Полустанок [Иоланта Ариковна Сержантова] (fb2) читать онлайн

Посвящения родителям -

запоздалое проявление любви к ним.

Посвящение супругам -

преждевременная её демонстрация.

Посвящение детям – любовь.

***

Ты знаешь, благодаря и вопреки чему всё это.

Полустанок

Перрон. Люди теснятся у входа в вагон, проникают внутрь, толкаясь и теплея. Рассаживаются – напротив знакомых, поближе к проходу или к окнам…

Впрочем, особого смысла в том нет, ибо те очень скоро обращаются в зеркала. Оплывшие усталостью лица хорошо видны даже в них.

Вежливый женский голос из динамика оповещает о том, что «электропоезд из пункта А в пункт Б следует со всеми остановками», но хриплый простуженный машиниста выкрикивает поспешно: «Кроме 539 километра!!!» И никому это неинтересно, за исключением меня…

Граждане пассажиры косятся на свои унылые отражения и спешат притвориться спящими. Впрочем, время от времени они приоткрывают глаза, чтобы не пропустить станцию. Некоторые и впрямь засыпают. Чрезмерное усердие в притворстве не всегда уместно… Так некогда казалось странным присутствие в таком же вот вагоне козлёнка. Его купили в соседнем городке и везли в электричке, как обычного пассажира. С собственным билетом. И возможностью сорить на пол. Но не шелухой от семечек, а маленькими, по возрасту, горошинками. Малыш вёл себя прилично, не голосил, только топал своими ладными ножками, когда мы вели его по проходу в тамбур, словно медсестра на каблуках по больничному коридору… Пассажиры удивлённо озирались, а обнаружив источник необычного звука, улыбались этому милому пассажиру с кротким взглядом из-под пушистого чубчика и тянулись прикоснуться к его тёплому пушистому боку…

В ночи за окном промелькнул сгоревший остов Крутовского кордона. Его не видно в темноте – просто я знаю, что он там.

Но даже утром люди не выглядывают в окна, как прежде, чтобы подивиться диким кабанам, разгуливающим бок о бок с домашними свиньями. Или корове, которая отпихивает боком от приглянувшегося куста травы оленя, что выбирает листочки подле.

Как-то всё это… На чём бы записать, чтобы не забыть…

Записные флешки (Предисловие)

В прошлом веке, когда мир ещё не знал о существовании цифровой техники, люди записывали свои мысли на бумаге.

Перьевые ручки считались правильными и полезными. Шариковые были запрещены, так как уродовали не только почерк, но и душу советского человека. Обладателей перьевых ручек можно было узнать по чернильным пятнам на большом, указательном и среднем пальцах правой руки. Кисти владельцев дефицитного канцелярского чуда конца шестидесятых были подозрительно чисты…

– Класс! Вынули руки из карманов, выставили руки вперёд и показываем дежурным…

– Григорий Антонович! У Светки руки чистые!

– Так… Несём сюда ручку!

– Не отдам! Мне её мама из Москвы привезла!

– Несём сюда ручку, я сказал!

…Я иду по ряду к кафедре учителя. Несу маленькое шариковое четырёхцветное чудо, которое так удобно лежит в руке и не пачкает тетрадей.

– Быстрее, не задерживаем класс! – на лице Григория Антоновича хищная улыбка. Он представляет себе, как покажет мою чудесную ручку в учительской. Как, щёгольски перещёлкнув все четыре цвета, он отыщет нужный, красный, и напишет в моём дневнике: «Опять разговаривала на уроке! Родители! Примите меры!»

Я уже вижу протянутую руку учителя почти у самого лица, и, сама не понимая, что делаю, переламываю объект своей гордости пополам. Хрясть! – и изуродованное тело ручки топорщится разноцветными стержнями, как иглами. Или нет – как кровеносными сосудами. Мне подарили её совсем-совсем недавно, и только вчера я спрашивала у родителей, на сколько букв мне её хватит. Мама сказала, что я смогу написать ею много хороших и добрых слов…

Не веря в то, что произошло, учитель пытается соединить, починить, прижать обломки друг к другу… Вернуть! Вожделенный! Предмет!

– Как?! – Григорий Антонович орёт и брызжет мне в лицо неприятной слюной. – В угол! С родителями! Вон!..

Как давно это было…

Довольно быстро отстучало время механических печатных машинок, совсем недолго продержались их электрические сёстры… И вот уже компьютеры, лЭптопы, ноутбуки – и те уступили право первенства планшетам и более новым игрушкам. Всё больше мыслей и чувств замерзает в плену виртуальных, незримых электронных облаков и на ячейках флэш-памяти… И теперь, вместе с ворохом бумажных воспоминаний, в моём столе лежат разномастные флешки, на них – то, что мне хочется помнить. То, что было бы глупо забыть или испортить попытками восстановить по памяти. Обстоятельства «времени, места, образа действий»… событий моей жизни…

Кем-то было замечено, что труднее всего простить самого себя. Не позабыть о совершённом – ибо пропасть разницы меж тем, когда ты просто затираешь память о дурном, и истинным прощением – слишком велика…

Разговор с другом

Война и голод, растянувшийся на век.

На век семьи простого человека.

Того, чей внук идёт в театр, в аптеку,

Берёт кредит, но слово «ипотека»

Звучит, увы, уже не для него,

А он ещё не видел ничего.

– Ты думаешь, это будет кому-нибудь интересно?

– Думаю, да.

– Ох, ты так уверена…

– Знаешь, я уже давно убедилась, что никакие легальные способы высечь из человеческой Души хорошие эмоции не запрещены!

– Разве то, о чём рассказываешь ты, – хорошее? Разве это не о плохом? Разве это всё – о правильном?

– Да как тебе сказать… Не всё правильно, но всё – правда.

Моя правда о том, как моя маленькая семья пережила первые три года двадцать первого века.

– Хватит ныть. Можно подумать, вам одним было плохо, а всем остальным – хорошо.

– Я не ною!

– Ноешь! И жалуешься! Строишь из себя невинную жертву обстоятельств.

– Да нет же! Ты всё не так понимаешь!

– А как? Как ещё я могу тебя понять?

– Вот, послушай! Мне не нравится, если люди отказываются от своих и чужих воспоминаний. Они, словно звёзды из стихов Маяковского, – кому-то нужны.

Я мало знаю о том, где и как мой отец был контужен. Вроде бы во время бомбёжки. Голодал. Учился в гимназии в Вильно. Папа здорово болтал на литовском и пел в костёле. Его однокашниками были братья Майоровы и Эдуард Марцевич, лучшим другом – Бутковский.

На большой перемене в гимназии мальчишки получали кусочек хлеба размером со спичечную коробку. Сверху им клали чайную ложку мятой картошки (не путать это несолёное серое месиво с пюре, которое делают на молоке и со сливочным маслом!). По дороге домой мой папа ловил голубей, которых потом ел. Ну, пока было кого ловить, конечно… А ещё я знаю по рассказам отца, как радостная бабка привела в дом с рынка козу, которую продал ей нереально дородный по военному времени мужик. Коза, как он уверял, должна со дня на день родить. В блаженном ожидании молока и козлёнка семья провела весь день и заснула чуть ли не с пенкой вожделенного молока на устах…

Но с утренней прогулки по местному кладбищу почти прозрачный белоголовый мальчик привёл худую животину, едва удерживающую на весу рогатую голову. Солёная вода, которой напоили несчастное животное, недолго распирала её изнутри…

Часть детства папа провёл один, без родителей, среди «зека» на строительстве Цимлянской ГЭС… Разве в эти крохи способна уместиться жизнь?

Я слишком мало знаю и о маме. Она пряталась под столом от страха во время налётов немецких бомбардировщиков, а старшая сестра съедала её пайку хлеба, уверяя, что всё отдаст после войны.

Мамина мама столько натерпелась во время Великой Отечественной, что умерла, испугавшись начала войны в Афганистане. И я, наивная дурочка, долго надоедала районному военкому просьбами отправить меня на юго-запад Азии, отомстить за бабушку…

А мой сын? Он родился в день начала войны в Чечне. «В армию не пущу!» – сказала я сразу же после того, как пришла в себя после кесарева сечения.

Но разве подозревала я, прижимая к груди тёплое беззащитное существо, что обрекаю его на многие-многие муки этой самой мирной жизни? Разве этого я хотела?!

В конце девяностых невозможно было найти работу, за которую платили, и приходилось жить на деньги от уроков музыки, которые я давала двум мальчишкам на противоположном краю города. Туда приходилось добираться на нескольких трамваях и автобусе. Когда я, вымотанная и несчастная, возвращалась с заработков, сын не пытался отыскать в моей сумке ничего «вкусненького». Он знал, что ничего там не найдёт. Он просто прижимался крепко-крепко к моим ногам и стоял. Молча. И никогда ничего не просил…

А ведь это очень страшно, когда маленький ребёнок ничего не просит у своей мамы!

Тридцать шесть рублей в неделю, заработанные на хроматических гаммах… Их хватало на килограмм макарон, пару бульонных кубиков, упаковку масла, сделанного непонятно из чего, и буханку хлеба. Ещё оставалась мелочь на транспорт, чтобы попасть к следующему уроку.

Как вспомню, что продукты к новогоднему столу мы начинали собирать уже в июне…

– Ну, а причём здесь всё это?

– Я не хочу ждать очередной катастрофы, для того чтобы напомнить себе и другим о том, как важно правильно оценить каждое мгновение жизни. Я искренне переживаю за нашу Землю. Поступаю так, как если бы не было на свете никого, кроме нас. Словно Маленький Принц, который заботливо ухаживал за планетой. За своей! Как только каждый почувствует себя Принцем, в то самое мгновение перестанет быть незначительным!

– Это никого не изменит!

– Надеюсь, что ты ошибаешься. Когда я была маленькой, то все свои возможности и поступки оценивала по шкале военного времени: смогла бы, выдержала бы, успела бы… Было так много вопросов, и так хотелось дотянуться, суметь и преодолеть… Быть наравне, не хуже тех, в омуте сердец которых утонули те проклятые свинцовые плевки… Иногда жизнь устраивала реальные проверки, и приходилось бежать или плыть с разорванными связками или выпирающим из-под колен хрящами. В такие мгновения мне не было больно только потому, что казалось: вот он – момент, которого от меня ждали люди, застрявшие в том страшном военном времени. И все они смотрят и верят в меня, и я не могу подвести их веры и не оправдать их надежд. Однажды с тремя порванными связками бежала на Мамаев Курган. Символичный пробег – во имя ИХ ВСЕХ…

– Как-то раз, давно это было, в трамвае негодяй нападал на девушку. Размахивал ножом перед её испуганным лицом, и толпа взрослых и рослых отхлынула и отвернулась… Я подошла к хулигану, отняла нож и переломила его прямо на уровне его глаз. Порезалась слегка, у основания мизинцев, а так – ничего, нормально…

– Ты просто сумасшедшая!

– Называй это, как угодно, но по-другому жить нельзя, неправильно.

– Спустись с небес на землю, фантазёрка! В очередной раз твердить о том, что небо голубое, а трава зелёная, большого ума не надо!

– Это не так! Человечество довольно консервативно. Люди из века в век рассуждают об одном и том же. Самое главное – написать так, чтобы тебя поняли!!!

– Ну, как знаешь, только не говори потом, что я тебя не предупреждала!..

По колено в снегу

Позёмка, как мелкая рябь на море…

– Люди, которые ходят по снегу,

они уже утонули, да?

Да… машинист электрички, вероятно, большой шутник. Проехал мимо полустанка, за переезд, и мне пришлось прыгать под откос, прямо в сугроб. Попыталась сгруппироваться, но рюкзак за спиной перевесил так, что провалилась почти по шею. Снег набился под куртку, в ботинки… Пока откапывала сумки и вытряхивала из карманов снег, из кабины электровоза был слышен мат и хохот.

С Крутовского кордона на звук подъехавшей электрички вышел лесник:

– Давай помогу!

– Помоги…

Мужчина нагнулся, чтобы поднять мои сумки, потянул за ручки, поднатужился… Крякнул, но не смог оторвать их от земли. Махнул рукой и ушёл в дом.

…второй час бреду по колено в снегу. За спиной – очень тяжёлый рюкзак. Пальцы веером, на каждом – пакет с провизией. Сквозь растянутые швы глянцево блестят буханки хлеба, банка селёдки и что-то ещё. Кончики пальцев, перетянутые плетёными пластмассовыми сумками с мукой и подсолнечным маслом, синеют. Идти так тяжело, что снег перед глазами уже давно приобрёл красноватый оттенок.

«Р-раз! Д-два!» – я пытаюсь считать шаги, повороты, кабаньи метки, но думать во время этой изнуряющей ходьбы немыслимо тяжело. Даже про себя…

Минут через сорок идти становится легче. Я не сразу соображаю – почему. По тропинке впереди медленно прогуливается лось. Ущербные гири его ступней так основательно приминают снег, что кажется, будто бы идёшь по ступенькам. Лось – товарищ серьёзный. Он так велик, что любой из лесных страхов гораздо меньше его самого. А я, вымотанная безденежьем и борьбой за существование, не конкурент хозяину леса. Но и свою добычу – хлеб для ребёнка – я ему так просто не отдам. Наспех прикидываю тактику встречи с лосем. Зарыться лицом в снег или бросить под стройные безразмерные ноги великана буханку? Но ведь тогда этот гад будет стоять тут же каждую среду, в ожидании подачки! Я его не прокормлю…

Лось оказался гуманнее кондуктора электрички – не стал отбирать последнее, а тихо и великодушно исчез с моего пути.

С каждым шагом ноги всё тяжелее и тяжелее. Такое ощущение, что идёшь по поверхности, залитой смолой. Очень хочется бросить поклажу в снег и уйти налегке. Но как тут уйдёшь, если в самой глуши заповедного леса стоит дом, а в доме – маленький сын, который просит по вечерам: «Мамочка! Если у нас есть хлеб, и если у нас есть подсолнечное масло, дай мне, пожалуйста, хлеб с солем и маслом…»

Да, он так и говорит, этот маленький умный человек: «С сОлем».

Хотя ему только пять, он уже прочёл и передумал гораздо больше иного взрослого.

Ну вот, ещё один поворот – и становится видна осина с нереально толстой талией. Дерево так устало стоять, что в полухмельном забытьи привалилось к соседнему дубу, норовя упасть не то что при первом порыве ветра, но просто от лишнего взгляда.

«Господи! Спаси меня и помилуй!» – бормочу я каждый раз, когда прохожу мимо.

Одно хорошо – от этой осины до кордона всего один километр. Значит, почти дошла. В очередной раз.

Секреты гнилого пня

Серьёзность или несерьёзность наших деяний

познаются с течением реки времени.

Всё лишнее прибивается к берегу, всё важное

наполняет глубины океана нашего бытия.

Обычно, когда я пересекаю покосившийся ведьмин (осиновый) рубеж, идти становится немного легче. Я предвкушаю встречу с моей маленькой семьёй. Надеюсь, что увижу радость в их глазах. Простую радость от вкусного батона, от лишнего (!) кусочка колбасы, от карамельки… Но я уже не так наивна, как шесть лет назад. И в отверстии ближайшего к кордону пня я прячу бутылку водки и небольшой свёрток с едой. И лишь потом направляюсь к дому.

Открываю дверь и вхожу. Навстречу выбегает сыночек и выходит муж. Сын беленький, с ровным красивым личиком. Большие умные глазки сияют от радости и блестят от голода. Супругу 30 лет, он высок и худощав. Как молодой волк, кидается на содержимое сумок и старается съесть то, что повкуснее. Вкусного очень мало: граммов двести сыра, колечко дешёвой колбасы.

Бульонные кубики, спагетти и подсолнечное масло – вот и всё, что остаётся на столе. Сын маленький, быстро жевать не умеет и не поспевает за папашей. Стараясь скрыть потоки слёз, я отворачиваюсь. Остановить молодого самца я не успеваю, да и боюсь: у него тяжёлая рука.

Мысленно бьюсь головой о стену, хочу выть и кричать… Но молчу. Сыночек прижимается ко мне, я увлекаю его на улицу и веду к уже знакомому полому пню. Достаю припрятанный кусочек сыра, колбасы, шоколадку и протягиваю ему. Сама же открываю водку и пью прямо из бутылки. Садимся в снег подле нашего тайника и наблюдаем, как острые вершины деревьев обкусывают вечерний свет. На блюдце видимого нам неба с каждой минутой становится всё меньше и меньше розового, и первая звезда ведёт за собой своих гламурных соседок… И, глядя на всё это далёкое непостижимое великолепие, я думаю: «Как?! Как и зачем я оказалась здесь?!»

Волчий вой неожиданно прерывает мои мысли. Как необычно и красиво звучат слова его лесной песни – созвучно моему безмолвному человеческому вою. Мы с сыном дружно вздыхаем, берёмся за руки и идём в дом.

Сытый муж и отец готов к скандалу. Странный народ эти бабы. Вот говорят: лишь бы не пил! Но мой-то как раз и не пьёт, а жить с ним невыносимо тяжело.

– Опять напилась? – грозно вопрошает супруг.

Любой из моих ответов вызывает приступ ярости. Сыночек уходит в другую комнату – читать Большую Советскую Энциклопедию, раскачивая себе молочные зубки. А мы остаёмся и расшатываем нервы себе…

В какой-то из вечеров я не выдерживаю и хватаюсь за топор. И кто знает, чем бы закончился этот дикий порыв, если бы не внезапно нахлынувшая нежность, пробившаяся навстречу грустной усталости, так явно промелькнувшая в глазах мужа.

Он связал меня объятием и ловко выхватил топор из рук, после чего втолкнул в спальню и запер. Рассуждать было не о чем, да и нечем. Ведомая силой, о которой не рассуждают всуе, я выпрыгнула в окошко. Оно было заколочено по периметру довольно крупными гвоздями и в распахнутом виде выглядело пастью акулы с кривой ухмылкой.

Дело было поздно вечером. Оставляя за спиной дом с печью, подле которой тихо рисовал наш маленький сын и, обхватив голову руками, сидел расстроенный моей дикой выходкой супруг, я не думала ни о чём, кроме побега. Ни о ком, кроме себя. Не выбирая направления, босая. Почти по присказке – куда глаза глядят – перекатывала ногами земной шар в противоположную от кордона, ставшего родным, сторону. Через некоторое время оказалось, что бегу в сторону Городища…

Вечер всё грубее подталкивал в спину к зареву света, льющегося из оврага. Бежать становилось всё легче и легче. Вместо избитой дороги просеки под ноги лёг рассыпчатый ковёр ярко-жёлтого песка, утолил жар ступней. Захотелось умерить шаг и оглядеться.

Городище смотрелось так, как оно выглядело, наверное, в своём родном тринадцатом веке. Подле костров группами сидели мужчины, женщины и дети. Рядом дремали собаки. На животных не было никаких украшений или ошейников. Лишь срезанная с кончиков хвоста шерсть отличала их от волков. Я не разглядывала, во что были одеты люди. Но запомнила их взгляды друг на друга. В них было столько теплоты и спокойствия… К тому же, все они были голубоглазы, как и я. Эти люди сидели на месте. Не собирались на охоту. Не снимались с места, чтобы найти иную нишу в лесу для своих повседневных дел. Не суетились. Но как полно жили они! Не швырялись мгновениями налево и направо, а понемногу, постепенно, подробно впитывали их.

Родители негромко переговаривались, изредка касаясь ладонями друг друга. Их объятия были похожи на плетение ветвей или стволов меж собой. Одинаково тесные и целомудренные. Малыши, облокотившись о мамину спину, перемещали по песчаным рекам игрушечные лодки. Люди и собаки не глядели в мою сторону, не смущали, но было понятно, что знают о моём присутствии. Осуждают и в то же время поддерживают…

Прошли мгновения или года, кто знает. Видение исчезло, и я обнаружила, что стою у крайнего дома соседнего лесного поселения. До него от нашего кордона не меньше пятнадцати километров. Стучусь в контору и прошу сообщить мужу по рации, где я. Пусть заберёт.

Через сорок минут мы уже в машине. Едем молча. Муж недоверчиво поглядывает, некоторое время старается не задавать вопросов, но потом не выдерживает:

– Тебя кто-то подвёз?

– Нет.

– Что случилось по дороге?

– А что?

– Ты дошла до Чистого за пятнадцать минут!

– Ну и что?

– Так не бывает!!!

– Почему не бывает? Бывает…

– И что произошло по дороге?

– А что?

– Ты видела себя в зеркало?!!

Я глянула в зеркало заднего вида и не узнала в юной девушке с ясными яркими голубыми глазами ту нетрезвую измученную тётку, которая выскочила в окошко своего дома немногим более часа назад.

– Ну, что ж… Что-то теряем, что-то находим,– сказала я, рассмеялась так, как давно уже не делала это – звонко и весело. И дотронулась до плеча мужа своим плечом.

Покинув городской уют…

Гадая на кофейной гуще,

Вы стимулируете

производство кофе…

Для того чтобы понять, что наступает весна, нам не надо заглядывать в календарь. Мы – служащие СКФМ. Станции комплексного фонового мониторинга Гидрометеослужбы. Фиксируем количество и качество осадков, загрязнённость и состав атмосферы, направление ветра, давление. Раз в неделю, по средам, я отношу образцы дождя и снега на ближайшую железнодорожную станцию, чтобы передать их начальнику отделения. Зарплата на двоих смехотворно мала – 500 рублей в месяц.

Когда мы съезжали с городской квартиры, родители в качестве отступных оплатили нам кое-какие приобретения: три мешка картошки, мешок моркови, мешок лука, три мешка комбикорма, шесть кур и козу. Благодаря этому мы – счастливые обладатели хозяйства, в котором бравый Пётр Петрович руководит шестью курами и козой. Зорька – крутобокая и внушительная, как из детской бодалки о «козе рогатой». Бывший хозяин козы сообщил, что она скоро станет мамой и порадует нас молочком.

«На свете всё на всё похоже…» Козлёнка и молочка мы наивно ждали ровно год, пока не догадались прикупить козочку и козлика, чтобы увеличить шансы немыслимо поздороветь от жирного козьего молока.

Наши куры – это вообще отдельная песня. Они давали по яйцу в день. Не все разом, а именно так – шесть кур выдавали «на гора» всего одно яйцо. Но нравом обладали воистину бойким. Забежавшую к ним под насест крысу куры съедали с немыслимой скоростью и жестокостью. Колорадские жуки облетали наш просторный огород не ближе, чем виноградниками Франции. Потому что всё, что проползало, пролетало или пробегало в зоне их досягаемости, заканчивало свой путь в морщинистых желудках общительных наседок.

Куры отзывались на имена, были весьма дружелюбны и… сострадательны. В день моего рождения, когда есть было, по обыкновению, совершенно нечего, я расплакалась, стоя посреди курятника: «Курочки! Милые! Ну что же вы!? Ну, хоть одно яичко…»

Шмыгнув носом и утерев щеки, я побрела обозревать пустой майский огород. А спустя некоторое время услышала надрывные хоровые старания обитателей курятника. Через несколько минут моя любимица -Серенькая курица – выбежала во двор и позвала забирать подарки: шесть яичек, одно к одному. Одно другого теплее и краше… Милые вы мои птички…

Курица не птица? Кто выплюнул это нелепое оскорбление? Неспособность летать не то же самое, что неумение парить над суетой… даже если ты «всего лишь» курица.

Трясогузка

Ну, всем охота иметь средства,

но не все средства хороши!

Мы совершенно не боялись выпускать кур на огород, потому что, несмотря на наши титанические усилия, там мало что росло. Лесная почва весьма негостеприимна к огородным культурам и сопротивляется любым попыткам освободить её от корней, корневищ и подземных зарослей. Грозный муж развязал войну против лесного беспредела, с топором наперевес. Он вырубал куб земли, переворачивал его, дробил молотком и принимался кромсать следующий участок. Картошка, посаженная в землю, подготовленную столь трудоёмким способом, оказалась попросту погребённой. Немного порадовали огурчики и помидоры, которые зеленели наперебой и такими же зелёными попали в маринад – помидоры наотрез отказались созревать! Самой лучшей огородной культурой оказалась петрушка. Она гордо держалась до первых заморозков, но даже после, покрытая снегом и наста ледяной коростой, она держалась, как стойкий оловянный солдат. Мы выкапывали зелёные стебли из-под снега и добавляли в макароны. Причём петрушка кудрявая (Petroselinum crispum) так невыносимо пахла копчёной колбасой, что обманутый обонянием желудок угрожал сжаться до размеров перчинки и переварить сам себя…

Коза не курица – что не съест, то понадкусывает. Поэтому с весны до поздней осени коза ходила вдоль забора и питалась всем, что росло рядом. В первый сезон, пока Зорька была единственным крупным домашним животным, она не грустила от одиночества. По ночам болтала с курами. Днём перемигивалась с трясогузкой, которая с вечера до раннего утра ждала козу, сидя на заборе, а оставшуюся часть суток развлекалась паркуром, сидя верхом на ней.

Подобная дружба обернулась для птицы не самым лучшим образом. Поначалу трясогузка, наглядно иллюстрируя своё видовое название, потряхивала

гузкой при нашем приближении к козе и даже перелетала на забор. Сидела там, пытаясь сохранить равновесие своего нового, грузного тела и раздражённо пощёлкивая клювом. А позже ей стало лень нас пугаться. Когда козу вели домой, птица не сразу понимала, что «банкет» окончен, и катилась верхом, откидываясь «в седле», как подгулявший гусар.

Сам процесс поглощения пищи был достоин сюжета передачи «В мире животных». Широко расставив лапы и вцепившись в пегую шерсть на широкой спине Зорьки, трясогузка стояла не шелохнувшись и открывала рот, глотая насекомых с таким громогласным чавканьем, будто у неё вместо клюва выросла челюсть с многочисленными зубами.

Иногда она, как профессиональный теннисист, чуть наклоняла голову, чтобы скорректировать полёт слепня, и тот попадал точно в цель. Раздавалось громогласное «глык!», и кровожадное гудение прерывалось на самом интересном для него месте. Коза вяло жевала листья и практически ухмылялась, никем не покусанная.

Из козы вышел никудышный тренер. Осенью разжиревшая птичка не смогла присоединиться к соплеменникам. Они отправились в отпуск на юг без неё. Мы предлагали трясогузке для зимовки апартаменты в доме или сарае.

Та гордо отказалась, в расчёте на то, что прокормиться белыми холодными мухами снега.

Непримиримость

Не стоит копать глубоко там,

Где можно просто сдуть песок.

Раннее утро. На его сиреневом блюде по сторонам дороги высохшей цветной капустой возлежит пара дубов и селёдочный силуэт сосны.

Хорошо гулять по тропинкам и косовым, оставляя за собой, словно верстовые столбы, стройные строгие стволы. Хочется поболтать, пофилософствовать, поговорить о непримиримости, которая уютно расположилась в наших душах.

– Не-при-миримость… Не при мире мы, господа-товарищи! Понятно вам?

– На бабочку откровения, пролетевшую ненароком, набрасывают сачки условностей…

– Так-ли,так-ли,так-ли,-привычно бормочет луноликий Таро и подбрасывает изредка горсть-другую песка в часы того, чей золотистый кремниевый ручеёк неоправданно тороплив…

– Ну так всё же… Как бороться с непримиримостью?

– О чём ты, малыш?

– Мне не нравится, когда лесники приезжают к нам в гости.

– Почему?

– Не нравится. Я непримиримо к ним отношусь!

– Странно. Ты же любишь гостей.

– Они не гости, они плохие. У них ружья!

– У них работа такая, им положено ходить с ружьями.

– Один из них убил моего ёжика!

– Я понимаю, это нехорошо, но ты же сам его забросил в траву. И он пластмассовый.

– Всё равно! Это нечестно! И ещё…

– Что такое?

– И они убивают зверей!

– С чего ты взял?

– Я видел! Своими глазами!

Как в прошлом, так и теперь, у меня не было оснований не доверять сыну. Когда он подходил с какой-либо просьбой, мы давали своё родительское благословение, едва ли дослушав.

– Мам, ну ты ж опять не дала договорить! Почему ты постоянно разрешаешь, не зная, о чём я прошу?!

– Потому что ты никогда не сделаешь ничего дурного! Только и всего!..

Что касается лесников, у меня тоже были сомнения на их счёт. Те часто хозяйничали в лесу, словно на своём собственном подворье. Конечно, такими были не все. Однако такие тоже были.

– Жить в лесу и сидеть голодными, без мяса? – высокомерно, презрительно, снисходительно и недоверчиво интересовались они, обозревая скудное угощение в честь их визита.

Мы смущённо улыбались, не зная, как реагировать. Надеялись, что люди, призванные охранять лес, всего лишь неумело шутят за столом. Лесники уходили, и немного погодя мы слышали выстрелы, о которых незамедлительно докладывали в охрану заповедника. Честно говоря, мы не могли связать одно с другим. Не по скудоумию, впрочем. Люди часто судят о других по себе.

После очередного сообщения в охрану о выстрелах у нас внезапно отключился свет. Окончательно усвоив, что мы не смиримся с убийствами животных, кто-то намеренно повредил линию электропередач. И её долго не спешили восстанавливать, чтобы мы не могли воспользоваться рацией и вызвать подмогу…

– Мама! Я видел, как они стреляли в кабана! Пули отскакивали от его лба! Но один из лесников попал кабану между ухом и глазом. И всё. Кабан немного пробежал, спотыкаясь, и упал. Он плакал, мам. Я не смог защитить его! Я плохой…

Кто-то непримирим к другим, иной – к самому себе.

Филин

– Не надо меня купать!

– Но ты же чешешься!

– Это я линяю

– Подумаешь там, оводы какие-то! Милая моя! Пахать надо! Ра-бо-тать! И всё получиться. А если целый день валяться на диване, ничего не будет!

– Да мы вроде не валяемся…

– А что ж, я вот приехал, время обеда, а вы в доме?

– Это для тебя время обеда, а для нас это…

– Вот, не надо мне тут. Ой… Кто это? Что это?! А-а-а! Всё, пока, у меня дела! Я поехал! – примерно так закончилось очередное нравоучение случайного гостя. Он быстро запрыгнул в машину, с выражением ужаса на лице выкрутил до упора ручку подъёмника стёкол и дал по газам.

Надо сказать, что оводы и слепни, курсирующие над полянами в центре нашей прекрасной страны, – это нечто особенное. В жаркую пору они летают, словно камикадзе, над твоим беззащитным телом. Выбирают

для посадки самое болезненное место и в самый

неподходящий момент. Идёшь по двору, пытаясь что-то не расплескать? На тебе – в руку, в шею! Не можешь отнять руки от поклажи, чтобы утереть пот со лба? Ха! Вот тебе – в веко, в угол глаза, в губу!

Когда спали командиры этих бесстрашных насекомых, было совершенно непонятно. Для того чтобы постирать бельё, приходилось вставать в три утра, набирать в стиральную машинку воду из колодца, нагревать её кипятильником… И стирать, стирать, стирать! А после – вешать. Вешать! Быстро-быстро! Пытаясь перегнать ещё сонный полёт этих мерзавцев, которые норовили укусить… куда? Конечно же, подмышку.

После всей этой суматохи так же быстро набираешь в стиральную машинку холодную чистую воду и забегаешь в дом. Ура! На улице скоро будет жарко, и солнце нагреет воду в машинке для вечернего омовения. А на верёвке – весёлые белоснежные паруса простынок. Никаким химикатом до и никаким порошком после мне не удавалось добиться такого потрясающего результата! Горячая чистая вода с большим содержанием глины и хозяйственное мыло – вот секрет невероятной чистоты моих заплаканных постелей той поры.

Вечером – непременное купание. Я поливала сыночка водой на виду у нескромно моргавших звёзд и при поддержке филина, который ни разу не пропустил этого зрелища.

Он устраивался прямо над нашими головами, на вершине столба. Привлекал внимание аплодисментами, хлопал крыльями, чтобы мы знали, что он на месте и можно начинать…

Теплая вода стекала по худенькой спине сына, он смеялся и звал филина:

– У-у!

– У-у! – весело отзывался тот сверху.

Я заворачивала малыша в простынку, отводила в дом и шла наслаждаться купанием сама, причём филин ни разу не смутил меня своим присутствием. Он прилетал чуть позже, когда я, успокоенная запахом вечерней земли и лёгкостью своего чисто вымытого тела, выходила на крыльцо, чтобы поговорить с ним.

– Нет, ну ты представляешь?! – возмущалась я очередной грубостью любимого мужа.

– У-у! – соглашался филин и сокрушённо крутил головой…

Рипли

Разочарование – процесс естественный,

но весьма огорчительный…

С нами в доме жила собака – ротвейлер Рипли. Мы и эта собака – самое неудачное соседство, которое можно себе вообразить между питомцем и его хозяевами. Она не любила и презирала нас, мы, как могли, пытались обуздать её. В первую же ночь после того, как забрали её из дома, где она появилась на свет, Рипли прокусила мне губу. Да так сильно, что пришлось до утра сидеть, омывая раны раствором марганцовки.

Собака была недовольна тем, как распорядилась ею жизнь. В планы не входила вынужденная обязанность перевозить виноградные грозди сытых её кровью клещей по дикому лесу. Когда мы выходили на вечернюю прогулку, вершина ближайшего пригорка начинала шевелиться, и из-за неё, словно из-под земли, появлялся огромный матёрый кабан-одиночка. Ему было жутко любопытно наблюдать за нашими попытками сблизиться с собакой в процессе игры. Но надо признаться, что с кабаном мы ладили гораздо лучше, чем с собакой.

Вепрь осторожно поднимал голову над пригорком, и чёткое выражение скепсиса на его небритой физиономии говорило о том, что ничего у нас с собакой не выйдет, и закончится не лучшим для всех образом. Так, собственно, и вышло. Кабан был весьма умён, хотя и толстокож.

Однажды ночью я проснулась от унылого возгласа:

–Эй, ты! А ну, вставай! Давай выпьем!

И чьи-то холодные липкие пальцы вцепились мне в ступню и стали трясти. Испуганно открыла глаза. Передо мной стоял высокий худой нетрезвый гражданин. На локте правой руки висела антикварная авоська. В руке бутылка с пивом. Я вскочила с дивана, хотела закричать, но вспомнила, что дома совершенно одна. Сын гостит в городе у дедушки с бабушкой, супруг в монастыре. Именно это обстоятельство и заставило меня завести собаку с улицы в дом. Какая-никакая защита. Собственно говоря, оказалось, именно что никакая.

– Рипли! Рипли! – громко звала я собаку, а сама, под покровом простыни, натягивала на себя одежду.– Рипли же!

– Ты кого зовёшь? – вдруг вполне трезвым голосом спросил мужчина.

– Собаку!

– А… ту… А я дверь открыл, ну она и вышла во двор. Ик! В туалет… ик!

– Ясно, спасибо. А вы кто?

– А… да, Кольку я ищу, Коль-ку!

– А фамилия у него есть?

– Ну, а как же! Есть. Фамилия есть точно, – мужчина помедлил, ожидая очередного прилива восторга от выпитого. Икнул вдругорядь и продолжил:

– Фамилия есть, но я её по-за-был!

– А кем он работает?

– Да этим, как его. В лесу!

– Понятно. А живёт где?

– Так здесь!

– Нет, здесь живём мы.

– Ну это же кордон?

– Несомненно! Кордон!

– Он, наверное, просто не на тот кордон попал. Пиво вмешалось в процесс,– услышала я спасительный голос мужа.

– Ты? Какое счастье! Случилось что?

– Просто, пришёл.

Внеурочное возвращение супруга всё расставило по своим местам. Поиски кордона и «Кольки» для гражданина было решено отложить.

Чуть утро разбавило небо молоком рассвета, стало ясно, что пора вставать. Оказалось, что ночной гость проснулся раньше нас и тихо ушёл. Честно говоря, было обидно. Не от того, что он ушёл, не попрощавшись. А потому, что не захватил с собой нашу собаку. С ним она обошлась намного миролюбивее, чем вела себя с нами.

Рипли стала порыкивать громче обычного, огрызалась и не уступала дорогу, если оказывалась помехой. Игнорировала любые просьбы и команды.

Когда поведение собаки совершенно вышло из-под контроля, стало небезопасно выходить во двор.

Неприятно находиться там, где исподлобья на тебя смотрит недоброжелательная крупная животина. Страшно стоять подле зверя, который отлично помнит сладкий вкус человеческой крови и точно знает, где находится твоя мягкая и хрупкая шея… Мы решили избавиться от собаки.

Муж ушёл точить топор, а я, повинуясь внезапно нахлынувшему чувству сострадания, вытолкала собаку за ворота и, отпихивая в сторону леса, стала шептать ей на ухо: «Беги! Он тебя убьет! Беги же! Беги!!!» Слёзы вымочили мне щёку, воротник… А когда несколько слезинок попало собаке на морду, та брезгливо чихнула, отстранилась, равнодушно обошла меня стороной и вошла во двор… И уже не вышла с него никогда…

Книга о невкусной и нездоровой пище

…пойду глотать большими кусками

мармелад тумана…

Работа на станции считалась несложной, скудно оплачиваемой и не предусматривала никаких выходных и отпусков. Жильё числилось служебным, электричество – бесплатным и условно существующим. Столбы, которые направляли провода от нашего кордона до ближайшей линии электропередач, стояли так близко к лесу, что часто воображали себя его частью и так же, как деревья, ломаясь, падали, обрывая тонкую нить проводов, связывавших нас с цивилизованным миром.

В доме стояла рация, и когда сквозь простуженное дыхание эфира раздавалось: «Беркут-10, ответьте!» – мы знали, что это вызывают нас. Впрочем, если ночной ветер ронял пару-тройку деревьев на серпантин наших проводов, то можно было надолго забыть и об электричестве, и сопряжённых с его нездоровым гудением радостях: пирожках из электродуховки, телевизоре, чтении допоздна…

О том, как мы питались, можно писать романы. Основой рациона была мука. Точнее, то, что я из неё лепила. То есть пирожки. С чем? Да практически ни с чем! С сахаром! Делаешь тесто из муки, дрожжей, сахара, соли и подсолнечного масла. Замешиваешь, даёшь подойти, обминаешь трижды – и всё! Лепите!

Я делала маленькие шарики, и закладывала в их середину немного сахарного песку – треть чайной ложки, не больше. Укладывала в низкую миску, которая раньше использовалась для кипячения шприцев, и – в электродуховку! Впрочем, называть таким словом то, чем мы пользовались, можно было с очень большой натяжкой.

Во время четырёхмесячной генеральной уборки дома и территории – на чердаке дома мы отыскали чёрный металлический ящик с навесной дверцей. То ли сундук, то ли сейф. Он запирался на щеколду и в нижней своей части имел четыре выступа, похожие на ножки. Муж сделал разъёмы для провода и прикрепил на противоположном конце вилку. Вот в такой штуке и выпекались наши замечательные пирожки. К тому моменту, когда они приобретали лёгкий загорелый оттенок, их можно было подавать на стол. Расплавленный сахар становился непохожим на себя самого и приятно таял во рту.

Куры очень любили эти пирожки. Точнее, комочки теста, которые оставались в тазу. Когда слышали скрежет ложки по дну таза, прихорашивались и выходили во двор. Бывало так, что за куриными хлопотами пропускали замечательно привлекательный звук. Тогда приходилось их звать:

– Ко-оо-к…кк-о-о…– выходило очень похоже. И, побросав свои дела, курочки бежали на зов.

Мурёнка тоже любила тесто. За день она вволю наедалась своими охотничьими трофеями, а на ужин просила десерт. Ловко перехватывала направленный в её сторону кусок и, хрустя челюстями, заглатывала довольно длинный, с небольшого ужа, шнур сырого теста. Мы диву давались: ну чем можно хрустеть, поедая тесто? Там же нет костей!

Вторым по счёту, но, как водится, не по значимости, был другой деликатес – тёртая морковка. Переложенная кольцами лука, она заливалась подсолнечным маслом и лишь потом – небольшим количеством уксуса. Всё это пряталось под крышкой, и за время, которое требовалось, чтобы почистить и сварить картошку, уксус с маслом превращали морковку в нечто изысканное, почти мексиканское – в общем, в очень вкусное рыжее месиво, которое, впрочем, навечно отбило вкус к морковке и уксусу в любом их виде и сочетании.

Ну а если, кроме лука в доме почти ничего нет? Берёшь репчатый лук – сколько захочется! И фиолетовый, и белоснежный – любой, кроме жёлтого. Кладёшь в кастрюльку, заливаешь водой, доводишь до кипения. Солишь, кладешь петрушечку, потом полторы столовые ложечки подсолнечного масла – и выключаешь. Немного настоится… Приятного аппетита!

Скажете, невкусно, от варёного лука вас тошнит?!! Обижаете! Лук, испытанный непродолжительным кипячением, на себя не похож. Легко хрустит, приятен и куда забористей скользких и бесхребетных моллюсков, погибших под гнётом токайского.

Как-то раз у нас были гости – приятели из той жизни, которой мы жили до переезда на кордон. Мы пригласили их присоединиться к нашему скромному ужину. Приятели посидели, поморщились… И один из них изрёк:

– Да-а… Побыл с вами всего час, но сразу захотелось пива и пирожных…

– Ну так привези! – возмутилась я немедленно…

Кабачковая икра, сливочное масло, творог, сыр и даже дешёвая краковская колбаса – воспоминания об этих, существующих вне нашего мира, продуктах, всё чаще и чаще заставляли задуматься о том, каким, собственно, ветром нас занесло в эту часть земного шара…

XXI век

– Мама, а продаВИЦа тортик и колбаску

только хорошим даёт? Плохим нет?

– Тем, у кого есть деньги…

Весь 1999 год мы готовились к встрече Нового тысячелетия.

В июне купили банку шпрот, в июле – жестянку печени трески, в августе – склянку зелёного горошка. Сентябрь был довольно удачным, поэтому удалось приобрести не только майонез для салата, но даже два фунта сосисок, которые предполагалось изрубить в куски на алтарь традиционного оливье. Октябрь не принёс ничего, кроме разочарований и простуды, а вот в ноябре мы наскребли денег на банку огурцов и двести граммов конфет. Новый год обещал быть приятным.

В канун праздника мы приготовили салат, переложили содержимое консервов на тарелки… Дружно сели за стол и быстренько всё съели.

31 января 1999 года, когда одна за одной отрывались золочёные застёжки праздничного сюртука Деда Мороза, я загадывала желания. Двенадцатая пуговица уже едва держалась на тонкой серебряной ниточке, когда я едва не выкрикнула вслух: «И чтобы переехать в отдельный дом!»

– Бум! – кремлёвские куранты поставили точку в потоке моих просьб. Ещё совсем немного мы посидели перед телевизором подле пустого стола и легли спать.

Первые девять месяцев XXI века пролетели без малейшего намёка на то, что мои просьбы были кем-то услышаны. Но в октябре 2000 года нам позвонили из заповедника и сообщили, что согласны взять нас на работу и даже предоставят служебное жильё, которое станет нашим, если мы продержимся на рабочем месте не менее десяти лет.

Мы были так рады вырваться из городской квартиры, пожить отдельно. И потому, когда впервые увидели дом, в котором нам предстояло жить и работать, не слишком испугались. Хотя пугаться было чего.

Все виды человеческих отходов в доме и во дворе. Прямо перед окнами кордона возвышалась гора помоев и огрызков, скрепленных слоями цемента. Пол и подоконники были усыпаны следами жизнедеятельности мелких и крупных грызунов. Между окон – толстый мохнатый ковёр спящих мух, сантиметров на десять в высоту. И, как утешение взору, – несколько горстей ярко-оранжевых божьих коровок, решивших переждать зиму в доме. Особенно привлекла раковина с трубой, идущей, как мы предположили, в сливную яму. Эта раковина, собственно, и решила всё дело. Я изрекла роковое да, и мы подписали договор.

Переезд

– Гагарин говорил «поехали» всему человечеству.

– А ребячеству тоже?

Погустому октябрьскому снегу пара легковушек и прицеп везли в наш первый, отдельный ото всех дом весь нехитрый скарб. Книги, гитару, пишущую машинку, пачки рукописей, мешок игрушек, поломанный диван, старую, но крепкую софу, маленький телевизор, немного кастрюль и козу Зорьку.

Коза отчаянно пугалась первого в её жизни путешествия, периодически портила воздух и извергала на подстеленную для этой цели клеёнку кучки орешков почти идеальных пропорций. Они шуршали, словно градины, по окну. Довольно долго мы продвигались вдоль железнодорожного полотна. Краснолицый путеец, который открывал нам шлагбаум дороги, ведущий в чащу леса, испуганно отшатнулся, заметив круглые жёлтые глаза козы, изучавшие его через окна «Жигулей».

Дорога по лесу до кордона заняла немногим больше часа. И, едва густое плетение растительности обнаружило прореху поляны, на которой, собственно, стоял дом кордона, случилось то, чего я опасалась на протяжении всей поездки: коза дала течь.

Пока мужчины заносили вещи в дом, я с ужасом оглядывалась вокруг. Огромная поляна, на возвышении которой стоит дом, огороженный забором. В пятистах метрах от забора, через болото, изрытое кабанами – будка лаборатории. Наше рабочее место на предстоящие десять лет. До ближайшего кордона – пять километров по лесу. Будешь кричать – никто не услышит.

Я тут же поэкспериментировала с криком и испугалась ещё больше. Деревья отторгали пробный вопль о помощи. Они играли звуком, извергнутым моей трепещущей душой, как мячиком. Определить, откуда исходил крик, было делом столь же гиблым, насколько страшным и неуютным теперь казалось мне это место.

Октябрьский вечер ещё только начинался, а моим провожатым уже надо было уезжать. В свои тёплые красивые квартиры, к жёнам в мягких махровых халатах, где их ждали за накрытыми к ужину столами… Мужу тоже надо было уезжать, чтобы сын не успел испугаться отсутствия сразу обоих родителей. Мы попрощались. Муж – торопливо, я – не вполне понимая смысл происходящего…

Искра зажигания озарила двигатели обеих машин почти одновременно. Лес с невероятной лёгкостью приглушил чуждый ему звук, ночь задвинула тяжёлые осенние шторы, и я осталась одна. Без света, у разожжённой печи, которую я видела наяву впервые в жизни.

Слева от печки мне насыпали несколько охапок дров, справа поставили ведро воды, буханку хлеба и бутылку подсолнечного масла. За пазухой я держала щенка ротвейлера и четырёхмесячную кошку Мурёнку. Она перебралась ко мне на колени прямо из сказки «Серебряное копытце» и мурлыкала не переставая, пытаясь заглушить безотчётный страх, который невероятным и банальным образом сковал все мои члены.

Уезжая, мужчины, со свойственной им неуклюжестью, попытались успокоить меня и заодно предупредили:

– Ты там смотри, не испугайся! Во дворе, за сараями, ветхий летний душ, а в нём стоит новый гроб.

Утешили, нечего сказать! Ну зачем мне, в кромешной тьме, отправляться за сараи?! Зачем?!?!

Мурёнка

Я не болтушка.

Просто серебро мне нравится больше золота.

Итак, впереди была длинная одинокая ночь на новом месте.

Я закрыла дверь на все засовы и пододвинулась поближе к печке. Когда сидишь лицом к огню, всё время кажется, что кто-то пристраивается у тебя за спиной. Не удалось избежать этого ощущения и мне. Тем более что на огромных – и в высоту, и в ширину – окнах не было и намёка на занавески. Прошло несколько минут, и мне показалось, что я привыкла к окружавшему меня малозвучию. Мурёнка устроилась у меня на шее. Стало тепло и приятно… Я немного расслабилась. Как вдруг кошка взвилась, оттолкнулась от меня и исчезла в темноте. Я услышала страшный грохот, писк… Некоторое время спустя Мурёнка, топая по полу своими мягкими лапами, словно гренадер на плацу, вернулась, запрыгнула на колени и вновь принялась громко урчать. Я почувствовала слабый запах аммиака и поняла, что произошло мгновение тому назад. Кошка пошла на поводу у своих инстинктов, исполнила свой долг. И, явно довольная этим делом, прислушивалась к темноте в ожидании следующей добычи.

Я даже примерно не представляю, сколько землероек, мышей и крыс употребила Мурёнка в первую ночь пребывания на кордоне. Их было действительно много. Кошка дала понять всей этой грызущей братии, кто в доме хозяин. Особенно удивительным было то, что Мурёнка не обладала грацией, необходимой охотнику. Она топала, как слон, в пылу погони роняла тяжёлые вещи. Но страсть к самому процессу охоты у неё была столь велика, что она могла за один раз поймать четырёх крыс. Четырёх!

Как-то раз мы с мужем оказались свидетелями подобного беспредела. Мурёнка подзывала нас к себе ярким сочным криком – у певцов подобное звукоизвлечение именуется «открытым звуком». Прибежав в комнату, из которой шёл кошачий вопль, мы были поражены: под левой и правой лапой Мурёнки лежало по крысе, а в зубах их было сразу две! По нервному движению головы кошки было понятно, что она просит присмотреть за добычей. Убедившись, что мы на месте и что всё мы правильно поняли – муж прижал одну из крыс ногой, – Мурёнка торопливо, как по клавишам, пробежала по грызунам, прикусив голову каждой, и кинулась в угол комнаты, где, как оказалось, лежала, приходя в сознание, ещё одна!

Но до этих славных подвигов нам надо было ещё дожить. А пока…

Мирный треск огня и мурлыканье кошки убаюкали меня, и я заснула…

Холодные губы страха

Кто и зачем нас вовлекает

в эту страшную и прекрасную игру

под названием жизнь?..

Среди ночи со стороны входной двери раздался странный для этих заповедных мест звук:

– Тук-тук-тук!

Я моментально проснулась и подскочила ко входу:

– Кто там?! – спросила я дрожащим голосом.

– Тук-тук-тук! – раздалось мне в ответ, и я почувствовала, как волосы на правой части головы поднялись дыбом и кончик правого же уха беззвучно согнулся под прямым углом к голове. Эти мимические проявления ужаса моё «я», несомненно, позаимствовало из бессмертной комедии Гайдая. Но лишь спустя несколько недель после происшествия я осознала глубину своего падения!

Я ждала чего угодно: что в дом ворвутся страшные люди, что лопнут стёкла и через разверзнутые рамы в помещение начнёт проникать всякая нечисть… Стоя у двери, ожидала любого кошмара, кроме наступившего следом безмолвия, которое рвало меня изнутри и давило снаружи…

Однажды ощутив ужас на своих холодных губах, ты не спутаешь его ни с чем.

Трудно сказать, как долго простояла я в оцепенении подле запертой двери. Когда очнулась, поняла, что замерзаю. Печка давно потухла и остыла. Преодолев четыре долгих шага от двери, я нащупала стул, ведро и спички. После двухчасовой борьбы печь познала глубину моего упрямства, а я – бездонность её прожорливого чрева.

Когда огонь в печи стал гореть надёжным жарким светом, я почувствовала, что проголодалась. Откусила кусок хлеба, запила его подсолнечным маслом. Боже, как вкусно!

Внезапно почувствовала, что мне делается легче, я немного повеселела, и вскоре поняла, почему. За окном стало видно, как солнце пытается отнять голову от лебяжьей подушки ночи. И хотя самого света ещё не было, но уже появился намёк на то, что существует утро!

Как только я поняла, что, подойдя к окну, увижу не своё отражение, не тень ужаса за моей спиной, а то, что находится по ту сторону оконного проёма, я осторожно отодвинула засовы и отворила дверь.

На ступенях виднелся чёткий отпечаток ног одинокой косули. Она, вероятно, тоже была напугана, и просилась на ночлег…

Янтарный свет осеннего дня льётся непозволительно коротко. Как прозрачный мёд из старомодной деревянной ложки. Не успеваешь порадоваться и отдохнуть от сумеречных страхов, как они снова берут тебя в плен.

За день мне удалось немного прибрать в доме. И даже застелить постель. Я ждала мужа, который обещал приехать к вечеру. Неподвижно стояла у калитки до той самой поры, когда ночь заполняет собой все пространство между предметами. Я тянулась душой к мальчишке, которого выбрала себе в мужья. Представляла, как он идёт по тёмному страшному лесу. Корни деревьев опутывают ноги, он оступается и падает, оказываясь один на один со страшными дикими зверями, готовыми растерзать его в любой момент…

Когда моё воображение разыгралось до предела, природа подбросила ещё одно полено в пламя ужаса, затмившего мой разум.

От калитки был виден просвет между стволами, точнее, то место, где чернота была чуть менее густой. Внезапно от леса отвалился огромный кусок… и стал перемещаться влево, закрывая собой тропинку…

– А-а-а!!! Он его съест!!!!!!!!! – закричала я и побежала в дом.

Бросилась ничком на кровать и буквально почувствовала, как моё несчастное, измордованное страхом сердце пытается приподнять рёбра повыше, чтобы дать мне возможность вздохнуть, хотя бы раз…

Я уже была совершенно готова познать, как это бывает, если обморок овладевает сознанием… но не тут-то было! Мурёнка, до той поры охваченная азартом охоты на новых угодьях, почувствовала неладное. Запрыгнула на кровать, и с разбега упала мне на грудь. Соскочила и прыгнула ещё раз… третий… четвёртый… Боль выплёскивалась из меня после каждого прыжка, проливалась прямо на маленькое тело кошки…

Спустя некоторое время, Мурёнка покружилась и легла. Она буквально обняла меня мягкими лапами. Укутала собой моё бедное сердце и впитывала ужас, сочащийся оттуда, каждой клеточкой своего тела промокала его, как салфеткой, не позволяя миновать себя и раствориться в воздухе. Через несколько секунд я внезапно заснула. И проснулась только тогда, когда любимый муж постучал в окошко…

Отец Михаил

– Господи, помилуй мя, грешного!

До нас на кордоне жил лесник с семьёй. Обзавелся коровами, кроликами, прочим хозяйством. А потом, вдруг, отправил родственников в город, ударился в религию, заочно окончил семинарию и стал батюшкой. Кстати говоря, домовину в душе оставил именно он – для любимой тёщеньки!

Так вот, как-то раз отец Михаил приехал к нам в гости. Помолившись до, во время и после скромной трапезы, немного потупясь, он вдруг задал вопрос… о страхе, который живёт в этом месте.

– Скажи мне, тебе не бывает здесь…

– …страшно?

– Ну да, страшно.

– Бывает. Почти всегда.

– У меня часто спрашивают о страхе и грехе, который живёт в городе, а я всегда отвечаю, что этот кордон – именно то место, где живут Князья Тьмы. Иногда вспоминаю, как несёшь, бывало, воду кроликам, все пьют, а один – нет. Так берёшь его за затылок и с неизвестно откуда взявшейся яростью тычешь его, бедного, в миску, и кричишь что есть мочи: «Пе-е-ей!»

Отец Михаил с матушкой побыли немного и уехали. Вроде бы искали что-то на чердаке, да не нашли. Долго оправдывались за своё неожиданное появление. Но даже не попытались объяснить внезапный отъезд.

– Слушай, а зачем они приезжали?

– Чтобы проверить себя и нас. Приезжали навестить свой Страх, который вырывал комья земли из-под колёс их новенького УАЗа и смеялся им вслед…

– Да… несколько аллегорично, но они явно были напуганы… Тебе тоже так показалось?

Мне ещё долго мерещились светлые, почти прозрачные голубые глаза отца Михаила, устремлённые на меня в момент прощания:

– На следующей неделе не получится, а через неделю будем непременно…

Однако повторный визит так и не состоялся…

* * *

Пошла двенадцатая неделя нашего пребывания на кордоне. С утра до обеда разгребаем грязь, которая, кажется, везде. Вселенская свалка. С обеда до вечера пилим дрова ржавой двуручной пилой. Напиливаем столько, чтобы хватило на весь следующий день. Вечером – ужин при свечах: картошка, хлеб, чай с сахаром. Никаких солений и пряников, только три означенных блюда. И – чтение вслух.

Я читаю моим мальчикам Зощенко и Чехова, Гоголя и Булгакова, Паустовского и Гашека. Света пока нет. При свете свечи звуки приобретают такие странные и пугающие свойства… Они громче, отчётливее, глубже. Солгать в темноте так же нереально, как со сцены. Я понимаю, почему мне так хочется быть актрисой. Точнее, всё ещё хочется ею быть. Кожей чувствую душевные порывы многих людей и проживаю их жизни вперемежку со своей. И мне жизненно необходимо разделить время на то пространство, где я могу быть сама собой, и то, где я становлюсь частью иного персонажа. Иначе я путаюсь!..

Дрова на исходе. А мы – народ честный, природу любим, к тому же кордон стоит в зоне абсолютного покоя заповедника. Любое дерево, упавшее в этой зоне, должно исчезнуть само по себе, а не сгореть в печи на радость двум измождённым взрослым и одному пятилетнему малышу. Однажды утром мы проснулись от странного, непривычного звука автомобильного мотора. К дому подъехали, наконец, электрики, надели на ноги «кошки» и подключили нас к совокупности явлений, обусловленных взаимодействием и движением электрических зарядов.

Ура! Даёшь электричество! Теперь нет нужды по нескольку часов в день пилить дрова. Можно заняться обустройством.

Коза рогатая

Калорийная фигура

Глупый не поумнеет. Опыта наберётся, но не ума. Когда мы покупали под зиму козу, то совершенно не думали о том, чем станем её кормить. Нет, мы совершенно не собирались морить её голодом, отнюдь! Но чем конкретно она будет питаться – об этом думали мало. Совсем не думали. Оказалось, что это не проблема. Раз в два дня мы с сыном ходили подбирать мелкие ветки дуба с тропинки и подмороженные зелёные кустики чего-то ужасно вкусного по мнению Зорьки. Кроме того, все шкурки от картофеля, моркови и лука доставались тоже ей. Муж провёл в домик к козе свет, и теперь по вечерам мы заходили к ней в гости и играли, как с собакой. Расчёсывали шерсть на её роскошных боках и учили стоять на задних ногах. Зорьке было совершенно всё равно, чем с нами заниматься. Лишь бы домой уходили не сразу!

Коза обладала довольно независимым и в то же время привязчивым характером. Она ходила за нами, как собачонка – в любую сторону, на любые расстояния. В случае опасности она выбегала на дорогу перед нами и выставляла свои длинные рога навстречу невидимому нам врагу. С собакой у неё был разговор короткий: подбородок прижат к груди, глаза на двенадцать часов, рога к бою. А вот с сыном их объединила любовь ко мне… и обоюдное упрямство. В первые дни знакомства малыш побаивался крупную рогатую соседку, но быстро сообразил, как с нею справиться. Однажды, когда Зорька, по привычке нагнув голову, направилась пугать сына, тот подскочил к ней с ручной пилой и начал… водить ею по рогам! Та отпрянула, задумчиво задрала голову, почесала свой внушительный зад кончиком едва не утерянного рога, коротко и кротко заблеяла. НаМЕ-Екнула тем самым ребёнку, что она всё поняла, между ними подписан договор о ненападении и он может, в случае чего, рассчитывать на её поддержку.

И с тех пор малыш стал прогуливаться в сопровождении постоянно жующей лупоглазой красотки. Бродили по лесу рядышком, отнимая друг у друга сладкие ягоды, вкусные травинки и грибы. Они ходили по полянам и тропинкам, часто укладывались спать, прячась от зноя в зарослях высокой сухой травы… Поначалу я боялась, что ребёнок нахватается клещей или потеряется. Но малыш смело утверждал, что он "царь зверей, и его не обидит ни одно животное, а коза – заступится", если это будет необходимо. К слову, ни один клещ не осмелился покуситься на самозваного владыку, который, вероятно, знал, о чём говорит…

Лесная школа

– Это старый фильм.

– Он уже умер?

Зима, лето, весна, осень… Когда живёшь вдали от людей, перестаёшь считать дни по календарю. Важны стыдливые рассветы и миролюбивые закаты… Слёзы недолгого дождя и улыбка луны…

Впрочем, не всё так мило и безоблачно. Эти же времена года можно характеризовать и по-другому. Зима – сезон трудной дороги, весна – время комаров и клещей, лето – пора сенокоса, под гудение слепней и оводов… И осень – страна вечного дождя и полусонных назойливых мух…

В городе все выглядит не так страшно. Повсюду – фонари и дороги, магазины и автобусы. Любая занесённая снегом тропинка к вечеру превращается во вполне приличную дорожку, по которой можно ступать, не задирая ноги. В лесу всё иначе. Путь, который проложен тобой, не пересечёт даже кабан. Если только вы не идёте в одном направлении.

Для того чтобы наш ребёнок не одичал без сверстников, мы определили его в первый класс на год раньше положенного. От кордона до школы – пять километров по лесной дороге, одна остановка на электричке и ещё два километра по селу. То есть, для того, чтобы попасть в школу вовремя, нам приходилось выходить из дому в половине пятого утра.

Что такое четыре тридцать утра в городе? Нервная зевота по дороге к остановке, полусонное ожидание автобуса, томное подглядывание за пустынной улицей через полуприкрытые ресницы…

В лесу в это время ещё очень темно. Кабаны укладываются спать, косули и олени ещё спят. Волки… Впрочем, волки редко сидят на одном месте.

Мы только что вышли из дома, и, если обернуться, нам ещё будет виден свет из окон. Впереди – тёмный, заснеженный путь до станции. Света фонарика хватит на три километра из пяти. Луна, как нарочно, закутала своё светлое лицо в перину облаков, поэтому нам приходится идти как можно быстрее. Я иду впереди, высоко поднимая колени, сыночек бредёт позади, и снег доходит ему почти до пояса.

– Мамочка, а нас звери не съедят?

– Нет, малыш, не съедят, – говорю я, с трудом сдерживая слёзы.

– А почему не съедят?

– Потому что у них тоже есть детки, и звери сейчас собирают своих деток и ведут их в лесную школу.

Волк, который сопровождал нас почти от дома, оскалился в улыбке и отстал. Поймал за хвостик нерасторопную мышь и пошёл с нею будить своего мохнатого первоклассника… Через сотню-другую шагов кабан, привыкший к тому, что мы проходим мимо по утрам, всхрапнул в своей лёжке и перевернулся на другой бок.

– Мама! А почему этот кабан не пошёл в лесную школу?

– Да, наверное, ему в школу только на следующий год.

– Но он же больше меня!

– Конечно! Он больше, но не старше. Слонёнок почти с рождения больше тебя.

– …

Свет фонарика всё тускнее и прозрачнее. Когда он перестаёт работать совсем, то кажется, будто лес пододвигается ближе к тропинке и кто-то таится за каждым стволом. В темноте ещё труднее удерживать равновесие, но мы идём вперёд, боясь остановиться…

Чем ближе к полустанку, тем явственнее шум товарных, тем ближе радость встречи с единственным в округе фонарём, который висит у шлагбаума железной дороги. И тем обидней будет не успеть к единственной утренней электричке…

Мы, как можем, набираем скорость. Перемешиваем ногами вязкую кашу снега. И проваливаемся всё глубже и глубже.

Поезда, которые проезжают мимо полустанка, устраивают собственную метель, сдувая снег с путей на обочину в высокие сугробы. В мелких местах и мне

по грудь, а что уж говорить про шестилетнего сына.

Если электричка приходит вовремя и не забывает остановиться, то мы, цепляясь руками и ногами за ступеньки, по кальке документальных кадров времён революции 1917 года, забираемся в вагон. И целых десять минут едем в тепле… Потом выходим и бредём по посёлку в школу, мимо домов, в которых одноклассники моего сыночка ещё потягиваются под своими ватными одеялами…

Уф, добрались! Ребёнок в школе. Мокрые насквозь ботинки и брюки сушатся на батарее в раздевалке. Фонарик заряжается в электрической розетке подле классной доски. А мне нужно где-то пересидеть до обеда. В магазинах без денег делать в общем-то нечего, да и вид продуктов сильно возбуждает аппетит. На улице – мороз или дождь. Приходится идти на вокзал.

Там тоже неуютно. Возле кассы, запертой деревянным, словно затвор старинной печи, полукруглым щитом, неумытые, засаленные на вид девушка и женщина. Обвиняют кого-то невидимого в том, что им продали билеты на несуществующие места. И их ссадили с поезда в этой дыре.

Холодные сиденья отделены друг от друга металлическими поручнями. Но мальчик-бомж спит поперёк, животом вниз и вытянув ноги во сне. Иногда на этом же месте отдыхает бомж постарше, лет тридцати пяти – сорока. Суровая дама в чёрном халате, с насурьмлёнными бровями и плохо припудренным синяком на щеке по-хозяйски расхаживает меж измочаленных ожиданием граждан. Голыми руками подбирает яблочные огрызки, фантики. Её лицо светлеет, только когда у стены подле батареи обнаруживается бутылка из-под пива с целым горлышком.

Время от времени дама кричит на весь вокзал: «Уборка! Вещи с пола на скамью!» Её гренадерская стать и зычный голос не оставляют сомнений в том, что дома она бывает часто бита. И потому пассажиры послушно суетятся, услужливо подбирают конечности и просят прощения, когда грязная тряпка, прибитая гвоздями к швабре, елозит по дорогой коже чистого ботинка. Гражданам хочется как-то компенсировать неустроенность этой тётки. Но что ей от того? Подачки ей не нужны.

Около здания вокзала встречаю маленькую собачку. Она, как обычно, на работе. Сама научилась стоять на задних лапах и мелко перебирать в воздухе передними. «Танцует». Праздный скучающий люд вяло наблюдает за её попытками честно заработать себе еду.

Впрочем, собачка неплохой психолог. Она редко подходит к тому, кто явно откажет ей в подачке. Чаще – угощают и смеются. Возле меня собака никогда не пляшет. Она просто подходит и садится рядом… Ну… a мой танец вряд ли придётся кому-то по душе. Высидев у моих ног для приличия пару минут, собака уходит, а я остаюсь стоять дальше.

Подле – бабушка с внуком лет пяти мило беседуют. О хорошем и плохом, почти по Маяковскому. Внук достаёт из кармана трубочку для сока, отрывается от бабушкиной руки, делает пару шагов и бросает изжёванную соломинку на тротуар… Люди вокруг лениво наблюдают, бабушка тоже безмолвствует по столь незначительному поводу. Я достаю из кармана бумажку, аккуратно цепляю ею трубочку и подношу к мальчишке: «Возьми, пожалуйста, и выброси в мусорный контейнер!» Тот послушно хватается за соломинку и бежит к баку. Судя по тому, что он его не ищет, осматриваясь по сторонам, расположение контейнера ему прекрасно известно. Бросает трубочку, заглядывает внутрь, весело улыбается тому, что мусор теперь на положенном ему месте. Я хвалю парнишку, кидаю следом и свою бумажку… Эх, лучше бы сунула в карман. Донесла б до дома и в печку…

К часу дня я уже в школе. Класс сидит в столовой, обедает. Точнее – елозит ногами по полу, ложками по тарелкам. Кто-то надкусывает котлету и морщится, кто-то недовольно копается в макаронах… И только мой малыш серьёзен. Он кушает медленно, основательно. Съедает всё, до последней крошки. До последнего глоточка. Его худенькое личико не выражает особенных эмоций, но я знаю, как ему странно видеть детей, которые так неаккуратно едят. Он всегда говорит мне об этом, когда мы сидим на вокзале и ждём электричку, которая доставит нас на наш полустанок. На 539-й километр N-ской железной дороги.

Мы входим в лес уже на закате и торопимся попасть домой до темноты. Стараемся наступать в свои утренние следы. А они столь глубоки, что на их дне уже наступила ночь. Выходим в половине пятого утра, а возвращаемся в семнадцать ноль ноль… Это если обращать внимание на циферблат будильника. А если просто смотреть в окно, то – уходим ночью и возвращаемся в ночь…

Весной, когда становится светлее, идти веселее и легче. Сугробы, как подгнившие куски арбуза, ломаются под напором шагов. На белоснежных нетронутых полянах появляются весёлые прыщики подснежников. Пригревает солнце, и очень скоро на смену накрахмаленному покрывалу снега приходит голубая дымка прозрачной накидки, сотканной из первых весенних цветов.

Утром мы так же – почти бежим. А вечером – просто идём. Вдыхаем весеннюю сырость и радуемся ей. Первоцветы, или, как их неверно именуют, подснежники образуют воспетый туристами голубой туман. Первые молочные капли цветов ландышей возвращают к жизни трогательный напев из прошлого: «Ландыши, ландыши…» Появление широких на изломе листьев означает, что совсем скоро мы вновь перейдём с шага на бег: комары особенно безжалостны в пору цветения лесного ландыша. Они набиваются в уголки глаз, забираются в уши, залетают в рот… Поэтому нам приходится громко фыркать и отплёвываться всю дорогу до полустанка и назад. И лишь запах креозота, которым пропитаны деревянные шпалы, отпугивал тучи разъярённых супруг комаров. Стоишь на железнодорожном пути и отдыхаешь. Отражать атаки голодных насекомых – неблагодарное и утомительное занятие. Их тысячи, а ты – один.

Некий бывалый путешественник усмехнётся надменно: «Подумаешь, комариков испугались, неженки! Для нас это пустяки! Мне-то уж можно верить!»

Но туристам, в основной массе, верить нельзя. Не потому, что привыкли приукрашивать действительность – просто смещение системы координат повседневности усиливает и деформирует ощущения. Аргумент «я там был, я видел собственными глазами» – не работает. Да, видел! Но не рассмотрел. Был – но не понял сути.

Ты возвращаешь в привычную среду обитания, как игла швейной машинки, которая кивает часто в сторону челнока, соглашается с его образом жизни, но всегда возвращается наверх и отдыхает в перерывах меж строчками, по эту сторону чугунного основания швейной машинки…

Года за два до того, как мы обосновались на

Каверинском, близкий друг предлагал переехать к нему на кордон по соседству. Он жил там совершенно один. Много читал, много писал, много пил от страха и одиночества. Мы готовы были переехать не глядя, чтобы поддержать его и себя. Но надо было выяснить, подходят ли условия для маленького сына. Мы поехали на день. Место оказалось непригодным для малыша. Змеями свисали оголённые провода, щербатые розетки задорно искрили из стен, печь испускала нездоровый дух, а сквозь щели в полу можно было рассмотреть, как мыши играют под домом в пятнашки. Стало ясно, что на ремонт дома придётся потратить много средств, которыми, впрочем, мы не располагали.

В ожидании гостей наш товарищ «надоил» пару ведер берёзового сока. Мы с нездоровой жадностью городского жителя до всего свежего и экологически чистого принялись было смаковать сладковатую живую воду. Но быстро поняли, что в доме делать это небезопасно, а вне его – физически невозможно: комары жаждали составить нам компанию. Сынишку искусали так, что он опух до неузнаваемости.

По возвращению в город, когда личико ребёнка приобрело привычные очертания и спали отёки, всё забылось. И нашествие комаров после переезда на кордон оказалось для нас неприятной неожиданностью. Так и турист – входя в вокзал, он оставляет за дверями всё, что его раздражало и тревожило. А шлейф приятных впечатлений будоражит кровь и понуждает к новым поездкам. Кстати же, шпалы нынче сплошь – бетонные чушки, в пропитке креозотом не нуждаются, а посему комаров в пределах лесополосы не остановят.

Некоторые считают, что любое явление имеет свои плюсы и минусы, и мы вынуждены принимать всё целостно – сочетание жары и мошек, ландышей и комаров.

Ландыши хороши на открытке или в белом керамическом кувшине на столе. Отстранённо! Вдали от тропических красок весеннего леса… В жизни всё не так, как на картинке. Когда ты в эпицентре комариного клубка, уже не до цветочков. Крупные голодные насекомые набрасываются на тебя роем, и поделать-то ничего нельзя, потому что лесные комары – не чета городским заморышам. Репеллент на них не действует, как не действуют уговоры, брань и слёзы. В результате – множественные укусы до синяков.

«Ландыши, ландыши…»

Земляника

Когда мысли устают от меня и уходят,

то становятся не музыкой,

но напоминанием о ней.

Землянику объели косули.

После пира косули вздремнули

На присыпанной влагой траве.

Так и всё, недоступное мне,

Очень просто, обыденно, гладко,

Словно в доме, где нет беспорядка…

Если бы! землянику не съели,

Если бы! птицы песен не пели,

Кто б тогда, наступившему мне

На тропинку при влажной Луне

Оправданию времени дал,

А не встал и сказал: «Я устал…»

Землянику объели косули…

После пира косули вздремнули

На присыпанной влагой траве.

Так и всё, недоступное мне,

Очень просто, обыденно, гладко,

Словно в доме, где нет беспорядка…

Чуть только комары рассредоточивают свои полки, переметнувшись к другим обитателям леса, приходит пора заглядываться на землянику. Эти ягоды кокетливо надвигают свои зубчатые шляпки на ещё зелёный, в паучьих лапках, нос. Но как только первый тёплый рассвет коснётся мягким лучом их небритых щёк, им невозможно удержаться в рамках приличия! Смущённо надувают розовые щёчки и подставляют ветру чёлку…

Мы идём, сдувая на ходу комаров. Я продвигаюсь почти на четвереньках, пытаясь обобрать всю землянику, которую нахожу.

– Открой рот! – говорю я сыну.

– Ну мам! Ну не хочу же уже!

– Ешь! Полезно!

Последнюю горсть ягод я решаю донести до дома. Чтобы смешать с молоком и скормить младенцу.

«С молоком» – это, конечно, слишком сильно сказано. Когда мы поняли, что Зорька не обременена потомством и молока у нас не будет, то купили в ближайшем городке козлёнка и козочку.

Козочку, само собой, нарекли Катькой. Козлёнку повезло меньше.

Борюсик стал тёзкой лесника, нашего ближайшего соседа в этой стороне леса, который проживал всего в двадцати километрах от Каверинского кордона.

Козлята были смешные и смышлёные. Они бегали вдоль забора, понарошку бодались и взрослели всерьёз… В один прекрасный день стало понятно, что Борюсик совершенно созрел для того, чтобы стать если не отцом, то супругом. Первой под венец пошла Катерина. Она стойко переносила напор новобрачного, который исполнял свой долг так часто, как это было возможно. К концу четвёртой недели козочка до того измучилась, что могла выстоять только несколько первых мгновений пылких ухаживаний. Потом передние ноги подгибались, и она роняла себя в траву.

И тут, весьма кстати, признаки ревности стала проявлять Зорька.

Принимая близко к сердцу её волнения, мы были всё же озадачены техникой предстоящего дела. Катерина и Борюсик подходили друг другу по росту. А Зорька оказалась почти в два с половиной раза выше своего кавалера. Табуреты, сабо, и прочие человеческие пошлости были отвергнуты практически сразу. Решив не вмешиваться в процесс, мы предоставили козам полную свободу действий. Понадеялись на мудрость природы.

И не ошиблись. Борюсик проводил свою красавицу к ближайшему пригорку. Из соображений безопасности убедился во взаимности намерений. По причине галантности переспросил. Потом поднялся чуть повыше, оказавшись Зорьке практически вровень. И… процесс пошёл!

После двухмесячного матримониального марафона Борюсик заматерел и заважничал… Начал проявлять царственные замашки вроде «не хочу гулять» или «где хочу, там и гуляю». И в один из вечеров сделал подкоп под забором, забрёл в технический сарай и напился отработки машинного масла. Бедный, глупый козлёнок… Его не стало к вечеру следующего дня.

Козы, занятые сугубо дамскими делами, сделали вид, что не заметили исчезновения своего страстного партнёра. И неторопливо употребили по прямому назначению стожок сена, на котором тот спал…

Пётр Петрович

Петух орал,

словно некстати потревоженный младенец.

Одним – горе, другим – радость. Козы осиротели, а у кур появился Он. Единственный и неповторимый. Кормилец! Пётр Петрович.

Мы купили его, когда поняли, что готовы к появлению цыплят в нашем хозяйстве. На птичьем рынке, куда поехали в надежде раздобыть будущего завоевателя нежных куриных сердец, было не так уж много петушков. Точнее, были именно петушки – молоденькие и не очень. Все они хорохорились перед курами и покупателями, но их потуги выглядеть солидно смотрелись неубедительно. Мы уж было решили попытать счастья в другой раз и в другом городе, как у самого выхода увидели скромную бабулю в белом платочке. Она сидела подле единственного своего товара, который держала за верёвочку, привязанную к ноге…

О!!! Что это был за петух!!! Это был не петух, а песня! Он сошёл со страниц русской сказки «О петушке и зёрнышке». Я узнала его! Это был точно он!

Роскошный гребешок и глянцевые серёжки, ядовито-зеленоватый отлив перьев подчеркивал выпуклые бока. А шпоры! С такими шпорами будет повержена любая нечисть задолго до рассветного часа!

Бабуся назвала цену, сообщила о том, что петух не юноша, но парень ещё хоть куда, и что продаёт его в связи с переездом из частного дома в квартиру. На куриную лапшу у неё воли хватило, а вот варить суп из петуха рука не поднялась.

Пётр Петрович! Голубчик! Мы до сих пор вспоминаем твой честный и воинственный нрав, испытать который пришлось в первый же день к вечеру.

Нам не удалось вовремя вернуться на кордон, поэтому пришлось ночевать в городской квартире. Пётр Петрович попил, поел, а потом стал беспокойно расхаживать по апартаментам. Он был явно утомлён переменами в своей жизни, но спать не собирался. Запрыгивал в приготовленный для него ящик, пытался устроиться, но, повозившись, выбирался на пол и начинал ходить возле моих ног. Приметив, что у стула, на котором я сидела, особенно высокая спинка, он утвердительно булькнул горлом и, распустив свои великолепные крылья, словно руки для объятий, начал подступать к домочадцам, которые сидели на других местах. Петух, выпятив сияющую изумрудом грудь, подталкивал каждого к моему

стулу! Мы, смеясь, умостились кое-как, а Пётр Петрович взмахнул крыльями, взлетел на спинку стула, оглядел нас, неразумных, и, довольный результатом , закрыл глаза.

Присутствующие были в шоке! Петух согнал нас, как кур, на насест стула! Он доказал нам свою профессиональную пригодность и с чувством исполненного долга крепко заснул.

Естественно, что на следующий день, ровно в половине четвёртого утра, обитатели многоэтажного дома проснулись от слегка хрипловатого, но мощного «Ку-ка-ре-ку!»

– Мам, а почему в книгах пишут, что петух кукарекает? Это же неправда! – возмутился сын, внимательно прислушавшись к речитативу Петра Петровича.

– Разве?

– Ну, да. Ты только послушай, что он поёт!

– Да. И что же?!

– Ну, это же очевидно! Он поёт: «Кэр-кэ-гэ-ут!» Кэр-кэ-гэ-ут!!!

– М-да… Действительно! Именно так и есть!

С появлением Петра Петровича у кур началась другая жизнь. Они уже не болтались без дела. Не путались под ногами и не гоняли по двору крыс. Наш голосистый красавец по-военному организовал их режим. Единоличное поедание корма было приравнено к государственной измене и каралось конкретной трёпкой. Ястреб, свысока присматривавший за хохлатыми, был отстранён Петром Петровичем в первый же день по причине неблагонадёжности. Лиса оставила кончик хвоста вблизи забора и убежала в поисках более безопасной добычи. Только ласка не пожелала покидать перспективный двор. Она с комфортом устроилась в подвале нашего дома. Но её тоже периодически поколачивали: в доме – кошка, во дворе – петух.

Серый волк

Слово «мусорка» надо писать грязными буквами,

потому что мусор – грязный!

Ранним утром Пётр Петрович выводил кур на обработку нашего маленького огородика от американских жуков, а чуть позже присоединялась к этой весёлой компании и я. Ставила маленькую скамеечку между грядок и прореживала морковку, пропалывала петрушку, подвязывала к забору огурцы, возилась с помидорами. Запах помидорных кустов сводил меня с ума. Солнце выдавливало их терпкий аромат, ветер услужливо проносил его мимо…

Помидоры росли, впитывали в себя всю влагу, которую только были в состоянии принять. Но не краснели, подлецы!

Однажды, сидя подле щекастых зелёных упрямцев, я, как обычно, ворчала на них:

– Нет, ну хоть бы один! Самый маленький! Ну, что же это такое, в самом деле!!!

И тут я ощутила на себе чей-то пристальный взгляд. Покрутила головой по сторонам. Пролистала глазами пространство над досками забора… Увидела белые бока мерно жующих коз и светлую голову своего милого ребёнка. Ничего необычного. Странно… Кинула взгляд на дорогу к полустанку, которая шла довольно сильно в гору. И тут, приглядевшись повнимательнее, увидела пару глаз, направленных прямо на меня. Ой! Волк!

Волк был замечательно спокоен. Он явно не в первый раз наблюдал за моими беседами с помидорами. Быть может, он приходит смотреть на меня так же, как мы ходим смотреть кино? Очень может быть…

Я попыталась продолжить огородную возню, однако довольно сложно заниматься хозяйством, когда тебе под руку смотрит… волк!

Не то чтобы мне было страшно. Отнюдь! Он был в меру строен, в меру сер. Изредка волк переминался с ноги на ногу. Иногда шевелил шерстью на левом плече, отгоняя насекомых. Его глаза не стали влажными от умиления и не сверкали злобой. Волк просто сидел и наблюдал. Как некий лесной аудитор. Как представитель всего дикого царства.

Что мы за существа? Можно ли нам доверять? Как реагировать на наше соседство? Кое-что, несомненно, уже было принято им к сведению. Иначе бы он тут не сидел так явно и спокойно.

В лесу мы не гадили. А горы отходов, осознанно позабытые предшественниками, рассортировали и переработали. То, что горит, сожгли в огромной куче, а то, что не смогли испепелить, закопали глубоко в землю. Честно говоря, зарыли мы не так много, но достаточно глубоко.

Пришлось потрудиться, разбивая почти трёхметровую гору отходов, которая была послойно залита цементом. Старая обувь, протёртые чулки, игрушки и битые лампочки, остриженные чубы и чьи-то кости… В процессе освоения рукотворной горной породы мы лишились пары молотков, топора и части ледоруба, который потерял одну из своих крепких лап, но помог избавиться от памятника человеческой глупости, столь неуместного в центре лесного массива.

После того как последняя горсть мусора исчезла с поверхности территории, окружавшей кордон, мы с чистой совестью могли сказать, что ни одно животное, чьи следы мы находили по утрам у себя под окнами, не обнаружило и не проглотило ничего , что не могло бы быть им переварено без остатка и без ущерба для здоровья.

Ну а свой собственный мусор у нас как-то не накапливался. Картофельная шелуха и прочие немногочисленные отходы кухни поедались козами, бумага и консервные банки бесследно исчезали в печи. И только стеклянная тара скрывалась в подвале до лучших времен. Когда, как мы надеялись, нам будет что консервировать про запас.

Неизвестно, сколько часов сидел подле кордона волк, неизвестно, что и кому он рассказал о нас – людях, пришедших в его лес, как к себе домой. Но в один прекрасный день мы поняли, что стали частью этого красивого мира. Мы почувствовали, что перестали быть чужими для его обитателей.

Первомайская демонстрация

Про печали – не так всё просто.

А вот про радости....

Отчего ограничивать себя

в предвкушении хорошего?!

Поначалу мы ходили по лесу, как слепые. Не видели тропинок, просек и косовых дорог. Не могли прочитать следы и вздрагивали от любого шороха.

Некоторое время спустя после того, как серый волк упразднил свой наблюдательный пункт, стало практически в одночасье понятно, куда идут лесные дороги! И звуки перестали метаться, отлетая от стены стволов корабельных сосен до утёса вросших в землю дубов и обратно.

Стало очевидно, откуда летит барабанная дробь дятла, а с какой стороны стонет человеческим голосом выпь. И цепь следов уже не казалась нагромождением мелких кочек. Круглые следы лап волка, неглубокие вмятины ног косули, внушительные и крупные сандалии оленя…

– Мам! Кто там стучит так громко?

– Это зайчик.

– А зачем он стучит?

– Скучно ему. Вот он стоит у пенька и бьёт по нему лапками.

– Мама, а он лапки не отобьёт, нет?

– Нет, сыночек, я пошутила. Прости меня. Это не зайчик, это дятел бьёт клювом по дереву, достаёт червячков из-под коры.

– …

– Чем это пахнет? – спросила я сама себя, принюхиваясь к резкому запаху, хотя уже совершенно точно понимала, что так пахнет кабан.

Когда мы переехали жить в лес, Николай, лесник ближайшего к нам кордона, посоветовал всегда носить в карманах спички и петарды. Мол, они пахнут порохом и взрываются, почти как мелкашка в тире. Поначалу мы так и делали. Когда ходили от кордона до полустанка, взрывали петарды и шумели. Впрочем, очень скоро выяснилось, что подобные представления хороши в новогоднюю ночь под городской ёлкой, а не в чаще леса. Звери довольно быстро раскусили нашу хитрость, посмеялись, как видно, глядя на наши старания напугать их. И решили подать нам пример правильного сосуществования – доступным для них и понятным нам образом.

Однажды вечером… А был это не просто вечер, а вечер первого мая. У нас третью неделю подряд не было света. Мы питались, по обыкновению, какой-то низкокалорийной ерундой, которая не насыщала, а усугубляла аппетит. Сын соскучился по мультикам, нам хотелось новостей и первомайского парада. Чтобы хотя бы немного рассеять напор нашего беспросветного существования, мы нагружали себя бессмысленной работой. Муж срубал топором часть пригорка, я мыла полы по пять раз в день. Взрослые злились, сын упрямился и кричал, что переехал с нами в лес не для того, чтобы с утра до вечера работать.

– А зачем же ты сюда приехал, скажи на милость!? – вопила я на весь лес.

– А чтобы отдыхать! – резонно кричал мне в ответ пятилетний ребёнок.

Мы беспричинно злились друг на друга и, чтобы избегать ненужных и бессмысленных конфликтов, старались не встречаться в течение дня.

Но тут как-то так вышло, что на закате мы все вместе вышли во двор. То, что случилось потом, крепко отпечаталось в памяти…

На заболоченную поляну перед домом вышел крупный кабан. Прямо на середину. Остановился и оглядел нас своими маленькими и, как говорят, близорукими глазками. Понюхал воздух, который дул прямо нам в спину, медленно повернулся в ту сторону, откуда пришёл и громко всхрапнул. В ответ на его зов, как в манеж цирка, в сопровождении пяти взрослых кабанов на поляну выбежали полосатые поросятки. Ровно двадцать одна штука. Они выкатились, словно мохнатые арбузы. Их мамы останавливались и поглядывали на нас сквозь щели забора, не скрывая счастливых улыбок. Они шли степенно, как полные дамы в плотных летних пальто на вечерней прогулке в парке.

Мы просто-напросто ошалели от нереальности происходящего! И муж произнёс вслух то, что пришло в голову нам обоим одновременно:

– Вот тебе и первомайский парад.

И добавил:

– Пошли-ка со мной, я покажу вам, какую замечательную ящерицу нашёл, пока срубал этот мёрзлый холм…

Сын шёл за папой смотреть, как просыпается ящерица, и поросятки тоже шли – за своим папой, к большому дубу у наших ворот, искать прошлогодние жёлуди.

Ящерица лежала на земле, похожая на пластмассовую фигурку из набора «Зоопарк». Мы, затаив дыхание, смотрели на ажурную, бронзовую сетку её оцепеневшей кожи и ждали первого в нашей жизни воскрешения.

Подругую сторону дуба поросята катали по земле шарики первых в их жизни желудей. И нам было так хорошо… Вроде бы каждый наслаждался своим, но очень чувствовалось, что мы не порознь, а вместе…

Сын не отрываясь смотрел на ящерку, поэтому первым заметил неожиданное биение её сердца. «Тук! – сердце постучалось в грудь ящерицы. – Проснись! Пора!» Малыш погладил спящую красавицу по маленькой тёмной голове, расправил её морщинистые ладошки… Ящерка постепенно пришла в себя и, медленно перекидывая лапки, побрела в лес. Она прошла мимо дуба и мимо резвящегося под ним весёлого кабаньего семейства. Она оттаяла и ушла! И унесла с собой всё недовольство этой прекрасной жизнью, которое скопилось у нас за последние годы… И мы оттаяли тоже. Пусть ненадолго. Но это был такой чудесный момент…

Самый страшный зверь

В борьбе против зла

мы вытаптываем ростки доброты,

не замечая их в себе и под ногами.

Когда живёшь в лесу, довольно быстро понимаешь, кого следует опасаться в первую очередь. Бродячих собак и людей.

Люди опасны сами по себе, никогда не знаешь, каков процент корысти и злобы в их «добром» расположении к тебе. К тому же видеть двуногое существо в мире, где все ходят на четырёх, как-то странно.

По рации сообщили о побеге двух заключённых из СИЗО, расположенного почти у границ заповедника. Зона у зоны. Сообщили, как всегда, постфактум, дня через три после происшествия. А могли бы и не сообщать, потому что днём ранее мы уже видели одного из беглецов.

Мужа не было дома, ребёнок бродил по окрестностям, я, как обычно, чистила картошку. Кухонный стол простирался вдоль двух широких окон двадцатиметровой кухни, по обе стороны дома, поэтому я могла заниматься хозяйством и наблюдать за тем, что происходит во дворе и на поляне, вплоть до лабораторной будки СКФМ. Ворота и калитка были не заперты. Внезапно вместо привычного пейзажа я увидела серое небритое лицо мужчины, прижавшегося вплотную к окну. Нужно сказать, что оконные проёмы располагались достаточно высоко от земли, чтобы человек среднего или даже высокого роста мог запросто прислониться лицом к стеклу.

Из-под козырька опухшей руки с выпуклыми тёмными ногтями мужчина пристально смотрел мне в глаза, и холодный ручей страха медленно бежал по моей спине. Я отпрянула от окна, подхватила на бегу кочергу и выбежала из дома… Двор был пуст. Около окна, в которое заглядывал незнакомец, стоял пенёк. Следы от пня вели не к станции, а в глубь леса – туда, где обычно гулял наш ребёнок.

Что было делать? Кричать и звать сына – значит обнаружить его присутствие перед опасным незнакомцем . Звать на помощь бесполезно, да и некого. Что делать?!! Глаза чуть не лопнули под напором хлынувших из них слёз:

– Сыночек!!! – шепотом прокричала я.

– Я здесь, мам. Ты не бойся. Я его прогнал.

– Как?! Ты не испугался?! С тобой всё в порядке?!!

– Да всё нормально, правда, мам, успокойся…

В тот день сын, как обычно, бродил с козами неподалёку от кордона. Он редко возвращался домой по собственной воле даже во время дождя. Согнутые соцветия какой-то высокой широколистной травы на краю болота к концу мая совершенно засыхали и превращались в непромокаемый панцирь пшеничного цвета. Ребёнок часто брал с собой какую-нибудь книгу и вместе с козами уходил в свою золотистую пещеру. Козы ложились рядышком, он укладывался прямо на них, пристраивал книгу на их рога и отправлялся в прекрасные далёкие страны. Катька с Зорькой мирно дремали и только изредка пытались отправить бумажные листья книги вдогонку к листьям недавно подобранной травы. Пасторальная картинка!

Но в этот раз всё выходило наперекосяк. Козы начали ни с того не с сего выяснять отношения между собой. Потом исхитрились, вырвали и съели клок страниц из самой середины книжки. Сын рассердился, схватил вилы и заявил козам, что если они не успокоятся, то он «станет их бодать»… И вот, когда, наконец, его маленькое стадо улеглось и книга заняла своё обычное место, Зорька нервно задышала и опять попыталась встать. Сын ухватил её за рога… и увидел, что коза нервничала не напрасно. Какой-то странный человек направлялся к кордону. И шёл он не по единственной дороге от полустанка, а из чащи леса, со стороны заросшей и обмелевшей реки Ивницы. Ребёнок проследил, как мужчина пристраивает к окну подобранный у сарая пенёк, и быстро сообразил, что делать.

В тот момент, когда незнакомец уже засобирался спрыгнуть с пня, малыш приставил острые вилы к его седалищу и коротко сообщил:

– Проткну насквозь.

Мужчина, не оборачиваясь, сполз со своего постамента и так же, не оборачиваясь, убежал прочь…

– Милый! Ну это же безумие! Он мог отнять у тебя вилы и… страшно представить, что он мог с тобой сделать!!!

– Не, мам, козы меня боятся, комары не кусают. Я – царь зверей. Он бы ничего не смог сделать царю…

Ах ты, мой милый, глупый и смелый малыш. Как уберечь тебя от зла? Как помочь тебе стать сильным?

И как найти силы самой, чтобы вернуться в кухню и дочистить эти ежедневные полведра картошки…

Утром следующего дня я сказала сыну, что мне было страшнее, потому что я старше, на что сын ответил:

– Я ответственный! Я свою мамочку никому не отдам!

Сосед лесник отреагировал на рассказ о произошедшем, коротко и небрежно обронив:

– Не вы должны бояться, а вас. Стукнул по голове, кинул в лес – кабаны съедят, и следов не останется…

– !?!…

Что потопаешь, то и полопаешь

На свете всё на всё похоже,

И трезвость вздохи мерно гложет,

Нет-нет, и вздрогнет, и вздохнёт:

«Как разобрать, где – яд, где – мёд?…»

После того как я строго-настрого запретила сыну заходить на огород, где не осталось ни единого не обкусанного им чеснока и откуда исчезла вся морковь, так и не успев стать взрослой, он стал осваивать новые территории.

В поисках еды, а не чего-нибудь вкусненького, отходил от дома дальше, чем обычно. Искал дикие груши, яблоки. По запаху находил какие-то съедобные корешки, дикую сливу, тёрн, орехи… Это было так удивительно, когда он, маленький мальчик, недавно покинувший город, дурно пахнущий кострами помоек, приносил две практически одинаковые травинки и говорил:

– Мама! Вот эту веточку есть можно, а другую – нельзя. Там яд!

– Откуда ты знаешь? – пугалась я.

– Чувствую! – отвечал малыш и очень расстраивался, когда я отбирала его добычу и заставляла тщательно мыть руки с хозяйственным мылом.

Впрочем, в научном отделе заповедника развеяли все мои сомнения. Ребёнок оказывался прав, и в десяти случаях из десяти он определял принадлежность растения к съедобным видам безошибочно. И вскоре я перестала опасаться, что он сунет в рот какую-нибудь отраву во время своих прогулок по лесу.

Красный светлячок

– У любопытных на макушке

торчат внимательные сушки…

– Ушки?

– Да нет! Су-у-шки! Сухие ушки.

Высохли. От любопытства.

Лишённый сверстников и вкусной еды, в окружении зверей, хороших книг и грандиозных скандалов между родителями, наш сын очень рано повзрослел. Он любил молча сидеть на одном месте.

– Милый, как ты себя чувствуешь?

– Ничего, спасибо. Я тебя люблю.

– И я тебя люблю. Но почему ты сидишь и молчишь?

– Я думаю…

Было так жаль, что безвозвратно ушли времена, когда наш ребёнок бегал кругами по комнате и радостно вопил: «Я хороший! Я хороший! Я хороший!»

Теперь он всё чаще молчал. Читал три-четыре книжки одновременно. О чём-то размышлял, что-то рисовал и обдумывал. Ему не было пяти, когда он впервые подошёл и попросил разрешения воспользоваться электрической пишущей машинкой. Честно говоря, не верилось, что столь дорогой, по нашим финансам, предмет будет использоваться по назначению. И не разрешила.

Сын улучил момент, и ночью, пока мы спали, перешёл на другую половину дома, где стояла машинка, включил её и начал стучать по клавишам…

– …?!! Ты что? С ума сошёл?! Три часа ночи!

– Ну, мама!!!

– Марш в кровать! Утром поговорим!

На следующий день было, как обычно, много дел, и уже вечером, когда мы в темноте шли от полустанка к кордону, сын воскликнул:

– О! Я знаю, как я назову её! «Красный светлячок»!

– Кого назовёшь?

– Книгу! Я назову её «Красный светлячок»!

Сын взялся за работу всерьёз. Десять маленьких глав с эпилогом. «Приключения Красного Светлячка» были похожи сразу на все книги о приключениях, которые впитал в себя сын, и в то же время – совершенно не похожи ни на одну из них.

Так странно читать придуманное и написанное собственным ребёнком, да ещё в таком юном возрасте… Впрочем, некоторые поступки сына вызывали куда менее приятные ощущения.

Курица на бетонном полу

– Что надо сделать, чтобы из двух птичек

получилось три?

– Нужно, чтобы они поженились!

Однажды утром, выпуская кур на травку, я недосчиталась своей любимицы – серой несушки. Она оповещала наш двор о своих достижениях чаще прочих – почти каждый день, и у неё получались не продолговатые белые яички, а почти круглые, цвета топлёного молока. Остальные куры были обычными птичками, а эта, как и Пётр Петрович, напоминала хлопотунью из сказки «Курочка и бобовое зёрнышко».

Так вот, захожу я в курятник – и вижу свою любимицу распростёртой на бетонном полу. Трогаю – тёплая, поднимаю – глаза подкатила, рот приоткрыт и дышит часто. Подхватила свою кормилицу – и в дом. Посадила в ящик с сеном. Бережно, как младенца. Стала нежно гладить по голове. Глажу, а курочка прикрывает глаза и стонет. Надо лечить.

А как? Я же не доктор Айболит! И она не говорит, где болит. Решила, что Серенькая простудилась. Нужен антибиотик. А как давать курице таблетку? Предложить поклевать? Или попросить широко открыть ротик? Да и с дозировкой тоже проблема… Выход нашёлся быстро – глазные капли с антибиотиком, расфасованные в пластиковые капсулы. Пальцами приоткрыла птичке рот и закапала лекарство.

Целый день прошёл в хлопотах. То закапать лекарство, то дать попить, то поесть, то убрать. Серенькая оказалась примерной пациенткой. Из коробки не выходила, пол не пачкала. На второе закапывание пошла практически без принуждения – открыла рот сама. К вечеру уже и глаза немного прояснились. А на следующее утро… При свете восходящего солнца сквозь нежно-пепельные пёрышки груди курицы стал проступать кроваво-чёрный синяк…

Ох… Дети не всегда пишут книжки и защищают своих мам. Иногда они беспричинно совершают жестокие поступки, от которых мамам хочется плакать…

Несмотря на то, что через некоторое время курица выглядела совершенно здоровой, нестись она перестала. Вероятнее всего – обиделась на нас. И поделом…

Холодильник

Даже если ты знаешь, чем всё это закончится,

это не значит, что ты не должен наслаждаться

каждым мгновением процесса…

За окном холод, ветер играючи плетёт косы из шевелюр многолетних дубов и ясеней. А у нас в доме новый жилец.

Побывавшие у нас в гостях родственники были поражены скудостью и примитивностью хозяйственного инвентаря, а посему решили поделиться с нами старым холодильником. Назывался он "Полюс". Никаких внутренних и внешних повреждений, только мотор был закреплён для верности необычного плетения бечёвкой, стянутой обычным для нашей семьи морским узлом. Холодильник не только упростил сохранность скромных припасов, но и насыпал в тёмную пригоршню ночей полные горсти неведомого лесной чаще грохота, который он издавал. Морозил он, прямо скажем, неважно, но звучал, как одинокий обломок айсберга в огромном шейке.

Сначала эти звуки пугали, потом раздражали невероятно, а после – стали привычным фоном. Даже звери, приняв старческое тарахтение холодильника за неумелое и диковатое птичье пенье, перестали обходить кордон стороной.

Но в один, как водится, прекрасный день, холодильник опростоволосился, напрудив в кухне на полу. Компрессор молчал, куски льда обреченно рушились в подставленный таз. Я вздохнула и сказала, что, так как никакая ремонтная бригада в лесную глушь не поедет, вышедшую из строя технику придется вынести в сарай. Когда начали двигать холодильник к выходу, на его спине обнаружилась табличка. Серийный номер, год выпуска… Одна тысяча девятьсот шестьдесят третий год!!!

–Милый мой!– воскликнула я!!!

И мне стало так его жаль! И, нимало не смущаясь, на весь лес воспела хвалу его многотрудной непростой жизни, верности и упорству в деле сохранения добычи и спонсирования праздника живота наутро после дней рождения. И погладила по гладкому, всё ещё белому боку. И предложила торжественно включить его в сеть. В последний раз.

Вы только представьте себе! Наш замечательный «Полюс», годом старше меня, встряхнулся, чихнул, смахивая искренние слезинки со своего прохладного лба, и заработал!

А как же иначе?! Если ты нужен и любим…

Пирожки из стеклянных кур

– Скушаешь яичко?

– Я лучше съем его маму!

– Какой ты кровожадный…

– А разве тебе было бы приятно

смотреть, как едят меня?!

Как невыносимо тяжело питаться трупами животных, выращенных тобой. Это сродни людоедству. Когда мы покупали наших кур, они уже были дамами в возрасте, поэтому довольно скоро некоторые их них совсем перестали нестись. Куры не кричали победно, а послушно ходили за Петром Петровичем и преданно заглядывали в его клюв.

Однако прав был старик Ришелье, советуя не делать поспешных выводов. Самая ленивая и непоседливая курица оказалась самой хозяйственной и села на яйца, которые сама же и нанесла в укромном уголке под сараем. Стало ясно, что денег на корм старой

милой хохлатой гвардии и для тех, кто готовится увидеть свой первый луч света по эту сторону яичной скорлупы, явно не хватит. И нам ничего не оставалось, как начать рубить головы курам. Муж, скрепя сердце, казнил ни в чём не повинных несушек, ошпаривал, потрошил и клал в кастрюлю. Сын довольно спокойно относился к смерти домашних животных, а папе некуда было деваться. Мне было тошно наблюдать за любым из этапов этого процесса, поэтому мужчина и мальчик обходились без меня.

Сваренные несушки не были похожи на покупных потрошеных кур. Куры из магазина мягкие, белые, с эластичным расслаивающимся мясом – безликие и съедобные, одним словом. Наши бедняжки больше походили на спортсменок. Их мясо напоминало безвкусный варёный и к тому же прозрачный пластик. Остывшее, оно приобретало свойства фарфора или даже стекла. Грустно было смотреть на все эти превращения.

Жила себе весёлая дружелюбная квочка, прибегала на твой зов, чтобы поклевать остатки теста и прочие крошки со стола. А тут – худенькие прокипяченные косточки, покрытые прозрачной субстанцией…

Есть всё это было невозможно не только по этическим соображениям, но и потому, что для пережёвывания подобного белкового материала были необходимы, по меньшей мере, титановые челюсти. Пришлось идти на хитрость. Набираешь в лёгкие воздуха и на одном дыхании, чтобы не закричать от ужаса и омерзения к самой себе, сдираешь с несчастного скелетика всё, что сокрушит мясорубка: хрящики, мягкие части костей, мясо… Быстро перемалываешь, оставшиеся кости выбрасываешь в курятник – быстро-быстро…

Под ударами твёрдых клювов исчезают физические следы твоего преступления, и ты идёшь на кухню – начинять незатейливое тесто не крупинками сахара, как обычно, а животным белком.

Зубы

Пытаюсь держать себя в рукавицах,

который умыкнула у Ёжика…

Едва речь заходит о доступной нам в то время еде, невольно проводишь недопустимые параллели. Одна из знакомых, переживших блокаду Ленинграда, рассказывала, что если удавалось выклянчить у лётчиков глицерин, то его использовали вместо жира, жарили картошку или добавляли в суп. А луковицу ели целый месяц, закладывая её по слою за губу, чтобы удержать зубы в лунках дёсен. Луковицы хватало на месяц.

Зубы… Это вообще больная тема. Для тех, у кого их почти не осталось.

Пока сын нервничал и расшатывал молочные, прислушиваясь к недовольным голосам мамы и папы, моляры и премоляры взрослых покидали насиженные гнёзда по иной причине.

С 22 мая – Дня весеннего Николы – лес закрывал все свои форточки, и воздух переставал гулять по просекам. Перегретым, было нелегко дышать не только людям. Олени вяло жевали воздух пересохшими губами. Косули теснились к краю болота. Птицы сидели на ветках с приоткрытыми клювами. И если двухлеткам как-то удавалось справляться с этим, то слётки часто оказывались нанизанными на острые ветки высохших стеблей борщевика. Быстро и страшно. Насквозь проколотый птенчик выглядел диковинным засохшим бутоном. И только потемневшая капелька крови на месте прокола выдавала страшную истину о происхождении этого цветка.

Любой блеск или один только намёк на запах дыма ощущался предвестником страшной беды – пожара. А если дым оказывался не воображаемым, а реальным, приходилось поднимать на ноги людей и, обгоняя бегущего лося, мчаться к очагу очередного возгорания. От разницы температуры стены огня и ледяной воды из пожарного рукава лопались зубы. Сперва было непонятно, что это: очередной пересохший сучок под ногой или последний в ряду зуб… Лёгкий щелчок от десны вертикально вниз по центру зуба, и на него уже можно больше не рассчитывать. Впрочем, до того ли было, когда горел лес…

Если бы те, кто позволяют себе курить под его сенью или ловким щёгольским щелчком отправляют не потушенную сигарету в полёт из окна поезда в траву, знали, чем оборачиваются подобные выходки. Высокие красивые стволы загораются снизу вверх, как спички. И громко кричат от боли. Огонь страшен и ненасытен. Он яростно защищает свою недолгую и внезапную жизнь. Змеем Горынычем шипит на воду. И когда кажется побеждённым, нет этому веры.

По горевшим участкам приходилось ещё долго ходить, да после – выставлять охрану, ибо огонь коварен. Он прятался под пнями, под толстым слоем листвы. А потом, набравшись сил, взрывался и обнимал всё вокруг…

По пять месяцев приходилось спать в обнимку с рацией. И почти каждую ночь в два-три часа утра срываться с места на призыв «Беркут-10, ответьте», чтобы отвоевать очередной участок леса, который тянул в свою ненасытную пасть огонь.

Если пожаров было больше, чем ночей, то лето превращалось в один длинный день, в котором ты – с покрасневшими глазами и огрубевшей щекой, с той стороны лица, которой чаще оказывался обращён к огню.

Пепелище выгоревшего квартала леса похоже на остов сгоревшего дома. Рухнувшие балки, огрызки стен, пушистый пепел пола… Первой на место трагедии приходит волшебная трава – иван-чай. Он возникает как бы ниоткуда, покрывает собой истерзанную огнём землю. Утешает, лечит её раны… И как только земля снова становится способной принять в своё лоно семя новой жизни, опять уходит неизвестно куда…

Но, как бы там ни было, страшно признаваться в тщетности попыток расслышать в седом от пепла августовском лесу хотя бы один шорох. А к началу осени бывало и так.

Окна в осень

Жизнь – это попытка

стать тем, кем был рождён.

Человеком.

Грустный образ осени. Она как причудливо облупившаяся штукатурка на фоне неба. Ярко-голубые небеса и персидские ковры, подарок листопада.

Мне тяжело удержать улыбку на своём лице. Едва прикоснувшись к уголкам губ, гримаса радости стекает прямо под ноги, не оставляя на лице никакого заметного следа. И я без жалости наступаю каблуком прямо в её центр и с наслаждением прислушиваюсь к хрусту разрывающейся кожи, и слышу всплеск некогда весёлых солнечных брызг, которые, смешиваясь с уличной грязью, стремятся в непреодолимые объятия ближайшего пятна воды.

Весенние лужи – окна в осень. Вместо стёкол – талая вода. А по ту сторону, в глубине, отлежавшие бока листочки приплюснули свои коричневые носы вплотную к прозрачному слою, рассматривают – что изменилось в лесу, пока они спали под одеялом снега.

Мы курсируем между кордоном и полустанком по расписанию.

Я – как электричка – каждую среду хожу туда-обратно. Туда несу образцы талой воды, снега, дождя. Оттуда – хлеб, сахар, картошку, макароны. Муж – как поезд дальнего следования: уходит в пятницу утром, а возвращается воскресным вечером. Наши пути не пересекаются. Мы живём в одном доме, но видимся редко. Обнимаемся на платформе вечера, машем друг другу из вагонов своих обязанностей поутру и вновь – за работу, к учебникам, в путь.

Для того чтобы как-то поправить наше бедственное материальное положение, мы решили, что супруг должен стать священнослужителем. В течение нескольких месяцев, с девяти вечера до пяти утра, он постигает основы православия. Мой вклад минимален. Я лишь помогла поставить голос, а всё остальное – молитвы, законы, Писание, историю – он изучает самостоятельно. Всего за шесть месяцев ему удалось усвоить шестилетнюю программу Духовной семинарии. Настоятельница ближайшей обители благословила его на работу, и теперь три дня в неделю наш папа живёт и работает в женском монастыре. Встаёт в четыре утра, затапливает в храме печи. Моется, переодевается и участвует в церемониях как дьякон.

Однажды мы с сыном пришли посмотреть, как он помогает вести службу. Если бы меня спросили: как это было, хорошо или плохо? – я бы ответила, что это было восхитительно. Намного лучше моих самых смелых ожиданий. Голос мужа звучал проникновенно и внушительно. Ни единой фальшивой интонации. Ни одной неверно взятой ноты. Я смотрела на него и понимала, какой это чистый и честный человек, несмотря ни на что…

Мы возвращались на кордон втроем и радовались открывающимся возможностям. Муж придумывал способы украсить витражами собственного изготовления тот храм, на восстановление которого отправляют, по обыкновению, вновь рукоположенного священника. Я представляла, как стану помогать ему во всём. Сын декламировал наизусть длинные цитаты из «Библии для детей»…

Буквально на следующий день мы узнали, что разрешение на рукоположение граждан, самостоятельно изучивших курс семинарии, упразднено.

Сожаления о порушенных надеждах довольно скоро утомились напоминать о себе. Осталось умение отделять мишуру, сопутствующую религии от Веры. Истинная Вера – не посыпание головы пеплом, а трепетное отношение ко всему сущему.

Такая перемена в человеке весьма заметна. Теперь даже птицы прячутся за меня от иных персон на остановках транспорта. Некоторые любят подманить птичек семечками, а после топчут их ногами…

Летучая мышь

– Жизнь расставит все по своим местам…

– Расставит. Только не всегда – на свои…

Накануне ночью в лесу опять стреляли. Дважды. И с вечера ушедшего дня два кобчика оплакивают кого-то свысока. С высоты своей недосягаемости.

Наше горе иного толка.

Редко бывает так, чтобы кордон стоял без пригляда. Собаки-кошки, куры и козы… Как их оставишь? Да и печь сама себя не затопит. А в тот день вышло так, что на узловую станцию приехала государственная медицинская комиссия, и всего на один день. Необходимо было успеть показать всем докторам язык, ну и прочие части тела.

Врачи изображали дотошность и компетентность. Пациенты бесшабашно бравировали недугами истинными и воображаемыми.

– Тэ-экс… Мамаша! Отчего это на вашем, с позволения сказать, ребёнке такая замызганная одежда? Вы знали, что идёте на приём к врачу и обязаны были одеть его во всё чистое!

– Так он и так в чистом!

Доктор белоглазо осмотрел меня с головы до ног и ткнул коричневым от никотина пальцем в пятна на груди сына:

– А это что?!

– Не отстиралось. Они вчера с Эльсой стирали-стирали. Сами. Вдвоём. Потом сушили. Готовились к визиту сюда. Не могу я отбирать у ребёнка радость надеть то, что он сам выстирал! Пусть не идеально, но уж – как есть!

– С Эльзой? У мальчика есть сестра? Где её карточка?

– Не с Эльзой, с Эльсой! И да, это его названная сестра, львица. У неё нет карточки. Даже у ветеринара.

Доктор явно не обладал ни тактом, не чувством юмора, так как сразу вызвал психиатра.

Пока мы отбивались от направления в стационар, покуда разъясняли суть и важность воображаемых друзей у детей с воображением, прошёл не один час. До кордона добрались затемно. Усталые и голодные вошли в нетопленый дом…

– Кто выходил последним? Кто закрывал дверь и не проверил форточки?!!

Вопрос был риторическим, так как последней выходила я, а об окнах даже и не подумала.

В доме всё лежало не на своих местах. Что могло упасть на пол, там и находилось. Что испугало больше всего – иконы в красном углу на полочке под потолком лежали ликами вниз. В этом чудился некий зловещий промысел, никак не меньше.

Наскоро прибрав, отложили генеральную уборку до завтра и улеглись спать.

Как только выключили свет, странное эхо, неслышное, но явственное, наполнило дом.

– Я встану и проверю.

– Лежи, это за окном.

– Да нет же…

Эхо усиливалось и затихало. Отыскать его источник не получалось ни при свете, ни в темноте. В конце концов мы плюнули на это дело и крепко заснули.

Поутру, во время уборки, в одном из ведер под столом обнаружилась погибшая летучая мышь. Хрупкая, как юная балерина, она лежала, склонив на бок головку в маленькой маскарадной шапочке Мистера Икс.

-Она спит?– спросил сын, заглядывая в ведёрко.

–Слишком крепко. Она погибла, сынок.

В это время в дверь постучали, и вошёл лесник.

– Чё эт вы тут? Кого хороним?! – весело гогоча, спросил он.

– Да вот… мышка летучая… красавица такая. Залетела в форточку, испугалась, упала в ведро и не смогла выбраться отчего-то.

– Подумаешь, гадость какая! Не стоит горевать. Чай пить будем?

– Нет у нас чая… для вас!– воскликнул сын, умоляюще глядя на меня заплаканными глазами. И я немедленно поддержала его:

– Ни чая, ни сахара, ничего у нас нет. Для вас!

– Ну-ну,– зловеще протянул лесник и вышел, хлопнув дверью.

Честно говоря, я боюсь целых, не исцарапанных сомнениями людских душ. Тех, которые тревожатся лишь о себе.

Свиные рёбрышки

Зачем отказывать себе в воспоминаниях?

Они как огранка алмаза Бытия.

Финансы поют романсы так громко, что нам приходиться затыкать уши всем своим желаниям. Некоторые игнорировать всё сложнее. Так хочется горячего мясного супчика… Прикинули наши возможности сообща и решили, что суп из рёбрышек хоть и пробьёт брешь в бюджете, но крайне необходим нам. Прошагав известное количество километров, отогнав бессчётное число комаров и прокатившись на электричке одну остановку, я попала на рынок. Побродив меж рядов, выбрала то, что планировали. Рёбрышки. Они неплохо выглядели, хотя и были некогда важной частью убитого животного.

– Свиные! Можете не сомневаться! Ещё придёте, за добавкой!– бодро торговался продавец с такими мелкими глазками, что их выражение невозможно было уловить.

– Ну… свиные, так свиные!– подтвердив своё намерение купить, согласилась я.

Сложности обратной дороги, ожидание запаздывавшего электропоезда, наглость насекомых и любопытство кабанов – всё было оставлено без внимания. Я везла свиные рёбрышки! И мы сделаем вкусный жирный суп! И будем его есть! И… вот!

Супруг ещё издали заметил мою торжествующую физиономию и заранее вышел на крыльцо:

– Купила? Удалось?

– Ага!

– Хватило денег?

– Хватило!

Муж перехватил из рук пакет с рёбрышками, заглянул в него…

– Ну, как? Хорошие, правда?!

– Правда. Хорошие, – чуть замешкавшись, сказал он и посмотрел на меня с сочувствием.

Мы вымыли рёбрышки, положили в кастрюлю, залили чистой водой и поставили на огонь. Снимали вовремя пену, когда положено, подкладывали картофелины разной величины. Сперва самую большую, размером в кулак. Потом некоторое количество средних, а ближе к окончанию процесса – парочку нарезанных на кусочки. Аромат валил с ног. Сынишка крутился рядом и активно участвовал в процессе: нюхал воздух, заглядывал в кастрюлю и сопереживал.

Когда суп разлили по тарелкам, в доме воцарился головокружительный запах еды. Жирной. Питательной!!! Ели, соблюдая приличия. Не жадно, но, против обыкновения, в полном молчании.

И вот, когда мы, наконец, поужинали, и от наступившей сытости взгляды приобрели сходство с вечерним туманом над болотом за окном, супруг осторожно поинтересовался:

– Ты помнишь, как выглядел продавец?

– А что?

– Ты скажи, помнишь?

– Да, у него такие… ускользающие глазки.

– Ясно. Не покупай у него ничего.

– Почему?! Тебе же понравилось!

– Не покупай. Потом скажу.

На сытый желудок сын заснул быстрее обычного. И только после этого супруг сказал, что те рёбра, супчиком из которых мы так восхищались, явно принадлежали не представителю семейства нежвачных парнокопытных, а животному-компаньону. Собаке!

Будь мы жителями страны, расположенной в Южной Азии, в том не было бы большой беды. Культурные особенности, пищевые привычки и предпочтения… Жизнь полна неожиданностей. Но лучше избегать по возможности подобных сюрпризов и желательно всё же хотя бы примерно представлять, в кого из ближних вонзаешь свои зубы на этот раз…

Прислушиваясь к сонному бормотанию ребёнка, я ворочалась, представляя свёрнутый кренделем хвост той собаки, рёбра которой попали в нашу десятилитровую кастрюлю.

Приятная сытость уступила место ощущению неприятной тяжести в желудке. Довольно сильно подташнивало. Луна бесцеремонно наблюдала за моими мучениями через окно. Но к тому моменту, как очередное утро пролило ночную прохладу из прозрачной пригоршни будущего дня, я уже спала.

И видела сон. О собаке, которая стоит ко мне спиной. Веером хвоста отгоняет мух, которые порываются присесть на её бока. И я кричу собаке, чтобы она не поддавалась нахальным насекомым, а бежала ко мне.

«Я тебя перебинтую!» – вопила я нечеловеческим голосом, на что получила резонный ответ: «Что ты там собралась бинтовать? Ведь ты меня съела!»

Остатков супа хватило ребёнку на три дня. Его щёчки порозовели, растушевало синеву под глазами. Лишь это обстоятельство и примирило с произошедшим.

Даже у тех, кто не признаёт авторитетов, есть свои понятия о добре и зле. Ответственность за собственную жизнь наступает в отрыве от традиции семьи, в которой вырос. Но в её пределах.

Наши предки неплохо ладили с собаками, а не питались ими. Не собирались отступать от этой традиции и мы.

Вербное воскресенье

Не путайте своё собственное прошлое

с прошлым, навязанным вам.

Чем ближе от дома до работы, тем чаще опаздываешь. Производить замеры выпавших осадков и менять фильтры приборов для определения состава атмосферного воздуха нужно было в одно и то же время. Утром. Каждый день. И даже в Вербное воскресенье.

Стоило выйти за ворота, как две пары косуль, привлекая к себе внимание, начинали активно прогуливаться. Чего они только не делали! Подпрыгивали, кокетливо щипали листочки, манерно вытягивая шею; топали смешными копытцами о землю, шумно роняли на упругую землю орешки, упруго отбивая их своими плюшевыми хвостами, словно теннисной ракеткой…

А мне было не до них. Опрокинув взгляд вниз, я прыгала с кочки на кочку, стараясь не упасть. Кабаны по ночам искали сладкие корешки в этом болоте, и по следам было видно, что накануне ночью они очень часто поскальзывались. Чёткие отпечатки круглых резиновых носов с глубокими пятнами ноздрей украшали практически каждую кочку, поэтому утро начиналось с визуальной разведки местности, на предмет поиска оптимальной траектории движения.

Прокладывать новую тропинку приходилось с особой осторожностью. Болото походило на поле боя после артиллерийской подготовки. К тому же кабаны любили фыркать, что называется, под руку. Им вообще-то полагалось спать об эту пору. Вместо этого, явно что-то замышляя, они близоруко щурились из-за кустов…

– Ф-фу! – как всегда неожиданно раздалось слева.

– Тьфу-ты! – ноги разъехались, и я сползла по скользкой грязи прямо в яму…

– Фру! – хихикнул бессовестный кабанчик.

– Ага! – ухватилась я в последний момент за метёлку ровных прутиков, торчащих из земли.

Кабан убежал, потешно подбрасывая свиные ножки.

– Поросёнок! – беззлобно крикнула я ему вдогонку.

Растение, которое спасло меня от конфуза, оказалось вербой. Я впервые в жизни видела её дом. Куст как куст. Довольно невзрачный. От гусениц вербы на сердце немного щекотно, а велюровые наросты почек словно чужие на красноватых деревянных стеблях. Нелепые, как бриллиантовая серьга, блеснувшая из-под цветастого платка…

Ещё вчера было промозгло. А нынче? Весна! Всего за сутки провернула все свои дела: и оттепель обернулась теплом, и сок берёз из прозрачного превратился в красный…

Пасха

Да… мы так часто навешиваем

свои добродетели на шею близких…

У нас рассвет, и розовое солнце даёт обет к обеду ускользнуть Морфею полуденному в объятья…

Белый свет… белый стих… вследствие наличия отсутствия чувства ритма или по причине обострённости его восприятия? Кто бы знал…

Знать и понимать – совсем не одно и то же. Знание

– это инструмент умения распознать то, что приходит с опытом. Понимание – результат применения этого навыка. Оно не всем даётся, увы..

Ты внимательно смотришь вокруг себя, анализируешь происходящее. Процесс жизни – самая важная её составляющая. Затребованное количество, которое переходит однажды в качество.

Но если ты не смог впитать в себя, что дОлжно… Чем восполнить этот бездонный пробел? Игрушками, впечатлениями, яствами… И что делать, когда ты останешься один на один с собой? Как оправдаться за рождение? Что делать, если очевидность правоты ставится под сомнение всеми, кроме того, кто сию очевидность познал?

Грустно, если представители меньшинства стремятся убедить большинство в своей нормальности. Страшно жить, игнорируя очевидность быстротечности.

Нам кажется, что в жизни всё случайно. Но ничто так тщательно не подготовлено, как то, что получилось «само собой».

Вечером, когда пауки набивают свои авоськи росой, мы бродим по лесу. Приходится быть особенно осторожными. Тропинки уже разгорожены их гамаками. Пройдёшь неаккуратно – окажешься мокрым с ног до головы. Слезинки росы, скатившиеся по смуглым щекам сумерек, как логичное завершение очередного промелькнувшего дня.

Некоторые полагают, что использовать росу в описаниях природы – набивший оскомину приём. Только вот солнце играет аквамариновым ожерельем перед сном из века в век и не считает это банальным…

Не торопись…

«А у нас окна открыты,

с пруда такой прохладой веет,

журчит вода, рыбы губами шлёпают,

улитки чавкают…»

(Из письма)

Водоросли в пруду – не просто неряшливые комки тины. Время от  времени они выставляют согнутую лодочкой детскую ладошку листа. Покрутят ею в разные стороны, проверят – тепло ли, холодно ли над водой. И, разобравшись со сложностями

перемещения воздушных масс, противоборством фронтов атмосферного давления и разницей температур, быстро прячут её в относительно тёплый карман пруда

– Ну уж нет! Я пока подожду, – бормочет растение, тихо и спокойно укладываясь на самое дно. Взбивает мягкую перину тины и, засыпая, бормочет соседке-лягушке:

– Ты того, не торопись наверх. Рано.

– Успеется,– соглашается та и поворачивается на другой бок…

Под присмотром

Удовольствие – одна из сторон

нравственного бытия.

Ежедневно, ежечасно… Ежеминутно! – мы были объектом живейшего любопытства со стороны обитателей леса. Бывало, идёшь по дороге, аккуратно переставляя ноги, стараясь не топать. И вдруг чувствуешь на себе чей-то взгляд. Останавливаешься и крутишь головой по сторонам, чтобы выяснить, кого не видишь ты.

Белка долго не церемонилась. Месяца три, не дольше. Ей надоело подглядывать за нами, перепрыгивая с ветки на ветку. К тому же пришла пора выводить в свет бельчат. Однажды утром гляжу – с пригорочка, с дороги, прямо к дому бежит…

– Кошка?

– Нет!

– Собака?

– Нет!

– Лисёнок?

– Да нет же, белка!

Села у ворот. Умылась, причесалась и полезла на дуб. Забралась в дупло и стала там жить. Прыгала на крышу дома, на сарай – веселилась вовсю! Кино про людей с доставкой на дом. И ходить никуда не надо! Сами всё покажут.

Ласка – та жила в подвале кордона. И вселилась, вероятнее всего, когда дом пустовал. Перезимовала. Привыкла к нашему соседству, и в хорошие минуты, если Пётр Петрович и Мурёнка отдыхали, выходила во двор, щеголяя блестящим мехом чёрной шубки. Не по сезону, конечно, зато как хороша!

Лось устроил лёжку в пятидесяти метрах от забора, на берегу пересыхающей речки. Если мы шли прогуляться и посмотреть, как утекает вода и время, гигант леса, отец и дед всех лосят в округе, перебирался из своего устланного листвой и его собственной щетиной окопа под ближайший куст.

Мы предавались грустному раздумью. Лось тоже грустил и громко зевал в надежде, что это поторопит нас, его бесцеремонных соседей.

Лисица жила километрах в двух от дома, подле одного из самых крутых пригорков у дороги. Она выбиралась из-под корней дуба, где была её нора, и устраивалась на самом верху пригорка. Садилась и наблюдала, как неэстетично пыхтит моё величество, карабкаясь у неё на виду с сумками, пакетами и неизменным рюкзаком за спиной. Когда между нами оставалось шагов пять, лисица потягивалась по-собачьи и уступала дорогу.

Самец благородного оленя (прошу прощения, молодой человек!)каждую среду приходил ко мне на свидание на дорогу в полутора километрах от кордона. Он не бегал, не прятался, не выглядывал исподтишка – всё это было бы явным унижением его достоинства. Олень просто стоял у дороги, по которой проходила я. Когда топтаться на одном месте было уже невмоготу, он нагибал ровную сильную шею и покусывал ногу над правым копытом.

Я подходила всё ближе и ближе. Олень красноречиво поводил шоколадными глазами в мою сторону, легонько морщил кожу у плеча, сгоняя комаров – и внезапно начинал парить над землёй. Нет, он не убегал от меня – он призывал полюбоваться своей статью и величием.

Обременённый внушительной короной рогов, он просто не мог себя вести иначе. Только так. По-королевски.

Комары

Совсем необязательно быть, чтобы знать

В городах, где людям почти удалось отгородиться от мира насекомых высокими порогами многоэтажных домов, случайно залетевшая в форточку муха воспринимается как трагедия. Ну а сезонное нашествие комаров – как неизбежное зло, с которым можно бороться разнообразными лентами. Липучими, вонючими, распыляющимися или извергающимися под воздействием потока электронов. Все средства хороши! Однако то, что работает в замкнутом пространстве, абсолютно бесполезно в лесу.

В нашем случае положение усугублялось близостью болота с одной стороны, речки с другой и ручья – с третьей.

Утренний туман здесь длился долго и едва рассеивался к полудню. Кордон был выстроен на большом пригорке в центре огромного болота. Мелкая речушка Ивница отсекала болото от остального леса. Кабаны, лоси, олени, косули, лисы и волки приходили напиться вдоволь её прозрачной воды. Нам нравилось, что звери не смущаются нашим соседством, а приходят к реке, когда им вздумается.

Впрочем, любой плюс – это умело замаскированный минус, или он же, но в квадрате.

Побочным эффектом непреходящей влажности были стаи комаров, которые начинали свой кровавый промысел ранней весной и продолжали бесчинства до первых заморозков.

Для того чтобы полить наш огород, приходилось облачаться в пуленепробиваемый костюм, состроченный из старого болоньевого плаща образца 1968 года. Голову обматывали мелкой сеткой, которую затягивали вокруг шеи верёвкой. И шли в бой.

Честное слово, когда вокруг тебя столько комаров, становится не по себе. Всем известно, насколько раздражающе-назойлив писк одного-единственного «ни зверя ни птицы в носу спицы». А шелест миллионов комариных крыл устрашающе-неотвратим. Это не просто звук. Это предупреждение: «Беги. Беги! Беги, пока не поздно!»

Бежать было некуда. Комары оплатили аренду зоны полётов до холодов. К счастью, они никогда не залетали внутрь дома. Этот факт носил ярко выраженный оттенок парадоксальности. Как бы ни был тесен их строй вне помещения, ни один не осмеливался залететь внутрь. Дом явно был не их территорией. Форточки широко и зазывно зевали дни и ночи напролёт, но никто не посягал на воздушное пространство, столь безалаберно оставленное на произвол судьбы. Если вдруг редкий комар случайно попадал внутрь, он так судорожно начинал искать выход, что его писк не походил на клич завоевателя. Это был, скорее, крик о помощи. И мы никогда не убивали таких залётных психопатов. Мы нежно выдували их прочь.

А уж на улице никто никого не щадил. Комары ломали копья о нашу броню, мы лупили их, как могли, нещадно давая пощёчины самим себе. И забегали с улицы под спасительную сень дома, как с линии фронта, совершенно не подозревая, что за кошмар поджидает нас с наступлением первых жарких дней июня…

Блохи

Можно притворяться хорошим? Едва ли!!!

Потертости лицемерия обличат нашу неискренность…

В один из вечеров я сидела перед телевизором и радовалась, что успела полить овощи и петрушку до того, как комары нашли лазейку к моему влажному и горячему телу. Игнорируя певческий озноб из-за плохо поставленных голосов местных телеведущих, я жадно впитывала локальные новости. Искала знакомые фамилии в обзорах и прогнозах, находила лица приятелей в видеосюжетах и преувеличенно возбуждённо реагировала на имена друзей-репортёров. И тут таинство встречи с видениями из прошлой жизни было прервано странным, посторонним и приземлённым ощущением – лёгким множественным жжением в области ступней.

Я внимательно осмотрела ногу, но не обнаружила никаких явных повреждений или заноз. Но стоило только вернуть ногу в исходное положение, как ощущение покалывания появилось вновь.

– Что за ерунда? – не отрывая ногу от пола, я внимательно осмотрела её ещё раз. – Что это?!

– Где? – муж разобрался в тонкостях моих интонаций не хуже супруги инженера Брунса.

– Да вот! Что-то там… такое… чёрные точки какие-то! Ногу поднимаю – ничего нет. Опускаю – жжётся.

– Так это блохи, наверное.

– Блохи!!!? Откуда?!

– Ты забыла, где живёшь! Из лесу, вестимо…

– Ну мы же тут не первый день! Они бы уже давно кусались, если бы они тут были! Откуда они!? Бррр! Гадость какая!

– Живут они здесь, вероятно.

То, что блохи здесь действительно ЖИЛИ, мы поняли на следующий день.

Оказалось, что строители, возводившие кирпичную избушку кордона, старались экономить на чём только было возможно. И, проковыряв углубление в земле для фундамента, не озаботились сооружением подушки между почвой и полами. На досках для пола они сэкономили тоже, поэтому половицы выглядели как зубы первоклассника, у которого на месте трёх выпавших молочных зубов вырос пока лишь один постоянный. Намомент окончания строительства дома в этой части леса обитало три вида блох. Оглядевшись по сторонам, они не обнаружили подходящего объекта для нападения и впали в ступор, по самым скромным подсчётам, лет на семь. С нашим переселением в жизни насекомых появился смысл, и, растолкав своих товарищей по летаргии, они всерьёз принялись за наше воспитание.

Блохи обладали каким-то невыразимым чутьём, они всегда знали, где кого искать. По утрам, проснувшись от бесцеремонного стука дятла по ближайшему стволу, мы уже не вскакивали с постели и не подбегали босиком к окну, как делали это раньше. Мы продумывали, как станем добираться до выхода из этого гнезда, кишащего блохами. Нога, спущенная с постели, мгновенно покрывалась чёрными точками насекомых и почти сразу же румянилась от укусов, как булка с маком. С каждым днём блох становилось всё больше и больше. Поначалу они допрыгивали до щиколотки, потом до середины икры, потом… Потом я вспомнила, что у нас есть высокие кожаные сапоги на толстой подошве, пожертвованные фермером из Северной Дакоты. Пару дней, пока блохи искали выход из положения и тренировали ноги, я спокойно ходила по дому в огромных сапогах на

четыре размера больше. Лепила пирожки и ухмылялась. Наутро третьего дня первая же блоха пробежала по голенищу, взобралась на колено и вколола свой хоботок мне в кожу как вымпел покорения новой высоты. О, ужас!!!

Как мы только ни боролись с этим перманентным кошмаром, обрушившимся на нас так внезапно! Вымытый полынной водой пол устилали стеблями полыни. Горькая трава превращалась в труху под сапогами миллионной армии насекомых. Пол орошался, натирался и промывался химикатами всех видов и сортов. Блохи,

вероятно, громко смеялись над нашими попытками отравить их, поправляя микроскопические респираторы на своих носах. Но нам не было слышно ничего, кроме звуков расчёсываемых до крови конечностей. Крови, которой так жаждали наши поработители.

Избавление от чужеядных насекомых стало смыслом нашего, и без того не безоблачного, существования…

Сын ходил по верхам, перепрыгивая с кресла на стул. Собаку приходилось вычёсывать ежевечерне до последней, с позволения сказать, блохи, и брать с собой на диван, потому что оставлять её на съедение было бы бесчеловечно. А вот кошка… Кошка стремилась не уронить звание лучшего истребителя мышей и не желала соблюдать осторожность. Когда мы попытались запереть её в комнате, подальше от кровохлёбов, наша кошка разнервничалась, с горя надавала пощёчин ласке, получила сдачи и сильно поранилась.

Села в углу кухни с отрешённым видом… и утром мы обнаружили её обескровленную, бездыханную… Процессия покидавших её тело блох завершила картину произошедшей трагедии.

Мурёнка! Милая моя спасительница не вынесла безумного блошиного нашествия…

Мы похоронили её за сараем, на пригорке, где никто не мог бы потревожить память о самоотверженной кошке. О кошке из сказки, которая так и не услышала стука серебряного копытца по крыше нашего дома…

Ребёнок курицы

Всё, что сейчас, лишь предыстория…

Жизнь в лесу, бытие само по себе похоже на жизнь в городе ровно настолько, насколько аквариум напоминает жизнь рыб в пруду.

Календарь становится не более чем книжкой с нелепо расположенной нумерацией страниц. Недели незаметно превращаются в годы. А нелогичность деления дня на часы перестаёт заботить разум буквально через пару суток пребывания в лесу.

Ты лучше видишь, чётче слышишь и правильнее понимаешь, что происходит вокруг. Вокруг тебя и внутри. В сердце, в душе…

Разве горожанину придёт в голову проливать слёзы над тушкой мороженой курицы или горевать подле десятка яиц? Отнюдь.

Мы же облегчённо вздыхали, когда, разбив скорлупу белого или кремового яичка, не находили в нём ни кровинки.

– Уф! Не было цыплёнка! – радостно вздыхал сын и сначала с чувством съедал солнечную серединку яйца, а уж потом и всё остальное.

А началось всё с того, как одна из наших кур, при всей нашей прожорливости, умудрилась припрятать и высидеть пятнадцать цыплят.

Малыши были один другого чуднее. Но волновали вовсе не они. А те пять яиц, которые продолжали лежать в гнезде. Оставленные среди обломков яиц, вскрытых изнутри, они смотрелись сиротливо и несчастно. Курица к ним не подходила, не грела, не переворачивала заботливо клювом, не обмахивала веером своих блестящих крыльев.

– Ну… И что с ними делать? – спросила я мужа.

– Разбей.

– Как?

– Ну, как… Положи в кормушку к курам и разбей, они съедят.

– А вдруг там цыплята?

– Нет, видишь же, курица не обращает на них никакого внимания.

– И что?

– Да то. Нет там никого. Пустышки.

– А если есть?

– Да бей, говорю! Не бойся!

– Как?

– Ложкой.

И вот, представьте себе: беру эти тёплые чумазые яйца, укладываю их в кормушку – ну прямо как на эшафот, честное слово! Заношу над первым яйцом руку с ложкой… (Слабо ударить чей угодно беременный живот?!) Зажмуриваю глаза и несмело, почти невесомо опускаю столовый прибор на… Скорлупа мягко хрустнула…

– А-а-а! Там кровь!

– Ну что ты, в самом деле, как маленькая!

– Смотри, кто там?

– Кто, кто… Цыплёнок!

– Живой?

– Живой!

– Живой!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Муж аккуратно отделил вросшую скорлупу от бедной птички и положил в мою ладонь:

– Держи! Его надо посадить в коробку, поставить лампу, а то он не выживет.

– А остальные?

– Какие остальные?

– Остальные яйца! Я их бить не стану!

– Ну, давай я…

– И ты не бей! Глянь, вдруг там тоже птенчики… Пожалуйста!

– Пойдём…

Осторожно колупнув скорлупу оставшихся яиц, муж высвободил из плена ещё трёх заморышей, которые уже было смирились со своей несчастной участью и чуть не погибли. Спустя три дня ошалевшая от счастья троица присоединилась к родственникам. Наседка встретила новобранцев чудовищно равнодушно. Но она

даже и не подозревала о том, что ещё один, последний, ребёнок жив и даже обзавёлся собственными апартаментами, а также индивидуальным солнцем в центре большого стола под лампой.

Малыш был болезненным и умненьким. Его голова оказалась слишком тяжёлой для слабеньких цыплячьих мышц. Понимая это, он ходил вдоль стенок коробки и не упускал случая переложить непомерную тяжесть своего интеллекта на мои пальцы. Было понятно, что этот птенчик никогда не сможет самостоятельно поднять зёрнышко с земли. Мы выносили его погреться на солнышко, кормили и поили с рук…

И совершенно не было жаль времени, потраченного на то, чтобы скрасить недолгие дни жизни этого желторотого ребёнка курицы…

Кто во что горазд

Октябрь для прочих.

Я ж люблю – ноябрь!

Подоконник, усеянный окорочками комаров, выглядел не столько неряшливо, сколько беспомощно. А тут ещё это! Осенние мухи со всего леса рвались на зимовку в дом. Они заползали на веранду через щели, проникали в окна, огибая полотна стёкол… И стена, и оконные проёмы покрывались ковром копошащихся мух.

Соблюдая правила приличия, мухи не посягали на комнаты и не заползали в кухню. Они стремились найти себе приют исключительно в пределах прохладной веранды.

Два-три раза в день я собирала урожай с нашей стихийно возникшей мушиной фермы, вероломно нарушая их планы на благополучную зимовку, и подкармливала ими наших вечно голодных кур.

Как вспомню – сколько сухих зазимовавших мух мы выгребли из дома в первую осень…

Кроме мух, там и сям были разбросаны красные капельки божьих коровок. Выгонять их из дома жаль, но и оставлять – тоже хлопотно. Через неделю после того, как в доме установилась постоянно тёплая температура воздуха, божьи коровки начали просыпаться. Они медленно ползали по подоконнику, с удивлением шевелили усиками в сторону сугробов за окном.

Когда вечером мы садились пить чай, божьи коровки массово перемещались к столу. У них просыпался аппетит!

Делать нечего. У нас в России незваных гостей не бывает. Каждому найдётся ложка по размеру. В большую плоскую тарелку наливали крепкого сладкого чая и подсаживали туда первых гостей. Что тут начиналось! Пир горой! Кто-то, подкрепившись, делал пару шагов в сторону и засыпал, некоторых сон морил прямо в сладкой лужице. Одна коровка то ли захлебнулась во сне, то ли переела… Чтобы избежать потерь, в следующие кормления вместо одного большого озера сладкого чая мы предлагали коровкам много мелких капель. И так – до весны…

Весна

Мартовский лёд, и примятые снега подушки.

Молча луна затмевает искусственный свет.

Звёзды стоят, словно днём у подъезда старушки.

Греют меня, а самих их давно уже нет…

Календарь – ненадёжный путеводитель по временам года.

Посмотрите на него внимательно и выкиньте в камин. Пока пламя, вспыхнув от радости, уничтожит очередное свидетельство человеческой самонадеянности дотла, постарайтесь забыть о том, что вы его видели. Всё, что там написано – полная ерунда. Нас вводят в заблуждения даты и наименования месяцев. Мы ждём, что природа станет подсматривать в наш ежедневник. Но природа не умеет читать. И ведёт себя так, как удобно ей самой.

Первые звуки настоящей весенней капели раздаются уже в конце января. Солнце старательно выжигает ещё слабым лучом маленькие дырочки в снегу на скате крыши. Он становится ноздреватым и рыхлым, как срез незрелого сыра. Осторожно спускается вниз, но у самого края крыши, где становится понятно, что до земли ещё далеко, начинает тихонько плакать…

– Кап! Бум! Кап! Бум!

Второй жалобный приступ слезотечения происходит в лесу после того, как в конце марта – начале апреля солнце обминает своим, уже немного горячим, пальцем снег вокруг берёз. До раздавленной сугробами прошлогодней листвы! И из обломанных во время снежной зимы веток начинает сочиться сок. Сладковатый, холодный и прозрачный в самом начале, он понемногу густеет, краснеет… И на знакомом боку

берёзы появляется рыжая корочка засахаренной ссадины.

– До свадьбы заживёт! – бормочет кто-то невидимый за твоей спиной. И ты понимаешь, что обернуться и спугнуть – одно и то же. И киваешь согласно головой… И жалуешься на гостей, которые только вчера улетели в форточку, мелькнув чёрными шифоновыми крылышками из-под распахнутых красных в горошек курток.

И шмыгаешь носом… И слышишь в ответ то, что хочешь услышать:

– Да не грусти. Они вернутся. Не успеешь оглянуться, а за окном уже осень. Обычная осень, которая уже живёт в августовских ночах и не успевает спрятаться к утру.

Место под солнцем

Всё в забытьи.

Тому виной погода.

Обманщик Март!

Мы так устали от серой зимы и стужи, что, как только пригрело солнышко, вышли во двор, чтобы выпить чаю. Невзирая на нерастаявший лёд подле ножек скамейки. К столу в центре двора подошли куры, коза и кошка. Никто не просили еды – просто хотелось побыть всем вместе. Играя в жмурки с солнечными лучами, мы успели заметить, что не одиноки в своём стремлении опередить ход времени.

Ящерица едва набралась сил, чтобы выйти погреться на солнышке у запертой и давно бесполезной баньки. Заново учились ходить божьи коровки. А первый шмель завершил свой полёт столкновением с не вовремя отмытым оконным стеклом. Яркой бомбошкой со скатерти неба шлёпнулся на спину прямо под ноги всей собравшейся компании. Тут были и мягкие, в пушистых тапках, кошачьи, и сухопарые – кур, и нелепые человеческие… И никто не осмелился осмеять или обидеть. Курочка, которая стояла ближе всех, то ли случайно, то ли нарочно царапнула лапой подле шмеля, чем помогла ему встать на ноги. Он завозился, поправил растрепавшийся плащ крыльев и замер подле, не желая улетать.

Едва накрыли на стол, солнце завернулось в палантин облака. Мир вокруг снова поблек, стало холодно и неуютно. Всё разошлись. Процессу коллективной радости не удалось дотянуться до заката, увы…

И только я, упрямица, сидела на сквозном ветру, не желая терять обретённое ощущение своего места под солнцем…

Всё испортил соловей

Раскраивая обстоятельства сторонней жизни

по своим лекалам, мы допускаем… не ошибку,

нет, но возможность свершения

чужих событий в собственной судьбе.

Поутру все дорожки покрыты открытыми форточками домов подземных жителей. Словно горстки мака, просыпаны там и сям.

Перекликаясь, в ответ на зов самолёта своё «ку-ку», воздушный поцелуй, выпускает в свет кукушка.

Лягушка встречает и провожает поезда, как соперников, сурово выкатывая глаза и раздувая щёки резонаторов, резонно полагая, что это придаёт солидности.

Осы летают с расслабленными руками, все в лимонном соке, ещё вялые и поэтому дружелюбные.

На деревьях появились листочки. Маленькие… Зелёными стоматитными язычками дразнят друг друга. Ну и всех, кто мимо…

– Простите… извините… я пройду… аккуратненько…

Со стороны кажется, что ты не в себе, ибо разговариваешь сам с собой. Ан нет!

Первые весенние хлопоты застали земляных пчёл прямо посередине тропинки. Поэтому ходить приходится, аккуратно переставляя ноги, чтобы не потревожить скромных соседей.

Группа товарищей доставила свою главную даму из промёрзших глубин на поверхность. Та, предаваясь неге в полной мере, позволяет ерошить и сушить свои пышные меха под пристальным взором сияющей бонны. Ещё не злобной, но уже горячей.

Всё испортил соловей. С присущей ему заносчивостью присел на пенёк, что отдыхал подле тропинки, откинул фалды концертных одежд своих… глянул одним глазом, другим – в сторону не ожидающих вероломства пчёл.

И спланировал в самый их хоровод. В самое сладкое…

Трудно входить после в дом, где свалявшийся за зиму воздух лежит густо и вязко.

Тошно слышать сладкоголосие соловья, так споро расправившегося с мохнатым милым семейством прямо у нас на глазах.

Здравствуй, лето!

Как кадр из фильма, что снимает жизнь…

У нас так холодно, что даже пар изо рта. А лягушки в пруду, чтобы не продрогнуть, заворачиваются в листья кувшинки.

Весенняя песнь ляг на болоте напоминает звук кипящей воды. Такое ощущение, что кто-то кипятит неподалёку море. Делает это долго и старательно. Дней пять. И если вы стали невольным слушателем или свидетелем этого процесса, имейте в виду, что весне, собственно говоря, пришёл конец.

Ребёнок уединился в маленькой комнате. На закрытой двери записка: «Перерыв. Доктор Брский».

(На самом деле надпись гласила «Перерыв докторский».) Из-за двери слышится какая-то возня, шелест бумаги и бодрая песня:

– Африка! Африка! Милые края! Африка! Африка! Родина моя! Моя! Моя!

По-вологодски подчёркнутое «о» и выгоревшие на солнце волосы в сочетании с текстом создавали комический эффект разрушительной силы.

Гомерический хохот родителей прекратился лишь после того, как дверь распахнулась с навечно уготованным ей скрипом и на порог вышел наш милый голубоглазый «африканец» с ружьём на плече.

– Родители! Я буду выпускать газету! А вы будете её получать! Ясно?

– Ясно! – сказали мы хором.

Дверь за парламентёром захлопнулась, и из-за неё опять послышался бодрый африканский напев:

– Африка! Африка! Милые края! Африка! Африка! Родина моя! Моя! Моя!

Газета выходила регулярно. С необыкновенным волнением из картонной коробки, прикрученной к столбу в центре двора, мы доставали куски бумаги, исписанные детским почерком.

Если накануне низко над нашим болотом пролетал самолёт, то на следующий день в газете можно было прочесть: «Самолёт низко летал. Думали, что сядет к нам на поляну, и мы оттуда достанем сгущёнку и станем её есть».

Мы смеялись, задумывались, расползались по своим делам… И старались, чтобы к следующему выпуску новостей у ребёнка были липкие от сгущёнки руки…

Встреча с зелёной ящерицей, сенокос или нападение на курятник необыкновенно крупных муравьёв – всё это немедленно описывалось, зарисовывалось и отправлялось в почтовую коробку.

– Мам! Ма-ам!

– Что тебе?

– Почта пришла!

– Уже?

– Ага! Почтальон ушёл только что!

– Ох… как же я его не застала! Я бы ему письмо отдала, чтобы отправил…

– А ты мне дай, я ему передам!

Так с той поры и повелось. Письма друг другу, записочки, приглашения в огород и к козам…

Нашу увлекательную затею смыло потоками внезапного ливня. Коробка размокла. И почтальон перестал приносить «Новости КК» – «Новости Каверинского кордона».

Хороший родитель любит и лелеет ребёнка, живущего в себе. И только так остаётся интересным для того, кому дал жизнь.

Ёлки-палки

Палками бьют, а ёлками —

Новый год встречают

30 декабря 2000 года в зоне нашего обитания стояла аномально тёплая погода – 15 градусов выше нуля.

Быстро растаяли трогательные следы крошечных лапок мышей, которые бегали босиком из сугроба в сугроб. Лесные мышки так обрадовались теплу, что выбежали из своих норок и стали носиться по упавшим стволам, как по буму.

Там и сям слышалось легкомысленное попискивание. Куры вышли на шум этой внеурочной возни, глянули одним глазом, другим… И поплелись греться на припёк.

Было бы ужасно жалко тратить такой день на скучные обыкновенные занятия, и мы пошли собирать калину. Кусты стояли, словно в крови, и по колено в опавшей ярко-жёлтой листве. Крупные красные бусины калины блестели на солнце. С одной стороны зарослей ягоды ели наши старые знакомые – четыре косули. С другой стояли мы, а с третьей… Следы того, кто копошился там, были похожи на следы лап медведя. Огромные когтистые косолапые отпечатки ног барсука вытоптали землю с третьей стороны кустов калины. Зверь пыхтел, сопел, чавкал, икал и ломал ветки, но оторваться от еды не мог. Да и кто бы смог!?

В воздухе стоял непередаваемый горько-терпкий аромат подтаявших ягод, от которого слегка кружилась голова, и всё вокруг казалось милым и приятным…

Наступил следующий день. С утра лил противный дождь. В доме уже стояла настоящая сосна. И запах, исходивший от ведра, наполненного ягодами калины, смешался с запахом ещё свежей хвои.

Куранты отбили последний кусок нашей прошлогодней жизни, не глядя бросили его в общую сковородку, и он полетел в пропасть вечности. Ёлку пришлось освободить от игрушек в тот же день и отнести козе, потому что дождь намочил дубовые листья, а от мокрой листвы у коз болят животы.

Зорька обглодала нашу новогоднюю ёлку с большим удовольствием. Сын посмотрел на голый, обкусанный ствол, и изрёк:

– Ёлки-палки. Палками бьют, а ёлками – Новый год встречают…

Неутомимый кабанчик

Мил, но мал. Видали и поболе.

Иногда к нам на кордон приходили лесники с ружьями. Они сидели тихо, разговаривали шёпотом, но лес в их присутствии замирал.

Мы же шумели, скандалили, мирились и пели, а звери выглядывали из—за каждого ствола и, кажется, принимали непосредственное участие в нашей жизни.

Однажды утром я наткнулась на тело кабана. Кабанчик был так себе – килограммов сто пятьдесят, не больше. Обошла его, присмотрелась… Вроде бы не дышит. Эх, бедолага!

Но ведь вчера его тут не было… Может, ночью ему стало плохо?

Позвала мужа. Он пришёл, прихватил с собой наш однолапый ледоруб, пострадавший в боях за чистоту леса. Осторожно толкнул кабана ногой. Никакой реакции. Дотронулся ледорубом – молчание…

– Эй, кабан…

Тот открыл вдруг глаза и стал молча смотреть на нас. Потом резко подскочил вверх и с громким воплем «Ходят тут!» побежал прочь, ломая мелкие деревья на своём пути.

– Эй, кабан! – кричали мы ему вслед.

А он всё бежал, бежал…

Но убежал, как оказалось, не слишком далеко.

В тот же день сын решил покататься на велосипеде. Разумеется, с горки, потому что «крутить педали на ровном месте глупо и неинтересно». Разогнавшись что есть мочи, он увидел, как навстречу идёт… всё тот же утренний кабан. Он стоял на тропинке, как вкопанный, справа и слева – деревья, свернуть велосипедисту некуда, тормозить бесполезно… Бац! Бутерброд получился отменный. Свинина, сдобренная обломками велосипеда, а сверху – главный герой повествования.

Кабан и сын сидели на тропинке, некоторое время уставившись друг на друга. Ребёнок пришёл в себя первым. Снял с кабана разбитую в хлам раму и пошёл домой. Кабанчик продолжал сидеть на месте и провожал его взглядом: «Ездят тут…»

Коза и квас

Лучше лопнуть от удовольствия,

нежели от злобы!

Лето ещё только начиналось, но жажду уже нельзя было утолить ничем. Ни колодезной водой, ни компотом, который мы варили из прошлогодних запасов сушёных яблок. Треть ведёрной кастрюли наполняли яблоками, заливали водой, доводили до кипения… и выпивали этот отвар ещё до того, как он успевал остыть, даже несмотря на то, что не добавляли ни грамма из нашего драгоценного запаса сахара.

Муж часто крутил ручку колодца, сын просил какой угодно «колючей» воды… и тут я вспомнила о средстве, с помощью которого русские люди издревле боролись с эпидемией сезонной жажды. О квасе!

Три маленьких кусочка хлеба, кусок теста и горсть ягод калины под слоем воды в наших условиях выглядели, как дно гламурного аквариума – загадочно и нелепо.

К вечеру следующего дня мы смогли порадоваться бойкой игре пузырьков в наших чашках, а заодно убедились в том, что жару и её последствия не смоешь никаким количеством воды. В любых её видах! Разочарованные и разгорячённые, легли спать, а вот наутро…

Утро началось с оглушительного удара в оконное стекло. Сила удара заставила проснуться всех одновременно. Мы подбежали к окну и обнаружили, что оно цело, но в самом его центре образовалось какое-то непонятное пятно розового цвета. Спустя мгновение входная дверь загудела и стало понятно, что некто мощными методичными ударами пытается выбить дверь.

– Эй! Кто вы? Что вам нужно! – испуганно требовала я ответа от невидимого, но, очевидно, совершенно неадекватного бандита. Хулиган замер на мгновение, немного передохнул… и саданул по входной двери так, что она сорвалась с петель.

– Всё… Он на веранде. Осталась только эта дверь. Она не выдержит. Он нас убьёт…

Кому и зачем понадобилось убивать нас, было совершенно непонятно. Но факт был налицо: удар в окно, выбитая дверь…

– Стоп! А почему не выбито окно? Побоялся поранить руки о стекло?

– Да нет, – рассмеялся вдруг муж, – рога помешали бы! Послушай!

И – точно. Я услышала! – стук копыт козы по полу веранды и требовательное «М-ме!»

– Что-о?! Ах ты!..

Я распахнула дверь, схватила оторопевшую от неожиданности козу за рога и выволокла её на улицу:

– Ах ты, дрянь эдакая! Что ты наделала?! С какой стати ты… – начала было я отчитывать Зорьку. И вдруг поняла – с какой именно стати сбрендила наша коза.

Рано утром, в полусне, я открыла кур, насыпала им еды, а сверху на комбикорм выложила кашицу, оставшуюся после вчерашнего кваса. Куры наелись «в драбодан» и спали на боку рядом с кормушкой – все до единой. В окно стучала, само собой разумеется, не коза, а зеленоголовый дятел, который, клюнув, вероятно, раз-другой, потребовал продолжения банкета. Но не рассчитал силы и, долбанувшись в окно, свернул себе шею.

Коза же, насмотревшись на непотребство товарищей по сараю, сбила калитку, доела остатки и банально опьянела.

Пока я тащила Зорьку от дома к сараю, она взбрыкивала, как горный баран, пыталась поддеть меня рогами, и только сын, подбежавший к нам с пилой в руке, смог привести её в чувство.

До самого вечера я не могла прийти в себя и жаловалась мужу:

– «In vino veritas»*(«Истина в вине» лат.), или что у трезвого на уме… Неужели коза так меня ненавидит?..

– Да нет, что ты. Она тебя любит и очень сильно хотела быть рядом с тобой. Вот и всё!

– И-о-о-о-, и-о-о-о,– трелями опереточной дивы полоскал горло соловей под окном, а ворона, сидя на ветке дуба, вдруг внятно произнесла «мама», а потом наизусть – программу передач, которую слышала через форточку. Нечётко, но узнаваемо. Кошмар!

Как вы тут

– Как вы тут живёте?

– Да так же, как и вы там!

По углам окон с уличной стороны дома пауки закусывают москитами. Сибаритствуют. Случайно дала пищу для размышления хищнику: отмахнулась от комара, а тот отлетел прямо в центр паутины. Бывает и такое. Но от некоторых обстоятельств отмахнуться не получается. Ты и так, и сяк, обходишь их, лавируешь, а они тебя из-за поворота – бац!

Оторванность от цивилизации выходила нам боком. Левым или правым – неважно. Неважно? Увы мне! Во-первых, наш ребёнок не мог определиться никак со своей ориентацией. (Не придумывайте лишнего!) Он не понимал – леворук он или имеет склонность использовать правую руку. Ложку уверенно держал обеими, пилу, молоток и отвёртку тоже. Поэтому когда ему говорили, к примеру: «Возьмись поудобнее, той рукой, которой привык есть», – он терялся.

– А какой мне удобнее? – спрашивал у меня, шокируя окружающих.

Я их, понимала, конечно, но… Окружать надо плотнее, чтобы быть в курсе событий, не так ли?

Другой проблемой были ударения в словах. Объясняю. Когда месяцами не бывало электричества и ребёнок читал взахлёб много-много разных книг, а слышал только натужные вздохи родителей вместо внятной речи, где именно расположен звук-выскочка, определить не мог. (Если что, про натужные звуки тоже не надо фантазий. Мы – про поднятие тяжёлых брёвен на кОзлы и кряхтение в процессе распилки дров двуручной пилой!)

Честно слово, мы так уставали, что телепатическое общение вошло в привычку. Ну, в крайнем случае, что называется «ты пальцем покажи». Но до этого доходило редко. На манипуляцию с пальцами тоже энергию надо тратить.

Разобраться с правильной постановкой ударений в словах нам помог охотовед. Он подарил пару книг Шукшина для заморских студентов. Ино-странность в них была одна – над каждым словом размещался чубчик ударения. Мы потрепали ребёнка по выгоревшему чубу и с лёгким сердцем перепоручили Василию Макаровичу разбираться с акцентами в словах.

Но на этом проблемы не закончились. Две оставшиеся всё ещё парили коршунами над нашими бедовыми головами и тоже были связаны с буквами. Одна – с их начертанием, другая – с произношением.

Буква «эр» – «ры». Сложности с её применением передались ребёнку генетически. В меньшей степени, чем его маме, но… к чему парню особые приметы?!

– Скажи: курочка Ряба.

– Кулочка Ряба!

– Варёные рёбра

– Варёные рёбла!

– Друг!

– Длуг!

Улавливаете? Сын не мог усвоить произношение твёрдого звука, тогда как мягкий удавался как нельзя лучше.

Я соорудила считалку и предложила её малышу:

– Давай так. Вот тебе этот стишок. Время от времени повторяй его. Получится – хорошо. Нет – не станем из-за этого портить себе причёски.

С того момента из разных уголков окрестного леса частенько неслось: «Грустный, грязный, грубый гусь, я тебя поберегусь!» И, спустя некоторое время, сразу после считалки, раздался чёткий грозный рык:

–Р-р-р-ы!

–Уф! У нас получилось.

А вот со второй проблемой мы так и не справились. Рисуя буквы, сын по-прежнему водит ручкой по бумаге «не в ту сторону» – по ходу часовой стрелки, а не против. Со стороны это почти незаметно. Быстро пишет!

Быстрее, быстрее, ещё быстрее!

Стоит лишь выехать за пределы городских огней,

как звёздная поляна неба зажигает свои…

Лето. Деревья совсем разленились. Неужто так трудно махнуть веткой-другой, организовать ветер! Воздух уже можно резать на куски, как запеканку.

– Эх, сейчас бы на море,– вслух мечтаю я.

– Да… искупаться бы не мешало,– соглашается сын.

С улицы раздаётся строгий голос мужа:

– А ну-ка, идите сюда сейчас же!

Мы с сыном переглянулись и пожали плечами – вроде бы ничего такого не творили, чтобы на нас строгим голосом кричать. Но на зов поспешили. Только вышли на крыльцо – а папа наш как стал лить воду из шланга! И нас поливал, и окна дома – дом-то чем хуже, ему тоже жарко. Ну и небо поливал, конечно. Отмыл до радуги. Красиво! Волшебно! Весело!

– Чем это вы тут занимаетесь? – раздалось от калитки. Мы втроём обернулись разом. А папа – тот со шлангом в руках так и обернулся. Ну и облили группу любопытных товарищей. То-то смеху было!

Эти намокшие любознательные граждане жили всего в трёх остановках электрички от нас и давно обещали нас навестить, вот и собрались. Мама, папа, сын и дочь. На двух велосипедах. Мама везла сына – он поменьше, а папа вёз дочку – она потяжелее. Похвалились – мол, хорошо, они до нас быстро доехали, всего-то за час.

– Это от полустанка на велосипедах и за час?

– Да, быстро так!

– Так это небыстро. К тому же с полустанка к нам – с горки. Уклон небольшой, но заметный. Мы пешком быстрее дойдём!

– Да ну!

– А поспорим?

– А на что?

– На томатный сок! – выкрикнул наш сын и застеснялся, – мама любит!

Оказалось, что у наших гостей дома целая полка с томатным соком из помидоров со своего огорода. У нас, конечно, томатного сока не было. Но мы и так знали, что не проиграем.

До электрички доставалось всего двадцать минут. И нам с сыном их хватило, чтобы дойти до пятьсот тридцать девятого километра. Всего-то четыре с половиной километра! Было дело, приходилось быстренько до полустанка, от полустанка до ближайшей станции и назад. Двадцать четыре километра! Ноги так и мелькали, как у спортсменов, которые ходьбой занимаются. А мы не спортсмены. Мы в школу ходим, и по работе. Нам спортом заниматься некогда.

Наши гости едва успели к электричке. Пришлось машиниста просить, чтобы подождал «тех, которые вон там, на велосипедах ковыляют». Мы-то домчали на своих двоих!

А сок томатный оказался очень вкусным. Нам ещё и с собой дали трёхлитровую банку.

Узник чести

Не многим понятно, зачем живут часы.

А они просто ждут кого-то

и считают свои небольшие шаги: «пос-то-ян-но…»

Прелесть ожидания в познании самого себя…

Вот в этом замечательном состоянии

мы и проводим свою жизнь.

Облака укутали землю так, что она вспотела. Я тоже взмылена, как лошадь. Второй час бегаю по лесу и кричу: «Сыночек! Где ты! Ау!» Кричу громко, с рыданиями. Минут через пятнадцать после начала поисков уже не способна использовать голосовые связки. Ору горлом, пищеводом, лёгкими. Бегаю и рыдаю: «Отзовись!!! Сыночек! Ау!» Ноги путаются в траве, ветки хватают за волосы, стволы бьют в солнечное сплетение. Больно, наверное.

Я не чувствую. Пытаюсь понять, что произошло, и собраться с мыслями.

Ещё вечером сын предупредил, что встанет рано и пойдёт в лес – дескать, ему надо где-то что-то посмотреть. Мне слишком хотелось спать, чтобы разбираться, что и где, согласно кивнула головой и вырубилась. Проснулась – ребёнка нет. Ну, вроде бы так и договаривались. Отправилась работать. Сняла показания, подкрутила анемометр, поменяла фильтры, пошла посмотреть уровень осадков, а накопительных ёмкостей-то и не оказалось. Вот тут-то я стала паниковать.

Будка лаборатории располагалась за сетчатой оградой. Территория довольно внушительная, метров сто на сто. Вблизи станции лаборатории – несколько площадок, на которых установлены осадкоприёмники – вёдра или кастрюли. У нас их было по паре каждого вида. Вёдра лопались от перепада температур. От кастрюль отходила эмаль по той же причине. А использовать эмаль с щербинами запрещалось по инструкции – результаты анализов осадков на выходе будут совершенно недостоверными.

В общем, было очевидно, что ребёнок пропал вместе с кастрюлями. То, что они ему были абсолютно не нужны, я понимала, значит, это сделал кто-то другой.

Сын рос в лесу, понимал, что людей стоит опасаться. Умело прятался, если замечал на прогулке незнакомцев – делал шаг в сторону и исчезал. Любил гулять один ночью в лесу. Но я всегда знала, где он! Если сын уходил, то всегда писал записку, или оставлял какой-нибудь цветочек, камешек, знак…

Знак! Мне надо было отыскать его. Если он был, то там, откуда пропали эти дурацкие вёдра.

Прекратив бессмысленное рысканье по лесной чаще, я бегом вернулась к лаборатории и стала осматриваться. Трава вокруг площадок для сбора осадков была мне по плечо. По прядям, по травинкам, сверху донизу, нагибая стебли, удалось-таки примять растительность так, чтобы обнажилась почва под нею. Провозилась я минут десять, но нашла то, что мне было нужно – переднюю ось от любимой пластмассовой машинки сына. Он всегда носил её в кармане. Я схватила детальку и побежала с нею к выходу с территории СКФМ. Прямо от ворот вели две тропинки. Налево, к нам на кордон, и направо, на дальнее от нас лесничество заповедника. Вторая ось машинки нашлась именно на второй дорожке. Мне стало немного легче дышать. Тропа к нам вся заросла травой. Та примята нашими ногами, конечно, но следов не разглядеть. А дорога, что вела направо, была песчаной. И я очень надеялась, что похитители – а в том, что ребёнка похитили, я теперь не сомневалась – поведут сына именно по дороге, не сворачивая в лес. Аккуратно обойдя самое начало тропы, рассмотрела следы обуви сына и по сторонам от них две пары чужих. Не думая больше ни о чём, бегом рванулась туда, куда они вели.

Мимо болота с кустами зреющей и ещё несъедобной калины, мимо оврагов реликтового Городища, по сползающим брёвнам старого моста через ручей. И дальше – по длинной дубовой аллее, которая не заканчивалась, а как бы растворялась среди домов лесничества, до которого я таки добралась.

Крайним был дом из красного кирпича, старинной постройки. В нём некогда лущили сосновые шишки для последующей посадки. Направо – нелепый двухэтажный дом. Без канализации, с печным отоплением и пустыми нишами под батареи. Жители вынуждены таскать на второй этаж дрова и воду из колодца, вырытого за пятьдесят метров от дома. Подле дома коровники, сараи для птиц. И ветхий нужник.

Спрятать ребёнка в любом из сараев вполне реально. Но у меня не было уверенности, что он именно здесь. Разглядев в песке неподалёку кузов машинки сына, я поняла, что мне нужно искать его чуть дальше вперёд по дороге, в следующей части поселения. Туда, где стояло несколько одноэтажных деревенских домов.

Сделав несколько шагов в нужном направлении, я остановилась. Вид веранды дома, мимо которой нужно было пройти, чем-то меня привлёк. Поначалу дверь была немного приоткрыта, но при моём приближении её быстро притворили изнутри. Что-то знакомое промелькнуло в просвете меж стеной и полотном двери, и тут же раздался звук смещаемой задвижки. Я точно заметила там, за дверью, что-то знакомое, и не могла списать это на своё крайнее возбуждение. Поэтому остановилась и направилась к веранде.

– Дверь откройте! Я знаю, вы там!

Ответа я не ждала и лишь предупредила:

– Считаю до трёх. Если не откроете, вырву дверь с корнем.

И тут за спиной раздался женский голос:

– Они опять что-то натворили?

– Кто?

– Сыновья. Отца у них нет. Я уж не знаю, что мне с ними делать. И в детской комнате милиции на учёте стоят. И песочат их, и приводы в милицию. Да что толку. Меня не слушают…

– Погодите. Пусть откроют дверь!

– Так она ж открыта.

Выяснилось,что, пока женщина изливала душу, дверь снова оказалась незапертой. Мы зашли на веранду, и я увидела на полу в углу все четыре ёмкости для сбора осадков, украденные из лаборатории.

– Это моё,– указала я в угол.– С Каверинского. Со станции свинтили.

– Да? Они ночью принесли.

– И вы не спросили, откуда?!

– Так они не скажут. Ночевать пришли – и слава Богу!

– Позовите их.

Когда на веранду вышли два парня, я сделала шаг навстречу и с плохо скрываемой ненавистью спросила:

– Где мой сын?

Женщина за моей спиной ойкнула и сползла по стенке на пол.

Я кинулась к ней и, обращаясь к пацанам, потребовала:

– Принесите воды, быстро!

Но те не сдвинулись с места.

Тут же, на веранде, стояло несколько банок с молоком. Пришлось воспользоваться одной из них. Побрызгала женщине на лицо и попыталась напоить её. Та открыла глаза и спросила:

– Заявление в милицию писать будете?

– Пусть скажут, где мой сын.

– В голубятне, – подали голос пацаны.

– Пошли,– приказала я тоном, не сулящим ничего хорошего.

Когда отворили дверь голубятни, я увидела, что мой милый ребёнок жив и здоров. И даже не заплакан. Виновато взглянув в мои измученные его поисками глаза, сказал:

– Знаешь, я руля пожалел. Те детальки кидал на дорогу, чтобы ты меня нашла. Как Гензель и Гретель. А руль пожалел. Он маленький, ты б его всё равно не рассмотрела на дороге.

– Рассмотрела бы, поверь!

Гремя вёдрами и кастрюлями, мы возвращались к себе домой. На наш Каверинский кордон. По дороге сын рассказал о том, что ночью, когда выходил во двор «подышать свежим воздухом», видел, как пацаны крадут лабораторное имущество. Он окликнул ребят и потребовал вернуть вещи на место. И они пообещали сделать это. Услышал, что площадки для сборников гремят, думал, что поставили всё, как было. А они, наверное, постучали по ним кастрюлями и всё.

– А куда ты утром собирался?

– Орешник нашёл, хотел тебе орехов набрать.

– А в голубятне как оказался?

– Да до того, как за орехами идти, решил проверить, на месте ли кастрюли. А парни-то меня там и поджидали. Просили, чтобы не говорил никому, что видел их. А я врать не могу. Ты же знаешь. Так им и сказал.

В целом, сын отделался лёгким испугом. За меня. И очень сожалел, что у него нет ножичка с отвёрткой, которым можно было бы открутить болтики замка голубятни. А я жалела… Да не жалела я ни о чём. Просто радовалась, что сын рядом. И я видела своими глазами, как на песке появляются следы его маленьких ног.

Да, кстати, мамаша похитителей нашего сына заявилась к нам на кордон с просьбой не писать заявление в милицию. И с предложением покупать у неё молоко.

Мы согласились с первым и отказались от второго. Ну мы ж как дети – легко забываем плохое и долго помним о хорошем.

Палата номер раз

Они были людьми. И этим сказано всё.

Птицы в лесу почти всё время поют. Молчат в течение часа во время рассвета и столько же – на вечерней заре.

Именно во время утреннего затишья сын подошёл ко мне и тихонько сказал:

– Мам, там что-то чёрненькое внизу лежит, где козы. Мне кажется, что это козлёнок…

– Ой! Ура! Бегу!

– Мам, ты не беги, не ура. Он, кажется, неживой…

– Ой…

Чёрный маленький козлёнок, сын Катьки и Борюсика, действительно не дышал. Он лежал на сене, раскинув ножки, а козы стояли рядом и пытались на него не наступить.

Последний месяц я почти не спала по ночам. Заглядывала к козам каждый час. Ставила будильник, по звонку бежала к ним, переводила стрелку на следующее деление, и так – всю ночь. Боялась, что козлёнок родится без меня или что козы его затопчут. Случилось и то, и другое.

Катька родила, но у неё не отошло детское место. На помощь со стороны рассчитывать не приходилось. Пришлось надевать стерильные резиновые перчатки и отдирать его самой. Потихоньку, аккуратно, чтобы не оборвать внутри. Во время первой процедуры Катьку держали за её маленькие аккуратные рожки. В следующий раз она покорно стояла сама.

Я гладила Катьку по голове и по животу, давала лекарства… И на третий день, когда был удалён последний кусочек детского места, у козочки появилось молоко. И она стала доиться. Давала ровно сто миллилитров – ни больше, ни меньше!

В первые дни молочко было кремовым от крови. Потом стало белым, густым и приятным. Приходилось разбавлять его водой и брать совсем немного крупы, чтобы получилось несколько ложек молочной каши. Я варила её для сына да всё ждала – вот-вот родит Зорька, и у нас будет так много молока, которое не будет нужды портить, добавляя воду.

Но прошёл месяц, потом ещё неделя, а Зорька вроде бы как передумала рожать. В животе – никакого шевеления, и из степенной дамы на сносях она превратилась в прежнюю непоседливую гражданку. Конечно, проще всего было бы предположить, что наша старшая коза пережила ложную беременность и что биение и шевеление её плода – не более чем наши фантазии. Но увы. Всё это было, и в одночасье исчезло. Даже живот стал намного меньше…

И вот однажды вечером муж сказал:

– Надо резать.

– Нет! Не надо!

– Слушай, ветеринар сюда не поедет, а с нею явно беда. Если мы её не зарежем, то столько мяса пропадёт.

Я зарыдала и ушла в лес, а мои мужчины увели козу на то место, где обычно казнили кур. К сараю…

Пока я уходила подальше от кордона, сын нагнал меня и сказал, что папа попросил его побыть со мной.

Несколько часов спустя в коридоре стояло ведро маринованного мяса. Мои мужчины не смогли его есть, как ни пытались. Я же целый месяц кидала на сковородку маринованное мясо козы, которую научила ходить на задних ногах, которую причёсывала длинными зимними вечерами, которой пела песни… Я съела козу, которая провожала меня до полустанка по глубокому снегу, когда, испугавшись лайки, отставшей от браконьеров, я не решилась идти от кордона одна.

Я жевала и напоминала себе, что у Зорьки не было шансов. Ещё день – и она бы погибла от заражения крови. Да, я её ела! И мне было так вкусно…

А сейчас – пишу и плачу. Излишняя впечатлительность и голод порой вытворяют с нами такие странные и страшные вещи…

Катька же – та ещё долго жила с нами. Козлят у неё больше не было, но после того, что мы с нею пережили вместе, ходила рядом, словно белая рогатая собачка.

Трубка мира

Надо учиться понимать людей.

Иначе бытие превратиться в битву!

А жизнь – это борьба ЗА любовь, а не ПРОТИВ нее!

Вечер. Лёгкий ветерок обратил деревья в прозрачный презент Фата-морганы. Не к месту она тут, вдали от пучины морской. Но рядом пруд, река, болото. Чрезмерная влажность. Так отчего бы ей не заглянуть в наши края?

Стройные молодые растения раскачивались, как удочки потерявших терпение рыбаков. Взрослые надменно подставляли кудри ветру, слегка поводя плечами ветвей.

Через приоткрытое окно были слышны незнакомые голоса:

– Сейчас ему достанется!

– Ещё как! Меня мать в детстве так отлупила за это дело…

– А мой отец, как застукал, заставил выкурить целую пачку папирос, зелёный неделю ходил.

Выхожу на крыльцо:

– Здравствуйте! Как вы попали в эту часть леса? Пропуск есть?

– Да вот, грибы собираем. Пропуска нет, зачем он нам? Мы тут всю жизнь ходим.

– Нельзя тут грибы собирать, и ходить тут тоже не стоит.

– Да ладно вам, за сыном лучше смотрите, а мы как-нибудь сами разберёмся, где нам ходить.

– Что вы имеете в виду? При чём здесь мой ребёнок? Где он?!

– Да вон, дым из-за двери. Курит твой ребёнок! Скоро девок водить начнёт!

Я замечаю, что из-под двери маленького сарайчика, где мы храним канистры с бензином, и вправду идёт дым. Подле стоит детский велосипед, на руле висит шлем танкиста и игрушечный автомат. Бросаюсь бегом туда, рывком открываю дверь, срывая её с нижней петли и кидаюсь к сыну. Прижимаю к себе и выбегаю на воздух.

– Живой?!

Сын кивает головой. Глаза виноватые, в руке крепко зажата сигарета. (Слава Небесам, что неумело!)

– Ты зачем туда забрался? Там же бензин! Ты мог погибнуть!

– Но в лесу же нельзя курить! Может быть пожар! А сейчасветер, огонь быстро побежит по лесу…

– Знаешь, что я тебе скажу?

– ?

– Ты очень честный и ответственный ребёнок.

Сын глянул на меня снизу своими умными глазками и сказал:

– Мам, а я в уголке стоял. Там никакой промасленной ветоши не было. И не над канистрой.

– Всё равно. Там слишком мало места. Это опасно, – устало махнула я рукой, и тут только заметила, что группа нарушителей наблюдает за нами, открыв рты:

– И что, пороть не будешь?

– Сына? Нет! А относительно вас сейчас сообщу в охрану заповедника.

Мужчины переглянулись и без лишних разговоров пошли в сторону полустанка.

– По дороге не курить! – крикнула я им вдогонку. И повернулась к сыну. – Ну что, тащи пассатижи, будем ремонтировать дверь, пока папа не вернулся. Незачем его беспокоить по пустякам. Ему и так тяжело приходится.

Сын расплакался:

– Я больше не буду! Курить не буду.

– Ну что ты, сыночек! Не плачь! Я тебя люблю! – обняла я его. – Ты – хороший! Помни об этом.

Мы – заклятые враги для самих себя… Печален груз опыта собственных ошибок. Славно, когда есть тот, кто разделит его с тобой.

Платочки

Улитки чавкали на весь лес,

им было вкусно, а листве – больно.

– Ой. Да зачем это? Не надо.

– Это вам, бабушка, к женскому празднику!

– Да, как же это? Мне уж давно никто ничего не дарил. Спасибо вам! Платочки…

Бабушка прибирает все платочки в кованый голубенький сундук, но один прячет в карман. Идёт в свою горницу, сдвигает половичок и лезет в подпол. Там у неё капуста, картошка и солёные огурцы. Целую зиму подкармливала нас она этими огурцами. Март на дворе. А как отказаться, если они – главный деликатес на нашем столе.

– Зачем это? Не надо, у неё всё есть.

– Пронин, молчи. Это наше, бабское.

Пронин – майор. Но не совсем. Потому что бывший. Комиссовали по здоровью. Что-то с лёгкими. Перебрался в заповедник, на свежем воздухе курить интереснее. Бабушка Матрёна – его мама, живёт с ним и управляется по хозяйству. Курам-уткам сварить, поросятам запарить, корову напоить-подоить… Впрочем, корова быстро вышла из строя. Решила поглазеть на паровозы, да просчиталась с расположением обзорной площадки. Собакам отдали рожки да ножки. Не повезло корове.

– Пронин, что ты мне про корову. Двадцать раз уже слышала. Расскажи лучше про службу. Тоскуешь, поди?

Тот смеётся. Наготове очередная байка про командира. Пока бабушка накрывает на стол, мы слушаем:

– Стоит как-то раз наш начальник на перроне. Тут электричка отъезжает. И из предпоследнего вагона кто-то в него плюнул. Тот расстроился, поднял на уши подчинённых. Нашли этого мужика и привезли назад. Вот. Посадил его начальник на стул, ходил вокруг и плевал.

– Фу. Кошмар какой. А зачем это всё?

– Так думал, что специально плюнул! Мужик домой вовремя не попал – раз, и вернулся оплёванный – два!

Пронин смеётся, кашляет. А мы с бабулей воздеваем глаза к небу.

Садимся пить чай. Из-под стола выходит нереально большой чёрно-белый кот. Мощный лоб, широкие скулы, плечи, как у гимнаста. Кот направляется к плите, демонстративно метит её, подходит к бабуле, трётся о ноги и хрипло голосит.

– Да ладно уж, пойдём, выпущу тебя, – Матрёна гладит кота, тяжело встаёт и идёт к выходу. Кот бежит за ней.

– Вот шалопут, – сердится Пронин, – знает же, как бабка его любит, а теперь раньше зимы не придёт.

– Как?

– Да вот. Только зимует дома. А так – в лесу живёт. Сюда возвращается даже не по первому снегу, а как мороз установится. Раньше нет. Не идёт. Что ему? Мышкует. Вон, жирный какой. Но уж как приходит – всё. Оттепели не жди.

Бабушка вернулась в кухню и села, утирая уголки глаз платочком. Мы с Прониным сочувствуем её горю, но молча глотаем коричневую заварку.

– Так ты не забудь: банки в подвал прятать станешь – бумажкой крышку накрывай и ниточкой прихвати,– напоминает мне бабушка, как бы продолжая начатый разговор. Ей неудобно, что растрогалось из-за животины.

– А чтобы чего? – шутливо интересуюсь я.

– Да плесени не было чтоб… – грусть не отпускает женщину, и она жалобно обращается к сыну:

– Коля… А, Коль… Кот-то, тот всегда возвращается, не пропадёт?

– Да куда он денется! Придёт, – в ответ пыхтит папиросой Пронин и жалобно смотрит на мать.

– И что ж с того? – вздыхает бабуля,– подождём.

– Конечно, мам! – воодушевляется Пронин.

– Он вам ещё невесту приведёт, кот ваш,– наобум говорю я.

И бабушка радостно шепчет, что у неё припасены и коробочка для котят, и тёплое одеяло…

Бабушке Матрёне есть о чём печалиться помимо кота.

– Первый муж, Коля, умер. Три войны прошёл. Финскую, Великую Отечественную да с японцами. Стрелял Коля метко. Охотником был. С войны пришёл живым, радости сколько было… Так на реку пошёл купаться и утонул. С войны дождалась!!! А тут – такое… Погоревала-погоревала, да детей надо рОстить. Вышла замуж вдругорядь. Дочка родилась, красавица. Но померла от коклюша. Два года одиннадцать месяцев ей было…

Пронин, наконец, прерывает воспоминания матери:

– Мама, хватит вспоминать, а то опять таблетки пить придётся, голова заболит.

– Ну и ладно,– соглашается та, – хватит так хватит.

Самое замечательное, что кот, любимец Матрёны, привёл-таки невесту к зиме. Она была похожа на своего избранника, только у того чёрным был правый бок, а у кошки левый. И она была явно на сносях.

Начиная с того года, каждую весну кот уходил на лесную вахту, оставляя супругу с новыми котятами под опекой бабушки. Чтобы не скучала.

Ну, что же… Кто не умеет плакать, тот не умеет и смеяться. Иначе никак.

Главное – это счастье!

Беспредел – разновидность плоскости

Во время моих редких поездок в город многочисленные знакомые изумлялись:

– Ты здесь?!

– Ну да! А где мне быть?

– А мы думали, ты эмигрировала.

– С чего бы это?

– Ну… мало ли…

– Я не эмигрировала, и даже не иммигрировала, а просто мигрировала!

– А что, есть разница?

– Угу, есть. В лесу я живу.

– Ах, вот как,– разочарованно грустили знакомые. Но вскоре соображали, что в лесу водятся грибы-ягоды. Там случается протекать рекам, в которых живёт рыба…

– Слушай! А грибы у вас есть?

– Ну есть, наверное. Мы их не едим.

– А ягоды?

– Специально не собираем, некогда. Когда к полустанку идём, по дороге, на бегу.

– Во! Ну, вы даёте!

– Мы калину, после третьих заморозков.

– Фу… гадость!

– А вы её пробовали?

– Горькая вроде.

– Да, есть немного горечи. По вкусу напоминает джин. Очень полезна штука!

– Джин?! Заманчиво! Угостишь?

– Угощу.

– Ну, а развлечения у вас там какие?

– Танцуем по вечерам!

– О, дискотека, что ли?

– Да шучу я. Дел много.

– Ага… ну конечно. Небось, каждый вечер по шашлычку!

– Для этого нужно мясо.

– Так вы в лесу! Мясо у вас там само бегает!

– Несомненно! И само на шампуры нанизывается. Не убиваем мы никого. Нехорошо это. Там заповедник!

– Странные вы. Ну, а в гости-то к вам можно?

– Можно. Приезжайте.

Таких пустых бесед о нашем житье-бытье было много. Частые обещания приехать погостить. Редкие визиты.

Товарищи приезжали с намерением остаться с ночёвкой, но редко кто выдерживал больше двух часов в тех условиях, в которых жили и работали мы.

Все работники заповедника за глаза называли нас с мужем «научной четой». Погодная станция, на которой мы служили, дала право называться заповеднику биосферным. Но, воспользовавшись этим правом и закрепив за собой солидное наименование, управление охраняемой территории постаралось не обременять себя заботами о нуждах станции комплексного фонового мониторинга (СКФМ) и о тех, кто её обслуживал.

Согласно документам и правилам, нас должны были обеспечить всем необходимым. Некто, дотошный и предусмотрительный, занёс в список оборудования для оснащения станции не только газовый хроматограф и автомобиль марки УАЗ, но даже ножницы и кофемолку! В Приказе Госкомгидромета номер 181 от 22 августа (страшно сказать!) 1978 года не нашлось места для вытяжки, которая была необходима при работе с концентрированными кислотами, и для перчаток, без которых руки покрывались некрасивыми пятнами ожогов. В процессе работы ощущалась нехватка некоторых «мелочей», воспоминание о которых затерялось в массе более крупных недочётов.

Электричество должно было быть у нас постоянно. Без него не работала основная часть метеорологического оборудования и мы не могли обогреть дом. Печь-то в доме была, конечно, но по правилам СКФМ мы не могли топить её: это вносило погрешность в состав атмосферы подле измерительных приборов лаборатории.

Под каждым подоконником в доме были закреплены спирали из толстой проволоки, залитые гипсом. Этими электрообогревателями и нагревался воздух в доме.

Не было у нас и телефона. Рация работала от электричества. Над одним из пунктов списка – об обязательном асфальтировании дорожек от кордона до лаборатории – смеялось не только начальство, но и мы. Кабаны скоро бы расправились с битумной смесью. Каждую ночь их семейство с лёгкостью меняло ландшафт на пятистах квадратных метрах территории, простиравшейся меж кордоном и лабораторией. Что им какие-то тропинки? Поддели бы своими резиновыми носами и скрутили в рулет.

Но больше всего нас тревожили проблемы с электричеством. Точнее – регулярное его отсутствие. Любой из порывов ветра мог лишить нас минимальных удобств.

Первое время мы терпеливо ожидали приезда электриков. Обычно им было недосуг, поэтому навещали нас не раньше, чем через неделю после обрыва провода. Позже сразу после обрыва мы топали до полустанка на соседний, Крутовской кордон и сообщали оттуда по рации о постигшей нас неприятности. В этом случае электромонтёра привозили дня через три. Но после очередной аварии на линии, когда нас игнорировали месяц, а то и больше, муж решил действовать самостоятельно. Он отыскивал место, в котором произошло замыкание, и устранял проблему. Проблемой обычно оказывалось дерево, метров пятнадцати в высоту, которое возлежало на проводах и раскачивалось, как на качелях. Используя колун (это такой большой-большой топор!) и собственную спину, наш папа аккуратно снимал расшалившееся дерево и укладывал его на землю. Если проблема была только в этом, то электроснабжение восстанавливалось. Мы щёлкали тумблером ретранслятора подле лаборатории, кричали «ура!» ожившему головокружению счётчика и возвращались на кордон. Если же лампочки не открывали свои глаза, а продолжали дремать, шли искать обрыв или очередного непоседу, обнажившего свои корни и пустившегося в пляс в такт порывам ветра. Иногда приходилось брести несколько километров до широкой просеки ЛЭП. Если по пути до неё на нашем участке никаких проблем не обнаруживалось, тут уж поделать ничего было нельзя. И вновь – поход до соседнего кордона, просьбы по рации, поездка на электричке до следующей станции, звонки с вокзала в усадьбу заповедника, электрикам… Снова и снова… Начальство так удивлялось нашей настойчивости:

– Ну что вы звоните постоянно? Сообщили о неполадках? Ну и ждите! Приедут.

Однажды ремонтники прибыли чуть ли не на следующий день после обрыва. Приехали, пошуршали «кошками» по столбу подле кордона, прикрутили провода…

– Пф-ш! Бах! – полыхнуло у столба. Громкий хлопок раздался в доме. И наш маленький телевизор оказался безнадёжно испорчен.

– Лучше бы не приезжали…

Мы с мужем были очень расстроены. А ребёнок отреагировал так, как от него никто не ожидал:

– Телевизор не самое главное в жизни. Главное – это жизнь! И счастье.

Кто бы спорил!

Гости

Негоже развлекаться,

постоянно бросаясь в камин совести.

Иногда надо позволять себе быть хорошим.

Ночь рассматривает свои сумрачные владения через монокль луны. Заглядывает она и в наше окно. Подмигиваю ей. Она машет крылом летучей мыши в ответ.

В центре комнаты, на ковре, спят наши гости. Странно видеть в доме кого-то, кроме нас троих. Обычно активно напрашиваются и не приходят, а если и приходят, то ненадолго. Мы не в претензии, так как почти отвыкли от присутствия в жизни посторонних.

А эти пришли без приглашения и напросились на ночлег. В нашей комнате – двое на полу, и в кухне на составленных креслах ещё один. Лесники.

Пару часов назад, поздним вечером, они постучались в нашу дверь:

– Здравствуйте! Гостей принимаете? Не прогоните? У нас машина в болоте застряла.

– Не прогоним, раздевайтесь, мойте руки, сейчас пирожков напеку.

– Ой, да не беспокойтесь.

– Это быстро! Да к тому же больше мне нечего вам предложить!

Лесники, молодые ребята, переглядываются меж собой и произносят давно наскучившее нам: «А разве у вас ружья нет?!»

И опять приходится объяснять, что «мы не такие», что ружья не держим, зверей стрелять не станем даже под угрозой голода. Хотя эта угроза для нас давно стала реальностью.

– А что вы едите? – спрашивают нас лесники.

– Картошка была, закончилась, морковка была.

– А мы видели, что козы у вас…

– Да, козы есть, молока нет.

– А кормите чем?

– Собираем с сыном веточки.

– А куры есть?

– Ага. С этим у нас порядок, яйца бывают. Нечасто, но куры несутся, еда у них не очень сытная, поэтому кидаются на всё, что видят. Мышей едят, жуков колорадских…

– Да ну… это вы загнули! Куры колорадских не едят!

– Пошли, покажу!

Мы идём с лесниками в наш курятник. По пути я беру баночку с дневным «урожаем» жуков.

– Ничего себе!– удивляются парни, наблюдая, как споро и скоро наши куры расправляются с листоедами.

– Это для них как карамельки! – сообщаю я, и мы возвращаемся в дом.

– Как же вы живёте? – продолжают расспросы ребята после первой чашки чая с моими фирменными сахарными пирожками.

– Да нормально! В пересчёте на хлеб, на наши две зарплаты мы можем купить три буханки в день. Но мы покупаем муку, масло подсолнечное, дрожжи, сахар. С картошкой вот фигня вышла. Да нормально всё! Кушайте!

Попили чаю, связались с конторой заповедника, договорились, что назавтра на подмогу приедет пожарная машина, чтобы вытащить УАЗ из болота, и улеглись спать.

К полудню УАЗик удалось вытянуть из трясины, и наши гости уехали. Мы стояли у кордона и махали им вслед.

– Весёлые ребята, – сказала я.

– Наверное, – ответил муж.

Вечером того же дня мы услышали шум мотора. То был УАЗ с нашими новыми знакомыми. Я поставила чайник и вышла на крыльцо:

– И снова здравствуйте!

– Ага, это мы, опять! Мы вот вам картошку привезли.

– Ой, как здорово! Спасибо большое! Заходите, сейчас вода закипит!

– Пирожков дадите?

– Конечно!

– О! У вас очень вкусные пирожки!

Мы смеёмся и долго пьём чай, и болтаем о разной чепухе. Но ведь у нас, у людей, как? Всё равно о чём, важно – с кем…

Сенокос

Чтобы быть счастливым, надо быть мужественным.

Или – надо иметь мужество быть счастливым.

После того как мы подружились с лесниками, оказалось, что имеем право накосить сена своим козам. И не по дружбе, а по закону, но только на том участке леса, который нам выделят. Мы были обрадованы этим обстоятельством. А козам, пожалуй, всё равно, кто и как обеспечит их пайкой. Есть что пожевать – и слава Богу!

Для заготовки сена мы получили не ровную гладкую полянку, а часть болота. Косить его – как брить незрелого юнца. Себе дороже. Но… Надежды питают лишь вышеупомянутых. Козы предпочитают пищу телесную.

С раннего предрассветного утра до первых жарких лучей солнца наш папа косил траву. Оказалось, что «жаркие лучи» – вовсе не оборот речи. И солнце сперва начинает освещать день, а лишь потом обогревает его. Как и описано в элегии:

Восход довольно холоден.

Прозрачен он или смущён,

Его надменность может быть наукой

Доверчивым, наивным и открытым.

И первые его лучи

Отчасти вызывают дрожь.

Но светят ярко.

Белый свет постыл…

Косил супруг, на удивление, умело. Смотреть на него из окна было приятно. Я и раньше понимала, что у моего мужчины руки прилажены верно, но чтобы до такой степени… Проще спросить, чего он не умеет, чем наоборот. После того как все кочки и ямки были окошены, оказалось, что траве надо дать подсохнуть, после чего собрать её в стога. А вот этим как раз пришлось заняться мне.

Сгребают сено не утром, когда прохладно, а в самое пекло, чтобы оно не почернело, не покрылось плесенью. К чему такое животине, от которой надеешься получить вкусное жирное молоко? Сын сидел в тенёчке и читал, по обыкновению устроившись на козе. А я расчёсывала граблями подсохшее болото. Зубцы то и дело цеплялись за кочки или проваливались в ямки. Но мне надо было доказать, что я тоже чего-то стою. Через несколько часов болото выглядело, как невеста перед алтарём. Прилизанное, с просвечивающимся скальпом и несколькими копнами, расположенными симметрично. Я смотрела на дело рук своих с удовольствием, а сын почти с ужасом глядел на меня:

– Мама, ты чего? Что с тобой случилось?

– Не поняла. Что такое?

– У тебя такая пасмурная кожа. Ты вся красная! Вся!

Оказалось, в пылу работы я забыла об осторожности, и солнце отомстило за мою беспечность сполна. Лицо, руки, все открытые части тела были обожжены. Лоб, веки и щёки были покрыты тонкой корочкой соли. Во время работы мне недосуг было обращать на это внимание, но соль действительно начала разъедать глаза. Надо было что-то с этим делать. Сын потихоньку повёл меня домой. Одной рукой я опиралась на его плечо, другой держалась за рог козы. Когда мы подошли к кордону, глаза уже совершенно заплыли. Обожжённые веки стали походить на мозоли… Ну так, по крайней мере, сообщил сын. Поднялась температура. Я попыталась прилечь, но лежать было нечем, воспалённая кожа жаждала прохлады, да где ж её было взять об эту пору. Сын принёс воды из колодца, но смыть соль не вышло. До лица было невозможно дотронуться.

Когда и каким местом я примостилась, чтобы заснуть, не помню совершенно. А проснулась от приятных прикосновений и вкусного запаха блинов со сметаной.

– Ма-ам! Ма-ма! Просыпайся!

Я попыталась открыть глаза, но не смогла.

– Ой, я забыл, что ты ещё не можешь. Мам, а можно я буду работать пастухом?

– Погоди, как это? Где? И почему у нас пахнет сметаной? Откуда сметана?

– Дядя Игорь дал, он пастух. Когда ты заснула, я вышел во двор погулять. Потом слышу – кто-то идёт, а это стадо коров, и дядя Игорь их пасёт. Я ему рассказал, что с тобой случилось, и он мне дал сметану, он себе нёс, покушать. И я тебе на лицо намазал.

– Ой… как неудобно. А я даже пирожков ему не могу сейчас испечь.

– Да ты не волнуйся, я дяде Игорю суп сварил!

– Какой же ты умничка! – растрогалась я, попыталась всплакнуть от умиления, но глаза этого ещё не умели. Слёзные железы тоже были под ржавым замком ожога.

Несколько дней спустя, когда немного спали отёки и я смогла открыть глаза, куда как кстати пришлась вернувшаяся способность ронять слёзы. Рано-рано утром светлеющее ночное небо с размазанными на нём облаками смотрелось словно манная каша с черничным вареньем. На этом фоне был виден удаляющийся силуэт мальчика в высоких сапогах и плащ-палатке. Он бодро шагал рядом с огромным быком, который явно опасался этого небольшого, но грозного лесного жителя.

А я стояла, смотрела на него в окно и плакала от того, что у него в меню так мало каши и варенья. И улыбалась. Потому, что в его жизни так много неба и облаков.

Дед Мороз

Надеюсь, огня,

что теплится в печи

моей растерянности,

хватит надолго!

Жизнь в зимнем лесу не затихает! И уж, конечно, не останавливается. Более того, зимой её проявления намного очевиднее, чем хитрым скрытным летом. Осенней порой деревья теряют свои кудри, и лес светлеет. Становится просторно и спокойно. А уж когда снег всюду расстелет свои простыни, тут уж и вовсе весело. Каждая тропинка – как книга записей на рождество. «Я здесь был!» – расписывается каждый, кто прошёл мимо.

В городе снег перепачкан подошвами многочисленных прохожих. А у нас просто – Юон! Свет отовсюду, снег – россыпь бриллиантов из ювелирной лавки прошлого, и мелкие, как собачки, косули…

А за окном уже идёт снег. Он засыпал всё вокруг. Пытается своим царственным великолепием прикрыть, заодно с ночью, несовершенство человечьего логова. Старается. Хотя знает: всего он так и не прикроет.

– Нет, ну надо же. Вчера такая метель была, в пяти метрах уже ничего не было видно. А сегодня ясно, мороз… красиво. Ты козу зачем выпустил? – спрашиваю у сына.

– Пусть побегает! Она просилась на улицу!

– Ну пусть. Кстати. По-моему, ей уже надоело бегать по двору. Слышишь, стучится в дверь. Отведи её в сарай, а то простудится.

Сын направляется к выходу, натягивает пальтишко, шапку и улыбается. Теперь у него есть собственная вешалка! Папа обшил досками небольшой участок в прихожей, закрепил крючки на разных уровнях, и теперь у каждого – свои крючочки. У мамы и папы почти на одной высоте, а у малыша намного ниже. На то он и малыш! Выходит на улицу и тут же возвращается с криком:

– Мама! Папа! Там Дед Мороз!!!

На улице действительно мороз. Выяснять подробности нет времени, но в памяти моментально всплывают подробности лечения всех видов обморожения «у того, кого ребёнок принял за Деда Мороза».

Но воображение, как всегда, перестаралось с красками. Вдоль забора с красным весёлым лицом бегал наш товарищ Пашка. Он размахивал руками и кричал: «Ура! Ура! Вы меня спасли!»

Сын побежал открывать калитку и впустил Пашу.

– Привет! Как ты нас нашёл?

– Слухом земля полнится!

– Ну молодец, что приехал, заходи, давай будем тебя отогревать.

– Слушайте, вашу козу надо медалью наградить. Если бы не она, я бы замёрз у вас под забором.

– Почему?

– Да я кричу-кричу, из дома никто не выходит, в тепло не впускает. Чувствую – коченею, назад до полустанка, пятьсот тридцать девятого вашего, не дойду. Смотрю – из-за сарая голова с рогами. Ну, так я – кричать, подзывать её. И как подошла она – я шапку долой и в ноги: «Не дайте погибнуть, матушка, известите хозяев о моём прибытии, не откажите!» Так она головой своей махнула и пошла к крыльцу по двери стучать. Вы и вышли!

– Ну, Паш, ты дурной. А в окошко снежком?

– Не догадался!!!

– Вот, то ж… Ладно, давай супчик горяченький. Всё, как ты любишь: вода, подсолнечное масло, соль, картошка и петрушка.

– О… петрушка! Что-то я у вас теплицы не наблюдал, пока вокруг усадьбы-то скакал!

– Так у нас она из снега!

– Да ну!

– Ну да! Выкапываем из-под снега!

– Не, ребят, ну вы даёте! – Паша дохлебал тарелочку, затем вторую…

– И чай с пирожками и калиной, чтобы точно не простудился.

– Ого! Здорово! Дайте-ка мне побольше!

– Много не дам. С собой дам. А так – нельзя её много. Средство хорошее – и от простуды, и для сердца, и ещё много для чего, но, как говорят взрослые люди, всё нужно в меру. А мера у калины мала. Сейчас я тебе дам столовую ложку с верхом. А ту, что с собой, станешь принимать на ночь по чайной ложке. Максимум! Не переборщи. А то будешь ходить, как варёная свёкла.

– Понял, доктор. Слушаюсь и повинуюсь.

– Паша! Я серьёзно!

– Да ладно. Понял! А где вы добыли эту замечательную штуку?

– Согреешься – покажу.

Часа через три, когда наш гость совершенно пришёл в себя и отдохнул, мы решили показать ему заросли калины на болоте. Чтобы увидел собственными глазами, в чём секрет этих волшебных ягод.

По глубокому снегу, спотыкаясь на болотных кочках, которые сравнял, но не выправил снег, мы шли, высоко поднимая ноги, след в след. Как это ни покажется странным, но первым идти немного удобнее – не надо примеряться к чужому ритму. Мы никуда не торопились, старались идти медленно, но всё равно сбили дыхание, взмокли и притомились порядком.

Когда человек устаёт, перестаёт ощущать разницу между красивым и привлекательным. И нам всё вокруг виделось нарисованным крупными неряшливыми мазками. Но тут вдруг солнце подсветило эти продрогшие кусты калины так, что дух захватило не только у Пашки, но и у нас самих. Солнечные лучи, сыграв в пинг-понг сами с собой, отпрянули от снежной глазури и пронзили насквозь каждый кустик, и отразились в каждой ягодке. Рубинами, кроваво и миролюбиво… сердечно!– именно так преподнёс нам калиновые заросли этот день.

– Да, ребята… – восхищённо твердил Пашка по дороге к полустанку, – красиво живёте…

– А то!– смеялись мы, согласные с этим на все сто.

Выбор

– Совесть рождается из угрызений!!

– Неужто из шелухи возможно появление подсолнуха?!

Челюсть сводит не только от оскомины. Иногда её сводит и от страсти. Неприятно об этом вспоминать, но отчего же не отдать моменту из прошлого должное неуважение?..

Меня всегда раздражали граждане, впускающие в свою жизнь проявления фанатизма. Ведомость – это как добровольное рабство. Перепоручение своих решений кому-то со стороны. Гормональный всплеск страсти, который часто путают с проявлением любви, сродни фанатизму.

Ты забираешься с ногами на кресло в партере концертного зала. Случайно пробиваешь фанеру хлипкого сидения ногой. Сильно ранишься, у тебя идёт кровь, и уже вся брючина мокрая от крови. Но ты не замечаешь того, а подпеваешь, кричишь «А-а-а!» тому, кто на сцене и тянешь к нему свою руку с зажатой в ней зажигалке… Бррр. Кошмар. Неприятно, некрасиво, недостойно человека.

Никогда не думала, что переживу подобное, но оно меня поджидало за углом.

А дело было так. Среди лесников, регулярно навещавших нас, был один тип – балагур и болтун, мой ровесник. По его словам, у него в жизни не было проблем, и он готов был поделиться с нами этим умением.

Меня не смущало то, что все его посулы остаются незавершёнными. Точнее, завершаются с последней вибрацией его голосовых связок. Но обаяние этого неказистого болтуна было столь велико, что…

Нет. Не так. Лучше расскажу, как это произошло. По порядку.

Мы много и тяжело работали на кордоне. Пилка брёвен часами, более чем скудная еда, постоянные переходы с грузом за спиной, непрестанная чистка картошки, выпекание пирожков, комары, блохи и прочие радости бытия. Однажды, когда я в очередной раз приволокла продукты со станции, спотыкаясь, добрела-таки до калитки с рюкзаком и четырьмя сумками, но сил на то, чтобы сдвинуть запор и открыть нормально дверь, не хватило. И я просто ввалилась, выломав её. Мужу пришлось чинить и калитку, и часть забора. Выходило так, что всё, что мы делали, за исключением пилки дров двуручной пилой, делали самостоятельно, обособленно, по одиночке.

Если надо было поддержать, посмотреть, ровно ли, или ещё что-то подобное, то мы помогали друг другу. Но вообще каждый трудился в своём углу.

Не от того, что не нуждались друг в друге! А потому, что поле деятельности было слишком велико и трудоёмко. И выходило, что, возьмись мы за решение одной проблемы вдвоём, то пришлось бы выбирать меж очень нужным и срочно, а лучше вчера, необходимым. То есть, выходить за пределы рулетки теории вероятности. К примеру: мы нынче отапливаем дом или едим? Относим пробы осадков начальнику на полустанок или… Но тут-то как раз не могло быть «или». Их надо было передавать по инстанции регулярно! Мы служили делу охраны окружающей среды, и это нам нравилось.

Кроме того, ребёнка надо было водить в школу? А как же! И это тоже занимало массу времени. Ни много, ни мало – ровно половину суток! А когда, бывало, мы не могли попасть на уроки, то разбирались по всем предметам глубже, чем это предусматривала школьная программа, и в намного бОльшем объёме.

По нашим представлениям, «тёмным» мог быть только лес, но не наш ребёнок. Если мы иногда всё же не приходили, учительница передавала пакет со школьным обедом с оказией на соседний кордон. Мы забирали его, и в пакете вместе с бутербродами часто лежала записка: «Родители! Не переусердствуйте! Вы слишком много занимаетесь с сыном! С уважением, Э.В.» Но мы очень старались не пропускать занятий. Да только то электричка проедет мимо, то вовсе не приедет, а бывало, мы промокали до самых подмышек, пробираясь по сугробам. Ну, а под проливным дождём можно было оказаться мокрым с головы до самых пяток. Дождь в лесу не прекращается после окончания. Вода шумит, словно водопад в отдалении. И, пока с деревьев не стечёт тебе всё за шиворот, это шевеление потоков воды не утихнет.

Приходилось сушиться у печки на Крутовском кордоне, возвращаться к себе и нарушать пожелание учителя не засиживаться за уроками.

Таким образом, как это ни парадоксально, делая одно дело, мы понемногу, постепенно отдалялись друг от друга. Годы спустя приходит понимание того, что, закусив удила, человек не выполнит своего предназначения. И когда говорят, что труд сделал из обезьяны человека, мне думается, что это неверный вывод. В обезьян превратились те люди, тяжесть быта которых не позволила им осмотреться вокруг. Потворствуя своим физиологическим потребностям, мы превращаемся в существ, чьи интересы ограничиваются только этой сферой. Как только мы перестаём быть способными воспевать свои усилия, начинаем деградировать. Или надрываемся, перегораем…

Да уж… Как ловко мы умеем находить оправдание своим проступкам. Но, выражаясь выспренно, я деградировала до того, что мной овладела страсть к чужому человеку.

Тот, о ком я рассказываю, безответственно балагурил, и мне это было, в общем, безразлично до поры до времени. Пока я не направилась за водой, чтобы сделать гостям чай. А тому ж болтуну было всё равно, где разминать главную мышцу своего организма. Он увязался за мной и в какой-то момент перехватил полное ведро из рук. Наши пальцы соприкоснулись и – вот оно, то постыдное, что вспыхнуло во мне за секунду.

И-эх… пошло-поехало. Уж и плакала я втихаря, и глядела через щёлку. И напивалась пару раз с горя. Потом решилась и подошла с этим к мужу. Так, мол, и так, не знаю, что делать. Ну а муж – человек рассудительный. Да и видел давно, что неладное что-то с женой творится, и причину знал, ибо зачастила эта причина в гости ездить, над добычей кружить. И придумал он такую штуку – чтобы я сама решила, что мне милее, что дороже. Он с сыном или этот заезжий молодец. Да пригласил он молодца в гости к нам с ночёвкой.

Тот приехал с другом. Поужинали мы и спать легли. Мы на диванчике, а гости тут же, рядом, на полу. Так захотели. И вот лежим мы рядом с мужем. Чувствую я его родное тепло – а рядом, только руку протяни, лежит объект моих постыдных устремлений. Чужое нечто. Храпит, пускает пузыри и пахнет неприятно во сне.

Я повернулась к мужу, крепко обняла его. Мне стало невыносимо горько. Сколько боли я принесла родному человеку.

Случайность? Их не бывает вроде.

Утром проснулась счастливая от того, что наваждение меня покинуло безвозвратно. А молодец заезжий обратился в коршуна и много неприятностей потом сделал в отместку за неутолённые ожидания, много бед причинил. Но ведь горе – не беда, если рядом тот, кого любишь и кому веришь.

Знаете ли, чтобы оставаться человеком, надо если есть, то немного и красиво, не «сочетаться», а прикасаться к любимому. Когда прячешься от непогоды, то не под обстрелянным временем навесом остановки, а вдвоём и под большим зонтом, «чей парус непременно алый, и где не лжёшь – в большом и малом»… Вот, как-то так.

Грин должен быть счастлив тем, что вовлёк нас в свою фантазию. И пусть у каждого – свой оттенок алого, да паруса же – они как крылья за спиной: не чувствуем, но знаем – они есть. И зовут, и манят, и тревожат…

Корабельные сосны

Для внутреннего

равновесия с внешними силами зла…

Сосны. Запах их липких почек обращает мыслями туда, откуда не бывает возврата. В сочетании с названием породы дерева прилагательное «корабельный» воспринимается без отрыва от влажной подушки, подруги и наперсницы сладких девичьих грёз. Корабельные сосны. Когда мы увидели их впервые, то просто-напросто потеряли дар речи. Да простят меня жители Петербурга, но куда Александрийскому столпу до них. (Не факт, впрочем, что не они стали опорой музы Монферана!)

Рано утром к кордону подъехал милицейский УАЗ и «Нива» охраны заповедника. Из машин вышли два милиционера, лесники и сам начальник охраны – высокий худой мужчина отталкивающей наружности, с застывшей пенкой слюны в углах рта.

Все эти люди в форме приехали допросить нас и обыскать дом.

– Та-ак… Ну и где деньги?

– Не понимаю…

– Где средства, полученные вами преступным путём?

– Объясните, что происходит? В чём дело?!

– Помолчите, гражданочка. Понятые, станьте вот сюда и смотрите. Потом подпишете протокол.

– Что вы ищете? – растерянно шепчу я, едва сдерживая слёзы. Плакать мне было совершенно противопоказано. Я стала хуже видеть. А ведь раньше завидовала людям в очках с диоптрией – тому, что они видят только то, что им хочется рассмотреть.

Конечно, жизнь в лесу приучила видеть не только глазами. Но так сложно отказываться от хороших привычек. Особенно если отличное зрение – одна из них.

Отвлекая себя умозрительными диспутами от публичных проявления слабости, я не заметила, что милиционеры, или, как после рассказывал знакомым сын, «милицейские», пытались перевернуть дом вверх дном. Никакого «дна» и тайников у нас не было. Из драгоценностей – серебряная серьга в моём левом ухе и двухмиллиметровое золотое колечко на безымянном пальце. Денег не было вовсе, до зарплаты оставалось дней восемь. Основная ценность в доме – книги. Частью безвозмездно позаимствованные у родителей, частью подаренные или купленные, а бОльшей частью выпрошенные в библиотеке мебельного комбината перед утилизацией.

Помню, какими глазами смотрел на нас сторож библиотеки, когда мы предлагали ему бутылку водки за возможность выбрать из фондов библиотеки то, что нужно нам. Он строго проверял каждую связку. Просил указать полку, с которой были изъяты тома, и даже некоторые книги заставил вернуть на место, так как «видно, что их стало меньше».

–Но вы же сказали, что завтра их всё равно вывезут и сдадут в макулатуру! Где логика?! То бы у нас было всё собрание сочинений, а так не будет хватать нескольких книг серии.

– Вам читать или на продажу? – строго интересовался сторож.

– Да читать, конечно же!

– Значит, будет так, как я сказал! – поставил точку в споре сторож.– Или заставлю всё выгрузить!

Я хитро глянула на початую бутылку водки и лукаво поинтересовалась:

– А водку выплюнете?

– Да! Легко! – глаза уже нетрезвого сторожа горели праведным гневом в адрес того, кто сомневался в отсутствии у него благородства.

– Ой, да, конечно! – не скрывая сарказма, воскликнула я, пока не одёрнул муж:

– Ты пришла за книгами или поскандалить?

Мы перевязали стопки книг шпагатом, упаковали в мешки и покинули здание библиотеки. Приходили дважды, принесли две бутылки водки и спасли книг столько, сколько нам дали унести. Прочие погибли и, превращённые в мелкую кашу, были разлиты по формам и высушены. Произведения Дюма и Гашека, Горького и Достоевского, Толстого, Паустовского, Гоголя и Шукшина! Множество славных мыслей, выраженных словами родной речи, превратилось в безликое месиво для подстаканников и картонных коробок. Да… какая же была каша в голове у того, кто позволил сделать это…

– Так где всё же деньги? – неприятный голос начальника охраны прервал мои воспоминания.

– В Швейцарском банке, – устало пошутила я. – О чём вы, милейший?

Тут в разговор вмешался милиционер, доселе молча наблюдавший за происходящим:

– Неужели вы не видите, что эти люди беднее церковной мыши? У них даже красть нечего. Не понимаю, зачем им замки на дверях.

– Да это чтобы мыши не сбежали. Насильно держим! – поддержал разговор муж.

Во всей этой истории мне не нравилось два обстоятельства. Первое – что нас оклеветали и второе – что клевете поверили и, что называется, «дали ход».

– Так, нам здесь делать нечего, – сказал милиционер. – Собирайтесь, – обратился он к своим помощникам. – Заявление писать будете? – поинтересовался уже у меня.

– Какое?

– Вас оболгали. Имеете право.

– У нас нет лишнего времени на разбирательства с подлыми людьми, – ответила я. И посмотрела, не скрывая осуждения, на одного из понятых – лысого усатого трепача – и на начальника охраны заповедника.

– И думаю – нет, уверена, что нас не устроит любая компенсация, предложенная судом. Ну не на дуэль же мне их вызывать, в самом деле. Дело чести вне компетенции суда. А у этих людей её нет, как нет и совести.

Я вздохнула и попросила:

– Ушли бы вы все отсюда к чёртовой бабушке, а?

Милицейский чин кивнул согласно, махнул рукой, приказывая всем покинуть наш дом. Выходя последним, он шепнул тихо:

– Вечером заеду.

Я удивлённо приподняла брови, поджала было недовольно губы, а потом кивнула в ответ – мол, всё равно.

Мы недолго провозились с уборкой. Пододвинули кресла к нашему круглому столу, прибрали постель, расставили посуду. Хуже всего дело обстояло с книгами.

Нарочно наши недавние посетители их не портили, но, вывалив скопом на пол, повредили переплёты некоторых томов. Короленко, Туренев. Было обидно. Особенно Тургенева было жаль. Книжечки тоненькие, середины прошлого века. С нежными рисунками на титульном листе. Тургеневские барышни под летними зонтами.

Лишь только стемнело, с улицы послышался звук мотора милицейского УАЗика. Сын выглянул в окно и, сурово насупившись, произнёс:

– Милицейские опять приехали.

– Как и обещали, – отозвалась я.

В дверь постучались, и давешний капитан милиции вошёл в кухню. В его руке был портфель.

Ну, думаю, опять начнёт вопросы задавать или просить, чтобы мы написали заявление.

– Проходите, присаживайтесь. Могу предложить чай.

– Да нет, спасибо, я по делу. Мои не попортили тут у вас ничего?

– Почти. Переплёты некоторых книг. А в целом – всё, как обычно… наверное.

– У меня есть переплётчик знакомый, могу помочь. Бесплатно!

– Нет, не надо. Мы сами.

– Ладно. Ясно.

Милиционер нервно мял ручку своего портфеля. Он пришёл явно не затем, чтобы спросить про последствия утреннего обыска.

– Что вы мнётесь, капитан? Не темните, говорите, что вам нужно?

– А вы меня не узнаёте?

– Это важно?

– Я у вас плавал.

– Гм. Смешно. Это было, вероятно, давно. В прошлой жизни.

– Правда, смешно.

– Так зачем вы пришли? Хотели сообщить об этом. Мне не до воспоминаний, как видите.

– Я как увидел утром разнарядку, фамилию вашу узнал. Хотел отказаться, а потом подумал, что это шанс.

– Да что ж такое-то, а? Да говорите уж, зачем пожаловали, хватит себя мучить. Я не зверь какой-нибудь. Не укушу.

– Ладно…

Мужчина резко выдохнул и, чуть прикрыв глаза, скороговоркой произнёс:

– Я хочу попросить у вас прощения и вернуть вам вот это.

Он открыл свой портфель и достал из него часы с крупным голубым циферблатом.

– Узнаёте?

– Да, узнаю. Мне папа их подарил. На двадцать один год. Специально заказывал под цвет глаз. Пошла на тренировку. В тот день пришло много новичков. Не хотела поцарапать подарок и оставила часы в раздевалке. Ребята пришли такие разные, интересные. Каждый со своим характером. А одному стало плохо, что ли, он отпросился. Больше я его не видела, адрес записать тоже не успела. И часов не оказалось на одежде. Пропали. Расстроилась очень, и родители обиделись.

– Это я их тогда. Взял.

– Возвращаешь?

– Да.

– Поздно. Оставь себе. Как напоминание.

– Но это же не мои!

– Хорошо, что ты сейчас это понимаешь. Ты украл у меня радость. И её уже не вернуть.

– …

– Ладно, давай сменим тему. Я приблизительно понимаю, из-за чего мы подверглись утреннему унижению. Подробностями поделиться можешь? Не нарушишь служебную тайну?

– Да могу, конечно,– поспешно подтвердил капитан.

А дело было вот в чём.

Двумя неделями ранее муж ехал на велосипеде в лабораторию СКФМ, чтобы поменять фильтры. И решил изменить маршрут – было тяжеловато крутить педали по песку. И он стал объезжать квартал с другой стороны, где лесная, сдобренная листвой, дорога вполне удобна для узких велосипедных колёс.

Здесь надо пояснить, что весь заповедник разделён на прямоугольники кварталов. В их пересечении – столбы, с каждой стороны номер.

Когда муж повернул на другую дорогу, заметил, что один из столбов завален на сторону, и решил его поправить. Когда подошёл ближе, обнаружил на земле рядом со столбом следы от протекторов грузовика.

Пройдя немного по следам, выяснил, что машина была не одна. По меньшей мере, две, одна из которых с краном-манипулятором – на земле виднелись следы от её упорных площадок. Ряды спиленных сосен выглядели словно обломки здоровых зубов. Количество погубленных деревьев поражало воображение, но какая-то часть ещё не была вывезена. Следовало выставить дежурных, милицию.

Муж вернулся на кордон за мной, и мы вместе поехали на место происшествия.

От картины зверской вырубки корабельных сосен можно было прийти в ужас. Каждое из убитых деревьев не имело ни единой червоточины. Древесина плотная, красивая. На любом из пеньков можно было бы устроить пиршество для десяти-двенадцати человек, и никто не испытывал бы стеснения, потянись он за куском холодной свинины в центр стола.

Мы тут же сообщили куда следует о совершённом акте вандализма. Надеялись, что злоумышленники будут задержаны, когда придут за оставшимися деревьями. Не бросят же они богатую добычу гнить на земле?

Дежурные постояли несколько дней, но, как они говорят, попыток забрать сосны не было.

– Как они говорят…

– Ну да. И решили, что, раз такое дело, надо кого-то привлекать. Теперь ищут!

– Кого?

– Кого привлечь!

– Так виновных надо привлекать!

– Да где ж их теперь искать.

– Хорошенькое дело.

– Ладно… засиделся я у вас. Простите ещё раз. Мал был. Глуп.

– Угу. Поезжай, Серёжа.

– ?! Так вы меня вспомнили?!

– Да и не забывала я. И тогда же поняла, чьих рук дело.

– Я и в милицию из-за этих часов пошёл!

– Значит, не напрасно всё.

Капитан ушёл, в кресле, где он сидел, остались лежать часы. «Ладно. Пусть так, – подумала я. – Каждый хочет быть прощён». Потом оторвала кусочек газеты от нашей заветной подшивки, завернула в неё часы и бросила в печь.

Из спальни вышли мои мужчины:

– Топишь? – многозначительно поинтересовался супруг.

– А как же! – улыбнулась я ответ. Сынишка поинтересовался:

– Ты что, работала учителем?

– Было дело, но недолго, а вот тренером подольше.

– И этот милицейский был твоим школьником, да?

– Он был моим спортсменом.

– Мама, а почему ты не взяла свои часы назад? Они же твои!

– Понимаешь, они были моими так недолго. Радовали своим небесным отливом. Я помню, до какой степени мне понравился подарок родителей. Обычно я не снимала часы во время тренировок. А эти решила сберечь.

– Значит, их надо было взять!

– Нет. Теперь, глядя на них, я испытывала бы горечь от того, что кто-то из моих учеников оказался вором.

– Я не буду! Никогда!

– Надеюсь, что так.

Мы уже почти легли спать, как к дому опять подъехала «Нива». Слышно было, как хлопнули дверью машины, после чего раздался крик:

– Я буду следить за вами!

Хлопнули дверцейещё раз, завели мотор и уехали.

– Думаешь, на сегодня концерт окончен? – поинтересовался муж.

– Я на это очень рассчитываю! Ещё тот денёк…

Аккорд

Аккорд лишь потому и благозвучен,

что содержит и низкое и высокое одновременно.

Время идёт, и каждый новый день (бывает ли он старым?) несёт в себе неизведанное. Если думать об окружающих как о врагах, им ничего не останется, как соответствовать. Если думать о том, что происходит вокруг, как о привычном, знакомом, надоевшем, то таким оно и будет – пресным, кислым, набившим оскомину. Как яблоко.

Но жизнь не яблоко. Его не забросишь подальше через забор – мол, съедят косули. Не угостишь им козу. И не выберешь себе из вазы другое – сочное, красивое, с веснушками под ровной кожицей. Каким угостили, то и кушай. И жуй медленнее. Прочувствуй, что ешь.

– Мам! Там люди во двор зашли! Хозяйничают. Говорят, что тут живут! Но ведь мы тут живём, правда?

–Конечно! Мы тут живём. Не волнуйся, сейчас разберёмся.

Выхожу из дома и вижу, что по двору и впрямь ходят незнакомые нам люди. Пожилая женщина в платке, два довольно молодых парня и мужчина.

Первым делом они набили сумку яблоками, обобрав единственное деревце. Потом направились к колодцу, достали воду и стали пить прямо из ведра.

–Мама, – шёпотом спросил сын, – а почему они из ведра? Это негигиенично, правда ведь? Надо наливать в чашку и пить, правда?

– Ага, так и есть.

– Здравствуйте! – приветствовала я налётчиков. – Кто вы такие, скажите?

– Мы тут живём! – выкрикнул один из парней и с ненавистью глянул мне в глаза.

Я перевела взгляд на женщину и переспросила с нажимом:

– Живёте?

– Жили! – ответила та. – И сыны мои, сыновья тут родились. И эту яблоню сын посадил!

– Хорошо, вы тут жили. Я понимаю ваши чувства, но разве можно так бесцеремонно вторгаться? Хозяйничать, брать вещи без разрешения!

– Мне не нужно разрешения, чтобы зайти в свой двор! – с прежним упрямством заявил молодой человек. – Я здесь родился! И вырос!

– Понятно. Теперь будем знать, чью гору залитого цементом мусора мы разбивали так долго.

– Что-о?! – возмутился парень.

– А ничего! Если бы вы постучались в дверь, объяснили, что вам хочется навестить дом, в котором родились и выросли, выпить воды из родного колодца, набрать яблок с той яблони, которой дали жизнь… Неужели бы я не поняла? Но так, как поступили вы…

И тут я услышала голос сына:

– Мама, а можно я покажу им свою песочницу?

Всем взрослым сразу стало так стыдно. Засмущалась и женщина в платочке, и её сыновья, и мужик, который, как оказалось, не был её мужем. А того, с кем она тут коротала долгие зимние вечера, с кем растила сыновей, уже нет в живых.

Рассказала, как жили они в маленьком срубе, который теперь забит сеном для наших коз. Как на подводе ночью её, беременную, вёз к полустанку супруг. Как останавливал поезд. И как везли её в кабине машиниста до ближайшего города.

Обо всём этом мы узнали, пока пили чай в доме. В нашем. Одном на две семьи.

У каждого, чья жизнь связана с Каверинским кордоном, в душе собирается некий пазл, гармония которого никогда не будет полной вдали от этого странного, страшного и прекрасного места.

Мыши

Обстоятельства пробуждают в нас

признаки Зла и Добра,

или мы вызываем их, как огонь, на себя?

Третий месяц я не могу спать. То, что произошло, не вписывается в систему координат моего сознания. Мы убили мышь.

Я не протестовала, когда это делала наша кошка. Не особо расстраивалась, если замечала в поведении кур нечто от динозавров, птеродактилей. А они ловко охотились, надо признаться. Со знанием дела. Никакой пошлой куриной суматохи. Один голый расчёт: окружить и съесть. Но это куры! А мы-то, мы!

Всё началось с того, что мыши стали ходить по кухонному столу среди бела дня. Не стесняясь, пытались отыскать крошки съестного. Поначалу я отнеслась к этому с изрядной долей юмора:

– Мыши! Привет! Если что найдёте – чур, делиться!

Но мыши на голос не реагировали. А если быть честным, то попросту игнорировали его.

– Мыши! Да вы что, издеваетесь, что ли?! Я ж не иду к вам в нору, не шуршу по закромам, на стол с ногами не лезу. Уходите отсюда сей же час! – Презрительное молчание было мне ответом.

Мыши совершенно не желали идти на контакт. Нахально продолжали заниматься своими делами. В отсутствие кошки их нашествие не носило налёта самопожертвования или безрассудства. Они пришли завоёвывать новые территории – без риска для жизни.

Пришлось идти за веником. Размахивая им, как мечом, попыталась взять оккупированный стол с налёта:

–А ну-ка… брысь отсюда! Мышастые, кому сказано: брысь!

Мыши решили, что местное население в моём лице пока не готово к такому развитию событий и, мягко покачивая дебелыми бёдрами, удалились восвояси.

Нахальные грызуны использовали несколько путей для отхода. Уследить за всеми не удалось, но кое-какие лазы мужу удалось-таки забить осиновыми(!) кольями.

Я отмыла всё, к чему прикасались мыши, тремя водами со стиральным порошком, и мы легли спать.

Наутро, на цыпочках подкравшись к двери, заглянула в кухню. Уф! Мышей на столе не наблюдалось. Чистота и порядок! Радостная, улеглась на диванчик и принялась выполнять упражнения физзарядки:

–Р-раз… д-два… тр-и-и…

–Хи-пи-хи… – раздалось где-то у печки.

Не останавливая процесс ежедневного утомительного оздоровления, скосила глаза и увидела, что прямо ко мне направляется милая мышь – совершенно мультяшного вида. Ломтиками ветчины – розовые круглые уши, велюровый пиджак и щегольской завиток хвоста.

–О-о! Мышка! Какая ты красивая! – натужным от упражнений голосом воскликнула я.– Это что-то нереальное. Как из мультика. Уходи, красавица! Ну, к чему тебе неприятности, а?

Мышка хмыкнула, повернулась спиной и, сверкая розовыми, как у младенца, пяточками, отправилась путешествовать по полу. Она перемещалась по периметру, по диагонали и противолодочным зигзагом, в мореходном просторечии именуемым галсом. Было ощущение, что малявка выполняет распоряжение вышестоящих мышей: местность измерить, перефотографировать и отобразить на карте.

Мириться с таким положением вещей было невозможно. Пришла пора действовать.

Мышь не смогли напугать ни собака, заведённая в дом с улицы, ни приглашённая для консультации по вопросу борьбы с грызунами курица.

Покопавшись на чердаке, муж не нашёл ни единого механического приспособления для ловли мышей, но зато там оказался тюбик с «мышиным» клеем:

– О! Нашёл! Тут написано: положить приманку, намазать клеем. Мышь приклеится и всё!

– Надо же! -восхитилась я. – Вот молодцы, придумали. Приклеится – а мы её отклеим и отпустим в лес!

Во-от… Мы так и сделали. В центр небольшого листа фанеры положили кусочек хлеба, сдобрили его подсолнечным маслом, очертили клеем окружность и разместили эту икебану в центре кухни. Довольные собой, мы отошли ко сну.

Немногим позже полуночи из кухни раздался ужасный звук, похожий на голос плачущего младенца. То рыдала мышка. После моциона по полу кухни она изрядно проголодалась и с одобрением отнеслась к нашей затее с хлебом и подсолнечным маслом. Но клей… Направляясь к нашему предательскому угощению, мышка выпачкала лапки. Есть грязными руками она не могла себе позволить. Стала смывать липкую смесь со своих розовых ладошек и… всё!!! Вязкая субстанция попала внутрь. У неё заболел животик, и она стала плакать.

И как теперь быть? Созывать мышей со всего леса и подкармливать их, во искупление сего греха?..

Мышь торопливо кремировали в печи, и мы, спустя сутки, ещё не могли глядеть в глаза друг другу.

На следующий день в гости заехал лесник. Жаловался на скуку.

– Как уже надоели эти пустые рабочие дни. Сидишь на одном месте, как приклеенный. Заняться даже нечем. Скукота. От нечего делать починил в конторе письменный стол. Нарисовал карикатуру на охотоведа. Больше ничего интересного не произошло. Завтра выходной – ещё один нудный день. Может, стиркой заняться. Наверное, так и сделаю.

Мы помолчали. Упоминание о клее нас не позабавило.

–А, вот ещё что, – продолжал лесник, – поймал мышь. Посадил в банку. Если доживёт до завтра, назову Кешкой и буду дрессировать!

Не сговариваясь, перебивая один другого, мы стали просить:

– Отпусти мышку в лес! Зачем её мучить?

– Хочешь, побудь на выходных у нас, поболтаем, попоём, пирожков поешь, а мышку – отпусти, пожалуйста!

Лесник пожал плечами, подивился причудам «научной четы», но списал всё на «интеллигентские штучки» и с радостью согласился отпустить мышь в обмен на нескучный выходной.

Раковина

Некто, рифмующий свои печали

И не замечающий радостей…

– Нет, ну ты только посмотри! – муж звал меня из подвала под домом разделить его негодование.

– Что случилось?

– Спускайся сюда. Вот.

– Не пойму…

– Да ты приглядись хорошенько! Вон, тот бугорок, – и указал рукой в угол.

Присмотревшись, я поняла, что бугорок и впрямь какой-то необычный. Вместо пола подвал был засыпан ярко-жёлтым песком, как на безлюдном морском берегу. Если бы не обилие блох, возникало бы желание прилечь. Бугорок, на который обратил моё внимание муж, был довольно пушист. По неким анатомическим признакам напоминал заднюю часть мелкого животного.

– Ну… и кто это тут у нас прячется? – спросила я.

– Мышь!

– Как? Опять?! Но уж слишком велика корма у этой мыши…

– Это лесная. Забежала на огонёк.

– Ой, не шути так.

– Эта сволочь понадкусывала весь наш запас картошки!

– Как?

– Да так вот. Захожу, включаю свет. Смотрю – поверх картошки сидит эта мымра и обедает. Как меня увидела, так у неё кусок выпал изо рта. Подскочила на месте, как кенгуру, и головой в песок зарылась.

– Угу… как страус. Хорошо, что тут мягко.

– И что теперь с ней делать?

– Оставь её, ради Бога, в покое.

И впрямь, ни к чему нам лишние угрызения совести. Не затем мы отправились в это блошиное логово. Нам было интересно, где расположены трубы слива той раковины, которая соблазняла своим присутствием в нашей кухне, слева от печки.

Администрация заповедника обязана была обеспечить кордон водой. Не колодцем во дворе, а именно водопроводом – в самом доме.

Так как для консервации проб дождя и снега мы использовали концентрированные кислоты, то в случае попадания химикатов на кожу или, того хуже – в глаза, у нас не было бы иного выхода, кроме как прыгать в сам колодец. Такое положение вещей нас не устраивало.

Но если с подачей воды в дом можно было справиться самостоятельно, опустив в колодец небольшой насос и проложив трубы, то для того, чтобы воспользоваться сливом раковины, нужно было убедиться в его существовании. Конечно, наличие труб канализации можно было бы принять на веру – благо у фундамента дома имелся характерный пластырь раствора, параллельный выпуску раковины в доме. Но мы уже были осведомлены о пристрастии местного начальства к постройке потёмкинских сооружений – водонапорных башен, которые подпирают лишь облака, и двухэтажных домов с местом крепления для чугунных батарей на уровне двух метров от пола и с печным отоплением.

Вооружившись лопатой и желанием разобраться в устройстве слива в доме, наш папа принялся за дело. Через пару часов раскопок обнаружилось, что труба от сифона уходит вертикально вниз, прямо в песок под домом. А все внешние признаки подземных коммуникаций – лишь для блезиру, пропускная способность такого слива – ведро в сутки.

– Ну что ж. По-крайней мере, мы теперь знаем, чего у нас нет, – сказал муж. – Будем прокладывать трубы.

–Рыть-то глубоко? – спросила я

–Глубина замерзания почвы у нас полтора метра, так что не очень. Нам же не нужно, чтобы трубы разорвало?

– Не нужно, – охотно подтвердила я, вспоминая, как часто в лаборатории лопаются ёмкости для сбора воды и снега.

– Ну, так и вот, – сказал муж и вновь взялся было за лопату, но потом передумал и пошёл за топором. Ведь это только под домом песок, а вокруг тяжёлая нервная почва. Настроенная против любых попыток обустроиться на ней.

За Чёрным болотом

– Слушай, а земле щекотно, когда по ней ходят босиком?

Километрах в трёх от кордона, прямо за Чёрным болотом, располагалось древнее Городище. Датой основания этого поселения, по разным мнениям, считается конец двенадцатого – начало тринадцатого века. Чего только не находили в этих местах! Украшения, оружие, сбрую… Быть может, именно близостью этого старинного сооружения и объяснялись некоторые странные вещи, которые происходили с нами.

По вечерам было видно, как светится лес над Городищем. Как будто бы там зажигают сотни факелов, и воины в грубых одеждах отдыхают у десятков костров… И едят мясо оленей, срезая его с целиком зажаренных на огне туш…

Время от времени ранним утром со стороны городища слышалось ржание лошадей, крики людей. Но, сколько мы ни пытались застигнуть своих невидимых, но шумных соседей врасплох, нам этого не удавалось. Иногда – очень редко – на покатой стене глубокого, почти отвесного оврага был заметен лёгкий дымок не вполне потушенного костра. Но никаких следов рядом. Причём это происходило, как правило, в пасмурный, сырой день, когда в обнаруженные остатки костра достаточно сложно подложить гипотезу о самовоспламенении…

Довольно часто менялись местами толстые вросшие стволы переходных мостов. Исчезая в одном месте, они появлялись в другом…

Однажды, гуляя с сыном вдоль городища, мы обронили на дно оврага варежку. Время близилось к вечеру, мы торопились, и я решила подобрать потерю на другой день. Лишь только начало светать, вышла в путь. Когда подошла к тому месту, откуда мы так быстро убежали накануне, остолбенела. Варежка лежала не на

дне оврага. Абсолютно сухая, чистая и даже немного тёплая, она висела на виду, на ветке. Таким образом, что не заметить её я бы не смогла.

Геннадий Пахорский, лесник одного из соседних кордонов, часто рассказывал, как закруживает лес:

– Кордон видишь. Вот он – рукой подать. А дойти не можешь.

У нас такого, кажется, ни разу не было. Только вот не всегда удавалось подойти к Городищу. Иногда кто-то зловеще кричал: «Уйди!!!» А бывало, нам совсем иначе давали понять, что сегодня проход закрыт…

*Пчёлы

Человек – как струна,

обойтись с ним небрежно –

и он расстроен…

Однажды, перебираясь с одной стороны оврага Городища на другую, мы с сыном остановились посередине моста и посмотрели вниз.

– Слушай, мам! А вот они тут жили и тоже конфет не ели?

– Гм… Какие же тут конфеты могли быть? Мёд разве что…

– У них были пчёлы?

– Не думаю. Скорее, они пользовались мёдом диких пчёл.

– Вот бы и нам попробовать мёд диких пчёл…

Дикий или домашний, но мёд мы всё-таки попробовали!

Недели через две муж зашёл в дом со словами:

– Ты не помнишь, отец Михаил дымарь забрал?

– Какой дымарь?

– Штука такая, которой пчёл окуривают, чтобы не кусались.

– А зачем она тебе?

– В сарае под навесом стоит улей, что от отца Михаила остался, так туда рой пчёл прилетел

– ?!! Ну, ничего себе!

Муж взялся за обустройство нашей маленькой пасеки и, как всегда, быстро преуспел в новом деле. Пчёлы были накормлены, напоены, вычищены и защищены. Единственная странность, которую нельзя было не заметить, – пчёлы прилетели к нам в сентябре. В голодную пору. Конечно, они трудились вовсю, старались собрать побольше мёда, чтобы его хватило на зиму. Но… цветов и трав было очень мало. А ещё цветущих – и того меньше. Несмотря на мою всеобъемлющую аллергию, я без опаски и с невыразимым удовольствием наблюдала за пчёлами.

Муж в сетке на лице, с дымарём, и я – не вполне одетая, на лице лишь улыбка. Ни одна пчела не укусила! Ни единого раза! Бывало, садились передохнуть – на руку, на плечо. Было видно, что пчёлки, как маленькие хозяйки, с двумя тяжёлыми жёлтыми авоськами – по одной в каждой руке. Поднимутся над тимофеевкой,п овисят в воздухе недолго, опробуют – удобно ли держать поклажу – и домой, в улей.

Около улья их всегда встречает охранник. Проверит, – та ли пчёлка, в порядке ли документы, что несёт. Если своя – впустит, перед чужим – дверь захлопнет в момент.

В общем, старались пчёлки, как могли. И собрали-таки мёд!

Муж посчитал пчёл, прикинул, сколько им нужно мёда, чтобы перезимовать, и сказал, что, если пчёлам еды не хватит, мы их докормим сахарным сиропом, а уж на следующий год…

Но следующего года ждать не пришлось. Пчёлы погибли. Всего за одну ночь. Они так и не успели полакомиться своими запасами.

А сын, слизывая мёд с ложки, тихонько вздыхал: «Бедные пчёлки»…

Кролик Роджер

Нет, ну где это видано?!

Мука по такой цене!!!

Она что, из звёздной пыли?!

До отъезда на кордон воображение рисовало идиллическую картинку жизни в лесу. Приятный труд на своём огороде, обильные урожаи. Густое козье молоко к утреннему кофе. Стихосложение при луне. Прогулки вдоль небыстрой речки. На деле всё оказалось немного (зачеркнуть!) совершенно не так.

– Кушай, пожалуйста, картошку. Больше ничего нет.

– Я не могу. Не хочу, чтобы фигура засалилась.

– У тебя это и не получится. Картошки больше нет.

Дело обстояло именно так. Картошка – наша основная пища – закончилась. Взять её было негде, купить не на что. Да если бы и отыскался некий источник финансирования, машина не проедет там, где человеку снега по пояс. Конечно, можно было купить ведро картошки на ближайшей станции, но тащить тяжело. Да и от зимнего картофеля мало что остаётся – гора нездоровых на вид очистков с проволокой корешков.

На наше счастье, в среду к полустанку в одно время со мной подъехала ремонтная бригада железнодорожников. Среди них был знакомый. Обменявшись новостями , мы выяснили, что некоторые из наших желаний и возможностей пересекались. Дочери приятеля требовалось репетиторство, а нам – картошка.

Свою часть договора я выполнила, добираясь до ученицы по утверждённой обстоятельствами схеме. Сугробы, метель, электричка – два раза, ночь, сугробы и кордон. А вот о выполнение встречных обязательств мы споткнулись.

Картошку нам отдавали – с этим проблем не возникало. Только я не знала, как её перевезти. Сошлись на том, что мне помогут дотащить мешок до тамбура.

– Ну а дальше ты сама!

Муж ожидал нас с мешком на полустанке. Холстина предательски расползалась и своей ветхостью могла соперничать лишь с рубищем нищего, который требовал копеечку у Бориса-царя. Машинист, как всегда, не церемонился, провёз вагоны мимо утоптанного нами пятачка. Пришлось обнимать мешок и падать в сугроб.

От полустанка до кордона мы несли картошку на руках. Тащить мешок по снегу было рискованно – весь продукт мог быть посеян по дороге. Впрочем, последний километр муж всё же тащил мешок по снегу, а я шла рядом, подбирая выпавшие клубни в сумку…

Все усилия оказались напрасными. Дома выяснилось, что почти весь картофель был подморожен и испорчен. И есть его было невозможно. Нам отдали мешок гнили, которую было недосуг отнести в выгребную яму.

Мы так вымотались, пока развлекали лесных жителей своим беспричинным и нелепым усердием, что на обиду не осталось сил.

– А съедим-ка мы Рождера,– невесело пошутил супруг.

– Моего кролика? – испугался сын. – Я не буду просить есть, только не съедайте его, пожалуйста!

– Не пугай младенца, – попросила я мужа, – он и так не в ладах с действительностью. – Не переживай, пожалуйста, сыночек. Папа так шутит.

А кролик у нас действительно был. Он жил в уединении. Тихий, безобидный и одинокий. Настолько незаметный, что мы о нём постоянно забывали.

– Ты кормил Роджера? – спрашивала я сына.

– Ой. Забыл! Сейчас покормлю, – и шёл с угощением к ушастику.

Клетки у Роджера не было. Он жил в незапертой коробке, коробка стояла в просторной баньке с кафельным полом, двумя большими окнами и неработающей печью. На печи до заселения Роджера лежала довольно приличная стопка интересных книг по агротехнике. Чтобы кролику не было холодно, в угол положили старый тулуп, рядом сервировали стол. Немного по-кроличьи, отчасти по-спартански – чашка для воды и миска для каши. Но Роджер не протестовал.

Когда к нему заходили, он не прятался, а охотно подходил, прыгая по зачитанным до корешка книжкам, те которые уже давно были сброшены на пол. Роджер постоянно переживал о чём-то, пережёвывал тёмными губами воздух, шелестел ушами, похожими на листья ландышей. И очень любил, когда его брали на руки. Тогда он замирал и время от времени счастливо и осторожно вздыхал.

Мы думали, что вскоре сможем оборудовать кролику местечко на веранде и ему не будет так скучно и одиноко. А пока…

– Мам, можно, я с Рождером погуляю?

– Угу, конечно можно! Это ж твой кролик!

Почти до вечера я с умилением наблюдала, как сын выкапывает из-под снега зелёные листики и угощает ими Роджера. Кролик послушно перескакивал к очередному сугробу и терпеливо ожидал, пока извлекут очередную травинку.

После прогулки сын отнёс кролика в баньку, пожелал ему спокойной ночи и, довольный, вернулся в дом.

– Я и завтра с Роджером погуляю, можно?

– Да конечно, гуляй!

Утром следующего дня сын ушёл к кролику, едва рассвело. Несколько раз я выглядывала в окошко, чтобы полюбоваться дружной парочкой, но двор был пуст. Пришлось одеваться и идти в баньку самой.

То, что я там увидела, привело меня в ужас. Ребёнок сидел, упираясь коленями в покрытый тёмными горошинками пол, и дул в рот кролику изо всех сил:

– Что ты делаешь? – уже догадываясь, что произошло очередное несчастье, спросила я.

– Мне нельзя никого заводить. Они все умирают, – начал свой рассказ малыш. – Когда я зашёл, Роджер ещё дышал. А потом… Он меня ждал, мама! Он хотел сказать, что любит меня, но не успел! И я тоже хотел ему сказать, что люблю! Я сначала думал, что он проголодался и потому умирает. Стал класть ему в рот листочек. А он не мог есть. Потом я делал ему искусственное дыхание… – сын заплакал.

Сдерживая слёзы, я поспешила успокоить его:

– Роджер знал, что ты его любишь.

– Правда?

– Правда, – вздохнула я.

Должны ли мы молчать о своей любви? Нет. И я не стану ждать опалённого вечером дня подреберье , чтобы поведать о своих чувствах тому, кто должен знать о них.

Прайд

Мы тоже так можем, но стесняемся…

Время от времени ребёнок переставал выходить из дома. Наотрез отказывался гулять и полностью посвящал себя творчеству. Рисовал на любом клочке бумаги, мастерил изо всего, что попадалось под руку.

Прежде чем собрать что-либо из конструктора, рисовал чертежи всех стадий сборки. Так появился на свет Карандаш, схема тележки для перевозки еды и газировки с полустанка к кордону.

Сын с увлечением читал всё, что попадалось на глаза. Одной из любимых книг был документальный роман Джой Адамсон «Рождённая свободной». О львице, воспитанной Джой и выпущенной на волю. О большой кошке, которая считала членами своей семьи, своего прайда, людей: Джой, её мужа и пару помощников. Львицу звали Эльсой, и сын был ею временами. Не играл в неё, а был ею, жил её жизнью. Как до того он был примерял на себя нелёгкую судьбу Карлсона, многотрудную Самоделкина, трагическую Белого Бима Чёрное Ухо, лунную Незнайки. Одно время он был даже черепахой Тортиллой! Прикрепив на спину тазик, пытался вжаться под его панцирь, расположившись в центре ковра на полу.

– Не наступайте сюда! Ходите вокруг! А то я утону! Это лист кувшинки. Я тут живу!

После цеплял на нос солнечные очки и читал газету из подшивки. У нас был приличный запас периодики конца середины двадцатого века – сухими желтоватыми прямоугольными полотнами хорошо было растапливать печь. Но и читать такие газеты вдали от регулярных визитов почтальонов было намного интереснее, чем в том, шумном мире, от которого мы убежали. Интересовали даже тираж и время подписи номера в печать.

– Мама, а что такое пятилетка? Это кто-то, кому исполнилось пять лет?

– Пап, ты знаешь такое красивое слово «пле-нум»? Это когда кто-то у кого-то в плену? Как Робинзон Крузо?

– Почему как Робинзон,– смеялись мы.

– Так он был в плену одиночества, в океане, на необитаемом острове!

Приходилось растолковывать, что такое пленум, пятилетка и почему её надо было успеть прожить за более короткий срок. Объяснять, что люди от того не жили меньше, а просто более интенсивно трудились.

На какие-то вопросы отвечали мама с папой, на оставшиеся девятьсот девяносто девять – словари и энциклопедии.

Часто, катаясь по двору на велосипеде, ребёнок пугал родителей беседами с призрачными друзьями:

– Смотри, Владик, как я умею! Ты меня не догонишь!

– А вот посмотришь! Возьму и догоню!

Друзья отвечали разными голосами. Казалось, не одинокий малыш, а целая ватага ребятишек на велосипедах устроила в лесу гонки по пересечённой местности.

Было интересно и поучительно слышать, о чём они говорят:

– Ты боишься зверей?

– Нет, не боюсь!

– А чего ты боишься?

– Когда мама уши мне чистит!

– А я не боюсь! Мне мама уши не чистит!

– Везёт…

– Видел у лесника с того кордона чуб под носом?

– Так это не чуб, глупенький! Это «усы» называются!

– А у бабушки Матрёны глаза плоскостопые?

– Это как?

– Ну, очки носит!

– Это по-другому называют. Чтобы руки ближе делались.

– Зачем?

– Нитку в иголку вдевать!

– У тебя машинка работает?

– Нет. Батарейки сели.

– Они не сели, они устали.

– Отдохнут и опять станут работать?

– Да.

– А когда совсем разряжуться?

– Значит – убежали с работы!

– Как ты думаешь, а Луна холодная?

– Нет, тёплая!

– Скажи, а щенок собаки тебе кто? Друг?

– Сестрёнка!

Но если сестрёнку для сына мы себе позволить не могли, то уж кошку-другую, при его неравнодушии ко львам – вполне.

Роскошного перса с марсианскими рыже-красными очами мы получили в подарок от его прежних хозяев. Те устали бороться с его дурными привычками и были рады избавиться от волосатого чудовища. Чудовище должно было отзываться на кличку Марсик. Но не отзывалось. Кот молча таращил на нас свои глазищи. Сидел без движения там, куда его посадили, и недвусмысленно поглядывал на открытую форточку в надежде сбежать при первой же возможности.

Мы решили не иссушать запретами его жажду странствовать. Если что, дальше леса не убежит. Указали источники принятия пищи и противоположную этому процессу территорию и легли спать.

Наутро кота в доме не было. Проём форточки был оторочен рыжим мехом. Клочья длинных волос развевались на сквозняке. Ни дать не взять – индейский головной убор.

– Марсик! Ма-а-арсик! – кричали мы на разные лады с крыльца. И не получали ответа.

Пришлось выдвигаться на поиски. Беглеца обнаружили меж корней семидесятилетнего дуба, до смерти напуганного воплощением в жизнь своего намерения. Вернули паршивца в лоно семьи. Пожурили, накормили, обозвали дурнем и отправили спать. Несколько дней кот пытался смириться со ссылкой. Не смог. Почесал за ухом и решил возвратиться в город своим ходом. Но эта вылазка закончилась для Марсика трагически: он был настигнут первым же отрядом мелких грызунов, которые и расправились с ним, пользуясь численным преимуществом. Не принимая во внимание его родословную, награды и многократные звания «лучшего кота». Неведомо этим городским, что лучший кот сам ест мышей, а не наоборот.

После этого мы долго не решались брать в дом кота. Пока однажды муж не привёз из города найдёныша. Серого, большеголового, короткоухого и зеленоглазого. Он достал его из-за пазухи и, улыбаясь, протянул мне:

– Вот, бери. Кажется, сибирский. Как назовёшь?

– Васючок! – ни секунды не сомневаясь, ответила я.

Из пригоршни мужа котёнок перекочевал мне на плечо да там и обосновался. Я ходила, занималась делами, готовила, гуляла, а Васючок сидел на плече и шептал мне ласковые словечки в левое ухо. Случайные гости дивились чувству равновесия котёнка вкупе с отсутствием следов его когтей на мне. Он обнимал плечо серыми пушистыми руками, нежно нюхал холодным носиком шею и крайне неохотно покидал её окрестности. По доброй воле Васючок спрыгнул со своего любимого места лишь раз. Я пересыпала комбикорм в ведро, и котёнок заметил в мешке мышь. Он нырнул внутрь, скрывшись целиком. Через мгновение показалась его довольная мордаха. В зубах он сжимал мышонка – вероятнее всего, своего ровесника. А зелёные миндалевидные глаза сияли радостью…

Всё говорило о том, что в скором будущем в доме опять воцарятся чистота и покой. Мыши соберут свои чемоданы, я перестану фанатично прятать всё съестное от их ночных набегов. Ласковый и умелый кот в доме – помощник, друг и младший братишка. Но братишке не суждено было повзрослеть.

В один страшный вечер мне вздумалось выкупать его со средством от блох. Они нам сильно всем досаждали, страдал от их нашествия и котёнок. Васючок доверчиво позволил обработать себя. Когда положила его на ладонь, ощутила хрупкость маленького тела и капнула совсем немного, самую малость. И сразу после, ни мгновения не ожидая, принялась смывать. И тут же поняла – всё. Отравила. Я погубила своего милого, любимого, славного котёнка. Я вытерла его полотенцем и обняла… Мы сидели так час, другой. Васючок слабел с каждой минутой. Потом вдруг засуетился, сполз с колен, дошёл до туалета, оправился. Выбрался из него, лёг под батарею, чего не делал никогда, вытянулся и умер…

Помню,к ак в детстве не понимала, отчего люди плачут. Очень долго училась делать это. Смотрела на окружающих. Сравнивала их реакции с происходящим. И понимала – когда начинать рыдать. Ели бы в детстве пришлось пережить смерть того, кто меня так же нежно и доверчиво любил, я бы не смогла остановиться и плакала по сию пору. Как плачу теперь.

Сказка

Сад камней надо создавать самостоятельно.

Из тех, что разбросал в пору юности,

и из тех, под которыми страдала твоя душа.

– Мам! Расскажи сказку!

– Это как?!

– Расскажи! Ну, пожа-а-алуйста!

– И это после «Лёлищи»?!

– Ну, расскажи-и-и!

– Ладно, уговорил! Какую ты хочешь?

– Улю!

– Опять?.. Ну, ладно. Слушай…

Из окна вагона поезда дальнего следования выпорхнул небольшой пакет. Белой птицей покружил он над выбритой щекой насыпи. Подхваченный волной движения состава, взмыл ввысь,и,отвергнутый ею же,упал в пятнадцати метрах от железной ветки дороги.

Уля родилась слабенькой. Казалось,с нею справится даже некрупный комар. Впрочем, жаркое весеннее солнце испепелило эскадрильи едва вставших на крыло насекомых,что дало ей время прийти в себя и набраться сил. Оно же взлелеяло опару земли, из которой одна за другой появились сочные травы и нежные ростки кустов. Мама срывала яркие бархатные листочки,что сделало её молоко особенно вкусным и целебным.

Едва осталась позади младенческая дрожь в ногах, Уля перестала прятаться под боком мамы, а чаще смотрела на цветы и букашек, которые норовили перебраться с лепестков прямо на нос,стоило подольше

постоять на одном месте. Кастаньеты дятла,полуденное завывание кукушки и полуночная перекличка сов,– все звуки вокруг казались родными и придавали уют просторной квартире косуль под плотным навесом ветвей. Капли дождя,если он и случался порой, не досаждали маленькому семейству. К тому же,после можно было попить воды из выщербленной временем короны пня,остерегаясь втянуть ненароком упавший в воду лист или беспомощного муравья. Листок Уля отгоняла шумным вздохом, а муравью подставляла нос, по которому тот проворно взбирался, как по бархатному мосту. Время от времени мама водила Улю на берег реки. Воды в ней, несомненно, больше, но и претендентов на то, чтобы сдуть пену облака с поверхности, было тоже намного больше!И если звери покрупнее были вежливы, то слепни и шершни пользовались бражниками в своих корыстных целях. Так что, если быть честной, Уля не очень любила ходить к речке. Одним из привычных с детства звуков,был весёлый свист электрички,баритон поезда и тяжёлая поступь товарных вагонов ,– сродни прогулки лося подле спящего мышонка. Почва вблизи железнодорожного полотна начинала раскачиваться задолго до его появления,и не переставала некоторое время после. Улю тянуло к не пересыхающим блестящим ручьям рельс,которые звенели, стучали, гудели… Речитатив их натёртых движением связок был пленителен,как рассвет, пропитавший губку тумана.

Во время одной из прогулок к железной дороге, меж сжатым в гузку сухариком мака и ирокезом чертополоха,Уля увидела странный, диковинный для лесного жителя предмет. Если бы лес, в котором родилась Уля, располагался на берегу моря, она могла бы сравнить новинку со слегка потрёпанной медузой. Но такого опыта у Ули быть не могло, увы. Как не было у неё никакого опыта вовсе. Стояла бы рядом мама, она бы растолковала, что к чему, но та старалась опередить подруг, старательно обкусывая не подсохшую ещё листву. И Уля осталась один на один с пакетом,который выпорхнул из окна купе чудесного весёлого вагона,где, мечтая о том, что скоро увидит море,ехала девочка Юля и грызла конфеты, которыми на прощание угостила её бабушка. Конфеты закончились,Юля хотела спросить маму, куда положить липкий от сладостей кулёк, но мамы рядом не оказалось,она вышла в тамбур покурить с дядей из соседнего вагона,и Юля просто выкинула пакет за окошко и тут же забыла о нём. Молоденькая лесная козочка, как и все девочки её возраста, была большой сластёной. Втянув носом пьянящий аромат патоки и сахарной пудры, улины губы сами собой нетерпеливо задвигались. Она наклонила свою милую головку,подхватила неведомый, но такой обольстительный предмет, и проглотила его…

Несколько дней Уля не могла ничего есть. Мама пыталась растормошить её, развлечь, подталкивала в сторону некогда вожделенной тропы паровозов и электропоездов. Но Уля никуда не могла идти, она лежала в тени сосны с обрубленной людьми макушкой и тихо тявкала. Животик Ули стал круглым и твёрдым,как спелый гриб-дождевик, а глазки – маленькими, как ягоды боярышника, пережившие зиму. Уля безразлично смотрела в одну точку, и думала лишь о том, чтобы прекратилась страшная боль, наполнившая её внутренности. И понимала, что это произойдёт, надо

только ещё немного по-тер-петь…

…Муравей, пытавшийся в десятый раз пройти мимо носа Ули, первым понял, что беспорядочное волнение, исходившее от неё,прекратилось. Может, пробежать по носу этой смешливой козочки и она опять чихнёт, как это бывало не раз,когда Уля пила дождевую воду… Муравей вытер лапки уголком травинки, перебрался Уле на нос. Пробежал в одну сторону, в другую… Что-то пошло не так. Козочка не мотала головой, не чихала до слёз… Торопясь и толкаясь, минуты следовали одна за другой. Муравей неистово суетился, пытаясь растормошить свою подружку. Тут подошла её мама, наклонилась, понюхала пушистый лобик дочери,подобрала упавший на него листочек, вздохнула и ушла.

Задёрнув небо шторами туч, ушло и солнышко. На бесцеремонный стук грома оно выплеснуло ведро воды через своё оконце… и каждый, кто хотел посочувствовать, теперь мог не стесняться своих слёз.

А на горбинке носа Ули сидел и горько плакал муравей. Он не ждал начала грозы, чтобы обнажить свою скорбь. Тот, кто любит, плачет не столько глазами, сколько сердцем. А кто сказал, что муравьи не плачут?

Белой птицей из окна вагона дальнего следования выпорхнул небольшой пакет. Пристроившись подле состава, он парил, как коршун, выискивая очередную жертву.

Запах земли

Слова потеряли свой запах, потускнели,

стали невесомы, как пыль на ладони.

Слов нет, а значит, и славы нет.

Синица третий день не показывается на крыльце – она устала караулить пчёл. Сын ушёл гулять. Сам. Никто его не будил.

И от этого становится страшно. Совсем недавно он играл в робота «пЫлецейского», а теперь уходит надолго в лес. Один. Больше не с кем.

Кожа лица задубела от близости дубов. Воздух пропитан их дыханием. Столетние среди них, как дети. Тянутся к старшим. Сжимают кулаками корней почву, обнажая вены.

Всё больше могил за сараем: кролик Роджер, поверженный мышами Марсик, погубленный мной Васючок.

Кто-то сжёг наше сено, которое так упорно косил муж, а я, сгребая, сожгла себе лицо и руки. Впрочем, мы хорошо знаем имя того, кто это сделал…

Уже сошли осенние опята. Те, которые ещё можно разыскать, больше похожи на бесформенные серые тряпочки. А маленькие, крепкие, скользкие – те уже давно запечатаны в банки. И ждут своего часа.

Помидоры – огромные и совершенно зелёные – чудовищно и нелепо выглядят на фоне опавшей листвы. Их ничто не смогло заставить покраснеть. Но после первой морозной ночи помидоры всё же утонут в маринаде. Им тоже пора.

Времена года. По силе воздействия на человека они могут сравняться лишь с днями, когда отсчёт прожитых лет идёт уже не в нашу пользу.

Некоторые считают, что для того, чтобы быть счастливым, нужно быть с семьёй лишь до той поры, пока в тебе нуждаются дети. А потом – разбегаться в разные стороны. Чтобы не потерять себя. Чтобы сделать то, ради чего родился.

– Но как узнать, для чего ты рождён?

– Для этого нужно прислушаться к себе. Для начала – вычеркнуть из своей жизни всё, что мешает. Когда ты живёшь, выполняя чужие прихоти, это неправильно.

– Ты хочешь сказать, что семья – не нужна?

– Да, она мешает понять истинные истоки своих поступков.

– Но как переступить через своих близких, через свою семью?

– Человек должен уметь перешагнуть через то, что мешает

– Но как сделать, чтобы это не поломало ничьей судьбы: ни твоей, ни тех, которые остались у обочины твоей дороги…

– Это не имеет значения. Есть только ты…

Мечта моя…

Недавно меня спросили:

– Что бы вы выбрали: жизнь в России с хорошей стабильной работой в плохом питерском климате с друзьями и родными или в Греции, без родных, друзей, без хорошей работы, но с любимым – любящим и понимающим человеком, возможным отцом ваших детей?

– С любимым мужем на берегу океана, – ответила я. – И чтобы сын мог часто приезжать, и чтобы камин, и большая собака подле него… И интернет, и нехитрая еда… И приятель-дельфин, который громко зовёт по вечерам, и вы плывёте, придерживая его левой рукой, прямо к розовому озеру растопленного солнца впереди…

Несмотря на то, что мой ответ был абсолютно искренним, я вдруг ощутила какое-то беспокойство. И вдруг ясно осознала – почему.

Я живу в довольно большом городе. Но каждый раз, выходя из дома на прогулку с собакой, надеюсь почувствовать на себе взгляды моих замечательных соседей – жителей дремучего леса, в котором и был мой первый настоящий дом…

И я много отдала бы за то, чтобы вновь оказаться в том времени, когда мой шестилетний сын написал своё первое стихотворение…

Мечта моя

Улететь в тихие края.

Где тихо звёзды плещут,

Где мирно волны блещут.

Где птицы кричат: «Я!» -

Вот такая мечта моя.

Пустяки

Пустяк, ты баловень судьбы.

Ты можешь стать началом злого,

Но если придираться строго,

То победишь совсем не ты!

Всё на свете начинается с пустяка. Часто прекрасно лишь начало, а финал не заслуживает внимания. Но тут уж – как кому повезёт. Песчинка может попасть в ботинок и повредить ступню. Или её занесёт течением под мантию моллюска, и там она превратиться в прекрасную жемчужину. И кто окажется тому виной? Совершенно очевидно, что не безобидный фрагмент оксида кремния!

Нам, людям, стоит учиться трансформировать недостатки в достоинства. Прикрывая жёлтым опавшим листом частицу «не», это сделать проще простого.

Кусочки, или Пара фраз,которые обычно называют послесловием

Время нельзя потерять или найти.

Оно живёт само по себе -

бесстрастный свидетель всего происходящего.

– Ты помнишь, папа ехал на велосипеде, а там на дороге стоял кабанчик – маленький ещё, поросёнок в тельняшке, размером с собаку. Стоял и сморкался в ямку на одной колее дороги, листья приподнимались над землёй, что его очень забавляло. А папа ехал по другой колее. В двадцати сантиметрах по соседству. Кабанчик так и не ушёл. Веселился ребёнок, что с него взять! Несмотря на то, что его родственники возмущались рядом в кустах. То ли на папу ругались, то ли на поросёнка!

– Да, а как я однажды ночью ехал на велосипеде из монастыря в полной темноте. Двигался на слух, ориентируясь по ощущениям. Когда едешь по песку – оно одно, по траве – другое. И ведь ни разу не сбился с пути!

– А я помню, как ты срывал ветки, которые били по лицу и загораживали дорогу. И осенью, когда они покрывались льдом всего за одну ночь, аллея становилась похожей на длинный ледяной тоннель… Нереальный, сияющий, словно декорация к волшебной новогодней сказке.

Или при свете луны, когда снег лежит толстым слоем, впереди не видно ни единого следа, и на много шагов впереди – деревья, покрытые снегом… А вокруг глубокая, бесконечная, безмятежная тишина первозданности – как в детских снах…

– А вот мне вспоминается тот пожар, который мы устроили и сами же потушили.

Мы зажгли толстые тупые остья прошлогодней травы. Ветер внезапно подул в сторону дома, и мы, как сумасшедшие, забегали, стали тушить. Ворот колодца крутился со страшной силой. Вёдра одно за другим разбивались о поверхность воды в колодце. А уровень опускался всё ниже, ниже. А рядом бегал маленький худенький сыночек с крошечным игрушечным ведёрком…

– А я помню, как ты пришла в школу, а около меня врачи – увидели запутавшегося в волосах клеща и боялись вытащить. А ты подошла, одним движением сняла, сожгла его в раковине и говоришь: «Ну что же вы, вы же в лесу живёте…»

Были и другие эпизоды! Ими, словно маком, усеяна жизнь. Но осыпались эти крупинки. И рад бы отыскать, да где их теперь найдёшь?

* * *

– Время… Назови мне имя того, к кому стремишься ты, куда бы ни пришло. Чьим мнением ты дорожишь больше, чем своей свободой…

– Время, ты так жестоко обходишься с нами… Не потому ли, что страдаешь от отсутствия внимания? Но нам так трудно оценить твои достоинства. Всё потому, что мы, люди, не умеем любить на бегу.

– Время! Остановись! И я поделюсь с тобой своим маленьким секретом… Мне, право, так жаль, что тебе не дано не то что остановиться, но даже оглянуться. Немного. Совсем чуть-чуть. Вполоборота… Поверь мне на слово, Время: там, у тебя за спиной… там есть о чём вспомнить и есть о чём пожалеть…

– Мне жаль тебя, Время!

– Пожалей лучше себя…

– И себя мне тоже – жаль…

Оглавление

Полустанок

Записные флешки (Предисловие)

Разговор с другом

По колено в снегу

Секреты гнилого пня

Покинув городской уют…

Трясогузка

Непримиримость

Филин

Рипли

Книга о невкусной и нездоровой пище

XXI век

Переезд

Мурёнка

Холодные губы страха

Отец Михаил

href=#t17>Коза рогатая

Лесная школа

Земляника

Пётр Петрович

Серый волк

Первомайская демонстрация

Самый страшный зверь

Что потопаешь, то и полопаешь

Курица на бетонном полу

Холодильник

Пирожки из стеклянных кур

Зубы

Окна в осень

Летучая мышь

Свиные рёбрышки

Вербное воскресенье

Пасха

Не торопись…

Под присмотром

Комары

Блохи

Ребёнок курицы

Кто во что горазд

Весна

Место под солнцем

Всё испортил соловей

Здравствуй, лето!

Ёлки-палки

Неутомимый кабанчик

Коза и квас

Быстрее, быстрее, ещё быстрее!

Узник чести

Палата номер раз

Трубка мира

Платочки

Главное – это счастье!

Гости

Сенокос

Дед Мороз

Выбор

Корабельные сосны

Аккорд

Мыши

Раковина

За Чёрным болотом

*Пчёлы

Кролик Роджер

Прайд

Сказка

Запах земли

Мечта моя…

Пустяки

Кусочки, или Пара фраз,которые обычно называют послесловием

* * *