Рассказы из Диких Полей [Яцек Комуда] (fb2) читать онлайн

ЯЦЕК КОМУДА

РАССКАЗЫ ИЗ ДИКИХ ПОЛЕЙ

 

Jacek Komuda "Opowieści z Dzikich Pól"

Fabryka słów 2009

Перевод: Марченко Владимир Борисович, 2022

 

 

 

 

XVII век. Украинские степи – там великое прошлое объединяется с кровавым прошлым, мужество с жестокостью, ностальгические воспоминания жителей крессов с чудовищным счетом, выставляемым обоими народами… Это увлекательный образ пограничья Речи Посполитой – героического и авантюрного, дикого, жаждущего крови, мести и власти, мудрого и не раздумывающего… Речи Посполитой, неумолимо клонящейся к упадку.

 

 

 

Трембовля¹ переживала самую настоящую осаду. Вот только под стенами могучей твердыни не стояли турки, татары или казаки.. Стояли первые дни декабря, первый снег уже выбелил степи, а ведь зимой, когда в крымских улусах наступал голод, на Руси можно было ожидать татар. Потому в Трембовле собиралось все кварцяное² войско и реестровые казаки. И, как оно частенько бывало, за войском тянулись бесчисленные толпы всяческой бездельной черни – начиная с мошенников и фокусников, и заканчивая гулящими девками, перегонщиками скота и бродячими торговцами. Все корчмы, как в городе, так и в предместьях крепости, были заполнены людьми. Постоялые дворы получше, что на рынке, разделили между собой паны товарищи³ из гусарских и казацких хоругвей, в худших стояли казаки и всяческие бездельники, идущие за войском.

Одним словом, кавалер Бертран де Кюсси мог только плевать себе в свою жесткую, покрытую воском бородку, что так долго тянул с приездом в Трембовлю. Нигде не мог он найти себе ночлега. В домах мещан стояло войско, в подворотнях ночевали нищие и проститутки. Даже все конюшни были забиты лошадьми. К шинкам и постоялым дворам товарищей француз даже не пробовал приблизиться. Ведь товарищи из это смешной для него польской кавалерии по всей Речи Посполитой славились как ужасные гуляки и пьяницы, а уж искать с ними ссоры было последним, что мог бы сделать месье Бертран.

Сумрак спадал быстро. Сверху падал мелкий снежок, из шинков доносились отзвуки песен и крики пьяных шляхтичей. Де Кюсси, который присел возле колодца на рынке, сплюнул прямо в грязь, когда услышал звуки пьяной забавы. Ему уже осточертела эта проклятая страна где-то на самом краю света, куда Макар телят не гонял, а в корчмах даже не было отдельных комнат для гостей. В этой самой Речи Посполитой он пребывал уже с полгода, но уже успел отбить всяческую охоту к полякам. Будучи светским и уважаемым французским дворянином, он испытывал глубочайшее презрение к вечно пьяным польским шляхтичам, рядящимся в цветастые турецкие одежды и шали. Даже в самых кошмарных снах де Кюсси не представлял, что может существовать столь – sacrebleu! – дикая и варварская страна как Речь Посполитая. Король здесь не правил, налогов никто не платил, в корчме можно было запросто получить саблей по голове или чеканом по темечку. Польская шляхта выпивала просто убийственные количества медов, вина и водки, постоянно заводя скандалы и драки. Так что даже в самой Варшаве, под боком короля один панок мог безнаказанно порубить другого да еще и хвастаться этим по шинкам. Варвары! А какие странные царили здесь свободы! Даже отлить здесь нельзя было спокойно. Всего пару месяцев назад, когда де Кюсси пробовал успокоить малую потребность в галерее Вавеля, какие-то гайдуки отмолотили его рукоятками обушков⁴. А ведь французы всегда мочились на ступенях Лувра, и ни у кого не было по этому поводу претензий.

И подумать только, что эта дикая – де Кюсси уже не находил соответственных слов - варварская шляхта называла себя потомками сарматов и считала себя самыми благородными и самыми счастливыми людьми на свете. И даже утверждала, что, якобы, на востоке находятся страны, еще более дикие, чем Речь Посполитая. Но таких де Кюсси уже не был в состоянии даже представить.

Делалось все холоднее. Француз поднялся и, чтобы разогреться, взял за узду коня, после чего прошел в первую попавшуюся улочку. Время от времени он проходил мимо крупных корчем с соломенными крышами, из-под которых доносилось пьяное пение, а иногда – бряцание сабель и ржание лошадей, а еще: звон кубков, разбивающихся на подбритых башках этой одичалой, вечно пьяной шляхты. Проклятая страна, проклятый холод. Здесь не было никаких поэтов, никаких благородных сердец, красивых обычаев, дворцов или имений. Сплошная шваль, варвары. Поляки – народ необразованный и вечно пьяный. И подумать только, эти сарматы даже париков не носили.

Размышляя подобным образом, де Кюсси спустился в самый низ улочки и прошел в открытые ворота. И тут же пожалел об этом. Было уже поздно, и стерегущие проход гайдуки сразу же захлопнули за ним тяжелые створки. Дворянин крикнул им, чтобы те подождали, но слуги явно не услышали его крика. Так что Бертран не мог возвратиться на рынок, где дуло не так, как здесь, под стенами. И как тут не ругаться!

Он огляделся по сторонам. Все дома были темными, все окна закрыты ставнями, улочка была совершенно пустая. Но, погодите-ка – где-то вдалеке, на самом конце блеснул какой-то огонек. Ну да, де Кюсси четко видел небольшое, желтое световое пятно. Француз направился в ту сторону, раздумывая над тем, что же могло там находиться. Шинок или корчма? Начал падать все более густой снег, белые хлопья покрыли шляпу и плащ Бертрана. Было все холоднее, де Кюсси дышал на замерзшие руки и изо всех сил топал ногами, пытаясь хоть немного разогреться. Добравшись до света, он уже готов был извлечь рапиру, лишь бы пробиться к теплу. Он добрался до конца улочки и тут замер.

Стоял он перед большой корчмой, покрытой соломенной, как казалось, достигающей самого неба крышей. Слабый, красноватый отблеск проходил из-под неплотно закрытой ставни. Де Кюсси почувствовал себя не в своей тарелке. Из вех шинков города доносились отзвуки веселой пирушки – и только этот был тихим и темным. Что-то здесь было не в порядке. Бертран задрал голову, но не сумел прочесть названия корчмы; он увидел лишь пук соломы и едва видимого дракона, нарисованного на трухлявых досках. А потом он ударил кулаком в большие, набитые кованными гвоздями двери. Ответа не было. Тогда де Кюсси нажал на дверную ручку, и тут могучая дверь начала подаваться вовнутрь. Из темных внутренностей трактира пришла волна тепла.

Бертран провел коня через порог и пошел дальше. Основное помещение постоялого двора, ярко освещенное сотнями свечей, было, похоже, пустым. В одном его конце, где находились стойла для лошадей, стоял только один жеребец, громадный вороной скакун, беспокойно крутящийся на привязи. Поскольку челяди нигде не было видно, де Кюсси расседлал своего коня и завел его в свободное стойло. После чего быстро направился в сторону огромного очага, на котором горели дубовые колоды и толстые смолистые стволы. С облегчением присел он возле камина и протянул руки к огню; затем сбросил плащ, снял шляпу.

- А мил'с'дарь что здесь делает?

Де Кюсси вскочил на ноги. Рука инстинктивно схватила рукоять рапиры. Откуда-то, похоже, из какого-то угла помещения вышел высокий шляхтич с высоко подбритым затылком. Бертран поглядел в его темные глаза с красноватым отблеском, и хотел было что-то сказать, но не мог. Он чувствовал себя так, словно совершенно разучился говорить.

- Вижу, что мил'с'дарь – немчура! Это ты плохо попал, эта корчма занята, чужаков нам здесь не нужно.

- Я… я – шевалье Бертран де Кюсси, - с трудом промямлил дворянин. – Я француз, путешественник…

- Француз?! – высокий темноволосый шляхтич не спускал глаз с фигуры Бертрана. – Или шпион Габсбургов?

- Клянусь честью, месье, - запротестовал де Кюсси. – Я служу королю Людовику, а не нашим общим врагам!

- Людовику, - усмехнулся шляхтич. – И все равно, пан немчура, это ты плохо попал. Сегодня в эту корчму важные гости съедутся, все мои приятели. – Так что пока согрейся, а потом – в седло, жопу в руки и валяй на тракт.

- Похоже, гостеприимство врожденным свойством поляков не является. Мил'с'дарь выгоняет меня на снег и мороз…

- И что это за гость, который за спиной хозяина оскорбляет,- буркнул тот, поглядывая на Бертрана из-под прищуренных век. – Что, пан Бертран, плохо тебе было В Речи Посполитой? При дворе король тебя принимал, каждый шляхтич убежище предоставлял, а ты сам, как их благодаришь за это? В своих писаниях обливаешь Речь Посполитую грязью?

Де Кюсси побледнел. Инстинктивно он положил руку на висящую на правом боку сумку. Внутри лежали свернутые бумаги с его записками к Описанию Королевства Польского и Литвы, которое в будущем году должна была напечатать королевская типография в Париже. Вот только творение еще не было завершено, поэтому: откуда этот тип знал о записках?

- Так что, пан-брат, извини, но остаться здесь ты не можешь, - буркнул незнакомец. – ои приятели чужаков не любят. А если останешься, то за голову твою не ручаюсь…

Тут дверь с треском распахнулась. Дуновение ледяного ветра занесло в корчму снежный туман, в котором маячили какие-то фигуры.

- Черт подери! – прошипел высокий шляхтич. – Поздно уже. Садись, - бросил он в сторону француза. – И молчи.

Де Бюсси послушно съежился на лавке, но через минутку осторожно выглянул из-за бочонков и горшков. Что же в этой корчме творилось на самом деле? Кем могли быть таинственные гости этого пана-брата? Де Кюсси вспомнил, что шляхтич так и не назвал своего имени. Так что же тут творилось? Возможно, рождался какой-то заговор, бунт или рокош⁵?

В помещение поочередно вошли несколько мужчин. Казаки придерживали оседланных лошадей, впереди всех быстро шел какой-то невысокий старичок с длинной седой бородой, в высокой собольей шапке, украшенной пером цапли. Старец странным образом прихрамывал, и только лишь когда он вошел в круг света, Бертран заметил, что у него нет одной ноги, которую заменял деревянный чурбак.

- Приветствую, приветствую вас, пан Мурашко, - воскликнул тем временем высокий темноволосый шляхтич и пал в объятия старика. – Это же кучу лет не виделись! А это что, хрен подери, с костылем сталось? В каком-то борделе в капкане прихлопнули?

- Подборский изменник из фальконета⁶ меня подстрелил! – выкрикнул старик. – Наехал я на того сучьего сына, после того, как он луг дедовский у меня захватил. И подстрелили меня сразу же после того, как я ему амбары и гумна подпалил! Ничего, я ему еще покажу, он меня еще попомнит!

- Присаживайтесь, присаживайтесь, пан Мурашко. – Эй, жид⁷, - крикнул темноволосый. – Мед неси! И мигом, а не то бороду рвать станем!

Вблизи, при свечах, пан Муращко выглядел гораздо более представительно, чем в скупом свете факела. Пускай и пожилой, но выглядел он свежим и здоровым, на нем был черно-золотой жупан и обшитая мехом делия⁸. Прихрамывая, он приблизился к столу и вот тут увидел приютившегося на краешке француза.

- А это что еще за чудо! – воскликнул он. – Немчура! Немчура в нашей корчме?!

- Это кавалер де Кюсси. Из Франций сюда приехал, чтобы Речь Посполитую описать.

- Речь Посполитую? Ты только, шот⁹, хорошо про шляхту пиши. Потому что, ежли чего плохого прочитаю, то, Богом клянусь, отрублю тебе твою башку крашеную, как Мурашко прозываюсь. – Старик приблизился к Бертрану и протянул руку. – А я – Серафин Мурашко, герба Кисель, немчура. Не знаю, правда, дошла ли моя слава до Парижа. А знаешь ли ты, пан-брат, такого толстого маркиза де Монтеспиона? Не знаешь? Ха, и наверняка ведь не знаешь, потому что я, когда в молодости в лисовчиках¹⁰ служил, башку ему отрубил под Эппингеном, когда мы Лотарингию занимали. Ну, и чего сидишь так шот? Нашего польского языка не знаешь? Так компаньон мой по кубку, ученый проповедник Войчех Деболенцкий говорил, что даже в небе по-польски говорят, а сам Адам тоже поляком был.

Худой еврей спешно присеменил к столу, неся бутыль золотистого напитка. Разлил мед по стаканчикам. Все чокнулись, выпили. Мед был крепкий, пряный, разогревающий. Ну что же, даже де Кюсси признавал, что различные виды пива и меда были в Речи Посполитой единственной достойной внимания вещью.

Какое-то время все сидели молча. За окнами и в дымоходе выл ветер, метель сыпала снегом в ставни, а от печи расходилось приятное тепло. Мед-липец был крепким, у Бертрана де Кюсси быстро зашумело в голове.

- Твое здоровье, пан Мурашко! – воскликнул высокий шляхтич. Бертран невольно пожелал уклониться от исполнения следующего тоста. Мурашко заметил это.

- Что? Не выпьешь с нами?! – выкрикнул он. – Пей до дна! Пей до дна! Наш мед лучше этих ваших королевских ссак. Здоровье пана Боруцкого!

- Здоровье! Здоровье!

Снова выпили. Де Кюсси почувствовал, что голова быстро кружится. Все уселись.

- Начинай тогда первым, пан Боруцкий,- сказал Мурашко.

Высокий, темноволосый шляхтич подкрутил ус.

- И о чем бы вы хотели услыхать, пан Серафин? О девках? О сражениях? Про оружное исполнение прав?

- Обо всем. А еще про выпивку и шляхетскую честь.

- Про честь. Послушай тогда, пан Мурашко. Другие еще не прибыли, и я тогда расскажу тебе правдивую историю, случившуюся годы и годы тому назад.

Де Кюсси подставил уши. И как раз тогда темноволосый шляхтич начал рассказывать.

 

 

рассказ первый

ЧЕРНЫЙ ГЕРБ НОВИНА

 

Заблудился. В конце концов, пришлось признать это самому себе. Падал дождь, а лес казался повсюду таким же самым – везде мрачные, истекающие каплями воды деревья, и нигде не было видно ему конца. Под спутанными ветвями становилось все темнее, наступали понурые, осенние сумерки; глинистую тропку, по которой он ехал, покрывали желтые листья.

Проклятое невезенье преследовало Куницкого с самого начала путешествия. Поначалу, сразу же за Каменцом, сломались оба колеса повозки, потом пали два коня, и теперь, когда он оставил челядь и нагруженный добычей воз в Баре, просто-напросто заблудился в мрачных лесах над Бугом.

Постепенно дождь перестал падать, сорвался легкий ветер. Он громко шелестел втыями, сотрясая с них тучи серебристых капель. Деревья по обеим сторонам дорожки вдруг расступились, открывая небольшую полянку, поросшую кустами с багряными листьями. Прямо посредине пустого пространства стояла старая хижина – похоже, какая-то разваленная корчма. Много подобных строений осталось в тех сторонах со времен последнего татарского наезда. Привлекательным все это никак не выглядело, но Ян двинулся к развалине. Что ни говори, но дае в такой древней халупе на голову не лило.

Внезапно в одном из оконных проемов мелькнул темный силуэт. Куницкий инстинктивно прижал голову к конской шее. А потом увидел вспышку, услышал грохот выстрела; пуля свистнула высоко над головой. Шляхтич ни на мгновение не стал сомневаться. Если бы просто отскочил, то, прежде чем успел бы добраться до ближайших деревьев, притаившийся в корчме противник имел бы возможность всадить в него, как минимум, одну пулю. Потому, вместо того, чтобы убегать, Куницкий соскочил с коня, припал к стене и вытянул саблю.

Во внутренностях развалины царила абсолютная тишина. Ян придвинулся к двери. Он увидел погруженные в полутьме большие сени с гнилым полом. Медленно, прижав спину к стенке, Куницкий вошел вовнутрь. В помещение он заглянул с левой стороны. Большая комната с печью – похоже, кухня. Он вошел туда и обвел ее внимательным взглядом. Разваленная лавка, остатки волосяных покрытий, несколько старых мисок и щербатый котелок. Печь была еще теплой. Выходит, кто-то здесь находился!

Куницкий повернулся, услышав за собой скрип половых досок. И вот тогда-то из левой двери выскочил высокий, худощавый мужчина в дели и меховой шапке колпаком и рубанул Куницкого саблей. Они сошлись раз, второй, третий, отскочили… Шляхтич пригляделся к лицу нападавшего. Замер. Потом тот поглядел на него. Опустил оружие.

- Куницкий? – спросил он. – Ян Куницкий. И что мил'с'дарь тут делает?

- А что должен был делать? С войны возвратился. Ну а ты, мил'с'дарь, похоже, умом тронулся…

Куницкий без труда узнал стоявшего перед ним мужчину. То был Яцек Остржицкий, сосед из родимых сторон, из-под Брацлава.

- Ты меня не узнал? Да, я не был дома уже два года, но не мог же так сильно измениться:

- Так мил'с'дарь вернулся? Уже вернулся?

- Война закончилась. Не думал я, что на Брацлавщине меня приветствует пуля из бандолета¹¹. Я же, вроде как, на разбойника не похож?

- Да нет… - Остржицкий смешался. – Садись, мил'с'дарь. – Он указал на лавку. – Я тебя не узнал.

- Сейчас поговорим, - буркнул Куницкий. – Но вначале мне надо привести коня.

Он выбрался из дома и отыскал на поляне своего жеребца. Чтобы завести его в полуразваленный сарай и расседлать, понадобилось несколько минут. Когда Куницкий вернулся в помещение, Остржицкий заслонил окно старой, превратившейся в тряпку ферязью¹².

- В ваши руки, - сказал он, подавая кожаную баклагу. – Твое здоровье, пан Куницкий.

Шляхтич с удовольствием сделал большой глоток водки. Остржицкий быстро вытащил хлеб и вяленое мясо и положил их на лавке возле Куницкого.

- Все, что имею, - сказал он, садясь напротив. – Знаешь, мил'с'дарь, тяжелые времена настали. Много чего у нас поменялось.

- А как там моя жена?

Остржицкий вздрогнул. Куницкий это заметил. Они сидели молча. Ян подбросил дров в огонь, багряный отсвет несколько осветил помещение.

- Твоя жена здорова, пан Куницкий.

- Это хорошо. Ну а ты, мил'с'дарь, что тут делаешь?

- Да так… как бы живу я тут.

- То есть как это?! – воскликнул Куницкий. – Как это: "как бы живу я тут"? В этой развалине? А твое поместье? Отцовское наследие? Что случилось? Татары спалили? Если так, то моя супруга всегда предоставила бы тебе кров.

- Татары? – бледно усмехнулся Отржицкий – Хуже, чем татары. Говоря проще: нет у меня уже ни поместья, ни состояния. У меня их отобрали, вот и все.

- Да как это: отобрали? По какому праву?

- И по-правому и по-левому, как оно говорится. С саблей в одной и с иском в другой руке.

- Но кто, о Господи? Мил'с'дарь с кем-то судился?

- Суд был, - горько усмехнулся Яцек. – И я его даже выиграл. Тем не менее, сложно устроять перед тремя сотнями казаков, когда у тебя всего лишь дюжина слуг.

- Так что же случилось?

- У нас тут новый староста. У тех мосьцицьких владений, которые когда-то присвоил его милость пан Януш Сененьский, теперь новый хозяин. И поосторожнее, мил'с'дарь, с этим человеком. Да и не тебе одному беречься следует. Наверное, все мы очнулись слишком поздно?…

- Выходит, это мосьцицький староста отобрал у вас отцовское наследие?

- Мы с ним ссорились. Немного судились. Все-таки, осторожней с ним! Может, я и преувеличиваю, но это авантюрист, каких мало…

- Ну, думаю же, что не другой Лащ¹³ или Стадницкий.

- Стадницкий… Это мил'с'дарь прямо в цель попал. Потому что, он и есть Стадницкий. Сын старого Ланцутского Дьявола¹⁴. Того самого, которому слуги лежайского старосты более двадцати лет назад голову отрубили.

- То есть как это? – Куницкий внимательно поглядел на собеседника, - один из Дьяволят? Не может быть…

- А оно так…

Снаружи вновь полил дождь. Куницкий четко слышал, как холодные капли шумят на гнилой крыше. Его охватили недобрые мысли. Если на Брацлавщине устроился сын старого Станислава Стадницкого, это могло обещать только неприятности. Стадницкого, зыгвульского старосту, небез причины называли Дьяволом. Никогда он никого не боялся, ну а к закону вообще никакого уважения не имел. Хотя и проживал он довольно далеко отсюда, в русском воеводстве, даже здесь, на Украине, под Брацлавом повсюду помнили его кровавые расправы, насилия, беззакония и чуть ли не гражданскую войну с лежайским старостой – Лукашем Опалиньским, завершившуюся бесславной смертью негодяя. Никто уже и вспомнить не мог, сколько инфамий и баниций¹⁵ ему было присуждено, поскольку все старались о нем поскорее забыть. От старого Стадницкого остались лишь людские слезы, память о закопанных где-то в горах сокровищах и… его собственные сыновья, которых не без причины называли Дьяволятами… И вот теперь один из них устроился в округе.

- Быть может, тебя, мил'с'дарь, он оставит в покое, - сказал Остржицкий. – Что ни говори, а воин ты опытный. Извини, что я в тебя стрелял. Думал, что это кто-то из казаков моцицкого старосты. Он мог бы меня здесь искать.

Яцек с беспокойством огляделся. Взгляд его был перепуганный. Когда он так вот беспокойно вертелся, то выглядел как загнанный зверь.

- А чтоб его громом ясным! Ну а протестацию мил'с'дарь на него подавал? Ты же можешь обратиться даже и к Трибуналу в Люблине!

- Прости, Ян, только это уже мое дело… Уж лучше потерять деревню, но сохранить жизнь…

- Да что ты такое говоришь? С ума сошел? Это тебе Украина, а не какое-нибудь Подлясье. Хочешь, соберем казаков и отомстим за все твои обиды. А наши соседи? У знакомых помощи спрашивал?

- Не могу.

- Не можешь… Вижу, что тот Стадницкий по стопам отца пошел. А как его имя?

- Тоже Станислав, как и Дьявол. Он же родной брат Владислава и Зигмунда. Ты ведь прекрасно знаешь, как те кончили… - Остржицкий потянулся к баклаге с водкой. Куницкий заметил на верху его ладони странный знак: полукруглая петля выступом вниз и воткнутый в нее меч. Отметина была черной, словно огнем выжженной. Что-то это ему напомнило. Новина. Герб Новина, выжженный на коже.

- Странно, что ты не желаешь искать справедливости, - буркнул Ян. – Но заставлять я тебя не стану. Быть может, и правда, нет в тебе смелости свое требовать.

- Хватит уже об этом. - Остржицкий отвел руку с баклажкой. – Мне пора ехать. Здоровье вашей милости!

- Ехать? Куда?

- На Буг. Тут оно вроде и безопасно, но все-таки…

- В такую погоду? Ты, мил'с'дарь, умом не тронулся?

- Я правду говорю, и ничто меня не остановит. – Остржицкий поднялся. – Только, мил'с'дарь, никому не говори, что встретился здесь со мной.

- А не было бы лучше, если бы ты поехал со мной?

- Мне бы и хотелось, только не могу. Ну, мил'с'дарь, бывай!

- Так что здесь, собственно, творится?!

Остржицкий направился к двери. Куницкий провел его до самого порога. Пан Яцек быстро оседлал своего коня, затем вскочил в седло и направился прямо перед собой.

- Бывай, мил'с'дарь! – крикнул он. – Завтра утром езжай по этой тропке, пока не выедешь на тракт. И осторожнее!

- Как мне кажется, ты поступаешь очень глупо! – крикнул ему вослед Куницкий.

Тот не ответил, исчез в полумраке. А дождь разошелся не на шутку. Ливень стучал в соломенную крышу хижины. Было почти что темно. Куницкий долго глядел во мак. В конце концов, вернулся в чуть более теплое помещение, подбросил дров в печку и лег поближе к огню. Но уснул только лишь под утро.

 

Утро следующего дня было туманным. Когда Куницкий отъезжал от старой корчмы, между стволами сосен и елей лениво ползли липкие, сырые испарения. В утренней тишине всадник спустился по узенькой тропке с холма, пока, наконец, не заехал на тракт. А там уже пошел рысью.

Все в его родной округе поменялось к худшему, раз кого-то такого как Остржицкий можно было безнаказанно лишить имущества. Понятное дело, здесь была Украйна, но здесь, в брацлавском повете все знали один другого и, насколько мог вспомнить Куницкий, подобного никогда не бывало. Естественно, и здесь случались ссоры и драки, а шляхта вела споры за луга и леса, но никто и никогда не осмелился бы отобрать у другого пана-брата его наследства. Впрочем, все должны были держаться вместе. Ведь брацлавское воеводство пересекал Черный Тракт, по которому в самое сердце Речи Посполитой хаживало немало турецких чамбулов, а после их прохода оставалась только лишь небо и земля.

Внезапно, когда Куницкий выехал из-за одного из поворотов, он заметил на тракте группу из более, чем десятка всадников. Среди них, прежде всего, были казаки, но и несколько шляхтичей, среди которых ехал высокий дворянин с черными, густыми бровями. Одет он был в богатый, изукрашенный узорами жупан и малиновый кунтуш, перевязанный поясом, стоящий, на первый взгляд, доброй пары сотен злотых.

- А ты кто? – враждебным тоном крикнул Куницкому один из панов-братьев: высокий, смуглый, с лицом, украшенным парой шрамов, оставшихся после сабельных ударов.

Куницкий придержал своего коня.

- Я – Ян Куницкий, - сказал он.

Поглядел на шляхтича в кунтуше, на его лицо – спокойное и красивое, но в то же самое время напряженное, совершенно, словно бы его хозяин мог весьма легко менять настроения: от смеха и до яростной жестокости.

Незнакомец тоже придержал рвущегося вперед коня и внимательно осмотрел Яна, но совершенно так, словно бы шляхтич, глядящий на хама-селюка.

- Ян Куницкий? Тот самый, что служил под Смоленском?

- Тот самый. А кто вы, мил'с'дарь?

Незнакомец не отвечал. Зрачки его были бледными, словно пустыми, глаза совершенно без какого-либо выражения. Ян инстинктивно чувствовал в нем враждебность к собственной особе. А потом тот хлестнул коня арканом и помчался словно ветер, ну а за ним поскакали его сопровождающие. Возле Куницкого остался только лишь тот шляхтич, который и окликнул его издалека.

- А знаешь, мил'с'дарь, с кем имел честь? – спросил он. – А это сам ясновельможный мошцицкий староста Станислав Стадницкий. И он был зол на тебя.

- Зол? Это отчего же?

Но тот не ответил. Издевательски усмехнулся, повернулся и отбыл. Куницкий долго глядел ему вслед. И только потом до него дошло, что староста подъехал со стороны его деревни…

 

На крыльце дворища никого не было. Когда Ян отметил это, то обеспокоился. Ведь он же писал, когда станет возвращаться. С самого начала, чуть ли не с того момента, когда отправлялся из лагеря под Смоленском, представлял, что Анна встретит его посреди двора.

Только лишь через какое-то время молодой слуга, тот самый которые перед тем отпирал ворота, взял у него поводья коня. Этот слуга своего господина не узнал. Похоже, что при дворе начал служить уже после отъезда Куницкого на войну.

Когда Ян поднялся на крыльцо, ему пришлось долго валить кулаком по знакомым, набитым коваными гвоздями дверям. Наконец те открылись, на пороге встал мощный, высокий слуга в жупане. Выглядел он грозно, но когда Куницкий вгляделся в его лицо, вздрогнул. То было лицо ребенка. Большого ребенка с телом взрослого мужчины. Этого слугу Ян тоже не вспоминал.

- Пани Куницкая дома?

Тот кивнул, отступил в сторону и жестом пригласил шляхтича пройти дальше. Позванивая шпорами, Куницкий прошел в большую, обширную прихожую. И сразу же вспомнил это место. Он помнил его запах, прохладу и полумрак. Ян отметил, что слуга тщательно закрыл двери на засов. Раньше такого не делали. Когда они вошли в комнату, Куницкий сделал глубокий вдох. Он повел взглядом по висящим на стенах обвешанных оружием коврикам и по портретам. Сердце застучало сильнее. Он был дома. Дома. Наконец-то дома. После двух лет…

Слуга жестом указал ему на кресло и вышел. Шляхтич сбросил на софу делию и отстегнутую от портупеи саблю. Осмотрелся по уютному интерьеру. Интересно, где же Анна. Он быстро встал и направился в соседнюю комнату. Нужно было узнать, почему она не вышла к нему.

Соседняя комната была пуста, поэтому Ян направился к двери, ведущей в альков. Та была слегка приоткрыта, и он услышал доносящийся изнутри тихий всхлип. Куницкий глянул в щелку, после чего камень спал у него с сердца.

За небольшим столиком сидела его жена. Он четко видел ее бледное лицо, большие черные и блестящие глаза, огненно-рыжие волосы, спадающие на спину в сплетенных прядях толстой, тяжелой косы. Она была красива. Об этом Ян прекрасно знал. В какой-то степени, это было причиной для гордости. Но сейчас она выглядела еще лучше. Сердце Куницкого забилось сильнее. В ладони Анна держала небольшую миниатюру. Женщина вглядывалась в нее, время от времени из ее губ доносился тихий вздох, а может и всхлипывание. Через какое-то время Анна повернула голову к двери. Куницкий глядел на изображение, и тут до него дошло, что это его собственный портрет. Все сомнения развеялись в тот же самый миг…

Неожиданно кто-то схвати его за горло. Сзади, сильно. Шляхтич отшатнулся, грохнулся спиной в стену. Ян схватил противника за плечо и повернулся. За ним стоял тот самый громадный, недоразвитый вьюнош, который перед тем открывал ему двери…

- А ну-ка отпусти, - прохрипел Ян.

Левой рукой он ухватил плечо противника, подтолкнул, а когда слуга навалился на Куницкого, шляхтич рванул его назад. Оба с шумом упали. Ладонь недоросля стиснулась на горле Яна, сдавила, запихнула назад в горло вырывающийся крик.

- Успокойся, Мыцко! Оставь! – раздался знакомый голос.

Куницкий почувствовал, что пальцы подростка расслабились. Он медленно поднялся на ноги. Мыцко отполз от него.

Анна стояла в дверях и глядела на него пугающим, безумным взглядом. Женщина сделала шаг в сторону Яна, потом другой.

- Ты вернулся, вернулся… - прошептала она и упала в объятия мужа.

Ян крепко обнял ее. Так они стояли довольно долгое время, тесно объединившись, словно бы творя единое тело. Куницкий чувствовал близость ее бархатной кожи, груди, плеч, ее губы рядом со своими. Он уже ничего не подозревал. Знал, попросту знал, что Анна его ждала.

- Почему ты не писал пан муж? – спросила женщина сквозь слезы. – За ти два года я ничего не знала о тебе. Даже, когда вернешься…

- Как это? Я же выслал к тебе трех нарочных с письмами. Ты их не читала?

- До меня никто не добрался.

Шляхтич задумался. Староста, которого встретил на дороге… Подозрения вновь вернулись…

- Прости Мыцко, - сказала Анна. – Здесь он с недавнего времени. Говорить не может. Я забрала его к нам с большой дороги. Он сильно пострадал от черни. У него разум ребенка. Теб он не признал. Мыцко, - произнесла она сквозь слезы. Это твой господин.

Куницкий оглянулся. Подросток съежился в углу, он плакал, закрывая лицо руками. Крупный, крепкий парень выглядел столь жалко, столь отчаянно, что сердце Яна наполнилось жалостью. Он не мог сердиться на него… Шляхтич подошел к слуге, положил ему руку на плече.

- Ну, не бойся, - произнес он. – Я прощаю тебя. Я ведь знаю, что ты и не мог меня узнать. Ты охранял мою супругу. Поднимись.

Мыцко медленно поднялся на ноги. В его глазах шляхтич увидел благодарность. Но когда тот поднял руки к лицу, чтобы оттереть слезы, Куницкий заметил на одной из них странное знамение – черная, полукруглая петля, повернутая изгибом вниз, и воткнутый в нее вертикально меч. Это был герб Новина… Точно такой же знак он видел на ладони пана-брата Яцека Остржицкого.

- Все как-нибудь уложится, - со всхлипом произнесла Анна.

Жена крепко прижималась к супругу. Уж слишком крепко, как для встречи после столь долгой разлуки. Женщина была перепугана, Ян это чувствовал. Что-то случилось не так.

 

Той ночью они были вместе, где долго и страстно находили друг друга в огромном ложе. В конце концов, отрабатывать нужно было долго. Ян уже совершенно обессилел, зато Анна чуть ли не с ума сошла. Никогда она не делала этого так. Отдалась ему вся, почти как два года назад, во время первой свадебной ночи. Все это время она стискивала мужа ногами, целовала и кусала чуть ли не до крови. Мягкая и нежная перед тем, в любви она сделалась похожей на волчицу. Ян почти что не узнавал ее. Ну словно бы это была совершенно иная женщина. Это была не та самая Анна, на которой он женился. А самое худшим было то, что он не знал – что же ее столь изменило.

- Хорошо, что ты вернулся, - под конец прошептала она. – Боже мой, что бы я без тебя делала.

- Знаю, - тихо сказал Куницкий. – Но все время ты держалась, словно в крепости. Мыцко меня чуть не задушил.

- Я была вынуждена, - прошептала Анна.

- Быть может, ты боишься, - сказал Ян. – Здесь много чего поменялось. Я слышал, что Стадницкий теперь староста над мошцицкими владениями. Я повстречался с ним на дороге.

Он почувствовал, как все тело нервно задрожало.

- А ты знаешь, откуда он ехал? – спросил Куницкий громче, чем следовало. – Мне показалось, что от нас…

Анна беспомощно опустилась в кровать. А потом заплакала. Все это было невыносимо. Ян видел, как слезы чуть ли н тонким ручьем текут из ее глаз. Он молчал… Еще не верил в то, о чем подозревал с самого начала – будто бы между старостой и его супругой что-то было…

- Он… он бывал у меня, - простонала женщина. – Много раз был у меня, пес проклятый. Сразу же, как только пронюхал, что ты отбыл на войну. Но между нами ничего не случилось. Он меня желает… Хочет, чтобы я ему отдалась. Но я ждала, тебя ждала! – отчаянно прокричала Анна. – Поверь мне, умоляю. Поверь!

Ян обнял ее, прижал к груди. Женщина прижалась к нему всем телом. Куницкий верил ей, он не знал, почему, но верил. А может… хотел верить.

- Никогда я ему не поддалась, - произнесла Анна. – Он же приставал непрерывно. Спаси меня! Он желает овладеть мной. И никогда от своих намерений не отступит.

- Вот же сукин сын! – прошипел Куницкий. – Не бойся! И пускай не думает, будто бы здесь встанет его нога! Если только приедет, как Бог мил – изрублю его!

- Это дьявол в людском обличье, - прошептала Анна. – Сын Стандницкого. Денег у него куры не клюют… Говорят, будто бы он нашел сокровища своего отца в Ланцуте. Он… похоже, что он желает стать удельным князем в Брацлавщине. И ни перед чем не отступит. Чего только он здесь не творил… Остржицкого выгнал из его владений. У Мелециньского отобрал королевские пожалования… И это еще даже не все…

- У Мелециньского забрал королевские пожалования?! А что же на это шляхта?

- А кто ему возразит? В своем замке в Журавицах он держит казаков и других негодяев. Это страшный человек. Знаешь ли ты, почему до сих пор в городе никто не подал протии него хотя бы одну протестацию? Потому что, если Стадницкий желает на кого-нибудь наехать, то он так обставляет Брацлав постами, что никто проехать не может. Все его боятся.

- Если он хоть раз сюда придет, разрешу все дело саблей. Я шляхтич, так что разрешу.

- Откуда тебе известно, что ты шляхтич? Выкрикнула Анна.

А потом свалилась на Яна и, словно безумная, начала целовать его лицо и руки. При этом она душераздирающе рыдала.

- Не понимаю, о чем ты говоришь.

- Он похолопил нас!

Ян застыл.

- Как это – похолопил? – спросил он. – Меня, Яна Куницкого герба Авданец, польского шляхтича с рождения? Как это? Да что ты говоришь?

- Я не знала, что делать, - со слезами сказала Анна. – Когда я ему отказала, Стадницкий всем сообщил, будто бы нашел где-то, в каких-то старинных бумагах, будто бы ты родом не из шляхты. А потом на сеймике, не знаю почему, нам присудили конфискацию. Мы уже не шляхта.

- И ты не написала об этом? Как ты могла? Неужто ты с ума сошла?

- Писала. Беспрерывно писала. А он перехватил все письма…

- Выходит, приговор уже вышел, - Ян сорвался с кровати. – Где он у тебя? Впрочем, это неважно. Я напишу апелляцию в люблинский трибунал. Но погоди… Когда это было?

- Уже месяц тому назад.

- А почему он сразу не исполнил приговор?

- Стадницкий дал… - со слезами сообщила Анна, - время на раздумья до конца месяца. Он сказал… сказал, что если я ему отдамся, он не будет требовать исполнения приговора…

- Это четыре дня. Мало. Что-то нужно сделать…

- Бежим!

- Куда? Ладно, еще посмотрим.

- Что посмотрим?! Я не хочу! – рыдала Анна. – Спасай меня…

Ян обнял ее, прижал к себе. Женщина снова расплакалась. Ян обнял ее, словно ребенка.

- Я ему не дамся, - сказал Куницкий. – Не знает он, с кем сцепился. У меня еще есть друзья. Все будет хорошо. Самое главное, что мы вместе.

 

- Пан староста!

Станислав Стадницкий приостановился на крыльце корчмы. Глянул на того, кто его позвал. То был Ян Куницкий, который вышел из конюшни. Один. Один из сопровождающих старосту - высокий, рослый казак без глаза заступил шляхтичу дорогу.

- Ну, и шо ты?

- Хочу поговорить с его милостью Стадницким.

Староста скривился.

- Что ж, мил'с'дарь, говори, - сказал он.

- В четыре глаза.

Староста поглядел на своих сопровождающих. Если бы он только пожелал, они разнесли бы этого на клочья. Потом усмехнулся. Спустился со ступеней и направился за угол корчмы. Куницкий пошел за ним. А там поглядел Стадницкому прямо в глаза.

- За что? – спросил.

Староста все так же пренебрежительно усмехался.

- Пан Куницкий, да кто ты, собственно, такой? Кто, если желаешь со мной меряться? Я – Станислав Стадницкий. Я из старинного семейства. А ты?! Мог бы служить у меня конюхом. Твои отцы моим подавали стремя, а бывало, что и шею под сапог подставляли, когда те на коня садились… А свою жену ты сразу после свадьбы оставил. На войну отправился – на два года. Так, пан Куницкий. Ты мне просто мешаешь.

- На дороге к моей жене? Дерись со мной, пан Стадницкий!

Староста тихо рассмеялся и поглядел сверху на Куницкого. Ему это удалось легко – он был выше противника.

- Что, с хлопом должен драться? Не будь глупцом. Я даже сердиться на тебя не желаю. Зачем? Живи со мной в согласии, и не пожалеешь. Убеди дурру-жену, чтобы пришла ко мне. Для нее это ведь не в новинку. Мать и бабки валялись по господским постелям, так что и дочка может…

Куницкий положил ладонь на рукоять сабли. Он молчал. Стадницкий пригляделся к его потемневшему от гнева лицу. Ян сумел как-то сдержать себя.

- У тебя четыре дня, чтобы привести ее ко мне, - буркнул староста со злорадной усмешечкой. – Если не сделаешь, приведу приговор в исполнение.

- Ага! Вон оно как… - прошептал Куницкий. – Моей жены желаешь. Только я свободный шляхтич. Точно так же и Анна. Ты можешь взять ее силой, но никогда не будешь обладать ее сердцем. Не будешь иметь того, что имел я, и имею каждую ночь.

Он попал в самую цель. На лице Стадницкого проявился гнев. Староста положил ладонь на рукояти сабли.

- Обнажи оружие, мил'с'дарь, - предложил Куницкий. – Закончим с этим как шляхтичи. Выходи против меня здесь же, на углу корчмы. Поглядим, кто победит. Ну, попробуй. Я – солдат старый. Бывал и под Смоленском, и в Инфлянтах¹⁶. Ты, в свою очередь, наверняка имел хороших наставников. Посмотрим, кто из нас лучше.

- Не стану я сражаться с кем-то, таким как ты,- с натянутой усмешкой сказал Стадницкий. – За то, что ты сказал, я мог бы приказать отстегать тебя батогами. У тебя четыре дня, чтобы убедить свою жену. И чего это вы, мелкопоместные, уж такие упрямые. Это кто бы в какой-нибудь другой стране видел, что бы некто, столь низкого состояния, как ты, смел прыгать так высоко! Морду в дерьмо, хам! Проси милости на коленях!

Стадницкий отступил за угол корчмы. Куницкий шел за ним. Он бы и догнал противника, но именно в этот момент из-за угла появилось несколько сопровождающих магната.

- Ну, ты уже достаточно наговорился с паном старостой, - сказал один из них, высокий, в татарской мисюрке. Он оглянулся на Стадницкого, как будто бы ожидая приказа, что сделать с Куницким, но тот отвернулся, насупил брови и направился в сторону конюшни, из которой как раз выводили лошадей. Когда он уже уселся в седле, то жестом головы указал на Куницкого одному из своих людей.

- Займись ним, - произнес он. Тот кивнул, а староста ударил коня шпорами. – Ах ты, сучий сын! – процедил он сквозь зубы. - Я еще покажу тебе.

 

Старая корчма "Под Золотым Драконом", в которую вошел Куницкий, нисколько не изменилась. Этот был та же самый почтенный постоялый двор на тракте из Брацлава в Каменец, деревянный, с потолком из почерневших балок. Близились сумерки, поэтому в помещении царил сумрак. Наружи было холодно – зато здесь тепло, а поскольку в корчме пребывало много гостей, атмосфера сделалась даже вполне себе приятной.

- Да они изменники, сучьи сыны, ослы, а не послы¹⁷! – чуть ли не кричал из угла какой-то изрядно выпивший шляхтич, когда Куницкий протискивался через толпу панов-братьев. Его повсюду узнавали и со всех сторон поздравляли. – Чоповое! Чоповое¹⁸ наложили! Я понимаю, что шлхта должна платить на армию и с головы, и с пахоты! Но чтоб с горелки, это уже самая настоящая тирания!

- И знаете тогда, мил'с'дари, - говорил другой, подняв к губам кубок с медом, - выскочили мы из корчмы, и за сабли. А те вчетвером прямо на меня. Так я первого, как рубанул по башке, что у него кости наверх и вылезли, второму пузо от фляков¹⁹ подчистил, так все остальные ноги в руки и бежать…

Человек, к которому пришел Куницкий, ожидал в самом темном углу, у самого окна. То был могучий мужчина с сожженным солнцем лицом. Куницкий считал его своим самым лучшим приятелем. Он любил этого человека не только за постоянно хорошее настроение, но еще за откровенность и открытость. Марчин Мелециньский еще и страстным любителем прекрасного пола, но того, что он про него говорил, не вынесло бы никакое женское ухо. Возможно, именно поэтому он не женился. Тем не менее, по причине своей красоты он вечно пользовался успехом у прекрасной половины человечества. Это бл человек, не пропускающий ни одной юбки: ни девичьей, ни вдовьей, ни замужней. Не презирал он и селянок – потому-то его деревня была самой населенной в округе.

- О, ты уже тут! – произнес он, увидев Куницкого, и схватился на ноги. – Боже мой, это же сколько времени мы не виделись! Приветствую!

Они крепко обнялись. Мелециньский разлил водку по кружкам.

-За нашу встречу и за твое счастливое возвращение!

Они выпили. Водка была хорошая, гданьская. Уселись.

- Ну, и чего оно слыхать? – спросил пан Марчин. – Москву крепко били?

- Это да, - буркнул Ян. – Только про войну в другой раз поговорим. Видишь ли, у меня сейчас серьезные хлопоты.

- Хлопоты? Наверняка с женщиной. И лучше всего вообще не морочить этим головы. Чочет она или не хочет немного пошалить, но потом камень на шею и в воду, как говорят казаки. Я именно так делаю и не жалуюсь. Никто мне рогов не наставляет. Женщины хороши только для постели.

- Интересно, а той, которую бы по-настоящему полюбил, тоже так сказал бы?

- Ясное дело, что не сказал бы. Я всегда каждой их них говорю так: мил'с'дарыня, ваши грудки словно скачущие серны, личико твое – словно весеннее утро, а мысли твои пронзают меня на вылет будто саблей. Вот это они любят. А особенно: слушать, какие они умные. Быть может, потому, что на самом деле все они дуры.

- А правда ли то, - спросил Ян, совершенно не слушая товарища, - что Стадницкий отобрал у тебя два королевских пожалования?

Марчин опустил голову, одним глотком опустошил кружку.

- Отобрал, - тихо сказал он. – Это так, забрал. Только чего об этом говорить. У него было четыре сотни человек, а у меня семеро слуг и двое почетовых. Всех мне перебил. Я защищался –он спалил мне двор. Его казаки вытащили меня под виселицу. Помню все то и во сне, и наяву. Он подъехал, приложил мне к голове пистоль и сказал, что если я выступлю против него, он прикажет повесить меня, как собаку! Это страшный человек.

- И ты ничего не сделал?

- С ума сошел? Это же Станислав Стадницкий, сын тоже Станислава, старосты жигвульского. Сын отца стоит. Считает, будто бы все ему дозволено. Польский закон – он словно паутина: паук пробьется, а вся вина на мухе. Я за поединок в тюрьму бы отправился, а он шляхтича может кнутом до крови избить, и ему ничего не сделают. Я знаю, что произошло, когда тебя не было. Весь повет об этом гудит.

Ян молчал. Он чувствовал, что ему делается жарко.

- Я хотел помочь твоей жене. Но, ты же сам знаешь: она меня не любит. Ненавидит. Я не мог…

Куницкий разлил остаток водки. Медленно выпил свою.

- А ты знаешь, что он выиграл сомнение в шляхетстве. Моем шляхетстве.

- Знаю.

Марчин не поднимал глаз.

- И ты не помог моей жене, хотя я тебя об этом просил.

- Не мог.

-Не мог… Приговор засадил нам сеймик в Брацлаве… Но ведь там были не одни только клиенты Стадницкого…

- Все его боятся…

- Староста желает моей Анны. И дал ей срок до конца сентября. А потом приведет приговор в исполнение. Я хотел бы… Просить у тебя помощи.

- Беги. Советую тебе: беги!

- Ты с ума сошел? Нет! – с яростью выкрикнул Куницкий. – Закон на моей стороне! Я не банита, не инфамис. И буду защищаться. Вернулся домой после двух лет войны. И мне это надоело. Помоги мне.

- Как я могу это сделать? С ума сошел? Хочешь драться со Стадницким? У нас же нет никаких шансов.

- Но разве ты не понимаешь, что староста может в любой момент сделать то же самое с тобой. Мы должны сражаться. Законом и саблей! Не боишься, что Стадницкий отберет у тебя все оставшиеся владения?

- Ничего он мне не сделает.

- Откуда такая уверенность?

- Потому что я кое-что сделал… - Мелециньский опустил глаза. Складывалось впечатление, будто бы он произнес лишнее слово. – У меня и родичи, и семья. Они не допустят…

- Какая еще семья? У тебя ведь только дядя в Мазовии. Сам же говорил, что всякий мазур слепым рождается, но как только видеть начнет, всех обманет.

- Богатый то пан, у него несколько деревень…

- Ага, и он держит их под соломой. Ты меня от дела не уводи. Помоги мне!

- Беги! Я дам тебе денег, коня, снаряжу на дорогу… Беги, брат, прошу тебя!

- От чего же это я бежать должен!? – воскликнул Куницкий. – Я ничего плохого не сделал.

- Как хочешь…

Марчин схватил бутыль и разлил водку по кружкам. Вообще-то похож он был на хорошенько пьяного. Куницкий пригляделся к его руке и замер. На тыльной стороне ладони было видно черное, словно бы выжженное железом знамение. Герб Новина. Он видел его уже в третий раз. Боже, что же оно означало? Новина не была гербом кого-либо из Стадницких. Чей же тогда? И в чем тут вообще было дело?

- Что это за знак? – спросил Ян, указывая на пятно.

Марчин повел головой за его взглядом, после чего молниеносно спрятал руку под столом.

- Обжегся, - ответил он. – Чуть ли не в детстве.

- Точно?

- Да.

- Вижу, что зря я сюда приходил. И вообще, нам нечего сказать друг другу!

- Беги! – прошептал Марчин. – Умоляю тебя…

- Я соберу шляхту. И как-нибудь справлюсь со Стадницким.

- Соберешь, как же… Я уже вижу…

Ян поднялся с места, огляделся по корчме.

- Милостивые судари! – выкрикнул он. – Прошу вас подойти сюда, если меня знаете. Пожалуйста. Идите-ка сюда на минутку.

Никто не пошевелился. Все лишь выжидающе глядели.

- Водку ставлю!

Несколько шляхтичей тут же поднялись со своих мест. Подошли поближе. Все они были знакомцами Куницкого.

- Низко кланяюсь, мил'с'дари, - сказал от. – Выпейте за наше здоровее. Слышал я, у вас хлопоты с мошчицким старостой.

- У кого их только нет, - сказал Кшиштоф Халецкий.

- И мил'с'даря хлопоты побольше, чем наши, - буркнул Стефан Липиньский.

- Да. Здоровье мил'с'дарей.

- Здоровье!

- Милостивые господа, - сказал Куницкий, когда уже все выпили. – Вы знаете меня уже давно. И плохим человеком я, похоже, не был. Не судился с вами, ни на кого не нападал. И вот теперь прошу: помогите. Проклятый Стадницкий подал против меня иск о незаконном шляхетстве. Но ведь это же чушь. Вы знали еще моего отца, выпивали с ним, и жили хорошо. К тому же, это ведь и в ваших интересах. Стадницкий может добраться до вас в любой момент. Я прошу у вас поддержки. Если мы выступим вместе, ничто нас не сломит. Помогите! Молю вас, встаньте на мою защиту.

Наступила тишина. Шляхтичи опустили головы. Куницкий почувствовал, что все у него ушло из рук. Внутри себя он чувствовал только лишь глухую тишину и пустоту. Пустоту настолько громадную, что ему хотелось кричать.

- Пан Кшиштоф, - обратился он к Халецкому, - ваша милость знает меня уже много лет. Христом Спасителем нашим заклинаю, помоги мне!

Тот молчал. В помещении повеяло страхом.

- А может, мил'с'дарь, вы, - сказал Ян Липиньскому, - вы же были военным.

Липиньский опустил голову.

- У меня жена и четверо деток, - ответил он. – Если бы не это, если бы я был помоложе, то пошел бы с вами. Но вот так вот – не могу.

- А может ты, мил'с'дарь, - обратился Куницкий к старому Борженцкому. Тот отрицательно покачал головой.

Ян метался по комнате. Все от него отодвигались, отворачивали головы, избегали прямого взгляда. И хорошо, потому что Куницкому хотелось плюнуть им в лицо. Сделалось очень тихо.

- Уезжай отсюда, - тихо сказал Липиньский.

- Да знаете ли вы, что творите?! – крикнул Ян. – Стадницкий похолопит меня, но на этом ведь не остановится. Потом возьмется и за вас! Уничтожит, погубит, захапает ваши владения! Неужто вы этого не понимаете?

- Нас он не тронет, - очень медленно произнес Халецкий.

- Отчего же?

Все молчали. А потом Куницкого охватила нервная дрожь. На ладони Халецкого увидел он черный знак, представляющий герб Новина… Похоже, такой имелся у каждого, у всех, кого он мог видеть. А если даже и не видел, то был убежден, что они ним отмечены.

- Подлецы все вы, - сказал Ян. – Только я отсюда не уеду. Вы еще попомните меня, сволочи! – выкрикнул он и выскочил из корчмы, треснув дверью.

 

Выйдя из корчмы, Куницкий направился в конюшню. Шел он медленно, сломавшийся, разодранный болью. Это конец, конец, думал он. Все потеряно…

Он нигде не видел конюха, потому быстро нашел взглядом своего коня. Тот стоял в одной из загородок, спокойно поедая овес. Взволнованный шляхтич направился в сторону более светлого фрагмента стены, где лежали седла. Идя между переборками, за которыми стояли лошади, Куницкий видел на стене собственную бесформенную тень. Он быстро нашел свою сбрую, и хотел уж было взять ее, но тут какое-то шестое чувство заставило его присесть и втиснуть голову в плечи.

Что-то просвистело над ним и вонзилось в стенку. Словно молния, Куницкий отскочил в сторону и развернулся, спрятавшись за деревянной переборкой, отделявшей его от ближайшей лошади. То, что торчало в стенке и до сих пор дрожало, было большим турецким кинжалом. Кто-то метнул его, целясь в спину Куницкого.

В конюшне царила тишина. Ян знал, чтобы метнуть кинжал на такое расстояние, противник должен был войти вовнутрь. Сам он отреагировал быстро, так что у его врага не было времени на то, чтобы покинуть помещение. Куницкий медленно и осторожно потянулся к левому боку. Пальцы нащупали хорошо известную рукоять сабли. Ян вытащил ее из ножен. Он уже знал, что противник находился здесь, в конюшне, и прятался среди лошадей. Вот только где конкретно? Между Куницким и дверью по стенам тянулись два ряда стойл. Некоторые были заняты верховыми животными. Никакая из лошадей не проявляла признаков беспокойства, так может тот укрылся в пустой перегородке. Тогда в которой?

Куницкий внимательно осмотрел оба ряда стойл. Было темно, так что видел он только их очертания и нечеткие силуэты лошадей. Шляхтич двинулся к выходу, внимательно присматриваясь. В каком-то из ближайших стойл враг спрятаться не мог, в противном случае, Куницкий услышал бы шуршание соломы. Но и в тех, что находились возле выходной двери, тоже не мог - слишком далеко. То есть, оставались лишь средние. Ян еще более внимательно пригляделся к ним. Четыре… только лишь четыре стойла. Одно отпадало, туда сложили сено. В противоположном стоял какой-то конь. Оставалось два. Всего два… В котором тогда? В одном был навоз, второе стойло казалось пустым…

Шляхтич выскочил на средину конюшни. Н не поглядел туда, куда собирался – повернулся к той переборке, в которую складировали навоз. Из темных внутренностей на него выпал темный, размазанный силуэт.

Первый удар принял на блокировку. После следующего почувствовал, что имеет дело с опасным противником. Куницкий отступил, засыпал противника градом ударов, после чего неожиданно замахнулся саблей и рубанул наискось, перебросив оружие в левую руку. Противник присел на пятки, ударил прямо по ногам. Куницкий подпрыгнул. Противник насел на него, ударил сначала низким ударом, направленным в нижнюю часть живота, а потом прямым, замахом с плеча. Ян легко парировал его. Сам же провел короткий укол, провернулся будто молния и ударил противника по ногам. Тот отбил удар, нацелился сбоку, а потом сверху. Куницкий в последний момент сумел заслониться клинком, который держал вертикально. Он надеялся, что шум кого-нибудь да привлечет из корчмы. Пока же приходилось драться. Враг уже почувствовал в нем достойного себя противника. Он не атаковал, притормозил. Куницкий его поведению не удивлялся. Они дрались, как равный с равным, но Ян понимал, что поначалу его недооценили. А потом, сам не зная зачем, он схватил воротник своей делии, сорвал ее с себя и накинул на вооруженную руку противника. Тот запутался в складках ткани и, прежде чем сумел высвободить руку, Куницкий нанес ему рубящий удар в голову самым концом сабли.

Бой был закончен. Противник упал ничком на землю. Он еще жил. Конец клинка сдвинулся по черепу. Тяжело дыша, Куницкий обыскал мужчину. Только ничего не нашел. В свете луны присмотрелся к лицу, только то ничего ему не сказало. Но когда на руке врага отыскал два перстня, сразу же все сделалось ясно. Первый перстень был с гербом Любич, а вот на втором Ян распознал Шреняву – герб Стадницких. Куницкий оставил бандита лежать на навозе и быстро оседлал коня. Подарочек пана старосты, подумал он. Ничего, еще поблагодарю за него. Еще будет время…

 

- Что станем делать?

Куницкий беспомощно оглядел стены алькова. В конце концов, нежно обнял жену и прижал к себе. Так они и сидели какое-то время в молчании.

- Спасай меня, - прошептала Анна. – Не желаю я попасть в руки Стадницкого.

- Я защищу тебя.

- Нет! – воскликнула жена. – Все это мне надоело! Давай убежим отсюда, куда-нибудь далеко, где не будет ни Стадницкого, ни тех сволочей, которые нас окружают. Когда ты был им нужен, когда помогал им в их ссорах и стычках, то они выпивали с тобой, а вот когда в них нуждаешься ты, никто из них за тебя не заступится.

Ян быстро поднялся, прошелся по комнате и встал перед Анной, положив руку на сабле.

- Нет! – сказал. – Никогда. Закон я не преступил. Погляди, - прибавил он и указал на старинное оружие, висящее на стенке, на турецкие ковры, очертил рукой круг. – Все это мой двор, моя земля. Мой отец все это выдрал у лесов и степи. Это мое наследство. И я никогда его не брошу. Уж лучше погибнуть! И я буду драться!!! Я шляхтич, и у меня имеется своя честь!

Анна молчала. А потом медленно сползла на пол. Ян не стал поднимать ее, вышел в большую комнату. Неспешно прошелся вдоль ряда старинных портретов в почерневших рамах. На какое-то время ему показалось, будто бы предки водят за ним мертвыми, но, тем не менее, глядящими вроде как живыми глазами. Я вас не подведу, подумал Куницкий. Он сунул руку за пояс и тогда почувствовал там что-то небольшое, но угловатое. Ян ухватил это и вытащил какую-то завернутую в пергамент вещь. То был перстень, железная печатка. Куницкий поглядел на неровные линии букв на пергаменте.

"Дорогой Ян! По-другому я никак не мог тебе помочь. Возьми этот перстень. Потри его сильно, когда рядом с тобой никого не будет. Это твоя последняя надежда. Преданный слуга Вашей Милости". Подписи не было.

Ян замер. Ему вспомнилась корчма. Если кто и подбросил ему перстень, то мог сделать это только там. Но вот кто? Это мог сделать, похоже, один только Марчин.

Он внимательно осмотрел перстень и почувствовал, как кровь ударила ему в голову. На верху был выгравирован герб Новина. Точно такой же, какой он видел на руке Остржицкого, своего не сполна ума слуги, на запястье Марчина Мелециньского и у многих других. Что это могло означать? В чем здесь вообще было дело? Кто мог так заклеймить шляхту? С какой целью? В одном только он был уверен – наверняка это сделал не Стадницкий. Если бы было так, он обязательно воспользовался бы собственным гербом.

Куницкий поглядел на знак. О телу прошла дрожь. Гербом Новина печаталось много родов. К примеру: Гулевичи, Кендзержавские, Кшижтопорские, Боруцкие. Кто и зачем пользовался этим знаком? И почему клеймил им людей. Ага, так это было клеймо. А клеймили, обычно, или навечно проклятых грешников, или же хлопов. Но вот какой шляхтич согласился бы на потерю собственной вольности? Во имя чего? У Куницкого уже не было сил рассуждать об этом. Он сильно потер перстень, поднялся и отправился спать в другой альков.

 

…Он мчался на коне через лес. Ночь была темной и холодной. Деревья – огромные, голые, скрюченные – пролетали мимо него в потоках мертвенного, лунного света. Конь Яна уже устал. У него не было сил, только шляхтич подгонял его, заставляя лететь вскачь. Окружающий бор был каким-то мрачным. Безлистые, спутанные ветви, вытянувшиеся над дорогой, были похожи на костлявые руки с когтями на концах пальцев. Руки, которые могли схватить неосторожного смельчака.

Внезапно лес закончился. Куницкий выехал на обширную поляну.

На ней стоял шляхетский двор – крупный, могучий, что твоя крепость, но освещенный огнями. Уже издали Ян услышал звуки веселья – возгласы и выстрелы из пистолей. Подъезд был заставлен лошадями, повозками и колясками, возле которых пили разодетые в разноцветные униформы гайдуки. Куницкий не обратил на них внимания. Он подъехал под высокое, со шпилями крыльцо, украшенное гербом Новина, и соскочил с коня. На ступенях его уже ожидал могучий шляхтич в малиновом кунтуше, который был перевязан широким, покрытым узорами поясе, подпирающийся в бока ну что твой, самое малое, воевода. Его подбритые волосы кже были покрыты сединой. На какой-то миг Яну показалось, что взгляд стоявшего на крыльце просверлил его насквозь, добравшись до самой глубины души – он видел все, что только хотел увидеть На лице мужчины можно было прочитать гордость, достоинство – некая сила и могущество, которых, наверняка, не было ни у какого из магнатов, ни у какого из Замойских или Ходкевичей, даже ни у одного из русских князей.

- Наконец-то, наконец-то, мил'с'дарь! – воскликнул незнакомец, увидев Яна. – Давно я уже тебя поджидаю. Приветствую, приветствую. Прошу пройти дальше.

Куницкий позволил взять себя под руку. Шляхтич завел его в дом. А здесь веселье шло на полную катушку. На стоящих под стеной лавках сидела масса людей. Одетые в черное слуги постоянно подливали в кубки водку, вино, мед и пиво, хотя на столах стояли не начатые кувшины и бочонки. Часть гостей танцевала мазурку; музыканты старались изо всех сил. Некоторые, уже совсем пьяные, валялись под столами, зато все остальные гуляли, пили и веселились. Потных, мокрых девиц передавали из рук в руки, обливали водкой. Куницкий пригляделся к одной из них - девонька была худощавая и ангельски красивая, гибкая и изящная. Хотя и лежала она, полуголая, в объятиях какого-то мужчины, в ее движениях не было ничего из похоти трактирной девки, которую имел, кто только хотел. Черноволосая, с дьявольским огоньком в глазах – было в ней нечто чистое, нечто девственное, даже тогда, когда увидав проходившего Куницкого, она показала ему длинный красный язык.

Ян присмотрелся к гостям. Некоторых даже распознавал. Возле одно устроился сам Самуэль Зборовский, известный гуляка и банита, не живущий уже лет с пятьдесят, которому отрубили голову по приказу канцлера Замойского, что в свое время, еще при Стефане Батории²⁰, вызвало много шума в Речи Посполитой. Рядом с ним увидел он не столь богатых, зато опасных братьев Рытаровских из Руси, которых два года назад казнили на рынке во Львове. За другим столом Куницкий заметил Константы Комарницкого, известного разбойника. Здесь же сидели все известные инфамисы, баниты, воры, гуляки и забияки. Причем, господа богатые сидели рядом с худородными. Миколай Зебржидовский, воевода краковский, первый сенатор Речи Посполитой, присяжный враг короля и мятежник, который умер где-то в 1620 году, пил с братьями Росиньскими из Телешницы, мелкими загоновыми шляхетками²¹, занимавшимися разбоем на дорогах. В конце концов, все шляхтичи были равны друг другу. Это равенство что-то припоминало. Вот что? Только мысли заняло совсем другое дело. Здесь было даже довольно приятно. У Яна было неодолимое впечатление, что если бы было можно – он остался бы в этой компании подольше. Он не знал, откуда такое впечатление взялось. Быть может, из того, что – в отличие от него самого – все находились в превосходном настроении. И Яну даже не хотелось верить, будто бы где-то могли жить столь же веселые люди.

- Ага, пошел жених в первую брачную ночь спать, - увлеченно рассказывал толстый шляхтич с бельмом на глазу, - и не застав действительности такой, какой он ожидал, сел он на кровати и озабоченно так говорит: "А я ожидал, что с девственницей спать стану". А жена ему, раз пощечину и отвечает: "А ты что, сам Иисус Христос, чтобы на девственнице возлежать?".

Ян невольно усмехнулся. Хозяин провел его наверх. Здесь было тихо и темно. Незнакомец провел Куницкого в небольшую комнату без окон и посадил гостя в кресле возле небольшого, покрытого кожей стола. Сам уселся напротив.

- Нам необходимо спокойно поговорить, - сказал шляхтич. – Долго ожидал я вашу милость, но, в конце концов, вы попали сюда. Я рад.

- И кто же вы, мил'с'дарь?

- О, я еще ваших предков знал! Хороший род. Под Псковом шел с ними плечом к плечу. Ну да меньше об этом. Ты позвал меня на помощь. Знаю, что у тебя неприятности с мошцицким старостой. Он желает тебя похолопить. А ведь я могу тебе помочь.

- Даже и не знаю, как вашей милости благодарить, - сказал Ян.

- А и не надо. Ты тоже кое-что сделаешь для меня.

- Что?

- Подпишешь.

Незнакомец вытащил откуда-то из-за пазухи толстый, свернутый в рулон пергамент и положил его на столе. Куницкий взял его в руку и чуть не вскрикнул, потому что свиток был горячий, палил, словно раскаленное железо. Ян прочитал его, но ничего не мог понять.

- Что это такое?

- Обязательство. Я помогу тебе, но ты, взамен, дашь мне кое-что свое.

- Что именно?

- Свою душу!

- Господи Иисусе! – испуганно воскликнул Куницкий. Он отодвинулся и бросил перегамент на стол. – Ты кто такой?! – тревожно выдавил он из себя.

- Я – Борута²² из Ленчицы герба Новина,- ответил тот, поднимаясь.

Он стоял, держа руки в бока, будто воевода, и глядел на Куницкого сверху, но без презрения. В своей гордыне и величии он выглядел так, как не представил бы себя никто из польских магнатов. Куницкий чувствовал, что даже наиболее гордый из Радзивиллов мог бы поучиться величию от этого шляхтича.

- Никогда я этого не подпишу! – воскликнул Ян. – Во имя Отца и Сына – уйди!

- Меня зовут Борутой, - медленно произнес тот, - но я шляхтич, точно так же, как и ты, пан-брат. И я обращаюсь к тебе, как шляхтич. Прими от меня помощь.

- Я предпочту, чтобы меня похолопили, чем быть навеки пропащим!

- Но, прежде чем ты познаешь спасение, пройдешь через преисподнюю. Нет, даже не ты. Тебя староста просто повесит. А вот твоя жена будет страдать как невольница и рожать незаконнорожденных детей Стадницкому…

- Оборонюсь! Бог мне в этом поможет!

- Перед Стадницким не оборонишься. А Бог… Он даст тебе только надежду. Старосту же осудит только после смерти, но не вмешается, когда то будет насиловать твою жизнь. Он, - Борута усмехнулся в ус, - он никогда не вмешивается. Сотворил вас, осудил на смерть, но оставил одних, без надежды. Обдумай это. Подумай хотя бы о своей жене. Как же она будет страдать. Пожертвуй собой мне во имя собственной любви.

Куницкий замер. Перед его глазами встала фигура Анны. Он и сам не понял, когда опустился на колени и оперся лбом о столик.

- Убью и Анну, и себя.

- И никогда уже ее не увидишь. Самоубийство – это смертный грех.

Куницкий молчал, не зная, что сказать.

- А я ведь вовсе не чужой человек, - сказал Борута. – Я – польский шляхтич. И поверь мне, мил'с'дарь, обращаюсь к тебе как приятель. Спасайся. Стань моим клиентом. Ты был слугой Бога, но то не пришел к тебе на помощь. А я другой. Даю тебе nobile verbum²³, что не допущу, чтобы с тобой случилось сто-то злое. Подпиши, - прошептал он и втиснул в ладонь Яна маленькое железное стило…

Куницкий не знал, что с ним творится. В голове он чувствовал совершенное замешательство и полнейшую пустоту. Это ради нее, ради нее, - беззвучно шептал он, - она ведь такая невинная… Я обязан ее спасать. Ян уколол себя в плечо. Кровь стекла, медленно заполнила стило. Он поднес его к листу пергамента и замер.

- Нет! – выкрикнул Куницкий. – Не сделаю я этого! Я не верю тебе!

- Хорошо, - спокойно ответил на это Борута. – Так что погибай. Только не надейся, что кто-то тебе поможет. Ты остался один. Все твои знакомые отдались на мои услуги. Ты же видел мои отметины на их руках. Твой самый лучший приятель – мой человек. Остался один ты. В одиночку против старосты и всех остальных. Чего ты желаешь защищать? Собственную совесть. Да, она пригодится, когда ты будешь болтаться на виселице, а Стадницкий доберется до твоей жены!

- О Боже! - тихо прошептал шляхтич. – Выходит, те знаки, те клейма – это твой герб? Не может быть! Это как же, все продали тебе души?

- Все. Ты – последний. Подпиши это. Тебе уже нечего терять. И так ведь погибнешь. Ведь староста прикажет тебя повесить.

- У меня имеется еще кое-что, - тихо заявил Куницкий, - моя гордость и честь. Я не банита. Не отдам я тебе душу, но не думай, что это от страха. Я не трус. А ты иди прочь!

- Хорошо, - сказал тот.

Он вытянул руку в сторону Яна, и вдруг весь мир вокруг Куницкого исчез, словно лопнувший мыльный пузырь.

 

Когда он пришел в себя, то обнаружил себя лежащим в алькове. Похоже, что во время сна он упал, потому что тело болело так, словно бы его всего поколотили палками. В голове еще были воспоминания недавнего сна, а может и реальности. То, что он видел, было уж слишком реальным для сонных кошмаров.

Он глянул на свою руку и убедился в том, что перстень с гербом Новина, который вчера вечером вынул из-за пояса, исчез. Искать он его не стал. Вышел из алькова, быстро разбудил челядь. Сам при этом чувствовал себя потрясенным и не собранным. Поглядев в зеркало, понял, что его лицо стало белым, будто мел.

- Коня! – крикнул он перепуганным слугам. – И быстро, сучьи дети!

Когда же ему того подали, он вскочил в седло и помчался прямо перед собой.

Костел, в который вошел Ян, был пуст. Сентябрьский день был напитан прохладой, а на небе с утра переваливались клубы черно-синих туч.. Прошло какое-то время, прежде чем он перекрестился и прошел дальше. К алтарю он подполз на коленях и погрузился в молитве. То есть, он хотел молиться, только слова убегали куда-то с уст, и вместо того, чтобы читать молитву, Куницкий понял, что про себя яростно просит у Господа спасти его.

- Помоги мне, Господи, - без слов прошептал он. – Смилуйся. Укажи мне дорогу. Скажи, что следует мне сделать. Спаси меня и мою жену.

Он начал беззвучно молиться. Это приносило ему какое-то облегчение. Ян подумал, что следовало прийти сюда сразу же. На него сошло успокоение. Впервые за несколько дней он почувствовал, что мысли его перестала травить горячка. Неожиданно все начало казаться ясным, простым и понятным. Все вовсе не должно было быть столь паршивым. Куницкий думал, надеялся на то, нет, у него была уверенность, что Господь встанет – что Он на его стороне. Он стоит, поскольку никогда не мог бы допустить, чтобы кому-либо устроили подобную подлость.

Неожиданно Ян услышал шаги. Хотя он и был погружен в молитве, повернул голову. Из тени выступил молодой ксёндз. Не мешая Куницкому, он опустился рядом с ним на колени, но вопросительно глянул. Ян склонил голову.

- Да будет восхвален Иисус Христос, - прошептал он.

- Во веки веков. Аминь.

- Я знал, что ты здесь самого утра, сын мой, - сказал священник. – У тебя какие-то неприятности? Могу ли я чем-нибудь помочь тебе?

- Я… - прошептал Куницкий, - прошу совета, поддержки и отпущения грехов.

- Тогда идем.

Ксендз поднялся и направился в сторону исповедальни. Шляхтич пошел за ним и опустился на колени на деревянной ступеньке.

- Слушаю тебя, сын мой.

- У меня имеется враг. Он похолопил меня. Он желает моей жены. Он дал мне время до конца сентября… Это через два дня. Если моя Анна не поддастся ему до того времени, он исполнит приговор суда. Пожалуйста… Я прошу о помощи. Что мне делать? Я никак не могу защититься от него.

- Верь Господу, и он тебя не опустит, и будет с тобой до конца.

- Я верю, но вот достоин ли я, чтобы он ко мне пришел? Я не поддамся, не уступлю насилию, хотя у меня имеется и другой выход. Вот только делаю ли я хорошо? Именно этого я и не знаю.

- А ты честный человек?

- Честный… По крайней мере, мне так кажется…

- Если так, то тебе нечего бояться. Поступай так, как приказывает тебе совесть. Если ты праведен и честен, Господь будет с тобой и спасет тебя. По крайней мере, подарит надежду…

- Надежду?... Да, именно в этом я и нуждался. Но правда такова… Не защищусь я от старосты… Я один - одинешек. Мне нужно чего-нибудь больше, чем только надежда…

- Если ты поступаешь праведно, если ты хороший человек, то поддержку получишь. Иди, помолись. Наш Господь наверняка тебя выслушает. Верь в него. Молись и жди.

- Вот если бы я получил какой-нибудь знак…

- Ты же не хочешь поддаваться. Ты уверен, что правота на твоей стороне… Это и есть глаз Божий. Он поддерживает тебя. Это и есть знак. Он в тебе.

Куницкий замер, опустил голову. И почувствовал в себе тепло. Почти что горячо. И он уже знал… Ян облегченно вздохнул. Он был прав в том, что не сошел с пути.

- Благодарю вас, святой отец, - тихо прошептал он, а затем на коленях отполз от исповедальни.

 

Тот решающий вечер был спокойным. Последний день сентября казался последним днем уходящей прекрасной золотой осени. Солнце светило до самого заката, на небе не было видно ни единой тучки. Не дул и ветер, а после заката с лугов, полей и болот вокруг принадлежащего Куницкому Вилькова поднялись густые, но и летучие белые туманы испарений. Они окутали всю округу словно плотный плащ. Куницкий до самого последнего момента глядел на них. А потом отправил всех слуг по ломам и ожидал. Он сидел в гостевой комнате дворища, приготовленный ко всему. На эту ночь он надел свой самый красивый кунтуш, а к поясу прикрепил старую добрую баторовку²⁴ в инкрустированных драгоценными камнями ножнах. Ждал. Перед тем тщательно закрыл на засовы все двери, забил окна, а на столе рядом с собой положил пару заряженных пистолей.

Несмотря на все, этого момента он боялся. Правильно ли он поступил, либо же то, что продиктовала ему собственная гордость, его честь были всего лишь безумием? Он знал, что никто, абсолютно никто ему не поможет. Нужно было бежать.

И все же – тогда бы он предал самого себя. Помимо того, Куницкий надеялся на то, будто бы что-то изменится… И у него эта надежда должна была иметься. А что ему еще оставалось? Его родителей не было в живых. Не было у него и родственников, той последней, величайшей поддержки, которую мог иметь польский шляхтич. Отца и мать Анны давным-давно убили татары. Если бы сбежал – ему пришлось бы просто бродить по дорогам. А такой судьбы Яну не хотелось, в особенности – для Анны. Уж лучше была бы смерть. А помимо всего прочего, ему по-настоящему хотелось защищаться. Нет, не поддамся, постоянно размышлял Куницкий, у меня осталась честь, и вот ее необходимо защищать…

Скрипнула дверь. Ян повернулся и увидел в двери Анну. Она печально глядела на мужа. Но внешне выглядела превосходно. Женщина была красивой. В свете стоявших на столе свечей Куницкий видел ее черно-золотое платье, обшитое серебром. Пальцами она крутила длинную рыжую косу.

- Зачем ты вышла из сарая?

- Все это ничего не даст, - тихо ответила та. Легко, словно весенний ветерок, приблизилась она к Яну, после чего упала на колени и обняла ноги мужа, прижалась к крепкому мужскому бедру.

- Ты не хотела спрятаться? – печально произнес Куницкий.

- А какой в этом смысл? Я и так должна… В такие минуты я обязана быть с тобой.

- Знаю, - прошептал Ян. Он погладил ее волосы, затем взял ее голову в ладони и поглядел на лицо вблизи.

- Не пойду я живой старосте в руки. Уж лучше убью себя

Ян глядел как Анна взяла со стола самый небольшой пистоль, как проверила, взведен ли замок. Прижала оружие к груди, а он прильнул своими губами к ее. Сделалось тихо. А потом где-то в глубине дома раздался треск разбиваемого дерева и звон стекла. Куницкий отодвинул Анну в сторону.

На подъезде раздался стук копыт, ржание лошадей, смешанные со словами команд и звоном стали. Пришло наихудшее. Ян стиснул ладонь на рукоятке пистоля.

- Эй, Куницкий, ты там?! – донеслось снаружи. – Открывай, хам мы приехали исполнять приговор!

Ян молчал. Его противник, похоже, и не ожидал, что его впустят, потому что шляхтич неожиданно услышал шорох близящихся шагов. По периметру дома грохнуло несколько выстрелов, после чего что-то с ужасной силой ударило в дверь: раз, другой, третий. Анна, дрожа, прильнула к спине мужа. Куницкий встал прямо напротив двери, ведущей в сени. Он услышал треск, с которым не выдержала двойная дверь, после того – топот множества ног. Куницкий выпалил в образовавшуюся щель. Оттуда раздались стоны, ругательства, кто-то свалился на пол. Куницкий выпалил из второго пистоля, после чего схватился за саблю. И тут в один миг в комнату ввалилось несколько слуг, одетых в цвета Стадницких. Первый удар Ян принял на клинок, следующего удара избежал, быстро присев, одним резким ударом отрубил державшую саблю руку, потом перебросил оружие в левую руку и вонзил ее до самой крестовины в тело очередного противника.

А потом на Яна навалилась вся толпа, и его тут же прижали к стене. Куницкий двоился и троился. Его охватили бешеная ярость, ненависть, гнев и безумие. В душе неожиданно с громадной силой взорвалось то, что дремало там уже издавна. Его удары стали скоростными, неожиданными, сильными, их невозможно было предугадать – как сама смерть. Ян вычерчивал саблей круги, выбивал оружие из рук противников, отбивал удары – но никаких шансов у него не было. В самом начале он рубанул одного из казаков в висок; потом, быстрым, словно сама мысль, ударом убил второго, ранил в бок третьего и выбил оружие из рук какому-то слуге магната.

- Живьем, живьем брать! – раздались окрики из-за спин нападающих. Те кучей направились к стене. В конце концов, Куницкого прижали к ней, обезоружили, вырвав саблю из рук. Ян бросался, словно раненный зверь, но потом под массой тел просто пропал. Анна, которую отпихнули в сторону, приложила ствол пистоля-круцицы себе к груди. Слишком поздно! Стоявший рядом низовой казак плашмя ударил ее по руке клинком своей сабли. Женщина вскрикнула и выпустила пистоль из руки. Тогда схватили и ее. Анна не защищалась. Она словно бы наполовину уже умерла.

- А давайте-ка их сюда!

Слуги быстро притащили большую деревянную доску с отверстиями, после чего вставили в эти отверстия кисти рук и шею Куницкого, после чего доску заперли на замок. После этого в комнату вошел высокий, крепко сложенный шляхтич, лицо которого было отмечено косым шрамом. С бесстыдной усмешкой он подошел к Анне, разорвал на ней платье и грубо облапал ее груди и промежность. Женщина рванулась в руках держащих ее людей и плюнула тому в лицо. Но шляхтич даже не обратил на это внимания. Глаза Куницкого зашлись багровым туманом.

- Вы еще заплатите за это нападение! – рыкнул он.

Незнакомец осклабился.

- Кто заплатит? – спросил он. – Ты ведь уже не шляхтич. А всякий хам подлежит суду своего пана. Твоим паном теперь является наш староста. И он сделает с тобой все, что ему вздумается.

Повисла тишина. Прибывший дал знак, и слуги содрали с Куницкого малиновый кунтуш. Незнакомец стащил с пальца пленника серебряный шляхетский перстень, бросил его на пол и с безразличием притоптал его подкованным сапогом.

- Ты уже не шляхтич, - повторил он. – Забрать его. Ее посадить в чулан и следить. Действуйте!

Приказы были исполнены быстро. Слуги выволокли Куницкого наружу. Когда он исчезал в двери, краем глаза еще уловил последний, отчаянный взгляд Анны. У Яна потемнело в глазах.

Неожиданно из темноты выскочил могучий мужчина с лицом ребенка. Куницкий узнал в нем Мыцко. Слуга ударил кулаком по голове одного из казаков, которые следили за Яном, и тот свалился с ног. Мыцко хотел броситься к Куницкому, но все прибывшие набросились на него, сбила с ног и прижала к земле. Один из людей старосты, уже сидящий на коне, подъехал к месту драки, схватил кнут м ударил: раз, другой, третий. И бил до тех пор, пока окровавленное тело у ног его коня не перестало шевелиться. А потом подогнал Куницкого пинком.

- Забрать его! – И быстро, возвращаемся в Мошциск!

 

А Стадницкого Ян даже и не увидел. В замке в Мошциске его бросили в подвал, не снимая колодок. Куницкий сидел в молчании, в вонючем полумраке и размышлял. Все его тело болело, из ран, нанесенных ему слугами старосты, до сих пор сочилась кровь, только он не обращал на это внимания. Страдания души рвали его тело на клочья, а эти клочья – на еще меньшие кусочки. То же самое было и с жизнью. Все закончилось, все пропало. Анна теперь была в руках старосты. Когда Ян подумал об этом, ему хотелось выть от отчаяния. Говоря по правде, ему, похоже, ничего другого и не осталось. Но даже и сейчас он не жалел о своем выборе. Он сделал, что мог. Не поддался Стадницкому. И знал, что никогда не поддастся… Вот только с другой стороны было еще кое-что. Анна… Осознание того, что прямо сейчас она могла находиться в объятиях того… врага, доводило Куницкого до сумасшествия. Ну что же, он мог только поклясться отомстить старосте, что, впрочем, он и так уже сделал. Ничего другого. Только это.

Куницкий не знал, как долго пребывает в этой мрачной яме. Прошло очень много времени, прежде чем мрак начал уступать место чуть более светлой серости, а сквозь узенькое окошко наверху начал поступать чуть более прохладный воздух, предвещающий рассвет. Только сейчас Ян понял, как сильно ему хочется есть и пить. Уже ранее он увидел в углу камеры деревянное ведро, в котором было немного воды. Ян подполз к нему, а поскольку шея и руки все так же были закованы в колодках, ему пришлось погрузить в ведре голову. Деревянные колодки сжимали его голову и руки словно клещи. Там, где они держали, плоть опухла, а с ладоней сочилась кровь. Ян уже собрался было отползти в сторону, как глянул на дно ведра и застыл на месте. Вода странным образом вспухла, беспокойно забулькала. Куницкий сумел опереть колодку на краю и глянул вниз. На возбужденной поверхности, вместо его отражения, сформировалось знакомое изображение: серьезное, гордое лицо с подбритыми волосами и буйными, ниспадающими вниз узами. Это был Борута. Тот самый, из сна. Ян сразу же узнал его.

- Так ты жив, - сказал дьявол, как бы не веря собственным глазам. – Жив, мил'с'дарь. И вот видишь, что случилось. А ведь я мог тебя спасти.

Куницкий отрицательно покачал головой.

- Я и в самом деле не знаю, почему длиннополые учат вас, чтобы мне не верить, - сказал Борута. – А я ведь шляхтич. У меня своя честь имеется. И данного мною слова не нарушаю.

- Врешь.

- В общем, моей помощи ты не желаешь? А я могу тебя спасти. Так как, соглашаешься на мои условия?

Куницкий молчал. У него уже не было сил. Все вокруг, казалось, подшептывало ему, чтобы он соглашался. До него и самого уже почти начало доходить, что никакого другого выхода у него нет, вот только кое-что, бывшее еще более могучим, вызвало, что он снова отрицательно покачал головой.

- Никогда! Если это наказание за мои грехи, то я его приму!

- На что ты еще рассчитываешь? На своего Бога?

- Не знаю. Но, возможно, он меня еще спасет.

- До сих пор он этого не сделал. А староста, тем временем, уже овладеет твоей женой.

Куницкий прикусил губы чуть ли не до крови. Все завертелось округ него в сумасшедшем танце. Он молчал.

- Так как? Подумай.

- Никогда! – яростно вскричал Ян. – Никогда!

- Точно? Я тебя ценю. Ты у нас человек чести…

Вновь сделалось тихо. Куницкий стукнул головой о стену: раз, другой, третий. Он почти что не чувствовал тупой боли.

- Спаси, спаси меня, Господи, - прошептал Куницкий. – Я так сильно нуждаюсь в тебе. Укрепи меня, Боже, окажи мне помощь…

В тот же самый миг раздался скрип открываемой двери. Ян поднял голову. На пороге стояло несколько казаков с факелами. Ян поглядел на их мешковатые шаровары, на бритые головы и блестящие оселедцы.

- Пошли, - услышал Куницкий.

Они подошли к шляхтичу, придержали; один из них надел ему на шею железный обруч на цепи, схватил ее конец и пошел первым, остальные вели пленника между собой. Покинули камеру, прошли через длинный, прямой коридор. Потом вышли во внутренний двор. Куницкий замер, потому что, когда они все так шли, перед глазами мелькнула фигура старосты, но и еще кого-то. Ян дернулся и попытался приглядеться, только гайдуки грубо подтолкнули его вперед. Куницкий молчал, вот только что-то поразило его словно молния. Тем кем-то, кого он увидел рядом со Стадницким, был ксендз. Тот самый ксендз, с которым он разговаривал два дня назад… Он попросту стоял и весело разговаривал со старостой; складывалось впечатление, будто бы они были знакомы друг с другом множество лет…

Эх ты, глупец, почему ты не подписал договор! – завыло что-то в самой глубине души Куницкого. Но он, приложив усилия, подавил этот голос. Ян знал, что не мог принять условий Боруты. Никто, будучи в здравом уме, так не поступил бы.

Кто-то из казаков привел лошадей. Он же посадил Куницкого в седло, после чего спутал ему ноги под животом коня. Все тронулись в сторону ворот. Никто не произнес ни слова.

 

Он пил уже второй день. Только никак не удавалось опьянеть столь сильно, чтобы обо всем забыть и свалиться под стол. Наоборот, чем больше вина он в себя заливал, тем сильнее доходило до его сознания то, что он сделал. Сейчас он сидел сам, в самом темном углу старого трактира в Брацлаве. Компании он не искал, уже дважды отгонял от себя гулящих девок, выглядели они даже ничего, только их присутствие было самым последним, в чем нуждался сейчас. Потому продолжал пить. Золото еще имелось.

Вот же я сукин сын, в конце концов подумал Марчин Мелециньский. Ну да, в этом необходимо признаться самому себе. Оставил Куницкого в беде… Приятеля бросил. И почему? И как же я мог сотворить что-то такое?

Он не знал, что сейчас следовало ему сделать. Не знал: куда идти, в какую сторону обратиться. Чем дольше он пил, тем сильнее был уверен в одном. Нужно было ехать в Вильково. Вот только вся штука была в том, что он боялся это сделать, боялся поглядеть Куницкому в глаза.

Неожиданно дверь открылась. В помещение вступила могучая фигура в ярко-красной делии. Марчин глянул на нее и еще сильнее съежился. Прибывший шел прямо на него. Наконец остановился, встал над ним: громадный, могущественный и гордый, и наконец произнес:

- Вставай-ка, мил'с'дарь! Ты мне нужен. Сейчас исполнишь наш договор до йоты!

Мелециньскийподнялся с места и пошел за Борутой.

 

Утро было холодным и туманным. С самого рассвета сеялся мелкий дождик. Очертания далеких крутых склонов терялись в испарениях, небо же выглядело печальным и понурым. С деревьев слетали напитавшиеся водой золотые листья. Казаки ехали не спеша, направляясь к северу, в сторону Буга.

- Что вы хотите со мной сделать? – в конце концов спросил шляхтич.

Никто ему не ответил. Слуги старосты лишь более внимательно поглядели на него. Куницкий почувствовал дрожь во всем теле. Как раз теперь Стадницкий мог сделать с ним все, чего только хотел. Неужели сейчас его везли на смерть? Ян замер. Сердце металось в груди обезумевшей птицей. Куницкий отметал мысли о неизбежном, только те возвращались с еще большей силой. Пришлось им поддаться, и он начал вполголоса читать молитву. На лицах казаков Ян увидал презрительные насмешки.

Боже, спаси меня, подумал он. Умоляю. Позволь мне жить. Я так нужен Анне…

Куницкий замер. Они доехали до реки, выехав из лесу на крутой берег, обрывисто спадающий до самой вспененной, быстро текущей воды. Но направились не к реке, а к высокому, высохшему дубу. Куницкий с трудом сглотнул слюну. Он уже знал, что будет дальше. Он дернулся, но безрезультатно. Словно сквозь туман видел он, как один из казаков забросил на ветку толстую веревку, а потом сделал на ее конце петлю. Двое остальных спешились и перерезали путы на ногах Куницкого.

- Что вы хотите делать? Подождите еще! – испуганно вскрикнул шляхтич.

- Нащо? – спросил один из казаков. – Будэ так, як староста казав.

- Подождите же! Подождите!

Никто ему не ответил. Яна подвели под импровизированную виселицу. Куницкий начал тяжело дышать, всем его телом охватила дрожь. Нет, все это не могло кончиться вот так. Не могло. Ведь он же должен был спасать Анну.

- Подождите! – громко заявил он. – Водка у кого-нибудь из вас имеется?

Казаки переглянулись. Ну что же, в этом никто отказать не мог. Казак на коне подъехал поближе и поднес баклажку к потрескавшимся губам Куницкого. Ян пил долго, чуть ли не до дна, захлебываясь и отфыркиваясь. В конце концов, казак оторвал баклажку от его рта.

- Хватит, - буркнул. – Там и мне должно что-то остаться. Ладно, с жизнью попрощался? Поручил душеньку Богу?

- Погодите… Еще нет…

Тот лишь покачал головой с усмешкой. Ян задрожал. Все он видел, будто в тумане, весь мир как будто бы отплывал от него. Глядел, и ничего не видел; был здесь, но только лишь чувствовал, как его подводили под дерево, а один из гайдуков накинул ему петлю на шею. Куницкий уже знал, как все произойдет – в старом, польском стиле: надели петлю, а потом погонят коня, на котором он сидит…

Боже, спаси меня, печально подумал шляхтич. Ну почему ты столь несправдлив? Все это не должно закончиться так, как сейчас. Почему ты хочешь, чтобы моя жена жила в позоре и унижении? Почему ты ничего не делаешь? Я тебе верил, а ты меня так подвел…

- Оставьте этого человека!

Гайдуки замерли. Куницкий обернулся. За ним стояло трое всадников: Яцек Остржицкий, Марчин Мелециньский и немой слуга Анны – Мыцко. Плечом к плечу. В тусклом рассветном освещении блестели извлеченные из ножен сабли.

- Отпустите его!

Казаки замялись. А потом схватились за оружие. Глупцы! Противники налетели на них словно вихрь. Двое запорожцев даже не успело вскочить на лошадей. Остржицкий рубанул одного из них в грудь; второй отскочил, только разогнавшийся конь Мыцко ударил его на скаку грудью, и казак с воплем исчез под копытами. Двое оставшихся бросились: один на Мелециньского, а второй к Куницкому. Этот закрутил арканом, чтобы ударом выгнать коня из-под ног шляхтича, только Мыцко был быстрее. Он подскакал к нему и замахнулся саблей. Казак заорал, а отрубленная рука упала на землю, пятная траву кровью.

Последний из слуг старосты завернул коня и бросился бежать. Мелециньский опустил саблю на перевези и схватил кроцицу. Целился недолго, пуля попала в самый центр спины. Казак взмахнул руками и салился с седла; его же конь заржал и поскакал вперед, волоча зацепившееся в стременах тело.

Куницкий склонился в седле. Он упал бы, если бы товарищи не подскочили к нему с обеих сторон, ссадили на землю, придержали. Мыцко с бешенством в глазах схватил деревянные колодки и в порыве ярости с нечеловеческой силой разломал петлю, снял с шеи своего хозяина цепь, после чего с плачем бросился к ногам Яна. Куницкий упал в объятия Мелециньского и Остржицкого. Он не плакал, только слезы, не спрашивая, стекали из-под век.

- Ты жив, жив, жив! – шептал Марчин, - прости меня… Я предал тебя, бросил…

- Нет… Спас. Сейчас ты меня спас…

- Это не мы, - отозвался Остржицкий. – Это наш господин. Погляди, он едет к нам.

Куницкий поглядел в ту сторону. Из леса выехала небольшая группа всадников. Скакали они быстро, весело крича, а во главе их на громадном вороном жеребце ехал могучий шляхтич в малиновой делии и кунтуше. То был Борута… Он подъехал к Куницкому.

- Ты жив, - сказал дьявол, - и будешь жить, потому что я так постановил. Я обязан был спасти тебя…

Куницкий молчал. Тот дал знак рукой, и к Яну подошло двое слуг. Они содрали с Яна пропитанные потом, окровавленные и грязные лохмотья. Какое-то мгновение Куницкий стал перед Борутой в чем мать родила, после чего слуги надели на него шелковую сорочку, шаровары, на ноги натянули мягкие сафьяновые сапоги. Сверху надели дорогой жупан и превосходный, позолоченный кунтуш из дамаска. Затем на голову наложили колпак из рысьего меха с усыпанным бриллиантами подвесом и закрепили на поясе длинную зигмунтовку²⁵. Кто-то из всадников привел вороного коня-андалузца с седлом, украшенным золотом и серебром. Куницкий сел на коня. Осмотрелся, узнал в окружавших его мужчинах чуть ли не всех шляхтичей из округи. Всех тех, у кого на руке имелся знак Новины.

- Где моя жена? – спросил он у Боруты.

- В Вилькове.

- Тогда за мной! – воскликнул Ян.

 

Когда староста вошел в комнату, его встретило молчание. Анна полулежала на ложе, прижимая к груди разорванное платье. На старосту она глянула с враждебностью. Тот понимал, что ей было за что на него сердиться, но, говоря по правде, его это никак не волновало. Стадницкий подошел к ней, словно бы желая, чтобы женщина восхитилась его богатыми жупаном и шапкой. Усмехнулся.

- Ненавижу тебя!

Стадницкий даже не дрогнул. Он встал перед женщиной руки в бока.

- А мне казалось, что еще полгода назад ты не была слишком далека от того, чтобы сказать, будто бы любишь меня…

- Врешь! – тихо произнесла Анна и закрыла лицо руками, - это был момент слабости. Но никогда я не допускала тебя близко к себе. Даже поцеловать не разрешала. Ты приезжал ко мне по собственной воле. Я этого не желала. Ненавижу тебя! Между нами ничего не было! Абсолютно ничего! Ты же обманывал себя, будто бы когда-нибудь я допущу до того, чтобы ты лег рядом со мной. Я люблю только лишь своего мужа. А ты пробуждаешь во мне лишь отвращение. Прочь!

Стадницкий склонился над Анной, коснулся ее обнаженного плеча. Женщина отпрянула.

- Ты такая красивая, - тихо произнес он.

Даже теперь, особенно теперь, он не мог устоять перед красотой Анны. Он страшно желал эту женщину. Хотел иметь ее. И он почти что любил ее… Анна распалила страсть в нем, в нем, Станиславе Стадницком, сыне еще более знаменитого Станислава, прозванного Ланцутским Дьяволом… И подумать только, что она, которая могла бы стать украшением даже королевского дворца, жила с обыкновеннейшим, загоновым шляхеткой, сидящим на одной деревеньке…

- Никогда ты не будешь владеть мной! – отчаянно воскликнула Анна. – Никогда! Я люблю только своего мужа! Ты можешь взять меня силой. Но иметь будешь только тело. Душа принадлежит ему!

- Неужели? Прохрипел Стадницкий ей прямо в лицо. – Неужели тебе не важна его жизнь? Он в моих руках. Ну а сама ты теперь, кто такая? Моя холопка! А я – твой пан. И ты сделаешь то, что я скажу. А если не сделаешь, Куницкий умрет! Ты этого хочешь?

Анна молчала. В ее глазах заблестели слезы. Но ей удалось взять себя в руки, так как Анне не хотелось унижаться перед этим человеком. Стадницкий крепко схватил ее и толкнул на кровать, дернул за верхнюю часть разорванного платья, открыв ей грудь.

- Хочешь идти против меня? – спросил он, багровый от злости. – Помнишь, что я сказал?

Женщина не отвечала. Староста подтолкнул ее, перевернул, она же выгнулась как лук, стараясь быть как можно подальше от него. Стадницкий грубо схватил ее за волосы и приблизил ее губы к своим. Он начал сильно гладить ее по плечам, груди, бедрам, потом по бедрам, а под конец сунул руку между ее ног. Он прекрасно понимал, что Анна его не желает, но это лишь побудило его к еще большему неистовству и безумию. Он хотел овладеть этой женщиной; ему хотелось, чтобы она вилась от боли в его руках. И он не обращал внимания на то, что творилось вокруг него. Ему вроде как показалось, что за окном раздался конский топот. Но перед тем он раздвинул ноги Анны, завернул нижнюю юбку…

- Господин, - донеслось вдруг из соседнего помещения. – Господин!

- Что случилось?! – с бешенством крикнул Стадницкий.

Голос из соседнего помещения принадлежал его наиболее доверенному клиенту.

- Посланец из Мошциска прискакал! Замок горит!

Стадницкий резко вскочил. Он отпихнул Анну и направился к двери. Староста был зол на то, что ему помешали перед самым важным мгновением. Быстро отодвинул засов и вскочил в большую комнату. Прежде, чем до него дошло, что с ним происходит, его схватило несколько рук, стиснули, словно клещи, вывернули плечи назад. В помещении было полно народу. Только все это были не его слуги. Те стояли под стенами, а за ними присматривали шляхтичи с ружьями в руках. Остальные стоял и смотрели. Стадницкий распознал среди них кого-то из живущих в округе шляхтичей. Неожиданно его затрясло. Он был в их руках.

- Добрый вечер, пан староста, - произнес некто, вышедший из толпы. Стадницкий узнал его. То был Ян Куницкий, одетый в великолепный кунтуш с золотыми нитями, с саблей на боку.. – Я в подходящее время пришел? Надеюсь, что не помешал?

Раздался тихий всхлип. Еще мгновение, и Анна уже была в объятиях Куницкого. Староста и не заметил, когда та выбежала из соседней комнаты. Сейчас же она плакала, положив голову на грудь мужа. Тот погладил ее волосы, обнял и крепко прижал к себе. Странно, но в этот самый миг о жене он не думал.

- Ты вовремя прибыл, - прошептала Анна. – Ты живой, живой, живой… Он ничего не успел со мной сделать. Убей его! Убей этого проклятого пса!

- Похоже, это просто необходимо сделать, - произнес Остржицкий. Что-то мне кажется, это наилучший совет. Так что, мил'с'дарь Стадницкий, просим пройти на виселицу. Просторно будет, как у Его Королевского Величества во дворце, разве только что холодновато. Дует сегодня.

Шляхтичи тихим гудением выразили общее согласие с этим. Один Ян повернулся к Боруте.

- Делай с ним, что пожелаешь, - сказал дьявол.

Ян деликатно, но решительно, отодвинул Анну в сторону, затем расстегнул и сбросил с плеч делию. Потом вытащил саблю из ножен стоящего рядом Мелециньского. Клинок блеснул голубым. Держа оружие параллельно полу, Куницкий направился к Стадницкому. . Староста побледнел, задрожал, его лоб моментально покрылся капельками пота. Только его страх не доставил Яну удовлетворения. Его враг был перед ним. Он мог, если бы только пожелал, сделать с ним все…

- Не убивай, - еле слышно попросил староста. – Не…

- Пустите его!

Шляхтичи, удерживающие старосту, странно поглядели на Яна, но послушали. Куницкий бросил саблю под ноги Стадницкого.

- Ты мне кое-чего должен – произнес он. – Надеюсь, ты еще не забыл, как пользоваться этим.

Станислав склонился. Медленно, осторожно. Куницкий видел, как у него на любу запульсировала едва видимая, светло-голубая жилка. Староста боялся. Ян практически чувствовал тянущуюся от того отвратительную, чудовищную вонь страха.

Стадницкий поднял саблю. Нацелил удар… Куницкий парировал его и лениво, как бы нехотя, указал собственный удар. Староста отбил его, вкладывая в это, похоже, все собственное фехтовальное умение, а ведь это был простенький, легонький режущий удар. Сам ударил сбоку; Куницкий отступил, и сабля рассекла пустое место.

Староста завернул клинком под левой рукой и вывел следующий режущий удар – тоже отбитый. Ян начал разогреваться. Быстро реализовал укол, потом удар сверху и провел защиту от вражеского удара. Староста вновь рубанул наискось, Ян быстро повернул саблю лещвием наискось вниз, вывернув локоть в сторону левой руки, и выполнил быстрое, полукруглое движение над головой. Стадницкий вскрикнул, чуть не выпуская сабли. Он с трудом отбил рубящий удар Яна и атаковал с полуоборота. Не попал. В бешенстве попытался еще раз. Куницкого это даже развеселило. Он желал, чтобы староста разозлился, чтобы бросился на него, будто дикий зверь. Но тот тоже умел взять себя в руки. Несмотря ни на что, похоже, он понимал, что решается вопрос о его жизни.

Дрались они уже долго, все глаза следили за ними с напряженным вниманием. Но практически все здесь, если не считать нескольких слуг старосты, были союзниками Яна. Это придавало ему отваги. Рубящие удары шляхтича становились все более неожиданными и скорыми, они окружали противника мерцающим кругом… А потом староста заметил мгновение невнимания и ударил туда, куда Ян практически и не ожидал. Промахнулся… Каким-то, явно дьявольским чудом, Ян увернулся от его сабли и сам ударил сверху. Стадницкий потерял равновесие и упал, выпустив из рук саблю. Шляхтич приставил к его горлу кончик лезвия.

- Убей! – как один выкрикнули присутствующие.

Куницкий глянул на старосту.

- Нет! – тихо произнес Ян.

Все замолчали. Куницкий отступил от противника. Он вложил саблю в ножны и прижал к себе Анну. Глянул на лицо Боруты и увидел на нем, возможно, и не восхищение, но уважение и понимание.

Стадницкий медленно поднимался. От него отступали, словно от зачумленного, поворачивались к нему спиной. Когда он глянул на своих слуг, те даже головы не повернули. Он стоял и молчал.

- Отпустите его!

Приказ был излишним. Старосты никто не желал и коснуться. Ян покинул объятия Анны и направился к Боруте, и вот тут-то Стадницкий сделал единственное, резкое движение. Все буквально вздрогнули, когда он вырвал пистоль из-за пояса ближе всего стоящего шляхтича. Он даже не целился, зная, куда надо стрелять. Староста потянул за спусковой крючок, нацелившись в Анну.

Куницкий вскрикнул Он бросился к жене, но в то же самое мгновение Мелециньский схватил женщину за плечо и заслонил собственным телом. Пуля попала ему прямо в грудь. Марчин медленно сполз на пол. Анна склонилась над ним и закричала. Слезы катились из ее глаз.

Куницкий припал к ним. Марчин еще был жив. Полусознательно он поглядел на Яна, на его лице появилось некое подобие улыбки.

- Я предал тебя, - прошептал он, вместе со словами на его губы выступала кровавая пена, - прости меня. Я поступил недостойно друга. И никогда себе этого не простил…

- Да я тебе все давным-давно простил. Боже, только не умирай. Не покидай меня!

Марчин снова усмехнулся. Он обратил глаза к Анне. Та плакала. Слабеющей рукой он коснулся ее груди, нежно продвинул ниже, по бедру, до ягодицы. Там и задержал.

- А у твоей супруги все-таки красивая попка, - с трудом прошептал он. – За нее стоило умереть…

После этого глаза его закрылись, его голова бессильно упала на плечо Анны.

Куницкий не поднялся над телом мертвого приятеля. Он стоял на коленях, сломленный болью и отчаянием. У него не было уже сил. Ян глянул на Стадницкого. Староста трясся всем телом.

- Заберите этого пса отсюда! – с яростью в голосе произнес Ян. – Делайте с ним, что хотите, только не убивайте сразу…

Того сразу же поволокли к дверям. Уже через мгновение во дворе раздались страшные крики и удаляющийся топот копыт. Куницкий знал, что сделали со старостой: привязали голого лицом к конскому хвосту и погнали жеребца через чащобу. Ему самому все было безразлично. Перед Куницким встал Борута.

- Почему ты меня спас?

- Потому что в тебе имеется честь. Скажу правду: не мог я глядеть на то, как ты умираешь. Твоя смерть была бы совершенно ненужной. Зачем ты должен был бы потерян для этого мира? Ну, зачем? Разве тут рождается много таких, как ты? И ты ничего мне не должен. Я ничего от тебя не хочу.

- Знаю. Но самое паршивое здесь вот что. Никогда до меня не дойдет: поступил ли ты так по приказу Бога, который таким вот образом хотел меня спасти, или же по собственной, непринужденной воле. Ты же не скажешь мне этого, правда?

- Не скажу.

Куницкий задумался, вспоминая то, что видел в доме Боруты. Там… после смерти он мог встретить Марчина.

- Это ты освободил меня, не он… Дай-ка мне то, что у тебя за пазухой…

Борута вздрогнул. В его глазах блеснуло изумление. Но он вытащил толстый, свернутый пергамент и железный стилус. Куницкий взял его, взвесил в руке и, не читая, полоснул себя по предплечью и подписал договор. Кровью. Не раздумывая.

- Ты понимаешь, что сделал?

- Понимаю. Что будет со мной после смерти?

- Преисподняя – место страшно нудное. К счастью, ты пьешь. Непьющих мы просто не принимаем. После смерти будем целую вечность гулять по трактирам, шинкам и корчмам той Речи Посполитой, которая существует на той стороне, понятное дело, в прекрасной компании. О мой Сатана, кого же там только нет. А он… - Борута поглядел на тело Марчина. Встретитесь уже через пару дней…

- Знаю.

- Только не заливай в себя слишком много водки, как Твардовский²⁶. Тот, как перепил, так попал на Луну и не может найти обратной дороги. Дай мне руку.

Куницкий протянул правую ладонь. Борута приложил к ней свой перстень. Ян подумал, что будет больно, но нет, ничего подобного. Зато, когда тот отпустил его руку, на гладкой коже отпечатался черный знак герба Новина. Ян повернулся. Вроде как, он должен был печалиться, но не мог. Шляхтич обнял Анну.

- Ну вот, я вернулся домой.

 

 

- Хорошая история, - произнес Мурашко, когда темноволосый мелкий шляхтич уже завершил свой рассказ. – Только вот постельных игрушек в ней маловато. А ведь такое каждый любит. В молодые годы большой я был распутник, как мил'с'дарь пан Марчин из рассказа твоего. У меня в Тышменице много маленьких Мурашков среди хлопов растет. Да и так сыновей у меня с десяток. Все выросли – что твои дубы. Вот правда, горелки слишком много дудлят, так что приходится за всем приглядывать.

- Твое здоровье, да мне в рожу! – бросил темноволосый и поднес ко рту стеклянную кружку с медом. – Ну что, пан Мурашко, пью за то, чтобы изменника Подборского ты до последнего судами разорил.!

Одним духом он заглотал содержимое, после чего одним движением разбил кружку о свою подбритую голову. Глаза темноволосого быстро нашли Бертрана.

- Пей, француз, до дна! – воскликнул он. – Знай польскую шляхту! Пей, лягушатник, узнаешь вкус шляхетского меда!

- Помни, франца²⁷, сарматское гостеприимство, - заговорил с другой стороны Мурашко. – Чтобы потом не рассказывал, что польские шляхтичи тебя трезвым домой пустили!

Де Кюсси тщательно пригляделся к громадной стеклянной кружке. На глаз в ней вмещалось, самое малое, с полкварты²⁸ меда. Он даже задрожал, когда до него дошло, сколько он потребил этого напитка. После чего поднес кружку к губам и начал пить. Он не допил и до половины, как пришлось оторвать кружку от уст и передохнуть. Муращко и второй – Бертран уже и забыл, как звучало имя темноволосого – громко загоготали. Мурашко кивнул корчмарю.

- Эх, братик, а ведь не допил! – воскликнул старик. – Ну-ка, жид, подлей французу дополна! Знай, франца, щедрость польскую. До дна, мил'с'дари, до дна!

Де Кюсси снова погрузил усы в мед. Он уже не сильно и мог больше пить, поскольку опасался, что через какое-то время свалится под стол, к радости обоих дебоширов. Но, к его счастью, дверь корчмы неожиданно распахнулась, и оба собутыльника Бертрана повернули головы в сторону входа. Это дало время месье де Кюсси на то, чтобы отставить кружку, передохнуть и даже вылить остаток меда под стол.

Тем временем, в корчму верхом въехал какой-то шляхтич. Француз внимательно поглядел на него. Вновьприбывший был еще довольно молодой, красивый лицом. Совершенно не смущаясь, он въехал на коне прямо на средину помещения. А потом соскочил прямиком в объятия Мурашко и второго шляхтича, фамилии которого де Кюсси так и не мог припомнить.

- Пану Дыдыньскому честь и слава! – воскликнул Мурашко, вздымая кувшин с медом. - Выпьем побыстрее, чтоб жилось повеселее!

- Здоровье деда Мурашко! – воскликнул в ответ пан Дыдыньский, - величайшего гуляки киевского воеводства.

- Здоровье! Здоровье!

- Ну, говоря по правде, самый славный и знаменитый в нашем воеводстве – это не я, - заявил Мурашко, когда уже все уселись за столом. – Шельмовством все же уступаю пану Лашу, который из судебных приговоров сделал себе подкладочку на делию, только представьте себе, мил'с'дари. Двести шестьдесят три баниции и сорок восемь инфамий! Вот это вам шельма!

- Да, мил'с'дари, познакомьтесь, - обратился к недавно прибывшему крупный шляхтич. – Это пан де Кюсси, француз, который приехал сюда, чтобы присмотреться к обычаям польским. Пан шевалье, познакомься, мил'с'дарь, с Яцеком Дыдыньским, первой саблей саноцкого воеводства!

- К вашим услугам, - сказал шляхтич, пожимая руку французу. Бертран заметил, что у того на боку висит тяжелая гусарская сабля в затасканных черных ножнах. Подобного рода оружие носили в этой стране только величайшие забияки и гуляки. А де Кюсси уже научился уважать польскую саблю, почувствовав ее на собственной шкуре в одной мазовецкой корчме.

- И что нам расскажешь, мил'с'дарь Дыдыньский? – спросил высокий и хмурыйшляхтич.

- А что бы вы желали услышать?

- О тои, как вы Москву добывали!!! – выкрикнул Мурашко – и как бояр за бороды к конским хвостам вязали.

- Тогда налейте мне меду, - буркнул Дыдыньский. - - Ладно, судари мои, расскажу я вам одну странную историю, только не надейтесь, что она будет о победе. Рассказ невеселый, но, думаю, он вас порадует…

 

рассказ второй

ВЕТО

 

- Вето. Не позволяю. Отойдите от могилы!

Все замерли. Хотя уже и смеркалось, Кшиштоф четко видел их лица – мрачные, со свешивающимися вниз неухоженными усами. Выглядели они словно мертвяки – исхудавшие, с видением голода, отпечатанным на щеках. Походили они на скелеты с церковных росписей. Только лишь горящие глаза выделялись на их трупных лицах.

Медленно, как во сне, повернулись они к Кшиштофу. Поначалу заметили его стройную фигуру, внезапно выросшую в тени колючих кустов у кладбищенской стены, а только потом остановили взгляды на блестящих круцицах в руках мужчины.

Один из них сдвинул назад старую, вылинявшую, дырявую шапку.

- Чего хочешь, курвин сын?

- Чтобы вы отошли от могилы, - спокойным голосом прозвучал ответ. – Пиздуйте отсюда!

- Сам пиздуй, - рявкнул кто-то из толпы. – Ты чего имеешь в виду. Мы ничего плохого не делаем!

- А вот это? – жестом головы Кшиштоф указал на лежащие у могильной ямы кирки. – Что это должно значить?

Те ничего не отвечали, не шевелились, но Кшиштоф знал, что каждый из них задумывается над тем, сумел бы напасть на него, прежде чем пистоли выстрелят. Шансов у них не было бы, вот только голод всегда затмевал здравый смысл.

- Мы дадим тебе немного, - буркнул кто-то из тех и указал на могилу.

- Выматывайтесь!

- Половину.

- Не хочу, - тихо сказал он. – Считаю до пяти.

- Так ведь там лежит московский. Не наш.

- Ну так и что?

- Тебе не хочется жрать? Того, что получишь, на неделю хватит.

- Один!

Пошевелились. Но , как он опасался, на него не бросились.

- Я его знаю,- буркнул один из кучи. – Это Кшиштоф Вилямовский… Из Равы Мазовецкой. Мил'с'дарь пан наместник казацкой хоругви Самуэля Дуниковского.

- Ну так и что?

- Два!

- А то, что перестреляет нас, как уток. И глазом не моргнет. Он же псих. Иезуитская болтовня выела ему голову. Вроде как и солдат, а есть товарищам не дает.

- Три!

Кшиштоф старался, чтобы его голос был жестким и безжалостным. Только ему не слишком это удавалось.

- Идем на него? – прохрипел третий из кучи, самый дикий, одетый в грязный и рваный жупан. Кусты за спиной наместника зашелестели, и из них выскочил Кацпер с ружьем.

- Я уже говорил, чтобы вы убирались отсюда!

- Ладно, буркнул кто-то. – Но мы еще встретимся. Мил'с'дарь Вилямовский, похоже, пан не желает долго жить?

- Вы сапежинские²⁹? Нет, от рук бураков я не погибну.

- Не говори "гоп", рыло мазурское. Ты поему хочешь нас удерживать?

- Да разве вы в Господа не верите? Господи Иисусе, есть вещи, которых нельзя делать. Никогда, ни в коем случае.

- Тебя ведь никто не заставляет это жрать. Если хочешь, можешь сдыхать от голода. Но почему нам не даешь есть?

- Потому что я шляхтич. А это к чему-то обязывает.

- Через пару недель будешь отдавать гербовой перстень за кусочек конины ил за вареную крысу, - мрачно сказал тот же, что и раньше. – Только никто от тебя не купит.

- Молчи! Ведь не для того мы отправились на войну, чтобы есть трупы. Четыре!

Тот, в рваном жупане, сцепился с Кшиштофом взглядом. Так они стояли какое-то время, после чего сапежинец выругался, повернулся и направился за ограду кладбища. Его два приятеля: высокий, в мисюрке, и с чеканом в руке, и низкий, худой, с перевешенной через плечо рапирой, поспешили за ним. Вилямовский глядел в их сторону, пока троица не скрылась в полутьме. Только сейчас до него дошло, насколько сильно овладела им холодная дрожь. Он боялся. И следовало это признать перед самим собой. А действительно ли я прав?, - подумал Кшиштоф. – Следует ли это делать? И так уже все мы прокляты… Но, может… Он надеялся, что сделанным минуту назад он подложил еще один кирпичик к спасению. К искуплению того, что занозой торчало где-то глубоко в его душе.

- А чтоб его! – выкрикнул он с яростью и стукнул кулаком по размокшей от дождей земле могилы. Сил у него уже не осталось. Все на этой войне выглядело не так, как он себе представлял. Все было другим. Наместник медленно поднялся, отвернулся от могильного холма.

- Иди на квартиру, - сказал он Кацперу. – В сундуке у меня в комнате есть пара сухарей.

Его почетовый³⁰ кивнул. Кшиштоф еще подождал, когда тот исчезнет в темноте, а потом направился к воротам. Снова вернулись головокружения. И он знал, что те означали. Вот уже пять дней у него во рту не было ни маковой росинки. Говоря попросту – он был голоден.

 

Улицы Китай-города – последнего, помимо Кремля, района Москвы, который еще оставался в польских руках, были совершенно пустыми. Впрочем - а кто должен был по ним ходить? Горожане прятались по домам, а польский гарнизон Кремля давно уже страдал от голода. На улицах царила тишина. Только лишь где-то далеко, на гигантских стенах охрана обменивалась негромкими сигналами. Печальные голоса труб под мрачнеющим осенним небом звучали жалостно.

Москва всегда изумляла Кшиштофа. Понятное дело, тогда, когда он не был голоден. Изумляла своим внешним видом, а поражала своей громадой. Даже сейчас, хотя на улицах было темно, он мог рассматривать огромные деревянные дома, огражденные солидными деревянными заборами; каменные боярские хоромы, огороженные от улицы палисадами из почерневших древесных стволов, и церкви – громадные, выстреливающие в небо тысячами колоколен и куполов, увенчанных целым лесом покривившихся православных крестов. Москва была польской. Она была твердыней и в то же самое время ловушкой, поскольку за стенами Китай-города и Кремля стояли войска Минина и князя Дмитрия Пожарского, которые невозможно было сосчитать, словно волки они ожидали момента, когда смогут погрузить клыки в телах ляхов. Тех самых поляков, которые до сих пор безнаказанно их громили в хвост и в гриву.

Крик, неожиданно донесшийся из боковой улочки, вызвал, что Вилямовский вздрогнул и схватился за рукоять сабли. Окрики повторились, сейчас уже намного слабее, а потом вообще затихли. Кшиштоф подумал недолго – затем вырвал саблю из ножен и завернул в ту узенькую улочку. Он даже начал бежать, насколько у него было сил. В переходе между двумя деревянными стенами домов было так темно, что конца закоулка не было видно.

Он заметил их раньше, чем они его. Два человека в жупанах, которые обычно носили венгерские гайдуки, прижимали к земле дергающуюся фигуру. По длинным светлым волосам Кшиштоф понял, что это женщина. Валявшаяся неподалеку факел давал немного света.

Гайдуки были настолько поглощены насилием, что схватились на ноги лишь тогда, когда поляк был в нескольких шагах от них. Странно, что у них еще имелись на все это силы. Первый сорвался будто молния и наскочил на Вилямовского с саблей, а второй оттянул дергавшуюся женщину назад. Кшиштофу удалось атаковать первым. Он отбил удар слева и перешел в наступление. Гайдук уклонился, ударил плоско, низко, практически присев, а Вилямовский ушел в защиту лезвием, которое держал вертикально. А после того, как молния, рубанул сверху. Удар упал на голову противника. Гайдук вскрикнул и упал на землю.

Кшиштоф повернулся в сторону второго насильника. Тот отпустил руку женщины, отскосил и исчез в темноте. Шляхтич услышал лишь удаляющийся топот. Какое-то время он вслушивался в него, а потом подошел к лежащей. Женщина глядела на него. Он же видел только лишь бледное пятно на месте ее лица и встрепанную волну светлых волос. Они были прекрасны – длинные, шелковистые. Когда поляк схватил женщину за руку и помог подняться на ноги, они рассыпались по поношенной черной свитке. Волосы спускались ниже ягодиц девушки.

- Идти можешь?

Та кивнула, так что Кшиштоф потянул ее к выходу из улочки чуть ли не силой. Они шли быстро, хотя шляхтич уже совершенно лишился сил, тяжело дышал, а через какое-то время головокружение чуть ли не свалило его в грязь. Чтобы удержаться на ногах, он обнял девушку в поясе, и тут убедился в том, что она такая же исхудавшая, как и он сам. Почувствовав прикосновение, она остановилась.

- Зачем ты меня спас? – спросила она по-польски, но с русским, певучим акцентом.

- Не знаю… А ты жалеешь об этом? Хотела, чтобы тебя взяли силой?

- Быть может, дали бы мне еды… Впрочем, ты же желаешь того же самого, сейчас затащишь в какой-нибудь темный закоулок и сорвешь жупан. Так что лучше сделай это сейчас. Даже и здесь…

- С чего ты взяла, будто бы я хочу поиметь тебя? – спросил поляк, потрясенный ее словами.

- Ах, правда, - буркнула та и тщательно осмотрела его фигуру, - ты же шляхтич. В таком случае, прежде, чем это сделать, ты бросишь меня на ложе и разденешь…

- С чего ты так думаешь? Ты московская гулящая девка?

- Нет. И никогда ею не была. Но именно это делал со мной всякий лях, которого я встречала и просила хоть какой-то еды. Все вы такие же самые… И ты тоже.

Кшиштоф взял женщину за руку и повел вниз по улице. Та не сопротивлялась. Только упорно молчала, всматриваясь в лицо поляка. Волосы спрятала под свитой.

- Что, не думал, будто бы я тебе вот так вот отвечу? Я ввысокомерная, так? И заслуживаю порки. Вы, ляхи, обязаны узнать правду, раз уже пришли сюда, чтобы грабить нас и убивать. У меня уже нет никаких сил на все это. Если хочешь, убей меня. Только перед тем не забудь принудить меня к чему-то другому. Все вы одинаковы.

- Похоже, до сих пор ты знала только плохих поляков. Возможно, ты даже ошибаешься. Может, мы не такие уже и страшные. И уж, наверняка, не хуже ваших царей.

- Царь – это Сын Божий. Ему все можно, поскольку он карает и жалеет. А у вас – всякий пан, это царь, потому что ему все дозволено. А у нас царь только один. Вот и подумай, где лучше. Я была дочкой стрелецкого сотника из Стрелецкой Слободы. У меня был дом, я должна была идти замуж. И что произошло? Пришел один Дмитрий Самозванец, потом другой, потом Жулкевский, затем Ходкевич. Двух ублюдков, что от вас понесла, я уже в реку спустила. Все вы у меня забрали. Все…

- Всякая война жестока. Когда ваш батюшка Иван Грозный брал Ливонию, люди в городах сами себя взрывали, лишь бы только не попасть ему в руки…

Кшиштоф остановился. На площади, где они задержались, было несколько виднее. Поляк поглядел на женщину. Та показалась ему красивой. Стройная, деликатное личико с большими синими, слегка косящими глазами, могло походить на обличье ангела.

Могло походить, потому что с одной стороны был виден длинный, темный шрам с рваными краями, пересекающий левую щеку и уродующий бровь. Контраст ужасной метины с нежной, розовой кожей и остальной частью лица был настолько велик, что Кшиштоф прямо задрожал. Женщина это заметила и одним резким движением убрала лицо в тень.

- Это ваш лисовчик, в Тушине, - сказала женщина. – Я не пожелала ему отдаться и ударила его по лицу. За это он изуродовал меня до конца моих дней…

- А сейчас что делаешь? – спросил потрясенный поляк.

- Хочу есть и хочу жить. Жить и выжить любой ценой. Быть может, затем, чтобы дождаться вашего конца. Иногда кто-то еще меня желает. Кто-то, кто не видит моего лица. Я отдаюсь за еду.

- Понимаю, - прошептал Кшиштоф. – Как тебя зовут?

- Соня. А дальше не спрашивай.

- Соня, - какое-то время пробовал тот это имя губами. – Идем со мной. Ко мне на квартиру.

- А еда у тебя имеется?

- Завтра принесу.

 

Миколай Струсь, командующий гарнизона московского Кремля, был высоким, плечистым мужчиной с густыми бровями и поседевшими, высоко подбритыми волосами. Когда Кшиштоф вошел в помещение, полковник сидел за столом. Оттуда командующий глянул на молодого шляхтича. И его взгляд словно бы просверливал Вилямовского насквозь, добираясь до самых скрытых мыслей в его в голове. Наместник отдал поклон. Струсь поднялся, сунул руки за позолоченный пояс. На Кшиштофа поглядел сверху – он был выше ростом.

- Приветствую, мил'с'дарь, - произнес он усталым голосом. – Хорошо, что ты пришел, как я приказывал. Садись.

Он указал на стул. Несмотря на пронзающий взгляд, Струсь выглядел ужасно уставшим. Голод и бессонные ночи отпечатались на его лице нестираемым знамением. Лн не глядел на Кшиштофа, только молча начал ходить туда-сюда по комнате. Вилямовский понял, что комендантне знает, с чего начать.

- Зачем ваша милость вызывала меня? – спросил он первым.

Струсь как будто бы испугался. Он вздрогнул, а потом быстро уселся в кресло. В глаза Кшиштофу уже не глядел, а только крутил пальцами лежавшую на столе булаву.

- То, что мил'с'дарь сейчас услышит, должно остаться между нами, - трубным голосом сказал он. – Видишь ли, мил'с'дарь… Мне бы не хотелось быть неверно понятым… Как думаешь, сколько еще мы можем выдержать?

- Не знаю, сколько мил'с'дарь пожелает услышать, - буркнул Кшиштоф.

Струсь выпрямился.

- Мы тут не в веселом доме, с горелкой и курвами, мил'с'дарь наместник, - процедил он. – Если я спрашиваю, ты, будь уж добр, ответь мне точно.

- Не удержимся даже недели.

- Нам будет помощь. Должна быть! Неужто Его Королевское Величество должнобыло бы утратить столицу этой страны? Не может такого быть!

- Лично я в подмогу не верю. Никто не верит…

Струсь медленно поднялся. Он взял Кшиштофа за плечо и подвел его к окну. Наместник поднялся с трудом. У него кружилась голова, в особенности, когда шел. Комендант открыл ставни. Вилямовский сощурил глаза, когда в них ударило сияние осеннего дня. Из этой части Грановитой³¹ Палаты открывался вид на все Замоскворечье – сейчас серое и выжженное после недавних боев. По пожарищам суетились люди. Целые отряды выходили на военные учения, а дальше, где разбили лагерь, можно было видеть целые толпы московского простонародья и воинов. По другой стороне Москвы-реки Кшиштоф видел регулярные линии валов и фортификационных сооружений с нацеленными в стены Кремля пушками. Иногда даже сюда, в Грановитую Палату доносилось конское ржание или людские голоса. На дворе царила осень. В желтом, приглушенном свете солнца на той стороне трепетали хоругви с изображениями святых.

- Стоят, - сказал Струсь. – Стоят и ждут. Сто тысяч войска. И подумать только, тысяч двадцать нашей кавалерии и пехоты разогнали бы это сборище на все четыре стороны. Ждут… Если мы им сдадимся, они разорвут нас на клочья. Мы обязаны выстоять. Я, польский шляхтич, не стану выпрашивать милости у этих бородачей в их завшивленных шубах! – взорвался он. – Не могу! А помощь придет! И нас спасут! Если мы потерям Москву, то станем ничем! Я не могу этого допустить.

- Люди обессилены, - совершенно безразличным тоном сообщил Вилямовский. – Гусары уже съели своих лошадей. От голода у всех мутится в головах. Сейчас начнут есть друг друга.

- Так что я должен сделать? Поддаться? А ты уверен, что они, - Струсь указал булавой на московский лагерь, - выполнят договоренности?!

- И так нам всем смерть писана.

- Я предпочитаю погибнуть здесь, в Кремле, как последний защитник Речи Посполитой, чем как падаль, разорванная этими московскими псами.

- Так может, возьмем сабли в руки и выйдем за стены…

- Пешком? Как гайдуки? Практически ни у кого не осталось лошадей. Возможно, мил'с'дарь, ты и прав, - буркнул Струсь. – Только я с тобой хочу поговорить о чем-то другом. Слышал я, что у тебя неприятности. Солдаты, некоторые солдаты, ой как мил'с'даря не любят. Мне хотелось бы знать: за что.

- Не разрешаю выкапывать тел из могил и срезать казненных с виселицы. Сегодня они пожирают трупы, а завтра один другому разобьет голову, чтобы наесться досыта.

Струсь как будто бы колебался. Медленно, словно бы раздумывая, он занял свое место.

- Знаю, что так оно творится, - сказал он. – Все знаю. – Это хорошо, что ты, мил'с'дарь, ведешь себя по-шляхетски. Только не всегда все оно такое, как выглядит… Когда-то, сам помню, сидел в одной крепости в Ливонии… Служил я тогда еще под его милостью Ходкевичем. Старый медведь с помощью не спешил. Там тоже было тяжело. Даже хуже, чем здесь. Но крпость мы удержали. И, благодаря этому, наша армия могла потом переправиться через Двину.

- Зачем ваша милость все это мне рассказывает?

- Потому что, видишь… - у Струся неожиданно словно бы не стало хватать слов, - это же война. А на войне бывает так, что цель достигается разными хитростями.

- И что, такими хитростями должно стать пожирание людской падали?

- Нет, конечно. Это мил'с'дарь меня неверно понял. Это грех тяжкий… самый ужасный, но… Ты молодой, способный, злой, с этим не соглашаешься. Не надо так… поступать. Таким образом ты лишь усиливаешь беспокойство. Разглашаешь это повсюду. Зачем? Сохрани все это для себя. Тебя же самого никто не заставляет есть трупы. Мои ротмистры слышат об этом и давят на меня, чтобы я сдал Москву. А мы же обязаны выстоять.

- Не понимаю, верно ли я вашу милость слышу?! – вскричал Кшиштоф. – То есть как это – для того, чтобы удержать за собой столицу, мы должны превратиться… в зверей? Мы должны убивать и пожирать убитых, словно крысы? Никогда!

- Так ведь тебя самого никто так делать и не заставляет, мил'с'дарь наместник. Все об этом знают и молчат. Один только ты…

- Да вы понимаете, ваша милость комендант, чего от меня требуете? Чтобы я с этим согласился? Никогда! Мы в аду. Каждый день кто-то умирает. Человеческая голова уже стоит семьдесят злотых. Меньше, чем копченая крыса или тушеный голубь. Скоро мы начнем пожирать один другого! Уже пожираем! И мне плевать на то, что все это терпят. Я – шляхтич, я – человек, и во имя этого – не могу. Кто-то обязан со всем этим не согласиться, и таким человеком являюсь я! У меня имеется на это право, шляхетское право liberum veto³². Veto! Я не соглашаюсь! Не позволяю творить подобные вещи! А Москву мы и так не удержим.

- Молчи, глупец! – вскрикнул Струсь, срываясь с места. Он схватил булаву и ударил нею по столу. – Или считаешь, будто бы я не могу лишить тебя командования за то, что начинаешь бунт? И так тебя когда-нибудь найдут зарезанным в развалинах. Я тут ночами сижу, размышляю о том, как удержать Москву, и не позволю, чтобы какой-то там мелкопоместный устраивал тут замешательство!

- Veto, пан комендант, -ледяным тоном произнес Кшиштоф. Его рука невольно легла на рукояти сабли. – Я уже понимаю, что ты имеешь в виду. Ты желаешь славы. Думаешь, что если удержишь эту в зад долбанную крепость до прибытия воинской помощи, то тебя тут же назовут героем. Думаешь, что получишь булаву польного гетмана³³ и станешь известен как Спаситель Речи Посполитой; что у тебя будут староства и королевские дачи. Да хрен там такую Речь Посполитую! Даже полагающееся нам не смогла выплатить вовремя! Ты же стремишься к славе и совершенно не думаешь о том, чего все это… стоило. Ты не желаешь видеть того, что здесь творится. Желаешь меня успокоить, желаешь, чтобы я сидел и не вылезал, потому что ты сам желаешь стать гетманом, и для тебя не считается, сколько наших еще подохнет с голоду. Сволочь ты и сукин сын!

- Выматывайся отсюда! – заорал багровый от злости Струсь. – Вали, такой-сякой сын, иначе тебе будет плохо!

- Уйду, но сражаться не перестану! – крикнул Кшиштоф. – Никогда не позволю подобного. Во мне еще имеется совесть.

Он повернулся и вышел, хлопнув дверью. И только лишь сделал это, чуть не свалился на землю. Голод… Он уже не чувствовал резких и неожиданных спазмов в желудке.Зато теперь его охватила сонливость и головокружение, а еще – какая-то странная, раздирающая все тело боль. Понадобилось какое-то время, прежде чем он хоть как-то собрался и, опираясь на чекан, направился вниз по ступеням.

- Пан Кшиштоф?

Вилямовский медленно поднял голову. Перед ним стоял один из его гусар – Немирыч. Выглядел он неспокойным. Кшиштоф неприязненно глянул, не было у него охоты болтать.

- Что произошло?

- Пан Мирош исчез.

- То есть как? – замер Кшиштоф. – Убили?

- Нет. Попросту не явился на смену.

-Прикажу его повесить, - тихо буркнул Вилямовский.

Ну вот. Уже и его подчиненные начали теряться. Люди просто не выдерживали.

- Так его вообще нигде нет. Все оставлено на квартире.

- Ну, что ж поделать. Разделю его вещи между остальными. Спасибо, мил'с'дарь.

- Пан наместник… Так ведь он должен был пойти…

Немирыч молчал, опустив голову.

- У него не было что есть. Вот и отправился пощипать одного армянина в Китайгороде…

- Выходит, грабежи и насилие? Ну что же, пускай только покажется – и на виселицу!

- Так тот армянин… он живет в таком одном дворище возле Спасских ворот… Странный дом. Говорят, что он колдун. Планетник³⁴ царя Бориса Годунова. И у него есть еда. Много еды. Так москвичи говорят…

Кшиштоф молчал. Непонятно почему, но он почувствовал, как его охватыват холодная дрожь. Все это ему осточертело! Хватит!

- Если его убили в ходе грабежа, то так будет для него лучше. Я бы поступил с ним хуже.

- Пан наместник… Там люди, как в воду…

- Ну и что?

Кшиштоф обошел гусара и отправился дальше. И даже не оглянулся.

 

Когда Вилямовский переступил порог, Самуэль поднял голову. Это был высокий, красивый мужчина со светлыми волосами, приятель Кшиштофа. С давнего времени. И это было даже странным. Рудзиньский – самый лучший наездник во всем гарнизоне Кремля, любил только лошадей. Даже женщинами он занимался лишь в такой мере, в какой это было нужно каждому мужчине.

- А, вот и ты… Долго не виделись.

- Самуэль, - Кшиштоф присел на краю лавки, - страшные дела творятся. Все превращается в дичь. Мы в преисподней.

- Но ведь ты же сражаешься с нею.

- Сражаюсь…

Повисла тишина.

- Иногда мне кажется, будто бы я должен себя ненавидеть. Ненавидеть за все то, что когда-то творил здесь, в Москве, и за то, что не умею жить, как ты, - прошептал Рудзиньский. – Зато я рад тому, что ты – такой, как ты есть. Это ты даешь мне силы… И, похоже, у тебя ко мне что-то серьезное. Говори сразу, не скрывай.

Кшиштоф прикусил губу. Наступило самое худшее. Но нужно было это из себя выдавить, хотя и было понятно, что этими словами доставит боль.

- Прибыл… Прибыл, потому что пришло время. Мы обязаны это сделать…

Самуэль опустил голову, но Вилямовский и так отметил, что лицо его вдруг посерело.

- Мне следовало бы тебя убить за это, - произнес он. – Должен был бы, но не могу. Потому что, возможно, ты прав. Верю, что так оно и есть. Мой Бог, я уже теряю разум… - Пошли. – Он медленно встал и положил ладонь на рукоять сабли. – Ну, пошли.

На миг у Кшиштофа сложилось впечатление, что прямо сейчас его коллега достанет оружие и убьет его. Такое казалось невозможным, но было именно так. Но Рудзиньский направился к выходу. Молча они спускались по скрипучим ступеням, пропитанным запахом прогнившей древесины. Очень быстро они прошли через опустевшее, грязное подворье к небольшой конюшне. В ней царил бардак, седла и части конского снаряжения были разбросаны на остатках гнилой соломы, а в крыше, представлявшей из себя скопище дыр, мрачно свистел ветер.

- Челядь вся куда-то разбежалась, - буркнул Самуэль. – Наверняка вернутся только под утро. Москали порубили моих почетовых…

Они быстро подошли к тыльной стенке конюшни. Самуэль нажал плечом на соответствующую доску, и та уступила, открывая проход. Это убежище они устроили уже довольно давно. Пришлось потрудиться, но труд был оправдан. Рудзиньский с трудом протиснулся в щель.

Кшиштоф пошел за ним. В мрачном длинном пространстве стоял конь. Когда-то он был красавцем – свидетельством тому были стройные ноги с крепкими бабками, элегантные шея и грудь. Хотя шерсть коня утратила блеск и линяла, когда-то он должен был быть буланой масти. Корпус и зад были худыми. Настолько худыми, что конь, который когда-то наверняка бывший украшением конюшни, сейчас выглядел будто скелет.

Рудзиньский вытащил саблю из ножен и направился к коню. Жеребец узнал хозяина, тихо заржал и доверчиво придвинул храпы к руке, в которой Самуэль держал готовое к удару лезвие. Он деликатно "клюнул" своего хозяина в пальцы, потерся мордой о плечо. Рудзиньский увидел глаза животного – огромные, карие, печальные, всматривающиеся в него.

- Мой Злотый, мой Злотый! – раздирающим голосом выкрикнул он. – Это до чего дошло! За что все это тебе?, - обнял он коня за шею. – Мой Злотый, мой верный, - все время повторял он. – За что же? Ты носил меня повсюду. Был со мной при Клушине³⁵. Жизнь мне спас. И вот сейчас…

Кшиштоф зло поглядел на приятеля. У него было желание ударить его прямо по лицу. А может и нечто больше – вытащить саблю и рубануть его по голове. Чего Самуэль отчаивается в такой момент!...

- Если бы твой Злотый мог говорить, он приказал бы нам сделать то же самое. Ведь он же привязан к тебе.

- Знаю. Прости меня. – Рудзиньский с трудом оторвался от конской шеи. – Но это мой скакун… Пожалуйста, избавь меня от этого… Это мой последний конь… Последний и самый лучший. Быть может, именно он позволит нам дожить до прибытия помощи…

- Никто не придет к нам на помощь.

- Как это?!

Кшиштоф схватил саблю обеими руками. В холодном, зловещем полумраке конюшни он сделал замах и рубанул. Не до конца. На это у него уже просто не было сил. Конь нервно рванул, но тут же рухнул в конвульсиях на пол. Из наполовину перерубленной шеи хлынули потоки черной крови. Кшиштоф встал над мертвой тушей, онемевший, словно бы совершил громадное преступление, убивая это невинное, послушное животное.

- Еще бьешься… Еще мечешься… - услышал он хриплый шепот.

Кшиштоф замер. То не был голос Рудзиньского. Он опустил глаза и почувствовал, что сходит с ума. Окровавленная, наполовину отрубленная от туловища конская голова вибрировала, а потом кроваво усмехнулась Кшиштофу. Вилямовский сделался белым, будто стена. Невозможно… Этого просто не могло быть…

- Еще делаешь это… А зачем? Все равно погибнешь. Не выживешь…

- Хочу искупить давние грехи, - ответил он рвущимся голосом. – Хочу их исправить.

- Не искупишь. И ничего не исправишь. Всегда будешь таким…

- Не верю! Не может такого быть! – Он бросился из тайного укрытия. - Сгинь, пропади!

- Увидишь… И еще попомнишь мои слова. Это МЫ приглашаем в ад. И мы сломаем тебя точно так же, как ломают щепку…

- Что?!

Голова не ответила. Она свалилась на солому и вновь сделалась тем, чем была ранее. Куском мертвого мяса. Вилямовский оглянулся на Рудзиньского, но тот вообще на него не глядел. Кшиштоф оттер пол со лба. Неужели просто показалось? На всякий случай, он отошел подальше.

 

Давненько не было у них такого пиршества. Сухие, жилистые куски конины на вкус были словно самое изысканное жаркое. Их не нужно было даже приправлять. Один только запах мяса заменял шафран, перец и соль. Было мясо – мясо, которое Кшиштоф в последний раз видел, похоже, несколько месяцев назад.

Ел он вместе с Соней. Она осталась со старостой с того памятного вечера. Кшиштоф был удивлен, что, когда пришел тогда на квартиру, она ждала его. Но, в конце концов, у него была еда. А это означало – жизнь.

Они долго сидели за столом и молчали. Кацпер давно уже отправился спать. Кшиштоф глядел на гулящую. Только глядел. Похоже, сейчас ему просто нужен был вид женщины.

- Ты не такой, чем все остальные, - сказала Соня.

- А по чему ты это узнаешь?

- Не знаю. Меня приютил, делишься едой. Ты другой…

- Другой – это значит, худший?

- Вовсе нет. – Она подняла голову, и Кшиштоф увидел ее сине-зеленые, гордые, даже наглые глаза. – До вчерашнего дня я жила словно юродивая. По-вашему: помешанная, полоумная. Не могла я согласиться с такой жизнью. А вот сейчас словно бы проснулась. Благодаря тебе.

- Возможно. Я тоже понимаю все это по-другому. Мне казалось, что война другая. Поначалу такой она и была. Но потом она уже не была такой, как мне казалось. Впервые по-настоящему я убил больше года тому назад. Убил и изнасиловал. Мы тогда забирали еду из деревни. Селяне сопротивлялись. Мы начали стрелять. А потом… Та женщина… Она ударила меня. И этого хватило. Я затянул ее в кладовую и сорвал юбку. Она сопротивлялась – так дал по голове и крепко схватил. Насиловал ее крепко. Потом отдал ее компании… Понятное дело, добыча для панов гусар, а первую бабу всегда для поручника. Оставшихся в живых мы согнали в церковь и подожгли ее. Впрочем, я творил вещи и похуже… И вот тогда-то до меня дошло, что я не польский шляхтич, что я даже и не католик. Что-то меня переменило. Но ведь один я – этого мало. Почему, если подобное творили другие, я должен был бы им позволять подобное? Не позволяю. И думаю, что таким вот образом искуплю часть собственной вины. Именно тогда я понял, что обязан все это искупить. И потому сейчас запрещаю есть мертвецов, насиловать и убивать, если в этом нет необходимости. Я дал себе клятву, что никогда не убью женщину. Знаешь ли ты, зачем я говорю тебе все это?... Когда я шел на войну, то думал, будто бы стану героем. А теперь знаю, что я – никто…

Долгое время Соня молчала.

- Война всегда такая же самая, - прошептала она. – Если бы нынешние герои, Минин с Пожарским, брали Варшаву, они творили бы то же самое. Впрочем, и творят. Наши донцы убивают и насилуют точно так же, как ваши черкасы³⁶…

- Возможно. Теперь ты знаешь, почему я делаю то, что делаю. Ведь даже такое дерьмо, как я, не желает погрузиться во все это до конца. Я хочу искупить вину! Хочу спасти в себе и в других остатки чести, ту ее частицу, которая в человеке осталась. И, думаю, что ты… и кто-нибудь еще станете для меня опорой, чтобы мне хватило сил.

Они замерли. Снаружи, на другой стороне улицы внезапно раздался треск ломающейся древесины и хриплые окрики. Через миг раздался звон сабель, громкие призывы и вопли, а потом протяжный вопль, который, казалось бы, никогда не мог выйти из горла какого-либо человеческого существа. Кшиштоф схватился с места. Он знал, что там, откуда сейчас доносился весь этот шум, проживал какой-то дворянин со своим семейством.

- Да что же это там творится? – буркнул он и схватил саблю, только Соня вцепилась в него изо всех своих имеющихся сил. Свалившаяся свеча погасла, и они остались в темноте, пронзаемой доносящимися снаружи криками.

- Молю, не ходи туда, - Соня прошептала это с такой страстью, что Кшиштоф застыл. – Их гораздо больше. И могут прийти сюда. Защити меня!

Их уста встретились. Кшиштоф почувствовал тело Сони рядом со своим. Да, она была права. Ему совершенно не хотелось туда идти. Вилямовский прижал женщину к себе. Постепенно, словно бы пробужденное от сна, в нем появлялось желание женщины. Через ткань он коснулся ее грудей, спины, ягодиц и того, что было у нее между ногами. Он задрожал, а она это почуяла. Через делию, жупан и шаровары, ее рука легла на его члене. Какое-то время она его ласкала. Дыхание Сони сделалось более глубоким, более медленным… Не обращая внимания ни на что, Кшиштоф рванул пуговицы ее жупаника, чуть ли не силой содрал одежду, открывая крупные белые груди и пучок курчавых волос на лоне. Сейчас Соня стояла перед ним нагая. И тут же женщина занялась его одеждой, не спеша лаская его при этом. А под конец, когда уже избавился от жупана, сапог, шаровар, всего того, что было на нем, Кшиштоф схватил Соню и бросил на ложе. Она вскрикнула, когда Вилямовский нашел ее женственность и вонзился в нее, неспешно, зато крепко, до самого дна. Наместник почувствовал, как Соня выгнулась под ним, словно кошка. Она прижала Кшиштофа как-то так мягко, нежно, что мужчина задрожал. Он опасался того, что сейчас должно было наступить, опасался, что, по сравнению с ее нежностью, будет слишком грубым. Но начал это делать. Поначалу медленно, а потом – все быстрее. Женщина сплела свои ладони на его ягодицах, охватила ногами и сжимала, когда он входил в нее все сильнее и сильнее…

- О-о, глубже, сильнее, бери меня! – выкрикнула она в какой-то момент. Кшиштоф почувствовал жар, истекающий из глубин ее тела, жар, распаляющий его мужской орган, проникающий до самого мозга костей. Он имел ее. Обладал этой женщиной. Отирался о ее тело, о кончики танцующих грудей. Женщина отдавалась ему полностью. Вся, по любви, не так, как обычные московские шлюхи. Вилямовский уже не мог сдержаться. Вонзился в женщину сильно: раз, другой, третий… А после того почувствовал, как наслаждение пропитывает каждое волоконце его тела. Кшиштоф поцеловал женщину так, что могло бы показаться, что размозжит ей губы, после чего провалился в черное, мокрое, мягкое и теплое ничто. Он нуждался в этом. Соня дала ему нечто такое, вызвавшее, что он вновь почувствовал себя сильным и стойким. Она дала ему силу на то, чтобы выжить.

 

Под утро он отправился туда. Напротив. Выглядело это не очень-то приятно. Дворянский двор ночью полностью ограбили. Четверо слуг, обычно охранявшие дом, валялись разрубленные на кровавые куски. Окна и двери были выбиты. А хозяева… Вот с ними нападавшие обошлись хуже всего. Когда Кшиштоф вошел в помещение, увидел их почти что всех. Пожилую мать пытали. Сейчас она лежала под стеной в луже крови. Дочь привязали к кровати с широко раскинутыми ногами, и сейчас она лежала, мертвыми, остекленевшими глазами глядя в потолок. Ее насиловали многократно. Между ее ног была видна огромная, стекающая на пол лужа застывшей крови. Кшиштоф не мог на это глядеть. Бледное тело девушки опухло, как будто бы начинало разлагаться быстрее обычных трупов. Если бы он только увидел зеркало… Ему хотелось плюнуть себе в лицо, а может быть даже кричать и выть от ужаса. Ах ты сволочь, сукин сын, скулило что-то в глубине его души. Вилямовский задумался над тем, а где может быть тело самого хозяина - дворянина, пока, уходя, не ударился о свисавшую с потолка³⁷ пару босых ног. После этого он вскрикнул и сбежал из дома ужасов.

Надолго Злотого им не хватило. Уже очень скоро им было нечего есть. Наступил октябрь, а вместе с ним пришли холод и дожди. Сделалось совсем неуютно. Голод и холод, потому что в осажденном городе не хватало дров, медленно, но неизбежно начали добивать гарнизон Кремля. После каждой смены караула выносили по нескольку трупов. Люди умирали даже стоя. Голод убивал их неспешно, коварно подбираясь к своим жертвам. В первые недели он давал знать о себе только болями, слабостью и спазмами желудка. Потом ко всему этому прибавлялись головокружения; а вот под конец появлялась ужасная, чуть ли не отбирающая разум, жажда, а после нее - судороги и сонливость. Голод – страшные, непобедимый, пред которым человек уже не мог устоять, в конце концов закрывал глаза у всех. Некоторые его не выдерживали: теряли разум, бросаясь с оружием на ближайших товарищей. Другие молились, посылая жалобы Богу, который пребывал где-то высоко, не обращая внимания на расположившихся в Кремле поляков. Еще кто-то попросту убегал, хотя ведь и не было куда. Каждый день Москва вешала на шанцах, предварительно обдрав до голого тела, все новых и новых беженцев.

По причине отсутствия обычного пропитания, ели все, что попадалось под руку. Человеческая голова стоила уже двадцать злотых. А вот ногу можно было прикупить уже за сорок, но человечину всегда продавали дешевле, чем обычное мясо. Крысы доходили даже до пятидесяти злотых, кошки – до семидесяти, а конина сделалась просто недостижимой. Стреляли воробьев и голубей. Поедали и другие вещи. Люди обгрызали сальные свечи и кожаные оправы книг. А московиты все ожидали. Всякое утро, когда рота Вилямовского занимала посты на стенах, Кшиштоф видел расположившиеся в Замоскворечье лагеря ополченцев. Пожарский с Мининым ожидали. Они не штурмовали, впрочем, для этого и не было причин; добыча сама шла им в руки. Еще месяц терпения, ладно, два, и Москва вновь должна была стать московской. Соня изменилась. По мере того, как смерть захватывала их в свои когтистые пальцы, он делалалась иной. На первый взгляд все было, как и всегда, хотя они и не шли в постель, так как на это не было сил. Но что-то, все же, поменялось. Голод сделал ее еще более исхудавшей, щеки стали еще более бледными, глаза утратили давний блеск, даже золотистые волосы посерели и начали выпадать. Женщина сделалась более нервной, неспокойной. Иногда она куда-то пропадала, чтобы неожиданно вновь появиться у Кшиштофа. Он сомневался, чтобы она ходила блудить. Может, искала какую-нибудь пищу? Похоже, что нет, потому что все время испытывала голод.

И это было еще не все. Кшиштоф постоянно задумывался над тем, что же он видел тогда, когда убил Злотого. Тот образ, та сцена все время возвращались к нему. Что все это могло означать? Или все это ему лишь привиделось? И кем, черт подери, были те, о которых сказала ему конская голова? Те самые, дл которых весь этот ад, разыгрывающийся в московском Кремле, был важен. Нет, московитами они быть не могли. Кшиштофу казалось, что в то, что происходило вокруг, включились некие могучие и таинственные силы. И им даже не была важна капитуляция твердыни. Скорее уж, им были нужны жестокость, насилия и извращения, которые имели здесь место. Он был помехой на их пути, но это лишь сильнее побуждало Вилямовского к действию. Он не знал, что обо всем этом думать. Но одно было точным: не дамся, думал он. Ничто меня не сломит, когда рядом со мной Соня и Рудзиньский. Veto, veto, вот что мог он говорить своим противникам. Это было его правом шляхтича.

Тот день, когда все вновь началось, был точно таким же, как и всякий другой – октябрьский, мрачный и печальный. С самого утра ветер гнал по небу свинцовые, секущие холодным дождем тучи. С утра Кшиштоф должен был дежурить на стенах. Он сидел в одной из каменных, ставших ледяными, кремлевских башен, глядя через бойницы на лагерь московитов.

- А знаешь, что мне вспоминается? – неожиданно обратился к нему сидящий рядом Рудзиньский. – Пиво. Такое в большой кружке, светлое, с пеной. Лучше всего, Варецкое. Или Лежайск. И к нему большой шмат жареного мяса.

- Ради Бога, не устраивай мне пыток! – прошептал Кшиштоф.

- И так мы все погибнем. А вот это меня постоянно преследует.

Дверь с грохотом распахнулась. В башню зашло несколько шляхтичей с мрачными, ожесточенными лицами. Они тут же разделились на две группы, вражески гладя друг на друга. Было видно, что все они были разъярены. Достаточно было искры – одного недружелюбного слова, и они бросились бы убивать один другого. Одних Кшиштоф узнал как солдат собственной роты, но другие были ему чужие.

- Здравия желаю, мил'с'дарь наместник, - произнес Ян Щавиньский, стоящий во главе "знакомых".

Остальные, пускай и неохотно, присоединились к поздравлению.

- И вам всего хорошего, господа, - ответил Кшиштоф. – Что произошло?

- Видишь ли, мил'с'дарь, у нас тут спор, - буркнул какой-то незнакомый шляхтич.

- А потому что они хотят забрать то, что принадлежит нам! – выкрикнул кто-то из хоругви Вилямовского.

- Вот именно! – Щавиньский с ненавистью поглядел на чужаков. – Бить их, сукиных сынов!

- Точно! Точно! – поддержали его другие.

- А ну-ка тихо там! – заорал Рудзиньский. – Потому что толку не будет.

- А дело в том, - обратился к Кшиштофу Щавиньский, - чтобы мил'с'дарь нас рассудил.

- Никакого суда не будет! – рявкнул кто-то из незнакомцев. – Он наш!

- Тихо, спокойствие, - сказал Вилямовский. – В чем дело, господа?

- Видишь ли, мил'с'дарь, - начал Щавиньский, - умер мой почетовый, Зелиньский. Эти вот, - указал он на группу незнакомцев, уже держащих руки на рукоятях сабель, - это люди из хоругви пана Любомирского, и они говорят, что все они родичи этого вот Зелиньского…

- Ну конечно же, родичи, - выкрикнул старший из незнакомцев. Он был сыном моей сестры. Они, - указал он на своих товарищей, - могут это подтвердить! Наш он!

- Так ведь этот Зелиньский служил в нашей хоругви, пан наместник! Это гораздо важнее, чем какая-то там седьмая вода на киселе! Это мы должны его съесть, а не они!

Вилямовский почувствовал, что вся кровь отлила от его лица, он чуть не свалился с ног. Пришлось опереться на угол стола. Выходит, уже случилось. С этим уже приходят к командирам.

- О чем… О чем вы спорите? – с трудом произнес он. – Что вы имеете в виду?

- Вот именно, мил'с'дарь наместник, - воскликнул Щавиньский. – Говорил я вам! – заорал он на чужаков. – Мы имеем на него большее право. Пан Вилямовский, мы оставим вам самые лучшие куски!

- Заткнись, сволочь! – закричал Кшиштоф.- Не стану я решать подобных споров! Но и вы, господа, этого Зелиньского не съедите. Не позволяю! Veto! Veto! Veto! Вы думали, что все это так просто и легко?! Что вас ничто не обязывает?!

Те отступили, когда Вилямовский вытащил саблю и пошел на них, с блеском безумия в глазах, один против нескольких. Он глянул в бок, на Самуэля Рудзиньского, но и тот положил уже ладонь на рукояти зигмунтовки.

- Выматывайтесь! Не стану я решать вашего спора! – рявкнул Кшиштоф с такой силой, что некоторые из незнакомцев нервно затряслись и отступили к двери.

- Вон отсюда!

Несколько шляхтичей вышло сразу. За ними медленно, колеблясь, последовали и остальные. Между ними и Кшиштофом словно бы выросла некая стена.

- Поверь мне, мил'с'дарь, - отозвался Щавиньский. – Это не было ни толково, ни разумно.

Он направился к двери. Кшиштоф внезапно заметил, что между шляхтичами из обеих групп исчезла враждебность, они словно бы сплавились в одно целое, объединенные ненавистью… к наместнику. Вилямовский вздрогнул, когда кто-то положил ему руку на плечо. То был Рудзиньский. Они глядели друг другу в глаза.

- Ты прав, - прошептал приятель. – А я тебе в этом помогу. Всегда можешь на меня рассчитывать. О Боже, что же тут творится! Дольше мы не выдержим. Нам надо сдаваться!

- Иди, убеди в этом Струся… А он тебя повесит…

Кшиштоф отвернулся и вышел из башни через другую дверь. Он встал на крепостной стене и поглядел вниз. Холодный, сырой ветер взлохматил его волосы, затрепетал полами дели. Он нуждался в этом: в этом пространстве, высоте, падении… Голод разрывал его, выворачивал внутренности, подбирался к горлу волной болезненных спазмов.

- Пан Кшиштоф, - произнес кто-то рядом. Наместник повернулся. Рядом стоял Желеньский.

- Что случилось?

- Немирич пропал.

- Как это? Не может этого быть! Когда?

- Похоже, что вчера. Не явился на смену!

Вилямовский замер. А потом вдруг вспомнил то, что несколько дней назад узнал именно от Немирича.

- Он, случаем, не собирался куда-нибудь? Говорил что-нибудь?! А не шел ли он, случаем… в Китайгород, чтобы добыть еды у какого-то армянина?

- Откуда мил'с'дарь об этом знает? Он… Должен был…

- Да знаю я, что он был должен… Черт его подери…

- Пан наместник. Этот армянин богатый. Я слышал… Что у него есть еда…

- Знаю… - тихо буркнул Кшиштоф. – Погоди-ка, мил'с'дарь. Я чего-нибудь придумаю… Да что за дьявол сидит в этом месте… Все там погибли. Мне это никак не нравится. И я доложил об этом… По-видимому, никто не обратил внимания. Ну, ничего. В случае чего, мы этого человека проверим.

 

- Я хочу есть.

Она стояла перед Кшиштофом в измятой одежде, на ее лице рисовалось безумие. Тот ничего не отвечал. И так любое ее слово впивалось ему в мозг, словно раскаленный гвоздь.

- Я в тебя верю, доверяю тебе. Я на твоей стороне. Это ты дал мне силы выжить. Ты велик… Но сделай хоть что-нибудь, прошу тебя…

Вилямовский молчал. А тогда она упала к ногам мужчины, охватив их руками. У нее даже не было сил плакать.

- Достань еды… Помоги мне… Я умираю… И я люблю тебя!

Люблю, люблю, люблю… Кшиштофу так сильно хотелось услышать это еще раз. Тем более, здесь, в этой чудовищной, обезумевшей Москве. Сколько раз он задумывался над тем, а скажет ли эти слова ему хоть какая-нибудь женщина. А после того, как услышал, готов был сделать все. Хотя голод и боль овладевали им.

Но самым худшим было собственное бессилие. Кшиштоф не знал, абсолютно не знал, что делать. Неужто именно это должно было его сломить? Нет, он не мог поддаться. Вилямовскому опять вспомнилось, что он услышал тогда, в холодной конюшне Рудзиньского. Он не знал, кто стоит за этим чем-то, желающее его поражения, но он не мог поддаться. Не сейчас.

Соня, скуля, сползла на пол. А у него не было сил, абсолютно, чтобы ее поднять.

- Хочешь, я пойду на улицу, - прошептала женщина. – И у нас будет, что есть. Я пожертвую собой ради тебя. Ведь я уже делала это…

- Молчи… - Вилямовский почувствовал, как в нем нарастает звериная ненависть.

- Спаси меня… - еле прошептала Соня.

А Кшиштоф уже знал, что следует делать.

 

Дворище, перед которым он прятался в темноте, выглядело как-то не так по сравнению с другими. Мощный второй этаж из дерева, казалось, придавливал никакой низ. Вокруг мрачного дома скалил зубы деревянный палисад. Сюда пришли все, то могли оказаться нужными. Вилямовский, Рудзиньский, Желеньский, громадный силач Пакош и еще двое гусар из хоругви Кшиштофа: Ян Крысицкий и Стефан Шелёнговский. Все были преисполнены решительностью. И ни у кого из них не было чего есть.

Без лишних слов они скользнули в мрак и остановились перед палисадом. Громадные, тяжелые ворота были наглухо закрыты. У них просто не было бы сил их открыть, потому по совету Желеньского обошли дворище сзади. Здесь палисад переходил в относительно невысокий забор. Желеньский быстро нашел плохо прибитую доску и притянул к себе.

- Именно здесь Немирич и должен был войти, - буркнул он и скользнул вовнутрь. Виляновский отправился по его следу – и провалился в холодный мрак по другой стороне забора. Перед ним стоял дом. Огромный и громоздкий, настоящая крепость на фоне рассеянных по всему небу звезд. Холодный ветер шевелил безлистыми ветками деревьев. Ни в одном из арочных окон не горел огонь.

- Мы пойдем с фронта, пан наместник, - предложил Желеньский. – Мил'с'дарь с паном Рудзиньским попробуете зайти с тыла.

Самуэль и Кшиштоф медленно подкрадывались к задней стене дома, сложенной из толстенных дубовых стволов. Вилямовский почувствовал, как сердце у него начинает биться все быстрее и быстрее. Он боялся того, что обязан был сделать, и этого мрачного домины так сильно, как никогда еще в жизни. Напрасно он пытался оправдаться перед собой, что уже давно было приказано, чтобы все жители сдали все пищевые продукты на военные склады.

Он приблизился к задним дверям. Положил ладонь на ручке и внезапно услышал стук и жужжание, что-то с громадной силой рвануло его плечо и повалило на землю. Над ним со свистом промелькнуло что-то темное. Что-то щелкнуло, и сделалось тихо.

- Живой? – услышал Кшиштоф шепот Рудзиньского. До него дошло, что это приятель должен был схватить его за плечо и повалить на землю. Наместник медленно поднялся на ноги, вопросительно глянул на Самуэля.

- Погляди, - шепнул тот.

Он отодвинул Вилямовского в сторону, достал саблю и концом лезвия коснулся дверной ручки. Наместник вздрогнул, когда из стены, из невидимой щели выскочил плоский вращающийся диск на длинной рукояти. Со свистом он прорезал воздух в том самом месте, где должен был стоять некто, пытающийся открыть дверь, остановился и со щелчком отошел назад, чтобы полностью исчезнуть в стене. Кшиштоф вытер пот со лба. Если бы не Рудзиньский, диск разрезал бы его на части.

- Спасибо, - прошептал он. – Что же за человек проживает в тут, раз на тыльной двери у него имеется нечто подобное?

- Поглядим.

Самуэль нажал на дверную ручку лезвием сабли, и дверь бесшумно открылась. Она вовсе не была закрыта. На четвереньках они пересекли порог и очутились в каком-то мрачном помещении. Кшиштоф поднялся и, раскинув руки, убедился, что они находятся в коридоре. Вскоре глаза как-то привыкли к темноте – и тогда стали видны другие подробности. Он заметил пятно темноты на конце прохода и направился к нему, выставив саблю вперед. Во всем доме царила полнейшая тишина. Она была настолько абсолютной, что прямо звенела в ушах. Черная дыра входа на конце коридора манила его, притягивала, будто магнит. Кшиштоф шел туда, словно бы послушный зову, но вместе с тем дрожал всем телом. Этот дом был слишком тихим для нервов обычного человека.

Они переступили порог. Их окружила тьма. По тому, что стен не удавалось коснуться, Вилямовский понял, что они находятся в каком-то огромном помещении.

- Спаси Христос… - раздался перед ними хриплый голос.

Он прозвучал будто удар грома. Кшиштоф от впечатления даже присел.

- Спаси Христос…

Хриплые звуки раздались вновь. Один Господь знал, кто мог их издавать.

Поляки замерли. Их нервы были настолько напряжены, что если бы вдруг рядом с ними что-то появилось бы, они наверняка бы ответили на это хохотом безумца. Рудзиньский огнивом добыл искру и зажег маленькую масляную лампу. Ее свет распространялся всего лишь на расстояние вытянутой руки – можно было сказать, что пространство было напитано тьмой так сильно, что та подавляла свет от пламени. Вслушиваясь в бешенный стук сердец, они сделали шаг, потом другой, продвигаясь в сторону таинственных звуков. В темноте они отметили некую невыразительную, вытянутую форму. Подошли поближе, и тут нечто вынырнуло из мрака.

Гусары заорали от ужаса. На свисающем с потолка пруте находилось нечто такое, что лишь в каких-то мелочах походило на части человека. Посиневшая голова с раскрытым ртом принадлежала мужчине. Голова была попросту наткнута на этот прут. А ниже… Два больших куска алого легкого, а между ними бешено билось багровое сердце. Ниже же не осталось ничего, только свисающие жилы и артерии, которые выкачивали кровь из двух стоявших на полу фляг.

Вилямовскому припомнилось то, что привиделось ему, когда вместе с Рудзиньским они убивали Злотого. Неужели то, что он сейчас видел, должно было столь сильно потрясти его?

И в этот самый момент небольшой механизм, нетерпеливо дергающий алыми легкими, тихонько скрежетнул. Белые, мертвые, словно у снулой рыбы, глаза не поменяли своего положения, зато синие губы приоткрылись.

- Спаси Христос… - промямлил голос.

Вот этого Рудзиньский уже не смог выдержать. Он выпустил лампу из рук, и та с шумом разбилась на полу; горящее масло на миг осветило все помещение. Вилямовский увидел под стеной стол, а на нем нечто, завернутое в ткань, грубое, серое полотно. Он замер. Ему показалось, что ткань неожиданно пошевелилась. При этом он услышал вроде как тихий шелест. Что это могло быть? Он направился к столу. Рудзиньский сделал шаг за ним. Толстая материя затирало очертания того, что лежало на столе. Людские останки? Или что-то другое?

- Не трогай этого! – заорал он, видя, как Самуэль сдвигает угол ткани.

Поздно! Длинная человеческая рука, покрытая рваной тканью, схватила Рудзиньского за горло. Очень быстро, что твоя молния, из-под полотна выскользнул белый, размытый силуэт и вцепился в шею Самуэля. Вилямовский вскрикнул еще раз. Это было только лишь туловище. Безногий и безголовый человеческий торс с парой мощных рук…

Рудзиньский бросился назад. Хрипя, он подался спиной в сторону прохода в соседнее помещение, но крепкие руки держали сильно.

Кшиштоф рубанул. Одним простым, с оттягом ударом он отрубил левую руку кадавра. Туловище нервно дернулось. Вилямовский поправил и еще раз рубанул. Гусарская сабля отрубила и вторую руку… Рудзиньский зашелся в ужасном кашле, смешанном с воплем испуга. Он тоже рубанул саблей. Туловище они рубили до тех пор, пока то не превратилось в кровавый фарш… Горящее на полу масло вспыхнуло ярче. Гусары протерли глаза и вздрогнули. Они находились в пустом помещении, из которого людские останки пропали неведомо куда. Вокруг было пусто. Горящее масло освещало все мерцающим светом. Поляки переглянулись, а потом скакнули в открытую дверь. Вскочив в прилегающее помещение, они захлопнули за собой дверь.

Вилямовский поднял голову, обвел избу взглядом и замер. Прямо перед ними, в открытой двери стоял тот, кого они должны были здесь обнаружить. Кшиштоф заметил длинные темные волосы и черные, слегка косящие глаза армянина. На нем было длинное до пят черное с золотом одеяние. Хозяин стоял в двери и глядел. Глядел… Взгляд его проникал прямо в голову шляхтича, порабощал, парализовал, взрывал изнутри обезоруживающей болью. Армянин поднял руку и метнул что-то в Вилямовского. Поляк отреагировал медленно, словно бы во сне. Светящийся шар жидкого золота пролетел рядом с плечом, нет, коснулась его, и лицо Кшиштофа искривила гримаса боли. Снаряд палил, словно живой огонь…

Вилямовский сделал шаг к хозяину. Но тут из дверей за спиной армянина высыпали гусары из хоругви Кшиштофа. Великан Пакош замахнулся саблей, словно цепом, и ударил колдуна плашмя по голове. Крысицкий и Шелёнговский схватили армянина за руки, когда тот отпрянул, а потом оперся о стену. Сознания тот не потерял. С его лица, перечеркнутого ручейком крови, черные глаза глядели на чужаков со странным пониманием. Вилямовский и Рудзиньский подскочили ближе.

- Ну, собака, где ты держишь еду, и что здесь вообще творится? – Вилямовский поднес факел прямо к лицу армянина. – Что, магией балуешься? Костра для тебя будет еще слишком мало… Но сначала еда. Не сдал провиант на склады… - он замолк. Хотя голос был ледяным, желудок подступал к горлу волнами болезненных спазмов.

Он был голоден, голоден до безумия, и даже забыл о том, что было в соседней комнате.

- Если у тебя нет жратвы, мы сожрем тебя! – рявкнул Желеньский.

Армянин молчал.

- Обыскать дом! – приказал Кшиштоф.

Желеньский, Рудзиньский и Пакош кинулись в соседние помещения. А Кшиштоф без сил оперся о стену. Сил совершенно не было. Армянин присматри вался к нему из-под примкнутых век, как бы с иронией.

- У меня нет еды, благородные господа, - произнес он тихим и спокойным голосом.

- Сами убедимся.

- Вы об этом пожалеете.

- Даже когда сожрем тебя? – буркнул Крысицкий.

- Даже тогда… я вернусь.

- Ты убил наших товарищей!

Армянин ничего не отвечал. А потом, непонятно каким образом, вырвался из рук Крысицкого и Шелёнговского. Попросту сделал это… Бросился к двери. Не успел… Вилямовский молниеносно схватил костяную рукоятку круцицы, вырвал ее из-за пояса и выстрелил. Даже целиться не пришлось. Колдуну он попал прямо в самую средину спины, чуть пониже поясницы. Армянин даже не вскрикнул. Просто рухнул на пол.

С грохотом подкованных сапог в комнату влетели Рудзиньский, Желеньский и Пакош, встав кругом возле трупа. На их исхудавших, бледных, чуть ли не трупных лицах выступил пот, на них рисовались отчаяние и разочарованность.

- Нет еды! – выдавил из себя Желеньский. – Нет, нету еды…

- Нет… - повторил за ним Кшиштоф. – Так что теперь?

- Не знаю! – рявкнул Желеньский. – Не знаю! Не знаю!

С бешенством в глазах он рубанул саблей мертвое тело. Поправил, и снова рубанул. Отрубил руку, потом одну и другую ногу… Наконец замер и стал всматриваться в куски невидящим взглядом. При этом он громко дышал. Раздвинул саблей одежду мертвого армянина и уставился в бледную плоть.

- Мясо, мясо, это же мясо… - тихо шептал он. – У нас есть мясо! – и расхохотался каким-то безумным смехом. – Теперь у нас есть, что есть!...

Кшиштоф замер. Он уже не знал, что с ним творится. Увидел, почти что почувствовал запах… запах вареного мяса. Он заполнял его всего, раздражал ноздри, переполнял своим ароматом. Мясо… наконец-то мясо. Кшиштофу вдруг показалось, что он сидит не в мрачной избе московского дворища, а в ярко освещенной комнате отцовского имения, ожидая ужина… И он не хотел, не мог позволить, чтобы это впечатление исчезло. Вот только что-то со страшной силой дергало его, могло бы показаться, что это живая крыса вгрызается в его живот, рвет кишки, желудок, сердце, легкие, внутренности… Образ отцовского дома внезапно затуманился, исчез с глаз Вилямовского. Это голод. Голод, разрывающий внутренности. А перед ним лежало… да, лежало мясо. Желеньский с Крысицким как раз рубили его саблями. Вилямовский знал, что самые лучшие куски будут для него. Слюна натекла в рот. А он уже ни на что не обращал внимания. Ни на что… Ему лишь хотелось наесться досыта.

…Кто-то глядел на него. Взгляд был странным. То пронзающим и грозным, в другой раз – просящим жалости и понимания. Вилямовский отвел глаза от мяса и поглядел на Рудзиньского. Тот вглядывался в него с надеждой, словно бы ожидал того, что Кшиштоф теперь должен был сделать. И Вилямовскому вспомнилось все. Он вспомнил Соню и ее доверчивость, вспомнил Рудзиньского и то, что в него верил. И еще вспомнил то, что сказала ему конская голова… Армянин желал, чтобы он сейчас сломился. Он ожидал только лишь этого. Нет, не будет ему дано этой радости. Соня и Самуэль… Они в него верили. Они знали, что правота за ним. Разве мог он их обмануть, их подвести? Ведь они были для него всем…

- Прекратите это! – заорал Кшиштоф не своим голосом и одним сильным ударом выбил саблю из рук Желеньского. Остальные с воплями отскочили от мяса… от тела.

- С ума сошел, мил'с'дарь?! – рявкнул Крысицкий. – Чего творишь?

- Не позволяю вам трогать этого!

- Если не желаешь, не ешь! – заорал Желеньский. – Но по какому праву ты хочешь запретить это нам?!

- Liberum veto! Это право каждого шляхтича.

- На сеймике! Или мил'с'дарь совсем головой пострадал?

- Это право было придумано для того, чтобы поддерживать оставшихся в одиночку, но которые правы! Не будете вы есть этого!

- Но-но-но, мил'с'дарь, не бросайся словами, нас тут больше! – грозно рыкнул Пакош.

- Вот именно, - присоединился кто-то к нему.

- Да, я один-одинешенек! Но я верю в свою правоту! И имею право встать против вас! Veto!

Лезвия сабель блеснули в слабом свете факелов. Гусары сбились в кучу. Только Вилямовский был не один. Рудзиньский вырвал из ножен свою баторовку и присоединился к нему. Они стояли, плечом к плечу, и молчали. Во взглядах противников Вилямовский чуял смерть.

- Не станем мы до бесконечности убеждать один другого, - сказал Желеньский. Его глаза, практически безумные от голода, даже не глядели на Кшиштофа. – Взять его!

Чудовищный взрыв сотряс все их чувства. Двери, ведущие в соседнее помещение, сорвались с петель, и, пылая, ударились в противоположную стенку; вслед за дверью в комнату проникли языки пламени. Соседнее помещение все было в огне. А затем вновь раздался взрыв, так что стены задрожали, с потолка посыпался мусор. Вместе со вторым взрывом в них ударил жар, словно из открытой печи.

- Пожар! – раздался дикий вопль.

Огонь уже врывался в комнату, в которой ве находились. Иконы и свисающие с потолка фестоны ткани вспыхнули в один миг.

- Спасайся! – взвизгнул Желеньский.

Все разбежались на все четыре стороны. Рудзиньский с Вилямовским метнулись к окну. Удар ногой, и ставни с грохотом распахнулись. Огонь чуть ли не наступал им на пятки. Прыжок – и они были во дворе.

Желеньский за ними не выскочил. Вместе с Крысицким он задержался в адском жаре огня, одним прыжком добрались до изрубленного тела армянина. Третьим к ним присоединился Мелециньский. Они ухватили окровавленные куски человеческого мяса и потащили их через порог. Ими управлял голод.

 

- Спасибо тебе!

Вилямовский поднял голову. Последние события совершенно спутали его чувства. Он даже не знал, а удастся ли ему вообще прийти в себя. Ужасно хотелось пить, голод рвал кишки…

- За что?

- Если бы не ты, - прошептал Рудзиньский, - даже и не знаю, нашел бы я в себе столько сил, чтобы… - Он не закончил предложения.

Кшиштоф положил ему руку на плечо.

- Это ты глядел на меня. И тогда-то мне все припомнилось.

- Нет. Я знал, что ты так и поступишь. Благодаря тебе, я все еще остаюсь… человеком. Кшиштоф… У меня уже нет сил. Я голоден… хочу есть…

Вилямовский молчал.

- Но когда я вижу тебя, знаю, что не могу умереть. Знаю, что у нас еще есть какая-то надежда… Знаешь ли ты, Кшиштоф, что ты – святой. После того, что ты сделал, я, похоже, я должен целовать твои руки…

- Вы для меня единственная надежда, Самуэль, - прошептал Вилямовский – Ты и женщина, которую я люблю. Если бы не вы, мне давно был бы конец…

 

Они сидели молча в большой, мрачной комнате, освещенной слабым пламенем масляной лампы. И снова молчали. Здесь собрались все, которые были нужны – гусары из хоругви Кшиштофа Вилямовского, хотя и без своего командира.

- Наверное, я начну, мил'с'дари, - тихо произнес Щавиньский. – Вы прекрасно знаете, что происходит. Ни у кого из нас еды уже нет.

Все молчали, украдкой поглядывая друг на друга. Все прекрасно понимали, что кто-то из них должен быть тем, кто…

- И такие дела должны оговариваться в круге хоругви. Чтобы сильно не тянуть, спрашиваю, как мы должны все решить?

Никто ему не ответил.

- Мне кажется, что лучше всего было бы провести жеребьевку, - сказал Желеньский. – Так будет справедливее всего.

- Действительно.

- Верно говорит, - поддержали его с нескольких сторон.

- Согласен, - сказал Щавиньский. – Устраиваем розыгрыш.

- Да что же это мы – с ума сошли? – тихо прошептал один изгусар. – Неужто у нас уже нет совести, нет страха перед Богом…

- Тогда пускай Бог и пошлет нам еды, - буркнул Крысицкий. – Так нет, он этого не делает. Все мы хотим жить! И будем жить! А этот грех пускай берет на себя Он.

Вновь повисло молчание.

- Я предлагаю другое, - неожиданно отозвался Желеньский. – Не будет жеребьевки.

- Как это?

- Есть кое-кто, кого мы должны… ну, вы знает. Вы хорошо его знаете.

В помещении повеяло ужасом. Исхудавшие, бледные лица застыли.

- Все вы этого человека знаете…

Его понимали и без слов.

- Оно так, - произнес кто-то сзади. Пускай так и будет, только за это – смерть.

- Милостивый государь Струсь пошлет нас на виселицу…

- Его милость Струсь ничего не скажет ничего не скажет, - отозвался Желеньский, - головой ручаюсь. Он сам говорил, что нужно убрать этого крикуна. Так как, согласны?

Все молчали. Но уже знали, что им следует делать. Все думали одно и то же.

 

- Есть хочу.

Вилямовский молчал. Эти слова просверливали тело хуже, чем голод, которого он, собственно, почти что и не чувствовал. От Кшиштофа осталась одна только тень. Упырь с бледным лицом и горящими бессонницей глазами. Он глядел на то, как Соня склонилась набок, а потом упала. Тело ее сотрясали спазмы. Сам Кшиштоф уже ничего не чувствовал. Только лишь ужасно, даже чудовищно хотелось пить. От голода? Ведь он сегодня уже выпил чуть ли не ведро воды.

- Я голодная, - вновь прошептала женщина. – Ты же знаешь, что я тебя люблю. Я верила в тебя, и верю, что правда на твоей стороне, только у меня уже нет сил. Дай мне чего-нибудь поесть. Умоляю…

Кшиштоф молчал. А что он мог еще сказать?

- Пойду на улицу, - с трудом прошептала она. – Не выдержу. Возможно, кто-нибудь меня еще пожелает. Спасибо тебе за все, что ты сделал… Хоть какое-то время ты позволил мне пожить, как женщина, а не блядь. За это и благодарю… У меня нет к тебе претензий. Знаю, что еды у тебя нет. Я пойду… пойду, - шепнула она и, опираясь о стенку, попробовала подняться.

Кшиштоф припал к ней.

- Дай, дай есть… - прошептала она, и на ее устах появилась отвратительная усмешка. – Мы станем есть, а потом… потом, ты знаешь что мы станем делать, - судорожно шептала она, а потом вдруг сунула руку под его жупан, между ног. – А если нет, то я отправлюсь на улицу, гад…

Соня замерла, когда Вилямовский ударил ее по лицу. Вскрикнула. Второй удар был сильнее. Женщина упала на грязные доски. Кшиштоф даже был изумлен собственной силой. Неужто хоть что-то от нее осталось? Или он и вправду превратился в упыря? Он ухватил Соню за волосы и поволок по полу, потом кинул на лавку.

- Никуда ты не пойдешь, - хрипло выдавил он из себя. – Задушу тебя, сука, задушу!

Его рука сама, совершенно самостоятельно схватила саблю. Он даже не знал, когда вытащил оружие из ножен. Он хотел рубить женщину, которую любил…

Вилямовский отбросил оружие и заплакал, опустившись на колени. Он понимал, что находится чуть ли не на грани безумия. Что он хотел сделать? Кшиштоф не узнавал самого себя. Сейчас он был возле Сони, гладил ее волосы, прижимал к себе…

- Боже мой… - прошептал он. – Что же я хотел сделать… Прости меня, прости…

- Это все я, - прошептала та сквозь слезы. –Это я во всем виновата. Вот только, что дальше? Я уже не выдерживаю. Прости меня, прости…

Внезапно Кшиштоф вздрогнул. Кто-то стучал в дверь. Наместник быстро поднял саблю, вышел в сени и подошел к двери, выходящей на крыльцо.

- Кто там?

- Я к мил'с'дарю Вилямовскому. Ваша милость меня знает…

Кшиштоф с неким колебанием отодвинул запоры. В темноте перед ним замаячил затертый силуэт. Это был Бильский, боевой товарищ из его хоругви. Вилямовский сразу вспомнил его.

- Пан наместник, тут один боярин в Китайгороде продает еду за золото. У мил'с'даря чего-нибудь осталось? Можно было бы купить.

- Боярин? Не может такого быть. А где?

- Около Благовещенского собора.

- Там? Когда можно с ним встретиться?

- А вы хотите? Завтра вечером приду. Туда пойдем лишь вдвоем. Только никому об этом не говорите. – Гусар дрожал, словно бы чего-то опасался. – Ну ладно, завтра свидимся, - буркнул он и расплылся во мраке.

 

- Это здесь? – Кшиштоф внимательно огляделся по покрытым чужеродностью развалинам.

Место было мрачное и казалось злым. Вся ближайшая округа представляла собой кучу камня. И всю эту пустыню, вплоть до куполов ближайшей церкви, отбеливал холодный, трупный свет Луны.

- Под ноги глядите, мил'с'дарь. – Бильский зажег фонарь. – Здесь, в подземельях.

Кшиштоф услышал, как его проводник сдвигает какие-то доски. В слабом свете стала видна черная дыра в земле и едва видимые, запыленные, ведущие вниз ступени. Вилямовский почувствовал странную дрожь. Что-то во всем этом ему не нравилось. Но ведь здесь он находился только лишь с Бильским.

- Пошли.

Гусар начал спускаться вниз. Кшиштоф направился за ним, но он держал руку на сабле. Спускались долго. Потрескавшиеся каменные ступени вели к какой-то цели, скрытой в подземной бездне. Они все время были такими же самыми – запыленные, все в трещинах. Кшиштоф чувствовал, как с каждым шагом возрастает его беспокойство. Он боялся, и этого нельзя было скрыть, но в подобные мгновения он вспоминал про Соню и шел – дальше, все дальше и дальше…

После длительного времени ступени наконец-то закончились. Бильский прошел в низкий, сводчатый входной портал, а Вилямовский ступал за ним. Они вошли в большой, сводчатый зал. В его стенах открывалось несколько погруженных в темноту проходов. Здесь уже было светлее. Красный свет факела извлекал из мрака белый иней селитры на стенах и полу. На средине помещения виднелось черное, дышащее маком и холодом отверстие колодца, над которым вздымались седые испарения. Рядом стоял палаческий пень с вонзенным в него тесаком. Кшиштоф присмотрелся к нему. Неужели тут что-то должны были рубить? Он не знал почему, но при виде этого огромного, холодного лезвия по спине его поползли ледовые мурашки. Или тому виной был холод подземелий?

Из мрака одного из проходо в быстро вышел низкий, плечистый мужчина в жупане, поздоровавшийся с прибывшими жестом головы. Кшиштоф снова почувствовал себя не в своей тарелке. Он многое дал бы за то, чтобы только получить еду и вновь вернуться на поверхность. Наступила тишина, в которой было слышно лишь капание воды и тихое шипение горящей на факелах смолы.

- Бочка у тебя имеется? – спросил Бильский у незнакомца.

Тот кивнул.

- А соль?

- Да.

- Это хорошо.

- Что хорошо? – с сильно бьющимся сердцем спросил Кшиштоф. – Вы о чем говорите?

Бильский со скоростью молнии стал наступать на него. Схватил за запястье, прежде чем Вилямовский успел вырвать из ножен саблю. А потом в темноте затопали чьие-то шаги, из черной бездны появилось десятка полтора фигур.

Конец… мелькнуло в голове Кшиштофа. Он еще хотел было достать саблю, только цепкие пальцы Бильского вцепились в перевязь и рукоять зигмунтовки. А потом уже несколько рук придавило Вилямовского, свалило на землю, придержало там. Он ничего не мог сделать. А они имели его. В этом не могло быть никаких сомнений. Кшиштоф осмотрел плохо видимые, трупные лица и удерживающие его костлявые руки. Здесь были они все: Желеньский, Крысицкий, Щавиньский и другие – практически все гусары из его хоругви – те, которые еще жили или не были съедены.

- Ну что, милостивые государи, - спросил Желеньский – все в порядке?

- Никто нас не видел.

- Хорошо. Половину мы закоптим. Димитрий, у тебя тут дымовая труба имеется?

- Все, что нужно.

- Это хорошо. Клади мясо.

Они даже по имени меня не называют, подумал Кшиштоф. Боже мой… Я просто мясо…

Наместник не дергался. Даже и не пытался пробовать бежать. Он увидел, как Пакош хватает мясницкий топор и поглядел тому прямо в глаза. Только в них не было никаких чувств. Одна только жадность, желание есть – попросту, голод. И радость… Радость, что, наконец-то, этот голод можно будет как-то успокоить. Так вот что меня сломит, подумал Вилямовский. Ну да, именно об этом я услышал, когда мы убивали Злотого. Просто-напросто умру…

Крепкие руки подтолкнули Кшиштофа вперед, в сторону палаческой колоды.

- Погодите, - выдавил он из себя не своим голосом. – Почему вы это делаете? За что?

- Как коптить станем? – услышал он в ответ. – Как думаете, надолго его хватит?

- А я хотел бы почки. Наверняка будут вкусные, как у того армянина неделю назад…

- А, ничего был фокусник.

Кшиштофа продолжали толкать. Всего несколько шагов, но наместнику они казались вечностью. Пакош уже ожидал с топором в руках. Вилямовский глядел на лезвие, внимательно следил за ним. Топор был почти как палаческий, вот только сам он был не осужденным, но мясом…

- Господи Иисусе! – неожиданно взвыл один из ведущих Кшиштофа гусар и обеими руками схватился за живот. Согнувшись в три погибели, он глухо стонал, а потом свалился на камни пола. Закричал: раз, другой, третий, катаясь по плитам.

Кшиштоф молниеносно отскочил в сторону, увернулся от двух придерживающих его мужчин, после чего бросился к ближайшему коридору.

- Держите его, безрукие! – заорал Желеньский. Вилямовский проскочил мимо пытавшегося схватить его за жупан Крысицкого и погрузился холодный мрак коридора. За собой он услышал вопли, топот подкованных сапог и звон стали. Кто-то даже выстрелил, но пуля лишь свистнула над головой убегавшего. Рука Вилямовского, которой до сих пор он вел по сплошной стене, неожиданно провалилась в пустоту. Кшиштоф свернул и забежал в другой, такой же мрачный проход. Через несколько шагов в левой стенке почувствовал еще одно ответвление лабиринта ходов. Кшиштоф заскочил в него и бежал довольно-таки долго. Звуки погони ему не были слышны. Похоже, преследователи потеряли след. А потом неожиданно почувствовал, что сил совершенно не осталось. Кшиштоф споткнулся и упал на плиты под ногами. Он даже не знал, а встанет ли еще вообще. Зато жажда нестерпимо палила изнутри. И, что самое удивительное, он совершенно не испытывал голода. Хотя это вовсе не было так уж страшно. Самое главное – у него никаких шансов не было. Он находился в подземелье без света, в подвалах, которые моги быть и небольшими, но могли тянуться и до бесконечности; к тому же, его ожидали преследователи, ставшие хуже обычных людей.

Неожиданно он замер. Где-то вдалеке перед ним замерцал огонек. Коридор, в котором он лежал, пересекался в нескольких саженях другим. И кто-то приближался, потому что свет становился ярче.

С огромным трудом Кшиштоф пришел в себя. Каждое движение приносило боль, каждая мышца колола тысячами игл. Наместник достал саблю из ножен и оперся о холодную, скользкую стенку, по которой, словно вязки червей расползлись белые свертки серы³⁸. Кшиштоф ждал. Кто-то близился. А когда был уже совсем рядом, наместник выскочил ему навстречу.

Те вскрикнули от радости. Трое. Выходит, он просчитался. На лицах преследователей Кшиштоф видел лишь животное возбуждение. Его нагнали. Да, и, возможно, надеялись на то, что ни с кем не нужно будет делиться.

Первый упал. Он был уж слишком медленным. Сабля Вилямовского блеснула во мраке словно живой огонь. Наместник встал лицом к лицу с другим. Нанес удар, и вновь был первым. Тот, с резаной раной бедра, наклонился вперед, а потом вцепился зубами в ладонь наместника. А в следующий миг Кшиштоф нанес ему укол прямо в сердце.

- Есть… Дай есть!... – из последних сил прохрипел умирающий.

Кшиштоф вырвал саблю из тела врага. Третий, тот самый, что нес факел, сбежал. Попросту повернулся и смылся. Где-то вдалеке слышались окрики.

Вилямовский шел дальше. В темноте он свернул в какой-то другой коридор, вступил в холодную, мелко разлившуюся воду. Наместник не знал, выберется ли отсюда. Ему было уже все равно. Нет, в его сердце имелось еще кое-что. Нечто, о чем он забыл. Соня. И Рудзиньский. И внезапно, когда уже собрался поддаться, когда уже должен был упасть на холодные плиты пола, Кшиштоф почувствовал, как в него вступают новые силы. Внезапно до него дошло, что обязан жить. Обязан жить ради них. Ради женщины, которую любил, и ради приятеля. Они никогда не простили бы ему его смерти. Они просто не пережили бы. Превратились бы в зверей.

- Я вас люблю, - прошептал Вилямовский. Вернусь. Обязательно вернусь…

Теперь он продолжал идти дальше, но уже иначе. Сейчас почувствовал прилив сил, прилив энергии. Ему вспомнилось то, что говорила конская голова, и он слабо усмехнулся. Он не сломился. Не мог сломиться, пока жили те, которых он любил. Кшиштоф стиснул покрепче рукоять сабли и шел дальше. Шел. Дальше.

Неожиданно до него донесся крик. Страшный, переходящий в хрип. Затем еще один, с другой стороны. И еще пара. Что это могло означать? Неужели те наскочили друг на друга и порубили себя в темноте? Да нет, здесь было что-то другое. В этом крике звучала нота столь чудовищного страдания, такой ужасной боли, которых людское оружие вызвать не могло. Это было что-то другое, но что? Осознание этого вызвало, что все волосы на голове Кшиштофа встали дыбом. Неужели в этих подвалах было нечто еще, помимо него самого и остальных? Но что? Он и представить не мог. Вновь раздался дикий, звериный вопль боли и страдания. Но внезапно за спиной Кшиштофа блеснул свет. Кто-то вышел из бокового коридора. Вилямовский видел только лишь его силуэт. Он бросился в ту сторону с вытянутой саблей, но неожиданно факел зашипел и погас. Сделалось совершенно темно. Кшиштоф застыл на месте. Отступит ли этот кто-то? Вовсе даже наоборот. Вилямовский услышал приближающийся стук подкованных сапог.

- Стой спокойно, я иду к тебе, - сказал тот.

И действительно, шел. А самым паршивым было то, что Кшиштоф его не узнавал.

- Стой спокойно, не двигайся. – Голос был настолько милым, настолько сладостным, что почти что парализующим. Звучал он будто приказ. Кшиштоф чуть ли не послушался. – Стой и не двигайся… Стой и не шевелись…

Слова вверчивались в глубину головы наместника. Ему казалось, что он не способен ни одного, даже самого малого шага. Только теперь он почувствовал, как в действительно должны чувствовать себя звери, увидев охотника. Откуда-то издали доносились крики, только Кшиштоф уже не обращал на них внимания. Ему вспомнились Соня, Рудзиньский, но даже это не было в состоянии пробудить его от мертвенности. Все внимание он сконцентрировал на одном: с какой стороны будет нанесен удар. Сверху? Нет, это было бы слишком просто. С боку? Но тогда тот обязан был бы знать, что Кшиштоф понимает: чтобы убить его в подобных обстоятельствах, не нужно особо и силиться. Как же тогда? Слева? Справа? Снизу? Может, укол? Шаги неизвестного близились. Он был уже совсем рядом. Тогда, как же? А может, все-таки, сверху? Кшиштоф уже слышал, почти что чувствовал, как кончик сабли чужака поднимается, чтобы ударить… И неожиданно для себя заслонил бок. Не так, как намеревался. Оба клинка встретились. Рубящий удар чужака был отбит. Вилямовский провел удар и услышал, как нечто свалилось к его ногам. А потом он убежал, просто повернулся и побежал по коридору.

- А я вовсе и не погиб! – отозвалось у него за спиной. – Я иду. Подожди меня!

Кшиштоф застыл на месте. Он почувствовал, как холодный пот оросил его кожу. Неужели он промахнулся? В этой проклятой тьме он ничего не видел. Наместник вслушался в шелест, с которым незнакомец поднимался на ноги, как вдруг с той же стороны услышал чудовищный, животный вой, переходящий в хрип, а под конец – хлюпание, словно бы крови, выливающейся изо рта. Он начал бежать, хотя и с трудом. Он знал, был уверен, что что-то напало на того. Нечто такое, присутствия чего он не чувствовал, и что сейчас – возможно – находилось у него за спиной.

Вилямовский пробежал через несколько коридоров, чтобы неожиданно выскочить в крупный, прямой ход. Здесь было светло. Неподалеку, как видел, догорал лежащий на земле факел. Когда подошел, то увидел лежащие в круге света тела. Наместник вздрогнул. Но те не шевелились, потому он пошел поближе.

Четыре тела. Все в шароварах и делиях грубого сукна. Смерть застала их неожиданно. В багровом свете белели их широко выпученные – ну прямо как у снулых рыб – выпученные в темноту глаза. Ладони судорожно сжимались в области животов. Вокруг раскрытых ртов уже успела собраться кровавая лужа.

Кшиштоф взял факел. Он не мог глядеть на лежащих. Ближе всего валялся Желеньский. Дальше лежал Пакош, все еще сжимавший в ладони мясницкий тесак. Вилямовский беспокойно разглядывался по сторонам. То, что убило этих, могло скрываться повсюду. Но что это могло быть? Бешеный пес? Крысы? Москва? Скорее всего, последнее. Какой бешеный пес справился бы с четырьмя? С четырьмя? У Кшиштофа сложилось впечатление, что подобная судьба встретила и остальных без исключения. И вот теперь, несомненно, ждала и его.

Он пошел по первому же встреченному коридору. Снова прошел мимо двух тел с разодранными животами. Кшиштоф шел. Смерть могла атаковать неожиданно. Снова прошел мимо чьего-то тела. Вилямовский сорвал делию с плеч – внезапно ему сделалось жарко. Разодранные животы. Интересно, а почему именно они? Неужели потому, что всех их мучил голод? Кара за то, что ели человеческое мясо?

Наместник шел все быстрее и вдруг замер. Что-то где-то двигалось, в одном из боковых коридоров. Он почти что чувствовал, слышал тихое шуршание и перестук костей.

Теперь он почти что бежал. Что-то скрывалось в этом подземелье. Нечто такое, что теперь ждало его, и это что-то было уверено, что добыча будет поймана. Кшиштоф был настолько ослаблен голодом, что сомневался – а сможет ли вообще защищаться.

Он подошел к порталу на конце коридора и понял, что за ним находится тот самый зал, в котором ему хотели отрубить голову. Остановился. Вилямовский увидел нечто большое, черное, похожее на статую человека. То была Смерть – Смерть с косой, окутанная в черный плащ; именно такая, какую он видел ее на картинах в костёлах.

Скелет осклабился, открывая рот, наполненный острыми, белыми зубьями. А потом направился к нему.

Кшиштоф почувствовал, что еще миг, и он сойдет с ума. А может, возможно, уже очутился в объятиях безумия?

Он отскочил в сторону. У него имелся лишь один шанс. Колодец! Прежде, чем клыки щелкнули у его шеи, он принял молниеносное решение – метнул факел прямиком в отвратительное, прогнившее лицо Смерти. Удар достиг цели. Огонь выпалил ей глаза; ослепленная бестия издала дикое, звериное рычание, а потом налетела прямо на Кшиштофа. Вилямовский отскочил к черному провалу в полу. Демон двигался за ним без какого-либо шума. Он был рядом. Еще мгновение, и наместник увидал, словно бы все вокруг замедлилось, край черной бездны у себя под ногами. Он прыгнул, когда в ноздри ударила гнилая вонь грибов и плесени.

Прыжок удался. Кшиштоф очутился на другой стороне колодца. Он пошатнулся, но нечеловеческим усилием удержал равновесие. Молниеносно развернулся и рубанул саблей атакующее его чудище. А оно, перед тем ослепленное, не заметило мрачной дыры колодца и свалилось в него, издав такое громкое рычание, что могло показаться, что своды вот-вот развалятся на куски. Смерть исчезла, но Кшиштоф ничего не услышал, никакого удара или всплеска, как будто бы у колодца вовсе не было дна. С бьющимся сердцем Вилямовский склонился над дырой, но почувствовал только лишь вонь разложения. И ничего не увидел. Только стоял.

И внезапно все вокруг него закружилось. Кшиштоф даже не знал, а имело ли место все случившееся на самом деле, или все это было горячечным бредом. Только сейчас до него дошло, насколько он измучен. Теперь ему хотелось оставить все за собой. Выбросить из головы. Просто-напросто, повернуться и уйти.

 

Он стоял в открытой двери. Просто стоял и глядел. Кровать скрипела от любовного возбуждения. Впервые в жизни Кшиштоф увидел, что плотская любовь может быть такой животной. Ладони наместника упали на торчащие за поясом пистоли. Он поглядел на то, что лежало на столе – остатки сваренной человеческой руки. Глядя на нее, он потянул спусковой крючок. Раздался грохот выстрела. Самуэль Рудзиньский внезапно замер, словно бы в момент любовного исполнения, а из его разбитой пулей головы потоками полилась кровь. Гусар свалился на бок…

Соня вскрикнула, с воплем выпуталась из-под мертвого тела. Она визжала во весь голос, когда Кшиштоф подходил к кровати. И он глядел на нее так страшно, так пронзающее, что женщина затряслась.

- Я только… только лишь… Мне хотелось есть… - выдавила из себя Соня.

- Зачем? – хрипло спросил Кшиштоф. – Зачем вы это сделали? Я… Я ради вас… Я думал. Любил тебя. Хотел для тебя… Вы были для меня единственной надеждой, единственной опорой.

- Но, Кшиштоф…

Тот выстрелил. Соня свалилась на подушки с пулей в сердце. И навечно замолкла.

"Никогда уже не убью женщину…".

Воздух перед Кшиштофом внезапно задрожал, словно в жаркий день, после чего перед мужчиной появился удлиненный, светло-коричневый силуэт. Конская голова, истекающая кровью из перерубленной шеи. Голова Злотого… Вилямовский молча глядел на нее.

- Конец тебе, пан наместник… - услышал он. – Не верил ты в то, что мы говорили… И все же, случилось. Ты снова такой же, как раньше. Ты убил женщину, хотя дал себе клятву, что никогда так не поступишь. Конец тебе. Все псу под хвост; все, что ты делал, делал напрасно. Проиграл, раз уже те, которых ты любил, тебе изменили…

- Кто ты такой… кто вы такие?

Голова оскалилась в кровавой усмешке.

- Мы – мертвые… Те самые мертвые, которые никуда не попали… Никуда… никуда… Мы питаемся вашим страхом, вашими страданиями и кровью. А еще тем, что убиваем в вас самое наилучшее. Нас называют по-разному. Для татар³⁹ мы фереи, для русинов – упыри…

- А знаешь, что я тебе скажу… - Кшиштоф спокойно вытащил саблю из ножен, - знаю, что я проиграл, что меня предали те, в которых я верил. Вот только меня вы не сломили. Не изменили. Хотя я и проиграл, но делал, что мог, чтобы быть человеком, и по этой причине у меня не будет угрызений совести… И закончу я так, как сам хотел.

Голова задрожала. Она громко заржала, и в этом обезумевшем ржании звучали ярость, гнев и ненависть. Потом громко рыкнул и распахнул рот, наполненный белыми, острыми зубами. Голова продвинулась в сторону Кшиштофа, чтобы схватить его за руку, но в тот же миг наместник рубанул ее саблей. Что-то слабо вспыхнуло, и в тот же миг голова пропала.

Кшиштоф подошел к шкафу. Отцепил ножны от пояса и бросил их на пол. Взял из шкафа самую богатую делию и накинул ее на жупан. Теперь все было готово. Он направился к двери.

От его квартиры до крепостных стен было недалеко. Небо освещал ранний рассвет. Кшиштоф быстро прошел по улице до самых стен Кремля. Он знал, где находится большой пролом. Вступил на обломки и пошел дальше. Дальше. Дальше.

- Эй, мил'с'дарь, это куда ты?

Со всех сторон его окружило несколько ободранных фигур. Кто-то схватил наместника за руку. Его хотели задержать. Но тут кто-то глянул ему в лицо и взвизгул:

- Вы только на его глаза гляньте!

- Ради Бога, уйдите.

Те отскочили в стороны и разбежались. Кшиштоф шел. Он уже вступил на самую вершину стены и начал спускаться вниз по камням. На небе неспешно вставал день. Мрачное, хотя и солнечное, осеннее утро. Кшиштоф шел и шел. Теперь он уже находился за стенами. Перешел вброд мелкую речку Москву⁴⁰ и направился в сторону видимых на другом берегу московитских передовых постов. Солнце так и не выглянуло из-за туч. А Кшиштоф шел. Шел как некто, принявший верное решение.

Наконец-то с другой стороны его заметили. Наместник увидел враждебные, бородатые лица Москвы. На него показывали пальцами. Не стреляли, ожидая, когда он подойдет ближе. А потом начали тихо выходить напротив. Кшиштоф шел. Он уже видел лица; остроконечные шлемы были покрыты чешуей инея, острия обнаженных сабель серебристо поблескивали в рассветных лучах. Кшиштоф шел.

- Veto! – прокричал он во весь голос.

 

 

- Печальная история, - вынес свой приговор дед Мурашко, когда Дыдыньский закончил свой рассказ. – Печальная, но, что хуже всего – правдивая. Знакомо мне, как оно было в Москве, и что там творилось. Ну да ладно, пьем здоровье пана Дыдыньского!

- Уж лучше выпьем за здоровье тех, кто погиб, защищая Речь Посполитую, - сказал на это Дыдыньский и поднялся. – Милостивые судари, пью за тех, кто пал в битвах, кто умер от ран, и их кости остались теперь там, за границами нашей державы. Они остались там с честью и в молчании…

Все, не говоря ни слова, выпили за это. Первым отозвался Боруцкий:

- Не все, - сказал он, - уважают шляхетскую честь. "Рукоять карабелы⁴¹ весьма ценится в Польше. Рукоять, соединяясь с клинком, образует крест, благословляющий рубаку. Вот только крест этот паны-братья чаще всего вздымают, совершая наезд на соседа. У многих на лезвии имеется надпись: "Бог, Честь и Отчизна". Вот только отчизна частенько бывает запятнана кровью от соседских ушей. Ну а честь польского шляхтича еще не остыла от горла взятой в неволю девки. Нет на свете другой страны, в которой царило бы большее своеволие. Ибо свободу любого шляхтича затопчет более богатый, а всякий из панов-братьев думает лишь о имении своем и деньгах, а не о Речи Посполитой…". Вот как оно пишет в своих книгах о нас немчура, мил'с'дари мои.

Де Кюсси задрожал. Откуда этот вот Боруцкий мог знать эти слова? Ведь "Описание Польского Королевства" еще не вышло в свет. Француз украдкой пощупал свою дорожную сумку, и хотя услышал шелест бумажных листов, это его никак не успокоило.

- А кто же это из немчуры написал?! – воскликнул Мурашко. – Порублю, как Господь мне мил! Уши обрежу, дай мне его только! А может ты его знаешь, пан кавалер? – обратился он к перетрусившему де Кюсси.

- Да отцепись ты от бедного француза, - сказал с другой стороны Дыдыньский. – У него и так душа в пятки ушла, что с нами выпивает. Лучше ты расскажи-ка нам какую-нибудь историю. Только повеселее, чем моя.

Мурашко задумался. Потом с размаху стукнул рукой по бедру и загоготал во весь голос.

- Ну хорошо, рассказу я вам историю молоденького одного шляхетки из саноцкого⁴², который раз на Мазовию попал, а там…

 

 

рассказ третий

ПОД ВЕСЕЛЫМ ВИСЕЛЬНИКОМ

 

Дождь тихо шелестел в деревьях по сторонам тракта. Смеркалось; лило второй день, так что дорога сделалась гадкой, мокрой, глинистой и размякшей. Попросту паскудной…

Яцек Дыдыньский поплотнее закутался в обшитую мехом делию. Стоял конец мая, а дожди лили уже вторую неделю. Всадник со злостью стряхнул с шапки водные капли. Великолепное перо цапли на ней приклеилось к меху рыси. Молодой шляхтич тихо выругался. Не любил он непогоды, не любил он, как всякий истинный русин, и Мазовии, по дорогам которой пришлось ему сейчас путешествовать. Ему всегда были противны курные хаты, как про себя называл он дворы, проживавшей здесь шляхты, вульгарные обычаи здешней замшелой провинции и не дающих проехать придурков, ужасно гордых тем, что посреди их бедной земли у них имеется такой великолепный город, как Варшава. В свою очередь, Дыдыньский предпочитал свой родимый Санок. По крайней мере, если там и побили какого-нибудь бездельника, староста и его подчиненные никогда не вмешивались в подобное дело чести. Зато в столице сразу же начинались вопли и гвалт.

Неожиданно шляхтич придержал коня. По правой стороне, в лемму, увидел он какую-то поляну. Ему показалось, будто бы там мелькнула некая светлая фигура, нечто огромное, что тут же растворилось в темноте между стволами деревьев. Дыдыньский нащупал пистоль за пазухой. Он надеялся, что он, по крайней мере, не промок.

- Что происходит? – тихо спросил едущий сзади Чебей. Поглядел по сторонам, но даже он, опытный липек⁴³, не смог пронзить взглядом темноту. – Волки?

- Что-то другое, - шепнул в ответ Дыдыньский. – Крупное. Может, человек?

- Проверим.

Они осторожно повернули коней в бок. Выехали на небольшую полянку. Здесь было темно; жеребец Дыдыньского беспокойно дернул удила, тревожно фыркнул.

- Ничего тут нет… - буркнул шляхтич.

Он склонился и вот тут заметил под копытами коня крупную, заросшую зельем яму. А в траве увидал блеск костей. Шляхтич спрыгнул с коня, склонился над ямой. Было настолько темно, что он едва-едва видел мокрые папоротники рядом со своим лицом. Дыдыньский поднял крупную кость и поднес ее к глазам. В слабом отблеске заката он увидал на ней темные пятна. Кровь.. Вот только чья: человеческая или звериная? Сложно было судить, уж слишком темно. Неожиданно он замер. Что-то не понравилось ему в кости, которую держал в руке. Она была сломана. Как-то странно размозженная. Что-то это ему напомнило. Ну да… Очень давно он видел, как слуги палача выбрасывали из старого колодца под виселицей останки жертв. Там тоже имелись точно так же размозженные кости: останки голеней тех осужденных, которых подвергли колесованию.

Дыдыньский отбросил кость. Потом сунул руку в останки и какое-то время искал. Наконец его пальцы нащупали небольшой металлический предмет. Он поднес его к глазам. Шляхетский перстень. К гербу даже и не присматривался: слишком мало было света.

- И что там было, пан? – спросил Чебей.

Дыдыньский вскочил в седло. Повернул коня в сторону тракта.

- Кости, - тихо ответил он. – Вот только какие: не знаю. Слишком темно. А еще нашел перстень. Похоже, что шляхетский. Ладно, Чебей, поехали.

 

Лес вскоре закончился. Перед Дыдыньским и Чебеем неожиданно открылось обширное пустое пространство – просто-напросто, заросшее сорными растениями поле. Дождь вовсе даже и не переставал падать, наоборот – из мороси он перешел в ливень. По сторонам практически ничего не было видно. Дыдыньский подумал, что весьма пригодилась бы какая-нибудь корчма.

И действительно, корчма поблизости имелась. Очень скоро молодой шляхтич заметил где-то в поле тусклый, желтоватый огонек. Он тут же подогнал коня и вскоре, вместе с Чебеем, они очутились перед мрачным, крытым соломенной стрехой домом. Подобного рода постоялых домов в Червонной Руси, откуда родом был шляхтич, довольно таки мало. Постоялый двор – крупный, с просторными помещениями – выглядел гораздо лучше, чем многие шляхетские дворища в Мазовии. В темноте, царящей перед корчмой, Дыдыньский с трудом смог прочитать выцветшую вывеску. А называлась корчма "Под веселым Висельником". Название, возможно, и не было слишком обещающим, как он сам того бы хотел, шляхтич соскочил с коня, после чего начал валить кулаком в окованные железом ворота.

- Чего там!? – отозвался с другой стороны грубый, неприятный голос. – Кто там еще?

- Гости!

- Какие еще гости?

- Благородно рожденные, пан корчмарь!

Прошло какое-то время, прежде чем ворота несколько раскрылись. В щели блеснул свет, и вот в его сиянии пан Яцек увидел черное, расширяющееся вроде лейки дуло мушкетона.

- Корчмарь, позаботься о наших конях! – буркнул Дыдыньский, немного смущенный таким неожиданным приветствием. В щели над дулом мелькнула бородатая и мрачная рожа хозяина.

- Сколько вас там, пан шляхтич?

- Двое.

Дверь раскрылась чуть шире, и Дыдыньский просто онемел. Корчмарь превышал его на добрые две головы. Широкий в плечах, словно медведь, он походил на самую настоящую гору мышц. Глядя на хозяина корчмы, Дыдыньский в полной мере понимал, а зачем были изобретены тяжелые мушкеты, мушкетоны и короткие пистоли морской пехоты, хотя, с другой стороны, ему казалось, что с этим великаном мог бы справиться только лишь фальконет⁴⁴, набитый по полной мере обрезками металла. Мощное брюхо корчмаря сразу же заставляло вспомнить о пивной бочке. Обтягивающий его фартук казался окровавленным. У самого же хозяина постоялого дворя был настолько мрачный вид, что у Дыдыньского сложилось впечатление, что от фигуры великана потягивает неуловимым, ледовым холодом.

- Ясек, а займись кА конями… панов!

Последнее слово корчмарь произнес вроде как с иронией, но, возможно, так только казалось.

- Ааа… Ааа… - раздалось сзади. Мимо корчмаря протиснулся хромающий подросток с длинными черными волосами. – Ааа…

- А вас, милостивые судари, прошу вовнутрь!

Дыдыньский отдал поводья слуге. Корчмарь сдвинулся в проходе, пропустил его в сени и показал на открытую дверь. Шляхтич вошел в мрачное помещение, освещенное только лишь желтоватым светом масляной лампы. И сразу же молодому человеку бросился в глаза царящий здесь бардак. Столы и стойку покрывал толстый слой пыли, в углах свисали пряди паутины. Стоящая на стойке посуда была немытой. Дыдыньский обменялся с Чебеем короткими взглядами. Корчма перестала ему нравиться уже с первого взгляда. Но за окнами лил дождь, в дымовой трубе выл ветер. Так что он предпочитал эту грязную конуру, чем ночлег где-то в поле.

- Подай нам меду и чего-нибудь горячего поесть, - буркнул Яцек. – И побыстрее…

- Меду? Могу принести еще кое-чего другого…

- Подай водки. Мы быстрее разогреемся!

- Какой водки подать, пан? – спросил корчмарь настолько мрачным голосом, что Дыдыньский даже вздрогнул. – Разные они у меня…

- Какие, к примеру?

- Висельная, колесовальная, костяшная, черепушная, дыбная и выжигательная. Все по моей собственной рецептуре!

- Гмм… Что-то слишком много того, - заметил Чебей, явно сбитый с толку. – И как человек чувствует себя после такой вот висельной?

- Всякого над землей повесит, и он болтаться начнет.

- Ну а колесовальная?

- Так поломает, что и дружки домой не отнесут.

- Ладно, а костяшная? – спросил Дыдыньский. – Может, то такая черная мазь, которую под Кросно добывают? Мужики ею оси своих возов смазывают, а иногда и пьют. Вот только, от нее и кони можно двинуть.

- Настолько крепкая, что от человека только кости и остаются. В Кракове ее еще некромантской зовут. А после черепушной у многих голова болела сильнее, чем у отрубленной на палаческой колоде.

- Ну а дыбная?

- Она, - корчмарь усмехнулся, вроде как и легонько, но жестоко, - в моей корчме любого человека навечно оставит…

Дыдыньский ничего не сказал. Но слова эти, странным образом ему не нравились.

- Тогда, корчмарь, принеси костяшной. По крайней мере, кости нам разогреет. И меду.

- Обязательно.

Хозяин повернулся и исчез за дверью. Чебей склонился к уху своего пана.

- Оно поосторожней надо быть… - прошептал он. – Ненадежный этот человек какой-то…

Дыдыньский кивнул. Толстый корчмарь появился вновь, на сей раз неся под мышкой глиняную бутыль с медом, а в руке баклагу с водкой. Он поставил на стол две чарки и стаканы, потом наполнил их.

Выпили. Водка была крепкая и сильно жгла небо. Сложно было почувствовать, было ли в нее чего-то добавлено. Нечто такое, как внезапно подумал Дыдыньский, что и вправду делало такое, что от человека оставались одни кости. Кости, захороненные в лесной яме…

- Пейте, пейте, господа! – призывал корчмарь.

Дыдыньский осторожно попробовал мед и замер. В добром двойняке он почувствовал какую-то примесь. То ли пряность, то ли какую-то другую приправу. Он отнял недопитый стакан от губ. Поглядел на корчмаря. Тот стоял неподвижно, вглядываясь в пьющих, загораживая дорогу к двери. Дыдыньский пожалел, что оставил пистоль в седельной сумке. С ним была только лишь сабля. Корчмарь толстый, движется медленно, подумал он… А может кинжалом?... Вот только шляхтич опасался, что в случае стычки холодное оружие может оказаться неэффективным. Это же какой удар нужно провести, чтобы пробиться сквозь столь толстый слой сала и мышц?

Он заговорщически подмигнул Чебею. Липек знак понял и свой мед не допил. Увидав это, корчмарь беспокойно зашевелился. Неужели в меду что-то было? Дыдыньский предпочитал не рисковать.

- Давай еду, хозяин. Чего у тебя там имеется горячего?

.- Кролик по-палачески, капуста обыкновенная, капуста, четвертованная мясом, кролик потрошенный с кашей, колбаса… белая как скелет, колбаска обычная, дичь такая и дичь по-палачески.

- Даже столько? – удивился Дыдыньский. – Тогда принеси кролика по-палачески…

Корчмарь не спеша отправился на кухню. Молодой шляхтич глянул на слугу татарина.

- Будь внимателен, Чебей. Странные вещи в этой корчме творятся.

- Кровь на полу. Глянь! – шепнул тот в ответ.

Дыдыньский внимательно присмотрелся к пыльным, потрескавшимся доскам. И действительно, от стола, за которым они сидели, к двери тянулась дорожка едва видимых красных пятнышек. Словно бы туда несли кого-то, истекающего кровью. Пан Яцек в очередной раз вспомнил кости, которые обнаружил в лесной яме. Корчма перестала ему нравиться уже совершенно.

- Ааа… Ааа…

Вошел Ясек, неся миску с жареным мясом. Кролик по-палачески выглядел нормально - самый обыкновенный, приготовленный на вертеле. Вот только голову отрубили и положили с тушкой. Дыдыньский попробовал мясо. Замечательное, приправленное шафраном и кореньями.

- Ааа… Ааааа…

Шляхтич присмотрелся к немому. Когда Ясек отрыл рот, Дыдыньский увидел там лишь несколько почерневших зубов и багровую, пустую яму. У слуги не было языка. Вероятно, его вырвали клещами за какую-то провинность.

- Что, пан, не по вкусу вам?!!!

Этот вопрос был задан таким голосом, что Дыдыньский чуть не упустил ножку, которую держал в руке. Корчмарь возник рядом беззвучно и совершенно неожиданно, присматриваясь к едящим странно прищуренными глазами.

- Милостивый пан меду совсем мало выпил! – загудел он. – А ведь у меня самый знаменитый мед во всем груецком повете! Ясь, подлей-ка пану!

- Аааа… Аааа…

Хочешь – не хочешь, пан Яцек отпил. Вновь в его голове проклюнулось подозрение, что мед отравлен. Корчмарь что-то шепнул Ясю на ухо, и тот, прихрамывая, вышел.

- А почему это ваш слуга ничего не говорит? – спросил Яцек.

-Немой с рождения, - с неохотой буркнул корчмарь.

- Чебей неожиданно поднялся.

- Где тут у вас отхожее место?

- А на задах. Через корчму перейти надо.

- Выпейте с нами, хозяин! – сказал Дыдыньский, желая отвлечь корчмаря. Липек не спеша направился к двери. Движения его не выдавали волнения, только на самом деле он всматривался в видневшиеся на полу следы разбрызгавшейся крови. След был даже слишком уж четким, чтобы его можно было потерять. Выйдя из большого помещения, Чебей очутился в проходящем через всю корчму коридоре, что вел от главных ворот в помещение для повозок на задах. Прямо напротив дверей, ведущих в столовую часть, у него были двери, ведущие в кухню, когда же он повернул к возовне, справа прошел еще одну дверь – открытые в комнатку, где заметил покрытые шкурами лавки. Прямо напротив них, по левой стороне, имелся вход в какое-то другое помещение. Именно туда вел таинственный след, слагающийся из кровавых капель. Туда, наверняка, и затащили тело.

Чебей осторожно коснулся ручки. Нажал… но тут же что-то вырвало ее у него из пальцев. Дверь неожиданно открылась. За ней, похоже, была кладовая – небольшое темное помещение, заставленное бочками, мешками, запиханное свисающими с потолка окороками и связками копченой колбасы. Но сразу же за порогом стоял глупый Ясь с окровавленным тесаком в руке. Чебей замер.

- Аааа… Аааа…

Татарин молниеносно вытащил саблю. Он отступил, но слуга стоял, словно вкопанный. Но вот Чебей вдруг почувствовал, что спина его коснулась чего-то мягкого и холодного, чего-то такого, которое никак не собиралось поддаваться и сопротивлялось…

…то был живот корчмаря. Корчмарь стоял за Чебеем, в его руке была окованная дубинка.

- Ты что же, пан, хотел туда в нужник идти?

- Дорогу спутал… На задах же должен был находиться…

- Эй, хозяин! Ты так и не ответил на мой вопрос! – раздался голос Дыдыньского.

Молодой шляхтич стоял в дверях, которые вели в столовое помещение. Его правая рука небрежно опиралась на рукояти черной, гусарской сабли.

- А вот скажи мне, почтенный, отчего это у тебя такие палаческие блюда? То с виселицы, то прямо из-под топора, как этот твой кролик…

- Зовут меня пан, Томаш Воля, и занимаюсь я палаческим ремеслом, - тихо ответил корчмарь. – Я самый старший субтортор⁴⁵ из Равы. В самой Варшаве головы рубил… Это я казака Наливайко на кол сажал⁴⁶, отчего потом в Варшаве предместье Наливки взялось…

Чебей мрачно осклабился. Мало того, что корчмарь странный, так еще и палач… да, для одной ночи этого было решительно много.

- Так где тот нужник? – смиренно спросил он.

- В конюшне, - буркнул в ответ корчмарь-палач. – Я же говорил, на задах.

- А мне покажи, где я спать буду.

- Хорошо, мой пан. Только, если можно просить, ночью не лазьте. А то у меня много, - тихо сообщил он, - очень много работы…

 

- Мы оба рассуждаем одинаково, - сказал Дыдыньский. Всесте ч Чебеем он сидел на лавках в большом помещении. На столе горела свеча, отбрасывая на стены размазанные тени. – Что он убивает гостей.

- У нас пока что нет уверенности, - ответил ему татарин. – Но что станем делать? Бежим отсюда и даем знать старосте?

- С ума сошел или что? Я, Дыдыньский, самый знаменитый рубака Саноцкого воеводства, должен бежать перед первым попавшимся городским, да еще и палачом?!

- Так здоровый же, как медведь…

- И что. Следует убедиться, что это за птица. Ты подслушал у двери, чего он там делает?

- Пошел в кладовую. Я слышал шаги. А потом что-то творилось внизу, как бы не вподполе. А тот кровавый след вел как раз в кладовку.

Дыдыньский какое-то время молчал, а потом вдруг замер. Где-то, непонятно где, но уж наверняка в корчме, раздался неожиданный стон. Тихое, мяукающее стенание, которое могло издать из себя только лишь существо, испытывающее чудовищную, страшную боль. То был скулеж кого-то страдающего. Стон утих, но через мгновение раздался снова.

- Что это?! – чуть ли не выкрикнул Чебей.

- Тихо… - шепнул Дыдыньский. – Жертва корчмаря? Да нет же, невозможно. Хотя?...

Чебей снова прижал ухо к двери.

- Он, господин, наверняка отправился спать. Я слышал, как он возвращался в кухню. А вот теперь… кто-то приоткрыл ворота… Кто-то вышел из корчмы.

- Точно? Но кто? Корчмарь? – допытывался Дыдыньский.

- Возможно?

Чебей отскочил от двери. Он подошел к окну и раскрыл ставни. В помещение тут же ворвались ветер с дождем. Пламя свечи затрепетало и погасло. Шум дождя усилился. Во дворе безумствовала буря.

- Чебей, - прошептал Дыдыньский. – Иди за ним. В корчме два человека: палач и Ясь. Погляди, кто это такой. Я же попробую попасть в подвал. Мы должны выяснить, что здесь творится. Иди!

Дверь в кладовую была закрыта. Какое-то время Дыдыньский пытался вырвать замок из дерева, но тот был закреплен настолько крепко, что все усилия завершились неудачей. Не было иного пути, как попытаться отыскать ключ. Но где мог он быть? Наверняка у пояса хозяина. А это означало, что вначале его следовало вытащить у корчмаря-палача.

Шляхтич направился в кухню. Он замер, услышав доносящийся оттуда мрачный храп. Корчмарь спал. Дыдыньский осторожно толкнул дверь. К счастью, она не была закрыта, зато ужасно заскрипела.

- Мммм… Ясь, подтягивай веревки! – пробурчал во сне хозяин. – Сильнее, ломай ему кости…

Дыдыньский осторожно осмотрелся по сторонам. В кухне было темно, только отблеск багровых углей в очаге рассеивал мрак. Стены помещения были обвешаны тесаками, ножами и пучками трав. Очень миленькая коллекция. Дыдыньский начал размышлять над тем, а каким образом воспользовался бы ею корчмарь, если бы прямо сейчас проснулся.

Великан-корчмарь спал на лавке, прикрывшись медвежьей шкурой. На его мускулистом плече молодой шляхтич заметил знак палача: вытатуированные колесо и виселицу. Дыдыньский начал выискивать взглядом кольцо с ключами, которое перед тем заметил на поясе палача. Есть… Кольцо было подвешено на крючке, на стенке, вот только дорогу к нему, путь между печью и стеной корчмы загораживала лавка со спящим палачом.

Дыдыньский задумался над тем, что же делать. Про то, чтобы переступить лавку, не могло быть и речи. Корчмарь был настолько толстым, что Дыдыньский наверняка застрял бы на его громадном брюхе с расставленными ногами, словно гулящая девка на пузе клиента. Но как тогда достать ключи? Но как же тогда достать ключи? Перескочить его? Так это сразу же разбудило бы толстяка.

Шляхтич опустился на колени. К счастью, он мог бы пролезть под лавкой. Он начал острожное перемещение. Когда пролезал под корчмарем, внезапно представил, а что случилось, если бы лавка неожиданно треснула? Что же, ему было бы легче, чем под действием палаческих тисков.

- И теперь тяни сухожилия… - проурчал спящий.

Дыдыньский на мгновение замер. Придерживая саблю, чтобы та не звякнула, он пролез под лавкой. Одним прыжком добрался до стены… схватил ключи и…

…палач повернулся на другой бок. Дыдыньский чуть не вскрикнул. Но хозяин так и не проснулся, продолжая спать. Молодой шляхтич поспешно пролез под давкой еще раз, а потом осторожненько отступил в темный коридор. Сердце колотилось в груди.

 

Чебей отскочил под стену и осторожно придвинулся к главным дверям корчмы. Несмотря на ливень, он видел очертания деревьев вокруг постоялого двора. Кто-то шел в сторону леса: сгорбившаяся, плохо различимая фигура. На спине она несла что-то тяжелое. Похоже, мешок…

Татарин осторожно последовал за незнакомцем. Похоже, что это был немой Ясь. Выходит, палач остался в доме. Чебей вздохнул с облегчением и осторожно вошел в чащобу. Теперь ему даже не нужно было петлять. Тропа, по которой шел незнакомец, вела совершенно прямо. Но в лесу было так темно, что он ничего не видел даже в шаге от себя. Дождь и стекающая с деревьев вода промочили его до сухой нитки. Уже после нескольких шагов сорочка начала клеиться к телу.

Путешествие длилось довольно долго. Чебей уже почти ничего не видел. Он надеялся на то, что немой не сбился с тропы, или, наоборот, он сознательно затягивает его дальше в лес.

Неожиданно липек вышел на небольшую поляну. Сквозь спутанные ветви деревьев сюда пробивалось чуть больше света. Благодаря этому, Чебей заметил, что на другом конце кто-то стоит. Мрачная, высокая фигура, покрытая темным плащом… Татарин достал саблю и осторожно начал подходить ближе. Ветер колыхнул ветвями деревьев, фигура несколько пошевелилась. Незнакомец ожидал его здесь. И это не был Ясь… Кто-то чужой. Вот только кто?

Чебей подошел поближе. Неспешно, спокойно. Незнакомец шевельнулся, похоже, вытянул руку, желая его схватить. И тут липек прыгнул, нанося режущий удар наотмашь. Промахнулся, поскольку никакого сопротивления лезвие не встретило. Зато что-то с огромной силой укололо его в лоб, проехало по бритой голове, оставляя влагу. Это могло быть только лезвие сабли или палаша… Чебей отскочил в сторону, упал и перекатился под ближайшее дерево. Вот только незнакомец остался там же, где и стоял. Чебей почувствовал, как тяжелые, крупные капли жидкости начинают стекать ему на лицо. И это должна была быть кровь…Он осторожно коснулся пальцами лба и… обомлел. Он не был ранен. С ним вообще ничего не случилось. Татарин, весь в грязи, медленно поднялся, а потом подошел к таинственной фигуре и пронзил ее саблей. Оружие прошло навылет, сопротивление был минимальным. Чебей вытянул руку и почувствовал острые, колющие иголки. Только сейчас до него дошло, кто был его противником, что только что он чуть не рассек куст можжевельника…

- Бисмиллах, - прошептал липек.

Весь на нервах, он пошел дальше по тропе. Вскоре деревья вновь расступились. На этом пустом пространстве тоже было чуть светлее, чем в лесу. Чебей распознал поляну, на которой они открыли яму с размозженными костями. Осторожно склонился над ней и заметил, что на краю насыпи появились новые, покрытые кровью кости голеней…И только Ясь, никто иной, и бросил их в яму.

Татарин осмотрелся по сторонам, только немого слуги нигде не увидел. Потому обернулся и быстрым шагом направился в сторону корчмы.

 

Дыдыньский очень осторожно открыл дверь. Ключ скрежетнул в замке. Пан Яцек с беспокойством обернулся, но из спокойное дыхание корчмаря все так же доносилось из кухни. Входя в кладовую, он присветил себе факелом. Помещение было небольшим, вытянутым, с низким потолком. Со стен свисали шматы мяса и сала. Кровавый след, по которому он шел, сворачивал направо. Возле самой двери Дыдыньский заметил большую дубовую плаху и воткнутый в нее окровавленный топор.

Молодой шляхтич не спеша подошел к стене. Кровавый след заканчивался у небольшого люка в полу. Когда Дыдыньский нагнулся над ним, он вновь услышал пронизывающий, но тихий плач или стон, который мог исходить из уст только человека, подвергнутого ужаснейшим мукам. Яцек не знал, что найдет внизу. Тела убитых? Четвертованные человеческие останки? Но в одном он был уверен – какая-то из жертв чудовищного корчмаря еще жила. И ей необходимо было помочь. Понятное дело, Дыдыньский не думал, что за таинственным люком он обнаружит плененную даму, тем более – девственницу, ведь этих последних в Речи Посполитой Был уже весьма мало, но он чувствовал, что войти туда необходимо. Когда он осторожно поднял тяжелую крышку, то заметил ведущие вниз ступени. Он осторожно начал спускаться по ним и добрался до небольшой, запертой на засов дверки.

- Аууууу… Двауууу… - отозвалось оттуда.

Сердце Дыдыньского забилось сильнее; он осторожно отодвинул засов, а потом толкнул дверь…

Помещение, в которое вошел, походило на камеру пыток. На стенах висели связки бичей, батогов и нагаек. На средине помещения находилось большое деревянное ложе, а рядом с ним – винты, дыбы, ремни и палаческие клещи. На почетном месте располагались испанские сапожки, которые, вне всякого сомнения, не служили для украшения ножек прекрасных дам. В самом углу комнаты стояла клетка со скелетом.

Когда шляхтич входил, стоны неожиданно прекратились. В щелку открытой двери метнулась кошка… Дыдыньский в изумлении осмотрелся. Он и не ожидал, что источником таинственных звуков может быть животное… На полу он заметил следы крови, ведущие в угол. Подошел туда… Опирающийся о стену мешок, набитый чем-то мягким, весь был в кровавых пятнах. Через голову Дыдыньского промелькнула мысль, что там человеческие головы, но когда развязал шнурок, заметил лежащего на самом верху мертвого кролика по-палачески, то есть, обезглавленного.

- И что ты, милостивый пан, делаешь тут?! – прозвучал голос, подобный отдаленному раскату грома.

Дыдыньский обернулся в двери, ведущей в камеру пыток, стоял палач, держащий в руке тесак. Пан Яцек уже не сомневался, что в худшей переделке он не был уже давненько.

- Я-то думал, что это вор! – буркнул корчмарь. – И никогда бы не подумал, что шляхтич в чужую кладовую войти способен, да еще и в чужих вещах копаться! И зачем ты, милостивый сударь, мою кошку Пистолю выпустил?! А теперь с котятами вернется!

Дыдыньский молчал. Он отступил, оперся о пыточное ложе, а затем решительно извлек из ножен саблю.

- Давненько не рубил я шляхетской головы!

- Господин, господи, вы где! – прозвучал вверху зов Чебея.

Дыдыньский облегченно вздохнул. На лестнице загудели тяжелые шаги, за спиной палача появился липек, держащий по пистолету в каждой руке.

- Ну что ж, хозяин, - буркнул Дыдыньский. – Похоже, что мы ошиблись. Извини. А теперь нам самый раз поблагодарить за гостеприимство.

 

Они долго стояли над ямой, которую обнаружили ранее в лесу. Дождь уже не шел. Взошло солнце, только утро было туманным и сырым. Дыдыньский хмуро глядел себе под ноги, останавливая взгляды на костях кроликов, зайцев и домашнего скота, валявшихся в грязи. Здесь не было ни единой человеческой косточки.

- Черт подери, Чебей. Как мы могли так ошибиться?

Липек ничего не отвечал. Дыдыньский повернул коня и поехал далее по дороге. Он надеялся, что все это дело не разойдется по округе и не доберется до Санокского воеводства. Ведь это могло сильно повредить его репутации. Ехал он медленно, но даже и не заметил небольшого, заросшего травой надгробия, укрытого между густыми кустами. Только Чебей заметил каменную табличку на могиле.

Ему едва удалось прочесть наполовину затертую надпись. Томаш Воля… Татарину показалось, что это им и фамилию он уже где-то слышал.

 

Ранним вечером палач снова спустился в свой любимый подвал. Он надеялся, что никакой непрошенный гость ему уже не помешает. Палач поудобнее уселся у пыточного ложа, а потом из окровавленного мешка, из-под тушек кроликов извлек то, что еще оставалось от Хвостика. Несчастный купец родился, похоже, под несчастливой звездой, раз всего лишь пару дней назад появился в его корчме. Корчмарь тщательно осмотрел кости и печенку, а потом взял кинжал, долото и молоток. Внутри костей имелось нечто такое, что уже более сотни лет оказывалось для него наиболее ценным: костный мозг. Брошенный в алхимический отвар Красной Тинктуры он придавал ей небывалую силу. А для палача это означало попросту больше жизни. Да, теперь у корчмаря и вправду было много работы.

 

 

Месье де Кюсси протер затуманенные глаза. Мед глубоко проник в его жилы. Бертран чувствовал тепло внутри себя, а стены корчмы ходили ходуном. Он глянул на четверых своих товарищей, поочередно вглядываясь в Боруцкого, Дыдыньского и Мурашко… Сейчас же за столом сидел кто-то еще; некто, прибытия которого Бертран не заметил. Сейчас, в пьяном угаре он глянул на незнакомца, высокого, темноволосого шляхтича, с лицом, обезображенным шрамом. Лицо недавно прибывшего было красным; у него был огромный живот, глаза набежали кровью. С самого первого взгляда он выглядел опытным почитателем медов, пива и водки; само его пухо приводило на ум пивной бочонок.

- Хе-хе-хе, а наш господин де Кюсси в себя пришел. Наш липец все-таки вас победил. Месье даже не дождался до конца истории пана Дыдыньского. Тогда сейчас венгерского выпьем. Эй, жид, - крикнул он настолько зычно, что затрясся потолок, - вина неси и немедленно. И шевелись, сучий сын!

- Познакомься, мил'с'дарь с нашим милым товарищем, - засмеялся Мурашко с другой стороны. – Это месье Бертран де Кюсси, а это милостивый сударь Петр Борейко, каштелян⁴⁷ завихойский, величайший во всей Речи Посполитой пьяница!

- Очень мило было познакомиться с вашей милостью. А теперь – пей до дна, - воскликнул Борейко, когда еврей налил им вина в оловянные кубки. – Здоровье ваше в рожи наши! Бах! Бах – воскликнул он и одним глотком заглотал содержимое своего кубка.

- Таких выпивох мало где найдешь! – обратился Боруцкий к французу. – Ваша милость шевалье, как сам видишь, нет тут среди нас никаких почтенных людей, никаких рыцарей без страха и упрека или богобоязненных гречкосеев, которые, лишь только выпьют слишком много, или девку на сене расстелют, или же в костеле неделю крестом валяются с конопляной веревкой на шее. Мы тут сплошные забияки и пьяницы. Ты приехал описывать Речь Посполитую, так что послушай наши россказни. Рассказы достойны старых пьянчуг. А теперь, выпьем, во имя Божье!

- Так точно! До дна! – скомандовал Мурашко.

Выпили очередной тост. Де Кюсси уже и не считал, который это. Он уже был хорошенько выпившим, но не знал, что делать. А позади казаки Мурашко начали дудеть в чеканики танцевать на досках, стуча по полу подкованными сапожищами.

- Рихтуй воронку, бомба, - рявкнул Борейко прямиком в ухо француза. – Когда пьянь пройдет, ты должен будешь заглатывать на все сто.

Де Кюсси вытаращил глаза. Вообще-то он немножко в польском языке уже разбирался, но даже врожденный талант к языкам не помог ему понять того, что сказал Борейко.

- До дна пей, пьяница! – выкрикнул с другого конца стола Мурашко. – Чего? Языка пьяниц не знаешь?

- Откуда ему, немчуре, - махнул рукой Борейко. – А добавьте-ка, пан Мурашко. Теперь, как думаю, моя очередь. Так что пущай послушает, какой будет моя история.

Де Кюсси вновь подставил ухо. Хотя мед и крепкое вино ударили ему в голову, он четко слышал произносимые толстяком слова.

 

 

рассказ четвертый

ПАН НЕВЯРОВСКИЙ

 

Лезвие сабли блеснуло в лучах заходящего солнца…

Пан Доминик Вольский в последний раз протер клинок пропитанной жиром тряпкой. Глянул под свет. Острие оружия было гладким и блестящим. Черная сабля… Перо, пята, стройный изгиб клинка, ниже крестовина, скоба, палюх⁴⁸. Рукоять и оправа – черно-золотые. Все блестело, так что он с удовольствием скрыл оружие в ножнах, затем поглядел на своего товарища: не слишком высокого темноволосого шляхтича с неровно подстриженными усами.

- Пора уже ехать, пан Невяровский, - тихо буркнул он. Не говоря ни слова, компаньон вскочил на своего вороного коня и кольнул его бока шпорами. Вольский сделал то же самое: быстро схватился за переднюю и заднюю луку, подтянулся и, не пользуясь стременами, уселся в седле. Затем двинулся за Невяровским, а догнав его, помчал галопом.

Они спустились с холма. Кони скакали по пыльной, сожженной солнцем дороге. Стоял уже вечер жаркого весеннего дня. Из низин и оврагов со стороны Днестра подтягивался серый полумрак. Всадники промчались мимо застывших в предвечерней тишине, покрытых цветением садов, съехали с возвышенности и углубились в долину. До корчмы было уже недалеко. Вскоре за деревьями им стала видна соломенная крыша постоялого двора. Корчма была большая, какими обычно и бывают подобные заведения в Маалопольше, с проездом посредине и низкой конюшней позади. Вольский бросил подбежавшему слуге грош и спрыгнул на землю. Находящийся рядом Невяровский схватил рукоять сабли и послабил оружие в ножнах. Оба всадника надеялись на то, что корчма будет пустой. А если нет – что же, тогда нужно было сделать так, чтобы она опустела. В последнее время с этим никаких проблем не было.

Когда оба шляхтича толкнули дверь, встали на пороге и огляделись по сторонам, смех и говор бесед практически сразу же замолкли. Невяровский из-под наполовину прикрытых век пригляделся к нескольким малопоместным шляхтичам, которые пили пиво в углу. Те поняли его без лишних слов. Поднялись, даже не допив свое пиво, и быстро направились к двери.

Тем временем Вольский повернулся в сторону центра помещения. Здесь тоже сидело несколько гостей. И здесь тоже могли начаться сложности. За залитым пивом столом заседал пожилой шляхтич с сожженным солнцем лицом, а с ним трое его товарищей. Невяровский подошел поближе; увидел длинные, буйные усы незнакомца, шрам над левой бровью и багровую от пьянки морду. Рядом с пивной кружкой, в которую помещалось половина гарнца⁴⁹, рядом с правой рукой шляхтича лежал соболий колпак, украшенный подвесом и – непонятно зачем – еще и тремя , как будто было недостаточно одного.

- А мил'с'дарь чего? – презрительным тоном начал Вольский. – Вали отсюда, причем - немедленно!

Незнакомец неспешно поднял взгляд над кружкой, наполненной пенистым напитком и грозно поглядел на Невяровского с Вольским.

- Ты это мне сказал, молокосос? – спроси он сквозь стиснутые зубы. – Мне, ясновельможному Якубу Кжешу?!

Невяровский даже не глядел на него. Свой взгляд он сконцентрировал на трех товарищах старика… Хотя они и не выглядели калеками, но за сабли не хватались, сидели спокойно, в то время, как толстяк пенился от злости.

- Так что, невежа, пойдешь прочь?! – спросил Вольский с издевкой. – Нам таких собутыльников и даром не надо!

Кжеш сорвался с лавки, хватаясь за саблю. Но, прежде чем он успел извлечь ее из ножен, чуткий словно рысь Невяровский подскочил ближе. Его крепкая будто сталь рука удержала тянущуюся к оружию руку скандалиста. Другой рукой молодой шляхтич схватил подбритую голову Кжеша и с размаху врезал ею в стол. Толстяк вскрикнул, завыл от боли, когда из разбитых носа и губ потекла кровь; он еще хотел сопротивляться, но Невяровский выкрутил его левую руку назад и вытащил шляхтича из-за стола, перевернув при этом лавку. А потом подпихнул в сторону двери, прибавив на прощание приятельский пинок в зад. Кжеш полетел к выходу, словно пуля, выстрелянная из аркебузы, стукнулся башкой в доски и исчез в сенях.

Невяровский повернулся к товарищам пана Кжеша по столу. Те вытащили сабли, но атаковать не осмеливались, стояли, словно тупые бараны, не понимая того, что могло произойти. Взгляд Невяровского был пустым, чудовищно пустым и насмешливым.

Движением головы Вольский указал на дверь. Троица неуверенно переглянулась, потом быстренько направилась к выходу.

Невяровский расселся на лавке. Вольский кивнул корчмарю до сих пор предусмотрительно прячущемуся за стойкой. Старый еврей Мошко Липтак, прозванный еще и Иудой за то, что приписывал лишние отметки о долгах выпивохам, быстренько прибежал к своим вельможным гостям.

- Меду! – процедил сквозь зубы Вольский. – И если принесешь что-либо, ниже двойняка, повиснешь!

Еврей бросился в кладовую. Невяровский лениво поглядел на него и потянулся, что твой кот…

- Боится нас… Штаны, наверное, полные наложил. – Он презрительно сплюнул. – Странно, что мы с тобой возбуждаем только страх… Только его… Все в нас умерло, кроме одного этого…

- Ты чего это так жида жалеешь, пан Невяровский?

- Потому что когда-то, - могло показаться, что это слово он произнес ,- когда-то все это меня веселило. Это сколько уже лет прошло, как мы познакомились? Двенадцать минуло?

- Будет еще и сто двенадцать.

-И все боятся к нам цепляться. Подумать только. Пара характерников⁵⁰…

- Кжеш попробовал.

- Потому что пьяный и нездешний… Опять же – инфамис.

- Мало в последнее время осталось инфамисов на Червонной Руси. Все отчаянные гуляки погибли на Волощине, под Сасовым Рогом⁵¹. Отправились на Молдавию с паном Потоцким и кончили вот как, - пан Доминик провел ладонью по шее.

Быстренько присеменил Мошко. Ему уже были известны способности своих гостей, поэтому он тащил пузатую бутыль с золотистым напитком и две оловянных кружки. И сразу же наполнил их до краев.

- Пройдох всегда хватало. Сам я под Яслом⁵² встретил господ Дыдыньских. Охотились они на какого-то Каменецкого. Веселый молодой человек… Сын подольского воеводы. Вот подумай, ваша милость, пан отец сплавлял по Дунайцу зерно в Гданьск и послал с товаром сына. Сын там все продал, вот только с дукатами уже домой не вернулся, - буркнул Невяровский и подкрутил ус. Его не слишком толстая, но крепкая рука выдвинулась из рукава дальше, чем обычно, и на мгновение можно было увидеть черное родимое пятно на запястье. Изображало оно кривую петлю и воткнутый в нее вертикально меч. – Его до сих пор еще разыскивают.

Огни свечей и факелов неожиданно замерцали, рассылая по стенам кавалькаду размазанных теней. Факела зашипели. Один погас, словно бы от сквозняка, хотя в помещении не было слышно даже алейшего дуновения ветра. Вольский с Невяромским беспокойно пошевелились Где-то вдалеке, быть может, лесах Бескида, отозвался собачий или даже волчий вой. Ночь была лунной, но до полнолуния было еще далеко.

Невяровский первым почувствовал чье-то присутствие за спиной. Жаркое дыхание овеяло его шею. Он почувствовал дрожь и с трудом взял себя в руки. И, как и всегда, сердце его на миг застыло, когда сзади раздался громкий, но вместе и с тем приглушенный, слегка ироничный голос:

- Низкий поклон, мил'с'дари.

- Поклон, поклон.

Рогалиньский вышел из тени за спиной обоих шляхтичей. Улыбнулся, стащил шапку с головы, открывая высокий чуб черных волос. Никого не спрашивая, он налил себе вина в кубок, залил в себя одним глотком, последние капли вылизал острым, будто бы у змеи, языком… Потом поглядел на Невяровского зеленоватыми глазами. Шляхтич почувствовал холод, но тут же ему сделалось жарко. Сейчас он подумал, что Рогалиньский ведь с места должен был обо всем догадаться. Наверняка он мог читать в шляхетских головах, словно в раскрытой книге.

- Так что там у вас слыхать, мои господа?

- Скучно нам, - ответил на это Вольский. – В последнее время здесь как-то пусто сделалось. Все гуляки ушли на Волощину. А теперь охраняют гаремы у татар.

- Не все. Я вызвал вас сюда, господа-братья, потому что имеется работа. Следует проучить одного иезуитского служку. Имеется тут один голыш, которому не по духу одна шляхтянка, наша верная служанка, которую изводит судебными исками. Так его следует поучить уму-разуму. Он слуга ксендзам. Каждый день лежит крестом в костеле. И, можете себе представить, ежегодно босиком в Ченстохову ходит. Ты, сударь, сделаешь это сам, - сказал он, глядя на Немяровского, - потому что большой экспериенции для этого не надо. А ты, пан-брат, - буркнул он пану Доминику, - будешь мне нужен кое-где еще.

Ничего он не знает, мелькнуло в голове Немяровского. А может, он только не дает узнать по себе. Он ведь уверен, что и так принадлежу ему навечно.

- И где проживает этот святоша?

- За Львовом, под Дублянами⁵³. А зовется он Ежи Новодворский.

- И как он с саблей? Хорош?

- Даже до пяток тебе, пан Невяровский, не дорастает. Ты его без труда разложищь. Ты же, мил'с'дарь, его не боишься?

- Сам не знаю, - буркнул тот, избегая взгляда Рогалиньского.

- Что-то ты мрачен, сударь… Ладно, не стану больше морочить тебе голову. Встретимся через неделю в Саноке, где и обычно, в корчме у того выкреста, жида Натана.

Рогалиньский встал, кивнул Вольскому. Тот поглядел Невяровскому прямо в глаза, но, поскольку тот ничего не сказал, направился к двери.

Невяровский остался сам, допил остаток меда из кубка. Его постоянно мучили беспокойство и страх. Что могло статься, если Рогалиньский догадался бы о том, что он сомневался в смысле собственного существования? Что он чувствовал себя обманутым? Невяровский был навечно осужден, проклят при жизни и прекрасно это осознавал. В конце концов, уже много лет назад он продал душу дьяволу. Тогда ему казалось, что вот он вступил на путь могущества и славы. Ранее, он насмехался над мелкими, трусливыми людишками, недостойными имени польской шляхты, которые, после того, как прижали на сене девку или выпили лишнюю кружку пива, неделю лежали крестом с конопляной веревкой на шее. Сам же он желал чего-то большего. Он жаждал могущества, которого не могла дать никакая вера, никакой Бог, за исключением самого черта. Когда-то он чувствовал себя превосходно. Но вот сей час, здесь, в этой самой корчме, что-то в нем изменилось? Словно бы какая-то самая дальняя, скрытая частица души, которую он продал, почувствовала, что ее обманули. А ведь Рогалиньский исполнял все пункты их договоренности на все сто. Невяровский мог иметь все, чего только пожелал: деньги, девок. У него уже имелась слава великого рубаки и превосходного солдата. Он всегда выходил целым из битв, наездов и поединков, каких всегда было полно в Червонной Руси. Так что же было причиной того, что все будило в нем скуку? Возможно тот факт, который сам он осознал лишь недавно? Тот факт, что он пробуждал страх. Что его боялись все, хотя бы, этот еврей за стойкой, как те голоштанные шляхтичи, которых он выгнал из корчмы. Невяровский мог производить впечатление громадного, демонического и ужасного, и никогда до сих пор никому не сочувствовал. Но и никогда еще все это величие и сила не надоели ему столь сильно, как теперь. Ибо, что с того что он мог без каких-либо помех вызвать на бой даже самого выдающегося рубаку, раз во всем этом ему чего-то не хватало. Вот только чего? Он и сам, говоря по правде, не знал, как это назвать. Понятное дело, несмотря на уже сказанное, меняться он не желал. Вовсе не желал он обратиться в славную католическую веру. Ему давно уже осточертели лицемерное смирение, молитвы и покаяние за грехи, которые каждый из людей постоянно повторял заново. Чувствуя себя польским шляхтичем, он жил так, как, похоже, и должен был жить, и совершенно не собирался предать самого себя из страха перед Божиим наказанием. Совсем даже наоборот – у него даже сложилось впечатление, что раз Бог, как рассказывали в костелах, правил небом так, как король светлейшей Речью Посполитой, то он должен был уважать честь сильнее, чем лицемерие и обращение в истинную веру из страха перед смертью.

Он поднялся, чтобы избавиться от раздумий. Подошел к стойке. Еврей склонился над бочкой с капустой.

-Эй, пархатый!

Невяровский произнес это совершенно спокойно, но корчмарь задрожал, упустил деревянную ложку из рук и подскочил к шляхтичу, а тот увидел в его глазах испуг.

- Держи, - сказал он, бросая корчмарю дукат.

Еврей съежился в знак благодарности, но ничего не произнес. Невяровский знал, что после того, как он уйдет, хозяин долго еще не сможет избавиться от беспокойства.

 

Уже к вечеру следующего дня он был во Львове. Еще перед тем, как въехать в город, ему пришлось пробиваться через разноцветную толпу, заполнившую предместья. Как обычно, здесь было темно, громко, весело. В подворотнях стояли проститутки, открытые лавки греков и армян представляли товары, а между ними прохаживались богато одетые горожане, куда не погляди, крутились евреи и липки. По мере того, как Невяровский пробивался к самому городу, толпа редела. Только в город шляхтич не въехал. Уже под городскими стенами он свернул в узкую улочку и остановил коня перед старой и знаменитой корчмой "У Матиаша". Невяровскому эта развалина была известна еще с давних лет. Доброй славой она никак не пользовалась. Здесь часто случались скандалы и драки. Зато никто во всем Львове не подавал таких отборных медов и пива, как старый Матиаш, который к тому же был отличным компаньоном пана Невяровского.

Шляхтич быстро съел не слишком-то богатый ужин: чего там, обычная форель в венгерском вине и фаршированный яблоками фазан. Взяв большой глиняный кувшин пива, он уселся в углу зала.. В этом голоде его знали – потому предпочитал не бросаться в глаза, тем более, чтов пригородах кружили люди старосты, внимательно оглядывающие всяких подозрительно выглядящих панов-братьев. А Невяровский прекрасно знал, что его подбритая башка и украшенная шрамами от многочисленных стычек рожа даже слишком хорошо известны многим слугам закона. Один из них даже – чрезвычайно жесткий ко всем бездельникам Ян Красицкий из Красичина - когда-то крепко взялся за него, так что Невяровский едва улизнул от погони.

По мере того, как он отпивал мед из кубка, голова делалась все более тяжелой. Невяровский жалел, что сейчас рядом с ним не было его приятеля Доминика. Без него он чувствовал одиноким. Вновь в одиночку выступал он на поиски славы… А когда достигал воспоминаниями прошлого, то до него стало доходить, что, собственно, всю свою жизнь он был один. Один, да еще отличающийся от всех остальных…

Невяровский без какого-либо смысла уставился на спину какого-то шляхетки, который несколькими столами далее пил с несколькими панами-братьями. Дождался момента, когда тот беспокойно зашевелился, потому что неожиданно сделалось чего-то страшно. Веселье тут же покинуло его. Невяровский злорадно усмехнулся. Он знал, что испортил неизвестному веселье, и сто тот еще какое-то время будет чувствовать на спине огненный, жгучий взгляж навечно осужденного… Затем Ян и сам нервно вздрогнул. Ну почему он такой вредный? Что сделал ему тот обыкновенный, провинциальный гречкосей?

Дверь резко распахнулась. На пороге появилась высокая фигура в шапке с пером цапли. Невяровского как раз не интересовало, кто пришел; в лицо незнакомцу он глянул лишь тогда, когда тот направился в его сторону. В двери вскочили вооруженные стражники и быстро разбежались по корчме. Затем все они повернулись в сторону Невяровского. Шляхтич положил руку на рукояти сабли, а потом поглядел на лицо пана-брата, направлявшегося именно к нему, позванивая шпорами; руки его были заложены за златотканый турецкий пояс.

- Приветствую, пан Невяровский!

Сделалось тихо.

- Это что же, ты меня не узнаешь?

Невяровский поглядел налево, поглядел направо, словно бы ожидая, что рядом находится кто-то еще, кого называли именно этим именем.

- Как-то не имел удовольствия, - ответил он, пытаясь холодно усмехнуться. – Но мы легко можем это исправить, садись, мил'с'дарь, со мной…

- Мил'с'дарь, похоже, издевается? Как это так, что меня не узнаешь? Я – подстароста Северин Ледуховский, моего младшего брата ты встретил три недели назад в Люблине!

- В Люблине, говорите, мил'с'дарь? Ах, ну да!... Черт подери, насколько же мал мир. И как здоровьице вашего уважаемого братца, если можно спросить? Не стало ли ему, часом, хуже?

- Не совсем, - ответил Ледуховский. – Вот уже три недели лежит, словно труп.Ксендзы уже начали о его душе заботиться.

- Да не может быть! Такой болезненный?!

- Тем более, после того, как ты, мил'с'дарь, его по голове рубанул.

- Так я же его не убил. Удар приостановил.

- Так я по этому же делу. И я тоже удар придержу. Становись, сударь!

- Что? Вот прямо сейчас? Прямо здесь? – скривился Невяровский.

Ну да, он уже все вспомнил. Где-то недели три назад он обработал саблей некоего Павла Ледуховского, когда тот обвинил его в том, будто бы Невяровский стрелял в него из засады на рынке в Перемышле. Что, следует понимать, правдой не было. Но тот был тогда пьян, потому Невяровский в поединке и не дал погибнуть молокососу.

- А мил'с'дарь точно этого желает?

- Точно. И учти, пан Невяровский, что я не желаю тебя хватать, как собаку, и тащить к старосте. Хочу драться с тобой по-шляхетски, с саблей в руке, один на один.

Невяровский не спеша поднялся с места. Внимательно смерил фигуру противника, глянул прямо в глаза. Ледуховский побледнел, положил ладонь на рукояти сабли. Оглянулся на своих людей. Невяровский быстро сосчитал их. Почти что дюжина. Много. Очень даже много…

- Так где мы станем? Не хочу устраивать много шума.

- За корчмой.

- Веди!

Ледуховский послушно направился к двери. Вышел во двор. Ночь приняла их темнотой и холодом. На улочке под городскими стенами было ни души. В узеньком разрыве между домами Невяровский заметил покрытое звездами небо. Ночь стояла прохладная, свежая. Глупо было бы сейчас умереть, подумал он, очень даже глупо.

Они быстро прошли на тылы корчмы. Здесь была небольшая площадка, практически вся заставленная телегами и купеческими фургонами. Слышна была затхлая вонь порченой капусты, грязи и гнили.

- Оседлайте мне коня, - сказал Невяровский Ледуховскому.

- Бежать хочешь? – спросил шляхтич.

Его люди окружили Яна со всех сторон. Зажгли пару факелов, в их свете Невяровский увидел бледное лицо противника.

- Если в нашу стычку вмешается староста, то у меня вся надежда может быть в этом коне.

- Понял.

- Ничего ты, мил'с'дарь, не понимаешь. Оставь меня, прошу.

- Становись!

Ледуховский подвернул и заткнул за пояс полы жупана. Отстегнул саблю, вынул карабелу из ножен. После внимательно пригляделся к сабле Невяровского.

- Со мной сразись карабелой, - сказал он. – Или умеешь владеть только лишь своей палаческой железякой?

- Как мил'с'дарь желает, - тихо ответил Ян, после чего отдал оружие одному из гайдуков.

Тут же ему в руку сунули легкую, выгнутую на конце рукоять карабелы. Невяровского схватил оружие крепко, проверил балансировку. Карабелу следовало держать совсем не так, как его любимую черную саблю. У карабелы не было, как у той, кольца под большой палец, многократно усиливающего мощь удара. Карабела была полегче, без широкого пера на конце. Рукоять этой сабли брали нормальным образом, только большой палец кисти плоско лежал на краю клинка, опираясь на выгнутую к заточенной части крестовину. Невяровский карабел не любил. Они, в основном, служили для поединков, в которых можно было похвастаться великолепной фехтовальной техникой. Ею без труда можно было провести уходы, мельницы, ответы и отводы, легкие, молниеносные рубящие удары и скоростные парады. А это означало, что такие сабли не служили для нанесения смертельных ударов.

Невяровский поглядел на Ледуховского. Тот уже не был таким уверенным в себе, как в корчме. Шляхтич заметил пот, скатывающийся из-под его шапки из меха рыси. Сам снял свой головной убор, бросил на землю.

Не стану я его убивать, решил он. В последнее время уже достаточно народу убил. Просто дам урок, как следует проигрывать…

Ледуховский атаковал первым. Невяровский отбил – как бы нехотя. Подстароста снова атаковал, его противник отбил. Все пошло по очереди… Дуэлянты медленно окружали друг друга, испытывая силы. Ледуховский не недооценивал Невяровского. Он бил осторожно, с раздумьем, но слишком опасался рубящих ударов противника. Ян понял это уже через пару минут. Его враг дрожал, конвульсивно выбрасывая руку перед собой, и приседал, когда на него со свистом спадал клинок карабелы…

Они сражались в молчании, которое прерывалось тяжелым дыханием. Ледуховский попытался провести финт – обозначил рубящий удар наотмашь, а прежде, чем Невяровский успел провести парад, описал короткую дугу рукоятью и хлестнул противника снизу. Шляхтич отскочил, принял удар на парад под самой крестовиной, провел короткий укол, после чего заслонился от рубящего удара в кисть, сам рубанул наотмашь, сверху… Контратаки избежал легким отводом – сошел с линии атаки. Ледуховский уже начинал уставать. Ян узнавал это по свистящему, спазматическому дыханию подстаросты. Сам же Невяровский чувствовал себя, что только-только начал разогреваться сражением. Противник начал спотыкаться, его дыхание делалось более хриплым. Ян решил заканчивать поединок. Его рубящие удары сделались быстрыми, словно молнии. Глядящие на дуэль видели только лишь блестящий в свете факела клинок карабелы, когда он, раз за разом, опадал, окружая Ледуховского все более плотным кольцом. А потом Невяровский отбил саблю противника с такой силой, что почти что вывернул ему ладонь, и прибавил прямо в голову подстаросты. Ледуховский не успел заслониться, у него не было ни единого шанса… Вообще-то Яну хотелось всего лишь хлестнуть его по голове; хорошо, отрубить ухо, разбить нос. И он удержал руку от полноценного удара… То есть, хотел сдержать. На самом же деле – ударил по голове противника с такой силой, что сабля скрежетнула, рассекая кости черепа. Брызнула кровь… Ледуховский всего лишь застонал или даже вскрикнул, а потом свалился лицом в грязь.

Кто-то из слуг подстаросты завизжал нечто непонятное. Несколько бросилось спасать своего хозяина. Кто-то из слуг поднял саблю и полетел на Невяровского, но старый, усатый гайдук схватил того за жупан под шеей, потряс а потом отбросил.

- Хозяин сказал, если что, оставить этого человека в покое!

- Что с ним?

Невяровский, тяжело дыша, стоял с окровавленной саблей. У него кружилась голова, его охватила слабость, он почувствовал, что начинает лететь куда-то вниз и еще ниже – в некую бездну, в бездонный колодец…

Молча он глядел на неподвижное тело Ледуховского и молился, что его предчувствие не оказались правдой…

- Не дышит! – отчаянно закричал кто-то. – Мертвый!

- Поднимите его… Поднимите! И зовите цирюльника, быстро!

Старый, усатый слуга протиснулся через кольцо разгоряченных лиц. Когда Ледуховского подняли, он приподнял окровавленную голову хозяина, приложил пальцы к шее, пытаясь обнаружить пульс. Замер, затем повернулся к Невяровскому.

- Ваша милость зарубил его!!!

Невяровский молчал. В очередной раз он на протяжении одной недели убил человека. И суть даже не в том, что убил. Когда хотел, он мог делать это очень даже часто. Но вот сейчас… теперь случилось кое-что другое. Он ведь и вправду не желал зарубить Ледуховского. Он и вправду удержал руку при ударе… И, тем не менее, убил, не зная – зачем…

Старый гайдук поднялся. Он шел прямо на Невяровского, осторожно, колеблясь. Ян глянул ему в глаза и искривил рот в иронической усмешке. Ему было известно, что в слабом свете факела глаза его отблескивают багровым отсветом, потому и не удивился, когда тот медленно перекрестился.

- Бери коня и уезжай, - тихо сказал слуга. – И будь проклят.

- Кто-то привел оседланного жеребца и сунул поводья в руки Невяровского. Кто-то другой подал пояс с саблей. Шляхтич перепоясался, не спуская глаз со старика, затем вскочил в седло и удалился в темноту ночи.

Он находился уже несколькими улицами далее, как вдруг почувствовал странный холод в левом боку. Когда пощупал там рукой, почувствовал влагу, липкую, теплую мазь, просочившуюся через рассеченный жупан. Кровь… Кровоточил он уже давно, вот только не помнил, когда же он мог быть ранен. Похоже, что в ходе поединка Ледуховский рубанул его в бедро. Невяровский остановил коня и неуклюже сполз на землю. Его охватило головокружение. Шляхтич с трудом удержал равновесие, схватившись за луку гнезда. Он чувствовал, что вся штанина шаровар пропиталась влагой. Кровь стекала в сапог. И он потерял много крови, слишком много. Если бы хотя бы почувствовал боль – это его бы встревожило, заставило бы понять, что случилось нечто беспокоящее. Но даже боли уже не мог чувствовать. Он не мог чувствовать совершенно ничего…

Невяровский пошатнулся, чуть не упал, когда направился к ближайшим воротам. Предместья Львова были застроены скученными, деревянными домиками. Он ожидал, что в каком-то из них, возможно, ему удастся получить помощь… И помощь ему нужна была немедленно. Шляхтич чувствовал, что силы его покидают…

Сейчас он остановился у небольшой деревянной калитки. Ударил в дверь колотушкой раз, второй, третий… Услышал приближающиеся шаги.

- И кого там черти принесли?!

- Откройте…

Кто-то открыл маленькое окошечко в двери. Невяровский увидел лицо пожилой женщины. Та поглядела на него, на блестящие в темноте глаза.

- Господи Иисусе, сгинь-пропади! – взвизгнула она и захлопнула окошечко, прежде чем шляхтич успел что-либо сказать. Он услышал треск задвигаемых засовов, звуки передвижения чего-то тяжелого, словно бы старуха приставляла к двери сундук или лавку, а потом все утихло.

Шляхтич извлек саблю из ножен. В отчаянии он уже хотел прорубить себе дорогу, только не было сил это сделать. После того Невяровский оторвал полосу ткани от жупана и приложил к ране, только кровотечения это никак не остановило. Пошатнувшись, он двинулся дальше с конем. Заколотил в следующую дверь. Кто-то приоткрыл е, лицо Невяровского залила полоса света. Он услышал вскрик – женский, потом и мужской, и дверь захлопнули перед самым носом. Невяровский шел дальше. Он еще постучался в какую-то ставню, но никто не открыл… Шляхтич был сам, один посреди пустой улочки. Невяровский поглядел наверх; звездное небо поразило его холодом и пустотой… Шляхтич понимал: еще пара минут, и он начнет умирать… А может, уже начал. Сражаясь со слабостью, Невяровский опустился на колено, оперся на сабле. Громко застонал и выпустил поводья из рук. Ему делалось все хуже и хуже. Весь окружающий его мир начал темнеть, одновременно он кружил все быстрее и быстрее, кружение становилось совершенно безумным.

Невяровский не боялся смерти. Сейчас ему было уже все равно.

Но до самого последнего мгновения жизни он желал оставаться вернымсвоей чести. И потому даже не допускал до себя мысли, что мог бы обратиться к Богу… Что мог бы просить у него милости, тем более, после того, что недавно сделал. Потому он даже не сложил молитвенно рук… Шляхтич свалился лицом в песок и грязь, даже не чувствуя, что его схватили чьи-то руки.

 

Когда он поднял веки, увидал над собой белый, чистый, перекрытый балками потолок. Вышел из темноты, наполненной неописуемыми кошмарами, холодом и ужасом. Открыл запертую над ним крышку гроба, оттолкнул трещащую костями Смерть, с которой совсем еще недавно играл на жизнь. Невяровский проснулся, и не верил в то, что еще живет. Странная штука – ведь мог и умереть. А Бог, который ведь мог отмерить ему справедливость, отомстить за то, что когда-то натворил, выпустил его из рук. А это означало, что черт был гораздо сильнее Него.

Ян лежал на скромном ложе в небольшой комнатке. В поле зрения было мало чего: стол, пучки засушенных цветов, небольшой буфет, старый, выцветший гобелен. Нет, он не находился в шляхетском дворе, скорее – в небогатом, мещанском доме. Невяровский неспешно передвинул руку, чтобы коснуться бедра. Пальцы встретили толстые слои бинтов. Выходит, его перевязали, по-христиански приняли в одном из домов, в двери которых он так упрямо стучал. Невяровский болезненно усмехнулся. Не дано ему было еще умереть.

Рядом с кроватью сидел какой-то мужчина: очень молодой, загорелое от солнца лицо будило доверие. Светлые волосы доставали до плеч.

- О, ваша милость проснулся! – воскликнул он, заметив, что Невяровский пошевелил головой. – А это означает, что все будет хорошо.

- Где я нахожусь?

- Ну, сударь, как это – где? У меня, у Яська Боньчи. В предместье. Вашу милость кто-то весьма жестоко рубанул в бок. Ваша милость на пороге лежал, в луже крови.

- Так это ты меня затащил?

- А кто же еще.

- Хорошо. Я щедро вознагражу тебя, не беспокойся. Золота у меня много. Затрат не будет.

- Ваша милость, - запальчиво воскликнул молодой человек. – Я же вам не еврей, чтобы за такое деньги требовать. Я вашу милость по-христиански спас, не ради золота. Ибо, как же оно так, раненного на пороге дома оставить? Нельзя же так! Сам на поле боя бывал, знаю, что делать.

- Выходит, Ясько, своя честь у тебя имеется, - буркнул Невяровский. – Ты же горожанин?

- Да, я не шляхтич, - медленно ответил Ясько. – Но я барабанщик Его Королевского Величества. В придворной роте пана Шарки служу. В гайдуках.

- Вижу, что со службой ты знаком. И на войне бывал?

- Под королевичем Владиславом московских сукиных сынов били. А потом, код командованием князя Радзивилла в Ливонии был.

- Хорошо… Долго я уже здесь?

Невяровский с трудом уселся в постели.

- Вашу милость я обнаружил вчера вечером. Говоря по правде, ваша милость быстро в себя пришел, но совсем еще недавно лежал, что твоя колода. Даже странно это ж скольуо в вашей милости жизни оставалось. Сейчас за доктором пошлю…

- Вот чего нет, того нет, - возразил Невяровский. – Завтра к вечеру буду почти что здоров. Мне нужно только полежать.

- Не может такого быть! Ваша милость, лучше медика вызвать. Жизнь у вашей милости может быть попорчена. После такого разреза так быстро встать просто невозможно. Я знаю тут одного ученого медика… Достаточно ему на дерьмо глянуть, сразу знает, чего в человеке нехорошего сидит. Пропишет вашей милости клизму, кровь пустит, и вот тогда ваша милость мигом выздоровеет.

- Знаю я их немчинские тинктуры да настойки, - тихо буркнул Невяровский. – Все они, скорее, жизни лишат, не болезни. Возьми-ка лучше пару патронов с порохом, разведи его в мерке водки и давай мне пить. Это старинный казацкий способ от горячки избавиться.

- А может бабку вызвать? – спросил Ясько. – Имеется тут одна старая колдунья, она зелья замечательно заваривает.

- От зелий скорее корешок мужской отвалится. Ведь всем известно, что ведьма только и ждет мужчину его лишить. Поверь мне, я не раз в разных бедах бывал.

Дверь открылась. В комнату тихо вошла молодая, черноволосая женщина.

Собственно говоря… Не было в ней ничего чрезвычайного. Узкая талия; темные волосы она не сплетала в косу, не заслоняла чепцом, как было в обычае у жен м дочерей горожан. Достаточно было, чтобы Невяровский поглядел ей прямо в глаза, чтобы потом он не мог оторвать от нее взгляда. Темные зрачки незнакомки притягивали, словно магнит. Ян внимательно глядел на нее, а женщина замерла, глянула на него печально, но и с каким-то интересом. Невяровский знал, как следует глядеть на женщин. Он прекрасно узнал, что дремлет в душе каждой из них. Рогалиньский сумел научить его многому. Поэтому сейчас склонил голову в сторону, легкая улыбка искривила его губы. Незнакомка вздрогнула, а потом, как бы в замешательстве, подошла поближе. Ясько сорвался с места, поглядел на незнакомку.

- Ваша милость, позволь представить мою супругу Анну.

- Приветствую вас, мил'с'дарь – произнесла та мягким голосом, склонилась перед Невяровским, а потом подала ему ладонь для поцелуя, не спуская глаз с шляхтича. – Я рада, что мил'с'дарь уже пошел на поправку… Уж очень жестоко вас рубили.

- Все это мелочи. Я бывал и в более жестких переделках. Благодарю вас за опеку, милостивая пани.

- Поблагодаришь, когда уже ничего с тобой не будет.

Женщина склонилась над Яном, отодвинула край перины, проверила повязку на бедре, и тогда Невяровский почувствовал запах ее тела…

Никто нормальный на его месте ничего бы не почуял, но чувства пана Яна уже много лет были настолько обострены, что, в принципе, он мог бы жить и ходить с закрытыми глазами. В запахе – едва уловимом, но возбуждающем чувства мужчины – было нечто знакомое. Ясное дело, ни в коем случае не запах серы, как мог бы подумать какой-нибудь набожный святоша. Только этот запах что-то ему припоминал.

Ян вновь поглядел в ее черные, таинственные глаза. Он был уверен, что она его жаждет. Невяровский прекрасно знал, как произвести наилучшее впечатление на женщин, знал, чего они желают более всего и использовал эти знания без каких-либо угрызений совести. Он ожидал, что точно так же будет и в этот раз.

- Анна, принеси еду! – сказал тем временем Ясько. – Гость обессилен, а ты подлизываешься к нему!

- Уже иду, - ответила та тихо, еще раз окинула Яна внимательным взглядом и направилась к двери.

Невяровский прикрыл глаза, опал на подушку. Ему нужен был покой.

Здоровье начало возвращаться к нему вечером. Когда Ян проснулся, он почувствовал себя гораздо сильнее. Боль в боку прекратилась, рана уже не напоминала о себе холодом. Еще он уже мог нормально двигать руками. Это означало, что, несмотря на утрату крови, ничего серьезного с его организмом не случилось.

Стояла ночь, когда Ян медленно поднялся с ложа. Иногда сделав очередной шаг слишком уж быстро, он все же испытывал неприятное покалывание в левом боку. Тем не менее, должно было пройти еще какое-то время, чтобы рана до конца зарубцевалась. Он осторожно вышел из предоставленной ему комнаты, остановился в коридоре и долгое время вслушивался в дыхание спящих. Весь дом был погружен в сон. Наверняка спал сам Ясько, рядом с ним точно спала Анна, спал и Михалко, маленький кухонный прислужник, которого Невяровский уже успел узнать и даже полюбить.

Шляхтич еще какое-то время прислушался, потом осторожно отыскал лестницу и начал спускаться вниз. В доме было жарко и душно, ему же хотелось хоть ненадолго подышать свежим воздухом, почувствовать ветер в волосах, увидеть над собой звездное небо. По устоявшейся привычке ему хотелось поглядеть на своего коня, проследить, а ухожен ли тот, как следует. Сени внизу были маленькими и тесными, в них пахло квашеной капустой. Сбоку, возле дверей стояло несколько небольших бочек. Ян обнаружил двери, к счастью, они не были заперты на засов. Он осторожно толкнул их и вышел. Его окутала свежая прохлада ночи.

Шляхтич вздохнул всей грудью. Он уже не чувствовал ни боли, ни холода. Не чувствовал он и упадка сил. Сбоку, по левой стороне небольшого дворика была конюшня. Невяровский осторожно вошел в нее. Его конь пошевелился, фыркнув, почуяв своего хозяина. Шляхтич подошел к нему, нежно похлопал по шее, провел рукой по спине животного.

Вдруг Невяровский замер, услышав шелест соломы за собой. Звук был настолько слабым, что обычный человек даже не обратил бы на него внимания. Но обостренные чувства Невяровского сразу же подсказали ему все. В конюшне был кто-то еще.

Шляхтич быстро обернулся, ловко, что твой кот. Рука потянулась к левому боку. Ян выругался про себя: он не взял саблю с собой. Осторожно направился в ту сторону, откуда донесся шорох. Увидел хранилище, уложенное там сено, ведущую наверх лестницу. Ян вступил на первую ступень, на вторую и третью… Вскоре он был наверху…

Она ждала его. Когда заметила, что он поднимается, поднялась. Белая ночная сорочка отсвечивала в слабом свете луны, впадающем сюда через небольшое окошечко сбоку. Создавалось впечатление, будто бы женщина ожидает его здесь уже столетиями, с самых беспамятных веков. Анна… Кем была эта женщина, почему, хотя он увидел ее вчера впервые в жизни, почувствовал, будто бы она ему близка. Какая нить темноту могла соединять его с этой женщиной?

- Вот и ты, - шепнула она, когда Ян стал рядом с ней, в наводнении лунного света. - Наконец-то ты пришел, мой повелитель. Я столько ожидала тебя, столько раз призывала… И наконец ты пришел… И уже не покинешь меня.

Одним движением расстегнула она застежку на шее. Белая рубашка сползла с ее тела. Анна осталась совершенно нагой в свете луны. Ян четко видел ее тело: длинные, стройные ноги, широкие бедра, узкую талию. У Анны были крупные груди со светло-коричневыми сосками… Само же ее тело было белым, необыкновенным, совершенно похожим на живой шелк.

Невяровский и сам не понял, когда обнял ее, прижал к себе. Женщина хищно припала к его губам, чуть ли не укусила, впилась в них и в него, охватила руками, втиснула в себя, после чего продолжила целовать. Ян и не понял, когда она расстегнула ему пуговицы на рубахе и стала прикасаться к голому телу. От женщины било жаром, Ян чувствовал тепло, исходящее от ее спины, по которой он передвигал ладонь, жар ягодиц. Потом он схватил ее на руки и бросил на сено. Анна тихо вскрикнула и стиснула губы, чтобы не закричать от наслаждения, когда он вошел в нее в первый раз. А потом охватила его ногами и, дрожа, припала к нему уже вся. Когда они предавались наслаждению, женщина целовала мужчину, кусала и царапала. Ян чувствовал, как ее ногти раздирают ему спину, как ее зубы стискиваются на плече. Анна была хищной, словно кошка, но только лишь до какого-то времени… Потому что потом, когда ее потряс первый спазм наслаждения, она отдалась ему без остатка, позволяя утонуть в себе без конца.

Шляхтич не помнил, когда они кончили. Долгое время они лежали рядом друг с другом, вслушиваясь в собственное дыхание. Ян ни в коей степени не был обессилен. Тем не менее, он опасался того, кто кто-нибудь в доме может проснуться и увидеть их. И он нее сопротивлялся, когда, в конце концов, Анна поднялась и тихонько выскользнула из конюшни. Через пару минут Ян последовал за ней и осторожно пробрался в свою комнатку наверху.

На дворе вставал рассвет. На восточной стороне кругозора сквозь темноту пробивалась красноватая полоса. Темнота уступала место серости; медленно и неохотно делала видными деревья, кусты и дома. Невяровский услышал тихое дыхание Яська и печально усмехнулся сам себе. Похоже, что он был опустошен и выгорел до дна. Как он мог сделать подобное человеку, который спас ему жизнь, вырвал из несчастья. Тем не менее, несмотря ни на что, он не испытывал угрызений совести; впрочем, а может ее у него совсем и не было. Так что он всего лишь прошел к себе в комнату, отыскал графинчик с вином, налил себе в серебряный кубок и выпил одним глотком.

Потом глянул в висящее на стене зеркало. Ян увидел спокойное, красивое шляхетское лицо, так что прикрыл глаза и искривил губы в улыбке. Он был шляхтичем плотью и кровью. И что значили для него чувства и переживания селян и мещан. Сам же он стоял за пределами их вонючей, хамской толпы… Отражение Яна в зеркале скривилось еще сильнее, и внезапно, как показалось, громко рыкнуло, отбросило голову назад, выдвинуло из уст искривленные клыки. Невяровский отпрыгнул от зеркала. Все вокруг него закружилось. Изо всей силы он метнул в раму кубок. Раздался звон разбиваемого стекла, и замечательное венецианское зеркало в одно мгновение раскололось на тысячи острых осколков. Невяровскому казалось, что прямо сейчас они обрушатся на него, словно рой кусачих ос. Но как только они осыпались на землю, из почерневшей рамы вырвались языки багрового пламени. Стены за зеркалом не было… Ян почувствовал себя так, словно бы неожиданно заглянул в бездонную пропасть, увидел восьмой круг ада, которым священники с амвонов пугали богобоязненных селян. Жаркий вихрь промчался через комнату. Ян спрятал лицо в ладонях.

В комнате было тихо и спокойно. Невяровский оглянулся по сторонам… Нет, тот голос, те клыки, тот огонь – похоже, это была его больная душа. Только душа. Все это, похоже, было лишь иллюзией.

Не гляди слишком часто в зеркало, иначе увидишь дьявола… застучало у него в голове. Да, суеверные люди повторяли эти слова довольно часто. Невяровскому не нужно было просиживать перед зеркалом часами, чтобы увидеть черта. Сколько он себя помнил, тот всегда был в нем.

Он направился в соседнюю комнату, где находилась его кровать, и прошелся по закопченным, расплавленным от огня останкам венецианского зеркала.

Ясько поднялся поздно. Солнце уже заглядывало в окна, его лучи попадали в комнаты сквозь щели в ставнях. Он осторожно приподнялся на локте, глянул на ложе и усмехнулся, увидав лежащую рядом с ним Анну. Ему хотелось пить, поэтому он встал, отыскал кувшин с водой. День был жарким и солнечным. В стрехах домов чирикали воробьи, солнце пригревало, с улицы доносился говор голосов…

 

Ясько осторожно направился к двери. Открыл ее, вышел в прохладные сени. Когда выглянул во двор, сориентировался, что в двери конюшни стоит крупный гнедой конь пана Невяровского. То есть, того самого шляхтича, которому он предоставил гостеприимство под своей крышей. Когда он так стоял и глядел, еще не понимая, что все это значит, услышал тихий шорох. Отвернулся. Невяровский стоял перед ним, готовый в дорогу. Он был в своем малиново-черном жупане, в дели и шапке. При сабле. Боньча изумленно поглядел на него. Движения Яна были упругими и решительными, с лица исчезла бледность. Этот шляхтич очень быстро восстановил полноту сил…Слишком даже быстро как для обычного человека.

- Это что же, сударь, выезжаете?

- Да, - решительно ответил тот. – Уезжаю.

- Так ведь ваша милость ужасно ранена. – Ясько заметил, что шляхтич избегает его взгляда. Или это он столь сильно презирал бедного горожанина?

- Ничего страшного. Благодарю за опеку. А это, - Невяровский вынул туго набитый кошелек, - для тебя.

- Так я ведь не ради денег, - промямлил Ясько и даже не протянул руку. – Я ничего не хочу, и пускай ваша милость и не настаивает.

- Бери!

- Не хочу.

Шляхтич задумался. Потом спрятал деньги и снял с пальца перстень.

- Возьми это вот, - буркнул он. – Если бы вдруг тебе чего-нибудь понадобилось, это мой перстень. Перстень Яна Невяровского. Сходи с ним в корчму старого Матиаша и покажи. Ну а Матиаш тут же известит меня.

- Сейчас разбужу жену.

- Не нужно. – Шляхтич направился к двери. – Бывай здоров.

 

- Уезжаешь?

Ян повернул голову. Анна вышла из-за его коня, отрицательно покачала головой, когда он вытянул руку к ней. Она не позволила даже подойти к ней.

- Уезжаешь, - прошептала женщина. – Оставляешь меня с ним. Оставляешь одну. И снова все будет таким же, как раньше.

- Он любит тебя…

- А ты думаешь, будто бы я его.

- Я ничего не думаю.

С горечью и злостью женщина глядела, как шляхтич отвязывает коня и выводит егово двор. Как потом, без помощи стремян, он вскочил в седло. Он видел, как худенькая ладонь стискивается на досках ворот. Невяровский повернул коня к выезду. И он уже не увидел, как по лицу Анны скатились две блестящие слезы.

 

В тот самый день, когда он попрощался с Анной, Невяровский не выехал. Вновь он вернулся в корчму "У Матиаша", сидел в углу и пил пиво. Старый корчмарь ни о чем расспрашивать его не стал. Он прекрасно знал, что ему, старому простолюдину, до дел шляхты ой как далеко, тем более, до дел кого-то такого, как Невяровский. Поэтому он лишь выставлял очередные кружки на стол, а шляхтич пил, пил и не мог напиться. Но и упиться он не мог, так как был для этого слишком твердым.

У Яна Невяровского не было жизни. Она протекла сквозь пальцы будто желе, которое через много лет творится из доброго токайского. Единственное, что от нее несло. Жизнь смердела, словно хамский навоз, в котором валялись селяне, а теперь пристал к пану Яну, словно грязь. Невяровский уже не мог жить, не мог радоваться всему тому, что у него уже имелось. Ведь и умереть он не мог. Нет, он не боялся ожидающей его бездны. Ян чувствовал, что если бы покончил с собой или позволил покончить с собой другим, например, проигрывая поединок или стычку, это означало бы, что до конца лишился бы собственной гордости и чести. Он лишился бы того, кем был, тех остатков чувств, которые колотились на самом дне его души. Вот только что ему оставалось? Он даже не мог быть благодарным за доброту. Даже это у него отобрали.

После восьмой кружки он поднялся и вышел на улицу. Смеркалось. Улочка была почти что пустой, обычные шум и говор стихали по мере того, как на небосклоне всходил бледный лунный серп. От недалекой мечети доносились тоскливые завывания какого-нибудь липка или татарского купца, возносящего молитвы своему бородатому Аллаху, который не позволял пить вина. Невяровский оперся на чекане, поглядел на людей. Потом глянул в бок и увидел нечто такое, от чего сердце превратилось в кусок льда.

 

Ясько спешил к Анне. Задумчивый, он быстро шел по улице, опустив голову. Барабанщик был уставшим, но и не только. Он размышлял над тем, что же случилось с ним в последние дни. В круге его воспоминаний, в его мыслях постоянно присутствовал таинственный незнакомец. Он видел его – мрачного, задумавшегося, на громадном гнедом коне, с саблей в руке. И кем же, черт подери, мог он быть? Здоровье к нему после такой ужасной раны вернулось с такой скоростью, словно бы во всем были замешаны какие-то чародейские штучки. И так быстро выехал. Впрочем, может и не следовало морочить себе всем этим голову. Явно здесь были замешаны какие-то странные делишки господ. И бло бы лучше в них не вмешиваться. Не теперь, когда он с Анной, а она так нуждается в нем.

Анна… Его лицо осветилось, когда он вспомнил ее фигуру. Ясько любил эту девушку всей своей душой, любил потому, что она была такой преданной ему, такой верной и дарящей всю свою помощь. Когда он брал ее в жены, Анна была обычной, бедной сиротой, которую приютила семья одного чиновника из Высокого Замка; там она была прислугой, которой все помыкали, созданной для того, чтобы выносить помои и чистить горшки, а еще – чтобы раздвигать ноги перед главой семьи, когда он того пожелает. Другое дело, что тогда странные вещи о ней рассказывали, в особенности же: о странных и таинственных глазах девушки. Только Ясько совершенно не верил в бабские сплетни про чары. Сам он был полностью уверен в верности и преданности Анны. Не могла она ему изменять, потому что… она ведь любила его.

Вдруг, из-за поворота, донесся отзвук двух выстрелов. Раздался стук копыт, дикие вопли и свист. Краем глаза Ясько увидел, что люди начали прятаться по подворотням. Голову он поднял, когда увидал перед собой белого жеребца… Из-за угла появилось несколько всадников. Ясько хотел отступить в бок, но не успел, буквально столкнулся с большой группой верховых. И совершенно неожиданно его овеяло холодом.

Очень быстро и умело его окружили со всех сторон. Ясько беспомощно остановился посреди улицы. Вокруг себя он почувствовал конское дыхание, увидел шляхетские жупаны с петлицами, делии, меховые шапки. Глянул на глаза окружающих его людей – мутные от выпивки, удивительно пустые, глядящие на него с презрением. Ближе всего к нему сидел на коне высокий, крепко сложенный шляхтич в ярко-красном жупане и в шапке, украшенной тремя перьями цапли. Ясько видел его буйные, подкрученные вверх усы, густые брови и багровое от пьянки лицо. Лоб и левую бровь всадника пересекала темная полоса – шрам от плохо сросшегося рубящего удара саблей. А за ним и по бокам толпилась шайка негодяев. Какой-то казак с заложенными за уши усами. Расползшийся в седле толстяк с трясущейся, покрытой шрамами рожей. Худой, с оспенными крапинами шляхетка с чеканом в руке. Бывший лисовчик в лисьей шапке, служащий при дворе татарин или липек, поблескивающий из-под шишака прищуренными косыми глазами. Еще какие-то типы в выцветших жупанах, в волчьих капузах⁵⁴. Боньча узнал шляхтича, сидящего на белом арабском жеребце. То был Якуб Кжеш, известный банита и инфамис, за которым люди старосты охотились уже не раз…

Ясько почувствовал холод. Он хотел вырваться их круга лошадей, отступить, но кто-то из всадников наехал на него своей лошадью, задержал на месте. Теперь его окружили со всех сторон… Сердце барабанщика сильно забилось. Всем телом он чувствовал холод, ледяной, словно лицо самой смерти.

- Пива, кто даст нам пива! – захрипел пузан, напирая конем на Яська.

Тот снял с головы шапку, отдал легкий поклон.

- А ты кто такой? – спросил Кжеш, щуря глаза.

Шляхтич склонился в седле, зашатался, похоже, он был сильно пьян.

- Отвечай пану! – заорал на Яська другой из гуляк, напирая на него конем с другой стороны. – Говори, раз ясновельможный пан тебя спрашивает.

- Так может поучить его? – заржал толстяк. – Или плеточкой погонять?

- Так что ты за мерзавец? – прохрипел Кжеш.

Ясек надел на голову шапку. С испугом поклонился еще раз.

- Не мерзавец, - с достоинством ответил он. – Я барабанщик Его Королевского Величества.

- Ааа… барабанщик… Барабанщик… - Кжеш покивал головой.

Ясько не глядел на шляхтича, но по движению руки почувствовал, что тот вытащил что-то из-за пояса. Нечто длинное, слегка искривленное… Что-то такое, что со свистом прорезало воздух. Дезориентированный Ясько быстро отвернулся… Блеск лезвия сабли ударил в глаза, ослепил. Весь мир неожиданно затанцевал у него перед глазами, как-то так странно и плавно завертелся… Ясько увидел улицу снизу, совершенно, как если бы лежал на боку. Он хотел открыть рот, чтобы крикнуть, но, хоть и сделал это, ни единого звука не прошло сквозь горло. Хотел пошевелить руками – не мог, поскольку их не чувствовал. Он только лишь знал, что ему легко, както так ужасно легко, будто бы у него совершенно не было тела, хотя ведь все он видел, будто на ладони. Он даже чувствовал болезненные уколы песчинок, прижимавшихся к его левой щеке… Ясько не мог сделать ни малейшего движения, мог только лишь мигать. Щуриться… пока все не охватила темнота.

Кто-то проехал верхом мимо отрубленной головы Боньчи. Наклонился над ней, желая ее поднять, но преуспел лишь настолько, что чуть не грохнулся с седла. Дружки приветствовали его деяние залпом смеха.

- Ну что, в корчму! – прорычал Кжеш.

- В корчму ответили воплем остальные.

Все, как один, подогнали лошадей шпорами. Кто-то выстрелил в знак приветствия, чей-то жеребец встал дыбом. Кжеш вытащил круцицу и выпалил в сторону ближайшего окна. Раздался звон разбитого стекла. Кони присели на задах, скакнули и помчались, что твой вихрь.

Прошло долгое время, прежде чем кто-то подошел к месту, в котором лежал убитый. \Потрясенный и перепуганный шляхтич в темном жупане и малиновой делии склонился над телом. Он увидел голову Яська, глядящую на него раскрытыми глазами, наклонился над туловищем, еще сотрясаемом спазмами. Потом выпрямился и усмехнулся, потому чт знал: это именно он должен лежать здесь с кровавой культей вместо шеи.

Невяровский усмехнулся еще шире. Потом повернулся и ушел.

 

Когда он вошел в часовню, уже царил мрак. Ночь была душной и темной. Где-то над тучами светил узкий серп луны. Невяровский переступил порог, не опускаясь на колено. Не хотел он покоряться перед Богом, которого проклинал уже столько раз. Он шел вперед, мрачный и темный, словно градовая туча, звеня шпорами; в руке он держал извлеченную из ножен саблю. В конце концов, он встал перед небольшим алтарем, засмотрелся на крест, на фигуру распятого Христа. Усмешка искривила его губы.

- Как и всегда, ты молчишь, так? – тихо, злобно прошептал он. – Нет тебя на этом свете. Ты давно уже покинул нас, проклял этот свет… Ну, бляжий сын. А может ответишь мне?! Может, обратишься ко мне, проклятый?!

Потом успокоился. Перед его глазами все еще стояло мертвое лицо Яська, его золотые шелковистые волосы, невинные щеки. Ну почему так должно было произойти? Зачем?

Ты меня даже наказать не можешь, подумал он. Даже убить, отомстить за то, что я тебя откинул. Это я должен был там лежать, это мне должен Полицкий отрубить голову, не ему. Я имел дело с его женой, хотя это он спас меня, а я убивал, насиловал, поджигал. Я тебя покинул, продал душу ради славы. И что ты теперь сделаешь? А ничего не сделаешь, потому что нет в тебе силы!

- А все это, абсолютно все, - тихо прошептал он, - означает лишь одно. Черт сильнее тебя. Мой хозяин здесь правит, не ты! Слышишь меня, собака бешеная! Отзовись!

Одним быстрым движением он замахнулся и рубанул. Дамасская сталь его черной сабли свистнула в воздухе, рассекла древесину креста словно щепку. Верхняя половина распятия свалилась на пол, покатилась по плиткам, замерла… Точно так же, как замерла голова Яська… Невяровский побледнел. Он рассек крест точно так же, как Полицкий ударил в шею Яська… Шляхтич застыл с саблей в руке.

Так он стоял довольно долго, ожидая того, что случится. Только ничего и не случилось. Абсолютно ничего. Ведь только что он совершил такое, за что даже в этой великолепной и великодушной Речи Посполитой он мог попасть на костер; нет, возможно, в больницу, как душевнобольной. Но ничего не произошло. Бог был бессильным, далеким, молчащим…

 

Он был уже далеко за Дублянами, когда неожиданно, выезжая из леса на открытое пространство, заметил перед собой приличных размеров группу вооруженных всадников. Те быстро шли на рысях, но при этом не были похожи на спокойных обитателей польской шляхетской провинции. Совсем даже наоборот – куча всадников, одетых в самую различную одежду: в кожухи, жупаны, кольчуги и фрагменты доспехов, выглядела как самая обычная куча разбойников. Приблизившись к таинственным всадникам, Невяровский внимательно присмотрелся. Среди рослых, мрачных забияк с помеченными шрамами лицами, он заметил маленького седого старичка с гноящимися глазками и с длинной седой бородой. Старичок глянул на него, наморщил лоб, а потом поскакал вперед. Встретились они посреди пустого поля.

- Пану Невяровскому честь и хвала! – весело захохотал старикан со слезящимися глазами. – О Иисусе сладчайший, - вознес он к небу покрасневшие очи. - Это же сколько уже будет лет! – Он обнялся с Невяровским, не сходя с коня, украдкой стер слезу. – А я же никогда не забуду, как ты тех двух забияк в Корсуне зарубил, когда те ссоры со мной, совершенно невиновным, искали! Все они так хотели несчастья моего!

- Давно это было, пан Мурашко, - заметил Невяровский. – Вот только, черт подери, мы же наконец встретились. Говоря по правде, мне была нужна ваша помощь.

- Помощь – это просто немедленно. Только сначала – в корчму, корчму, господа-братья! За сегодняшнюю встречу следует выпить. И напьемся, словно те свиньи, пан Ян, - и Мурашко завернул коня.

- А что собственно, мил'с'дарь, ты здесь делаешь? – спросил Невяровский, когда они уже ехали по дороге. – Ведь имения твои на Украине. Или старосты за тобой гонятся, потому что инфамисом сделался?

- Чего?! Каким еще инфамисом! – буквально взвился Мурашко. – Меня, Рыцаря Христового, который Речи Посполитой служит, который под Цецорой кровь за отчизну проливал, с каким-то инфамисом равняешь?!

- Так ведь Келесиньце Язловецким ты спалил.

- Исключительно по пьянке это случилось. Впрочем, Язловецкие давным-давно уже про то и забыли. А сейчас-то я уже никакой не банита! – Мурашко даже захрипел от злости.- Теперь-то я старост вовсе и не боюсь. У меня пергамент, охранный лист имеется! Сейчас я уже не какой-то там проказник, но отчизны защитник. Пан гетман дал мне письмо, уполномочивающее для создания добровольческой хоругви. Так что я и босяков наших соберу и Отчизне послужу! И пущвай ко мне какой бургграф с претензией, а я ему тут же иски и протестации в горло засуну! Вскоре у самого Его Величества Короля ты меня в покоях встретишь!

Невяровский тяжело вздохнул. Он прекрасно помнил, как еще несколько лет назад пан Серафин Мурашко первым призывал русскую шляхту к рокошу против, как он сам называл его, "алхимика и содомита Зигмунта III"… И вот теперь… Ну что же, политика, усмехнулся про себя Невяровский. Насколько он знал старого Мурашко, называемого, по причине преклонного возраста "Дедом Мурашко", он действительно мог быть в милостях у гетмана. Дед Мурашко держался на коне прямо, несмотря на деревянную правую ногу, памятку от злорадного пушечного ядра, раздробившего ему колено, когда он напал на имение одного из соседей. Впрочем, старый шельма уже несколько лет держал в протезе обрез мушкета, заряженного железными гвоздями и битым стеклом. А вот кошелек предусмотрительно прятал под пяткой второй, целой пока что ноги. Ну кто бы позарился на один сапог?

- Пан Мурашко, - Ян склонился к уху старого разбойника. – Пан Мурашко…

- Слушаю тебя.

- А есть ли еще у вашей милости свои доверенные люди в этих краях?

- А что?

- Потому что, пан Мурашко, нужно найти одного негодяя. Именно эту просьбу я и желал представить вашей милости.

- Ага, - буркнул Мурашко и сплюнул. – Думаю, я вашу милость очень даже хорошо понял. Что же, чем хата богата, тем и рада.

- Ничего ты, мил'с'дарь, не понимаешь, - печально усмехнулся Невяровский.- Я хочу только лишь узнать, где некий человек пребывает. О обо всем остальном позабочусь сам.

 

Рокитница, укрытая высоко среди крутых, поросших густой чащобой бескидских гор и долин, была самым настоящим разбойничьим гнездом. Здесь встречались все те, у которых были проблемы с законом, чьи имена часто выкрикивали на рынках Червонной Руси. Богатый инфамис из Малопольши с самым обычным бескидником; казак, собравшийся в поход на Валахию с татарином из добружанской степи; цыган-конокрад, стакнувшийся с волошским разбойником; еврей из Семиградья вместе со сбежавшим из полка рейтаром. Чувство совместной судьбины уравнивало сословия и национальности. Рокитница жила своей собственной жизнью. Как правило, раз в три года в результате татарского наезда или ссоры между польскими шляхетками ее сжигали до голой земли, только восстановление начиналось сразу же после уничтожения. Чуть ли не на следующий день на месте пожарищ вырастали новые покосившиеся деревянные халупы, крытые ветками и соломой. И снова жизнь здесь шла, как и раньше.

Кжеш со своими компаньонами прибыл сюда перед закатом. В сам городок они не въехали; его милость пан Якуб прекрасно знал одну небольшую корчму, в которой можно было безопасно задержаться на ночь. А Кжеш, в особенности после своих выходок во Львове, предпочитал не попадаться на глаза скандалистам и развлекающимся в Рокитнице черни.

Быстро и без шума проехали они под застройки. Мирча, старый хромой волох, тут же выскочил на порог корчмы и, увидав Кжеша, униженно поклонился. Старый негодяй огляделся по сторонам. Корчма – мрачное, кособокое строение с покатой крышей, стояла возле идущего круто вверх горного склона. В близящейся темноте Кжеш видел вокруг покрытые лесом горные склоны и скалы над ними. Со стороны Рокитницы, закрытой деревьями, проблескивало много огней.

Успокоившись, Кжеш вошел вовнутрь. Трое слуг: рослый, мрачный жмудин Зникис со сломанным и криво сросшимся носом; малорослый липек Хамшей и Копывницкий в драной шапке – вошли за предводителем. Клобский остался с Мирчей ухаживать за лошадьми. Помещение, в которое вошли прибывшие, было совершенно пустым. В очаге не горел огонь; подвешенные над ним куски сала и колбасы колебались на сквозняке. Кжеш присел у стола, налил себе меда, выпил одним духом… Здесь им нужно было остаться, по крайней мере, несколько дней. Только потом следовало выступать в Ланьцут.

Кони в конюшне неожиданно заржали. Похоже, они беспокойно бросались в стороны, а один даже ударил копытом в стену, потому что до ушей Кжеша донесся глухой удар. Якуб беспокойно схватился с места. Да что там такое, черт подери, почему Клобский до сих пор не вернулся? Кони в конюшне вновь заржали. Но потом неожиданно и замолкли.

Кжеш уже был на ногах. Кивнул своим людям, те тоже схватились в беспокойстве. Все вышли наружу. Стояла уже глубокая, холодная ночь. Где-то далеко, наверное в Рокитнице, лаяли собаки; где-то вверху маячил узкий лунный серп. Кжеш заметил распахнутые настежь ворота конюшни, шар желтого света внутри. Он быстро помчался в ту сторону.

В конюшне царили тишина и порядок. Кони, не двигаясь, стояли в своих стойлах. Но ни Клобского, ни Мирчи нигде не было видно. Кжеш извлек оружие из ножен, сделал шаг, другой… И как раз тогда их и увидел.

Они лежали посреди конюшни в куче навоза. И были спокойными… Смерть, должно быть, была для них неожиданной. На лице Мирчи, всматривающегося расширенными белыми глазами в потолок, было видно изумление – словно бы он уидел нечто такое, что чуть ли не лишило его чувств. Клобский никуда не глядел: лежал, свернувшись, на боку, в луже алой, еще не застывшей крови.

Кжеш быстро осмотрелся. В конюшне царило спокойствие, все находилось на своем месте. То есть, таинственный убийца должен был прятаться где-то снаружи.

Он услышал, как кто-то из его людей, похоже, что Копывницкий, со свистом выпустил воздух из легких. Кжеш отскочил в сторону, прижался к стенке возле открытых ворот. Нащупал за поясом знакомую рукоять круцицы; вытащил ее и, держа в левой руке, дал знак Хамшею и Копывницкому. Зникис направился за хозяином. Все выскочили из конюшни и побежали к противоположным углам здания.

Кжеш осторожненько прокрался по подклетям, примыкавшим к корчме. Остальные шли с другой стороны, они уже должны были окружить дом… Шляхтич встал у окна, он уже собирался выглянуть за угол, как внутри дома что-то шевельнулось. Он увидел лишь размазанную тень на плоскости окна, услышал звон стекла, после чего мягкий, медовый отсвет, что до сих пор просвечивал в окнах, погас. Похоже, кто-то перевернул масляную лампу. Кжеш быстро прыгнул в сторону двери, где прижался к фрамуге. Там же он услышал треск ломающейся оконной рамы, глухой стук подкованных сапог. Когда заглянул вовнутрь, увидел высокий силуэт, заслоняющий серое пятно окна. Недолго думая, Кжеш протянул к нему руку с пистолем и нажал на спусковой крючок.

Грохот разорвал ночную тишину. Противник шляхтича, словно дуб, свалился на пол и тихо захрипел. Якуб подошел туда, схватил тело за плечо, перевернул… Волосы стали дыбом у него на голове. Из-под шапки из рысьего меха появилось едва видимое в темноте лицо Копивницкого, скалящего белые зубы, из-за которых уже перестала брызгать алая кровь. Кеш попал не в убийцу… Он убил своего же человека… Ледяные клыки страха впились в сердце Кжеша до самого дна.

На дворе прозвучали выстрелы. Потом сделалось тихо. Якуб побежал к двери. На половине дороги остановился, поскольку услышал тихий шорох. Что-то медленно сползло по стене. После того шляхтич услышал тихий стук, быстрый и мерный… Стук усиливался, а Кжеш не знал, что могло этот стук вызвать.

Он отбросил разряженную круцицу. С саблей в вытянутой руке выглянул наружу. И никого не увидел. Только тот тихий, уже замирающий стук…

Он высунулся еще сильнее и тогда-то увидел. Зникис лежал поперек подклети… Ноги его дергались в агонии, бились о деревянную стенку корчмы. Жмудин тихо хрипел. Черный, украшенный резьбой кинжал был воткнут в его грудь по самую рукоять. И вот теперь Зникис умирал - неспешно и жестоко. Кжеш присел, осмотрелся по сторонам, но двор был тихим и темным. Он никого не видел. Страх вновь сотряс его телом. Так сильно он еще никогда не боялся.

- Хамшей! – громко крикнул он. Потом прибавил: - Хамшей!

Как можно скорей, он кинулся к конюшне, словно испуганный заяц промчался через заросли крапивы, выглянул за угол. Здесь были тишина и покой. Кжеш заглянул на зады постоялого двора. Пусто. Неужто липек сбежал? Только ведь никаких звуков его побега он не слышал. Запыхавшийся, залитый холодным потом шляхтич постоянно крутился, пытаясь что-либо увидеть или услышать. Так где же мог таиться убийца, где?

Возле самой ограды что-то торчало на высокой палке. Кжеш замер, увидев темную, бесформенную массу, которая поблескивала белыми зубами в раскрытых устах… То была голова Хамшея; голова, воткнутая на палку… Кжеш отступил под деревянную стену корчмы. Конюшня! Там находился его конь. Его последнее спасение!

Он кинулся за угол. Выскочил на двор, запрыгнул в открытую дверь, из-за которой просвечивало желтоватое пятно лампы. В конюшне было пусто. Тела хромого Мирчи и Стефана Клобского все так же валялись в куче навоза посреди помещения. Кжеш направился к своему жеребцу. Не обращая ни на что внимания, он даже саблю бросил на солому. Еще мгновение, и он схватит поводья своего любимца… Еще миг, и он выскочит перед конюшню и понесется к горам с триумфальным криком… Еще миг…

Не дождался. Что-то схватило его за руку, подсекло ноги, бросило на землю. Лицом Кжеш упал прямиком в мокрый конский навоз. Схватился на ноги, но тут же получил удар в лицо: один, другой, третий. Во рту шляхтич почувствовал металлический вкус крови. Один глаз залила темная юшка… Зато вторым он глянул прямо на убийцу своих людей. И вот тут он задрожал, весь затрясся, даже хотел заскулить, словно пес.

Незнакомец поглядел на него странным взглядом. Кжеш почувствовал, что теряет силу воли и всяческое желание сопротивляться; что еще миг, и он сделает все, чего тот пожелает. Ему вспомнилось… Ну да, это был тот самый человек, который выкинул его из корчмы тем памятным вечером три дня назад…

Шляхтич хотел было сорваться, но незнакомец схватил его за жупан под шеей, поднял и бросил на столб. Удар по голове был настолько сильным, что Кжеш застонал, а перед глазами заплясали багровые огоньки.

Незнакомец вытащил из-за пояса длинную веревку с петлей на конце; перебросил ее через потемневшую от старости балку под крышей; конец привязал к деревянной жерди. Конопляная петля заколыхалась над Кжешем. Тот, дрожа, поглядел на нее в испуге, ничего не понимая.

- Вешайся, и побыстрее, - бросил ему незнакомец.

Якуб вздрогнул. Волосы на голове и теле встали дыбом. Все вокруг замерло, потом начало удаляться. Оставалась только лишь эта петля. Только кусок завязанной веревки.

- Вешайся! – грозно повторил неизвестный.

- Я не… - промямлил Кжеш. – Позвольте мне, ваша милость… Как шляхтичу, с саблей…

- Вешайся!

Якуб тихо застонал. Все молитвы, которые он только знал, подвалили ему в голову. Никогда он не проводил много времени в костелах, немного молился, но теперь со всем пылом отдавал себя Богу, который ведь просто не мог бросить его в этот ужасный момент… А взгляд противника палил, словно живой огонь. И он был таким страшным, таким болезненным. Кжеш, стоя на четвереньках, пошевелился, застонал от боли, которая ломила в костях, глубоко въедалась в виски, пробивая тело насквозь, будто зубчатый, проржавевший строительный гвоздь. Багровые пятна заслонили свет.

Уже одна только петля… Уже только ее он видел перед собой. Ну да – усмехнулся он про себя – она была его освобождением, его последней дорогой.

Еще одно только мгновение, еще одно движение. Постанывая, он подполз к седлу, словно пес вытянув голову в сторону веревки. Он чуть ли не плакал из-за того, что не может быстрее. Кровь, текущая с разбитого лба, заливала глаза.

Он встал на цыпочках на седле и тихо заскулил. И уже кричал, когда его руки схватили петлю. Изо всех последних сил Кжеш молился, чтобы сунуть голову в нее. Боль была настолько ужасной, что выдержать ее было невозможно. Остатком сил Якуб просунул голову…

…Тело свалилось вниз с глухим стуком, заколыхалось на веревке, вытянулось. Невяровский тихо рассмеялся, но этот смех разошелся, словно эхо, по всей конюшне. Он глядел на висящего на аркане Кжеша, и смех уходил с его уст. Невяровский склонился – измученный, слабый. Теперь он вслушивался в предсмертный хрип. Все слушал и слушал.

Одним быстрым движением он вытащил саблюиз ножен. Сталь свистнула в полутьме, рассекая веревку. Полуживой Кжеш свалился в навоз, на утоптанную землю, и схватился за шею, хрипло дыша. Невяровский поглядел на него, сплюнул, презрительно усмехнулся. Вся злость, весь гнев, страх и боль полностью ушли из него.

- Бога поблагодари, - сказал он Кжешу. – И молись, чтобы мы вновь не встретились…

Невяровский вышел из конюшни. С обеих сторон зашевелились тени, подскочили поближе. В темноте Ян узнал в них людей Деда Мурашко.

- В Рокитнице все спокойно! – доложил первый из них.- Никто ничего ни слышал, ни видел. Все спят или пьянствуют.

- Вы свободны.

- А тот… - указал слуга в сторону конюшни.

- Тот? Тот уже никому не сделает вреда.

Он слегка усмехнулся и растворился в темноте.

Невяровский пошел к лесу, одним прыжком перескочил кривую ограду. Когда очутился средидеревьев, свистнул. Вскоре уже можно было услышать знакомое фырканье и бряцание удил. Конь Яна не спеша приблизился к хозяину, тихонько заржал. Невяровский вскочил в седло, подогнал жеребца, выехал из леса, после чего галопом направился в сторону венгерской границы.

Прошло какое-то мгновение, прежде чем в лесу, в темноте между древесными стволами нечто зашевелилось. На миг в этом месте проявилась очерченная красноватым светом тень гордой фигуры с высоким, подбритым чубом черных волос. Рогалиньский поглядел на тракт, по которому ускакал Невяровский, и долго глядел в сторону, в которой всадник уже пропал.

 

Вставал ранний рассвет. Львов пробуждался ото сна. Из закоулков выползали бродяги и нищие. По мостовой со стуком катились груженные купеческие возы. Люди спешили на рынок.

Пан Доминик Вольский своего коня не подгонял. Он не знал точно, где находится дом, в который ему нужно было заехать, но, все же, он надеялся, что найдет его среди остальных. Домик был беленьким, крытым соломой, с маленькой конюшней позади. И действительно, такое жилище он вскоре увидел. Он быстро спрыгнул с коня, подошел к воротам и застучал.

Прошло какое-то время, прежде чем тяжелые ворота немного приоткрылись. В щелку он увидел молодую женщину с темными волосами, глаза которой глядели на гостя печально и внимательно. Гость слегка улыбнулся ей, но ответа не дождался.

- Меня зовут Доминик Вольский. Приехал от пана Невяровского.

Женщина отступила, позволяя пройти. Вольский вступил на двор, коня привязал перед конюшней. Потом пошел за незнакомой ему женщиной. Они вошли в комнату на первом этаже. Анна – вспомнил Доминик, Невяровский называл ее именно так, - с печалью поглядела на гостя. Вольский поднес руку к поясу, достал тяжелый, звенящий мешочек и бросил его на стол. Слабо стянутый ремешок пустил, и из кошеля высыпались на стол золотые монеты: червонцы, дукаты, талеры… Анна ошеломленно глядела на них.

- Пан Невяровский отправился с казаками на войну в Валахию. Мне же приказал заняться опекой вашей милости и стеречь вас, как зеницу ока…

- Уехал, - прошептала та. – В Валахию… - Она закрыла глаза руками. – И уже не вернется.

- Не отчаивайтесь, - тихо произнес Вольский. – Вернется. Когда-нибудь вернется.

 

 

Когда Борейко закончил рассказывать, долгое время царила тишина. Все глядели друг на друга без слова, пили то мед, то вино. Боруцкий отозвался первым.

- А интересно, - сказал он, - вернулся ли пан Невяровский из Валахии…

- Вернулся, вернулся, - буркнул Мурашко. – Валахи дерутся слабо, трусом они подшиты. Зато какие же похотливые…А девки у них о-го-го бывают.

- Странно, что Савы до сих пор нет, - буркнул Дыдыньский.

- Эт'точно. Ведь должен был быть еще сегодня.

- А ты, милостивый кавалер, - сказал Боруцкий, - скажи-ка нам, как тебе видятся наши истории. Лучше они, чем ваши немчинские романы?

- Если говорить правду, то скажу, что не видится мне, будто бы были они настоящими. И любовь в них странная. Или же ее там вообще и нет.

-Тогда тебе следует больше выпить, - резюмировал его слова Борейко. – Пей, пей. Нет лучшего лекарства на раздумья, как хорошая выпивка. Черт подери! А налейте-ка ему еще вина.

- Нет, умоляю вс, нет, - отчаянно закричал де Кюсси, после чео зашатался и чуть не свергся с лавки.

- Пей, пей, до дна!

- Это что же, наша компания тебе не по душе?!

Француз схватил кубок с отчаянием. Начал пить, обрызгивая себе кафтан и подбородок. Все это было уже выше его сил.

- Пей до дна!

Кто-то подошел к столу. Де Кюсси снова повезло. Он выпил всего лишь половину содержимого, когда все поглядели на мужчину в зеленом жупане, с глазами, поблескивающими в полумраке тоже зеленовато. У подошедшего к столу незнакомца голова была выбрита, только на темечке он оставил длинную, ниспадающую до самого уха прядь волос. Бертран отставил кубок с венгерским. Он не слишком ориентировался в украинных делах, но узнал в только что прибывшем казака, одного из тех, которые, как говаривали во Франции, ездили верхом на козах, а в бой отправлялись с боевым кличем "ёб твою мать!".

- Сава! Сава! – закричали сидящие за столом шляхтичи.

- Наконец-то ты появился! – громогласно радовался Боруцкий. – Твое здоровье!

- А мы уже думали, что ты там на Сечи в котле с горилкой утонул!

- Горилки во мне столько, что я сразу же бы наверх выплыл, - рассмеялся Сава. – Но вот наконец-то прибыл к вам. Теперь я расскажу свою историю. Ну, бараны, потише там…

Бертран пошатнулся на лавке. Но пока что он был настолько трезвым, чтобы подставить ухо…

 

 

рассказ пятый

ЗАБЫТАЯ ДУМА

 

Камень покатился с грохотом. Тушиньский замер. Из своего укрытия в развалинах он видел весь казацкий лагерь как на ладони. Он сидел здесь, прямо будто лис в норе, боясь даже пошевелится. И он не знал, что ему делать. Вот же дали черти, что эти остановились аккурат здесь. И одни только черти знали, что это были за казаки: от Брюховецкого⁵⁵ или от Юрася Хмельницкого.

И все же, шум услышали. Казаки замерли. Их атаман внимательным взглядом осмотрел развалины, затем что-то коротко крикнул, и по этому знаку, без лишних слов, несколько молодцев направились в сторону убежища шляхтича.

Тушиньский не стал ожидать, когда его обнаружат. Из двух зол он предпочитал выступить в открытую. Он выскочил из-за покрытого снегом фрагмента стены и выскочил на каменную россыпь. Шляхтич метался, что твой заяц, но противники были уже слишком близко, мгновение, и его окружили бы с трех сторон, поэтому, вместо того, чтобы бежать дальше, Тушиньский развернулся и скакнул на них с извлеченной из ножен саблей. То есть – хотел скакнуть, потому что в тот же самый момент крупный, присыпанный снегом кусок каменной кладки ушел у него из-под ног. Тушиньский растянулся во весь рост, упав прямо под ноги казаков. Он сочно выругался, но, не успел он схватиться на ноги, как те навалились на него.

- Живьем брать! – крикнул кто-то из них.

Тушиньский выхватил саблю. Он хотел защищаться, но ближайший к нему запорожец отбил удар, другой схватил окруженного за пояс, а все остальные бросились на него, вырвали оружие, выкрутили руки назад. Шляхтич долго не желал признавать свое поражение. Он ударил коленом в лицо одному из казаков, сбил с ног другого. Но конец мог быть только один, тем более, что из лагеря тут же прибежало еще несколько запорожцев. Восемь мужиков крепко схватили Тушиньского. Тогда-то он поддался. Его потащили к костру. В его свете поляк увидел высокого козацкого атамана. Выглядел он молодо, точно так же, как и шляхтич, но похожести закончились, похоже, только на возрасте. Ну еще, у Тушиньского на щеке имелся темный шрам после удара саблей.

- Ты кто? – спросил предводитель по-польски. – Зачем прятался от нас?

Схваченный не отвечал. Даже не пошевелился. Просто стоял, переводя взглядом по лицам казаков. А потом резко напрягся и молниеносно ударил головой в челюсть стоявшего перед ним запорожца. Вновь закипела драка. Молодцы бросились на помощь своему атаману. Шляхтича схватили, придержали. Казак поднялся на ноги, сплюнул кровью, а его трясущаяся рука схватила рукоять кинжала. Широкое, искривленное лезвие блеснуло в слабом свете костра, когда он прижал его к горлу Яна. Тот поглядел ему прямо в глаза, и казак замер. Взгляд шляхтича был словно острие, пронзающее ему голову. В сиянии огня, а может луны, что появилась в просвете туч, он увидел глаза поляка – спокойные, ярко-голубые, горящие словно огонь. Этот взгляд чуть ли не лишил его сил. Но не настолько, чтобы у него пропало желание убить незнакомца.

- Кто ты такой? – спросил он, злясь на собственную слабость. – Как тебя зовут?

- Хочешь знать, кому перерезаешь горло? – спросил тот громким, но спокойным голосом.

- Хочу.

- Так ты его не узнаешь.

- Чего ты здесь искал?

- Падали казацкой.

Атаман прикусил губы до крови. В глубине его души кипел гнев, ярость и заядлая ненависть, но он не вонзил искривленный клинок в шею ляха. По этой причине он был зол на себя, но незнакомец удерживал его взглядом с такой силой, которую дает только лишь чувство огромного перевеса и силы.

- Так чего ты здесь искал?

- Я не ровня тебе, разбойник, что бы ты обращался ко мне на "ты".

- Так как же зовешься?

- Ян Флориан Дрофбыш Тушиньский, - сказал шляхтич. – А вы от Юрашки Хмельницкого?

- Чего ты здесь искал? – вновь спросил казак.

- Встречался. С одним татарином.

- С татарином? Зачем? И где твой конь?

- Спрятан в заломе.

Запорожец что-то сказал одному из своих. Казак исчез в темноте, а серез несколько мгновений вернулся, ведя за собой в поводу жеребца Тушиньского.

- А я, лях, вольный казак. Не держусь ни с вами, ни с Москвой. Сегодня мы убили какого-то татарина. Быть может, твоего, а может и нет. Меньше об этом, - казак спрятал кинжал в ножны. – Не повезло тебе. Ты что предпочитаешь: кол или виселицу?

- Высоко ты меня ценишь. И если кол, то хотел бы быть на одном колу с тобой.

- Тогда готовься.

- Только поставьте мне крест. Зачем мне упырем становиться…

- Поставим. Эй, Пылып, Иван, идите в лес, - крикнул казак своим людям.

Те отреагировали немедленно. На их волчьих лицах появилась радость.

Ветер, до сих пор легкий, несущий с собой мелкий мокрый снег, неожиданно подул с удвоенной силой. Ткань палаток пошла волнами. Вихрь выл в развалинах, свистя, втискивался во все щелки валящихся стенок. А потом произошло что-то еще. Подгоняемые ветром снежинки закружились вокруг собравшихся. Вихрь завыл, и в одно мгновение буквально в шаге от Тушиньского и казаков в бешенном танце закрутился снежный столб высотой в несколько метров. Он остановился, и тогда Тушиньский увидел в нем очертания человеческой фигуры. Все видели ее плохо - потому что она была бледная. То был лирник. Обычный украинский дед-лирник⁵⁶. Старый, со сморщенным лицом, на котором, однако, можно было прочесть большую гордость. Гордость, которая могла бы удивить у обычного сельского нищего. В руке он держал лиру – большую, светлую, сияющую – словно звезда. Старик ударил по струнам и заиграл.

Ничего подобного Тушиньский никогда ранее не слышал. Эта мелодия просто ударила в его душу. Он хотел что-то сказать или сделать, но не мог. Точно так же и казаки. Дикие, разъяренные лица сделались спокойными, замерли. Эта мелодия, эта дума, хотя старик и не пел, была бальзамом на кровоточащие раны. Вся злость, боль, страх и страдания в один миг улетучились из разума шляхтича. То же самое, похоже, было и с казацким атаманом. Все заслушались, все хотели слушать дальше, но вдруг более сильное дуновение ветра разорвало кружащиеся снежные хлопья. Фигура деда уменьшилась, угасла и развеялась в пустоте.

- Что это было? – спросил поляк. – Снилось мне все это или как?

- Ты видел его? – неожиданно мягко спросил казак. – Ты видел его, как и я. Нет,это же невозможно… Снова появилось… Выходит, я обязан идти дальше…

Он поглядел на казаков. Те стояли, словно бы не зная, что им делать. Атаман дал знак, те подняли Тушиньского, связали ему ноги и уложили потом на шкурах возле костра. Предводитель склонился над своим пленником.

- Не знаю я, что с тобой сделаю, - произнес он. – Пока что полежи. Если… Если все так, как мне кажется… Перед нами дальняя дорога.

 

Когда таинственный казак снова пришел к Тушиньскому, над развалинами царила ночь. Молча стоял он над шляхтичем, потом перевернул его на спину и присел рядом. Ян задрожал. Он ненавидел этого молодца. Тушиньский издавна, точнее же – с малолетства испытывал глубокую нелюбовь к казакам и Украине. С того самого дня, который он пережил, когда ему было восемь лет… Но сейчас ему было на удивление легко. Возможно… Может тот таинственный голос лиры смягчил злость в его сердце?

- Еще дышишь, лях? – бесстрастным голосом спросил казак. – Я принес тебе саламахи.

Он поставил перед самым лицом Тушиньского глиняную миску.

- Развяжи мне руки. Не стану я есть, словно пес.

Атаман вытащил кинжал. Склонился над поляком и замер, словно бы до него дошло, что он делает. С проклятиями на устах он вскочил на ноги.

- Будешь жрать именно так. Прошли уже те времена, когда вы нас били. Хмельницкий пожалел вас и не взял Варшаву…

- Ага, а потом из страха перед нами продал вас Москве.

Казак вздрогнул и какое-то время молчал. Тушиньский понял, что пересолил.

- Не вспоминай мне об этом, - произнес он таким голосом, что у молодого шляхтича мурашки пошли по коже. – Слышал?

Тушиньский перевернулся, словно молния. Связанными ногами он ударил в миску, ее содержимое полетело на жупан казака. Запорожец вздрогнул. Он схватил Яна за делию на круди, и над его глазами блеснул клинок кинжала.

- Драки ищешь?! – процедил казак сквозь зубы. – Или думаешь, что я не смогу зарезать тебя, как собаку?

Воцарилось молчание. Костер стрелял алыми искрами. Где-то высоко в небе веете очистил звезды от туч. Над заснеженными полями медленно поднялся затуманенный серп луны. Казак вроде как успокоился.

- Не любишь ты нас, - сказал он. – И действительно, вот думаю и думаю, только не знаю, что с тобой сделать. Ладно, спи. Завтра нас ждет дальняя дорога.

Ян молчал. В его голове все смешалось, у него не было никакой уверенности, что с ним станется.

- Куда мы поедем? – спросил он.

Только казак не ответил. Он отвернулся и ушел, оставив шляхтича одного. И, неизвестно почему, Ян почувствовал жалость, что тот не остался с ним подольше и не поговорил.

 

Выехали они, лишь только рассвело. Еще царила темнота, когда, посадив Тушиньского в седло и связав ему ноги под брюхом коня, они начали путешествие в сторону Днепра. Вся округа была одной громадной пустошью. Степь между Уманью м Чигирином – была уже почти что как Дикое Поле. Впрочем, уже много лет здесь царила война. Скоро будет четыре года от смерти старого Богдана Хмельницкого, но минуло гораздо больше лет с тех пор, как Украину давили копыта татарских и казацких бахматов, тяжелых московских лошадей и скорых польских жеребцов; как в полях и лесах можно было слышать крики сражающихся, бряцание оружия и гром пушек. А жизни здесь уже не было. Горда стояли в пожарищах, села заросли молодым лесом. Тракты и дороги попросту исчезли, а на полях размножились сорняки. Если кто и выжил, если смог пережить этот ад, то забирался подальше в леса от страха как перед своими, так и врагами, и жил там словно дикий зверь. Сломленная, покрытая полями побоищ Украина кровоточила. Ее народ выбивали до самого корня, захватывали в неволю. Все это была руина, руина, руина… Речь Посполитая вырвала у Москвы правый берег Днепра, но на левом все еще находились значительные силы противника. Пока что обе стороны залечивали раны, собирали войска и ожидали. Ожидали, что усилятся настолько, чтобы иметь возможность снова ударить.

Казаки шли в сторону Днепра. Каждый шаг удалял их от лагеря коронных войск. Степи, яры и овраги, через которые они ехали, были словно вымершие. После последних войн, а в особенности, после татарских наездов, в этих сторонах видели разные вещи. В глубине глубочайших, опадающих к реке яров можно было услышать странные звуки: плач, стоны, крики. В камышах выли волки и утопленники. Здесь уже двенадцать лет лилась кровь. Нет, даже не лилась, она текла ежегодно широкими ручьями, и ничто не указывало на то, чтобы должна была перестать литься.

На небе вновь был вечер, когда казацкий атаман подъехал к Яну Тушиньскому. Долгое время они молча ехали рядом.

- За что ты нас ненавидишь? – спросил казак.

Тушиньский замер.

- Как это – за что? – тихо произнес он. – Куда мы едем?

- Ох ты и любопытный…

- Любопытный. Хочешь отдать меня в руки Москвы?

Казак не отвечал. Тышиньскому показалось, будто бы он усмехнулся себе под нос.

- Так я скажу, что ненавижу тебя! – буркнул поляк. – Конецпольский когда-то правду сказал. Уж лучше, чтобы на Украине росла крапива и сорняки, чем должна была бы родиться чернь во вред Речи Посполитой.

- А за эти слова я измазал руки по локти в вашей крови. И мы много пролили ее под Желтыми Водами и под Корсунем. Ну а под Батогом она ручьями лилась.

- Только на саблях ты бы со мной не справился. Как и каждый казак, хорошо режешь ты только беззащитных!

- Как видится мне, ты и вправду нас не любишь.

- А за что мне вас любить? Когда было мне восемь весен, началось восстание резунов Хмельницкого. Отец устроил семью в Корце. И туда ворвалась чернь. Моя мать погибла, сестру куда-то забрали и увезли – так что я не знаю, где она сейчас. Если бы не один татарин, убили бы и меня! Отец погиб под Батогом. Вы его зарезали! И за все это я буду мстить. До самой смерти!!!

- Но когда-то это вы били нас, - казак склонился к Тушиньскому, и шляхтич увидал его глаза, горящие, словно волчьи. – Батьку моего посадили на кол в Киеве. Мою мать и сестер в Слободыщах зарезал князь Ярема. Брат погиб под Берестечком. А жену и детей схватили в ясырь татары – ваши дружки.

- Так убей меня. Знаешь, почему ты желаешь это сделать? Потому что боишься меня! Так что убей! Вот тогда у тебя наверняка будет уверенность, будто бы ты лучший! Только я все равно стану мстить.

- Нет, я этого не сделаю, - тихо сказал казак. – А знаешь, почему? Твоя смерть ничего бы не изменила. Если бы я так сделал, твой брат или сын, из мести, убили бы меня. А мой за это – его. Сам я погиб бы от руки твоего внука. Все это порочный круг. Вы мстите за то, что мстили мы. И их этого круга никто нас не вырвет. Мы никогда из него не выйдем. И, похоже, перебьем друг друга до последнего Ничто это не прервет… Вот только, а с чего все началось? Наверное, с Наливайко. Не было бы всего этого, если бы не кровь Павлюка, Косиньского и многих других⁵⁷.

- Не было бы, если бы не бунты.

- То есть, все так, как я говорил. В порочном круге. Все время мы в нем крутимся.

Тушиньский молчал. Как-то не хотелось ему в это верить.

- А кто может этот круг разорвать?

- Никто. А может – что-то…

- Что?

Казак не отвечал. Ян задумался. А потом его что-то словно бы ударило. Он даже застыл на месте, когда до него дошло, что он и не видел лиц всех тех, за которых должен был сейчас мстить. Никогда, с момента начала мятежа Хмельницкого, он не видел собственного отца. Сестры вообще не помнил.

- Как тебя зовут? – прошептал он.

- Иван Кореля, - тихо ответил тот, после чего выехал вперед и исчез в темноте, оставляя шляхтича один на один с его мыслями.

 

К вечеру следующего дня они добрались до Кременчуга. В этом году зима длилась очень долго, и Днепр был еще скован льдом. К самой переправе, где разливалась мелко между песчаными мелями, они не пошли, но окружили городишко с юга. По дороге не встретили ни единой живой души. Округа казалось совершенно вымершей. Вскоре остановились все на высоком, изрытом расщелинами и оврагами берегу Днепра, окруженные темнотой, словно плотным плащом, невидимые для животных и людей. Тушиньский уже раньше догадался, что Кременчуг они обходят. Теперь, когда уже был уверен, облегченно вздохнул. В городе наверняка стоял московский гарнизон. Раз они его обошли краем, это означало, что Кореля царю не служил.

Казаки недолго советовались. В конце концов несколько человек из них заскочили верхом на лед, проехало по нему и вернулось. Иван приблизился к Тушиньскому.

- Послушай, лях, - сказал он. – Нас ожидает тяжелая переправа, так что мне придется развязать тебе руки. Но это, естественно, если ты дашь мне слово, что не сбежишь.

Тушиньский замер. В его сердце блеснула надежда. Только казак тут же прочитал по лицу поляка, о чем тот подумал И он вонзил свой настойчивый, нескончаемый взгляд в глаза шляхтича. Ян вздрогнул. До него уже дошло, что мысли его были раскрыты. Так что сбежать он не мог.

- Слово шляхтича, - кратко сказал он, а Иван достал нож и разрезал веревки. – Что вы хотите сделать?

- Нам надо на Заднепровье. Будем перебираться по льду.

- По льду?! – воскликнул Тушиньский. – В марте? Но это ведь верная смерть!

- Заткнись! – рявкнул казак. – И делай, что я говорю.

Тушиньский замолчал. Иван дал знак, и запорожцы спустились с высокого берега. Ян пристроился к атаману сбоку. Встревоженные лошади храпели и сопротивлялись. Но, принужденные всадниками, они послушно двинулись по белому полю. Начал сыпать мелкий снежок. В холодном воздухе не чувствовалось хотя бы легкого дуновения ветра. Как только они удалились от русского берега, их поглотила тьма. Не было видно практически ничего даже на расстоянии вытянутой руки.

Только лишь после приличного периода времени Тушиньский осмелился вздохнуть полной грудью. Ехали они медленно, вслушиваясь в тишину, словно бы в ожидании, что в любой момент зловеще затрещит лед. Тушиньский даже и не думал о том, насколько глубок Днепр в этом месте. Было понятно, что вода и так затянула бы его под ледяную корку. Только лед был на удивление крепким. Хотя во многих местах по нему сочилась вода, под нею был замерзший, что твой камень, лед. Через какое-то время все они ехали уже смелее, а сердца замирали от тревоги, когда какая-нибудь из лошадей спотыкалась.

- Где мы? – спросил Тушиньский у ближайшего к нему казака.

- а Кременчугом. На Синих Водах. Здесь когда-то ляхи потопили в Днепре татар. Страшное место.

Они находились уже на самой средине реки, как вдруг кони дернулись и начали фыркать. За спинами они внезапно услышали далекий, глухой и странный отзвук, словно бы что-то ударило в лед с ужасной силой, пытаясь разбить его снизу. Все это было так, словно бы под поверхностью льда билась некая гигантская рыба. Все остановились и осмотрелись по сторонам. Только ничего не увидели. За ними была только лишь мрачная темень, в которой медленно кружили снежные хлопья.

- Что это было? – спросил Тушиньский у Ивана?

- А дьявол его знает.

- Что, лед перестает держать?!

- Если бы было так, мы бы услышали треск и плеск. А тут был удар. Поехали дальше!

Двинулись дальше. Вокруг царила тишина. Не успели они толком отойти от места, где стояли, как таинственный отзвук раздался вновь, на сей раз уже перед ними. Он был ближе и, словно бы, выразительнее. Казаки замерли и начали креститься, а кони, теперь уже явно встревоженные, вновь дернулись. Тушиньский почувствовал, как ужас перехватывает горло. В темноте вокруг них ничего не было видно. Но, тем не менее, они чувствовали себя так, словно бы вместе с мраком на них напирала некая громадная и злобная сила, нечто более холодное, чем лед, пугающее, скрытое в темноте.

А потом стуки раздались снова, теперь уже с правой и левой стороны. Они близились. И это небыло отзвуком трескающегося льда. Что-то перемещалось под ним в их сторону.

- К нам идет! – прошептал казак, который ехал рядом с Тушиньским. Святой Пречистой клянусь, идет!

Иван, который до сих пор ехал спокойно, придержал коня.

- Знаю, что это такое! – вскрикнул он. – Спаси Христос! Это татары. Спасайтесь, люди, иначе горе нам!

Словно бы пробужденные от сна все погнали прямо галопом. Еще до того, как до Тушиньского дошло, о каких татарах говорил Иван, он услышал короткий, прерывистый отзвук трескающегося льда. Толстая корка льда под копытами его коня расступилась, и обезумевший жеребец, визжа от страха, рухнул в черную бездну. Молодой шляхтич в самый последний момент освободил ноги от стремян и свалился вбок. Он упал на лед, омываемый брызгами ледяной воды, перекатился по нему. Глянул на своего коня. Несчастное животное мгновенно исчезло под водой. Слишком уж быстро. Тушиньский понял, что нечто должно было потянуть его в глубину.

- Ранами Христовыми молю, спасите!!! – завопил поляк в сторону исчезавших во мраке казаков. Он хотел было броситься за ними, через то ледовое пространство, которое еще было свободно от трещин, но что-то крепко схватило его за ногу, рвануло, задержало. Из-подо льда за ним выплыла некая туша, более темная, чем окружавший мрак. Тушиньский не видел ее лица и подробностей, но уже одно то, что это нечто всплыло из-под воды, заморозило сердце шляхтича. А потом, то тут, то там на теле этого "нечто" заметил он отблески голых костей,покрытых гнилыми лохмотьями кожуха, а в ноздри ворвался сладковато-тошнотворный смрад гниющей плоти. Это "нечто" держала его за щиколотку. Потом потянуло к воде, и шляхтич проскользил по льду, напрасно цепляясь за него ногтями.

Утопец, подумал Тушиньский. Пронзительно визжа, он рванулся, пытаясь вырваться. Казаки исчезли в темноте, так что помощи нельзя было ждать ниоткуда. Сильные,, холодные будто камень пальцы вновь рванули его к воде, потащили по льду. Из мрачной днепровской бездны раздался плеск, оттуда появились еще две воняющие гнилью фигуры, обернутые гирляндами водорослей. В полумраке поляк замечал лишь блестящие, словно сосульки, когти и высокие остроконечные татарские шапки.

Но тут возле Яна раздался стук копыт. В воздухе что-то свистнуло и брякнуло, когда упало рядом с поляком. Тушиньский увидел рядом с собой длинную, блестящую казацкую саблю.

- Защищайся! – крикнул кто-то с высоты.

Ян схватил клинок и рубанул державшие его будто клещами конечности. Раздался скрежет перерубленной кости, и зажим неожиданно ослабел. Шляхтич схватился на ноги. В его сторону с плеском бросились три тени. Рядом с собой Тушиньский увидел Ивана на покрытом пеной коне.

- Садись! – заорал ему Корела, - быстро!

Ян крепко уцепился за заднюю луку седла, подпрыгнул, а казак ухватил его за пояс и одним скорым движением втащил за седло прямо за собой. Напуганный конь понес их словно вихрь. А за мгновение до того когтистая лапа схватила Тушиньского сзади. Воротник жупана лопнул, но шляхтич в седле удержался. Во льду перед ними вскрылась новая трещина. Из нее вверх вытянулись сгнившие, истекающие водой руки, но отчаянный конь перескочил над ними и вихрем помчался к татарскому берегу Днепра. Казаки еще услышали за собой плеск, грохот трескающихся льдов, а потом сделалось тихо.

 

И вновь они ехали не спеша, молча, окутанные тьмой.

- Страшное место то было, - сказал один из казаков. – Шестнадцать лет там столько татар потонуло, что теперь по ночам пугают.

Тушиньский подъехал к Ивану.

- Я должен тебя поблагодарить, - сказал он. – Теперь я тебе должен.

- А может это убедит тебя, что мы должны вырваться из порочного круга.

- Из круга… Странно, будто ты считаешь, будто бы это возможно.

- А знаешь ли ты, зачем я еду на Заднепровье?

- Вижу, что наконец ты убедился, что можешь мне сказать.

- Я не хотел тебя убивать. Давно я уже приглядываюсь ко всему этому. И у меня были видения. Такие, как то, что было у нас тогда, в развалинах. Похоже, имеется нечто, способное прервать это безумие между нами, между казаками и ляхами. Сами мы из него вырвемся, так может что-то нас из него выведет.

- Не верю. Слишком много крови пролилось между нами, чтобы все могло быть, как раньше. Нет, Иван, все это не так просто.

- А мне кажется, будто бы все еще можно исправить…

- Ты прости, только я предпочту уж Москву, чем вас, казаков.

- Москву? Дай Бог, чтобы ты не сказал этого в нехороший час…

- Возможно. Но скажи мне наконец, куда мы едем. Кем был тот лирник, которого мы видели? Та дума, которая, похоже, что-то с нами сделала?

- Я хочу кое-что найти на Заднепровье…

Пространство вокруг них разорвала вспышка. А после нее засвистели пули, заржали перепуганные лошади. Около полутора десятков казаков упало на землю Корела достал саблю. Он крикнул какой-то приказ, но из темноты на них вывалилась сбитая масса лошадей и людей. Овраг наполнился шумом. Навала поразила запорожцев, которых происшедшее застало врасплох, покрыла их массой тел. Тушиньский свалился на землю вместе с конем. Прежде, чем потерять сознание, он увидел над собой бородатые лица в остроконечных шлемах.

Москва. О Боже, Москва, мелькнуло в голове. И это была его последняя мысль.

 

В избе, куда завели Тушиньского под стражей, находилось двое мужчин. Выглядели они довольно мрачно в своих богатых шубах и расшитых жемчугом меховых колпаках. Высоких колпаках, что уже кое-что говорило о значении их владельцев. Один из мужчин был старый, сгорбленный, но второй стоял выпрямившись. Под его густой, черной бородой можно было угадать молодое лицо.

- Ты кто? – спросил он у Тушиньского.

Тот молчал. Он не знал, зачем его сюда привели. А с момента стычки в овраге в его голове нарастала резкая боль.

- Что, не слышал, что я сказал? – грозно спросил тот.

- Меня зовут Яном Тушинсьским, герба Наленч…

- Дворянин, - буркнул московит с видимым удовольствием. – И что ты делал с этими казаками?

- Пленником был. Они взяли меня в неволю.

Боярин что-то шепнул старику на ухо. Тот поклонился и вышел из избы. Воцарилась тишина. Молодой со всеми удобствами уселся на лавке, вытянув ноги в сафьяновых сапогах на леопардовой шкуре. Тушиньский мог бы поклясться, что подобные накидки носили польские гусары.

- Тебе повезло, лях. Я проверю, действительно ли ты из ваших бояр. Если так, то благодари Бога, что попал именно на меня. Меня зовут Дмитрий Уршилов, - сообщил он. – Под Чудновом⁵⁸ вы взяли в плен моего брата, Василия. Теперь я обменяю тебя на него.

- А что ты сделаешь с этим казаком, Иваном?

- Этот босяк мне ведом. Кружит между нами и вами, нападая, то на одних, то на других. На пытках расскажет, чего искал на Заднепровье.

- Ну вот и получил, чего хотел, подумал Тушиньский. Только сообщение это радостью его не наполнила.

- Смогу ли я еще раз с ним увидеться?

- А зачем это тебе? У тебя к нему какие-то дела?

Скрипнула дверь, вошел слуга. Он поклонился Уршилову и что-то сообщил ему. Боярин медленно поднялся.

- Повезло тебе, - повторил он в очередной раз. – Казаки подтвердили твои слова. – Он дал знак слуге, и тот перерезал Тушиньскому веревки на руках. – Не стану я держать тебя в узах. Впрочем, тебе и так некуда было бы бежать. Пойдешь со мной ужинать.

- Я бы предпочел отдохнуть.

- Что, не слышал, что я сказал? – с бешенством воскликнул Уршилов. – Пойдешь, даже и на поводке, польский сукин сын. Я так сказал! Понял?

- Да, - тихо ответил Ян. – Понял. И благодарю за приглашение….

 

Жар в избе царил, что в преисподней. Тушиньский наполовину задыхался, наполовину опьянел вонью разлитой на столе водки, запахами дегтя и никогда не меняемых кожухов. Было весело. Отзвуки очередных тостов смешивались с пьяными воплями. Под окном кто-то насвистывал на чекане, другой московит – едва держащийся на ногах – ежесекундно валил нагайкой по столу, ну а вокруг смешивались проклятия и ругань. Несколько закутанных в толстые шубы москалей уже валялось под столом, другие заливали в себя водочку-матушку или поедали лежащие в мисках куски жирного мяса. И все – всеете, которые еще не были в достаточной степени пьяны, враждебно вглядывались в Тушиньского.

- Эгей, дорогие мои, - воскликнул неожиданно Уршилов. – Я и позабыл, что среди нас имеется самый настоящий лях. Встань же, Ян Флорианович, покажись нам!

Тушиньский не спеша поднялся с места.

- Это мой пленник, - продолжил боярин. – И никто не имеет права тронуть его. Он пойдет на обмен за моего брата. И следует выпить за его здоровье. За нашего приятеля, ляха!

Бояре с громкими окриками подняли свои чарки. Но не выпили ни капли. Вместо того, все выплеснули их содержимое в сторону Тушиньского. Шляхтич дернулся. Его щеки покрылись багрянцем, а шрам на лице потемнел, сделался, словно пурпурный след от удара бичом. В глазах его мелькнули молнии. Он бросился к Уршилову… Хотел броситься, но кто-то схватил его за плечи. Глянул назад – за спиной стояло двое слуг и удерживало его на месте.

- Спокойно, - с усмешкой произнес молодой боярин. – Сейчас ты мой пленник.

- Да чтобы вас преисподняя поглотила, псы московские! – закричал Тушиньский. – Зачем вы привели меня сюда?! Чтобы издеваться надо мной?

- Ну, шутить мы не будем, - рыкнул вдруг какой-то боярин с козлиной бородкой. – Вы, Литва, моего брата зарезали. – Тушиньский заметил злые отблески в его глазах. – Теперь я тебя убью, как собаку! – Он молниеносно схватился с места, а в его руке блеснул широкий клинок ножа. – Убью тебя!

Он медленно направился к шляхтичу, но остальные схватили его за все, что можно, и оттянули от стола.

- Ладно, садись! – буркнул Уршилов.

Тушиньский присел на лавку. И вовремя, потому что вдруг что-то свистнуло у него над головой и вонзилось в стену. Это был чекан. Большой, позолоченный. С другого конца стола в Тушиньского всматривался громадный усатый верзила в распахнутой на груди делии.

- А приходи сюда! – крикнул он, угрожая шляхтичу кулаком. – Приходи на кулачный бой!

Сидящий рядом с Яном Дмитрий слегка усмехнулся.

- Ты чего, боишься? – обратился он к Яну. – Сабли у тебя нет? Без нее всякий польский пан – это трус.

Тушиньский молчал. Тот верзила с другого конца стола был раза в два крупнее его самого. И кулаки у него были, что хлебные буханки.

- А ты, похоже, и понятия не имеешь, как саблю держать, - буркнул он Уршилову. – А ты сам точно такой же, как и твой народ. По-селянски, на кулачки, может и пошел бы еще, а вот с железом – это уже нет.

- Не все можно железом устроить. Наш царь-батюшка Алексей Михайлович, голова мудрая. Подождал наш батюшка, пока вы друг друга с казаками вырежете, после чего наступил на вас и слопал – как одних, так и других.

- Но вы же хотели взять их под свою защиту.

Боярин весело рассмеялся.

- Хмельницкий считал, будто бы наша Русь – это вторая Речь Посполитая. И просчитался. Наш царь не такой, как ваш король. Ему хватит сил, чтобы удержать как одних, так и других. Это не мы вас побили. Вы сами себя побили, сражаясь с казаками. И с ними вы будете резать друг друга еще долго. Ну а мы этим воспользуемся.

- Так ты хорош на саблях?

- А не кричи, лях, а не то прикажу тебе урок дать! Сиди и молчи.

Тушиньский молчал. В этот самый момент припомнились ему слова Корелы. Что он тогда сказал? Будто бы что-то может нас спасти! Но вот что? Зачем он ехал на Заднепровье? Если бы знать. Только все это не помещалось у него в голове. Что делать? Что делать? Чтобы узнать все до конца, нужно спасти Корелу.

А пир продолжался. Тушиньский был обессилен. Он уже ни на что не обращал внимания. Московиты были уже настолько пьяны, что некоторым приходилось вцепиться в стол, чтобы не свалиться на пол. Двое могучих мужиков начали ссориться по какому-то поводу – схватили друг друга за бороды и дергали их, перемежая руганью. Уршилов отпихнул их от себя. А другие забавлялись Тушиньским.

- Глянь, лях, а бороды нет! – воскликнул один из москалей.

- Зато усы имеются. Да еще какие. Можно их вырвать и вместо бороды пришить.

- А лучше подпалить! Давайте из него куклу сделаем! – отозвался третий и вытянул руку с факелом.

Ян отпихнул ее. Посыпались ругательства.

Неожиданно одно из окон с треском распахнулось. Сильный ветер надул в избу снежный туман. В один миг тот превратился в быстрый, завернутый круговорот, который завыл по всему помещению, а когда немного опал, все увидели в нем фигуру старого деда-лирника. Она была намного бледнее, чем тогда, когда Тушиньский видел ее в первый раз, более прозрачная и нестабильная. Но была. В избе сразу же воцарилась тишина. Пьяные московиты, которые еще только что готовы были порвать друг друга или зарезать Тушиньского просто так, от нечего делать, сейчас застыли на месте. А лирник тем временем ударил по струнам, заиграл и запел. Но по-польски.

 

Гей, гей, сел пугач на могиле

И крикнул: "Пугу!",

Принимайте, казаченьки,

Товарища с Луга!

Наши сабли пощербились,

Мушкеты без курков,

Только сердца казацкие

Не боятся врагов.

Гей, когда-то пановали,

А ныне все гибнем.

И несчастья и той доли

Вовек не избегнем.

Только вот вернутся старые

Времена славные.

Встанет лира из могилы,

Встанет и приведет за собой

Силу тайную, не от мира сего.

И мир настанет

Между казаками и ляхами!

 

Никого из московских бояр эти слова не заставили схватиться с места. Никто из них не схватился за оружие. Неожиданно все замолкли, странным образом глядя один на другого. Умолкли пьяные вопли, говор разговоров. Все сидели, а на их лицах внезапно появилось спокойствие. После предыдущего беспорядочного говора тишина эта более всего поразила Тушиньского. Ян чувствовал, что с ним творится, похоже, то же самое, что и с другими – его страх и гнев быстро куда-то улетучились.

Желаешь ли ты сделать то, что думаешь? Прозвучало вдруг у шляхтича в голове. Он не знал, кто эти слова произнес, но лирник глядел прямо на поляка. Неожиданно Тушиньский почувствовал, что у него совсем нет сил, что он желает толлко лишь того, чтобы эта проклятая война наконец-то закончилась. Когда лирник играл, он совсем позабыл о ней. Забыл даже о том, что сидящие рядом москали – это его враги. А месть? Он уже не знал и того, а за что ему следовало мстить?

- Да. Ты мне поможешь?

Для того я сюда и пришел. Спасай Ивана.

- Как?

Осторожно прокрадись от яра над Днепром. На юг от села.

- Кто ты такой?

Ответа не было. Фигура лирника начала развеиваться, бледнея при этом. А потом исчезла, столь же неожиданно, как и появилась. И все утихло.

Только лишь после длительного молчания раздались тихие разговоры. Москали уже не были пьяными, не спотыкались, не ругались. Они даже на Тушиньского не глядели.

- Ян Флорианович, - тихо отозвался Уршилов, опустив голову. – Прошу прощения за то, что произошло. Сам понимаешь – водка-матушка… Я хочу тебе сказать… А впрочем, ничего.

Русский махнул рукой. Его товарищи тихо перешептывались. Несколько начало молиться.

Тушиньский поднялся с места. Боярин его не удерживал. Шляхтич пошел к двери.

- Ваше благородие⁵⁹ к кому, - спросил один из москалей.

- Ненадолго.

- Прошу прощения, господин, - махнул тот рукой и отвернулся.

 

Поначалу шляхтич шел, словно во сне.

Он вышел на крыльцо, спрыгнул с него в снег и провалился в темноту. Ему повезло в том, что вокруг двора, в котором пировали московиты, не было стражи. После этого он вышел из темноты за углом и практически бесшумно растворился во мраке за конюшней. Затем перескочил какую-то ограду, пробежал между несколькими жилыми домами и, наконец, заметил перед собой ветхий частокол покрытый снегом. Осмотрелся, но стражи так нигде и не увидел. Похоже, все московиты спали, не чуя ног. Поляк перескочил небольшой ров и пошел в сторону степи. По дороге его охватили сомнения.

Выходит, я должен идти. Должен спасать казака, подумал он. Одного из тех, кто разрушил мой дом, уничтожил семью и забрали отцовское наследие. Но за что? Зачем?

Он замер. Потом вспомнил слова Уршилова и пошел в сторону яра. Он уже знал, что выбор сделан. И выбор сделан правильный.

 

В яру, куда Ян спустился, царили темнота и туман. Свет луны не достигал дна оврага, наполненного мглой. Один только Господь мог знать, что там находится. Шляхтич съехал по склону под защиту молодых, густых сосенок, но тут кто-то схватил его за делию и повалил на снег. При этом поляка еще и придержали, чтобы не дергался. В темноте замаячило несколько мрачных фигур. Еле заметно блеснули стволы ружей и сабли.

- Схватили, пан поручник. Сам спустился, - прозвучали слова, произнесенные грозным голосом.

Тушиньский замер, Все это произошло столь неожиданно, что он даже не успел перепугаться. Но внезапно туман расступился, пропустив зеленоватый луч лунного света. И тут Ян заметил, что окружающие его люди выглядят как-то очень даже знакомо.

- Вы поляки? – спросил он, практически не веря собственным глазам. – Не может такого быть! Я – Ян Флориан Тушиньский. Из неволи сбежал.

Товарищи, которые держали его, как-то замялись, но подозрительность с их лиц не исчезла. В слабом лунном отсвете Ян видел их строгие усатые лица, помеченные шрамами. Кто-то протиснулся в круг, глянул на пленника и воскликнул так сильно, что стены оврага чуть ли не отозвались эхом:

- Богом клянусь! Тушиньский!

Ян как-то смутно припомнил его. Якуб Лось, наместник казацкой хоругви из войск Стефана Чарнецкого.

- А мы вашу милость уже, считай, и похоронили, - сообщил он. – Как ты из лагеря выехал, всякий слух о тебе пропал. В руки Москвы попал? И сбежал?

- Сбежал.

- А мы тут с разведывательным отрядом. Воевода с войском за Днепр желает идти. И сколько московитов в том селе?

- Сотни две. Но они даже стражи не выставили. Чувствуют себя, как в своем доме. Если мы поспешим, то удастся всех их застать врасплох.

На лице наместника нарисовалось колебание. Впрочем, трудно было этому удивляться.

- Поспеши, мил'с'дарь! – повторил Ян. – Я понимаю, что ты не знаешь: довериться мне или нет, но будет лучше, если сделаешь именно так.

- Возможно, ты и прав, - тихо произнес Лось. Он дал команду, и несколько человек растворились во мраке. – Если говоришь правду, то сейчас же и выступим.

- Там есть один казак… То мой знакомый… Еслиотправимся в несколько коней, то сможем его отбить. А Москва, возможно, и не пошевелится. Нас даже могут и не заметить. Мы только появимся и сразу же исчезнем.

- Говоришь, появимся и исчезнем, - усмехнулся Лось. – Да что ты такое говоришь. Мы их всех там вырежем.

 

Выступили все вскоре после этого. Поначалу долго ехали по оврагу, потом выбрались в степь. К сельцу двинулись рысью. Храбрые польские кони легко и осторожно продвигались сквозь нависшую над степью мглу. Под серебристым светом луны они выглядели словно призраки. Сырой туман осаждался на их шерсти, гривах, на одежде, бровях и усах всадников словно иней. И во мраке все они выглядели будто упыри, как украинские сысуны.

Отряд разделился. Часть всадников широкой дугой двинулась направо, чтобы ударить с другой стороны. Остальные обождали нужное время. И наконец-то пан Лось махнул булавой.

- Вперед, милостивые господа!!!

Блеснули сабли, извлеченные из ножен. Двинулись поначалу рысью, а потом в галоп. В полутьме звучал усиливающийся топот копыт. Всадники погрузились в степные испарения и какое-то время двигались так, ничего перед собой не видя. Стража московитов, пускай и немногочисленная, сориентировалась, что что-то приближается. Стоящие на страже воины напрягали глаза, пытаясь пронзить густой туман. Топот копыт близился все сильнее. И вдруг, так быстро, что стража не успела и моргнуть, перед нею появились очертания нескольких десятков покрытых белизной форм.

- Бей! Убей!!!

Разогнавшиеся, покрытые чешуей инея верховые животные навалились на московитов что твой ураган. Стражей вырезали в несколько секунд. Тушиньский заметил, как Лось на полном скаку рубанул саблей по открытой шее стражника. Скрежетнула кость, кровь брызнула фонтаном. Ян чуть не потерял сознание от этого вида. Панцерные на полной скорости ворвались на бедные улочки села.

Нападение было проведено быстро, тихо и совершенно неожиданно. Польские всадники навалились на ничего не подозревавших москалей словно духи, как упыри, замораживающие кровь в жилах одним своим дыханием, убивающие молниями сабель. Противники почти что и не защищались. Словно безумцы, с криками ужаса, наполовину раздетые выбегали они из хат, прямиком под ожидавшие их здесь клинки. Сабли били, наполняя кровавые ручьи. В темноте московитов били по головам, по шеям, рубили руки, рассекали грудь и лица. Бегущих давили конскими копытами. Ночь смешала сражавшихся, сбила их между оградами… Очень быстро бой превратился в резню, в погром, банальное убийство…

Тушиньский держался сбоку. Он бил только тогда, когда было нужно, продвигаясь в сторону двора, где должен был находиться Уршилов, и распихивая сражающихся. Чувствовал он себя паршиво. Он видел, прекрасно видел, как одни убивали других, как умирающие в конвульсиях падали на землю, как они умирали среди рычания тревоги и отчаяния, когда их сбивали на землю, рубили и затаптывали лошадями. В обычных обстоятельствах он этому бы только радовался. А теперь не мог. И уже почти что жалел, что привел сюда своих.

Он все видел. Видел, как один из польских всадников догнал убегавшего светловолосого парня в разорванной рубахе. Мгновением ранее московит выбросил вверх руки, в сторону догонявшего его панцерного, и прокричал затерявшуюся во всеобщем гаме просьбу помиловать его. Только клинок сабли упал на светловолосую голову. Парень упал, покатился под копыта польских лошадей и исчез под ними. Рядом, на крыльце, кто-то другой догнал низкого старика с белыми волосами. Тот ударил всадника чеканом – и промахнулся, потому что конь поляка отскочил в сторону. Всадник в броне встал в стременах и одним быстрым ударом отрубил старику руку, после чего помчался дальше. Ян видел – теперь видел, как отрубленная рука упала на мокрый снег, пятная его кровью, а старец сделал шаг назад, оперся о стену и медленно сполз по ней, держась на брызжущую алым культю. Рядом с Тушиньским на одного из панцерных, размахивая саблей, напал московит. Всадник отбил атаку, повернулся в седле, затем схватил противника за волосы, прижал к боку лошади и одним быстрым движением провел острием сабли по открытому горлу.

Словно бы во сне Тушиньский наконец-то прорвался на майдан посреди села. Тут он очутился перед дворищем, поглядел в освещенные окна, за которыми московиты готовились к обороне, и осадил коня.

- Спешивайся! – крикнул он ближайшим товарищам и почтовым. – За мной, панове!

И первым бросился на крыльцо. Изнутри прозвучало несколько выстрелов, пули засвистели мимо ушей бегущих, но их разгона не удержали. Вырванные с петель двери рухнули под крепкими плечами, а через окна вовнутрь полезли жолнеры пана Лося. Москали пробовали защититься среди разбросанной посуды, перевернутых столов.

Тушиньский с ума не сходил. Среди сражавшихся он разыскивал только одного человека – Уршилова. Наконец увидел его. Вместе с другими москалями его приперли к стене, где он отчаянно защищался. Двое его побратимов вскоре упали под ударами сабель, но он со сверхчеловеческой выдержкой отражал все удары. Жолнеры хотели взять его живым. Но тот не давался. Тушиньский скакнул в ту сторону. Взгляды врагов скрестились. Боярин побледнел, словно мел. Ян схватил за руки ближайших товарищей.

- Стойте, стойте! – закричал он. – Этот человек – мой!

Дерущиеся замялись, неохотно поглядели на Тушиньского.

- А откуда это, мил'с'дарь, ты знаешь, что твой? – спросил кто-то. - И какое право на него имеешь?

- В сторону! – закричал в бешенстве Тушиньский. – В сторону, сучьи дети! Он мой! Он обязан мне кое-что сказать!

Наверняка его бы не послушали. Но в тот же миг с криком ринулся на молодого рыцаря. Жолнеры отступили. Тушиньский встал напротив своего врага.

Ян не хотел драться. Он еще помнил свое унижение, но чувствовал, что не может вот прямо так убить русского. Возможно, он даже простил бы тому все. Только Уршилов сам рванул на него. Сабли заблистали, будто молнии; поляк и русский бились ними, словно цепами, благородное оружие стонало от ударов. Поначалу никто из неприятелей не мог обрести преимущества. Но Тушиньский знал одно – чтобы победить, ему будет необходимо убить московита. Вокруг сражающихся быстро образовался круг грозных, усатых, помеченных шрамами лиц. Все, даже взятые в плен москали, внимательно приглядывались к бою. Победа склонялась в сторону Дмитрия…

- Подохнешь, лях! – прохрипел Уршилов сквозь стиснутые зубы.

- Ты опозорил меня, - прошептал Тушиньский. – Так что это тебе смерть написана!

А потом Уршилов собрал все силы и ударил. Тушиньский отбил клинок и сам провел удар. Словно молния.

Боярин раздирающе крикнул. Ян выбил саблю из его рук. Противники замерли.

- Где Корела? - - крикнул Тушиньский.

- В подвале, здесь, - ответил тот сильным, но бесцветным голосом. – Только живого ты его не найдешь. Дш этого я, к счастью, не допустил.

Шляхтич пошатнулся, словно пьяный.

- Иди прочь! – крикнул он московиту. – Отпустите его свободно! – приказал он окружающим.

Панцерные схватили боярина и заставили его опуститься на колени. Неожиданно, один из них крутанулся и рубанул русского саблей по шее. Дмитрий только вскрикнул. Его голова покатилась по полу.

- Одним меньше, - буркнул кто-то.

- Да вы что, с ума сошли!? – заорал Тушиньский. – Все поглядели на него, будто на безумца. – Ищите Корелу! Найдите его!

 

Казака нашли быстро. Его товарищей всех порубили. Сам же он лежал в ледяной, вырубленной в земле яме и был полумертвым. Москали пытали его, и жизни у него, считай, почти что не осталось. Только лишь когда ему натерли виски водкой, Иван пришел в себя, открыл глаза, и на его губах появилось подобие улыбки.

- Живешь, лях, - произнес он, увидев Тушиньского. – Ты живешь, а вот я…

- Понимаю. Мы тебя перевяжем.

- Знаешь ли ты, зачем я ехал на Заднепровье? – слабо прошептал Корела. – Сейчас все тебе расскажу. Я видел. Наяву видел, и все же – во сне. То был упырь, дух лиры… Я слыхал о нем. Когда-то он был лирником Сагайдачного под Хотином. Он приказал мне что-то сделать. А теперь ты сделай это для меня. Езжай в Хорол и найди там старый курган. Раскопай его. Ты должен это сделать. Там лежит лира, лира, рожденная землей Украины, облитая нашей кровью. Она приведет к тому, что забудем обо всем, что ляхи и казаки вырвутся из заклятого круга. Она сделает так, что мы сможем договориться, что в Украину вернется мир. Ты должен ехать туда, слышишь? Раскопай ту могилу. Это может сделать лишь тот, кто разговаривал с Вернигорой. А никто другой и не знает… Раскопай, умоляю…

Глаза Ивана медленно закрылись, голова скатилась набок и так уже и осталась. Тушиньский наклонился над казаком, только ничем уже помочь не мог.

- Он мертв… - прошептал он, потрясенный. – Его уже нет…

 

И они направились в Хорол… Там оказались двумя днями позднее. К кургану подъехал один только Тушиньский в сопровождении Лося. Молча, они стояли над могилой. Стояли долго. Тушиньский чувствовал, чуть ли не впервые в жизни, пустоту в собственном сердце.

Курган был пустой. Раскопанный и разграбленный. Пару дней назад Хорол был до основания сожжен. По отпечаткам копыт поляки поняли, что это сделали татары. Союзники Речи Посполитой. И они даже не пощадили древнюю могилу. И сделали они это, возможно, даже вчера. Тушиньский долго ходил вокруг могилы, пока, наконец, не обнаружил в грязи какие-то обломки - разбитый серебристый гриф с остатками струн. Но были ли это остатки лиры?

- Татары, - прошептал Лось. – Раскопали могилу, лиру нашли, только та, похоже, ни для чего им не была пригодна, вот они ее и разбили. Только уж лучше иметь их на нашей стороне, а не противника.

- Ничего ты, милостивый сударь, не понимаешь! – воскликнул Тушиньский. – Ничего! Все пропало. Теперь никогда не будет у нас мира с казаками. Никогда!

- До тех пор, пока мы не вырубим всю эту чернь до самого корня!

- Пока не вырубим… Ты, мил'с'дарь, прав. Теперь уже нет никакого иного способа. Но, может, с самого начала нужно было поступить по-другому…

- Возможно. Только мы уже никогда не узнаем, кто начал. А может все идет именно так, что обид уже никогда не исправить…

Лось повернулся и пошел к своему коню. Тушиньский остался. Он поглядел на раскопанный курган, опустился на колени и спрятал лицо в ладонях.

- Все потеряно! – крикнул он в спину товарища. – Все!

- Нет! – ответил ему Лось. – Нам еще осталось вот это.

И он положил руку на рукояти сабли.

 

 

Теперь-то я и сам не верю, чтобы то было правдой, - буркнул Мурашко, когда Сава закончил рассказывать. – В свое время такая лира весьма пригодилась бы нам. Только теперь ничего уже не поделаешь, что столько крови между нами пролилось, а сколько еще прольется… Тут только выпить можно ради такой оказии. И выпьем, милостивые судари. А ты, пан Бертран, схватись-ка за стол, а то башка у тебя не такая крепкая, как у всех нас.

Все неспешно выпили. А на дворе вновь гулял ветер. Откуда-то, со стороны степи вдруг отозвался волчий вой. Сбившиеся в своих перегородках кони начали пугливо фыркать. Казаки начали успокаивать их, гладя по шеям и крупам. Вой раздался вновь, теперь гораздо ближе.

- Это что же за волк такой, что под самую Трембовлю подходит, - буркнул Мурашко. – Твердая, небось, штука…

- А это не волк, - безразличным тоном сообщил Боруцкий. – Наверняка, упырь, как говорят на Руси. Здесь столько тел непогребенных лежит с последнего наезда татар, столько странных вещей в днестровых долинах. По ночам туда и ходить страшно… Из могил упыри встают, сысуны поднимаются и путников поджидают…

- А я знаю один такой рассказ с Украины, - тихо сказал Мурашко. – Одну такую казацкую думу. Вот только не знаю: правдивая ли она, зато страшная. Лед-лирник в Чигирине на ярмарке ее пел. Ну а я услышал и до сих пор помню.

- Тогда и рассказывай, - буркнул Дыдыньский.

 

 

рассказ шестой

ЗОЛОТОЙ ВИЙ

 

Протяжный вой в вечерней тишине раздался совершенно неожиданно. Хотя он доносился и издалека, но был настолько пронзительный и пугающий, что Анджей стянул поводья своего коня. Огляделся по сторонам. Лес по обеим сторонам тракта уже покрывался тенью близящейся ночи. Хотя и сделалось тихо, шляхтичу показалось, что этот пробуждающий страх отзвук был порожден прямо впереди, за гущей деревьев, заслоняющих поворот дороги. Он оглянулся на Улука. Слуга, держащий в руке поводья запасного коня, медленно подъехал к своему господину.

- Волки? – спросил Анджей.

- Не знаю, господин.

Улук беспокойно оглядывался по сторонам.

Вой раздался снова. На сей раз вроде как даже и ближе. Лошади беспокойно мотнули головами, потом начали тревожно фыркать.

- Возможно, это даже и не волки… - прошептал побледневший Улук. – Милостивый господин, а нам обязательно ехать той дорогой?

- Что ты там говоришь, - нетерпеливо буркнул Анджей. – Лучше держи оружие наготове…

Он замолчал, положив ладонь на костяной рукояти круцицы.

Неожиданный, рваный, хотя и приглушенный расстоянием крик разорвал вечернюю тишину. Крик затих, но сразу же после него до них дошло перепуганное ржание коня.

- Это женщина, - сказал Анджей. – На помощь зовет.

- Господин мой, и не знаю, а должны ли…

Улук еще не договорил, как Анджей подогнал коня шпорами. Жеребец помчался вперед с громким ржанием, так что слуге не оставалось ничего другого, как только отправиться за хозяином. Деревья, маячащие на фоне багрового заката, только и мигали у них в глазах. Слишком долго он не скакал. Вскоре Анджей придержал коня. Деревья расступились в стороны, и сделалось светлее, потому что тракт пересекал небольшую лысую поляну.

Анджей стянул поводья. В слабом закатном свете на средине пустого пространства он увидел мертвую лошадь, придавившую фигуру в светлой свитке. Со стороны окутанных серостью деревьев близилось несколько нечетких фигур. А через мгновение до ушей молодого шляхтича дошел замораживающий в жилах кровь волчий вой. Его конь рванулся, пораженный страхом, но шляхтич молниеносным движением руки вырвал круцицу из кобуры, прицелился и нажал на спусковой крючок. Он не знал, попал ли, но при звуке выстрела волки остановились, а потом вечерний воздух разорвала еще одна вспышка – это Улук выпалил из своего ружья. Бестии бросились в стороны и исчезли за деревьями.

Теперь шляхтич, не теряя времени, припал к лежащей фигуре. Это была женщина. Приваленная, она безрезультатно пыталась выбраться из-под мертвого коня. Анджей помог ей.

- Милостивая панна жива? – спросил он. – Ничего не случилось?

Та подняла голову. У нее было приятное лицо с правильными чертами и очерченные, будто арки, брови. Она отбросила назад золотые волосы и внимательней поглядела на своего спасителя. Что-то дрогнуло в Анджее, когда он поглядел ей прямо в глаза: светлые, с нигде не встречаемым золотистым блеском. В этих глазах было нечто притягательное.

- Благодарю вас, мил'с'дарь, - холодно произнесла она, внимательным взглядом оценивая молодое лицо шляхтича, довольно-таки дорогой жупан и карабелу в инкрустированных драгоценными камнями ножнах.

Несколько мгновений тот не знал, что делать, после чего стащил шапку и поклонился.

- Я – Анджей Дрогоньский, - представился он, после чего указал на слугу. – А это Улук.

Женщина глянула на сходящего с коня слугу со скошенными глазами и смуглой кожей. Улук обратился к ней, и вот тогда-то – Анджей видел это совершенно четко – он вздрогнул и как будто невольно отпрянул, правой рукой сделав неожиданный жест.

- А я – Гелена Авданская, - тихо произнесла спасенная.

Она глянула на тело своего мертвого коня и плечи ее сотряслись. Она перенесла взгляд на Анджея.

Тот нервно вздрогнул.

- Еще раз благодарю вас, мил'с'дарь. Я ехала через этот лес, когда на меня напали волки. Возможно, я бы от них и сбежала, но они ранили мне коня. И вот я добралась сюда, а вот дальше уже не… - закончила она чуть ли не со слезами в глазах.

- Не отчаивайтесь, благородная панна, - сказал Анджей. – По счастью ничего не произошло. В свою очередь, как-то странно мне, что вы в одиночку едете через этот лес. Ну да хватит об этом, нам нужно ехать. Проводить здесь ночь я вовсе не желаю. У меня есть запасной конь. Садитесь, милостивая сударыня, и будем уезжать отсюда, как можно быстрее. Нехорошее это место. Улук, подай коня госпоже, - тут же приказал он, потому что ему все еще казалось, что из чащи могут выскочить серые чудища, а вокруг них раздастся пугающий вой возвращающейся волчьей стаи. Волчьей, мелькнула у него мысль. Здесь угрозой могли быть не только волки. И вообще, никто не знал, что скрывали в себе мрачные и таинственные заднепровские боры.

Тем временем, татарин подвел поближе гнедого коня. Гелена поставила ногу в стремя, отскочила от земли, и вот тут случилось что-то совершенно неожиданное: все время спокойный до сих пор конь с тревожным ржанием встал дыбом. Девушка сдвинулась с седла. Она бы и упала, но в самый последний момент и крепко схватил ее, охватив рукой стан. Замер, чувствуя под пальцами ядреное, гибкое девичье тело, покрытое тканью, а потом ослабил захват. На своем лице он почувствовал ее прожигающий взгляд. Он хотел что-то сказать, только не знал: что, поэтому, смешавшись, отступил на шаг. Улук укротил беспокойного коня. На сей раз жеребец даже не дрогнул, когда Гелена вскочила в седло.

Они тронулись. Долгое время ехали молча. Вокруг делалось все темнее. Солнце уже спряталось за горизонтом, за невидимой отсюда линией украинской степи, одна лишь кровавая полоса заката окрашивала багрянцем верхушки деревьев. Когда поляна осталась за ними уже достаточно далеко, Анджей повернулся к девушке, желая завести разговор, только лошади неожиданно остановились. Шляхтич поглядел вниз и понял, что животные почувствовали смерть. На дороге лежало несколько мертвых тел. То были волки. С большим трудом он заставил своего коня тронуться с места. Шляхтич наклонился. Ближайший волчара лежал на спине. В широко раскрытой пасти белели острые зубы, а вокруг тела уже свернулась небольшая кровавая лужа.

Анджей поглядел по сторонам, но окружавший их лес казался спокойным. Он повернул лицо в сторону Гелены. Та ответила перепуганной миной.

- Поехали уже, - тихо произнесла она.

 

Стояла ночь. Трое всадников ехали по дну глубокого оврага – группа теней в густом мраке. Ветви деревьев неспешно перемещались над их головами, и можно было бы сказать, что это какие-то громадные, скрытые в темноте великаны сгибают свои мохнатые пальцы над дорогой. Уставшие кони шли медленно. Тишину нарушали только лишь глухие удары копыт и шорох ручья, который тек в яру.

В конце концов, дно оврага начало подниматься. Лес поредел, после чего перед всадниками открылось широкое пространство степи. Здесь было уже несколько светлее. В слабом отсвете окутанной туманными облаками луны рисовалось море засохших и остроконечных высоких трав.

- Так куда ты, милостивая сударыня, собственно едешь? – спросил Анджей. – Никогда не мог подумать, что встречу кого-нибудь подобного в этой пустоши.

- Видимо, не такая уж эта округа безлюдная, раз вам, милостивый сударь, сюда дорога выпала.

- Потому что это старый тракт на Лубны. По нему быстрее едешь. Повезло тебе, милостивая сударыня, что у меня как раз дело к мил'с'дарю Еремии Вишневецкому. А теперь скажи, что мне с тобою сделать. Возможно, в Заднепровье у тебя какие-нибудь родственники имеются?

- Родственники?... Нет, не имеется. А еду я на Солоницу⁶⁰.

- На Солоницу? Так там же ничего нет. Это всего лишь поле битвы и окопы, которые оставили после себя резуны Наливайко. Зачем же ты туда едешь?

- Я обязана, - сказала женщина тихо, словно бы поддавалась судьбе. – Только ты, мил'с'дарь, не заморачивай мной себе голову. Ты и так много чего для меня сделал. И я с благодарностью сохраню тебя в памяти. Боже, да если бы не ты, волки давным-давно бы меня в своих желудках имели.

- А я им и не удивляюсь, потому что очень вкусный кусочек им встретился. А ты, милостивая сударыня, на весьма рискованное мероприятие решилась. Вокруг Солоницы одни только степи и леса, опять же, и заднепровские казаки по полянкам⁶¹ сидят.

- Об этом мне ведомо, - шепнула девушка тихо. – Если можно тебя просить… Оставь мне только своего коня. Без лошади я недалеко доберусь…

- Доберусь? Да сударыня, похоже, не в своем уме. Не может такого быть, чтобы сударыня сама ехала через степи. Лучше уж сверни с дороги. И вообще, сударыня откуда, если только это не тайна?

- Из-под Каменца.

- Издалека это… - Непонятно почему, Анджей почувствовал, что сердце у него сильно забилось. – Мне бы не хотелось вмешиваться не в свои дела, но ведь не могу же я оставить вас здесь без помощи, - закончил он несколько тише, словно бы изумленный собственной смелостью. – Да разве же я не шляхтич? В Лубны не не так уж и спешно, так что я мог бы сделать крюк и завернуть на Солоницу.

- Благодарю тебя, мил'с'дарь, только не может такого быть, - прошептала девушка. – Не хочется мне, чтобы с тобой чего-нибудь плохого не случилось.

Анджей почувствовал перемену в ее голосе и догадался, что на глаза девушки навернулись слезы.

- Да что с тобой, сударыня?

- Ничего, - тихо ответила та. – Не можешь ты возле меня оставаться. Стыд был бы перед людьми… И все это весьма опасно. И даже не расспрашивай…

- Так и я не из последних, - произнес Анджей, внимательно присматривающийся к женщине, несмотря на темноту. – Если тебя кто обидел, могу…

- Все это не то… Прости и позабудь обо мне. Забудь, что спас меня. Так для тебя же будет лучше. Забудь!

 

Они выехали из-за деревьев. Поляну освещал лунный свет. Остановились, когда во мраке перед ними сформировалась темная, неподвижная масса. Это было тело мертвого коня.

- Погляди-ка, батьку!

И без этого окрика Максим поднял голову. Его всего сотряс холодный трепет. Он осмотрел лица своих казаков. Те молчали, всматриваясь в то, что лежало на дороге.

- Двигайтесь! Проверьте вокруг! – приказал он.

Несколько низовиков соскочило на землю. Часть из них начала обыскивать окрестные кусты, вторые стали осматривать дорогу.

- Нашли чего-нибудь?

- Следы, батьку, - один из казаков поднялся с колен. – Три лошади. Поехали вон туда. – Он указал на тракт, теряющийся в чаще деревьев. – На Лубны.

Максим глубоко вздохнул, чувствуя, как успокаивается бешено бьющееся сердце. Он стащил капузу и отбросил со лба мокрый от пота оселедец.

- И шоб тебя трясця мордовала, - буркнул он в сторону сидящей на вороном коне женщины. Ее тело окутывал рваный, превратившийся в лохмотья плащ, а глаза горели сквозь путаницу всклокоченных волос, словно два горящих угля.

- Господи помилуй! Господи помилуй! Это что же мы натворили! Кого мы в мир выпустили?!

- Ты что? – тихо ответила та. – Или боишься? Забыл уже, кто ты такой? Теперь придет время для ляхов. А для тебя, за то, что помог мне, будет запорожская булава. Или ты уже забыл, как польские паны твоего брата на кол насадили?

Максим вздрогнул. Его губы конвульсивно шевельнулись и – словно у волка – обнажили зубы, ладонь же легла на рукояти сабли.

- Вот увидишь, - вновь шепнула женщина. – Теперь шляхта заплатит за твои страдания. Теперь-то все исполнится. Как только он принесет жертву из шляхетской крови…

- И что тогда?

- А ты знаешь, куда он поехал?

- В Лубны? Не может того быть! Там князь Иеремия…

- На Солоницу.

Казак остолбенел. Он глянул на женщину со странным, почти что суеверным страхом.

- Так что делаем?

- На коня, - ответила та ему. – Будет так, как предсказано. Поехали за ним.

 

- Если позволишь, милостивая сударыня, - сказал Анджей, - то вот здесь и остановимся. Не сердись, но ты выглядишь очень уставшей.

- Со мной все в порядке, - тихо ответила девушка, но когда шляхтич подставил руки, она упала в них, словно неживая. – И не обращайся ко мне "милостивая сударыня". Тебе же известно, как меня зовут.

Тот кивнул.

- Тогда пошли.

Трактир, построенный из почерневших от солнца, ветра и дождей бревен, был похож, скорее, на небольшую крепость, чем на обычный постоялый двор.

Главное помещение было совершенно пусто. Корчмарь увидел гостей сразу же, смерил внимательным взглядом, после чего быстро подбежал к столу, за который те уселись.

- Хозяин, комнату для этой вот дамы и чего-нибудь поесть. Только быстро!

- Даже не знаю, есть ли у нас время на это, - тихо сказала Гелена.

- Но ведь.. Мы же ехали целый день и ночь.

- Ты устал больше меня.

- Я спал в седле. Для меня это все мелочь. Когда я служил в гусарах и гонял по степи татар, то, бывало, и дней пять с коня не сходил. – Анджей повернулся к корчмарю. – Поспеши, хозяин!

Тот поклонился и исчез за тряпкой, отделяющей вход от кухни.

- Чем же я тебя отблагодарю? – спросила Гелена у Анджея.

Она обернулась к окну. Солнце клонилось к западу, а лавы туманных, размазанных туч предсказывали близящийся дождь.

- Не нужно. Я далек от того, чтобы мешаться в твои дела…

Шляхтич замолк. Слуга принес им на подносе дымящееся жаркое и кувшин с вином.

- И действительно, первый раз в жизни я вижу столь странную, как ты, женщину, - после длительной паузы отозвался Анджей. – Едешь одна, в дикие места, в Солоницу… Не желаешь сказать: зачем, не желаешь, чтобы я тебя сопровождал. Это просто безумие какое-то. Господи! Да подумай только. Ведь туда и татары заглядывают. Если тебя захватят, ты можешь попасть к ним в гарем…

- Все это мелочь по сравнению с тем, что меня преследует…

- Выходит, ты убегаешь? Перед чем?

- Это слишком опасно, чтобы впутывать во все еще и тебя. – Глаза девушки странно блеснули. – Если уж обязательно желаешь… тогда проведи меня, только до самой Солоницы, а потом уйди и забудь. – Она встала. – А сейчас я иду наверх, немного посплю, - сообщила она тоном, не терпящим противоречий. – Думаю, выедем мы сразу же на рассвете.

Анджей остался один. Он закончил ужинать. Хозяин вновь появился. Убрал остатки и поставил на столе большой, выкованный из бронзы подсвечник. Зажег свечу, и круг света залил столешницу. На дворе же было уже совсем темно.

Шляхтич задумался. Эта женщина заставляла его задуматься, равно как и то, откуда появилась она в этих диких, отдаленных местах. Что хотела она здесь делать? В своих мыслях он все время видел ее фигуру. Так он долго сидел, погрузившись в размышлениях, как вдруг откуда-то сбоку зазвенели струны, а крепкий, мелодичный голос завел старую украинскую песню:

 

Звонят кони копытами

Гей, гей!

Звонят кони копытами,

А вояки шпорами.

Звонят кони копытами

Гей, гей!

А вояки шпорами.

 

Под стеной, практически невидимый в тени, стоял дед-лирник. Длинная белая борода опала в беспорядке на черную свитку. Был он без шапки, волосы были высоко подбриты. Анджей, Поверхностно оглядев него, Анджей уже хотел было отвернуть взгляд, как вдруг увидел лицо старца – гордое, возвышенное и бледное. Тогда еще раз он смерил лирника взглядом и изумленно застыл, потому что ему показалось, что из фигуры старика исходит некая необычная сила. Достоинство и серьезность были настолько могучими, что Анджей, пускай и гербовый шляхтич, мог бы покорно, до самой земли склониться перед неизвестным.

Дрогоньский встал. Не осознавая того, что делает, он подошел к лирнику, вытащил из кошеля дукат и положил на столе.

- Бери, - мягким голосом произнес он. – Сыграй-ка еще раз, дед.

Лирник не ответил. Даже не протянул руку за монетой. Просто стоял и глядел прямо в глаза Анджею.

- Не сыграю, - тихо ответил он. – Не сыграю, а только скажу тебе, шляхтич, что над тобой висит страшная опасность.

- Опасность? – удивился тот. – Ты чего, мужик?!

Лирник не ответил. Вновь глянул шляхтичу прямо в глаза, и тут же сквозь тело Анджея прошла дрожь. Дед же вытянул руку в сторону юга, словно бы указывая на далекую поверхность Днепра, пороги, Дикое Поле и Запорожье.

- Много чего случится теперь в Украине, - тихо сказал он. – А ты помни, имеется предсказание… Если кто из гербовых пойдет сам, по своей воле, на Солоницу, и если уронит там хотя бы каплю шляхетной крови, то не пройдет и восьми лет, как вернется в Украину чудовищная сила… Поднимется из степей упырь мести и пожарищ, который оставит за спиной только лишь небо и землю. Опустеет тогда Речь Посполитая. Опустеет тогда Русь! А в Украине же шириться будут только меч и огонь. Берегись Солоницы. Возьми вот это.

Он извлек руку из-под плаща и подал шляхтичу небольшую серебряную лиру.

Дрогоньский взял ее. Вздрогнул, почувствовав в руке тяжесть инструмента.

- Слушай, - прошептал старик. – Спрячь лиру в седле своего коня. И помни, когда увидишь возле себя вия, не смотри ему в глаза, а только ударь по струнам. Ударь, а потом убей его. Удара сабли он не держит! И помни: не гляди ему в глаза!

Дед повернулся, желая, похоже, уйти, но Анджей резко вскочил с лавки и встал перед ним.

- Кто ты такой? – сквозь стиснутое горло спросил он.

- Я – Сагайдачный, - сказал лирник, а молодой шляхтич инстинктивно отступил. Анджей знал, что от смерти гетмана прошло уже без малого два десятка лет. Ему показалось, что от мрачной фигуры вдруг подуло ледовым ветром.

Призрак отвернулся и направился к двери. Он вышел, а ошеломленный Анджей оттер холодный пот со лба и положил серебряный инструмент на столе. Потом сел на лавку. Какое-то время он всматривался в лиру… Если бы не она, то он мог бы поклясться, будто бы все произошедшее только что, было всего лишь сном.

- Милостивый господин! – обратился вдруг к нему какой-то голос.

Шляхтич вздрогнул, поднял голову и с облегчением распознал над собой лицо Улука.

- Что с тобой, хозяин?! – спросил старый татарин с беспокойством.

- Ничего, - ответил шляхтич. – Ты где был, Улук?

- Во дворе, хозяин.

- На дворе… В трактир никто не входил?

- Кто, хозяин? Я никого не видел. А что, может, был кто-то?

- Нет, никого, - ответил Анджей. – Никого, Улук. Погоди-ка, - сказал он, видя, что старый слуга собирается уйти. – Займись лошадями. И возьми вот это, - он сунул в руку татарину лиру. – Возьми это и спрячь во вьюках возле моего седла.

Он возвратился в корчму. И едва – несколько ошеломленный тем, свидетелем чего стал – он успел присесть за столом, как кто-то положил ему руку на плечо. Это была Гелена. Шляхтич с изумлением отметил, что та была обеспокоена.

- Поехали отсюда! – быстро бросила она.

- Это с чего бы?

- Анджей, - женщина и вправду выглядела испуганной, - я чувствую тут какое-то зло. Тут, случаем, никого не было?

Что-то, какой-то тайный инстинкт, приказал шляхтичу отрицательно покачал головой.

- Да что ты такое говоришь?... Но, раз ты желаешь ехать, я прикажу приготовить лошадей.

- Это хорошо.

Гелена присела рядом с Анджеем. Она уже хотела было что-то сказать, но в этот момент во дворе заржали лошади.

Не минуло и мгновения, как в помещение вошло четверо громко разговаривающих шляхтичей. У самого высокого из них, идущего впереди, была удивительно знакомая фигура. Анджей подождал, пока то не очутится в круге света от стоящей на столе свечи, после чего сдвинул голову в тень, чтобы его не узнали. Высоким шляхтичем был Рафал Заржицкий, с которым Анджей уже несколько лет судился по вопросу прохода к реке, и по этой же причине и ехал теперь в Лубны на суд к князю-воеводе. Откуда этот взялся здесь? – мелькнула у него мысль. Анджей никогда не мог подумать, что встретит соперника по дороге. Он надеялся на то, что Заржицкий не обратит на них внимания и пройдет дальше, только шляхтич задержался именно возле их стола.

- Прошу прощения, сударыня и сударь, что мешаю вам, - сказал он, - но, может, вы от Лубнов едете. Сам я из Черкасс приехал, и в лесах возле Хорола нас волки чуть не сожрали. Хотелось бы узнать, а дальше: так же опасно двигаться?

- Я от Черкасс ехал, - ответил Анджей, - только мы в течение всей дороги никаких опасностей не встретили. А ехал только лишь со слугой.

- Со слугой только? – удивился один из сопровождавших пана Рафала. – Так ваша милость еще не знает, чтов округе творится?

- И что же должно твориться?

Гелена неожиданно выпрямилась. Анджею показалось, что она уставилась на лицо незнакомого шляхтича.

- Вий вылез из какой-то норы возле Днепра и по свету бродит.

- Вий? – прошептала Гелена, и Анджей почувствовал беспокойство в ее голосе. – И где же его видели?

- Так неизвестно, то тут, то там. Поговаривают, якобы, он за кем-то гонится. И вся округа в страхе трясется, все дороги опустели. Мужичье по селам, шляхта – по имениям.

Пан Анджей задумался. Украина – эта земля обетованная для шляхты, едущей сюда толпами со всех сторон Речи Посполитой – веками была страной войн и крови, магии и колдовства. Здесь все было возможным. Все могло случиться. Отчасти так получалось по причине соседства татарских орд, что после своих наездов оставляли здесь только небо и землю; отчасти же оттого, что на Украине проживал народ русин – твердый, желающий гнуть шеи перед шляхтой, привыкший к сабле и мечу, как чуть ли не какой другой на свете. А за ним стояло еще, совсем недавно охваченное законными рамками, Запорожье, имеющее собственную организацию, войско и старшину. Не раз и не два вся Русь бунтовала против шляхты. И на Заднепровье, и по всей Украине не погасла еще память про давние мятежи Павлюка, Остряницы и Лободы, после которых с землей было сровнено множество городов и весей, вырезано множество слобод и хуторов. Ну а кровопролитие способствовало темным силам, что рождались в Диких Полях и в мрачных лесах пограничья. Все это промчалось в мыслях Анджея в одно мгновенье, но быстро промелькнуло, равно как и память недавнего разговора с Сагайдачным. Теперь же Дрогоньский думал лишь о том, как выкарабкаться из этой неприятной ситуации.

Подумав, он поднялся и позвал хозяина.

- Прикажи запрячь лошадей, - сказал он.

- Сударь, вы на ночь выезжаете? – удивился Заржецкий. Но ведь это опасно.

- Спешу.

- И куда, мил'с'дарь едет?

- В Лубны.

- В Лубны?! – непритворно обрадовался Рафал. – Это же туда же, куда и я. А знаешь, сударь, останься в трактире на ночь. Подожди меня. Вместе поедем. Опять же, я и приличную компанию на тракте встретил. Позволь, милостивая сударыня, - поклонился он Гелене, - я – Рафал Заржицкий. – Потом он повернулся к Анджею. – А ты, мил'с'дарь, мне как будто даже знаком. Откуда ты?

- Издалека, - не думая ляпнул Анджей, - из-под самой Варшавы.

Ложь его не была самой изысканной.

- О, из-под самой столицы, - обрадовался Рафал. – Ну, тогда не можешь нас тут оставить. Рассказывай, сударь, что там творится. Созвали уже сейм? Война с язычниками будет? Ну, покажись-ка поближе. Голову даю на отсечение, что мы где-то виделись. Так кто сударь таков?

Анджей сделал шаг к двери. Он кивнул Гелене. Девушка, словно бы понимая его без слов, схватилась на ноги.

- Прощайте, милостивые судари!

- А вот можно было бы сказать, что ты лицо желаешь спрятать, - буркнул Заржицкий и молниеносно передвинул подсвечник так, что его свет упал на лицо Анджея.

- Господи Иисусе! Дрогоньский! – вышло из груди пана Рафала.

- Да, это я, - соглашаясь, сказал Анджей, но Заржицкий отскочил, словно ошпаренный, после чего, схватив рукоять сабли, начал звать свою челядь:

- Быстрее сюда! Сюда!

Со двора ему тут же ответили окрики, а его компаньоны схватились за сабли.

- Так это ты: изменник, палаческий прислужник! – бешено орал Заржицкий. – Ну ничего, уж я с тебя, курвин сын, семь шкур сдеру, гвоздями набью, а тебя на кол посадить прикажу!!! Я тебе тот иск батогами на спине выписать прикажу!

Он еще вопил, как дверь распахнулась, и со двора в трактир ввалилось несколько слуг. Рафал наконец-то вырвал оружие из ножен, только Анджей уже напал на него как разъяренный зубр. Клинок сабли Заржицкого упал вниз, но Дрогоньский уклонился, а потом рукоятью каребелы врезал пана Рафала прямо меж глаз.

Когда Заржицкий полетел назад, разделся шум и крики. А пан Рафал врезался в стенку так, что загудело, после чего свалился на доски пола, таща за собой заставленные горшками полки.

- К оружию, господа-братья! – крикнул кто-то из прибывших с Рафалом.

Все бросились к Анджею, но тот молниеносно обернулся, а его сабля свистнула, срезая фитиль свечи, стоящей в подсвечнике на столе. Сделалось совершенно темно, а в помещении начался сущий кавардак. Звякнули скрестившиеся клинки, а дикие воли смешались с призывами.

Пан Анджей не стал ждать ни минуты. Он схватил стоявшую рядо с ним Гелену за руку, рванул ее и поспешил туда, где, по его мнению, находилась дверь, заслоняя девушку собственным телом. Они находились в шаге от выхода, как внезапно в открытой двери встала темная фигура.

- Что здесь творится? – спросила фигура голосом Улукая.

А в помещении замерцали золотистые искры – похоже, кто-то пытался добыть огонь, чтобы разобраться в сумятице. Безрезультатно – свет блеснул и погас, но за убегающими окрики ярости и ругательства.

- Быстрее! Убегает! Хватай его, сучьего сына! – заорало сразу же несколько глоток, но перед тем уже Анджей толкнул Улукая к выходу, практически перетащил через порог Гелену и сам выскочил во двор.

- К лошадям! – крикнул он.

Кони уже были приготовлены. Улук без раздумий вскочил на своего, а шляхтич ухватил Гелену в поясе, словно ребенка поднял в воздух и усадил в седле.

- Вперед! – крикнул он, уже забравшись на коня.

И они галопом помчались прямо по узкой ленте дороги, открывающейся между лесными деревьями. Отдохнувшие лошади летели как сумасшедшие. Ветер шумел в ушах, громко стучал подковы. А за их спинами, со стороны корчмы, доносились вопли, призывы и крики. Наши всадники слышали их еще довольно долго, все более слабые, пока, наконец, вновь не воцарились тишина и покой.

 

- И что это за шляхтич был? – спросила Гелена, когда корчма осталась далеко позади. – Мне показалось, что он с удовольствием содрал бы с тебя кожу.

- Прости за то, что все это так кончилось, - буркнул Анджей. – Это мой сосед через межу. Именно по его причине я и еду в Лубны.

- Вижу, что отношения у вас вовсе не соседские, - коротко сказала Гелена.

- Еще раз прошу прощения.

Между ними повисла тишина. Но, в конце концов, Анджей отважился высказать то, что беспокоило его уже несколько минут.

- Ты странно повела себя там, в трактире, - сказал он. – Могу поклясться, что ты задрожала, увидав компанию Заржицкого. Господи! Скажи мне наконец, кто за тобой гонится? Кто и как тебя обидел? Скажи, и я готов посчитаться с ним получше, чем с Рафалом. Что я могу для тебя сделать, как помочь?

- Ты можешь только лишь провести меня до Солоницы, а что касается помощи – то мне никто уже не поможет, в особенности – ты, - прошептала Гелена.

- Тем более – ты… - с горечью повторил он. – Господи, сударыня… Да что ты такого со мной сотворила, что за то, чтобы сопровождать тебя, я готов просить так же, словно бы о любви. Но ты молчишь.

Анджей свесил голову, придержал коня и остался сзади. Потом поравнялся с Улуком.

- Хозяин, - донесся до него в какой-то момент голос слуги, - что мы с пани сделаем?

- А тебе какое дело? Твое дело – слушаться! Поедем с ней дальше!

- А куда?

Анджею показалось, что Улук произнес эти слова с долей насмешки, так что в душе его вскипел гнев.

- Ты чего хочешь, старик? – грозно спросил он.

- Не знаю, - ответил тот, - вот только кажется мне, что за ней, - снизил он голос, чтобы женщина не могла услышать, - что-то злое идет И настолько злое, что даже мня пугает. Давай, хозяин, поедем своей дорогой…

- Ты с ума сошел?!

- Нет. – Татарин опустил голову. – Аллах акбар… - еле слышно шепнул он.- Вот если бы это в Крыму было, я бы знал, - бормотал он невыразительно. – Аллах акбар, окружи нас своей защитой… Хозяин… Нам надо остерегаться ее…

- Езжай уже, дурак, - прикрикнул на него Анджей.

 

Лил дождь. Капли воды стекали с древесных веток. Дождь омывал конские бока, людские лица и их спины.

Всадники проехали поворот тракта. В струях ливня едущие впереди казаки заметили темные очертания придорожного дома.

- Трактир! – крикнул один из них. Максим обернулся к ведьме, что ехала прямо за ним. Потом махнул булавой, останавливая отряд.

- Как считаешь, могли они здесь остановиться?

Та не отвечала. Мокрые черные волосы облепили ей лоб; плащ на плечах совершенно промок. По нему стекали настоящие потоки воды.

- Почему молчишь?

- Не кричи. Я ничего не знаю. В этом дожде их следов мы не обнаружим.

Максим всмотрелся в серые очертания корчмы, слабо маячащей среди водной пыли.

- Горыла наш человек, - сказал он. – Ты жди здесь. А я пойду и выпытаю, что и как.

Он направился в сторону корчмы. Подъезжая, он слышал громкий плеск стекавших с крыши капель. Дождь усилился. Максим соскочил с коня и бросил поводья слуге. Позванивая шпорами, он переступил порог, после чего сорвал с головы капузу и струхнул с нее дождевые капли. Подошел к стойке. Корчмарь схватился с деревянного табурета. Внимательно вгляделся в гостя.

-Это ты? – недоверчиво спросил он. – Это ты, Максим?

- Тихо, - прошипел казак, потому что в корчме пребывало много шляхты,а ему не хотелось быть узнанным.

- Что ты здесь делаешь?

- У тебя, случаем, не останавливался шляхтич с девушкой?

- Шляхтич?... – Горыла пожал плечами. – Щоб их трясця… всех этих панов великих. Подрались у меня вчера, из-за чего у меня только убытки. И не заплатили… Но… погоди… Был тут шляхтич и шляхтянка. И вчера же в ночь и выехали.

- Куда?

- Похоже… Похоже, что по тракту на север. На Хорол или Лубны. А что ты поделываешь на Заднепровье? Мне казалось, будто бы ты под Белой Церковью осел.

- Да нет пока что. А ты, старик, готовься. Придут черные времена для ляхов. И великие дела на Украине твориться станут.

- Для панов?... Пока же что, как я слыхал, вий на свет вышел.

- Вий… Так ты что, боишься его, может? Уже один он от ляхов и панов может нас избавить. Держи, - он извлек из-за пояса горсть червонцев,- это для тебя.

- Странные вещи ты говоришь, - корчмарь даже отступил на полшага. – А вот это, - показал он на золото, - лучше спрячь. И вообще, смотри, - голос его стал жестким, - за тобой вечно несчастье ходило.

- Молчи! – прошипел казак. А пока что прощай.

Он уже хотел было выйти, как почувствовал на плече чью-то руку.

- Ты кто такой?

Максим повернул голову. Рядом стоял шляхтич в желтом кунтуше. Похоже, вот уже несколько минут он прислушивался к их разговору с корчмарем.

- А сам кто такой?

- Ты что, казак, белены объелся, что смеешь с шляхтичем, словно с равным себе так говорить?

- Так я тоже шляхтич, как и вы, панове-братья, только русский.

- А кого тут ищешь?

- А вот это уже не мил'с'даря дело, - тихо буркнул казак и направился к двери, провожаемый внимательным взглядом поляка.

 

Рафал Заржицкий со стоном оторвал от лица пропитанные уксусом тряпки. Прямо посреди лба у него появилась шишка величиной с половину яйца.

- Квасу! – с отчаянием простонал он.

Сидели в комнате на втором этаже старого постоялого двора. За столом, кроме Заржицкого, было трое его дружков по предыдущему вечеру. Мины у всех были, скорее, невеселые, это по причине вчерашней стычки. У двоих, это не считая синяков и царапин, были перевязаны руки, у третьего было надрублено ухо.

Вошел слуга, неся на подносе четыре кружки с пивом, кружку и кувшин с квасом. Все это он поставил на столе. Пан Рафал снова застонал.

- Лучше ляг, - обратился к нему сидевший ближе всего Януш Сененский, ближайший дружок Заржицкого по пьянке и гулянке, при том – наилучший рубака во всем киевском воеводстве. – А то прямо уши пухнут!

- Вот же порубил нас, сукин сын, - буркнул Глищинский. – Я его, понимаешь, уже на длину сабли подпустил, но тут погас свет.

- А кто это, собственно, был? – спросил Мерещаницкий, дальний родич Заржицкого. – Вы так говорили, что я ничего не дотумкал.

- То мой сосед, Анджей Дрогоньский, - ответил на это Рафал, сделав глоток кваса. – Сужусь я с ним по вопросу подъезда к реке, за что он уже пару раз наехал на меня.

- А ты его сколько раз?

- А по справедливости. – Заржицкий задумался, немилосердно при этом кривясь, - Раза три, а в последний раз – с казаками. Как раз за это он и подал на меня в суд старосты. Ничего, дам я ему суды, язычнику поганому, лишь только целым домой вернусь!

- Как бы там ни было, но вчера нехорошее дело случилось, - буркнул Сененский. – Но мы, господа, не должны пустить этого просто так.

- Я его еще достану!

- Говоря по правде, то кроме его милости Рафала, мы сами, похоже, руг друга в той темноте порубили! – буркнул Мерещаницкий.

- Так по его же причине, - вскрикнул Рафал и снова застонал.

- Если бы не это вот ухо, - сказал Адам. – А так дело не мое…

- Но ты же был при этом. Недостойно родича покидать в беде! Ты у нас свидетель!

- Чего?! Да он сбежал, как только мы сабли достали.

- Нееее, не такой он трус. Остался и по-темному нас и порубил.

- Так чего мы сидим тут, милостивые судари?! – воскликнул Сененский. – Едем за этим Дрогоньским, или как там его зовут, и закончим дело. Лично я, Рафал, на твем месте ничего подобного бы прощать не стал.

- А куда он поехал? Кто-нибудь, может, видел?

- Челядь видела.

- Вот же как оно! – Глищиньский стукнул себя по лбу. – Совсем из памяти вылетело. А знаете, что кто-то уже спрашивал про него утром.

- Кто?

- Какой-то казак. Прямо с тракта прибыл, поговорил с трактирщиком и тут же ушел.

- Казак? А какое дело казаку до Анджея? Странно, - заметил Рафал. – Дрогоньский с какой-то шляхтянкой был. Возможно, в ней все дело?

. Вы, ваши милости, советуйтесь лучше, что нам делать следует! – загудел Сененский. – Лично я скажу, что нам следует побыстрее выезжать. Не знаю, как там вы, но этот ососок мою славу всю уменьшил! И дело наше теперь следует разрешить с честью! Догоним его, а потом пускай со всеми нами потом по очереди дерется!

- Но как тут выезжать? – Адам глянул в окно, за которым шумел ливень. – В такое время?

- Время как время, милостивые судари. – Сененский схватился на ноги. – А если вы приболели после той пары тумаков, что вчера получили, если трусите, то, Богом клянусь, сам поеду.

- Ты нам таких слов не говори! – бешено вскрикнул Заржицкий. – И трусом меня не называй, потому что ты же сам видел, как месяц назад я так порубил молодого Тышкевича, что у него прямо клецки с молоком из пуза вывалились! А догоним Анджея, я первым с ним драться стану!

Он щелкнул наполовину извлеченной из ножен саблей, наморщил лоб и застонал по причине шишки.

- А я второй! – заявил Сененский и тоже щелкнул своей карабелой.

- Я – третий! – прибавил Глищиньский.

- Тогда и я с вами поеду, - буркнул Мерещаницкий.

 

До Солоницы добрались почти что к вечеру. Залитое сиянием красного солнца показалось перед ними урочище, в котором сорок четыре года тому назад полный конный гетман Станислав Жулкевский вырезал до последнего взбунтовавшееся казацкое войско Наливайко. Хотя дикие заросли заняли теперь окопы запорожского лагеря, память про те кровавые дни еще не исчезла из людской памяти. На Солонице посреди бурьяна можно было обнаружить кучи костей, поломанные сабли, разбитые доспехи и гусарские крылья, а в долинах с быстрыми ручьями, казалось, все еще звучал приглушенный грохот орудий.

- Здесь настает пора нашего расставания, - сказала Гелена, когда они приостановились на поросших травой шанцах. – Это уже Солоница.

- Солоница, - повторил за ней Анджей. Он хотел было поглядеть в лицо девушки, но та опустила голову. – И что ты хочешь здесь делать, Гелена?

- Ничего не говори, - прошептала та. – Давай, наконец, расстанемся.

Эти слова она произнесла таким тоном, что в душе шляхтича что-то вздрогнуло.

- Тогда прощай, - прошептал он.

Гелена склонилась к шляхтичу, и вот тут какой-то инстинкт приказал ему отодвинуться. Улук же скрестил руки в странном жесте.

- Ирракхар, ирракхар, - жестким тоном произнес он.

Дрожь сотрясла руки Гелены. Она молниеносно повернулась в сторону Улука. Татарин глядел на женщину расширенными от ужаса глазами.

- О Аллах! – воскликнул тот громко. – Я давно уже знал… Бежим, хозяин!

Анджей заколебался, и это мгновение стало решающим…С чудовищным криком конь слуги стал дыбом, а потом свалился на землю, придавив Улука.

Гелена прыгнула. Даже нет, она, скорее, взлетела с седла, чтобы упасть на коня Анджея сразу за спиной всадника. И в тот же самый миг жеребец испуганно заржал, дернулся и полетел в безумном галопе прямо в открывающееся перед ним пространство степи.

- Гелена, ты что, с ума сошла?! – крикнул испугавшийся Анджей. – Ты что хочешь делать?

- Мы не расссстанемссся, - прошипела та, из-за чего кровь застыла в жилах шляхтича.

В ее руке блеснул длинный серебряный кинжал, так что шляхтич отпустил поводья и схватил девушку за запястье и талию. Он пытался столкнуть Гелену с коня, но та сидела крепко. Ужас охватил Анджея, когда увидел ее бледное, мертвенное лицо и бьющее из глаз золотистое сияние.

- Господи Иисусе! – отчаянно вскрикнул он. – Сгинь, пропади, упырь!

Гелена была сильной. Настолько сильной, что почти что вырвалась у него из рук. Стилет начал приближаться к сердцу шляхтича.

- Ты уже не вырвешься от меня, - прошептала она. – Мне нужна только твоя кровь. Я пролью ее на Солонице, тут, где вы нас уже разбивали, вы, ляхи. И эта кровь станет причиной тог, что к нам возвратятся упыри и вырежут ляхов. Ты по собственной воле пришел, как и было нужно…

Окаменевший от изумления, Анджей пытался отыскать взглядом ее зрачки, только что-то удерживало его от этого. Не гляди в глаза Золотому Вию, казалось, нашептывало что-то ему в ухо. Не гляди в глаза Вию, глупец! Потому он и не сделал этого. Тем временем, обезумевший конь уносил их все дальше и дальше в степь…

Будто вихрь ворвались они в лес, среди деревьев, еще истекающих каплями недавнего дождя. Разогнавшийся конь, захрапев от усилия, перескочил кучу замшелых валунов, поскакал вниз, словно молния, и понесся по дну темного яра. Анджей и Гелена все еще яростно дрались, а острие кинжала уже касалось тела шляхтича, как вдруг конь ужасно заржал и стал дыбом, поскольку перед ним появился крутой склон, наполненный остроконечными камнями. И вот они добрались до конца оврага.

Анджей вылетел из седла. Он беспомощно рухнул в заросли папоротников, а конь отскочил вбок и пропал в зарослях кустов. Дрогоньский медленно поднялся. Все тело ломило оит боли, во рту шляхтич чувствовал сладковатый привкус крови. Но внезапно шляхтич замер.

То, что стояло перед ним, уже не было юной девушкой. Из самых различных рассказов он, более или менее точно, знал, как должен был выглядеть вий – темноволосое, косолапое создание. То же, что он видел сейчас, совершенно отличалось от всяческих описаний – нечто высокое, равное ростом взрослому мужчине. И золотое… Золотое… Всю фигуру чудовища окутывали золотые волосы.

Золотой Вий, шепнуло что-то в глубине души Анджея. Золотой Вий…

Когда он так глядел, создание несколько приподняло голову и глянуло в направлении Дрогоньского. Шляхтич отступил назад, инстинктивно прикрывая глаза рукавом. Рука невольно опала к ножнам карабелы. Анджей вздрогнул. Оружия не было. Сабля явно должна была выпасть, когда он летел с коня…

Вий пошел на него. Золотые глазища искали взгляд Анджея. Шляхтич отступил еще немного, и тут что-то звякнуло у него под ногами. Он глянул вниз – чуть сбоку на камне лежала маленькая серебряная лира. Та самая, которую он получил в корчме. И в этот один-единственный момент, в это одно мгновение сквозь мысли Анджея промелькнуло все то, что он услышал от таинственного лирника в ту такую далекую, темную ночь… Анджей, будто молния, схватил лиру. Поднял, а потом, не пользуясь рукояткой, ударил по струнам.

Глубокий, звучны тон эхом разошелся по сторонам. Анджей глянул на вия. Чудище стояло абсолютно неподвижно, только лишь из-за полуприкрытых век сочилось едва заметное сияние.

Анджей двинулся. Медленно, как будто опасаясь разбудить заснувшую бестию, он обходил вия с левой стороны. Нашел в траве свою саблю, но, прежде чем склонился надней, прежде чем стиснул пальц на рукояти, что-то металлически щелкнуло в его руке, зазвучав токо и жалостно. Лира треснула. Анджей, онемев, глядел на нее. Он видел, как вдоль кованой в серебре оправки появляется широкая щель, как та расширяется, а потом соединяется с другими трещинами.

Шляхтич глянул на вия. Один, очень краткий взгляд. И вот тогда тот пошевелился и атаковал. Ринулся прямиком на Анджея с зажатым в когтистой лапе стилетом. Дрогоньский уклонился в самый последний момент. Он почувствовал, как лезвие кинжала распарывает ему жупан, режет плоть и спускается по кости левого предплечья, после чего сам замахнулся правой рукой, в которой держал остаток лиры – длинны. Глаза вия и , и шляхтич вскрикнул, но в тот же самый миг серебряная заноза вонзилась в покрытое золотым руном тело чудовища… Вий напоролся на острие со всего разгона, только этого Анджей уже не успел увидеть. Какое-то мгновение он еще чувствовал, как что-то разрывает его на клочья, а потом опустилась тьма…

 

Какой-то странный, далекий отзвук вырвал Дрогоньского из странного оцепенения. Он пошевелился и, чувствуя, что с ним ничего не случилось, уселся. Над собой, над тучей листвы, он видел спокойное, чистое, предвечернее небо. Шляхтич собрал силы и встал. Огляделся.

Вия нигде не было. Анджей посмотрел на то место, где – как полагал – должно было свалиться раненное им чудовище. Но увидел лишь помятую траву и ничего более. Он наклонился пониже, опустился на колени и среди зелени увидел небольшую горку. Земля… Черная и жирная, которую можно встретить только в степях русинов… Он инстинктивно стряхнул от нее руки и вот тогда почувствовал, что к пальцам прилипло что-то липкое. Кровь. Земля в горке была слеплена кровью.

Шляхтич поднялся и лишь тогда заметил кое-что еще. Вонзившись в землю, торчал серебряный кинжал, тот самый, который он ранее видел в руке у вия. Рукоять покрывали темные пятна засохшей крови. И только сейчас Анджей почувствовал боль в левой руке. Он отошел на несколько шагов и обмыл лицо в ключе, бившем между камнями. И сразу же почувствовал себя лучше. Он как раз вставал на берегу источника, как услышал приглушенный топот конских копыт. Анджей напряг слух. Стук приближался со стороны оврага. Анджей отыскал в траве свою саблю.

Из полумрака, уже залегшего под ветвями растущих на склонах оврага деревьев, выехало десятка полтора всадников. Анджея они увидели сразу. Ехавшие впереди крикнули что-то остальным, и уже через какое-то мгновение вся группа окружила молодого шляхтича полукругом. По серым жупанам и пикам, закрепленным на задних луках седел, Анджей узнал в них запорожцев. Среди них находилась какая-то меньшая и более стройная фигура – женщина в рваном плаще и с всклокоченными волосами.

- Кто ты такой?

У спросившего это мужчины за поясом была атаманская булава.

- Шляхтич…

Женщина въехала в высокую траву. Он рванула поводья, заметив кучку слепленной кровью земли. Ее жеребец встал дыбом, беспокойно затанцевал на задних ногах.

- Спаси Христос! – громко воскликнула она. – Золотой Вий! Золотой Вий убит!

- Именно, - подтвердил Анджей. – Это я сделал.

- Тогда смерть тебе! Смерть, проклятый лях! Убейте его! – крикнула женщина казакам. – Убейте, и пускай все исполнится!

Казаки двинулись на Анджея с трех сторон. Могло казаться, что вот-вот его встретит смерть, но шляхтич уклонился от клинка первого запорожца. Он рубанул казака в бок, и всадник свалился на землю с перерубленным бедром. Его товарищ прицелился из ружья…

Стук спущенной тетивы прервал тишину. Казак выпустил оружие из рук и рухнул на землю. Из его спины торчала длинная стрела…

Стрелы свистнули вновь. Трое или четверо всадников упало на землю, а потом, в полумраке, за спинами запорожцев звякнули скрестившиеся клинки, раздались крики и просьбы о помощи. В мгновение ока из темных внутренностей оврага высыпалась куча вооруженных всадников, которая тут же навалилась на ошеломленных казаков.

Какое-то время запорожцы еще держались. А потом с криками побежали. Нападающие, пускай и немногочисленные, ударили будто молния. А потом, давя копытами тела павших, бросились в погоню с громкими воплями. Анджей глянул на своих спасителей и заметил среди них огромного шляхтича, угрожающего бегущим казакам.

- Что, резуны, убегаете теперь! – кричал тот, размахивая окровавленной саблей. – Дерьмо и соль вам возить, а не шерпентину⁶² в руках держать!

И в тот же самый миг Анджей крикнул так, что стены оврага отозвались эхом:

- Рафал!

И действительно, то был Рафал Заржицкий, а рядом с ним, в куче дерущихся, Анджей увидел Улука. Все они пронеслись мимо шляхтича к дальней части яра. Он сделал шаг в том направлении, но, но тут во мраке блеснула сабля и среди убитых медленно поднялась фигура в капузе.

- Нет, лях, не уйдешь от смерти! – прошипел чей-то голос, и Анджей узнал предводителя казаков, после чего ужасная ярость сотрясла его телом.

- Вот тебе! – вскрикнул он и рубанул саблей.

Они сошлись: и раз, и другой, и третий, а потом казак ударил низко, атаковал Анджея и вдруг замер. Опустил голову и с изумлением поглядел на вонзившийся в свою грудь клинок. Сабля Анджея пробила его тело насквозь…

Дрогоньский вырвал клинок. Казак еще сделал шаг вперед, упал на колени, глянул на своего победителя и грохнулся на землю.

Вопль заморозил кровь в жилах Анджея. К мертвому телу припала фигура в рваном плаще.

- Ты убил его, - прошептала она. – Только знай, что нас уже ничего не удержит. Не остановит того, что произойдет, потому что Золотой Вий успел принести жертву из шляхетской крови. – Она подняла вверх кинжал, покрытый кровью, тот самый, который Анджей видел ранее в руке вия. – Глянь! – указала она на рукав кунтуша Дрогоньского, весь в пятнах. – Глянь, лях. Ты пролил свою кровь тут, где сорок лет назад пришел конец Наливайко. И теперь к нам вернутся упыри из праха и крови павших, из самой глубины украинской земли. А ты сам… Смерть повисла над тобой. И ты не избегнешь ее!

Дрогоньский замер. Девушка повернулась, спокойно и неспешно вступила в темень. И исчезла с его глаз…

- Хозяин!...

В кровавом свете факела стояло несколько шляхтичей, среди которых Анджей узнал Заржицкого и его дружков из постоялого двора. Рядом с ними стоял Улук. В стороне – куча вооруженной челяди, воинственно потрясавшей саблями.

- Хозяин, с тобой все в порядке?! – Улук подошел поближе.

- Золотой Вий… - прошептал Анджей. – Золотой Вий…

 

- Ты и вправду уверен, что он принял образ женщины? – с недоверием спросил Заржицкий.

- Вы все ее видели, - буркнул Анджей. Он обернул вокруг ладони поводья. Глянул на маячащие среди темноты холмы возле реки Сула, вдоль которых они ехали. – Это именно она была со мной тогда в трактире. Я же уже говорил вам.

- Воистину, чудеса пан нам рассказывает,- отозвался Глищиньский. – Хорошо еще, что все так хорошо закончилось.

- Благодарю вашим милостям от всего сердца...

- На благодарности времени еще хватит, - сказал Заржицкий.

- Золотой Вий, - задумчиво произнес Глищиньский. – Разного наслушался я про виев. И знаю, что бывает и так, что вылезет откуда-то самый злой из них и приводит людей к плохому, но вот чтобы женский вид принял, впервые слышу. Но для русина с Украины, вий – штука священная. Я его не видел, но вашей милости верю. Вий – бестия опасная. В особенности, если кто ему в глаза глянет. Вий тогда его или своим взглядом убьет, либо чего похуже сотворит…

Анджей почувствовал как по спине потек ледяной пот.

- А чего это: похуже? – промямлил он не своим голосом.

- Такому человеку смерть писана. Знавал я людей, которые его взгляд выдерживали. И не проходило недели-двух, самое большее – месяца, как все они гибли. То конь их копытами затаптывал, то в поединке их порубили, только смерть никогда мимо не проходила. Странное дело, но чаще всего от сабли – в поединке или в бою. Если кто вию в глаза заглянет, все его будущее поломанное, и не жить ему больше на свете. Вечно его чего-нибудь нехорошее встретит. А ты, сударь… Не глянул ему, случаем, в глаза?

Анджей не отвечал.

- Ну а эти казаки, - спросил теперь уже Рафал. – Почему они хотели тебя убить? Н-дааа, милостивые господа, скажу вам, что за всем этим кроется что-то такое, чего нам не понять.

- Они хотели меня убить за то, - тихо возразил ему Анджей, - потому что я того вия убил… А вот вы, как вы вышли на мой след? И что вообще здесь делаете?

- Так я же в Лубны еду, чтобы с тобой судиться. А по твоему следу пошли от самой корчмы, в которой подрались. На поле под Солоницей твоего слугу встретили. – Рафал указал на Улука. – Он рассказал нам, что и как, после чего мы уже пошли по твоим следам.

Сделалось тихо. Кони не спеша шли шагом по степи. На небе уже светили первые звезды.

- А почему, собственно, вы ехали прямо сюда, на Солоницу? – неожиданно спросил Анджей.

Компаньоны Заржицкого обменялись между собой значащими взглядами.

- Ну что же, нужно сказать тебе правду, - произнес наконец Рафал. – Уж сильно мы разозлились на тебя после того, как ты побил нас в трактире. Вот мы и поклялись догнать тебя и завершить дело, как обычно бывает среди шляхтичей…

- Так может, прекратим уже нашу вражду.

- О-о, нет, не может того бы! – закричал Рафал. – Не может, поскольку тут вопрос в моей и вашей репутации. Меня же супруга и на порог не пустит, когда увидит, что я вернулся порубанный, с побитой челядью и в бесславии. Мы спасли тебя из рук казаков как раз для того, чтобы ты теперь с нами дрался. Я буду первым, а мил'с'дари между собой уже установили, кто следующим будет.

- Милостивые судари! – воскликнул Анджей. – Да что же это такое?! Неужто вы меня из лап казацких вызволили, чтобы теперь на смерть зарубить?! Да вы что, белены объелись?!

- Нет, - ответил на это Сененский. – Но ведь ты, мил'с'дарь, нас опозорил. В одиночку побил нас всех и нашу челядь!

- Не может того быть, - побледневшими губами прошептал Анджей. – Я в трактире даже саблю не достал. Вы сами себя в темноте порубили.

- В том-то оно и дело. Выставил ты нас, пан Анджей, людям прямо на посмешище.

- Так где мы станем? – слабым голосом спросил Дрогоньский.

- А вот хотя бы и здесь, - предложил Сененский. – Оно немного темно, но слуги факелами присветят.

- Я – первый, - заявил Рафал.

- Я – второй, - буркнул Сененский.

- А я – третий, - прибавил, щелкнув саблей, Глищиньский.

- Оставьте, мил'с'дари, чего-нибудь и для меня, - закончил Мерещаницкий.

 

 

Одним глотком Бертран выпил вино, что было в его кружке. Сам он был уже сильно пьян, стены корчмы кружились перед глазами, он даже не виде остальных пирующих. Осторожненько нащупал пальцами, не пропали ли, случаем рукописи. Слыша знакомый шелест бумаг, улыбнулся. В сумке находилось все, плод его путешествий за границами Европы, плод его пребывания в этой дикой Речи Посполитой. Еща раз он усмехнулся под нос, слушая рассказы этих вот полячков. Как обычно, они рассказывали всякую чушь, как обычно, изображая себя непобедимыми владыками… Вот только кем они были на самом деле, они, рожденные в топившихся по-черному хатах, какими были шляхетские имения в этой стране? Всеэти сарматы – банда неотесанных гуляк, вечно пьяных и валяющихся в грязи под столами. "Царство Польское можно было бы назвать адом для крестьян", писал про их страну Бертран, "ибо они так подданных используют, что выжимают из них последние соки. И ни за что польский шляхтич не считает свою честь, когда берет деньги от чужого двора, ни за что его не держит, когда продает свою отчизну ради ухарства, ибо налогов не платит. Хамство и неумеренное винопитие считает он добродетелью, мужеством – драки в трактирах и публичных домах… Откуда же он такой появился и куда направляется – никто не знает, даже он сам. Когда он в неволе – ему очень даже плохо, но когда имеется у него свобода, оценить ее не способен"…

Бкртран громко рассмеялся. Схватил кубок с вином и махом выпил его до дна. Но после того ухватился за край стола и подставил уши. На сей раз рассказывал Дыдыньский.

 

 

 

рассказ седьмой

НЕ ТЕРЯЙ ГОЛОВЫ, МИЛ'С'ДАРЬ!

 

Сталкиваясь с собой, клинки сабель громко звенели. Сражавшиеся отскакивали один от другого, молниеносно сближались, яростно рубя, нанося выпады и уклоняясь от ударов противника. Сражались они на дожде. С самого утра лило, как из ведра. Януш Сененский чувствовал, что на нем нет ни единой сухой нитки. Мокрый жупан и шаровары прилипали к телу, струйки дождя стекали под рубаху. Постепенно его охватывала злость. Вообще-то он находился в пути из Мультан⁶³ во Львов, а после перехода границы на Днестре с трудом нашел эту никому не ведомую деревушку в миле от Хотина. Когда уже надеялся, что найдет здесь крышу над головой, как попалось ему двое рассерженных шляхтичей, которые просто пылали желанием, чтобы им отрубить один другому уши и оставить несколько шрамов на подбритых башках. Вообще-то, этот поединок его мало трогал, если бы не факт, что оба благородно урожденных пана-брата решили устроить поединок прямо перед дверями корчмы, причем, единственной во всей деревушке. Так что в корчму просто невозможно было заехать, а Сененский не смел мешать поединку. Впрочем, у обоих спорящих было при себе по нескольку слуг, а ехавший в три лошади Януш и не думал искать с ними ссоры. Так что не оставалось ничего другого, как только ждать и глядеть, когда поединок кончится.

- Прошу прощения, мил'с'дарь, - обратился он в конце концов к одному из слуг, который присматривался к сражающимся, - только вот мне любопытно, кто тут с кем дело имеет и по какой причине?

- Пан Томаш Лагодовский с Людвиком Понятовским, - неохотно буркнул спрошенный. – А суть в том, кто кому альков в корчме уступить должен.

- Я вижу то, что встретились два достойных друг друга кавалера, - буркнул Сененский. Без особого труда он вспомнил, кем были оба поссорившихся шляхтича. Сударь пан Томаш Лагодовский был знаменит в Пшемыской земле как скандалист, человек жестокий и самовольный, один из атаманов меньшего калибра, которых в те времена по всей Червоной Руси было полно. В свою очередь, полковник Понятовский был известным разбойником и банитом, одним из предводителей, а если говорить точнее – атаманом бесславной воинской конфедерации, возникшей несколько лет назад, когда взбунтовавшиеся солдаты палили шляхетские имения и грабили Речь Посполитую не хуже татарских нашествий.

- Чего-то ужасно паршиво пан Понятовский снизу саблей работает, - снова буркнул Януш, обращаясь к стоящему рядом слуге. – Сабля у него в горсти ходит, словно цеп в руке у хама. Легче он бить должен, быстрее, иначе замахается быстро. И тогда этот Лагодовский обязательно-таки выиграет…

- Так может, сударь, сам с ним сабелькой поработать попробуешь? А еще лучше, с нами, - заметил спрошенный: мрачный, усатый детина с перебитым и криво сросшимся носом.

Сененский уже пожалел, что заговорил, тем более, что часть челяди или войсковых товарищей, что присматривались к поединку, неожиданно перенесла свое внимание на него. Шляхтич увидел неприязненно вглядывающиеся в него усатые, отмеченные шрамами рожи слуг обоих изгнанников. Он оглянулся на двух своих слуг, Гонсёровского и Жмогуса. Н-да, перевеса сил на его стороне явно не было.

Неожиданно один из сражавшихся избежал рубящего удара, быстро отведя вражеский клинок, после чего рубанул противника в голову. Тот – Януш понял, что то был Понятовский - споткнулся, чуть ли не упал, после чего сам вонзил кончик сабли в грудь Лагодовского. Тот зашатался, потом упал на лицо. Понятовский несколько мгновений еще постоял, но потом рухнул на тело противника, залитый кровью, текущей из собственной головы.

Глядящие на поединок бросились к сражавшимся. Слуги Понятовского – этих было гораздо больше – быстро подняли своего хозяина из грязи. Януш соскочил с коня, протиснулся поближе.

- Жить будет, - буркнул, смахнув грязь с раны. – Промойте ему голову аквавитой, смешайте хлебного мякиша с паутиной, - прибавил он, после чего склонился над вторым из противников. Здесь ему уже мало чео было делать. Пан Томаш Лагодовский уже пинал ногами землю, а глаза уже заходили переной смерти. Януш мог только лишь сложить ему руки на груди и сделать знак креста в воздухе. Вообще-то следовало еще и помолиться, но падающий с неба дождь был настолько холодным и неприятным, что он только лишь произнес сакраментальное "аминь".

Тихо стонущего Поятовского понесли в дом. Януш заметил, что трое мрачных слуг потащили тело Лагодовского в сторону деревушки. Коня пана Томаша еще раньше уже отвели в сторону корчмарь с парочкой слуг. Ну да, все позаботились об имуществе покойника. А что поделаешь, Лагодовскому оно уже не было нужно.

Януш отдал коня слуге и протиснулся в корчму сразу же за людьми Понятовского. О чудо, обошлось без скандала. То ли компаньоны, то ли слуги Понятовского – Януш понятия не имел, как их называть – уселись у огня, попивая водку и закусывая сухой колбасой. Двое из них промыло водкой рану своего пана, намешали и приложили к ней хлебного мякиша с паутиной, обвязали голову полковника какой-то тряпкой. На Януша и его людей никто и не глянул. Пан Сененский был даже рад этому. А раньше он даже опасался, что придется устраивать скандал, чтобы получить место в корчме. А так мог безопасно пристроиться в темном углу. Корчмарь быстро принес ему похлебку из валашского сыра и тушеную баранину. Все ели быстро и молча.

- Не знаю, доедем ли мы спокойно до Каменца, - сказал в конце концов Жмогус. – Люди говорили, еще в Мультанах, что Буджацкая Орда выступила в степи. Можем встретить язычников по пути.

- До Каменца день дороги, - буркнул Януш. – Он быстро пройдет. Лошадей загони, но уже до захода солнца уже будем за городскими воротами.

- Дай-то Бог, - сказал Гонсёровский. - Из-за этой ссоры мы только вымокли. Что, не мог один другого раньше зарезать? А так мы стояли, словно бараны, перед корчмой.

- Ха, на одного инфамиса меньше станет.

- В этих краях их всегда полно было. Что ни шляхтич, то скандалист и драчун. Что ни имение, то крепость или разбойничье гнездо. На Руси, хоть бы ты иезуитами засеял, а родятся одни разбойники.

- Добро пана Лагодовского уже разобрали, - сообщил Жмогус. – А тот арабский скакун, которого корчмарь себе забрал, три сотни червонных стоит. Вот же изменник!

- А ты сам был бы первым такую опеку на себя взять, - буркнул Сененский.

- Так я же бедный, хотя и шляхтич. Десять детей у меня!

- Как домой через месяц отправишься, и одиннадцатый в пути будет, - рассмеялся Гонсёровский.

Януш отстегнул саблю, расстегнул пояс, скинул сапоги и лег на лавке. Он был уставший, промокший, а в корчме царило приятное тепло.

- Можете болтать, сколько влезет, лишь бы тихо, - буркнул он товарищам. – На рассвете разбудите. До Каменца еще ехать и ехать.

 

До Каменца они добрались еще до заката солнца. Как пан Януш и предполагал, татар по дороге они не встретили. Тракт от Хотина был пустым, округа была неприязненной и совершенно дикой. От самого Днестра и до самых каменецких скал на мили тянулись пустые степи и крутые овраги, заросшие колючими кустами. Лошади ранили бока острыми шипами, иногда по самые животы погружались в грязи, что залегала долины рек. На первый взгляд могло казаться, что через непроходимые заросли, скалы и болота нет никакой другой дороги, как только старый, заросший тракт, ведущий на Валахию. Но Орда, которая проходила здесь не реже, чем раз в два года, все равно находила в чащобе скрытые тропы и дороги, которыми она могла проходить в самую глубину Подолии и даже дальше: под Ясло, Перемышль и Львов.

В Каменце Януш Сененский остановился сразу же за городскими стенами, на постоялом дворе волоха Дупли. Сененскому эта старая хибара очень даже нравилась. Здесь крайне редко случались ссоры и драки, сам же Дупля никогда не подливал в пиво столько воды, как делали это остальные корчмари в Каменце.

Сразу же после того, как они устроились на постоялом дворе, Януш вышел из корчмы и направился в сторону Лонцких ворот, но очень скоро свернул в узкую улочку, а потом остановил коня перед небольшим деревянным домом. Он быстро привязал жеребца к барьеру, толкнул деревянную дверь и скользнул вовнутрь. В больших сенях были развешаны пучки трав, пахло ладаном и миррой. Тихонько, будто рысь, Сененский вошел в комнату по правой стороне. Там он встал за спиной у молодой, темноволосой женщины и громко рассмеялся.

- Приветствую, старая колдунья! – воскликнул он. – Вижу, что волосики тебе еще не сбрили и костерчика не запалили.

Женщина молниеносно обернулась. Она была красива, с таинственным блеском в темных глазах. Увидав шляхтича, она даже раскрыла глаза от изумления, но потом громко рассмеялась и бросилась в объятия Януша. Поцеловала его в губы и тут же укусила его плечо. Шляхтич вздрогнул. Потом бесцеремонно потянулся рукой к ее округлым ягодицам.

- Ах ты, дьявол, - проурчала она, словно кошка. – Я думала, что уже и не увижу тебя. Ходили слухи, что староста Опалиньский тебя все-таки достал, и в Лежайске тебе отрубили голову.

- Да что мне этот староста! – рассмеялся Януш. – Опалиньский давно уже назначил цену за мою голову. Хе-хе-хе, не нашелся еще такой, чтобы снять ее с моей шеи. Ну да хватит об этом. Твоя попочка ждала меня уже столько ночек. Сегодня у нее, моя перепелочка, у нее будет чем заняться! Только это вечером, Евка. А сейчас ты должна мне погадать.

- Погадать? Тогда погоди чуточку.

Колдунья быстро обернулась. Она достала треножник, насыпала в него углей из очага, раздула жар, после чего сунула в него трав из сита. Сразу же вся комната заполнилась пахучим дымом. Сененский присел на табурете напротив Евки. Он вгляделся в дым, но ничего не увидел, даже чихнул так сильно, что закрутилось в носу.

- Я вижу стычку… крупную битву, - пробормотала Евка. – Вижу… смерть совсем рдом с тобой, погоня, погоня скачет… Ха, гончие уже спущены с поводков! Охота уже начата! Станцуешь ты с костлявой, Януш, увидишь ее вблизи, совершенно рядом с тобой… Вижу не зарытую могилу, в ней тело богатого шляхтича… Милостивый Януш, не теряй, мил'с'дарь, головы! Не теряй головы!

Все это Евка произнесла таким голосом, что шляхтич даже задрожал. На всякий случай, он поспешно перекрестился. Ведьма вскрикнула, потом закрыла лицо руками.

- Это все… Все… Вижу голову, голову в горшке…

- Мою голову? – спросил Януш. – Говори, девка, ради Бога!

- Не знаю… Больше уже ничего не вижу… ничего.

Минуло какое-то время, прежде чем Ева, или Евка, как называли ее в Каменце, отвернулась и подошла к окну. Януш направился за ней, положил ей руку на плечо, после чего одним решительным движение повернул женщину к себе. Та обняла его и стала целовать, дико и страстно. В конце концов, он отвел ее губы от своих.

- Так чья это голова в горшке? Моя!

- Не знаю… Это всего лишь чары, и ничего большего…

- Чары… Черт подери, говори правду! Я хочу знать, кто должен будет отрубить мне голову? Палач или иной шляхтич?

- Я ничего не знаю… Ничего…

Решительным движением он выбрался из объятий. Непонятно почему, но Януш чувствовал головокружение. Черт подери, что могло означать это предсказание?

Шляхтич направился к двери. Евка заступила ему дорогу.

- Что, уже уходишь? А я? Ты куда выбираешься, черт?!

- Вечером вернусь, - буркнул тот. – Ничего не бойся, кошечка, еще замяукаешь в моих объятиях. Вернусь, даю nobile verbum. Коня перед домом оставил. Позаботься о нем.

Не было похоже, чтобы эти слова убедили женщину. Но Януш и так направлялся к выходу. Он вышел на улицу и вдохнул прохладный воздух. Уже спускалась темнота, солнце заходило за башней Старого Замка, а на узеньких улочках собирались толпы. Януш пошел по направлению к рынку. Он шел медленно, задумавшись и сгорбившись. Вскоре он вышел на широкую площадь, где крутилось много господ-братьев, мещан и простонародья, а лавки греков, армян и русских купцов представляли свои товары. Сененский шел, сам не зная куда. В пивной лавке купил кружку пенного напитка и остановился, медленно смакуя пиво.

В полутора десятках шагов перед ним толпа делалась гуще. Януш заметил, что чернь клубится вокруг глашатая, который, забравшись на пустую бочку, зачитывал какой-то пергамент вслух. Сененский догадался, что это называют какого-то инфамиса или баниту, а может даже – в который уже раз, его самого, но приблизился к скопищу, а потом, услышав, о чем говорит глашатай, подавился пивом.

- …объявляем всем и каждому, что благородно урожденный Томаш Ян Лагодовский, исключается из-под действия закона, а кто его голову доставит пану юридическому старосте Марчину Красицкому, получит десять тысяч червонных награды.

Сененский слушал и слушал, не веря собственным ушам. Голова, голова, подумал он. Черт подери, он уже знал, чья голова имелась в виду в ворожбе!

Он быстро обернулся и почти побежал к дому Евки.

 

-Десять тысяч золотых в награду! – произнес Сененский прямо в ухо панны Евки. – Черт подери! За эти деньги куплю имение, двор поставлю! Ты еще станешь госпожой! Только найди место, где лежит Лагодовский.

- Что-то не очень хорошо все это мне видится, - буркнул Гонсёровский. – Это что же, достать труп из могилы, отрезать ему башку и отвезти старосте?... Не по-христиански будет.

- А когда это ты христианином был? – ответил на это Сененский. – Когда мы с лютерами⁶⁴ в Чехии воевали, ты первым был, чтобы вскрывать крипты и мертвецов грабить. А кто мед пил из потира? Я или ты? Кто костел во Всхове поджег? Что, снова я?

- Так это же надежный заработок, - ответил Жмогус, - а самое главное – легкий. Главное, чтобы это не разошлось среди шляхты. Сразу же найдется много желающих труп найти.

- Лагодовского уже разыскивают. Но только мы одни знаем, что он погиб. Ну, еще Понятовский знает. Это он его и зарубил.

- Понятовский не придет в себя еще целый месяц, - буркнул Сененский. – Мы же тем временем заберем башку и отвезем ее Красицкому.

- Далеко еще? – спросила Евка. – Какого черта ты тащил меня с собой?

- Ты нам нагадаешь, где он лежит. Ведь из деревни его же не вывезли.

- Откуда знаешь?

- А куда его должны были бы везти? В Хотин? А если бы в Каменец поехали, мы встретили бы их по дороге. Там была церквушка, значит, и кладбище должно было иметься. Там его и похоронили.

- Темно делается,- заметил Гонсёровский. – Упыри из курганов наверняка вылезают. Страшно ехать.

Сененский огляделся по сторонам. Они уже приближались к яру, в котором находилась деревушка. Округа была пустой и темной. Весь день падал дождь, под вечер он прекратился, но из напитавшейся влагой земли вставали туманные испарения. Было холодно, мельчайшие капли тумана оседали на металлических деталях сбруи, на колпаках и пуговицах. Когда они въехали среди скал, Януш сориентировался, что вскоре найдут дорогу в деревушку. Сразу же справа должен стоять крест, а за ним…

…крест появился в туманной мгле. Вот только форма его Сененскому не понравилась. Он подогнал коня, подъехал поближе, после чего из его груди вырвался вскрик изумления. На старом придорожном кресте висели два трупа. Пара маленьких детей… Тела медленно колыхались под воздействием легкого ветерка, натянувшиеся веревки скрипели…

- Спаси Христе! – простонала Евка. – Сгинь, пропади, кошмар!

Все молча перекрестились. Януш подогнал коня, съехал на дорогу с крестом. В глубине яра, над речкой тумана уже не было. Но и деревни тоже не было. Вместо нее Януш видел очертания развалин и пожарищ. От некоторых до сих пор поднимались струйки дыма.

- Татары, - процедил сквозь зубы Жмогус. – Татары здесь прошли. Я был прав: орды выступили.

Все медленно съехали в яр. Лошади начали фыркать, поскольку то тут, то там валялись трупы. Деревня была полностью уничтожена. Ордынцы сожгли хижины, жителей захватили в ясырь, детей и стариков, которые не выдержали бы далекого пути в Крым, перебили. От корчмы и окружавших ее сараев остались только наполовину сгоревшие балки.

С большим трудом они нашли место, в котором когда-то стояла небольшая деревянная церквушка. Януш первым соскочил с седла, первым вступил между могилы кладбища. Отпихнул ногой труп старого попа, который лежал на одной из могил, и пошел дальше, разыскивая свежее захоронение. Гонсёровский и Жмогус шли за ним. Они быстро обошли все кладбище по кругу, обыскав все кусты и заросли. Только никакой свежей могилы нигде не было. Януш вошел на пожарище, но подземелий в церковке не было. Он остановился, разозленный, запыхавшийся, потный. Столь же разозленные товарищи подошли к нему.

- И что, нет могилы!

- Зачем ты нас сюда тащил?

- Должна быть! – рявкнул Сененский. – Хорошенько ищите! Она должна где-то быть!

- Сам и ищи! Притащил нас сюда из Каменца на смерть! Тут орда вокруг, а мы будто волку в пасть влезли!

Они обменялись взглядами, словно разъяренные волки.

- Тогда что они сделали с телом? Собакам кинули?

Все молчали. Поглядели на Евку. Та же таинственно усмехнулась, огляделась по сторонам, а потом прошла на пожарище, нашла место, из которого поднималась струйка дыма. Долго глядела на дым, на золу и жар, потом повернулась к Янушу.

- Ничего не вижу,- с печалью в голосе сообщила она. – Вокруг души летают. Ночью сысуны из земли выйдут. Уходим отсюда!

- Ты лучше еще разик посмотри, - буркнул Сененский. – Для того я тебя, ведьма, сюда и взял, чтобы ты глядела, гадала и нашла останки Лагодовского. Гляди, сука бешеная! – Он схватил женщину за плечо и грубо толкнул. – Ну, гляди, где он лежит. Хорошенько погляди, добром говорю!

- Погоди, погоди, - произнес Гонсёровский и положил ладонь на рукоять сабли. – Ты зачем нас сюда вытащил? Какое мне дело до башки инфамиса, когда я свою потерять могу!

- Эта башка, - неохотно признал Сененский, - стоит десять тысяч червонных.

Где-то далеко раздался волчий вой. Одному зверю вторил другой, третий, четвертый. Лошади начали тревожно фыркать.

- С ума вы все сошли! – выкрикнула Евка. – Белены объелись! Ночь, считай, наступила, сейчас тут волки будут.

- На коней! –коротко буркнул Януш. – Укроемся где-нибудь в скалах. А утром - в Каменец.

Все быстро вскочили на лошадей. Было уже темно, на небе появился узкий серп месяца. В полумраке пугали сгоревшие остатки домов, деревья протягивали свои ветви в сторону путников. В темноте каждый куст, казалось, прятал притаившегося татарина, в каждой яме прятался сысун, а среди деревьев в любой момент могли загореться красные глазища упыря.

Они уже почти что были на раздорожье, как Януш кое о чем припомнил. Он повернул к кресту, на котором колыхались два маленьких тельца, достал саблю и одним быстрым ударом отрубил повешенных детей от веревки. Трупы свалились на землю. Сененский спрыгнул с коня; хотя сердце у него и было жестким, тем не менее, этих двух детей оставить здесь он не мог.

- Похороним деток, - коротко буркнул он Гонсёровскому. Тот спрыгнул с коня. Сененский схватил конец веревки и поволок мертвое тельце через кусты, как вдруг остановился. Среди травы он заметил свеженасыпанную могилу. До этого маленький холмик как-то ушел их внимания. Януш пустил веревку и с сильно бьющимся сердцем подскочил к могиле.

- Идите сюда! – крикнул он. – Тут лежат наши десять тысяч!

 

Все начали быстро отсыпать землю с могилы. Лопат у них не было, так что песок отбрасывали голыми руками, даже Евка помогала рыть своими пальцами. Довольно быстро они добрались до сгнившей ткани. Вот тогда-то все замерли. Сененский оглянулся по сторонам, охваченный неожиданным страхом. На какое-то мгновение ему показалось, что за ним следят чьи-то глаза. Сердце забилось в груди молотом. А потом он содрал ткань, откинул ее в сторону и поглядел вниз.

Лагодовский лежал спокойно. Он не встал, не бросился к горлу Сененского. Януш видел, как Жмагус чуть раньше приготовил небольшой осиновый кол, и усмехнулся. Мил'с'дарь пан Томаш упырем не стал. И хрен с ним! Все равно, важной была только его голова.

- Давайте пилу, - буркнул он своим товарищам.

Гонсёровский тут же сунул ему ее в ладонь. Сененский подвинул тело. Приспособиться не удавалось, но Жмогус с Гонсёровским подскочили с помощью, подняли мертвеца. Тогда-то Сененский потянул пилой по горлу Лагодовского. Пилил он быстро, очень скоро зубья заскрежетали по позвоночнику. Вот с ним было несколько похуже, но, в конце конов, кости поддались. Сененский поднял голову вверх, не глядя на закрытые глаза, на вывалившийся язык, он сунул трофей в мешок, завязал, подал Жмогусу. Только теперь заметил он, как сильно у него дрожат руки. Да к чертовой матери! В течение жизни он делал разные вещи, хладнокровно убивал людей, но никогда не отпиливал мертвецу головы пилой.

Безголовое тело быстро засыпали. Гонсёровский внезапно затрясся, он сорвался с места и побежал в кусты, и Сененский слышал, как там его рвало. У него и самого закружилась голова. Даже Жмогус, хотя толстокожий, как обычно жмудины, неоднократно сплюнул на траву и при этом крестился.

- Поехали! – бросил Януш, поднявшись над могилой. – До Красичина пять дней дороги.

 

Уже на следующий день они въехали в более населенный край. Ехали они быстро, совершенно не разговаривая друг с другом и не оглядываясь назад.

Лошади устали от быстрой езды. Бока их покрылись пеной, животные свесили головы, шли медленно, спотыкались на камнях. До того, как спустилась темнота, все нашли убежище в небольшой корчме в паре миль от Бучача. Лошадей тут же оставили челяди, а сами вошли в помещение, уселись возле огня и долго в молчании пили нагретое с пряностями любельское вино. За окном постепенно догорал багровый отблеск заката. Все молчали. Первым, наконец, отозвался Жмогус:

- С головой неприятности, - тихо буркнул он. – Смердеть начинает.

- Нужно будет ее вложить в горшок с вином, - буркнул Сененский. – Так сделали турки с головой его милости гетмана Жулкевского, помните? Мы тогда из под Могилева ушли, а вот Жулкевский с Конецпольским остались…

- По дворам шляхетским поговаривают, что гетман до конца хотел защищать границы Речи Посполитой, - тихо отозвалась Евка. – Коня ему предлагали, только он уходить не желал.

- Глупые твои слова. У Жулкевского в колене пуля из ружья сидела, так что верхом он ездить не мог. И был он старым брюзгой. Мучеником стать хотел, словно бы какой пророк. А турки сняли ему башку с шеи и отвезли Осману.

- Погоди, а у кого голова? – спросил Сененский. – У кого она?

- У меня… По-моему, она у меня во вьюках, - отозвался Жмогус.

Где-то, похоже из помещения, до них донесся слабый вскрик. Все сорвались на ноги. Сененский почувствовал, как сердце начинает биться все сильнее и сильнее… Он вскочил в сени, потом в конюшню и… онемел.

Конь Жмогуса стоял расседланный, вьюки лежали возле животного, а посреди конюшни лежала отрезанная голова Лагодовского, пялясь на Януша белками глаз. А в паре шагов стояли насмерть перепуганные конюхи с разинутыми ртами… Один из них набожно крестился.

- Матерь Божья, - простонал один их них. – А3ведь это же пан Лагодовский, который в нашей корчме бардак устроил.

Януш почувствовал, как его сердце подкатывается ему к горлу. Быстрым движением он схватил голову за волосы и сунул ее в мешок, затем поглядел на онемевших слуг.

- Что, украсть ее хотели, сволочи!

После чего вытащил пистоли из кобур, не спеша подошел к конюшенным. Он уже знал, что ему следует сделать, уже был в этом уверен…

- Своровать, значит, хотели, а?- прохрипел он. – Что же, сейчас получите свое.

- Помилуйте, господин, - заскулил первый из прислужников.

Все они рухнули на колени, один хотел подползти к Януша, но как-то сдержался. Взгляд Сененского словно бы окунул их в ледяную воду.

- Януш, да что ты? – вскрикнула сзади Евка.

- Убью, падали, - прошипел тот и приложил пистоль к голове первого из слуг.

И тут Евка бросилась на него, схватила руку с оружием, отвела ладонь назад. Разозленный, Сененский отпихнул женщину. А та, словно разъяренная кошка вновь бросилась на него, ее ногти когтями вонзились в ладонь шляхтича. Тот выругался, палец сам нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел; и он был настолько громким, что, казалось, сейчас стены корчмы рухнут. Перепуганные лошади присели на зады, начали бросаться в привязях. Сененский осмотрелся по сторонам, глянул на Евку, на Гонсёровского и Жмогуса.

- По коням! – крикнул. – Едем отсюда!

 

И вновь они сидели с пивными кружками. Стоял вечер, солнце пряталось в кровавом закате… Ожидали… На сей раз Януш не оставил голову во вьюках. Она была при нем, в горшке с вином. Прошло уже два дня, и для этого времени года было довольно тепло, потому голова начала портиться, подванивать сладковатым гнильем. Януш надеялся на то, что в спиртном она выдержит, по крайней мере, с неделю. А этого было достаточно, чтобы спокойно добраться до Красичина, а потом и поделить десять тысяч золотых.

Ну да, именно, поделить, подумал он. Выходило так, что каждому достается равная доля. Евка ведь тоже захочет получить свою часть. Это означало бы, что она получит две с половиной тысячи червонных. Нужно будет перехитрить бабу-дуру, наговорить чего-нибудь, чтобы она отдала свои деньги. А потом смыться и спрятаться в Литве… Впрочем, она и так бы его не нашла.

Сидящий у окна Жмогус насторожился, потом склонился к Янушу.

- Лошади, - тихо буркнул он. – Много всадников.

И уже через мгновение они и сами четко услышали стук конских копыт. На подворье возле корчмы раздались крики, звон стали. Януш пересел так, чтобы быть передом к двери. Украдкой, под столом, оттянул курок пистоля. Жмогус достал кинжал, спрятал в рукаве. Гонсёровский проверил, хорошо ли сабля выходит из ножен. Ждали…

Дверь распахнулась со стуком. В корчму вошло шестеро панов-братьев. У первого из них, высокого, плечистого, на голове был лисий колпак. У второго, помоложе, на голове была татарская мисюрка, на теле кольчуга. Третий, с перевешенным через плечо луком, сощурил глаза. Трое остальных выглядели не самыми боевыми. Один из них был приземистым, в его шапке было перо цапли; на виске шрам, левый глаз запал глубоко в череп. Двое оставшихся были высокими, жилистые, у одного вместо сабли на боку висела рапира. И даже не следовало прибавлять, что все они, с первого же взгляда, Сененскому не понравились.

Тем временем незнакомцы приблизились. Тот, что был в кольчуге, окинул внимательным взглядом Сененского. А тот отметил черную саблю⁶⁵ на боку шляхтича и три шрама на лице – один пересекал бровь.

- Так милостивый сударь – Сененский? – спросил незнакомец в лисьем колпаке.

Еще один лисовчик, подумал Януш. С того времени, как подвиги давних хоругвей пана Лисовского сделались знаменитыми, всякий первый попавшийся бродяга с широкой дороги заводил себе лисью шапку.

- А милостивые судари зачем спрашивают?

- По голову пришли.

Высокий произнес это запросто.

- По голову? По мою голову? Ну что же, - Януш положил ладонь на шее и провел ею вверх, - как видите, сидит крепко. Тяжело будет снять ее с шеи.

- Твою башку мы собакам выкинем. Нам же нужна голова Лагодовского.

Сененский молчал, потом украдкой глянул на двух своих товарищей.

- Так я ответа жду, - загремел высокий.

- А вот тебе ответ! – взорвался Януш.

Одним движением он вытащил пистоль из-под столешницы и выпалил высокому шляхтичу прямо в грудь. Грохот сотряс стенами помещения. Лисовчик схватился за грудь, упал на колени, изо рта потоком полилась кровь.

- В сабли их! – заорал Сененский и первым вскочил на стол.

Вокруг заблестели молнии обнаженных клинков. Жмогус сверкнул кинжалом, метнул его, и один из противников свалился с раной в боку. Януш напал на высокого детину в кольчуге. Зазвенели сабельные клинки. Противник нанес удар Сененскому снизу, отбил клинок, нацелился в кисть, затем рубанул наотмашь. Януш ответил быстрым выпадом накрест, снова выпад, затем сошел с линии удара. Кто-то выстрелил в него с небольшого расстояния, но ромазал. Грохот выстрела чуть не оторвал голову у Сененского. Будто молния, Януш отскочил, присел на пятках, пропистил клинок сверху и сделал выпад снизу.

Кто-то толкнул стоявший под столом горшок. Вино вылилось, а голова Лагодовского покатилась под ноги сражавшихся. Жмогус рубанул худого шляхтича в грудь, и рубиновые капли крови брызнули на столько уже переживший людской остаток. А через мгновение окровавленное тело свалилось на грязные доски возле отрубленной головы. Сененский сражался над нею с мужчиной в кольчуге. Долгое время они дрались наравне, а потом Януш показал свое фехтовальное искусство. Он быстро провел финт, а потом выпад. Острие гусарской сабли пробило кольца кольчуги, вонзилось в живот. Противник Януша только простонал и упал на лицо. Упал он сразу же возле головы Лагодовского, но еще хрипел, плевал кровью… Он даже протянул руку к несчастному остатку человеческого тела, но Сененский пнул голову, и та покатилась в угол. Сразу же после того на пана Януша напали с обеих сторон два следующих противника – толстый шляхтич с запавшим левым глазом и высокий "шкелет" с рапирой. Сененский присел, сжался, уходя от рубящего удара сабли, затем выскочил на средину помещения. Тут же к нему присоединился Жмогус, уже справившийся со своим противником. Краем глаза Сененский заметил, как Гонсёровский рубит саблей голову жилистого шляхтича.

Посреди помещения Януш сошелся с толстым шляхеткой. Рука у противника была крепкой. Сабля Сененского задрожала после удара в грудь. Януш рубанул, двигая запястьем, отбил мощный удар и ответил, нанося удар наотмашь, парировал встречный удар и ударил прямо. Далее драться ему уже не нужно было, толстяк бросился к окну. Если бы не живот, можно было сказать, что он бежал быстрее лани. К двери дорогу ему перекрывал Жмогус, поэтому он выскочил в окно, выбивая раму, с огромным трудом протягивал тушу сквозь образовавшееся отверстие, так что Януш достал его в самый последний момент. Словно молния, поднял он саблю для рубящего удара и хлестнул шляхтича по выпяченному заду. Толстяк заорал от боли, быстро проскочил в оконный проем и свалился прямиков в лужу во дворе. Януш не стал догонять его. Он медленно повернулся. Поначалу услышал стоны и жалобы корчмаря, потом провел взглядом по лежащим на полу телам, вслушался в стоны раненых. Тут же Гонсёровский перевязывал рану Жмогуса, в помещении еще поднимался пороховой дым. Сененский присел возле одного из раненных, стонущих врагов и оттер кровь с клинка полой его жупана.

После этой последней стычки Сененский решил, что будет вести себя осторожнее. Они уже не ехали по главным дорогам, но вел своих товарищей окольными путями, объезжая крупные поселения и городки. По этой причине путешествие сильно замедлилось. Иногда приходилось преодолевать лишние десятки миль, а через поселения мчали словно призраки, ночевали в корчмах, расположенных на совершенно укромных местах. Януш был полон самых худших предчувствий. Он ожидал того, что известие о смерти Лагодовского уже разошлось по округе, и что теперь многие рубаки и бездельники шли по его следу. Еще сильнее он обеспокоился, когда все они добрались до Галича. Обойти его им никак не удавалось, поскольку в этом городе находилась переправа через быстрый и переполненный весенними водами Днестр. Хочешь, не хочешь, а Сененскому с компанией пришлось въехать в город.

В Галиче как раз происходила ежегодная ярмарка. По улицам проезжали возы; на рынке и на отходящих от него улочках стояли лавки, в которых купцы представляли свои товары. Здесь было говорливо, весело, подвижно, поскольку на торг, как правило, съезжалось много шляхты из Червонной Руси. Сененский и его люди медленно ехали по забитым людьми улицам, протискивались через толпу, объезжали телеги и лошадей. Прошло много времени, прежде чем они спустились на берег руки под городом. Здесь находилась переправа и вечно забитый паром, которого на пристани ожидали самые настоящие толпы. С огромным трудом протиснулись они сквозь скопища черни и господ-братьев, чтобы, наконец, забраться на деревянное судно. Переправа долго не продолжалась. Днестр, пускай и после весеннего подъема, в этом месте широким не был. Но как раз на другом берегу наших путников ожидало самое худшее.

Жмогус как раз спокойно съезжал с парома на берег, как внезапно его конь споткнулся, а потом взбрыкнул. Жмудин не удержался в седле и упал, пустив поводья. И вот тут, непонятно откуда, к парому бросился подросток без шапки на голове, в поношенном кафтане и старых, распадающихся сапогах. Будто молния вскочил он в седло и, прежде чем кто-либо сумел опомниться, он ударил коня икрами и, словно вихрь, помчал в сторону леса.

- Голова! – бешено заорал Сененский.

Но времени на раздумья у него уже не было. Он подколол коня шпорами, его же жеребец заржал и с места в карьер пустился за убегающим вором. Обоих своих компаньонов и Евку шляхтич ждать не стал. На скаку он чуть не задавил торговку, перескочил лавку, чуть не столкнулся с въехавшим из боковой улочки возом. Далеко перед собой он пока что видел удиравшего вора, который вез во вьюках при седле десять тысяч червонных золотых, о чем, наверняка, и сам пока что не знал. Десять тысяч! Настоящее состояние!

Мчась будто вихрь, они выскочили за предместья. До леса было совсем близко. Очень скоро они въехали между деревьев. Януш подогнал своего коня, склонился в седле, прижался к к мокрой от пота конской шерсти, придвинул лицо к развевающейся гриве и прошептал коню чуть ли не на ухо:

- Лети, лети, сивка!...

Конь прижал уши к голове и перешел в галоп, летя на последнем дыхании. Деревья только лишь мигали в глазах Януша, но приблизиться к удиравшему ему никак не удавалось. Хуже того: в лесу он потерял того из виду. Шляхтич все ехал и ехал, но беглеца не было. Очень скоро конь Януша покрылся пеной, начал хрипло дышать и уставать. А потом Сененский выехал на широкую поляну. На ее конце он увидел развилку дорог. Там приостановился и тут же увидел четкие следы копыт, сворачивающие с головной дороги. Конокрад свернул на небольшую тропку, которая вела в глубокий яр у самого Днестра.

Сененский остановился. Он сошел с коня и стал ждать. Очень скоро он услышал стук копыт. Это близилась его компания. Гонсёровский со Жмогусом ехали на одном коне. Януш жестом указал на тропку, в которую свернул вор.

- Когда схватим его, - с трудом прохрипел он, - ремни из спины резать станем.

 

Низкий, вещающий ничего хорошего волчий вой заставил лошадей пугливо тряхнуть головами. Они начали тревожно фыркать. Сененский огляделся по сторонам. Окружающая их темнота становилась все плотнее; тени удлинились, солнце заходило где-то за холмами. Лес был тихим и темным.

Вой раздался вновь, на сей раз уже ближе. Сененский почувствовал, как волосы становятся дыбом. Он слышал, что в ярах над Днестром в последнее время уж слишком размножились волки. Еще когда царили морозы, их стаи подходили под города, не боялись они нападать и на людей. Пан Януш достал бандолет, проверил, заряжен ли тот, после чего взял ключ и завел замки. Затем медленно пошел вперед. Узкая тропинка вела наверх, карабкаясь на поросший кустами холмик. Сененский не видел, что творилось за зарослями. Зато он услышал глухое ворчание, какие-то шелесты и стук, как будто бы по земле тащили что-то тяжелое. Подняв руку, он дал знать своим компаньонам, чтобы те оставались в укрытии, сам он поднялся на возвышение, где раздвинул ветки кустов.

Собственно говоря, делать ему здесь было нечего. Конь Жмогуса лежал на боку с разорванным животом. Трава под ним темнела от крови, которая еще сочилась из разодранных жил и мышц. Рядом с ним Сененский заметил и тело конокрада. Труп уже был прилично надъеден. Два огромных волка лакали кровь из громадной лужи, что образовалась из мертвых тел. Один из них забрался на конскую спину, протянул морду к вьюкам, а потом… ну правда, начал вытаскивать оттуда голову Лагодовского.

Сененский от изумления замер. Он уже прицелился из бандолета, но тут второй волк поднял голову – это он вынюхал и даже увидел человека. Зверь протяжно заворчал, а потом медленно направился в сторону Сененского.

Януш не знал, что и делать. Он заметил, что первый волк удаляется от лошади, таща с собой кровавый кусок человечины. А второй шел в его сторону… Куда стрелять… Кого спасать – себя или те проклятые десять тысяч злотых?! Первый волк перехватил голову покрепче, тряхнул мордой. Януш крикнул и выпалил в его сторону. Огромный зверь завыл. Мощные челюсти сомкнулись в воздухе, после чего хищник положил разбитую пулей башку на передних лапах и свалился рядом с головой Лагодовского.

Второй волк метнулся в воздухе. С разгону он наскочил на Януша, сбил его с ног, свалил на землю. В самый последний момент шляхтичу удалось закрыть лицо рукавом жупана. Волчьи клыки в одно мгновение прогрызли сукно, дергающаяся боль сотрясла всеми его чувствами. Мощные челюсти сомкнулись перед лицом, волк бешено заворчал, сильные когти начали рвать грудь Сененского. А потом прогремел гром. Шляхтич замер, когда прямо в лицо ему хлестнула горячая волчья кровь. Громадное чудовище застыло на месте. Януш с отвращением сбросил с себя его тело, а после того увидел над собой бледное лицо Евки и пистоль, зажатый в ее руке…

 

- До Красичина еще пара миль, - сообщил Сененский. – Если все хорошо пойдет, до до заката успеем.

- Я надеюсь на то, что пан староста деньги нам сразу заплатит, - сказал Жмогус.

- Обязан. Красицкий свиреп к инфамисам, но слово свое всегда держит. Как пообещат, что с тебя шкуру слупит, то через пару недель ее можно и на солнышко вывешивать. А более всего терпеть не может Стадницких Дьяволят.

- А вы уже придумали, что сделаете с деньгами?

- Я… - начал размышлять вслух Гонсёровский, - куплю с половину какой-нибудь колёкации⁶⁶ и пущу в аренду.

- А я, - буркнул Жмогус, - найму себе товарищей и пойду в… гусары.

- В гусары! Ты, жмудин? Да чтоб меня об землю приложило! Будешь паном-товарищем!

- А как же!

- Погодите, перед нами мост.

Они выехали на берег небольшой, зато широко разлившейся речки. Вода, стекающая с гор и поднявшаяся после весеннего таяния снегов, бешено шумела на камнях. Зато через реку был переброшен длинный деревянный мост. Сененский въехал первым, за ним Жмогус с Гонсёровским. Евка замялась. Она придержала коня, поправила шапку на голове, прикрыла глаза ладонью.

- Кровь вижу, кровь, кровь… Пан Сененский… Не получишь ты денег…

На другой конец моста из леса выехало несколько всадников. Пан Януш приостановился и наморщил кожу на лбу, глянув на незнакомцев. Перед собой он увидел неподвижные, как будто бы выцветшие лица…Заметил их спокойные, издевающиеся над ним глаза, рваные жупаны, потрепанные колпаки или лисьи шапки. Оружие и конские сбруи в сиянии солнца… На боках у всех были черные сабли. А среди всадников был высокий, худой шляхтич с головой, обвязанной бинтами. Раненый хитро и насмешливо усмехнулся. Он выехал немного вперед, и тогда Сененский узнал его. То был Людвик Понятовский.

- Пан Сененский, а задержись-ка, мил'с'дарь! - воскликнул полковник. – Что, не ожидал?

- И чего мил'с'дарь желает?

- Ты прекрасно знаешь, что мне нужно! Отдай голову и сложи оружие. Это я убил Лагодовского, так что награда принадлежит мне. Или ты со мной не согласен, пан Сененский?

Януш оглянулся назад. На берегу реки стояло несколько гайдуков. Все они держали ружья, нацеленные в сторону моста. Сененский выругался. Они были в ловушке.

- Сложи оружие, пан Сененский! – крикнул Понятовский – В тебя десять стволов целятся!

Ян опустил голову. А потом протянул руку к вьюкам, в которых лежала голова Лагодовского, вытащил ее за волосы и вытянул руку в бок к вспененной, шумящей воде.

- Что же, приказывай стрелять! – весело крикнул он в ответ. – А как убьешь меня, бащки не получишь. Разве что в Гданьск по Сану и Висле за ней поплывешь!

Понятовский громко выругался. И тогда Сененский молнией развернул коня, ударил его шпорами и помчался в сторону сбившихся у моста гайдуков.

- За ними! – взвизгнул Понятовский. – И не стрелять!

Мост загудел под ударами копыт. Гайдуки на другом берегу неуверенно прицелились. Они не знали, следует ли нажимать на спусковые крючки. Набравший скорость конь Сененского налетел на них. Гайдуки завопили, а потом разбежались в стороны, лишь бы не попасть под копыта. И Сененский промчался мимо них, словно дикий татарин, держа в руке отрезанную человеческую голову… Сразу же за ним скакали Жмогус с Гонсёровским, а на самом конце – Евка. Потом оним влетели в лес. За ними раздались крики и выстрелы. Сененский увидел, как Гонсёровский клонится в седле, а потом валится на землю. Судорога рванула сердцем Януша. Гонсёровский был с ним уже издавна… еще со времен службы в лисовчиках…

Только времени на размышления и сожаления у него не было. Люди Понятовского сидели у них на хвосте. Сененский практически чувствовал горячее дыхание мчащихся лошадей на своей спине. Сейчас они летели по узкой тропке между деревьями, перескакивая свалившиеся стволы. Огромные, старые деревья пролетали мимо них, хлестали на скаку ветвями; грохот конских копыт, казалось, рарывал череп. Сененский оглянулся. Он заметил, что противники несколько приотстали.

- Восток! – крикнул он, когда троица преследуемых выскочила на обширную, заросшую кустами поляну, от которой отходили две дороги.

Жмогус понял его мгновенно. Когда они преодолели пустое пространство и влетели под спутанные ветви деревьев, он придержал коня, соскочил на землю, после чего хлопнул животное по крупу. Конь заржал и поскакал дальше, а Жмогус спрятался за дерево. Сененский поступил точно так же. Но перед тем еще вырвал из вьюков мешок для отрезанной головы. После чего поймал соскакивающую с седла Евку.

В самый последний момент все они припали к земле в яме от вывороченного дерева. Над ними застучали подковы, вооруженные всадники проскакали по дороге и исчезли вдали.

Сененский осторожно поднял голову. Дорога среди деревьев была пустая. Януш поднялся, закинул на плечо мешок с головой и вышел на тракт. Повсюду было пусто и тихо. Он повернулся и пошел по лесу, лишь бы подальше от дороги. Евка со Жмогусом пошли за ним. Сененский тихо рассмеялся. Ему удалось обвести вокруг пальца такого знаменитого загонщика, как Понятовский…

Он покрепче затянул ремешок на мешке, закинул его через плечо.

Над кучей сваленных ветром, прогнивших деревьев стрелой пролетел конь. Трое других появились за спиной Сененского. Януш замер. Прямо напротив, на прекрасном вороном жеребце сидел Понятовский. Сейчас он усмехался, и усмешка эта была воистину дьявольской.

- Придурки! – весело рассмеялся шляхтич. – Подобные штучки мне известны еще со времен московской войны. Ну что, пан Сененский, сам видишь, что обмануть я себя не позволю. Отдай голову!

Януш вытащил саблю из ножен.

- Иди. Сам забери.

Понятовский кивнул. Три его рубаки ринулись на беглецов словно бешенные псы. Жмогус схватил пистоль и выпалил в их сторону, один конь рухнул на землю, придавив своим телом всадника. Шляхтич ударился головой о камень, охнул и потерял сознание. Двое других кинулись к Янушу. Сененский уклонился от удара сверху, закружил своей саблей мельницу над головой, и жеребец первого из противников, испугавшись, встал дыом. Всадник пошатнулся, видя нацеленный в себя ствол бандолета, но в тот же самый миг к нему подскочил Жмогус и рубанул его саблей по руке. Тот заорал от боли, выпустил оружие; но в этот же миг второй из людей Понятовского ударил жмудина клинком в спину. Жмогус застыл, обеими руками схватился за выступившее из груди острие, захрипел, на его губах выступила кровь.

Сененский завыл от ярости. Глаза зашли мглой. Словно вихрь побежал он к всадникам. Понятовский выстрелил куда-то, но Януш уже проскочил под брюхом его коня и нанес удар саблей снизу в бок, с полуоборота, проведя укол под левой подмышкой. Конь заржал, встал дыбом, а потом помчался к деревьям, волоча на стремени неподвижное человеческое тело.

Второй из противников – которого Жмогус ранил в руку – повернулся к Янушу. Он быстро поднял саблю и рубанул шляхтича по лбу, но Сененский уклонился, а потом, когда всадник проскакивал рядом, словно кабан рухнул на спину всадника и одним рывком стащил того с седла. Дергающееся тело прижал к земле и одним быстрым движением вонзил острие сабли в горло.

Сененский поднялся с колен. Он шел, весь окровавленный, с горящими глазами. Понятовский не шевелился. Но, прежде чем Януш приблизился, ударил коня шпорой. Жеребец пошел с места в карьер и пропал среди деревьев. Сененский глядел ему вслед… Стоял и смотрел. Понятовский уходил. Уходил, но мог и вернуться.

Януш осмотрел побоище. Погоди-ка, что-то здесь не сходилось. Жмогус пал, но…

Евка!

Он чуть ли не завыл, увидав, что женщина лежит на земле. Януш припал к ней, приподнял голову и только теперь заметил багровый след от пули на груди, под сердцем… Рядом с ним.

- Евка, - тихо позвал он. – Евка…

- Кровь повсюду, кровь… И ты весь в крови, а голова бац! И о землю… Зачем это я… зачем я уехала из Каменца, - прохрипела женщина, тоненькая струйка крови потекла из уголка рта.

- Евка, - умоляюще прошептал Сененский, - не умирай… Умоляю. Красичин уже рядом… Мы богатые. У нас десять тысяч червонных золотых. На них мы купим деревню, даже две…

- Положи мне камень на груди, - прохрипела Евка, или забей кол, чтобы я уже не встала… За що я тебе, ляха, мылувала, за що⁶⁷…

- Евка, - прошептал Сененский, но женщина уже закрыла глаза. Его она уже не слышала.

Какое-то время шляхтич сидел в молчании. Потом услышал ржание лошадей со стороны тракта. Это могло значить лишь одно: Понятовский возвращался. Сененский сорвался на ноги и отскочил в сторону деревьев, где исчез среди безлистых ветвей кустов. Он даже остановился, потому что что-то толкало его в бедро. Он осторожно протянул руку к боку и нащупал мешок с головой Лагодовского. Осторожно он достал человеческий остаток, глянул на валяющиеся на поляне трупы, на тело Евки, на мертвого Жмогуса, пронзенного со стороны спины саблей, потом схватил голову за волосы и отбросил назад, в кусты, чтобы люди Понятовского не могл ее найти. Потом повернулся и начал красться между деревьев. Шел он будто пьяный, все кружило перед глазами. Дорогу он нащупывал, словно слепец, и опирался на саблю.

Голова со стуком покатилась по земле, отскочила от древесного ствола и упала в муравейник. Очень скоро муравьи обсели ее, залезли в уши, проникли под веки, в рот и в нос…

 

 

Бертран де Кюсси пошатнулся и свалился под стол. Все взглды направились в его сторону. На лицах шляхтичей расцвели усмешки.

- Немчуре уже хватит! – воскликнул Мурашко.

- Нет, дайте-ка ему еще! Наливай…

- Пей, пан-брат! – обратился Борейко к Бертрану и сунул кавалеру в руку кубок с медом.

Француз, покачиваясь, встал и выпил содержимое в один присест. А после того его повело назад, и он сбил со стола кувшин с вином. Красный напиток хлестнул на белые доски пола, разлился широко, но потом впитался в щели.

- А это что? – Сава поднял с лавки дорожную сумку Бертрана, развязал шнурок и вытащил стопку исписанных листов. – Поглядите, чего-то написано…

- Оставь, наверняка это любовные письма. Наш пан Бертран явно к дамочкам женихался. Или же, по обычаю галльскому, к вьюношам. Не читай, Сава, а то еще чего-нибудь вычитаешь смешного, и мил'с'дарь Бертран тебя как поросенка, будто на вертел, насадит. А на его рапире можно и волов зажаривать.

- Его оружие только на то и способно.

- Здоровье пана Бертрана, милостивые судари!

- Здоровье! Здоровье!

Бертран оперся о стол, дрожащей рукой поднял кубок, но уже не попал им в рот. Француз упал головой на стол и захрапел. Тем временем Боруцкий начал очередной рассказ.

 

 

рассказ восьмой

ДЕЛИТЬ БУДУТ ТРОЕ

 

Станислав высунул голову в окно кареты, жестом подозвал придворного. Молодой мужчина с длинными, завязанными сзади головы волосами подогнал коня и быстро приблизился.

- Жан, далеко еще до Тыкоцина?

- Еще три мили⁶⁸, ваше величество. До заката не успеем.

- Не успеем – трудно было сказать наверняка: то ли этот факт опечалил, то ли обрадовал старика. На его усталом, перепаханном морщинами лице расцвела странная гримаса. Он поглубже втиснулся в атласные подушки трясущейся кареты, заложил руки за шею, откинул голову на них. Да, он устал… Глаза набежали кровью, тело сгорбилось, словно бы под бременем, слишком тяжелым для его плеч. Осторожно коснулся он ладонью инкрустированного золотом сундучка, что стоял сбоку. Ладонь прижал так, словно бы в сундуке находились сокровища всей его жизни, сокровища старого, потерявшего силы человека с прядками седых волос, вылезающими из-под парика. Еще раз пощупал он ладонью ящик, удостоверяясь, все ли все ли в порядке.

Карета снизила скорость и остановилась. Дверцы открылись, два форейтора разложили ступеньки. В средину вновь заглянул Жан.

- Что случилось?

- Мы должны остановиться здесь, мой господин. Ночью теперь страшно ехать. По дорогам полно московской черни. Ограбить могут.

- Я плохо себя чувствую, - пробормотал Станислав. – Что-то душит меня. Воздуха! Воздуха, Жан!

Камердинер тут же заскочил в карету. Вместе с двумя слугами они вынесли старика наружу, посадили на заранее приготовленном стуле. А на дворе собиралось на грозу. Парило и было жарко. Драгуны эскорта спрыгивали с лошадей. Слуги быстро подняли стул и понесли Станислава прямо на крыльцо постоялого двора. Там уже ожидал согнувшийся в поклоне корчмарь.

- Все готово? – спросил Ясек⁶⁹.

- Полностью, милостивый господин… просим, просим в дом. А сейчас и ужин будет.

Старика осторожно внесли в главное помещение. Оно было большим и темным. Комнату освещали только свечи в железном подсвечнике и горящий в очаге огонь. На дворе сверкнула молния. Зеленоватый отсвет засиял грязных, матовых стеклах окон. Только через какое-то время все услышали удар грома.

Станислав отослал слуг жестом руки. Остался один с Яськом. Слуга огляделся по сторонам. Всех углов просторного помещения он не видел. Желтые огни свечей освещали лишь мрачное лицо пожилого мужчины и столешницу.

- То есть мы находимся… В Литве… - с придыханием произнес тот, - уже тут… Так скоро. Жан! – бросил он придворному, который уже хотел направиться к двери. – Останься. Не хочется мне быть одному. Не сегодня… А то вновь у тебя хлопоты будут… Вечно тебя тянет к девкам и картам…

Придворный поклонился, пряча искривленные губы. – И вечно этот старый пень, - так он называл хозяина только про себя, хотя остальные слуги не опасалась говорить этого Станиславу прямо в глаза, - должен вспоминать о его слабостях…

- Сейчас принесут ужин, милостивый господин.

Снова блеснуло. Отсвет на мгновение прогнал мрак в углах помещения. Ясек вздрогнул, положа ладонь на рукояти шпаги, потому что вдруг в одном из них что-то пошевелилось. Из полумрака появилась высокая фигура и приблизилась, стуча металлическими набойками на каблуках высоких сапог. Ясек уже собрался протереть глаза от удивления, поскольку незнакомец одевался настолько старомодно, настолько не модно, что молодой человек на какой-то миг подумал, что он просто не может быть родом из нынешней эпохи. Но потом впечатление прошло. Это был самый обычный, хотя и старомодный шляхтич. На вид ему должно было быть, как минимум, лет пятьдесят, хотя широкие плечи говорили об огромной, никак не подорванной возрастом силе. На незнакомце был польский костюм – скромный серый жупан, на который был накинут кунтуш, перевязанный слуцким поясом⁷⁰.

- Вечер добрый, мил'с'дари, - сказа он и поклонился, сняв с головы шапку, украшенную пером цапли.

- А что мил'с'дарь здесь делает?

- Да так, заночевать здесь пришлось, - просто ответил тот. Ясек вновь пригляделся к нему, но уже внимательней. Мужчина высоко подбривал волосы, у него были длинные, обильные усы, спускающиеся даже ниже подбородка. Выглядел он нормально… А впечатление, будто бы в его фигуре было что-то не так, похоже, было всего лишь иллюзией. Обычный подляский⁷¹ голодранец, нехотя подумал Ясек; поспорить можно, что он понятия не имеет, кто перед ним…

- Мил'с'дари, думаю, не выставите меня за порог?! – спросил незнакомец тихо и, вроде как, жалостливо. – Сам же я – Миколай Боруцкий, герба Новина.

Ясек оглянулся на Станислава. Старик был бледен, что молодой человек приписал царящей в помещении духоте. Вообще-то он мог бы подать хозяину какие-нибудь отрезвляющие соли или масла, но те остались в карете, а на дождь Винницкому выходить не хотелось. В конце концов, хозяин был должен ему зарплату за целый год. И к тому же не делал ничего, чтобы как-то успокоить его кредиторов, как обещал ранее. Винницкий знал, что старику скоро конец. Пальцы руки, которую тот протягивал перед собой, чтоб указать на стул, дрожали. Но, с другой стороны, у него еще имелись силы, чтобы пытаться сражаться… Сражаться даже в подобной ситуации, в которой сейчас находилась Речь Посполитая…

- Садись, мил'с'дарь, - тихим голосом произнес Станислав.

Только Боруцкий его не послушался. Он вглядывался в лицо старца.

- Вот как-то думается мне, что откуда-то я вас знаю, - произнес он уже несколько другим тоном. – И куда же это ведет вас судьба? Времена ныне неспокойные, а вы в дороге. Повсюду полно московской сволочи… Шляхта из Литвы уходит. Прямиком к несчастью едете.

- А не ваше это, мил'с'дарь, дело, - буркнул Ясек.

Этот шляхтич уже начинал его раздражать. Вот не усидит же, сермяга, спокойно, - подумал он. Взгляд его зацепился за оружие незнакомца. Подобное оружие в Речи Посполитой никтоне применял уже много лет. Это не была обычная парадная карабеля, какую носили шляхтичи старинного покроя, не августовка, но длинная, тяжелая гусарская сабля в черных ножнах. Похоже, что у этого типа она осталась еще от прадеда. Ясек видел подобные в старых оружейных комнатах, к которым причислял, к сожалению, и коронный арсенал в Варшаве. Вот только те бывали уже заржавевшими. Рукоять же оружия незнакомца блестела, как будто бы саблей пользовались очень даже часто.

- Я у хозяина спрашиваю, а не у слуги! – буркнул Боруцкий, и в его голосе случилась неожиданная перемена. Так мелкопоместный шляхетка говорить не мог. Яську все это совершенно перестало нравиться.

- Издалека, - быстро ответил на это Станислав. – А вы откуда?

- Из-под Ленчицы. Вижу, что вы проехали приличный шмат дороги из Варшавы. И не похожи вы на таких, что едут на меды или на девок. А ведь в Подлясе и того, и другого хватает. Тут, в Тыкоцине, проживает как раз одна такая ладная деваха. Толстая и – дьявол упаси – такая добродетельная, что у нее между ногами все срослось. Вот говорю вам, сиськи, словно пара лимончиков. Даже королевская яблоня таких плодов не уродит. А пан, вижу, девок любишь, - обратился он к Станиславу, прищурив глаз. – А что бы мы без них делали? Как говорится, девица и рыбица свой вкус в срединке носят…

- Не по дороге нам в Тыкоцин. По другим дорогам поспешаем мы, чем ты, пан-брат, - прибавил с сомнением пан Станислав. – В Литву мы едем.

- В Литву? Так ведь там сейчас вся сила московская стоит?! Солдатня той курвы, императрицы Екатерины, шляхту лупят, с селян и горожан три шкуры дерут. А самые худшие - тарговичане⁷². Дорвались до власти и до имений. Даже кого живым отпускают, перед тем все до последнего ограбят. И у вас там цель какая-нибудь имеется?

- Так нам дорога выпала.

- Дорога, - произнес тот быстро и тихо. – Видите ли, господа милостивые, дороги, ни разными могут быть. Одна в корчму ведет, другая – в веселый дом с девками, и как раз такими путями честный человек руководствоваться должен. Имеется и третья – это если с пути сбиться. Но имеется и четвертая, - снизил он голос, - на виселицу… Так какую из них вы выбрали?

- Не твое это… - начал было Ясек, только Станислав сделал быстрый, нетерпеливый жест ладонью. Это означало, что он отсылал слугу прочь.

Придворный медленно отступил. Не то, чтобы он так дрожал за здоровье старика… Хотя с другой стороны Ясек знал, что собирается делать его хозяин и, несмотря ни на что, ценил его старания. И ему не хотелось, чтобы с ним случилось чего-нибудь нехорошего. По крайней мере, не сейчас, когда король еще хоть что-то значил и мог сделать для Яська много чего. В свою очередь, Винницкому было любопытно. Кем был тот таинственный шляхтич? Что привело к тому, что король пожелал говорить с ним один на один? Похоже, игра здесь шла на крупную ставку. Потому-то, он лишь притворился, будто бы выходит на лестницу, быстро и тихонько отскочил в сторону и спрятался за большой закопченной дымовой трубой.

- И что же, пан Август? – голос Боруцкого прозвучал теперь совершенно не так, как раньше, властно, решительно. – Как там с нашей договоренностью? Когда собирали засечки на сеймиках на сем вашей милости, который потом ввел в действие ту конституцию и все с ног на голову перевернули, и когда вашу милость избирали, вся ленчицкая земля встала за тобой, как один человек. Тогда я был вашей милости нужен. Тогда ты меня уважал. И дал слово – никаких перемен, никаких уменьшений Польши. И черт с ней, с той конституцией двухлетней давности. Но что ты теперь творишь? В Гродно едешь. С Тарговицей снюхался. И считаешь, будто бы так легко будет плюнуть мне в глаза после всего этого?

Сделалось тихо. Спрятавшийся за дымовой трубой Ясек слышал лишь тяжелое дыхание Станислава Августа Понятовского. Сердце молодого человека забилось сильнее. Выходит, этот таинственный шляхтич был?... Ну да – кем же? О чем тут могла идти речь? Договор многолетней давности? Никогда он не слышал, чтобы Август заключил нечто подобное.

- А что, по-твоему, я должен делать? – услышал он нервный вопрос короля. – Ничто уже не спасет Речь Посполитую. Ничто… И никто нам уже не поможет. Мы проиграли все и вся. И нам остается лишь спасать останки давнего великолепия. Но без уступок. Ничего не отдавая… И мне были даны некие обещания…

Ясек молчал. Он полностью соглашался с этим всем. В конце концов, это и было целью их выезда.

- Которые дала царица Екатерина. Да самая старая курва по сравнению с ней – это переполненная очарованием девица. И ты в это веришь?

- А мне ничего другого не остается…

- Честь остается! И сабля. И слово. Ты же обещал, что ничего подобного не сделаешь!

- У меня нет выбора! Я должен защищать Речь Посполитую. И буду это делать. Не отступлю!

- Но ведь ты хочешь… Ты же едешь туда, чтобы подписать! Не ври!

- Уйди, прошу тебя, уйди, - тихо вздохнул Понятовский. – Умоляю…

- А договор? Я еще вернусь сюда… Только лишь хотел напомнить тебе обо всем…

Продолжения беседы Винницкий не услышал. Эти двое заговорили тише. А потом раздался стук закрываемой двери и тихий зов короля:

- Жан, Жан…

Тот быстро выскочил из-за дымохода. Лицо Августа стало еще бледнее.

- Ты видел? – прохрипел король. – Еще один… Боже, да когда же мне будет покой?...

- Кто это был, милостивый господин?

- Иди, иди, погляди, куда он пошел, - с трудом произнес король. – Быстро, Жан! Я задыхаюсь, оставь меня!

 

Когда придворный вышел перед крыльцо постоялого двора, его приветствовали прохлада и моросящий дождик апрельской ночи. Было темно. Ясек не знал, где искать незнакомца. Неужели тот Боруцкий успел выбраться за пределы двора? Винницкий свернул за угол корчмы. А потом… Он успел заметить быстрое движение. Молнией он бросился в сторону, вырывая шпагу из ножен. В самоепоследнее мгновение он отбил нацеленный в себя клинок. Это был он… тот самый незнакомый шляхтич. Боруцкий наскочил на дворянина с поднятой саблей. Ударил наотмашь, так что рукоять шпаги в руке Яна задрожала. Ясько отступил, сделал выпад, только противник уже сошел с линии удара. Он нацелил быстрый рубящий удар в ркууку, затем влево… Винницкий эти удары парировал. И сам провел атаку крест-накрест. Боруцкий умело вывернулся. Ударил плашмя по гарде, защищающей ладонь Винницкого. Ясек крикнул. Оружие выпало у него из пальцев… А тот схватил его своей левой рукой за фрак на груди, бросил на стену с такой силой, что придворный даже вскрикнул от боли. Боруцкий приложил молодому человеку клинок сабли к горлу.

- И что, пан Винницкий? – спросил он. В его голосе не было ни капли усталости. – Король приказал тебе за мной следить? И ты пошел, словно баран на убой? И это ты, шельма и разгильдяй, выискивающий только своей выгоды?

- Я… - Ясек заикнулся. Красные глаза противника, казалось, загорелись. – Я должен был поглядеть, куда идешь…

- Ну, и наверняка, тебе любопытно, кто я такой и чего хотел от Августа, так?

- От короля… - запыхавшись, произнес Винницкий и быстро, судорожно мотнул головой.

- От короля… Хрен мне королем, а не он. Знаешь, куда вы едете? Ну, скажи, не бойся. Тогда узнаешь, чего я от него хотел.

- Ну… в Гродно, на сейм…

- В Гродно на сейм. По приказу царицы Екатерины. А знаешь, что он должен делать на том сейме?

Винницкий молчал. Сердце его забилось сильнее. Он боялся… Отвратительный, тошнотворный паралич поразил от желудка до гортани.

- Королю служишь верно?

Тот медленно кивнул, опасаясь, что незнакомец может обо всем догадаться. Про себя он проклял собственные карточные долги, заставившие искать службы у такого банкрота, как Станислав Август Понятовский. Но, своим путем, только под его опекой он мог бы насмехаться над кредиторами. Хотя сейчас… Говоря откровенно, он предпочел бы встречу со всеми, кому он был должен, чем с этим одним шляхтичем.

- Так узнай же, какова цель вашей поездки, - прямо в лицо прохрипел ему в лицо Боруцкий. – Станислав Август Понятовский едет на сейм в Гродно, чтобы подписать трактат о разделе Речи Посполитой. Что бы уничтожить ее во веки веков!

Винницкий вздрогнул. Это для него было совершенно неожиданным. Даже кто-то подобный ему не мог спокойно глядеть на то, что в последнее время творилось в Польше. Проигранная война, вступление российских войск и правление Тарговицы после низвержения знаменитой Конституции Третьего Мая переполняли гневом даже кого-то такого, как он сам. Ясь восхищался энергией Станислава Августа. И в Гродно они выехали, чтобы вести переговоры, но совсем не затем, чтобы поддаться России. По крайней мере, так утверждал король.

- Это не… Это не может быть правдой, - тихо прошептал молодой человек. – Мы должны туда ехать… Мы обязаны торговаться. И наверняка не обойдется без отмена конституции…

- Так ты считаешь, будто бы Екатерина вот так, за здорово живешь, выведет войска из Польши? И, возможно, вернет нам давние свободы? Нет, слуга. Твой король предал! Он едет подписать раздел. Пруссия заберет себе Великопольшу, Австрия – ничего, впрочем, сейчас у них хлопоты с французами. А Россия – эта зацапает Литву и все остальное. Станислав Август – это изменник! Он предал меня, поскольку обещал, что никогда не поднимет руки на целостность Речи Посполитой, он предал тебя, поскольку не сказал тебе всей правды. Он предал армию, потому что приказал прервать войну. Предал всю шляхту, простых горожан, даже сельское хамье, потому что едет подписать приговор на нас всех…

- Нет! Нет! – выкрикнул Винницкий. – Это… это невозможно! Да как он мог?!

- Так пойди! Сам спроси у него, прислуга! Это и есть причина, зачем я прибыл сюда. Он не может доехать до Гродно. Не может доехать… живым. Не позволю сделать этого, как польский шляхтич! А ты… ты можешь мне пригодиться. Ты сделаешь так, что он перестанет существовать…

- Я не желаю во все это вмешиваться, - тяжело дыша, произнес Винницкий. – Не могу…

- Можешь! И даже обязан сделать это! - - тихо произнес Боруцкий. – А перед тем отправляйся к нему и скажи, что я не допущу того, чтобы он поставил свою подпись на акте раздела!

Винницкий прикрыл глаза. Сильная рука Боруцкого, до сих пор прижимавшая его к стенке, внезапно ослабела. Ясек уже мог дышать свободнее… Медленно поднял веки… Он был один… капли воды с крыши стекали ему за шиворот. Тот ушел. Ушел… Ушел! С бешено бьющимся сердцем Винницкий осмотрелся по сторонам. Никого и ничего он не увидел. Ничего?!

Карета монотонно колыхалась на подляской дороге с ее вечными выбоинами. Ехали медленно, но и так отдалились от Тыкоцина уже на две мили. Август поглубже закопался в вымощенное атласными подушками сидение. Он устал Но не настолько, чтобы еще раз не обдумать соей ситуации.

Тот уже обо всем знал. А Понятовский так надеялся на то, что Боруцкий не узнает про его выезд из Варшавы. Но "черный" – так он про себя называл встреченного в корчме шляхтича – все же вынюхал. Вынюхал, что готовится. Август был уверен, что сейчас тот сделает все возможное, а мог он много чего, чтобы король не добрался до Гродно. Только все осталось по-старому… А что он мог сделать? Похоже, откровенное нападение в расчет не входило… Перегородить дорогу? Станислав дрожал при одном только воспоминании огненных глаз того человека. Что он мог сделать? Что? Вот это и беспокоило, учитывая то, что ему самому без всякого нужно было быть в Гродно, самое большее, через несколько дней…

А может, промелькнуло в мыслях, а может попробовать договориться с ним… Только как? Через кого? Через Винницкого? Подсознательно он чувствовал, что кто уж кто, но этот шельма и картежник наилучшим образом подошел бы для этого. Да, надо попробовать.

Неожиданно раздался громкий треск. Карету сильно перекосило. Снаружи до ушей короля донеслось ржание лошадей и ругань кучеров. Он покрепче ухватился за сидение, придержал сползающий сундучок. Дверцы неспешно открылись. Король осторожно передвинулся к ним, позволил подхватить себя под руки двум камердинерам, чтобы те вынесли его.

- Ваше Королевское Величество, колесо отвалилось! – услышал он голос Ясека.

Холод пронзил сердце Понятовского. Он поглядел на неестественно перекошенную карету, на измазанных грязью слуг, пытающихся приподнять переднюю ось.

- Ваша милость, сегодня уже ехать не удастся, - отрапортовал вахмистр из эскорта. - Нужно где-то ночевать. А за ночь, дай Бог, исправим.

- Ваша милость, - шепнул кто-то другой из придворных. – Ну как зло какое к нам прицепилось. Поначалу в Тыкоцине лошади пали… потом разваленный мост. Теперь колесо… Может, мессу в костеле заказать?...

- Заткнись, дурак! – грозно рявкнул Август. У него уже не было сил на всех них. - Исправляйте! Пошлите за колесником!

- Милостивый государь…

Этот голос заставил Августа обернуться. Винницкий. Глаза его странно блестели. Наверняка пил целую ночь.

- Чего хочешь?

- А зачем нам вообще ехать в Гродно? Если там мы должны будем сопротивляться, то точно так же можно и не спешить с приездом…

- Думаешь, что Сиверс⁷³ не пришлет за нами казаков? Впрочем, а какое тебе до этого дело, Жан?

- А если… Если то, что ты хочешь сделать, погубит Речь Посполитую?

- С чего это ты вдруг таким патриотом сделался? – хмуро спросил Август. – Более умные о том размышляли, как ее спасти. Хотя, послушай-ка: ведь у тебя же долги, так? Если бы не я, ты давно уже сидел бы в долговой яме. Так что молчи и делай то, что я приказываю. А Гродно… Гродно для нас может ой как здорово пригодиться… ты парень молодой, оборотистый, глядишь, и в сам Петербург попадешь? Ладно, иди уже!

 

Винницкий медленно подъехал к корчме. Этим вечером он на несколько часов исчез с глаз Понятовского. Ему нужно было все обдумать. Нужно было решить, что делать. Слова Боруцкого, а потом короля, вызвали в нем волну беспокойства. Что-то было не так. Я Яну не хотелось служить изменнику. Может потому, что, как сам признавал, его совесть еще не была выжжена до дна… А разделы означали правление Тарговицы. И некоторые из тарговичан имели к нему некоторые… претензии, взять хотя бы Францишека Ксаверия Браницког, за то, что случилось… Ну, понятное дело, женщины, карты, дуэли… Нет, правильней: карты, дуэли, женщины… И это могло оказаться мало приятным. Потому Винницкий должен был все оценить и обдумать. Хотя бы и недолго.

Навстречу ему никто не выбежал. Корчма казалась совершенно пустой. Винницкий привязал поводья к коновязи. Потом толкнул дверь и вступил в темноту. Его удивила пустота, царящая внутри постоялого двора. В очаге не горел огонь, столы и лавки были перевернуты, бочонки и кувшины стояли пустыми, по углам на сквозняке покачивались пряди паутины. Винницкий уже собирался было выйти наружу, как вдруг заметил полоску света в щелке занавески, которой перегородили одну из спальных ниш. Он быстро направился в ту сторону. И одним движением раздвинул два куска материи.

- А вот и он! Вот он! – прозвучало несколько голосов.

Альков – большой, занимающий чуть ли не половину всей корчмы – был полон людей. В ноздри Винницкому ударила вонь вина и потных тел, говор и шум, потому что неожиданно, словно по команде, все начали шуметь, вести диспуты, пить и развлекаться. Среди них Винницкий видел одну только шляхту – все были одеты в польские одежды, у всех были подбриты головы, на всех висели сабли, все пил и ссорились, одним словом – развлекались, будто в давние времена, как минимум, при короле-саксонце⁷⁴ из поговорки. Вот только в последнее время в Речи Посполитой так никто не делал. Веселиться здесь сейчас могли разве что тарговичане, те самые, что пришли в Литву и Корону за московскими штыками. Вот только среди них была мало шляхты, такой, как эта, что удобно устроилась на лавках в корчме. И Винницкий не видел среди этих ни одного москаля, ни одного царского офицера или хотя бы одного продавшегося поляка во фрачке и паричке. Присутствующие здесь, в кунтушах или жупанах, в рогатых конфедератках⁷⁵ или меховых колпаках, не очень походили на новых повелителей Польши и Литвы. Забава была в самом разгаре. Но почему же он не слышал ничего перед корчмой или когда вошел в основное помещение? У Винницкого голова пошла кругом… Эта корчма… Все, что здесь творилось, для него было настолько далеким, словно бы, войдя сюда, он перенесся из богом забытой харчевни куда-то далеко… Только не в смысле дальних сторон. Скорее, на несколько веков назад…

- Низкий поклон, поклон вашей милости! – Боруцкий шел навстречу нему с несколькими незнакомыми шляхтичами. – В конце концов, и ты сюда попал! Пей с нами! – он сунул Яну в руки громадный наполненный вином кубок вместимостью с половину гарнца.. – Все вы сюда попадете!

Ясек приложил посудину к губам. Пил он долго, медленно, не чувствуя терпкого вкуса молодого вина. Головокружение охватило его, едва он отвел кубок от уст.

- Позвольте, мил'с'дари! – воскликнул Боруцкий. – Ян Винницкий, кавалер, достойный всех нас. И ты, пан Ян, познакомься с моей компанией. Вот это, - указал он на ближайшего, - это пан Самуэль Лащ⁷⁶, гуляка, скандалист и пьяница, что называется! Двести шестьдест баниций и сорок инфамий в свое время! А сколько голов в драках повредил…

- Двести шестьдесят семь баниций и сорок семь инфамий, по позволению вашей милости! – поправил Боруцкого указанный.

- Да и двести шестидесяти хватило бы, чтобы очутиться здесь! – воскликнул второй из товарищей Боруцкого, высокий мужчина с тщательно выбритой головой и довольно-таки притными чертами лица. В руке он держал толстую кожаную нагайку.

- А это вот, - указал на него Боруцкий, - пан Миколай Базилий Потоцкий, тот самый каневский староста, что загонял баб на деревья и стрелял по ним, ну а жидков живьем жарил! Теперь я его на горелке жарю! Пей, мил'с'дарь!

- Пей! – выкрикнул Потоцкий, потряхивая нагайкой, когда Винницкий во второй раз оторвал кубок ото рта. – Пей до дна!

- Ну, свой парень!

- Наш, наш человек!

Ян вновь отпил вина. В голове его царил кавардак. Другие товарищи Боруцкого, смеясь, выкрикивали свои имена: Легеза, Зборовский, Лащ, Радзивилл… Где же это он был? В орчме? На небе? Ясек готов был отказаться от девок и карт, если на том свете мед и водка лились столь обильными потоками, как на этом постоялом дворе. А может… может, это была преисподняя?

- Садись, мил'с'дарь!

Боруцкий хлопнул его по плечу с такой силой, что Винницкий чуть не растянулся на лавке. Старый шляхтич присел напротив. Он поглядел на молодого человека из-под наполовину прищуренных век, шельмовски, но вместе с тем со странным презрением.

- Так ваша милость – кто? – инстинктивно спросил Ян. – Где это я?

- А может, сначала я скажу тебе, кто ты. Ян Винницкий… Отец оставил тебе приличное состояние. Четыре деревни ты проиграл в карты, две пропил, одна пошла за долги. К различным господам ты пытался подвязаться, а потом встретил еще худшего мерзавца, чем сам – Станислава Понятовского. Ездишь при его карете, доставляешь ему девок на ночь, с письмами мотаешься. Короче, мил'с'дарь Винницкий, сволочь ты без чести и совести, лакей – не лакей, прислужник, шельма и только палачу тебя отдать. Двум ни в чем не повинным девкам ублюдков сделал. Одна плод вытравила, вторая утопилась, о чем ты даже и не знаешь. Долги у тебя имеются – кредиторы за тобой бегают. Если пьешь, то не за свои. Если играешь, так проигрываешь. Но, все же, какие-то остатки совести у тебя остались… Речь Посполитую за собственные долги ты бы в московское ярмо не продал, как это сделал король А раз ее у тебя даже такая мелочь имеется, тогда приветствую у себя!

- Очень много ты обо мне знаешь, - буркнул Винницкий. – Если Боруцкий считал, будто бы его гость будет всем этим смешан, то ошибался. – Откуда ты меня так хорошо знаешь?

- Да как же это я не знал бы такого сукина сына! Я – Борута из Ленчицы⁷⁷.

- Черт из замка? Тот, что из сказок? Не может быть!

- Пей, пей! – выкрикнул сидевший рядом Миколай Базилий Потоцкий и подлил Винницкому вина. – Наш хозяин все знает, ведь правда, мил'с'дарь Зборовский? – бросил он сидевшему неподалеку шляхтичу в меховом колпаке на голове. – Даже то, куда твоя голова подевалась…

- Опять же, ты не такой поддонок как Понинский или Браницкие… В глаза себе плюнуть не дашь, - продолжал Борута. – Ну а детки… Оно ведь не тот мужик хороший, который другого не поится, а тот, что с хером, и этот хер у него стоит. Вот только ты же изменнику слуга!!!

- Неправда это! – громко выкрикнул Винницкий. Вино крепко играло у него в голове. – У Августа нет выбора. Он обязан ехать в Гродно. А там будет сопротивляться. Там противопоставит себя царице! Торговаться станем! Не верю я, что Понятовский страну предал.

- А я тебе говорю, что он шельма и бандит! Туда он едет, чтобы подписать акт о разделе Речи Посполитой. Он должен узаконить бесправие. Именно для того Екатерина его королем и сделала!

- Вот оно как… Так что ему делать? Это ведь конец… Но царица обещала, что наших границ не нарушит…

- И ты считаешь, будто бы она запросто так отведет войска от границ Речи Посполитой?! Станислав Август – это предатель! Екатерина оплатила его, чтобы он выдал нас в руки Москвы!

- Он будет сопротивляться… И не сделает этого… Но тогда… нам не остается ничего другого…

- Остается, - сказал Борута. – Остается честь и вот что, - стукнул он по рукояти сабли. - Никогда еще шляхта силе Москвы не поддавалась! За сабли, панове-братья, бей московита!!!

- За сабли! За сабли! – раздались окрики.

- Войну мы проиграли… У Понятовского нет иного выхода…

- А разве должен он отдавать Екатерине коронные регалии?! Погляди-ка в тот сундучок, который он везет с собой. Увидишь, что там лежит…

- Да как же это?! – еле выдавил из себя Винницкий. Кровь отступила с его лица. - Не может такого быть…

- За Речь Посполитую, милостивые господа! – выкрикнул Борута. – За польскую шляхту! Здоровье мил'с'дарей!

Отовсюду ему ответили многочисленные окрики. Кто-то из пьющих, уже хорошенько поддатый, покачнулся и свалился на стол. Вино из перевернутого кувшина потекло широкой струей. Другой, сидящий наискось от Винницкого, жалобно заскулил. Он был настолько пьян, что не мог ухватить рукой полный кубок и поднести его ко рту. Тем не менее, он твердо сидел на лавке.

- Пан Бадовский уже готов! – воскликнул Лащ. – Помогите-ка Конраду! Ручки у бедняжки не шевелятся! Налейте ему!

Тут же кто-то из шляхтичей поднял наполненный вином кубок. Винницкий считал, будто бы он даст его соседу, но тот просто наклонил кубок и все его содержимое влил в раскрытую пасть Бадовского. Не пропало ни капельки драгоценного напитка. Вино забулькало в горле, хлюпнуло – и все закончилось. Винницкий не знал, не мог и предположить, будто бы кто-то мог пить подобным образом…

- Это Конрад Бадовский, любельский земский писарь… Самый выдающийся пьяница в воеводстве, - воскликнул Потоцкий.

- Ну ладно, а что еще мы можем сделать? – спросил Винницкий.

- Сражаться! Сопротивляться, как можно дольше! С запада, из Франции придет помощь. Нужно продержаться! Не родилась еще такая сила, которая бы победила шляхту! Но перед тем мы не должны позволить новых разделов. Мы не можем допустить, чтобы Станислав Август добрался до Гродно. И ты нам в этом поможешь!

- Не пойму я только, почему тебе, дьяволу, так важно существование Речи Посполитой? Почему ты так ее защищаешь? Ведь для тебя, похоже, лучше, если одержат над ней триумф сила и насилие. Зачем спасать страну, где все верят в Бога, где все ходят в костел, стучат лбами об пол, а ксендзы живут припеваючи. Зачем тебе все это? Не было бы лучше, - хитро усмехнулся Ян, - приложить руку к ее упадку? Тогда для тебя будет больше выгоды, чем от существования Речи Посполитой.

- Так я ведь польский      шляхтич! – взорвался Борута. – Я здесь родился! Здесь мой дом! А что касается ксендзов, то да, многие поляки ходят в костелы, только скорее они поверят в спасительную силу водки, чем в чудеса и жития святых. Опять же, мне нравятся ваши обычаи. Я люблю свободу, как вся шляхта в Речи Посполитой. И я хочу ее сохранить. И при всем при том – это моя сфера действия. Мы в аду поделили мир на части. У каждого черта – своя. Что мне делать, если московитский Дытко⁷⁸ и прусский Коффель поделят между собой Польшу и Литву? Куда мне тогда податься? И потому я сделаю все возможное, чтобы не допустить раздела Польши, который запланировал Август!

- Только вот я, - замялся Винницкий, не верю я, - чтобы он этот акт подписал…

- Подпишет! Он же изменник! Говоришь, будто бы он желает сопротивляться, но зачем тогда он едет в Гродно? Ведь он мог остаться в Варшаве, отговориться болезнью. А он только подгоняет всех слуг. Он же изменник!

- Изменник! Изменник! – прозвучали голоса выпивающих.

- А ты – слуга предателя, и не поляк, если мне не поможешь. Кто тебе ближе: я или он?

Винницкий почувствовал себя паршиво. Лица и имена смешивались перед его глазами. Он был пьян… настолько пьян, как никогда в жизни. Но тут же чувствовал, что придется решаться.

- Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал? – спросил он, прижимая лицо к лицу Боруты.

- Убей предателя! – шепнул ему тот прямо в ухо. – Предателей в Речи Посполитой всегда вешали. А он уже не король. Что это за повелитель, который губит свою страну?

Винницкий замер. Он поглядел на лица собутыльников Боруты. Все были веселыми, пьяными, смешливыми, вот только глаза оставались удивительно мертвыми, совершенно словно бы где-то в глубине души этих людей коренилась огромная печаль и боль. И еще страдание. Да, страдание, превосходящее всяческое воображение… Все это веселье, вся эта пьянка были искусственными. Эти люди не притворялись, просто, они обязаны были это делать… Были обязаны, в течение целой вечности…

- Да ты, пан Борута, похоже, с ума сошел… Я ведь не королеубийца…

- Выходит, желаешь смерти Речи Посполитой?! Уничтожить нас желаешь?! – Подусай – только от тебя судьба страны зависит… Только от тебя…

- Хитер ты, пан Борута, только я буду еще хитрее. Что я буду иметь с того, что убью короля?

- Ах, Винницкий! Знал я, что ты еще та шельма, только не думал, что такая… Я заплачу твои долги, Ясек. Верну тебе все деревни, которые ты прогулял…

Винницкий затрясся… Родовые владения. Его отец на смертном ложе просил никому их не продавать. И все ушли за долги, на карты, на девок…

- Речь Посполитую спасешь… и богатым будешь… - прошептал Борута. – И не бойся, убийцей короля не станешь, только палачом… А это уже не такой и позор…

- Когда я получу деньги?

- На следующий же день после смерти короля. Встретимся в Тыкоцине, в корчме "Под саблями". Иди уже. Во дворец успеешь. Он спит.

- Пойду, - тихо прошептал Винницкий. Пошатнулся, поскольку был совершенно пьян. К горлу подступала тошнота. – И пойду, сучьи вы дети! Пойду!

- Иди.

Ян направился к двери. Все перед ним расступались, словно перед чумным, позади украдкой обмениваясь взглядами. Только сам он этого не видел. Вышел, хлопнув дверью. Пир продолжался…

- Все будет хорошо, - сказал Борута Самуэлю Лащу. – Он это сделает.ю Пускай и не сегодня, зато завтра…

- И как же, после того ты собираешься вознаградить убийцу короля? Причем, польского шляхтича, который взялся за подобное? – спросил Лащ. – Да никогда еще ни один поляк на жизнь своего повелителя не покусился…

- Наградить королеубийцу? Ты чего, издеваешься? Разве я сам не шляхтич? Я ему заплачу, а как же. А потом прикажу повесить. С мешком золота на шее. А его душа и так уже приндлежит мне. Нет, кормить таких сволочей, как Винницкий, я не собираюсь.

Повисла тишина. Все поглядели один на другого.

- Все будет хорошо, - буркнул Борута.

 

После того, как он поддел ставни стилетом, те открылись с легким треском. Ян осторожно раскрыл их. Окно было открыто. Быстро и тихо он вскочил вовнутрь, в темноту. Огляделся, стиснув оружие в пальцах. Ложе стояло под стеной. Он осторожно повернул в ту сторону… Шел на цыпочках, но страха в ео душе не было. Не чувствовал он и таких уж последствий выпитого вина. Оно улетучилось из его головы, оставив пустоту и… реальность. Того, что следовало сделать, Ян не боялся. Он даже в чем-то был заколдован этим.

Очень осторожно Ян раздвинул занавеси у ложа. Станислав Август Понятовский спал на боку. Выглядел он на удивление старым, с лысиной, выглядывающей из-под ночного колпака сейчас, когда с головы сняли белый парик. Дышал он тяжело, чуть ли не храпел. Винницкий наклонился и напрягся, чтобы сделать плечом один-единственный, короткий выпад, чтобы быстро и уверенно вонзить стилет в сердце короля. И тут Август пошевелился.

- Ну, Жан, чего же ты медлишь? Давай, бей!

Винницкий замер. Понятовский не спал. Весь столь тщательно обдуманный план рассыпался вдребезги. Винницкий опасался того, что его жертва может осознавать смерть. А именно этого он больше всего опасался… Он не верил, что мог бы хладнокровно убить кого-то в сознании, глядящего ему в глаза. Тысячекратно он повторял себе, что нападет на короля во сне – удприт – а утром уже будет далеко-далеко.

- Давай, Ясек, бей. Не бойся. Тем самым ты освободишь меня от всего этого. А у меня спмого уже нет сил. В свою очередь, никогда бы не подумал, будто бы ты готов это сделать… Мне казалось, что польский шляхтич никогда не поднимет руку на своего повелителя.

- На повелителя – нет. Но вот на предателя – да!

- Так я, выходит, предатель? – спросил Станислав Август Понятовский. – Так давай же, смело – бей. Тогда получишь самые убедительные доказательства моей измены.

Винницкий несколько отступил. Он не знал, что ему делать…

- Ты желаешь подписать акт раздела Речи Посполитой, - тихо произнес он.

- А я думал, будто бы ты умнее, Жан… Только ты, вижу, из тех глупцов, которые судят, будто бы Екатерина перепугается размахиванием сабелькой. Так давай же! Убей меня! Погуби Речь Посполитую. Я не стану поднимать шума. Никто и не узнает, что ты…

Ясек опустил руку со стилетом. Какое-то время он молчал.

- Почему… Почему ты хочешь подписать раздел Польши? 3 спросил он.

- А что мне еще остается, - буркнул Август. – Видишь ли, Ясек, эта страна нуждается в переменах. В больших переменах. В просвещении, в образовании… Я желал ее просветить, хотел, чтобы она поняла, что так жить нельзя. И потому оставил свою подпись под Конституцией Третьего Мая. Но мы проиграли. У нас нет шансов в сражении с Россией. Потому я и прервал войну в прошлом году. Я присоединился к Тарговице, чтобы закончить с ненужным кровопролитием. И потому сейчас еду в Гродно. Еду, чтобы спасти хотя бы частицу того, что я сам и мне подобные выстраивали столько лет, в течение всей жизни. И чтобы ничего не потерять, не растратить понапрасну остатков Польши, я обязан подписать этот проклятый трактат… Обязан! Да, я отдам… Отдам России и Пруссии кусок страны, но взамен за это куплю нам хотя бы надежду на выживание. И завершу то, что начал в 1763 году… Обновлю Речь Посполитую. Куплю ей свободу ценой земли. Думаю, это достойная плата, не правда ли?

- Это измена, мой повелитель. Разве не должны мы схватить сабли, как в давние годы? Взять в руки оружие! Созвать армии…

- И как раньше, точно так же проиграть? И на сей раз проиграть все, всю Речь Посполитую, в то время, как можем спасти ее часть… Какой дьявол нашептал тебе эти безумные слова? Россию никто не победит. Все конфедератские мятежи, как те, что у барских⁷⁹ господ, бил, кто хотел и когда хотел. Так что дорога не туда ведет. Необходимо научиться пользоваться свободой, как руководствоваться разумом и осмотрительностью… а не пустой гордыней и безумием.

- Это измена, - прошептал Ян.

- Знаю, понимаю, что вы, молодые, примете меня за предателя… Только что я могу сделать другого? Мне не остается ничего другого, как договариваться с Екатериной за эту оставшуюся часть Речи Посполитой… По крайней мере, хоть это… Подумай сам: если мы вступим в боевые действия, Россия отберет у нас всю Польшу… Если же пойдем на соглашение, еще можем спасти значительные территории. В особенности же, если это я – король – приеду в Гродно, если я буду вести переговоры с Екатериной. Подпишу – согласен, но, по крайней мере, не то, что мне подсунут на подпись! Но если ты не веришь, Жан, тогда бей! Вонзи мне стилет в сердце, если я не прав. Но тогда сам встань на мое место. Сделайся королем и не умирай – но только спасай Польшу. Вот что бы ты сделал?

- Поднял бы всю страну на борьбу…

- Так мы поступали уже много раз, и ничего из этого не получилось. Во времена барской конфедерации, ради защиты конституции, а раньше – при Лещинском⁸⁰. Времена изменились, Жан. Шляхта может бряцать саблями, но в открытом поле уже никого не победит…

- Он говорил, что нужно бороться…

- Что еще за "он"?! – воскликнул король. – Кто такой?

- Борута…

Понятовский тяжело вздохнул. Он огляделся, словно бы опасаясь, что где-нибудь во мраке увидит фигуру того.

- Кто такой Борута? Говорил, будто бы он дьявол, но… как ему верить?

- Потому что это дьявол, - спокойно ответил Август. Это Борута из Ленчицы. Может я и безумен, но никогда не верил в какие-то сверхъестественные силы… Боже мой. Да все знакомые высмеяли бы меня, если бы я сказал, что со мной случилось… Вот только он действительно существует. Знаю, что это противоречит здравому рассудку, тем не менее, именно так оно и есть. Когда меня выбирали в короли, он пришел ко мне. И сказал, что поддержит выбор меня, если только я поклянусь, что никогда не подниму руку на Речь Посполитую и не приведу страну к гибели. Я поклялся. И вот теперь, когда пришел такой час, он снова появился.

- Но ведь он прав, повелитель. И, при всем при том, он просто любит Речь Посполитую.

- Это дьявол, Жан. Демон всегда останется демоном.

- Он утверждает, что нужно сражаться, выступить против Москвы с оружием. Только он один так утверждает. Только он один по-настоящему желает спасать отчизну.

- Призывая к смерти и погибели? Я знаю, почему этот демон стоит за то, чтобы существовала давняя Речь Посполитая! – Король неожиданно схватился с кровати. – Я уже понимаю ход его мыслей. Борута желает существования такой Польши, какой она была, потому что ни в одной другой стране не было бы у него столько душ, сколько попадает в его сети… Ни в одной другой державе нет столько проклятых. У поляков это вечно в крови, вечно самоволие, вечно они бунтуют против собственной власти! Ссорятся, дерутся, пьют, живут в разврате, совершают страшные грехи и проступки. Все это польская гордыня и несогласие… Вот что ему нужно! Потому что Борута прекрасно знает, что если их отчизна падет, тогда, угнетаемые Москвой, Пруссией и Австрией, они с надеждой обратятся к Богу. Станут молиться, будут лежать крестом в костелах, жить в согласии и мире. В неволе все сделаются богобоязненными и покорными, у дьявола от них никакой пользы не будет. Этому народу только воля бьет в голову. И, следовательно, какая польза дьяволу от польского рабства? Да никакой! И потому-то он желает драться, хочет бросить на смерть тысячи человек. Борута обязан удержать Речь Посполитую такой, какой она была. Чтобы в Полльше и далее цвели самоволие и анархия, потому что тогда-то он и будет иметь нас в своих руках. Это он приказал тебе прийти сюда. А перед тем убеждал, какой же он патриот! Все это ложь! А все потому, что от польской анархии он имел такие выгоды, о которых никакому другому бесу и не снилось. Это Борута приказал тебе убить меня!

Винницкий молчал. Его сердце еле билось…

- Убей меня… - прошептал король, - но помни, что именно Борута является виновником всех несчастий, что поразили Речь Посполитую. Это он подстрекал людей совершать грехи, которые стали причиной нашего упадка. А теперь он еще и противится моим планам. И он сделал тебя королеубийцей. Жан! – воскликнул он и поглядел в лицо Винницкого странным, пронизывающим взглядом. Жан! Выбирай сам… Ты не его раб. И убей того, кто кажется тебе наиболее виновным…

- Не знаю я, - глухо сказал Винницкий. – У меня долги… долги…

- И он обещал тебе оплатить их? А откуда уверенность, что он сдержит слово?

Ян укрыл лицо в ладонях.

- Убей его, Жан, - тихо прошептал король. – Убей дьявола, виновника всех наших несчастий. Убей Боруту!

Винницкий молчал. Потом заткнул стилет за пояс. Съежился, сделался маленьким. А Понятовский был уверен в одном: эту партию он разыграл мастерски.

 

Тошнотворный смрад паленого вызвал, что Жан поднял голову. Он придержал коня, позволив, чтобы карета с эскортом проехала мимо. Сам же стоял на месте и глядел. Это место он узнавал. Это перекрестье дорог, заросшее по обочинам кустами ракиты, было очень даже знакомо ему. Здесь стояла корчма, тот самый постоялый двор, в котором он пил с Борутой и его товарищами. Вот только сейчас на месте трактира находилась куча ломаных, обугленных балок, куча пепла и горелых остатков. Он чувствовал вонь горелого. И пожарище не было старым. Во многих местах поднимались легкие дымки. Винницкий протер усталые глаза. Корчма должна была сгореть совсем недавно. Явно, еще этой ночью.

Он услышал спокойный, глубокий тон… Голос колокола. Кто-то в костеле бил на утреннюю службу. Винницкий завернул коня и помчался в ту сторону. Еще мгновение, и из-за деревьев появилась небольшая, деревянная церквушка. Ясек сдержал разогнавшегося скакуна. Спустил голову. Практически никогда он не переступал порогов святилищ. Но вот сегодня он испытывал огромное желание, чтобы хоть ненадолго погрузиться в молитву, чтобы поискать поддержки у Бога. Не спеша, он подъехал к деревянной ограде. А вокруг костела была самая настоящая толпа. Все молились, стоя на коленях в пыли у ног божьего величия… Ясь вздрогнул. Что-то это ему напомнило.

- Пан Винницкий!

Ян в удивлении повернул голову. По дороге от перекрестья медленно ехал молодой шляхтич. Одет он был на польский манер, а его лицо показалось Яну удивительно знакомым.

- Это что же, мил'с'дарь, ты не узнаешь меня? В Варшаве мы виделись… Еще перед всем.

- Слоньский! – воскликнул Винницкий. – Господи, что же это ты здесь делаешь? Поклон, поклон, пан кавалер… - и он поспешно пожал руку шляхтичу.

И теперь припомнил себе все. Они виделись с пару раз в столице, ну так, ничего особенного. Какое-то время Слоньский был знаменит как пьяница и шалопай, но пока у него было чем платить за них обоих, Винницкий считал его хорошим приятелем. А потом у того закончились деньги, и как-то ночью он исчез из постоялого двора, не заплатив ни за постой, ни за девок. Винницкий тогда выкрутился с огромным трудом. Ясек выругался про себя. Повсюду у него были знакомые. Вот только в дружбе с ним признавались сплошные гуляки и развратники.

- Я живу здесь, - тихо сообщил Слоньский. – У меня тут маленькая деревушка. Тяжелые времена наступили, пан Винницкий. Конец, похоже, Речи Посполитой…

- А ты, случаем, не скажешь мне, будто бы в костел идешь…

- А как же еще. Я скажу тебе, - Слоньский наклонился к уху Винницкого, - сейчас ведь одна только надежда – на Бога. Молиться нам надо. Поехали, мил'с'дарь, со мной на мессу.

- Не узнаю… Не узнаю давнего Слоньского…

- Я видел, - шепот молодого шляхтича огнем палил ухо Винницкому, - я видел чудо… В Вильно… А в Украине вроде как поют, будто бы Польша возродится. Пророчество открыли…

Винницкий молчал. Безумным взглядом омел он лицо давнего товарища по гулянкам, а потом, не прощаясь, поскакал назад, объезжая выходящую из костела процессию. Станислав Август был прав. Все уже началось.

 

- Этого мало… Решительно мало…

- Еще столько же пан в Петербурге получит.

Винницкий замер. Разговор шел в комнате налево, в спальных покоях короля. Он четко узнавал возмущенный голос Августа.

- Всего лишь сто тысяч дукатов?! Но ведь этого мало для раздела такой страны, как Польша! Столько же Щенсны Потоцкий, Бранинский и Понинский взяли за Тарговицу. А ведь я, что ни говори, король!

- Получите больше, сударь… Как только подпишете.

- Но ведь этого даже на покрытие долгов не хватит! Сто тысяч?! Или эта курва Екатерина считает, будто бы у меня других потребностей нет?

- Императрица Екатерина Великая, сударь, поддержала вас в ваших стараниях о польском троне. Вы уже забыли?

- Достаточно было дважды ее переубедить…

- Сто тысяч. Половина перед сеймом, половина после.

- Слишком мало, черт подери! – истерически взвизгнул Понятовский. – Передай Сиверсу, что этого мне ни на что не хватит. У меня долгов больше, чем на полмиллиона злотых…

- Если вы быстро справитесь, сударь, то получите награду после сейма. От императрицы, в столице. Возможно, как минимум, столько же. А помимо того, она же не низложит вас. Все так же вы будете королем.

- Если только поляки меня не повесят…

- Шляхта будет молчать. А про то, что сударь делает за эти деньги, никто не узнает, за соблюдение тайны я ручаюсь.

- Только я еще подумаю, подписывать ли…

- Ну ладно, сто пятьдесят тысяч. Пятьдесят в Гродно, остальное в Петербурге. Ну и награда от императрицы.

- Ладно, пускай будет моя потеря, - урчал под нос Понятовский, - все равно, не так, как я хотел. А теперь мне нужно будет притворяться, что я немного сопротивляюсь. Так, pro forma… В Гродно я буду через три дня. Приготовьте там, что нужно.

Да, конечно же, сударь. И, - Винницкий услышал сдавленный смешок, - не забудьте емкий бумажник, ну и перо. Королевская подпись – самая важная штука. Ну а королевские регалии? Они с вами?

- Они в сундуке. Вон там. Их я передам вам, когда получу вторую часть денег.

- Хорошо, сударь. Это мне нравится. Тогда я еду в Гродно. Перед сеймом еще встретимся. Тогда получите золото. А теперь мне пора.

Винницкий услышал скрип пола. Он спешно отступил, спрятался за приоткрытой дверью, ведущей в соседнюю комнату. Осторожненько выглянул. Из королевских покоев вышел мужчина в мундире егерского полковника. Поправил шапку на голове, медленно натянул шелковые перчатки. Винницкий почувствовал, как сердце у него начинает биться все сильнее. Он не знал, что делать. Не знал.

 

Он открыл двери. Женщина ожидала, как он и говорил. Он огляделся, никто ли не видит, как он заводит ее во дворе, после чего махнул рукой. Женщина быстро скользнула мимо него. Он закрыл выход.

- Я должна была получить дукат… Ты обещал, - тихо напомнила та.

Не говоря ни слова, он потащил е в комнату. Маленькая, коптящая масляная лампа давала слабый, красноватый свет. И здесь было столь же тихо и уютно, как в настоящем борделе. Он сел на стул, заставил женщину опуститься себе на колени, а потом спокойно погрузил руку в вырез рваного платья. Женщина не сопротивлялась. Оглянулась по сторонам.

- А ты ничего живешь, - сказала. – Так я точно получу дукат?... Так может уже давай…

Он обнял ее другой рукой, прижал покрепче. Под тонкой, дешевой тканью он чувствовал ее тело – горячее, вспотевшее. Он нуждался в нем… Ему нужна была ночь с такой вот обычной городской курвой, ему нужно было забыться. Вот только желание никак не приходило. Женщина повернулась на коленях Винницкого. Теперь она сидела передом к нему. Она вздрогнула, когда он расстегнул ей платье, обнажил маленькие груди с торчащими, напряженными сосками. Медленно он приблизил к ним губы, целовал, но как-то инстинктивно, вовсе не потому, что ему того хотелось. У Винницкого не стоял, похоже, первый и единственный раз, у него не получалось желать эту женщину. Он совершенно ничего не чувствовал.

- Иди! – со злостью прошипел он и спихнул проститутку с колен.

Та хотела было протестовать, но тут он быстро бросил ей дукат. Та с жадностью схватила монету, проверила зубами, не фальшивый ли.

- Что, не можешь?! – злобно рассмеялась она. – Такой бычок, а он висит…

- Уходи! – гневно воскликнул он. Схватил женщину за плечо, а потом решительно подвел к двери, потянул за ручку и вытолкал девку наружу. Захлопнул дверь, не обращая внимания на ее ругательства. Трясясь всем телом, он уселся в кресле. Все кружилось перед его глазами. Измена Августа, Борута, его собственные долги, тысячи темных делишек, из-за которых он стал зависимым от такого шельмы и сволочи, как Понятовский. Но еще он чувствовал, что хорошо было бы очутиться где-нибудь далеко-далеко отсюда. Жить спокойно – вечером выпить в хорошей корчме и идти спать с девкой, получше, чем та, которую пару минут назад он прогнал со своих коленей. Иметь, наконец-то, крупные имения и не быть зависимым от таких креатур, как король и этот дьявол.

Вот только что еще мог он сделать? Как поступить? Он чувствовал, что между ним самим, Борутой и Понятовским образовалась некая система, какая-то связь. Их было трое, и всех интересовали выгоды, следующие из раздела Речи Посполитой. Боруте – души, Понятовскому – деньги, потому что Винницкий уже лишился сомнений относительно намерений короля, тем более, после того, как подслушал разговор с царским посланником. Ну а Ясеку – оплата долгов, понятное дело, последующая карьера. Они – да, в этом раскладе они были важными фигурами, но именно он знал обо всем и мог, возможно, перевесить чашки весов.

Внезапно кто-то схватил его за фрак на груди, рванул вверх, поднял с кресла. Винницкий даже пошевелиться не мог. Он открыл глаза и увидел перед собой лицо Боруты. Все внутри шляхтича рухнуло в бездну. Он находился в руках дьявола.

Черт сильно пихнул Винницкого. Ясек упал на стол. Тот разлетелся под тяжестью его тела. Прислужник крикнул, но даже не пошевелился. Клинок сабли Боруты коснулся шеи молодого человека.

- Ты не убил Понятовского, как я тебе приказывал, вьюнош. Ну да ладно, сейчас меньше об этом… Я и так собирался справедливо наказать тебя. В принципе, будучи вором и шельмой, ты и так принадлежишь мне. А теперь, пошли! Вставай!

Он отвел клинок. Ясек медленно поднялся. Борута схватил его за фрак, тряхнул, кинул на стену. Удар лицом в стену был ужасен. Винницкий застонал, чувствуя, как из носа и губ стекает вниз теплая, липкая кровь.

- Иди первым!

Ян послушно направился к двери. Клинок сабли черта колол его в лопатку.

- И куда же я должен идти?

- К изменнику Августу.

Винницкий сделал шаг, потом другой. Он боялся поднять руку, поэтому только лишь тряхнул головой, чтобы избавиться от натекающей в глаза крови. Весь мир потемнел.

Медленно, словно во сне, они вышли из комнаты. Потом начали подниматься по лестнице. Повсюду было пусто и тихо. Борута рванул дверь королевских покоев. Ян заметил, что слуги и охранники дремали на своих стульях. Весь дворец, казалось, был погружен в глубоком сне.

Винницкий первым вошел в комнату Понятовского. Борута закрыл за ним тяжелые створки. Потом отвел саблю. Быстро подошел к стоявшему в углу помещения столу и нетерпеливо поднял крышку сундучка. Ян никак не мог взять себя в руки. Он сделал шаг за чертом и поглядел ему через плечо. На атласной подкладке он увидел сияние золота: корона, скипетр, держава… Коронационные регалии польских королей.

- Он везет их в Гродно… буркнул себе под нос черт. – Отдаст прислужникам Екатерины. А та закроет их в своей сокровищнице или же перетопит на золото для своей солдатни… Видишь теперь, чего стоит король.

- Не только он… Вижу, что и ты имеешься. Тебе нужны души… Только души…

- Души? – на лице черта появилось удивление. – Откуда ты знаешь об этом? Быть может, это Август тебе сказал?

- Это вы обо мне говорите?

Винницкий с Борутой одновременно глянули в сторону источника голоса. Вдвери, ведущей в соседнее помещение, стоял король. Он был в ночной рубашке и в колпаке на голове. Выглядел он спокойным, во всяком случае: старался быть таким, но что-то говорило Винницкому, что Август боится. Что в любой момент с визгом бросится бежать, тем самым ставя печать на своей судьбе.

- Ага, значит, ты тут – удовлетворенно сказал себе под нос Борута.

И он пошел в сторону Понятовского. Август отступил, спиной вошел в спальню, а очутившись там, оперся о стену. Винницкий видел его расширенные страхом глаза.

- Ну, убей меня, - произнес король. Он сказал то же самое и тем же тоном, когда прошлой ночью над его грудью завис стилет Винницкого. – Мне уже все равно.

- Лжешь!

Винницкий видел, что Борута прав. По лицу Августа стекали крупные капли пота. Король просто трясся. Время от времени, он не мог сдержать спазматической дрожи пальцев.

- Ну, и что теперь, пан Понятовский? – спросил черт. – Речь Посполитую делишь. Половину ее отдаешь России, четверть – пруссакам, а остальное, возможно, Австрии. Только вот, а что ты дашь мне? Где будут мои владения? Нехорошо это, пан Август, пропускать в трактате о разделе мое имя. А вот знаешь, что я сейчас сделаю? Убью тебя и вступлю в твое тело. А потом поеду на сейм в Гродно, а там подпишу такой пакт с Москвой, в котором Речь Посполитую буду представлять уже я…

- Погодите, сударь! – с трудом воскликнул Винницкий. – Зачем убивать Понятовского… Быть может, мы до чего-нибудь еще договоримся.

Борута замер. Он даже не обернулся. Но сабля, которую подносил к шее Августа, застыла. Винницкий и не думал, что способен на столь спокойный тон.

- Этот человек нарушил договор, - сказал Борута. – В 1763 году в разделе нас участвовало двое… Для него был трон, а для меня – его душа. Он должен был сохранить Речь Посполитую такой, какой та была… Но нет же, он полакомился на деньги Екатерины. В разделе участвовало двое, а будет – один…

- Нет, пан Борута, в разделе сейчас участвуют трое, - медленно произнес Виницкий. – Тебе незачем убивать короля. Это приведет только лишь к замешательству. Ведь даже из упадка Польши ты можешь получить большие выгоды, чем из ее существования. Зачем убивать Августа? Когда он умрет, я попаду в лапы кредиторов… А ты станешь королеубийцей. Ты же сам желал повесить меня за это. Договоритесь по-новому. Поделитесь Речью Посполитой сами!

Борута молчал. Раздумывал. А потом отступил в сторону, чтобы видеть обоих людей: короля и его лакея.

- А ведь этот шельма, мой камердинер, прав, - тихо заметил Август. – Раз нас здесь трое, достойных один другого сволочей, мы договоримся.

- Ты предал Речь Посполитую! Ты нарушил наш договор! – взбешенно засопел черт. – И я должен тебе верить?

- А он ведь был заключен без свидетелей. Скажи вслух, теперь уже можешь, зачем ты так защищаешь Польшу. У тебя на уме лишь выгоды, идущие тебе от этой страны. Ты боишься, что после разделов они значительно уменьшатся. Но самое главное, дьявол, ты не правишь территориями. Ты правишь людьми… Народом… Поляками… С чего ты имеешь выгоду? Позволь тебе напомнить. С польского разврата, нищенства, пьянства, обжорства, гордыни, несогласия, ссор и разврата. Ты боишься, что захватчики приведут твой народ к порядку… Что тогда каждый будет молиться и трудиться, а ты потеряешь души… Ведь это они для тебя наибольшее сокровище. Но я скажу и продам тебе кое-что, что сделает так, что разделы сделаются для тебя выгодными, что, благодаря ним, ты получишь еще больше душ… И то, что вскоре произойдет, сделается для тебя благословением…

Борута молчал. Он стоял, не двигаясь, глядя горящими глазами на короля Августа.

- Я отдам тебе кое-что, что для тебя будет неожиданностью, и что находится только в моих руках, как короля Речи Посполитой, что вознаградит тебе радел страны и упадок шляхетского правления. Я отдам тебе, как король и помазанник божий, все будущее Польши и поляков. И скажу, что ты с этим должен будешь сделать… Ты получал неплохие прибыли с драчливости, пьянства и разврата. Но теперь ты станешь подшептывать полякам слова бунта, провоцировать на восстания. Ты станешь отводить их от Бога, говоря, будто бы тот жесток, раз допустил упадок такой страны, как Речь Посполитая, ты объявишь его виновником всех тех несчастий, к которым, на самом деле, это ты приложил руку. И ты будешь иметь больше душ, чем даже мог себе представить и мечтать. Весь этот народ будет твой. Его величайшие поэты назовут Бога царем света и отвернутся от него… придя к тебе. А даже если и станут молиться и лежать крестом в костелах, ты всего лишь нашепчешь им, от имени якобы истинного Творца, что те хватались за оружие, и они отправятся в бой на смерть. На смерть, поскольку у них не будет ни единого шанса на победу. И тогда их осудит даже божий наместник из Рима. И они станут выть и рыдать, бить себя в грудь, только, на самом деле, их сердца уже станут принадлежать тебе. А сколько из них отбросит веру отцов, сколько из них отрекутся от нее в гневе? А сколько из них станет святотатствовать? До сих пор ьы был слугой этого народа – а теперь станешь его господином. Поляки – это сумасшедшие люди. Они готовы с голыми руками броситься против всех сил мира сего. А ты станешь жить за их счет будто король. Ну, пан Борута, соглашайся. Мы подпишем договор или циро⁸¹граф, как ты его называешь. И поровну поделим прибыли, которые достанутся нам от упадка Речи Посполитой. Справедливо и поровну. Я возьму деньги от Екатерины, а ты – польские души.

- Соглашайся, пан Борута, - словно эхо произнес Винницкий. – Так будет лучше всего.

Черт замялся и опустил саблю. Ясек уже знал, что они выиграли. Выиграли все, что только могло быть ставкой в этой большой игре.

- Изумляешь ты меня, Понятовский, - медленно произнес дьявол. – Изумляешь сообразительностью. Да… Будущее Польши рисуется мне чрезвычайно любопытно. Согласен! Но ты обязан кое-что подписать. На слово договариваться я как-то не привык! – Он сунул руку за пазуху и извлек оттуда пергамент, а еще железный стилус. – И подпишешь это собственной кровью!

Август вздрогнул. Он послушно взял иголку и уколол себя в безымянный палец.

- Пиши, пиши, Август. Это наш договор. Мы делим Польшу – по справедливости.

Пальцы короля вновь задрожали. Понятовский как будто бы заколебался. Но подпись поставил. Размашисто, по-королевски.

- Теперь ты, в качестве свидетеля!

Ясек медленно подошел к ним. Сердце его стучало молотом.

- А какая выгода из всего этого будет для меня? – спросил он.

- Золото, карьера… Я дам тебе столько, что долги отдашь, и еще много останется.

Ян наклонился над пергаментом. Он уколол палец и позволил, чтобы кровь заполнила железный стилус. На мгновение он почувствовал себя странно, будто судья в заседании. Речь Посполитая была осуждена. Вместе с королем они как раз подписывали ей приговор. Ян почувствовал, да нет же, он прекрасно знал, что делает нечто неотвратимое, нечто такое, чего отвернуть будет нельзя. Все это было сном… Все это должно было ему сниться.

И он поставил свою подпись – нечеткую и запутанную, как и вся его натура.

- Ладно, - буркнул он. – Итак, каждый со всего этого что-то будет иметь. Вы, Ваше Величество – деньги от Екатерины. Вы, пан Борута – будущее поляков. Ну а я? Моя подпись тоже чего-то стоит, пускай и не совсем шикарная.

- Она стоит кола, - пан Винницкий, - произнес дьявол, непонятно: то ли с восхищением, то ли с отвращением.

Он схватил пергамент, свернул его в трубочку и сунул себе за пазуху. Потом раскрыл полы дели и извлек туго набитый кошель. Когда он бросил его на стол, тот зазвенел негромко, но приятно.

- Тридцать тысяч злотых. В два раза больше, чем у тебя имеется долгов, Винницкий.

- А от меня, шельма, получишь рекомендации к императрице, - деланно усмехнулся Понятовский. – Ты высоко зайдешь, Жан.

- На виселицу… - пробурчал дьявол. – Ладно, буду прощаться. Мои поклоны, господа! И помните, теперь вы принадлежите мне… До свидания.

Он повернулся и вышел в соседнее помещение, где растворился в темноте.

- Ушел… - прошептал бледный, что полотно, Август, - ушел. Можем быть спокойными… Погоди! Жан, быстрее за мной!

Словно буря он заскочил в комнату, в которой исчез дьявол. Винницкий поспешил за ним. Король подбежал к сундучку в углу. Тот был пустой! Королевские регалии исчезли…

- Корону забрал… - с трудом произнес Понятовский, - Забрал… И теперь все будущее принадлежит ему.

- Что делаем? Что скажет Екатерина?

- Поедешь в Августов, Жан, - тихо сказал король. – Там у моего ювелира имеются копии регалий. Всего лишь копии, но ведь Екатерине это не должно помешать…

- Хорошо, но что дальше?

- С ними отправишься в Гродно. Только поспеши. А потом поедешь в Петебург, как я тебе и обещал. Ты парень шустрый, справишься. Так что подпись твоя тебе оплатилась. Ладно, а сейчас – в путь!

 

 

Проникающий во все щели и дыры холод вырвал Бертрана де Кюсси из глубокого сна. Когда он с трудом разомкнул опухшие веки, глаза поразила снежная белизна. Потом раздалось воронье карканье; целая стая с шумом сорвалась в полет. Бертран осмотрелся. Башка болела буквально дьявольски, во всем теле чувствовалось тошнотное головокружение. Он увидел, что лежит в развалинах какого-то деревянного строения; он был прикрыт плащем и присыпан снегом. Повсюду вокруг были обгорелые, почерневшие балки. Вместо крыши было серое, зимнее утреннее небо и кружащие в нем стаи ворон и галок. Француз осторожно поднялся; устоять на ногах сил не было, поэтому он извлек рапиру из ножен, вонзил ее в землю и оперся на рукояти.

Он понятия не имел, где находится и каким чудом здесь очутился. Вновь вернулось воспоминание о странной ночи. Неожиданно, в одном из проблесков сознания, ему вспомнилось все – долгую пьяную беседу с Боруцким и его собутыльниками, их рассказы и выпитые мед и вино. Он осторожно протянул руку к боку и замер, не почувствовав сумки с бумагами. Огляделся и заметил, что та лежит чуть дальше на снегу. Очень осторожно он наклонился и поднял ее с земли. На первый взгляд, вроде ничего не пропало.

Было раннее утро, солнце только-только поднялось над тучами. Неужели он вчера свалился, побежденный силой питья, а компаньоны подбросили его в эти руины? Ах эта польская шляхта! Бертран осторожно переступил через порог и замер. С подгоревшей балки свисала выцветшая вывеска, на которой был изображен дракон. Точно такой же, которого он видел вчера вечером.

Бертран не знал, что думать обо всем этом. Он перекрестился, только его опасений это не разогнало. Француз неспешно вышел из развалин корчмы и беспомощно остановился с бумагами в руке. Сбоку послышалось тихое ржание. Из-за кучи прикрытых снегом деревяшек появился его конь в яблоках. Он узнал своего хозяина и радостно подскочил к Бертрану с громким ржанием. Дворянин схватил поводья, прижался к конской шерсти. В голове у него был самый настоящий водоворот, воспоминания странной ночи смешивались в его мыслях с персонажами рассказываемых историй. Неужто все им пережитое случилось на самом деле? Бертран не знал А может, попросту, все это было проделками дьявола?

Он быстро вскочил на коня. Оглянулся на развалины постоялого двора. Похоже было на то, что постоялый двор сгорел уже весьма давно. Расколотые, съеденные огнем балки покрывало толстое снежное одеяло. Бертран даже за голову схватился.

Он направился в сторону Трембовли. Но внезапно поглядел на землю, а сердце застучало с такой силой, словно бы желало вырваться из груди. На свежевыпавшем снегу можно было видеть многочисленные отпечатки копыт, ведущие к сгоревшей корчме. Их было много, словно бы здесь проехало десятка полтора всадников.

Бертран подогнал коня. Он уже не мог выносить эту страну, потому что – признавал он самому себе – не понимал всего этого. Равно как не понимал рассказов компании пана Боруцкого.

Француз стиснул голову руками, а потом достал из подорожной сумки и достал свои записки, приготовленные для Описания Польского Королевства. Бросил безразличный взгляд на ровные строки, затем отвел руку в бок. Ветер вырвал рукопись у него из пальцев и понес листки в сторону Днестра, над заснеженными степями Речи Посполитой.

 

КОНЕЦ

 

Перевод: Марченко Владимир Борисович, июнь 2022 г.

Notes

[

←1

]

Теребовля (до 1944 Трембовля), город в западнорусских землях  на р. Гнезна (приток Серет). Известен с 1097 как центр Теребовльского княжества. С 1199 в составе Галицко-Волынского княжества. В 1349 захвачен Польшей, с 1772 - Австрией. В 1919 — 39 в составе Польши. После постройки замка (конец XIV века) стала одной из приграничных крепостей Польши в борьбе с татарами (1453, 1498, 1508, 1516) и Турцией (1675, 1688), во время которой несколько раз разрушалась. В 1939 возвращен России. Сохранились руины крепости (XIV—XVII вв.), Николаевская церковь (XVI—XVII вв.).

[

←2

]

Кварця́ное во́йско (польск. Wojsko kwarciane) — регулярная армия Речи Посполитой, создавалась взамен нерегулярного посполитого рушения и обороны поточной с 1562—1563 по 1567 годы и просуществовала до 1652 года. В ноябре 1562 года в Петрикове сейм утвердил предложение Сигизмунда II относительно военной реформы. Из-за нерегулярных выплат жалования дисциплина в наёмных войсках оставляла желать лучшего, поэтому на содержание постоянной наемной армии было принято решение выделять четвёртую часть доходов с королевских имений (отсюда и название войска: кварцяное — то есть четвертное). В 1569 году после Люблинской унии кварцяное войско появилось и на территории Великого княжества Литовского. В 1652 году вместо войска кварцяного было введено войско компутовое (польск. Wojsko komputowe). Численность кварцяного войска составляла 3000-5000 человек, практически исключительно конница.

[

←3

]

Основным тактическим подразделением польской гусарии являлась «хоругвь» (рота), насчитывающая 100-200 конных воинов. Комплектование "хоругви" проводилось по системе "товарищеского почета", когда командир хоругви (ротмистр) нанимал к себе на службу "товарищей" из числа дворян – шляхтичей. Каждый шляхтич был обязан привести с собой "почет" (компанию) из одного-двух вооружённых добровольцев. Эти "почетовые" воины (пахолики, шеренговые) образовывали в гусарском строю вторую и третью шеренги.

[

←4

]

Здесь: малый чекан или боевой топорик.

[

←5

]

Рокош (ист.) – в давней Польше, вооруженное выступление шляхты против короля под лозунгом защиты угрожаемых вольностей. Шляхта, кстати, обладала правом на рокош по закону.

[

←6

]

Фальконет – старинная маленькая полевая пушка.

[

←7

]

Никаких оскорблений. По-польски, по-чешски и по- старорусски, "жид" – это просто название еврея.

[

←8

]

Делия – мужская одежда шляхтичей Речи Посполитой. Делыя похожа на пальто или плащ, носилась поверх жупана с XVI и до самого начала XVIII века. У типичной дели были короткие свободные рукава; на груди она застегивалась металлическими пуговицами. Делия имеет восточное происхождение, само же слово "делия" пришло в Польшу в средине XVI столетия из Турции.

[

←9

]

Шот (пол. Szot, сокращение от Szkot (шкот)) – шотландец.

[

←10

]

Лисовчики — название формирований польско-литовской иррегулярной лёгкой кавалерии, действовавшей в пределах Речи Посполитой и Венгрии, а также в Смутное время — на территории России, под командованием А. Ю. Лисовского в 1608 — 1616 годах.

[

←11

]

Бандолет – легкое огнестрельное оружие, применяемое в Польше в XVII веке, пистолет, носимый на портупее, которая тоже называлась "бандолетом".

[

←12

]

Вообще-то, ферязь, это высокий, шитый жемчугом и золотыми нитями воротник, пристегивавшийся к верхней парадной одежде. Так что здесь "ферязь", скорее всего, превратившееся в лохмотья богатое русское верхнее платье.

[

←13

]

Самуил Лащ — государственный и военный деятель Речи Посполитой, хорунжий подольский, староста овруцкий, каневский и винницкий, стражник великий коронный. Польский шляхтич, прославившийся своими многочисленными разбойными нападениями и насилиями.  Выросши до магнатского уровня, Самуил Лащ сформировал собственный отряд из примерно тысячи всадников, готовых на все, и начал активную деятельность. Он нападал на соседних шляхтичей, грабил их имения, некоторых из них присваивал, захваченных женщин отдавал своим людям, а случайным жертвам приказывал отрезать носы и уши для устрашения. Соседние землевладельцы могли только постоянно жаловаться в суд. Суд принимал решения в их пользу, но не мог поддержать правосудие на деле. За двадцать лет накопилось 236 решений суда о банниции и 47 решений об инфамии (лишении чести). Согласно легенде, из всех этих приговоров Лащ велел сшить себе плащ, в котором имел наглость явиться при королевском дворе. В начале освободительной войны под предводительством Богдана Хмельницкого на Украине (1648) Самуил Лащ прининял в ряде первых сражений с восставшими казаками. Сражался с казаками под Пилявцами (сентябрь 1648), затем под командованием князя Иеремии Вишневецкого в битве под Староконстантиновом (июль 1648). Коронационный сейм 1649 года, учитывая верность короне, вернул Самуилу Лащу прежние права, отменив все банниции и инфамии, наложенные ранее на него судом.

[

←14

]

Какой самый известный дьявол в Польше? Пожалуй, Станислав Стадницкий, прозванный ланцутским дьяволом. Польский шляхтич, живущий на рубеже XVI и XVII веков, записавшийся в истории Речи Посполитой морем пролитой крови. Авантюрист, склочник и разбойник, не боящийся ни короля, ни Сейма ни Бога. Книга Яцека Комуды "Ланцутский дьявол"(2007, входит в цикл про Яцека Дыбиньского) номинировалась на премию Анджея Жулавского.

[

←15

]

Инфамия – см. в сноске 13. Баниция – судебное решение об изгнании из страны. Человек, который попадал под такое решение, становился "банитом, банитой".

[

←16

]

Ливо́ния (Лифля́ндия) — историческая область (со 2-й четверти XIII века по 1561 год Ливонская конфедерация) на территории современных латвийской и эстонской республик. Названа германскими рыцарями-крестоносцами по имени одного из проживавших в то время на этой территории финно-угорских племён — ливов. В русском языке долгое время преобладало название "Лифляндия", которое происходит от Livland. Искажением от немецкого слова является польское название "Инфлянты", распространённое на территории Речи Посполитой. "Лифляндией" область называли и во времена её вхождения в состав Российской империи.

[

←17

]

Poseł = здесь, выборный депутат сейма.

[

←18

]

Чоповое (czopowe) – налог, введенный в Польше во второй половине пятнадцатого века, на производство, импорт и продажу пива, водки, меда и вина. Нынешнее соответствие: акцизный налог.

[

←19

]

Здесь: от кишок.

[

←20

]

Сте́фан Бато́рий (1533 – 1386) — король польский и великий князь литовский, сын Иштвана IV, воеводы Трансильвании. Полный королевский титул: Божьей милостью король польский, великий князь литовский, русский, прусский, мазовецкий, жемайтский, киевский, волынский, подляшский, инфлянтский, а также князь семиградский.

[

←21

]

Костяк шляхты, в отличие от магнатов, составляли средние и мелкие собственники, которые обладали хорошей оседлостью и владели одним или несколькими имениями с собственными землями и обрабатывавшими их зависимыми крестьянами. Они, как правило, имели наследственные гербы, или наделялись ими, получив шляхетство от короля. Впоследствии, в XVII – XVIII веках, эта группа получила название "фольварочной шляхты". Ниже ступенью находилась наиболее многочисленная группа малоимущей шляхты, владевшей лишь 5 – 10 волоками земли (волока — 21,36 га), которые, при отсутствии зависимых крестьян, они обрабатывали собственными силами. Совершенно не отличаясь от крестьянства в имущественном плане, малоземельная шляхта пользовалась всеми основными привилегиями своего сословия и обладала характерной корпоративной культурой. Зачастую образовывались целые шляхетские поселения, так называемые «застенки» или «околицы», которые были обособлены от соседних крестьянских поселений. Их население известно как "застенковая", "околичная" или "загоновая" шляхта. Наконец, в самом низу находилась безземельная шляхта ("голота"), которая жила за счет аренды государственных или магнатских земель на условиях выплаты оброка ("чиншевая шляхта"), или за счет службы ("служилая шляхта"). Тем не менее: "шляхтич на загроде равен воеводе"!

[

←22

]

Дьявол Борута (польск. Diabeł Boruta), также называемый грязнулей (польск. błotnik) — вымышленный персонаж, дьявол, обитающий в подземельях замка в Ленчице. По легенде, следы когтей на стене башни в Туме около Ленчицы Борута оставил, когда хотел опрокинуть башню. Дьявола Боруту изображают по-разному. Чаще всего Борута представлен как дворянин, также называемый Борута Тумской или Чёрный. Это высокий шляхтич с длинными чёрными усами, с чёрными глазами, одетый в богатый кунтуш, прикрывающий хвост, и шапку, закрывающую рога.

[

←23

]

Честное слово (лат.)

[

←24

]

Старейший тип польской сабли, получивший распространение еще во второй половине XVI в. при короле Стефане Батории. Созданная на перекрестке Востока и Запада,  превосходно подходящая для пешего и конного боя, венгеро-польская сабля "Баторовка"(batorówka) настолько полюбилась шляхте Речи Посполитой,  что вошла даже в поговорки: "Конь - турок, холоп - мазурок, шапка - магерка, а сабля - венгерка!" - так определял себя в то время  польский дворянин. Этот клинок - мощное, верткое, хорошо уравновешенное, сугубо боевое, а потому суровое и прочное даже по виду своему оружие. Украшений - минимум. Эта сабля - апофеоз Ливонской войны.

[

←25

]

"Зигмунтовка" — сабля, на клинке которой золотом насечено изображение Зигмунта III Вазы и надписи.

 

[

←26

]

Пан Твардо́вский (польск. Pan Twardowski) — герой польских народных легенд и основанных на них литературных произведений. Пан Твардовский, живший в XVI веке, желая приобрести сверхъестественные познания и пожить в своё удовольствие, продал свою душу дьяволу (на холме Кшемёнке, близ Кракова), после чего имел много весёлых приключений. Когда по истечении условленного срока дьявол уводил Твардовского к себе, он спасся тем, что запел духовную песнь; но всё же он осуждён витать в воздухе между небом и землёй до дня Страшного Суда. По одному из популярных вариантов сюжета, он до сих пор пребывает на Луне. польской студией "Allegro", в ряду короткометражных фильмов-адаптаций польского фольклора "Легенды польские" ("Legendy polskie"), снято два эпизода о пане Твардовском, обманывающего на лунной базе дьяволицу-прислужницу, затем самого нечистого и угоняющего космический корабль тёмных сил.

[

←27

]

Франца (пол. franca) – очень неоднозначное и нехорошее слово, чаще всего означающее некую напасть или неприличную болячку (напр., сифилис, гонорею и т.д.). В данном контексте указывает на происхождение Бертрана, но и на то, что он здесь незваный гость…

[

←28

]

Для данной книги примем кварту Великого Княжества литовского, которая равнялась 0,9422 л. Так что кружка вмещала где-то пол-литра жидкости. Весьма привычно. Опять же, мед был не слишком крепким, самое большее, 6-8 оборотов (да и водка тогда была менее крепкой). Зато пили… квартами.

[

←29

]

Сапежинские – полки Яна Петра Сапеги, состоящие из простых казаков (отсюда, похоже, и прозвище "бураки"). Ян Пётр Сапе́га — государственный и военный деятель Великого княжества Литовского, шляхтич из рода Сапег. Староста усвятский с 1600 года, ротмистр королевский с 1605 года. Активный сторонник Лжедмитрия II.

[

←30

]

См. сноску 3.

[

←31

]

У автора: Гранитной (Granitowej). Название постройка получила по восточному фасаду, отделанному бриллиантовым рустом, характерным для итальянской архитектуры эпохи Возрождения, например Алмазного дворца в Ферраре, от слова "гранить".

[

←32

]

Либерум вето - (лат. liberum veto, от liberum - свободное и veto - запрещаю) - в феодально-шляхетской Польше XVI- XVIII вв. конституционная традиция, представлявшая собой право любого члена сейма своим протестом ликвидировать постановление сейма (для принятия которого требовалось единогласие). Впервые применено в 1652, отменено в 1791 г. Поскольку все шляхтичи считались равными, для принятия какого-либо решения требовалось единодушное согласие.

[

←33

]

Заместитель великого гетмана, командир кварцяного войска.

[

←34

]

Планетник (пол. Płanetnik). Либо злой дух, управляющий неблагоприятными для людей явлениями природы (из старославянских верований); либо (что, скорее, ближе к истине) – астролог.

[

←35

]

Битва при Клушине (Смоленщина) 24 июня 1610 года — разгром русско-шведского войска под командованием Дмитрия Шуйского и Якоба Делагарди коронной кавалерией гетмана польного коронного Станислава Жулкевского.

[

←36

]

В российском государстве (в частности, в летописях, а также, в официальных документах и государственных законодательных актах) вплоть до конца XVIII в. термин "черкасы" употреблялся в качестве экзонима (то есть наименования, данного внешними народностями) малороссийских казаков и казаков вообще.

[

←37

]

Интересно, какой Автор представляет себе высоту тогдашних, даже дворянских жилых комнат, что ударился о ноги висельника? Не менее 3 метров? На самом деле помещения были очень низкими.

[

←38

]

??? Перед этим была селитра… Но это если бы ее в подвале хранили. Но сера? Белая? Стрянно…

[

←39

]

Интересно, что имеются в виду литовские татары. Разбору слов "ферей" и "аджак" посвящен объемный материал: https://istp2012.wordpress.com/2019/07/06/ferej/ .

[

←40

]

Перейти "мелкую" реку Москву вброд возле Кремля? Это чего ж такого уважаемый Автор курил?

[

←41

]

Карабе́ла, карабеля (пол. karabela) — тип сабли, имевший широкое распространение среди польской и литовской шляхты в XVII—XVIII веках. Основным отличием карабелы является рукоять в форме "орлиной головы", с загнутым вниз набалдашником-"клювом".

[

←42

]

Имеется в виду, из саноцкого воеводства.

[

←43

]

Польско-литовские татары или белорусские татары, липки  — этнотерриториальная общность татар. Исторически были единой этнической группой в Великом Княжестве Литовском и затем в Речи Посполитой; в Новейшее время являются этническими группами в Белоруссии, Литве и Польше. Согласно собственной традиции, первые татары пришли в Великое княжество Литовское из Золотой Орды в конце XIV века, вместе с бежавшим в Великое княжество Литовское ханом Тохтамышем. В качестве самостоятельной этнической группы татарского народа сформировались в конце XIV — начале XV веков в Великом княжестве Литовском из поступивших на службу в ВКЛ выходцев из Золотой Орды, позже из Большой Орды и Крымского ханства, в том числе потомков Мамая и его воинов (см. князья Глинские).

[

←44

]

Фальконе́т или фалькон — название артиллерийского орудия из чугуна или меди, небольшого калибра, заряд весом один — три фунта, состоявшего на вооружении в армиях и флотах в XVI—XVIII веках.

[

←45

]

Субтортор – помощник палача.

[

←46

]

На самом деле: 7 (17) июля 1596 года казаки выдали Наливайко и других командиров Жулкевскому, думая тем спасти свою жизнь. После почти годичных пыток Наливайко отрубили голову во время сейма в Варшаве, тело четвертовали и каждую отсеченную часть развесили по разным местам. Впоследствии между украинцами сложилось предание, будто бы Наливайко был сожжен живым в медной кобыле или в медном воле в Варшаве по приказу самого короля.

[

←47

]

Каштеля́н (польск. Kasztelan, из лат. castellanus, от castellum — "за́мок") — должность в Польше и Великом княжестве Литовском. В средневековой Польше должность появилась в XIII веке. Первоначально управлял замком и исполнял некоторые судебные функции, но к началу XIV века практически утратил влияние. Позднее кастелянами называли также смотрителей костёлов, кастеляншами — кладовщиц (смотрительниц белья) в лечебных, лечебно-оздоровительных учреждениях и различного рода приютах для детей, инвалидов и стариков.

[

←48

]

Палюх (paluch). Вообще-то палец, например, большой палец на ноге. Но здесь это металлическое кольцо, охватывающее большой палец кисти, взятый у западноевропейских сабель, облегчающее оперированием саблей и защищающее внутреннюю сторону ладони от соскальзывающего удара противника. Все представленные выше части сабли по-польски: pióro, mlotek, smukły brzusiec, niżej wąsy,kabłąk i paluch.

[

←49

]

Гарнец широко применялся в Польше, откуда он, по сути, и распространился по России. В разных областях Польши гарнец имел разную величину. Да:

– 1 хелминский гарнец = 7,12 л (до 1714 года);

– 1 краковский гарнец = 2,75 л;

– 1 варшавский гарнец = 3,77 л.

Так что, решайте сами, сколько должен был выпить шляхтич. Я склоняюсь к краковскому варианту. А может, и варшавскому.

[

←50

]

В украинских сказаниях, "характерник" – это казак, воин, не боящийся пуль и холодного оружия. Здесь же, похоже, речь идет о некоторых воинах, которые на себе имели "характеры" – карточки с дьявольскими чарами и магическими знаками. То есть это определенный вариант "характерников". Также были другие солдаты, заколдовывающие свое оружие, которые "заказывали" под себя, чтобы в них пули не попадали. А для того, чтобы этот магический ритуал работал, нужно было совершить надругательство над образом Христа и распятием с изображением Христовых мучений. Из текста ("Молота ведьм") становится понятно, что же понималось под словом "характер", то есть это – карточка, знак и при этом именно дьявольский признак!

Теперь становится понятно, как трактовали в 17 веке таких "характерников" в Речи Посполитой. В словаре Богуслава Линде (1807–1814) слово "Характер" также трактуется как "чародейский знак", а "характерником" названо лицо, носящее такие знаки, и поэтому является чернокнижником.

В другой книге 1688 года описывается дело о пойманном "характернике", разбойнике Войчехе Мичке из Слотвины, который много бед натворил, перед тем как его схватили и вынесли смертный приговор. Он не чувствовал боли, пока у него не нашли на спине над левой лопаткой знак – "характер" с магическими символами. Этот "характер" является символом того, что этот человек – слуга дьявола, и что он заключил с Сатаной соглашение. Такой "характер" защищает дьявольского прислужника. Именно поэтому таких людей и называют "характерники". Существенно, что в источниках нет какого-либо акцента на "национальный" характер характерников или их исключительно украинско-патриотическую (антикатолическую или православную вооруженно-освободительную) активность. Они не интерпретируются как казаки, русины или схизматики. Они осуждаются исключительно с общехристианской точки зрения как чернокнижники и слуги сатаны, не упоминаются в контексте реальных военных действий или освободительного восстания. См. большой материал по этой теме: http://likbez.org.ua/ua/ukrayinska-kim-buli-spravzhni-harakterniki.html

[

←51

]

В 1612 года сильное польское войско (по источникам — от 6 до 10 тыс.) вторглось в Молдавию, но сразу же по переправе через Днестр было атаковано буджакцами Кантемира и молдаванами господаря Стефана Томши. Поляки были полностью разгромлены. При этом в составе армии Потоцкого было 16 гусарских (всего на одну меньше, чем в битве под Бычиной, где польские всадники, в том числе и гусары, опрокинули австрийскую конницу) и 7 казацких хоругвей, не считая пехоты. Сильной атакой татарская конница сокрушила массу польских войск, включавших в себя 2 тыс. одних только крылатых гусар. Более того, после разгрома кавалерии татары приступали к табору, где оборонялась пехота, и взяли его штурмом, перебив или пленив его защитников.

[

←52

]

Я́сло — город в Польше, входит в Подкарпатское воеводство, Ясленский повят. Имеет статус городской гмины.

[

←53

]

Город Дубляны расположен неподалеку от областного центра – Львова, на трассе Львов – Радехов.

Первое письменное упоминание о поселении датируется 1440 (1468) годом.

Название населенного пункта сочетается с дубовыми рощами, которых было немало в окрестностях.

[

←54

]

Капуза: головной убор, капюшон, шапка-треух, цилиндрический головной убор янычар. Короче: чего-то на голову.

[

←55

]

Ива́н Марты́нович Брюхове́цкий (подписывался — Ивашко Брюховецкий, 1623-1668) — c начала 1659 года куренной атаман основанного им Брюховецкого куреня, с декабря того же года — кошевой атаман Запорожской Сечи, гетман Его Царского Пресветлого Величества Войска Запорожского с 1663 по 1668 год, преемник гетмана Якима Самко. Первый московский боярин из казаков. Был женат на дочери Дмитрия Алексеевича Долгорукого. Один из инициаторов создания Московских статей 1665 года, согласно которым все малороссийские города и земли провозглашались прямыми владениями русского царя.

[

←56

]

Лирник – человек, играющий на лире (конкретно, колесной лире). Колёсная ли́ра  — струнный фрикционный музыкальный инструмент. По методу воздействия на струну аналогична смычковым инструментам, только роль смычка в ней выполняет вращающееся колесо. Известна в России, на Украине (под названием реля или рыля), в Белоруссии (лера), Литве, Польше, Словакии, Чехии, Германии, Швеции и других странах Восточной и Северной Европы. Вот только из текста создается впечатление, что это была бандура, а не колесная лира.

[

←57

]

Гетман реестровых казаков Крыштоф Косинский получил от короля за хорошую службу подарок — земли над рекой Рось. Возглавляя реестровцев с 1586 года, Косинский, православный шляхтич с Подляшья, был человеком "незаурядных способностей, весьма популярным среди запорожцев" (Дмитрий Яворницкий). А потому он воспринял как личное оскорбление присвоение подаренных ему земель — имений Рокитное и Ольшаница (Вильшаница) — белоцерковским старостой князем Янушем Острожским (сын славного князя Василия-Константина к тому времени стал ренегатом — принял католическую веру), который "мотивировал" этот шаг своими властными полномочиями.

Подобные ситуации в те времена становятся довольно распространенными: активная экспансия поляков на Приднепровье после Люблинской унии сопровождалась захватом многих имений старого украинского дворянства. Косинский не смог "проглотить пилюлю", и осознавая тщетность судебного иска, избрал силовой вариант решения имущественного конфликта (между прочим, очень схожая ситуация через полстолетия вынудит взяться за оружие и чигиринского сотника Богдана Хмельницкого…) Впрочем, личные мотивы как повод восстания были хоть и существенными, однако не определяющими; намного более важным стало то, что на призыв Косинского откликнулись сотни изверившихся казаков и крестьян.

Отряды Косинского летом 1591 г. заняли Пиков, Белогородку, Чуднов, напали на Белую Церковь, разрушив резиденцию Януша Острожского (тот предусмотрительно бежал), а вскоре почти беспрепятственно заняли Переяслав и Триполье. На дворах захваченных господских имений запылали костры — казаки сжигали документы на владение землями, наивно надеясь таким образом лишить шляхту прав собственности на территорию Приднепровья.

После взятия Косинским Киева (июнь 1592 года) нападения на польские имения распространились на Волынь и Брацлавщину. Тогда же восстание наконец "заметили" и в Варшаве. Десятки сожженных имений шляхты, бегство многих польских богатых семей на запад, независимое поведение Косинского — это стало причиной того, что король Речи Посполитой Сигизмунд III Ваза, не столько напуганный, сколько удивленный действиями "подданных Короны", предложил на сейме отправить войско для подавления "бунта".

…Восстание 1591— 1593 годов не стало для Речи Посполитой первым тревожным сигналом и поводом задуматься о пересмотре принципов отношений с казаками.

Официальный историограф Речи Посполитой Р. Гейденштейн писал: "Был это очень важный случай, потому что Косинский первым дал начало тем разрухам казацким, которые потом под предводительством Лободы и Наливайко вспыхнули".

[

←58

]

Битва под Чудновом — сражение Русско-польской войны 1654—1667, состоявшееся 27 сентября — 4 ноября 1660 года около местечка Чуднов. Войска Речи Посполитой в союзе с крымскими татарами нанесли тяжелое поражение русско-казацкой армии под командованием боярина Василия Шереметева и наказного гетмана Тимофея Цецюры.

[

←59

]

Тут Автор, конечно же, дал маху. Титулование "ваше благородие" появилось только в петровскую эпоху: к баронам и остальным дворянам, а затем и к лицам в чинах 9-14 классов. Во времена Алексея Михайловича обращались: "сУдарь", "судАрь" и даже… "государь". Слово "государь" в России в старину употребляли безразлично, вместо "господин", "барин", "помещик", "вельможа". В XIX веке к императору обращались "Всемилостивейший Государь", к великим князьям — "Милостивейший Государь", ко всем частным лицам — "милостивый государь" (при обращении к высшему), "милостивый государь мой" (к равному), "государь мой" (к низшему).

[

←60

]

Солоницкий бой 1596 года — решающая битва в урочище Солоница близ Лубен в ходе восстания Наливайко. В ночь на 28 мая верхушка "реестровцев" вероломно схватила Северина Наливайко, раненого Матвея Шаулу и других предводителей восстания и выдала их Жолкевскому. Во время переговоров польско-шляхетское войско вопреки обещаниям Жолкевского напало на лагерь и вырезало несколько тысяч повстанцев вместе с их жёнами и детьми. Только 1,5 тысячи казаков из десятитысячного войска во главе с новоизбранным гетманом Криштофом Кремпским прорвали окружение, ушли в степь и вернулись в Запорожье. Интересный факт: с резнёй казаков и их семей после Солоницкого боя связано первое упоминание термина "украинцы". Его употребляет Жолкевский в рапорте королю как название польских кнехтов, устроивших расправу над казаками.

[

←61

]

Полянка – здесь: казацкие временные поселения – посты (паланки).

[

←62

]

Шерпентина – кривая сабля, которой пользовались в XV – XVIII веках, другие названия: серпентина, карабела.

[

←63

]

Мультаны. Так в свое время называли Валахию, историческую область на юге Румынии между Карпатами и Дунаем.

[

←64

]

Понятное дело, что с "лютеранами".

[

←65

]

Черная сабля — холодное оружие для мокрой работы. Ее выхватывают из ножен знаменитые авантюристы, убийцы-резуны и профессиональные солдаты, - поясняет Енджей Китович в "Описании обычаев во времена правления Августа III". Кстати, у Яцека Комуды есть книга с названием "Черная сабля" (2007), в которой вы можете найти героев из книги "Рассказы с Диких Полей"…

[

←66

]

Колёкация (kolokacja) – шляхетская деревня (поселение), принадлежащая различным владельцам.

[

←67

]

За что я тебя, ляха, любила, за что (укр.).

[

←68

]

Польская миля = 8 вёрст = 8534 м. То есть, до Тыкоцина еще около 25 км. До вечера не доехать…

[

←69

]

Ясек (уменьш.) = Ян = Жан.

[

←70

]

В наряде магнатов пояс был символом принадлежности к элите, многовековых семейных традиций и, конечно, богатства. Дорогие пояса для шляхты привозили из восточных стран, но в ХVIII веке на белорусских землях сформировалось уникальное художественное явление – "слуцкий пояс". Белорусские ткачи создали свои неповторимые узоры и символичные мотивы, эксклюзивную технологию. Мировую известность приобрели пояса Слуцкой персиарни – мануфактуры богатейшей и влиятельной династии Европы Радзивиллов. Классический слуцкий пояс – это роскошная длинная (до 3,5-4 м) ткань шириной 35-40 см, которую, складывая вдвое или скручивая, повязывали поверх шляхетского костюма (кунтуша).

[

←71

]

Подляское воеводство — воеводство, расположенное на северо-востоке Польши. Административным центром воеводства является город Белосток.

[

class="book">←72

]

Тарговицкая конфедерация (польск. Konfederacja targowicka) — союз польских магнатов, направленный против реформ, принятых Четырёхлетним сеймом 1788—1792 годов, в том числе принятия конституции Речи Посполитой в 1791 году. Конфедерация была создана частью польских и литовских магнатов 27 апреля 1792 года, в Санкт-Петербурге, при поддержке Императрицы Всероссийской Екатерины II в интересах Российской империи. Конфедерация была объявлена 14 мая 1792 года в Тарговице (ныне Кировоградская область Украины).

[

←73

]

Граф Я́ков Ефи́мович Си́верс – в то время чрезвычайный посол Российской империи в Речи Посполитой.

[

←74

]

"Za króla Sasa jedz, pij i popuszczaj pasa", „Za króla Sasa było chleba do pasa”, „… było chleba i miasa” или же „… łyżką była kiełbasa” ("При короле Саксонце – ешь, пей, только пояс попускай", "…хлеба было – по пояс", "…и хлеба было, и мяса", "…колбаса была вместо ложки"; "При короле Сасе – вместо ложек были колбасы") – шляхетские поговорки воспевающие беззаботность и благосостояние, когда в Речи Посполитой правили короли из саксонской династии Веттинов (1697-1763).

[

←75

]

Конфедера́тка (польск. rogatywka, также krakuska, ułanka, konfederatka) — национальный польский головной убор с четырёхугольным верхом.

[

←76

]

См. сноску 13.

[

←77

]

См. сноску 22.

[

←78

]

Дыдко, дытко, дидько, дидко, дыдо - сверхъестественное существо из польского фольклора, первоначально демон из славянских верований, позднее отведенный на роль пугала. Фигура "дытко" восходит к известному на Руси демону-хранителю дома (ср. домовик), деградировавшему после христианизации до роли черта, особенно лесного черта, и, наконец, до роли ночного чучела, которым пугали детей (ср. бобо или "вот дед придет"). Дыдка изображали в виде неуклюжей фигуры с большой головой, обычно на соломенных ногах, похожих на паучьи. Согласно более поздним поверьям, дыдко должен был показываться в зеркале девицам, которые слишком много времени проводили перед зеркалом.

[

←79

]

Барская конфедерация — конфедерация, созданная по призыву краковского епископа Каетана Солтыка римско-католической шляхтой Речи Посполитой в крепости Бар в Подолии 29 февраля 1768 года в противовес Слуцкой, Торуньской и Радомской конфедерациям для защиты внутренней и внешней самостоятельности Речи Посполитой от давления Российской империи. Конфедераты противостояли советникам короля Станислава Августа, желавшим ограничить власть магнатов и прекратить наиболее одиозные преследования диссидентов. Пусть вначале и неформально, но фактически барские конфедераты выступили и против самого короля.

[

←80

]

В ходе Северной войны в 1702 году шведский король Карл XII вторгся в Польшу и нанёс ряд тяжёлых поражений Августу II, королю польскому и курфюрсту Саксонии. Часть польской шляхты приняла его сторону. В 1704 году Варшавская конфедерация низложила короля Августа II и объявила период бескоролевья. Станислав Лещинский был отправлен конфедерацией ко двору шведского короля с дипломатической миссией. Вскоре новым королём Речи Посполитой был избран Станислав Лещинский, на которого пал выбор Карла XII.

Часть польской шляхты осталась верна Августу II. Раскол польской шляхты привёл к Гражданской войне. В 1706 году шведский король Карл XII принудил Августа II подписать Альтранштедтский мир, по которому тот отрёкся от польского престола в пользу Станислава Лещинского. После этого Станислав Лещинский стал полноправным королём Польши и великим князем Литовским.

Сокрушительное поражение шведской армии под Полтавой в 1709 году привело к падению авторитета Карла XII и его сторонников. Используя поддержку русской армии, Август II вернул себе корону Польши, Станислав Лещинский эмигрировал в Пруссию, а затем во Францию.

2 (13) декабря 1732 в Берлине русский посол граф Левенвольде и имперский посол граф Зекендорф заключили с королём Фридрихом-Вильгельмом І договор о совместных действиях в Речи Посполитой, который стал известен, как «Союз трех черных орлов». По договору для противодействия Станиславу Лещинскому и Морицу Саксонскому были выдвинуты кандидатуры португальского инфанта Эммануила и прусского принца Августа Вильгельма. Также решено было выставить войска на границах: 4000 кавалерии от Австрии, 6000 драгун и 14000 пехоты от России и 12 батальонов и 20 эскадронов от Пруссии. На подкуп магнатов стороны выделяли по 36000 червонных (около 90000 рублей). Миссия Лёвенвольде зашла в тупик, когда император отказался закрепить договорённости на бумаге.

После смерти своего противника, Августа Сильного, в 1733 Потоцкие выдвинули Лещинского в короли, его поддерживала и Франция. Кардинал Де Флери, который был фактическим правителем Франции при Людовике XV, отправил на Балтику для поддержки Лещинского небольшую эскадру.

Против кандидатуры Лещинского решительно выступили Россия и Австрия, предложившие в короли Августа III, курфюрста саксонского. Русские войска под начальством Ласси вступили в Польшу.

Станислав Лещинский переоделся в купеческую одежду и тайно проехал через Германию и неожиданно появился в Кракове во время Элекционного сейма. Из двадцати тысяч дворян за Лещинского проголосовали 12 тысяч.

12 сентября 1733 года примас провозгласил об избрании польским королём Станислава Лещинского. Между тем меньшинство, опубликовав манифест, в котором жаловалось на уничтожение liberum veto, отступило в Венгрув. Однако у короля не было военной помощи. Он не мог противостоять российским войскам, которые через несколько дней появились возле Кракова.

22 сентября Лещинский в сопровождении своих главных сторонников, а также французского и шведского послов выехал в Гданьск (Данциг), где намеревался дожидаться французской помощи. Расположенный у побережья, Гданьск был лучшей крепостью Польши и одной из лучших крепостей Европы, а близость к морю позволяла получать помощь от Франции и Швеции.

24 сентября в полмиле от Праги, в урочище Грохове, оппозиция избрала на престол Фридриха Августа. 5 октября 1733 в Кракове при помощи русской армии был коронован Август ІІІ.

В ходе войны за Польское наследство, русская армия выдвинулась на Гданьск и в феврале 1734 взяла город в осаду. Когда в Париже узнали, что Лещинский блокирован в Гданьске, была собрана вторая эскадра. В этот раз в Данциг посылались войска. Общее командование над эскадрой получил адмирал Жан-Анри Берейл. Однако французы потерпели поражение и крепость капитулировала. В ночь на 17 июня Станислав Лещинский бежал в крестьянской одежде в Пруссию.

3 ноября 1734 года австрийский император заключил с Францией перемирие, a 7 мая 1735 года подписал предварительные условия. Лещинскому был предоставлен титул польского короля и обладание всеми принадлежавшими ему в Польше поместьями.

26 января 1736 г. Лещинский отрекся от титула короля польского и великого князя литовского. По Венскому миру 1738 отказался от притязаний на польский престол, но сохранил пожизненный титул короля.

 

[

←81

]

Цирограф (cyrograf) – пакт с дьяволом, подписанный кровью.