Возрастное ограничение: 18+
ВНИМАНИЕ!
Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!
Ōdī et amō. Quārē id faciam fortasse requīris. Nesciō, sed fierī sentiō et excrucior. Я ненавижу и люблю. Почему я это делаю, спросите вы. Я не знаю, но я чувствую, что это происходит, и мучаюсь. Катулл 85
Это мрачный роман.
Здесь будет содержание, которое расстроит некоторых читателей. Оно не становится легче. Я рекомендую держаться подальше от этой книги, если вы опасаетесь ее читать.
Я не был с детства раннего
Таким, как другие; и не понимал того,
Что понимали иные; ничего не брала
Страсть моя из общего котла.
Одиночество, Эдгар Аллан По
Я выезжаю через ворота Либер, одна рука на руле, другая на оранжевой центральной консоли 720S.
Сзади каменного особняка уже припаркованы машины, охранник вышагивает вдоль здания, затягиваясь сигаретой, пока совершает обход. Я вижу черный M5 Люцифера и удивляюсь, что он еще не уехал, чтобы найти нас. Эзра, должно быть, делает все возможное, чтобы удержать его здесь, как я его и просил.
Уже не в первый раз за сегодняшний вечер я жалею, что не под кайфом. Но Сид громко выдыхает с моего пассажирского сиденья, и я вспоминаю, почему я этого не делаю.
Я паркую машину, поворачиваюсь к ней лицом в свете приборных огней. Уже почти полночь. Новый год почти наступил. У меня такое чувство, что он будет более кровавым, чем предыдущий.
Серебристые глаза Сид смотрят на меня.
— У тебя немного крови, — говорит она своим низким голосом, — вот здесь.
Она прикасается к своей скуле.
Я поднимаю руку, чтобы взять бандану скелета на шее и вытереть ее, но Сид качает головой и наклоняется через консоль. Она засовывает большой палец в рот, затем вынимает его и проводит влажным пальцем по моей щеке, прямо под глазом. Я не замечаю Х, вырезанный на ее ладони, теперь это бледно-белый шрам.
Я стараюсь ничего не чувствовать от ее прикосновения. Я стараюсь не замечать, что серебро ее глаз того же цвета, что и круг вокруг моих голубых. Я бы знал, в последнее время я смотрел на себя в зеркало чаще, чем за все свои двадцать четыре года, пытаясь найти сходство. Пытаясь убедить себя, что Сид действительно моя сестра.
Но сейчас я хочу ничего не чувствовать. Ничего не знать. Особенно когда прикосновение Сид остается, хотя я чертовски уверен, что она убрала кровь с моего лица. Она просто смотрит на меня, все еще касаясь моей кожи, ее глаза ищут мои.
Хотел бы я знать, о чем она думает. Я бы хотел, чтобы она знала, что я счастлив, что мы сделали это вместе.
Надеюсь, она знает, что Люцифер выйдет из себя, когда узнает. Надеюсь, ей все равно, потому что мне, черт возьми, все равно.
Интересно, видит ли она изменения в себе? До сегодняшнего вечера у нее были темные круги под глазами. Ее оливковая кожа была бледной, щеки впалыми. Она худее, чем была, когда я впервые встретил ее, и это о чем-то говорит, потому что она всегда была маленького роста. Это не изменилось, и у нее все еще есть круги под глазами, но она выглядит… живой.
Она создана для этой жизни.
Надеюсь, она тоже это знает. Надеюсь, она может прочитать все это на моем лице.
Она отстраняется, опуская руку. Я выдыхаю воздух, о котором не подозревал. Она проводит руками по бедрам, по черным джинсам, выдыхая воздух. Она смотрит через лобовое стекло на Либер, возвышающегося над нами.
— Что мы ему скажем? — спрашивает она в тишине моей машины.
Я вцепился в руль, чтобы хоть чем-то занять руки. Я чувствую себя беспокойно, что является еще одним напоминанием о том, что со мной что-то серьезно не так. Вся эта хаотичная энергия, она должна быть выплеснута на ночь.
У меня кровь на руках — и на лице, по-видимому — в конце концов. Но я все еще неспокоен.
— Скажи ему, чего ты хочешь, Ангел, — я смотрю на нее краем глаза, но она по-прежнему смотрит прямо перед собой. — И если он будет тебе что-то говорить, засунь его член себе в рот и заставь его заткнуться.
Она откидывает голову назад и смеется, и, несмотря на себя, я тоже смеюсь.
Она ударяет меня тыльной стороной ладони, довольно сильно, по плечу. Если бы она была на несколько сантиметров сзади, было бы очень больно. Но я заставляю себя не думать о состоянии моей спины.
Вместо этого я ловлю ее пальцы в своей руке.
Она замирает, ее улыбка ослабевает, и она смотрит на меня, приоткрыв губы. Интересно, что она сейчас чувствует?
Я бы хотел, чтобы она не была той, кем она была, хотя бы на несколько минут. Как бы я хотел, чтобы она не была женой Люцифера. Моя сестра. Девушка, которая все еще собирает себя по кусочкам.
На какое-то время я просто хочу, чтобы она была моей. Потому что она из тех девушек, которые позволят мне делать с ней все, что я захочу, и ей это чертовски понравится.
Потом до меня доходит, что Люцифер, вероятно, каждый день делает с ней именно то, что хочет, и я роняю ее руку.
Она не моя. Не моя.
— Пойдем, Ангел.
Но никто из нас не двигается.
— Мейхем? — шепчет она мое имя в темноте, хотя ей не нужно привлекать мое внимание. Оно уже у нее есть.
Я просто смотрю на нее, ожидая того, что она действительно хочет сказать.
— Спасибо.
Я сглатываю комок в горле, не отрывая от нее взгляда, хотя у меня возникает странное желание отвернуться.
— И тебе спасибо, Ангел.
А потом она возится с кнопкой, чтобы открыть двери МакЛарена, бормоча что-то об излишествах, и холодный воздух Александрии в конце декабря посылает мурашки по моему позвоночнику.
Или, может быть, эти мурашки от того, как двигаются ее маленькие бедра, когда она идет к заднему входу в Либер, а охранник спешит открыть для нее дверь. Ветер развевает ее каштановые волосы, спускающиеся с шеи, и я мельком замечаю ее черную бандану. Думаю о том, как она обмотала ее вокруг горла Пэмми, душила ее, пока я использовал молоток.
У меня болит спина от этого воспоминания. Размахивать молотком почти сто раз плохо для человека с крепкой спиной. А для кого-то с открытыми ранами вдоль позвоночника? Довольно, мать его, жалко.
Я вешаю голову и думаю о том, чтобы пойти домой. Но я не хочу оставлять Сид, на случай, если Люцифера станет… слишком много. Жаль, что мы не говорили о нем больше. О них. Хотелось бы мне расспросить ее о жизни, а не просто подбодрить ее на убийство 101.
Слишком поздно для этого сейчас.
Слишком поздно для многого.
Я выдохнул, удивляясь, почему, во имя всего святого, я оставил свою траву дома. Думаю, я должен дать себе поблажку. Убийство требует небольшой подготовки, даже если у меня есть средства, чтобы кто-то другой убрал за мной.
Я решаю послать все к черту и иду в дом. Мне бы не помешало отвлечься. Злость, заползающая мне под кожу, заставляет меня хотеть убить кого-нибудь… снова.
Так было не всегда. Какое-то время он был притуплен. А потом Sacrificium, и Сид, и Лазар, и мой гребаный отец…
Некоторые вещи никогда не уходят. Они просто живут внутри нас, как дремлющий вирус, ожидая, блядь, чтобы нанести новый удар, когда придет время.
Видимо, узнать, что твой отец продал твою родную сестру педофилам, это как раз то, что нужно, чтобы вдохнуть жизнь в вирус.
Охранник кивает мне, когда я вхожу через заднюю дверь, и я секунду стою в пустом коридоре с закрытыми глазами, выдыхая воздух. Здесь шумно, и я не ожидал ничего меньшего. Канун Нового года везде масштабный, а для Несвятых это время, чтобы забыться: мы не празднуем Рождество, и это единственный праздничный перерыв, который у нас есть между Sacrificium (который в этом году полетел к чертям) и Ноктем (через восемь недель и уже слишком близко).
Я не хочу думать о Ноктеме.
Я хочу накуриться до чертиков и позволить девушке, которую я не знаю и на которую мне наплевать, отсосать у меня.
Но сначала, наверное, надо убедиться, что на мне больше нет крови гребаной Пэмми.
На третьем этаже тихо, музыка не более чем заунывный стук. Я направляюсь к своей комнате в конце темного коридора, но на полпути замираю, кровь стынет в жилах, когда я слышу знакомый голос: — Думаешь, ты можешь заставить меня изменить жене, да?
Мои руки сжимаются в кулаки, когда я стою за единственной приоткрытой дверью в этом коридоре.
Девичий смех.
— Это не измена, если ты меня не трогаешь.
О, но я собираюсь прикоснуться к тебе. Я оттрахаю вас обоих. Мои плечи болят от удара этим чертовым молотком, а спина горит, но мне все равно. Если он осмелится…
Но я даю ему шанс. Потому что он не посмеет.
А потом я слышу хныканье. И мне кажется, что я собираюсь убить того самого человека, ради которого я только что убил.
Я толкаю дверь своим больным плечом и слышу другой знакомый голос: — Какого хрена?
Я почти теряю рассудок, когда вхожу в спальню Люцифера и вижу, что он сидит на стуле без рубашки, ноги на полу, сигарета в руке, а Эзра полностью обнажен на кровати с девушкой, которую я никогда раньше не видел, на коленях, облокотившись на него.
Темные ореховые глаза Эзры смотрят на меня, его руки на заднице этой девушки, а Люцифер ухмыляется мне от уха до уха, что совпадает с тем, как я собираюсь перерезать ему горло ножом в заднем кармане.
Он выдыхает облако дыма, и я закрываю с ним глаза, когда он спрашивает: — Где ты был? — как будто в этой ситуации нет ничего страшного.
Здесь пахнет сигаретным дымом и сексом, но что-то в улыбке Люцифера и внезапном приступе смеха девушки заставляет меня думать, что все трое этих мудаков принимают совсем другой наркотик.
Я встречаю взгляд Эзры, его пальцы зацепились за кружевное белье девушки.
— Какого черта ты делаешь?
Эзра поднимает бровь.
— Ты сказал мне отвлечь его.
Вау.
Я понимаю, что девушка смотрит на меня.
— Привет, — дразняще говорит она, — хочешь поиграть?
Хочу ли я поиграть? Сука, я что, блядь, выгляжу так, будто хочу поиграть?
— Убирайся, — я указываю в сторону двери, пытаясь сдержать кипящую ярость.
Я думаю о том, чтобы поступить как Люцифер, схватить лампу на торцевом столике, ту, что освещает эту комнату, и сорвать абажур. Приставить основание к его гребаному горлу.
Черт возьми, мне нужен косяк.
Эзра и девушка игнорируют меня и мою вспышку. Он целует девушку в шею. Она выгибает ее назад, и даже я на мгновение отвлекаюсь на ее обнаженное горло, ее глаза все еще на моих. У нее светлые светлые волосы, собранные в хвост, который касается ее поясницы. Ее стройные бедра прижаты к талии Эзры, и я чувствую, как твердеет мой член, когда я смотрю на нее.
Блядь. Может, я и правда хочу поиграть.
Я смотрю на Люцифера.
— Нет, знаешь что? Убирайся нахуй.
Он продолжает улыбаться, затягиваясь сигаретой, его щеки впалые. Затем он выдыхает через нос, и девушка стонет. Я слышу безошибочный звук, как Эзра шлепает ее по заднице.
Я тянусь вниз, чтобы поправить себя, но не отворачиваюсь от Люцифера.
— Твоя жена внизу, — говорю я ему, притворяясь спокойным, которого не чувствую. — И Лондон Гамильтон тоже.
Возможно, это правда, но даже если это не так, Сид прекрасна. Не пройдет много времени, как какой-нибудь пьяный парнишка решит попытаться ее трахнуть.
Люцифер хмурится. Поднимает свою задницу со стула.
— Я думал, она ушла домой, — бормочет он. Я вижу, как его гребаный член упирается в черные джинсы, и думаю, как далеко бы это зашло, если бы я не вмешался. Стал бы он довольствоваться тем, что наблюдал? Позволил бы он этой цыпочке отсосать ему? Что, блядь, с ним?
— Убирайся нахуй, — говорю я снова, от злости мне становится жарко. Я собираюсь уничтожить эту девушку. Надеюсь, она смирится с этим. Если нет, я смогу научить ее любить это.
Люцифер отдает мне шуточное приветствие — кажется, я никогда в жизни не видел, чтобы он так делал — и, спотыкаясь, направляется к двери, захлопывая ее за собой.
Я смотрю на девушку. Эзра зацепил большими пальцами ее трусы, стягивая их через задницу и бедра, обнажая ее передо мной.
Я практически чувствую ее запах.
— Ты в деле? — спрашивает меня Эзра.
Девушка смотрит на меня с улыбкой.
Мое сердце колотится, член болезненно пульсирует… но сейчас я не доверяю себя ни одной девушке. А может, я просто не думаю, что Эзра позволит мне делать с ней то, что я хочу.
Блядь.
Я не хочу ничего говорить. Я просто ухожу, захлопывая за собой дверь.
Она исчезает, когда я мчусь, чтобы догнать ее, проследить за ней, пока не потерял. Я вдруг пожалел, что не воспользовался предложением Люцифера присоединиться к ним с Сид на их утренней пробежке. Я занимаюсь спортом, но я и так худой, и кардио — не мой конек. А вот курение хреновой тонны травки — да, и я чувствую все годы этой привычки сейчас, когда моя грудь начинает вздыматься.
Тем не менее, я не позволю этой маленькой сучке уйти.
Она как кошмар, ставший явью, в пределах легкой досягаемости. Я чувствую, как мой пульс бьется повсюду: в голове, в запястьях. В моём гребанном члене.
Мне приходит в голову мысль, что она может ударить меня ножом или что-то в этом роде, когда я доберусь до нее. Но потом мне приходит в голову, что, в общем, я могу и не возражать против этого.
Я снова вижу ее рыжие волосы, которые тянутся за ней, пока она бежит дальше от огня и света. Она все еще сохраняет между нами хорошее расстояние, но мои ноги длиннее ее, и, кроме того, я знаю этот лес. Возможно, она здесь впервые. Я сильно сомневаюсь, что она провела здесь столько же времени, сколько и я.
Она совершает ошибку, поворачиваясь, чтобы посмотреть на меня через плечо, и я вижу ее бледное лицо. Смотрю, как она чуть не врезается в дерево. Несмотря на свою плохую физическую подготовку, я знаю, что пробежал бы за этой задницей чертовы мили, только чтобы прижать ее к себе и спросить, что, черт возьми, с ней не так. Но это спотыкание почти останавливает погоню, даже не начавшись. Чем дольше это продолжается, тем, блядь, сильнее я возбуждаюсь. Надеюсь, она будет готова, когда я прижму ее задницу к земле, потому что я не собираюсь останавливаться.
Она выпрямляется, уворачивается от дерева, и я должен признать, что впечатлен. И все же, будь я проклят, если она уйдет от меня. Мне нужно выплеснуть весь этот гнев, который я держал в себе.
Она делает неожиданный, резкий поворот, пытаясь сбить меня с толку, но я слышу ее крик и понимаю, что она, вероятно, подвернула лодыжку. Мои подозрения подтверждаются, когда я вижу, что она остановилась, согнувшись, положив руки на колени, одна из которых тянется по внешней стороне ботинка к лодыжке.
Я пробегаю последние несколько футов к ней. В тот момент, когда она выпрямляется, чтобы повернуться ко мне, я прижимаю ее к холодной земле.
Она вскрикивает, а затем тяжело дышит подо мной, ее спина поднимается и опускается к моей груди. Я хватаю ее за волосы и рывком поднимаю ее голову. В темноте, так далеко от фонарей, я мало что вижу, но и она тоже.
Я достаю из заднего кармана нож и подношу его к ее горлу.
Судя по тому, как она дрожит подо мной, она чертовски напугана.
Мне повезло.
Я беру ее за волосы, переворачиваю ее под собой так, что я оказываюсь на ней, ее запястья прижаты над головой, а я наклоняюсь ближе, нож все еще у ее горла.
И в темноте я вижу, как она улыбается, чувствуя, как мой член снова становится твердым, упираясь в ее живот.
— Моя лодыжка, — тихо говорит она, но все еще улыбается. — Больно…
— Тебе нравится, когда тебя так прижимают? — я прерываю ее, мой голос хриплый. Мне плевать на ее лодыжку. Она не должна была бежать.
Она кусает губу, кивает головой. Блядь. Я знаю, что не могу быть единственным, не могу быть единственным, кто создан для того, чтобы получать удовольствие от боли. Но я никогда не встречал девушку, которая бы так быстро сходила с ума.
Она чертовски улыбается, пока я держу нож у ее горла.
Я всегда думал, не потому ли я не могу полюбить Рию. Не так. Она слишком практична. Слишком… хорошая. Умная, великолепная, уравновешенная… стабильная.
Сейчас я не чувствую себя стабильным. Я не был таким трезвым долгое, долгое время, и мне это не нравится. Это толкает меня к краю, с которого я изо всех сил стараюсь не спрыгнуть.
Я подношу лезвие к ее щеке, провожу им по коже. Она все еще улыбается мне, и я сжимаю пальцы на ее запястьях.
— Как тебя зовут? — шепчу я ей в губы, желая услышать это от нее. Может быть, подсознательно я также надеюсь, что она не какая-то моя странная родственница.
Чёртова Сид.
Она молчит долгое мгновение, ее дыхание мягко касается моих губ. Интересно, придется ли мне пустить ей кровь, чтобы она снова заговорила? Я бы не возражал против этого. Но, наконец, она отвечает мне.
— Элла, — шепчет она. — Элла Кристиан.
— Почему ты убежала, Элла Кристиан? — тихо спрашиваю я, проводя плоской стороной лезвия по ее горлу, бледному даже в окружающей нас темноте.
На это она подавляет смех.
— Ты шутишь? — в ее словах звучит веселье и намек на страх. — Ты себя видел? — она снова смеется, и это звучит по-детски. Беспокойно. — Я узнаю дьявола, когда вижу его.
— И сколько же дьяволов ты встречала? — спрашиваю я, наклоняясь к ней, лезвие все еще прижимается к ее шее.
Я слышу, как она сглатывает.
— Не так много, — признается она, — но каждый раз, когда я смотрю в зеркало, один из них смотрит на меня в ответ.
От ее слов я возбуждаюсь еще больше. Я прижимаюсь ртом к впадине ее горла, рядом с лезвием.
— Поэтично, — шепчу я. — Но насколько ты плохая?
— Мне нравится заставлять дьяволов преследовать меня, — говорит она мягким голосом, и ее спина отрывается от земли, когда она прижимается ко мне всем телом.
Я кусаю ее за шею, сильно, и она хнычет, но не пытается вырваться, не пытается убрать руки, все еще прижатые к грязи над ее головой.
— Теперь я поймал тебя, — говорю я, прижимаясь к ее коже. Я отпускаю ее запястья, но она не двигается.
Ее аромат, напоминающий ваниль, переполняет мои чувства. Это, и мой член на ее животе. То, как она раздвинула для меня ноги, и я вспоминаю, что на ней платье.
Я чувствую ее неровное и быстрое дыхание подо мной, ее грудь вздымается.
— Сделай больно, — шепчет она.
Кошмар стал явью.
— Я всегда делаю больно, Элла, — обещаю я ей, проводя ртом по ключице, нож все еще у ее горла, чтобы она не двигалась. Я раздвигаю ее куртку, открывая мне доступ.
Она вздыхает, когда мой язык опускается в ее лифчик, скользя по твердому соску.
— Тогда сделай это опасным.
Я замираю, мои губы на гладком изгибе ее груди. Мой гнев переключается на что-то другое.
— Насколько опасным? — спрашиваю я ее, мое сердце колотится так быстро, что я едва могу вымолвить слова. Я уже приставил нож к ее горлу. Как далеко она позволит мне зайти?
— Как ты относишься к некрофилии? — шепчет она, в ее словах нет ни капли юмора. Я думаю о той кости в ее руках. О той, которую она прижимала к моей щеке.
Я вот-вот кончу в штаны, а я еще даже не вынул член. Кто эта девушка?
— У меня не так много жестких ограничений, малышка, — мне удается задохнуться на ее коже.
Она хочет, чтобы я убил ее? Какая-то часть моего мозга подсказывает, что это может быть ловушкой. Заявление об изнасиловании, которое только и ждет, чтобы случиться. Но еще большая часть моего мозга — а может, просто мой член — говорит мне, что я сорвал гребаный джекпот.
Она смеется, и я снова кусаю ее, ее смех переходит в хныканье. Я прижимаюсь к ее животу, провожу языком между ее грудей, уделяю внимание другому соску, нежно покусывая его, пока он твердеет у меня во рту.
Взрывается еще один фейерверк, и на этот раз я слышу, как он разрывается в небе. Это не тренировка. Это настоящий. Над нашими головами мерцает зеленый, а за ним синий.
Идеальное время. Если она начнет кричать, ее никто не услышит.
— Сколько тебе лет? — я заставляю себя спросить, глядя на нее, ее сосок все еще у меня во рту. Она не может видеть меня под этим углом, так как я все еще держу нож, но я вижу ее.
— Тебе плевать на гребаные трупы, — говорит она немного задыхаясь, — но ты беспокоишься, что я несовершеннолетняя?
Красные искры над нашими головами.
Я всасываю ее между зубами, и она шипит, ее глаза закрываются.
— Просто ответь на этот гребаный вопрос.
— Девятнадцать, — шепчет она, и я отбрасываю нож, встаю на четвереньки, ее тело подо мной.
Она смотрит на меня сверху, на ее губах улыбка, но она также выглядит уязвимой. Мне это нравится.
— Девятнадцать, да?
Она будет самой молодой киской, которую я имел за последнее время.
Она кивает. Красный цвет снова взрывается над нашей головой, когда я смотрю вверх. Я вижу луну, когда искры света исчезают.
Когда я снова смотрю на нее, я не могу прочитать выражение ее лица. Это чертова подстава? Достаточно ли мне не все равно, чтобы остановиться? Я просто побежал за ней. Повалил ее на землю. Приставил нож к ее горлу.
Ей все равно.
— Ты пришла сюда только с Натали? — спросил я ее, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. — А там есть какой-нибудь бедный мальчик, который будет скучать по тебе?
Она только ухмыляется.
— Тебе, наверное, все равно, не так ли? Ты, наверное, хочешь меня больше, не так ли? Ты знаешь, что я трахну тебя лучше.
Она кусает губу, не произносит ни слова. Я хочу уничтожить ее.
Я ныряю вниз, провожу губами по ее щеке, до ее рта. Влажный, небрежный поцелуй.
— Что с тобой не так, Элла Кристиан? Почему ты так испорчена?
Она смеется, ее тело напрягается против меня, ее руки все еще над головой, хотя я не заставляю их там находиться. Но ответа нет.
Кажется, что мир немного кружится, когда один за другим вспыхивают фейерверки. Я думаю, стоит ли мне остановиться. Я думаю, не сошла ли она с ума. Но к черту. Я только что убил человека. Это будет наименьшим из моих преступлений сегодня.
Она бьется бедрами об меня, и я кусаю ее губу, чувствуя, как кожа подается навстречу моим зубам, ощущая вкус ее крови во рту. Она задыхается, но прижимается ко мне еще сильнее.
Я провожу языком по ее губам, мои пальцы сжимают ее голое бедро под платьем, поверх носков.
— Ты уверена, что хочешь этого? — я подталкиваю ее, размышляя, не остановиться ли мне. — Ты даже не знаешь меня.
Она раздвигает ноги шире, и мои пальцы касаются ее влажных трусиков. Она дрожит, ее дыхание перехватывает на секунду, прямо перед тем, как взорвется еще один фейерверк.
А потом она говорит: — Я не хочу тебя знать.
Идеально.
Я отодвигаю ее трусики в сторону, провожу пальцем по ее влажной щели, обводя клитор, гадая, что бы она почувствовала, если бы узнала, что у меня на руках кровь мертвой женщины. Но ее глаза плотно закрыты, ее горло выгибается дугой, когда она стонет, облака холода вырываются из ее губ. Я кладу руку на ее горло.
Она хочет исчезнуть. По какой-то причине она хочет исчезнуть.
И я тоже.
Когда над нами вспыхивает очередной фейерверк, она вдруг хватает меня за руку, ее глаза расширяются. Я замираю, гадая, не попытается ли она сказать мне, чтобы я остановился. Интересно, смогу ли я это сделать.
— Ударь меня, — шепчет она. Ее голос звучит… задыхаясь. Я чувствую, как она сглатывает, и не знаю, то ли это просто зеленый фейерверк, взрывающийся над головой, создает впечатление, что у нее на глазах слезы, то ли они настоящие.
Я чувствую, как кровь стынет в жилах, а грудь сжимается.
— Что?
Логическая часть моего мозга пытается сказать мне, что нужно уйти. Ей девятнадцать. Ходит в школу для людей с… проблемами. Я ни черта о ней не знаю. Она уже раздвинула для меня ноги, но еще не закричала.
Она либо чертовски безумна, либо подставляет меня.
Но вся кровь прилила к моему члену, и я чувствую, что сейчас взорвусь. Кроме того, я погнался за ней. Если она сумасшедшая… что ж, я тоже.
— Ты слышал меня, — дразнит она меня, ее глаза сузились, красные накрашенные ногти впиваются в руку, которую я держу у ее горла. Я провожу пальцем по ее щели, дразня ее влажное отверстие. Она вздрагивает, но не отступает. — Пожалуйста.
Я качаю головой.
— Ну-у-у, — я проталкиваю два пальца внутрь ее тугой киски и хочу вернуть руку назад, чтобы расстегнуть джинсы. — Элла, ты не знаешь, что ты…
Она роняет мою руку и, когда мои пальцы все еще находятся внутри нее, когда над нами взрывается очередной фейерверк, она дает мне чертову пощечину.
Моя голова отлетает в сторону, лицо пылает. Она не сдержалась, и я знаю, что она сделала это, чтобы я почувствовал себя именно так: Взбешенным, блядь.
Хорошо быть злым. А еще лучше, когда есть на ком выместить злость.
Прежде чем я успеваю подумать, я ввожу в нее еще один палец, растягивая их и ее. Ее ноги дрожат подо мной, из горла вырывается придушенный стон, но когда я снова перевожу взгляд на нее, она все еще смотрит прямо на меня, опираясь на локти.
— Что это, блядь, было? — спрашиваю я, трахая ее пальцами сильнее, чем следовало бы. Ее тело сотрясается от каждого толчка, губы приоткрыты, она смотрит на меня, в ее взгляде что-то похожее на страх.
Хорошо. Она должна меня бояться.
Когда она не отвечает, я хватаю ее за кофту и притягиваю к себе так, что мы оказываемся нос к носу.
— Когда я задаю тебе вопрос, отвечай, блядь.
Она тяжело дышит, и ее дыхание пахнет алкоголем. Я понимаю, что она слишком молода, чтобы пить, а потом понимаю, что мне на это наплевать. Давать алкоголь несовершеннолетним кажется мне самым милосердным поступком за последние несколько часов, так что к черту.
— Пожалуйста, — снова умоляет она меня, на конце слова вырывается стон. Я хочу засунуть в нее весь свой гребаный кулак за пощечину, но не думаю, что смогу, не разорвав ее на части, поэтому я держу в ней три пальца, крутя их, пока ее глаза почти закатываются назад в ее гребаной голове. — Пожалуйста, ударь меня.
— Зачем?
Я имею в виду, есть грубый секс, а есть… то, о чем она просит.
— Я хочу почувствовать это.
Мой кулак разжимается вокруг ее кофты. Я прикусываю губу, закрываю глаза, замираю внутри нее на секунду.
Отпусти.
Я думаю о черепе Пэмми. Думаю о ярости Сид. О Люцифере в комнате с Эзрой и девушкой. Я думаю о том, как мой брат убил собственного отца. О том, как я не смог сделать то же самое, хотя должен был. Даже несмотря на то, что он разрушил жизни обеих моих сестер.
Взрывается еще один фейерверк. И еще один.
Отпусти.
Я думаю о том, что я всегда злюсь. Я всегда хочу причинить кому-то боль. Мне всегда кажется, что я нахожусь в двух секундах от того, чтобы сорваться. Чтобы врезаться машиной в дерево. Но я не могу бросить своих братьев. Я не могу оставить свою семью.
Отпусти.
Я вытаскиваю пальцы, отпускаю кофту Эллы и берусь за пуговицу джинсов, мои пальцы скользкие от нее. Она пытается помочь мне, ее пальцы дрожат, но я отбиваю ее руку.
Но когда она пытается стянуть мои джинсы ниже бедер, я позволяю ей помочь в этом. Позволяю ей спустить мои трусы-боксеры и наблюдаю за ее глазами, когда она берет в руки мой ноющий член.
Ее тонкие пальцы обхватывают основание, и она притягивает меня к себе.
Я притягиваю ее за талию, задираю платье. Я обхватываю ее пальцами и помогаю ей ввести меня в нее.
Она раздвигает ноги шире, и я прижимаюсь к ней. Она прикусывает губу, ложится на спину и чувствует себя такой чертовски тугой, что это почти больно. Ее трусики тоже давят на край моего члена, но я не хочу вытаскивать и снимать их с нее.
Я продолжаю толкаться в нее, и от этого становится еще больнее, даже такой мокрой, как она.
Отпусти.
Мое сердце колотится, адреналин бурлит во мне, пока я пытаюсь сдержать себя. Пытаюсь войти медленно. Но я держу одну руку на ее горле, другую на ее бедре, и ее кожа кажется такой чертовски мягкой. Она хватается одной рукой за мое предплечье, хнычет, и я знаю, что должен замедлиться. Может быть, даже вылезти из нее и убраться на хуй подальше.
Ей явно так же хуево, как и мне.
Но она так охуенно хороша.
И когда я вхожу в нее до упора со стоном, который не могу сдержать, я понимаю, что не собираюсь останавливаться.
И когда она открывает глаза и говорит: — Не будь долбаной киской. Ударь меня.
Я знаю, что тоже сделаю это.
Отпусти.
Я наклоняюсь над ней, медленно двигаясь внутри нее, одной рукой упираясь в холодную землю, чтобы удержать свой вес на ней. Другая моя рука ласкает ее нежную кожу, и так близко к ней, с белыми огнями, вспыхивающими над деревьями, я могу различить веснушки на ее прекрасном лице.
Мой рот встречается с ее ртом, но я не целую ее.
— Ты уверена, что хочешь, чтобы я это сделал, малышка?
— Я не гребанная малышка, — рычит она на меня.
Затем она впивается ногтями в мою спину, под футболку и толстовку, и ее губы раздвигаются в удивлении от того, что она чувствует.
Мои открытые раны.
Но она быстро приходит в себя, и эта маленькая сучка царапает вертикально вниз по моей изуродованной плоти, снова разрывая кожу. Ее глаза сузились в вызове.
Она снова царапает меня.
Она имела в виду то, что сказала, то, что хотела.
И когда я поднимаю руку и бью ее по гребаному лицу, я тоже это имею в виду. Это не игра. Это не какая-то БДСМ херня. Я не играю ни по каким правилам. Здесь нет безопасных слов. Если она хочет, чтобы ей было больно, я, блядь, сделаю ей больно.
Я беру ее подбородок в руку, чтобы не дать ей повернуть голову в сторону. Ее ногти впиваются глубже, и она смотрит на меня, пока я трахаю ее, ее грудь поднимается и опускается, когда она тяжело дышит. Она выглядит такой чертовски злой, что мне кажется, я сейчас кончу в нее.
Но я делаювдох, сдерживаюсь.
— И это все? — дразнит она меня, хотя ей явно больно. Она медленно царапает ногтями еще одну рану.
Я чувствую, как мои губы кривятся в рычании, и я снова вижу это: вспышку страха на ее милом маленьком личике, уже покрасневшем от моей руки. И что-то еще, покраснение, которое я видел под ее глазом.
Я не хочу думать о том, кто сделал это с ней. Мне плевать.
Я закрываю ей рот ладонью, когда трахаю ее, но она трясет головой, пытается укусить меня.
Если я ударю ее еще раз, будет, блядь, еще больнее.
Я пытаюсь сказать ей об этом, пока моя рука скользит к ее горлу.
— Ты не хочешь этого.
Она обхватывает меня ногами, наклоняет таз вверх, вгоняя меня глубже.
— Я решаю, чего я хочу.
— Я заставлю тебя плакать, — шепчу я ей в губы.
Она целует меня, ее язык открывает мои губы, проникает внутрь. Она стонет в ответ, а потом шепчет: — Сделай это.
Я отстраняюсь, ее зубы царапают мою нижнюю губу. Но она отпускает меня, и я снова глажу ее по щеке.
Я врезаюсь в нее так сильно, что чувствую, как наши тазобедренные кости соприкасаются. Она задыхается, но я не даю ей времени прийти в себя, прежде чем снова ударить ее, и на этот раз я не держу ее за лицо.
Я позволяю ей откинуть голову в сторону, длинные рыжие пряди ее волос рассыпаются по грязи.
Она разжимает челюсть, и я вижу кровь на ее губах. Если это от удара, а не от укуса, я буду чертовски себя ненавидеть.
И все же… как только она пытается повернуться, чтобы посмотреть на меня, я понимаю, что сейчас кончу.
Я сильно прижимаю ладонь к ее лицу, моя голова опускается к ее плечу, когда я кончаю в нее, гортанный стон вырывается из моего рта, теряясь в ночи вместе со взрывом очередного фейерверка.
Я падаю на нее сверху, моя рука все еще прижата к ее лицу. Я не хочу, чтобы она двигалась. Я не хочу, чтобы она говорила. Не сейчас.
Ее сердце бьется в груди так же, как и мое, наш пульс почти в унисон.
Она задыхается подо мной, и я тоже пытаюсь отдышаться.
Наконец, я поднимаюсь, все еще находясь внутри нее.
Она не смотрит на меня.
— Элла? — шепчу я, мой голос хриплый.
Кровь вытекает из ее рта, ее лицо ярко-красное. Две женщины, которых я заставил истекать кровью сегодня вечером. Я чувствую себя немного плохо только из-за одной из них.
Медленно, она поворачивается и смотрит на меня. Я вижу зелень в ее глазах, а также голубые линии. Но помимо того, что они прекрасны, они выглядят почти… мертвыми.
— Теперь твоя очередь, — говорю я ей мягко, потому что я ничто, если не гребаный джентльмен, и теперь, когда я только что кончил, я чувствую себя менее возбужденным. Немного… добрее.
Но она качает головой, вытирает рот тыльной стороной ладони. Она размазывает кровь по лицу, и у меня возникает внезапное желание слизать ее. Или заставить ее истекать кровью еще больше.
— Нет, — говорит она мягким, но ровным голосом.
— Нет?
Она кивает.
Я все еще внутри нее, и я мог бы заснуть вот так, даже когда вокруг нас быстрой чередой вспыхивают фейерверки и я слышу радостные возгласы — приближается конец шоу.
Но все уже кончилось. Я отпустил ее, и я совсем не уверен, что сделал это правильно, но это лучше, чем сеанс от руки отца Томаша. Если бы я мог использовать Эллу как грушу для битья, мне бы не понадобились новые раны на спине.
— Чего ты хочешь? — шепчу я в темноте, когда фейерверки прекращаются. Я прижимаюсь лбом к ее лбу, подвожу одну руку под ее голову, запускаю пальцы в ее волосы.
— Спать, — бормочет она.
— Хорошо, — шепчу я в ответ. — Я могу это сделать. Кстати, — я провожу своим ртом по ее рту, чувствую вкус крови, которую я взял. — Меня зовут Маверик.
Она улыбается мне в губы.
— Луна прекрасна, да, Маверик?
Конечно, Элла.
Люцифер — первый, кого я вижу, когда несу девушку обратно в Либер. Он стоит в дверном проеме, скрестив руки, с незажженной сигаретой во рту. Его темно-синие глаза сужаются на меня, а затем переходят на девушку.
Элла.
— Уйди с дороги, — рычу я на него.
При свете Люцифер видит кровь на ее рту и отпечаток руки на ее лице. Его глаза расширяются, когда он вынимает сигарету изо рта и выпрямляется, но не отступает назад.
— Это ты сделал? — спрашивает он меня своим хриплым голосом.
Похоже, то, что он принимал раньше, более или менее прошло. Повезло, блядь, мне.
Глаза Эллы закрыты, дыхание медленное и ровное, но я почувствовал, как она едва заметно напряглась в моих руках от его вопроса. Она не спит, но, вероятно, вот-вот уснет. Она сказала мне, что по дороге сюда приняла от Натали горсть ксанакса.
Хорошо, что я добрался до нее до того, как он подействовал, иначе она бы не почувствовала ничего из того, что я с ней сделал. Интересно, поэтому ли она спросила. Интересно, должен ли я чувствовать себя виноватым за это?
Интересно, должен ли я сказать Натали, что она не гребаный фармацевт?
— Я сказал, уйди с дороги.
Глаза Люцифера переводятся с девушки на меня.
— Ты ударил ее. Это не вопрос.
Я хмурюсь.
— Может, ты хочешь вызвать гребаную полицию? Предъявить мне обвинения? Если нет, убирайся нахрен с дороги.
— Не знаю, Мав, не думаю, что полицию сильно волнует ролевая игра по обоюдному согласию, но гребаное убийство? — его глаза сужаются, и сигарета в его пальцах разламывается пополам. — На это им может быть не насрать.
Я фыркаю, перекладывая Эллу на руки. Дует ветер, и я крепче прижимаю ее к груди. Люцифер замечает это движение, и на его губах появляется ухмылка. Я хочу задушить его.
— Хочешь отправить свою женушку в тюрьму? — я дразню его, поскольку Сид явно рассказал ему о Пэмми. — Кстати, ты рассказал ей о том, что твой член в двух секундах от того, чтобы оказаться внутри другой девушки?
Я не жду ответа. Я проталкиваюсь мимо него, отталкивая его локтем со своего пути. Он отступает и захлопывает за мной дверь.
Я иду по пустынному заднему коридору, тусклый свет от бра на стене. Я слышу шаги Люцифера позади себя, и я разберусь с его задницей, когда уложу эту гребаную девчонку. Я поднимаюсь по лестнице в конце коридора, музыка стихает по мере того, как я поднимаюсь по лестнице, затем по другой, и, наконец, на третьем этаже музыка становится просто тупым стуком.
Я перекладываю Эллу на руки, а Люцифер открывает дверь и следует за мной, как в дурном сне.
Я направляюсь в свою комнату в конце коридора, и снова добрый старый Люци-бой открывает мне дверь.
Какой чертов джентльмен.
Я поблагодарил и вошел в холодную комнату, услышав, как за моей спиной закрылась дверь. Свет автоматически включается, и я веду Эллу прямо к королевской кровати, укладывая ее на серые простыни.
— Включи свет, — говорю я Люциферу, не глядя на него.
Он приглушает их, и я смотрю на нее в оставшемся свете, впервые воспринимая ее полностью.
Она великолепна.
Бледная кожа, яркие веснушки и отпечаток моей руки на ее лице, кровь засохла на ее губах. И еще одна отметина, которая выглядит так, будто кто-то другой мог ударить ее.
На этот раз я чувствую, как моя грудь сжимается при виде этого, и мне не нравится это ощущение.
Ее глаза все еще закрыты. Я вижу ее длинные темные ресницы, густые русые брови. А ее сиськи… Я жалею, что не шлепнул и их, но, по крайней мере, я попробовал их на вкус. Они большие, напрягаются на платье под ее кожаной курткой. Я стаскиваю с нее сапоги до бедер, на что уходит много гребаных усилий, и бросаю их на пол. Она поворачивается на бок, сворачиваясь в клубок. Я хватаю плед, сложенный на кровати, вытаскиваю его из-под нее и накрываю ее им.
— Нам нужно поговорить, — говорит Люцифер мне на ухо, как будто я этого не знаю.
Я сжимаю челюсть, провожу холодными руками по джинсам и выхожу из спальни в прилегающую гостиную, распахивая тяжелые шторы. Я вижу, как далеко отсюда взрываются фейерверки. Я выхожу на балкон и сажусь в одно из железных кресел.
Я не хочу подходить слишком близко к краю.
Это напоминает мне о том, о чем я предпочел бы никогда больше не думать. Это напоминает о Малакае.
Отпусти.
Люцифер захлопывает за собой дверь, встает у перил балкона, сцепив руки, опираясь локтями на железные перила.
— Кто она? — спрашивает он, не глядя на меня.
Я смотрю на его затылок, думаю о нем, об Эзре и той девушке. Я думаю о том, чтобы столкнуть его с балкона. Услышать, как его голова разобьется о бетон внизу.
Но я знаю, на что это похоже.
Неужели я хочу услышать это снова?
Я хватаюсь за кованые края кресла и заставляю себя смотреть на луну. Она действительно прекрасна.
— Я не знаю, — это не ложь. — Натали привела ее.
— Ты ударил незнакомую девушку?
— Она меня попросила.
Он поворачивается, его руки сжимают край перил так сильно, что костяшки пальцев побелели.
— Она попросила тебя?
Я встаю на ноги, качаю головой.
— Да, — говорю я, — точно так же, как Сид попросила меня взять ее, чтобы помочь убить твою гребаную мачеху.
Его челюсть сжимается, его темно-синие глаза сужаются в щели.
— Если бы Сид попросила пососать твой член, ты бы тоже позволил ей это сделать?
О, ему действительно не следовало спрашивать меня об этом. Я улыбаюсь ему, засовываю руки в карманы толстовки.
— Вообще-то, да. Теперь, когда я знаю, что ты не против поиграть без нее, почему бы, блядь, и нет?
Он едва держится на гребаной ниточке, его руки так крепко вцепились в перила, что они дрожат.
— Она твоя гребаная сестра и моя гребаная жена.
— Похоже, у нас с Джеремаей Рейном есть что-то общее. Инцест?
Я знаю, что мне не следовало этого говорить. Я знаю это, но уже слишком поздно брать свои слова обратно, да я и не хочу этого. Но опять же, я не хочу больше говорить об этом ублюдке, и я знаю, что только что пригласил его.
Если бы я никогда в своей гребаной жизни не слышал имени — Джеремайя Рейн, думаю, это прибавило бы мне целых десять лет жизни. В нынешнем состоянии я, вероятно, умру в течение следующих десяти лет из-за этого самовлюбленного социопата.
Потому что он трахает мою сестру.
И он почти трахнул мою новую сестру.
И Люцифер не хочет заткнуться об его убийстве.
— Да, еще одна вещь, которую мы недостаточно обсудили, — Люцифер разминает шею, затем отворачивается от меня. — Скажи мне еще раз, — тихо говорит он, — почему именно ты вошел в горящее здание и спас жизнь этому куску дерьма?
Черт возьми, мне действительно нужен косяк. Сейчас почти час ночи, и у меня сейчас гораздо более серьезная проблема в виде неуравновешенной девочки-подростка, в которую я только что вошел.
Но за те несколько раз, что мы с Люцифером виделись за месяц после Жертвоприношения, он не слез с моей задницы из-за этого дерьма.
Я сажусь обратно. Сжимаю руки вместе, локти на коленях. Я закрываю глаза, я чертовски устал.
— Если бы я не спас ему жизнь, ты бы сейчас не называл Сид своей женой. Ее даже не было бы сейчас здесь. Возможно, она даже убила бы тебя, чему в данный момент я, возможно, даже рад, потому что сейчас, черт возьми, утро, Люцифер, и я хочу спать.
Он фыркает, но не смотрит на меня.
— Ты убил Пэмми.
От его смены темы у меня болит голова.
Я потираю виски.
— Да.
— Ты забрал Сид с собой.
Я вздыхаю.
— Да.
— И ты не подумал, что, может быть, тебе, блядь, стоит мне сказать?
Это легко.
— Нет. Но, может, тебе стоит сказать — спасибо? Она заслужила смерть. Мы оба знаем, что…
Его руки внезапно оказываются на моих плечах, когда мои глаза распахиваются, и он толкает меня обратно в кресло.
— Сид могла пострадать! — кричит он на меня, его глаза дикие. — Ее могли убить!
Я сбиваю его руки с себя, подставляя свои под его предплечья. Я поднимаюсь на ноги, делаю шаг к нему, пока он не уступает шаг, а затем еще один, прижимаясь спиной к перилам.
— Она не погибла. Я бы никогда не позволил ей пострадать. Я все спланировал, у нас было прикрытие. Ей ничего не угрожало, и она хотела сделать это ради твоей жалкой задницы, — я прижимаю палец к его груди, и его глаза загораются гневом, вена на его шее чертовски пульсирует. — Ты продолжаешь пытаться контролировать ее, как Джеремайя, мать его, Рейн, и знаешь что, брат? — я наклоняюсь ближе, мой рот накрывает его рот. — Она, блядь, бросит тебя ради него. Особенно если ты будешь напрягать свой член, впуская в свою комнату голых девушек, которые не являются ею.
— Это была ошибка. Эзра дал мне кое-что. Я не трогал ее.
Я сдерживаю смех.
— Вау, ты не трогал ее. Какое гребаное облегчение, — я отступаю от него, моя грудь вздымается. Я провожу рукой по волосам, а он смотрит на меня так, будто хочет, чтобы я умерл. Да, ну, в настоящее время это чувство взаимно.
— Сейчас у меня нет времени разбираться с этим, — я кладу руки на голову и отворачиваюсь от него, вышагивая по балкону. — Завтра у нас Совет. Мы должны сосредоточиться на этом.
Часть злости на меня, кажется, рассеивается с лица Люци. Он засовывает руки в карманы.
— Да. Нам нужно.
Я опускаю руки и качаю головой.
— Элайджа сказал тебе, что мой отец будет там?
В его голосе слышится рычание.
— Да.
Я провожу рукой по челюсти.
— Что ты хочешь, чтобы я сделал?
— Почему это вопрос?
— Элайджа хочет… обсудить это, — я стиснул зубы. — Он сказал, что мы не можем убивать всех, кто нас расстраивает.
Люцифер выглядит так, будто хочет ткнуть пальцем мне в глаз, но ничего не говорит.
Я выдыхаю.
— Может, нам стоит выслушать его. Мы не знаем, что он знал о Сид.
— Меня, блядь, не волнует, что он знал. Он знал о ее существовании и ничего не сделал.
Я наклоняю голову, чтобы взглянуть на висящий в небе клочок луны.
— Ноктем скоро придет. Восемь недель, и мы должны будем разобраться со всеми нашими грехами.
— И оставление отца в живых не должно быть одним из твоих грехов.
Я ничего не говорю.
Люцифер хмурится.
— Если ты не убьешь его, я…
— Ты спрашивал об этом Сид? — я нажимаю на него, переводя взгляд на него. — Ты спросил ее, что она думает по этому поводу? Спросил, хочет ли она иметь с ним дело? Хочет ли она знать о своей матери?
Его глаза потемнели.
— Да. Я так и думал, — я качаю головой. — Ты одержим ею, но я не уверен, что ты хоть что-то понимаешь в любви.
Я не разговаривал с отцом со времен Sacrificium, когда я пытался убить его и не смог. Но теперь я не уверен в том, что я чувствую по отношению к нему. К тому, что я хочу сделать. Его не пригласили ни на одно заседание Совета — редкое проявление солидарности между нами и шестеркой. Но даже если Элайджа не Лазар, некоторые вещи никогда не изменятся. Мы по-прежнему встречаемся в Санктуме, хотя Элайджа обещал сжечь здание дотла. Должен ли я убить своего отца, Сид и Бруклин, когда на самом деле все они заслуживают смерти?
Но если я не убью его завтра, это может сделать Люцифер. Для Мэддокса Астора все складывается не лучшим образом.
Я подношу костяшки пальцев ко рту, прикусываю кожу. Это не так больно, как мне хотелось бы. Теперь, когда кайф от всего этого бурного траха прошел, я снова чувствую себя чертовски низко.
Люцифер хмурится, складывает руки на груди.
— Мне нужно вернуться к Сид, но мы еще не закончили. Ты ведь знаешь это, да?
О, я знаю, что мы, блядь, не закончили.
— На сегодня закончили.
Он кивает мне, а затем открывает стеклянную дверь. Я следую за ним, не желая, чтобы он оставался наедине с Эллой. Он одержим Сид, но у Люцифера всегда были блуждающие глаза.
А до Сид еще и блуждающие руки.
Я закрываю дверь за собой и смотрю, как он идет по узкому коридору, ведущему в спальню. Он бросает взгляд на девушку, и я напрягаюсь, но он продолжает идти, а потом изо всех сил захлопывает за собой дверь этой чертовой спальни.
Придурок.
Мой желудок рычит.
Это тихий звук, всего несколько секунд, но все мое тело напрягается, глаза остаются закрытыми. Я жду.
Затаив дыхание, я жду.
Крика.
Но он беззвучен.
Нет. Не тихо.
Кто-то дышит рядом со мной.
Я чувствую вкус крови во рту. А потом все сразу возвращается.
Мои глаза распахиваются, и я смотрю на крутящийся над головой потолочный вентилятор. Темно, и я перевожу взгляд на коридор. В конце коридора задернуты шторы.
Кровать мягкая, и мое тело болит, живот впалый, но все же…
Никто не кричит.
Я переворачиваюсь, так медленно, как только могу, спина болит, бедра болят.
Я вижу его рядом с собой. Мое дыхание грозит вырваться наружу, но я закрываю рот ладонью, сдерживая его.
Парень с татуировкой на лице. Перевернутый крест рядом с его глазами. Его брови нахмурены, как будто даже во сне он сердится.
Его руки сложены под головой, губы слегка раздвинуты, когда он дышит так тихо, ровно. Одеяло натянуто до подбородка, но я вижу татуировки на его шее. На его пальцах. На его руках.
Одна на боковой стороне его ладони, начертанная шрифтом, который я не могу разобрать в темноте. Я заметила ее, когда он впервые подошел ко мне в лесу.
Интересно, что там написано.
Мне нужно уходить. Мама не будет ждать меня дома — возможно, она и сама не придет после нашей последней ссоры — но я должна уехать отсюда. Я не знаю этого парня. Никого в этом доме.
Натали пригласила меня, потому что жалела меня. Я пришла, потому что не хотела оставаться дома на случай, если мама и ее нынешний бойфренд снова испачкают стены кровью.
На канун Нового года иногда такое бывает. С моей мамой шансы уже 50 на 50.
Она обязательно напомнила мне об этом, когда я уходила и поняла, что я съела последний кусок хлеба. Последний кусок. Это все, что я съела за последние сорок восемь часов. На этой вечеринке было много алкоголя. Никакой еды я не нашла.
Какая пустая трата времени.
Но ксанакс помог мне заснуть. Я приняла не так много, как сказала ему, но я не хотела с ним разговаривать, и этого было достаточно, чтобы вырубить меня на то время, сколько я здесь спала.
Медленно, я сползаю на край кровати. Я понимаю, что она чертовски огромная, и понятия не имею, почему он так близко ко мне. Я даже не знаю, почему он спал со мной. Он мог оставить меня в лесу.
Странно, что он этого не сделал.
Я продолжаю ерзать на боку, потом спускаю ноги с кровати. Я сажусь, стараясь двигаться медленными шагами, чтобы матрас не сдвинулся под моим весом.
Я жду несколько секунд. Он все еще дышит мягко и медленно, его широкие губы все еще разошлись. Они были мягкими на моей коже. Даже когда он использовал свои зубы. Когда я думаю об этом, мне хочется снова нырнуть под одеяло.
Свернуться калачиком рядом с ним. Обхватить его руками.
Вот почему я должна выбраться отсюда. Я чувствую, как мое лицо краснеет от стыда за свою гребаную сущность.
Я отгоняю эти мысли, соскальзываю с кровати, и мои босые ноги ударяются о холодный пол. Лодыжка не болит, значит, я ее не вывихнула. Маленькая не совсем милость. Боль отвлекла бы меня от мыслей о голоде.
Возможно, мне придется оставить сапоги. Я не собираюсь спотыкаться в темноте в их поисках.
Я опустила взгляд вниз, радуясь, что все еще в платье. Должно быть, я сняла куртку ночью, потому что сейчас на мне её нет. Придется оставить её, но это Северная Каролина. Здесь зима не такая холодная. В Беркли, Западная Вирджиния, где я родилась, снег лежит на земле весь сезон.
Мне придется добираться домой на попутках, но это будет не первый раз в моей жизни.
Я делаю один шаг по твердому дереву, затаив дыхание, ожидая, что пол скрипнет. Или мой желудок заурчит.
Мне нужна чертова работа, чтобы я могла покупать нам с мамой еду, но я не нашла ее после нашего последнего переезда, несмотря на все мои заявления.
Может быть, где-то в шкафу дома есть рамен.
Может, я украду немного еды из дома этого парня. Натали сказала, что он принадлежал Атласу и его друзьям, и я думаю, что Маверик — его друг.
Это место похоже на комплекс. Возможно, у него более чем достаточно еды, просто она не выставлена на всеобщее обозрение для вечеринки.
Я делаю еще один шаг.
И еще один.
Я начинаю присматриваться к двери, прикидывая, насколько громко будет, когда я ее открою.
Но тут я слышу голос у себя за спиной, сонный.
— Куда-то идешь?
Я замираю.
Я знаю, что могу уйти. Я знаю, что он не может держать меня здесь. Я знаю, что, несмотря на то, что он потакал мне, помогая выкинуть крики мамы из головы прошлой ночью, он не собирается привязывать меня к кровати и заставлять оставаться здесь.
Но, возможно, я хочу этого.
Я закрываю глаза. Вспоминаю, как вычесывала лошадей во вторник в Ковчеге. Отпустить. Это то, с чем Марни, мой психотерапевт, пыталась мне тогда помочь. Отпустить.
Я отпускаю мысль.
— Да, — тихо говорю я в темноте, — я ухожу.
— Сейчас три часа ночи.
Это меня удивляет, но я ничего не говорю. Прошло всего несколько часов. Думаю, в это время ночи будет сложнее найти попутку. Не заплатив за это. Но я могла бы заработать немного денег и таким образом.
Не от секса.
От воровства.
Или попрошайничества.
— Засыпай.
Теперь я не беспокоюсь о тишине. Я хватаюсь за ручку двери.
Но он быстр. Пока я возилась с замком, он подошел ко мне сзади и ударил рукой по двери.
— Ты не уйдешь в три часа ночи.
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него, его рука все еще лежит на двери, рядом с моей головой. Я не говорю ни слова. Я ухожу. Нет смысла тратить на это слова. Я пришла сюда не для того, чтобы переночевать. Он бы все равно не захотел, чтобы я осталась, если бы действительно знал меня.
Я не могу разглядеть его в темноте, но я практически слышу, как он ухмыляется.
— Вернись ко мне в постель, Элла.
Я хмурюсь в темноте, скрещивая руки. Что-то в его тоне… мне это не нравится, потому что… нравится.
Я ничего не говорю.
Он вздыхает, и его рука прослеживает путь от двери до края моего горла.
— У тебя болит лицо?
На это я тоже ничего не отвечаю. Я не хочу, чтобы он чувствовал себя плохо из-за этого. Мне это нравится. Он не первый, кто это делает. Первой была моя мама. В постели — бывший. Когда я насмехалась над ним по поводу кого-то еще, когда мы трахались, он ударил меня так сильно, что я увидела звезды.
Несколько мгновений я была не в состоянии говорить.
Потом я попросила его сделать это снова.
Это сделало меня центром внимания.
Прямо как Шейн, хотя он меня не бил. Хотя в некоторых отношениях он был хуже.
Как и мамины удары. Но они ощущаются по-другому. Она бьет меня не потому, что хочет обладать мной. Она делает это, потому что ненавидит меня. Первое похоже на любовь. Другое… ну, она чувствует отвращение.
Большой палец Маверика касается моей губы, и я вздрагиваю. Она болит.
Он, должно быть, почувствовал движение, потому что переместил руку на мой затылок и притянул меня ближе, к своей голой груди.
— Прости, Элла, я…
Я отпрыгиваю и даю ему пощечину. Точно так же, как несколько часов назад. Звук получается быстрым и громким в тихой комнате, он вздрагивает, а затем пихает меня к двери, одновременно отступая от меня.
— Ты гребаная сука, — рычит он, его рука летит к лицу, а другая все еще прижата к моей груди, прижимая меня к двери. — Что, блядь, с тобой не так?
— Я ухожу, — я пытаюсь вырваться из его хватки, направиться к двери, но он убирает руку от лица, запускает пальцы в мои волосы и сильно дергает.
— Нет, не уйдешь. Хочешь ударить меня снова? Я ударю тебя в ответ, Элла. Я никогда раньше не делал этого с девушкой. Ни с одной, которую я не хотел бы убить, — его рот прижимается к моему уху, когда он притягивает меня к себе. — Но мне это чертовски понравилось.
В моем животе разливается тепло, маленькие волоски на руке встают дыбом. Я знаю, что должна оттолкнуться от него. Закричать. Устроить сцену. Но я никогда не была хороша в таких вещах. Не в такие моменты.
Он прижимает меня к двери, и я чувствую, как его эрекция упирается мне в живот. Мои губы разошлись, и когда его рука переместилась с моих волос на плечо, вниз по руке, я закрыла глаза.
Пытаюсь отпустить.
Отпусти.
Отпускать одну мысль, переходить к другой — это способ контролировать гнев. Пройти мимо него. Отстраниться от этой эмоции. Потянутся к другой.
Но это может означать очень многое, Марни. Особенно для такой девушки, как я. Гнев, возбуждение, внимание. Для меня они все одинаковы.
Нет. Я должна уйти. Мне уже не нравится, как я себя чувствую рядом с ним, и с этого начинаются все мои проблемы. Я знаю его три часа. Три гребаных часа, и два из них я спала.
Мои глаза распахиваются, и я снова бью его. Но он, должно быть, был готов к этому, потому что в тот момент, когда моя рука соединяется с его челюстью, он продевает свои пальцы сквозь мои, ослабляя удар.
Его лоб соприкасается с моим, наши пальцы переплетаются на его коже. Мои соски твердеют, когда его грудь прижимается ко мне.
— Скажи это, — приказывает он мне, его дыхание касается моей кожи. Он пахнет невероятно хорошо, совсем не так, как если бы он только что проснулся. Я все еще чувствую вкус крови во рту и уверена, что мое дыхание не обладает теми же богоподобными свойствами. — Скажи, что хочешь, чтобы я сделал тебе больно.
Это то, чего я хочу?
В темноте я улыбаюсь, но не произношу ни слова. Он ослабляет мою решимость, говоря все неправильные вещи. Как будто он знает меня.
Его пальцы крепко сжимают мои.
Я вспоминаю порезы на его спине.
Я провожу свободной рукой вокруг него, мои пальцы проникают в раны.
Он вдыхает, его тело напряжено против моего.
— Элла, — говорит он предостерегающе.
Я провожу кончиками пальцев вверх и вниз по его позвоночнику. На ощупь он шершавый, переплетенный с местами нетронутой кожи. Автомобильная авария? Он перевернулся на спину? Может, квадроцикл?
Он сделал это с собой?
— Элла, — шепчет он, наши лбы все еще вместе. — Я знаю, о чем ты думаешь.
Нет, не знаешь.
— Но это слишком, понимаешь?
У меня нет жестких границ, малыш.
Кроме того, прошлой ночью я сделала это. Это дало мне то, чего я хотела. Моя разбитая губа — тому подтверждение. Если он хочет удержать меня здесь, он сделает это по-моему.
Я продолжаю обводить раны, мне нравится, как неровно он дышит, его тело все еще напряжено. Он думает, что у него есть сила.
Но если я подтолкну его к краю… я контролирую ситуацию.
— Элла, — его голос теперь более сердитый. Он еще сильнее прижимается ко мне, и я расширяю свою позицию, чувствуя его ногу между своими. — Не делай этого.
Но что, если я сделаю?
Я наклоняю указательный палец так, что ноготь упирается в мягкий, нетронутый участок его кожи.
Он напрягается в предвкушении.
— Знаешь ли ты, — тихо говорит он, сохраняя ровный тон, — прошлой ночью я убил женщину?
Я никогда раньше не делал этого с девушкой, которую не хотел убить.
Настала моя очередь вдыхать, мой указательный палец замирает на его коже.
Его пальцы все еще прижимают мои к его челюсти, и я чувствую, как они двигаются, пока он говорит.
— Возможно, на моем теле все еще есть ее кровь.
Счастливая девушка.
— Я забил ее до смерти молотком, Элла.
Дрожь пробегает по моему позвоночнику, но я не отстраняюсь. Это неправда. Он бы не сказал мне, если бы это было так. Конечно, это место явно стоит кучу денег, здесь есть охрана и ворота, и парень Натали кажется нагруженным, но… кто признается в убийстве человеку, которого только что встретил?
Кто позволяет человеку, с которым только что познакомился, бить себя?
Он отнимает мои пальцы от своего лица, прижимает мою руку к двери у меня за спиной.
— Если ты хочешь, чтобы я сделал тебе больно, скажи это. Но не прижимай свои ногти к моей спине снова…
Я делаю это прежде, чем он успевает закончить предложение. Я провожу ногтем по его спине, не ища рану, но она не сразу находится. Как свободное падение в пустом воздухе, пока не ударишься о камень, торчащий из края скалы.
Я чувствую что-то теплое на своем пальце, его кровь под моим ногтем.
Его тело напряжено, каждый мускул напряжен, он старается не произнести ни слова. Рука, прижимающая мою к двери, обхватывает мое запястье, как будто он держится.
Он не дышит.
Когда мой палец касается пояса его шорт, я понимаю, что тоже не дышу.
Я не могу остановить улыбку, тянущуюся к уголкам моего рта, предвкушение накатывает на меня волнами.
Но как только он выдыхает, как только он подносит руку к моему горлу и сжимает так сильно, что у меня слезятся глаза, что-то срабатывает.
Что-то пронзительное и громкое, что заставляет нас обоих подпрыгнуть, его хватка ослабевает и на моем горле, и на моем запястье.
Я зажимаю руками уши, отталкиваясь от его тела.
Какого черта?
Затем до меня доходит, как раз когда он произносит слова: — Пожарная тревога.
— Черт, — шипит он, и прежде чем я успеваю среагировать, он подхватывает меня, перекидывая через плечо.
Он включает свет, и прежде чем я успеваю ударить его, я понимаю, что смотрю на его спину.
Это выглядит… ужасно. Мой рот открывается, когда я вижу изуродованную плоть, распластанную и покрытую засохшей кровью, как будто он не очистил эти раны. Есть и свежая кровь, из моего ногтя. Маленькая капля в океане рваных ран, но от нее у меня сводит живот.
Он идет со мной обратно к кровати, заталкивая ноги в ботинки. Затем он опускает меня на кровать и бросает мне мои собственные сапоги. Пока я быстро надеваю их, он достает белую футболку, испачканную кровью на спине, вероятно, от того, что я поцарапала его прошлой ночью, надевает ее и снова поднимает меня на руки. Я смотрю на него, перевернувшись в оцепенении, пронзительный визг заставляет мой желудок сжиматься в узлы, а вид его спины делает еще хуже.
— Я могу ходить! — задыхаюсь я.
Он не обращает на меня внимания, его рука крепко обхватывает мою талию. Он открывает дверь, и я слышу крики. Смех. Шаги бегущих людей.
— Заберите ее отсюда, — кричит он кому-то, и я думаю, не обо мне ли он говорит, но он просто идет по коридору, никому не отдавая меня в залог.
Я не вижу, с кем он разговаривал, но слышу, как хриплый голос громко говорит: — Ну, спасибо. Если бы ты мне этого не сказал, я бы понятия не имел, что делать!
Маверик ничего не говорит, просто продолжает идти в конец коридора.
Мы выходим на лестничную клетку, торопливые шаги становятся громче, крики пронзительнее. Меня толкают за плечо, когда мы входим в переполненный коридор, но он легко отпихивает людей с дороги, и никто меня не трогает.
Никто не сталкивается со мной.
Потом мы оказываемся на улице, ночь темная и холодная, и он направляется к парковке.
Он ставит меня на ноги, и я хватаюсь за его футболку, чтобы устоять на ногах. Его рука все еще обнимает меня, прижимая к себе, и он осматривает огромное каменное здание, наклонив голову, чтобы рассмотреть его. Вокруг нас люди разбегаются к своим машинам, покидая территорию комплекса.
Дыма нет. Пожара не видно, но место огромное.
Сигнал тревоги здесь тоже громкий, но не такой пронзительный. Я вдыхаю, выдыхаю, жду.
Он наклоняет подбородок вниз, глядя на выход. Я пытаюсь отодвинуться от него, но он только крепче прижимает меня к себе, не глядя в мою сторону.
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть, на что он смотрит, и вижу, как Натали в оцепенении выходит, а ее парень, Атлас, держит ее за руку. Потом еще несколько друзей Атласа, которых я толком не знаю.
— Пойдем, — бормочет Маверик, больше для себя, чем для меня. Он направляет нас обратно к парковке.
Мы просто уедем? Разве он не хочет узнать, действительно ли там пожар? Он собирается отвезти меня домой?
Хочу ли я больше идти домой?
Он достает что-то из своих шорт. Брелок. Он нажимает на кнопку, и я вижу, как мигают фары, и серая машина, которая, вероятно, стоит больше денег, чем моя мама заработала за всю свою жизнь, начинает… открываться.
Двери открываются вверх, как крылья, наклоненные вверх. Птица пикирует вниз.
У меня открывается рот. Он поворачивается ко мне, пока мы продолжаем идти к гладкому автомобилю. В вое сигнализации, звуках выезжающих машин, криках людей, несмотря на отсутствие явных признаков пожара, он ухмыляется мне, и все остальное… исчезает.
— Ты когда-нибудь раньше ездила в McLaren?
Я смутно понимаю, что это спортивный автомобиль. Я не отвечаю ему, но уверена, что он видит ответ в том, как я смотрю на эту нелепую машину.
Он ухмыляется мне. Она мальчишеская, придающая его угловатому лицу менее зловещий вид.
Он ведет меня за плечи к пассажирской стороне, затем толкает меня к кожаным сиденьям с оранжевой отделкой.
Кажется, он совсем забыл о моих ногтях, впившихся ему в спину.
Я думаю о том, чтобы не садиться в машину. Да, мы трахались, но я не знаю его. Он не знает меня. Несмотря на свою дьявольскую внешность, он живет странной жизнью, окруженный блестящими, красивыми вещами… а я не одна из этих вещей. Я просто хотела сбежать на ночь. Это не первый раз, когда я иду на вечеринку в поисках такого.
И я не могу привязаться. Только не снова.
Но он пихает меня, сильно, и я падаю обратно на сиденье. Он обхватывает меня, застегивает ремень безопасности. С коварной ухмылкой он закрывает похожие на птичьи двери и подходит к своей стороне.
Когда мы оказываемся в машине, он поворачивается и смотрит на меня.
— Я отплачу тебе за это, Элла.
Надеюсь, что так и будет.
— Итак, откуда ты знаешь Натали? — это настолько тонкий вопрос, насколько я могу спросить ее, что, черт возьми, с ней не так. И сейчас, когда мы сидим за моим обеденным столом друг напротив друга, с макаронами в тарелках, мне кажется неуместным просто спросить об этом, как я сделал, когда мы собирались трахаться в лесу.
Она запихивает оранжевую лапшу в рот, не глядя на меня. Я не так уж голоден, потому что я не под кайфом. И спина горит, а боль подавляет аппетит. Я надел толстовку, чтобы она не видела, как раны кровоточат сквозь футболку, и от лишней ткани становится еще больнее.
Она не спросила об этом, хотя расцарапала меня до крови.
Не то чтобы я мог ей что-то рассказать.
Я смотрю на нее, пока она наконец не сглатывает, а затем поднимает на меня глаза.
— Из ковчега, — она возвращается к еде, ее глаза блуждают по столовой. Я тоже оглядываюсь, пытаясь увидеть все ее глазами. Я понятия не имею, где и как она живет, но по любым стандартам эта комната… роскошна. Черные стены. Камин с абстрактной черно-красной картиной над камином — подарок моей матери. Светло-золотой потолок. Темная древесина твердых пород и двойные двери, ведущие на кухню.
Шторы закрыты, потому что я так люблю.
— Как ты можешь позволить себе все это? — спрашивает она, размахивая вилкой.
Я вскидываю бровь, но она не замечает. Она все еще запихивает еду в рот.
Я бросаю вилку и сцепляю пальцы вместе.
— С деньгами. Как у большинства людей.
Она смотрит на меня с полным ртом, и по ее красивому лицу расползается ухмылка. Я замечаю красное пятно под ее глазом. Оно уже исчезает. Может, это был просто прыщ или что-то в этом роде. Следы, которые я оставил на ней в лесу, уже исчезли.
Мне это не очень нравится.
Она тяжело сглатывает, и я боюсь, что она подавится, но она просто вытирает рот тыльной стороной ладони и разражается детским смехом.
— Да, но откуда у тебя деньги?
Странная постановка вопроса. В любом случае, я не буду на него отвечать.
— Что такое — Ковчег? — спрашиваю я.
Она опускает взгляд на свою пустую тарелку, между ее бровями появляется небольшая складка, когда она понимает, что больше не может запихнуть лапшу в рот.
Я закатываю глаза и толкаю свою тарелку через стол к ней.
Она улыбается мне и берет мою вилку, чтобы продолжить есть. Она выглядит такой счастливой и такой… молодой.
Я думаю, что она не собирается отвечать мне, и мне хочется наброситься на нее, но она наконец говорит, жуя: — Это… школа.
Она запихивает в рот еще одну порцию лапши, не смущаясь тем, что ест так, как не ела уже несколько дней.
— Тебе девятнадцать. И в Александрии нет колледжа под названием — Ковчег.
Ее бледное лицо приобретает легкий оттенок розового. Она откладывает вилку и кладет руки на колени.
— Это не академическая школа.
Я ничего не говорю, ожидая, пока она закончит.
Она смотрит вниз на стол. Затем она вздыхает, качает головой и встречает мой взгляд. Я уже знаю, что прежде чем она откроет рот, она больше ничего мне не скажет.
— Не имеет значения. Все закончится, когда я уйду отсюда, верно?
Я даю ей легкую улыбку. То есть, наверное. Секс на одну ночь не совсем чужд мне, хотя я обычно не готовлю для них две порции еды, так что это что-то новенькое. Но опять же, тот вид секса, который ей нравится… мне он чертовски нравится. Не многие люди любят это. Если она любит, и я люблю, мы могли бы сделать это регулярным.
— Ты хочешь, чтобы это закончилось? — когда я задаю этот вопрос, мне интересно, сколько у нее было связей на одну ночь, но я не хочу этого знать, поэтому не спрашиваю.
Она пожимает плечами, смотрит на свою тарелку.
— Разве у тебя нет девушки или чего-то подобного?
Я не могу удержаться от смеха.
— Если бы у меня была девушка, зачем бы я тебя трахал?
Она хмурится, глядя на меня. Ее глаза не отрываются от моих. Я знаю, что она видела татуировку на моем лице, но она никогда не смотрит на нее. Мне это нравится.
— Может, вы поссорились. Всякое бывает.
— Боже, Элла, что за отношения у тебя были?
Она сужает глаза на меня.
— Так у тебя нет девушки?
— Нет.
Просто девушка, запертая в моем подвале.
Она кивает, как бы про себя.
— А у тебя? — я нажимаю. Если у нее есть парень, я просто сброшу его со скалы, чтобы продолжать трахать ее. — Ты часто изменяешь своему парню с незнакомыми мужчинами, которых встречаешь в лесу?
— У меня нет парня. Я только переехала сюда несколько недель назад. И ты не был незнакомцем. Ты был другом Натали.
Это, наверное, самое большое количество слов, которое она сказала мне за один раз.
— Это уже перебор, — я скрещиваю руки и откидываюсь на спинку стула. — Мы с Натали не совсем друзья. Она встречается с моим братом.
Ее глаза расширяются.
— Атлас — твой брат?
О боже.
— Нет, нет. Не буквально. Я просто знаю его всю свою жизнь.
Она прикусила губу, глядя в стол, как будто размышляя.
— Откуда ты переехала? — спрашиваю я, чтобы вывести ее из задумчивости. Кажется, когда она исчезает там, она мало говорит, а я еще не закончил задавать ей вопросы.
Она немного корчится.
— Изначально? Западная Вирджиния. Я часто переезжаю.
— Трахаешься с парнями везде, куда переезжаешь?
— Бегаешь за девушками каждую ночь в лес?
— Может быть.
Она смеется, отталкивает свою тарелку.
— Иногда, — признается она, отвечая на мой вопрос.
Мне не нравится ответ, но я не знаю почему. Я говорю себе, что это потому, что она всего лишь ребенок. Ребенок, которого я бил, трахал и ставил синяки, но все же.
— Пойдём наверх, — я встаю на ноги, ножки стула скребут по полу позади меня.
Она сдвигается на своем месте.
— Мне нужно домой.
— На работу?
Она качает головой.
— Родители?
Еще одно невербальное — нет.
— Черт, ладно, тогда просто выкладывай.
— Я просто хочу побыть одна. Я не люблю разговаривать.
Я на мгновение ошеломлен молчанием. Не у многих людей хватило бы смелости сказать такое тому, кого они только что встретили, не говоря уже о том, кто только что приготовил для них еду, даже если это была лапша.
Я не совсем уверен, что она говорит мне правду. Больше похоже на то, что она хочет уйти от меня, но я ей нравлюсь.
Может быть, поэтому она хочет уйти. Я это понимаю.
Я улыбаюсь ей.
— Хорошо. С моим ремнем на твоем горле ты не сможешь говорить.
Ночь наступает слишком быстро.
Элла словно плывет по лестнице, как будто то, что я сделал с ней там, наверху, оставило у нее пружину в шаге, а не синяки на коже.
— Поторопи свою задницу, — огрызаюсь я, натягивая толстовку. — Мне нужно тебя подбросить, а я уже опаздываю, — я сказал ей, что встречаюсь со своими — братьями. И это правда.
Она спрыгивает с последних двух ступенек, ее зеленые глаза смотрят на меня, пока я провожу рукой по волосам. Она ничего не говорит — кажется, она никогда ничего не говорит — и просто не спеша надевает свои сапоги до бедер, садясь на нижнюю ступеньку моей лестницы.
Я вздыхаю, прислонившись головой к двери.
— Где ты вообще живешь?
Она фыркает.
Я наклоняю подбородок, чтобы посмотреть на нее. Она застегивает сапоги, встает на ноги и разглаживает платье. Оно помято. Ее губа распухла. Волосы в беспорядке на макушке.
Она выглядит чертовски потрясающе.
— Далеко отсюда, — она проводит рукой по беспорядочному пучку, завязанному резинкой, которую она заставила меня найти для нее, поскольку, очевидно, у меня нет резинок для волос. — Я найду попутку.
Она достает из лифчика телефон, о котором я даже не подозревал.
Мой рот раскрывается, когда она листает его, как будто она действительно думает, что я позволю ей подвезти ее. Ворота в этот район охраняются вооруженными людьми, в любом случае. И да, конечно, если бы она была просто нормальной женщиной, я бы, наверное, просто позвонил им и сказал, чтобы они пропустили такси.
Но она более чем в порядке.
Я выхватываю телефон из ее рук, и она смотрит на меня так, будто хочет дать мне пощечину, уже в четвертый раз.
Я прижимаю палец к ее губам.
— Я отвезу тебя домой, — я убираю телефон в карман, другая рука все еще на ее губах, и она пытается укусить меня за палец. Я выхватываю его прежде, чем она успевает. — Ты сумасшедшая сучка, ты знала об этом?
Она ничего не говорит, просто проходит мимо меня и поднимает средний палец, открывая дверь. Эта малышка полна гребаных сюрпризов.
Она действительно живет далеко, и живет в трейлерном парке. Не думаю, что я когда-либо в своей жизни был в трейлерном парке, но это очаровательно. Там грунтовая дорога, полная выбоин, которые мне приходится аккуратно объезжать — она смеется над этим — и там есть машины, которые стоят больше, чем сами гребаные трейлеры, что просто… не имеет смысла.
Моя машина — это небольшое дополнение. Но мой дом… он стоит в четыре раза больше, чем McLaren.
Неважно.
— Какой из них твой? — спрашиваю я ее.
Она не отвечает несколько секунд, пока я маневрирую, объезжая очередную гребаную выбоину, и мне хочется ее задушить. Если я проеду ее и мне придется повернуть назад, я буду в бешенстве. Я уже опоздал, моя спина горит, и я могу больше никогда не увидеть эту девушку, что, возможно, и к лучшему, но меня это иррационально раздражает.
— Последний, — наконец отвечает она мне.
Я поворачиваюсь, замечаю, что снаружи не горит свет, а на грязной подъездной дорожке нет машины. Входная дверь почти слетела с петель, а крыльцо выглядит так, будто может рухнуть в любую минуту.
Она потянулась за ремнем безопасности.
— Подожди, — говорю я, выключая фары. Я не очень хорошо знаю этот район Александрии, но я не хочу, чтобы мне пришлось зарезать любого, кто попытается выманить у меня деньги. Я понимаю, что, возможно, это чересчур, и я веду себя как сноб, но опять же… случались и более странные вещи.
Она смотрит на меня, но все равно расстегивает ремень безопасности. Она смахивает с лица прядь волос, заправляя ее за ухо. Ее губа все еще красная и распухшая, и это заставляет меня напрячься, и мне трудно думать о том, что именно я хочу ей сказать.
— Останься со мной еще на одну ночь.
Она фыркает, глядя в окно. Но она не выходит, так что…
— Только не говори мне, что тебе сегодня не было весело.
— Ты работаешь?
— Прости?
Сегодня воскресенье. Даже если бы у меня была нормальная работа, есть шанс, что я сегодня выходной.
Она поворачивается и смотрит на меня.
— Ты работаешь?
Да. Я убиваю людей, чтобы заработать на жизнь. Иногда и для развлечения.
— Да.
— Чем ты занимаешься?
Интересно, упоминала ли Натали название Несвятые, но я не собираюсь поднимать эту тему.
— Это не твое дело.
В свете приборной панели я вижу, как ее рот растягивается в улыбке.
— Здесь кто-нибудь есть? — спрашиваю я, жестом указывая на ее дом, помня, что ей, блядь, девятнадцать. Такая чертовски молодая.
— Это не твое дело, — парирует она мне.
Я провожу рукой по лицу, думаю о том, чтобы отпустить ее. Позволить ей уйти.
Отпустить ее.
Вместо этого я протягиваю руку через консоль и хватаю ее за горло. Ее дыхание вырывается в порыве, но это не мое воображение, я вижу, как загораются ее глаза.
— Когда я задаю тебе вопрос, Элла, я хочу, чтобы ты, блядь, ответила на него, — я не уверен, что это игра. Я не отношусь к девушкам вежливо, но я не всегда делаю… это.
Это игра? Границы между нашим сексом и… реальностью… начинают стираться.
Мне это нравится. Она спасение, и, Боже, она хороша тем, что позволяет мне забыться в ней.
Ее дыхание вырывается с тихим стоном, а мой член набухает в джинсах. Я, блядь, опаздываю. Мой отец будет там. Люцифер может убить его раньше, чем я успею, и Элайджа получит мою голову.
Мы не пропускаем Совет.
Никогда.
— Нет, — тихо говорит она. — Никого нет дома.
Это значит, что у кого-то в ее семье есть машина, что хорошо, я думаю. Но я вспоминаю, как она съела больше макарон с сыром, чем я. Как она предложила снова поесть после того, как я приготовил ей яичницу, потому что, когда я не под кайфом, я иногда забываю о еде.
Как она предложила приготовить еду.
Я сделал это, потому что она гостья и гостья, которую я трахал, но все же… Она не маленькая девочка. У нее толстые бедра и толстая задница, большие сиськи, но талия узкая, и я не думаю, что это только от хороших генов.
— У тебя хотя бы есть еда?
Ее глаза расширяются, а затем быстро сужаются, и она вырывается из моей хватки, хватаясь за ручку двери. Она поднимается, врывается холодный воздух, и она выпрыгивает из моей машины, как будто я ее укусил.
Я делал это раньше, и она не убегала так.
— Иди на хуй, Маверик.
Я закатываю глаза, поворачиваю голову и стону. Я не хотел ее обидеть, но, черт возьми, состояние ее дома, ее урчание в животе, то, как она с головой погрузилась в гребаный плавленый сыр и лапшу…
Неважно.
У меня нет на это времени.
Я закрываю ее дверь, жду, пока она зайдет внутрь — без ключа, что я осознаю с немалой долей ужаса — а потом отправляюсь в Совет, включаю Erased by Essenger. Кажется, это чертовски уместно.
Я прислонился к машине, зажал косяк между пальцами, пока мои братья обступили меня. Похоже, я все-таки не опоздал.
Люцифер прикуривает сигарету, обхватив ее рукой в перчатке, чтобы отгородиться от горького ветра. Здесь чертовски темно, а ведь еще нет и шести. Зажигалка Люцифера освещает бледные плоскости его лица, впадины щек, когда он вдыхает, прикуривая.
Я видел, как он взглянул на обширную лужайку за Санктумом, когда выходил из своего BMW, но в остальном он ничего не сказал о своем мертвом отце. Ни сегодня, ни с тех пор, как он его убил.
Неудивительно, что он считает, что убить собственного отца должно быть чертовски легко.
Эзра засунул руки в карманы куртки, его темные ореховые глаза смотрят на меня, когда он стоит справа от меня. Я чувствую его запах алкоголя отсюда. Я хочу что-то сказать по этому поводу, но я сейчас под кайфом, так что, что тут можно сказать? Его Audi вышла из мастерской, как новенькая, и мне интересно, сколько времени пройдет, прежде чем он снова ее испортит.
— Слушай, он собирается спросить тебя о Риа. Прошло уже достаточно времени, — говорит он своим глубоким голосом. Я помню, как завидовал ему в детстве, как его голос менялся раньше нашего. Тому, как у него появлялись девушки раньше, чем у нас. Девушки, которых он хотел.
Потому что, я думаю, мы все получили несколько вещей, которые мы не хотели, некоторые из них связаны с женщинами. И я думаю, что то, от чего он бежал с тех пор, как узнал, что Джеремайя сделал с Сид, имеет к этому какое-то отношение.
Как обычно, никто не спрашивает. Никто не рассказывает. Люцифер был единственным среди нас, кто признал правду о своих пытках, и то только потому, что однажды на стриптизе я сам увидел, как руки Пэмми обхватили его член.
Я хотел перерезать ей глотку прямо тогда.
Он молча просил меня через ее разбитое окно не говорить ни слова.
Я не сказал.
Я думаю о том, как приятно было слышать ее крик. Опустить молоток на ее гребаный череп.
Я не говорю ни слова, просто продолжаю курить, ожидая, что Эзра посоветует, как справиться с его отцом. Новый Доминус. Эзра должен был поговорить с ним сегодня утром, перед этим Очень Важным заседанием Совета, на котором должен появиться мой киска-отец.
В моей книге Элайджа в порядке, но это не имеет большого значения. Моя книга полна грехов. Грехов, предназначенных для пыточного порно, домов с привидениями. Психиатрические отделения.
Кейн переминается на ногах слева от меня, но ничего не говорит. Атлас поправляет кепку напротив меня, рядом с Люци, потирая глаза. Никто не выспался прошлой ночью, я так понимаю, учитывая, что в Либере сработала чертова пожарная сигнализация.
Эзра выдыхает воздух, от него веет холодом.
— Он сказал, что раз она подписала NDA, то пока она его соблюдает, все будет в порядке, — он смотрит на меня секунду, и я понимаю, что он еще не закончил. Я знаю, что эти вещи не так просты. — Пока, — наконец добавляет он.
Я выпускаю дым через нос, бросаю сигарету и размалываю ее под ботинком. На мгновение никто ничего не говорит.
Я поднимаю голову и смотрю на звезды. Здесь они чертовски яркие. Даже темные облака, заслоняющие луну, не могут скрыть их все. Я поднимаю глаза вверх, повторяя: — Пока.
— Да, — продолжает Эзра. — Но ты же знаешь, что мы не можем доверять ей все, что она знает.
— Ты имеешь в виду, что наши родители занимаются секс-торговлей? — бросает Атлас, раздражаясь.
Я напрягаюсь, наклоняю голову, чтобы посмотреть на него, но он смотрит на Эзру.
— Я имею в виду, не думаете ли вы, ребята, что мы должны, я не знаю, блядь, что-то сделать с этим? — Атлас продолжает, теперь оглядывая всех нас, его челюсть тикает.
Похоже, он собирается попросить меня убить моего отца тоже. Фантастика.
Кейн отвечает первым.
— Давайте не будем делать вид, что мы не знали, что это происходит, — говорит он спокойно. Со своим обычным безразличием. Секс-торговля, наркотики, машины, чертова погода — для Кейна это все одно и то же. Он пожимает своими массивными плечами, шерстяное пальто, которое он носит, подогнано по фигуре бойца. — И давайте не будем обманывать себя, думая, что можно что-то сделать, — он смотрит на Атласа. — Это наша жизнь. Мы здесь не для того, чтобы быть революционерами. Изменить мир, — он смотрит на собор перед нами, свечи мерцают в витражных окнах. — Мы здесь, чтобы делать то, что нам говорят. Чтобы почтить наши семьи. А остальные? Оставь это геройское дерьмо для кого-нибудь другого.
Атлас выглядит раздраженным, что интересно. Он не равнодушен, как Кейн. Просто обычно он более спокойный, веселый. Сегодня, однако, что-то выводит его из себя. Поэтому, будучи собой, я просто иду на это.
— Вы с Натали нормально добрались домой вчера вечером? — спрашиваю я его, засунув руки в карманы.
Люцифер ухмыляется, бросая сигарету и глядя на влажный тротуар. Да, он может смеяться, ведь он получил свою девушку. Меня не слишком волнует то, что произошло с Атласом и Натали, но что-то в чертовом злорадстве Люци выводит меня из себя.
Я не свожу глаз с Атласа.
— Мы поссорились, — признается он, в его словах слышится раздражение. — Все идет не… хорошо.
Я думаю о том, какой раздраженной выглядела Натали прошлой ночью. Может, они поссорились из-за таблеток?
— Может, это и к лучшему, — говорит Эзра рядом со мной. Он оглядывает группу. — Никто из нас не достаточно зрелый, чтобы жениться.
Люцифер смотрит на него, его ухмылка исчезает, но Эзра продолжает говорить. Интересно, думает ли он о прошлой ночи? Люцифер без футболки в кресле напротив него и та девушка. Но это была вина как Эзры, так и его. Может быть, Эзра просто пытается подставить Сид и Люцифера. Интересно.
— Я думаю, Люци доказал это всего несколько недель назад, на Sacrificium. Много людей должно было умереть, чтобы он получил свою девушку…
— Эй, мужик, почему бы тебе не заткнуться? — прорычал Люци.
Я чувствую легкое возбуждение, когда он злится. Я знаю, что это делает меня плохим человеком, но я уже знаю, что я плохой человек. Так кого это, блядь, волнует? У него нет девушки, запертой в подвале, пока он решает ее судьбу. Он уже решил судьбу Сид, и теперь просто держит ее взаперти в своем доме. Интересно, как сильно он ей насолил прошлой ночью, насчет гребаной Пэмми.
Эзра смеется.
— Думаешь, ты разобрался с Сид? — бросает он вызов Люци, делая шаг к нему, разрывая наш круг. — Прошлой ночью не похоже, что ты был так уверен.
О, так он пошел туда. Рад, что это сделал кто-то другой.
— Ты думаешь, все уладилось? — он качает головой. — Я так не думаю, чувак. Джеремайя Рейн?
Я немного напрягаюсь, когда он это говорит, моя спина кричит от боли при движении, но я молчу. Эзра насмехается.
— Ты думаешь, он позволит тебе оставить ее у себя? Где она сейчас? От этих охранников нельзя откупиться? Думаешь, Джеремайя не сделал бы для нее то, что сделал ты?
Несколько секунд я просто вижу, как дыхание Люцифера вырывается с холодом, его грудь вздымается от сдержанности. Но потом он, видимо, решает похерить все это, потому что он закрывает пространство между собой и Эзрой, и инстинктивно Атлас делает шаг назад, а Кейн — шаг вперед. Я остаюсь на месте, у своей машины.
— Держи имя моей жены подальше от своего гребаного рта. Думаешь, раз твой отец теперь руководит этим дерьмом, ты можешь говорить о дерьме, о котором не знаешь? Я не знаю, что, блядь, с тобой не так, но у тебя явно не все в порядке с головой. Если ты будешь продолжать разевать свой чертов рот, я сломаю твою гребаную челюсть…
Эзра поднимает кулак как раз в тот момент, когда Кейн встает между ними и сильно толкает их обоих в грудь, подальше друг от друга.
— Расслабьтесь, — тихо говорит он, глядя на них обоих.
Эзра отшатывается от прикосновения Кейна, натягивая на себя куртку. Люцифер продолжает смотреть на Эза.
— Мы должны держаться вместе, хорошо? — Кейн продолжает говорить. — Это дерьмо прямо здесь? Мы не можем себе этого позволить. Давай зайдем внутрь и покончим с этим.
Затем угольно-черные глаза Кейна обращаются на меня, когда он опускает руку, а Эзра и Люцифер держатся на расстоянии.
— Ты решаешь, что ты хочешь сделать со своим отцом…
— К черту его отца, — рычит Люцифер, его глаза встречаются с моими. — Он поимел обеих твоих сестер, Мав. Пусть он, блядь, заплатит за это.
А я поимел своего брата. Это будет не первый брат и сестра, которых я подведу, если оставлю отца в живых.
Я не знаю, что сказать, поэтому молчу. Я не планировал, что делать сегодня вечером, и я знаю, что у нас, вероятно, будет какое-то дурацкое голосование, и от нас, вероятно, будут ожидать, что мы впустим отца обратно и простим ему его грехи. Но я не знаю, что он знал. Я не знаю, какую руку он приложил к судьбе Сид.
И моя мать… моя мать никогда не простит мне его убийство.
Я мог бы обсудить это с Люци, но он сейчас плохо соображает, поэтому я просто пожимаю плечами и прохожу мимо всех, задевая плечом плечо Люци.
Да пошли они все. Сейчас мне на них наплевать.
Тут нет лапши. Нет хлеба. Нет гребаного заплесневелого сыра или крекеров. Нет… ничего. И я даже не могу винить маму. Мне девятнадцать. Мне нужна гребаная работа.
Я расхаживаю по маленькой гостиной, пол скрипит под моими босыми ногами при каждом шаге. Я не знаю, когда она ушла, и не знаю, когда она вернется домой. Ее телефон, как обычно, выключен, и она не оставила записки. Вместо этого она оставила засорившийся унитаз и половину жалюзи, свисающих с заднего окна, которое выходит на красную глину, служащую нам задним двором.
Я обхватываю себя руками за талию и останавливаюсь посреди гостиной. Солнце только встает — я могу видеть его ясно благодаря жалюзи, которые она разрушила, вероятно, в разгар очередного эпизода вынужденной абстиненции — и мой желудок урчит. Прошло не так много времени с тех пор, как я съела макароны с сыром, которые приготовил Маверик, запихивая их в рот так быстро, что я видела, как он ошеломленно смотрит на меня.
Мне было все равно.
Он ничего не сказал по этому поводу.
Я хочу вернуться в его дом. Я даже не знала, что такие большие дома существуют. Я не знала, что двадцати-сколько там- летние парни водят машины с дверями, которые распахиваются вверх, а не наружу. Я не знала, что они такие… жестокие.
С другой стороны, мой бывший тоже был жестоким, в моем последнем трейлере в Дареме, в нескольких часах езды отсюда.
Именно тогда он нравился мне больше всего.
В остальное время я его ненавидела.
Я стиснула зубы и опустилась на диван, который мама притащила сюда из чьего-то дома, оставленного на улице для мусора. У него шершавая, похожая на вельвет текстура, и от этого у меня болят ноги, оголенные под хлопчатобумажными шортами, но мне нужно сидеть.
Я опускаю голову на руки, ощущая масло на своих волосах. Я мою их раз в неделю, чтобы сэкономить на шампуне и кондиционере.
У меня шестой день.
Мне повезло, что они густые. Не очень повезло, что на них уходит так много шампуня и кондиционера. Может, мне стоит их подстричь?
Кухонными ножницами, потому что у меня есть ровно пятьдесят центов, которые я нашла под холодильником, когда рылась в поисках еды.
Не всегда все так плохо, говорю я себе.
Не всегда все так плохо, и завтра вторник. Завтра я иду в Ковчег, где со мной обращаются как с недееспособной, потому что я и есть недееспособной. Но они кормят своих недееспособных.
Анонимный спонсор заплатил за мое место там — вернее, заплатил социальным службам за место там, и поскольку они приходят проверять меня и маму ежемесячно, благодаря любопытной соседке, которая позвонила им четыре трейлера назад, они продлили это мне в свой последний визит. Формально я была слишком взрослая, но им, должно быть, было не по себе. Может быть, у них был ребенок, который недавно покончил с собой, или еще какая-нибудь хрень.
Я не хотела идти.
Ферма с лошадьми, верблюдами, дерьмом, которое нужно чистить, и куча других чудаков вроде меня?
Но мама спросила, нужно ли мне брать с собой еду, и они сказали, что питание предоставляется.
Я записалась.
Мама стреляла кинжалами в мою сторону, но она не ест. Она встает, дремлет, и голод в ее животе затихает.
У меня он никогда не затихает, если только мне не больно или я не оцепенела.
Мне интересно, почему такие девушки, как Натали, остаются в оцепенении. Интересно, что их гложет.
Она работает волонтером в Ковчеге, и я за милю заметила ее зависимость. Острые зрачки, застывшая улыбка, щелкающая челюсть. Когда я ей об этом сказал, она дала мне таблетки, чтобы я заткнулась, предложила отвезти меня на новогоднюю вечеринку.
Я поехала за едой.
Еду я даже не нашла.
Но в конце концов это того стоило.
Я подтягиваю колени к груди, упираюсь в них лбом и закрываю глаза. Я все еще чувствую на себе запах Маверика: кожа, марихуана и его собственный запах. Я вижу его светло-голубые глаза в своей голове, его острые, угловатые скулы. Татуировки на каждом сантиметре его кожи, как будто он не может смириться с самим собой.
Я чувствую его руку на своем лице.
Сука, блядь.
Я сжимаю свои бедра вместе. Нет. Мне нужно поесть. Оргазм притупит боль, и я провела много часов, пока мама отсутствовала, прикасаясь к себе, пытаясь заполнить голод чем-то другим.
Это работает. Но только на некоторое время. А потом я снова становлюсь полым. Так же, как и сейчас.
Я провожу языком по распухшей губе. Он сделал это.
Мой бывший никогда не делал мне больно, чтобы принести пользу. Все было ради него.
С Мавериком, казалось, это было для нас обоих. Общая боль. Такую, которую мог бы дать мне сам Бог.
И Маверик может стать богом.
Я уже упала на колени ради него.
Я крепко закрываю глаза.
Я стараюсь не думать о нем. Он не вернется сюда. Я видела его лицо, когда он понял, где я живу. Видела его разочарование от езды по выбоинам. Видела, как он не хотел меня выпускать, потому что не мог поверить, что я живу в таком ужасном месте.
Да. Он не вернется. Мы не обменялись номерами. Я даже не знаю его фамилии.
Я пытаюсь найти киноверсию своей жизни, что я делаю уже много лет, чтобы выбросить себя из головы. Если бы это был фильм, какой бы это был фильм? У меня не так много хобби, и я не могу смотреть много фильмов, но у меня живое воображение. Это происходит с детьми, которых связывают и оставляют голодать, пока их мамы ищут члены и наркотики.
Если бы это был фильм, то это была бы мрачная романтическая комедия.
Маверик оказался бы очень милым парнем, которому не нравится бить меня и который делает это, чтобы побаловать меня. Он бы сбил меня с ног большой картошкой фри и густыми молочными коктейлями. Он убьет мою маму, сожжет этот трейлер дотла. Он женился бы на мне, связал бы меня в постели (но никогда не оставлял бы меня там одну), трахал бы меня до тех пор, пока я не перестала бы онемевать. Пока я не почувствую настоящую боль. Пока я не почувствую его боль.
Пока он также не сломается и не расскажет мне все свои страшные истории. Почему у него на лице перевернутый крест.
Я знаю, что не у всех татуировок есть истории, но эта… я хочу знать, что это такое. Может, это просто способ отпугнуть людей.
Это привлекло меня.
Это часть нашего фильма. Глупая девушка думает, что может очистить грехи самого дьявола. Но, возможно, она может.
Утро вторника, солнце едва встало, но почему-то я уже встал. Я поехал к Элле в воскресенье вечером, после Совета.
Машины все еще не было.
Я не мог заставить себя постучать в дверь, поэтому вернулся пешком к своей собственной нелепой машине, припаркованной у трейлерного парка.
Вчера я трахнул девушку, которую едва знал. Какая-то цыпочка из АУ по имени Челси, которую я обычно видел только на вечеринках. Я пошел к ней в квартиру, чтобы не иметь с ней дела, когда все закончится.
Я кончил ей в рот, в гребаном презервативе, как на порносъемке, следуя законам, и закрыл глаза, думая об Элле. Я возненавидел себя еще больше, когда кончил.
У меня так много дел, которые я должен сделать сегодня, и я не хочу делать ни одного из них. Я хочу забаррикадироваться в шкафу, накуриться до чертиков, может быть, выкурить трубочку. Исчезнуть в своей голове и позволить моим собственным монстрам сожрать меня заживо.
Я хочу почувствовать что-то плохое.
Я кусаю бок кулака, прижимаюсь спиной к дивану. И то, и другое больно, ни одно из них не болит так сильно, как я хочу.
Риа.
Я провожу рукой по лицу, стону. Я обещал ей, что буду видеть ее каждое утро, и я не уверен, что она хочет, чтобы я выполнил это обещание, но это не имеет значения. Я сказал, что буду, и я уже проебал воскресенье. Вчера она спала.
Сегодня утром — да.
Я стою у двери в подвал, затаив дыхание. Дверь заперта на ключ, который открывается только отпечатком моего большого пальца. Я думаю о 6, которые придут сюда. Что бы они сделали, если бы узнали, что я держу ее здесь. Может, они знают.
Я думаю об Элле, что бы она сказала, если бы узнала, что у меня здесь девушка? Я думаю, может быть, она бы разозлилась, что это не она. Эта мысль заставляет меня улыбнуться, но я отбрасываю ее в сторону.
Она заставляет меня чувствовать себя плохо и хорошо одновременно, и я чертовски ненавижу это. Ненавижу, как ее зеленые глаза смотрят на мои, когда я обращаюсь с ней как с дерьмом, пока трахаю ее. Ненавижу, как эти же глаза смотрят на гребаные макароны с сыром, словно это дар божий.
Ненавижу то, что за двадцать четыре часа, проведенных с ней, она заставила меня почувствовать себя богом.
Я выдыхаю, закрываю глаза на секунду. Пытаюсь дышать нормально, думая о том, как снова столкнусь с Рией.
Слова Люцифера, сказанные несколько недель назад, эхом отдаются в моей голове. Речь идет о девушке, которую ты не можешь полюбить. Ты не можешь любить ее и не можешь ее отпустить. Я стиснул зубы. Потому что ты знаешь, что Риа тоже умрет.
А потом По, эхом отдающийся в моем черепе, как летучие мыши на гниющем чердаке: Границы, разделяющие Жизнь и Смерть, в лучшем случае теневые и расплывчатые. Кто скажет, где кончается одно и начинается другое?
Преждевременное погребение.
Преждевременное погребение.
Отец Томаш и его плохо замаскированные советы. Неужели запереть ее в подвале лучше смерти?
Я ударяю кулаком по двери, желая, чтобы было хоть немного больнее, чем сейчас. Затем я прижимаю большой палец к клавиатуре, и она загорается зеленым светом, раздается тихий щелчок, когда она отпирается. Я поворачиваю ручку, делаю шаг в темноту на вершине лестницы и делаю еще один глубокий вдох.
Дверь закрывается за мной, и я долго-долго не двигаюсь, ничего не видя в кромешной тьме. Может быть, уже утро, но еще рано. Может быть, я разбужу ее. Может, мне стоит повернуться и выйти обратно, запереть дверь. Разберусь с этим в другой день.
У меня есть бумаги, которые нужно просмотреть, начиная с 6. Люди, за которыми я должен следить. Вещи, о которых я должен быть в курсе, пока они не стали срочными новостями. Люди, которых нужно убить.
Работа, которую нужно сделать.
Но я обещал ей.
И хотя я знаю, что она ненавидит меня и, вероятно, ей наплевать на то, что я обещал или не обещал… я не хочу делать для нее хуже, чем есть.
С другой стороны, разве от того, что она увидит мое лицо, станет лучше?
Застыв в нерешительности, я позволяю секундам тикать, и в конце концов она решает мою судьбу за меня.
— Я слышу тебя, ты знаешь, — голос у нее хриплый, но я не знаю, разбудил ли я ее или она просто еще не встала с постели.
Я делаю один шаг вниз по крутой лестнице, затем другой.
— Доброе утро, — я стараюсь, чтобы мой голос был легким, пока я заставляю свои ноги двигаться вниз по лестнице, полированное дерево холодит их.
Я сжимаю руки в кулаки в карманах, ощущая холод темного подвала, когда спускаюсь дальше. Здесь есть обогреватель, но она редко им пользуется.
Я слышу ее смех. Он горький, а она не унылый человек. Когда я впервые встретил ее, она была такой яркой. Жаждала учиться. Немного любопытная, но я это поощрял. Это привлекло ее ко мне. Не думаю, что в противном случае ей пришло бы в голову трахаться с кем-то вроде меня. Она хотела знаний. Может быть, она хотела немного власти, но в этом году она заканчивает университет со степенью преподавателя истории, и она обожает Александрию.
Она хочет знать все ее маленькие темные секреты.
Теперь, однако, она знает слишком много. И я понятия не имею, что с ней делать. Так же, как я не знаю, что делать с Бруклин. Спасти ее? Оставить ее? Оставить в живых?
Мой отец отпустил Бруклин. Выгнал ее, но все равно отпустил. В то время я ненавидел его за это. Я понимал, что он думает, что она заставила Атласа предать нас, замаскировавшись и соблазнив его переспать с ней. Но он поддался искушению, и в конце концов — кого это, блядь, волнует?
А вот моему отцу было не все равно. Мэддокс Астор, мой мучитель и спаситель. Всю жизнь он направлял и сбивал меня с пути, как будто был неспособен делать одно без другого. Когда он бил меня, он никогда не выглядел злым из-за этого. Для него это было просто частью воспитания.
Когда он бил мою мать, он был в ярости.
И он поступил именно так после Малакая, когда они вернулись домой из поездки, ворвавшись в дом с широкими, неверящими глазами.
Она кричала так громко, как я никогда в жизни не слышал ни от кого. Я спрятался в том же шкафу, в котором была заперт прямо перед…
Я не думаю о Малакае.
Но я все еще слышу крики моего отца вперемешку с мамиными, если долго думаю об этом. Особенно если я думаю о том, что их нестабильные отношения напоминают мне Люцифера и Сид, только без побоев. Они и без насЭлайджа причиняют друг другу достаточно боли, и я думаю, что Люцифер совершил большую гребаную ошибку. Иногда я задаюсь вопросом, лучше ли он, чем Джеремайя, мать его, Рейн…
Я иногда думаю, лучше ли я.
Но думать об этом — пустая трата времени.
Поэтому я не думаю.
Я спускаюсь по лестнице, и моим глазам требуется секунда, чтобы адаптироваться. Но я вижу ее, сидящую на кровати, прислоненной к одному из углов подвала. Теперь здесь спальня, правда. Я убрал все тяжести, бильярдный стол, оставил мини-холодильник, повесил в ванной нормальную занавеску для душа. Поставил шкаф, который стоит напротив кровати.
Но заложник есть заложник, как бы комфортно ни было жертве. Это то, что я часто говорю себе, когда Риа кричит на меня. Правда в том, что я хотел бы чувствовать себя хуже, чем я чувствую. Реальность такова, что я жалею о том, что связал себя с этой девушкой.
Я прислонился к колонне в центре комнаты, руки все еще в карманах, наблюдая за ней. Ее темные вьющиеся волосы — это почти все, что я могу видеть. Она просто маленькая тень в темноте.
Если я не выпущу ее в ближайшее время… это все, чем она останется.
И вот уже месяц прошел.
Я знаю, что она не может жить в моем подвале до конца своих дней. Я знаю это, и все же я не могу позволить себе отпустить ее. Если я это сделаю, ее жизнь окажется очень, очень короткой.
Я понял.
Я согласен, как и мои братья, что нашу работу нужно охранять. Большинство людей в Александрии знают о нас, но есть разница между знанием о нас и знанием того, как мы работаем. Люди знают о масонах. Они знают о — Нищем Беннисоне. Они знают о Ройялах, но знают ли они, чем они занимаются?
Конечно, нет.
А люди, которые узнают? Ну, в конце концов, их убивают, прежде чем они успевают заговорить, а затем их смерть признают — самоубийством.
Эпштейн не убивал себя.
Любой человек с половиной мозга знает это. И если такой человек, как он, не может избежать наказания за то, что хранит секреты, которых у него не должно было быть, то у такой девушки, как Риа, вообще нет шансов.
— Когда ты собираешься отказаться от этого, Мав? — тихо спрашивает меня Риа. Она перекладывается на кровать и скрещивает руки.
Прошло много времени с тех пор, как мы спали вместе. Вот почему мне нужно было трахнуть Эллу. Но сейчас я хочу прикоснуться к Риа.
Мне нужно положить руки на кого-то.
Но я не двигаюсь к Риа. Я не осмеливаюсь прикоснуться к ней. В конце концов, это только усложнит ее положение.
— Ты знаешь, что я не могу, — шепчу я в ответ, пытаясь заставить ее понять. Но она уже понимает. Она узнала о том, чем занимался Лазарь Маликов, раньше нас. Узнала, что случилось с Джеремаей и Сид, раньше нас.
Она знает самые страшные секреты 6. И именно поэтому я не могу просто отпустить ее. Элайджа может пытаться быть хорошим человеком, но в своей основе… никто из нас не хороший. Ни на йоту. Это лучшее милосердие, которое я могу ей дать.
— В воскресенье у тебя был Совет.
— Два дня назад, — соглашаюсь я.
— Были вопросы? — спрашивает она. — Обо мне?
Я закрываю глаза, выдыхаю воздух. Как только я поднимаюсь наверх, мне становится чертовски кайфово.
— Не совсем. Сейчас разбираюсь с отцом, — вру я.
— И что ты чувствуешь по этому поводу?
Боже, она всегда такая… знающая. Ее держат как пленницу в моем подвале, а она хочет знать, что я чувствую. Она слишком хороша для меня. Она всегда была слишком хороша для меня. Я не должен был с ней связываться. Иногда мне кажется, что если я просто убью ее и покончу с этим, мне станет легче дышать.
— Они, наверное, знают, что ты здесь. Со мной.
От произнесения этих слов вслух мне становится плохо. Я держу глаза закрытыми. Я не хочу видеть, как она это воспринимает.
Она молчит долгое мгновение.
— Что ты собираешься делать?
Я могу сказать ей правду.
— Я не знаю, — я плотнее зажмуриваю глаза. У меня тупая головная боль, которая пульсирует в висках.
— Почему бы тебе просто не сказать мне правду, Мав? — она даже не звучит сердито. Мне хочется, чтобы она снова закричала на меня, как она это делала.
— Я не знаю, — это единственный ответ, который у меня есть. Потому что я не знаю, что такое правда? Потому что как мне сказать ей, что я собираюсь позволить ей умереть? Потому что я глупый?
— Как твоя мама?
Я открываю глаза и сглатываю. Это громко, и я знаю, что она, вероятно, слышала это. Она не знает обо мне всего, как и я не знаю всего о ней, но она знает достаточно. Она знает, что я хотел бы, чтобы моя мать не была вовлечена в это.
Она знает, что моя мать, вероятно, не имеет ни малейшего представления о том, что сделал мой отец. Но она также знает, что если я убью своего отца, моя мать может остаться без крова. Я ее сын, поэтому она должна быть защищена обрядами 6, даже если моего отца больше нет.
Но гарантий нет.
Женщины для 6 одноразовые.
Если бы Малакай был еще здесь…
Если бы Малакай был здесь, мой отец мог бы быть другим.
Отпусти. В детстве я ходил к психотерапевту. Мы пускали пузыри, чтобы проиллюстрировать эти слова.
Отпусти. Но пузыри всегда лопались. Исчезали. Так не похоже на образы в моем мозгу, которые я не мог перестать воспроизводить на повторе. Это была ужасная метафора, я помню, как вылил все пузыри на пол и сказал об этом своему терапевту.
Отец бил меня и за это. Каждый раз, когда его рука касалась моего лица, я представлял свою голову пузырем, который лопается от удара. Я представлял, как превращаюсь в… ничто.
— Она… в порядке, — заставляю я себя сказать. Я не знаю, правда ли это. Я не часто с ней разговариваю в эти дни. Не после Бруклин. С тех пор, как она не выдержала моего отца.
Я отплатил Атласу за это кровью, но ничего другого не оставалось. И Атлас был потрясен этим так же, как и я.
Но это то, чему нас учили: За каждый промах есть последствия, и они никогда не бывают легкими. 6 не принимают грехи легкомысленно.
Риа вздохнула.
— Мне жаль, Маверик.
Мне хочется врезать кулаком по стене.
— Не извиняйся передо мной.
Она молчит мгновение, и я думаю, не оставить ли ее заниматься тем, чем она занимается здесь. Все, что она может делать, а это не так уж и много.
— Как ты думаешь, он меня отпустит? — наконец нарушает она молчание. — Элайджа? Ты сказал, что он другой, не такой, как отец Люцифера.
Он другой. Но это не значит, что он хороший. Отпустит ли он ее? Конечно, нет. Только если я на ней женюсь. Коагула.
Я не знаю, что ей сказать, поэтому молчу, и это самый лучший ответ.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти, открываю мини-холодильник по пути к лестнице, чтобы убедиться, что у нее достаточно еды. Воды. Алкоголя.
Он полнее, чем должен быть, что означает, что она мало ела.
Я захлопываю дверцу холодильника и сжимаю кулаки.
— Риа, — говорю я, стоя к ней спиной, — мы могли бы сделать это, ты знаешь, — я сжимаю челюсть, ненавидя то, что собираюсь сказать дальше. — Мы могли бы притвориться. Я бы сделал это. Для тебя.
Ни для кого другого. Никогда. Я никогда больше не попаду в такое положение. Я не поставлю себя в такое положение, чтобы быть несчастным до конца жизни ради спасения жизни кого-то другого.
Я не бескорыстен.
Но Риа… я так ей обязан.
Я затаил дыхание, ожидая ее ответа, и не зная, чего я хочу. С одной стороны, она была бы прекрасной женой. Но я был бы ужасным мужем, и ни один из нас не был бы верен другому.
По крайней мере, она бы не умерла.
— Нет, — наконец говорит она, и я выдыхаю, хотя и не уверен, что с облегчением. — Нет, Маверик. Я не хочу выходить за тебя замуж. В тебе слишком много демонов, — она тихо смеется. — Я не хочу видеть их всех.
Ковчег оказался совсем не таким, каким я его себе представлял. После того как я позвонил Атласу, получил номер Натали, подтвердил, что Элла будет там, и узнал адрес, я представлял себе желтое здание с облупившейся краской, оранжевыми коврами, вожатыми и детьми с сопливыми носами. Я не знаю, почему. Я не был у психотерапевта с тех пор, как мне исполнилось тринадцать лет, и инцидент с пузырьками так и не произошел.
Терапия запрещена неписаным кодексом 6, Мос Майорум, после того, как мальчик становится подростком.
Но это место совсем не такое, как я себе представлял.
Это извилистая дорога, деревья по обе стороны, крутой уклон. В одном месте есть мост, который обледенел при необычно низких температурах в Александрии. Я рад, что поехал на Audi.
Но я сделал это не потому, что знал, что это место — какая-то глухая ферма. Я сделал это, чтобы Элла меня не заметила.
Не сразу.
Затененная подъездная дорога выходит на грунтовую парковку, десятки машин припарковались, чтобы легко выехать с угловой площадки. Там несколько сараев, дом в стиле ранчо с широким крыльцом, за ним еще сараи и поле, простирающееся насколько хватает глаз.
Заехав обратно, я вижу женщину, которая везет ребенка в инвалидной коляске к небольшой детской площадке. В загоне сзади меня несколько ослов, и, выходя из машины, я глубоко вдыхаю запах лошадиного дерьма.
Фантастика.
На мне толстовка с поднятым капюшоном, бандана со скелетом, потому что 1. Я всегда ее ношу и 2. Она прикрывает некоторые из моих татуировок.
Но эту страшную на моем лице трудно скрыть.
Может, никто ко мне не подойдет. Может быть, я буду выглядеть так, как будто я вписываюсь в эту среду.
Мои ботинки запылились на грунтовой дороге, и я засунул руки в карманы, потому что, ах да, они тоже татуированы.
Но как раз в тот момент, когда я размышляю, как лучше всего найти Эллу, не вызывая лишних подозрений, я слышу ее голос.
Я прохожу мимо сарая с бог знает чем внутри, верхняя часть двери полуоткрыта. Он выкрашен в ужасный зеленый цвет и определенно недостаточно велик для лошадей. Он едва ли достаточно велик для одного человека.
Если там два человека…
Я сжимаю руки в кулаки, прислушиваясь к звукам снаружи. Я обвожу взглядом эту чертову ферму. Единственные человеческие существа, которых я вижу, это ребенок в инвалидном кресле и его сопровождающий.
— Я не думала, что ты придешь, — говорит Элла.
Кто, блядь?
Кто бы это ни был, он молчит. Может, это милая пожилая женщина. Я бы не возражал.
Я слышу писк, точнее, несколько писков, и отпрыгиваю назад, сбитый с толку. Что там такое?
От запаха лошадиного дерьма меня передергивает. Я не любитель животных. Трудно поддерживать жизнь в чем-то другом, когда ты едва держишься за свой собственный гребаный рассудок.
А может, никому не нравится запах лошадиного дерьма. Я не знаю.
— Еще раз спасибо, — говорит Элла, и у меня открывается рот. Она действительно благодарит кого-то за что-то? Кто этот бог?
Кто бы это ни был, он не отвечает на ее благодарность. Мне приходит в голову мысль, что, возможно, она… одна. Может, она разговаривает сама с собой. Натали сказала, что у нее БПД, о чем я смутно догадывался, потому что художники любят свои проблемы с психическим здоровьем.
Как бы я ни старался скрывать это, дневник, который хранится у меня дома в сейфе, полон того, что можно назвать поэзией.
Это никогда не увидит свет… но все же.
И все же, насколько я знаю, БПД не включает галлюцинации.
— Мама не приходила домой два дня.
У нее низкий голос, и кажется, что она говорит сквозь комок в горле. Я разжимаю кулаки и подхожу ближе к сараю.
Она выдыхает, но это звучит скорее как отвлечение, чем что-либо еще. Как будто она выдыхает воздух, чтобы не отпустить что-то совсем другое.
— В доме нет еды.
К черту ее маму.
Мой желудок переворачивается. Я думаю о том, как она запихивала в горло каждую вилку макарон с сыром. Как я чуть не сказал глупость по этому поводу. Почти.
— Ладно, Коннор, — говорит она со вздохом, — думаю, мы закончили.
Коннор?!
Я открываю нижнюю половину двери сарая, освобождая ее от ржавого замка, которым она была скреплена.
Скрип становится все громче, а запах все сильнее.
Элла поднимается на ноги с половиной морковки в руке, ее прекрасные волосы собраны в высокий хвост, а на меня оглядывается парень с темными волосами и злобным оскалом на лице.
Он держит сельдерей в обеих руках, и я вижу, как напрягается мышца на его шее. У него зеленые глаза, на тон светлее, чем у Эллы, но они темнеют, чем дольше он смотрит на меня.
У их ног — хренова тонна морских свинок, бешено бегающих кругами вокруг своего сена, некоторые забегают в маленькие пластиковые домики.
— Закрой дверь, а то они вырвутся, — огрызается Элла. Она проходит через дверь, поворачивается к Коннору и протягивает ему свободную руку.
Он запихивает свой сельдерей в одну руку и берет ее, не сводя с меня глаз. Он осторожно ступает, стараясь, чтобы при выходе не пострадали морские свинки.
Элла аккуратно закрывает дверь, защелкивая ее снаружи, а затем поворачивается ко мне лицом.
Я вижу, что она все еще держит Коннора за руку.
Я собираюсь, черт возьми, сломать ее.
— Какого черта ты здесь делаешь? — рычит на меня Элла. На ее бледной коже есть пятно грязи, и оно закрывает некоторые из ее веснушек.
— Кто это, блядь, такой? — я киваю в сторону Коннора.
Коннор сжимает челюсть.
— О, отвали. Как ты вообще узнал, что я буду здесь? Ты следишь за мной? — она делает шаг вперед, и Коннор идет с ней, все еще держась за ее руку.
Он выглядит примерно на мой возраст, на нем обтягивающий серый свитер, который демонстрирует мускулы его рук. Я выше его, но он больше меня.
Я могу гарантировать, что знаю, кто из нас злее, и это точно не он. Я всегда зол, придурок.
— Я просто проверял, как ты, но, блядь, что с того, что я следил за тобой? — я делаю шаг ближе к ней, и Коннор делает шаг ближе ко мне, но мне плевать. — Ты ни хрена не можешь с этим поделать, парень.
Ее брови нахмурены, веснушки на ее лице ярко выделяются на фоне бледной кожи. Она чертовски зла.
Это чувство взаимно. И я даже не знаю, почему мне хочется прижать ее к этому сараю и трахнуть прямо здесь. Может быть, сделать что-то непристойное с этой чертовой морковкой в ее руке.
Коннор прижимается своим плечом к моему, и мне кажется, что я сейчас охренею.
Но Элла поворачивается к нему.
— Все в порядке, — заверяет она его. Она сбрасывает его руку, предлагает ему морковь и кладет руку ему на плечо.
Я хочу оторвать ее.
— Я скоро приду, хорошо?
Выражение лица Коннора смягчается, когда он смотрит на нее, его брови взлетают вверх.
Она кивает.
— Я уверена.
Коннор бросает на меня последний взгляд, а затем уходит в сторону дома.
Элла вздыхает, сдувает несколько прядей с глаз и поворачивается ко мне. Она складывает руки поперек своего огромного оранжевого капюшона, как для охоты или какого-то дерьма. Он не похож на ее темную одежду «Я-В-Обществе-Мертвого-Поэта», в которой я впервые увидел ее, но он заляпан грязью и, вероятно, дерьмом, так что я думаю, поэтому она его и надела.
— Что тебе нужно, Маверик? Ты вот так проверяешь всех своих одноночек?
Я подхожу к ней ближе.
Она отступает к дверям сарая, и морские свинки впадают в ярость.
Я не прикасаюсь к ней, но я почти достаточно близко, чтобы почувствовать ее сиськи на себе. Почти.
— Ты позволила всем своим отношениям на одну ночь поразить тебя, Элла? — спрашиваю я ее, мои слова мягкие, предназначенные только для нее. Но мне плевать, кто увидит меня здесь. Мне плевать, если Коннор набросится на меня. Я сверну ему шею и скормлю его гребаным морским свинкам в этом сарае.
Элла прикусила губу, ее бледное лицо стало розовым. Кажется, я еще не видел, чтобы она так краснела, и это… приятно. Интересно, что еще может заставить ее покраснеть?
— Пойдем ко мне домой.
Она качает головой, опустив глаза.
— Нет, я не могу…
— Твоей маме будет все равно, Элла.
Ее глаза обращены к моим, ее губы разошлись, когда она втягивает воздух.
— Как ты…
Я киваю в сторону сарая у нее за спиной, но ничего не объясняю.
Она ничего не говорит, просто смотрит на меня, выражение ее лица не поддается прочтению.
Я наклоняюсь ближе, мой рот прижимается к ее уху. От нее тоже пахнет морской свинкой, но мне на это наплевать.
— Я буду готовить для тебя. Я буду тебя трахать. Ты будешь спать в моей постели. Завтра я отвезу тебя домой.
Она вдыхает. Выдыхает. Я почти слышу ее пульс, так близко к ее шее.
— Я должна закончить здесь…
— Нет, не должна, Элла. Ты должна делать то, что я говорю.
Она делает глубокий вдох. Я думаю, не собирается ли она снова дать мне пощечину.
— Завтра, — говорит она, и это звучит как горловой шепот. — Завтра ты отвезешь меня домой.
— Конечно, — лгу я.
Завтра приходит и уходит.
Вечер пятницы, а я все еще у Маверика. Он проводит много времени в своем кабинете, пишет в дневнике, который он никогда не позволяет мне читать достаточно близко, а я провожу много времени, поедая его еду и позволяя ему трахать меня. Немного странно бродить по комнатам его огромного дома. Немного странно, что я знаю его меньше недели, и все же я брожу по его дому в его одежде, ем его еду, как будто это место принадлежит мне.
Это похоже на фильм. Только я еще не знаю, какой именно: Романтика? Ужасы? Триллер?
За все время, что я провела здесь, мы мало разговаривали. Он принимал какие-то звонки в своем кабинете. Исчезал в комнатах, которые я, вероятно, еще не видела.
Сейчас, после китайской еды, он сидит на краю своей кровати, а я прижимаюсь к подушкам, пока он листает фильмы на телевизоре, который выдвигается из потолка его спальни как проектор. Он стоит ко мне спиной, на нем футболка.
Он оглядывается через плечо.
Его глаза заставляют мое сердце трепетать, когда он смотрит на меня. У него есть зловещая грань, которая делает его хорошим злодеем, тем, кто искушает девушку в беде на протяжении всей хорошей истории.
Тот, в кого вы почти хотите, чтобы она влюбилась.
— Что ты хочешь посмотреть?
Я пожимаю плечами, кручу пальцами его одолженную футболку.
— Что угодно.
— Не будь такой. Я имею в виду, если я включу порно, захочешь ли ты это смотреть?
Я корчусь.
— Опера? Ромком? Ужасы?
— Почему ты так добр ко мне? — я проболталась, прежде чем смогла остановить себя. Это то, что я хотела знать всю неделю. Что это, блядь, такое? Какого хрена мы делаем? Я скрещиваю руки, обхватывая ими свое тело, пытаясь сделать себя маленькой. Я внезапно осознаю, что на мне нет лифчика. Что в этом доме, как всегда, холодно.
Впервые за этот вечер в его глазах вспыхивает гнев.
— Ты хочешь, чтобы я был груб с тобой?
Я чувствую, как по позвоночнику пробегает дрожь того, чего я не хочу чувствовать. Хочу ли я, чтобы он был грубым? Да, мои губы умоляют меня произнести эти слова. Сделай мне больно, чтобы я знала свое место. Сделай мне больно, чтобы я поняла, что я здесь делаю. Кто я для тебя.
Заставь меня вспомнить это. Я не хочу, чтобы это превратилось во что-то… другое. Я хочу, чтобы все было четко. Секс. Я могу заниматься сексом. Я могу заниматься им без сердечных дел. Тяжелых вещей.
Разве я не могу?
— Я просто имею в виду… что мы делаем?
Он хмурится.
— Занимаемся сексом, — его губы растягиваются в ухмылке. — Много, — он пожимает плечами. — У тебя нет работы. Я работаю, когда хочу. Мне нужен кто-то, чтобы… трахаться. Похоже, тебе это нравится. В чем проблема?
— Проблема в том, что все это странно.
Он поднимает бровь.
— Странно?
Я вскидываю руки.
— Я чувствую себя шлюхой.
— Ты хочешь, чтобы я заплатил тебе, чтобы ты действительно почувствовала себя таковой?
Я имею в виду, это неплохая идея, но… Я качаю головой.
— Нет, я просто не знаю, что мы здесь делаем.
Я ни в коем случае не влюблена в него, но я уже чувствую, что привязываюсь. Это часть моей проблемы. Вот почему я позволяю Шейну трахать меня.
Именно поэтому мне нравится, когда мама кричит на меня так же сильно, как я это ненавижу. Поглощаю привязанность. И это, дни с этим сумасшедшим парнем… это заставляет меня чувствовать себя немного нестабильной снова и снова.
— Мы два взрослых человека, занимающихся хорошим сексом.
— Точно, — я закатываю глаза.
— Забудь об этом. Может быть, ты слишком молода для этого, — он встает на ноги, бросает пульт на диван напротив кровати. Я не могу оторвать глаз от его тела. То, как его гнев ожесточает все в нем. Все.
Он ловит мой взгляд и смеется, поправляя свою эрекцию.
— О, ты боишься, что я найду кого-нибудь другого, чтобы справиться с этим, если ты не сделаешь этого? — его голос звучит хрипло, и он не убирает руку со своей эрекции. — Потому что так и будет.
Это честное заявление, даже если он пытается заманить меня.
Моя грудь напрягается. Я зажмуриваю глаза.
— Нет.
Почему я задала такой глупый вопрос? О том, что это такое?
— Или ты просто хочешь, чтобы мои руки были на тебе прямо сейчас? Мой рот?
Я открываю глаза. Обнаруживаю, что он стоит прямо передо мной. Я задерживаю дыхание, наклоняя голову, чтобы посмотреть на него, в эти светло-голубые глаза, от которых у меня кружится голова.
Его руки ложатся на мои плечи, легко обхватывая их. Его взгляд опускается вниз, и я знаю, что он видит, как мои соски упираются в его футболку.
Мне нравится, как он смотрит на меня. Мне не всегда это нравилось. Не от других парней.
Мое тело изменилось раньше, чем у большинства девочек в моих классах. У меня выросла грудь раньше, чем кто-либо другой стал носить лифчик. Какое-то время они не переставали расти. Какое-то время мама заставляла меня прятаться за мешковатыми толстовками и свободными футболками. Потом она увидела, как смотрят ее парни, и решила, что это заставит их задержаться подольше. Одежда, которую она покупала мне в эконом-магазине, становилась все теснее.
После Шейна она об этом пожалела, я уверена.
Маверик проводит руками вверх и вниз по моим рукам, мурашки бегут по коже от его прикосновений, возвращая меня в настоящее.
— Ты очень красивая, — говорит он мне, его глаза останавливаются на моих.
Я смачиваю губы, в животе появляется тяжесть.
Руки Маверика поднимаются к моим плечам, к шее. Он не сжимает её, просто кладет ладони на горло. Его прикосновение холодное, посылает холодок по моему позвоночнику. Я невольно вздрагиваю, и он улыбается.
— Ты хочешь пойти домой? — спрашивает он.
Я сжимаю бедра в его мешковатых трениках, отчаянно нуждаясь в трении, несмотря на весь секс, который у нас уже был на этой неделе. Я качаю головой. Я не хочу идти домой.
Это удобно. Это… как в кино. Прямо как моя мама.
— Все хорошо, — шепчет он, словно читая мои мысли, его руки скользят по моей спине, прижимая меня к его твердому телу. Я чувствую его член на своем животе. Он наклоняет голову вниз, так что шепчет мне на ухо, его руки массируют мою спину вверх и вниз. — Это нормально — хотеть этого, Элла. То, чего ты хочешь. Это нормально, что ты остаешься здесь со мной.
Я закрываю глаза, вдыхаю его запах. Моя грудь прижимается к его груди. Я хочу обхватить его руками, но не делаю этого. Легче, когда больно. Когда это нежно, это…
Я не могу привязаться. Я не могу сделать это снова.
— С тобой все в порядке, — продолжает он, говоря мне то, что я должна услышать. — Ты не больная, не извращенная и не неправильная, Элла.
Но это так.
Он притягивает меня ближе, обхватывает руками и прижимает к себе.
— Тебе можно это любить.
Мои руки все еще висят по бокам. Я слышу его слова, но не верю им. В то же время… я хочу этого. Я хочу его ласки. Его гнев.
Я хочу больше этого.
Я больна. Я извращенка. Я не права.
Мне все равно.
Медленно я поднимаю руки. Осторожно обхватываю его спину, зная о ранах, о которых он молчит. Он напрягается от моего прикосновения, как будто ждет, что я снова поцарапаю его.
Но через несколько секунд он расслабляется.
— Как ты хочешь? — тихо спрашивает он меня, его рот все еще у моего уха.
Я держу глаза закрытыми, просто чувствую его. Вдыхаю его. У меня всегда был только один способ, правда. Я не хочу это менять. Я говорю те же слова, которые сказала ему в лесу под прекрасной луной.
— Сделай больно.
Я слышу, как он сглатывает.
— Отпусти, — призываю я его, проводя руками ниже. Интересно, нужно ли ему услышать то, что он только что сказал мне? Он не больной, не извращенец и не неправильный. Он прижимается ближе ко мне. — Просто отпусти, Маверик.
— Мне жаль, Элла, — шепчет он, прижимаясь к моей коже. — Это всего лишь игра, верно?
Я собираюсь спросить его, о чем он говорит, но мне не нужно. Он стаскивает меня с кровати и прижимает спиной к стене так быстро, что у меня не остается ни единой мысли от одного положения к другому. Его руки лежат на моих плечах, а в прекрасных глазах снова вспыхивает гнев.
— Садись, — приказывает он мне, отступая назад и отпуская меня.
Я колеблюсь, всего одну секунду, и его глаза сужаются.
Я могу это сделать.
Я сажусь.
— Ложись, — приказывает он, стоя надо мной и внимательно наблюдая за мной.
Я ложусь на спину.
Он приседает, стягивает с меня треники. Я сжимаю руки в кулаки и держу их по бокам. Он отбрасывает мои одолженные штаны, и я упираюсь задницей в холодный пол.
Он ходит по кругу вокруг меня.
— Согни колени.
Мое лицо теплеет, но я делаю то, что он просит. Он подходит и становится у моих ног, наблюдая за мной.
Мои колени вместе, но это не имеет значения. Я знаю, что он видит меня.
И все же он раздвигает мои колени своим коленом, широко раздвигая меня. У меня болят бедра, но я остаюсь в таком положении, держа руки на боку.
Я закрываю глаза.
Я чувствую, как пол сдвигается, и его руки оказываются на моих бедрах, раздвигая меня еще шире. Холодный воздух обдает меня, а через секунду и его дыхание. Он дует на меня, раздвигает меня пальцами.
Мой клитор болит, и я закрываю глаза, не желая, чтобы мне это понравилось.
Но мне нравится.
И когда его язык пробегает по всей длине меня, я хнычу, мои колени опускаются внутрь, к его голове. Но его рука на моем бедре держит меня открытой, и он лижет меня снова, нежно.
Мучительно медленно.
Затем он снова дует на меня, прохладный воздух заставляет мои бедра выгибаться.
Он прижимает руку к моему животу, под футболкой, не давая мне двигаться.
Его язык работает с моим набухшим клитором, а один палец дразнит мой вход. Я пытаюсь пошевелиться, чтобы переместить его палец ближе, но он сильнее прижимается к моему животу. Затем он целует меня, его губы сближаются, язык проникает внутрь.
Я чувствую жар в животе, прямо под его рукой.
Я крепче сжимаю глаза. Он вводит в меня два пальца, и я хнычу, когда он входит и выходит из меня, моя киска прижимается к нему.
Он стонет, облизывая меня, его язык мечется то в одну сторону, то в другую. Вскоре я просто тону в его ощущениях. Мои бедра напрягаются, моя киска тоже, и даже он не может удержать меня, когда якончаю. Моя задница отрывается от пола, и я стону его имя, Маверик, а он не останавливается. Не останавливается, пока я не спущусь обратно, в прямом и переносном смысле.
Я задыхаюсь, одна рука, как я понимаю, лежит на моей груди. Я не отпускаю ее, но он целует меня еще раз, а затем вынимает пальцы и поднимает голову.
Я открываю глаза.
Они встречаются с его глазами.
Его лицо мокрое от меня, и я не могу сдержать улыбку на своем лице. Мои колени все еще широко расставлены, и он смотрит на меня сверху вниз. Я сопротивляюсь желанию извиваться под его взглядом.
Когда он снова встречает мой взгляд, он просто говорит: — Моя очередь.
А затем он переворачивает меня, прежде чем я успеваю произнести хоть слово, и, обхватив меня одной рукой, ставит на колени. Он задирает мою рубашку, и через несколько секунд я чувствую его член на своей заднице. Он проводит кончиком по моему телу, сперма теплая и влажная на моей коже.
Он держит одну руку на моей пояснице, другую, я полагаю, на себе.
— Выгни спину сильнее, — инструктирует он меня.
Я так и делаю, но задерживаю дыхание.
От одной мысли о том, к чему это может привести, все мое тело напрягается. А Маверик не из тех, кто спрашивает разрешения.
Он опускает голову вниз и кусает меня за задницу.
— Расслабься, — мягко говорит он.
Я не расслаблена. Не там.
Я закрываю глаза, пытаюсь сделать то, что он просит.
Он раздвигает мои бедра шире, и я слышу, как он плюет на меня, прямо на мою все еще пульсирующую киску.
Он шлепает меня по заднице, сильно, и я вскрикиваю, глаза распахиваются, когда я упираюсь ладонями в холодный, твердый пол.
— Ты все еще хочешь, чтобы было больно? — спрашивает он меня, его слюна стекает с моей уже мокрой киски.
Я прикусываю губу. Киваю головой.
Он снова шлепает меня по заднице.
— Это был не ответ. Используй свой гребаный рот, пока я не использовал его для тебя, Элла.
Я задыхаюсь от его слов, но понимаю, что это не от обиды или расстройства. Это нечто худшее. Мне… нравится это.
— Да, — быстро говорю я ему, прежде чем он успевает дать мне еще один шлепок. — Да, я хочу, чтобы было больно.
— Так-то лучше, детка.
А затем, без предупреждения, он вводит в меня свой член и погружает его до упора, заставляя меня упасть вперед на руки.
Его рука тянется к моим волосам, пропуская их сквозь пальцы и рывком поднимая мою голову. Моя шея выгнута дугой, и я едва могу дышать.
Он трахает меня жестко, неустанно. Потом его голая грудь прижимается к моей спине, и я понимаю, что он снял футболку, и хочу посмотреть, но он говорит мне на ухо, отвлекая меня.
— Тебе это нравится, красотка?
Я не могу говорить, но мне кажется, что мои глаза сейчас закатятся обратно в голову от его слов и от того, как глубоко он во мне. Я пытаюсь сглотнуть, пытаюсь открыть рот, но тут он плюет мне на лицо, теплое и влажное, на мою кожу.
Он не замедляется, но проводит ртом по моей щеке, размазывая слюну по всему лицу. Это не поцелуй, но в этой игре он настолько близок к нему, насколько я, вероятно, смогу получить.
Он обхватывает мое бедро, склоняет голову и стонет у моего плеча.
— Черт возьми, Элла, — шепчет он, и я чувствую прилив сил от его слов.
Его грудь упирается мне в спину, его член так глубоко вошел в меня, что я думаю, когда он выйдет, я почувствую пустоту.
Я буду пустой.
— Ты маленькая шлюшка, ты знаешь это, — шепчет он мне в плечо, его толчки становятся все более неистовыми, сотрясая меня, мои сиськи подпрыгивают под футболкой — его футболкой — при каждом его толчке в меня.
Я пытаюсь кивнуть головой, но его хватка на моих волосах слишком крепкая.
— Скажи мне, — бормочет он. — Скажи мне, что ты моя маленькая шлюшка.
Он ослабляет хватку, и я повторяю ему его слова, и в этот момент я имею в виду их.
— Я твоя, — шепчу я, мой голос хриплый, глаза все еще закрыты, так как я тону в ощущении того, как он тонет во мне.
— Моя что? — рычит он, впиваясь зубами в мое плечо.
— Я твоя маленькая шлюшка.
— Блядь, — его тело содрогается поверх моего, и он замедляется, полностью отпуская мои волосы, его рука ложится на мое плечо, когда он толкает меня обратно к себе. Я работаю вместе с ним, прижимаясь задницей к его бедрам, высасывая из него все, что у него есть, пока он кончает в меня.
Когда он замирает, я опираюсь на предплечья, упираясь лбом в холодный пол.
Он отстраняется, выскользнув наполовину. Я могу только представить, что он видит: его толстый член во мне. Он вытягивается дальше, пока не выходит полностью, но он держит кончик своего члена напротив меня, и я знаю, что он видит сперму между нами, соединяя нас.
— Блядь, Элла, — шепчет он, почти про себя.
Он проводит рукой по моей заднице. Я пытаюсь сесть на пятки, но он удерживает меня на месте.
— Я хочу это увидеть, — шепчет он. — Я хочу увидеть, как я вытекаю из тебя.
Я прикусываю губу, заставляя себя оставаться на месте, полностью обнаженной для него.
Я держу себя в таком положении, позволяя себе расслабиться.
Чем больше я расслаблена, тем легче все выйдет.
Но Маверик, похоже, в отчаянии. Он проводит пальцами внутри меня, как будто хочет сам вычерпать свою сперму.
Я слышу его резкий вдох, когда пытаюсь толкаться, помогая ему продвигаться вперед. Затем я чувствую его тепло, когда оно стекает по моим губам.
— Блядь, — говорит он, крепко сжимая мою задницу.
Я ничего не говорю, но не могу побороть маленькую улыбку, которую он не может видеть.
Через мгновение я откидываюсь на пятки, когда его прикосновения оставляют меня.
Когда я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него, стоящего на коленях позади меня, его глаза смотрят на меня. Он улыбается мне.
Затем он поднимается на ноги, хватает свои треники, каждый мускул его тонизированного тела напрягается.
— Иди в душ, — приказывает он мне, протягивая руку, когда снова натягивает треники.
Я беру его руку. Его глаза блуждают по моему телу, он улыбается, но потом поворачивается.
И я снова вижу его.
Все его раны.
Включая мои царапины.
— Маверик, — задыхаюсь я.
Он останавливается, все еще не глядя на меня.
— Кто сделал это с тобой?
Его рука больно сжимает мою. Но потом он выдыхает и тянет меня в сторону ванной.
— Я сделал это с собой, детка.
В субботу я возвращаюсь домой. Мамина машина на месте, но дверь ее спальни закрыта, и я слышу, как за ней скрипит кровать.
Я смотрю, как машина Маверика выезжает с подъездной дорожки, и мне хочется выбежать на улицу. Сказать ему, чтобы он забрал меня с собой. Сказать ему, что он может начать платить мне, и я буду просто его игрушкой.
Но нет.
Я не буду мамой.
И, кроме того, это то, чего она от меня ждет. Это то, что она уже думает обо мне. Что я шлюха.
Поэтому я позволила ему уйти, закрыла дверь и направилась в свою спальню.
В любом случае, это была моя идея пойти домой. Я понятия не имею, что мы делаем, как погоня в лесу и его слежка за мной на работе обернулись тем, что я осталась с ним почти на неделю, но сейчас я чувствую себя странно без него.
Я прижимаю ладони к глазу и опускаюсь на свою двухместную кровать, которая намного меньше его двуспальной. Боже, вся моя спальня размером с его гостевую ванную.
Это нехорошо.
Прошел год после того, что случилось с Шейном, и очевидно, что я не усвоила урок. Очевидно, что я настолько отчаянно нуждаюсь в привязанности, что позволю использовать себя любому, кто уделит мне хоть малейшее внимание, хорошее или плохое.
Я знаю эти вещи.
Марни, психотерапевт в Ковчеге, работала со мной над ними. Я больше не хочу, чтобы я умерла. Я больше не хочу, чтобы моя мама просто убила меня, а не смотрела на меня с отвращением каждый раз, когда я вхожу в комнату. Я больше не думаю о Шейне каждый чертов день, и о том, как я все сделала неправильно.
Мне лучше. Я в порядке.
Я все равно не любила Шейна, говорит мне Марни. Он просто… был рядом. Он был как отец, которого у меня никогда не было, хотя от этого сравнения мне становится не по себе. Девочки-подростки не трахаются со своими отцами.
Только с парнями их матерей, очевидно.
Я укутываюсь в плед, достаю телефон, подключаю его к соседскому беспроводному интернету и включаю романтическую комедию, пока не засну.
В романтических комедиях никогда не бывает дьяволов.
Вот почему мне так легко их смотреть. Я не привязываюсь к хорошим парням.
В воскресенье утром я встаю раньше солнца. И раньше мамы. После душа, расчесывая волосы в течение гребаных получаса, только чтобы запустить их в небрежный, мокрый пучок.
Я иду по коридору.
И останавливаюсь.
Там есть мужчина, сидящий на провисшем диване. Он без футболки, с пивом в руке, и я вижу в испорченных жалюзи за его спиной, что солнце только что, блядь, взошло. Этот парень не спал всю ночь? Кто встает на рассвете, чтобы выпить гребаное пиво? Даже моя мать так не делает.
Он ухмыляется мне, почесывая свой волосатый живот.
— Доброе утро.
Мой желудок скручивается в узел, и я бросаю взгляд на входную дверь трейлера, хотя понятия не имею почему. Маверик ушел вчера вечером. Он не вернется так рано, и не так скоро. Когда я снова перевожу взгляд на незнакомца, мне приходит в голову, что вчера была суббота, а большинство людей занимаются чем-то в субботу вечером.
В том числе и другие люди.
Я отбрасываю эту мысль в сторону. Маверик не мой. Я не его. И у меня проблема размером с человека, сидящего на диване в моей гостиной.
— Ким спит? — спрашиваю я парня, одергивая юбку кремового цвета, которая на мне. Она до колен, и я надела поношенную черную водолазку, заправленную в нее, но я бы хотела быть в гребаном снежном костюме перед этим парнем.
Он почесывает рукой свою щетину, и я задаюсь вопросом, где моя мама нашла его. Он подмигивает мне, поднося банку к губам. Я подавляю дрожь и внезапное желание разбить банку об его голову.
— Да, она отключилась. Ты, должно быть, Элла.
Как мило. Моя мать говорила обо мне. Я киваю головой, бросаю взгляд на кухню. Я уверена, что там ничего нет, и я не так уж голодна после нескольких дней, проведенных с Мавериком, но если там есть еда, я хочу добраться до нее раньше этого идиота.
Должно быть, он видит мой взгляд, потому что он хихикает.
— Там есть яйцо и сыр, — говорит он, поворачивая шею, как будто вчера вечером у него был тяжелый рабочий день. — Не стесняйся, бери.
При этих словах у меня пересохло во рту. Может, я и не была голодна, но от бесплатной еды я точно не откажусь. Мы с Мавериком не строили планов на его возвращение. Я надеюсь, что он вернется, но я не собираюсь ждать его.
Я больше не жду мужчин. Не после того, как Шейн ушел и предоставил мне самой разбираться с последствиями матери.
Я киваю парню головой и направляюсь на кухню. Думаю, я должна поблагодарить его. Может быть, я преждевременно осудила его, потому что он здесь, с моей матерью.
Но как только я ступаю на линолеумный пол на кухне, всего в нескольких футах от гостиной, где он все еще сидит, он говорит: — Твой папа здесь?
Я сжимаю кулаки от глупого вопроса. Неужели, блядь, похоже, что мой отец где-то рядом? Но я ничего не говорю, и не скажу, пока не доберусь до яичницы с сыром. Я открываю холодильник, ставлю его рядом с банкой пива, потому что здесь нет ничего, кроме пустой банки из-под солений. Это бисквит, завернутый в фольгу, и я закрываю холодильник бедром, разворачиваю бисквит и засовываю кусочек в рот, прежде чем ответить ему.
Оно жестковато и суховато, после того как пролежало в холодильнике, наверное, целую ночь, но оно достаточно вкусное.
Я вытираю рот тыльной стороной ладони и поворачиваюсь лицом к парню.
— Разве Ким тебе не сказала?
Парень с любопытством смотрит на меня, пиво между его обтянутых джинсами ног, руки на бедрах.
— Она рассказала мне пару вещей о тебе, но ничего о твоем отце.
Мой желудок переворачивается. Пару вещей? Я откусываю еще один кусочек печенья и между жеванием спрашиваю: — Да? Что она сказала?
Он ухмыляется, и по моей коже пробегают мурашки. Я прекрасно понимаю, что, чтобы добраться до входной двери, мне придется пробежать мимо него, а чтобы добраться до задней двери, мне придется отодвинуть кухонный стол, потому что мама заблокировала доступ к нему. Утверждая, что это была мера предосторожности.
— Сказала, что ты разрушила ее последние серьезные отношения.
Мои глаза расширяются, когда я смотрю на него. Я сжимаю бисквит так сильно, что чувствую, как мой палец проходит сквозь фольгу.
— Правда? — мне удается спросить, стараясь сохранить ровный тон.
Он кивает, проводит пальцем по банке пива, наблюдая за мной. У него редеющие каштановые волосы, морщины под глазами. Может, он выглядел лучше до того, как начал заниматься тем дерьмом, которым занимается моя мама, а может, он был уродлив с самого начала. Я не знаю, да и не важно, но я хочу убраться отсюда на хрен.
Я возьму мамину машину и пятьдесят центов, которые у меня еще есть на каплю бензина, чтобы оставить их наедине с их дерьмом.
— Сказала, что ты не можешь оторваться от него.
Я застываю, еда превращается в пепел у меня во рту. Я ставлю ее на прилавок, рядом с раковиной, полной посуды. Я хватаюсь за стойку одной рукой, а другой пытаюсь разжать кулак.
— Это не совсем то, что…
Он отмахивается рукой в пренебрежительном жесте, закатывая глаза.
— Я сказал ей, что тебе нужен отец, — он смотрит на меня сверху вниз, и я опускаю рукав, сжимая его в руке. — Ты, наверное, хотела внимания, да, Элла?
Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, и мне хочется думать, что это потому, что я злюсь. Но я знаю, что это не так. Это потому, что, каким бы отвратительным он ни был, то, что он говорит, правда.
Даже несмотря на это.
— Нет, — огрызаюсь я. — Мне едва исполнилось восемнадцать. Мама оставляла нас одних на несколько дней. Шейн водил меня устраиваться на работу. Кормил меня. Он присутствовал на моем школьном выпускном, пока мама торчала где-нибудь на парковке.
Я оставляю бисквит на стойке и иду в гостиную, направляясь к двери, но не сводя глаз с этого парня.
— Если ты думаешь, что должен вмешаться и стать моим отцом, то тебе лучше убираться на хрен прямо сейчас, придурок. Я больше не позволю ей бросать меня на мужчин.
Его глаза сужаются, и он встает на ноги.
Я чувствую, как у меня сводит живот, но я отворачиваюсь от него и иду к двери, распахивая ее. Я слышу его шаги у себя за спиной в то самое время, когда я поднимаю голову и вижу, как Маверик открывает хлипкую дверь с ухмылкой на лице.
Шаги за моей спиной прекращаются.
Маверик бросает взгляд за спину, и ухмылка исчезает, его глаза сужаются. Он заходит в трейлер, проталкиваясь мимо меня.
— Кто ты, блядь, такой? — спрашивает он парня у меня за спиной.
Я прячу улыбку и тоже поворачиваюсь, вскидывая бровь из-за спины Маверика. Я понятия не имею, почему он здесь так рано, но я не собираюсь спрашивать об этом в присутствии этого недоумка.
Я чувствую запах Маверика, так близко к его широкой спине. Он одет в белую куртку на молнии и черные треники, и от него все еще пахнет кожей.
— Я парень ее матери, — лжет парень, звучит раздраженно, но его голос тоже немного неустойчив. — А ты кто?
Маверик качает головой и отворачивается от парня, обнимая меня.
— Я ее парень.
Я чувствую прилив удовольствия от его слов, хотя и не думаю, что это правда. Но я позволяю ему вывести меня из дома, и он не удосуживается закрыть за нами дверь.
Прошло чуть больше двух недель после знакомства с Эллой, и ночь наступила слишком быстро. Я подвез ее к трейлеру, проведя вместе день и предыдущую ночь, и на этот раз, как и неделю назад, когда я появился на рассвете, на подъездной дорожке стоял побитый Сатурн, припаркованный под ужасным углом.
— Хочешь, я зайду? — спросил я ее.
Она выглядела так, словно могла упасть в обморок, покачала головой и выскочила из машины.
Я не должен был спрашивать. Я должен был просто войти.
Я не знаю о ней достаточно. Я не знаю, чем занимается ее мама. Я не знаю, почему она всегда голодна или почему она всегда была голодна. Теперь она не голодна. Она не позволила мне занести продукты в дом, но, пошатываясь под их тяжестью, поднялась на крыльцо, как она делала каждые несколько дней, когда я привозил ее сюда. Она не хочет пропустить свое время в Ковчеге. Она не хочет много рассказывать мне о своей маме. О ее жизни.
Она из Западной Вирджинии. Не знает своего отца. Она любит очень грубый секс и с удовольствием уходит из моего дома вся в синяках. Она любит смотреть на луну из эркера моей спальни.
Это почти все, что я знаю о ней, несмотря на все наше время, проведенное вместе.
Она умеет хранить свои секреты.
Думаю, это к лучшему, потому что Риа все еще в моем звуконепроницаемом подвале, и они не знают друг о друге. Элла — мое освобождение, с последнего раза, на Новый год, ко мне не приходил отец Томаш. Мои раны заживают.
А вот мой разум… это уже другая история.
Когда я прихожу домой, я топлю себя в масле каннабиса. Совет прошлой ночью прошел ужасно, и мой отец все еще жив. Люцифер все еще ведет себя так, будто ненавидит меня.
Я тоже его ненавижу. Мы не обсуждали его выходки в новогоднюю ночь. Он и о Пэмми с тех пор не сказал ни слова. Неважно. К черту.
Эз, Атлас и Кейн предложили мне поехать на дрэгстрип. Я не пошел. Все равно это не весело, когда моя машина каждый раз разбивает их.
Я не знаю, доверяю ли я им, и не знаю почему.
Я становлюсь параноиком, когда Риа в моем доме. Я никому не доверяю.
И я определенно не доверяю Сид Маликовой, когда нахожу ее у своей входной двери ближе к полуночи.
— Где Люци? — спрашиваю я ее в качестве приветствия, мои глаза скользят по ней, как будто я увижу его, поднимающегося по ступенькам крыльца. Я знаю, что вокруг наших домов стоит охрана, я знаю, что если Сид думает, что она улизнула незаметно, то ее ждет совсем другое.
Она обхватила руками свое хрупкое тело — а оно хрупкое, понимаю я, разглядывая ее под светом из фойе у себя за спиной — и дрожит. На улице холодно, но она одета в плотную толстовку, черные брюки и свои обычные боевые ботинки. Ее волосы немного жирные, заправлены за уши, а лицо бледное. Больше чем бледное, оно просто… бесцветное. Почти пепельное. Какую бы искру я ни нашел в ней после того, как мы убили Пэмми, она исчезла.
— Он спит, — говорит она таким тоном, который говорит мне не задавать больше вопросов о нем.
— Почему ты здесь, Сид? — спрашиваю я, выдохнув. Я все еще не пригласил ее войти. Я хочу побыть одние.
Сид смотрит вниз на свои ноги.
— Мне нужно с тобой поговорить.
Мой первый инстинкт сказать ни хрена, но я прикусываю язык, когда ее серебристые глаза встречаются с моими. Под ними темные тени, и ее лицо выглядит… исхудавшим. С ней что-то не так.
Что-то не так с Сид.
Мое сердце словно замирает в груди. Что сделал Люцифер?
Я отступаю назад, сдаваясь.
— Хорошо.
Она проходит мимо меня и шагает дальше в дом, ее шаги гулко отдаются по твердому дереву.
Я закрываю и запираю дверь и быстро разворачиваюсь, следуя за ней. В моем доме есть места, куда ей нельзя заходить, и, кроме того, она меня пугает.
— Что происходит? — небрежно спрашиваю я, когда она врывается на кухню и открывает холодильник. Она достает клюквенный сок — я использую его в качестве добавки перед тренировкой — и пьет прямо из бутылки.
— Э-э, — говорю я, прислонившись к кухонному острову, наблюдая за ней, — это, наверное, не то, что ты хочешь.
Она смотрит на меня поверх бутылки, пока я хватаю вейп, который заряжал до того, как она меня прервала. Я вдыхаю, затем выдыхаю облако дыма, на мгновение заслоняя от нее обзор.
А когда дым рассеивается, я вспоминаю.
Я не видел ее пьющей с тех пор, как они с Люци поженились. Она не пила даже тогда, на маленьком празднике, который мы устроили после свадьбы. Она не пила, когда я опрокинул рюмку перед тем, как мы покинули Либер и отправились в убежище Пэмми.
Она завинчивает крышку на соке и бросает его обратно в холодильник. Я замечаю шрам на ее ладони, когда она закрывает дверцу холодильника и складывает руки, затем прислоняется спиной к стойке и смотрит на меня.
Я делаю еще одну затяжку, затем ставлю ее на остров. Я сжимаю руки вместе, пытаясь сосредоточиться на ней, когда запрыгиваю на барный стул. На том, зачем она может быть здесь.
— Эм, — говорю я, когда она молчит, — почему твой мужчина не заметил, что ты улизнула?
Ее глаза сужаются до серебряных щелей, и я чувствую, как по позвоночнику пробегает холодок. Я не боюсь ее. Нисколько. Но она здесь в полночь, а Люцифера нет. Что-то здесь не сходится.
— Он спит. Я же сказала тебе.
— И он не проснулся, когда ты… ушла?
Она покачала головой.
— Я плохо спала. Он привык к этому.
Я хватаюсь за край острова, пытаясь удержать себя в вертикальном положении, моргая от кайфа и усталости. Я бы не хотел ничего больше, чем погрузиться в диван у себя за спиной в гостиной, но я говорю себе, что мне нужно сосредоточиться.
Она сожалеет о том, что мы сделали? Я тоже плохо сплю после Пэмми, но это не связано с молотком, который был покрыт ее мозговым веществом после того, как мы закончили. Перед тем, как мы сожгли это место дотла. Даже с Эллой в качестве приятного отвлекающего маневра, я все еще не могу выбросить грехи отца из головы.
И Малакай тоже вернулся туда.
Бруклин.
Джеремайя, истекающий кровью на том заполненном дымом складе.
— Хорошо, — говорю я медленно. — Но разве он не отслеживает тебя? GPS? — я имею в виду, это не конец света, если он узнает, что она здесь. Но… он может попытаться ударить меня или еще что-нибудь, а я не хочу разбираться с его дерьмом так поздно.
— У меня нет микрочипа, — возражает она, но таким тоном, который говорит о том, что она не удивится, если он у нее есть. — Я оставила свой телефон в доме.
Я подмигиваю ей.
— Умно, — говорю я, указывая на нее.
Она закатывает глаза.
— Да, — бормочет она, глядя в пол. — Он — нечто другое.
Последние слова она шепчет в основном про себя.
— Да, — я позволяю своим глазам закрыться. Я слышу в ушах ровный стук своего сердца, тихий и медленный. — Он может быть немного слишком, — соглашаюсь я, понимая, что, возможно, мне следует заткнуться и не говорить о своем брате, когда его здесь нет, особенно с его женой. Но я слишком под кайфом, чтобы беспокоиться, и в то же время достаточно трезв, чтобы помнить, что с Сид что-то не так.
Что-то не так с Сид. Она знает о девушке в комнате Люцифера? С Эзрой? Но прежде чем я успеваю что-то сказать об этом, она снова начинает говорить, и ее слова звучат сердито.
— Он не просто слишком. Он… властный.
Я открываю глаза, и она смотрит на меня.
— Это из-за Пэмми?
Она качает головой, и я понимаю, что мы не так уж много говорили, если не считать нашего разговора после. До этого мы были на адреналине и нервах. После этого мы были… я не знаю, кем мы были.
— Объясни.
— У меня нет машины, — выдохнула она. — Он не отвезет меня получать права, — она не говорит, что мы оба прекрасно знаем, что он может позволить себе купить ей целый парк машин. — Он не хочет выпускать меня из поля зрения. Он не хочет идти в Совет. Он боится, что со мной что-то случится. Он заставляет охранников оставаться в доме, когда его нет. Я не могу дышать. Я не могу… Я не могу ничего сделать без того, чтобы он об этом не узнал. И потому что Джеремайя… — её голос ломается на его имени, и мои кулаки сжимаются сильнее, но я ничего не говорю.
Она снова закрывает глаза, всего на секунду, делает глубокий вдох, ее грудь поднимается и опускается.
— Потому что он жив… Люцифер думает, что он придет за мной в любой момент, и он… он не может смириться с этой мыслью, — она жует губу, ее глаза смотрят в пол, пока она думает, что сказать дальше. Я не перебиваю ее. — Я перестала писать, потому что… я не могла ничего написать, не думая о нем.
Я знаю, что она говорит не о Люци. Я знаю это, и я знаю, что, возможно, мне следовало бы рассердиться из-за этого на моего брата, но я этого не делаю. По какой-то причине — может быть, из-за марихуаны, а может быть, потому что это, наконец, шанс для меня быть рядом с сестрой так, как я никогда не мог быть раньше — я не могу ничего сказать в защиту Люци.
— Я расторгла контракт с издательством, — она пожимает плечами, все еще глядя в пол. — Это все равно не стоило многого, в смысле денег. Просто небольшое инди-пресс, и, кроме того, не то чтобы мне нужны были деньги. Что мне действительно нужно, так это конфиденциальность, и даже под псевдонимом я не чувствовала себя в безопасности, выставляя это на всеобщее обозрение. А Люцифер… он знал, о чем каждое стихотворение. Он знал слова о нем. Слова о вас, ребята. Слова о том, что я видела на складе, — её плечи опускаются. — Слова о Джеремайи, — она снова чуть не подавилась его именем.
Я думаю о том, чтобы сказать ей, что я тоже пишу стихи. Я думаю о том, чтобы сказать ей, что не против обменяться с ней работами, чтобы никто больше не видел. Чтобы она могла спокойно писать все, что захочет, зная, что кто-то это видит. Кто-то видел ее. Я бы не возражал, если бы кто-то увидел меня и мои работы, и до этого момента я не думал, что когда-нибудь позволю кому-то увидеть их. Но я думаю о том, чтобы сделать ей это предложение.
Но прежде чем я успеваю это сделать, она продолжает говорить, как будто она умирала от желания рассказать кому-то обо всем этом дерьме в течение последнего месяца. Я чувствую небольшое чувство вины за то, что не проверил ее. Что я не воспользовался временем, которое у нас было для нашего маленького убийства, чтобы обсудить это. Что я не пытался быть рядом с ней, потому что я убегал от того, что мы сделали. От того, что я не сделал, чтобы помочь ей, когда она была ребенком. От моих противоречивых чувств к ней.
— Он немного… не в себе, — продолжает она шепотом. — Он параноик. И он… пугает меня.
Я напрягаюсь, поднимаю голову, все мое тело становится твердым.
— Он причинил тебе боль? — я пытаюсь сохранить ровный тон и терплю неудачу.
Она не смотрит на меня. Она ничего не делает, только смотрит на свои ноги, ее руки скрещены вокруг ее хрупкого тела, плечи сгорблены.
— Сид. Почему ты не сказала мне ничего из этого в канун Нового года?
Она встречает мой взгляд.
— Он причинил тебе боль? — кокон моего кайфа лопается, холодный воздух просачивается внутрь из тумана, пробуждая меня на пути моего нарастающего гнева.
Она качает головой.
— Нет.
Я вздыхаю с облегчением, но это все равно не объясняет, что между ними происходит, и почему она выглядит так, будто хочет что-то сказать прямо сейчас, но вместо этого прикусывает язык. Это не похоже на Сид — держать язык за зубами. Никогда.
Я знаю, что ей пришлось пережить от наших рук. Я знаю, что она, вероятно, думала, что действительно умрет в Санктуме, на Жертвоприношении, в день рождения Люцифера. Я знаю, что она, вероятно, боялась за свою жизнь — или была готова уйти. И я знаю, что случилось потом, с Джеремаей, складом и зверинцем мертвых тел Люцифера, свисающих с потолка… Я знаю, что это потрясло ее. Не говоря уже о том, что у нее на ладони клеймо Коагулы. Я не уверен, знает ли она, насколько глубоко это проникло, это означает, что она никогда не сможет покинуть Люцифера. Никогда. Развод не происходит в 6. Если ваш супруг умирает, вы можете снова выйти замуж. Но в противном случае… вы остаетесь вместе. К лучшему или к худшему. И обычно это к худшему. Мои родители — отличный тому пример.
Иногда я завидую Малакаю.
Он выбрался.
Я никогда не смогу.
— Ангел, — говорю я мягко, — скажи мне, что происходит.
Она смотрит на меня настороженно, как будто пытается решить, можно ли мне доверять. Пытается решить, не собираюсь ли я просто побежать и рассказать Люциферу то, что она мне скажет. Я не виню ее. Обычно, вообще-то, я бы так и сделал. У нас нет секретов друг от друга. Даже с Пэмми я знал, что она расскажет ему.
Но у меня уже сейчас есть несколько секретов от него в виде девушки в моем подвале и раны на спине, так что к остальным секретам добавится еще один?
Ее рот открывается, закрывается, а потом она наконец говорит, и я даже жалею, что она этого не сделала.
— Я беременна.
Меня тошнит. Я знаю, что это, вероятно, не должно быть моей первой реакцией на новость о том, что я стану дядей, но это так. Мне хочется блевать. Но прежде чем я успеваю придумать, что сказать дальше, она преподносит еще один сюрприз, чтобы окончательно добить меня.
— Я хочу сделать аборт.
Мне кажется, я сейчас упаду с этой чертовой табуретки. На самом деле, я хватаюсь за край острова, чтобы удержаться в вертикальном положении. Мне все еще трудно мыслить ясно сквозь дымку марихуаны, но я стараюсь изо всех сил. Для нее.
И какой же умный совет я придумал? Это: — Что?
— И мне нужно, чтобы ты оказал мне услугу.
Что.
Я вздыхаю, провожу рукой по волосам. Я не хочу делать ей одолжение. Конечно, я хочу быть рядом с ней, но… у меня такое чувство, что я знаю, о чем она попросит. И я не могу этого сделать. Но опять же, я чувствую, что я в долгу перед ней. Как будто это мой шанс все исправить, после того, как я не был рядом с ней все эти годы. Как будто в том, что сделал мой отец — наш отец — есть и моя вина, и так я могу искупить свои грехи.
После того, как я подвел Малакая. Того, кого Сид никогда не узнает. Возможно, даже никогда не узнает о его существовании.
И я подвел Бруклин тоже.
Сид выдохнула.
— Я хочу сделать аборт, — повторяет она. Услуга.
К черту. Но нет. Нет. Нет.
— Почему ты не сказала мне об этом в канун Нового года? Какого хрена, Сид? Я бы никогда тебя не взял!
— Вот почему я не сказала тебе, тупица.
Я сжимаю челюсть, качаю головой.
— Нет.
— Нет? — она больше не выглядит встревоженной. Вместо этого у нее такой взгляд, будто она собирается меня убить.
— Нет, в смысле, я не могу это сделать, — вскидываю руки. — Возьми такси.
Я должен где-то провести черту. Если бы Люцифер причинял ей боль, плохо обращался с ней… я бы мог вмешаться. А так он параноик, и я его не виню. По правде говоря, Джеремайя, вероятно, скоро придет за ней, и я должен был позволить ему умереть только по этой причине.
— Почему? — спрашивает она меня.
Я держу свой голос твердым. Я не могу позволить ей убедить меня сделать это, независимо от того, насколько виноватым я себя чувствую. У меня есть проблемы с тем, как Люцифер ведет себя, но я могу поговорить с ним об этом. Он мой брат. Всю мою жизнь он был рядом. Я не могу так с ним поступить.
— Ну, я имею в виду, ты можешь идти пешком, если хочешь, но…
— Почему ты не можешь это сделать?
Ладно. Я старался быть милым. Я спрыгиваю с табурета, хватаюсь за остров для равновесия, чувствуя легкое головокружение от кайфа. Когда я убедился, что держу себя в руках, я обошел остров и подошел к ней вплотную. Я наклоняюсь, так что мое лицо оказывается на одном уровне с ее лицом. Я знаю, что то, что я собираюсь сказать дальше, не очень справедливо, но с каких пор я вообще бываю справедливым? Несмотря на эффект, марихуана, кажется, слишком быстро покидает мой разум, поэтому мне не требуется много усилий, чтобы вымолвить слова.
— Ты испортила мои отношения с братом более чем достаточно. Я не пойду за спиной Люцифера, чтобы сделать это, чтобы убить его ребенка…
Она тычет пальцем мне в грудь.
— Ты знаешь, что есть разница между абортом и тем, что мы сделали с Пэмми? Ты ведь умный, правда? — она качает головой, серые глаза сузились. — Я ничего не убиваю, кроме…
Я отбиваю ее палец от себя.
— Нет. На самом деле, блядь, нет, — я сжимаю кулаки, чтобы не вцепиться в ее гребаное горло. Мне хочется, чтобы Элла была здесь, а потом я ненавижу себя за то, что даже думаю об этом. Я заставляю себя вернуться в настоящее. Сид. Ребенок. — Это не моя проблема. Это проблема Люцифера. Ты, блядь, боишься ему сказать или что? Ты только что сказала, что он не причинил тебе вреда, — я не верю, что он мог бы.
И все же… она действительно смотрит вниз. Ее слова эхом отдаются в моей голове: Он пугает меня. Какого черта?
Я делаю глубокий вдох.
— Ангел, ты знаешь, что он никогда бы не заставил тебя…
Она поднимает голову и смотрит на меня.
— Ты замужем за ним? Или я?
Я выпрямляюсь, нахмурив брови.
— То есть, я думаю, что это риторический вопрос, но, пожалуйста, объясни, что, блядь, ты имеешь в виду.
Она переминается с ноги на ногу, но не сводит с меня взгляда. Если бы я не знал ничего лучше, я бы сказал, что она нервничает. Но я знаю Люцифера, и я знаю, что он любит Сид больше, чем себя. Возможно, сейчас он немного сходит с ума, но он никогда не заставит ее оставить ребенка, даже если это будет его ребенок…
— Подожди, — говорю я, когда Сид молчит, — ты думаешь… это не его?
О, черт.
— Пошел ты, — она делает шаг вокруг меня.
Ну, тогда. Мне тоже было приятно пообщаться с тобой, сестренка.
Но нет. Я не могу вот так просто отпустить ее. В последнюю секунду я протягиваю руку и обхватываю пальцами ее предплечье, рывком останавливая ее.
Она оборачивается, ее рот сжался в тонкую линию.
— Какого хрена тебе надо? — шипит она, сжимая челюсти.
Я не собираюсь брать ее. Я не могу ее взять. Но есть причина, по которой она не сказала Люциферу, и я должен знать, в чем она заключается. Я не думаю, что она лжет. Я не думаю, что он когда-нибудь причинит ей боль. Не больше, чем они всегда причиняют друг другу.
Но все же… мой разум мечется, когда я пытаюсь вспомнить каждое взаимодействие, которое у меня было с каждым из них в последнее время. Я думал, что с Сид что-то не так, но после того, как я избавился от Пэмми, я решил, что с ней все будет в порядке. Хотя до этого… я думал, не стоит ли ей поговорить с кем-нибудь, с кем угодно, о том, что произошло на Сакрифициуме. Но опять же, с кем, блядь, тут говорить? С таким дерьмом она точно не может пойти к психотерапевту. И Эзра тоже это знает, поэтому он топит все свои гребаные печали в бутылке. Кейн хоронит свои в каждой девушке, которая попадается ему под руку. В каждой драке, в которой он может победить кого-то до крови.
Но все равно. Они родились в этом. У них было почти двадцать четыре года, чтобы справиться с этим. Сид отгородилась от этого, сбежала на время. Находилась под защитой Джеремайи. И теперь, когда она сбежала от него, она выглядит еще худее, чем когда они с Люци поженились.
Люцифер мне об этом не говорил. Он либо не заметил, либо ему все равно. Я бы поставила деньги на то, что это не так, но в его глазах нет тех теней, которые есть у нее. Они не налиты кровью, и он не замкнут, как она.
Она снова стала самой грустной девушкой, которую я когда-либо видел в своей жизни.
— Поговори со мной, Ангел, — успеваю сказать я, когда она выглядит так, будто может ударить меня сзади.
— Пожалуйста. Мне жаль, что я не могу отвезти тебя в… — я смотрю на ее живот, — чтобы разобраться с этим, но, пожалуйста, поговори со мной. Почему ты не расскажешь Люци? Я уверен, он поймет.
Она смеется и пытается вырвать запястье из моей хватки. Но если я отпущу ее, она тут же уйдет, и я не смогу ее остановить, поэтому я просто крепче сжимаю ее пальцы.
— Нет, брат, он не поймёт.
— Он знает, что ты беременна?
Она пожевала нижнюю губу и вздохнула, ее рука ослабла в моей хватке.
— В значительной степени.
— В значительной степени? Я чертовски уверен, что это вопрос да или нет.
— Он знает, но мы это не обсуждали.
— Ладно, Ангел, это дерьмо не имеет никакого смысла…
— Я не хочу говорить об этом с ним. Но он знает меня достаточно хорошо, чтобы догадаться.
Неважно.
— И он… взволнован?
Она кивает.
— Да. В этом-то и проблема. Он… он на седьмом небе от счастья.
Когда он узнал? Я хочу спросить. Это было до или после того, как он получил стояк от случайной цыпочки в Либере? Я отгоняю эти мысли в сторону. Они только расстроят ее еще больше.
— Хорошо, — я пытаюсь понять это с ее точки зрения. — Я могу понять, что ты не хочешь его расстраивать, но если ты сделаешь аборт за его спиной, не думаешь ли ты, что это будет… хуже?
— Ни хрена подобного, — говорит она, сузив глаза.
Я провожу рукой по лицу, а затем, прежде чем я успеваю взять себя в руки, я прижимаю ее спиной к холодильнику, положив руки ей на плечи.
Она выглядит испуганной, как будто за время этого душераздирающего разговора она забыла, каким беспечным я могу быть.
— Сид, — говорю я сквозь стиснутые зубы. — Я знаю, что ты через многое проходишь. Я знаю, что тебе страшно. И я знаю, что ты привыкаешь к совершенно другому миру. Но знаешь что, Ангел? Не ты одна проходишь через дерьмо, ясно? Так что ты можешь следить за тем, как ты, блядь, разговариваешь со мной, хотя бы одну чёртову минуту? — я тяжело дышу, и она тоже, и на одну долю секунды, как и в Либере, на один ужасный момент, я хочу, чтобы она не была той, кем она была. Я бы хотел, чтобы у нас не было общей крови. Я хотел бы, чтобы она не была женой моего брата, и я, блядь, хотел бы, чтобы она не была беременна его гребаным ребенком.
Ее грудь вздымается, ее губы разошлись, когда она смотрит на меня сквозь густые темные ресницы, и моя грудь сжимается. Мне нужно, чтобы она убралась из моего дома, но я также не могу отпустить ее. Я могу отодвинуть свои собственные потребности в сторону, но мне нужно, чтобы она ушла отсюда здоровой. А прямо сейчас? Она определенно не в порядке.
— Мне жаль, — наконец говорит она, немного задыхаясь. И затем она погружается в меня, ее голова прижимается к моей груди, ее руки обхватывают мое тело.
Я на мгновение замираю с поднятыми руками, не прикасаясь к ней. Я не уверен, что мне делать с руками, я не уверен, что смогу выдержать, когда она будет так близко ко мне. Но ее руки только крепче сжимаются вокруг меня, и я понимаю, что ей действительно кто-то нужен. Кто-то, кто не является им. Может быть, я нужен ей как замена Джеремайи, с которым она была последние полтора года. Может, ей просто нужен друг, а учитывая, что Риа — пропала, Бруклин и трахальщик Джеремайи, Николас, исчезли, а Натали и Атлас сейчас все еще ссорятся, у нее действительно никого нет.
Никого, кроме меня.
Я обнимаю ее, стараясь держать руки на ее плечах. Я не хочу прикасаться к какой-либо части ее тела, если не должен. Я не хочу искушать себя.
Или ее.
Трахать ее было ошибкой, и мне до сих пор от этого плохо. Но нет такой части меня, которая не была бы испорчена, и кровь или нет, ничто этого не изменило.
— Сид, — бормочу я ей в волосы, прижимаясь к ней всем телом. Она пахнет лавандой. — Ты скучаешь по Джеремайе?
Кажется, она напрягается, прижимаясь ко мне, и я думаю, не отстранится ли она. Но я думаю, что это справедливый вопрос. Люцифер продолжает и продолжает говорить о том, как сильно он его ненавидит. Я имею в виду, он зарезал его, черт возьми. Оставил его умирать в горящем здании. Он не скрывает, что хочет, чтобы он умер в земле, и что я все это испортил для него.
Но я сильно сомневаюсь, что он потрудился спросить Сид, что она чувствует, когда его нет. И моя вторая сестра с ним. Я должен верить, что каким бы ужасным ни был Джеремайя, в нем есть какая-то часть… порядочности. Сид любила его. Возможно, любит его до сих пор. Что-то в нем должно было сделать его достойным этой любви.
А может, это просто потому, что Сид любит насилие, а Джеремайя так хорошо умеет его дарить.
— Да, — шепчет она, как будто не хочет, чтобы я услышал ее ответ. — Я скучаю по нему, — она делает паузу. А потом: — Ты собираешься его убить?
Должно быть, она думает о Бруклин. Мы пока не можем начать войну с гребаным Орденом Рейна из-за того, что там находится моя сестра. 6, возможно, списали Бруклин со счетов, и их вполне устроит ее судьба в руках Джеремайи, когда они придут за ним, но я еще не готов к этому. Мне нужны обе мои сестры.
Я не лгу Сид.
— Я не знаю, — говорю я вместо этого. — Наверное, в конце концов. Один из нас должен уйти.
Она кивает мне на грудь, как будто соглашается, и я думаю, кого бы она хотела убить первым. Меня или его. Я не спрашиваю ее,потому что не хочу знать ответ.
Медленно я отстраняюсь от нее, беру ее лицо в свои руки.
— Поговори с Люцифером, хорошо? Я не могу… я не могу сделать то, что ты хочешь от меня. И я знаю, что ты найдешь способ, несмотря ни на что. Я знаю, что ты не сделаешь того, чего не хочешь. Не для него. Ни для кого.
Она улыбается мне удивительно застенчиво, но ничего не говорит.
— Просто скажи ему, Ангел. Ты можешь удивиться, узнав, что он хочет тебя больше, чем чего-либо другого, включая ребенка. Я знаю, что он умирает от желания иметь ребенка от тебя, но… — я прервался. Я не говорю, но он хочет этого, потому что хочет, чтобы ты оказалась в большей ловушке, чем ты уже есть, потому что это не вся правда и это не то, что нужно сказать. Я сглатываю, пытаюсь снова. — Но он умирает от желания, чтобы ты хотела быть с ним больше всего на свете.
Это чистая правда.
Она кивает, и я вижу, как на ее глаза наворачиваются слезы, что почти разбивает мне сердце. Это напоминает мне о том, как она была в доме Люцифера, за его дверью, слушая, как он трахает Офелию пальцами. Я толкнул ее в его объятия, позволил ему отнести ее в мой дом. Позволил ему отпустить ее, чтобы она нашла утешение в объятиях Джеремайи, потому что Люцифер знал, что это лучшее место для нее, чтобы спрятаться от Лазара.
И все же Люци ожидал, что она должна забыть Джеремайю только потому, что он так сказал?
Я вообще не понимаю сердце, но Люцифер… он действительно ни хрена не понимает.
— Хорошо, Мав, — говорит Сид.
У меня сердце разрывается от этого. Я думал, что мне нравится, когда она называет меня по прозвищу. Но слышать, как она произносит это имя, то, которое используют мои братья…
Я снова притягиваю ее к себе, и долгое время мы просто стоим молча, прижавшись друг к другу.
— Подожди секунду, — говорю я, разрывая объятия. Она вытирает глаза тыльной стороной ладони, пока я отрываю лист бумаги из блокнота на кухонном столе. Я открываю ящик, беру ручку и пишу адрес.
Я протягиваю его ей, и она берет его, сканируя страницу. Ее брови нахмурились.
— Это… твой адрес? — спрашивает она, сбитая с толку.
— Да, — я киваю в сторону бумаги. — Ты не всегда сможешь ускользнуть от этого ревнивого придурка.
Она смеется над этим, складывает бумагу и кладет ее в задний карман.
— Но, надеюсь, ты сможешь дойти до почтового ящика.
Она улыбается мне. Это глупо, писать письма таким образом, но мы оба любим писать, так почему бы и нет?
Когда она наконец уходит, я снова думаю об Элле. Интересно, как долго я еще буду держаться за нее? Достаточно долго, чтобы было больно, я думаю.
Но не настолько долго, чтобы это стало опасным.
Я не сделаю этого с ней. Никогда.
Мама не спит, когда я вхожу в трейлер без ключа от дома, замок сломан. Ее Сатурн стоит на подъездной дорожке, горит лампочка бензина, и я знаю, что завтра утром она будет сучить об этом, прежде чем уедет туда, куда, блядь, собирается. Ее не волнует, что я весь день ходила на работу, так как наконец-то смогла воспользоваться ее машиной. Она просто злится, что я пользовалась ею два дня подряд. Вчера для Ковчега, а сегодня, чтобы попытаться всучить нам гребаные деньги.
Два полных дня я не видела Маверика, после того как попросила его подбросить меня до моего дома в понедельник, чтобы я не пропустила Ковчег. Он не заходил. Не звонил.
И я не могу перестать думать о нем.
— Ты опоздала.
Мои глаза ловят мамины, когда она сидит на потертом диване, скрестив ноги, обхватив себя хрупкими руками. Ее рыжие кудри коротко подстрижены, дикие вокруг бледного лица. Под глазами у нее круги, похожие на синяки — возможно, это действительно синяки, потому что кто знает, где она была последние несколько недель. Мы мало видели друг друга.
— Ты опоздала, и нам нужно поговорить.
Я закрываю за собой дверь и бросаю взгляд на короткий коридор, ведущий к моей комнате. Я могу забежать внутрь. Хлопнуть дверью. Запереть ее. Надеть наушники и крикнуть ей, чтобы она отвалила.
Я чувствую вес своего телефона в заднем кармане джинсов.
Я могу позвонить Маверику.
Я могу позвонить Маверику.
Я думаю об этом. Целых пять секунд я думаю о том, чтобы сделать именно это. Он бы приехал, я думаю. Но мы не друзья. Мы не встречаемся, несмотря на то, что он мог сказать последнему трахальщику моей мамы, чтобы позлить его. Мы приятели по траху. Он так зол на мир, на вещи, о которых отказывается говорить, а я изголодалась по вниманию. Он дает его так хорошо.
В основном это больно и плохо, но это внимание. И иногда… иногда он милый.
Но все равно… он может не прийти. Он может быть сейчас с другой девушкой. Может быть со своими друзьями. Возможно, ему есть чем заняться в среду вечером, в отличие от меня.
Но опять же… благодаря ему у меня в холодильнике есть все необходимое. Все ли парни покупают продукты девушкам, с которыми трахаются? Шейн покупал, пока… не исчез.
Я прислоняюсь к входной двери, крепко сжимаю ключи от машины в руке. Я не говорю ни слова, глядя на маму.
Она выглядит намного старше своих тридцати пяти лет. Прищуренное выражение лица, мешковатые пижамные штаны, большая белая футболка.
Она проводит тыльной стороной ладони по носу и хнычет.
— Откуда взялась эта еда?
Я знаю, что она ее ела.
Я хожу так далеко, как только могу, чтобы найти работу в радиусе пяти миль от этого места. Я устроилась на заправку. В семейную чизбургерную. Я даже зашла в захудалую таверну с дверью, которая едва держится на петлях.
Владелец предложил мне работу, уставившись на мои сиськи.
Я все еще раздумываю над этим.
Когда я возвращаюсь после всего этого, часть еды всегда пропадает, на полу остается беспорядок, который я подметаю.
Но мой желудок больше не урчит. Она больше не кричит на меня за это.
— Какое это имеет значение?
Зеленые глаза моей мамы, так похожие на мои, сужаются. Ее челюсть сжимается.
— Это парень?
Я закатываю глаза, ударяюсь головой о дверь у себя за спиной, глядя в низкий потолок. Я не отвечаю ей.
— Элла, когда я задаю тебе вопрос, ты должна…
— Ответить мне, — заканчиваю я за нее, опустив подбородок, чтобы посмотреть на нее. — Я знаю, — её слова напоминают мне о Маверике. Только когда он говорит это, я испытываю небольшой восторг от осознания того, что злю его. Нажимаю на его кнопки. Когда это говорит моя мама… я просто хочу дать ей пощечину.
— Почему ты такая маленькая сучка? — огрызается она, широко размахивая руками.
Вот так.
— Ты чертовски неблагодарная, лентяйка, — она дергает головой в сторону кухни. — Ты, наверное, сосешь член этого парня за еду, Элла. Что с тобой не так?
Я не говорю ни слова. Я просто позволяю ключам в моей руке чуть сильнее прижаться к моей ладони.
Ее губы сжались в тонкую линию. Ее грудь вздымается.
— Эта гребаная ферма не научила тебя хорошим манерам, как я вижу, — она улыбается, морщины под ее глазами морщатся.
Моя грудь напрягается.
— Я не думаю, что тебе нужно туда больше ходить, Элла, — она встает на ноги. — Дай мне мои ключи, — она протягивает руку, на ее лице самодовольное выражение.
Я думаю о Конноре. Может, он подвезет меня на следующей неделе. Но я не даю ей ключи. Мне нравится Ковчег, так же как и дом Маверика, потому что он не здесь.
— Элла! Отдай мне мои чертовы ключи сейчас же, маленькая сучка! — кричит она, шагая ближе ко мне, пол скрипит под ней. Она моего роста, но худее меня, и я думаю о том, каково это — тащить ее за волосы и врезать головой в большой телевизор, стоящий на журнальном столике рядом со мной.
Она делает еще один шаг, ее рука все еще вытянута, глаза сияют.
— Кто он? — рычит она, меняя тактику. — Ты встретила этого парня на скотном дворе? Кто он? Я собираюсь рассказать ему, какая ты маленькая шлюха. Он больше никогда не захочет тебя видеть, — она махнула рукой в сторону кухни. — Он перестанет платить тебе едой, и что ты тогда будешь делать? Что ты будешь делать, когда я вышвырну тебя на задницу?
Она подходит ближе. Я слышу ее тяжелое дыхание. Чувствую ее гнев. Я прижимаюсь к двери спиной, хватаюсь за ключи так сильно, что рука болит.
Сквозь окно и занавеску, закрывающую входную дверь, пробивается свет, но я не обращаю на него внимания, и мама тоже.
Может, он и платит мне едой, но какая, блядь, разница? Она нам нужна, тупая сука. Но я ничего не говорю.
Она уже перед моим лицом, ее руки сцеплены по бокам, вены пульсируют на шее.
— Ты сука! Ты живешь в моем доме, пользуешься моей машиной, и ты не можешь ответить мне, когда я задаю тебе гребаный вопрос!
Мне кажется, я слышу что-то снаружи. Хруст гравия. Но я не могу отвести взгляд от ненависти в глазах моей матери. Это единственное, что я когда-либо видела, когда она смотрела на меня.
У меня перехватывает дыхание, кровь закипает. Я все еще молчу.
Я чувствую запах ее гнилостного дыхания, вижу ее пожелтевшие зубы, когда она продолжает кричать на меня.
— Отдай мне мои ключи! Из-за тебя никто не остается здесь, ты знала об этом? Ты такая гребанная ненормальная, а тут еще Шейн, — она хватается за волосы, крича. — Потом тебе пришлось разрушить все дерьмо с Шейном, предлагая свою подростковую задницу, как гребаная шлюха, которой ты и являешься! — она кричит, поднимает руку, чтобы дать мне пощечину.
Я не двигаюсь.
Я слышу что-то позади себя.
Ее рука касается моего лица, и моя голова кружится, горячая боль смешивается с гневом в моей крови.
— Ты тупая сука! — она хватает меня за волосы и тащит на середину пола гостиной.
Я чувствую, как холодный воздух проникает внутрь, прежде чем слышу его.
Дверь открывается.
Она все еще кричит, и я сжимаю в руке ключи, поднимаю руку, чтобы закрыть лицо, когда она внезапно останавливается, оскорбления замирают в ее горле.
Ее хватка на моих волосах ослабевает.
Я встаю прямо, поворачиваюсь к двери, ожидая увидеть ее ночного бойфренда.
Я все еще слышу ее дыхание, чувствую, как ее пальцы все еще сжимают мои волосы, но когда мои глаза встречаются с голубыми глазами Маверика, мне становится все равно.
Я убираю руку от лица.
Его челюсть сжата, глаза сузились, когда его взгляд переместился на мою мать, которая молча стоит рядом со мной.
В этом трейлере Маверик похож на гиганта. Его голова почти касается потолка, и он возвышается над нами обоими.
Я вижу его руки по бокам. Они свободны, не скручены в кулаки, но я вижу напряжение на его шее, прямо над банданой скелета.
Моя мама пыхтит, и я не знаю, возбуждена она или взбешена, или и то, и другое.
В этот момент у нас с мамой, возможно, есть кое-что общее.
Я подношу руку к своему все еще пылающему лицу, и взгляд Маверика ловит это движение, но он не смотрит на меня долго.
— Отпусти ее.
Пальцы моей матери на секунду сжимаются, а затем она опускает руку. Маверик делает шаг к ней.
Она делает шаг назад, обхватывая себя руками, почти дрожа под его холодным взглядом.
— Я мог слышать тебя, — тихо говорит он. — Я слышал, как ты кричала снаружи.
Мама сглатывает, открывает рот, чтобы заговорить, ее губы дрожат. Она заикается, но не может вымолвить ни слова.
— Я слышал, как ты ее назвала, — он продолжает приближаться, и вскоре ее колени упираются в диван, и ей некуда деться.
Я смотрю на них, молча, ключи все еще в моей руке.
— Ты всегда так разговариваешь со своей дочерью? — он качает головой, его руки все еще свободно лежат на боку.
Моя мама качает головой, изображая на лице фальшивую улыбку.
— Н-нет, мы просто спорили. Мы просто… Кто ты? — спрашивает она, притворная вежливость в ее словах. Ее глаза переходят на меня. — Ты… парень Эллы?
Я задыхаюсь.
Я не хочу, чтобы он снова отвечал на этот вопрос. Сейчас не время.
— Ты всегда бьешь ее, когда кричишь на нее? — его голос такой мягкий, почти нежный.
Моя мама давится смехом, ее руки сжимают себя сильнее. — Я не…
— Я также это слышал.
Маверик подходит к ней так близко, что они почти соприкасаются. Он поднимает руку, и его пальцы обвиваются вокруг ее горла, когда он поднимает ее с чертова пола. Ее ногти царапают его кожу, в ее глазах паника, она пытается, но не может говорить.
— Если ты еще раз дотронешься до нее, — пропел он, — если ты еще раз ударишь ее, я обещаю тебе, я убью тебя на хрен.
Он не отпускает ее. Она все еще впивается своими пожелтевшими ногтями в его кожу, ее ноги бьют по воздуху под ней. Ее лицо краснеет.
Я беспокоюсь, что он собирается выполнить свое обещание прямо сейчас.
— Мави, — тихо говорю я.
Его спина напрягается под обтягивающим черным свитером, но он не смотрит на меня.
— Мави, опусти ее.
Глаза моей мамы закатываются.
Он пихает ее на диван, отпуская ее. Она падает на задницу, ее руки тянутся к горлу, глаза дикие.
Он поворачивается и смотрит на меня.
— Пойдем.
Затем он направляется к двери.
Я смотрю на маму, вижу вопросы в ее глазах, ее лицо все еще красное. Я бросаю в нее ключи. Они падают ей на колени.
— Пока, мам.
Я следую за Мавериком к двери. Он дергает ее, и она ударяется о стену. Он пинком открывает дверь и держит ее открытой для меня.
Я прижимаю пальцы к стеклу и выхожу следом за ним.
— Элла, — хрипло говорит моя мама.
Я не оглядываюсь на нее, но все еще стою в дверном проеме.
— Когда ты вернешься?
Маверик останавливается на крыльце, смотрит прямо перед собой, в сторону от нас.
— Я не знаю, мама, — я позволила двери захлопнуться.
— Это всегда так?
Я замираю, моя рука в миске с попкорном на моих коленях. Мы в бонусной комнате Маверика, свет выключен, на проекторе перед нами начальные титры фильма. Я свернулась калачиком на одном конце секционного дивана под одеялом, а он — на противоположном, сложив ноги перед собой.
Я делаю вдох. Запихиваю попкорн в рот и смотрю прямо перед собой. Я не хочу говорить об этом. Поэтому я просто… не хочу.
Он ставит фильм на паузу.
В комнате воцаряется тишина. Я бросаю взгляд на журнальный столик перед диваном, графин, полный янтарной жидкости, и стопки стаканов. Мне хочется налить себе напиток и вылить все в глотку прямо сейчас.
Но я заставляю себя жевать попкорн, зерна вонзаются в десны. Я глотаю, незаметно вытираю руку об одеяло. Я все еще не смотрю на него.
— Элла.
Я не хочу говорить об этом.
— Элла.
Я слышу нетерпение в его голосе, но мне все равно. Он ничего мне не говорит. Нам не нужно обмениваться ужастиками. Я не просила его спасать меня от моей матери. Я пережила гораздо худшее. Наши ссоры жестоки. В тот вечер, когда она ударила меня в последний раз, в канун Нового года, это могло закончиться смертью нас обоих, если бы я не выбралась оттуда, не приняла приглашение Натали на жалость. Это всегда из-за одних и тех же вещей: Деньги, еда. Шейн.
— Элла, я, блядь, с тобой разговариваю, — он бросает плоский прямоугольный пульт на кофейный столик, и тот с грохотом падает на графин. От этого звука я вздрагиваю, а от тона его голоса у меня сводит живот, но даже несмотря на это…
— Я не хочу об этом говорить, — наконец-то я нахожу слова.
Он фыркает.
— Это очень плохо. Я хочу.
Злость прорывается сквозь меня, горячая и неприятная. Я не хотел воевать. Я не покидала одну зону боевых действий ради другой. Правда?
Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него. Он смотрит в ответ, его глаза сверкают в неподвижном кадре фильма, который он поставил на паузу.
Он садится прямее, облокачивается на край дивана и откидывает спинку так, что его ноги оказываются на полу.
— Поговори со мной, Элла. Это всегда так? — снова спрашивает он.
Я опускаю взгляд на миску с попкорном у себя на коленях. Я сижу, скрестив ноги, в сером свитере, который был весь в пятнах, когда я купила его в эконом-магазине два года назад. Интересно, Маверик когда-нибудь заходил в этот гребаный магазин?
— Я же сказала тебе, — я стараюсь сохранить ровный тон, — я не хочу об этом говорить.
Молчание. Он не говорит ни слова, но я чувствую тяжесть его взгляда на себе. Он молчал, когда мы ехали обратно к нему домой. Не прикоснулся ко мне. Просто так сильно сжал пальцы на руле, что я удивилась, как он не сломался пополам. Я понятия не имею, почему у него такое плохое настроение, но я не думаю, что ему нужна причина. Он просто всегда злится.
Как утомительно.
Как… правдоподобно.
Наконец, он вздыхает. Я слышу, как он встает на ноги. Он обходит журнальный столик и садится рядом со мной, диван прогибается под его весом. Уголком глаза я вижу его локти на коленях, руки сцеплены вместе. Он одет в узкие черные джинсы, черную футболку, которую он надел под свитер, и я вижу все татуировки на его руках.
— Она часто тебя бьет?
Я закрываю глаза и крепче сжимаю миску с попкорном.
— Я же сказала тебе, я не хочу говорить…
Он хватает меня за подбородок, обрывая мои слова, и притягивает мою голову к себе. Он наклоняется вперед, так что его лицо оказывается в нескольких дюймах от моего.
— И я сказал тебе, что это чертовски плохо.
Мое дыхание поверхностное, мышцы напряжены. Я сжимаю миску с попкорном изо всех сил, блестящий пластик прогибается под напряжением моих пальцев.
— Убери от меня руку, — рычу я.
Он ухмыляется, его рука проводит по моему лицу, по челюсти. Он впивается пальцами.
— Нет. Пока ты не начнешь, блядь, говорить.
Я вырываюсь из его хватки, бросаю миску с попкорном на пол. Она подпрыгивает, расплескивая содержимое по деревянному полу, я встаю на ноги, одеяло падает с моих колен. Я сжимаю руки в кулаки, грудь вздымается.
Он наклоняется назад, чтобы рассмотреть меня, на его красивом лице написано что-то похожее на забаву.
— Зачем ты привел меня сюда? — спрашиваю я его, стараясь говорить тихо, ровным тоном, но мое сердце колотится в груди, мой нрав кипит. Вот как это было раньше. Так все еще происходит с моей матерью. Вот от чего я искала спасения в Шейне. Кто-то, кто успокоит меня.
Успокоит меня.
Спасти меня от самой себя, от этой пустой ямы ненависти к себе.
— А? — спрашиваю я, сузив глаза, пока он спокойно наблюдает за мной. — Ты привел меня сюда, чтобы ударить меня?
— Возможно, — честно говорит он.
Я облизываю губы, во рту пересохло. Я пытаюсь рассмеяться, но это выходит как-то неправильно, как сердитый смех.
— Ты чертов мудак! — я не знаю, почему я хочу причинить ему боль, но я хочу. Я не знаю, почему я хочу прижать его спиной к дивану и бить его до тех пор, пока его лицо не покраснеет. Пока у него не зазвенит в ушах. Пока он не поднимет руки, чтобы защититься. Пока он не извинится за то, что толкнул меня. За то, что заморочил мне голову. — Почему ты, блядь, не оставил меня там? — спрашиваю я, вскидывая руки вверх. — Почему ты вообще был у меня дома?
Он по-прежнему смотрит на меня с раздражающим спокойствием, от которого мне хочется что-нибудь разбить. Мой взгляд метнулся к графину и бокалам. Дикая идея закрадывается в мою голову, и я не хочу ничего, кроме как бросить эти стаканы об пол и слушать, как они разбиваются.
Но он видит, куда я смотрю, и часть его спокойствия начинает исчезать. Уступать место злобному ублюдку, которым он, как я знаю, является.
— Нет, Элла, — предупреждает он меня. — Ты не хочешь делать это…
— Ты понятия не имеешь, что я хочу сделать!
Он выдохнул, провел рукой по лицу и уперся локтями в колени, сцепив руки.
— Поэтому ты учишься в этой школе? — спрашивает он меня, в его тоне звучит снисходительность. — Потому что ты сучка-подросток, которая не может контролировать себя…
Я не даю ему закончить фразу. Я хватаю со стола два стакана и швыряю их в стену рядом с проектором. Они разлетаются на куски, стекло разбивается об пол, звук пронзительно звучит в комнате. Но этого недостаточно. Почти недостаточно.
Я тянусь за еще двумя, но он дотягивается до меня, встает на ноги и хватает меня за руки, удерживая их неподвижно.
— Опусти это, — рычит он мне на ухо, прижимая мое тело к своему.
— Если ты настаиваешь, — я кидаю стаканы, с трудом. Его хватка на моей руке не позволила мне бросить их, но он держал мои руки вверху, давая им достаточно высоты, чтобы разбиться у наших ног.
Его руки сжались вокруг моих рук при звуке. Стекло сверкает на полу вокруг нас в свете проекционного экрана. Мы стоим почти в тишине, единственным звуком является его тяжелое дыхание и мой учащенный пульс.
Затем он швыряет меня на диван, запустив одну руку в мои волосы, и срывает с меня леггинсы.
— Ты маленькая сучка, — рычит он, и я знаю, что под его ногами стекло, но ему, кажется, все равно, пока я хватаюсь за спинку дивана. — Твоя мама когда-нибудь хлестала тебя, Элла?
Мои глаза расширяются, пока я пытаюсь перевести дыхание. Чтобы осознать все, что я только что сделала.
— Нет, Маверик, нет…
— Но тебе нравится, когда тебя бьют, не так ли? — он шлепает меня по заднице, сильно, и у меня дыхание перехватывает в горле.
Я пытаюсь повернуться, чтобы увидеть его, но он крепче сжимает мои волосы, кожа головы горит.
— Отвечай, — он стягивает мои трусы до колен, и я слышу что-то похожее на звук расстегиваемого ремня и спускаемой молнии.
— Маверик, — повторяю я, в горле пересохло, — не…
— О, так тебе это не нравится? — спрашивает он. Он тянет меня за волосы вниз на диван, одной рукой раздвигая мои бедра, и тут я чувствую, как кончик его члена упирается мне в задницу. — Даже, блядь, лучше.
Часть меня хочет поддаться. Часть меня хочет подняться на колени, выгнуть спину, позволить ему все, что он захочет. Часть меня хочет упасть к ногам, поклоняясь этому прекрасному, жестокому богу. Я знала, что в ту ночь, когда мы встретились в лесу, он будет следующим Шейном. Следующим, кто заставит меня влюбиться в него с головой, и я знала, что он будет использовать и отбросит меня также.
Но сейчас он все еще использует меня, и я хочу этого.
Пока он не раздвигает меня руками и его член не упирается в то место, где я не хочу, чтобы он был.
Мои конечности смыкаются, и я качаю головой, пытаясь приподняться на диване. Он прижимает руку к моей спине, удерживая меня внизу.
— Маверик, нет, — четко говорю я, пытаясь дать ему понять, что это больше не игра. Что это серьезно. — Не здесь, Мави…
Он прижимается грудью к моей спине и тянется к моему горлу, заставляя меня задыхаться.
— Это не мое гребаное имя.
Он двигает бедрами, его член все еще там, где я не хочу, чтобы он был, но без помощи рук он не проникает в мою задницу.
Похоже, он понимает это и отпускает мое горло, отстраняясь, чтобы раздвинуть меня шире. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него, поднимаюсь на колени, но это только дает ему лучший доступ, и он ухмыляется мне.
— Маверик, — я сглатываю, не сводя с него глаз, пока он направляет свой член к моей заднице. — Нет.
— Ты хочешь поговорить сейчас? — дразнит он меня, его глаза смотрят на меня, когда он останавливается на мгновение.
Я качаю головой.
— Я не хочу, чтобы ты…
Он прижимает указательный палец к тугому отверстию, и я втягиваю воздух.
Нет. Но я не могу произнести это слово снова. Он не скажет. Но я помню свои слова, сказанные ему в лесу в Либере. Сделай это опасным.
Он вводит в меня палец, не сводя с меня взгляда.
— Нет, — это прозвучало тихим, дрожащим голосом.
— Элла, — говорит он, его глаза темнеют, — почему ты на той ферме?
Я почти смеюсь над тем, как он это говорит. Но я не смеюсь. Я ничего не говорю.
Он вздыхает, закатывая глаза и сжимая челюсть. Он проталкивает свой палец дальше в меня, и это жжет.
— Элла, — рычит он, — ты не хочешь играть со мной в эту игру. Не сегодня.
— Почему это? — я дразню его, отказываясь дать ему то, что он хочет, в то время как все мое тело сжимается.
— У меня плохое настроение.
— А у тебя бывает хорошее настроение?
Его челюсть сжимается, и я вижу в его глазах, как сильно он хочет причинить мне боль.
— Поговори со мной, — умоляю я его, напрягаясь вокруг его пальца. — Поговори со мной вместо этого. Почему у тебя плохое настроение? — я пытаюсь выкрутиться, пытаюсь использовать слова и обратить их против него. Заставить его говорить.
Он застывает, гнев сменяется чем-то другим. Только на кратчайшее мгновение. Он двигает пальцем внутри и снаружи меня, обхватывая мою задницу. Я чувствую, как его горячий член упирается мне в бедро.
— Это тебя не касается.
Я сжимаю диван под своими руками. Делаю глубокий вдох. Игнорирую ощущение его внутри меня.
— Что мы здесь делаем? Ты просто хочешь изнасиловать меня? Выпороть меня? Избить меня? Отправить меня обратно в мой трейлер? Ты считаешь, что так нужно обращаться с девушками из трейлерных парков, Мави?
Я смотрю, как напрягаются мышцы его шеи, словно он хочет убить меня.
— Я думаю, ты хочешь, чтобы я обращался с тобой именно так.
И прежде чем я успеваю ответить, он хватает что-то с дивана, выдергивает себя из меня, когда ремень обхватывает мою дыхательную трубку, вращая мою голову вокруг, прочь от него. Мои пальцы инстинктивно тянутся к нему, пытаясь стянуть его, пытаясь дать мне возможность дышать.
Это все еще игра.
— Не борись со мной, — шепчет он мне на ухо, прижимаясь грудью к моей спине. — Не борись со мной, или я сделаю еще хуже.
Все мое тело скрутило от напряжения, и я думаю о стекле на полу. Я думаю о том, что чувствую его твердый член на своей спине. Я думаю о том, что не могу дышать.
Я перестаю бороться, мои пальцы все еще держатся за ремень, но уже не пытаются его стянуть.
— Держись за диван, — приказывает он мне.
Если я сделаю, как он просит, он не сделает того, чего я не хочу. Он не сделает хуже. Итак, я делаю, как он сказал, медленно, паника охватывает мои конечности при виде ремня на моем горле. Интересно, сколько времени мне понадобится, чтобы потерять сознание.
Но потом, милосердно, он ослабляет хватку, давая ремню немного ослабнуть.
Секунду спустя он снова прижимает кончик своего члена ко мне.
Паника охватывает меня, и я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него. Он смотрит прямо на меня.
— Ты думала, что это доставит тебе удовольствие? — спрашивает он с маниакальной ухмылкой.
Я качаю головой. Мое тело покрывается холодным потом. Как Новый год? Я могу встретить Новый год. Я хочу как в Новый год, и каждый раз после него. Мы могли бы все это оттрахать.
Но это…
Я не могу говорить.
Его пальцы скользят подо мной, вверх по моей влажной щели, и я вздрагиваю.
— Здесь? — дразнит он меня, подушечками пальцев обводя мой набухший клитор.
Я крепче прижимаюсь к дивану и киваю головой.
— Здесь больше никто не был, Элла? — спрашивает он, поглаживая мой вход мизинцем, продолжая кружить вокруг моего клитора. — С тех пор, как я был?
Я качаю головой. Не говори.
— Но я не хочу быть там, — он убирает пальцы, прижимает свой член к моей попке. — Я хочу быть здесь.
Я прикусываю губу, слезы наворачиваются на глаза. В последний раз, когда я делала это… мои глаза закрываются. Я помню кровь. Как конвульсировал мой живот. Это было не просто грубо. Это было… мучительно.
Это был первый и последний раз.
Я никогда не позволяла себе стать жертвой, ни с матерью. Ни с моими бывшими. Но была одна ночь… один раз. Мы оба были пьяны, и Шейн…
Мне кажется, я недооценила Маверика. Я думаю, что это больше не игра. Я думаю, что я идиотка, раз пошла в дом к незнакомому мужчине, которого встретила в лесу и позволила ударить себя. Я думаю, что я пыталась найти спасение от жизни, которую я заслуживаю. Дерьмовый трейлер, дерьмовая мама и никакой еды. Это моя жизнь.
Но это… Может быть, я заслуживаю и этого.
Он прижимается ко мне еще сильнее, ремень затягивается на моем горле, заставляя мою голову кружиться. Я крепче вцепляюсь в диван, прижимаюсь к нему лицом, слезы горят в глазах.
Он не собирается останавливаться.
Я не знаю, почему я думала, что он может. Я не знаю, почему я дразнила его. Я не знаю, почему я не узнала монстра, когда впервые посмотрела в его глаза в Либере. Я сказала ему, что видела дьявола. Я сказала ему, что вижу того же дьявола в себе.
И я увидела. После той ночи я облажалась. После той ночи я наливала себе одно пиво за другим, чтобы выпить, чтобы было что положить в рот. Для… забытья. После той ночи моя мама ушла за лекарствами, а ее парень остался.
После той ночи он пришел ко мне в комнату.
Если бы я только могла быть храброй. Если бы я могла сказать что-то стоящее. Если бы я могла перетерпеть голод. Забыть о пиве. Если бы я могла не испытывать голода по чему-то большему, чем еда.
Маверик склоняется надо мной, прижимается грудью к моей спине, прижимается губами к моему уху. Он не внутри меня, но его член такой твердый, такой горячий, я знаю, что он не собирается долго ждать. Я уже была здесь раньше.
Его пальцы на моей шее, он так крепко сжимает ремень на моем горле. Я не могу дышать.
— Элла, — шепчет он мне на ухо. — Будь хорошей девочкой, — его дыхание мягко прижимается к моей коже, мягкое и теплое. — Я буду заботиться о тебе, если ты будешь хорошей, ты ведь знаешь это, не так ли?
Это не игра.
Разве это игра?
— Если нет, — продолжает он, поглаживая пальцами мое мокрое лицо, — если ты мне не подходишь… — он прерывается, и я думаю, собирается ли он вообще что-нибудь сказать. Но потом он заканчивает фразу. — Я убью тебя на хрен.
Я действительно боюсь? Это действительно страх? Он это не всерьез. Но я думаю о том, что он сказал в канун Нового года. О том, что забил женщину до смерти молотком.
Нет…
По какой-то причине, отрывая меня от моих мыслей, он ослабляет свою хватку на ремне, и я глотаю воздух.
— Скажи мне, почему я должен остановиться, — мягко говорит он.
У меня голова идет кругом от его слов, грудь сжимается, мысли бешено несутся.
— Поговори со мной, Элла, — его слова звучат более настоятельно, почти умоляюще. Умоляющими. — Расскажи мне свои секреты.
— Я не хочу этого, — заставляю я себя сказать. — Не здесь.
Он смеется, касаясь моей щеки.
— Тебя никогда раньше не трахали в задницу?
Я сглатываю, мое горло болит.
— Бывало, — признаюсь я. Я чувствую, как его тело напрягается у меня за спиной. — Я просто…
Я не знаю, что еще сказать. Он может быть богом, и я могу пасть к его ногам, но так? Разве боги не хотят добровольного подчинения? Они не хотят заставлять своих подданных становиться на колени… не так ли? Разве не поэтому у нас есть свобода воли?
Есть ли у меня свобода воли здесь, с ним? Я уже не так уверена.
Он молчит, в комнате слышно только наше дыхание. А потом он стонет на моей шее, его зубы царапают мою кожу так, что я чувствую звук в его горле, как будто он исходит из его души.
— Блядь, — шипит он, прижавшись лбом к моему плечу. — БЛЯДЬ!
Слезы льются по моему лицу, даже когда я крепко зажмуриваю глаза, пытаясь сдержать их, упираясь руками в спинку дивана.
Что случилось с ним, что привело его ко мне?
Похоже ли это на то, что случилось со мной?
Создаются ли дьяволы? Я родилась пустой? А он?
Словно читая мои мысли, он говорит мне в лицо: — Что с тобой случилось, Элла? Почему ты позволяешь мне так обращаться с тобой?
Я не поднимаю голову с дивана.
Он проникает под меня, зажимает мне рот рукой и откидывает мою голову назад.
— Тебе скоро придется начать говорить, детка.
Детка.
— Я не могу вынести это молчание. Оно заставляет меня хотеть причинить тебе еще больше боли.
Я просыпаюсь от звука смеха.
Сначала я переворачиваюсь и зажимаю голову подушкой, думая, что это мама и сейчас начнутся стоны. Но потом я понимаю, что эта кровать гораздо больше моей.
Я отбрасываю подушку и резко выпрямляюсь, напрягая слух.
Другой человек смеется.
И в воздухе что-то витает…
Я глубоко вдыхаю, мое сердце бьется в такт. Марихуана.
Я смотрю на будильник на тумбочке. Три часа ночи. Четверг. Я думаю о вчерашней драке, всего несколько часов назад. Стекло на полу Маверик молча убрал после того, как я натянула одежду.
Он оставил меня здесь, бросил мне одну из своих футболок, чтобы я надела ее, и спустился вниз. Мы не разговаривали после той драки. После того, как он почти…
Я закрываю глаза и снова слышу чей-то смех. Я думаю о том, чтобы остаться здесь в темноте, попытаться снова заснуть. Но я хочу поговорить с ним. И я хочу знать, кто здесь.
За последние три недели я провела здесь, в его доме, больше ночей, чем в своем собственном. И я знаю, что это глупо и по-детски, но я не могу не представить, что этот дом… и мой дом тоже.
Мое лицо горит, когда я думаю об этом, и я никогда бы не сказала ему об этом вслух, но все же. Я хочу знать, кому он позволил вторгнуться в наш маленький пузырь.
Я делаю глубокий вдох, напрягаю позвоночник и выхожу из двойных дверей его спальни. Я слышу несколько голосов, ни один из которых не принадлежит Маверику, и мне вдруг приходит в голову мысль, что, возможно, его там вовсе нет. Может, к нему пришли друзья, и он пошел спать в комнату для гостей или, может…
Затем я слышу его смех. Это лающий смех, почти беззаботный. Совсем не похожий на того парня, которого я знаю. И все же, несмотря на нашу ссору, мне становится легче, когда я слышу его. Знать, что он здесь.
Я спускаюсь по лестнице, не слишком тихо, чтобы он знал, что я иду. Я огибаю лестницу и направляюсь по длинному коридору в гостиную.
И когда я стою в дверном проеме, я замираю, думая, что это была ужасная идея.
И тут же мой взгляд останавливается на парне, который сидит на диване прямо напротив меня, рядом с Мавериком. У него темно-синие глаза, черные вьющиеся волосы. Я никогда не видела его раньше, но он так же красив, как и Маверик, и я не могу отвести от него взгляд, пока стыдливо скрещиваю руки на груди.
Откуда-то играет музыка, MoodSwings от Kamaara, и она придает всей этой комнате, с ее тусклым светом, бутылками алкоголя на столе, облаком марихуаны, витающим вокруг, неприятное ощущение. Как будто в моих интересах не находиться здесь.
— Так-так-так, — говорит парень с кудрявыми волосами, стакан с чем-то прозрачным в его длинных, бледных пальцах. — Я не удивлен, что ты спрятал ее, Мав, но ты знаешь, что делиться, — он бросает взгляд на Маверика, чьи глаза сузились на меня, — это, блядь, хороший поступок.
Я крепче обхватываю свое тело руками, заставляя себя смотреть на Маверика. Рядом с ним парень, который кажется мне смутно знакомым, пригубил рюмку. Он морщится и ставит ее на журнальный столик вместе с бутылкой водки.
Он улыбается мне, жестом показывает на Маверика, складывая руки.
— Это та девушка с Нового года? — у него глубокий голос, и я вижу ямочки на его смуглой коже.
Они все одеты в черное, и я понимаю, что на мне белая футболка Маверика и леггинсы. Мое лицо краснеет от всех их взглядов на меня.
Маверик сидит на диване, ноги стоят на полу, руки на коленях. Я вижу вейп на столе и понимаю, что он под кайфом.
Особенно когда он показывает на меня пальцем, не удосуживается представить меня своим друзьям и вместо этого говорит: — Иди сюда.
У меня пересыхает во рту, и я качаю головой, прядь волос падает мне на лицо.
— Я просто собираюсь вернуться в постель…
— Элла.
Я слышу, как парень с глубокими голубыми глазами тихонько смеется.
Мой позвоночник покалывает от того, как Маверик произносит мое имя, но то, как мы оставили вещи прошлой ночью — всего несколько часов назад — все стекло на полу, то, что он не вернулся в постель…
Они все явно пили или курили, а о двух других я ничего не знаю. Одного я видела раньше, но не помню его имени, а мальчика с дьявольскими глазами я никогда в жизни не видела. Он кажется проблемным.
— Отпусти ее, — непринужденно говорит парень с глубоким голосом. — Я уверен, что ты ее измотал.
Я напрягаюсь, но заставляю себя повернуть обратно к лестнице.
— Элла, — снова говорит Маверик, его тон жесткий. — Я сказал, иди сюда.
Ненавижу, как я хочу сделать то, что он говорит. Ненавижу, что хочу броситься к нему на колени, позволить ему утопить меня в своих поцелуях, руках, прямо здесь, на глазах у всех.
Я ненавижу то, что он заставляет меня снова падать, в то место, куда я сказала, что никогда не вернусь. И он не парень моей мамы. Он не тот, из-за кого она будет меня ненавидеть, а значит, я могу сделать это. Сделать это.
Потому что он тот, кто сможет противостоять ей. Кто-то, кто уже сделал это. Кто-то, кто может забрать меня от всего этого дерьма. И это делает меня слабой, когда я хочу именно этого. Я хочу позволить ему использовать меня, как он считает нужным, лишь бы он не бросил меня.
Но я напоминаю себе, что я тоже использую его.
Я сглатываю комок в горле и делаю неуверенный шаг в гостиную. Парень с голубыми глазами осушает остатки своего бокала и наклоняется, ставя его на журнальный столик. Он не сводит с меня глаз все это время, и я чувствую тяжесть его взгляда, но продолжаю идти к Маверику.
Я дохожу до столика и понимаю, что мне придется пройти мимо кудрявого парня, чтобы добраться до Маверика. Из-за того, что журнальный столик придвинут вплотную к ним, я в итоге окажусь рядом с его ногами.
Я сглатываю, глядя в пол.
— Не волнуйся, — говорит голубоглазый мальчик своим хрипловатым голосом, — я не кусаюсь.
Я сомневаюсь в этом.
Но я все равно обхожу его, опустив руки по бокам, наклоняя свое тело и стараясь, чтобы ни одна часть меня не касалась ни одной его части. Он не облегчает мне задачу, и моя нога задевает его голени, но я продолжаю двигаться к Маверику, чьи руки все еще на его бедрах, а колени разведены в стороны.
Я стою перед ним, смотрю на него сверху вниз, прикусив губу.
— Садись со мной, — приказывает он.
Больше никто не произносит ни слова. Я бросаю взгляд в сторону парня, который смотрит на меня так же, как и другой парень.
Все мое тело горячее, и, несмотря на неловкость ситуации, я чувствую, как под футболкой Маверика затвердели мои соски.
Желая прижаться к его груди и исчезнуть, я делаю то, что он просит, наклоняюсь, чтобы сесть ему на колени.
Но он качает головой, и я останавливаюсь.
— Повернись.
Что? Я встречаю его взгляд, чтобы понять, серьезно ли он говорит. Смогу ли я выкрутиться. Но он поднимает бровь в безмолвном требовании, и я медленно поворачиваюсь, подставляя задницу под его взгляд.
Он тянет меня к себе на колени, и я чувствую его эрекцию на своей заднице, когда он обхватывает меня одной рукой за талию. Другой рукой он расчесывает мои волосы по плечам и целует меня в шею.
Мои глаза закрываются, и я стараюсь не думать о его друзьях рядом с нами. Что он делает?
Парень с хриплым голосом смеется.
— Ты собираешься открыть ее перед нами? Это не очень красиво, Мав. Я женат, помнишь?
Я напрягаюсь. Что? Мои глаза распахиваются, и я пытаюсь вырваться из хватки Маверика, но он только крепче прижимает меня к себе. Он запускает пальцы в мои волосы и откидывает мою голову назад, к своему плечу.
— Тогда тебе лучше уйти, — мягко говорит он, прижимаясь губами к моей коже, хотя я знаю, что он говорит не со мной. Он царапает зубами мою шею, и я закрываю глаза, прижимаясь к нему, несмотря на себя. — Ты хочешь, чтобы они смотрели, Элла? — спрашивает он, сжимая пальцы в моих волосах. — Ты хочешь, чтобы мои друзья увидели, как плохо ты позволяешь мне обращаться с тобой?
Я открываю рот, чтобы ответить ему, но ничего не выходит.
Я не знаю. Глаза по-прежнему закрыты, а между ног у меня пульсирует, я умираю от желания, чтобы он коснулся меня там.
— Подними бедра, Элла, — приказывает он мне, снова зарываясь головой в мою шею. Я колеблюсь, и его хватка болезненно сжимает мои волосы, отчего у меня слезятся глаза.
Я делаю, как он просит, неловко приподнимая бедра, прижимая ноги к его голеням.
Чья-то рука ложится на мою талию, стягивая леггинсы. Я знаю, что это не рука Маверика, потому что он все еще держит одну руку в моих волосах и одну на моей талии. Я напрягаюсь, желая снова вырваться.
— Шшш, — шепчет Маверик мне на ухо, — это Эзра. Будь хорошей девочкой, детка. Он просто стянет их вниз. Он не тронет тебя. Только если я ему скажу.
Я задерживаю дыхание, позволяя Эзре стянуть мои леггинсы. По тому, в каком направлении он двигается, я знаю, что он не женатый парень, что только заставляет меня чувствовать себя немного лучше, когда он полностью стягивает с меня тонкую ткань, и я сижу на коленях у Маверика в одних трусиках.
Рука Маверика, лежащая на моей талии, скользит к животу, а затем вниз, под хлопковую ткань трусов.
Я задыхаюсь, когда его пальцы находят мой клитор. Он рывком возвращает мою голову назад, сильнее прижимая к себе.
— Ты такая мокрая, детка, — он опускает палец еще ниже, дразня мой вход, пока я двигаю бедрами.
— Раздвинь ноги пошире, — инструктирует он меня. — Я хочу почувствовать тебя всю.
Я не колеблюсь. Я сдвигаю ноги так, что они оказываются под углом, свисая с коленей Маверика, и чувствую, как мои бедра касаются какой-то части его друзей, все еще находящихся рядом с ним на диване. От этого прикосновения я вздрагиваю, но глаза остаются закрытыми, и я сосредотачиваюсь на пальцах Маверика, обводящих мой набухший клитор.
— Маверик, — парень с хриплым голосом. Он звучит… напряженно. — Я чувствую ее запах.
Мое лицо раскраснелось, и я прикусила губу. Заставляю себя держать глаза закрытыми.
— Иди домой, — пренебрежительно говорит Маверик, губы касаются моей шеи, когда я еще больше прислоняюсь к его твердой груди, чувствуя, как его член упирается в меня.
— Маверик, — я не хотела произносить его имя, и я чувствую, что мое лицо потеплело, но я держу глаза закрытыми.
Он кусает меня, сильно. Я вскрикиваю, а затем его пальцы покидают мои волосы и смыкаются над моим ртом, когда он, наконец, вводит в меня свои пальцы, грубо двигаясь внутрь и наружу.
— Для кого ты мокрая? — дразнит он меня. — Это мои братья, Элла? Ты хочешь, чтобы они оба трахнули тебя? — он толкается сильнее, быстрее, два пальца внутри меня. — Но ты не хочешь в задницу, Элла, так что? — он снова кусает меня, сильнее закрывая мне рот рукой, чтобы я не могла ему ответить. — Ты хочешь, чтобы они оба были здесь? — он вводит в меня еще один палец, чтобы подчеркнуть свою точку зрения. Он смеется мне в горло. — Я не думаю, что они поместятся, детка. Но если ты хочешь, чтобы они попробовали…
Я качаю головой в его сторону.
— Нет, — слово вылетает приглушённо из-под его пальцев. — Нет, я просто… — я теряюсь в наслаждении, в его пальцах, ловко двигающихся во мне, подталкивая меня к краю. — Я просто… — я пытаюсь снова, когда его рука перемещается от моего ртак горлу.
— Что просто, детка? Скажи это.
Я открываю рот, и вместо этого из него вырывается стон.
Он смеется, прижимаясь ко мне.
— Ты такая чертовски милая, когда стонешь для меня.
— Люцифер, — это глубокий голос Эзры. Имя, которым он называет другого парня, на минуту пугает меня, но потом пальцы Маверика снова работают над моим клитором, и я отпускаю его. — Иди. Домой.
Я чувствую, как диван сдвигается.
Кто-то встал на ноги, но я все еще не открываю глаза.
— Ты знала, что Люци женат, Элла? — спросил меня Маверик, его голос низкий, его горячее дыхание против моей шеи. — Он женат, и сейчас он смотрит на твою хорошенькую киску.
Я чувствую, как сжимается мое ядро. Я так близко. Так чертовски близко…
— Раздвинь ножки пошире, красотка, — он лижет мое горло, продолжая водить пальцами по мне. — Пусть он тебя увидит.
Не думая, я делаю, как он просит, и Маверик вытаскивает из меня свои пальцы, сдвигает в сторону трусы, так что моя набухшая, голая киска оказывается обнаженной.
Мои глаза распахиваются, и я пытаюсь захлопнуть ноги, но он останавливает меня одним словом.
— Нет.
Я бы, наверное, все равно сделала это, но мой взгляд устремлен на парня с темно-синими глазами. Он смотрит на меня со стиснутой челюстью, руки в карманах. А затем, не говоря ни слова, он разворачивается и выходит из комнаты, топая по коридору и захлопывая за собой дверь.
Эзра усмехается, но я не смею посмотреть на него, так как пальцы Маверика снова проникают в меня.
— Откинься назад, красотка, — он кусает меня за плечо. — Я хочу, чтобы ты кончила перед моим братом.
Я закрываю глаза, чувствуя себя немного более расслабленной теперь, когда их только двое. Я прислоняюсь спиной к груди Маверика, мои ноги по-прежнему широко расставлены.
— Он может прикасаться к тебе? — спрашивает он, играя с моим клитором. — Он не заставит тебя кончить, Элла, это только для меня. Но мне может понадобиться его помощь.
Я сомневаюсь в этом, хочу сказать я. Но я снова на грани и просто хочу разрядки. Гадая, не пожалею ли я обо всем этом, когда взойдет солнце, я медленно киваю головой.
И чьи-то пальцы приникают к моей киске, раздвигая меня пошире.
Маверик продолжает кружить вокруг моего клитора, но я знаю, что они оба могут видеть меня. Каждую интимную часть меня.
— Черт, — шепотом говорит Эзра, и мои щеки вспыхивают.
— Она прекрасна, не так ли? — спрашивает Маверик, и я точно знаю, о чем он говорит. — Просто подожди, пока она кончит.
У меня перехватывает дыхание, когда я выгибаю спину, а Маверик говорит: — Вот так, красотка. Кончи для меня. Дай нам это увидеть, — он продолжает стимулировать мой клитор большим пальцем, но он вводит в меня два пальца, и полнота полностью освобождает меня. С ощущением того, что пальцы Эзры все еще держат меня на расстоянии, мой оргазм достигает пика.
Я задыхаюсь, каждое нервное окончание в моем теле покалывает, и я сжимаю руки в кулаки по бокам его ног. Но Маверик еще не закончил выдвигать требования.
— Для кого ты кончаешь? — спрашивает он, наваливаясь на меня еще сильнее. — Кому ты принадлежишь?
— Тебе, — задыхаюсь я, — тебе…
— Как меня зовут, блядь?
— Маверик, — я повторяю это снова и снова. — Маверик, Маверик, Маверик.
И когда я наконец заканчиваю, и руки Эзры убираются от меня, а ладонь Маверика накрывает меня, я падаю обратно на землю, реальность погружается в себя.
И мне все равно, что это делает меня похожей на девятнадцатилетнюю девчонку, которой я и являюсь, но я извиваюсь на коленях Маверика и зарываю голову в его плечо, надеясь на Бога, что он не будет смеяться надо мной и не оттолкнет меня.
Кажется, Бог слушает.
Руки Маверика обхватывают мою спину, и он притягивает меня ближе, целуя в макушку.
— Ты была такой хорошей девочкой, — бормочет он. А потом он перекладывает меня на руки, берет на руки, как ребенка, и встает на ноги.
— Я иду спать, — говорит он Эзре и, не говоря больше ни слова, выходит и несет меня наверх, позволяя мне заснуть в его постели, его тело свернулось вокруг моего.
— Нет, ты сумасшедшая! — я убрал ее руку от сырого теста для печенья. — От этого дерьма можно заболеть!
Уже за полночь раннего утра пятницы, и все идет гораздо лучше, чем прошлой ночью. Сегодня не будет разбитого стекла. И мне не придется делиться.
Элла игнорирует мое предупреждение, все равно погружает пальцы в сырое печенье на противне и отщипывает кусочек, засовывая его в рот, прежде чем я успеваю ее остановить. Она отступает назад на своих босых ногах, прикрывая жевание и ухмылку одной рукой.
Я ставлю печенье в духовку, ставлю таймер, пусть она думает, что я просто проигнорирую ее. А потом я разворачиваюсь и бью ее о кухонный стол. Она ловит себя на ладони, продолжая жевать, качает головой и пытается не подавиться.
— Я… я…
Мои пальцы переходят на ее бока, нежно щекоча ее, когда она пытается вырваться.
— Что, детка? Я не совсем тебя слышу.
Она дергается в моей хватке, проглатывая последний кусок теста для печенья и упираясь ладонями в мою голую грудь.
— Я чуть не подавилась, придурок! — она игриво дает мне пощечину, и я подхватываю ее, перекидываю через плечо и кружусь вокруг нее.
Она смеется, ее руки на моей пояснице, чтобы она не упала и не разбилась об пол, пока я кручу ее все быстрее и быстрее.
А потом ее пальцы все еще прижимаются ко мне.
Она перестает смеяться.
Я перестаю двигаться.
Она все еще висит вниз головой, и я знаю, что она смотрит прямо мне в спину. Не то чтобы она не видела этого раньше, или после того, как я трахнул ее в своей постели сегодня утром и был без футболки. Но теперь это вблизи и вживую.
Черт.
Я опускаю ее на ноги, делаю шаг назад, руки опускаются по бокам.
Она смотрит на меня сверху, между ее бровей залегла легкая складка. Ее руки лежат на столе у нее за спиной, ее нога скользит по икре.
Между нами повисло молчание.
А потом она говорит: — Мави…
— Это не мое имя, детка, — мягко ругаю я ее.
Ее великолепные красные губы растягиваются в улыбке, но она качает головой, проводя одной рукой по волосам. На ней моя футболка, ее нижнее белье и больше ничего. Я думаю, что был бы не против видеть ее на своей кухне каждый день, но я знаю, что это глупо. Облако похоти кружит мне голову.
Я не создан для брака, и, кроме того, Риа… Я не позволяю себе думать об этом. О ней.
Элла сглатывает.
— Что случилось с твоей спиной?
Я выдыхаю, провожу рукой по волосам и поворачиваюсь к острову на кухне, протягиваю руку через раковину, чтобы взять с нее вейп. Он уже заряжен и готов к работе.
Я подношу его ко рту, но она закрывает пространство между нами и накрывает мои пальцы своими, потянув красный вейп вниз.
Она осторожно вынимает его у меня, и я позволяю ей это сделать.
Она ставит его рядом с раковиной и поворачивается ко мне лицом, скрещивая руки.
— Поговори со мной.
Я провожу рукой по волосам. Этот разговор напоминает мне вчерашний вечер, до того, как пришли Люцифер и Эзра. И тот разговор прошёл не очень хорошо. И я знаю, что это моя вина. Я знаю, что я засранец. Я просто хочу… хочу, чтобы она открылась мне.
— Нам не о чем говорить.
— Маверик.
Мне это не нравится. Теперь я знаю, что она чувствовала.
— Ты знаешь мои секреты. Расскажи мне один из своих.
На самом деле я не знаю ее секретов, но я понимаю, что знаю о ней больше, чем она знает обо мне. Тем не менее, моя челюсть сжимается. Я складываю руки, подражая ее позе, прислоняюсь к раковине, пока мы смотрим друг на друга.
— Скажи мне, Элла. Скажи мне… что самое плохое ты когда-либо делала?
Она моргает, ошеломленная, смотрит вниз на свои ноги, раскачиваясь взад-вперед на пятках.
— Я не знаю, — наконец говорит она, снова поднимая на меня глаза. — Что самое худшее, что ты когда-либо делал?
Я улыбаюсь.
— Ну-у-у, детка. Мы не собираемся играть в эту игру.
— Это не игра, Маверик! — огрызается она, опуская руки и делая шаг ко мне, ее игривое поведение исчезло.
Ну вот, блядь, началось. Дело в том, что Элла не любит приятное. Ей не нравится спокойствие. Думаю, именно поэтому она ходит в эту гребаную школу. Думаю, именно поэтому она мне чертовски нравится. Я думаю, ей нравятся наши споры, и я думаю… я думаю, что мне тоже.
— Это не игра! Ты следишь за мной на работе. Ты следишь за мной дома. Ты обидел мою маму, забрав меня сюда, как будто я тебе, блядь, принадлежу или что-то в этом роде! — она тычет пальцем мне в грудь, ее лицо розовеет от гнева. — Ты позволяешь своим друзьям трогать меня, выставлять меня напоказ, как будто я гребаная игрушка! Я не принадлежу тебе! И ты ни хрена не хочешь мне рассказать о…
Я хватаю ее за запястье и притягиваю к себе, прерывая ее.
— Я никогда не слышал, чтобы ты произносила так много слов за один раз, малышка, — мой рот накрывает ее рот, наши губы соприкасаются. — Жаль, что это должно быть гребаное дерьмо.
Она открывает рот, но я прижимаю ладонь к ее губам, обрывая ее слова.
— Ты действительно принадлежишь мне.
Она дергает головой, пытаясь вырвать запястье из моей хватки, но я не отпускаю ее.
Каждый мускул в моем теле напряжен, и я чувствую жар во всем теле. Как будто я просто хочу что-нибудь сломать. Как будто я хочу разорвать ее на части. Целовать ее до тех пор, пока она не сможет дышать. Пока она не растворится во мне, а я в ней.
Она ничего не знает о Несвятых. О 6. О моей настоящей жизни. Она — спасение. Она — то, чем могла бы быть моя жизнь, если бы она могла быть чем-то другим. Если бы в моем подвале не была заперта девушка. Если бы за ее голову не была назначена цена. Цена, которую я должен заплатить через пять недель.
То что, между мной и Эллой… это ничто. Это никогда не может быть чем-то большим, чем ничто. Но если она хочет сделать это больно, если она хочет сделать это болезненным, наше время вместе, то это, блядь, прекрасно для меня.
Она поднимает свободную руку, чтобы дать мне пощечину, и я ловлю и это запястье. Я кручу ее, прижимая к раковине, удерживая ее руки, и она рычит на меня. Она поднимает колено, чтобы пнуть меня, но я прижимаю свои ноги к ее голым ногам, перекладываю оба ее запястья в одну руку, а затем беру поварской нож из блока на стойке.
Она замирает.
Все ее тело застыло, глаза расширены.
Я приставил нож к ее горлу в лесу в Либере, и она так не реагировала, но опять же, она приняла чертову горсть ксанакса и напилась.
Я провожу острием ножа по ее голой руке, под рукавами моей футболки.
Я наблюдаю за тем, как по ее коже бегут мурашки, смотрю на нее сверху вниз, когда она сглатывает.
— Не так ли? — тихо спрашиваю я, скользя ножом по ее руке, под рукавами моей футболки и снова вниз. Я чувствую пульс на ее запястьях, которые все еще держу в другой руке, мое тело прижато к ее. — Разве ты не принадлежишь мне, Элла?
Она качает головой.
— Нет.
Это слово звучит низко, как рычание, и ее глаза сузились, хотя я вижу это: ее страх.
Я сильнее прижимаю кончик ножа к ее бледной плоти, поглаживая его вверх и вниз по руке.
— Что случится, — спрашиваю я, облизывая губы, — если я… поскользнусь? — я киваю в сторону ножа.
Ее глаза расширяются. Рот открывается. Но она не отвечает мне.
Я чувствую, как мой член становится твердым, и знаю, что она тоже чувствует это, прижимаясь к животу. Я просовываю ногу между ее бедер.
— Никто не услышит твоего крика, Элла. Не здесь.
Она втягивает воздух, ее тело все еще застыло, гнев полностью сменился страхом.
— Никто бы не узнал, что ты пропала. Не в течение недели, — я провожу острием ножа по ключице, под подбородком.
Она вскидывает голову, вздрагивая. Я прижимаю плоскую часть лезвия к ее горлу.
— Нет, пока Коннор по тебе не соскучился, да? Но Коннор не разговаривает, не так ли? — я ухмыляюсь, видя, как гнев возвращается на ее лицо, черты ее лица становятся жесткими, челюсть напрягается. — Ты когда-нибудь целовалась с ним, Элла?
Она не отвечает.
Я поддеваю ее подбородок ножом.
— Нет. Тогда не с ним, — я вздыхаю и отпускаю ее запястья. С ножом под подбородком она не шелохнется.
Вместо этого я хватаю ее за талию, впиваясь пальцами.
— Когда ты остановила меня прошлой ночью, кто это был? Кто тебя обидел, а?
Ее бледная кожа окрашивается в розовый цвет.
— Это худшее, что ты когда-либо делала, детка? — я наклоняюсь ближе, мой лоб прижимается к ее лбу, нож все еще прижат к ее горлу.
Ее руки упираются в раковину, как будто для того, чтобы устоять на ногах.
— Кому ты позволила трахнуть себя в задницу, Элла? Если ты принадлежишь мне, а я этого не делал, то кто?
— Я тебе не принадлежу, — её слова прозвучали сердито, сквозь стиснутые зубы. Она не хочет широко открывать рот, не хочет, чтобы этот нож порезал ее. — И ему тоже.
— Кому?
— Пошел ты.
Я откидываю ее волосы назад, перехватывая ее горло повыше, так что она вынуждена смотреть в сторону от меня, вынуждена смотреть в потолок.
— Кому?
Она сглатывает, и я смотрю, как ее горло бьется о плоскую сторону лезвия. Хотя острая сторона все еще направлена к ее подбородку. Это было бы так просто. Так легко заставить ее истечь кровью.
— Отвечай, черт побери! — кричу я на нее, и она вздрагивает, крепко зажмурив глаза. — Скажи мне, почему ты позволяешь мне так обращаться с тобой.
Скажи мне, почему мне нравится так с тобой обращаться.
— Скажи мне, почему ты хочешь, чтобы я причинил тебе боль, когда твоя гребаная мать делает для этого достаточно.
Скажи мне, почему я хочу сделать тебе больно.
— Скажи мне, почему ты, блядь, жаждешь внимания.
Скажи мне, почему я тоже.
— Скажи мне, почему ты хочешь выйти из своей гребаной головы, Элла.
Скажи, что по тем же причинам, что и я.
— Ты так себя ненавидишь, да?
Скажи, что я не один.
— Ты, блядь, ненавидишь свою жизнь? Ты хотела бы быть кем-то другим? Кем-то другим? Ты хотела бы не делать того, что ты сделала? Ты хочешь начать все сначала? Ты хочешь стать кем-то, кого можно полюбить?
Я разворачиваюсь, бросаю нож через всю чертову комнату, придушенный крик раздается где-то глубоко внутри меня. Нож со звоном падает на пол. Я хватаю ее за горло, прижимаю к себе и откидываю назад ее волосы, когда ее глаза распахиваются и встречаются с моими.
Малакай бежал, потому что она шла за ним следом. Он бежал, а у меня пересохло во рту. Мой желудок болел. Я был… пуст. Мои глаза адаптировались к яркому свету за пределами шкафа, и мои брюки прилипли ко мне, мокрые и холодные. Она смеялась, и я услышал их шаги на лестнице.
Я не слышал его, кроме его быстрых маленьких ножек.
Только ее.
Она распахнула шкаф после того, как я пробыл там так долго, что день перешел в ночь, а потом в утро. Я мог видеть его, солнце, встающее за эркером дома моих родителей.
Я поднялся на ноги, чувствуя головокружение.
Малакай.
Я побежал за ним, несмотря на то, что мир кружился. Я бежал вверх по ступенькам так быстро, что мои трясущиеся ноги горели, но я увидел ее. Видел ее наряд горничной, черный подол юбки чуть выше ее крепких лодыжек. Я видел вены на ее икрах.
Я снова услышал ее смех, и мне захотелось умереть.
Но она не собиралась причинять ему боль. Она не собиралась до него добираться. Она не собиралась сажать его в этот шкаф.
Я пролетел под ее руками, и она попыталась схватить меня за футболку, но вместо этого вцепилась в мои шорты. Она закричала, почувствовав, как я промок в том шкафу, и отпустила меня, а я продолжал лететь.
Я видел его светловолосую голову, его маленькие ножки болтались так быстро, как только могли, но она все еще преследовала нас.
— Не останавливайся, Мал!
Он оглянулся, и на его лице появилась медленная ухмылка, когда он увидел, что это я. Его старший брат. Я пришел, чтобы спасти его.
Но он послушался. Он закачал руками, его полосатая футболка свободно сидела на его маленьком теле, и он продолжал бежать. Он пронесся по коридору в комнату моих родителей. Я смотрел, как он распахнул балкон, и оглянулся.
Она была всего в нескольких футах от меня, ее глаза светились радостью.
Радость от нашего страха.
Я развернулся и побежал дальше.
Малакай был на балконе, прислонившись спиной к перилам, он стоял на одном из плетеных стульев из патио, на которых мои родители завтракали каждое утро, когда они были здесь.
— Нет! — закричал я. — Слезай!
Но я продолжал бежать.
И продолжал бежать.
И когда я достиг балкона, я почувствовал, как ее пальцы схватили мою футболку, и я не мог. Я не мог позволить ей забрать и его. Только не снова. Я не мог слушать его крики в том чулане. Слушать, как его маленькие кулачки бьются о дверь. Как его ноги бьются о дерево, а она смеется.
Я не мог.
Я не перестал бежать.
Я не толкал его.
Но я не переставал бежать.
Я переворачиваюсь и чуть не падаю на чертов пол.
Я ловлю себя прямо перед тем, как упасть с дивана, и быстро сажусь, проводя рукой по волосам и оглядывая гостиную, чтобы сориентироваться.
Секунды две я недоумеваю, какого хрена я сплю на диване в своем собственном гребаном доме, но потом вспоминаю.
Элла в моей кровати.
Элла в моей кровати, и мне нужно было побыть одному.
Мне нужно привыкнуть скучать по ней. Что бы мы ни разделили прошлой ночью… это только усугубит ситуацию, потому что я не сделаю с ней того, что сделал с Рией. Я не поставлю ее в то же положение, в котором была Сид, стоя на коленях перед алтарем в Санктуме.
Я не сделаю этого с ней.
Я встаю на ноги и направляюсь на кухню, где у меня наготове вейп. Может, я и не готовлюсь ко многому в жизни, но к этому я готовлюсь.
Я курю так много, что у меня кружится голова. Затем я выпиваю стакан воды, делаю глубокий вдох и спускаюсь в подвал.
Солнце еще не вышло, но я хочу покончить с этим, чтобы потренироваться, принять душ и, возможно, поехать на машине и не думать ни о чем, кроме как о том, чтобы не умереть, пока я набираю скорость, вдвое превышающую допустимую.
Прошлой ночью мы с Эллой соединились. И почти через месяц после того, как я встретил ее, мое сердце уже болит при мысли о том, чтобы закончить это с ней.
Черт.
У Риа горит свет, тот, что рядом с ее тумбочкой, и это меня удивляет.
Судя по ее часам, сейчас только шесть утра.
Я возвращаюсь на свое обычное место, прислоняюсь к опорной балке в центре комнаты, сложив руки. Я понятия не имею, как я выгляжу, на мне серые треники, чистая белая футболка, в которую я переоделся и на которой нет крови. Я не могу допустить, чтобы Риа задавала вопросы о моей спине.
Но, видимо, что-то в моей внешности необычно, потому что Риа сужает на меня свои золотистые глаза, наклоняет голову, скрещивает ноги, качаясь с кровати.
— Ты выглядишь… — она прерывается, и я напрягаюсь, ожидая, что она скажет мне, что именно она видит.
Она ничего не говорит. Ее взгляд проходит по всему моему телу, фокусируясь на волосах. Я, стесняясь, провожу по ним рукой.
— Скажи это.
Она улыбается.
— Как будто ты счастлив. Как будто ты… переспал прошлой ночью, — тихо говорит она, сохраняя улыбку на лице. Но ее тон говорит о другом.
Она одета в красно-белую полосатую пижамную рубашку, которая прекрасно смотрится на ее смуглой коже. Ее каштановые волосы убраны в свободный пучок на голове, а ноги голые, красные хлопковые шорты доходят до верхней части бедер.
Я чувствую, как мой утренний стояк напрягается против моих треников, но я отказываюсь разжать руки и поправить себя. Я не хочу привлекать к этому внимание. И впервые за всю свою гребаную жизнь я думаю о том, что этот стояк не для кого-то одного. Я не буду просто трахать любую девушку, которая попадется мне на пути.
Это для Эллы. И я, блядь, заблуждаюсь. Черт побери.
— Да? — спрашиваю я Риа, не отвечая на ее незаданный вопрос.
Ее руки крепче сжимают край кровати, ладони прижаты к ней, пальцы перегнуты через край. Она смотрит вниз на свои колени.
— Да.
— А если бы я это сделал? — я нажимаю. Я знаю, что должен отпустить это. Пошутить. Просто двигаться дальше. Рассказать ей о Ноктеме, о том, что должно произойти. Умоляя её сказать мне, что делать.
Она поднимает глаза, встречает мой взгляд.
— Я бы сказала, что тебе повезло.
Уголки моего рта приподнимаются в улыбке, которую я изо всех сил пытаюсь сдержать, потому что я счастлив. Потому что мысли об Элле заставляют меня чувствовать себя счастливым.
Но Риа не выглядит такой уж счастливой от мысли, что я трахаюсь с кем-то еще. Но, опять же, она не кричит на меня, так что это хорошо, я думаю.
— Правда? — спрашивает она, прежде чем я успеваю придумать, что ответить.
Я поворачиваю шею, глядя на открытые балки потолка. Затем я выдыхаю.
— Это не имеет значения.
Она выдавливает из себя слишком громкий смех.
— Тогда почему ты не можешь ответить на вопрос, Маверик?
На секунду я подумал об Элле в лесу. Я думаю о своей руке на ее лице, я думаю о приливе силы, о контроле. Об освобождении от желания кого-то поиметь. Сделать больно кому-то, кто не был мной. Я думаю о том, как хорошо она чувствовала себя на моем члене. Как приятно было взять у нее что-то.
Я думаю о прошлой ночи. На моей кухне. На полу. Ее руки вокруг меня. Она не расспрашивала о моем брате, когда я просил ее не делать этого. Не смотрела на меня как на чудовище. Она не ненавидела меня.
Я моргаю, заставляя себя вернуться в эту комнату, с этой проблемой. По порядку, Мав.
— Нет, Риа, — заставляю я себя сказать. — Прошлой ночью я не трахался, — я не могу сдержать горький тон своего голоса, потому что чем бы мы с Эллой ни занимались прошлой ночью… это было противоположно траханью. А может, это было одно и то же — мы обнажили друг перед другом наши души. Всего на одну ночь. Было бы лучше, если бы меня просто трахнули, но я этого не говорю.
Тем не менее, Риа продолжает смотреть на меня.
— А как насчет предыдущей ночи?
Я чувствую, как сжимается мое нутро, а сразу за ним — прилив гнева. Я сказал ей, что женюсь на ней, чтобы избавить ее от неприятностей. Сказал ей, что прокляну всю свою жизнь, чтобы она выжила. Но я никогда не предлагал ей любви. И, черт возьми, я никогда не предлагал ей верность, я никогда никому не предлагал этого.
— Да, Риа, — я качаю головой. — Это, блядь, проблема?
Она встает на ноги, обхватывает себя руками и смотрит на меня, словно набираясь храбрости. Я вздрогнул, ожидая, что она закричит на меня.
— И ты думаешь, что если мы поженимся, если мы… если мы будем делать все то, что делает ваш культ, это будет нашей жизнью? Я, здесь, в подвале, пока ты трахаешься с кем попало…
— Тебя бы здесь не было, — пытаюсь перебить я, но она продолжает.
— с кем ты, блядь, захочешь? А что насчет меня? Могу ли я приводить сюда мужчин? Могу я их трахать? Не хочешь вместе позавтракать, Мав, пока мы отправляем их в путь? Может, собрать им ланчи на день? — она выглядит так, будто вот-вот разрыдается, и я не хочу иметь с этим дело. Но, к моему удивлению, ее голос только крепнет. — Кто она? — требует она. — Ты трахал ее раньше? Она смотрит на меня. — Я знаю ее?
Я чувствую, как моя кровь становится горячей, пот выступает на шее, и мне хочется что-нибудь сломать. Мои пальцы впиваются в мои руки, сильно.
— Это не твое гребаное дело.
— О-хо, — прошипела Риа, — так теперь ты ее защищаешь? — она качает головой, в расстройстве проводит пальцами по волосам. — Она, должно быть, что-то из себя представляет, Маверик, если так тебя завела.
Я не могу больше терпеть это дерьмо. Я знаю, что поступаю неправильно. Мне не нужно, чтобы она кидала мне это в лицо. Я делаю единственное, что, как мне кажется, я могу сделать, а она не делает это легче.
— Тебе что-нибудь нужно? — спрашиваю я сквозь стиснутые зубы, двигаясь к лестнице.
Она опускает руки и делает шаг ко мне.
— Не уходи, — шепчет она.
Я делаю еще один шаг в сторону от нее.
Она качает головой.
— Нет, Мав. Пожалуйста, не уходи. Прости меня, я…
— Прекрати извиняться передо мной! — кричу я на нее, мои руки сжались в кулаки. — И перестань умолять меня остаться!
Она замирает.
— Ты не хочешь меня, Риа, — говорю я ей, грудь вздымается. — Ты не хочешь меня, и я не хочу тебя. Мне жаль, что я втянул тебя в это дерьмо, но мы оба знаем, что между нами ничего не изменится. Может быть, однажды, — я сглатываю свои эмоции, прочищаю горло. — Может быть, однажды мы полюбим друг друга. Может быть, однажды мы сможем стать… чем-то большим. Но сейчас ты должна решить, что ты хочешь делать. Если я выпущу тебя отсюда, пройдет совсем немного времени, и за тобой начнут охотиться, Риа. Неважно, куда ты пойдешь.
Она просто смотрит на меня, ее золотые глаза полны боли.
— Но если ты хочешь… попытаться быть со мной, чем бы это ни обернулось для нас… просто скажи, и я сделаю это. Чего бы ты ни захотела, я сделаю это.
Ненавижу, что при этих словах я чувствую сожаление. Ненавижу, что думаю об Элле и о том, как это разобьет ее сердце.
Но Риа качает головой, ее губы дрожат. Она на секунду закрывает глаза. И когда она снова смотрит на меня, ее бровь изгибается, она отвечает мне, как и последние два месяца: — Я не хочу выходить за тебя замуж, Маверик. Не сейчас. Никогда.
Отказ причиняет боль, даже если он исходит от того, кто тебе тоже не нужен. Я готов выбросить все свое будущее на помойку ради нее, а она… ну, она умнее меня. Сильнее меня, потому что она не готова сделать это.
— Ты хочешь, чтобы я отпустил тебя? — мягко спрашиваю я ее.
— А ты бы стал?
Я не знаю.
— Да, — лгу я. — Если ты этого хочешь.
— Когда они придут за мной?
— Скорее всего, у тебя будет около четырех недель. Ноктем.
Она вздыхает.
— Дай мне время подумать об этом, — затем она поворачивается, садится обратно на кровать и зарывает голову в руки.
Я не возвращаюсь домой. Мама не звонит. Два дня мы не выходим из дома Маверика. Учитывая, что в нем почти столько же комнат, сколько в отеле, мы ничего не теряем.
Маверик больше не говорит о своем брате.
Я не говорю о Шейне.
Мы храним наши секреты в бутылках, как будто позволить им дышать было слишком рискованно. Слишком опасно. Слишком… близко.
Он не говорит мне о своей спине, и я не настаиваю на этом.
Он причиняет мне боль. Я делаю ему больно в ответ. Мы выходим. Я чувствую, что падаю, и хочу остановиться. Я хочу ненавидеть его роскошь, его шикарные машины, фонтан на заднем дворе, ухоженный газон даже зимой. Ненавидеть то, что он заказывает еду на дом, как будто трата денег — это пустяк. Что у него есть гардеробная, четыре спальни для гостей, бонусная комната и подвал, который я еще не видела.
Я хочу его ненавидеть.
Но не могу.
Он забавный, особенно когда он под кайфом. А он действительно любит накуриваться. Он также милый, и это удивляет меня больше всего.
А еще больше меня удивляет то, что мне нравится, когда он милый, так же сильно, как и когда он злой.
Он курит косяк в субботу днем, его ноги лежат на журнальном столике в гостиной, он обнимает меня, пока мы смотрим какой-то фильм ужасов, который скорее пошлый, чем смешной.
— Мы идём куда-нибудь сегодня вечером, — говорит он без всякого повода.
Я напрягаюсь. Поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.
Он выдыхает, отворачивая голову от меня.Затем он встречает мой взгляд и поднимает бровь. Он выглядит сексуально и опасно, когда делает это, с его высокими скулами и светлыми глазами.
Сексуально и опасно.
Да. Думаю, он такой и есть.
— Люцифер? — спрашивает он меня, как будто я могла забыть. Как можно забыть такое имя? Парень с черными волосами и голубыми глазами. Тоже сексуальный. Со всем этим коксом на его кофейном столике и угрозами, которые он выкрикивал Маверику, вероятно, еще и опасный.
Маверик ничего не сказал ни о нем, ни о Сид, когда мы уходили. Но я помню, как он его называл: Его брат. Он называл Сид своей сестрой.
Но Люцифер сказал: — Ты все знаешь о том, как трахать мою жену.
Я не спрашиваю. Я не знаю, хочу ли я знать.
Теперь я просто медленно киваю.
— Он будет там. Может быть, — он пожимает плечами, крутит косяк в пальцах, глядя вниз. — Эзра. Мои другие… друзья.
Я сглатываю, смотрю вниз на свои руки, сцепленные вместе на одеяле, наброшенном на мои голые ноги. Мне не нравится выходить на улицу. Мне нравится быть в этом пузыре с ним, как будто мы единственные люди в мире. Как будто я не выбрасываю свою жизнь на ветер, оставаясь здесь.
— Все будет скромно, — говорит он, как будто знает, о чем я думаю.
— Почему?
— Почему все будет в узком ключе? — он звучит растерянно.
Я сжимаю руки и качаю головой. Я хотела сказать, зачем я иду, но не хочу спрашивать об этом. Вместо этого я предлагаю: — Я пойду домой.
Он берет мой подбородок в руку, и я встречаю его взгляд.
— Нет.
В конце концов, мне придется туда вернуться. Он знает это. Я знаю это. Моя мать, вероятно, достаточно напугана им и его угрозами, чтобы оставить меня в покое на некоторое время, но мы оба знаем, что я не могу остаться здесь навсегда.
Навсегда.
Он не тот парень, который делает это навсегда. Я не девушка, которая этого заслуживает. Мы не очень хорошо знаем друг друга. Прошло около месяца, и большую часть этого времени мы провели вместе, но навсегда? Я не могу переехать сюда, и, кроме того, он не просил меня об этом.
Мне девятнадцать. Ему двадцать четыре, у него впереди целый мир. Я до сих пор не знаю, чем он занимается на работе. Я надавила на него, и он сказал мне какую-то чушь о том, что работает на себя.
Но большую часть этой недели он провел со мной, на этом диване. На его кровати. У стены. В душе.
Иногда он ускользает в свой кабинет. Иногда я заглядываю внутрь, и он пишет письма. Я видела, как он складывает их, засовывает в обычные белые конверты. Я не знаю, кому он пишет и зачем.
— Почему ты хочешь, чтобы я пошла? — тихо спрашиваю я его.
Он притягивает меня к себе, целует в нос.
— Ты хочешь знать правду, малыш?
Я киваю.
— Я не хочу быть один.
Бар почти пуст.
Я одета в вельветовую юбку цвета загара, черные ботильоны и черную рубашку с длинным рукавом. Маверик купил ее для меня в торговом центре. Я не хотела, чтобы он покупал ее, не хотела, чтобы он покупал что-либо для меня, но потом он напомнил мне, что его машина стоит больше, чем мой дом, так что… я позволила ему заплатить.
Пока что все проходит тихо, как он и обещал. Он заказывает напитки в баре, возвращается и протягивает мне пиво. Я хмурюсь, оглядывая тусклую комнату. Там несколько бильярдных столов, один занят, и несколько парней уже сидят за барной стойкой.
Никто из них не похож на полицейских, но… я еще несовершеннолетняя.
Он, кажется, понимает, почему я не беру выпивку, и наклоняется ближе, прижимаясь губами к моему уху.
— Никто не наденет на тебя наручники, детка. Никто, кроме меня.
Я чувствую, как тепло разливается в моем сердце, и в то же время я думаю о своей матери. О голоде. Как она сдерживала меня, когда уходила из дома, когда я была ребенком. Как у меня болел живот, а время шло так медленно. Как я исчезала в собственной голове и иногда застревала там.
Моя кожа зудит, и на секунду я думаю о том, чтобы сбежать отсюда. Подышать свежим воздухом. Может быть, даже пойти домой пешком.
Эта жизнь не для меня.
Я ее не заслуживаю.
— Выпей, Элла, — он выпрямляется, возвращая меня в настоящее.
Я беру пиво, мне нравится, что оно ледяное и холодное на моих потных руках. Я делаю глоток, снова оглядываюсь по сторонам, как будто кто-то может подойти ко мне в любую секунду. Никто не подходит, поэтому я делаю еще один глоток.
Маверик улыбается, но не притрагивается к своему напитку. Он просто держит его, почти как реквизит. Потом он смотрит поверх моей головы, и его улыбка ослабевает.
— А, — говорит он мягко, — Люцифер здесь.
Я застываю на секунду, но он не двигается. Не покидает меня. Я допиваю остатки пива как раз перед тем, как слышу позади себя голос девушки.
— А это кто?
Я поворачиваюсь, не ожидая увидеть девушку. Она ниже меня ростом, миниатюрная, с темными кругами под глазами. Но несмотря на это, она симпатичная, с серыми глазами и короткими каштановыми волосами. На ней, похоже, кожаная майка и темные джинсы.
Она протягивает мне руку.
Маверик обнимает меня, и она выглядит на мгновение потрясенной, но сохраняет мягкую улыбку на лице.
— Это Элла, — Маверик кивает в сторону девушки. — Элла, это Сид. Жена Люцифера.
Люцифер стоит рядом с ней в кожаной куртке и темных джинсах, на шее у него та же бандана со скелетом, которую я видела на Маверике. Он кивает в мою сторону, его темно-синие глаза на несколько секунд встречаются с моими.
Он выглядит раздраженным.
Я протягиваю руку Сид.
— Приятно познакомиться, — бормочу я. Интересно, знает ли она о той ночи?
Она заправляет прядь волос за ухо, и я вижу шрам на ее ладони.
— Мне тоже.
— Где они? — Маверик спрашивает Люцифера.
Люцифер обхватывает Сид рукой, притягивая ее к себе. Она слегка смеется, но смотрит на свои ноги, как будто ей неловко. Я все еще сжимаю в руке пустое пиво, и Маверик забирает его у меня и ставит на его место свое полное, не глядя на меня, все еще разговаривая с Люцифером.
— Уже в пути, — он высокий и худой, как и Маверик, и эти двое вместе немного подавляют. Они как боги в этом баре, и я глотаю пиво, чтобы успокоить свои нервы.
Через несколько минут, когда молчание между мной и Сид становится напряженным, а напряжение между Люцифером и Мавериком становится достаточно сильным, чтобы задохнуться, появляются новые люди.
Меня представляют им в быстрой последовательности, и я чувствую некоторое облегчение, когда входят Атлас и Натали. Натали одета в цветочное оранжевое платье, ее волосы собраны в косу.
Она обнимает и меня, и Сид, и Сид, кажется, удивлена, но затем испытывает такое же облегчение, как и я.
Я знакомлюсь с Кейном, крупным парнем со светло-коричневой кожей и темными глазами. Его нос выглядит распухшим, как будто его ударили по лицу, но он кажется достаточно милым. В свете бара я вижу, что у Эзры темно-зеленоватые глаза, его мускулы хорошо видны в сером свитере, который он носит, его бицепс напрягается, когда он вежливо пожимает мне руку, как будто мы официально знакомы. Как будто он не держал свои руки на моей…
Я отказываюсь думать об этом, даже когда на его губах играет небольшая улыбка.
Ни Кейн, ни Эзра не взяли с собой девушек, но не проходит много времени, как девушки, которые проникают в бар, начинают смотреть на них.
Натали тащит меня и Сид к небольшому столику. Она подзывает официанта и заказывает для каждого из нас по рюмке текилы.
— О, нет, — быстро говорю я, качая головой. Я выпила две бутылки пива и уже чувствую легкое головокружение. — Я не могу пить шоты, — я могу, но я не хочу, чтобы меня арестовали за пьянство в нетрезвом виде, а употребление рюмок текилы может привести именно к этому.
Сид ухмыляется мне, ее руки скрещены, локти стоят на столе. Она бросает взгляд на Маверика, который прислонился к бильярдному столу, его глаза устремлены на меня, а Эзра и Атлас о чем-то с ним разговаривают, и все они, кроме Маверика, с напитками в руках.
— Если справишься с ним, можешь выпить рюмку текилы.
Натали смеется, поглаживая рукой по голове. Затем она начинает возбужденно хлопать, когда нам приносят рюмки. Она кладет свою руку на руку официанта.
— Присмотри за нами, — шепчет она ему, подмигивая бровями. — Не дай нам исчерпать запас веселья.
Официант улыбается нам, и его глаза останавливаются на моих. Я задерживаю дыхание, думая, что он собирается засвидетельствовать меня. Но он только ухмыляется шире и уходит, оглядываясь назад через плечо.
— О, ты ему так нравишься! — Натали визжит, подталкивая ко мне рюмку. — Прямо как Коннор, — она поднимает свою рюмку, держит ее в руке.
Сид пихает свою рюмку в мою сторону.
— Тебе это нужно больше, чем мне, — говорит она с небольшой улыбкой. А затем, взглянув на Натали, она спрашивает: — Коннор?
Я чувствую, что краснею. Я не хочу говорить о Ковчеге. Я не хочу говорить о своей дерьмовой маме, о своем социальном работнике или о своих проблемах. Я представляю, что ни у одной из этих девушек нет проблем. Они кажутся такими… нормальными.
Но опять же, у Люцифера был кокаин на столе в восемь утра. Он женат, и он смотрел на пальцы Маверика во мне буквально на днях.
Атлас имеет какое-то отношение к этому кругу богатых ребят, которые могут позволить себе такое место, как то, в котором мы были в канун Нового года. Может, они все сумасшедшие.
— Я… — я запнулась.
— Он её друг, — вмешивается Натали, бросая на меня многозначительный взгляд. Она наклоняется ко мне и шепотом говорит: — Будь осторожна. Маверик не любит делиться.
Сид фыркает, затем указывает на рюмки.
— Давайте. Давайте сделаем эту ночь приятной, хорошо?
Натали не нужно повторять дважды. Она выпивает свою рюмку, затем вытирает рот тыльной стороной ладони.
Я смотрю на Маверика.
Он все еще смотрит на меня, его руки скрещены, Люцифер сейчас с ним и другими парнями, кроме Кейна, которого я сейчас не вижу.
— Возьми их, Элла, давай! — говорит Натали, стуча ладонями по столу.
Сид ничего не говорит, но когда я отрываю взгляд от Маверика, она смотрит на меня.
Я выпиваю, один за другим.
Они обжигают до самого дна и глубоко в животе, согревая меня.
Натали тянется ко мне, чтобы обнять, и это неловко, но мне это нравится. Это настоящее объятие, и хотя я не думаю, что две рюмки текилы заслуживают таких объятий, я не жалуюсь.
— Потанцуй со мной, — хнычет Натали, внезапно вставая и дергая меня за руку.
О Боже.
— Н-нет, — говорю я, качая головой. — Мне не очень нравится…
— Да ладно тебе, Элла, — укоряет меня Натали, все еще дергая меня за руку. — Отпусти, помнишь? Разве Марни не говорила тебе об этом? — она закатывает глаза, сдувает прядь волос с лица. — Я слышала ее слова так часто, что они мне снятся.
Она еще раз сильно дергает меня за руку, а потом Сид тоже встает на ноги с внезапно раздраженным видом.
Я снова бросаю взгляд на Маверика. Он и Люцифер стоят лицом к лицу, Маверик тычет ему в лицо, а Эзра и Атлас напряженно смотрят на них.
— К черту, — бормочет Сид. — Давайте танцевать.
Я позволяю Натали поднять меня на ноги.
Прежде чем мы успеваем направиться к нескольким людям, танцующим под Lock It Up Эминема так, что мне становится немного стыдно за них, возвращается официант с тремя порциями текилы на подносе.
Он подмигивает мне.
— Прежде чем ты заставишь всех здесь пускать слюни?
Натали подталкивает меня, и она первая выпивает. Сид смотрит на меня.
— Давай, — подбадривает она меня, а потом уходит, не сказав ни слова.
— Я не могу выпить четыре рюмки теки…
— Давай, Элла, пойдем! — Натали прижимается ко мне, дрожа от возбуждения.
Я буду жалеть об этом.
Официант смотрит на меня. Музыка становится громче, свет тусклее. Маверик все еще спорит с Люцифером.
К черту.
Я беру рюмки и тут же жалею об этом, так как голова идет кругом.
Но я аккуратно ставлю последнюю рюмку обратно на поднос, и официант ухмыляется мне.
— Хорошая девочка, — почти шепчет он, но я слышу его, и мое лицо теплеет.
Натали умирает со смеху и тащит меня за Сид, мы втроем прокладываем себе путь через бильярдные столы и других посетителей. В баре внезапно стало многолюдно, и он уже не кажется таким спокойным.
Когда мы пересекаем зал под разноцветными огнями, которые заставляют меня чувствовать себя так, будто у меня вот-вот случится припадок, поскольку они мерцают в такт музыке, я уже не вижу Маверика, а это о чем-то говорит. Он выше, чем большинство людей в этой комнате, но она заполнена.
Натали начинает прижиматься ко мне, и я чувствую легкую панику. Несколько девушек танцуют рядом с нами, а одна пара стоит передо мной, девушка в коротком красном платье подпрыгивает задницей на промежности парня.
Я закрываю глаза, когда пальцы Натали оказываются на моей талии.
Я не знаю, что делать. Как двигаться. Я не очень хорошо танцую.
Отпусти.
Я никогда в жизни не была в клубе. Я ходила в бары только с мамой, смотрела, как она пытается увести домой чумазых мужчин, у которых всегда блуждали глаза, обычно на меня.
Отпусти.
Я пытаюсь расслабить свое тело.
Я чувствую кого-то позади себя и чуть не выпрыгиваю из кожи, но потом слышу низкий голос Сид у своего уха.
— Это я.
Ее руки ложатся на мои бедра, чуть выше бедер Натали, и она двигает мое тело за меня. Я пытаюсь расслабиться, отпустить себя, но не могу хорошо почувствовать этот ритм.
— Элла, — шепчет Сид, на мгновение выводя меня из паники. — Будь осторожна с Мавериком. У него всегда кровь на руках.
Я пытаюсь повернуться к ней, но Натали все еще держит руки на моих бедрах, ее голова откинута назад, когда она читает рэп под песню. Пальцы Сид впиваются в мою кожу, удерживая меня на месте.
— Уходи, пока еще можешь.
И прежде чем я успеваю пошевелиться, прежде чем я успеваю подумать, песня меняется.
Включается Airplanes группы B.o.B. и Хейли Уильямс. Я хочу поговорить с Сид. Я хочу спросить ее, о чем, черт возьми, она говорит. Пока я еще могу?
Но Натали не отпускает меня, и, видимо, Сид тоже. Может, она пьяна. Может, она пила до того, как приехала сюда. Может, она перекладывает свои проблемы с Люцифером на меня и Маверика.
Боже, я не слышала эту песню много лет, но я люблю ее. Я слушала ее в своей комнате с закрытой дверью, когда к маме приходили парни, и я могла слышать их у своей стены, там, в Западной Вирджинии.
Отпусти.
Я отодвигаю это воспоминание в сторону, и слова Сид тоже. Я покачиваюсь, держа ее руки на бедрах, и груди Натали ударяются о мои собственные.
Отпусти.
Я могу поговорить с Сид позже. Сейчас не время.
Я запускаю пальцы в волосы, мне нравится, как пряди спускаются по моей спине. Когда пальцы Натали спускаются к моим бедрам и она хихикает, я продолжаю двигаться, чувствуя себя менее смущенным и более… увлеченной этим.
В этот момент.
Свет.
Тела, сжимающиеся вокруг нас.
Девушки, которые могут стать моими друзьями, даже несмотря на зловещее предупреждение Сид. С текилой в моих венах это легко забыть.
Она не отходит от меня ни на шаг, а Натали прикрывает меня спереди.
На одно прекрасное мгновение, всего на несколько минут, все кажется… хорошим. Как будто мне действительно девятнадцать. Как будто я просто еще один подросток на ночь. Мой живот полон, мой разум гудит, и я чувствую себя… счастливой.
Но потом момент заканчивается.
Натали отпускает меня, и Сид напрягается у меня за спиной, но не отпускает.
Мои глаза распахиваются, и передо мной стоит мальчик. Нет. Парень. Он не один из друзей Маверика, и я никогда не видела его раньше в своей жизни.
Его руки тянутся к моим бедрам, переплетаясь с пальцами Сид. Он притягивает меня ближе к своему телу, и мои груди прижимаются к его твердой груди. От него приятно пахнет чистой одеждой и чем-то пьянящим и мужественным. Он агрессивен, его пальцы впиваются в мою кожу, и пальцы Сид тоже. И, может быть, это алкоголь, а может быть, потому что я на взводе, но я чувствую… возбуждение от его тела, прижатого к моему. В конце концов, это общественный танцпол.
Разве не этим должны заниматься люди?
Я не вижу Натали через его плечо, но Сид не двигается, хотя она кажется напряженной позади меня.
Бледно-зеленые глаза парня смотрят на меня. Его полные губы растягиваются в ухмылке.
— Привет, Элла, — говорит он.
По моему позвоночнику пробегает холодок, и я прекращаю движение, но он заставляет меня идти дальше, его хватка на моих бедрах болезненна, когда он прижимает мое тело к себе.
У него темно-каштановые волосы, волнистые и завивающиеся на концах. Он одет в облегающую черную футболку, которая обтягивает его рельефную грудь.
— Джеремайя, — дышит Сид позади меня. Я чувствую, как ее пальцы прижимаются ко мне, но Джеремайя держит их крепче. — Что ты делаешь?
Пар улыбается, удерживая мой взгляд.
— Я скучал по тебе, — говорит он, но я знаю, что он обращается не ко мне. — Очень.
Я пытаюсь повернуть голову, чтобы посмотреть на Сид, но он хватает меня за лицо, держа за подбородок.
— Не убегай, Сид, — говорит он, все еще глядя на меня. — Если ты убежишь, я причиню ей боль.
Я не могу дышать. Легкость ушла. Хорошее чувство исчезло, и моя голова кружится. Я не могу думать. Я не могу… Где Маверик?
Уходи, пока можешь.
Я пытаюсь заглянуть через плечо парня, но он крепче впивается пальцами в мое лицо, заставляя меня вздрогнуть.
— О нет, Элла, — мягко говорит он. — Посмотри на меня.
— Чего ты хочешь? — шипит Сид сзади меня, обе ее руки все еще на моих бедрах, хотя мы больше не двигаемся. Больше не качаемся.
— Не будь глупой, Сид.
— Джеремайя. Тебе нужно уйти.
— Я звонил тебе. Я ждал за пределами вашего маленького комплекса, — он выдохнул, все еще держа мое лицо. Все еще смотрит на меня. Он проводит пальцем по моим губам, ухмыляясь, когда я резко вдыхаю. — Ты никогда не уйдешь, детка.
Мои колени слабеют. Это почти как будто он говорит со мной. Ты никогда не уйдешь.
Уходи, пока еще можешь.
— Он держит тебя там?
Нет. Мой рот почти сформировал это слово. Джеремайя наклоняется ближе, опускает голову. Его рот нависает над моим.
— Он подавляет тебя, Сид? Или он действительно такой, каким ты его себе представляла?
— Отпусти ее.
Джеремайя проводит губами по моему рту.
Где Маверик?
— Не думаю, что отпущу. Мне нравится ее вкус.
А потом он целует меня, крепко, его язык пробегает по шву моих губ.
Я открываю рот и не знаю почему. Чертова шлюха. Голос мамы эхом отдается в моей голове, но я все равно не останавливаюсь.
Мне нужен свежий воздух.
Но я не двигаюсь.
Он смеется против меня, его язык в моем рту, его пальцы крепко сжимают мою талию.
Затем он отстраняется, но наши губы все еще соприкасаются.
— Скажи мне, Сид, — говорит он тихо, но достаточно громко, чтобы мы оба его слышали. — Скажи мне, что тебе не больно смотреть, как я целую кого-то другого, — он проводит языком по моей нижней губе. — Скажи, что ты ничего не чувствуешь прямо сейчас.
Пальцы Сид впиваются в мою талию, и ее рот оказывается возле моего уха, когда она говорит: — Пошел ты, Джеремайя. Отпусти ее.
— Ах, — он проводит ртом по моей щеке. — Ты злишься.
Но прежде чем я успеваю пошевелиться, прежде чем Сид успевает ответить, Джеремайю оттаскивают назад, подальше от меня.
Сид отпускает меня, делает шаг вперед, называя имя парня.
Тогда я вижу его. Маверик. Он ударяет Джеремайю о бильярдный стол, и ребята, играющие за ним, разбегаются.
Сид называет имя Маверика, но Маверик выхватывает бильярдный кий у ближайшего к нему парня и ломает его об гребанное колено.
Он подносит его к горлу Джеремайи, прижимая к себе. Джеремайя перегибается через бильярдный стол, в его бледно-зеленых глазах блестит блеск, когда он смотрит на Маверика.
— Стой! — кричит Сид.
Я оглядываю комнату. Бармен наблюдает за тем, как он наливает напитки, но ничего не говорит. Я не вижу ни Люцифера, ни других парней.
Просто кучка людей смотрит на нас, музыка все еще играет, на этот раз Bounce Back by Big Sean.
Сид вцепляется в руку Маверика с гораздо большей силой, чем кажется, на которую она способна, но Маверик отпихивает ее.
— Ты кусок дерьма, — рычит он, его лицо в нескольких сантиметрах от лица Джеремайи, бильярдный кий все еще под его горлом. — Однажды я спас тебе жизнь, ублюдок, но на этот раз я не буду таким щедрым.
Лицо Джеремайи краснеет, но он не перестает улыбаться.
И тут я вижу его.
Подбегает мужчина с бейсбольной битой в руке, его взгляд устремлен на Маверика. У него короткие светлые волосы, и я больше ничего не замечаю, пока бегу к нему так быстро, как только могу, отпихивая людей со своего пути, имя Маверика срывается с моих губ, и я даже не знаю, что кричу его.
Сид медленно поворачивается ко мне, но она не видит того, что вижу я.
Маверик смотрит на меня, ослабляя хватку на Джеремайе, который выхватывает бильярдный кий и с грохотом бросает его на пол. Он отпихивает от себя Маверика, и я, наконец, догоняю их, пробегаю мимо них обоих и врезаюсь прямо в парня с бейсбольной битой.
Он отступает на несколько шагов, роняя биту. Он ловит мое запястье, пока переводит дыхание, и прижимает меня к стене.
— Николас, нет! — кричит Сид, перекрывая крики в баре, несколько парней подходят к нам, когда этот парень прижимает меня к стене.
Но им не нужно меня спасать.
Маверик оказывается рядом в считанные секунды, его кулак врезается в челюсть парня, отчего его голова кружится, а руки уходят от меня, когда он упирается в другой бильярдный стол, хватаясь за края, чтобы удержаться в вертикальном положении.
Маверик поворачивается ко мне, притягивает меня к себе, обнимает, прижимает мою голову, крутит нас обоих и оглядывает бар.
Джеремайи нет.
Сид бежит к двери, и я вижу, как Люцифер распахивает её и бежит к Сид. Атлас и Натали следуют за Люцифером, Эзра за ними.
— Убирайся отсюда, — рычит Маверик на Николаса, который сжимает челюсть, прикрывая рот рукой. — Убирайся на хрен отсюда, если не хочешь, чтобы я сломал твою гребаную шею.
Грудь Маверика упирается в меня, но он не отпускает меня, одна рука обхватывает мою спину, другая по-прежнему прижата к голове.
Николас не колеблется. Он выбегает из противоположной двери, уворачиваясь от людей, которые смеются, когда он убегает.
— Ты в порядке, красотка? — спрашивает меня Маверик, прижимаясь ртом к моей щеке.
Я киваю, еще больше прижимаюсь к нему.
— Хорошо. Я отвезу тебя домой.
Я напрягаюсь, пытаюсь отстраниться от него.
Он смеется, откидывая назад мои волосы, но прижимая меня к своей груди.
— В мой дом, детка. В мой дом.
— Salvete, — Элайджа не ждет, пока мы ответим на приветствие. Он жестом обводит комнату, обращаясь к Адаму, Кэлу и моему отцу. — Нам нужно обсудить вопрос, который не касается вас пятерых, — он поворачивается к Эзре. — Дайте нам комнату.
Я оглядываю стол, мои глаза находят Люцифера. Но он держит голову в руках. Он пришел позже всех нас, тени под его глазами наконец-то сравнялись с глазами Сид.
Эзра встает первым, кивает отцу и уходит.
К черту. Я тоже встаю. Атлас, Кейн и, наконец, Люцифер выходят впереди меня, и как раз когда я тоже собираюсь уходить, отец зовет меня по имени.
Я не оборачиваюсь, но останавливаюсь в дверях.
— Надеюсь, ты не слишком привязался к рыжей, — говорит он спокойно. Он вздыхает, как будто ему небезразлично, что он скажет дальше. — Ты уже, скорее всего, будешь ответственен за смерть одной девушки. Не пополняй счет трупов, Маверик.
Я по-прежнему не оглядываюсь и не произношу ни слова. Вся комната погрузилась в тишину, и за дверью, я думаю, мои братья тоже прислушиваются.
Я закрываю глаза, сопротивляясь желанию повернуться и, черт возьми, перевернуть стол посреди комнаты. Но он сделан из камня и прикручен к полу, так что вероятность того, что я смогу это сделать, равна нулю.
Вместо этого я просто ухожу. Я даже не удивлен, что он знает. Особенно после прошлой ночи.
Дверь закрывается за мной, и мы с братьями идем по темному коридору, уставленному охранниками.
Никто ничего не говорит, пока мы не оказываемся в святилище. Эзра занимает место на первой скамье, обхватив обеими руками спинку сиденья, его ноги скрещены на лодыжках. Кейн занимает место на лестнице, ведущей к подиуму, на ступеньках, с которых я снял Сид, как раз перед тем, как узнал, что она моя сестра.
Атлас сидит рядом с Эзрой, поправляя кепку на голове, а Люцифер сидит на чертовом полу.
— Надеюсь, ты отвез ее к ней домой прошлой ночью, — говорит мне Люцифер, не поднимая глаз. Он поджимает колени, опираясь на них локтями. Он одет во все черное, как и я, как и все мы, за исключением Кейна, который, как обычно, выглядит так, будто он из мафии, в своих приталенных брюках и пальто, накинутом поверх свитера.
Я занимаю место на скамье позади Атласа и Эзры, закидываю ноги на спинку их скамьи, на несколько футов ниже их.
Запах старой церкви странный: успокаивающий и тошнотворный одновременно.
Я думаю о том, чтобы самому сжечь ее к чертовой матери, и не только ради Люцифера. Для всех нас. Но будет ли это иметь значение? Мы просто вернемся сюда, в другую церковь.
— У вас с Сид все хорошо? — спрашиваю я Люци.
Атлас поворачивается на своей скамье и смотрит на меня.
Я пожимаю плечами, произнося — Что?
Он отворачивается и ничего не говорит.
Эзра достает что-то из кармана толстовки. Фляжка, я вижу. Он подносит ее к губам.
— Кто-нибудь хочет? — спрашивает он группу.
Кейн фыркает, глядя на свои руки. Я замечаю, что у него разбиты костяшки пальцев. Между плохим отношением Люцифера, проблемой траха и драки Кейна, алкоголизмом Эзры и нервами Атласа, я внезапно готов свалить отсюда.
— Я возьму немного, — говорю я Эзре.
Он поворачивается на своем месте и с ухмылкой протягивает мне серебряную фляжку. Я опрокидываю ее и чуть не захлебываюсь водкой. Но я глотаю ее, наслаждаясь жжением, и протягиваю ему обратно.
— Ты в порядке, мужик? — спрашиваю я его.
Он кладет фляжку обратно в карман толстовки, отворачивается от меня, сжимая челюсть.
— Никто из нас не в порядке, Маверик, — говорит он своим глубоким голосом, больше не улыбаясь.
Никто не говорит о Джеремайе Рейне. О его правой руке, сосущей член, Николасе. О том, как близко Джеремайя был к Сид. Как он держал рот на Элле.
Как Элла спасла меня от удара бейсбольной битой по голове. Как Люцифер и остальные мои братья пропустили это, потому что были слишком заняты своими собственными пристрастиями: никотином, трахом, выпивкой. Для Атласа — девушка, которую он, вероятно, собирается трахнуть.
Атлас поправляет свою кепку.
— Люци, — говорит он разговорчиво.
Люцифер поднимает голову. Его глаза налиты кровью.
— Когда ты в последний раз проверял Финна?
Неплохой способ поднять настроение, засранец.
Люцифер выглядит так, будто может убить Атласа. Но вместо этого он проводит рукой по своим черным вьющимся волосам.
— Когда тебя в последний раз били по гребаному рту?
Атлас добродушно смеется, засовывает руки в карманы, ставит ноги на пол, ссутулившись на скамье.
— Остынь, чувак. Мне просто интересно, встретила ли Сид его, вот и все.
Глаза Люцифера сузились.
— Какое тебе до этого дело?
Атлас фыркнул.
— Ты мой брат. Она теперь моя семья, — он пожимает плечами. — Я не знал, что ты будешь таким обидчивым.
Прежде чем Люцифер успевает ответить, Кейн говорит со ступенек подиума.
— Да, давненько мы не общались с вами двумя, и прошлая ночь прошла не очень хорошо, да?
В его тоне нет обвинения, но его темные глаза сужаются на затылке Люцифера.
Люцифер не поворачивается лицом к Кейну, но я точно знаю, что он ненавидит быть на горячем месте. Он может продолжать ненавидеть. Ему есть за что отвечать, и эти вопросы волнуют его меньше всего. Прошлая ночь не задалась, пока не появился Джеремайя Рейн. Он был просто глазурью на чертовом торте.
— Она не встречалась с ним. Она не хотела.
— А как Джули относится к твоей жене? — спросил Эзра.
Люцифер смотрит назад на свои колени, его руки сцеплены вместе на коленях.
— Она не знает.
Я захлебываюсь собственной слюной.
— Она не знает? — повторяю я.
Люцифер поднимает голову и смотрит на меня.
— Ты глухой?
— Если бы был, мне бы не пришлось слушать твой эмо-бред. Но как есть, нет. Я просто в шоке от того, что женщина, которую ты постоянно опекаешь своими деньгами, не знает, что ты, блядь, женился.
— Отвали и ответь на мой вопрос, — огрызнулся он. — Ты отвез девушку домой вчера вечером?
Я пожимаю плечами.
— Может, я вместо этого трахнул ее у себя дома. Тебе-то что? — я ухмыляюсь, вспоминая ту ночь. — Ты ревнуешь?
Он поднимает голову и смеется, обнажая горло. Горло, в которое я не прочь вонзить свой нож прямо сейчас. Когда он снова опускает голову, в его взгляде яд.
— Мав, я думаю, мы оба знаем, кто из нас двоих чертовски ревнив.
Я вдруг жалею, что не выпил все, что осталось во фляжке Эза. Но я сохраняю самообладание, не двигаюсь, пока говорю: — Я уже трахал Сид, брат. Да, она была хороша, но Элла? Она позволяет мне делать с ней все, что я захочу.
Атлас реагирует первым. Он встает, пока Эзра стреляет кинжалами в мою сторону.
— Что, блядь, с тобой не так, мужик? — спрашивает меня Атлас.
Я смотрю на Люцифера, когда отвечаю: — Я просто чувствую, что с нами что-то случилось, и я больше не уверен, что Люцифер подходит моей сестре.
Несмотря на то, что я веду себя как дерьмо, я имею в виду то, что сказал. Люцифер не выпускает Сид из поля зрения. Мы разваливаемся на части. Так было с тех пор, с… Сакрифиция. С тех пор, как нам пришлось впервые за долгое время посмотреть на себя в гребаное зеркало, и оказалось, что нам ни черта не нравится то, что мы видим.
— Ты думаешь, Джеремайя Рейн, блядь, подходит твоей сестре, Мав? — рычит Люцифер, поднимаясь на ноги. Он двигается медленно, но я вижу его кулаки. Я вижу жилку на его шее, прямо поверх банданы скелета. — Ты думаешь, она переживет его руки?
— Остановись, Люци, — говорит Атлас.
Кейн все еще смотрит на затылок Люцифера, а Эзра наблюдает за всем, как будто он в состоянии повышенной готовности. Как будто он не пил из этой фляги всю ночь.
— Вообще-то, я начинаю думать, что его руки не могут быть хуже твоих. И то, как ты бросил Сид прошлой ночью, когда это имело значение…
— Ты меня в чем-то обвиняешь, Мав? Если да, то почему бы тебе, блядь, не объяснить мне это, а не говорить метафорами.
Я улыбаюсь ему, его маленькой насмешке над моей любовью к поэзии. По крайней мере, я, блядь, умею читать. Может, он и закончил наш класс лучше всех, но я все еще не уверен, что его отец не причастен к этому.
— Ты уже купил Сид машину, брат?
Он напрягся.
— То, что я покупаю для своей жены, не твое собачье дело…
— Почему у Сид нет машины? — тихо спрашивает Кейн.
Люцифер делает шаг назад и поворачивается в сторону, чтобы видеть всех нас.
— Вы все сейчас серьезно спрашиваете меня о моей собственной гребаной семье?
— Мы все — семья, — говорит Эзра, в его голосе слышится жесткость.
Люцифер проводит большим пальцем по своему рту, опускает руку.
— Пошел ты. Все вы.
Атлас выдыхает.
— Слушай, Люци, я думаю, что ты переживаешь какое-то дерьмо, и, возможно, тебе стоит просто поговорить с нами об этом, — он снова поправляет свою кепку, нервная привычка. — Мы здесь для тебя, хорошо? Я знаю, что ты просто… ну, знаешь, все, что было с твоим отцом и дерьмом.
Люцифер смотрит на Атласа так, как будто у него выросла еще одна гребаная голова.
— Ты ни хрена не знаешь о моем отце.
На этом я не могу замолчать, но с удивлением вижу, что Эзра тоже встает на ноги, как и я, и у него отвисла челюсть.
— Новость, ублюдок, — выплюнул я, прежде чем Эз успел заговорить, — ты не единственный, у кого было дерьмовое, мать его, детство.
— Ты понятия не имеешь, каким было мое детство…
— Думаешь, ты знаешь мое? — я обхожу скамью и встаю перед ним. Кейн встает за спиной Люцифера, а Эзра и Атлас стоят позади меня. — Думаешь, ты знаешь обо мне все? Расскажи мне что-нибудь, Люци. Расскажи мне, как я стал называться Мейхемом.
Люцифер фыркает.
— Это звучит слишком похоже на историю типа Хочешь знать, откуда у меня эти шрамы? и, честно говоря, Мав, нет, я ни хрена не хочу знать, — он делает вдох, и что-то в его взгляде смягчается. — Я знаю, с тех пор как Малакай…
— Не смей, мать твою, — я не хочу слышать это имя. Я не хочу думать о нем. Говорить о нем. Они знают только половину истории. Ту половину, где я столкнул своего родного брата с гребаной крыши своего дома.
— Вы, ребята, глупые, — тихо говорит Кейн за спиной Люцифера. — Мы знаем друг друга с самого рождения. Мы в этом с самого рождения. Мы все знаем, что нас всех наебали, — затем он смотрит на меня. — Но ты, Мав? Ты должен оставить Эллу в покое.
— О чем ты, блядь, говоришь? — спрашиваю я, застигнутый врасплох, мой пульс все еще бьется от желания разбить чертову губу Люцифера.
Кейн тихо смеется, качая головой и засовывая руки в карманы. Он выглядит как чертов арабский миллиардер, которым, наверное, и является. Но у него всегда было больше здравого смысла, чем у остальных, поэтому я даю ему закончить.
— Это очевидно, — он кивает в мою сторону, шагая рядом с Люцифером. — Ты влюбился в нее.
— Как, блядь, это очевидно?
Люцифер отвечает раньше, чем Кейн.
— Джеремайя Рейн знает о ней, а это значит, что он, блядь, следит за нами. Ищет наши слабые места. Ты бросил его в бильярдный стол прошлой ночью и чуть не задушил до смерти ради нее, и, если я правильно помню, в прошлый раз, когда ты его видел, ты, блядь, спас ему жизнь, — он хрустит костяшками пальцев. — Скажи мне, что ты ничего к ней не чувствуешь.
Я не отвечаю ему. Он ни хрена не знает ни обо мне, ни о ней. О нас.
Кейн вздыхает.
— Мне неприятно это говорить, но твой отец был прав, Мав. Тебе нужно разобраться с Рией, а до тех пор не связываться ни с какой постоянной киской.
Я чувствую, как моя челюсть сжимается от того, как он обращается к Элле, но я борюсь с этим импульсом. Желание заступиться за нее. Это только докажет их правоту. И прошлой ночью, когда Джеремайя Рейн приник к ней ртом, когда я пробивался локтями через переполненный бар, я мог бы убить его. Я мог бы вонзить ногти в ту все еще заживающую рану, которая, я уверен, есть у него на животе, и вытащить его гребаные кишки.
Но я не могу им этого сказать. Я чувствую, что больше ничего не могу им сказать.
— Давайте просто доживём до Ноктема, где мы все сможем выпустить это дерьмо. Снова собраться вместе, — Кейн хлопает Люцифера по плечу, чуть не заставляя его рухнуть на этот чертов пол. — Хорошо?
Медленно, Люцифер кивает.
Атлас ворчит в знак согласия. Эзра тоже.
Но я не хочу. Пока нет. Я смотрю на Люцифера, вспоминая, как близки мы были всего несколько дней назад, мой рот на его губах.
— Люци, я знаю, что ты справляешься с дерьмом, — тихо говорю я, — но Сид тоже. И ты должен быть рядом с ней. Но перестань, блядь, душить ее.
Он не смотрит на меня, но Кейн сжимает его плечо, а затем, медленно, кивает.
Я отвожу взгляд от него, чувствуя, как в груди сжимается от того, чего он не знает. От того, как он, вероятно, будет ненавидеть меня, когда все это закончится. И какая-то больная часть меня? Какая-то больная часть меня с нетерпением ждет этого. Он не может рассчитывать, что будет вести себя так же, как его брат, его настоящий брат, и не страдать от последствий. Моя сестра заслуживает лучшего.
Они оба заслуживают.
Прошло больше недели после драки в баре, а я не могу уснуть. Маверик лежит в кровати рядом со мной, его рот открыт, когда он медленно дышит, его голая грудь поднимается и опускается в тусклом свете будильника на его стороне кровати.
Я даже не знаю, зачем ему часы.
Кажется, ему не нужно вставать в определенное время. Но и мне тоже. Мне не перезвонили ни с одной работы, на которую я подавал заявление. И моя мама тоже не звонила.
Я испекла еще печенья, пока он был в отъезде, встречаясь со своими друзьями, как и в прошлое воскресенье. Я прибралась на кухне, хотя я уверена, что у него есть домработница, потому что в доме обычно чисто. Он не совсем грязнуля, но он не похож на человека, который занимается уборкой.
Он любит читать.
В его кабинете много полок, каждая заставлена книгами. Психология, поэзия, классика. Многие страницы его книг с зазубринами, и я достала несколько из них с полок. В сборнике Шекспира у него была подчеркнута строчка из Ричарда II: — Я потратил время впустую, и теперь время тратит меня впустую. Ручка была сильно прижата к странице и помята.
Это украденные секреты. То, о чем он не хочет говорить со мной. Как и то, что случилось с его братом, он даже свое пристрастие к книгам держит в тайне.
Он не хочет открываться.
Я долго смотрю на него. Его брови не измяты, как это было в первую ночь, когда я наблюдала за ним во сне. Он выглядит… расслабленным. Но что-то не так. Мужчина в баре, парень с бейсбольной битой. Он хранит секреты, которые волнуют меня. Он знал мое имя. Но он ничего мне не сказал.
Мы поссорились из-за этого.
Он думает, что может держать меня в неведении, потому что, в конце концов, между нами ничего нет.
Ему нравится использовать меня. Мне нравится использовать его. Но ни один из нас не хочет переступить эту черту. Подчиниться другому, выковырять стекло в нашей душе и предложить сверкающие, кровоточащие кусочки, которые делают нас теми, кто мы есть. Я позволяю ему делать со мной все, что он хочет. Он делает все, что я прошу.
Но тела — это просто.
Сердца, похоже, гораздо сложнее.
Я бесшумно выскальзываю из постели, на цыпочках выхожу из его спальни и спускаюсь по лестнице. Я не хочу будить его своими ворочаниями, но мне неспокойно. Как будто мне нужно двигаться. Подумать. Я понятия не имею, когда пойду домой, но во вторник я хочу пойти в Ковчег. Я пропустила его на прошлой неделе, но я не могу просто спрятаться в этом доме до конца жизни.
Я ему скоро наскучу.
Скоро мне понадобится что-то большее.
На первом этаже тепло, и все еще пахнет сахарным печеньем. Я думаю о том, чтобы пойти на кухню и открыть пластиковый контейнер с ними на стойке. Но я уже не так голодна, как месяц назад, и, честно говоря, я набрала несколько килограммов с тех пор, как мы стали встречаться.
Я кладу руки на живот, стоя у подножия лестницы, и закрываю глаза. Мне нравится, какая у меня мягкая кожа, как я чувствую себя сытой. Как никто не кричит на меня за то, что я голодна. Как он не оставляет меня на несколько часов, не говоря уже о днях. Он никогда не оставит.
Правда?
Я думаю о Сид и Натали. О браке Люцифера и Сид, о том, как парень в баре насмехался над ней. Кто он был? Брошенный бывший любовник? Может быть, Сид была женат раньше. Этот человек, Джеремайя, был собственником и голодным, и… он использовал меня, чтобы добраться до нее.
Я не знаю, сработало ли это. Я не знаю, навредило ли это Сид.
Я не знаю, почему я позволила ему целовать себя, но я это сделала.
Я знаю это.
По той же причине я позволила Шейну прикасаться ко мне. По той же причине я открылась ему.
Я открываю глаза, позволяя им еще раз привыкнуть к темноте. Снаружи этого дома, сквозь травленое стекло входной двери, царит кромешная тьма. Я поворачиваюсь, мои ноги холодные на деревянном полу. На мне футболка Маверика и нижнее белье, а мои руки обмотаны его футболкой.
Я направляюсь в гостиную, затем направо по коридору с ванной и еще одной дверью, которую я еще не открывала, но думаю, что она ведет в подвал.
Почему бы не осмотреть его сейчас?
Снаружи есть клавиатура, и я задаюсь вопросом, не является ли это какой-то системой сигнализации. Она светится зеленым, но на ней нет никаких слов. Только цифры, и гладкий черный квадрат рядом с цифрами.
Я понятия не имею, для чего он нужен.
Я тянусь к серебряной ручке двери. Она заперта, и я чувствую, как по позвоночнику пробегает холодок. Я не должна этого делать, пробираться по его дому таким образом.
Я должна вернуться наверх.
Но пока я держу пальцы на рычаге, дверь со скрипом открывается.
Она не была закрыта до конца.
Из-под двери вырывается теплый воздух, и я вдыхаю его, кожа головы трепещет, живот вздрагивает. Там тепло.
Почему?
Медленно я открываю дверь до конца и смотрю в темноту. Я несколько раз моргаю, оглядываясь через плечо. Прислушиваюсь. Жду, когда он проснется, поймет, что меня нет в постели, и придет за мной.
Чтобы спросить, какого хрена я делаю.
В доме тишина.
Я оборачиваюсь к открытой двери, одна рука все еще на ручке, я смотрю вниз, в темноту, и понимаю, на что я смотрю.
Ступеньки.
Это подвал.
Я выдыхаю, почти забавляясь собой. Но что-то кажется неправильным. Здесь так чертовски тепло. Разве подвалы не должны быть холодными? Может, это фишка богатых мальчиков — отапливаемые подвалы. Я никогда не жила в доме с подвалом.
Может быть, они всегда теплые.
Перестань быть смешной, говорит мой мозг. Закрой дверь и возвращайся наверх.
Но он не хочет делиться секретами. Он убил своего брата и ни черта мне об этом не говорит. Он всегда такой злой. Всегда такой… встревоженный. На грани. У него есть враги, и у его друзей есть враги, я спасла его от удара чертовой бейсбольной битой, а он спас меня от нападения взрослого мужика, но он ничего мне не говорит.
В фильмах подвалы всегда имеют секреты, верно? И девушки, которые спускаются в них одни в темноте, всегда умирают.
Я делаю вдох.
И все равно спускаюсь.
Когда я просыпаюсь, ее нет.
Я сажусь, откидывая простыни, как будто она может быть спрятана под одеялом. Солнце встало, я вижу по небольшому количеству света, проникающего через затемненные шторы. Раньше это сводило меня с ума. Блэкаут должен означать, что свет не проникает, но, видимо, если не присосать шторы к чертову окну, свет всегда будет проникать.
И свет говорит мне, что Эллы нет в нашей комнате.
В нашей комнате.
Мне нужно взять себя в руки.
Дверь в ванную широко открыта, и там ее тоже нет. Шкаф закрыт, но света из-под него не видно.
Я встаю с кровати, провожу рукой по лицу.
Она, наверное, внизу, тайком ест печенье. Эта мысль заставляет меня улыбнуться, несмотря на себя. Несмотря на предупреждения от 6. От моих братьев.
Да пошли они.
Я чищу зубы, натягиваю черную футболку и серые баскетбольные шорты, а затем спускаюсь полестнице, зовя ее по имени.
Она не отвечает, но мне не требуется много времени, чтобы найти ее.
Она сидит в гостиной, совершенно неподвижная, волосы убраны в пучок, ноги на полу, на лице отрешенный взгляд. Руки сцеплены вместе, локти на коленях.
— Элла? — у меня пересохло во рту, когда она не поднимает глаз. Она вообще меня не замечает. Я захожу в гостиную, мои ноги немного тонут в плюшевом ковре. — Элла? Ты в порядке? — она явно не в порядке.
Меня охватывает паника. У нее какой-то… приступ?
— Элла?
— Кем она была? — её голос звучит отстраненно, и она по-прежнему не смотрит на меня.
По моей коже ползут мурашки, и я засовываю руки в карманы шорт, чтобы не тереть их по рукам.
— Кто кем был, детка? О чем ты говоришь…
— В подвале, — прерывает она меня тем же тихим голосом. — Кто эта девушка в подвале?
Как только эти слова попадают в мой мозг и я устанавливаю связь, адреналин пронзает меня, и мне нужно двигаться. Я отворачиваюсь от нее, заставляя себя идти, а не бежать по коридору, к двери в подвал. Я сжимаю и разжимаю кулаки, пытаюсь сглотнуть, преодолевая сухость в горле.
Она бы не смогла. Она никак не смогла бы. Дверь была заперта. Подвал звуконепроницаем. Риа не знает, когда здесь бывают люди, и она не пыталась стучать в дверь с первой недели.
Но когда я дохожу до конца коридора, я вижу, что это не так.
Она не заперта и не закрыта.
Нет.
Но, может быть, Риа не ушла. Может, она осталась. Может быть, она… поняла.
Я включаю свет на верхней площадке лестницы и бегу по ней, зовя Риа по имени, мой голос хриплый.
Мне отвечает тишина.
Она не сидит на кровати. Я включаю все лампы, осматриваю импровизированную спальню, хлопаю дверью ванной, открываю маленький шкаф.
Ничего.
Она не взяла ничего из своей одежды, но здесь никого нет. Я возвращаюсь к ее кровати, срываю простыни.
Никакой записки. Нет… ничего.
Она ушла.
Я достаю телефон из кармана, звоню охраннику. Они отвечают на первом же звонке.
— Вы не видели, чтобы кто-нибудь уходил? — я задерживаю дыхание, ожидая ответа. Но я уже знаю его.
Я знаю это по легкой паузе. По неуверенному: — Кто?
— Кто угодно! — я бью кулаком по стене. — Блядь, кто угодно?!
Но Сид уходила раньше. Она улизнула через задний двор Люцифера.
Умные девочки всегда уходят, и я думаю о своей девочке внизу. Сколько минут у меня есть, прежде чем она тоже уйдет?
— Н-нет, — отвечает мне дежурный охранник.
Я бросаю телефон через всю комнату.
Она, блядь, ушла, и они доберутся до нее. Они не будут мне доверять, не после того, что сделал Люцифер. Они найдут ее и причинят ей боль, или заставят меня сделать ее… моей.
А это значит…
Чёрт возьми Элла. Я провожу рукой по комоду, отчего лампа, которую я притащил, падает на пол, а лампочка лопается. Мне все равно. Этого недостаточно.
Я пинаю мини-холодильник голой ногой, из моего горла вырывается что-то похожее на крик. Я срываю дурацкие гребаные плакаты на стене, которые я повесил для Рии, поэзия, чушь и вещи, которые больше не имеют значения. Карта Александрии.
Я врываюсь в ванную, моя кровь стучит в ушах, когда я срываю занавеску для душа, прямо с дурацких металлических крючков.
Да пошли они обе.
Элла все испортила. Она забрала Рию, она подвергла ее опасности, и она… она и сама себя наебала.
Я поднимаюсь по лестнице, желая только одного — обхватить руками ее гребаное горло. Я пытался сказать ей, что моими секретами нельзя делиться. Я пытался дать ей все, что она могла пожелать за последний месяц: гребаную еду, секс, весь мой чертов дом. Она хозяйничала здесь, пока меня не было дома. Она могла делать все, что хотела. Она не работает. У нее нет такого стресса, как у меня. Она не хранит секреты, как будто от этого зависит ее гребаная жизнь.
Она ходит в этот дурацкий Ковчег, трахается с парнями вроде Коннора. Приходит домой и занимается хуйней, кроме как ждет, пока мама даст ей кусочки еды и гребаное внимание. И, о да, когда ей хочется, она позволяет маминым парням трахать ее в задницу.
То, что она до сих пор не позволила мне сделать.
К черту её.
Она там же, где я ее оставил, сидит на моем чертовом диване в той же гребаной позе, в которой она была до того, как я узнал, что она меня наебала.
Я хватаю ее за руку и поднимаю на ноги.
Она вскакивает, моргая, как будто я разбудил ее задницу от дневного сна.
— Что, блядь, ты сделала? — я едва могу дышать, не говоря уже о том, чтобы говорить, но я знаю, что она меня услышала.
Ее глаза встречаются с моими. Они сузились от гнева, и она пытается вырвать у меня руку, но я крепче сжимаю ее запястье.
— Что, блядь, ты сделала? — спрашиваю я снова, теряя свое гребаное терпение, которого у меня и так не было. — Куда она пошла? Что она тебе сказала?
Она молчит.
Я хватаю ее за плечи и трясу.
— Что, блядь, ты сделала, Элла, ответь мне, блядь! — если она не заговорит, я, блядь, заставлю ее.
Ее губы сжаты вместе, челюсть напряжена, как будто это она злится.
Я прижимаюсь лбом к ее лбу.
— Элла, — выдыхаю я, — клянусь Богом, если ты не начнешь, блядь, говорить, я…
— Что? — шепчет она. Она смотрит на меня сквозь темные ресницы, и мои руки скользят вниз по ее рукам, обхватывая ее выше локтей. — Запрешь меня в подвале?
Я зажмуриваю глаза, тяжело дыша.
— Ты понятия не имеешь, что…
— Ты держал ее здесь.
— Элла…
— Ты тоже держал ее здесь.
Тоже? Я открываю глаза, теряя дар речи, гнев на мгновение сменяется замешательством. Что?
— Ты держал ее здесь, пока я была здесь. Ты прятал ее подальше. Чтобы играть с ней, когда меня не было? Когда я была в Ковчеге?
Я нахмуриваю брови, все мысли о поисках Риа вылетают из головы, пока я пытаюсь понять, какого хрена она пытается мне сказать.
Она сильно пихает меня, и я отшатываюсь назад, удивляясь, что мои икры ударяются о кофейный столик. Я мотаю руками, пытаясь устоять на ногах. Она делает шаг ко мне и снова пихает меня. Я ловлю ее руки, и мы оба падаем назад, моя спина приземляется на журнальный столик.
— Элла, какого хрена…
Она сидит на мне, ее руки прижимают мои запястья к столу. Я не сопротивляюсь, потому что понятия не имею, о чем она, блядь, думает.
— Ты и ее здесь держал. А как насчёт меня, Маверик? — она наклоняется ближе, ее груди касаются моей груди. — А как же я? Ты держал ее здесь все это время, пока ты… ты трахал меня, кормил меня и спал со мной! — она кричит, ее дыхание вырывается с придыханием, и до меня вдруг доходит, что, блядь, происходит.
— Ты ревнуешь, — я не могу в это поверить. — Ты, блядь, ревнуешь, что я… что у меня в подвале заперта девушка? Ты ревнуешь?
Она отпускает меня, спрыгивает, а я пытаюсь сесть.
— Я не могу поверить, что ты…
Я хватаю ее за руку и тяну обратно на себя, поднимаю ее за бедра, так что они обвиваются вокруг моей талии, а я сажусь на край кофейного столика, надеясь, что он не сломается подо мной.
— Ты ревнуешь.
Она не отвечает мне.
Я прижимаю ее запястья к бокам.
— Скажи это, Элла. Ты ревнуешь, потому что ты чертовски безумна.
Ее губы кривятся в рычании.
— Пошёл ты.
— Ты сумасшедшая сучка.
— Пошёл. Ты.
— Куда она пошла, Элла? — я толкаю ее на ковер, переворачиваю ее так, что моя грудь оказывается напротив ее спины, когда я прижимаю ее к полу. — Куда она, блядь, делась?
Она не отвечает, только пытается встать на четвереньки, но у нее никак не получается, когда я сверху.
Я наматываю ее волосы на кулак и поднимаю ее голову.
— Мы можем разобраться с твоим неуверенным дерьмом позже, Элла. Но мне нужно знать, куда делась девушка?
Она ухмыляется, поворачивая голову ко мне лицом. Я позволяю ей, надеясь, что она заговорит. Надеюсь, она что-нибудь скажет. Мне нужно найти Рию.
Мне нужно найти Рию.
Но мой член упирается в спину Эллы, и когда она вот так прижата ко мне, все, что я хочу сделать, это вытравить всю эту ревность, заткнуть ее своим членом в ее рот.
— Она ушла, — наконец говорит она, глядя на меня. — Она ушла, Мави, и теперь у тебя есть только я.
— Ты сумасшедшая, — я вжимаю ее голову в ковер, стягиваю ее трусики в сторону и стягиваю свои шорты. — Ты меня не уважаешь, да?
Я держу руку на ее голове, чтобы она не могла ответить мне иначе, чем словами, но, конечно, она этого не делает.
Я раздвигаю ее бедра, глажу свой член один раз, а затем ввожу его в нее, она задыхается, пытается поднять голову, но я удерживаю ее, чувствую, как она становится влажной вокруг меня, когда я вхожу в нее до конца.
Это жжет меня, потому что она не готова, и я знаю, что ее это тоже жжет, как она шипит сквозь зубы, но мне все равно.
Она все испортила. Она сделала меня таким же, как Люцифер, который гоняется за девушкой, чтобы сохранить ей жизнь.
К черту её.
Я вхожу в ее тугую киску, чувствую, как ее стенки расширяются вокруг меня, ослабевая по мере того, как она становится все более влажной. Я держу одну руку на ее бедре, другой все еще вжимаю ее лицо в пол.
— Ты все испортила, детка, — я трахаю ее сильнее, наслаждаясь тем, как она хнычет и выкрикивает мое имя, ее ногти впиваются в ковер. — Ты думала, что заслуживаешь знать мои секреты, Элла?
Она сжимается вокруг меня и пытается выгнуть спину, чтобы еще сильнее прижаться ко мне, но я удерживаю ее, прижимая к полу.
— Ты всего лишь моя маленькая шлюха. Ты не заслуживаешь большего, чем то, что я тебе дал.
Она стонет мое имя, и я закрываю глаза, наслаждаясь тем, как оно звучит с ее губ.
— Скажи мне, — шепчу я, мой голос хриплый. — Скажи мне, кто ты, Элла.
— Т-твоя, — задыхается она, ее слова вибрируют на моей ладони, пока я держу ее голову опущенной.
Я смеюсь.
— Моя кто, Элла?
— Твоя маленькая шлюшка.
Слова прозвучали шепотом.
— Скажи это еще раз. Я тебя, блядь, не слышу, — я вонзаюсь в нее сильнее, упираясь большей частью своего веса в бок ее лица. Чувствовать, как она борется подо мной — борется, чтобы дышать, думать, говорить — вот что меня возбуждает. Это то, что избавляет меня от всей этой гребаной ярости.
Она ничего не говорит.
Я не думаю, что она может.
Я выхожу из нее и переворачиваю ее, ползаю по ее телу и обхватываю рукой основание своего члена.
Она открывает рот, ее глаза расширены, обе стороны лица красные — от ковра и моей руки.
Я сжимаю ее запястья над головой, пока она берет мой член в рот. Другой рукой я продеваю пальцы в ее волосы и помогаю ей отсосать мне.
Ее глаза смотрят на меня, когда она задыхается, а мой член ударяется о заднюю стенку ее горла. Боже, ей так чертовски хорошо, слюна стекает по уголкам ее красных губ.
— Блядь, ты прекрасная маленькая шлюха.
Ее глаза расширяются, но я продолжаю насаживать ее голову на себя, и тогда я чувствую, как напрягается мое тело, чувствую, как на мгновение меня отпускает весь этот гребаный гнев. Вся эта ненависть. Все эти… эмоций, в которых я словно тону.
Я кончаю ей в рот, а когда открываю глаза, смотрю, как она проглатывает все, мой член все еще у нее во рту.
Я выхожу из нее, вижу нити слюны и моей спермы, которые соединяют ее губы со мной. Затем я ползу обратно по ее телу и стягиваю трусики, раздвигаю ее бедра, мои руки обхватывают каждую из ее ног.
Я дышу на нее, разогревая ее, и она стонет в предвкушении. Я лижу ее клитор, набухший и пульсирующий на моем языке.
Боже, она уже готова.
Моя маленькая шлюшка.
Я провожу языком вниз по ее щели, дразня ее маленькую дырочку, облизывая все до самого верха, до того места, где она хочет меня. Она проводит пальцами по моим волосам, и я ввожу в нее два пальца, наслаждаясь тем, как она задыхается, когда я оказываюсь внутри нее.
Но потом я вспоминаю, как мы сюда попали.
Потом я вспоминаю, что она сделала.
Я трахаю ее пальцами сильнее, как в первую ночь нашего знакомства. Я сосу ее клитор, наслаждаюсь тем, как ее пальцы впиваются в мою кожу, как будто она хочет сделать мне больно.
Это чувство определенно взаимно.
Я поднимаю голову и шлепаю ее по киске, ощущая ее влажную вагину и слыша, как она выкрикивает мое имя.
Я делаю это снова, а затем встречаю ее взгляд, когда слюна стекает из моего рта в ее щель.
Ее губы раздвинуты, она смотрит, как я обращаюсь с ней как с дерьмом, как будто она, блядь, ничто.
Она не ничто.
Она не ничто.
Отпусти.
Но ей это нравится.
И мне тоже.
Я снова плюю на нее и погружаюсь обратно, когда она раздвигает ноги шире, бьет бедрами, желая, чтобы я снова вошел в нее. На этот раз я ввожу в нее три пальца и провожу по ней языком.
Она такая чертовски приятная на вкус.
Еще лучше от осознания того, что я только что был в ней, и я единственный, кто был в ней с тех пор, как мы познакомились.
Я чувствую, как она сжимается вокруг моих пальцев, чувствую ее жар, когда она тянет меня за волосы, ее спина отрывается от пола.
— Маверик, — задыхается она, и я не останавливаюсь, пока она повторяет это снова и снова.
Пока она не ляжет обратно, пока ее соки не зальют мой рот. Я вылизываю ее до конца в последний раз, наслаждаясь тем, как дрожат ее бедра, а затем поднимаю голову и смотрю на ее темно-зеленые глаза.
— Маверик, — снова вздыхает она, потратившись.
— Элла.
— Маверик… Я думаю…
Моя грудь напрягается. Я не знаю, хочу ли я, чтобы она сказала то, что собирается сказать дальше, но я не отворачиваюсь от нее, даже когда ее бедра раздвинуты подо мной, моя рука лежит на ее колене, и я наблюдаю, как она пытается подобрать нужные слова.
— Маверик я… — она прикусила губу. — Я думаю, я люблю тебя.
Я закрываю глаза, прижимаюсь головой к ее животу. Я не хочу видеть ее. Я не хочу слышать это. Это не то. Это не любовь. Это… неправильно. Это токсично. Пока весело, но в долгосрочной перспективе это будет чертовски ужасно для нас обоих.
Нет.
Я держу глаза закрытыми, прислушиваясь к ее дыханию. Жду ответа.
— Не любишь, детка. Ты не любишь меня.
Я отвожу ее домой.
Больше ничего нельзя сделать, а она не хочет со мной разговаривать. Кроме того, мне нужно найти Риа. Поэтому я отвожу Эллу домой, и даже когда вижу, что ее гребаная мать там, я не захожу внутрь.
Она выходит, не говоря ни слова, и захлопывает дверь Ауди.
Я все еще жду, пока она зайдет внутрь, но она не оглядывается. Просто захлопывает и свою входную дверь, оставляя дверь-ширму чуть более кривой, чем она уже была.
Я звоню Риа, но потом вспоминаю, что забрал ее гребаный телефон.
Я иду в ее квартиру. Там никого нет, и я знаю, потому что я вломился туда.
Ничего.
Я не иду к ее семье, потому что я не настолько отчаянный или глупый. Пока нет. Я думаю о том, чтобы поехать в Санктум. Я даже думаю о том, чтобы поехать к родителям, но не делаю этого.
И никому не говорю.
Я сижу в своем доме, задернув шторы, и думаю, какого хрена я делаю со своей жалкой проклятой жизнью.
И я продолжаю сидеть там, пока день сменяется ночью. Когда мой желудок урчит, голова болит, а живот скручен в узел.
Я думаю обо всем, о чем не позволяю себе думать, пока не буду готов снова и снова получать по башке.
Я думаю о Малакае.
О няне.
О крови.
О ее голове.
Я думаю обо всем этом.
Я думаю о своем брате.
Я думаю о его светло-русых волосах, о ямочках, которые появлялись на его лице, когда он улыбался мне или Бруклин.
Я думаю о Бруклин тоже. О Джеремайе Рейне и его руках на Элле. Моей.
Но она не моя. Она никогда не будет моей.
Amor fati. Любимец 6; любовь к судьбе. Другой способ сказать, что как бы плохо жизнь тебя ни обставила, все это ради высшего блага.
Мой отец довел эту фразу до крайности после того, как мы похоронили Малакая. Он никогда больше не говорил о нем. И моя мать тоже, хотя я знаю, что это разорвало ее. Я знаю, потому что в течение многих лет она почти каждый божий день проводила взаперти в своем кабинете, занимаясь Бог знает чем. Если я пыталась заговорить о Малакае, или о том, что произошло после того, как я толкнул его, или о няне, мой отец впадал в ярость.
Малакая не существует, сказал бы он. Малакая больше нет.
Factum fieri infectum non potest. Поступок невозможно исправить.
И я сделал это так. Я убил его.
К черту это. К черту их. К черту все это дерьмо.
Звонок в дверь застает меня врасплох.
Я тру глаза, смотрю на часы на микроволновой печи на кухне. Уже девять вечера, а я не хочу двигаться. На мне все еще футболка и шорты, в которых я был, когда спустился вниз и обнаружил, что Элла испоганила всю мою жизнь.
Кого я обманываю? Моя жизнь была испорчена с того момента, как я родился Астором.
Я заставляю себя подняться, когда в дверь снова звонят, и надеюсь, что это не тот, кого я хочу убить: Люцифер, Джеремайя, может быть, даже сама Элла.
Пожалуйста, не будьте ими.
Но это не они. Когда я включаю свет, то вижу сквозь травленое стекло слабую фигуру, и я знаю, кто это, и мой желудок сворачивается все туже.
Что ей, блядь, нужно?
Я открываю дверь, прежде чем успеваю подумать об этом. Может, она принесла ужин, потому что вспомнила, что у нее два сына и один еще жив.
Но у нее ничего нет в руках, когда она заставляет себя улыбнуться, а затем протягивает руки для объятий, когда заходит внутрь.
Я позволяю ей обнять себя, вдыхая запах ее слишком сладких духов, ее лака для волос.
— Привет, Мави, — мягко говорит Элизабет Астор, прижимаясь к моему плечу. — Я скучала по тебе.
На следующий день мне не требуется много времени, чтобы найти Эллу в Ковчеге, и не требуется много времени, чтобы понять, что она снова с Коннором. Они снова в сарае для морских свинок, даже когда на ферму опускается ночь, на стоянке меньше машин, чем было, когда я приехал сюда в первый раз.
В темноте тихо, и я никого не вижу, пока стою возле сарая и прислушиваюсь.
— Мама дома, — рассеянно говорит Элла, пока животные пищат там, и я слышу что-то похожее на щелканье сельдерея или моркови. — Она была дома последние два дня.
Коннор ничего не говорит.
Я прижимаюсь лбом к облупившейся краске сарая, закрывая глаза в холодной ночи. Я хочу обнять ее. Я хочу взять ее на руки, запихнуть в машину и увезти нас обоих далеко-далеко.
Ноктем приближается.
Мои грехи не будут прощены, пока я не искупаю их там. Но я все равно не могу остаться в стороне. Боже, как бы я хотел.
— Как ты поживаешь? — спрашивает Элла, как будто ожидая ответа.
Мои глаза открываются, и я наклоняю голову, пытаясь заглянуть в щель в двери.
Это занимает секунду, но я нахожу хорошую точку обзора и вижу, как они оба сидят на маленьких пластиковых стульях, бок о бок, кормя сельдереем морских свинок, которые роятся вокруг их ног.
На Элле ярко-оранжевая толстовка, а на Конноре темно-синяя куртка, которая обтягивает его фигуру, с надписью Carolina Speedway белыми буквами на спине.
Он ничего не говорит Элле, и она, кажется, не возражает, наблюдая, как он передает кусочек сельдерея одному из животных.
Я вижу его лицо сбоку, прямой нос, высокие скулы. Его строение лица напоминает мне Люцифера, и мне это не нравится, хотя я и не знаю почему.
Коннор не уродлив, и, наверное, я ненавижу это.
Мне также неприятно, что я шпионю за ними, но я не могу остановиться. Мне нравится слушать ее, когда она не со мной. С Коннором она говорит более свободно, чем со мной, и хотя я тоже ненавижу это, я хочу слышать ее голос. Ее слова.
Элла вздыхает, роняя последний сельдерей на пол. Коннор делает то же самое, а затем они оба смотрят друг на друга.
На лице Эллы появляется легкая улыбка, а губы Коннора искривляются в ухмылке.
Я понимаю, что затаил дыхание, и у меня плохое предчувствие, что мне не понравится то, что произойдет дальше. В горле у меня стоит ком, но я все равно продолжаю смотреть, и когда Коннор снимает перчатку и проводит большим пальцем по ее лицу, мне кажется, что меня сейчас стошнит.
Но она улыбается ему, ловит его пальцы в свои и прижимает их к щеке.
Я понимаю, что мои собственные пальцы стали холодными, и во рту появляется кислый привкус, когда он наклоняется к ней, его рука перемещается на ее затылок, притягивая ее ближе к себе.
Нет.
Я знаю, что она этого не сделает. Она трахается со мной.
Она отстранится. Она остановит его. С тем, как она позволяет мне обращаться с ней, она только для меня. А я ни с кем не был после Челси, всего несколько дней после того, как встретил ее. И это была ошибка. Одноразовая, потому что я думал, что смогу выкинуть Эллу из головы.
Уже несколько недель только Элла, что, наверное, рекорд для меня.
Но ей все равно. Она не останавливает его.
Он наклоняет голову, и она тоже, ее глаза переходят на его рот.
Нет.
Она, блядь, не станет. Не после того, что я сделал для нее: с ее матерью, Джеремаей, Николасом. Не после того, что она сделала для меня.
Но она делает это.
Его рот нависает над ее, и она сокращает расстояние между ними. Я хочу бежать, но мой пульс замирает, конечности тяжелеют, как будто я прикован к месту собственным разумом.
Это не меньше, чем то, что я заслужил.
После того, как я кричал на нее. Как я трахал ее. Как я отказываюсь рассказывать ей о себе. О моих друзьях. О моей гребаной семье.
Amor fati.
Любовь к судьбе.
Какая-то больная часть меня действительно любит это, эту боль в моей груди. Особенно когда она открывает рот, и я вижу, как его язык проводит по ее рту, и она слегка стонет, закрывая глаза. Он притягивает ее ближе, потом поднимает ее, усаживает к себе на колени так, что она оказывается на нем.
Его руки проникают под ее кофточку, и она снова стонет ему в рот.
Отпусти.
Отпусти.
Отпусти, блядь…
Нет.
Нет, блядь.
Это моя девочка. Она моя. Она принадлежит мне.
Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох. Выдох. Я слышу ее хныканье, и хотя я знаю, что должен уйти, хотя я знаю, что должен убежать далеко-далеко и оставить ее одну, позволить ей быть счастливой здесь с ним или с тем, с кем она хочет, я не могу.
Я не могу этого сделать.
Мои глаза открываются, когда она снова хнычет, и я открываю дверь сарая. Морские свинки начинают выходить из себя, дверь бьется о сарай, и Элла спрыгивает с колен Коннора, а он вскакивает на ноги, его глаза суровы, его губы распухли, как и ее.
Она стягивает с себя толстовку, а я смотрю на его брюки, вижу, как его член упирается в джинсы.
Ради моей гребаной девчонки.
Я не думаю. Я просто хватаю его за дурацкую гоночную толстовку и вытаскиваю из сарая. Элла следует за нами, закрывает двери и защелкивает их, выкрикивая мое имя.
Кричит на меня.
— Это моя гребаная девушка! — я бросаю Коннора вниз, но он не падает на землю. Он ловит себя, выпрямляется, и его рот сжимается в линию, глаза сужаются, когда он бросается на меня, ударяя меня головой о дверь сарая.
Его руки упираются мне в грудь, он тянет меня к себе, чтобы снова ударить, но я лезу в задний карман и достаю лезвие, нажимая на спусковой крючок.
Его глаза расширяются от щелчка, и он опускает руки, отступая назад.
Я знаю, что это панковский поступок — принести гребаный нож в кулачный бой, но мне все равно. Я просто хочу причинить ему боль. Я хочу почувствовать ее кожу на своей.
— Маверик! — снова кричит она и встает между нами, лицом ко мне, спиной к Коннору.
Он качает головой и собирается оттолкнуть ее в сторону, но я останавливаю его.
— Не трогай ее.
Его взгляд падает на нож в моей руке, прямо перед ее лицом, и он опускает руки, выглядя так, будто хочет убить меня на хрен.
— Маверик, убери нож, — говорит Элла, протягивая ко мне руки.
Я вижу ее красные губы и думаю о его рте на ее. Его гребаная слюна смешивается с ее. Его член, становящийся твердым для нее.
— Почему, Элла? — спрашиваю я с улыбкой, смеясь. — Это не то, чего ты хотела? — я опускаю нож, но не убираю его.
Она опускает руки, переводя взгляд с лезвия на меня.
— Нет, — говорит она, качая головой. — Нет, Мави. Это не то, чего я хочу.
— Это не мое гребаное имя.
Она причудливо улыбается, но я вижу, что ее глаза блестят, и не знаю, смеется она или плачет.
— Ты хочешь сделать мне больно, Мави?
Я насмехаюсь, не сводя с нее глаз, пока Коннор хмурится на меня из-за ее спины.
— Нет, детка. Никогда, — лгу я. — Я просто хочу убить тебя на хрен.
Коннор ворчит позади нее, и на этот раз он отпихивает ее с дороги, снова делая шаг ко мне.
— Коннор, — голос Эллы мягкий, когда она говорит с ним.
Он не отворачивается от меня. Не отступает. Я опускаю нож, готовый ударить его по лицу, но Элла хватает его за запястье и отталкивает от себя.
— Нет, — говорит она ему, держа его за руку. Она качает головой. — Все в порядке.
Он смотрит на меня, но она снова тянет его за руку. Если она не отпустит его, то все определенно будет чертовски не в порядке.
— Все в порядке, Кон, — она кивает в мою сторону. — Он друг.
Зеленые глаза Коннора расширяются, когда он поворачивается, чтобы посмотреть на меня, как будто я здесь монстр.
— Я собираюсь поговорить с ним, хорошо?
Коннор оглядывается на Эллу, и они все еще держатся за руки.
— Увидимся на следующей неделе, — обещает Элла. А потом ее взгляд переходит на меня, и она встает на цыпочки и целует этого ублюдка в щеку.
— Элла.
Она ухмыляется мне через его плечо.
— Иду, Мави.
Он молчит по дороге домой.
Не говорит ни слова, пока несет меня наверх в свою комнату.
Я не пытаюсь объясниться. Мне нечего объяснять. Он не говорит мне, почему красивая девушка была в его подвале, и она не сказала мне ни слова, пока бежала по лестнице и выходила из дома.
Я не знаю, куда она пошла.
Я не знаю, как долго она там была. Казалось, о ней хорошо позаботились. Кровать. Стол. Ванная комната. Это было похоже на квартиру, и часть меня подумала, что она снимала ее у него.
Часть меня все еще хочет так думать, потому что ничто другое не имеет смысла. Но его реакция на ее отсутствие?
Я не думаю об этом.
И когда он приковывает меня наручниками к своей кровати, оба запястья к столбикам изголовья, я думаю, что мы собираемся играть в игру. Я думаю, что хотела бы, чтобы он позволил мне сначала принять душ, но, похоже, он не столь милосерден.
Его тело лежит поверх моего, колени на матрасе, когда он опускается на меня и отстраняется, засовывая ключ в задний карман своих черных рваных джинсов.
— Ты можешь кричать, если хочешь, — говорит он мне со злобной ухмылкой на лице, — но никто тебя не спасет, Элла.
Я не даю ему возможности ответить.
Он наклоняется ко мне, его руки обхватывают мое тело на матрасе. Он проводит губами по моему рту, пробуя меня на вкус, но не целуя.
— Ты не уйдешь отсюда, пока я не скажу тебе, что ты можешь уйти, Элла, — он прикусывает зубами мою нижнюю губу, и я закрываю глаза. Он смеется мне в лицо. — Потому что сегодня я хочу напомнить тебе, кому ты принадлежишь.
В его словах звучит обещание, от которого мне становится плохо, но я не говорю ни слова.
Я просто жду его наказания.
Но вместо того, чтобы сделать со мной хоть что-нибудь, он слезает и уходит, закрыв за собой дверь.
Я дергаю за цепи.
— Маверик! — кричу я ему вслед. — Какого черта ты делаешь? — я дергаю сильнее, грохот становится все громче, и я знаю, что он меня слышит.
Он слышит меня и ничего не делает.
Мне нужно выбраться отсюда. В последний раз я была в наручниках…
В последний раз, когда меня заковали в цепи и оставили одну, моя мать не возвращалась несколько часов. Почти целый день.
Мое сердце застряло в горле.
Когда он был здесь, все было хорошо. Но он ушел, и я не знаю, как долго он собирается заставить меня ждать.
Начинается паника. Мне нужно объяснить ему. Я должна сказать ему, почему он не может этого сделать. Мне нужно закончить эту войну. Мне все равно, что он не расскажет мне то, что я хочу: о своем брате, о девушке в подвале, о своей работе, о своих друзьях. Я расскажу ему все.
Я дам ему все.
Лишь бы он вернулся сюда.
Я поцеловала Коннора, чтобы выкинуть Маверика из головы. Потому что я знала, что он скоро оставит меня. Я знала, что эта киноверсия моей жизни закончится слишком быстро, и мне нужно было куда-то упасть.
Но теперь я просто хочу, чтобы он вернулся.
Глупая, глупая девчонка.
— МАВЕРИК! — кричу я так громко, как только могу, снова и снова, но он не возвращается.
Я закрываю глаза.
Отпусти.
Меня здесь нет. Это не моя жизнь. Это кино. Романтическая комедия. Он вернется с цветами и шампанским, и, черт возьми, раз это кино, может быть, у него даже будет гребаное кольцо. Я, конечно, выброшу его в окно, потому что не собираюсь выходить замуж за его сумасшедшую задницу, но все закончится грубым сексом и объятиями.
Он простит меня за поцелуй с Коннором. Расскажет мне все свои секреты. Я расскажу ему свои. Мы… станем чем-то настоящим.
Я снова кричу.
Я кричу до хрипоты в голосе, но я держу глаза закрытыми.
И я не открываю их. Долго, очень долго.
Проходит несколько часов, если верить часам на тумбочке. Солнце опустилось за горизонт, и за стеной окон напротив кровати совсем темно. Затем я слышу музыку внизу, приглушенную, но я могу сказать, что это: случайный саботаж, и по какой-то причине это заставляет меня громко рассмеяться.
А потом я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.
Я ненавижу его.
Я пытаюсь немного повернуться на бок. Пытаюсь найти положение, в котором я могла бы заснуть, но я уже знаю, что это невозможно. Я не могу двигаться в таком положении.
Но краем глаза я вижу что-то на тумбочке, в тусклом свете будильника. Это лезвие.
Я никак не могу до него дотянуться. Я даже не могу перевернуться. Я уверена, что в любое другое утро его там не было, иначе я могла бы попытаться воспользоваться им раньше и избавить себя от всех этих проблем.
Но ты бы сделала это? Спрашивает голос в моей голове.
Я не отвечаю.
Я просто снова закрываю глаза, слыша движение внизу, музыку все громче. Я хочу исчезнуть. Я не хочу думать о том, что он сейчас делает. Кто еще может быть здесь. Я не знаю, почему мне хочется пнуть его в член, когда я думаю о его рте на чьем-то другом.
Это то, что он делает? Он пытается отплатить мне?
Нет. Он бы не стал. Это игра.
Я бьюсь о кровать, и мне не становится легче. Я делаю это снова и снова, почти поднимая себя с матраса, цепи звенят о каркас кровати. Никто не сможет меня услышать, и я могла бы закричать снова, но я не хочу, чтобы кто-то еще видел меня такой.
Я просто хочу исчезнуть в этой кровати.
Я не знаю, сколько прошло времени, когда я услышала это. Дверь со скрипом открывается. Я подпрыгиваю от испуга, мои цепи звенят.
Во рту пересохло, и я понимаю, что, как ни странно, заснула. Я моргаю, пытаясь привести в порядок свои затуманенные глаза. Мои руки так болят от того, что меня держат вот так уже, кажется, несколько часов. На улице все еще темно, и как раз когда я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на будильник, я слышу другой шум.
Хихиканье. Девичье хихиканье.
Я замираю, мой взгляд устремляется к двойным дверям его спальни. Они со скрипом открываются до конца, и я слышу, как кто-то, он, говорит: — Тсс, Челси, а девушка — Челси — снова смеется.
Мои ребра внезапно становятся тугими, кожа неловко натягивается на них. Мое лицо краснеет, когда я вижу его. Я вижу его, его руки, обхватившие голую задницу девушки. Я наблюдаю в темноте, как он пинком закрывает дверь, одной рукой задвигает замок, другой поправляет свою хватку на ее заднице.
На ней стринги. Я вижу только пояс, обхватывающий ее худые бедра. Я также вижу ее позвоночник, длинные каштановые волосы, спускающиеся по спине.
Она снова смеется, и его рука пробирается сквозь ее волосы, когда он придвигает ее ближе к кровати.
Я не могу видеть его лицо.
Я не вижу и ее, но замечаю, что у нее что-то на затылке. На мгновение я просто смотрю на это, не видя. Не желая верить, что это реально.
Должно быть, я сплю.
Он бы не стал.
Не так.
Не стал бы.
Но… так и есть.
Я могу кричать.
Я могу умолять о помощи.
Но я ничего не говорю.
Он кладет девушку на кровать, ее маленькие сиськи покачиваются, соски твердые.
Тогда я вижу это. Что у нее на голове.
Повязка на глазах.
Это бандана с черепом, одна из тех, что он носит каждый день на шее.
Его шее.
О, Боже. Его гребаная шея.
Он проводит ладонями по ее груди, и она поднимает руки вверх, ее пальцы в нескольких дюймах от моих ног под одеялом. Но он заставляет ее опуститься на край кровати, ее ноги свесились через край. Он стоит между ними и гладит ее сиськи.
И мне кажется, что он смотрит на меня, но я не могу перестать смотреть на его шею.
На нем нет футболки, и даже в темноте, в мягком свете будильника и света из прихожей, я вижу его шею.
Она вся в синяках. У него по всему горлу, вверх и вниз по одной стороне шеи — ее укусы.
Мой рот открыт. Моя голова откинута на подушку, под идеальным углом, чтобы видеть, как его рот целует ее худой живот, как ее руки хватают простыни, как она стонет, выгибая спину.
Я хочу увидеть ее кровь.
Я хочу увидеть его кровь.
Я хочу причинить боль им обоим.
Я не могу двигаться.
Он не может.
Не станет.
Он просто проверяет меня. Это расплата, но он остановится.
Он остановится.
Я перестаю смотреть на его шею. Я смотрю на его лицо. И он смотрит прямо на меня, когда его язык пробегает по ее животу, по пупку, к верхней части ее стрингов.
Нет, я хочу закричать. Нет.
Кажется, я качаю головой, совсем чуть-чуть, но это не имеет значения. Он вцепляется большими пальцами в лямки ее трусов, стягивает их вниз по ее стройным ногам. А потом он хватает ее за колени, как делал это со мной, и раздвигает их.
Его глаза не отрываются от моих.
Она стонет, снова выгибает бедра.
Не надо.
Она опускает руки, пытаясь стянуть повязку.
— Не надо, — предупреждает он, поднимая голову.
— Да, папочка, как скажешь, — задыхается она.
Он улыбается, его глаза все еще смотрят на мои, когда он раздвигает ее пальцами, и она снова стонет.
— Скажи это снова, — приказывает он ей. — Назови меня папочкой.
Девушка смеется. Он шлепает ее по внутренней стороне бедра, и она затихает.
— Прости, папочка, — шепчет она, — не останавливайся.
Меня сейчас стошнит.
Меня вырвет на всю его кровать, и она меня услышит. И что может быть хуже этого? Они оба будут смеяться надо мной. Над моей ревностью.
Унижение — худшее наказание. Этому меня научила мама.
Я сжимаю челюсть и закрываю глаза.
Я пытаюсь найти киноверсию этого. Это сон. Это не реальность. Здесь я просыпаюсь и вижу, что он спит рядом со мной, его руки обхватывают меня. И я понимаю, как сильно я его люблю.
И он любит меня в ответ.
Мой сон просто пытается заставить меня ревновать, сказать мне то, что мое сердце уже знает. Но я уже сказала ему то, что знает мое сердце.
Он отверг меня.
А эта боль?
Он хочет видеть ее.
Он хочет видеть, как мне больно.
Я держу глаза закрытыми, хотя знаю, что его член сейчас в ней, по тому, как она царапает простыни, тяжело дышит и стонет, Мейхем.
Мейхем?
Еще один секрет, которого я не знаю.
Я медленно подтягиваю колени к груди, чтобы она не заметила, и чтобы она не коснулась меня.
Я продолжаю плыть прочь отсюда. Я кружусь за закрытыми глазами. Киноверсия не работает, но я могу оказаться в другом фильме. В фильме, где девушка прикована к кровати и делает себе внетелесный опыт, чтобы, блядь, выжить.
Это киноверсия моей жизни.
Я чувствую запах секса в воздухе, мускусный и густой. Он душит меня, как и безрассудные штаны этой девушки, ее громкие крики. Ощущение того, что кровать движется с каждым его толчком. Мои цепи звенят о кровать, и я думаю, может, он просто гребаный идиот?
Но он не сбавляет темп, и девушка становится громче, снова называя его папочкой, и я слышу его ворчание.
Меня здесь нет.
Меня здесь нет.
Это происходит не со мной.
Крик застревает в моем горле, когда темнота кружится вокруг меня, но затем я возвращаюсь к реальности со стоном Маверика, полностью мужским, гортанным, как будто он только что испытал лучший оргазм в своей гребаной жизни.
Мои глаза распахиваются.
Я не могу удержаться. Я не могу не смотреть прямо перед собой. А он смотрит прямо на меня, тяжело дышит, рот открыт. Я не могу этого видеть, но могу представить, как пот капает с его лба.
Девушка подняла руки вверх, потерявшись в экстазе, и она тоже задыхается.
И когда я смотрю вниз, я вижу, что он все еще в ней.
Он кончил в нее. Мое сердце разрывается еще больше, и я прикусываю язык, чтобы не зарыдать.
Я слышу, как он фыркает от удовольствия, и мой пульс учащается, когда он медленно выходит из нее, его рука лежит на ее животе, так же как и на моем. Его все еще твердый член упирается ей в бедро.
Затем онснимает презерватив, наблюдая за мной.
И я ненавижу себя, когда тихо выдыхаю. Вздох облегчения.
Но потом он говорит: — Перевернись. Я хочу трахнуть тебя в задницу, и я думаю, что сейчас умру.
Я закрываю с ним глаза.
Он ухмыляется, девушка смеется и делает то, что он просит, ее задница у его лица, ее голова направлена ко мне.
Он смотрит на нее и снова на меня.
Нет.
Его рука находит ее задницу.
Нет.
Он раздвигает ее под своими руками, все это время наблюдая за мной.
Я снова качаю головой. Нет.
Я произношу это слово.
Он улыбается, качает головой.
Я произношу его снова, и чувствую, как горячие слезы катятся по моему лицу.
Он замирает. Потом он выдыхает, поворачивает голову, закатывая глаза.
И выгоняет девушку из своей комнаты.
Часть меня испытывает облегчение. Если бы я увидела, как они спят вместе, я бы не выдержала. Часть меня ненавидит его за это еще больше. Я не знаю, уходит ли она из этого дома, но он запирает дверь изнутри, когда она уходит, после шумного поцелуя — до свидания. Он шлепнул ее по заднице, когда она выходила из комнаты, и я ненавижу, что это было наименее болезненным из того, что мне пришлось наблюдать.
Он идет в ванную, моет руки, а когда выходит обратно, дверь остается открытой у него за спиной, пропуская свет в комнату. Он переоделся в шорты.
Я хочу быть незамеченной. Я хочу сказать ему, что иду спать. Я хочу убить его. Я хочу вырезать эти засосы с его шеи.
Я не делаю ничего из этого. Вместо этого я закрываю глаза и с затаенным дыханием наблюдаю, как он садится на кровать рядом со мной.
Он протягивает руку, чтобы убрать волосы с моего лица, и я отдергиваю голову от его прикосновения. С его губ срывается смех, беззаботный, как будто я забавный ребенок. Он все еще касается моего лица, даже когда я отказываюсь смотреть на него. Отказываюсь облегчить ему задачу.
Его пальцы скользят по моей челюсти, по шее.
— Ревнуешь, детка?
Ревнуешь? Я хочу убить его. Я ничего не говорю.
— Я собираюсь освободить тебя от наручников, Элла, — шепчет он, его пальцы на моей шее. Несмотря на себя, мое тело реагирует, соски твердеют, давя на толстовку. — Но ты должна пообещать мне, что не сбежишь.
Не сбежишь? Конечно, я не сбегу. Я собираюсь убить тебя.
Но я все равно ничего не говорю.
Он берет мой подбородок в руку, заставляя меня посмотреть ему в лицо.
— Я думаю, мы это уже проходили, Элла. Когда я задаю тебе вопрос, — он наклоняется ко мне вплотную, его рот накрывает мой, и мне хочется блевать. — Ты, блядь, отвечаешь мне.
Я смотрю в его голубые глаза, его брови нахмурены. Мне хочется плюнуть ему в лицо.
Секунды идут. Его пальцы все глубже впиваются в мой подбородок.
И тогда я киваю.
— Я не буду сбегать, — говорю я сквозь стиснутые зубы.
Он улыбается.
— Так-то лучше, — он отпускает мое лицо, нащупывает ключ в заднем кармане. Он расстегивает один наручник, затем другой, оставляя их прикрепленными к кровати, но освобождая мои руки.
Кровь приливает к моим рукам, которые покалывает, и я медленно поворачиваю их вниз по бокам, боль в плечах заставляет меня гримасничать.
Он кладет ключ в карман и садится обратно, его ноги стоят на полу, бедра повернуты ко мне.
— Ты в порядке? — спрашивает он.
Я игнорирую его, отряхивая руки.
Нежно, обеими руками он тянется к моему запястью, вытягивая свое тело на матрасе. Он проводит большим пальцем по косточкам.
Я почти стону от того, как это приятно, но когда я закрываю глаза, я вижу все снова и снова. Слышу, как он зарывается в нее. Папочка.
Мои глаза горят от непролитых слез. Мое горло сжалось, и я едва могу смотреть на него.
— Я не могу поверить что ты, — тихо шепчу я. — Я не могу, блядь, поверить что ты.
Его массаж моего запястья прекращается, и он отпускает меня. Когда я открываю глаза, он отталкивается от меня и садится на кровати. Он проводит рукой по волосам и стонет.
— Ты… — я не могу закончить свое предложение. Я даже не знаю, что я хотела сказать.
— Я, что? — дразнит он меня.
Гнев испаряет мои слезы.
— Я, блядь, ненавижу тебя.
Его челюсть сжимается. Но потом он ухмыляется мне.
— Хорошо. Теперь ты точно знаешь, что я чувствовал, глядя, как ты позволяешь этому гребаному парню лапать тебя.
В этот момент я действительно чертовски ненавижу его.
И когда я снова чувствую себя свои руки, я двигаюсь.
Я спрыгиваю с кровати, прежде чем он успевает остановить меня, и хватаю нож с тумбочки. Я нащупываю рифленую застежку и нажимаю на нее, лезвие высвобождается.
Я делаю шаг назад от него, держа нож в трясущейся руке.
Он забавно смотрит на меня.
— Ты знаешь, как им пользоваться, детка?
У меня так пересохло во рту, что я едва могу вымолвить слова.
— Я, блядь, ненавижу тебя.
Он не раскаивается. Ему все равно. Ему, блядь, все равно.
Он вскидывает бровь, но не двигается.
Я не могу стоять на месте. Я продолжаю отступать, зная, что скоро врежусь в стену, но я не могу остановиться. Я хочу убежать отсюда. Я хочу ударить его ножом. Я хочу убить его на хрен.
Мои руки горячие. Мое лицо тоже.
— Почему бы тебе не положить это, пока ты не причинила себе боль, Элла? — его голос такой спокойный. Такой незатронутый.
Это тот самый парень, который покупал мне гребаную еду. Кто водил меня за продуктами. Который сделал больно моей матери, ради меня. Кто сломал бильярдный кий об колено, чтобы сделать больно тому, кто сделал больно мне.
Но это тот же парень, который бил меня. Который отрицал, что я могу его любить. Тот же парень, который запер девушку в подвале.
Это тот же парень с перевернутым крестом на его гребаном лице и таким количеством скелетов в его шкафу, что он похож на кладбище.
Он встает на ноги.
Я крепче сжимаю пальцы вокруг ножа. Я собираюсь причинить ему боль. Слезы текут по моему лицу, но мне все равно.
Мне все равно, даже когда он делает шаг ближе.
Мне все равно, даже когда он поднимает руки, пытаясь успокоить меня.
— Почему ты плачешь, красотка? — он делает еще один шаг ко мне. — Это то, чего ты хотела, не так ли? Свободы? От меня?
Я снова делаю шаг назад и ударяюсь о стену.
— Ты не смогла справиться со мной, Элла? Со всеми моими маленькими грязными секретами? Тебе нравилось только то, что я давал тебе, не так ли? Ты не имела в виду то, что говорила. Ты не любишь меня, детка. Ты не знаешь меня.
Я подавляю рыдания.
Он подходит ближе. Продолжает говорить.
— Ты страдаешь не из-за меня. Ты страдаешь из-за того, что, как ты думаешь, я отрезал тебя от всего. Не волнуйся, красотка. Я все равно куплю тебе…
Я бросаюсь на него вслепую. Я в ярости, мои руки трясутся от гнева, голова раскалывается. Я бросаюсь на него и заношу нож, пытаясь вонзить его в его бок.
Но он отворачивается от меня, а я все еще держу лезвие в руке. Все еще вижу, что оно не вошло в его плоть.
Но кровь есть.
Он ругается под нос, и мы оба одновременно смотрим на его голый торс.
Кровь.
Очень много крови, льющейся из глубокого пореза на узкой талии. Багровые капли стекают по его татуированной коже на ткань его серых баскетбольных шорт.
На мгновение мы оба смотрим на это.
Затем он переводит взгляд на меня и улыбается.
— И это все? — дразнит он меня. Он качает головой. — Выглядит плохо, Элла, но это меня не убьет. Разве ты не хочешь большего?
Я отступаю от него, переводя взгляд с его глаз на кровь и обратно.
— Я трахал ее прямо перед тобой. Я входил в нее прямо у тебя на глазах, а ты ничего не сделала, Элла. Разве ты не хочешь большего?
— Я ненавижу тебя, — говорю я снова, шепотом. — Я ненавижу тебя.
— Почему? — дразнит он меня, поднимая руки в вопросе. — Ты думала, что я спасу тебя от этого гребаного трейлера, твоей гребаной мамаши и ее дерьмовых парней, которые хотят тебя трахнуть?
— Я думала, ты лучше, — я ненавижу вкус этих слов на своем языке, но я произношу их снова. — Я думала, что ты лучше.
Он опускает руки, и я вижу, как он сглатывает, наблюдая за тем, как кровь капает на пол.
— Я думала, что ты лучше. Я думала, что ты бог. Я обожала тебя.
Его руки сжимаются в кулаки.
— Я думала, что ты такой же, как я. Я думала, что ты ищешь кого-то, кто… полюбит тебя. Чтобы причинить тебе боль. Исцелить тебя.
Он снова сглатывает, его челюсть стиснута, пока он молча наблюдает за мной в течение мгновения.
— Что с тобой случилось, Элла? Расскажи мне все.
— Моя мать… связывала меня, ты знал? — я закрываю глаза, чувствую, как слезы текут по моей шее, под воротник толстовки. — Когда она уходила, она надевала на меня наручники, когда я была ребенком. Она ставила фильм, но они не были достаточно длинными, поэтому я закрывала глаза и делала свои собственные. Она надевала на меня наручники, а когда возвращалась домой и мой желудок урчал, она кричала на меня.
Я слышу, как он придвигается ко мне.
— Не трогай меня, — шепчу я, не открывая глаз.
Он перестает двигаться.
— Потом она встретила… Шейна.
Я вижу его большие карие глаза. Он был таким чистым. В отличие от остальных маминых любовников. Он был чист, у него была работа, он покупал нам еду, он покупал ей цветы, он стучал в мою дверь, чтобы сказать мне выключить свет на ночь, потому что на следующее утро у меня школа. Я закатывала глаза и ворчала по этому поводу, но внутри… мне это нравилось. Мне нравилось, что кто-то хочет сказать мне, что делать.
Кому-то не все равно.
— Мама не знала ничего хорошего, когда я пыталась устроить ее в реабилитационный центр. Пыталась накормить ее. Пыталась удержать ее… дома. Ей было все равно, и она все равно выходила, и все равно исчезала. Но я была старше. Она не могла сдерживать меня. И Шейн бы ей не позволил.
Я даже не слышу, как Маверик дышит.
— Но ему пришлось уехать по работе, и однажды на выходных его не было, а я умирала с голоду, и мамы не было дома. Я не смогла найти работу после нашего последнего переезда, а в холодильнике не было ничего, кроме пива, — я вытираю тыльной стороной ладони закрытые веки. — Я выпила его. Все.
— Элла…
— И когда Шейн вернулся домой, мне было плохо, а он был… зол. Потому что полиция сказала ему, что мою мать нашли в машине с тремя мужчинами. Она… — я делаю дрожащий вдох. — Она трахалась с ними.
— Элла, ты не должна…
— И он трахнул меня. Это был не первый раз, — я громко смеюсь над этим, открываю глаза, мое зрение затуманено слезами, когда Маверик смотрит на меня, одна рука протянута ко мне, как будто он хочет дотронуться до меня, но он знает, что я не позволю ему. — Но этого было недостаточно, потому что он тоже напился. И когда он трахал меня там, это был мой первый раз. И это было… — я сглатываю, мое лицо теплеет от воспоминаний. От признания.
Но Маверик этого не заслуживает.
Он опускает руку, его глаза суровы.
— Может быть, я действительно думала, что ты спасёшь меня. Может быть, я думала, что ты вытащишь меня из этой жизни. Но ты не тот, кем я тебя считала.
— А кем ты меня считала, Элла? — его тон не полон злобы, и это укололо меня глубоко в грудь.
— Лучше. Я думала, что ты лучше, чем то, что я знала. Но ты просто боишься. Ты боишься открыться. Боишься владеть тем, чего хочешь. Боишься секретов, которые хранишь, потому что думаешь, что они заставят меня бежать. Так что же ты делаешь?
Я делаю шаг к нему, и его глаза не отрываются от моих, даже когда я держу нож наготове.
— Ты делаешь что-то, что, как ты знаешь, мне не понравится. Что-то, что, как ты знаешь, причинит мне боль. Поэтому я уйду и уеду, и тебе никогда не придется открыться, — я бросаю нож на пол и смотрю, как он вздрагивает от звука. — И знаешь что, Маверик? Ты получил то, что хотел. Я ухожу.
Я обхожу его, и он хватает меня за руку, притягивая к себе.
— Нет, не уходишь, Элла.
— Убери свою руку от меня.
— Элла.
Это было обещание. Предупреждение. Угроза. Так он произносил мое имя каждый раз, когда хотел, чтобы я осталась, каждый раз, когда хотел, чтобы я была под его контролем. Это был тот же тон, который я слушала последние несколько недель, потому что я была глупой.
Глупо было думать, что постоянный трахальщик и парень, который запихивал мне в рот еду в качестве оплаты, влюблен в меня.
— Убери свою гребаную руку от меня.
Его губы растягиваются в улыбке.
— Я ценю ругательства, Элла, но нет.
— Найди ее, — дразню я его вместо этого, меняя тактику. — Найди, блядь, девушку, которую ты держал в своем подвале. Притащи ее сюда. Может быть, расскажи ей обо всех тех случаях, когда ты трахал меня. Закапывай свою ненависть к себе в кого-то, кто может это принять, потому что я не могу, Маверик. Я, блядь, не могу, потому что я ненавижу себя достаточно для нас обоих, — я вырываюсь из его хватки, и на этот раз он меня отпускает.
Он отпускает меня.
Конечно, она убежала.
Я говорю себе, что рад, что она это сделала. После этого… с девушкой и ножом, и чертовой злостью, и тем, как я хотел прижать ее к себе и заставить остаться…
Я не лучше Люцифера. Чем мой отец. Чем Джеремайя. Я не лучше, чем 6. Чем каждый другой тупой ублюдок на этой планете, которому повезло найти девушку, которая смотрит на него, как на бога, а потом обязательно плюнет в его гребаное лицо, когда он уже стоит на коленях.
Хорошо, что она не здесь. Подальше, блядь, от меня. Мне вообще не следовало идти за ней в Либер. Я был не в том состоянии, да и она, очевидно, тоже. Какая девятнадцатилетняя захочет, чтобы её ударил незнакомец?
Такая, которая хочет вспомнить, каково это, блядь, чувствовать: внимание, ненависть, какую-то жестокость, чтобы напомнить им, что они живы.
Я могу сколько угодно винить в этом ее возраст. Ее мать. Ее гребанную жизнь. Шейна. Я могу отмахнуться от нее и отрезать ее, но правда в том… Я понимаю, почему она хочет этого.
Эта жестокость. Этот гребаный хаос. Это заставляет ее чувствовать, что кому-то не все равно. Заботится настолько, чтобы причинить ей боль. Чтобы заставить ее выучить урок. Чтобы захотеть научить ее, как я, даже если это будет сделано жестокими руками.
Боги иногда делают это. Они приносят урок из боли.
Когда у меня в заднем кармане пищит телефон, я уже знаю, кто это.
И когда я стою на коленях у ног отца Томаша, сложив руки на коленях и склонив голову, я заставляю себя думать о них: Малакай. Сид. Бруклин. Риа. Элла.
Все, кого я не могу отпустить. Всех, кого я не могу спасти.
Я сказал отцу Томасу не разговаривать, как только он вошел, и он вздохнул. Потер виски. Сжал этот гребаный крест Левиафана на шее.
Но он молчал. И до сих пор молчит, с каждым взмахом хлыста.
Я не перестаю думать о них, несмотря на то, что из-за боли мне трудно удерживать взгляд на их лицах. Больше всего на Малакае.
Интересно, как бы он выглядел сейчас.
Интересно, был бы мой отец другим.
Моя мать.
Интересно, есть ли внутри них что-то, что все еще мягко. Что все еще любит себя. Любит меня… Бруклин…
Я больше не чувствую этого. Мое тело чувствует, как оно содрогается при каждом ударе. Мои ладони лежат на полу, бок пульсирует от ножа.
Элла.
Это напоминание. Я никогда не смогу стать тем мужчиной, который ей нужен. Я никогда не смогу быть тем мужчиной, который нужен кому-либо. Я даже не могу быть тем, кто нужен мне. Самое большее, на что я могу надеяться, это быть хорошим братом. Помочь Люциферу. Сид. Атласу. Эзре. Кейну. Даже если это означает разбить их на части. Но я лучше многих знаю, что если тебя ломают, значит, тебя снова собирают.
Иногда сильнее.
Лучшее, на что я могу надеяться, это такие моменты, как эти, напоминающие мне, что вся эта боль, вся эта кровь, все это унижение… Я заслуживаю этого. Потому что я делал и хуже.
Боль снова пронизывает меня насквозь, как и тепло на моей спине, спускаясь к штанам.
Следующий взмах хлыста, и я падаю на предплечья, упираясь лбом в прохладный цемент пола гаража.
Отец Томаш делает паузу. Я зажмуриваю глаза, вдыхаю несколько секунд облегчения.
Но он хорош. Он так хорош.
Он не останавливается надолго.
Бар на удивление полон, учитывая, что сейчас почти час ночи в среду. Я приехала на попутке, и мужчины, с которыми я ехала, тоже здесь, заказывают коктейли и ухмыляются мне, как будто думают, что я собираюсь расплатиться с ними в конце ночи.
Может, и расплачусь.
Я сняла свою толстовку, когда уходила от Маверика, и бросила ее в его дворе. Я в белой майке, черных леггинсах и поношенных кроссовках. Но, похоже, никого не волнует, что я была в сарае для морских свинок, и никто не знает, что я видела, как парень, которого я считала богом, трахал другую девушку в нескольких сантиметрах от меня на той же кровати.
Охранники возле квартала Маверика допрашивали меня, когда я выходила, но, несмотря на их оружие и мрачный вид, я сказал им, чтобы они шли на хуй. И, черт возьми, это было приятно.
Примерно так же, как приятно выпить третью рюмку в баре, где никто никого не опознает.
Бармен — тот же самый, что и тогда, когда я пришла сюда с Мавериком и его друзьями, и он с любопытством смотрит на меня, но не прекращает наливать текилу мне и двум мужчинам по обе стороны от меня.
— Элла? — спрашивает один из них, поворачиваясь на своем табурете лицом ко мне.
Я выпиваю еще одну рюмку и чувствую, что мой желудок горит, а комната качается перед глазами, когда я поворачиваюсь, чтобы рассмотреть его. Ему, вероятно, около тридцати, с трёхдневной щетиной, в белой футболке и джинсах, с мускулистыми предплечьями.
Я киваю один раз.
— Ага, — говорю я, это единственное слово застыло у меня на языке. — А ты? — я не спросила их имена. Ни о чем не спрашивала. Они сказали, что едут домой после поздней ночной реставрации, но когда я назвала этот бар по имени, они с готовностью присоединились ко мне.
— Марк, — говорит парень, его пальцы сжимаются вокруг наполовину наполненного пива. Он выпил столько же, сколько и я, но он не качается на своем табурете, как я. — Откуда ты взялась, Элла?
Я жду, что он скажет что-нибудь о том, что я упала с небес, и думаю, что упаду прямо на хрен с этого табурета, если он это сделает, пьяный он или нет. Это слишком извращенно. Но он просто ждет.
Он просто ждет, пока я отвечу на его хороший, нормальный вопрос, с хорошей, нормальной улыбкой на лице. Ничего, что заставило бы меня захотеть выколоть себе глаза. Вырезать свое сердце из груди и отдать ему, пока я умоляю его любить меня.
Он не ударил бы меня. Возможно, даже если бы я попросила его об этом. Возможно, даже если бы я умоляла его.
— Западная Вирджиния, — отвечаю я ему, и его глаза загораются.
— В какой части? Мои родители из Западной Вирджинии, мы часто туда возвращаемся.
Я заправляю прядь волос за ухо, чувствуя тепло на лице и в крови от всей этой текилы. Слишком много, черт возьми. Но я заставляю себя сосредоточиться на глубоких карих глазах Марка.
— Бекли. А ты?
Он делает глоток пива и качает головой.
— Ты не поверишь, но Глен Морган, — он тихонько смеется про себя, делая еще один глоток.
— Вау.
И я действительно удивлена. Какова вероятность того, что мы оба родом из маленьких городков, расположенных рядом с Тернпайк?
— Похоже, сегодняшний вечер был судьбоносным, — его глаза метнулись за мою спину, к его другу, который оживленно разговаривает с кем-то еще, затем вернулись ко мне. — Что ты делаешь остаток ночи, Элла?
Я подавляю зевок, тру глаза и смотрю на колени Марка. Он более мускулистый, чем Маверик, выше меня, но не совсем такой высокий, как он. У него нет татуировок, которые я могу видеть, и у него короткие каштановые волосы, густые и грубые. Его руки, лицо и шея загорелые, и я думаю, что это от работы на открытом воздухе. Я думаю, что у него нет ран на спине, но, вероятно, у него много зазубрин, порезов и мозолей от работы.
Я даже не знаю, работает ли Маверик на самом деле.
— Уже утро, — замечаю я, подперев голову кулаком, локоть на стойке. — Я устала.
Я не знаю, почему я это говорю, почему я предполагаю, что, возможно, я хочу, чтобы он отвез меня в место с кроватью. Я знаю, что если я сделаю это, если окажусь с ним в постели, он будет ожидать, что я трахну его, и я сделаю это.
Хотя бы для того, чтобы выкинуть Маверика из головы. Эта девушка называла его — папочка. Он никогда не просил меня называть его так. Я даже не знаю, нравится ли ему это, но мне все равно. Наверное, я буду слышать это слово в своей голове до конца жизни.
Возможно, я никогда больше не буду с ним разговаривать, но я все равно буду слышать его, и я все равно буду слышать, как он говорит ей, что хочет трахнуть ее в задницу, и я буду видеть, как она переворачивается, а он закатывает глаза на мое тихое — нет.
Марк прочищает горло, откидывается назад, чтобы взять меня в руки.
— Ты действительно пьяна, Элла.
Я киваю головой. Нет смысла отрицать это.
Он вздыхает, выглядя неожиданно сожалеющим.
— Хочешь, я отвезу тебя домой?
— Нет.
Это вырывается быстрее, чем я хочу, и я даже не совсем уверена, что имею это в виду. Я должна пойти домой. Мне нужно домой. Но что дома? Может быть, моя мать. Может быть, ее любовник. Может быть, ничего.
Я никогда не чувствовала себя дома с матерью.
А с Мавериком — да, с того самого утра, когда я проснулась в его постели.
Марк вздергивает бровь.
— Я могу отвезти тебя к себе домой, — предлагает он, выдыхая воздух. — Но я не знаю, если…
— Все в порядке, — уверяю я его, несмотря на то, что моя голова кричит мне остановиться. Я протягиваю руку и сжимаю его ладонь, понимая, что перехожу черту и слишком быстро, но мне все равно.
И когда карие глаза Марка блестят от моего прикосновения и он проводит своими пальцами по моим, я знаю, что он будет нежным. Добрым. Он не причинит мне боли. Как и у Коннора, у него есть какое-то уважение к женщинам. Ко мне.
Для себя.
Он улыбается мне, и я держу свою руку в его, когда он кивает бармену, чтобы тот принес счет. Я не предлагаю заплатить, у меня нет денег.
Я бросаю его руку, когда он достает бумажник, и сообщаю ему, что направляюсь в туалет. Он хмурится, протягивая свою карточку.
— Ты уверена, что сможешь туда попасть? — поддразнивает он меня, но в его словах чувствуется и реальное беспокойство. Я оглядываю бар. Здесь не так много народу, как в ту ночь, когда произошла драка, но людей довольно много. В основном мужчины.
Тем не менее, моя голова, возможно, гудит, а мозг работает слишком медленно, но я могу добраться до туалета самостоятельно. Я уже бывала пьяной.
Я киваю, сползаю с барного стула.
Бар вращается, и по какой-то нечестивой причине здесь играет 929 Halsey, и я могу разобрать слова среди всех парней, которые пьют дерьмо и коктейли здесь в нечестивый час.
Нечестиво.
Я фыркнула про себя на это слово. Вот что такое Маверик. Таким он всегда был. Нечестивцем. Я бы отдала ему все, что он захочет. Любое подношение, любую десятину. Я бы отдала ему все свое сердце, если бы он мог дать мне хоть что-то. Дать мне частичку себя, погребенную под всей этой тьмой. Дал мне что-то, за что я могу держаться.
Я тяжело сглатываю, сдерживая слезы. Для этого будет время позже, когда я развалюсь в своей постели. Когда мне придется встретиться со своей собственной жизнью после того, как я месяц, как в кино, заимствовала чужую.
Я иду по длинному коридору к туалету, и я рада, что он пуст. Я кладу руку на стену, чтобы удержаться, и хихикаю, едва не спотыкаясь о собственные ноги.
Марк хороший. Сегодняшний вечер будет приятным. Возможно, он не извращенец, и секс, вероятно, не будет великолепным, но я не буду думать о нем, и это все, что действительно имеет значение.
Мне требуется секунда, чтобы понять, в какой туалет я должна пойти, и еще секунда, чтобы разозлиться, что мне придется выбирать, потому что какая на хрен разница? Но в конце концов я узнаю девушку в треугольном платье (ведь кто не любит хорошее треугольное платье?) и прижимаю руку к дереву, чтобы открыть дверь.
Но кто-то хватает меня за руку, разворачивая к себе. Мои руки устремляются к его груди, чтобы поймать себя, так как все вокруг меня кружится.
Я наклоняю голову, чтобы встретиться с его голубым взглядом, и он прижимает одну руку к моей пояснице, а другой сжимает мою руку.
Мой желудок опускается.
— Нет, — тихо говорю я, качая головой. — Нет, нет, нет. Тебя здесь нет.
Он не улыбается мне.
— Я здесь, красотка.
— Уходи, — бормочу я, полусерьезно ударяясь о его грудь. — У меня свидание.
Он качает головой, хмурится, и от этого движения татуировка на его лице немного съезжает вниз.
— Я слышал.
Я застываю в его объятиях.
— Ты знаешь Марка? — я не могу сдержать тихий трепет, который затмевает мои слова. Он действительно бог.
— Марк, да?
Я киваю, мой мозг затуманен. Мои слова невнятны.
— Да. Марк. Карие глаза. Он заплатил за мою выпивку.
— Ты слишком молода, чтобы пить, детка.
Я хочу прижаться головой к его груди. Я хочу, чтобы он отнес меня в свою машину. Чтобы отвез меня домой. Сказал, что все это было лишь одним ужасным сном.
Но та девушка. Та девушка. То, что он сделал…
— Ты все испортил, — говорю я ему.
Он кивает.
— Да.
Я наклоняю голову, чтобы лучше видеть его, позволяя всему весу моего тела упасть на него, его рука обхватывает мою спину, чтобы удержать меня в вертикальном положении.
— Марк хороший.
— Элла, хватит о…
— Марк — хороший парень. Он будет добр ко мне. Он не будет меня бить, понимаешь, Маверик?
Что-то вспыхивает в его голубых глазах, но я не знаю что, и не знаю, может быть, мне просто мерещится, потому что все расплывается по краям, когда он прижимает меня к себе, близко к своей груди.
— Он не причинит мне вреда и он не…
Он кружит нас, прижимая меня к стене, одной рукой сжимая мое горло так сильно, что мне вдруг становится трудно дышать.
— Это не то, чего ты хочешь, Элла, — говорит он мне. — Никто не трахнет тебя так, как я. Ни гребаный Марк. Ни Коннор. Ни этот мудак Шейн. Никто. Ты поняла?
Я пытаюсь пошевелить головой, но его пальцы, обхватившие мое горло, не дают мне пошевелиться. Интересно, потеряю ли я сознание? Интересно, хочу ли я этого.
— И кроме этого, ты хочешь, чтобы я причинил тебе боль. Прямо сейчас ты тоже хочешь причинить мне боль. Ты ненавидишь меня, но все равно, Элла, все равно…. — он прижимается ко мне сильнее, моя голова ударяется о стену. — Ты хочешь исцелить меня, не так ли, красотка? — его хватка крепнет, и вот-вот появится синяк, а я потеряю сознание. — Ненавидь меня. Сделай мне больно. Исцели меня, — повторяет он. — Ну, давай, детка. Поиграй со мной в Бога.
Я пытаюсь сделать вдох, но не могу. Мои пальцы двигаются к его руке, пытаясь оттолкнуть его. Мне надоело играть с богами, и даже когда я царапаю его руку, пытаясь заставить его отпустить, я не думаю, что меня это действительно волнует. Если он хочет украсть мое дыхание, пусть получит его. Боги всегда побеждают, в конце концов.
Даже если мы встанем на колени, склоним голову и помолимся, они все равно заберут наши жизни, а мое сердце уже у него. Что может добавить мое безжизненное тело к жертвоприношению?
Он наклоняется ближе, его дыхание касается моего уха.
— Мне жаль, что я сделал тебе больно.
Я перестаю царапать его руку.
— Мне жаль, что я сделал то, что сделал. Эта девушка ничего для меня не значила. Никто ничего не значит для меня, Элла, ты знаешь это? Я не думал, что когда-нибудь смогу влюбиться в кого-то так быстро, и вот ты здесь. Ты была права, насчет того, что я не хочу никого впускать. Не хочу выдавать свои секреты.
Перед моими глазами вспыхивают звезды, и я перестаю бороться. Перестаю пытаться оттолкнуться от стены. Я позволяю ему сжимать меня так сильно, как он хочет, до тех пор, пока я могу удержать эти слова. Эти прошептанные признания.
— Но я собираюсь отдать их тебе, Элла, потому что ты их заслуживаешь. И ты не пойдешь домой с Марком, и не побежишь обратно к Коннору, и если я когда-нибудь увижу в своей жизни гребаного Шейна, я убью его без колебаний.
Его пальцы ослабевают, как раз когда в моем поле зрения появляются черные края.
— Ты не можешь… — задыхаюсь я, делая дрожащий вдох. — Ты не можешь говорить мне, что…
Он снова сжимает пальцы, забирая мои слова.
— Ты принадлежишь мне, Элла. Я буду говорить тебе, что делать до конца твоей жизни, и знаешь что?
Я не могу говорить, поэтому не могу угадать. Я закрываю глаза, гадая, так ли я уйду. От рук прекрасного, сломленного дьявола.
— Ты тоже расскажешь мне, — он подносит свои губы к моему рту и целует меня, не давая дышать. — Ты расскажешь мне, — снова говорит он мне в губы, — и если я когда-нибудь снова облажаюсь, ты можешь вонзить нож прямо в мое сердце, но ты никуда не уйдешь, потому что после того, как я расскажу тебе все свои секреты, — его рот снова накрывает мой, и я чувствую, что сползаю по стене, мои пальцы немеют, кислород покидает мой мозг, — ты теряешь возможность уйти от меня, Элла. Если бы ты попыталась, я бы убил тебя первой.
Он значительно ослабляет свою хватку, и я пользуюсь возможностью. Я пользуюсь ею, потому что если я не сделаю этого, то поступлю так, как он сказал. Я вернусь с ним, и он откроет свои секреты, и сердце его будет обливаться кровью, а я не уйду. Я прощу ему слишком много.
Я впиваюсь пальцами в то место, где, как мне кажется, я порезала его, и, кажется, моя цель верна.
Он отпускает меня, ругаясь под нос, и я бегу. Я спотыкаюсь и могу упасть, но я бегу так далеко от этого опасного мальчика, как только могу.
И я бегу прямо в объятия Марка.
— Ух ты, Элла, — говорит он с легким смехом. — Вот ты где. Я как раз шел тебя проведать, — он обхватывает меня руками, и я крепко прижимаюсь к нему.
— Отвези меня обратно, — тихо говорю я. — Отвези меня к себе домой.
— Элла, — голос Маверика у меня за спиной.
Руки Марка крепко обхватывают меня.
— Ты знаешь этого парня? — спрашивает он, его слова звучат тихо.
Я качаю головой в рубашке Марка.
— Нет. Отвези меня назад.
— Элла, — рычит Маверик. — Это моя девушка, — говорит он Марку, чьи руки напряжены вокруг меня.
— Нет, — пролепетала я, прижимаясь к Марку. — Нет. Я его больше не знаю. Забери меня…
— Если ты заберешь ее из этого бара, я тебя убью.
Марк сильно сжимает меня.
— Что это было? — рычит он. — Я не оставлю ее с тобой, ты, кусок мусора.
Я напрягаюсь, думая о своем трейлере. О своей матери. О Шейне. О моих грехах.
Маверик смеется.
— Видишь, Элла? — шепчет он. — Вот что думает о тебе твой новый друг Марк. Кусок мусора.
Нет. Нет. Нет.
— Заберите меня отсюда! — кричу я Марку, колотя кулаками по его рубашке.
— Шшш, — утешительно говорит Марк. — Я собираюсь вытащить тебя отсюда, а потом мы позвоним в полицию.
Нет, блядь, не позвоним. Но я этого не говорю. Я не говорю этого, и вместо этого позволяю Марку обхватить меня за плечи и закружить. Я не оглядываюсь, когда мы выходим, и друг Марка присоединяется к нам, когда Марк щелкает пальцами.
Я не оглядываюсь, и Маверик не останавливает нас, но я слышу его, как будто он шепчет слова специально для меня.
— Если ты уйдешь, Элла, не смей возвращаться.
Прошла неделя, и я стою на пороге его дома, где Коннор высадил меня несколько часов назад. Он, наконец, подъезжает к подъездной дорожке, спуская тормоза. На долю секунды я задумываюсь, потому ли это, что он увидел меня, или потому, что он просто мудак.
Но когда он ставит машину на парковку и даже не удосуживается закрыть дверь, медленно подходя ко мне, я понимаю, что он определенно видит меня.
И я понимаю, что, возможно, это была ошибка.
Может быть, все эти игнорируемые телефонные звонки, мои прятки в своей комнате, когда он приходил в дом, сообщения, которые я удаляла, не читая… может быть, мне не следовало возвращаться.
Я встаю на ноги, делаю шаг назад к его огромному крыльцу и тянусь к колонне у себя за спиной, чтобы устоять.
— Какого хрена ты здесь делаешь? — он держит ключи в сжатых в кулак руках, и я вижу, что на них и на его запястьях, чуть ниже черной футболки, что-то блестит.
Что-то красное.
— Ч-что это? — я заставляю себя спросить, слова Сид возвращаются ко мне.
Будь осторожна с Мавериком. У него всегда кровь на руках. Уходи, пока еще можешь.
Он не отводит от меня взгляда.
— Может, это остатки того траха, который ты притащила домой на прошлой неделе, Элла, — он сплевывает на землю. — Кстати, как там Марк? Он хорошо тебя оттрахал?
— Ты бы не…
Он закрывает пространство между нами и хватает меня за руку, дергая меня вперед.
— Ты понятия не имеешь, что бы я сделал или не сделал, малышка. Так что не испытывай меня на прочность.
На мгновение я снова с мамой. На мгновение она кричит на меня, что я разрушила ее жизнь. Что мой постоянный голод стоит ей слишком много денег. Что я неблагодарная. Ленивая. А после Шейна — шлюха. Что я украла у нее единственный шанс на счастье. На мгновение, я ребенок и заслуживаю этого.
На одно мгновение.
Но потом я слышу, как Маверик говорит: — Я хочу трахнуть тебя в задницу, и момент проходит.
Я не из тех, кем меня называла мама. И я определенно не гребаный ребенок.
Я выдергиваю руку из его хватки с такой силой, что он действительно отпускает ее, и я вижу вспышку удивления на его лице.
— Что бы я не сделала с Марком, ты заслуживала худшего. Ты заслужил, чтобы я сделала это на твоих глазах, — я делаю шаг вперед, приближаясь к его лицу, но держа руки по бокам. Я боюсь, что причиню ему боль, если не сделаю этого, и я не уверена, насколько жестоко это может быть. — Ты заслужил, чтобы больше никогда не слышать обо мне. Ты заслуживал того, чтобы узнать, счастлива ли я в итоге с кем-то другим. С кем-то, кто может знать, как сказать что-то хорошее и иметь это в виду. Кто может знать, как открыться мне! Поговорить со мной…
— Потому что ты — королева общения, да, детка?
— рассказать мне, чем ты занимаешься, когда меня нет. Чем занимаются твои странные друзья. Где ты работаешь. Почему ты заперся в офисе и почему ты всегда злишься…
— Ты хочешь меня, Элла?
Что?
— Ты хочешь меня?
Остальная часть моей тирады вылетает у меня изо рта, и я почти смущена. Мне почти стыдно, что я так много сказала тому, кто дал мне так мало себя. Тому, кто поимел меня одним из худших способов.
Я делаю шаг назад и скрещиваю руки.
— Что? — это все, что я могу сказать.
— Ты хочешь меня? — спрашивает он в третий раз. — Ты хочешь меня или тебе просто нужен кто-то?
Я качаю головой.
— Я не знаю, что…
— Ты просто хочешь кого-то, кто будет иметь тебя? Вытащит тебя из того места, где ты была? Забрал тебя от твоей мамы? Кормил тебя? Трахал тебя? — он подходит ближе, и я отступаю. — Любил тебя?
Нет. Нет, это совсем не то. Он понятия не имеет, что он…
— Ничего страшного, детка, — шепчет он, и в его словах нет злобы. Никакого гнева. Он не прикасается ко мне, но подходит еще ближе, его голубые глаза смотрят на меня.
Я хочу отвернуться. Я хочу сказать ему, что он сумасшедший. Я хочу сказать ему, что дело в нем и в том, что он сделал со мной, а не в…
— Это нормально — хотеть быть любимой, Элла, — он протягивает руку и убирает прядь волос с моего лица. Я помню, что на его коже кровь, но я не могу пошевелиться. Я не могу говорить, даже когда он берет меня за подбородок. — С тобой все в порядке. Ничего плохого.
Я думаю о том, как он сказал о видах секса, которыми мы занимаемся. О том, чего я хотела от него. Мне вдруг становится жарко, тепло во всем теле.
— Нет, — удается мне сказать. Дело не в этом. Я не в отчаянии. Я знаю, что такое любовь. Я не голодаю. Я не…
Он наклоняется, прижимается своими губами к моим.
— Все хорошо, детка, — заверяет он меня, и мое сердце разрывается, и я думаю, что оно может треснуть. Я думаю, что он может разбить его, и я думаю…
Я думаю…
— Я тоже хочу этого. Но я был с девушками. Я гнался за кайфом. И до сих пор гоняюсь. Я все еще искал. До тебя.
По моей щеке течет слеза, и он смахивает ее большим пальцем.
— Пока не появилась ты и не разрушила весь мой мир под глупо красивой луной. Я был так зол, а ты была так готова и… — он сглатывает, отводит глаза, но не отпускает меня. — И я был в ужасе.
Еще больше слез застилают мне глаза, и я крепче прижимаю руки к груди, губы дрожат.
— Мне было так страшно, и я снова почувствовал себя ребенком, — он встречает мой взгляд, проводя большим пальцем взад-вперед по моей щеке. — Я чувствовал себя глупым ребенком, потому что любовь не настоящая, и она не случается так быстро, и люди, которых я люблю… Я всегда причиняю им боль.
Я думаю о девушке. Я думаю о той ночи, когда я сказала ему нет, а он не захотел слушать…
Его рука уходит с моего лица, и мой живот скручивается в узел. Он снова отводит взгляд, и я не могу этого вынести.
Не могу, потому что он прав. Мне действительно кто-то нужен. Мне нужен кто-то. Вот почему я поцеловала Коннора. Почему я попала в объятия Маверика в первую очередь.
Но он также не прав.
Я хотела, чтобы это был он.
С того момента, как он повалил меня на землю, мое безумное сердце хотело его.
— Я также причинил тебе боль. И у меня нет хорошего оправдания. Я не знаю, о чем ты думала, когда была в том сарае, но у тебя были все основания думать об этом. Все причины думать, что я тебе не подхожу. Я не подхожу.
Нет. Он подходит. Ты подходишь. Но я не могу говорить.
— Я не подхожу тебе, Элла, и, возможно, никогда не подойду.
Он все еще не смотрит на меня. Нет. Эта неделя была несчастной. Позволь мне вернуться. Отпустить.
— Я ужасный человек, — наконец-то он снова смотрит на меня. — Я ужасный человек, я делал ужасные вещи и буду продолжать их делать, Элла.
Нет.
Он снова тянется ко мне, его рука лежит на моей шее. В его глазах мольба, но он ни о чем не просит. Я затаила дыхание, надеясь, что он попросит.
— Но я хочу тебя. Мне жаль, что я причинил тебе боль, и мне жаль, что я столько всего от тебя скрывал, но я только пытался защитить тебя. И с Челси, и со всем остальным…
Я напрягаюсь при ее имени, но молчу, надеясь.
— Ты была права. Я пытался заставить тебя уйти, — он сглатывает, подходит ближе, прижимается лбом к моему. — Но эта неделя была дерьмовой, и не было никакого печенья, и…
Я не могу сдержаться. Я выдыхаю легкий смех, мой желудок сам собой развязывается.
— И больше никого не было. И не будет. Больше не будет. Нет, если ты… если ты хочешь попробовать это снова.
Я сглатываю, обхватываю его рукой за спину, и его глаза закрываются, облегчение видно на его идеальном лице.
— Ты расскажешь мне все?
Он кивает, глаза все еще закрыты.
— Да.
— И ты будешь мне доверять?
Он снова кивает.
— Я не причиню тебе вреда, Мави, — шепчу я, прижимаясь головой к его груди. — Я не причиню тебе вреда твоими секретами, — прижимаюсь к нему, когда он обхватывает меня обеими руками. — Ты никогда не обижал меня своими. Ты в безопасности, понимаешь? — я понимаю, что говорю и с собой тоже. — Мы в безопасности.
Он целует меня в макушку.
— Да, — бормочет он. — И пока ты снова не сбежишь с другим мужчиной, все остальные тоже в безопасности от меня.
Я смеюсь, несмотря на себя, и он тоже смеется, часть нашего гнева тает.
— Мне так жаль, Элла. Но я собираюсь повзрослеть, ясно? Я вырасту, и я заберу тебя с собой, малышка.
Я не хочу идти туда, куда ты не пойдёшь, даже если ты заберешь меня прямо в ад.
— Ты трахал свою сестру?
— Да.
— Ты жалеешь об этом?
— Очевидно.
— Ты бы сделал это снова?
Он молчит мгновение, как будто обдумывает вопрос. Затем он говорит: — Хочешь знать, насколько я ебанутый?
Я киваю, затаив дыхание.
— Вот правда: я бы сделал это снова, потому что мне это было нужно. Мне нужно было отвлечься, и она была этим.
Я смотрю вниз на его руки на моих босых ногах, он поглаживает большим пальцем свод стопы.
— Она была… — он прерывается, а я не могу поднять глаза. Я не хочу видеть, как он думает об этом. О ней.
Сид. Жена Люцифера. Он спал с ней. Его сестра. Есть и другие вещи, которые я должна услышать. Другие, более важные вещи, гораздо более зловещие, чем ошибочный инцест, но… Я думаю о взгляде Люцифера на Сид. Его рука по-хозяйски обхватила ее плечо, когда мы встретились в баре. Я думаю о том, как они с Мавериком спорили. Как это дало Сид стимул сказать — К черту, встать и танцевать. Я думаю о кругах под ее глазами.
Думаю о том, что только что сказал Маверик. Что она несчастна. Как и мать Маверика. Как и все женщины в 6. Его родную сестру, Бруклин, как он сказал, ее звали, выгнали из дома за то, что она спала с Атласом. Маверик сказал мне, что ему не нравится, что она была с тем человеком из бара, Джеремаей Рейном, который, очевидно, руководит каким-то преступным синдикатом.
Но он считает, что Джеремайя может быть менее опасен, чем 6. Это о чем-то говорит, учитывая, что Джеремайя выглядел полным психопатом за те несколько минут, что я выдержала в его компании. И не только это, но он был горячим психопатом.
Я позволила ему поцеловать себя.
А 6… Я не хочу об этом думать. Я не знаю, как мне представить себе оккультное общество, которое дергает за ниточки политиков и педофилов.
Но ничего из этого не занимает мой мозг в данный момент, в постели Маверика. За последний час, что он объяснял мне все это здесь, наверху, я не могу перестать думать о нем и… Сид.
— Она была всем, чего я хотел, — признается он вслух.
Я напрягаюсь, сжимая в руках темно-серые простыни, не двигаясь с места, опираясь на подушки у своей спины. Солнце проникает в его комнату через стену окон за диваном и маленький столик в его спальне, графин с янтарной жидкостью, кажется, светится от солнца.
— И я не имею в виду, что я любил ее, — объясняет он, но я знаю, что это не по моей реакции. Он говорит так, как будто формулирует это впервые. — Просто… она была грязной.
Я поднимаю глаза и наконец встречаю его взгляд. В лучах зимнего солнца, заливающего эту комнату, его глаза кажутся такими светлыми, такими бледно-голубыми, почти белыми. Я не могу отвести от него взгляд.
— Она была грязной и неправильной, и я грязный и неправильный. Я знал, что она позволит мне делать то, что я хочу, и я не буду чувствовать себя виноватым за это.
— Ты ударил ее? — я не знаю, почему я спрашиваю об этом, но как только я спрашиваю, мое лицо теплеет, особенно когда его губы кривятся в ухмылке.
Он продолжает растирать мои ноги и качает головой.
— Нет. Я же сказал тебе, я делал это только с тобой.
— Тогда что это было? Что ты с ней делал? — я думаю о той девушке здесь, думаю о том, что он собирался с ней сделать.
Он прекращает свой нежный массаж моей ноги, другую руку он закладывает за голову. Его пресс напрягается, когда он выгибает шею назад, растягиваясь. И морщится. Порез, который я ему нанесла, зажил, превратившись в неровную красную линию.
Я думаю о ранах на его спине. Мы еще не добрались до них.
Он выдыхает и снова встречает мой взгляд.
— Мы не должны говорить об этом, Элла.
— Все в порядке, — заверяю я его. — После этого я расскажу тебе обо всех грязных вещах, которые мы с Коном делали в сарае для морских свинок…
Он ущипнул меня за ногу.
— Я же просил тебя не говорить о нем.
— Это нечестно.
Он закатывает глаза.
— Ты была единственной, кто настаивал на этом.
Правда. Я прочищаю горло, пытаясь вернуться в нужное русло. Чтобы двигаться дальше.
— Значит, твой отец просто… позволил отцу Люцифера продать Сид?
Он не может встретиться с моим взглядом, когда отвечает: — Да.
— Но ты все еще… один из них?
Несвятые. 6. Странные имена, я пока не чувствую себя комфортно.
Его глаза становятся сердитыми, когда он смотрит на меня из-под ресниц.
— Я же сказал тебе. Я не могу уйти. Ты должна это понять.
— Но Люцифер убил своего отца, ты сказал…
Он смеется.
— Ты говоришь это так спокойно, Элла. Я не думаю, что ты действительно понимаешь это, — он проводит рукой по волосам. — Не то чтобы я ожидал, что ты поймешь, — бормочет он себе под нос.
Я сажусь прямее, складывая руки.
— Что, черт возьми, это значит?
Он фыркает.
— Не будь дурой, Элла. Даже мне трудно разобраться в этом, а я в этом родился. Ты знаешь об этом только ночь, — он вздыхает, упираясь головой в изголовье кровати и глядя в потолок. — Это все так хреново. Я даже не знаю худшего из преступлений моего отца.
— Девушка в подвале, — говорю я, — Риа.
Он закрывает глаза, его рука на моей ноге напряжена.
— Где она?
— Хотел бы я знать, — он нахмуривает брови, глаза все еще закрыты. — Вообще-то, нет. Я рад, что не знаю.
— Что с ней будет? — мои слова тихие, хотя я не чувствую страха. Он прав. Это все так… невероятно. Культ, стоящий миллиарды, и этот красивый, сломленный мальчик — его часть? Думаю, последняя часть — самая правдоподобная из всего этого.
Его голос хриплый, когда он отвечает мне: — Я не знаю.
— А со мной? — спрашиваю я. — Что произойдет, когда все это закончится?
Его глаза открываются, и он наклоняет подбородок, чтобы посмотреть на меня.
— Ты моя.
Я пожимаю плечами.
— Пока.
Он двигается так быстро, что я не успеваю среагировать, когда он опускает меня вниз, так что я лежу на спине, прижав меня к себе руками по обе стороны моей головы, его грудь прижимается к моей, когда он наклоняется и говорит мне в рот.
— Прости, малышка, — говорит он, но в его голосе нет ни капли сожаления, — теперь ты тоже в этом участвуешь. Я никогда не смогу тебя отпустить.
Я ухмыляюсь ему.
— Мне всего девятнадцать, — поддразниваю я его, проводя пальцами по твердым мышцам его плеч. — Я еще ребенок. Что, если я захочу уйти? Я едва знаю тебя.
Его глаза темнеют.
— Нужно было подумать об этом, прежде чем позволить мне трахнуть тебя в лесу и обращаться с тобой как с маленькой шлюхой, которой ты и являешься, — он прижимает свои бедра ко мне, и я вдыхаю, желая, чтобы он был внутри меня.
— Ты обращаешься с каждой девушкой, которую трахаешь, как с маленькой шлюхой?
Он сглатывает.
— Да, но это другое.
Я провожу пальцем по его руке, по его татуировкам.
— Как это?
— Я больше никогда их не захочу, — он зарывается лицом в мою шею, целует и посасывает меня. Я закрываю глаза и выгибаю спину. — Но ты… Элла… Я никогда никого не хотел так, как тебя.
— Даже Сид?
Его зубы погружаются глубже в мою шею, и я вскрикиваю, впиваясь ногтями в его спину. Он задыхается, его рот отрывается от меня, когда он двигает головой, чтобы посмотреть на меня.
— Мы не будем сейчас говорить о Сид.
— Я хотела бы, — я провожу пальцами по его ранам, плоть все еще шершавая под моими кончиками пальцев. И мне кажется, что… есть еще раны. Внезапно я хочу увидеть все это. Я хочу посмотреть еще раз, но знаю, что сейчас он меня не отпустит.
Хотя, если я продолжу говорить о его сестре, может, он встанет.
Не знаю, почему я нахожу это таким захватывающим, знать эту извращенную часть его. Но это так.
— Это из-за нее ты причинил себе боль?
Это предположение, но я искала. Увидев, как выглядят следы от кнута, что они могут сделать с чьей-то спиной.
Вот как выглядят эти.
Он прижимает свой лоб к моему.
— Мы не будем говорить об этом. Или о ней.
— Ты чувствуешь себя виноватым за то, что трахнул ее, Мави?
— Элла.
Но я чувствую это, его член все сильнее упирается в меня.
— Ты когда-нибудь ревновал? Ревнуешь, что твой брат завел себе маленькую грязную шлюху, а тебе пришлось ее отпустить? Ревнуешь к тому, что они могут делать, даже сейчас?
— Прекрати, — шепчет он мне в губы, его глаза закрыты.
— Ты злишься, что она была твоей сестрой, а не его? — я надавливаю, проводя кончиками пальцев вверх и вниз по его спине, чувствуя, как подергиваются его мышцы. — Ты когда-нибудь захочешь трахнуть ее снова, и не потому что она горячая, а потому что она твоя сестра, и это заставляет тебя хотеть ее еще больше?
— Элла, заткнись, — но он тяжело дышит, его руки вцепились в простыни рядом с моей головой. Я обхватываю его ногами, нуждаясь в нем. Жажду его и всех его демонов.
— Что она позволила тебе сделать с ней, Маверик? — мои губы касаются его губ, но его глаза все еще закрыты, его брови нахмурены, как будто ему больно. — Ты злишься на Люцифера, потому что он смог ее обрюхатить, а ты не…
Его глаза распахиваются, и он обхватывает мое горло рукой, сжимая так сильно, что я не могу дышать.
— Заткнись, Элла. Заткнись, блядь.
Я ухмыляюсь ему, хотя мои глаза слезятся, когда он протягивает руку между нами и стягивает свои боксеры, которые были на мне. Он стягивает шорты с бедер, и я чувствую его член, твердый и толстый, на своей коже.
Он прижимается своими губами к моим, ослабляя хватку на моем горле, и кусает меня, посасывая мою нижнюю губу.
— Ты хотел этого? — шепчу я, мои руки тянутся к его лицу. — Ты хотел быть тем, кто спасет ее? Ты не смог спасти своего настоящего брата, поэтому ты хотел быть тем, кто войдет в нее…
— Ты глупая девчонка, — он хватает меня за лицо, его пальцы впиваются в мою щеку так сильно, что кожа царапается о мои коренные зубы. — Ты понятия не имеешь…
— Продолжай рассказывать мне свои секреты, Маверик, — перебиваю я, обхватывая его лицо, как он обхватывает мое. — Расскажи мне все, от чего у тебя так болит голова.
Его челюсть стиснута. Я вижу и чувствую это под своими пальцами, впивающимися в него.
— Хочешь знать, от чего мне плохо, Элла? — дразнит он меня, сжимая мои губы, когда он поднимает мою голову, положив руку мне под подбородок и прижимаясь своим лбом к моему.
Я медленно киваю головой, мое лицо болит от его хватки.
— То, что делает меня больным, не имеет ничего общего с ней, — он ухмыляется, его глаза буравят меня. — И это имеет отношение к тебе, прямо сейчас. Прямо сейчас я хочу сделать тебе больно. Я хочу заставить тебя плакать, — его хватка крепнет, как будто он подчеркивает свою точку зрения. — Я хочу, чтобы ты кричала на меня, просила остановиться, пока я трахаю тебя, прижав лицом к матрасу. Я хочу ударить тебя так сильно, что ты не сможешь говорить. Я хочу, чтобы у тебя были синяки, Элла, и не только на теле, — он неистово целует меня, и я бью себя по бедрам, нуждаясь в нем, но он не дает мне этого, хотя я знаю, что он возбужден так же, как и я. — Я хочу, чтобы на твоем лице были синяки от моих рук, и я хочу, чтобы ты сопротивлялась мне.
Он тянется между нами, вводит себя в меня, толкаясь так сильно, что я чувствую боль раньше, чем удовольствие. Он не отпускает мое лицо, не опускает мою голову, пока он входит в меня медленно, но достаточно сильно, чтобы заставить меня прикусить внутреннюю сторону щеки.
— Я хочу, чтобы ты сопротивлялась мне, плакала, чтобы ты ясно дала понять, что не хочешь этого.
Мои руки тянутся к его груди, мои груди подпрыгивают под его футболкой, когда он снова врезается в меня, толкая все мое тело.
— И от чего у меня голова идет кругом, так это от того, что я не собираюсь останавливаться.
Я бьюсь об него, пока он трахает меня, и на его лице появляется улыбка от моих тщетных попыток снять его с меня, хотя я не хочу, чтобы он останавливался.
Я тоже этого хочу.
Мне тоже плохо.
— Я не собираюсь останавливаться, и ты знаешь, что это такое, не так ли?
Он отпускает мое лицо, затем прижимает ладонь к моей щеке, поворачивает мою шею в сторону, пока трахает меня, говоря мне на ухо.
— Это преступление, Элла. Это гребаное уголовное преступление, и мне все равно, потому что ты никому не расскажешь.
Он выходит из меня, переворачивает меня и просовывает руку под мои бедра, поднимая их так, что я встаю на четвереньки.
Его грудь прижимается к моей спине, пока он продолжает говорить, но его пальцы… они… там. Там, где я не хочу его видеть.
Я напрягаюсь, трясу головой и пытаюсь оттолкнуться от него.
— Нет, Маверик, я же сказала тебе…
— Да, мне плевать, что ты мне сказала, Элла, — его большой палец обводит тугое отверстие, и я прикусываю губу, все еще качая головой, не двигаясь. Потому что он этого не сделает. Но потом он вводит два пальца в мою киску, бормоча о том, какая я мокрая, когда он смазывает мою влагу об мою задницу, помогая большому пальцу проникнуть внутрь меня.
— Мне похуй, и ты не скажешь ни слова, Элла, и знаешь почему? — его большой палец внутри меня, и он обжигает.
Я закрываю глаза, каждый мускул моего тела напрягается, когда он еще сильнее вжимается в меня. Его губы касаются моего уха.
— Отвечай мне, когда я задаю тебе гребаный вопрос. Ты знаешь, почему?
Я сглатываю, преодолевая сухость в горле.
— Нет, Маверик.
— Потому что ты, блядь, никогда меня не бросишь. Теперь мы с тобой, детка, и это значит, что я могу делать с тобой все, что захочу, когда захочу, — он толкается в меня, входит и выходит. Он кусает мочку моего уха, и я шиплю, но эта мгновенная боль позволяет ему просунуть в меня еще один палец.
— Маверик…
— Шшш, — мягко говорит он. — Просто расслабься, хорошо, детка? — его тон стал мягче, как будто он переключил выключатель. Я знаю, что это потому, что он хочет, чтобы я делала то, что он хочет, но даже несмотря на это, я расслабляюсь. — Расслабься, и будет только немного больно.
Я делаю дрожащий вдох. Выдыхаю.
— Хорошая девочка, — пробормотал он, его пальцы медленно двигались внутри и снаружи меня. — Ты так хороша в этом, Элла.
Я заставляю себя разжать челюсти, живот, бедра. Я заставляю себя почти обмякнуть, но все еще удерживаю свое тело на четвереньках.
— Каждая дырочка твоего тела — моя, Элла, — шепчет он, целуя мою шею. — Каждый дюйм тебя, — его грудь быстро поднимается и опускается на моей спине, его твердый член упирается в мое бедро, когда он быстрее двигает пальцами.
— Ты только для меня, — его рот находит мое плечо, и он нежно кусает меня. Затем он вытаскивает пальцы, и что-то другое, что-то гораздо большее, прижимается ко мне, и я снова напрягаюсь.
— Нет, нет, нет, — ругает он меня. Его рука находит мою собственную, и он прижимается к ней, удерживая себя, но и давая мне успокоиться. — Расслабься для меня, красотка.
Красотка.
Я смачиваю губы, стараюсь делать то, что он просит.
— У тебя так хорошо получается.
Он вводит меня в себя, и я задыхаюсь, мышцы снова напрягаются. Он отпускает себя, медленно вдавливаясь в меня со стоном, и его рука проникает под меня, его пальцы на моем клиторе.
Я снова расслабляюсь, прижимаюсь головой к изголовью, пока он кружит меня и проникает в меня все глубже.
— У тебя так хорошо получается., детка. Ты такая красивая, ты знаешь это? — он прижимается губами к моему плечу, и я расслабляюсь еще больше, хныча.
— Боже, какие маленькие звуки ты издаешь, — он снова стонет, а потом входит полностью, и я прикусываю губу, но из моего рта все равно вырывается вздох, почти задушенный звук.
Его рука перемещается с моей руки на мое горло. Он использует меня как рычаг, вставляя себя в меня и вынимая из меня, и даже когда он опускает руку с моего клитора, чтобы сохранить равновесие, это приятно.
Я никогда не знала, что это может быть так приятно.
Моя голова откинута вверх, волосы спускаются по спине, и в этот момент, с закрытыми глазами, он внутри меня, его рука нащупывает мое горло, я чувствую себя любимой. И я знаю, даже в этот момент, что это самый извращенный вид любви. Та, от которой моя мама, если бы ей было не наплевать, если бы она была кем-то другим, кем-то, кому не все равно, это был бы тот вид любви, от которого она меня предостерегала.
Если бы мой отец был где-то там, он был бы в ужасе.
Но мне все равно.
Это мое. И независимо от того, говорит ли Маверик об этом или нет, признается ли он в этом, я знаю, что он что-то чувствует ко мне.
Он стонет, прижимаясь ко мне.
— Блядь, Элла, ты такая охуенно тугая, — он двигается быстрее, и это так приятно, что я не знаю, почему я боялась этого. Его.
Его большой палец тянется к моей нижней губе, и он поворачивает мою голову так, что я смотрю на него.
— Ты, блядь, моя, — шепчет он. — Ты понимаешь?
Я киваю.
— Скажи мне, — его голос становится более настойчивым, когда он входит в меня, его дыхание на мгновение перехватывает в горле. — Скажи мне, что бы ни случилось, ты моя, Элла.
Он проводит большим пальцем по моим губам, и я высовываю язык и облизываю его.
— Я твоя, — говорю я ему против его пальца. — Я всегда буду твоей.
— Черт, Элла, — он прижимается лбом к моей шее, поворачивая мою голову назад. Он толкает меня вниз, так что моя грудь оказывается на кровати, моя задница поднимается в воздух, когда он кончает, изливаясь в меня, одной рукой обхватывая мою задницу.
Он падает на меня сверху, и я опускаю бедра на кровать.
— Черт, как же хорошо ты чувствуешься.
Его грудь вспотела, и она прилипает к его футболке, которая все еще на мне. Его рука перекинута через меня, он соскальзывает с моей спины, чтобы я могла дышать, и медленно выходит из меня. Он притягивает меня ближе к себе, одной ногой обхватывая мои бедра.
— Я люблю тебя, — шепчу я, мои глаза закрыты, мое тело насыщено. Мой разум бредит.
Он прижимает поцелуй к моей голове и не отстраняется в течение долгих мгновений. Но он не говорит этого в ответ, и моя грудь сжимается, что-то колет за глазами.
Я сглатываю, отворачиваюсь от него.
Он прижимает меня ближе, и мы остаемся так на несколько часов.
Люцифер сидит за рулем, а мы наблюдаем, как Кейн пробирается к трассе, не потрудившись пригнать свой Camaro. Он, как и Люци, не верит в гонки.
Кучка ублюдков.
Атлас и Эзра уже там, сидят на капотах своих тачек.
Окна в M5 опущены, и мы с Люци курим, только разные наркотики.
Люцифер откидывает голову назад, закрывает глаза, выдыхая через нос, держит сигарету за окном, другая его рука лежит на бедре.
Я сжимаю свой косяк между большим и указательным пальцами, выбрасываю его из машины и откидываюсь назад, тоже закрыв глаза.
Еще один совет, еще один час потерянного времени, которое уже не вернуть.
Я потратил время, и теперь время тратит меня. Шекспир написал это в — Ричарде II, и, черт возьми, я чувствую это. Все, что я делаю сейчас, кажется мне чертовой тратой времени, если только я не с Эллой.
Я с нетерпением жду Ноктем, чтобы потерять рассудок.
— Она собирается оставить его себе, — говорит Люцифер в тишине машины, и единственным звуком является чей-то смех, доносящийся с улицы.
Я сопротивляюсь желанию открыть глаза. Что-то в тоне моего брата не вяжется с тем, что он говорит. Или с тем, что она мне сказала.
— Это здорово, — бормочу я.
Он смеется, но без юмора.
Я сижу в тишине, ожидая, пока он разгрузится. Я не говорил с ним об Элле. Он знает, что я пошел наверх с девушкой, которая не была ею, так что, возможно, он думает, что мне на нее наплевать. А я пытался этого не делать.
Я пытался отпустить ее той ночью. А может, я просто хотел посмотреть, насколько мне будет больно, если я увижу, что ей действительно больно.
Может, я просто ебанутый на всю голову, но я знаю, что больше так не поступлю. Видеть, как она сидит рядом с Марком в баре, было пыткой. Смотреть, как она трогает Коннора, тоже.
Думать о том, что бывший парень ее мамы сделал с ней… нет. Этого больше не случится.
— Она не хочет, — наконец продолжает Люцифер. Он кашляет, и это хриплый звук, как и его голос. Я держу глаза закрытыми. — Но она собирается, — он делает паузу, и я знаю, что он собирается сказать, еще до того, как он это скажет. — Ради меня.
Я вздыхаю, еще больше вжимаясь в сиденье, мои раны заживают, но все еще болят. Мне не нужно было звать отца Томаша обратно. Не нужно было снова погружаться в боль.
Элле и так достаточно боли. А то, что будет дальше, будет достаточно болезненным, чтобы это продолжалось всю мою гребаную жизнь.
— Она будет обижаться на тебя за это, — говорю я Люциферу, мой тон ровный. Братья говорят друг другу правду, и поскольку я не могу сделать это в отношении многих вещей, я должен хотя бы попытаться сделать это.
— Она хочет познакомиться с Финном, — еще один смех, полный укусов. — Почувствовать, каково это — быть рядом с ребенком.
Я знаю, что он игнорирует мой комментарий, но сказать на это нечего.
— Ты будешь хорошим отцом, — предлагаю я. Думаю, это правда. Возможно, властным и чрезмерно заботливым, но я знаю, что сколько бы винтиков у него ни было, как и у всех нас, он будет лучше наших отцов. Он будет делать все по-другому. Он будет любить всем сердцем, и он не заставит их выбирать между любовью и долгом. Он не позволит им втянуть девушек в игру, которая может стоить им жизни. А если это будет девушка, он никогда не оттолкнет ее.
Он будет хорошим.
По крайней мере, лучше, а это уже начало.
— Сомневаюсь, — говорит он равнодушно. — Но она наверстает упущенное. Она будет идеальной. Она и так идеальна.
Ты душишь ее. Она скучает по Джеремайе. Позволь ей поговорить с ним. Позволь ей уйти. Пусть живет. Давай выберемся из этого. Давай убежим от этого.
Найди ее письма.
— Так и есть, — соглашаюсь я. Я почти чувствую, как его глаза стреляют кинжалами в мою голову, но мне все равно. Сид идеальна. Идеально испорчена, как и все мы.
— Ты готов к Ноктем? — спрашивает он с укором, готовый сменить тему.
— Да.
— Как ты думаешь, что будет в этом году?
Я пожимаю плечами. Обычно это психоделики, много травки, пещера, замок или заброшенное здание, где на мили нет цивилизации. 6 высаживают нас на три ночи, забирают с восходом солнца на четвертый день. Мы должны сблизиться. Побороть своих демонов. Не убить друг друга.
Посмотрим, сбудется ли последнее в этом году.
— Ты отдаешь девушку до или после? — Люцифер нажимает, когда я не пытаюсь ответить на его предыдущий вопрос словами.
Может быть, он все-таки кое-что знает обо мне.
— Ты позволишь Сид оставаться дома? Ты доверяешь ей? — парирую я.
Он замолкает на минуту, на полосе взревел двигатель. Судя по звукам, я думаю, что это машина Эзры. Надеюсь, он не врежется в деревья за взлетной полосой.
— Я доверяю ей, — наконец отвечает Люци. — Я просто не доверяю ее никому другому.
Классический ответ обидчика, но я не могу говорить, поэтому держу рот на замке и ненавижу нас обоих за это.
— Так что ты собираешься с ней делать? — я поворачиваю голову, все еще прислоненную к его кожаному сиденью, чтобы посмотреть ему в лицо. Он почти не разрешает ей выходить из дома. Он до сих пор не купил ей машину. Я ни на секунду не верю, что он сможет спокойно оставить ее на три дня, не учитывая того дерьма, которое Джеремайя устроил в баре. С тех пор все стало хуже. Они больше ссорились. Бросали вещи.
Я знаю все это, а он даже не догадывается.
Он смотрит на меня, дым выходит изо рта. Он бросает сигарету, не отрывая от меня взгляда.
— Дополнительная охрана. И, возможно, если ты хочешь играть хорошо, ты мог бы попросить Рию прийти с ней охладиться.
В его словах звучит вызов, и я его заслуживаю. Я лгу ему о стольких вещах, и мне это не нравится. Он не знает, что у меня была Риа. Не знает, что я потерял ее.
Только Элла знает это.
Только Элла знает каждую мою чертову часть.
Я не отвечаю ему.
— Ты знаешь, что они будут искать ее, как только все закончится, — Люцифер хрустит костяшками пальцев. — Может быть, даже пока мы там, — его тон зловещий, и я знаю, что он не пытается навязать мне свою руку, но он прав. Они, вероятно, будут искать ее. Возможно, они уже нашли ее. А я слишком большой эгоистичный урод, чтобы что-то с этим делать.
Мой желудок бурлит при мысли о том, что могут сделать 6, пока нас нет дома: с Сид, Эллой и Риа, если они еще не нашли ее. Я постоянно напоминаю себе, что Элайджа лучше Лазара, но каждое заседание Совета показывает мне, что они все одинаковы.
А мой отец, теперь, когда Лазар ушел с дороги, самый токсичный из всех. Может, нам стоит просто убить их всех и покончить с этим дерьмом?
Слова на кончике моего языка: Убегай со мной. Отпусти.
Но я знаю, что лучше. Я знаю, что они выше нашей головы, что мы не можем понять. Чтобы участвовать в них. Это культ, как и любой другой — харизматичные, всемогущие лидеры и промытые мозги членов — но он отличается и в других отношениях. Богаче. Сильнее. Более влиятельная. Они решают вопросы выборов. Они управляют такими организациями, как ЦКЗ и FDA. Они знают сенаторов, президентов и премьер-министров. Миллиардеры и инноваторы, и даже тихие, богатые укрытия, которые не хотят видеть свои лица в газетах или таблоидах, но которые дергают за ниточки марионеток из-за кулис.
Я не хочу иметь с этим дело. Я не хочу быть вовлеченным в это больше, чем я уже вовлечен. Может быть, однажды я буду готов, а может быть, я умру до того, как мне придется сыграть свою роль.
— Что ты собираешься делать с девушкой? — снова спрашивает меня Люцифер.
Он все-таки не забыл.
Я поднимаю глаза и вижу, что он смотрит на меня, и думаю о том, как близки мы были, когда я привел Эллу к нему домой. Видел, как он нюхал наркотики в восемь утра.
Это наша жизнь.
— Я не знаю, — я решаю попробовать хоть раз быть с ним честным.
— Она тебе нравится?
— Да.
— Ты любишь ее?
— Я знаю ее пять недель.
— Я влюбился в Сид за две минуты.
Я смеюсь, проводя рукой по голове.
— Да, ты постоянно говоришь себе это, брат, — я закатываю глаза, поворачивая голову, чтобы посмотреть в лобовое стекло. — Это называется похоть.
— Я женился на ней, не так ли? Через год после того, как я впервые встретил ее.
— Вы двое провели много времени порознь. Это было как заново влюбиться.
— Я люблю ее больше, чем когда-либо в своей гребаной жизни, и если это ни хрена не считается, что ж, это лучшее, что я могу сделать.
Я знаю, что он любит ее сейчас. Но две минуты? Неа.
— Но ты не ответил на вопрос, — продолжает он более низким голосом. — Что ты собираешься с ней делать?
— Я не знаю.
— Ну, подумай об этом сейчас. Любишь ли ты ее настолько, чтобы спрятать? Любишь ли ты ее настолько, чтобы похоронить? Позволить им сделать это? — он выдохнул. — Ты любишь ее настолько, чтобы позволить Рие умереть вместо нее?
Я сажусь прямее, от резкого движения у меня запульсировала спина и бок, но я не обращаю на это внимания, пересаживаясь на свое место, чтобы встретиться с ним взглядом, мои глаза сузились на его.
— Я не знаю, люблю ли я ее. Я не знаю, позволю ли я ей умереть. Это может быть новостью для тебя, но я не совсем обращался с ней как с чертовым нежным цветком, и я не уверен, что не использую ее, чтобы вытащить часть этого дерьма, с которым мы имеем дело…
— Некоторым девушкам нравится это дерьмо, — хмуро прервал меня Люцифер, его голова все еще прислонена к сиденью, пока он наблюдает за мной. — Сид нравится. Черт, мне тоже нравится обращаться с ней как с дерьмом, — он поглаживает себя по голове. — Я уверен, что есть совершенно хорошая психологическая причина, почему мы с ней так ужасно нестабильны, но мне все равно, что это за причина. Ей это нравится. Мне нравится. Оставь свой цветочный бред. Девушка, вероятно, не хочет этого, и я знаю, что ты чертовски уверен, что не хочешь.
Нет. Не хочу. Я не знаю, что такое ванильный секс, чтобы спасти свою гребаную жизнь, но я знаю, что никогда не учился. Меня так не воспитывали. До того, как я начал называть себя Мейхемом, у меня, возможно, был шанс. Но после этого…
Скажи мне худшую вещь, которую ты когда-либо делал.
Я стараюсь не думать о просьбе Эллы. Стараюсь не думать о том, как я хотел уступить, рассказать ей всю историю. Выдать ей часть своей правды. Выдать все свои секреты. Но тогда я бы ожидал, что она унесет их в могилу, а это тяжелое бремя для любого человека, особенно для девятнадцатилетней девушки.
Я и так уже слишком много ей рассказал. Ей не нужно жалеть еще и меня.
Один из ее собственных секретов эхом отдается в моей голове.
Шейн.
Я не знаю, кто такой Шейн, как он выглядит, где он, но я точно знаю, что он умрет. Может быть, прямо вместе с ее матерью. Может быть, и мой отец. Может быть, все они.
Это любовь? Желание убить того, кто причинил ей боль? Кто мог бы причинить ей боль? Я не знаю.
— Что ты чувствуешь? По поводу смерти твоего отца? — спрашиваю я Люцифера, сохраняя ровный тон.
Он улыбается мне, положив руки на бедра.
— Кроме того, что Сид сказала мне, что любит меня? Нет ничего лучше, чем всадить нож в его гребаный мозг.
Земля подо мной холодная. Шаги, эхом отдающиеся вокруг, заставляют меня думать, что мы находимся в какой-то пещере. Туннель. Но я не знаю. Я не могу видеть. На моих глазах повязка, а руки связаны веревкой за спиной.
Ноктем.
Когда шаги наших отцов рассеиваются, первым заговорил Эзра.
— У кого нож?
У кого-то всегда есть нож. Они могут завязать нам глаза, связать нас и высадить в глуши, но мы должны как-то освободиться, потому что иначе мы будем просто сидеть здесь и стрелять в дерьмо. Нож — это также оружие, на случай, если мы не сможем продержаться три дня без еды и наркотиков.
На случай, если мы решим отвернуться от Mos Maiorum, неписаного кодекса, который гласит, что мы ставим наших братьев выше себя.
В последнее время ни один из нас не делал этого. Может, на этот раз нож не только перепилит веревку.
У меня нет ножа.
У Эзры, очевидно, нет ножа.
— У меня есть.
Я закатываю глаза за повязкой. Конечно, гребаный Люцифер достанет нож.
— Ты не мог бы поторопиться, черт возьми? — спрашивает Атлас. Он не любит темноту, и я слышу напряжение в его словах.
Я люблю темноту, после того, как меня несколько часов подряд запирали в чулане по приказу няни, я привык к ней. Что мне не нравится, так это мысли об Элле с Сид в доме Люцифера. Я рассказал ей о Ноктеме. Сказал ей, что вернусь, как только смогу.
Я думаю, какая-то часть ее все еще не понимает, что это такое.
Я надеюсь, что Сид сможет разобраться с этим для нее. Я чувствую себя немного виноватым, отдавая Сид это бремя. Но она объяснила бы это лучше всех. В конце концов, она чуть не погибла от рук 6.
Может быть, когда я вернусь, Элла передумает. Она не была связана со мной, и никто не знает, что я ей сказал. Я могу все отрицать, сказать им, что она ничего не знает. Она была игрушкой. Отвлекающий маневр.
Если она хочет бежать от меня, я позволю ей.
Я думаю.
— Готово, — бормочет Люцифер, и я слышу, как что-то сдвигается в темноте, а затем холодная сталь упирается в тыльную сторону моего запястья.
Он проводит лезвием по веревке и быстро освобождает мои руки.
— Спасибо, — бормочу я, разжимая запястья и позволяя веревке упасть. Затем мои руки тянутся к повязке, и я снимаю ее, прочесывая рукой волосы и моргая в темноте.
Видно не так уж много.
Я даже не могу разглядеть своих братьев, но слышу, как Атлас бормочет слова благодарности. Кейн — единственный из нас, кто молчит, что неудивительно.
— Как ты думаешь, где мы находимся? — спрашивает Атлас, напряжение все еще присутствует в его голосе. Он хочет немного света.
Как и мы все.
Я вздыхаю.
— Мы были в задней части фургона полчаса. Не далеко. Возможно, все еще в Александрии.
Я слышу стук лезвия об пол, и Люцифер говорит: — Готово.
— Эй, подними это обратно! — кричит Атлас, в его словах звучит паника.
Люцифер смеется где-то справа от меня, когда я поднимаюсь на ноги, разминая затекшие ноги.
— Ты получишь его, — говорит он Атласу. — Если сможешь найти эту чертову штуку.
— Я обследую это место, — тихо говорит Кейн. А потом я слышу его шаги, он уходит от нас, предположительно в еще большую темноту.
Кто-то хватает меня за запястье, и я вздрагиваю.
— Какого хрена? — шиплю я, но Люцифер смеется, и я чувствую запах сигарет, которые он курил до того, как нас забрали из его дома, когда он что-то сует мне в руку.
— Что это? — хотя я чертовски уверен, что уже знаю. Я сжимаю тонкий прямоугольник между пальцами.
— Забавно, чувак, — это все, что он говорит, а потом начинает раздавать сложенные карточки всем, кроме Кейна, который ушел.
Атлас вздыхает.
— Почему они всегда отдают наркотики тебе? — он звучит немного измученно.
Люцифер смеется.
— Потому что они знают, что я единственный, кто уважает психоделики.
Я закатываю глаза, невидимые в темноте. Неважно.
— Я собираюсь найти здесь немного света, — я делаю несколько шагов в темноте, протягивая одну руку, чтобы не наткнуться на что-то. Или на кого-то.
— Удачи тебе, — бормочет Эзра. — Атлас, где ты, блядь, находишься?
Атлас звучит так, будто кто-то с облегчением согласился держать его за руку, когда он говорит: — Сюда, и они вдвоем движутся друг к другу в темноте.
— Люци? — зову я, когда моя рука натыкается на что-то твердое, шершавое и неправильной формы. Значит, это точно пещера.
— Да? — Люцифер звучит далеко.
— Ты идешь или остаешься?
Он молчит минуту, и я задаюсь вопросом, как часто он думал о Сид с тех пор, как мы ее оставили. Интересно, как она поживает. Как дела у Эллы.
Где Риа.
— Остаюсь.
Я ничего не говорю, просто киваю в темноте.
— Нам сюда, — говорит Эзра, напротив меня. Я не знаю, где это, но ладно.
Я продолжаю идти, проводя рукой по шершавой поверхности. В предгорной части Северной Каролины нет гор, поэтому я не уверен, что это вообще гребаная пещера. Если это так, то она не может быть очень большой. В чем она вырезана? В боке гребаного холма?
Я держу в заднем кармане сложенную индексную карточку, которую дал мне Люцифер, и думаю о том, что не стоит использовать то, что внутри. Формально я не обязан. Здесь нет жестких и быстрых правил. В отличие от Sacrificium, ритуал — это время, проведенное без еды, в одиночестве, в уединении.
Выученные уроки не приходят от произнесения архаичных фраз и стояния на коленях перед алтарем. Они извлекаются из того, чему медитация должна научить людей: как заглянуть внутрь себя и не убежать на хрен. Это просто более экстремальная форма медитации.
И как все хорошие крайности, наркотики являются отправной точкой.
Я иду, кажется, целую вечность, но в бесконечной темноте пять гребаных минут могут показаться вечностью. Все это время вдали от Эллы… тоже кажется вечностью.
Я начинаю думать, что, возможно, я ошибался, о том, что Люцифер запер Сид, потому что он контролирующий мудак. Что ее несчастье в новой жизни — полностью его вина. На самом деле, это вовсе не его вина.
Конечно, это вина 6, но он параноик, потому что любит ее. Он не хочет, чтобы с ней что-то случилось. Такое оправдание приводят все мучители в отношении своей жертвы, но это не делает его менее обоснованным.
Или, может быть, я просто хочу в это верить, потому что сейчас я чувствую безумную чрезмерную заботу об Элле Кристиан и хочу выбраться из этой гребаной пещеры и бежать домой к ней.
К чертовой матери. К черту Коннора. К черту Ковчег. Ей не нужно это дерьмо. Коннор, объективно говоря, возможно, хороший парень. Но Элле не нужен хороший парень.
Ей нужен кто-то вроде меня.
Прошел месяц с тех пор, как я выдал ей большинство своих секретов, а она все еще здесь, не так ли? Я нужен ей, а она нужна мне.
Месяц, и больше никаких звонков отцу Томашу. Месяц, и она не боится меня, хотя я дал ей все возможные причины для этого.
Когда я уже почти дрожу от холода, я начинаю видеть впереди маленький огонек. Это своего рода свечение, желтое и приглушенное, но его достаточно, чтобы я понял, что это вовсе не пещера.
Я останавливаюсь и оглядываюсь по сторонам.
Пол кирпичный, а не грунтовый. Я должен был догадаться об этом сам, но мне так хотелось развязать руки, что я не обратил на это внимания. Стены грубые, но они тоже кирпичные. Здесь все сделано из кирпича. Это подземные коридоры.
Интересно.
Ничто из того, во что нас могут закинуть 6, не удивило бы меня на данный момент, но это похоже на большую работу. Хотя, опять же, возможно, они не имеют к этому никакого отношения.
Я прохожу дальше, убираю руку со стены, продолжая идти к свечению в конце коридора. И когда я дохожу до него, я понимаю, что оно исходит из комнаты без двери, но все же комнаты.
Я вхожу в нее, оглядываясь по сторонам. Свет исходит от лампочек, протянутых от заднего угла потолка в дальнем конце комнаты к другому, в линию. Это немного жутковато, но совсем не похоже на одинокую комнату, в которой мы с братьями провели целых три ночи в прошлом году. На самом деле, по сравнению с ней здесь довольно просторно.
Я оглядываю комнату, устремив взгляд в потолок. Камер нет, но я уверен, что их можно легко спрятать. Тем не менее, не похоже, что здесь есть что скрывать. Здесь они не могут заглянуть мне в голову.
Будут ли они преследовать Сид? Сможет ли Сид в случае необходимости достаточно быстро спрятать Эллу в секретной комнате Люцифера?
Знают ли 6 о секретной комнате?
Я ничего не могу с этим поделать.
Отпусти.
В памяти всплывают насмешки Эллы, о том, что она хочет убить Сид, чтобы спасти ее. Я не хотел этого с Сид, но я должен был сделать это с Эллой. Но я знаю, что она принимает противозачаточные, и я видел, как она религиозно принимает таблетки каждое утро. Я водил ее в аптеку, чтобы пополнить запасы.
Я могу скрыть это от нее.
Смыть все это.
Это делает меня чудовищем?
Я почти смеюсь вслух. Мне не нужно смывать ее противозачаточные и потенциально обрюхатить ее, чтобы быть монстром. Я просто им являюсь.
Я достаю из кармана индексную карточку. На промокательной бумаге начертан знак: гребаный крест Левиафана, потому что, конечно же. Отец Томаш, наверное, благословил это дерьмо или что-то в этом роде. Я чувствую себя немного виноватым из-за того, что не ответил ни на одно из его сообщений, в которых он проверял меня, но опять же, он, вероятно, делал это только потому, что чувствовал себя виноватым.
На секунду я вспомнил, как он впервые отхлестал меня. Не настолько сильно, чтобы пустить кровь. В конце концов, я был еще ребенком. Хотелось бы думать, что если бы мои мать и отец увидели рваные раны на моей спине, им было бы не все равно.
Но их часто не было дома. Поэтому мы и наняли няню. Их не было, Бруклин постоянно находилась в каком-нибудь лагере, и в доме оставались только мы с Малакаем.
Сейчас я едва могу вспомнить его, и это меня пугает.
Я кладу одну из вкладок на язык, закрываю остальные в индексную карточку и засовываю ее в задний карман. Сейчас у меня нет времени бояться прошлого. Впереди меня ждет очень реальное, очень неопределенное будущее, и, может быть, эта поездка даст мне какое-то понимание.
Может быть, я разобью свои мозги о кирпичную стену здесь или обвяжу нитку фонаря вокруг горла и повешусь, и это тоже решит мои проблемы, так что все равно.
Я иду в темный угол комнаты, прислоняюсь спиной к стене и наклоняю голову вверх, закрывая глаза.
Здесь нет ни воды, ни еды, и хотя я могу найти и то, и другое, если буду искать достаточно долго, мне не очень хочется этого делать.
Вместо этого я просто хочу уплыть отсюда.
Очень скоро эти кирпичи могут показаться мне закрывающимися, а могут показаться воротами в гребаный рай. Такова природа психоделиков: как в коробке конфет, никогда не знаешь, что получишь. Но мой мозг заражен тьмой, так что у меня есть довольно хорошая идея.
В любом случае, это поможет мне пережить первую ночь, и этого мне вполне достаточно.
Я не думаю о нем. Люцифере. Я не знаю, сколько уровней предательства может пережить наше братство, но, кажется, я прошёл их все. Я думаю, это последнее… он не простит мне этого.
Но если бы я остановил ее, если бы я не отпустил ее, я бы не смог простить себя.
Рука Эллы в моей руке — единственное, что не дает мне опуститься на колени, когда мы поднимаемся по крутой лестнице того здания, под которым был построен этот подземный туннель. Оставляю отца позади, чтобы судьба решила, жить ему или умереть.
Amor fati. Интересно, как ему это сейчас нравится?
Элла молчит, и я могу только представить, о чем она думает. Я могу только представить, что она чувствует. Я могу только представить, что когда мы вернемся домой, она побежит.
Я могу только представить, что если я остановлю ее, то буду не лучше других.
Я открываю дверь наверху лестницы, и нас встречает теплый воздух — облегчение после холода под землей.
Я моргаю, пытаясь осознать, где именно мы находимся, Элла входит в дверь позади меня. Я слышу музыку: Linger, группа Stuck Out. Она громкая и вонзает чертов нож в мою грудь, и я просто хочу ее выключить.
Я просто хочу тишины.
Но прежде чем я успеваю что-то потребовать, прежде чем я успеваю спросить кого-нибудь, где мы, черт возьми, находимся — пустой подвал, похоже, с бетонным полом и, очевидно, колонками в стене, тусклым светом над головой — Люцифер появляется из тени и бросается ко мне.
У него что-то в руке, его кулак сжимается вокруг бумаг так сильно, что он рвет их.
Моя кровь холодеет.
Как он их достал?
Его челюсть сжата, голубые глаза сверкают, когда он бросается ко мне.
Я отталкиваю Эллу, бросаю ее руку и делаю шаг к нему. Но он останавливается. В дюйме от моего лица он останавливается, тяжело дыша.
У него круги под глазами, грязь на его лице, как, я уверен, и на моем. Его глаза испещрены красными прожилками, и на нем только черная футболка и темные джинсы, толстовки нет.
Он вытирает тыльной стороной ладони нос, который, как я понимаю, течет.
— Она ушла? — спрашивает он меня, его голос напряжен от едва сдерживаемой ярости. Он все еще задыхается, его грудь вздымается, и он не дает мне времени ответить, прежде чем спросить снова, на этот раз еще злее: — Она ушла?
Он роняет бумаги на землю, и они разлетаются во все стороны. Он сжимает в руке мою футболку, притягивая меня к себе, пока мы не оказываемся нос к носу.
Элла молчит у меня за спиной, но Люцифер должен быть осторожен. Я бы не отказался от того, чтобы она ударила его за меня.
— Ты знаешь ответ на этот вопрос, — я хватаю его за запястье, но не пытаюсь сбросить его с себя. На мгновение мы просто стоим там, тяжело дыша.
Он делает глубокий вдох. Закрывает глаза. Я чувствую запах его пота, и свой тоже. Интересно, предпочел бы он вместо этого вдыхать аромат моей крови?
— Она выбрала это? — спрашивает он, его тон становится тише. — Не лги мне, — быстро говорит он, глаза все еще закрыты, кулак все еще сжат вокруг моей рубашки. — Она выбрала… его?
Я не могу смотреть на это. Я не могу смотреть на боль на его лице. Даже если я сыграл в этом какую-то роль — а может быть, именно поэтому — я не могу смотреть.
Я сглатываю, пытаюсь смочить губы, чтобы произнести слова, закрывая глаза. Он заслуживает того, чтобы знать правду. Он уже видел ее, если верить письмам, которые он уронил на землю.
— Да, — слово звучит хрипло, и я даже не знаю, достаточно ли громко я его произнесла, чтобы он услышал. Но я больше не слышу его дыхания.
Я также не могу открыть глаза.
Он притягивает меня ближе, его другая рука поднимается, и я думаю, что он собирается ударить меня, и я думаю, что позволю ему, но затем он просто притягивает меня в объятия, обхватывая меня обеими руками, его голова лежит на моем плече.
Я не колеблюсь. Я обнимаю его в ответ. Держу его.
— Я никогда не говорил ей, — его слова звучат натянуто. — Я никогда не говорил ей. И я никогда не говорил тебе, — он тяжело сглатывает. — Спасибо. За Пэмми. За избавление от одного из моих худших кошмаров. Спасибо тебе, и боже, Сид, спасибо и тебе, малышка.
Его тело вздымается в моих руках, и он рушится, прижимаясь ко мне всем своим весом. Я прижимаю его к себе, его сердце разрывается в моих объятиях. Linger начинается снова, и я не знаю, делает ли он это с собой или они делают это, чтобы помучить его.
Я не знаю, но когда его сердце разбивается, мое тоже разбивается. Ради него.
Потому что теперь я знаю. Я знаю, каково это — чувствовать эту боль. Знать, что Элла решила уйти. Я знаю, как это было бы похоже на то, что я заслуживаю, зная, что любой человек в здравом уме сделал бы то, что сделала Сид.
Они бы не ушли.
Они бы убежали.
Так далеко, чтобы 6 не смогла до них добраться. Не могли больше причинить им боль. И Джеремайя Рейн — единственная надежда на такую защиту.
И я знаю, как это, блядь, бесит Люцифера.
Он зарывается головой в мою шею, и я чувствую тепло его слез, а когда крик вырывается из его горла, это придушенный звук. Такой звук может издавать дикое животное.
Его пальцы впиваются в мою спину, когда он пытается удержаться на ногах, и я морщусь от боли, но не осмеливаюсь отпустить его.
Не важно, что он сделал, не важно, что Сид поступила так, как считала нужным, я не отпущу его. Пока он не будет готов.
Его захлебывающиеся рыдания разрывают мое сердце, тепло на моей шее становится все горячее, когда его слезы падают на мою кожу. Я прижимаю его так близко, как только могу, и он дрожит в моих руках долгое, долгое время.
Я не знаю, сколько прошло времени, но его приглушенный скулеж становится все тише, а потом я чувствую, как Элла обнимает меня, и Люцифер медленно отстраняется.
Когда я поднимаю глаза, он не смотрит на меня.
Он смотрит на нее, а она на него.
Он разжимает руку, которая все еще лежит на моем плече, и она погружается в него, а я погружаюсь в них, мы втроем обнимаем друг друга.
Ее голова прижата к его груди, а его глаза закрыты, так как беззвучные слезы все еще падают, его глаза опухшие даже в закрытом состоянии.
Он называет имя Сид снова и снова, как прерванную мольбу.
И когда он поднимает голову с ее груди и его рот приближается к моему, Элла между нами, я понимаю то, чего не знал раньше.
Когда я чувствую вкус его слез на своем языке, я понимаю, что любовь — это странно.
Она может быть безумной, может быть жестоким хаосом. Она может быть жестокой, ужасной и разрушительной.
Эту часть я понимал с детства.
Но я не понимал, что… это нормально.
Неважно, насколько это ужасно.
Нет правильного способа любить. Но и неправильного пути тоже нет. Это не в нашей власти.
Любовь есть любовь, и она встречает людей именно там, где они находятся. Элла встретила меня, а я ее. Мы оба встретили моего брата, и я знаю, что Джеремайя и Сид тоже встретили друг друга.
Как бы я ни ненавидел это, я не могу с этим бороться.
Они тоже не могут.
Отпусти это.
Рот Люцифера теплый и влажный, и он задыхается от рыданий, когда я позволяю ему взять от меня то, что он хочет, Элла держит нас обоих.
Отпусти.
Весна в Александрию приходит рано.
Маверик сидит на заднем крыльце и смотрит на фонтан, утреннее солнце едва взошло. Он одет в футболку и серый свитшот, его локти лежат на коленях.
Я смотрю на него от задней двери, затем поворачиваюсь, чтобы оценить состояние гостиной. Кейн лежит на диване, закрыв глаза одной рукой, его голая грудь плавно поднимается и опускается. На его торсе синяки, и я не уверена, от секса ли они или от его боев на ринге, но они кажутся почти такой же постоянной его частью, как родимые пятна или веснушки.
Эзра спит наверху.
И Бруклин Астор тоже.
Она очень похожа на Маверика. Она полна борьбы и мужества, она так красива и все еще… заживает.
Очень похожа на Маверика.
Я снова смотрю на него. Он все еще смотрит вдаль, погруженный в свои мысли.
Когда я оборачиваюсь, я смотрю не на Кейна.
Это Люцифер.
Он лежит на полу, журнальный столик придвинут к противоположной стене от дивана, на котором спит Кейн. Под Люцифером куча одеял, руки сложены под подушкой, голова повернута набок, губы слегка раздвинуты, глаза закрыты, он спит.
Он выглядит измученным, как и в бодрствующем состоянии. Между темными бровями пролегла складка, и я вижу его обнаженные плечи, одеяло натянуто до середины спины. Каждый мускул его худого тела напряжен.
Интересно, снится ли ему она?
За три недели, прошедшие после Ноктема, с тех пор, как 6 забрала Рию, Сид и меня и бросила нас волкам, он не говорил о ней, по крайней мере, рядом со мной, за исключением одного раза. Он вообще почти ничего не говорил. Он много пил, он всегда рядом, но он редко… участвует.
Сирота с отвергнутой женой, мое сердце болит за него.
Мы не делали того, что делали с того первого раза, втроем, вкушая боль друг друга, и я знаю, что это убьет Маверика, если мы это сделаем. Я также знаю, что не могу остановить боль Люцифера. Как и его братья.
Только Сид может это сделать, и я не уверена, что она хочет этого.
Письма, которые она написала Маверику, повторяющие ту боль, которую она испытывала, разрывая отношения с Джеремаей, мальчиком, которого она считала своим братом… их душераздирающе приятно читать.
В основном потому, что я знаю, чем закончится эта история.
Пока что.
В этих письмах она еще не приняла решение. Но когда 6 пришли за нами, пешками в их странных ритуалах, она приняла решение. Она была достаточно параноидальна из-за насмешек 6 над Люцифером о том, как она стала его женой. О том, как Люцифер заставил их принять ее.
И когда ее худшие опасения сбылись, и шестерка захотела использовать ее в своих играх разума, она выбрала.
Она выбрала для себя и для своего ребенка и ребенка Люцифера..
Я сглатываю комок в горле и открываю раздвижную стеклянную дверь, чтобы выйти на улицу.
Слова эхом отдаются в моей голове, тот единственный разговор, в котором Люцифер заговорил о ней:
— Она все еще собирается его оставить? — спросил он у Маверика, опустив глаза в пол, с пивом в руке. Через неделю после Ноктем.
Я доставала печенье из духовки и заставляла себя не останавливаться. Чтобы не усложнять ситуацию.
Маверик прочистил горло.
— Я не знаю.
— Она не сказала? — Люцифер надавил, его тон отчаянно требовал чего-то. За любой клочок информации. — Совсем ничего?
Маверик вздохнул.
— Если бы она сказала, в любом случае, я бы сказал тебе, Люци.
Люцифер помолчал мгновение, а затем спросил таким низким голосом, что я едва смогла его расслышать, пока выключала духовку: — Он причинит ей вред?
Мейверик не колебался.
— Нет.
И на этом все закончилось.
На улице, в теплом мартовском воздухе, я сижу рядом с Мавериком.
Он обнимает меня, притягивает к себе и целует в лоб. От него пахнет кожей, и я вдыхаю его запах.
— Ты готова? — спрашивает он, его губы касаются моих волос.
Ужас скручивается в моем животе, но я все равно киваю.
— Да. Я готова.
— Все будет хорошо, детка, — уверяет он, притягивая меня к себе, поворачивая лицом к себе, его руки лежат на моей талии. — А потом мы пойдем по магазинам и…
Я игриво шлепаю его по груди, качая головой, мои волосы рассыпаются по плечам.
— Я не хочу, чтобы ты тратил все свои деньги на мой гардероб, Мави.
Его голубые глаза сужаются, и это немного волнует меня, видеть, как он сердится, но я знаю, что он не имеет в виду это. Не так, как раньше.
— Я оскорблен тем, что ты думаешь, будто твоя одежда может опустошить все мои деньги, — он прикусывает губу, рассматривая белую футболку, которая на мне. — Хотя ты чертовски хорошо выглядишь в моей одежде, так что, может быть, мы пропустим этот гребаный шопинг.
Он наклоняется, закрывает рот вокруг моей груди, поверх футболки. Мои руки хватают его за плечи, я откидываю голову назад, позволяя его рукам забраться под мою футболку. Мои соски твердеют, и он стонет, перебирая их зубами, а рукой разминает другую.
— Пойдем в дом, — говорю я, задыхаясь и поглаживая его по плечам. — Твои братья спят прямо…
— Как будто они не видели, как двое людей трахаются раньше, — рычит он, его рот все еще вокруг моей груди.
Я смеюсь, толкаю его в грудь, и он неохотно отстраняется и снова смотрит на меня.
Я провожу пальцем по его лицу, по его татуировке.
Он улыбается мне, и улыбка настоящая. Она мягкая, просто его губы подрагивают в уголках, но она настоящая. Для меня.
— Почему ты это сделал? — спрашиваю я его, проводя пальцем вверх и вниз по татуировке.
Он поднимает бровь.
— Чтобы отпугивать таких девушек, как ты.
— Таких, как я? — я не ожидала такого ответа. Моя рука спускается к его шее, затем к плечам, и я массирую его обеими руками.
Его глаза почти закатываются обратно в голову.
— Черт возьми, как приятно.
Вместо этого я впиваюсь в него ногтями, и его глаза распахиваются, потрясенные.
— Ты не ответил на мой вопрос, Мави.
Он закатывает глаза, но притягивает меня ближе, прижимает мою голову к своему плечу, играя с моими волосами.
— Да, — тихо говорит он. — Такие девушки, как ты. Красивые. Умные. Хорошие.
Я качаю головой на его плече, моя щека прижимается к ткани его футболки.
— Я не хорошая, Мави, — бормочу я, прижимаясь к нему.
Он продолжает гладить мои волосы.
— Ты хороша, детка. Ты идеальна. Для меня ты идеальна.
Мое сердце болит от этих слов.
— Тогда почему ты хочешь отпугнуть меня?
Он прижимает мою голову к своей груди, одной рукой обхватывает мою талию, прижимая меня к себе.
— Чтобы я не причинил тебе боль.
Я зажмуриваю глаза.
— Ты не причинил мне вреда.
— Разве нет? Я собираюсь забрать тебя у твоей мамы…
— Да пошла она.
— И Кон, — говорит он с явным отвращением, — и этот чертов Ковчег, и каждый другой парень, который когда-либо положил на тебя глаз и хотел сделать тебя своей.
— А как насчет девушек?
Он напрягается.
— Они тоже.
Это меня удивляет.
— Ты бы не хотел секса втроем?
Как только слова покидают мой рот, я думаю о Люцифере и о том, что почти произошло между нами, и мое тело напрягается.
Маверик сейчас нежен со мной, но не всегда. И я не хочу, чтобы он был таким. Но ему лучше, и мне тоже, и я думаю, что это все, о чем можно просить от одного дня к другому. Улучшения.
Но его руки только крепче обхватывают меня.
— Нет, — отвечает он мне. — Больше нет. Ты принадлежишь мне, помнишь?
Я смеюсь ему в ответ, радуясь, что момент прошел. На улице слишком хорошо, слишком красиво, чтобы мы могли злиться.
— Ты тоже мне принадлежишь, придурок.
— То есть ты не хочешь, чтобы я выслеживал других девушек в лесу и выбивал из них дерьмо?
Я отталкиваюсь от него и хватаю его за лицо, сжимая его губы вместе. Он все еще ухмыляется мне, его красивые глаза сверкают.
— Я убью тебя, Мави, — я наклоняюсь ближе, мои губы накрывают его губы, мой голос мягкий. — Я убью тебя. И если ты сделаешь то, что Сид сделала с Люцифером, — мои глаза метнулись к двери у него за спиной, и выражение его лица изменилось на более мрачное, — я не буду сидеть и плакать. Я, блядь, найду тебя и убью тебя и всех, с кем ты попытаешься сбежать.
Он смеется.
— Такие большие угрозы для такой маленькой девочки, детка. Не думаю, что у тебя хватит сил убить меня.
Я закатываю глаза и целую его. Он открывает мне рот, его язык захватывает мой, и он прижимает меня к себе. Когда мы наконец отстраняемся, тяжело дыша, он говорит: — Пойдем, пока я не захотел тебя трахнуть и мы не разбудили весь дом.
Мамы нет, когда я ухожу, один-единственный рюкзак упакован и брошен на заднее сиденье Ауди Маверика, через его колонки играет — Come Thru.
Он спросил, не хочу ли я подождать ее, но я не стала.
Вместо этого я оставила ей записку на шатком кухонном столе, в которой было просто написано: Надеюсь, ты обретешь покой, прижатый камнем, который было несложно найти за трейлером. Я бы хотела найти и кость, но их не было.
Маверик спрашивал меня об этом, когда я ходила на разведку. Спросил меня о кости в первую ночь, когда мы встретились.
— Это единственное, что мы делали вместе, что не было адом, — сказала я ему. Мы ходили на природу, находили камни и кости и удивлялись всему этому.
Я уверена, что были и другие вещи, которые мы делали вместе, забавные вещи, но я их не помню.
Я думала о том, чтобы сказать ей, что люблю ее в той записке. Я думала о том, чтобы сказать ей, что она может быть другой. Что она может быть лучше. Что она может перевернуть свою жизнь. Маверик это сделал, и я сделала, и мы будем продолжать это делать. Снова и снова.
Но потом я думаю о Сид и Люцифере.
То, что я знаю о них.
И я не писала этого. Может быть, мы просто такие, какие есть, и никакие добрые слова и слезы не изменят тьму внутри нас. Может быть, мы все рождаемся немного неправильными. Может быть, некоторые люди вырастают правильными, с любовью, заботой и вниманием. Но остальные остаются неправильными, и мы закаляемся.
Мама затвердела, и теперь ей не оттаять.
Маверик тянет мою руку к своему бедру, пока ведет машину, держа одну руку на руле. Он смотрит на меня, и я провожу свободной рукой по своим рванымджинсам.
— Ты в порядке, детка? — тихо спрашивает он меня. Это говорит человек, чей отец до сих пор дома и лечится от раны, которую нанесла ему его собственная дочь. Может быть, это даст Мэддоксу Астору время подумать над словами сына. Может быть, он оттает. А может, это слишком большая надежда.
Я киваю головой в ответ на вопрос Маверика и смотрю в окно, когда мы проезжаем мимо пустого поля.
— Да, — шепчу я. — Я в порядке.
Конечно, нет, но я не хочу об этом говорить.
Он вздыхает, его рука сжимает мою немного крепче.
— Ты ведь знаешь, что мы должны поговорить, верно?
Я напрягаюсь. Сглатываю комок в горле. Продолжаю смотреть в окно. Я не отвечаю, но я не думаю, что он ожидает от меня этого.
— Я знаю, что это скоро. И я знаю… я знаю, что это, вероятно, не то, как ты представляла себе свою жизнь, — его пальцы сжимаются вокруг моих так сильно, что это почти больно, но я продолжаю смотреть в окно, ожидая. — И я знаю, что я козел, и я знаю, что мы будем ссориться, и я знаю, что ты можешь не доверять мне. Или моей семье. Моим… братьям. Всему, что ты узнала обо мне.
Я задерживаю дыхание, слезы наворачиваются на глаза.
— И я знаю, что не заслуживаю тебя, Элла. Я знал это с того момента, как встретил тебя, сидящую на дереве так, будто весь мир может идти к черту, лишь бы оставить тебя в покое, — он слегка смеется. — И я не оставил, — продолжает он. — Я не мог оставить тебя в покое.
Я выдыхаю, но не смотрю на него.
— Но я надеюсь, ты знаешь, что я имел в виду то, что сказал. Ты принадлежишь мне, а я принадлежу тебе, — он делает глубокий вдох. — И я надеюсь, ты знаешь, что жить со мной, сделать мой дом своим… — он прерывается, потому что я знаю. Я знаю, что это значит.
Я молчу еще долгое время.
— Ты оставишь меня в этом доме? — наконец спрашиваю я. — Спрячешь меня, как свои книги, дневники и… письма? — у меня тоненький голос, и я ненавижу это, но я не могу спросить по-другому.
— Я буду держать тебя при себе
Это не ответ, и он это знает.
Я не отвечаю.
Он вздыхает.
— Ты делаешь это сложнее, чем нужно, Элла…
— Мне девятнадцать, — огрызаюсь я, поворачиваясь, чтобы посмотреть на него в первый раз. Он может быть богом, и я могу броситься к его ногам, но у меня есть целая жизнь, которую я не прожила. То, что я хочу сделать. И я знаю, что он позаботится обо мне. Он уже позаботился. Я знаю, что он думает, что любит меня. Но… Сид ушла от Люцифера, после всего, что, как я узнала, он сделал для нее.
Она была в ловушке.
Что, если и я попаду туда же?
Он смотрит на меня, продолжая вести машину. Его челюсть сжата, и он ослабляет хватку на моей руке, но не отпускает ее.
— Ты не Сид, — шепчет он. — А я не Люцифер.
Я не знаю, что на это ответить. Это правда. Я не она. Она… намного сильнее, чем я когда-либо буду. А Люцифер разрушен. Я никогда не хочу так поступать с Мавериком.
— Ты не она, и я не он, и твое место со мной. Я не буду загонять тебя в ловушку, Элла, но ты должна понять, что хотя его методы были ошибочными, я не сильно отличаюсь от него. Я не хочу, чтобы ты задыхалась подо мной, но я никогда не покину тебя. Нет, если ты выберешь это.
— А если нет? — возражаю я, зная ответ и страшась его.
Он сглатывает.
— Если нет, ты можешь уйти.
Я качаю головой.
— Это противоречит всему, что я слышала от тебя…
— Мне все равно, — огрызается он, его глаза на секунду переходят на мои. — Я не позволю им причинить тебе боль. Они, блядь, не тронут тебя. Если ты хочешь уйти от меня, будь моим гребаным гостем. Никакого вреда тебе не будет. Я дам деньги, Элла. Ты можешь идти куда хочешь. Жить, где захочешь. Будь тем, кем хочешь.
Я поворачиваюсь, чтобы снова посмотреть в окно, мое сердце болит.
— Думаешь, кто-то вроде Кона может сделать тебя счастливой? — в его словах чувствуется горечь, но кажется, что вопрос искренний. — Ты думаешь, что милый мальчик будет тем, что тебя устроит? Удовлетворит тебя на всю оставшуюся жизнь, Элла? Ты думаешь, это то, чего ты хочешь? Или ты просто хочешь попробовать все? — он фыркнул. — Я могу это понять, детка, так что не лги мне. Как ты думаешь, что нужно сделать, чтобы ты была счастлива?
— Мне девятнадцать.
Я даже не знаю, почему я это говорю, как будто это защита или что-то в этом роде. Мне девятнадцать, но… у любви нет возраста. Я знаю это. Моей маме тридцать пять, и она ни черта не знает о любви. Люциферу двадцать, Сид тоже, и они умирают друг по другу.
Я так долго хотела утонуть в Маверике, но думала, что все это часть того, что со мной не так. Почему меня отправили в Ковчег в первую очередь. Почему я ходила к психотерапевту, и она сказала мне, что мне нужно перебороть ту одержимость, которую я испытывала к Шейну.
Мне нужно было полюбить себя.
Меня пугает мысль, что я могу любить Маверика больше.
Он ничего не говорит, но потом съезжает на обочину безлюдной дороги, по обе стороны от нас поля, и останавливает машину.
Я поворачиваюсь и смотрю на него, мой рот открыт, но ничего не выходит.
Он выходит из машины, подходит ко мне, открывает дверь, обхватывает меня и расстегивает ремень безопасности. Он вытаскивает меня, захлопывает дверь и прижимает меня к машине, положив руку мне на грудь.
— Чего ты хочешь, Элла? — он наклоняется ближе, его глаза горят гневом. Разочарование. Может быть, что-то похожее на печаль. — Скажи мне, какого хрена ты хочешь. Потому что я не буду этого делать. Я не буду делать то, что делает он, — он вытягивает руку за спину, к ветру, как будто Люцифер прямо там, в этом поле. — Так скажи мне, блядь, сейчас. Если ты не хочешь этого…
— Ты что? — я бросаю ему вызов, мои глаза жесткие, когда я наклоняюсь к нему, мои руки сжаты в кулаки. — Ты отвезешь меня прямо туда, где мое место, в тот трейлер? Ты позвонишь той девушке, которую ты трахал у меня на глазах…
Он закрывает мне рот рукой, наклоняется ближе.
— Не будь чертовой дурой, Элла. Я люблю тебя, черт возьми.
Мои глаза расширяются, мой пульс бьется под его рукой.
— Я, блядь, люблю тебя, и я не ожидал, что ты придешь. Я никогда не ожидал этого, ясно? Но я люблю тебя, твои чертовы рыжие волосы, твои веснушки и то, что ты можешь съесть все в моем чертовом доме и все равно хочешь еще. Я люблю, как ты умоляешь меня, как ты хочешь, чтобы я сделал тебе больно, как ты целуешь меня. Как ты защищала меня больше, чем кто-либо другой в моей жизни.
Я понимаю, что не дышу, и не хочу, чтобы он прекращал говорить. Мое сердце разрывается от его слов. Слова, которые я никогда не слышала ни от кого в своей жизни. Слова, которые, как мне казалось, я никогда не заслуживала.
— Я люблю тебя, черт возьми, и мне нужно, чтобы ты сказала мне сейчас, если ты передумала. Если ты больше не чувствуешь того же самого.
Медленно, он проводит рукой по моему рту, по горлу, одна рука все еще прижата к моей груди.
Я сглатываю слезы.
— Я тоже тебя люблю, — задыхаюсь я. Я хватаю его за футболку, и его глаза смягчаются, облегчение заливает его черты. — Я не понимаю всего. Что ты делаешь. Что делают твои братья. Я не понимаю. Но мне все равно. И никогда не волновало, — я притягиваю его ближе, и мои губы касаются его губ. — Я никуда не уйду.
Он улыбается, и это так чертовски красиво, что мне хочется плакать снова и снова.
— Я никуда не уйду, Мави, пока ты продолжаешь кормить меня.
Он откидывает голову назад и разражается смехом, и мое сердце кажется, что оно может разорваться вместе с ним на обочине этой глупой, безлюдной дороги.
Я разжимаю руку, отпуская его футболку, и он хватает меня за запястье, поднимая мою ладонь. Наблюдая за мной, он проводит языком по диагонали моей кожи, в его взгляде — жар.
Это жжет, его рот на порезе.
Жжет, но я бы позволила ему разрезать меня и разрывать на части снова и снова. И я позволила, только прошлой ночью. И я отплатила ему, его собственной кровью, на его руке.
Коагула.
Связывать.
Мы были связаны с тех пор, как он впервые оставил на мне след, с той самой первой ночи, когда я его встретила.
— Я люблю тебя, — говорит он снова, его губы касаются моей ладони. — Мы не они, — напоминает он мне, увидев что-то в моем взгляде. — Мы — это мы.
Я киваю. Мы. Я не уверена, что мы лучше, чем они, но что тут поделаешь?
Отпусти.
Я так и делаю.
Я отпускаю это, и позволяю Маверику закинуть меня обратно на пассажирское сиденье, пристегнуть ремень безопасности. Я позволяю ему отвезти меня к себе домой, где парни, вероятно, еще спят и где в холодильнике есть еще тесто для печенья.
Я не знаю, что мне теперь делать. Мир кажется полным возможностей, и дело не только в деньгах, доме или новых людях в моей жизни.
Дело в нем.
Он зажег мое сердце, когда я уже не была уверена, что могу чувствовать хоть что-то. Но я чувствую его, он горит во мне, и я знаю, что это пламя никогда не погаснет.
Он не менее поврежден, чем когда мы впервые встретились, как и я. И дело даже не в том, что наши разбитые части хорошо подходят друг к другу — они не подходят.
Главное, что мы готовы сделать шаг в стекло, пролить немного крови друг за друга, вот что важно. Вот что такое наша любовь. Разбитая, кровавая и совершенная.
— Ты бы действительно позволил мне уйти? — спрашиваю я его после нескольких минут молчания.
Он смеется.
— Конечно, нет, Элла. Никогда.
Мав,
Спасибо тебе за это. Я знаю, что это, наверное, нелегко — хранить тайну от своего брата. Но мне нужно с кем-то поговорить, иначе я сойду с ума.
Он стал почти невыносим. Наркотики, музыка, то, как он теряет себя на несколько часов наверху в нашей спальне. Он никогда не причинял мне вреда, и не причинит. Я знаю это. Но он не в себе. Или, может быть, он именно такой, и я только сейчас понимаю, что это такое.
А может, дело во мне.
Я думаю, что это я сделала его таким.
Скорее всего, это моя вина, и я не знаю, как это исправить. Я бы развалилась без него, и я думаю, что он сделал бы то же самое без меня.
И все же…
Я поговорила с Джеремаей.
Через письмо, так что просто расслабься, хорошо?
Я должна была. Я должна была знать, как он, а Люцифер впадает в ярость, стоит мне только упомянуть о нем.
С Джеремаей все в порядке, и я уверена, что тебя это не волнует. Или, может быть, волнует… В любом случае, с ним все в порядке. Бруклин замечательно, говорит он, и да, да, я знаю, что это может быть ложью. Но я не думаю, что это так.
Она ему нравится. Он бы, наверное, полюбил ее, если бы знал, как это делается.
Он следил за мной, вот как он узнал, где мы были. Мне жаль, что все вышло из-под контроля, и все же… кое-что из того, что он сказал, кое-что из того, о чем он попросил меня, когда был весь в Элле (будь с ней поласковее, ладно?), меня это задело. Я не хочу повторять это, но… в любом случае.
Он заботится обо мне, и я думаю, что это самое худшее. Если бы я могла притвориться, что я для него просто объект, просто что-то, чем он владеет, это бы облегчило ситуацию. Это расставание. Но ему не все равно.
Он знает, что я беременна, и ему все равно не все равно, а это о чем-то говорит, учитывая, что мы говорим о Джеремайе Рейне.
Но вернемся к главному.
Люцифер потерян, Мав. Смерть его отца, все, что он сделал для меня… это ранило его больше, чем он хочет признать. Ему нужна помощь, и чем дольше я остаюсь здесь, чем дольше он чувствует, что должен держать меня в клетке, тем хуже ему становится. Тем более потерянным он становится в своем собственном разуме.
Я думала, что смерть Пэмми поможет, но она сделала его еще злее. Может, он тоже хотел сыграть в этом какую-то роль. Я просто думала, что мы сможем отплатить ему за все, что он для меня сделал, но…
Прости, что я разглагольствую. Прости, что это все обо мне, но я чувствую, что сейчас взорвусь, Мав.
Я сказала ему, что оставлю ребенка. Ради него я готова на все.
Это включает в себя предоставление ему пространства. Время, чтобы вылечиться.
Я бы и это сделала. Он может не сделать того же для меня, но я сделаю. Ради него. Это убьет меня, быть в разлуке с ним. Это также убьет меня, потому что я знаю, что единственное безопасное место, куда я могу вернуться, это в объятия Джеремайи.
Но это ненадолго. Чтобы Люцифер и я могли дышать.
Разве это так неправильно? Хотеть, чтобы мы исцелились?
Скажи мне, что ты думаешь, и не сдерживайся (не то чтобы ты когда-нибудь сдерживался).
Я люблю тебя.
Люблю,
Ангел
