Мой отец был намного выше моей матери — я имею в виду намного. В нем было шесть футов пять дюймов (прим. переводчика: 195 см), а в моей маме — чуть больше пяти футов трех дюймов (прим. переводчика: 160 см). Датчанин большой, а бразильянка маленькая. Когда они познакомились, она ни слова не говорила по — английски. Но к моменту ее смерти, когда мне было десять лет, они как будто создали свой собственный язык.
Я помню, как он обнимал ее, когда приходил домой с работы. Он обхватывал ее за плечи, зарывался лицом в ее волосы, а его тело изгибалось над ее телом. Его руки стали скобками, заключающими в скобки самую сладкую секретную фразу.
Когда они прикасались друг к другу, я исчезал на заднем плане, чувствуя, что являюсь свидетелем чего — то священного.
Мне никогда не приходило в голову, что любовь может быть не только всепоглощающе. Даже будучи ребенком, я знала, что никогда не хотела ничего меньшего.
Но потом то, что началось как скопление злокачественных клеток, убило мою мать, и я не хотела ничего подобного, никогда больше. Когда я потеряла ее, мне казалось, что я тону во всей любви, которая у меня еще была и которую я никогда не смогу отдать. Она переполняла меня, душила, как тряпка, облитая керосином, выплескивалась в слезах и криках, в тяжелой, пульсирующей тишине. И почему — то, как бы мне ни было больно, я знала, что для папы это еще хуже.
Я всегда знала, что после мамы он никогда больше не влюбится. В этом смысле моего отца всегда было легко понять. Он был прямым и спокойным: он тихо ходил, тихо говорил; даже его гнев был тихим. Его любовь была громогласной, ревущей. И после того, как он любил маму с силой солнца, и после того, как рак убил ее с легким вздохом, я подумала, что он будет хрипеть до конца жизни и никогда не захочет другую женщину так, как хотел ее.
Перед смертью мама оставила папе список вещей, которые она хотела, чтобы он запомнил, провожая меня во взрослую жизнь:
1. Не балуй ее игрушками, балуй ее книгами.
2. Говорите ей, что ты ее любишь. Девочкам нужны слова.
3. Когда она молчит, говори ты.
4. Дай Мейси десять долларов в неделю. Заставь ее откладывать два. Научи ее ценить деньги.
5. Пока ей не исполнится шестнадцать лет, ее комендантский час должен быть десять часов, без исключений.
Список продолжался и продолжался, углубившись в пятидесятые годы. Дело было не столько в том, что она ему не доверяла, просто она хотела, чтобы я чувствовала ее влияние и после того, как ее не станет. Папа часто перечитывал его, делая пометки карандашом, подчеркивая некоторые вещи, чтобы убедиться, что он не пропустил какую — то веху или что — то не так понял. Когда я подросла, список стал своего рода библией. Не обязательно сводом правил, но скорее подтверждением того, что все эти вещи, с которыми мы с папой боролись, были нормальными.
Одно правило для папы было особенно важным.
25. Когда Мейси выглядит настолько уставшей после школы, что не может даже сформулировать предложение, увези ее от стресса ее жизни. Найдите легкий и близкий отдых на выходные, который позволит ей немного отдышаться.
И хотя мама, скорее всего, никогда не планировала, что мы купим дом на выходные, мой папа — человек буквального склада характера — экономил, планировал и изучал все маленькие городки к северу от Сан — Франциско, готовясь к тому дню, когда ему понадобится вложить деньги в наше пристанище.
В первые пару лет после смерти мамы он наблюдал за мной, его льдисто — голубые глаза были одновременно мягкими и испытующими. Он задавал вопросы, которые требовали длинных ответов, или, по крайней мере, длиннее, чем 'да', 'нет' или 'мне все равно'. В первый раз, когда я ответила на один из этих подробных вопросов пустым стоном, слишком уставшая от тренировок по плаванию, домашних заданий и скучной нудятины общения с постоянно драматизирующими друзьями, папа позвонил агенту по недвижимости и потребовал, чтобы она нашла нам идеальный дом на выходные в Хилдсбурге, штат Калифорния.
Впервые мы увидели его в день открытых дверей, когда его показывал местный риэлтор, который впустил нас с широкой улыбкой и крошечным, осуждающим взглядом в сторону нашего агента из большого города Сан — Франциско. Это был домик с четырьмя спальнями, обшитый деревом и с острыми углами, хронически сырой и потенциально плесневелый, спрятанный в тени леса и рядом с ручьем, который постоянно бурлил за моим окном. Он был больше, чем нам было нужно, с большим количеством земли, чем мы могли бы содержать, и ни папа, ни я тогда не понимали, что самой важной комнатой в доме будет библиотека, которую он сделает для меня в моей просторной комнате.
Папа также не мог знать, что весь мой мир окажется по соседству, в ладони тощего ботаника по имени Эллиот Льюис Петропулос.
Сейчас: Вторник, 3 октября
Если провести прямую линию от моей квартиры в Сан — Франциско до Беркли, то это будет всего десять с половиной миль, но даже в самое благоприятное время на дорогу уходит больше часа без машины.
— Сегодня утром я села на автобус в шесть утра, — говорю я. — Две линии BART и еще один автобус. — Я смотрю на часы. — Семь тридцать. Не так уж плохо.
Сабрина вытирает пятно пенистого молока с верхней губы. Как бы она ни понимала, что я избегаю машин, я знаю, что какая — то ее часть считает, что я должна просто пройти через это и купить Prius или Subaru, как любой другой уважающий себя житель Bay Area. — Не позволяй никому говорить тебе, что ты не святая.
— Я действительно святая. Ты заставила меня покинуть мой пузырь. — Но я говорю это с улыбкой и смотрю вниз на ее крошечную дочь на моих коленях. Я видела принцессу Вивьен только дважды, а она, кажется, удвоилась в размерах. — Хорошо, что ты этого достойна.
Я держу детей на руках каждый день, но такого ощущения никогда не было. В Тафтсе мы с Сабриной жили через комнату в общежитии друг от друга. Потом мы переехали в квартиру за пределами кампуса, а затем перебрались в разваливающийся дом во время обучения в аспирантуре. Каким — то волшебным образом мы обе оказались на Западном побережье, в районе залива, и теперь у Сабрины есть ребенок. То, что мы уже достаточно взрослые, чтобы заниматься этим — рожать детей, размножаться — это самое странное чувство на свете.
— Вчера ночью я встала в одиннадцать с этим ребенком, — говорит Сабрина, с нежностью глядя на нас. Ее улыбка становится извилистой по краям. — И с двумя. И четырьмя. И шестью…
— Ладно, ты победила. Но если честно, она пахнет лучше, чем большинство людей в автобусе. — Я целую Вив в макушку и укладываю ее поудобнее, прежде чем осторожно достать свой кофе.
Чашка странно ощущается в моей руке. Она керамическая, а не бумажная или огромная дорожная кружка из нержавеющей стали, которую Шон наполняет до краев каждое утро, полагая — не ошибаясь — что мне нужна огромная доза кофеина, чтобы быть готовой к началу дня. Прошла целая вечность с тех пор, как у меня было время сесть с настоящей кружкой и глотнуть чего — нибудь.
— Ты уже похожа на маму, — говорит Сабрина, наблюдая за нами из — за столика маленького кафе.
— Это преимущество работы с детьми весь день.
Сабрина замолкает на мгновение, и я понимаю свою ошибку. Основное правило номер один: никогда не ссылаться на свою работу рядом с матерями, особенно молодыми. Я практически слышу, как замирает ее сердце через стол от меня.
— Я не знаю, как ты это делаешь, — шепчет она.
Это предложение — повторяющийся припев моей жизни сейчас. Мои друзья снова и снова удивляются тому, что я приняла решение поступить в педиатрию в UCSF — на отделение реанимации. Неизменно у меня мелькает подозрение, что, возможно, мне не хватает какой — то важной, нежной косточки, какого — то материнского тормоза, который должен помешать мне регулярно наблюдать за страданиями больных детей.
Я говорю Сабрине свою обычную фразу: — Кто — то должен это делать, — а затем добавляю: — И у меня это хорошо получается.
— Не сомневаюсь.
— А теперь детская неврология? Этого я не смогу сделать, — говорю я, а затем зажимаю губы между зубами, физически сдерживая себя, чтобы не сказать больше.
Заткнись, Мейси. Заткни свой безумный болтливый рот.
Сабрина слегка кивает, глядя на своего ребенка. Вив улыбается мне и возбужденно пинает ногами.
— Не все истории грустные. — Я щекочу ей животик. — Крошечные чудеса случаются каждый день, правда, милая?
Сабрина переключается на другую тему, достаточно громко, чтобы быть немного обескураженной: — Как продвигается планирование свадьбы?
Я стону, вжимаясь лицом в сладкий детский запах шеи Вив.
— Хорошо, да? — Смеясь, Сабрина тянется к своей дочери, как будто не в силах больше ее разделить. Я не могу ее винить. Она такая теплая и стройная в моих руках.
— Она идеальна, дорогая, — тихо говорю я, передавая ее в руки. — Такая крепкая маленькая девочка.
И, как будто все, что я делаю, каким — то образом связано с моими воспоминаниями о них — о бурной жизни по соседству, о гигантской, хаотичной семье, которой у меня никогда не было, — меня охватывает ностальгия по последнему не связанному с работой ребенку, с которым я проводила настоящее время. Это воспоминание о том, как я, будучи подростком, смотрю на малышку Алекс, когда она спит в своем надувном кресле.
Мой мозг проскакивает через сотню образов: Мисс Дина готовит ужин, прижимая к груди спеленутого Алекса. Мистер Ник держит Алекса на своих мускулистых волосатых руках, глядя на нее с нежностью целой деревни. Шестнадцатилетний Джордж пытается — и безуспешно — сменить подгузник без происшествий на семейном диване. Защитные взгляды Ника — младшего, Джорджа и Андреаса, когда они смотрели на своего нового, самого любимого брата или сестру. И затем, неизменно, мое сознание переключается на Эллиота, стоящего чуть дальше или позади, спокойно ожидающего, пока его старшие братья перейдут к своим дракам, беготне или беспорядку, оставляя его, чтобы взять Алекс на руки, почитать ей, уделить ей свое безраздельное внимание.
Я страдаю, мне так не хватает их всех, но особенно его.
— Мейс, — подсказывает Сабрина.
Я моргаю. — Что?
— Свадьба?
— Точно. — Мое настроение падает; перспектива планирования свадьбы при жонглировании сотней часов в неделю в больнице не перестает меня изматывать. — Мы еще не перешли к этому. Нам все еще нужно выбрать дату, место…. все. Шона не волнуют детали, и это, я думаю, хорошо?
— Конечно, — говорит она с фальшивой яркостью, сдвигая Вив, чтобы скрытно ухаживать за ней за столом. — И, кроме того, к чему такая спешка?
В ее вопросе очень неглубоко зарыта мысль — близнец: Я твоя лучшая подруга, и я встречалась с этим человеком всего два раза, черт возьми. Куда спешить?
И она права. Нет никакой спешки. Мы вместе всего несколько месяцев. Просто Шон — первый мужчина, которого я встретила более чем за десять лет, с которым я могу быть вместе и не чувствовать, что я как — то сдерживаюсь. С ним легко и спокойно, и когда его шестилетняя дочь Фиби спросила, когда мы поженимся, это, кажется, что — то переключило в нем, подтолкнув его спросить меня саму, позже.
— Клянусь, — говорю я ей, — у меня нет никаких интересных новостей. Подожди — нет. На следующей неделе у меня прием у дантиста. — Сабрина смеется. — Вот к чему мы пришли, это единственное, кроме тебя, что нарушит монотонность в обозримом будущем. Работа, сон, повторение.
Сабрина воспринимает это как приглашение к свободному разговору о своей новой семье из трех человек, и она разворачивает список достижений: первая улыбка, первый смех от живота, и только вчера крошечный кулачок, точно выстреливающий и крепко хватающий мамин палец.
Я слушаю, любя каждую обычную деталь, признавая, что это действительно чудо. Я бы хотела слышать все ее 'нормальные детали' каждый день. Мне нравится то, что я делаю, но мне не хватает просто… разговоров.
Сегодня меня назначили на полдень, и, вероятно, я пробуду в отделении до середины ночи. Я приду домой, посплю несколько часов, а завтра все повторится сначала. Даже после кофе с Сабриной и Вив остаток этого дня перетечет в следующий, и — если только в отделении не произойдет что — то действительно ужасное — я не вспомню ни одной детали.
Поэтому, пока она говорит, я стараюсь впитать как можно больше внешнего мира. Я втягиваю в себя запах кофе и тостов, звуки музыки, грохочущей под суетой покупателей. Когда Сабрина наклоняется, чтобы достать пустышку из сумки для подгузников, я поднимаю взгляд к стойке, сканируя женщину с розовыми дредами, мужчину пониже ростом с татуировкой на шее, принимающего заказы на кофе, и, стоящий перед ними, длинный мужской торс, который заставляет меня остро осознать происходящее.
Его волосы почти черные. Они густые и беспорядочные, падают на уши. Его воротник загнут на одну сторону, хвост рубашки вывернут из пары поношенных черных джинсов. Его кеды Vans с выцветшим старинным клетчатым принтом. Потрепанная сумка перекинута через одно плечо и прислонена к противоположному бедру.
Стоя спиной ко мне, он похож на тысячи других мужчин в Беркли, но я точно знаю, какой это мужчина.
Его выдает тяжелая, исписанная книга, зажатая под мышкой: я знаю только одного человека, который перечитывает 'Айвенго' каждый октябрь. Ритуально и с абсолютным обожанием.
Не в силах отвести взгляд, я зажмуриваюсь в ожидании момента, когда он повернется и я смогу увидеть, что с ним сделали почти одиннадцать лет. Я почти не задумываюсь о своем внешнем виде: мятно — зеленые скрабы, практичные кроссовки, волосы в беспорядочном хвосте. Но, опять же, раньше нам никогда не приходило в голову рассматривать свои лица или степень ухоженности. Мы всегда были слишком заняты запоминанием друг друга.
Сабрина отвлекает мое внимание, пока призрак моего прошлого оплачивает свой заказ.
— Мейс?
Я моргаю ей. — Прости. Я. Прости. Что… что?
— Я просто болтала о опрелостях. Меня больше интересует, что тебя так…. — Она поворачивается, чтобы проследить, куда я смотрел. — О.
В ее 'о' еще нет понимания. Ее 'о' связано исключительно с тем, как мужчина выглядит со спины. Он высокий — это случилось внезапно, когда ему исполнилось пятнадцать. И плечи у него широкие — это тоже произошло внезапно, но позже. Я помню, что заметила это, когда он впервые навис надо мной в комнате, его джинсы были на коленях, его широкая фигура загораживала слабый верхний свет. У него густые волосы — но так было всегда. Его джинсы низко сидят на бедрах, и его задница выглядит потрясающе. Я… понятия не имею, когда это произошло.
В общем, он выглядит в точности как тот парень, которого мы молча разглядывали, прежде чем повернуться друг к другу, чтобы обменяться ничего не выражающим взглядом — Я знаю, да? — Это одно из самых сюрреалистических осознаний в моей жизни: он вырос в такого незнакомца, которым я мечтательно восхищалась.
Довольно странно видеть его со спины, и я наблюдаю за ним с таким напряжением, что на секунду убеждаю себя, что это все — таки не он.
Возможно, это может быть кто угодно — и после десяти лет разлуки, насколько хорошо я знаю его тело?
Но потом он поворачивается, и я чувствую, как весь воздух высасывается из комнаты. Как будто меня ударили в солнечное сплетение, и моя диафрагма на мгновение парализована.
Сабрина слышит скрипучий, пыльный звук, исходящий от меня, и оборачивается. Я чувствую, как она начинает подниматься со стула. — Мейс?
Я делаю вдох, но он неглубокий и какой — то кислый, отчего мои глаза горят.
Его лицо стало более узким, челюсть острее, утренняя щетина гуще. Он все еще носит очки в толстой оправе, но они больше не утяжеляют его лицо. Его яркие ореховые глаза по — прежнему увеличены толстыми линзами. Нос остался прежним — но он больше не слишком велик для его лица. И рот остался прежним — прямой, гладкий, способный на самую совершенную в мире сардоническую ухмылку.
Я даже не могу представить, какое выражение лица он бы сделал, если бы увидел меня здесь. Возможно, это будет такое выражение, какого я никогда не видел у него раньше.
— Мейс? — Сабрина протягивает свободную руку, хватая меня за предплечье. — Дорогая, ты в порядке?
Я сглатываю и закрываю глаза, чтобы выйти из собственного транса. — Да.
Она звучит неубедительно: — Ты уверена?
— Я имею в виду… — Снова сглатывая, я открываю глаза и собираюсь посмотреть на нее, но мой взгляд снова возвращается через ее плечо. — Тот парень вон там… Это Эллиот.
На этот раз ее 'О' осмысленно.
Тогда: Пятница, 9 августа
Пятнадцать лет назад
Я впервые увидела Эллиота на дне открытых дверей.
Домик был пуст; в отличие от тщательно срежиссированных 'продуктов' недвижимости в районе залива, этот забавный дом, выставленный на продажу в Халдсбурге, остался совершенно без мебели. Хотя, став взрослым, я научилась ценить потенциал неубранных помещений, для моих юношеских глаз пустота казалась холодной и пологой. Наш дом в Беркли был бессознательно захламлен. Пока она была жива, мамины сентиментальные наклонности преобладали над папиным датским минимализмом, а после ее смерти он явно не мог найти в себе силы отказаться от декора.
Здесь на стенах были темные пятна, где годами висели старые картины. В ковре была протоптана дорожка, указывающая на излюбленный маршрут предыдущих обитателей: от входной двери до кухни. Наверху был открыт вход в подъезд, коридор выходил на первый этаж, и только по краям были старые деревянные перила. Наверху все двери в комнаты были закрыты, что придавало длинному коридору ощущение легкого призрака.
— В конце, — сказал папа, подняв подбородок, чтобы указать, куда мне идти. Он посмотрел дом в Интернете и знал немного больше, чем я, чего ожидать. — Твоя комната может быть там, внизу.
Я поднялась по темной лестнице, миновав спальню и ванную, и прошла в конец глубокого, узкого коридора. Из — под двери пробивался бледно — зеленый свет — как я вскоре узнала, результат весенне — зеленой краски, освещенной поздним послеполуденным солнцем. Хрустальная ручка была холодной, но незамутненной, и поворачивалась с ржавым воем. Дверь заклинило, ее края стали неправильной формы от хронической сырости. Я толкнула ее плечом, решив войти, и чуть не упала в теплую, светлую комнату.
Она была длиннее, чем в ширину, возможно, даже в два раза. Большую часть длинной стены занимало огромное окно, выходившее на склон холма, поросший покрытыми мхом деревьями. В дальнем конце узкой стены, словно терпеливый дворецкий, располагалось высокое тощее окно с видом на Русскую реку вдалеке.
Если нижний этаж не впечатлял, то спальни, по крайней мере, подавали надежды.
Чувствуя приподнятое настроение, я повернулась назад, чтобы найти папу.
— Ты видела там комнату, Мейс? — спросил он, как только я вышла. — Я подумал, что мы могли бы сделать из него библиотеку для тебя. — Он выходил из главной спальни. Я услышала, как один из агентов позвал его, но вместо того, чтобы подойти ко мне, он направился обратно вниз.
Я вернулась в спальню, прошла к задней стенке. Дверь в кладовку открылась без всякого протеста. Ручка была даже теплой в моей руке.
Как и все остальные помещения в доме, он был неубранным. Но он не был пустым.
От растерянности и легкой паники у меня заколотилось сердце.
В глубине комнаты сидел мальчик. Он читал, забившись в дальний угол, выгнув спину и шею буквой 'С', чтобы уместиться в самой нижней точке под наклонным потолком.
Ему было не больше тринадцати, как и мне. Худой, с густыми темными волосами, которые очень нуждались в ножницах, огромными ореховыми глазами за массивными очками. Его нос был слишком велик для его лица, зубы слишком велики для его рта, а присутствие слишком велико для комнаты, которая должна была быть пустой.
Вопрос вырвался из меня, окантованный беспокойством: — Кто ты?
Он уставился на меня, широко раскрыв глаза от удивления. — Я и не думал, что кто — то может заглянуть сюда.
Мое сердце все еще билось. И что — то в его взгляде — таком немигающем, огромные глаза за линзами — заставило меня почувствовать себя странно незащищенной. — Мы думаем купить его.
Мальчик встал, стряхивая пыль со своей одежды, показывая, что самая широкая часть каждой ноги была у колена. Его ботинки были из коричневой полированной кожи, рубашка выглажена и заправлена в шорты цвета хаки. Он выглядел совершенно безобидным… но как только он сделал шаг вперед, мое сердце в панике остановилось, и я пролепетала: — У моего отца черный пояс.
Он выглядел как смесь испуга и скептицизма. — Правда?
— Да.
Его брови сошлись вместе. — В чем?
Я опустила кулаки с того места, где они лежали на моих бедрах. — Ладно, черного пояса нет. Но он огромный.
Похоже, он поверил в это, и с тревогой посмотрел мимо меня.
— Что ты вообще здесь делаешь? — спросила я, оглядываясь по сторонам. Помещение было огромным. Идеальный квадрат, по крайней мере, двенадцать футов с каждой стороны, с высоким потолком, который резко опускался в задней части комнаты, где его высота была, вероятно, всего три фута. Я могла представить, как сижу здесь, на диване, с подушками и книгами, и провожу идеальный субботний день.
— Мне нравится здесь читать. — Он пожал плечами, и что — то дремлющее проснулось во мне от этой мысленной симметрии, кайф, которого я не чувствовала уже много лет. — У моей мамы был ключ, когда семья Хэнсонов владела этим местом, но их здесь никогда не было.
— Твои родители собираются купить этот дом?
Он выглядел озадаченным. — Нет. Я живу по соседству.
— Так разве ты не вторгаешься в дом?
Он покачал головой. — Это день открытых дверей, помнишь?
Я снова осмотрела его. Его книга была толстой, с драконом на обложке. Он был высок и наклонен во всех возможных местах — все острые локти и заостренные плечи. Волосы были лохматыми, но расчесанными. Ногти были подстрижены.
— Так ты просто тусуешься здесь?
— Иногда, — сказал он. — Он пустует уже пару лет.
Я сузила глаза. — Ты уверен, что должен быть здесь? Ты выглядишь запыхавшимся, как будто нервничаешь.
Он пожал плечами, подняв одно острое плечо к небу. — Может быть, я только что вернулся с марафона.
— Ты не выглядишь так, как будто можешь добежать до угла.
Он сделал паузу, чтобы перевести дух, а затем разразился смехом. Это прозвучало как смех, который нечасто раздается в свободной форме, и что — то внутри меня расцвело.
— Как тебя зовут? — спросила я.
— Эллиот. А тебя?
— Мейси.
Эллиот уставился на меня, приподняв пальцем очки, но они тут же снова опустились. — Знаешь, если ты купишь этот дом, я не буду просто приходить и читать здесь.
В этом был вызов, некий выбор. Друг или враг?
Мне бы очень пригодился друг.
Я выдохнула, одарив его уклончивой улыбкой. — Если мы купим этот дом, ты можешь приходить и читать, если хочешь.
Он усмехнулся, так широко, что я могла сосчитать его зубы. — Может быть, все это время я просто разогревал его для тебя.
Сейчас: Вторник, 3 октября
Эллиот все еще не видел меня.
Он ждет своего напитка возле бара эспрессо, наклонив голову и глядя вниз. В море людей, общающихся с миром через изолированные смартфоны, Эллиот читает книгу.
Есть ли у него вообще телефон? Для любого другого человека это был бы абсурдный вопрос. Но только не для него. Одиннадцать лет назад он у него был, но это был телефон, доставшийся ему от отца, и такой раскладной телефон, который требовал, чтобы он три раза нажал на клавишу '5', если хотел набрать букву 'Л'. Он редко использовал его в качестве чего — то другого, кроме пресс — папье.
— Когда ты видела его в последний раз? — спрашивает Сабрина.
Я смотрю на нее, нахмурив брови. Я знаю, что она знает ответ на этот вопрос, по крайней мере, в общих чертах. Но выражение моего лица расслабляется, когда я понимаю, что сейчас она не может сделать ничего другого, кроме как завязать разговор; я превратилась в немую маньячку.
— Мой выпускной год в школе. Новый год.
Она вздрагивает, обнажая зубы. — Точно.
Какой — то инстинкт срабатывает, какая — то энергия самосохранения заставляет меня подняться и встать со стула.
— Прости, — говорю я, глядя вниз на Сабрину и Вив. — Я собираюсь уйти.
— Конечно. Да. Конечно.
— Я позвоню в эти выходные? Может быть, мы сможем погулять в парке 'Золотые ворота'.
Она все еще кивает, как будто мое роботизированное предложение — это даже отдаленная возможность. Мы обе знаем, что у меня не было выходных с тех пор, как я начала ординатуру в июле.
Стараясь двигаться как можно незаметнее, я перекидываю сумку через плечо и наклоняюсь, чтобы поцеловать Сабрину в щеку.
— Я люблю тебя, — говорю я, вставая, и жалею, что не могу взять ее с собой. Она тоже пахнет ребенком.
Сабрина кивает в ответ, а потом, пока я смотрю на Вив и ее пухлый маленький кулачок, она оглядывается через плечо и замирает.
По ее позе я понимаю, что Эллиот увидел меня.
— Эм…, — говорит она, оборачиваясь и поднимая подбородок, как будто я должна взглянуть. — Он идет.
Я копаюсь в своей сумке, стараясь выглядеть чрезвычайно занятой и отвлеченной. — Я пойду полетаю, — бормочу я.
— Мейс?
Я замираю, держась одной рукой за ремешок сумки, опустив глаза в пол. Как только я слышу его голос, меня пронзает ностальгическая дрожь. Он был высоким и писклявым, пока не сломался. Он бесконечно получал дерьмо о том, какой он носатый и плаксивый, а потом, в один прекрасный день, Вселенная посмеялась в последний раз, подарив Эллиоту голос, похожий на теплый, насыщенный мед.
Он снова произносит мое имя — на этот раз без прозвища, но тише: — МейсиЛеа?
Я поднимаю глаза и — в порыве, над которым, я уверена, буду смеяться до самой смерти — поднимаю руку и машу ею, предлагая яркое — Эллиот! Привет!
Как будто мы случайные знакомые с первого курса.
Знаете, как будто мы встретились однажды в поезде из Санта — Барбары.
Когда он откидывает свои густые волосы с глаз в жесте неверия, который я видела миллион раз, я поворачиваюсь и протискиваюсь сквозь толпу на тротуар. Я бегу трусцой в неправильном направлении, пока не поймаю свою ошибку на полпути через квартал и не обернусь. Два длинных шага в обратную сторону, голова опущена, сердце колотится, и я врезаюсь прямо в широкую грудь.
— О! Простите! — пролепетала я, прежде чем подняла глаза и поняла, что натворила.
Руки Эллиота обхватывают мои плечи, удерживая меня в нескольких сантиметрах от него. Я знаю, что он смотрит на мое лицо, ожидая, что я встречу его взгляд, но мои глаза застряли на его адамовом яблоке, а мысли — на воспоминаниях о том, как я смотрела на его шею, скрытно, часами, пока мы читали вместе в комнате.
— Мейси. Серьезно? — тихо говорит он, имея в виду тысячу вещей.
Серьезно, это ты?
Серьезно, почему ты только что убежал?
Серьезно, где ты был последние десять лет?
Часть меня хочет, чтобы я была человеком, который может просто пройти мимо, убежать и притвориться, что этого никогда не было. Я могла бы вернуться на BART, сесть на Muni и поехать в больницу, и погрузиться в напряженный рабочий день, справляясь с эмоциями, которые, честно говоря, гораздо больше и достойнее, чем эти.
Но другая часть меня ожидала именно этого момента на протяжении последних одиннадцати лет. Облегчение и страдание пульсируют в моей крови. Я хотела видеть его каждый день. Но также я никогда не хотела видеть его снова.
— Привет. — Я наконец — то поднимаю на него глаза. Я пытаюсь сообразить, что сказать; моя голова полна бессмысленных слов. Это буря черного и белого.
— Ты…? — начинает он, задыхаясь. Он все еще не отпустил меня. — Ты переехала сюда?
— В Сан — Франциско.
Я наблюдаю, как он рассматривает мою форму, мои уродливые кроссовки. — Врач?
— Да. Ординатор.
Я робот.
Его темные брови приподнимаются. — Так что ты делаешь здесь сегодня?
Боже, какое странное начало. Но когда перед тобой гора, думаю, стоит начать с одного шага к самой прямой точке впереди. — Я встречалась с Сабриной за кофе.
Он сморщил нос в до боли знакомом выражении непонимания.
— Моя соседка по комнате в колледже, — уточняю я. — Она живет в Беркли.
Эллиот немного сдувается, напоминая мне, что он не знает Сабрину. Раньше нас беспокоило, когда между обновлениями проходил месяц. Теперь же между нами годы и целые жизни, неизвестные друг другу.
— Я звонил тебе, — говорит он. — Миллион раз. А потом номер сменился.
Он проводит рукой по волосам и беспомощно пожимает плечами. И я понимаю. Весь этот гребаный момент настолько сюрреалистичен. Даже сейчас непонятно, что мы позволили этому расстоянию случиться. Что я позволила этому случиться.
— Я знаю. У меня, гм, новый телефон, — неубедительно говорю я.
Он смеется, но это не особенно радостный звук. — Да, я так и думал.
— Эллиот, — говорю я, преодолевая ком в горле при упоминании его имени, — прости. Мне действительно нужно бежать. Мне скоро нужно быть на работе.
Он наклоняется так, что оказывается на одном уровне с моим лицом. — Ты шутишь? — Его глаза расширились. — Я не могу просто встретить тебя у Сола и сказать: — Привет, Мейси, как дела, — а потом ты пойдешь на работу, я пойду на работу, и мы не будем разговаривать еще десять долбаных лет.
И вот оно. Эллиот никогда не умел играть на поверхности.
— Я не готова к этому, — тихо признаю я.
— А тебе нужно готовиться ко мне?
— Если я к кому и должна готовиться, так это к тебе.
Это попадает ему туда, куда я и хотела — прямо в яблочко уязвимого ядра, — но как только он вздрагивает, я жалею об этом.
Проклятье.
— Просто дай мне минутку, — просит он, притягивая меня к краю тротуара, чтобы мы не мешали постоянному потоку пассажиров. — Как ты? Как давно ты вернулась? Как Дункан?
Вокруг нас мир словно замирает.
— Я в порядке, — говорю я механически. — Я переехала обратно в мае. — Меня выбивает из колеи его третий вопрос, и мой ответ выходит дрожащим: — И… папа умер.
Эллиот слегка отступает назад. — Что?
— Да, — говорю я, голос сбивается. Я ошеломлена этим, пытаюсь переписать историю, перемонтировать тысячи синапсов в своем мозгу.
Каким — то образом мне удается вести этот разговор, не потеряв рассудок, но если я простою здесь еще две минуты, все ставки будут сделаны. Эллиот прямо здесь, спрашивает о папе, я сплю всего два часа, а впереди меня ждет восемнадцатичасовой день… Мне нужно убираться отсюда, пока я не расплавилась.
Но когда я поднимаю на него глаза, я вижу, что лицо Эллиота — это зеркало того, что происходит в моей груди. Он выглядит опустошенным. Он единственный, кто мог бы так выглядеть после того, как узнал о смерти отца, потому что он единственный, кто мог бы понять, что это сделало со мной.
— Дункан умер? — Его голос звучит густо от эмоций. — Мейси, почему ты мне не сказала?
Святые угодники, это огромный вопрос.
— Я… — начала я и покачала головой. — Мы не были на связи, когда это случилось.
Тошнота подкатывает от желудка к горлу. Какое уклонение. Какое невероятное уклонение.
Он качает головой. — Я не знал. Мне так жаль, Мейс.
Я даю себе еще три секунды, чтобы посмотреть на него, и это как еще один удар по нутру. Он — мой человек. Он всегда был моим человеком. Моим лучшим другом, моим доверенным лицом, возможно, любовью всей моей жизни. И я провела последние одиннадцать лет, будучи злой и самодовольной. Но в конце концов, он проделал в нас дыру, и судьба разорвала ее.
— Я пойду, — говорю я в резком порыве неловкости. — Хорошо?
Прежде чем он успевает ответить, я разбегаюсь и бегу по улице в сторону станции BART. Все время, пока я иду на скорости, и на протяжении всего грохочущего пути обратно под заливом, мне кажется, что он рядом, позади меня или на сиденье в следующем вагоне.
Тогда: Пятница, 11 октября
Пятнадцать лет назад
Вся семья Петропулосов была на своем дворе, когда мы подъехали в фургоне для переезда два месяца спустя. Фургон был заполнен только наполовину, потому что мы с папой оба думали на стойке проката, что у нас будет больше вещей, чтобы взять их с собой. Но в итоге мы купили в комиссионном магазине только столько мебели, чтобы было где спать, есть и читать, и не более того.
Папа называл это 'мебельным хворостом'. Я этого не понимала.
Может быть, если бы я позволила себе подумать об этом несколько секунд, я бы и подумала, но единственной мыслью за все девяносто минут езды было то, что мы едем в дом, который мама никогда не видела. Да, она хотела, чтобы мы это сделали, но она не выбирала его, она его не видела. В этой реальности было что — то ужасно кислое. Папа по — прежнему ездил на своем грохочущем старом зеленом 'Вольво'. Мы по — прежнему жили в том же доме на Роуз — стрит. Все предметы мебели в нем стояли еще при жизни мамы. У меня была новая одежда, но мне всегда казалось, что мама выбрала ее благодаря какому — то божественному вмешательству, когда мы ходили по магазинам, потому что папа приносил мне самые большие и мешковатые вещи, и неизменно какая — нибудь сочувствующая продавщица прибегала с охапкой более подходящей одежды и заверениями, что да, это то, что сейчас носят все девочки, и нет, не волнуйтесь, мистер Соренсен.
Выбравшись из фургона, я поправила рубашку на поясе шорт и уставилась на команду, собравшуюся на нашей гравийной дорожке. Первым я заметила Эллиота — знакомое лицо в толпе. Вокруг него стояли еще трое мальчиков и двое улыбающихся родителей.
Видение этой лопающейся от натуги семьи, ожидающей помощи, только усилило боль, пробивающуюся из груди к горлу.
Мужчина — так явно отец Эллиота, с густыми черными волосами и заметным носом — побежал вперед, протягивая руку, чтобы пожать папе руку. Он был ниже отца всего на пару дюймов — большая редкость.
— Ник Петропулос, — сказал он, повернувшись, чтобы пожать мою руку. — Вы, должно быть, Мейси.
— Да, сэр.
— Зовите меня Ник.
— Хорошо, мистер…. Ник. — Я никогда в жизни не представляла, как можно называть родителей по имени.
Усмехнувшись, он обернулся к папе. — Подумал, что тебе не помешает помощь в разгрузке всего этого.
Папа улыбнулся и сказал со своей фирменной простотой: — Очень мило с твоей стороны. Спасибо.
— А еще я подумал, что моим мальчикам не помешало бы немного потренироваться, чтобы они не били друг друга весь день. — Мистер Ник протянул толстую волосатую руку и указал. — Вон там вы увидите мою жену, Дину. Мои мальчики: Ник — младший, Джордж, Андреас и Эллиот.
Трое крепких парней — и Эллиот — стояли у подножия наших ступенек и смотрели на нас. По моим прикидкам, им всем было около пятнадцати — семнадцати лет, кроме Эллиота, который так сильно отличался от своих братьев, что я не была уверена, сколько ему лет. Их мать, Дина, была грозной — высокая и кривоногая, но с улыбкой, от которой на ее щеках появлялись глубокие дружелюбные ямочки. За исключением Эллиота, который был похожим на своего отца, все ее сыновья были похожи на нее. Сонноглазые, с ямочками, высокие.
Милые.
Рука отца обхватила меня за плечи, притягивая ближе. Я гадала, был ли это защитный жест или он тоже чувствовал, насколько вялой казалась наша крошечная семья по сравнению с ним.
— Я не знал, что у вас четверо сыновей. Думаю, Мейси уже познакомилась с Эллиотом? — Папа посмотрел на меня в поисках подтверждения.
В периферийном зрении я видела, как Эллиот неловко переминается на ногах. Я хитро ухмыльнулась. — Да, — сказала я, добавив своим лучшим тоном 'Кто это делает?': — Он читал в моей комнате.
Мистер Ник отмахнулся от этого. — В день дня открытых дверей, я знаю, знаю. Скажу честно, этот ребенок любит книги, и эта комната была его любимым местом. Его приятель Такер приходил сюда по выходным, но теперь его нет. — Посмотрев на отца, он добавил: — Семья поднялась и переехала в Цинциннати. Винная страна в Огайо? Вот дерьмо, да? Но не волнуйся, Мейси. Этого больше не случится. — Улыбаясь, он последовал за стоическим маршем отца вверх по ступенькам. — Мы жили по соседству последние семнадцать лет. Мы были в этом доме тысячу раз. — Под его рабочим ботинком скрипнула ступенька, и он нахмурился. — Эта всегда была проблемой.
Даже в моем возрасте я видела, как это повлияло на осанку отца. Он был покладистым парнем из метро, но непринужденное знакомство мистера Ника с имуществом сразу же придало его позвоночнику жесткость мачо.
— Я могу это исправить, — сказал папа нехарактерно глубоким голосом, опираясь на скрипучую ступеньку. Желая заверить меня, что каждая крошечная проблема будет устранена, он тихо добавил: — Я тоже не в восторге от входной двери, но ее достаточно легко заменить. И все остальное, что вы увидите, скажите мне. Я хочу, чтобы все было идеально.
— Папа, — сказала я, легонько подталкивая его, — все и так идеально. Хорошо?
Пока мальчики Петропулоса спускались к грузовику, папа возился со своими ключами, отыскивая нужный на кольце, усеянном ключами от других дверей, от нашей другой жизни в семидесяти трех милях отсюда.
— Я не уверен, что нам понадобится для кухни, — пробормотал папа, обращаясь ко мне. — И, наверное, предстоит ремонт…
Он посмотрел на меня с неуверенной улыбкой и открыл входную дверь. Я все еще оценивала широкое крыльцо, которое заворачивало в сторону, скрывая какой — то неизвестный вид на густые деревья за боковым двором. Мои мысли были заняты гоблинами и рысканьем по лесу в поисках наконечников стрел. Может быть, когда — нибудь мальчик поцелует меня в этом лесу.
Может быть, это будет один из мальчиков Петропулосов.
Моя кожа вспыхнула румянцем, который я скрыла, пригнув голову и отпустив волосы вперед. На сегодняшний день моей единственной влюбленностью был Джейсон Ли в седьмом классе. Зная друг друга с детского сада, мы танцевали под одну песню на весеннем празднике, а потом неловко расстались и больше никогда не разговаривали. Очевидно, я прекрасно ладила на уровне друзей почти со всеми, но добавьте сюда легкую романтическую химию, и я превратилась в судорожного робота.
Мы создали эффективную линию из рук, передающих коробки, и быстро опустошили грузовик, оставив мебель более крупным телам. Мы с Эллиотом взяли по коробке с надписью 'Мейси', чтобы отнести наверх. Я последовала за ним по длинному коридору и вошла в светлую пустоту своей спальни.
— Можешь просто поставить это в угол, — сказала я. — И спасибо.
Он посмотрел на меня и кивнул, поставив коробку на пол. — Это книги?
— Да.
Бросив крошечный взгляд в мою сторону, чтобы убедиться, что все в порядке, Эллиот поднял крышку коробки и заглянул внутрь. Он вытащил книгу сверху. Pay It Forward.
— Ты читала это? — спросил он с сомнением.
Я кивнула, взяла у него любимую книгу и положила ее на пустую полку внутри шкафа.
— Она хорошая, — сказал он.
Удивленная, я подняла на него глаза и спросила: — Ты тоже это читал?
Он кивнул и бессознательно сказал: — Я плакал.
Потянувшись, он взял другую книгу и провел пальцем по обложке. — Эта тоже хорошая. — Его большие глаза смотрели на меня. — У тебя хороший вкус.
Я уставилась на него. — Ты много читаешь.
— Обычно по книге в день.
Мои глаза расширились. — Ты серьезно?
Он пожал плечами. — Люди приезжают на отдых на Русскую реку и часто оставляют здесь свои книги для чтения на каникулах, когда уезжают. Библиотека получает тонну, и у меня есть договоренность с Сью: Я получаю право первым на новые пожертвования, если только забираю их в понедельник и возвращаю в среду. — Он сдвинул очки на переносицу. — Однажды она получила шесть новых книг от семьи, которая приехала на неделю, и я прочитал их все.
— Ты прочитал их все за три дня? — спросила я. — Это безумие.
Эллиот нахмурился, сузив глаза. — Ты думаешь, я лгу?
— Я не думаю, что ты лжешь. Сколько тебе лет?
— Четырнадцать, на прошлой неделе.
— Ты выглядишь моложе.
— Спасибо, — сказал он категорично. — Я как раз этого и добивался. — Он выдохнул, смахнув волосы со лба.
Из моего горла вырвался смех. — Я не это имела в виду.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Тринадцать. Мой день рождения —восемнадцатого марта.
Он приподнял свои очки. — Ты в восьмом классе?
— Да. А ты?
Эллиот кивнул. — То же самое. — Он оглядел пустое пространство, осматриваясь. — Чем занимаются твои родители? Они работают в городе?
Я покачала головой, пожевав губу. Сама того не осознавая, я действительно наслаждалась разговором с кем — то, кто не знал, что я осталась без матери, не видел меня разбитой и сырой после ее потери. — Мой отец владеет компанией в Беркли, которая импортирует и продает керамику ручной работы, предметы искусства и прочее. — Я не добавила, что все началось с того, что он начал импортировать прекрасную керамику своего отца, и она продавалась как сумасшедшая.
— Круто. А что насчет твоей…
— Чем занимаются твои родители?
Он сузил глаза от моей вспышки, но все равно ответил. — Моя мама работает на полставки в дегустационном зале в Жабьей Лощине. Мой отец — городской дантист…
Городской дантист. Единственный дантист? Наверное, я не понимала, насколько мал Халдсбург, пока он не сказал это. В Беркли в четырех кварталах от школы было три стоматологических кабинета.
— Но он работает только три дня в неделю, и ты, наверное, можешь сказать, что он не любит стоять на месте. Он делает все по городу, — сказал Эллиот. — Помогает на фермерском рынке. Помогает с операциями на нескольких винодельнях.
— Да, вино здесь в большом ходу, не так ли? — Пока он говорил об этом, я поняла, сколько виноделен мы проехали по дороге сюда.
— Вино — это то, что на ужин, — сказал Эллиот со смехом.
И тут, прямо в эту секунду, мне показалось, что мы выпили что — то легкое.
Мне не было легко уже три года. У меня были подруги, которые перестали знать, как со мной разговаривать, или уставали от моей угрюмости, или были настолько сосредоточены на парнях, что у нас больше не было ничего общего.
Но потом он все испортил: — Твои родители развелись?
Я втянула воздух, странно обидевшись. — Нет.
Он наклонил голову и наблюдал за мной, не говоря ни слова. Ему не нужно было указывать на то, что оба раза, когда я приезжала в этот город, я приезжала без матери.
Спустя время я выдохнула. — Моя мама умерла три года назад.
Эта правда разнеслась по комнате, и я поняла, что мое признание безвозвратно изменило что — то между нами. Простыми вещами я больше не была: его новой соседкой, девушкой, потенциально интересной, а также потенциально неинтересной. Теперь я была девушкой, навсегда испорченной жизнью. Со мной нужно было обращаться осторожно.
Его глаза расширились за толстыми линзами. — Серьезно?
Я кивнула.
Жалела ли я о том, что не рассказала ему? Немного. В чем смысл уикенда, если я не могу убежать от единственной правды, которая, казалось, останавливала мое сердцебиение каждые несколько минут?
Он опустил взгляд на свои ноги, запутался в нитке на шортах. — Я не знаю, что бы я сделал.
— Я все еще не знаю, что делать.
Он замолчал. Я никогда не знала, как вернуть разговор после темы о мертвой матери. И что было хуже: завести разговор с родственником — чужаком, как сейчас, или завести его дома с человеком, который знал меня всю жизнь и больше не знал, как говорить со мной без ложной яркости или сиропного сочувствия?
— Какое твое любимое слово?
Испугавшись, я подняла на него глаза, не уверенная, что правильно его расслышала. — Мое любимое слово?
Он кивнул, водрузив очки на нос и быстро, с практической точностью, скорчил гримасу, которая в течение одной секунды придала ему сердитый, а затем удивленный вид. — У тебя тут семь коробок с книгами. Дикая догадка подсказывает мне, что ты любишь слова.
Наверное, я никогда не задумывалась о том, что у меня есть любимое слово, но теперь, когда он спросил, мне понравилась эта идея. Я позволила своим глазам потерять фокус, пока думала.
— Ранункулюс, — сказала я через мгновение.
— Что?
— Ранункулюс. Это разновидность цветка. Это такое странное слово, но цветы такие красивые, мне нравится, как это неожиданно.
Они были любимыми для моей мамы, я не сказала.
— Это довольно девчачий ответ.
— Ну, я и есть девушка.
Он не сводил глаз со своих ног, но я знала, что не представляла себе того отблеска интереса, который я увидела, когда сказала про ранункулюсы. Наверняка он ожидал, что я скажу 'единорог', 'маргаритка' или 'вампир'.
— А что насчет тебя? Какое твое любимое слово? Держу пари, это вольфрам. Или, например, амфибия.
Он причудливо улыбнулся и ответил: — Срыгивать.
Сморщив нос, я уставилась на него. — Это отвратительное слово.
Это заставило его улыбнуться еще шире. — Мне нравятся в нем твердые согласные звуки. Оно вроде как звучит именно так, как и означает.
— Ономатопея?
Я наполовину ожидала, что из невидимого динамика в стене зазвучит откровенная музыка, судя по тому, как Эллиот уставился на меня, раздвинув губы и медленно спустив очки с носа.
— Да, — сказал он.
— Я не полная идиотка, знаешь ли. Тебе не нужно так удивляться, что я знаю какие — то большие слова.
— Я никогда не считал тебя идиоткой, — тихо сказал он, посмотрел в сторону коробки и достал еще одну книгу, чтобы передать мне.
Долгое время после того, как мы вернулись к нашему медленному, неэффективному методу распаковки книг, я чувствовала, что он смотрит на меня, крошечные вспышки украдкой.
Я притворялась, что не замечаю.
Сейчас: Среда, октябрь 4
У меня такое чувство, будто я за ночь разодрала несколько швов. Внутри все сырое — как будто я ушибла какой — то эмоциональный орган. Надо мной потолок выглядит уныло; пятна воды ползут по паутинистым трещинам в штукатурке, которые исходят от светильника на потолке. Вентилятор лениво кружит вокруг матового шара. При вращении лопасти рассекают воздух, подражая ритмичному выдоху Шона, который спит рядом со мной.
Чх.
Чхх.
Чххх.
Он уже спал, когда я вернулась домой около двух часов ночи. В кои — то веки я благодарна за долгие часы; не знаю, как бы я выдержала ужин с ним и Фиби, когда все, о чем я могла думать, это появление Эллиота вчера.
Вчера вечером в автобусе домой, когда хаос моей смены постепенно улетучивался из моих мыслей, а столкновение с Эллиотом снова нахлынуло на меня. В паническом порыве я подумала, как грубо с моей стороны было не познакомить Эллиота с Сабриной.
Так чертовски быстро он вернулся, на первый план.
Шон просыпается, когда я потираю лицо, подкатывается ко мне, притягивает меня ближе, обхватывая рукой бедро, но впервые с тех пор, как он поцеловал меня в мае прошлого года, я чувствую, что что — то предаю.
Застонав, я отталкиваюсь и сажусь, опираясь локтями на колени у края кровати.
— Ты в порядке, детка? — спрашивает он, придвигаясь ко мне вплотную и упираясь подбородком в мое плечо.
Шон даже не знает об Эллиоте. Это безумие, когда я думаю об этом, потому что если я выхожу за него замуж, он должен знать каждую часть меня, верно? Даже если мы не так долго вместе, важные вещи должны быть на первом месте, а для большей части моего подросткового возраста нет ничего важнее Эллиота. Шон знает, что я выросла в Беркли, проводила много выходных в винной стране в Халдсбурге, и у меня там было несколько хороших друзей. Но он понятия не имеет, что я встретила Эллиота, когда мне было тринадцать, влюбилась в него, когда мне было четырнадцать, и вытеснила его из своей жизни лишь несколько лет спустя.
Я киваю. — Я в порядке. Просто устала.
Я чувствую, как он поворачивает голову рядом со мной и смотрит на часы, и я подражаюсь его действиям. Сейчас только 6:40, а мне не нужно начинать обход до 9:00. Сон — драгоценный товар. Почему, мозг, почему?
Он проводит рукой по своим волосам.
— Конечно, ты устала. Возвращайся в постель.
Когда он говорит это, я знаю, что на самом деле он имеет в виду 'Ложись' и давай займемся сексом, пока Фибс не проснулась.
Проблема в том, что я не могу рисковать, что делать это с ним сейчас будет казаться неправильным.
Чертов Эллиот.
Мне просто нужно отвлечься от него на пару дней, вот и все.
Тогда: Четверг, 20 декабря
Пятнадцать лет назад
Я никогда раньше не проводила Рождество вдали от дома, но в начале декабря того первого года, когда мы жили в хижине, папа сказал, что у нас будет приключение. Для некоторых родителей это могло означать поездку в Париж или круиз в экзотическое место. Для моего отца это означало старомодный праздник в нашем новом доме, зажигание датской календерли — рождественской свечи — и рождественский ужин с жареной уткой, капустой, свеклой и картофелем.
Мы приехали около обеда двадцатого числа, наша машина ломилась от пакетов и только что купленных украшений, за нами следовал человек из города с золотым зубом, деревянной ногой и прицепом со свежесрубленной елкой.
Я смотрела, как они возились с мамонтовой елкой, недолго думая, пролезет ли она вообще в нашу парадную дверь. На улице было холодно, и я шаркала ногами по земле, чтобы согреться. Не думая, я оглянулась через плечо на дом Петропулосов.
Окна светились, некоторые из них запотевали от конденсата. Из кривой трубы поднималась ровная струйка дыма, извиваясь, как лента, и исчезая в черноте.
С октября мы были в домике три раза, и во время каждого визита Эллиот подходил к двери, стучал, и папа пускал его наверх. Мы ложились на пол в моей кладовке — ее медленно превращали в крошечную библиотеку — и читали часами.
Но мне еще предстояло побывать в его доме. Я пыталась угадать, какая комната принадлежит ему, представить, чем он может заниматься. Мне было интересно, как они встречают Рождество в доме, где есть папа и мама, четверо детей и собака, которая больше похожа на лошадь, чем на собаку. Наверняка там пахло печеньем и свежесрубленной хвоей. Я решила, что, наверное, трудно найти какое — нибудь тихое место, чтобы почитать.
Мы пробыли там едва ли час, когда раздался звонок в старую дверь. Открыв ее, я обнаружила Эллиота и мисс Дину, которые держали в руках бумажную тарелку, нагруженную чем — то тяжелым и покрытым фольгой.
— Мы принесли вам печенье, — сказал Эллиот, сдвигая очки на переносицу. Его рот был недавно закрыт брекетами. Его лицо было покрыто металлической сетью головного убора.
Я смотрела на него широко раскрытыми глазами, а он смотрел на меня, и щеки его розовели. — Сосредоточься на печенье, Мейси.
— У нас гости, min lille blomst (прим. переводчика: с датского — «мой маленький цветочек»)? — спросил папа из кухни. В его голосе я услышала легкое неодобрение; невысказанное: — Может, мальчик подождет до завтра?
— Я не останусь, Дункан, — позвала мисс Дина. — Я просто отнесла печенье, но ты отправь Эллиота домой, когда вы двое будете готовы поесть, хорошо?
— Ужин почти готов, — сказал папа в ответ, его спокойный голос скрывал любую внешнюю реакцию для тех, кто не знал его так хорошо, как я.
Я прошла на кухню и поставила тарелку с печеньем рядом с ним на остров. Мирное предложение.
— Мы будем читать, — сказала я ему. — Хорошо?
Папа посмотрел на меня, потом на печенье и согласился. — Тридцать минут.
Эллиот охотно последовал за мной мимо громоздкой елки и вверх по лестнице.
Рождественская музыка доносилась из кухни через открытую лестничную площадку, но она исчезла, как только мы переступили порог чулана. С тех пор как мы купили дом, папа обставил стены полками и добавил кресло — мешок в углу, напротив небольшого дивана — футона у передней стены. Подушки из дома были разбросаны повсюду, и здесь становилось уютно, как внутри бутылки джинна.
Я закрыла за нами дверь.
— Так что это за новая аппаратура? — спросила я, указывая на его лицо. Он пожал плечами, но ничего не сказал. — Тебе нужно постоянно носить маску?
— Это головной убор, Мейси. Обычно только когда я сплю, но я решил, что хочу поскорее снять эти брекеты.
— Почему?
Он снова уставился на меня пустым взглядом, и, да, я поняла.
— Они раздражают? — спросила я.
Его лицо исказилось в сардонической ухмылке. — Они выглядят удобными?
— Нет. Они выглядят болезненно и занудно.
— Ты болезненная и занудная, — поддразнил он.
Я опустилась на кресло — мешок с книгой и наблюдала, как он просматривает полки.
— У тебя есть все книги про Анну из Зеленых Габлей, — сказал он.
— Да.
— Я никогда их не читал. — Он взял одну из них и свернулся калачиком на футоне. — Любимое слово?
Уже казалось, что этот ритуал вытекает из него и проникает в комнату. На этот раз он даже не застал меня врасплох. Опустив взгляд на свою книгу, я на секунду задумалась, прежде чем предложить: — Тише. А ты?
— Хурма.
Без дальнейших разговоров мы начали читать.
— Это трудно? — неожиданно спросил Эллиот, и я подняла голову, чтобы встретиться с его глазами: янтарными, глубокими и тревожными. Он неловко прочистил горло и уточнил: — Каникулы без мамы?
Я была так поражена вопросом, что быстро моргнула. Внутри я умоляла его не спрашивать больше. Даже спустя три года после ее смерти лицо мамы постоянно проплывало в моих мыслях: танцующие серые глаза, густые черные волосы, смуглая кожа, ее однобокая улыбка, пробуждавшая меня каждое утро до того первого, которое она пропустила. Каждый раз, когда я смотрелась в зеркало, я видела ее отражение. Так что да, жестко — это не то. Сложно было описать гору как глыбу, как океан как лужу.
И ни то, ни другое не могло вместить мои чувства по поводу Рождества без нее.
Он внимательно наблюдал за мной. — Если бы моя мама умерла, праздники были бы тяжелыми.
Я почувствовала, как мой желудок сжался, а горло обожгло, и спросила: — Почему? — хотя в этом не было необходимости.
— Потому что она делает из них большое дело. Разве не так поступают мамы?
Я проглотила всхлип и плотно кивнула.
— А как бы поступила твоя мама?
— Ты не можешь просто так спрашивать о таких вещах. — Я перевернулась на спину и уставилась в потолок.
Его извинения вырвались мгновенно: — Мне жаль!
Теперь я чувствовала себя дурой. — Кроме того, ты же знаешь, что я в порядке. — Даже просто произнесение этих слов подстегнуло эмоциональный восемнадцатиколесный транспорт. Я почувствовала, как слезы подступили к горлу. — Прошло почти четыре года. Нам не обязательно говорить об этом.
— Но мы можем.
Я снова сглотнула, а затем уставилась на стену. — Каждый год она начинала Рождество одинаково. Она пекла черничные кексы и свежий апельсиновый сок. — Слова прозвучали дятловым стаккато. — Мы ели перед камином, открывали чулки, пока она и папа рассказывали мне истории из своего детства, пока в конце концов мы не начали придумывать сумасшедшие истории вместе. Мы все начинали готовить утку, а потом открывали подарки. А после ужина мы сворачивались калачиком перед камином и читали.
Его голос был едва слышен. — Звучит идеально.
— Так и было, — согласилась я, теперь уже более мягко, погрузившись в воспоминания. — Мама тоже любила книги. Каждый подарок был книгой, или дневником, или классными ручками, или бумагой. И она читала все. Например, каждую книгу, которую я видела на столах в книжном магазине, она уже прочитала.
— Похоже, мне бы очень понравилась твоя мама.
— Все ее любили, — сказала я ему. — У нее не было большой семьи — ее родители тоже умерли, когда она была маленькой, — но я клянусь, все, кого она встречала, считали ее своей.
И все они теперь барахтались без нее как рыба в воде, не зная, что делать для нас, не зная, как ориентироваться в тихой замкнутости отца.
— Она работала? — спросил Эллиот.
— Она была покупателем в 'Букс Инк.'.
— Вау. Правда? — Он был впечатлен тем, что она была частью такой крупной розничной компании в районе залива, но внутри я знала, что она устала от этого. Она всегда хотела иметь свой собственный магазин. Только когда она начала болеть, они с папой смогли себе это позволить. — Поэтому твой папа строит этот дом для тебя?
Я покачала головой, но эта мысль даже не пришла мне в голову, пока он не сказал это. — Я не знаю.
— Может быть, он хотел, чтобы у тебя было место, где ты могла бы чувствовать себя ближе к ней.
Я все еще качала головой. Папа знал, что я не могу думать о маме больше. И он также не пытался помочь мне думать о ней меньше. Это бы не помогло. Так же, как задержка дыхания не изменит потребность организма в кислороде.
И как будто я сказала это вслух, он спросил: — Но ты думаешь о ней больше, когда находишься здесь?
Конечно, подумала я, но проигнорировала его, вместо этого теребя край одеяла, свисающего с боковой стороны мягкого кресла. Я думаю о ней везде. Она везде, в каждом моменте, и в то же время ее нет ни в одном моменте. Она пропускает все мои моменты, и я не знаю, кому это тяжелее: мне, выживающей здесь без нее, или ей, существующей без меня, где бы она ни была.
— Мейси?
— Что?
— Ты думаешь о ней здесь? Поэтому ты любишь эту комнату?
— Я люблю эту комнату, потому что я люблю читать.
И потому что, когда я нахожу книгу, которая заставляет меня потерять себя на час, а может и больше, я забываю.
И потому что мой папа думает о маме каждый раз, когда покупает мне книгу.
И потому что ты здесь, и с тобой я чувствую себя в тысячу раз менее одинокой.
— Но…
— Пожалуйста, прекрати. — Я зажмурила глаза, чувствуя, как потеют ладони, как колотится сердце, как желудок сворачивается в узел вокруг себя, и все чувства, которые иногда казались слишком большими для моего тела.
— Ты когда — нибудь плачешь о ней?
— Ты шутишь? — Я задохнулась, и его глаза расширились, но он не отступил.
— Просто сейчас Рождество, — тихо сказал он. — И когда моя мама пекла печенье, я понял, насколько это знакомо. Наверное, для тебя это странно, вот и все.
— Да.
Он наклонился, пытаясь заставить меня посмотреть на него. — Я просто хочу, чтобы ты знала, что можешь поговорить со мной.
— Мне не нужно об этом говорить.
Он сел, наблюдая за мной еще несколько вдохов молчания, а затем вернулся к своей книге.
Сейчас: Среда, октябрь 4
Я покидаю теплый уют постели и шаркаю на кухню, целуя макушку головы, покрытую коричневыми локонами. Шон уже должен знать, что мы не можем быть хитрыми по утрам: Фиби все равно всегда встает раньше нас.
Фиби — ребенок — мечта. Ей шесть лет, она умная, ласковая и буйная, что немного говорит мне о ее маме, потому что ее папа — сдержанный человек. Кто, черт возьми, знает, где сейчас Эшли, ее мать — бездельница, но мне больно видеть, как Фиби растет без нее. По крайней мере, у меня было десять лет с мамой, и ее исчезновение из моей жизни не кажется мне предательством. Фиби прожила всего три года, прежде чем Эшли уехала на выходные на выездное мероприятие по работе в инвестиционном банке и вернулась домой с пристрастием к кокаину, которое переросло в тягу к крэку, что в итоге привело к тому, что она бросила все ради спидболов. В какой момент Шон будет вынужден сказать своему идеальному ребенку, что ее мама любила наркотики больше, чем их?
Помню, как на следующее утро после нашей первой пьянки я вышла из его спальни и увидела, что Фиби сидит за кухонным столом и ест Rice Chex, волосы уже собраны в кривые косички, на ней несочетаемые носки, леггинсы в виде щенка и свитер в горошек. В порыве флирта Шон не упомянул, что у него есть ребенок. Я стараюсь воспринимать это скорее как свидетельство того, как здорово выглядят мои сиськи в этом голубом свитере, чем как огромное, мудацкое упущение с его стороны.
В то утро она подняла на меня глаза, достаточно широкие, чтобы легко подтвердить его слова, сказанные накануне вечером, — что он не приводил домой женщину уже три года — и спросила, не новая ли я соседка.
Как я могла отказаться от леггинсов и кривых хвостиков? С тех пор я хожу туда каждый вечер.
На самом деле это не жертва. Шон — мечта в постели, с ним легко общаться, и он готовит отличный кофе. В свои сорок два года он также финансово обеспечен, что очень важно, когда ты смотришь в лицо кредитам на медицинскую школу. И, может быть, дело в алкоголе, но секс с ним был всего лишь вторым сексом в моей жизни, после которого у меня не было ощущения, что я отправила на пол что — то бесценное.
— Чекс? — спрашиваю я, вслепую дотягиваясь до кофейных фильтров над раковиной.
— Да, пожалуйста.
— Хорошо спала?
Она слегка хмыкает в знак подтверждения, а затем, через минуту, бормочет: — Было жарко.
Значит, это была не просто клаустрофобическая реакция моего тела на встречу с Эллиотом и пробуждение рядом с Шоном; ее отец снова возился с термостатом. Этот человек был рожден для погоды центрального Техаса, а не района Бей — Эйр. Я перемещаюсь через комнату и убавляю температуру. — Я думала, что прошлой ночью ты была на дежурстве по папиному обогревателю.
Фиби хихикает. — Он от меня улизнул.
Звук включенного душа проникает на кухню, и я чувствую себя так, будто мне только что дали задание в игровом шоу с обратным отсчетом времени: Выйти из дома в ближайшие две минуты!
Я насыпаю хлопья Фиби, бегу в спальню, натягиваю чистые скрабы, наливаю кофе, надеваю туфли и еще раз целую голову Фиби, прежде чем выйти за дверь.
Это безумие — по крайней мере, это заставляет меня звучать безумно, — но если бы Шон спросил меня о моем вчерашнем дне, я знаю, без сомнения, что все это вывалилось бы наружу.
Вчера я увидела Эллиота Петропулоса впервые почти ровно за одиннадцать лет и поняла, что все еще люблю его и, наверное, всегда буду любить.
Все еще хочешь выйти за меня замуж?
К сожалению, пара дней на расстоянии, похоже, не предвидится: Эллиот ждет возле больницы, когда я поднимаюсь по холму от автобусной остановки.
Нельзя сказать, что мое сердце останавливается, потому что на самом деле я остро ощущаю его существование, как фантомную конечность. Сердце защемило, а затем с ревом ожило, жестоко пробивая меня изнутри. Я замедляю шаг и пытаюсь сообразить, что сказать. Во мне вспыхивает раздражение. Его нельзя винить за то, что он появился у Сола, когда я случайно оказалась там вчера, но сегодня он весь в нем.
— Эллиот.
Он поворачивается, когда я называю его по имени, и его поза немного сдувается от облегчения. — Я надеялся, что ты сегодня придешь пораньше.
Раньше?
Я смотрю на него, когда приближаюсь, глаза сужены. Остановившись в нескольких футах от того места, где он стоит, засунув руки в карманы своих черных джинсов, я спрашиваю: — Как ты узнал, где и во сколько я должен работать?
Чувство вины смывает краску с его щек. — Жена Джорджа работает там в приемной. — Он поднимает подбородок, указывая на женщину, которая сидит прямо за раздвижными дверями, и которую я видел каждое утро в течение последних нескольких месяцев.
— Ее зовут Лиз, — подтвердила я, вспомнив три буквы, выгравированные на ее синей пластиковой табличке с именем.
— Да, — тихо говорит он. — Лиз Петропулос.
Я недоверчиво смеюсь. Ни при каких других обстоятельствах я не могу себе представить, чтобы административный работник больницы выдал информацию о рабочем графике врача. Люди становятся довольно неразумными, когда заболевает близкий человек. Сделайте этого близкого ребенка ребенком и забудьте об этом. Даже за то короткое время, что я здесь работаю, я видел, как родители преследуют врачей, которые не смогли вылечить их ребенка.
Эллиот смотрит на меня, не мигая. — Лиз знает, что я не опасен, Мейси.
— Ее могут уволить. Я врач в критической педиатрии. Она не может просто так выдать мою информацию, даже если это ее собственная семья.
— Ладно, черт. Я не должен был этого делать, — говорит он, искренне раскаиваясь. — Слушай. Я работаю в десять. Я… — Прищурившись, он говорит: — Я надеялся, что у нас будет время немного поговорить до этого. — Когда я ничего не говорю в ответ, он наклоняется, чтобы встретиться с моим взглядом, и спрашивает: — У тебя есть время?
Я поднимаю на него глаза, и наши взгляды встречаются, возвращая меня в прошлое, когда мы обменивались напряженным молчаливым обменом. Даже спустя столько лет я думаю, что мы можем читать друг друга чертовски хорошо.
Прервав связь, я смотрю на часы. Сейчас чуть больше семи тридцати. И хотя никто наверху не стал бы жаловаться, если бы я явилась на работу на полтора часа раньше назначенного времени, Эллиот знает, что если я скажу, что мне нужно зайти в дом, я совру.
— Да, — говорю я ему. — У меня есть около часа.
Он наклоняет голову, медленно наклоняется вправо, и, кривя рот в улыбке, делает один шаркающий шаг, затем другой, как бы заманивая меня своей миловидностью.
— Кофе? — Его улыбка растет, и я замечаю его зубы, какие они ровные. В моих мыслях проносится образ Эллиота в четырнадцать лет, в головном уборе. — Булочная? Жирная ложка?
Я указываю на соседний квартал и крошечное кафе на четыре столика, которое еще не заполнено жителями и членами семей, с нетерпением ожидающими новостей после операции.
Внутри тепло — граничащее со слишком теплым, что является темой моего утра, — и два столика впереди еще свободны. Усевшись, мы берем меню и просматриваем его в напряженном молчании.
— Что вкусного? — спрашивает он.
Я смеюсь. — Я никогда здесь не завтракала.
Эллиот поднимает на меня глаза, неторопливо моргает, и что — то в моем желудке тает, превращаясь в жидкое тепло, которое распространяется ниже. Что странно, я понимаю, что мы с Эллиотом ели вместе всего несколько раз, и никогда в одиночку.
— Обычно я съедаю кекс или бублик из кафетерия. — Я разрываю зрительный контакт и выбираю парфе из йогурта и гранолы, прежде чем положить свое меню. — Держу пари, все довольно вкусно.
Скрытно я наблюдаю за тем, как он читает, его глаза быстро сканируют слова. Эллиот и слова. Арахисовое масло и шоколад. Кофе и бискотти. Любовные отношения, заключенные на небесах.
Он тянется вверх, лениво почесывая шею и напевая. — Яйца или блины? Яйца или блины?
Когда он опирается на локоть, его плечевые мышцы бугрятся под хлопчатобумажной футболкой. Он потирает пальцем взад — вперед чуть ниже нижней губы. Его телефон жужжит рядом с рукой, но он не обращает на него внимания.
Пощадите. Единственная мысль, которая приходит мне в голову — обескураживающая и не дающая дышать — это то, что Эллиот стал мужчиной, который знает, как пользоваться своим телом. Вчера я этого не заметила, да и не могла заметить.
Как он ухмыляется, принимая решение, как он аккуратно засовывает меню обратно в держатель, как он достает свою салфетку и аккуратно кладет ее на колени, как он смотрит на меня, слегка поджав губы от счастья.
Я вдруг почувствовала благодарность за одиннадцать прошедших лет, потому что разве иначе я заметила бы все эти мелочи? Или они бы слились воедино, расплылись, превратились в созвездие крошечных манер, которое постепенно становится просто Эллиотом?
Я моргаю, когда официантка подходит к столу и принимает наш заказ.
Когда она уходит, он снова наклоняется ко мне. — Возможно ли нагнать мне десятилетие за завтраком?
Воспоминания проносятся в моей голове: Отъезд в колледж в тумане. Жизнь в общежитии с Сабриной и, позже, в маленькой квартире за пределами кампуса, которая всегда казалась полной книг, пивных бутылок и облаков травяного дыма. Переезд с ней в Балтимор в медицинскую школу и долгие ночи, которые я проводила, псевдомолясь о том, чтобы меня подобрали в UCSF, чтобы я снова могла жить рядом с домом, даже если дом был пуст. Как можно уместить целую жизнь в чашку кофе?
— Оглядываясь назад, я не чувствую себя такой уж занятой, — говорю я. — Колледж. Медицинская школа.
— Ну, и друзья и любовники, радости и потери, я полагаю, — говорит он, попадая прямо в точку. Его выражение лица выпрямляется от осознания.
Неловкое молчание вырастает между нами, как каньон. — Я не имел в виду нас, — говорит он, добавляя невнятно: — обязательно.
Сухо рассмеявшись, я откидываюсь на спинку кресла. — Я не мариновалась в плохих чувствах, Элл.
Ух ты, это ложь.
Когда его телефон снова жужжит рядом с ним, он отталкивает его. — Тогда почему не позвонила?
— Многое случилось. — Я немного отодвигаюсь на своем месте, когда нам приносят напитки.
Его брови сдвинуты вниз в оправданном замешательстве. Я только что сказала ему, что моя жизнь была по сути заурядной и прямолинейной, но потом произошло слишком много событий, чтобы беспокоиться о звонке.
В голове прокручивается календарь прошедших лет, и на меня накатывает еще одно кислое осознание. Завтра Эллиоту исполняется двадцать девять лет. Я пропустила почти все его двадцатилетие.
— Кстати, с ранним днем рождения, — тихо говорю я.
Его глаза становятся мягкими, рот искривляется по краям. — Спасибо, Мейс.
5 октября всегда было для меня тяжелым днем. Каким он будет в этом году, когда я увижу его? Я обхватываю руками свою теплую кружку, меняя тему. — А как насчет тебя? Чем ты занимался?
Он пожимает плечами и потягивает свой капучино, небрежно проводя пальцем по верхней губе, когда на ней появляется пена. Очевидный комфорт в его собственном теле вызывает новый жар в моем. Никогда еще я не знала человека, настолько полностью принадлежащего самому себе, как Эллиот.
— Я рано закончил Калифорнийский университет, — говорит он, — и на пару лет переехал на Манхэттен.
Это нажимает на кнопку 'стоп' в моем мозгу. Эллиот олицетворяет собой Северную Калифорнию со всем ее лохматым хаосом. Я не могу представить его в Нью — Йорке.
— Манхэттен? — повторяю я.
Он смеется. — Я знаю. Полное безумие. Но это такое место, которое я смог бы пережить только в двадцать лет. После нескольких лет работы там я некоторое время стажировался в литературном агентстве, но не полюбил его. Я вернулся сюда почти два года назад и начала работать в некоммерческой группе по распространению грамотности. Я все еще работаю там пару дней в неделю, но… я начал писать роман. Все идет очень хорошо.
— Писать книгу. — Я усмехаюсь. — Кто бы мог подумать?
На этот раз он смеется сильнее, звук теплый и рычащий. — Все?
Я кусаю обе губы, чтобы сдержать улыбку, и выражение его лица медленно выпрямляется. — Могу я спросить тебя кое о чем? — спрашивает он.
— Конечно.
— Почему ты решила прийти сюда со мной сегодня утром?
Мне не нужно указывать на то, что он пробил себе дорогу в мое расписание, потому что я знаю, что он не это имел в виду. То, что он сказал о Лиз, правда; мы все знаем, что Эллиот не опасен. Я могла бы сказать ему, чтобы он шел домой и больше не связывался со мной, и он бы послушался.
Так почему же я этого не сделала?
— Понятия не имею. Не думаю, что смогла бы отказать тебе дважды.
Ему нравится этот ответ. Его рот расплывается в небольшой улыбке, и ностальгия наполняет мои вены.
— Ты училась в медицинской школе Хопкинса, — говорит он с тихим удивлением в голосе. — А бакалавриат в Тафтсе. Я так горжусь тобой, Мейс.
Мои глаза расширяются в понимании. — Ты крыса. Ты меня гуглил?
— Ты не гуглила меня? — отвечает он. — Да ладно, это первый шаг после побега.
— Я вернулась домой с работы в два часа ночи. Я упала лицом в подушку. Не знаю, чистила ли я зубы с этих выходных.
Его ухмылка так искренне счастлива, что у меня внутри открываются скрипучие петли. — Ты всегда планировала вернуться сюда, или это было просто место, где ты совпала?
— Это был мой первый выбор.
— Ты хотела быть ближе к Дункану. — Он кивает, как будто в этом есть смысл, и это укололо меня. — Когда он умер?
— Ты всегда планировал вернуться сюда?
Я вижу, как он работает над моим отклонением, но он делает глубокий вдох и медленно выпускает воздух. — Это всегда был мой план — жить там, где ты. Этот план провалился, но я решил, что в Беркли у меня есть все шансы увидеть тебя снова.
Это бросает меня. Как будто я кирпич, и меня бросили в стеклянное окно. — О.
— Ты знала это. Ты должна была знать, что я буду здесь, ждать.
Я быстро глотаю глоток воды, чтобы ответить. — Не думаю, что я знала, что ты все еще надеешься, что я…
— Я любил тебя.
Я быстро киваю в ответ на этот взрывной перерыв, и ищу спасения в лице официантки, приносящей еду. Но ее там нет.
— Ты тоже меня любила, ты знаешь, — тихо говорит он. — Это было всем.
Я чувствую себя так, будто меня толкнули, и немного отталкиваюсь от стола, но он наклоняется ко мне. — Прости. Это слишком напряженно. Я просто боюсь, что у меня не будет возможности сказать это.
Его телефон снова прыгает по столу, жужжа.
— Тебе нужно ответить? — спрашиваю я.
Эллиот потирает лицо, затем откидывается на спинку стула, глаза закрыты, лицо наклонено к потолку. Только сейчас я понимаю, какой он обрюзгший, как устало выглядит.
Я снова наклоняюсь. — Эллиот, все в порядке?
Он кивает, выпрямляясь. — Да, я в порядке. — Он смотрит на меня, задерживаясь на мгновение, и, кажется, решает рассказать мне, что у него на уме: — Вчера вечером я расстался со своей девушкой. Она звонит. Она думает, что хочет поговорить, но на самом деле я думаю, что она просто хочет на меня накричать. Она не будет чувствовать себя хорошо после этого, так что я пока щажу нас обоих.
Я проглатываю огромный комок в горле. — Ты порвал с ней прошлой ночью?
Он кивает, поглаживая обертку соломинки, и тихо благодарит официантку, когда она ставит перед нами еду. Когда она уходит, он признается низким голосом: — Ты — любовь всей моей жизни. Я предполагал, что в конце концов я тебя переживу, но видеть тебя вчера? — Он качает головой. — Я не мог вернуться домой к другой и притворяться, что люблю ее всем, что у меня есть.
Тошнота накатывает на меня. Честно говоря, я даже не знаю, как передать эту тяжелую эмоцию в моей груди. Это то, что я так сильно отношусь к тому, что он говорит, но я гораздо больше трусиха? Или все наоборот — я двигаюсь дальше, нашла кого — то и не хочу, чтобы Эллиот вторгался в мою легкую, простую жизнь?
— Мейси, — говорит он, теперь уже более настойчиво, и открывает рот, чтобы продолжить, но тут срабатывает еще один спусковой крючок, еще один вызов в игровом шоу. Я нащупываю бумажник, нажимаю на зуммер, но на этот раз Эллиот останавливает меня, схватив мою руку в свой нежный захват, его щеки розовеют от гнева. — Ты не можешь так поступить. Ты не можешь постоянно убегать от этого разговора. Это длилось одиннадцать лет. — Наклонившись, он сжимает челюсть, добавляя: — Я знаю, что все испортил, но неужели все было так плохо? Так плохо, что ты просто исчезла?
Нет, не было. Не сначала.
— Это, — говорю я, оглядывая нас, — ужасная идея. И не из — за нашего прошлого. Ладно, да, отчасти это так, но это еще и прошедшие годы. — Я встречаюсь с ним взглядом. — Ты расстался со своей девушкой прошлой ночью после того, как увидел меня на две минуты. Эллиот, я выхожу замуж.
Он сбрасывает мою руку, несколько раз моргает и, кажется, — впервые за все время, что я наблюдаю это, — теряется в словах.
— Я выхожу замуж… и ты многого не знаешь, — говорю я. — И многое из этого не твоя вина, но это, — я машу пальцем взад — вперед в узком пространстве, разделяющем нас через стол, — между нами? Это отстой, что все закончилось, и мне тоже больно. Но все кончено, Элл.
Тогда: Пятница, 21 декабря
Пятнадцать лет назад
Как будто папа знал, что после разговора о Рождестве без мамы с Эллиотом я была нежной, он был еще тише, чем обычно, за ужином в четверг вечером.
— Хочешь завтра поехать на Козий утес? — спросил он, доедая курицу.
Козья утес — это ветреный пляж, где Русская река впадает в Тихий океан. Известно, что там холодно, опасное подводное течение делает пляж небезопасным даже для захода в воду, а в воздухе так много песка, что почти невозможно жарить хот — доги.
Мне это нравилось.
Иногда в устье реки отдыхали морские львы и слоновые тюлени. Темные, насыщенные водоросли, тяжелые от соли и почти нереальные для меня в своей потусторонней, полупрозрачной странности. Песчаные дюны усеивали береговую линию, а в центре пляжа и на узком перешейке возвышалась одинокая гигантская скала, торчащая вверх более чем на сто футов, как будто ее туда уронили.
— Ты можешь пригласить Эллиота, если хочешь, — добавил он.
Я подняла на него глаза и кивнула.
Всю дорогу туда Эллиот вел себя беспокойно. Он двигался на своем сиденье, дергал ремень безопасности, проводил рукой по волосам, возился с головным убором. Примерно через десять минут я перестала пытаться сосредоточиться на книге.
— Что с тобой? — шипела я через заднее сиденье.
Он посмотрел на отца на водительском сиденье, а затем на меня. — Ничего.
Я скорее почувствовала, чем увидела, что отец смотрит в зеркало заднего вида на то, что происходит на заднем сиденье.
Я уставилась на руки Эллиота, которые теперь тянулись к лямке его рюкзака. Они выглядели по — другому. Больше. Он все еще был таким худым, но в то же время таким уютным в своем зрелище, что я больше не замечала этого, если только не приглядывалась.
Отец заехал на парковку, и мы вышли, потрясенные тем, что ветер чуть не сбил нас с ног. Мы рывком натянули пальто, натянули шапки на уши.
— Не дальше скалы по пляжу, — сказал папа, доставая из кармана свое лакомство — пачку датских сигарет. Он никогда не курил рядом со мной; он официально бросил курить, как только мама узнала, что беременна. Ветер трепал его светлые волосы, он отряхивал их, искоса поглядывая на меня и без слов спрашивая: — Ты не против? — , и я кивала. Он зажал сигарету между губами и добавил: — И по крайней мере в пятидесяти футах от тюленей.
Мы с Эллиотом перебрались через песчаную дюну, встали на вершине и уставились на океан. — Твой отец пугает меня до смерти.
Я засмеялась. — Потому что он высокий?
— Высокий, — согласился он, — и спокойный. Он умеет владеть собой.
— Просто он гораздо больше говорит глазами, чем языком.
— К сожалению для меня, я не говорю по — датски.
Я снова рассмеялась и посмотрела на профиль Эллиота, когда он смотрел на разбивающиеся волны.
— Я не знал, что он курит, — сказал он.
— Только пару раз в год. Это его личная роскошь, я думаю.
Эллиот кивнул и сказал: — Ладно, слушай. У меня для тебя рождественский подарок.
Я застонала.
— Вечно любезная Мейси. — Улыбаясь, он начал спускаться по другой стороне песчаной дюны к пляжу, и только сейчас я заметила небольшой завернутый пакет, спрятанный у него под мышкой. Мы прошли через плотный песок, корягу и небольшие холмики водорослей, прежде чем достигли крошечной ниши, в основном защищенной от ветра.
Сидя, он переложил пакет в обе руки и уставился на него. По форме я поняла, что это книга. — Я не ожидал, что ты мне что — нибудь подаришь, — нервно сказал он. — Я всегда тусуюсь у тебя по выходным, когда ты здесь, так что я чувствую, что должен тебе.
— Ты мне ничего не должен. — Я старалась подавить эмоции, которые испытывала из — за того, что он подарил мне книгу. Не только потому, что это то, что мы делали вместе — читали — но и из — за того, что я рассказала ему вчера вечером, о маме и подарках. — Ты знаешь, ты всегда можешь приехать. У меня нет братьев и сестер. Только я и папа.
— Ну, — сказал он, протягивая мне пакет, — может быть, именно поэтому я получил это.
Любопытствуя, я разорвала бумагу и посмотрела вниз. Я чуть не потеряла оберточную бумагу от жестокого порыва ветра.
Мост в Терабитию.
— Ты читала ее? — спросил Эллиот.
Я покачала головой, откидывая с лица разметавшиеся волосы. — Я слышала о ней. — Я увидела, как он тихо выдохнул с облегчением. — Я думаю.
Он кивнул и, кажется, успокоился, наклонился, чтобы подобрать камень и бросить его в прибой.
— Спасибо, — сказала я ему, хотя не была уверена, что он услышал меня за ревом океана.
Эллиот поднял голову и улыбнулся мне. — Надеюсь, тебе понравится так же, как и мне. Мне кажется, что я мог бы стать твоей Мей Белль.
Мой телефон вибрирует в сумке в автобусе, удобно разбудив меня всего за квартал до остановки.
Я достаю его, понимая, что уже почти два часа ночи, и снова смотрю на маленькое личико Вив на экране.
— Вив, ты так быстро освоила технологию! — говорю я, вставая, чтобы взвалить сумку на плечо и неуверенно пройти по узкому проходу автобуса.
Сабрина смеется на другом конце. — Я полностью завладела твоим телефоном, когда ты пошла заказывать еду, и изменила свою фотографию в профиле. Твои коды так очаровательно предсказуемы.
Я рычу, пытаясь быть раздраженной, но на самом деле только два человека могут знать четырехзначный пин — код, который я использую почти для всего: Сабрина и Эллиот. Это мое счастливое число, пятнадцать, повторяющееся.
— Я поменяю его, — говорю я ей, благодарю водителя автобуса улыбкой, которую он игнорирует, когда я спускаюсь вниз и иду на свою улицу.
— Не надо, — предостерегает Сабрина. — Ты это забудешь.
— Я хочу, чтобы ты знала, что я отлично разбираюсь в цифрах.
На другом конце линии меня встречает тишина, и я добавляю: — По крайней мере, с математическими числами, когда они прямо передо мной и у меня есть карандаш. — Я смотрю на крутой холм, на который мне еще нужно подняться, прежде чем я окажусь в постели. — Ты позвонила только для того, чтобы изводить меня? Что ты вообще делаешь наверху?
— Я кормлю ребенка, очевидно. Я предполагала, что ты будешь на пути домой. Я позвонила, чтобы проверить тебя. Ты вчера сбежала.
Кивнув, я начинаю медленно подниматься в гору. Воздух густой от влаги, а уклон после прошедшего дня кажется почти вертикальным. — Эллиот поймал меня на тротуаре.
— Я поняла это, когда он выбежал оттуда.
— Он был не очень доволен тем, что я, знаешь ли, потеряла связь.
Я слышу ее тихий смешок. — Потеряла связь? — повторяет она. — Так вот как мы это называем?
Не обращая внимания на это, я говорю: — Он снова разыскал меня сегодня. Он расстался со своей девушкой прошлой ночью после того, как увидел меня.
Сабрина воркует в трубке, и я останавливаюсь.
— Что это за шум ты издаешь? — спрашиваю я.
— Это мило, вот и все.
— Ты на его стороне?
Ее крошечный удар молчания передает масштаб ее неверия. — Ты хочешь сказать, что не было абсолютно никакого обморока, когда он тебе это сказал?
— Тебе просто не нравится Шон.
— Не будь смешной. Он первый парень, который смог продержаться дольше трех свиданий; конечно, он мне нравится. Он заслуживает моего уважения за то, что побил этот рекорд.
Я так устала, что чувствую, как неразумность выходит наружу. В груди поднимается напряженная оборона, сбивая мой пульс. — Хорошо, позволь мне уточнить: ты не хочешь, чтобы я выходила замуж за Шона.
— Мейси, дорогая, я не хочу, чтобы ты выходила замуж за Шона — пока — это правда. Но это не связано с тем, что я также хочу, чтобы ты воссоединилась с Эллиотом. Я обожаю тебя, ты знаешь это, но ты рассказывала мне, каково это было, когда умерла твоя мама. Как упорно ты старалась держать всех подальше или на расстоянии вытянутой руки… Мы могли бы открыть эту банку с червями, если у тебя есть время…
— Сабрина.
— Я хочу сказать, что ты никогда не сможешь отгородиться от Эллиота. Он — твоя родственная душа. Думаешь, я этого не знаю?
Я киваю, снова шагая. Я так долго стояла на ногах, что пальцы в ботинках онемели. По сути, я просто медленно шаркаю в гору. — Я так устала.
— О, милая, — мягко говорит она.
— И есть кое — что еще, — говорю я, колеблясь.
— Да?
— Он не знал о моем отце. — Правда об этом все еще жжет.
Сабрина задыхается. — Что?
— Я знаю. Это моя вина, я понимаю. — Я потираю лицо. — Я просто предположила, что он мог услышать об этом… через виноградную лозу.
Она замолчала, и эта тишина почти сломила меня, потому что, черт возьми, я чудовище. Сабрина, должно быть, в тысячный раз думает, что я мертва внутри.
— Ты бы не переживала, если бы его родители умерли, — медленно начинает она, — а он хотя бы не попытался связаться с тобой?
Теплые глаза мисс Дины и мягкое лицо с глубокими ямочками мелькают в моих мыслях, посылая всплеск боли через меня. — Я знаю, я тебя понимаю.
Сабрина снова молчит; я ненавижу вести этот разговор по телефону. Мне нужно ее успокаивающее присутствие на диване рядом со мной.
— Я не уверена, что мы с Эллиотом сможем быть просто друзьями.
Она тяжело вздохнула. — Думаю, стоит попробовать.
Смогу ли я вообще держаться подальше? Если честно, разве не в том, чтобы вернуться сюда, была часть привлекательности переезда, чтобы быть ближе к тому, что у нас с ним когда — то было?
— Ты действительно думаешь, что это хорошая идея для меня — воссоединиться с ним? — спрашиваю я.
— Я всегда так думала.
— Как? — Я слышу, каким тоненьким кажется мой голос, и достаю ключи, зажав телефон между ухом и плечом, когда бросаю их на темное крыльцо. — Мы позавтракали, и я убежала. У меня нет ни его номера, ни адреса. У него нет ни Facebook, ни Twitter, ни чего — либо еще. Обычные способы преследования отпадают.
Я слышу задумчивое хмыканье Сабрины, пока я вслепую ищу ключ от дома. — Ты что — нибудь придумаешь.
Тогда
Четырнадцать лет назад
От: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Дата: 1 января, 11:00 PM
Кому: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Тема: книга
Привет, Эллиот,
Еще раз спасибо за 'Мост в Терабитию' и извини, что заляпала твою рубашку соплями, когда я пыталась говорить об этом. Может быть, теперь на компьютере я смогу объяснить, что я пыталась сказать.
Я понимаю, почему ты подарил мне эту книгу, и я просто хочу, чтобы ты знал, как это было заботливо. Я все время думаю о том, как впервые увидела тебя в комнате, и что это похоже на то, как Джесси ненавидел Лесли за то, что она победила его на соревнованиях. Я не ненавидела тебя, но и не была уверена, что ты мне нравишься. Думаю, это не имеет значения, потому что сейчас мне кажется, что ты — человек, который понимает меня лучше всех. Джесси и Лесли придумали Терабитию как свое убежище, а когда она умерла, он привез туда Мей Белль, чтобы она стала новой принцессой. Мама создала этот мир книг вместе со мной, но без нее я могу принести тебя в чулан, чтобы разделить их вместо нее.
По дороге домой я снова прочитала эту книгу и снова начала плакать, и я подумала, что мой папа сейчас совсем потеряет голову. Он, наверное, понятия не имел, что происходит. Он был такой: — Что с тобой, чудачка? — Так что он просто остановился, глубоко дыша и спрашивая меня, что случилось. Я сказала ему, что ты подарил мне эту грустную книгу. Я сказала ему, что из — за нее я скучаю по маме. А потом он плакал, когда мы приехали домой, по крайней мере, я так думаю. Он всегда такой тихий, поэтому я никогда не уверена.
Я ненавижу грустить в его присутствии, потому что это похоже на то, как будто у него уже есть гигантское хранилище грусти, а потом он должен все это запереть, чтобы позаботиться обо мне. И когда я думаю об этом, у меня все еще есть он, но он потерял весь свой мир. Мама была тем человеком, которого он выбрал из всех, и ее больше нет. Я не знаю. Думаю, ему не нравится, когда я плачу. Но было хорошо поговорить о ней. Я боюсь, что забуду ее. Я так по ней скучаю, что мне нужен новый язык для этого.
Ну вот, опять. В любом случае, ты дочитал 'Айвенгод'? Эта книга была гигантской, я бы уснула через пять минут. Я прочитала первую страницу, когда ты пошла в туалет, и что? Я поняла примерно одну миллионную часть. О чем она вообще?
В любом случае, завтра в школу. Еще раз спасибо за книгу. И за то, что позволил мне поговорить о ней, я думаю.
xo
Мейси
PS Никто здесь не понимает, что я просто хочу быть другой девочкой в школе, а не ребенком, у которого умерла мама и к которому нужно относиться так, будто он может сломаться. Спасибо, что просто говоришь и не ведешь себя так, будто это все запретно.
От: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Date: 2 января, 07:02 AM
Кому: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Тема: по поводу книги
Привет, Мейси,
Не за что, спасибо за книгу. Я тоже плакал, когда читал ее в первый раз. Я знаю, что не говорил тебе об этом, но, наверное, стоило.
Я уверен, что твой папа понял, почему ты плакала. И еще, я думаю, что твой папа, наверное, счастлив, что ты плачешь об этом, даже если ему грустно от того, что тебе грустно. Но я надеюсь, он не сердится на меня за то, что я заставил тебя плакать. Я имею в виду, это была книга… Я бы не хотел, чтобы ты плакала из — за меня.
Я не думаю, что ты странная или другая, потому что твоя мама умерла. Я думаю, что ты очень крутая, но это не имеет никакого отношения к тому, есть у тебя мама или нет. Ты классная, потому что ты — это ты. В качестве дополнения: ты справляешься с этим довольно хорошо, насколько я могу судить.
Айвенго (без д) — довольно хорошая книга. Действие происходит в 12 веке после Третьего крестового похода. (Некоторые современные представления о Робин Гуде основаны на персонаже Локсли. Но он не главный герой.) Мне нравится действие и стиль. В седьмом классе я немного играл в ролевые игры со своим другом Брендоном, так что, думаю, интерес к Англии XII века возник именно там. Если ты все еще увлекаешься Николасом Спарксом, то 'Айвенго' тебе, скорее всего, не понравится.
До встречи,
Эллиот
PS Я не хотел, чтобы это прозвучало снисходительно. Папа сказал мне, что я могу быть таким, и поэтому я не уверен, было ли это так. Я уверен, что Николас Спаркс действительно хорош, просто он отличается от сэра Вальтера Скотта.
От: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Дата: 2 января, 8:32 PM
Кому: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Тема: по поводу книги
Привет, Эллиот,
Николас Спаркс действительно очень хорош. Мама моей подруги Елены познакомилась с ним на книжной конференции и сказала, что он очень милый и очень умный. Я уверен, что он читал 'Айвенго' (без д).
Что значит, вы с Брендоном играли в ролевые игры? Как придурки в парке с мечами и флагами?
xo
Мейси
От: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Дата: 2 января, 08:54 PM
Кому: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Тема: по поводу книги
Привет, Мейси,
Да. Именно так. А также шлемы и картонные лошадки.
Эллиот
От: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Дата: 2 января, 9:06 PM
Кому: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Тема: по поводу книги
Клянусь, ты меня так рассмешил. Я знаю, что ты шутишь, но я так и представляю тебя на картонной лошадке: 'На страже!' и 'Айвенго!'.
Macy
От: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Дата: 2 января, 09:15 PM
Кому: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Тема: по поводу книги
Я был серьезен. Мы действительно играли в такие ролевые игры. На самом деле это очень хорошо организованное сообщество под названием 'Дворяне', там есть битвы и королевская власть, и это действительно весело. Но я уверен, что тебе это не понравится, потому что там нет поцелуя с мягким фокусом в конце.
Эллиот
От: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Дата: 3 января, 6:53 PM
Кому: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Тема: Сумасшедший!
Привет, Эллиот,
Я почти уверена, что это ты был снисходителен вчера вечером, так что здесь я проявляю зрелость и игнорирую это.
Хочешь услышать что — то безумное? Мою подругу Никки сегодня отстранили от занятий за то, что она целовалась с парнем в кафетерии! Я была вся в ужасе, что происходит? Я рассказала папе, а он спросил, целовалась ли я с мальчиками, и я ответила, что ни за что! С кем бы я целовалась в школе, они все неудачники!
В общем, это было безумие!
Мейси
От: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Дата: 3 января, 08:27 PM
Кому: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Тема: по поводу: Crazy!
Моего друга Кристиана в прошлом году отстранили от занятий за то, что он построил ракету в магазине. Я даже не уверен, где он взял топливо, но она пролетела через окно и врезалась в машину на парковке. Это было потрясающе.
Так ты не общаешься с парнями в своей школе?
Эллиот
От: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Date: 4 января, 7:32 AM
Кому: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Тема: по поводу: Crazy!
Даг и Коди учатся со мной в школе с первого класса, так что мы вроде как близки, но целоваться? Нет, они хорошие, но я думаю, что в какой — то момент я встречу парня из колледжа, потому что парни в моей школе увлекаются видеоиграми и скейтбордами, а Дэнни (другой друг) однажды на танцах пытался потрогать меня за задницу, но я не думала об этом.
Мейси
От: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Дата: 4 января, 07:34 AM
Кому: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Тема: по поводу: Crazy!
Мейси,
Пунктуация — твой друг.
Эллиот
Сейчас: Четверг, 5 октября
Лиз Петропулос, вот это поездка.
Она среднего роста, фигуристая, и у нее самая удивительная кожа. Кроме того, не менее четырех раз я говорила ей, как мне нравятся ее скулы. Она улыбается, здоровается с каждым, кто входит в двери здания Mission Bay, и останавливает всех, у кого нет бейджа, приглашая зарегистрироваться.
Я поднимаю свой бейдж, как делаю это каждое утро. К счастью, вчера у нее был перерыв, когда я ворвалась к ней, взволнованная после того, как не позавтракала с Эллиотом, но сегодня она улыбается с небольшим блеском в глазах, как будто теперь она знает больше, чем в последний раз, когда я ее видела.
— Ну, здравствуй, Лиз Петропулос, — говорю я, подходя к ней, отбросив всякое притворство.
Она колеблется всего мгновение, прежде чем сказать: — Привет, Мейси Соренсен, — не проверяя мой бейдж. Когда я подхожу ближе, она снова улыбается. — Боже, я много слышала об этой Мейси за последние семь лет. И подумать только, она была милым, новым доктором Соренсен, делающим комплименты моим скулам.
— Думаю, Эллиот и Джордж должны сдаться и позволить нам пожениться, — говорю я, и она смеется. Это круглый, восхищенный звук.
Ее выражение лица быстро выпрямляется. — Прости, что сказала ему, когда ты придешь. — Она поднимает руку, когда я начинаю говорить, и добавляет более тихим голосом: — Он рассказал мне о встрече с тобой, и мы сложили два и два. Ты не можешь знать, что значит для него то, что он увидел тебя. Я знаю, что это не мое дело, но…
— Об этом. — Я опираюсь локтями на широкую мраморную стойку приемной и улыбаюсь ей, чтобы она знала, что я не собираюсь ее увольнять. — Что скажешь, если ты окажешь мне одну услугу, и тогда мы прекратим любой несанкционированный обмен информацией?
— Не вопрос, — говорит Лиз, расширив глаза. — Что я могу для сделать?
— Номер его мобильного был бы просто замечательным.
Друзья звонят друзьям, говорю я себе. Первый шаг к исправлению ситуации — поговорить, раз и навсегда прояснить ситуацию, и тогда мы сможем жить дальше.
Лиз достает телефон, открывает список избранного и нагибается, нацарапывая его номер телефона.
Эллиот у нее в быстром наборе.
Но я понимаю: Внимательный, заботливый, эмоционально зрелый Эллиот был бы зятем мечты. Конечно, она регулярно общается с ним.
— Только не говори ему, что он у меня, — говорю я ей, когда она отрывает и протягивает его мне. — Я не уверена, сколько времени пройдет, прежде чем я соображу, что сказать.
Кого я обманываю; это такая плохая идея. Эллиоту есть что рассказать. Мне тоже есть что рассказать. У нас обоих так много секретов, что я даже не уверен, что мы сможем отступить так далеко.
На протяжении всего пути по коридору до комнаты отдыха ординаторов я постоянно проверяю карман своих брюк, чтобы убедиться, что не потеряла маленький стикер, сложенный внутри. Не то чтобы он был мне нужен с самого начала. Я смотрела на цифры всю дорогу до четвертого этажа. Наверное, мне никогда не приходило в голову, что у него все это время будет один и тот же номер телефона. Раньше его номер был ритмом, который застревал у меня в голове, как песня.
Я бросаю сумку в шкафчик в комнате отдыха и смотрю на свой телефон. Мой обход начинается через пять минут, и там, куда я иду, мне нужно быть уравновешенной. Если я не сделаю этого сейчас, это будет камнем в моем ботинке всю смену. Мое сердце — это громовой барабан в моем ухе.
Не раздумывая, я пишу смс,
«Я работаю сегодня с 6 до 9. Ты не хочешь встретиться за ужином? Поговорить.»
Через несколько секунд появляется пузырек с ответом. Он печатает. Необъяснимым образом мои ладони начинают потеть. До сих пор мне не приходило в голову, что он может сказать: — Нет, забудь об этом.
«Это Мейси?»
Или что у него нет этого номера. Я идиотка.
«Да, извини. Я должна была сказать»
«Вовсе нет». «Скажи мне где, и я буду там».
Тогда: Четверг, 13 марта
Четырнадцать лет назад
Когда приближался мой четырнадцатый день рождения, я поняла, что папа не знает, что делать. Сколько я себя помню, мы всегда делали одно и то же: он готовил завтрак, после обеда мы все смотрели кино, а потом я наедалась огромным мороженым на ужин и ложился спать, поклявшись, что больше никогда так не буду делать.
После смерти мамы распорядок дня не изменился. Для меня было важно постоянство, маленькое напоминание о том, что она действительно была здесь. Но это был первый год, когда у нас был дом на выходные, и первый год, когда у меня был такой близкий друг, как Эллиот.
— Мы можем поехать в дом в эти выходные?
Папина чашка с кофе остановилась в воздухе, его глаза встретились с моими через нить пара. Он дунул на донышко, затем сделал глоток, проглотил и поставил чашку обратно на стол. Взяв вилку, он наколол кусочек яичницы, изо всех сил стараясь вести себя непринужденно, как будто моя просьба не вызвала у него особого восторга или разочарования.
Это был первый раз, когда я попросила пойти туда, и я знала его достаточно хорошо, чтобы понять, какое облегчение он испытывал от того, что мог постоянно полагаться на идеальные предсказания из маминого списка.
— Это то, что ты хотела бы сделать в этом году? На свой день рождения?
Я посмотрела вниз на свои яйца, прежде чем кивнуть. — Да.
— Ты бы тоже хотела вечеринку? Мы могли бы пригласить несколько друзей к нам домой? Ты могла бы показать им свою библиотеку?
— Нет… мои друзья здесь не поймут.
— Не то что Эллиот.
Я откусил кусочек и небрежно пожал плечами. — Да.
— Он хороший друг?
Я кивнула, уставившись в свою тарелку, когда откусила еще кусочек.
— Ты знаешь, что ты слишком молода, чтобы встречаться, — сказал папа.
Моя голова поднялась, глаза расширились от ужаса. — Папа!
Он засмеялся. — Просто убеждаюсь, что ты понимаешь правила.
Моргнув и вернувшись к еде, я пробормотала: — Не будь грубым. Мне просто нравится там, наверху, хорошо?
Мой отец не был большим любителем улыбаться, не из тех людей, о которых думаешь и сразу представляешь с широкой ухмылкой на лице, но сейчас, когда я подняла голову, он улыбался. Действительно улыбался.
— Конечно, мы можем пойти в дом, Мейси.
Мы поехали рано утром в субботу, в первый день моих весенних каникул. На этой неделе папа хотел выполнить два пункта из списка, включая пункты сорок четыре и пятьдесят три: посадить дерево, за ростом которого я смогу наблюдать много лет, и научить меня рубить дрова.
Прежде чем я успела убежать в свою книжную страну чудес, папа вытащил крошечный саженец из багажника машины и отнес его в боковой двор.
— Возьми лопату сзади, — сказал он, опускаясь на колени, чтобы отрезать пластиковый контейнер от яблони с помощью лезвия. — Принеси рабочие перчатки.
В некотором смысле я всегда считала себя ребенком своей матери: Мне нравились цвет и беспорядок нашего дома в Беркли. Мне нравилась живая музыка и теплые дни, и я танцевала, когда мыла посуду. Но там, в хижине, я поняла, что тоже был ребенком своего отца. В прохладе мартовского ветра, пробирающегося сквозь деревья, мы копали глубокую яму в легком молчании, общаясь друг с другом тычком пальца или наклоном подбородка. Когда мы закончили, и маленькое гордое дерево Гравенштейн было прочно посажено в нашем дворе, вместо того, чтобы с энтузиазмом обнять меня и закричать мне на ухо о своей любви, папа обхватил мое лицо и наклонился, прижав поцелуй к моему лбу.
— Хорошая работа, min lille blomst. — Он улыбнулся мне. — Я пойду в город за продуктами.
С этим разрешением я ушла. Мои ботинки стучали по земле, пока я двигалась по прямой от конца нашей подъездной дорожки до вершины дороги Эллиота. Звонок в дверь раздался на весь дом, доносясь до меня из открытых окон наверху. До моих ушей донесся громкий лай, за которым последовало неуклюжее царапанье собачьих когтей о деревянный пол.
— Заткнись, Дарси, — раздался сонный голос, и собака замолчала, издав лишь несколько извиняющихся поскуливаний.
Мне пришло в голову, что за те почти шесть месяцев, что мы жили в домике, я ни разу не была в доме Эллиота. Мисс Дина, конечно, приглашала нас, но папа, похоже, считал, что не стоит вмешиваться. Думаю, ему также нравилось уединение нашего дома по выходным — за исключением, конечно, присутствия Эллиота. Папе нравилось, что ему не приходилось вылезать из своей скорлупы.
Я сделала шаг назад, когда дверь открылась и передо мной предстал зевающий, лохматый Андреас.
Второй по возрасту брат Петропулос явно только что поднялся с постели — беспорядочные каштановые волосы, морщины сна на лице, без рубашки и в баскетбольных шортах, которые бросали вызов гравитации, едва держась на бедрах. У него было такое тело, в существовании которого я до этого момента не был уверен.
Так ли будет выглядеть Эллиот через пару лет? Мой разум едва мог справиться с этой мыслью.
— Привет, Мейси, — сказал он. Это прозвучало как рычание, как грех. Он посторонился, держа открытой дверь и ожидая, пока я последую за ним. — Ты заходишь или нет?
Я усилием воли заставила свои брови снова опуститься на лоб. — О, конечно.
Внутри действительно пахло печеньем. Печеньем и мальчиком. Андреас улыбнулся и лениво почесал живот. — Вы, ребята, готовы провести выходные?
Я кивнула, и его улыбка расширилась. — И очень разговорчивые, как я вижу.
— Извини, — сказала я, а потом стояла, уперев руки в бока и потянув пальцами подол шорт, все еще не зная, что сказать. — Эллиот дома?
— Я захвачу его. — Андреас усмехнулся и пошел к лестнице. — Эй, Элл! Твоя девушка здесь! — Его голос эхом отдавался в деревянном подъезде, когда мое тело залил жгучий румянец.
Прежде чем я успела ответить, раздался стук ног по полу над нами.
— Ты такой придурок! — сказал Эллиот, срываясь с лестницы и врезаясь в своего брата. Андреас хрюкнул от удара и схватил Эллиота, зажав ему голову. Андреас был выше и довольно мускулистым, но на стороне Эллиота, похоже, было желание избежать публичного унижения.
Два мальчика боролись, были опасно близки к тому, чтобы опрокинуть лампу, произнесли кучу слов, о которых я даже не должна была думать, и, наконец, разошлись, задыхаясь.
— Извини, — сказал мне Эллиот, все еще глядя на Андреаса. Он поправил очки и расправил одежду. — Мой брат думает, что он смешной, и, очевидно, не может одеться сам. — Он указал на голую грудь Андреаса.
Андреас еще больше запутал волосы Эллиота и закатил глаза. — Сейчас едва полдень, придурок.
— Думаю, мама должна проверить тебя на нарколепсию.
Тупо ударив Эллиота по плечу, Андреас повернулся к лестнице. — Я направляюсь к Эми. Рад был повидаться с тобой, Мейси.
— Я тоже, — неубедительно сказала я.
Андреас подмигнул мне через плечо. — О, и Эллиот? — позвал он.
— Да?
— Дверь открыта.
Его звонкий смех наполнил холл наверху, а затем исчез за щелчком закрывшейся двери.
Эллиот направился к лестнице, но затем остановился и, обернувшись, нахмурился на меня. — Пойдем к тебе домой.
— Ты не хочешь показать мне его?
Со стоном он повернулся и указал вокруг нас. — Гостиная, столовая, кухня вон там. — Он крутился на месте, указывая на каждую комнату ударом указательного пальца. Он пошел вверх по лестнице, и я следовала за ним, пока он бормотал: 'Лестница', 'Прихожая', 'Ванная', 'Родительская комната' и список других однообразных обозначений, пока мы не оказались перед закрытой белой дверью с наклеенной на нее периодической таблицей.
— Это моя.
— Вау, это… ожидаемо, — сказала я со смехом. Я была так счастлива увидеть его комнату, что у меня немного закружилась голова.
— Я не ставил это здесь, это сделал Андреас. — Его голос приобрел оттенок оборонительности, как будто он мог только терпеть, когда его считают на девяносто восемь процентов ботаником.
— Но ты не снял его, — указала я.
— Это хороший плакат. Он получил его на научной ярмарке. — Он повернулся ко мне и пожал плечами, опустив глаза. — Было бы пустой тратой времени избавиться от него, и он будет бесконечно ругать меня, если я поставлю его в своей комнате.
Он открыл дверь и ничего не сказал, только отступил назад, чтобы дать мне пройти мимо него в его спальню. Тревога и возбуждение охватили меня с новой силой: Я входила в спальню мальчика.
Я входила в спальню Эллиота.
Она была редкой и безупречной: кровать заправлена, только несколько грязных вещей в корзине в углу, ящики комода аккуратно закрыты. Единственный беспорядок был в стопке книг, сложенных на письменном столе, и коробке с книгами в углу.
Я чувствовала напряженное присутствие Эллиота позади меня, слышала отрывистый ритм его дыхания. Я знала, что он хочет уйти от хаоса своего дома в одиночество, но не могла оторваться. За его столом была доска объявлений, на которой висело несколько ленточек, фотография и открытка с изображением Мауи.
Подойдя ближе, я наклонилась, изучая.
— Просто несколько научных выставок, — пробормотал он позади меня, объясняя, что это за ленты.
Первое место в своей категории на научной ярмарке округа Сонома, три года подряд.
— Вау. — Я посмотрела на него через плечо. — Ты умный.
Его улыбка вышла кривой, щеки запылали. — Неа.
Я отвернулась, рассматривая фотографию, прикрепленную в углу. На ней были три мальчика, включая Эллиота, и девочка слева. Похоже, она была сделана несколько лет назад.
Дискомфорт зудел у меня в груди. — Кто они?
Эллиот прочистил горло и наклонился, указывая. Он принес с собой запах дезодоранта — слегка кисловатый и хвойный — и что — то еще, совершенно мальчишеский аромат, от которого у меня свело живот. — Это Кристиан, я, Брендон и Эмма.
Я слышала эти имена вскользь: случайные рассказы о занятиях или велосипедной прогулке в лесу. С острым приступом ревности я поняла, что, хотя Эллиот стал моим человеком, моим безопасным местом и единственным человеком, кроме папы, которому я могла по — настоящему доверять, я совсем не знала его жизни. Какую сторону его жизни видели эти друзья? Видели ли они улыбку, которая начиналась с поднятой брови и медленно переходила в забавный изгиб губ? Поняли ли они смех, который преодолел его склонность к стеснению и разразился громким 'ха — ха — ха — ха'?
— Они выглядят мило. — Я откинулась назад и почувствовала, как он быстро отошел позади меня.
— Да. — Он замолчал, и тишина, казалось, превратилась в мерцающий пузырь вокруг нас. У меня зазвенело в ушах, сердце заколотилось, когда я представила себе Эмму, сидящую на полу в углу и читающую вместе с ним. Его голос прозвучал шепотом у меня за спиной: — Но ты милее.
Я повернулась и встретилась с его глазами, когда он быстро поморщил нос, чтобы поднять очки повыше.
— Ты не должен так говорить только потому, что…
— Моя мама беременна, — проговорил он.
И пузырь лопнул. Я услышала топот ног по коридору, лай собаки.
Мои глаза расширились, когда его слова дошли до меня. — Что?
— Да, они сказали нам вчера вечером. — Он откинул волосы со лба. — Очевидно, она должна родить в августе.
— Вот дерьмо. Тебе четырнадцать. Она будет моложе тебя лет на пятнадцать.
— Я знаю.
— Эллиот, это безумие.
— Я знаю. — Он наклонился, заново завязывая шнурок. — Серьезно, я не хочу об этом говорить. Мы можем пойти к тебе? Маму тошнит уже несколько недель, папа ведет себя как ненормальный. А мои братья — козлы. — Кивнув на коробку с книгами, он добавил: — А у меня есть классика, чтобы пополнить твою библиотеку.
Папа бросил на нас знающий взгляд, когда мы вошли в дом и поднялись по лестнице.
— Разве твой день рождения не во вторник? — спросил Эллиот, следуя за мной по коридору. Его ботинки разваливались — его любимая пара клетчатых Vans, — и одна подошва издавала хлопающий звук при каждом шаге.
Я оглянулась на него через плечо. — Я уже говорила тебе об этом однажды, месяцев пять назад.
— Разве ты не должна сказать мне это только один раз?
Я повернула назад, ведя нас в свою комнату и до самого шкафа. С тех пор, как мы переехали, комната постепенно обрела свою собственную жизнь и стала завершенной: конечно, здесь были полки вдоль одной стены, кресло — мешок в дальнем углу и диван — футон на стене напротив книжного шкафа. Но всего за пару недель до этого папа выкрасил стены и потолок в полуночный синий цвет, а над головой — серебристые и желтые звезды, усеявшие созвездия. Две маленькие лампы освещали пространство — по одной возле каждого из вариантов сидений. В центре пола лежали одеяла и еще больше подушек. Это была идеальная крепость.
Эллиот свернулся калачиком на полу, натянув на колени флисовое одеяло. — И у тебя весенние каникулы?
Я пожевала губу и кивнула. — Да.
Он замолчал, а потом спросил: — Ты расстроена, что не будешь с друзьями?
— Я буду с другом. — Я посмотрела на него, многозначительно расширив глаза.
— Я имею в виду твоих подруг, — сказал он, но я не заметила, как он покраснел.
— О, — сказала я. — Нет, все в порядке. Никки едет в Перу навестить семью.
Эллиот ничего не сказал. Он смотрел, как я выбираю книгу и перекладываю подушки, прежде чем устроиться поудобнее. Думая о том, что я чувствовала, глядя на его фотографию с друзьями — и как много еще я хотела узнать о его жизни за пределами этого шкафа — я обдумывала свои следующие слова, давая им покрутиться в голове, прежде чем заговорить. — Я перестала общаться с большинством своих друзей, когда мама заболела, чтобы проводить время с ней.
Он кивнул, и хотя его глаза оставались прикованными к лежащему перед ним блокноту, я могла сказать, что его внимание было приковано исключительно ко мне.
Я пролистала первую страницу и перешла к главе, которую только что начала. — А потом, когда ее не стало, мне совсем не хотелось ходить на вечеринки и говорить о мальчиках. Как будто они все выросли, пока я собирала себя заново. У нас с Никки все еще хорошие отношения, но я думаю, это потому, что она не общается вне школы. У нее огромная семья, с которой она часто видится.
Я чувствовала, что он наблюдает за мной, но не повернулась, зная, что не смогу закончить, если сделаю это. Слова, казалось, бурлили в моей груди, это были вещи, о которых я никогда ни с кем не говорила.
— Папа пытался заставить меня больше тусоваться, — продолжала я. — Он даже организовал для меня посещение этого детского клуба, который находится рядом с его работой. — Я быстро взглянула на Эллиота, а затем снова вниз. — Он сказал, что это для общения и поиска друзей, но это было не так. Это была группа для скорбящих детей.
— О.
— Но мы все знали, что мы там делаем, — сказала я ему. — Я помню, как вошла в огромную белую комнату. Стены были увешаны вещами, которые, как я думаю, должны были быть связаны с подростками: плакаты мальчиковых групп, розовые и фиолетовые граффити на досках объявлений, пушистые подушки и корзины с журналами. — Я зацепила нитку на джинсах. — Это было похоже на то, как будто чья — то мама пришла и развесила все эти случайные вещи, которые, по их мнению, должны быть у девочек — подростков в комнате.
— Я помню, как в тот первый день, — продолжала я, перекинув свой густой хвост через плечо и теребя его концы, — я думала о том, как странно, что мы все здесь собрались, чтобы просто потусоваться. Через несколько дней я заметила, что у всех девочек почти одинаковые стрижки. Семь девушек, все примерно моего возраста, с этими стрижками длиной до подбородка. Через несколько недель я узнала, что все эти девушки были похожи на меня, они все потеряли своих мам. Большинство из них просто сделали эти простые, легкие стрижки. — Я сделала паузу и начала накручивать концы волос на палец. — Но мой папа научился собирать мои волосы в хвост, покупать шампунь, он даже попросил кого — то научить его заплетать косы и использовать щипцы для завивки волос в особых случаях. Он мог бы сделать то, что для него было проще всего, и просто все отрезать. Но он этого не сделал.
Впервые я подняла глаза и увидела, что Эллиот наблюдает за мной. Его глаза были расширены от понимания, и он протянул руку и взял одну из моих рук.
— Я когда — нибудь говорила тебе, что у меня волосы моей мамы? — сказала я.
Он покачал головой, но искренне улыбнулся мне. — Я думаю, у тебя самые красивые волосы, которые я когда — либо видел.
Сейчас: Четверг, 5 октября
Я стою у входа в Nopalito на Девятой, и, не заглядывая слишком глубоко внутрь, знаю, что Эллиот уже там. Я знаю это, потому что сейчас десять минут восьмого. Мы договорились встретиться в восемь, а Эллиот никогда не отстает от графика. Что — то подсказывает мне, что это не изменилось.
Протиснувшись внутрь, я сразу же замечаю его. Его салфетка соскальзывает на пол, а бедра неловко сталкиваются со столом, когда он спешит встать. Я замечаю две вещи: во — первых, на нем парадный пиджак, хорошие джинсы и пара черных парадных туфель, которые выглядят недавно начищенными. Во — вторых, он подстригся.
Сверху по — прежнему длинно, но по бокам очень коротко подстрижен. Это делает его каким — то менее высокопарным литературным хипстером и более… скейтером. Удивительно, что образ, который он никогда бы даже не попробовал в подростковом возрасте, он вполне может носить и в двадцать девять лет. При этом я уверена, что благодарить он должна только своего стилиста. Мальчик, с которым я росла, больше думал о том, какой ручкой он пишет список продуктов, чем о том, как он выглядит в тот или иной день.
Ласковое чувство охватывает меня.
Я пробираюсь к нему, пытаясь дышать сквозь гул электричества, бурлящего в моей крови. Может быть, дело в том, что у меня было время подготовиться сегодня вечером, и в том, что я не в медицинской форме, но на этот раз я чувствую, как его взгляд переходит с моих волос на туфли и обратно.
Он заметно вздрагивает, когда я подхожу ближе и тянусь, чтобы быстро обнять его. — Привет.
Сглотнув, он произносит придушенное: — Привет, — а затем отодвигает для меня стул. — Твои волосы… ты выглядишь… прекрасно.
— Спасибо. С днем рождения, Эллиот.
Друзья. Не свидание, — повторяю я, как молитву. Я здесь, чтобы наверстать упущенное за завтрак и разрядить обстановку.
Я пытаюсь вбить это в свой мозг и в свое сердце.
— Спасибо. — Эллиот прочищает горло, улыбается без зубов, глаза напряжены. И действительно: с чего начать?
Официант наливает воду в мой бокал и кладет мне на колени салфетку. Все это время Эллиот смотрит на меня сверху вниз, как будто я вернулась из могилы. Неужели это то, что он чувствует? В какой момент он отказался бы от мысли связаться со мной, или ответ — никогда?
— Как сегодня прошла работа? — спрашивает он, начиная с безопасного места.
— Было много работы.
Он кивает, потягивая воду, а затем опускает ее, позволяя своим пальцам проследить за каплями конденсата, стекающими с губ к основанию. — Ты в педиатрии.
— Да.
— И ты сразу же, как только поступила в медицинский колледж, поняла, что хочешь работать именно в этой области?
Я пожимаю плечами. — Вполне.
Его рот искривила улыбка. — Дай немного больше, Мейс.
Это заставляет меня смеяться. — Прости. Я не пытаюсь быть странной. — После глубокого вдоха и долгого, дрожащего выдоха я признаюсь: — Наверное, я нервничаю.
Не то чтобы это было свидание.
То есть, конечно, нет. Я сказала Шону, что встречаюсь сегодня за ужином со старым другом, и пообещала себе, что расскажу ему всю историю, когда вернусь домой — что я и собираюсь сделать. Но он был занят настройкой своего нового телевизора и, похоже, не заметил, когда я вышла.
— Я тоже нервничаю, — говорит Эллиот.
— Прошло много времени.
— Давно, — говорит он, — но я рад, что ты позвонила. Или написала, скорее.
— Ты так быстро ответил, — говорю я, снова вспоминая его старый флип — фон. — Я не была к этому готова.
Он лучится от насмешливой гордости. — Теперь у меня есть iPhone.
— Дай угадаю: это подарок Ника — младшего?
Эллиот хмурится. — Как будто. — Он делает еще один глоток воды и добавляет: — Я имею в виду, что Андреас обновляет свой телефон гораздо чаще.
Наш смех стихает, но зрительный контакт сохраняется. — Ну, если тебе интересно, — говорю я, — счет равный — один — один. Лиз дала мне твой номер. Хотя, наверное, мне следовало бы его запомнить. Это тот же самый, который всегда был у тебя.
Он кивает, и мои глаза рефлекторно опускаются вниз, когда он прикусывает нижнюю губу. — Лиз замечательная.
— Я могу сказать, — говорю я. — Она мне нравится. Прочистив горло, я тихо добавляю: — Кстати говоря… извини за то, как я ушла за завтраком.
— Я понимаю, — быстро отвечает он. — Многое нужно пережить.
Это почти смешно; нас разделяет океан информации, и есть бесконечное количество мест, с которых можно начать. Начните с самого начала и работайте вперед. Начните сейчас и работайте назад. Прыгайте где — то посередине.
— Честно говоря, я даже не знаю, с чего начать, — признаюсь я.
— Может быть, — нерешительно говорит он, — мы посмотрим меню, закажем вина, а потом поболтаем? Знаешь, как люди делают за ужином?
Я киваю, испытывая облегчение от того, что он кажется таким же психически устойчивым, как и всегда, и поднимаю меню, чтобы просмотреть его, но чувствую, что слова на странице перевешивают все вопросы в моей голове.
Где он живет в Беркли?
О чем его роман?
Что в нем изменилось? Что осталось прежним?
Но самая мелкая, предательская мысль, которая таится в виноватых тенях моего мозга, — это смелость, которая потребовалась ему, чтобы прекратить отношения после того, как он видел меня меньше двух минут. Я имею в виду, если только они не были очень прочными.
Или они уже были на исходе.
Это худшее место для начала? Я что, полный маньяк? Ведь, по крайней мере, это была последняя реальная вещь, о которой мы говорили вчера, верно?
— Все ли в порядке с… с…? — спрашиваю я, морщась.
Он поднимает глаза от своего меню, и, возможно, мое слегка обеспокоенное выражение лица подсказывает ему. — С Рейчел?
Я киваю, но ее имя вызывает во мне защитную реакцию: он должен быть с кем — то по имени Рейчел, которая со смаком читает каждый номер 'Нью — Йоркера', работает в некоммерческой организации, компостирует яичную скорлупу и свекольную кожуру, чтобы иметь возможность выращивать собственные продукты. Тем временем я в полном беспорядке, с бесконечными кредитами на медицинскую школу, проблемами с мамой, проблемами с папой, проблемами с Эллиотом и позорной подпиской на US Weekly.
— Вообще — то, все в порядке, — говорит он. — Я думаю. Я надеюсь, что в конце концов мы снова станем друзьями. Оглядываясь назад, могу сказать, что большего и быть не могло.
Это чувство проникает в мою кровь, теплое и электрическое. — Эллиот.
— Я слышал, что ты сказала, — серьезно говорит он. — Ты помолвлена, я понимаю. Но мне будет трудно быть простотвоим другом, Мейси. Это не в моей ДНК. — Он встречает мой взгляд и кладет меню обратно под руку. — Я попытаюсь, но я уже знаю это о себе.
Я чувствую, как его обезоруживающая честность разрушает упругую оболочку вокруг меня. Интересно, сколько раз он сможет сказать мне, что любит меня, прежде чем я растекусь лужицей у его ног.
— Тогда, я думаю, нужно установить некоторые основные правила, — говорю я.
— Основные правила, — повторяет он, медленно кивая. — В смысле, никаких ожиданий? — Я киваю. — И, может быть… все, что ты хочешь знать, я расскажу тебе, и наоборот?
Если это услуга за услугу, то мне придется надеть свои большие девчачьи штаны и пройти через это. Хотя внутри меня все бунтует в панике, я соглашаюсь.
— Итак, — говорит он, улыбаясь, — я не знаю, что ты хочешь знать о Рейчел. Сначала мы были друзьями. Много лет, в аспирантуре и после.
Мысль о том, что он годами дружил с другой женщиной, как нож, медленно вонзающийся в мою грудину. Сделав глоток воды, я легко отвечаю. — Аспирантура?
— МИД из Нью — Йоркского университета, — говорит он, улыбаясь. Потирая рукой волосы, как будто он еще не привык к этому ощущению, он добавляет: — Оглядываясь назад, мне кажется, что когда нам исполнилось двадцать восемь, мы по умолчанию вступили в отношения.
Я знаю, что он имеет в виду. Мне исполнилось двадцать восемь, и я по умолчанию перешла к Шону.
Он читает мысли: — Расскажи мне об этом парне, за которого ты собираешься замуж.
Это минное поле, но я могу сказать все прямо и быть честной.
— Мы встретились на ужине, где приветствовали всех прибывающих жильцов, — говорю я, и ему не нужно, чтобы я посчитала за него, но я посчитала: — в мае.
Его брови медленно поднимаются под лохматой копной волос. — О.
— Мы сразу же поладили.
Эллиот кивает, пристально глядя на меня. — Я полагаю, что тебе придется.
Я опускаю глаза на стол, прочищаю горло и стараюсь не отвечать защитно. Эллиот всегда был жестоко честен, но раньше это никогда не выходило у меня резко. Для меня его слова всегда были нежными и обожающими. Сейчас мое сердце бьется так сильно, что я чувствую, как оно проносится между нами, и это заставляет меня задаться вопросом, не борются ли наши индивидуальные сердечные боли в молчаливом поединке внутри наших тел.
— Прости, — бормочет Эллиот, протягивая руку через стол, но не решаясь дотронуться до меня. — Я не хотел, чтобы это вышло так. Это просто быстро, вот и все.
Я поднимаю глаза и слабо улыбаюсь ему. — Я знаю. Это действительно быстро.
— Какой он?
— Спокойный. Приятный. — Я кручу салфетку на коленях, желая придумать лучшие прилагательные для описания мужчины, за которого я планирую выйти замуж. — У него есть дочь.
Эллиот слушает, почти не мигая.
— Он благотворитель для больницы, — говорю я. — Ну, в каком — то смысле. Он художник. Его работы… — Я чувствую, что начинаю хвастаться, и не знаю, почему это вызывает у меня чувство тревоги. — Сейчас он довольно популярен. Он дарит много новых художественных инсталляций в Бениофф Мишн Бэй.
Эллиот наклоняется. — Шон Чен?
— Да. Вы слышал о нем?
— Книги и искусство здесь ходят в схожих кругах, — объясняет он, кивая. — Я слышал, что он хороший парень. Его работы потрясающие.
Гордость раздувается, согревая мою грудь. — Он такой. Да, это так. — И еще одна правда выкатывается из меня прежде, чем я успеваю ее поймать: — И он первый парень, с которым я была, который…
Черт.
Я пытаюсь придумать лучший способ закончить это предложение, чем голая правда, но мой разум совершенно пуст, если бы не серьезное выражение лица Эллиота и то, как нежно его руки обхватывают стакан с водой. Он разгадывает меня.
Он ждет и наконец спрашивает: — Который что, Мейс?
Черт побери. — Благодаря которому я не чувствовала себя предателем по отношению к…
Эллиот подхватывает мое незаконченное предложение нежным — О. Да.
Я встречаю его взгляд.
— У меня такого никогда не было, — тихо добавляет он.
Вообще — то, это минное поле. Моргнув в сторону стола, с сердцем в дыхательном горле, я продолжаю: — Так вот почему я согласилась, когда он сделал мне предложение, импульсивно. Я всегда говорила себе, что за первого мужчину, с которым я буду вместе и не буду чувствовать себя неправильно, я выйду замуж.
— Это похоже на… какие — то прочные критерии.
— Это было правильно.
— Но на самом деле, — говорит Эллиот, проводя пальцем по капле воды, попавшей на столешницу, — согласно этим критериям, технически этим человеком не могу быть я?
Официант — мой новый любимый человек, потому что он подходит, намереваясь принять наш заказ, как раз после того, как Эллиот говорит это, не давая мне возможности танцевать неловкий танец без ответа.
Взглянув на меню, я говорю: — Я буду такос дорадос и цитрусовый салат. — Подняв глаза, я добавляю: — Я позволю ему выбрать вино.
Как я, наверное, и предполагала, Эллиот заказывает кальдо тлальпеньо — он всегда любил острую пищу — и бутылку совиньон блан 'Хорс энд Плуг', после чего с тихой благодарностью передает свое меню официанту.
Повернувшись ко мне, он говорит: — Я точно знал, что ты собираешься заказать. Цитрусовый салат? Это как мечта Мейси о еде.
Мои мысли спотыкаются друг о друга: как это просто, как мы синхронизированы с самого начала. Это слишком просто, правда, и это кажется неверным в действительно сюрреалистическом и отсталом смысле по отношению к человеку, который находится в паре миль отсюда, устанавливая телевизор в маленьком доме, который мы делим. Я сажусь, стараясь придать своей позе некоторую эмоциональную дистанцию.
— И она отступает… — говорит Эллиот, изучая меня.
— Мне жаль, — говорю я. Он читает каждое мое движение. Я не могу винить его за это; я делаю то же самое. — Это стало казаться слишком знакомым.
— Из — за жениха, — говорит он, откидывая голову назад, указывая на другое место. — Когда свадьба?
— У меня довольно напряженный график, поэтому мы еще не назначили дату. — Отчасти это правда.
Поза Эллиота говорит мне, что ему нравится такой ответ — каким бы неискренним он ни был — и это усиливает тревогу в моем животе.
— Но мы думаем о следующей осени, — быстро добавляю я, отступая от истины еще дальше. Мы с Шоном вообще не обсуждали даты. Эллиот сужает глаза. — Хотя, если это останется на мое усмотрение, это произойдет в чем бы мы ни были одеты в здании суда. Очевидно, мне действительно неинтересно планировать свадьбу.
Эллиот молчит в течение нескольких напряженных секунд, просто позволяя моим словам отражаться вокруг нас. Затем он говорит мне простое — Ах.
Я неловко прочищаю горло. — Итак, расскажи мне, чем ты занимался?
Он прерывается лишь ненадолго, когда официант возвращается с нашим вином, показывает Эллиоту этикетку, открывает его на столе и предлагает попробовать. Есть способы, с помощью которых уверенность Эллиота бросает меня в дрожь, и это один из них. Он вырос в самом сердце Калифорнийской винной страны, поэтому ему должно быть комфортно, но я никогда не видела, чтобы он пробовал вино за столом. Мы были так молоды…
— Это великолепно, — говорит он официанту, затем поворачивается ко мне, пока тот наливает, явно отгоняя его от своих мыслей. — Как далеко назад мне идти?
— Может, начнем с сегодняшнего дня?
Эллиот откидывается на стуле, задумывается на несколько мгновений, прежде чем, кажется, решает, с чего начать. А потом все вываливается из него, легко и подробно. Он рассказывает мне, что его родители все еще живут в Халдсбурге (— Мы не могли заплатить папе, чтобы он ушел на пенсию); что Ник — младший — окружной прокурор округа Сонома (— То, как он одевается, прямо из какого — нибудь плохого криминального сериала, и я бы сказал это только в этом безопасном пространстве, но никто не должен носить акульи шкуры); Алекс учится в средней школе и увлекается танцами (— Я даже не могу обвинить в своих восторгах братскую гордость, Мейс. Она действительно хороша); Джордж — как я знаю — женат на Лиз и живет в Сан — Франциско (— Он в костюме, в офисе. Я, честно говоря, никогда не могу вспомнить, как он работает); а Андреас живет в Санта — Розе, преподает математику в пятом классе, женится в конце этого года (— Из всех нас вероятность того, что мы будем работать с детьми, была наименьшей, но оказалось, что у него это получается лучше всего).
Все время, пока он обновляет информацию, я думаю только о том, что мне достаются сливки, снятые сверху. Под ними еще так много всего. Множество крошечных деталей, которые я упустила.
Приносят еду, и она такая вкусная, но я ем ее, не обращая на нее внимания, потому что не могу получить достаточно информации, как и он. Студенческие годы описываются в монохроматической манере ретроспективы, истории ужасов аспирантуры рассказываются со знающим смехом того, кто тоже страдал и видел другую сторону. Но мы не говорим о том, что влюбились в другого человека и о том, что нас теперь связывает, и как бы сильно это ни было с нами в каждом вздохе и каждом слове, мы не говорим о том, что произошло, когда я видела его в последний раз, одиннадцать лет назад.
Тогда: Понедельник, 28 июля
Четырнадцать лет назад
В наше первое лето мы с папой были там почти каждый день, и только один раз ездили домой, в конце июля, в гости к его брату, Кеннету.
У Кеннета было две дочери и жена, Бритт, чьим представлением о ласке была обхваченная рука на моем плече. Поэтому, когда я пришла к ней, прошептав в легком ужасе, что, кажется, у меня начались месячные, она отнеслась ко мне с ожидаемой эмоциональной стерильностью: купила мне коробку прокладок и коробку тампонов и попросила свою младшую дочь, Карин, неловко объяснить основной процесс применения.
Папа был лучше, но не намного. Когда мы вернулись в хижину в те выходные, он обратился к маминому списку, где на двадцать третьей позиции она написала:
Когда у Мейси начнутся месячные, постарайся, чтобы у нее не было никаких вопросов о том, что происходит с ее телом. Я знаю, что это неловко, мой любимый, но она должна знать, что она удивительная и совершенная, и если бы я была рядом, я бы рассказала ей историю, которая находится в конверте с пометкой 23.
Папа открыл его, его щеки порозовели. — Когда я… — Он кашлянул и поправил: — Твоя мать впервые начала свою… ах….
Я выхватила письмо из его рук и побежала наверх, в уютную библиотеку.
«Раньше у меня были самые ужасные спазмы, они начались, и от вида ее почерка у меня болела грудь.
Они настигали меня в самые неожиданные моменты. В магазине с подругами или на дне рождения. Мидол помогал, когда я его открыла, но больше всего мне помогала визуализация боли, испаряющейся из моего живота.
Я представляла это снова и снова, пока боль не утихала.
Я не знаю, сработает ли это для тебя, и понадобится ли тебе это, но если да, то представь мой голос, помогающий тебе. У тебя будет искушение возненавидеть эту вещь, которую делает твое тело, но это способ сказать, что все работает, и это чудо.
Но больше всего, meu docinha (прим. переводчика: с португальского — моя милая), представь, как я горжусь тем, что могу поделиться этим с тобой. Ты растешь. Начало месячных — это процесс, который в конечном итоге позволил мне забеременеть тобой, когда я была готова.
Относись к своему телу бережно. Заботься о нем. Не позволяй никому злоупотреблять им, и сама не злоупотребляй им. Каждый дюйм твоей кожи я старательно создавала; месяцами я трудилась над тобой. Ты — мой шедевр.
Я скучаю по тебе. Я люблю тебя.
Mãe»
Я испуганно моргнула. В какой — то момент, пока я читала, Эллиот материализовался в дверном проеме, но он не видел моих слез, пока я не повернулась к нему лицом. Его ухмылка медленно таяла, когда он сделал один шаг, а затем два, приблизился ко мне и опустился на колени на пол рядом с тем местом, где я сидела на футоне.
Его глаза искали мои. — Что случилось?
— Ничего, — сказала я, переместившись на свое место и складывая письмо. Он посмотрел на него, прежде чем снова взглянуть на меня.
Ему почти пятнадцать, а он уже слишком проницателен.
Меня все больше и больше беспокоило то, что наша повседневная жизнь была неизвестна друг другу. Мы сообщали о себе всякий раз, когда встречались здесь. С кем мы проводили время, что изучали. Мы говорили о том, кто нас раздражает, кем мы восхищаемся. И, конечно, мы делились своими любимыми словами. Он знал имена двух моих самых близких друзей — Никки и Дэнни — но не их лица. Хотя я видела их лица на фотографии в его комнате, у меня была такая же ограниченная информация о школьных друзьях Эллиота. Я знала, что Брендон был тихим и спокойным, а Кристиан — это судимость, ожидающая своего часа. Здесь мы читали, разговаривали, со временем узнавали друг о друге, но как я могла рассказать ему о том, что со мной происходит?
Дело было не только в том, что месячные у меня начались намного позже, чем у всех моих друзей, и даже не в том, что папе было трудно со мной общаться, и не в том, что моя мама умерла, и не во всем этом. А может, это было все вместе. Я любила своего отца больше всего на свете, но он был так плохо подготовлен ко всему этому. Без сомнения, я знала, что он внизу, пятится, прислушивается к звуку моего голоса, чтобы понять, правильно ли он поступил, позволив Эллиоту подняться наверх, или его инстинкты были ошибочными.
— Я в порядке, — сказала я, надеясь, что сказала достаточно громко, чтобы слова дошли до лестницы. Меньше всего мне хотелось, чтобы они оба были здесь, наверху, и беспокоились обо мне.
Нахмурившись, Эллиот взял мое лицо в свои руки, чем поверг меня в шок, и его глаза искали мои. — Пожалуйста, скажи мне, что случилось. Это из — за твоего отца? Школа?
— Я действительно не хочу говорить об этом, Элл. — Я немного отстранилась, вытирая лицо. Мои пальцы были мокрыми, что объясняло панику Эллиота. Должно быть, я действительно рыдала, когда он вошел.
— Мы здесь все друг другу рассказываем, помнишь? — Он неохотно отодвинулся назад. — Таков уговор.
— Я не думаю, что ты хочешь это знать.
Он уставился на меня, не обращая внимания. — Я хочу это знать.
Соблазнившись на его блеф, я посмотрела ему прямо в глаза и сказала: — У меня начались месячные.
Он несколько раз моргнул, прежде чем выпрямиться. Цвет распространился от его шеи к скулам. — И ты расстроена из — за этого?
— Не расстроена. — Я прикусила губу, размышляя. — В основном, облегчена. А потом я прочитала письмо от мамы, и теперь мне немного грустно?
Он улыбнулся. — Это прозвучало ужасно похоже на вопрос.
— Просто всю жизнь ты слышишь о месячных. — Говорить об этом с Эллиотом было… в общем — то, не так уж плохо. — Ты думаешь, когда это случится, на что это будет похоже, будешь ли ты чувствовать себя по — другому после этого. Когда у твоих подруг появляются свои, ты думаешь: — Что со мной не так? Это как маленькая биологическая бомба замедленного действия, сидящая внутри тебя.
Он прикусил губу, пытаясь подавить неловкий смех. — До сих пор?
— Да.
— Ну, а ты? Чувствуешь себя по — другому?
Я покачала головой. — Не совсем. Во всяком случае, не так, как я думала. Такое ощущение, что что — то пытается прогрызть себе путь из моего желудка. И я немного раздражительна.
Эллиот поднял одеяло и сел рядом со мной, обхватив меня за плечи. — Я ничем не помогу, но мне кажется, я должен быть счастлив за тебя.
— Ты ведешь себя очень по — взрослому и не по — мальчишески. Я ожидала меньше сострадания и больше неуклюжести. — У меня закружилась голова от тепла его тела и ощущения его руки вокруг меня.
Он выдохнул смех в мои волосы. — У меня на подходе младшая сестра, и мама настаивает на том, что это моя работа — показать ей, что к чему, помнишь? Так что мне нужно, чтобы ты все объяснила.
Я прижалась к нему, закрыв глаза от жгучих слез.
— Могу ли я что — нибудь сделать? — тихо спросил он.
В моей груди поселилась тяжесть. — Нет, если только ты не сможешь вернуть мою маму.
Вокруг нас воцарилась тишина, и я услышала, как он несколько раз вдохнул, готовясь к разговору. Наконец, он остановился на простом — Я бы хотел.
Я кивнула ему, вдыхая резкий запах его дезодоранта, тягучий запах его мальчишеского пота, запах мокрого хлопка на его футболке после пятнадцатифутовой пробежки под летним дождем от его крыльца до моего. Это было так странно, что просто услышав его слова, я почувствовала себя в миллион раз лучше.
— Ты хочешь поговорить об этом? — прошептал он.
— Нет.
Его рука нежно провела вверх и вниз по моей руке. Я знала, не заглядывая далеко и широко, что таких мальчиков, как Эллиот, нет нигде.
— Мне жаль, что ты ворчливая.
— Мне тоже.
— Хочешь, я принесу бутылку с теплой водой? Я делаю это для мамы.
Я покачала головой. Я хотела, чтобы мама была здесь, читала мне свое письмо.
Он прочистил горло и тихо спросил: — Потому что так я буду чувствовать себя твоим парнем?
Я сглотнула, и настроение мгновенно изменилось. Бойфренд — это не то, что нужно. Эллиот был как бы моим парнем. — Наверное?
Он сидел, все еще с худыми руками и длинными извилистыми ногами, но он становился чем — то новым, чем — то более… мужчиной, чем мальчиком. В свои почти пятнадцать лет у него появилось адамово яблоко и слабая щетина на подбородке, а его брюки были слишком коротки. Его голос стал глубже. — Думаю, мы слишком молоды для этого.
Я кивнула и попыталась сглотнуть, но во рту пересохло. — Да.
Сейчас: Пятница, 6 октября
Ранний утренний свет проникает сквозь занавески, окрашивая все в тускло — голубой цвет. Снаружи, на улице Элси, по асфальту грохочут мусоровозы. Снаружи доносится визг металла о металл, удары контейнеров о грузовик и звук мусора, каскадом сыплющегося в уплотнитель. Несмотря на то, что по ту сторону окна мир продолжает двигаться вперед, я не уверена, что готов начать день.
В моих ушах все еще звенят обрывки разговоров после вчерашнего ужина. Я хочу удержать их еще немного, чтобы насладиться радостью возвращения лучшего друга в мою жизнь, прежде чем все осложнения, которые с этим связаны, выйдут на поверхность.
Шон поворачивается ко мне, притягивает меня к себе, прижимается лицом к моей шее.
— Доброе утро, — рычит он, руки уже заняты, рот на моем горле, на моей челюсти. Он спускает мои пижамные шорты с бедер, перекатываясь на меня. — Ты действительно выспалась за ночь?
— Чудо из чудес: Да. — Я запускаю обе руки в его волосы, копаясь в густом клубке. Голод пронизывает меня насквозь; у нас не было секса больше недели.
Мы все еще такие новые, что я не уверена, что мы когда — нибудь занимались сексом так долго.
Когда он достигает моего рта, я целую его один раз, прежде чем во мне зарождается нерешительность, и я немного отстраняюсь. — Подожди.
— О. Период? — спрашивает он, приподняв брови.
— Что? — говорю я, а затем качаю головой. — Нет, я просто хотела рассказать тебе о прошлой ночи.
— О прошлой ночи? — повторил он, сбитый с толку.
— О моем ужине с Эллиотом.
Темные брови Шона опускаются вниз. — Это может подождать до…? — Он прижимается ко мне, многозначительно.
— О. — Наверное, можно. Но реальность такова, что, вероятно, не стоит.
Мы с Эллиотом даже не прикоснулись друг к другу после того, как я обняла его. Не похоже, что что — то произошло. Но мне кажется, что я лгу, не рассказывая Шону, кто такой Эллиот. Или, скорее, кем он был.
— Ничего плохого, — говорю я, но Шон все равно отскакивает от меня. — Я просто… одна из проблем, с которой мы с тобой сталкиваемся, заключается в том, что у нас огромные истории, которые мы не смогли бы изложить за то время, что мы вместе.
Он признает это, слегка кивнув.
— Я сказала тебе, что вчера вечером ужинала со старым другом, и это правда.
— Хорошо?
— Но он действительно был похож на моего старого… во всем.
Я встречаю взгляд Шона и немного таю. Это первое, что я заметила в нем, потому что они такие глубокие, проникновенные и сверкающие. У него потрясающие глаза: карие, с густыми ресницами, и то, как они мягко приподнимаются по внешним краям, делает их лучшими кокетливыми глазами, которые я когда — либо знала. Однако сейчас они скорее настороженные, чем игривые.
Я пожимаю плечами, поправляя: — Он был моим первым всем.
— Твоим первым…
— Мой первый настоящий друг, моя первая любовь, мой первый…
— Секс, — заканчивает он за меня.
— Это сложно.
— Насколько сложно? — мягко спрашивает он. — У всех есть бывшие. Он… причинил тебе боль?
Я быстро качаю головой. — Понимаешь, после смерти мамы папа стал для меня всем миром, но он все еще не умел заботиться так, как мама. А потом я встретила Эллиота, и это было как… — Я подыскиваю нужные слова. — У меня был кто — то моего возраста, кто действительно понимал меня и видел меня именно такой, какая я есть. Он был как лучшая подружка и первый парень — все в одном.
Выражение лица Шона смягчается. — Я рад, детка.
— Однажды ночью мы поссорились, и… — Теперь я понимаю, что собираюсь закрыть эту тему преждевременно. Я не уверена, что смогу закончить рассказ. — Мне нужно было время подумать, и 'время' превратилось в одиннадцать лет.
Глаза Шона немного расширяются. — О?
— Мы столкнулись друг с другом несколько дней назад.
— Понятно. И с тех пор вы впервые заговорили.
Я тяжело сглатываю. — Верно.
— Значит, есть багаж, который нужно распаковать, — говорит он, слегка улыбаясь.
Я киваю, повторяя: — Верно.
— И эти отношения висели над тобой все это время?
Я не хочу ему лгать. — Да.
Кроме смерти родителей, в моей жизни нет ничего более значимого, чем Эллиот.
— Ты все еще любишь его?
Я моргаю. — Я не знаю.
Шон нежным пальцем поворачивает мое лицо к себе. — Я не против, если ты любишь его, Мейс. Даже если ты думаешь, что, возможно, всегда будешь любить его. Но если это заставляет тебя задуматься, что ты делаешь здесь, со мной, тогда нам нужно поговорить об этом.
— Нет, не заставляет, правда. Просто это было эмоционально — видеть его.
— Я понимаю, — тихо говорит он. — Это поднимает старые вещи. Я уверен, что если бы я снова увидел Эшли, я бы боролся со всем этим. Гнев, боль, и да — любовь, которую я все еще испытываю к ней. Я так и не смог разлюбить ее. Мне просто пришлось жить дальше, когда она ушла.
Это идеальное описание. Я так и не смогла разлюбить. Мне просто пришлось жить дальше.
Он целует меня, один раз. — Нам не восемнадцать, детка. Мы не придем к этому без нескольких щелей в наших доспехах. Я не жду, что в твоем сердце будет место только для меня.
Я так благодарна ему сейчас, что мне почти хочется плакать.
— Ну, работай над дружбой. Делай то, что тебе нужно, — говорит он, его вес возвращается ко мне, его тело прижимается к моему, твердое и готовое. — Но прямо сейчас вернись ко мне.
Я обхватываю его руками и прижимаюсь лицом к его шее, но когда он двигается надо мной, а затем входит в меня, у меня возникает краткий миг откровенности. Это хорошо — секс всегда был хорошим — но это неправильно.
Конечно, это не вызывает тревоги в моей голове, но и не вызывает мурашек по коже. Это не заставляет мою грудь болеть так восхитительно, что я почти задыхаюсь. Я не чувствую ни срочности, ни отчаяния, ни жары в собственной коже, потому что я так изголодалась по нему. И в сдавленном вздохе, который Шон прочел как удовольствие, я беспокоюсь, что Эллиот прав, а я ошибаюсь, и — как всегда — он заботится об обоих наших сердцах, пока я метаюсь, пытаясь разобраться во всем этом.
Я чувствую, что мои мысли крутятся вокруг чего — то, одного и того же, снова и снова: как Эллиот пошел домой после того, как увидел меня и расстался с Рейчел.
Ему достаточно было увидеть меня, чтобы понять это, в то время как я едва ли могу доверять хоть одному своему чувству.
Тогда: Среда, 26 ноября
Четырнадцать лет назад
Папа толкал тележку по проходу, остановившись перед морозильной камерой, полной огромных индеек.
Мы вместе уставились на них. Хотя после смерти мамы мы с папой придерживались многих традиций, мы никогда не справляли День благодарения в одиночку.
Но с другой стороны, мы никогда не делали его и с ней. Когда родителями были два иммигранта двадцать первого века в первом поколении, День благодарения не был праздником, о котором кто — то из нас сильно заботился. Но теперь у нас была хижина, и почти неделя выходных, когда нам нечем было заняться, кроме как ловко рубить дрова и читать перед огнем. Совершенно нелогичным казалось расточительство — не попытаться хотя бы приготовить праздничную еду.
Но стоя здесь, перед перспективой приготовления такого огромного блюда на двоих, готовить казалось гораздо более расточительным.
— Это тринадцать фунтов, — сказал папа, — как минимум. — С выражением легкого недовольства он вытащил птицу из ящика и осмотрел ее.
— Разве у них нет просто… — Я махнула рукой в сторону мясного отдела, на выставленные там грудки.
Папа уставился на меня, не понимая. — Что?
— Ну, знаешь, просто маленькой груди?
Он захихикал. — Груди?
Я простонала, проходя мимо него, чтобы найти грудку индейки с костями, которую мы могли бы зажарить меньше чем за полдня.
Подойдя ко мне сзади, папа сказал: — Это более подходящий размер. — Наклонившись, он добавил с подавленным смехом: — Грудь приличного размера.
Огорченная, я отпихнула его и направилась в отдел продуктов за картофелем. Там стояла мама Эллиота, мисс Дина, с малышкой Алекс в слинге.
У нее была тележка, полная продуктов, телефон у уха, когда она с кем — то болтала, спящий ребенок прижимался к груди, и она осматривала желтый лук, как будто у нее было все время в мире. Она родила три месяца назад и была здесь, готовясь приготовить огромный обед для своего отряда прожорливых мальчишек.
Я смотрела на нее, ощущая извращенное сочетание восхищения и поражения. Мисс Дина делала все так легко, в то время как мы с папой едва могли понять, как приготовить праздничный обед на двоих.
Увидев меня, она сделала крошечный двойной дубль, и, возможно, впервые в жизни я представила себя чужими глазами: спортивные штаны из команды по плаванию, мешковатая толстовка Yale, которую папа подарил маме много лет назад, шлепанцы. И я стояла, глядя на широкий ассортимент продуктов, без матери и явно ошеломленная.
Мисс Дина закончила разговор и пододвинула свою тележку ко мне.
Она посмотрела на мое лицо, затем перевела взгляд на пальцы ног и обратно. — Вы с папой планируете завтра готовить?
Я одарила ее, как я надеялась, шутливо — уверенной ухмылкой. — Мы попробуем.
Она поморщилась, глядя мимо меня и делая вид, что волнуется. — Мейси, — сказала она, заговорщически наклонившись ко мне, — у меня больше еды, чем я знаю, что с ней делать, и с маленьким Алексом здесь… мне бы очень помогло, если бы ты и твой папа пришли ко мне. Если бы вы помогли мне почистить картошку и сделать булочки, вы были бы просто спасением.
Ни за что на свете я бы не отказалась.
Весь день — даже в нашем доме — пахло выпечкой, растопленным маслом и индейкой. Ветер доносил запахи готовящейся еды в наше окно, и мой желудок грыз сам себя.
Мисс Дина сказала нам приходить в три, и я даже не могла рассчитывать на то, что Эллиот будет развлекать меня до этого времени, потому что, без сомнения, его отправили на работу.
Я слышала, как работает газонокосилка, как работает пылесос. И, конечно, я слышала грохот футбола по телевизору в гостиной, проникающий из их дома в наш. К тому времени, когда мы пришли с вином и цветами в две минуты третьего часа, я была почти безумна от предвкушения.
Папа хорошо зарабатывал, и в нашем доме в Беркли были все материальные блага, в которых мы могли нуждаться или желать. Но чего мы никогда не могли купить, так это хаоса и суеты. Нам не хватало шума, раздоров, радости от переполненных тарелок, потому что каждый настаивал на приготовлении своего любимого блюда.
Едва мы вошли в их дверь, нас потянуло в безумие, как металл к магниту. Джордж и Андреас кричали у телевизора. В мягком кресле в углу мистер Ник с восторгом дул малину на животик Алекс. Ник — младший полировал стол в столовой, пока мисс Дина наливала растопленное масло на крестообразные верхушки булочек, чтобы поставить их в духовку, а Эллиот стоял над раковиной и чистил картошку.
Я подбежала к нему и потянулась, чтобы взять у него из рук чистилку. — Я сказала твоей маме, что почищу их!
Он удивленно посмотрел на меня и потянулся пальцем, покрытым картофельной кожурой, чтобы поднять очки. Я знал, что помощь ей с ужином была просто уловкой — в конце концов, я весь день чувствовала запах еды, — но по какой — то причине я не могла от этого отказаться.
Дело в том, что в четырнадцать лет я была достаточно взрослой, чтобы понимать, что многие из тех, кто жил в Халдсбурге долгие годы, не смогли бы позволить себе жить в Беркли. Хотя Халдсбург был поглощен деньгами района залива и винным безумием девяностых годов, многие люди, жившие здесь, по — прежнему работали за почасовую оплату и жили в старых, слегка подмоченных домах.
Богатство здесь заключалось в том, что было внутри: семья Петропулос, тепло и знания — передаваемые из поколения в поколение — о том, как приготовить такую еду для семьи такого размера.
Я наблюдала, как мисс Дина давала Эллиоту другую работу — мыть и резать салат — латук для салата, — которую он выполнял без жалоб и указаний.
Тем временем я чистила картофель, пока не пришла мисс Дина и не показала мне, как чистить его медленнее, длинными ровными полосками.
— Хорошее платье, — сказал Эллиот, когда она ушла, в его голосе прозвучал тонкий сарказм.
Я опустила взгляд на уродливый джинсовый джемпер, который был на мне. — Спасибо. Это мамино.
Его глаза расширились. — О, Боже, Мейси, я…
Я бросила в него кусок картофельной кожуры. — Я шучу. Папа купил его для меня. Я почувствовала, что должна когда — нибудь его надеть.
Он оскалился, а потом усмехнулся.
— Ты злая, — шипел он.
— Если ты связываешься с быком, — сказала я, подняв вверх указательный и мизинец, — ты получаешь рога.
Я чувствовала, что он наблюдает за мной, и надеялась, что он увидел мою улыбку.
У мамы всегда было злобное чувство юмора.
Папа сидел, с притворным интересом наблюдая за игрой 'Девятки' вместе с мистером Ником и мальчиками, пока мисс Дина не позвала нас есть.
Как только мы сели за стол, был ритуал, хореографическая сцена, которой мы с папой тщательно следовали: все сели на свои стулья и взялись за руки. Мистер Ник произносил слова благодарности, а затем все по очереди говорили, за что они благодарны в этом году.
Джордж был благодарен за то, что попал в команду по легкой атлетике.
Мисс Дина была благодарна за свою здоровую малышку (которая тихо спала в вибрирующем детском кресле рядом со столом).
Ник — младший был благодарен за то, что он почти закончил свой первый семестр в колледже, потому что, блин, это было отстойно.
Папа был благодарен за хороший год в бизнесе и замечательную дочь.
Андреас был благодарен за свою девушку, Эми.
Мистер Ник был благодарен за своих мальчиков и своих — теперь уже двух — девочек. Он подмигнул своей жене.
Эллиот был благодарен семье Соренсен, и особенно Мейси, по которой он скучал в течение недели, когда она была дома.
Я сидела, глядя на него и пытаясь найти что — то еще, что можно было бы сказать, что — то такое же хорошее, как это.
Я сосредоточилась на месте на столе, пока говорила, мои слова колебались. — Я благодарна за то, что средняя школа пока не ужасна. Я благодарна, что мне не попался мистер Сайн по математике. — Я подняла глаза на Эллиота. — Но в основном я благодарна за то, что мы купили этот дом, и что я смогла завести друга, который не будет заставлять меня чувствовать себя странно из — за того, что я грущу о маме или хочу быть тихой, и которому всегда придется объяснять мне все дважды, потому что он намного умнее меня. Я благодарна, что его семья такая хорошая, и его мама готовит такие вкусные ужины, и нам с папой не пришлось самим пытаться приготовить индейку.
За столом стало тихо, и я услышала, как мисс Дина несколько раз сглотнула, прежде чем ярко сказать: — Отлично! Давайте есть!
И рутина растворилась в воздухе, когда четыре мальчика — подростка набросились на еду. Роллы были переданы, индейка и подливка были выложены на мою тарелку, и я смаковала каждый кусочек.
Это было не так вкусно, как мамина повседневная стряпня, и маме не хватало того, что она бы очень любила — комнаты, полной шумной семьи, — но это был лучший День благодарения в моей жизни. Я даже не чувствовала себя виноватой, потому что знала, что мама хотела бы, чтобы у меня всегда было больше и лучше.
Позже, вернувшись домой, папа проводил меня наверх, стоя позади меня и расчесывая мои волосы, как он обычно делал, пока я чистила зубы.
— Прости, что я был таким тихим сегодня вечером, — сказал он, остановившись.
Я встретила его взгляд в зеркале. — Мне нравится твоя тишина. Твое сердце не тихое.
Он наклонился, прижавшись щекой к моему виску, и улыбнулся мне в зеркале. — Ты удивительная девушка, Мейси Леа.
Сейчас: Пятница, 13 октября
Даже чудеснее, чем полноценный ночной сон, — перспектива полного выходного дня в выходные. Получить свободную субботу — все равно что в десять лет держать в руках двадцатидолларовую купюру в магазине сладостей. Я даже не знаю, с чего начать.
Ну, это не совсем так. Я знаю, что не хочу проводить ни секунды дня в помещении. В здании детской клиники UCSF в Мишн — Бэй везде есть окна, но когда ты педиатрический ординатор, ты не замечаешь ничего, кроме ребенка перед тобой или твоего шефа, который говорит тебе, где ты должна быть в следующий раз.
В пятницу днем, во время короткого перерыва после обхода, я напоминаю Шону о наших планах устроить пикник в парке 'Золотые ворота'. Я звоню Сабрине и подтверждаю, что она, Дэйв и Вив могут прийти. Я приглашаю пару старых друзей из моего района Беркли, которые все еще живут в этом районе — Никки и Дэнни. А потом я возвращаюсь к работе с ощущением гула в ушах и помех в мыслях. Я не могу оставить это незавершенным на весь день.
Доложив о результатах анализа крови моим нынешним любимым родителям, чья дочь находится на стационарном лечении в онкологии, я бегу в комнату отдыха, ныряю за шкафчик, чтобы взять телефон и написать Эллиоту:
«Несколько из нас собираются завтра в парк 'Золотые ворота' на пикник. Думаешь, ты захочешь пойти с нами?»
«В какое время вы думаете? Собирался после обеда поехать в Х — бург, но меня можно уговорить.»
«Мы встречаемся в одиннадцать у ботанического сада. Ничего страшного, если ты не сможешь прийти, я знаю, что это в последнюю минуту. Только несколько моих друзей, Шон и т. д.»
«Я буду там. Буду рад со всеми познакомиться.»
Тогда: Среда, 31 декабря
Четырнадцать лет назад
— Парни — отстой.
Ветер хлестал по нам, где мы снова расположились на пляже Козьей скалы, готовясь к семейному жаркому, футболу и новогоднему фейерверку над океаном.
— Хочу ли я знать? — спросил Эллиот, даже не поднимая глаз от своей книги.
— Наверное, нет.
По правде говоря, у меня не было сильных чувств ни к одному мальчику в моей школе, но казалось, что с тех пор, как мы начали учиться в старших классах четыре месяца назад, никто из них не испытывал ко мне никаких чувств. Дэнни, мой лучший друг, сказал мне, что его друзья Гейб и Тайлер считают меня симпатичной, но, как он выразился, 'немного слишком, типа, увлеченной книгами'.
Я не могла этого избежать: все начали 'встречаться' со всеми остальными. Я даже не поцеловала ни одного мальчика.
Думаю, на танцы в девятом классе я пойду с Никки.
Эллиот взглянул на меня. — Можешь рассказать мне побольше о том, как мальчики отстойны?
— Мальчикам не нужны интересные девочки, — пожаловалась я. — Они хотят девочек с сиськами, которые носят распутную одежду и флиртуют.
Эллиот медленно положил свою книгу на кусок пляжной травы рядом с собой. — Я не хочу этого.
Не обращая внимания на это, я продолжила: — А девочки хотят интересных мальчиков. Девочкам нужны застенчивые чудаки, которые все знают, у которых большие руки, хорошие зубы и они говорят приятные вещи. — Я закусила губы. Возможно, я сказала слишком много.
Эллиот сиял на меня, металл наконец — то исчез, его зубы были идеальными. — Тебе нравятся мои зубы?
— Ты странный. — Сменив тему, я спросила: — Любимое слово?
Он несколько секунд смотрел на океан, прежде чем сказать: — Синозис.
— Что это вообще значит?
— Это фокус восхищения. А ты?
Мне даже не пришлось думать: — Кастрация.
Эллиот вздрогнул. Он уставился на свои руки, лежащие на коленях, перевернул их и внимательно осмотрел. — Ну, если на то пошло, — прошептал он, — Андреас считает тебя симпатичной.
— Андреас? — Я услышала шок в своем собственном голосе. Я сузила глаза, глядя на пляж, где боролись Андреас и Джордж, и попыталась представить, как целую Андреаса. Его кожа была хорошей, но его волосы были слишком лохматыми на мой вкус, и он был немного мясистым.
— Это он сказал? Он с Эми.
Эллиот нахмурился, подобрал небольшой камень и бросил его в сторону бушующего прибоя. — Они расстались. Но я сказал ему, что если он тронет тебя, я надеру ему задницу.
Я разразилась громким смехом.
Эллиот был слишком разумен, чтобы обидеться на мою реакцию: то, чего Андреасу не хватало в мозгах, он компенсировал серьезными мускулами.
— Да, так вот, он схватил меня. Мы боролись. Мы разбили мамину вазу, помнишь ту уродливую в прихожей?
— О нет! — Мое страдание было убедительным, но в основном я была рада, что они дрались из — за меня.
— Она наказала нас обоих.
Я прикусила губу, пытаясь не рассмеяться. Вместо этого я растянулась на песке, вернулась к книге и погрузилась в слова, читая снова и снова одну и ту же фразу: — Казалось, он путешествовал с ней, возносил ее в силе песни, так что она двигалась во славе среди звезд, и на мгновение ей тоже показалось, что слова Тьма и Свет не имеют смысла, и только эта мелодия была настоящей.
Прошло, наверное, несколько часов, прежде чем я услышала позади нас горловой голос и увидела появившегося отца. Его фигура загораживала солнце, отбрасывая прохладную тень на то место, где мы лежали.
Только когда он появился, я поняла, что медленно переместилась так, что лежу головой на животе Эллиота, на нашем уединенном участке песка. Я неловко потянулась, чтобы сесть.
— Что вы, ребята, делаете?
— Ничего, — сказали мы в унисон.
Я сразу услышала, как виновато прозвучал наш совместный ответ.
— Правда? — спросил папа.
— Правда, — ответил я, но он уже не смотрел на меня. У них с Эллиотом был какой — то мужской обмен словами, включающий длительный зрительный контакт, прочищение горла и, вероятно, какую — то таинственную форму прямой связи между их Y — хромосомами.
— Мы просто читали, — наконец сказал Эллиот, его голос стал глубже на середине фразы. Я не уверена, был ли этот признак его надвигающейся мужественности обнадеживающим или проклятым, если говорить о моем отце.
— Серьезно, пап, — сказала я.
Его глаза переместились на мои.
— Хорошо. — Наконец он, казалось, расслабился и присел на корточки рядом со мной. — Что ты читаешь?
— Морщину во времени.
— Опять?
— Это так хорошо.
Он улыбнулся мне и провел большим пальцем по моей щеке. — Хочешь есть?
— Конечно.
Папа кивнул и встал, направляясь к месту, где мистер Ник занимался разведением костра.
Прошло несколько секунд, прежде чем Эллиот, казалось, смог выдохнуть.
— Серьезно. Думаю, его ладони размером с мое лицо.
Я представила, как папина рука обхватывает все лицо Эллиота, и по какой — то причине образ былнастолько комичным, что заставил меня резко рассмеяться.
— Что? — спросил Эллиот.
— Просто, этот образ смешной.
— Нет, если ты — это я, а он смотрит на тебя так, будто у него лопата с твоим именем.
— О, пожалуйста. — Я вытаращилась на него.
— Поверь мне, Мейси. Я знаю отцов и дочерей.
— Кстати, о моем отце, — сказала я, пристраивая голову на его животе, чтобы было удобнее, — угадай, что я нашла на прошлой неделе?
— Что?
— У него есть грязные журналы. Очень много.
Эллиот не ответил, но я определенно почувствовала, как он сдвинулся подо мной.
— Они в корзине на верхней полке в дальнем углу его шкафа в домике. За Рождественским вертепом. — Последняя часть показалась мне очень важной.
— Это было странно специфично. — Его голос вибрировал у меня в затылке, а по рукам побежали мурашки.
— Ну, это странное специфическое место, чтобы положить что — то подобное. Тебе не кажется?
— Почему ты была в его шкафу? — спросил он.
— Дело не в этом, Эллиот.
— Именно в этом, Мейс.
— Как?
Он положил закладку между страницами и сел лицом ко мне, заставив меня тоже сесть.
— Он мужчина. Одинокий мужчина. — Эллиот кончиком указательного пальца приподнял очки и сурово посмотрел на меня. — Его спальня — его крепость одиночества, его шкаф — его хранилище. С таким же успехом ты могла бы искать в ящике его тумбочки или под его матрасом. — Мои глаза расширились. — А что ты ожидала найти на верхней полке в дальнем углу его шкафа за Рождественским вертепом?
— Фотоальбомы? Заветные воспоминания о потерянной молодости? Зимние свитера? Вещи родительского характера? — Я сделала паузу, одарив его виноватой улыбкой. — Мои рождественские подарки?
Покачав головой, он вернулся к своей книге. — Шпиономания всегда плохо заканчивается, Мейс. Всегда.
Я обдумала это. Отец не часто ходил на свидания… ну, вообще никогда, насколько я могу судить, проводя большую часть времени на работе или со мной. Я никогда не задумывалась о подобных вещах, когда он был заинтересован. Я нашла загнутый уголок в своем экземпляре 'Морщин во времени' и уселась обратно на траву позади меня. — Это просто… мерзко. Вот и все.
Эллиот рассмеялся: громкое, резкое фырканье, за которым последовало покачивание головой.
Глядя на него, я спросила: — Ты только что покачал головой в мою сторону?
— Да. — Он использовал палец, чтобы удержать свое место в книге. — Почему это отвратительно? То, что у твоего отца есть журналы, или то, что он использует их для…
Рефлекторно, я закрыла уши. — Нет. Нет. Клянусь, если ты закончишь это предложение, я дам тебе по яйцам, Эллиот Петропулос. Не все так делают.
Эллиот не ответил, просто поднял свою книгу и продолжил читать.
— А они? — слабо спросил я.
Он повернул голову, чтобы посмотреть на меня. — Да. Делают.
Я замолчала на мгновение, пока переваривала это. — Значит… ты тоже этим занимаешься?
Румянец, ползущий по его шее, выдал его смущение, но через несколько секунд он кивнул.
— Много? — спросила я, искренне любопытствуя.
— Полагаю, это зависит от твоего определения 'много'. Я пятнадцатилетний парень с потрясающим воображением. Это должно ответить на твой вопрос.
У меня было такое чувство, будто мы открыли дверь в новый коридор, ведущий в новую комнату, в которой было все новое. — О чем ты думаешь? Когда ты это делаешь, я имею в виду.
Мое сердце стучало отбойным молотком под ребрами.
— Поцелуи. Прикосновения. Секс. Части, которых у меня нет, и то, что люди делают с ними, — добавил он, взмахнув бровями. Я закатила глаза. — Руки. Волосы. Ноги. Драконы. Книги. Рты. Слова… губы… — Он запнулся и снова зарылся носом в книгу.
— Вау, — сказала я. — Ты сказал драконы?
Он пожал плечами, но больше не смотрел на меня. Я с любопытством посмотрела на него. Упоминание книг, слов и губ не ускользнуло от моего внимания.
— Как я уже сказал, — пробормотал он, листая страницы, — у меня потрясающее воображение.
Сейчас: Суббота, 14 октября
— Ладно, возможно ли, что я начинаю ценить свои скрабы? — простонала я.
Шон просовывает голову в спальню. — В чем проблема, детка?
— Ни в чем, — говорю я, бросая еще одну рубашку в кучу брака на кровати. — Просто я не видела некоторых из этих людей целую вечность. И у нас будет пикник. Мне нужно выглядеть мило и задорно, потому что я никогда не ношу настоящую одежду. Мне кажется, я забыла, как одеваться.
— Я думал, ты нарядилась на ужин с ним на прошлой неделе?
— Я имею в виду не только Эллиота.
Игривая ухмылка Шона говорит мне, что он считает меня полной дурой, и это заставляет меня рассмеяться, но тут же дает мне паузу. На самом деле, дело не в том, чтобы выглядеть мило и задорно для Эллиота; он видел меня во всем, начиная с формальной одежды и заканчивая неуклюжими комбинезонами и вообще без ничего. Может быть, это просто девчачья особенность — и объяснение этого звучит абсурдно, — но я хочу выглядеть мило для своих подруг. Но если Шон думает, что я мучаюсь над тем, что надеть для Эллиота, разве это не должно его хоть немного беспокоить?
Видимо, нет, потому что он выныривает обратно и возвращается к корзине с едой, которую собирает на день. Мне нравится, как сильно он любит готовить, особенно потому, что это прямо пропорционально тому, как сильно я это ненавижу.
Я слышу, как он что — то тихо бормочет, а потом входит Фиби, делает прыжок и взлетает на кучу одежды посреди пледа.
— Когда мы идем в сад Боянглс?
Я целую ее в лоб. — Ботанический. И мы уезжаем в… — Я смотрю на часы на тумбочке. — Уф, двадцать минут.
— Мне нравится, что на тебе надето, — говорит она, неопределенно махнув рукой в мою сторону. — Папа говорит, что это расточительно, когда я слишком часто меняю одежду.
Бывают моменты, когда я чувствую, что это моя работа — передать Фибс какую — то феминистскую мудрость, но, как обычно, Шон опережает меня.
Потеряв интерес к моей модной дилемме, она резко переворачивается. — Я голодна.
— Хочешь, я принесу тебе что — нибудь? Там раньше была клубника.
Она морщит нос. — Нет, спасибо, я попрошу папу.
Она встает, как раз когда Шон звонит из другой комнаты, услышав нас: — У меня есть банан, который ты можешь съесть. Вся клубника уже собрана для пикника.
И прежде чем я успеваю что — то сказать ей, Фиби уже выходит за дверь и возвращается в другую комнату. Если подумать, то за всю неделю я провела с ней не более получаса. Я всегда говорю себе, что просто присутствие мамы — это очень важно для нее, но, как мы только что убедились, так ли это? И нужно ли ей это? Я наполовину задаюсь вопросом, было ли то, что Шон пробормотал ей перед тем, как она вошла, напоминанием о том, что ей нужно сделать так, чтобы я чувствовала себя здесь желанной гостьей, и зайти поздороваться.
Боже, я веду себя нелепо. Но на самом деле Шон и Фиби кажутся вполне самодостаточной парой. У меня никогда не было такого чувства к нам с папой. Мы, конечно, любили друг друга, но без мамы мы оба были как бы потеряны, с протянутой рукой, когда пытались пробиться через каждый день.
Примерно в миллионный раз я задаюсь вопросом об Эшли и о том, какой женой она, должно быть, была для Шона, в те времена, когда он еще не был новым горячим художником в Сан — Франциско, когда он все еще был просто голодающим художником, женившимся на женщине на пути к звезде MBA в финансовой сфере. Я знаю, что Фиби появилась до того, как они запланировали завести детей, и когда Эшли еще только поднималась по карьерной лестнице. Была ли она когда — нибудь дома? Воспитывал ли Шон маленькую Фиби, занимаясь с ней каждую секунду, пока она не пошла в школу, так же, как мама воспитывала меня?
Как бы изменилась моя жизнь, если бы папа чаще бывал дома, когда я была маленькой? Как бы все изменилось, если бы он умер, когда мне было десять лет, а не мама?
Мне становится плохо от этой мысли, как будто я только что пожелала какую — то альтернативную реальность, в которой первым погиб бы мой отец. Испытывая чувство вины, я произношу тихое — Я не хотела этого — в воздух вокруг себя, желая забрать назад все плохое, что я только что выкинула. Хотя его тоже уже нет.
Шон и Фиби развлекают себя игрой в 'Я шпион' во время короткой поездки в парк. Сабрина и Дэйв ждут нас с малышкой Вив в сложной коляске, когда мы приезжаем. Шон, Дэйв и дети идут в парк, чтобы найти хорошее место, а Сабрина ждет остальных со мной ближе к парковке.
Я смотрю, как двое мужчин уходят, любуясь ими со спины.
— Это прекрасные мужчины, — говорю я, а затем поворачиваюсь и вижу, что Сабрина пристально смотрит мне вслед. — Что?
— Как дела? — спрашивает она. — Ты сегодня выглядишь сексуально.
Я опускаю взгляд на то, что я наконец — то выбрала для этого не по сезону теплого дня: белая майка, симпатичные джинсы с манжетами и толстое золотое ожерелье. Собрав свои длинные волосы в очень нарочито и искусно беспорядочный пучок, я вдруг задаюсь вопросом, не выгляжу ли я так, будто слишком старалась — я знала, что ожерелье — это слишком. На Сабрине старые обрезки и рубашка для кормления. — Я слишком старалась? Я всегда беспокоюсь, что забыла, как одеваться.
— Нервничаешь?
Я качаю головой. — Волнуюсь.
— Я тоже. Я никогда с ним не встречалась.
— Я имела в виду, что я рада выходному дню, маленькая пособница. Но раз уж ты об этом заговорила, ты также никогда не встречалась с Никки и Дэнни, — напоминаю я ей.
Сабрина смеется, подходит ближе, чтобы обнять меня за плечи. — Я знаю, что ты знаешь их с начальной школы, но, думаю, мы оба знаем, кто мне больше всего интересен.
Я оглядываюсь назад, где Шон и Дэйв исчезли из виду. — Шон кажется на ноль процентов странным по поводу Эллиота.
— Разве это не хорошо?
Я пожимаю плечами. — Конечно. Но я все еще чувствую себя виноватой за то, как много я думаю об Эллиоте и прошлом, а когда я говорю об этом с Шоном, он такой — 'Все нормально, детка, ничего страшного'. Но, может быть, это потому, что я не совсем честна с ним о том, каково это — видеть Эллиота? Хотя, — добавляю я, размышляя вслух, — Шон сразу же предположил, что это нечто большее, чем просто встреча со старым другом, когда я заговорила об этом, но его это даже не смутило. Это странно?
Сабрина отвечает на мой лепет беспомощным взглядом. По крайней мере, я не единственная, кто в замешательстве.
Я простонала. — Наверное, я просто слишком много думаю.
— О, я уверена, что это так. — Я слышу в ее голосе изюминку, полное отсутствие убежденности, но у меня нет времени сомневаться, потому что я вижу Никки и Дэнни, идущих по тропинке к нам. Взяв скорость, я бегу к ним, обнимая сначала Никки, а затем Дэнни.
Хотя я вернулась в район залива около шести месяцев назад, я еще не видела их, и это удивительно сюрреалистично — видеть, как они изменились и — что еще более важно — как они не изменились. С Никки я познакомилась в третьем классе, когда мы были соседями по парте, и ее родители, очевидно, лучше других справились с тем, как она переживала потерю подруги, у которой в следующем году умерла мама, потому что, хотя Никки не всегда знала, что сказать, она не переставала стараться. Дэнни переехал в Беркли из Лос — Анджелеса, когда мы учились в шестом классе, поэтому он пропустил худший период моей сердечной боли и последующих социальных неурядиц, но в любом случае он всегда был в стороне от всего этого.
И для глаз, которые не видели ее почти семь лет, Никки выглядит потрясающе. В нас обоих течет южноамериканская кровь, но если я унаследовала от мамы маленький рост и смуглую кожу, а папа — высокий рост и светлый цвет лица, то Никки — светлокожая и зеленоглазая, и всю жизнь обладала своим естественным изгибом тела. Сейчас она выглядит как капитан какого — нибудь высокооктанового вида спорта.
Дэнни, напротив, выглядит как любой другой двадцативосьмилетний парень, живущий в Беркли: слегка полноватый, улыбчивый, слегка небритый.
Мы только начали нагонять друг друга — оказалось, что Никки тренирует женский баскетбол в школе Беркли, а Дэнни — программист, работающий на дому, — когда мое внимание привлекло плечо Сабрины.
Я вижу, как из любимой синей Honda Civic вылезает фигура, хватает свитер с заднего сиденья и начинает ровную, длинную поступь прямо к нам. Я знаю, что он увидел меня, и думаю, не дрогнут ли его конечности так, как дрожат мои, когда я вижу его.
— Эллиот здесь, — говорю я, уловив дрожь в своих словах слишком поздно, чтобы остановить их.
— Ну вот, началось, — поет про себя Сабрина, а я даже не могу отвести взгляд, чтобы посмотреть на нее.
— Эллиот — Эллиот? — спрашивает Никки, расширив глаза. — Как тайный Эллиот?
Дэнни поворачивается и смотрит. — Кто?
— О, Боже мой, — шепчет Никки, — Я сейчас так взволнована.
— То же самое! — Сабрина хлопает, и я понимаю, что сейчас Эллиот стоит перед стеной женщин — и Дэнни — все ждут его появления с огромными улыбками.
— Эллиот — парень Мейси? — спрашивает Дэнни, а затем поворачивается к Сабрине, добавляя: — О, подождите, это парень из города отдыха.
— Эллиот был ее парнем, — подтверждает Сабрина восхищенным, скандальным шепотом.
— Около десяти минут, — напоминаю я ей.
— Около пяти лет, — поправляет она меня. — А если учесть, что тебе всего двадцать восемь, то это большой кусок твоей жизни.
Я застонала, впервые задумавшись, не является ли все это ужасной идеей.
Сабрина встречалась с Шоном уже три раза, и хотя она настаивает на том, что он ей нравится, она считает его 'странно поверхностным для художника' и 'не вызывает у нее теплых чувств'. Не помогает и то, что она познакомилась с Дейвом на первом курсе Тафтса, и они встречались семь лет, прежде чем пожениться, так что двухмесячный период знакомства до помолвки для нее непостижим. Это просто вызывает у нее тревогу.
До Шона у меня было несколько отношений, но, как напомнила мне Сабрина, я была 'той надоедливой подругой, которая могла найти недостатки в любом'. Она не ошиблась. Для примера: Джулиан был странно привязан к своей гитаре. Эштон ужасно целовался, и каким бы очаровательным или веселым он ни был, невозможно было пройти мимо этого. У Джейдена были проблемы с алкоголем, Мэтт был слишком дружелюбным, а Роб слишком эмоциональным.
После первой встречи с Шоном Сабрина спросила меня, что, по моему мнению, я найду в нем плохого. И, конечно, когда прошло всего пару месяцев, и я находилась на стадии увлечения, моим ответом было полувосторженное — Ничего!.
Но в личном пространстве моих собственных мыслей я не могу винить ее за то, что она считает Шона не очень теплым. Он прекрасно ведет себя в социальных ситуациях, но я знаю, что в нем есть что — то отстраненное. Он отвечает на вопросы, используя как можно меньше слов, проявляет ограниченный интерес к моим друзьям, позволяет эмоциональным разговорам длиться около трех минут, прежде чем сменить тему, и внешне не очень ласков ни с кем, кроме Фиби.
Но, я не знаю. В этой сдержанности есть элемент комфорта. Для меня это имеет смысл, потому что, как бы я ни впускала Эллиота в свое эмоциональное пространство, я никогда не могла впустить туда кого — то еще. Это было слишком тяжело. Может быть, то же самое у Шона с Эшли; мы сломаны одинаково. В спектре прогрессивных мужчин Шон и Эллиот настолько разные, насколько это вообще возможно.
Мне нужен Шон в моей жизни.
Эллиот нужен мне примерно так же, как дырка в голове.
Эллиот поднимается с улыбкой, которая отражает нашу, и смотрит на каждого из нас по очереди. — Я полагаю, это приветственный комитет?
Сабрина делает шаг вперед, протягивая руку. Ее слова прозвучали высоко и бездыханно. — Я Сабрина. Я была соседкой Мейси по комнате в колледже, и я давно хотела познакомиться с тобой.
Он разражается смехом, глядя на меня с поднятыми бровями.
Я кладу руку ей на плечо, шепча на сцене: — Сбавь обороты.
Эллиот предпочитает обнять ее, а не пожать руку. Сабрина высокая, но Эллиот превосходит ее ростом, обхватывая ее удивительно мускулистыми руками, загар и тонус которых проступают за короткими рукавами его черной футболки. Он прижимается к ней лицом, когда они обнимаются, и я понимаю, что одним этим движением Эллиот только что привязал к себе Сабрину навечно. Никто не любит хорошие объятия больше, чем она.
— Что ж, — говорит он, отступая назад и улыбаясь ей, — приятно наконец — то познакомиться с тобой.
Сабрина выглядит так, будто собирается потерять сознание от восторга. Повернувшись, Эллиот выжидающе смотрит на меня.
— Никки, — говорю я, указывая на него. — А это Дэнни.
Я вижу, как по выражению лица Эллиота пробегает реакция, реакция на имена, которые он так долго слышал, но лица которых он видел только на фотографиях. — А, хорошо, — говорит он, улыбается и пожимает руку Дэнни, а затем обнимает Никки. — Я много о вас слышал.
Я смеюсь, потому что все, что он слышал, — это драма старшей школы. Интересно, думает ли он о том же, что и я, о дикой стороне Никки и неловких стояках Дэнни? Эллиот ловит мой взгляд, и мелькнувшая в нем мысль говорит мне, что я права. Он подавляет улыбку, и я прикусываю губу, чтобы сделать то же самое.
— Ладно, — говорю я, — пойдемте искать еду.
Дэйв и Шон устроились в тени. Фиби тихо рисует на одеяле, Вив спит в коляске, а двое парней разговаривают, но я вижу, как Дэйв бросает на Сабрину взгляд 'спаси меня', когда мы подходим. От этого во мне вспыхивает чувство защиты Шона, но это чувство заглушается приливом адреналина, когда он встает, вытирает руки о джинсы и направляется к нам. К Эллиоту.
Что я вообще делаю?
Сначала я представляю Шона, Никки и Дэнни — это проще простого. Дэнни явно недоумевает, что, черт возьми, происходит, когда слышит, как я произношу слово 'жених', и бросает взгляд на Эллиота, как будто пропустил что — то важное.
Шон поворачивается к Эллиоту, и вокруг меня все гудит. Напряжение заметно и в Эллиоте: в его плечах и бровях. Шон расслаблен, как никогда.
— Шон, это Эллиот, — говорю я и необъяснимо добавляю: — Мой самый старый друг.
— Привет! — говорит Никки, и Дэнни подхватывает ее слова, как только до него доходит, что я сказала.
Я смеюсь. — Прости, я не это имела в виду. Я просто…
Эллиот приходит мне на помощь и говорит: — Приятно познакомиться, Шон, — протягивая руку, чтобы пожать руку Шону, и Боже, это так неловко. На стольких уровнях.
Шон легко улыбается и подмигивает мне. — Я думал, я твой самый старый друг?
Все сердечно смеются над этим, и Шон отпускает руку Эллиота и поворачивается, чтобы поцеловать меня в губы. И серьезно, какого черта? Шон ревнует или нет? Это застает меня настолько врасплох, что я даже не закрываю глаза, которые переходят на лицо Эллиота. Его грудь смещается назад от силы шокированного вдоха. Он приходит в себя, быстро отходит в сторону, садится рядом с Фиби и Дэйвом и представляется. Когда Шон отходит от меня, я слышу глубокий тенор голоса Эллиота, спрашивающего, что рисует Фиби.
Ностальгия овладевает моими мыслями, возвращая меня в те времена, когда Эллиот вот так же сидел с малышом Алексом, нежно наблюдая за ним, тихо хваля. Теперь он берет карандаш, спрашивая, покажет ли она ему, как нарисовать цветок, как это делает она.
— Взрыв яичников, — бормочет Сабрина мне на ухо, делая вид, что целует меня в щеку.
— Что — то вроде этого, — шепчу я, вытирая руки о джинсы. Кажется, я действительно вспотела.
Мы распаковываем еду, раздавая всем сэндвичи, напитки и фрукты. Разговор стихает, как только Никки начинает говорить о баскетболе, потому что Дэйв сам бывший баскетболист, и слава Богу, что они двое здесь, потому что они несут в себе энтузиазм, необходимый для любого хорошего пикника. Когда Вив просыпается, Фиби берет ее на руки, и радость в ее глазах превращает нас в воркующих обожателей. В общем, все идет так, как и должно быть на пикнике: еда, разговоры, несколько небольших сражений с насекомыми и полудискомфорт от сидения на одеялах в траве.
Но в моем сердце произошло нечто непоправимое. Это сотрясение моих убеждений началось с секса, который я едва смогла получить с Шоном прошлым утром, и продолжилось сегодня, когда они двое здесь. Я знаю, что Сабрина замечает взгляды, которыми мы с Эллиотом не можем перестать обмениваться. Может быть, она тоже замечает, как мы с Шоном почти не общаемся.
Это поражает меня в такое странное время, что Эллиот здесь, он здесь. Он снова передо мной, доступен. Я могу протянуть руку и коснуться его. Я могу подползти к нему, забраться к нему на колени, почувствовать тепло его рук вокруг меня.
Он все еще может быть моим.
Почему у меня не было такой реакции, когда я должна была — две недели назад?
Я перебираю в памяти все, что произошло со мной после нашей размолвки, и, кроме смерти отца, больше ничего не кажется таким уж значительным. Как будто жизнь остановилась, я двигалась вперед, делала дела, но не жила по — настоящему. Это ужасно или фантастика? Я понятия не имею.
Рука Сабрины ложится на мою руку на покрывале для пикника, и я встречаю ее взгляд, удивляясь, как много она читает на моем лице.
— Все в порядке? — спрашивает она, и я киваю, заставляя себя улыбнуться и чертовски желая, чтобы я в это поверила.
Тогда
Двенадцать лет назад
Единственная причина, по которой я продержалась весь первый и большую часть второго курса, — это Эллиот и готовность отца проводить почти каждые выходные в Халдсбурге. Выходные, которые мы проводили там, были посвящены чтению, прогулкам по лесу и иногда выездам в Санта — Розу. Однажды мы с Эллиотом даже выбрались вместе на концерт в Окленд. Эллиот был больше семьей, чем другом, но со временем он тоже стал в некотором смысле больше личностью, чем семьей.
Но вся эта близость означала, что всякий раз, когда мы пропускали выходные в хижине, промежуточные недели казались бесконечными. Мы оба хорошо учились в школе, но я ненавидела социальное позерство и политику школьной дружбы. Никки и Дэнни относились к этому так же, и всегда были ноль драмы — мы каждый день обедали вместе, как группа изгоев по выбору, сидя на покатом участке травы и наблюдая за разворачивающимся хаосом.
Но после школы Никки шла проводить время со своей бабушкой, Дэнни шел домой кататься на скейтборде с детьми со своей улицы, а я выполняла свой распорядок дня, который казался почти ритуальным: тренировка по плаванию, домашнее задание, еда, душ, кровать. То, что мы ничего не делали вместе вне школы, затрудняло формирование очень тесных эмоциональных связей с ними, но все трое, как ни странно, были не против.
По мере того как приближалась весна второго курса, я все острее ощущала, что Эллиот становится… больше. Не только интеллектуально, но и физически. Когда я видела его только по выходным и летом, мне казалось, что я наблюдаю за тем, как растет дерево, распускается цветок, прорастает поле в течение года.
— Любимое слово. — Он переместился на груду подушек, глаза переместились на меня. Очевидно, они занимались своими делами.
Было 14 мая, и я не видела Эллиота с шестнадцатого дня рождения в марте — дольше всего мы не виделись почти два года. Он был… другим. Больше, как — то темнее. У него были новые оправы, толстые черные. Его волосы были слишком длинными, рубашка туго натянута на груди. Его джинсы облегали верх его черных кроссовок. Новые джинсы, значит, тоже.
— Трепещи, — сказала я. — Ты?
Он сглотнул и ответил: — Язвительный.
— О, хорошо. — Я устроилась поудобнее, взяв в руки книгу Дикинсона, которую папа оставил на моей кровати.
— Я подумываю научиться кататься на коньках.
Я посмотрела на него, глаза расширились. — Как на коньках?
Он посмотрел на меня. — Нет, Мейси. Как на скейтборде.
Я рассмеялась над тем, как он сделал ударение на этом слове, но остановилась, увидев его выражение лица. В какой — то момент я подумала, не учится ли он, потому что знает, что это то, что делает Дэнни… — Извини, просто… может, просто сказать скейтборд.
Он напряженно кивнул. — В любом случае. Я накопил денег и присматриваюсь к доскам.
Я сдержала улыбку. Мальчик был так безнадежен. — Должен быть сайт, где есть жаргон или что — то в этом роде.
Он наклонил голову и сузил глаза, раздражаясь.
— Извини. Продолжай.
— Кроме того, — сказал он, глядя на свою рубашку, словно увлекаясь ее пошивом, — в следующем семестре я буду посещать некоторые занятия в Санта — Розе.
— Что? — Я задохнулась. — В Санта — Розе, как в колледже?
Он кивнул.
— Как младший школьник? — Я знала, что Эллиот был умным, но… он все еще был только второкурсником, а уже был готов к обучению в колледже?
— Да, я знаю. Биология и… — Он моргнул, внезапно увлеченный чем — то в углу комнаты.
— Биология и что, Эллиот?
— Немного математики.
– 'Немного математики'? — Я уставилась на него. Он уже закончил углубленный расчет? Я мысленно бросила взгляд на свой предстоящий курс алгебры.
— Значит, скейтбординг, возможно, поможет мне сблизиться с некоторыми учениками из моего класса.
Ранимость в его голосе заставила меня почувствовать себя огромной дурой. — Но ты же с ними каждый день в школе. Верно?
Он замолчал, наблюдая за мной. — Да, после школы. За обедом.
— Подожди. Ты теперь не учишься с детьми из своего класса?
— Только домашние уроки. — Он сглотнул и попытался улыбнуться. — Я работал над собой в школе, но этот семестр я начну в SRJC.
Я посмотрела вниз на книгу в его руке. Фрэнни и Зуи. Она была вся исписана, потому что каждый из нас читал ее несколько раз.
— Почему ты не сказал мне, что ты такой особенный?
Он тихо засмеялся на мой вопрос, а потом это перешло в полноценный приступ смеха.
— Прости, — сказал он, медленно переводя дыхание. — На самом деле я не думаю об этом так.
Я уставилась на него, пытаясь понять, почему он считает это таким смешным.
— Это просто был этот семестр, — объяснил он. — И я не знаю. — Он поднял голову и вдруг показался мне на несколько лет старше. Я заранее предчувствовала нашу будущую жизнь, гадая, будем ли мы так близки всегда. Возможность того, что мы не будем, вызывала у меня отвращение. — Мне показалось, что это не совсем подходящая вещь, чтобы включить ее в письмо, потому что это кажется хвастовством.
— Ну, я очень горжусь тобой.
Он прикусил губу в улыбке. — Супер?
— Да. Супер. — Я подняла голову, перекладывая подушку. — Что еще нового?
— Есть новый 'скейт — парк', — он сделал кавычки пальцами и дразняще ухмыльнулся, — сразу за 'Сэйфвэй', хотя я учился на разбитой парковке за прачечной. И, посмотрим… Брендон и Кристиан собираются этим летом на месяц в поход в Йеллоустоун с отцом Брендона.
Два его самых близких друга — парня. — Ты не едешь?
Он покачал головой. — Неа. Кристиан уже говорит о том, сколько выпивки он собирается спрятать в чемодане, и это похоже на беспорядок.
Я не стала настаивать. Я все равно не могла представить себе Эллиота в походе по Йеллоустоуну.
— Продолжай.
— Пошел на бал, — пробормотал он.
В моей голове эхом пронесся звук шин. Занятия в младшем колледже казались ничтожными по сравнению с масштабами этого упущения.
— Бал? Но ты же второкурсник.
— Я ходил с младшекурсником.
— Он был симпатичным? — Я проглотила свою более честную, горькую реакцию.
— Ха — ха. Она прекрасно выглядит. Ее зовут Эмма.
Я скорчила гримасу. Он проигнорировал ее. — Прекрасно выглядит, — повторила я. — Какой ревущий комплимент.
— Это было довольно скучно. Танцы. Удар. Неловкое молчание.
Я усмехнулась. — Облом.
Он пожал плечами, но улыбнулся в ответ. Не полусердечная полуулыбка — полная, предвкушающая. Но он медленно выпрямился, когда мое выражение лица помрачнело. Я вспомнила имя Эмма и милую, розовощекую девочку на фотографии на его доске объявлений.
— Ты имеешь в виду ту самую Эмму с той фотографии?
Он нарочито непринужденно пожал плечами. — Да. Мы знаем друг друга целую вечность.
Вечность. Мой желудок скрутило. — Тебе повезло? — спросила я, сохраняя легкий тон.
Его глаза сузились, и он покачал головой. — Нет… Я не уверен, что она мне нравится в таком виде.
Не уверен?
— А для парней это имеет значение?
Он продолжал смотреть на меня, сбитый с толку.
— Ты целовал ее?
Его щеки порозовели, и я получила ответ.
Эллиот с кем — то целовался.
Может быть, он целовал много кого.
То есть, конечно, целовался. Не все были такими разборчивыми и социально отсталыми в романтических играх, как я. Через несколько месяцев Эллиоту исполнялось семнадцать лет. Мне казалось почти смешным, что я представляла его невинным, как я. Я была уверена, что он делал гораздо больше, чем просто целовался. Моя кровь, казалось, закисла в груди, и я издала небольшой рык на свои колени.
— Почему ты вдруг так разозлилась? — тихо спросил он.
Я опустила голову. — Я не знаю.
В конце концов, Эллиот был просто моим другом.
Моим другом.
— Что у тебя нового? — спросил он.
Я подняла голову, глаза вспыхнули. — У меня был первый оргазм.
Его брови поднялись, лицо покраснело, а рот принял около сотни различных форм, прежде чем он заговорил. — Что?
— Ор. Газ. М.
— Тебе… шестнадцать. — Похоже, он понял одновременно со мной, что это не такой уж и скандальный возраст.
— То есть, стыдно быть такой старой?
Он издал нервный смешок.
— Кроме того, — сказала я, глядя на него сверху вниз, — у тебя уже был один раз. Наверное, много — много, размышляя о драконах.
Его шея покраснела, и он сел, засунув руки между коленями. — Но… только в одиночестве.
Его слова вызвали во мне холодный прилив облегчения, но я уже была вне себя от ярости. — А что, по — твоему, я имела в виду?
Его глаза внезапно остановились на моих руках. — О. Так никто…
— Прикасался ко мне? — Я подняла подбородок, стараясь не отводить взгляд. — Нет.
— О. — Он шумно сглотнул. Вокруг нас синие стены, казалось, смыкались.
— Это странное обновление? — спросила я.
Он переместился туда, где сидел. — Типа того.
Я почувствовала себя оскорбленной. Румянец, с которым я боролась, казалось, взорвался под моей кожей, и мне захотелось перевернуться и снова уткнуться лицом в подушку. Я ревновала, пыталась поддеть его и, по сути, только что бросила его собственную честность обратно ему в лицо. — Прости.
— Нет, это… — Эллиот почесал бровь, водрузил очки на нос и заговорил. — Хорошо, что ты мне рассказала.
— Ты тоже сказал, что сделал это.
Он прочистил горло, сурово кивнул. — Это нормально для парней моего возраста.
— Значит, для девушек это ненормально?
Кашлянув, он ответил: — Конечно, нормально. Я просто имел в виду…
— Я шучу. — Я закрыла глаза, чтобы отдышаться, пытаясь вернуть контроль над собственным безумием. Что со мной было?
— О чем ты думала? — Последнее слово вырвалось у него с трудом, слегка придушенным голосом.
Я уставилась на него. — Я подумала: — Черт возьми, это потрясающе.
Он засмеялся, но это было неловко и высокопарно. — Нет. До. Во время.
Я пожала плечами. — Быть тронутой кем — то другим вот так. Ты все еще думаешь о драконах?
Его взгляд прошелся по каждой части меня одновременно. — Нет, — сказал он, ни капельки не смеясь над моей шуткой. — Я думаю о… запястьях и ушах, коже и ногах. Части тела девушки. Девушки. — Его слова слились воедино, и мне потребовалось некоторое время, чтобы разделить их.
Девушки? Моя кровь застыла от ревности.
— Какие — то конкретные девушки?
Он открыл книгу, пролистал страницу. Он не шевелился, как делал, когда пропускал информацию. — Иногда.
На этом разговор закончился. Он больше ни о чем не спрашивал и ничего не предлагал.
Сейчас: Суббота, 14 октября
Я осознаю, что мы с Эллиотом находимся в своеобразной социальной аквариуме: Сабрина и Никки четко отслеживают, сколько времени мы проводим на орбите друг друга. Поэтому, несмотря на то, что я постоянно чувствую его присутствие, на пикнике я практически не разговариваю с Эллиотом, и это сводит меня с ума, интересно, что он думает обо всем этом. Он проводит большую часть времени, разговаривая с Дэнни, в то время как Никки, Сабрина, Дэйв и я переговариваемся. У меня складывается впечатление, что как только Сабрина и Дэйв останутся одни в машине на обратном пути, они взорвутся от восторга и согласятся с тем, что Шон действительно самый скучный.
Основываясь на своих собственных наблюдениях, я не могу их винить. Шон настроен на Фиби, но в остальное время возится со своим телефоном или вклинивается в разговор только для того, чтобы добавить свои мысли, а затем снова выныривает. У меня странное, бурлящее осознание того, что я никогда раньше не была с ним в такой ситуации — сидела с группой моих друзей, а не с группой энтузиастов искусства или меценатов, умирающих от желания привлечь внимание Шона Чена. И, очевидно, если за ним не ухаживают, он отступает в социальном плане. У меня есть страх, что он всегда был таким, просто это никогда не всплывало, потому что мы никогда не общались с друзьями.
А у Шона вообще есть друзья?
Около четырех набегают тучи, и кажется, что может пойти дождь. Поскольку Калифорния превращается в пыльную болото, мы с радостью убираемся, как будто мы — кучка занятых родственников, убирающих с дороги молодоженов.
Шон несет Фиби на плечах к парковке, а я иду чуть позади, с Сабриной, которая толкает Вив в коляске.
— Ты должна признать, что это довольно мило, — говорю я ей, поднимая подбородок на дуэт перед нами. Чувство защиты, которое я испытывала к нему раньше, переросло в странное чувство отчаяния. Мы с Шоном отлично подходим друг другу; так было до Эллиота, так есть и сейчас. Я охочусь за доказательствами. Мой восторг от вида его и Фиби — доказательство.
Я оценила его задницу в этих джинсах — это доказательство.
Она смеется. — Похоже, он действительно отличный отец.
Вздох. — Сообщение получено.
Потише, чтобы нас не слышали другие, Сабрина говорит: — Нам нужно серьезно поговорить об этом.
— Не начинай.
— Когда это я отговаривала тебя от отношений? — говорит она, расширив глаза. — Разве это не имеет какого — то веса?
Я открываю рот, чтобы ответить, когда краем глаза замечаю, что Эллиот находится всего в нескольких шагах позади нас и, вероятно, слышал каждое слово.
Я бросаю на него знающий взгляд. — Привет.
Он что — то изучает на своем телефоне, но это все уловка. Эллиоту так же интересно копаться в айфоне, как засовывать ложку в ухо. Он догоняет нас двумя длинными шагами и встает между нами, обнимая за плечи. — Дамы.
— Ты слышал каждое слово, не так ли? — спрашиваю я.
Он смотрит на меня, пожимая плечами. — Да.
— Снупер.
Это заставляет его рассмеяться. — Я подошел поблагодарить тебя за приглашение. Я не надеялся застать тебя за обсуждением Шона. — Более тихим голосом, наполненным смыслом, он бормочет: — Поверь мне.
— Честность здесь немного обезоруживает, — вмешивается Сабрина. — Я не уверена, стоит ли мне неловко сбежать или остаться и услышать больше. — Она делает паузу. — Я действительно хочу услышать больше.
— У нас всегда так было, — говорю я ей.
— Это правда, — говорит Эллиот. — Мы никогда не умели лгать друг другу. Когда мне было пятнадцать, Мейси сказала мне сменить дезодорант. Она намекнула, что старый, возможно, уже не работает.
— Эллиот указал конкретный день, когда он заметил, что у меня появилась грудь.
Сабрина пристально смотрит на нас.
— Я заставила Эллиота взять с собой имодиум, когда мы пошли на концерт Backstreet Boys, потому что у меня были проблемы с животом.
— Самое неловкое в этом, — говорит он, — то, что я ходил на Backstreet Boys.
— Нет, — поправляю я его, — неловкость заключается в том, что я застала тебя танцующим.
Он признает это, слегка щелкнув бровями. — У меня были движения.
Я смеюсь. — Да. Движения — это единственный способ описать то, что ты делал.
Сабрина фыркает на нас и, когда Дэйв зовет ее, бежит вперед, но Эллиот останавливает меня, положив руку на мою руку, и мы получаем несколько любопытных взглядов, когда остальная группа проходит мимо нас на пути к парковке. К счастью, Шон и Фиби все еще впереди нас.
— Итак. — Эллиот засовывает руки в карманы. Его плечи поднимаются, давя на шею. Он все еще такой угловатый, такой длинный.
— Итак, — повторяю я.
— Спасибо, что пригласила меня сегодня. — Он улыбается мне такой улыбкой, которую я не знаю, как описать. Это улыбка, которая говорит: — Я знаю, что мы знакомы целую вечность, но для меня все равно очень важно, что ты пригласила меня сюда. — Как ему это удается с помощью простого изгиба губ и зрительного контакта, я никогда не узнаю.
— Ну, — говорю я ему, — ты, наверное, должен знать, что я устроила все это, чтобы пригласить тебя познакомиться с моими друзьями. — Только когда я произношу это вслух, я понимаю, что это правда. Вот что Эллиот делает со мной: он вытаскивает честность из этих разрозненных частей моего мозга.
Его глаза сужаются, радужка расцветает, а зрачки становятся точками в тусклом свете под облаками. — Это правда?
— Почему ты притянул меня обратно? — спрашиваю я его. Я даже не знаю, что я хочу от него услышать. Что я буду чувствовать, если он скажет, что пришел в себя и понял, что я права, что мы можем быть только друзьями? Какая — то предательская часть меня надеется, что я этого не узнаю.
— Я хотел тебя кое о чем спросить.
Моя грудь — это джунгли; мое сердце — барабан. Я в восторге или в ужасе?
— Просто интересно, когда мы сможем встретиться в следующий раз, — говорит он.
— О. — Я моргаю через его плечо на возвышающиеся эвкалиптовые деревья, качающиеся на фоне темнеющего неба. — Думаю, у меня есть свободное время в районе Дня благодарения.
Он кивает, и мое сердце слегка замирает. Зачем я это сказала? День благодарения кажется очень далеким.
Прочистив горло, он говорит: — Андреас женится в декабре…
— В декабре? — Это кажется странным месяцем для свадьбы. Кроме того, гораздо дальше, чем День благодарения, если он думает, что именно тогда мы будем встречаться в следующий раз.
— Вообще — то, в канун Нового года, — уточняет он, — и я подумал, не хочешь ли ты пойти со мной.
Новый год.
Новый год.
Он действительно спрашивает меня об этом.
И по выражению его глаз я понимаю, что он осознает всю тяжесть этой даты.
Но вместо того, чтобы обратиться к этому зверю, я спрашиваю: — Ты не хочешь потусоваться до декабря?
Я наблюдаю, как в его карих глазах промелькнуло волнение от этого вопроса. — Конечно, хочу. — Он смеется. — Я свободен практически в любое время, когда ты захочешь потусоваться. Но поскольку это праздник, я хотел спросить заранее, придешь ли ты.
— Я не могу прийти в качестве твоей пары.
Эллиот покачал головой. — Я не приглашаю тебя на свидание, Мейси, пока твой жених и будущая падчерица забираются в машину прямо там.
— Так что, просто… — Я замялась, подыскивая слова, — поехать с тобой?
— Да, — говорит он, — поехать со мной. В Халдсбург. — Затем он добавляет: — На выходные.
Его плечи снова опускаются, как будто это так просто.
Приходи.
Мы поедем на машине.
Это будет весело.
Но слова оседают между нами, и я слышу их в другом тоне, чем дольше я не отвечаю.
Поехали со мной на выходные.
Сорок восемь часов с Эллиотом.
Какими будут наши отношения через два с половиной месяца, когда сейчас они уже настолько запутаны?
Я моргаю через его плечо туда, где Шон пристегивает Фиби в 'Приус'.
— Все хотели бы увидеть тебя, а я шафер, поэтому было бы здорово, если бы со мной был друг, — говорит он, пытаясьвернуть разговор на грань смерти. — Мама и папа спрашивали о тебе… они сходят с ума, зная, что мы снова общаемся.
— Мне нужно спросить Шона о планах, — говорю я неубедительно. — Возможно, у него уже запланирована какая — то художественная выставка или мероприятие.
Эллиот кивает. — Конечно.
— Могу я тебе сообщить?
— Конечно, — говорит он с небольшой улыбкой, а раскат грома обращает его внимание на небо. Когда он снова смотрит на меня, я чувствую себя примерно так же устойчиво, как наплывающие дождевые облака над головой. На краткий миг я представляю, как обнимаю его. Я обхватываю его шею руками и прижимаюсь к нему лицом, вдыхая его дыхание. Он бы наклонился ближе, издав тот крошечный возглас облегчения, который он всегда издавал. Я хочу его так сильно, что у меня пересохло во рту, и мне приходится заставлять себя сделать шаг назад.
— Мне лучше… — говорю я, делая движение через плечо.
— Я знаю, — говорит он, наблюдая за мной с напряженным выражением лица.
Еще один раскат грома.
— Спокойной ночи, Эллиот.
И я наконец поворачиваюсь, чтобы уйти.
Тогда: Суббота, девятое июля
Двенадцать лет назад
Мы лежали на плоской крыше над его гаражом, греясь на солнце. Это был распорядок летних каникул, который мы соблюдали уже почти две недели: встречались на крыше в десять, обедали около полудня, купались в реке, а вечером возвращались домой к своим семьям.
Как бы он ни наслаждался моим обществом, папа любил тишину одиночества. Или, может быть, дочь — подросток была для него утомительно чужой. В любом случае, он, казалось, был доволен тем, что я могу делать все, что захочу, с детьми Петропулосов, пока жуки не станут громче, а небо не потемнеет.
Андреас был по одну сторону от меня, Эллиот — по другую. Один брат играл во что — то на своей PSP, другой читал Пруста.
— Вы двое не можете быть родственниками, — пробормотала я, переворачивая страницу своей книги.
— Он неудачник. — Андреас рассмеялся. — Ни о какой игре не может быть и речи.
— Он мясник, — сказал Эллиот, а затем ухмыльнулся мне. — Им правит его…
Внизу на подъездной дорожке раздался гудок, и мы все обернулись, чтобы увидеть ржавый 'Понтиак', который с хрустом остановился на гравии.
— О, — сказал Эллиот, взглянув на меня, а затем вскочил на ноги. — Дерьмо. Дерьмо. — Он покрутился на полукруге, зажав в кулак волосы и выглядя так, будто его охватила паника, а затем влез в окно, ведущее в семейную комнату. Через минуту он появился на переднем дворе. Из машины вылезла девушка и протянула Эллиоту стопку бумаг.
Она была среднего роста, с густыми темными волосами в симпатичном бобе и средним, симпатичным лицом. Смутно знакомое. Спортивная, но не толстая. С сиськами.
Я внутренне зарычала.
Она что — то сказала Эллиоту, он кивнул, а потом посмотрел на нас с Андреасом, которые сидели и наблюдали за ними.
— Кто это? — спросил я Андреаса.
— Какая — то цыпочка по имени Эмма из его школы.
— Эмма? Эмма? — Мои внутренности замерли. — Она ему нравится?
Андреас посмотрел на мое лицо и рассмеялся. — О, это так хорошо.
— Нет, Андреас, не надо… — шипела я в бешенстве.
— Эллиот, — позвал он, игнорируя меня. — Приведи сюда свою девушку, чтобы она познакомилась с твоей другой девушкой!
Я закрыла глаза и застонала.
Когда я снова посмотрел на землю, Эмма смотрела на меня сверху, осматривая, глаза сузились. Эллиот тоже смотрел на меня с широким, испуганным выражением лица, а потом посмотрел на нее.
Я помахала рукой. Я не собирался играть в эту мелкую игру.
Она помахала в ответ и сказала: — Я Эмма.
— Привет, я Мейси.
— Вы только что переехали сюда?
— Нет, — ответила я, — мы живем по соседству по выходным и во время отпуска.
— Эллиот никогда не упоминал о тебе.
Эллиот посмотрел на нее в шоке, и по выражению его лица я могла бы предположить, что он часто упоминал обо мне. Ну. Очевидно, Эмма собиралась играть в эту мелкую игру.
— Она моя лучшая подруга, помнишь? — Я услышала, как Эллиот жестко сказал. — Она учится в школе Беркли.
Эмма кивнула, а затем оглянулась на него, положив руку на его руку и смеясь над чем — то, что она ему прошептала. Он улыбнулся, но это было его натянутое вежливое выражение.
Я снова легла на свое одеяло, не обращая внимания на тошноту, поднимающуюся в животе. Его слова, сказанные всего неделю назад — когда он был на грани сна на крыше и тихо признался, что со мной он был более самим собой, чем с кем — либо другим — прокручивались в моей голове.
Я сказала ему, что тоже так чувствую. В течение учебного года мои будни были сплошным пятном, часы сглаживались в беспорядке домашних заданий, плавания и заползания в постель в надежде, что все, что я запихнула в свой мозг в этот день, не просочится на подушку ночью. В каком — то смысле время, проведенное вдали от него, было похоже на работу, а выходные и лето — на возвращение домой: отдохнуть, побыть с Эллиотом и папой, побыть собой. Но потом происходили такие вещи, как эта, и я вспоминала, что большая часть мира Эллиота существует без меня.
Прошло несколько минут, прежде чем я услышала, как машина завелась и уехала. Мгновением позже Эллиот влез через окно обратно на крышу. Я быстро уткнулась носом в свою книгу.
— Спокойно, Элл, — сказал Андреас.
— Заткнись.
Его ноги появились перед моей книгой, и я притворилась, что так увлечена, что даже не заметила.
— Эй, — сказал он тихо. — Хочешь перекусить?
Я продолжала псевдо — читать. — Я в порядке.
Он опустился на колени рядом со мной, пригнулся ниже, чтобы поймать мой взгляд. Я могла видеть извинения, написанные на его лице. — Пойдем в дом, там жарко.
На кухне он достал кувшин с лимонадом и два стакана и начал делать нам бутерброды. Андреас не последовал за нами внутрь, и в доме было прохладно, темно и тихо.
— Эмма кажется милой, — сухо сказала я, катая лимон по столешнице.
Он пожал плечами.
— Она та, с которой ты целовался на выпускном, верно?
Он поднял на меня глаза и поправил очки на носу. — Да.
— Ты все еще целуешь ее?
Вернув свое внимание к бутербродам, он намазал арахисовое масло на хлеб и добавил желе, прежде чем ответить. — Нет.
— Это ложь через упущение?
Когда он снова встретился с моим взглядом, его глаза были напряжены. — Я целовал ее в нескольких случаях, да. Но я не целую ее до сих пор.
Его слова ударили по моим ушам, как кирпичи, упавшие с самолета. — Ты целовал ее в другие разы, кроме выпускного бала прошлой весной?
Он прочистил горло, став ярко — алым.
— Да. — Он снова поднял очки повыше. — Еще два раза.
Я почувствовала себя так, будто проглотила кубик льда с зазубринами; что — то холодное и твердое застряло в моей груди. — Но она не твоя девушка?
Он спокойно покачал головой. — Нет.
— А у тебя есть девушка? — Я удивилась, почему я вообще должна была спрашивать об этом. Разве он не сказал бы мне? Или проводил время с ней летом вместо меня? Он всегда был честен, но был ли он откровенен?
Он положил нож и собрал сэндвичи, а затем посмотрел на меня с ухмылкой. — Нет, Мейси. Я был с тобой каждый день этим летом. Я бы не стал этого делать, если бы у меня была девушка.
Я хотела бросить лимон ему в голову. — Ты бы сказал мне, если бы у тебя была девушка?
Эллиот обдумал этот вопрос, прежде чем ответить, его глаза остановились на моих. — Думаю, да. Но, если честно, это единственная тема, в которой я никогда не уверен, как много можно с тобой рассказать.
Хотя значительная часть меня понимала, что он имел в виду, я все равно ненавидела этот ответ. — У тебя когда — нибудь была девушка?
Моргнув, он вернул свое внимание к сэндвичам. — Нет. Технически нет.
Я снова свернула лимон, и он упал на пол. Он наклонился, чтобы поднять его, и протянул мне обратно.
— Послушай, Мейси. Наверное, я пытаюсь сказать, что я не хотел бы слышать, что ты кого — то поцеловала, если бы это ничего не значило, а поцелуй Эммы для меня ничего не значил. Вот почему я никогда не говорил тебе.
— А для нее это что — то значило?
Его пожатие плечами сказало все, что пропустило его молчание.
— Может быть, это не мое дело, — сказала я, — но я хочу знать эти вещи. Мне странно, что я не знала, что у вас с ней что — то есть.
— У нас ничего нет.
— Ты целовал ее трижды!
Он согласился с этим кивком. — Ты целовалась с кем — нибудь?
— Нет.
Он застыл с бутербродом на полпути к губам. — Ни с кем?
Я покачала головой, откусив кусочек и разорвав зрительный контакт. — Я бы тебе сказала.
— Правда? — сказал он.
Я кивнула, лицо горело. Мне было шестнадцать, а меня еще не целовали. Его — Ни с кем? — эхом отдавалось в моей голове, и я чувствовала себя совершенно жалкой.
— А как насчет Донни? Или… как его там?
Я подняла на него глаза и многозначительно посмотрела. Он знал имя Дэнни.
— Дэнни?
Он улыбнулся. — Да, Дэнни.
— Не — а. Даже не Дэнни. Как я уже говорила, я бы тебе сказала. Потому что ты мой лучший друг — придурок.
— Вау.
Он откусил огромный кусок бутерброда и уставился на меня, пока жевал.
Я вспомнила все выходные, которые мы проводили вместе, все истории, которые он рассказывал мне о том, что Кристиан — маньяк, а у Брендона нет игры с девушками в школе. Я думала о его новостях о своих братьях и их девушках и задавалась вопросом, почему Эллиот всегда был так скрытен в своих собственных похождениях. Это сбивало меня с толку. Это заставляло меня чувствовать, что, возможно, мы были не так близки, как я думала.
— Ты целовался со многими девушками?
Он пробормотал: — С парочкой.
Что — то внутри меня взбунтовалось. — Ты делал больше, чем целовался?
Он покраснел и наконец кивнул, откусив еще один большой кусок, чтобы не уточнять.
Моя челюсть медленно опустилась на пол. Я подождала, пока он закончит жевать и сделает глоток лимонада, чтобы спросить: — Как далеко?
За то время, которое потребовалось Эллиоту для ответа, страны были созданы, вступили в войну и распались на более мелкие государства.
— Эллиот.
— Рубашки сняты. — Он почесал бровь и снова подтолкнул очки на нос кончиком пальца. Тянет время. Избегает зрительного контакта. — Эм… и с одной девушкой — не Эммой — руки в брюках.
— У тебя? — Я почувствовала, что мои глаза выпучились. — С кем?
— Эмма просто снимала рубашку. Остальное было с другой девушкой, Джилл.
Я положила свой сэндвич, мой аппетит полностью пропал. В это время дня кухня находилась в самой темной части дома, и мне вдруг стало слишком холодно. Я подняла руки, потирая голые руки.
— Мейси, не злись.
— Я не злюсь! С чего бы мне злиться? — Я сделала дрожащий глоток лимонада, пытаясь успокоиться. — Я не твоя девушка. Я просто твой лучший друг, который, очевидно, ничего о тебе не знает.
Он сделал шаг вокруг кухонного острова и остановился. — Мейси.
— Я слишком остро реагирую?
— Нет… — сказал он и сделал еще один шаг ближе. — Я бы точно не согласился, если бы узнал, что какой — то парень запустил руку в твои штаны.
— Я думаю, что ты также не будешь возражать, если это случится, а я тебе не скажу.
Казалось, он честно обдумал этот вопрос. — Как я уже сказал, это зависит от обстоятельств. Да, меня бы это беспокоило, поэтому я бы не хотел знать об этом, если бы ты не чувствовала чего — то большего, чем… сиюминутное влечение.
— Это то, что было для тебя с Эммой? — спросила я. — 'Мгновенное влечение'?
Он кивнул. — Абсолютно.
— Когда ты в последний раз дурачился с кем — то?
Он вздохнул и прислонился бедром к стойке, на которой стоял.
— Если бы ситуация была обратной, ты бы устроил мне испанскую инквизицию, — заметила я. — Не вздыхай надо мной.
— Мы с Эммой дурачились в марте, потом пошли на выпускной в мае и снова поцеловались в следующие выходные, но это было ничего. Это было что — то вроде… — Он немного замялся, уставившись в потолок. — Если ты ни с кем не целовалась, то трудно сказать, что я имею в виду, но мы были в парке, и она подошла ко мне, и это просто произошло.
На это я скривила лицо, и он неловко рассмеялся, пожав плечами. — Джилл — двоюродная сестра Кристиана. Она была у нас в гостях в декабре прошлого года, и мы один раз поцеловались. С тех пор я с ней не разговаривал.
Я отмахнулась от Джилл взмахом руки. — Значит, Эмма тебе не нравится?
— Не в том смысле, который ты имеешь в виду.
Я отвернулась, чтобы успокоиться. Я понимала, что это было бы драматично, но мне хотелось вырваться и заставить его следовать за мной и унижаться, наверное, целый день.
— Я дурачился с Эммой, потому что она здесь, — тихо сказал он. — Ты в Беркли, мы не вместе, а я в этом крошечном захолустном городке. Кого еще я должен целовать?
В тот же миг что — то сдвинулось, что — то, что никогда не сдвинется обратно.
Кого еще я должен целовать?
Я посмотрела на его большие руки и адамово яблоко. Я позволила своим глазам задержаться на мускулистых руках, которые раньше были такими тонкими и жилистыми, на ногах, которые вытягивались, определяясь, под его рваными джинсами. Я посмотрела на застежку — пуговицу на передней части джинсов. Я моргнула, поднимаясь к шкафам. Куда угодно, только не на эти пуговицы. Мне хотелось прикоснуться к этим пуговицам, прижать к ним руку, и впервые я поняла, что не хочу, чтобы к ним прикасался кто — то еще.
— Я не знаю, — пробормотала я.
— Тогда подойди ко мне, — сказал он тем же тихим голосом. — Поцелуй меня.
Мои глаза метнулись к его глазам. — Что?
— Поцелуй меня.
Я думала, что он просто блефует, но я была на взводе от ситуации с Эммой и от того, как он смотрел на меня, прислонившись к стойке. Мне было тепло от того, какими большими казались его руки, такой угловатой челюсть… и пуговицы на его джинсах.
Я обошла центральный остров и встала прямо перед ним. — Хорошо.
Он уставился на меня, на его губах играла улыбка, но она распрямилась, когда он понял, что я говорю серьезно.
Я прижала руки к его груди и придвинулась ближе. Я была так близко, что могла слышать каждый быстро ускоряющийся вдох и выдох, могла видеть, как дергается его челюсть.
Завороженный, он поднес руку к моим губам, прижал два пальца и уставился на меня. Не задумываясь, я открыла рот и позволила его указательному пальцу проскользнуть внутрь и прижаться к моим зубам. Когда он тихо хрюкнул, я провела языком по кончику его пальца. На вкус он был как желе.
Эллиот резко отдернул его. Он выглядел так, будто собирался поглотить меня: глаза дикие и ищущие, губы раздвинуты, пульс бьется в шее. И поскольку я хотела поцеловать его, я сделала это. Я встала на носочки, запустила руки в его волосы и прижалась ртом к его рту.
Это было иначе, чем я могла предположить. Совсем не так, как — я могла признаться себе — я себе это представляла. Он был одновременно мягче и тверже, и определенно смелее. Короткий поцелуй, еще один, а затем он наклонил голову и накрыл мой рот своим. Его язык провел по моей нижней губе, и это было похоже на инстинкт — впустить его, попробовать меня на вкус.
Я думаю, что это, вероятно, было его гибелью. Это точно было моим. После этого момент растворился для меня только в ощущениях; все остальное отпало. Все запретные образы его, плоть и фантазии, секреты, которые я хранила даже от себя, пронеслись в моей голове, и я знала, что он думает о том же: как хорошо чувствовать себя так близко… и все остальное, к чему может привести подобное прикосновение.
Одна его рука двинулась вверх по моей спине и запустила ее в волосы, и, думаю, именно тяжесть этого прикосновения не дала мне оторваться от пола. Но когда его другая рука скользнула по моему боку к ребрам и выше, я отступила назад.
— Прости, — сказал он сразу же, инстинктивно. — Черт, Мейс. Это было слишком быстро, извини.
— Нет, просто… — Я колебалась, мой рот внезапно наполнился словами, которые я не хотела думать, не говоря уже о том, чтобы произносить вслух. — Это может ничего не значить для Эммы, — сказала я, касаясь губами места, где они покалывали. — Но для меня это значит все.
Сейчас: Суббота, 14 октября
Шон бросает ключи в миску возле двери и снимает ботинки, радостно постанывая.
— Голодна? — спрашивает он Фиби, и они вдвоем исчезают на кухне.
Я ставлю их ботинки рядом на маленькую полочку возле двери и вешаю наши куртки на крючки. Их голоса эхом возвращаются в прихожую; Фиби упорно уговаривает отца завести ей домашнее животное, любое — лягушку, хомячка, птичку, рыбку.
Честно говоря, я не знаю, что чувствовать. У нас с Шоном было такое вихревое начало, и мы легко влились в домашнюю рутину, но эта рутина на самом деле включает только то, что я делю его постель и наши графики вращаются друг вокруг друга, как хорошо смазанные шестеренки.
Я перевезла все необходимое из дома в Беркли, но он по — прежнему в основном заполнен и совершенно необитаем, пока я живу здесь. Шон говорит мне, что ему нравится, когда я в его постели. Фиби, кажется, всегда рада меня видеть. Но, наблюдая за ним сегодня, я понимаю, что на самом деле я не так уж хорошо его знаю. У них с Фиби все по — своему. Но если я хочу быть частью этого, мне нужно сделать себя частью этого.
— Хочешь, я приготовлю ужин? — спрашиваю я, входя вслед за ними, и они оба поднимают глаза от своих копаний в холодильнике и тупо смотрят на меня. — Пасту, — говорю я, притворяясь оскорбленной. — Думаю, я могу справиться с макаронами.
— Ты уверена? — Фиби остается неубежденной.
— Уверен, болваны, — говорю я, чмокая ее в щеку.
Она визжит и выбегает из комнаты, а Шон идет в кладовку, берет коробку макарон и несколько банок соуса для меня. — Нужна помощь?
— Ты можешь составить мне компанию. — Я киваю в сторону барной стойки, молча призывая его сесть на стул и поговорить со мной. Чтобы помочь мне избавиться от грызущего меня чувства, что у нас с ним ничего не получится. Мы никогда не проводили время вместе по выходным, и у меня есть когтистое подозрение, что именно поэтому мы, по сути, чужие люди вне постели.
Он сидит, читает электронную почту на своем телефоне, пока я кипячу воду.
Я хочу выйти замуж за этого человека; я хочу, чтобы он захотел жениться на мне.
Мне нравится быть рядом с ним.
Мне нравится его задница в этих джинсах.
— Тебе сегодня было весело? — спрашиваю я, сохраняя свой голос легким.
— Конечно.
Прокручиваю, прокручиваю.
Банка с соусом открывается с удовлетворительным хлопком, и маринара выливается в кастрюлю, которую я поставила на плиту. Шон поднимает глаза на этот звук, слегка отпрянув.
— Тебе понравилось со всеми знакомиться? — спрашиваю я. — Ты им очень понравился.
Он отворачивается от плиты и встречается с моими глазами, улыбаясь, как будто знает, что я несу полную чушь. — Конечно, детка, они были великолепны.
Его тон такой отстраненный, такой незаинтересованный, что мне хочется треснуть его по лбу пустой банкой. Я хочу умолять его встретиться со мной на полпути. Вместо этого я коротко ополаскиваю ее и бросаю в мусорное ведро. Раздражение на него колючее, как зуд. — Постарайся не говорить с таким энтузиазмом.
— Что ты имеешь в виду? — спрашивает он, чуть — чуть резко защищаясь. — Все было прекрасно, Мейс, но они твои друзья, а не мои.
— Ну, со временем они могут стать и твоими друзьями, — говорю я ему. — Разве не так поступают пары? Делятся вещами? Смешивать свои жизни?
В этот момент я понимаю, что мы никогда не ссорились. Я даже не знаю, как это выглядит — не соглашаться. Мы пересекаемся в общей сложности около одного часа бодрствования в день. Насколько катастрофичным было бы подсчитать общее количество часов, проведенных нами вместе? Нам вообще есть дело до того, чтобы спорить?
Мой телефон пикает на стойке, и я беру его, читая сообщение от Сабрины:
«Эй, милашка, извини, если я слишком резко высказалась о сама знаешь чем.»
Я понимаю, что не должна отвечать прямо сейчас, но если я не воспользуюсь этой крошечной передышкой, я могу сказать Шону что — то, о чем потом буду жалеть. Я глубоко вдыхаю и набираю ответ:
«Все в порядке»
«Может быть, мы сможем пообедать на следующей неделе? Я могу привезти Вив в город?»
«Так ты сможешь организовать вмешательство?»
Она отвечает целым рядом эмодзи с сердечками, и я понимаю, что ее извиняющаяся открытка на самом деле была просто уловкой, чтобы смягчить меня для повторения того же самого разговора. Она, как всегда, безупречна. Положив телефон лицом вниз на стойку, я снова смотрю на Шона, полная решимости спасти ситуацию, построить планы, что — то сделать.
— Как выглядит твоя неделя? — спрашиваю я.
— Довольно светло. Может, свожу Фибс в 'Эксплораториум'. Я подумывал о том, чтобы провести пару ночей в кемпинге. — Он пожимает плечами, поднимая подбородок к плите. — Вода закипает.
— Не ездите здесь на заднем сиденье, сэр, — говорю я, пытаясь пошутить. — Я разберусь.
— Хочешь, я сделаю салат или что — нибудь еще? — Он обращает внимание на холодильник, показывая, что там можно найти что — нибудь.
— Может, тебе будет легче, если я его приготовлю?
— В любом случае, — говорит он, глядя вниз на свой телефон. — Я не хочу просто лапшу с простым соусом на ужин, вот и все.
Я молча смотрю на него несколько секунд. Я имею в виду, что благодарность сейчас сделала бы чудеса. — Конечно, нет.
С этим я поворачиваюсь, чтобы достать салат и овощи из холодильника.
Позже, в постели, Шон прижимается ближе, мурлыча мне в шею. — Ммм, детка, ты хорошо пахнешь.
Я смотрю в потолок, пытаясь понять, что я хочу сказать. Я организовала пикник в свой выходной день, дав ему возможность познакомиться с моими друзьями, а он почти ни с кем из них не разговаривал об их жизни, работе, интересах. Мы вернулись домой, и я предложила приготовить еду — он ел ее без слов, сидя на другом конце стола с Фиби и помогая ей рисовать единорога.
Фиби с гордостью показала его мне после ужина, но в остальном меня как будто и не было.
Неужели так было всегда, а я не замечала, потому что была так счастлива, что меня включили в их двойку, и была так занята, что больше ничего не лезло в голову? Было ли это таким облегчением — иметь что — то улаженное, не чувствовать ничего — ни вины, ни любви, ни страха, ни неуверенности, — что я просто позволила этой рутине стать моим будущим?
Или что — то изменилось после возвращения Эллиота, и, как бы Шон ни отрицал это, это внесло изюминку в нашу легкую, беззаботную жизнь?
Шон целует мою ключицу, а затем шею. Он тверд, спустил боксеры, готов к действию, а мы сказали друг другу всего три слова за последние два часа.
— Могу я тебя кое о чем спросить? — говорю я.
Он кивает, но не останавливает своего продвижения вверх по моему подбородку, к моему рту. — Все, что угодно, — говорит он, впиваясь в мой рот поцелуем.
— Ты рад снова жениться?
Он тянется между нами, раздвигая мои ноги, как будто планирует ответить на этот вопрос после того, как начнет заниматься со мной сексом. Но я отодвигаюсь, и он вздыхает, прислоняясь к моей шее. — Конечно, детка.
Я слегка вздрагиваю от этого. — Конечно, детка?
Со стоном Шон перекатывается на мою сторону. — Разве это не то, чего ты хочешь? Я имею в виду, — говорит он, — я был женат. Я знаю, что в этом хорошо, а что не очень. Но если ты хочешь этого…
Я останавливаю его, подняв руку. — Ты помнишь, как это случилось?
Он ненадолго задумывается. — Ты имеешь в виду ту ночь, когда мы говорили об этом?
Я киваю, хотя 'ночь, когда мы говорили об этом' — не самое подходящее описание. После веселой ночи в кино с Фиби мы уложили ее в постель, затем Шон отвел меня в свою комнату, сделал из меня удовлетворенную женщину, а потом пробормотал: — Фиби думает, что мы должны пожениться, — и уснул между моих сисек.
На следующее утро он вспомнил об этом и спросил, слышала ли я его.
Смутившись сначала, я наконец ответила: — Я слышала тебя.
— Ради Фиби, — сказал он. — Если мы делаем это, я хочу сделать это полностью.
У нас не было времени поговорить об этом тогда, потому что мне нужно было уезжать в больницу, но эти слова, казалось, крутились у меня в голове, как песня, весь день. — Если мы делаем это, я хочу сделать это на полную катушку.
Оглядываясь назад, я могу вспомнить только огромное облегчение, которое я испытала от перспективы уладить эту часть моей жизни с таким удобством. В этом не было ничего беспорядочного или бурного. С Шоном не было маниакальных взлетов, но не было и угрюмых падений. С Шоном было легко, и они с Фиби были семьей, в которую я могла просто… войти. Но в ретроспективе и по контрасту с интенсивностью эмоций, которые я испытывала рядом с Эллиотом, кажется почти безумием, что я пришла домой позже в тот день и сказала Шону восторженное 'да'.
С тех пор мы, конечно, не стали больше планировать. Мы до сих пор не выбрали кольцо, возможно, потому, что мы оба поняли, что Фиби, похоже, не так уж и волнует женщина в ее доме, и будет ли эта женщина ее новой мамой.
Единственный человек, который постоянно спрашивает, как у нас обстоят дела с планом, — это Сабрина, и она единственная, кто прямо сказал, что считает все это фарсом.
Шон проводит рукой по моему бедру. — Детка, я думаю, тебе нужно понять, чего ты хочешь.
Я встречаю его взгляд. — Чего я хочу?
— Да, — говорит он, кивая. — Я, Эллиот, никто из нас.
И кто это делает? Кого настолько не трогает потенциальная потеря его невесты, что он может предложить мне хорошенько подумать над этим, небрежно поглаживая мое бедро, намекая на то, что отношения могут закончиться, но секс все еще может быть?
— Тебе не все равно, что между нами все так странно?
Шон убирает руку, закрывая глаза с очередным долгим вздохом. — Конечно, для меня это важно. Но я прошел через эти взлеты и падения, и я просто не могу позволить им управлять мной. Я не могу контролировать то, что ты чувствуешь.
Я понимаю, что его слова — это идеальная реакция на ситуацию, в которой мы оказались, — это хорошо отрегулированная, хрестоматийная версия этого сложного разговора, — но разве так на самом деле работает человеческое сердце? Ты говоришь ему остыть, и оно остывает?
Сейчас я смотрю на него, прикрыв глаза рукой, и пытаюсь найти в нем проблеск чего — то большего, эмоцию, которая поглощает меня. Я делаю то, что иногда делала с Эллиотом: Я представляю, как Шон встает, выходит за дверь и никогда не возвращается. С Эллиотом мой желудок реагировал так, как будто меня ударили.
С Шоном я чувствую смутное облегчение.
Я вспоминаю лицо Эллиота, когда я сказала ему, что помолвлена. Я думаю о его лице сейчас: тоска на нем, крошечный укол боли, который я вижу в его глазах, когда мы поворачиваемся, чтобы пойти в разные стороны. Одиннадцать лет прошло, а он все еще болит по тому, что у нас было.
Я в ужасе от того, что чувствую; мне кажется, что я только что проснулась. Я думала, что не хочу интенсивности, но на самом деле я отчаянно нуждаюсь в ней.
Я смотрю на Шона, и мне кажется, что я в постели с мужчиной на одну ночь.
Оттолкнувшись, я вылезаю.
— Куда ты идешь? — спрашивает он.
— На диван.
Он выходит следом за мной. — Ты с ума сошла?
Боже, это самая странная ситуация в истории странных ситуаций, а Шон такой… спокойный. Как я здесь оказалась?
— Я просто думаю, что ты прав, — говорю я. — Может быть, мне нужно понять, чего я хочу.
Тогда: Суббота, 10 сентября
Двенадцать лет назад
Эллиот растянулся на полу, уставившись в потолок. Он лежал так уже некоторое время, его потрепанный экземпляр 'Путешествий Гулливера' был брошен на подушку рядом с ним. Казалось, он был настолько поглощен своими мыслями, что даже не замечал, как мои глаза перемещаются по его телу, когда я переворачиваю страницу.
Я уже начала сомневаться, что он когда — нибудь перестанет расти. Ему почти семнадцать, сегодня на нем были шорты, а его длинные ноги, казалось, тянулись вечно. Они были более волосатыми, чем я помнила. Не слишком волосатые, просто легкая коричневая пыль на его загорелой коже. Это было мужественно, решила я. Мне это нравилось.
Одна из самых странных вещей в том, что если долго не видеться с кем — то, то все изменения, которые можно пропустить, если видишь его каждый день. Например, волосы на ногах. Или бицепсы. Или большие руки.
В своем обновлении он сказал, что его мама спросила его о лазерной хирургии, чтобы ему больше не пришлось носить очки. Я попыталась представить его без очков, возможность смотреть в его зеленовато — золотые глаза без черной оправы между нами. Мне нравились очки Эллиота, но мысль о том, что я могу быть так близко к нему без них, вызывала теплые, странные чувства в моем желудке. В моей голове он казался каким — то раздетым.
— Что ты хочешь на Рождество? — спросил он.
Я слегка подпрыгнула от неожиданности. Я была уверена, что выгляжу точно так же, как выглядят люди, которых застали за тем, что они смотрят на своего лучшего друга с менее чем невинными мыслями. Мы больше не целовались.
Но мне очень хотелось.
Его вопрос эхом прозвучал в моей голове. — Рождество?
Темные брови сошлись вместе, серьезные. — Да. Рождество.
Я попыталась прикрыться. — Это то, о чем ты думал все это время?
— Нет.
Я ждала, что он расскажет подробнее, но он не рассказал.
— Я действительно не знаю, — сказала я ему. — Есть какая — то особая причина, по которой ты спрашиваешь меня об этом в сентябре?
Эллиот перевернулся на бок и повернулся ко мне лицом, подперев голову рукой. — Я просто хотел бы подарить тебе что — нибудь хорошее. То, что ты хочешь.
Я отложила книгу и тоже повернулась к нему лицом. — Ты не обязан мне ничего дарить, Элл.
Он издал разочарованный звук и сел. Оттолкнувшись от ковра, он двинулся, чтобы встать. Я протянула руку, обхватив его запястье. Легкое, похотливое настроение между нами было только с моей стороны, очевидно.
— Ты на что — то злишься?
Мы с Эллиотом не ссорились, по правде говоря, и мысль о том, что между нами что — то не так, нарушила мое внутреннее равновесие, заставив меня немедленно почувствовать тревогу. Я чувствовала его пульс, как ровный барабан под его кожей.
— Ты думаешь обо мне, когда находишься там? — Его слова прозвучали резко, с грубым выдохом.
Мне потребовалась секунда, чтобы понять, что он имел в виду. Когда я нахожусь дома. Вдали от него. — Конечно, думаю.
— Когда?
— Все время. Ты мой лучший друг.
— Твой лучший друг, — повторил он.
Мое сердце упало низко в груди, почти болезненно. — Ну, ты больше, тоже. Ты — мое все.
— Ты поцеловала меня этим летом, а потом вела себя как ни в чем не бывало.
Это набросилось на меня, как лезвие на легкие. Я закрыла глаза и закрыла лицо руками. Все произошло именно так. После того, как я поцеловала его на кухне, я заставила все вернуться на круги своя: чтение на крыше по утрам, обед в тени, купание в реке. Я чувствовала его взгляд на себе, дрожащую сдержанность его рук. Я вспомнила, какими теплыми были его губы, и то, как я почувствовала себя зажженным фитилем, когда он зарычал мне в рот.
— Мне жаль, — сказала я.
— Почему тебе жаль? — осторожно спросил он, приседая рядом со мной. — Тебе жаль, потому что тебе не понравилось целовать меня?
Я почувствовала, как похолодели мои руки, и в шоке посмотрела на него. — Было ли ощущение, что мне это не понравилось?
— Я не знаю, — сказал он, беспомощно пожимая плечами. — Было ощущение, что тебе понравилось. Очень. И мне тоже. Я не могу перестать думать об этом.
— Правда?
— Да, Мейс, а потом ты просто… — Он нахмурился, лицо напряглось. — Ты стала странной.
Мои мысли спутались — воспоминание об Эмме рядом с ним на подъездной дорожке и паника, которую я всегда испытывала, когда представляла, как он уходит из моей жизни навсегда. — Я имею в виду, есть Эмма…
— К черту Эмму, — сказал он грубым голосом, и это так удивило меня, что я откинулась назад на руки, отстраняясь от него.
Эллиот выглядел немедленно раскаявшимся и потянулся, чтобы убрать прядь волос с моего лица. — Серьезно, Мейс. Между мной и Эммой ничего не происходит. Неужели поэтому ты не хочешь говорить о том, что произошло с нами на кухне?
— Думаю, дело еще и в том, что меня пугает мысль о том, что я могу все испортить. — Глядя вниз, я добавила: — У меня никогда не было парня — или чего — то подобного. Ты — единственный человек, кроме папы, который действительно важен для меня, и я не уверена, что смогу справиться, если тебя не будет в моей жизни.
Когда я закрывала глаза ночью, единственное, что я могла видеть, был Эллиот. Большую часть ночи я отчаянно пыталась позвонить ему перед самым сном, чтобы услышать его голос. Я не хотела думать о следующих выходных, потому что не была уверена, как сложится наше будущее. Я представляла, как Эллиот уезжает в Гарвард, а я уезжаю куда — нибудь в Калифорнию, и мы постепенно превращаемся в смутных знакомых. Эта идея была отталкивающей.
Когда я снова встретилась с ним глазами, я заметила, что жесткая линия его рта смягчилась. Он сел передо мной, его колени коснулись моих.
— Я никуда не уйду, Мейс. — Он взял меня за руку. — Ты нужна мне так же, как и я тебе, хорошо?
— Хорошо.
Эллиот посмотрел на мою руку в своей и сдвинул наши ладони так, чтобы они были прижаты друг к другу, переплетая наши пальцы.
— Ты думаешь обо мне? — спросила я. Теперь, когда он затронул эту тему, вопрос грыз меня.
— Иногда мне кажется, что я думаю о тебе каждую минуту, — прошептал он.
Пузырек эмоций плотно зажался под моими ребрами, задев нежное место. Я долго смотрела на наши сцепленные руки, прежде чем он заговорил снова.
Я изо всех сил старалась не смотреть на его тело.
— Любимое слово? — прошептал он.
— Молния, — ответила я не задумываясь, скорее почувствовав, чем увидев его улыбку в ответ. — Ты?
— Треск.
— У тебя есть девушка? — спросила я, и эти слова прозвучали как взрыв ветра в комнате, как неловко распахнутое окно.
Он поднял взгляд от наших рук, нахмурившись. — Это серьезный вопрос?
— Просто проверяю.
Он отпустил мою руку и вернулся к своей книге. Он не читал ее, он выглядел так, будто хотел бросить ее в меня.
Я придвинулась немного ближе к нему. — Ты не должен удивляться, что я спросила.
Он уставился на меня, отложив книгу. — Мейси. Я просто спросил тебя, думаешь ли ты обо мне. Я спросил, почему ты стала странной после нашего поцелуя. Неужели ты думаешь, что я стал бы поднимать эту тему, если бы у меня была девушка?
Я пожевала губу, чувствуя себя смущенной. — Нет.
— А у тебя есть парень?
Я усмехнулась. — Несколько тут и там.
Он криво усмехнулся и покачал головой, снова взяв в руки книгу.
Очевидно, что когда бы я ни представляла, как целуюсь с кем — то, это всегда был Эллиот. И мы уже говорили об этом: идеальная фантазия, возвышенная реальность, потенциально опасные последствия. Даже мысль о поцелуе с ним приводила к мыслям о неприятном неловком разрыве, и это вызывало болезненные спазмы в моем желудке.
И все же… я не могла перестать смотреть на него. Когда он успел потерять всю свою неловкость и стать таким совершенным? Что бы я с ним сделала, если бы у меня был шанс? Почти семнадцатилетний Эллиот был произведением длинных линий и определений. Я бы понятия не имела, как прикасаться к его телу. Зная его, он бы просто сказал мне. Возможно, дал бы мне справочник по мужской анатомии и нарисовал бы несколько схем. При этом пялясь на мои сиськи.
Я фыркнула. Он поднял голову.
— Почему ты смотришь на меня? — спросил он.
— Я… нет.
Он издал короткий, сухой звук неверия. — Ладно. — Вытянув шею, он снова посмотрел вниз. — Ты все еще смотришь.
— Мне просто интересно, как это работает, — спросила я.
— Как что работает?
— Когда ты… — Я сделала показательный жест рукой. — С парнями и… ну, ты знаешь.
Он поднял брови, ожидая. Я видела момент, когда он понял, о чем я говорю. Его зрачки расширились так быстро, что глаза казались черными.
— Ты спрашиваешь меня, как работают члены?
— Элл! У меня нет сестер — мне нужен кто — то, кто расскажет мне эти вещи.
— Ты не можешь справиться даже с разговором о поцелуях со мной, и ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, каково это, когда я кончаю?
Я сглотнула от волнения в горле. — Ладно, не бери в голову.
— Мейси, — сказал он, теперь уже более мягко, — почему ты никогда ни с кем не встречаешься дома?
Взглянув на него, я сказала ему то, что, как мне казалось, было очевидно. — Меня не интересуют другие парни.
— Другие парни?
— Я имею в виду, — сказала я, поймав себя на мысли, — кто угодно.
– 'Другие' подразумевает, что есть один парень, — он протянул ладонь одной руки, а затем поднял другую, — а потом, другие парни. Но в данном случае ты сказала, что другие тебя не интересуют. Значит, тебя интересует только один парень?
— Перестань обсуждать меня.
Он криво усмехнулся. — И кто же этот единственный?
Я долго смотрела на него. Глубоко вдохнув, я решила, что все не должно быть так плохо. — Ты знаешь, что я сравниваю каждого мальчика с тобой. Мы не на территории откровений.
Ухмылка расширилась. — Правда?
— Конечно, сравниваю. Как я могу не сравнивать? Помнишь? Ты — мое все.
— Твое все, кого ты спрашиваешь о дрочке.
— Именно.
— Твое все, с которым не сравнится ни один другой парень, и чьему языку ты позволяешь касаться своего языка.
— Точно. — Мне не нравилось, к чему все идет. Дело шло к поступлению, а поступление все меняло. Признание усиливает чувства просто потому, что им дают возможность дышать. Признание ведет к любви, а признаться в любви — все равно что привязать себя к рельсам.
— Так что, возможно, твое лучшее все должно быть твоим парнем.
Я уставилась на него, а он уставился на меня.
Я говорила, не думая. — Может быть.
— Может быть, — согласился он шепотом.
Сейчас: Вторник, 26 октября
Верная своему обещанию, Сабрина привозит Вив в город, чтобы встретиться со мной за обедом. Первый раз, который подходит нам обоим, происходит почти через две недели после пикника. За это время я, по сути, похоронила себя в работе. Странно говорить об этом, но я видела Шона бодрствующим всего три раза.
Возможно, это потому, что я сплю на диване.
Я не знаю, почему я не могу сделать последний шаг, собрать чемоданы и переехать обратно в Беркли. Возможно, дело в том, что мне тяжело добираться на работу, или в призраках моего прошлого, которые, как я знаю, все еще живут там — мама и папа присутствуют в каждой частице воздуха в этом доме.
С тех пор как я уехала в колледж, я провела там всего семь дней. Это было бы как попасть в капсулу времени.
Лицо Сабрины, когда я вхожу в 'Wooly Pig', говорит мне все, что мне нужно знать о том, насколько успешно мне удалось скрыть темные круги под глазами этим утром.
— Господи Иисусе, — бормочет она, когда я сажусь напротив нее. — Ты выглядишь так, будто тебя подняли с кладбища домашних животных.
Я смеюсь, хватая воду, стоящую передо мной. — Спасибо.
— Если бы я знала, что этого можно ожидать, я бы приготовила для тебя эспрессо.
— Никакого кофе, — говорю я, поднимая руку. — Это был единственный источник моих калорий на этой неделе, и мне нужно что — то… сочное. Смузи или что — то в этом роде.
Я чувствую ее взгляд, когда смотрю на меню.
— Хорошо, расскажи мне, в чем дело, — говорит она, наклоняясь ближе. — Я видела тебя две недели назад,но сегодня ты как будто другой человек.
— Я много работаю. Сейчас напряженное время — начинается сезон гриппа. — Не думая, я бросаю взгляд на Вив, которая спит в своей коляске рядом со столом. — Да и с Шоном не все гладко.
— Да, — спрашивает Сабрина, и я не смотрю на ее лицо после того, как она это сказала, потому что не уверена, что буду чувствовать, если ее выражение будет соответствовать легкомысленности ее слов. — Что происходит?
Я встречаюсь с ней взглядом, делая лицо 'пощади меня'.
— Что?
— Нам обязательно это делать, — Я чувствую, что сейчас разрыдаюсь. — Ты знаешь, что происходит. — Подняв руку, я начинаю перечислять события по пальцам: — Я едва знаю Шона. Мы обручились через два месяца. Я сталкиваюсь с Эллиотом у Сола и вижу его как… не знаю, как удар по душе. А потом, что ты знаешь? Эллиот вернулся в мою жизнь и, сюрприз! Я думаю, что с Шоном, возможно, не все так хорошо.
Сабрина кивает, но ничего не говорит.
— Теперь ты молчишь? Я думала, ты будешь рада это услышать.
— Дело в том, что я хочу, чтобы ты была счастлива. Я хочу увидеть ту искру, которую я видела в тот день. Я хочу видеть, как ты краснеешь, когда кто — то просто смотрит на тебя.
— Сабрина, я была счастлива с Шоном. То, что я чувствую себя более цельной, когда рядом Эллиот, не означает, что эти чувства более обоснованы или более счастливы.
— Правда? Ты хоть знаешь, на что похоже счастье? На днях я задавалась этим вопросом. Видела ли я тебя когда — нибудь счастливой до пикника?
Это похоже на жестокий толчок от человека, который знает меня уже десять лет. — Ты шутишь.
Она качает головой. — Когда Эллиот подошел к нам… Клянусь, это был первый раз, когда я видела, чтобы ты так улыбалась — всем телом — и это заставило меня усомниться во всем, что было в твоей личности до этого.
— Вау, — говорю я медленно. Это кажется… огромным.
— Ты думаешь, что счастлива, но ты едва живешь.
— Сабрина, это ординатура и работа восемьдесят с лишним часов в неделю.
— Нет, — говорит она, решительно качая головой. Она откинулась на стуле, взяв с собой кружку с кофе. — Ты помнишь первый курс?
Я чувствую, как на меня надвигается холодная тень того времени. — Едва ли.
— С тех пор как я встретила тебя, Эллиот был третьим человеком рядом с нами, каждую секунду. Иногда мне казалось, что то, что ты мне рассказывала, ты рассказывала только потому, что его там не было. — Она поднимает руку, когда я начинаю отвечать на это. — Это не жалоба, между прочим. У меня был Дэйв, и у меня была ты. У тебя была я… но у тебя был и он — в твоих мыслях, в каждом твоем поступке. Когда ты встречалась с парнями, это было похоже на… ты ускользала и возвращалась тайком ночью, как будто кто — то мог разозлиться, что ты была на свидании.
Выпустив длинный вдох, я изучаю ее, ненавидя ее за то, что она делает это, за то, что выкладывает эти истины, которые до сих пор жили только в пыльных тенях моей памяти, в публичное пространство.
— Когда ты впервые переспала с Джулианом? Ты помнишь это?
Я издала смешок — стон. Помню. Это было в середине первого курса. Играющий на гитаре, длинноволосый Джулиан был полубогом в кампусе, да еще и на первом курсе. Красивый, в меру тщеславный, не такой глубокий, каким он себя считал — или, может быть, это только мое мнение задним числом. По какой — то причине он начал добиваться меня в октябре, к вящей зависти поклонниц его группы. В конце концов я согласилась пойти с ним на свидание; в то время я думала, что, возможно, погрузившись во что — то с кем — то другим, я смогу заставить все вернуться в Калифорнию.
Мы занимались сексом у него дома после нашего первого свидания. Я почти ничего не помню об этом, кроме того, что во время секса я думала о том, что есть по крайней мере пятнадцать других женщин, которые хотели бы оказаться в этой постели прямо сейчас, и что он, вероятно, делал все это довольно умело. Но все, чего я хотела, это чтобы он закончил, и я могла пойти домой и свернуться в клубок.
Я вернулась в комнату общежития, которую делила с Сабриной, и не успела сказать ни слова, как меня вырвало на ее любимую пару фиолетовых Docs, после чего я упала в истерическую лужу и рассказала ей все об Эллиоте.
— Бедный Джулиан, — говорю я.
— Он был милым, — говорит она. — И это сработало на какое — то время, потому что ты не была заинтересована. Ты никогда не вкладываешься, Мейси. У тебя есть только горстка людей, которых ты действительно можешь назвать друзьями, а все остальные остаются на поверхности.
Я собираюсь возразить, но она нахально поднимает руку, чтобы остановить меня.
— Позволь мне сказать, я работала над этой речью с самого пикника.
Я улыбаюсь, несмотря на свой гнев. — Хорошо.
— Я уверена, что Шон — отличный парень, но это другая версия тебя и Джулиана; все лежит на поверхности. Ты никогда не почувствуешь того, что чувствовала к Эллиоту, но это удобно: ты все равно не хочешь чувствовать это снова.
Я напряженно киваю. Сабрину нельзя винить за то, что она произнесла вслух то, о чем я тоже начала задумываться.
— Но, черт возьми, Мейс, — мягко говорит она, — разве это не кажется эгоистичным? Ты даешь только столько, сколько сама готова. К счастью, в этот раз Шон доволен объедками.
Я откидываюсь в кресле. — Боже мой, — говорю я. — Скажи мне, что ты на самом деле думаешь.
Она пожевала нижнюю губу, изучая меня. — Ты хочешь сказать, что я не права?
Я провожу руками по лицу, чувствуя себя более уставшим, чем за всю неделю. — Все не так просто, и ты это знаешь.
Сабрина закрывает глаза, медленно вдыхая, а затем выдыхая. Снова посмотрев на меня, она мягко говорит: — Я знаю, милая. Дело в том, что… ты притворяешься, будто можешь просто уйти от Эллиота. А ты можешь? А если нет, то что ты делаешь, оставаясь помолвленной с другим мужчиной?
— Я знаю, знаю, — говорю я, чувствуя, как в животе бурлит.
Выражение ее лица смягчается. — Разве ты не хочешь посмотреть, куда все может зайти с Эллиотом? Самое худшее, что может случиться, это то, что ничего не получится, и его больше не будет в твоей жизни. — Она наклоняется назад и говорит более спокойно: — Ты знаешь, что сможешь это пережить. По крайней мере, минимально.
Я кручу вилкой по столу.
— Что удерживает тебя с Шоном?
Я знаю, что она хочет получить серьезный ответ, но я просто устала от интенсивности этого разговора. — Его квартира такая удобная.
Она разражается лающим смехом, который на самом деле пугает Вив во сне. — Они взбивают твои подушки в аду, Мейси Лиа Соренсен.
— Я не думаю, что в аду есть подушки, — говорю я, улыбаясь ей в ответ. — И я шучу. Мне просто трудно доверять этим новым сомнениям, потому что несколько недель назад я была совершенно счастлива с Шоном. Что, если это просто всплеск?
Она произносит скептическое — Угу.
Я моргаю ей. — Ну же.
— Да ладно тебе. Ты знаешь, что я права. С Шоном все просто, я понимаю. Он кактус, а Эллиот — орхидея. Это я тоже понимаю. Просто…
— Просто что?
— Просто не будь киской по этому поводу, — говорит она. Сабрина ненавидит использовать слово 'киска' для обозначения слабости, особенно после того, как она родила своего десятифунтового ребенка старомодным способом. — Когда ты думаешь о поцелуе Эллиота, что ты чувствуешь?
Все мое тело взрывается от жара, и я знаю, что это сразу же отражается на моем лице. Я знаю, каково это — целовать Эллиота. Я знаю, как он звучит, когда кончает. Я знаю, как его руки становятся дикими и блуждающими, когда он напряжен. Я знаю, как он научился прикасаться, целоваться и доставлять удовольствие, потому что он учился вместе со мной.
Я знаю, как это было хорошо, даже за то короткое время, что он был у меня.
— Мне даже не нужно, чтобы ты отвечала. — Она откидывается назад, когда заходит официантка, чтобы принять наши заказы.
Когда она снова уходит, мой телефон вибрирует в сумке, и я достаю его, смеясь. Это сообщение от Эллиота, с которым я не разговаривала после пикника:
«Ты говорила с Шоном о Новом годе? Я бы хотел, чтобы ты поехала со мной. Думай об этом как о шансе провести исследование для свадьбы, которую ты не хочешь планировать».
Я разворачиваю телефон, показывая его Сабрине, и она смеется, качая головой. — Вмешательство завершено.
Тогда: Суббота, 14 января
Одиннадцать лет назад
Эллиот растянулся на полу, стянув с футона новую пушистую подушку и подоткнув ее под голову. Было почти два часа дня, и мы с папой едва успели подняться сюда из — за жуткого сухого скрежета под капотом 'Вольво'. Пока папа и мистер Ник работали над папиной машиной, мы с Эллиотом поглощали холодную курицу на ступеньках перед домом. Вернувшись в тепло дома, я скорее задремала, чем прочиталв целую главу.
Голос Эллиота казался более глубоким, чем даже в предыдущие выходные: — Любимое слово?
Я закрыла глаза, размышляя. — Мучительно.
— Вау. — Эллиот сделал паузу, и когда я посмотрела на него, он с любопытством уставился на меня. — Вот это зингер. Обновить?
Я скинула туфли, и одна из них едва задела его голову. Мы провели последний час вместе, но что — то в том, чтобы вернуться в комнату, с голубыми стенами, звездами и теплой массой тела Эллиота рядом, казалось, ослабило все внутри меня. В девятом и десятом классах было тяжело, но одиннадцатый? Определенно самый худший.
— Девочки — отстой. Девочки сплетничают, мелочны и вообще отстой, — сказала я.
Эллиот пометил свое место в книге и закрыл ее, положив на бок. — Поподробнее.
— Моя подруга Никки, — сказала я. — Ей нравится этот парень, Равеш. Но Равеш пригласил меня на весенний бал, а я отказалась, потому что он просто друг, но Никки все равно злится на меня, как будто я могу помочь, что Равеш пригласил меня, а не ее. Поэтому она сказала нашей подруге…
— Дыши.
Я сделала глубокий вдох. — Она сказала нашей подруге Элизе, что я сказала подруге Равеша Астрид, что хочу пойти с Равешем только для того, чтобы он попросил меня, а потом я ему отказала. Элизе поверила ей, и теперь ни Никки, ни Элизе не разговаривают со мной.
— Ни Никки, ни Элайза с тобой не разговаривают, — поправил он, а затем, заметив мой взгляд, извинился, прежде чем добавить: — Очевидно, что Элайза и Никки — сучки.
Я рассмеялась, а потом рассмеялась еще сильнее. В шкафу все казалось таким легким. Почему так не может быть всегда?
Он почесал челюсть, наблюдая за мной. — Ты должна пригласить меня на свой весенний бал.
— Ты бы пошел? Ты же ненавидишь все это.
Эллиот кивнул и рассеянно облизал губы. — Я бы пошел.
— Все хотят с тобой познакомиться. — Я не могла оторвать взгляд от его рта, представляя, как пробую его на вкус.
— Ну, это совершенно однобоко. У меня нет желания знакомиться со всеми. — Он усмехнулся. — Но я хочу увидеть тебя в чем — то другом, кроме пижамы, джинсов или шорт.
— Ты действительно пойдешь со мной на весенний бал?
Он наклонил голову, нахмурив брови. — Неужели так трудно принять тот факт, что я хочу быть единственным человеком, которого ты согласишься взять с собой на дурацкую церемонию?
— Почему?
— Потому что ты моя лучшая подруга, Мейси, и, несмотря на твою смешную замкнутость…
— Хорошая аллитерация.
— Ты та девушка, которую я хочу. Я хочу быть вместе.
Мой желудок перевернулся от волнения и тревоги. — Ты целуешься с другими девушками.
— Редко.
— Никогда.
— Очевидно, что я бы не стал, если бы мог поцеловать тебя.
Я вздохнула, пожевала губу, заерзала. — Почему все не могут быть такими, как ты?
— Я могу быть достаточно частью твоего мира, чтобы казалось, что все такие.
Я мягко улыбнулась ему, сжимая знакомый пузырь потребности. Мне становилось все труднее и труднее игнорировать то, что я действительно, по — настоящему люблю Эллиота.
— Какое твое любимое слово, — спросила я его.
Он на мгновение присосался к нижней губе, задумавшись. — Векс, — тихо сказал он.
Сейчас: Среда, 8 ноября
После того единственного сообщения во время обеда с Сабриной, отношения с Эллиотом превратились в снежный ком, и мы делаем то, чего не делали даже в средней школе: разговариваем почти каждый день. Может быть, всего несколько минут. Иногда просто по смс. Но я чувствую его присутствие почти постоянно, и как бы я ни хотела отговорить себя от этого, я знаю, что нежный гул облегчения в моих мыслях — это из — за него.
Возможно, с этим связано то, что отношения с Шоном… в лучшем случае странные. У нас не было ни одного спора. У нас не было разговоров о том, что мы делаем. Когда я случайно застаю их бодрствующими, Фиби кажется счастливой видеть меня, Шон кажется счастливым видеть меня. Я уверена, что если бы я запланировала на завтра большую свадьбу, Шон все равно с радостью пришел бы. Я уверена, что если бы я отложила планирование на неопределенный срок, Шон никогда бы не спросил об этом.
Я также уверена, что могу уехать, и он тоже не будет против.
Это самая странная вещь, в которой я когда — либо принимала участие, и все же, это может быть так чертовски просто. Это ничего не требует от меня, не требует участия моего сердца, и я знаю без сомнения, что я ему не нужна. У нас могут быть отношения, которые дают нам обоим секс, финансовую безопасность, крышу над головой и стимулирующие разговоры за обеденным столом, но в остальном мы живем совершенно разными жизнями.
Но критические истины — что мы на самом деле не любим друг друга, никогда не любили и отсутствие любви беспокоит меня — не приходят маленькими капельками осознания. Они внезапно появляются там, в черно — белом свете, крича об окончании отношений каждый раз, когда мы вежливо улыбаемся, обходя друг друга у раковины в ванной.
Меня тошнит от этого. Я отчаянно пытаюсь найти лучший выход. К сожалению, я боюсь, что главной реакцией Шона будет разочарование. Я для него такой же удобный любовник, как и он для меня; но в его случае ему, возможно, не нужно большего: у него уже есть любовь всей его жизни в виде шестилетней дочери.
Хорошим началом кажется убедиться, что я могу позволить себе жить самостоятельно в городе. Я беру редкий день отпуска и еду в Эль — Серрито, чтобы сделать то, что откладывала уже несколько месяцев: встретиться со своим финансовым консультантом. Дейзи Миллиган — старый папин финансовый эксперт, и я оставил ее у себя скорее из сентиментальности и лени, чем из — за каких — то особых знаний о ее навыках.
Несмотря на то, что ей уже за семьдесят, ей почти не приходится обращаться к моему досье, когда она читает мне лекции о том, что у меня есть в трасте (достаточно, чтобы покрыть ремонт дома и налоги, но не намного больше) и почему мне следует продать один из моих домов (пенсионный счет мне нужен больше, чем две недвижимости). Я не смею упоминать, что живу в Сан — Франциско и даже не получаю доход от аренды дома в Беркли.
Я ненавижу говорить о деньгах. Еще больше я ненавижу видеть, как сильно я нуждаюсь в финансовой организации. После этого я вроде как взвинчена и бодра, и когда Эллиот пишет смс с вопросом, как прошел мой день, и я отвечаю, что нахожусь на его стороне залива… встреча кажется вполне очевидным выбором.
Он предлагает Fatapple's в Беркли, не имея ни малейшего представления о том, как близко это находится от моего дома. Поэтому вместо этого я предлагаю встретиться на вершине холмов Беркли, в парке Тилден, у входа на тропу Wildcat Creek.
Я приезжаю туда раньше него, и возле машины натягиваю флиску повыше на шею, чтобы бороться с ветром. Туман накатывает на холмы, и кажется, что серый горизонт опускается в долину на дюйм.
Я люблю Тилден, и у меня столько воспоминаний о том, как мы приезжали сюда с мамой, катались на пони, кормили коров на Маленькой ферме. После смерти мамы мы с папой приезжали сюда почти каждые выходные, чтобы покормить уток на пруду. Мы сидели в тишине, бросали в воду оторванные кусочки хлеба и смотрели, как утки подхватывают их, соревнуясь друг с другом в кряканье.
Ностальгия по Тилдену, кажется, смешивается с ностальгией по Эллиоту и образует мощное варево в моей крови, пронизывая меня насквозь. Несмотря на то, что мы с ним никогда не были здесь вместе, мне кажется, что мы были вместе. Такое ощущение, что он — часть моего ядра, вплетенная в мою ДНК.
Поэтому, когда он появляется из тумана парковки и движется ко мне своей длинной, неспешной походкой и в обтягивающих черных джинсах… это заставляет мою тревогу просто… испариться.
В порыве очевидного прозрения я понимаю, что Сабрина была права: я не жила без него. Я просто выживала.
Я хочу как — то разделить с ним эту жизнь. Я просто… не представляю, как это будет выглядеть.
Он, кажется, читает мое настроение, когда опускается на скамейку рядом со мной, скользит рукой по спинке. — Эй, ты. Все в порядке?
Импульс обнять его почти изнуряющий. — Да, просто… длинный день.
Он смеется над этим, протягивает руку, чтобы нежно обхватить мой хвост и потянуть за него. — И это только полдень.
— Я встречалась со старым финансовым консультантом отца.
Другой рукой он тянется вверх, почесывая бровь. — Да? И как все прошло?
— Она хочет, чтобы я продал один из домов.
Эллиот молчит, переваривая сказанное. — Как ты к этому относишься?
— Не очень. — Я смотрю на него. — Но я знаю, что она права. Я не живу ни в одном из них. Просто я не хочу избавляться от них.
— Они оба несут в себе много воспоминаний. Хороших и плохих.
Вот так, он прорезает все насквозь. Даже с того момента, когда он впервые спросил о моей маме, он был мягко неумолим.
Я подтягиваю ногу и поворачиваюсь к нему лицом. Мы так близко, и хотя мы на улице, в общественном парке, вокруг нас никого нет, и это кажется таким интимным. Его глаза сегодня скорее зеленые, чем карие; он немного щетинистый, как будто не брился сегодня утром. Я засовываю руку между коленями, чтобы не дотянуться до его челюсти.
— Могу я задать тебе вопрос?
Глаза Эллиота ненадолго опускаются к моему рту, а затем возвращаются обратно. — Всегда.
— Ты думаешь, я держу все в себе?
Выпрямившись, он оглядывается вокруг, как будто ему нужен свидетель. — Это серьезный вопрос?
Я игриво толкаю его, и он притворяется обиженным. — Сабрина сказала, что у меня есть привычка держать людей на расстоянии.
— Ну, — говорит он, тщательно подбирая слова, — ты всегда разговаривала со мной, но у меня было ощущение, что ни с кем другим ты так не поступаешь. Так может быть, это все еще правда?
Мимо проезжает машина, и ее дизельный двигатель громко тарахтит на парковке, на мгновение отвлекая наше внимание друг от друга и обращаясь к заросшей травой площадке. Слабые звуки жизни животных доносятся до нас с Маленькой фермы, расположенной вверх по гравийной дороге.
Когда я не отвечаю, он продолжает. — Я имею в виду, может быть, я предвзято отношусь к нашим нынешним обстоятельствам, но мне кажется, что ты не очень — то… говоришь о вещах. И, возможно, я нагнетаю обстановку, но у меня такое чувство, что Шон тоже такой.
Я решила проигнорировать эту часть, желая полностью избежать разговора о Шоне с Эллиотом. Теперь я знаю, что мне нужно делать, но я достаточно обязан Шону, чтобы сначала обсудить это с ним. — Я разговаривала с папой, — говорю я, уклоняясь в сторону, как профессионал. — Не так, как с тобой, может быть, но о школе. И о маме.
— Да, но мы говорим о сейчас, — говорит он. — Ты всегда была довольно замкнутой, но есть ли у тебя кто — нибудь? Кроме Сабрины?
— У меня есть ты. — После неловкой паузы я добавляю: — То есть… теперь есть. — Еще одна пауза. — Опять.
Выражение его лица выпрямляется, и Эллиот подбирает с земли веточку, упираясь локтями в колени и вертя палочку между пальцами и большим пальцем. Суетится.
Я знаю…
Я знаю…
Я знаю, что сейчас будет.
— Мейси, — Он смотрит на меня через плечо. — Ты любишь Шона?
Я знала, что это произойдет, да, но тяжесть его вопроса все равно заставляет меня подняться со скамейки и отойти на два шага.
— Я видел тебя влюбленной, — мягко говорит он, не вставая. — Не похоже, что ты влюблена в него.
Я не отвечаю, но он все равно читает меня.
— Я не понимаю, — рычит он. — Почему ты с ним?
Я оборачиваюсь, чтобы поймать его выражение лица: брови нахмурены, рот сжался от эмоций. Мне требуется несколько вдохов, чтобы подобрать слова так, чтобы это не выглядело мелодраматично.
— Потому что, — говорю я ему, — у нас есть совершенно хреновое соглашение эмоционально испорченных людей — негласное, я думаю, до недавнего времени, — что мы отдаем друг другу только часть себя. Потеря его никогда не разрушит меня. — Я качаю головой и смотрю вниз на свой ботинок, носком которого я вытираю грязь. Я чувствую, как прозрение, которое я испытала ранее по поводу крепкой, совместной жизни, начинает угасать по мере того, как Эллиот укоряет мои инстинкты самосохранения. Я ненавижу, что Сабрина была права. Ненавижу, что отступление в свой кокон — мой первый рефлекс. — Я понимаю, как трусливо это звучит, но я не думаю, что смогу снова потерять любимого человека.
— Это было так больно, — тихо говорит он, и это не совсем вопрос. — То, что я сделал. Когда мы поговорим?
— Я не просто потеряла тебя, — напоминаю я ему.
Я останавливаюсь, мне нужна секунда, чтобы отдышаться. Воспоминания о последней встрече с Эллиотом вызывали у меня физическую тошноту. Теперь они просто вызывают дрожь в моем теле.
Я вижу, что он переваривает это. Он изучает мое лицо, мысленно переворачивая слова и рассматривая их под разными углами, как будто знает, что что — то упускает.
Или, может быть, я просто параноик.
— Какова его история? — спрашивает он.
— Ты имеешь в виду Шона?
Эллиот кивает, собирая очередную веточку. — Он был женат?
— Да. Она занималась финансами и пристрастилась к кокаину во время рабочей поездки.
Его голова вскидывается, глаза потрясены. — Серьезно?
— Да. Ужасно, правда, — Я смотрю мимо него, на парковку. — Так что, я думаю, часть этого для него в том, что у него есть дочь, и он так и не смог забыть Эшли. Это было… очень легко для нас обоих просто впасть во что — то постоянное, не нуждаясь друг в друге.
Эллиот наклоняется вперед. — Мейси.
— Эллиот.
— Ты остаешься из — за Фиби?
Я смотрю на него, искренне смущенная. — Что?
— Фиби.
— Нет, я слышала это имя. Я просто не понимаю, как… — О. — Я поняла, что он хочет сказать. — Нет.
— Я имею в виду, она такая милая маленькая девочка без мамы… — Он говорит это так, как будто очевидно, почему я останусь здесь, и ладно, со стороны я могу понять, почему он так думает. Но он их не знает.
— Я ей не нужна, — успокаиваю я его. — У нее потрясающий, вовлеченный отец. Я — это… — Я машу рукой вокруг, неуверенно. — Этот аксессуар. Я имею в виду, давай будем честными: я не знаю, как… 'мама' в любом случае, так что, похоже, ей ничего от меня не нужно.
Он немного ворчит, глядя вниз на веточку, которую он медленно и методично измельчает. — Хорошо.
Я сверкаю глазами. — Что значит 'хорошо'?
— Это значит хорошо.
— Ты не можешь так долго думать, прежде чем сказать мне 'хорошо'. Это снисходительное 'хорошо'.
Он смеется и бросает палку на землю, прежде чем посмотреть на меня. — Хорошо.
Вызов. Он хочет со мной пообщаться, я вижу.
— Черт побери! — Я поворачиваюсь и смотрю на образовательный центр и серые облака, проплывающие за ним.
— Ей может понадобиться мама, когда у нее начнутся месячные, — тихо говорит он. — Или когда ее друзья будут придурками.
— Может быть, у нее будет друг, который будет ее слушать, — возражаю я, а затем поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него с подозрением. — Почему мне кажется, что ты пытаешься уговорить меня остаться с Шоном? Ты что, проводишь обратную психологическую обработку?
Ухмыляясь, он сдается. — Да ладно, давай поговорим о чем — нибудь другом. Любимое слово?
По моей коже пробегает жар. Я настолько не готова к этому, что мой разум замирает и внезапно не находится слов, нигде. — Мне нужно подумать… А тебе?
Его смех звучит как низкий гул. — Меллифлюи.
Я сморщила нос. — Это слишком громко сказано.
— Это точно, мэм, — рычит он с многозначительной интонацией.
За это в него бросают камешек.
— У тебя приятный голос, — пробормотал он, оттолкнувшись от скамейки, чтобы встать и подойти ко мне. — И давай. Твоя очередь. Ты не должна слишком много думать об этом, мошенница. Ты знаешь правила.
Я смотрю, как его губы раздвигаются, когда он смотрит на мой рот. Смотрю, как его язык высунулся.
— Лимеренция.
Нет другого такого слова: Состояние влюбленности в другого человека.
Глаза Эллиота поднимаются к моим, зрачки расширяются, как капля чернил в пруду. — Ты ужасна.
— Я и не пытаюсь ей быть.
Он кивает на указатель тропы, приглашая меня следовать за ним. Мы идем по тропинке, и это напоминает мне прогулки с ним по лесу Армстронга или по сухому руслу ручья летом. Это так странно, что кажется, будто прошла целая жизнь, и в то же время кажется, что это было две недели назад. Медленно наши шаги сходятся в хруст… хруст… хруст ног по гравию, двигающихся в тандеме. Он укоротил свои шаги, чтобы соответствовать моим.
— Ты счастлив, — спрашиваю я его.
Вопрос прозвучал так резко, что я ожидала, что он немного поколеблется, но он не поколебался. — У меня были моменты, когда я был счастлив, да.
Мне не нравится этот ответ. Я хочу, чтобы он был радостным, любимым, обожаемым, полным всего и всегда.
— Признаюсь, — добавляет он, — я чувствую больше этого рядом с тобой.
Это пьяняще, знать, что у меня есть сила, чтобы передать это.
— Ты счастлива? — спрашивает он.
— Я не была счастлива, — говорю я ему и чувствую, как он поворачивается, чтобы посмотреть на мое лицо. — И то, что ты снова рядом со мной, заставило меня это понять. — Мы останавливаемся на маленьком, скользком мостике посреди леса и смотрим друг на друга. — Ты заставляешь меня чувствовать так много всего, — признаюсь я, замявшись.
Он поднимает руку и осторожно натягивает мой хвост на кулак. — Меня тоже. Это всегда было правдой. — Переместив руку, чтобы провести ладонью по моим волосам, он пробормотал: — Кстати, я не пытался уговорить тебя остаться с Шоном. Я просто думаю, что ты слишком строга к себе.
Мои глаза скептически сужаются. — Я?
Кивнув, он сказал: — Я думаю, ты коришь себя за то, что была с Шоном. Именно поэтому я спросил о Фиби и…
— Эшли?
— Да. Эшли. — Он использует кончик указательного пальца, чтобы приподнять очки, и смотрит на густые деревья перед нами. — Ты ведешь себя так, будто ты с ним только потому, что это легко. Но в каком — то смысле он твой отец в этом сценарии, а ты — женщина, которая пришла после твоей мамы. Шон не так много может дать, но ты понимаешь, почему. В конце концов, ты бы не хотела пытаться заменить кого — то.
Я в шоке смотрю на него. Всего за несколько предложений Эллиот только что объяснил, почему мне имеет смысл быть с Шоном, и одновременно доказал, что он — Эллиот — единственный человек, который по — настоящему понимает меня. До этого момента я даже не замечала этой истины.
— Почему ты так добр ко мне? После всего?
Эллиот наклоняет голову, оглядывая меня. Конечно, он не видит все в таком свете. Он знает только о своем предательстве, но не о моем. — Потому что я люблю тебя?
Эмоции забивают мне горло, и мне приходится несколько раз сглотнуть, чтобы вымолвить слова. — Не думаю, что раньше я действительно замечала, насколько я оцепенела. Или заботилась, может быть.
Я вижу, как это задевает его, физически. — Мейс…
Я мрачно смеюсь над этим, над тем, как чертовски ужасно это звучит. — Это ужасно, не так ли?
Он резко делает шаг вперед, притягивая меня к своей груди. Одна рука гладит мой затылок, другая обхватывает мои плечи, и мне кажется, что я не плакала уже десять лет.
Тогда: Суббота, 3 июня
Одиннадцать лет назад
Мы с папой собрали вещи, чтобы провести лето в Халдсбурге. В моем желудке поселились нервные когти. Этим летом все было по — другому: Мы закончили младшие классы и были на пороге выпускного. Школа казалась более интересной, друзья — менее драматичными. И хотя мы с Эллиотом не пошли вместе на весенний бал — вообще не пошли, на самом деле, — лето всегда казалось тем временем, когда отношения между нами двумя претерпевали значительные изменения.
Мне было семнадцать. Эллиоту было почти восемнадцать. Прошлым летом мы целовались. Мы признались в чувствах. И с тех пор он смотрел на меня по — другому, скорее как на что — то, что можно поглотить, чем как на что — то, что нужно защищать. Как бы я ни пыталась думать, что мы можем остаться друзьями, которыми всегда были, я знала, что хочу большего. Он уже был одним из двух самых важных людей в моей жизни. Вместо того чтобы беспокоиться о том, как его потерять, я должна была сосредоточиться на том, как его удержать.
Я лежала на подушках в углу, когда он вошел в комнату в субботу после нашего приезда.
— Эй, ты, — сказал он.
При звуке его голоса я вскочила и бросилась к нему, обнимая его за шею. Это было совсем другое объятие: вместо того, чтобы создать осторожный треугольник — плечи соприкасались, больше ничего, — я прижалась к нему всем телом, от груди до живота и бедер. Конечно, я знала, что он тот самый Эллиот, который был всего несколько недель назад, когда мы в последний раз были в доме, но после всех моих нервных раздумий о том, каким может быть лето, я вдруг перестала чувствовать себя прежней Мейси.
Он замер на мгновение, а затем отреагировал этим крошечным, идеальным ворчанием облегчения. Наклонившись, он обхватил меня руками и выдохнул тихое — Эй, — на мою макушку.
На несколько вдохов все затихло, и весь мой мир состоял из ощущения биения сердца Эллиота о мое сердце и того, как его рука простерлась по моей пояснице.
— Я так рада, что наступило лето, — сказала я ему в шею.
Он отступил назад, все еще улыбаясь. — Я тоже. — Это было снова — бездыханная тишина между нами. А потом он нарушил ее, взяв в руки две книги. — Я принес тебе кое — что почитать.
— Что — то для нашей библиотеки?
Он сухо рассмеялся. — Не совсем. Возможно, ты не захочешь оставлять это без внимания.
Его слова смутили меня, пока я не посмотрела на обложки: 'Дельта Венеры' Анаис Нин и 'Тропик Рака' Генри Миллера.
Я была достаточно книжным ботаником, чтобы понять, что это не те книги, которые я могла бы найти в библиотеке моей школы.
— Что это, — спросила я, ища подтверждения.
Он пожал плечами. — Эротическая литература.
— Когда ты их купил?
— Пару лет назад. Я прочитал их в январе.
Я сглотнула. После моего откровения о том, что между мной и Эллиотом все определенно изменилось, эти книги ощущались в моих руках как раскаленные камни.
Эллиот опустился на футон. — Тебе интересно узнать о мальчиках и сексе, я подумал, что ты захочешь их прочитать.
Я почувствовала, что все мое лицо пылает, и передала книги обратно, избегая его взгляда. — О, все в порядке.
Я была готова сделать шаг вперед. Но мысль о сексе, да еще с Эллиотом, вызвала у меня легкое головокружение.
— Это нормально? — спросил он недоверчиво.
— Я не уверена, что они мне понравятся. — Мой голос был густым; ложь никак не хотела слетать с языка.
Он ухмыльнулся. — Круто. Ну, я все равно с ними покончил. Если ты не против, я оставлю их здесь.
Неделя каникул, и я сдалась. Невзрачные корешки книг смотрели на меня, дерзко. Я поставила их на полку между 'Путеводителем автостопом по галактике' и 'Дзеном и искусством ухода за мотоциклом' — то есть прямо на территории Эллиота, как намек на то, что он может взять их домой, если захочет.
Не то чтобы мне не было любопытно. Не то чтобы у меня не чесались руки взять их. Но когда Эллиот каждый день растягивался передо мной, рассеянно потягиваясь, чтобы почесать живот или скрестить ноги у лодыжки — движение каким — то образом переосмысливало и подчеркивало то, что существовало под пуговицами его джинсов… Я не была уверена, что мне действительно нужно больше эротики.
Увы, 'Дельта Венеры' была первой. Я начала ее на рассвете, за несколько часов — так я рассуждала — до того, как появится Эллиот.
Но, как обычно, он как будто знал.
— Оооо. Что ты читаешь? — спросил он с порога. Скудный дневной свет слабо освещал мою спальню позади него; он загораживал большую часть света шириной своих плеч.
Я проигнорировала нарастающий жар в щеках и повернулась обратно к обложке, как будто мне нужно было напомнить себе об этом. — О. Просто одна из книг, которые ты мне подарил.
— Ах, — сказал он, и я услышала довольную ухмылку в его голосе. — Ты тоже рано встаешь. Какая?
Не желая произносить название, я просто взяла книгу и помахала ею перед ним, стараясь выглядеть непринужденно, хотя я знала, что мое лицо пылает красным цветом.
— Не возражаешь, если я присоединюсь к тебе?
— Как хочешь. — Я перевернулась на живот и продолжила читать.
Ого.
Слова были почти слишком серьезными даже для уединения моих мыслей. Я всегда думала о сексуальных вещах так абстрактно, не языком, а визуально. А еще более интенсивные? Читая это, я поняла… Я всегда представляла себе Эллиота. Я представляла, как он подходит ближе и прикасается ко мне, что он может сказать или как он может выглядеть. Но никогда я не думала о таких словах, как трепетать, мучиться от желания и поглощать его, пока он не кончит.
Я чувствовала, что он наблюдает за мной, но старалась сохранить нейтральное выражение лица. — Хм, — сказала я задумчиво. — Интересно.
Эллиот выдохнул смех.
— Что ты только что прочитала? — спросил он некоторое время спустя, дразнящим голосом. — У тебя глаза сейчас выпадут из головы.
— Это эротическая литература, — сказала я, пожимая плечами. — Безопасные деньги говорят, что я читала что — то эротическое.
— Поделись.
— Нет.
— Да.
— Ни за что.
— Ничего страшного, если тебя это смущает, — сказал он, возвращаясь к своей книге. — Я не буду давить.
Мне было очень стыдно. Но, в то же время, я была взволнована этим и раздосадована этим. Это было сексуально, но так безлично. Я хотела наполнить его большим чувством. Его руки стали руками Эллиота. Ее руки стали моими. Я представляла себе эмоции, которых не было на странице. Мне было интересно, было ли то же самое с Эллиотом, когда он читал это, и заметил ли он, насколько… далеким все это казалось.
Я вдохнула воздух и прочитала: — Так и Венера родилась из моря с маленьким зернышком соленого меда внутри, который только ласки могли извлечь из темных уголков ее тела.
Эллиот уставился на свою книгу, сведя брови вместе, и мудрено кивнул. Его голос прозвучал немного хрипловато: — Это хорошая фраза.
– 'Хорошая фраза', — недоверчиво повторил я. — Это…
На самом деле, у меня не было окончания предложения. Это был уровень мышления, который у меня не было возможности или опыта сформулировать, но что — то в нем казалось знакомым, древним.
— Я знаю, — пробормотал он. — Тебе нравится все остальное?
— Все в порядке. — Я снова пролистала страницы. — Она немного безличная и… некоторые истории немного грустные.
Эллиот засмеялся, и я уставилась на него. — Что, — спросила я.
— Ты читала предисловие, Мейси?
Я нахмурилась. — Кто читает предисловие к эротике?
Он снова рассмеялся и покачал головой. — Нет, ты должна. Эти истории были заказаны богатым человеком. Ему нужен был только секс. Никаких чувств, никаких эмоций.
— О, — сказала я, глядя вниз на книгу, которая вдруг приобрела гораздо больший смысл. — Да, нет. Мне это не нравится. Не так.
Он кивнул, поправляя мешок с фасолью под собой.
— Ты читал это, — спросила я.
Он утвердительно хмыкнул.
— Тебе понравилось?
— Думаю, у меня была та же реакция, что и у тебя. — С тихим ворчанием он вытянул ноги, заложив руки за голову. Я не смотрела на пуговицы на его джинсах. И уж точно не дважды. — Это сексуально, но и отстраненно.
— Почему ты ее прочитал?
— Почему? — недоверчиво повторил он, поднимая голову, чтобы посмотреть на меня. — Я не знаю. Потому что я люблю читать? Мне нравится, что с помощью слов можно убедить людей, или разозлить их, или развлечь. Но ты можешь использовать их, чтобы… — Он пожал плечами, слегка покраснев. — Возбуждать людей тоже.
Я снова опустила взгляд на книгу, не зная, что еще сказать.
— Я не видел тебя с апреля, — сказал он. — Что случилось с весенней формальностью?
Смеясь, я сказала ему: — Никки пошла с Равешем.
— Конечно, она пошла. Драма всегда разрешается с самым скучным исходом. Но я имел в виду тебя.
— О. — Я уронила книгу и подняла руку, чтобы погрызть ноготь. — Да, я просто осталась дома.
Я чувствовала, что он наблюдает за мной, и он приподнялся на локте. — Я бы пришел, ты знаешь.
Глядя на него, я попыталась показать ему глазами, что я действительно не хотела идти. — Я знаю.
— Ты не хочешь, чтобы я познакомился с твоими друзьями? — спросил он, и его тон был игривым, но на дальнем краю чувствовалось искреннее беспокойство.
Я быстро покачала головой. — Дело не в этом. — Я посмотрела на него — на его лицо, которое теперь было почти идеально пропорциональным, на его выразительные глаза, полный рот, изогнутую челюсть. — Ладно, думаю, отчасти дело в этом. Я хочу, чтобы ты познакомился с ними, но я не очень хочу, чтобы они познакомились с тобой.
Он сморщил нос. — Хорошо?
— Я имею в виду, — сказала я, желая рассеять обиду, которую я видела на его лице, — я не очень доверяла Никки и Элизе в то время, и я чувствовала, что если бы они встретили тебя, они могли бы флиртовать с тобой — особенно на том танце — и я была бы в ярости.
Его брови поднялись вверх в знак понимания. — О.
— И еще… — Я снова опустила взгляд, обнаружив, что мне легче говорить эти вещи на коленях. — Это вроде как наш маленький пузырь. — Я неопределенным жестом обвела комнату. — И когда я встретила Эмму, для меня все изменилось. Раньше она была просто именем, и я могла притворяться, что ты не проводишь с ней больше времени каждую неделю, чем со мной.
— Но это не так, Мейс…
— Я просто использую этот пример, — объяснила я, поднимая взгляд. — Я не была уверена, что ты действительно захочешь иметь лицо, чтобы сопоставить его с этими именами, с которыми я провожу время.
На него снизошло некоторое прояснение. — О. Кажется, я понял.
Я думаю, он понял.
— Ты нравишься одному парню.
Я кивнула. — Да.
— Есть несколько парней. И они были на танцах. А мы с тобой — странная непара, и ты не была уверена, как…. — Он позволил словам оборваться, прежде чем сказать: — Ты не хотела, чтобы я в итоге чувствовал себя аутсайдером.
Я подтянула ноги под себя на футоне. — Да. Я просто думаю, что это могло бы быть странно. Ты не моя внешняя сторона, ты — моя любая сторона. Но в тот момент ты могла не заметить этого или не поверить мне. — Я подняла на него глаза и поспешно добавила: — Просто… говорю, исходя из своего опыта с Эммой.
— Хорошо, — пробормотал он.
— Я хочу, чтобы ты был в моей жизни, — осторожно сказала я, ступив носком ноги на обширный ландшафт Мор. — Я все время думаю о том, что мой настоящий страх — это не другие девушки, а потерять тебя. Я в ужасе от того, что я буду чувствовать, если тебя больше не будет в моей жизни.
Его глаза стали пристальными, а голос благоговейным: — Этого никогда не случится.
— А если мы начнем… и все пойдет не так… — Мне пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы подавить бурю, которая разразилась внутри меня при мысли об этом. — В любом случае. Я не думаю, что танец был первым местом для этого. Чтобы принести эту жизнь в ту. Это было бы слишком.
— Я понял. — Он встал, подошел к футону и сел рядом со мной. — Я уже говорил тебе, Мейс. Я хочубыть твоим парнем.
Протянув руку, он притянул меня к себе, пока я не прислонилась к нему и, наконец, не положила голову ему на колени. Он поднял свою книгу, а я свою, и я слушала ровный ритм его дыхания.
— Знаешь, — сказала я, глядя в потолок, в то время как он медленно проводил одной рукой по моим волосам, — эти книги были идеальным подарком.
— Как это?
— Номер сорок семь в мамином списке — сказать мне не заниматься сексом, пока я не смогу говорить о сексе.
Подо мной Эллиот был очень спокоен. — Да?
— Я просто думаю, что это хороший совет, я полагаю. Типа, если ты не можешь говорить об этом, тебе не стоит этим заниматься.
У него вырвался крошечный, нервный смешок. — Ты хочешь поговорить о сексе сегодня?
Хихикая, я легонько ударила его по бедру, и он притворился, что ему больно.
Я хотела, чтобы он тоже был моим парнем. Но уже тогда я знала, что мне нужны маленькие шаги. Я хотела медленного перехода. Я не хотела потерять ни одной драгоценной частички его.
Сейчас: Среда, 8 ноября
Шон лежит на диване и ждет меня, когда я прихожу домой после полуночи. Если не считать похода с Эллиотом, у меня был дерьмовый день. Зная, что я должна делать, но все равно избегая этого, я пошла на работу около трех часов дня — ужасное решение. В итоге я вынесла два смертельных прогноза и прекратила химиотерапию третьей, потому что маленькая девочка не могла вынести еще одну дозу (хотя рак мог). Я нахожусь в таком состоянии, когда я знаю, что делаю все хорошо, но мне кажется, что это не так, а вид Шона на диване усиливает самобичевание.
— Привет, детка. — Он похлопывает по подушке рядом с тем местом, где сидит.
Я перетаскиваюсь и падаю рядом с ним. Не совсем на него, и не в каком — то уютном положении. Во — первых, я в халате и хочу принять душ. А во — вторых, просто странно прислоняться к нему. Какое — то невидимое силовое поле отталкивает меня.
Словно прочитав мои мысли, Шон говорит: — Нам, наверное, нужно поговорить.
— Да, наверное, нужно.
Он берет мою левую руку в обе свои, массируя ладонь большими пальцами. Это прикосновение отвлекает, потому что оно чудесно и напоминает мне обо всех других чудесных отвлекающих вещах, которые Шон может делать с остальными частями своего тела.
— Я уверен, что ты несчастлива, — говорит он.
Я поворачиваюсь и смотрю на него. Проходит несколько секунд, прежде чем его лицо оказывается в фокусе, потому что он так близко, а я так устала, но когда это происходит, я вижу, как сильно это его напрягает. То, что он не говорил об этом, не значит, что он не думал об этом.
Мы с Шоном очень похожи.
— Ты, — спрашиваю я.
Пожав плечами, он признается: — Не совсем.
— Могу я кое о чем спросить?
Его улыбка искренняя. — Конечно, детка.
Его ответ не изменит моих чувств, но я должна знать. — Ты любишь меня?
Улыбка распрямляется, и он несколько секунд изучает выражение моего лица. — Что?
— Ты любишь меня, — спрашиваю я снова. — Серьезно.
Я могу сказать, что он воспринимает это серьезно. И я могу сказать, что он не столько удивлен тем, что я спросила, сколько удивлен своим собственным инстинктивным ответом.
— Все в порядке, — говорю я тихо. — Просто ответь.
— Я думаю, мне нужно слово между 'нравится' и 'люблю', которое означает…
— Я ее очень уважаю, — говорю я с улыбкой.
Никогда еще, за всю историю времен, расставание не было таким мягким. На воде едва заметна рябь. Так что, возможно, мы едва были вместе настолько, чтобы даже расстаться.
— Ты любишь меня? — спрашивает он, сведя брови.
— Я не уверена. –
— Что означает 'нет', — говорит он, улыбаясь.
— Я люблю тебя… как друга, — говорю я. — Я люблю Фибс. Мне нравится, как это просто, и как мало это требует от меня сейчас.
Он кивает. Он понимает.
— Но пытаться представить себе это — я делаю жест между нами — на всю оставшуюся жизнь, — говорю я, целуя его лоб. — Это немного угнетает. Такое ощущение, что мы оба идем по пути наименьшего сопротивления.
— Мейс?
— Хм?
— Разве путь наименьшего сопротивления для тебя не тот, что с Эллиотом? — спрашивает он.
Я замираю, обдумывая лучший ответ. В каком — то смысле, да, конечно, упасть в постель Эллиота было бы самым легким путем, и Шон это знает. Нет причин не быть честным.
Но какая — то часть меня верит, что Эллиот и я всегда были предназначены только для того, чтобы быть лучшими друзьями. Я так боялась сделать следующий шаг с ним, когда мы были подростками, и как только мы это сделали, все развалилось.
— У нас есть история, — осторожно говорю я. — По большей части неплохая история. Но он облажался. И я облажалась. И мы это не обсуждали.
— Почему?
Боже. Самый простой, очевидный вопрос.
— Потому что… — начинаю я. — Потому что, я не знаю… то время в моей жизни было действительно тяжелым, и я приняла несколько плохих решений, которые я не знаю, как объяснить. Очевидно, я также в основном мертва внутри и не очень хорошо выражаю эмоции.
Он садится, серьезно глядя на меня. — Знаешь что? Если бы Эшли пришла домой, была абсолютно чистой, и сказала мне это: — Шон, я приняла несколько плохих решений. Я не знаю, как их объяснить, — и я думаю, этого было бы достаточно.
— Правда, — спрашиваю я.
Он кивает. — Я скучаю по ней.
Я обхватываю его руками, прижимая к своей груди. Я не думаю, что Шон когда — либо плакал об уходе Эшли или о вполне реальной возможности того, что она никогда не вернется. Или о еще более ужасной вероятности того, что однажды раздастся звонок в дверь, и она попросит денег.
Или, что еще хуже, там будет полицейский, который скажет Шону, что она ушла навсегда.
— Останешься моим другом, — спрашиваю я.
— Да, — шепчет он, прижимаясь лицом к моей шее. — Да, мне это тоже нужно.
Через несколько дней я переезжаю. На самом деле это просто означает, что я упакую два чемодана, которые привезла сюда несколько месяцев назад, и перееду примерно в шесть кварталов. За менее чем семьсот в месяц я снимаю свободную спальню в доме Нэнси Итон — она врач в отделении, а ее дочь только что уехала в колледж на востоке. Это временная ситуация; не потому, что Нэнси не предложила комнату на неопределенный срок, а потому, что так кажется. У меня есть дом в Беркли, и я могла бы легко продать его и купить жилье в городе, но даже мысль об этом кажется предательством. Я могу сдать дом и позволить себе снять собственное жилье в городе, но для этого мне придется перебрать все вещи моих родителей, а к этому я тоже не готова.
— У тебя бардак, — говорит Эллиот на другом конце провода, после того как я вкратце перечисляю детали того, что делать с домом в Беркли.
Он понятия не имеет: я даже не сказала ему, что рассталась с Шоном. Если бы Эллиот знал, что мы с Шоном расстались, он бы немедленно приехал в город и пялился на меня до тех пор, пока я не сдалась бы, потянувшись, чтобы поцеловать его. Шон — единственный барьер. Он — буфер, дающий мне время подумать. Я не хочу, чтобы Эллиот заставил меня снова влюбиться в него или давил на меня, чтобы я приняла решение. Мне нужно время.
Я слышу, как что — то разбивается на заднем плане, и он бормочет расстроенное — Черт.
— Что это было, — спрашиваю я.
— Я просто опрокинул кастрюлю в раковину. Мне нужно помыть посуду.
— Ты должен.
— Как Шон? — спрашивает он.
Смена темы настолько резкая, что застает меня врасплох. — Хорошо, — говорю я и без раздумий добавляю: — Я думаю.
Я чувствую, как Эллиот замирает на другом конце провода. — Ты думаешь?
— Да, — отвечаю я. — Я была занята.
— Ты уклоняешься от ответа?
— Нет, — говорю я, морщась в поисках лучшей полуправды. Я оглядываю свою новую спальню, как будто правильный ответ материализуется где — то на стене. — Я просто не часто видела его в последние несколько дней.
— Что вы, ребята, делаете на День благодарения? — спрашивает он. — Это будет ваш первый совместный праздник, верно?
Черт.
— Думаю, я работаю.
— Ты думаешь? — спрашивает он снова, и звучит так, будто он ест. — Разве расписание ординаторов не расписано на годы вперед?
— Да, — говорю я, щипая переносицу. Я ненавижу врать ему. — Я собиралась поменяться, чтобы не работать на Рождество, но я не успела это организовать. Я, наверное, не буду работать.
Эллиот делает паузу — возможно, потому что знает, что я лгу, и пытается понять, почему. — Ладно, так у тебя есть планы или нет?
— Шон и Фиби едут к его родителям. — Я колеблюсь, затаив дыхание. — А я нет.
Я ожидаю, что он будет допытываться, проводить какое — то расследование на тему — Что это значит? — но он этого не делает.
Он просто прочищает горло и говорит: — Хорошо, значит, ты идешь сюда. Мне лучше помыть посуду до этого.
Тогда: Среда, 12 июля
Одиннадцать лет назад
Халдсбургское лето превратилось из теплого влажного гула пчел, ягод и солнечного света в хрупкий скрип пересыхающих ручьев и неослабевающую жару. По мере того, как проходили дни, казалось, что и мы стали двигаться медленнее. Нигде не было достаточно прохладно, кроме реки или комнаты. Но даже наше голубое, усыпанное звездами убежище стало казаться клаустрофобным. Эллиот был таким высоким; казалось, что он занимает всю ее длину. И в свои почти восемнадцать лет он вибрировал от сексуальной интенсивности — я чувствовала себя слишком переполненной нервной энергией, стараясь не прикасаться к нему. По утрам мы бродили по лесу возле домов, а днем гуляли по дороге или ездили в город за мороженым… но в итоге все равно возвращались в кладовку, ложились на пол и смотрели на нарисованные звезды.
— Скоро начнется школа, — сказала я, взглянув на него. — Ты рад?
Эллиот пожал плечами. — Конечно.
— Тебе нравятся твои занятия в Санта — Розе?
Он посмотрел на меня, нахмурив брови. — Почему ты спрашиваешь об этом сейчас?
Я просто думала об этом. О том, что осенью начнется учеба, и я буду приближаться к окончанию средней школы. О том, что мы с ним будем делать, когда закончим школу, и будем ли мы в итоге жить ближе друг к другу.
Жить друг с другом.
— Просто думаю об этом, вот и все, — сказала я.
— Да, наверное, я рад, что буду еще ближе к окончанию, — сказал он. — И занятия в SRJC прекрасные. Жаль, что я не решил приехать в Кэл на несколько дней в неделю.
— У тебя был такой вариант? — спросил я, потрясенная.
Он пожал плечами. Очевидное 'да'.
— Ты идешь на осенний бал с Эммой? — спросила я, возвращаясь к рисованию в своем блокноте.
— Мейси. Что? — Он выглядел озадаченным, а затем резко рассмеялся. — Нет.
— Хорошо.
— Ты хочешь пойти со мной? — спросил он.
— Ты хочешь, чтобы я пошла с тобой на школьные танцы?
— Нет? Да? После всех наших разговоров о том, как правильно сочетать наши выходные и будни, я не уверен в правильности ответа, — сказал он, поморщившись. — Но если ты не пойдешь со мной, я, наверное, не пойду.
— Правда? — спросила я, сердце колотилось. — Потому что я не хочу идти и получать смертельные взгляды от всех шлюх, которые тебя любят, но я не хочу, чтобы ты шел и чтобы на тебя глазели без меня, чтобы я тоже на них глазела.
Он покачал головой, смеясь. — Это не так.
— Значит, Эмма больше не пишет тебе постоянно?
— Не совсем.
— Ложь.
— Не пишет. — Он пристально смотрел на меня. — Она мне не нравится, она это поняла.
Я жеманно дрогнула ресницами. — Дело не в том, что я ревную.
— Конечно, нет.
В этот момент зажужжал его телефон, он посмотрел на него, прочитал сообщение, а затем засунул его обратно в карман. Он выглядел очень виноватым.
— Это было от Эммы, — догадалась я.
— Да. — Он ковырялся в несуществующих ворсинках на своих брюках. — Как будто Вселенная хочет, чтобы я сейчас выглядел как лжец.
— Что она сказала?
— Ничего интересного. — Он рассмеялся над моим скептическим выражением лица. — Клянусь, она никогда мне не пишет.
— Если ничего интересного, почему ты мне не говоришь?
Он посмотрел на меня. — Она просто попросила потусоваться.
— И все?
— Да.
— Ну, тогда дай мне свой телефон. Я скажу ей, что ты занят.
Он ухмыльнулся. — Ты включишь ту часть, где ты безумно ревнуешь?
Я перевернулась на спину и закрыла глаза. — Неважно.
— Или мы можем сделать несколько фотографий твоих сисек и 'случайно' отправить их ей.
— Господи Иисусе. Дай мне телефон.
Я потянулась за ним, но его длинная обезьянья рука легко отвела его от меня, и в итоге я упала на него сверху, мои сиськи оказались у него перед лицом. Он издал приглушенный счастливый звук и рассмеялся, произнеся несколько неразборчивых слов, полностью уткнувшись лицом в мою грудь.
Я закричала, отпрянув назад и толкаясь в его грудь, чтобы вырваться. — Извращенец!
Эллиот схватил меня за талию и перевернул, когда сидел, притянув меня назад к себе на колени и щекоча меня своими безумно длинными пальцами, впивающимися в мои ребра.
Я задыхалась и гоготала, извивалась, когда он щекотал, смеялась и держала его руку на своей талии, пока он не перекатился на меня.
Он нежно прижал меня к себе; его бедра идеально поместились между моих ног.
Мы оба замерли, задыхаясь, глядя друг на друга.
Мне было семнадцать, но я еще никогда не чувствовала ничего подобного. Он был твердым, прижимаясь ко мне.
Настроение вдруг стало совершенно иным, чем минуту назад, когда мы занимались борьбой.
Эллиот посмотрел вниз, на мой рот, а затем снова на мое лицо. Я хотела что — то сказать, пошутить насчет стояка в его штанах, что угодно. Но мое горло сжалось, а лицо горело.
Подперев локтем мою голову, он прошептал тихое: — Прости, — и начал слезать с меня.
Я поймала его, обхватив ногой его бедро, и его глаза вернулись к моим.
— Останься, — прошептала я.
Я думаю.
Возможно, это сказало мое подсознание, потому что я действительно не хотела, чтобы он вставал. Я была одержима тем, что было под этими пуговицами на его джинсах, и более того, я хотела знать, если… ну, я хотела знать, что может произойти.
Он шумно сглотнул. — Хорошо.
Я приподняла бедра, наблюдая, как его рот раскрылся, а глаза закрылись.
Эллиот двигался вперед и назад, прижимаясь ко мне всей своей твердой длиной, и сделал это снова. И снова. Его дыхание стало жестче, отбрасывая волосы с моей шеи, а потом его рука обхватила мою ногу, он затаил дыхание, и мы начали толкаться всерьез… вместе. Мое тело было сплошным инстинктом, преследуя что — то знакомое, находящееся вдалеке.
О, Боже, что мы делали?
Я провела руками по его спине. Если бы я все обдумала, я бы все испортила.
Это был Эллиот.
Это был мой Эллиот.
Я сжимала кулаки вокруг его футболки, думала о самых странных вещах, таких как его вес надо мной, о том, что я хочу поцеловать его, но не хочу отвлекаться хоть немного от ощущений, нарастающих внутри меня… а потом я закрутилась в странной петле, задаваясь вопросом, не привиделось ли мне это.
Мы занимались сексом, не снимая одежды.
Он был таким тихим, хотя, наверное, я тоже была тихой, потому что так внимательно прислушивалась, пытаясь понять, о чем он думает.
Мне нужно было больше. Мне нужен был он. Я никогда раньше не чувствовала такого сильного жара, даже когда думала о нем в одиночестве. Это был прилив сил по всей моей коже и тяжелая потребность внизу живота. Тепло его рта, опустившегося на мою шею, вырвало у меня крошечный, беспомощный звук. Он не сосал и не лизал, просто прижался ртом, приблизив свое дыхание к моему уху, чтобы я могла услышать его реакцию на каждый резкий выдох.
Он издал низкий рычащий звук, и я прижалась к нему, скрежеща, так близко. Я услышала звук, который издала — услышала, как из меня рвется тугая мольба о том, чтобы быстрее кончить.
Сильной хваткой Эллиот остановил меня, положив руку мне на бедро.
— Черт, — сказал он. — Подожди. Черт.
Внезапно он оттолкнулся и встал. Я села, с трудом выговаривая слова, но Эллиот уже вышел за дверь.
Что только что произошло?
Он…? Или он просто понял, что я начала, и испугался? В конце концов, действительно ли Эллиот хотел быть моим парнем, или он ошибался во всем этом?
Я с головой погрузилась в панику.
Вот так все и начинается. Вот так дружба превращается из идеальной и лучшей подруги на свете в ничто, кроме странных, грязных взглядов через весь двор.
Я сидела в комнате одна в течение часа, уставившись на страницы любой книги, которую я вытаскивала из большого книжного шкафа, и не читала ни слова.
Я считал до тысячи, а потом пойти к нему домой и извиниться.
Раз… два… три…
Двадцать восемь… двадцать девять…
двести тринадцать…
— Что ты читаешь? — Его голос доносился из дверного проема, но вместо того, чтобы войти и плюхнуться рядом со мной, он задержался там, прислонившись к раме.
— Привет! — сказала я слишком ярко, глаза смотрели куда угодно, только не на него. Я заметила, что он переоделся. Мое лицо пылало жаром, и я опустила глаза, уставившись на книгу в своих руках. Буквы названия медленно сплывались в одно слово, и я неумело указала на него. — Эм, я начала 'Айвенго'. Без буквы 'д'.
Когда я подняла глаза, на его лице мелькнуло замешательство, и он шагнул внутрь. — Правда?
— Да, — медленно сказала я, наблюдая, как он входит в комнату. Его губы растянулись в полуулыбке. — Почему ты так говоришь? Ты читала это около пятидесяти раз.
— Просто похоже, что ты уже прошла половину пути. — Почесав висок, он тихо добавил: — Это впечатляет.
Я моргнула и опустила глаза на случайно открытую страницу. — О.
Между нами возникла напряженная и плотная атмосфера, от которой у меня защемило в груди. Я хотела спросить его, смутила ли я его или… черт. Сделала ли я ему больно?
— Мейси…, — начал он, и я узнала этот голос. Этот голос был голосом, позволяющим не напрягаться.
Я попыталась рассмеяться, но это вышло как вздох, который был похож на непринужденный, но промахнулась на целую милю. — Мне так стыдно, Эллиот, серьезно. Мне так жаль. Давай не будем об этом говорить.
Эллиот кивнул, опустив глаза в пол. — Конечно.
— Мне жаль, что я это сделала, хорошо? — прошептала я, сидя на коленях.
— Что? Мейси, нет…
— Этого больше никогда не повторится, клянусь. Я просто играла. Я знаю, что я говорила 'давай не будем вместе, потому что это может все испортить', а потом я пошла и сделала это. Мне так жаль.
Он достал с полки книгу, и я вернулась к 'Айвенго' — теперь уже с самого начала — и читала два часа, но почти не понимала ни слова. Я винила в этом свое душевное состояние. Мысль о том, что я могла обидеть его, смутить или разозлить, разъедала меня, как капля кислоты в кишках. Она росла и грызла меня, и в конце концов меня так скрутило внутри, что я почувствовала, что могу заболеть.
— Элл?
Он поднял голову, глаза сразу же смягчились. — Да?
— Я сделала тебе больно?
Уголок его губ растянулся в улыбке, когда он боролся со смехом. — Нет.
Я выдохнула, как мне показалось, впервые за несколько часов. — Ладно, хорошо. — Я открыла рот и снова закрыла его, не зная, что еще сказать.
Он отложил книгу и придвинулся ближе. — Ты не причинила мне вреда. — Он искал мои глаза, ожидая. — Ты понимаешь, что я тебе говорю?
Я наблюдала, как медленно поднимаются его брови, а затем он улыбнулся своей коварной, сексуальной улыбкой…
— Ты имеешь в виду, что ты… — Я сделала круговое движение рукой, и он засмеялся.
— Да. Я… — Он подражал движению, глаза дразнили.
Мое сердце превратилось в победоносного монстра в моей груди, пытающегося вырваться наружу.
Я заставила его кончить.
— Я пытался убедиться, что ты первая, — признался он низким голосом, — но звук, который ты издала… когда попросила меня двигаться быстрее… — Он сглотнул, подняв плечо в знак молчаливого — О, хорошо.
— Ох. — Я уставилась на него, наблюдая, как он борется с румянцем. — Мне жаль.
— Мейси, не извиняйся. Я говорю тебе, что это было сексуально. — Он посмотрел на мои губы, и выражение его лица снова стало серьезным. — Иногда мне тяжело от того, что мы не вместе. Я никогда не знаю, где границы. Мне все время хочется их пересечь. Мы целовались, прикасались друг к другу, но потом снова становились просто друзьями, и это сбивало с толку. Что мы делали сегодня? Мне даже показалось, что этого недостаточно. — Он поднял руки вверх, глаза расширились. — Я не имею в виду, что ты должна делать больше. Просто я хочу всего этого с тобой. Я думаю об этом все время.
Я подумала о том, как сильно я тоже этого хочу. И как раньше я хотела гораздо большего, чем его тело поверх моего, наша одежда между нами. Сегодня я отдала бы ему все. И все равно, слова вырвались сами собой: — Но я умру без твоей дружбы.
Он улыбнулся и наклонился, чтобы поцеловать меня в щеку. — Я тоже.
Сейчас: Четверг, 23 ноября
Здание Эллиота узкое, с выцветшей бирюзовой штукатуркой, и, должно быть, когда — то было красивым викторианским до того, как его небрежно разделили на четыре тесные квартиры.
Входная дверь открывается в узкий холл справа и крутую лестницу, ведущую в квартиры наверху. Эллиот живет в доме номер четыре. Наверх и направо, говорит он. Каждая ступенька скрипит под моими ботинками.
Его входная дверь коричневого цвета, перед ней тонкий половик с цитатой Дикинсона 'Душа всегда должна стоять приоткрытой'.
Я поднимаю кулак и стучу.
Возможно ли, что я узнаю тяжесть его шагов и ритм его походки? Или я знаю, что он единственный, кто находится внутри — потому что я пришла рано? В любом случае, мой пульс учащается, и к тому времени, когда он поворачивает ручку и распахивает дверь, я чувствую легкое головокружение.
Где — то за последние десять лет Эллиот научился укладывать волосы и одеваться самостоятельно. На нем черные джинсы и хорошо полюбившаяся — то ли искренне, то ли искусственно — темная джинсовая рубашка, закатанная до локтей. Ноги у него голые.
Босые ноги. Квартира Эллиота. Где — то там внутри стоит кровать Эллиота.
Если я не буду осторожна, то даже не попаду сегодня домой.
Святое дерьмо, я в полном беспорядке.
— Мейси, — говорит он, обнимая меня и притягивая к себе, обхватив одной рукой за плечи. Когда он отходит, закрывая за мной дверь, улыбка, которую я вижу на его лице, может зарядить энергией небольшой город. — Ты здесь. Ты в моей квартире!
Наклонившись, он целомудренно целует меня в щеку. — У тебя такое холодное лицо!
— Я шла пешком от BART. На улице прохладно. — От места, где его губы прижались к моей коже, исходит тепло, и я откладываю пирог, который принесла, чтобы вытряхнуть из куртки плечи.
Он слегка отступает назад, удивленный. — Ты не водила машину?
— Я не фанат машин, — говорю я, улыбаясь.
Он берет мое пальто, молча наблюдая за этим. — Я мог бы заехать за тобой.
Прижимая ладонь к его груди, я шепчу: — Ты живешь в шести кварталах от станции. Я в порядке.
— Прости, я нервничаю. — Он слегка встряхивает плечами, как бы расслабляясь. — Я постараюсь быть спокойным насчет этого — насчет сегодняшнего вечера. Вероятно, у меня ничего не получится.
Я смеюсь, протягивая ему пирог с орехами, который я купила сегодня утром. — Это не рецепт твоей мамы, к сожалению. Они спускаются?
Он качает головой, а затем наклоняет ее, маня меня вглубь дома. Я следую за ним через крошечную гостиную в еще более крошечную кухню. — Они едут к будущим родственникам Андреаса в Мендосино. Мы не хотели, чтобы весь клан Петропулосов спустился к ним; его невеста, Эльза, единственный ребенок, и я не думаю, что они будут знать, что делать со всеми нами. Там только мама, папа, Андреас и Алекс.
— Кто придет сегодня? — спрашиваю я, наблюдая, как он выкладывает пирог на прилавок. Ему удалось разместить все необходимое на небольшом пространстве, и, несмотря на размеры, все сделано аккуратно.
Эллиот поворачивается, прислоняется спиной к прилавку и осторожно берется за него. Рубашка натянулась на его груди, распахнулась у воротника, обнажив край ключицы, намек на волосы на груди. Мое сердце колотится изнутри.
— Мой друг Десмонд, — говорит он и протягивает одну руку, чтобы почесать подбородок. — И Рейчел.
Я замираю, уставившись на него широко раскрытыми глазами. Инстинктивно я смотрю вниз, на то, что на мне надето, а затем снова на него.
— Рейчел придет?
Он кивает, внимательно наблюдая за мной. — Тебе будет некомфортно?
— Это действительно все, что ты мне дашь?
Улыбаясь, он снова берет меня за руку. — Давай закончим экскурсию.
Через дверь на другой стороне гостиной от кухни находится крошечная прихожая. Слева — его спальня. Справа — его ванная комната.
В ванной есть маленькая ванна, но нет душа, только гладкий шланг, прикрепленный к крану и свисающий вниз, шея согнута в поражении.
— У тебя нет душа, — говорю я, выходя обратно и ощущая внезапную близость его пространства. Все это так похоже на него: скудная мебель, кроме полок от пола до потолка, заставленных книгами.
Эллиот наблюдает за мной, когда я прислоняюсь к стене коридора. Пространство крошечное, и кажется, что он заполняет его своим ростом и солидной шириной груди.
— Не знаю, смогу ли я вынести только ванну, — бормочу я.
— Я называю ее шат, — говорит он.
— Это звучит грязно.
Я смотрю на его грудь, но слышу улыбку в его голосе: — Думаю, именно поэтому я так ее называю.
Он делает еще один шаг ближе. — Я все еще чувствую себя нереально, когда у меня есть собственное жилье. Как будто это какое — то маленькое чудо, что я живу здесь один. Это так отличается от того, как я рос.
— Тебе нравится жить одному? — спрашиваю я.
Он колеблется в течение трех ударов сердца в моем ухе. — Насколько честно ты хочешь, чтобы я был здесь?
Я поднимаю на него глаза. Ох. Я думаю, что то, что сейчас произойдет, вероятно, разрушит меня, но я все равно спрашиваю: — Я всегда хочу, чтобы ты был честным.
— Хорошо, — говорит он. — В таком случае, мне нравится жить одному, но я бы предпочел жить с тобой. Мне нравится спать одному, но я бы предпочел, чтобы ты была в моей постели. — Он тянется вверх, проводит пальцем по губам, обдумывая свои следующие слова, и его голос звучит ниже и тише. — Мне нравится приглашать друзей на День благодарения, но я бы предпочел, чтобы мы вдвоем праздновали наш первый День благодарения как пара, ели индейку с косточки, обнимались на полу.
— В нижнем белье, — говорю я, не задумываясь.
Его первая реакция на это — тихий шок, но он медленно тает в улыбке, которая нагревает мою кровь, заставляет что — то кипеть под моей кожей. — Ты сказала, что все 'сложно', да?
Меня спасает от моей рушащейся решимости молчать о Шоне стук в дверь позади него. Эллиот смотрит на меня, в его глазах горит какой — то срочный огонек, как будто он знает, что я собираюсь сказать ему что — то важное.
Я поднимаю подбородок к двери после того, как мы стоим и смотрим друг на друга почти десять безмолвных секунд. — Тебе, наверное, стоит ответить.
С небольшим рыком поражения он поворачивается и открывает дверь, чтобы впустить двух других гостей.
Первым входит Десмонд. Он ниже Эллиота ростом, но с толстыми мышцами, с гладкой темной кожей и улыбкой, которая, кажется, навсегда застыла в его глазах. Он протягивает Эллиоту миску с разноцветным салатом внутри и хлопает его по спине, благодаря за приглашение.
Следующей заходит Рейчел, но меня отвлекает от ее входа Десмонд, который подходит ко мне и представляется с густым австралийским акцентом. — Я Дес. Приятно познакомиться.
— Мейси, — говорю я, пожимаю ему руку и неловко добавляю: — Да, очень рада, что мы наконец — то встретились.
По правде говоря, я понятия не имею, как давно знаю Эллиота. У меня пересохло во рту, руки затекли.
Я поднимаю глаза и вижу, что Рейчел смотрит на меня. Она моргает и улыбается Эллиоту в ожидании представления.
— Рейчел, — говорит Эллиот, направляя ее вперед. — Это Мейси.
У нее короткие темные волосы, ярко — голубые глаза и веснушки на переносице и щеках. Когда она улыбается в этот раз, это выглядит, по крайней мере, частично искренне, и обнажает ряд ярких, ровных зубов. Она совершенно очаровательна.
— Привет, Рейчел. — Я протягиваю руку, и она отвечает на рукопожатие, прихрамывая.
— Очень приятно познакомиться, — говорит она и снова улыбается.
Слова вылетают прежде, чем я осознаю, что делаю: — Спасибо, что пришли.
Как будто я была здесь миллион раз. Как будто я здесь живу, как будто я принимаю гостей.
Она поворачивается к Эллиоту, ее глаза снова напряжены. Он уклоняется, даря ей ободряющую улыбку.
У меня в груди все переворачивается от ревности и собственничества. Мне не нравится их молчаливый обмен мнениями. Мне не нравится ощущение, что у них есть прошлое, ритм, непроизносимый язык.
— Куда мне это положить? — спрашивает она, поднимая холщовую сумку для продуктов с несколькими бутылками вина внутри.
— В холодильник, — говорит Эллиот, сжимает ее плечо и бросает на нее еще один долгий, ободряющий взгляд, прежде чем отпустить ее и вернуться на мою сторону.
Рейчел исчезает, и Эллиот смотрит на Деса, который слегка качает головой, когда она уходит.
— С ней все в порядке, приятель, — тихо говорит Дес. — Вперед. — А затем он поворачивается ко мне, распуская ухмылку. — И ты. Вот ты где. Во плоти.
Я отклоняю этот возможный разговор вопросом: — Откуда вы двое знаете друг друга?
— Регби, — говорит Дес.
Мой смех вырывается громче, чем я ожидала, и глаза Деса расширяются от волнения. — Я не знаю тебя, Мейси, но думаю, мы станем лучшими друзьями.
— Эй! — Эллиот протестует, смеясь.
Вернув свое внимание ко мне, Дес добавляет: — Вообще — то, он действительно очень хорош.
— Не может быть, — говорю я, сдерживая ухмылку, глядя на Эллиота во всей его книжной красе. — Этот парень? Регби?
— Да ладно, — говорит Эллиот, бросая на меня игриво обиженный взгляд.
— Я просто помню, как ты учился кататься на коньках, — говорю я.
Глаза Десмонда сужаются. — На коньках?
У меня вырывается громкий смех, и Эллиот берет меня за голову и рычит: — Ты угроза, — мне в волосы.
Мы боремся секунду, а затем останавливаемся в унисон, глядя вверх на звук тишины. Рейчел стоит прямо за дверью из кухни, держа в руках открытую бутылку вина. Глаза Дес мелькают между ней и Эллиотом.
— Кто — нибудь хочет вина? — спрашивает она. — Или… только я?
Дез испускает восхищенный смешок, думая, что ей смешно, но Рейчел остается неулыбчивой, подносит бутылку к губам и делает несколько глубоких глотков. Она убирает бутылку и вытирает рот тыльной стороной ладони.
Эллиот медленно освобождает меня от фиксации головы, поправляет рубашку, пока я приглаживаю волосы. У меня такое чувство, будто нас только что задержали за какое — то легкое преступное поведение. Вот мы стоим в его спартанской гостиной с этой суровой правдой, разложенной перед нами: Мы никогда раньше не имели дела с выпадениями. Самые неприятные моменты нашей жизни всегда отделялись от школьной недели или хранились в тайне в течение десятилетия. Я понятия не имею, как он отреагирует.
— Рейч, — тихо говорит он. — Давай.
Это мягкое наказание, которое я не могу представить, чтобы он когда — либо применял ко мне, но все же в нем есть соблазн, уверенность, которая кажется немного скользкой, слишком интимной.
— Что? — говорит она.
— Я думал, ты хочешь этого, — говорит он.
— Оказывается, это не так просто, как я ожидала.
С какой стати она думала, что это будет легко?
— Мне не нужно оставаться, — начинаю говорить я, но Дез и Эллиот быстро вступают в разговор.
— Нет, нет, нет, — говорит Эллиот, поворачиваясь ко мне.
— Не глупи, — говорит Дес. — Все в порядке.
Я смотрю на Рейчел, которая смотрит на меня с такой ровной яростью, что я точно знаю, о чем она думает: Я вовсе не в порядке.
— Ты его так отделала, — тихо говорит она.
— Рейчел, — говорит Эллиот, голос низкий, предупреждающий, — не надо.
— Что не надо? — Ее глаза поворачиваются к его лицу. — Вы уже поговорили? У нее есть какие — нибудь идеи?
Дес, кажется, находит причину, по которой ему нужно бежать в туалет именно в этот момент, и я тут же завидую, что он может просто уйти, а я должна стоять здесь, пока на нас сыпется шрапнель неловкости.
Но в то же время я хочу знать, что, по ее мнению, мне нужно услышать.
— Есть идеи насчет чего? — спрашиваю я его.
Эллиот качает головой. — Мы не будем делать этого сейчас.
Она отвечает, прислонившись к дверному проему на кухню: — Как сильно ты его поимела. Как никто…
— Рейчел. — Голос Эллиота, как лезвие, рассекает комнату. Я никогда, никогда раньше не слышала от него такого тона, и от этого по моим рукам бегут мурашки.
Я продолжаю смотреть на него, и мне требуются огромные усилия, чтобы не развалиться на части при мысли о том, что я здесь теряю. Я знаю, как выглядела моя жизнь после нашего расставания, но мне невыносимо думать о его жизни.
— Я почти уверена, что мы испортили друг друга, — говорю я. — Думаю, это то, что мы пытаемся исправить, не так ли? — Я снова смотрю на Рейчел. — Но все это не твое дело.
— Это было моим делом в течение пяти лет, — говорит она. Пять лет. Именно столько времени было и у меня. — И это действительно было моим делом, по крайней мере, в течение одного.
Что, блядь, это значит?
Эллиот поднимается, вытирая лицо. — Нам обязательно это делать?
— Нет. — Рейчел смотрит на него, потом на меня, потом идет через комнату, берет свою сумочку и выходит за дверь.
Тогда: Пятница, 25 августа
Одиннадцать лет назад
Летние каникулы закончились в палящий августовский день. Папа, Эллиот и я собирали вещи в машину, а потом Эллиот незаметно отошел в сторону, ожидая нашего обычного прощания.
Мы делали это уже в четвертый раз — прощание после лета, проведенного вместе, — но оно было самым тяжелым. Все изменилось.
Как это всегда было с нами — два шага вперед, два назад, — мы больше не целовались, и уж точно больше не проводили время, скрежеща по полу. Но в этом была новая нежность. Его рука находила мою, когда мы читали. Я дремала на его плече и просыпалась от того, что его пальцы запутались в моих волосах, а его тело, ослабленное сном, лежало рядом со мной, моя нога была перекинута через его бедро. Наконец — то появилось ощущение, что мы вместе.
Папа, казалось, тоже почувствовал это, и, закрыв люк своего нового универсала Audi с решительным щелчком, он натянуто улыбнулся нам и вернулся в дом.
— Нам нужно поговорить об этом, — тихо сказал Эллиот. Ему не нужно было объяснять, что он имел в виду.
— Хорошо.
Он взял меня за руку и повел в тень между нашими домами. Мы сидели, прижавшись спиной к стене дома и сцепив руки, на траве под окнами моей столовой, вне поля зрения жильцов обоих домов.
— Мы дурачились, — прошептал он. — И… мы прикасаемся так, как будто… мы больше, чем друзья.
— Я знаю.
— Мы говорим друг с другом и смотрим друг на друга, как будто мы больше, чем друзья… — Он запнулся, и я подняла глаза, уловив нежность в его выражении. — Я не хочу, чтобы ты шла домой и думала, что я делаю такие вещи с кем — то еще.
Мой рот искривился, и я вырвала длинную травинку. — Я тоже не хочу думать о том, что ты делаешь это с кем — то другим.
— Что мы будем делать?
Я знала, что он спрашивает не только об очевидных поцелуях, прикосновениях, отношениях между парнем и девушкой. Он имел в виду в более широком смысле, когда наши жизни начнут больше существовать вне шкафа или его крыши, и когда нам придется довольствоваться только одним или двумя выходными в месяц вместе.
Я проследила линии сухожилий на тыльной стороне его левой руки. Правой он медленно провел пальцем вверх и вниз по моей ноге, от колена до середины бедра.
— Какое твое любимое слово? — спросила я, не поднимая глаз.
— Зрелый, — ответил он без колебаний, его голос был низким и хриплым.
Мой румянец вспыхнул на коже, оставив на щеках жгучий красный след, который, как мне показалось, остался надолго после того, как он оставил попытки поймать мой взгляд.
— Твое?
Я подняла на него глаза, его ореховые глаза были широкими и любопытными, что — то более дикое едва сдерживалось в темном кольце черноты вокруг его радужки. Под поверхностью, под словом — Твое? — было что — то более голодное: зубы на коже, ногти, звук его рычания моего имени. Эллиот был сексуальным. Какой мальчик в нашем возрасте использовал слово 'зрелый'?
В мире не было больше никого, похожего на него.
— Прозрение, — тихо сказала я.
Он облизал губы и улыбнулся. Что — то под поверхностью стало темнее, настойчивее. — Это тоже хорошо.
Я посмотрела вниз на его руку, гладя ее большим пальцем, и сказала: — Я думаю, нам стоит перестать притворяться, что мы не вместе.
Когда я подняла глаза, его улыбка стала шире. — Я согласен.
— Хорошо.
— Я собираюсь поцеловать тебя на прощание, — сказал он.
Я наклонила лицо к нему и снова сказала — Хорошо, — когда почувствовала его дыхание на своем рту, его руку, обхватившую мою челюсть. Мои губы разошлись навстречу его губам, и, как и раньше, казалось естественным присосаться к его рту, позволить его языку коснуться моего, попробовать его звуки на вкус. Его пальцы скользнули в мои волосы, и теперь обе руки обхватили мою голову, прижимаясь ко рту.
И почему мы делали это здесь, где мы не могли лежать и целоваться, пока наши рты не онемеют, а тела не запылают? Даже от этого крошечного прикосновения мне было больно. Я хотела, чтобы он снова был надо мной, хотела последнего напоминания о его весе и жестком присутствии его потребности во мне, давящей между моих ног.
Я издала небольшой сдавленный вздох, и он отстранился, переводя взгляд с меня на него.
— Мы будем делать это медленно, — сказал он.
— Я не хочу делать это медленно.
— Это единственный способ убедиться, что мы сделаем все правильно.
Я кивнула в его руках, и он поцеловал меня еще раз. — Увидимся через две недели.
Сейчас: Четверг, 23 ноября
Дез выходит из ванной, вытирая руки о джинсы, как будто он зашел туда по обычным причинам, а не для того, чтобы спрятаться от битвы бывших в гостиной. Он смотрит вверх с яркой улыбкой, которая медленно тает, когда он понимает, что Рейчел больше нет с нами.
— Серьезно? — спрашивает он Эллиота, который беспомощно пожимает плечами.
— Я не знаю, что ей сказать, — говорит Эллиот. — Она сказала, что все будет хорошо. Но очевидно, что это не так.
Эллиот поворачивается и направляется на кухню. Я могу сказать, что его беспокоит то, что Рейчел ушла, и мне хочется думать, что это потому, что он человек с нежным сердцем, а не потому, что он беспокоится, что что — то испортил с ней надолго.
Но, Господи, кто мог не предвидеть этого за милю?
Он стоит у небольшого очага, наклоняется, чтобы проверить индейку, а затем опирается обеими руками о край плиты, делая несколько глубоких вдохов.
Я встречаю взгляд Деса, и он поднимает подбородок, говоря мне идти туда. — Он ужасен в этом дерьме.
И это выбивает меня из колеи. Я уверена, что Дес абсолютно прав, но мне нужно перестроиться, чтобы поверить в это: между нами двумя, Эллиот всегда был лучше в управлении сложными эмоциями.
Несмотря на то, что кухня светлая, с огромным окном в одном конце, она кажется крошечной. Я скольжу рукамипо спине Эллиота, чувствуя, как напрягаются мышцы, и перехожу к его плечам, разминая их.
Прикосновения настолько интимны, что я понимаю, что не могу долго лгать ему о Шоне, не выглядя при этом как заигравшаяся дразнилка. Он вопросительно смотрит на меня через плечо.
— Мне жаль, — говорю я. — Я чувствую, что, возможно, мне не следовало приходить.
Он поворачивается ко мне лицом, прислоняясь спиной к плите. — Я действительно хочу, чтобы ты была здесь. То, что ты была приглашена, не обсуждалось. У нее был выбор, приходить или нет.
— Я знаю, но вы с ней давно дружите.
Отвернувшись в сторону, он смотрит в окно, его челюсть напряжена, пока он думает. Его профиль такой… взрослый. В моем мозгу все еще слишком много образов молодого Эллиота. Смотреть на него сейчас — все равно что смотреть через телескоп в будущее. Так странно быть так близко к нему и представлять все моменты, которые он пережил без меня.
— Нам действительно нужно поговорить, в какой — то момент, — шепчет он.
— О Рейчел?
Он хмурится. — Обо всем этом, Мейс.
Я знаю, что мне нужно услышать, что он хочет сказать — и, Боже, я тоже должна ему свою историю, — но сегодня определенно не тот день, чтобы еще одна женщина расплавлялась в его квартире.
— Итак, — говорю я так же тихо, помня о Десе в соседней комнате, — давай найдем время. Может быть… после свадьбы Андреаса?
— Что? — Он снова поворачивается ко мне, брови опущены. — Это через месяц.
— Я думаю, месяц — это хорошо. — На стойке срабатывает пронзительный таймер, но мы оба не обращаем на него внимания.
Эллиот слегка покачивает головой. — У нас уже одиннадцать лет.
— Таймер, — зовет Дес из гостиной.
— Поскольку у меня сегодня выходной, я должна работать на Рождество. — Я смотрю мимо него, на вытяжку над его плитой. — Я беру четыре дня на Новый год для свадьбы, так что я буду работать почти каждый день между этим и тем временем, и мне нужно… — Мне нужно время вдали от работы, чтобы подумать, как распаковать все, что я должна ему рассказать. О Шоне, и о последней ночи, когда я видела Эллиота одиннадцать лет назад, и обо всем, что было потом.
Дез заходит на кухню и кричит на нас, прежде чем снова вынырнуть: — Эй, что — то пищит!.
Эллиот протягивает руку, грубо заглушая шум шлепком ладони.
Вернувшись ко мне, он низко пригибается, встречаясь с моими глазами, ищущими. — Мейси, ты знаешь, что я в любой день найду для тебя время. Любой клочок времени, который у меня есть, — твой.
Эта правда, данная так легко, парализует мои инстинкты, чтобы держать себя в руках, чтобы сделать передышку между окончанием помолвки и погружением в Эллиота. Мое первое признание проскальзывает: — Мы с Шоном расстались.
Я наблюдаю, как пульс учащается в его горле. — Что?
Я только что сбросила бомбу с облака. — Это не было — никогда — тем, чего я действительно хотела…
— Ты ушла от Шона?
Я подавляю желание заплакать от надежды, которую вижу в его глазах. — Я съехала, да.
Рука Эллиота поднимается к передней части моих джинсов, его указательный палец проникает внутрь, скользит к моему пупку, и он использует рычаг, чтобы притянуть меня ближе. — Куда?
— Я снимаю комнату в городе.
Кровь поднимается к поверхности моей кожи, жаждущая того, что, как я представляю, сейчас произойдет — его рот опускается к моему, подавляющее облегчение от этого, ощущение его языка, скользящего по моим губам, вибрация его звуков.
Я закрываю глаза и на секунду поддаюсь фантазии: скольжение его рук по моей рубашке вдоль талии, то, как он поднимет меня, положит на стойку, встанет между моих ног и прижмется ближе.
Поэтому я отодвигаюсь назад, дрожа от сдержанности. — Помнишь, что я сказала в Тильдене, — начинаю я, — о том, что с тобой я чувствую так много?
Он кивает, его взгляд прикован к моему рту, дыхание неровное.
— Я не хочу торопиться вслепую. — Я сглатываю, морщась. — Особенно не с тобой. Мы уже однажды все испортили.
Моргнув мне в глаза, его выражение немного проясняется. — Мы.
Между нами всегда была напряженность. Раньше это заставляло меня верить, что он — мой человек, а я — его. А теперь, он бросил свою девушку ради этого, я бросила своего жениха, но по правде говоря, мы снова общались всего один месяц после одиннадцати лет в глуши. Его лучший друг в другой комнате — незнакомец для меня, а женщина, которая только что ушла, знает о сердечной боли Эллиота больше, чем я. Мы все еще такие грязные.
— Давай съедим немного индейки, — говорю я, осторожно отталкивая его палец от моих джинсов. — Мне придется потрудиться, чтобы собрать слова воедино, хорошо?
Эллиот скользит рукой по моему бедру, бормоча: — Хорошо. Конечно. Все, что тебе нужно.
Я позволяю себе одно интимное прикосновение и использую его, чтобы прижать руку к его дико бьющемуся сердцу.
Тогда
Одиннадцать лет назад
От: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Дата: 1 сентября, 6:23 AM
Кому: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Тема: Скучаю по тебе
Как сумасшедший.
От: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Дата: 1 сентября, 6:52 AM
Кому: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Тема: по поводу: Скучаю по тебе
Прошло всего несколько дней, но я уже думаю, когда ты вернешься.
От: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Дата: 1 сентября, 8:07 PM
Кому: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Тема: по поводу: скучаю по тебе
Думаю, в эти выходные. Я зашла к Никки сегодня днем, и Дэнни был там. Они играли в видеоигры, и им было так весело, и все, о чём я могла думать, это то, что я хочу, чтобы ты был там.
От: Мейси Лиа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Дата: 1 сентября, 8:12 PM
Кому: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Тема: по поводу: скучаю по тебе
Черт. Папа говорит, что мы не можем в эти выходные, но, может быть, в следующие. Школа начинается во вторник, и он хочет сделать несколько вещей в эти выходные.
От: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Дата: 1 сентября, 9:18 PM
Кому: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Тема: по поводу: Скучаю по тебе
Я думаю, что это, наверное, хорошая идея, если мы просто постараемся не высовываться в течение недели. Иначе будет слишком тяжело. Я схожу с ума.
От: Мейси Леа Соренсен <minlilleblomst@hotmail.com>
Дата: 1 сентября, 9:22 PM
Кому: Эллиот П. <elliverstravels@yahoo.com>
Тема: по поводу: Скучаю по тебе
Как ты думаешь, это плохая идея? Быть вместе?
Мой телефон зазвонил, и на экране появилась фотография Эллиота. Я сделала ее всего неделю назад, когда он стоял на поросшем мхом камне в лесу за нашими домами и смотрел на деревья, пытаясь определить птицу, которую он видел. На фотографии солнце освещало его в профиль, подчеркивая его челюсть и рельеф груди под рубашкой.
Мое сердце колотилось так сильно, и когда я ответила, мой голос прозвучал гулко. — Алло?
— Мейси, нет, — сразу же сказал он. — Это не то, что я имел в виду.
Я кивнула, уставившись на свою стену и глянцевый плакат с единорогом, который висел у меня с восьми лет и который я так и не удосужилась снять. — Хорошо.
— Я просто имею в виду, — сказал он тихо, — что мы будем сводить себя с ума, переписываясь по электронной почте каждые десять минут каждый день недели.
Я села на кровать, скинув кроссовки. — Ты, конечно, прав. Просто сейчас все по — другому. Страшнее быть врозь.
— Это не по — другому. — Он выглядел запыхавшимся, как будто бежал трусцой по лестнице. — Мы всегда так чувствовали. Я здесь. Ты там. Как и раньше, мы по — прежнему принадлежим друг другу.
— Хорошо.
— И когда ты вернёшься, — сказал он, и я услышала, как закрывается дверь, — мы будем проводить вместе столько времени, сколько сможем.
Я свернулась калачиком в подушке, прижав телефон поближе. — Я просто хочу поцеловать тебя сегодня вечером, — прошептала я. — Я просто хочу, чтобы ты был здесь, рядом со мной, целовал меня.
Он застонал, а затем затих, и мое сердце заколотилось в груди от боли.
— Мейс, — сказал он. — Это все, чего я тоже хочу.
Мы замолчали, и я подумала, позволит ли он мне заснуть, разговаривая с ним по телефону, позже. Моя рука скользнула под рубашку, ощущая тепло моего живота, представляя его ладонь там.
— Еще только один год все должно быть так, — сказал он, наконец. — Подумай об этом. Мы заканчиваем школу весной. Наши жизни больше не будут раздельными. Все пройдет так быстро, и тогда мы сможем быть вместе, по — настоящему.
Сейчас: Воскресенье, 31 декабря
«Я здесь.»
«Я сейчас выйду.»
Я выхожу из своего номера в скромном мотеле L&M и попадаю под резкие блики зимнего солнца на асфальте. Прикрыв глаза рукой, я успеваю заметить Эллиота всего в десяти футах от меня, прислонившегося к двери со стороны водителя и держащего в руках небольшой букет нераспустившихся полевых цветов. При виде его выпрямления и пристального взгляда мне сразу вспоминаются все герои подростковых романов.
После тридцати семи дней мои глаза тоже хотят пить, впитывая каждый дюйм того, как он выглядит в смокинге, его волосы аккуратно расчесаны, лицо гладкое от тщательного бритья.
Мы несколько раз переписывались после Дня благодарения, немного разговаривали по телефону, когда у меня возникал вопрос о свадебном наряде или когда он хотел уточнить, где меня сегодня забрать, но я не видела его с тех пор, как он наклонился поцеловать меня в щеку у своей входной двери, наши животы были набиты индейкой и вином, и смотрел на меня многозначительно в течение трех тихих вдохов.
— Дай мне шанс, — сказал он.
Я пообещала, что дам. Вопрос заключался в том, захочет ли он еще этого, когда услышит то, что я скажу.
Я отпраздновала свое Рождество 22 декабря с Сабриной, Дэйвом и Вив. Просто наблюдая за ними с кухонного стула, потягивая вино, можно было легко заметить, как формируются их ритуалы: рождественский альбом Canadian Brass играл по кругу; Дэйв испек рождественское печенье из магазина; Сабрина пошла в гостиную, нанизывая крошечные белые огоньки вокруг их огромной елки. Это был еще один маленький удар осознания, подобный тем, которые я испытывала весь месяц, слушая, как коллеги рассказывают о том, чем они планируют заняться в свободное время: вечеринки, встречи выпускников, выпечка, полеты за город.
После того как я потеряла Эллиота и — конечно же — после того как я потеряла папу, я также потеряла всякую связь с традициями. Я жадно хочу их вернуть. Я хочу печь черничные кексы в рождественское утро и зажигать каландры по вечерам. Я хочу книги на день рождения и хот — доги на пляже на Новый год. Но я также хочу, чтобы День благодарения был днем, когда мы с Эллиотом сидим на полу, вдвоем в нижнем белье, и едим индейку с кости. Я хочу отмечать годовщину в постели весь день, разговаривая на расстоянии дюйма друг от друга.
Я готова.
Итак, я выхожу на потрескавшуюся парковку, неустойчиво ступая на каблуках, пытаясь грациозно подойти к нему. На самом деле я хочу прыгнуть в его объятия, но мне удается сдержаться и остановиться в футе от него. Он так хорошо пахнет, а когда он надвигает солнцезащитные очки, его глаза кажутся почти янтарными на солнце. Вступительные слова, которые я репетировала снова и снова в течение последнего месяца — Когда я ушла из дома Кристиана, я пошла в хижину. Я заснула на полу, и там папа нашел меня — затихают, превращаясь в далекое эхо.
Эллиот сжимает цветы в моей руке и наклоняется, целуя меня чуть ниже челюсти, как раз там, где пульс бьется сильнее всего.
Я наклоняюсь и вдыхаю цветы — на самом деле они ничем не пахнут, но они такие яркие, почти флуоресцентные. — Цветы. Разве вы не идеальная свадебная пара?
— Я собрал их вон там, — признается он, кивая на небольшой участок неухоженных сорняков на краю участка. Когда он оборачивается и усмехается, ему снова восемнадцать. — Мама не разрешила мне взять розу из номера.
Он оглядывает меня, его взгляд теплеет, поднимаясь по моей груди, шее, лицу. На мне новое платье, и я признаю, что чувствую себя просто потрясающе. Это приталенный мятый шелк — оранжево — красный цвет с маленькими, расшитыми бисером бретельками. Благодаря ему моя смуглая кожа кажется золотистой.
Наши глаза встречаются, и я чувствую, как улыбка расплывается по моему лицу. Мы разгрузим все позже. Предвкушение того, что бремя будет снято, заставляет меня чувствовать себя невесомой.
— Готова? — спрашивает он.
— Готова.
Эллиот ставит машину на стоянку перед огромным викторианским поместьем, и в наступившей тишине тикает двигатель. Повернувшись ко мне, он тихо спрашивает: — Ты в порядке?
Это была десятиминутная поездка; не может быть, чтобы он не заметил моей смертельной хватки за ручку двери все это время.
— Я в порядке.
— Хорошо, — говорит он теперь на выдохе и останавливает меня от выхода, положив руку на мою голую ногу, чуть выше колена. Прикосновение кажется тяжелым, и он, кажется, осознает это одновременно со мной, отводя пальцы.
Он выскакивает, пробегает вокруг передней части своего побитого 'Сивика' и открывает мою дверь с рыцарским размахом.
За его спиной возвышается поместье Мадрона, словно что — то из сказки, с широкими лужайками, обрамляющими обширное поместье. Это очень далеко от мотеля L&M. Конечно, я могла бы остановиться в доме в Халдсбурге, который мне принадлежит — там сейчас нет ни одного отдыхающего, снимающего жилье, — но, хотя мы освободим себя позже, идея остаться там одной, без папы, показалась мне несколько удручающей.
Эллиот стоит, ждет, пока я вылезу, и наконец протягивает руку вперед. — Ты застряла?
Нет, просто молча таю при виде тебя.
Я отжимаюсь, позволяя ему взять меня за руку, как только я встаю. — Я в порядке. Просто… здесь красиво.
Поскольку на улице прохладно, я накинула на плечи накидку, и Эллиот делает шаг вперед, поправляя ее на руке.
— Вот. — Он проводит большим пальцем по изгибу моего плеча. Его кожа светлее моей, и контраст цветов выглядит идеально. — Тебе будет достаточно тепло?
Я киваю, переплетая свою руку с его, пока мы идем к главному зданию. Сейчас полдень, и солнце мерцает над верхушками деревьев, оставляя их медово — золотистыми. Расположенное на холмах над округом Сонома, поместье Мадрона окружено акрами и акрами лесистой местности и имеет вид на обширные поля виноградных лоз. Садовые угодья, кажется, простираются во все стороны. По правде говоря, я должна быть более любопытной к этому святому месту, но, находясь рядом с Эллиотом после месяца, проведенного в раздумьях обо всем, имея его тело, прижатое прямо к моему, и зная, что в любую секунду я могу остановить его, повернуться к нему, поцеловать его… Я чувствую, что заглядываю за край каньона, а на дне находится огромная яма с мячом; я просто хочу нырнуть туда и поиграть.
Внутри поместья холл простирается прямо вперед, от главного входа отходят комнаты. Эллиот планирует подняться наверх и проведать Андреаса в комнате жениха. Вчера вечером я сказал Эллиоту, что еду из Беркли на машине, хотя на самом деле я заказал городской автомобиль, принял ксанакс и проспал всю дорогу. Я приехал в мотель, завалился в свою комнату и спал до тех пор, пока будильник моего тела не разбудил меня ровно в шесть утра.
Все это означает, что я до сих пор не видела никого из его семьи, и, признаться, я немного волнуюсь по этому поводу. Но хотя я счастлива исследовать территорию в одиночестве, оставив клан Петропулосов наедине с собой до церемонии, Эллиот не хочет этого.
— Пойдем со мной, — говорит он, направляясь к широкой лестнице. Праздники еще не убраны в коробки и не заперты до следующего декабря, и гирлянды по — прежнему празднично обвивают перила. Маленькая золотая елка украшает площадку наверху. — Они здесь.
— Я не хочу прерывать процесс подготовки, — говорю я, отступая назад, колеблясь.
— Прекрати. — Он смеется. — Ты шутишь, да? Если я поднимусь туда без тебя, они просто отправят меня обратно вниз.
Птичий рой приходит в движение в моей груди, когда я слышу, как мистер Ник кричит Джорджу, чтобы тот взял чемодан из машины, как Ник — младший о чем — то дразнит Алекс. Я слышу полный, круглый смех мисс Дины, и ее голос — все тот же — говорит Андреасу, что он должен позволить кому — то другому завязать его галстук — бабочку, потому что она выглядит как 'хромой Питер' на его шее.
Мы толкаем дверь, она со скрипом открывается, и вся комната погружается в тишину. Андреас поворачивается к зеркалу, где он возился со своим галстуком. Ник — младший и Алекс выпрямляются с тех мест, где они, похоже, боролись возле дивана.
Мисс Дина замирает, держа руку на заколке в волосах.
— Мейси! — задыхается она. Ее глаза мгновенно наполняются. Она роняет заколку и закрывает рот руками.
Я поднимаю руку в дрожащем порыве. Видя их лица, я возвращаюсь на десятилетие назад, как будто впервые за долгое время я дома. — Всем привет.
Эллиот притягивает меня к себе. — Разве она не выглядит прекрасно?
Я смотрю на него в шоке, но его ленивая ухмылка говорит мне, что он ничуть не стесняется под их пристальным взглядом.
— Потрясающе, — соглашается мистер Ник.
Алекс подбегает ко мне и обнимает меня за плечи. — Ты меня помнишь?
Я не видела ее с тех пор, как ей исполнилось три года, и не могла сказать ей, что с тех пор думал о ней каждый день. Смеясь, я обхватываю руками ее длинную, ивовую фигуру и спрашиваю: — Ты меня помнишь?
— Не надо, — говорит мисс Дина, качая головой. — Я сейчас заплачу.
Ник — младший смотрит на нее и стонет. — Ма, ты уже плачешь.
Эллиот отпускает меня, но не отходит, когда все подходят и обнимают меня. Когда Андреас доходит до меня, он шепчет тихое: — Спасибо, что пришла, — и я отвечаю своим собственным тихим: — Поздравляю.
Сцена снова взрывается шумом, когда Алекс начинает спорить с отцом о том, почему ей следует разрешить носить волосы поднятыми, а Джордж спорит с мисс Диной о том, где ему найти чемодан. Эллиот помогает Андреасу завязать галстук, а Лиз входит, неся поднос с закусками для свадебной вечеринки. На ней мерцающее голубое платье — очевидно, она одна из подружек невесты.
— Привет, Мейси! — говорит она, подходя ко мне. Под растерянным взглядом остальных членов семьи Эллиота она напоминает им, что мы видимся каждый день на работе, и комната взрывается заново, когда все вспоминают, что это значит — что маленькая Мейси теперь врач! — и меня обнимают снова и снова.
Наливают вино, волосы Алекс расчесывают вниз, а потом снова вверх, к ужасу ее отца и старших братьев, и все это время Эллиот рядом, его рука прижата к моей руке, сердцебиение моего близнеца, утешительное присутствие.
— Папа, — наконец говорит Эллиот с тихим, раскатистым смехом. — Ей четырнадцать. На ней платье в пол с рукавами. Она не забеременеет, если кто — то увидит заднюю часть ее шеи.
Мистер Ник несколько секунд смотрит на Эллиота, а затем качает головой в сторону дочери и жены. — Надевайте. Мне все равно. Это просто много кожи.
— Это моя шея! — хныкает Алекс, расстроенная. — Скажи парням, чтобы не смотрели, если их это так беспокоит.
— Аминь, — говорю я, улыбаясь ей. Ее благодарная улыбка подобна солнечному лучу, пробивающемуся сквозь окно.
Когда спор снова разгорается, Эллиот наклоняется и тихо спрашивает прямо у моего уха: — Хочешь прогуляться по саду?
Я киваю, дрожа от его близости, и он направляет меня к двери, положив руку мне на поясницу, а затем тянется к моим пальцам. Я чувствую внимание всей комнаты к нашим соединенным рукам, когда мы уходим, и смущенное '— Я думала, у нее есть парень?' Алекса, а затем резкое шипение мисс Дины: '— Шшшш!' и '— Они расстались, помнишь?' Андреаса нам вслед.
Эллиот смотрит на меня сверху вниз, ухмыляясь. — Все так, как ты помнишь?
Я прислоняюсь к его плечу. — Лучше.
Тогда: Суббота, 9 сентября
Одиннадцать лет назад
Первая поездка после лета — после нашего заявления о том, что мы вместе, после того сладкого, ноющего поцелуя — состоялась в середине сентября. В воздухе висела неумолимая жара бабьего лета, и я использовала это как предлог, чтобы провести все выходные в бикини.
Эллиот… заметил.
К сожалению, папа тоже заметил, и прямо потребовал, чтобы мы проводили время за чтением внизу или на улице, а не в комнате.
В ту субботу мы расстелили одеяло на лужайке перед домом Эллиота, под огромным черным дубом, и рассказали о своих друзьях, школе и любимых словах, но теперь это было совсем по — другому. Теперь мы шептали это, лежа лицом к лицу на боку, пальцы Эллиота играли с кончиками моих волос или касались моей шеи, его взгляд танцевал по выпуклостям моей груди.
В соответствии с правилом номер двадцать девять — когда Мейси исполнится шестнадцать и у нее появится первый серьезный парень, убедитесь, что она соблюдает правила безопасности — папа почти сразу после того визита посадил меня на таблетки. До восемнадцатилетия оставалось еще несколько месяцев, и папа сказал мне, что планирует позвонить моему 'женскому врачу', но только после того, как прочитает мне неловкую и неуклюжую лекцию о том, что это не разрешение на секс с Эллиотом, как таковое, но что он пытается защитить наше будущее.
Не то чтобы ему приходилось беспокоиться. Несмотря на то, что мы виделись каждые выходные в течение октября, мы с Эллиотом никогда не подходили так близко к сексу. С того дня на полу в шкафу, когда его тело накрыло мое, работая на инстинктах. И Эллиот был единственным, кто не торопил события, а не я. Он говорил мне, что это потому, что каждый крошечный шаг был первым, что все, что мы делали вместе, мы будем делать только в первый раз, с этим единственным человеком, всю нашу жизнь.
Казалось, это было предрешено, что мы будем вместе навсегда. Мы еще не признавались в любви. Мы не давали обещаний. Но представить, что я разлюблю Эллиота, было так же невозможно, как представить, что я задержу дыхание на час.
Поэтому мы осторожно прокладывали свой путь через исследования. Часами целовались. Плавали вместе в реке: мои ноги скользкие и холодные на его талии, мой живот покрылся мурашками, чувствительными от ощущения его голого торса, прижатого ко мне.
Будни в школе стали пронизаны этим отчаянным предвкушением. Мы договорились общаться по скайпу раз в неделю — по средам, — что делало мучительным сидение на уроках в этот день. В те вечера он смотрел на меня через камеру, широко раскрыв глаза. Я думала о том, чтобы поцеловать его. Я даже говорила ему, о чем я думаю, а он стонал и менял тему. После этого я забиралась в постель и представляла, что мои пальцы — его, зная, что он делает то же самое.
А выходные, когда у нас было хоть маленькое окно, превращались в сплошное пятно поцелуев на полу, наши рты двигались вместе, пока наши губы не становились сырыми, а дыхание — поверхностным от желания.
Но это было все. Мы целовались. Одежда не снималась, руки оставались на месте.
Пока не перестали.
Конец октября. На улице шел проливной дождь и было жалко. Папа уехал на машине в город за продуктами, оставив нас с Эллиотом одних в доме. Это не было преднамеренным. Он даже не оглянулся на нас, читающих в гостиной у дровяной печи. Он просто сказал, что у нас кончилось молоко, и он идет за продуктами на ужин.
Дверь закрылась с тихим щелчком.
Шины машины хрустели по гравию, пока звук не исчез.
Я посмотрела на Эллиота через всю комнату, и моя кожа вспыхнула.
Он уже полз по полу ко мне, а потом навис надо мной в тени мерцающего огня.
Я до сих пор помню, как он задрал мою рубашку, целуя дорожку от пупка до ключицы. Я помню, как он впервые в жизни разобрался с застежкой моего лифчика, смеясь мне в рот, пока его пальцы боролись с резинкой. Я помню, с каким благоговением его ладонь скользила от открытой застежки, вокруг моих ребер, под подкладкой. Его рука легла на мою обнаженную грудь, большой палец сомкнулся над пиком. Казалось, свет струился из каждой моей поры; удовольствие и потребность были почти ослепляющими. Вслед за этим он провел языком, влажным, его губы сомкнулись надо мной, посасывая, и я потянула его бедро между своих ног, обезумев от облегчения, качаясь на нем, пока не растаяла, впервые кончая перед ним.
Он смотрел на меня сверху вниз, зрачки огромные и черные, рот безгубый.
— Ты…?
Я кивнула, улыбаясь, одурманенная наркотиками.
Шины машины захрустели по гравийной дорожке, и Эллиот издал резкий, разочарованный смех, отъезжая в сторону.
— Мне все равно пора домой. — Он кивнул вниз.
Я тоже посмотрела вниз, на пятку его руки, прижатой к передней части джинсов, в поисках облегчения.
Он начал вставать, но остановился, по — прежнему стоя на коленях между моих ног, но теперь глядя вниз на мою обнаженную грудь. Это был первый раз, когда он действительно смотрел, и интенсивность его взгляда была как спичка, разжигающая топливо в моих венах. Я потянулась к его свободной руке.
Дверь машины захлопнулась.
— Мейси, — предупредил Эллиот, но его глаза оставались немигающими, а его рука двигалась без сопротивления, когда я потянула его ладонь вниз к своей коже.
— Ему еще нужно купить продукты. — Я положила его пальцы на свой живот и провела ими вверх по телу.
Багажник тоже захлопнулся. Эллиот рывком отдернул руку.
Медленно я села, застегивая лифчик и стягивая рубашку.
Папины ключи встали в замок, и он вошел, оглядев нас в гостиной. Я была там, где он меня оставил. Эллиот стоял на другом конце дивана, засунув руки глубоко в карманы.
— Привет, папа, — сказала я.
Он остановился, держа в руках продукты. — Все в порядке?
Эллиот кивнул. — Я просто ждал, пока ты вернешься, чтобы отправиться домой.
Я подняла на него глаза и усмехнулась. — Это было мило.
— Спасибо, Эллиот, — сказал папа, улыбаясь ему. — Ты можешь присоединиться к нам за ужином.
Папа вошел на кухню, а я посмотрела вниз на ширинку Эллиота с почти навязчивой потребностью почувствовать его под джинсами.
Он низко наклонился, так что мне пришлось заглянуть ему в лицо. — Я вижу, куда ты смотришь, — прошептал он. — Ты — проблема.
Я потянулась, целуя его. — Скоро, — тихо сказала я в ответ.
Сейчас: Воскресенье, 31 декабря
Территория поместья Мадрона составляет более восьми акров, и, клянусь, мы обошли каждый из них. Два часа мы прогуливались, перекидывались парой слов, болтали о пустяках: о наших любимых деликатесах, о позднем увлечении оливками Кастельветрано, о книгах, которые мы любили и ненавидели, о политических страхах и надеждах, о местах отдыха наших мечтаний.
И все равно, последний Новый год, когда мы знали друг друга, ощущается как кусок радиоактивного метеорита в банке на моей ладони. Я чувствую это каждую секунду. Я делаю все возможное, чтобы не открывать ее позже.
Послеполуденное солнце скрывается за деревьями, и на землю опускается прохлада. Автомобильные шины хрустят на гравийной подъездной дорожке вдалеке, заманивая нас обратно на большую лужайку, украшенную цветочными гирляндами и усеянную тепловыми лампами, коктейльными столиками и официантами, разносящими закуски перед церемонией.
— Мне нужно подняться наверх, чтобы подготовиться. Ты в порядке?
Я киваю, и Эллиот наклоняется, прижимаясь к моему лицу, целует меня в лоб, а затем в щеку, кажется, из инстинкта. Он не успевает осознать, что сделал, как отстраняется, улыбаясь мне. Ни разу по дороге в дом, чтобы встретиться с женихами, он не обернулся, широко раскрыв глаза от осознания того, что он только что поцеловал меня так, как делал это много раз, когда был моим.
Когда он уходит, я оглядываюсь вокруг, понимая, что никого здесь не знаю. Вся семья Петропулосов находится внутри, и хотя я видела кузенов, тетушек и дядюшек время от времени, я не знаю никого из них достаточно хорошо, чтобы просто подойти и завязать разговор.
Может быть, поэтому твой круг общения так мал, — раздается у меня над ухом голос Сабрины.
Маленький круг — это качественный круг, — фыркаю я в ответ, протягивая руку за креветкой, обернутой беконом, когда она проносится мимо меня на подносе.
Я подношу ее ко рту, когда рука обхватывает мой локоть. Повернувшись от удивления, я говорю: — Ой, извините! — и начинаю передавать закуску обратно, пока не понимаю, что это всего лишь Алекс, и я только что уронила креветку ей в руку.
Она смотрит на нее, потом на меня, затем пожимает плечами и засовывает ее в рот. — Пойдем со мной, — бормочет она, откусывая кусочек. — Мы сидим впереди.
— Что? — говорю я, сопротивляясь, когда она тянет меня вперед. — Нет, я…
— Не спорь, — говорит она, шагая вперед. — У меня строгие инструкции от мамы: ты — семья.
У меня перехватывает в горле — клубок ватных эмоций застрял там. Натянув на плечи свою накидку, я следую за ней к месту на стороне жениха, в самом первом ряду.
Алекс садится на третье место, а я сажусь рядом с ней на четвертое. — Скоро начнется, — говорит она. — Мама сказала мне сесть, чтобы люди подошли. Правда?
Я оглядываюсь на нее и вижу, что да, люди начинают прокладывать себе путь к юзерам, ожидающим у входа в проход. Места заполняются, солнце садится, и сцена захватывает дух.
— Я давно хотела встретиться с тобой, — говорит Алекс, глядя вперед на алтарь — небольшую деревянную арку, украшенную такими пышными цветами, что мне хочется протянуть руку и отщипнуть лепесток, чтобы убедиться, что он настоящий. — Что ж — встретимся снова.
— Со мной? — Ей было всего три года, когда мы с Эллиотом поссорились.
Ссора.
Боже, какая странная фраза. У других людей бывают размолвки. То, что произошло у нас, было похоже на разрыв. Но так ли это было на самом деле? Может быть, прорыв вдоль линии разлома. Молоток треснул по нашему слабому месту. А судьба вошла в него с отбойным молотком.
Алекс кивает, поворачиваясь ко мне. Она так похожа на Эллиот в четырнадцать лет, что у меня на секунду перехватывает дыхание, как будто меня ударили в солнечное сплетение. У нее лесные глаза, широко расставленные за очками. Ее волосы густые и темные, едва укрощенные цветами, приколотыми вокруг ее овального лица. Шея длинная, лебединая, руки тонкие и костлявые. На Алекс это выглядит как — то изящно; возможно, потому что она танцует и научилась использовать свое стройное телосложение в своих интересах. Тело Эллиота всегда напоминало ящик, полный инструментов: острые углы, длинные кости, опасные при неуклюжем обращении.
— Он так тебя любит, — говорит она. — Клянусь, он никогда не приводил девушку домой.
Мое сердце замирает.
Она кивает. — Серьезно. Мои родители думали, что он гей. Они говорили: — Эллиот, ты знаешь, мы любим тебя, несмотря ни на что. Мы просто хотим, чтобы ты был счастлив… — а он такой: — Я очень ценю это, ребята, а потом мы все просто уставились на него, типа: — Так когда ты собираешься привести своего парня домой?
Я немного смеюсь, не зная, что сказать. — Но в конце концов он привел кого — то домой. Я уверена, что она им понравилась.
Она пожимает плечами. — Рейчел была милой.
Мое сердце замирает. — Рейчел была первой девушкой, которую он привел домой? Это было — сколько, год назад?
Алекс оглядывается через плечо, чтобы проверить, как продвигается рассадка. Они немного заполнены, поэтому она наклоняется ближе, когда гитарист и вокалист начинают готовиться к исполнению процессии. — Мама назвала ее 'Мейси' три раза, когда она в первый раз пришла на ужин.
— Уф, — говорю я, — неловко. — Теперь, после встречи с Рейчел, я испытываю дополнительную симпатию. В той первой встрече многое приобрело смысл.
— В любом случае, — говорит Алекс, улыбаясь мне, — он в конце концов признался нам, что был влюблен в тебя еще со школы. Я рада, что ты вернулась в его жизнь. — Быстро подняв руки, она добавляет: — Даже если вы просто друзья. Ладно, я замолчу. — Она прикусывает губу, а затем поспешно добавляет: — И мне очень жаль твоего отца, Мейси. Я его не помню, но мама говорила, что он был очень хорошим человеком.
— Спасибо, милая. — Я обнимаю ее за плечи, притягивая к себе. — Я скучала по вам всем как сумасшедшая.
В толпе воцаряется тишина, когда гитарист начинает играть простую, ноющую прелюдию, прежде чем вокалист плавно переходит к версии Джеффа Бакли 'Аллилуйя'. Первыми к алтарю идут пожилые люди, предположительно бабушка и дедушка Элзы. Они сидят в секции напротив нас, пока мисс Дина и мистер Ник идут к алтарю с Андреасом между ними. Улыбка мисс Дины такая сияющая, что у меня перехватывает дыхание, и я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Дело не только в том, что это свадьба — хотя я всегда плачу на свадьбах. Дело в песне, в обстановке, в том, что я снова в объятиях людей, которых люблю больше всего на свете. Впервые за все время, сколько я себя помню, я не чувствую себя одинокой.
Андреас стоит во главе прохода и смотрит на свою невесту в ожидании. Мисс Дина сидит рядом с Алексом, но тянется к нему через колени, берет мою руку и держит ее так крепко, что я чувствую ее любовь, ее смятение и — превыше всего — ее облегчение в этом единственном, трепетном прикосновении.
Далее Ник — младший с одной из подружек невесты. Он пополнел, бочкообразный, как его отец, высокий, как оба его родителя. С бородой он больше похож на дровосека, чем на окружного прокурора. Если честно, я не могу представить его в акульей шкуре.
Затем Джордж и Лиз, рука об руку, с легкими улыбками. Они представляют собой такое идеальное сочетание счастливых лиц и уверенной походки, что я ловлю себя на том, что ухмыляюсь, и у меня разбегаются глаза.
Алекс протягивает мне салфетку. — Два плача, по обе стороны от меня.
— Шшш, — шепчет мисс Дина. — Просто подожди. Скоро это поразит тебя.
Я как — то не готова к этому — я забыла, что Эллиот пойдет к алтарю — и вид его, с миниатюрной белокурой подружкой невесты на руках, его спокойная улыбка, когда он смотрит в глаза собравшимся гостям, — это удар по эмоциям, плотно сжимающим мое нутро. Тепло вырывается наружу.
Он так хорошо выглядит.
Улыбающийся, ростом выше шести футов, с легкостью в своей коже. Он смотрит на меня после того, как оставляет подружку невесты возле алтаря, и наши глаза встречаются и задерживаются.
Прошло уже несколько часов с тех пор, как я думала о своем бывшем женихе, но, увидев Эллиота сейчас — у алтаря и в смокинге, — я поняла, насколько все было монументально неправильно с Шоном. И как неправильно это было бы с кем — то, кроме Эллиота.
Отступив назад, он занимает позицию во главе группы женихов и успевает отвести взгляд от меня, когда музыка меняется, и гитара начинает напевать начальные ноты песни Элвиса Костелло 'She'.
Толпа встает. Я знаю, что должна искать невесту, но моя голова направлена только вперед, и я не могу перестать смотреть на Эллиота.
Он чувствует мое внимание, я уверена, потому что он моргает, поворачивает голову и встречает мой взгляд. В его глазах звучит вопрос, игриво — очевидный. Что, черт возьми, с тобой не так?
Я не знаю, что еще сделать, поэтому просто произношу слово — Да.
Да, я твоя.
Да, я готова.
Да, я люблю тебя.
Тогда: Пятница, 8 декабря
Одиннадцать лет назад
— Боже, эта книга потрясающая, — прошептал Эллиот, переворачивая страницу.
Внутренне я злорадствовала. Наконец — то мистер Сноб МакКлассикспэнтс читает Уолли Лэмба.
Я перевернулась на живот и посмотрела на него, сидящего на футоне. — Я говорила, что он тебе понравится.
— Ты полюбила, — сказал он. — И я люблю.
Наконец — то нам разрешили вернуться в комнату вместе — дверь была открыта — потому что было слишком холодно, чтобы отправлять нас на улицу, а папа не хотел слушать, как мы шепчемся внизу весь день.
Выпускной год уже был совершенно безумным, и большинство выходных в ноябре мы проводили дома в Беркли, готовясь к подаче документов в колледж, сдаче экзаменов и защите дипломных работ. Мы пытались подать документы в школы в одних и тех же городах, если не в одни и те же колледжи, и интенсивность нашей потребности в координации заставляла нас постоянно проверять друг друга. Это был первый уик — энд, когда я действительно была с Эллиотом за последние пять недель, и было сильное подводное течение, которое толкало нас все ближе и ближе, и ближе друг к другу, даже с открытой дверью.
— Ты должен поклоняться мне, — сказала я ему.
Он посмотрел на меня поверх оправы своих очков, подняв брови. — Да.
Я усмехнулась. — Или быть моим рабом.
— Я бы хотел. — Он закрыл книгу, опираясь локтями на длинные бедра. — Так и есть. — Теперь я полностью завладела его вниманием.
— Обмахни меня пальмовыми ветвями и накорми крошечным сочным виноградом.
Казалось, что воздух перестал двигаться между нами.
— Скажи это слово еще раз, — хрипло попросил Эллиот.
— Веер.
— Нет.
— Крошечный.
Он вздохнул, превозмогая себя. — Мейси.
— Виноград.
Он вернулся к своей книге, издав усталый рык. — Заноза в заднице.
Я ухмыльнулась, облизала губы и дала ему то, что он хотел: — Суккулент.
Он поднял голову, глаза потемнели.
Дверь открыта.
— Сочный, — прошептала я снова, и он сполз на пол, наклонился, чтобы поцеловать меня в шею, щекоча. Я извивалась, поглядывая на дверь. — Ты такая зануда.
Его язык прошелся по моему горлу, и я услышала его улыбку, когда он сказал: — Запусти руку в мои штаны.
Я захихикала, резко прошептав: — Что? Нет. Мой папа буквально в двадцати футах от меня.
Наши глаза расширились в унисон, как вдруг на подъездной дорожке завелся двигатель автомобиля, шины захрустели вниз, вниз, вниз и затем исчезли.
— Хорошо. Я думаю, он больше, чем в двадцати футах, — пробормотала я.
Эллиот отступил назад и уставился на меня, глаза были темными и плотоядными, и это было похоже на выключатель, что — то всколыхнувший внутри меня. Я протянула руку и
наконец — то
наконец — то
положила руку на пуговицы на его джинсах, почувствовала то, что очень хотела почувствовать там.
— И что теперь? — спросила я. Это происходило. Это происходило. Я прикасалась. Это. Его — его.
Брови Эллиота поднялись до линии волос. — Ты не знаешь?
— Я не уверена? — сказала я, не оставляя больше вопросов, когда он рыкнул с улыбкой и накрыл мой рот своим.
Мы упали обратно на пол, ноги и руки спутаны, губы в синяках от зубов, грязные, отчаянные и совершенно идеальные. После всей вынужденной физической дистанции и обсуждений всего, что мы хотели бы сделать друг с другом, и никогда не зная, когда и как мы сможем побыть наедине, это крошечное окно было похоже на бриллиант 'Надежда', упавший в наши ладони.
Я никогда не знала этого чувства, этой боли, которая расцветала в моем животе и распространялась, ниже и горячее, прогоняя меня сквозь мои чувства и сводя всю мою вселенную к этому одному ощущению, а затем к следующему. И затем желание того, что было потом.
Моя рубашка слетела. Мои брюки были расстегнуты и сняты. Я придвинулась ближе, боясь, что даже обнаженные мы не будем достаточно близки, чтобы удовлетворить этот новый голод.
Он наклонился, облизывая мою шею, грудь, а затем вернулся ко мне, жадными губами всасываясь в мои, а затем снова спускаясь по моей груди. Его рука плотно прижалась к моему животу, а пальцы дразнили подол моего нижнего белья.
— Слишком быстро? — спросил он, тяжело дыша, и я покачала головой, хотя он не мог видеть меня оттуда, где его рот исследовал мою грудь.
— Нет, — сказала я вслух. Это было слишком медленно. Не слишком быстро — слишком медленно. Огонь потрескивал вверх и вниз по каждому нервному окончанию, и мне хотелось большего, даже если я не знала точно, что это такое.
— Черт, Мейси, я… это безумие. Хорошее безумие. Ты чувствуешься безумно подо мной.
Я засмеялась, потому что редкая несвязность Эллиота была странно обнадеживающей, а затем его губы оказались на моих, проглотив мой смех и сделав его своим, его язык скользнул по моему, а его рука обхватила мою грудь и сжала, наши звуки заглушались тем, что мы едва могли поднять себяна воздух.
Его пальцы снова спустились ниже, скользнули по моим ребрам, по пупку, ниже хлопка, именно туда, куда мне было нужно, и он издал придушенный звук одновременно с тем, как я выдавила из себя что — то нечленораздельное. Его бедра двигались по мне, стремясь к тому же ритму, что и кончики его пальцев, скользящие по моей коже.
В мгновение ока он двинулся вниз, стягивая с меня нижнее белье и целуя мой живот, бедра, а затем ниже, почти дикий от желания, которое отражало мое. Он дрожал подо мной, между моих бедер, плечи подрагивали под моей хваткой, и мне не хватало его веса сверху, но то, что он решил делать своим ртом, отвлекало меня от любых других связных мыслей. Это было теплое мягкое всасывание, руки на моих ногах, сопротивляющиеся тому, как они, казалось, хотели сомкнуться вокруг его головы, и безумное ощущение языка и губ, и его глотки воздуха. Он делал то, что я едва позволяла себе представить.
Он двинулся обратно, когда я начала задыхаться, кусая и целуя мою кожу, диче, чем я могла себе представить, но в тот момент я поняла, что между нами никогда не может быть иначе.
— Прости, — сказал он. — Я хотел продолжить, но… — Он закрыл глаза, прикусил нижнюю губу и застонал, словно пытаясь держать себя в руках.
— Все в порядке, иди сюда. — Я хотела, чтобы он прижался ко мне. Я хотела увидеть, как он нависает над моим телом, а затем выжечь этот образ в моем мозгу.
— Я серьезно думал, что кончу, — добавил он со смехом к моим губам, его рот все еще был влажным от меня, и в его прикосновениях чувствовалась настоятельная необходимость, что немного выводило меня из себя.
Я неумело надавила на его ремень, а затем мои пальцы вспомнили о функции, потянув за петли и расстегивая по одной увлекательной пуговице за раз, а затем мои руки почувствовали голую кожу его плоского живота, узкие бедра, мягкие волосы на задней части бедер, когда я спустила его брюки до колен.
Он был тяжелым на мне, твердым и плотным на моем бедре, и я выгнулась ему навстречу, желая потереться о него там.
— Я хочу, — начала я, потянувшись к нему и найдя его. Мой разум превратился в кашу от звука, который он издал, от ощущения его, такого теплого и твердого, в моей руке. — Ты хочешь?
— Заняться сексом? — спросил он, голова его бешено кивала, глаза восторженно смотрели на меня. — Да. Да. Хочу. Хочу, хочу, хочу, Мейси, но, блядь, у меня нет никакой защиты.
— Таблетка, — задыхалась я, когда он сдвинулся, и я почувствовала, как он скользит по моему бедру. Гладкая и мягкая кожа на чем — то совсем не мягком.
Эллиот удивленно поднял подбородок. — Ты принимаешь таблетки?
— Это было одно из маминых правил. Папа назначил мне их в октябре.
Он протянул руку между нами, и когда он потерся об меня, я полностью исчезла. Я едва услышала, как он спросил: — Ты уверена, Мейс? Посмотри на меня.
По мягкой пульсации его голоса я перевела взгляд с завораживающего места, где он собирался быть во мне, на его глаза, почти черные от голода, но терпеливые и ждущие.
— Пожалуйста, — сказала я. Мне было так хорошо. Если он и дальше будет так тереться об меня… — Я уверена.
Он посмотрел вниз и направил себя в нужное место, затем наклонился ко мне и положил локти на мои плечи. Это казалось самой естественной вещью в мире: мои ноги скользили вверх и по его бедрам, его губы нашли мои. Он продвинулся вперед, на дюйм. Еще не внутри, но уже там.
— Это не будет марафоном, — простонал он. — Я едва держусь.
— Я просто хочу почувствовать тебя.
Он продвинулся еще на дюйм, но остановился, когда я вскрикнула от волнения в моем теле, от слияния ощущений и стимуляции. Его глаза были прикованы к моему лицу, а затем закатились назад в его голову, когда я использовала свою ногу, обхватившую его бедро, чтобы быстро — и грубо — втянуть его в себя.
Я укусила его за плечо от резкой боли, его тело заглушило мой крик. Бедра Эллиота осторожно сдвинулись назад, а затем снова внутрь, и я почувствовала раздирающее удовольствие/боль от него, снова и снова, когда он начал двигаться всерьез, толкаясь в меня и вытягиваясь из меня снова, снова, быстрее.
— Ты в порядке? — задыхался он.
Мне удалось выдохнуть — Да.
— О, Боже, я…
Я прижала его к себе, обхватив его руками и ногами, мои глаза зажмурились от сильного сжатия, мое сердце хотело удержать его внутри больше, чем мое тело требовало его выхода.
— Я кончаю, — задыхаясь, произнес он, а затем задрожал под моими руками, его дыхание затаилось в плечах, когда он упал.
Я почувствовала, что это сделало с ним. Я чувствовала каждый сдвиг внутри себя.
Где — то в эхе я услышала звук, шаги, голос. Желание все еще отдавалось во мне эхом, рикошетом отражаясь от острой боли между ног.
Прикосновение Эллиота внезапно исчезло, вся передняя часть моего тела была прохладной без его присутствия, и я почувствовала странную, мгновенную пустоту. С затуманенной головой я поняла, что он отпрянул назад и тянет меня вверх.
— Мейси? — позвал папа снизу. Или под водой, я не могла быть уверена.
Лицо Эллиота проплыло в фокусе надо мной, его брови были влажными, глаза расширены, губы ярко — красные и все еще влажные от моих поцелуев. — Вставай, Мейс.
Потрясенная осознанием, я каким — то образом нашел свой голос и выдавил хриплое — Да, папа?
Эллиот натянул штаны и набросил рубашку на голову, в то время как мои собственные неуклюжие пальцы пытались надеть штаны. Я остановилась на блестящей полоске крови на бедре и, моргая, посмотрела на Эллиота, чьи глаза встретились с моими, когда он застегивал джинсы.
— Ты в порядке? — прошептал он. Шаги эхом отдавались по длинному коридору наверху.
— Да. — Я встала на слабые, трясущиеся ноги, чтобы найти свою рубашку, натянуть ее и засунуть бюстгальтер под подушку ногой, как раз когда вошел папа.
Он остановился в дверях, рассматривая сцену. Эллиот, устроившись на подушках в углу, читал мой потрепанный экземпляр 'Клуба радости удачи' без очков. Его лицо было красным, дыхание неровным. Я стояла возле двери и понимала, что понятия не имею, как выглядят мои волосы, но представляла, что они не могут быть хорошими. Эллиот зарылся в них пальцами, распустил мою косу и снова и снова проводил руками по моим волосам.
Мое тело содрогалось от воспоминаний.
Папа оглядел меня и ухмыльнулся.
— Привет, — сказала я.
И к его чести, он просто ответил: — Привет, ребята.
— Что случилось? — спросила я, стараясь не задыхаться.
— Мейс, милая, прости, но не могла бы ты быть готова к работе через час? Мне просто нужно было сбегать в город за факсом. Нам нужно вернуться сегодня вечером. — Он выглядел искренне извиняющимся.
У нас здесь еще две ночи, подумала я, но даже когда сокрушительное разочарование охватило меня, я с готовностью кивнула. — Нет проблем, папа.
Он помахал Эллиоту, который помахал в ответ, а затем ушел.
Медленно, я повернулась. Глаза Эллиота были закрыты, он закрывал лицо руками, задыхаясь от холода, и ему больше не нужно было казаться расслабленным.
Я придвинулась к нему, забралась к нему на колени, отчаянно желая ощутить его прикосновение к себе.
— Святое дерьмо, это было близко, — прошептал он.
Я кивнула. Я не хотела уходить. Адреналин ворвался в меня, заставляя мои конечности дрожать. Я хотела свернуться с ним калачиком и поговорить о том, что мы только что сделали.
Он повернул голову и поцеловал меня в висок. — У тебя была кровь. Я знаю, что это… нормально, но я просто хочу убедиться: Я сделал тебе больно?
Я подняла глаза к потолку, пытаясь найти ответ, который был бы одновременно правдивым и обнадеживающим. — Не больше, чем я ожидала.
Его губы нашли мои. Медленные, осторожные поцелуи покрыли мой рот, подбородок, щеки.
— Тебе нужно собираться, — неохотно сказал он, отстраняясь.
— Да.
Он встал, поднимая меня за собой, а затем опустил на землю. — Напишешь мне сегодня вечером?
Я кивнула. Меня все еще трясло. Из — за того, что мы сделали… и из — за того, что нас почти только что поймали за этим занятием.
Он обхватил мое лицо обеими руками, заглядывая мне в глаза. — Это было… нормально?
— Да. — Я подавила нервный смешок. — Я имею в виду… я определенно хочу сделать это снова. — Адреналин заставлял меня чувствовать себя быстрой и возбужденной.
— Хорошо. — Он судорожно кивнул. — Ладно, так мы поговорим? Ты в порядке?
— Да. — Я улыбнулась. — Ты?
Он сдержанно вздохнул. — Я собираюсь пойти домой, принять долгий душ и пережить все, кроме той минуты, когда твой отец стоял там, а я все еще был как бы твердым.
Я прислонилась к нему, прижавшись лбом к его груди. — Я не хочу уходить.
Его губы легли на макушку моей головы. — Я знаю.
— Мы только что занимались сексом? — тихо спросила я.
Большими пальцами он наклонил мое лицо так, чтобы я смотрела на него сверху. — Да. Мы занимались.
Он наклонился вперед, поцеловал меня раз, два, нежно в губы, а затем третий, глубокий поцелуй. Наконец он отстранился, поцеловал кончик моего носа и вынырнул из шкафа.
И я подумала, когда услышала его шаги, бегущие по лестнице, как странно и прекрасно, что мы никогда не говорили 'Я люблю тебя'. И нам это было не нужно.
Сейчас: Воскресенье, 31 декабря
— Несмотря на то, что мы родились у одних родителей и выросли в одном доме, мы с Андреасом не могли быть более разными, — говорит Эллиот, открывая свой свадебный тост и засовывая одну руку в карман брюк смокинга. Он стоит на переднем крае простора столов, цветов и свечей, и на его губах играет крошечная ухмылка.
— Я учился, а он… — Эллиот почесал бровь. — Ну, он был спортивным.
Гости понимающе смеются.
— Я был одержим, он был неряшлив. — Еще один благодарный гул. — Я выучил латынь, а он общался в основном на ворчании и хмурился. — На этом я присоединяюсь к искреннему смеху. — Но каждый, кто нас знает, понимает, что у нас есть одна важная общая черта. — Эллиот бросает короткий взгляд на меня, боковым зрением, как будто не может удержаться, а затем снова на Андреаса. — Когда мы любим, мы любим во имя добра.
Эмоциональный ропот прокатывается по комнате, и мое сердце растворяется в лужице теплого меда.
— Андреас встретил Элзу, когда ему было двадцать восемь. Конечно, у него и раньше были девушки, но ничего подобного. Однажды в субботу он вошел в дом мамы и папы с физически обветренным лицом. Глаза расширены, рот открыт, Андреас потерял способность говорить на своем обычном, очень базовом словарном запасе. — Снова поднимается смех, ликующий. — Он привел ее домой на ужин, и можно было подумать, что он пригласил английскую королеву. — Эллиот улыбнулся матери. — Он ворчал на маму, что она приготовит. Он пилил папу за то, что у него все время не идет игра 'Девятки'. Он ворчал на меня за то, что я не делаю что — то странное, например, не цитирую Кафку или не показываю фокусы с зеленой фасолью. Для человека, который никогда добровольно не убирался в собственной спальне, такое дотошное поведение было примечательным.
Моя улыбка широко расплывается по лицу; легкомысленная, влюбленная линия разлома.
— И с тех пор он был таким же внимательным, верным и преданным каждый день. Четыре года я наблюдал, как ты влюбляешься все сильнее. Сказать, что Эльза хорошо подходит Андреасу, значит преуменьшить. Очевидно, она любит мясные головы. — Смех. — И, видимо, мы ей тоже очень понравились.
Эллиот поднимает свой бокал, тепло улыбаясь своему брату и новой невестке. — Элс, добро пожаловать в нашу семью. Я не могу обещать, что она будет спокойной, но я могу обещать, что ты никогда не будешь так любима, как когда вернешься к нам домой.
Раздаются аплодисменты, звенят бокалы. Эллиот наклоняется, чтобы обнять их обоих, а затем возвращается на свое место рядом со мной.
Под столом он берет меня за руку. Его рука дрожит.
— Это было потрясающе, — говорю я ему.
Он наклоняется и улыбается, откусывая свободной рукой кусочек лосося. — Да?
Я наклоняюсь и прижимаюсь губами к его. Они теплые и немного шершавые, как мягкая наждачная бумага. Это все, что я могу сделать, чтобы не обнажить зубы и не укусить его за малейший кусочек. — Да.
Когда мои губы отрываются от его губ, на них остаются двойные лепестки помады. Я тянусь вверх, неохотно размазывая ее большим пальцем. Мне вроде как понравилось. Эллиот продолжает есть, улыбаясь мне, пока я вожусь с ним, и никогда в жизни я не чувствовала себя такой блаженной.
Ощущение пузырчатое, как от выпитой рюмки — то, как она согревает путь от горла до желудка. Но здесь все кажется теплым. Я притягиваю его руку к себе поближе, к себе на колени, высоко на бедро. Он останавливается с вилкой на пути ко рту, посылая мне лукавую улыбку, но затем берет кусочек и жует, наклоняясь влево, чтобы прислушаться, когда Андреас стучит его по плечу.
Начинается музыка для первого танца, и Андреас с Элзой встают, выходят в центр зала, танцуют соло всего несколько тактов, прежде чем диджей вызывает всех. А потом выходят мисс Дина и мистер Ник, а затем и родители Элзы. Эллиот смотрит на меня, приподняв бровь в явном вопросе… и вот мы начинаем.
Он ведет меня к месту в центре танцпола, обхватывая меня рукой за талию, пока я не оказываюсь прямо напротив него: грудь к груди, живот к животу, бедра к бедрам.
Мы раскачиваемся. Мы даже не танцуем. Но наша близость воспламеняет мое тело, и я чувствую, что и его тоже. Прямо напротив меня, он наполовину тверд, его поза демонстрирует голод, который он испытывает.
Я тоже хочу быть ближе. С одной рукой, зажатой в его руке, другая на его плече, скользит по шее, затем — медленно — в его волосы. Эллиот прижимает наши соединенные руки к груди и наклоняется, прижимаясь щекой к моей.
— Я люблю тебя, — говорит он. — Мне жаль, что я не могу справиться с реакцией моего тела на тебя.
— Все в порядке. — Я отсчитываю пятнадцать ударов сердца, прежде чем добавить: — Я тоже тебя люблю.
Он реагирует на это крошечной заминкой в дыхании, легкой дрожью в плечах — он впервые слышит, как я говорю это.
— Правда?
Моя щека трется о его щеку, когда я киваю. — Всегда любила. Ты знаешь это.
Его губы настолько близко к моему уху, что касаются раковины, когда он спрашивает: — Тогда почему ты меня бросила?
— Мне было больно, — говорю я ему. — А потом я сломалась.
Теперь он реагирует. Его ноги останавливаются на полу. — Что сломало тебя?
— Я не хочу говорить об этом здесь.
Он отстраняется, его глаза мелькают между моими, как будто там могут быть разные сообщения. — Ты хочешь уйти?
Я не знаю. Я хочу уйти… но не для того, чтобы поговорить.
— Когда смогу, — говорю я. — Позже — хорошо.
— Где?
Где угодно. Все, что я знаю, это то, что мне нужно побыть с ним наедине. Нужно в этой беспокойной, напряженной манере. Я хочу быть с ним наедине.
Я хочу его.
— Мне все равно, куда мы пойдем. — Я скольжу другой рукой по его груди, по шее и в волосы. У Эллиота перехватывает дыхание, когда он понимает, что я делаю: притягиваю его к себе, чтобы поцеловать.
Его губы накрывают мои в горячке, руки двигаются, чтобы обхватить мое лицо, прижать меня к себе, как будто мой поцелуй — нежная, мимолетная вещь.
Его поцелуй — это истошная молитва; преданность льется из него. Он посасывает мою нижнюю губу, мою верхнюю, наклоняет голову, чтобы поцеловать еще и еще глубже, прежде чем я отстраняюсь, напоминая ему крошечным движением глаз, где мы находимся и сколько людей это заметили.
Эллиоту на них наплевать. Он берет меня за руку и ведет вниз по ступенькам с освещенной танцплощадки в сад.
Наши туфли шаркают по мокрой траве. Я подтягиваю платье в кулак и бегу за ним.
Мы спускаемся все глубже по тропинке, в черноту, где я слышу только жужжание насекомых и шелест ветра в листьях. Голоса исчезают в свете позади нас.
Тогда: Воскресенье, 31 декабря
Одиннадцать лет назад
Папа материализовался рядом со мной, держа в руках фужер шампанского для него и фужер того, что подозрительно пахло имбирным элем, для меня.
— И даже ни одного бокала? — спросила я, притворно хмурясь. — Эта вечеринка — отстой.
Папа принял это как должное, обведя комнату впечатляющим взглядом, потому что эта вечеринка, совершенно очевидно, не была отстойной. Она проходила в Садовом дворе отеля 'Палас' и была заполнена красивыми людьми, с которых сыпались драгоценности и которые были — к счастью — удивительно оживлены. Вся комната была украшена тысячами, может быть, даже миллионом крошечных белых огоньков. Мы встречали Новый год в самом сердце созвездия. Несмотря на то, что я была вдали от Эллиота, я не могла пожаловаться.
До полуночи оставалось всего несколько минут, а вокруг нас уже сгущалась толпа, прижимаясь к бару, чтобы все успели выпить до наступления Нового года.
Мой клатч, зажатый под мышкой, начал вибрировать. Я посмотрела на папу, который дал мне единственный разрешающий кивок, и вышла в коридор.
Я опустила взгляд на телефон. Одиннадцать пятьдесят пять. Мне звонил Эллиот.
— Привет, — сказал я, задыхаясь.
— Привет, Мейс. — Его голос был густым и счастливым.
Я прикусил губу, чтобы не рассмеяться. — Вы выпили пару коктейлей, мистер Петропулос?
— Один или два. — Он засмеялся. — Видимо, я легкомысленный.
— Потому что ты не пьешь. — Продвигаясь вглубь тихого коридора, я прислонился к стене. Шум с вечеринки слился с фоновым шумом: голоса, звон бокалов, музыка. — Где ты?
— На вечеринке. — Он замолчал, и я услышала шарканье на заднем плане, звук дверного звонка вдалеке. — В… чьем — то доме.
– 'Чьем — то'?
Он колебался, и по выдоху воздуха, который я услышала на другой линии, по тому, как он держал трубку, я поняла, что будет дальше. — У Кристиана.
Я замолчала на мгновение. Я знала о Кристиане достаточно, чтобы почувствовать слабое беспокойство по поводу его влияния. Все всегда становилось слишком диким, когда рядом был Кристиан, по крайней мере, так говорил Эллиот. — Ах.
— Не надо 'Ах', Мейси, — сказал он, голос низкий и медленный. — Это домашняя вечеринка. Это вечеринка с большим количеством людей в большом доме.
— Я знаю, — сказала я, сделав глубокий вдох. — Просто будь осторожен. Тебе весело?
— Нет.
Усмехнувшись этому, я спросила: — А кто еще там есть?
— Люди, — пробормотал он. — Брендон. Кристиан. — Пауза. — Эмма. — Мой желудок сжался. — Другие люди из школы, — быстро добавил он.
Я услышала, как что — то упало и разбилось на заднем плане, тихое: — Ой, остановись, — Эллиота и смех девушки, которая назвала его по имени, прежде чем он, казалось, переместился в более тихое место. — И, я не знаю, Мейс. Тебя здесь нет. Так что мне плевать, кто здесь.
Я натянуто рассмеялась. Этот звонок был как толчок вперед, в жизнь, где мы вместе пили пиво, жили в общежитии и часами оставались наедине. Я чувствовала, как наше будущее надвигается, дразня.
Заманчивое.
— Где ты? — спросил он.
— Я на шикарном вечере.
— Точно, точно. Черный галстук. Общество.
Я оглянулась через плечо на широкий бальный зал. — Все вокруг меня навеселе.
— Звучит ужасно.
— Звучит как твоя вечеринка, — отмахнулась я, наблюдая за папой, который разговаривал с симпатичной блондинкой в другом конце зала. — Похоже, папа неплохо проводит время.
— Ты надела что — то модное?
Я посмотрела вниз на свое мерцающее зеленое платье. — Да. Зеленое платье с блестками. Я похожа на русалку.
— Как диснеевская принцесса?
Я засмеялась. — Нет. — Проведя рукой по животу, я добавила, — Но я думаю, тебе бы понравилось.
— Оно короткое?
— Не совсем. Длина до колена?
— Обтягивающее?
Прикусив губу, я понизила голос. Без необходимости, конечно: вечеринка была шумной. — Не в обтяжку. Облегающее…
— Эх, — хмыкнул он. — Разве ты не предпочла бы быть в джинсах и толстовке со мной? На моих коленях?
Я хихикнула над его отсутствующим фильтром. — Определенно.
— Я люблю тебя.
Я замерла, закрыв глаза при звуке этих слов.
Скажи это снова, подумала я, и тут же задалась вопросом, действительно ли я хочу услышать от него такое признание: когда он пьян — впервые, насколько я знала, — и находится за много миль от меня.
— Люблю, — прорычал он. — Я люблю тебя так чертовски сильно. Я люблю тебя, я вожделею тебя и хочу тебя. Я люблю тебя как человека, с которым я хочу быть всегда. Я просто… Мейси? Ты выйдешь за меня замуж?
Время остановилось. Планеты то сходились, то расходились. Проходили годы. Голоса, музыка и звон бокалов вокруг меня исчезли, и все, что я могла слышать, это эхо его прозвучавшего предложения.
Я заикалась от нескольких звуков, прежде чем смогла заговорить.
К сожалению, — Что? — было первым, что удалось произнести связно.
— Черт, — простонал он. — Черт, я только что все испортил.
— Эллиот…?
Его голос звучал приглушенно, когда он сказал: — Ты придешь ко мне? Я хочу попросить тебя выйти за меня замуж. Лично.
Я оглядела комнату, мое сердце гулко стучало в груди. — Я… Элл… Я не уверена, что смогу прийти сегодня. Это очень важно.
— Это грандиозно. Но это реально.
— Хорошо. Я тебя поняла, — сказала я, прищурив закрытые глаза. Он сказал мне, что любит меня, и попросил выйти за него замуж в одном разговоре. По телефону. — Просто… папа ни за что не позволил бы мне выехать на дорогу со всеми этими пьяными людьми.
Он молчал так долго, что я посмотрела на свой телефон, чтобы убедиться, что не потеряла звонок.
— Эллиот?
— Ты любишь меня?
Я выдохнула и смахнула слезы. Я не хотела этого разговора — как я хотела обсудить наше будущее — но вот он был перед моим лицом, требуя, чтобы все произошло именно так. — Ты знаешь, что да. Я не хочу делать это по телефону.
— Я знаю, что не хочешь, но понимаешь ли ты, что я имею в виду? Ты хочешь жениться на мне? Ты хочешь, чтобы это было навсегда? На Козьей скале, и в библиотеке, и гуляя повсюду, и путешествуя. Ты хочешь прикасаться ко мне и быть со мной, и просыпаться с моим ртом на тебе, и ты хочешь, чтобы я был тем, кто даст тебе оргазм или… блядь, смотреть, как ты его получаешь, или что угодно? Думаешь ли ты о жизни со мной или о браке со мной?
— Элл…
— Думаю, — сказал он, задыхаясь. — Все время думаю, Мейси.
Я почти не могла говорить, так сильно бился мой пульс. — Ты знаешь, что я тоже.
— Приди ко мне сегодня вечером, пожалуйста, Мейси, пожалуйста.
Шумовые колонки начали взрываться, конфетти сыпались из невидимых контейнеров где — то высоко над моей головой, но я слышала только треск телефонной линии.
— Я приеду в следующие выходные, хорошо?
Он вздохнул: вселенский вес, погребенный в звуке. — Ты обещаешь?
— Конечно, обещаю. — Я посмотрела через комнату и увидела папу, идущего ко мне, редкая широкая улыбка озаряла его лицо. Шум заполнил другой конец телефона, и я уже почти не слышала Эллиота.
— Мейси? Я тебя не слышу! Здесь очень громко.
— Элл, иди веселись, но будь осторожен, хорошо? Ты можешь подарить мне мой новогодний поцелуй в следующую субботу.
Он сделал паузу, и я поняла, чего он ждет от меня, но я не собиралась говорить это по телефону. Особенно когда мне пришлось бы прокричать это, и я даже не была уверена, что он это запомнит.
— Спокойной ночи, — сказала я. Он замолчал, и я посмотрела на телефон, прежде чем поднести его к уху. — Элл?
— Спокойной ночи, Мейс.
Линия замолчала.
Не думаю, что я смогла бы описать хоть что — то о вечеринке после того телефонного звонка. После объятий и танца с отцом я около получаса слонялся по залу за пределами зала для мероприятий.
Я ненавидела, что не была с Эллиотом во время этого разговора.
Я ненавидела, что мы пересекли эту огромную черту, что мы признали, что у нас есть будущее — вне комнаты, в реальном мире, с настоящими отношениями — а он был далеко от меня и пьян.
Я ненавидела его голос, когда он пожелал мне спокойной ночи.
— Мейси, почему ты здесь? — спросил папа. Его туфли щелкали по мрамору, когда он шел ко мне, и шум вечеринки был похож на холодную воду, проливающуюся на мою кожу. — Ты хочешь уйти?
Я подняла на него глаза, кивнула и разрыдалась.
— Я не понимаю, в чем проблема, — сказал папа, маневрируя на крутом повороте. Я посмотрела на него, чтобы убедиться, что он действительно трезв. Я не видела, чтобы он пил, но он выглядел примерно таким же собранным, как и я. — У тебя был хороший разговор с Эллиотом, и ты расстроена из — за этого?
— Мне просто не нравится, как закончился разговор, — призналась я. — Я чувствовала, что он действительно хотел, чтобы я была там.
— Я понимаю, что ты чаще бываешь дома, чем там, но вы двое всегда так делали. В чем стресс? — спросил папа, всегда логичный. Если честно, он не знал всех подробностей. Я не говорила ему, что Эллиот сказал, что любит меня. Я, конечно, не сказала ему, что Эллиот сделал мне предложение.
— Просто это было… странно.
В отличие от Эллиота, мой папа редко настаивал.
После двадцати минут молчания папа заехал на нашу подъездную дорожку и медленно заглушил машину. Повернувшись ко мне, он тихо сказал: — Помоги мне понять.
— Он мой лучший друг, — начала я, чувствуя, как в горле сжимаются слезы. — Я думаю, мы оба нервничаем по поводу того, что произойдет, когда мы определимся с тем, что будем делать в колледже, и что мы будем делать после этого — после того, как наша жизнь не будет состоять только из поездок на выходные. Мне было не по себе сегодня вечером, когда закончился звонок, и я не знаю, что я буду делать, если между нами случится что — то плохое. — Я сидела, уставившись на приборную панель в тихо тикающей машине. — Иногда я думаю, не стоит ли нам просто остаться друзьями, чтобы я не беспокоилась о том, что когда — нибудь потеряю его.
Папа поджал губы, задумавшись. — Значит, он твой Лаис.
Мои глаза снова наполнились слезами при звуке имени моей матери. Я не слышала, чтобы он произносил его много лет.
— Вы оба молоды, но… если он станет для тебя тем человеком, — продолжал отец, — ты не сможешь быть просто друзьями. Ты захочешь дать ему все, показать ему все, как ты его любишь.
Слезы пролились, стекая по моим щекам.
— Я бы взял любое количество времени с ней, — прошептал он, поворачиваясь, чтобы посмотреть на меня. — Я бы взял все, что мог получить. Я не жалею ни об одном моменте любви к ней, хотя мне до сих пор больно от того, что ее больше нет.
Я кивнула, горло сжалось. — Я уже чувствую, что теряю столько времени вдали от него.
— Так будет не всегда.
— Можно я подъеду сегодня вечером? — спросила я его.
Он долго молча смотрел на меня. — Ты серьезно?
— Да.
Закрыв глаза, он сделал несколько глубоких вдохов. — Ты будешь осторожна?
Облегчение захлестнуло мои конечности. — Я обещаю.
Папа посмотрел вперед, через лобовое стекло на нашу подъездную дорожку, на свою старую машину, припаркованную рядом с новой. — Я заправил 'Вольво' сегодня утром. Ты можешь взять ее.
Я облокотилась на консоль, обхватив его руками.
— Ты позвонишь мне, как только приедешь?
Кивнув ему в шею, я пообещала.
Сейчас: Воскресенье, 31 декабря
Эллиот останавливается в густых зарослях оливковых деревьев, поворачивается и смотрит на меня. На таком расстоянии звук сверчков оглушителен; свадебная вечеринка — это далекий гул. Я представляю, как мы прошли полмили, по широкой тропинке, которая переходит из ухоженной, пыльной в фермерскую землю.
Господи, с чего начать?
Я хочу начать с прикосновений.
Он, возможно, хочет начать со слов, объяснений и извинений — моих и его. Мне еще так много нужно ему сказать.
Его грудь поднимается и опускается от силы его дыхания, и мои легкие, кажется, хлопают внутри меня, пытаясь втянуть воздух.
Я жду, что он что — то скажет, но вместо этого он просто падает передо мной на колени, обхватывает руками мои бедра и прижимается лицом к моему животу. Застыв на мгновение, я смотрю вниз на его макушку, пытаясь понять, как трясутся его плечи.
Он плачет.
— Нет, нет, — шепчу я. Мои руки запускаются в его волосы, наклоняя его лицо ко мне, и я опускаюсь, прижимаю его спиной к дереву, ползу к нему, по нему, пока его лицо не оказывается прямо напротив моего, так близко, что он расплывается. Так близко, что он — единственное, что я могу видеть. Я сдвигаю его очки на лоб и снимаю с лица, аккуратно кладу их в траву неподалеку.
— Что мы делаем? — шепчет он.
— Я скучал по тебе. — Я наклоняюсь, целуя его шею, его челюсть.
Он притягивает меня за плечи, и я вижу, как две тяжелые слезы катятся по его скуле. — Я думал, что никогда больше не прикоснусь к тебе.
— Я тоже так думала.
Он прикусывает нижнюю губу, глаза расширены. — Я возьму все, что ты мне дашь. Разве это жалко?
Я наклоняюсь, касаюсь его губ, вдыхаю чистый запах его лосьона после бритья, резкий аромат травы, мне нужен кислород, чтобы оставаться в сознании во время всего этого.
Его рот открывается напротив моего, и он садится с резким вдохом, руками снова обхватывая мою челюсть. Срочно, он возвращается за добавкой, наклоняет голову, кусает и сосет, и мне нужно глубже, больше. Мне нужен весь он. Его стоны заглушаются моими губами, зубами и дыханием. Его руки пробираются под мое платье, задирая его до талии, пока я стягиваю его галстук — бабочку, расстегивая рубашку.
Холодные пальцы скользят по внутренней стороне моего бедра. Но его грудь такая теплая под моими руками, и я проникаю внутрь, скользя ладонями по его ключицам и вниз к животу, желая ощутить каждый сантиметр.
Он произносит какие — то нечленораздельные слова, когда чувствует меня через нижнее белье. А потом его пальцы скользят по моему пупку, осторожно копаясь в кружевах, и я поднимаюсь над ним на колени, помогая ему добраться до того места, где его прикосновения нужны мне больше, чем что — либо другое в галактике.
— Ты мокрая для меня? — спрашивает он, отстраняясь, чтобы заглянуть мне в лицо. Его пальцы проникают в меня, большой палец поглаживает. — Это мне?
Я киваю, и его неверие заразительно; именно оно усиливает ощущение каждого прикосновения, заставляет меня двигаться вместе с ним, кусать его, пока он прикасается ко мне. Это то, что посылает мое тело вверх по крутой винтовой лестнице, один пункт назначения — вот он, всего на два удара выше. Еще два.
— Элл.
— Да.
— Я собираюсь кончить.
Его улыбка искривляет единственное слово: — Хорошо.
Я нащупываю его, его ремень, его молнию.
— Подожди, — говорю я своему телу. — О Боже, я уже близко.
Подожди.
Подожди. Подожди.
Он не прекращает своих действий, когда отстраняется и смотрит мне в лицо. — Ты хочешь…?
Кончики его пальцев скользят по мне, теснее, быстрее.
Неуклюже, я проникаю внутрь, нащупывая тяжелый жар его тела, обхватываю его рукой, сдвигаюсь так, что оказываюсь рядом, наклоняю его, заставляя его увлажниться от меня.
Он стонет, погружаясь в меня, и этот звук поражает меня своей древностью и дикостью.
Облегчение от этого — от его толстого и голодного, наконец — то глубоко входящего и выходящего из меня — это плавящаяся звезда, распространяющая огонь в моей крови. Он задыхается, говоря, что не хочет кончать, никогда не хочет кончать, никогда не хочет останавливаться. Я уже на острие, и наш мгновенный, бешеный трах доводит меня до этого с помощью неровных толчков. Он встает, я кончаю.
Сверчки и Эллиот затихают от резких, ноющих криков, вырывающихся из меня.
В наступившей тишине я чувствую, как бьется его пульс там, где мои губы встречаются с его горлом. Но потом его руки добираются до моей челюсти, обхватывают и наклоняют мое лицо к своему.
— Да? — шепчет он. Я киваю в его руках, чувствуя его вес внутри себя. — Матерь Божья, — говорит он в поцелуе, — это нереально.
Все сужается до крошечных движений моих бедер по его бедрам и мягких засасывающих поцелуев. Я почти не двигаюсь. Просто покачиваюсь, сжимаюсь. Это значит, что я не ожидаю, что он так плотно прижмется ко мне и скажет, что он близок.
Я прижимаю вопрос к его губам: — Ты хочешь, чтобы я остановилась?
— Только если ты ничего не принимаешь. — Его язык встречается с моим, и он стонет. — Мейси, дорогая, я так близок.
Я не уверена, почему именно в этот момент я осознаю реальность того, что мы занимаемся любовью, все еще почти одетые, где — то в садах на свадьбе его брата. Но когда Эллиот приходит, я хочу, чтобы его руки и прохладный влажный воздух были на моей коже, а не на мятом шелке моего платья. Каждый раз, когда мы прикасались друг к другу, мы были в основном одеты.
Я тянусь назад, расстегиваю молнию, сдвигаю бретельки с плеч и быстро избавляюсь от крошечного бюстгальтера без бретелек. Мое платье падает до талии.
Его рот там, и его слова одобрения — за тепло и сладость меня, за ощущение моей груди на его языке. На моем животе царапается его распахнутая накрахмаленная рубашка, и внутри я чувствую, как он поднимается, чувствую, что ему нужно больше, чем то, что он получает, и его руки находят мои груди, держат их для его открытого рта.
Мы снова достигаем крещендо, теперь быстрее, я подпрыгиваю на нем три, четыре, пять, шесть раз.
— Блядь.
Он кусает меня, дико.
— Да.
Эллиот останавливает меня, когда его железная хватка опускается на мои бедра, и он впивается в меня, его рот открыт, зубы обнажены на моей груди.
Это оставит след.
Но даже после того, как он закончил, он проводит зубами взад — вперед, языком поглаживая тугую вершину, успокаивая место своей нежной атаки. Я чувствую, как он все еще спазмирует. Его дыхание — это сильные толчки воздуха о мою грудь.
Мои пальцы путаются в его волосах, прижимая его к себе. Его руки скользят по моей коже, обхватывая мою спину, прижимая меня к себе.
Он кончил в меня.
Он все еще внутри меня.
Что мы только что сделали?
И как я так долго обходилась без него?
Занятие любовью с ним вдруг кажется жизненно важным, как воздух, вода и тепло.
Он ожидающе поворачивает свое лицо к моему, и стоит лишь немного сдвинуться вперед, чтобы мой рот встретился с его ртом в этом новом, ленивом облегчении.
Это одновременно знакомо и чуждо. Его кожа грубее от щетины, его губы крепче. Внутри меня, я знаю, он толще.
Я начинаю сдвигаться с него — беспокоясь о том, что могу испортить его смокинг, — но он держит меня крепко, прижимаясь бедрами к моим. — Еще нет, — говорит он мне в губы. — Я хочу остаться здесь. Я все еще не верю, что это происходит.
— Я тоже. — Я теряюсь в ленивых движениях его языка, в крошечных поцелуях, которые переходят в более глубокие.
— Возможно, я захочу сделать это снова.
Я улыбаюсь. — Я тоже.
Он перемещает свой рот на мою шею, его левая рука поднимается, чтобы коснуться моей груди.
— Это странно, — начинаю я, — что я чувствовала, будто занимаюсь сексом с кем — то новым и старым одновременно?
Это заставляет его рассмеяться, и он наклоняется, целуя мою грудь. Наклонившись назад, он шепчет: — Хочешь узнать кое — что еще более странное?
Мои глаза закрываются. — Я хочу знать все.
И впервые за последние десять лет я действительно хочу.
— Прошли годы, прежде чем я был с кем — то, кроме тебя. Ты была единственной женщиной, с которой я был, пока я не стал… ну, долгое время.
Его слова ударяют в глухую стену моей сексуальной дымки, а затем ужас наваливается на меня, как чернота.
— Я любил тебя всю свою жизнь, — продолжает Эллиот, его губы прижимаются к моей ключице. Медленно я открываю глаза, и он смотрит на меня сверху. — По крайней мере, с той минуты, как я начал думать о любви, сексе и женщинах.
Он все еще внутри меня.
Он улыбается, и лунный свет ловит острый угол его челюсти. — Я никогда никого не хотел так, как тебя. Прошло много времени, прежде чем я захотел кого — то еще, физически, вообще.
Это немного похоже на то, как будто находишься в глазу торнадо. Вокруг меня все происходит, но внутри моей головы так тихо.
В ответ на мое молчание его глаза сначала расширяются, а потом закрываются. — О, Боже мой. Я только что понял, что я сказал.
Тогда: Понедельник, 1 января
Одиннадцать лет назад
Сразу после Ричмондского моста я позвонила Эллиоту, слушая через динамик, как телефон звонил и звонил, и в конце концов перешел на голосовую почту. Примерно через десять минут после начала поездки мне пришло в голову, что я не знаю, где в городе живет Кристиан, и не знаю, как долго Эллиот будет там. Было уже больше часа ночи — возможно, он просто дома, в постели, и я не смогу добраться до него, не разбудив весь дом.
Впереди темнело шоссе 101, усеянное изредка горящими задними фонарями других машин. В остальном оно было пустым, лишь кучки водителей выезжали на шоссе и съезжали с него вокруг маленьких городков: Новато, Петалума, Ронерт Парк… В Санта — Розе я снова попыталась позвонить, и на этот раз ответил незнакомый мужской голос.
— Телефон Эллиота. — На заднем плане раздался шум, пьяный и буйный.
Я почувствовала кислое сочетание облегчения и раздражения. Было почти два часа ночи, а он — или, по крайней мере, его телефон — все еще был на вечеринке?
— Эллиот где — то здесь? — спросила я.
— Кто звонит?
Я сделала паузу. — Кто отвечает?
Парень вдохнул, и его ответ прозвучал сдавленно, как будто он только что принял огромную дозу чего — то. — Кристиан.
— Кристиан, — сказала я, — это Мейси.
Он выпустил длинный, контролируемый вдох.
Кто — то на заднем плане издал резкий звук — Чувак.
— Да, — подтвердил я, — его девушка, Мейси.
— О, черт. — В трубке стало тихо, приглушенно, как будто кто — то держал там руку. Когда он вернулся, он сказал просто: — Эллиота здесь нет.
— Он пошел домой без телефона? — спросил я.
— Нет.
Сбитая с толку, я спросила: — Так как же его нет, если ты знаешь, что он не уходил домой?
— Мейси. — Медленный, пьяный смех, а затем: — Я слишком высоко, чтобы следить за этим.
— Хорошо, — сказал я спокойно, — ты можешь просто дать мне свой адрес?
Он назвал адрес на Роузвуд Драйв, добавив: — Второй дом слева. Ты его услышишь.
— Крис, — запротестовал кто — то на заднем плане, — не надо.
Кристиан издал еще один негромкий смешок. — Какое мне, блядь, дело?
А потом он повесил трубку.
Дом Кристиана был новым и поэтому большим для Халдсбурга, построенного в стиле ремесленников, расположенного на холме с видом на виноградник. Он был прав: я услышала это, как только свернула на его улицу. Машины заполонили длинную подъездную дорожку, беспорядочно расходясь к обочине. Я припарковалась на первом свободном участке улицы, через несколько домов. Застегнув на платье пуховую куртку, я оставила туфли на каблуках в машине, взяла из багажника шлепанцы и поплелась обратно на холм.
Казалось глупым даже стучаться. Дверь была слегка приоткрыта, шум лился наружу, поэтому я просто протиснулась внутрь, переступая через широкую кучу обуви, которая казалась парадоксально продуманной, учитывая состояние остальной части дома. Почти на каждой плоской поверхности валялись банки, бутылки и выкуренные косяки. Из коридора доносились звуки музыки и телевизора. На диване в гостиной двое парней отключились, а третий сидел с игровым контроллером в руке и играл в Call of Duty.
— Вы не видели Эллиота? — спросила я, крича поверх грохота вымышленной стрельбы.
Парень поднял голову, посмотрел в сторону кухни, а затем пожал плечами.
Я направилась на кухню.
Помещение было огромным и представляло собой полную катастрофу. Напитки из блендера пытались приготовить ибросили. Пирамида из пивных банок стояла на прочном мраморном острове, окруженная венком из сломанных чипсов, размазанной сальсой, дорожкой из M&M's. В раковине стояла помятая стеклянная посуда и высокий кальян.
— Он наверху, — сказал кто — то позади меня. Я повернулась и узнала Кристиана по фотографиям на столе Эллиота. Он был высоким — не таким высоким, как Эллиот, но шире, с непродуманной козлиной бородкой и пивным пятном на футболке Chico State Wildcats. Его глаза были налиты кровью и расширены почти до черноты. С его стороны на меня широко раскрытыми глазами смотрел другой парень, выглядевший так, будто его сейчас стошнит. Это был Брендон.
Два лучших друга Эллиота.
— Наверху? — повторила я. Кристиан поднял подбородок в кивке, перекатывая зубочистку с одной стороны рта на другую.
— Он действительно пьян, — сказал Брендон, следуя за мной, когда я повернулась, чтобы выйти из кухни и направиться наверх. Его голос становился все более отчаянным, когда моя нога ступила на первую ступеньку. — Мейси, я бы не стал. Я думаю, он был болен.
— Тогда я отвезу его домой. — Даже для меня самой мой голос звучал пусто, звонко, словно его воспроизводили динамики в дальних углах сводчатой лестницы.
— Мы привезем его домой. — Брендон нежно обхватил мой локоть. — Пусть проспится.
Мой пульс бился в горле, в висках. Я не была уверена, что найду… но нет, это не совсем верно. Думаю, я знала. Я понимала лаконичную ухмылку Кристиана и гудящее беспокойство Брендона. Оглядываясь назад, трудно сказать, была ли я прозорлива, отправляясь туда, или это было так очевидно.
— Я бы просто отправился домой, Мейси, — умолял Брендон. — Когда он проснется, я попрошу его позвонить тебе.
Его голос продолжал гудеть на заднем плане, следуя за мной по лестнице до единственной закрытой двери в самом конце коридора. Я вошла внутрь и остановилась.
Длинная нога свешивалась через край не заправленной кровати. Ботинки Эллиота были все еще надеты и завязаны, но его джинсы и боксеры были на коленях, а рубашка засунута под мышки, обнажая линии груди и темный след волос на пупке.
Брендон был прав: Эллиот был в отключке.
Но и Эмма лежала обнаженной на его торсе.
Я сделала шаг назад, прямо в грудь Брендона.
— О, Боже, — прошептала я.
Я и раньше знала, что такое разбитое сердце, но это было совсем другое ощущение, словно зажженную спичку поднесли к окровавленному органу внутри, держали ровно, терпеливо ожидая, пока он высохнет, затвердеет в уголь, загорится.
Я люблю тебя так чертовски сильно.
Я люблю тебя, я вожделею тебя и хочу тебя.
Я люблю тебя как человека, с которым хочу быть вечно.
Ты выйдешь за меня замуж?
— О, мой Бог.
— Мейси, это действительно не то, что ты думаешь, — сказал Брендон, положив руки мне на плечи. — Пожалуйста, поверь мне.
— Похоже, что он занимался с ней сексом, — ошеломленно сказала я, отстраняясь от него. Как бы ни ужасала меня эта сцена, я не могла отвести взгляд. Рот Эммы был открыт на его груди, и она храпела. Член Эллиота безвольно висел на бедре.
Я никогда раньше не видела его голым, никогда просто… не смотрела.
Брендон беспокойно зашевелился. — Это она, Мейси. Эллиот не стал бы…
— О, черт, — сказал Кристиан, подойдя ко мне. — Не лучший вид, Элл.
Я издала какой — то задыхающийся, захлебывающийся звук, который он, похоже, интерпретировал как вопрос.
— Нет, у них есть история. Просто… отпусти это, — сказал Кристиан, а затем сдержал урчащую отрыжку и ударил себя кулаком в грудь. — Ничего особенного. Они просто иногда трахаются.
Я повернулась и пронеслась мимо них по коридору, мои ноги топали по лестнице, через кухню и затем через входную дверь на холодный, суровый воздух, где я, казалось, не могла дышать. Я пыталась вдохнуть, но меня словно били по диафрагме снова и снова.
Два тридцать утра в Новый год, и я была самым трезвым, но наименее безопасным водителем на дороге. Сквозь стену слез я неуклюже двигалась по извилистой дороге, зигзагами взбираясь на узкий холм и спускаясь по гравийному склону подъездной дорожки. Я кричала в лобовое стекло и несколько раз чуть не развернулась, потому что почти не могла поверить собственным воспоминаниям. Они вдвоем лежали там.
Я не смотрела на дом Эллиота, когда поднималась по ступенькам, боясь, что буду колотить в дверь, требовать, чтобы он спустился вниз, хотя знала, что его там нет.
В тот момент я многого не знала, но знала, что не смогу вернуться в Беркли целой и невредимой.
Внутри дома было холодно. Дрова были аккуратно сложены в заднем поддоне — я могла бы развести огонь, поесть, чтобы унять скрежет в нутре, — но я с трудом добралась до дивана. Я стянула одеяло со спинки мягкого кресла и свернулась калачиком на полу.
Честно говоря, я не помню ничего, кроме ощущения холодного пола вдоль правой стороны моего тела. Наверное, мой мозг сразу же отключился. Какой — то инстинкт самосохранения не хотел, чтобы я больше видела его обнаженные бедра, видела знакомое прижатие ее руки к его пупку. Какая — то защитная часть моего разума не хотела вспоминать густой запах той комнаты — облако тел, пота, пива и секса — или то, как непринужденно Кристиан упомянул их интимную историю.
Но был ли он прав? Неужели так было всю неделю, да и большую часть их жизни? Эмма и Эллиот, случайно встречающиеся, заполняющие друг другом скуку своих дней? Писали друг другу смс, чтобы пообщаться, когда больше нечем было заняться. Занимались сексом в парке, потому что — почему бы и нет? Я не сомневалась, что Эллиот любит меня — я знала, что любит, чувствовала это до мозга костей, — но я была рядом с ним едва ли треть времени, а остальные две трети времени рядом была Эмма. Каждый день в школе, весь год: доступная, удобная, знакомая.
Я понятия не имела, кем был настоящий Эллиот. Мой Эллиот существовал только в определенные дни, только в стенах нашей библиотеки.
Я совсем его не знаю. Я вообще его не знаю. Это была ужасная мысль, которая красной нитью проходила через мои сны — сны, в которых я сталкивалась с ним в автобусе и не узнавала его, сны, в которых я проходила мимо него в коридоре и чувствовала неприятное эхо того, что я каким — то образом пропустила что — то важное, но не знала, что именно.
Сейчас: Воскресенье, 31 декабря
Я двигаю бедрами вверх, чувствуя, как в груди все сжимается, когда тело Эллиота соскальзывает с моего. Я чувствую, как он отступает подо мной, его глаза наполнены болью, которая, кажется, нарастает, чем дольше мы молчим.
— Ты так и не позволила мне объяснить, что произошло, — говорит он.
Я не могу встретиться с ним взглядом. Все гораздо глубже, чем сейчас, но даже если сейчас эти детали кажутся крошечными, я знаю, что именно с этого мы должны начать. — Ты сказал, что любишь меня той ночью, — напоминаю я ему, — в первый раз.
Он нетерпеливо кивает. — Я знаю.
— Ты попросил меня выйти за тебя замуж.
Эллиот тянется к моей руке, обхватывая пальцами мое запястье. — Я серьезно. У меня было кольцо.
Я смотрю на него в шоке. — Если бы я сказала 'да', ты бы все равно трахнул Эмму?
— Хорошо. — Он стоит, натягивает штаны, застегивает ремень. — Хорошо. — Его рубашка висит свободно, волосы остались в беспорядке от моих пальцев. Эллиот смотрит на меня сверху вниз, освещенный луной и далеким свечением вечеринки. Нагнувшись, чтобы достать очки, он надевает их. — Ты знаешь, сколько раз я рассказывал тебе эту историю в своей голове?
— Наверное, столько же раз, сколько я пыталась притвориться, что не видел того, что видел.
Он приседает. — Я не знал, что произошло, пока не прошло несколько дней.
— Что?
— Я сказал Кристиану, что ты мне не перезвонила, и он ответил: — Наверное, потому что она увидела Эмму голой на тебе.
Я моргнула. Я все еще вижу этот образ, так ясно.
— И самое ужасное в этом, — тихо говорит он, — что пока он это не сказал, я не знал, что был с Эммой. Утром ее там не было.
Мне нужно переварить это в течение двух, трех, четырех вдохов. — Ты проснулся со штанами на коленях, Элл. Это не навело тебя на мысль?
— Это та часть, которую я не могу понять, — шепчет он. — В моей голове это была ты. В моей голове ты пришла на вечеринку, нашла меня в отключке на кровати Криса. В моей голове ты опустилась на меня, забралась на меня сверху. Я не помню, как занимался сексом с Эммой той ночью. Я помню, что занимался сексом с тобой.
— Ты слышишь себя? — Я уставилась на него, разинув рот. Внутри моей грудной клетки сердце гулко стучит при этих словах. Я никогда не опускалась до него — а она опускалась? — Ты слышишь, как на заднем плане кричит счетчик дерьма? Ты хочешь сказать, что в ту ночь, когда у тебя был секс с Эммой, ты думал, что это была я?
Эллиот застонал, проводя рукой по волосам. — Я понимаю, насколько безумно это звучит. Даже в то время я не мог разделить эту ночь на части, и у меня было одиннадцать лет, чтобы попытаться осмыслить это. Я был так пьян, Мейс. Я помню, как проснулся от ощущения твоего рта на мне. Я помню, как трогал твои волосы, говорил с тобой, подбадривал. И когда я оглядываюсь назад, я все еще вижу твое лицо, когда она забралась на меня.
Он качает головой, зажмурив глаза, и когда он говорит это, я вспоминаю, что начал говорить Брендон, что — то о том, что Эллиот не сможет.
— Я проснулся, — продолжил он, — и испытал момент волнующего смущения, потому что дверь спальни Криса была открыта, и несколько человек ходили вокруг и убирали дерьмо. Я был совершенно один с болтающимся членом. Я написал тебе смс, спрашивая, куда ты ушла. Два дня я продолжал думать, что у меня был пьяный секс с моей девушкой на вечеринке. Я думал, что ты смущена или зла на меня за то, что я так напился, и поэтому не звонила.
Неужели это его правда — какая — то тихая, душераздирающая ошибка? Часть меня болит за эту версию событий, мне так хочется в нее верить, что зубы сжимаются. Другая часть меня хочет кричать, что это крошечное нытье пьяного недоразумения все распутало. Это должно было быть что — то серьезное, что — то грандиозное. Что — то достойное того, что последовало за этим.
— Если бы ты позволила мне объяснить…, — тихо говорит он, глядя на меня в недоумении. — Я звонил тебе снова и снова…
— Я знаю, что звонил.
Я знала, что Эллиот звонил несколько раз в день, в течение нескольких месяцев. После этого я никогда не проверяла свой старый электронный почтовый ящик, но если бы проверила, там, вероятно, тоже были бы десятки непрочитанных сообщений.
Я знала, что его сожаление было огромным.
Но проблема была не в этом.
— Я облажался, — говорит он, — но Мейси, даже если это плохо — а я знаю, что это было плохо, — неужели это того стоило? — Он жестикулирует между нами. — Неужели этого было достаточно, чтобы ты просто… бросила меня? После всего? Чтобы не разговаривать со мной — никогда больше?
Я смотрю на него, выхватывая слова из общей массы, расставляя и переставляя их в предложения. Теперь история с Эммой кажется такой маленькой. Это было всего лишь первое домино. — У нас было глубокое, нерушимое доверие, понимаешь — и ты его нарушил, нарушил — но дело не только в этом. Это… это я. Это тоже я.
— Ты не думаешь, что я заслужил шанс объяснить? — спрашивает он, не понимая моей бессвязности, сдерживаемые эмоции делают его голос напряженным.
Я вижу, что он ждет ответа. И ответ — да, конечно, он заслуживал шанса объясниться. Конечно, заслужил. В альтернативной реальности он позвонил бы мне позже в тот день, и я бы ответила.
— Я любил тебя, — сказал он. — Я всегда любил тебя. Для меня никогда не существовало никого, кроме тебя, ты знала это.
Я путаюсь в словах: — Это была очень плохая… это была плохая ночь…
— Я знаю, что это было плохо, Мейс. — Его голос становится более жестким, почти неверящим. — Мы были друг для друга первой любовью, первым сексом, первым всем. Но давай. Это бой на выбывание. Это не… исчезновение на десятилетие.
— Это было не только это. — Мое сердце и мой рот, кажется, согласны, что мы не можем, на самом деле, сделать это прямо сейчас.
Металл скрипит об асфальт в моих ушах. Я закрываю глаза, трясу головой, чтобы прочистить их.
— Ты хоть представляешь, каково это было? — спрашивает он, все больше расстраиваясь из — за моей невнятной болтовни. — Каждый день я просыпался и думал, будет ли это день, когда я снова увижу тебя. А если увижу, то как все пройдет? Я так по тебе скучал. Мне двадцать девять, и я никогда не любил другую женщину. — Он смотрит на меня, не мигая. — И каждая женщина, с которой я был, знает это, к несчастью для них.
Я открываю рот, чтобы заговорить, но ничего не выходит. Он смотрит на меня, недоумевая.
— Ты хочешь знать, что Рейчел имела в виду, говоря о том, какой я хреновый? Ну, вот один пример: первая, кто опустился на меня после твоего ухода, должна была сидеть там, пока я ломался, как гребаный маньяк, — говорит он, — пытаясь объяснить, почему я не хотел, чтобы она дала мне по голове.
— Мне жаль. — Я закрываю лицо, вдыхая и выдыхая. Пункт двадцать седьмой в мамином списке — напоминать мне о необходимости дышать. Вдох и выдох, десять раз, когда я напряжена.
Раз…
Два…
— Мне тоже жаль. Я хочу этого, — шепчет он. — Я хочу тебя.
Три…
Я тоже хочу тебя, я думаю. Но я даже не знаю, как сказать тебе, что Эмма — это самое малое. Другая женщина — это самое малое.
— Поговори со мной, Мейс, — призывает он. — Пожалуйста.
Четыре…
Пять…
— Я хочу тебя, — повторяет он, и в его голосе слышится странное расстояние. — Но сейчас я понимаю, что, возможно, не должен.
Шесть…
Семь…
Когда я дохожу до десяти, мои руки уже не дрожат, когда я их опускаю. Но поскольку я не ожидала, что Эллиот уйдет, я так и не услышала, как он ушел.
Темной ночью прием на открытой веранде — это маяк из крошечных огоньков и звезд, отбрасываемых свечами, путешествующими по бокалам с шампанским. Тепловые лампы, расположенные через равные промежутки, достаточно теплы в ночной прохладе, чтобы влажный воздух искривлялся вокруг медленно танцующих пар.
Я нахожу Джорджа слева от танцпола, возле свадебного торта, который уже разрезали и разделили. Его щеки раскраснелись, улыбка широкая, глаза слезятся от счастливого опьянения.
— Мейс! — кричит он, заключая меня в крепкие объятия. — Где мой брат?
— Я собиралась спросить тебя о том же.
Он тянется вверх, выдергивая маленькую веточку из моих волос, и, Боже правый, только сейчас до меня доходит, что я понятия не имею, как я выгляжу, выходя из сада после гребаного Эллиота.
Джордж усмехается. — Подозреваю, что у тебя есть идея получше, чем у меня.
Лиз подходит к нему и ухмыляется, глядя на своего подвыпившего мужа. — Мейси! Ух ты, ты выглядишь… — В ее глазах появляется понимание, и она разражается смехом. — Где Эллиот?
— Вопрос часа, — пробормотал Джордж.
— Я здесь.
Мы поворачиваемся и видим, что он стоит чуть в стороне, держа недопитый бокал шампанского. Теплый румянец, который я ощущала на его щеке, прикоснувшись к моим губам, исчез. Вместо него — бледный взгляд и хмурый взгляд. Галстук отсутствует, рубашка расстегнута у воротника и испачкана грязью и губной помадой. Глядя на него сейчас, вдвойне очевидно, чем мы занимались.
Я улыбаюсь ему, пытаясь глазами дать понять, что здесь есть о чем поговорить, но он больше не смотрит на меня. Поднеся фужер к губам, он выпивает остаток, ставит его на поднос проходящего мимо официанта, а затем говорит: — Мейси, тебе нужно, чтобы я подбросил тебя до мотеля?
От шока через меня проходит волна холода. Джордж и Лиз замолкают, а затем удаляются под дымкой секундного ужаса. Мое сердце взлетает вверх, барабанная дробь переходит в треск тарелок, когда я понимаю, что меня просят уйти.
— Все в порядке, — говорю я ему, — я могу взять Lyft.
Он кивает. — Круто.
Я делаю шаг вперед, тянусь к нему, а он хмуро смотрит на мою руку, как будто она в грязи.
— Мы можем поговорить завтра? — спрашиваю я.
Его лицо искажается, и он поднимает еще один бокал шампанского, выпивая его за то время, которое требуется официанту, чтобы предложить мне один и чтобы я отказалась. Эллиот берет еще один, пока встревоженный официант не скрылся.
— Конечно, мы можем поговорить завтра, — говорит он, размахивая бокалом. — Мы можем поговорить о погоде. Может быть, о нашем любимом сорте пирога? Или — о, мы еще не говорили о достоинствах скороварки по сравнению со скороваркой. Мы можем это сделать?
— Я имею в виду закончить то, что мы начали, — шепчу я, понимая, что мы привлекли внимание нескольких членов семьи. — Мы не закончили.
Алекс наблюдает за нами на расстоянии широкими, обеспокоенными глазами.
— Разве не так? Я думал, у нас был грандиозный финал. Ты сделала то, что у тебя лучше всего получается, — говорит он, мрачно улыбаясь. — Ты закрылась.
— Ты ушел, — отвечаю я.
Он жестко смеется, качает головой и повторяет: — Я ушел.
Смягчившись, я говорю: — Завтра… я зайду.
Эллиот поднимает стакан, делает четыре глотка и вытирает рот тыльной стороной ладони. — Конечно, Мейси.
В час ночи небо кажется призрачным в своей темноте. Я поднимаюсь на крыльцо своего старого летнего дома, перескакивая через предсказуемо сломанную ступеньку. Используя давно забытый ключ на кольце, я впускаю себя внутрь, где еще холоднее, чем в лесу; изоляция сохраняет холод в темных гипсовых стенах. На ходу я включаю свет и опускаюсь на колени, чтобы развести небольшой огонь в дровяной печи.
Очевидно, что если я была здесь всего один раз за последние десять лет, я должна помнить точные даты, но я не помню. Я знаю только, что это было за неделю, может быть, две до моего отъезда на второй курс Тафтса, и мы приехали ночью, чтобы перебрать наши пожитки и переложить все заветные вещи в шкафы, которые можно было запереть, чтобы любопытные арендаторы не взяли ничего. Воспоминания о той ночи похожи на размытые водянистые цвета, проступающие сквозь туман.
Наверху я перебираю другие ключи на своем кольце, нахожу меньший и вставляю его в замок на двери папиной комнаты. Он входит неровными шагами, застревает на полпути, требует крошечного шевеления, прежде чем щелкнуть и повернуться с ржавым протестом.
Его комната открывается с запахом затхлого воздуха, и у меня сводит живот, когда запах и осознание сливаются воедино: Мне придется выбросить почти все это. Он хранил здесь несколько рубашек и брюк. Походные ботинки, жилет для ловли мух. На полке наверху — фотоальбомы, диорама Рождества Христова, которую я сделал в четвертом классе. Письма от мамы. А сзади — стопка сомнительных журналов.
Моя задница приземляется на пол прежде, чем я осознаю, что сползла по дверной коробке. Под запахом плесени безошибочно ощущается его запах: датские сигареты, его лосьон после бритья, яркий льняной запах белья. Я снимаю рубашку с вешалки — беспорядочно; проволока слетает со стержня и ударяется о дверь по пути вниз. Прижимая фланель к лицу, я вдыхаю, задыхаясь от рыданий.
Я так давно не чувствовала себя так. Или, может быть, я никогда не испытывала таких эмоций: Я хочу плакать. Я хочу положительно рыдать. Я даю ему полный доступ, позволяя ему прорваться сквозь меня в эти ужасные завывания, которые отражаются от высоких потолков и сотрясают мое туловище, скручивая меня вперед. Сопли, слюна: Я в полном беспорядке. Я чувствую его прямо за собой, но знаю, что его там нет. Я хочу позвать его, спросить, что у него на завтрак. Я хочу услышать ровный ритм его шагов, прерывистый треск газеты, которую он читает. Все эти инстинкты, кажется, живут так близко к поверхности, что они искривляются и пробиваются сквозь ткань возможностей. Может быть, он внизу, читает. Может быть, он только что вышел из душа.
Именно эти крошечные напоминания причиняют боль, эти крошечные моменты, когда вы думаете — дай — ка я просто позову его. Ах, да. Он мертв. И ты задаешься вопросом, как это произошло, было ли это больно, видит ли он меня здесь, в грязной, рыдающей луже на своем полу?
Это единственное, что прерывает поток, вырывая из моего горла густой смех. Если бы папа когда — нибудь застал меня плачущей вот так в своей кладовке, он бы уставился вниз — в недоумении — прежде чем медленно опуститься на корточки и протянуть руку, нежно проведя по моей руке.
— В чем дело, Мейс?
— Я скучаю по тебе, — говорю я ему. — Я не была готова. Ты все еще был мне нужен.
Теперь он это понял. — Я тоже скучаю по тебе. Ты мне тоже нужна.
— Тебе больно? Тебе одиноко? — Я провожу рукой по носу. — Ты с мамой?
— Мейси.
Я закрываю глаза, чувствуя, как еще больше слез скатывается по вискам и в волосы. — Она помнит меня?
— Мейси.
— Кто — нибудь из вас помнит, что у вас была дочь?
Я не в себе, я знаю, что не в себе, но я не смущаюсь, что меня нашли в таком виде, особенно папа. По крайней мере, так он поймет, как его любили.
Сильные руки проникают под мои ноги, обхватывают спину, и меня поднимают из тумана плесени и папы и несут по коридору.
— Мне жаль, — говорю я, снова и снова. — Прости, что не позвонила. Прости, папа. Это моя вина.
Я все еще у него на коленях, когда он садится на мою кровать. Он такой теплый, такой твердый.
Я не была такой маленькой уже много лет.
— Мейс, милая, посмотри на меня.
Мое зрение затуманено, но я легко различаю его черты.
Зеленовато — золотистые глаза, черные волосы.
Не отец, а Эллиот. Все еще в смокинге, глаза налиты кровью за очками.
— Вот ты где, — говорит он. — Вернись ко мне. Куда ты пошла?
Я скольжу руками по его шее, притягивая его ближе, зажмурив глаза. Я чувствую запах травы на нем, коры оливкового дерева. — Это ты.
— Это я.
Ему тоже нужны мои извинения.
— Прости меня, Элл. Я все испортила, потому что забыла позвонить.
— Я видел, что свет горит, — шепчет он. — Я пришел и нашел тебя в таком состоянии… Мейси Леа, скажи мне, что происходит.
— Я была нужна тебе, а меня не было рядом.
Он замолкает, целуя меня в макушку. — Мейс…
— Ты был нужен мне еще больше, — говорю я и снова начинаю всхлипывать. — Но я не могла понять, как простить тебя.
Эллиот откидывает волосы с моего лица. — Дорогая, ты меня пугаешь. Поговори со мной.
— Я знала, что ты не виноват, — задыхаюсь я, — но так долго мне казалось, что это так.
Я вижу, как растерянные слезы наполняют его глаза. — Я не понимаю, что ты… — Он притягивает меня к своей груди, запустив одну руку в мои волосы, когда его голос срывается. — Пожалуйста, скажи мне, что происходит.
И я говорю.
Тогда: Понедельник, 1 января
Одиннадцать лет назад
Я проснулась от резкого хлопка двери, стука шагов по плитке в подъезде.
— Мейси?
Я простонала, поглаживая затекшую шею, и села как раз в тот момент, когда отец, обогнув угол, вошел в гостиную. Первое отцовское предположение пронзило его, и он бросился ко мне, приседая.
— Он сделал тебе больно? — Его акцент превратил слова в клубок гнева.
— Нет. — Я вздрогнула, потянулась. Вспомнила. Мой желудок растаял. — Вообще — то, да.
Руки отца осторожно прошлись по моим плечам и вниз по рукам, взяв мои ладони в свои. Он перевернул мои ладони, осматривая их, а затем прижал подушечки больших пальцев к центрам моих рук.
Я помню это прикосновение, как будто это было вчера.
Мы соединили пальцы.
Осознание пробилось сквозь туман, и я поняла, что нахожусь в хижине, и папа тоже здесь — в морозное холодное утро, более чем в семидесяти милях от дома. — Что ты здесь делаешь?
Он посмотрел на меня жестким взглядом с мягкими краями. — Ты так и не позвонила, чтобы сообщить мне, что благополучно добралась сюда. Ты не отвечала на звонки.
Прижавшись к нему, я пробормотала: — Прости, — прижавшись к его широкой груди. — Я выключила его.
Он обеспокоенно вздохнул. — Что случилось?
— Он совершил ошибку, — сказала я ему. — Большую.
Папа отступил назад, чтобы встретиться с моими глазами. — Другая девушка.
Я кивнула, и густой всхлип вырвался при воспоминании о теле Эллиота, голом, просто… лежащем там.
Папа медленно выдохнул. — Не ожидал, что так получится.
— Значит, нас двое.
Он помог мне подняться, обхватив мои плечи защитной рукой. — Мы приедем за 'Вольво' в эти выходные.
Мы приедем за 'Вольво' в эти выходные.
Интересно, что с ней случилось?
Папа держал одну огромную руку на руле, а другой обхватил мои пальцы.
Он поглядывал на меня каждые пять секунд, несомненно, желая иметь мамин список прямо на приборной панели, чтобы ссылаться на совет 'В первый раз, когда мальчик разобьет ей сердце…' Я знала, где его найти. Номер тридцать два.
Его глаза были обеспокоены, брови нарисованы… Как бы я ни ненавидела то, что произошло с Эллиотом, мне нравилось тепло папиного внимания ко мне, успокаивающее прикосновение его руки, тихие вопросы — что я хочу на ужин? Хочу ли я пойти в кино или остаться дома?
Но его внимание ко мне означало, что он не в дороге.
Я даже не уверена, что он вообще видел машину. Это был синий 'Корветт', который выезжал со второстепенной дороги и уже ехал слишком быстро. Шестьдесят, может быть, даже семьдесят. Он вклинился перед нами в медленную полосу, с визгом врезавшись в сужающееся пространство между нами и восемнадцатиколесным транспортом впереди. Шины 'Корвета' заскрипели, его задняя часть дернулась в сторону, и его тормозные огни загорелись ярким красным светом, прямо там. Прямо перед нами.
Был ли момент, когда еще не было слишком поздно? Вот о чем я всегда спрашивала себя. Могла ли я передать что — то большее, чем невнятное: — Папа! — и указующий перст?
Свидетели сказали полиции, что, по их мнению, все произошло менее чем за пять секунд, но в моей памяти это навсегда останется в замедленной съемке: Я до сих пор чувствую обеспокоенный взгляд отца на мне, а не на Corvette. Вот почему он даже не прикоснулся к тормозам. Мы налетели на него так быстро, с оглушительным лязгом металла, наши тела дернулись вперед, вспыхнули подушки безопасности, и я на долю секунды подумала, что все в порядке. Удар закончился.
Но мы еще не приземлились. Когда мы приземлились, это был удар водительской стороной об асфальт, визг двадцати футов искрящегося металла. Мы остановились на боку. Мой лоб оказался рядом с рулевым колесом. Мое сиденье придавило папино, и он все еще был на нем.
Позже я узнаю, что второй водитель был студентом младшего колледжа Санта — Розы. Его звали Курт Андерссен, и он отделался легкой ссадиной на шее. Не от ремня безопасности — он даже не был пристегнут, — а от ткани пассажирского сиденья, куда его отбросило, когда машина пронеслась боком через три полосы движения.
Сначала Курт был без сознания, я думаю, и большая часть деятельности была сосредоточена на гораздо более ужасной реальности нашей машины. Я уже лежала на носилках со сломанной рукой, когда Курт вышел из машины, обдолбанный до беспамятства и смеявшийся над своим выживанием, пока его не отрезвила сцена перед ним и полицейские с наручниками.
Я слышала, как люди говорят, что они не помнят, что произошло сразу после того, как им сообщили о смерти любимого человека, но я помню все. Я остро помню, как моя сломанная рука висела у меня на боку, как мешок с костями. Я помню ощущение, что мне хочется содрать кожу, хочется бежать, потому что бегство как — то отменит то, что сказали мне парамедики.
Да, его больше нет.
Дорогая, мне нужно, чтобы ты успокоилась.
Мне так жаль. Мы отвезем тебя в Саттер, дорогая. Тебе нужен врач. Тебе нужно дышать.
Я помню, как снова и снова просила их забрать его, сделать еще искусственное дыхание, дать мне попытаться привести его в чувство.
— Подождите.
— Мейси, мне нужно, чтобы ты попыталась дышать. Ты можешь дышать для меня?
— Прекратите говорить! — закричала я. — Все замолчите!
У меня есть идея: Мы можем начать все сначала.
Давайте сядем обратно в машину и вернемся в дом. Мне нужна секунда, чтобы подумать.
Останемся там на ночь.
Или, нет, давай вернемся дальше.
Я не забуду позвонить в первую очередь.
Я хочу вернуться к тому другому разбитому сердцу, а не к этому.
Сегодня был не лучший день для поездки. Если мы поедем сегодня, я потеряю всех.
Если мы поедем сегодня, я больше не буду дочерью.
Один из полицейских легко догнал меня, когда я неуклюже скатилась с носилок и помчалась по шоссе — прочь от огней, шума и ужасного беспорядка в машине моего отца. Я до сих пор чувствую, как полицейский обхватил меня сзади, помня о сломанной руке, и облокотился на меня всем телом, когда я упала. Я все еще помню, как он снова и снова повторял, что ему жаль, ему так жаль, он потерял своего брата таким же образом, ему так жаль.
После этого было навязчивое онемение. Дядя Кеннет приехал в Беркли из Миннесоты. Он выглядел кислым, когда мы изучали завещание и имущество отца. Он похлопывал меня по спине и часто прочищал горло. Тетя Бритт убиралась в доме, а я сидела на диване и смотрела на нее. Она встала на руки и колени, окунула губку в ведро с древесным мылом и часами мыла деревянные полы. Это не было похоже на жест любви. Это было похоже на то, что она давно хотела прибраться в доме и наконец получила шанс.
Мои двоюродные братья не приехали, даже на похороны. У них школа, сказала Бритт. Для них это будет слишком тяжело. Они живут у моих родителей в Эдине.
Помню, как мне хотелось найти полицейского, который преследовал меня и плакал вместе со мной, и привести его на похороны, потому что он, казалось, понимал меня лучше, чем кто — либо из моей крошечной оставшейся семьи. Но даже эта просьба казалась невыполнимой. Усилия, которые требовались, чтобы поесть и одеться, были уже настолько напряженными, что вспомнить имя, позвонить в полицейский участок было выше моих сил.
Или позвонить Эллиоту.
Я была оцепеневшей, но под этим скрывался еще и взрывной гнев. Даже тогда я понимала, что это не совсем правильно, я не могла связать все точки, но крошечное зернышко обиды из — за Эллиота с Эммой обернулось папой и тем, почему он приехал за мной в первую очередь. Мне нужен был Эллиот, я хотела, чтобы он был рядом. Я видела первые несколько его неистовых сообщений, его настойчивые заверения, что это была ошибка. Но потом я колебалась между желанием, чтобы он знал, что я была разбита, и желанием, чтобы он знал, что это он поднял молоток. А потом мне стало легче от мысли, что он не узнает. Он мог завладеть любой другой частью моего сердца, но не этим.
Как я уже сказала, я помню свои ощущения, и это было похоже на безумие.
Кеннет и Бритт забрали меня с собой в Миннесоту на четыре месяца. Я ковырялась в своих кутикулах до крови. Я отрезала волосы кухонными ножницами. Я просыпалась в полдень и считала минуты до того момента, когда смогу вернуться в постель. Я не спорила, когда Кеннет отправил меня на терапию, или когда они с Бритт сидели за столом в столовой, просматривая письма о приеме в колледж и решая, куда меня отправить — в Тафтс или Браун.
Я помню все, вплоть до того, как Бритт решительно перелистывала бумаги, как она дважды взглянула на меня, стоящую у подножия лестницы, и удовлетворенно сказала: — Мы все выяснили, Мейси.
После этого ничего нет. Я не помню, как им удалось получить мой диплом. Я не помню, как проспала все лето. Я не помню, как собирала вещи для колледжа.
Я должна верить, что администрация как — то подготовила Сабрину, хотя она настаивает, что это не так. Наверняка они выбрали ее: за два лета до этого она потеряла брата в автокатастрофе.
Я также должна верить, что отъезд из Беркли спас меня. К декабрю я могла минуты не думать о папе. А потом час. А потом достаточно долго, чтобы сдать экзамен. Мой механизм преодоления боли заключался в том, что я заворачивала свои мысли — когда они приходили — в клочок бумаги, а затем выбрасывала их, как жвачку. Сабрина позволяла боли прорваться сквозь нее. Я сворачивалась калачиком и спала, пока не была уверена, что мысль можно завернуть покрепче.
Время. Я достаточно хорошо знала, что время притупляет некоторые вещи — даже смерть.
Сейчас: Понедельник, 1 января
Эллиот сидит, опустив глаза, и смотрит в окно моей спальни.
Я наблюдаю, как все это проходит через него: ужас, вина, растерянность, осознание того, что мой отец умер на следующий день после измены Эллиота, что отец приехал за мной, потому что я была так расстроена и не позвонила, что последний раз я видела отца одиннадцать лет назад… и многие годы я винила в этом Эллиота.
Его ноздри раздуваются, и он моргает, сжимая челюсть. — О, Боже.
— Я знаю.
— Это… объясняет. — Эллиот качает головой, запустив руку в волосы. — Почему ты мне не перезвонила.
Тихо, я говорю ему: — Я не очень ясно мыслила — после того, как не смогла разделить — тебя. И это.
У меня так плохо со словами.
— Вот дерьмо, Мейси. — Поймав себя, он поворачивается и снова заключает меня в объятия, но уже по — другому.
Жестче.
У меня было больше десяти лет, чтобы справиться с этим; у Эллиота — две минуты.
— Когда ты остановил меня возле Сола, — говорю я ему в рубашку, — и спросил, как там Дункан?
Он кивает на меня. — Я понятия не имел.
— Я думала, ты знал, — говорю я ему. — Я думала, ты бы услышал… каким — то образом.
— У нас не было больше никого общего, — тихо говорит он. — Ты как будто исчезла.
Я киваю, и он напрягается. Кажется, ему что — то пришло в голову. — Все это время ты не думала, что я намеренно спал с Эммой, знал о смерти твоего отца и был не против этого, не так ли?
Я изо всех сил пытаюсь объяснить туманность моей логики в то время. — Не думаю, что я действительно думала об этом так — что ты был не против. Я знала, что ты пытался мне позвонить. Я знала, рационально, что ты действительно любишь меня. Но я подумала, что, возможно, между тобой и Эммой было что — то большее, чем ты мне говорил. Я была смущена и разбита…
— У нас ничего не было, — срочно говорит он.
— Я думаю, это Кристиан сказал, что вы иногда встречались…
— Мейси, — тихо говорит Эллиот, обхватывая мое лицо, чтобы я посмотрела на него. — Кристиан — идиот. Ты знала все, что произошло между мной и Эммой. Не было никакого другого секретного слоя.
Я хочу сказать ему, что, по правде говоря, теперь это все спорно, но я вижу, что для него это не так. Его намерение значит все.
Он прищуривается, все еще пытаясь собрать все это воедино. — Андреас сказал, что видел тебя следующим летом. Приходила сюда с отцом.
Я качаю головой, пока не понимаю, что он имеет в виду. — Это был мой дядя Кеннет. — Я фыркаю, снова вытирая нос. — Мы приехали сюда, чтобы собрать наши вещи и убрать их. — Я смотрю вокруг нас, на знакомую, уже потускневшую краску на стенах, вспоминая, как на самом деле я не хотела перевозить ни одной вещи. Я хотела, чтобы все осталось так, как было, — музеем. — Это был последний раз, когда я была здесь.
— Я был дома тем летом, — шепчет он. — Все лето. Я каждый день искал тебя. Я думал, как я мог пропустить тот момент, когда ты пришла.
— Мы пришли поздно. Мы не включали свет. — Даже сейчас это звучит совершенно нелепо, что мы пробрались в дом, как грабители, используя фонарики, чтобы достать то, что нам было нужно. Кеннет подумал, что я снова сошла с ума. — Я волновалась, что увижу тебя.
Эллиот отступает назад, опустив рот. Я ненавижу, что это открывает старые раны, но еще больше я ненавижу, что это делает новые раны.
— Может быть, 'волновалась' — не то слово, — поправляю я, хотя даже задним числом понимаю, что это не так — у меня был приступ паники в ночь перед тем, как мы с Кеннетом сели в машину, чтобы ехать сюда, и я не могла вынести мысли о том, что Эллиот увидит меня в таком состоянии. — В первый год после смерти отца, в Тафтсе, я нашла такое тихое, спокойное место. — Хмыкнув, я говорю: — Может быть, я бы бросилась в твои объятия. Но я боялась, что буду злиться или грустить. Вместо этого было гораздо проще ничего не чувствовать.
Он наклоняется, опираясь локтями на бедра, положив голову на руки. Потянувшись вверх, я поглаживаю его спину, делая небольшие круги между лопатками.
— Ты в порядке? — спрашиваю я.
— Нет. — Он поворачивается и смотрит на меня через плечо, одаривая меня слабой улыбкой, чтобы унять желание ответить, а затем его лицо бледнеет, когда он смотрит на меня. Я вижу, как осознание снова овладевает им.
— Мейс. — Его лицо опускается. — Как мне сказать, что я сожалею? Как мне вообще…
— Эллиот, нет…
В мгновение ока он вскакивает и выбегает из комнаты. Я встаю, чтобы последовать за ним, но дверь ванной захлопывается, и за ней быстро следует звук коленей Эллиота, падающих на пол, и его рвота.
Я прижимаюсь лбом к двери, слыша смыв, звук работающего крана и его тихий стон.
— Эллиот? — Мое сердце словно сжалось в кулак.
— Мне просто нужна минутка, Мейс, прости, дай мне минутку?
Я сползаю по стене, устанавливаю бдительность возле ванной, слушая, как его снова тошнит.
Я просыпаюсь под одеялом, на своей кровати, не помня, как я здесь оказалась. Единственный ответ — я заснула на полу в холле, и Эллиот отнес меня в спальню, но другая сторона кровати выглядит нетронутой, и его нигде не видно.
Из шкафа доносится приглушенный кашель, и облегчение вспыхивает в моих конечностях. Он все еще здесь. Холодно, и я вытаскиваю одеяло из кровати и заглядываю внутрь. Эллиот растянулся на полу, руки за головой, ноги скрещены на лодыжках, он смотрит вверх на потрескавшиеся, выцветшие звезды. Он по — прежнему растянулся на всю комнату. Я не возвращалась сюда уже много лет, и она кажется крошечной. Как это раньше казалось, что внутри целый мир, целая планета, поражает меня.
— Эй, — говорит он, улыбаясь мне. Его глаза налиты кровью, нос красный.
— Привет. Тебе лучше?
— Думаю, да. Хотя все еще не отошел. — Он похлопывает по полу рядом с собой. — Иди сюда. — Его голос — тихое рычание. — Спустись сюда со мной.
Я ложусь рядом с ним, прижимаясь к его груди, когда он обхватывает меня рукой и прижимает к себе.
— Как долго я спала? — спрашиваю я.
— Пару часов.
Я чувствую, что могла бы проспать еще десяток лет, но в то же время я не хочу терять с ним ни секунды.
— Есть ли еще что — нибудь, что нам нужно обсудить? — спрашиваю я, глядя на него.
— Я уверен, что есть, — говорит он, — но сейчас я просто как бы… переделываю все в своей голове.
— Я имею в виду… это понятно. У меня было одиннадцать лет, чтобы все переварить, у тебя — всего лишь мгновение. Я хочу, чтобы ты знал — это нормально, если тебе здесь немного больно. — Я провожу рукой по его груди. — Я знаю, что это не будет таким мгновенным очищением воздуха.
Ему требуется несколько секунд, чтобы ответить, а когда он отвечает, его голос хриплый. — Потерять тебя было худшим, что когда — либо случалось со мной, и я все еще чувствую эхо этого — это были очень тяжелые годы — но это помогает, знать. Как бы ужасно это ни было, это помогает знать. — Он смотрит на меня, и его глаза снова наполняются. — Мне так жаль, что меня не было рядом, когда Дункан умер.
— Мне так жаль, что я не сказала тебе. Мне жаль, что я просто исчезла. — Я целую его плечо.
Он поднимает свободную руку, вытирая ладонью лицо. — Дорогая, ты потеряла маму в десять лет, а отца — в восемнадцать. Это отстой, что ты исчезла, но я не то чтобы не понимаю. Черт возьми, твоя жизнь просто… рухнула в тот день.
Я провожу рукой под его рубашкой, вверх по животу, останавливаясь над сердцем. — Это было ужасно. — Я прижимаюсь лицом к тому месту, где его шея встречается с плечом, пытаясь отогнать эти воспоминания и вдыхая его знакомый запах. — Какими были те годы для тебя?
Он хмыкает, задумавшись. — Я сосредоточился на учебе. Если ты имеешь в виду романтические отношения, то у меня было столько чувства вины, что я ни с кем по — настоящему не встречался до позднего времени.
Мое сердце болит от этого. — Алекс сказала, что ты никого не приводил домой до Рейчел.
— Мы можем прояснить одну вещь? — говорит он, целуя моиволосы. — Определенно и без вопросов?
— Что именно? — Мне нравится чувствовать его рядом с собой. Не думаю, что мне когда — нибудь будет достаточно.
— Что я люблю тебя, — шепчет он, наклоняя мой подбородок, чтобы я посмотрела на него сверху. — Хорошо?
— Я тоже тебя люблю. — Эмоции наполняют мою грудь, заставляя слова вырываться с трудом. Мне всегда будет не хватать моих родителей, но я вернула Эллиота. Вместе мы смогли что — то воскресить.
Его губы прижимаются к моему лбу. — Как ты думаешь, мы сможем это сделать? — спрашивает он, не отрывая губ. — Получим ли мы теперь свой шанс быть вместе?
— Мы, конечно, заслужили его.
Он отстраняется и смотрит на меня. — Я просто лежал здесь и думал. В каком — то смысле, я должен был это понять. Я должен был задуматься, почему Дункан не вернулся. Я просто предположил, что вы оба были так злы на меня.
— Со временем я стала больше доверять своим воспоминаниям. — Я потянулась вверх, убирая его волосы с глаз. — Я поняла, что независимо от того, было ли у тебя что — то обычное и последовательное с Эммой или нет, ты действительно любил меня.
— Конечно, любил. — Он смотрит на меня, глаза напряжены. — Я ненавижу, что Дункан умер, думая иначе.
На это я ничего не могу сказать. Я просто крепче сжимаю его, прижимаясь губами к точке пульса под его челюстью.
— Я все еще люблю эту комнату, — шепчу я.
Рядом со мной Эллиот затихает. — Забавно, что ты так говоришь… Я тоже ее люблю. Но я пришел сюда, чтобы попрощаться.
Мое сердце заглядывает в обрыв, падая вниз. — Что это значит?
Он приподнимается на локте, глядя на меня сверху вниз. — Это значит, что я больше не думаю, что нам здесь место.
— Ну, нет, мы не будем находиться здесь постоянно. Но почему бы не оставить домик, и…
— Я имею в виду, слушай, очевидно, что он твой, и ты должна делать с ним все, что хочешь. — Он проводит кончиком пальца под моей губой и наклоняется, целуя меня один раз. Когда он отстраняется, я преследую его рот, желая большего. — Но я хочу, чтобы мы прошли мимо этого, — мягко говорит он. — Комната — это не то, почему мы влюбились. Мы сделали эту комнату особенной, а не наоборот.
Я знаю, что мое выражение лица выглядит опустошенным, и я не знаю, как вернуть его обратно. Мне нравится быть здесь с ним. Лучшие годы моей жизни прошли здесь, и я никогда не чувствовала себя в большей безопасности, чем в комнате.
И в этот момент я понимаю, что Эллиот уже на два шага впереди меня.
— Наверняка, с твоей точки зрения, все развалилось, когда мы попытались жить снаружи, — говорит он и наклоняется, снова целуя меня. — Но это просто дерьмовое везение. В этот раз все будет иначе.
— Нет? — спрашиваю я, сдерживая облегченную улыбку и потягивая его за плечи, так что он нависает надо мной.
— Нет. — Он усмехается, устраиваясь между моих ног, его глаза немного расфокусированы.
— Каким он будет на этот раз? — Я снимаю его очки и кладу их на одну из пустых полок.
Эллиот целует медленную дорожку по моей шее. — Это будет то, что мы хотели раньше.
— День благодарения на полу в нижнем белье?
Он рычит от смеха, подаваясь бедрами вперед, когда я тянусь вниз, расстегивая его молнию. — И ты в моей постели, каждую ночь.
— Может быть, ты будешь в моей постели.
Когда он отстраняется, его глаза сужаются. — Тогда тебе придется действительно пойти в свой чертов дом, женщина.
Я смеюсь, и он тоже смеется, но правда этого стоит между нами, заставляя его затихнуть. Он наблюдает за мной, и я могу сказать, что за время нашего молчания это превратилось в вопрос; он не отпускает меня с крючка.
— Ты пойдешь со мной? Чтобы очистить его? — Я вздрогнула, признаваясь: — Я не была там уже очень давно.
Эллиот целует меня один раз, а затем пригибается, целуя мою грудь над сердцем. — Я ждал твоего возвращения домой одиннадцать лет. Я пойду куда угодно, куда бы ты ни пошла.
Сейчас: Среда, 10 января
Как только мы открываем дверь, меня охватывает мощный прилив ностальгии. Внутри дом Беркли пахнет так же, как и всегда — домом, но я не думаю, что осознавала раньше, что дом пахнет маминым кедровым сундуком, который мы использовали в качестве журнального столика, и папиными датскими сигаретами — очевидно, он проносил их чаще, чем я знала. Солнечный луч, ворвавшийся через окно гостиной, поймал несколько крошечных звездочек пыли, которые кружатся. Раз в месяц ко мне приходит женщина и убирает дом, но даже если все выглядит опрятно, место все равно кажется заброшенным.
Это вызывает у меня чувство вины, пронизывающее до глубины души.
Эллиот подходит ко мне сзади, заглядывает через мое плечо в гостиную. — Как ты думаешь, нам удастся сегодня попасть внутрь?
Он смягчает свою шутку поцелуем в мое плечо, и я не могу винить его за этот легкий укол: мы проезжали мимо дома уже дважды, поздно вечером после моих смен в больнице. Я была слишком истощена душевно, чтобы снова вернуться в дом моего детства. Но я не работаю до вечера, и сегодня я проснулась с чувством… готовности.
Наш план на сегодня — продать дом в Халдсбурге и навести порядок в Беркли, чтобы подготовить его для приезжих преподавателей Калифорнийского университета, которые хотят снять жилье с мебелью. Но убирать его для этого означает взять с собой все важные воспоминания — фотоальбомы, произведения искусства, письма, крошечные сувениры, разбросанные повсюду.
Я делаю шаг внутрь, потом еще один. Деревянный пол скрипит там, где он всегда скрипел. Эллиот следует за мной, оглядываясь по сторонам. — В этом доме пахнет Дунканом.
— Правда?
Он хмыкает, пропуская меня к камину, где висят фотографии нас троих, Кеннета и Бритт, маминых родителей, которые умерли, когда она была маленькой.
— Знаешь, я видела только одну ее фотографию. Ту, что была у Дункана рядом с его кроватью.
Ее. Моя мама. Laís, для всех остальных. Mãe, для меня.
Эллиот проводит пальцами по нескольким кадрам, затем берет один, изучает его, а затем смотрит на меня.
Я знаю, какую фотографию он держит. Это фотография, которую папа сделал, когда мы с мамой были на пляже. Ветер развевает ее длинные черные волосы на шее, а я прислонилась к ней, сидя между ее ног, и ее руки обхватили мою грудь. Ее улыбка была такой широкой и яркой; по ней без слов можно понять, что она была абсолютной силой природы.
Он снова моргает. — Ты так похожа на нее, это сверхъестественно.
— Я знаю. — Я так благодарна времени, что могу видеть ее лицо и радоваться тому, что унаследовала его от нее, а не ужасаться тому, что каждый день смотреть в зеркало будет все большей пыткой, когда я старею и начинаю все больше походить на то, какой я ее помню.
Я опустилась на колени у кедрового сундука, где хранятся все наши фотографии, письма и сувениры.
— Вот это должно быть в нашей квартире.
Когда Эллиот говорит это, крышка сундука наполовину поднята, и я, не глядя, опускаю ее обратно. Тепло так быстро распространяется по моим конечностям, что у меня кружится голова. — 'Наша квартира'?
Он поднимает взгляд от фотографии. — Я подумал, что мы должны переехать куда — нибудь вместе. В городе.
Прошло всего десять дней с тех пор, как мы снова вместе, но даже за это время дорога между нами превратилась в чудовище. Снимать комнату у Нэнси означает, что приглашать 'компанию' погостить у нас достаточно неловко, чтобы быть невозможным. А Эллиот находится слишком далеко от больницы, чтобы я могла оставаться с ним. Чаще всего он встречает меня поздним ужином в городе, потом едет домой, а я ложусь в постель.
В тот единственный выходной, который у меня был за это время — два дня назад — мы ни разу не выходили из его квартиры. Мы занимались любовью в его постели, на полу, на кухне. На короткий миг я представила, что имею доступ к нему — к его голосу, рукам, смеху и весу надо мной каждый раз, когда я прихожу домой — и желание этого стало вторым пульсом в моей груди.
— Ты бы переехал в город? — спрашиваю я.
Эллиот откладывает фотографию и садится рядом со мной на потертый персидский ковер. — Ты действительно сомневаешься в этом? — За очками его глаза кажутся почти янтарными в солнечном свете, проникающем в окно. У него такие длинные ресницы.
Я так хочу поцеловать его прямо сейчас, что у меня во рту все пересохло. Я знаю, что нам нужно работать, но меня отвлекает щетина на его челюсти и то, как легко было бы забраться к нему на колени и заняться с ним любовью прямо сейчас.
— Мейси? — говорит он, усмехаясь под напором моего внимания.
Я моргаю и смотрю ему в лицо. — Для тебя это большая поездка на работу.
— Мой график работы более гибкий, чем твой, — говорит он, а потом в его глазах загорается лукавый огонек. — И то, что ты каждую ночь в постели, может вдохновить на идеи для моего порно с драконами.
Я смеюсь. — Я так и знала.
Мы съезжаемся 1 марта. Идет проливной дождь, а наша квартира — крошечная однокомнатная, но с огромным эркером и всего в полуквартале от автобусной линии, которая доставляет меня прямо на работу. Эллиот и его три брата строят стену из книжных шкафов, и — может быть, немного неловко — мистер Ник и мисс Дина приносят нам новую кровать. Я бы запротестовала, но это прекрасная кровать с балдахином, сделанная вручную одним из давних пациентов мистера Ника. Алекс, Элс и Лиз едут в Nest Bedding, чтобы купить всевозможные постельные принадлежности — потому что ни Эллиота, ни меня не волнует, как выглядят наши простыни, — а мисс Дина готовит ужин, пока мы все распаковываем вещи, теснясь в маленьком пространстве.
К семи часам вся квартира пахнет лавровыми листьями и жареной курицей, а дождь на улице превращается из ливня в редкую, сильную грозу, молнии трещат в ярких вспышках света. Алекс танцует, расставляя книги по полкам, а мы все исподтишка наблюдаем за ней, потрясенные тем, что из этого генофонда могло появиться нечто настолько глубоко грациозное. В момент затишья Лиз и Джордж объявляют, что у них будет ребенок, и комната разражается шумом и движением. Элс включает музыку — и энергия переходит в безумный смех и танцы.
Эллиот тянет меня в сторону, прижимая к себе. Я никогда раньше не видела у него такого выражения лица. Это больше, чем улыбка; это облегченный восторг.
— Эй, — говорит он и кладет свою улыбку на мою.
Я тянусь за новым поцелуем, когда он отстраняется. — Эй. Ты в порядке?
— Да, все хорошо. — Он оглядывает комнату, как бы говоря: — Посмотри на это потрясающее место.
— Мы только что переехали вместе.
— Наконец — то, да? — Я прикусила губу, чувствуя желание закричать, я так счастлива.
Я никогда не чувствовала себя так раньше.
Сегодня вечером мы заснем вместе, в нашей квартире, в нашей кровати. Когда все уйдут, мы забудем о коробках, которые нам еще предстоит распаковать. Он последует за мной под одеяло с голодным напряжением в глазах, его голая кожа будет скользить по моей, пока мы не превратимся в бездыханную, потную кучу. Мы заснем, сплетясь, даже не осознавая этого.
И я проснусь до того, как погаснет свет, и снова захочу его.
Утром он будет здесь. Его одежда будет здесь, и его книги, и его зубная щетка. Я буду насыпать хлопья, пока он принимает душ. Может быть, он найдет меня на кухне с чашкой кофе, и я не буду знать, что он здесь, пока не почувствую прикосновение его губ к моей макушке. Предвкушение этой повседневной жизни, когда я буду двигаться рядом с ним, настолько огромно, что наполняет меня тяжелым, мерцающим жаром.
Мы даже не танцуем, мы просто покачиваемся на месте, как на свадьбе. Но сегодня у нас нет секретов и страшных разговоров. Прошедшее десятилетие кажется туманным пятном, как будто мы совершили долгое путешествие из одной точки Земли и обратно, путешествуя по широкому кругу, которому суждено было закончиться здесь.
Руки Эллиота скользят ниже по моей спине, его голова наклоняется близко к моей. Джордж шутит, что нам нужно снять комнату. Андреас отвечает, что Джордж — это тот, у кого жена залетела. А потом мисс Дина начинает разрываться на кухне о детях и, может быть, еще о свадьбах, и я смотрю, как Эллиот пытается отгородиться от всего этого. Он морщится, сдвигая очки на нос, и изучает меня так, как всегда, словно может читать мои мысли по одному морганию.
Может, и так.
— Любимое слово? — шепчет он.
Я даже не колеблюсь: — Ты.
