Страсти Израиля [Фридрих Наумович Горенштейн] (fb2) читать онлайн

Фридрих ГОРЕНШТЕЙН Страсти Израиля Рассказ, эссе, трактат-памфлет, синопсис киносценария

Юрий Векслер. От составителя

Со дня провозглашения Государства Израиль все, что происходит на Земле обетованной, мало кого на Ближнем Востоке и в мире в целом оставляет равнодушным. Наиболее горячо реагируют, конечно, сами израильтяне, евреи диаспоры и всемирный антисемитский, рядящийся ныне в антиизраильский интернационал.

Перед вами сборник текстов, концепция и название которого предложены мной. В книге собраны очень разные произведения выдающегося прозаика, драматурга и сценариста Фридриха Наумовича Горенштейна (автора романов «Псалом», «Место», «Попутчики» и др.), посвященные Израилю и судьбе этого государства, которая всегда волновала Горенштейна, несмотря на то что побывать на Земле обетованной ему не довелось. К сожалению, в самом Израиле (уж точно в ивритоязычном) эти впервые публикуемые в России и, по моему убеждению, и по сей день не утерявшие значения мысли и тексты, скорее всего, мало кому известны.

Фридриху Горенштейну удавалось видеть израильскую историю объемно, как минимум с двух точек зрения — как бы изнутри и на расстоянии. Тем интереснее его видение важных поворотных, судьбоносных событий новейшей израильской истории. Свои позиции в отношении значения и судьбы будущего Израиля Горенштейн ярко выражал в разных жанрах — прозе, эссеистике, публицистике и даже в кинодраматургии. Именно это жанровое разнообразие и представлено в книге.

В нее включены, кроме текстов Горенштейна, письмо израильского филолога и историка Савелия Дудакова и синопсис киносценария документально-художественного фильма «Еврейские истории, рассказанные в израильских ресторанах» — еще одно свидетельство любви Горенштейна к своему народу и Земле обетованной. Синопсис написан при участии журналистки Лии Красниц, проведшей в Израиле по договоренности с ним многочисленные интервью.

Фридрих Горенштейн считал судьбу Израиля ключевой не только для всех евреев мира, но и для человечества в целом. Об этом свидетельствуют публикуемые в книге сочинения писателя, в частности, наверное, последнее законченное — «По ком звонит колокол. Трактат-памфлет о жизни и смерти Божьего мира… и ближневосточного мира» (2001).

Все, что происходило на Святой земле во все века, привлекало Горенштейна — не случайно он, создавая с Андреем Тарковским сценарий «Светлый ветер» по мотивам романа Александра Беляева «Ариэль», перенес место действия из Индии в Палестину, не случайно и появление из-под пера Горенштейн своего рода Евангелия от Марии Магдалины в одноименном сценарии и уж совсем дерзновенный замысел заочно сочинить с помощью Лии Красниц «свой Израиль» (см. ниже) — так Булгаков сочинял по письмам брата «свой Париж» в романе «Жизнь господина де Мольера».

О том, как переживал Горенштейн за Израиль во время войн 1967 и 1973 годов, он написал в одном из лучших своих рассказов «Шампанское с желчью» (1986), который открывает эту книгу.

Герои тех войн — Ицхак Рабин, Ариэль Шарон, Эхуд Барак — позднее стали политиками. По мнению Горенштейна, не очень хорошими. Они, как и не воевавший непосредственно в армии Шимон Перес, — важные фигуры полемической публицистики Горенштейна, которая составляет главное содержание этого сборника.

До эмиграции из СССР в 1980 году в Германию о взглядах Фридриха Горенштейна на политику вообще и на Израиль в частности ничего никому не было известно, так как на родине его не печатали.

Позднее выяснилось, что во многих его прозаических текстах («Псалом», «Дрезденские страсти», «Споры о Достоевском» и др.), написанных в Москве до отъезда в Европу в конце 1980 года, есть еврейская тема и связанная с ней тема антисемитизма. Израильский же политический дискурс возник у Горенштейна по-настоящему уже в Европе. До того об Израиле говорили только герои его великой эпической пьесы «Бердичев» (1975)^[1].

В этой, можно сказать «автобиографической», пьесе-романе Горенштейн «присутствует» в качестве одного из персонажей, сначала как подросток (он назван Виля), а действие разворачивается в промежутке между 1945 и 1975 годами. В речи героев неоднократно упоминаются как Палестина, так и Израиль. Чаще, правда, по-советски, «как учила партия» — с осуждением. Но не только…

Рахиль. Вот она вам скажет… Революционерка Доня была? Сионистка Доня была. А у Бронфенмахера дядя тоже был сионист, он в 20-м году уехал в Палестину… Если я за этого Бронфенмахера возьмусь, так ему станет темно и горько.

[...]

Миля. Ничего. Есть Киевский обком партии, есть Житомирский обком, есть, к примеру, Новосибирский обком… Когда-нибудь еще будет существовать Палестинский обком партии.

[...]

Рахиль. Ты помнишь дедушку?

Виля. Помню.

Рахиль. Ой, когда он умирал в Средней Азии, так он был доволен, что земля эта, где он будет лежать, похожа на Палестину… Он был религиозный.

[...]

Злота (тихо). Про Пынчик нельзя говорить, он уехал в Израиль со всеми детьми… Когда ты его видел на Рузиной свадьбе, после фронт он был майор… А потом он уже был полковник и в Риге имел хорошая квартира. Так он все бросил и куда-то поехал…

Так впервые упомянута в сочинениях Горенштейна эмиграция непосредственно в Израиль, где ныне живет его двоюродный племянник Геннадий Корчемный. Этой эмиграции Горенштейн посвятит позднее рассказ «Маленький фруктовый садик».

Писателя Горенштейна интересовал не только человек как таковой, но и люди племени, к которому он принадлежал по рождению. В эссе «Мысли о Марке Шагале», предварявшем кинороман «Летит себе аэроплан», он писал: «Что это было за столетие — с 80-х по 80-е, — нет смысла говорить. Кровавая бойня Первой мировой войны, апокалипсис русской революции и Гражданской войны, зверства сталинского террора, горячечный бред гитлеризма. Человеку двадцатого столетия редко выпадала возможность вздохнуть, перевести дух. А в силу исторических обстоятельств, когда человеку трудно, человеку-еврею трудно вдвойне».

Сорокавосьмилетний Горенштейн, покидая навсегда СССР в 1980 году, выезжал по израильской визе, так как власти проигнорировали его официальное приглашение на литературную стипендию в Западный Берлин. Это была жалкая попытка в последний раз унизить человека-еврея, отказав ему в признании в качестве профессионального писателя. Попытка не удалась, так как выявила собственную абсурдность — Горенштейн стал первым русским писателем-стипендиатом Германской службы академических обменов DAAD, что само по себе уже было признанием.

Образование Государства Израиль было для Горенштейна событием библейского масштаба, как видно из текстов этой книги. Что, однако, не помешало ему уже в Берлине почти сатирически описать атмосферу массового исхода евреев из СССР в рассказе «Маленький фруктовый садик». И вообще Горенштейн, исповедовавший метод, который можно было бы назвать библейским реализмом, был беспощаден к соплеменникам никак не меньше, чем ко всем остальным homo sapiens.

Израиль был провозглашен в 1948 году, и с этого момента вокруг него бушуют страсти. Покой израильтянам даже не снится: локальные войны, ракетные обстрелы, воздушные тревоги, одиночные уличные теракты, похищения… В мире слов к тотальной и все разрастающейся пропаганде арабоязычного мусульманского мира (Горенштейн говорил о «национал-исламизме») в последние десятилетия прибавился хор антиизраильского интернационала в Европе и остальном мире, и оказалось, что сил и возможностей перекричать этот словесный террор у Израиля нет. Это на многих евреев в Израиле действует удручающе, что, собственно, и родило дискурс этой книги. Растет антисемитизм чаще в форме антиизраилизма и в самой Европе: учащаются нападения на евреев на улицах и осквернения могил на еврейских кладбищах. Все это подогревается усилиями многих эмигрантов из арабских стран.

Живя в Германии, Горенштейн сумел разглядеть тенденции роста антисемитских настроений в Европе в целом и в частности во Франции после того, как в 1995 году президентом стал Жак Ширак. Все эти наблюдения Горенштейн выразил в своем трактате-памфлете. Особенно впечатляет его анализ современной истории и моральной деградации общества во Франции, стране, которую он, в отличие от Германии, изначально слепо любил.

Недавно в Женеве хозяин кафе отказался обслуживать дочь моей знакомой, увидев у нее на шее цепочку с могендовидом, и наговорил гадостей на тему «все из-за вас, вы во всем виноваты». Такие инциденты, еще недавно казавшиеся невозможными, уже не удивляют. Похоже, что в Европе все это всерьез и надолго.

В Старом Свете, но особенно во Франции, участились теракты и даже убийства на почве антисемитизма и, как результат, многие французские евреи эмигрируют в Израиль. Весь мир был шокирован убийством карикатуристов парижского журнала «Еженедельник Чарли» (Charlie Hebdo) в 2015 году. Все эти тенденции возрождения ненависти к евреям и Израилю, ненависти после Холокоста Горенштейн увидел, описал и объяснил раньше многих.

Лия Красниц написала в своих мемуарных заметках: «Посещение Израиля было мечтой и, может быть, как мне представляется, целью жизни Горенштейна. Казалось бы, что мешало ему просто купить билет на самолет? Но Горенштейн, подобно ребе Шнеерсону, считал, что приезд в Израиль возможен для него только после завершения его писательского труда, как венец дела его жизни»^[2]. Так ли это было на самом деле, я не знаю, но готов в это поверить, поверить в Израиль как в далекую цель жизненного финиша писателя, как постоянно отодвигаемую цель, так как Горенштейн хотел написать еще несколько книг о Германии, что, наверное, продлило бы его пребывание в этой стране.

Уверен, правда, что, если бы Горенштейна перевели на иврит и пригласили в Израиль как писателя, он не стал бы отказываться. Жаль, что в тель-авивском театре «Гешер» так и не поставили «Бердичев», хотя планы такие у его художественного руководителя и режиссера Евгения Арье были. Та же Лия Красниц в письме ко мне вспоминала: «…Мы гуляли с Ф. Н. (Горенштейном), Эткиндом и Аксеновым по Берлину… Горенштейн представил меня им как израильскую журналистку и его будущего литературного агента. A потом был замечательный ужин дома у Ф. Н., где мы говорили, по большей части, об Израиле… Горенштейн рассказывал о “Еврейских историях” и говорил, что мы поедем в Израиль на премьеру…»

Горенштейн в своих взглядах на политику Израиля, как и в политике вообще, был консерватором, критиком левых и «пацифистов». Левые убеждения естественны для молодости, которой по возрасту недостает знаний о человеческой природе.

В статье «Алеаторная сделка Ицхака Рабина», опубликованной в Израиле на русском языке в газете «Вести» за восемь дней до убийства израильского премьер-министра фанатиком 4 ноября 1995 года, Горенштейн фактически предсказал это трагическое событие. Лия Красниц не верила пророчеству и, по ее словам, споря с Горенштейном, приводила в качестве аргумента пример Поста Гедальи^[3] — говорила, что такое (убийство) невозможно в еврейском государстве, что само установление поста должно было оберегать еврейский народ от убийств своих руководителей. Но прав оказался Горенштейн.

Писатель продолжил потом эту тему в также представленной в данной книге статье «Гетто-большевизм и тайна смерти Ицхака Рабина», написанной 18.12.1995 года вослед трагедии и опубликованной впервые в берлинском журнале «Зеркало загадок» (№ 3, 1996).

Пафос Горенштейна-публициста — это пафос убежденного консерватора. В Германии говорят: «В 20 лет не коммунист — сердца нет, в 40 лет еще коммунист — головы нет». В царство справедливости на земле Горенштейн не верил. Тем более он не считал левые, либеральные идеи жизнеспособными для Израиля, находящегося в окружении стран, правительства которых желали бы его исчезновения.

Последние размышления Горенштейна об Израиле и мире в целом — мысли пессимиста, того, кто, как известно, есть «хорошо информированный оптимист». Для Горенштейна очевидно, что гибель Израиля стала бы гибелью мира. Но Божьему миру гибель угрожает и вне зависимости от судьбы Израиля. И в финале своего трактата-памфлета Горенштейн приводит апокалиптический прогноз ученых, уже после его смерти заостренный и авторизованный гениальным британским физиком-теоретиком Стивеном Хокингом, о том, что человечеству на Земле до вымирания осталось максимум 1000 лет. Горенштейн дает свой комментарий:

…Однако главная ненависть (антисемитов. — Ю. В.) — против сионистов, хотя по логике сионисты как раз и призывают евреев покинуть так называемые их земли и переселиться в Израиль.

Почему (ненависть. — Ю. В.)? Потому что Израиль — это сердце еврейского народа, и враги это понимают лучше, чем иные господа эрудиты. Надо разбить сердце, вырвать сердце, тогда умрет и народ. Но только ли еврейский народ? Не сердце ли это всего библейско-христианского народа? Сердце библейско-христианского народа начало биться, когда Господь сказал Аврааму: «Потомству твоему даю Я землю сию». Да, 2000 лет вопреки Господнему завету на грешной земле еврейско-христианское сердце билось пересаженное в колбе, билось в изгнании, ибо мир был подвержен эксперименту дьявола. Мир, в котором Мессия подменен, но лишь немногие это поняли. «Ходили в мире лже-Мес сии. / Я не прельстился, угадал, что блуд и срам их литургии / сиречь бряцающий кимвал. / Своекорыстные пророки, лжецы и скудные умы. / Звезда, что будет на Востоке, еще среди глубокой тьмы. / Но на исходе сроки ваши, но проклят старый мир, и вновь / пьет Сатана из полной чаши идоложертвенную кровь». Это стихи Ивана Бунина «На исходе» (1916). Бунин был на библейской земле завета с Авраамом, когда она была еще опустошена, и сердце билось вдали от места своего божьего обетования. Билось, заключенное в дьявольскую колбу изгнания. Теперь оно вернулось на свое место, и вновь его пытаются похоронить. Вновь раздаются злобные призывы убийц в национал-исламистских мечетях. Вновь трезвонят лицемерные колокола христианской демократии и даже козлиные колокольчики израильских левых умников-миролюбцев, таких как господин эрудит. Но рано хороните. Торопитесь эдак примерно на тысячу лет. Почему на тысячу лет? Опубликовали ли французские и прочие европейские газеты, плотно заполненные проарабизмами и антиизраилизмами, та же «Ле Монд» или «Фигаро» или еженедельник «Экспресс», маленькое научное сообщение? Миру осталось существовать всего тысячу лет. Однако, смею вас заверить, второго дьявольского эксперимента Господь не допустит. Ведь осталась еще тысяча лет. Так что если умрем, то умрем вместе. Притом есть небесный Иерусалим, но нет и не будет ни небесного Парижа, ни небесного Лондона, небесной Женевы, небесного Берлина, небесной Москвы, небесного Нью-Йорка. Конечно, циничные потребители земных благ скажут: «Тысяча лет — это целая бесконечность. Чего нам беспокоиться. После нас хоть потоп. Ха-ха, хи-хи». И расскажут о конце мира какой-нибудь еврейский анекдот. Нет, весельчаки. Тысяча лет — это рукой подать. Вселенная существует 15 миллионов лет, человек — 4 миллиона лет. Так что тысяча лет — это даже не завтра, это через полчаса. Тысяча лет — это современность. Тысячу лет назад уже была итальянская и французская культура, провансальская поэзия, песни трубадуров, итальянская медицина и юриспруденция, испано-арабская поэзия. «Повесть о Тристане и Изольде» переводилась в германских и славянских странах. Фактически это уже было наше время. А через тысячу лет на высохшей планете, с клубами горячего пара воды и раскаленными камнями вместо земли, жить будут, может быть, только какие-нибудь приспособившиеся насекомые и крысы, этими насекомыми питающиеся. Да еще переплетами Пушкина, Шекспира, Данте, Гёте и прочих на развалинах библиотек. Те поэты, которые вздыхали и вздыхают на Луну — кусок сыра в космосе, должны были повздыхать на Марс, когда-то по предположению полноводный, планету войны, ныне мертвую, красную как кровь. Конечно, трезвые скептики посмеются над этим моим откровением, над этим моим Апокалипсисом и скажут: «Сколько раз уже возвещался конец света?» Да, возвещался, но тогда возвещали богословы и ангелы, а теперь ученые. Более того, не надо быть ученым, чтобы видеть агонию мира, отравленный воздух, потепление земной атмосферы, таяние вечных льдов, отравление воды, уничтожение спасительного озона смердящим дыханием нефтяного СО. За прошлый двадцатый век вымерло столько животных, сколько за все предыдущие века, вместе взятые. Одна рептилия просуществовала миллион лет, а теперь ей грозит смерть. Наиболее яркий признак общей агонии жизни — это изначальная деградация, реверсия, одичание на фоне буйного технократического развития и всеобщей компьютеризации…

В сухом остатке — вера Горенштейна в небесный Иерусалим.

Трагическое по своей сути творчество Горенштейна (он, например, в романе «Псалом», рассуждая о Холокосте, обвиняет от имени Бога еврейский народ в «грехе беззащитности») всегда оставляет надежду на чудо Господне. И разве не чудо — превращение сироты, воспитанного тетками в Бердичеве, учившегося в горном институте и работавшего до тридцати лет в шахте и на стройках Украины, в большого русского писателя космического, философского звучания?

И в заключение мне хочется привести финальный пассаж синопсиса сценария «Еврейские истории, рассказанные в израильских ресторанах»:

…В который раз враг пытался взорвать Израиль, но Израиль живет, трудится и веселится. «У Миши на крыше» собираются люди, любящие литературу, поговорить, послушать стихи и прозу, почитать свое, а также послушать еврейскую и еврейско-молдавскую музыку. «У Миши на крыше» хорошие музыканты, особенно хороший скрипач на крыше. Все звучит совсем по-шагаловски. Марк Шагал написал книгу стихов и прозы, которая называется «Ангел над крышами». Великий художник не был великим писателем, но его стихи и проза интересны семейными бытовыми нотами. Это как бы домашнее рукоделие семейного мастера. Прошлое человека и прошлое народа напоминает сновидение. Еврейские сновидения чаще всего у иных народов сопровождались кровавыми кошмарами. Наверно, это предопределено Творцом и предопределено библейским избранничеством, за которое приходилось и приходится платить страшно дорогую Юрий Векслер цену. Но всякий раз за величием черной трагедии приходили по-шагаловски веселые разноцветные будни, домашние, семейные, бытовые. Враги были, враги есть, враги будут, но тут «но»: был, есть и будет над крышей еврейского дома Божий посланец, Ангел-хранитель, тем более теперь не под чужой, а под своей, ближайшей, крышей будет играть музыка, слышен свободный смех и совершается именно ренессансное чревоугодие, потому что Израиль есть ренессансное возрождение народа, который много раз пытались похоронить разнообразные могильщики и кровопийцы. Оборотной стороной трагедии является веселая комедия, а оборотной стороной похорон является веселая свадьба. Вечная свадьба народа с Творцом, избравшим его Себе в суженые…

Юрий Векслер

Берлин, 10 ноября 2020 года

ШАМПАНСКОЕ С ЖЕЛЧЬЮ Рассказ

Ибо вижу я тебя исполненного

горькой желчи и в узах неправды.

Деяния апостолов

1

«Лето катится неудержимо, — думал театральный режиссер Ю., убирая после ухода гостей со стола на кухне пустую посуду и остатки еды, — невозвратимо, необратимо, еще черт знает как», — думал Ю., гремя пустыми бутылками. Было две бутылки из-под крымского шампанского, бутылка из-под «Зубровки» и бутылка из-под «Саперави». «Некому бутылки убрать, живу один, — думал Ю., — три жены укатили невозвратимо, неудержимо… Если б наподобие чеховской драмы „Три сестры“ кто-либо написал бы „Три жены“ — хороший получился бы спектакль».

От второй у Ю. рос любимый сын, мальчик восьми лет, третья ушла к молодому актеру. Он, Ю., ночью храпит, чешется, сморкается, а у молодого актера маленький, костлявый задок туго обтянут джинсами.

Ю. прошел темными комнатами. Три комнаты в центре Москвы, в старом барском доме — награда от Покровителя. Ранее квартира принадлежала известной театральной фамилии, вымершей без наследников и ставившей после себя хаос и запустение, как в усадьбах спившихся русских бар. Разбитый паркет, странные, пахнущие мочой пятна на стенах, кладовая, туго забитая пустыми бутылками из-под водки. (Только водка и никаких других.) Пришлось делать капитальный ремонт, начатый еще с третьей женой, собственно, ею и начатый, и оконченный уже без нее.

Ю. открыл балконную дверь. Балкон вкосую летел над ночной Москвой. «Ночь, улица, фонарь, аптека, — думал Ю., — упал, и нету человека». От выпитого с гостями алкогольного разнообразия, от съеденных рыбных консервов и жирной колбасы, от ночном августовской сырости лихорадило, было тревожно, и опять чувствовалась, как уже неоднократно, какая-то близкая опасность где-то, за чем-то или за кем-то скрывающаяся. Вот-вот должно было произойти нечто непоправимое. Но время шло, и непоправимое не происходило.

По своему происхождению Ю. был из бывшей черты оседлости, и эти места своего детства и юности он любил, хоть и не афишировал, карьеру же свою делал в самой гуще русского, национального искусства, сочетая хороший, мужской профессионализм с мягкой женственностью в обхождении с покровителями и врагами. Это умение Ю. вовремя сдаться, отдаться врагу своему с обаянием в духе истинно еврейского раннего христианства не раз спасало и позволяло добиваться удачи там, где, казалось неизбежны были беды.

Так подружился Ю. с Кашлевым, сотрудником КГБ. Встречался Ю. с Кашлевым в одной из московских гостиниц, точнее, Кашлев встретился с Ю. В гостинице этой остановилась прибалтийская актриса, первая взрослая любовь Ю., начавшего карьеру в прибалтийском театре. Удивительное было время. Сколько горячих страстей, волнений, ночных прогулок по сухой, золотистой прибалтийской листве. И вот опять звонок, опять — привет из Прибалтики. Ю. тогда тоже был один, находился в промежутке между второй и третьей женами, жил далеко на окраине Москвы, снимал комнату в Нагатино. В номере у актрисы он засиделся точнее, залежался допоздна. Вышел из номера глубокой ночью. Не успел спуститься на лифте, как дежурная по этажу позвонила и у выхода из лифта его уже ждали. Человек, ожидавший Ю., молча взял его об руку^[4], крепка точно клещами, и молча повел через вестибюль, так же крепко держа под руку. Но поскольку Ю. сразу же сдался, нажатие это несколько ослабело, и в дежурную комнату Ю. вошел уже добровольно, без внешнего принуждения. Так же, без принуждения, Ю. сам предъявил документы и на вопросы Кашлева отвечал дружелюбно. Лицо у Кашлева было русско-монгольское, кожа желтоватая, глаз косой, волосы гладко зачесывал назад, и, несмотря на сухое сложение, часто потел, вытирая платком шею и затылок.

Когда Ю. получил новую квартиру и развелся с третьей женой, Кашлев вдруг как-то позвонил ему. Начал захаживать на «кухоньку», кстати довольно обширную. Пил вначале умеренно и разговоры вел тихие, аполитичные, про то, как солонину из мясной дичи готовят в бочках в Сибири, или нечто подобное. Потом пить стал крепче. Однажды рассказал:

— В пятьдесят четвертом году многих работников органов уволили. Одних устроили на другую работу, а других и устраивать не стали — езжайте на периферию. Иного было самоубийств. Друг мой, вместе в кабинете сидели, повесился в туалете. Я открыл дверь — он висит. Я перочинным ножиком веревку обрезал, он упал, я на него, как бы в обнимку, не удержался на ногах. Слышу, он как бы произнес «ох» или «ах» — шумно. Это в нем воздух застрял, а я думал — жив. Кинулся за врачом. Врач приехал, доказал, что друг мой еще в два часа ночи умер. А жена его потом на форточке повесилась.

От водки Кашлев пьянел умеренно, но как-то выпил бутылку дорогого французского шампанского и вдруг опьянел сильно. А опьянев, обозлился.

— Вы, — говорит он Ю., — нашего русского царя убили… Вы, международная жидня.

Ю. притих, съежился от таких неожиданных для чекиста слов. С самого взбаламученного национального дна, видно, подняло эти слова французское шампанское. Сидел тогда Ю. в собственной «кухоньке», как на допросе то ли в ЧК, то ли в деникинской контрразведке. «Сейчас, — подумал в хмельном страхе Ю., — сомнет чекист, повалит на паркет и начнет хлебным ножом на коже красные звезды вырезать». Однако никаких дополнительных контрреволюционных слов Кашлев не произнес, ничем более он Ю. не угрожал. Оскотинился лишь сильнее обычного, ел сардины из баночки руками, а когда уходил, то поцеловал Ю. в подбородок мимо губ и ущипнул пальцами за зад. После его ухода у Ю. долго лицо горело огнем, как у девицы, которую барин обесчестил и которая только этим молчаливым стыдом своим в темноте где-либо, в закоулке, и может протестовать. До утра Ю. провел в глухом тоске, в отчаянии. Конечно, Ю. — известный столичный режиссер, у него высокий Покровитель, но Ю. знал, что есть некие зоологические проблемы, которые и сам Покровитель старался об-ходить. Покровитель, при всех своих должностях и званиях, ведь тоже приемыш у этой власти, кровь его тоже не мазутом пахнет. А самое опасное в национальной зоологии — это обида законных единокровных детей на свою родную мать.

Например, сидит на служебном входе вахтерша. Вахтерша вахтершей, а на праздник Победы две медали надевает: «За победу над Германией» и «За оборону Москвы». Ночью на крышах дежурила в сорок первом, зажигательные бомбы гасила песком, на руках ожоги имеются. Кстати, желтизной кожи Кашлева напоминает, но постарше. Если не в матери, то в старшие сестры Кашлеву годится. Ю. с ней отношения старался сохранять хорошие: и улыбнется, и здоровья пожелает. И она в ответ — того же и вам. Но вдруг окликнет:

— Вам сегодня с утра пьесу приносили.

— Кто?

— Не упомню. Записала где-то на газетке, да найти не могу.

— Где же пьеса?

— Пьесу я не приняла. Мало ли пьес пишут, все принимать, что ли? Пришел не ласковый. Я тут тридцать лет сижу, а его первый раз вижу.

— Да кто ж приходил, Павлина Егоровна?

— Фамилия странная… Болезненная… Вроде бы простудная… Вот нашла на газетке. — Надевает круглые очки и читает как бы но складам: — Першингорл.

— Гершингорн, — хватается за голову Ю.

«Гершингорна обидели, — с досадой думает Ю., — еле уговорил его принести, еле согласился. Поди теперь договорись с капризным талантом, поди уговори обиженное тщеславие. Зачем, зачем я попросил второпях принести пьесу в театр, а не ко мне домой? Гершингорн — нет, конечно, псевдоним необходим, но это уже второй этап. Главное, чтоб пьесу прочел Покровитель».

Пьесу Гершингорна читали у Ю. все на той же «кухоньке». Было время, интеллигенция собиралась в салонах под зеленой лампой, а на «кухоньках» лакеи щупали кухарок. Есть какой-то особый оскорбительный смысл в этом добровольном самовыселении нынешнего интеллигента-мещанина из собственных комнат на собственную кухню. Как дворянская эмиграция вспоминала с умилением брошенные барские усадьбы или брошенные хутора, так нынешние уехавшие в эмиграцию вспоминают брошенные московские и ленинградские «кухоньки». Сколько слабого, праздного, ненужного было в этом кухонном времяпрепровождении, а все же случались и на «кухоньках» трогательные, искренние моменты.

Когда Гершингорн окончил чтение пьесы, все сидели молча.

Окна были распахнуты в теплый лунный вечер, и на кухне приятно пахло легким белым вином.

— Так он же Гоголь! — вдруг восторженно, романтично воскликнула пожилая дама.

— Нет, Чехов, — спокойно, бытово возразил ей молодой человек.

Приятно, приятно ласкать непризнанного гения. Как часто, пишет Шекспир, желая подчеркнуть торжество момента, «все уходят при звуках труб». Уходят, чтоб заняться текущими, живыми проблемами, а гений остается в своей неживой, разреженной, горной атмосфере, где дыхание затруднено, а состояние неестественно и напоминает длительную, непрерывную агонию со всеми признаками отсутствия бытового сознания и присутствия сознания потустороннего. Поэтому нужда в гениях гораздо меньшая, чем это кажется на первый взгляд. Особенно в непризнанных. Если уж ты гений, так сиди где-либо на недоступной высоте в альпийском замке своем или среднерусской усадьбе. А на этих непризнанных и доступных смотри со страхом и раскаянием, переходящим, как естественная реакция самозащиты, в дерзость и насмешку. «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Преступник и гений, каждый со своего конца, лишают и покоя, и воли. Причем в наше-то беспощадное время, когда российскому интеллигенту хочется демократии хотя бы на собственной кухне. Тишины хочется, тишины, какая стоит где-либо на далеком болотистом пруду. Простоты хочется, чтоб все просто было, как утиное покрякиванье или свиное похрюкиванье.

Вот приезжает к Ю. Юра Борщенко — сокурсник по институту, провинциальный режиссер. В столице люди стареют быстрей, чем в провинции, может, потому, что в провинции все менее всерьез. В столице взрослые страсти, в провинции детские подражания.

— Ставил я пьесу на революционную тему, — говорит Юра, аппетитно жуя им же привезенную в подарок черкасскую колбасу, — обращаюсь в управление культуры, прошу тридцать винтовок. Бухгалтер управления пишет резолюцию: хрена — десять. Так и пишет: хрена. Прошу пять пулеметов. Пишет: хрена — один. Прошу двадцать сабель. Хрена — десять.

Ю. весело, вольно смеется, как не смеялся уже давно. Реденькие, седеющие волосы у Юры зачесаны через загорелую лысину, но глаза на одутловатом лице выпуклые, туманно-голубые, как у невинных младенцев. Когда Ю. засмеялся, засмеялся и Юра, но тут же закашлялся и кашлял долго, надсадно.

— Курить надо бросать, — говорит Юра, вытирая платком глаза, — да разве бросишь при такой жизни… На спектакле что получилось? За кулисами сутолока. Белые не успевают передавать оружие красным, красные — белым. В результате, когда те и другие одновременно вышли на сцену для рукопашной схватки, красные оказались безоружными, а белые с оружием. Мизансцена построена правильно: красный лежит на белом. Но красный без оружия, а белый с оружием. Вызывают меня в управление: «Ты, мать твою, что делаешь? Ты как революцию показываешь?» Я сразу бумагу с резолюцией: «Хрена!» Это спасло. А недавно попросил сто яиц для горизонта, сценической перспективы. У нас на дерюге горизонт делают: яйца, спирт, мыло, скипидар. Так спирт выпили, яйцами закусили, горизонт только из скипидара и мыла сделали. Он и облупился.

Юра уже давно уехал к себе назад в провинцию, к своим веселым бедам, а Ю. нет-нет да и вспомнит этот облупившийся горизонт из скипидара и мыла.

Вспомнил Ю. его и на заграничных гастролях в Западной Германии, куда театр отправился в июне. Везли несколько спектаклей, в том числе и его, Ю., спектакль-премьеру по Шиллеру. Ю. уже бывал за границей — в Югославии и Греции, но Германия произвела на него шоковое впечатление, тем более что видел он, как всякий турист или гастролер, лишь фасад, и фасад этот действительно был параден для российского человека. Улицы чистые, зеленые, аккуратно мощенные, без ям и колдобин. Люди на улицах друг на друга не огрызаются, не подгоняют, не толкают. Кругом такое обилие, что жалко продавцов. Ю. в свободное время ходил бы только и покупал в угоду вежливым продавцам, но расплачиваться было нечем, немецких марок выдавали мало, и Ю. берег их в рестораны не ходил питался на каждодневных приемах салатом, бутербродами и соками или легким кислым вином, рассчитывая купить себе приличные джинсы и что-либо сыну своему от второй жены. Германия вообще производит на российского человека впечатление большее, чем, например, Греция или даже Франция. Там совсем все чужое, а в Германии что-то родственное, что-то российское, но лучше, богаче, и есть надежда, что когда-нибудь и мы будем такими и у нас будет так. Особенно нравились Ю. немецкие вечера, когда люди в вольных, спокойных позах сидели за столиками на тротуарах под открытым звездным небом, чувствуя себя так же надежно, как дома, и давая тем понять, что весь город с его витринами, вывесками, автомобилями — это и есть их дом и здесь на улицах господствуют они, тихие мирные граждане, а не как в Союзе — хулиганы и милиционеры, перед которыми мирные советские граждане одинаково беззащитны.

Спектакль Ю. по Шиллеру немцам понравился, и на дискуссиях Ю., не нарушая долга советского гражданина, говорил только то, что немцам нравилось, вызывая аплодисменты. О спектакле написало несколько известных немецких газет, и в Дюссельдорфе к Ю. в гостиницу пришла немецкая журналистка брать интервью. Журналистка была женщина лет под тридцать, темноволосая, с длинными темными ресницами. Она была на голову выше Ю., который, впрочем, был ниже среднего роста. Звали журналистку Барбара. Джинсовая, светло-синяя, почти голубая куртка, белая спортивная рубашка свободно расстегнута, так, что мелькала сочная большая грудь, джинсы туго обтягивали окорока. Барбара прилично говорила по-русски, а недостающее Ю. заменял плохим немецким, который специально изучал, готовясь к Шиллеру. Впрочем, возможно это был отчасти и идиш, который Ю. знал со времен своей жизни в бывшей черте оседлости. Они с Барбарой проговорили больше трех часов, и чем больше Ю. говорил, тем меньше чувствовал стеснение. В интервью Барбаре Ю. сказал, что хочет продолжить работу над шиллеровской драматургией, поставить неоконченную драму Шиллера «Димитрий» на тему русского Смутного времени. Это было смело для западного интервью, поскольку Ю. знал, что к его идее в инстанциях относятся неодобрительно. Русское Смутное время полно исторических параллелей, тем более если о русской Смуте пишет немец, а режиссировать хочет еврей. Но Ю. все же надеялся, как всегда, на Покровителя, который был не только директором театра, но и знаменитым актером, романтиком-резонером и которого Ю. надеялся соблазнить в который раз шиллеровской «Бурей и натиском». Заговорили о Шиллере, о бунтарстве в его драмах и вере в идеалы гражданской свободы, о его отношении к французской революции и якобинской диктатуре. Потом о женщинах, игравших и в жизни Шиллера, и в его драматургии роковую роль. Барбара рассказала, что студенткой писала работу о Шарлотте фон Кальб, приятельнице и любовнице Шиллера, в доме которой одно время служил гувернером поэт Гельдерлин. Ю. уже сидел рядом с Барбарой на гостиничном диванчике, как бы невзначай касаясь ее то коленкой, то рукой, вдыхая сладкий запах ее духов, которые надолго, может, навсегда будут ассоциироваться для него с запахом свободы. Кружилась голова, сохло в горле.

— Пойдем в кафе, — угадала его состояние Барбара, — пить хочется. И есть тоже.

Они встали и вышли из номера. «Хорошо, — думал Ю., — иду с женщиной по гостиничному коридору, и никто не смотрит мне вслед. Это и есть свобода, которая пахнет духами Барбары. О запахе свободы и должен быть мой спектакль», — думал Ю., пока он и Барбара ехали в лифте в свободном демократическом обществе японцев и каких-то англоязычных людей.

Но едва Ю. вышел из лифта, как его крепко, точно клещами, взяли под руку. Это был Кашлев. Ю. был ошеломлен лишь первое мгновение. Подсознательно он всегда чувствовал, что его могут взять под руку в Дюссельдорфе точно так же, как и в Москве. Вдруг вспомнился театральный задник, о котором рассказывал Юра Борщенко, горизонт-дерюга, пропитанная скипидаром и банным мылом, на которой намалевано восходящее солнце родной отчизны. Этот дерюжный горизонт всегда с нами, куда бы мы ни ехали и какие бы свободные сны нам ни снились, потому что наша свобода пахнет скипидаром и банным мылом. Но Кашлев, опять Кашлев… Совпадение. Кто не верит в совпадения, можно отослать в крымский, ялтинский газетный архив, пусть полистает «Ялтинскую правду» за июль семьдесят первого года. На последней странице одного из номеров помещено траурное объявление: «Выражаем соболезнование сотруднику ялтинского КГБ Льву Николаевичу Толстому в связи со смертью его жены Софьи Андреевны».

Ю. собственноручно вырезал это объявление и некоторое время веселил им на «кухоньке» друзей. Совпадения в этой жизни не так уж редки, однако во всяких совпадениях всегда второстепенные детали все-таки разнятся. Так, ялтинский Лев Николаевич отличался от яснополянского Льва Николаевича тем, что не Софья Андреевна его похоронила, а, наоборот, он Софью Андреевну. Второстепенными деталями отличался и дюссельдорфский Кашлев от московского Кашлева. В отличие от подобного же задержания в московской гостинице, когда на лице Кашлева была суровая месть пролетариата буржуазно-мещанским радостям, недоступным ему, теперь Кашлев улыбался улыбкой Молотова на Потсдамской конференции. Одет теперь Кашлев был в недорогой, но приличный костюм серого цвета. Светло-голубая рубашка повязана зеленым галстуком. Из верхнего карманчика пиджака торчит кончик зеленой, под цвет галстука, расчески. Кашлев лишь первые мгновения железной хваткой держал Ю. под руку, затем отпустил и железной хваткой пожал руку.

— Не ожидали? Я слышу, дойче с недойчами разговаривают, думаю, посмотрю соотечественника.

Кашлев уже несколько месяцев не звонил и не появлялся на «кухоньке», куда любил наведаться, выпить и закусить. Но это еще черт с ним. Главное, чего боялся Ю., — это чтоб кто-либо из приятелей не застал Кашлева. Поэтому Ю. придумывал разные причины, просил всех предварительно звонить.

— Вы здесь, как я понимаю, первые дни, — сказал Кашлев, — а я уж три месяца. Работаю в Союзвнештрансе. Я ведь в юности ПТУ кончал, работал слесарем на Красноярском машиностроительном заводе имени Ленина.

Они втроем вышли из гостиницы. Был уютный теплый немецкий вечер. Пахло липами. Повсюду в ресторанах и кафе, за столиками, прямо под открытым небом, в свободных, спокойных позах сидели люди, говорили меж собой, смеялись, ели и пили. У ярко освещенных витрин стояли проститутки с голыми загорелыми ляжками иди в туго обтягивающих ляжки блестящих брюках.

— Извините, и курвы здесь не то, что у нас, — сказал Кашлев.

О семейной жизни Кашлева Ю. ничего не знал, женат ли он. Но по какому-то особому блеску глаз Ю. догадывался, что Кашлев испытывает сексуальный голод. Однажды Кашлев заговорил с Ю. о какой-то актрисе из «балетного театра». Спросил, знает ли ее. И в разговоре этом чувствовалась завистливая обида на недоступную женщину. «Пока они там в балете подыхающего лебедя танцуют, ты тут вертись, хоть сам подыхай». Сейчас, идя по уютной, демократически обжитой людьми улице, среди сладкого запаха лип, Кашлев, видно, тоже, хоть и по-своему, вдыхал воздух свободы, свободы от поводка, когда хочется просто так побегать без цели или упасть на спину, задирая лапы, кувыркаться, распрямляя затекшие от служебного порядка мышцы.

— А немочка ничего, — шепнул Кашлев Ю., прижав свои губы вплотную к уху. От него пахло по-прежнему хамски, но уже на немецкий манер: пивом и чем-то свиным и капустным. — Немочка ничего. Лицо у нее желто-медовое и тает, как пончик.

«Быстро же они здесь разлагаются, — подумал Ю., — гораздо быстрее, чем мы, интеллигенты. У нас, интеллигентов, чувство родины сильнее развито. Культуры в чемодан не упакуешь, а они едут с рюкзачком, сало с картошкой меняют на сосиски с капустой».

— Нравится вам у нас? — спросила Кашлева Барбара, которая, кажется, с опозданием, но начала постигать происходящее.

Кашлев подмигнул Ю., улыбнулся, раздвинул руки и запел:

— «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

«Возможно, провоцирует, — подумал Ю., — но ведь провокаторы как раз часто и бывают перебежчиками».

Они свернули в тихий, малолюдный переулок и уселись за столик в маленьком ресторанчике.

— Русской водки здесь нет, — сказала Барбара, листая шпайзекарте, — выпьем нашей, немецкой водки? Господин Кашлев, выпьете доппель-корн?

— Выпьем, — сказал Кашлев, — как говорится, на безрыбье и рак свистнет. — Он засмеялся.

Барбара подошла к бару, начала о чем-то тихо говорить по-немецки с хозяином. Ю. потянулся к своему кошельку, где лежали жидкой стопкой выданные марки, но Кашлев положил руку на его кошелек.

— Что ты в своих марках копаешься, — как заботливая строгая нянька, сказал Кашлев, — знаю я, какие ломаные гроши нашему брату за границу дают. Пусть немка платит, у нее валюты много.

— Что будем кушать, — спросила Барбара, возвращаясь и садясь за столик, — вот бифштекс по-гамбургски или короунблянц?

— Короунблянц — это что? — спросил Кашлев.

— Это фаршированная телятина.

— Годится, — сказал весело Кашлев и подмигнул Ю.

Хозяин принес на подносе два доппель-корна и белое мозельское вино для Барбары. Поставили три салата.

— Фройндшафт, — сказал Кашлев, чокнулся с Ю. и Барбарой и начал копаться в салате. — Хлеба бы дали поболее, да не такого черствого. Еда и выпивка у них хорошая, а хлеб в ресторанах подают плохой, черствый.

Хозяин принес фаршированную телятину, большие, остро пахнущие горячим жиром и приправой куски с картофелем во фритюре с горошком.

— Это уж не знаю, как подступиться, — сказал Кашлев, — с какой стороны атаковать.

— Вы разрежьте, — сказала Барбара, — телятина, фаршированная свининой и голландским сыром.

Принесли еще доппель-корна. Кашлев выпил свой стакан залпом, потом наклонился к Ю. и громким шепотом попросил узнать, где туалет.

— Мимо бара налево, — ответила Барбара.

— Данке, — сказал Кашлев и пошел, спотыкаясь левой ногой о правую. — Я сейчас вернусь, — сказал он Ю.

— Пойдем, — шепнула Барбара Ю. и взяла его за руку.

Они встали, и Барбара на ходу сунула деньги хозяину.

От теплой тьмы, от близости красивой женщины, пахнущей свободой, от выпитого, от того, что избавился от преследующего по пятам отечественного крепостного хамства, Ю. не ощущал тяжести своего тела, и казалось, что тело его рабски осталось сидеть, ожидая возвращения Кашлева из туалета, а убежала только невесомая облачная душа. Еще шаг, еще шаг — и головой пробить тряпку, пропитанную облачной душой без тела своего? Без большой московской квартиры, без Покровителя, без будущей шиллеровской премьеры? Ю. остановился.

— Барбара, — сказал Ю., — помнишь, у Гельдерлина: ночь выплачивает свои сокровища… Und ihre Schätze die Nacht zählt… Лунный свет ночь выплачивает, как кассир золото… Ты, Барбара, мое сокровище,которое выплатила мне немецкая ночь…

— Я тебя люблю, — сказала Барбара, длинные ее ресницы затрепетали, и от трепета этих ресниц повеяло прохладным, свежим воздухом задерюжного пространства.

Еще полшага… Но уже бежал сзади, цепляясь за деревья, Кашлев, уже дышал в затылок. Уже тяжелое, рабское тело прочно поглотило облачную душу. Еще все было рядом, но все уже было позади. «Я тебя люблю» — что значит эта фраза из немецко-русского разговорника для Барбары? Может, это значит: я хорошо провела с тобой время. Спасибо. Или: я знаю, тебя теперь ждут тяжелые времена, я тебе сочувствую. Нет, не этой скучной фразой хотелось бы мне проститься с Барбарой.

— От имени КГБ я разрешаю вам ее поцеловать, — сказал вдруг Кашлев слова, надолго запомнившиеся, неприятно удивившие и особенно напугавшие, потому что либерализм в палаче пугает еще больше, чем жестокость.

Барбара быстро шагнула к Ю., поцеловала его в щеку и исчезла, растворилась в теплой тьме. В последний раз ощутил Ю. нежно-сладкий залах свободы…

Спустя два дня Ю. уже спал в своей большой московской квартире. Он вылетел в Москву, прежде чем кончились гастроли, сказавшись больным. Кашлев проводил его до аэродрома.

2

После случившегося в Дюссельдорфе Ю. ожидал «ликвидации последствий». Но никаких последствий не было. Наоборот, в кабинете у Покровителя состоялся обнадеживающий разговор по поводу драмы Шиллера «Димитрий». Большое значение в этих надеждах сыграл успех шиллеровского спектакля Ю. на гастролях в Германии. Вдохновленный и успокоенный, вышел Ю. от Покровителя. Секретарша Покровителя Анна Тимофеевна как бы эхом повторила комплименты Покровителя об успехе спектакля в Германии и попутно дополнила интимным шепотом, что бумаги, посланные в министерство для присвоения почетного звания, почти утверждены, остались небольшие формальности. Появилась вторая секретарша Люся с мороженым, которое она ходила покупать для Покровителя. Проходя в кабинет Покровителя, она улыбнулась Ю. и попросила его задержаться. Вскоре, вернувшись, Люся сообщила, что звонили из Дома дружбы с зарубежными странами. Его, Ю., выдвигают в Общество советско-арабской дружбы. Точнее об этом можно справиться у доцента Попова из театрального института. «Вот оно пришло, но с неожиданной стороны, — подумал Ю., — вот она, плата». Ю. знал, что из себя представляет Дом дружбы с зарубежными странами и тем более Общество советско-арабской дружбы. Знал и кто такой доцент Попов, нынешний секретарь парторганизации театрального института.

Попов, лохматый, с проседью, сутулый мужчина тяжелого веса, похоже, астматик, судя по цвету лица, — был человек влиятельный, со связями в ЦК и Министерстве культуры.

В июне, перед самыми гастролями, Ю. присутствовал в театральном институте на вечере солидарности с жертвами израильской агрессии. Не прийти — значило проявить солидарность с Израилем.

В своей вступительной речи Попов говорил чуть-чуть жестче, чем писалось на эту же тему в газетах. Вместо «израильский агрессор» он употребил выражение «израильский враг». Более того, Попов даже публично покритиковал некоторых журналистов-международников, которые постоянно в газетах употребляют выражение «арабо-израильский конфликт».

— Конфликт, — сказал Попов, — это равная ответственность сторон, меж тем как налицо преступная политическая уголовщина израильского врага по отношению к честному, трудолюбивому арабскому народу.

Потом на сцену выпорхнула блядюшечка в русском сарафане и кокошнике на пшеничных волосах.

— Выступает сводный хор левого и правого берега реки Иордан, — объявила она сормовским звонким гудочком. — «Ревет та стогнет Днипр широкий». Песня исполняется на арабском языке.

И гортанно заревел, застонал по-арабски Днепр, побратим арабского Иордана. В сводном хоре обоих берегов реки Иордан выступали не только студенты-арабы из разных арабских стран, но также и осетины, азербайджанцы, туркмены. Таков был идейный замысел Попова, который, как Ю. слышал, работая в Совэкспортфильме, участвовал в пятьдесят пятом году в дубляже на арабский язык пропагандистского фильма Геббельса «Еврей Зюсс». Фильм потом был послан в арабские страны. Вот кто таков был доцент Попов.

После арабского хора выступил жидковолосый русак, который читал свои стихи, жестикулируя кулаком, оглушенный собственным криком: «Что ты врешь на иврите про Россию мою…» Поэт раскатисто, напевно рычал «в-р-р-р» в умело сопоставленных, близких по звучанию «врешь» и «иврит». И далее — п-р-р-… р-р-р… Влажный чуб вкосую через лоб падал на бешеный бычий глаз. Вдохновленный продолжительными аплодисментами, поэт сменил сторожевое рычание радостным визгом у сапога хозяина.

— «В семье единой»! — объявил он звонко.

Вот в какой семье предстояло находиться отныне Ю. в качестве троюродного приемыша доцента Попова…

Как-то Ю. увидел Попова в театре, куда тот зашел, очевидно, по делам общественным.

— Иван Макарович, — сказала Попову, сладко улыбаясь, Анна Тимофеевна, — вам Насер звонил…

«Какой Насер? — в недоумении подумал Ю. — Гамаль Абдель звонил Попову сюда, в театр? Непостижимо. К тому же, слава Богу, Насер уже мертв».

— Да, — подтвердила Люся, — вам Насер Иванович звонил, искал вас.

Оказывается, Насером Попов назвал своего сына, и этот сын-подросток звонил в театр, зачем-то разыскивал отца.

Многое знал Ю. о Попове. Многое, но не все. Не знал Ю., что Попова помимо общих были еще и личные причины ненавидеть евреев.

Происходил Попов из очень набожной православной семьи тамбовских мещан. Отец его, Макар Попов, был церковным старостой, сам же Иван обладал хорошим звонким голоском и в детстве пел в церковном хоре. Потом, в начале двадцатых, церковь закрыли, имущество конфисковали. Мать, и прежде не слишком здоровая, кликушествовала по церквам, просила подаяние. Но сам Попов, к тому времени молодой крепкий парень каким-то образом репрессий избежал, пошел работать на завод в дизель-моторный цех. Работал хорошо, стал ударником труда, комсомольским активистом и даже сам участвовал в антирелигиозной пропаганде, в закрытии церквей и снятии крестов с могил. Увлекался и комсомольским искусством, пел в хоре, рисовал карикатуры. Однажды в городской газете была помещена его карикатура: четыре брюхатые монашки лежат в роддоме, и над каждой кроватью надпись: от Матфея, от Марка, от Луки, от Иоанна. Прошлое Попова, казалось, прощено и забыто. Но вдруг Соломону Шнайдеру из комсомольского ансамбля «Легкая кавалерия» зачем-то понадобилось копаться в этом прошлом. На вечере активистов Шнайдер выступил с разоблачительными стихами:

И не имело значения, что следующий свой куплет Шнайдер прочел, обращаясь к набожному еврею:

Выпад Шнайдера в свой адрес Попов воспринял как доказательство травли евреями русских. После выступления Шнайдера У Попова возникли некоторые трудности, но не надолго. Тогда уже начиналась сталинская, антитроцкистская кампания, в которой исподволь проступали антисемитские мотивы. Попов воспринял эти мотивы с истинно церковной страстью. И действительно, в его юдофобстве чувствовалась какая-то религиозная бескомпромиссность. Когда же внутренние многоликие юдофобские способности совпали с внешними имперскими потребностями на Ближнем Востоке, положение Попова стало особенно прочным.

Вот что надвигалось на Ю., на его жизнь, на его блага, на его удачи, потому что все, чего добился до сих пор Ю., было связано с его способностью балансировать, теперь же от него требовали сделать бескомпромиссный шаг. И, как всегда в тупиковой ситуации, Ю. бросился к Покровителю.

Покровитель молча слушал путаные, неубедительные объяснения Ю., из которых сам Ю., слушая себя, мог бы заключить, что это говорит слабый, беспорядочный и неправдивый человек. Пока Ю. таким образом объяснял, почему он не может войти в Общество советско-арабской дружбы, Покровитель пил чай с лимоном, который подала ему Люся. По своему актерскому амплуа он был резонер, хоть начинал свою карьеру как герой-любовник. У него были светло-серебряные волосы поседевшего блондина и в лице нечто львиное, царственное, что-то от бронзовых львов, однако выцветшие глаза были бойкие, подвижные, взгляд осмысленный.

— Но ведь это интернационализм, — сказал Покровитель, когда Ю. кончил наконец говорить. Покровитель сразу усек суть проблемы. — Вам это поможет, — добавил он, — это очень почетно.

И Ю. вдруг подумалось, что если не сам Покровитель выдвинул его кандидатуру в Советско-арабское общество, то по крайней мере он в этом деле принимал участие. Покровитель был уже стар и болен. Поднося стакан чая с лимоном к губам, он морщился, очевидно, побаливал позвоночник. «Этот старый русский интеллигент, старый русский актер все понимает, — подумал Ю., — но он живет согласно обстоятельствам и хочет помочь мне также жить по обстоятельствам. Потому мое нынешнее поведение ему особенно неприятно… Что сказать», — думал Ю., мучительно перебирая аргументы и ничего не находя.

— О людях судят по их поступкам, — сказал Ю., — поэтому лучше отказаться, чем совершить поступок, к которому не готов.

Политическая обстановка в арабском мире сложная, об этом пишут наши газеты. Коммунистические партии во многих арабских странах запрещены. Слышал я также неофициально, что присвоение Насеру Героя Советского Союза было волюнтаризмом.

— Вы должны изложить свои аргументы тем людям, которые вам предложили войти в общество, — сказал Покровитель.

Он сделал еще несколько глотков, морщась, допил чай и добавил, укоризненно покачивая головой:

— Не очень, не очень…

От Покровителя Ю. вышел еще более встревоженным. Лег он необычно для себя рано, в полночь, но не спалось. В два часа ночи позвонил Авдей Самсонов, Авдюша, лет десять назад популярнейший писатель молодого, атакующего, поколения. Ныне, к семьдесят третьему году, популярность эта увяла, но люди, подобные Авдюше, были по-прежнему известны, с прочными связями, с крупными покровителями и, в отличие от Гершингорна, которого не приняла вахтерша, принимались в достаточно высоких инстанциях. Авдюша только вчера вернулся из Приэльбрусья и теперь хотел зайти к Ю., поговорить о замысле новой пьесы. Ю., сославшись на болезнь, предложил перенести встречу дня на два.

— А что с тобой?

— Разваливаюсь по частям, — сказал Ю., — сердце, печень, желудок… И вообще трудно живется.

— Могу занять тысячу, — сказал Авдюша.

— Нет, у меня не материальные, а психологические трудности.

— Извини, психологию занять не могу. Тем более что я теперь увлечен сатирическим символизмом, а не психологией. Есть интересный замысел о современном советском Дон-Жуане — Иване Донцове, но именно в духе сатирического символизма…

Проговорили до трех. В три Ю. принял освежающий душ и улегся на диване, а не на широкой постели, где он еще не так давно спал со своей третьей женой. На диване лежать было прохладнее, чем на мягкой широкой постели. Сколько на этой широкой постели третьей женой было пролито слез, сколько криков, сколько проклятий. С тех пор он полюбил диван. Но сегодня и на диване что-то давило в поясницу. Нашарил рукой таблетки от головной боли. Сердито бросил их на полочку, прибитую над диваном, и тотчас же получил с полочки ответ цветочной вазочкой по голове, которую сбил слишком размашистым, неловким движением. Выругался бросил вазочку в сторону, разбил. Пошел на кухню, взял веник, подобрал осколки. Заснул под утро.

Утром ел без аппетита, слюна во рту была какая-то пенистая. Съел немного, а было такое чувство, будто объелся, давило под ребра. Отрыгнул два раза, но пустым воздухом, без запаха съеденной пищи.

Звонить в Дом дружбы с зарубежными странами решил из автомата. День был жаркий, уже с утра шел, потея. Дошел до Арбатской площади, сел в маленьком скверике, рядом с памятником печальному Гоголю, с полчаса погрустили вместе. Вспомнилось гоголевское: о, Мольер, великий Мольер! Ты, который так обширно и в такой полноте развивал свои характеры… И ты, благородный, пламенный Шиллер, в таком поэтическом свете высказывавший достоинство человека…

Мимо скверика шла знаменитая арбатская сумасшедшая. Ю. не любил сумасшедших и опасался их. Только внутренне уверенные в себе люди радуются, увидев сумасшедшего. Сумасшедшая была седая, лет шестидесяти. На голове ее белая кепка от солнца, на шее стеклянные бусы, на груди комсомольский значок.

— Сталин умер в пятьдесят третьем году, — весело кричала сумасшедшая, — ну и что? А теперь сперва… — она грязно выразилась, — сперва… А потом женятся.

За сумасшедшей бежали дети, смеялись, показывали на нее пальцами. Прохожие вокруг улыбались. Ю. ушел из скверика. За сквериком в тупичке был телефон-автомат, о котором мало кто знал, и он чаще других пустовал. Сейчас телефонная будка также была пуста. Ю. вошел в будку, вынул бумажку, на которой был записан номер, набрал, назвал себя. Ответил любезный голос:

— Мы знаем, Иван Макарович передал нам список новых членов общества.

— Простите, с кем я говорю?

— Моя фамилия Щербань, — ответил любезный голос.

— Товарищ Щербань, я много думал по поводу этого предложения и я глубоко благодарен людям, оказавшим мне доверие. Но учитывая сложность политическом ситуации ка Ближнем Востоке и мою политическую неопытность…

— Да или нет? — перебил голос который, судя по тембру, несомненно принадлежал Щербаню, но вдруг совершенно преобразился, утратил мягкость, любезность и стал жестким, уличным, еще чуть-чуть пожестче, поуличнее — и этим голосом уже можно будет кричать то, что они обычно кричат. — Да или нет?

— Нет.

Ту-ту-ту-ту…

Ю. повесил издающую частые гудки трубку и вышел из телефонной будки. «Вот и все, — с облегчением подумал он, — механические звуки». Ю. с трепетом ожидал членораздельных обличений, но ему ответили невинными механическими гудками, потому что он впервые публично сказал «нет».

И опять Ю. начал ждать «ликвидации последствий». Прошел день, прошло три дня, прошла неделя, последствий не было. Вдруг среди почты — открытка. Светло-голубое небо над разноцветными в два-три этажа игрушечными домиками, желтые и красные тенты над витринами в нижних этажах этих домиков, заботливо выращенная зелень южных деревьев, аккуратно округлых или аккуратно продолговатых, теплая рябь темно-голубой воды, подступающей к каменной набережной песочного цвета, и вместе с шеренгой белых, явно ручных лебедей у набережной на ряби этой плещется составленное из по-лебединому белых латинских букв название маленького немецкого городка на швейцарской границе, где отдыхает Барбара. «Да, в свободе есть что-то игрушечное, может, поэтому она бывает так уязвима и так непрочна, в то время как в нашей жизни все всерьез». По-русски Барбара говорила, хоть путала слова и понятия, но писать, очевидно, не умела. Открытка была заполнена немецкими округлыми буквами, и Ю. представил себе, как Барбара писала, сидя у окна какого-либо из этих игрушечных домиков, глядя на лебедей и на теплую темно-голубую рябь. «Ночь, ледяная рябь канала, — вспомнил Ю. блоковское, — у нас повсюду ледяная рябь, даже в Крыму… Холодная, старческая кровь…»

Дать прочесть эту открытку кому-либо знающему немецкий язык Ю. не захотел, достаточно уже, что по этим волнующим сердце буквам шарил глаз почтового цензора. Ю. взял немецко-русский словарь и с трудом, кое-что читая, кое о чем догадываясь, узнал, что Барбара помнит его, надеется на новую встречу и грустит, что сейчас он не рядом с ней на этом озере. Озеро называлось Бодензее, то есть Нижнее озеро. «Все-таки время не пропало даром, — думал Ю., — даже в тепловатые хрущевские времена такую открытку могли бы не пропустить, и получатель мог бы иметь неприятности. Теперь же время застойное, то есть центровое. Ни шаг влево, ни шаг вправо. Дюссельдорф не имел последствий, и, кажется, не имеет последствий мой отказ участвовать в советско-арабской дружбе. Никаких последствий, кроме личной утомленности, дурного сна и частого покалывания в сердце. Надо бы в отпуск, и если нельзя на Бодензее, то хотя бы в Крым».

В этом году Ю. отпускное время пропустил из-за разнообразных хлопот. Многие приятели или в отпуску, или уже вернулись. Придется ехать одному. Что ж, в этом есть свое преимущество, полная отрешенность где-нибудь подальше, в крымской глуши. И Ю. начал хлопоты. Вскоре через профком театра он уже взял путевку в небольшой крымский дом отдыха. Путевка была с двадцатого сентября. Теперь надо было еще достать хороший билет, чтоб ехать прилично.

Но это Ю. предпочел сделать не через профком, а частным образом. Он сначала созвонился, а потом заехал на работу к Вадиму Овручскому, своему приятелю, хореографу известного московского ансамбля. У Овручского каким-то образом были хорошие связи с железной дорогой.

В репетиционном зале пахло смесью парфюмерии и пота. Русокудрый, похожий на Есенина танцор в черной потной майке и черном, туго обтягивающем мускулистые ноги трико стучал каблуками. Черноглазый, с типично семитским обликом Овручский хлопал в ладоши и выкрикивал:

— Опа-опа-опа-опа-опа-опа… Молодцом! Гоп-опа-опа-опа-опа… Молодцом!

Увидев Ю., Овручский сунул ему потную ладонь труженика и автоматической скороговоркой спросил:

— Как дела?

— Движутся, — дипломатично ответил Ю.

— У одного дела движутся со скоростью света, а у другого — со скоростью того света, — пошутил Овручский. — Подожди минут пять. — Он подбежал к другой паре танцоров. — Скомороший перепляс! — выкрикнул весело Овручский. — Егорка и Митяйка… Егорка в костюме барина плетет кренделя. — И Овручский умело пошел вприсядку, выкрикивая: — Эх, есть! Эх, есть! Эх, есть! Эх, есть… Митяйка подыгрывает ка балалаечке и подпевает. — Овручский руками изобразил балалаечку и запел: — Так танцует ваша честь! Так танцует ваша честь!

Наконец Овручский вернулся к Ю., тяжело дыша и утирая потное лицо полотенцем.

— Ты едешь двадцатого? — спросил он.

— Нет, девятнадцатого, — ответил Ю., — с двадцатого у меня путевка.

— Ну, не важно. Четырнадцатого сентября позвонишь по телефону… — Он вынул из портфеля блокнот. — Записывай: 221–65–48. Записал? Попросишь 00–52. Андраш Михаил Яковлевич. Он тебе заказал на 169-й поезд. Выходит в 12.50 дня, на месте в 11.00 утра. Десятый вагон, двадцать пятое и двадцать шестое места. Все понятно?

— Все понятно. Спасибо, Вадим. Но мне нужно одно место.

— Как, ты едешь без молодой жены?

— Я развелся.

— Ну, извини, за тобой не уследишь. — И тут же, обернувшись, закричал танцору: — Коля, специфику! Дай специфику! Коленца, коленца… Настя, улыбочку держи, улыбочку… Играй ногами. — И сам Овручский, надев на лицо улыбочку, пошел на играющих ногах. — А я по лугу, а я по лугу, да я по лугу гуляла, да я по лугу… раз, два, три…

Незадолго до отъезда в Крым к Ю. зашел Авдей Самсонов, Авдюша. Принес наброски пьесы «Иван Донцов» о современном советском Дон-Жуане. Сидели на «кухоньке», ели заказанные в ресторане на дом блины с красной икрой, пили водку и шампанское. Авдюша с веселым вдохновением говорил о себе. Называл известные театральные имена.

— Такому-то показывал черновой вариант — завелся, такому-то — загорелся, такому-то — выпросил экземпляр, начал самостоятельно репетировать.

— Гениально, — перелистывая черновик, говорил Ю., — есть легенда о Дон-Жуане Байрона, Мольера, Пушкина… Блок писал, Алексей Толстой писал… Авдей Самсонов — почему бы нет? Скромность в творчестве — не моцартовское чувство. А сколько лет, Авдюша, твоему Ивану?

— Разве это важно, — вдруг насторожился Авдюша.

— Важно… У Пушкина Дон-Жуан молодой, у Мольера старый.

— Мой Иван средних лет, наших лет, вокруг сорока.

— Гениально, — повторял Ю., — не представляю, правда, как у нас в театре отнесутся. Знаешь специфику нашего театра… Традиция, русофильство.

— А это пьеса очень русская, — парировал Авдюша.

Ю. листал рукопись, вычитывал куски.

— Замечательно, — засмеялся Ю. — Вот: «Иван (гневно): Говно!» Гениально, как хрюканье. Я вообще считаю, что некоторые ремарки надо сохранять на сцене… Недавно читали мы здесь пьесу Гершингорна… Знаешь его?

— Знаю, — ответил Авдюша, — талантливый парень. Такой местечковый Шагал с чесночком. Его Олежек очень метко обозвал: Першингорл.

Авдюша засмеялся.

— Какой Олежек?

— Из Сатиры. У меня там мюзикл начинают репетировать. Назывался «Трое на одной тахте». Конечно, название поменяли. Писал тоже в стиле сатирического символизма. Роли выписывал специально на актеров. В роли Заходящего Солнца Аглая Преображенская, по кличке Преобнаженская.

Посмеялись. «Першингорл, — думал Ю., — как это распространилось в театральной среде? Наверное, я где-то пьяный проболтался. Ах, свинья».

— Дон-Жуан вообще тема символическая, — сказал Ю., — особенно финал, появление фигуры Командора.

— В финале у меня как раз символики не будет. Скорей, бытовая фантастика. Когда Иван завлек молодую девственницу в постель, предвкушая удовольствие, юная девственница вдруг крикнула ангельским голоском: «Крекс, фекс, пекс», — хлопнула в свои маленькие розовые ладошки и превратилась в огромного волосатого мужика, такой киплинговский образ. В нем должно быть нечто звериное, искреннее, лесное. Он приходит восстановить справедливость, приходит в постель к Ивану.

— Этот поворот опасен, — осторожно сказал Ю., — могут приписать не только сексуху, педерастию, но еще черт знает что политическое.

Авдюха затихает, сидит, молчит. Постепенно он мрачнеет.

— Ужасное время, — говорит Авдюша, — всюду застой, скука, холодное безразличие, нынешняя молодежь лишена даже любопытства. Выступаешь где-нибудь, вопросов не задают; кажется, нет на свете ничего такого, что могло бы их расшевелить. И над всем царит тупая, обывательская надменность… Тяжело…

Вышли на балкон.

Балкон делал свой очередной виток над ночной Москвой.

— В Москве новый роман пошел по рукам, — сказал Авдюша, — называется «Обглоданная кость» с подзаголовком «Собачья жизнь одного человека». Первая часть — «В конуре», вторая часть — «На случке». Я считаю автора яркой восходящей звездой первой величины в новой русской прозе… Не читал?

— Еще не читал, но название гениально — «Обглоданная кость».

Стояли, вцепившись в поручни, смотрели в московскую тьму.

— У меня в Госкино сценарий зарезали, — сказал Авдюша, — там теперь в главке новое начальство. Василий Блинок из Белоруссии.

— Какой Блинок?

— Автор популярной солдатской песни «Портяночки» и романа «Беседы у пулемета». Активист Воениздата.

— Хорошее шампанское, — сказал Ю.

— Да, кружит голову, — ответил Авдюша и наклонился через балконные поручни. — Хорошо бы упасть, — вдруг повторил Авдюша мысль, которая иногда приходила и самому Ю. здесь ночью на балконе, — хорошо бы упасть, но по-горьковски, не убиться, а рассмеяться…

Рассмеялись, потом помолчали.

— Иногда кажется, — сказал Авдюша, — что шестидесятые годы были не десять лет назад, а по крайней мере сто лет прошло с тех пор. Эпоха минула… Как нас тогда ругали. Боже мой, как нас тогда ругали в Кремле. Какое время было счастливое…

3

Ехал Ю. в Крым в мягком вагоне образца 52-го года, дату он прочел на табличке, привинченной в купе. В вагоне все скрипело, дребезжало, стучало, занавески на окнах были тяжелые и пыльные. Соседи по купе — обычные осколки чужой жизни: женщины, мужчины, пожилые, молодые, капризные от дорожной неустроенности дети, запах крутых яиц и чесночных котлет, проводник с жидко заваренным чаем в лихо заломленной, по-кавалерийски, набекрень железнодорожной форменной фуражке. Едешь один, вокруг ни одного лица, с которым можно нормальным словом обмолвиться, не знаешь, куда себя деть, как сесть. Облокотившись о столик локтями, смотришь в окно — надоедают телеграфные столбы, откинешься, упрешься спиной — внутренняя обстановка в купе надоедает еще больше. А тут еще ноги в носках с верхней полки, свесившись, спрашивают, какая станция и сколько стоим. Отвечать не хочется, делаешь вид что дремлешь. Но главные мучения предстояли ночью. В вагоне холодно, диван твердый, хоть и оплачен как мягкий, и под головой твердый валик. Выбросил валик на пол — стало чуть полегче, задремал, хоть и не надолго. В шесть утра встал с гудящей головой, со щемящими от бессонной ночи глазами, с першащим горлом. Вспомнилось: Першингорл. Улыбнулся. Ночь позади, север позади, скоро Крым.

Но что такое Крым? Это жаркое сентябрьское солнце, пыль, душное такси, пахнущая чернилами контора профсоюзного дома отдыха, скрипучая, продавленная множеством тел койка, застланная свежим казенным бельем. И так продолжается неуют до тех пор, пока, следуя указателю «На пляж», по тропке через парк, через запахи южных цветов не приходишь к морю.

Ю. по возможности решил общаться только с морем, однако прошло несколько дней, и он уже был знаком с некоторыми отдыхающими, уже разговаривал с ними Бог знает о чем. В обеденном зале Ю. сидел с директором конторы «Туркментекстильторг» Чары Тагановичем. Чары Таганович жаловался:

— Крым — золотой сосуд наполненный говном… Гыде прухты и овочи? Гыде? Завтрак — каша, обед — лапша. Дыля шахтеров питание.

Столики в столовой стояли в два ряда, посередине был устланный дорожкой проход. Параллельно со столиком Ю. через дорожку у окна под фикусом сидели трое шахтеров из Караганды. Держались они всегда тройкой, приходили тройкой, уходили тройкой, на пляж шли тройкой. И шли всегда в определенном порядке. В центре высокий, жирный, главный, очевидно, среди них авторитет, лицо имел постоянно серьезное; второй, невысокого роста, наоборот, часто улыбался, и лицо у него было точно без кожи, красное, мясное, может, обмороженное; третий был какой-то безликий, Ю. его не помнил, наверное, оттого, что он сидел постоянно к Ю. спиной, тогда как краснолицый сидел анфас, а жирный — в профиль. И разговаривал жирный чаще с краснолицым, чем с безликим, губы серьезно шевелились, точно жирный краснолицему выговаривал или что-то ему объяснял. Ю. никогда к карагандинцам не приближался, никогда не слышал, что они говорят, а если карагандинцы встречались с Ю. в парке на аллее, то проходили мимо, не глядя и не здороваясь. И Ю. сразу понял: эти зоологически бескомпромиссны. Особенно жирный пролетарий, который явно имел на двух других влияние. Ю. тоже старался их сторониться, а однажды, когда случайно оказался недалеко, вдруг испытал томящее ощущение в полости живота, какое случается во время качки при морской болезни или в слишком быстро спускающемся лифте. «По сравнению с этими неподкупными Попов, не говоря уж о Кашлеве, выглядит умеренным», — подумал Ю. И он постарался более к карагандинцам не приближаться даже случайно. Вторым полюсом, которого Ю. сторонился, был лысеющий человек, очень курносый и длиннолицый, в котором, однако, без труда можно было распознать еврея. Звали его Давид Файвылович, так Ю. услышал. Обедал Давид Файвылович за общим столиком с блондином-прибалтом, с которым громко разговаривал на каком-то из прибалтийских языков. Несколько раз Ю. чувствовал на себе взгляд Давида Файвыловича, который смотрел на Ю. издали своими темными глазами, наглыми и грустными. Давид Файвылович явно хотел заговорить с Ю., познакомиться с ним. «Нет, мошенник, тебе это не удастся», — думал Ю., почему-то сразу же мысленно обозвав Давида Файвыловича мошенником, даже не перекинувшись с ним ни единым словом и ничего о нем не зная. Между карагандинцами и Файвыловичем Ю. выбрал середину — Чары Тагановича, беседовал с ним на производственные темы.

— Делаем тыкани по плану, девяносто процентов у нас Россия брать должна. Не берут. А наш среднеазиатский рынок мы давно насытили.

— Нужно делать модную ткань, — новаторствовал Ю.

— Модная ткань, — сердился Чары Таганович, — а кырасители? Гыде вызятъ кырасители? Без кырасителей пылан сорву, оштрафуют за нарушение договора… Э, плохо…

К началу октября погода испортилась, море заштормило, на солнце было по-прежнему жарко, но тени холодные, и вечера стали холодные. Отдыхающие одевались потеплее и ходили гулять по парку, а с наступлением сумерек сидели на скамейках на краю обрыва и до одурения смотрели на темнеющее, беспокойное море. Дом отдыха располагался на горе, а чуть ниже, километрах в трех по крутому спуску, по дороге, вдоль которой грохотала по камням горная речка Карасу — Черная Вода, был типично крымский, татарский городок Карасубазар, ныне переименованный в Яблочное. Говорили, что в прежние, татарские времена окрестности городка утопали в прекрасных фруктовых садах, хоть теперь в это трудно было поверить. Повсюду рос только дикий кустарник. Когда погода испортилась и море заштормило, Ю. начал совершать прогулки вдоль Карасу в Яблочное, чтоб скоротать время. В прежние времена, бывая в Крыму, в иных местах Ю. уже встречал несколько небольших речек — Карасу. От однообразного шума воды и от однообразного названия стало скучно и тревожно. Вдруг вспомнилось, что сегодня за завтраком жирный карагандинец, который обычно сидел к Ю. в профиль, повернулся анфас, посмотрел в упор и то ли улыбнулся, то ли оскалился. Такую улыбку иногда можно увидеть на мордах больших тяжелых псов перед броском, перед укусом.

Когда, погуляв по городу, Ю. вернулся к обеду в дом отдыха, первым, кого он увидел, был все тот же жирный шахтер из Караганды. Он стоял на набережной и держал в своих тяжелых кулаках трепещущую от морского ветра газету. Точно газета пыталась вырваться, а он не пускал, как добычу свою, наклонив к ней голову, зубами рвал новости, крайне ему по вкусу пришедшиеся. Каменная шея, каменный загривок был напряжен, тоже участвуя в этом жадном поедании новостей.

Подбежал краснолицый и крикнул:

— Сейчас передавать будут!

И оба заспешили к дому отдыха. В коридорах было общее движение, хлопали двери, все спешили в комнату, где стоял телевизор.

«Война, — испуганно подумал Ю., — война с Америкой». Ю. ошибся, это была не третья мировая, а очередная локальная война на Ближнем Востоке, война октября 1973 года. Но патриотический подъем отдыхающих был так высок, точно речь действительно шла о мировой войне. Последние известия начались необычно: первым номером показали не внутренние правительственные сообщения, не сообщения с заводов и полей, а зарубежные новости. После надписи «Война на Ближнем Востоке» пошли кадры победоносного наступления египетских войск на Синае. Вместо наступления, правда, показывали ликующих египетских солдат, которые маршевым порядком ехали на советских военных грузовиках и, подняв руки кверху, потрясали советскими «Калашниковыми». Показывали израильских пленных, изнеможенных, обросших.

— Судить этих жидов надо, судить! — кричал краснолицый.

— Сыколько уже убили? — спрашивал Чары Таганович у жирного карагандинца.

Чувствовалось, что жирный карагандинец становится общим лидером.

— По «Маяку» я слышал: три тысячи раненых и убитых, — ответил карагандинец.

Это уже была не международная политика, не братская помощь, как во Вьетнаме. Это была их война, третья отечественная война. Ю. вспомнилось, как в 1967 году на улице Горького были специально установлены громкоговорители и по этим громкоговорителям торжественно объявлялось, беспрерывно повторялось о разрыве дипломатических отношений с Израилем, повторялись угрозы в адрес Израиля. Такого не было при разрыве отношений с Чили, с Пиночетом. Просто, как обычно, напечатали в газете, сообщили в радио — и телеизвестиях, теперь же гремело на всем протяжении улицы Горького, от Белорусского вокзала до Охотного ряда. Потому что разрыв с Пиночетом, с Чили — внешняя политика, а разрыв с Израилем — политика внутренняя. Чили для них враг внешний, а Израиль для них враг внутренний, ненависть к этому внутреннему врагу — Израилю — была искренняя, вдохновенная но одновременно напоминающая футбольный энтузиазм, поскольку ненависть к немцам в прошлую войну несла ответные опасности, тут же никаких опасностей не было. Злоба и праздник объединились в погромном удовольствии. Сразу между Ю. и этими людьми — с некоторыми из них он еще недавно мило беседовал — установилась внутренняя напряженная борьба. Борьба велась вокруг телевизора и вокруг газетного киоска, расположенного в конце парка у большой клумбы. Спал Ю. дурно, недолго, замученный тревожными мыслями своими. И каждое раннее утро, около семи, он слышал шаги идущих к газетному киоску карагандинцев. Вначале Ю. тоже заглядывал в газеты, пытаясь прочесть между строк иное, чем то, что там писалось, какой-нибудь намек в этом потоке дикой лжи и подкрашенной политическими терминами злобы. Иногда кое-что удавалось выудить: так, сообщалось, что после начала войны в Израиле установилась атмосфера военной истерия формируются новые дивизия начался массовый призыв в армию резервистов. Но в целом ко лжи, глупости и злобе прибавилось злорадство: а мы предупреждали, что это плохо для Израиля кончится. Особенно встревожило требование советских газет о невмешательстве в конфликт ООН, поскольку речь идет о внутреннем, национальном праве арабов освободить свои земли. Это должно решаться не в ООН, не на мирных конференциях, а на поле боя. Некоторые западные либералы в ООН просили перемирия прекращения огня а арабы и их друзья из соцлагеря и «третьего мира» прекращение огня отвергали. Начиная с 67-го года весь этот альянс требовал вмешательства ООН для освобождения арабских земель. Либералы их в этом поддерживали. Похоже, ныне они действительно поверили в возможность уничтожить Израиль не поэтапно, через ООН, через конференции и переговоры с либералами, как они уничтожали Южный, некоммунистический Вьетнам, а одним ударом, военными средствами открытой атакой.

Всю ночь шел дождь, шторм по-орудийному бил о набережную, тошнота подступала к горлу, более всего тревожили томящие ощущения в полости живота, потому что в минуты сильной опасности, которая надвигалась на Ю. из победных сообщений газет, из телевизионных сообщений, не сердце, а живот становится главным объектом ненависти, так всегда бывает, когда речь идет о зоологии.

Утром Ю. решил не выходить к завтраку, чтоб не видеть победного энтузиазма отдыхающих да и есть не хотелось. Он лежал и прислушивался к доносящимся извне звукам. И вдруг он услышал то, чего с тревогой ожидал и чего опасался: аплодисменты и крики «ура!».

В дверь постучали, это пришла уборщица. Ю. накинул халат, отпер. Надо сказать, что весь персонал, особенно низшим, уборщицы и официантки, также участвовал в победном веселье, и, как казалось Ю., к нему начали относиться с насмешливым пренебрежением. Уборщица была ширококостная пожилая баба, которая грубо переставляла стулья, брызгала намоченным в грязном ведре веником и как бы невзначай весело посматривала на Ю.

«Ура» кричали из-за распространившегося в доме отдыха известия о полной победе арабов. Известие это принес Чары Таганович, который на рынке в Яблочном встретил земляка.

— Земляк домой звонил. Ашхабад уже знает, Душанбе знает, Ташкент знает, скоро Москва сообщит. Тель-Авив египетские войска захватил, а Иерусалим — сирийские войска. Евреи бегут к морю спасаться. Америка согласно их спасать. Англия и Франция не согласны.

— Не пускать, — сказал краснолицый карагандист, — пусть ответственность несут.

— Э, пусть уходят, — сказал Чары Таганович, — пусть едут в Америку, пусть освобождают мусульманские земли. Еврей тоже человек, пусть уезжают. Джугут тоже человек… Э, хорошо…

— Разве это люди, — сказал жирный карагандинец, и чувствовалось, что каждое произнесенное им слово увесистое, накопленное и за каждым словом стоит много слов, еще более зоологических, более обнаженных. — Разве это люди? Мразь. Муху, таракана более жалко убить, чем таких… Недаром Гитлер их бил… Жалко, всех не угробил.

Ю. ушел в шумный от дождя, пустой парк, ходил по аллеям, сжав зубы, время от времени он, крепко стиснув, вытянув вперед кулак правой руки, произносил, теряя дыхание: «Ненавижу», а потом тревожно оглядывался, не слышал ли кто. Ю. знал, что и за рубежом, и на Западе есть враги, есть хулиганы, есть антисемиты. Но там антисемит частное лицо и потому возможна самозащита. И в старое время в царской России, при царе, поклоннике «Протоколов сионских мудрецов», антисемит все-таки оставался лицом частным и потому возможна была самозащита, теперь же, в социалистической России, антисемит с лицо общественное и за спиной каждого уличного хулигана стоит государство всей своей громадой. Ю. все ходил и ходил по аллеям, повторяя: «Ненавижу». Ему было жарко, болел затылок, видно, поднялось давление. Вдруг подумалось: какое наслаждение было бы лежать там, в песках, и стрелять в набегающих, орущих… Если бы и эти, все вокруг, единой цепью…

Подкашивались ноги. Ю. уселся на мокрую скамью, растирая рукой сердце и живот, поглаживая затылок. Он долго сидел так. «Охамлена жизнь, — думал Ю., — но если охамлена, охулиганена вся современная жизнь, то как же не охаметь, не охулиганиться культуре…» Он снова встал и начал ходить по парку. «Надо уезжать, черт с ним, с Крымом, с отдыхом. Какой это Крым, какой это отдых? Надо в Москву». Но что Москва, думал Ю., не из Москвы ли надвигается все это, не в Москве ли придумываются в разных инстанциях, в том числе в Обществе советско-арабской дружбы, куда он отказался войти. Но теперь, если Израиль действительно погиб, этот камуфляж с Интернационалом, с прогрессивными евреями им больше не понадобится.

Ю. посмотрел на часы и заспешил к дому отдыха. Сейчас должны были передавать последние известия. Ю. покачивало, как на корабле в шторм, сердце его было барабаном, и кто-то словно извне бил по нему: бум-бум-бум.

Появился известный, приветливо улыбающийся телевизионный диктор, и аудитория встретила его радостным гулом. Потом, после надписи «Война на Ближнем Востоке», опять понеслись грузовики с египетскими солдатами, поднимающими вверх «Калашниковы». Повторяли старые, уже виденные кадры. Ю. вынул платок и вытер со лба испарину. «Нет, еще не конец. Во что-то уперлись, где-то зацепились, раз повторяется».

— Переговоры ведут с Америкой, куда евреев девать, — говорил Чары Таганович, — потому не сообщают. Может, вечером сообщат.

— В Москве салют должен быть по случаю взятия Тель-Авива, — сказал краснолицый. — Я думаю, там наши ребята воюют… Наши хлопцы.

Победное веселье в доме отдыха продолжалось. Вечером в кинозале выступал абхазский ансамбль гагринской филармонии. Длинноносый пожилой абхазец в черном костюме и белых штиблетах пел:

И ансамбль из трех абхазцев и молодой женщины-абхазки, возможно, дочери солиста, очень на него похожей, подхватил:

Когда песня кончилась, один из хористов спросил у белоштиблетника:

— У тебя шансы есть?

— Есть.

— Дай полкило.

Опять аплодисменты. «Нет, уж лучше ходить по парку», — подумал Ю.

Было ветрено, но дождь утих, и шторм как будто бушевал потише. Неподалеку от входа в парк к Ю. подошел человек и сказал:

— Простите, вы тоже из оперы «Аида»? — Это был Давид Файвылович, которого Ю. в своей социальной спесивости совершенно сбросил со счету. — Я вижу, вы переживаете, — продолжал Давид Файвылович, — я тоже переживаю, но у меня здесь приемник, я слушаю заграницу. Слышимость плохая, но можно поймать, особенно вечером. Хотите послушать?

— Хочу, — обрадованно ответил Ю.

Они познакомились. Давид Файвылович сразу представился накоротке:

— Дава…

Дава жил не в главном корпусе дома отдыха, а в одном из флигелей, неподалеку от спуска к морю.

— Когда хорошая погода, можно сразу в трусах на пляж спускаться, — сказал Дава.

Дава действительно загорел хорошо, лицо и тело шоколадного цвета, тогда как Ю. лишь покраснел. В Даве чувствовалась легкость и цепкость умельца, ремесленника, он действительно был сапожником, точнее, работал в обувном цехе в Литве. Все, что ранее Ю. в Даве не нравилось: его маленький курносый носик, лошадиное лицо, даже темные глаза, которые не переставали смотреть с печальной наглостью, — теперь нравилось, и он внутренне упрекнул себя за то, что из-за своей спеси не сблизился с Давой ранее и в одиночку противостоял этому скопищу зоологических недругов. «Это наша книжная, наша саддукейская, наша раввинская спесь по отношению к своему простолюдину, которую осудил еще Иисус Христос, не она ли причина многих наших бедствий, нашей хилости, нашего отщепенства?»

— Вы тоже были на концерте? — спросил Дава. — Ерунда какая-то. Вот к нам в Вильнюс приезжал одесский ансамбль Мони Житомирского, выступал в ресторане. Это другое дело. Хотите послушать, я на кассету записал. Время до передачи у нас еще есть.

Он включил кассету, и сочный голос запел с еврейскими завитушками:

— Ой, азохен вей, азохен вей, — подпевал Дава, прищелкивая пальцами.

И Ю. тоже вместе с Давой подпевал:

— Ой, азохен вей, азохен вей.

Никогда прежде Ю. не испытывал такого приступа национального чувства, которое было чем-то подобно чувству полового удовольствия. Включили приемник, начали шарить по эфиру, слышимость была плохая треск, шум, наконец поймали Лондон. Лондон сообщал, что Сирия потеряла много танков и отступает, одна египетская армия окружена, другая прижата к Суэцкому каналу. Ю. обнял Даву и поцеловал его в пахнущий луком рот.

Утром в комнате,где стоял телевизор, как всегда, было тесно. Ждали новых счастливых известий с Ближнего Востока, с фронтов третьей отечественной войны. Однако новостью номер один вдруг оказалась миролюбивая встреча Брежнева с немецким социал-демократом Брандтом.

С возрастом лицо Брежнева все более становилось похоже на мягкий блин, испеченный неряшливой хозяйкой. В одном месте пальцами примяла, в другом ложкой избороздила. Не лицо — гоголевская печеная харя. У Брандта же лицо гофмановское, лепное, театральное.

В новелле Гофмана «Из жизни трех друзей» показаны миролюбивые настроения после битвы под Ватерлоо. Трое друзей попивают свой миротворный кофе на открытом воздухе в берлинской ресторации. Также и советское телевидение показало новостью номер один миролюбивые настроения после Синайской битвы. Двое друзей попивают свой миротворный коньячок на террасе роскошной приморской виллы, конфискованной у прежних русских царей и ныне принадлежащей «новым царям», как называют советских руководителей китайские гегемонисты. Но публика, собравшаяся смотреть теленовости, была настроена менее миролюбиво, чем Брежнев и Брандт. Она настроилась на кадры победного шествия египтян и сирийцев с «Калашниковыми», на кадры горящего Тель-Авива, в беспорядке лежащих на песке трупов израильских солдат, в страхе бегущих к морю толп еврейских женщин, стариков и детей, которых можно было бы созерцать со смехом и улюлюканьем… А вместо всего этого — гоголевское лицо Брежнева и гофмановское лицо Брандта. Публика как бы единым ртом издала вздох разочарования. Тем более что события на Ближнем Востоке показали в самом конце передачи в скромной рубрике «За рубежом». Причем, вместо солдатского победного марша, опять в ООН интеллигенция жестикулировала. Расходились хмурые, с кислыми лицами, как после несостоявшегося погрома. Крови, крови хотелось… И по странному совпадению в тот же день краснолицый карагандинец шлепнулся с горы.

Это была обычная, рутинная смерть, заранее предусмотренная крымской статистикой. В таком-то году на горе было столько-то смертных случаев, в таком-то — столько… Кривая смертности шла то чуть вверх, то чуть вниз, но в целом на постоянном и заранее предусмотренном уровне. Как ни предупреждали отдыхающих — ни на один камень Черной горы надеяться нельзя, — отдыхающие ежегодно надеялись, участвуя в смертной статистике. Гора манила и притягивала. Была она вулканического происхождения, и высоко врезающаяся в небо вершина ее поросла лесом.

На следующий день, которого уже не видел краснолицый карагандинец, была переменная облачность, показывалось солнце. Дава раздобыл где-то напрокат лодку, и поехали осматривать гору с моря, тем более что у подножия горы располагалось несколько красивых бухт. После непогоды и шторма море во многих местах было покрыто кустами морской травы, вырванной с корнем, которую приходилось отталкивать веслами. Иногда объезжали целые холмистые острова такой травы, плавающей на волнах. Но прогулку это не портило, наоборот, разнообразило. Солнце припекало, йодистые запахи плавающих травяных холмов, смешиваясь с запахом моря, прочищали легкие от воздуха, который, казалось, застоялся там за время прошедших волнений. Ю. греб обеими руками, держа рукоять своего весла и стараясь попасть в такт с гребущим Давой. Приплыли в овальную бухту, огражденную несколькими острыми, выступающими из плещущих волн скалами. Ю. зацепил веслом небольшой кустик, поднял из воды длинные побеги, длинные листья и голубенькие цветочки. Почему-то вдруг вспомнилась Барбара, образ которой поблек и удалился во время последних бед и треволнений. И вот сейчас, в тишине овальной бухты, глядя на тонкие мокрые побеги, на голубые цветочки, повисшие над морской волной, Ю. ясно увидел Барбару и послышались звуки скрипки, загудела флейта. «Durch die Nacht die mich umfangen bliket zumir der Töne Licht» — «Сквозь ночь, меня обступившую, глядит на меня свет звуков». Свет звуков — это у Брентано.

— Хорошая трава, — сказал Дава, глядя на мокрые длиннолистные побеги, на голубые цветочки, — в хозяйском государстве эту траву сушат и скоту скармливают. Я помню, так делали в старой Литве. Но лучше всего она годится на набивку мягкой мебели.

— «Von Blümen der Garten und Schläfrig fast», — произнес Ю. вслух из Гёльдерлина, потому что, готовясь к Шиллеру, он пытался читать в подлиннике и иных немецких поэтов.

Дава пристально посмотрел на Ю:

— Вы очень хорошо говорите по-немецки?

— Не очень, — ответил Ю.

— А что означает то, что вы сказали?

— И сад, почти усыпанный цветами…

— Ах, это стихи, — сказал Дава разочарованно, — но все-таки если вы знаете немецкие стихи, то должны уметь по-немецки писать.

— Я пишу, — сказал Ю., — но не очень хорошо.

— Все-таки я хотел бы с вами посоветоваться, — сказал Дава, — попросить у вас помощи. Сегодня вечером я хотел бы вам кое-что показать.

Вечером опять пили шампанское и выпили много. Ю. купил две бутылки, и три бутылки купил Дава. Пили за Израиль, за победу, за здоровье родных и близких.

— Закуска дрянная, — говорил Дава, — вот купил в Яблочном симферопольский сыр и чесночную колбасу… Приезжайте ко мне в Литву. Вы бывали в Литве?

— Недолго, — ответил Ю., — но я работал в Прибалтике, в Эстонии.

— Так вы не знаете, что такое прибалтийская закуска. «Индирити огуркай» — огурцы фаршированные или «якхине» — паштет из печени. Отец мой был набожный, ел только кошерное, и дед набожный, а у меня жена литовка. Помните, блондин сидел со мной за столиком? Это брат моей жены. И недавно вернулся их отец… Приехал, да…

Даву, как и Ю., тоже развезло, говорил он медленно, тяжело, то наклоняясь вперед, то выпрямляясь, точно искал центр тяжести.

— Нас столько убивали, вы, конечно, слышали, как литовцы убивали… детей били лопатами по голове… И вот теперь у меня трое детей… — Дава встал на шатких, непрочных ногах, прошел к чемодану, вынул оттуда портмоне и высыпал несколько фотографий курносого мальчика лет восьми, курносой девочки с косичками, лет десяти, еще одного мальчика, лет четырнадцати-пятнадцати. — Скажу откровенно, главное для меня теперь — семейное гнездо и желудок. Вам, конечно, такое слышать странно, вы человек искусства… Так к чему я это говорю… Не знаю, как вы, но я уж некоторое время думаю о выезде. Жизни здесь нет и не будет. Я вам скажу: если б эти отсюда арабов не поджучивали, арабы давно бы примирились с Израилем. У меня есть брат, Аба, большой шутник, так он прочитал в газете: «Советско-сирийские переговоры». «Перего» он зачеркнул, получилось — «советско-сирийские воры». Мы так смеялись. Мой брат Аба совершенно не похож на меня. Курчавый, толстогубый. Он похож на негра. Мы так и зовет Абу: негроид… В Крыму тоже были свои евреи: крымиды…

— Караимы, — улыбнулся Ю.

— К чему я все это говорю? К тому, что нам пора отсюда сматываться… А тоска по родине? Так, как поет мой брат Аба: «Я тоскую, зухт эр, по родине, по родной, махт эр, стороне своей…» Я уже выбрал себе страну, куда поеду, новую родину… Это Германия, разумеется, Западная… Страна богатая, вот и вы рассказывали, какая там хорошая жизнь. К тому же немцы нам, евреям, сильно задолжали и осознают это. Говорят, дают нам большие деньги, дают хорошие квартиры. Но у меня положение особое, я хочу поехать в Германию, как возвращенец на родину, у меня для этого все права. Возвращенец на родину — это большие льготы, гражданство, немецкий паспорт и прочее… Скажите, немецкое посольство в Москве находится где-то возле зоопарка?

— Да, где-то там.

— У меня к ним не простой разговор, а документы, — сказал Дава, — поэтому мне нужен человек, который все напишет по-немецки, заявление и прочее. Конечно, не даром…

— Не знаю, смогу ли я написать заявление по-немецки, — сказал Ю. — так хорошо немецкий я не знаю.

— Жаль… Ну, хотя бы посоветовать. — Он вынул из портмоне аккуратно сложенную бумагу, развернул. На бумаге стояла гербовая печать и подпись с завитушкой. — Это копия. Подлинная справка у отца моей жены. Но если немецкому посольству понадобится, я вышлю. — Он протянул бумагу Ю.

Это была копия справки из управления лагерей. В ней значилось, что такой-то отбыл десятилетний срок за службу в литовских отрядах войск СС. Режиссер Ю. молчал, все время перечитывая справку, потом он поднял глаза на Даву, по-прежнему ничего не говоря.

— Конечно, — сказал Дава, — если б у него была тогда такая голова, как теперь… Он был тогда простой крестьянский парень, и в восемнадцать лет у него уже было трое детей, моя жена и ее брат… Свое он отбыл, но теперь он, как я понимаю, считается немецкий служащий, ветеран, воевавший за Германию, и его дочь, моя жена, имеет все права на немецкие льготы и на немецкое гражданство. И дети мои тоже имеют в Германии все права, и я, конечно, как их отец. А мертвых уже не разбудишь…

Дава еще что-то говорил, но Ю. слышал только глухое буль-буль-буль-буль — как из-под воды. К глазам и горлу Ю. подступила тяжесть, и ему хотелось то ли заплакать, то ли вырвать. Неизвестно, сколько шампанского он выпил — может, бутылку, а может, и две. Он ничего не ел — ни твердый сыр, ни чесночную колбасу, а только пил шампанское, стакан за стаканом. Ни слова не говоря, Ю. встал, налил себе шампанского, выпил один, без Давы, и вышел. От опьянения голова стала тяжелая, а ноги очень легкие, сами несли, чуть ли не скакали по тропе.

Ночь была без луны и звезд, непроглядная, бесконечная, по-адски тяжелая. Страшны такие ночи для одинокого человека в гористой местности у моря. Моря не видно, лишь слышно, как оно шумит далеко внизу, слышна стихия, слышен голос хаоса, для человека неразличимый, но пугающий и угрожающий. «Дегенерат, — думал Ю. о Даве, — дегенерат, дегенерат, дегенерат… Вырожденец… А чем я лучше? Или Овручский, который танцует вприсядку… Но есть и хуже нас — те, кто сами участвуют в фараоновом угнетении… Если мы, евреи, просуществуем еще сто лет в России, среди этой клокочущей, как горячая адская смола, злобы, среди лжи и клеветы, среди ненависти, бесконечной и разнообразной, как хаос, то все превратимся в моральных и физических уродов… Может, в таком качестве мы как раз здесь и нужны. Наш труд, наши идеи, наши открытия — это только побочный продукт, а главное — это наше существование. В книге одного сербского писателя сказано: „…Людям всегда нужны хромые и юродивые, чтоб было на ком вымещать свое скотство“».

Ю. шел, не думая куда, повинуясь лишь легким ногам своим. Сначала они несли его с горы, потом понесли на гору, все выше, выше… Вдруг какой-то камень сорвался и покатился с гудом вниз, далеко-далеко… Одно мгновение, один шаг, полшага — и Ю. покатился бы следом, увеличив ежегодную рутинную статистику смертности на Черной горе. Он откинулся назад запоздало ухватился руками за ствол дерева. Болело сердце, болел желудок. Боли были схваткообразные: возьмет — отпустит… Но с каждым разом брало сильней. Томящие ощущения в полости живота превратились в силу, давящую снизу, и хлынуло, потекло само собой. Рвало долго, мучительно, сначала шампанским, запах был прокисший, гнилой, потом горло, рот, губы обожгла нутряная горечь. «Желчь, — подумал Ю., — шампанское с желчью… В евангельские времена вино с желчью, пахучий напиток, обычно давали осужденным на распятие, чтоб их усыпить и сделать их менее чувствительными к мукам и оскорблениям… Богатые либеральные дамы специально благотворительствовали, приносили на место распятия сосуды вина, смешанного с желчью. Одни убивали и издевались, другие успокаивали… Такие, как мой Покровитель, как прочие с человеческим лицом… Но Иисус Христос не принял обманного утешения, он отказался пить. А мы пьем».

Уже рассвело. От рассветного тумана потягивало свежим холодным, но чувствовалось по светлеющему кебу, что день сегодня будет теплый и пляжный. «Какой-то средневековый религиозный философ, — думал Ю., — предупреждал: остерегайтесь мыслей своих, ибо мысли ваши слышны на небе. Доходят ли до неба наши мысли или их перехватывают здесь, как перехватывают письма, отчего мы своих мыслей должны опасаться еще более».

Опьянение не минуло, но после того, как Ю. вырвало шампанским с желчью, голове и животу стало легче, ноги же, наоборот, отяжелели. Ю. сел на скалистый выступ. От ночной тоски лоб был холоден, потен. Ю. вынул платок и стер пот. Какая-то рассветная птица кричала в кустах с однообразным переливом. Послышалось, что она кричит: «Нетрезвый — фью-фью-фью, нетрезвый — фью-фью-фью!»

Море внизу было тихо, манило к себе уставшее тело, звало быстрее окунуться в голубизну, на которой играли блики утреннего света. Воздух вокруг также все более голубел. «Мир должен быть оправдан весь, чтоб можно было жить», — вспомнилось из Бальмонта. «Нетрезвый — фью-фью-фью, нетрезвый — фью-фью-фью!» — без устали кричала птица.

На море, как в степи, горизонт виден далеко, но, наблюдаемый с горы, он кажется вообще в первобытной бесконечности, и над этой бесконечностью всходило доисторическое светило, первобытное, огненное божество, которое обжигало лицо косыми своими лучами. Хотелось пить.

ПРЕДСКАЗАНИЕ И ОСМЫСЛЕНИЕ

Алеаторная сделка Ицхака Рабина^[5]

Возле Хеврона или Иерихона евреям хотят запретить жить точно Так же, как запрещали жить в Киеве или Петербурге. Только в пределах израильской «черты оседлости».

Сначала надо сказать, что такое алеаторная сделка, ибо, что такое Ицхак Рабин в его нынешнем варианте, понимают уже достаточно многие, в том числе, надеюсь, и из его бывших поклонников, к которым, признаюсь, и я когда-то принадлежал.

Кстати, когда я говорю «Рабин», то, как сказано у Маяковского, «подразумеваю “партия”». То есть Перес и так далее по ранжиру влево, вплоть до «защитника окружающей среды» Йоселе Сарида. Какую среду этот «защитник» защищает, тоже понято. Безобидные, точнее, обижаемые воздух, земля и вода тут дело второстепенное. Обижаемая среда, которую защищает Сарид, — это «обиженные арабы», имя им легион.

Обида эта очень прочна, проста и вечна, как первобытный, хищно-разбойничий род человеческий. «Все наше, потому что это — “мы”. Ничего ихнего, потому что это — “они”. Нас изгонять и убивать нельзя, потому что это “мы”. Их изгонять, убивать и сбрасывать в море можно, потому что это — “они”». Это — общечеловеческая первобытная азбука существования. Но достаточно хотя бы поверхностно знать историю и психологию арабского мира, родового арабского сознания, постулатов ислама, основанных скорей на обычаях, чем на морали, чтоб понять: эта первобытная азбука в арабской, окружающей Израиль среде не претерпела никакого эволюционного изменения. В груди араба, имя которому легион, тяжелой бурей бушует эта обида на «не наших братьев», отнявших «нашу землю». Ибо, согласно принятой психологии, если не официальной, то полуофициальной, существует «исконно арабская земля», «исконно немецкая земля», «исконно русская земля» и т.д. Но нет «исконно еврейской земли». Земля евреям всегда предоставлялась из «гуманных соображений» либеральствующими князьями, царями или ооновскими «джентльменами» и «товарищами». Это ооновское решение 1947 года, сопровождаемое всевозможными международными интригами, в их числе сталинскими, антианглийскими, по сей день рассматривается если не официально, то полуофициально как акт «гуманный» по отношению к евреям. И в определенные кризисные моменты «неблагодарных евреев» этим даже попрекают, причем не только сталинско-брежневские «пропагандисты-антисионисты», но и пропагандисты «западного джентльменства», деголлевские и прочие. А то, что это был законный долг, хоть и весьма недостаточный, так называемого «международного сообщества», отданный еврейскому народу, который беззащитным был брошен на растерзание немецко-гитлеровским вампирам, о том ничего не говорят. И о том, что арабы, наплевав на «гуманность» ооновских «Джентльменов» И «товарищей», тотчас при поддержке английских министров-социалистов развязали войну на уничтожение «незаконного еврейского гетто на земле ислама», об этом тоже не слишком распространяются.

Уж не буду упоминать подробно про тот вклад, который внесли арабы в гитлеризм, про все эти движения «СС-ятаган», «арабские легионы», вражду и погромы конца 20-х — начала 30-х годов в Палестине, побудившие англичан закрыть для десятков и сотен тысяч евреев путь к спасению от чумной, коричневой Европы.

Скажу лишь, что в 47-м году арабы, согласно пословице, вернулись «бритыми», точно так же, как гитлеровцы в 39-м и 41-м годах. Между тем Кенигсберг или польскую Восточную Пруссию «оккупированными землями» не называют, а Иудею и Самарию, древние еврейские библейские святые земли, так именуют. «Арабский Иерихон», «арабский Хеврон», «арабский Назарет», «арабский Иерусалим». Это звучит так же кощунственно, как звучало бы «еврейская Мекка» или «еврейская Медина». Эти палестинские имена вошли в человеческую духовную историю и духовную жизнь только благодаря еврейским духовно-историческим деяниям, библейским и христианским. Без этих еврейских деяний это были бы просто географические пункты, наподобие Могадишо, Биробиджана или Голопупеня. Может, арабы и не захотели бы строить свою мечеть, не будь под ней развалин Храма Соломона, и арабский пророк Магомет избрал бы для своего вознесения другое место?

В Иудее и Галилее, в Самарии, на берегах Тивериадского озера, с тех пор как потомки еврейских патриархов и еврейских пророков, потомки рыбака Симона и палаточника Шаула, потомки земляков жителя Назарета Иисуса из колена Иудина вынуждены были покинуть родные места, к святому палестинскому небу не поднималось ничего, кроме чадного дыма шашлыков, которые много веков жарили арабы для себя и своих братьев. И вот теперь, благодаря этому многовековому шашлычному дыму, земли западного берега Иордана именуются «исконно арабскими» и оккупированными Израилем. Естественно, если одних будут изгонять и убивать погромами, наподобие погрома 29-го года, а другие будут размножаться, то вся земля будет «арабской». Причем соседями евреев арабы быть не хотят. Ни в Хевроне, ни в Иерихоне, ни в Назарете, ни тем более в Газе.

Возле Тель-Авива, возле Хайфы, возле Иерусалима так называемые «умеренные» арабы согласны еще соседство временно потерпеть. Что поделаешь, если поход 47-го года не удался? Подождем, авось в двадцать первом веке явится новый Гитлер и наступление нового Роммеля будет успешней. Хамасовцы и возле Тель-Авива соседства с евреями не терпят, но в отношении Хеврона и Иерихона уж хамасовцы и фатховцы едины. Возле Хеврона или Иерихона евреям хотят запретить жить, точно так же как запрещали жить в Киеве или Петербурге. Только в пределах «зеленой линии», в пределах израильской «черты оседлости», которую к тому же милые арабы, имя им легион, считают временной.

Все эти факты, исторические и психологические, общеизвестны, но до оригинальности ли, когда государство, общество и народ живут в состоянии хронической войны с окружающей средой, то есть с арабами, переходившей уже несколько раз в войну острую. Целые поколения выросли под черными крыльями войны террористической, отступающей в тень, лишь когда начинала бушевать война обычная, с танками, самолетами и резолюциями ООН. При таком перманентном психологическом и историческом состоянии какое самое опасное слово? Конечно же — «мир». Потому что это слово-наркотик. Слово-наркотик, заставляющее забывать общеизвестные исторические и психологические факты или пренебрегать ими. В условиях перманентной войны и незатухающей ненависти окружающей арабской среды со словом «мир» надо обходиться особенно осторожно политикам, которые страшатся опозорить святыню своего звания и места. Не так, как обходятся с этим понятием Рабин-Перес, не говоря уже о «министре окружающей среды» Йоселе Сариде, разум которого, судя по его, Сарида, высказываниям, взят напрокат из анархо-интернациональных утопий девятнадцатого века.

Между прочим, в небезызвестном городе Бердичеве был в свое время весьма известный городской сумасшедший по кличке Йоселе. Бегал и кричал нечто бредовое. Но его, по крайней мере, не слушали, показывали на него пальцем и смеялись над ним.

По моему убеждению, иерусалимский Йоселе со своими бредовыми высказываниями, например о создании в ближайшие месяцы в Иудее и Самарии Палестинского государства, заслуживает того же в еще большей степени, чем Йоселе бердичевский. Однако до смеха ли, если многие бредовые идеи иерусалимского Йоселе становятся официальными планами правительства? Такие, как ликвидация еврейских поселений в Иудее, Самарии и Газе, которые «затрудняют ведение политических переговоров с арабами». Разумеется, эта цепь поселений, по сути казачьих станиц, прикрывающих собой живое нутро государства, затрудняет ведение переговоров. Без них было бы вести переговоры с арабами легче. А без еврейских поселений в Тель-Авиве, Хайфе и т. д. того легче, а без еврейского государства — совсем легко.

Но оставим в стороне счастливые коллективные сны Арафата и ХАМАСа с четверга на пятницу. Очень может быть, что и иерусалимский Йоселе с «лево-прогрессивной» дамой Алони^[6] и иными энергичными «миролюбцами» видят нечто подобное с пятницы на субботу, правда, на свой идеологический манер: «демократическую Палестину», в которой евреи и арабы, ешиботники и джихадники строили бы вместе счастливое будущее (см. профессорские социал-утопические тома).

Представляю, какая радость охватила бы «демократический журнализм», из года в год обличающий «агрессию против палестинцев». Радость и энтузиазм охватили бы и «международное джентльменство», в том числе и так называемых друзей Израиля. А про ооновцев, страдающих комплексом вины перед арабами за свой просчет 1947 года, и говорить не приходится. Но о «демократическом журнализме», «международном джентльменстве» и ооновском колхозе в Нью-Йорке скажем ниже. Ибо пора уже наконец сказать, что же такое алеаторная сделка.

Слово «алеаторная» — латинское. Алеаторная сделка — это сделка, в которой само возникновение права требования одного контрагента и обязанности другого зависят от неизвестных случайностей. Право, покровительствуя алеаторным сделкам, преследующим полезные цели, например страхование имущества или жизни вообще, оставляет без защиты те из них, которые имеют характер пари или игры.

А именно в этом, алеаторном, направлении совершается рабинская сделка. Недаром «международный журнализм» и «международное джентльменство» так часто употребляют слово «риск». Но риск — категория, присущая азартной игре, исход которой зависит от слепого случая. Французское hasard означает случайность, задор, горячность в действиях. То есть нелогичность и непродуманность, как при азартной игре, когда все поставлено на одну карту. Когда за переговорно-картежными столами игра идет на последнее, когда продолговатый, четырехугольный листок картона означает жизнь или смерть. Дурно, когда играют так на свое. А что же говорить, когда, подобно проворовавшемуся кассиру, играют на чужое? Кассир, правда, играет на чужие деньги, а тут играют на чужие жизни.

У Гоголя есть драма «Игроки», не слишком известная, но, подобно знаменитому «Ревизору», направленная на исследование человеческих пороков. Коротко сюжет драмы таков. В заезжем дворе, то есть при гостинице провинциального русского Городка, некий приезжий знакомится с несколькими милыми людьми, которые предлагают ему свою помощь, посредничество в картежной игре с другим постояльцем, которого нетрудно будет, по их словам, совместными усилиями обыграть. Начав играть с радостным вдохновением, сорвав аплодисменты друзей-посредников, добившись первоначально успехов и будучи за них вознагражден, приезжий тем не менее начинает все более и более проигрывать. Но чем больше он проигрывает, тем более охватывают его задор, горячность азартной игры, мешающие ему, в общем человеку неглупому, понять вещи очевидные: играет он не с простоватым партнером, а с опытным картежным шулером, а милые советчики — не кто иные, как сообщники этого картежного шулера.

Конечно, художественность есть художественность. Она дает в частном случае общую картину человеческого бытия. Нет нужды искать в текущей жизни прямых аналогий с художественностью. Но косвенные аналогии, так сказать духовные поучения, искать можно и нужно. Тем более в данном случае они напрашиваются даже в деталях. Там провинциальная Россия, здесь провинциальная Европа — Норвегия. Там заезжий двор, какой-нибудь «Лиссабон» или «Париж», в провинции любят экзотику. Тут — заезжий двор «Осло»^[7]. В гоголевской драме постепенно становится ясно, что главная опасность впавшему в игральный азарт приезжему исходит не столько от карточного шулера, сколько от друзей-советчиков. Игрок, может быть, и опомнился бы, осознал бы свое падение, встал из-за засаленного картежно-переговорного стола. Но не встанет, не опомнится, ибо взяты обязательства «перед мировым сообществом», то есть перед «международным джентльменством», и получены даже авансы — высокие награды. Оттого играет на последнее. Ибо свое доброе имя, свои прошлые заслуги, свой разум и свою мораль Рабин уже проиграл. Теперь он играет только на кровь, не на свою, на чужую, и, главным образом, на молодую. И за это не будет Рабину прощения.

Французский маршал Петен^[8] тоже имел большие заслуги перед своей страной, он был героем Первой мировой войны. Но французы не учли прошлых заслуг Петена и посадили бывшего героя на скамью подсудимых вместе с его министром иностранных дел Лавалем^[9]. Однако Петен имел хоть какое-то если не оправдание, то объяснение. Он вступил в сделку с немцами после того, как французы проиграли войну. Под водительством Рабина-Переса Израиль проигрывает мир. Не тот мир, который подписывают за игрально-переговорными столами на бумагах, а мир в широком смысле. Тот новый мир, который появился после разрушения сталинско-брежневской агрессивной империи — главного гаранта, спонсора, вдохновителя и покровителя антиизраильской арабской политики. Тот мир, который по-немецки именуется не «Frieden», а «Welt».

Этот мир, лишившийся главного врага Израиля, советского империализма, можно было использовать гораздо успешней, чем использовали Рабин и его правительство. Сделав «мир» объектом азартной сделки, полной крови и риска, Рабин сам стал заложником «миролюбивой» пропаганды. Никакие кровавые вакханалии не могут заставить Рабина-Переса прервать переговоры, ибо как раз этого хотят «враги мира». Таковы по-попугайски однообразные высказывания Рабина-Переса, таков хор «международного журнализма» и «международного джентльменства».

Некто Шрайбер (писака), корреспондент немецкого телевидения в Израиле, даже именует «правыми расистами» тех израильтян, которые требуют прекратить подобные кровавые переговоры и подобную алеаторную, картежную сделку. Я имею сомнительное удовольствие наблюдать на экране телевизора и читать в газетах то лицемерно-сочувственные, а то и откровенно проарабские проповеди немецкого политического журнализма. В прошлом все эти репортажи и дискуссии по ближневосточному вопросу нередко достигали кондиции сталинско-брежневской пропаганды, разнясь с ней в деталях и некоторых терминах.

«Druck», давление на Израиль — Druck. Я помню, как немецкие комментаторы произносили слово «Druck». Особенно некий Pilz (гриб) с ZDF произносил это слово смачно, точно айсбайн^[10] обгладывал, «Druck auf Israel», — произносил Пильц. Америка должна давить на Израиль, и Америка давила. Америка Эйзенхауэра, Америка Никсона, Америка Рейгана с министром обороны антисемитом Вайнбергером, Америка Буша с Беккером. Поход на Ливан против террористов не был достаточно успешен только из-за вмешательства Вайнбергера на стороне террористов. Арабы его по-своему отблагодарили — взорвали казарму с 200 американцами.

Я слышал выступление некоего американского эксперта по терроризму. В числе причин арабского террора против Америки эксперт этот назвал американскую поддержку Израиля. Эксперт либо ничего не понимает, либо лжет. Как раз наоборот, наличие Израиля заставляет определенные арабские круги, так сказать «умеренные», а порой и не слишком умеренные, искать контакты с Америкой для воздействия на Израиль со стороны. И в этом печальная реальность весьма непрочного и противоречивого, ханжеского, но все-таки единственного союзника. Не будь Израиля, арабский и исламский мир занял бы гораздо более антиамериканскую позицию, ибо он чужд Америке по своей средневековой окостеневшей сути. Впрочем, подобную же позицию горестного сетования на то, что произраильская позиция отталкивает от Запада арабов, была присуща и Франко, «фашисту с человеческим лицом», и де Голлю, французскому варианту Сталина, фальшиво присвоившему свою долю в победе над гитлеризмом, к которой он имел еще более отдаленное, чем Сталин, отношение, и занявшему в 67-м году активно антиизраильскую позицию. Ныне, в связи с «миролюбивой политикой Рабина-Переса», подобные господа, точнее, их политические потомки сменили гнев на милость — по крайней мере отчасти.

Так, уже упомянутый немецкий репортер Шрайбер после каждой кровавой бойни арабских изуверов-террористов иногда мягко журит израильтян, а иногда и сурово предупреждает их не прерывать мирный процесс, ибо «как раз этого хотят враги мира». Так он именует хамасовцев и джихадовцев, изуверов, отличающихся от немецких эсэсовцев только возможностями и методами.

Немецкий репортер — миролюбец Шрайбер — и ему подобные несправедливо клевещут на хамасовцев и джихадовцев. Хамасовцы и джихадовцы стремятся к миру. Но к такому миру, при котором можно было бы убивать евреев. А как раз такой мир алеаторной сделкой и создает Рабин.

Поскольку арабские кровопийцы-изуверы — плохие солдаты, но хорошие бандиты, настоящая война, при которой задействованы танки, самолеты, ракеты, им не нужна, такая война для них опасна. Гораздо выгодней им кровавый «мир». Такой мир уже создал для них Рабин в Газе. Создал идеально безопасные условия. Там они спокойно могут мастерить свои бомбы, если сами на них не подорвутся, там они вербуют умственных недоносков, рассказывая им арабские сказки о том, как души из их разорванных тел переселятся в райские кущи.

Теперь этот кровавый мир Рабин-Перес собираются распространять на весь Западный берег, вопреки здравому смыслу, не говоря уж о предупреждениях специалистов, о кошмарных последствиях подобного скоротечного, как чахотка, «миролюбивого процесса». «Я не верю специалистам, — говорит Перес в своем интервью, — специалисты не предвидели Войну Судного дня, исламскую революцию в Иране, развал Советского Союза».

Неужто так, господин Перес? «Не предвидели». Думаю, и Войну Судного дня^[11] предвидели, просто господин Перес слушает тех специалистов, которых ему выгодно слушать. А что касается развала Советского Союза и захвата власти в Иране фашиствующими исламскими радикалами, то на сей счет писалось немало. Была даже книга покойного Амальрика^[12] «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года». Амальрик ошибся всего на несколько лет. Да только ли Амальрик? Даже я, при моей скромной осведомленности, писал неоднократно, что у Советского Союза есть только одна альтернатива: или атомная война, или развал. К атомной войне готовились, но перед опасной чертой остановились, попятились. Начался развал и банкротство невостребованных гигантских милитаристских СИЛ.

С исламским Ираном тоже нетрудно было предвидеть, как только стало ясно, что «международное джентльменство», белозубый Картер и прочие намерены пожертвовать шахом, «нарушающим права человека». Возможно, какие-то права и нарушались. Помимо нарушения прав хомейнистов поджигать кинотеатры с публикой и обливать серной кислотой женщин, одетых по-западному. Зато теперь никаких нарушений нет, потому что нет прав.

Шах мог бы силой подавить в зародыше гидру исламского фашизма-терроризма. Но ведь это опять же «нарушение прав человека», «тирания» и все такое прочее. А против этого и «Эмнисти интернешнл»^[13], и тем более Организация Объединенных Наций.

Чем же это сборище национал-эгоистов объединено?

Это — не что иное, как политический колхоз в Нью-Йорке со всеми присущими колхозу особенностями. Уж лучше отсутствие порядка, чем фальшивый порядок, потому что при отсутствии порядка можно надеяться на стихийность возникновения противостоящих хаосу центров, на двусторонние, трехсторонние и прочие связи. А при фальшивом ооновском порядке такие связи затруднены. Резолюции, сборища колхозных активистов против единоличников, санкции и прочая мафиозная деятельность. И вот в этих условиях всеобщего мирового хаоса, международной исламской агрессии и ооновской колхозной наглости в Израиле избирают Рабина с его социалистическим правительством вплоть до леворадикального фланга Сарида и Алони.

Надо сказать, в принципе я не против социалистов. Конечно, всякий социалист несет в себе застарелые социалистические предрассудки, но во времена открытой освободительной борьбы эти предрассудки сглаживались тем национальным делом, которому многие из социалистов отдались всем сердцем и всеми помыслами. Да и личности были иные. Разумеется, и тогда не все. Достаточно вспомнить духовного и политического отца нынешнего министра иностранных дел Переса, министра иностранных дел боевого 1967 года Абу Эвена с пухлым бабьим лицом и по внешности напоминающего хрестоматийного оппортуниста. Хотя внешность оппортуниста бывает, конечно, разная. У Переса другая внешность.

Поскольку евреи веками не держали свою судьбу в своих руках, оппортунизм и соглашательство, к сожалению, стали частью их генетической натуры, их национальным кодом. Иногда он помогал выжить, но никогда не помогал достойно жить. А особенно опасно, когда национальный оппортунизм объединяется с социалистическими предрассудками, особенно ныне, при обстоятельствах изменившихся. Доминирует не открытая ясная борьба, а лживая интрига во всем мире, на Ближнем же Востоке в особенности. А такое часто ведет к упадку духа и примиренческим фальшивым надеждам. В этих условиях старые социалистические предрассудки и социалистические инстинкты, все эти идеологические «чувства братства», все эти идеи о том, что главным пособником ненависти является материальное неравенство, могут сыграть и уже играют роковую роль. Особенно при «милых» средневековых соседях Израиля. Роковую роль играет и идеологическая слепота социалистов в вопросе происхождения чувства ненависти как, главным образом, фактора экономического: «бедный ненавидит богатого».

Но Каин не был бедней Авеля, и не из-за бедности своей он убил Авеля, а из-за чувства зависти и чувства собственной неполноценности, которую часто облекают в тогу национального превосходства. Технология ненависти вообще, технология антисемитской ненависти в особенности и технология арабской ненависти в частности не укладывается в социалистическую идеологию. И главная беда не в том, что социалисты ее не понимают, а в том, что они ее не могут себе позволить понять по идеологическим соображениям. Такая теоретическая бесплодность имеет самые печальные последствия для практической деятельности социалистического израильского правительства, сделавшего основой своей политики всякие уступки и поблажки ненавидящим. Таковы же экономические поблажки, таков совсем уж свежий пример с иерусалимским строительством — т.н. «отчуждением земель», демонстрирующий вопиющую, бесстыдную беспринципность Рабина-Переса.

Я отнюдь не хочу сказать, что в среде социалистов нет честных, порядочных, принципиальных личностей. Данное бесстыдство относится не к социализму, а непосредственно к человеческим качествам Рабина-Переса и демонстрирует, как опасно, когда к социалистическим предрассудкам присоединяются личные дурные качества. Конечно, нет людей без недостатков, иногда даже весьма неприятных. И все-таки наличие недостатков может быть уравновешено иными, положительными, качествами. Есть, однако, недостаток, который ничем уравновешен быть не может, — это беспринципность. Потому что никаким качествам такого человека, даже самым положительным, нельзя доверять. Беспринципность — весьма дурное качество, беспринципность политика — это вообще катастрофа, а для израильского политика, действующего в атмосфере перманентной войны, холодной и горячей, беспринципность есть преступление. Особенно когда она опирается на социалистическую идеологию.

Технология ненависти такова, что беспринципные уступки и поблажки лишь разжигают ее. Опыт долгой человеческой истории вообще и опыт короткой истории современного Израиля в частности показывает: ненависть нельзя ублажить, ненависти можно только противостоять. Можно и нужно искать мира с арабами, но только не на тех путях, на которых ищут Рабин-Перес со своими сводниками и соучастниками. Мир может быть найден только так, как он был найден с Германией и Японией. Разумеется, время другое и обстоятельства другие, но путь остался неизменным, путь твердости противостояния. Нелегкий путь, долгий путь. Тем не менее ясно, что даже далеко не совершенное прошлое военно-политическое противостояние арабскому натиску создавало для Израиля больше безопасности, чем нынешнее игрально-переговорное мифотворчество Рабина-Переса и его министров-соучастников.

В спокойной Дании, в доброй Голландии, в филистерской Швеции, в скучной Норвегии и тому подобных странах социалистические предрассудки не представляют серьезной опасности, и социалисты, умеренно сменяя консерваторов, вносят свой плодотворный вклад в политическую жизнь.

Однако Израиль в нынешнем мире и при нынешних обстоятельствах себе такой роскоши позволить не может. Избрание социалистов четыре года назад было серьезной ошибкой народа. Ведь и народ, подобно человеку, может совершать политические ошибки. Хочется надеяться, что народ, проявив здравомыслие, а то и просто инстинкт самосохранения, исправит эту свою ошибку, ибо детская болезнь левизны в сионизме в нынешних условиях может обернуться чумой.

Я не хочу идеализировать другие политические силы. И при них была политическая глупость синайской сделки, и при них был террор, и при них он будет. Но при них была защита, было боевое противодействие, были незыблемые Голанские высоты, был незыблемый Иерусалим. А теперь Рабин переложил функции защиты от террора на Арафата и, судя по всему, хочет вместе с Пересом сделать сирийского Асада союзником в борьбе с иранскими штурмбанфюрерами в чалмах. А это означает, что алеаторная сделка Рабина, его азартная картежно-переговорная игра все более напоминает гадание и фокусы, политический пасьянс: сойдется — не сойдется. Известно, что к падениям и фокусам человека побуждают необеспеченность, неуверенность в завтрашнем дне, слабости, не оставляющие места верному расчету. Ибо всякий элементарно здравый, верный расчет нарушил бы рабиновскую алеаторную сделку и остановил бы рабиновско-пересовский «миротворческий процесс». А этого Рабин позволить себе не может, ибо тогда надо признать всю свою картежно-миротворческую игру глупой и даже аморальной.

И как же быть с уже выданными аплодисментами «мирового сообщества», «международного джентльменства», то есть тех, кто замечательно умеет решать чужие дела, рисковать чужой головой и платить за свои высокие идеалы чужой кровью? Как же высокие награды, как же телешоу в норвежских музыкальных залах и на лужайке перед Белым домом?

Надежды, что Рабин-Перес раскаются и опомнятся, нулевые. Они пойдут до конца. А конец может быть чреват катастрофой. Доселе невиданной вспышкой террора не только из Газы, но со всего Западного берега, обстрелами «катюш» с Голанских высот, войной в условиях, еще более опасных, чем были в 67-м году.

Любой апокалипсис возможен! Трагическая ирония судьбы: всему этому апокалипсису содействует тот самый Рабин, Рабин 67-го года. А не подменили ли его? Какому-нибудь Йоселе Сариду терять было нечего, а Рабину было что терять и что проигрывать. И он все потерял и проиграл. Более того, он, бывший защитник страны, ныне превратился в самую серьезную для нее опасность. Хуже Ирана, хуже Ирака, хуже Ливии, хуже Сирии, хуже ХАМАСа.

Что еще можно сказать о Рабине в дополнение к уже сказанному? Что это, к сожалению, не единственный пример человеческой, духовной и политической деградации личности, некогда достойной? Но от этого не легче, и это от опасных последствий деятельности такой личности не спасает. Используя «мир» как наркотик и будучи сами одурманены, Рабин и его партия в игральном азарте одурманивают народ. Поэтому в заключение приведу слова пророка Иезекииля, сказанные во время вавилонской опасности. Стих называется «Наказание вождя Израилева». «И ты, недостойный, преступный вождь Израиля, которого день наступил ныне, когда нечестию его будет положен конец! Так говорит Господь Бог. Сними с себя диадему и сложи венец»^[14].

Я надеюсь, израильские избиратели, преодолев фальшивые соблазны, разумно ответят на эти страстные слова пророка.

Гетто-большевизм и тайна смерти Ицхака Рабина^[15] Факты и загадки

7 ноября 1995 года, уже после убийства Рабина, автором было написано «Предисловие к статье Алеаторная сделка Ицхака Рабина, которое можно считать также и послесловием». Горенштейн пишет: «Под статьёй стоит дата 22.05.95. Но кровавую точку поставил почти полгода спустя Игаль Амир, 25-ти лет, студент юридического факультета Тель-Авивского университета, израильский Родион Раскольников». И далее: «Статья была переведена на иврит, но израильские влиятельные газеты отказались её публиковать... Опубликовала статью по-русски газета «Вести» Эдуарда Кузнецова. Да простится мне авторское тщеславие и наивная мечтательность, но теперь, когда свершилось непоправимое, мнится: если бы опубликовали своевременно, вдруг бы прочитал убийца и вдруг бы решил сменить оружие убийства на... нелицеприятный, беспощадный избирательский бюллетень».

В коротком послесловии к своей статье «Алеаторная сделка Ицхака Рабина», которая была опубликована ещё до покушения, я сравнивал убийцу Ицхака Рабина с Родионом Раскольниковым, героем романа Достоевского "Преступление и наказание". Теперь, по прошествиинекоторого времени наблюдая за общественно-политическими событиями, происходящими в Израиле, вспоминается для сравнения еще один персонаж, правда, на этот раз не из романа, а из реальной истории России: Леонид Николаев.

«1 декабря 1934 года Леонид Николаев выстрелил из револьвера и убил Сергея Мироновича Кирова, главу ленинградской партийной организации. Убийцу схватили на месте преступления. Подробности этого преступления остались неопубликованными. Кто такой был этот Николаев? Как он ухитрился пробраться в строго охраняемый Смольный? Как ему удалось приблизиться вплотную к Кирову? Какие причины толкнули его на этот отчаянный шаг ─ политические или личные? Все обстоятельства преступления оказались окутаны покровом глубокой тайны».

Так сказано об убийце Николаеве в книге «Тайная история сталинских преступлений»^[16]. Разумеется, все это происходило в другой стране, в другое время, при других обстоятельствах. Но всякий, кто занимался историей не как набором кладбищенских фактов, а прежде всего как важным пособием в понимании современной жизни, в том числе путем сравнения фактов и последствий, из этих фактов вытекающих, тот согласится, что привлечение Леонида Николаева, если не к юридическому, то к моральному следствию по делу Игала Амира допустимо и даже необходимо. Тем более, что и некоторые важные факты следствия совпадают. То, что Игал Амир, так же, как Леонид Николаев, планировал свое преступление, несомненно. Но далее наступает та самая тьма, окутанная покровом глубокой тайны, о которой говорится в "Тайной истории сталинских преступлений". Впрочем, не прошло и тридцати лет, как тайна преступления Николаева была раскрыта В эмигрантской же печати она стала понятна еще раньше от советских чекистов-перебежчиков.

Оказывается, намерения Николаева стали известны тайным советским органам задолго до преступления, и они умышленно подтолкнули его на убийство и помогли это преступление совершить.

Разумеется, нет фактов, подтверждающих, что намерения именно Амира были известны полиции. Но то, что за ним следили задолго до преступления, и доказывать не надо. После убийства показали пленку, на которой заснят Амир в стычках с полицией на территориях. Какое совпадение, именно Амира засняли. И после этого Амир спокойно приблизился к Рабину с пистолетом в руках. Но об этом ниже.

Конечно, Леониду Николаеву помогли совершить преступление тайно, как говорится в полицейско-уголовном мире "втемную», так что Николаев догадался о тех, кто ему помогал и им руководил, лишь перед расстрелом. Что касается Игала Амира...

Но причем тут, спросят, а иные даже возмутятся, Игал Амир? При чем тут демократический Израиль? Игал Амир ─ религиозный фанатик, который ненавидел демократически избранного премьера Ицхака Рабина. Эго правда. Правда, однако, и то, что демократически избранный премьер и его «Маарах»-партия скрыли в своей избирательной кампании от своих избирателей судьбоносные для Израиля деяния. И именно скрытые от избирателя деяния сделали Игала Амира убийцей. Я убежден, что намерения отдать Газу, Западный берег, Голанские высоты были тщательно задуманы еще задолго до прихода к власти на тайных встречах, в норвежском подполье и на других "подпольных встречах" при содействии т.н. "друзей Израиля" и прежде всего по Социнтернационалу, куда входят и "социалистические арабы". Тайных от кого и тайных для чего? Тайных от своего народа для обмана избирателей. Я думаю, что если бы рабиновско-перешвская партия «Маарах» вышла на выборы с той программой отдачи земель, которую она сразу же по приходу к власти начала проводить, весьма сомнительной была бы её победа.

"Но ведь эта отдача земель во имя мира," ─ скажут иные. Подобным нетрезвым высказываниям отвечу ниже. Сейчас же замечу, что и при обмане избирателей победа «Маараха» была незначительной, и для удержания власти пришлось включить в своё правительство также анархо-интернационально-пацифистские личности, как Сарид и Алони.

Хочу сказать, что я не против наличия в Израиле пацифистского движения. Если они есть в других странах, пусть будут и в Израиле в общем политическом спектре. Правда, я лично отношусь к общественному пацифизму, где бы он ни был, с неприязнью. По-моему, пацифизм в этом хищном, вооружённом мире ─ это прежде всего готовность к самопожертвованию. В еврейской истории даны великие образцы такого самопожертвования, несущие в себе огромный моральный заряд. Это ─ библейские пророки, это Йешуа из Назарета. Но они жертвовали собой и только собой. А их нынешние жалкие подражатели, именующие себя пацифистами, призывают к жертвенности других людей, нацию, страну.

Но в конце концов, мало ли что вызывает у меня брезгливость. У меня и гомосексуализм вызывает брезгливость, но запретить его я не требую. Не требую запретить и пацифизм. Если есть телесные извращения, почему бы не быть извращениям политическим? Пусть пацифисты-интернационалисты заседают в своих университетских клубах, объединяются в группировки под цинично-шутовским наименованием "мир сегодня», пусть натягивают на себя дурацкие колпаки на международных конгрессах защиты светлого будущего. Пусть тешатся. Но только не в правительстве. Тем более ─ в правительстве государства, которому постоянно угрожают и часто осуществляют эти угрозы террором или войной. Даже в государствах с более спокойной судьбой пацифистов в правительстве нет. Когда Клинтон был пацифистом, он никаких государственных должностей не занимал, а когда перестал быть пацифистом, то в правительство прошлых своих единомышленников не берёт. И никто из европейских "друзей Израиля" их в правительство не берёт. Об арабах говорить не будем. Араб-пацифист звучит так же дико, как еврей-дворник. Впрочем, в еврейском государстве евреи-дворники, наверное, есть. Однако, в арабских странах арабов-пацифистов не встретишь. Это для араба так же неприлично, как для женщины ходить нагишом. Если бы арабские пацифисты существовали, и такие личности, как Сарид, Алони, Гельмут Авнери^[17], объединились с ними, то про них, израильских пацифистов, можно было бы сказать: глупые люди, но честные Но когда израильские пацифисты-интернационалисты объединяются с арабскими воинствующими националистами для того, чтобы жечь и громить еврейских поселенцев, для того, чтобы вместе с арабами жечь израильский флаг, водружённый этими поселенцами на древней еврейской земле, то если они ─ пацифисты, кто же тогда коллаборанты? Тем не менее, этих людей Рабин-Перес взяли в своё правительство. Не знаю, с восторгом ли, с удовольствием ли, но взяли ради удержания власти и проведения в жизнь задуманного в норвежском подполье целей.

О советской власти было сказано: утопия у власти. В современном Израиле тоже утопия пробралась к власти. Утопия мира с арабами на основании разработанных в норвежском подполье планов. Все уважающие себя нации, более того, все жизнеспособные нации берегут свои традиции, берегут свою историю, празднуют тысячелетия своих национальных обычаев. Патология еврейской истории заставила евреев искать эти традиции не в земле, а в Книге. Так было, но так более не должно быть, и в этом одно из достижений создания земного еврейского государства. Потому, что даже самая великая книга, даже Библия не может заменить земли, ибо народы живут на грешной земле, а не на Божьем небе. Чем завершается такая жизнь не на земле показывает еврейская история двадцатого века. Без земной современной истории самая великая история прошлого пахнет прахом и музеем. Евреи, веками лишённые современной истории, должны, должны особенно чтить возможность жить снова на своей земле рядом со своими историческими святынями, тихой и мирной жизнью. И когда Перес с пафосом объявляет о том, что Бет Лехем (Вифлеем), город царя Давида и Вифлеемской звезды ещё до нынешнего рождества будет передан арабам, чтобы они могли получать доход от рождественского туризма, трудно сказать чего тут больше невежества или цинизма. Какое отношение имеют арабы к рождеству и Христу, к деве Мириам, к дому царя Давида? Они захватили эти земли в тёмные времена раннего средневековья, и они с тех пор жарят там свои шашлыки. Пусть жарят. Но почему в эти их пропахшие ароматами шашлыков и обагрённые еврейской кровью руки надо передавать древние еврейские святыни, чтобы они продавали их туристам за доллары, марки и прочую валюту?

Игаль Амир, конечно, религиозный фанатик (если он действительно таков), но для него, как и для тысяч еврейских поселенцев, это святая древняя земля, это пещеры праотцов, это места пророков и царей.

Перес говорит: "Оппозиция не знает, что делать с территориями (так стыдливо именуются Иудея и Самария), а мы знаем. Надо от миллионов арабов отделиться". Видно Перес, погрузившись в политические глубины, забыл правила полит-демографической арифметики. Пройдёт некоторое время, и арабов в Иудее и Самарии будет 10 миллионов или 20 миллионов. Им опять станет тесно. Стеснять их будут уже не еврейские поселения возле Наблуса, а еврейские жители возле Хайфы. Что же делать? Надо было объяснять арабам долго и настойчиво, в течение года, двух лет, десяти лет (история взаимоотношений народов знает и более долгие сроки, растягивающиеся на столетия) объяснять: необходимо научиться жить на этих землях, на Западном Берегу Иордана, и в Иудее и Самарии вместе с евреями, жить, если пока не по-дружески, то хотя бы терпимо. Потому что в противном случае, бывают ведь такие исторические катаклизмы, которые произошли, например, с судетскими немцами. Конечно, о терпимом сосуществовании надо объяснять не только арабам, но и иным фанатичным евреям. Однако это задача гораздо более исполнима. За некоторыми исключениями даже самые религиозные и фанатичные согласились бы сосуществовать рядом с арабами при наличии пусть самого холодного мира с ними и, более того, возможно, войны, но холодной, без пролития крови и поджогов. Ведь корень всего ближневосточного конфликта в том, что арабы с самого начала не хотели жить вместе с евреями и терпеть в своей среде еврейское государство. Что изменилось теперь? Только тактика, подкреплённая статистикой. В результате мирного процесса погибших израильтян становится всё больше, погибших террористов всё меньше.

Один хамасовский дебил уносит с собой из жизни десятки израильтян. Против такого "миролюбия" начались протесты израильтян, которые международный, в частности немецкий журнализм подло именует "правыми расистами". Всё трудней «Маараху» было отстаивать свою безумную политику в парламенте ─ кнессете. И без опросов можно было не сомневаться, что предстоящие выборы маараховцы проиграют, и тогда убили Рабина.

Надо сказать, что убийство или другое преступное деяние, которое идёт на пользу потерпевшей стороне, всегда попахивает провокацией. Причём этот метод опробовался ещё до дел бедственных на делах глупых. Когда какой-то неразумный демонстрант изобразил Рабина в гитлеровском мундире, маараховцы закатили в парламенте такую истерику, что это напоминало развратную жену, бьющую посуду, чтобы запугать заподозрившего мужа. От оппозиции потребовали отмежевания, т.е. по сути покаяния. Ещё до убийства Рабина «Маарах» начал вести себя агрессивно и провокационно. Чрезмерная истерика маараховцев заставляет усомниться в случайности появления на демонстрации против политики Рабина ─ Переса портрета Рабина в эсэс-мундире Я убеждён, что среди демонстрантов и поселенческого движения были и есть такие агенты правительства «Маарах». Особенно после того, как правительство это по сути прекратило работу израильской разведки, направленную против террористов, и предало на смерть Арафату своих арабских сотрудников. С тех пор значительная часть усилий этого правительственного учреждения направлена против своих политических противников внутри страны.

Когда Фанни Каплан тяжело ранила Ленина, большевики обвинили тех, кто выступал против их преступной политики, в подстрекательстве. После убийства Кирова большевики начали бешеную агрессию против оппозиции. А ведь и русские большевики когда-то были социал-демократами. Большевизм есть переродившаяся, раковая форма социал-демократии, как нацизм есть переродившаяся раковая форма социал-народничества. Элементы большевизма были присуши израильским социал-демократам и раньше. Интернациональная риторика, идеализация коллективизма, объявление себя защитниками трудящихся. «Маарах» называется "Партия труда".

"Весь или почти весь государственный сектор в их руках», ─ сказал мне один израильтянин. ─ Это директора предприятий, руководители кибуцев, истеблишмент университетов, это государственная номенклатура». И даже пятнадцать лет власти "Ликуда" не смогли изменить подобной структуры».

Но не это главное. Проиграв при содействии "друзей Израиля" седьмую, на сей раз дипломатическую войну арабам, «Маарах» всеми силами старается обратить внешнее поражение во внутреннюю победу. Главный враг теперь ─ внутренний. Внешний враг посягает на территории, внутренний враг посягает на власть. Но таковы ведь идеи российского большевизма в период Брестского мира. Если приглядеться к делам нынешнего «Маараха», то разве они не руководствуются идейными заветами своих старших российских братьев? Разница лишь в том, что там были кровавые орлы, подобные Троцкому, а тут кровососущие комары, подобные Сариду. Там была огромная страна, частью которой можно было пожертвовать ради удержания власти, а тут крошечное государство. Впрочем, в действиях «Маараха» проглядывают не только идейные заветы российского большевизма, но и средневековый гетто-комплекс, который из-за несчастной истории присущ евреям определенного сорта. Обольшевичение «Маараха» идет в направлении гетто-большевизма с его гетто-комплексом. Недаром, оправдывая свой отказ от Иудеи и Самарии, правительство Рабина-Переса объявило о своем стремлении к государству, в котором 80 процентов евреев. (В гетто ─ 100 процентов.)

Мне кажется, когда Теодор Герцль задумывал восстановить еврейское государство, то одной из важных задач при этом было преодоление гетто как нормы общественно-государственного существования, т.е преодоление гетто-комплекса. Что же означает гетто-комплекс? Эго страх перед внешней средой, внешним окружением и компенсация его за счет властолюбивого господства над обитателями гетто.

Я знал и знаю евреев, которые к другим евреям продолжают относиться как к обитателям общего гетто. То пренебрежение, а подчас и гнусности, которые позволяет такой еврей по отношению к другому еврею, он никогда не позволил бы по отношению к русскому, украинцу, татарину, узбеку, потому что это внешняя среда, а внешней среды надо бояться. Таков их еврейский социал-интернационализм. И антисемиты еще говорят о едином еврейском кагале, а евреи-идеалисты ─ о еврейской солидарности. Нет более психологически разъединенного народа, чем евреи, и создание еврейского государства как раз должно было служить психологическому объединению.

Политика Рабина—Переса разделила израильтян и евреев диаспоры, как никогда ранее. Эта политика проводится по крайней мере, вопреки 50 процентам израильтян с опорой на 2-3 арабских голоса. "Демократия, ─ говорят они, ─ есть демократия". Но и демократия, как и все остальное, должна быть разумной, а не до анекдотичности глупой и безнравственной. С помощью этой безумной демократии отдали Газу, которая превращена в безопасный для бандитов центр, хорошо защищенный Рабин-Пересовским "миром". Теперь отдают Западный Берег, Иудею и Самарию, могилы патриархов и пророков, святую Библию, магически живущую на этих землях. Наступает очередь Голанских высот. О них следует сказать особо. В каждой стране существуют оппозиционные и правительственные партии. Между ними противоречия по многим вопросам внутренней и внешней политики. Но нигде нет такой пропасти между партиями по судьбоносным вопросам для государства. При прошлом правительстве Голанские высоты были присоединены к Израилю, при нынешнем отсоединены. Скрашивается, есть ли у Израиля государственная политика? Нет государственной политики, а только партийная. Нынешняя партия Рабина-Переса, в отличие от прошлой "Партии труда», проводит не разную с партией "Ликуд" политику, а противоположную. Так что трудно даже поверить, что обе партии принадлежат к одному государству. Впрочем, Перес уже назвал Иудею и Самарию оккупированными территориями. Так кому же он ближе, к израильской партии "Ликуд" или к иордано-палестинским партиям? Или же к сирийской партии "Баас», когда речь идет о Голанских высотах?

Все, начиная от опытных генералов и до туристов, побывавших гам, утверждают, что Голанские высоты отдавать нельзя Тем более, под туманный мир. Что такое мир? Разве между гитлеровской Германией и Советским Союзом не был подписан мир? Разве история человечества не знает цену таких подписей?

Если Сирии действительно нужен мир, она пойдет на него рано или поздно без Голанских высот. Если Сирии мир не нужен, она рано или поздно нарушит его. С Голанскими высотами нарушит его более уверенно. Кто защитит тогда Израиль? Гарантии "международной общественности», т.е. "международного джентльменства"? "Друзья Израиля"? Не арабы, а "друзья Израиля" придумали формулировку: Земля за мир. Крошечное государство должно отдать землю, а арабы, обладающие огромными территориями, должны дать взамен... Не буду даже говорить, что они дадут взамен. Уже на первом этапе видно, что арабы дают взамен. На последнем же этапе "миролюбивого процесса" вообще стоит ловушка. Эта ловушка называется Иерусалим. Когда арабы получат все, они скажут: "Теперь давайте Иерусалим». И "международная общественность», "международный журнализм" их в этом поддержат. Упомянутый мной в прошлой статье Pilz (гриб) из ZDF так и заявил: "Без арабского Иерусалима мира не будет."

Объединение Берлина они праздновали с диким ликованием. Постановили "во имя мира" объединить Сараево, хотя сербским кварталам угрожает господствующий в Сараево ислам. А Иерусалим во имя того же "мира" надо разделить. Рабин-Перес, которые прикидывались тугими на ухо, не желая слышать, что говорит о Иерусалиме Арафат и "общественность», придумали формулировку: вопрос о Иерусалиме решать в конце "мирного процесса". А что будет в конце? Арабы всё возьмут, но ничем не удовлетворятся. "Не дадите Иерусалима ─ мира не будет," ─ скажут они. Тогда опять начнется "челночная дипломатия". Норвежские сваты, американские советники, европейские друзья... Это те самые друзья о которых умница-Пушкин когда-то сказал: "Господи, избавь меня от друзей, с врагами я сам справлюсь»^[18].

То, что я пишу, не такое уж особое пророчество или открытие Все больше израильтян охватывало беспокойство от безрассудной слепой политики правительства. И тогда убили Рабина.

Немецкий журнал "Штерн" от 16.11.95. года пишет, что намерение совершить покушение на Рабина со стороны т.н. "правых поселенцев" было известно израильской секретной службе за много месяцев до выстрелов Амира. Приведена подробная схема убийства, которая до кошмарного ужаса напоминает убийство Николаевым Кирова.

Израильская служба безопасности оставила Рабина и его жену без охраны. Единственный охранник шёл сзади. В охраняемое пространство, через которое шёл Рабин, были впущены персоны без специального разрешения, среди них ─ Амир. Так пишет немецкий журнал "Штерн". А вот цитата из "Тайной истории сталинских преступлений": ..."Вечером 1 декабря 1934 года Николаев появился в Смольном с портфелем, в котором лежал револьвер. Получив пропуск, Николаев благополучно миновал охранников и без помех вошел в коридор. Там никого не было, кроме человека средних лет по фамилии Борисов, который числился помощником Кирова. Войдя в зал, Борисов сказал Кирову, что его зовут к прямому кремлёвскому телефону. Киров поднялся со стула и вышел из дала заседаний, прикрыв за собой дверь. В этот момент грянул выстрел".

Схема убийства та же, разница лишь в деталях. До сих пор нет полной ясности об убийстве Джона Кеннеди, но там убийца стрелял с далёкого расстояния. Там не было стопроцентной гарантии удачи. Сталин, который организовал убийство Кирова с провокационной целью обвинить в нём оппозицию и одновременно устранить не совсем удобного партнёра-конкурента, нуждался в 100% успеха, ибо малейшая неудача могла иметь очень тяжёлые политические и личные последствия. Поэтому Киров был застрелен в упор. Сталин, стоя в почётном карауле, испытывал такой приступ горя и любви к погибшему другу и соратнику, что приблизился к гробу и поцеловал мёртвого ─ вот уж чисто евангелический Иудин поцелуй.

На видеокассете, показанной по израильскому телевидению, которую по невыясненным причинам некий любитель имел возможность снимать, видно, как уязвим был Перес, тоже почему-то без охраны. Но Амир стрелял в Рабина, значит израильская секретная служба, считающаяся одной из лучших в мире, тотально отказала? Сомнительно. Даже немецкий телекомментатор, просмотрев видеозапись, спрашивает у израильского эксперта по фамилии Шпринцак, не было ли сотрудничества между охраной и убийцей. На что эксперт отвечает отрицательно-уклончиво.

Работает комиссия, но выяснит ли она обстоятельства убийства? Скажет ли, что выстрел в упор можно было произвести только при содействии охраны? Такова технология подобных покушений. Так убили Индиру Ганди. Так в упор Леонид Николаев убил Кирова. И вероятность того, что охранники из "Шин-Бет"^[19] оказались наивными, неопытными ребятами, не более велика, чем вероятность, что оплошность допустили работники сталинского НКВД. Впрочем, с Кировым уже давно всё ясно. Подробности же покушения на Рабина пока скрыты тьмой. Однако ясно, как Божий день, что подобно случаю с Кировым, выстрел в Рабина дал повод власть имущим развернуть нечестную травлю оппозиции, обвинив в подстрекательстве к убийству всех не согласных с политикой правительства, всех обличающих Рабино-Пересовские безумия.

Первые выборы «Маарах» выиграл благодаря обману, скрыв договорённости норвежского подполья. Теперь карты раскрыты и правительство надеется выиграть выборы благодаря истинно большевистским методам. Ибо такое правительство можно поддерживать только по глупости, из трусости или из корысти. Но расчёт Переса со святым Рабином на знамени полностью деморализовать избирателя может оказаться ложным, потому что помимо тех или иных взглядов или чувств, поддающихся манипуляции, есть ещё и инстинкт самосохранения. Кроме того, пока не ликвидирована избирательная система. Поэтому голосуйте. Голосуйте против "миротворческого" безумия, против лжи "международных гарантий», против "гетто-большевизма". Голосуйте против правительства Переса, спасайте Израиль!

P.S. Итальянцы, ирландцы или иные, по тем или иным причинам живущие вне национальных территорий, считают естественным беспокойство за судьбу страны, к которой они этнически принадлежат, особенно в трудные для неё времена. Почему же евреи должны быть исключением?

Стрелял Амир, но имя подлинного убийцы, точнее, подлинных убийц ещё предстоит объявить, если не сейчас, то когда-нибудь в будущем. Ибо нет ничего тайного, которое не стало бы явным.

На траурной церемонии иорданский король Хуссейн растроганно назвал жену Рабина: "Сестра моя Лия», не знаю назвал ли Перес Рабина: "Брат мой Ицхак" и поцеловал ли мёртвого Рабина. Но всё-таки хочется повторить слова Господа Бога: "Перес, где брат твой, Рабин?"

P.P.S. В Бейт-Лехеме состоялось кощунство исламского празднования христианского рождества, на котором, опровергая евангелие, Арафат назвал Иисуса Христа палестинцем. На этом же праздновании Арафат в очередной раз объявил под радостные крики толпы, что скоро будет праздновать в Иерусалиме. Когда Переса спросили, что он думает по поводу подобных заявлений Арафата, он ответил: "Пусть говорит. Иерусалим навсегда останется объединённой столицей Израиля". О, святая простота. Разве это не подтверждает то, что получив всё, но не получив Иерусалим, арабы развяжут с новых, уязвимых для Израиля рубежей массовую террористическую войну. Перес после смерти Рабина или, как нехорошо выразился немецкий телерепортёр, благодаря смерти Рабина, усиливает темпы того процесса, который можно было бы назвать "миротворческой паранойей". Впрочем, по сообщению проправительственной газеты "Ха-Арец», Перес в последнее время выгладит бледным, страдает бессонницей и засыпает только со снотворными таблетками. Но если случится несчастье переизбрания Переса осенью 1996 года, то как бы он вовсе не заболел хроническим нервным истощением, и как бы этой болезнью не заразил всё израильское общество.

P.S. Как стало известно, Перес, своеобразно сочетающий в своей персоне утописта и оппортуниста и стараясь максимально использовать провокационное убийство, перенёс выборы с осени на конец мая, поближе к дате смерти Рабина.

ЕСТЬ ЛИ У ИЗРАИЛЯ БУДУЩЕЕ? Спор о судьбе еврейского государства

Письмо Савелия Дудакова Фридриху Горенштейну^[20]

Об авторе

Савелий (Савва) Юрьевич Дудаков (1939—2017) — израильский филолог и историк. Окончил филологический факультет Ленинградского государственного педагогического института им. А.И. Герцена. Я 1960 года — активный участник сионистского движения. В 1971 году репатриировался в Израиль. С 1976 года работал в Институте восточноевропейского еврейства при Иерусалимском университете. В 1991 году получил степень доктора философии по истории, защитив в Иерусалимском университете диссертацию по теме «Антисемитская литература XX века в России и "Протоколы сионских мудрецов"». Лауреат литературной премии им. Леи Гольдберг. Лауреат премии по истории имени проф. Иосифа Клаузнера. Книга С. Дудакова «История одного мифа» вызвала большой интерес в культурологической среде. Вышло около 20 рецензий в разных странах, в том числе таких известных ученых, как Леон Поляков и Сергей Аверинцев.

Дудаков был в израильской армии 8 недель в войну 1973 года и 4 недели в первую ливанскую в 1982-м. Так что его пессимизм, отчаяние и ожесточение в споре с Горенштейном — это, возможно, пессимизм и отчаяние уставшего воина.

Комментарий Юрия Векслера.  

Иерусалим, 22.08.2000

Уважаемый Фридрих Наумович! Получив Ваше письмо, я несколько оторопел настолько, что пришлось пару дней сосредотачиваться и набраться мужества ответить Вам. Я даже не знаю, с какой стороны подступиться. Однако к делу. Вы пишете, что необходимо писать об уродствах еврейства, уродствах, взросших на патологической ниве еврейской истории. Допустим. В ХIХ веке русские «маскилим» много потрудились, развенчивая еврейский характер, местечковую жизнь, профанацию цадиков, религиозный фанатизм и прочее. Любопытно, что в своих произведениях антисемит-выкрест Литвин-Эфрон до крайностей «нормального» Багрова не доходил. Вместе с тем какой-нибудь Ицик-Лейбуш Перец^[21] сумел опоэтизировать эту жизнь. Дело не в уродствах нашей истории. Будьте справедливы: уродства русской истории неизмеримо ужаснее. В книге, посланной мной^[22], я привожу слова А. К. Толстого, которыми он проклинает свое русское происхождение, но покоряется воле Всевышнего. Тут же Вы найдете ссылки на Пушкина или Лермонтова, а также стихи второстепенного поэта, в которых вся русская история сводится к Иванам Грозным и Василиям Тёмным. Редакция выкинула у меня самые страшные строки, когда-либо писанные о России: «Мне даже страшно назвать имя ея, Свирепое имя моей Родины».

Вы упрекаете евреев, что они не сумели наладить отношений в «важнейшей области отношений с другими нациями». Помилуйте, Фридрих Наумович! Что же можно сказать о столпе православия, русском народе, который успешно наладил отношения с народами Севера, споив их почище, чем «жиды» спаивали христиан. А Кавказ, где русские генералы «губили, ничтожили племена»? А терзание Польши? А запрещение графомана Шевченко, как называп его И.С. Тургенев, в Малороссии? Но оставим Россию. Поговорим о Речи Посполитой, которая сгорела в огне, не сумев «наладить отношений с соседями». И вот получилась Польша «нежная, где нету короля», поделенная тремя стервятниками. А свободная Англия? Пресловутый «джингоизм», бремя белого человека: расстрел сипаев, привязанных к пушкам, — не вымысел Верещагина. А отношения англичан с ближайшими соседями — ирландцами? Недаром учитель Пушкина — Байрон ненавидел свою родину. А прекрасная Франция, довольно мило разделавшаяся со своим протестантским меньшинством? Карл IX — достойный современник Ивана Грозного. А трудолюбивая Германия, старавшаяся потеснить своих соседей в двух Мировых войнах и истреблявшая их, славян и не славян, миллионами? Даже Италия, едва собравшаяся в единое государство, и та бросилась в Африку и за неимением «свободных» язычников накинулась на христиан — абиссинцев. А Новый Свет, завоеванный христианнейшим воинством со стопроцентным истреблением местного населения и вывозом негров-рабов из Африки?

О нет! Я не идеализирую сибирских аборигенов и кавказских горцев, индусов и индейцев, негров и полинезийцев, но все они не прикрываются фиговым листом христианства. Мне мерзостен расизм, даже если он расизм чёрных и прозывается красивым словом «негритюд». А теперь Ваша инвектива против Израиля. «Израиль — страна-инвалид». Печальный вывод. Но это началось не сейчас. Теперь немного о себе, хотя предпочёл бы не говорить об этом. Но, кажется, это вынужденно — мою биографию Вы вряд ли где-нибудь прочтёте. Постараюсь обойтись минимальным. С ранней юности я твердо решил никогда не играть с Советской властью в поддавки. Посему никогда не был комсомольцем, а тем паче партийцем. Никогда не был ни на партийном, ни профсоюзном или на ином собрании. Никогда не ходил на демонстрации. Посему мог существовать только в тех областях, где до меня не могла дотянуться ИХ рука. Этот переход в полуподполье облегчился, как ни странно, ранней смертью отца, и я с 18 лет кормил семью из четырёх человек, работая чернорабочим, грузчиком и в тому подобных малопривлекательных профессиях, где так редко заглядывают в «работную книжку»... Моя материальная жизнь облегчалась тем, что я попутно работал шахматным тренером. С середины 60-х годов активно принял участие в сионистском движении. Я один из авторов так называемого «Первого Ленинградского письма» — обращения к советской власти с просьбой свободной эмиграции в Израиль. Как сионист я должен был столкнуться с теорией сионизма. Тогда (впрочем, да и сейчас) она показалась примитивной. В политическом смысле — это был запоздалый колониализм. В идеологическом — сплошная путаница. «Мы хотим быть как и все народы» и «Мы народ, избранный Богом». Эти два постулата были противоречивы и не стыковались между собой. Желание быть обыкновенным народом логично приводило к мысли, что еврейство должно умереть, как и другие народы — его предшественники и современники. Где многочисленные амеликатяне, филистимляне, ассирийцы, вавилоняне, финикийцы, парфяне, идумеи, древние римляне, наконец, древние эллины? (От современных — Байрона тошнило. А отец Сергiй Булгаков говорил о священниках-греках: «Сущие муллы»). Им несть числа: они приходили и уходили с чела земли. Народы рождаются, мужают, старятся и умирают. А народ еврейский живет вопреки логике. Оказывается, долгожительство привилегия лишь еврейского народа. Он отказывался умирать. Прекрасная романтическая идея воссоздания еврейского государства на Святой земле, после двухтысячелетнего изгнания! Она ослепляла меня, тем паче, что 6 миллионов евреев, не сумев наладить отношений с соседями, сгорели в газовых камерах. Пепел Освенцима стучал в моём сердце. Это не пошлая фраза. Есть семейная фотография, сделанная в Белостоке в 38 году. Из 60 членов маминой семьи уцелел один! Его призвали в Красную армию. Если бы я читал Льва Давидовича, то смог бы узнать его прогноз о будущем еврейской Палестины: сионизм — романтика, но Палестина обернется ловушкой для еврейского народа. Это было писано в 39-ом году, ещё до начала войны. Тогда ловушкой оказалась христианская Европа.

Фридрих Наумович! Вы исторический писатель и хорошо знаете историю заселения Палестины. Так что извините за напоминание. Изначально, так уже получилось, первыми светскими поселенцами были люди левых взглядов, столь нелюбимых Вами. Именно русские юноши, социалисты, основали первые колхозы на Святой земле. Это был зародыш будущего государства. Почему-то люди правых взглядов в Палестину не ехали, а религиозный сионизм носил слишком паразитический характер. Так что здесь Вы правы — патологическая история у нашего народа. Итак, 120 лет тому назад были основаны первые поселения. Но евреи пришли в страну, которая была не безлюдна, это не был необитаемый остров вроде Тасмании, в ней, увы, жили арабы. Они были малочисленны, может быть, пара сотен тысяч, но все же их было неизмеримо больше прибывших эмигрантов. Но юноши-социалисты осушали болота и закладывали плантации, создавали очаги будущего индустриального государства. И тогда нищие арабы стали стекаться в Палестину из-за Иорданья, из Саудии, из Ливана и Сирии — ибо они все жили в единой Османской империи: здесь они могли получить работу и жить не только разбоями. Росло число эмигрантов, но ещё быстрее росло арабское население, ничего общего не имеющее с Палестиной. И этот конфликт между еврейским меньшинством и арабским большинством не прекращался ни на минуту. Как бы то ни было, нелюбимые Вами социалисты выбили из рук Бальфура «фирман» на создание национального очага. Эти же социалисты в подполье создали армию и, после ужасов 2-й Мировой войны, создали государство. Это государство Вы можете обнаружить не на всякой карте мира. Помните, что № 11 — это Израиль, его имени нельзя было прямо вписать в крошечное место. Но государство жило и развивалось. Эти же социалисты создали современную высокоразвитую индустрию и армию и одержали волшебную победу в 67-ом году. Её творцом был начальник генерального штаба Ицхак Рабин, столь нелюбимый Вами. Кстати, племянник социалиста Хаима Вайцмана — Эзер Вайцман был правым, ревизионистом, создателем израильской авиации, а впоследствии, к Вашему негодованию, ставший левым. А Шимон Перес — живой гений, человек трагической судьбы, непонятый своей страной, подобный древнему пророку, побитому каменьями. Вы как художник должны оценить эту фигуру. А генерал Барак? Он, извините, социалист, ибо родился в кибуце, пятижды герой Советского, простите, Израиля. Он участвовал в стольких сражениях, как никто. Его биография как бойца тайного фронта ещё долго не будет написана. В войне 73-го года у него сгорело несколько танков, и он переходил из одного в другой, чтобы продолжать командовать бригадой. Его интеллект — потрясающ. Кстати, он имеет не только два высших технических диплома, что естественно, но и свободно играет на фортепьяно и любит ходить на концерты. Его улыбка меня не раздражает. Эти левые социалисты, презираемые Вами, никогда не шли на переговоры с террористами. В отличие от европейцев, плативших отступные арабским бандитам (в первую очередь Франция). Они доставали негодяев из-под земли. Даже в Энтебе, за тысячи километров от Израиля. Ни один из убийц израильских спортсменов в Мюнхене не умер в своей постели. Я не адвокат социализма. Социализм выживет, несмотря на кризис. Что же касается Израиля, то он исторически обречен. Конфликт с арабами неразрешим, ибо в основе конфликта лежат религиозные противоречия. Маленький Израиль противоборствует с исламским миром. И мусульман два миллиарда, а евреев... «Оскопляющая сила Ислама» (Л. Рейснер) не знает компромисса.

Я могу Вам нарисовать картину другого Израиля, не левого и не социалистического. Это будет портрет даже не банановой республики (в конце концов, у латиноамериканцев нет ядерного реактора), а просто гигантского мафиозного сообщества. Мировое еврейство собирает деньги на Матерланд, в Израиле часть денег оседает — ведь надо, чтобы государство было дееспособным, а затем большая часть миллиардов качается в Швейцарию, Лихтенштейн и другие удобные страны. Говорят, что на счетах израильтян там лежат десятки миллиардов долларов. Как Вам нравится моя фильма? Пример с Чехословакией — неудачен. В итоге Германии удалось развалить эту республику, и, видит Бог, чехи ничего плохого словакам не сделали. Но за последними стояли немцы, и они ушли из прекрасной страны. Не без помощи Германии разгорелся пожар на Балканах — соседи не поладили друг с другом и подожгли собственный дом. Именно в 90-е годы произошёл Мюнхен, и Германия выиграла в конечном итоге, развалив Советскую империю. Взгляните на современную карту Европы — это ли не победа германского духа!

Не надо искать мюнхенцев в Израиле — их нет. Есть печальные реалисты. Вероятно, после войны 73-го года вождям и книжникам Израиля стала ясно: удержаться нет никакой возможности. Время работает на арабов. И никакая атомная бомба их не остановит. И надо сыграть прощальную симфонию Гайдна, как можно более бескровно. И приход правых не спас Израиль — его карта стала сужаться до «мелкоскопических» размеров, как шагреневая кожа. Правый Бегин ни за понюх табака отдал весь Синай, поставив мат всем будущим правительствам Израиля, хотя, в свою очередь, Бегин угрожал левым за уступки арабам гражданской войной.

К этому же времени — середине 70-х годов — возникла новая проблема, внутриизраильская: резко выросло афро-азиатское еврейство. Ашкеназы рожали одного-двоих детей; мароканские евреи отвечали шестью-восьмью. Вместе с тем выросшие в отсталых странах, с близкой к арабам ментальностью, они не были способны адаптироваться к европейским условиям труда в Израиле, и разрыв в материальном плане между двумя общинами был огромен. Также выросла группа набожных евреев, отказывающихся служить в армии обороны Израиля. Таким образом, за восемьдесят лет возникло в Израиле три лагеря: ашкеназийское меньшинство, большая часть левая, затем — восточная община, неспособная работать в европейском стандарте, и «религиозные», вообще отказывавшиеся и работать, и служить в армии. Последние все люди правого толка. Интересно, что они вкладывают в понятие «правый»? То же самое, что писатель Горенштейн? Союз второго и третьего лагерей ускоряет процесс разложения. Но не внутренние раздоры приведут к исчезновению государства Израиль. Русская эмиграция привезла с собой надежду, увы, которая быстро испарилась. Кстати, вопреки Вашему мнению, «совки», как Вы выразились, оказались взглядов вполне правых, крокодиловых, и на арабов, и на прочее... «Сила решает всё» — это их лозунг. И это исповедуют люди, потерпевшие кораблекрушение на Советском «Титанике», где оказалось ничего нельзя решить силой. Раньше главными поставщиками кадров для элитных частей армии являлись кибуцы и мошавы — они давали 90%, например, лётного состава. Теперь положение изменилось. Атака правых на соц. лагерь привела к тому, что кибуцники бегут из страны. Из страны бежит всё молодое, не желающее тонуть на израильском судне. Это трагедия. Думаю, что изменилась и возрастная кривая — Израиль ашкеназийский постарел. Да и русские евреи стараются засунуть в Израиль стариков, а самим бежать в Америку, Канаду, Дойчланд, Австралию — куда глаза глядят... Агония Израиля будет продолжаться несколько десятков лет. Соглашение, и снова война, и опять соглашение, и опять война. Всё подобно истории Иерусалимского королевства, просуществовавшего менее ста лет. Дело не в левых или правых, религиозных или светских — дело в пресловутой «патологической» истории еврейского народа.

Израиль обречен, но еврейский народ «ле нецах» — бессмертен, ибо так захотел Господь. Простите за откровенность. Ваша критика еврейства болезненна. Это называется самоненависть, и наша история знает такие случаи — Моше Сфаради, ставший в святом крещении Петром Альфонси, Иероним де-Фе, «в девичестве» Иошуа бен-Йосеф, Йосиф Пфефферкорн, Отто Вейнингер (вероятно, наиболее близкий Вам), Яков Брафман, Литвин-Эфрон, Натович, Цион. Им несть числа. Все они — безусловные отщепенцы, люди с надрывом. Антисемитизм был всегда прибежищем негодяев — от педофила Достоевского до сексуального фетишиста Розанова. Пристало ли Вам становиться в их ряды? И не стоит проклинать материнское лоно. Приезжайте в Израиль — Вы увидите столь неожиданное, что оно поразит Вас. Закат необыкновенно прекрасен. Поспешите! Время работает против нас. И в заключение. Я — человек верующий! В еврейской религии есть этика. В ней есть место для святого воинства. (Как сказал в свое время Владимир Соловьев устами генерала — «христолюбивое воинство»). Миролюбивый Авраам знал, как надо защищать свой дом. Он преследовал со своими домочадцами князьков — разбойников, предков арабских шейхов и разбил их. Давид признавал преимущество настоящего над прошлым. Когда его сын заболел, Давид оделся в рубище, посыпал голову пеплом и горько молился, но когда узнал о кончине ребенка, оделся по-праздничному. Еврейская религия знает тщетность и ничтожность деяний, но ценит она устойчивую активную набожность Иова и преклоняется перед храбростью Маккавеев. Она выступает против идолопоклонства во всех его старых и новых формах. Но выше всего иудаизм ценит созидательный труд, который ставит выше занятия Торой. Мы родились в христианском мире. Я высоко оцениваю христианскую, особенно католическую культуру. Иудаизм не враждебен христианству и даже мусульманству: как может мать ненавидеть своих детей? Что говорил Иисус на Голгофе? «Эли, Эли, лама азавтани?» — «Господи, Господи, почто оставил меня?» Не думаю, что это были его последние слова. Важнейшая еврейская молитва — ‏это לארשי עמש (Шма Исраэль — слушай, Израиль — С.Д.). Её произносят дважды в день и на пороге смертного часа. Эта молитва так же, как и десять заповедей, и особенно — субботняя — день отдыха и радости, могут с честью служить всему миру. И может быть, в далёком будущем, когда человечество исчезнет на земле, на далекой планете его наследник скажет: «Слушай, человечество, Всевышний, Твой Бог, Всевышний Единственный». И это будет разговор о Старом Еврейском Боге. Уж извините.

По ком звонит колокол^[23] Трактат-памфлет о жизни и смерти Божьего мира... и ближневосточного мира

name=t16>

Глава 1

Трактат имеет два значения. В одном значении это научный труд, подробно рассматривающий какой-либо от дельный вопрос или отдельную проблему в сочетании и отношении с иными вопросами и проблемами. В другом же значении так называются некоторые международные договоры и соглашения. В частности, трактатом можно назвать соглашение в Осло по Ближнему Востоку. Памфлетом же называется произведение, осмеивающее в резко обличительной форме какое-либо лицо или группу лиц, а также какие-либо явления в общественно-политической жизни. Так что, на мой взгляд, памфлетность присуща как трактатному рассмотрению вопроса или проблемы, так и трактату международного договора в Осло, который составлен таким образом, чтоб по смеяться над теми, кто его подписал, а главным образом, над теми, кто в него поверил. Ныне происходящие события — тому подтверждение. Тем более, что ныне открылись тайные замыслы тех, кто подписал их с арабской стороны, а также их поклонников, имя которым — легион. Что хуже того, открылись тайные замыслы и иных мазохиствующих левых израильских миролюбцев, пусть не в крайней форме и пусть не официально, но в частных беседах и письмах. Я получил письмо из Израиля. Не думаю, что автор — исключение в определенных крайне левых израильских интеллектуальных кругах. Конечно, частные письма не следует обнародовать, но проблема слишком болезненна, проблема слишком общественна. Впрочем, поскольку письмо частное, автора я не назову. Прежде я к нему, автору нескольких книг по проблемам антисемитизма, относился хорошо за его всестороннюю эрудицию в этом вопросе. Правда, и прежде я чувствовал слишком уж большое упование автора в борьбе с юдофобством на юдофилов. А ведь верно замечено, что юдофил — это потенциальный юдофоб, ибо он относится к евреям, как и юдофоб, как к чему-то особенному, чтобы не сказать, постороннему. Конечно, не у всех юдофилов такое отношение. Однако, кто борется с врагами сам, имеет против себя только своих врагов. Кто же надеется на чужие силы в этой борьбе, имеет против себя если не всех, то многих.

Итак письмо: «Что же касается Израиля, он исторически обречен. Конфликт с арабами неразрешим, ибо в основе конфликта лежит религиозное противоречие. Маленький Израиль противоборствует с исламским миром. Мусульман два миллиарда, а евреев... Вероятно после войны 73-го года вождям-книжникам Израиля стало ясно — удержаться нет никакой возможности. Время работает на арабов. И никакая атомная бомба их не остановит. И надо сыграть прощальную симфонию Гайдна как можно бескровнее. Агония Израиля будет продолжаться несколько десятков лет. Соглашение и снова война, опять соглашение и опять война. Все подобно истории Иерусалимского королевства, просуществовавшего менее ста лет. Дело не в левых и не в правых, религиозных или светских. Дело в пресловутой патологической истории еврейского народа. Израиль обречен, но еврейский народ бессмертен, (“нецах”, “ле-нецах” — ивр. вечность). Ибо так захотел Господь!»

Вот такое письмо, эрудированное красотами этого израильского “хухэма”, напоминающее с надрывным артистизмом наемный профессиональный похоронный плач профессиональных плакальщиц, которые хоронят еврейское государство. Но при том, еврейский народ объявляется бессмертным, ибо так захотел Господь. Мне кажется, в этой всемирности нечто зарыто, какая-то закорючка зарыта. Национальное еврейское государство этой всемирности непотребно, оно этой всемирности даже во вред. В этом чувстве безземелья, бездомной всемирности и суть, на мой взгляд, исторической патологии, породившей патологическую психологию, особенно у подобных моему адресату эрудитов — космополитов. В отсутствии чувства земли, неважно, малой или большой, малой земли еще сильнее. Такое не напишет, такое не придумает ни один итальянец, ни один чеченец и т.д. Пусть умирает, исчезает Италия, пусть умирает, исчезает Чечня, но итальянский народ бессмертен или чеченский народ бессмертен, ибо так захотел Христос или Аллах, или кто угодно. В этом пассаже обреченность еврейского государства, но бессмертие еврейского народа, будто бы по желанию Господа, вся квинтэссенция эрудированного бесстыдства, да и, попросту говоря, несмотря на эрудированность, научная фальсификация, а то и просто обычная безграмотность.

Я скажу больше и хуже. Гитлеровская пропаганда и антибольшевистская пропаганда утверждали, да и теперь нынешняя антисемитская пропаганда утверждает, что, на пример, в ЧК было много евреев. Это правда, факт. Но суть этой правды лжива. Суть утверждений в том, что эти евреи и прочие, им подобные, представляют еврейство. Как раз наоборот! Эти евреи — ренегаты, особенно враждебные еврейству. Турки брали греческих и сербских мальчиков и обращали их в мусульманство. Делали из них янычаров. Янычары эти были наиболее жестоки к христианам. Так вот, исходя из схемы, что янычары — это обращенные христиане, можно с тем же успехом утверждать, что янычары представляли интересы христиан. Если бы Гитлер захотел сформировать карателей и убийц из евреев-ренегатов, сколько дивизий можно было бы набрать, две — три, не хочу считать. Иные скажут, что это форма спасения собственной жизни за чужой счет. В общем геноциде это хитрая лазейка в оправдание. Но ведь и немецкие эссесовцы могут так сказать. И говорили, используя эту лазейку. Служба в лагерях уничтожения и в карательных отрядах приравнивалась к службе на передовой. Отказ являлся дезертирством и влек за собой смертную казнь. Фронтовых дезертиров, правда, не то, чтобы было много, но хватало. Но дезертиров с фронта уничтожения еврейства практически не было. Очевидно, подбирали определенные личности. Также и с еврейскими ренегатами. Достаточно вспомнить, что при погромах, которые были террором, а не геноцидом, еврейские ренегаты-выкресты принимали особое участие в убийствах. Ненависть еврея-ренегата к евреям очень велика. Русский убивает русского, как большевика или, наоборот, как антибольшевика. Немец убивает немца как коммуниста или как нациста. Возможно, существуют какие-то клинические случаи, когда русский убивает другого русского за то, что он русский. Но еврейское ренегатство это не единичный случай. Евреи-ренегаты убивали во время погромов других евреев, именно как евреев. Вот такая патология двухтысячной истории. Да, это крайность, это страшная крайность, но от этой крайности длинный переходной ряд метаморфоз, метаморфозных форм и идей, в конце которых... наряду с евреями-погромщиками и подобные эрудиты, проповедующие смерть еврейского государства, пусть не проповедующие, а пророчествующие. На мой взгляд, призыв к уничтожению еврейского государства и проповедь неизбежности гибели еврейского государств — это по сути одно и то же, а может быть и нечто худшее, по крайней мере, более изуверское. Особенно в условиях враждебного, в значительной степени антисемитского внешнего мира. Это крайность где-то психологии личности, где-то психологического комплекса, который пережил гетто. Почитание внешнего мира, стремление угодить любой ценой внешнему миру — вот куда, в самую середину еврейской психологии уходят корни нынешней психологии израильских и вообще еврейских прогрессивных левых и прочих. Эта психология — наибольшая угроза еврейству. Большая, чем угроза антисемитизма. Ибо эта психология — внутренняя болезнь, в отличие от болезни внешней. Туберкулез в отличие от чесотки.

“Конфликт с арабами неразрешим, ибо в основе конфликта лежит религиозное противоречие.” Нет, не религиозное, г-н эрудит, а национальное в маске религиозного. Я в современные религиозные конфликты вообще не верю, потому что не верю в веру большинства современных людей в Бога. Это все обман или самообман. По крайней мере, те, кто, может быть, верят, не конфликтуют, да и влияния не имеют для разжигания агрессии, хотя бы потому, что их очень немного. То, что правда, как правило, не на стороне большинства, это мне давно понятно. Даже истинно демократические выборы держатся не на большинстве, а на меньшинстве. В советской демократии победа определялась цифрой 99,9 процентов. В настоящих выборах без подтасовки, без нечестных агитаций перевес за меньшинством — 2, 3 иногда 8 процентов. Но с некоторых пор с развитием цивилизации большинство начинает представляться силой. Чем дальше от кривых дамасских сабель и арабских скакунов, чем ближе к компьютерной, лазерной и ракетной технике, тем меньше военную роль играют массы. Во всех развитых странах армию теперь не увеличивают, а сокращают, так что тут в ваших знаниях, г-н эрудит, серьезный пробел. Потому смешно и нелепо звучит ваше утверждение, достаточно, кстати, заезженное советской пропагандой и советским антисемитствующим обывателем, что мусульман 2 миллиарда, а евреев, мол, очень мало. Тут, кстати, желаете Вы или не желаете, при всем вашем интернационализме левого сиониста-миротворца сквозит какая-то националистическая спесь по отношению к мусульманам. По-вашему мнению и мнению Вам подобных, это как будто бы какое-то безликое стадо — 2 миллиарда голов, которое по призыву изуверов все прет в одном направлении и попросту затопчет маленький беспомощный Израиль с его атомными бомбами, которые, по вашему мнению, “не помогут”. Конечно, лучше всего обойтись без бомб. Однако история показывает, что бомбы очень помогают. В крайней случае, когда речь идет о национал-социализме или о японском империализме. При том, по моему мнению, чем раньше эти бомбы применяются, тем меньше их надо применять. Тем меньше крови, своей и чужой. Тот, кто хочет миролюбия любой ценой, получает вместо малой крови большую. Именно так обстоит дело и с агрессией национал-исламизма, представляющего ныне ту же угрозу, какую в 30-ые годы представлял национал-социализм. Со своей, конечно, спецификой, делая ставку не на военную силу, которой они не обладают, а на террористический характер ее, главным образом, против безоружных, а также на пропагандистскую истерию. Но как бы ни была велика эта толпа, согнать два миллиарда мусульман в одну стаю не удастся. Я, который много работал в Средней Азии, даже оскорбился за мусульман, которые представляются единым безликим стадом, так называемым исламским миром, которого Вы и Вам подобные панически страшатся. Они даже политически не едины и не безлики.

И высшего, как говорится, пилотажа Вы, господин эрудит, достигли, сравнивая современный Израиль с Иерусалимским средневековым королевством. За такие сравнения, Вы, господин эрудит, были бы изгнаны с исторического факультета. Израиль возник на костях и пепле Холокоста, а Иерусалимское королевство — не на фанатичных проповедях христианских религиозных погромщиков-изуверов. Если уж кого сравнивать с крестоносцами, то скорее фанатичных национал-исламистов, призывающих к походу на Иерусалим. Но оставим в стороне моральные качества. Подобно вашему, г-н эрудит, сравнению, скажу, что и военные возможности нынешних фанатичных изуверов-агрессоров, полумесяценосцев не те, что у султана Саладдина. Саладдин Иерусалим у крестоносцев отвоевал, а нынешние национал-исламисты ни пяди земли не отвоевали. Все, что они получили, они получили в результате так называемого “мирного процесса”, придуманного в Осло. Не буду давать характеристики ни выдумщикам формулировки “земля в обмен на мир”, ни тем израильским идеологам, которые тому поверили. В формулировке, помимо прочего мошенничества, есть какой-то элемент кладбищенства: “земля, мир, мир праху твоему”. Соглашение на собственные похороны под музыку Гайдна, как Вы пишете. Знаете, г-н эрудит, этим Гайдном Вы меня натолкнули на интересную мысль. Может, некоторые миролюбцы-активисты “мирного процесса” так и поняли его как похороны. Не Рабин и Перес, те, надеюсь, честные идеологи, и не Барак даже, а некоторые интеллектуалы из университетских кругов, советники, эрудиты из прогрессивной израильской прессы, телевидения, помогавшие зарубежным интриганам, а то и просто врагам обливать грязью Натаниягу и Шарона. Именно они, может, подобно Вам догадывались, что “мирный процесс” это похороны. Причем хоронить решили не мертвеца, а при всех его недостатках современное государство, с четвертой по силе армией в мире. Потому что время работает, видите ли, на арабов, как Вы утверждаете, г-н эрудит. Время ни на кого не работает. Тут у Вас опять серьезный пробел. Точнее, оно работает на того, кто его умело использует. Так называемый “арабский мир” это время вряд ли использует. “Арабский мир”, кстати говоря, вообще не существует. Это тоже не какое-нибудь безликое стадо. Но употреблю термин “арабский мир”, тем более, что ныне он со своим национал-исламизмом похож на “немецкий мир” со своим национал-социализмом 1930-ых и 1940-ых годов. Так вот, главное оружие арабского мира ныне это нефть, однако не думаю, что это оружие будет боеспособно до бесконечности. Время работает против нефти, а значит и против национал-исламистского мира, если человечество при всей его безнравственности и жадности хочет спасти себя и своих детей, поскольку нефть это кровь дьявола, разрушает и отравляет жизнь. А представьте, что такое арабский мир без нефти. Так кто же исторически обречен в свете технического развития? Особенно, если это техническое развитие будет продолжаться.

Ваши, г-н эрудит, идеи исторической обреченности Израиля, агонии Израиля, которая будет продолжаться несколько десятилетий и прочее, это идеи паникеров и провокаторов. На судне, застигнутом бурей в открытом море, таких паникеров-провокаторов бросают за борт во имя спасения остальных. А разве Израиль не представляет нечто подобное — судно в море массовой ненависти, разбушевавшейся наподобие слепой стихии национал-исламистских толп, поддержанной международным аморализмом, основной массой “международной общественности”, в том числе, так называемой “демократической”, о которой я еще скажу. Никогда я не идеализировал евреев. Это видно по моим книгам. Но каждый народ имеет право на своих дураков и своих подлецов. Оспаривать у евреев такое право или, наоборот, утверждать, что все евреи “хохумы” и таланты, это, по моему, очень утонченная форма антисемитизма. Не идеализирую я и еврейское государство, но если оно, еврейское государство, чем-то лучше остальных, то это массовой бурной ненавистью, в лучшем случае, массовой недоброжелательностью. Однако худшие из худших это, конечно, евреи-ренегаты разных мастей. Имя им, к сожалению, “легион”. Из-за патологически сложившейся истории в психологии, с которой приходится, увы, нередко сталкиваться, такие интернационалисты любят и уважают все нации, кроме своей собственной. Вы, г-н эрудит, о таких еврейских ренегатах писали в своих анти-антисемитских книгах. Я уже говорил Вам и сейчас говорю, что нахожу эти книги интересными, и когда называю Вас эрудитом в этой области, то без иронии. Но, в который раз прав Пушкин, говоря: “Бери не выше сапога”. Как только Вы пытаетесь взять хотя бы на сантиметр выше эрудиции в области научного исторического анализа, не говорю уже о еще более высокой области — художественной фантазии, куда девается ваш ум, а иной раз и ваша мораль. Что говорить об уме или морали, если обычная добросовестность оставляет Вас. Тут я перехожу к худшему, что нашел в вашем письме и в ваших идеалах. Худшее все-таки не в вашей историософии, как бы ни была она антиисторична, а в вашей лирике. По форме она напоминает лирику современных поэтов-графоманов. Стихи современных поэтов-графоманов ведь очень умелые, я бы сказал, очень взрослые, зрелые по сравнению с поэтами-графоманами прошлого. Тут тон важен: “Приезжайте в Израиль. Вы увидите столь неожиданное, что оно поразит Вас. Закат необычайно прекрасен. Поспешите! Время работает против нас.” Против Вас, г-н эрудит. По крайней мере, я себя с Вами не объединяю. Так что ваш лирический похоронный пафос попросту пошл, что уж тут придумывать иные слова. Пошлость ведь явление емкое, оно может быть просто вульгарно, но может быть и непристойно. Пошлость вашей лирики грезит последним, если обратиться к абзацам, предшествующим этому лирическому всплеску. “Простите за откровенность”, — пишете Вы, — “Ваша критика еврейства болезненна. Это называется самоненависть, и наша история знает такие случаи”. Следует перечисление еврейских ренегатов: “Иосиф Феферкорн, Отто Вейнингер, вероятно, наиболее близкий Вам, (то есть мне), Яков Пракман и т.д. Не Вам становиться в их ряды, и не стоит проклинать материнское лоно.” Даже не знаю, что Вам на это ответить. Я б Вам вообще ничего не отвечал, я отвечаю не Вам, а этому явлению, которое не так уж безобидно и в котором Вы находитесь на крайне левом фланге, который я, якобы, болезненно критикую и который Вы принимаете за еврейство. Может быть и болезненно, как же тут обойтись без боли, конечно критикую, даже обличаю это где-то психологически миролюбивое интернациональное явление, которое Вы, г-н эрудит, изволите представлять в общем ряду, пусть и на крайне левом фланге. Левее Вас только дефективные из “Мира сегодня”. “Азохн вэй” из “Мир сегодня”, — как говорили в бывшем еврейском городе Бердичеве. Может, Вы Израиль представляете себе как Бердичев? Да, о Бердичеве можно рассказать самый короткий еврейский анекдот: “В Бердичеве осталось меньше десяти евреев.” Вы хотите, чтоб такой же анекдот рассказывали об Израиле? Не могу не сказать о вашем заявлении, что будто Вейнингер особенно мне близок. Тот самый венский еврей, земляк и современник Гитлера, который возненавидев еврейство, то есть материнское лоно, убил себя, вызвав похвалу Гитлера. В одной из книг, которой я с Вами обменялся, есть кое-что об Отто Вейнингере. Это в памфлете “Товарищ Маца” на странице 29. Среди прочего: ”Телесные извращения, лежащие в основе расовой австро-немецкой теории, не позволили ему, писателю Вейнингеру, удовлетвориться русским крещением тела. Эта ”расовая честность” побудила ”арийца” Гитлера похвалить своего земляка еврея.” Чтобы после этого написать, что Вейнингер наиболее близок мне, надо иметь бельмы на глазах. Поскольку бельм на глазах у Вас нет, я отношу это просто на счет Вашей обычной канцелярской недобросовестности. Но дело не в личностных счетах. “Зри в корень”, — как сказал Козьма Прутков. Корень же в том, что Вы и подобные Вам отрывают судьбу еврейского государства от судьбы еврейского народа. А я объединяю их в единое целое, независимо от места проживания евреев вне или внутри еврейского государства. Я думаю, что у нормальных народов это именно инстинкт, а у народа ненормального, каким я считаю еврейский из-за патологии его истории, этому еще надо учиться. Вы же не учите, а разлагаете, проповедуя капитуляцию перед кровожадными, причем лирически, что еще хуже. И тем развращаете убогих умом молодых недорослей. Это однако, повторяю, на крайне левом фланге, к счастью, не слишком влиятельном фланге миролюбцев. Но есть и правый, более влиятельный фланг в этом же ряду, а самый правофланговый — лауреат Нобелевской премии Мира Шимон Перес, в свою очередь, тоже интеллектуал, эрудит и, естественно, миролюбец. “Шимон Перес, живой гений, человек трагической судьбы, непонятый своей страной, подобно древнему пророку, побитому камнями”, — пишете Вы. Один из этих камней, правда с более далекого расстояния, бросил и я в своей статье “О гетто-большевизме”. Левые доктринеры, к которым принадлежат либеральные большевики, ведь не всегда агрессивны. По обстоятельствам они и миролюбцы, причем любой ценой, по тому же, кстати, пресловутому принципу “Земля за мир”. Разве не по такому принципу торговали большевики: “Украина за Брестский мир”, как это было в 1918-ом году? Не этот ли принцип у картежников-шулеров, которые, можно сказать, играют, имея на руках крапленые карты, как играл Ленин. Что же касается Рабина и Переса, то они сели играть в шулерскую игру не по-ленински, а как “йолды” (ивр. «елед» — «ребенок»), т.е. “как дети”, ибо только как “йолд” (только ребенок) может играть некрапленными картами с шулерами. Лишний раз убеждаюсь, нет абсолютных понятий, все понятия относительны, даже честность. Зачем же садиться играть в шулерскую игру, а игорный дом в Осло был явно шулерский, говоря на воровском жаргоне, “малина”, хоть и посещаемый высокопоставленными особами, министрами и прочими. Если уж сел там играть, так играй нечестно, как играет твой противник. Иначе рискуешь проиграть. Притом не свое, а казенное. Ибо играют казнокрады на весьма дорогое для еврейского народа — пусть скудные по размеру, но библейские земли, на Вифлеем, на Иерихон, на давние библейские Иудею и Самарию. Если так уж сложилась историческая судьба, если в результате своей средневековой колонизации эти земли, как и многие другие обширные пространства, захватили арабы, не сделав, кстати, для процветания этой земли ничего, то уж, по крайней мере, добивайтесь компромисса. Если миллион арабов со всеми правами живет в Израиле, то добивайтесь того, чтобы в Иудее и Самарии жил, по крайней мере, миллион евреев. Так играют в подобные игры. Миллион евреев должен жить вместе с арабами, если те действительно хотят мира. А кто не хочет жить с евреями, пусть уезжает в 24 арабские страны, как это сделали евреи. Вот так надо было играть в эту шулерскую игру. Нет, стали играть “честно”, то есть все дочиста спустили, проиграли. Не свое, а казенное, народное. Сами же выиграли Нобелевскую премию на троих вместе с Арафатом. Как в России на троих собираются, имея в выигрыше пол-литровку.

Кстати, Вы пишете про Эзера Вейцмана, племянника социалиста Хаима Вейцмана, который, как Вы пишете, “был правым ревизионистом, создателем израильской авиации”. Почему ревизионистом? Разве создание авиации это ревизионизм? “А впоследствии”, — пишете Вы, — “к Вашему (т.е. моему) негодованию, ставшему левым”. Дело не в том, что он стал левым. Дело в том, что став президентом Израиля, он нарушал законы государства и этику своей должности, которая предписывает президенту оставаться нейтральным, развивал свою миролюбивую деятельность, вмешивался в политику, обличал премьера собственной страны Натаниягу, который, по его мнению, препятствовал миру, и приглашал к себе в гости “миролюбца” Арафата. К тому же, ему, Вейцману, некий французский “друг” подарил миллион долларов, за который он, ко всему еще, забыл заплатить налог. У меня сильное подозрение, что этот миллион долларов Вейцман получил за свою миролюбивую деятельность, но, в отличие от Рабина и Переса, незаконно, поскольку им, Вейцманом, опозорившим своей старостью свою молодость, заинтересовался прокурор, в результате чего Вейцман раньше времени ушел в отставку. Однако, вернемся к Пересу. “Вы (то есть я), как художник, должны оценить эту фигуру”, — пишет г-н эрудит. Я ее оценил, бросил в нее камень, ныне намерен бросить и второй. Недавно я имел удовольствие созерцать Переса на экране немецкого телевидения. Он приехал в Германию получить в Гамбурге очередную свою премию Мира. Лучшего времени для премии Мира ни премиедатели, ни он, премиеполучатель, не нашли. Переса, “пророка в чужом отечестве”, называют архитектором мира и характеризуют как оптимиста. То есть, архитектор-оптимист. Шпендлер называет оптимистов трусами, но я скажу об оптимизме иное, особенно об оптимисте-архитекторе, таком, как Перес. Хороший архитектор, хороший инженер, хороший законодатель, вообще, хороший созидатель это пессимист. Проектируя дом, автомобиль или закон, он закладывает пессимистические коэффициенты прочности с учетом того, что дом, автомобиль, закон или политический договор будут работать в плохом режиме. Я уже о том говорил и повторяю опять. В Америке, например, в последнее десятилетие один президент хуже второго. От политических ошибок Никсона до моральных ошибок Клинтона. Но американские отцы-законодатели все это предусмотрели, ибо, создавая законы, они были пессимистами и тем защитили страну хорошими законами от плохих президентов. Если, конечно, в подобных пессимистических законах нет нужды, то тем лучше. Это и есть пессимистический оптимизм. В нынешней демократической России законы излишне оптимистичны. Эти законы заранее гарантируют, что избранный президент не может быть ни пьяницей, ни мошенником, ни кем-либо подобным. Излишне оптимистичны, на мой взгляд, и некоторые законы Израиля, например, закон об избрании премьер-министра напрямую. Во всех странах правительство формирует парламент на основании большинства, которое возглавляет премьер-министр, что гарантирует устойчивость. В Израиле же премьера избирают напрямую, отдельно от парламента, что гарантирует неустойчивость и правительство меньшинства, особо опасное в такой как ныне кризисный момент. Но в нынешний кризисный момент, когда даже Барак^[24] потерял свой оптимизм, Перес остается оптимистом. Даже теперь, когда мирный процесс, архитектором которого он был, рухнул, придавив и покалечив многих, он продолжает упорно оставаться оптимистом и верить в “мир”. Во время последнего телевыступления я пригляделся к Шимону Пересу, и чем-то он мне вдруг показался похожим на Карла Маркса без бороды. Герберт Уэлс в разговоре с Лениным, кремлевским мечтателем, сказал, что борода Карла Маркса его ужасно раздражает и он, если б мог, побрил бы Карлу Марксу бороду, на что Ленин, по своему обыкновению, заразительно засмеялся. Но признаюсь, Перес даже без бороды меня тоже раздражает, поскольку многие остальные атрибуты Маркса содержатся у него. У него выпуклый Марксов лоб эрудита-”хухема”, у него подобно Марксу слепые глаза левого доктринера, считающегося не с реальностью, а только со своими доктринами. И он, подобно Марксу, архитектор-оптимист. Только Маркс оптимистически спроектировал коммунистический мир, а Перес оптимистически спроектировал ближневосточный мир. Что получилось из этих проектов? “Кто не слеп, тот видит,” — как сказал Лаврентий Павлович Берия в своей траурной речи над трупом Иосифа Виссарионовича Сталина. Таков Шимон Перес — лауреат Нобелевской премии Мира. А теперь несколько слов о самой премии Мира. Основана она была в 1901-ом году, как и все иные. Про иные ничего не скажу, хотя, в частности, о литературной у меня есть свое мнение. Но об остальных лауреатах Нобелевской премии Мира скажу несколько слов. В 1938-ом году премию получила базирующаяся в Швейцарии организация помощи беженцам. Недавно по телевидению выступал нынешний аргентинский президент, и в духе самого обычного хрущевского реабилитанса задним числом извинился за то, что Аргентина отказывалась принять евреев, которым угрожал гитлеровский геноцид. Аргентина в этой своей деятельности была не одинока. Достаточно вспомнить судно с еврейскими беженцами, которых никто не хотел принимать, в результате чего судно вынуждено было вернуться назад в Германию. Пассажиры судна погибли затем в гитлеровских лагерях. И англичане, подзадориваемые арабами, всячески препятствовали прибытию еврейских беженцев в Палестину. Тем не менее, швейцарский комитет помощи беженцам стал в 1938-ом году, году Хрустальной ночи и Мюнхенского сговора, лауреатом Нобелевской премии Мира. Может быть авансом, учитывая послевоенное время, когда этот комитет действительно помогал беженцам, тем беженцам, которые бежали от правосудия, тысячам гитлеровскоих убийц. В 1944-ом году лауреатом Нобелевской премии стал Красный крест, тот, который обличал непристойные обстоятельства в английских лагерях для интернированных, но практически почти ничего, а точнее, вообще ничего не сделал для узников гитлеровских лагерей. И который, кстати, тоже помогал из гуманных соображений гитлеровским убийцам скрываться по подложным документам. Во время кровавой Вьетнамской войны лауреатом Нобелевской премии Мира, как известно, стал Киссинджер, полезный еврей-миролюбец. Северо-Вьетнамский функционер, не помню, как его фамилия^[25], оказался менее циничным и более честным из всех лауреатов, ибо премию получать отказался, зная заранее, что коммунистический Вьетнам договоренности соблюдать не будет. И сразу же за подписанием мира захватил Южный некоммунистический Вьетнам. Полезный еврей Киссинджер и на Ближнем востоке по заданию президента Никсона, в свою очередь миролюбца, предложил продолжить свою миролюбивую деятельность, спасая в 1973-ем году попавших в безвыходное положение арабов от израильской армии, оказавшейся на 101-ом километре, т.е. всего в одном часе езды от Каира. Но стать дважды лауреатом Нобелевской премии Мира полезный еврей Киссиджер уже не мог по уставу. Кстати, с 1939 по 1944 год премии Мира никому не вручались. Между тем, основными кандидатами в лауреаты Нобелевской премии Мира за 1939 год должны были стать Гитлер, Чемберлен и Делардье за мир, который они подписали в Мюнхене. Гитлер поторопился начать войну с Польшей, иначе быть бы ему лауреатом Нобелевской премии Мира на троих с Чемберленом и Делардье.

Арафату торопиться было некуда. Как Вы утверждаете, время работало на него. И он стал лауреатом вместе с Рабином и Пересом. Так что нынешняя Нобелевская премия Мира имеет хорошие традиции. Не хуже, чем традиции Лиги наций, чье подобие — ООН. Нечто вроде колхоза “Напрасный труд” в Нью-Йорке. Кстати, председатель нынешнего колхоза Кофи Анан все-таки лучше прежних, менее циничен, более престижен. Но преодолеть пороки ООН он так же не может, как хороший председатель колхоза не может преодолеть пороки колхоза. Разумеется, коллективный труд не всегда бывает напрасным, пример тому — кибуцы. Кибуцы, созданные левыми Израиля, а до того в Крыму, в создании которых, к слову сказать, принимал участие и мой впоследствии расстрелянный отец, были более успешны, чем колхозы. “Юноши-социалисты осушали болота, создавали очаги будущего индустриального государства”, — пишете Вы, г-н эрудит. - “И тогда нищие арабы стали стекаться в Палестину из Иордании, из Саудии, из Ливана и из Сирии. Здесь они могли получить работу и жить не только разбоем. Это же социалисты создали современную высокоразвитую индустрию и армию, одержали волшебную победу в 1967-ом году. Ее творцом стал нелюбимый Вами (т.е. мной) начальник генерального штаба генерал Ицхак Рабин.” В этом вашем высказывании почти все правильно, и все это я знаю. Я говорю “почти”, потому что из Иордании палестинцам стекаться нельзя было, поскольку Иордания это тоже была Палестина. Проарабские английские колонизаторы-империалисты в 1922-ом году отрезали две трети Палестины и назвали ее фальшивым именем Иордании. Даже король Туниса сказал “Такой страны нет. Есть такая река.” К тому же никакого волшебства в победе 1967-го года не было. Просто международные миролюбцы еще не успели тогда навязать Израилю “мирный процесс”, который улучшает только позиции арабов и который прикрывает провокации арабов и защищает их от ответных ударов. И вряд ли Рабин был единственным творцом победы. К тому же, нелюбим он мной не за 1967-ой год, а, наоборот, за то, что своим участием в упомянутом “мирном процессе” он свой 1967-ой год опозорил, став проарабом, оптимистом у архитектора-оптимиста Переса. Да, создатели Израиля, главным образом, были левые, хотя бы потому, что евреи вообще вынуждены были быть слева, поскольку основные враги были справа. Однако вместе с левым энтузиазмом они привезли и левые либеральные интернациональные утопии, тогда еще, может быть, искренние. Смешные и опасные утопии, особенно опасные в арабской среде с совершенно иными ценностями. Со временем утопии эти поблекли и одряхлели, но продолжают оставаться у власти. Так же, как в Советском Союзе они оставались у власти со своей, конечно, спецификой. Ранние большевики ведь тоже были энтузиасты, и говорить об их деятельности только негативное, значит лгать. У Бердяева сказано: “Чтобы понять ложь большевизма, надо понять его правду”. Ранние большевики все-таки преодолевали пороки царского режима. Они строили города, обучали неграмотную массу грамоте. В мусульманской части страны раскрепостили женщину, освободили ее от унизительной паранджи, закрывающей лицо. Не только список преступных деяний у ранних большевиков, но и положительных деяний не так уж мало. Конечно, деятельность советских большевиков и деятельность левых сионистов далеко не совпадает. Есть, однако, один общий, очень важный момент. На каком-то этапе левый энтузиазм требует во имя блага страны консервативной поддержки. Благие утопии требуют реальных трезвых деятелей, понимающих про исходящее. Этого не произошло ни в Советском Союзе, ни в Израиле. Однако в нынешней России, основной части бывшего Советского Союза, при всех потрясающих глупостях и подлостях последних десятилетий все-таки левую утопию у власти удалось свергнуть. В Израиле этого не случилось и по сей день. Одряхлевшие и деградировавшие, прошедшие путь от Бен Гуриона, при всех своих утопиях все-таки не отстранявшегося от действительности, к Рабину, может быть, хорошему военному, наподобие Льва Троцкого, но никчемному политику. И Пересу, архитектору-утописту, левая утопия помогает пребывать у власти. Даже когда народ избирает правое национальное правительство, левые продолжают удерживать основную часть прессы, телевидения, профсоюзы, университеты, кибуцы и, конечно, интеллектуалов, для которых левизна давно уже не потребность жизни, как у первых энтузиастов, а мода. Поэтому я говорю и пишу, что Израиль — страна, имеющая одну левую руку и стоящая на одной ноге — левой. Страна — инвалид. Мирный процесс в Осло, начатый Рабином и Пересом, при логическом своем развитии вел и ведет к гибели еврейского государства. И Вы, г-н эрудит, своими идеями сами это подтверждаете, заявляя, правда, себе в оправдание, что еврейское государство, якобы, исторически обречено. Тем самым делая, как я уже указывал, научный подлог. Теперь даже Барак, активный последователь Рабина, объявил этот мирный процесс законченным. Странно, зачем же надо было его начинать в таком гибельном для Израиля виде? Может быть, именно поэтому в идеологическое оправдание такие, как Вы, на левом фланге начали свои рассуждения, что, мол, Израиль обречен и т.д. Для того, чтобы историческими фальсификациями оправдать политические аморальные глупости — Израиль, мол, погибнет, а еврейский народ вечен. А я думаю, что если еврейский народ не сумеет сохранить свое государство, то такой народ и вовсе не нужен. Такой народ недостоин существовать. Холокост, жертвой которого я случайно не стал, не был бы возможен в таких масштабах, если бы тогда существовал Израиль. Например, химическое оружие, которое массово применялось только против евреев, можно было уравновесить химическим оружием против немцев. Даже у Гитлера были свои пределы. Но нет, демократы действовали тогда так же, как они ведут себя теперь. Только тогда они своей трусливой подлостью продавали евреев национал-социализму, а теперь они продают национал-исламизму. Однако, ситуация другая.

Вы, г-н эрудит, почему-то утверждаете, что не левый, не социалистический Израиль будет обязательно мафиозным: “Мировое еврейство качает деньги в Израиль, и краденые деньги переправляются в Швейцарию и т.д. Говорят, на счетах израильтян там лежат десятки миллиардов долларов. Как Вам нравится моя фильма?” Ваша фильма мне не нравится, потому что она фальшива, срежиссирована. Если эти миллиарды и лежат, то почему Вы думаете, что все они правые? Неужели Вы намерены утверждать, что левизна и социализм сами по себе гарантируют честность? А миллион Вейцмана? Неужели Вы принимаете всех за таких дураков, которые будут с доверием смотреть вашу таким образом смонтированную фильму? Я сценарист-профессионал, я знаю, что такое фальшивый монтаж. И у Вас, г-н эрудит, и в израильской левой прессе, льющей в угоду зарубежным миролюбцам на Натаниягу и на Шарона и на подобных им деятелей потоки грязи. Я, кстати, не правый и не левый. Я не против левизны и социализма. Мой отец начинал как молодой бундовец. Моя мать принадлежала к еврейской школе. Она преподавала в еврейской школе. Просто затем левых бундовцев почти насильно заставили вступить в компартию. Я даже не против коммунистов, если они действительно коммунисты, а не ряженные, а то и преступники. Я не левый и не правый, но я считаю, что при засильи правых надо быть левым, а при засильи левых — правым. В Израиле сейчас засилье левых — потому я правый. Надеюсь нынешние события бесстыдного “мирного процесса” положат конец господству левых. И более того, помогут самим левым утратить, наконец, свои утопии. Правда, процесс деградации левых зашел так далеко, что и это вызывает у меня пессимизм, сомнения. Ваше письмо, в котором Вы, г-н эрудит, пророчествуете неизбежную гибель Израиля, тому подтверждение. Если не левый, не социалистический, то никакой. Вы в своих книгах, еще раз повторяю, на уровне эрудиции интересных книгах, перечисляете евреев-ренегатов и анализируете их. Себя же причисляете к сионистам: “С середины 60-ых годов я активно принимал участие в сионистском движении”. Однако как назвать сиониста, который предрекает гибель еврейского государства. Вы сионист-ренегат, г-н эрудит, к сожалению, среди левых сионистов не единственный. К счастью, Вы не у власти. У власти теперь г-н Барак из вашего же левого ряда. Возможно, он хороший военный, так же, как и Рабин. Возможно, как Вы пишете, у него два технических диплома. Возможно, он хорошо играет на фортепьяно и любит ходить на концерты. Но политик он плохой! Может, именно из-за того, что, увлекаясь игрой на фортепьяно и прочими европейскими идеалами, подходит с такой же меркой к арабскому средневековому миру. Сам по себе интеллект без политического чутья и политической трезвости может быть даже во вред. Разве у Невиля Чемберлена, который, кстати, поверил Гитлеру, как Барак поверил Арафату, был плохой интеллект?

Вы, г-н эрудит, называете себя верующим. Хочу Вам все-таки сказать, что Вы человек не верующий, а религиозный. Не надо путать. Это далеко не всегда совпадает. Вы человек религиозный, а я человек не религиозный, но верующий. Библию я воспринимаю прежде всего через призму культуры. Так и написан “Псалом”. Есть в библии место, используемое в “Псаломе”, которое я часто цитирую — разговор Моисея с богом на горе Синай. Евреи устали идти через пустыню, молятся, взывают к Богу. И тогда Бог говорит Моисею: “Что они кричат: “Господи, Господи?” Скажи им, пусть они идут”. Религиозные молятся — верующие идут. Если Израиль будет идти, его не остановить ни “честным” заклятым врагам, ни лицемерным друзьям. Я так думаю не потому, что оптимист, а потому, что верю в практическую мудрость божьих советов.

Глава 2

Израиль именуется — святая страна. Но со времен Пушкина существовала для культурной России духовная Палестина. Это Франция, точнее Париж. “О, Париж!”, как поет итальянский еврей из Тосканы, известный под именем Ив Монтан. Поет о своей любви к Парижу. Я тоже одно время любил Париж. Я вообще человек влюбчивый, быстро увлекающийся. Оттого так много совершил в жизни ошибок. Но мое желание переехать на жительство в Париж — это та ошибка, которую я не совершил. Нынешние события в Париже и во Франции меня в этом окончательно убедили. Дело не только в том, что моя влюбленность в Париж была односторонней. Мне кажется, что Париж меня не слишком любил. Город ведь тоже может любить человека или не любить. Может ведь и обманывать, как кокотка. В этом, по моему, Париж мастак. Тут нет ему равных. Я о Париже хотел бы, вопреки правилам грамматики, даже говорить в женском роде. Другой русский еврей Илья Эренбург с Парижем ссорился. Он написал роман “Падение Парижа” художественно весьма бледный и худосочный. За это бледное сочинение Эренбурга во Франции, кажется, объявили персоной non grata — нежелательной персоной. Потом он начал восхвалять де Голля, как героя французского сопротивления, чуть ли не второго после Орлеанской девы. Его простили. Париж опять принял его в свои объятия, тем более, что Эренбург дружил с Мальро, деголлевским министром культуры, и прочими интеллектуалами. Эренбург был не просто франкофил, он был, пожалуй, франкоман и парижеман. Мне же во все мои 20 посещений Парижа было в нем неуютно. Даже в начальный период своей влюбленности я чувствовал, что это город жестокий и лживый, хотя и умеющий очаровать своей красотой. Да, у него было чем очаровывать. Итальянский бульвар с красавцем Домом Лионского кредита, которым я любовался и возле которого почему-то всегда можно было видеть спящих клошаров. Париж романтически слезливо любит своих клошаров, точнее любил их прежде, в стиле Гюго. Не знаю, любит ли Париж клошаров действительно? Я в этом сомневаюсь. Уж кто-кто, а клошары, я думаю, чувствуют лживую жестокость этого города, хитрого как кокотка и недоверчивого как консьержка, а ведь они, клошары, в большинстве своем свободно говорят по-французски. Мне кажется, если бы я так же свободно говорил по -французски как клошар, все равно чувствовал бы себя в этом городе наподобие клошара неуютно. Хоть в наиболее известных издательствах “Галлимар”^[26] и прочих было опубликовано 8 моих книг, и о каждой книге были весьма распространенные лестные отзывы известных газет: “Ле Монд”, “Фигаро”, “Либерасьон”, даже “Юманите”, “Нувель обсерватер”^[27]. По моему роману “Искупление” сделали 2 инсценировки: в небольшом театре на Пляс Пигаль, в театре “Луи Баро” на Елисейских полях. Этими инсценировками я очарован не был, но тем не менее. В романе “Искупление” речь идет об убийстве во времена немецкой оккупации соседями по дому, кстати, восточного происхождения — ассирийскими чистильщиками сапог, ненавидимого ими всеми еврейского доктора. Разбили камнем голову и закопали возле дворового туалета. В то время, когда шла моя инсценировка, во Франции был очередной приступ антисемитизма. Не такой как ныне, более мелкий — кладбищенский, с разрушением еврейских могил и вытаскиванием еврейских трупов. С надругательством над ними в духе французского экспрессионизма, с засаживанием трупу в задний проход черенка лопаты и прочими экзистенционистскими играми, представляющими из себя смесь некрофилии с некрофобией с этаким некрофильским садизмом. Напиши об этом какой-нибудь французский паскудник роман, может, получил бы премию Гонкура или еще какую-нибудь. Сексуальные юдофобы, а юдофобия вообще связана с половыми органами, захотели насладиться этим натурально. Так вот, посчитав, что “Искупление” натурально, поставили его на малой сцене театра “Точка” на Елисейских полях и приводили даже в назидание французских школьников. Было это, если я не ошибаюсь, в 1988 году. В те же годы, на исходеШестой республики, президент Франции Миттеран меня даже в Елисейский дворец пригласил вместе с 50 европейскими писателями. А также анархисты пригласили на Монмартр выступать по их радио. Я выступал по еврейскому французскому радио и по французскому телевидению вместе с известными французскими деятелями культуры. Но говорят, приглашение на радио анархистов еще более престижно, чем приглашение в Елисейский дворец. Анархистам понравился мой роман “Место”. В советском справочнике анархизм определяется как враждебное марксизму мелкобуржуазное течение, отрицающее и обличающее всякую государственную власть, в том числе и диктатуру пролетариата. Я думаю, что по сути анархизм это правые. Всякая власть порочна. Беда, однако, в пороках человеческой натуры. Поэтому так важно, чтобы порочная по своей сути государственная власть находилась в руках человека, я не скажу, кристально честного, высокоморального, это уж слишком много требовать, но по крайней мере достаточно разумного и образованного. Мосье Франсуа Миттеран, при всех своих недостатках, был таковым. Он понимал значение культуры для политики, для жизни страны. И в тоже время он был, конечно, француз во всех аспектах этого слова. На встречу в Елисейском дворце Миттеран опоздал часа на полтора. Все стояли и ждали, утоляя голод шампанским и орешками. Мне сказали, что так положено. Во Франции большой начальник должен опаздывать. На обед он не остался. На прощанье среди прочих он пожал мне руку и сказал: “Оревуар”, то есть “До встречи”. Выглядел он, краше в гроб кладут. И, действительно, скоро он оказался в гробу, и опять вернулась Пятая республика де Голля или Седьмая республика неоголлиста Ширака. Я лично думаю, что те худшие представления анархистов о государственной власти сбылись, подтверждение чему — нынешние французские события, приобретшие форму не мелкого кладбищенского антисемитизма, а самой обычной “Хрустальной ночи”. Не знаю, сколько синагог, может, сто и одну, может, и более, сожгли в “Хрустальную ночь” в Германии в 1938 году, но, по моему, во Франции 2000 года эта цифра где-то близка. Дело, однако, не только в цифрах, дело в реакции большинства на совершаемые преступления. Она же близка к реакции 1938 года, а то и хуже. На вопрос газеты “Либерасьон” 31 процент опрошенных французов обвиняют во всех грехах, в том числе и в происходящем, евреев. Лишь 15 процентов французов поддерживают евреев. А где же остальные 54 процента? А остальные 54 процента просто едят луковый суп. Привет вам от ваших бабушек и дедушек, медам и месье! Только те коллаборировали, т.е. сотрудничали с национал-социалистическими бандитами, а эти коллаборируют, т.е. сотрудничают с национал-исламистскими бандитами. По французски слово “предать”, “предатель” — “traitre”, предательство — “trahison”. Все эти ясные понятия, оказалось, можно подменить расплывчатым словом “коллаборе” — сотрудничать, “коллаборатор” — сотрудник, “коллаборасион” — сотрудничество. Вместо “предатель” — сотрудник, вместо “предательство” — сотрудничество. С кем сотрудничество? По какому поводу сотрудничество? В международных словарях этому французскому подменному слову дано недвусмысленное определение: “коллаборационист” (фр. — коллаборасьон) — изменник, сотрудничавший с фашистскими захватчиками в странах, оккупированных ими во второй мировой войне. Подменными, точнее подложны ми, оказались не только слова, но и суть ныне происходящего во Франции и на Ближнем Востоке, где тоже происходит подмена, тот же подлог, судя по выразителям французского общества — французскому правительству во главе с голлистом Шираком, и по французской прессе во главе с “Ле Монд”, “Фигаро”, “Либерасьон”. Впрочем, началось это не теперь, длится долгими годами и не только во Франции, но во всей демократической Европе, моральный уровень которой, на мой взгляд, не превышает морального уровня 30-ых годов. Франция в этой подмене и подлоге — передовая страна силу определенных обстоятельств. Мне довелось наблюдать проводимые на французском телевидении, с позволения сказать, дискуссии по ближневосточному вопросу. Занятие, надо сказать, не слишком приятное, однако необходимое по долгу службы, по профессии ассенизатора и водовоза. Это аставляет иной раз и не в таком копаться. Тем более, в немецком телевидении в начале 80-ых годов часто устраивали диспуты по особо любимой теме Ближнего Востока. Оно и понятно. “Израильская агрессия” была тем самым “аргументом”, которым можно было заслониться, хотя бы в какой-то степени, от 12 миллионов глаз, глядящих из пустых глазниц. И всегда в таких “дискуссиях”, помимо немцев и арабов, принимал участие какой-либо француз. Не датчанин, не японец, е португалец, а француз. Почему именно француз? Может з-за исторического рукопожатия де Голля и Аденауэра? Хотя и до мирного исторического, рукопожатия, еще в военное время, во Франции между немцами и французами в значительной своей части установилась атмосфера сотрудничества — “коллаборасион”. Также и на этих дискуссиях по Ближнему Востоку между французом, немцами и арабами устанавливалась атмосфера “коллаборасион”. Обычно для “объективности” на такие дискуссии приглашали какого-либо прогрессивного еврея, левого израильского пацифиста, наподобие г-на эрудита, и все вместе начинали этого пацифиста гонять как зайца, то есть коллаборировать-сотрудничать. Немцы, араб, француз. И “агрессор”, и “разбойник”, и “оккупант”, и “угроза международному сотрудничеству” и прочие плохие слова. Притом француз проявлял особое рвение, превосходящее даже арабское. Хочет казаться святее Магомета. “Прогрессивный еврей” и так и эдак, и вину признает, и сам осуждает. Нет, гоняют. Особенно француз старается. Помню одного. Физиономия вольтеровская, сатирическая. Вольтер, кстати, тоже евреев “осуждал”, т.е. не любил. Так и этот француз-вольтерьянец осуждает, то есть не любит, а сам глазами блестит, с иными участниками коллаборации пересматривается, точно еврейский анекдот рассказывает. Но при том предварительно объявил, что был участником Сопротивления. Не он один. Другие французы, приглашенные в подобные политические ближневосточные дискуссии, тоже объявляли, что сопротивлялись. Мне кажется, что такое количество французских сопротивленцев даже обычной статистике не соответствует. Как же сопротивлялись французы? Не будем копаться в документах, тем более, многие из них сфальсифицированы. Как сказал Черчилль: “Я верю только той статистике, которую сам сфальсифицировал.” Заглянем в обычные газетные архивы. Газеты тех лет сфальсифицировать рудней. Конечно, были и сопротивляющиеся. Была, например, эскадрилья “Нормандия — Неман”, французские летчики, которые недаром ушли из армии де Голля. Они хотели сопротивляться, воевать по-настоящему. Но это была одна эскадрилья, да и то начавшая сопротивляться в 1944 году. Основная масса французов сопротивлялась по месту жительства. И надо сказать, французское недовольство было. Еще бы! Каждый солдат немецкой армии получал в день 6 яиц и 250 грамм масла. Французу выдавали на неделю 72 грамма мяса без костей или 90 грамм мяса с костями. Один сопротивляющийся журналист писал в зарубежной французской прессе сопротивления: “Вся Франция наблюдает как “Боши” (так называли немцев-оккупантов) бросились в кондитерские. Каждый брал пирог, рассчитанный на 8 человек, и проглатывал его тут же на месте. Много молчаливых тяжелых взглядов наблюдало, как немцы потребляли французский коньяк.” Дело происходило в июне-июле 1941 года. Девятый вал гитлеризма, его высокий триумфальный подъем по трупам Красной армии (4 миллиона убитых за 3 месяца) среди пожарищ и виселиц, на которых множество удавленных с надписью “Jude”, с желтыми звездами. Немцы тогда особенно любили для удовольствия вешать. Газовыми камерами они начали вплотную заниматься потом, второпях, предчувствуя свое поражение. Но тогда двигались, казалось, неудержимо. Любимец Гитлера, талантливый военный преступник фельдмаршал Манштейн, покоритель Парижа, предлагал взять Москву по-парижски, т. е. новаторски: быстрая атака танковыми клиньями без прикрытия с флангов, оставив Украину и прочие места на закуску. Гитлер не послушался совета своего любимца Манштейна и других генералов оставить Украину на закуску в очень большой степени потому, что это давало возможность сотням тысяч украинских евреев выехать. А Гитлер хотел их взять в котел, т.е. в кольцо. Потому он повернул свои войска с московского направления на Киев и Харьков. 17-го сентября был взят Киев. 29-го сентября начался Бабий Яр. Только 22-го октября был взят Харьков. К тому времени наступила распутица. Немецкие войска, начавшие запоздалое наступление на Москву, сели в грязь. Потом подоспели морозы. Гитлеровский “блицкриг” провалился, будучи, в значительной степени, остановленным еврейскими стариками, женщинами и детьми, вопреки своему желанию принявшими гитлеровский удар на себя. Тому способствовали, конечно, и иные обстоятельства, но это было очень важным. Можно ли такое сказать о французских сопротивлявшихся? Разумеется, особым тактом немецкие победители и в Париже не отличались. Известно мнение одного из гитлеровских “бонз”: “Париж съедает в день, что Германия ест неделю. Француз потребляет 3700 калорий. Мы доведем его до 1100 калорий”. Французская газета “Пти Паризьен” сообщает эпизод, как один немецкий покупатель, повздорив с продавцом-французом, сказал: ”Вы разбиты и должны ползать на животе”. Неудивительно, что появились “сопротивляющиеся” французы. Французская газета “Пти Паризьен”, сообщает о некоторых служащих французских трамваев, часто вызывающе невежливо обращающихся с немцами. Находились официанты в ресторанах, которые обслуживали немцев медленнее, чем французов. Более того — на стенах домов писали латинское “V”, и было объявлено о привлечении к ответственности домовладельцев, которые не стерли “V” или которые не помешали его написать. Национальная скупость французов, известная из книг классиков французской литературы, заставляла их есть хоть скупо, но изыскано. Думаю, да же голодный паек — 72 грамма мяса без костей или 90 грамм мяса с костями — ели на тарелочках с вилочками и ножичками. Изголодавшийся немец, особенно изголодавшийся солдат, жрет откровенно. Недаром в оккупированном Париже это вызывало недовольство и сопротивление, демонстрируемое, главным образом, невежливостью в трамвае. Поэтому подавлять такое французское сопротивление можно было, не употребляя оружия. ”Немцы отложили в сторону пулеметы, автоматические ружья, винтовки, револьверы, гранаты. Теперь вошло в ход новое оружие — чемоданы”, — такое высказывание сопротивляющихся французских газет и свободного французского радио доходило для французских сердец лучше чем известия о неких немецких экзекуциях на далекой Украине. Известия о расстрелах в Киеве и повешенных в Харькове волновали меньше, чем паритет валют, установленный оккупантами. Расстрелы и виселицы — это, может быть, пропаганда, а 20 франков за марку — истинная реальность. “Это может сойти за веселый марсельский анекдот”, — говорили французы, — “Ведь марка стоила до войны 6 франков, а война отнюдь не повысила паритет немецких денег”. В портовом Марселе, как и в портовой Одессе, любят веселые анекдоты. Ну кому тогда было дело до массовых расстрелов в Одессе, если здесь, в Марселе, Париже и прочих французских населенных пунктах, Мюллеры в зеленых шляпах, с чемоданами в руках, опустошали магазины. “Время магазинов. Парижане долго будут помнить, как выглядела в те дни галерея Лафайетт и Лувр — все эти магазины, торгующие на правой стороне Елисейских полей, когда поднимаешься к Триумфальной арке. Тысячи Мюллеров ходят группами по двое, по трое. Штатские и военные, они вполголоса дают друг другу советы. На базе своих 20 франков за марку они опустошают содержимое громадных универмагов. ”Бомарше”, ”Самаритэн” — всюду чисто. Можно не утруждать себя поисками рыбы в рыбных магазинах, требухи в мясных. Французы блуждают между лавками — ни сыра, ни провансальского масла”. Так страдали французы от своих Мюллеров, в то время как в Киеве другие Мюллеры гнали в Бабий Яр женщин, стариков и детей. В Харькове вешали на балконах комиссаров. Смоленск выжжен, Новгород разрушен. В Аушвице продували первые пробные газовые бани.

 Но ведь были и другие, были герои, был де Голль, именем которого ныне названы площади и главные аэродромы. Да, был де Голль. Заглянем опять в газетный архив. Что же делал герой де Голль и его деголлевские французы в дни гитлеровского триумфа, когда судьба Москвы висела на волоске, не говоря уже о судьбе еврейского населения, которое отправлялось в Бабий Яр и прочие могильные ямы? Франция, признанная в 1945 году среди четырех держав-победительниц? Что делали французские эсминцы класса “Шевалье-Поль”? Кого бомбили французские бомбардировщики? “Французские войска продолжают наступление в районе Бейрута. Французские войска установили на побережье артиллерийские батареи, и английские военные корабли вынуждены держаться на почтительном расстоянии от берега”. Оказывается французская артиллерия угрожала не немецким, а английским войскам. “Днем 22 июня (дата нападения Гитлера на Советский Союз) французские самолеты продолжали совершать разведывательные полеты и бомбардировки. Иерусалимское радио передало официальное сообщение, что на улицах и в домах города Марджаюн происходят ожесточенные рукопашные схватки между австралийскими и французскими войсками.” Знакомые географические наименования, часто встречающиеся и в нынешних сообщениях французского радио и всей остальной прессы. На чьей стороне ныне воюют французы, по крайней мере идеологически, — это несколько позже. На чьей стороне воевали французы тогда, в 1941 году? На чьей стороне так ожесточенно, вплоть до рукопашных схваток воевала Франция тяжким летом 1941 года? “Главнокомандующий французскими войсками в Сирии генерал Денц”. Генерал Денц? А где же де Голль? “Английские, индийские и деголлевские войска (так их называли тогда, не французские, а деголлевские) продолжали наступление местного значения и захватили несколько сел. Войска де Голля встречают сильное сопротивление со стороны численно превосходящих французских войск”. Странное сочетание — де Голль встречает сопротивление французских войск. Оказывается, Франция воевала по обе стороны. Причем в победное для Гитлера время с численным превосходством воевала на гитлеровской стороне, так что участие деголлевцев на антигитлеровской стороне было чисто символическим. Кто бы ни победил — Франция среди победителей! Конечно, не дай бог, гитлеровский выигрыш войны, и Пляс Этуаль - Площадь Звезды с расположенной на ней Триумфальной аркой была бы переименована не в Площадь де Голля, а в Площадь Денца. Имя де Голля исчезло бы в архивном ничто, как ныне исчезло имя генерала Денца. У Брехта в “Галилее” сказано: “Несчастна та страна, которая нуждается в героях!” Но можно сказать: “Трижды несчастна страна, которая нуждается в фальшивых героях!” Собственно, в национальных супергероях всегда неизбежен налет фальши. Это сценический грим всяких политических гениев и пророков. С предтечей де Голля — Орлеанской девой тоже ведь неувязки. Франсуа-Мари Аруэ д’Арк, известный по кличке Вольтер, пытался этот грим с лица Жанны д’Арк снять. Но устоявшиеся исторические традиции, как и мученическая кончина Орлеанской девы, препятствуют чрезмерно желчной вольтеровской сатире торжествовать над историческими оппонентами. Такого препятствия нет в деголлевской торжественной водевильной концовке “а-ля Лабиш”^[28]. Начав наступление местного значения в сирийском захолустье, де Голль штурмом взял Париж, до него освобожденный, и прошествовал по парижским улицам с важностью галльского петуха, о чем свидетельствует кинохроника. В годы холодной войны и железного занавеса С.В. Михалков написал в вольтеровском духе про де Голля водевильный стишок-куплет: “Давно ль, давно ль петух де Голль был перелетной птицей? Теперь де Голль играет роль и очень петушится. “Кукареку! Марш на Москву! Чего он хочет, кочет? Свою страну втянуть в войну, вот он о чем хлопочет”. С.В. Михалков писал по другую сторону железного занавеса, также с идеологическими преувеличениями, но деголлевский характер воинственного петуха он уловил точно, хотя и с сатирическим перегибом. Однако Нина Берберова в своей книге “Железная женщина” приводит мнение антифашистов тех лет, которые вполне серьезно без всякой сатирической заостренности считали самого де Голля полуфашистом. На антигитлеровской стороне он оказался не по идеологическим, а по националистическим разногласиям. В каком-то смысле его недовольство Мюллерами напоминает недовольство тех, кто возмущается немецкими чемоданами, опустошающими магазины Парижа, немецкими ртами, поглощающими всю французскую рыбу, всю французскую требуху, все французские пироги и пьющими французский коньяк на глазах у жаждущих французов. Воинственности, той самой, которая появилась у де Голля в годы холодной войны, о которой писал Михалков, ему очень не хватало в годы горячей антигитлеровской войны. Один из советских генералов так и сказал о французах, опоздавших на подписание акта капитуляции: “Они и сюда опоздали.” Тем не менее, как Австрия оказалась среди жертв гитлеризма, невзирая на ее эсесовщину, так Франция ухитрилась оказаться среди держав-победительниц, несмотря на массовый коллаборационизм и, более того, несмотря на французскую артиллерию, авиацию и флот, воевавшие на стороне Гитлера. Сербы внесли больший вклад в победу. Черчилль, который, как явствует из книги Берберовой, также относился к де Голлю, мягко говоря, с не доверием, тем не менее настоял на привлечении Франции к пиру победителей. Оно и понятно из соображений циничной политики, в которой Черчилль был виртуоз. Чтоб на пиру победителей пирог поверженной Германии делить не на три, а на четыре куска. Но после победы над Гитлером де Голль, названный героем национального сопротивления, создал, по сути, коллаборационистское правительство с вишистскими деятелями, не с высшими, такими как Петен и Лаваль (тех судили), но со средним звеном. Не с Петеном, а с Паленом, занимавшимся в правительстве Виши депортацией евреев, которого много десятилетий спустя начали преследовать, судить и даже недоумевать, как он оказался в правительственных кругах послевоенной Франции. Что тут недоумевать? Посмотрите газеты тех лет, спросите у последователей де Голля, как он оказался и кто его пригласил. Да он ли один? Он и ему подобные, которые отправляли эшелоны с евреями в лагеря смерти и участвовали вместе с эсесовцами в облавах на сопротивляющихся. Не то французское большинство сопротивляющихся, которые были недовольны отсутствием в магазинах требухи, а то незначительное меньшинство, которое все-таки сопротивлялось с оружием в руках. Таких было немного, и некоторые даже погибли. С уцелевшими из этих немногих, условно сопротивлявшихся, де Голль в коалицию не вступал. Среди них было много идеологических противников-коммунистов, даже евреев. Правда, привлек в правительство Мальро министром культуры, чем очаровал и примирил с Францией Илью Эренбурга. Мальро играл при де Голле ту же роль, как Д’Анунцио, хороший, кстати, итальянский писатель, при Муссолини. Не знаю, был ли Д’Анунцио министром, но роль схожа. Так же, на мой взгляд, схожи политически де Голль с самим Муссолини. Не с Гитлером, но с Муссолини схож. Разница лишь в том, что Муссолини был социалистом, а де Голль — консерватор, что вполне в духе консервативного офицерства времен дела Дрейфуса. Не был де Голль чужд и юдофобству, превосходя в этом, на мой взгляд, даже самого Муссолини, который, несмотря на свой фашизм, пристрастием к юдофобству не отличался. Конечно, в духе “истинного француза”, того француза, который по телевизору, весело скалясь и попивая бордо, сказал, что отправка еврейских детей в концлагеря была неплохим делом, де Голль не высказывался. Так де Голль не высказывался, но расхожие формулировки, типа: “евреи виноваты”, во время студенческих завихрений 68-го года и прочих подобных дел он использовал. Разумеется, были у него полезные евреи, у кого их нет. Даже у гестапо были полезные евреи, правда немного, которые узнавали бесполезных евреев на немецких улицах, чем помогали отправлять этих бесполезных в лагеря смерти. Позднее, по разным причинам разругавшись с Францией, которая, по мнению де Голля недостаточно его оценила, де Голль удалился в свое небольшое имение. Я помню это выражение “небольшое имение”. Наверное, в этом небольшом имении была небольшая библиотека. Вряд ли де Голль был слишком большим книголюбом: Вольтер, “Ахтунг, панцерн” (“Внимание, танки”) гитлеровского фельдмаршала Гудериана, книги Мальро с авторскими надписями и неразрезанными страницами. Но я предполагаю, что среди этих книг, если порыться, можно найти книгу Э. Дрюмора “Les juifs fransçais” (“Французские евреи”), впервые изданную в 1886 году. С тех пор она много раз переиздавалась. Либеральный и политический футурист конца прошлого 19-го века предсказывал, что антисемитизм теряет почву под ногами по мере роста капитализма и способствующего ему социалистического движения, особенно во Франции, где он был будто бы искусственно развязан клерикально-монархическими кругами, а теперь, после дела Дрейфуса 1899 года, теряет почву под ногами, также приходя в упадок как движение политическое. Не буду говорить о духовной почве антисемитизма, которая имеет лишь отчасти оттенок ксенофобии, ибо ксенофобия без иностранцев не существует, а антисемитизм очень даже существует. Скажу о социальной почве, которая в стране мелкой буржуазии, какой была Франция, для антисемитизма очень плодотворна. Еврейская община Франции издавна значительна. Но враждебность к ней связана не столько с обычной ксенофобией, сколько с мифом, не имеющим к реальности никакого отношения, и по-французски впервые изложенным Э. Дрюмором в 1886 году. Дрюмор Эдуард Адольф (второе имя неплохо звучит!) был, кстати, не только журналистом, но и театральным критиком, подвизаясь в разных газетах и журналах. Одно время даже работал у еврея Вантиро Перейре в “Либертэ”, прежде чем основал свой орган “Либрэ Пароль” (“Свободное слово”). Так что не впервые евреям выращивать змею на своей груди. Хотя это очевидно содержится в мазохистской еврейской ментальности. Конечно, как вообще в подобных произведениях и печатных органах, аргументы подменялись развязным пафосом, но без развязного пасквильного пафоса, без воодушевления и подъема в речах и писаниях антисемитская литература, антисемитская печать, прошлая и нынешняя, явная и прикрытая либерализмом, вообще невозможна. Как правило, она адресована массе, толпе, а еще Голсуорси словами одного из своих персонажей говорит: “Никаких фактов! Народу нужен только пафос!” Французы, французская толпа особенно падки на пафос, как мухи на мед, если вспомнить французскую историю, особенно так называемые “Свобода, Равенство, Братство” и т.д. Тут следует, однако, обратить внимание на один момент. Как правило, ксенофобия и лишь отчасти связанная с ней юдофобия исходят от местного, туземного, так называемого коренного населения. Так было во Франции времен Дрюмора и дела Дрейфуса. Не было такого, чтобы юдофобия главным образом исходила от приезжих, от некоренных, которые сами могут стать и становятся объектом ксенофобии. Но именно это ныне происходит в современной Франции, возглавляемой неоголлистским президентом Жаком Шираком, последователем де Голля. Я имею в виду так называемую арабскую общину Франции. Это прежде было невозможно, это, может быть, даже самому Дрюмору не понравилось бы, чтобы иностранцы взяли в свои руки законное, по его мнению, право на французский антисемитизм. Впрочем, это не впервой. Ведь при немецкой национал-социалистической оккупации немцы взяли это право в свои руки, а французы с ними как бы коллаборировали. А ныне, при второй национал-исламистской арабской оккупации, дело юдофобства взяли в свои руки арабы, национал-исламисты. И опять французы в значительной своей части с ними коллаборируют. Я не оговорился, я считаю нынешнюю Францию опять оккупированной. Со своей, конечно, спецификой. И нынешний Петен называется Жак Ширак.

Глава 3

Нынешний французский президент голлист Жак Ширак, кстати, не только ростом, но и статью и конфигурацией своей удивительно похож на самого де Голля. Лица, правда, разные, у де Голля более заостренное, а у Ширака круглое. Я о Шираке стишков писать не намерен, как С.В. Михалков о петухе — де Голле, хотя Ширак хорошо по-русски рифмуется, но в прозе о нем скажу. Есть такие столбообразные фигуры, о которых говорят “шпагу проглотил” и в которых отражен характер фанфарона, любящего говорить фразисто. Причем оба столбообразны, так что создается впечатление, что между де Голлем и Шираком хоть телеграфные провода проводи. Впрочем, судя по прошлым высказываниям де Голля и нынешним Ширака, меж ними беспроволочная связь, что-то вроде чародейства Калиостро, дающего советы с того света. Французы считают себя одной из самых остроумных наций Европы. Французская история, однако, это не подтверждает. Нация, где преобладает столько водевильного пафоса, особым остроумием не отличается в главных вопросах жизни. В мелочах, в водевильных мелодрамах Лабиша и Бомарше, в сатирах Мольера — другое дело. Однако именно эти авторы показывают, что происходит с французами, когда они теряют остроумие. Ведь именно в делах серьезных остроумие особенно необходимо. При всей склонности итальянцев к театральности трудно себе представить, что героем или вождем итальянцев мог бы стать Тартюф. Итальянский дуче Муссолини на первом своем этапе все-таки провел социальные реформы в интересах низших слоев. А что сделал для Франции де Голль? То, что де Голль не выиграл войну против немецкой оккупации, хотя ему и приписывается вклад в выигрыш войны, я уже писал. Но как он проиграл войну с арабским Алжиром, которого политически и милитаристски поддерживал советский империализм? Надо ли было эту войну проигрывать, другой вопрос? Многие авторитеты, в том числе военные, считают по сути петеновскую капитуляцию де Голля предательством. Однако, дело не в этом. Колониальную войну можно было окончить и вничью, почетным миром, как в конце концов окончилась вьетнамская война. Однако, как де Голль, герой Франции, не сумел выиграть войну, так он не сумел и проиграть. Удачно проиграть войну, может быть, более высокое искусство, чем войну выиграть. Проигрыш войны во Вьетнаме не стал для Франции катастрофой, не привел к фактической оккупации Франции, а алжирская война, которая велась со взаимной жестокостью, привела к тому, что миллион французов был из Алжира изгнан, многие убиты, имущество французов конфисковано. В то же время арабская масса ринулась во Францию, образовав многомиллионное арабское лобби, подчинив Францию своим интересам и навязав ей свои нравы, обычаи и законы. Где же хваленый французский патриотизм? Где национальная гордость? Где, наконец, на худой конец, рожденный во Франции наполеоновский шовинизм, названный по имени наполеоновского сержанта Шовинье? Как садизм имеет своей оборотной стороной мазохизм, так шовинизм, рожденный во Франции, имеет своей оборотной стороной также рожденный во Франции коллаборационизм. От слова “сотрудничество”, которое подменено. И этой подменой Франция обязана не только Петену, но также и де Голлю и Шираку. Притом, если при Петене коллаборационизм, по крайней мере в определенной парижской интеллектуальной среде, пусть подспудно, но осуждался, и существовало пассивное сопротивление, хоть и на уровне недовольства от отсутствия в магазинах требухи, то при де Голле и Шираке коллаборационизм стал модой и даже является прогрессивным. Конечно, под другим наименованием. Коллаборационизм — сотрудничество с арабским миром. Во французской же прессе, особенно нынешнего времени, он принял совершенно бесстыдные формы проарабской и антиизраильской активности. Притом, если во время прошлой немецкой оккупации пропагандой сотрудничества занимались газеты правого фашиствующего направления, то ныне пропагандой сотрудничества с арабским национал-исламизмом занимаются центристские либералы из “Ле Монд”, консерваторы из “Фигаро”, социалисты из “Либерасьон”, католики из “Ле Круа”, коммунисты из “Юманитэ”. Все эти газеты и журналы мне известны, и я с ними прежде тоже коллаборировал, т.е. сотрудничал, правда, в другом смысле и на другой основе. Знаю, что по направлению эти органы и раньше были не слишком дружественны еврейскому государству, а более склонны к арабскому миру. Но все-таки ранее они старались хоть приличия соблюдать, хоть какое-то шаткое равновесие соблюдать. Теперь это шаткое равновесие и всякие приличия потеряны. Надо также сказать, что всеобщая неприязнь к немцам во Франции во времена немецкого коллаборационизма существовала, а после немецкой капитуляции вылилась в эксцессы, убийства безоружных немецких солдат и офицеров на авеню Клебэр и в прочих местах. Но отношение французов к арабам иное, и арабскую оккупацию, перешедшую в колонизацию, французы переносят гораздо легче. Тем более магазины и рестораны при арабских национал-исламистах не те, что при национал-социалистах — рыбы вдоволь, а в требухе нет надобности, поскольку на среднестатистического француза приходится теперь где-то 100 кг мяса в год, а это для среднестатистического француза главное. Во Франции много церквей, посвященных тому или иному святому, но по-настоящему французы молятся в своих святых ресторанах. Если, конечно, арабы не осерчают и не подложат туда бомбу, как уже случалось. И после арабских бомб французский про арабизм от того не изменился. Представляете себе, если б евреи хоть раз подложили бомбу. Какая бы погромная дрейфусиада началась?

О порабощении Франции. К слову сказать, среди прочих требований арабских терористов, подкладывающих бомбы во имя освобождения своих собратьев и для усиления борьбы с сионизмом (куда уж усиливать!) было и требование замены во Франции христианства на мусульманство. Перед всеми иными требованиями французы капитулировали, последнее пока не удовлетворили. Но если деголлевщина во Франции будет продолжаться, поддержанная газетами, а значит, и частью коллаборирующего населения, то кто его знает? Появится исламская республика Франция, член Лиги исламских стран. Можно допустить любые фантазии в нынешней французской политической фантасмагории. Неужели, никто не сопротивляется? Сопротивляются. Сопротивляется Ле Пэн и его сторонники. Разве это не ваш позор, мадам и месье, что национальные интересы Франции защищает от национал-исламизма и оккупации последователь сержанта Шовинье. Выступая по французскому еврейскому радио, я сказал тамошним еврейским либералам: “Не надо вам встревать в ссору между Ле Пэном и арабами на стороне последних” — “Как? Он французский националист, он шовинист, он расист!” Ну, если уж говорить о расизме, то худших расистов, чем арабские национал-исламисты не найти. Притом Ле Пэн — расист у себя дома, а арабские исламисты — расисты в чужом доме. Конечно, Ле Пэн говорит глупости, нелепости (газовые камеры Аушвица лишь эпизод войны и т.д.), однако разве только Ле Пэн говорит нелепости и глупости? Может, он просто не знает, что Гитлер проиграл войну даже не морально, а чисто военно-оперативно очень в большой степени из-за своих газовых камер. Точнее, из-за геноцида украинских евреев, которым он отдал предпочтение даже перед захватом Москвы. Вместо того, чтобы идти на Москву по сухим дорогам, как предлагал победитель Парижа Манштейн, Гитлер повернул войска на Украину. Но что требовать от сержанта, если интеллектуалы — журналисты, профессора и прочие привилегированные верхи Франции проявляют историческое невежество, а то и просто фальсифицируют историю в своих речах и на страницах своих газет. Каков бы ни был Ле Пэн, он еще ни одной синагоги не поджег. Мне просто интересно, что пишет связанная с Ле Пэном пресса о погроме арабскими бандитами и хулиганами, притом в условиях полной безнаказанности, еврейских синагог, домов культуры и прочих еврейских учреждений в той самой Франции, в которой свобода, равенство, братство. Илья Эренбург, которого начало немецкой оккупации 1940 года застало в Париже, сообщает: “В квартале, где жили евреи — выходцы из восточной Европы на улице Родье метались в ужасе бородатые старики. Немцы забавляясь, их попугивали. [...] Всего навсего через год на Украине они погнали этих стариков, а также женщин и детей во рвы на расстрел”^[29]. Ныне, я слышал, в Стратсбурге молодые арабские хулиганы окружили раввина и издевались над ним. Позор и проклятие Франции с ее свободой, равенством и братством! Появившиеся лицемерные протесты никого обмануть не могут. Это все равно, что сыпать чистый пепел Холокоста на свои нечистые головы или нечистыми словами оплакивать по- крокодильи на страницах своих газет рядом с антиизраильской злобой. Такой разгул возможен только в условиях бесстыдного правительства во главе с Шираком и, что еще хуже, в условиях полного взаимного бесстыдства французских газет, потому что президенты приходят и уходят, а газеты остаются, как и Эйфелева башня, с которой, может, очень скоро начнет кричать муэдзин или какой-нибудь исламский проповедник, полный злобы на ев реев. Илья Эренбург пишет о временах немецкой оккупации: “Новая газета “Ля Франс” учила читателей: В каждом из нас есть крупица еврейского духа. Поэтому надо учинить внутренний душевный погром”^[30]. Я знал некоторых сотрудников-журналистов из “Фигаро”, “Ле Монд”, “Либерасьон”, “Нувель Обсерватер”, некоторые бывали у меня дома, у некоторых я бывал, брали у меня интервью. Частица того, что “Ля Франс” называет еврейским духом, т.е. библейско-христианским миропониманием и мироощущением, в них существовала, однако, судя по нынешнему направлению французской прессы, эта частица подвергнута душевному погрому. Они уже учинили такой погром в себе, ибо их писания мне напоминают плевки на собственный подбородок или в собственную душу. О чем же пишут французские газеты и что сообщается в радиообзорах французских газет? В Израиле, как я уже говорил, засилье левого направления со всем подобным перекосом. Во Франции ни левых, ни правых, ни либералов, ни коммунистов, ни католиков в писаниях о Ближнем Востоке. Никакой демократической разноголосицы. Все поют в общем хоре на одной высокой ноте — на арабской, антиизраильской. В этом вопросе так было издавна. Голлист Ширак с пафосом заявил недавно в Ливане о предоставлении Францией этой стране независимости в 1943 году. Какой Францией: генерала де Голля или генерала Денца? Хотя во многом разницы между ними не было — тот же флаг, тот же гимн — “Марсельеза”, тот же девиз “Вив ля Франс”. Старые франко-арабские связи не только надпартийны, но и надидеологичны еще с тех времен, когда идеологией французов было — к какой стороне примкнуть, чтобы оказаться среди победителей. Тут были некоторые разногласия, но не в отношениях с арабами. В 1943 году Франция предоставила арабам Ливана независимость, а арабам Палестины предоставить не смогла, несмотря на эсминцы класса “Шевалье Поль” и ожесточенные рукопашные схватки вблизи ливано-палестинской границы. Деголлевцев не называли тогда французами, чтобы не путать их с французами-вишистами. Французы воевали с французами, причем их ожесточение представляется мне по сравнению с ожесточением советско-германского или даже англо-немецкого фронта чем-то вроде схваток гвардейцев с мушкетерами из “Трех мушкетеров”. Но лозунг был общий “Вив ля Франс”. И цель на Ближнем Востоке была общая — проарабская Палестина. Моше Даян против этой цели французов воевал и получил пулю в глаз. Однако тогда на Ближнем Востоке не было мирного процесса, с помощью которого хотят ныне достичь этой цели, т.е. проарабской Палестины. Существовал разумный моисеев принцип — око за око. Голубая мечта иерусалимского нацистского муфтия не осуществилась, хоть и по сей день нынешний иерусалимский муфтий с мечети Аль Акса — арабской святыни, построенной на древних еврейских костях, призывает к уничтожению евреев. А современный родной племянник прогитлеровского муфтия, нацистского исламиста, лауреат Нобелевской премии Мира Арафат не отказался от арабской голубой мечты, умело сочетая мирный процесс с интифадой. Идеи, вообще-то, международной.

Онкель Роммель, дядя Роммель, как его называли дети Геббельса, слал с Ближнего Востока сладости деткам Геббельса, может быть, и Гитлеру. Гитлер был сластена. В Париже на площади Трокадеро с парапета смотровой площадки Эйфелевой башни, пейзаж которого тогда не был испорчен уродливыми безликими башнями многоэтажек парижских предместий, заполненных ныне арабскими массами, Гитлер с воодушевлением топнул ногой. В кафе на Трокадеро Гитлер с аппетитом съел большой кусок эльзасского торта и теплый французский саварен с ромом и со взбитыми сливками. Во Франции тогда было голодно, и со сладостями было туго. Французские газеты сообщали, с какой жадностью глотали слюну французы, глядя как Мюллеры брали пирог с маком и проглатывали. Но я думаю, что Гитлер глотал специально для него изготовленный эльзасский торт и французский саварен под жадными взглядами французских коллаборантов, опекаемый агентами гестапо. В голодную свою венскую молодость у сластены Гитлера не было денег на австрийский торт “Заахен” и на “Гугель хупф — ванильную бабу”. Начинающий художник и несостоявшийся архитектор мечтал о Париже, об Эйфелевой башне, о парижской опере и прочем, что не мешало ему впоследствии дать распоряжение, к счастью, не исполненное, стереть Париж с лица земли.

Арабские национал-исламисты, как известно, тоже сластены со своей, конечно, восточной спецификой, шербет и прочее. Но, может быть, почувствовав себя неуютно в Париже, они тоже захотят стереть его с лица земли? Начало уже положено — бомбы на улицах, в магазинах, ресторанах. Однако о прошлой истории, как и о мертвых, многие придерживаются принципа помнить или хорошее, или ничего. Этот принцип в отношении мертвых я считаю неправильным, а в отношении истории он вообще опасен. Тогда в начале сороковых прошлого века при всех разногласиях французские генералы де Голль и Денц сходились в вопросе об арабской политике. Чтобы осуществить мечту арабов — сбросить еврейское население Палестины в море, которое в Палестине заменило бы Бабий Яр и Аушвиц. И Роммель, лис пустыни, тоже придерживался того же мнения. Правда Петен, Лаваль и Денц были более либеральны: “Евреи будут изгнаны из новой Европы и новых арабских государств”. Куда изгнаны, не сказано. Возможно де Голль был в этом вопросе не менее либерален, несмотря на свою натуру консервативного офицера в духе антидрейфусаров с их лозунгом “Да здравствует армия! Долой жидов!”, подхваченным тогда не только консьержками, но и интеллектуалами. Так что Эмиль Золя оказался в одиночестве. Но тогда хоть сами французы юдофобствовали, а ныне и в этом вопросе потеряли свой национальный суверенитет, коллаборируя с арабскими погромщиками и переполняя свою прессу антиизраильскими проарабскими писаниями. Особенно “Ле Монд”, которая в общей антиизраильской гонке держится на пол-ноздри впереди. Правда “Ле Монд” пытается настичь еженедельник “Экспресс”. Но с “Экспресс” я не общался, а с “Ле Монд” общался, повторяю, не политически, а литературно. Политически они и тогда были мне чужды, однако чуть-чуть сдерживались, объективничали, как полагается респектабельной газете, а не какой-нибудь “Правде”. Теперь в своем антисионизме не только “Правду” догнали, но и к “Штюрмеру”^[31] подбираются. Там, у “Штюрмера”, в большом почете были карикатуры. Карикатура “Еврейская армия в Палестине”: тонкий солдатик в английской круглой каске с шестиконечной звездой на груди, которую гитлеровцы заставляли носить евреев; к нему прижался раввин, смешно изображенный с большими острыми усами и круглыми глазами, а против огромный мускулистый араб, засучив рукава, грозит тяжелым кулаком. Отчего бы не взять эту карикатуру в “Ле Монд”, тем более что владелец копирайта Штрайхер умер. Повешен в Нюрнберге, своем родном городе, а наследники сбежали в Аргентину. Штрайхер, из всех нюрнбергских висельников единственное негосударственное лицо, — журналист, коллега многих нынешних писак, и частный издатель газеты “Штюрмер”. Но по бесноватому юдофобству превзошел даже многих гитлеровцев. Гитлер со своим черным чубом внешне напоминает черта, выскочившего из табакерки, а Штрайхер, заплывший жиром, с яйцеобразной лысой башкой, скорее, чтоб не обижать свинью, жирного червя. Но темпераментом превзошел многих. И Геббельса, и Гитлера. Не знаю, какие были последние слова Гитлера, склонного к депрессивным перепадам и поддерживающего себя шведскими таблетками, добываемыми Борманом, но когда вешали Штрайхера, он крикнул американским сержантам, одевавшим на его сальную шею петлю: “Вы празднуете свой красный Пурим!” Это были последние слова оберюдофоба, после чего он замечательно захрипел. Мне нравится, когда такие замечательно хрипят. Я думаю, библейский Амман также замечательно хрипел. И повесили Аммана на дереве, которое он приготовил для Мордехая (книга Эсфири, капитул 5, стих 10). В месяц адар^[32], как говорят, произошло чудо спасения евреев от истребления. Хотя чудом я бы это не назвал. Чудо, повторяющееся на протяжении десятилетий, — закономерность. Говорят, смеется тот, кто смеется последним. Я бы сказал, плачет тот, кто плачет последним. Хоть еврейский народ пролил много слез, в конечном итоге последними всегда плакали его враги. В честь этого вражеского плача и возник веселый еврейский праздник Пурим. Невежественные поганцы, выдумавшие кровавый навет потребления евреями христианской крови (потребление крови, вообще, запрещено в кошерной пище), тут просчитались. Вы думали бы лучше про уши, ибо вражьи уши евреи действительно потребляют во время веселого праздника Пурим. Гоменташи — это уши Аммана. Традиционно треугольной формы, испеченные из дрожжевого теста с начинкой из мака, меда и изюма. Эдакое веселое сладкое людоедство. Ибо в древние пещерные времена евреи, которые тогда еще не были евреями, а были, как и остальные, обыкновенными пещерными троглодитами, должно быть, поедали уши своих врагов. Это,может быть, осталось в подсознании. Один знакомый африканский людоед, я о нем еще когда-нибудь напишу, но не здесь, конечно, рассказал мне, что у жареного человека наиболее вкусны уши. Я ему верю, поскольку признаюсь, что, не будучи набожным евреем, потребляю свинину и считаю уши жареного поросенка деликатесом. Так что, может быть, евреи, которые по Библии самый древний народ божьего мира, инстинктивно в Пурим, веселый праздник избавления от врага, стремящегося уничтожить евреев, едят печеные из теста уши своих врагов, а не какие-нибудь носы или что-нибудь другое. Так я предполагаю. Но о Пуриме, веселом празднике, надо бы напомнить тем, кто в очередной раз мечтает сотворить геноцид против евреев и, что, по-моему, одно и то же, против еврейского государства. “Татомордхиго” — так убийство государства на эсперанто. И не только таким мечтателям, но и тем, кто с ними коллаборирует. Такие моральные “крибрубо”, что на эсперанто означает “урод”, к печали и к моему великому возмущению существуют и внутри Израиля в левых интернациональных кругах, подтверждением чему служит г-н эрудит, изложивший свои соображения в частном письме.

Красота, как физическая, так и моральная, разнообразна, уродство, физическое и моральное, однообразно. Как физические уроды, идиоты однообразны и подобны лицами, так моральные уроды однообразны и подобны своими идиотскими мыслями, даже если они облекаются в интеллектуальную упаковку. Как-то они друг друга находят, как-то они друг с другом перекликаются, перемигиваются, перешептываются. Разве не характерно, что президент Израиля Вейцман, к счастью, бывший президент, своей недостойной старостью опозоривший свою достойную молодость, сошелся с нынешним президентом Франции Шираком. При посещении некоторое время тому назад Шираком Израиля Ширак вел себя не только проарабски и антиизраильски, но и внешне смешно. На улицах Восточного Иерусалима он с искаженным лицом перед телекамерами как французский торговец капустой ругался с израильтянами, его сопровождавшими, — якобы, не дают ему общаться с дорогими палестинцами. “Я сейчас прерву свой визит и уеду”, — орал Ширак. А те ему еще вежливо объясняли обстановку в Восточном Иерусалиме, что по голове могут ударить, не разобравшись в его, Ширака, проарабских чувствах. Натаниягу лично объяснял со связанным с этим этикетом. Эту односторонность Ширака заметили и отметили даже немецкие журналисты, которые сами большой объективностью в арабо-израильском конфликте не отличаются. Ширак выступил перед палестинцами в так называемом палестинском парламенте, но отказался выступать в Кнессете. Когда один из депутатов Кнессета назвал Ширака антисемитом, тот саркастически рассмеялся техническим смехом провинциального актера из водевиля. Насчет антисемитизма Ширака еще раз вспоминается точное определение Хэмингуэя, который сказал, что в Америке есть люди, которые сами еще не знают, что они фашисты. Или у Мольера в “Мещанине во дворянстве” главный герой, впавший в манию величия, даже не подозревает, что он говорит прозой. Возможно, Ширак действительно не знает и не подозревает, о чем он говорит. Может, и французская пресса сама не подозревает, кто она в действительности. Как, впрочем, и иные израильские интеллектуалы левого миролюбивого направления, большие сторонники ближневосточного мирного процесса и притом по главному вопросу мирного процесса, который они кощунственно признают вопросом о существовании еврейского государства.

Я французским владею не блестяще (это мягко говоря), но, тем не менее нынешние французские газеты просматриваю. Потому что не надо хорошо владеть французским, чтобы понять антиизраильскую, проарабскую французскую прессу. По фотографиям, по карикатурам, по заголовкам, по тем или иным фрагментам я все-таки могу понять с помощью франко-русского и русско-французского словаря. Тем более, что между Францией и Россией, между французским и русским языками давние связи — давний коллаборасион. Стрелка-указатель в парижском метро — “sortie”- выход. Идут по направлению стрелки, то есть ищут туалет. Вспоминаю в который раз Салтыкова-Щедрина “литературно-политический нужник”, просматривая французские газеты. “Глаз” труднопроизносимое слово “зъе”, что-ли. Зенки. “У, зенки бы мои тебя не видели”. Вот именно, зенки бы не видели. Интересно общее французское слово “томбе”- падать, “бэссэ” — понижать, “пердр” — терять. Падать духом — “пердр кураж”. Последнее особенно понятно по русски. Падать и терять — нечто подобное по-русски и по-французски. Что упало, то пропало. Отсюда понятие “пердр кураж” — терять дух. Листаешь нынешние французские газеты, даже не владея французским языком, и все равно ощущение “пердр кураж” — “потеря духа” как у Салтыкова-Щедрина в литературно-политическом нужнике. Падать можно по всякому, можно падать честно и с достоинством, но можно терять и совесть, и здравый смысл. И обуреваемым общим хоровым направлением, оглушенным собственной риторикой, ослепленным истинно проарабскими идеями можно даже терять инстинкт собственного самосохранения. “Пердр кураж” — терять дух. Я читал, где-то в дореволюционное время был хор донских казаков, который исполнял донские казачьи песни, своеобразно подпевая с другого конца “пердр кураж”, но по нотам. Хор этот пользовался большой популярностью среди иностранцев, особенно французов, которые тоже любят “а ля рюс” - все по-русски. Раньше в России простонародье, особенно лакеи, любили говорить по-французски, конечно, не так хорошо, как французские лакеи или кухарки, но все-таки говорили. Смердяков у Достоевского по- французски выражался. Или у Аверченко, о русском писателе-эмигранте, выехавшем в Париж: “Русский пароход покидал русские берега, отправляясь за границу. Опершись о борт, стоял русский писатель рядом со своей женой и тихо говорил: “Прощай моя бедная истерзанная родина. Уже на горизонте маячит Эйфелева башня, Нотр Дам, Итальянский бульвар. Но еще не скрылась из глаз моих ты, моя старая, добрая, так любимая мной Россия” и т.д.”. Я не намерен вместе с Аверченко смеяться над этим бедным писателем, потому что и сам был подобным, отличаясь все-таки, как и многие из моей эмиграции от эмиграции прежней тем, что те, уезжавшие, еще в России знали, что нужник, то есть уборная, по-французски не “сортир”, а “туалете” или еще проще “кабинет”, то есть где заседают у Маяковского прозаседавшиеся. По-моему, у Маяковского, веселого сатирического похабника, был и тайный смысл. Сильны французские мотивы у Маяковского. “Он был монтером Ваней, но в духе парижанина себе присвоил звание - электротехник Жан”. “Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли Москва”. Умер в Москве, поскольку в Париж умирать его не пустили. Не пустили быть похороненным на кладбище Сент де Женевьев де Буа. Насчет “умереть” особый разговор, но жить я тоже хотел в Париже, и, как уже писал, это одна из тех немногих ошибок, которые я не совершил. Русский писатель у Аверченко, попав в Париж, начал писать: “Я есть большой замерзавец на свой хрупкий организм”. “Послушай”, — робко возразила жена, — “Разве есть такое слово “замерзавец?” “Ну да, человек, который быстро замерзает”. Пишу дальше. “Очень Вас прошу, подайте мне”, — сказал этот молодой господин, — “один застегай, немножко посенфре (картошки) и одну рюмку рабиновку”. “Кто такая рабиновка?” — “Это такая дю водка”. — “По-моему это еврейская фамилия. Рабиновка — жена Рабиновича”^[33]. О Рабиновиче в Париже в те времена Аверченко писал более-менее спокойно, без той неприязни, которую мы встречаем в нынешних писаниях французских газет. Тогда во всем времена были совсем другие. “На улице Сен Мишель облюбовал себе рагу из кролика”. Очевидно, в те времена кроличьи фермы преобладали над индюшачьими, и рагу из кролика было чем-то вроде индюшачьих крыльев — “крыльев советов”, как их называют нынешние эмигранты, которые едят их пока еще не удается устроиться в приличное учреждение, например, на РФИ^[34] — французское радио. Не знаю, как оплачивается герою Аверченко служба на улице Мербур, но, судя по всему, офранцузился он достаточно быстро и стал писать: “Была большая дождика. Погода была, что это называется “Вертикаль бюжу”. Один молодой господин ходил по одной улице по имени сей улицы Крещатик. Ему очень хотелось манже. Он заходил на конюшню сесть на медведя и поехать в ресторан, где сказать гарсону: “Рабинович, одна расстегайчик-сухан”. — Уже и кухни перепутал, не то что языки. Но те, кто первоначально питались рагу из кроликов, и те, кто первоначально ели “крылья советов”, в деле языкознания отличались друг от друга тем, что последние начинали, как правило, с нуля и потому сумели сохранить русский, освоив бытовой французский. С нуля начинать легче, путаницы нет. Легче отделить один от другого. Конечно, твердого правила нет. Но у меня такой опыт. Идиш, еврейский жаргон, который я знаю не блестяще, но все-таки знаю, первоначально помогал, а затем мешал мне освоить немецкий. Во французском, как мне сказала учительница, при моем не блестящем, мягко говоря, знании у меня было неплохое произношение того, что знал, но я не доучился, о чем не жалею. Зачем мне французский, если я теперь не только не намерен там жить, но даже туда приезжать. Лишние языки обременяют, так же как и лишние вещи. По крайней мере, меня.

Глава 4

Я слышал, что Ширак говорит по-русски. Не думаю, что блестяще. Так “А ля рус”, наподобие франко-русского разговорника 1812 года во времена похода Наполеона. Там есть такие выражения: “Господин мужик” или “Я алчу кушать”. Можно, однако, не только коряво говорить, но и коряво мыслить. Писать коряво о России, Израиле, о Косово, где одинаковые положительные герои — исламисты, требующие, видите ли, независимости в Косово, на Ближнем Востоке и в Чечне. Мирное, видите ли, население страдает. От чего же страдает мирное население, если оно, конечно, мирное? От чего страдало мирное немецкое население, когда бомбили Германию? Отчего Дрезден сгорел как Содом? Кто виноват? Не Гитлер ли? Не те ли независимые, которые в Чечне создали рабовладельческий бандитизм, а в Израиле гонят “мирное” пушечное мясо на приступ Иерусалима? Арабские детки, бросающие камни, кстати, учатся в школе по картам арабской Палестины, по тем самым учебникам, где еврейское государство уже уничтожено. Писали ли о том французские газеты? Не думаю. Листал, не заметил. Вещало ли о том французское радио? Не слышал. Лгать можно двояко: можно говорить неправду и можно не говорить правду. Сразу же после первого взрыва дома в Москве, который интеллектуалы объявили провокационным, спровоцированным КГБ, я писал в статье “Национал-социализм и национал-исламизм”: “А дома в Нью-Йорке кто взрывал? ФБР? Это один преступный почерк, одна рука, одни интересы международного национал-исламизма”. “Нет ничего опаснее независимого преступного режима”, — писал я 18 сентября 1999 года. Во что обошлась независимость национал-социалистического гитлеризма известно. Ее пришлось оплачивать потоками крови, в том числе и немецкой. Тем же может обойтись независимость национал-исламистских государств — Чеченского ли, Палестинского ли, учитывая ядерные, химические и биологические возможности современных средневековых изуверов. Палестинские демонстранты восхваляют Хуссейна и требуют уничтожить Израиль химическим оружием. Один раз химическое оружие уже применялось односторонне против евреев в Аушвице и прочих подобных местах. Но если израильтяне запасаются противогазами, то арабы, по моему мнению, тоже должны запасаться противогазами. Арабам, конечно, противогазы не пригодятся, если они не понадобятся израильтянам. А каким образом создается демократическое арабское большинство, тоже известно. С помощью погромов и изгнаний создавалось такое большинство в Хевроне и на всей иной древней земле Иудеи и Самарии. Теми же методами создавалось албанское национал-исламистское демократическое большинство на древней сербской земле в Косово. Я писал о том сразу же после начала натовского безумия. Я опубликовал это в России и на Украине^[35]. Но ни одна французская газета, впрочем, как и немецкая, не захотела это публиковать. Это ваша свобода слова, медам и месье.

Какова эта свобода демократической печати продемонстрировал парижский еженедельник “Экспресс”. Некий журналист Атали показал эту свободу. С этим Атали я, слава Богу, не переписывался. Поэтому, в отличие от господина эрудита, левого израильского интеллектуала, изложившего мне в письме свои представления о будущем Израиля, этого автора называю. Удивительно схожи мысли у этих господ. Вряд ли сговорились. Тут однообразный перезвон, перекличка. Даже на фоне общего направления этот Атали выделяется. Так что в очередном обзоре французской прессы по французскому радио РФИ знакомый голос с неточным произношением буквы “р” прочел этого Атали в первую очередь. Такое впечатление, что писал Атали в нетрезвом состоянии. Во всяком случае, морально нетрезвом, а может быть даже и в обычном смысле. Фридрих Шиллер, кстати, писал, лишь выпив бутылку шампанского. Шиллером, конечно, в “пророческих” писаниях Атали и не пахнет, но бутылкой шампанского вполне. Хлопнул бутылку “Вдовы Клико” с легкой закуской. Говорят, что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. Атали в “Экспрессе” выразил языком то, что у остальных французских журналистов на уме, а именно, - неизбежность гибели еврейского государства. Так писали советские коллеги французских газетчиков из “Правды”, “Советской России”. Так пишут ныне коммунистические газеты в так называемой свободной демократической России. Израиль построен на песке, обречен на провал и в случае войны, и в случае мира. Последнее особенно подчеркивается. Читали ли израильские пацифисты во главе с лауреатом Нобелевской премии мира Шимоном Пересом писания Атали или хотя бы слышали о них? “В случае войны, - излагает Атали, - Израиль обречен, несмотря на свою четвертую по силе армию. Потому что, видите ли, войну Израилю придется вести колониальную.” Тут, конечно, старый колониальный мотив, о котором я уже писал, потому что нет исконно еврейской земли. Есть исконно арабская земля, исконно французская земля, исконно русская земля, исконно японская земля, а исконно еврейской нет. Иудея и Самария, Западный берег Иордана - это тоже, видите ли, исконно арабская земля. Перес, будучи премьер-министром Израиля, куда он попал, по своему обыкновению, не будучи избранным, ибо он ни разу не выиграл ни одни выборы, а в результате смерти Рабина, быстро и услужливо предоставил своему собрату по премии Арафату древний город царя Давида и пасхальной звезды Бет Лехем (Вифлеем), где Арафат торжественно провозгласил Иисуса Христа палестинцем. А как же Священное Писание, старое и новое? Как же завет божий с Авраамом? Завет Господа, единственного истинного коренного жителя сей земли. “Потомству твоему даю я землю сию.” Просвещенные современные интеллектуалы, такие, как Атали и им подобные, считают, что это миф. То, что Мухамед в Коране поднялся на небо - не миф, а эти священные для иудеев и христиан книги - миф. Если это миф, то, как сказано в грубом, но справедливом одесском пляжном анекдоте: “Или снимите крест, или оденьте трусы!” В данном случае Атали придется прикрыть свое моральное неглиже. Или снимите крест, или война за независимость Израиля является колониальной и вся израильская земля - это оккупированная арабская территория, как Арафат и его компания считает. И как, очевидно, считают явно или тайно их друзья из так называемой “международной общественности”. История арабов это история колонизации чужих земель. В Средней Азии изувер Кубейла вырезал всех грамотных. Такова с давних времен нетерпимость национал-исламизма. России сильно повезло, что первоначально монголы были язычниками, терпимыми к чужой духовности. Когда во времена Ивана Грозного крымские татары, тогда уже мусульмане, хотели установить второе иго в России, то это грозило России духовной гибелью, уничтожением православия, от чего она спаслась победой под Серпуховым, где российские войска во главе с князем Михаилом Ивановичем Барятинским остановили татарское войско, победой гораздо более важной, чем Куликова битва. Российская история ведь тоже несправедлива и сфальсифицирована, как, впрочем, и израильская. Одних объявляют героями, таких, как Рабин и Перес, а подлинных героев, таких, как генерал Шарон, спаситель отечества в войну Судного дня, обливают грязью в угоду “международной общественности”. Тут, конечно, большую роль играют нечестные летописи, нечестные сочинители, нечестные журналисты. Были, конечно, и просвещенные арабские государства. Гренада, Кордова в Испании. Там процветали разные культуры и науки, в том числе и еврейская. Но где эти просвещенные Гренада и Кордова, где арабские поэты и ученые, многие из которых, кстати, и не арабы, как Абу Сина (Авиценна), средневековый врач и философ, похороненный в Бухаре на еврейском кладбище. Ныне возобладал Кубейла, законным наследником которого является Арафат и ему подобные арабские средневековые большие и маленькие святые, в том числе террористы и самоубийцы, и арабские дети - самоубийцы, бросающие камни и бутылки с бензином в вооруженных израильских солдат и погибающие во имя аллаха. Я уже писал, что дети - это те, кто берет книги и идет в школу, где, к слову сказать, учатся по нормальным, а не по подлым учебникам, в которых соседние государства уничтожены. Те же, кто берет в руки камень, бутылку с горючим, нож и стремится покалечить или убить, не дети. Их можно убивать и калечить. Гитлер тоже в конце своей деятельности перед крахом мобилизовал детей из Гитлерюгенда, дал им в руки фаустпатроны и автоматы. Они убивали и калечили, и их убивали и калечили. Кто в этом виноват, не Гитлер ли? Не Арафат ли виноват в убийствах арабских детей? В Чечне при захвате русских армейских складов с оружием в правление бездарного Ельцина и лопоухого Гайдара впереди толпы шли чеченские дети, за ними женщины, а за ними вооруженные бандиты. А завтра они так на атомные склады пойдут в надежде на гуманизм, конечно, на односторонний. Почерк общий, национал-исламистский. Поэтому, когда пишет безнравственный Атали, что в колониальной войне арабские дети победят еврейских детей, мне вспоминается мое собственное детство на Украине, когда мне, почти всегда безоружному, приходилось противостоять вооруженным ножиками и камушками деткам. Именно таким, очевидно, деткам, которые теперь бросают камни и бутылки. В 14, 15, даже в 10 лет менталитет хулиганов особенно привлекателен. На этот хулиганский менталитет детей и подростков делает ставку Арафат. Особенное значение придается пропагандистскому эффекту в таких писаниях, как у Атали. Также и снимкам в газетах. В этих писаниях и снимках какая-то педофильская страсть к палестинским деткам. Тут “Ле Монд” впереди других бежит: “Вооруженные до зубов израильские солдаты и палестинские гавроши”. Посмотришь на арабские толпы, особенно на похоронах и молитвах, и думаешь: “истинно вооруженные зубами, то есть зверски”. Достаточно вспомнить, как замучили, растерзали двух израильтян, случайно заблудившихся и попавших в их ощетинившуюся зубами стаю. Весело, с остервенением, лакомясь еврейской кровью, растерзали. К слову сказать, вы, господа французские и прочие европейские демократы, возмущаетесь, что из-за ближневосточного конфликта дорожает бензин. Так, может, вместо бензина вы на еврейской крови ездить хотите? Вы, медам и месье из “Экспресса”, “Ле Монд” и прочих органов, сетуете, что израильская армия вооружена до зубов. Да, соотношение теперь не то, что было в варшавском гетто, в уничтожении которого, кстати, приняли участие как мусульманские легионы так и французские эсесовцы. Если б соотношение сейчас было тем же, то, не считаясь ни с какими ооновскими резолюциями, с израильским государством поступили бы так же, как с израильскими резервистами, случайно попавшими в Рамаллу. Давно бы было не только растерзано, уничтожено еврейское государство, но произошел бы новый Холокост. И вы, лицемеры, на страницах своих газет и журналов, может быть, повсхлипывали бы, роняя крокодиловы слезы, лицемерные, раз всхлипываете по прошлому Холокосту, по сути проповедуя Холокост новый, который из гуманных соображений хотели бы видеть без газов. Израиль, по выражению Атали, просто растворится, исчезнет. Это в случае “мира”, то есть завершится мирный процесс, как фантазирует Атали в “Экспрессе”. Образуется единое экономическое демократическое пространство, в массе которого Израиль исчезнет и израильтяне исчезнут, то есть евреи в еврейском государстве исчезнут. Само государство ассимилируется в демократическую Палестину. Ассимиляция - это уподобление, это мотив уподобления. Ассимиляция евреев давно и особенно популярна у евреев антисионистского толка, так называемых прогрессивных “юде”. Кто такой Атали? Не знаю его генеалогии, не копался, не заглядывал, но в мыслях он подобен израильскому левому сионисту-ренегату. Подобен ли этнически, не знаю. Знаю, что во Франции много скрытых евреев определенного толка. А если не скрытых, то по крайней мере просвещенных “интернационалистов”. Из тех, кто относится хорошо ко всем нациям, кроме своей. Они-то проявляют особое рвение в обличении израильских агрессоров и в проарабизме. Коллаборируют, особенно, интеллектуалы. Я поинтересовался все-таки, кто такой Атали, поскольку с ним, слава Богу, не переписывался. Оказывается, их 3 брата, как мне сказали. Который из братьев написал, не знаю. Но писание о демократической Палестине заставило меня сменить гнев на смех. Атали это оказывается не Томас Мор, а Кампанелла, продолжатель философа-утописта Платона. Только вместо государства солнца у Атали в Палестине государство полумесяца. Имеются и иные совпадения. У Кампанеллы в государстве солнца общность жен, а тут в демократической Палестине многоженство. Политические фантазии Атали настроили меня на фантасмагорический лад. От парижского вокзала Монпарнас отправляется парижский экспресс Париж - Газа - Иерусалим. Это стало возможным после завершения мирного процесса, восстановления мира на Ближнем Востоке, то есть исчезновения Израиля. Создан “международной общественностью” мост через Средиземное море. А строение моста через Средиземное море, на мой взгляд, задача более простая, чем построение демократической Палестины без вооруженных зубами палестинских толп. Построен мост. В первом поезде, конечно, президент Ширак. Кстати, получит кубок, поскольку помимо прочего Франция выиграла кубок по футболу на первенстве по Ближнему Востоку. Теперь кубок ближневосточного мира Шираку будет вручать сам Арафат, президент государства полумесяца. Арафат был также в хорошем настроении и даже гуманно учредил должность еврея при президенте, запретив этого конкретного еврея линчевать толпам, вооруженным зубами. Была в царской погромной России должность еврея при губернаторе, а тут еврей при президенте. На эту должность, конечно же, претендует и займет ее Шимон Перес. Эти выборы он в конце концов выиграет. Итак, приехали! Улыбающийся Ширак обнимается с улыбающимся Арафатом. Все почему-то любят обниматься и целоваться с Арафатом. Я ничего не хочу сказать, но это общеизвестный факт, закрепленный многочисленными фото - и кинокамерами. И тут на перроне Иерусалимского вокзала Арафат и Ширак, конечно, улыбаются, обнимаются и целуются. Ни тени злобы нет на их лицах, как у Ширака в тот печальный приезд его, когда Иерусалим и вся Палестина еще были оккупированы евреями. Теперь же от евреев в Иерусалиме и Палестине вообще и тени не осталось. Даже Стена Плача исчезла во имя создания единого демократического государства Палестины. На месте Стены Плача построена мечеть, числящаяся священной, с которой Арафат будет стартовать в небо. Исчез «Яд ва-Шем»^[36], на месте которого построена другая святыня, арабская святыня, посвященная жертвам интифады. Вот такое фантасмагорическое логическое продолжение политических галлюцинаций Атали, название которым следует искать в эпонимическом словаре психиатрических терминов. Эпоним означает краткие биографические справки. Но, повторяю, биографии Атали я не знаю, да и не слишком она меня интересует, так же  как и биографии других фантазеров из “Ле Монд”, “Либера сьон”, “Фигаро”, “Ле Круа” и прочих. Я с этими газетами  когда-то общался. Эти газеты много писали о моих книгах. Честно говоря, особенно “Ле Круа” (“Крест”) меня разочаровала. Все-таки католическая религиозная газета. В отличие от атеистов из “Ле Монд” и консерваторов из “Фигаро”, социалистов из “Либерасьон”, коммунистов из “Юманитэ” и прочих, она должна хорошо знать евангельские истины, предостережения от лжепророчеств, опасность лжесвидетельств. Предостережение Иисуса Христа от того, чем переполнены нынешние французские газеты. Есть в Евангелии притча о воскресении Лазаря из мертвых. Правда, только в четвертом неканоническом Евангелии от Иоанна. Христос воззвал громким голосом: “Лазарь! Иди вон!” И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами. И лицо его обвязано было платком. Очевидно помня об этой притче о воскресении, газета “Ле Круа”(“Крест”) скорбит, что нет в живых Ицхака Рабина, что нельзя воззвать наподобие Христу громким голосом: “Ицхак! Иди вон!” И вышел бы умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами. Вышел бы Ицхак Рабин, тот, что вместе с Пересом поделил с Арафатом Нобелевскую премию Мира. Уж он-то, вздыхает “Ле Круа”, вместе с Пересом поделили бы с Арафатом Иерусалим. Возможно, из всех французских газет “Ле Круа” действительно верит в “Нобелевский мир”. Все остальные стремятся к тому ближневосточному миру, который выболтал в “Экспрессе” Атали. То есть к миру с исчезнувшим Израилем и так называемой демократической Палестиной. “Ле Круа” видит другой мир, но от того не легче. Слышала ли “Ле Круа” высказывания Леи Рабин, вдовы Рабина по поводу нынешнего дележа Иерусалима продолжателем дела Рабина Бараком? “Ицхак перевернулся бы в гробу, если бы он узнал об этом. При таком дележе даже еврейского квартала нам не оставят”. И заплакала. “Можно отдавать все, что угодно, но не Иерусалим. Это его, Ицхака, город. Он там родился”. Но кто говорит “А”, должен говорить “Б”. Все произошло от того, что израильский парламент и израильские избиратели еще при жизни Рабина не крикнули: “Ицхак! Иди вон! Шимон! Иди вон!” Это сделали бы, конечно, если б Рабин не умер. Но делать это надо было вовремя. Это было бы хорошо и для Израиля, и для Рабина, и для его жены Леи. Давно пора израильскому парламенту - Кнессету громко крикнуть: “Барак! Иди вон! Иехуда! Иди вон!” От имени избирателей, совершивших тяжелую ошибку, избрав Барака, я, не претендуя на звание пророка, сразу же понял тяжелые последствия этой ошибки. Тем более, что рядом с Бараком все тот же Перес, который был рядом с Ицхаком. Все тот же утопист-оппортунист Перес. Рабин, может быть, неплохой военный, но, безусловно, плохой политик. Дал себя обмануть в Осло международным миролюбцам при участии утописта Переса, тому способствовавшего. И Арафат тем обманом воспользовался. Барак своим нынешним разделом Иерусалима воплощает то, что заложил в Осло Рабин. Но и такой раздел Иерусалима не устраивает Арафата. Он хочет весь. Весь восточный, а дальше видно будет. Читайте в “Экспрессе”. Лея Рабин, ныне тоже умершая, в свое время, борясь за мир, говорила: “С соседями нашими надо жить мирно!” Она забыла одну деталь в этих разговорах. Как минимум, соседи тоже должны хотеть жить мирно. От своих соседей в Кенигсберге она сбежала, они с ней мирно жить не хотели. От нынешних соседей бежать некуда. Разве что в море. Неудивительно, что Рабин ворочается в гробу. Неудивительно, что Рабину в гробу не спится спокойно. Как в “Гамлете”: “Быть или не быть? Вот в чем вопрос.” Рабину в гробу снятся кошмары, ибо только в смертном своем сне он увидал, что натворил в Осло, находящемся совсем недалеко от Эльсинора, резиденции датских королей в “Гамлете”. В Осло, где ему, Рабину, внушили лживую мысль о мире на основе формулы “Земля в обмен на мир”, то есть для наглядности “Пиво в обмен на пену”. Русский царь Иван Васильевич Грозный при всей своей несчастной натуре разумом обделен не был, в том числе и политическим. При том военном положении России, которое, кстати сказать, напоминает военное положение Израиля, Иван Васильевич считал, что нужен не мир, а перемирие. “Перемирие,- говорил он, - может длиться десятилетиями, а мир тут же нарушается”. Иван Васильевич Грозный обладал тем чутьем политика, которым не обладали, к сожалению, ни Рабин, ни Барак. Перемирие прочно, потому что оно гарантируется и сохраняется солдатами. Потому что страна вручает свою судьбу в руки своих солдат. А мир сохраняется и гарантируется дипломатами, чужими посредниками и прочими в значительной степени безнравственными блудниками. Ибо, если об адвокатах народ говорит: “Адвокат - нанятая совесть”, то о дипломатах можно сказать: “Дипломат - нанятая честь”. Кто своей честью торгует, известно. Проститутки мужского и женского пола. Этим-то, торгующим своей честью, и поверил Рабин. О Пересе не говорю, тот, скорей, сводничал. Прочитайте записки, мемуары отставных проституток. Они во многом напоминают мемуары дипломатов. Есть, конечно, развратные проститутки, есть прямолинейные громилы дипломаты, наподобие советского Добрынина, Малика и прочих советских дипломатических держиморд из империи зла. Но основная масса все-таки более квалифицированные дипломаты, диверсанты, пока они а службе. Ибо слово “дипломатичный” соответствует синониму “уклончивый”. Однако, уйдя в отставку, перестают часто быть уклончивыми. И становятся декольтированными. А то и вовсе обнажаются, совершают стриптиз и щеголяют в неглиже. Так бывший посол Франции в Израиле (черт его бабушку помнит, как его фамилия) уверяет на страницах “Либерасьон” , что Франция, мол, слишком нейтральна, и надо откровенно провозгласить поддержку палестинцам. Нынешнего посла Франции в Израиле фамилия Ункиндежер Жак. Он уже, как известно, успел заявить, что нельзя сравнивать 11 сентября с тем, что совершают палестинцы. Ибо палестинцы борятся за свободу. Очень любящий обниматься с Арафатом Ширак и весь истеричный проарабизм французской прессы все-таки кажутся этому дипломату недостаточно проарабскими и слишком нейтральными. Так возьми в руки камеры или даже “Калашников”, мосье французский дипломат. По идее дипломат, посол одной страны в другой, должен стремиться к установлению добрых отношений между этими странами. А какие добрые отношения может установить такой посол Франции в Израиле? Я не удивился бы, если бы узнал, что при таком после во французском посольстве скрывались террористы. Вот такая дипломатическая уклончивость, вот такие увертки. Таким-то дипломатам поверил Рабин в Осло. Такие-то дипломаты во французском правительстве во главе с Шираком и французская пресса развязали руки арабским национал-исламистским погромщикам в самой Франции. Но как же быть французским свободолюбивым демократам? Как со спокойной совестью при всех этих погромах провозглашать свободу, равенство, братство. Как реветь Марсельезу во время футбольных матчей и прочих подобных мероприятий, большим любителем коих является нынешний французский президент? Выход найден с той самой дипломатической уклончивостью. В том самом нейтралитете. Конечно, нейтралитете типа упомянутого мной французского дипломата в период его службы послом в Израиле. Такой “нейтралитет” не нов. В старой царской погромной России были откровенно погромные газеты “Голос русского”, “Двухглавый орел”, но были и “Петербургские ведомости” и даже “Киевлянин” умеренного разумного антисемита Шульгина^[37], которые, когда погромы принимали совсем уж уродливые массовые формы, пытались сохранить “нейтралитет”, то есть сохранить свою чистую визитку от подобных выражений, какими пользовались в газете “Голос русского”: “Жидов надо выжигать раскаленным железом”. Они обвиняли в погромах как погромщиков, так и евреев, против которых совершались погромы. Нечто подобное происходит и во Франции. В упомянутом мной “Экспрессе”, где упомянутый Атали пророчит гибель Израиля и в случае войны, и в случае мира, прозвучали и “нейтральные мотивы” после того, как более ста еврейских синагог, школ и культурных центров были разгромлены: “Обе общины, и арабская, и еврейская виноваты. Не хотят стать частью французского общества”. Так изложили. Виноваты арабы, которые громят, и евреи, которых громят. Обе общины виноваты. Еврейская община Франции образовалась путем врастания во французское общество, которое длилось веками. Ныне еврейская община на считывает чуть более полмиллиона. А арабская община образовалась путем быстрого многомиллионного наводнения после того, как миллион французов был изгнан из Алжира благодаря деголлевскому мирному процессу. Не буду перечислять вклад евреев в культуру, науку и экономику Франции. Какой вклад внесла арабская масса? Не только арабские хулиганы в пригородах, но и арабские профессора в колледжах? Что они проповедуют? Тут дело не столько в трудоспособности, сколько в менталитете. Есть французские евреи, но нет французских арабов. Евреи могут стать французскими, русскими, американскими евреями, если это им позволяют. Африканцы, вьетнамцы, русские, китайцы и прочие, приезжая в чужую страну, приходят туда с желанием жить по законам этой страны. А арабы привозят в чужую страну свои законы. Не все, может быть, но тенденция такова, общее направление таково. И даже те из арабов, кто не таковы, вынуждены этим тенденциям подчиняться или становиться изгоями. Так же впрочем как в Израиле, Иудее и Самарии. Думаю, не все арабы, особенно отцы семейств, которые должны обеспечивать, кормить свои семьи, агрессивны. Многие хотели бы жить в мире с евреями, но они терроризированы арафатовским гестапо и арафатовскими хулиганами, штурмовиками. Да и вековой арабский менталитет, распространяющий повсюду свои законы, против них. В Германии арабов недостаточно для проявления менталитета. В Германии, слава Богу, основную массу исламского населения составляют турки, менталитет которых все-таки иной. Я знаю, что такое Германия, все ее темные стороны. И тем не менее, по мне все-таки лучше жить при осадном положении в Германии, где все еврейские учреждения охраняются, чем при так называемых свободе, равенстве и братстве во Франции. Прошлое Германии ужасно, но оно не сфальсифицировано, как во Франции. Настоящее в Германии скандально, но не патологично, ибо Германия все-таки не оккупированная национал-исламизмом страна. Ее юдофобы, по крайней мере, национальны, легко узнаваемы и, главное, не прикрыты пропагандистскими трюками, когда они поджигают синагоги. Они не имеют пропагандистского прикрытия правительства и прессы, как во Франции, с каким бы лицемерием и наглостью эта поддержка ни отрицалась происламистской прессой и ее происламистским президентом. Даже в проарабской Англии все-таки арабский менталитет недостаточен для установления своих законов. Там еврейские синагоги все-таки не поджигаются в массовом порядке. Иное дело Франция, где количество перешло в качество. Плюс французский менталитет, который после немецкой оккупации сменил свой прежний традиционный шовинизм на оборотную сторону - коллаборационизм. Вот почему я называю Францию оккупированной арабами страной, подчиняющейся арабам как во внутренней, так и во внешней политике, особенно, когда речь идет об интересах так называемого арабского мира. А те, кто пытается сопротивляться такой арабской оккупации, “расисты” согласно моде, распространяемой французскими интеллектуалами, среди которых, как я уже говорил, немало скрытых евреев или евреев-интернационалистов типа Леви, Глюксмана и прочих, не уступающих своим израильским, русским и прочим коллегам в хамелеонстве, ханжестве, химерических идеях, хлестаковщине, в непонимании простых библейских, а то и просто житейских истин при всем своем энциклопедическом образовании.

Особенно же подчинение арабской оккупационной власти произошло при голлисте Шираке, современном варианте Петена, сохранившем и укрепившем традиции де Голля в арабо-французском сотрудничестве, то есть коллаборационизме. Орлеанская дева, какова бы она ни была в действительности, все-таки боролась против иностранной английской оккупации и воплощает силу французского национализма, чтобы не сказать шовинизма. Де Голль, которого можно назвать парижским девственником, если иметь в виду военные успехи, ибо по этому принципу гора даже мышь не родила, наряду с Петеном воплощает оборотную сторону шовинизма, коллаборационизма, а Ширак это де Голль сегодня. Точнее, де Голль это некая смесь шовинистического коллаборационизма, так же как в садизме присутствует мазохизм, а в мазохизме садизм. Нынешний мэр Парижа месье Тюбери, бывший член голлистской партии, покинувший ее, один из того 15-процентного меньшинства, которые поддерживали во Франции евреев, а не погромщиков-арабов, участвовал в демонстрации французских евреев против погромов и против арабской политики Ширака. Он назван голлистами всевозможными дурными именами, будто бы он взяточник и Бог знает что. Такие провокации давно известны, тем более, если они исходят от Ширака, который, по последним сведениям, сам замешан в финансовых махинациях. Месье Тюбери назвал голлистскую партию последним братом северокорейской партии коммунистов. Я думаю, у голлистов гораздо больше братьев и они гораздо более имениты. Говорят, каждый народ имеет то правительство, которого он достоин. В тоталитарном государстве это отчасти так, потому что “народ безмолвствует” и влиять на правительство не может. Тем не менее в тоталитарном государстве народ все-таки партнер правительства, хотя бы потому что общество, хорошее или плохое, отсутствует. В демократическом государстве или, по крайней мере, в государстве просвещенной автократии народу отведена вовсе ничтожная роль раз в 4, 5 или 7 лет оглушенным пропагандой приходить голосовать. Иногда народ бастует, бушует, скандалит, вот и все. В демократическом или в просвещенном автократическом государстве партнер правительства не народ, а общество. Поэтому можно сказать, что каждое общество имеет то правительство, которого оно достойно, независимо от того, едино ли оно с правительством по тому или иному вопросу, да и вообще едино ли оно или не едино. Например, во Франции, правительство и общество, то есть газеты и прочая пропаганда, едины, едины проарабски. Впрочем, как и в Англии и вообще в Европе. Но Франция и тут законодательница мод. Ибо ныне Франция - коллаборатор и неспособна проводить самостоятельную политику. В России своя специфика. Там если общество разрешено, оно традиционно антиправительственно в зависимости от степени “бюрократической” разрешенности гласно, а еще в большей степени негласно, что по моде. Так было и во времена Пушкина, когда по вопросу о свободолюбивой Польше у Пушкина были политические разногласия с обществом, которое все было за Польшу, где погибают невинные и т.д. Смотри нынешние декларации по Чечне. Конечно, погибают, если идет жестокая война. Погибают и винные, и невинные, как в Чечне, как на Ближнем Востоке. Но как погибают, почему погибают, за что погибают? Кто истинно виноват, что погибают? Это прогрессивное общество, отцов демократии не интересует. Вникать в такие мелкие детали. Важно, что погибают, и надо прекратить. Нужен мир. Но как представляет себе этот мир французское общество в лице своих газет, я уже писал. Никакой демократической разноголосицы, а значит и никакой демократии. Односторонний проарабизм, приведший в самой Франции к погромам и поджогам еврейских синагог и домов. У России своя специфика. Как дома взрывают? Почерк единый и в Израиле, и в Америке, и во Франции, и в России и менталитет единый - проарабский, национал-исламистский. “Я думаю, сами чеченцы до такого бы не додумались и такого бы себе не позволили. Во времена Шамиля они отрезали головы русским солдатам, но в массовом порядке поджигать или взрывать дома с обычными жильцами это вряд ли. Они этого не делали. Это не чеченцы, это сами власти делали”. Так со всех сторон по моде в московском обществе и его бостонских и прочих филиалах. Обвинение страшное этой прогрессивной массовой болтовни. “При Сталине такого не было, чтобы правительство взрывало дома со своими гражданами. Это гораздо хуже, чем когда дома взрывают обычные террористы”. У правительства нет никаких доказательств про чеченцев, говорят прогрессисты. Не знаю, чеченцы ли сами взрывали, но почерк национал-исламистский. Нет доказательств? А у вас, прогрессисты, есть доказательства? Не болтовня, что кто-то где-то в Рязани видел, а доказательства. Есть, так несите в ООН доказательства против страшного российского правительства, кровопийцы, провокатора, взрывающего дома в Москве, Волгодонске, за год до того взорвавшего дом с пограничниками в дагестанском городе Каспийске и к тому же с провокационной целью организовавшего кровавое вторжение чеченских и арабских ваххабитов в Дагестан. Есть доказательства - несите, а нет доказательств, так благодарите правительство, либерализм которого пощадил вас за такую страшную клевету, не посадил вас в тюрьму или в лучшем случае не обложил большими штрафами, как случилось бы в так называемых демократических странах с болтунами и газетчиками. Опубликовала бы “Нью-Йорк тайме” без доказательств, что ФБР организовало взрывы в Нью-Йорке? Где бы они были, те газетчики? “Террористы - те, кто берут на себя ответственность”, — говорят прогрессисты. Какая глупость! Какая младенческая наивная болтовня. Они берут ответственность или не берут ответственности в зависимости от своих потребностей, потребностей террористического запугивания. Во Франции о взрывах объявляли в подметных письмах. Тут же и так ясно обычным людям без интеллектуальных извращений. Кстати, такие заявления прогрессистов еще более антинародны чем антиправительственны. Правительство - кровавый провокатор, убивает свой народ, а народ наивно верит, как Иванушки-дурачки, и в результате таких взрывов рейтинг президента растет. Вы, нынешние прогрессисты интеллектуалы, еще дальше от народа, чем декабристы, о которых так сказал Ленин. Безответственныеболтуны-журналисты на Западе тоже повторяют бездоказательные версии о провокациях правительства. Но правительственные учреждения типа американского ФБР, израильского Мосада, немецкого Нахрихтен Динст (служба информации) не сомневаются, чьих рук дело - взрывы домов в России. Не знаю, какова позиция, занимаемая французской... Французская вишистская полиция в прошлом коллаборировала с террористическим гестапо. Может, нынешняя при нынешнем французском президенте-коллабораторе тоже коллаборирует с нынешними террористами согласно общей тенденции. Об иных демократических параметрах не скажу, но, если говорить по поводу взрывов домов, то здесь российский прогрессивный истеблишмент уже достиг французской интеллектуальной элиты, ее антидемократического одноголосья. Может быть, от того, что российское общество издавна франкофильское. Одним из таких франкоманов был Александр Иванович Герцен, которого называют первым русским диссидентом и первым русским социалистом. Выехав после российской тюрьмы, политического надзора и ссылки, он прежде всего устремился во Францию, где свобода, равенство и братство. Это было 150 лет тому назад, когда арабо-израильского конфликта не существовало, поскольку Израиля не существовало. Но Франция существовала со всеми своими абсурдами, со всеми своими атрибутами. И Париж существовал, хотя и без Эйфелевой башни, но со своими Тартюфами, Парфаньяками, Дюруа и прочими, уцененные варианты которых мы ныне наблюдаем в Елисейском дворце, в редакциях французских газет и в обществе. Даже с теми же запахами, которые описывал Стендаль. “На улицах Парижа ужасно воняет вареной капустой”, - писал Стендаль. Этот нутряной запах французского мещанина, может, ныне на французских улицах физически не существует, но морально он существует. Его нельзя заглушить лучшими французскими духами. Думаю, что французская политика, если к ней приглядеться и принюхаться, пропитана запахом вареной капусты. При этом Елисейский дворец не отличишь от комнаты консьержки. В Елисейском дворце я побывал при Франсуа Миттеране. Пахнет в обеденном зале изысканными соусами. Жаль, что то, что под этими соусами подается, ныне во французской политике пропадает. Впрочем, я нахожу, что ныне и утонченный соус борделез... исчез. Подают под грубыми соусами наподобие чесночных, которые тоже во французской кухне имеются. Нынешний президент Франции, похоже, большой любитель таких грубых чесночных соусов. Но вернусь к Герцену, то есть на 150 лет назад: “Не могу выразить тяжелого болезненного чувства, которое овладело мной, когда я несколько присмотрелся к миру, окружающему меня. Мы привыкли со словом “Париж” сопрягать воспоминания великих событий, движения великих масс, воспоминания колоссальной борьбы за мысли, за права, за человеческое достоинство. Борьбы, продолжающейся после площади то на поле битвы, то на парламентском поприще. Имя “Париж” тесно связано с всеми лучшими упованиями современного человека. Я в него въехал с трепетом сердца, как некогда въезжал в Иерусалим, в Рим. И что ж я нашел? Я был удивлен, огорчен, я был испуган, видя, что Париж представляет край нравственного растления, душевной усталости, пустоты, мелкости, со вершенного безучастия ко всему входящему и выходящему из мелкого круга пошлых ежедневных вопросов. У французов среднего состояния встречаю, кроме исключения, какое-то образованное невежество, вид образования при совершенном отсутствии его. Этот вид обманывает сначала, но вскоре начинаешь разглядывать невероятную узость понятий. Их ум так неприхотлив и так скоро удовлетворяет, что французу достаточно десятка два мыслей, сентенций Вольтера или Шатобриана, Ламартина или Тьера или тех и других вместе, чтобы довольствоваться ими и подпольно учредить нравственный быт свой лет на 40. У французов нет потребности идти дальше, идти вглубь. Никакой смелости мысли, никакой истинной инициативы. Они достигают большой ловкости навыков, они люмпенеры по преимуществу, они умны и ловки в своем известном круге, за пределами его они пошлы и глупы. Дайте французу галун на шляпу, и он сделается притеснителем, начнет теснить простого человека, то есть человека без галуна. Он потребует уважения перед властью. Французы любят террор, оттого они так легко переносят осадные положения. Свобода мысли, свобода слова у французов, скорее, благородный каприз, а не истинная потребность. Я также мало отвечаю за свободу книгопечатания, если владеют властью демократы, как теперь. И т.д.” Так писал Герцен 150 лет назад. Я готов подписаться под этими словами не только потому, что по-пушкински следовать за мыслями великого человека есть занятие самое интересное. Я был влюблен в Париж, как в женщину. Не то, чтобы в Триумфальную арку, Эйфелеву башню или в Елисейские поля, не в королевский, не в наполеоновский, не в президентский Париж. Итальянский бульвар, здание Лионского кредита, дом с мансардой, маленькие гостиницы Кортье де Летан Латинского квартала на пересечении Сен Жермен и Сен Мишель, Париж Луи Бонопарта, короля-неудачника, маленького Наполеона, сделавшего для французов, для Парижа больше, чем почитаемый Наполеон большой. Такова людская благодарность, и тут французы не исключение и даже не законодатели моды. Париж Наполеона большого развеялся за некоторым исключением и существует лишь в школьных учебниках, а Париж Наполеона маленького, ничтожного стоит и красуется построенный, к слову сказать, при активном участии префекта Парижа, эльзасского крещеного еврея Османа, в честь которого назван Османовский бульвар. Другой крещеный еврей первый генерал-губернатор Петербурга и первый полицмейстер Петербурга Довиер... принимал активное участие в строительстве Петербурга, хоть бульвара в честь него в Петербурге нет. Евреи умеют строить и любить чужое. Строить свое они разучились за два тысячелетия, о чем свидетельствует недолгая, правда, история еврейского государства. Разучились за долгую свою патологическую историю. Научиться этому непросто, нескоро можно. Француз умеет любить свое отечество, этого у него не отнимешь. То дурное, что увидел острый свежий глаз Герцена, конечно же, было известно самим французам. По крайней мере, мысля сейчас, для того не надо было жить во Франции или ехать во Францию. Достаточно пройти несколько шагов к книжному шкафу и взять в руки не только Мольера или Бальзака, но даже романтика Гюго. Однако рядом с французской классикой стоит в том же шкафу и русская классика, познавшая Россию до самых ее дурных корней, может, еще больше чем французская классика. Ни один француз, даже умница Стендаль, не скажет по-пушкински: “Черт дернул меня родиться во Франции с умом и талантом!” Француз умел любить свое отечество вопреки всему. Что может быть тягостней, чем не любить свое отечество? Это еще тягостней, чем не любить себя. Тут хоть остается выход в самоубийстве. Данте не любил свое отечество, но тогда отечеством считался город, а не страна. В любимой Равенне была та же Италия, что и в нелюбимой Флоренции. Но разве мог Герцен, высланный из Петербурга, полюбить Вятку - место своей ссылки? А мог ли Пушкин полюбить Михайловское - место своей ссылки? Ему было достаточно скучно и грустно, так как он мечтал полюбить Париж, сердце Европы. Пушкин был, как почти все русское общество, франкофил. Есть какая-то мистическая закономерность, что он был убит французом Дантесом. Директор царскосельского лицея, где учился Пушкин, И. А. Энгельгардт дал 17-летнему выпускнику крайне отрицательную характеристику. Не буду останавливаться на всей характеристике, отмечу, что среди прочих отрицательных качеств пе дант Энгельгардт отметил, что у Пушкина совершенно поверхностный французский ум. Да, Пушкин был француз, у него и кличка была “француз”. Я думаю, что приехав в Париж, Пушкин с его острым критическим умом еще сильнее был бы “убит” Парижем, чем Герцен. Потому что, оказывается, даже там плохо, где нас нет. А нас, российских подданных, мыслящих рабов деспотической России, прошлой и современной, прежде всего не было в Париже. Прежде всего мы туда стремились. Стремились также и потому, что не только Россия была франкофильской, но и Франция из всех европейских стран была наиболее русофильской. И даже поход Наполеона со своим остервенением народа против Франции не мог этой тяге помешать. Так было в прошлом. Однако, с тех пор произошли коренные перемены в характере Франции, в характере России, в характере французов и в характере русских. Так, к сожалению, бывает. Дурные качества остались, а хорошие пошли на убыль. “Их, французов, спасает от продолжительного рабства их подвижная натура. Этот творческий легкомысленный характер, политический гамен, политическое мальчишество, политическое проказничество французов, полное отваги и благородства, долго нравилось Европе”, - пишет Герцен. Действительно, особенно это нравилось мыслящей России, стремившейся тому подражать. Это было видно в пушкинском мушкетерском дворянском характере, чем-то напоминающим характер и даже жизнь Сирано де Бержерака, благородного повесы и отважного поэта. Представляю, что испытал бы бедный Пушкин, если бы он, приехав в Париж, увидел бы вокруг себя не Сирано, а тех, кого увидел Герцен. Да и российские люди менее привередливы, чем Герцен и Пушкин, российский эмигрант времен Аверченко благородных Сирано вокруг себя, конечно, не увидит. Некоторым даже, тем из дворянского сословия, которым не удалось устроиться швейцарами и таксистами, пришлось наподобие Кисы Воробьянинова из романа “12 стульев” вспоминать французский язык в пределах гимназического курса: “Месье, же не манж па сис жур” -”Господа, я не ел шесть дней”. И все-таки это была еще та старая Франция. Свобода, равенство, братство. Это была еще спесивая, шовинистическая, но независимая Франция. Если французы любили террор, как пишет Герцен, то национальный, по крайней мере, якобинский. Как советские толпы любили романтизированный сталинский террор, конечно, тот, который не касался их. Все это национальные французские чувства. С 1940 года после немецкой оккупации появилось во Франции слово “коллаборационизм” и чувство коллаборационизма. Если ранее француз, как пишет Герцен, легко переносил осадное положение, то затем они легко научились переносить немецкую оккупацию, даже с отсутствием в магазинах требухи и нормой 72 грамма мяса без костей и 90 грамм мяса с костями. Роптали, конечно, но приспосабливались. Еще с большим умением переносят французы нынешнюю арабскую оккупацию, при которой по статистике на каждого приходится 100 кг мяса в год, если, конечно, нет коровьего бешенства. Эта проблема, вспыхнувшая недавно, так поразила французов, что даже потеснила на страницах газет ведущуюся по косвенному, а может, даже по прямому указанию оккупационных властей антиизраильскую проарабскую кампанию. Об этом чуть ниже. Сейчас об арабской оккупации, перечить которой, перечить исламским оккупационным властям так же опасно, как перечить немецким национал-социалистическим. Достаточно попытаться перечить, как сразу террор в магазинах, на улицах и т.д. Ныне при деголлевской власти Ширака проарабский коллаборационизм стал правительственной политикой. Тем более, что террор теперь касается, главным образом, не их, а евреев. В антиизраильской пропаганде порой идет демагогия, особенно о погибших детях, причем подобное, конечно, контролируется арабской цензурой, пусть и негласной. Во французском радио РФИ, те даже, кто с проблемами произносят букву “Р”, читают по арабски антиизраильские комментарии и обзоры печати, за что им платят французские франки. Конечно, все они интеллектуалы, одинаково подкованы, читали “12 стульев” и знают фразу Кисы Воробьянинова “Месье, же не манж па сис жур”. Даже французские журналисты, те, кто по-арабски по велению сердца, но иные также и за деньги, пишут эту фразу. Вычитали, может быть, из других литературных, а то и из  бытовых источников. При Шираке, кстати, традиционная франко-русская близость пошла на убыль по той же причине, по которой усилился происламизм. Но если прагматические соображения заставляют правительство все-таки вести себя в отношении России не так бесшабашно и подло, как в отношении Израиля, то более безответственное общество и газеты, менее склонные к компромиссам, также ведут себя и в отношении России: всей этой проблемы Чечни и прочего.

Глава 5

Впрочем, иные газеты в отношении России все-таки проявляют некоторые вольности. Так “Фигаро” в самый разгар проарабской антиизраильской кампании нашла все-таки место для положительной рецензии на очередные мемуары Ельцина. В этой рецензии газета даже посетовала на несправедливость в отношении Ельцина, которому приписывают всякие непотребства, между тем как он, Ельцин, вместе с Горбачевым, видите ли, отец русской демократии. Блюл свободу слова и при всех ошибках стремился к демократическим реформам и плюралистическому обществу. Ранние мемуары Ельцина, в них сохранилось нечто живое, я читал, хотя и по долгу службы. Нынешние лишь пролистал. Подобно Маяковскому “ненавижу всяческую мертвечину”. Однако и в них попадаются живые моменты. Очень живой кусок, когда Борис Николаевич Ельцин передал власть, ключи от кабинета и атомный чемоданчик Владимиру Владимировичу Путину и сказал ему при этом: “Береги Россию”. Красивая фраза. Я думаю, не сказал, а шепнул. Почему-то всплыл анекдот: «Набедокуривший гуляка, застигнутый врасплох, спрятался в шкаф. Вдруг начался пожар, и он шепчет из шкафа: ”Выносите мебель”».

 Мемуары, которые так понравились “Фигаро”, относятся ко второму сроку правления. Начаты с 1996 года. А что с  Ельциным в тот период случилось, и отчего он “прятался в шкаф”, вернее, что прятал в сейф, о том многие газеты писали, особенно швейцарские и итальянские. Но дело не в конто^[38], говоря бухгалтерским языком, или как в опере Гуно “Фауст”: “Люди гибнут за металл! Сатана там правит бал”. Друг бывшего президента Ельцина бывший канцлер Гельмут Коль тоже за металл морально погиб. Правда, он так не считает и уверен в своей правоте. Он ставит свое честное слово выше закона, отказываясь назвать богатых жертвователей денег. Себя же он считает главным объединителем Бундесреспублик, то есть Германии. Я думаю, не без оснований, ибо он это объединение, по сути, купил. И он, косвенно, сам это подтвердил. В том самом интервью АРД, первой программе немецкого телевидения, зашел разговор о Ельцине и, конечно же, о Чечне. “Да, конечно, Чечня и прочее, - сказал Коль, - Но, в целом, Ельцин большой друг немецкого народа. Если бы не Ельцин, большой друг Германии, то российские войска могли бы находиться в Германии до 1998 года, а может, еще дольше, что мешало бы объединять Германию. Горбачев подписал, а Ельцин осуществил.” Что Горбачев подписал, и как Ельцин осуществил, это другое дело. На мой взгляд, на условиях, противоречащих интересам своей страны, России. Ну, с Горбачевым поступили деликатно, создали фонд. А Ельцину, судя по сообщениям швейцарских и итальянских газет, просто дали, а он взял. Как говорится по-простонародному, “барашка в бумажке”. Неудивительно, почему Коль молчит, отдавши деньги. Ведь тогда бы пришлось сказать, кто деньги взял. Но он об этом почти сказал, сообщив о способствовавшем объединению немецкого отечества Ельцине. Так, медам и месье из “Фигаро”, обстоит дело с демократическими реформами. Что же касается Ельцина - плюралиста, Ельцина - блюстителя свободы слова, то тут действительно существует своеобразие. Среди экономических советников и личных финансовых маклеров были либералы, даже либеральствующие евреи определенного, конечно, сорта. Но блюсти свободу слова, т.е. министром печати и информации, Ельцин назначил Бориса Миронова. “У нас, русских, выбора нет. Или мы изгоним жидов со своей земли, избавимся от этой смертельной напасти, или они нас забьют.” Это Борис Миронов, министр печати и информации. Это министр Российской Федерации, истинный министр, не самозванец и назначен был Ельциным. По глупости ли назначен, спьяна ли? Да ведь и в прошлом были некие общения с черносотенной “Памятью”. Кстати, “Изгоним жидов со своей земли” это чем-то напоминает арабский лозунг освобождения Палестины, а несколько отдаленно пророчества Атали в еженедельнике “Экспресс” о неизбежной гибели еврейского государства и в случае войны, и в случае мира. Уверен, так понимает итог мирного процесса в Осло и сам Арафат, любимый Шираком. К 5-ой годовщине смерти Рабина собрались израильские миролюбцы почтить память основателя мирного процесса. Не было Леи Рабин, сказавшей накануне, как бы Рабин вертелся в гробу, видя дела своего продолжателя Барака. Продолжатель же дел Рабина Барак на митинге так и заявил: “Мы готовы идти далеко! То есть, отдать все, что можно отдать”. Это значит, что Барак так и не понял трагического урока Рабина. Неужели, чтоб понять обман Осло, надо очутиться в гробу? Здесь, в Тель Авиве, собрались тысячи израильтян, стремящихся к миру. Можно ли увидеть тысячи арабов Газы, стремящихся к миру, как заявил Барак? Из правильного анализа Барак делает неправильный вывод. Как же будут стремиться к миру с еврейским государством те, кто уже Тель Авив, не говоря о Иерусалиме, переименовали на арабский лад? Почитайте арабские школьные учебники, по которым учатся эти детки, которые бросают камни и бутылки, или откровения Атали в парижском еженедельнике “Экспресс” или хотя бы частные мнения крайне левых наподобие господина эрудита, который, конечно же, собрался вместе с семьей сюда почтить память Рабина, зачинателя мирного процесса. Национал-исламисты удовлетворятся только таким “ближневосточным миром”, который соответствует представлениям Атали из “Экспресса” или мазохиствующим теориям израильских интеллектуалов-эрудитов. Посмотрите на Арафата, послушайте его, того Арафата, с которым Рабин и Перес разделили сомнительную премию. Некоторые умники, хохемэны^[39], говорят: “Арафата надо беречь. Вместо него придет худший.” Ах, хохемэны, худший ли, лучший ли, таких террористов, таких врагов, желающих смерти еврейскому государству, хоть отбавляй. Однако, у них нет того “международного” авторитета, который имеет Арафат к 70-летию. А активная поддержка разнообразных сил? Прежде всего поддержка оголтелой злобной империи зла, но также и западных демократов, трусливо-аморально борющихся за мир, которых особенно ярко демонстрирует Франция. А также, конечно, и Рабин с Пересом создали авторитет этому террористу. Этого авторитета новому террористу добиться не удастся, даже если Ширак будет ходить на бровях. Не те времена. Не мир нужен Израилю, а перемирие, то есть меч, который охраняет жизнь. Перемирие на десятилетие, а, может быть, и на столетие. Не раз в истории мир устанавливался в течение многих поколений. Пример, отношения Германии и Франции. А господин Барак хочет по Пересу-Рабину: быстро, быстро и приехали - мир! Не мир нужен Израилю, но меч, как сказал один из наших с вами предков из Назарета. Этот разумный совет они отвергли, но при этом превратно понимают другой совет - подставлять вторую щеку. Пусть француз подставляет вторую щеку немцу, ибо между ними после многих столетий борьбы все-таки установился некий мир. Когда после борьбы в течение десятилетий или столетий установится мир между евреями и арабами, если он установится, тогда подставляйте вторую щеку, кому это нравится. Однако, слава Богу, израильтяне пока еще арабам вторую щеку не подставляют, хотя этого от них требуют с проклятиями международная демократическая печать и прочие средства информации. Удивляюсь, почему до сих пор не использовали “Фигаро” или другие газеты ельцинского министра печати и информации Бориса Миронова, правда, ныне он экс-министр. Только для приличия слово “жид” заменить словом “сионист”, как это делали коллеги из “Правды” и “Советской России”. И генералы к Вашим услугам: Макашов, Дубров, Титов, Бревнов. Конечно, все это генералы не из армии маршала Жукова, а из армии маршала Брежнева. “С нашего молчаливого согласия сионистские стервятники растерзали страну”, - говорит Дубров, генерал-лейтенант. Это про Россию, но, может быть, и про Палестину? И про Францию тоже, ибо сионисты, то есть евреи, своим существованием во Франции раздражают арабов, могут навлечь гнев на французов. Так иные во Франции размышляют. А об обвинениях в антисемитизме не беспокойтесь. Тот же генерал Дубров, к вашим услугам, пишет: “Сегодня на земном шаре 85 процентов восточных евреев, так называемых ашкенази (ашкенази, кстати, западные евреи, а восточные это сефарды, но это уж научные мелочи) из хазарского племени тюркско-монгольского происхождения, следовательно, семитских кровей у них нет. Истинные семиты - арабы. Русские люди никогда не были врагами угнетенных арабов Палестины, истинных семитов, которых евреи в 1948 году согнали со своих земель и образовали сионистское государство Израиль. Поразмыслите неуважаемые господа, кто из нас антисемит?” Я  бы все-таки, учитывая общее направление французской печати и информации, такими авторами, как бывший ельцинский министр печати и информации Миронов или генерал-лейтенант Дубров, не пренебрегал. Атали, известный своими сенсационными ближневосточными идеями, мог бы вполне воспользоваться материалом. Да только ли французская печать может воспользоваться? У французов своя специфика в отношениях с арабами, и потому французы - давние законодатели моды, также и колоборационалисты. Но послушайте БиБиСи, обзоры английской печати, или “Немецкую волну”, обзоры немецкой печати, а также швейцарской и швабской. Как говорится, а точнее поется: “Наша песня хороша! Начинай сначала!” “Весь мир видит вооруженных до зубов израильтян, израильские танки и вертолеты. Кто виноват в гибели палестинских детей?”, - это обозреватель БиБиСи. Верит ли в то, что говорит? Если верит, тем хуже. Даже левый Бен Шломо, неутвержденный министр иностранных дел при Бараке, возражает: “Днем они бросают камни на глазах у тележурналистов, а ночью боевики берутся за автоматы, пулеметы и гранатометы”. Добавлю, кто виноват? Вы, свободные независимые журналисты, может быть, более, чем Арафат, виноваты. Вы, с вашими нечестными фотокамерами, с вашими фальшивыми телекамерами, с вашими лживыми перьями. Вы, как мухи, разносчики моральной заразы. Скажете, я пристрастен? Да, я пристрастен. А кто в этом мире нейтрален? Кто не с нами, тот против нас. Так Ленин Христа перефразировал. Иисус же сказал: “Кто не против нас, тот за нас”. Вы, так называемые европейские демократы с вашими органами информации, все против нас, и нет среди вас нейтральных. Вот так и “Тагес Анцайгер” швейцарская, из нейтральной страны: “Израиль это вооруженный до зубов Голиаф против вооруженных пращами палестинцев, стремящихся свергнуть своих поработителей”. Так примерно блеют нейтральные швейцарские овцы, нагловато извращая библейскую историю о Давиде и Голиафе. Им еще стоит объявить царя Давида палестинцем, как Арафат объявил палестинцем Иисуса Христа. Так мирно блеют нейтральные швейцарские овцы днем, а ночью снимают свои шкуры, становятся серыми. В свое время некие швейцарские швабы, бравшие у меня интервью для другой швейцарской газеты “Ноецюрхер Цайтунг” (я не думаю, что в ближневосточном вопросе так же хотя бы нейтральны), сказали мне, что если бы Гитлер совершил аншлюс Швейцарии, как он совершил аншлюс Австрии, то среди нейтральных швейцарцев объявилось бы столько добровольцев эсесовцев, что это могло бы даже превысить количество австрийских добровольцев. Очевидно они хорошо знают своих соотечественников, и блеяние нейтрального “Тагес Анцайгер” тому лишнее подтверждение. Гитлер, как известно, не совершил аншлюс Швейцарии потому, что ему нужны были швейцарские банки для отмывания крови с еврейского золота и валюты. Границы же так называемой Швейцарии были для спасающихся от гитлеризма евреев заперты. Так же как заперты границы швейцарской печати ныне хотя бы для нейтральной информации. Те же темы, те же песни о погибающих палестинских детях. Уже и умерщвленные евреями палестинские младенцы явились. Снимки в газетах палестинского младенца, который умер от слезоточивого газа. Камни этот младенец бросать еще не может, пращу в руки не взял, тем не менее умер от газа, пришедшего к нему в домашнюю колыбель. Об этих погубленных евреями детках демократическая свободная печать проповедует с та кой настойчивостью, что невольно вспоминается старый кровавый навет о погублении христианских деток и младенцев. В данном варианте, в основном, исламских деток и младенцев. Вспоминается история в Косово, где исламских младенцев губили сербы. Комиссия европейских демократов во главе с неким английским краснолицым лордом, явным любителем виски, раскопала могилы, в которых среди трупов находились детки и младенцы. Это, кстати, послужило поводом к натовским бомбардировкам Югославии. Спустя некоторое время комиссия нейтральных финских врачей, демократами же приглашенная, установила подлог, то есть, что дети и младенцы были подложены среди трупов террористов и умерли дети собственной смертью, если не были убиты самими террористами. Свободная печать об этом не сообщила, может, где-то промелькнуло. Вот таков весь ваш европейский мир. Давно уж говорилось о закате Европы. Может быть, спасаясь от собственного аморализма, Старый свет (Европа) открыл Новый свет (Америку). Еще Герцен, испуганный аморализмом Европы, надеялся на Америку. “Я был удивлен, огорчен, я был испуган потому что затем ничего не оставалось, как сесть в гавани на корабль и плыть в Нью-Йорк, в Техас”. Конечно, время показало, что надежды спастись от европейского аморализма в Америке полностью не оправдались. Европейцы привезли аморализм, с собой как мышей и мух. И все-таки, при наличии такой Европы и за неимением другой Америки приходится удовлетворяться этой. Американское государство остается государством, то есть дипломатический прагматизм весьма часто аморально берет верх над справедливостью и даже над стратегическим разумом. Всякая администрация прежде всего живет сегодняшним днем, днем текущего момента, в котором тактика берет верх над стратегией. И где время укладывается точно в четыре года президентского правления, за которые следует решить накопившиеся веками проблемы. К тому же, президент это человек, и ничто человеческое, в том числе и пристрастия, ему не чуждо. На мой взгляд, последний президент, который должен был уравновесить происходящую европейскую оголтелость, того не делал. Наоборот, опираясь на относительное внутриамериканское благополучие, не им созданное, но благодаря этому благополучию получив популярность у массового американского человека, ставящего во главу угла свои сиюминутные потребности, Клинтон пустился во внешние политические авантюры на Балканах, которые еще долго придется расхлебывать, и на Ближнем Востоке, где он поддерживал не Израиль, а левый Израиль. Он неприязненно, а то и грубо относился к Натаниягу, как будто это его подчиненный, и всячески поощрял левых проводить свою политику, основанную на социальных утопиях, особенно опасных в отношениях с арабским миром, менталитет которого таков, что чем более им даешь, тем более они требуют. В то же время он всячески ублажал Арафата в его наглых требованиях и подлых замыслах, имеющих конечной целью уничтожение Израиля. Уже сейчас на пороге, когда Клинтону пора уже и честь знать, шляпу сдать, он продолжает предъявлять требования Израилю, а не арабам, обвиняя в происходящем насилии Израиль, а не арабов. Поэтому хорошо, что Клинтон уходит. По-моему, во многом, что сейчас происходит с Израилем и вокруг Израиля, вина Клинтона. Его авантюристические организованные миролюбивые встречи, на которых от Израиля требовались односторонние уступки, принесли большую беду Израилю. Нет, Клинтон, конечно, не антисемит, но как бывают почетные академики, Клинтона можно назвать почетным евреем леволиберального толка. Вред от них бывает хуже, чем от прямых врагов. Однако все-таки президент, администрация, Белый дом это в большей степени государство чем народ. Народ - это Конгресс. 333 конгрессмена, демократы и республиканцы, поддержали Израиль, солидаризируясь с еврейским народом. Только 30 конгрессменов против. Уже не весь мир, как утверждают джентльмены из БиБиСи. Даже во Франции, в Париже, этой цитадели проарабизма и коллаборационизма, 15 процентов все-таки поддержали Израиль и евреев. Конечно, Эмиля Золя в сегодняшней Франции нет. Конечно, 15 процентов это мало. Но следует помнить, что Содом и Гоморра погибли не потому, что там было много грешников, а потому что там не нашлось ни одного праведника. Да, Господь милостив, но и у господней милости есть свои пределы. Герцен книгу своих статей из Европы, пред назначенную для России, озаглавил “С другого берега”. Статье “Перед грозой” он дал подзаголовок “Разговор на палубе”. Видно, разочарованный демократической Европой, он не знал, к какому берегу пристать и отправился в Америку. В конце концов, как известно, он пристал к английскому берегу, где основал журнал “Колокол”, который звонил возвещая: “Мир, в котором мы живем, то есть те формы, в которых проявляется жизнь, умирает. Никакие лекарства не действуют более на обветшавшее тело его. Чтобы вырастить наследников, надо его похоронить, а люди хотят непременно его вылечить, задерживая смерть”. Это было возвещено “Колоколом” 150 лет назад. Это чувство надвигающейся смерти нынешний мир, давно по сути возвратившийся к язычеству, хочет остановить жертвоприношением, и жертвой он избрал, как обычно, евреев, но не просто евреев, а еврейское государство, возникшее на костях тех, о ком Гитлер сказал: “Как бы ни кончилась война, в Европе не останется ни одного еврея”. Однако, судя по нетрезвым высказываниям Атали в парижском еженедельнике “Экспресс” и иных демократических газет, евреев не будет также и в Палестине. Еврейские наименования останутся только в Библии и в некоторых лирических стихах, например, Ивана Алексеевича Бунина: ”Луна зашла. Поет петух в Рамле. И мягки сини горы Иудеи свой зыбкий кряж означили во мгле”. Как по арабски именуются теперь горы Иудеи? Как именуется город царя Давида Бет Лехем? Дом хлеба, который в обмен на камни отдал Рабин, ворочающийся в гробу, и Перес, министр без кресла в правительстве Барака, ерзающий на своем шатком кресле.

...При таком заполнении всей европейской печати и прочих средств информации ближневосточной темой остается место и для иных материалов. Для светской хроники, например, столь любимой прежде. Вряд ли светской хроникой можно назвать публикуемую “Фигаро” рецензию на очередные мемуары позднего Ельцина. Я бы эти мемуары отнес к разделу уголовной хроники. Нельзя отнести к светской хронике и панические сообщения об английском коровьем бешенстве, проникшем во французские мясные лавки и временно оттеснившем даже ближневосточное беснование. Коровье бешенство, оно все более охватывает Европу. Жадность к барышам - принудили к каннибализму коров, скармливанию коровам остатков мертвых коров. Отравили кроткое существо - корову, “буренку” по-русски, кормилицу, а теперь уничтожают ее в массовом порядке. Вот это весь мир демократической Европы. Той, которая создала мирный ближневосточный процесс, тоже представляющий своего рода политическую отраву. Отравленные английские ростбифы, отравленные немецкие шницеля, отравленные французские антрекоты. Отравлена вся демократическая Европа физически и морально. Вот от чего даже ближневосточная тема оказалась оттесненной временно на страницах французской печати. В ресторане “Максим” обнаружен бешеный антрекот по-бретонски, то есть антрекот-коллаборатор. Произведены аресты. Что-то не слышно, чтобы арестовывали арабских погромщиков, поджигавших синагоги и оскорблявших раввинов. Это никакой опасности для отечества, то бишь для французских желудков, не представляет. Так мыслят, согласно опросу, 31 процент. Только 15 процентов мыслят иначе. А оставшиеся 54 процента вообще не мыслят, а просто едят свои среднестатистические 100 килограмм мяса в год, доброкачественности которого ныне грозит коровье бешенство. Отечество в опасности! И агрессия опять пришла с британских островов. Не думаю, что во французских светских хрониках слишком жалуют английскую королеву. Тем более, что из-за двух волнующих тем: ближневосточного беснования и коровьего бешенства для светской хроники остается мало места. Так, сообщение о посещении английской королевой Ватикана промелькнуло как-то мимоходом. Между тем, при посещении английской королевой Папы Римского произошел конфуз, то есть то, что для светской хроники особенно лакомо. Во время обеда в честь ее величества ее величество отказалось есть итальянские блюда, заправленные чесноком. Отказалось есть ризотто аль майонезо, рис по-милански, шницель по-тоскански, клецки по-венециански. Какой контраст с его превосходительством Шираком, который, как я уже писал, обожает “айоли”, южнофранцузский чесночный соус и, вообще, наедается чеснока, особенно на дружеских пирушках с его превосходительством Арафатом. Такое сообщение промелькнуло в одной из бульварных светских хроник. Тут не только англофранцузские вкусовые противоречия, но противоречия “север-юг”. Гете в своем путешествии по Италии писал, что больше всего его в этом путешествии раздражали и удручали чеснок, клопы и крест. А ведь Гете с его ясным гармоничным умом был сравнительно терпим к евреям, несмотря на некоторую нетерпимость в своих литературных вкусах, но тут уж профессиональная болезнь большинства литераторов. Однако, оказавшись в Италии, впал вот в такое раздражение. И итальянский чеснок ему не по душе, и итальянские клопы он предпочел бы лейпцигским, и, видите ли, католический крест ему не по душе. Да, в католической Италии крест вовсе не тот, какой в полуатеистической Германии. Даже если сравнить с католической Францией, то вера в Италии на много порядков выше. Потом у франкофоба и италофила Стендаля в его “Прогулках по Риму” при путешествии по Италии: “Италия при всех ее недостатках и раздражающих постороннего нелепостях все-таки еще верит в Библию”. В Италии, особенно в средние века, была нетерпимость к инакомыслящим, людям иной религии. Была нетерпимость и по отношению к евреям, если оставаться в нашей теме. Были изгнания евреев из тех или иных городов. Но не было даже и в более поздние времена, во времена гитлеризма, такого массового антисемитского итальянского коллаборационизма, как во Франции. И Муссолини не допускал преследований такого масштаба пока не ворвались национал-социалисты. При нынешнем нашествии на Европу национал-исламизма, при нынешней агрессии воинствующего ислама Италия тоже не проявляет того коллаборационизма, который наблюдается во Франции. Приезжает толпа непрошенных гостей, по-хозяйски оседают, заводят свои порядки, свои законы. И если количество переходит в качество, как во Франции, то становятся по сути оккупантами. Недавно в Милане состоялась массовая демонстрация против строительства там огромной мечети, против нашествия исламизма. “Нехорошо”, - говорят правозащитники, которые борются за права человека. Почему нехорошо? Сколько церквей, не говоря уже о синагогах, построено в исламских, в арабских странах? Требуют мультикультуры в чужих странах, а у себя не то, что мультикультуры, а, вообще, проявления какой-либо культуры, выходящей за пределы фундаменталистского Корана, запрещают. Это называется на простом языке: “Давай скушаем твое, а потом каждый свое”. Похоже мечети, которые строят повсюду, не божьи дома, а центры, где проповедуют под видом молитв ненависть. Строят мечети, а потом поджигают синагоги. Это во Франции, пока еще синагоги. Но прозорливые итальянцы не хотят допустить у себя того, что случилось во Франции. Итальянцы в большинстве своем носят кресты не по-французски, как брелки на шее. Они пока еще молятся в церкви, а не в ресторанах, где просто, хоть и с удовольствием, едят свои блюда, даже иногда излишне по-итальянски приправленные чесноком. К тому же, итальянский юмор более человечен чем ядовито-пристрастная французская вольтерьянская сатира. Наверное потому во Франции газета “Фигаро”, а в Италии салат “Фигаро”. И то, и другое связано с языком. Газета “Фигаро” подразумевает ловкость людского языка, а салат “Фигаро” сочность телячьего языка. Там потребляется надуманный пафос, здесь потребляется здравый смысл. Здравый смысл подсказывает итальянцам противостоять агрессии фанатичного ислама, даже если это пока происходит в виде пассивной агрессии. Приезжает масса бедных непрошенных исламских гостей и для этих бедных гостей богатые исламские страны начинают на нефтедоллары строить мечети. Помогли бы бедным собратьям по вере дома и там бы для них строили мечети. Нет, строят гигантскую мечеть в Милане, как будто это Мекка или Медина, где, кстати, появись крест, про могендовид уже не говорю, началось бы светопреставление. Я не хочу чрезмерно восхвалять итальянцев, люди есть люди, человеки есть человеки, но суть происходящего итальянцами, особенно верующими, понимается лучше французов. Они предпочитают дать отпор агрессии фундаменталистского ислама, тогда как Франция по своему менталитету, создавшемуся со времен немецкой оккупации, предпочитает коллаборировать с фундаменталистским исламом, называя это веротерпимостью и борьбой с расизмом. Также коллаборируют, кстати, с фундаменталистким исламом и российские черносотенцы. А между тем угроза фундаменталистского ислама для России, для христианства не миновала. В давние времена эта агрессия грозила самому существованию. Недаром ведь издревле на церквах крест возвышался над полумесяцем. Символ этой борьбы - крест, попирающий полумесяц. Пусть возносится полумесяц, но не на чужих святынях и не на чужих костях. В Мекке и Медине пусть возносится, но не в Милане.

...Самая темная сила современности - национал-исламизм. Он старается подчинить себе не только страны с преобладающим мусульманским населением, но по возможности повязать своими агрессивными замыслами и страны христианского и прочего мира. Печальный пример тому Франция. В этих своих всемирных захватнических целях важную роль для национал-исламизма играет ближневосточный конфликт, который национал-исламизм раздувает самыми изуверскими методами вплоть до использования арабских детей в качестве пушечного, а точнее пропагандистского мяса. Того мяса, которое наподобие коровьему заражено бешенством ненависти. Для того чтобы, как они выражаются, видел весь мир, и спасение от этого апокалипсиса, как это представляет французская печать и прочие европейские демократы, а так же леворадикальные израильские хухемы, это спокойное бескровное исчезновение еврейского государства с географической карты мира. “Я все время думаю и не могу найти логического обоснования для существования Израиля,” - сказал мне один хухем-миролюбец. - “А логическое обоснование для существования Франции Вы можете найти?” -”Франция существует тысячелетия, а Израиль две тысячи лет не существовал”. -”А к чему это привело? И чем это кончилось?” - “Да, но поставьте себя на место палестинцев?” -”Зачем же мне ставить себя на место палестинцев? Разве они ставят себя на мое место?”

...Для этих левых интеллектуалов-хухемов исчезновение Израиля имеет многие хорошие стороны. Человечество, по крайней мере, прогрессивное человечество, так называемая “мировая общественность” перестанет злиться на израильтян. “На Ближнем Востоке они ведут себя плохо”, - как выразилась одна дама из “Ле Монд”. Все израильтяне опять превратятся в обыкновенных привычных евреев. Их можно будет привычно гладить и громко жалеть. Покровительствовать им. Писать в “Ле Монд” или в “Фигаро” душевные гуманные статейки. Юдофильство усилится. Это как раз то, что господам эрудитам надо и на что они надеются. Израильское государство исчезнет, а израильский народ, как они выражаются, вечен. Вечный еврей и вечный антисемит. Можно будет написать свои новые книги. Все станет хорошо в результате такого мирного процесса. Но отметил ли господин эрудит и прочие прогрессивные борцы, чем же все-таки отличается этот новый нынешний антисемитизм-антиизраилизм от прошлого, хорошо известного, привычного устоявшегося за века? Тогда прогрессивное человечество было на нашей стороне, то есть на стороне эрудита-интернационалиста, а теперь, к несчастью господина эрудита, оно сторону поменяло, стало на сторону палестинских детей с камушками и пращами. Такого анализа у господ эрудитов нет, а это важный анализ и важное отличие. Антисемитизм, к которому Вы, господин эрудит, принюхались в прежние времена, отличался тем, что в нем веселья было больше, чем ненависти. А в нынешнем антиизраильском, наоборот, больше ненависти чем веселья. Да веселья и вовсе нет, одна ненависть. В прежних погромных разговорах, погромных статьях, да и просто погромах было много смеха, а теперь в статьях и погромах не смеются, а скорее скалятся вооруженными зубами. Вспомните описания Горьким погрома в Нижнем Новгороде, вспомните веселое описание запорожских погромов у Гоголя. И особенно, смеялись над Библией, над божьим определением избранников божьих. Показывали пальцем, да и сейчас показывают, на какого-либо хилого Нюму-парикмахера и смеялись и смеются: “Вот избранник Божий!” А над кем смеетесь? Над Нюмой смеетесь? Нет. Над Богом смеетесь. Над тем, что Бог-глупец, избрал такого ничтожного Нюму. Нюма, может, ничтожен, не ничтожнее, конечно, вас, юдофобских весельчаков, но избранничество Божие своевольно. Не спрашивает Господь, кто хочет быть избранным, и при избрании не меняет человеческой природы. Для примера скажу о других представителях избранного народа, о пророках. О пророке Исайе, пророке Иеремии или, наконец, об Иешуи из Назарета. Сколько над ними смеялись? Да, избранничество в цари или президенты дает земные преимущества и блага. Небесное избранничество добавляет только тяжесть, а к ней еще разнообразную ненависть неизбранных небом, которые тешат себя земным избранничеством и, глядя на земные слабости небесных избранников, смеются. Что говорить о мелкой личности Нюмы-парикмахера, если даже над Христом смеялись? Прочитайте Евангелие. Сколько над Христом смеялись за его земные слабости? “Если ты избранник божий, сойди с креста!” Так смеялись. Да и в послеевангельские времена смеялись не только над парикмахером Нюмой, но и над Христом. “Палестинский пигмей худосочный надоел нам жестоко Христос. Жизнь людскую он сделал непрочной. Вестьоб аде он людям принес”, - это с честной нетрезвостью русский поэт начала века пьяница Алексей Теняков, а что у пьяного Тенякова на языке, то у трезвого Достоевского на уме. Легенда о Великом инквизиторе - разве это не трезвая насмешка над Христом, бессильным на своем земном пути? Вспомните, в какой бедности, в каком земном ничтожестве жил Христос? Скитался по чужим домам. Его оценили в 30 серебрянников. Это стоимость куска рыбы или горсти фиников. Неудивительно, что над ним смеялись в евангельские времена книжники и римские легионеры, а в послеевангельские такие, как нетрезвый Теняков, мелко, а такие, как Достоевский, величественно. Недавно евангельская церковь в Германии осудила антисемитизм. Теологически антисемитизм осужден как ненависть к божьему народу. Хорошее дело, но запоздавшее лет на пятьсот. Когда у церкви была власть, она не осуждала антисемитизм, а, наоборот, распространяла его во главе с Лютером. Так же, впрочем, как католики и православные. Теперь фактически в бессилии своем осуждает, юдофильствует. Таковы все иные безоружные безгласные осуждения антисемитизма со стороны юдофилов, со стороны эрудитов, борцов с антисемитизмом наподобие господина эрудита. Но свято место пусто не бывает. Тем, чем раньше занимались фундаменталисты христианства, теперь занимаются фундаменталисты ислама. Однако в ненависти вооруженных зубами исламистов того смеха нет, веселья нет. Это настраивает меня на оптимистический лад. Причина тут одна - вооруженное до зубов еврейское государство Израиль вызывает ненависть, но не вызывает смеха. Также в отношении еврейского народа теперь смеха меньше, а больше ненависти, иногда даже панической. “Или мы прогоним жидов со своей земли, или они нас добьют”, - так у назначенного Ельциным министра пропаганды и информации Миронова. Однако главная ненависть против сионистов, хотя по логике сионисты как раз и призывают евреев покинуть так называемые их земли и переселиться в Израиль. Почему? Потому что Израиль - это сердце еврейского народа, и враги это понимают лучше, чем иные господа эрудиты. Надо разбить сердце, вырвать сердце, тогда умрет и народ. Но только ли еврейский народ? Не сердце ли это всего библейско-христианского народа? Сердце библейско-христианского народа начало биться, когда Господь сказал Аврааму: “Потомству твоему даю я землю сию.” Да, 2000 лет вопреки господнему завету на грешной земле еврейско-христианское сердце, билось пересаженное в колбе, билось в изгнании, ибо мир был подвержен эксперименту дьявола. Мир, в котором Мессия подменен, но лишь немногие это поняли. “Ходили в мире лже-мессии. Я не прельстился, угадал, что блуд и срам их литургии сиречь бряцающий кимвал. Своекорыстные пророки, лжецы и скудные умы. Звезда, что будет на Востоке, еще среди глубокой тьмы. Но на исходе сроки ваши, но проклят старый мир, и вновь пьет Сатана из полной чаши идоложертвенную кровь”. Это стихи Ивана Бунина “На исходе”. Бунин был на библейской земле завета с Авраамом, когда она была еще опустошена, и сердце билось вдали от места своего божьего обетования. Билось, заключенное в дьявольскую колбу изгнания. Теперь оно вернулось на свое место, и вновь его пытаются похоронить. Вновь раздаются злобные призывы убийц в национал-исламистских мечетях. Вновь трезвонят лицемерные колокола христианской демократии и даже козлиные колокольчики израильских левых умников миролюбцев, таких как господин эрудит. Но рано хороните. Торопитесь эдак примерно на тысячу лет. Почему на тысячу лет? Опубликовали ли французские и прочие европейские газеты, плотно заполненные проарабизмами и антиизраилизмами, та же “Ле Монд” или “Фигаро” или еженедельник “Экспресс”, маленькое научное сообщение? Миру осталось существовать всего тысячу лет. Однако, смею вас заверить, второго дьявольского эксперимента Господь не допустит. Ведь осталась еще тысяча лет. Так что, если умрем, то умрем вместе. Притом есть небесный Иерусалим, но нет и не будет ни небесного Парижа, ни небесного Лондона, небесной Женевы, небесного Берлина, небесной Москвы, небесного Нью-Йорка. Конечно, циничные потребители земных благ скажут: “Тысяча лети это целая бесконечность. Чего нам беспокоиться. После нас хоть потоп. Ха-ха, хи-хи”. И расскажут о конце мира какой-нибудь еврейский анекдот. Нет, весельчаки. Тысяча лет - это рукой подать. Вселенная существует 15 миллионов лет, человек 4 миллиона лет. Так что тысяча лет это даже не завтра, это через полчаса. Тысяча лет - это современность. Тысячу лет назад уже была итальянская и французская культура, провансальская поэзия, песни трубадуров, итальянская медицина и юриспруденция, испано-арабская поэзия. “Повесть о Тристане и Изольде” переводилась в германских и славянских странах. Фактически это уже было наше время. А через тысячу лет на высохшей, с клубами горячего пара воды и раскаленными камнями вместо земли, жить будут, может быть, только какие-нибудь приспособившиеся насекомые и крысы, этими насекомыми питающиеся. Да еще переплетами Пушкина, Шекспира, Данте, Гете и прочих на развалинах библиотек. Те поэты, которые вздыхали и вздыхают на луну-кусок сыра в космосе, должны были повздыхать на Марс, когда-то по предположению полноводный, планету войны, ныне мертвую, красную как кровь. Конечно, трезвые скептики посмеются над этим моим откровением, над этим моим Апокалипсисом и скажут: “Сколько раз уже возвещался конец света?” Да, возвещался, но тогда возвещали богословы и ангелы, а теперь ученые. Более того, не надо быть ученым, чтобы видеть агонию мира, отравленный воздух, потепление земной атмосферы, таяние вечных льдов, отравление воды, уничтожение спасительного озона смердящим дыханием нефтяного СО. За прошлый 20-ый век вымерло столько животных, сколько за все предыдущие века, вместе взятые. Одна рептилия просуществовала миллион лет, а теперь ей грозит смерть. Наиболее яркий признак общей агонии жизни это изначальная деградация, реверсия, одичание на фоне буйного технократического развития и всеобщей компьютеризации. Пример моральной агонии - Франция. Много горьких, желчных, иным покажется, франкофобских слов сказал я о Франции, особенно о нынешний шираковской Франции. От этих слов не отказываюсь. Так можно говорить о том, что прежде любил. Пусть как легенду, как внешний образ, но и то, и другое все же имеют под собой основание. “Нам жаль теперешнее падение народа, который так славно жил, который мы так любили, может быть больше, нежели знали. Мы чувствуем, по выражению Мишле, что с падением Франции температура земного шара понизилась.” Так писал Герцен 150 лет назад, имея в виду моральное понижение температуры, которое в сочетании с физическим повышением атмосферной грозит моральной и физической гибелью.

...Неужели агония, которую мы ощутили теперь, началась уже так давно, чуть ли не 300 лет назад? Мы живем во время большой и трудной агонии. Это достаточно объясняет нашу тоску. К тому же предшествующие века особенно воспитали в нас грусть, болезненное томление. Три столетия тому назад все простое, здоровое, жизненное было еще подавлено. Мысль еще не осмеливалась подавать свой голос. Ее положение было похоже на положение жидов в средние века, лукавое по необходимости, рабское, озирающееся. Под этим влиянием сложился наш ум. Он вырос, возмужал внутри этой нездоровой атмосферы. И вот теперь агония обнаружилась с новой силой казалось бы совсем с противоположной стороны, со стороны интеллекта, со стороны технического прогресса, а не со стороны средневековой отсталости, хотя и в сочетании со средневековой злобой, чем является в настоящем мире национал-исламистский фундаментализм. Жюль Мишле, французский историк 18-го века, французский патриот, ворочается, очевидно, в гробу, видя нынешнюю Францию. Он был народник, патриот, националист, но коллаборантом он не был. Ему близка была горячая кровь Жанны д’Арк, но не холодная кровь де Голля, национализм Орлеанской девы, но не коллаборационизм парижского девственника.

Да, в его писаниях мало научного анализа, на который так падки господа эрудиты, но ведь известно, что именно самодовлеющий научный анализ это как раз тот элемент, на который действует время и который под влиянием времени исчезает. Предвидит ли человек несчастье или нет, оно всегда приходит врасплох (лучше “оно всегда застает его врасплох”). Конечно, Господь милостив. Конечно, есть надежда на разум меньшинства, ибо на инстинкт самосохранения алчного большинства, судя по происходящему, надеяться не приходится. Да и в крайнем случае, я уверен, во Вселенной земная жизнь не единственная, а в новый космический ковчег Господь на сей раз нечистых не пустит. И Пушкин с Шекспиром не исчезнут, поскольку они не земные, а космические жители, кто знает, может, даже космические пришельцы, хоть сами о том не догадываются. А смерть нашей красавицы Земли это прискорбно, но неизбежно при такой ненависти к Создателю. “И раскаялся Господь, что создал человека на земле и воскорбел в сердце своем”^[40]. Так сказал Господь перед первым потопом, когда лишь только начиналась людская жизнь. Но тогда утешился Господь, поместив избранных по своей воле в землю обетованную. Там, где библейско-христианская жизнь начиналась, там она может и кончиться. И никто этого конца не переживет. Ни арабский мир, ни исламский конгресс, ни нефтедоллары, ни золотые запасы Швейцарии, ни Париж со своей Эйфелевой башней и еженедельником “Экспресс”. Теперь сердце библейско-христианского мира вернулось на свое место, чтобы жить там или умереть там. Так что ответ на похоронный колокольный звон парижского еженедельника “Экспресс” по поводу смерти еврейского государства, тем более на козлиные колокольца сионистов-ренегатов типа эрудита, я хочу заимствовать у Хемингуэя из его романа “По ком звонит колокол”, который в свою очередь заимствовал эту истину у Джона Дона “Не спрашивай никогда, по ком звонит колокол! Он звонит по тебе!”

P.S. Думаю, что публикация этого памфлета, среди прочего касающегося французских нечестивостей нынешнего времени, так же маловероятна во Франции, как публикация о советских нечестивостях в советской печати. Ну что ж, пусть это будет парижским самиздатом.

P.P.S. Человеческая психика так устроена, что приходится доказывать очевидное. Неким глубинным тайнам мироздания и подсознания верят на слово, а очевидным истинам бытия верят, лишь вложив пальцы в раны, чужие и собственные. Библейские пророки доказывали очевидное, но верить им начинали, лишь когда их пророчества сбывались и начинали кровоточить. Поэтому даже библейским пророкам приходилось повторяться. Этот памфлет во многом повторяет сказанное ранее, новизна лишь в том, что ситуация становится все хуже и хуже, хотя и ранее это было очевидно. Пока писался этот трактат-памфлет, подоспели, слава Богу, выборы в Израиле.

В 1996-ом году я писал по тому же поводу: “Голосуйте против правительства Переса! Спасайте Израиль!” Остается лишь повторить тот же лозунг, заменив Переса на Барака. Так называемый прогрессивный мир с его газетами и прочими средствами пропаганды и агитации пропагандирует и агитирует за Барака, связывая с ним свои миролюбивые надежды. Не дайте этим прогрессивным миролюбивым надеждам сбыться. Спасайте Израиль! Может могут спасать и молитвы, но главное не молиться, а идти, как сказал Господь Моисею. Именно идти к своей цели - защите еврейского государства. Арафат во имя уничтожения еврейского государства го тов бороться и умереть. Что ж, Гитлер боролся и умер во имя уничтожения евреев. Если Арафат и прочие его арабские сподвижники хотят бороться и умереть, пусть умирают. От себя скажу - пока жив Арафат, никакого мира с арабами не будет. Так же как пока жил Гитлер, никакого мира не могло быть с немцами. Главное теперь - выстоять. Тогда Мубарак не возьмет, и Ширак не возьмет, и Барак уйдет, а Арафат умрет, как умерли Аман и Гитлер. Сказано в третьей книге Ездры: «Город построен и расположен на равнине и наполнен всякими благами, но вход в него тесен и расположен на крутизне, так что по правую сторону огонь, а по левую - глубокая вода. Если город этот будет дан в наследство человеку, то как он получит свое наследство, если никогда не перейдет лежащие на пути опасности. Я сказал так Господу, и он сказал мне: “Такова и доля Израиля. Для них я сотворил века, сиречь жизнь”».

ЕВРЕЙСКИЕ ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ В ИЗРАИЛЬСКИХ РЕСТОРАНАХ Синопсис киносценария; написан при участии Лии Красниц^[41]

Своеобразие сценария должно состоять в том, что он будет содержать на первый взгляд несовместимое: документальные репортажи и журналистские интервью с реальными людьми, сцены, разыгранные актерами, из жизни этих людей и даже из жизни их предков, известные по преданиям и легендам, а также рекламный путеводитель по израильским ресторанам с описанием подаваемых там блюд и кулинарным объяснением их приготовления. Но несовместимость эта — только на первый взгляд; точнее, эта несовместимость связана с нынешним состоянием массовой культуры, лишенной жизненного полнокровия, ущербной, с ее комиксами-бестселлерами, скульптурами из ржавых гаек, супердорогими фильмами на вкус детей и подростков, для того чтобы привлечь к себе объевшегося жирными сенсациями потребителя. Точно так же в кулинарии, в определенных ресторанах, богатые бездельники-гурманы едят жареных мух или змеиное мясо.

Как верно замечено, во времена расцвета культуры, во времена Ренессанса, между фресками Джотто и сельским рукомойником существовала тесная связь. И то и другое составляло единую жизнь. Искусство было бытом, а быт — искусством. И нынешнее искусство способно составить общую картину с бытом. Надо только вернуться к семейному ренессансному соглашению между высоким и низким, между талантом и ремеслом. Впрочем, и в киноискусстве, и в кулинарии можно обнаружить сочетание таланта и профессионального ремесла.

Подобные мысли, определенным образом обработанные, должны составить короткое вступление к фильму.

Теперь перейдем к изложению фильма. Схемой фильма, его структурой должны стать израильские рестораны, по которым совершаются путешествия и где происходят встречи с разными людьми, рассказывающими о своей жизни. Название очередного ресторана будет указано в титрах и повторено ведущей-журналисткой. Будет указана и показана местность, в которой находится ресторан.

Ресторан «Элимелех»

Польско-еврейская кухня. Находится возле старой центральной станции. Маленький Тель-Авив. Там, где строились первые дома Тель-Авива. Улица Вольфсон недалеко от улицы Алленби. Будут указаны адрес и телефон ресторана.

Интервью с владелицей ресторана Бьянкой Гуревич. Родилась в маленьком польском местечке в 1929 году. Когда в Польшу вошли немцы, опа вместе с родителями и тремя сестрами попала в концлагерь Майданек. Только ей удалось остаться в живых. Вся семья погибла. Помогло ей остаться в живых то, что она попала в лагерный пищеблок, где готовилась пища для заключенных. Далее идет сцена в пищеблоке лагеря Майданек. В лагере был распорядок: рабочее время не связано ни с какими ограничениями, все процедуры, в том числе прием пищи, сокращены до минимума. В пищеблоке была тяжелая и опасная работа, если можно говорить об опасности в Майданске. Главный повар — поляк, несмотря на то что сам был заключенным, антисемитизмом своим не уступал эсэсовцам. Таким же был и его помощник-литовец. Оба придирались, а случалось, и избивали Бьянку. Но именно здесь, в концлагерном пищеблоке, Бьянка встретила свое счастье, Элимелеха, молоденького подростка-сироту, ибо все его родные тоже были убиты.

Однажды в пищеблоке испортилась печка, и из мужского лагеря привели несколько человек, знакомых с печным делом. Среди них был и Элимелех. С первого взгляда Эли и Бьянка понравились друг другу и успели шепнуть свои имена. Несколько раз Бьянка видела Эли, когда колонны из мужского лагеря вели на работу. В мыслях своих Бьянка считала себя невестой Эли. Однажды она устроила помолвку, сварив праздничное блюдо из картофельных очистков и брюквы. Вместо вина была вода. Мелеха она вообразила рядом с собой, разговаривала и пила вино-воду вместе с ним. Праздновала она, спрятавшись в подсобном помещении, и при этом просила Бога помочь остаться им в живых. Но, видно, у Бога просили тогда многие, и не все молитвы успевали до него доходить. Бьянка была обнаружены поварами пищеблока, которые начали ее избивать, явно намереваясь убить. Эта «помолвка» стала бы смертельной, если бы Бог в последний момент все-таки не услышал ее молитвы и не послал бы спасение. В патологические времена и спасение бывает патологическое. Еврейскую девушку спасли эсэсовцы. Повар-поляк и литовец крали жир и другие продукты из пищеблока охраны. Это обнаружилось, и эсэсовцы явились по души убийц, оба были схвачены и расстреляны.

На этом сцена кончается. Мы вновь выходим из ресторана в Израиле, где ведется интервью.

Бог помог им остаться в живых, они нашли друг друга, после освобождения приехали в Израиль, сыграли свадьбу, некоторое время жили в кибуце, потом работали в мошавах, сельских поселениях. Работали, чтобы осуществить свою мечту. Сколотить деньги, чтобы открыть ресторан польско-еврейской кухни, который бы напоминал родной дом.

Теперь это самое теплое и домашнее место в Тель-Авиве. Оно славится на весь Израиль прекрасной кухней. Блюда готовят не ресторанным способом, а маленькими порциями. Также славится это место прекрасным пивом, которое Элимелех, несмотря на свой подростковый возраст, помогал варить своему отцу. У них была в Польше маленькая пивоварня. У семьи Элимелеха родилось трос детей: две дочери и сын. Сын учится в Гарварде, но собирается вернуться в Израиль. По-прежнему ресторан — самый известный в Тель-Авиве.

Кухня ресторана.

Еврейская икра. Промыть печень, обжарить и остудить. Обжарить лук. Порубить печень, крутые яйца смешать с луком. Добавить соль и перец по вкусу. Подавать с халой.

Цимес. Вымыть чернослив, 500 граммов, 400 граммов сушеных яблок, 200 граммов сушеных груш, изюм без косточек. Нарезать кубиками, перемешать и добавить корицу. Положить в кастрюлю, налить воды, чтобы она покрывала продукты. Тушить в духовке до готовности.

Мясо чолнт. Субботнее блюдо. Замочить фасоль на ночь, нарезать мясо кубиками, обвалять в муке и обжарить с луком. Добавить перловую крупу и фасоль. Налить воды, чтобы она покрывала продукты, и потомить некоторое время. Делается из говяжьей грудинки с костями.

Ресторан «Халлаби»

Сирийская кухня. Ресторан «Халлаби» находится в одном из самых старых районов Иерусалима, улица Яффо, возле знаменитого иерусалимского рынка Махане Иегуда. Туда приходят в основном евреи из Сирии, которые, особенно пожилые, продолжают жить своим укладом и очень любят свою кухню. Выходец из Сирии, Иосиф Михаэли. Несколько лет назад он рассказал в своем интервью:

Бежало из Сирии четыре молодых еврея, девятнадцати и двадцати лет. Мы решились на этот отчаянный шаг, так как в Сирии у нас не было будущего и не было надежды на легальный выезд. Евреи в Сирии живут как заложники в отдельном квартале, гетто: им запрещена переписка со своими родственниками, запрещено перемещение без разрешения, они ограничены в правах. Им разрешается заниматься мелким бизнесом — торговлей, но никто у них ничего не покупает, они покупают только друг у друга. Есть, правда, синагога, и разрешается отмечать праздники, еврейские праздники; есть еврейские школы. Продолжается рассказ. Вот четыре друга, вместе учились в школе. С детства мечтали жить в Израиле. Планировали побег во всех деталях. Мы досконально изучили местность, запаслись всем необходимым для длительного перехода. Жили в городе, который граничит с Турцией. Изучали работу пограничников, смены караула. Кроме трудностей перейти страшную сирийско-турецкую границу надо было найти способ сообщить в Израиль родственникам о своих планах, для того чтобы они ожидали нас в Турции в случае успеха. Наконец письмо удалось передать через западных туристов. Далее — небольшие сцены подготовки к побегу. Часть материала из интервью будет использована для этих сцен: прощание с родными, отправление в путь. Понимали, что шансов очень мало. Будет показан переход, ночь. Понимали, что только Бог может нам помочь. Во время перехода были обнаружены, за ними погоня. Они на волоске от смерти. Уже попрощались друг с другом, по ним стреляют, слышен лай собак.

На этом сцена порывается. Выход на ресторан.

Бог помог нам. Начался сильный дождь. Собаки потеряли след. Погоня отстала. Эго было сродни чуду Исхода. Мы почувствовали, что ведомы, что нами руководит Высшая сила.

Кельнер приносит блюдо. Выпивает за спасение и во славу Бога.

Кухня ресторана.

Плов по-дамасски. Репчатый лук тушат в бараньем жире, добавляют кусочки жира, посыпанные мукой. Солят, посыпают красным перцем. Добавляют воду, томат-пюре, зелень, корицу и тушат вместе с мясом на слабом огне. Затем вынимают зелень и корицу. Мясо укладывают в центре блюда, окружая отварным обсушенным рисом.

Ресторан «Бомбей»

Индийская кухня. Иерусалим. Старый город, против Яффских ворот. Зива, индийская еврейка:

Мой отец, известный физик, который получил образование в Англии и там был в левых студенческих кругах. Вернулся в Индию и работал в Бомбее, позднее работал в США, был активным коммунистом, получил приглашение работать в Москве. Уехал туда с женой-еврейкой, дочерью профессора физики. Я родилась в Москве, в 1930 году, затем через год родилась моя сестра. Отец получил предложение кафедры в МГУ и решил остаться жить постоянно в России, а мать не захотела жить в России, оставила отца и нас, своих детей, вернулась в Индию. Отец женился на домработнице, немке Эмме Генриховне, которая меня с сестрой воспитала.

Я никогда не забуду день ареста отца во время чисток как английского шпиона, хотя о самом аресте узнала позднее. В этот день в клубе МГУ был утренник — концерт для детей научных работников. Наша приемная мать Эмма Генриховна повела нас с сестрой на концерт.

Далее сцена концерта: музыкальный спектакль «Красная шапочка». Волк съедает бабушку, и дети плачут. Эмма Генриховна успокаивает детей. Параллельно сцена ареста отца, прямо в научной лаборатории. Одной из ассистенток удается сообщить Эмме Генриховне о происходящем, о том, чтобы она объяснила детям о вынужденном отъезде отца. На сцене охотник освобождает бабушку из волчьего живота. Дети радуются и смеются. Кончается спектакль. Эмма Генриховна покупает детям в ларьке сладости и тут начинает плакать. Дети успокаивают ее: ведь бабушка спасена.

Далее ресторан. Рассказывает Зива. Отец погиб в сталинских лагерях. После смерти Сталина я и моя сестра как иностранные граждане и дочери пострадавших коммунистов выехали к матери, в Индию, а Эмма Генриховна выехала к сестре в Германию. Потом я решила жить в Израиле. Преподаю в Театральной школе при Иерусалимском университете. Очень люблю готовить, особенно индийские блюда, или хожу в индийский ресторан. Отец мой был большой поклонник индийской кухни, вообще был большой гурман, а ему довелось в последние годы довольствоваться отвратительной лагерной похлебкой. Он любил теплую индийскую землю, а его кости сгнили в массовой могиле, где-то в русской мерзлоте. Мне это место не известно, но я верю, что боги — небесные музыканты, которые составляют свиту богов брахманизма, они нашли это место и согревают с неба его прах и его душу божественной музыкой.

Звучит индийская музыка. Зива выходит на сцену, поет. Официантка приносит блюдо.

Кухня ресторана.

Салат «Бомбей». Смешивают листья салата, сладкий стручковый перец и рис, предварительно сваренный в подсоленной воде. Обильно посыпают черным перцем. Добавляют уксус, масло, соль.

Намак-пара. Из муки, сливочного масла, соли, соды, сахара и воды замешивают крутое тесто. Раскатывают его пластом в один миллиметр. Вырезают лепешки, укладывают их на лист, ставят в теплое место. Жарят во фритюре на растительном масле. Подают в горячем виде.

Ресторан «Мадрид»

Испанская кухня. Улица Га-Яркон. Недалеко от набережной отелей, по дороге в Яффо.

Рауль родился в Мадриде. Его семья — выкресты, которые остались жить в Испании. Недавно исполнилось пятьсот лет с тех пор, как в 1492 году евреи были изгнаны из Испании в год открытия Колумбом Америки и через двенадцать лет после освобождения России при Великом князе Иване III от татарского ига. В течение пятисот лет, из поколения в поколение, семья Рауля тайно соблюдала все еврейские обычаи, обрезала своих детей, соблюдала кошер и все еврейские праздники. В Испании есть небольшая коммуна евреев, которые сохранили таким образом веру своих предков.

Фамилия Рауля означает «задний двор», или «погреб». У многих еврейских семей в Испании такая фамилия, означающая «тайное убежище». Сохранилась семейная легенда о том, что один из предков, Диего, все-таки был обнаружен во времена инквизиции как тайный еврей и сожжен вместе с мужской частью семьи.

Сцена тайного веселого праздника Пурим, с соблюдением всех еврейских обрядов и всех мер предосторожности. Были приготовлены христианское евангельское распятие и жареная свинина, которая должна была быть поставлена на стол вместо еврейских блюд. На улице дежурили люди, чтобы предупредить опасность. Но, видно, в этот раз был донос, и, скорее всего, от соседа, такого же еврея-выкреста, однако ставшего ярым христианином. В городок, где жила семья Диего, внезапно явился сам главный инквизитор от верховного трибунала, тщательно наблюдавший за марранами, то есть обращенными. Все еврейские блюда и предметы религиозного обряда были спрятаны. Но главному инквизитору удалось обнаружить крошки гоменташа^[42] (озней Аман) в бороде Диего. Затем были найдены вместе с еврейскими обрядовыми предметами и едой также книги объявленных еретиками бен Эзры, бен Габриэли и Маймонида. Все предметы обряда, вся еда и все книги были сожжены вместе с мужчинами семьи. Женщин отдали в католический монастырь. А младшему брату Педро Пинхосу удалось бежать. Он пробрался в Кастилию и продолжил род. Потомок этого рода, Рауль, приехал в Израиль, женат на израильтянке, соблюдает еврейские традиции и еврейскую жизнь. При этом любит блюда Испании — страны, где его предки прожили много веков.

Кухня ресторана.

Андалузский салат. Помидоры, огурец, редька и лук тонко нарезаются и осторожно перемешиваются. Добавить соль, зелень, перец, укроп, уксус, растительное масло. В конце положить два крутых яйца.

Молочный суп по-мадридски. Пшеничный хлеб нарезать, посыпать сахаром и подрумянить в духовке. После этого положить в кастрюлю, залить яично-молочной смесью и кипятить. Для яично-молочной смеси молоко надо закипятить и влить туда взбитые яйца.

Ресторан «Роксана»

Польская кухня.Тель-Авив, улица Дизенгоф. Центральная улица Тель-Авива.

Я, Анджей Жак, родился в Бразилии, мать моя еврейка, а отец поляк. Мой отец — врач-практик. Женившись на еврейке, он потерял все.

Мы переносимся в Польшу в тридцатые годы. Сцена. Местная газета, в вей объявление: «Общество польских патриотов «Грюнвальд» оповещает ясновельможных паней и панове, что доктор Станислав Жак женился на жидовке». Праксис доктора Жака переполнен пациентами. Доктор Жак начинает прием. Пациенты устраивают ему скандал, ругают и проклинают как жидовскую собаку, а некоторые вместе с явившимися с улицы личностями начинают погром, разбивают аппаратуру и мебель. Полиция приезжает с большим опозданием.

Снова выходим на ресторан. Наша семья вынуждена была уехать в Бразилию, где жили дальние родственники. Там родилось трое детей. Когда началась война с Германией, отец решил вернуться защищать свою родину, Польшу. Сцена, в которой доктор Станислав Жак объявляет жене об этом и объясняет, почему, несмотря ни на что, в трудный для Родины час надо быть вместе со своим народом. Жена соглашается и говорит, что поедет с ним вместе с тремя детьми. Когда вернулись, Польша была уже оккупирована. Мы поселились в маленьком польском городке. Мать в совершенстве владела немецким языком и выдала себя на прусскую немку. Отец открыл праксис, который посещали даже и немцы. Сцена. Прием пациентов. Вдруг с улицы послышались крики, какие-то люди вытащили из соседнего дома мужчину, женщину и четверых детей. Прямо на улице их убили, потом начали грузить на телеги награбленное. Немецкий офицер — пациент объяснил, что это сами поляки убивают евреев, не дождавшись приказа немцев.

Кухня ресторана.

Яйцо с сельдью по-польски. Сельдь разделывают на филе и нарезают на ломтики. Вареные яйца разрезают пополам. В зеленый салат кладут яйца, желтками вверх, сверху укладывают ломтики сельди. На сельдь кладут лук с яблоками, нарезанными мелкими кубиками, и заправляют сметаной, поливают майонезом и украшают зеленью.

Оладьи из тыквы с колбасой. Тыкву очищают от кожицы и трут или рубят. Сырые желтки растирают с жиром, соединяют с тыквой и колбасой, добавляют муку и соль. Все это очень хорошо размешивают. Ложкой выкладывают оладьи на сковородку и подрумянивают с обеих сторон. Подают с томатным соусом.

В промежутке между ресторанами — виды Израиля: ночные, темное море с огнями; солнечный день, пейзажи, лица людей, — положенные только на музыку и на песни.

Датский ресторан

Холон. Маленький город, спутник Тель-Авива.

Мой отец был советским атташе в Дании в тридцатые годы. Мать — датчанка. Вернувшись вместе с матерью в Москву, очень скоро отец оказался в лагере. Мать моя добровольно поехала за ним в Сибирь и поселилась недалеко от лагеря. Перед самой войной родственникам моей матери, влиятельным датским дипломатам, удалось добиться освобождения отца, и он вместе с матерью и детьми выехал в Данию. Скоро началась война, оккупация Дании, и датчане организовали акцию переправки датских евреев в Швецию. Мы переносимся в Данию времен войны. Сцена спасения датских евреев, переправа через пролив.

Кухня ресторана.

Огурцы по-датски. Тщательно измельченную семгу протирают сквозь редкое сито, добавляют сливки и сливочное масло. Делают пюре и заправляют его по желанию. Маринованную сельдь и крутое яйцо мелко нарезают, смешивают с пюре и добавляют каплю уксуса. Удаляют из свежеочищенных огурцов семена и начиняют готовым пюре. Подают с тертым хреном.

Копенгагенский салат. Рис отваривается в очень небольшом количестве воды. Удаляют кости, разделывают рыбу на кусочки. Помидоры, огурцы и яблоки нарезают кубиками и соединяют с кусочками рыбы. Добавляют соль, перец, горчицу. Смешивают с майонезом.

Ресторан «Байкал»

Русская сибирская кухня. Ресторан расположен в очень старой, бедной части Тель-Авива. Много борделей, по ночам гуляют проститутки, зазывая клиентов. В ресторане поют русские песни и гуляют до утра. Хозяин — бывший чемпион по боксу в тяжелом весе, рыбак и охотник.

Единственная новелла, главный герой которой не еврей, — Владимир Шиковский, офицер КГБ и спецназа, учился в специальной академии, после окончания отправлен в спецназ. Участник нескольких кровавых акций как-то выпив, сказал: «У меня руки по локти в крови». Потом направлен на работу в США, жил в Нью-Йорке, Бостоне, Чикаго. Решил остаться на Западе, потому что больше не мог вынести службы в КГБ и спецназе. Стал сотрудничать с израильской разведкой «Шенбет». В течение года работал двойным агентом, передавал ценные сведения израильской разведке. Затем попросил убежища в Израиле. Тайно переправлен под чужим именем в Израиль, где получил израильское подданство. Сейчас работает инженером в телевизионной компании, но, возможно, подлинное место работы другое. Прекрасно владел ивритом, считает себя израильтянином и пользуется большим успехом у израильских девушек. В сцене должна быть, возможно, одна из особо кровавых акций, в которых он участвовал; детективная сцена, после которой решил порвать со своим прошлым; и, может быть, сцена тайного переезда в Израиль.

Кухня ресторана.

Раки вареные. В кастрюлю с водой кладут соль, стебли укропа, петрушки, перец, лавровый лист. Доводят до кипения, кладут живых мытых раков, закрывают крышкой. Варят 10-15 минут, дают остыть и подают на блюде.

Каша пшенная с тыквой по-сибирски. Тыкву очистить, нарезать кубиками, положить в кипящее молоко. Добавить соль, сахар и довести до кипения. Затем всыпать пшено и варить до готовности.

Овсяные блины по-байкальски. Варят жидкую овсяную кашу, протирают ее, добавляют яйцо и выпекают тонкие блины. Едят с кислым молоком, сметаной, подают к ухе.

Ресторан «Азура»

Иракская кухня. Ресторан расположен в Иерусалиме на рынке «Махане Иегуда», внутри рынка. Один из самых известных в Иерусалиме. Его хозяин, Азура, готовит все блюда на специальных примусах, как раньше в Багдаде. Здесь встречаются старые террористы ЭЦЛ — военной националистической организации, которая боролась с англичанами террористическими методами с целью выгнать их из Палестины. Ветераны терроризма играют в шеш-беш^[43], специальную игру, распространенную на Ближнем Востоке, и вспоминают былое. Многие говорят о нынешнем положении Израиля, очень не любят Рабина и Переса. Считают, что арабы понимают только язык силы и нельзя отдавать территории.

Ицхак (Ицхаки). Ицхаки — боец ЭЦЛ. Родился в Хевроне, в 1922 году. Когда ему был год, семья переехала в Иерусалим. Окончил гимназию в Иерусалиме. Воевал против англичан, а во время войны в английской армии против немцев. Возможно, игровые сцены должны быть, эпизоды из войны против англичан и эпизод войны в английской армии против гитлеровской Германии. После окончания университета стал одним из директоров банка «Израиль». Имеет троих детей, один из сыновей погиб на войне Судного дня. Дружит со многими владельцами ресторанов на рынке. Трое из них были бойцами ЭЦЛ.

Кухня ресторана.

Винный кебаб из баранины. Мякоть баранины нарезают кусочками, обжаривают в жире, затем добавляют репчатый лук, муку, перец, томат-пюре, черный перец горошком, лавровый лист. Все заливают вином и теплой водой. Варят на слабом огне, пока не станет мягким. Гарнир — пюре из фасоли.

Пахлава со сметаной. Тонко раскатанные листы слоеного теста укладывают стопкой на противни. Каждый пятый лист сбрызгивают сливочным маслом, смешанным со сметаной, и каждый десятый посыпают рубленым миндалем, лесным орехом. Потом выпекают и охлаждают. Пропитывают горячим сиропом. Подают через один-два дня после приготовления.

Ресторан «У Миши на крыше»

Еврейско-молдавская кухня. Ресторан находится в центре Тель-Авива, вблизи набережной. Одно из самых красивых мест в Тель-Авиве. Хозяин ресторана — Миша, бывший литературовед. Открыл ресторан на крыше старого тель-авивского дома. Отсюда видно море, очень красивое ночью в огнях.

Генрих Альтов приехал из Москвы за год до Войны в Заливе^[44]. Поселился с семьей в городе Рамат-Гане, возле Тель-Авива. В этом городе живут в основном евреи — выходцы из Ирака. Парадоксально, что Саддам Хусейн, точнее, «скады»^[45] Саддама Хусейна во время воины падали в основном на этот город, как бы особенно мстя бывшим соотечественникам. Далее сцена. В один из дней войны Генрих Альтов сидел у себя на балконе и работал над своим архивом. В течение долгих лет он собирал документы о евреях, погибших в сталинских лагерях, точнее, надо сказать, не о евреях он собирал, а о еврейских писателях, погибших в сталинских лагерях. Внезапно послышались сирены и тут же страшный грохот: «Скад» угодил в дом. Начался пожар. Генрих Альтов упал, оглушенный. Придя в сознание и все еще полуоглушенный, с затемненным сознанием бросился вниз но разрушенной лестнице с криком: «Мой архив!». Листки разлетелись в разные стороны. Были пожар и паника. Подбирали и увозили раненых, а он искал и подбирал листки. Его приняли за сумасшедшего, за сошедшего с ума от контузии. В общем-то, он таковым и был. Санитары пытались уложить его на носилки, а он рвался и кричал: «Архивы!». Пожар вскоре удалось потушить. Паника улеглась. Раненых увезли. Альтову удалось объяснить, в чем дело, и его отпустили. Люди начали помогать ему собирать бумаги архива на развалинах дома. Сейчас дом восстановлен. Жизнь вошла в привычную колею. Альтов работает журналистом на израильском радио. В который раз враг пытался взорвать Израиль, но Израиль живет, трудится и веселится.

«У Миши на крыше» собираются люди, любящие литературу, поговорить, послушать стихи и прозу, почитать свое, а также послушать еврейскую и еврейско-молдавскую музыку. «У Миши на крыше» хорошие музыканты, особенно хорош скрипач на крыше. Все звучит совсем по-шагаловски. Марк Шагал написал книгу стихов и прозы, которая называется «Ангел над крышей». Великий художник не был великим писателем, но его стихи и проза интересны семейными бытовыми нотами. Это как бы домашнее рукоделие всемирного мастера. Прошлое человека и прошлое народа напоминает сновидение. Еврейские сновидения чаще всего у иных народов сопровождались кровавыми кошмарами. Наверное, это предопределено Творцом и предопределено библейским избранничеством, за которое приходилось и приходится платить страшно дорогую цепу. Но всякий раз за величием черной трагедии приходили по-шагаловски веселые разноцветные будни, домашние, семейные, бытовые. Враги были, враги есть, враги будут, но тут «но»: был, есть и будет над крышей еврейского дома Божий посланец (Ангел-хранитель). Тем более теперь не над чужой, а над своей, и над ближайшей крышей будет играть музыка, будет слышен свободный смех и будет совершаться именно ренессансное чревоугодие, потому что Израиль и есть ренессансное возрождение народа, который много раз пытались похоронить разнообразные могильщики и кровопийцы. Оборотной стороной трагедии является веселая комедия, а оборотной стороной похорон является веселая свадьба. Вечная свадьба народа с Творцом, избравшим его Себе в суженые. Оттого и слышна возбуждающая музыка для эротики — радостные песни, и подают ароматные блюда.

Кухня ресторана.

Креплах-варнички. Поджарить печенку, затем нарубить, мелко нарезать лук, обжарить до золотистого цвета, смешать печенку с луком, одним сваренным вкрутую и порубленным яйцом, с солью и перцем. Замесить тесто из муки и воды. Добавить туда одно сырое яйцо. Тесто тонко раскатать, нарезать на квадратики, три на три. На каждый квадрат положить немного фарша. Сложить его по диагонали и защипать края. Сварить в кипящей воде, откинуть на дуршлаг и разогреть на горячей сковороде в масле. Подавать в горячем виде.

Потом будет петь певица.

Комментарий Юрия Векслера: При недавней попытке уже не удалось обнаружить описываемые в синопсисе в 1997 году рестораны. Рукописная транслитерация кириллицей куплета песни на идише сделана Ф. Горенштейном в конце машинописного текста синопсиса.

Вместо послесловия Эссе Горенштейна: в поисках причины

1

Я от природы не слишком страстен и сравнительно

справедлив. К объективизму качусь с удовольствием.

Борис Слуцкий

Фридрих Горенштейн видел основу своего творчества в чем-то биологическом, потайном, чьи корни находятся вне разума. «Мне кажется, первоначальный позыв к писательству исходит не от разума, а от некоего врожденного инстинкта» — это из эссе «Почему я пишу» 1985 года. Там же он определяет эту основу как физиологическую, телесную, половую. Как совмещается это с его пророческим, мессианским понятием «распятой» литературы, «которая нуждается в скромной затворнической вере и повседневном, бытовом труде»? Возможно, следует не искать логическую связь между этими диаметрально противоположными высказываниями, а воспринимать их скорее как еще один из тех многочисленных парадоксов, которые составляют феномен Горенштейна в русской и мировой литературе.

Эти парадоксы создают ритм его прозы. Из интервью Джону Глэду: «Ритм, ритм для меня важнее. Это одна из причин, по которой у поэтов редко получается проза. Они ритма прозы не чувствуют. Вот ни Бродский, ни Мандельштам не чувствуют ритма прозы. Ритм прозы чувствовали только Пушкин и Лермонтов. Если не поймаешь ритм прозы, то, как бы ты ни был умен, какие бы ни были у тебя мироощущения, ты прозу не напишешь, ты напишешь эссе… Ритм — это колебание души, колебание сердца. Как сердце стучит, должен быть ритм». Со многим здесь можно не согласиться, особенно в отношении Бродского и Мандельштама, но важен опять-таки упор на инстинктивное, биологическое и при этом глубоко иерархическое видение литературы, где художественная проза располагается на самой вершине. Эта иерархия опирается у Горенштейна на его попытку воссоздать в своей прозе библейский ритм. Повторю то, что писал сразу после его смерти: «Горенштейн знал, что был писателем — не пророком, и все же именно от негодующих криков библейских иеремий и исай ведет он свою творческую родословную». Такой же родословной Горенштейн наделяет Пушкина в одном из последних эссе «Тайна, покрытая лаком», утверждающем, что корни «нашего всего» были не эфиопскими, а караимскими: «Дух Пушкина, пророческий, библейский, близок к Соломонову пониманию суетности мира, к мировой печали Иеремии, к огненному, обличительному гневу против нечестивых Исайи, предсказавшего Иисуса Христа».

Горенштейн не ставит эссе на один уровень с прозой, но разгадать загадку его творчества невозможно без их учета и внимательного прочтения. Более того, невозможно без них создать и полное, глубокое представление о русской литературе 60-х годов и далее. Они представляют собой то, что называется по-английски missing link — потерянное, недостающее звено, ибо являются составной частью мировоззрения мыслителя и художника,который не вписывался ни в какие из существующих течений и лагерей, противопоставлял себя им и упрямо шел своей дорогой. В эссеистике Горенштейн видел возможность выговориться, расставить точки над i в отношении своей поэтики, контекстов и происходящего вокруг. Сказав про свое творчество «ввязался в игру, играй до конца», здесь он в какой-то мере переставал играть, желая называть все вещи своими именами.

Ритм отличает не только его прозу, но и эссеистику, и это ритм не столько библейский, сколько напоминающий логику или скорее отсутствие логики раввинистического пильпуля — талмудических споров, в которых «путем… глубокого и детального анализа вскрывались все несоответствия и противоречия» Писания (Гешель). То, как Авраам-Йеошуа Гешель описал пильпуль, применимо и к Горенштейну: «Мышление проникалось энергией, поставляемой страстью. Разум растопил металл талмудических понятий, перелил их в фантастические причудливые формы, в которых мысль сначала терялась и сбивалась с пути, но в конце концов с честью выпутывалась из лабиринта. Они никогда не принимали ничего на веру. Во всем они искали причину, причем причина интересовала их больше, чем само явление». «Во всем мне хочется дойти до самой сути» — недаром Пастернак, любимый Горенштейном, происходил из знаменитого рода раввинов.

Горенштейн был исключительно плодовитым эссеистом. В своих статьях и заметках, печатавшихся в журналах — израильских «22» и «Времени и мы», берлинском «Зеркале загадок», парижских «Континентe» и «Синтаксисe» и нью-йоркском «Словe/Word», а потом и в российских изданиях, и остающихся по большей части сегодня забытыми и мало известными читателям его прозы, он многолик: гневный и циничный порицатель немецких, русских, американских и израильских властителей, проницательный, хотя зачастую и очень предвзятый, критик современной литературы и кино. Овчинка горенштейновской прозы всегда стоит выделки. Эссе — нередко блестящие, но неоднородные — другого порядка и важны тем, что проливают свет на «причину», которую пытался найти Горенштейн, — причину его творчества, судьбы, катастроф двадцатого века, взлетов и падений русской литературы и того, что волновало его, наверное, больше всего, — места еврея в мироздании и чужеродном ему мире. Еврейская тема была для него стержнем, на котором держался весь его художественный мир и из которого рождалось его понимание истории, морали, слова. Полемика в эссе, часто выливающаяся в желчь и презрение к своим современникам, — это и отправная точка, и результат этих поисков. Их другая сторона — выявление литературных предшественников и корней. Здесь речь пойдет о наиболее долговечных из этих эссе — многогранных литературных документах, являющихся комментариями к художественному проекту Горенштейна.

Биографическое и творческое в них повсеместно переплетаются, и потому в какой-то мере их можно отнести к тому, что Лидия Гинзбург называла «промежуточной литературой», которая «одновременно объединяет в себе и документальное, и художественное начало» (Зорин), как и эссе самой Гинзбург. Недаром Горенштейн часто обращается к Герцену, любимому Гинзбург, чье «Былое и думы» она считала шедевром промежуточного жанра. Яркий пример промежуточного сплава — «Товарищу Маца — литературоведу и человеку, а также его потомкам. Памфлет-диссертация с личными этюдами и мемуарными размышлениями», опубликованный в берлинском журнале «Зеркало загадок» в 1997 году.

2

Полемика «Товарищу Маца» — это переосмысление русско-еврейских парадигм и единственное в своем роде выражение еврейской художественной философии в русском постсоветском контексте. В начале «памфлета-диссертации» Горенштейн цитирует критика Леонида Клейна, выводящего чужеродность писателя на чистую воду. Клейн недоумевает: как получается, что в своих текстах Горенштейн наблюдает русскую историю и жизнь извне?! Ведь «отстраненно созерцать российскую деревню или провинциальный городoк может столичный интеллигент — неважно, русский он или еврей. Но представить себе еврея, всю жизнь прожившего в России, воспитанного на русской культуре… и при этом отстраненно созерцающего русскую жизнь, невозможно».

Ответ Горенштейна Клейну разит своей полемичностью. Он не спорит с ним и не отрицает факта того, что он действительно продукт русской культуры. Напротив, Горенштейн утверждает, что его художественный взгляд произрастает из положения самовольного изгоя, который не только «созерцает», но и вершит суд над русской историей, которая его вечно занимала, будь то в «На крестцах» об Иване Грозном или «Последнем лете на Волге». Горенштейн признает, что положение это воистину неординарное и неудобное, бросающее вызов традициям вхождения евреев в русскую культуру, и все же он настаивает на правомочности своей позиции. Горенштейн нарекает Клейна валаамовой ослицей. Намереваясь проклясть, Клейн неосторожно благословляет. Вскрывая то, что ему представляется совершенной химерой, Клейн приоткрывает завесу над художественными и философскими приемами Горенштейна — еврея-творца.

Русско-еврейское художественное кредо Горенштейна неотделимо от его ревизионистской теологии, которая отталкивала и продолжает отталкивать многих, — он рассматривает Ветхий и Новый Завет как единое еврейское произведение, а позднее христианство как узурпацию и предательство этого еврейского наследия. В «Товарищу Маца» его главный оппонент по этому вопросу философ и литературовед Григорий Померанц, отреагировавший глубоко отрицательно на «Псалом» — источник горенштейновского религиозного мировоззрения. Своими изысканиями, переосмысливающими Евангелие, Горенштейн возрождает публичные споры между еврейскими и христианскими богословами, синагогой и церковью, устраивавшимися в Средние века с целью публичного осмеяния иудеев, дабы заставить их признать истину за церковью. Нередко эти диспуты кончались уничижением еврейской стороны; нередко евреи продолжали стоять на своем, и именно в ряды таких евреев зачисляет себя Горенштейн. Он восстанавливает историческую правду: не просто утверждает связь христианства с иудаизмом, но провозглашает первородство и превосходство иудаизма, возвращает историю на круги своя, заделав ее бреши. Делает он это как русский писатель и как еврей, который страдает не беспамятством, а переизбытком исторической памяти в противовес нормам русской традиции и опыту евреев, вошедших в эту традицию до него.

В ответ на вопрос: «Кто вы? Немец еврейской веры или украинец еврейской веры?» — Горенштейн вызывающе отвечает глубокой тавтологической формулировкой: «Еврейский еврей», которая напоминает навязчивые параллелизмы библейского стиля (как в «да лобзает он меня лобзанием уст своих» из Песни Песней, перекочевавшее в пушкинское «В крови горит огонь желанья»). Его чужеродство, а значит, и все его художественное видение уходит корнями в еврейство. Оно опоясывает Библию и культуру черты оседлости, которую он, по собственному признанию, знал лишь частично. Горенштейн пишет: «А евреям, в особенности если они хотят сохранить себя как личность, свое достоинство, родиной была и остается черта оседлости». Это заявление, поразительное по своей прямоте, перечеркивает превалирующее отношение к черте как со стороны сионистов, так и ассимилянтов, провозглашавших, что она уничтожает в еврее личность и девальвирует его достоинство. Пойдя наперекор постулатам современной еврейской истории, Горенштейн, однако, оставляет за собой право критиковать свою родную почву глубинно и бесповоротно — вспомним «Шампанское с желчью», включенное в эту книгу, и «Бердичев».

В «Товарищу Маца» Горенштейн обращается к вопросу о языке, а через него и к своему художественному «я». Он пишет: «Знал бы идиш, может быть, стал бы еврейским писателем и писал бы по-еврейски. Но пишу по-русски, значит — русский писатель, нравится ли это кому-либо или не нравится. Нравится мне это или не нравится, я — русский писатель, потому что принадлежность писателя к той или иной литературе определяется по языку, на котором он пишет. Гейне — немецкий писатель, и сам Гитлер не смог этого отменить. Джозеф Конрад — английский писатель, хотя он поляк и родился в Бердичеве. В моем же случае еврейский язык отняли, русский язык хотели бы запретить. Хотели бы, чтоб онемел. Однако не дал Б-г свинье рог».

Горенштейн лукавит — идишем он владел, хотя, скорее всего, в недостаточной мере для писательского творчества (в заявлении 1962 года на поступление на Высшие сценарные курсы во ВГИКе, хранящемся в московском РГАЛИ, он упоминает идиш как один из языков, которые знает). Примечательно то, что он определяет русский как язык, выбранный не столько им самим, сколько за него ироничной превратностью истории. Предъявить себя публично миру еврейским писателем было бы поступком слепоты по отношению к самой истории и лингвистическим перипетиям своего бытия. Это также явилось бы обязательным шагом в направлении этнической и малой еврейской литературы в контексте большой русской, что претило честолюбию Горенштейна.

Свою русскость он определяет здесь не историей и культурой, а исключительно языком. В этом неотъемлемая часть его полемической стратегии, на которой покоится его представление о положении еврея в христианском мире. Он говорит об использовании этого языка: «А я пользуюсь без права и без разрешения оскорбленных. Не на паперти выпросил — сам взял, никого не спрося. “Какое право при подобных взглядах вы имеете пользоваться русским языком!” Какое право? А какое право вы имеете пользоваться еврейской Библией и еврейским Евангелием? Я не возражаю — пользуйтесь, пользуйтесь».

В своем «памфлете-диссертации» Горенштейн проводит параллель между «попрошайничеством» евреев-выкрестов, чей Христос, как в стихотворении Бориса Слуцкого, «нищих на папертях собирал», и «попрошайничеством» евреев, входящих в русскую культуру и возводящих русский язык в сакральную ценность. «А ведь существуют разные формы попрошайничества, — пишет он, — при общем личностном типе попрошайки, в данном случае, к сожалению, специфически еврейском, связанном с патологией национальной истории». Три основных компонента вырисовываются в мышлении Горенштейна: утилитарное понятие о языке, его аутсайдерское место в русской литературе и переосмысление Библии. Это философия не незваного гостя на пире русской литературы, а современного еврея, говорящего голосом древности, которым он заявляет о своих наследственных правах и милостиво позволяет другим пользоваться тем, что они забрали у него без спросу.

3

Религиозные молятся — верующие идут. Если

Израиль будет идти, его не остановить ни

«честным» заклятым врагам, ни лицемерным друзьям.

Фридрих Горенштейн

Именно это понимание «патологии национальной истории» и лежит в корне оценки Горенштейном ситуации в Израиле и так называемого «мирного процесса». Как отмечает Юрий Векслер в предисловии к этой книге, в еврейском государстве Горенштейн никогда не бывал, но, безусловно, он не воспринимал себя вне Израиля, а Израиль — вне истории и жизни евреев, где бы они ни находились. И все же Горенштейн — писатель глубоко диаспорический. В пьесе «Бердичев» через слова своего героя, автобиографического Вили, приехавшего в гости в Бердичев из Москвы, Горенштейн предлагает свое видение еврейского будущего, выдающее его понимание еврейской истории: «Да… Но вот я сейчас ходил в дождь, смотрел и думал… Я не был здесь пятнадцать лет, я ходил и думал, что есть Бердичев? И я понял, что Бердичев — это уродливая хижина, выстроенная из обломков великого храма для защиты от холода, и дождя, и зноя… Так всегда поступали люди во время катастроф, кораблекрушений, когда они строили себе на берегу хижины из обломков своих кораблей, во время землетрясений или пожаров, когда они строили хижины из обломков разрушенных или сгоревших зданий… То же самое происходит и во время исторических катастроф, когда людям нужно место не для того, чтобы жить, а для того, чтоб выжить… Вся эта уродливая хижина Бердичева человеку, приехавшему из столицы, действительно кажется грудой хлама, но начните это разбирать по частям, и вы обнаружите, что заплеванные, облитые помоями лестницы, ведущие к покосившейся двери этой хижины, сложены из прекрасных мраморных плит прошлого, по которым когда-то ходили пророки, на которых когда-то стоял Иисус из Назарета…»

На вопрос о том, не хочется ли ему сбежать от всего этого хлама, Виля отвечает: «Величайшее благо человека — это возможность личного обособления от того, что ему неприятно… Но личное обособление возможно только тогда, когда нация скреплена внутренними связями, а не внешними загородками. Русский может лично обособиться от неприятных ему русских, англичанин — от неприятных ему англичан… Но для евреев — это вопрос будущего. До тех пор, покуда мы скреплены внешними загородками, а не внутренними связями, я не смогу внутренне обособиться от Макзаника…»

Не стоит преуменьшать значение этих, казалось бы, патетических слов. Они стоят особняком среди отказов от еврейства, коими так богаты русско-еврейские биографии. Писатель отождествляет себя с евреями и их трагической диаспорической историей. В его оценке «нормализации» еврейского положения Израиль отсутствует, хотя именно достижение нормализации еврея и являлось главной целью сионизма. Горенштейн, как и многие другие видные еврейские мыслители, понимал, что сионизму не суждено распутать еврейскую историческую драму, что, однако, не мешало ему быть ярым поборником и защитником права еврейского государства на существование.

Защитительный запал Горенштейна часто тенденциозен и апокалиптичен, как видно из статей, собранных в этой книге. Написанные на злобу дня, они, без сомнения, в чем-то устарели. В каких-то из своих оценок Горенштейн слишком узок и попросту не прав, как, например, в отношении Шимона Переса (вспомним о роли Переса в создании атомной обороны для Израиля). Однако в целом эти статьи и более длинный трактат-памфлет «По ком звонит колокол» представляют собой наиболее четкую, обоснованную и убедительную формулировку ущербности антисионизма и его угрозы существованию не только Израиля, но и евреев вообще. И несмотря на то, что многое в мире и Израиле изменилось, этот момент далеко не потерял своей важности и остроты.

Согласно Горенштейну, патология еврейской национальной истории таится в постоянном подобострастии, заискивании и пресмыкательстве еврея перед другими, в размене собственного достоинства на редкую милость к себе других. В этом предтечей Горенштейна являются Жаботинский и забытый писатель Андрей Соболь, покончивший с собой в 1926 году и коривший евреев за их радость по поводу любого проявления юдофильства со стороны «прогрессивной» российской интеллигенции. Вослед Жаботинскому и Соболю Горенштейн настаивает на еврейской самодостаточности, независимости от других и отказе извиняться за свои предполагаемые грехи. Как ни парадоксально, в этой патологии — ущербность и «мирного процесса», и советского еврейства. И ее, как герою «Шампанского с желчью» Ю., следует вырвать и изжить из себя, осознав, что евреи «участвуют в фараоновом угнетении» себя самих.

4

Зажмурь глаза и отдайся Чехову, как музыке.

Он научит тебя желать.

Владимир Жаботинский

Чехов, как и другие великие создания человеческого

рода, есть явление независимое от нашего сознания,

подобно морю или луне.

Фридрих Горенштейн

За Горенштейном-полемистом таится проницательный читатель, и потому в «Товарищу Маца» Горенштейн утверждает, что первым в русской литературе патологию еврейского попрошайничества вывел Чехов в «Перекати-поле», рассказе «о крещеном еврее, само название которого определяет содержание: без корней». Занимательно то, что до боли пристрастный Горенштейн повсеместно определяет своим идеалом беспристрастного Чехова, которого он противопоставляет тенденциозности Толстого и Достоевского, как в этом, наверное, лучшем его эссе, «Мой Чехов осени и зимы 1968 года»: «Чехов был избран судьбой завершить целую эпоху в культуре России именно потому, что он был лишен патологической условности мировосприятия, делающей человека рабом определенной идеи, каковыми были Достоевский и Лев Толстой. Человечество, так же как и культура его, движется от догмы через ее разрушение к новой догме. Догмы-идеи — это необходимые узлы на пути истории. Рядом с великими догматиками Достоевским и Толстым Чехов был великим реформатором, а этот тяжелый труд гораздо более неблагодарен, гораздо более лишен цельности и требует не в упоении отдаваться любимой идее, а, наоборот, жертвовать подчас любимой идеей во имя истины. И если Гоголь, Достоевский и Толстой, пожалуй, донкихоты российской прозы, то Чехов скорее ее Гамлет».

Продолжая начатую Тургеневым поляризацию Дон Кихота и Гамлета, Горенштейн отожествляет Чехова с Гамлетом, а значит, и истиной, и если Достоевский в споре между истиной и Христом выбирает Христа, то Чехов непременно идет за истиной: «Споры чеховских героев часто оканчиваются неопределенно. Это не значит, что у Чехова не было своих, в сердце выношенных идей, не было любви, не было ненависти, не было привязанности, но Чехов никогда не позволял себе жертвовать истиной, пусть во имя самого желанного и любимого, ибо у него было мужество к запретному, к тому, что не хотело принимать сердце и отказывался понимать разум… И не опьяняющий восторг собственной души, не субъективная жажда красоты и счастья, а как раз эта кристально честная гамлетовская объективность и к себе, и к людям рождала иногда вдруг и подчас в самом неподходящем для этого месте такой свет, такую веру в душу человека, такую любовь, что все ужасы бытия освещались поистине неземным, чистым прометеевым огнем. Когда я говорю о гамлетовской объективности, то имею в виду объективность не внешнюю, действенную, а внутреннюю, чувственную, разрыв между которыми и составляет трагедию».

Контекст — 1968 год — здесь важен не только потому, что отсылает «между строк» к недавней Шестидневной войне и подавлению Пражской весны, потрясших многих среди его соперников и друзей, но и к первому роману Горенштейна, «Искупление», написанному в 1967 году, в котором авторский голос наделен «кристально чистой гамлетовской объективностью» и чеховским взглядом, дающим «ответы на политические и социальные вопросы своего времени гораздо глубже, чем это делают многие социальные и политические писатели», как он отметил в эссе «Чехов и мыслящий пролетарий» 1981 года. Последнее предложение «Искупления» — «Начинался наивный, простенький человечий рассвет, кончалась мучительно мудрая, распинающая душу божья ночь» — содержит в себе квинтэссенцию чеховской правды: «мягкой, доброй, деликатной» и при этом «безжалостной», наделенной «ужасом», который «родствен красоте». «Шампанское с желчью» также наделено этой чеховской правдой, а одно ключевое место напоминает пейзаж из чеховской «Степи»: «Ночь была без луны и звезд, непроглядная, бесконечная, по-адски тяжелая. Страшны такие ночи для одинокого человека в гористой местности у моря. Моря не видно, лишь слышно, как оно шумит далеко внизу, слышна стихия, слышен голос хаоса, для человека неразличимый, но пугающий и угрожающий».

«Горенштейн несравним», — суммировал Вячеслав Всеволодович Иванов, возможно перефразируя строчку Мандельштама «Не сравнивай: живущий несравним». Несравнимость «еврейского еврея» Горенштейна — в его живучести-бытийности в большой русской литературе, в его «телесности, которая всегда вызывала и вызывает раздражение Савлов и Павлов». В одном из наиболее лирически отточенных и проницательных эссе «Как я был шпионом ЦРУ» (2002) он писал: «В Вене я ходил в собор святого Стефана молиться. Странно звучит “молиться”, если речь идет обо мне, который с позиций всех конфессий — человек неверующий. Неправда, верующий, хоть и не религиозный. Обряды и правила не соблюдаю, молиться по канонам не умею. Если б умел — может, пошел бы в синагогу, но каков он, тот канон, и где она, та венская синагога?»

Эти слова являются, по сути, аллегорией всего творчества Горенштейна. Еврею-творцу, живущему в мире разрушенных и стертых с земли синагог, не остается ничего другого, как идти в собор, то бишь западную цивилизацию, а в данном случае русскую литературу, и молиться там «мудрой, раздирающей душу божьей ночи» по канону чеховской истины. И, восхищаясь красотой собора, он никогда не упускает из виду свою синагогу.

Марат ГРИНБЕРГ

Горенштейн, Фридрих

Г67 Страсти Израиля / Фридрих Горенштейн. — Москва : Книжники, 2021. — 288 с.

ISBN 978-5-9953-0763-1

В сборнике представлены произведения выдающегося писателя Фридриха Горенштейна (1932–2002), посвященные Израилю и судьбе этого государства. Ранее не издававшиеся в России публицистические эссе и трактат-памфлет свидетельствуют о глубоком знании темы и блистательном даре Горенштейна-полемиста. Завершает книгу синопсис сценария «Еврейские истории, рассказанные в израильских ресторанах», в финале которого писатель с надеждой утверждает: «Был, есть и будет над крышей еврейского дома Божий посланец, Ангел-хранитель, тем более теперь не под чужой, а под своей, ближайшей, крышей будет играть музыка, слышен свободный смех…»

УДК 821.161.1

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

© Фридрих Горенштейн, наследники, 2021

© «Книжники», 2021

Фридрих Горенштейн

СТРАСТИ ИЗРАИЛЯ

Редактор Надежда Бахолдина

Корректоры Ольга Канунникова, Антонина Михайлова

Верстка Константин Москалёв

Подписано в печать 25.03.2021. Формат 84Х100/32.

Усл.-печ. л. 14,04. Тираж 1000 экз.

Заказ №Е-1144

Издательство «Книжники»

127055, Москва, ул. Образцова, д. 19, стр. 9.

Тел. (499)754-50-05, факс (499)754-50-24

E-mail: knizhniki@knizhniki.ru

Интернет-магазин: www.knizhniki.ru

Отпечатано в типографии филиала

АО «ТАТМЕДИА» «ПИК «Идел-Пресс»

420066, Россия, г. Казань, ул. Декабристов, 2.

E-mail: idelpress@mail.ru

Примечания

1

См.: Ф. Горенштейн. Бердичев. М.: Книжники, 2020. — Здесь и далее примеч. редактора, если не указано иное.

(обратно)

2

Цит. по.: Ф. Горенштейн. «Раба любви» и другие киносценарии. М.: Сеанс, 2014. — Примеч. Ю. Векслера.

(обратно)

3

Пост Гедальи наступает третьего числа месяца тишрей, на следующий день после Рош га-Шана; был установлен пророками в память об убийстве Гедальи бен Ахикама — последнего наместника Иудеи.

(обратно)

4

Ассоциативно с устар. «обручье» в значении «запястье», а также — «браслет».

(обратно)

5

Написано 22.05.1995 года. Опубликовано в израильской газете «Вести» — «Окна» 26.10.1995, за восемь дней до убийства Ицхака Рабина. — Примеч. Ю. Векслера.

(обратно)

6

 Шуламит Алони (1928—2014); в 1992—1993 гг. была министром образования в правительстве Ицхака Рабина, ушла в отставку из-за позиции по вопросу о необходимости разделения государства и религии; затем до 1996 г. занимала пост министра коммуникаций, науки и культуры.

(обратно)

7

Имеется в виду подписанное Ицхаком Рабином и Ясиром Арафатом в 1993 г. Соглашение в Осло, в результате чего была создана Палестинская автономия, которой был передан частичный контроль над частью территории сектора Газа и Западного берега реки Иордан.

(обратно)

8

Анри Филипп Петен (1856—1951); после оккупации немецкими войсками Франции Петен 16 июня 1940 г. занял оставленный П. Рейно пост премьер-министра и 22 июня заключил перемирие с Германией. 2 июля перенес свое правительство в Виши, возглавлял коллаборационистское правительство, которое сотрудничало с нацистами по всем направлениям, включая отправку евреев в лагеря смерти.

(обратно)

9

Пьер Лаваль (1883—1945).

(обратно)

10

Запеченная свиная рулька.

(обратно)

11

Четвертая арабо-израильская война (6 октября 1973 г. — 24 октября 1973 г.).

(обратно)

12

А.А. Амальрик (1938—1980) — писатель, журналист, диссидент. Эмигрировал из СССР в 1976 г.

(обратно)

13

Amnesty International («Международная амнистия») — международная неправительственная организация, основанная в Великобритании в 1961 г., которая ставит своей целью «предпринимать исследования и действия, направленные на предупреждение и прекращение нарушений прав на физическую и психологическую неприкосновенность, на свободу совести и самовыражения, на свободу от дискриминации в контексте своей работы по продвижению прав человека».

(обратно)

14

Иез., 21:25—26.

(обратно)

15

Написано 18.12.1995 года, впервые опубликовано в берлинском журнале «Зеркало Загадок», №3, 1996. — Примеч. Ю. Векслера.

(обратно)

16

Автор А.М. Орлов; наст. имя Л.Л. Фельдбин (1895—1973) — советский разведчик, майор госбезопасности. Нелегальный резидент во Франции, Англии, Италии, резидент НКВД и советник республиканского правительства по безопасности в Испании. С июля 1938 г. — невозвращенец, жил в США, преподавал в университетах. В 1952 г. опубликовал в журнале «Лайф» серию статей, составивших впоследствии книгу «Тайная история сталинских преступлений»; книга была переведена на многие языки, в том числе на русский (1983).

(обратно)

17

Ури Авнери (Гельмут Остерман; 1923—2018) — израильский политик и журналист.

(обратно)

18

Точнее, у Пушкина так: «Врагов имеет в мире всяк, / Но от друзей спаси нас, боже!» (А.С. Пушкин, Евгений Онегин, 4, 18).

(обратно)

19

Общая служба безопасности Израиля.

(обратно)

20

Опубликовано в: Савелий Дудаков. Книга веры и безнадежности. Иерусалим—Москва, 2012. — Примеч. Ю. Векслера.

(обратно)

21

Ицик-Лейбуш Перец (1852—1915) — классик еврейской литературы на идише.

(обратно)

22

Вероятно, речь о кн.: Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России. М.: РГГУ, 2000. — Примеч. Ю. Векслера.

(обратно)

23

Впервые опубликован в конце 2001 — начале 2002 года в нью-йоркском журнале «Слово/Word», №33, 34. — Примеч. Ю. Векслера.

(обратно)

24

Памфлет писался еще в то время, когда Барак был премьером. Ныне и нелепый Закон, и Барак, слава Богу, отменены. — Примеч. Ф. Горенштейна.

(обратно)

25

Имеется ввиду политик, дипломат Ле Дык Тхо (1911—1990); выдвигался на Нобелевскую премию мира совместно с Киссинджером в 1973 г.

(обратно)

26

“Галимар” — одно из основных издательств Франции. — Примеч. ред. журнала «Слово».

(обратно)

27

Журнал “Нувель обсерватер” — недельное обозрение Франции. — Примеч. ред. журнала «Слово».

(обратно)

28

Имеется ввиду Эжен Лабиш (1815—1888), автор водевилей, в том числе популярной «Соломенной шляпки».

(обратно)

29

Илья Эренбург. Люди, годы, жизнь. Книга IV.

(обратно)

30

Илья Эренбург. Там же.

(обратно)

31

«Дер Штюрмер» (Der Stürmer) — еженедельник, выходивший в Веймарской республике и нацистской Германии с 1923 по 1945 г.

(обратно)

32

Адар — в еврейском календаре двенадцатый месяц, если считать с нисана, как принято в Библии, и шестой месяц, если считать с тишрея; длится с 20 февраля по 24 марта.

(обратно)

33

Из рассказа Аркадия Аверченко «Трагедия русского писателя»; впервые опубликован в: Аркадий Аверченко. Записки простодушного. Москва: издание Н.С. Шуленина, 1922.

(обратно)

34

Radio France Internationale (RFI).

(обратно)

35

Скорее всего, имеется ввиду статья «Знают ли оонатовцы, в чей огород бросают бомбы» (подзаголовок Преступные удары по сербским городам и селам»). См.: Литературная газета, 1995. — Примеч. Ю. Векслера.

Литературная газета, №43 (5574), 25.10.1995. — Уточн. Khakhin (создатель fb2-версии).

(обратно)

36

«Яд ва-Шем» (ивр. «память и имя») — израильский национальный мемориал Катастрофы (Холокоста) и Героизма; находится в Иерусалиме, открыт в 1953 г.

(обратно)

37

Виталий Яковлевич Шульгин (1822—1878) — профессор истории Киевского университета Св. Владимира , основатель и первый издатель-редактор газеты «Киевлянин»; издавалась в 1864—1919 гг.

(обратно)

38

Букв.: «в счет».

(обратно)

39

Так у автора.

(обратно)

40

Быт., 6:5

(обратно)

41

Впервые опубликован в: Ф. Горенштейн. Раба любви и другие киносценарии. М.: Сеанс, 2014. — Примеч. Ю. Векслера.

(обратно)

42

Гоменташи — треугольные пирожки со сладкой начинкой, обычно с маком и изюмом. В праздник Пурим отмечают спасение евреев от уничтожения, предписанного указом персидского царя Артаксеркса и его первого министра Амана.

(обратно)

43

Нарды.

(обратно)

44

Война в Персидском заливе — вооруженный конфликт между Многонациональными силами и Ираком за освобождение и восстановление независимости Кувейта в период с 2 августа 1990 г. по 28 февраля 1991 г.

(обратно)

45

«Скад» — баллистическая ракета средней дальности.

(обратно)

Оглавление

Юрий Векслер. От составителя

ШАМПАНСКОЕ С ЖЕЛЧЬЮ Рассказ

 

  1

  2

  3

ПРЕДСКАЗАНИЕ И ОСМЫСЛЕНИЕ

  Алеаторная сделка Ицхака Рабина[5]

  Гетто-большевизм и тайна смерти Ицхака Рабина[15] Факты и загадки

ЕСТЬ ЛИ У ИЗРАИЛЯ БУДУЩЕЕ? Спор о судьбе еврейского государства

  Письмо Савелия Дудакова Фридриху Горенштейну[20]

    Об авторе

   

   

  По ком звонит колокол[23] Трактат-памфлет о жизни и смерти Божьего мира... и ближневосточного мира

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

ЕВРЕЙСКИЕ ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ В ИЗРАИЛЬСКИХ РЕСТОРАНАХ Синопсис киносценария; написан при участии Лии Красниц[41]

 

  Ресторан «Элимелех»

  Ресторан «Халлаби»

  Ресторан «Бомбей»

  Ресторан «Мадрид»

  Ресторан «Роксана»

  Датский ресторан

  Ресторан «Байкал»

  Ресторан «Азура»

  Ресторан «У Миши на крыше»

 

 

Вместо послесловия Эссе Горенштейна: в поисках причины

  1

  2

  3

  4

*** Примечания ***