Я говорю: нас, граждан Ленинграда, не поколеблет грохот канонад, и если завтра будут баррикады- мы не покинем наших баррикад… И женщины с бойцами встанут рядом, и дети нам патроны поднесут, и надо всеми нами зацветут старинные знамена Петрограда. (О. Берггольц)
Раннее утро. Я открываю глаза, просыпаясь, и первое, что чувствую – холод, пронизывающий до костей, безумный, сводящий с ума, постоянный, невыносимый и жестокий холод. Градусник за окном показывает минус тридцать пять по Цельсию. Некоторые стены в нашей квартире покрыты изморозью, они промерзли насквозь. Мы давно уже спим в одежде – всё теплоё, что нашлось в доме, сейчас надето на мне и маме, но я не могу согреться. В нашем городе нет электричества – а это значит, что нет света, но если бы и был, его запрещено зажигать – нарушение светомаскировки, фашистские люфтваффе бомбят Ленинград почти непрерывно, и даже крохотный огонёк во тьме – наводка для врага. В окнах нашей квартиры, как, впрочем, и всех квартир в городе, нет больше стёкол – они забиты фанерой, поэтому в комнатах вечный полумрак. Но даже хуже отсутствия света – отсутствие тепла, водопровод замёрз, нет воды, у нас осталась только маленькая печурка-времянка – её сложил папа перед тем, как уйти на фронт. Я топлю её обломками мебели: стульев, тумбочки, небольших книжных полок, шкафчика, паркетных плиток пола – всего, до чего смогли добраться мои руки, которым ещё хватает сил держать маленький кухонный топорик. А когда закончится мебель, в ход пойдут книги.
К сожалению, поддерживать огонь в печке весь день не получается – на это нужно очень много топлива, которого у нас нет, да и теплоотдача у нашей маленькой спасительницы невелика. Впрочем, и за то спасибо! «Мы выживем!» – повторяю я маме каждый день – «Во что бы то ни стало, выживем и дождёмся папу!». Она согласно кивает, но, как мне кажется, уже не верит в это. Ничего, я сумею позаботиться о ней и о себе. В январе 1942 года мне исполнилось четырнадцать лет, и я чувствую себя невероятно взрослой, хотя из старого потрескавшегося зеркала в прихожей на меня всякий раз испуганно смотрит худенькая, почти прозрачная, замерзшая большеглазая девочка, закутанная в папин полушубок и валенки. Это зеркало лжёт – я взрослая и я справлюсь.
Первое дело, после того как встала – принести воду. Мама не может выходить, от холода и постоянного недоедания у неё очень распухли ноги, они не влезают даже в валенки, поэтому по дому она с трудом ходит в самодельных сапогах, сшитых из старой шубы и подбитых войлоком. Сначала я набирала воду из люка на улице примерно в квартале от нашего дома, это было тяжело, так как на подходах к люку были сплошные ледяные горки. Появлялись они из-за того, что ослабевшие люди не всегда могли донести воду, она проливалась прямо на снег, и так со временем нарастал холмик. А ещё там лежат мёртвые – те, кто не смог дойти до воды и их тоже засыпает снегом и заливает водой и они тоже образуют эти ледяные горки. Наверное, это страшно – но я уже не чувствую ужаса. Сегодня смерть – частый гость в моём городе, я вижу её на улицах каждый день, но никогда к ней не привыкну. Как же я её ненавижу! Никогда не перестану бороться, ни за что не уступлю себя и свою семью этому кошмару!
Сходить за водой, не замёрзнуть по пути, затопить печку, помочь маме дома, не умереть от голода, сохранить остатки тепла, заснуть и проснуться – вот маленькие ежедневные кирпичики, из которых складывается моя борьба. Ты спросишь меня, зачем я пишу всё это, к чему мой рассказ? Знаешь, мне просто так легче. Я словно говорю с подругой, такой же девочкой, как я сама, но только живущей в будущем – безопасном, красивом и мирном, не тронутом бомбёжками городе, удалённом на десятки лет от меня. Я делюсь с ней тревогами и страхом моего дня, и тогда они будто отступают. Так вот, сейчас этот люк, из которого я раньше брала воду, засыпало обломками разбомблённого дома и за водой мне приходится ходить на Неву. Каждый такой выход может стать последним, это как заглянуть в глаза смерти. Не подумай, я не хвастаюсь, просто хочу как можно точнее рассказать об этом длинном, бесконечном дне в ледяной зиме 1942 года. Одном дне из бесконечных восемьсот семидесяти двух.
Итак, я одеваюсь для выхода на февральский мороз – мой полушубок крест-накрест перемотан старым маминым пуховым платком, на голове – два шерстяных платка и поверх шапка с крепко завязанными под подбородком шнурками. На ногах – валенки и двойные штаны с начёсом. Всё равно жутко холодно, ветер и мороз пробирают до костей. Беру с собой санки и большое цинковое ведро с крышкой, не забываю про моток бечёвки. Пока идёшь туда с пустым ведром, санки катятся сравнительно легко, хотя ходить мне уже трудновато – теперь я на себе понимаю смысл выражения «ветром качает». Действительно, качает – от слабости, порожденной голодом, нередко всё плывёт перед глазами и очень хочется присесть, отдохнуть. А этого делать нельзя ни в коем случае – иначе уже не встанешь, уснёшь и замёрзнешь насмерть. Всё это мне объяснила мама, когда уже не смогла сама ходить за водой, и приносить её стала я. Поэтому я иду, иногда совсем тихо, иногда чуть быстрее, волоча за собой санки с привязанным к ним ведром.
Отстояв длинную очередь, осторожно выхожу на лёд к полынье и начинаю черпать воду, стараясь наполнить ведро как можно больше, потому что на обратном пути часть воды обязательно выплеснется при движении санок, а я хочу сохранить эту, в прямом смысле слова, «драгоценную влагу» (ещё одно выражение из уроков литературы, скрытый смысл которого я начала понимать лишь сейчас). Рукавицы быстро намокают в ледяной воде и руки немеют – это знак, что пора поворачивать домой. Снимаю рукавицы, дышу на пальцы, пытаясь вернуть им чувствительность, иначе бечёвкой крышку к ведру и само ведро к санкам мне не привязать. Затем медленно бреду к дому. Идти очень тяжело, сил мало, снега много, а санки такие тяжёлые, что кажутся гружёными булыжниками. Но я упрямо иду и мечтаю о том, как мама сейчас заварит чай из смеси сухих трав и хвойных иголок, которые будут пахнуть Новым годом, а затем сварит кашу из плитки столярного клея. Мы будем греть руки о бока горячих чашек и вспоминать папу. Я очень сильно по нему скучаю. Ну, вот и дом, я дошла – теперь надо поднять ведро по ступенькам лестницы – хорошо, что живём мы на первом этаже, а то бы не знаю, как я справлялась.
Мама уже разожгла печку, можно подсесть к огню и немного передохнуть. Сердце бешено колотится, кажется, где-то в районе горла, красные, закоченевшие руки дрожат от напряжения после перетаскивания тяжелого ведра, но я так рада сидеть здесь сейчас – слышать, как потрескивает дерево в пламени, следить за танцем огня – наблюдать всё это можно вечно. На улице заливается криком сирена воздушной тревоги – опять налёт, на Ленинград падают фашистские «зажигалки» – зажигательные авиабомбы. Сейчас такие же девчонки и мальчишки, как я, засыпают их песком на крышах домов, не давая взорваться. «Пусть им повезёт» – загадываю я, – «Пусть они успеют, пусть выживут!». Через два дня будет моё дежурство, и я тоже поднимусь на крышу и стану тушить фугаски. Мы не пойдем в бомбоубежище: мама физически не сможет преодолеть такой долгий путь, а я, конечно, останусь с ней.
Мне не страшно, я привыкла к рвущим нервы звукам сирены и ударным волнам взрывов, от которых тонко дребезжат тарелки в шкафу. Спросишь, почему не страшно? Я не знаю – может, потому, что устала бояться; может, не верю в возможность своей смерти; может, нашла в себе силы сопротивляться царящему здесь ужасу – а скорее всего, всё сразу. Ещё мне помогает в этом радио! Да-да, не смейся, обыкновенное радио – оно не замолкает и в самый лютый мороз, по нему передают стихи, рассказы и песни, читают последние сводки с фронта и новости с Большой Земли. Это как ниточка к моему папе, к дедушке и бабушке, которые остались в Москве. Это символ того, что мой несломленный Ленинград жив и продолжает бороться.
Сейчас мы с мамой сможем, наконец, поесть – чай, каша (столярный клей надо растопить, добавить побольше воды и получится такая «болтушка» со слабым привкусом рыбы) и 250 г. темного блокадного хлеба (по 125 г. на меня и маму). Раньше вместе с хлебом выдавали немного муки, крупы и рыбы – но уже давно ничего этого нет. Голод. Хлебный паек выкупает по карточкам и приносит нам родная сестра мамы – моя тётя, спасибо ей за это! Ужин – самая лучшая и долгожданная часть дня, я всегда очень жду его. Жаль, что мне только четырнадцать лет и меня пока не берут работать на завод, ведь тогда я могла бы приносить домой рабочий паек – 250 г. хлеба.
Я ещё многого не рассказала тебе, подружка. Не рассказала про артобстрелы; трупы на улицах и в подвалах, завернутые в простыни – их не было сил даже хоронить; людей – стариков, женщин, детей, уходивших и больше не вернувшихся никогда в свой дом; спекулянтов, торговавших продуктами на черном рынке… Я не буду говорить об этом. Блокада Ленинграда – словно ожог в памяти у любого кто её пережил. Мы живы и мы боремся. Нас можно убить, но не победить!
Как хорошо, что ты сейчас в безопасности, рядом с тобой мама и папа. Дороже этого нет ничего на свете. Я рада, что твоё будущее – это мир, счастливое детство, спокойствие и уверенность в завтрашнем дне.
Пусть тебя никогда не коснется война!
Живи долго, моя подружка. Живи счастливо!
