Дажьбог - прародитель славян [Михаил Леонидович Серяков] (fb2) читать онлайн

М. Л. Серяков
ДАЖЬБОГ, ПРАРОДИТЕЛЬ СЛАВЯН

*

Художник И. Савченко

© Серяков М. Л., 2012

© ООО «Издательство «Вече», 2012

Моей маме, Серяковой Нине Алексеевне,

посвящается.

Вступление

Любого человека, любящего свою страну, а не заботящегося лишь о своем личном благополучии, нередко посещают вопросы, которые без преувеличения можно назвать вечными. Кто мы на самом деле? Как и для чего возник наш народ? В чем его истинное предназначите? Какова его судьба? Все эти вопросы не давали покоя многим поколениям думающих русских людей, которым была небезразлична судьба своей Родины. Особенно актуальными они становятся в трудные времена, которых, к несчастью, было немало в истории Руси. Немало мыслителей пытались дать ответы хотя бы на часть этих вопросов. В разное время ими было высказано немало интересных идей, но не об этих мыслях отдельных людей эта книга. Разум отдельного человека, пусть даже самого гениального, с неизбежностью ограничен. Между тем ответы, а точнее, один глобальный ответ на все эти вопросы уже был дан самим народом в глубокой древности. Мы не знаем, стал ли он плодом духовных исканий группы мудрецов, результатом коллективного народного творчества либо это было откровение свыше. Единственное, что мы знаем, — так это то, что у наших далеких предков уже на самой заре их истории как отдельного народа был миф. И миф этот был столь всеобъемлющ, что без преувеличения пронизал почти все стороны их материальной и духовной жизни и в конечном итоге сформировал их уникальное мирочувствование.

И миф этот был о Дажьбоге и о происхождении от этого бога великого племени славян. Благодаря ему наши далекие предки четко знали, как и для чего они появились на этой Земле, каковы их истинная сущность и подлинное предназначение. Этот миф давал им целостную систему мирочувствования и, указывая направление движения, наполнял их жизнь высшим смыслом. По своему значению в жизни всего народа данный солнечный миф можно назвать главным мифом славянского язычества.

Миф этот не возник на пустом месте. Он стал результатом долгого духовного развития наших предков. Согласно славянской мифологии, отцом Дажьбога был Сварог, которому автором этой книги было посвящено отдельное исследование^[1]. Именно с богом неба Сварогом было связано откровение о небесном происхождении человеческой души: ее приходе со звезд на землю через пламя огня-Сварожича, т. е. сына Сварога, и по окончании земной жизни возвращение домой, на небо. Само обожествление неба относится к чрезвычайно архаичной эпохе. Греческий Уран и индийский Варуна, имена которых этимологически родственны славянскому Сварогу, относятся к первому, наиболее древнему поколению богов. Впоследствии с ним, богом звездного неба, наши далекие предки связывали свой переход от дикости к культуре, овладение огнем, возникновение первых ремесел, гончарного и кузнечного, равно как и начало хлебопашества и установление института брака. Все эти грандиозные перемены, коренным образом изменившие жизнь как всего общества в целом, так и каждого его члена в частности, были осмыслены мифологическим сознанием как результат деятельности Сварога как бога культуры. С того момента, как человек овладел искусством обработки металлов, самой популярной ипостасью этого бога становится его ипостась бога-кузнеца, которая с незначительными христианскими напластованиями сохранилась в народной памяти вплоть до XIX — начала XX в. Именно с этой ипостасью оказался связан миф о спасении героя от преследующей его матери змеев в кузнице, завершающегося перековкой божественным кузнецом ведьмы в кобылу и подчинении се человеку. По времени сложения рассмотренный миф знаменовал собой очередной крупномасштабный переворот в общественном устройстве, а именно победу патриархата над матриархатом, а по сути — вечную истину о победе над скотским началом в человеческой душе.

Как хронологически, по времени сложения отдельных аспектов его культа, так и мифологически Сварог относится к древнему поколению славянских богов. Именно этими отечественными мифами и руководствовался славянский переводчик «Хроники» Иоанна Малалы, когда указал, что бог-кузнец приходится отцом Дажьбогу. Если с его отцом Сварогом был связан по преимуществу переход праславянского общества от дикости к культуре, то эра Дажьбога знаменовала следующую принципиальную веху в его развитии — возникновение сакральных и нравственных основ государственности. Еще важнее было то, что народное сознание именно с образом Дажьбога связало третью, заключительную истину о возникновении самого племени славян на нашей Земле. Этот великий солнечный миф завершил создание целостной системы координат, с помощью которой наши далекие предки осознавали самих себя, окружающий их мир и свое место в этом мире. Дажьбог как божественный прародитель славян уже в силу этого занял одно из ключевых мест в их религиозных представлениях. Если со времен Нестора наша историческая наука традиционно искала ответ на вопрос: «Откуда есть пошла Русская земля», то образ дневного светила в качестве первопредка позволяет нам ответить на другой, не менее важный вопрос, относящийся к гораздо более древней эпохе: «Откуда есть пошло славянское племя». Без детального исследования всего комплекса представлений, связанных с Дажьбогом, невозможно понять древнейшую историю славян и сам процесс их духовного становления, благодаря чему славяне и стали славянами. Не говоря о ключевой роли бога Солнца в сложении национального самосознания славян, эра Дажьбога была гораздо ближе к Средневековью, чем эра Сварога, и уже в силу одного этого о первом сохранилось гораздо больше упоминаний в летописях и поучениях против язычества, чем о его отце. О том, какое громадное значение имел образ Дажьбога для наших предков, красноречиво свидетельствует тот факт, что отдельные связанные с ним поговорки и песни, где этот бог прямо назывался своим языческим именем (а не христианским псевдонимом, как это было в случае со Сварогом), сохранились в устной народной традиции вплоть до XIX — середины XX в. На фоне тысячелетних неустанных стараний христианства по тотальному истреблению на Руси любой памяти о наших исконных богах данный факт особенно показателен.

Сохранив имя Дажьбога, наш народ, к сожалению, не смог целиком сохранить ни сам солнечный миф, ни вытекающее из него свое мирочувствование, которое было на уровне сознания во многом безжалостно уничтожено новой религией, расчищавшей место для насаждения своих библейских догм и постулатов. За эту слабость и забвение своего истинного происхождения русский народ уже неоднократно, как будет показано ниже, весьма дорого платил как на духовном, так и на материальном уровне и, что самое главное, продолжает платить за свое превращение в «Иванов, не помнящих родства» до сих пор. В этом отношении миф о Дажьбоге — это наше великое прошлое, это, в форме негативных последствий его забвения, наше настоящее и, хотелось бы надеяться, в своей непосредственной, истинной форме будущее нашего народа. Однако влияние мифа о нем на разные стороны жизни наших далеких предков было столь велико, что оставило после себя множество следов. Внимательно изучая и сопоставляя эти следы, в настоящем исследовании мы попробуем, насколько это возможно спустя тысячу лет после насильственной христианизации» возродить главный миф наших предков. Без этого решающего шага невозможно ни восстановить разорванную более тысячи лет связь времен, ни вернуться к мирочувствованию и духовной целостности наших предков, ни приобщиться к их могучему светоносному духу.

Глава 1
ПИСЬМЕННЫЕ И ФОЛЬКЛОРНЫЕ ИСТОЧНИКИ О ДАЖЬБОГЕ И ЗНАЧЕНИЕ ЕГО ИМЕНИ

Письменные источники о Дажьбоге

Обзор древнерусских письменных источников о боге Солнца лучше всего начать со славянского перевода «Хроники» Иоанна Малалы, который сразу даст представление о сущности этого персонажа отечественной мифологии. Как уже отмечалось в книге про Сварога, данный перевод, в ходе которого античные языческие божества оказались отождествлены со славянскими, был осуществлен весьма рано, в X в., и, скорее всего, в Болгарии. Впоследствии, когда на Руси создавалась Ипатьевская летопись, интересующий нас фрагмент был включен в ее текст под 1114 г. Рассказав о введении богом-кузнецом Сварогом единобрачия в Египте, воспринимавшегося им как колыбель цивилизации, летописец продолжал повествование о начале человеческой истории: «И по сем царствова сынъ его, именемъ Солнце, его же наричють Даждьбог, семъ тысящь и 400 и семьдесять днии, яко быти лѣтома двемадссятьма ти по лунѣ видаху бо егуптяне, инии чисти ови по лунѣ чтяху, а друзии деньми лѣт чтяху; двою бо на десять месяцю число потомъ оувѣдоша. От нслеже начата чѣловѣци дань давати царямъ. Солнце царь, сынъ Свароговъ, еже есть Дажьбогъ, бѣ бо мужъ силенъ; слышавше нѣ от кого жену нѣкую от егуптянинъ богату и всажену соущю. И нѣкоему, въсхотѣвшю блудити с нею, искаше ея яти ю хотя. И, не хотя отца своего закона расыпати, Сварожа, поемъ со собою моужь нѣколко своихъ, разумѣвъ годину, егда прелюбы дѣеть, нощью припаде на ню, не оудоси мужа с нею, а ону обрѣте лежащю съ инѣмъ, с нимъ же хотяше. Емъ же ю и мучи и пусти ю водити по земли в корзинѣ, а того любодѣйца всѣкну. И бысть чисто житье по всей земли Егупетьскои, и хвалити начата»^[2]. — «И потом царствовал сын его, именем Солнце, его же называют Дажьбог, 7470 дней, что составляло двенадцать с половиной лет. Не умели египтяне иначе считать: одни по луне считали, а другие днями годы считали; число 12 месяцев узнали потом, когда начали люди дань давать царям. Дажьбог был сильным мужем; услышав от кого-то о некоей богатой и знатной египтянке и о некоем человеке, восхотевшим сойтись с нею, искал ее, желая схватить ее (на месте преступления) и не желая закон отца своего нарушать, Сварога. Взяв с собой нескольких своих мужей, зная час, в который она прелюбодействовала, ночью в отсутствие мужа ее застиг лежащею с другим мужчиной, которого сама облюбовала. Он схватил ее, подверг пытке и послал водить ее по земле египетской на позор, а того прелюбодея обезглавил. И настало непорочное житье по всей земле Египетской, и все восхваляли его».

Текст славянского перевода «Хроники» Иоанна Малалы вместе с соответствующим фрагментом Ипатьевской летописи чрезвычайно ценен для нас в том отношении, что сразу позволяет понять природу изучаемого нами божества и часть связанных с ним идей. Во-первых, оба славянских средневековых источника указывают на то, что Дажьбог был богом солнца. Рисуя его как обожествленного правителя и, следовательно, как обычного человека, они тем не менее подчеркивают его мощь: «Солнце царь, сынъ Свароговъ, еже есть Дажьбогъ, бѣ бо мужъ силенъ». Во-вторых, он называется ими сыном Сварога, из чего вытекает, что он относится ко второму, более младшему поколению божеств славянской мифологии. В-третьих, эпоха правления Дажьбога связывается им с установлением царской власти в человеческом обществе, самым главным атрибутом которой называется именно дань: «От нележе начата чѣловѣци дань давати царямъ». О том, что данное обстоятельство не было плодом воображения древнего книжника, говорит то обстоятельство, что спустя века уплата дани на Руси была календарно приурочена к Петрову дню, следующему сразу за летним солнцестоянием: «В старину Петров день был сроком судов и взносом дани и пошлин. Известна еще Петровская дань, в которой «тянули попы». По зазывным грамотам приезжали в Москву ставиться на суд»^[3]. Сам же этот день, посвященный после принятия христианства апостолу Петру, в русском народном календаре был непосредственно связан с движением дневного светила, как об этом свидетельствует следующая поговорка: «С Петра солнце — на зиму, а лето — на жару»^[4]. Что касается суда, то, как следует из славянского перевода «Хроники» Иоанна Малалы, осуществление правосудия было также непосредственно связано с богом солнца. Понятно, что со смертью Дажьбога, описанного славянскими книжниками в качестве смертного человека, эта традиция не прервалась, и весьма интересно, что автор Ипатьевской летописи исключил из своего произведения имеющуюся в славянском переводе «Хроники» Иоанна Малалы фразу о преемниках солнечного божества на египетском троне. О причинах подобного молчания отечественного летописца мы поговорим ниже, а пока отметим, что, хоть, следуя библейско-византийской традиции, Ипатьевская летопись и называет целый ряд правивших в Египте до Дажьбога царей — Местрома от рода Хамова, Ермию-Гермеса и Феоста-Сварога, который ввел для пребывающих в каменном веке людей первые законы, — собственно первым царем в полном значении этого слова оказывается лишь Дажьбог-Солнце. В-четвертых, солнцецарь следит за соблюдением установленных его отцом законов и строго наказывает за их нарушение. Понятно, что рассказ о казни прелюбодеев восходит к тексту Иоанна Малалы и не имеет никакого отношения к славянской мифологии, однако представление о солнце как гаранте правды в обществе имеет глубокие индоевропейские корни. Наконец, к эпохе Дажьбога текст относит введение солнечного календаря из двенадцати месяцев взамен лунного, что выглядит вполне естественно с учетом солярной природы этого божества.

Второй раз Дажьбог упоминается в летописи при рассказе о религиозной реформе Владимира Святославича в 980 г.: «И пача княжити Володимеръ въ Киевѣ единъ, и постави кумиры на холму, внѣ двора теремнаго: Перуна древяна, а главу его сребрену, а оусъ златъ, и Хърса, Дажьб(ог) а, и Стриб(ог) а, и Симарьгла, и Мокошь (и) жряху имъ наричюще я б(ог) ы»^[5]. На первом месте в пантеоне Владимира оказался громовержец и бог войны Перун, на втором месте — солнечное божество Хоре, заимствованное, по всей видимости, славянами у своих южных ираноязычных соседей, а почетное третье место в этом перечне богов занял Дажьбог. Как было показано мной в исследовании о «Голубиной книге», если исключить двух явно неславянских божеств Симаргла и Хорса, то все остальные собственно славянские божества из этого перечня в своей совокупности в точности соответствуют описанию облика Первобога в данном духовном стихе. Дажьбог в этом контексте соотносится с солнцем как лицом Первобога, из тела которого возникла вся видимая Вселенная, что вновь подтверждает солярную природу этого божества, впервые отмеченную в славянском переводе «Хроники» Иоанна Малалы. Достоверность известия «Повести временных лет» о пантеоне Владимира подтвердили археологические раскопки в Киеве 1975 г. В их ходе было обнаружено небольшое прямоугольное сооружение, вытянутое параллельно великокняжескому дворцу X в. на расстоянии 25–27 м к востоку от восточной стены дворца. Фундамент этого сооружения датируется 971–988 гг., а наиболее вероятна указанная в летописи дата 980 г. Интересно отмстить, что оно было ориентировано по линии север — юг и на краях обрамлялось своеобразными «лепестками», на которых, очевидно, размещались языческие идолы. Понятно, что в центре пантеона должно было стоять изваяние Перуна, местоположение других богов определяется весьма предположительно. Б. А. Рыбаков довольно логично предположил, что на двух южных «лепестках» могли помещаться идолы Дажьбога и Хорса как солнечных божеств, обратив особое внимание на отстоящую на 2 м на юго-запад от фундамента ямку диаметром около 80 см, по краям которой прослеживаются следы двенадцати кольев, которые могли олицетворять годовой солнечный цикл из двенадцати месяцев. Впрочем, пантеон Владимира простоял на этом холме недолго — вплоть до следующей религиозной реформы этого же князя, принявшего через восемь лет христианство. «Проложное сказание о Владимире» в Прологе 1383 г. так описывает первое действие этого князя после крещения: «И пришедъ къ Киеву изби вся идолы: Перуна, Хорса, Дажьбога и Мокошь и прочая вся кумиры…»^[6]. Хоть «Проложное сказание» было составлено достаточно поздно и, по всей видимости, его автор взял перечень славянских божеств из цитировавшейся выше летописной статьи 980 г., тем не менее эта фраза полностью соответствует исторической действительности, поскольку Владимир с рвением неофита начал энергично уничтожать всякую память об отеческих богах.

Еще один раз этот бог упоминается в «Слове Иоанна Златоуста о том, как поганые веровали идолам», написанном в XIII–XIV вв. Автор данного древнерусского поучения против язычества, посетовав, что и после крещения славяне продолжают поклоняться Перуну, Хорсу, вилам, Мокоши, упырям и берегиням, далее продолжает: «А друзии веруютъ въ Стрибога, Дажьбога и Переплоута, иже вертячеся ему пиють в розехъ, забывше Бога, створившаго небо и землю, моря и рекы и источникы и тако веселящеся о идолехъ своихъ»^[7]. Сокрушения по поводу двоеверия своих современников создателя данного «Слова» наглядно показывают, что и спустя целых триста-четыреста лет после насильственной христианизации наши предки помнили и чтили своих исконных богов, игнорируя бога навязанной им религии, что вызывало сетования православного духовенства.

В пятый раз в письменных источниках имя древнерусского бога солнца встречается нам в знаменитом «Слове о полку Игореве». Его создатель так красочно описывает начавшийся упадок мощи Руси:

Второй раз автор «Слова о полку Игореве» упоминает Дажьбога опять-таки в контексте упадка величия родной страны:

Язык этого уникального памятника древнерусской литературы весьма непрост для понимания современным читателем в силу своей исключительной метафоричности и обращения его создателя к уже утраченным мифологическим образам. Тем не менее оба упоминания «Дажбожьего внука» представляют для нашего исследования значительную ценность. Еще А. С. Орлов отмечал, что в «Слове о полку Игореве» слово внук значит «потомок во всех случаях употребления этого термина». Не вызывает разночтений и то, что сам образ «Дажбожьего внука» имеет, самое прямое отношение к Руси той эпохи. Среди исследователей нет единства только в отношении того, кого конкретно имел в виду под потомками Дажьбога автор «Слова» — правящую на Руси княжескую династию Рюриковичей либо же весь русский народ в целом. Использование этого оборота в тексте памятника делает равновероятными оба толкования. Тем не менее тот факт, что в приписке к псковскому Апостолу 1307 г., открытой К. Ф. Калайдовичем еще в 1813 г., приведенному выше образу «Слова о полку Игореве» о гибели из-за княжеских усобиц «жизни Дажбожа внука» соответствует оборот, где говорится о гибели «жизни нашей»: «при сихъ князехъ сѣяшется и ростяше усобицами гыняше жизнь наши въ князѣхъ которы и вѣци скоротилися человѣкомъ»^[10], свидетельствует в пользу отнесения интересующего нас выражения ко всему русскому народу в целом, а не только к княжеской династии.

Основной контекст упоминания выражения о «Дажбожьем внуке» гениальным создателем «Слова о полку Игореве» предельно ясен: княжеские усобицы наносят страшный ущерб потомкам бога солнца как путем гибели людей во внутренних распрях, так и облегчая возможность иноплеменникам победно вторгаться на Русь. Понятно, что современной автору эпохе междоусобиц противопоставлялась прежняя эпоха единства князей и, соответственно, процветания потомков Дажьбога. Однако сама идея единства рода Рюриковичей, совместно владеющих различными русскими княжествами, имела под собой отчетливо языческую основу. В. Л. Комарович по этому поводу писал: «Необъясним был и пресловутый черед «лествичного восхождения» князей на киевский стол, явно имитировавший отношения старшинства при родовом строе, невыводимый, однако, из этого последнего непосредственно ввиду столь же явной его изжитости в XI–XII вв. Но в качестве сакрально-культового пережитка того же самого родового строя и эта загадка русской истории разрешается просто.

Субъектом владельного права русских князей был весь княжеский род не потому, что он сам сохранял до XI–XII вв. включительно архаичную структуру неделенного рода, а в силу только опиравшегося на язычество культового обычая: не обособленный от другого властелин-вотчинник, а совладелец в общем владении, русский князь долго — дольше, чем феодалы на Западе, — не находил правовой и экономической опоры своим вотчинным притязаниям именно в силу тяготевших над ним пережитков язычества.

И тяготели они в сознании той эпохи не только над субъектом, но и над объектом княжеского права: подобно роду неделима была, по крайней мере в идее, земля.

Культ земли, как и рода, в русском язычестве был одним из основоположных»^[11].

Вывод В. Л. Комаровича тем более значим, что оп бьиі сделан автором исключительно на основании летописного материала, без привлечения текста «Слова о полку Игореве». Проанализировав использование в ту эпоху внеканонической «дедней и отней молитву», двойных (крестильных и «русских» или «мирских») имен, даваемых новорожденным, отдельные примеры княжеского права и явно языческий обычай постригов, этот исследователь пришел к следующему заключению: «…и если и исторических князей — Рюриковичей — в самом деле объединял сравнительно так долго родовой культ, то он не мог первоначально тоже не быть культом родоначальника. Только в поисках такого родоначальника для князей Рюриковичей надо сразу же, конечно, отказаться от самого Рюрика…»^[12] Сам В. Л. Комарович подобного полусакрального родоначальника видел в Вещем Олеге, однако в свете приведенного выше примера из Ипатьевской летописи и славянского перевода «Хроники» Иоанна Малалы мы можем заглянуть в глубь веков еще дальше и предположить, что исходным родоначальником русских князей был бог солнца Дажьбог, первый царь на земле в собственном смысле этого слова. В этом случае становится понятной отмеченная выше странность автора Ипатьевской летописи, совершенно нелогично опустившего имевшуюся в славянском переводе византийского текста фразу о наследниках Дажьбога-Солнца. Понятно, что если данная фраза могла навести читателей на весьма неприятную для новой религии мысль о происхождении правящей княжеской династии от языческого бога, беса по терминологии усиленно насаждаемого христианства, то, с точки зрения монаха-летописца, о ней вообще следовало умолчать. Поскольку вопрос этот чрезвычайно важный, мы не станем спешить с окончательными выводами и сформулируем данное предположение пока на уровне предварительной гипотезы, которую необходимо подтвердить другими, независимыми от «Слова о полку Игореве» данными.

Завершая рассмотрение образа Дажьбога в этом «золотом слове» Древней Руси, необходимо обратить внимание читателей на ту особенность, что в обоих фрагментах этот бог упоминается в семантическом поле образов, которые непосредственно восходят к сфере деятельности его небесного отца Сварога. Так, в первом случае гениальный создатель «Слова о полку Игореве» дважды обыграл мотив пахоты. Сначала с ним метафорически сравнивались усобицы, которые «засевались» Олегом Гориславичем, который действовал подобно пахарю. Именно от этих засеянных и разросшихся княжеских усобиц и погибало достояние Дажьбожьего внука. Конкретизируя процесс гибели достояния потомков бога солнца, двумя строчками ниже автор уже напрямую вводит образ прервавшейся обработки земли крестьянами: «Тогда по Русской земле редко пахари на лошадей покрикивали». Подобное двойное обращение к образу пахоты вряд ли является случайным и заставляет нас вспомнить, что Сварог, как было показано в первой книге нашего исследования, сам являлся, по сути дела, изобретателем земледелия, выковавшим людям первый плуг. Однако с пахотой был связан и его сын, как солнечное божество. В XIX в. на Украине была записана песня, где солнце спустя почти тысячу лет после крещения жителей Киева прямо называется богом:

Чрезвычайно показательно, что к богу солнца обращаются за помощью в деле пахоты, изобретенной его отцом. Связь дневного светила с земледельческим трудом не ограничивается данной песней и встречается нам в русском совете-пословице: «Борони посолонь, лошадь не вскружится». Отголоски былого культа солнца просматриваются и в русской поговорке «Люди восходящему солнцу поклоняются», и в сделанном еще в XIX в. И. И. Срезневским наблюдении: «Словаки веруют в божественность Солнца, называют его святым и владыкою неба и земли, призывают на помощь в заговорах от недугов, веря, что оно помогает людям…»^[14] Следует отметить, что в отдельных регионах славянского мира традиция воспринимать дневное светило как бога дожила до XX в. и К. Мошинский с некоторым удивлением констатирует результаты этнографических наблюдений: «Так, болгарские или русские женщины в разговорах с малыми детьми употребляют выражение «бог» (обычно в уменьшительных формах) не только в обычном понимании: бог, святой образ, крест, но также в смысле: солнца, луна и огонь. Мать-русинка, показывая, например, ребенку огонь, объясняет, что это бог; или когда ее спрашивают, где бог, показывает на солнце и т. п.»^[15]

Во втором фрагменте «Слова о полку Игореве» резко осуждаются русские князья, которые стали «сами на себя крамолу ковать». В связи с этим стоит напомнить, что Сварог был богом-кузнецом и в этом качестве был связан не только с обработкой металлов, но и с «обработкой» слов. В древнерусском языке слово ковать помимо своего основного значения означало также «замышлять», как правило, недоброе: «не добро зла ковати мужю праведну»; «развращено срдце куеть злая на всяко время»^[16]. В силу тесной связи кузнечного дела с магией ст. сл. слово КОВЪ приобрело значение «дурное намерение», «обман», ср. ц. сл. КОВЪ — «злой умысел», «злое ухищрение»: не добро… кова ковати. Подобная семантика сохраняется вплоть до XIX в. и встречается нам у Шевченко: А тим часом вороженьки чинять свою волю: кують речі недобрії. В этот же контекст целиком и полностью вписываются «кующие козни» русские князья в «Слове о полку Игореве». Тот факт, что в обоих случаях, когда речь заходит даже не о самом Дажьбоге, а о его потомстве, автор «Слова» в качестве метафор использует примеры деятельности, непосредственно связанные с семантическим полем Сварога, является еще одним доказательством в пользу истинности родословной обоих богов, изложенной в славянском переводе Иоанна Малалы и воспринятой создателем Ипатьевской летописи.

Кроме Дажьбога в «Слове о полку Игореве» упоминается и другой древнерусский бог — Хоре. По мнению большинства исследователей, это божество было заимствовано нашими далекими предками от своих ираноязычных соседей и наряду с сыном Сварога также олицетворяло собой дневное светило. Естественно, возникает закономерный вопрос о соотношении между собой двух солнечных божеств. Ответ на него на основе анализа текста дал еще в начале прошлого века Ф. Е. Корш: «Хоре есть солнечное божество, как и Дажьбог, но отличается от него примерно так же, как Ηλιοζ от Απόλλων, т. е. преимущественно, если не исключительно тем, что представляет собой самое светило, лишь олицетворенное и обоготворенное, а Дажьбог служит мифическим выражением всех сил и действий солнца, отчасти расширенных, но и лишенных первоначальной конкретности путем метафорического толкования»^[17]. Продолжая сравнение двух языческих божеств, исследователь отмечал: «…видно, что певцу «Слова», как уже, вероятно, его предшественникам, Дажьбог представлялся чем-то вроде жизненного начала, обусловливающего происхождение и существование человечества вообще и «русичей» в частности, если не в особенности. Из этого различия между Хорсом и Дажьбогом, повидимому, следует, что первый на Руси новее второго»^[18].

Изображения солнечного божества

Кроме письменных источников от эпохи Древней Руси до нас дошли два изображения, которые могут быть связаны с рассматриваемым солнечным божеством. В первую очередь это знаменитый Збручский идол (рис. 1), представляющий собой совокупность трех миров — небесного, земного и подземного. В верхнем, небесном, ярусе идола скульптор изобразил двух богов и двух богинь, в среднем ярусе — соответственно двух мужчин и двух женщин и, наконец, в нижнем ярусе — одну стоящую на коленях фигуру, поддерживающую земную твердь, которая по своим размерам явно соответствует персонажам верхнего яруса, а не людям. Поскольку один из небесных богов Збручского идола был изображен с конем и палашом, то подавляющее большинство исследователей довольно логично предположили, что перед нами бог войны Перун. Хоть оба этих атрибута, как мы увидим ниже, могли принадлежать и богу солнца, тем не менее, если принять во внимание соотнесенность всех четырех изображений верхнего яруса с символикой небесных светил, подробно рассмотренной в исследовании о «Голубиной книге», по всей видимости, перед нами действительно предстает на этой грани древнеславянский бог войны. Подобный вывод подкрепляется и тем, что на одежде второго мужского божества этого яруса был изображен круг с шестью лучами внутри него (рис. 2), который с эпохи бронзы являлся одним из символов солнца. Если мы примем во внимание, что бог Перун соотносился с лупой, а богиня Макошь, также явно изображенная на этом идоле, — с планетой Венерой, которая зачастую воспринималась народным сознанием как два объекта — «звезда утренняя» и «звезда вечерняя», — то перед нами действительно предстанет небосвод с тремя важнейшими для древнего человека светилами. Дополнительными доказательствами в пользу того, что второе мужское божество действительно соответствует богу солнца, является как то, что эта грань идола была ориентирована на юг, так и то, что ему, единственному из четырех небожителей, в нижнем ярусе соответствует пустой регистр. Поскольку подземный мир издревле ассоциировался с тьмой и мраком, выглядит вполне логично, что древний скульптор поместил изображения бога нижнего мира лишь под теми изображениями богов небесного яруса, которым соответствуют ночные светила, но не стал изображать его вид со спины под солнечным божеством.

Рис. 1. Збручский идол. Общий вид

(Источник: Рыбаков Б. А.

Язычество Древней Руси. М., 1988)

Рис. 2. Солярный знак на Збручском идоле

(Источник: Рыбаков Б.А.

Язычество Древней Руси. М., 1988)

Вторым изображением, соотносимым исследователями с Дажьбогом, можно считать Псковский каменный идол, найденный в пойме р. Великой к северу от устья Промежицы. Сам идол, к сожалению, был утрачен, но сохранилась его фотография, сделанная в 1928–1929 гг. Отечественные летописи ничего не говорят об этом идоле, однако о нем написал в своем дневнике немецкий путешественник Иоганн Давид Вундерер, посетивший в 1590 г. нашу страну. Описывая окрестности Пскова, он сообщает следующие ценные сведения: «Перед городом видели мы двух идолов, поставленных в давние времена жрецами, которые им поклонялись, а именно Услада, каменное изваяние которого в руке имеет крест, (и) Хорса, который стоит на земле с мечом в одной руке и молнией (буквально «огненным лучом», как отмечал переведший этот фрагмент А. Н. Кирпичников. — М. С.) в другой. Поблизости он них (виден) полевой лагерь Стефана (Батория), который в 1581 г. осаждал Псков, и там же остатки относящихся к нему башен»^[19]. Долгое время сообщение немецкого путешественника считали выдумкой, заимствованной у Герберштейна. Однако в 1897 г. при земляных работах неподалеку от р. Промежицы, по обе стороны от которой к югу от Пскова и был разбит лагерь Стефана Батория, и был обнаружен один из описанных Вундерером идолов. Как и отметил путешественник, у пего оказался виденный им знак: «На груди заметны следы поврежденного рельефного крестообразного знака, явно сделанного одновременно со скульптурой. Изваяние носит следы преднамеренного разрушения: обколот торс, отбит кончик носа, отсутствуют нижняя часть фигуры и руки»^[20]. В силу этого мы не можем сказать, действительно ли идол держал в руках крест, как про это писал Вундерер, или же этот знак был просто высечен в левой стороне груди, как это можно предположить, глядя на фотографию. Заметка немецкого путешественника свидетельствует, что у Пскова еще в самом конце XVI в. стояли в неприкосновенности языческие идолы, которые были разрушены христианами лишь позднее. Понятно, что имена божеств Вундерер действительно позаимствовал у Герберштейна, неправильно принявшего летописное описание внешнего облика Перуна, у идола которого был «ус злат», за имя отдельного божества Услада. Точно так же гадательно он назвал и второго псковского идола именем Хорса. Анализировавший этот источник А. Н. Кирпичников на основании знака креста соотнес найденное каменное изваяние с древнерусским богом солнца Хор-сом или Дажьбогом, а фигуру с мечом и молнией — с Перуном.

Однозначно определить, какой идол изображал какого бога, не представляется возможным. С одной стороны, крест действительно является одним из символов солнца. С другой — символика меча была отнюдь не чужда и богу дневного светила. Змееборческий миф гораздо ближе Перуну и во многом сменившему его в христианскую эпоху Илье-пророку, однако и солнечное затмение в сознании древних славян могло восприниматься как нападение змея на дневное светило. Весьма многое зависит от того, что имел в виду под вторым атрибутом псковского бога-змееборца немецкий автор — молнию или луч. В первом случае перед Псковом действительно стоял идол громовержца Перуна, во втором случае — бог солнца. Так или иначе, но один из двух псковских идолов вполне мог изображать Дажьбога. В свете того, что большинство исследователей относят появление Хорса в древнерусском языческом пантеоне за счет влияния ираноязычных племен на восточных славян, можно предположить, что его почитание было свойственно в первую очередь южной части Древней Руси, а не далекому от контактов с причерноморскими кочевниками северо-западу нашей страны, где и был найден этот идол. Если мы примем во внимание это соображение, то стоявший еще в конце XVI в. около Пскова идол изображал в качестве солнечного божества не Хорса, а именно Дажьбога.

Если сравнить изображения обоих идолов, то обращает на себя внимание одна интересная деталь, а именно отмеченность местонахождения сердца. Все четыре божества небесного яруса Збручского идола весьма своеобразно держат руки: правая находится в районе сердца, а левая — на печени. При этом если оба женских божества держат в правой руке предметы — одна кольцо, а вторая рог, — то у обоих мужских божеств правая рука свободна и покоится на сердце. По всей видимости, древнерусский скульптор, создавая эту композицию, изобразил некий ритуальный жест. В случае с псковским идолом символизирующий солнце крест был также высечен на месте сердца. Связь этого важнейшего органа человеческого организма с важнейшим небесным светилом нам встречается и в устном славянском фольклоре. Параллелизм солнца с сердцем мы видим в концовке одного болгарского заговора от смещения последнего:

Соотнесенность солнца и сердца мы видим и в русских сказках о рождении чудесного ребенка: «Как уехал сын, так чрез два ли, три ли месяца жена его родила: по локти в золоте, по бокам часты звезды, во лбу светел месяц, против сердца красно солнце». В другой сказке вновь повторяется это описание: «Королевна родила без него сына — по локоть руки в золоте, по колена ноги в серебре, во лбу месяц, супротив ретива сердца красное солнце»^[22].0 глубокой древности связи солнца и сердца говорят и филологические данные. Согласно им, оба интересующие нас слова были образованы одинаковым способом еще в праславянскую эпоху. Так, например, исследуя возникновение русского слова сердце, М. Фасмер отмечает: «Праславянское sъrdъko, как и sъlnъko (см. солнце), содержит уменьш. — ко-»^[23]. То же самое исследователь говорит и по поводу обозначения дневного светила: «Праслав. sъlnьсе — уменьш. образование от sъlnъ… Образование аналогично сердце»^[24]. Соотнесенность дневного светила с сердцем присутствует и в древнегреческой традиции: «Одни утверждают, что центр мира — Солнце, которое они считают сердцем всего мира»^[25]. Еще более древней является хеттская молитва дневному светилу, где, в частности, при описании его могущества и всеведения говорилось:

Как видим, солнце оказывается связано с сердцем человека, которое оно видит с небесной высоты. Попутно автор гимна отмечает, что сердце солнца никто не видит, подчеркивая мотив таинственности и сокровенности наиболее важной части дневного светила. В силу этого можно предположить, что подобная ассоциация зародилась в эпоху даже не праславянской, а индоевропейской общности.

Стоит отметить, что идолы бога света продолжали создаваться на Руси и после официального введения христианства. «Слово истолковано мудрости от св. апостол и пророк и отец о твари и о дне рекомом неделе, яко не подобает крестьяном кланятис неделе, ни целовати ея, зане тварь есть», созданное в XII–XIIІ вв., рисует весьма безрадостную для повой религии картину: «а невѣрниі написавше свѣт болваномъ і кланяються емоу, то таковиі творца хоулять… Гдь рече створимъ заря и слнце и свѣтъ прольяся і свѣти всю вселеную, і не рече о болванѣ. Болванъ бо есть во ідолъ написанъ. <…> никто же бо (не) может оуказати образа свѣту. Но токмо видимъ бываетъ»^[27]. Как видим, автор поучения против язычества сокрушается по поводу упорства своих современников, которые еще спустя несколько столетий после насильственной христианизации продолжали изображать свет в виде идола и покланяться ему. При этом данный идол был изображен в человеческом облике, как мы узнаем из призыва того же автора к своим читателям: «покланятис единому б(ог) у сущему въ трни а не твари, написанѣі во образъ члвчь на прелесть малоразумным і на пагубу д(у) шамъ ихъ»^[28]. Об антропоморфности идола бога света в поучении речь заходит еще один раз: «ідоломъ кланяхутсь во образъ члвчь и послужиша твари тѣ і нѣсть ползъ от нихъ»^[29]. Хоть автор «Слова» ни разу не называет в своем произведения имени бога света, в честь которого еще при нем на Руси продолжали ставить идолов, мы со значительной долей вероятности можем предположить, что это был именно Дажьбог. Все из того же поучения против язычества мыможем узнать, что поклопснис идолу бога света было приурочено к воскресенью или недели. как назывался этот день в Древней Руси. Проповедник христианства не устает повторять, что праздновать следует Воскресенье Христово, а не одноименный день недели, который представлялся к тому же в виде идола: «да чему се есть писана недѣля, та предана намъ кланятися сі. і четити ю. <…> тако ти і мы не можемъ ся остати норова того пустошнаго, еже кланятис твари, того дѣля дано імъ недѣля, да на томъ познаютъ хво воскрнье. <…> і кланяющися воскренью хвоу, а не дни недѣли»^[30]. Если мы обратимся к индоевропейским параллелям, то увидим, что в латинском этот день назывался Dies Solis, современном англ. Sunday, нем. Sonntag, голл. Zontag, др. сканд. и современном шведском и датском Sunnurdagr, и во всех этих языках эти слова обозначают буквально «день Солнца». Данные сравнительного языкознания также указывают на то, что идол света был посвящен именно дневному светилу.

Следы культа солнца присутствуют и на городище Бубнище в Ивано-Франковской области на Украине, отнесенном И. П. Русановой и Б. А. Тимощук к числу славянских святилищ. На скалах там встречаются солярные знаки, углубления в форме ладони, личины^[31]. Кроме того, в Белоруссии известен камень Даждьбог около деревни Кременец Лагойского района. На этом камне имеются пять широких углублений, а при изучении его окружения археологи обнаружили вымощенную крупными валунами прямоугольную площадку, края которой были строго ориентированы по сторонам света. Даждьбогов камень (другие его названия Дажбогов или Святой) пользовался поклонением практически вплоть до настоящего времени. Э. А. Левков писал, что еще в 1985 г. культовый камень использовался во время обряда вызывания дождя. В засуху к нему в лес шли из деревни старые девы. Камень сначала обмыли молоком, а потом, приподняв жердями от земли, просили дождя. А. Платов сопоставил этот белорусский обряд с аналогичным обрядом в Древнем Риме. За городом в храме Марса хранили lapis manalis («камень предков»), который в засуху римляне вносили в город именно для вызывания дождя^[32]. Связь бога солнца с вызыванием дождя может показаться несколько странной, поскольку магическое мышление обычно отталкивалось от связи между собой подобных явлений. По интересующему нас обряду вызывания небесной влаги древнерусское поучение против язычества «Беседа Григория Богослова об испытании града» сообщает нам о таком обычае: «Овъ въ требоу створи на стоуденьци, дъжда искы от него…»^[33]. Согласно этому тексту, славяне-язычники приносили жертвы земной воде, а отнюдь не богу солнца. Однако дождь в архаическом сознании мог связываться не только с водой, но и с семенем небесного божества, оплодотворяющего мать-землю. И в этом контексте обращение за ним к Дажьбогу как богу-прародителю, равно как и участие в белорусском обряде старых дев, становится весьма логичным. В пользу подобной цепочки образов говорит и то, что обеспечивающий вызывание небесной влаги древнеримский камень назывался именно «камнем предков», что также весьма показательно. Хоть в данном случае объектом поклонения является и не антропоморфное изображение, а простой камень, однако для нас здесь важнее всего то, что в живой народной традиции белорусов вплоть до нынешнего времени сохранилось почитание бога дневного светила под его языческим именем.

Рис. 3. Писало из Преслава, Болгария, X в. (Источник: Георгиев П. П. Изображение на четирилико славянско божество из Преслав// Археология (София), 1984, № 1)

Еще одно изображение бога солнца было найдено на территории Болгарии. Речь идет о костяном писале из Преслава, датируемым X в. (рис. 3). Его навершие венчают четыре человеческие головы, которые описавший памятник П. П. Георгиев идентифицирует с мужскими и женскими божествами, что явно роднит его композицию с описанным выше Збручским идолом. Каждая из четырех граней писала покрыта солярными знаками (кружками с точками), расположенными различно.

Так, например, на приведенной одной грани таких знаков семь, что явно наводит на мысль о семидневной неделе. На другой грани подобных знаков также семь, однако они расположены не вертикально, а сгруппированы по четыре и три знака. С одной стороны, семерка была числовым символом Вселенной и обозначала членение мироздания по горизонтали (четыре стороны света) и по вертикали (небесный, земной и подземный миры). Однако то обстоятельство, что три солярных знака изображены в виде треугольника, а не вертикальной линии, не позволяет, по мнению П. П. Георгиева, соотнести их с вертикальной структурой мира, а служит, скорее всего, указателем женского пола божества, изображенного на данной грани писала. Если принять это предположение, то тогда четыре верхних знака символизируют собой горло, груди и пупок солярной богини. На двух остальных гранях солярные знаки располагаются строго вертикально, но их там уже не семь, а шесть. Между солярными знаками изображены растения, указывающие на роль небесного светила в произрастании земных злаков. Четырехликость миниатюрного идола Преславского писала вполне понятна: еще в глубокой древности люди научились определять четыре ключевых положения солнца на небе в течение его годового движения — зимнее и летнее солнцестояния и весеннее и осеннее равноденствия. Со значительной долей вероятности мы можем предположить, что перед нами именно изображение Дажьбога, сделанное болгарскими славянами-язычниками. Остается еще добавить, что сам Преславский идол был сделан из оленьего рога, символизировавшего собой бессмертие.

Дажьбог в восточнославянской устной традиции

О глубокой укорененности образа солнечного божества в народном сознании свидетельствует то, что в разных концах восточнославянского мира он продолжал бытовать под своим языческим именем в песнях и поговорках практически вплоть до настоящего времени. В д. Хмелино Череповецкого уезда Новгородской губернии Е. В. Барсов еще во второй половине XIX в. записал от крестьянки Ирины Калиткиной три таких поговорки: «Покучись Дажьбогу, управит понемногу», «Дажьбог все минет» в смысле «Полно тосковать», а когда чего-нибудь недоставало, то говорили: «Что тужить-то, о Дажь-Бог»^[34]. Как отмечает в своем словаре В. И. Даль, в северных и восточных русских диалектах слово купить кому-нибудь о чем-либо означало «просить неотступно, униженно», «кланяться», «умолять», «домогаться», «докучать», ср. поговорки типа: «Кучился, мучился, а упросил, так бросил»; «Мучится, а никому не кучится»; «Покучься соседу»; «Насилу рубля докучился» и т. п. Что касается второй половины рассматриваемой поговорки, то слово управит имеет оттенок властности, словно напоминая о том, что тот, кто совершит данное действие, облечен властью — божественной и царской. Вторая же поговорка отсылает нас к представлению о цикличности движения солнца и, по всей видимости, несет в себе примерно такую же смысловую нагрузку, как выражение «Время все лечит». Задолго до того, как эта поговорка была записана на Руси, практически аналогичную мысль применительно к дневному светилу высказал античный писатель Ахилл Татий: «Ведь время — это лучшее лекарство от печали, оно одно врачует душевные рапы. Щедро радостью солнце; понемногу проходит даже самая глубокая скорбь, побеждаемая дневными заботами, хотя подчас избыток ее и вскипает в пылающей душе»^[35]. Что касается третьего выражения, то оно в той или иной мере соотносится с представлением об этом боге как подателе благ. В этой связи стоит вспомнить, что в «Слове о полку Игореве» к семантическому полю Дажьбога относятся времена обилия, противопоставляемые его автором современному ему положению вещей.

Если все эти поговорки были записаны в Новгородской губернии, то в Рязанской губернии все в том же XIX в. люди, подтверждая правдивость своих слов, божились следующим образом: «Авосьта Дажба, глаза лопни!»^[36] Подобное выражение далеко не случайно, поскольку возникло в результате пересечения двух мифологических представлений — связи солнца с глазами и роли дневного светила как блюстителя правды. Оба представления весьма архаичны и восходят еще ко временам индоевропейской общности. Первый мотив встречается нам в различных апокрифах, в которых христианские мотивы тесно перемешались с языческими. Так, в «Сказание, како сотвори Бог Адама» повествуется про то, что Бог создал первого человека из восьми частей «и поиде очи имати отъ солнца и остави Адами единого лежаще на земли»^[37], а воспользовавшийся этим дьявол измазал его калом и тиной. Еще один памятник древнерусской письменности прямо утверждает: «Слнце объще око чловѣкомъ…»^[38] Эту же черту мы видим и в славянских загадках: «Солнцу, как и месяцу, в загадках приписывается функция «смотреть» и объект обладания — один глаз, так, укр. солнце—одно око мае всюду заглядає…»^[39] Аналогичный образ мы видели и в русской загадке, в которой солнце описано как не только говорящей правду, но и всюду смотрящей птицей. Тесная связь солнца и глаза нам встречается и в индоевропейской мифологии. Так, индийская Ригведа констатирует, что два важнейших небесных светила возникли из тела космического Первобога Пуруши:

(РВ X, 90, 13)^[40]

В других ведийских гимнах солнце описывается как глаз более высоких, по сравнению с ним, по статусу богов Митры-Варуны (РВ VII, 61,1; X, 37,1). В этом качестве дневное светило наделяется всевиденьем (в одном из гимнов прямо говорится о «всевидящем солнце» — РВ 1,50,2) и, соответственно, всезнанием:

(РВ VI, 51, 2)

Про Сурью, одного из солнечных божеств, другой гимн говорит в аналогичных выражениях:

(РВ IV, 1, 17)

Орфический гимн древних греков так описывал космический образ Зевса, наделенного способностью всеведения:

Аналогичное утверждение мы видим и в одном из вариантов русского духовного стиха о «Голубиной книге», рассказывающего о творении Вселенной из тела Первобога:

Представление о связи дневного светила с правдой нашло свое отражение как в русских поговорках типа «Правда краше солнца» или «От всех уйдешь кривыми путями-дорогами, только не от очей солнечных», так и в старинном чешском обычае, когда от присягавшего в некоторых, особо важных случаях требовали, чтобы он стал лицом на восток, повернувшись к утреннему солнцу. Этот источник света не только следит за соблюдением людьми правды, но и способен наказать ее нарушителей. Отголоски этого представления нам встречаются в древнерусском апокрифе «Слово от видения Павла апостола». Видя сверху человеческие грехи, «Солнце многажды бо моляшеся Богу глаголя: Господи, все содержай, и доколѣ неправдѣ человѣчь терпиши и беззаконіи многих! Вели, Господи, да ихъ пожгу, да не творятъ зла»^[43]. Исходя из этого древнего, языческого в основе своей представления 197-й псалом духоборов однозначно предписывал участникам этой секты следующее: «Солнце светит на всех правдою, такожде подобает и человеку быть не лживому, справедливому…»^[44] Как видим, «Животная книга» духоборов не только подчеркивает параллелизм человека и солнца, но и изображает последнее как источник правды на Земле. Дневное светило выступает хранителем правды не только в памятниках письменности или учении отдельной секты, но и в таком жанре русского фольклора, как загадка. А. Н. Афанасьев приводит такую показательную загадку о солнце: «Сидит птица без крыльев, без хвоста, куда ни взглянет — правду скажет»^[45]. К этому же комплексу представлений следует отнести и один из вариантов объяснения солнечных затмений, зафиксированный в XIX в. у украинцев: «Видя беззакония, творимые ежеминутно человечеством, солнце иногда в невыносимой горести закрывает лицо свое руками, отчего и происходят затмения солнца»^[46]. Хоть само это объяснение механизма затмений более позднее по сравнению с образом пытающихся проглотить дневное светило космических чудовищ, тем не менее оно непосредственно восходит также к чрезвычайно архаической идее о связи солнца с правдой.

Чрезвычайно показательно, что в псалме духоборов именно солнце является источником правды. Исследовавшие лексику древнего славянского права В. В. Иванов и В. Н. Топоров отмечали, что «ргаѵъ имеет отношение к сфере упорядоченного, законосообразного, определяющего функционирование и самого мира (природный аспект) и отношений в обществе (социальноправовой аспект). Специфика славянской традиции по сравнению с другими близкородственными как раз и заключается в архаичной нерасчлененности понятий права, справедливости и закона… Право, правда, справедливость, как и воплощающий их закон, имеют божественное происхождение, исходят от Бога, ср.: божья правда (ср. формулу: а тот став скажет как право пред Богом. Пек. Суди. Грам. 20, стр. 55 и др.), божий суд»^[47]. Однако солнце, олицетворяемое нашими предками в облике Дажьбога, как раз и было тем богом, от которого непосредственно и исходила эта божья правда. Весьма примечательно, что данный корень прав-, как отмечают эти лингвисты, имеет в славянских языках на только социально-правовой, но и природный аспект, что также напрямую соотносится с образом дневного светила, помогая понять генезис этого чрезвычайно важного понятия. Описывая заключение Игорем мирного договора с Византией, «Повесть временных лет» дословно приводит слова русских послов, которых послали заключить мир «на вся лѣта, доднеже съяеть слнце и весь мир стоить»^[48], а описывая процедуру утверждения договора в Киеве, летописец вновь особо подчеркивает, что «да аще будетъ добрѣ Игорь великий князь да хранить си любовь правую да не разрушится доднеже слнце сьяеть и весь миръ стоить в нынешния вѣки и в будущая»^[49]. Как видим, договор между языческой Русью и Византийской империей заключался на все время существования этого мира и сияния в нем дневного светила. Как было показано мной в исследовании о роте, в основе всех международных договоров лежало представление о вселенском законе, который и обеспечивал существование мира в его упорядоченном состоянии. Именно поэтому в договорах с Византией, заключаемых Олегом и Святославом, в качестве небесных гарантов исполнения мирного соглашения с русской стороны фигурируют Перун и Волос, бывшие в своей совокупности богами — хранителями вселенского закона. Игорь клянется одним Перуном, и, возможно, именно поэтому в тексте договора появляется ссылка на солнце. Как следует из украинского выражения, записанного еще в XIX в., «Сонце би тя побило!» в смысле: «Щоб тебе Біг (т. е. Бог) покарав!»^[50], дневное светило продолжало восприниматься не только в качестве бога, но и в качестве карающей силы.

Связь дневного светила с правдой присутствует и в Древней Индии, и ведийский гимн недвусмысленно это констатирует: «Правду протянуло солнце» (РВ1,105,12). Другой гимн однозначно определяет два этих начала в качестве основополагающих соответственно для Земли и Неба:

(РВ X, 85, 1)

Генетически родственные идеи присутствуют и в хеттском гимне, частично рассмотренном выше в контексте связи солнца с сердцем. В полном виде этот гимн звучал следующим образом:

Солнце не только видит сердце человека, что предполагает его связь со зрением, с ним еще связывается и понятие справедливости и суда над земными существами, и особенно над теми, кто мешает человеку идти дорогой правды.

Помимо приведенных выше поговорок и выражений до нашего времени дошло даже несколько песен с запада Украины, где упоминается имя языческого древнерусского божества солнца. Первая песня «Поміж трьома дорогами, рано-рано» была записана в с. Стрижавцы Винницкой области и опубликована еще в 1924 г.:

В с. Старый Олсксинец Кременецкого района Тернопольской области в 1970 г. был записан другой вариант этой же песни:

В этой песне князем называется молодой, жених, в связи с чем лишний раз можно вспомнить о том, что по славянской мифологии Дажьбог был сыном Сварога, а последний, как было показано в посвященной ему книге, был покровителем свадьбы. Эта песня демонстрирует мощь духовной памяти жителей этих двух областей Украины. Несмотря на насаждаемое целое тысячелетие христианство, Дажьбог прямо назван богом в обоих вариантах этой песни: первый раз в начале обращения к нему жениха: «Ой ти, боже, ти, Дажбоже», причем в следующем куплете подчеркивается его неизменный божественный статус: «бо ти богом рік від року», т. е. из года в год. Повторяющийся во всех куплетах рефрен «рано-рано», «ранесенько» показывает, что эта встреча человека со своим божеством произошла на восходе солнца, что в очередной раз подтверждает солярную природу Дажьбога. Последний куплет первого варианта песни, отсутствующий во втором ее варианте, подчеркивает, что встреча эта произошла именно в воскресенье — день, посвященный богу солнца. Примечательным является и место встречи между трех дорог — в восточнославянской традиции перекрестки издревле считались местами встречи человека со сверхъестественными силами. В обращении к Дажьбогу жених сам сравнивает себя с богом дневного светила, подчеркивая, что, в отличие от бога, который является таковым постоянно, он является женихом-князем всего лишь один-единственный раз в своей жизни. Тем самым отмечается параллелизм жениха с Дажьбогом, который через это соотносится и со свадебным ритуалом, и с самим понятием князя. То, что монолог этот произносится по пути на свадьбу, еще более усиливает связь бога солнца с предстоящим бракосочетанием. Чрезвычайно важной оказывается просьба жениха к Дажьбогу «зверни ж мені з доріженьки». В украинском языке слово зверни означает не только «сворачивать», «свернуть», «своротить», «повернуть», но также и «направлять (на кого, на что, куда)», «обращать», «устремить»^[53]. Очевидно, что в песни интересующий нас термин употреблен во втором значении, причем с подтекстом «направь меня на путь (истинный)». Очевидно, Дажьбог направлял молодого на свадьбу, своим светом при восходе солнца указывая ему верный путь. Этот фрагмент песни заставляет нас вспомнить близкую картину из «Слова о полку Игореве»:

Весьма показательно, что бог указывает князю путь сразу после обращенного к трем сферам мироздания заклинания его супруги, причем последней из стихий, к которым обращалась Ярославна, было «светлое и трижды светлое солнце». Из текста самого «Слова о полку Игореве» трудно сделать однозначный вывод, какой именно бог, христианский или языческий, указывает князю путь из плена в родную землю, однако в свете рассмотренной украинской песни «Поміж трьома дорогами, рано-рано», где именно Дажьбог направляет жениха-князя на истинный путь, можно предположить, что и в самом «Слове» именно дневное светило является богом — указателем пути не только к свободе, но и «к отчему золотому столу». В пользу этого говорит как неразрывная связь с солнцем самого Игоря, которая будет рассмотрена нами ниже, более общая связь дневного светила с княжеской властью в принципе, равно как и упоминание «светлого и трижды светлого солнца» непосредственно перед упоминанием о боге, указывающем Игорю путь из плена. О глубокой укорененности в народном сознании связи бога и пути свидетельствуют записанные В. И. Далем еще в XIX в. поговорки: «Добрым путем Бог правит» и «Добрый (нужный) путь Бог правит»^[55].

В пользу отождествления Дажьбога с богом, указывающим верный путь, говорит и приводимая С. Килимником украинская колядка-щедривка о трех дорогах добра молодца, в которой имя языческого бога солнца звучит рефреном:

Другая песня «Ой ти, соловейку» была записана собирателями в 1965 г. в с. Пидциря Камень-Каширского района Волынской области:

Данная обрядовая песнь весьма интересна тем, что в ней с именем Дажьбога связан целый ряд распространенных у славян образов, посвященных началу весны и окончанию зимы. Во-первых, это представление о птицах, приносящих с собой на Русь весну. У русских эта мифологемма была приурочена к весеннему равноденствию 9/22 марта, на которое с принятием христианства стал падать праздник Сорока мучеников или Сороки (Сорок сороков), как его стали называть в народе. Народная мудрость не замедлила отметить приходящееся на этот праздник важное астрономическое явление: «На Сороки день с ночью мерится, равняется». Оно знаменовало собой конец зимы и долгожданное начало весны: «Зима кончается — весна зачинается». Зримым выражением начала весны становился прилет птиц: «На Сорок мучеников — прилет жаворонков: сколько проталинок, столько и жаворонков». Однако начало весны могло ассоциироваться не только с соловьями и жаворонками, но и с другими птицами. Еще ближе к рассмотренному тексту чешское предание, согласно которому у солнца есть царство за морем, где всегда вечное лето, и оттуда прилетают весной птицы и приносят с собой на землю семена полезных растений. Если волынская песня констатирует, что соловья из вырия посылает на землю Дажьбог, то чехи считали, что птицы пережидают зиму в далеком заморском солнечном царстве.

Понятно, что в наиболее древнем его варианте речь шла просто о прилете из солнечного царства весенних птиц, а утверждение о том, что эти птицы приносят с собой райские ключи, замыкающие зиму и отмыкающие весну, появилось на более позднем этапе. Стоит отметить, что эта новая черта встречается нам не только в данной украинской песне, но и в некоторых местах Руси, где было зафиксировано представление, согласно которому кукушка и галка не просто прилетают из-за моря, но и приносят с собой райские ключи. С их прилетом бог отпирает этими ключами небо и низводит на страну дождь. С образом райских ключей у восточных славян были связаны некоторые персонажи христианизированной языческой традиции: так, считалось, что св. Юрий (в некоторых местах Егорий) ключами отмыкает небо. Следует отметить, что сами по себе ключи предполагают уже наличие кузнечного ремесла, и тот факт, что в волынской песне именно Дажьбог дает ключи соловью, вновь напоминает нам упомянутый славянским переводчиком «Хроники» Иоанна Малалы миф о том, что бог солнца приходится сыном богу-кузнецу Сварогу.

Весьма интересен и образ вырия, который наиболее часто среди всех славянских народов встречается у украинцев. Вот как описывает представления украинцев в начале XX века об этой мифической стране Г. О. Булашев: «На самом западе (Уіницк. у.), или на юге (Житом, у.), или на самом юго-западе (Винницк. у.), за морями, где солнце ходит близко от земли (Луцк, у.), находится светлая теплая сторона — «тепличина», вырий. Здесь никогда не бывает зимы, вследствие близости солнца (в Винницком у. — когда у нас зима, в вырии лето и наоборот). В вырии есть теплые колодцы, в которых купаются больные и получают исцеление от своих болезней. Везде там воды и овраги… Так как в вырии тепло, то сюда на зиму улетают те из птиц, которые не могут переносить наших зимних холодов. Раньше всех птиц улетает в вырий кукушка… у которой находятся и ключи от него; весной она последняя оттуда улетает»^[58]. Современная исследовательница Е. Е. Левкиевская определяет вырей (з. рус. вырей, укр. вырій, бел. вырай, пол. wyraj) в восточнославянской и восточнопольской традиции как «мифологическую страну, находящуюся на теплом море на западе или на юго-западе земли, где зимуют птицы и змеи». При этом птичий ирий находится где-то за горами, за лесами, на теплых водах, а змеиный — «в Руській землі»^[59]. Как следует из белорусских причитаний по умершему родителю, вырий мыслился также и как «тот свет», где пребывают души умерших: «усе пташачки у вырай паляцелі, і ты услед за імі»^[60]. Образ вырия сложился в эпоху Древней Руси, поскольку встречается уже в «Поучении» Владимира Мономаха: «сему ся подивуемы, како птицы небесныя изъ ирья идутъ…»^[61] Интересно отметить существование одноименной реки в Верхнем Поднепровье, по поводу этимологии которой В. Н. Топоров и О. Н. Трубачев пишут: «Вырий, п.п. Ревны, л.п. Снова, п.п. Десны, из апеллатива, ср. рус. диал. вырей, ирей «сказочная заморская страна», который, в свою очередь, объясняют из иран. аіrуа — «арийская (страна)»^[62]. Иную точку зрения высказал Ф. Безлай, который считает, что данное понятие восходит к и.-е. iur — «водоем, море», ср. лит. jura — «море». Тем не менее тот факт, что интересующее нас слово встречается лишь в тех славянских регионах, которые не выходят непосредственно к морю, но зато находились в зоне наиболее интенсивных славяно-скифских контактов, делает более вероятной первую этимологию. Таким образом, представления о далекой заморской стране Дажьбога, вручающего там соловью ключи от лета, оказываются полузабытым воспоминанием о далекой арийской прародине индоевропейцев.

Мифологические представления о троичности дневного светила

С этим кругом представлений связана и чешская сказка «Три золотых волоска Деда-Всеведа». Сказка начинается с того, что некий король, случайно остановившийся на ночь в хижине углежога, оказался свидетелем того, как три старушки-Судьбички определили только что родившемуся сыну углежога жениться на его дочери. Чтобы избежать столь неравного и позорного в его глазах брака, король тщетно пытается погубить сына углежога, а когда все его старания заканчиваются неудачей и бедняк все равно женится на его дочери, дает зятю невыполнимое задание: принести в качестве вена три золотых волоска Деда-Всеведа. Сын углежога отправляется в путь, и дорога его лежит через водную преграду и два королевства, где находятся чудесные предметы. На каждом из трех этапов пути люди просят сына углежога узнать у Деда-Всеведа ответ на важнейшие для них вопросы: перевозчик, перевезя героя через море, просит спросить, когда же наступит конец его работе; в первом королевстве люди хотят узнать, почему перестала нестись яблоня, дающая молодильные яблоки, а во втором королевстве — почему перестал бить источник с живой водой, оживлявшей не только умирающих, но и уже умерших. Когда же сын углежога наконец дошел до владений Деда-Всеведа, там его встретила Судьбичка, раскрывшая как герою, так и слушателям сущность этого таинственного персонажа:

«Старушка улыбнулась и промолвила:

— Дед-Всевед — сын мой, ясное Солнышко: утром — дитя малое, днем — мужчина, а вечером — старый дед. Три волоска с его головы я тебе добуду, я ж как-никак крестная. Только, сынок, оставаться тебе тут нельзя никак! Мой сын — добрая душа, но, когда вечером он приходит домой голодный, может зажарить и съесть тебя на ужин.

<…> Тут поднялся сильный ветер, и через западное окно горницы влетело Солнце — старичок с золотой головой»^[63]. Перед сном Дед-Всевед ответил матери на три вопроса, узнать ответы на которые героя просили люди на его пути, а когда ее сын уснул, Судьбичка выдернула у него из головы три золотых волоска и отдала их сыну углежога. «Утром поднялся сильный ветер, и на коленях старой матушки вместо старичка проснулось красивое золотоволосое дитя, божье Солнышко, простилось с матушкой и вылетело через восточное окно»^[64]. Описание пути главного героя к Деду-Всеведу указывает на то, что его владения располагались в потустороннем мире, поскольку, чтобы попасть туда, необходимо было пересечь водную преграду — море, через которое сына углежога перевозит некий перевозчик, напоминающий нам греческого Харона. На потусторонний мир указывают нам и чудесные предметы, находящиеся в двух заморских королевствах, — молодильные яблоки и живая вода, оживляющая даже умерших. О причастности двух этих королевств к дневному светилу красноречиво говорит тот факт, что за ответы, благодаря которым эти чудесные предметы вновь обретают свои животворящие свойства, в первом королевстве герою дарят двенадцать белых коней, а во втором — двенадцать черных, явно символизирующих собой двенадцать часов дня и ночи. Но если это так, то и Дед-Всевед оказывается связан с источником вечной жизни и молодости, олицетворяемым молодильными яблоками и живой водой. Все это позволяет сопоставить два этих королевства чешской сказки с вырием украинской традиции — находящейся за морем и тесно связанной с солнцем чудесной страной, где имеются волшебные источники, дающие исцеление от всех болезней. Теснейшее генетическое родство чешских и восточнославянских представлений на этом не кончается. К их числу относится и чешский образ матери солнца — Судьбички, некогда бытовавший и у восточных славян, о чем говорит уцелевшая на Руси поговорка: «Дожидайся солнцевой матери Божья суда»^[65], и это при том, что больше никаких других представлений о матери солнца в отечественном фольклоре не сохранилось. Это обстоятельство, помимо всего прочего, лишний раз подчеркивает отнесенность солнца ко второму, более младшему поколению богов, равно как и то, что функции правосудия, отчетливо выраженные у дневного светила, были присущи еще не только его отцу Сварогу, но и матери. О древности описанных в чешской сказке представлений о заходе солнца свидетельствуют данные армянского фольклора о том, что вечером Арэв (буквально «солнце»), чаще всего представлявшийся в образе юноши, воспламененный и усталый возвращается домой к матери, и сам заход солнца называется в этом языке «майрамут» — «вход к матери»^[66]. Солнце купается, мать вытаскивает его из воды, укладывает в постель и кормит грудью. Отдохнув, Арэв на следующее утро вновь пускается в свое ежедневное путешествие. Таким образом, представление о заходе солнца как о его возвращении домой к матери возникло еще в эпоху индоевропейской общности, однако, в отличие от славян, у армян отсутствует представление о троичности дневного светила.

Весьма показательно и то, что в чешской сказке подчеркивается троичность небесного светила — черта, находящая точную аналогию как в «Слове о полку Игореве», так и в других восточнославянских источниках. В «золотом слове» Древней Руси супруга попавшего в плен князя так взывает к всемогущему дневному светилу:

Обращает на себя внимание эпитет «тресветлое», который использует Ярославна по отношению к заклинаемому ей солнцу. Понятно, что некоторые исследователи «Слова» увидели в нем отголосок христианских представлений о Троице, однако против этого свидетельствует весь сугубо языческий контекст «плача» Ярославны, обращающейся в решающий для себя момент за помощью не к библейскому богу, а к могущественным стихиям трех сфер мироздания — солнцу, ветру и воде. В. П. Адрианова-Перетц по данному поводу отмечала: «Безусловно, книжный, «ученый» эпитет тресвѣтлое лишь подчеркивал могущество божественной силы солнца, и вряд ли древнерусские читатели вместе с автором воспринимали этот эпитет в свете христианского догмата троичности»^[68]. К оценке мнения исследовательницы о книжном происхождении интересующего нас термина мы вернемся чуть ниже, а пока посмотрим другие случаи его употребления в древнерусской литературе. В Пространной летописной повести о Куликовской битве упоминается небесный «тресолнечный полкъ»^[69], помогший русскому войску победить противника. В «Повести о Петре и Фсвронии» ее автор Ермолай-Еразм делает следующий экскурс в историю сотворения богом человеческого рода: «И на земле же древле созда человека по своему образу и от своего трисолнечьнаго божества подобие тричислено дарова ему: умъ, и слово, и дух животен» — «И на земле же издревле создал человека по своему образу и, подобно своему трехсолнечному божеству, три качества даровал ему: разум, речь и душу»^[70]. Впервые данный эпитет нам встречается в знаменитом «Слове о законе и благодати» первого русского митрополита Илариона, написавшего его между 1037 и 1050 гг.: «Съкорчени бѣхомъ от бѣсовьскыа льсти и тобою прострохомся и на путь животныи наступихомъ. Слѣпи бѣхомъ сердечными очима, ослѣплени невидѣниемъ, и тобою прозрѣхомъ на свѣтъ трисолнечнаго божьства» — «Согбены были мы, попав бесовскому прельщению, по тобою исправлены и вступили на путь жизни вечной; слепы были мы сердечными очами, лишены духовного видения, по поспешением твоим прозрели, увидели свет Трисолнечного Божества»^[71]. Оставив на совести Илариона его сентенции по поводу скорченности и духовной слепоты наших предков, прозревших лишь благодаря их крещению Владимиром, отмстим, что под Трисолнечным Божеством митрополит явно имеет в виду христианскую Троицу. Вместе с тем следует подчеркнуть, что солярный характер сам по себе несвойствен Троице, и вполне возможно, что Иларион просто приложил к этому христианскому образу распространенное на Руси представление о троичности солнца. Вне древнерусской литературы в славянской культуре этот эпитет встречается нам всего лишь один раз в болгарском памятнике «Служба святым обща пророку», сохранившемся в списке XV в., где есть следующие характеристики солнца: «пресвѣтлое слыще», «златозарное свѣтило», «тріисвѣтлаго слънца» и «трисвѣтлаго слънца»^[72]. Однако помимо письменных источников идея трехчастности солнца присутствует как в украшениях домов, так и в памятниках древнерусского искусства, носящих явно языческий характер. В первую очередь следует привести в качестве примера спинку кресла, найденную при раскопках средневекового Новгорода, украшенную тремя крестами. Как установили ученые, крест задолго до христианства был языческим символом солнца, что в данном случае подтверждается тем, что в центре всех трех крестов помещен небольшой круг с расходящимися линиями, однозначно символизирующий небесное светило. В силу этого новгородские кресты на спинке кресла никак не могут быть связаны с символом новой религии и должны рассматриваться как языческие. Среди найденных археологами амулетов присутствует композиция из трех крестиков, помещенных рядом на одной цепочке. Помимо того, что приверженцы новой веры всегда носили только один крест, на этих трех крестиках отсутствует какая бы то ни было христианская символика, в силу чего специалисты однозначно относят этукомпозицию к числу чисто языческих амулетов солярного характера. Изображения трех солнц встречаются нам и на средневековых гребнях из Новгорода. В пользу именно народного, а отнюдь не книжного происхождения представления о троичности солнца говорят и фольклорные данные о выезде дневного светила на трех конях в день Ивана Купалы, и восточнославянский ритуал зажигать приуроченный к фазам солнца «живой» огонь три, а не четыре раза в году. Эта же числовая символика фигурирует и в сербских рождественских песнях, где говорится, что солнце, увидев рождение Христа, «од радости тринут (трижды) заиграніе».^[73]В более позднем украинском фольклоре мы также встречаем связь дневного светила с этим числом: «Солнце имеет у себя трех дочерей, которые в виде уток плавают иногда по рекам и озерам земным…»^[74] Само это представление проистекает из элементарного астрономического наблюдения за движением светила в течение дня, когда выделяются восход солнца, нахождение его в зените и закат. Таким образом, представление о троичности солнца, имеющее общеславянский характер, как это показывают нам памятники чешского и сербского фольклора, по своему происхождению является народным, а не книжным.

Рис. 4. Три солнца во время похорон Андрея Боголюбского. Миниатюра Радзивилловской летописи

Окончательно закреплению идеи о троичности солнца могло способствовать и то обстоятельство, что временами из-за оптических эффектов люди видели три солнца на небе одновременно. Помимо уже упоминавшегося летописного сообщения 1104 г., когда центральное солнце совмещалось со знаком креста, можно привести весьма близкий к нему текст о небесных знамениях 1141 г., приуроченных к княжеским похоронам: «Тое же зимы преставися блговѣрныи и хсолюбивыи князь добрый Андрѣи Володимеричь. <…> Егда же и несяхуть к гробу, дивьно знаменье быс на нбси, и страшно быша 3 слнца сияюща межи собою, а столпи 3 от земля до нбсе надо вьсѣми горѣ бяше акы дуга мсць особь стояче, и стояша знаменья та дондеже похорониша и»^[75]. Данное редкое событие было также изображено и на миниатюре (рис. 4). Хоть подобные природные явления случались и не очень часто, однако производили большое впечатление на наблюдавших их людей, зримо убеждавшихся в троичной сущности небесного светила.

Если данные археологии и фольклора дают нам право говорить о возникновении этого образа в дохристианский период, то памятники других индоевропейских народов позволяют предположить возникновение идеи троичности солнца как минимум в эпоху индоевропейской общности. В Упанишадах нам встречается даже религиозный ритуал, основанный на этом представлении: «Теперь — три почитания всепобеждающего Каушитаки. Всепобеждающий Каушитака (обычно) поклонялся восходящему солнцу — надев священный шнур, принеся воды, трижды опрыскав сосуд с водой, (он произносил): «Ты уносящий — унеси мои грехи». Таким же образом (обращался он к солнцу), находящемуся в зените: «Ты уносящий вверх — унеси вверх мои грехи». Таким же образом (обращался он) к заходящему (солнцу): «Ты уносящий с собой — унеси с собой мои грехи». И какой ни совершал он грех, днем или ночью, тот (грех солнце) уносило с собой. Кто, зная это, почитает таким образом солнце, то какой грех ни совершит он днем или ночью, (солнце) уносит тот (грех) с собой»^[76]. Древнее представление о связи солнца с праведностью здесь соединено с идеей о способности дневного светила отпускать человеку его грехи, но для достижения этого было необходимо трижды обратиться к нему в те сакрально выделенные моменты, когда светило занимало на небе свои ключевые положения на протяжении всего своего дневного движения но небосклону. Хронологически еще более ранний пример нам дает РВ, где люди просят бога солнца Са-витара постоянно трижды пробуждать для них дары:

(РВ ІII, 56, 6)

В связи с этим гимном нелишне будет вспомнить и этимологию имени славянского Дажьбога как дающего бога солнца. Данный пример показывает, что восприятие дневного светила как бога — подателя даров для людей зародилось чрезвычайно давно, как минимум в эпоху индоевропейской общности. С числом три (воспринимай мы его как символ начала, середины и коіща или прошлого, настоящего и будущего) великолепно соотносится принцип любого движения как в пространстве, так и во времени. Данное обстоятельство идеально сочеталось с ежедневным движением солнца.

Сербский Дабог

Память о языческом боге солнца сохранилась и в сербском фольклоре, где он фигурирует под именем Дабог (варианты: Даба, Дабо или Хромой Даба). С принятием христианства он был объявлен противником нового бога, однако, характеризуя его, предания отмечали, что он был «силен, как Господь Бог на небесах». В сказке из Мачвы Дабог рисуется «царем на земле», который поглощал души, а в одном боснийском варианте вместо Дабога появляется св. Архапчео, которого специалисты считают наследником старинного бога мертвых. В сербской традиции Дабог был богом волков, что также характерно для хтонического божества, поскольку волки считались инкарнациями душ. Еще в своем волчьем, териоморфном облике он также считался богом мелкого рогатого скота. В другой сказке серебряный царь, живший в горе, демон рудника Кучайне, называл себя Дайбоем (Даjбоі), из чего вытекает, что Дабог был богом-подателем, а также богом золота и серебра. Это делает весьма правдоподобным предположение, что данный персонаж в сербской традиции был также богом-изобретателем и защитником кузнечного ремесла^[77]. Стоит отметить, что и в западнославянской традиции солнце, правда, на этот раз не бог, а король, оказывается обладателем огромного богатства. В чешской сказке про солнце говорится, что «это самый богатый король на свете, он всем владеет»^[78]. Связь Да-бога с драгоценными металлами и кузнечным делом объясняется генетической связью Дажьбога с богом-кузнецом Сварогом, сыном которого он являлся. Полностью соответствует славянскому переводу «Хроники» Иоанна Малалы и такая существенная его черта, как наличие у него царской власти на нашей планете. Если первый источник отмечает, что «Дажьбогъ, бѣ бо мужъ силенъ», то в сербском фольклоре Дабог ничем не слабее нового христианского бога на небесах. «Возможно, — пишет В. Н. Топоров о данном южнославянском божестве, — что в этом случае речь идет об инверсии (или раздвоении с инверсией) исходного типа «Господь Дайбог — царь на небесах», который довольно точно соответствовал бы древнеиранским образцам, ср. xsaya — «царь», в связи с солнцем, царящим на небе»^[79]. Крайне близкую картину рисует нам и хеттский гимн дневному светилу:

Все эти примеры показывают, что представления о солнце как о царе возникли если не во времена собственно индоевропейской общности, то, по крайней мере, во времена единства ее восточной части, к которой относились хетты, индоиранцы и славяне.

Весьма показательно, что, когда само имя языческого бога солнца было уже забыто подавляющим большинством русского и сербского народов, в их фольклоре все равно независимо друг от друга продолжало бытовать представление о солнце как небесном царе. Наиболее развернутую картину с астрономическими подробностями мы видим у сербов: «Рассказывают они и о солнечном царстве: Царь-Солнце, молодой и прекрасный юнак, сидит в нем на золототканом пурпурном престоле, а подле него две девицы— Заря-утренняя и Заря-вечерняя — и семь ангелов-судей — звезд и семь вестников — звезд хвостатых (комет) и лысый дедушка— старый месяц»^[81]. Следы подобного же представления, в котором дневному светилу отводилась главенствующая роль, встречаются нам и в русском фольклоре: «Солнце — царь неба, луна и звезды — его семья»^[82]. Все эти примеры в очередной раз показывают глубокую укорененность образа царя-солнца в сознании двух братских славянских народов.

Что же касается таких неожиданных на первый взгляд черт Дабога, как поглощения им человеческих душ и его связи с волками и домашним скотом, то и они находят свое соответствие в восточнославянской традиции и прямо или косвенно оказываются связанными с солнечным культом. На Руси эта связь особенно заметна у «двоеверного» Егория (Юрия), что нашло свое отражение в украинской поговорке: «Волк — Юрьева собака» или русской поговорке: «Что у волка в зубах — то Егорий дал». Специалисты давно отметили, что на христианского святого народное сознание перенесло целый ряд черт языческого солярного божества Ярилы, в том числе и связь с вырием: «Созвучие и семантичное сходство слов с корнем jar- и jur-… сильно способствовали вероятному отождествлению Ярилы с Юрием., Отождествление Ярилы как божества весеннего плодородия с Юрием вытекает и из характера текстов, относящихся к Юрию и содержащих мотивы весенних обрядов. Третьим словом, фонетически и семантически отождествлявшимся с Ярилой и Юрием, могло быть название вырея — ирия…»^[83] Как видим, даже на фонетическом уровне вырей оказывается связанным с солярным персонажем. Сближение этого языческого божества с новым христианским святым началось на Руси практически с самого начала принятия христианства, поскольку сын Владимира Святославича, родившийся около 978 г., был первоначально наречен Ярославом. Под этим языческим именем, содержащим в себе тот же самый корень, что и в имени Ярилы, он и вошел в нашу историю, однако после принятия новой религии этот сын Владимира получает крестное имя Георгий, что свидетельствует о начавшемся отождествлении этих двух мифологических персонажей.

О весьма глубоких истоках связи между дневным светилом и посмертной судьбой души свидетельствует и тот факт, что у сербов она прослеживается и в христианский период применительно к наделенному солярными чертами персонажу новой религии Иоанну Крестителю: «Йовенова дыра, по народным верованиям в западном сербском крае, означает божьи ворота, через которые души покойников обязательно должны пройти. Йовенова дыра находится на небе, и через нее идут в рай и в пекло. Все должны дойти до нее. Каждый член семьи после смерти должен дойти до Йовеновы дыры на небе. <…> Дыра, очевидно, представляет вход на «тот» свет, а имя Йован относится к св. Йовену, который здесь заменил прежнего бога мертвых»^[84].

Данные ономанистики и топонимики

О весьма глубоких корнях почитания Дажьбога у славян красноречиво свидетельствуют и многочисленные примеры наречения его именем людей спустя многие столетия после их насильственной христианизации. Так, жалованная грамота литовского короля Ягайла, датированная 1349 г., удостоверяла, что его «верный слуга Данило Дажбогович Задеревецкий землянин нашей земли Рускос», получает села «на ряд» в Галицкой и Зудечевской волостях^[85]. Среди учеников Могилянской школы в Киеве, как свидетельствуют документы, еще в ХVII в. был некий Dadzibog Maskiewicz^[86]. Ареал распространения этого имени не ограничивается одной Украиной, и оно встречается и в Польше. Там известно явно языческое имя Дадзибог (Dadibog, Dadzibog, Dadzbog в польско-мазовецких грамотах 1254,1350, 1395,1476 гг.), которое только позднее было приурочено к христианскому Theodat (например, в ХVII в.: Alaxandr Theodat czyli Dadzibog Sapieha)^[87]. В качестве личного имени А. И. Петрушевич фиксирует Dadzibog в польском памятнике 1399 г.^[88], а М. Фасмер указывает Daczbog в грамоте 1345 г. и польское дворянское имя ХVII в. Dadzbog^[89]. Известно и чешское имя Dacbog^[90]. Таким образом, традиция называть своих детей в честь языческого бога солнца, по всей видимости, издревле бытовала как у восточных, так и у западных славян, и письменные источники фиксируют этот обычай с XIII по ХVII в. Поскольку по средневековым представлениям наречение имени новорожденному представляло собой крайне важный акт, дававший младенцу его небесного представителя и во многом определявший его судьбу, то мы вправе констатировать, что память о Дажьбоге хранилась у славян чрезвычайно долго, вплоть до конца Средневековья и начала нового времени. О степени распространенности этого имени свидетельствует и то, что оно перешагнуло границы собственно славянского ареала и встречается у их соседей в Восточной Европе. Грамоты от 5 октября 1480 г., 1 февраля, 13 марта 1489 г. упоминают «Дажбога пръкалаба немецкого» в качестве одного из молдавских бояр при господаре Стефане Великом (1458–1508 гг.)^[91]. У южных славян это божество почиталось под именем Дабога, и, соответственно, средневековые сербско-хорватские источники упоминают личные имена Даба, Дабич, Дабович^[92].

Неоднократно в различных концах славянской земли и даже у их соседей встречаются географические названия, производные от имени языческого бога солнца. Таковы село Даждьбог в Калужской губернии, Мосальский уезд, урочище Даць-Боги в Цехановой земле (Венгрия), деревня Dadzibogi в Мазовии^[93], польские топонимы Daczbody, упоминаемые в документах 1541 г., и Daczbogi в районе Белостока, указанный в памятнике 1577 г.^[94] У сербов почиталась гора под названием Dajbog^[95]. В результате перестановки частей имени интересующего нас божества на Руси возникли такие топонимы, как Богдаево в Весьегонском уезде Тверской губернии и Божедаевка в Александровском уезде Херсонской губернии. Особый интерес для цели нашего исследования представляет то обстоятельство, что у балтийских славян именем Дажьбога были названы не отдельные пункты, а целая область. Обнаруживший этот поразительный факт А. С. Фаминцын писал о нем так: «И что же, в соседнем с землей вагров, герцогстве Мекленбургском, неподалеку от Балтийского моря, находим не какую-нибудь деревню, село или местечко под именем искомого бога, а целую Дажью область, Дажье озеро, Дажий лес и еще ряд менее важных Дажьих мест. Названные местности на немецком языке, не имеющем букв для выражения славянского ж, пишутся так… Дажь, Дажий, Дажев: нынешний Daschow и Dassow записаны в 1219 г. — Dartsowe, в 1220 г. — Dartschowe, в 1235 г. — Darsekow; название Дажья земля, Dassow Land, изображалось так: в 1158 г. — Dartsowe, в 1163 г. — Darsowe, в 1164 г. — Darzowe… Дажий лес в 1188 г. — Silva Dartzchowe; Дажье озеро в 1336 г. — Stragnum Dartzowense, in stragno Dartzowe… Наконец Datze, Datzebah, писавшееся в 1552 г. Dartze или Dassebek. В этом последнем названии можно даже узнать самое имя Дажьбог…»^[96] Таким образом, у балтийских славян мы видим целую солнечную землю, названную по имени языческого бога дневного светила.

Значение имени Дажьбог

То обстоятельство, что письменные источники прямо называли Дажьбога богом солнца, подтолкнуло многих, в том числе и выдающихся исследователей, искать намек на это значение в первой половине его имени. «Слово дажь, — писал А. Н. Афанасьев, — есть прилагательное от даг — день, свет, родственно с санскр. корнем dah — жечь…»^[97] Санскритскому корню был родственен и др. — псрс. dag — «сжигать», dagh — «испекать, палить», «припекать». В советское время к этой этимологии склонялась и Н. Р. Гусева, утверждавшая: «Форма Даждь-бог нам кажется поздним переосмыслением имени бога, который был в индоевропейской древности одним из богов неба, небесного света, солнца»^[98]. Другие исследователи с той же целью искали соответствие первой половине имени Дажьбога в европейских языках. Так, И. И. Срезневский сближал его с герм, dag (др.-в.-н. dag, исл. dagr, гот. dags) — «день, свет», а В. Н. Петров — с лит. daga — «жара», dagoti — «уборка урожая, жатва», др. — прусск. dagis — «лето», лтш. degt — «гореть». К этому же перечню можно отнести и лит. degu, от которого в русском языке появилось слово деготь. Отдал дань санскрито-ирано-германо-балтским аналогиям и Б. А. Рыбаков. Интересующий нас корень встречается и в имени кельтского бога Дагды (буквально «хороший, добрый бог»), который, однако, не был богом солнца, в результате чего мы не можем говорить о его генетическом родстве со славянским божеством, несмотря на схожее, как будет видно чуть ниже, значение их имен.

В конечном итоге, однако, среди специалистов-лингвистов возобладала другая этимология, объясняющая интересующий нас корень на почве чисто славянского языкознания. Первым ее высказал еще Д. Н. Дубенский, который указал, что первая половина имени («Даждь-») представляет собой повелительное наклонение от глагола дать. Таким образом, слово Дажьбог в строгом смысле является не именем, а, по сути дела, эпитетом этого божества — «дающий бог». То, что настоящее имя бога солнца оставалось тайным для людей, которым он был известен лишь под этим эпитетом, объясняется той хорошо известной исследователям чертой архаичного мышления, согласно которой знание истинного имени того или иного лица давало знающему это имя человеку полную власть над его носителем. Данная черта носит действительно общечеловеческий характер и ее проявления мы встречаем, например, как в представлении о неизреченности тайного имени ветхозаветного бога в иудаизме или в древнеегипетском мифе об истинном имени бога Ра, который всеми силами пыталась узнать богиня Исида. Подобные же представления были широко распространены и у индоевропейцев. Так, например, иранский верховный бог назывался Ахура Мазда, что буквально значит «господь премудрый» или, по мнению Ф. Б. Я. Кейпера, «всезнающий, мудрый», и эти два эпитета со временем превратились в общеупотребительное у этого народа имя божества. Аналогичное положение мы видим и у кельтов, где имя Дагды буквально означало «добрый бог», т. е. также было эпитетом, заменяющим истинное имя божества. В хеттском языке слово siwannis, передающее понятие «бог», в буквальном смысле означает «тот, о котором нельзя говорить, имя которого нельзя произносить». С незначительными изменениями этимология Д. Н. Дубенского была принята многими другими исследователями. Е. Огоновский трактовал это имя как «бог-даровик», «бог-податель», а Л. Нидерле — как deus donator. Полностью разделяет ее и такой видный исследователь русского языка, как М. Фасмер: «Это имя объясняется из др. рус. пов. дажъ «дай» и богъ «счастье, благосостояние» (см. богатый, убогий), т. е. «дающий благосостояние»…»^[99] Последним из исследователей к значению имени этого божества обратился В. Н. Топоров: «Русский Дажьбог, как и его инославянские соответствия… должны пониматься прежде всего как свернутая синтагма, первый член которой — императив от глагола дати — дажь (dazb/ dazdb, cp.dajb). В основе этой синтагмы, особенно принимая во внимание старое значение слав, bogb и его индоиранские соответствия — «доля», «часть», «имущество» и т. п., лежало сочетание глагола в форме 2 Sg. Imper. с Асе. (или Gen.) объекта — «дай долю (часть)». Сложное имя Дажьбогъ может быть соотнесено и с этой структурой, и с другой, более оправданной с синхронной точки зрения — «дающий бог», «бог-даятель». Иначе говоря, элемент bogb мог выступать и в объективном, и в субъективном значениях, чему, в частности, отвечают две возможности в употреблении этого слова — выступать как пассивный объект, вещь и как активный субъект действия, одушевленное лицо, мифологический персонаж (ср. русск. Бог при богатство, др. инд. Bhaga-, др. иран., ср. иран. Baga-, Вауа- и т. п., божества, персонифицирующие долю, часть, богатство, ср. др. инд. bhaj — «делить», из bhag- и др.)»^[100]. Представление о боге — подателе благ, подтверждающее второй вариант этимологии Дажьбога, многократно встречается нам в памятниках древнерусской письменности: «бъ далъ бъ взятъ»^[101]; «Подас(тъ) бгъ богатую меть свою»^[102]; «А что есмь придобыл золота, что ми дал б(ог)ъ, и коробочку золотую…»^[103] и т. п., вплоть до сохранившегося до наших дней выражения «Бог дал — Бог и взял». Встречается этот устойчивый оборот в древнерусской письменности и в отрицательной форме: «Богъ того не дай (= того Богъ не дай)»^[104]. О возникновении данного оборота еще в эпоху индоевропейской общности свидетельствуют такие ведийские выражения, как daddhi bhagam «дай долю/богатство» (РВ П, 17,7), где daddhi — повелительное наклонение, точно соответствующее слав. даж(д)ъ, или asi bhago asi datrasya datasi — «ты — Бхага (богатство), ты — деятель даяния» (РВ IX, 97, 55)^[105]. С дневным светилом арии тесно связывали и богатство, физическое и духовное — «Солнце целиком владеет (всем) добром» (РВ I, 71, 9). Со славянским Дажьбогом индийского бога солнца Сурью сближает и то, что он является «основой богатств, собирателем благ» (РВ X, 139, 3), которые он дает людям. Вероятно, учитывая данный глубоко укоренившийся архетип бога-подателя в славянском сознании, именно этот образ в X в. использует Константин Преславский применительно уже к христианскому Богу, дающему новообращенным благую весть евангелия:

Весьма показательно, что в своем «Прогласе к евангелию» этот один из крупнейших болгарских писателей своего времени так упорно обыгрывает только образ божьего дара, слова и закона, т. е. те темы, которые достаточно тесно связаны именно с языческим Дажьбогом.

Следы процесса словообразования этого имени сохранились в нашей стране вплоть до первой половины XIX в., когда И. Снегирев на основе своих личных наблюдений писал: «В некоторых губерниях Росс, доселе говорят: Дажба вместо: дал бы Бог!»^[107]Об устойчивости данного выражения говорит и приведенный выше пример рязанской божбы XIX в.: «Авосьта Дажба, глаза лопни!» Дополнительно подтверждает правильность понимания Дажьбога как бога — подателя различных благ и две опубликованные С. Килимником украинские колядки, в которых имя бога звучит устойчивым рефреном. В первой песне рисуется картина богатого урожая на поле хозяина, счастья всей его скотине, дом, полный домочадцев:

Помимо материальных благ исполнение колядки должно было принести хозяину счастье и здоровье, а также сакральное время, понимаемое, правда, уже как христианские (а точнее, двоеверные) святки и Рождество. Весьма показательно и пожелание «пусть вам будет бог у дороги, на каждом броде, на перевозе». Данная черта не только подтверждает отмеченную выше связь Дажьбога с дорогой, но и показывает, что в данном случае имя этого бога не случайно оказалось рефреном к данной песне, а органично связано с ее содержанием. Вторая колядка вновь рисует интересующего нас бога как подателя необходимых человеку благ, добавляя при этом новые интересные подробности:

Помимо заклинания приращения пшеницы и домашней скотины здесь мы видим трижды встречающийся параллелизм растительного и человеческого плодородия (пахучее растение стовпчики — хлопчики, салат — девчата, горох, капуста — чтоб Маруся была толста) и один раз соотнесение растения с человеческим здоровьем (льна по колено, чтоб голова не болела). Здоровье и лучшая жизнь заклинались на весь наступающий год, что соответствует отмеченной выше связи Дажьбога со временем. Что же касается растений, то следует вспомнить описанный преславский идол с изображенными на нем земными злаками.

Установив истинное значение имени, а точнее, эпитета бога солнца, зададим себе тот вопрос, который почему-то до сих пор не задавал ни один исследователь языческой мифологии: а что же именно дал Дажьбог славянам, за что они стали именовать его богом-подателем по преимуществу? Хоть до нас дошло крайне мало материалов по славянскому язычеству, тем не менее мы знаем, что наши далекие предки поклонялись и другим богам, из которых, в частности, Перун даровал им победу в сражении и необходимый для земледельца дождь, а Волос прямо именовался «скотьим богом», т. е. богом богатства. Кроме того, Перун и Волос были богами-хранителями вселенского закона и уже в силу одного этого занимали в отечественном пантеоне более значимое положение, чем Дажьбог. С его отцом, богом неба Сварогом, как было показано в предыдущем исследовании, в отечественной традиции было связано не только освоение человеком огня, но и изобретение гончарного и кузнечного ремесел, а также земледелия. И, несмотря на эти примеры, именно бог солнца, как показывает этимология его имени, становится для славян в первую очередь богом-подателем. Что же такое дал Дажьбог нашим далеким предкам, чем заслужил этот красноречивый эпитет? Ответ на этот ключевой вопрос откроет не только истинную сущность этого божества, но и в неменьшей степени скажет нам и о духовном мире, и основанной на нем системе ценности тех людей, которые и дали своему богу этот эпитет, покажет, что же они больше всего ценили в жизни. Найти ответ на этот принципиальный вопрос мы попытаемся в последующих главах этой книги, а пока лишь отметим, что предположение о том, что Дажьбог был богом — подателем богатства и именно за это ценился нашими далекими предками, следует отмести сразу же — как только что было отмечено выше, богом богатства по преимуществу у славян был Волос.

Значение слова бог и время его появления в славянских языках

Если первая часть имени Дажьбога смогла раскрыть нам его значение, то вторая половина способна довольно точно указать на время его возникновения. «Само слово «бог», — пишет С. А. Токарев, — исконно славянское, общее для всех славянских языков, а также родственное древнеиранскому baga и древнеиндийскому bhaga. Основное значение этого слова, как показывают данные языка, — счастье, удача. Отсюда, например, «бог-атый» (имеющий бога, счастье) и «у-богий» («у» — префикс, означающий утрату или удаление от чего-то); польское zboze — урожай, лужицкое zbozo, zboze — скот, достаток. С течением времени представления об удаче, успехе, счастье, везении олицетворялись в образе некоего духа, дающего удачу»^[110]. Попутно отметим, что образованные от этого корня слова русского языка богатый и убогий, обозначающие два крайних значения, которые могла иметь доля для человека, связывают социальную сферу с религиозной. Со своей стороны, изучая этимологию слова бог, филолог М. Фасмер констатирует: «Родственно др. инд. bhagas — «одаряющий, господин, эпитет Савитара и второго из Адитьев», др. перс. baуa-, авест. bауа — «господь», «бог» от др. инд. bhajati, bhajctc — «наделяет, делит», авест. baxsaiti — «участвует»… Первоначально «наделяющий»; ср. др. инд. bhagas — «достояние, счастье», авест. baya-, baga — «доля, участь»…»^[111] Поскольку интересующий нас корень в Индии являлся эпитетом Савитара — бога, олицетворявшего собой животворящую силу солнца, следует обратить внимание на то, что уже в ведийский период данное божество тесно связано с получаемой людьми долей. Индийский бог является «великим, желанным (сокровищем)», которое выбирают себе люди (РВ IV, 53,1), он — создатель благ и богатства (РВ V, 42, 3, 5), «породил благодать, достойную хвалы» (РВ IV, 53, 2), «повелитель благ» (РВ VII, 45, 3), «держащий в руке много (даров) для мужей» (РВ VII, 45,1), он «раздает сокровища людям» (РВ IV, 54,1). Более того, бог солнца одаривает не только людей, но и бессмертных богов, причем поэт конкретизирует, в чем состоят эти различные дары:

(РВ IV, 53, 2)

В другом гимне также говорится о том, что бог солнца «одаряет богов сокровищем и выделил долю на счастье (почитателю), приглашающему (богов) на жертву» (РВ II, 38,1). Именно этот бог обладает Счастливой Долей как таковой:

(РВ I, 24, 3–5)

Как видим, уже в первом из приведенных трехстиший Савитар именуется «дающим». Более того, во многих гимнах бог солнца сближается, вплоть до полного отождествления с богом Бхагой, олицетворением доли и богатства, этимологически родственного славянскому слову бог. Вместе этих богов просят о богатстве:

(РВ V, 49, 1)

Тесная связь между обоими богами прослеживается и в другом гимне (РВ VII, 38, 1, 6), где их также просят о сокровище. Наконец, в третьем гимне оба бога сливаются в один образ:

(РВ V, 82, 3)

Благодаря тому, что в Индии на протяжении тысячелетий бережно передавали из уст в уста неизменный текст РВ, мы можем увидеть на примере этого пока еще довольно механистического соединения имен Савитара и Бхаги как бога дневного светила и обожествленного персонифицированного олицетворения доли и богатства в одно имя самое начало того присущего некоторым индоевропейским народам мыслительного процесса, который через ряд столетий привел к появлению у славян образа дающего бога, Дажьбога, сначала как эпитета, а затем и личного имени бога солнца. Как видим далее, миф о солнечном происхождении был далеко не единственным моментом, объединяющим духовные культуры наших далеких предков и ведийских ариев, и многие генетически родственные представления развивались у наших народов, лишенных в историческую эпоху непосредственных контактов между собой, параллельно.

Еще сравнительно недавно на Украине было зафиксировано такое представление: «Сонце — великан, обладающий светоносной и теплотворной одеждой, которую он надевает по своему усмотрению и с помощью которой он освещает, согревает и оплодотворяет всю природу»^[112]. По ходу нашего исследования мы увидим близкие этим древнерусские представления о дневном светиле. Благодаря указанию ведийского гимна на то, что Савитар «надевает на себя золотистую одежду» (РВ IV, 53,2), и эта деталь солярной мифологии обоих народов может быть отнесена к эпохе индоевропейской общности. Наконец, стоит вспомнить, что Дажьбог упоминается в украинской песне в связи со свадьбой и вообще брак солнца и месяца является одним из небесных прообразов земного брака. Генетически родственные черты мы видим и у Савитара. Так, этот бог солнца выдал свою дочь Сурью за бога луны Сому, и данный божественный брак также стал образцом для браков людей. Единственный в РВ свадебный гимн, оказывается, посвящен одновременно небесному и земному бракосочетаниям и отмечает важную роль в первом отца невесты:

(РВ X, 85, 13)

Эти три момента, общих как для славянской, так и для индийской мифологии, показывают, что Савитар был богом солнца, по крайней мере к моменту распада индоевропейской общности, и имеет достаточно большое количество черт, родственных аналогичным чертам Дажьбога.

Детально обосновал факт заимствования праславянского слова бог из североиранского bауа- отечественный ученый В. И. Абаев. В подтверждение заимствования он привел следующие доказательства: во-первых, данное слово отсутствует в балтских и других европейских языках; во-вторых, на славянской почве оно не имеет внутренних этимологических связей и, за исключением приведенных выше примеров, стоит изолированно, тогда как на арийской почве оно связано с основой bhag — «подавать, наделять, дарить», и, в-третьих, значение бог в качестве названия могущественного сверхъестественного существа присуще только иранскому и славянскому языкам, но чуждо индийскому. Кроме того, слово бог в русском языке произносится через конечное х, что опять-таки указывает на иранское влияние, под воздействием которого заимствовавшие его праславяне стремились правильно произносить данный религиозный термин^[113]. В пользу этой этимологии говорит и тот факт, что данное заимствование в праславянском из иранского языка не является изолированным. Как отмечает зарубежный исследователь Р. Якобсон, разработавший далее данную тему, религиозная революция, отразившаяся в иранской лексике, распространилась и на праславянский язык, который совместно с иранским превратил первичное обозначение божества deiwos в имя враждебного богам злого демона (daeva-, дивъ) и приписал общее значение божества термину bhaga-, богъ, затем заменил первоначальное название почитаемого неба dieus прежним именем тучи (nabah, небо), и, согласно наблюдениям итальянского филолога В. Пизани, устранил индоевропейский термин g’hemon «человек», связанный с именем земли g’hom^[114]. Иранское воздействие было достаточно мощным, и помимо Дажьбога в пантеоне будущих предков восточных славян появляется Стрибог, а у предков западных славян — Чернобог и Белбог. Как легко заметить, все эти имена оказываются образованы по одному принципу — с включением слова бог в качестве второго корня. Установленный факт языковых контактов позволяет более или менее точно определить время заимствования нашими далекими предками данного корня у своих ираноязычных соседей. Если В. В. Мартынов датирует славяно-иранские языковые контакты VI–V вв. до н. э.^[115], то В. И. Абаев полагает, что они начались еще в доскифский период в рамках поздней индоевропейской общности, примерно во второй половине П тысячелетия до н. э.^[116] В пользу достаточно раннего заимствования славянами слова бог косвенно говорит и тот факт, что мордовское слово pavas «бог», «счастье» является заимствованием именно из др. инд. bhagas — «удел», «счастье», на что указывает свойственная общеарийскому и протоиндийскому буква s, перешедшая в иранском языке в h. Контакты же арийской общности с финно-угорским миром датируется III тысячелетием до н. э., когда предки индийских ариев еще жили на своей восточноевропейской прародине^[117]. Даже если взять самую позднюю из принятых в лингвистике датировок заимствования праславянами у иранцев слова бог, то все равно окажется, что под эпитетом Дажьбог божество дневного светила почиталось нашими далекими предками на протяжении более полутора тысяч лет до их насильственной христианизации. Следует сразу подчеркнуть, что речь идет не о существовании религиозного солнечного культа, который был не только присущ индоевропейцам в эпоху их единства, а лишь о времени образования имени Дажьбог и почитании под ним у славян бога солнца. Поскольку под именем Дажьбог дневное светило почиталось нашими далекими предками от двух с половиной до полутора тысяч лет до 988 г., становится понятным тот факт, что память о своем исконном божестве оказалась достаточно прочной у славян и не исчезла окончательно на протяжении последующего тысячелетия господства чужеземной религии, стремившейся всеми силами уничтожить у людей память об их родных богах.

Собранные в данной главе материалы показывают глубокие корни культа Дажьбога у нашего народа, фрагментарно сохранившиеся практически вплоть до нашего времени. Как видим, спустя двести или триста лет после насильственной христианизации наши предки, несмотря на все запреты православного духовенства, продолжали делать изображения бога света и поклоняться ему; у такого крупного города Древней Руси, как Псков, его каменный идол продолжал стоять вплоть до самого конца XVI в.; близ Вологды Дажьбог продолжал упоминаться в народных поговорках вплоть до XIX в., на Западной Украине связанные с ним песни записывались этнографами во второй половине следующего столетия, а почитание камня Даждьбога около деревни Кременец в Белоруссии отмечалось исследователями еще в 80-х годах XX века.

Глава 2 СОЛНЕЧНАЯ ДИНАСТИЯ СЛАВЯНСКИХ КНЯЗЕЙ

Былинный Владимир Красно Солнышко

Как уже отмечалось в первой главе, «Солнце-царь, сынъ Свароговъ, еже есть Дажьбогъ» изображается в славянском переводе «Хроники» Иоанна Малалы царем по преимуществу: «От нележе начата чѣловѣци дань давати царямъ». Аналогичную картину мы видим и в сербском фольклоре, где Дабог характеризуется как «царь на земле». В русской традиции из всех правителей в наибольшей степени, как это следует из самого его эпитета «Красно Солнышко», связь с дневным светилом присутствует у былинного Владимира — собирательного архетипа князя в русском героическом эпосе. Историческим прообразом этого персонажа был сын Святослава Владимир, на которого впоследствии наложился ряд черт Владимира Мономаха. Тем не менее фигура этого былинного правителя всей Руси не ограничивается только эпохой этих двух выдающихся деятелей древнерусской истории, и с именем Владимира стольнокиевского продолжали связываться различные события, вплоть до тех, что проходили в Москве уже в начале ХVII в. (былина об отравлении Василием Шуйским в 1610 г. победителя поляков М. В. Скопина-Шуйского, точно так же приуроченная к образу Владимира стольнокиевского). Таким образом, былинный Владимир представляет собой отчасти собирательный образ, в котором отразился целый ряд представителей династии Рюриковичей, хоть его реальной основой и была фигура Владимира Святославовича, действовавшего в X в. Первое, что бросается в глаза при изучении былин, — это устойчивый эпитет, подчеркивающий связь великого князя киевского с дневным светилом:

(«Ставр Годинович»)

(«Илья Муромец и Идолище»)

(«Женитьба Владимира»)

Точно так же обращаются к Владимиру и другие былинные герои:

(«Добрыня Никитич и Алеша Попович»)

В ряде случаев сын Святослава называется в былинах одновременно с интересующим нас эпитетом еще и по отчеству, что показывает, что отождествление князя с солнцем произошло в эпоху правления именно Владимира Святославича:

(«Данило Ловчанин»)

(«Дунай»)

Весьма значительный интерес представляет собой и ближайшее семейное окружение великого князя, на что еще в самом начале XX в. обратил внимание Ф. И. Буслаев: «Таким образом, Владимир Красное Солнышко окружен в народном эпосе таинственной сетью мифических чарований. И племянница его, и сестра, и племянник, и даже супруга — в связи с миром сверхъестественным, с существами мифическими»^[124]. Но из этого примечательного факта логически следует и то обстоятельство, что с миром сверхъестественного тесно был связан и сам Владимир. Это обстоятельство вводит русский эпический архитип верховного правителя в более общий контекст архаичных представлений о сущности и задачах правителя, присущий многим архаичным культурам. Согласно этим представлениям, вождь племени являлся связующим звеном между человеческим коллективом и миром сверхъестественного, перед которым он и представительствует за своих соплеменников. Однако, чтобы справляться с этой труднейшей задачей, правитель должен по необходимости быть сам наделен некими магическими способностями, некоей благодатью, превышающей возможности простого смертного. Поскольку подобные сверхъестественные способности распространялись не только на самого вождя, но и на его родственников, это открывало путь к установлению в племени наследственной власти. Как отмечают исследователи первобытного общества, это было самым первым идеологическим обоснованием зарождавшейся власти вождя. В большинстве древних обществ власть, равно как и ее конкретные носители, рассматривалась как начало сакральное, так или иначе связанное с богами. Многочисленные примеры этого мы видим, начиная с древнеегипетских фараонов. Германские короли являлись носителями священной наследственной власти (Erbcharisma), на которой и основывалось их высокое положение. Как неоднократно отмечали немецкие исследователи, королевская власть у древних германцев своей первоосновой имела не власть владык, а божественное положение правителей, происхождение которых современники объясняли вмешательством сверхъестественных сил. Аналогичные представления были свойственны и многим индоевропейским народам: древнегреческие цари-басилеи выводили свой род от Зевса, а скандинавские конунги — от Одина. Как тот, так и другой являлся верховным божеством в соответствующем пантеоне, однако следует отметить, что ни Зевс, пи Один не были солярными божествами. Ниже будет показано, что такие же представления были свойственны и нашим предкам. На основании того, что в славянской традиции именно солнце связывалось в первую очередь с понятием верховной власти, равно как и того, что одним из двух возможных объяснений выражения «Дажьбожа внука» «Слова о полку Игореве» является правящая на Руси династия Рюриковичей, мы в качестве рабочей гипотезы вправе предположить, что своим мифологическим родоначальником славянские князья считали именно Дажьбога. О том, что под этим выражением следует понимать киевского великого князя, еще в 1826 г. говорил Шишков. «Образ Дажъ-божьего внука настолько знаменателен, что нельзя считать его однозначащим с именем князя и видеть здесь простую риторическую метонимию. Скорее всего, — утверждал Е. В. Барсов во второй половине XIX в., — этот образ заставляет предположить, что в Киевской Руси действительно было какое-нибудь поэтическое предание о происхождении княжеского рода от богов; по крайней мере историческое отношение киевской дружины к своему князю было таково, что оно само собой предполагает подобное предание»^[125].

Постоянные напоминания русских былин о солнечной природе Владимира наводят нас на мысль о том, что и источник его сверхъестественных способностей, благодаря которым он может постоянно находиться в контакте со своими родственниками, связанными с мифическими существами, кроется в его происхождении от дневного светила. Косвенно в пользу этого говорят как и ритуальная неподвижность киевского великого князя, речь о которой пойдет чуть ниже, так и то, что былинные богатыри, в отношении которых Владимир неоднократно ведет себя несправедливо, а порой даже и подло, могут отъехать от своего правителя, но никогда не поднимают на него руки. В человеческом плане былинный Владимир Красно Солнышко малоактивен: в основном он лишь организует пиры, на которых перед участниками ставится та или иная задача, требующая разрешения. Как это ни странно может показаться, но от своего эпического правителя его подданные не ждут, что он возглавит войско и поведет их на борьбу с врагом; единственное, что от него ждут, — это награды за совершенные подвиги и справедливый суд:

(«Чурило Пленкович и князь Владимир»)

Поскольку, как было показано выше, солнце в народном мирочувствовании было неразрывно связано с правдой и праведностью, русские люди вправе были ожидать от своего князя, этого представителя дневного светила на Земле, праведного суда, и именно за этим они к нему в эпосе и обращаются.

Ритуальное многоженство славянских языческих правителей

Установив на примере былинного Владимира тесную связь этого архетипа русского князя как с дневным светилом, так и с миром сверхъестественного, обратимся теперь к историческому Владимиру и посмотрим, был ли реальный сын Святослава так или иначе связан с солнцем. Ни один письменный источник не называет этого внука Игоря Красным Солнышком, что отчасти и понятно: данный эпитет был присущ народному эпосу, но никак не составлявшимися и неоднократно затем редактировавшимися христианскими монахами летописям. Однако в письменных источниках мы зато видим ту подробность, о которой не упоминает былинное творчество. «Житие Владимира» особого состава сообщает нам такую подробность личной жизни будущего крестителя Руси: «А иж бѣ не крщнъ имѣя у себя 12 жен а наложніц 300 а в Белѣгораде 300 и въ Берестове селище 200 и всѣх 8 сот…»^[127] Данная констатация весьма близка к описанию «блудного ненасытства» Владимира в «Повести временных лет» под 980 г., где перечисляются его дети от пяти жен и указывается аналогичное число наложниц: «И бѣ же Володимеръ побѣженъ похотью женьскою. и быша ему водимыя. Рогънѣдь юже посади на Лыбеди. идеже ныне стоить сельце Предъславино. от неяже роди 4 сны. Изеслава. Мьстислава. Ярослава. Всеволода, а 2 тчери. от Грекинѣ. Стополка. от Чехинѣ. Вышеслава. а от другоѣ. Стослава, и Мьстислава. а от Болгарыни Бориса и Глѣба, а наложьниць бѣ оу него 300 Вышегородѣ. а 300 в Болгарде. а 200 на Берестовѣ…»^[128] — «И был же Владимир побежден похотью женской и были ему (жены. — М. С.) водимые: Рогнеда, которую поселил на Лыбеди, где ныне находится село Предславино, от нее же имел четырех сыновей: Изяслава, Мстислава, Ярослава, Всеволода — и двух дочерей; от гречанки — Святополка, от чехини — Вышеслава, а от другой (жены. — М. C.) — Святослава и Мстислава, а от болгарыни — Бориса и Глеба, а наложниц было у него триста в Вышгороде, триста в Болгарде (Белгороде. — М. С.), и двести на Берестове…» Еще больший интерес представляет для нас повесть о крещении Владимира, единственный источник, сохранивший для нас последовательность пополнения гарема великого князя: «Блаженыи сии кънязѣ Владимиръ бысть сынъ Святославль отъ племене Варяжьска, пьрвіе къ идоломъ мъного тъщание имія. Сии бо, творя по преданию отьчю, имеашье оу себе семь женъ красьныхъ добре и потомѣ еще приведе три. И еще емоу въложи сотона мысль, яко быша оу него 12 женъ»^[129]. Весьма показательно, что многоженство

Владимира этот источник ставит в непосредственную связь с его языческими верованиями. Примечательно и то, что первоначально у князя было семь законных жен — по числу дней недели, затем их стало десять, после чего под влиянием сатаны князь довел их общее количество до двенадцати, что соответствует двенадцати месяцам солнечного года, введенного впервые, согласно славянскому переводу «Хроники» Иоанна Малалы, не кем иным, как Дажьбогом-Солнцем. Что касается сатаны, подавшему Владимиру эту мысль, то после принятия христианства им вполне мог быть объявлен один из исконных русских языческих богов. Интересно, что и приведенный выше летописный текст был помещен в «Повесть временных лет» непосредственно за рассказом о языческой религиозной реформе Владимира.

Следует особо отметить, что двенадцатиженство у славянских правителей не было изобретением сына Святослава. Франкская «Хроника Фрсдсгара» упоминает о наличии точно такого же количества жен у Само, освободившего западных славян от ига авар и создавшего в этой части славянского мира первое крупное государственное объединение: «Узнав доблесть Само, виниды избрали его над собой королем; там он царствовал благополучно 30 и 5 лет. Во многие битвы вступали против гуннов виниды в его царствование; благодаря его совету и доблести виниды всегда одерживали над гуннами верх. Было у Само 12 жен из рода славян; от них он имел 22 сына и 15 дочерей»^[130]. За проявленную в сражении «большую доблесть» Само был избран славянами королем в 623–624 гг. и после тридцатипятилетнего правления умер около 660 года. По мнению современных исследователей, «Держава Само» охватывала Южную Моравию, населенную славянами Нижнюю Австрию, Юго-Западную Словакию, Чехию и, возможно, ряд пограничных южнославянских земель. Тот факт, что наличие двенадцати жен мы встречаем на противоположных концах славянского мира да еще с временным интервалом более чем в триста лет говорит о весьма глубоких корнях данного брачно-политического института носителя верховной власти. Поскольку власть Само носила не наследственный, а выборный характер, понятно, что он в гораздо большей по сравнению с потомственным князем степени зависел от своих подданных и, разумеется, стремился укрепить свою с ними связь, в том числе и брачным путем. Однако крайне маловероятно, что в состав довольно обширной «державы Само» входило ровно двенадцать славянских племен — не больше и не меньше. Если это так, то от предположения, что Само старался укрепить свою власть, породнившись с представителями каждого племени, придется отказаться. Поскольку политический подтекст этих браков очевиден, то, следовательно, числу двенадцать придавался иной, не количественно-племенной, а символический смысл. Поставленный перед необходимостью узаконить свою власть, Само, равно как и Владимир спустя триста лет, должен был избрать для этого наиболее действенный в глазах своих подданных способ. Тот факт, что этим способом оказалось отождествление себя посредством гарема из двенадцати жен с дневным светилом, показывает чрезвычайно устойчивое представление славян о царе-солнце, господствующем на небе, высшем источнике и прообразе любой истинной власти на Земле.

Связь сына Святослава с числом двенадцать не ограничивается общим количеством жен, которых он имел до крещения, и распространяется и на его сыновей. Помещенный чуть выше летописный фрагмент, повествующий о событиях 980 г., когда Владимир единовластно утвердился в Киеве, перечисляет десять сыновей и две дочери великого князя. После рассказа о случившемся восемь лет спустя крещении летописец вновь перечисляет потомство Владимира, между которым он разделил Русскую землю: «Володимеръ просвѣщенъ имъ (христианским богом. — М. С.) и снве его. и земля его. бѣ бо оу него снвъ 12 Вышеславъ. Изяславъ. Ярославъ. Стополкъ. Всеволодъ. Отославъ. Мьстиславъ. Борисъ. Глѣбъ. Станиславъ. Позвиздь. Судиславъ»^[131]. Понятно, что при таком количестве жен и любовниц потомков у Владимира, в том числе и мужского пола, должно было быть гораздо больше двенадцати, и если летописец дважды, причем при описании ключевых моментов правления Владимира, обращается к этой цифре, то это было обусловлено ее некоей особой значимостью, придаваемой ею, по всей видимостью, самим великим князем и его современниками. Интересно отметить, что, согласно «Великой Польской хроники», Лешек третий, один из первых правителей этой страны, точно так же имел от жен и наложниц двенадцать сыновей. Наконец, в третий раз это число встречается нам в летописи под тем же 988 г. при описании введения Владимиром новой религии, сопровождавшейся свержением языческих идолов. Нестор так описывает первое мероприятие неофита по возвращении им из Корсуни в свою столицу: «Яко приде повелѣ кумиры испроврещи. овы осѣчи. а другия огневи предати. Перуна же повелѣ привязати коневи къ хвусту и влещи с горы по Боричеву на Ручай 12 Мужа прістави тети жезльемъ»^[132]. — «Как пришел, повелел низвергнуть идолы — одни изрубить, а другие предать огню. Перуна же повелел привязать к конскому хвосту и волочить его с горы по Боричеву взвозу к ручью и приставил двенадцать мужей бить его жезлами». Как мы видим, число двенадцать сопровождает Владимира в его важнейших мероприятиях — двенадцать законных жен, двенадцать сыновей, между которыми он делит свою землю, двенадцать мужей, по всей видимости, из числа княжеских приближенных, которым он поручает демонстративное поругание идола своего прежнего верховного бога. Понятно, что подобное многократное выделение данного числа свидетельствует о том явном ритуальном значении, которое придавал ему сам киевский великий князь. Интересно заметить, что, насколько позволяют нам судить скудные данные источников, ни один из предшественников Владимира на киевском престоле не обыгрывал данное число: у его отца Святослава была жена и наложница, а дед Игорь, как мы увидим чуть ниже, обыгрывал священную четверку, имея гарем из сорока жен и четыреста ближайших дружинников. В свете того, что число двенадцать было явно связано с солнечным культом и должно было подчеркивать солярную природу великого князя, можно предложить следующее объяснение его отсутствия у предшествовавших киевских князей. Принадлежа по праву рождения к солнечному роду, отец, дед и прадед Владимира не нуждались в дополнительном подчеркивании этого факта, а Владимир, будучи незаконнорожденным сыном Святослава от наложницы, для обоснования законности своей власти в глазах подданных должен был всячески демонстрировать свою связь с дневным светилом. Как видим, старания Владимира были не напрасны, и в героический эпос нашего народа он навеки вошел с эпитетом Красно Солнышко. Как данные фольклора, так и письменные источники, каждый по-разному, акцентируют наше внимание на солярной сущности этого великого князя. Однако для того, чтобы убедиться в верности высказанного нами предположения и установить, что связь с дневным светилом была не изолированным фактом, свойственным одному только Владимиру Святославичу, мы постараемся проследить солярные черты сначала у его языческих предков, а затем и у представителей живших после него княжеской династии Рюриковичей.

Солярная символика у Святослава и его сына Олега

Рис. 5. Возвращение войска Святослава.

Миниатюра Радзивилловской летописи

Что касается его отца Святослава, то в летописной миниатюре на навершии знамени его дружины мы видим большой шар (рис. 5). Проанализировав более 3,5 тысячи изображений знамен в Древней Руси в рукописях, М. Г. Рабинович отмечает, что на их навершии изображался либо знак Рюриковичей в виде трезубца или двузубца, либо шар, причем желтого цвета: «На миниатюрах Лицевого свода навершия стягов изображаются всегда одинаково: в виде желтого кружочка или шарика»^[133]. Аналогичные изображения встречаются и в более древней Радзивилловской летописи, причем традиция помещать шар на навершие знамени, как мы видим, восходит еще к языческой эпохе. Что же символизировал собой этот шар желтого цвета? Ответ на этот вопрос помогает получить сохранившаяся до XIX в. у русских крестьян традиция изображать Егория-Ярилу, о солнечной природе которого говорилось выше, в посвященный ему день 23 апреля: «В этот день в первый раз воздвигали изображение бога Ярила: палку с шаром или с конской головой…»^[134] В сербской сказке «Почему у людей ступня неровная», сюжет которой мы рассмотрим ниже, солнце, наподобие знамени, носит на палке царь чертей. Как русский обряд, так и сербская сказка были записаны достаточно поздно, и мы могли бы еще сомневаться в том, действительно ли шар на древке символизирует собою солнце, если бы у нас не было свидетельства, восходящего к эпохе самого Святослава. Взаимозаменяемость родового знака Рюриковичей и изображения дневного светила на навершиях древнерусских стягов, отмеченную М. Г. Рабиновичем, великолепно иллюстрирует костяная пластина из Саркела — Белой Вежи, завоеванной Святославом, — датируемая эпохой правления этого князя. На одной стороне пластины был изображен княжеский знак Святослава в виде двузубца, а на другой — солнце с точкой посередине и отходящими от него двенадцатью лучами (рис. 6). Подобная композиция доказывает не только тесную связь между этими двумя символами великокняжеской власти, отмечавшуюся и на материале древнерусских знамен, но и существование отмеченной выше числовой символики дневного светила у восточных славян как минимум уже при отце Владимира. Смысл же помещения желтого шара на навершие знамени помогает понять известие немецкого хрониста Титмара Мерзебургского, так писавшего о западнославянском племени лютичей, так подчеркивавших во время войны свои языческие верования: «Видя перед ратью своею священные знамена, лютичи верили, что идут за своими богами». В другом месте этот же автор подчеркивал, что «лютичи шли в поход, неся перед собою своих богов»^[135]. Поскольку знамя было сакральным предметом, зримым символом божества, то помещение на нем изображения солнца показывало, какая сила ведет за собой русских воинов.

Рис. 6. Костяная пластина из Саркела — Белой Вежи, X в. (Источник: Артамонов М. М. История хазар. СПб., 2001)

Кроме того, косвенным доказательством связи княжеской власти на Руси с солнцем уже при Святославе является наличие солярных черт не только у его незаконнорожденного сына Владимира, но и у его законного сына Олега, посаженного отцом править у древлян. Одним из немногих князей, упоминавшихся в русском героическом эпосе наряду с архетипным Владимиром, является Вольга Святославович в былине «Вольга и Микула Селянинович», в котором исследователи не без основания видят сводного брата будущего крестителя Руси. С первых же слов данная былина однозначно проводит параллель между этим сыном Святослава и дневным светилом:

В данном тексте примечательна не только отмеченная связь между солнцем на небе и князем на земле, но и мотив оборотничества, чудесным образом присущего этому князю. Далеко не случаен и выбор сказителем былины тех животных, в которых может оборачиваться сын Святослава. По мнению целого ряда исследователей, княжеский знак Рюриковичей в виде двузубца у Святослава и трезубца у его потомков представлял собою схематизированное изображение именно сокола, параллелизм которого с русскими князьями неоднократно обыгрывался и автором «Слова о полку Игореве». Волк, как уже отмечалось ранее, был животным как сербского Дабога, так и восточнославянского божества весеннего солнца Ярилы, перешедшего впоследствии от него «по наследству» к двоеверному Егорию-Юрию. В этом мифологическом контексте нам также становится понятным, почему в русских сказках ездовым животным и ближайшим помощником Ивана-царевича оказывается именно волк. Что касается щуки, то опа как один из символов княжеской власти впервые встречается нам на Пневищинском камне, надпись на котором с помощью русской дохристианской письменности была высечена по княжескому повелению ориентировочно в VI–VII вв.^[137] Заслуживает внимания и ритуально определенное количество дружинников, которое вместе с Вольгой составляет ровно тридцать человек — по числу дней в месяце (ровно такое же количество волков фольклор приписывал и Яриле-Егорию). Поскольку эпос однозначно связывает с дневным светилом как Владимира, так и Олега Святославовичей, это заставляет нас предположить наличие подобной же черты и у их отца.

Ритуальная неподвижность исторического Игоря и былинного Владимира

При описании былинного образа Владимира Солнышко, этого архетипа русских князей, нами уже отмечалась одна его странная деталь — его неподвижность и полная отстраненность от походов и ратных подвигов. Подобная неподвижность находится в полном противоречии не только с историческим Владимиром Святославовичем, совершившим за свою жизнь много походов, но и с описанием в эпосе сравнимых с ним по положению верховных правителей других индоевропейских народов. Хоть во французском средневековом эпосе центральную роль занимает граф Роланд, однако и император Карл Великий не только вершит суд и возглавляет войско в походе, но и лично сражается с верховным правителем сарацин и убивает его. Еще более деятельным оказывается король Артур в английском эпосе, совершивший еще большее количество подвигов. Таким образом, неподвижность былинного Владимира оказывается в противоречии не только с реальной жизнью его исторического прототипа, но и с законами эпического жанра. Происхождение этой странной черты русского эпоса для нас станет ясным, если мы сравним положение Владимира в былинах с описанием двора киевского великого князя, которое со слов русских купцов сделал мусульманский путешественник Ахмед ибн-Фадлан, встречавшийся с ними на Волге в 922 г.: «Из обычаев русского царя есть то, что во дворце с ним находится 400 человек из храбрых сподвижников его и верных ему людей, они умирают при его смерти и подвергают себя смерти за него. <…> Эти 400 человек сидят под его престолом; престол же его велик и украшен драгоценными камнями. На престоле с ним сидят сорок девушек (назначенных) для его постели, и иногда он сочетается с одной из них в присутствии упомянутых сподвижников. Он же не сходит с престола, а если желает отправлять свои нужды, то отправляет в таз. Когда он желает ездить верхом, то приводят его лошадь к престолу, и оттуда садится он на нее; а когда желает слезть, то приводят лошадь так, что слезает на престол. У него есть наместник, который предводительствует войсками, нападает на врагов и заступает его место у подданных»^[138]. О достоверности этого описания свидетельствует то, что в несколько ином виде оно встречается еще у одного восточного автора, Мухаммеда ибн Ахмеда ибн Ийаса ал-Ханафи, который так пишет о русах: «Есть у них царь, сидящий на золотом троне. Окружают его сорок невольниц с золотыми и серебряными кадилами в руках и окуривают его благовонными парами»^[139]. Судя по времени, в какое Ибн-Фадлан получил от русских купцов данное описание, оно относится к Игорю, отцу Святослава и деду Владимира. Исходя из него, неподвижность верховного правителя Руси, в результате которой он, не касаясь земли, садится и слезает с коня, а также, не покидая трона, сочетается со своими женами и справляет свои естественные надобности, носит явно ритуальный характер. Данная ритуальная неподвижность предполагает ритуальную значимость и самой фигуры великого князя, что подтверждается как добровольным уходом из жизни после его смерти четырех сотен ближайших сподвижников князя, так и окуривание его благовонными парами во втором описании. Об этом же говорит и то, что великий князь, согласно ибн-Фадлану, не правит реально страной, что за него делает его наместник, а просто царствует. Типологически описание положения верховного правителя Руси, каким его рисуют восточные источники, весьма напоминает положение некоторых африканских королей: «Вблизи Кеп-Падрон (Нижняя Гвинея) был король-жрец Кукулу, живший одиноко в лесу. Он не мог касаться женщины, не мог покидать своего дома. Мало того, он должен был вечно сидеть на своем троне и даже спал сидя, так как было поверье, что если он ляжет, то наступит штиль и корабли не смогут плыть по морю. От его поведения будто бы зависело общее состояние атмосферы.

По обычаям, соблюдавшимся в Лоанго, чем могущественнее был король, тем разнообразнее были запреты, которые налагались на него. Они касались всех его действий: еды, ходьбы, сна и пр. Не только сам король, но и его наследник должны были с детства подчиняться подобным запретам, и они постепенно все нарастали.

Не меньше и примеров суеверного страха перед вождем. Жители Казембе (в Анголе) считали своего вождя столь священной особой, что одно прикосновение к нему угрожало им немедленной смертью; чтобы предотвратить ее, прибегали к сложной церемонии»^[140]. Реально существовавшая ритуальная неподвижность киевского великого князя во времена Игоря была настолько важна для народного сознания, что, вопреки как исторической действительности, так и законам жанра, была перенесена творцами былин на его внука, ставшего архетипом верховного правителя Руси.

Как видно из приведенного сопоставления, ритуальная неподвижность африканского короля-жреца была обусловлена его тесной связью с состоянием природы, в частности с атмосферными явлениями. Что же зависело от поведения киевского великого князя, какие начала олицетворяла его неподвижная фигура на золотом троне? Ответить на этот вопрос нам будет проще, если мы примем во внимание, что данная ритуальная неподвижность великого князя раз в год обязательно нарушалась. Византийский император Константин Багрянородный, еще один современник Игоря, описав начинавшиеся в июне ежегодные плавания русов в Константинополь, отмечает и другое регулярное мероприятие правителей восточных славян: «Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты (верховные правители, великие князья нашей летописи. — М. С.) выходят со всеми росами из Киава (Киева. — М. С.) и отправляются в полюдия, что именуется «кружением», а именно — в Славинии вервианов (древлян. — М. С.), другувитов (дреговичей. — М. С.), кривичей, севернее (северян. — М. С.) и прочих славян, которые являются пактиотами (данниками. — М. С.) росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав. Потом так же, как было рассказано, взяв свои моноксилы (суда-однодревки. — М. С.), они оснащают (их) и отправляются в Романию (Византию. — М. С.)»^[141].

То, что за сбором дани отправлялся сам великий князь, а не его наместник, следует как из того, что в начале данной главы сам Константин Багрянородный именует Игоря «архонтом России»^[142], так и из сообщения отечественной летописи, что сын Рюрика погиб при сборе дани у древлян, размер которой он самовольно превысил, нарушив тем самым принцип справедливости, которую он должен был олицетворять. Об этом регулярном мероприятии знают и восточные источники. Ибн-Руст по этому поводу сообщает: «Царь их объезжает их ежегодно. Если у кого из них есть дочь, обязан он давать (царю) по одному из платьев ее в год. Таким же образом обязан давать ему в год по одежде из платьев сына его, если есть сын. У кого нет ни сына, ни дочери, тот обязан давать по платью в год от жены или служанки»^[143]. Естественно, что дань князю давали не одеждой, а мехами, необходимыми для изготовления данной одежды, которые затем продавались на Востоке или в Византии. Русские летописи почему-то хранят полное молчание об этом регулярном мероприятии великих князей, хорошо известном не только в соседней Византии, но и в более отдаленном мусульманском мире. Единственным исключением является упоминание о полюдье Всеволода Большое Гнездо в феврале-марте 1190 г., охватывавшем уже не все Древнерусское государство, а его Владимиро-Суздальское княжество^[144]. Следовательно, полюдье было весьма устойчивым институтом, существовавшим на Руси как минимум с X по конец XII века. Поскольку полюдье было известно в Польше и, судя по всему, у жившего на Рюгене племени ран, можно предположить его возникновение в эпоху славянского единства. Во время полюдья киевский князь не только собирал дань с подвластных ему племен, но и, как предполагают исследователи, вершил суд на месте, т. е. выполнял одну из тех основных функций, которую он должен был исполнять как представитель солнца на Земле. Поскольку собирать дань и судить подданных мог и его представитель, к примеру, тот же наместник, о котором упоминает Ибн-Фадлан, то мы вправе предположить, что была еще какая-то не менее важная причина, которая требовала личного объезда великим князем своих владений, ради чего он на несколько месяцев нарушал свою ритуальную неподвижность и ежегодно должен был проезжать 1200–1500 км. Подсказку нам дает как описанный Константином Багрянородным сам маршрут «кружения», так и календарная приуроченность полюдья. Путь киевского великого князя лежал из его столицы сначала к жившим западнее древлянам, затем поворачивал на север к дреговичам и кривичам, а заканчивался в земле северян, живших к северо-востоку от Киева. Таким образом, Игорь вкруговую, «посолонь» регулярно объезжал свое государство. Поскольку перемещение великого князя повторяло движение солнца, мы вправе предположить, что и сам он уподоблялся небесному светилу.

Показательно и то время, в которое совершалось полюдье, — с ноября по апрель, т. е. на протяжении всей зимы, в самое темное и холодное время года. Если отъезд князя из Киева был приурочен к началу ноября — месяца, когда праздновался день Сварога, замененного в христианскую эпоху народным святым Козьмодемьяном, отца Дажьбога-Солнца и через него прародителя русских князей, то возвращение его падало на апрель, когда справлялся праздник Ярилы — весеннего бога дневного светила. Единственное в отечественном летописании упоминание о полюдье Всеволода Большое Гнездо показывает то же самое время его проведения, а что касается его маршрута, то летописец приводит лишь его окончание, из чего можно заключить, что последний отрезок пути князя лежал с севера на юг. Создается впечатление, что, являясь представителем солнца в этом мире, киевский великий князь как бы освещал и обогревал своих подданных в самое тяжелое для них время года. В пользу такого понимания ритуальной сущности полюдья свидетельствует чешская сказка «Солнечный конь»: «За горами, за лесами была когда-то печальная страна, в которой никогда не светило солнце. Привольно жилось там летучим мышам да совам, а вот люди давно бы ушли оттуда куда глаза глядят. Но был у короля той страны конь с солнцем во лбу, которое озаряло все вокруг как настоящее Солнце. Водили этого коня по всей стране, и, куда бы он ни пришел, там становилось светло, как днем»^[145]. Следует иметь в виду, что священный белый конь как у индоевропейцев, так и у западных славян выступал в качестве солнечного животного. Если, согласно славянским мифологическим представлениям, даже животное с солярной природой могло заменить дневное светило, то тем более это мог сделать человек, бывший его прямым потомком.

Исследователями уже давно было высказано предположение о том, что собирающий дань князь-гость замещал собой более раннего бога-гостя: «В посмертно опубликованной статье Махека высказано предположение, согласно которому значение слав gospodь может быть объяснено обычаем получения князем даров и дани во время путешествия, которое с этой целью совершал князь. Для подтверждения этой мысли Махек ссылается на сравнение с древнеисландским, где gestr «гость» употребляется по отношению к богу именно потому, что зимой его принимают как гостя, которому платят дань»^[146]. Эту мысль впоследствии развил В. В. Иванов, отметивший, что представления о боге-госте у славян и скандинавов сложились гораздо раньше возникновения феодальных отношений и восходят к архаическим обычаям гостеприимства и системы взаимных обменов дарами. В контексте нашего исследования для нас важно то обстоятельство, что перенос на князя древних представлений о боге-госте происходил именно во время совершения им полюдья. То, какого именно языческого бога замещал собой русский князь, определить не составляет большого труда, гораздо сложнее выяснить, какой ответный дар давал правитель своим подданным взамен собираемой с них дани. Можно предположить, что ритуальное «кружение» магическим образом способствовало плодородию людей и земли. Исходящая от верховного правителя Руси благодать изливалась, по всей видимости, и на саму землю. У южных славян дружины русальцев, выполняя ритуал русалий, который также имел солярную природу, переходили по кругу из села в село с тем, чтобы к концу русальной недели вернуться в село, где проживал их предводитель. Обход сел по кругу имел, с точки зрения земледельцев, исключительно важное значение: «Там, где они прошли, нивы цветут и обещают хороший урожай»^[147]. В белорусской традиции с рождением как детей, так и богатого урожая хлеба связывался Ярила, о солярной природе которого говорилось выше:

Подобно тому, как одновременно и с рождением детей, и с урожаем хлеба связывался языческий бог весеннего солнца, так с этими же явлениями вполне мог быть связан и князь как носитель солярных черт на земном уровне.

Русские князья как носители изобилия-гобино

О подобной ритуально-магической функции русских князей стараниями христианства практически не осталось никаких упоминаний в источниках. Одним из редчайших исключений в этом отношении является текст приводимой В. Н. Татищевым Иоакимовской летописи, описывающий вещий сон правителя новгородских словен Гостомысла по поводу потомства его дочери Умилы: «Востав же от сна, призва весчуны, да изложат ему сон сей. Они же реша: «От сынов ея имать наследити ему, и земля угобзится княжением его». И все радовахуся о сем…»^[149]Само слово угобзитъ происходит от др. русск. гобино — «изобилие», а поскольку последнее родственно ирл. goba — «кузнец», то сама используемая источником терминология вновь вводит нас в сферу деятельности бога-кузнеца Сварога, прародителя княжеского рода. Как отмечает В. И. Даль, слово угобзити или угобжати означает «одарить», «наделить», «ощедрить», «обогатить», «оплодотворить», «удобрить», «утучнить», приводя также два выражения, показывающие, что еще в XIX в. данное понятие употреблялось в интересующем нас контексте: «Угобжать землю» и «Угобзися нива». Последнее выражение встречается нам уже в древнерусской письменности: «Члкоу нѣкоемоу богатоу оугобьзися нива»^[150]. Само это слово и производные от него термины встречаются нам в различных славянских языках, что однозначно свидетельствует о бытовании его в эпоху славянской общности: ст. слав. гобезие — «богатство», ст. слав. гобъзити — «изобиловать», др. русск. гобъзъ — «обилие», др. русск. гобъзовати — «умножать», «способствовать обилию», др. русск. гобина, гобино — «богатсво, изобилие», русск.-ц. слав. гобьзгъти — «благоуспевать», русск. диал. гобзя — «изобилие, богатство», русск. диал. гобзитъ — «прикармливать, обильно кормить, пичкать», гобзитъ — «громоздить, складывать в кучу», также русские гидронимы Гобза и Гобзица в бассейне Днепра, укр. гобъзовати — «изобиловать, быть богатым», серб. хорв. гобино — «полба», др. чеш. hobezny — «богатый, пышный», серб. — хорв. gobino, gobina — «гирлянда из листьев или цветов на стену, дверь и т. п. для украшения», гобин — «солома, которую посыпают в доме на Рождество», «рождественская трапеза», «большой рождественский пирог», гобъзовати — «изобиловать, быть плодородным»^[151]. Помимо славянского и кельтского интересующий нас корень встречается еще в двух индоевропейских языках: гот. gabigs, gabeigs — «богатый», лит. gabein, gabenti — «приносить, добывать». Интересно отметить, что в литовской мифологии присутствует божество богатства Габьяуя или Габьяуис, которые одни историки характеризовали как бога амбаров и овинов, другие — счастья, хлебных злаков и всех помещений, где хранится хлеб. Весьма показательно, что в источниках первой половины ХVII в. данное божество сопоставляется с Вулканом^[152]. Данное обстоятельство красноречиво свидетельствует о том, что рассматриваемое понятие несло отчетливо выраженный языческий подтекст, а сопоставление его на материале литовской мифологии с античным богом-кузнецом подтверждает высказанное выше предположение о заимствовании данного корня восточноевропейскими народами у кельтов.

Этому изобилию в славянской традиции способствовали природные явления. Уже «Слово Иоанна Златоуста», написанное в XII–XIIІ вв., непосредственно связывает гобино с дневным светилом: «[Солнце] освѣщаетъ облаци на дъждевь-ное служение земля на плодовьное гобиньство»^[153]. Кирилл Туровский связывал его с воздушной стихией: «Горнии вѣтри, тихо повѣвающе, плоды гобьзують…»^[154] В конечном итоге, однако, это изобилие-гобино было неразрывно связано с богом. В древнерусской литературе мы видим пример развития этой мысли, когда гобино возрастает благодаря милости божьей, действующей через стихии: «Той же господь наш… даетъ всѣмъ милостию своею богатою отъ небесъ дождъ ранъ и позденъ на умножение гобзины»^[155]. Однако вскоре упоминание стихий пропадает: «Бысть всего изобильно: бяше бо и осенью бжиею милостию гобзина всѣмъ»^[156]. Поскольку этимологически данный термин изначально был связан именно с кузнечным делом, мы со значительной долей вероятности можем предположить, что способностью даровать его людям обладал уже бог-кузнец Сварог, что косвенно подтверждается приведенной выше параллелью из литовской мифологии. Судя по самому значению имени его сына Дажьбога, данная черта вполне могла присутствовать и у него. Поскольку солнце как явление природы способствовало увеличению гобино, можно предположить, что и бог дневного светила имел к нему самое непосредственное отношение, без чего, как утверждается в чешской сказке, солнце не стало бы самым богатым королем на свете. Стоит отметить, что связанное с самого начала с кузнечным ремеслом понятие «гобино» имело отношение не только к земледельческим продуктам, но и к богатству в более общем смысле, примеры чего присутствуют в древнерусской литературе: «Глетъ гь: аз убо пособным изобильем всѣмъ гобзным обогатих я и домы их без числа злата и сребра насыпах»^[157]. Кроме того, в пользу самой непосредственной связи с гобино Дажьбога говорит и его родословная: с одной стороны, истоки представления о гобино связаны с его отцом Сварогом, а, с другой стороны, носителями гобино на земном уровне оказываются русские князья, являющиеся потомками бога солнца. Чтобы эта преемственность существовала, необходимо присутствие гобино и у среднего звена этой генеалогической цепочки, т. е. у Дажьбога. На примере оппозиции богатый-убогий, происхождения и значения понятия гобино мы видим, что в представлении наших далеких предков вся хозяйственная жизнь могла быть успешной только в том случае, если она была причастна к высшему, божественному началу, пронизана им. Таким образом, экономическая сторона жизни общества не могла существовать обособленно, вне религиозной сферы, которой она была напрямую подчинена. О весьма древней связи гобина с богом говорит и то, что на нее прямо указывает уже в XI в. Иларион. Обращаясь в своем«Слове» к богу уже новой религии, глава русской церкви просит его о следующих милостях: «Нъ укротися, умилосердися, яко твое есть же помиловати и спаси. Тѣм же продължи милость твою на людехъ твоихъ, ратныа прогоня, миръ утверди, страны укроти, глады угобзи, владыкѣ наши огрози странамъ, боляры умудри, грады расили…» — «Но яви кротость и милосердие Твое, ибо Тебе подобает миловать и спасать; не престань в милости Твоей к народу Твоему: врагов изгони, мир утверди, языки усмири, глады утоли (по мнению И. И. Срезневского, в данном случае слово угобзи употребляется в значении «насытить». — М. С.), владык наших угрозой языков сотвори, боляр умудри, грады распростри…»^[158] Весьма важно отметить то обстоятельство, что, согласно древнерусским представлениям, само это гобино могло как добываться, так и похищаться магическими средствами. В этом нас убеждает описание событий 1071 г. в «Повести временных лет». Когда в Ростовской области был неурожай, туда, уже в христианское время, пришли два волхва, бравшиеся обличить тех, кто скрывает изобилие. Обвиняя в случившемся бедствии знатных жен, они делали надрезы у них над плечами и доставали у одной жито, у другой — мед, у третьей — рыбу, у четвертой — меха. К языческим кудесникам примкнуло много последователей, и так называемый мятеж волхвов смог подавить лишь собиравший от имени князя дань Янь Вышатич. Когда волхвы были схвачены, княжеский представитель обратился к ним с вопросом: «И реч има что ради погубиста толико члвкъ. онѣма же рекшема. яко ти держать обилье, да аще истребивѣ сихъ будетъ гобино. аще ли хощеши то пере тобою вынемѣве жито, ли рыбу, ли ино что»^[159]. — «И сказал им: «Чего ради погубили столько людей?» Они же сказали, что «те держат запасы (обилье) и, если истребим их, будет изобилие (гобино); если же хочешь, то мы перед тобою вынем жито, или рыбу, или что другое». Понятно, что Янь как правоверный христианин отказался и повелел немедленно расправиться с приверженцами древней веры. Тем не менее данный эпизод показывает, что еще восемьдесят лет спустя после насильственной христианизации языческие представления о возможности магическим образом увеличивать или уменьшать гобино были весьма сильны на Руси. В исследовании о Свароге были уже приведены примеры народных представлений о том, как от царя или, в более позднюю эпоху, от попа зависело плодородие земли, которые в основе своей восходили к мифу о священном браке Матери-Земли со Сварогом-Небом, причем последнего мог замещать представитель высшей духовной или светской власти. Судя по приведенному выше выражению первоисточника, переданного нам Иоакимовской летописью, представление о князе как магическом носителе изобилия-гобино связывалось уже со ставшим основоположником новой династии Рюриком. О том, что представители восходящего к языческому богу княжеского рода в народном сознании всегда мыслились тесно связанными с изобилием-гобино, свидетельствует надпись на царском месте Ивана Грозного, предпоследнего представителя варяжской династии: «Дамъ тебѣ одолѣніе на врага и дамъ гоби на земли на умноженіе плодовъ земныхъ»^[160]. Понятно, что слова эти представляют обещание от имени бога щедро наделить царя сверхъестественной силой увеличивать изобилие внутри государства и побеждать его врагов вовне. Поскольку других прямых свидетельств о связи представителей династии Рюриковичей с гобино не встречается, то разрыв между ее основателем, жившим в IX в., и предпоследним ее представителем, жившим в XVI в., может показаться слишком большим, однако у нас есть свидетельства, доказывающие, что комплекс представлений, изложенных в надписи на царском месте Ивана Грозного, является достаточно древним и фиксируется на Руси за несколько веков до жизни этого царя. Уже древнерусский текст XIV в. относит обе эти функции к числу божьих даров: «Вся блгая строенья о(т) ба подаема бываютъ, миръ и гобина плодомъ, и врагамъ одолѣнье»^[161]. С другой стороны, про новгородского архиепископа Иону современники сообщали: «Бысть же при его святительствѣ миръ со всѣми землями и тишина и гобзованіе плодамъ»^[162]. В другом случае изобилие севера Руси рисуется как результат молитв этого деятеля церкви, именуемого в данном фрагменте святым: «И посемъ при животѣ святаго Ионы благоплодны земли былія, Новгородская и Псковская гобзовати всѣми овощами, молитвами святаго»^[163]. Как видим, в данном случае с изобилием-гобино оказывается связан глава не светской, а духовной власти, однако с учетом того, что изначально Рюриковичи совмещали в своем лице оба этих типа власти, в том числе и власти сакральной, это свидетельство опять-таки указывается на изначальный архетип тесно связанного с божественным прародителем носителя гобино. Что касается побед над врагами, то эта черта была, разумеется, присуща князьям, а не представителю духовенства, у которого она заменяется на мир со всеми землями и тишину.

Сопоставление этих представлений с данными о его сыне Игоре позволяет нам заключить, что данная сверхъестественная способность передавалась по наследству, а ее конкретным способом реализации и было «кружение» «по-солонь», или полюдье, во время которого великий князь не только собирал со своих подданных дань, но и, в свою очередь, одаривал их своей мистической благодатью, способствовавшей плодородию почвы и, возможно, самих людей. Данное обстоятельство хорошо объясняет весьма странное молчание христианских летописей о родоначальнике правившей многие века на Руси династии, равно как и о том, что летописцы, за единственным исключением, хранили точно такое же молчание о таком важном государственном институте, как полюдье. В этой связи стоит отметить, что ближайшие к его эпохе отечественные церковные писатели Иларион и Иаков Мних, прославляя крестителя Руси, вообще не упоминают Рюрика среди предков Владимира, ведя отсчет от Игоря Старого. Само имя основателя княжеской династии появляется лишь у более позднего автора «Повести временных лет», да и тот лишь ограничивается Сказанием о призвании варягов да указанием на то, что сыном Рюрика был Игорь, не сообщая больше ничего об интересующей нас фигуре.

Вместе с тем наличие у князя функции носителя плодородия мы видим на примере Пржемысла, бывшего, подобно Рюрику, родоначальником династии чешских князей. Послы, отправленные за ним, застали будущего князя пашущим землю. Когда послы сообщили ему о его избрании, Пржемысл воткнул в землю палку, которую держал в руке, и распряг своих волов, которые немедленно исчезли. «А та палка, которая была воткнута Пржемыслом в землю, дала три больших побега; и, что еще более удивительно, побеги оказались с листьями и орехами»^[164]. Два побега вскоре высохли и упали, а третий сильно разросся ввысь и вширь, символизируя единовластие в среде будущей династии. То, что впоследствии было осмыслено хронистами как указание на будущее княжеского рода, первоначально, надо полагать, наглядно демонстрировало обладание Пржемыслом животворящей силы, под воздействием которой даже воткнутая в землю палка была способна цвести и плодоносить. Эта чудесная способность первого чешского князя проливает свет на причины призвания первого русского князя, о котором имеется прямое указание, что он являлся носителем изобилия-гобино для всей призвавшей его земли. Очевидно, что перед нами не простое совпадение, а общий сюжет славянской мифологии, рассматривающей первого князя, призываемого со стороны как на Руси, так и в Чехии и основывающего династию как носителя плодородия. Генетическое родство обоих сюжетов становится еще очевиднее, если мы примем во внимание тот факт, что Рюрик был призван из западнославянского поморья, и к этой же части славянского мира относится и Чехия, первым князем которой и стал Пржемысл. Относительно полюдья следует отметить, что помимо чисто фискальной цели она имела еще и важный ритуально-магический характер, тесно связанный с представлениями о солярной природе носителя верховной власти в стране. В том, что власть князя отнюдь не ограничивалась одними лишь политическими функциями, красноречивее всего свидетельствует пример Новгородской республики уже в христианскую эпоху. Сделав все, чтобы максимально ограничить роль князя в своей внутренней жизни и определении внешней политики, не ставя ни во что личность конкретного князя, которого они в любой момент могли выгнать из города, новгородцы, в отличие от горожан Западной Европы, в принципе не мыслили устройство своей общины без данной фигуры и, выгнав одного князя, они немедленно приглашали к себе другого. Ради получения князя они были готовы на многое, что подчеркивается не только их участием в призвании Рюрика, но и готовностью идти на обострение отношений с воинственным Святославом, от которого они в 970 г. потребовали в князья одного из его сыновей, угрожая в противном случае отложением: «Если не пойдете к нам, то сами добудем себе князя». Подобное явное несоответствие между реальным положением князя в новгородском обществе и тем значением, которое сами новгородцы придавали его фигуре, также свидетельствует о том, что роль правителя в славянском языческом обществе не сводилась к одной только политической роли в современном смысле этого слова, но предполагала у него и ритуально-магические функции, обеспечивающие благополучие всей земли.

Божественное происхождение славянских правителей

Идея божественного происхождения своих владык, встречающаяся у различных индоевропейских народов, была свойственна и славянам. Готский историк Иордан, оставивший нам одно из наиболее первых письменных свидетельств о славянских правителях, так описывал деятельность короля Амала Винитария, правившего готами между 376 и 404 гг.: «Понемногу освобождаясь из-под их (гуннов. — М. С.) власти и пробуя проявить свою силу, он двинул войско в пределы антов и, когда вступил туда, в первом сражении был побежден, но в дальнейшем стал действовать решительнее и распял короля их Божа (eorum Boz) с сыновьями его и с семьюдесятью старейшинами для устрашения, чтобы трупы распятых удвоили страх покоренных»^[165]. Упоминание вместе с королем семидесяти старейшин предполагает наличие у антов IV в. н. э. еще достаточно патриархальной верховной власти, но вместе с тем свидетельствует о наличии у славян лица, явно отличающегося по своему социальному статусу от простого старейшины или даже вождя отдельного племени. Наибольший интерес для нас представляет имя верховного правителя антов — Бож, являющегося, по всей видимости, несколько искаженным при передаче на другой язык и звучавшего первоначально, возможно, как Бог или Божий. Этот же корень мы встречаем в приводимых А. Н. Афанасьевым именах поморских князей, зафиксированных в более поздних по сравнению с эпохой Великого переселения народов средневековых грамотах:

Бугислав, Лютебуг, Ютербук (Богослав), Лютибог, Ютробог^[166]. С другой стороны, Козьма Пражский, рассказывая об избрании первого чешского короля, вкладывает в уста послов, нашедших наконец указанного им волшебницей-правительницей Либушей их будущего повелителя, следующие слова: «Не счастлив ли муж тот и князь, рожденный богами для чехов?»^[167] Саму эту фразу можно понимать двояко: или как указание на то, что первый чешский князь родился от земных родителей по воле богов, или же буквально, что он был рожден непосредственно самими богами. По всей видимости, уже для Козьмы Пражского это был просто красивый оборот, образная метафора, однако не исключено, что первоначально этому придавался вполне буквальный смысл. Эти данные ономанистики, зафиксированные в противоположных концах славянского мира, показывают, что князья мыслились происходящими от богов, на что прямо и недвусмысленно указывают их имена.

Однако в историческую эпоху подобное положение дел сохранилось далеко не у всех славянских племен. Далеко не все они могли похвастаться не то что сакральным статусом своего правителя, но и просто наличием такового. Вот как описывал Константин Багрянородный положение дел у хорватов, сербов и ряда других славянских племен, живших в начале VII в. в Иллирии: «Архонтов же, как говорят, эти народы не имели кроме старцев-жупанов, как это в правилах и в прочих Славиниях»^[168]. Принципиально иное положение было у жившего на острове Рюген племя ран, которое, как отмечает Гельмольд, в XII в. у полабских славян занимало первое место: «Раны же, у других называемые рунами, — это кровожадное племя, обитающее в сердце моря, преданное сверх всякой меры идолопоклонству.

Они занимают первое место среди всех славянских народов, имея короля и знаменитейший храм. Именно поэтому благодаря особому почитанию этого храма они пользуются наибольшим уважением и, на многих налагая дань, сами никакой дани не платят, будучи неприступны из-за трудностей своего местоположения. Народы, которые они подчинили себе оружием, принуждаются ими к уплате дани храму. Жреца они почитают больше, чем короля»^[169]. Очевидно, что наличие у ран храма «бога богов» Святовита и то, что в XII в. лишь они одни среди всех полабских племен имели у себя короля, были тесно связанными друг с другом явлениями. Хоть король у ран и пользовался меньшим почетом, чем жрец, однако и он был неприкосновенен, как следует из описанного Саксоном Грамматиком интересного эпизода. Когда во время битвы «двое славян бросились в лодку и искали спасение от неприятеля; за ними пустился в погоню Яромир, государь ранский, и пронзил одного из них копьем; другой обернулся и хотел отомстить за товарища, но, увидев, что поднимает руку на райского царя, благоговейно отбросил копье и пал ниц»^[170]. Как видим, особа царя у западных славян была настолько священна, что перед лицом неминуемой смерти беглец даже ради собственного спасения не осмелился поднять руку на Яромира, а благоговейно, как подчеркивает Саксон Грамматик, пал перед ним ниц. Учитывая священный характер власти ранского короля, мы вправе предположить, что связь эта была генеалогическая и король этого племени считался наиболее прямым потомком Святовита, чем и объяснялся характер его власти над соплеменниками. Тот же самый Гельмольд зафиксировал следующее ключевое в данном аспекте представление языческих балтийских славян: «Среди многообразных божеств, которым они посвящают поля, леса, горести и радости, они признают и единого бога, господствующего над другими в небесах, признают, что он, всемогущий, заботится лишь о делах небесных, они (другие боги), повинуясь ему, выполняют возложенные на них обязанности и что они от крови его происходят и каждый тем важнее, чем ближе он к этому богу богов»^[171]. Этим «богов богов» у полабских славян XII в., как свидетельствует тот же хронист, был Святовит: «Среди множества славянских божеств главным является Святовит, бог земли ранской, так как он — самый убедительный в ответах. Рядом с ним всех остальных они как бы полубогами почитают»^[172]. Очевидно, что мы не совершим большой ошибки, если распространим эти представления и на иерархию среди людей.

Аналогичное представление не только о светском, но и о сакральном статусе русских великих князей встречается в сообщении анонимного автора «Худуд ал-алем» о восточных славянах-язычниках: «Послушание (главе славян) является обязательным согласно религии»^[173]. Сакральный статус древнерусских и ранских верховных правителей, неизвестный у правителей других славянских стран, наводит на мысль о существовании связи между двумя этими династиями. Память об этой связи жила в народных преданиях потомков западных славян вплоть до начала XIX в., когда она была записана французским путешественником К. Мармье: «Другая традиция Мекленбурга заслуживает упоминания, поскольку она связана с историей великой державы. В VIII веке нашей эры племенем ободритов управлял король по имени Годлав, отец трех юношей, одинаково сильных, смелых и жаждущих славы. Первый звался Рюриком (Rurik-paisible, то есть «тихим», «мирным», «кротким», «смирным», «безмятежным»), второй — Сиваром (Siwar-victorious — «победоносным»), третий — Труваром (Truwar-fidele — «верным»). Три брата, не имея подходящего случая испытать свою храбрость в мирном королевстве отца, решили отправиться на поиски сражений и приключений в другие земли. Они направились на восток и прославились в тех странах, через которые проходили. Всюду, где братья встречали угнетенного, они приходили ему на помощь, всюду, где вспыхивала война между двумя правителями, братья пытались понять («разобраться»), какой из них прав, и принимали его сторону. После многих благих деяний и страшных боев братья, которыми восхищались и благословляли, пришли в Руссию. Народ этой страны страдал под бременем долгой тирании, против которой больше не осмеливался восстать. Три брата, тронутые его несчастьем, разбудили в нем усыпленное мужество, собрали войско, возглавили его и свергли власть угнетателей. Восстановив мир и порядок в стране, братья решили вернуться к своему старому отцу, но благодарный народ упросил их не уходить и занять место прежних королей. Тогда Рюрик получил Новгородское княжество, Сивар — Псковское, Трувар — Белозерское. Спустя некоторое время, поскольку младшие братья умерли, не оставив детей, Рюрик присоединил их княжества к своему и стал главой династии, которая царствовала до 1598 года»^[174]. В сочетании с известием о призвании варягов русской летописи, теснейших археологических, лингвистических, культурных, религиозных и торговых связях северной части восточнославянских племен, выступивших инициаторами приглашения Рюрика с братьями, с полабскими славянами и полным молчанием скандинавских источников о происхождении династии Рюриковичей, данное сообщение, несмотря на отдельные хронологические неточности, однозначно свидетельствует о западнославянском происхождении русских князей, что объясняет сакральную природу их власти.

Интересно и то, что один более поздний (по сравнению с ПВЛ) отечественный письменный источник отмечает связь трех призванных варяжских князей с языческим культом: «Се о прьвыхъ князехъ роуекыхъ. Сии первый князь роускои з изъ немець пришли рюрикъ, синеоусъ, троуборъ и вѣроваша идоломъ»^[175]. Понятно, что данный текст, заменяющий варяг на немцев, был составлен в позднем Средневековье, что, однако, не исключает использования его автором каких-то более ранних источников, не дошедших до нашего времени. Весьма примечательно, что этот источник особо подчеркивает, что призванный восточными славянами Рюрик с братьями «вѣроваша идоломъ». Поскольку христианство принимает лишь правнук Рюрика, его сын Игорь и внук Святослав при заключении мирных договоров с греками клянутся языческими богами, а его непосредственный преемник Олег получил выразительное прозвище Вещий, не вызывает ни малейшего сомнения то обстоятельство, что и сам основатель русской княжеской династии был язычником. Однако язычниками в ту эпоху было практически все население севера Руси, и в этом случае не было никакой необходимости отмечать, что Рюрик верил в языческих богов. Очевидно, само выражение «вѣроваша идоломъ» в данном контексте было призвано подчеркнуть, что варяжские князья имели какое-то отношение к отправлению языческого культа, а не просто определить факт их вероисповедания, понятный и так. В свете того, что Рюрик на тот момент являлся наиболее прямым потомком языческих богов, указание данного более позднего источника о его участии в совершении их культа представляет несомненный интерес. Отсутствие этой подробности в составляемой и редактируемой христианскими монахами ПВЛ также легкообъяснимо — с точки зрения новой религии летописцы убрали все подробности, которые могли компрометировать основателя правящей династии, в результате чего от него фактически в ПВЛ осталось одно только имя. О том, что у западных славян в гораздо большей степени по сравнению с их восточными или южными собратьями сохранилась память о предках-родоначальниках, красноречиво говорит тот факт, что практически все восточнославянские племена названы по месту своего обитания, за двумя исключениями: «Радимичи бо и Вятичи от Ляховъ, бяста бо 2 брата в Лясѣх. Радамъ, а другому Вятко и пршпедыпа. сѣдоста Радамъ на Съжю. (и) прозв(а) шася Радимичи. а Вятко сѣде съ родомъ своимъ по Оцѣ. от негоже прозвашася Вятичи»^[176]. Сам способ образования названий двух этих племен с помощью патронимического суффикса — мчи, обозначающего детей по отцу, подтверждает достоверность этого летописного сообщения. Что же касается утверждения текста о том, что Радам и Вятко пришли «от Ляховъ», то, как показали исследователи, понимать это следует не в том смысле, что оба брата пришли на Русь с территории собственно Полыни, а как более общее указание на их западнославянское происхождение. Поскольку предания о предках-родоначальниках у других восточнославянских племен отсутствуют, мы вправе предположить, что и память о божественном происхождении княжеских династий у западных славян сохранилась также гораздо лучше, чем в других регионах славянского мира, что и обусловило призвание Рюрика с братьями в качестве носителя более божественной и потому более благородной крови по сравнению с правителями обитавших на севере восточнославянских племен. Это же обстоятельство великолепно объясняет и странное на первый взгляд тотальное молчание всех христианских летописцев о происхождении самого Рюрика.

Как отмечал уже в XIX в. С. Гедеонов, причина призвания Рюрика с братьями северной частью восточнославянских племен после фиксируемой летописью междоусобной войны кроется в божественности происхождения рода варяжских князей. Поскольку, как мы увидим ниже, и другие светлые славянские князья, по всей видимости, могли вести свой род от бога солнца, к прекращению распрей между ними могла привести лишь передача верховной власти тому из правителей, в жилах которого текла бы гораздо большая доля божественной крови и авторитет которого в силу этого безоговорочно признавался бы всеми враждующими сторонами. Именно на благородство происхождения в первую очередь ссылается Гостомысл в своей речи, когда он советует новгородцам призвать варяжских князей: «…того ради намъ надобны Князи, которые бы нами владѣли; а таковы три брата Князи, изъ честнаго произведенія крови, обрѣтаются въ Варяжской землѣ, разумомъ и храбростію воинскою славны…»^[177] Данная речь новгородского старейшины была помещена в «Синопсис» ХVII в., и мы вполне могли бы пренебречь этим текстом, расценив его как вольную фантазию позднего автора, если бы аналогичные представления о природе верховной власти у славян нам не встречались бы в гораздо более ранних источниках, заслуживающих безусловного доверия. Иларион, например, так восхваляет крестителя Руси: «Сии славный от славныихъ рожься, благороденъ от благородныихъ, каганъ нашь Влодимеръ, и възрастъ и укрѣпѣвъ от дѣтеекыи младости, паче же възмужавъ, крѣпостию и силою съвершаяся, мужьствомъ же и смысломъ прѣдъеггѣя, и единодержець бывъ земли своей, покоривъ ся округъняа страны, овы миромъ, а непокорливыа мечемъ…»^[178] Поскольку именно на благородстве происхождения делает акцент Иларион при упоминании императорского титула кагана у правнука Рюрика, мы с уверенностью можем заключить, что данное обстоятельство напрямую относилось и к самому основателю русской великокняжеской династии. В силу этого, если приведенное выше утверждение «Синопсиса» ХVII в. о Рюрике и его братьях, что они «изъ честнаго произведенія крови», и не восходит непосредственно к какому-то несохранившемуся древнерусскому тексту, то, во всяком случае, абсолютно верно по смыслу и отражает древнюю общеславянскую традицию.

Титулатура Вешего Олега

Поскольку о Рюрике нам, к сожалению, больше практически ничего не известно (только Иоакимовская летопись отмечает в его деятельности уже знакомую нам по былинному Владимиру деталь — его заботу о правосудии), то нам остается рассмотреть деятельность второго правителя языческой Руси — Вещего Олега. На первый взгляд как будто ничего не указывает на солярный характер этого первого объединителя нашей страны. Интерес, однако, вызывает официальный титул Олега, которым он именуется в тексте договора с Византией, приводимом «Повестью врсмениых лет» под 912 г. Он начинается с перечисления имен русских послов «иже послали от Олга великого кнзя Роускаго. и от всѣх иж соут под роукою его свѣтлых и великих кнзь. и его великих бояръ» к византийским императорам. Далее в тексте договора Вещий Олег называет себя «наша свѣтлость», берет обязательства от своего имсни и от имени находящихся под его рукою «(князь) свѣтлых» и, в свою очередь, требует обещания от византийских императоров хранить любовь «ко кнзмъ нашим свѣтлым Роускым. и ко всѣм иже соут под роукою свѣтлаго кнзя нашего»^[179]. Из текста первого договора, заключенного между только что объединившейся под властью единого правителя Русью и Византией, вырисовывается весьма интересная картина. С одной стороны, верховный правитель страны официально именуется в важном международном договоре не только русским великим князем, по и «нашей светлостью» и «светлым князем нашим». С другой стороны, существуют еще какие-то «светлые князья», возглавлявшие, очевидно, подвластные Олегу восточнославянские племенные союзы, которые хоть и подчиняются киевскому великому князю, но вместе с тем выступают и субъектами международного права, от имени которых верховный правитель берет и дает различные обязательства. Поскольку местные «светлые князья» заслуживают особого упоминания в таком важнейшем внешнеполитическом документе, каким был мирный договор с греками, это отражает их значительный вес и во внутриполитическом устройстве страны. Понятно, что чем прочнее и устойчивее становилось Русское государство, тем больше падало значение этих местных правителей, что находило свое отражение и в международных договорах. Титулатура «светлые князья» нам больше уже никогда не встречается, в договоре с Византией 945 г., заключенном преемником Олега Игорем, последний именуется великим князем, заключающим мир от своего имени «и от всякоя княжья и от всѣхъ людии Руския земля», а в договоре Святослава 971 г. речь идет вообще об «иже суть подо мною Русь, боляре и прочий», а о каких-либо племенных князьях вообще не упоминается. Таким образом, менее чем за сто лет «светлые князья» отдельных союзов племен полностью исчезают из международных документов, что говорит о явном укреплении положения на Руси династии Рюриковичей. Однако сам факт их упоминания в договоре Олега начала X века красноречиво говорит о том, что носителем светоносного начала воспринимался не только находящийся в Киеве верховный правитель, но и князья отдельных племенных союзов восточных славян. О том, что данная титулатура не является поздней вставкой летописца либо влиянием византийского церемониала, свидетельствует не только ее отсутствие в двух последующих договорах с греками, но и ее применение по отношению к Владимиру в русском героическом эпосе. Так, например, пришедший неузнанным к киевскому великому князю Илья Муромец обращается к нему следующим образом:

(«Илья Муромец в ссоре с князем Владимиром»)

В другом случае к верховному правителю Руси обращаются так:

Обращают на себя внимание две особенности использования данного эпитета в былинах. Во-первых, как мы могли убедиться на приводимых выше примерах, обычно Владимира в эпосе называют просто Солнышко. Когда же Илья Муромец именует Владимира «свет», он к слову «солнышко» прибавляет еще эпитет «красное», что можно расценить как развернутый официальный титул великого князя. Во-вторых, наблюдения над текстом былин показывают, что они тяготеют к использованию слова «свет» при упоминании лиц, так или иначе связанных с сословием священнослужителей. Так, например, ни по отношению к Илье Муромцу, выходцу из крестьянской семьи, ни к Добрыне Никитичу, выходцу из семьи профессионального дружинника, былины не используют слова «свет». Когда оба богатыря просят у родителей благословения на ратные подвиги, они также не обращаются к ним с данным эпитетом. Совсем другую картину мы видим при описании Алеши Поповича, родившегося в семье ростовского попа:

При этом следует отметить, что Алеша Попович был самым младшим по возрасту из трех главных русских богатырей, заметно уступая им славой совершенных подвигов. Кроме того, став воином, сам он, естественно, не принадлежал к сословию священников, будучи связан с ним одним лишь происхождением. Тем не менее именно к нему, а не к Илье Муромцу и Добрыне Никитичу, а также к его матери былина прилагает эпитет «свет». Похожую картину мы видим в былине «Михаил Данилович», где богатырь так обращается к принявшему постриг и живущему в пустыни своему отцу Даниле Игнатьевичу (по мнению некоторых исследователей, совершившему в XII в. паломничество в Святую землю игумену Даниилу):

Нельзя сказать, что все былины во всех случаях применяли этот эпитет только к лицам духовного звания, которые в реалиях эпохи окончательного сложения их текста были уже христианскими священнослужителями, однако такая тенденция в эпосе явно существует. Поскольку понятие света даже этимологически было неразрывно связано с понятием святости, данную тенденцию следует считать исходной. О том, что тенденция эта имела языческие истоки, красноречиво говорит тот факт, что названный в договоре 912 г. «светлым князем» и «светлостью», Олег носил эпитет Вещий, причем христианский летописец однозначно указал на его связь с языческими верованиями: «И прозваша Олга — вѣщий: бяху бо людье погани и невѣигласи»^[184]. — «И прозвали Олега Вещим, так как были люди язычниками и непросвещенными». Помимо первого объединителя страны эпитет «вещий» носили всего лишь два персонажа русской истории: Всеслав Полоцкий (он же упоминавшийся выше былинный князь-оборотень Волх Всеславьевич), у которого, по словам автора «Слова о полку Игореве», была «вещая душа» в храбром теле, да великий певец прежних времен того же «Слова» Боян, точно так же обладавший даром оборотничества. Поскольку оба персонажа «Слова» явно связаны с языческими жрецами-волхвами, мы вправе предположить подобную же связь и для Вещего Олега. В пользу этого говорит как обширная вставка о деятельности античного волхва-чудотворца Аполлония Тианского, помещенная летописцем сразу после известия о смерти Олега и косвенно говорящая, по мнению В. Л. Комаровича, о сверхъестественных способностях великого князя то, что монах-летописец не осмелился сказать открыто. Кроме того, более поздние по сравнению с «Повестью временных лет» письменные источники однозначно указывают на совершение Вещим Олегом жреческих действий: «Сея же зимы погорѣ небо, и столбы огненные ходили отъ Руси ко Греціи сражающеся. Олегъ же принесе жертвы многи умилостивляя боговъ своихъ нечистыхъ»^[185]. О том, что в языческую эпоху верховные правители славян совмещали в своем лице как светскую, так и духовную власть, говорят и данные языка: польск. ksiaze — «князь» и ksiadz — «священник», «ксендз», первоначально «жрец»; чеш. knez — и «князь» и «жрец», predni knez — «епископ», knezstwo— «духовенство»; луж. knez — «поп». О том, что совмещение этих двух функций имело место и у восточных славян на уровне даже пс великого князя, а племенных «светлых князей», красноречиво говорят данные археологических раскопок Черной Могилы под Черниговым, в которой был захоронен не Рюрикович, а какой-то местный князь, живший во времена правления Святослава Игоревича: «Здесь мы видим и два турьих рога, обязательные атрибуты славянских божеств, два жертвенных ножа и, наконец, бронзового идола. Современники покойных дали нам понять, что под насыпью Черной Могилы лежат люди, облеченные правами не только военачальников, но и жрецов, люди, которым могут понадобиться на том свете и ножи для заклания жертв, и священные ритоны для провозглашения благоденствия соплеменникам»^[186].

Ритуальное обращение «светлое и тресветлое солнце», встречающееся нам в плаче-заклинании Ярославны, однозначно доказывает тесную связь дневного светила с данным эпитетом. Лишний раз подтверждает этот факт приводившееся выше в былине «Илья Муромец в ссоре с князем Владимиром» аналогичное обращение к уподобляемому солнцу верховному правителю Руси. Об устойчивом бытовании на Руси интересующего нас солярного титула помимо договора Олега с греками 912 г. и русских былин говорят многочисленные восточные источники. Так, например, Гардизи так пишет о восточных славянах: «Глава их носит венец, все ему послушны и повинны. Старшего главу их называют Свет (или Свят) — царь; С. вих — наименование его наместника…»; «Худуд ал-алам»: «Царя славян называют Б. смут Свет (= Свят); пища их царей — молоко…»; Шукрулла: «Оружие их — секира и копье; своего эмира они называют Свит, наместника называют С.у.н. дж»^[187]. Аналогичные сведения мы можем почерпнуть и из сочинения Ибн-Руста, датируемого 903–923 гг., в переводе А. П. Новосельцева: «Глава их коронуется, они ему повинуются и от слов его не отступают. Местопребывание его находится в середине страны славян. И упомянутый глава, которого они называют «главой глав», зовется у них свиет-малик…»^[188] Не забылся этот титул на Руси и после принятия христианства. Так, например, в «Слове о полку Игореве» Буй тур Всеволод так обращается к главному герою произведения: «Один брат, один свет светлый — ты, Игорь! Оба мы — Святославичи!»^[189] Как мы увидим чуть ниже, «свете мой светлый» называет умершего Дмитрия Донского горюющая о нем супруга. Тот же самый титул мы встречаем и у западных славян. Так, например, автор польской «Великой хроники» под 1142 г. о детях Болеслава Кривоустого: «Болеслав Кудрявый, Метко и Генрих уже не как малолетние (дети), но как светлейшие князья…»^[190] Данный факт говорит о возникновении этого княжеского титула еще в эпоху славянской общности. О безусловно сакрально-языческих истоках этого титула красноречиво говорит применение Гельмольдом рассматриваемого эпитета в превосходной степени по отношению к верховному богу полабских славян: «И с тех пор это заблуждение у ран настолько утвердилось, что Святовит, бог земли руянской, занял первое место среди всех божеств славянских, светлейший в победах, самый убедительный в ответах. Поэтому и в наше время не только вагрская земля, но и все другие славянские земли посылали сюда ежегодные приношения, почитая его богом богов»^[191]. Понятно, что максимальная квинтэссенция «светлости» наличествовала у бога богов, очевидно, в меньшей степени ею обладали другие боги славянского Олимпа, а что касается людей, то она в порядке убывания присутствовала как минимум у великого князя и у подвластных ему князей отдельных племен. Тем не менее наличие некоей светоносности и у верховного бога, и у человеческих правителей предполагает наличие некоей связи между ними. Рассмотренный здесь материал о сводном брате Владимира, его отце, деде, прадеде и предположительно племяннике этого прадеда, несмотря на фрагментарность и скудость источников, позволяет сделать вывод о наличии солярных черт у всех киевских великих князей, начиная с Вещего Олега, который, по сути, и создал единое Древнерусское государство. Следы связи с дневным светилом верховных правителей Руси фиксируются независимыми друг от друга источниками и позволяют говорить о самых разнообразных формах данной единой идеи. Она могла проявляться как в титуле самого правителя, так и в ритуально-магической стороне полюдья, в символике навершия знамени или костяной пластины, количестве жен, сыновей и приближенных, а также в фольклоре или письменных источниках. Само по себе подобное многообразие проявлений говорит о весьма глубоких корнях этого мифологического представления, которое навеки отразилось в архетипе киевского великого князя в русском героическом эпосе.

Солярные черты у русских князей после христианизации

Рассмотрев солярные черты у русских князей в языческую эпоху, посмотрим, сохранились ли они после насильственной смены религии или нет. Эти принципиальнейшие для носителей верховной власти черты встречаются нам уже у сыновей Владимира Красно Солнышко. Так, например, накануне Невской битвы Пелугий на восходе солнца увидел Бориса и Глеба в красных одеждах, плывущих на корабле на помощь князю Александру, а перед Мамаевым побоищем Фома Кацибей видел двух юношей, которые были «одетые в светлые багряницы, лица их сияли, будто солнца, в обеих руках острые мечи, и сказали предводителям войска: «Кто вам велел истребить отечество наше, которое нам господь даровал?» И начали их рубить — всех порубили, ни один из них не спасся»^[192], порубивших татарское войско. Во время же битвы, как свидетельствует Пространная летописная повесть о Куликовской битве, было и такое виденье: «И вот потом, в девятый час дня, обратил господа милостивый взор свой на всех князей русских, и на мужественных воевод, и на всех христиан, дерзнувших встать за христианство и неустрашившихся, как не устрашаются великие воины. Видели праведные, как в девятом часу во время боя помогали христианам ангелы и святых мучеников полк, воина Георгия и славного Дмитрия, и великих князей тезоименитых Бориса и Глеба, был среди них и воевода высшего полка небесных воинов архистратиг Михаил. Двое воевод видели эти полки, трехсолнечный полк и пламенные их стрелы, которые летели на врагов. Безбожные же татары от страха божия и от оружия христианского падали. И даровал бог нашему князю победу над иноплеменниками»^[193]. Канонизированные сыновья Владимира здесь упоминаются вместе со святым Георгием, о солярной природе которого уже говорилось, святым Дмитрием, традиционно считавшемся покровителем славян, и архангелом Михаилом, точно так же наделенном солярной символикой. В народном сознании Борис и Глеб неоднократно наделялись мифологическими характеристиками, свойственными сыновьям солнца у различных индоевропейских народов. Во многом это объясняется тем, что, вопреки первоначальному противодействию церкви, они были объявлены примирившимися для этого князьями первыми русскими святыми, и в силу этого на них перешли древние языческие представления о двух сыновьях бога солнца. В пользу этого говорит и тот факт, что убитый Святополком наравне с Борисом и Глебом Святослав, третий сын Владимира, так и не был канонизирован. Как уже отмечалось в исследовании о Свароге, в народных змееборческих легендах временами оба сына Владимира Красно Солнышко заменяли собой святого Кузьму-Демьяна, перенявшего в христианский период значительную часть черт языческого бога-кузнеца. Следовательно, в народном сознании существовала какая-то связь между этими двумя святыми и Сварогом, отцом Дажьбога. Не следует забывать, что посвященные Борису и Глебу и Кузьме-Демьяну праздники, соответственно 2 мая и 1 ноября, делят год почти на две равные части, как и в кельтском календаре, что показывает неслучайность отмеченной выше связи этих двух пар в фольклоре. Наконец, первые русские святые помогают своему сроднику Александру Невскому, который, как мы увидим чуть ниже, в свою очередь, также ассоциировался с дневным светилом. Следует отмстить, что это был не первый случай помощи канонизированных сыновей Владимира Красно Солнышко своим сродникам. Впервые чудодейственная помощь двух святых представителям рода Рюриковичей фиксируется в 1175 г. и, хоть и не была оказана на поле боя, тем не менее отчетливо свидетельствует о солярных чертах Бориса и Глеба. После того как враждовавшие с Всеволодом Большое Гнездо его племянники Мстислав и Ярополк Ростиславичи были разбиты и пленены своим дядей, жители Владимира подняли бунт, схватили врагов своего князя и самовольно их ослепили. Всеволод отпустил своих бывших врагов, которые отправились в Смоленск, пришли на Смядыню в церковь Бориса и Глеба, к которым и обратились с молитвой в день убиения Глеба, 5 сентября. По утверждению летописца, после этого произошло чудо, и Ростиславичи прозрели. Еще до того как случилось чудесное исцеление Рюриковичей, агиографическая литература фиксирует аналогичные исцеления и простых смертных. Так, автор «Сказания о Борисе и Глебе», написанного в XI в., среди премногих чудес, которыми сияли на Руси эти святые, на первое место поставил именно прозрение слепых. «Житие Бориса и Глеба» приводит историю о слепце, который долго молился об исцелении святому Георгию, пока тот не явился ему во сне и не сказал: «Что вопиешь ко мне! Если хочешь прозреть, иди к святым Борису и Глебу, ибо им дана благодать целебная в стране сей!» Слепой уверовал и был вскоре исцелен этими святыми. Однако в первой главе отмечалась чрезвычайно архаичная связь солнца с глазами, в том числе испособность дневного светила исцелять от слепоты. Представление об этом отразилось в древнегреческом мифе об исцелении Ориона, да и на недавно крещенной Руси слепец молился именно святому Георгию, на которого, как было показано выше, перешли многие черты языческого Ярилы. В этом отношении чрезвычайно показательно, что в условиях утверждения нового «двоеверного» культа эта способность переносится на Бориса и Глеба, недвусмысленно подчеркивая их солярный характер. Помимо врачебной церковная литература приписывает братьям еще одну функцию — чудесного освобождения невинно осужденных узников. Однако и эта особенность их культа находит свое соответствие в общеиндоевропейских представлениях о неразрывной связи солнца с правдой. В народном сознании оба святых связывались также и с пахотой, однако и это занятие еще в ХIХ в. было связано с дневным светилом, как показывает приводившаяся украинская песня. Таким образом, какую бы сторону деятельности Бориса и Глеба мы ни взяли — воинскую, врачебную, восстановления справедливости или аграрную, — всюду мы видим отчетливые параллели с соответствующими мифологическими представлениями о дневном светиле, восходящие по большей своей части ко временам индоевропейской общности. Подобное количество совпадений явно не может быть случайным и свидетельствует о перенесении нашими далекими предками на сыновей Владимира Красно Солнышко солярных представлений языческой эпохи.

Имя Ярослава, еще одного сына крестителя Руси, сумевшего с оружием в руках отстоять свое право на власть в стране, было образовано от того же корня, что и имя Ярилы, божества весеннего солнца, что опять-таки отсылает нас к связи между князем и дневным светилом. Согласно представлению, характерному не только для славян, но и для многих других народов, затмения солнца зачастую предвещали смерть правителя. В этом отношении особо показательным оказывается и то место, куда автор Ипатьевской летописи вставил рассказ о Свароге и его сыне Дажьбоге. Приуроченный к славянским мифологическим представлениям, этот пересказ отрывка из хроники Иоанна Малалы был приведен в летописи под 1114 г., в результате чего он оказался симметрично обрамлен летописным повествованием о двух солнечных затмениях, случившихся в 1113 и 1115 гг. Рассказ о первом солнечном затмении, произошедшем 19 марта 1113 г., летописец предварил следующим показательным рассуждением: «В лѣто 6621. Бысть знаменье въ слнци въ 1 часъ дне бысть видити всѣмъ людемъ остася слнца мало аки мсца доловъ рогома мсца марта въ 19 днь, а лупы въ 29. Се же бываютъ знаменья не на добро бываютъ знаменья въ слнци и в лунѣ или звѣздами… Якожь бысть знаменье въ сліщѣ проявляйте Стополчю смрть»^[194]. Итак, по мнению автора Ипатьевской летописи, мартовское солнечное затмение предвещало смерть великого князя киевского Свято-пожа Изяславича, случившуюся месяцем позже — 16 апреля того же года. Рассказав миф о божественных отце и сыне, в результате деятельности которых у людей появились первые законы и царская власть, летописец под следующим годом вновь фиксирует отмеченную им связь солнечного затмения, которое на этот раз произошло 23 июля 1115 г., со смертью очередного представителя рода Рюриковичей: «В се же лѣто бысть знамение: погибе слнце и бысть яко мсць, егоже глть невѣглиси снѣдаемо слнце. В се же лѣто преставися Олегъ Святославчь мсца августа въ 1 днь…»^[195] Хоть на этот раз смерть князя произошла до, а не после затмения, тем не менее летописец, следуя законам мифологического мышления, поменял оба этих события местами для того, чтобы события на земле проходили синхронно событиям на небе. Стоит отметить, что подобной связи имелись не только мифологические, но определенные объективные основания. Так, например, А. Н. Робинсон, изучив даты смерти Ольговичей, одной из ветвей рода Рюриковичей, пришел к следующему любопытному выводу: «Мы установили, что двенадцать солнечных затмений в течение одного века, то есть периода небольшого для длительных процессов средневекового развития (в 1076, 1078, 1079, 1113, 1115, 1124, 1130, 1146, 1147, 1153, 1162, 1176 годах), оказались совмещающимися со смертью (естественной или насильственной) 13 представителей изучаемой ветви княжеского рода Рюриковичей, в числе которых было пять великих князей киевских. Из этих совмещений видно, что смерть князя после затмения последовала 8 раз; в год затмения (до или после затмения, так как точная дата смерти неизвестна) — 2 раза; перед затмением — 3 раза. Промежутки времени между затмением и смертью князей были различными, но в целом — небольшими (10, 29, 31, 36, 48, 55, 59 дней, в отдельных случаях, где нет точных дат смертей, — до нескольких месяцев)»^[196]. Сделанные автором статистические наблюдения представляют собой интерес, однако игнорирование им относящегося к языческой эпохе материала привело его к принципиально неправильному выводу о существовании солнечного культа лишь у клана Ольговичей. Стоит вспомнить и то обстоятельство, что автор Ипатьевской летописи исключил упоминание о преемниках Дажьбога на троне, имевшееся в славянском переводе «Хроники» Иоанна Малалы. Судя по всему, данная фраза, хоть и относящаяся к далекому Египту, тем не менее, на взгляд летописца, могла подсказать его читателям ненужные с точки зрения новой религии ассоциации относительно русской княжеской династии.

Древнерусские летописи дают нам многочисленные примеры, когда с дневным светилом сравнивался тот или иной умерший князь. Так, когда после солнечного затмения 1113 г. умер Святопож Изяславич, то киевский великокняжеский престол достался Владимиру Мономаху, сумевшему в последний раз объединить Русь и сокрушить силы ее врагов-половцев. О его смерти, последовавшей в 1126 г., автор Ипатьевской летописи сообщает так: «Преставися блговѣрныи (и блгородныи) кнзь хсолюбивыи великыи кнзь всея Руси Володимерь Мономахъ иже просвѣти Рускую землю акы слнца луча пущая»^[197]. Погребение Андрея Владимировича в 1141 г. сопровождалось появлением на небе трех солнц и трех столпов, запечатленных в Радзивилловской летописи. Когда в 1179 г. умер Мстислав Ростиславич, горько оплакивавшие его новгородцы, скорбя, восклицали: «оуже бо слнце наше зайде ны»^[198]. Аналогичная формула под 1289 г. повторяется в летописи и по случаю смерти Владимира Васильковича^[199]. Когда по возвращении из Орды умер Александр Невский, то митрополит Кирилл так возвестил собравшимся о смерти этого выдающегося правителя: «Дети мои, знайте, что уже зашло солнце земли Суздальской!» Иереи и диаконы, черноризцы, нищие и богатые и все люди восклицали: «Уже погибаем!»^[200] Летопись донесла до нас и плач княгини Евдокии Дмитриевны по своему мужу Дмитрию Донскому, умершему в 1389 г.:

Если в своем плаче княгиня сравнивает своего умершего супруга не только с солнцем, но также со звездой и месяцем, что вновь отсылает нас к образу Первобога, то уже в написанном в середине XV в. «Слове о житии великого князя Дмитрия Ивановича» это уже единственное сравнение из сферы небесных светил: «Дмитрий же доблестен был и добр нравом, велик в своем величии, решителен в добродетельных деяниях, пока не почил в покое; в силе своей все обходил вокруг, словно солнце, лучи испуская и всех согревая, кого лучи его достигнут — таков и он. Без колебаний скажу о нем, что по всей земле пронеслась слава его и в концы вселенной — величие его. Кому уподоблю этого великого князя, русского царя?»^[202] «Слово о житии» сравнивает Дмитрия Донского только с одним светилом — солнцем. Весьма примечательно, что данный текст одновременно именует великого князя уже царским титулом, что не только свидетельствует о начавшемся возрождении национального самосознания после поражения ненавистным поработителем, нанесенного на Куликовском поле, но и заставляет вспомнить еще более древнюю мифологемму о связи дневного светила с высшей властью на земле.

Поскольку все приведенные примеры связаны с оплакиванием умерших князей, может возникнуть предположение, что устойчивая ассоциация правителя с солнцем в христианский период была обусловлена не связью русской княжеской династии с дневным светилом, а с рассмотренной выше связью солнца со смертью, тем более что с ним сравнивался умерший не только в великокняжеских, но и в крестьянских плачах. Однако имеющиеся данные убедительно показывают, что с солнцем неоднократно сравнивался не только умерший, но и живой правитель. Так, например, все та же Евдокия Дмитриевна называет так своего супруга не только на смертном одре, но и тогда, когда он с победой вернулся с Куликовского поля: «Княгиня ево Евдокѣя стрѣте Великаго Князя Дмитрея Ивановича во Фроловскихъ воротахъ со многими воинскими женами и с своею снохою. И видѣвъ своево Великаго Князя и нача плакати от великия радости и рече: «ныне тя (вижу), Государя Великаого Князя, славного в человѣцехъ Дмитрея Ивановича, аки солнцу на небу восходящу, светящу всю Рускую землю»^[203]. Эти данные следует сопоставить с тем восприятием героя Куликовской битвы, которое отразилось в миниатюрах «Жития Сергия»: «Московские великие князья обожествляются автором рисунков. Они, хотя никто из них не был канонизирован, изображаются обычно в нимбах, подобно самому Сергию. До этого не доходили даже придворные авторы никоновских миниатюр. Главный после Сергия герой рукописи, Дмитрий Донской, обычно носит здесь нимб вокруг княжеской шапки. Нимб и шапка становятся как бы равноправными знаками достоинства. Подобным образом нимбы носят здесь дядя Дмитрия, Симеон Гордый, и сыновья Дмитрия, Василий и Юрий»^[204]. Понятно, что речь здесь идет не об обожествлении, как неточно выразился А. В. Арциховский, а о восприятии князей в качестве носителей святости, сопоставимой со святостью христианского святого. Сам перечень князей, изображенных в «Житии Сергия» с нимбами, наводит на мысль, что святость эта не достигалась князьями в результате определенного духовного или мирского подвига, скажем участия в Куликовской битве, а давалась им от рождения, просто в силу принадлежности их к роду Рюриковичей. Сам факт одновременного восприятия Дмитрия Донского и как солнца, и как святого весьма показателен и говорит о том, что оба этих явления могли быть связаны между собой. Восприятие официально неканонизированных церковью князей в качестве святых — явление достаточно редкое, однако здесь речь идет именно о традиции, а не о подобострастном отношении автора миниатюр «Жития Сергия» к существующей власти. Подобную связь святости и светской власти мы можем видеть и в более раннюю, домонгольскую эпоху: так, например, восставшие киевляне в 1147 г. «ругающися царьскому и священному телу»^[205] князя Игоря Ольговича. Представление о присущей представителям правящей династии сакральности и тесно связанном с ней счастье встречается нам и в более позднюю эпоху. Так, например, в начале XV в. на состоявшейся в Москве царской свадьбе во время спора из-за места один боярин сказал другому: «У твоего брата бог в кике (то есть счастье в кичке, в жене), а у тебя бога в кике нет»^[206]. Смысл этой фразы заключался в том, что брат второго боярина был женат на сестре царя и благодаря этому был приобщен к богу, т. е. счастью, которое тесно связывалось с царской фамилией. Другой источник XVI в., говоря о царском потомстве, также отмечает у него такое важное качество, как святость: «Святоцарская отрасль, духовных плодов грозд»^[207].

Моля о милости своего благополучно живущего и здравствующего князя, древнерусский автор так говорит о нем: «Все человеки яко солнцем грееми милостию твоею…»^[208] Наконец, на теснейшей параллели между князем, сумевшим вернуться живым из своего безрассудного похода, и дневным светилом построен весь сюжет «Слова о полку Игореве». Стоит отметить, что в свой поход на половцев он выступил именно 23 апреля, в день Георгия Победоносца, на который приходились и именины самого Игоря, при крещении нареченного Георгием. Символизм выбранной даты свидетельствует о том, что все предприятие отдавалось под покровительство христианского святого воина. Не будем забывать того, что после христианизации Руси Георгий заменил собой Ярилу, языческое божество весеннего солнца, и, таким образом, начало похода оказывается связанным с дневным светилом. Однако связь эта получила неожиданный оборот, когда уже отправившаяся в поход дружина была застигнута в пути солнечным затмением 1 мая 1185 г. С этого момента, собственно говоря, автор «Слова» и начинает описывать конкретные события того трагического предприятия:

Затмению солнца здесь соответствует затемненность сознания князя, который, несмотря на грозное и недвусмысленное предзнаменование дневного светила, продолжил свой поход с горсткой воинов в глубь Половецкой степи. Автор «Слова» вскоре еще раз обращается к этому небесному знамению, которым дерзнул пренебречь инициатор похода:

Говоря о половецких ордах, собиравшихся со всех сторон против небольшого русского войска, дерзнувшего так глубоко вторгнуться в их пределы, автор метафорично так описывает надвигающуюся смертельную опасность:

Четыре солнца, которые хотят прикрыть половцы, — это два князя, принявшие участие в том роковом походе, — сам Игорь и его брат Всеволод, а также двое княжичей, которыми, по мнению исследователей, были Владимир Игоревич и Святослав Рыльский. Поскольку все они принадлежали к одной династии Рюриковичей, это и позволило создателю «Слова о полку Игореве» обозначить каждого из них в качестве солнца, не смущаясь формальной нелогичностью данной метафоры.

Тем не менее различия в положении между двумя старшими князьями и двумя младшими их спутниками явно сохранялись, и, описывая пленение русских князей, автор несколько корректирует свою же метафору:

В решающий момент боя с солнцем сравниваются только два старших князя, возглавлявших поход, а сопровождавшие их молодые княжичи, явно занимавшие подчиненное по сравнению с ними положение, ассоциируются теперь уже с месяцем. Пленение князя здесь описывается как погружение солнца во тьму, и оказавшийся в неволе Игорь наконец-то должен был понять, что же означало солнечное затмение, встретившее его на пути в степь. Злосчастную судьбу инициатора похода преломляет плач-заклинание его преданной супруги, обратившейся с мольбой к ветру, воде и тресвет-лому солнцу. «Слово» особенно подчеркивает, что свой побег из плена Игорь начинает именно в полночь, после того как дневное светило прошло низшую точку своего движения. Завершается произведение уже прямым сравнением князя со светилом, открыто отмечающим существующий между ними параллелизм:

Все эти примеры красноречиво свидетельствуют, что память о неразрывной связи между русским князем и дневным светилом еще долгие века сохранялась в нашей стране и после ее насильственной христианизации. Хоть один раз это сравнение использовал даже митрополит Кирилл, тем не менее в средневековую эпоху оно несло явно выраженную языческую окраску, и один из наиболее принципиальных ревнителей новой веры, не побоявшийся даже ради нее задеть представителей правящего на Руси рода, категорически протестовал против его кощунственного с христианской точки зрения использования: «не нарицайте друг друга праведным солнцем, ниже самого царя земного, пикогожь от властителей земных не мозете нарицати праведным солнцем, то бо есть божие имя»^[214].

Связь князя с солнцем фиксировалась не только с помощью эпитетов и сравнений, донесенных до нас фольклором и письменными источниками, но могла обозначаться и другими способами. Так, в рукописи XII в. «Слова Иполлита» был изображен какой-то русский великий князь с моделью церкви в руках (рис. 7). Из-за плохой сохранности миниатюры лицо князя опознать невозможно, однако нас в данном случае интересует даже не то, кто конкретно был запечатлен на этом рисунке, а одежда правителя. Несмотря на плохую сохранность изображения, мы легко можем увидеть, что весь княжеский кафтан украшен солярными знаками, которые показывают, что происхождение правящего рода от Дажьбога подчеркивалось не только титулатурой и эпитетами, но даже самой одеждой верховного правителя Руси. Данное украшение генетически восходит к аналогичному солярному знаку на одежде одного из богов, изображенного в верхней части Збручского идола (см. рис. 2) и определяемого на этом основании как бог солнца. Таким образом, одни и те же знаки присутствуют как на изображении Дажьбога, сделанном в языческую эпоху, так и на одежде уже христианского князя, зримо подчеркивая преемственность между богом дневного светила и киевским великим князем. Кроме того, аналогичные солярные знаки изображены на одежде крестившего Болгарию князя Бориса (рис. 8). Случайным совпадением это явно не могло быть, и практически одинаковые солярные украшения на одеяниях русского и болгарского князей свидетельствуют об общеславянской традиции в данной сфере.

Рис. 7. Изображение древнерусского великого князя. Рукопись «Слова Иполлита», XII

Рис. 8. Болгарский князь Борис. Миниатюра из рукописи конца XII — начала XIII в. (Источник: Принятие христианства народами Центральной и Юго-Восточной Европы и Крещение Руси. М., 1988)

Еще более интересный обычай фиксируется при преемниках Ивана III: «Любопытно, что в XVI — ХVII вв. в Москве соблюдался следующий астральный обряд в день Спиридона. Перед царем представал звонарный староста Московского собора, как блюститель «часобития» (звона часов), бил челом и докладывал, что «отселе возврат Солнцу с зимы на лето, день прибывает, а ночь умаляется». Царь жаловал за эту радостную весть старосту деньгами — выдавалось 24 серебряных рубля, по числу часов в сутках. На летний солнцеворот (12 июня) тот же самый докладчик приносил весть: «отселе возврат Солнца с лета на зиму, день умаляется, а ночь прибывает». За эту прискорбную весть его немедленно запирали по указу царя в темную палату на Ивановской колокольне…»^[215] Таким образом, как минимум со времени правления Василия III московский государь торжественно контролировал изменение времени в двух узловых точках солнечного года — на летний и зимний солнцевороты. Понятно, что повлиять на эти природные процессы великий князь никак не мог, однако он символически то наказывал, то одарял заведывавшего боем часов звонарного старосту, демонстрируя тем самым как минимум свою причастность к годовому движению дневного светила. Зададимся вопросом: а для чего вообще был нужен государю всея Руси весь этот странный ритуал? Для ответа на него вспомним, что Дажьбог-Солнце напрямую был связан с течением времени и русский князь как его прямой потомок и представитель на земле еще на закате Средневековья демонстрировал свою непосредственную причастность к этому важнейшему природному процессу. Аналогичное представление о связи Ману, бывшего основателем царской Солнечной династии в Индии, с временным циклом, но на этот раз уже не годовым, а космическим, будет нами рассмотрено ниже. Следует отметить, что непосредственная связь верховного правителя Руси с солнцем отмечалась народной памятью не только применительно к Владимиру Святославичу, но практически вплоть до самого конца династии Рюриковичей. Данный параллелизм между царем земным и царем небесным фиксируется фольклором применительно и к сыну Василия III:

Или

Хоть с небесным светилом связывались именно представители династии Рюриковичей, тем не менее это архаическое представление отчасти перешло и на новую династию Романовых. Солярную символику в виде трех вписанных друг в друга кругов, украшенных слегка изогнутыми лучами, мы можем наблюдать на зерцальном доспехе сначала Михаила Федоровича, изготовленном для него в 1616 г., а затем на доспехе 1670 г. царя Алексея Михайловича. О сохранении тесной связи между солнцем и новыми правителями в народном сознании свидетельствует и записанная в XIX в. поговорка: «Одно красно солнце на небе, один царь на Руси»^[218]. По традиции, продолжает применяться к ним и прежний титул «светлости», генетически связанный опять-таки с династией Рюриковичей. Так, в одной челобитной 1628 г. мы видим следующее обращение к московскому царю: «Племянничишко, государь, мой родной Офонька Ощеринъ живетъ при твоей царьской свѣтлости у тебя государя въ житье»^[219]. Сам факт существования в нашей стране на протяжении целого тысячелетия устойчивого представления о связи ее правителя с солнцем свидетельствует о чрезвычайно глубоких и мощных корнях данной мифологеммы. С другой стороны, целый ряд русских поговорок указывает и на аналогичную связь между царем и богом: «Кто Богу не грешен, царю не виноват», «Виноватого Бог простит (помилует), а правого царь пожалует», «Милует Бог, а жалует царь», «Бог на небе, царь на земле», «Богу приятно, а царю угодно», «До царя далеко, до Бога высоко»^[220]. Понятно, что, когда все эти поговорки записывались в XIX в., в виду имелся уже христианский бог, однако, в свете всего вышеизложенного, мы вправе предположить, что изначально во всех этих сопоставлениях фигурировал языческий бог солнца. Сочетание данной десятивековой традиции, следы которой встречаются как до, так и после крещения Руси, с представлением о Дажьбоге-Солнце как первом царе на земле, зафиксированном как автором славянского перевода «Хроники» Иоанна Малалы, так и сербским фольклором, и запечатленном «Словом о полку Игореве» образа внука этого самого Дажьбога применительно то ли к одним князьям, то ли ко всему русскому народу, позволяет нам надежно реконструировать миф о происхождении русской княжеской династии от бога дневного светила.

О силе укоренившегося в коллективном подсознании архетипа красноречиво говорит тот факт, что все тот же мифологический образ неожиданно всплывает применительно к Ленину в принятом в 1943 г. гимне Советского Союза, в котором атеизм был государственной идеологией:

Солнечная символика царского венца

Из сопоставления «Хроники» Иоанна Малалы с русским и сербским фольклором мы можем заключить, что представление о связи именно этого божества с принципом верховной власти возникли у славян еще в период их единства. В одном русском заговоре произносивший его человек для защиты от супостатов так описывал свои действия: «положу на буйную голову злат венец; на злат венец накачу праведное солнце»^[221]. В этой связи стоит упомянуть сербскую песню «Цар Дуклиян и креститель Йован», приводимую Н. М. Гальсковским и А. Н. Афанасьевым. Согласно ей Дуклиян (римский император Диоклетиан) и Иоанн Креститель были побратимами. На берегу моря они играют между собой яблоком как мячом. Иоанн Креститель так сильно бросает яблоко, что оно падает в море. Дуклиян берется достать его с морского дна, но при условии, что побратим не завладеет его короной, которую он вынужден оставить на берегу. Креститель соглашается, но, когда Дуклиян ныряет, просит у бога разрешения хитростью забрать корону. Бог соглашается, и в ходе дальнейшей игры Иоанн Креститель вновь специально забрасывает яблоко в море. Царь в очередной раз берется достать его и, не довольствуясь одним обещанием Иоанна не трогать его короны, ставит на ее стражу ворона. Как только побратим нырнул, Креститель заморозил море, схватил корону и полетел на небо. Когда ворон закаркал, Дуклиян с трудом пробил слой льда и настигает побратима только у небесных врат. Свою корону у него он уже отнять не успел, однако, схватив Иоанна Крестителя за ступню, вырвал у него кусок мяса. В утешение ему бог делает так, что выемка на подошве ноги появляется и у всех людей.

Данная сербская песня по своей сути и всему развитию сюжета полностью аналогична сербской же сказке «Почему у людей ступня неровная». Она фиксирует следующие, чрезвычайно любопытные представления южных славян о дневном светиле: «Когда черти отступились от бога и удрали на землю, они и солнце с собой прихватили, царь чертей насадил солнце на палку и носил его на плече. Пожаловалась земля богу, что спалит ее солнце дотла, вот бог и послал святого архангела проведать, как бы у чертей солнце отобрать». Спустившийся с небес архангел подружился с предводителем чертей. «Вот пришли они к морю и стали купаться, а палку с солнцем черт в землю воткнул». Стали приятели нырять на спор, а черт боится, как бы архангел не украл у него солнце. «И тут его осенило: плюнул черт на землю, и его плевок превратился в сороку. Назначил черт сороке солнце стеречь, пока он за морским песком нырять будет». Первым на морское дно нырнул архангел, а когда следом за ним нырнул и царь чертей, архангел украл солнце и бросился бежать с ним на небо. Однако сорока застрекотала, черт вынырнул и бросился в погоню. Он уже почти настиг архангела, но не смог отнять у него солнца и успел только вырвать у него из ступни лишь кусок мяса. В память об этом бог сделал неровной ступню и у людей^[222]. В другой сербской легенде о возвращении солнца с аналогичным содержанием, приводимой А. Н. Афанасьевым, противниками выступают сатана и архангел Михаил.

Единственное отличие заключается в смене действующих лиц и предмета похищения. Царь чертей и безымянный архангел сказки заменяются в песне на римского императора Диоклетеана, прославившегося в христианской традиции своими гонениями на приверженцев новой веры, и Иоаниа Крестителя. Поскольку вместо солнца на копье (перекликающегося с изображением шара на древке Святослава, изображенного в древнерусской летописи) в сюжет вводится царская корона, то это свидетельствует не только о взаимозаменяемости этих двух символов власти, но и о существующей между ними связи. Действительно, весь сюжет песни о добывании короны буквально насыщен солнечной символикой: главным действующим лицом в ней оказывается Иоанн Креститель, праздник которого был приурочен христианством ко дню летнего солнцестояния, а само похищение происходит во время игры яблоком, которое было одним из символов дневного светила. Из всего этого следует вывод, что солярной символикой обладает и царская корона. Как подчеркивает Н. М. Гальковский, аналогичная легенда бытовала и на Украине, согласно которой корона принадлежала низвергнутому на землю Сатанаилу, а похищает у пего глава ангелов Миха, точно так же заморозивший море во время ныряния своего противника. Отсутствует в ней только мотив игры яблоком и вырывания куска мяса из ступни: видя, что Сатанаил догоняет Миху и вот-вот отнимет у него корону, бог бросает ангелу свой огненный меч, которым он отрубает Сатанаилу половину крыльев, в результате чего тот падает на землю. О связи этого архангела Михаила с дневным светилом у славян красноречиво свидетельствует записанное в начале XX в. следующее украинское поверье: «Е повіря, що сонцем управля архангел Михаіл»^[223]. С другой стороны, в русских духовных стихах один раз встречается приводимое Г. Федотовым выражение: «Отвечал Михаил им батюшка небесный Царь»^[224]. То, что этот архангел прямо называется небесным царем, показывает, что и на Руси Михаил мог восприниматься как бог, причем бог-батюшка, т. е. прародитель. Поскольку ряд исследователей объясняют наличие одинакового сюжета у восточных и южных славян влиянием богомильства, средневековой христианской ересью, мы не можем однозначно утверждать, что солярная символика короны восходит к эпохе славянского единства, хоть само наличие влияния богомильства, если оно действительно имело место в данном случае, вовсе не исключает включение в сюжет более древних языческих представлений. О том, что связь дневного светила с царской символикой восходит как минимум к эпохе Древней Руси, говорит и текст старинного апокрифа, приводимого П. Н. Рыбниковым: «Величество солнца больше 30 поприщъ, видимо же мало есть, понеже отъ земли отстоитъ высоко. Одежда и вѣнецъ царскій на немъ, и Ангелов Господних 15 тысящъ, по вся дни хождаху съ нимъ. И егда зайдетъ солнце на западъ, тогда ангелы Господни совлекаютъ съ него одежду тою и вѣнецъ царскій на престолѣ Господни, а у солнца останутся по три ангела и снабдѣваютъ солнце»^[225].

Правда как основной принцип власти у славян

Как мы видели выше, одной из характеристик солнца, идущей еще с индоевропейских времен, была неразрывная его связь с правдой, однако следовать этому глобальному принципу и всячески защищать его должен был и глава человеческого общества. В свете этого следует сопоставить между собой ряд крайне показательных этимологических фактов. Говоря о значении корня прав- в старославянском языке, Р. М. Цейтлин отмечает, что в письменных источниках той эпохи зафиксировано использование сорока трех слов с данным корнем, которые исследователь подразделил на пять групп в соответствии с их значениями:

1) «прямой, ровный», «выпрямить, разровнять»;

2) «направить по прямому, правильному пути», «проводник, наставник, руководитель»;

3) «правильный, правдивый, справедливый», «то, что правильно, правда, справедливость»;

4) «правильное установление, правильный, справедливый порядок, закон, правило»;

5) «православный, отвечающий православию, исполняющий предписания православия».

Если пятая группа значений возникает в славянских языках лишь после принятия православия, то первые четыре, очевидно, возникли еще в языческую эпоху. Касаясь основного и наиболее часто встречающегося значения этого корня, исследователь отмечает: «Так, существительное ПРАВЬ ДА употребляется в одиннадцати старославянских рукописях около двухсот раз в значении «справедливость»… Значение «правильный, справедливый», скорее всего, развилось из значения «не отклоняющийся от прямого (пути), прямой»…»^[226] С этими выводами следует сопоставить титул верховного правителя, зафиксированного в целом ряде индоевропейских языков: «В качестве другого термина общеиндоевропейской древности в значении «предводитель», «царь» выделяется слово rek-, связанное этимологически с основой rek- в значении «направлять», «выпрямлять», «выравнивать». Др. инд. rajan — «царь», «правитель», rajni — «царица», rajya — «царский»; лат. rех— «царь», regina — «царица», regius — «царский»; др. ирл. гі, род. пад. rig — «царь», rigain — «царица»; ср. ирл. rige — «царство»; гот. reiki — «царство», «государство»; др.-в. нем. rihhi — «царство», «государство»^[227]. Рассматривая исходное значение данного титула, Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванов пишут: «Этот круг значений реконструируется на основании засвидетельствованных слов типа mjanti — «устремляться вперед по прямому пути», rju — «прямой», «правый», rajati — «направляет, царствует», авест. razan — «порядок», rasttm — «в прямом направлении», грeч. ορεκτοζ — «устремленный», лат. rectus — «прямой» и другие»^[228]. Как уже давно отметили филологи, исходное название царского титула сохранилось лишь у кельтов, римлян и индийских ариев, т. е. на западной и восточной окраинах индоевропейского мира. У всех других народов данной языковой семьи в ходе их дальнейшего самостоятельного развития этот титул оказался вытесненным более поздними наименованиями носителя верховной власти, к числу которых относится и славянский князь. Тем не менее совпадение семантического значения общеиндоевропейского названия царя с этимологическим значением славянского корня прав- вкупе с данными о тесной связи родоначальника царской власти на земле Дажьбога-Солнца с Правдой свидетельствует о том, что и у славян название их предводителя этимологически было связано с принципом Правды. Следы этого представления мы можем найти в нашем языке на примере тамбовского правдитель, что означало, как отмечал В. И. Даль, «хозяин, большак, старший в доме, семье». Таким образом, исторически первым хранителем правды на уровне семьи как базовой общественной ячейки считался ее глава. Следующим этапом оказывается глагол правдовать, т. е. «начальствовать, управлять, судить и рядить»^[229]. Отметим, что и само понятие править, правитель в нашем языке неразрывно связано с понятием правда, и эта этимологическая связь видна невооруженным глазом. Наконец, с образованием начальных форм государства эти представления переносятся на его главу. Стоит вспомнить, что, согласно знаменитому летописному рассказу о призвании варягов, этому событию предшествовало состояние, когда в результате внутренних распрей у северной части восточного славянства «не бѣ в нихъ правды», и именно за обретением этой самой правды и наряда они и отправились за море. Таким образом, само Древнерусское государство изначально создавалось славянами в первую очередь для водворения в их земле Правды, носителем которой и должен был стать призываемый варяжский князь. При том практически полном молчании, которое хранит ПВЛ об основателе великокняжеской династии, весьма примечательной представляется передаваемая Иоакимовской летописью подробность, что Рюрик был «прилежа о росправе земли и правосудии»^[230].

Хоть по поводу происхождения и изначального значения слова князь среди лингвистов до сих пор нет единого мнения и оно вызывает дискуссии среди специалистов, стоит упомянуть мнение Б. А. Рыбакова о том, что данное слово было образовано от корня кънъ — «основа»^[231]. Если это предположение верно, то слово князь оказывается этимологически родственно слову закон, в основе которого лежит корень кон — «начало, ряд, порядок»^[232]. Сам по себе князь вряд ли являлся основным олицетворением закона или порядка. С учетом этого можно предположить, что исконным значением названия главы племени у славян было указание на его роль как хранитель или защитник основ, закона, порядка в племени, что как нельзя лучше соотносится со связью князя и Правды, устанавливаемой с помощью других источников. О существовании данной связи дополнительно говорит и приводившаяся в первой главе украинская песня «Поміж трьома дорогами, рано-рано», где к Дажьбогу прямо обращаются с просьбой указать жениху-князю путь, надо думать, правильный. Этой же функцией указателя прямого правдивого пути неизбежно должен был быть наделен и славянский князь — земной представитель дневного светила среди людей.

Так, Иларион прославляет Владимира за то, что тот, возмужав, «едиподержець бывъ земли своей, покоривъ подъ ся округъyяа страны, овы миромъ, а непокоривыа мечемъ, и тако ему въ дни свои живущю и землю свою пасущю правдою, мужьствомъ же и смысломъ», завершая восхваление «вънука старааго Игоря, сына же славпааго Святослава», следующим образом: «Ты правдою бѣ облѣченъ, крѣпостию препоясанъ, истиною обутъ, смысломъ вѣнчанъ и милостынею яко гривною и утварью златою красуяся»^[233]. Как видим, в обоих случаях именно правда стоит на первом месте как основное качество настоящего правителя. В начале главы приводился пример, что именно за справедливым судом обращаются к Владимиру Красно Солнышко и его подданные в былине. Рассказывая о смерти в 1078 г. великого князя Изяслава, летописец отмечал, что умерший был «взоромъ красенъ. и тѣломъ великъ, незлобливъ нравомъ, криваго ненавидѣ. любя правду, не бѣ в пемь лети»^[234]. Сообщая через несколько лет, в 1093 г., о смерти другого великого князя, Всеволода Ярославича, автор ПВЛ вновь отмечает, что и он с юности «любя правду», а отец, выделяя его из всех остальных сыновей, надеялся, что он получит киевский престол после братьев своих «с правдою а не с насильемъ», что и случилось. В эпоху государственности внешним выражением правды становятся законы, вошедшие в нашу историю под названием Русской Правды. Хоть уже договор

Олега с Византией свидетельствует о существовании на Руси достаточно развитого законодательства, тем не менее первый дошедший до наших дней сборник законов связан с именем Ярослава Мудрого. Его сыновья расширили данный сборник, и новгородский летописец так говорит об этом событии: «Правда установлена Рускои земли, егда совокупилъ Изяславъ, Всеволод, Святославъ, Коснячько, Перенѣгъ, Микифоръ Кыянинъ, Чюдинъ Микула»^[235]. Уже один список этих имен показывает, что в установлении этого сборника законов принимали участие не только правившие в своих княжествах Рюриковичи, но и их приближенные, не принадлежавшие к княжеской династии. В идеале все общественное устройство нашей земли должно было строиться только на основе Правды, которую люди были готовы отстаивать до конца. Категорически осуждая пролитие крови «бес правды», наши далекие предки всегда были готовы отдать жизнь за этот основополагающий принцип. Так, например, при описании событий 1255 г. новгородский летописец отмечает, что горожане поклялись «како стати всѣмъ, любо живот, любо смерть за правду новгородьскую, за свою отчину» и, верные своему слову, «стоя всь полкъ по 3 дни за свою правду»^[236].

Белый царь как неофициальный титул московских государей

В свете рассматриваемой темы интерес представляет один из неофициальных титулов правителей Руси — белый царь. Впервые он начинает применяться к уже упоминавшемуся выше в связи с контролем за годовыми изменениями солнца Василию III и продолжает использоваться применительно уже к российским императорам вплоть до ХIХ в. Любознательный посол Сигизмунд Герберштейн так пишет об этом новом титуле великого князя: «Некоторые именуют государя московского белым царем. Я старательно изыскивал причину, почему он именуется названием белого царя, так как ни один из государей Московии не пользовался ранее этим почетным названием; кроме того, при всяком удобном случае я часто и открыто заявлял самим советникам, что мы признаем в нем не царя, а великого князя. Большинство приводило, однако, для царского титула то основание, что он имеет под своей властью королей, но для названия белого царя они не приводили никакого основания. Я же полагаю, что как владыку персов называют по причине красных головных уборов кизиль-паша, т. е. красная голова, так и те именуются белыми по причине белых головных уборов»^[237]. То, что западный посол упорно отказывался признать за московским великим князем царский, т. е. фактически императорский титул, вполне понятно. Но если придворные Василия III приводили вполне логические обоснования именования их государя подобным образом, то их молчание по поводу эпитета «белый», в результате чего Герберштейн в своих мемуарах дал свое, надуманное, объяснение, выглядит достаточно странно. Вместе с тем бытование словосочетания«белый царь» не ограничивалось одним лишь ближайшим окружением московского государя, а широко распространилось в народной культуре. Так, например, в различных вариантах духовного стиха о «Голубиной книге», имеющей под собой восходящую к эпохе индоевропейской общности языческую основу, даются следующие объяснения этого титула:

Или

Или

Как видим, интересующее нас словосочетание духовный стих объясняет наличием у русского царя истинной веры и власти, обретающей уже вселенские характеристики, над всеми прочими земными государями. Однако именно православной вере, защита которой белым царем постулируется во всех вышеприведенных вариантах духовного стиха, как раз подобное объяснение и противоречит. Согласно христианству, царем царей является сам Иисус Христос, а отнюдь не какой-либо земной правитель. Подобное представление встречается не только в ортодоксально церковной литературе, но и в апокрифической «Беседе трех святителей», называющей основателя христианства «царемъ надъ всѣми царями». Это же утверждение мы видим в приводимом Киршею Даниловым варианте духовного стиха о «Голубиной книге», уже чрезвычайно искаженного библейскими представлениями:

Поскольку подобное представление было известно не только официальной вере, но, как мы видим, и народной культуре, должны были существовать весьма веские причины для попахивавшей святотатством замены самого Иисуса Христа на русского царя практически во всех других вариантах данного духовного стиха. В. Мочульский, всячески старавшийся доказать христианские истоки «Голубиной книги», дал подобной непонятной замене такое объяснение: «Приняв во внимание, что прозвание «белый» явилось на Руси одновременно и неразлучно с титулом «царь», можно предполагать, что это прозвание чисто народное и основывается на тех примитивных воззрениях, иначе мифических, в которых понятие «белый» равнозначительно было с понятием «светлый, ясный», которые, в свою очередь, связывались позже с нравственным понятием «благодетельный и справедливый»^[242]. В принципе с подобным объяснением можно согласиться. О глубоких корнях связи понятия белый со светоносным началом говорит и глубоко укоренившееся в русском языке выражение белый свет, В качестве синонима духовного начала слово белый противопоставлялось материальному: «Рубаха черна, да совесть бела», «Свет бел, да люди черны», однако при этом отмечалось: «На белой Руси не без добрых людей»^[243]. Само понятие белого света в народном сознании было неразрывно связано со свободой и правдой, как это следует из приводимых В. И. Далем пословиц: «Белый свет нам на волю дан» и «Без правды жить — с бела света бежать»^[244]. Данные сравнительного языкознания показывают не только существование данного термина в эпоху славянской (ст. слав. біьлъ, болт, бял, с.-х. био, словен. bel, польск. bialy) и индоевропейской (лит. balas — «белый», др. исл. bal — «огонь») общности, но и связь данного корня с понятием света в санскрите: bhalam — «блеск», bhati — «светит, сияет». С другой стороны, и родственные славянскому свет индоиранские названия имеют значение белый, ср. др. инд. cvetas — «светлый, белый», авест. spaeta — «светлый, белый»^[245]. Таким образом, тесная связь света с белым цветом фиксируется уже в индоевропейскую эпоху. В целом ряде вариантов духовного стиха о «Голубиной книге» приводится миф о схватке Правды и Кривды в виде двух зайцев:

Особую ценность представляет то, что и белый царь, и белый заяц упоминаются в одном и том же духовном стихе, и, соответственно, эта цветовая семантика должна быть единой для всего текста. Поскольку Правда в данном памятнике однозначно ассоциируется с белым цветом, то с ней неизбежно должен быть связан и русский белый царь, отмеченный тем же цветовым атрибутом. А это, в свою очередь, возвращает нас к рассмотренному выше представлению о тесной связи дневного светила с Правдой, возникшей еще в индоевропейскую эпоху. Интересно отметить, что в древнерусской литературе именно с белым цветом ассоциируется и изобилие-гобино, носителем которого и являлся священный правитель: «Аще чернъ бываше адамантъ, смрть провозвѣщаетъ, аща червлень, то кровопролитие, аще ли бѣл, то гобзину являше»^[247]. Окончательно помогает прояснить природу восприятия белого царя в сознании русского народа нам помогает охотничий заговор, записанный в XIX в.: «Стану я, раб Божий… поклонюсь и помолюсь истинному Христу, Белому Царю, Егорию Храброму, схожу солнышку: Истинный Христос, Белый Царь, Егорей Храбрый, дайте мне зайцев белых, ярых Божих тварей… Как истинный Христос сотворил небо и землю и держит у Себя, тако бы мой промысел зайцев сдерживал, прочь не отпускал. И как наш Белый Царь всю Россию держит, так бы мой промысел зайцев держал, прочь не отпускал»^[248]. В данном заговоре истинный Христос, Белый царь, Егорий Храбрый и солнце выступают как тесно связанные друг с другом начала. О тесной связи двоеверного Егория со славянским языческим культом солнца уже говорилось выше, и подобную же связь мы вправе предположить и у двух первых упоминаемых в заговоре мифических персонажей, поставленных в один ряд с дневным светилом. Сопоставляя все эти данные, мы можем констатировать, что эпитет белый царь по своей сути тождественен титулу свет-князь, о существовании которого у восточных славян в языческую эпоху сообщают нам как восточные, так и отечественные источники. Стоит также отмстить, что тесная связь между представлениями об истинном боге и дневном светиле существовала в народном православии и у южных славян. Так, в сербской свадебной песне отец говорит дочери обратиться к солнцу на востоке и помолиться истинному Богу и жаркому на востоке солнцу: «Окрени се сунцу на истоку, — Помоли се Богу истиноме — И жаркому на истоку сунцу»^[249]. Данный пример говорит о параллелизме наложения христианства на языческие представления различных славянских народов и примерно одинаковых результатах, следовавших из этого процесса. Указание былин на то, что русский богатырь «ведь молится на веток сам богу-господу»^[250], свидетельствует о том, что процесс соотнесения бога новой религии с дневным светилом начался у наших предков достаточно рано.

Древние представления о солярной природе верховного правителя Руси вновь в слегка завуалированной форме оживают в эпоху Василия III, который помимо данного титула также подчеркивал свою связь с дневным светилом путем описанного выше придворного церемониала в дни летнего и зимнего солнцеворотов. Таким образом, древний миф о происхождении рода русских князей от Дажьбога-Солнца фиксируется самыми разнообразными и независимыми друг от друга источниками на протяжении всего существования рода Рюриковичей, а после его окончания отдельные элементы данных представлений, по традиции, переносятся на новых русских правителей вплоть до советского периода.

Солярные черты у других славянских правителей

Хоть гораздо в меньшей мере, чем на Руси, представления о солярной природе своих правителей встречаются и в других славянских странах. Так, например, хорватская песня «Мати-япі становится королем» рисует нам такую картину избрания правителя:

Королем становится Матияш, которому брошенная вверх корона падает на голову. Для нас в данном случае особый интерес представляет тот факт, что короля избирают в воскресенье — в день, посвященный богу солнца, да и само начало обращения молящихся прямо напоминает имя Дажьбога. Правитель выбирается с помощью гадания, которое должно наглядно продемонстрировать божью волю и помочь людям избрать самого достойнейшего из своей среды. Понятно, что в христианскую эпоху под богом автоматически подразумевался уже бог новой религии, однако сам день гадания, равно как и то, что непременным условием его проведения песня указывает яркое солнце на чистом небе, в совокупности своей прозрачно указывает на то, кем именно был этот бог в языческую эпоху, когда у славян складывались подобные представления.

Другой способ избрания князя, хронологически однозначно уже относящийся ко временам язычества, был применен в Чехии. После смерти своего отца этой страной управляли три сестры-волшебницы, однако, когда одну из них оскорбили, та предложила чехам избрать себе правителя-мужчину. Она назвала им имя их будущего повелителя, место, где он живет, и даже чем он занимается. Пржемысл, избранный в князья таким необычным способом, первоначально был пахарем, и, как было показано в исследовании о Свароге, данная черта генетически восходит к облику отца Дажьбога, который в одной из своих ипостасей был тесно связан с земледелием. Описав род занятий их будущего правителя, Либуша отметила и такую интересную деталь: «На этой пашне на двух пестрых волах пашет ваш князь; один из волов как бы опоясан белой полосой, голова его тоже белая, другой весь белого цвета с головы до спины, и задние ноги его белого цвета»^[252]. Как видим, в языческую эпоху символика белого цвета, только что рассмотренная на примере русского царя XV в., присутствовала если не у самого первого чешского князя, то, по крайней мере, у его волшебных животных, чудесным образом исчезнувших после его избрания. Данная подробность лишний раз подтверждает глубокие истоки комплекса представлений, связанных с белым царем. Как ни интересна эта подробность, еще больший интерес представляет для нас дальнейшее описание избрания князя. Либуша, видя, что, несмотря на подробные объяснения, «послы, как бы не зная дороги, стоят в нерешительности, она сказала: «Что же вы медлите? Идите спокойно, следуя за моим конем: он поведет вас по правильной дороге и приведет обратно, ибо уже не раз доводилось ему ступать по ней».

Ходит пустая молва, а с ней ложные толки, что эта госпожа имела якобы обыкновение каждую ночь ездить верхом (к этому человеку) и возвращаться с пением петухов»^[253]. Несмотря на приводимую Козьмой Пражским попытку рационалистического объяснения того удивительного факта, что конь без всадника сам собой привел посланников чехов к их будущему князю, из описания этого единичного случая явственно прослеживается языческий ритуал, генетически родственный как индийской ашвамедхе, так и территориально гораздо более близкому к Чехии обычаю западнославянского племени ран отправляться на войну, предводительствуемыми свободно идущим священным белым конем Святовита. В основе всех этих ритуалов лежит представление о тесной связи коня с богом солнца, незримо едущим на нем и указывающим следующим за ним людям верный путь. Судя по всему, представление о солярной природе коня появилось уже в период индоевропейской общности. Ведийское восхваление коня прямо говорит по этому поводу: «Из солнца вытесали вы коня, о боги» (РВ 1,163,2–3). Ираноязычные кочевники-массагеты в VI в. до н. э. объясняли эту связь так: «Солнцу они приносят в жертву коней, полагая смысл этого жертвоприношения в том, что самому быстрому богу нужно приносить в жертву самое быстрое существо на свете»^[254]. Объяснение русских крестьян XIX в. отличается от предыдущего, но точно так же подчеркивает параллелизм между этим животным и дневным светилом: «Конская голова есть символ солнца, начинающего появляться над горизонтом, или, по понятию язычников, солнце, рождаясь на свет, потому что при рождении жеребенок прежде всего выставляет на свет свою голову. Таким образом, и нарождающееся солнце сначала выставляет на свет свою конскую голову»^[255]. Об устойчивости этого представления свидетельствует и то, что в русских загадках солнце также описывается как жеребенок: «Сивенький жеребчик в дверь не пролезет»^[256].

По сути дела, способ избрания князя чехами по своей внутренней сути абсолютно тождественен со способом, использованным хорватами, резко отличаясь от него по внешней форме. В обоих случаях речь идет об избрании правителя с помощью гадания, выявляющего для людей божественную волю: если в первом кидали вверх корону и смотрели, на кого она упадет, то во втором отпускали на волю коня и смотрели, к кому он приведет. Как конь, так и корона были лишь способами определения решения божества, таким образом указывающего на достойнейшего. О том, что здесь речь шла не об изолированном случае, а об устойчивой традиции, свидетельствует способ избрания поляками своего повелителя после кончины Леха IV: «По смерти его конные скачки решили, кому быть королем польским. Но Лешек V достигнул сего хитростью, закопав по дороге острые гвозди и тем воспрепятствовав успешным скачкам прочих всадников. Обман открылся, когда после того началось бегание в запуски. Лешка V растоптали конями, а Лешек VI, открывший обман, сделался королем»^[257]. О глубоких корнях данного ритуала свидетельствует тот факт, что он описывался у поляков не только в Средневековье, но и в XIX в.: «Таковые конные скачки и доселе в употреблении между поселянами в Лузации и в Силезии. В вербную неделю в Лосковицком приходе… рано поутру начиналась скачка. Кто первый доскачет до цели (у озера Прохник), тот провозглашался королем»^[258]. Как видим, обряд избрания короля у поляков отличался от чехов, однако общим у них была решающая роль в нем коня, которая у поляков выступала более явно по сравнению с их соседями. Если у чехов подобный случай был единичным, то у поляков, пусть даже в сниженной форме народного развлечения, данный обряд хранился почти целое тысячелетие. Стоит отметить определенные солярные черты у правителей Польши: предания сообщают о двенадцати сыновьях Лешка VIII от наложницы, а завершивший объединение страны Болеслав I (967—1025 гг.) имел при себе двенадцать советников для исполнения правосудия, с которыми и объезжал свои владения. Подобная числовая символика польских князей напоминает нам аналогичную символику Владимира Красно Солнышко и говорит в пользу возможной связи между солярным характером правителя у славян и избранием его с помощью конских ритуалов. Наконец, еще один пример этого мы видим в белорусском фольклоре. Согласно записанному там преданию об избрании польского короля Витовта, после смерти прежнего короля-богатыря его бывшие подданные оседлали его коня и пустили выбирать себе седока. Лошадь ходила два месяца и наконец в одной деревне пала на колени перед стариком, вившим веревку. Народ провозгласил его королем и назвал Витовтом по его занятию^[259].

Еще более отчетливо связь земной власти, конских состязаний и дневного светила выступает в истории об избрании царя у персов после убийства семью заговорщиками обманом захватившего царский трон Лжесмердиса: «Остальные же шестеро (персов) стали держать совет, как справедливее всего поставить царя. <…> О царской власти они решили вот что: чей конь первым заржет при восходе солнца, когда они выедут за городские ворота, тот и будет царем»^[260]. Проведение состязания именно на рассвете, во время восхода солнца, наглядно свидетельствует о связи между ним и данным животным, посредством которого решалась судьба трона. Избрание правителя с помощью коня, единое по сути, но встречающееся нам в разных формах у чехов, поляков и иранцев, свидетельствует о возникновении данного представления в эпоху индоевропейской общности. Сравнительное изучение их говорит о том, что во всех рассмотренных выше случаях конь выступает прежде всего как солярный символ, тесно связанный с царской властью.

Глава 3 МИФ О СОЛНЕЧНОЙ ДИНАСТИИ У ДРУГИХ ИНДОЕВРОПЕЙСКИХ НАРОДОВ

Вивасват — древнеиндийский бог солнца

Существование общеславянского мифа о солнце как о царе и приведенные в предыдущей главе многочисленные примеры наличия солнечных черт у различных славянских правителей на протяжении многих веков побуждает нас обратиться к мифологии других индоевропейских народов, чтобы с их помощью лучше понять суть данного представления. Наиболее близкое соответствие этому мифу мы видим в Древней Индии. Согласно ведийской традиции, не только родоначальником царской солнечной династии, но и прародителем людей был бог солнца Вивасват (буквально «Сияющий»). Как этимологически, так и семантически этому имени индийского бога солнца, равно как и славянскому корню свят-/свет-, оказывается родственно исконное, как отмечает В. В. Иванов, имя хеттского бога солнца было Сиват (Siwatt — «день», что подтверждается урартским именем бога солнца Siwini, заимствованным, по-видимому, из хеттского языка, равно как и именами божества дневного светила Тиват и Тият в лувийском и палийском языках, родственных хеттскому)^[261]. Вивасват был последним, восьмым сыном матери богов Адити и рождается на свет без рук и ног, гладким со всех сторон. Отголоски этого мифа встречаются нам уже в РВ:

(РВ X, 72,7–9)

В данном гимне бог солнца упоминается под именем Мартанда (буквально «птица», «птица на небе» в значении «солнце», или, по мнению других исследователей, «из мертвого яйца (происходящий)», подразумевающий под собой всё ту же птицу-солнце), что находит свои параллели и в славянской традиции, например, в приводимой в первой главе русской загадке о солнце, описывающей его в виде птицы. Этот космогонический текст повествует о спрятанном в море солнце, что символизирует архаичную причастность дневного светила к миру мертвых. Соответственно, и в двух последующих четверостишиях Мартанда, не признаваемый матерью и старшими братьями, олицетворяет восходящее и заходящее солнце, символизирующее собой как смерть, так и последующее возрождение. В свете этого становится понятным утверждение автора гимна о том, что мать привела Мартанду «к потомству, как и к смерти», что предполагает уже существование мифа о солнце-прародителе. Помимо этого данный гимн указывает на весьма архаичную связь дневного светила со смертью, окончательно реализовавшуюся в сыне Вивасвата Яме, ставшим первым человеком, который умер. Как отмечают исследователи, Вивасват первоначально стал прародителем людей и только потом сравнялся с богами и сам стал богом солнца. Его женой стала Саранью, которая родила ему близнецов, брата и сестру Яму и Ями, а затем создала свою копию Саварну (или Чхаю) и, обернувшись кобылицей, убежала от мужа. В некоторых версиях мифа бегство Сараньи мотивируется тем, что опа не в силах выдержать исходящий от мужа жар. Этот миф также фигурирует уже в ведийский период:

(РВ X, 17,1–2)

В этой версии мифа не супруга по своей воле покидает бога солнца — инициаторами подмены Сараньи выступают боги. Уже будучи беременной Аіпвинами, она уходит от мужа и своих первых детей — близнецов Ямы и Ями. Вивасват первоначально не заметил подмены, и от мнимой Сараньи у него родился сын Ману. Тем не менее Яма, с которым мачеха дурно обращалась, понял, что перед ним не его мать, и однажды в гневе даже поднял на нее ногу. В поисках своей подлинной жены Вивасват оборачивается конем, что лишний раз свидетельствует о солярной мифологической природе этого животного, находит все еще пребывающую в облике кобылицы Саранью и соединяется с ней, в результате чего рождаются близнецы Ашвины, тесно связанные с конями (само их название означает «обладающие конями» или «рожденные от коня») и утренними и вечерними сумерками. Если Ашвины становятся небесными божествами, то их братья Яма и Ману являются людьми, причем функции между ними распределяются следующим образом: Яма рассматривался как первый человек, который умер и стал царем умерших предков, а Ману — как первый человек, живший на земле, и царь людей.

Яма и Ями и индоевропейский миф об инцесте

Весьма показательны значения имен детей Вивасвата. Имя Ямы буквально означает «близнец», что объясняется тем, что у него есть сестра-близнец Ями. Как показывает сравнительное языкознание, легший в основу этого имени корень был весьма распространен у различных индоевропейских народов: «Само индийское имя Yama восходит к общеиндоевропейскому названию «близнеца», архаическому и.-е. q’emo-, др. инд. yama — «близнец», авест. усmа — «близнец», лат. geminus — «близнец», ср. ирл. emuin — «близнец», латыш, jumis — «сдвоенный плод», «сдвоенный колос», «сельскохозяйственное божество»^[262]. Этимологически к этому перечню следует добавить и древнегреческий род прорицателей Иамидов из Элиды, упоминаемый Геродотом (V, 44). Первым сюжетом, связанным с этим персонажем, оказывается мотив инцеста, который предлагает совершить ему родная сестра. Миф об этом был зафиксирован еще в РВ, причем, что показательно, момент инцеста там отвергается и осуждается. Согласно утверждению сестры, «ведь еще в утробе прародитель создал нас двоих супругами» и «у (нашей) пары такое же родство, как у Неба и Земли» (РВ X, 10, 5 и 9). Последнее заявление Ями весьма показательно, поскольку в другом гимне (РВ 1,159,4) Небо и Земля также именуются братом и сестрой (jami), однако являются супругами. Исходя из того, что своим союзом они воспроизводят первоначальный брак Неба и Земли, Ями первая предлагает своему брату любовь:

(РВ X, 10,7)

Однако в период окончательного сложения текста данного гимна господствовали уже другие моральные нормы, и брат решительно отказывается от предложенной ему сестрой любви:

(РВ X, 10,12)

Стоит отметить, что в самом начале гимна сестра в качестве причины любви к брату называет не свое желание, а стремление продолжить род:

(РВ X, 10,1)

Поскольку в индийской мифологии наряду с Ману Яма и Ями были первыми людьми на земле, то, следовательно, других потенциальных супругов, о которых говорится в окончательной редакции гимна, у них не было, и изначально речь шла о том, чтобы породить человеческий род в целом.

О чрезвычайной древности этого ведийского мифа свидетельствуют его многочисленные соответствия у других индоевропейских народов, причем не только на уровне сюжета, но и в плане имени главного персонажа. Наиболее близкой аналогией ведийскому мифу является среднеиранское предание о браке Йимы со своей сестрой Йимак, послужившем прецедентом для подобных браков у зороастрийцев^[263]. Из этого следует, что первоначально и у индийцев был вариант мифа, где инцест между братом и сестрой все-таки происходит и в результате его возникает человеческий род, причем существовал он в более раннюю эпоху, еще до сложения РВ, где инцест между братом и сестрой отрицается. В несколько иной трактовке этот же момент присутствует и в скандинавской мифологии, где великан Имир (буквально двойное (то есть двуполое) существо или близнец) благодаря своей муже-женской природе оказывается в состоянии в одиночку породить потомство:

Точной семантической аналогией скандинавскому Имиру оказывается упоминаемый Тацитом германский бог Туисто, являвшийся отцом первого человека Манна. Что касается дальнейших этимологических соответствий ведийскому Яме, то здесь следует назвать латышского Юмиса с его женой Юмалой и ребенком Юмаленем, а также кельтский миф о трех братьях-близнецах, носящих одно имя Финдеамна (Findcamna; eamnа, множ, число от др. ирл. еаmn — «близнец», родственное как др. инд. Yama, так авест. Yima), которых родная сестра уговорила сожительствовать с ней, чтобы не остаться бездетной. Предания об инцесте фиксируются и у тех индоевропейских народов, у которых не сохранились изначальные имена брата и сестры, указывающие на то, что они являются близнецами. В осетинских преданиях Сатана соблазнила и вышла замуж за своего брата, предводителя нартов Урызмага (мотив близнечности последнего присутствует и здесь, правда, не по отношению к своей сестре Сатане, а по отношению к брату Хамыцу). Следует упомянуть и древнехеттский миф о рожденных царицей Каниша (Яссы — древней столицы этого народа) тридцати сыновьях, которые, возмужав, вступают в брак со своими родными тридцатью сестрами-близнецами: «и она (то есть их мать) своих дочерей за своих сыновей выдала». Тем не менее один из близнецов пытается предостеречь своих братьев от совершения инцеста, что указывает на то, что в исторический период подобные браки осуждались у хеттов точно так же, как и в Индии. Аналогичный мотив брака, правда на этот раз не между родными, а двоюродными братом и сестрой, сохранился и в греческой мифологии. Речь идет о возрождении человеческого рода на Земле после Девкалионова потопа, уничтожившего людей «медного века». По воле Зевса спастись в ковчеге удалось единственной паре праведников — царю города Фтии в Фессалии Девкалиону и его жене Пирре:

Сам описанный мотив спасения в ковчеге единственной человеческой пары и вторичного рождения человечества генетически родственен с шумерским и библейским преданиями и свидетельствует, скорее всего, о ближневосточном влиянии на греческую мифологию. Хоть имена этой единственной оставшейся в живых человеческой пары в греческой мифологии и не соответствуют общеиндоевропейскому обозначению близнецов, однако и они, несмотря на свой поздний характер, содержат в себе указание на также весьма архаичные представления о возникновении человечества. К позднейшим напластованиям относится и указание на то, что они приходились друг другу не родными, а двоюродными братом и сестрой, являющееся уступкой новым моральным ценностям. Судя по тому, что, как сообщает Аполлодор, сыном Девкалиона и Пирры был Эллин, ставший родоначальником всех греческих племен, изначально и в этом мифе речь шла о первой паре на Земле, ставшей изначальными прародителями всего человечества.

Приведенные факты однозначно свидетельствуют о существовании у индоевропейцев еще в период нераспавшегося единства мифа о происхождении всего человеческого рода, т. е. их самих, в результате брака между братом и сестрой, в самом имени которых подчас содержалось указание на то, что они являются близнецами. Является ли этот миф отголоском реального кровосмесительного союза, либо, как предполагали Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванов, он отражал прототип освященного законом бракосочетания между кросс-кузенами, не так в данном случае и важно. По мнению современных исследователей, произошедший в мифическом времени кровосмесительный союз богов или первопредков вообще нельзя трактовать как инцест, т. е. нарушение установленных и санкционированных обществом брачных норм. Поскольку само существование богов или, как в рассмотренных выше примерах, человеческого рода зависит от брака единственной пары на земле, то подобный инцест оказывается «непреступным» и, более того, даже сакральным, являясь в ряде случаев образцом для повторения^[266]. Необходимо обратить внимание и на то, что в значительной части рассмотренных выше примеров первый человек Яма, Йима, Пирр оказывается одновременно и первым правителем; к царской семье или семье вождя относится миф об инцесте в хеттской и осетинской традициях. О типологической распространенности подобного мотива свидетельствуют инцестуальные браки у египетских фараонов и правителей инков, т. е. представителей неиндоевропейских народов, у которых подобный кровосмесительный союз также носил сакральный характер и был призван подчеркивать священный характер правящей династии. О подсознательных корнях данного явления на примере алхимической символики писал К. Г. Юнг: «В то же время вмешательство Святого Духа приоткрывает скрытое значение инцеста — хоть между братом и сестрой, хоть между матерью и сыном — как отталкивающий символ unio mystica (мистического единения). Хоть брачный союз близких кровных родственников везде табуируется, он остается прерогативой царей (свидетельство тому — инцестуальные браки фараонов и т. п.). Инцест символизирует воссоединение со своей собственной сущностью, он означает индивидуацию или становление самости, а последняя столь жизненно важна, он обладает жутковатой зачаровывающей силой — вероятно, не столько как грубая реальность, сколько как психический процесс, контролируемый бессознательным: факт, хорошо известный всякому, кто знаком с психопатологией. Именно по этой причине, а вовсе не из-за отдельных случаев человеческого инцеста считалось, что первые боги производили потомство в инцесте. Инцест — попросту соединение подобного с подобным, представляющее собой следующую стадию в развитии первобытной идеи самооплодотворения»^[267].

Кроме мифа об инцесте с этим сыном Вивасвата неразрывно оказывается связан и другой миф, крайне важный для ведийского сознания, а именно миф о смерти. О роли Ямы как первого смертного, проложившего путь в загробный мир для других людей, один из гимнов РВ говорит так:

(РВ X 14, 1–2)

Сам загробный мир описывается риши от лица мальчика, тоскующего по своему умершему отцу, следующим образом:

(РВХ, 135, 1)

Исследователи отмечают, что в ведийский период Яма считался лишь «царем мертвых» и лишь впоследствии был обожествлен и приобрел функции судьи загробного мира. Кроме того, более поздние тексты связывают с мифом о смерти Ямы происхождение ночи: его безутешная сестра непрерывно оплакивала брата, повторяя «Только сегодня он умер», и боги, чтобы даровать ей забвение, создали ночь^[268].

Ману — первый царь, родоначальник царей и людей в индийской мифологии

Не менее интересна этимология и второго сына бога солнца. Само имя Ману буквально означает «человек», «мужчина» (др. инд. Мали), ставший родоначальником человеческого рода, который поэтому зовется «родом Ману», а понятие «человек» на санскрите передастся словом «мануджа», буквально «рождённый Ману». С чисто филологической точки зрения имя сына Вивасвата полностью соответствует слову «мужчина» в германских языках: нем. Mann, готск. Manna, англ. Man. Филологическое совпадение дополняется мифологическим. Рассказывая о происхождении германцев, древнеримский историк Тацит сообщает: «В древних песнопениях… они славят порожденного землей бога Туистопа. Его сын Манн — прародитель и праотец их народа; Манну они приписывают трех сыновей, по именам которых обитающие близ Океана прозываются ингевонами, посередине — термионами, все прочие — истевонами»^[269]. Как следует из приведенного текста, первый человек в германской мифологии был сыном земнородного божества Туистона, само имя которого означает двойное, двуполое существо. Генетически им родственен и родоначальник фригийцев Μανηζ-, о котором, к сожалению, до нас не дошло практически никаких сведений^[270]. Сопоставление верований этих трех территориально далеких друг от друга народов доказывает, что еще в эпоху индоевропейского единства существовал единый миф о происхождении людей от первочеловека, который так и назывался (с индийским Ману Р. Генон сопоставлял также кельтское имя Менва и греческое Милос). К этому же перечню следует добавить и римских манов, которые в мифологии этого народа первоначально считались богами загробного мира и (или) обожествленными душами предков (подобную же двойственность предка и бога загробного мира мы видим и у индийского Ямы, брата Ману). Если обратиться к этимологии, то, как отмечает М. Фасмер, др. инд. manu — «мужчина, муж» — оказываются родственными не только слав, муж, но и авест. manus, гот. manna, др.-в. нем. mann, др. — исл. mannr с аналогичными значениями.

Само дублирование человеческого потомства Вивасвата наводит нас на мысль, что первоначально в мифе шла речь лишь об одном его сыне, бывшим сначала прародителем и царем людей, а затем, после своей смерти, — царем умерших, однако удвоение это произошло в достаточно ранний период, поскольку РВ знает одновременно как Яму, так и Ману, который упоминается в этом памятнике гораздо реже своего брата. Одна из причин этого удвоения видна невооруженным глазом: дети Вивасвата занимают свои места на небе (Ашвины), правят на земле (Ману) и в загробном мире (Яма), т. е. маркируют собой все три сферы мироздания ведийской вселенной, что предполагает верховную власть над всем мирозданием у их отца — бога солнца. Стоит отметить, что как Вивасват, так и два его старших сына оказываются тесно связанными с огнем, олицетворяемым в ведийской мифологии богом Агни. С одной стороны, когда Агни, боясь службы жреца-хотара, спрятался от богов, его обнаружил именно Яма:

(РВ Х, 51,3)

С другой стороны, в РВ Агни неоднократно называется участвующим в жертвоприношении «хотаром, поставленным Ману» (РВ I, 13, 4; I, 14, 11). Именно он, «назначенный Ману, привел в движение возлияния» (РВ VIII, 19, 24), приносимые для богов смертными. В еще одном месте Агни характеризуется как «назначенный хотаром у потомства Ману» (РВ 1,68,7–8). Ведийские гимны отмечают связь этого сына Вивасвата с огнем и жертвоприношением священного опьяняющего напитка сомы. Так, в одном месте говорится, что Индра пил выжатую сому у Ману Вивасвата (РВ VIII, 52, 1). Другие гимны также подчеркивают связь этого священного напитка с Ману (РВ III, 32, 5; IV, 26; IV, 27). Именно он устанавливает службу богам (РВ III, 26, 2) и через это добывает те жизненные блага, которые под предводительством бога, в данном случае Рудры, хотят снова добыть его потомки:

(РВ I, 114, 2)

По более позднему мифу с Ману оказывается связан сюжет о Всемирном потопе. По его окончании оставшийся один на земле Ману приносит богам жертву и из этой жертвы чудесным образом возникает девушка Ила (Ида), ставшая женой сына Вивасвата. Понятно, что миф о возникновении жены Ману в результате жертвоприношения, несущий на себе отчетливый отпечаток жреческой мысли, является более поздним по сравнению с мифом об инцесте брата и сестры. В более позднюю эпоху появляются представления уже о четырнадцати Ману — прародителей человечества, семи бывших и семи будущих. Каждое конкретное поколение людей существует определенное время — манвантару («период Ману»), равняющееся 306720000 обычных человеческих лет^[271]. В данном контексте Ману, как и его небесный отец, оказывается связанным с течением времени. Когда все четырнадцать манвантар проходят, на небе появляются двенадцать солнц, которые дотла сжигают миры, которые затем возрождаются в новой космической эре. Подобно тому, как русский царь, демонстрируя свою солярную сущность, символически контролировал течение годового цикла, так сын Вивасвата и прародитель Солнечной династии индийских царей определял продолжительность цикла, но на этот раз уже вселенского. Показательно, что связь Ману с царской властью сохраняется, и в этой интерпретации и «Вишну-пурана» по этому поводу утверждает: «Пуруша есть владыка Вселенной, а владыка кальпы — Брахма, владыка мира, владыкой же манвантары является Ману. Этих Ману четырнадцать, и в начале каждой манвантары земные цари происходят от них»^[272].

По наиболее распространенной версии мифа, старшим сыном Ману и основателем Солнечной династии был Икшваку^[273], появившийся на свет из ноздри отца, когда тот чихнул. Некий Икшваку, «богатый владелец обмолоченного зерна», упоминается уже в РВ (X, 60, 4), однако, судя по контексту, вряд ли это был внук Вивасвата. Кроме него, по некоторым вариантам мифа, у Ману было еще восемь сыновей. Сам Иквшака имел сто сыновей, из которых по мифам наиболее известны три старших. К Солнечной династии принадлежали многие цари и герои древнеиндийского эпоса, самым прославленным из которых был Рама. Как и на Руси, память о солярном происхождении верховных правителей в Индии передавалась разными способами. Так, например, «Махабхарата» отмечает, чтоцарь Шантану был «блеском подобен солнцу» (I, 94, 12), а царская доля (норма сбора) в послеведийский период равнялась одной десятой или одной двенадцатой от имущества подданных. Последняя цифра немедленно напоминает двенадцать месяцев солнечного года. Согласно одной из версий, зафиксированной в «Махабхарате» (1,75, 3188), именно с Ману связывается разделение человеческого рода на сословия-варны: «Брахманы, кшатрии и другие варны произошли от Ману, поэтому они манавы». Ему же как первому правителю приписывали создание «Законов Ману» — самого авторитетного сборника законов в

Индии. Интересно отметить, что одной из главных обязанностей царя в нем определено пресечение прелюбодеяний в обществе: «Людей, домогающихся чужих жен, царю следует изгонять, подвергать наказаниям, внушающим трепет. Ибо (прелюбодеяние), возникшее из этого, рождает смешение варн, благодаря которому возникает адхарма (беззаконие. — М. С.), уничтожающая корпи и причиняющая табель всему»^[274]. Стоит вспомнить, что введение запрета на прелюбодеяние славянский перевод «Хроники» Иоанна Малалы приписывает Сварогу, отмечая, что его сын Дажьбог, генетически родственный отцу Ману, индийскому Вивасвату, жестоко покарал нарушивших его любовников. К Солнечной династии принадлежали многие персонажи индийского эпоса и, как отмечают исследователи, до сих пор некоторые раджи возводят свой род именно к ней.

Необходимо отметить, что светоносное начало унаследовали от Ману не только цари Солнечной династии, но и все остальные индийские арии, хоть, очевидно, и в меньшей степени. Именуя себя «племенами Ману» (РВ VI, 14, 2) и зная о своем происхождении через него от бога солнца Вивасвата, индийские арии великолепно осознавали свою светоносную природу:

(РВ I, 109, 7)

отмечает ведийский риши. Знают они и о свете, «что заложен в сердце» (РВ VI, 9, 6). Вдохновенные поэты так описывают непреодолимую тягу своих соплеменников к солнечному свету, свидетельствуя об их духовной эволюции:

(РВ I, 50, 10)

Бог солнца Сурья является «господином племен», заветам которого следуют люди (РВ VIII, 25,16), а он, в свою очередь, «охраняет образ жизни каждого» (РВ X, 37,5). Наконец, в другом гимне они прямо утверждают следующее: «Три арийских народа светоносны» (РВ VII, 33,7). Еще в одном гимне говорится о «блеске, что у пяти народов» (РВ VI, 46,7). С этим оборотом явно связана и та просьба, с которой к Агни обращаются авторы другого гимна:

(РВ II, 2, 10)

Близкую к этому просьбу об индивидуальном превосходстве и опять-таки с солярным подтекстом, обращенную на этот раз не к Агни, а к Марутам, встречаем мы еще в одном гимне:

(РВ V, 54, 15)

Таким образом, мы видим, что уже в эпоху сложения РВ, датируемую большинством современных исследователей II тысячелетием до н. э., с потомством бога солнца Вивасвата индийские арии связывали мифы о происхождении человеческого рода, который, как показывает сравнение с другими индоевропейскими мифами, мог быть результатом инцеста, об учреждении жертвоприношения священным напитком сомой, о родоначальнике Солнечной династии индийских правителей и, наконец, представление о светоносности всей совокупности индоариев.

Йима — первый царь в иранской мифологии

В иранской традиции отсутствует аналог Ману, однако присутствует пара отец — сын, генетически родственная Вивасвату и Яме. В «Хом-Яште», «Ясна», речь идет о священном напитке хоме (хаоме), тождественном ведийской соме, который от своего имени описывает производимое им действие и рассказывает о тех, кто с его помощью совершал жертвоприношения: «Я есмь… Хома праведный, устраняющий смерть, меня снаряди… (сок) мой выжимай в пищу, для моего прославления воспевай меня… Вивахвант был первым человеком, который выжимал мой (сок) для телесного мира. Та на него благодать снизошла, та его постигла удача, что у него сын родился — Йима, блестящий, богатый стадами, сиятельнейший среди рожденных, солнцеподобный между людьми, что сделал в свое царствование бессмертными и животных, и людей, незасыхающими и воды, и растения, дабы питались пищей неувядаемой. В царствование Йимы могучего ни мороза не было, ни зноя, ни старости не было, ни смерти, ни зависти, дэвами порожденной».^[275] Легко заметить, что иранские Вивахвант и Йима являются довольно точной аналогией индийских Вивасвата и Ямы, что свидетельствует о возникновении мифа об этой паре еще в период если не индоевропейской, то, во всяком случае, индоиранской общности. Хоть Вивахвант в данном тексте назван человеком, а не богом, стоит вспомнить, что и Вивасват в индийской традиции отнюдь не сразу стал богом, а первоначально стал прародителем людей и лишь потом сравнялся со своими семью старшими братьями. Не стоит забывать и монотеистические тенденции самого Заратуштры, считавшего богом одного Ахура Мазду и последовательно отказывавшего в этом статусе остальным божествам древнеиранского пантеона. Соответственно, нигде в «Авесте» мы не найдем утверждения, что Вивахвант был богом солнца, однако об изначальном существовании подобных представлений у иранцев красноречиво свидетельствует тот факт, что из упомянутых в приведенном тексте «Ясны» четырех эпитетов его сына Йимы три непосредственно связаны с солнцем («блестящий», «сиятельнейший», «солнцеподобный»). О чрезвычайной устойчивости связи Йимы с дневным светилом свидетельствует и тот факт, что в среднеперсидскую эпоху он был известен под именем Джемшид, образованным из собственного имени Джем (т. е. Йима) и эпитета «шид» — лучезарный. Однако сохранявшиеся на протяжении многих веков солярные черты Йимы логически предполагают как его происхождение от бога солнца, так и их наличие у его отца Вивахванта. Благодаря индийским параллелям мы можем утверждать, что богом солнца как раз и был Вивасват-Вивахвант, от которого и произошел первый земной правитель. Однако параллели на этом не заканчиваются, и мы видим, что в РВ именно Ману, сын Вивасвата, совершает первое жертвоприношение путем выжимания сока сомы, а сама сома способна даровать бессмертие людям в царстве Ямы. Как уже отмечалось, иранская традиция не знает второго сына Вивахванта, и жертвоприношение хомой совершает сам отец Йимы. Если в Индии Яма был царем мертвых, а его брат Ману — царем людей, то «Авеста» однозначно называет Йиму верховным правителем всей земли. Описывая те блага, которые получали обращавшиеся к богине вод и плодородия Ардвисуре Анахите, «Ардвисур-Яшт» сообщает следующее:

Таким образом, и на иранском материале восстанавливается мифологемма о сыне солнца — верховном правителе на Земле. О характере его власти «Авеста» сообщает следующую интересную подробность. Отвечая на вопрос Заратуштры, проповедника новой веры, с кем из людей он беседовал до пего, бог сообщает ему следующее: «И сказал Ахура Мазда: «С Иимой прекрасным, богатым стадами, о праведный Заратуштра, с ним первым из людей я, Ахура Мазда, беседовал до тебя, Заратуштра, ему я объявил ее, религию Ахуры и Заратуштры. И ему, о Заратуштра, сказал я, Ахура Мазда: «Будь готов, о Йима прекрасный, сын Вивахванта, изучать и охранять мою религию». И ответил мне тот Йима прекрасный, о Заратуштра: «Я не создан и не учен тому, чтобы религию изучать и охранять». И ему, о Заратуштра, сказал я, Ахура Мазда: «Если ты не готов, о Йима, изучать и охранять мою религию, то взращивай мой мир и увеличивай мой мир. Будь готов стать защитником, охранителем и надсмотрщиком мира». И ответил мне тот Йима прекрасный, о Заратуштра: «Я, я буду твой мир взращивать, я буду твой мир увеличивать, я буду готов стать защитником, охранителем и надсмотрщиком мира. Да не будет под моим господством ни холодного ветра, ни горячего, ни болезней, ни смерти». И дал я, Ахура Мазда, ему два орудия: золоту стрелу и золотом украшенную плеть…»^[277] Из этого примечательного диалога следует, что Йима, верховный правитель Земли, отказался стать религиозным пророком наподобие Заратуштры и хранителем веры, добровольно избрав себе роль светского правителя. Поскольку деление общества на три основных сословия уже существовало к моменту распада индоевропейского единства, это означает, что Иима сознательно отнес себя ко второму сословию воинов и правителей, сословию кшатриев, как они назывались в индоиранской традиции, не согласившись с первоначальным предложением бога избрать себе роль жреца, принадлежавшего к первому сословию. И вновь весьма точную аналогию этого мы видим в Древней Индии, где утверждалось, что седьмой Ману, сын Вивасвата, был кшатрием по рождению^[278]. Тем не менее Ахура Мазда соглашается с выбором Йимы и вручает ему два золотых орудия, вновь косвенно подчеркивающих солярный характер этого правителя. Мы видим также, что в своей речи сын Вивахванта объявляет о своем стремлении защитить подвластный ему мир от неблагоприятных ветров, болезней и смерти, и из приводившихся выше других авестийских текстов следует, что, по крайней мере на время, Йиме удалось добиться своей цели. Наконец, брак Йимы со своей сестрой Иимак в иранской мифологии находит свое соответствие в стремлении Ями сочетаться браком со своим братом Ямой в Индии.

Хоть осознание собственной светоносности и не проявляется в Иране так отчетливо, как в Индии, однако солярные черты мы видим как у Йимы, воспринимавшегося иранскими ариями некогда в качестве первопредка^[279], так и у Гайомарта, считавшегося первым человеком в другом варианте иранской мифологии. При описании создания последнего богом «Бундахишн» констатирует: «Шестым он изготовил Гайомарта, сверкавшего как солнце…»^[280] Когда же этот первый человек был убит духом зла, то семя его, из которого произошло последующее человечество, было очищено солнечным светом. В более позднюю эпоху в книге «Ноурузнома» сообщалось, что Гайомарт или Каюмарс, как стали называть этого первого человека в Средние века, установил деление солнечного года на двенадцать месяцев^[281] — деяние, приписываемое славянским переводчиком Иоанна Малалы отечественному Дажьбогу. Если к этим данным мифологии оседлых иранцев добавить образ солнца, единственного владыки ираноязычных кочевников-массагетов, равно как то, что первоначально олицетворявший общину иранцев Митра стал впоследствии богом солнца, то все эти факты в своей совокупности свидетельствуют об определенном мирочувствовании и позволяют высказать предположение, что у ираноязычных народов некогда был если и не миф о своем солнечном происхождении, то, во всяком случае, четко выраженная тенденция к его созданию. Отголосок этого представления мы встречаем и в зороастрийской традиции, где приверженцы этой религии так говорили о себе: «Мы теми хотим быть, кто весь мир светом озарит»^[282]. Хоть данное утверждение и является результатом вторичного переосмысления своей сущности в контексте религиозно-этического учения Заратуштры, тем не менее в основе его лежит более древнее представление иранцев о самих себе как светоносных существах. Подтверждение подобной интерпретации мы видим у северных ираноязычных кочевников, не подвергшихся влиянию зороастризма. Так, одно из аланских племен называлось роксоланами. В. И. Абаев, сближая первую часть их самоназвания с др. иран. rauxsna — «свет», «светить», перс, ruxs — «сияние», согд. roxsn — «светлый», осет. roxs — «свет», «светлый», понимает это слово как «светлые аланы». В связи с этим традиционным пониманием названия роксолан Н. Н. Лысенко справедливо замечает: «Представляется однако, что такая трактовка этнонима («светлые аланы») не совсем точна, поскольку подменяет несомненно сакральный, духоподъемный аспект этнонима дежурным указанием на физический тип роксоланов (светлые — т. е. белокурые, блондины). Известно, что у других иранских народов присутствие божественного начала, прикосновенность к божеству, царство небожителей ассоциировалось со светом, с могучим источником божественного сияния, царством вечного света. Поэтому этноним «роксоланы» следует буквально переводить как «сияющие светом аланы», «испускающие свет аланы», «светозарные аланы»^[283]. Тот факт, что данное представление независимо друг от друга встречается нам у оседлых и кочевых иранцев, говорит о том, что данный миф о своем собственном солнечном происхождении или тенденция к его созданию существовали еще до разделения предков иранцев на северных и южных, кочевников и оседлых.

В свете тесных праславяно-скифских контактов для нас представляет несомненный интерес тот факт, что культ Йимы был зафиксирован не только у оседлых иранцев, живших на территории Персии, но и у иранцев-кочевников, обитавших в Северном Причерноморье и непосредственно контактировавших с нашими далекими предками. «Отец истории» Геродот сообщает нам следующие сведения о пантеоне этих кочевников: «Скифы почитают только следующих богов. Прежде всего — Гестию, затем Зевса и Гею (Гея у них считается супругой Зевса); после них — Аполлона и Афродиту Небесную, Геракла и Ареса. Этих богов признают все скифы, а так называемые царские скифы приносят жертвы еще и Посейдону. На скифском языке Гестия называется Табити, Зевс (и, по-моему, совершенно правильно) — Папей, Гея — Апи, Аполлон — Гойтосир, Афродита Небесная — Аргимпаса, Посейдон — Фагимасад (еще одно возможное написание Тагимасад. — М. С.)».^[284] Появление в пантеоне степных кочевников, никак не связанных с мореходством, божества, сопоставимого с древнегреческим богом моря, кажется весьма странным на первый взгляд. Однако в Греции Посейдон был связан не только с одной водной стихией: в Фессалии его почитали как Гиппия, т. е. «конного», причем эта его черта весьма архаична: уже в ХXII гомеровском гимне Посейдон наделяется двумя функциями — укрощением диких коней и спасением кораблей от крушения. С другой стороны, в Афинах, по одной из версий мифа, он считался божественным отцом Тесея, а в соседнем Трезепе, как сообщает Павсаний (II, 30,6), Посейдон почитался как «царь» (само имя Посейдон, дорийск. Poteidan было образовано из сочетания двух слов: potei — «владыка» и daon — «водный», обозначая в совокупности «владыка вод»). Исходя из этого, мы можем предположить, что сопоставленное с Посейдоном загадочное скифское божество должно было быть связано с конями и царской властью, что точно соответствует как условиям быта этих кочевников причерноморских степей, так и бытованию его культа лишь в среде царских скифов. Окончательную ясность в данный вопрос вносит лингвистический анализ имени этого божества, предпринятый Д. С. Раевским. Отчленив от приводимого Геродотом имени первую часть «таг», исследователь так расшифровал составляющее ядро имени «имасад»: «Здесь, на наш взгляд, легко угадывается Yima Xšaēta «Авесты», Джемшид более поздних иранских источников, Йима Светлый»^[285]. Что касается первой части имени, то оно сопоставимо со скифским taka — «быстрый», указывающим на конский культ (неразрывно связанный с солнечным культом у родственных скифам массагетов), в результате чего все имя упоминаемого Геродотом божества означает Быстрый Йима Хшаета. Такое точное совпадение сравнительно-мифологических и филологических данных подтверждает правильность предпринятой Д. С. Раевским расшифровки загадочного имени. Весьма показательно, что культ легендарного первого правителя был распространен, как подчеркивает «отец истории», лишь среди царских скифов, занимавших главенствующее положение в обществе этих кочевников. Поскольку Гекатий Милетский упоминает «иамов, народ скифский», можно было бы осторожно предположить, что Йима у североиранских кочевников мог выступать не только как родоначальник царской династии, но и как первопредок по крайней мере части этих племен, однако это предположение не подтверждается другими данными по скифской мифологии и может рассматриваться как еще нуждающаяся в доказательстве гипотеза. Тот факт, что Йима был объектом культа не только у оседлых иранцев, но и у обитавших в Северном Причерноморье иранцев-кочевников, представляет для нас особую значимость в свете тесных праславяно-скифских контактов в мифологической области, показывая, что на религиозные представления наших далеких предков могло влиять не только североиранское обозначение божества, но и представления их соседей об имеющем солярную природу первопредке человеческого рода, ставшего одновременно и основателем царской династии.

Колоксай скифской мифологии

Стоит при этом отметить тот факт, что помимо Йимы скифская мифология знает еще одного солнечного владыку — Колоксая. Сведениям о нем мы обязаны все тому же любознательному Геродоту, разузнавшему и записавшему бытовавшее о нем предание: «По рассказам скифов, народ их — моложе всех. А произошел он таким образом. Первым жителем этой еще необитаемой тогда страны был человек по имени Таргитай. Родителями этого Таргитая, как говорят скифы, были Зевс и дочь реки Борисфена (я этому, конечно, не верю, несмотря на их утверждения). Такого рода был Таргитай, а у него было трое сыновей: Липоксаис, Арпоксаис и самый младший — Колоксаис. В их царствование на Скифскую землю с неба упали золотые предметы: плуг, ярмо, секира и чаша. Первым увидел эти вещи старший брат. Едва он подошел, чтобы поднять их, как золото запылало. Тогда он отступил, и приблизился второй брат, и опять золото было объято пламенем. Так жар пылающего золота отогнал обоих братьев, но, когда подошел третий, младший, брат, пламя погасло, и он отнес золото к себе в дом. Поэтому старшие братья согласились отдать царство младшему.

Так вот, от Липоксаиса, как говорят, произошло скифское племя, называемое авхатами, от среднего брата — племя катиаров и траспиев, а от младшего из братьев — царя — племя паралатов. Все племена вместе называются сколотами, т. е. царскими. Эллины же зовут их скифами.

Так рассказывают скифы о происхождении своего народа. Они думают, впрочем, что со времен первого царя Таргитая до вторжения в их землю Дария прошло как раз только 1000 лет. Упомянутые священные золотые предметы скифские цари тщательно охраняли и с благоговением почитали их, принося ежегодно богатые жертвы. Если кто-нибудь на празднике заснет под открытым небом с этим священным золотом, то, по мнению скифов, не проживет и года. Поэтому скифы дают ему столько земли, сколько он может за день объехать на коне. Так как земли у них было много, то Колоксаис разделил ее, по рассказам скифов, на три царства между своими тремя сыновьями. Самым большим он сделал то царство, где хранилось золото»^[286]. Согласно этой версии мифа, скифы произошли в результате союза бога неба и дочери водного божества. Таргитай, первый человек, олицетворял собой весь видимый мир. Во второй части имен всех его сыновей отчетливо прослеживается индоиранский корень «ксай» — «царь», а что касается первой части их имен, то они означают соответственно «гора», «(водная) глубина» и «солнце», т. е. в совокупности образуют собой трехчастную структуру физического мира по вертикали. Главенство среди трех братьев-царей позволяют выявить упавшие с неба чудесные предметы. Как неоднократно отмечали исследователи скифской мифологии, в своей совокупности золотые вещи символизируют собой три сословия: ярмо с плугом являются орудием труда земледельцев, секира — оружием воинов, а чаша — принадлежностью жрецов. Подобная семантика предметов подкрепляется и названиями племен, произошедших от каждого из братьев. Паралаты, потомки Колоксая, — это военная аристократия, генетически родственная Парадатам (наиболее вероятное значение «первозаконники», «установители первых социальных норм», как считает Л. А. Лелеков, или же «впереди поставленные», «созданные, чтобы быть первыми», по мнению Г. М. Бонгард-Левина и Э. А. Грантовского), первой царской династии в Иране, речь о которой идет еще в «Авесте». Произошедших от старшего брата Липоксая авхатов В. И. Абаев объясняет через скифское vahu-ta — «хорошие», «благие» и соотносит со жречеством. В названии же племени траспиев Ж. Дюмезиль выделяет иранский корень aspa — «конь» и переводит как «обладающие стадами сильных, здоровых коней», т. е. скотоводов, представителей третьего сословия. Таким образом, природная структура мира, первоначально символизируемая тремя сыновьями Таргитая, дополняется трехчастной социальной структурой, возводящейся к тем же трем братьям. Тот факт, что упавшие с неба священные предметы не делятся между братьями, исходя из олицетворяемых ими социальных функций, а в своей совокупности после выявляющего божественную волю испытания попадают в руки одного только младшего сына Таргитая, символизирует переход верховной власти именно к Колоксаю (буквально царю-Солнцу) и происходящему от него сословию военной аристократии. Наконец, несомненную ценность для нашего исследования представляет и тот факт, что у Колоксая было три сына, между которыми он разделил свое царство. Поскольку сам родоначальник царской династии в природном плане олицетворял собой солнце, то происходившие от него потомки, несомненно, должны были именоваться Солнечной династией, представители которой правили не только в далекой Индии, но и в непосредственно граничащей с нашими далекими предками Скифии. Детально исследовавший мифологию этих ираноязычных кочевников Д. С. Раевский приходит к следующему выводу в интересующей нас области: «…можно говорить о существовании в Скифии представления о солярной природе личности царя»^[287].

Поскольку сюжеты, изложенные в мифе о Колоксае, явно не совпадают с сюжетами, известными нам об иранском Йиме или индийском Яме, естественно, возникает вопрос как соотносятся между собой две эти мифологические традиции о родоначальниках Солнечной династии. Культ Йимы был распространен только среди так называемых царских скифов, которые, как отмечает Геродот, первоначально обитали в Азии, были вытеснены оттуда и, вторгшись в Северное Причерноморье, разгромили обитавших там киммерийцев. Именно в среде «доскифского», киммерийского населения Восточной Европы, как полагает Д. С. Раевский, и сложился миф о Колоксае, воспринятый впоследствии победителями. С другой стороны, наличие в перечне упавших с неба золотых предметов плуга и ярма косвенно указывает на то, что данный миф если и не сложился, то, во всяком случае, был ближе скорее той части населения восточноевропейского региона, которую Геродот называет скифами-пахарями, чем собственно царским скифам-кочевникам. Существование двух параллельных мифов о родоначальниках Солнечной династии говорит о глубоких корнях данной мифологеммы у ираноязычных народов и той значимости, какую они придавали сакральному происхождению своих властителей.

Представления о солярной сущности власти у других индоевропейских народов

За пределами индоиранского мира развернутые представления о Солнечной династии встречаются нам еще у хеттов. В молитве царя этого народа во время чумы встречается следующий официальный титул правителя хеттов: «Так говорит Мурсилис, Мое Солнечное Божество, Великий царь»^[288]. Отождествление себя с дневным светилом многократно повторяется и в «Летописи Мурсилиса II», правившего в конце XIV века до н. э.: «Люди города Ацци прежде тревожили войска Моего Солнца»; «Я, Мое Солнце, услышал такие речи…»; «И я, Мое Солнце, отдал тогда распоряжение своим войскам»; «Но я, Мое Солнце, с ними сразился»^[289]. Насколько происхождение правящей династии от божества дневного светила было типично для жившей в Азии восточной части индоевропейцев, настолько же оно было чуждо обитавшей в Европе западной части этой языковой семьи. Несмотря на отдельные отголоски этого мифа, он, оказывается, достаточно чужд греческой, римской, кельтской и скандинавской традициям, зачастую возводящим происхождение своих царей к верховным божествам в соответствующем пантеоне, но отнюдь не к богу солнца. Гораздо в более позднюю эпоху греческий оратор и философ-киник Дион Хрисостом (родился в Вифинии около 40 г. — умер в 120 г. н. э.) в своей речи о царской власти сравнивал царя с трудящимся ради жизни на Земле Солнцем, без которого все разрушилось бы и космос обратился бы в хаос. Что касается Рима, то там связь правителя с дневным светилом начинает впервые декларироваться лишь в императорский период, во время правления Антонина Гелиогабала в 218–222 гг. н. э. Античные источники сообщают о нем следующее: «Был он жрецом Гелиогабала, или Юпитера, или Солнца и присвоил себе имя Антонина… Прежде он назывался Барием, а затем Гелиогабалом, потому что был жрецом бога Гелиогабала, которого он привез с собой из Сирии…»^[290] и культ которого пытался сделать единственным в Римской империи. Как отмечают исследователи, первоначально сирийский бог Элигабал, покровитель города Эмесы, был не богом солнца, а «богом гор» и лишь позднее, в эпоху религиозного синкретизма, из-за созвучия с греческим богом дневного светила был с ним отождествлен и в короткий период правления императора Гелиогабала почитался как Deus Sol Elagabalus. Тем не менее попытка превратить его культ в общеримский полностью провалилась, и о ней забыли практически немедленно после свержения самого эксцентричного императора. Из числа других подобных примеров стоит вспомнить, что много веков спустя во Франции Людовик XIV (1643–1715 гг.) носил полуофициальный титул «король-солнце». Все эти немногочисленные примеры показывают, что для западной половины индоевропейского мира миф о боге солнца — прародителе правящей династии был полностью чужд. Немногочисленные исключения лишь подтверждают общее правило, да и носят либо весьма поздний характер, как в случае с правителями Римской империи и Французского королевства, свидетельствующий об отсутствии подобной исконной традиции в этих странах, либо, как в случае с Гелиогабалом, свидетельствуют о прямом восточном влиянии на возникновение соответствующих представлений. В силу этого говорить о появлении мифа о происхождении Солнечной династии земных правителей от бога дневного светила непосредственно во времена индоевропейской общности не представляется возможным. Вместе с тем нельзя не заметить, что по признаку наличия либо отсутствия этого важного мифа все индоевропейские племена отчетливо подразделяются на восточную и западную группы, расположение которых достаточно точно совпадает с географической средой их последующего расселения в историческую эпоху. Помимо географического членения этому подразделению соответствует и первичное лингвистическое деление данной языковой семьи. Как установили филологи еще в конце XIX — начале XX в., древнейшим диалектным делением индоевропейских языков стал распад их на две группы, условно обозначаемые kentom и satem. Критерием этого первичного членения стала судьба занебного согласного, а сами группы были обозначены по наименованию числительного «сто» соответственно в латинском и древнеиранском языках. К группе кентом относятся греческий, италийский, германский, кельтский, тохарский и клинописный хеттский языки, а ко второй группе — индоиранские, славянские, балтийские языки и иероглифический хеттский. Если мы примем во внимание, что миф о боге солнца — основателе правящей династии встречается нам в индоиранской, славянской и хеттской традициях, то совпадение деления индоевропейцев по двум абсолютно независящим друг от друга мифологическим и лингвистическим критериям будет практически полным. Из этого обстоятельства следует, что интересующий нас миф возник в период начального распада индоевропейской общности в III–II тысячелетиях до н. э., в результате чего он оказался глубоко укоренен в мифологической и политической традициях восточной части индоевропейского мира и практически полностью чужд народам, оказавшимся в западной ее половине.

Глава 4 МИФЫ О ПЕРВОЦАРСТВЕ ВОЛЫНЯН И ИНЦЕСТЕ БРАТА И СЕСТРЫ В СЛАВЯНСКОЙ ТРАДИЦИИ

Как следует из дошедших до нас фрагментов языческой традиции, еще в эпоху славянского единства у наших далеких предков существовал миф о боге солнца, который воспринимался в качестве царя. С другой стороны, приведенный во второй главе материал свидетельствует о наделении различных представителей княжеской династии Рюриковичей многочисленными солярными чертами, что в определенной степени дает право говорить о ней как о Солнечной династии. Вместе с тем между двумя этими мифологическими представлениями отсутствует связующее звено — ни один источник не говорит о происхождении основателя династии Рюрика, непосредственно или через цепочку его предков, от бога солнца. В предыдущей главе были изложены мифы восточной половины индоевропейского мира, посвященные возникновению Солнечной династии в Индии, Иране и Скифии. Внимательное исследование показывает, что большинству этих мифов имеются параллели в славянской традиции, которые и являются переходным этапом между мифологическим восприятием Дажьбога как царя и солярными чертами у исторической династии Рюриковичей.

Славянское первоиарство волынян

Принадлежность славянских языков к группе сатэм, у которой миф о Солнечной династии уже был в пору начавшегося распада индоевропейской общности, позволяет нам предположить существование у наших далеких предков мифа о происхождении своих князей от Дажьбога-Солнца не только применительно к правившим в языческую эпоху Рюриковичам, по и в отношении славянских правителей более раннего периода. В первую очередь речь идет о тех данных, которые приводит в своем труде знаменитый «Геродот Востока» аль-Масуди, написанном им в 20—50-е годы X в. Интересующий нас фрагмент переводился на русский язык дважды: А. Я. Гаркави — в 1870 г, и почти сто лет спустя А. П. Ковалевским, перевод которого был опубликован в 1973 г. Понятно, что опираться мы будем на хронологически последний перевод, хотя в ряде случаев нам придется обращаться и к изданному до революции тексту: «Их (славян) поселения (находятся) в области Севера и простираются до Магриба (Запада). Они (славяне. — М. С.) (представляют собой) разрозненные племена, между которыми идут войны. У них имеются цари. Из них (славян) некоторые привержены к христианской вере якобитского исповедания; некоторые — несторианского исповедания; некоторые же из них не имеют (священного) писания, не следуют за каким-либо (религиозным) законом. Они — язычники, которые не знают никаких (писаных) законов. Из них некоторые принадлежат к числу огнепоклонников. И вот эти (славяне-язычники. — М. С.) (состоят) — из нескольких племен. Итак, к их числу (принадлежит) племя, у которого в древности в начале времен была власть. Их царя (бывало) называли (титулом) мажек (мужек). Это племя называется велиняне (как отмечает А. П. Ковалевский, в данном месте по-арабски написано «вли-на-на», что соответствует древнерусскому названию племени — «велинянѣ». — М. С.), и за этим племенем, бывало, следовали в древности все племена славян, так как главный царь (в тексте Масуди употребил термин «ал-малик» в смысле «верховный царь». — М. С.) был у них (у этого племени), и все их (славянские) цари повиновались ему (этому царю). Далее за этим племенем из числа славянских племен следует племя ободритов. Царя их в настоящее время зовут Мстиславич, и племя, которое называется дулебы (И. Лелевель, Ф. Вестберг полагают, что Масуди имел в виду чешское племя дулебов. — М. С.). Царя их в настоящее время зовут Венцеслав. И племя, которое называется немчин (по мнению большинства исследователей, это жившие в верховьях Дуная баварцы и швабы, ошибочно включенные Масуди в перечень славянских племен. — М. С.). Царя их зовут граф. Это племя самое храброе из славянских племен и более других ездящее верхом. И племя называется мильз(ч)ане (П. Шафарик сближал это название с лит. milzi-nas — «богатырь, великан». — М. С.). Царя их зовут Ратибор. Далее (идет) племя, которых называют сербин (исходя из последовательности перечисления, специалисты считают, что это не южнославянское племя сербов, а «белые сербы» в верховьях Вислы и Западных Карпат, упоминаемые Константином Багрянородным. — М. С.). Это племя, которое у славян боятся по причинам, о которых долго рассказывать и (вследствие их) качеств, требующих многих объяснений, и (вследствие) их независимости от какой-либо религиозной общины, которой бы они повиновались. Далее (следует) племя, которое называется морава, далее — племя, которых называют Хорватии (чешские хорваты. — М. С.), далее — племя, которых называют сасин (скорее всего, саксы. — М. С.), далее — племя, которое называют кашу(е)бин (А. П. Ковалевский отмечает, что, скорее всего, Масуди имел в виду кашубов, хотя особенности написания данного термина не исключают, что автор имел в виду и хижан. — М. C.), далее — племя, которое называют браничанин (?). <…> Названные нами имена некоторых царей этих племен суть имена известные (общепринятые) для их»^[291]. После перечисления различных славянских народов и их правителей аль-Масуди делает экскурс в их погребальный обряд, после чего вновь возвращается к интересующей нас теме о существовавшей некогда единой власти у наших далеких предков: «Славяне (представляют собой) многочисленные племена и большие разновидности… Мы уже раньше сообщили сведения о царе, которому когда-то подчинялись их цари в древнее время: это Мажек (мужек), царь велинян, а это племя — корень из корней славян, который почитается среди их племен, и у него (племени) была старая заслуга у них (славян) (А. Я. Гаркави переводит последнюю часть предложения в том смысле, что племя велинян «имело превосходство между ними». — М. С.). Потом распалось согласие между их племенами, исчезла их организация, и их племена пришли в упадок…

(Вариант рук. А). Когда-то был до этого времени, т. е. (до) триста тридцать шестого года (336 г.х. — 947/948 г., указание на год окончания Масуди своего варианта сочинения «Промывальни золота», не имеющего никакого отношения к славянской истории. — М. С.), царь, объединявший их царей, и ему, бывало, подчинялись все их племена, когда-то было его общее имя (титул), прилагавшееся в общей форме к каждому царю из их (числа), — мажек. Потом исчезло их общее стремление и распалось их (взаимное) согласие, и их племена стали предпочитать (каждый свои интересы)…

…И каждое племя поставило над собой царя в соответствии с тем, что мы сообщили об их царях, вследствие обстоятельств, сообщать о которых было бы (слишком) долго…»^[292] Последнее предложение А. Я. Гаркави переводит следующим образом: «Впоследствии же пошли раздоры между их племенами, порядок их был нарушен, они разделились на отдельные колена, и каждое племя избрало себе царя, как мы уже говорили об их царях, по причинам, описание коих слишком длинно»^[293]. Что касается источников сведений Масуди о славянах, то, как писал сам «Геродот Востока», во время своих путешествий он был на юге Каспийского моря и в Закавказье, где активно расспрашивал капитанов кораблей и купцов о северных странах, в которых им довелось побывать. Таким образом, основная часть приводимых Масуди сведений так или иначе происходит из восточнославянского региона, теснее всего связанного благодаря торговле с мусульманским Востоком.

В арабской литературе имеется еще одно упоминание о былом единстве славян, принадлежащее испанскому еврею Ибрахим ибн Йакубу, посетившему славян в 966 г. во время своего участия в посольстве к германскому императору Оттону. Поскольку сообщение Йакуба тесно перекликается с сочинением аль-Масуди, следует привести и его: «Они (славяне. — М. С.) (состоят из) многочисленных, разнообразных племен. И собрал их в былое время некоторый царь, титул которого Маха, и был он из одного их племени, которое называлось влинбаба; и было это племя у них почитаемым. Потом же разъединилась их речь и прекратился их (государственный) порядок, и племена их стали (отдельными государствами) группами и воцарился в каждом их племени царь. И царей их ныне четыре: царь ал-Блгарин, и Бвйслав (Брислав), царь Фраги Бвймы и Кракв-а, и Мшка, царь севера, и Накур (князь ободритов Након. — М. С.) — на крайнем западе…»^[294] Поскольку Масуди через вторые руки получил свои данные от восточных славян, а Йакуб — непосредственно от славян западных, то из этого следует, что еще в X в. в их устной традиции существовало предание о своем былом единстве, записанное восточными путешественниками на противоположных коіщах славянского мира. Естественно, в первую очередь в обоих сообщениях внимание на себя обращает название племени, некогда главенствующего среди других славянских племен. Подавляющее большинство исследователей отождествляет его с восточнославянским племенем волынян, дважды упоминаемых русской летописью как при перечислении племен, говорящих на славянском языке, так и при описании племен, вошедших в состав Древнерусского государства: «Бужане зане сѣдоша по Бугу послѣже же Велыняне… Дулѣби живяху по Бу гдѣ ныне Велыняне…»^[295] Эти скупые строчки летописи позволяют сделать вывод, что интересующее нас племя также могло называться именем бужан или дулебов, равно как и помогают определить его территориальное нахождение — севернее Карпат, по реке Бугу на границе между Русью и Польшей. После распада единого Древнерусского государства от названия данного племени получило свое название Волынское княжество. Помимо восточнославянской Волыни это племенное название встречается и в западнославянских землях: остров и город Волин в Польском Поморье и Влен в Силезии, а также, как отмечает М. Фасмер, чешское Vоіупе и немецкое Wollin в Поморье^[296]. Также имеется деревня Волынь на берегу р. Вишеры в Новгородской области. Помимо этого В. В. Иванов и В. Н. Топоров связывают с этим корнем название горы Вавель, на которой основатель польского города Кракова Крак построил свой замок, убив перед этим жившего там дракона. Интересно отметить, что в одном из вариантов легенды вавельского дракона убивает не Крак, а святой Ежи^[297], т. е. Георгий-Егорий, солярная природа которого отмечалась выше. Распространенность данного названия показывает, что племенное название волынян действительно восходит к эпохе славянской общности.

Прежде чем продолжить рассмотрение сообщений восточных источников о единой власти, некогда существовавшей у наших далеких предков, приведем свидетельство созданного до 850 г. так называемого «Баварского географа». Его автор, описывая различные славянские племена, при характеристике одного из племен делает чрезвычайно ценное для нас замечание: «Zeriuani, чья область столь велика, что оттуда якобы вышли все племена славян и оттуда, по их словам, ведут свое происхождение»^[298]. Если наложить на карту сведения «Баварского географа», то указанная им славянская прародина локализуется между племенами пруссов (Prissani) и бужан (Busani), т. е. более или менее точно совпадает с местоположением волынян. Два совершенно независимых друг от друга источника, немецкий и арабский, с интервалом в столетие фиксируют традицию о единой славянской прародине, указываемой ими примерно в одном месте. Данный факт красноречиво свидетельствует о том, что память о нашей прародине бережно хранилась среди различных славянских племен. Тем более странным выглядит то обстоятельство, что об этой прародине ни единым словом не обмолвились авторы ни древнерусских летописей, ни чешских или польских хроник, т. е. тех стран, которые территориально были ближе всех расположены к ней. Про эту прародину были осведомлены не только немцы, ближайшие соседи славян, но и на далеком мусульманском Востоке, однако само официальное славянское летописание хранит по поводу ее гробовое молчание. Еще более странным выглядит попытка Нестора, черпавшего из устной народной традиции предания об аварском иге и деятельности Кия, т. е. событий VI–VII вв., разместить славянскую прародину на Дунае. Подобное единодушное молчание христианских, будь то православных или католических, летописцев может быть объяснено лишь политическими или религиозными соображениями либо сочетанием обеих причин. Предание о существовавшей некогда верховной власти царя волынян над остальными славянскими племенами косвенно могло ставить под вопрос законность правивших на Руси, в Чехии и Польше династий, а тообстоятельство, что изначально верховная власть у индоевропейцев носила не только светский, но и сакральный характер, вряд ли вызывало стремление представителей повой религии сохранить память об исконной традиции своего народа.

Определенный интерес представляет и перечисление тех племен, которые некогда повиновались царю волынян. Йакуб относит к их числу правивших в его время царя дунайских болгар, Брислава, царя Праги, Богемии и Кракова (вспомним связанное с именем волынян название горы в этом городе, на которой был построен княжеский замок), правителя Польши Мешко и отнесенного к крайнему западу некоего Накура. У Масуди этот список еще более обширен и включает в себя ободритов, чешских дулебов, опять-таки дунайских болгар, сербов, моравов, хорват и ряд других трудноидентифицируемых племен. Как мы видим, в основном в этот перечень входят западнославянские племена, за исключением фигурирующих у обоих авторов дунайских болгар, а также сербов и хорват, упоминаемых Масуди. Интересно сопоставить эти письменные источники с археологическими данными. Согласно им одной из крупнейших групп славян раннего Средневековья являлись племена пражско-корчакской археологической культуры V–VII вв., раскинувшейся от Верхней Эльбы на западе до Киевского Поднепровья на юге. Отечественный археолог В. В. Седов аргументированно связал данную культуру с племенем дулебов, название которых встречается во многих местах ее ареала: в Чехии, на Верхней Драве, на Среднем Дунае между озером Балатон и р. Мурсой. Неоднократно встречается оно и на территории восточных славян: «Интересно, что топонимы, производные от этнонима «дулебы» и сосредоточенные на восточнославянской территории в области распространения памятников с керамикой пражского типа (Волынь и Житомирщина), встречаются также в бассейне Нижней Березины (река Дулеба и Дулебка близ впадения в Березину Свислочи, дер. Дулебно в Бобруйском уезде и дер. Дулебы в Червенском уезде). Последний факт свидетельствует о том, что расселение славян по Днепру — Березине происходило в то время, когда еще, видимо, не было забыто племенное название «дулебы»^[299]. «Повесть временных лет», как мы видели, прямо связывала между собой дулебов и волынян. Данные археологии позволяют отнести в Восточной Европе к первоначальному дулебскому единству не только волынян, а еще три племени, вошедших впоследствии в состав Древнерусского государства: «Правобережные области Среднего Поднепровья, от верхнего течения Западного Буга до поречья Днепра, в начале Средневековья были заселены однородным славянским населением, принадлежащим к пражско-корчакской культуре V–VII вв. Это было праславянское диалектно-племенное образование, этническим именем которого были дулебы.

Расселившись на широкой территории, дулебы дифференцировались на четыре территориальные группы, разделенные широкими лесными и болотистыми пространствами… Так, из единого дулебского массива формируются в верховьях Буга, Стыри и Горыни волыняне; в бассейнах Тетерева и Ужа — древляне, в киевском поречье Днепра — поляне, а в той части Припятского Полесья, где был основан Туров, — дреговичи»^[300]. На достаточно позднее образование этих племен, которое В. В. Седов датирует VI–IX вв., указывают и их самоназвания, образованные от места их обитания: поляне — от слова «поле», древляне — от «дерева», т. е. «лесные жители», дреговичи — от слова «болото» (укр. дряговина, белор. дрэгва). Помимо этого археологические данные указывают на то, что пражско-корчакская культура формировалась первоначально в землях к северу от Карпатских гор^[301], и, если это так, мы можем считать Волынь прародиной если не всего славянства, то, во всяком случае, этой достаточно большой группы составлявших его племен. В этом отношении сведения, записанные Масуди и Йакубом, достаточно точны и подтверждаются независимыми археологическими источниками. Стоит отметить, что еще в 1837 г. выдающийся славист П. Шафарик предположил, что славянская прародина должна находиться к северу от Карпатских гор и включать в себя район Галиции, Волыни и Подолья. С тех пор эту прародину неоднократно локализовали в волынском Полесье такие ученые, как Я. Ростафинский, Я. Пейскар, М. Фасмер и другие, а Т. Пеше даже пробовал доказать, что там находится индоевропейская прародина. Тем не менее доказать это предположение бесспорно пока еще не удалось никому, и единственное, что пока могут утверждать специалисты с достаточной долей уверенности, — так это то, что на территории Вольти находился центр зарождения пражско-корчакской культуры.

Правда, надо отметить, что из ареала пражско-корчакской культуры явно выпадают дунайские болгары, включаемые в возглавляемое волынянами единство обоими авторами. Однако и этот факт находит свое объяснение, если мы примем во внимание то обстоятельство, что в заселении территории будущей Болгарии приняли участие многие славянские племена, в том числе и те, корни которых фиксируются в восточнославянском регионе. Так, например, название болгарского племени драговитов (дрогувитов) явно родственно восточнославянскому племени дреговичей, входивших в состав дулебской общности, а название болгарского племени смолян может быть сопоставлено с названием города Смоленска. Рассматриваемое чуть ниже болгарское племя северов названием своим также родственно восточнославянскому племени северян. Как отмечают этнографы, женский национальный костюм придунайских болгар аналогичен украинской национальной одежде, явное сходство наблюдается и в конструкции жилищ, а если обратить внимание на данные филологии, то лингвист Б. Цонев отыскал в болгарском языке около двух тысяч русских слов. Интересно отметить, что и у болгар сохранились отголоски преданий о верховном правителе славян. Хоть политическая власть оказалась в этой стране в руках тюркской династии, ведшей свой род от хана Аспаруха, тем не менее автор «Болгарской апокрифической летописи» XI–XII вв., рассказывая историю заселения своей страны от имени библейского пророка Исайи, ставит перед Аспарухом-Испором, создавшим в 681 г. славяно-болгарскую державу, некоего Слав-царя в качестве самого первого правителя Болгарии: «И поселил я множество людей от Дуная до моря и поставил над ними царя из их же числа. Имя же ему было Слав-царь. И царь этот заселил всю землю и города. Некоторое время жили люди эти в язычестве. И сотворил тот же царь сто курганов в земле Болгарской, и прозвали тогда его «стомогильный царь». И было в те годы изобилие всех благ. И было сто курганов в царствие его. И был он первым царем в земле Болгарской, и процарствовал 119 лет, и скончался»^[302]. Таким образом, самые разнообразные данные говорят о происхождении по крайней мере части болгарских славян с территории «волынской» прародины.

Проанализировавший данные немецкого источника И. Херман также связал указанную им славянскую прародину с племенем дулебов: «Дулебы относились к древнейшим славянским племенам. Анализ археологического материала свидетельствует, что в ареале верховьев Западного и Южного Буга, Днепра, Десны, Немана в VIII–X веках существовала ярко выраженная обширная культурная область. Из археологической культуры этой зоны ведут свое происхождение древнерусские племена волынян, древлян, полян и дреговичей. Корни этой обширной археологической культуры восходят к культуре пражско-корчаковского типа. Как раз эта область и была обозначена информантами «Баварского географа» как область Zuireani, или Zerivani. Zuireani считалась праплеменем, от которого вели свое происхождение многие славянские племена. «Баварский географ», вероятно, является самым древним источником, который передаст традицию о происхождении многих славян из союза племен между Бугом и Днепром, Неманом и Южным Бугом. Busani были только одним из племен этой группы; изначальным, согласно традиции, племенем, по мнению информаторов автора VIII или IX в., было племя Zuireani, или Zerivani; эту форму имени можно, пожалуй, связать с именем северян»^[303]. Следует отметить, что данную информацию автор «Баварского географа» получил явно от представителя какого-то западнославянского племени, который еще в IX в. продолжал определять свою исконную прародину в Восточной Европе.

В свете нового названия данного праплемени, отличного и от волынян, и от дулебов, следует обратить внимание на два интересных обстоятельства. Во-первых, среди болгарских славян источники неоднократно отмечают племя северов. Во-вторых, при перечислении говорящих по-славянски племен Древней Руси автор «Повести временных лет» внезапно нарушает географическую последовательность и упоминает восточнославянское племя северян, находившееся восточнее полян, между дреговичами и волынянами: «Се бо токмо Словѣнескъ языкъ в Руси. Поляне. Древляне. Ноугородьци. Полочане. Дреговичи. Сѣверъ Бужане зане сѣдоша по Бугу послѣже же Велыняне».^[304]Данные немецкого источника и приведенная последовательность восточнославянских племен отечественной летописи позволяют допустить, что еще одним названием дулебов-бужан-волынян или какой-то их части вполне могли быть северяне. Если мы посмотрим на дело с филологической точки зрения, то по способу образования племенных названий с помощью суффикса — ане/-яне интересующие нас северяне оказываются в одной группе с волынянами, бужанами, полянами и древлянами. Как было показано выше, все эти племена являются сравнительно поздними образованиями, возникшими на основе дулебского союза племен. Исключением из данной группы оказываются жившие севернее дреговичи, археологически также относимые к потомкам дулебов, и полочане, одна из частей племенного союза еще более северных кривичей. В силу этого способ образования племенных названий не дает нам возможности говорить о родстве северян и развившихся на основе дулебов других восточнославянских племен, однако свидетельствует о синхронности возникновении данных названий.

Символическое значение севера в индоевропейской традиции

Что касается смысла названия северян, то оно могло быть обусловлено как северным положением представителей пражско-корчаковской культуры по отношению к культуре Пеньковской, которая также принадлежала славянам и связывается исследователями с племенем антов, так и их географическим положением по отношению к галлам, достигнувшим в период своей экспансии не только территории современной Турции, но и Карпат и от самоназвания которых, по мнению ряда исследователей, образовалось название Галича и Галицкой земли, или ираноязычным кочевникам Северного Причерноморья в более ранний период. Север играл большое значение и в сакральной географии индоевропейцев. Индийцы и римляне считали, что боги располагаются в первую очередь на севере, а предки и демоны — на юге. В зороастрийском Иране север, наоборот, считался обиталищем демонов-дэвов, однако есть все основания считать, что подобная ситуация сложилась сравнительно поздно, после распада индоиранской общности, когда боги одного народа стали считаться демонами у другого и наоборот. Не исключено, что подобная негативная характеристика севера появилась еще позднее, после реформы Заратуштры, поскольку у ираноязычных скифов эта сторона света связывалась с положительным началом (согласно приводимой Геродотом скифской картине мира, у подножия северных Ринейских гор живут аргиниеи — справедливейший народ на свете, а за этими горами находится обитель блаженных гиперборейцев). В кельтской традиции с севером связываются в первую очередь божественная мудрость и верховная власть. Так, например, при описании раздела Ирландии между двумя братьями Эбер взял себе юг, а Эремон — север «вместе со всем королевством». Превосходство верхней части подчеркивается и тем, что на север с Эремоном пошло семь вождей, а на юг — только шесть. Противопоставление севера и юга осознавалось подчас даже в таких категориях: «Во всей ирландской литературе северная половина острова традиционно называется «половиной Конна» (Leth Cuinn), а южная — «половиной Муга» (Leth Moga). Как имя нарицательное conn означает «глава, вождь; смысл, разум», a mug — «слуга, раб»^[305].

О том, какое значение придавали славяне именно этому направлению, красноречиво свидетельствует тот факт, что, несмотря на наличие еще трех частей света (запада, востока и юга), ни одно из них не было использовано для образования племенных названий, в то время как существование племени северян как на Руси, так и в Болгарии однозначно подчеркивает выделенность данной ориентации в славянской картине мира. Представление о севере как области власти в славянской традиции нам встречается уже в «Речи Философа», где отпавший от бога Сатанаил именно на северных облаках намеревается поставить свой престол: «Видѣвъ же первый от англъ. стратѣишина чину англску. помысли въ себе рекъ. спиду на землю и преиму землю, и буду подобенъ Бу. и поставлю прстлъ свои на облацѣх. сѣверьскихъ»^[306]. Если в этом случае с севером был связан антагонист библейского бога, то в более позднем памятнике 1660 г. к этой части света была обращена уже христианская чудотворная икона: «На том же столпѣ к сиверу лицом образ мѣстной живоначалная троца ветхъ»^[307]. Самой лучшей частью света считает север и Иоанн Экзарх Болгарский: «Добрѣ еста растворснѣ: ни зѣло студенѣ, ни зѣло теплеѣ, мъню же сѣверную страну, на неиже мы живемъ»^[308]. Если даже южные славяне ассоциировали свою страну с севером, то тем больше оснований это было делать русским, и в «Житие Зосимы» XVI в. мы читаем: «В Руской земле, в сиверьской стране»^[309]. Стоит отметить и такой любопытный факт, что в описанных в «Повести временных лет» первых веках собственно Древнерусского государства однозначно прослеживается тенденция превосходства севера над югом. Так, в 882 г. новгородский князь Олег идет походом на юг и побеждает правивших в Киеве Аскольда и Дира, в 980 г. Владимир, выступив из Новгорода, убивает своего сводного брата киевского князя Ярополка, а в 1016 г. победу над правившим на юге Святополком опять одерживает новгородский князь Ярослав. Подобная закономерность вполне могла способствовать укреплению на Руси представлений об особой значимости этой части света. Не исключено, что именно подобные ассоциации с данной частью света заставили в Средние века неизвестного автора «Великой Польской хроники» выдвинуть (и притом в качестве самой первой) абсолютно надуманную гипотезу о происхождении названия поляков от Северного полюса: «Хотя историки лехитов, которые теперь называются поляками (Роloni) от названия Северного полюса или иначе полянами (Роlani) от крепости Подань, расположенной в границах поморян, над которой они властвовали…»^[310] В свете подобной семантики севера у большинства индоевропейских народов наименование обитавшего на славянской прародине племени северянами приобретает глубоко символичный характер и подтверждает сообщение Масуди и Йакуби о наличии в древности верховной власти над славянами именно у жившего на территории их прародины (как утверждали восточные авторы) племени волынян.

Предпосылки возникновения государственности на Волыни в раннем Средневековье

Утверждение восточных писателей о верховной власти царя волынян над всеми другими славянскими правителями как будто предполагает наличие у наших далеких предков некоего государственного образования, однако оно абсолютно неизвестно греческим, римским и византийским писателям, находившимся гораздо ближе к этому царству волынян. Можно предположить, что информаторы Масуди и Йакуба соединили воедино мифологические предания своего народа и воспоминания о фактическом положении дел в регионе зарождения дулебского союза племен. Утверждения «Геродота Востока» о том, что у волынян «в древности в начале времен была власть», указывают на мифологическую составляющую этого известия. Как мы видели из приведенных выше примеров, «в начале времен», сразу после возникновения человечества, точно такая же верховная власть в Индии принадлежала Ману, в Иране — Йиме, а у скифов — Колоксаю. На это же указывает и приводимый Масуди титул верховного царя волынян, который мы рассмотрим чуть ниже. С другой стороны, имеющиеся в распоряжении науки данные говорят о том, что регион Вольти был достаточно развитым, и еще до возникновения Древнерусского государства со столицей в Киеве там шел процесс образования своего рода протогосударства. Город Вольтъ впервые упоминается в отечественной летописи под 1018 г., однако, по мнению специалистов, был основан задолго до этой даты: «Но зародыш этого города существовал раньше, о чем может свидетельствовать упоминание в недатированной части «Повести» племени волынян. Тогда он был их племенным центром. Археологические раскопки свидетельствуют, что ремесленное поселение Волыня существовало с VII в. и, по крайней мере с IX в. (времени его интенсивного развития), имело укрепленный характер»^[311]. Археологи считают, что им удалось точно определить местонахождение этого племенного центра: «Полагают, что древний город Вольтъ был расположен в районе с. Городок в устье р. Гучвы, притоке Буга, а Волынь как областное название часто считают производным от названия города»^[312]. В целом же первые зародыши городов Галичины и Волыни появляются в VI–VII вв., а в массовом порядке распространяются в VIII–IX вв. Необходимо отметить, что данный регион занимал исключительно важное положение на перекрестке международных торговых путей: «Дорога из Киева через Вольтъ и Червенские города на Краков и Прагу являлась отрезком магистрального пути, который связывал города Запада (Кельн, Майнц, Аугсбург, Регенсбург и др.) с крупнейшими центрами Востока: Багдадом, Самаркандом и городами Китая. От трассы Киев — Краков отходила дорога через Галицкую землю и Карпатские перевалы в Словакию, Венгрию и Среднее Подунавье. К Византии вел Днестровский путь, отмеченный находками византийских монет… Через Галицкую и Волынскую земли проходила значительная часть второго пути «из варяг в греки»: Балтийское море — Висла — Западный Буг — Днестр — Черное море».^[313] По аналогии с известным из летописи путем «из варяг в греки» А. В. Назаренко предложил назвать эту идущую с востока на запад важную торговую магистраль путем «из немец в хазары». Косвенным показателем значимости данного пути является напряженная борьба за расположенные в Больше Червенские города, через которые проходил его ключевой отрезок, между Русью и Польшей. По мнению А. В. Назаренко, данный регион был подчинен власти Киева еще при Олеге или при Игоре. Под 981 г. летопись сообщает о взятии Червеня Владимиром. Воспользовавшись начавшейся после его смерти междоусобицей, польский король Болеслав захватывает Червенские города в 1018 г. а в 1031 г. их отвоевывает Ярослав в союзе с Мстиславом. Археологические данные свидетельствуют о достаточно раннем включении данного региона в крупную международную торговлю: «Связи с арабо-иранским миром начались еще в VII–VIII вв., о чем свидетельствует клад серебряных вещей из с. Хонякова на Волыни»^[314]. В ту же эпоху завязываются торговые отношения и с Византией, о чем говорит Крылосский клад VII в. Как видим, на территории племени волынян существовал ряд социально-экономических предпосылок для возникновения собственной государственности. Анализируя как эти данные, так и последующее развитие этих земель в составе Древнерусского государства, А. Н. Насонов приходит к следующему выводу: «В Верхнем Побужье, в районе «Червенских городов», по ряду признаков, давно назревало объединение государственного типа. Здесь образовался местный правящий класс феодалов и сложилась определенная территория, тянувшая к Червену. <…> Территория «Червенских городов» не слилась с киевской территорией. Попытка Всеволода Киевского присоединить эту территорию к составу киевской не имела успеха»^[315]. Таким образом, есть все основания полагать, что к моменту создания Киевской Руси во главе с династией Рюриковичей волыняне стояли на пороге создания собственного государства, если даже не создали его. Сведения об этом могли повлиять на информаторов Масуди и Йакуба.

Тем не менее сам текст обоих авторов и их однозначное указание на то, что царь волынян некогда стоял во главе большинства славянских правителей, земли которых подчас были далеко удалены от Волыни, заставляет предположить, что рассмотренные выше процессы являлись второй попыткой волынян создать свое государство, а первая была предпринята гораздо раньше, во времена дулебского единства образовывавших пражско-корчаковскую культуру славянских племен, живших тогда, возможно, более компактно. Указание «Повести временных лет» на насилия вторгшихся в VI в. в Восточную Европу авар над дулебами наводит на мысль о том, что данная попытка была кратковременна и первое славянское протогосударство пало под ударами очередной волны кочевников.

Титул царя волынян в свете индоевропейских параллелей

Данное отступление понадобилось нам, чтобы рассмотреть фигуру правителя волынян в историческом контексте. То, что это предполагаемое протогосударство не оставило никакого следа в истории, говорит о том, что власть этого верховного царя была скорее ритуальной, чем политической. Особый интерес представляет титул главы волынян, приводимый Масуди. Проанализировав особенности арабского написания этого слова, А. П. Ковалевский пришел к следующему выводу: «Имея в виду, что здесь термин дан в западнославянской форме «польско-кашубского» типа, сохранявшей носовые гласные, полагаю, что перед нами mązek или męzek. Это, как прямо свидетельствует арабский автор, не собственное имя, а титул предводителя племени. Этот же титул славянского вождя встречаем и у византийского автора раннего периода при описании похода византийского полководца Приска против славян в 529 г. Феофил акт Симокатта называет такого «короля» славян «Мужок». Думаю, что это титул славянского верховного вождя, бывший в ходу до того, как вошло во всеобщее употребление слово «князь» (из конунг)»^[316]. Упомянутый византийский автор пишет о предводителе воевавших с Византией славян в следующем контексте. Таксиарх Александр, подчиненный Приска, по его приказу перешел реку Иливакию (левый приток Дуная, современная Яломица) и благодаря предателю-гепиду захватил в плен часть славян. «Александр начал допытываться, какого племени взятые в плен варвары. Но варвары, впав в отчаяние и ожидая смерти, не обращали внимания на мучения, как будто эти страдания и удары бича относились к чужому телу. Но этот гепид рассказал все и самым точным образом осветил дело. Он сказал, что пленные являются подданными Мусокия, которого варвары на своем языке называют царем, что этот Мусокий находится от них в тридцати парасангах, что взятых в плен он послал в качестве разведчиков для того, чтобы высмотреть римские силы…»^[317] Само имя Мусокия (Μουσωκιον — у Феофилакта Симокатты, Μουσοκιοζ — у Феофана Исповедника и Musacius — у Анастасия, также описывавших данный эпизод) давно привлекало к себе внимание исследователей. Задолго до А. П. Ковалевского М. Дринов предположил, что перед нами искаженное византийскими авторами славянское слово «мужик»^[318], а Ф. Дворник сблизил его с приводимым у Масуди титулом царя волынян^[319]. Таким образом, целый ряд исследователей предполагает, что правители восточных и южных славян некогда носили титул «мужик». Справедливости ради следует отметить, что подобная этимология не является общепринятой и вызывает возражения у некоторых специалистов, однако близость названий правителей в различных регионах славянского мира представляет несомненный интерес и делает весьма вероятной предложенную выше трактовку. Косвенно в пользу этой гипотезы свидетельствует и тот факт, что в ряде случаев иноземные историки принимали титул славянских правителей за их имя: так, например, в «Хронике» Фредегара упоминается князь виндов Валлук, имя которого является искаженным славянским титулом владыка. Понятно, что Мусокий византийских авторов не является тем же самым лицом, что «мажек» Масуди, — против их физического отождествления говорит в первую очередь местонахождение первого. Согласно Феофилакту Симокатте, он находился на расстоянии 30 парасангов от византийских сил, что составляет примерно 140 км (впрочем, есть достаточно обоснованное мнение, что данный автор путался в архаизмах, поскольку описывавший те же события Феофан Исповедник говорил о 30 милях). Очевидно, что находившийся в непосредственной близости от дунайской границы с Византийской империей Мусокий никак не может быть отождествлен с верховным царем славян восточных авторов, правившим на Волыни. Тем не менее, называя Мусокия царем (ρηξ), византийские авторы констатируют его более высокий статус по сравнению с другими упоминаемыми ими славянскими вождями, которых они именуют αρχών, εθναρχηζ или ηγεμων. Это позволяет предположить, что после распада славянского единства, о котором писали Масуди и Йакуб, титул верховного правителя племени волынян стали использовать и некоторые отдельные славянские вожди, занимавшие более высокое положение в отношении прочих вождей того или иного региона, как, например, Мусокий в среде живших вблизи Дуная славянских племен. В пользу этого значения царя волынян арабских авторов говорит как то, что у некоторых славянских народов Мужик засвидетельствовано как личное имя или фамилия, например Jan Muzik z Dubrowy, Iwowskii… woewod(a) — в 1433 г., Nobilis Muszyk — в 1467 г., a также белорусская фамилия Мужау^[320]. Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что в первых двух случаях личное имя Мужик принадлежит представителям правящего сословия — воеводе или просто знатному человеку. В этой связи следует вспомнить, что и др. русск. мужъ означал не только мужчину, человека вообще или лично свободного индивида, но также зачастую и именитого, почтенного человека, воина из княжеской дружины или приближенного царя, короля или князя^[321], обозначая подчас наиболее привилегированную часть свободного населения: «и тьгда съвъкоупивъшеся вси людие паче же больший и нарочитии моужи»^[322]; с другой стороны, словен. moz имело два значения: «мужчина; муж, супруг» и «член правления (городской или сельской) общины»^[323]. Весьма вероятно, что все эти случаи являются отголосками былой связи этого слова с обозначением титула славянского верховного правителя, которая была настолько древней, что успела основательно забыться уже к эпохе Средневековья. Кроме того, под 1141 г. французский хронист Альберик упоминает некоего «короля Руси» по имени Мусух, мужа польской княжны Риксы и отца Софьи, будущей королевы Дании^[324]. Поскольку никакого князя со сколь-нибудь похожим именем в Киевской Руси никогда не было, следует согласиться с мнением А. Г. Кузьмина, относящего это известие к западнославянскому племени русов-ругов. Поскольку сходство этого имени с Мусокием византийских авторов несомненно, мы имеем три случая использования интересующего нас термина во всех трех регионах славянского мира, разделенного между собой в двух последних датируемых случаях шестью столетиями. Столь устойчивая традиция, безусловно, свидетельствует как о древности ее возникновения, так и об особом значении данного имени — титула, дававшегося славянским правителям даже высокого ранга весьма редко.

Если изложенная выше гипотеза в отношении истинного значения титула царя волынян и имен Мусокия с Мусухом соответствует истине, то тот факт, что верховный правитель славян назывался «мужик», находит себе разительную аналогию в лице уже упоминавшегося выше индийского Ману, имя которого буквально означает «человек», «мужчина» (др. инд. Мали). С чисто филологической точки зрения имя сына Вивасвата полностью соответствует слову «мужчина» в германских языках: др.-в. нем. mann, др. исл. mannr, нем. Mann, готск. Manna, англ. Man, а также авест. manus^[325]. Выше уже был показан общеиндоевропейский характер подобных представлений, где чисто филологические совпадения дополняются мифологическими. Мужчина-Ману является прародителем и первым царем в индийской традиции, Тацит приводит предание про Манна, «прародителя и праотца» германцев, есть немногочисленные сведения и о родоначальнике фригийцев Μανηζ-. Если приводимый Масуди титул «мажек» верховного царя волынян действительно являлся искаженным славянским мужик, то в контексте индо-германских параллелей этот термин имел значение «(перво)человек» и в свете рассмотренного выше мифа о происхождении славянских князей от солнца являлся точным соответствием индийского Ману, сына Вивасвата, прародителя человечества и его первого правителя, давшего начало Солнечной династии. От той эпохи, относимой славянской мифологией к «началу времен», за исключением записанных иноземными авторами отдельных фрагментов славянской традиции, у нас практически не осталось никаких прямых источников, однако, используя сравнительно-мифологический метод, мы можем постараться вычленить из более поздних памятников данные, относящиеся к протогосударству волынян и его верховному правителю.

О существовании развитого культа Дажьбога в «царстве волынян» однозначно говорит то, что посвященная этому богу песня «Ой ти, соловейку», текст которой был приведен в первой главе, была записана на Волыни во второй половине XX в. Об этом же косвенным образом свидетельствует и то, что, как отмечает В. В. Седов, захоронения пражско-корчакской культуры совершались исключительно по обряду трупосожжения, а данный обряд был тесно связан с солярными верованиями. Упоминающийся в этой песне вырей, заимствованный из иранского языка, указывает на Волынь как на зону славяно-скифских контактов. Поскольку одним из значимых деяний Ману и отца Йимы Вивахванта в индоиранской традиции было изготовление священного напитка, стоит отметить, что с филологической точки зрения индийское слово сома и иранское хома (хаома), безусловно, родственны русскому хмель. Это, естественно, не свидетельствует о тождественности растений, из которых они изготовлялись, однако наличие данного корня в русском языке достаточно показательно.

Цветовая символика Волыни и соседних земель в контексте цветовой символики трех сословий индоевропейского общества

Обращает на себя внимание и цветовая символика Вольти, способная поведать нам кое-что и о внутреннем устройстве самого первого славянского протогосударства. На западе Вольти находился уже упоминавшийся выше город Червен (от др. русск. чьрвьнъ — «красный»), уже достаточно рано ставший центром прилегающей к нему территории, называвшейся в летописях «Червенскими городами» или «Червенской землей». С XV в. эта территория у польских и западноевропейских авторов именуется Червонной (т. е. Красной) Русью. На южной окраине Волыни находилась Белзская земля, также названная от главного города данной территории. Что касается самого Белза, то его название О. Н. Трубачев объясняет из ятважского bilsas — «белый». Если с данной этимологией согласны не все исследователи, то бесспорным представляется тот факт, что юго-западнее собственно Волыни находилось Галицкое княжество, образовавшееся на землях племени белых хорватов. Наконец, к северо-востоку от Волыни, на территории современной Белоруссии, находилась территория, которая с XIV в. упоминается в источниках как Черная Русь. Поскольку эпитет черный обозначал состояние зависимости, угнетения (в XVI в. «Черной Русью» поляки называли подвластную им часть восточнославянских земель, а «Белой Русью» — независимую от них Московскую Русь), то обычно образование данного названия связывают с образованием Великого княжества Литовского, захватившего в XIII в. эту территорию. Хоть в державу литовских князей вошли и многие другие русские земли, однако название Черной закрепилось лишь за сравнительно небольшой территорией в верховьях Немана, что заставило многих исследователей предположить более древнее происхождение данного названия. Так В. И. Пичета полагал, что Черная Русь была особым этническим ядром, где встретились полоцкие кривичи, припятские дреговичи и литовцы, И. Д. Беляев связал ее с колонизацией земель дреговичей полочанами, а Е. Ф. Карский попробовал объяснить ее черными кафтанами жителей этих мест, в отличие от белорусов, носящих в основном белые одежды. Ни одно из этих объяснений так и не стало общепринятым, однако нас интересует тот факт, что вокруг Волыни, определяемой восточными авторами в качестве славянской прародины и нахождения верховного царя всех славянских народов, выстраивается система из белого, красного и черного цветов. Хоть цветовая характеристика всех этих земель была зафиксирована в разное время (для Червонных городов и белых хорватов — в дохристианскую эпоху, для Черной Руси — в XIV в.), однако о глубоких корнях и устойчивости этих объединенных в систему из трех составных частей представлений свидетельствует тот факт, что в XIV–XVI вв. как в отечественных, так и в зарубежных источниках вновь возникает триада Белая — Червонная — Черная Русь, где под первым членом понимается уже Русь Московская. Повторяемость цветовых характеристик различных частей восточнославянской территории на протяжении более чем полтысячелетия говорит о том, что способ данной классификации зародился у наших предков достаточно рано. Чем же было вызвано устойчивое сочетание этих трех цветов? Поскольку отечественные письменные памятники не позволяют ответить на этот вопрос, исследователями было высказано немало гипотез, большинство из которых сводится к тому, что эта цветовая система была заимствована европейцами от тюркских или монгольских племен, либо же оппозиция белый — черный обозначает свободный — несвободный, а белый — красный соответственно север — юг и т. п. Тем не менее ни одна из этих гипотез удовлетворительно не объясняет происхождение названий пограничных с Волынью земель, фиксируемых русской летописью весьма рано.

Вместе с тем нельзя не заметить, что эти три цвета славянского протогосударства весьма точно совпадают с цветовой характеристикой индийских сословий-варн:

Итак, мы видим, что белый цвет соответствовал в Индии сословию браминов-жрецов, красный — воинам-кшатриям, желтый — вайшьям, т. е. земледельцам и скотоводам, а черный — порабощенному ариями местному населению, отнесенному к низшему сословию шудр. Поскольку наличие четвертой варны являлось индийской спецификой и индоевропейское общество первоначально делилось лишь на три основных сословия, мы можем предположить, что черный цвет первоначально соответствовал третьей варне, занимавшейся производством материальных благ. Хоть приведенный текст «Махабхараты» приписывает подобное разделение общества богу Браме, тем не менее, как отмечалось в предыдущей главе, тот же самый эпос в другом месте отмечал, что введение варн было произведено Ману.

Трудами Ж. Дюмезиля было показано, что деление на три сословия было свойственно индоевропейцам еще в эпоху их общности, и мы можем предположить, что к тому же времени восходит и цветовое обозначение этих трех сословий. Однозначно мы можем констатировать существование этих цветовых характеристик для эпохи индоиранской общности. Так, римский поэт Валерий Флакк, воспользовавшийся для своей «Аргонавтики» независимыми от Геродота источниками по скифской мифологии, отметил, что вся фаланга Колакса (Колоксая Геродота) «носит на резных покровах Юпитеров атрибут — разделенные на три части огни»^[327], а у его брата Авха (соответствующего Липоксаю Геродота, прародителя жрецов-авхатов) были белые от рождения волосы, указывающие на принадлежность данного персонажа к жречеству. Таким образом, и у кочевников-скифов белый цвет соответствовал сословию жрецов, а красный, цвет огня, — воинов-паралатов. Поскольку цветовые характеристики двух высших сословий у скифов и индийцев, не имевших между собой никаких контактов в историческую эпоху, полностью совпадают, мы вправе датировать данную традицию как минимум эпохой индоиранской общности. Аналогичным образом цветом одежды различались между собой представители трех сословий в Иране: жрецы носили белые одежды, воины — красные, земледельцы — синие.^[328] В том случае, даже если соотнесенность трех основных сословий с цветами и не является наследием индоевропейской эпохи, то, в силу непосредственного соседства ираноязычных кочевников с праславянами и того влияния, которое первые оказали на религиозную жизнь вторых, мы можем отнести появление данных цветовых характеристик к периоду скифо-славянских контактов.

Естественно, возникает вопрос: существовали ли соответствия между тремя цветами и тремя сословиями славянского общества? О связи белого цвета с сакральным началом в славянской языческой традиции красноречиво говорит целый ряд данных. Гельмольд, описывая в XII в. обычаи полабских славян, приводит одну интересную подробность: «Есть у славян удивительное заблуждение. А именно: во время пиров и возлияний они пускают вкруговую жертвенную чашу, произнося при этом, не скажу благословения, а скорее заклинания от имени богов, а именно доброго бога и злого, считая, что все преуспеяния добрым, а все несчастья злым богом направляются. Поэтому злого бога они на своем языке называют дьяволом, или Чернобогом, то есть черным богом»^[329]. Кто же у полабских славян был антагонистом зловещего Чернобога? Логично предположить, что им должен был быть Белый бог. С учетом того, что у лужицких сербов одна из гор называлась Черный бог, а другая — Белый бог, это предположение превращается в уверенность, и для западных славян восстанавливается имя Белбог или Белобог. Персонаж с аналогичным названием присутствовал и в восточнославянской мифологии, что подтверждается как именем бога Белуна, память о котором бытовала в Белоруссии вплоть до XIX в., так и находившимся недалеко от Москвы топонимом Белые Боги, само множественное число в названии которого однозначно указывает на его возникновение в языческую эпоху. Предание о нем было записано в бассейне р. Вори около города Радонеж, расположенного на дороге из Москвы в Переяславль. Помимо этого можно назвать Белую Гору неподалеку от столицы Чехии, Белоозеро с одноименным названием города на севере Руси и находящийся на юге нашей страны город Белгород, названный так, по одной из версий, в честь языческого Белбога. В данном контексте глубоко символичным представляется и название столицы Сербии — Белград. Следует вспомнить и святой Белый остров или остров Буян, фигурирующий в русских заговорах в качестве максимально сакрального места на нашей планете. Белый был цветом жреческого сословия, причем примеры этого мы видим на противоположных концах славянского мира: немецкие авторы отмечают, что в западнославянском городе Велегоще местный священнослужитель отличался от остального народа белой одеждой, а на миниатюре отечественной Радзивилловской летописи к описанию языческого восстания в Новгороде в 1071 г. восточнославянский волхв также изображен в длинной белой одежде. Традиция обозначения сакрального начала белым цветом продолжилась и в христианскую эпоху, перенося данную цветовую характеристику на объекты новой религии. В качестве примера можно привести находящийся неподалеку от Киева на р. Рось город Белая Церковь, впервые упоминаемый в летописях под 1155 г. Много веков спустя, уже после освоения Сибири, среди русских крестьян возникает легенда о существовании там некой святой страны, своего рода аналога Шамбалы, не имеющей ничего общего с христианскими представлениями. Эта чудесная страна получает в народе название Беловодья, и многие смельчаки с риском для жизни пытались найти путь туда. Подобная устойчивая традиция обозначать белым цветом сакральное начало, фиксируящаяся, несмотря на смену религии, на протяжении более чем полутысячелетия, свидетельствует не только об ее чрезвычайной жизнестойкости, но и о зарождении ее у наших предков в весьма ранний период, который, с учетом индоевропейских параллелей, можно датировать эпохой индоевропейской общности.

Белые хорваты и сербы

Особый интерес вызывают граничившие на юго-западе с Волынью белые хорваты. Нестор впервые упоминает их в недатированной части своей летописи при описании Дунайской прародины славян: «И от тѣхъ Словѣнъразидошася по землѣ, и прозвашася имены своими, гдѣ сѣдше на которомъ мѣстѣ, яко пришедше сѣдоша. на рѣцѣ имянемъ Марава. и прозва-щася Морава, а друзии Чеси нарекошас. а се ти же Словѣни. Хровате Бѣлии. и Серебь. и Хорутане. Волхомъ бо нашедшемъ на Словѣни на Дунаиския. (и) ж сѣдшемъ в них. и насилящемъ имъ. Словѣни же ови пришедше сѣдоша на Вислѣ, и прозвашася Ляхове»^[330]. Как видим, белые хорваты упоминаются совместно с сербами, а, судя по порядку перечисления других племен, в непосредственной близости от них находились чехи, хорутане и поляки. Сразу после хорутан идет упоминание о насилиях, чинимых славянам волохами, в которых различные исследователи видят кельтов или римлян. Второй раз в летописи хорваты упоминаются при перечислении восточнославянских племен в непосредственной близости от волынян-дулебов: «И Вятичи, и Хрвате. Дулѣби живяху по Бу гдѣ ныне Велыняне…»^[331] Помимо русского летописца Нестора единственным автором, упоминающим белых хорватов, является византийский император X в. Константин Багрянородный, пользовавшийся двумя различными источниками при описании их земли. Впервые он упоминает их в связи с переселением части их племени на Балканы: «Хорваты же жили в то время за Багиварией (Баварией. — М. С.), где с недавнего времени находятся белохорваты. Один из родов, отделясь от них, а именно пять братьев: Клука, Ловел, Косендцис, Мухло и Хорват и две сестры, Туга и Вуга, — вместе с их народом пришли в Далмацию… Прочие же хорваты остались у Фрапгии и с недавних пор называются белохорватами, т. е. «белыми хорватами», имеющими собственного архонта. Они подвластны Оттону, великому королю Франгии (иначе Саксии), и являются нехристями…»^[332] Из этого сообщения следует, что белые хорваты, от которых произошли хорваты балканские, жили где-то на западной окраине славянского мира близ Баварии и подчинялись Оттону I, сначала королю (с 936 г.), а затем и императору (с 962 г.) Германской империи, которую Константин Багрянородный именует то Францией, то Саксонией. Однако на запад белые хорваты пришли сравнительно недавно (за Баварией они находятся «с недавнего времени»), как особо подчеркивает венценосный автор, да и сам эпитет белый, одним из значений которого был «вольный, свободный», явно не мог у них появиться в условиях политической зависимости от германского императора. Белыми, как следует из того же сообщения, хорваты стали называться «с недавних пор» и имеют собственного архонта-правителя. Касаясь следующий раз балканских хорватов, Константин Багрянородный упоминает еще два географических ориентира их первоначальной родины — Венгрию, которую он называет Туркией, и язычников-сербов: «(Знай), что хорваты, ныне живущие в краях Далмации, происходят от некрещеных хорватов, называвшихся «белыми», которые обитают по ту сторону Туркии, близ Франгии, и граничат со славянами — некрещеными сербами»^[333]. Наконец, в своем третьем упоминании о расположении белых хорватов в числе их соседей византийский император упоминает пачинакитов-печенегов: «(Знай), что Великая Хорватия, называемая «Белой», остается некрещеной до сего дня, как и соседние с нею сербы. Она выставляет еще меньше конницы, как и пешего войска, сравнительно с крещеной Хорватией, так что является более доступной для грабежей и франков, и турок, и пачинакитов»^[334]. Сопоставление всех этих указаний привело специалистов к выводу, что под Белой Хорватией венценосный автор имел в виду Древнечешское государство, действительно граничащее с Венгрией и Германией и попавшее в политическую зависимость от последней. «Остается неясным, — пишут авторы комментариев к византийскому тексту, — почему это государство выступает у Константина как «Белая» или «Великая Хорватия», а его население — как «белые хорваты». Можно лишь предположить, что по какой-то причине на все государство было перенесено название входившего в его состав объединения «хорватов» на территории Восточной Чехии, во главе которого стояли позднее, во второй половине X века, князь Славник и его сыновья»^[335]. Впрочем, следует вспомнить, что чешский хронист XIV в. Далимила, рассказывая о приходе славян под предводительством Чеха в эту страну, уточняет, что чехи пришли из страны хорватов. Наиболее вероятное объяснение этого несоответствия заключается в том, что Константин Багрянородный от своих различных информаторов знал о существовании хорватов (равно как и сербов, как мы увидим чуть ниже) на противоположных концах западнославянского мира — в Карпатах и на границе с Германией. Поэтому, сообщая о прародине пришедших на Балканы хорватов, он довольно логично предположил, что она охватывала как те территории, о которых ему сообщили (в Чехии на границе с Германией и в Карпатах на границе с печенегами), так и те земли, которые располагались между этими двумя областями, полностью игнорируя тот факт, что на этих землях обитали совершенно другие племена. Объединив в своей книге в одно целое не связанные между собой территории, где обитали различные части этого племени, Константин Багрянородный и получил Великую или Белую Хорватию, ставившую в недоумение исследователей. Однако все это не объясняет происхождения цветовой характеристики хорватов. Помещению их прародины на западной окраине славянского мира противоречит и то, что при каждом упоминании белых хорватов Константин Багрянородный особо подчеркивал, что они остаются язычниками «до сего дня». Поскольку свой труд византийский император писал в 948–952 гг., а христианство у граничивших с Германией славян было распространено почти за век до этого (в 831 г. пассуанский епископ «крестил всех мораван», в 845 г. к Людовику Немецкому прибыло за принятием новой веры 14 чешских князей, а чешский князь Борживой был окрещен в 882–884 гг.)^[336], то некрещеные белые хорваты явно должны были жить где-то восточнее, в районе Карпат, судя по тому, что, согласно Константину Багрянородному, они подвергались набегам печенегов. Чтобы окончательно разобраться с цветовой характеристикой данного племени, перечислим вкратце данные, относящиеся к начальному периоду его истории. Само название хорватов, как полагают филологи, имеет иранские корни и происходит от авест. haurvaiti — «стережет», в значении «стеречь», «страж скота». Первоначальная локализация данного племени на юго-восточной окраине славянского мира подтверждается и личным именем Χοοοαυοζ в двух грекоязычных надписях из Танаиса, датирующихся II–III вв. н. э. Затем это племя фиксируется на территории будущего Галицкого княжества и в Прикарпатье, однако после 560 г. часть этого племени продолжает свое движение на запад и помимо Чехии фиксируется на реках Заале и Морава, а в 20—30-х гг. VII в. хорваты появляются на Балканах и заселяют территорию современной Хорватии. Поскольку ни в начале, в Северном Причерноморье, ни в конце своего пути, в Чехии или на Адриатике, хорваты себя белыми не называют, из этого следует, во-первых, что этот эпитет не входил в их первоначальное самоназвание, и, во-вторых, был приобретен ими где-то в середине своей многовековой миграции. Со значительной степенью вероятности мы можем предположить, что белыми хорваты стали называться от того места, где они жили в период своего движения с востока на запад. Этим местом вполне могли быть Белые Карпаты — горный хребет в Западных Карпатах на территории современной Словакии.

Подтверждение тому, что свою цветовую характеристику хорваты получили именно от занимаемой ими территории, которая уже до них носила эпитет «белый», мы находим в тексте все того же Константина Багрянородного, который сообщает данные и о «прародине» переселившихся на Балканы сербов: «Да будет ведомо, что сербы происходят от некрещеных сербов, называемых также «белыми», и живут по ту сторону Туркии в местности, именуемой ими Воики. С ними граничит Франгия, а также Великая Хорватия, некрещеная, называемая также «Белой». Там-то и живут с самого начала эти сербы»^[337]. Таким образом, сербы-язычники, по данным византийского императора, до переселения части из них на Балканы жили по ту сторону Венгрии в непосредственном соседстве с Белой Хорватией и также именовались «белыми». История этого славянского племени весьма напоминает историю хорватов. Впервые упоминает сербов в своей «Географии» Птолемей (II в. н. э.) при перечислении племен, живущих между Керинейскими горами (северо-восточными предгорьями Кавказа) и рекой Ра (Волгой). Затем они точно так же двинулись на запад, и одна их часть поселилась на границе с Германией (лужицкие сорбы), а другая — на Балканах. Точная географическая локализация упомянутых Константином Багрянородным белых сербов также вызывает дискуссии. Часть исследователей, отталкиваясь от данных топонимики, помещает их в бассейн Вислы, и тогда местность, «именуемая ими Воики», связывается с одной из этнографических групп украинцев бойками, живущими в горных районах Львовской, Ивано-Франковской и Закарпатской областей современной Украины. Другая часть исследователей локализует их между Одером, Заале и Эльбой, трактуя Воики как Богемию — латинское название Чехии. Вновь мы видим, что сербы белыми не называются ни в начале, ни в конце своей миграции, — данный эпитет появляется у них где-то в середине их движения. Ценность сведений Константина Багрянородного как раз и заключается в том, что он отмечает непосредственное соседство Белой Сербии с Белой Хорватией, из чего можно сделать вывод о том, что промежуточные прародины обоих славянских племен получили свою цветовую характеристику от того региона, где они временно остановились в своем движении с запада на восток. Примечательно, что «Повесть временных лет» упоминает белых хорватов совместно с сербами, а Масуди указывает, что и хорваты, и сербы (определяемые исследователями соответственно на территории Чехии и Польши) входили в состав протогосударства волынян. Выяснив, как под пером Константина Багрянородного возникла Великая Хорватия от Германии до печенежских степей, попробуем определить, к какой из двух областей расселения хорватских племен — западной или восточной — мог относиться эпитет «белый». Выше уже было показано, что ни по политическим, ни по религиозным соображениям данный эпитет не мог применяться по отношению к граничившим с Германией хорватам, и, таким образом, под эту цветовую характеристику подпадает лишь восточный ареал расселения хорватов, что подкрепляется как сообщением русской летописи, так и географическим названием части Карпат. Совокупность имеющихся в нашем распоряжении данных указывает на то, что «прародины» хорватов и сербов, характеризуемые белым цветом, находились на территории современных Польши, Украины и Словакии. Поскольку Константин Багрянородный каждый раз, как упоминал белых хорватов или белых сербов, особо подчеркивал, что они являются язычниками, из этого следует, что данная цветовая характеристика активно использовалась славянами задолго до их крещения.

Почему же территория, на которой в период своей миграции остановились предки современных хорватов и сербов, обозначалась белым цветом? При рассмотрении окружающей Волынь цветовой системы нельзя не заметить, что вся она ориентирована на юго-запад, по направлению к Карпатам. Именно в этих горах, которые арабские географы вслед за своими античными предшественниками считали одними из самых высоких в мире, и находился упомянутый Масуди славянский солнечный храм, описание которого было приведено во второй главе. Вслед за ним «Геродот Востока» отметил и второй славянский языческий храм, построенный одним из их царей на Черной горе, которую А. П. Ковалевский отождествил с Черной горой в верховьях реки Черемош на Западной Украине в Восточных Карпатах. Поскольку крупные храмы, один из которых был при этом астрономической обсерваторией, слава о которых долетела даже до далекого мусульманского мира, явно предполагает наличие профессионального жреческого сословия, с индоевропейских времен ассоциируемого с белым цветом, то данная цветовая характеристика впоследствии могла перейти и на регион, где располагались эти сакральные центры. О степени развития жреческой традиции на этой территории свидетельствует и знаменитый Збручский идол, найденный к юго-востоку от Карпат. Поскольку эта трехъярусная каменная скульптура, изображающая всю Вселенную в ее взаимосвязи, является единственной из известных нам во всем славянском мире, создание этого уникального памятника отечественного язычества предполагает руководящую ролъ профессионального жречества, с необходимостью присутствовавшего в этом восточнославянском регионе. В непосредственной близости от места находки Збручского идола исследователи наткнулись на следы еще более грандиозного культового памятника: «Неподалеку от Гусятина, где найден этот идол, были обнаружены остатки грандиозной каменной статуи, славянского Колосса; по ее ногам колоссальной длины (464 см) можно судить о громадных размерах всей статуи»^[338]. Совершенно очевидно, что это был не простой идол какого-то отдельного небольшого племени, а изображение божества, которому поклонялась значительная территория, что опять-таки указывает на существование там выделившегося жреческого сословия. В качестве ближайшей с территориальной точки зрения аналогии укажем на упомянутого Геродотом скифского Липоксая (искаженное Рипоксай), имя которого означает буквально «царь гор». Как уже отмечалось выше, он являлся родоначальником жрецов-авхатов, а у Валерия Флакка этот брат Колоксая был связан с белым цветом. Итак, и у скифов, непосредственных соседей славян, мы видим тесную взаимосвязь жречества, белого цвета и гор. Поскольку в собственно самой степной Скифии подобный ассоциативный ряд не мог сложиться в силу чисто географических причин, мы имеем все основания предположить индоевропейские истоки данных представлений.

Если белый цвет соотносился со жречеством, то красный — с сословием воинов, из среды которого и происходил царь. Согласно не только индоиранским параллелям, но и непосредственно самой древнерусской традиции, царь этот считался потомком бога солнца и прямо именовался в былинах Красным Солнышком, что предполагает и ассоциацию с цветом дневного светила. В свете этого особое значение приобретает тот факт, что Червонные города, центр выделенной нами трехчленной цветной системы, совпадают с описанным восточными источниками царством волынян, верховный правитель которого имел самое непосредственное отношение к красному цвету. Это обстоятельство говорит о том, что перед нами не случайное совпадение отдельных элементов, а восходящее к глубокой древности социально-территориальное деление если и не всей славянской прародины, то, во всяком случае, локальной прародины входивших в ареал пражско-корчакской археологической культуры славянских племен. Естественно, что в мифологической традиции это обозначаемое тремя основными цветами деление относилось к «началу времен», к эпохе первого человека и первого царя Мажека. Это же обстоятельство позволяет датировать ее зарождение эпохой индоевропейской общности, а непосредственное соотнесение с единой территорией от Карпат до Немана — временем возникновения протогосударства волынян. Приведенная выше трактовка трех цветов адаманта в древнерусской литературе свидетельствует о весьма близкой цветовой символике если не самих трех сословий непосредственно, то, во всяком случае, характера их деятельности. Белый цвет предвещает гобино, тесно связанное с божественным началом, т. е. явление сакрального порядка, и, как было отмечено выше, именно белый цвет соотносился у славян в языческую эпоху со жреческим сословием. Красный цвет камня предвещает кровопролитие, напрямую относящееся к сфере деятельности воинов и отразившееся в цвете щитов русских воинов в «Слове о полку Игореве»: «Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша…»^[339] Черный цвет адаманта предвещает смерть, но в не меньшей степени он ассоциируется и с землей, в которую, с одной стороны, хоронят мертвецов, но, с другой стороны, её обрабатывает земледелец, труд которого также может вполне соотноситься с этим основополагающим началом.

Трехцветное деление Руси в более поздний период

Сама традиция трехцветного деления территории у восточных славян надолго пережила описанное восточными авторами царство волынян. В одном сравнительно позднем отечественном источнике XVII в. вновь появляется это трехчленное цветовое деление нашей страны, к которому автор известия добавил еще деление и по региональному признаку, отнеся его возникновение ко времени правления призванного новгородцами Рюрика, родоначальника княжеской династии: «Первый убо от тѣхъ князей варяжскихъ рурикъ, безопасна и безоружна наѣхавъ корелу и сотвори себе единовладѣтеля, роксоланію или русу всю раздели на великую, еяже столпый градъ Новгородъ великій, на малую, еяжъ столный градъ кіевъ, на красную, еяже стольный градъ галичь, на бѣлую і черную, ихъже столный градъ мстиславль»^[340]. Понятно, что полностью доверять данному сообщению мы не можем. В строгом смысле слова Великая и Малая Русь начинают упоминаться в источниках лишь с XIV в. Тем не менее региональное деление территории нашей огромной страны существовало в гораздо более ранний период. Неоднократно упоминавшийся выше Константин Багрянородный уже в середине X в. знает «внешнюю Росию» с центром в Новгороде, которой чисто логически должна соответствовать и «внутренняя Росия» или «Русская земля» в узком смысле этого слова, центрами которой, как показал А. Н. Насонов, были Киев, Чернигов и Переяславль. Из этого следует, что региональное деление только что образованного Древнерусского государства возникает вскоре после объединения севера и юга Руси под единой властью, т. е. во времена не Рюрика, а его сына Игоря. Не вполне точен наш автор и в отношении цветового деления страны. Красной Русью он именует не волынские Червонные города, а лежащий южнее их Галич, что, правда, можно объяснить объединением в одно политическое целое Галицкого и Волынского княжеств — этот союз просуществовал с XII по XIV в. Гораздо труднее объяснить появление в качестве последнего центра находившегося на границе Литвы и Московской Руси города Мстиславля, впервые упоминающегося в летописях в 1156 г. Тот факт, что для Белой и Черной Руси автор называет один общий политический центр, указывает на то, что хоть устойчивая традиция и осталась, но первоначальное цветовое деление страны ко времени составления этого памятника было основательно забыто, и два остальных цвета стали произвольно прилагаться к различным частям страны. Несмотря на всю эту путаницу, данный памятник свидетельствует об определенной традиции деления Руси на три части по цветовому признаку и на две по региональному, возникновение которой неизвестный автор относит ко времени правления первого известного ему русского князя, родоначальника правящей династии Рюриковичей. Если деление Руси на две части существовало во время правления сына Рюрика, то традиция цветового деления страны на три части, судя по всему, была гораздо древнее, и по аналогии с индийской традицией, в которой деление общества на варны приписывалось самому Ману, мы можем предположить, что и в славянской традиции оно восходило к генетически родственному Ману Мажеку — верховному царю волынян, первому человеку и первому правителю.

Имперский титул правителей Руси

Нельзя не отметить, что от «верховного царя» волынян начинается устойчивая традиция подчеркивания правителями Руси своего верховенства по отношению ко всем прочим правителям. Уже Вертинские анналы под 839 г. упоминают о том, что король росов называется каганом^[341]. Этот же титул устойчиво употребляется по отношению к правителю Руси почти всеми мусульманскими авторами. Так, например, Ибн-Руст пишет: «У них есть царь, именуемый хакан-рус»^[342]. Отечественные источники также неоднократно фиксируют использование данного восточного титула уже после насильственной христианизации страны. Иларион, например, так восхваляет крестителя Руси: «Сии славный от славныихъ рожься, благороденъ от благородныихъ, каганъ нашь Влодимеръ, и възрастъ и укрѣпѣвъ от дѣтескыи младости, паче же възмужавъ, крѣпостию и силою съвершаяся, мужьствомъ же и смысломъ прѣдъспѣя, и единодержецъ бывъ земли своей, покоривъ ся округъняа страны, овы миросъ, а не-покорливыа мечемъ…»^[343] Говоря чуть далее о сыне Владимира Ярославе, которого он называет христианским именем Георгий, Иларион и его называет каганом: «Паче же помолися о сынѣ твоемъ, благовѣрнѣмь каганѣ нашемъ Георгии…»^[344] Надпись на стене Софийского собора в Киеве «СЪПАСН ГН КАГ(А)NA NАШЕГО»^[345] C. A. Высоцкий относит к великому князю Святославу Ярославичу, правившему в Киеве с 1073-го по 1076 г. Исследователей давно интересовал вопрос, почему к русским правителям на протяжении более чем двух столетий применялся чужеземный титул. Обратившись к истории этого слова, мы обнаружим, что оно зародилось на востоке у народности жужаней, от них было заимствовано тюрками для обозначения своих правителей и впервые упоминается в китайских летописях с 312 г. Каганами именовались верховные правители тюрок, авар и хазар, а в результате движения на запад этих кочевников данное слово стало известно в Европе. Датировка приведенных выше известий об использовании интересующего нас титула русскими князьями указывает на то, что он был заимствован ими от хазар, держава которых значительное время была самой мощной в Восточной Европе и простирала свою власть даже на некоторые пограничные со степью славянские племена. Принятие титула каган правителями русов еще до призвания варягов символизировало их претензии не только на независимость от Хазарского каганата, но и на равенство с этой кочевой империей. С другой стороны, поскольку в данный термин вкладывалось понятие «верховный правитель», это подразумевает подчиненность русским князьям еще до образования единого Древнерусского государства со столицей в Киеве князей других славянских племен. После объединения страны под властью династии Рюриковичей их представители перенимают данный восточный титул, который продолжает подчеркивать их независимость от Хазарии, а после ее разгрома Святославом — от Византийской империи. Правители последней, считая себя единственными наследниками великой Римской империи, претендовали на главенство среди всех окружающих их народов. Претензии эти подчеркивались титулом цесарь, производным от Юлия Цезаря, которым величались византийские императоры. Приняв христианство из рук Византии, русские великие князья незамедлительно заимствуют этот новый императорский титул, преобразованный на русской почве в слово царь. Судя по всему, впервые начал его использовать сын крестителя Руси Ярослав Мудрый. Во всяком случае, граффити № 8 на стене Софийского собора в Киеве сообщает о его смерти в 1054 г. следующим образом: «В (лето) 6562 месяца февраля 20-го кончина царя нашего…»^[346] С тех пор отечественные летописи и другие письменные источники неоднократно используют этот титул по отношению к различным русским князьям: Изяславу Мстиславичу, Владимиру Мономаху, Игорю Ольговичу, Роману Мстиславичу, Роману Ростиславичу, Андрею Боголюбскому. После татаро-монгольского нашествия Русь подпадает под иго этих кочевников, и данный титул исчезает из употребления в княжеской среде и применяется летописцами лишь по отношению к татарским ханам. Однако стоило лишь Дмитрию Донскому нанести поражение этим поработителям на Куликовом поле, ознаменовавшее начало освобождения от ненавистного ига, как автор «Жития» незамедлительно называет его царем. Как уже отмечалось выше, неофициально данный титул вместе с эпитетом «белый» использовал еще Василий III, а официально его принимает в 1547 г. Иван Грозный.

Итак, на протяжении столетий мы видим среди непосредственно не связанных друг с другом правителей восточных славян устойчивые притязания на верховную власть, равную, по сути, императорской. Первым в этом ряду стоит верховный царь-«мужик» волынян, которому, согласно восточным авторам, подчинялись правители всех славянских племен. Вторыми были неизвестные создатели Русского каганата, возникшего самое позднее в 30-х годах IX в. Третьими были Рюриковичи, которые после объединения под своей властью севера и юга Руси также начинают именоваться каганами, а после принятия христианства — и заимствованным из Византии царским титулом. Если датировать историческую часть сведений о царе волынян ориентировочно V–VI вв. (согласно мифологической части сообщений восточных авторов, его власть вообще существовала с «начала времен»), то с учетом того, что царский титул перешел от Рюриковичей к династии Романовых, представители верховной власти с незначительными перерывами правили у восточных славян на протяжении как минимум полутора тысячелетий. В чем же причина столь устойчивой традиции, которая отсутствует у всех других славянских народов? Помимо объективных политических и экономических причин природа любой власти в древности в немалой степени определялась и религиозными представлениями. Выше мы уже приводили сообщения Гельмольда о «боге богов» полабских славян Святовите, равно как и о том, что остальные их боги «от крови его происходят и каждый тем важнее, чем ближе он к этому богу богов». Очевидно, что мы не совершим большой ошибки, если распространим эти представления и на иерархию среди людей. Как было уже показано выше, верховный царь волынян носил титул «мужик» в смысле «первочеловек», сын Дажьбога, и в этом отношении был абсолютно тождественен индийскому Ману и иранскому Йиме, рассматривавшимися данными традициями в качестве верховных правителей на Земле и родоначальников правящих династий. С распадом славянского единства традиция единой верховной власти в своем непосредственном виде прекратила свое существование, однако потомки этой династии вполне могли остаться у отдельных славянских племен. Что же касается остальных племен, то они, по свидетельству Константина Багрянородного, управлялись не архонтами, а старцами-жупанами. Мы не знаем, какое идеологическое обоснование было у кагана русов Вертинских анналов, однако Иларион, применяя этот титул по отношению к Владимиру, первому князю из династии Рюриковичей, о котором известно, что он именовался подобным образом, немедленно подчеркивает благородство его происхождения. Франкские анналы, описывая войну 789 г. Карла Великого с полабскими славянами, упоминают верховного правителя велетов-вильцев Драговита, отмечая при этом, что «он далеко превосходил всех царьков-вильцев и знатностью рода, и авторитетом старости».^[347] Примечательно, что все так называемые младшие анналы, упоминая титул Драговита, именуют одного его царем (rех), точно так же, как и самого Карла Великого. Все эти данные свидетельствуют о том, что главенство среди племенных вождей зависело в первую очередь от знатности рода и благородства происхождения. Поскольку именно на том же у восточных славян делает акцент Иларион при упоминании императорского титула кагана у правнука Рюрика, мы с уверенностью можем заключить, что данное обстоятельство напрямую относилось и к самому основателю русской великокняжеской династии.

Восточнославянская традиция об инцесте брата и сестры

Помимо Ману у индийского бога солнца Вивасвата были и другие дети — Яма и Ями. Разительной параллелью мифа о них, равно как и иранского мифа о Йиме и Йимак, являются восточнославянские предания о любви брата и сестры, многократно описанные в приуроченных ко дню летнего солнцестояния песнях: «Мысль о кровосмешении повторяется и в купальских песнях. Так, в одной купальской песне рассказывается, что чумак, проездом остановившись в одной корчме, женился на наймичке-шинкарке. Когда в понедельник после свадьбы они пошли спать,

Таково происхождение цветка иван-да-марья^[348]. В другом варианте той же песни подчеркивается, что бракосочетание брата и сестры происходит в воскресенье:

В белорусском фольклоре присутствует более древний вариант сюжета, где уже отсутствует указание на сам обряд церковного венчания, о котором говорится в первых двух вариантах:

Интересно и само название брата и сестры, отличающееся в украинской и белорусской традиции от общераспространенного Ивана и Марьи. Весьма вероятно, что имена Карпович-Карповна или Карпянка указывают нам на Карпатские горы, на тот ареал, где зародилось данное предание. В последнем варианте речь идет о Краковиче и Краковне, которые В. В. Иванов и В. Н. Топоров считают исходным: «ср. Карпович — Кракович как указание на происхождение сестры и брата в связи с разобранным выше именем Крак»^[351]. Однако и это имя указывает нам на тот же географический регион, поскольку, по свидетельству арабских средневековых географов, Карпаты назывались также «краковскими горами»^[352]. С другой стороны, гора Вавель, на которой Крак построил свой замок, связывается этими лингвистами с названием Вольны.

Данная локализация подкрепляется рассмотрением встречающгося в русском героическом эпосе мотива предотвращенного инцеста. Союз или, по крайней мере, попытка такого союза между братом и сестрой встречается в былинах весьма редко, и чуть ли не единственным примером этого может служить былина «Михайло Казарин». Сюжет ее достаточно прост: выезжающий в поле богатырь наталкивается на полонивших русскую девушку трех татар, убивает захватчиков и уже собирается овладеть спасенной им девушкой, как вдруг выясняется, что она приходится ему родной сестрой. Интерес для нас представляет упомянутое в былине место рождения главных персонажей былины:

Поскольку сам главный герой, согласно тексту былины, лишь недавно приехал в Киев «из Волынца-города из Гали-чья» да и его родная сестра была похищена татарами, судя по всему, незадолго до описываемых событий, мотив неузнавания Михайлом Казарином собственной взрослой сестры выглядит довольно странно и, весьма вероятно, скрывает факт состоявшегося инцеста. Однако для нас в данном случае оказывается гораздо важнее географическая привязанность брата и сестры к Галицко-Волынской земле. Данная территория хоть и подвергалась опустошительным набегам кочевников, однако явно в меньшей степени по сравнению с более окраинными по отношению к степи русскими княжествами. Соответственно, мотив брата, не узнающего свою родную сестру, спасенную им из татарского плена, скорее должен был возникнуть применительно к этим окраинным землям. В свете этого тот факт, что как купальские песни, так и данная былина независимо друг от друга привязывают мотив инцеста, пусть даже не совершенного, согласно последующей моральной цензуре, именно к Карпато-Волынскому региону, указывает на устойчивое представление о том, что брачный союз брата и сестры относился в первую очередь к данной восточнославянской территории. Поскольку в эпоху Киевской Руси отсутствуют даже малейшие фактические основания для складывания подобной традиции, единственным периодом, когда эти представления могли зародиться в указанном регионе, остается упоминаемое арабскими писателями первое славянское царство волынян.

Инцест в славянской традиции

В пользу этого свидетельствуют и приведенные выше индоевропейские параллели, в результате чего мотив инцеста между братом и сестрой в отечественном фольклоре получает достаточно четкую как мифологическую, так и территориально-хронологическую привязку. Аналогичный русской былине сюжет нам встречается и в героическом эпосе южных славян, у которых есть различные песни на тему «Королевич Марко находит свою сестру»^[354]. Безусловно, южнославянский Марко больше соответствует русским богатырям Илье Муромцу или Святогору, чем былинному Владимиру Красно Солнышко, однако здесь мы должны принять во внимание, что в условиях турецкого ига, когда окончательно формировался эпос южных славян, славянский правитель-носитель верховной власти там попросту не мог фигурировать. Сам Марко вынужден служить турецкому султану, что не мешает ему бороться с поработителями родной земли. Тем не менее сам факт присоединения сюжета об инцесте с родной сестрой (гораздо более древнего, чем эпоха сложения эпического образа Марко) к представителю славянской королевской династии, пусть даже и вынужденного повиноваться иноплеменному правителю, достаточно показателен и может рассматриваться как еще одно косвенное свидетельство воспоминания об этом изначальном факте у представителей южной части славянства.

Б. Н. Путилов, проанализировав как два этих эпических сюжета, так и различные баллады об инцесте (совершившегося или предотвращенного), встречающиеся в фольклоре практически всех славянских народов, пришел к следующему выводу: «Во всех случаях на героях нет вины за содеянное. Все сюжеты этой группы строятся на мотиве непреднамеренного инцеста. Встреча брата и сестры, не узнавших вначале друг друга, обусловлена роковым стечением обстоятельств, цепью случайностей. Исходная ситуация всех сюжетов — вынужденная разлука, которая происходит обычно в раннем детстве: обоих детей (либо одного из них) похищают татары или турки. Такую мотивировку для фольклора надо признать сравнительно поздней. Есть основания предполагать, что в более ранней народно-поэтической традиции имело место намеренное разлучение детей их родственниками. <…> Для нас не вызывает сомнений, что в ранней традиции, с которой непосредственно связаны наши баллады, сестра — «суженая» брата, она предназначена ему с рождения, брак с ней — удел героя. Таким образом, не случайность, а непреодолимая сила предуказанности событий определяла движение сюжета»^[355]. Однако и намеренное разлучение брата и сестры их старшими родственниками, пытающимися предотвратить предназначенный им инцест, — это также сравнительно поздняя переработка сюжета.

О наличии устойчивых брачных отношений между братом и сестрой, причем уже в княжеской среде, свидетельствует и русская сказка «Князь Данило Говорило», которая содержит ряд аналогичных мифу об Иване и Марье мотивов. Согласно сказке, у старушки-княгини были сын и дочь. Ведьма позавидовала им и пришла к их матери с такими словами: «Кумушка-голубушка! Вот тебе перстенек, надень его на пальчик твоему сынку, с ним он будет и богат и тороват, только бы не снимал и женился на той девице, которой мое колечко будет по ручке!» Старушка поверила, обрадовалась и, умирая, наказала сыну взять за себя жену, которой перстень годится». Сын вырос, упорно искал по кольцу свою суженую и, так и не найдя, вернулся домой. Видя, что брат кручинится, сестра спросила его о причине и немало удивилась, услышав его рассказ. Заинтересовавшись загадочным предметом, сестра захотела померять перстенек. «Вздела на пальчик — колечко обвилось, засияло, пришлось по руке, как для пей нарочно вылито. «Ах, сестра, ты моя суженая, ты мне будешь жена!» — «Что ты, брат! Вспомни бога, вспомни грех, женятся ли на сестрах?» Но брат не слушал, плясал от радости и велел собираться к венцу». Сестра стала горько плакать, и проходившие мимо старушки посоветовали ей сделать четыре куколки, рассадить их по углам, под венец с братом идти, а в светлицу не торопиться. «Брат с сестрой обвенчался, пошел в светлицу и говорит: «Сестра Катерина, иди на перины!» Она отвечает: «Сейчас, братец, сережки сниму». А куколки в четырех углах закуковали:

Когда куколки пропели так три раза, сестра полностью провалилась и попала под землей в избу к ведьме Бабе-яге. Ее дочь хорошо приняла незваную гостью, однако вернувшаяся домой ведьма захотела ее съесть. Далее следует распространенный в сказках сюжет про то, как жертва Бабы-яги утверждает, что не знает, как садиться на лопату в печь, ведьма садится на лопату сама, после чего девицы ее засунули в печь. Баба-яга выбралась из печи, погналась за ними, но в конце концов сгорела в огненном море.

Обе девушки вышли на поверхность земли и присели отдохнуть. «Вот пришел к ним человек, спрашивает: кто они? И доложил барину, что в его владениях сидят не две пташки залетные, а две девицы намалеванные — одна в одну родством и дородством, бровь в бровь, глаз в глаз; одна из них должна быть ваша сестрица, а которая — угадать нельзя». Брат понимает, что одна из них его сестра, но не может определить, которая именно, а сестра не говорит. Чтобы разрешить эту загадку, слуга посоветовал князю налить в бараний пузырь крови и положить его под мышку. Сделав так, брат продолжил говорить с девушками, а слуга ударил его в пузырь ножом. Видя лежащего в крови своего брата, сестра кинулась к нему и стала причитать. «А брат вскочил ни горелый, ни болелый, обнял сестру и отдал ее за хорошего человека, а сам женился на ее подруге, которой и перстенек пришелся по ручке, и зажили все припеваючи»^[357]. Текст данной сказки испытал ту же моральную цензуру, что и купальские песни, однако в ряде случаев первоначальный сюжет более явно выступает из-под последующих напластований. В первую очередь обращает на себя внимание то, что кровнородственный брак совершается в княжеской семье, причем по предсмертной воле матери. Сам инцест объясняется происками ведьмы, подарившей княжескому сыну перстень для определения его будущей суженой, которой и оказывается его сестра. При этом ведьма подчеркивает, что, нося это кольцо и женившись на той, кому оно придется впору, князь «будет и богат и тороват», в чем, очевидно, и состояла цель данного брака. Показательно, что сказка ни разу не говорит, что ведьма обманула княжескую семью в этом отношении. О сравнительно позднем появлении в данном сюжете фигуры ведьмы, призванной объяснить причину того, почему мать-княгиня отдала детям такое противоестественное распоряжение, красноречиво говорит начало другой, записанной в Черниговской губернии, сказки «Царевна в подземном царстве»: «Жив сабе царь да царица, и у их быв сын и дачка. Яны приказали сыну, штоб йон, як яны умруть, жанився ца сястре». Когда родители умерли, братпоспешил выполнить их волю: «Во брат и каже сястре, штоб гатавилась к вянцу, а сам пашов да папа прасить, штоб их павянчав»^[358]. Как видим, перед нами своеобразная традиция, освященная в данном примере волей обоих родителей безо всякого влияния со стороны. Хоть в первой сказке сестра, в отличие от брата, и осознает греховность задуманного и с помощью волшебных кукол избегает кровосмесительного союза, князь в конечном итоге женится на ее подруге, дочери Бабы-яги, которой также данный перстень приходится впору. То, что дочь яги из подземного царства внезапно оказывается с его сестрой «одна в одну родством и дородством, бровь в бровь, глаз в глаз» до такой степени, что их никто не может различить, т. е. фактически двойниками, свидетельствует о поздней и достаточно поверхностной цензуре, указывающей нам на то, что первоначально брак князя состоялся с родной сестрой, которая затем, под давлением требований новой морали, была заменена на ее близнеца, которая совершенно немотиворованно помогает княжне против родной матери и похожа на нее как две капли воды, вплоть до размера пальца. Вернувшиеся из подземного мира девицы молчат, что находит свои многочисленные параллели в ритуальном молчании тех сказочных персонажей, которые возвращаются на землю из загробного мира. Еще одно обстоятельство, заслуживающее внимания, — это и смерть сестры, заживо провалившейся под землю, и имитация смерти брата, объясняющаяся в сказке необходимостью заставить сестру выдать себя, чтобы жениться на ее подруге. Как видим, оба участника инцеста так или иначе оказываются связанными с загробным миром, опять-таки напоминающим нам ведийский миф о Яме как властелине царства мертвых. Что касается второй сказки «Царевна в подземном царстве», сюжет которой после того, как главная героиня проваливается под землю, развивается совсем в другом русле, то и там она выходит замуж за царевича подземного царства, т. е. персонажа, связанного с потусторонним миром. Проанализировавший русские сказки и балладные песни, в которых присутствует мотив инцеста, П. В. Линтур пришел к следующему выводу: «Из четырех рассмотренных нами русских сказок об инцесте в трех сестра добровольно выходит за брата, как завещали умирающие родители, и только в одной она пытается избежать греха. <…> Нет сомнения в том, что более древние тексты те, в которых брат и сестра, выполняя волю родителей, беспрекословно вступают в брачный союз, а более поздние те, в которых акт кровосмешения объявляется смертным грехом»^[359]. Данный вывод в полной степени относится и к рассмотренным выше купальским песням.

Инцест в индоевропейской традиции

Хоть в сказке предсмертный родительский наказ Говориле жениться на сестре объясняется происками ведьмы, однако индоевропейские параллели убеждают нас в обратном. Среди первой иранской исторической правящей династии Ахеменидов обычай жениться на своих ближайших родственницах был чрезвычайно распространен: Камбиз II женился на обеих своих родных сестрах, Атоссе и Роксане, Дарий II — на Парисатиде и т. д. В целом же брак на родной сестре, согласно религиозным представлениям этого народа, считался почетным, и Диодор Сицилийский (X, 30–31) отмечал, что обычай этот выходил за рамки царского дома и персы обычно женились на своих единокровных сестрах. В скандинавской мифологии присутствуют две группы богов — асы и ваны. Асы во главе с Одином являются собственно германскими божествами, в то время как ваны (сам этот термин некоторыми исследователями сближается с венетами, одним из архаичных названий славян) первоначально выступают врагами асов в первой в мире войне, которая заканчивается миром между двумя группами богов и взаимным обменом заложниками. Со стороны ванов заложниками становятся Ньерд и его дети Фрейр и Фрейя, находившиеся между собой в кровосмесительной связи. В «Старшей Эдде» эту связь обличает Локи. В песне «Перебранка Локи» он упрекает Ньерда в том, что: «прижил ты сына с сестрою родной», а про его дочь Фрейю говорит:

При этом ваны являются богами плодородия, как это следует из описания Снорри Стурлусоном времени царствования Ньерда и Фрейра, принявших власть у скандинавов после смерти Одина: «Ньерд из Ноатуна стал тогда правителем шведов и совершал жертвоприношения. Шведы называли его своим владыкой. Он брал с них дань. В его дни царил мир, и был урожай во всем, и шведы стали верить, что Ньерд дарует людям урожайные годы и богатство. <…> Фрейр стал правителем после Ньерда. Его называли владыкой шведов, и он брал с них дань. При нем были такие же урожайные годы, как и при его отце, и его так же любили. <…> При Фрейре начался мир Фроди. Тогда были урожайные годы во всех странах. Шведы приписывали их Фрейру. Его почитали больше, чем других богов, потому что при нем народ стал богаче, чем раньше, благодаря миру и урожайным годам»^[361]. Поскольку кровнородственные браки ванов тесно связаны с их функциями носителей плодородия, урожайности и богатства (аналогичные мотивы присутствуют и в средиземноморских аграрных мифах), это обстоятельство объясняет нам, почему в русской сказке князь Данило Говорило, женившись на сестре, должен был стать «богат и тороват», причем богатство это, судя по всему, относилось не только к конкретной княжеской чете, но и к возглавляемому им народу. Таким образом, брак на родной сестре должен был принести как урожай и богатство, так и способствовать сохранению в чистоте божественной крови, которая текла в жилах княжеского рода. О древности подобной идеи говорит хотя бы то, что она встречается нам уже у Гомера. Речь идет о знаменитой сцене соблазнения Зевса, когда, чтобы отвлечь громовержца от хода Троянской войны, его собственная жена Гера склоняет его к занятию любовью на горе Иде. Поэма так описывает влияние священного брака на окружающую их земную природу:

Брачный союз мужчины и женщины должен был стимулировать плодородие Земли, при этом это не обязательно должен быть брак собственно богов — для обеспечения плодородия в ряде греческих городов ежегодно справлялись религиозные обряды, имитировавшие на человеческом уровне священный брак небожителей. В свете рассматриваемой темы весьма примечательно, что и в данном конкретном примере из греческой мифологии инициатива исходила от Геры, бывшей не только женой, по и родной сестрой Зевса.

Инцест и плодородие

Соответственно, становится понятно, почему в купальском фольклоре встречаются тексты, связывающие с этими двумя персонажами не просто урожай хлеба, а его сверхобилие:

Однако тот же белорусский фольклор показывает, что с Иваном и Марьей ассоциировался хороший урожай не только хлеба, но и любых трав вообще:

Поскольку брат и сестра в конечном итоге сами превращаются не в жито, а в обыкновенные полевые цветы, эту связь Ивана и Марьи с дикорастущей растительностью следует признать исходной. Об этом же свидетельствует также как названный в честь брата и сестры цветок, так и то, что на Руси марью называли различные виды лебеды. Приведенные в этой главе восточнославянские примеры показывают, что брат с сестрой превращаются в растительность даже тогда, когда инцест ими не был совершен и, следовательно, не существовало никакой потребности в подобном наказании. Об общеславянских истоках этого представления свидетельствует как болгарская песня «Лоза и плющ», где девушка и юноша, зарытые в землю за свою любовь собственными родителями, превращаются соответственно в лозу и плющ, соединившись и после смерти, так и аналогичная песня боснийских славян-мусульман «Омер и Мейрима», где юноша после смерти превращается в дуб, а девушка — в сосну.

Растительная подоснова общеиндоевропейского мифа о первой человеческой паре

Следует отметить, что общеиндоевропейский миф о происхождении первой человеческой пары из растений первоначально не имел солярной основы, однако, по мере превращения бога солнца в прародителя того или иного народа в восточной половине индоевропейского мира, «растительный» миф был включен в связанную с дневным светилом мифологию и приобрел солярные черты. Яркий пример «растительного» мифа мы видим на западе индоевропейского мира, где в Скандинавии первую человеческую пару зовут Аск и Эмбля, имена которых буквально значат Ясень и Ива. Следы «растительного» мифа прослеживаются и у Ману, другого сына Вивасвата и прародителя человечества в индийской традиции. Старшим сыном Ману и первым представителем Солнечной династии был Икшваку (др. инд. Iksvaku), само имя которого соотносится с санкр. iksu — «сахарный тростник»^[365]. Таким образом, если не сам сын солнца, то, во всяком случае, его старший потомок оказывается связан с растительностью. Генетически родственный миф о тесной связи людей с растениями мы видим в Иране. В наиболее полном виде он был изложен в пятнадцатой главе «Бундахишна», восходящего к несохранившимся частям «Авесты». Согласно этому мифу, первый человек Гайомарт (буквально «живой смертный»), погубленный духом зла Ахриманом, перед смертью испустил семя, треть которого досталась богине земли Спандармад. В результате этого через сорок лет вырос ревень в виде одного ствола, а еще через пятнадцать лет растение превратилось в первую человеческую пару Машйа и Машйане (Мартйа и Мартйанг). «Они (выросли) таким образом, что их руки оставались на плечах (друг у друга), и один соединился с другим, и они стали одним телом и с одной внешностью. Талии их обоих срослись, и они стали одним телом, так что не (было) ясно, кто (из них) мужчина, а кто — женщина…» Впоследствии они превратились из образа растительного в образ человеческий. Первоначально люди признавали верховенство бога Ормазда, однако затем дух зла Ахриман пробрался в (их) мысли и осквернил эти мысли. Под влиянием сил тьмы они от непорочной жизни перешли к убийству животных и созданию основ материальной культуры. По истечении пятидесяти лет появилось желание иметь потомственно сначала у Машйа, а затем у Машйане, так что Машйа сказал Машйане: «Когда я вижу тебя, у меня возникает большое желание». Тогда Машйане сказала: «О брат Машйа, когда я вижу твое тело, то и в моем теле возникает желание». И тогда к ним пришло взаимное желание, и они его удовлетворили. У них через девять месяцев родилась двойня («пара»), мальчик и девочка. Из-за их привлекательности одного сожрала мать, а одного — отец. Тогда Ормазд лишил детей их привлекательности, чтобы родители воспитывали детей и дети выживали. От Машйа и Машйане произошло семь пар, мужчина и женщина, и каждый брат был мужем, а сестра — женой. От каждой из пар в течение пятидесяти лет рождались дети, а сами Машйа и Машйане умерли через сто лет^[366]. Мы видим, что иранский миф во многом перекликается с восточнославянскими купальскими песнями, вплоть до ссоры брата и сестры, переосмысленной в некоторых отечественных вариантах в убийство сестры братом, не говоря уже про инцест. Единственное отличие славянского и иранского мифов заключается в том, что в последнем первая человеческая пара произошла из растения и лишь затем совершила инцест, а в отечественной традиции превратилась в растения после совершения инцеста. Как было показано, восприятие инцеста в качестве греха и превращение в цветы в наказание за его совершение представляют собой самую позднюю стадию переосмысления индоевропейского мифа в отечественной традиции. В этой связи стоит отметить, что в зороастрийской традиции само возникновение человечества оказывается результатом трех следующих друг за другом инцестов, исчерпывающих все возможные варианты его совершения: родителями Гайомарта считались небо и земля, ставшие впоследствии восприниматься как верховный бог Ахура Мазда и его дочь, богиня земли Спандармат^[367]. Последняя, как было показано выше, от семени своего сына рожает брата и сестру, от инцеста которых и возникает не только все человечество, но и различные чудовища. В том, что и в славянской традиции речь первоначально шла не о последующем превращении, а о первоначальном возникновении первой человеческой пары из растительности, которая в ряде случаев могла заменяться деревьями или грибами, нас убеждают не только логика развития мифологического сюжета и индоевропейские параллели, но и уникальные данные болгарского фольклора: «По болгарским верованиям, первые мужчина и женщина произошли из грибов (область Монтана)»^[368].

Наложение солярного мифа на еще более раннюю соотнесенность человека с дикорастущей растительностью мы видим в приведенном во второй главе плаче жены Дмитрия Донского, сравнивавшей своего умершего супруга не только с солнцем, но и с цветом. Об общеславянских истоках эволюционно накладывающихся друг на друга двух сравнений красноречиво свидетельствует сербская песня «Предраг и Ненад»:

Поскольку плач в этой песне осуществляется не над князем, а над простым юнаком, следует признать данный образец южнославянского фольклора более архаичным, чем плач над супругом княжеской жены. Стоит отметить, что и само славянское слово род, обозначающее всю совокупность кровных родственников, этимологически опять-таки указывает на параллелизм представлений о людях и растениях, поскольку, как указывает М. Фасмер, родственно лит. rasme — «урожай», лтш. rads — «родственник, род», rasma — «процветание, плодородие, урожай», raza (radia) — «обильный урожай, многочисленная семья», др. инд. vradhant — «поднимающийся», vardhati, vardhate, vrdhati — «растет, умножается, набирается сил», авест. vеrеðаіtі — «растет»^[370].

Возвращаясь к теме происхождения человека из земных растений, отметим, что она была свойственна не только иранской, греческой и кельтской традициям, но воззрениям и других индоевропейских народов, как об этом свидетельствуют данные языкознания: такие обозначающие понятие «человек» слова, как лат. homo, готск. guma, лит. zmones — «люди», образованы из того же корня, что и слово «земля», — лат. humus, лит. Zeme. В связи с этим стоит вспомнить упоминавшийся выше вывод итальянского ученого В. Пизани о том, что под воздействием иранского влияния из праславянского языка исчезает индоевропейский термин g’hemon «человек», связанный с именем земли, g’hom. Наблюдение филолога позволяет нам достаточно четко определить время перекодировку славянского мифа о собственном происхождении, когда представление о выросшем из Матери-Земли растении, превратившимся впоследствии в человека, включается в солнечный миф и первый человек становится уже сыном Солнца — VI век до н. э. Однако следы былых представлений все равно остались. У многих славянских народов процесс зачатия описывается в терминах земледельческой терминологии: «засеять поле» (рус. арханг. засевать, ср. украинское обращение мужа к жене: «Я вкидаю тіко зерно, а ти выведі з нього чоловіка», пол. «Он на печи пахал, жито сеял; она плакала, он смеялся»)^[371]. Однако ассоциация человека с хлебом, как уже отмечалось ранее, является достаточно поздней, и ей предшествовала ассоциация с дикорастущей зеленью вообще. Так, например, в северорусских причитаниях о молодце, забранном в рекруты, последний отождествляется не только с деревом, но и с травой, т. е. с земной растительностью вообще: «И молодешенек, наш свет, да как травиночка, и зелен стоит быв он да деревиночка, и не доросла, как кудрявая рябинушка…»^[372]Однако гораздо чаще зелень на Руси связывалась не с живыми, а умершими людьми: «Растения, особенно зелень деревьев, травы, цветы считаются также местом обитания невидимых душ, приходящих на землю в поминальные дни троицкого цикла»^[373]. Одним восточнославянским регионом данное представление не ограничивалось: «В Болгарии известно поверье, что появляющиеся с «того света» души умерших в период с Великого четверга до Духова дня пребывают на травах, цветах, ветках деревьев… По некоторым восточнославянским свидетельствам, души умерших вселяются в троицкую зелень… Ср. в этой связи частое использование терминов родства (баба, дед, мать, брат, сестра) в народных названиях травянистых растений».^[374] Таким образом, перед нами общеславянское представление о тесной связи с человеком травы или других видов растительности, причем последние могут одновременно восприниматься и как его предки, и как место обитания его души после смерти. Это относилось как к культурным, так и к диким растениям, что великолепно показывает следующее обращение к умершему в белорусских причитаниях: «Где ты будешь зацветать — в садочке или в лесочке?»^[375] Еще более архаичным, поскольку здесь вообще не упоминаются культурные растения, является аналогичный вопрос к умершему в русских похоронных причитаниях: «На травах ли ты вырастешь, на цветах ли то выцветешь?»^[376] Кроме того, о существовании у славян представлений о происхождении человека от культурных растений свидетельствуют такие фамилии, как Хмельницкий, Хлебников или Гречко. Укоренившееся в европейской культуре традиционное изображение смерти в виде скелета с косой также предполагает если не отождествление, то, по крайней мере, уподобление умирающих людей скашиваемой траве и в который уже раз свидетельствует о существовавшей некогда ассоциации человека с земной растительностью. Данная ассоциация нам встречается уже в древнерусской литературе. Так, повествуя о нашествии татар в 1238 г., Новгородская летопись так описывает их зверства: «Тогда же гнашася оканьнии безбожницы… а все люди сѣкуще акы траву, за 100 верстъ до Новагорода»^[377]. Рассказывая об очередном вторжении татар, теперь уже в 1408 г., та же летопись вновь подчеркивает, что на своем пути варвары «все крестианъ сѣкуще, аки траву»^[378]. Подобный устойчивый образ в отечественном летописании на протяжении ряда столетий свидетельствует о наличии достаточно глубоких корней у интересующей нас ассоциации. Как мы могли убедиться, человек, на протяжении всей своей жизни от рождения и до смерти соотносился с земной растительностью.

Наконец, следует определить примерное время возникновения рассмотренной выше русской сказки и отраженного ею обычая. Поскольку инцест среда правящей династии Рюриковичей ни разу не фиксируется письменными источниками даже в языческую эпоху, не говоря уже про христианский период, мы вправе отнести как складывание сказки «Князь Данило Говорило», так и лежащую в ее основе традицию кровнородственных браков временем до призвания варягов и основания единого Древнерусского государства. Таким образом, рассмотренная сказка хоть и в несколько искаженном виде отражает весьма архаичную традицию, которая могла храниться в отдельных племенных княжениях, начиная с мифического первоцаря Мужика волынян вплоть до образования единой державы с центром в Киеве. Из совокупности приведенных примеров напрашивается вывод, что изначальной основой подобных сюжетов был мифологический прецедент, священный брак брата и сестры, положивший начало человеческому роду и изобилию в природе. В более позднюю историческую эпоху подобный брак начинает восприниматься как недопустимый инцест, становиться табу, и люда предпринимают все зависящие от них меры, чтобы предотвратить его совершение. Однако память об этом кардинальном событии, несмотря на все последующие его искажения, глубоко укоренилась в народной памяти и, как мы видим, периодически прорывалась на поверхность народного творчества — в мифе, эпосе, сказке, балладе.

Мифологические прецеденты инцеста

Сама подобная брачная традиция опять-таки могла основываться на мифологическом прецеденте божественных прародителей. Так, на севере Руси среди поморов была зафиксирована поговорка «Солнце — сестра, а брат — месяц»^[379], в свете которой подробно описанный во второй главе данного исследования брак двух небесных светил опять-таки оказывался кровнородственным браком между братом и сестрой. Хоть в фольклоре об астральном браке солнце обычно соотносилось с женским началом, однако, как следует из приводимой А. Н. Афанасьевым русской народной пословицы, дневное светило соотносилось с женихом: «Солнце — князь, луна — княгиня»^[380].

В. П. Даркевич по поводу сочетания креста с полумесяцем в древнерусском искусстве отмечал: «Иногда между рогов лунницы помещался крест — символ солнца. Вся композиция воспринимается как единый солярно-лунарный символ. Вместе с тем она может иметь более широкий смысл, нести двоякую символику. В языческих религиях почитание солнца и месяца как божеств — покровителей брака — представляет очень распространенное явление. Месяц обычно является началом мужским, женихом, солнце — невестой. Эти небесные светила являются божественной брачной парой, брак которой служит прототипом человеческих браков»^[381].

В свете этого вступающие в брак между собой смертные дети дневного светила просто следовали, таким образом, установленной их божественным родителем брачной традиции. Аналогичные представления нам встречаются и на другом конце славянского мира: «Известные в болгарском фольклоре мифологические рассказы об инцесте между двумя близнецами (братом и сестрой) передают сюжет о «небесной свадьбе». Инцест между ними отнесен ко времени первотворения, и потому это единственная в славянском фольклоре ситуация, когда инцест мыслился нормальным и естественным. В болгарских легендах Солнце хочет жениться на своей сестре — Луне или Зарнице, а Месяц — на своей сестре Вечернице (Венере). Утренняя и вечерняя ипостаси Венеры оказываются близнецами, братом и сестрой по имени Янкул и Янка, Стана и Мильке, которые женятся, не подозревая о родстве между ними. Как брат и сестра предстают в болгарских поверьях Небо и Земля, от сакрального инцеста которых родился месяц»^[382]. Как видим, болгары единственные из всех славянских народов сохранили предания об инцесте между близнецами (в купальских песнях не говорится, что Иван и Марья были близнецами), который произошел во времена создания видимого космоса и потому был нормальным и естественным, не являясь, как было сказано выше, инцестом в собственном смысле слова. Кроме образования видимой Вселенной, т. е. окружающего человека пространства, от инцеста возникает и время как таковое: «В южнославянском фольклоре мотив инцеста присутствует в легендах о Бабе Марте, неудовлетворенной сексуальными возможностями своих братьев Голям Сечко и Малък Сечко (т. е. января и февраля). Инцест Бабы Марты с братьями трактуется как начало нового космического цикла»^[383]. Годовой цикл у славян, равно как и у других индоевропейских народов, начинался в марте, в связи с чем инцест женского олицетворения этого первого месяца со своими братьями опять-таки отсылает нас к моменту первоначала. Весьма показательно, что, как отмечает Т. А. Агапкина, песню о Бабе Марте и ее братьях в Сербии девушки пели в ночь на Иванов день, что указывает на календарную приуроченность к летнему солнцестоянию исполнение песен об инцесте. Аналогичным образом и словенцы исполняли баллады об инцесте именно в Иванов день. Но если возникновения основных объектов космического пространства и времени как такового происходит в результате инцеста, то мифологическая логика требует признать, что и возникновение человека как микрокосмоса также произошло этим путем. Об общеславянских истоках подобного представления свидетельствует тот факт, что и в момент праздника, представлявшего собой период сакрального времени, вкрапленного во время профанное, инцест между близкими родственниками и на Руси также не считался грехом: «Во время братчины… совокупляются в близких степенях родства: сноха с деверем, свекром, близкие родственники. Бывали случаи и с родными — братья и сестры (все женатые) и грехом не считали»^[384].

Солярные элементы в купальских песнях об инцесте

Семантические связи между Иваном и Марьей и солнцем в разных видах встречаются нам неоднократно. Что касается Касеньки — Ясеньки как другого обозначения брата и сестры в белорусском варианте, то эти имена содержат намек на светоносную сущность их носителей: чеш., слвц. jas — «блеск», русск. ясный, ясный, а также яска, ясочка — «звезда, звездочка»; блр. яскорка — «искорка» и, как отмечает М. Фасмер, родственно русск. искра и др. инд. yacas — «великолепие, пышность, блеск»^[385]. В приведенных выше фрагментах купальских песен нам уже встречалось указание на то, что брата и сестру обвенчали в воскресенье — посвященный дневному светилу день недели. С другой стороны, в тех вариантах мифа, где брат убивает сестру, он это делает опять-таки в воскресенье:

Эта же календарная привязка встречается нам не только в русском, но и в белорусском фольклоре:

На то, что это весьма поздний вариант легенды, указывает не только мотив убийства братом сестры, отсутствующий в генетически родственных индоевропейских мифах, но и то, что не сама сестра превращается в цветок, как это было в приведенных выше купальских песнях, а лишь ее могила обсаживается этими цветками. Тем не менее временная приуроченность как венчания Ивана и Марьи, так и убийства братом сестры в более поздних вариантах развития данного сюжета весьма показательна и подчеркивает их непосредственную связь с дневным светилом. Наконец, сама календарная приуроченность исполнения песен об инцесте именно к моменту летнего солнцестояния опять-таки наводит на мысль о некоей связи этих персонажей купальских песен с божественным прародителем славян. Отзвук представлений о двух солярных персонажах противоположного пола сохранился в Ярославской губернии до начала XX века, где во время праздника лепили из глины Ярилу и Ярилиху. Приводившая этот факт В. К. Соколова отмечает, что Ярилин день справлялся в тех русских губерниях, где не праздновали день Ивана Купала, и на основании анализа содержания и внешних форм обоих праздников считает возможным поставить знак равенства между Купалой и Ярилой^[388]. На тесную связь дневного светила с земной растительностью указывает и рассмотренный выше болгарский идол из Преслава, на котором между солярными знаками изображены растения. Наконец, приведенная в первой главе украинская колядка, опубликованная С. Килимником, свидетельствует о связи описываемого в этой песне растительного и человеческого плодородия именно с Дажьбогом, имя которого в ней идет рефреном.

На генетическое родство индийского мифа о Яме и Ями и славянского об Иване и Марье указывает и то немаловажное обстоятельство, что инициатива кровосмешения в обоих случаях принадлежит сестре. На это при анализе восточнославянского фольклора уже давно обратили внимание В. В. Иванов и В. Н. Топоров: «Для этих текстов, как и для купальских песен об инцесте, характерно представление о том, что инициатива в предложении инцеста принадлежит сестре, являющейся носительницей злого начала. Ср. активную роль Марьи в купальской песне с развернутым сюжетом:

Как уже отмечалось выше, со смертью Яма в индийской мифологии связывалось создание богами ночи, чтобы утешить Ями^[390]. С этим мифом следует сопоставить другое название у ряда славянских народов цветка иван-да-марья, который мог также называться брат-и-сестра, брат-с-сестрой и, что особенно интересно, бел. день-и-ночь, чеш. deñ-a-noc-lesnie, пол. dzień-i-nос, луж. noc-a-zeń^[391], ср. нем. tag-und-nacht как название этого же растения. Данные примеры показывают, что если не сам миф о возникновении дня и ночи, то, по крайней мере, представление о темной и светлой половине суток и у славян связывалось со зримым символом любви брата и сестры. Об этом же свидетельствует и русская загадка о дне и ночи, осмысляемых народным сознанием в качестве кровных родственников, причем опять-таки с подчеркнутой инициативой женского начала: «Сестра к брату в гости идет, а он от сестры прячется»^[392].

Восточнославянские тексты ничего не говорят о том, что в результате союза брата и сестры возник человеческий род, и отрицают даже сам факт данного союза, подчеркивая, что эта пара успела узнать о своем родстве прежде, чем вступила в реальные супружеские отношения. Однако, как показывает нам ведийский миф о Яме, где также подчеркивается отказ брата жениться на сестре и, соответственно, отсутствие у них потомства, в данном случае мы имеем дело с весьма ранней моральной цензурой, постаравшейся вытеснить из памяти неприглядные для нее факты. О том, что реальный половой союз брата и сестры был, свидетельствуют не только приведенные выше убедительные параллели из других индоевропейских традиций и логические соображения, но и сам факт превращения Ивана и Марьи в цветок — если не было греха, т. е. нарушения установленных запретов, то не должно было быть и наказания, которое в данных текстах оказывается ничем не мотивированным. Поскольку наказание в купальских песнях присутствует, то, очевидно, в предшествовавшей их редакции речь шла о реальном брачном союзе брата и сестры, который был совершен не по неведению (это опять-таки более позднее напластование), а в силу необходимости, поскольку другие брачные партнеры просто-напросто не существовали. Окончательно подтверждает эту гипотезу и магическая практика применения цветка иван-да-марья на Руси, где знахари использовали ее «для водворения согласия между супругами»^[393]. Очевидно, что если бы между братом и сестрой не было не просто инцеста, но более или менее длительного и успешного брачного союза, то, согласно магическому мышлению, было бы в принципе невозможно пользоваться цветком, в который превратились Иван да Марья, для укрепления супружеской жизни.

Названия Волыни и дулебов в контексте мифа о первой человеческой паре

Наконец, идея тесной связи происхождения первой человеческой пары из земной растительности, равно как и ее связь с загробным миром, помогает нам лучше понять исконное значение названия Вольти, этого первоцарства славян. В основе названия данного региона лежит индоевропейский корень uel, который В. В. Иванов и В. Н. Топоров сближают с такими родственными понятиями, как хет. uellu — «пастбище», uelluua раі — «идти на пастбище» (в смысле «умереть, перейти на тот свет»), др. греч. Ηλυσιον πεδιον — «Елисейские поля», исл. Valhall — «жилище воинов, павших на поле боя», валл. gwellt, корн, gwels — «трава», др. ирл. gelim — «пасусь»^[394]. К этому же перечню следует добавить и упоминаемое в «Рамаяне» имя сына бога Индры и обезьяны Валин, буквально «Волосатый». Как видим, чисто этимологически название первого славянского протогосударства тесно связано с образом травы, пастбища и загробного мира, что нельзя не сопоставить с зафиксированной в том же регионе легендой о превращении брата и сестры в растения, которой, как было показано выше, предшествовал миф о возникновении первой человеческой пары из растения. Следует вспомнить и то, что в индийском гимне прямо говорится, что умершие идут на пастбище Ямы (РВ X, 14,2), а болгарский Слав-царь именуется стомогильным. Наряду с рассмотренными выше независимыми друг от друга примерами о тесной связи между человеком и растениями все эти факты не только свидетельствуют о существовании данного мифа, но и указывают примерный ареал его возникновения — преданию о возникновении из цветов Ивана да Марьи соответствует первое славянское протогосударство Волынь, этимологически связанное с понятием травы и загробного мира. С другой стороны, связь с загробным миром присутствует и у солнца, поскольку еще с древнейших времен заход дневного светила мог восприниматься как его временная смерть, а утренний восход — как его новое рождение. Связь интересующего нас бога с потусторонним миром наиболее четко прослеживается у сербов, у которых, как уже отмечалось в первой главе, Дабог воспринимался в том числе и как поглотитель душ, а с принятием христианства вход в потусторонний мир получил название Йовеновой дыры, тесно связанной с солярными чертами Иоанна Крестителя. Хоть и менее отчетливо, но эта же связь присутствует и у восточных славян, у которых Дажьбог выпускает соловья из вырия, т. е. местопребывания душ умерших, а двоеверный Егорий-Юрий, оказывается, тесно связан с такими хтоническими животными, как волки.

Связанная с последним идея отразилась и в самоназвании одного из древнейших славянских племен. Речь идет о дулебах, от которых, согласно древнерусским летописям, пошли волыняне, с которыми восточные источники связывают предания о едином славянском протогосударстве: «Дулѣби живяху по Бу гдѣ ныне Велыняне…» В пользу этого предания свидетельствует и географическая распространенность данного термина — помимо Восточной Европы, где, по мнению В. В. Седова, из их среды впоследствии выделились не только волыняне, но также поляне, древляне и дреговичи, известно древнечешское племя Dudlebi в районе Будеевиц, аналогичное название Dudlebi встречается и в Словении^[395], в Венгрии между озером Балатон и р. Мурой находился комитат Dudliepa^[396], и, наконец, в Германии близ Веттина известно название Deutleben^[397]. Практически все лингвисты отмечают германское происхождение названия этого племени, однако расходятся в определении его первоначального значения. Т. Лер-Сплавинский трактовал его как Dudl-eiba, т. е. «страна волынок», и видел в нем германский перевод славянского названия Волыни. Однако происхождение названия этого региона, как было показано выше, не связано с названием волынка, в связи с чем подобная этимология представляется неубедительной. О. Н. Трубачев предложил свое объяснение интересующего нас слова: «Славянский этноним dudlebi имеет германскую этимологию… Областью возникновения этнонима dudlebi мы считаем территорию Древней Тюрингии… Возможно, в славянском dudlebi скрывается германское daud-laiba с этимологическим значением «наследство умершего, вымороченное наследство», что хорошо вяжется с раннеисторическим процессом освоения славянами земель, покинутых одно время германскими племенами… Экспансия славян в Германии была затем приостановлена, чем вызваны были обратные миграции, которые привели этническую перегруппировку славян-дулебов снова на Волынь и дальше, на северо-восток, в потоке русских миграций…»^[398] Однако полностью принять предложенное объяснение нам не позволяет то обстоятельство, что германцы, давшие это название славянскому племени, вряд ли считали самих себя умершими, а незваных пришельцев с востока — своими наследниками. Наконец, В. Д. Королюк, соглашаясь с предложенной О. Н. Трубачевым этимологией дулебов, но отнюдь не с обстоятельствами ее образования, выдвинул предположение не о западногерманском, а о восточногерманском ее происхождении: готы в IV в. разгромили антов, и часть этого племени приняла новое название, происходящее из готского языка, и уж затем двинулась на запад. Однако и у этой гипотезы есть свои слабые места: под своим собственным самоназванием анты известны византийским писателям вплоть до начала VII в., и, следовательно, нанесенное готами поражение отнюдь не привело к разгрому этого крупного племенного союза. Кроме того, не следует упускать из вида и то обстоятельство, что, по мнению исследователей, антам соответствует Пеньковская археологическая культура, а дулебам — существовавшая одновременно с ней пражско-корчакская. Таким образом, и с археологической точки зрения дулебы не могли быть наследниками антов. Однако, если предложенное О. Н. Трубачевым объяснение названия данного племени верно, то, в свете рассмотренного выше славянского мифа о происхождении человечества, данную этимологию можно рассматривать как свидетельство того, что если не все славяне, то, во всяком случае, та их часть, которая образовывала пражскую археологическую культуру, называла себя в качестве наследников первого умершего человека, подчеркивая тем самым, что они происходят по прямой от первого смертного. Поскольку дулебы явно не могли называть себя неким неодушевленным предметом, то, очевидно, их самоназвание, переведенное германцами на свой язык, изначально означало «(обладатели) наследства умершего» или, что более вероятно, просто «наследники умершего». Что касается времени заимствования этого названия из германского языка, то здесь мнение В. Д. Королюка выглядит более обоснованным, и датировать его возникновение можно периодом славяно-готских контактов. В пользу восточноевропейского региона образования названия дулебов говорят как известия мусульманских авторов о первом царстве волынян, так и соотнесение этих племен друг с другом в русских летописях.

Приведенные выше факты показывают, что в славянской традиции присутствуют четко выраженные параллели индоиранским мифологическим представлениям как о Мужике-Мужчине, бывшем первым царем на земле, так и об инцесте сестры и брата, причем обе группы сюжетов в той или иной степени оказываются связанными с солярной символикой. В виде целостных мифов они до нас не дошли, что и неудивительно, учитывая степень сохранности славянской мифологии в целом и стараний христианства по ее искоренению. В высшей степени показателен как общеславянский характер обоих сюжетов, так и их территориальная привязанность к Карпато-Волынскому региону, что также свидетельствует об их внутренней взаимосвязи. Эту взаимосвязь еще больше подчеркивает тот факт, что в целом ряде фольклорных источников мотив инцеста оказывается отнесенным именно к княжеской семье. Поскольку письменные источники не фиксируют кровнородственных браков в среде правящей династии ни на Руси, ни в других славянских странах даже в языческую эпоху, это обстоятельство указывает на весьма раннее возникновение данного обычая, отвергнутого общественной моралью задолго до принятия христианства. С другой стороны, болгарское предание о Слав-царе предполагает какую-то его связь с погребальным культом и потусторонним миром, поскольку приписываемые ему сто могил предназначались явно не для него одного, а, по всей видимости, для его соплеменников. Кроме того, болгарский текст отмечает изобилие всех благ при его правлении, что также перекликается с изобилием как следствием инцеста не только в славянской, но и в ряде других индоевропейских традиций. Поскольку рассмотренные в этой главе славянские мифологические сюжеты связаны друг с другом, имеют множество архаичных черт и генетически родственны индоиранским, мы вправе предположить, что и на славянской почве некогда существовали мифы о том, что у царя

Мужика «в древности в начале времен была власть» над всеми славянскими племенами, равно как и о произошедшем в начале времен инцесте брата и сестры, причем все три персонажа воспринимались детьми бога солнца.

«Конские боги» в православной Руси

Рассмотренныйвыше материал показывает большое количество родственных сюжетов индийской и славянской мифологии, посвященных детям бога солнца. Для полного соответствия в славянской мифологии не хватает аналога Ашвинов, этих двух детей Вивасвата, тесно связанных с конями небесных божественных близнецов. Хотя в материалах языческой эпохи мы не находим этого образа, однако и эта лакуна заполняется на основе народного, т. е. «двоеверного», культа Флора и Лавра, являвшихся небесными покровителями коней в православной Руси. В ряде случаев оба этих святых, не имевшие никакого отношения к лошадям, согласно их житию, именовались на Руси «конскими богами»^[399], что в принципе противоречит христианскому монотеизму и свидетельствует о языческой подоснове их культа. В этой связи стоит вспомнить о том, что «куриный бог» народного православия Кузьма-Демьян оказался «наследником» языческого бога Сварога. На солярную подоснову иконографии двух интересующих нас святых обратил внимание еще Л. А. Ле-леков: «На иконах «Чудо о Флоре и Лавре» весьма прозрачно воспроизведена древняя солярная триада, группирующаяся вокруг центральной фигуры архангела Михаила. Сам Михаил с черным и белым конями в геральдическом противопоставлении образует вариант древневосточного семантического стереотипа — божество между двумя священными тварями, — крайне популярного в сюжетах солярной мифологии. Данный вариант, усложненный двумя дополнительными фигурами богов-спутников, превращается в солярную триаду»^[400]. Об укорененности связи данных святых с лошадьми в народном сознании говорит тот факт, что этих животных продолжали изображать на иконах Флора и Лавра, несмотря на решительное осуждение этих представлений в 1709 г. Дмитрием Ростовским как «небылицы» и последовавший через тридцать лет официальный запрет Синода. Поскольку центральное место на данной иконе занимает архангел Михаил, то Л. А. Лелеков предположил, что в данной композиции он занял место иранского Митры или персонифицированного Мира. Однако нет никаких данных, доказывающих почитание Митры в славянском язычестве. С другой стороны, выше уже указывалось на солярные черты архангела Михаила в славянской «двоеверной» традиции, причем он неоднократно описывается в качестве носителя власти: как «небесный царь» и даже «батюшка» в русском духовном стихе или отнимающим корону у сатаны в украинской легенде. Тот факт, что на данной иконе в центре изображен именно архангел Михаил, а не гораздо более тесно связанный с лошадьми Егорий, позволяет предположить, что он мог заменить в данной композиции Дажьбога как царя неба и земли. В этом случае композиция данной иконы указывает на какую-то связь, некогда существовавшую между солярным небесным царем и двумя «конскими богами». То, что и два последних несли на себе солярные черты, отмечает и B. Я. Петрухин: «В народном искусстве… симметричные мотивы коней (всадников), коней-птиц и т. п. соотносятся с мотивами мирового дерева и божественных близнецов-конников (которых в народном православии у восточных славян заменили Флор и Лавр, Борис и Глеб)»^[401]. Таким образом, о солярной природе Флора и Лавра свидетельствует не только их устойчивая связь с конями — животными, которые еще со времен индоевропейской общности были тесно связаны с дневным светилом, — но и то, что в народном сознании в этом качестве они могли заменяться другой парой, а именно Борисом и Глебом, солярная сущность которых отмечалась на протяжении нашего исследования. Однако наличие солярных черт у Флора и Лавра заставляет предположить существование какой-то связи между ними и богом солнца. Обращаясь к этнографическим наблюдениям, следует отметить, что в Калуге еще в начале прошлого века в качестве конского бога вместо данной пары почитался некий конский бог Хорояр^[402]. Само название данного божества отчетливо распадается на два составляющих его корня. Хор, первый корень, может быть связан с именем древнерусского божества Хорса. В качестве солярного божества, тем более заимствованного от ираноязычных кочевников, его связь с конями более чем вероятна. Яр, второй корень, вызывает ближайшую ассоциацию с Ярилой, другим солярным богом, о котором в Белоруссии вплоть до XIX в. сохранялись представления как о всаднике. То, что загадочный Хорояр заменял в Калуге двух «православных» святых Флора и Лавра, позволяет предположить, что первоначально собственно языческих «конских богов» было также два и наиболее вероятными претендентами на эту роль являются Хоре и Ярило. К сожалению, это достаточно позднее и единичное свидетельство, чтобы на основе его можно было с уверенностью строить какие-либо окончательные выводы. Тем не менее приведенных фактов достаточно, чтобы показать, что и в восточнославянской традиции существуют достаточно отчетливые следы двух солярных языческих «конских богов», соотносимых с индийскими Ашвинами. Таким образом, мы видим, что индийскому богу солнца Вивасвату соответствует славянский Дажьбог, и это же соответствие наблюдается и в части их потомства: индийским брату и сестре Яме и Ями в отечественной традиции соответствует пара Иван и Марья, основателю индийской солнечной династии Ману — царь волынян Мажек-Мужик, близнецам Ашвинам — «конские боги» Флор и Лавр. Подобное количество совпадений нельзя считать случайностью, и оно свидетельствует о генетически родственной мифологической системе обоих народов, предусматривающей генетическое родство и составляющих ее образов.

Степень влияния скифской мифологии на славянский солнечный миф

В данном месте целесообразно сделать небольшое отступление и рассмотреть принципиально важный вопрос о степени воздействия на солнечный миф наших далеких предков со стороны их южных индоевропейских соседей. На протяжении всего нашего исследования мы неоднократно встречались с примерами влияния иранской мифологии на славянскую. От скифов наши далекие предки заимствовали слово бог как обозначение высшего сверхъестественного существа вырия, под воздействием иранского языка из славянского исчез термин, подчеркивавший связь человека с землей, у скифов мы видим такие ближайпше параллели к интересующим нас представлениям, как образ царя-солнца Колоксая и Йимы. Все эти многочисленные факты ставят перед нами закономерный вопрос: является ли изучаемый нами славянский солнечный миф самобытным или в своей основе он был заимствован нашими далекими предками от скифов? Другими словами, насколько этот основополагающий миф является собственно славянским, результат ли он духовного развития наших далеких предков или нет, и как в нем соотносится собственно славянское и то, что появилось в нем благодаря влиянию их юго-восточных соседей.

Внимательное сопоставление мифологических систем двух народов и анализ степени воздействия одной на другую позволяют нам констатировать самостоятельное возникновение и развитие основного солнечного мифа у славян, не отрицая, разумеется, при этом важной роли североиранского влияния. С самого начала стоит отметить, что столь важный и принципиальный миф, объясняющий целому народу его внутреннюю духовную сущность и навечно предопределяющий его судьбу, в принципе не мог быть заимствован извне — подобные редчайшие явления оказываются закономерным результатом всего цикла предшествовавшего самостоятельного развития, в то время как любая заимствованная или навязанная извне идея неспособна пустить столь глубокие корни в душе целого народа, кардинально меняя его сущность, и оказывать подобное влияние на протяжении целых тысячелетий. С другой стороны, на примере христианства, попыток построить Третий Рим, скопировать в любом виде Запад или построить коммунизм мы видим быстрое или медленное фиаско этих идей, доказывающее нежизнеспособность любой импортированной извне религиозной или культурно-политической идеологии. Обратившись, собственно, к данным мифологии, можно дополнительно отметить следующее. Во-первых, о значительной степени самостоятельности красноречиво говорит уже тот факт, что само имя Дажьбога, несмотря на заимствование второго элемента, носит славянский характер. То, что имя главного персонажа солнечного мифа не было заимствовано из другого языка, указывает на самостоятельное возникновение этого образа, что подтверждается солнечным культом у индоевропейцев в эпоху их общности, равно как и его возникновение в целом еще во времена палеолита. Это же относится и к возникновению в славянском языке и такого важного понятия, как отец, появившегося у наших далеких предков безо всякого влияния со стороны ираноязычных соседей (данное понятие будет рассмотрено нами ниже). Во-вторых, ни в зороастрийской, ни в собственно скифской мифологии дневное светило не играло решающей роли: у иранцев Вивахвант вообще не был богом, а его сын Йима — первым человеком. У скифов же Вивахвант вообще отсутствовал, ни под каким другим именем бог солнца также не фигурирует в их пантеоне, а Иима там упоминается на предпоследнем месте. Из труда Геродота нам известно несколько вариантов скифской мифологии, но ни в одном из них бог дневного светила не играет главенствующей роли. Что же касается Колоксая, то он был не богом, а первым царем. Помимо этого сам этот образ возник у скифов-пахарей, принадлежность которых к собственно скифам ставилась под сомнение рядом исследователей. Собственно солнечный культ источники фиксируют у массагетов, однако они кочевали в Центральной Азии и непосредственных контактов между ними и славянами не было. Как видно из вышеизложенного, данный культ этих азиатских кочевников не оказал воздействия даже на непосредственно родственных им причерноморских скифов, не говоря уже о более отдаленных народах. В-третьих, европейские скифы контактировали не только со славянами, но также с основывавшими в Северном Причерноморье свои колонии греками, фракийцами, в меньшей степени с балгами, а если брать неиндоевропейские народы, то с финно-уграми и кавказскими племенами. С еще большим количеством народов контактировали жившие в Азии ираноязычные кочевники, начиная с тех же финно-угров и кончая китайцами. Тем не менее под скифским влиянием ни у одного из этих народов не возникло развитого солнечного мифа, хотя бы отдаленно по своей значимости сопоставимого со славянским. В-четвертых, при сравнении мифологических систем, а не взятых изолированно мифологических персонажей оказывается, что славянской в наибольшей степени соответствует не скифская или зороастрийская, а мифологическая система ведийских ариев: Вивасвату, отцу двух небесных божественных близнецов Ашвинов, брата и сестры Ямы и Ями, и, наконец, основоположнику Солнечной династии земных правителей Ману соответствуют Дажьбог, первый правитель Мужик, брат и сестра Иван и Марья, а также пара «конских богов».

Если же мы обратимся к иранской мифологии, то образы Ману и двух небесных всадников там отсутствуют, образ Вивасвата кардинально снижен у собственно иранцев и полностью исчез у кочевых скифов, а сестра-близнец и жена Йимы также почти пропадает в преданиях кочевых ираноязычных народов. Все эти факты в совокупности своей свидетельствуют о том, что миф происхождения человека от бога солнца зародился у народов, составлявших восточную половину индоевропейской общности еще в период их относительного единства, однако в историческую эпоху степень его развития, а то и просто сохранности оказалась у них весьма разной. Из этого следует, что истоки солнечного мифа уже изначально присутствовали у наших далеких предков и не были ими заимствованы откуда-то извне. Скифское влияние, относящееся к тому же не ко всей мифологической системе как единому целому, а к отдельным чертам того или иного персонажа, могло обогатить и ускорить процесс его окончательного формирования, но в принципе не могло подменить собой данную основу.

Глава 5 СЛАВЯНЕ — ДЕТИ СОЛНЦА, ИЛИ ГЛАВНЫЙ МИФ СЛАВЯНСКОГО ЯЗЫЧЕСТВА

Детские песни-вызывания солнца

От Солнца, однако, происходила не одна только княжеская династия — собранные исследователями материалы однозначно свидетельствуют о существовании мифа и о происхождении от дневного светила всего славянского племени. Параллели этому представлению мы опять-таки видим в Индии, где от сына бога солнца Вивасвата вела род не только Солнечная династия, но выводили свое происхождение и индоарии в целом. Следы этого представления у славян в наибольшей степени сохранились в детском фольклоре, который, как неоднократно отмечалось специалистами, во многих случаях сохранял практически до нашего времени весьма архаические языческие представления, но, разумеется, уже в «сниженном» виде. Одним из первых интересующий нас аспект отечественного детского фольклора описал И. П. Сахаров еще в первой половине XIX в.: «В первый день Святой недели (недели после Пасхи. — М. С.) поселяне Тульской губернии выходят смотреть на играние солнца. Взрослые мужчины выходят смотреть на колокольни, как будет играть солнце, а женщины и дети наблюдают появление его на пригорках и крышах домов. При появлении солнца дети поют:

По замечаниям поселян, появление солнца на чистом небе и его играние предвещает хорошее лето, благополучный урожай и счастливые свадьбы»^[403]. Как видно из этого описания, детская песня — вызывание дневного светила являлась частью связанного с поверьем об игрании солнца взрослого ритуала, в котором участвовало практически все население. Это обстоятельство лишний раз подтверждает, что первоначально запечатленное в этой песне представление о людях как детях солнца не было простой детской фантазией, а принадлежало к обрядовому фольклору целой общины. Поскольку для его передачи от поколения к поколению было необходимо, чтобы его восприняло и запомнило в первую очередь подрастающее поколение, становится понятно, почему данную песню поручали петь именно детям. Поскольку приведенная детская песня из Тульской губернии была связана с данным обрядом, мы вправе отнести ее возникновение также к языческим временам. Обращает на себя внимание, что вызывание дневного светила мотивируется неблагополучием его детей на Земле, а его появление на небосводе оборачивается торжественным пиром, который, как было показано в исследовании о Свароге, был тесно связан с небесным отцом Дажьбога-Солнца. Данная песня на Руси была зафиксирована не только в Тульской губернии, и А. Н. Афанасьев в своем исследовании приводит ее другой вариант:

Как видим, момент неблагополучия детей солнца здесь еще более усиливается: ребята не просто колупают сыр, который не едят ни собаки, ни куры, а уже сами просят есть и пить. Прекращение бедственного положения данный вариант связывает уже не с приездом знатных гостей на обрядовый пир, а с пением петуха — птицы, посвященной солнцу, — после чего обед для детей оказывается готов. Наконец, третий вариант данной песни опубликовал Н. М. Гальковский, сопроводив его следующим замечанием: «Одна детская песенка подтверждает, что в народе сохранялось смутное представление о людях как детях солнца:

Ареал распространения данной песни не ограничивается одной лишь Русью и, по крайней мере один ее вариант, был зафиксирован на территории Белоруссии:

Данное обстоятельство еще раз показывает, что эта песня возникла как минимум в эпоху восточнославянского единства. Обращает на себя внимание, что во всех приведенных ее вариантах славянские ребята называют себя детьми дневного светила, что свидетельствует о существовании мифа о славянах как потомках бога солнца. В двух из четырех вариантах речь идет о недостатке у детей еды и питья, в двух других — что в отсутствие солнца ребята не хотят есть сыр, который также отказываются есть и домашние животные. В любом случае отсутствие дневного светила в этой песне перекликается с темой пищи, причем вариант ее отсутствия следует признать более архаичным. Слезы его потомков на Земле побуждает Солнце «выглянуть» на небе, после чего к людям возвращаются радость и, судя по всему, изобилие. Поскольку в результате обрядового, приуроченного к определенной календарной дате вызывания дневного светила преодолевается ситуация недостачи у людей в масштабе всей общины (вспомним, что, согласно тульскому поверью, игра солнца в данный день предвещала хорошую погоду на все лето, благополучный урожай и счастливые свадьбы), это говорит о том, что первоначально эта песня предназначалась не для забавы детей, а для магического обеспечения благополучия всего коллектива и явно относилась к сфере взрослого фольклора. Однако этот вывод предполагает то, что и представление о людях как детях солнца первоначально было свойственно не только ребятам, но и вполне взрослым членам племени.

Дед-Всевед и самоназвание чехов

Стоит вспомнить о том, что в чешской сказке солнце именуется Дедом-Всеведом. Возникает вполне закономерный вопрос: а чьим же дедом являлось дневное светило в представлении этого западнославянского племени? Ответ напрашивается сам собой: дедом, т. е. предком самих чехов, поскольку в противном случае сказка должна была бы упомянуть других потомков солнца, не будь они людьми. Отметим, что с чисто лингвистической точки зрения слово дед в ряде славянских языков означает не только деда, т. е. непосредственного родителя отца, но предка вообще: польск. dziad — «дед», «прародитель», др. русск. дѣдъ — «дед», дѣди и отци — «предки», русск. деды — «предки»^[407]. Обращают на себя внимание и отголоски наличия у этого персонажа некоторых сверхъестественных черт: укр. дід — «черт», и, хоть М. Фасмер отвергает это сравнение, потенциально возможное лит. didis — «большой, великий», находящее свою аналогию во фр. grand pare — «дед», англ, grand father — «дед»^[408]. Таким образом, в мифологическом контексте дед мог осознаваться и сверхъестественным большим существом.

В пользу того, что Дед-Всевед являлся предком данного западнославянского народа, свидетельствует и этимология самого племенного названия чех, чехи. Следует сразу оговориться, что единства по поводу него среди исследователей нет, однако все предлагаемые версии представляют явный интерес с точки зрения рассматриваемой нами темы. Средневековый чешский летописец Козьма Пражский записал народное предание, что страна и народ получили свое название от имени племенного вождя Чеха, под предводительством которого эта часть славян переселилась на свою новую родину. М. Фасмер полагал, что данное название представляет собой уменьшенную форму от сеtьnіkъ: ceta — «отряд, толпа» или от celjadinъ^[409]. О. Н. Трубачев допускал связь названия чехов с названием жившего до славян на этой территории кельтского племени бойев (лат. Воіі, отсюда Богемия, принятое в латиноязычных источниках другое название Чехии) и сближал его со славянским глаголом cesat/ cexati, обозначающим рывок, резкое движение, удар. В этом случае племенное название чехов могло обозначать «бойцы». Другие исследователи связывали возникновение данного слова со ст. — слав. чадо, чадъ — «дети, люди, народ». Развивая последнюю гипотезу, Р. Якобсон обратил внимание на явную однотипность имен основателей соседних западнославянских государств — Чеха и Ляха (Леха). Первоначально, предположил этот лингвист, уменьшительные формы этих имен, cedo — «ребенок» и ledo — «новь, пустошь», рифмовались, а понятие cedska zemja — «земля людей» — противопоставлялось понятию ledbska zemja — «необработанная земля». Отсюда возникло и два племенных названия: cech/cach — «человек как таковой» и lech/lach — «человек необработанной земли». Мнение Р. Якобсона поддержали и отечественные исследователи В. В. Иванов и В. Н. Топоров. На первый взгляд все эти различные объяснения значения слова чех никак не связаны между собой и даже противостоят друг другу. Однако ситуация коренным образом изменится, если мы рассмотрим все предложенные толкования с точки зрения солнечной генеалогии славян как таковых и чехов в частности. В этом свете наиболее ранним пластом оказывается связь их племенного названия со словом чадо: чехи как дети, потомки златовласого Деда-Всеведа-Солнца, впоследствии люди как таковые, народ. Народ этот движется вперед, отсюда у интересующего нас термина появляется значение «толпа, отряд». Последнее понятие перекликается уже с военной сферой, что заставляет нас вспомнить восходящую к индоевропейским временам мифологемму о солнце — предводителе воинов, логическим развитием которой становится значение чехов как бойцов. Приведенные выше данные восточнославянской традиции показывают, что с дневным светилом была связана не только военная деятельность, но и пахота, в связи с чем закономерно возникает противопоставление обработанной чешской земли необработанной ляшской. Таким образом, различные этимологии названия чехов оказываются различными этапами осмысления данного слова в свете мифа о солнечном происхождении славянства. Наличие образа солнца в качестве Деда-Всеведа у этого западнославянского народа свидетельствует об общеславянском происхождении данного мифа. Об общеславянском его характере красноречиво говорят и отмеченные в первой главе теснейшие чешско-восточнославянские параллели образов, неразрывно связанных с Дедом-Всеведом-Солнцем: это и украинское представление о вырии, генетически связанное с двумя заморскими королевствами, которые пересекает по пути к солнцу герой чешской сказки, и образ солнцевой матери, отмеченный в чешском и русском фольклоре.

Нельзя обойти молчанием и тот исключительно важный факт, что чехи в качестве чад своего Деда-Всеведа-Солнца представляют собой разительную параллель образу «Дажбожьего внука» «Слова о полку Игореве», который, по мнению исследователей, мог быть отнесен не только к представителям правящей династии Рюриковичей, но и ко всему русскому народу в целом. Солнце, как Дед чехов, и русичи, как внуки все того же Дажьбога-Солнца, явно представляют собой две взаимодополняющие половинки единого мирочувствования, свойственного всем славянам и запечатленного в разное время независимо друг от друга у западных и восточных потомков дневного светила. С другой стороны, следы культа деда-предка встречаются нам и у восточных славян в таких географических названиях, как Дедовичи в Псковской области на правом берегу реки Шелонъ, Дедовск, город в Московской области, Дедиловичи в Белоруссии. Об общеславянских корнях этого культа свидетельствуют и генетически родственные топонимы в Сербии: Дединье около Белграда, место Дьедиц, упоминаемое в Баньской хартии 1316 г., и Дедин престол — название горы у села Биляновца. Особенно показательным примером является Дедославль, предположительно отождествляемый с с. Дединовым близ Тулы, где еще в XII веке собиралось общеплеменное вече вятичей и в котором, как предполагает Б. А. Рыбаков, находился также религиозный центр этого племени^[410]. Это городище показывает, что еще до образования единого Древнерусского государства у отдельных восточнославянских союзов племен существовало представление о деде-первопредке, а названное в честь его славы поселение оказывалось политическим и религиозным центром занимаемой его потомками территории. Не следует забывать и того факта, что вятичи наравне с радимичами были двумя единственными восточнославянскими племенами, чьи названия были образованы по родовому, а не по территориальному признаку. Все это свидетельствует о весьма развитом родовом самосознании вятичей, подкрепляемом и выразительным названием их племенного центра. Однако если Вятко, вождь-эпоним данного племени, был, судя по всему, его отцом-прародителем, то кто же был отцом Вятко, этим загадочным дедом? Поскольку Вятко явно был основателем местной княжеской династии этих племенных «князей светлых», упоминаемых в эпоху Вещего Олега, то и данный княжеский род, как было показано в предыдущей главе, восходил к Дажьбогу, неизбежно оказывающимся, таким образом, предком-родоначальником для Вятко. Совокупность всех этих данных позволяет предположить, что Дед вятичей был тождественен Деду чехов и являлся тем же самым божеством дневного светила.

Бог как царь и предок

Следует отметить, что и в средневековой Руси бытовало представление о боге как деде и, в более широкой форме, предке как таковом. Так, автор очередного поучения против язычества «Слово св. отец о посте устава церковного» влагал в уста христианского бога следующий монолог, обращенный к категорически не желающим придерживаться заповедей новой веры своим современникам: «А язъ твои бгъ. яже твой црь. яже твой прадѣдъ, яже твой дѣдъ, яже твой оць. яже твое племя. Чему мя не оумѣеши чтити и не боишися мене?»^[411]Однако христианский бог был, согласно Библии, лишь царем, отцом небесным, но отнюдь не предком людей в собственном смысле этого слова, как это следует из слов автора поучения, и, тем более, никак не мог отождествляться с их племенем. Ветхозаветный бог творит человека из глины, но и он никак не может именоваться его прадедом, дедом и отцом. Подобное несоответствие данного фрагмента поучения с ортодоксальной христианской традицией заставляет нас предположить, что автор «Слова о посте» воспользовался собственно древнерусскими языческими представлениями, чтобы донести до своей паствы идею величия бога новой религии. Совмещение у этого бога функций царя и первопредка всего народа опять указывает нам на Дажьбога — единственного из языческих божеств, обладавшего этими качествами. Обращает на себя внимание, что солнечное божество, согласно данному поучению, оказывается одновременно не только прадедом, дедом и отцом, т. е. тремя поколениями предков, что соотносится с неоднократно фиксировавшейся троичностью дневного светила, но вместе с тем и самим племенем, т. е. народом во всей его совокупности.

Возвращаясь к «Слову о посте», отметим, что нарисованная в нем картина, когда бог одновременно оказывается и прадедом, и дедом, и отцом, и самим народом, находит свое неожиданное соответствие в данных древнерусского языка. Рассказывая под 983 г. о смерти двух варягов-христиан, отца и сына, убитых киевлянами за насмешки над их богами, автор Лаврентьевской летописи использует один крайне любопытный оборот при описании с христианских позиций посмертной судьбы мучеников новой веры: «и си отѣника. приемше вѣненьць нбсныи съ стми мчнки и првдники»^[412]. Ф. П. Филин, одним из первых обративших внимание на странное слово отѣника, отметил, что оно обозначает отца и сына вместе, как одно понятие. Тот факт, что данный случай является единственным примером его употребления во всей древнерусской литературе, свидетельствует о чрезвычайной архаичности этого термина. Обозначавшее одновременно «отца и сына» др. русск. отѣника оказывается разительной этимологической параллелью зафиксированному в рассмотренном поучении против язычества представлению о боге как прадеде, деде и отце одновременно. Два абсолютно не связанных друг с другом примера, один из сферы этимологии, а другой из сферы религиозной борьбы христианства с язычеством, красноречиво говорят о наличии обусловившего их единого мирочувствования, причем мирочувствования настолько древнего, что оно оказывалось непонятным не только в современное время, но и в эпоху средневековой Руси, когда данное слово окончательно выходит из употребления. Разобраться в сути этого мирочувствования и времени его возникновения нам поможет этимология русского слова отец. О. Н. Трубачев установил, что в основе слав, otъcъ лежит множественное значение «отцов», выведя следующую этимологическую цепочку: otъcъ<att-iko-s<atta. Подчеркнув, что в старину каждый род знал своего предка, исследователь так обосновал странное на первый взгляд множественное значение интересующего нас термина: «Это можно объяснить тем, что при родовом строе каждый кровный родич по восходящей линии (т. е. реальный отец, дед, прадед) мог считаться отцом любого младшего кровного родича, т. е. реального сына, внука, правнука. Вернувшись к слав, оіьсъ и уже будучи знакомы с его этимологической структурой, мы можем прийти к тому выводу, что первоначально члены рода употребляли термин otъcъ как название ближайшего отца, который сам был, в сущности, «отцов» (att-iko-s), т. е. происходил от старшего, общего отца (слав. otъ, и.-е. atta)»^[413]. Таким образом, становится понятным как изначально множественное число у славянского отец, обозначавшее собой всю совокупность предков, так и др. — рус. оттьника, объединявшее в единое целое отца и сына, а если брать в более широком контексте, — предков и потомков в их неразрывном кровном единстве. Данное архаичное представление и основанное на нем мирочувствование могло возникнуть у наших далеких предков только при родовом строе, т. е. еще в первобытную эпоху, и становится анахронизмом уже в XII веке, когда слово отіъника исчезает из оборота.

Более того, если рассматривать наименование отца в контексте индоевропейского языкознания, то вырисовывается весьма любопытная картина. С одной стороны, наименование отца как такового является наиболее устойчивой формой из всех известных науке терминов родства данной языковой семьи. У подавляющего большинства народов оно образовано от корня pater, др. инд. pitar, арм. hayar, гр. pater, лат. pater, др. ирл. athir, гот. fadar, тох. А расаг, тох. В расаг. Вместе с тем у ряда индоевропейских народов мы видим в основе этого совсем иной корень. Помимо уже упоминавшегося хет. atta это лат. atta, гр. atta, гот. atta и, разумеется, ст. — слав. оѢсъ. Анализируя эту лингвистическую загадку, Э. Бенвенист пришел к выводу, что корень pater означал первоначально не физическое лицо, а лицо мифологическое — верховного бога (наиболее характерный пример — латинский Юпитер, имя которого было образовано от формулы обращения dyeu pater — «Небо отче»). Корень же atta, по его мнению, означал «отца-кормильца», того, кто растит ребенка. «Отсюда и различие между atta и pater, — отмечает Э. Бенвенист. — Оба имени могли сосуществовать и действительно сосуществовали довольно долгое время. Если в одной части индоевропейского ареала возобладал термин atta, то причина этого, вероятно, кроется в ряде глубоких изменений в религиозных представлениях и в социальной структуре общества»^[414].

Судя по всему, данное изменение произошло еще в эпоху индоевропейской общности, и породившее термин отгъник мирочувствование было настолько глубоким, что в эпоху Средневековья мы видим еще одно его проявление, на этот раз в княжеской среде. Речь идет о неоднократно упоминающейся в летописях «отчей и дедней молитвы» умерших предков, помогавшей их живым потомкам. Поскольку предки эти были не канонизированы, а сама эта молитва имела внецерковное происхождение, то, как показал в своем исследовании В. Л. Комарович, эта «отчяя и дедняя молитва» имела не только отчетливо выраженное дохристианское происхождение, но являлась явным пережитком языческого родового культа, бытовавшего в среде Рюриковичей^[415]. Интересно отметить, что зачастую в числе небесных заступников упоминаются не два, а целых три поколения умерших предков — покровителей того или иного князя. Так, например, при описании победы владимирского князя Михаила Юрьевича над Мстиславичами в 1176 г. Лаврентьевская летопись отмечает: «И поможе Бъ Михалку. и (брату его Всеволоду) оца и дѣда его млтва и прадѣда его»^[416]. В данном случае мы видим полное соответствие произносящих молитву за своего потомка предков с перечнем тех предков, с которыми отождествляется бог в «Слове о посте». Понятно, что представление о предках — защитниках ныне живущих людей, оказывающихся после смерти соединенными со своими богами и из потустороннего мира продолжающих оказывать покровительство своим потомкам, с которыми они неразрывно связаны кровными узами, в истоках своих зародилось в эпоху первобытного общества. Как справедливо отметил О. Н. Трубачев, все эти отцы восходят в конечном итоге к одному-единственному общему отцу, первопредку, которым, как мы знаем из других источников, был бог солнца Дажьбог. Однако как данные этимологии, так и поучение против язычества однозначно фиксируют нерушимое единство отца и сына, предка и потомка, бога и порожденного им племени, в результате чего весь русский народ оказывается одним коллективным «Дажбожьим внуком». Это подразумевает, что божественное начало незримо пребывает в славянском племени, которое не только оказывается за счет этого внутренне едино, но и составляет единое целое с солнечным божеством. Данный вывод полностью соответствует особенностям развития первобытного родового сознания, выделенным А. Е. Лукьяновым на основе сравнительного анализа индийской и китайской традиций: «Концентрированное родовое сознание выражается в системе природно-родовых первопредков. Каждое поколение вещей и людей имеет своего первопредка, который генетически связан с общим природно-родовым первопредком. При тождестве природы и человека общим первопредком выступают сам род и занимаемая им территория… Обобщающая сущность природно-родового первопредка во всей полноте распространялась на каждого индивида и вещь и индивидуализировалась в них. <…> Таким образом, отдельно избранные природная вещь-первопредок и человек-первопредок становились явлениями всеобщего природно-родового обобщения. Каждый индивид созерцал в них одновременно и неразрывно самого себя, весь род и природу в целом как телесную сущность и чувственный образ, как идею жизни (понятие) и как имя».^[417] Данная аналогия позволяет нам лучше понять парадоксальную современным людям на первый взгляд мысль о боге не только как божестве, но одновременно и как кровном предке и даже племени в целом. О развитом у славян культе предка-родоначальника, связанного с потомками и занимаемой ими территорией, свидетельствуют как приведенный в этой главе пример Дедославля, политического и сакрального центра вятичей, так и упоминавшийся ранее вывод В. Л. Комаровича о неделимости как княжеского рода Рюриковичей, так и всей Русской земли в целом. Если в случае с вятичами мы имеем дело с отдельным союзом племен, то во втором случае то же самое мирочувствование воспроизводится на более высоком уровне всего Древнерусского государства. «Более того, — подчеркивает далее А. Е. Лукьянов, — при тождестве человека и природы первопредок духовно и телесно был самим человеком и человеческим родом»^[418]. В силу неразрывно присущей дневному светилу троичности, можно предположить, что понятие племя, которому оказывается тождественен бог в «Слове о посте», обозначало не только жившее в момент написания данного поучения против язычества поколение людей, но весь русский народ в его единой взаимосвязи умершего, живущего и будущего поколений.

Не будем забывать, что бог-первопредок одновременно являлся и дневным светилом, согревавшим своими лучами с неба все живое на Земле, в силу чего через Дажьбога осуществлялось единство не просто всего славянского рода, но и неразрывное единство человеческого рода и всей окружающей его природы в ее даже не земном, а космическом проявлении. Наконец, поскольку само это представление окончательно сложилось уже в период первичного деления общества, бог-первопредок оказывается уже и царем, символизировавшим собой уже не только родовое, но и социальное единство возглавляемого им племени. Не липшим будет вспомнить, что, согласно славянскому переводу «Хроники» Иоанна Малалы, именно Дажьбог-Солнце фактически является первым царем, со времени правления которого люди начинают давать дань царям, т. е. царем по преимуществу. О степени укорененности подобного представления в народном сознании красноречиво свидетельствует записанная на Украине во второй половине XIX в. поговорка «Бог — батько, государь — дядько»^[419]. Под воздействием социально-политических реалий в народном сознании уже произошло разделение и даже противопоставление друг другу бога-прародителя и государя по принципу их отношению к простым людям, однако их упоминание рядом в одном тексте и сохранившаяся связанность их друг с другом и народом родственными узами красноречиво свидетельствуют об их былом единстве. Рассмотренные солярные черты славянских князей не оставляют сомнений в том, кто из богов являлся архетипом царя для земных правителей. Данное немаловажное обстоятельство лишний раз подтверждает, что изначально богом-царем-первопредком-племенем «Слова о посте» во всем его неразрывном единстве являлся именно языческий бог дневного светила, образ которого был использован автором поучения для того, чтобы передать пастве величие христианского бога в более привычных и понятных своим современникам образах. Проанализированное языческое восприятие бога солнца, не уступающее по своей сложности и многогранности самым утонченным христианским исканиям в сфере богопознания, предполагает целый ряд основополагающих мировоззренческих выводов, которые наши языческие предки для себя сделали. Оставляя пока в стороне те выводы относительно природной и социальной ипостасей Дажьбога, ограничимся пока теми выводами, которые вытекают из его родовой ипостаси как человеческого первопредка, неразрывно связанного и воплощенного в них. Если взглянуть на это единство глобально, то славянское племя, взятое в цельнокупности всех его прошлых, нынешних и грядущих поколений, и породивший его бог-первопредок, будучи навеки связанными неразрывными узами кровного родства, вместе составляли ту грандиозную двуединую пару, именовавшуюся некогда нашими предками оттъник, которая и творила историю мира.

Данное мирочувствование было настолько глубоким и сильным, что отголоски его сохранились почти до нашего времени. Еще в первой половине XIX в. наблюдательный В. А. Жуковский обратил внимание на следующую особенность русского мышления: «Другое слово нашего народа: Русский Богъ — имеет такое же глубокое, историческое значение. Подобные слово не случайно входят в употребление, они суть памятники, итоги вековой жизни народа. Слово Русский Богъ выражает не одну веру в Бога, но еще какое-то особенное народное предание о Боге, давнишнем сподвижнике Руси, виденном нашими праотцами во все времена их жизни, и счастливые, и бедственные, и славные, и темные, в этом слове наше бодрое, беспечное авось соединяется с крепкою надеждою на высшее Провидение… Этот «Русский Богъ» есть удивительное создание нашего ума народного, понятие о Нем, отдельно существующее при вере в Бога христианского, истекающей из божественного откровения, присоединено к ней, будучи выведено русским народом из откровения, в его истории заключающегося, понятия о Боге ощутительном, на опыте доказанном, повсеместно, без всякого проповедания признанном, понятие, одним только русским народом присвоенное»^[420]. Как видим, несмотря на то что взамен представления о его непосредственном божественном прародителе Дажьбоге русскому народу было навязано представление о христианском боге, общем для всего человечества, наши предки умудрились «национализировать», если так можно выразиться, представление о всеобщем боге, сделать его богом одного только своего народа и, если не по форме, то по сути, опять-таки частично возродить свои прежние языческие представления. Образ нашего национального бога встречается уже в древнерусской литературе, где в одном из произведений прямо констатируется: «Великъ есть Богъ Русскыи»^[421]. Представление о Русском Боге, по сути, явно языческое, наш народ сумел сквозь века пронести, если не осознавая до конца логически, то, во всяком случае, интуитивно чувствуя непреходящую его вечную ценность как основы своего национального бытия и собственной уникальности в этом мире.

Идея божественного происхождения славян

Первым выводом из этого кровного родства является идея божественного происхождения славянского племени. В силу одного того, что бог солнца был первопредком всех славян, частица его божественного светоносного начала незримо присутствует в каждом человеке этого племени. Понятно, что столь глобальное и смелое утверждение нуждается для своего подтверждения нечто в большем, чем просто цепочка логических выводов. Данный основополагающий для славян вывод неизбежно должен был в той или иной форме оставить свой заметный след в их истории. Первым таким следом являются славянские личные имена, образованные от корня бог. Такие примеры многочисленны, и в соответствии со значениями имен все они могут быть разделены на несколько групп. К первой относятся те из них, которые в той илииной форме просто передают исходный корень: новгородец Божии, внук которого Данила Иванович пострадал от насилия в 1418 г., в связи с чем его родословная упоминается в Новгородской первой летописи младшего извода («…изымаша боярина Данила Ивановича, Божина внука…»^[422]); чешская женщина Вожена, ставшая наложницей князя Ольдриха, была упомянута под 1002 г. Козьмой Пражским; житель Старой Русы Богша, убитый в 1224 г. в сражении с литовцами^[423]; ювелир Лазарь Богша изготовил в 1161 г. знаменитый крест Евфросинье Полоцкой; еще один Богша упоминается в надписи № 60 на стене Софийского собора в Новгороде: «БЪГЪ(Ш) А ГРѢШЪМ(Ы) [Н]»^[424]; Богунка, зафиксированное в надписи середины XI — первой половины XII в. на амфоре, найденной в Старой Рязане: «Новое вино Добрило послал князю Богунка»^[425], совершивший эту находку А. Л. Монгайт высказал предположение, что имя Богунка является уменьшительным от Богун; в более поздний период мы видим еще одного Ивана Богуна (ум. в 1664 г.), украинского полковника и близкого сподвижника Богдана Хмельницкого; уже, можно сказать, в наше время известны хорватский этнограф Б. Богишич (1834–1908 гг.); русский народоволец и историк В. Богучарский (1861–1915 гг.); советский физиатр Л. К. Богуш (род. в 1905 г.); белорусский поэт Ф. К. Богушевич (1840–1900 гг.); польский физик и химик Ю. Е. Богуский (1853–1933 гг.); участник Гражданской войны на Украине В. Н. Боженко (1871–1919 гг.); советский ученый П. И. Боженов (род. в 1904 г.); советский живописец М. М. Божий (род. в 1911 г.) и многие другие.

Ко второй группе можно отнести имена со значением «данный богом» или «милый богу». В первую очередь следует назвать имя Богдан, представляющее собой зеркальное отражение имени Дажьбог: «дающий бог» и «данный богом». О древности последнего имени красноречиво говорит наличие индийского имени Девадатта с аналогичным значением (самым знаменитым Девадаттой был кузен и ученик Будды, предавший его), что позволяет предположить существование имени Богдан у наших далеких предков еще в эпоху индоевропейской общности. В период Средневековья отечественные летописи знают новгородского посадника в 1391 г. Богдана Обакуновича^[426], тысяцкого в том же городе Богдана Никитича^[427], однако, безусловно, самым знаменитым носителем этого имени является руководитель освободительной борьбы украинского народа Богдан Хмельницкий (ок. 1595–1657 гг.). Следует отметить, что данное имя является еще одним примером наряду с уже упоминавшимися именами Сварога и Дажьбога культурно-лингвистического влияния славян на живших рядом с ними румын и молдаван: имя Богдан носило целых три молдавских господаря — от Богдана I (правил в 1359–1365 гг.), при котором эта страна обрела свою независимость, до Богдана III (правил в 1504–1507 гг.), ставшего последним правителем независимого Молдавского государства; в Румынии же в более позднюю эпоху известен историк Й. Богдан (1864–1919 гг.). По значению к имени Богдан тесно примыкает фамилия советского живописца Ф. С. Богородского (1895–1959 гг.), однако у нас нет доказательств бытования подобных имени или фамилии в языческую эпоху, и, скорее всего, оно возникло на Руси уже под христианским влиянием. Что касается второго имени из данной группы, то в качестве примера можно назвать уже упоминавшегося выше верховного языческого жреца в Новгороде Богомила, который был «сладкоречив ради наречен Соловей», и болгарского попа X в. Богомила, ставшего основателем знаменитой ереси богомилов.

Третью группу имен составляют имена типа «хвалящий бога», «славящий бога», «молящий бога» и т. п. К ним относятся Богуслав, брат новгородского тысяцкого Вячеслава, двор которого был разграблен в 1228 г.^[428], другой новгородец Богуслав Гориславич, упоминаемый в летописи этого города год спустя^[429], целый род галицких бояр Молибоговичей, упоминаемых в Ипатьевской летописи под 1230 и 1234 гг.^[430], зафиксированное в древнерусских источниках под 1510 г. имя Богухвал, а также ст. чеш. Bohuchval, польск. Boguchwal, болт. Богослав, сербо-хорв. Bogoslav, Bogoslava, ст. чеш. Bohuslav, польск. Boguslaw^[431]. По-скольку этот тип имен восходит к эпохе славянской общности, очевидно, что изначально наши предки славили своих родных языческих богов. Однако это теоретическое умозаключение не говорит нам о том, кого из богов славяне славили в первую очередь. В свете настоящего исследования весьма ценным является практически единственное сохранившееся от языческой эпохи свидетельство, записанное этнографами практически в наше время, показывающее нам, что прославлялось именно солярное божество. Речь идет о колядных песнях, начинавшихся словами: «Пришли славцы, пришли ярославцы к доброму хозяину». Загадочный термин ярославцы обозначал не жителей города Ярославль, а, как справедливо указали В. В. Иванов и В. Н. Топоров, его следует понимать в соответствии с первоначальной внутренней формой слова — «славящие яр (Ярилу)», причем подобная интерпретация полностью подтверждается данными о «славцах», ходивших по домам в Пензенской и Саратовской губерниях именно на праздник Ярилы^[432]. Солярная природа данного языческого божества неоднократно отмечалась исследователями, и тот факт, что свидетельство о древнем обряде славления сохранилось применительно к Яриле, указывает на чрезвычайно устойчивые корни прославления именно божества дневного светила, что, разумеется, вовсе не исключает данной формы почитания применительно к другим языческим божествам в дохристианский период. Однако то, что в XIX–XX вв. не только на обрядовом, но и на языковом уровне фиксируются следы прославления именно Ярилы, в отличие от других древних богов, косвенно свидетельствует о том, что и в языческую эпоху ритуал славления связывался в первую очередь с солярным божеством. Аналогичную картину, правда на качественно более высоком уровне, мы видим на противоположном конце славянского мира, где главным сакральным центром всего славянского Поморья был знаменитый храм в Арконе. Само это название можно сопоставить как с аркатъ — «кричать, браниться» в некоторых русских диалектах (хотя об изначальной связи этого глагола с ритуальным плачем по погибшим свидетельствует его употребление в данном контексте в «Слове о полку Игореве»), так и с сакским arka — «молитва, гимн; певец», arcana — «прославляющий, молящийся», area — «изображение бога, идол». В связи с этим Н. Р. Гусева в свое время предположила: «Возможно, в свете этих сопоставлений правомочна будет постановка вопроса о названии Арконы как места для произнесения «арка» — прославительных гимнов перед изображением божества…»^[433] Остается добавить, что храм в Арконе был посвящен Святовиту, первоначально солярному божеству, превратившемуся впоследствии в верховного бога западнославянского пантеона. Более поздними образованиями, относящимися к этой же группе, можно считать прозвище владимирского князя Андрея Юрьевича Боголюбский и возникшие впоследствии на Руси фамилии Боголюбов, Богомолов, Богомолец, Боголепов, Богословский. Следует особо подчеркнуть, что все эти личные имена и фамилии, образованные от корня бог. принадлежали различным людям, не связанным узами кровного родства с княжеской династией. Однако если на основании имени короля антов Божа и более поздних западнославянских князей, в имени которых имелся интересующий нас корень, мы сделали вывод о божественном происхождении рода славянских правителей, вывод, правильность которого затем была подтверждена независимыми от него другими данными, то последовательность исследования требует от нас признать, что рассмотренные имена с корнем бог труп первых групп точно так же свидетельствуют о божественном происхождении всего славянского племени. На-сколько мы можем судить, представление о божественном происхождении всего племени является более древним и изначальным, которое впоследствии, по мере расслоения общества, правящая верхушка попыталась отнести исключительно к своему роду, молчаливо отказывая в этом своим соплеменникам-подданным. Но если это так, то, естественно, возникает вопрос: чем же славянские князья принципиально отличались от остальных своих соплеменников, на каких религиозных или мифологических представлениях основывалась тогда их претензия на главенствующее положение? Отталкиваясь от свидетельства Гельмольда о западных славянах, мы можем предположить, что одной из таких предпосылок была большая чистота божественной крови у представителей правящих династий по сравнению с рядовыми общинниками и вытекающая отсюда их большая близость к породившему всех их божеству. Однако это была необходимая, но, судя по всему, не решающая предпосылка руководящего положения князя в племени. Более подробно вопрос о сущности княжеской власти у славян будет рассмотрен нами в исследованиях о Перуне и Рароге, а пока рассмотрим другие имеющиеся данные о происхождении славянского племени.

Если из многочисленных примеров включения корня бог в славянские имена мы делаем логический вывод о божественном происхождении всего племени, то еще в XIX веке в русском народе бытовали отголоски его истинной, не извращенной библейскими догмами родословной: «О первобытных людях сохранено предание, что они были несравненно сильнее, долговечнее и больше ростом, чем теперешние. Отсюда такая приговорка: «встарь были люди-божики, а мы теперь тужики, а позднее будут еще люди-пыжики: двенадцать человек соломинку поднимать так, как прежние люди поднимали такие деревья, что нонешним и ста человекам не поднять»^[434]. То, что русские крестьяне всего полтора столетия назад называли первое человеческое поколение божиками, является прямым и неоспоримым доказательством существования представления о происхождении славянского рода непосредственно от бога. Несмотря на все старания православной церкви, всеми силами внедрявшей в народное сознание ветхозаветный миф о происхождении человечества от Адама, отголоски своей подлинной, исконной родословной бытовали в отдельных частях нашей страны на протяжении почти целого тысячелетия. Следует отметить, что миф о нескольких поколениях человеческого рода, каждое из которых оказывается слабее и хуже предшествующего, имеет индоевропейское происхождение и в развернутом виде встречается в индийской и греческой традициях. Так, например, в Индии подобное представление сформировалось в учение о четырех эпохах-югах, в каждой из которых поколение людей в духовном и физическом плане оказывается на четверть хуже предыдущего:

В Греции Гесиод в «Теогонии» (109–201) повествует о пяти поколениях людей, прибавив к четырем традиционным эпохам, обозначенным им с помощью символики различных металлов золотым, серебряным, медным и железным веками, еще и поколение героев. Отчетливые следы представления о неизбежной деградации человеческого рода, но уже без подобной детальной разбивки на эпохи встречаются нам в скандинавской и кельтской традициях. Таким образом, истоки мифа о постепенном вырождении человечества, отголоски которого были записаны у крестьян Орловской губернии и генетическое родство которого с рассмотренными преданиями не вызывает сомнения, сложились еще в эпоху индоевропейской общности, т. е. как минимум в IV тыс. до н. э., и бытовали у них на протяжении пяти тысяч лет. Однако это означает, что и представление о божественном происхождении своего народа возникли у наших предков в период индоевропейского единства. Рассмотренные выше абсолютно независимые друг от друга факты говорят нам о существовании у славян в языческую эпоху четко выраженного представления о божественном представлении их племени, отголоски которого встречаются нам на протяжении всего Средневековья и даже в XIX веке.

Название первого поколения людей божиками и многочисленные случаи употребления корня бог в личных именах практически всех славянских народов на протяжении всей их письменной истории красноречиво свидетельствуют о том, что изначально у них существовал миф об их происхождении от бога, однако не говорят, от какого именно. Тем не менее установить образ бога-первопредка, оказывается, возможно и на основании личных имен. В первой главе были приведены многочисленные примеры бытования имени Дажьбог-Дабог в качестве личного у представителей всех трех частей славянского мира — западного, восточного и южного. Не будем забывать, что все эти случаи были письменно зафиксированы уже в христианскую эпоху, когда имя бывшего языческого бога оказывается запретным и называть в честь него родившихся детей явно было предосудительно со стороны господствовавшей духовной и светской власти. Степень распространенности имени бога солнца во всем славянском мире разительно контрастирует с аналогичным показателем имен других языческих богов. Так, в отношении отца Дажьбога Сварога на основании найденной в Болгарии надписи существует лишь гипотетичное предположение о единичном случае наречения в честь него человека. В отличие от бога солнца Перун и Волос занимали другое положение на славянском Олимпе и были верховными богами в отечественной мифологии. Тем не менее примеры использования имен этих богов в качестве личных носят единичный и локальный характер. На фоне этого более десятка зафиксированных письменными источниками случаев использования имени Дажьбога-Дабога во всех концах славянского мира да еще в христианскую эпоху представляется чем-то беспрецедентным и наглядно свидетельствует об исключительной популярности и значимости образа бога солнца среди славян. Данный факт красноречиво подсказывает нам, потомками какого именно бога были славяне. О наличии потомства у этого божества среди людей говорит, в частности, не только образ «Дажбожья внука» в «Слове о полку Игореве», но и приведенный в первой главе пример использования имени данного божества в качестве отчества у Данила Дажбоговича Задеревецкого, подданного короля Ягайло. Поскольку использовать имя языческого божества в христианскую эпоху было чрезвычайно сложно, идея происхождения и сопричастности славян к дневному светилу нашла себе в сфере антропонимии другой способ проявления. Как отмечает В. А. Никонов, на протяжении нескольких столетий имя Иван было самым частным, самым употребляемым на Руси, где каждый четвертый мужчина звался Иваном^[436]. Само это имя было производным от библейского Иоанн, а самым известным персонажем, носившим в иудеохристианской традиции это имя, был Иоанн Креститель. Как уже отмечалось во второй главе, день рождения Иоанна Предтечи праздновался церковью 24 июня, в день летнего солнцестояния. На Руси под воздействием язычества этот праздник получил синкретический характер и обрел широчайшую популярность как день Ивана Купалы, в результате чего данное имя получило солярную символику. Данный факт позволяет нам, с одной стороны, понять причину подобной небывалой распространенности этого имени у восточных славян, а с другой стороны, является еще одним свидетельством существования у них мифа о своем происхождении от бога солнца. Кроме того, следует вспомнить, что «Божиком» у болгар назывался праздник Рождества Христова, т. е. зимнее солнцестояние; у сербов, хорватов и словинов соответственно — «Божич». Более того: сербы называли Божичем не только сам этот праздник, но и рожденное в день Рождества Христова солнце. Уже на чисто языковом уровне Божик — солярный праздник у болгар, и божики как поколение первых людей у русских оказываются тесно связанными между собой.

Подобно тому как верховный греческий бог Зевс неоднократно, из поколения в поколение, сочетался с земными женщинами, в результате чего на свет появился величайший из героев Геракл, ставший в конце концов богом, так и солнце у славян неоднократно вливало новую струю своей божественной крови в род своих потомков. Следы этих представлений мы видим в записанной А. Н. Афанасьевым сказке «Солнце, Месяц и Ворон Воронович». Действие в ней начинается с того, что старик просыпал крупу, которую нес в мешке из амбара. «Пошел старик собирать и говорит: «Кабы Солнышко обогрело, кабы Месяц осветил, кабы Ворон Воронович пособил мне крупку собрать: за Солнышко бы отдал старшую дочь, за Месяц — среднюю, а за Ворона Вороновича — младшую!» Стал старик собирать — Солнце обогрело, Месяц осветил, а Ворон Воронович пособил крупку собрать. Пришел старик домой, сказал старшей дочери: «Оденься хорошенько да выйди на крылечко». Она оделась, вышла на крылечко; Солнце и утащило ее. Средней дочери также велел одеться хорошенько и выйти на крылечко. Она оделась и вышла; Месяц схватил и утащил вторую дочь. И меньшей дочери сказал: «Оденься хорошенько, да выйди на крылечко». Она оделась и вышла на крылечко; Ворон Воронович схватил ее и унес»^[437]. В конце XIX в. подобный же фольклорный мотив Г. Десятый фиксирует и на Украине: «Солнце, при всем своем могуществе, не всегда оказывается равнодушным к прелестям наших земных красавиц, причем без зазрения совести отымает у мужей и отцов красивейших украинок, насылая на них в таком случае вихрь, который и уносит женщин в палаты светоносного великана. Впрочем, солнце и здесь стремится быть справедливым. За каждую похищенную женщину оно щедро награждает деньгами ее родных»^[438]. Практически тот же мотив мы встречаем и в чешских сказках. Так, когда Король Солнце стал сватать старшую сестру, ее брат воспринял это как большое счастье для своей семьи. «Господи, вот так удача, — думает Витек. — Ведь это самый богатый король на свете, он всем владеет. Отдам ему сестру»^[439]. В таких болгарских песнях, как «Солнце и Добринка» или «Солнце и Мария», описывается способ похищения понравившихся дневному светилу девушек: на Егорьев день солнце превращает свои лучи в качели, и, когда его избранница садится на них, поднимает ее на небо. Понятно, что рождавшиеся от подобных браков дети несли в своих жилах гораздо большую долю божественной крови, чем остальные смертные, и подобное непосредственное родство с богом солнца явно служило одним из оснований политического владычества славянских князей над своими соплеменниками. В свете этих представлений и солярной символике креста становится понятен и один южнославянский (македонский) ритуал, опять-таки отсылающий нас к представлению о солнце как общем предке: «Если женщина хотела забеременеть, она надевала фартук с несколькими вышитыми крестами»^[440].

Представление о собственном происхождении от того или иного божества было достаточно распространено у различных индоевропейских и неиндоевропейских народов. Среди первых его следы нам встречаются не только у германцев и индийских ариев, но и у балтов, оказавших гораздо меньшее по сравнению с ними влияние на мировую историю. Однако мифологически литовцы выводили свое происхождение от месяца, а если обратиться к данным филологии, то лит. vies-pats, изначально означавшее «глава рода», в современном литовском переводится как «Господь Бог»^[441]. Что касается нашего народа, то в свете сегодняшнего положения миф о божественном происхождении является основанием скорее для чувства горького стыда, чем для национального чванства. В полном соответствии с приведенной выше индоевропейской концепцией сменяющих друг друга эпох нынешнее поколение оказалось гораздо хуже не только наших далеких предков, своим непомерным ратным и мирным трудом создавших величие Руси, но даже непосредственного поколения наших отцов и дедов, выигравших Великую Отечественную войну и сломивших, вопреки всему, мощь казавшейся непобедимой германской армии. Современное же поколение самым постыдным образом допустило развал единой державы, в результате чего наша страна даже чисто территориально оказалась отброшена назад на целых три столетия, и в очередной раз в нашей истории позволило навязать себе чужеземный строй и идеологию, скатившись из-за этого в значительной своей части почти до положения полубесправной рабсилы в своей собственной стране. Без напряженного духовного развития, которое в первую очередь предполагает очищение своей истинной природы от всех многочисленных искажений и напластований, которые накопились за последнее тысячелетие, русский народ едва ли может говорить о собственном божественном происхождении.

То, что божественное происхождение без свершений, достойных его, мало что значит, подтверждается и анализом образа героя в русских сказках и заговорах, проведенного С. Г. Шиндиным совершенно независимо от рассмотренного нами круга идей. «Есть все основания полагать, что исходная ущербность героя — своего рода проверка на истинность, в процессе которой ему необходимо доказать, подтвердить свою нехтоническую, божественную природу»^[442]. Исследователь подчеркивает, что как раз это испытание подтверждает правомерность причастности героя к некоему коллективному началу или божеству. Как было показано выше, между богом-первопредком и порожденным им народом существовала неразрывная связь, в результате чего подобная интерпретация структуры отечественных сказок в высшей степени показательна. Вывод о божественном происхождении героя русских сказок также является очередным доказательством в пользу существования у нашего народа мифа о его непосредственном происхождении от божества. «Только после того, — продолжает свой анализ С. Г. Шиндин, — как герой подтверждает свою сопричастность божественному началу — успешно пройдет все преграды и достигнет центра пространственно-временного континуума, в котором может состояться контакт с богом или его прямым заместителем, — он может рассчитывать на заступничество и поддержку со стороны верховного бога»^[443].

Напомню читателю, что миф о происхождении славян от Дажьбога венчал путь напряженного духовного развития наших предков, первые этапы которого отразились в круге мифологических представлений, связанных со Сварогом, отцом бога солнца. Во-первых, наряду с родственными им по крови и языку народами славяне осознали тот факт, что человеческая душа приходит на Землю из космоса и после смерти тела возвращается обратно на небо. Судя по всему, еще в каменном веке возникает понимание того, что посмертная судьба души зависит от ее поведения при жизни, от того отягощена она грехом или нет. В Индии впоследствии данный круг представлений развивается в учение о карме, а в Иране — о посмертном испытании на мосту Чинват. Спустившись на Землю с Неба, душа входила в зародыш, и после этого на всю оставшуюся ей на нашей планете жизнь оказывалась один на один с человеческим телом, несшим на себе печать всей предшествующей животной эволюции. Понимание этого стало отправной точкой для второго этапа духовного развития наших предков, который на сей раз уже не имел себе полной аналогии у других индоевропейских народов. Поскольку полностью уничтожить животное начало, в том числе и в его самых худших проявлениях, не уничтожив при этом самого человека, было в принципе невозможно, речь могла идти лишь о преодолении скотского начала в самом себе. Отражением этого напряженного процесса духовного развития и стал рассмотренный в книге о Свароге миф о боге-кузнеце, перековавшем преследовавшего героя гигантскую свинью в кобылу, которую человек смог оседлать и покорить своей воле. Только лишь после того, как они осознали свое небесное происхождение и подчинили с помощью божественного сверхсознания свое скотское подсознание, наши далекие предки смогли на следующем витке своего духовного развития открыть внутри себя источник божественного света, постичь свою собственную светоносность и по праву назвать себя детьми Дажьбога — без решения первых двух задач считать себя потомками бога солнца было бы попросту невозможно. Этот путь прозрения собственной сущности и развития заложенных в них начал и был для славян путем вселенского закона. Эти поистине тектонические сдвиги коллективного самосознания целого народа неизбежно отразились в его религии, и неразрывная связь всего этого процесса духовного пробуждения проявилась в том, что все эти этапы движения вверх оказались связаны с двумя родственными персонажами: богом-отцом Сварогом и его сыном Дажьбогом. Если первые два этапа органически входят в круг представлений, обусловленный образом бога-кузнеца, то венчающий все развитие третий этап оказался соотнесен с его светоносным сыном, наглядно подчеркивая неразрывность всего процесса. Как видим, языческое мировоззрение, даже в таком поражающем современное сознание проявлении, как представление о божественности племени славян, не было основанием для наших далеких предков почивать на лаврах самодовольства и самолюбования, как это может показаться на первый взгляд, а являлось для них путем напряженного духовного подвига. Более того, прозрев, что они являются детьми солнца и носителями светоносного начала в этом мире, наши предки сознательно встали на сторону Света в его космической борьбе с Тьмой во всех ее бесчисленных проявлениях на земном уровне. Решив плечом к плечу со своими родными богами биться за торжество вселенского закона против беззакония, Правды против Кривды, Света против Тьмы, славяне избрали для себя путь тяжелых испытаний и подвигов, но вместе с тем это был и остается единственный путь, достойный нашего происхождения.

В свете этого вывода следует вспомнить функцию самого Дажьбога как указывающего путь бога в западноукраинской песне. Хотя в ней речь шла лишь о пути на свадьбу, однако о том, что эта функция была не случайна, говорит связь князя, этого земного представителя дневного светила в славянской традиции, с Правдой (с которой тесно связано и само солнце) и с прямым правдивым путем. Все эти не связанные между собой факты свидетельствуют о том, что в украинской песне речь шла о частном проявлении более общей функции интересующего нас божества. Следует отметить, что образ бога — указателя пути восходит ко временам индоевропейской общности и встречается нам в ведийских гимнах, создатели которых обращались к богу огня со следующей просьбой:

(РВ IV, 1, 10)

Однако любой истинный путь в индоевропейской традиции с неизбежностью оказывался путем вселенского закона. Поскольку следование ему предполагало развитие заложенных в человеке задатков, то Дажьбог, даровавший своим потомкам свою светоносную божественную сущность, естественным образом и предопределял направление единственно верного дальнейшего развития этого начала, из чего логическим образом и вытекает его образ как указывающего путь, в самых разных его ипостасях, бога. В этом смысле прародитель славян Дажьбог безусловно указывал своему народу истинный путь.

Значение солнечного мифа

Стоит подчеркнуть, что бог солнца дал своим потомкам не долю, не часть каких-то благ, а Участь, которая, при том непременном условии, что славяне окажутся достойными своего божественного происхождения, станет их великой судьбой на все времена, «пока сияет солнце и весь мир стоит». Щедро одарив своих внуков собственным духом, своей кровью, своим светом и непобедимой мощью, сделав их сопричастными своей божественной сущности, Дажьбог приуготовил им величайшее будущее, какое только и возможно у людей на Земле. Славяне должны были стать не безвольной игрушкой в руках высших сил, а сознательными участниками вселенского процесса, достойными соратниками родных богов в их битве со Злом для того, чтобы, одолев Тьму как внутри, так и вовне себя, построить Державу Света и Правды на нашей Земле. И в тот роковой для нашей страны 988 г., когда, побуждаемый тщеславием породниться с византийскими императорами, Владимир при содействии бояр насадил на Руси христианство, а наш народ позволил ему сделать это, мы предали не только родных богов, но вместе с ними и самих себя, свое великое предназначение.

Продолжая осмысление возрожденного мифа, обратим внимание на тот факт, что, согласно связанному со Сварогом первому этапу духовного самоосознания, по пути на Землю человеческие души последовательно проходят солнце, луну и звезды. В принципе в качестве своего непосредственного прародителя праславяне могли избрать любое из этих небесных светил и некоторые наши индоевропейские соседи предпочли вести свой род от луны. В свете этого то, что наши далекие предки выбрали себе именно солнце в качестве своего предка, свидетельствует об их сознательном духовно-космическом выборе. Как писал в свое время О. Шпенглер, все определяется выбором символа в тот момент, когда душа культуры пробуждается в своей стране к самосознанию. Символ же он понимал как чувственное единство, глубочайшее, неделимое и, главное, непреднамеренное впечатление, обладающее для телесного или умственного глаза определенным значением, рассудочным способом не сообщаемого. Уточняя мысль немецкого философа, подчеркнем, что для народа все определяется выбором точки отсчета, которая способна дать ему истинную или ложную картину мира, его собственного происхождения, места в этом мире и перспективу дальнейшего развития. Поскольку для родового общества ключевой является идея происхождения, то точкой отсчета неизбежно оказывается бог-первопредок, образ которого, как было показано выше, концентрирует в себе всю полноту генеалогических, духовных и пространственно-временных ориентиров. Возникновение у славян мифа об их происхождении от бога Солнца и, соответственно, о своей солнечной духовной сущности было, есть и будет ключевым Событием их истории, навечно предопределившим их судьбу.

Появление у славян представления о Дажьбоге как своем непосредственном предке со всеми вытекающими последствиями для дальнейшего развития их национального самосознания стало ключевым моментом нашей истории. Это Событие оказалось настолько глобальным в истории духовного развития наших далеких предков, что вне зависимости от того, осознают его последующие поколения или нет, так прочно укоренилось в нашем коллективном сверхсознании, что раз и навсегда предопределило всю последующую судьбу как русского, так и остальных славянских народов. В силу объективно присущей ему значимости миф о солнечном происхождении мы можем по праву назвать основным мифом славянского язычества. Миф о славянах как детях Дажьбога-Солнца, открывавший для нашего племени тайну его происхождения и дававший ему истинную точку отсчета в этом мире, по значимости для наших далеких предков по праву заслуживает название основного. Дойдя в нашем исследовании до данного вывода, мы наконец можем дать ответ на поставленный еще в первой главе вопрос, почему же из всех отечественных богов именно бог солнца стал для славян «дающим богом» по преимуществу. Действительно, Дажьбог как бог-первопредок дал славянам поистинне бесценный дар — не только саму жизнь для нашего народа, но и светоносное божественное начало для всех образующих его людей. Бог солнца оказался для славян не только родителем по плоти, но и, что было самым важным, родителем по духу, сформировавшим ту уникальную душу народа, которая и делала принадлежащего к нему человека славянином в собственном смысле этого слова. Вот за эту-то возможность ему быть самими собой, светоносными детьми солнца, за обретение собственной идентичности, за божественную душу, щедро наделенную им прародителем, наши предки и назвали бога дневного светила дающим богом. Большего дара, пожалуй, не смог бы дать славянам ни какой другой бог. Как уже отмечалось в первой главе, ответ на этот принципиальный вопрос может сказать многое не только о сущности конкретного божества, но и о народе, давшем ему такой многозначительный эпитет. Найдя ответ на данный вопрос, мы видим, что наши далекие предки превыше всех материальных богатств, превыше даже побед на поле брани ценили богатство духовное, заключающееся в их внутреннем светоносном начале, полученном по праву кровного родства от своего божественного прародителя. Легко можно заметить, что чем дальше, тем больше богопознание шло параллельно с коллективным самопознанием славянами самих себя. Поскольку, как было показано выше, бог был неразрывно связан с порожденным им племенем, оба этих великих познавательных процесса являлись двумя сторонами одного явления: чем больше народ познавал своего родного бога, своего первопредка, тем глубже он познавал самого себя и наоборот. Таким оказывается закон кровных уз, закон отгышка, в котором отец и сын выступали как единое, неразрывное целое. Понятно, что именно это светоносное божественно-человеческое единство необходимо было любым способом уничтожить пришедшей в нашу страну в 988 г. религии — без этого у нее не было бы ни единого шанса установить свое господство на Руси. Чтобы заставить наших далеких предков поверить в своего спасителя, христианству было жизненно необходимо любой ценой заставить славян забыть о своем божественном происхождении, похитить душу нашего народа, извратить его мирочувствование и безжалостно уничтожить нашу мифо-историческую память, навязав нам вместо этого свои библейские представления о происхождении всего человечества от Адама и его первородной греховности. Для достижения этой цели были хороши все средства: прежние отеческие боги были объявлены демонами, посвященные им святилища стирались с лица Земли, а остававшиеся верными исконной вере своих отцов люди подвергались безжалостному физическому и моральному давлению. На Руси, как и по всей Европе, религия любви вколачивалась в головы новообращенным огнем и каленым железом.

Трисолнечное божество и триединство мысли-слова-дела

Если высказанное нами предположение верно и миф о происхождении нашего народа от Дажьбога действительно является основным мифом славян язычества, то он должен был не только предопределить всю жизнь наших предков, но и найти отражение в различных сторонах их духовной и материальной культуры. В свете этого мифа становится понятной буквальная пронизанность солнечным светом повседневного крестьянского быта XIX–XX вв., основанная на сопричастности нашего народа светоносному началу (данный материал будет приведен в другой книге — «Культ солнца у древних славян», готовящейся сейчас к изданию). Однако следов основного мифа, если он действительно был основным, должно быть гораздо больше, и его отголоски должны нам встречаться на протяжении тысячелетия не только в этнографических данных и детском фольклоре. «Повесть о Петре и Февронии Муромских», написанная Ермолаем-Еразмом, начинается с пересказа ветхозаветного предания о сотворении мира богом, но, когда речь доходит до сотворения им человека, средневековый автор неожиданно отступает от библейского текста: «И на земле же древле созда человека по своему образу и от своего трисолнечьнаго божества подобие тричислено дарова ему: умъ, и слово, и дух животен»^[444]. Трисолнечное божество, внезапно появляющееся у отечественного средневекового писателя, напрямую перекликается с «трисветлым солнцем» «Слова о полку Игореве», являющимся, как было показано выше, явным пережитком славянского язычества. То, что это трисолнечное божество дает созданному им человеку три дара, живо напоминает нам значение эпитета бога солнца Дажьбога как «дающего бога», «бога-подателя». Весьма показательно, что одним из этих божественных даров человеку оказывается «дух животен». Все эти факты свидетельствуют о том, что при создании данного фрагмента «Повести» Ермолай-Еразм в начале XVI века сознательно или неосознанно воспользовался старыми языческими представлениями о Дажьбоге. Обращают на себя внимание и два других дара трисолнечного божества человеку — ум и слово. На материале сравнительного изучения индийской и иранской традиции исследователи давно сделали вывод о существовании в эпоху если не индоевропейской, то, во всяком случае, индоиранской общности триады «благая мысль — благое слово — благое дело». В более поздние эпохи предписание неукоснительно соблюдать это неразрывное единство мысли, слова и дела встречается нам как в буддизме, так и в зороастризме. Неуклонное следование этому единству оказывается залогом духовного развития в этих религиях и, если взглянуть на проблему более глобально, естественным образом обеспечивает следование человека путем Правды, этого частного выражения вселенского закона на земном уровне. Поскольку представления об этом универсальном перво-принципе восходят ко временам индоевропейской общности, то можно предположить, что и представления о неразрывном триединстве мысли, слова и дела восходят к той же эпохе.

Хотя у славян это триединство и не было закреплено, в отличие от буддизма и зороастризма, в качестве религиозного принципа, однако основанное на нем мирочувствование было столь мощным, что оказало влияние на сам язык наших далеких предков. По наблюдениям лингвистов, в прошлом во всех славянских языках глагол с корнем de- и его производные обозначали одновременно два понятия — «делать» и «говорить». В настоящий момент подобное положение сохраняется лишь в некоторых западнославянских языках. Так, например, словен. dejati означает «делать», «говорить», «класть, ставить». Аналогичная ситуация была и в древнерусском языке, где слово дтьяти, дгью означало «говорить», в связи с чем в языке появились такие устойчивые словосочетания, как «молитву дѣяти» — молиться или «отьвѣтъ дѣяти» — отвечать. Также весьма показательно, что данный глагол связывался с такими понятиями, как свет и правда: «Дѣемъ свѣтъ есть, не бо есть тьма» или «Дѣя правдоу приять имъ есть»^[445]. Однако современные восточнославянские языки уже утратили это значение данного корня, который в настоящий момент означает только функцию делания: русск. делать, действие, деяние, белор. дзейнічаць, злодзей, дабрадзей и т. п. Как отмечают специалисты, отголоском прежнего значения «говорить» интересующего нас корня в нашем современном языке являются частицы, служащие как бы знаками цитирования при передаче чужой речи: де (из др. русск. он дѣетъ — «он говорит») и дескать (из др. русск. дѣетъ — «говорит» + сказати). Однако этот же корень присутствует и в слове думать, которое изначально было связано не только с мыслительной, но и с речевой деятельностью: др. русск. думати, думаю означало не только «мыслить», но и одновременно «рассуждать, совещаться»^[446], эта же ситуация сохранилась и в псковском диалекте современного русского языка, где выражение думаться всей семьей (всем сходом) означало не только «думать с другими», но и «обсуждать дело, советоваться»^[447]; это же значение данный корень имеет и в болгарском: дума — «слово», думам — «говорю»^[448]. В свете всего этого можно констатировать, что триединство мысли, слова и дела у наших далеких предков было некогда запечатлено вообще на уровне языка, однако к современной эпохе слабый отголосок воспоминания об этом фундаментальном факте остался разве что в шуточной прибаутке: «На думах, что на вилах; на словах, что на санях; а на деле, что в яме»^[449]. В силу этого можно утверждать, что появление двух первых членов этой системы в качестве главных даров бога человеку у Ермолая-Еразма также является отголоском далекой языческой архаики.

У южных славян «Повесть о Петре и Февронии Муромских» была неизвестна, однако отраженные в ней представления находят неожиданную аналогию в сербских надгробных памятниках. На целом ряде таких памятников мы видим высеченные фигуры людей с тремя крестами (рис. 9). Эти фигуры могут быть довольно реалистичны либо же совсем схематичны, однако все они несут на себе изображения не одного, не двух, а именно трех крестов. Если установка креста на могиле является христианской традицией, то изображение трех крестов на теле человека явно не имеет ничего общего с православием. Это обстоятельство заставляет нас вспомнить, что задолго до христианства крест являлся языческим символом и, притом, что особенно для нас важно, символом солнца. В силу этого мы имеем все основания предположить, что, высекая три креста на изображении умершего, сербы хотели этим подчеркнуть наличие у человека триединого солнечного начала, унаследованного им от своего божественного прародителя. Правильность этого предположения подтверждает нам сербский каменный крест первой половины XIX в. (рис. 10). Композиция на нем принципиально другая, никаких изображений трех крестов на нем нет, однако его создатель другими

способами постарался выразить исходную идею. На кресте была высечена схематичная фигура человека, голова которого была окружена солнечными лучами. Как видим, и в этом случае мастер вновь постарался подчеркнуть солнечную сущность своего умершего соплеменника. Подобные абсолютно независимые друг от друга свидетельства, происходящие из разных концов славянского мира, разделенные не только расстоянием, но и веками и относящиеся к томуже совсем к различным сферам человеческой культуры — литературный памятник и изображения на надгробиях, — неопровержимо свидетельствуют о существовании у славян единого мирочувствования, которое могло зародиться у них только в эпоху их общности.

Рис. 9. Сербские надгробные памятники с тремя крестами

(Источник: Куличиħ Ш., Петровиħ П. Ж., Паптелиħ Н.

Српски миталошки речник. Београд, 1970)

Рис. 10. Сербский каменный крест, XIX в.

(Источник: Куличиħ Ш., Петровиħ П. Ж., Паптелиħ Н.

Српски миталошки речник. Београд, 1970)

Другие фольклорные свидетельства о солнце как об отце

Если «Повесть о Петре и Февронии Муромских» была создана в Средние века, то другие свидетельства о происхождении нашего народа от дневного светила относятся, можно сказать, почти к нашему времени. Это не только сверхобилие солнечной символики, пронизывающей почти все стороны традиционного крестьянского быта XIX — начала XX в., указывающей на некую глубокую сопричастность использующих ее людей с дневным светилом, но и памятники устной традиции. Так, по свидетельству Б. Шергина, еще в XX веке архангельские поморы прямо называли солнце своим отцом. Вот как на севере Руси проходила встреча дневного светила после полярной ночи:

Если поморы жили на севере восточнославянского мира, то у живших на его юге украинцев была записана дума «Плач невольников», где описывается, как угнанные в плен люди

Как уже отмечалось, в отечественной традиции солнце могло восприниматься и как мужское, и как женское начало. Однако, какой бы пол ни приписывался дневному светилу, два последних приведенных примера объединяет одно: как поморы на севере, так и украинцы на юге воспринимали солнце как своего прародителя, прямо называя его отцом либо матерью. Таким образом, различные следы этой идеи нам встречаются не только в детском, но и в отечественном взрослом фольклоре. Коль уж речь зашла о вариативности пола солнца, стоит вспомнить приводившиеся во второй главе примеры обрядовых песен, в которых дневное светило соотносилось то с главой семейства, то с его женой. В свете рассматриваемого в этой главе основного мифа славянского язычества особый интерес представляет следующая песня:

Весьма показательно, что в данном варианте хозяин соотносится не только с солнцем, но и с Адамом, бывшим, согласно библейской традиции, прародителем всего человечества. Встречаются примеры сопоставления солнца с отцом и в свадебном фольклоре. Так, перед бракосочетанием в Вологде невеста в песне так обращалась к своему родителю:

Представление об отце-солнце в более поздних былинах могло переноситься и на Владимира. Так, например, былина «Скопин» начинается следующим образом:

Понятно, что под «солнышком-батюшкой» имеется в виду все тот же киевский великий князь, однако в данном тексте более древний мифологический образ оказывается приурочен к Владимиру Красно Солнышко. С дневным светилом мог соотноситься не только отец, но, как было показано в четвертой главе, жених либо, как в украинской песне, милый женщине казак:

Подобно тому, как грозовые тучи закрывают собой солнце, так и враги лишают женщину присутствия любимого. Как уже отмечалось в предыдущей главе, в сербской песне «Предраг и Ненад» с «солнцем ясным» сравнивался также простой юнак. В восточнославянской свадебной песне подчеркивается параллелизм между дневным светилом и женихом:

Исключительное по важности значение имеет приводимое В. Петровым гуцульское предание о том, что сначала солнце было очень большим, но после того, как появились люди, оно начало уменьшаться, поскольку, когда рождается человек, от солнца отрывается кусок и превращается в звезду, а когда человек умирает, то его звезда гаснет и падает. Если умер праведный человек, то его душа возвращается в солнце, а из тех звезд, которые гаснут, когда умирают неправедные люди, получается месяц^[457]. Во-первых, это западноукраинское поверье в очередной раз прямо указывает на бытование у славян представления об их солнечной внутренней сущности. Во-вторых, это поверье наглядно показывает процесс наложения относительно нового представления о солнечной природе человека на идущие из глубин первобытности представления о звездном происхождении его души. Изначальное представление не исчезает полностью, а переосмысляется и включается составной частью в новый солнечный миф. И, наконец, в-третьих, данное гуцульское предание представляет собой очевидную параллель к представлению Чхандогья Упанишады о двух посмертных путях человеческой души: «Те, которые знают это и которые в лесу чтут веру и подвижничество, идут в свет, из света — в день, из дня — в светлую половину месяца, из светлой половины месяца — в шесть месяцев, когда [солнце] движется к северу, из этих месяцев — в год, из года — в солнце, из солнца — в луну, из луны — в молнию. Там [находится] пуруша нечеловеческой [природы]. Он ведет их к Брахману. Это путь, ведущий к богам. Те же, которые, [живя домохозяевами] в деревне, чтут жертвоприношения, благотворительность, подаяния, идут в дым, из дыма — в ночь, из ночи — в другую [темную] половину месяца, из другой половины месяца — в шесть месяцев, когда [солнце] движется к югу, но они не достигают года. Из этих месяцев [они идут] в мир предков, из мира предков — в пространство, из пространства — в луну. Это — царь Сома, он — пища богов, его вкушают боги»^[458]. Поскольку это не единственное место данного древнеиндийского текста, находящее параллель в славянской традиции (вторая параллель будет нами рассмотрена ниже), следует признать, что изложенное Чхандогья Упанишаде учение о переселении душ возникло если не в эпоху самой индоевропейской общности, то, во всяком случае, в период контактов предков славян и индийских ариев в период ее распада.

Солнечная символика социального и территориального устройства славянской общины

Однако с солнцем мог быть соотнесен не только отдельный человек, будь то муж, жених или любимый, а целая община или даже народ. Так, в параграфе 15 Русской Правды краткой редакции было зафиксировано следующее положение, касающееся регулирования имущественных отношений: «Если где-нибудь (кто) взыщет с кого-либо остальное, а тот начнет запираться, то идти ему (с ответчиком) на свод перед 12 человеками…»^[459] Исследователи древнерусского права не без основания видели в данной норме пережитки старинного общинного суда. Об устойчивости на Руси традиции, когда именно двенадцать человек в своей совокупности представляли собой общину и вершили от ее имени суд, свидетельствует статья 10 договора Новгорода с Готским берегом и немецкими городами, датируемого 1189–1199 гг.: «Оже емати скот варягу на русине или русину на варязе, а ся его заприть, то 12 мужъ послухы, идетъ рота възметь свое»^[460]. Как и в случае с Русской Правдой, приведенная статья вновь регулирует ситуацию, когда должник отказывается платить долг, но при этом одна из сторон оказывается иностранцем. В этом случае двенадцать мужей выступают в качестве свидетелей, подтверждающих факт наличия долга. Поскольку, как отмечает В. П. Шушарин, двенадцать послухов фигурируют и в Помезанской Правде, мы вправе предположить общеславянские истоки этой традиции. В связи с этим стоит вспомнить и более поздние польские предания, согласно которым после смерти потомков Леха I и до вступления на престол Крака Польша управлялась двенадцатью воеводами^[461]. Если в предыдущей главе в результате рассмотрения использования Владимиром Красно Солнышко символики числа двенадцать нами был сделан вывод, что с его помощью сын Святослава всячески подчеркивал собственную солярную сущность, то последовательность логики исследования требует от нас теперь признания того факта, что с помощью этого же числа судей или свидетелей славянская община также подчеркивала свою солнечную сущность, а в случае с Польшей — и солнечную сущность всего народа.

Подтверждает сделанный нами вывод и этимология самого славянского слова община. Обычно исследователи выводят его из слова общий, предполагая, что оно указывало на «общую собственность, собственность общины». Однако это распространенное толкование поставил под сомнение О. Н. Трубачев, справедливо указав, что, «чтобы предполагать значение «общая, общинная собственность» у славян времен их общности, надо быть уверенным в существовании уже тогда значения «частная собственность» и соответствующего ему института… В наиболее вероятных условиях родового устройства эпохи славянской общности не было надобности в специальном термине «общинная собственность», поскольку никакой другой собственности тогда не было.

Вернемся к форме obь-ti-. Убедившись в несколько предвзятом характере принятого толкования, взглянем на эту форму только с семантико-морфологической, структурной точки зрения. Слав. оЬ-, obi- обозначает движение по кругу («вокруг»), также — «круглое»… Что могло значить это образование?

Нам кажется не лишним вспомнить здесь о мнении ряда археологов и историков, считающих типичной для древних славян «круглую деревню», действительно, широко распространенную на древних славянских землях в бассейне Балтийского моря. <…> Большую ценность в этой связи имеет указание современного археолога на то, что круглое поселение относится к наиболее древним эпохам славянской истории и «очевидно, представляло собой тип поселения, возникшего в период существования патриархально-родовой общности».

Слав, obьti — «круглое» может быть, таким образом, использовано для обозначения круглого поселения у древних славян»^[462]. Стоит отметить, что Д. К. Зеленин отнес данный тип планировки селения к числу доказательств заселения севера Руси западнославянского региона: «Западнославянские элементы сохранились также и в планировке расположения домов селений у некоторых новгородцев. Так, в окрестностях Ферапонтова монастыря, близ гор. Кириллова, искусствовед Ф. И. Шмит отметил селение рыболовов, построенное по плану «кругляшки»: в центре селения пустая площадь, где летом ночует домашний скот; кругом дома, подъезды к которым идут сзади; через площадь среди селений проезжей дороги нет. Как известно, тип селения «кругляшка» наиболее известен был у западных славян, между прочим — в Мекленбурге, а также по р. Лабе»^[463]. Однако круг был одним из древнейших символов солнца и, как мы можем убедиться, свою солнечную сущность как единого целого славянская община подчеркивала как с помощью специфичной планировки своих селений, так и с помощью числовой символики при разрешении судебных дел.

Светоносность Руси

Идея светоносности славян, естественно, переносилась и на ту землю, на которой они жили. Порожденные этой идеей образы неоднократно встречаются нам в различных памятниках древнерусской письменности. «Слово о погибели Русской земли» XIII в. начинается следующим образом: «О, светлосветлая и прекрасно украшенная земля Русская! Многими красотами прославлена ты: озерами многими славишься, реками и источниками местночтимыми, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями, разнообразными птицами, бесчисленными городами великими, селениями славными, садами монастырскими, храмами божьими и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Всем ты преисполнена, земля Русская, о правоверная вера христианская!»^[464] Как видим, образ светло-светлой Руси, прославленной красотой своей природы и результатами трудов живущих на ней людей, является доминирующим в этом «Слове», а вера христианская вместе с церквями и монастырями упоминается лишь в самом конце, что говорит о глубинной языческой основе всех этих представлений, слегка прикрытых упоминаниями атрибутов новой веры. Составленная почти три столетия спустя «Повесть об азовском сидении донских казаков» так же однозначно утверждает светоносность Руси: «Государство Московское великое, пространное и многолюдное, сияет оно среди всех государств и орд — и басурманских, и еллинских, и персидских — подобно солнцу»^[465]. Рассмотренная в первой главе Дажья земля западных славян показывает, что образ светоносности, связанной с Дажьбогом своей Родины, присутствовал в отдельных частях славянского мира.

Когда тщеславные устремления духовной и светской власти породили идею «Москва — третий Рим», то и в ней сквозь богословскую аргументацию периодически проглядывала солярная символика, продолжавшая влиять на ее создателей на подсознательном уровне. Обращаясь в 1514–1520 гг. к «великому князю, светлосияющему в православии христианскому царю» Василию III, Филофей писал ему: «И вот теперь третьего, нового Рима, державного твоего царства святая соборная апостольская церковь во всех концах вселенной в православной христианской вере по всей поднебесной больше солнца светится. Так пусть знает твоя державность, благочестивый царь, что все православные царства христианской веры сошлись в едином твоем царстве: один ты во всей поднебесной христианам царь»^[466]. Если Филофей сравнивал с дневным светилом пребывающую в Третьем Риме русскую православную церковь, то его последователи быстро стали отождествлять с солнцем саму Русь или ее столицу. Так, например, автор «Казанской истории», посвященной взятию этого города Иваном Грозным, пишет: «И воссиял ныне стольный и прославленный город Москва, словно второй Киев, не посрамлюсь же и не провинюсь, если скажу, как Третий новый великий Рим, воссиявший в последние годы, как великое солнце, в великой нашей Русской земле…»^[467]

Мы видим, что источники в различном виде многократно фиксируют идею о светоносности Руси, причем последнее качество нашей страны напрямую связано с дневным светилом. Данное обстоятельство, странное на первый взгляд, объясняется в свете приводившегося выше вывода А. Е. Лукьянова о том, что в условиях родового сознания «общим первопредком выступают сам род и занимаемая им территория». В силу этого светоносность и вытекающая из нее святость первопредка Дажьбога естественным образом распространялась не только на славян — его потомков, но и на занимаемую ими территорию. Независимым от русского материала подтверждением именно такого пути развития мифологического мышления является Дажбожья земля у полабских славян, речь о которой шла в первой главе.

Идея эта присутствует и у некоторых других индоевропейских народов в восточной части их расселения: «В хорезмских глоссах XIII в. («Книга о клятве») засвидетельствовано слово xvarazm «хорезмиец»; в ряде других языков известно название Хорезма — авест. xvairizam, др. перс. huvarazmis, др. греч. Χωρασμιη. Вторая часть этих названий содержит элемент со значением «земля» (ср. авест. zam-, др. перс. zam- и др.). Первая же осмысливается то как в связи с солнцем (ср. авест. hvare — «солнцем», мл. авест. huro при вед. svar, suvar, surua- и т. п.), то в связи с едой, пищей (авест. хvarenа-, ср. хvаг — «есть», «насыщаться»). <…> В этом случае понимание Хорезма как «Солнечной земли» становится не только возможным, но и очень вероятным»^[468].

Следы солнечного мифа в казачьей песне

Завершая обзор фольклорных источников, испытавших на себе мощное влияние основного мифа славянского язычества, следует привести записанную на Волге, практически на другом по сравнению с Архангельском конце Руси, казацкую песню из так называемого разинского фольклора:

В начале этой песни констатируется исходная ситуация: тоска-туман, одним словом, тьма физическая и духовная, которая придавила казаков. В связи с тем, что солнце является хранителем и защитником праведности на Земле, далее констатируется, что обращающиеся к нему люди отнюдь не преступники, а сподвижники Степана Разина. Не будем забывать то, что в народном сознании князь, царь или вождь является представителем солнца на Земле. Хоть в отечественном фольклоре Разин непосредственно не соотносится с дневным светилом, однако то обстоятельство, что в данной песне он особо именуется «Степан свет Тимофеевич», сразу вызывает в нашей памяти полный титул князя Владимира в былинах — «Свет Владимир, красное солнышко». Отмечая в песне, что они «работнички» Стеньки Разина, казаки особо подчеркивали, что они отнюдь не чужие небесному светилу и в силу этого вправе рассчитывать на его благосклонное внимание и покровительство. Далее идет просьба к солнцу обогреть их, представляющая собой несомненный отголосок языческого солнечного культа. Наконец, песня завершается описанием того, что сделают казаки, согретые его лучами, наполненные его животворящей энергией и избавленные солнцем от тьмы, — утвердят свою власть на воде и земле и окажутся после этого способными продолжить свой род. Хоть по своему содержанию этот выдающийся образец взрослого фольклора не имеет ничего общего с детскими вызываниями солнца, с рассмотрения которых мы начали эту главу, тем не менее внутренняя структура обоих типов памятников русского народного творчества едина — сначала яркими красками рисуется картина недостачи, которую люди, Дажбожьи внуки, преодолевают с помощью своего божественного прародителя. Это наблюдение опять говорит нам о весьма древних истоках языческого мирочувствования, которое спустя столетия нашло свое отражение в детском и взрослом фольклоре, описывающим по единому канону не имеющие между собой ничего общего принципиально различные ситуации из мира детей и взрослых, причем не просто взрослых, а восставших против несправедливой, угнетавшей их власти казаков.

Три идеи, лежащие в основе самоназвания славян: свобода

Приведенные в этой главе материалы заставляют нас обратить внимание на само самоназвание славян и посмотреть, нет ли какой-либо связи между тем, как наши предки стали себя называть, и основным мифом их религии. За последние два столетия по поводу происхождения и изначального значения термина славяне было высказано немало предположений и гипотез — от вполне обоснованных до явно надуманных. Их детальное рассмотрение или даже простой обзор не входит в нашу задачу: в рамках нашего исследования о Дажьбоге мы просто попытаемся выделить основные пласты значений, вкладываемых нашими предками в свое племенное название, и проанализировать, нет ли какой-либо семантической связи между этим самоназванием и солнечным мифом славянского язычества. Следует сразу отметить, что самоназвание наших далеких предков не было чем-то застывшим, раз и навсегда данным и как минимум один раз менялось в течение относительно небольшого исторического периода. Имеется в виду то, что первоначально в корне нашего племенного названия была буква о, замененная впоследствии на а. На это нам красноречиво указывают названия как средневековых, так и современных отдельных славянских племен и народов, сохранивших свою исконную форму: ильменские словене на севере Древней Руси, словаки в бывшей Чехословакии, словинцы-кашубы в польском Поморье и, наконец, словенцы в бывшей Югославии. Тот факт, что корень с о встречается нам без исключения во всех трех частях славянского мира, не оставляет никаких сомнений в том, что первоначально наши предки называли себя словенами, а не славянами. Впервые этот термин встречается в античном источнике II века н. э., а именно в труде Птолемея: «Наиболее древнее упоминание этого племени славян встречается у Птолемея в форме Σονβηυοι (Geogr. VI, 14,9), а потом у Иордана — в форме Suavi (Get.250). С VII в. н. э. появляются свидетельства этой формы типа Sclavini, ср. rex Sclavinorum у Фредегара, ех genere Sclavinorum. <…> Для общеславянской поздней эпохи, как и для отдельных ранних славянских исторических традиций, бесспорно, реконструируется форма slov-ene»^[470]. Однако приводящие эти факты языковеды В. В. Иванов и В. Н. Топоров достаточно обоснованно предполагают, что приводимая древнегреческим географом форма могла иметь и другое значение, предшествующее форме словене: «Греческое Σονοβ — у Птолемея может передавать и славянское slov-, но также (по крайней мере теоретически) — и славянскую начальную группу su-. <…> В этом случае славянский этноним можно было бы связать со ср. — слав. Свобода, др. русск. свобода — «свободный человек», «воля, своя воля, независимость, освобождение от рабства», «состояние свободного человека».

Этимологически слав, svoboda соотносится с тем же индоевропейским корнем suobh-, для которого восстанавливается значение «свободный, принадлежащий к своему народу».

В этом смысле слав, svoboda, др. русск. свобода соотносимо с др. русск. людинъ — «свободный человек» (в частности, в Русской Правде)»^[471]. С учетом того, какое исключительное значение играла свобода в последующей истории всех славянских народов, с какой отвагой ее отстаивали наши далекие предки, в качестве весьма правдоподобной гипотезы можно принять предположение, что первоначально славяне называли себя свободными людьми.

В этом отношении если не этимологической, то, во всяком случае, семантической параллелью в рамках индоевропейской семьи народов оказывается самоназвание германского племени франков, буквально «свободные». Этимологической же параллелью этого реконструируемого первого самоназвания славян оказываются (если приведенная гипотеза соответствует действительности) германское племя швабов (лат. suevi), название которых образовано от того же самого индоевропейского корня и обозначает «своего», «родственника», а также древнерусское название шведов — свей, др. — швъд. svear, sviar, мн.ч., корень которого родственен др.-в. нем. gi-swio — «свояк», т. е. первоначально «свои», «свой народ». Однако первоначально в понятие свободы нашими предками вкладывался несколько иной смысл, на который в свое время с некоторой излишней категоричностью указывал О. Н. Трубачев: «Таким образом, этимологически первоначально для слав, svoboda означало: «совокупность (вместе живущих) родичей, своих». <…> Ясно одно: значите «свобода», возобладавшее в слав, svoboda, является вторичным. Об этом говорят прозрачная этимология слова и остатки старого значения: др. русск. свобода — «поселок, селение, слобода», русск. слобода, др. польск. sloboda — «небольшой поселок, поселение крестьян»…»^[472] Возможно, более оправданнее было бы говорить не о противопоставлении, а о взаимодополнении двух значений интересующего нас термина: по-настоящему свободным человек может быть, лишь живя среди своих, близких ему по крови и духу людей, в своей общине. Рассмотренная гипотеза современных специалистов заставляет нас вспомнить одну из этимологий уже самого названия славяне, предложенную в начале XX в. финским лингвистом Й. Микколой. Исследователь сблизил интересующий нас термин с др. греч. (дорийским) λαΓοζ — «народ» и кельт, sluagos из др. ирл. sluag — «община» и на основании данного сравнения предположил, что первоначально славяне обозначали «люди одного племени, сородичи». Впоследствии близких взглядов придерживался и польский лингвист Ян Отрембовский, считавший, что славяне изначально значили «родственники, принадлежащие к одной домашней общине», «соплеменники, свои люди, члены одной общины». В пользу этих гипотез говорит и сделанные О. Н. Трубачевым наблюдения по праславянскому словообразованию. Проанализировав интересующий нас термин не изолированно, а в контексте других подобным образом образованных славянских терминов, ученый пришел к выводу, что суффикс — анинъ в русском языке указывает не на принадлежность к месту или территории, а на связь с сословием, группой людей, предприятием, занятием, характерным действием. Немаловажный интерес представляет и другой сделанный этим лингвистом вывод, касающийся на сей раз не самоназвания славян, а обозначения в их языке человека как такового: «Толкование сеlо-vекъ = «сын рода» полностью оправдывается нашими знаниями общественного строя древних славян…»^[473] С учетом изученных выше мифологических представлений наших предков мы можем уточнить этот вывод в плане того, что слово человек у славян означало не просто «сын рода», а «сын божественного солнечного рода». Именно через включенность в род, восходящий своими корнями к языческому богу солнца, человек только и становился человеком в подлинном смысле этого слова. В этой системе ценностей человек оказывался таковым только в силу того, что он являлся представителем, неразрывной частью божественного рода, его живым воплощением в период своей жизни. Говоря другими словами, здесь вновь действовал закон отѣника, объединявшего в единое целое божественного отца и его смертного сына. Понятно, что лишенный своего рода-племени либо забывший о нем в принципе не мог считаться человеком в подобной системе координат. Об этом спустя тысячелетия продолжают красноречиво свидетельствовать данные современного русского языка, где слову благородный противостоят такие понятия, как урод, выродок, безродный, однозначно определяющие диаметрально возможные состояния человека именно по принципу его причастности либо непричастности к своему роду или, если брать шире, всему народу. Чрезвычайно развитое родовое сознание мы встречаем не только в княжеской среде, что вполне естественно, но и в среде простых новгородцев, несмотря на то, что жизнь в условиях крупного торгового города, каким был Новгород, подразумевала гораздо более быстрое размывание родовых устоев, чем жизнь в аристократической или крестьянской среде. Тем не менее в былине о Садко ее создатели, явно выражая точку зрения основной массы рядовых горожан, прямо противопоставляют родовую мораль морали купеческой верхушки:

О силе данного мирочувствования говорит и то, что вплоть до сравнительно недавнего времени одним из наиболее уничижительных характеристик человека на Руси было — «Иван, родства не помнящий». При этом родовая мораль предполагала не только знание человеком своих непосредственных родителей, их родителей и т. д., но и первопредка своего рода, исходную точку бытия как всего рода, так и принадлежащего к нему человека.

То, что мы знаем о древнейшей истории славян, способно объяснить нам причины возникновения подобного самоназвания: гранича на востоке с воинственными ираноязычными кочевниками, а на западе — с не менее воинственными германцами, праславянские племена научились достаточно рано ценить свою свободу, противопоставляя ее рабству, которое грозило им в случае поражения от их свирепых соседей. Понятие свободы и независимости как единственно приемлемого для славян состояния нам встретится далее в приводимом свидетельстве о наших далеких предках Менандра, причем, что особенно важно, данная констатация будет сделана самими славянами в контексте дальнейшего развития представлений, вытекающих из солнечного мифа. О том, какой глубокий след в мирочувствовании нашего народа оставило его неуклонное стремление к свободе, свидетельствуют и другие древние источники. Повествуя о войне со Святославом в X в., византийский писатель Лев Диакон отмечает весьма необычный, на его взгляд, обычай русов-язычников: «О тавроскифах (русах. — М. С.) рассказывают еще и то, что они вплоть до нынешних времен никогда не сдаются врагам даже побежденные, — когда нет уже надежды на спасение, они пронзают себе мечами внутренности и таким образом сами себя убивают.

Они поступают так, основываясь на следующем убеждении: убитые в сражении неприятелем, считают они, становятся после смерти и отлучения души от тела рабами его в подземном мире. Страшась такого служения, гнушаясь служить своим убийцам, они сами причиняют себе смерть. Вот какое убеждение владеет ими»^[475]. За четверть века до этого аналогичный обычай, только без его объяснения, констатирует и мусульманский автор Ибн-Мискавейх, описывая попытку русов захватить азербайджанский город Бердаа. Основываясь на свидетельстве очевидца, он приводит один из удивительных рассказов о храбрости наших далеких предков, когда толпа мусульман безуспешно пыталась пленить хотя бы одного из окруженных ими пятерых русов: «Они старались получить хотя бы одного пленного из них, но не было к нему подступа, ибо не сдавался ни один из них. И до тех пор не могли они быть убиты, пока не убивали в несколько раз большее число мусульман. Безбородый юноша был последним, оставшимся в живых. Когда он заметил, что будет взят в плен, он влез на дерево, которое было близко от него, и наносил сам себе удары кинжалом своим в смертельные места до тех пор, пока не упал мертвым»^[476]. Эта обусловленная языческими представлениями устремленность к свободе была настолько мощна, что с ней ничего не могло поделать и христианство. Польская хроника магистра Винцентия Кадлубка передает нам речь перемышльского князя Володаря Ростиславича (fl 124 г.): «Наставляет, сколь бесславно прозвище «Рабством заклейменный», добавив, что менее несчастен родившийся рабом, чем им ставший: поскольку первое — жестокость судьбы, второе — результат малодушия, в которое любой легко «впадает», но с трудом «выбирается», намного почетнее скорая смерть, чем долгое жалкое существование»^[477].

Аналогичную, по сути, идею высказывает в своем обращении к соратникам и главный герой «Слова о полку Игореве»: «О дружина моя и братья! Лучше ведь убитым быть, чем плененным быть…»^[478] И эта устремленность к свободе была присуща не только княжеско-дружинной аристократии, но и рядовым воинам. Так, например, уже в ХVII в. французский инженер Боплан так характеризует простых украинских казаков: «Козаки смышлены и проницательны, находчивы и щедры, не стремятся к большим богатствам, но больше всего дорожат своею свободою, без которой жизнь для них немыслима…»^[479] Та же самая устремленность была присуща и большей части русского народа, о чем красноречиво свидетельствует вся его история. Что касается внешней зависимости, то лишь один раз его удалось покорить пришедшим из Азии кочевникам, а после свержения татаро-монгольского ига ни одному захватчику, каким бы он сильным ни был, ни разу не удавалось поработить наших предков. Сложнее дело обстояло с внутренней зависимостью, но и от крепостного права значительная часть людей бежала на юг к казакам, на север или в Сибирь. Таким образом, мы видим, что с древнейших времен стремление к свободе, ее жажда проходит красной нитью через всю историю нашего народа, что делает весьма вероятным предположение, что некогда это важнейшее понятие было положено в основу своего самоназвания нашими далекими предками.

Три идеи, лежащие в основе самоназвания славян: слово

Вторым, на сей раз абсолютно бесспорным, как было показано выше, самоназванием наших предков было слово словене. Хоть целый ряд исследователей, в том числе и достаточно крупных, и не разделяет данной точки зрения, данное племенное самоназвание, скорее всего, было образовано от понятия слово и, соответственно, словенами были «люди, говорящие ясно, понятно». Как отмечал О. Н. Трубачев, самоназвание славян правильнее производить не от существительного слово, а от глагола слово, слути — «понятно говорить». О возможности подобного словообразования в славянском языке для обозначения группы людей по принципу производимых ими звуков и притом, что особенно важно, с помощью точно такого же суффикса, свидетельствует и более позднее др. русск. кличанинъ — «тот, кто на охоте криками и шумом пугает зверей». Еще одним весомым доказательством правильности понимания нами истинного значения этого смыслового пласта самоназвания славянских народов служит обозначение ими своих западных соседей немцами, буквально «немыми», в переносном значении «непонятно говорящими людьми». В обоих случаях для определения крупных племенных общностей наши предки использовали критерий их способности либо неспособности говорить, владеть человеческой речью. Весьма примечательно, что в готском языке нам встречаются глаголы slawan — «молчать, быть немым» и gaslawan — «умолкать», достаточно точно совпадающие с самоназванием славян. Зеркально соответствующие друг другу лингвистические данные показывают нам ситуацию взаимного отчуждения соседних индоевропейских народов, когда немцы для славян превратились в немых, а славяне, соответственно, — в молчащих для столкнувшегося с ними германского племени. Данная ситуация обозначения племенной общности в зависимости от наделенности или ненаделенности ее способностью понимать речь находит свои аналогии и в других регионах индоевропейского мира. Так, например, албанцы сами себя называют shkipetar, причем само это слово образовано от глагола shkiponj — «понимаю». С другой стороны, в литовском языке встречается понятие guadal — «гуды» — «не обладающие нашей истинной речью», обозначающее в зависимости от контекста либо белорусов, либо часть самих литовских племен. Хоть не абсолютно точной, но достаточно близкой параллелью является и хорошо известная этимология слова варвар, с помощью которого древние греки обозначали представителей всех других народов, речь которых была им непонятна. Само оно было образовано из звукоподражания «бар-бар», т. е. «непонятно говорящий или непонятно болтающий». В очередной раз отсутствие речи или ее непонятность становится решающим критерием для этнического обозначения чужака. Практически полную аналогию обозначения чужестранца как немого мы видим и в Древней Индии. Как отмечает Р. Шарма, некоторые тамильские правители нанимали римских солдат в качестве своих телохранителей, и, поскольку они общались с местным населением на языке жестов, туземцы называли римлян немыми.

Наконец, в пользу подобного понимания самоназвания славян свидетельствует и то, что в древнерусском языке слово языкъ обозначало не только орган речи, но «народ, племя» или «люди, народ»^[480]. О древности подобного мирочувствования, восходящего, возможно, к индоевропейской эпохе, говорит и латинская параллель, где слово lingua точно так же одновременно обозначало и «народ», и «язык». Вновь критерий понимать и говорить на человеческой речи, хоть и обозначаемый иным термином, оказывался для наших предков главнейшим признаком при обозначении народа как такового. В связи с этим стоит отметить, что в отдельных памятниках древней славянской письменности народ мог обозначаться термином не только «язык», но и «слово». Так, например, в древнерусском списке XV в. «Шестоднева» Иоанна, экзарха болгарского, философа и просветителя X в., читаем: «Тако бо разумѣемъ поемое се: двѣ словеси (два народа) служащи словеси бжию»^[481]. В данном контексте «двѣ словеси» обозначают два народа, а «словеси бжию» — «божью славу». В свете нашего исследования важно подчеркнуть, что одно и то же слово одновременно могло обозначать и «народ», и «славу». «В отличие от «говорящих непонятно» или «не говорящих» (немцев), — совершенно справедливо подчеркивают В. В. Иванов и В. Н. Топоров, — славяне называли себя как «ясно говорящие, владеющие словом, истинной речью». Это соотнесение племенного названия со словом неоднократно обыгрывается в ранних славянских текстах, начиная с Константина Философа — первоучителя славян»^[482].

Вся совокупность приведенных выше независимых друг от друга данных свидетельствует о правильности этимологии, выводящей самоназвание словен от слова.

При этом необходимо особо подчеркнуть тот весьма важный факт, что славяне уже на самой заре своей истории в качестве отдельного народа уже имели термин, обозначающий всю совокупность входящих в этот народ племен. Этим наши предки принципиально отличались от таких своих ближайших индоевропейских соседей, как германцы и балты, не имевших общего древнего самоназвания, охватывающего всю совокупность соответственно германских и балтских племен. Поскольку самоназвание являлось лингвистическим выражением самосознания, то в этом отношении славяне оказывались гораздо ближе к кельтам, фракийцам, иллирийцам и индоиранским ариям, также выработавшим единые самоназвания для обозначения своих общностей. В этой связи нельзя не согласиться с мнением О. Н. Трубачева, высказанным им в одной из своих статей: «Общеизвестный факт древнего наличия единого самоназвания slowene говорит о древнем наличии адекватного единого этнического самосознания, сознания принадлежности к единому славянству, и представляется нам как замечательный и культурный феномен»^[483]. Наличие столь развитого племенного самосознания у славян при его отсутствии у их ближайших западных соседей ставит перед нами вопрос о его причинах, и одним из возможных ответов на него как раз и будет солнечный миф — этот основной миф славянства, выводивший происхождение нашего народа от бога солнца.

Однако тот факт, что самоназвание славян было тесно связано со словом, заставляет нас посмотреть, не был ли связан со словом и Дажьбог как божественный прародитель славян. Со звуком, музыкой и речью, причем речью поэтической, был связан уже отец бога солнца Сварога. Дажьбог и в этом отношении унаследовал часть связанных с богом неба представлений, и мы уже могли наблюдать связь со словом прародителя славян в различных, никак не связанных между собой проявлениях, лишний раз доказывающих глубинные истоки порождающего их мирочувствования. Во-первых, в приводившемся выше фрагменте «Повести о Петре и Февронии» слово однозначно называется одним из трех даров «трисолнечного божества» человеку. В свете этого следует сразу обратить внимание на то чрезвычайно показательное обстоятельство, что в древнерусской литературе неоднократно встречается устойчивый оборот «даждь слово» или «даяи слово», по своей конструкции полностью соответствующий имени Дажьбога: «Даяи слово благовѣстоующиімъ и силою мъногою на съврыпение благовѣстования»^[484]; «Слава же пронеся всюду о немъ… дасть бо ся ему слово премудрости и разума и утѣшения»^[485]; «О мати Слова, даждь ми слово удобное…»^[486]

Помимо этой конструкции недвусмысленным доказательством того, что в языческую эпохудающим человеку слово богом был именно Дажьбог, является приводившаяся в первой главе украинская песня, где с богом солнца оказывается связан соловей. Еще в XIX в. в крестьянской среде эта птица продолжала соотноситься с голосом или звуком, как о том свидетельствуют приводимые В. И. Далем русские пословицы: «Мал соловей, да голос велик» и «Соловей — птичка невеличка, а заголосит — лес дрожит!»^[487] Весьма рано соловьиный голос начал ассоциироваться с человеческой речью. Так, рассказывая о героическом сопротивлении новгородцев их насильственной христианизации, Иоакимовская летопись отмечает, что борьбу горожан со сторонниками Владимира возглавил «высший же над жрецы славян Богомил, сладкоречия ради наречен Соловей»^[488]. «О Бояне, соловию стараго времени!»^[489] — обращается автор «Слова о полку Игореве» к бывшему для него главным авторитетом легендарному певцу древности, творчество которого было практически неотделимо от чародейства. Стоит вспомнить еще былинного Соловья Будимировича, в основу образа которого легли воспоминания киевлян о знаменитом своим поэтическим даром норвежском принце Гаральде. Идущая из глубины языческих времен традиция соотносить именно с этой птицей духовные авторитеты продолжается на Руси и в христианскую эпоху. Так, например, один источник XVI в. так сообщает о кончине некоторых святых: «Отлетоша бо от нас… яко славие великогласнии… чюдотворци Петр и Алексие и инии православний святителие». Образ соловья возникает в том же веке и в связи с Иосифом Волоцким: «Яко же ластовица и славий доброгласный»^[490]. Таким образом, соловей в отечественной традиции оказывается устойчивым символом красноречия, причем красноречия сакрального. Традиция эта возникает в языческую эпоху и продолжается как минимум еще на протяжении шести столетий после насильственной христианизации нашей страны, что свидетельствует о ее весьма ранних истоках. Когда именно зародилась связь соловья с сакральным красноречием, с одной стороны, и богом солнца — с другой, мы не можем сказать, однако само название этой птицы присутствовало у наших предков еще в праславянский период. Об этом однозначно говорит родство др. русск. славий, болг. славей, с.-х. славуj, славjа, словен. slavec, чеш. slavik, польск. slowik, которые за пределами собственно славянского ареала оказываются связанными еще и с др. прусск. salowis — «соловей». Говоря о происхождении интересующего нас термина, М. Фасмер отмечает: «Праслав. solvijь, производное от solvь — «желтовато-серый»…»^[491] Таким образом, благодаря лежащему в названии соловья указания на желтый цвет можно предположить достаточно раннюю связь этой птицы с дневным светилом. Стоит заметить, что отмечавшийся 2 мая Борисов день на Руси также назывался соловьиным днем, поскольку считалось, пишет В. И. Даль, что именно в этот день начинают петь эти птицы. Однако, как уже не раз отмечалось, Борис и Глеб в отечественной традиции наделялись ярко выраженными солярными чертами. Поскольку в украинской песне Дажьбог прямо именуется своим именем, это свидетельствует о том, что сама эта песня явно возникла в языческую эпоху, что лишний раз подтверждает языческую основу интересующего нас фрагмента «Повести о Петре и Февронии», записанной уже в христианский период.

Про эту же связь свидетельствует и новгородский заговор: «Праведное ты, красное Солнце! спекай у врагов моих, у супостатов, у сопротивников, у властей-воевод и приказных мужей, и у всего народа божьяго уста и сердца, злыя дела и злые помыслы, чтоб не возносились, не промолвили, не проглаголили лиха сопротив меня»^[492]. Как видно из его текста, дневному светилу принадлежала власть над сердцами и устами людей. Что касается связи солнца с сердцем, то ее достоверность была рассмотрена в первой главе нашего исследования. Однако заговор связывает дневное светило не только с человеческим сердцем, но и с устами, наделяя его властью сделать так, чтобы ни один человек не промолвил, не проглаголил лиха против произносящего это заклинание человека. Следует обратить внимание на то, что в фольклоре солнце оказывается связанным не просто с речью, а именно со славянской речью. Южные славяне называли солнце, рожденное в день Рождества Христова, т. е. в момент зимнего солнцестояния, Божичем. В одной из песен Божич является в «бадный дан», канун Рождества, созывает пастухов и приветствует их «славно, по-сербски», предлагая им готовиться к пиру^[493]. Уже упоминавшийся выше Константин Преславский в Болгарии в X в. так обыгрывает связь бога и адресованного им славянам слова:

Однако возникновение на самой заре христианизации столь блестяще обыгранной ассоциации в сочетании с образом дающего бога позволяет предположить языческие истоки этого многогранного смыслового ряда.

С возникновением у славян письменности представления о связи солнца с речью частично переходят и на нее. Так, например, на пряслицах культуры штрихованной керамики нам неоднократно встречаются изображения отдельных знаков, разительно напоминающие буквы последующей кириллицы. Доказательства генетической связи данных знаков с начертанием букв алфавита, кодифицированного впоследствии Константином-Кириллом, приводились мною в специальном исследовании^[495], а в свете исследуемой темы важное значение имеет то, что эти знаки на пряслицах помещались между расходящимися от центра черточками, однозначно интерпретируемыми археологами как схематичное изображение солнечных лучей. Это обстоятельство показывает, что и сами знаки, которые, возможно, уже тогда использовались для письменной фиксации речи, тесно ассоциировались с солнечным светом. Весьма показательно и то, что рассмотренный в первой главе четырехликий болгарский солярный идол из Преслава (см. рис. 3) был изображен не где-нибудь, а именно на орудии для письма, что также указывает на связь дневного светила со словом, теперь уже письменным. Выше мы встречались с упоминающимся в одной русской сказке князем Данило Говорило. Поскольку весь княжеский род, как было показано, возводился к богу солнца, эта подчеркнутая речистость его представителя, встречающаяся к тому же в отголоске мифа о происхождении человечества, косвенно свидетельствует и о связи с речью — процессом говорения самого дневного светила.

Как мы можем проследить с помощью сравнительного языкознания, связь речи как с богом, так и с солнцем возникает как минимум уже в эпоху индоевропейской общности. Так, например, М. М. Маковский отмечает, что русск. бог соответствует и.-е. bha — «говорить, издавать звуки»; англ, god — «бог» — ирл. guth — «голос»; кимрск. gwed-di — «речь» — лит. zodis — «слово»; арм. dik «боги» — лат. dicere — «говорить»; др. сев. tifurr — «бог» — тох. A tap — «громко произносить»; др. инд. sura — «бог» — и.-.е. suer — «говорить, издавать звуки»; др. англ. ling — «идол» — греч. λεγειν — «говорить». Поскольку эти данные ничего не говорят, какой именно бог был связан с речью, значение приобретают примеры, напрямую связывающие звук и речь с солнцем и светом: хинд. gham — «солнечное сияние», цыг. gam — «солнце», но тох. A kam — «звук»; греч. ηλιοζ — «солнце», но и.-е. kel — «звук»; др. инд. suar — «солнце», но и.-е. suer — «издавать звуки»; авест. xveng — «солнце», но англ, sing — «петь»; др. инд. bhana — «солнце», но и.-е. bha — «издавать звуки»; англ, sun — «солнце», но авест. sanha — «слово»; и.-е. uek — «говорить», но др. англ. swegle — «солнце»; лат. тісо — «сверкать, блестеть», но и.-е. тек — «издавать звуки»; русск. диал. луд — «ослепительный свет», но др. англ. leod — «звук»; и.-е. kens — «громко произносить», но др. англ. scinan, англ, shine — «сиять»; и.-е. lap — «свет», но тох. A rape — «музыка»; англ, word — «слово», но и.-е. uer — «гореть, блестеть»; лит. zadas — «речь, язык», но и.-е. ka(n)d — «светить, гореть»; и.-е. kel — «кричать, звучать» и kel— «гореть, сиять»; и.-е. bha — «блестеть, сиять» и bha — «издавать звуки»; латыш, balss — «голос», но и.-е. bhel — «сиять, светить»; русск. звук, но осет. suggan — «гореть, сиять»; русск. слово, но и.-е. leu — «сиять, блестеть». Особенно показателен в этом отношении санскрит, где, как подчеркнула Н. Р. Гусева, корень svri (svar) изначает одновременно «сиять», «прославлять» и «возвышать голос». Индийские боги солнца также тесно связаны с речью. Поэтом именуется как Сурья (РВ V, 44,7), так и Савитар (РВ IV, 53,2), а в другом ведийском гимне говорится о напеве, «растущем (и) солнечном» (РВ I, 173, 1). Эта связь с речью подчеркивается и тем, что дочерью Сурьи является Савитри, персонификация священного стихотворного размера гаятри^[496], а Савитар был связан с размером ушних (РВ X, 130, 4). Более того, он «с помощью прекрасной молитвы (он) по(родил) оба мира» (РВ III, 38, 8). Имя нартской героини Aciroxs (< Waci-roxs, букв, «свет Слова») указывает на соотнесенность со светом и святостью в иранской традиции слова как такового: «То, что слово в своем высшем значении (Слово) понималось как святое… предполагает, кажется, в виде источника сочетание типа осет. fsoendlwac — «святое слово», в результате компрессии которого возникло wac — «святое слово», а затем и wac — «святой» (ср. слав, sveto/je/ slovo)»^[497].

Все эти данные показывают, что связь дневного светила с речью возникла еще в рамках индоевропейской общности, сохранилась у наших предков после ее распада и была ими использована в процессе самоосознания и самоназвания себя как отдельной племенной общности. Собранный материал позволяет нам сделать вывод о том, что Дажьбог являлся для славян не только первопредком и их физическим прародителем, но и богом, наделившим их даром слова, истинной речи, ставшей ключевым критерием при определении ими своего отличия от своих западных соседей. Славяне унаследовали от своего божественного первопредка не только его кровь и дух, но и слово, и это последнее обстоятельство было запечатлено при определении ими своего самоназвания. Обладание Словом, творящей второй мир истинной речью, способность понимать своих соплеменников и быть понятым ими — вот следующий этап национального самосознания славян, отразившийся в их самоназвании.

Три идеи, лежащие в основе самоназвания славян: слава

На третьей, заключительной стадии развития своего самоназвания, сохраняющейся и по сей день, славяне начали подчеркивать свою связь уже не просто со словом, а со славой. Понятно, что эта слава по природе своей выражается в слове, молве, человеческой речи, однако выражает уже не просто процесс говорения и понимания людьми друг друга, а прославление в людской среде чьих-либо великих свершений и подвигов. Процесс превращения обычного слова в славу хорошо прослеживается на материале древнерусского языка. Так, в своем плаче-заклинании в «Слове о полку Игореве» XII в. Ярославна величает Днепр эпитетом Словутич. Хоть сам этот термин был образован от корня слово, а не слава, однако обозначал уже понятие «славный, знаменитый». Об устойчивости значения этого корня говорит то, что еще в ХVII в. словый (словущий) продолжает означать «прославленный»: «Того же году месяца апреля в 9 день волное казачество великое Донское Войско… на низ словущия реки Дону Ивановиче на Манастырском яру собрав собе круг, и учаш думу о граде Азове чинити»^[498]. Особую ценность для данного исследования представляет то обстоятельство, что интересующий нас термин применялся не только к великим восточноевропейским рекам, но и к отдельным людям. Так, например, под 1241 г. Ипатьевская летопись упоминает «словоутьного пѣвца Митоусоу»^[499], а памятник XI в. при констатации славы некоего мужа использует оба корня как с а, так и с о: «Славыгь бо бѣ мужь тъ и словы въ та лета»^[500]. Выше уже приводился пример из «Шестоднева» Иоанна, экзарха

болгарского, где термин слово обозначал славу, причем славу божию. Как отмечает М. Фасмер, русск. слово родственно лтш. slava, slave — «молва, репутация; похвала, слава», вост. лит. slave — «честь, почет, слава», slavinti — «славить, почитать», др. инд. craves — «хвала, слава, почет», авест. sravah — «слово, учение, изречение». С другой стороны, русск. слава оказывается родственно лит. slove — «честь, хвала», вост. лит. slave — «честь, слава», slove — «великолепие, роскошь», только что упоминавшимся slavinti, slava, slave, craves, sravah, а также греч. κλεοζ — «слава» и др. ирл. clu — «слава»^[501].

В русском языке с этим понятием связывается целый ряд значений: от молвы, говора вообще до похвальной молвы, всеобщего одобрения, признания тех или иных достоинств и заслуг. Слово слава может прилагаться как к неодушевленным предметам хорошего или отличного качества, так и к знаменитому, превозносимому и хвалимому повсюду человека. Так, например, эпитет славный в древнерусской письменности мог обозначать «превосходный» применительно к какой-либо рукотворной вещи: «Полати зѣло славны и красны»^[502]. Понятно, что прежде чем применяться по отношению к тем или иным сделанным человеком вещам, данный эпитет первоначально должен был относиться к тем или иным естественным природным объектам. Продолжая начатую выше семантическую цепочку, где термин словый (словутич) относился к рекам, мы видим, что к ним же прилагался и корень славный: «По неколицех лѣтѣх святительства своего в Великом Новегороде замысли архиепископъ Макареи мельницу поставити, гдѣ искони не бывало, на славной рецѣ на Волхове пониже мосту»^[503]. Впоследствии этот же термин начинает применяться и к городу, в частности к новой русской столице: «Въ преименитомъ, славномъ и царствующемъ градѣ Москвѣ»^[504]. Применительно опять-таки к городу понятие слава в значении «великолепия» или «пышности» неоднократно встречается и в других памятниках средневековой русской литературы: «Иже прежде бѣ великъ и чюденъ градъ… кыпя же богатьствомъ и славою, превзыдыи же вся грады в Русстѣи земли честью многою»^[505]. В качестве максимальной степени обобщения можно было назвать славной не реку или отдельный город, а целую страну или землю: «И славна бысть вся земля во всѣхъ странахъ, страхомъ грозы храборства великого князя Дмитрея и зятя его Довмонта»^[506]. Приводимые В. И. Далем пословицы фиксируют связь славы с почитанием бога как формы связи человеческого и божественного: «Славите Бога, так слава и вам» или «Богу хвала, а вам (а добрым людям) честь и слава». В значении «хвалы, благодарения, прославления» понятие слава применительно к богу встречается нам уже в древнейшей сохранившейся отечественной книге, Остромировом евангелие 1057 г.: «Даждь славу Боу»^[507]. Понятно, что бог в этом контексте имелся в виду уже христианский, однако сама форма построения этого оборота невольно напоминает нам структуру имени Дажьбога, давшего, как было показано выше, человеку дар слова. Схожая идея, однако уже без данной характерной формы построения выражения, встречается нам в «Житии Бориса и Глеба»: «Яко ты еси бъ млстивъ, и тебе славу въсылаемъ въ вѣкы»^[508]. В значении «величие, совершенство» термин слава употребляется применительно к богу Афанасием Никитиным в его знаменитом «Хождении за три моря»: «Богъ единъ то царь славы, творець небу и земли»^[509]. Понятно, что вслед за богом данный термин естественным образом мог применяться и к его представителю на Земле: «Уподобивыпся купчю, ищущю добраго бисера, славнодержавныи Владимире».^[510]Здесь сложный термин славнодержавный обозначает «знаменитый, славный среди государей». Эпитет славный вполне мог в древнерусской письменности применяться не только к царю или князю, но и к знатному, именитому человеку: «Того же лѣта убиенъ бысть въ Новѣгородѣ посадникъ, мужъ славенъ, Якун Михалковичъ»^[511]. Значительной части русского народа еще в XIX в. это нематериальное качество представлялось гораздо важнее денег и даже самой жизни: «Не до барыша, была бы слава хороша», «Недолго жил, да славою умер». Псковский летописец XV в. так описывал настроения своих сограждан: «Хотя животъ свои дати на славѣ и кровь свою пролити… за Святую Троицу»^[512]. В этом фрагменте обращают на себя внимание два обстоятельства. Во-первых, люди готовы пожертвовать своей жизнью во имя высшего божественного начала, которое, как было показано выше, связано со славой. Во-вторых, вновь обращает на себя внимание, что оборот на славтъ, т. е. «со славой, с честью», снова соединен с глаголом дашь, опять-таки отсылающим нас к эпитету языческого бога-подателя. Понятно, что в реальных условиях того времени в первую очередь славу людям приносили воинские подвиги, хоть и не они одни. Под 1186 г. автор Лаврентьевской летописи применительно к княжеским усобицам отмечает: «Брань славна луче ес(ть) мира студна»^[513].

так заканчивает свое бессмертное произведение прославлением защитников родной земли автор «Слова о полку Игореве».

Настоящая слава в представлении людей еще XIX в. носила всеобщий характер, охватывала весь известный человеку мир: «Про него слава на весь свет стоит». Поскольку само понятие славы исторически появилось позднее понятия слова, следы связи рассматриваемого ныне термина с дневным светилом уже не столь многочисленны как в случае с речью, однако все же присутствуют. Во-первых, это отмеченный устойчивый оборот, образуемый сочетанием понятия славы и глагола дать в различных вариациях. Во-вторых, необходимо отметить, что помимо рассмотренных выше значений слава в древнерусском языке означала также «блеск, сияние, яркость», т. е. те физические явления, которые напрямую соотносились с солнцем: «Ина слава елнцю, ина слава мѣсяцю, ина слава звѣздамъ, звѣзда бо звѣзды разлучаетъ ся въ славе»^[515]. Весьма показательно, что со славой (в обычном значении этого слова) в древнерусской литературе соотносится и понятие светлости (в значении «сияния, блеска») дневного светила: «Нбса… свѣтлостью с лица… повѣдають славу его»^[516]. В уже упоминавшемся выше «Слове о житии великого князя Дмитрия Ивановича» его автор в едином контексте упоминает самого князя, которого он величает царским титулом, солнце и славу: «Дмитрий же… в силе своей все обходил вокруг, словно солнце, лучи испуская и всех согревая, кого лучи его достигнут — таков и он. Без колебаний скажу о нем, что по всей земле пронеслась слава его и в концы вселенной — величие его. Кому уподоблю этого великого князя, русского царя?»^[517] Князь, потомок дневного светила, подобно солнцу, обходит землю, и по этой же земле проносится его слава — таков круг взаимосвязанных образов, обыгрываемых в этом произведении.

Представление о связи славы со светом или блеском однозначно восходит к эпохе индоевропейской общности, как это неоднократно показывают соответствующие примеры народов данной языковой семьи. В одном ведийском гимне говорится о славе, которая всего за один день обходит вокруг неба, как бог солнца Сурья (РВ VI, 48, 21). Хеттский гимн богу солнца начинается со следующего недвусмысленного утверждения: «Солнцу — слава!»^[518] Применительно к Агамемнону, верховному предводителю греческого войска под Троей, Гомер неоднократно употребляет эпитет «славою светлый Атрид» («Илиада» IX, 677; XIX, 146 и др.), величая его при этом по имени отца, т. е. подчеркивая роль родовой славы главы ахейцев. Римский поэт Силий Италик относительно своего героя уверен, что тот «поднимет свою славу до небес и добавит новый блеск к священному имени Юлиев»^[519]. Понятно, что в первую очередь слава принадлежала богам. Так, например, в обращенном к Зевсу гимне Клеанф в первой же строке характеризует его следующим образом: «Славой затмивший богов, вседержитель многоименный…»^[520] Надо думать, что именно эта существенная черта во многом и предопределила главенствующее положение Зевса в олимпийском пантеоне. Говоря об Агни, боге огня, ведийский риши констатирует, что его «слава ярче всего» (РВ I, 45, 6), другой поэт отмечает, что этот бог «пронзил два мира (своим) светом и славой» (РВ VI, 1, И), про бога Митру говорится, что «блеск (его) окружен самой яркой славой» (РВ III, 59, 6). О верховном боге-громовержце говорится: «Чья природа — для славы, (а) имя Индры создано как свет» (РВ I, 57, 3), а автор другого гимна так призывает его:

(РВ III, 37,10)

В другом гимне этого же бога призывают: «О Индра, день за днем ищи славы в том, что блистательно!» (РВ II, 14, 12). При повествовании о первоначальном поражении и последующей победе с божественной помощью риши Вишвамитры на поэтическом состязании РВ называет по меньшей мере один источник этой славы, и что весьма примечательно, и в индийской традиции он оказывается непосредственно связан с дневным светилом:

(РВ III, 53, 15–16)

Дочь солнца Сасарпари в данном фрагменте является олицетворением особого рода поэтической речи, с помощью которой Вишвамитра не только смог победить своего соперника, но и обрести при этом славу в масштабах всего мира индийских ариев, традиционно обозначаемого в РВ как совокупность пяти народов. Как видим, и в данном ведийском мифе мы видим устойчивую связь друг с другом солнца, речи и славы.

При всем генетическом родстве представлений о слове и славе необходимо обратить внимание читателя и на одно принципиальное различие, существующее между обоими понятиями. Хотя древние источники и говорят нам, что слава может быть дарована человеку богами, однако по сравнению со словом для этого и от самого человека требуются гораздо более активные действия, в первую очередь воинские подвиги. В Индии, например, ведийские арии просили Агни наделить их великой славой (РВ 1,79,4), дать им «высокую славу» (РВ 1,44,2), Сому молили вложить в них «великолепие тысячи мужей, великую славу мощного мужества» (РВ I, 43, 7) или обращались к богу дневного светила со следующей просьбой:

(РВ ІV,31, 15)

Другие примеры, однако, конкретизируют эту картину, показывая, что слава для индийских ариев была получаемой от богов наградой, а не неким даром, который получают, не прикладывая никаких усилий. Так, в одном из гимнов, обращаясь к двум верховным божествам своего пантеона, риши спрашивает их:

(РВ III, 62,1)

Подобно тому, как награду следовало заслужить, так и славу людям надо было добывать своими подвигами, помощь в совершении которых могли оказать боги, уделяя человеку частицу своей славы. Боги могли создать людям необходимые условия, но подвиг они совершать должны были сами. Видя, например, грусть Одиссея, царь Алкиной так говорит ему, явно выражая широко распространенное в гомеровскую эпоху мнение:

Именно ради этой «славной песни» герои греческого эпоса с готовностью готовы жертвовать своей жизнью. Обреченные, как и все прочие обыкновенные люди на физическую смерть, гомеровские герои всеми силами стремятся путем подвигов обрести великую славу, которая лишь одна способна дать им бессмертие в памяти потомков. Самым показательным в этом отношении является пример Ахилла, который, имея возможность выбирать между долгой бесславной жизнью и жизнью короткой, но зато венчающейся бессмертной славой, решительно избирает себе последнюю участь. Схожие чувства испытывает и троянский герой Гектор, который, рисуя картину того, как кто-нибудь из поздних потомков, плывя на корабле и видя курган сраженного им ахейского воина, вспомнит об этом его подвиге, заключает свою речь примечательными словами: «Так нерожденные скажут, и слава моя не погибнет» («Илиада», VII, 91). Греческая «славная песнь», исполнявшаяся первоначально на похоронах умершего героя, имела свое логическое продолжение, в связи с чем не лишним будет вспомнить, что имя музы истории Клио буквально означает «дарующая славу».

Понятно, что в ту героическую эпоху слава в первую очередь была связана с подвигами на поле брани. В «Слове о полку Игореве» дважды говорится о русских воинах, которые ищут себе чести, а князю — славы (сначала Буй тур Всеволод говорит о своих дружинниках: «А мои-то куряне — опытные воины… сами скачут, как серые волки в поле, ища себе чести, а князю — славы», а вскоре и сам создатель «Слова» так описывает начало схватки русского войска с половцами: «Русичи великие поля червлеными щитами перегородили, ища себе чести, а князю — славы»), а завершается все это произведение выразительной фразой: «Князьям слава и дружине», подчеркивающей, что и рядовые воины оказались причастны княжеской славе. Чуть выше автор «Слова» прямо указывает, что князья-предводители похода все-таки добыли свою славу:

Аналогичным образом и определенная часть русских былин после изложения ратного подвига того или иного героя также содержит прямое указание на прославление его в потомстве. Так, например, про главного героя отечественного богатырского эпоса в былинах говорится: «Тут же Илье Муромцу да е славу поют» или «Тут старому славу поют»^[523]. То же самое говорится и про Алешу Поповича:

Практически ту же самую картину мы видим в гораздо более ранних памятниках других индоевропейских народов. Выше уже говорилось о стремлении к славе Ахилла и Гектора в греческом эпосе. В Индии, обращаясь к своему главному богу, ведийские арии так призывают его:

(РВ III, 37,7)

В другом гимне возвеличивается уже бог огня Агни как «достойный славы победитель» (РВ II, 10, 1). Из этих примеров, число которых можно легко умножить, видно, что представление о воинских подвигах как пути к славе сложилось как минимум в эпоху распада индоевропейской общности.

При всем том огромном значении, которое имела война и совершаемые на ней подвиги в жизни древнего общества, в сознании индоевропейцев она отнюдь не была единственным источником славы для человека. Так, например, им могло быть и творчество великого певца, какими, несомненно, были Боян и Садко, память о которых надолго пережила их самих. О Бояне речь пойдет чуть ниже, а что касается былинного Садко, то в конце посвященной ему былины об этом новгородском гусляре прямо говорится: «А и тому да всему да славы поют».^[525] Продолжая далее эту тему, следует отметить, что со славой была прочно связана и духовно-религиозная мудрость, которая и была первоисточником поэтического творчества в изначальный период. Так, например, в духовном стихе о «Голубиной книге» слава провозглашается царю Давиду, заменившему в христианский период славянского Великого Гусляра языческой эпохи:

Весьма показательно, что именно в связи с изложением космогонической мудрости о происхождении Вселенной, человека и общества или, говоря словами самого стиха, «мудрости повселенныя», духовный стих говорит о бессмертной славе ее обладателя. О том, что и этот источник существовал еще со времен индоевропейской общности, свидетельствует уже выше упоминавшаяся слава ведийского риши Вишвамитры, победившего в поэтическом состязании. В другом гимне Агни просят создать для ее автора «славную долю, заключающуюся в красноречии» (РВ III, 1,19). Хоть в греческом эпосе Одиссей и не был певцом, тем не менее не только за свои воинские подвиги, но и за свой могучий ум он величается Гомером «великая слава данаев» («Илиада», IX, 673). Легендарный Боян был не только сам прославленным поэтом и в этом качестве становится образцом для подражания для автора «Слова о полку Игореве», но и сам своим творчеством воспевал деяния своих современников, прославляя их подвиги:

Безусловная ориентация на славу, отразившаяся в последнем самоназвании славян, потенциально доступная любому представителю этого племени, весьма многое говорит о внутреннем мире наших далеких предков. Как абсолютно нематериальное начало, хранящееся лишь в памяти современников и последующих поколений, слава тем не менее ценилась гораздо выше любых материальных ценностей. Столь резкое противопоставление славы предметам тленного материального мира, богатства духовного богатству материальному автоматически относит ее к высшей божественной сфере. В высшем своем проявлении слава оказывается бессмертной. Ведийские гимны косвенно свидетельствуют о том, что слава начала связываться с бессмертием еще в индоевропейскую эпоху. Так, например, в гимне, обращенном к богу огня, говорилось о такой его функции, чрезвычайно важной для почитавших его людей:

(РВ 1,31,7)

Эти же два понятия оказываются связаны и с образом Сомы, персонификацией священного напитка:

(РВ I,91, 18)

Как показывают эпосы различных, в том числе и неиндоевропейских, народов человек очень рано понял, что слава для него — единственно возможный способ преодолеть смерть и хоть в какой-то части приобщиться к бессмертному божественному миру. Один из первых примеров подобного осознания мы встречаем у шумеро-аккадского героя Гильгамеша, который сначала тщетно пытается обрести физическое бессмертие, однако в конечном итоге добивается своими подвигами бессмертной славы. Уже с тех далеких времен различные герои, остро осознавая свою физическую смертность, отделявшую их от богов, стремились своими сверхчеловеческими по своей сути деяниями обрести если не телесное, то, во всяком случае, духовное бессмертие, навеки запечатлев в людской памяти славу о своих подвигах. Великолепный пример этому являет греческий герой Геракл, становящийся богом не только в силу своего происхождения от Зевса, но и благодаря своим великим подвигам. Для славян слава стала путем проявления своей изначальной потенциальной божественной сущности детей Дажьбога. Само самоназвание ориентировало носящих его наших далеких предков на напряженные труды и великие, подчас сверхчеловеческие подвиги, только и дающие людям истинную славу. Запечатленная в Слове бессмертная Слава, обретающая через то власть над безжалостным к человеческим деяниям и самой человеческой жизни временем, — это следующий, заключительный этап развития славянского самосознания, отразившийся в самоназвании наших предков.

Действительно, истинная слава была неподвластна смерти, и стремление навеки запечатлеть память о своих подвигах заставляло настоящих героев подвергать свою жизнь опасности, а если надо, жертвовать ею во имя той или иной великой цели. Великолепным образцом этого мирочувствования может служить речь Святослава, обращенная к русской дружине перед лицом многократно превосходящих ее по численности византийских войск. В ней великий князь призвал своих соратников во имя величия родной земли предпочесть смерть позору: «Да не посрамим земли Руские. но ляземы костью ту. и мртьвы бо сорома не имаеть. аще ли побѣгаемъ то срамъ намъ»^[528]. — «Да не посрамим земли Русской, но ляжем костьми тут, ибо мертвые сраму не имут. Если же побежим — позор нам будет». Поскольку слава по своей природе была нематериальна, ее нельзя было купить ни за какое богатство, и, соответственно, в истинной системе координат она ценилась гораздо выше любых земных благ. Яркий пример этого, причем не у представителей родовой аристократии, а, что особенно ценно, в среде рядовых казаков, мы видим в «Повести об азовском сидении донских казаков», описывающей подвиг горстки героев, в 1641 г. выдержавших схватку с четвертьмиллионным турецким войском. Видя, что силой им не отбить Азов у казаков, враги предлагают им богатый выкуп, на что казаки отвечают решительным отказом: «Не дорого нам ваше собачье серебро и золото, в Азове и на Дону у нас и своего много. То нам, молодцам, нужно и дорого, чтоб была о нас слава вечная по всему свету, что не страшны нам ваши паши и силы турецкие!»^[529] В этом гордом ответе как нельзя лучше проявилось мирочувствование нашего народа, для которого вечная слава оказывается гораздо важнее любых материальных сокровищ.

В идеале слава была наградой от современников и потомков за те направленные на благо родного народа деяния, которые изначально превосходили обычные человеческие возможности. Такой истинной славой, например, была слава Ильи Муромца и других богатырей, которые, не щадя своей жизни, защищали родную страну от вражеских нашествий. В этом плане слава оказывалась высшей наградой, которой мог удостоиться во время своей жизни смертный человек, и ее надо было заслужить своими великими свершениями. Тот факт, что целый народ объявил себя носителем славы, оказывается более чем показательным. Даже если согласиться с мнением тех исследователей, согласно которым самоназвание славяне не было образовано от понятия слава, тем не менее оно неизбежно должно было быть осмыслено таким образом, и причем достаточно рано. Об этом красноречиво свидетельствуют такие личные имена, как Святослав, Вячеслав, Славомир, в которых понятие слава употребляется явно в современном значении этого слова.

В условиях родового общества слава принадлежала не только конкретному герою, но и всему его роду. В контексте этого славой мог обладать не только герой-мужчина, но и хранящая ему верность жена, обеспечивающая продолжение именно его рода, пример чего мы видим уже в гомеровском эпосе. Так, за непоколебимую, выдержавшую все испытания супружескую преданность славы удостаивается и жена Одиссея Пенелопа:

Так, например, ведийские гимны говорят о том, что арии «возрастают благодаря славе прекрасного семени» (РВ III, 1,16), а в другом месте просят Индру наделить «их славой, связанной с сыновьями» (РВ IV, 32,12). Об индоевропейских истоках родовой славы свидетельствует не только сохранившееся у военной аристократии самосознание, запечатленное в эпосе различных индоевропейских народов, но даже этимология имен различных древнегреческих героев и героинь. Так у них мужское имя Патрокл и женское Клеопатра буквально значили «слава отца», а Клитемнестры — «слава матери».

О том, что слава принадлежала не только отдельному человеку, по и целому роду, красноречиво говорит и предмет истинной гордости человека в упоминавшейся выше былине о Садко:

Великолепные примеры подобного родового сознания дает нам «Слово о полку Игореве». Обращаясь к Ярославу, великий князь Святослав подчеркивает, что его воины «кликом полки побеждают, звоня в прадедовскую славу», говоря о полоцком князе Изяславе, нанесшим поражение литовцам, он отмечает, что этим он «прибил славу деда своего Всеслава», а призывая всех русских князей кончить усобицы, киевский князь советует им: «Вложите в ножны свои мечи поврежденные, ибо лишились вы славы дедов»^[531]. У сербов и черногорцев даже сохранился особый обряд «семейная слава», приуроченный к христианскому календарю: «Почти повсеместно народы Югославии отмечали день св. Николая 6 (19) XII. Св. Николай считается покровителем и защитником семьи, особенно у сербов и черногорцев… Дело в том, что св. Николай считается патроном многих сербских и черногорских семей, которые именно в этот день отмечали свою семейную Славу. <…> Семейная Слава, видимо, является пережитком дохристианского семейно-родового культа»^[532]. От родовой славы до славы целого народа был всего лишь один шаг, и шаг этот, как будет показано чуть ниже, был сделан достаточно рано. Если про Индру в ведийских гимнах было сказано следующее:

(РВ I, 103,4),

то точно такими же сынами славы стали воспринимать себя и славяне.

Когда же произошло это третье, заключительное изменение нашими предками своего самоназвания и из словен они превратились в славян! Понятно, что точную дату этого эпохального события точно установить вряд ли удастся, однако ряд фактов свидетельствует о том, что случилось это достаточно рано. Описывая события 764 г. на Балканах, Феофан Исповедник среди прочего отмечает: «Василеве же, тайно отправив посланцев в Булгарию, схватил архонта северов Славуна, сотворившего во Фракии много зла»^[533]. Образованные от славы личные имена встречаются не только у южных славян: так, например, отцом пражского епископа Адальберта был либицкий князь Славник, а под 1086 г. Козьма Пражский отмечает, что в битве с саксами погибли воины Ратибор, Браниш с братом Славой^[534]. Древнерусские летописи под 1095 г. упоминают киевского боярина Славяту^[535], а под 1171 г. — еще одного боярина — Славна^[536]. Как у восточных, так и у западных славян неоднократно встречается имя Вячеслав, т. е. «более славный»; также можно привести и древнерусское имя прославленного князя-воителя Святослав. Эти примеры показывают, что начиная уже с VIII в. письменные источники фиксируют наименование в честь этого понятия отдельных людей, что делает весьма вероятным и более массовое распространение этой традиции. Интересно, что древнейшим примером такого рода является имя князя болгарского племени северов, название которого перекликается с названием славянской прародины в передаче ее «Баварским географом». Само же зарождение подобной традиции, как свидетельствуют недавние исследования, восходит вообще к эпохе индоевропейской общности, и корень слава в составе личных имен встречается нам в таких эксклюзивных греко-индийских и греко-славянских соответствиях, как гр. Ευρυκληεζ — скр. Uru-sravah, гр. Ευκληεζ — скр. Su-sravah, гр. Σοφοκληζ — слав. Собеславъ гр. Ηρακληζ — слав. Ярославъ^[537].

При этом, если взять данные византийской раннесредневековой письменности, окажется, что употребление образованных от понятия слава названий применительно к занимаемым славянами областям оказывается более ранним по сравнению с образованным от данногопонятия личным именем. Касаясь территориально-политического обозначения граничивших с империей славян, Г. Г. Литаврин пишет: «Термин «Склавиния» (Славиния) имеет, безусловно, византийское «ученое» происхождение: он образован от этнонима по типу понятий «Скифия», «Сарматия», «Аравия» и т. д. Хронологически первым дошедшим до нас упоминанием термина считаю возможным признать сообщение составленной в начале VII в. архиепископом Фессалоники Иоанном первой книги «Чудес св. Дмитрия» об осаде города славянами и аварами в конце VI в. Для этого похода, сказано там, хаган собрал «все нечестие Славиний»^[538]. Исследователь пришел к выводу, что первичным значением термина Славинии был ареал расселения славян, а вторичным — указание на их особую политическую организацию. Чуть позже данный термин появляется и у византийского историка Феофилакта Симокатты. Описывая начало кампании 602 г., он констатирует, что византийский император приказал своему военачальнику Петру покинуть Адрианополь и переправиться через Дунай. Исполняя данное ему поручение, «Петр начал готовить поход против войск Склавинии…»^[539] Это выражение историка свидетельствует о том, что в самом начале VII в. Левобережье Дуная воспринималось ромеями как славянская территория. Оба рассмотренных факта показывают, что уже в VI в. по крайней мере часть племен стала именовать себя не словенами, а славянами. Понятно, что прежде чем возникло подобное название занимаемой славянами территории, должно было возникнуть и соответствующее самоназвание самих славян. Это логическое соображение вновь подкрепляется данными византийской письменности. Одним из первых новое самоназвание славян в форме склавины упоминает Псевдо-Цезариус около 525 г. Но и это еще не самая ранняя дата. Время возникновения уже упоминавшегося выше готского глагола slawan — «молчать, быть немым», фонетически полностью совпадающего с самоназванием славян, следует датировать временем контактов этого германского племени с нашими далекими предками, т. е. III–IV вв. Косвенным подтверждением этого является сочинение готского историка Иордана. Хоть сам Иордан жил в VI в., однако при написании истории своего народа он пользовался не дошедшим до нас сочинением Кассиодора, в котором могли отразиться реалии эпохи Великого переселения народов. Касаясь различных названий славян, Иордан отмечает: «У левого их (Карпат. — М. С.) склона, спускающегося к северу, начиная с места рождения реки Вистулы, на безмерных пространствах расположилось многолюдное племя венетов. Хотя их наименование теперь меняется соответственно различным родам и местностям, все же преимущественно они называются склавенами и антами»^[540]. О славянах и антах говорит и современник Иордана Прокопий Кесарийский. Тем не менее есть основания предполагать, что начало процесса смены самоназвания следует отнести еще дальше в глубь времен. Греческий ученый П в. Клавдий Птолемей, описывая племена, населяющие Восточную Европу, по ходу своего изложения упоминает следующие из них: «Восточнее названных, снова ниже венедов, суть галинды и судины и ставаны вплоть до аланов…»^[541] Наложение упомянутых античным географом племен показывает, что става-нами является население уже упоминавшейся выше культуры штрихованной керамики, на украшенных солнечными лучами пряслицах которых изображались некоторые буквы, вошедшие впоследствии в состав кириллического алфавита. Уже начиная с П. Шафарика неоднократно высказывались предположения, что ставаны на самом деле были славянами. Действительно, если предположить, что средневековый переписчик по ошибке заменил латинскую букву l на t, то перед нами образованное от корня слав- самоназвание славян. Все приведенные здесь факты указывают, что окончательное изменение самоназвания у наших предков произошло вскоре после начала нашей эры, примерно в III–VI вв.

Пример обозначения места своего поселения, образованным от корня слав-, мы видим и на противоположном от Дуная конце славянского мира. В Новгороде мы видим Славенский конец, бывший, по мнению В. А. Янина и М. Х. Алешковского, одним из трех концов, в результате слияния которых и возник Новый город. То обстоятельство, что в названии этого конца присутствует а, а не о, свидетельствует в пользу того, что данный конец получил свое название от понятия слава, а не словене. О древности данного топонима говорит и название Славия, которое неоднократно упоминается арабскими географами. Вот что, например, сообщает Абу-Исхак аль-Истахри аль-Фарси в своей «Книге климатов», написанной им в середине X века: «Русы состоят из трех племен, из коих одно ближе к Булгару, а царь его живет в городе, называемом Куяба, который город больше Булгара; другое племя называют Славия и еще племя называют Артания, а царь его находится в Арте. Купцы прибывают в Куябу»^[542]. Дополнительные подробности о трех центрах языческой Руси встречаются у ал-Идриси: «Русов три группы. Одна группа их называется рус, и царь их живет в городе Куйаба. Другая группа их называется ас-Славийа, и царь их живет в городе Славе, и этот город на вершине горы. Третья группа называется ал-Арсанийа, и царь имеет местопребывание в городе Арсе. Город Арса красивый и (расположен) на укрепленной горе между Славой и Куйабой. От Куйабы до Арсы четыре перехода и от Арсы до Славии четыре дня. И доходят мусульманские купцы из Армении до Куйабы»^[543]. Подавляющее большинство исследователей полагает, что под Куябой (Куйабой) упоминается Киев, а под Славией (Славой) — область ильменских словен еще до образования Новгорода. Следует заметить, что на основании названия Новгорода у скандинавов есть некоторые основания полагать, что именно этот конец стал ядром будущего города. Как отмечают В. А. Янин и М. Х. Алешковский, «Славенский конец (Славно) в летописях носит и иное название — Холм»^[544]. В свою очередь, это второе название Славонского конца соотносится со скандинавским названием Новгорода — Холмгард, образованного, по мнению ряда исследователей, из двух заимствованных у славян слов — холм и город. Поскольку будущий северный центр Руси скандинавы начали так называть до образования названия Новгород, то трудно удержаться от сопоставления первой части их наименования с наименованием новгородцами одного из своих концов Холм или Славно. Как видим, еще до возникновения самого названия Новый город и, вероятно, до образования самого города один из его будущих концов под двумя своими названиями был широко известен за пределами Руси как на скандинавском западе, так и на арабском юге.

Рассмотрение трех самоназваний славян в их единстве

С чисто лингвистической точки зрения В. В. Иванов и В. Н. Топоров так констатируют три этапа эволюции самоназвания славян: «Таким образом, на разных этапах истории этнонима изменение семантических мотивировок и ассоциаций могло сопровождаться частичными изменениями фонетического облика слова, ср. suobh-, slov-, slav-».^[545] Как было показано выше, этим лингвистическим этапам четко соответствуют три различных этапа коллективного самопознания себя славянством. Согласно семантическо-мифологическому подходу, славяне — это потомки Дажьбога, свободно живущие среди своих, родных им по крови и духу людей (1), обладающие истинной речью, этим даром бога солнца, с помощью которого они могут понимать своих соплеменников и творить второй, духовный мир образов (2), и, наконец, обретшие своими деяниями запечатленную в слове бессмертную славу, благодаря которой и проявляется их изначальная божественная сущность (3). Как мы видим, все три этапа самопознания и самоназвания себя славянством не противоречат один другому, а, наоборот, каждый последующий является продолжением и развитием предыдущего на следующем, более высоком семантическом уровне. Если первоначально наши предки в своем самоназвании подчеркивали свою свободу, обеспеченную им в силу проживания среди соплеменников, то на втором этапе на первый план выходит слово, благодаря которому члены одного племени могли легко понимать друг друга и общаться между собой, отличаясь общей речью от всех других чуждых им племен и народов. Наконец, на третьем этапе ключевым становится понятие славы, однако сама эта слава рождается из слова, что опять-таки связывает эту стадию самоназвания с предшествующей.

Однако на этом внутренние семантические связи трех этапов развития самоназвания славян не заканчиваются. Интересно отметить, что все они оказываются связаны с неоднократно упоминавшимся триединством мысли — слова — дела, составлявшим основу должного и правильного индоевропейского образа жизни. С учетом того, что слава является результатом деяний, два последних самоназвания абсолютно точно соответствуют единству слова и дела. Соответствие мысли свободе на первый взгляд как будто не кажется очевидным, однако, если принять во внимание тот принципиальный факт, что иметь собственные мысли, которые можно реализовывать в словах и делах, мог лишь свободный человек, в то время как за раба думал и решал его господин, а тот лишь являлся орудием его воли, определенное соответствие наблюдается и здесь. Таким образом, три последних самоназвания славян оказываются подчинены логике внутреннего развития одновременно на трех различных семантических уровнях. С одной стороны, славяне как светоносные внуки Дажьбога изначально никому не подвластны и наделены своим божественным прародителем словом и славой. С другой стороны, славяне представляют общность свободных людей, живущих среди своих, с которыми они общаются на родном языке, а из слова впоследствии рождается и слава. И, наконец, уже отмеченная последовательная реализация мысли, слова и дела. В высших своих проявлениях все эти три составляющие причастны святости, как это на основании данных славянского языка определил В. Н. Топоров: «Все формы реализации человеческой деятельности ориентированы на святость — свою (потенциальную) и исходящую свыше. Отсюда — святоносное слово (sveto/je/ & slovo), святое дело (sveto/je/ & delo), святая мысль (sveta/ja/ & myslb, ср. польск. swietomyslny и под.). И то, чем человек слывет среди других, что остается после него, в высших своих проявлениях оказывается святым (ср. sveta/ja/ & slava)»^[546]. Однако, как следует из записанного В. И. Далем выражения «Что Бог дал, свято!», святость в сознании русского народа соотносилась с образом дающего бога, что уже в силу одного словосочетания указывало на Дажьбога.

Насколько мы можем судить, первичным был мифологический принцип развития самоназвания славян, который впоследствии мог осмысляться и как следование должному образу жизни, основанному на триединстве мысли-слова-дела, и, наконец, этот принцип реализовывался вовне, на общественном уровне как во взаимоотношениях с соплеменниками, так и с соседними народами. В свете нашей темы особое значение приобретает тот факт, что все эти последовательно вырастающие друг из друга этапы самопознания себя славянством оказываются не только логически связанными, но и объединены в единое целое идеей собственного солнечного происхождения.

Глава 6 ДЕРЖАВА СВЕТА И ПРАВДЫ КАК НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ СЛЕДСТВИЕ СОЛНЕЧНОГО МИФА

Правда как основополагающий принцип славянского общества

На протяжении всего нашего исследования мы неоднократно отмечали тесную связь между солнцем, его земными потомками, будь то один только князь или весь народ в целом, и Правдой как главной нравственно-политической ценности внутреннего устройства славянских народов. В XIX в., когда изначальный смысл этих связей уже основательно подзабылся, на Руси бытовали поговорки, с одной стороны, связывающие правду с дневным светилом, а с другой стороны, подчеркивающие превосходство нравственного явления над физическим: «Правда светлее солнца», «Правда чище ясного солнца». О былой тесной связи двух явлений напоминает нам и то, что в вологодском говоре само солнце ласково называлось праведенышко. Идея о предназначении народа для правды встречается в фольклоре южных славян. Сербская песня «Солнце, месяц и дождь», перечисляя последовательный ряд предназначенных друг для друга элементов природы и человеческого общества, заканчивает данный перечень одной чрезвычайно важной констатацией:

Таким образом, мы видим, что сербы ставили во главу угла даже не существование народа само по себе, как бы это ни было важно для его сохранения, а существование его на началах Правды. Правда, в свою очередь, оказывается в сердце божьем, т. е. в центре максимальной сакральности всего мироздания. Эта сербская песня ценна еще и в том отношении, что связывает в единое целое природную сферу физических явлений (солнце, дождь, месяц), физическую сторону человеческой жизни (еда, рождение потомства) и правду как главный духовный принцип бытия целого народа. Этот духовный принцип оказывается непосредственно связан с принципом божественным, охватывающим в своей цельнокупности все три сферы окружающего человека мира. Судя по тому, какое исключительное значение играло понятие Правды и для других славянских народов, в частности русского, перед нами памятник не собственно сербского, а общеславянского мирочувствования.

Стоит вспомнить и знаменитые слова Александра Ярославича, сказанные им дружине перед выходом на Невскую битву: «Не в силах богъ, нь въ правдѣ»^[548] или записанные в XIX в. В. И. Далем русские пословицы: «Правда живет у Бога», «За правду Бог и добрые люди» или «Бог на правду призрит». Соответственно с этими убеждениями и христианство, стремясь добиться от славян поклонения своему богу, подчеркивало у него это качество. В одном из вариантов так называемой азбучной молитвы, восходящей, по преданию, к Кириллу, от лица бога новой религии утверждается:

Хотя, разумеется, в этом стихе имеется в виду христианский бог, однако его способность обозревать весь мир должна была вызвать у новообращенных ассоциацию в первую очередь с небесными светилами, воспринимавшимися со времен индоевропейской общности как глаза божества, от взора которых не скроется ни одно человеческое дело. Возможно, что следующее непосредственно вслед за этим упоминание другой функции божества, заключающейся в изречении правды, точно так же первоначально относилось к богу солнца и было использовано автором азбучной молитвы для более быстрого восприятия славянами нового бога. В первую очередь Правда неразрывно связана с понятием истины, действительного положения вещей и, будучи выражена в словах, противоположна лжи и обману. Под Правдой понимается полное согласие слова и дела, и обязательным условием Правды является неукоснительное следование упоминавшегося выше неразрывного единства мысли, слова и дела, постулировавшегося еще со времен индоевропейской общности. Наконец, Правда определяет должные взаимоотношения людей друг с другом и в этом качестве выступает как справедливость и, с возникновением власти, как правосудие.

Так, начиная рассказ об истории Руси, автор «Повести временных лет» под 862 г. описывает ситуацию, когда население севера нашей страны изгнало варягов за море «и не бѣ в нихъ правды и вста родъ на родъ»^[550]. Именно для избавления от этого неблагодатного состояния, компенсировать которое не могли ни величина, ни обилие земли, четыре восточноевропейских племени и призвали к себе варяжского князя, который бы «судил по праву» и установил бы в их земле наряд — это внешнее выражение Правды. О том, насколько глубоко было укоренено подобное мирочувствование в нашем народе, свидетельствует пример Ивана Пересветова, который через семьсот лет после призвания Рюрика в сочинении, адресованном предпоследнему представителю основанной им династии, вывел свою чеканную формулу: «Коли правды нет, то и всего нет»^[551], да при этом еще однозначно отдал приоритет Правде, а не православной вере. Однако, к несчастью, как раз этой-то Правды и не было в Московской Руси, и притом даже не в эпоху Ивана Гроз-ного, а гораздо ранее. Еще один памятник XVII в. горестно отмечает: «И сего ради оставиша человѣцы свѣт правды, а тму возлюбиша»^[552].0 жизненной необходимости этого начала писал и предшественник Пересветова Ф. И. Карпов, который в своем послании митрополиту Даниилу особо подчеркивал, что «правда необходима во всяком государственном деле и царстве к укреплению царства, согласно которого каждому человеку причитается заслуженное им…»^[553]. Примечательно, что оба этих мыслителя Московской Руси в более или менее явной форме отмечали противопоставления Правды и христианства, однозначно отдавая приоритет в общественной жизни первому началу. Уже в XX в. русский философ С. Л. Франк характеризует Правду как «духовную сущность бытия, посредством которого оно становится внутренне единым, освящается и спасается»^[554]. Весьма показательно, что на протяжении веков в нашем народе в качестве высшей цели существовал идеал великой Правды, стремление к которому шло не столько сверху, сколько снизу, от основной массы славянских племен, сначала призвавших к себе на заре истории Древнерусского государства князя, исходя именно из этого критерия, а затем на протяжении веков ожидая от своих последующих правителей именно этого качества. Эту жажду Правды наш народ пронес сквозь века вплоть до сегодняшнего времени. Идея Правды органично сочеталась в нашем народе с осознанием собственной светоносности, рассмотренной выше. Исходя из глубинных своих представлений и устремлений народного духа, восточные славяне стремились создать на своей земле не просто мощное государство, а Державу Света и Правды, которая одна только и могла обеспечить внукам Дажьбога достойное бытие на нашей планете. Еще спустя триста лет после Ивана Пересветова В. И. Даль записал у русского народа пословицы, рисующие Правду главным и вечным основообразующим принципом нашего народа: «Все минется, одна правда останется», «От правды отстать — куда пристать?», «Без правды не житье, а вытье». «В ком правды нет, в том добра мало», — однозначно полагали люди. Хоть в окружающем человека мире давно торжествовали Ложь, Зло и Кривда («По правде тужим, а кривдой живем», — грустно шутили люди), что отразилось в вошедшем в стих о «Голубиной книге» мифе о борьбе Правды и Кривды, в результате которой Правда пошла на небеса, а Кривда — по земле, тем не менее наш народ свято верил в нерушимость главного нравственного начала: «Правда в огне не горит и в воде не тонет» (в этой пословице отразились отголоски практики божьего суда — испытания подозреваемого с помощью этих стихий) или «Завали правду золотом, затопчи ее в грязь — все наружу выйдет». Стоит вспомнить и девиз чешских гуситов, начертанный у них на знаменах: «Правда побеждает». «Без правды жить легче, да помирать тяжело», — подмечали старики. Хотя в условиях царящей Кривды трудом праведным было уже не нажить хором каменных, тем не менее люди верили, что правда защитит придерживающегося ее человека, вынесет со дна морского, спасет из воды и огня. За неуклонное следование этому началу человек мог надеяться получить вознаграждение от бога: «Бог тому дает, кто правдой живет». Представление о дающем боге, боге-подателе уже чисто этимологически связывается с именем Дажьбога, который в качестве бога солнца был наряду с Перуном и Волосом — двумя верховными богами — хранителями вселенского закона — в наибольшей степени связан с этим нравственным началом.

О древности этой связи в народном сознании помимо сербской песни красноречиво свидетельствуют древнерусские летописи. Так, например, князь Владимир Мономах, отправляясь в поход в 1116 г., «надѣяся на Ба и на правду»^[555]. Правда наравне с богом оказывается универсальным началом, присутствующем абсолютно во всем: «и въ мнозѣ богъ, и въ малѣ богъ и правда»^[556]. Именно их призывали в качестве свидетелей истинности своих слов наши предки: «Въ семъ намъ Богъ и правда»^[557]. Вместе эти два основополагающих начала могли быть и общенародным достоянием даже в отсутствие княжеской власти. Так, оказавшись в 1270 г. без князя перед угрозой крупной войны с навязывавшим им себя в правители Ярославом, новгородцы послали ему такой ответ: «Княже, сдумалъ еси на святую Софью (главную святыню города, своего рода символа-оберега Новгорода в целом. — М. С.) поѣди, ать изъмремъ честно за святую Софью; у нас князя нѣтуть, но богъ и правда и святая Софью, а тебе не хочемъ»^[558]. С другой стороны, первый и последний член этого священного для новгородцев триединого принципа карали отступающих от правды, которых не могли спасти ни множество воинов, ни крепость стен: «нъ честнаго креста сила и святѣй Софѣи всегда низлагаеть неправду имѣющих»^[559]. Стоять за Правду было привычным делом для наших далеких предков. Так, например, в договорной грамоте 1386 г. мы читаем следующее торжественное обещание нерушимо хранить данный обет-правду до конца своей жизни: «Далъ есмь ему правду, и до своего живота не измѣнити ми тое правды»^[560]. Поскольку понятие Правды включало в себя и справедливость, великий князь Изяслав в 1148 г. так выразил понимание своей роли как верховного правителя Русской земли ищущему у него защиты и покровительства родственнику: «А мнѣ дай Бъ вас братию свою всю имѣти и весь родъ свои въ правдоу, ако и дшю свою…»^[561]Если в сербской песне Правда находилась в сердце бога, то для Изяслава отношение справедливости, выражаемое этой самой Правдой, было так же ценно, как и его душа. Установленная раз Правда должна была прекращать любые распри и тяжбы как в отношениях между людьми, так и между государствами. Это предназначение исследуемого принципа отмечает грамота 1284 г.: «А та правда есть промѣжи васъ и насъ, кдѣ ся тяжа почнеть, ту концяти»^[562].

Носителем и гарантом этой Правды и должен был быть в первую очередь истинный правитель. Как уже отмечалось, само понятие править, правитель в нашем языке неразрывно связано с понятием правда. Наконец, с образованием начальных форм государства эти представления переносятся на его главу. Сам русский язык красноречиво свидетельствует о том принципиально важном факте, что только неукоснительно руководствующийся правдой человек может считаться настоящим правителем. В этом отношении язычество принципиально отличалось от христианства, проповедующего, что всякая власть от бога, и учащего человека смиренно покорствовать любой власти. В этом отношении достаточно показательно то, как сами христиане именовали себя в отечественной традиции — «раб божий», — и хорошо известная всем русская поговорка: «Вольному — воля, спасенному — рай». То, что в данном высказывании христианскому раю наш народ противопоставляет не ад, как этого следовало бы ожидать, а волю, показывает, что как само христианство в целом, так и его конечная цель в частности интуитивно воспринимались народным сознанием как неволя, несвобода человеческого духа, молчаливо предполагающие, что цель эта может быть достигнута лишь путем отказа свободного человека от своей воли. Не будем забывать, что свобода как одна из ключевых ценностей была настолько важна для наших далеких предков, что это, как было показано выше, на определенном этапе их развития отразилось даже в самоназвании славян. И в этом отношении язычество противостоит христианству не только как исконная вера в своего божественного прародителя истребляющей ее иноземной религии, но и как религия свободы религии рабства. Призывы к искренней, а не только внешней покорности настойчиво звучит в устах апостола Павла: «Рабы, во всем повинуйтесь господам (вашим) по плоти, не в глазах (только) служа им, как человекоугодники, но в простоте сердца, боясь Бога» (Колосс. 3: 22) или «Рабы, повинуйтесь господам (своим) по плоти со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу, не с видимою (только) услужливостью, как человекоугодники, но как рабы Христовы, исполняя волю Божию от души, служа с усердием, как Господу, а не (как) человекам…» (Ефес. 6: 5–7). Покорность неправедной власти была органически чужда нашим предкам, что красноречиво демонстрирует пример Игоря, казненного подвластными ему древлянами за его ненасытную жадность. Придя в первый раз к этому племени, князь самовольно прибавил к прежней дани дань новую, а взяв их и отправившись дальше, решил опять вернуться к древлянам и собрать с них еще больше дани. Столь наглое нарушение всех мыслимых норм взаимоотношений между правителем и подданными не могло не вызвать возмущения древлян, попробовавших сначала по-хорошему отговорить Игоря от грубого попрания правды, а когда слова не подействовали, расправившихся с князем-хищником. Сама выбранная ими форма казни однозначно подчеркивала, что князь поплатился своей жизнью за нарушение им вселенского закона, частным проявлением которого была та Правда, которая заключалась во взаимоотношении правителя и его подданных.

Представления о Правде у индоевропейцев

Следует отметить, что представление о Правде как главной ценности, обеспечивающей существование человеческого общества и всего бытия, было свойственно и индоевропейцам в целом.

Так, например, в индийской «Рамаяне» (II. 109. 10–13) мы читаем:

Связь правителя с Правдой, в результате чего его подданные наслаждаются благоденствием, на примере Эохайда, сына Эрка, мы видим и на «зеленом острове», противоположном от Индии конце индоевропейского мира: «В его время не шел дождь, только выпадала роса; не было ни одного неурожайного года. Ложь была изгнана из Ирландии. Он первым начал вершить правосудие»^[564]. Как следует из этого описания, правосудие правителя стоит в самой непосредственной связи с плодородием земли. Как показал Э. Хокарт, в большинстве случаев, когда речь шла о божественном происхождении царской власти у различных народов мира, ее носитель обладал тремя важнейшими ее атрибутами — справедливостью, победоносностью и способностью даровать плодородие земле и здоровье людям. Данные функции принадлежали царям вне зависимости от того, вершили ли они реально суд, занимались ли земледелием и предводительствовали ли войском на поле брани. Из этих трех атрибутов первичным и важнейшим людям представлялась справедливость, из которой проистекали победа и процветание правителя^[565]. Как видим, корни представлений о неразрывной связи правды с личностью настоящего правителя восходят как минимум к индоевропейской древности, однако у славян они в конечном итоге оказались тесно соединены с ми-фомо солярном происхождении княжеской династии. Несмотря на последующее христианское напластование, отголоски этой древней идеи встречаются нам и в рассуждении автора ПВЛ о том, что если какая-нибудь страна становится угодной богу, то он «поставляетъ ей царя или князя праведна, любяща судъ, и правду, и властеля оустраяеть. и судью правящаго судъ, аще бо князи правьдиви бываютъ в земли, то многа отдаются согрѣшенья [земли], аще ли зли и лукави бываютъ, то болше зло наводить Бъ на землю, понеже то глава есть земли»^[566] — «поставляет ей (бог. — М. С.) цесаря или князя праведного, любящего суд и правду, и устраняет властителя и судью, правящего суд. Если князья справедливы бывают в стране, то много согрешений прощается (стране той. — М. С.); если же злы и лукавы, то еще большее зло насылает бог на страну ту, поскольку (князь. — М. C.) есть глава земли». Хотя индоевропейская идея о неразрывной связи праведности правителя и процветания земли и окрашена здесь уже в христианские тона, однако сравнение данного летописного фрагмента с приведенными выше индийско-ирландскими параллелями показывает ее изначальные корни.

Исходное мирочувствование индоевропейцев в вопросе главенства правды над правителем лучше всех выразил Еврипид, вложив в уста царя Демофонта следующее показательное заявление:

Когда в своем обращенном к Зевсу гимне Клеанф просит его позволить людям причаститься его «мудрости, верный которой ты правишь Вселенной во правде»^[568], древнегреческий поэт тем самым подчеркивает то чрезвычайно важное для нас обстоятельство, что даже всесильный глава олимпийского пантеона осуществляет в мире свою власть не иначе, чем на основании этого главенствующего для индоевропейцев принципа.

Представление о связи первых русских князей с Правдой

Размышляя о начале Древнерусского государства, автор Комиссионного списка Новгородской первой летописи младшего извода предпослал своему пересказу «Повести временных лет» описание идеальных взаимоотношений между князем и его подданными, существовавших при первых князьях: «Вас молю, стадо христово, с любовию приклоните уши ваши разумно: како быша древнии князи и мужие ихъ, и како отбараху Руския землеѣ, и ины страны придаху под ся; тѣи бо князи не збираху мпога имѣния, ни творимыхъ виръ, ни продаж въскладаху люди; но оже будяше правая вира, а ту возмя, дааше дружинѣ на оружье. А дружина его кормяхуся, воююще ины страны и бьющеся и ркуще: «братие, потягнемъ по своемъ князѣ и по Рускои землѣ; глаголюще: «мало есть намъ, княже, двусотъ гривенъ». Они бо не складаху на своя жены златыхъ обручей, но хожаху жены ихъ в сребряныхъ; и росплодили были землю Русьскую»^[569]. Итак, настоящий князь собирал с населения небольшие справедливые налоги, которые использовал не на собственное обогащение, а давал дружине на оружие. Дружина же кормилась, воюя другие страны, и благодаря таким порядкам древние правители не только защитили родную землю, процветавшую под их властью, но и подчинили ей другие страны. То, что эти древние князья, «росплодившие землю Русьскую», были язычниками, нисколько не смущает летописца, ставящего их в пример своим погрязшим в корыстолюбии современникам. С другой стороны, если князь следовал правде, то и на его подданных лежал долг служить ему верой-правдой. На протяжении всего нашего исследования мы неоднократно отмечали связь с Правдой как князя, так и дневного светила. Судя по всему, первые Рюриковичи, начиная с основателя династии, рассматривались своими современниками в качестве подобных носителей. Как уже отмечалось выше, Иларион прославлял Владимира именно за то, что тот «единодержець бывъ земли своей, покоривъ подъ ся округъняа страны, овы миромъ, а непокоривыа мечемъ, и тако ему въ дни свои живущю и землю свою пасущю правдою, мужьствомъ же и смысломъ», завершая восхваление «вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава» следующим образом: «Ты правдою бѣ облѣненъ, крѣпостию препоясанъ, истиною обутъ, смысломъ вѣнчанъ и милостынею яко гривною и утварью златою красуяся»^[570].

Противостояние Света и Тьмы в мирочувствовании наших предков

Сопоставление польской пословицы «Do kogo stance, do tego і ludzi» с русской «За кого Бог, за того и добрые люди» указывает на то, что в сознании славян если не все, то, по крайней мере, добрые люди действуют единодушно со своим божественным прародителем. Подобно тому как Солнце противостоит Тьме в масштабах Космоса, так и его потомки, носители солнечного света славяне, противостояли враждебным дневному светилу силам Тьмы на земном уровне. Отечественная традиция дает нам немало примеров подобного самовосприятия себя нашими далекими предками. Так, например, созданное в XII в. «Слово о полку Игореве» так описывает поражение русских войск от кочевников:

Весьма примечательно, что в данном отрывке русичи последовательно соотносятся со светом, славой (само слово хвала заимствовано из иранского языка и является синонимом славы, так что замена в приведенном переводе с древнерусского на современный язык представляется вполне оправданной) и свободой, т. е. с теми основополагающими началами, с которыми славяне задолго до XII в. соотносили себя как в мифологическом, так и в этимологическом плане. С другой стороны, кочевники соответственно соотносятся с тьмой и хищными зверями, неся Русской земле насилие и позор. Аналогичное противопоставление русского и вражеского войска как Света и Тьмы мы видим и в былинах:

Даже когда этого четкого противопоставления нет, авторы былин не забывали подчеркивать черную сущность своих врагов, враждебную дневному светилу, осмысляемую, правда, уже не в мифологическом, а в физическом ключе:

(«Илья Муромец, Ермак и Калин-царь»)

(«Мамаево побоище»)

Соотнесение татар как самых последних и страшных врагов со тьмой присутствует в мирочувствовании не только восточных, но и южных славян. «С инородцами, — отмечает О. В. Белова, — связано представление о «чужом» пространстве, граничащем с потусторонним миром, где обитают мифологические персонажи, куда отсылаются болезни. В Сербии при отгоне градовых туч их заклинают идти на Татар планину, где не светит солнце и нет ничего живого»^[574]. С другой стороны, русские воины осознавались в народном эпосе как светоносное начало даже тогда, когда ими даже номинально не предводительствовал князь как непосредственный потомок Дажьбога-Солнца. Пример этого мы видим в новгородском цикле былин, что обусловлено традиционной слабостью княжеской власти в этом городе. Василий Буслаев, отнюдь не князь, а выбранный предводитель, так обращается к своим соратникам:

Воплощенное в новгородских ушкуйниках солнечное начало подчеркивается не только их соотнесением со светом и числовой символикой солнечного месяца, но также и тем, что плавают они на червленом, т. е. красном корабле. К этому же кругу идей, по всей видимости, следует отнести и слово витязь. Лежащий в его основе корень вит- означал в языке полабских славян слово «свет», о чем при объяснении значения имени Святовита сообщает житие св. Беннона: «Сванте значит на славянском языке святой, а вит переводится словом свет»^[576]. В пользу этой этимологии говорит и образованное от этого же корня слово вития, что лишний раз демонстрирует рассмотренную ранее тесную связь солнечного света и человеческой речи. Предпринятую М. Фасмером попытку представить слово витязь образованным от скандинавского викинг следует признать неубедительной не только потому, что в обоих словах общими являются только две первые буквы, что явно недостаточно для того, чтобы с чисто лингвистической точки зрения делать предположения о происхождении одного слова от другого, но также и потому, что интересующее нас понятие присутствует в языке тех славянских народов, которые не контактировали с викингами и потому не могли заимствовать у них это название (болт, витез, сербо-хорв. витез, серб. цслав. витязь, словен. vitez, чеш. vitez, слвц. vit’az, а для полноты картины, показывающей общеславянское происхождение интересующего нас слова, следует привести наименование представителей этого сословия у контактировавших со скандинавами славянских народов, у которых, впрочем, это слово также не имеет ничего общего с понятием викинг: польск. zwyciężyc — «победитель», в. луж. wicaz — «герой», но также «крестьянин, арендатор» и ср. лат. withasii, обозначавшее наследственное воинское сословие всадников у гломачей в Мейсении^[577]). В силу этого возникновение слова витязь должно быть датировано эпохой славянского единства, которое распалось до начала в Скандинавии времени викингов.

Вместе с тем по способу своего образования слово витязь аналогично слову князь, что свидетельствует об их одновременном появлении в славянском языке, что, в свою очередь, несомненно, свидетельствует об одновременности появления в обществе наших далеких предков тех социальных явлений, которые обозначались данными терминами. Поскольку сами князья воспринимались как прямые потомки бога солнца, это косвенно подтверждает, что изначально само понятие образовывавших их дружины витязей означало «светоносные воины» или «воины — защитники света». В пользу этого свидетельствует и то, что в южнославянском эпосе витязями обычно называли коней^[578], о солярной сущности которых уже неоднократно говорилось в этой книге. Постепенно это название с коня вполне могло перейти на сидящего на нем всадника, в результате чего оно и приобрело известный нам смысл. «Витязь, воинъ храбрый»^[579] — так определяет это понятие «Алфавит» ХVII в.

Битва Света и Тьмы в славянской истории

Представление об исконном противоборстве с тьмой настолько укоренилось в мирочувствовании нашего народа, что осталось присуще ему и после того, как его изначальный мифологический смысл окончательно забылся. Если автор «Слова о полку Игореве» в XII в. еще помнил, что «Дажбожьему внуку» противостоит земное проявление тьмы в виде кочевников-половцев, то, призывая своих соотечественников во время Великой Отечественной войны на смертный бой с «фашистской силой темной», советские поэты вряд ли представляли всю глубину истоков используемых ими архетипов народного сознания. Такова была мощь и глубина русской мифологической традиции, предопределившей силу духа нашего народа на протяжении тех страшных и нечеловеческих испытаний, на которые была так щедра наша история. Сделав на заре своего исторического бытия осознанный выбор в пользу Солнца и восприняв его в качестве своего божественного прародителя, славяне бесстрашно вступили в борьбу с проявлениями тьмы на нашей планете. Как носители светоносного начала наши предки стали сопричастны великой космической битве добра и зла, света и тьмы, активно помогая торжеству первого начала на своем, земном уровне. В самом начале формирования славян как отдельного племени в рамках распадающейся индоевропейской общности нам было дано откровение о нашей светоносной сущности и месте на этой Земле. Благодаря этому священному откровению возникло и развилось наше мирочувствование, предопределившее особое восприятие мира и себя в нем, присущее только вышедшим из этого племени народам. Это особое мирочувствование выразилось в сотнях и тысячах разнообразных и формально никак не связанных между собой мифов, счислении времени, праздниках, поверьях, загадках, пословицах, орнаментации своего жилья и находящихся в нем предметов, своей одежды, представлении о власти, своем народе и окружающем его мире. Это уникальноемирочувствование стало с тех незапамятных времен нашей славной судьбой, «пока сияет солнце и весь мир стоит». Подобно тому, как единое мирочувствование нашло себе множество форм внешнего проявления, так и предопределенная ею наша историческая судьба реализуется во внутреннем и внешнем развитии нашего народа, в том числе и за счет взаимодействия с соседями. На протяжении всей истории Руси и остальных славянских народов через жизнь и свершения отдельных людей разыгрывалась и продолжает разыгрываться другая, вселенская история борьбы Света и Тьмы. Осознанно встав на сторону Света, наши далекие предки выбрали себе не только великую славу, но полный неимоверных трудностей и смертельных опасностей путь, ибо Тьма направила всю свою мощь на то, чтобы любой ценой загасить этот островок солнечного света, во что бы то ни стало сорвать дерзновенную попытку создать, вопреки всему, Державу Света и Правды на нашей Земле. Мы видим Дажбожью землю и святой остров Русь-Рюген у западных славян, и именно на них обрушился самый страшный и безжалостный удар немецких и датских крестоносцев, приведший к полному физическому истреблению этого народа. Южные славяне подпали почти под полутысячелетнее турецкое иго, а наш народ, осмелившийся попробовать создать на своей земле Святую Русь, речь о которой пойдет ниже, на протяжении своей полуторатысячелетней истории, известной нам по письменным источникам, был вынужден вести титаническую борьбу на два фронта, отражая обрушивающиеся на него с завидной регулярностью как западные, так и восточные орды. Однако Тьма не ограничилась нападением извне, она настойчиво стремилась проникнуть в самое сердце светоносного народа, подточить его изнутри и, играя на самых худших человеческих страстях, разжигать внутренние распри и всеми способами склонять людей ко злу и отпадению от Света. Параллельно с этим на духовно ослабленный народный организм шла непрерывная атака извне, достигшая своего апогея в XX веке с его двумя мировыми войнами, тремя революциями, Гражданской войной, сталинской коллективизацией и репрессиями, завершившимся навязанной Западом демократизацией страны, сравнимой по своим внешним проявлениям в плане убыли населения, потери территории и развалом промышленности с полномасштабной третьей мировой войной. В своем исследовании о «Голубиной книге» автор этих строк писал, что сама жизнь ставит как перед отдельным человеком, так и перед всем народом в целом загадку об истинной сущности его бытия. На эту загадку существует лишь один-единственный правильный ответ, а все остальные варианты ответов грозят духовной и физической гибелью.

Разгадать загадку в индоевропейской традиции предполагало знание единственно верного ответа, а не последовательное перебирание всех возможных вариантов, ведущих к смерти. На заре самобытной истории нашего народа это сокровенное знание было дано нашим пращурам. Эта истинная светоносная сущность, хоть и вытесненная стараниями Тьмы из области сознания в сферу бессознательного, никуда не ушла от нас и потенциально все равно пребывает с нами и в нас. Как и у былинного богатыря, на распутье у нашего народа на выбор есть только три пути: или оставить все как есть, продолжая жить двоеверно, а в конечном итоге и совсем безверно, чего-то ища и метаясь из стороны в сторону, гоняясь за все новыми миражами; сознательно отказаться от своего уникального мирочувствования и обусловленных им устремлений, что неизбежно влечет за собой отказ от своей национальной самобытности, в результате чего мы достаточно быстро растворимся среди других народов, став для них питательной средой; либо вновь вернуть себе свое светоносное начало из коллективного бессознательного в сферу сознательного, осознанно сделать его главным доминирующим началом во всех проявлениях нашей жизни и дать наконец Сфинксу бытия правильный ответ на загадку о том, кто же мы есть на самом деле.

Демоническая сущность представителей Тьмы в славянском и индоевропейском мирочувствовании

Представление о своих противниках как воплощениях Тьмы славяне нередко конкретизировали представлением об их происхождении от нечистой силы либо утверждением, что это демоническое начало стоит во главе того или иного враждебного им народа. В явном виде это представление встречается нам уже в «Слове о полку Игореве», где об изготовившихся к битве половцах и русичах говорится:

Как видим, русским воинам, солнечная природа которых дополнительно подчеркивается цветом их щитов, противопоставляются кочевники, в данном случае половцы, название которых автором «дети бесовы» не оставляет сомнений в их происхождении. О татарах, следующей волне азиатских захватчиков, обрушившихся на Русь, у белорусов сохранилось следующее представление: «У татар главный — черт, он им все делает»^[581]. Вкупе с приведенным выше образом Татар планины сербского фольклора это создает целостную картину славянского восприятия этих кочевников, родина которых находится в проклятом месте, где не светит солнце и нет ничего живого, сами они являются земным воплощением тьмы, а возглавляет их главный черт, от которого зависит их благополучие. Хоть цыгане и евреи в собственном смысле слова и не нападали на славян с оружием в руках, все-таки отношения с этими двумя народами складывались подчас достаточно неприязненно, что и послужило основанием связать их с нечистой силой точно так же, как и таких врагов, как половцы или татары. «Происхождение инородцев, — отмечает О. В. Белова, — связывается с чертом. Цыгане произошли от черта и хромой девушки из числа фараоновых людей… поэтому цыган и крестят только по пояс, ведь они только наполовину люди: «христийанин з горы, а з долу так йак шчезбы дытко [сверху христианин, а снизу черт]»^[582]. С другой стороны, заключает эта же исследовательница, от нечистой силы зависит и благополучие инородцев. О татарах в этом отношении только что было сказано выше, а вот что говорит восточнославянский фольклор в этом плане о евреях: «… в праздник Пейсах евреи готовят угощение для черта, который в благодарность оставляет им деньги (вольт.). Черт — постоянный спутник еврея, ср. детскую дразнилку: «Жидзе, жидзе, што за табою идзе? Идзе у чырвонуом капелюшку, хап за тваю душу!» (бел.)»^[583]. Интересно отметить, что в качестве представителей нечеловеческого мира, враждебного людям, великаны у южных славян назывались евреями: в. — болг. — жидове, серб. — цидове^[584]*⁴. Великанами наши далекие предки называли еще и авар-обров, и это их обозначение, в отличие от обозначения их евреями, является общеславянским: др. русск. обръ, др. польск. obrzym, польск. olbrzym — «исполин, великан», в. луж. hobr, чеш. obr, словацк. obor, словен. obar — «великан»^[585]. О том, что обры в древности воспринимались славянами не просто как великаны, но одновременно и как представители демонического мира, свидетельствует чешское обозначение «завал, запруд» как certovy stavby, сооружение которых приписывается обрам^[586]. Таким образом, мы можем утверждать, что возникновение представления о своих противниках как порождении нечистой силы у наших предков впервые фиксируется в эпоху Аварского каганата, т. е. VI–VIII вв. Представление о том, что людьми в собственном смысле этого слова являются только русские, было настолько сильно, что запечатлелось в отечественном героическом эпосе. Исследовавший его С. Ю. Неклюдов по этому поводу отмечает, что «в былинах подлинно человеческим во всех случаях является только русское, а демоническое обычно не отделено от этнически чуждого четкими внешними признаками»^[587]. Выше уже отмечалось, что само слово человек в славянском языке буквально означало «сын рода»^[588]. Из этого следует то, что только через включенность в род, восходящий своими корнями к языческому богу солнца, человек и становился человеком в подлинном смысле этого слова. В свете этой родовой морали не относящийся к солнечному роду не являлся в собственном смысле и человеком, в связи с чем становится гораздо понятнее мирочувствование авторов былин, согласно которым людьми являются только русские или, пользуясь образом «Слова о полку Игореве», Дажбожьи внуки.

Стоит отметить, что аналогичное восприятие своих врагов, правда без солярного обоснования, присутствовало и у других индоевропейских народов. Так, например, готский историк Иордан в своей книге приводит общераспространенное, судя по всему, в ту эпоху представление о том, что гунны появились на свет в результате сочетания нечистых духов со скитавшимися в пустыне ведьмами. Учитывая то, что в немецком языке название «исполина» или «великана» было образовано от имени этих азиатских кочевников (нов.-в.нем. Hune^[589]), мы имеем абсолютно аналогичную картину восприятия германцами и славянами представителей соответственно первой, гуннской, и второй, аварской, волн поработителей, обрушившихся на Европу из Азии. Еще более ранний пример нам дает созданная примерно в середине II тысячелетия до н. э. РВ, где словом даса, дасью индийские арии обозначали одновременно как враждебные им темнокожие племена аборигенов, так и демонов в собственном смысле этого слова^[590].

Это обстоятельство дает возможность утверждать, что восприятие своих реальных земных противников в качестве представителей демонического начала является общим для многих индоевропейских народов и возникло еще в эпоху их общности.

Когда же под влиянием христианства у славян возобладало представление о том, что душа есть в каждом человеке, отголоски прежнего исконного мирочувствования и солнечного мифа отразились в русском поверье, что «душа во всяком человеке, какой бы он ни был народности, одинакова, но при этом христианская душа светлая, все остальные — темные»^[591]. Любопытно отметить, что в ряде случаев славяне противопоставляли себя не только абсолютно чуждым им по крови и языку народам — аварам, татарам, цыганам или евреям, но и другим индоевропейским народам. Хоть на протяжении целого ряда столетий ближайшими союзниками поляков были литовцы, создавшие вместе с ними единое государство, тем не менее этнографами была записана такая польская легенда: «Каин стал литвином, а Авель, сердце его благородное, стал поляком. <…> Каинова кровь — это хамская кровь, литовская, а польская — кроткая кровь»^[592]. Хотя в виде легендарных прародителей двух народов здесь выступают уже библейские персонажи, что является результатом влияния христианства, заставившего славян забыть свои истинные корни, тем не менее соседние народы противопоставляются друг другу по принципу благородства или низости своего происхождения, а решающим критерием здесь все равно выступает кровь.

Сопоставление инородцев с животными

Помимо связи того или иного народа с нечистой силой, в славянском фольклоре иной раз подчеркивалась его нечеловеческая природа, объединяющая его представителей с животными: «Отсутствие души — отличительная черта инородцев; у них есть только пар, пара, как у животных: ци жид, ци вуоук, то усе руоуно, бо и у жида души нима (бел.), у жида і собаки не душа, а пара (укр.)»^[593]. В силу этого о смерти еврея на Украине говорили так же, как и о смерти животного: русин. жид іздох, жид ізгиб, полес. на яурэу кажуть здохла^[594]. В то же время, как отмечает О. В. Белова, отсутствие души указывает на связь еврея с нечистой силой: «В виде еврея появляется черт (укр.), водяной… Черта в виде вихря можно отогнать словами «на сала!», «куцый, сала!», т. к. он не любит сала так же, как евреи, ему подчиненные (винниц.). Ср. украинскую поговорку що чорт, що жид, то рідниі брати»^[595]. Практически аналогичное представление об инородцах как о нелюдях (осуждаемое, естественно, с позиций советского интернационализма) существовало у последователей Заратуштры и в Древнем Иране: «Только правоверного маздаянийца, зороастрийца это учение считает подлинным человеком; к чужим народам зороастризм внушает ненависть; они для него — неарийцы, «двуногие», «люди-насекомые» («Ясна», XXXIV, 5). К ним неприменимы обычные слова, относящиеся к людям; они не родятся, а «вываливаются», не умирают, а «околевают», не ходят, а «валятся» или «несутся», и их истребление угодно Ахурамахде. Эта тенденция намечена в «Гатах», в «Младшей Авесте» эта человеконенавистническая сторона учения расцветает пышным цветом»^[596].

Интересно отметить, что в народном сознании инородцы сопоставлялись именно с нечистыми животными: турки происходят от сожительства человека с собакой, змеей (болт.), поляки — из побитой Богом собаки (укр.), евреи — «родственники» свиньи (о. — слав.)^[597]. Так, например, в болгарских легендах о происхождении турок сочетаются мотивы кровосмешения и скотоложества: турки — это потомки матери и сына, женщины и собаки; «прародительница» турок сама может быть результатом связи овчара и собаки или овчара и змеи^[598]. На Руси со змеями ассоциировались в первую очередь половцы (убитый в 1096 г. половецкий хан Тугоркан вошел в русские былины под именем Тугрина с характерным отчеством Змеевич, а на одной миниатюре Радзивилловской летописи, изображающей поражение этих кочевников, под ногами коней русских воинов извивается поверженный змей), однако есть косвенные основания полагать, что с этим пресмыкающим соотносились также печенеги и татары^[599]. Стоит отметить, что представление о возникновении тех или иных чужеземных народов в результате кровосмешения, привязанного, правда, к библейской истории, достаточно древнее. Так, например, автор «Повести временных лет» во вставке под 1096 г., рассказывая о происхождении отдельных народов, подчеркивает, что хвалисы и болгары (волжские) происходят от зачавших от своего отца дочерей Лота, «потому и нечисто племя их». Но если мотив происхождения в результате инцеста, как было показано, присутствовал и в индоевропейской мифологии, то мотив происхождения в результате сочетания человека с животным относился исключительно к враждебным славянам народам.

Чрезвычайно любопытна в этом отношении легенда черногорского племени кучи: «По совету ангела отец, к дочери которого посватались сразу трое, отдал первым сватам дочь, вторым — собаку, а третьим — свинью. От девушки произошли православные христиане, от собаки — латини, те со зато и лъути, nacje нараве [злые, с «собачьим» норовом католики], а от свиньи — муслимане, Koju су npaceħe нараве [подобные свиньям мусульмане]»^[600]. Хоть в этом предании говорится о происхождении различных вер, однако следует иметь в виду, что в Средние века вера была неразрывно связана с тем или иным народом и поэтому изначально данная легенда под видом происхождения различных конфессий повествовала о происхождении различных народов. Хотя у других славянских народов подобный миф не сохранился, тем не менее то обстоятельство, что в приведенных выше примерах из фольклора других славянских народов инородцы преимущественно связываются именно с собаками и свиньями, говорит о том, что подобные представления некогда бытовали и у них, особенно если иметь в виду, что черногорская легенда — это единственное в славянской традиции логическое объяснение того, почему именно с этими животными традиционно сравнивались инородцы. Более того, возникновение подобного предания может быть отнесено ко временам еще эпохи индоевропейской общности. Так, например, индийская Чхандогья Упанишада, повествуя о посмертном переселении человеческих душ, в частности, утверждает: «Те, кто [отличается] здесь благим поведением, быстро достигнут благого лона — лона брахмана, или лона кшатрия, или лона вайшьи. Те же, кто [отличается] здесь дурным поведением, быстро достигнут дурного лона — лона собаки, или лона свиньи, или лона чандалы»^[601]. Хотя данный текст, в отличие от черногорской легенды, и не содержит в себе мифа о происхождении различных народов, однако перечень животных, в тела которых может после смерти переселиться нечестивая человеческая душа, полностью совпадает в славянской и индийской традициях. При этом следует обратить внимание на то, что к благому лону данная Упанишада относит рождение в трех высших варнах, объединяющих потомков индоевропейских завоевателей, которые в своей совокупности составляли ариаварну и в этом качестве противопоставлялись шудрам — четвертой варне, состоявшей из потомков покоренного неиндоевропейского населения. Показательно, что к дурному лону, фактически приравненному к животному состоянию, здесь отнесены даже не шудры, а неприкасаемые чандалы — каста, находившаяся вообще за пределами четырех варн. Одно даже прикосновение к чандале (на юге Индии — просто приближение), не говоря уже о сексуальном общении, оскверняло представителей высших варн. Хоть приравненный к нечистым животным чандала и имел человеческий облик, тем не менее он расценивался скорее как животное, а не человек. Аналогичным образом и в черногорской легенде католики и мусульмане происходят от собаки и свиньи и, соответственно, имеют норов породивших их животных. Еще большую ценность придает Чхандогье Упанишаде то обстоятельство, что другой ее фрагмент — о двух вариантах посмертной судьбы души ариев, согласно одному из которых она идет в солнце, — имеет соответствие в рассмотренном выше гуцульском предании. Этот факт показывает, что представление о солнечной природе души у славян и ариев с достаточно древних времен составляло единое семантическое целое с представлением о происхождении инородцев от нечистых животных либо перерождении в них людей, запятнавших себя недостойным поведением. Окончательно убеждает нас в возникновении этого предания во времена индоевропейской общности следующий хеттский гимн:

Как видим, человек, собака и свинья (данный гимн добавляет к этому перечню еще и дикого зверя) здесь вновь упоминаются вместе, причем судит их именно бог солнца. Поскольку устойчивое упоминание вместе этих трех существ встречается нам в разных концах индоевропейского мира и притом, в случае индийского и хеттского примеров, весьма в ранний период, это свидетельствует о начале противопоставления человека собаке и свинье в период как минимум еще нераспавшейся общности восточной половины индоевропейского мира.

Интересно также отметить, что и в славянской традиции инородцы воспринимались, по сути дела, во многом наподобие неприкасаемых в Индии: «Присутствие инородцев оскверняет священные места (с. — рус. легенды об ушедших при приближении «литвы», «немцев», «шведов» в землю храмах); трапезу православных (свидетельства Новгородской первой летописи о наказании за трапезу с инородцами или некрещеными; рус. запрет пользоваться посудой, из которой ели цыгане, татары, немцы)»^[603]. Подобное совпадение даже в мелочах в отношении к инородцам показывает, что основы его начали складываться у наших далеких предков еще в индоевропейскую эпоху и впоследствии окончательно оформились у различных народов данной языковой семьи после распада их единства.

Чистота крови в контексте солнечного мифа

Соответственно этому мировосприятию родовой моралью определялось крайне негативное отношение к половым контактам с инородцами. Судя по всему, наши далекие предки хорошо понимали, пользуясь словами Илариона, что «сии славный от славныихъ рожься, благороденъ от благородныих»^[604]. Хоть митрополит это сказал применительно к князю Владимиру, однако данное положение вполне было применимо и ко всем славянам в целом. В истории нашей страны мы видим примеры заботы наших правителей о чистоте крови своего народа. Так, например, церковный устав Ярослава Мудрого за сожительство русской с евреем, мусульманином или иным инородцем предусматривал крупный штраф на виновника и заточение согрешившей женщины в монастырь: «Аще ли жидовинъ или бесерменъ будетъ с рускою, или иноязычникъ, на иноязычницѣхъ митрополиту 50 гривен, а руску пояти въ домъ церковный»^[605]. Чтобы понять размер наказания, налагаемый этой статьей, следует иметь в виду, что в ту эпоху смертная казнь на Руси была заменена денежными штрафами, размер которых определялся Русской Правдой, принятой все тем же Ярославом Мудрым. За убийство свободного человека был установлен весьма высокий штраф в 40 гривен. Максимально оценивалась жизнь княжеских приближенных — 80 гривен. За убийство княжеского старосты, раба-кормильца или дядьки-воспитателя надо было заплатить 12 гривен, а жизнь смерда или холопа ценилась всего в 5 гривен. Таким образом, совокупление русской женщины с евреем, мусульманином или другим инородцем было в глазах мудрого князя и всего русского общества той эпохи преступлением, гораздо более опасным, чем даже убийство свободного человека или кровосмешение с близкими родственниками, оцениваемое тем же церковным уставом в зависимости от степени родства от 12 до 40 гривен. Уже одна возможность появления смешанного потомства и нарушения чистоты крови русского народа приравнивалась средневековыми законами к стоимости жизни десяти рабов. В связи с менее тяжкими последствиями за аналогичное преступление церковный устав Ярослава налагал на мужчин более легкое наказание: «Аще кто съ бесерменкою или съ жидовъкою блудъ створить, а не лишится, от церкве да отлучиться и от християнъ; и митрополиту 12 гривенъ»^[606]. Как видим, тот русский, кто сблудил с мусульманкой или еврейкой и продолжал с ней жить, карался штрафом, по величине приравненном к штрафу за убийство княжеского старосты, и отлучался от православной церкви и от христиан, т. е. от всего окружавшего его русского общества. В свете только что рассмотренных представлений становится понятным, почему скотоложество («кто съ животиною блудъ створить») в этом же церковном уставе оценивалось в аналогичную сумму 12 гривен. Подобные представления были свойственны не только праву, но и народному самосознанию. Анализируя с этой точки зрения русские былины и баллады, Л. Р. Прозоров приходит к следующему выводу: «В былинах тюрки и финно-угры — враги, брак с ними позорен, и, дабы избежать его, оправданны любые средства. Связь с их представителем жестоко карается судьбою или людьми. Европейцы — свои, брак с ними — норма, войн с ними не существует (точнее, они преданы забвению, как семейная ссора). Налицо явное расовое противопоставление, якобы чуждое славянам»^[607]. Как видим, перед нами один из немногих примеров, когда утвержденное официальной властью законодательство и народное представление практически полностью совпадают. Представление о недопустимости смешения с инородцами весьма прочно присутствовало в общественном сознании, и этнографами еще относительно недавно было записано поверье, что дьяволу достаются как души людей, родившихся от смешанных браков (укр. перевертни), так и крещеных евреев (укр. шишимиты)^[608].

Поскольку запрет на смешение с инородцами в истории нашей страны мы впервые встречаем в христианскую эпоху да еще и в церковном уставе, можно было бы подумать, что он был обусловлен влиянием православия. Однако есть все основания полагать, что в общественном сознании наших далеких предков он присутствовал еще в языческую эпоху. Во-первых, установленное Ярославом наказание в 50 гривен за совокупление русской с инородцем было выше, чем установленное в том же уставе наказание за соблазнение «невесты Христовой»: «Аще кто съблудить съ черницею, митрополиту 40 гривенъ, а въ опитимию вложить»^[609]. То, что чистота народной крови рассматривалась составленными князем для церкви правилами выше, чем непорочность монахинь, говорит отнюдь не в пользу христианского влияния. Во-вторых, фактическое приравнивание этим же уставом блуда «съ бесерменкою или съ жидовъкою» к скотоложеству было обусловлено восходящим еще к эпохе индоевропейской общности общеславянским мирочувствованием, а отнюдь не церковными догматами. И, наконец, в-третьих, аналогичную заботу о чистоте крови мы видим и у других индоевропейских народов еще до влияния на них христианства или вообще им не затронутых.

Принцип чистоты крови у других индоевропейских народов

Ярчайшим примером этого является индийская система, запрещавшая браки между арийскими завоевателями и покоренными ими туземцами, отнесенными к низшей варне шудр. Как и Русская Правда, древнеиндийские «Законы Ману» гораздо строже относились к совокуплению неария с арийкой, чем к связи ария и неарийки. В первом случае наказание было достаточно суровым: «Шудра, сожительствующий с [женщиной] дваждырожденных варн, охраняемою (мужем или родственниками. — М. С.) или неохраняемою, лишается: если с неохраняемою — детородного члена и всего имущества, если с охраняемою — всего [даже жизни]»^[610]. Теоретически допуская, что представитель каждой варны может брать в жены представительниц не только своей, но и всех нижестоящих варн и, следовательно, существовала возможность законного брака между брахманом и шудрянкой, создатели законов подчеркивали важные, с их точки зрения, вещи: «14. Ни в одном сказании не упоминается жена-шудрянка у брахмана или кшатрия, даже находящихся в крайних обстоятельствах. 15. Дваждырожденные, берущие по глупости в жены низкорожденных женщин (т. е. шудрянок. — М. С.), быстро низводят семьи и потомков к положе-нию шудры. <…> 17. Брахман, возведя шудрянку на ложе, [после смерти] низвергается в ад; произведя от нее сына, он лишается брахманства. 18. Предки и боги не вкушают [приношения] того, у кого обряды в честь богов, предков и гостей совершаются в ее присутствии; поэтому он не идет на небо. 19. Для целующего шудрянку, для оскверненного [ее] дыханием, а также для породившего от нее потомства не предписывается искупления»^[611]. Поскольку, несмотря на все эти предостережения, смешение ариев с побежденными в какой-то степени все-таки имело место, X книга «Законов Ману» решает вопрос о потомстве от смешанных браков: «66. Если как-то рожден [сын] от неарийки и брахмана или от брахманки и неария и возникает вопрос, у кого преимущество, 67. то решение следующее: рожденный от женщины-неарийки и ария может стать арием благодаря качествам [отца], рожденный же от неария и арийки — неарий. 68. Оба они недостойны посвящения — такова установленная дхарма: первый — вследствие лишенного добрых качеств рождения, второй — вследствие [брака], обратного порядку. 69. Как хорошее семя произрастает на хорошем поле, так рожденный от ария и арийки достоин всякого обряда»^[612]. Чрезвычайно близкая картина встречается нам и на другом конце индоевропейского мира. Как отмечал Г. К. Андерсон, вся социальная организация германских племен, в том числе и завоевавших Британию англосаксов, стратифицировалась в зависимости от «чистоты» божественной родословной. Как и у всех остальных германцев, их короли должны были доказать свое происхождение от верховных языческих богов. Как отмечал еще Тацит, германцы считали своим родоначальником Манна, сына бога Туиско. Соответственно, все, кто мог проследить свое происхождение напрямую от Манна, составляли сословие эрлов — правящий слой островных англосаксонских племен. Те, чья генеалогия была не так чиста, но ее основу составляла германская ветвь, относились к прослойке свободного крестьянства — фрименов. К низшему классу зависимых крестьян-керлов причислялись потомки порабощенных негерманских (небожественных) племен^[613]. У германского племени саксов в IX веке средневековые источники рисуют картину, чрезвычайно напоминающую древнеиндийское устройство: «Этот народ состоит из четырех категорий людей: благородных, свободных, отпущенников и сервов. По установлениям закона, никому из людей из этих четырех сословий не дано нарушать границы между ними путем бракосочетаний, но благородные должны сочетаться с благородными, свободные — со свободными, отпущенники — с отпущенницами, а рабы — со служанками. Если кто-то из них возьмет жену из другого или более высокого сословия, он должен искупить свой проступок ценой жизни»^[614]. Аналогичную кару за «кровосмесительство» с инородцами устанавливает Заратуштре и иранский бог Ахура Мазда, резко осуждая тех, «кто смешивает семя [родичей] праведных с семенем нечестивых [чужеродцев], семя почитателей дэвов с семенем [людей], их отвергающих… Об этом говорю я тебе, о Заратуштра, что их важнее убивать, чем извивающихся змей и крадущихся волков»^[615]. Как и в случае с православной Русью, запрет на смешение с инородцами здесь уже имеет религиозную мотивировку, однако примеры из истории других индоевропейских народов показывают, что изначально это был просто запрет, обеспечивающий сохранение чистоты крови от смешения с представителями других народов, воспринимавшихся или как земное воплощение демонических сил, или как нечистые животные в человеческом облике. Понятно, что карой за его нарушение была смерть, а отнюдь не штраф, как это зафиксировано в церковном уставе Ярослава, заменяющий собою казнь на сравнительно позднем этапе развития общества. Приведенные параллели свидетельствуют о том, что стремление к сохранению чистоты своей крови, то есть, по сути дела, стремление народа к тому, чтобы оставаться самим собой, было обще большинству индоевропейских народов и возникло у них еще в период их общности. Таким образом, данная тенденция уже существовала даже до возникновения солнечного мифа и впоследствии была органично включена в него. Аналогичную картину включения более древнего представления в более позднее мы уже видели на примере мифа о первой человеческой паре. Как и большинство родственных им племен, наши далекие предки стремились через чистоту крови сохранить в веках незапятнанную чистоту своего божественного духа. Понятно, что абсолютную чистоту своей крови не удалось сохранить ни одному пароду в мире, в том числе и индоевропейцам, однако направление своего развития на заре истории ими было заявлено совершенно однозначно.

О том, какой результат может дать более или менее строгое следование этому принципу, свидетельствует история Индии. Как известно, вторгшиеся в эту страну примерно в середине П тысячелетия до н. э. воинственные арийские племена составляли явное меньшинство по сравнению с покоренным темнокожим населением. Созданная ими система четырех варн, с помощью которой они поддерживали свое расовое господство, не была абсолютно непроницаемой, и на протяжении истории представители различных неиндоевропейских народов неоднократно попадали даже в два высших сословия жрецов и воинов, не говоря уже о третьем сословии земледельцев. К этому следует прибавить и то, что в Индии зародились мощные религиозные движения джайанизма и буддизма, в принципе отвергавшие подобное деление общества и над которыми индуизму удалось восторжествовать лишь после ожесточенной идеологической борьбы. Кроме того, в результате последующих многочисленных завоеваний полуострова политическая власть далеко не всегда находилась в руках потомков арийских завоевателей. Тем не менее, несмотря на все политические и религиозные потрясения, созданная ими система варн продолжала действовать, и когда англичане, последние завоеватели Индии, провели в ней в 1871–1872 гг. перепись населения, то выяснилось, что из 145 млн жителей страны 18 млн приходилось на долю диких племен, 17 млн составляли правящие касты, сравнительно чистокровное потомство ариев, а происхождение оставшихся ПО млн являлось, по всей видимости, смешанным^[616]. Таким образом, мы видим, что индоевропейская сословная система, включавшая в себя запрет на браки с иноплеменниками, в условиях подавляющего численного господства туземного населения хоть и не предотвратила смешения ариев с покоренными ими племенами, однако сохранила в относительной чистоте основной костяк высших варн на протяжении целых трех с половиной тысячелетий. Однако при этом ни в коем случае нельзя забывать того обстоятельства, что в Индии арийские завоеватели смогли так долго сохранить господство над туземным населением благодаря не только одним материальным факторам, будь то сила организованного меньшинства или чистота его крови, но в неменьшей степени благодаря ориентированности на духовное развитие целого народа. Об этом красноречиво говорит сам термин «дваждырожденный», т. е. родившийся в этой жизни не только физически, но и духовно. Данный термин относился в идеале ко всем представителям ариаварны, т. е. трех высших варн, образованных потомками ариев, но не относился к представителям туземного населения, объединенным в четвертую варну шудр, которые рождались только физически.

Нечего и говорить, что полнейшую противоположность стремлению индоевропейского язычества сохранить чистоту крови своих народов представляло христианство, для которого не было «различия между Иудеем и Еллином» (Рим. 10:12; так же Галат. 3: 28) или, как в другом месте более развернуто сказал апостол Павел, «нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного» (Колос. 3:11). Как и любая другая мировая религия, христианство пытается упразднить изначальное деление человечества по принципу «свой — чужой», однако на деле просто подменяет прежнее деление по принципу принадлежности человека к тому или иному народу новым принципом исповедания либо неисповедания данной религии. Поскольку браки приверженцев одной религии между собой, даже если они и принадлежат к различным народам или даже расам, становятся допустимыми, любая мировая религия по своей сути является космополитической и способствует смешению народов между собой, что в принципе осуждалось прежними национальными религиями.

Солнечный миф и имперский дух

Великий солнечный миф не только предопределил осознание славянами самих себя, указывая нашим далеким предкам на принадлежащее им место в этом мире, но и обусловил их отношение к соседним народам. Наиболее ранний пример проявления этого мирочувствования в международных делах зафиксировал в VI в. византийский историк Менандр, описывая славяно-аваро-византийские отношения: «Впрочем, движение авар против склавинов было следствием не только посольства кесаря или желания Ваяна изъявить ему благодарность за оказываемые им ласки; оно происходило и по собственной вражде Ваяна к склавинам. Ведь перед тем вождь аваров отправил посольство к Давриту и к важнейшим князьям склавинского народа, требуя, чтобы они покорились аварам и обязались платить дань. Даврит и старейшины склавин отвечали: «Родился ли на свете и согревается ли лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе силу нашу? Не другие нашею землею, но мы чужою привыкли обладать. И в этом мы уверены, пока будут на свете война и мечи». Такой дерзкий ответ дали склавины, не менее хвастливо говорили и авары»^[617]. Для надменных византийцев, активно стравливавших между собой дальних и ближних соседей, все это была пустая горделивая похвальба варваров, которую, к счастью, они потрудились записать. Однако для наших далеких предков, великолепно знавших, что в случае отказа покориться великанам-обрам в их земли вторгнется значительно превосходящая их по мощи шестидесятитысячная конная орда, сжигающая и истребляющая все на своем пути, это была отнюдь не пустая похвальба. Перед лицом смертельной опасности они дали единственно возможный ответ, обусловленный их сокровенным мирочувствованием, делавшим их светоносными детьми Дажьбога. Ответить по-другому значило для них сохранить свою жизнь, но предать самих себя. И склавины мужественно выбрали возможную смерть бесчестию и рабству, предпочитая умереть, но не посрамить своего великого прародителя. Внимательно приглядевшись, мы увидим, что все в гордом ответе аварам было обусловлено нашим солнечным мифом. Во-первых, склавины указали наглым кочевникам, что еще не родился на свете и не согревается лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе их силу. Указание на дневное светило отсылает нас к мифу о происхождении самих славян от бога солнца Дажьбога, чем изначально и обусловливается наша собственная непобедимость как носителей света перед лицом окружавшей нас тьмы. Утверждение о том, что «не другие нашею землею, но мы чужою привыкли обладать», указывает нам на возникновение имперского сознания, сформировавшегося у наших предков уже в ту далекую эпоху. Контекст, в котором оно впервые проявляется, позволяет заключить, что и это имперское сознание было обусловлено у славян солнечным мифом. Могучие светоносные потомки Дажьбога силой оружия распространяли свою власть на все окрестные земли, что вполне соответствовало реалиям эпохи Великого расселения славян. Наконец уверенность наших далеких предков в том, что подобное положение дел сохранится до тех пор, пока будут на свете война и мечи, заставляет обратить внимание на тесную связь меча с дневным светилом. Болгары, как отмечал А. Н. Афанасьев, представляли солнце на Иванов день в виде воина, который пляшет в небе, кружится и вертит саблями. Данный южнославянский образ дневного светила перекликается не только с представлением об «игре солнца», но и с отождествлением его с мечом в одной русской легенде о мироздании: «В знамение своей победы над Сатанаилом Господь повесил над землей свой меч — солнце; пока оно светит, рать Сатанаила сидит во тьме кромешной, а ночью, вылезая, соблазняет человека…»^[618] Весьма похожее предание в конце XIX — начале XX в. было записано и на Украине: «Сонце уявляють у нас таким способом, що Бог зганяє чортів з раю, що понаскакувало за цілу ніч. І це його меч так сіяє»^[619]. На основании ответа аварам, пронизанного солнечной символикой, мы, используя рассмотренные выше мифологические представления, можем однозначно утверждать, что славяне уже в ту далекую эпоху осознавали себя непобедимыми потомками Дажьбога, мощь которых не сможет сломить ни одна темная сила, а с помощью своего божественного прародителя они одержут победу во всех испытаниях и распространят свою власть на другие земли. Обусловленная божественным происхождением их светоносная сила столь велика, что до тех пор, пока на земле существуют войны, всегда обеспечит им победу над врагами.

Данное мирочувствование настолько глубоко вошло в саму природу славян, что различные, никак не связанные между собой примеры его мы можем видеть спустя века после этого знаменитого ответа аварам. Наиболее близка к нему приводимая Нестором легенда о хазарской дани. Когда после смерти Кия, жившего, как полагают исследователи, в VI в., начались пагубные для полян усобицы между восточнославянскими племенами, этим немедленно воспользовались хазары, потребовавшие от полян дани. Посовещавшись, поляне дали от дыма по мечу. Изумленный хазарский каган потребовал разъяснения от мудрецов, которые ответили: «Не добра дань княже мы доискахомся оружьемъ одиноя страны, рѣкше саблями, а сих оружье обоюду остро, рекше мечи, си имуть имати и на нас дань, и на инѣхъ странахъ, се же събыться все. не от своея воля ркоша. но от Бжия изволѣнья»^[620]. — «Не добрая дань эта, княже: мы доискались ее оружием, острым только с одной стороны, — саблями, а у этих оружие обоюдоострое — мечи. Станут они когда-нибудь собирать дань с нас и с иных земель». «И сбылось все сказанное ими, — продолжает русский летописец, — так как не по своей воле говорили они, но по божьему повелению». Хотя здесь нет упоминания солнца, суть ответа полян хазарам абсолютно аналогична ответу склавин аварам. В обоих случаях могущественный внешний враг с востока стремится покорить славян и обложить их данью. Если аварам славяне дают устный ответ, то хазарам отправляют вещь-загадку, которую должны разгадать вражеские мудрецы. Этой вещью является меч как один из атрибутов бога солнца, фигурировавший и в ответе аварам. Исходя из сравнения его с саблей, хазарские мудрецы понимают зловещий для своего кагана смысл этой «дани» и, по божьему повелению, делают правильный вывод о том, что рано или поздно поляне покорят и их, и другие страны. Нам неизвестно, действительно ли так сказали хазарские старцы. Для нас гораздо важнее иное: рассказ этот бытовал в устной традиции примерно пятьсот лет — с VII по XII в., когда он попал на страницы «Повести временных лет». Столь долгое бытование его в народной памяти показывает, что он был наглядным выражением самосознания одного из славянских племен и дорогим для его сердца проявлением имперского духа.

Духовный стих о Егорин Храбром: реальность мифологическая и историческая

По всей видимости, к той же эпохе противостояния с хазарами относится и возникновение основы духовного стиха о Егории Храбром, йасыщенного, в отличие от приведенного выше летописного рассказа, солнечной символикой. Уникальность данного стихазаключается в том, что он практически полностью игнорирует широко распространенный во всем христианском мире, в том числе и на Руси, образ святого Георгия — победителя змея. Поскольку этот змееборческий миф, имеющий глубокие дохристианские корни, был чрезвычайно популярен как в нашей стране, так и во всей Европе, следовательно, создатели этого духовного стиха хотели запечатлеть в нем какую-то гораздо более важную информацию, чем и объясняется их отход от традиционной схемы. Сначала в нем рассказывается, как у царя Федора и его жены Премудрой Софии родились три отрока, три дочери, а затем и четвертый отрок — Егорий. Различные исследователи неоднократно отмечали, что образ народного святого Егория впитал в себя многочисленные черты языческих солярных богов, в частности Ярилы. Уже то, что в данном стихе Егорий оказывается седьмым сыном, вызывает ассоциацию с семидневной неделей, последний день которой посвящен именно дневному светилу. Таким образом, буквально с первых строк стиха начинает просвечивать его древняя языческая основа, лишь слегка прикрытая сверху христианскими образами и понятиями. Еще до революции Ф. И. Буслаев отметил, что Егорий из духовного стиха за исключением своего имени не имел ничего общего с христианским святым, и точно так же пришел к выводу о возникновении данного образа еще в языческую эпоху: «Тот вовсе не понял бы всего обаяния народной поэзии в этом стихе, кто решился бы в храбром герое видеть святочтимого Георгия Победоносца… Разъезжая по земле Светлорусской и утверждая в ней веру Православную, Егорий еще не встречает на Руси людей. Это утверждение веры состоит не в обращении народа в христианство, а в первобытных подвигах героя-полубога, который извлекает дикую страну из ее доисторического мрака неизвестности, пролагая пути и дороги по непроходимым дремучим лесам, по зыбким болотам, через широкие реки и толкучие горы. Егорий Храбрый является на Русь как новый творец, устроитель вселенной, подобно финскому Вейнемей-нену, и, как этот последний, совершает творческие подвиги с помощью своих чарующих, вещих слов»^[621]. Родиной Егория и его семьи некоторые варианты стиха называют Иерусалим, что следует объяснить христианским влиянием, согласно которому именно этот город считался «пупом земли», ее наиболее святым местом. Вторичность этого наслоения хорошо видна в том, что все действие стиха разворачивается на Святой Руси, где и находится данный город, а чуть ниже мы увидим, как Иерусалим прямо противопоставляется «земле жидовской». Стоит отметить, что и «Повесть града Иерусалим. Беседа царя Давыда Иесеевича с царем Болотом Волотовичем», представляющая собой прозаический и подчас довольно искаженный пересказ стиха о «Голубиной книге» и, соответственно, сочетающая в себе разнообразные языческие и христианские элементы, точно так же помещает Иерусалим на Русь, причем, что особенно примечательно, именно в солярном контексте. Толкуя сон Болота, царь Давид (Давыд) объясняет ему: «А что съ тое страны восточныя восходитъ лучъ солнца красного, освѣтилъ всю землю свѣторусскую, то будетъ на Руси градъ Іерусалимъ начялный; и въ томъ градѣ будетъ соборная и апостольская церковь Софіи Премудрости Божія, о седмидесятъ верхахъ, сирѣчь, Святая Святыхъ»^[622]. На этот Иерусалим, что «на Святой Руси», нападает царь Дамианище, который разоряет город, берет в плен всю царскую семью и

Сестры Егория подчиняются поработителю и принимают веру «латынскую, бусурманскую», однако главный герой категорически отказывается совершить акт вероотступничества.

Разгневанный царь приказывает подвергнуть Егория различным пыткам и казням, однако ни одно орудие палачей не может причинить вред телу святого. Видя безуспешность всех своих попыток, царь Дамиан приказывает посадить Егория в погреб, запереть крепкими замками и засыпать песком. В большинстве вариантов духовного стиха Егорий Храбрый сидит в подземелье тридцать лет, столько же, сколько был неподвижен в былинах Илья Муромец, хоть в некоторых вариантах заточение длится всего три года. Чудесному освобождению героя в ряде случаев предшествует вещий сон, опять-таки напоминающий нам о противостоянии света и тьмы как главного смысла солнечного мифа славянского язычества:

Солярная природа Богоматери нам встречается и в смоленской легенде о Меркурии, в которой она помогла этому воину спасти город от нашествия татар: «Прииде святый на место, идеже повеле святая Богородица, и ту победил много вой татарских, и оставшия варвари разъяряхуся сердцы и распыхахуся суемысленными душами на богохраним град Смоленск. И бе виде жену превелику и пресветлу солнцеобразну с множеством вой небесных, и ужасошася, вскорь отбежа от нас. Шаташася безумнии в молве горкаго свого злого неверия, яко провидели Госпожю Богородицу, паче солнца сиящу и помогающу своему угоднику…»^[626] Однако, как замечает Ф. И. Буслаев, в одном из вариантов легенды Меркурий бьется не с татарами, а с печенегами, а вместо Богородицы там фигурирует Мать-сыра-земля, что свидетельствует о более ранней, языческой, основе смоленского предания. Можно предположить, что аналогичное замещение языческого олицетворения родной земли на христианский образ Богородицы как покровительницы и защитницы Руси произошло и в стихе о Егории Храбром. Вещий сон героя не замедлил сбыться:

В этой-то единственной уцелевшей соборной церкви и происходит встреча Егория с его матерью Премудрой Софией. В одном из вариантов стиха, где заточение героя длится всего три года, мать приветствует его следующим образом, недвусмысленно указывающим на солярную природу Егория:

Помимо этого зафиксированы и другие варианты стиха, где нам встречаются совсем другие географические ориентиры:

Поскольку в этом варианте вместо библейского Иерусалима фигурируют разоренные врагом реальные города средневековой Руси, то именно данный вариант и следует признать более древним. У своей матери Егорий, точь-в-точь как былинный богатырь, просит благословения на подвиг и отправляется в путь. Конечной точкой странствия Егория является царство Демьянища, с которым он хочет расплатиться за разорение родной земли. Хотя с учетом того, что иноземное царство, правитель которого разорил Киев и Чернигов, могло находиться только на юго-востоке от Руси, тем не менее духовный стих, в очередной раз подчеркивая солнечную природу своего героя, заставляет его пересекать Русь с востока на запад, повторяя путь дневного светила:

На своем пути Егорию приходится преодолевать вражеские заставы: горы, леса, реки, волков, стадо девиц, змея огненного, Наг (Стратим) — птицу и т. п., перечень и очередность которых слегка меняется от одного варианта к другому. Благополучно преодолев все заставы и прибыв в чужеземное царство, Егорий выходит на поединок со своим заклятым врагом. Опять-таки, подобно былинному богатырю, герой поражает своего врага чисто материальным оружием (в различных вариантах стиха речь идет о мече, копье, стреле или палице), а не постом и молитвой, как это больше бы пристало христианскому святому:

Другой вариант поглощения землей вражьей крови оказывается еще более примечателен:

Весьма интересно, что Егорий уговаривает мать сыру землю раздвинуться с помощью «моления» и своего скипетра, что, возможно, свидетельствует о генетической связи приведенного фрагмента с иранским мифом о Йиме, уговорившем раздвинуться землю также с помощью молитвы и золотого стрекала. Хоть в первом случае речь идет о том, чтобы земля разошлась и поглотила море вражеской крови, а во втором — о том, чтобы земля увеличилась и вместила поголовье скота и людей, тем не менее практически одинаковый способ вызывания желаемого результата указывает на возможно общую основу славянского и иранского мифов в этой части.

Кроме того, стих о Егории Храбром отражает, по всей видимости, какие-то реальные исторические события, разумеется, достаточно размытые и преломленные в народном творчестве, стремившемся запечатлеть в первую очередь внутреннюю сущность событий, а не их внешнюю сторону. Попробуем вычленить фактическую канву событий, изложенных в духовном стихе. На Святую Русь, где живет со своей семьей Егорий, нападает иноземный царь Дамианище, убивает его отца, разоряет землю, а самого главного героя и трех его сестер уводит в полон к себе, где пытается заставить их отречься от родной веры и обратиться в его, царя Дамиана, религию. Егорий отказывается и, чудесным образом освободившись из заточения, оказывается вновь на Святой Руси; вооруженный возвращается в иноземное царство и там убивает угнетателя. В некоторых вариантах родным городом героя называется Иерусалим, однако он помещается не в Палестине, а на Святой Руси и противопоставляется «жидовскому царству» царя Дамиана. В качестве реальных городов в стихе фигурируют только Киев и Чернигов, входившие, согласно А. Н. Насонову, в ядро собственно «Русской земли», сложившейся еще до образования в 882 г. единого Древнерусского государства^[633]. В реальности Киев и Чернигов попадали под власть чужеземного врага лишь дважды — во времена Хазарского каганата и татаро-монгольского ига. Таким образом, из числа возможных прообразов врага можно сразу исключить печенегов и половцев, также нападавших на Киевскую Русь, но никогда ее не покорявших. Владения Дамиана стих называет «жидовской» землей, что соотносится с тем, что верхушка Хазарского каганата приняла иудаизм. Следует также учитывать и то, что в бытовавшем одновременно с духовными стихами эпосе именно татары становятся врагами Руси по преимуществу, затемняя в этом качестве всех предшествовавших им реальных противников нашей страны. То обстоятельство, что на этом фоне царь Дамиан не называется прямо татарским царем, говорит о том, что, скорее всего, под этим образом скрывается не какой-либо татарский хан, а хазарский каган.

Безусловно, что мотив пыток Егория за правую веру и тем более его чудесной невредимости во время их пришли в духовный стих из житий раннехристианских мучеников, подвергавшихся гонениям в Римской империи. Оттуда же появилось и имя Дамиан, представляющее, скорее всего, искаженное Диоклетиан. Тем не менее включение данного эпизода в контекст повествования о чужеземном иге также несет отголосок некоей исторической реальности. Вера царя Дамиана в стихе характеризуется как «латинская, бусурманская», дополнительно включавшая в себя и поклонение языческим идолам (отсутствующим в реальном католицизме и исламе), т. е. определяется как собирательная вера всех враждебных наших стране в Средневековье народов. Хотя из этого, до крайности обобщенного описания, нельзя понять, в какую именно веру пытались обратить Егория, тем не менее некоторую помощь в ее определении может оказать историческая реальность. Как известно, татары, ни когда они были язычниками, ни когда приняли ислам, никогда не пытались навязать Руси свою веру. Что касается хазар, то на основании летописного известия о попытке евреев обратить Владимира в иудаизм, а также с учетом проживания в Киеве достаточно многочисленной еврейской общины и острой полемической направленности против иудаизма «Слова о законе и благодати» Илариона, можно в качестве гипотезы предположить, что иудаизм, после того как он стал официальной религией Хазарского каганата, предпринял попытку распространиться и на Русь, что и нашло отражение в данном духовном стихе.

Освободившийся от вражеского плена Егорий возвращается на Русь, очищает ее от порчи, вызванной чужеземным и чужеверным господством, совершает поход во вражеское государство и убивает его царя. На основании археологических данных В. В. Седов установил, что существовавший в IX в. Русский каганат, которому соответствует волынцевская культура, располагавшийся на землях южной части восточнославянских племен (где и находились Киев и Чернигов), был разгромлен хазарами, а летопись сообщает нам о дани, которую были вынуждены платить этим кочевникам поляне, северяне, радимичи и вятичи^[634]. В стихе этому символически соответствует пленение Дамианищем всей семьи святого Егория. Однако ситуация кардинально меняется с приходом из Новгорода варяжской Руси: сначала Олег освобождает часть восточнославянских племен от чужеземного ига, а спустя 81 год Святослав совершает поход на Волгу и побеждает хазар во главе с самим каганом. По сообщениям восточных источников, во время похода Святослава Хазария подверглась тотальному разгрому, а ее жители — почти поголовному истреблению, что также объясняет яркую картину целого моря пролитой вражеской крови, которую поначалу не могла даже впитать мать сыра земля. Примечательно и то, что в стихе Егорий проливает «кровь жидовскую, босурманскую». С мусульманами русские воевали многократно, однако одновременно с нею пролить на поле брани кровь еврейскую они могли опять-таки только во время разгрома Хазарского каганата. Наличие в этой сцене мусульманской крови вновь соответствует исторической действительности: значительную часть войска кагана составляли мусульмане. Данная особенность опять-таки достаточно определенно указывает на историческую основу данного духовного стиха. Что касается самого Егория, то об унаследованных этим народным святым солярных черт от своих языческих предшественников говорилось уже многократно, а славянские князья вели свой род от Дажьбога, причем одно из первых свидетельств этого опять относится к эпохе Святослава. Речь идет о костяной пластинке из Белой Вежи (завоеванного хазарского Саркела), на одной стороне которой был изображен знак Рюриковичей, а на другой — дневное светило (см. рис. 6). Этому отождествлению в еще большей степени могло способствовать то, что характеристика Егория как святого на фонетическом уровне перекликалась с самим именем Святослава, разгромившего хазар и убившего их кагана. Само же прозвище святого — Храбрый — также указывает на принадлежность его прообраза к воинскому сословию, а с учетом того, что на протяжении Средневековья оно неоднократно относилось к князьям (как, например, к Мстиславу Храброму или же в целом как характеристика «храбор на рати» — так восторженно отзывались летописцы о личных качествах своих правителей) или представителям высшего слоя общества (Вадим Храбрый, упомянутый Никоновской летописью как противник Рюрика, или воевода Дмитр Хоробрый, о котором под 1171 г. говорит Ипатьевская летопись), то, вполне вероятно, им мог быть и сам князь.

Таким образом, на основании всех этих многочисленных совпадений можно утверждать, что историческую основу духовного стиха о пленении и освобождении Егория Храброго, убившего затем вражеского царя, составляют воспоминания о разгроме хазарами Русского каганата, обложение данью южной части восточнославянских племен, возможное сочетание политического порабощения с попыткой порабощения духовного, и их последующее освобождение пришедшей с севера русской варяжской дружиной, кульминационным моментом которого стал разгром Святославом Хазарии. С течением времени все эти длившиеся почти целое столетие события слились в народном сознании в одно предание с одним главным героем, солярные черты которого роднили его с их правителями. Об определенной преемственности между доваряжскими правителями Русского каганата и пришедшей с севера новой варяжской династии говорит и тот факт, что, начиная как минимум с сына Святослава Владимира, Рюриковичи принимают императорский титул кагана, принадлежавший их предшественникам на восточнославянском юге.

Другие примеры имперского самосознания

В еще большей степени имперское сознание проявляется и в былинах, созданных в эпоху Киевской Руси и бережно сохраненных народом вплоть до XX века. Один из памятников этой устной традиции начинается следующим образом:

Примечательно, что инициатива расширения Святой Руси за счет покорения ближних и дальних народов исходит в этой былине не от князя Владимира, а от простого крестьянского сына Ильи Муромца, олицетворявшего собой величие и мощь нашего народа. Обращаясь от устной традиции к письменным памятникам, в той же «Повести временных лет» мы встречаем еще один пример имперского самосознания. В введении к своему бессмертному труду, отмечая, что образовавшие Древнерусское государство славянские племена были не единственным населением Восточной Европы, Нестор пытается определить, чем же они отличаются от финно-угров и балтов: «Се бо токмо Словѣнескъ языкъ в Русі. Поляне. Деревляне. Новъгородьци. Полочане. Дьрьговичи. Сѣверо. Бужане. зан сѣдять по Бугу, послѣже Волыняне. I се суть инии языцѣ. иже дань дают Руси. Чудь. Весь. Меря. Мурома. Черемисъ. Мордва. Пѣрмь. Печера. Ямь. Литва. Зимѣгола. Корсь. Нерома. Либь. си суть свои языкъ имуще от колѣна Афетова. иже живуть на странахъ полунощныхъ»^[636]. — «Вот кто только говорит по-славянски на Руси: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северяне, бужане, прозванные так потому, что сидят по Бугу, а затем ставшие называться волынянами. А вот другие народы, дающие дань Руси: чудь, весь, меря, мурома, черемисы, мордва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, нарова, ливонцы — эти говорят на своих языках, они — потомство Иафета, потому что живут в северных странах». Анализировавший данный фрагмент А. Н. Насонов показал, что Нестор использует два критерия отличия славян от соседних с ними народов: языковой, поскольку у всех восточнославянских племен, входящих в состав Руси, один общий язык — славянский, и, во-вторых, политический, поскольку те, которые «се суть инии языцѣ», это одновременно и те, «иже дань дают Руси». В этом сопоставлении Русь выступает как общность, обусловленная не только единством языка и происхождения, но и наличием у нее государственности, за пределами которого находятся другие «языки», связанные с этим государством лишь данническими отношениями. Подчеркивая имперскую суть Руси, Нестор выводит для нее двуединую формулу «народа-государства», покорившего и обложившего данью большинство неславянских народов Восточной Европы.

В созданном в XIII в. «Слове о погибели Русской земли» мы опять-таки видим ту же имперскую идею, выраженную более возвышенным языком. Прославляя величие и могущество родной земли, автор данного «Слова» рисует следующую величественную картину: «Отсюда до угров и до ляхов, до чехов, от чехов до ятвягов, от ятвягов до литовцев, до немцев, от немцев до карелов, от карелов до Устюга, где обитают поганые тоймичи, и за Дышащее море; от моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы — то все с помощью божьею покорено было христианскому народу, поганые эти страны повиновались великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю киевскому, деду его Владимиру Мономаху, которым половцы своих малых детей пугали. А литовцы из болот своих на свет не показывались, а угры укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что они далеко — за Синим морем. Буртасы, черемисы, вяда и мордва бортничали на великого князя Владимира. А император царьградский Мануил от страха великие дары посылал к нему, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не взял»^[637]. С учетом того, что само «Слово о погибели Русской земли» начинается с прославления «светло светлой» Руси, подчеркивающей светоносность земли и населяющего ее народа, а вслед за этим идет описание покоренных или боящихся Руси племен и государств, этот памятник, являющийся блестящим выражением рассматриваемого миро-чувствования, по сути дела, даже композиционно тождественен ответу, данному аварам склавинами задолго до образования Древнерусского государства. Достаточно близко по духу к этим памятникам и письмо митрополита Кирилла 1226 г. к князю Юрию: «Княже пречистый, ты довольно знаешь, как отцы, деды и прадеды ваши распространили и населили землю Рускую не иным чем, как любовию и согласием в братии, тем страшны они были всем окрестным; и когда совокупно противо неприятелей руских воевали, всех побеждали, и никто противо их воевать не смел и не мог»^[638]. Приведенные примеры красноречиво свидетельствуют о чрезвычайной устойчивости языческой по своему происхождению идеи о том, что славяне, являющиеся потомками Дажьбога, наделены своим небесным отцом такой непобедимой светоносной мощью, что не только отстоят свою свободу перед лицом даже самого сильного недруга, но и покорят своей власти другие народы. Согласно зафиксированному новгородским летописцем представлению, народ должен был платить своему правителю небольшую подать, достаточную для вооружения его дружины, а все остальное она должна была добывать сама, воюя и покоряя другие народы.

Возвращаясь к выведенной Нестором формулы Руси как «народа-государства», вспомним, что основой своего государственного да и любого общественного бытия наш народ считал Правду, о чем уже было сказано в начале этой главы. Необходимо отметить, что принцип этот был таким универсальным для наших предков, что они распространяли его и на свои взаимоотношения с покоренными племенами и народами. Захватившие в 943–944 гг. находившийся на Каспийском море азербайджанский город Бердаа, русы заявили его жителям буквально следующее: «Нет между нами и вами разногласия в вере. Единственно, чего мы желаем, — это власти. На нас лежит обязанность хорошо относиться к вам, а на вас — хорошо повиноваться нам»^[639]. Весьма примечательно, что это показательное свидетельство исходит не от отечественного летописца, которого еще можно было бы заподозрить в желании приписать великодушие своим соплеменникам, а от мусульманского историка Ибн Мискавейха, для которого русы, напавшие на его единоверцев, были далекими и опасными северными варварами, но который, как и положено историку, честно и непредвзято описал случившиеся события. Сформулированный в Бердаа принцип взаимоотношений с завоеванными народами показывает, что при условии повиновения иноплеменников их власти наши предки считали себя связанными обязательством хорошо относиться к ним и не покушаться на их религию. Весь исторический опыт взаимоотношений Древнерусского государства с входившими в его состав неславянскими народами показывает, что наши предки всегда придерживались этого неписаного правила, строя свои взаимоотношения с подвластными им племенами на началах Правды. Этим славяне разительно отличались от многих других индоевропейских народов, особенно германцев, в глазах которых побежденные вообще не имели никаких прав и, соответственно, перед которыми они в принципе не несли никаких обязательств. Данный пример является еще одним разительным примером отличия русов от викингов, отождествить с которыми их так пытаются норманисты. Вся история этих германских пиратов показывает, что по отношению к покоренным народам скандинавам даже в голову не могло прийти ничего подобного. В свете взаимоотношений народа и власти в отечественной традиции следует отметить, что если русы добровольно принимали на себя обязательство хорошо относиться к абсолютно чуждому им иноверному и иноплеменному населению далекого азербайджанского города, то тем более хорошо должен был относиться князь к своим непосредственным подданным, с которыми он был связан неразрывными узами языка и крови.

Поголовное истребление иноземных завоевателей

Совсем другим был принцип отношения наших далеких предков к тем народам, которые стремились к их порабощению. Оказавшись на границе Европы и Азии, восточные славяне веками были вынуждены вести войны на истребление с периодически обрушившимися на них как с востока, так и с запада азиатскими и германскими ордами. Когда представители сил тьмы нападали на светоносный народ, зло должно было быть полностью уничтожено. Как было показано выше, обры-авары воспринимались славянами как великаны и представители нечистой силы. Из отечественных и зарубежных источников нам известно, что этим азиатским кочевникам на время удалось покорить часть славянских племен, в частности дулебов. Когда же совместными усилиями франков Карла Великого и славян эти ненавистные угнетатели были истреблены, возникла поговорка «Погибли как обры». Память об этой победе была настолько сильна, что еще в XII в. Нестор отмечает бытование этой поговорки на Руси, подчеркивая при этом, что от авар не осталось ни племени, ни потомства. Вслед за этим на нашу страну с востока обрушивались волны хазарского, печенежского, половецкого и монголо-татарского нашествий. С этими поработителями русскому народу пришлось вести войну не на жизнь, а на смерть. Выше уже приводился ответ, данный полянами хазарам. Пророчество, сделанное тогда их мудрецами, сбылось, когда великий князь Святослав полностью разгромил Хазарский каганат. В отличие от скупых строчек нашей летописи мусульманский историк Ибн Хаукаль более подробно описывает это знаменательное событие: «В настоящее же время не осталось и следа ни из Булгара, ни из Буртаса, ни из Хазар, ибо Русы истребили всех их, отняли у них все эти области и присвоили их себе. Те же, которые спаслись от их рук, рассеяны по ближайшим местам, из желания остаться вблизи своих стран и надеясь заключить с ними мир и подчиниться им»^[640]. Хоть хазары после этого события несколько раз еще упоминаются в источниках, однако оправиться от этого разгрома они не смогли и вскоре как народ окончательно исчезают с арены мировой истории. Ибн Руст, другой арабский автор, также отмечает у русов-язычников стремление к тотальному истреблению врагов: «Они храбры и мужественны и если нападают на другой народ, то не отстают, пока не уничтожат его полностью. Побежденных истребляют и(ли) обращают в рабство. Они высокого роста, статные и смелые при нападениях»^[641]. Возможно, что подобному тотальному истреблению у восточных славян существовало какое-то особое мифологическое основание. На эту мысль наводит сообщение анонимного автора сочинения XI в. «Моджмал ат-таварих»: «Рассказывают также, что у Руса был сын, которому в схватке с каким-то человеком разбили голову. Он пришел к отцу весь в крови. Тот ему сказал: «Иди и порази его!» Сын так и сделал. И остался такой обычай, что если кто-либо (русов) ранит, они не успокоятся, пока не отомстят. И если дашь им весь мир, они все равно не отступятся от этого»^[642]. Понятно, что до мусульман этот мифологический прецедент дошел уже в сильно искаженном виде, однако традиция поголовного уничтожения своих врагов и угнетателей фиксируется у наших далеких предков на протяжении многих столетий, что делает мысль о религиозном обосновании подобной практики весьма вероятной. Как уже отмечалось выше, татаро-монгольское нашествие и последовавшее за ним иго было столь ужасным, что в народной памяти эта последняя волна азиатских кочевников заслонила предшествовавшие им печенежские и половецкие орды. Соответственно, в былинах, пусть даже и описывавших предшествовавшие столкновения со степняками, именно татары превратились в собирательный образ врагов Руси с востока. Народный эпос, бережно передававшийся из уст в уста на протяжении почти целого тысячелетия, прославляя защиту богатырями родной земли, многократно подчеркивает поголовное истребление героями недругов Руси. Добрыня Никитич, убив осадившего столицу нашей страны Калина-царя, так расправляется с приведенным им на нашу страну войском, «от пару от поганого» которого «не видно восходна красна солнышка»:

Аналогичным образом снимает осаду с Киева и Василий Игнатьевич в посвященной ему былине:

Ту же самую картину тотального истребления врагов мы видим в былине о Мамаевом побоище:

Точно так же призывает расправиться и с населявшими Корсунь греками в былине Глеб Володьевич, наказывая своей дружине:

Неожиданный на первый взгляд приказ поголовно истреблять греков, ставящий их, по сути дела, на одну доску с такими заклятыми врагами Руси, как степные кочевники, становится понятен, если мы примем во внимание два обстоятельства. Во-первых, Византия, во всяком случае до крещения Руси, постоянно натравливала на славян различные орды кочевников. Во-вторых, именно она выступала главным покупателем славян, угоняемых в полон степняками, и в силу этого являлась точно таким же врагом Руси и ее народа, как и приходившие из Азии кочевники. Противостояние это длилось веками, и, когда славяне вторгались на территорию Византийской империи, ромеи не могли рассчитывать на пощаду. Можно отметить, что былина достаточно точно передала обусловленное реалиями той эпохи отношение к грекам, свойственное не только русским, но и другим славянам. К примеру, византийский историк Прокопий Кесарийский так описывает одно из вторжений славян на территорию империи в VI в.: «До пятнадцати тысяч мужчин они тотчас же убили и ценности разграбили, детей же и женщин обратили в рабство. Вначале они не щадили ни возраста, ни пола; оба этих отряда с того самого момента, как ворвались в область римлян, убивали всех, не разбирая лет, так что вся земля Иллирии и Фракии была покрыта непогребенными телами. <…> Так сначала славяне уничтожали всех встречавшихся им жителей. Теперь же они и варвары из другого отряда, как бы упившись морем крови, стали некоторых из попадавшихся им брать в плен, и поэтому все уходили домой, уводя с собой бесчисленные десятки тысяч пленных»^[647]. В следующем столетии князя славянского племени ринхинов Первуда, находившегося в византийском плену, изобличили в том, что тот хотел бежать к своим соплеменникам и напасть на империю не просто ради грабежа, а с целью ее полного разрушения: «Ни на суше, ни на море, как говорится, не оставит в конце концов места, не охваченного войной, а будет воевать непрестанно и не оставит в живых ни одного христианина»^[648]. Триста лет спустя после Прокопия патриарх Фотий так описывает первый поход уже собственно Руси на Константинополь: народ русов «истребил живущих на этой земле, как полевой зверь траву или тростник… не щадя ни человека, ни скота, не снисходя к немощи женщин, не жалея нежность детей, не уважая седины старцев… Все было наполнено мертвыми телами, в реках вода превратилась в кровь; источники и водоемы — одни нельзя было распознать оттого, что вместилища их были завалены мертвыми телами… мертвые тела загноили нивы, стеснили дороги; рощи одичали и сделались непроходимыми более от этих (трупов), нежели от поростоков и запустения; пещеры наполнились ими; горы и холмы, лощины и овраги нисколько не отличались от городских кладбищ»^[649]. Даже если сделать скидку на бросающиеся в глаза преувеличения, все равно следует признать, что картина беспощадного уничтожения людей, нарисованная в патриаршей проповеди, весьма похожа на картину, описываемую в былинах. Когда спустя века Византия пала, а на ее территории утвердилась Турецкая империя, ставшая для славян точно таким же центром работорговли на Черном море, как и ее предшественница, отношение к новой империи стало аналогичным. Одним из центров этой работорговли был Азов. Веками копившаяся ненависть наконец прорвалась, и когда в ХVII в. донские казаки захватили этот город, они поступили в нем по обычаю своих предков: «не пощадили в нем из пола мужеского ни старого, ни малого и детей убили всех до единого»^[650].

Загадка победы славян

Специалисты по истории восточной половины Европы знают, что, помимо славян, на этой территории в древности проживало множество других народов, представленных разнообразными археологическими культурами, многие из которых бесследно исчезли к той эпохе, когда об этом регионе начинают появляться первые отрывочные известия античных авторов. Касаясь спорной проблематики славянской прародины, П. Н. Третьяков еще в 60-х годах прошлого столетия справедливо отметил: «Бесспорным является, очевидно, лишь то, что древние славяне возникли и обитали в Европе вплоть до своего расселения в I тысячелетии н. э. в пределах обширной области, ограниченной на востоке скифо-сарматскими землями в Среднем Поднепровье, на юге дако-фракийским Прикарпатьем, поречьем Вислы и Одера на западе и землями балтов на севере, граница которых лежала примерно по параллели Припяти. Но в древности в этой области кроме славян жили и другие племена: индоевропейские, вероятно близкие славянам, балтам, германцам, фракийцам, иллирийцам и другим, и, возможно, неиндоевропейские, представлявшие собой реликт древнейшего местного населения. Как складывалась судьба всех этих племен, где лежали главные центры славян, почему и при каких обстоятельствах в течение «бронзового» и раннего «железного века» они одержали здесь этническую победу над всеми другими племенами, все это еще предстоит выяснить»^[651]. В свете всего изложенного мы можем дать ответ по крайней мере на последний вопрос. Поскольку все представленные в этом регионе археологические культуры находились примерно на одном уровне развития, причина победы славян над соседними племенами не могла лежать в сфере превосходства их материальной культуры. Более того, по некоторым критериям памятники, оставленные германцами или скифами, демонстрируют большую степень развития материальной культуры, нежели те, которые могут быть соотнесены с нашими предками. К этому следует добавить и то, что, находясь на восточном краю Европы, славянские земли были издревле открыты для вторжения кочевников из Азии. О том, какой мощи был этот напор, красноречивее всего говорит пример готов. В раннем Средневековье этот народ, считавшийся образцом воинственности и мужественности во всем германском мире, переселился в Северное Причерноморье и после ожесточенной борьбы смог на время покорить своей власти часть обитавших там славянских племен. Однако напор гуннов был столь силен, что часть готов бежала от этих новых завоевателей в пределы Византийской империи, а часть была вынуждена покориться кочевникам. В результате готы не смогли удержаться в Восточной Европе. Переселившись на запад, они на время покорили Испанию и Италию, основав на этих землях свои королевства, однако в конечном итоге растворились среди других народов и исчезли с карты мировой истории. Славяне же, уступавшие этим легендарным германским воителям в боевой мощи, не только удержались в этом регионе, но и создали там могущественную державу, покорившую в конечном итоге значительную часть земель в Азии, откуда кочевники веками вторгались в Европу. По сравнению с готами и другими племенами этого региона у славян оказалась более мощная сила духа, благодаря которой они и одерживали победу во всех испытаниях, которые так щедро посылала им история. Сила же духа наших предков в языческую эпоху во многом проистекала из их великого солнечного мифа, благодаря которому они помнили о своем божественном светоносном начале, бережно хранили его и беспощадно расправлялись с нападавшими на них врагами. Лишь благодаря духовному, а отнюдь не материальному превосходству славяне одержали решающие победы на заре своей истории и смогли не тольковыстоять, но и победить в эпоху Великого переселения народов, в водовороте которого погибли многие участвовавшие в нем племена и народы. Более того, если обозреть всю нашу историю, мы увидим, что, находясь на самой границе Европы и Азии и подвергаясь непрестанному нашествию как бесчисленных кочевых орд с востока, так и германских отрядов с запада, наши далекие предки смогли не только устоять в этих тяжелейших условиях, но и в конечном итоге распространить свою власть и заселить одну шестую часть земного шара. Этот беспримерный факт наглядно демонстрирует не только сверхчеловеческую мощь русского народа, но и безмерную силу его духа, перед которым оказались бессильны как численное превосходство Востока, так и техническое могущество Запада.

Глава 7 ПОСЛЕДСТВИЯ ОТКАЗА ДЛЯ РУССКОГО НАРОДА ОТ СОЛНЕЧНОГО МИФА. ВЫХОД ИЗ ЗАМКНУТОГО КРУГА

Смена веры Владимиром

Этому великому источнику духовной силы наших предков был нанесен мощнейший удар в 988 г., когда во имя новой религии Владимир принудил свой народ отречься от исконной веры своих предков. В тот судьбоносный для Руси год сын великого Святослава променял, если прибегнуть к воспринятым им библейским образам, духовное первородство внука Дажьбога на чечевичную похлебку внешнего блеска византийской цивилизации, отвергнутую его прославленным отцом. Не совсем беспристрастные в вопросах религии, но зато весьма наблюдательные в мирских делах, арабские авторы так оценивали наступившие для наших далеких предков последствия их крещения: «Когда они обратились в христианство, вера притупила их мечи, дверь добычи закрылась за ними, и они вернулись к нужде и бедности, сократились у них средства к существованию»^[652]. Но ослабление боевого духа и прекращение у дружины возможности обогащаться за счет походов на богатую Византию были первыми и отнюдь не главными следствиями перемены веры. Гораздо важнее было то, что наш народ в результате этого утратил глобальную цель своего бытия на этой Земле, лишился основных исконных ориентиров и основного направления своего развития. Недаром вплоть до XIX в. применительно к отдельно взятому человеку бытовала такая поговорка: «Менять веру — менять и совесть»^[653]. Самую суть христианства при крещении языческих народов великолепно выразил епископ Ремигий в своем пастырском наставлении новообращенному королю франков Хлодвигу: «Покорно склони выю, Сигамбр, почитай то, что сжигал, сожги то, что почитал». Хоть при Владимире в Киеве идол Перуна был не сожжен, а утоплен, суть от этого нисколько пс менялась: новая религия требовала полной покорности и тотальной смены ценностей, подкрепляемой демонстративным поруганием языческих святынь. Про уничтожение идолов, на месте которых строились церкви, поведали нам летописи, а как при этом проповедники меняли сознание простых людей, красноречиво свидетельствует Новгородская псалтырь, датируемая концом X — первым 20-летаем XI в., т. е. фактически эпохой крещения. Под текстом псалмов на деревянной подложке восковых табличек археологам удалось разобрать текст, который заставляли произносить новообращенных в виде клятвенного заявления об отречении от отеческих богов и заверении в верности повой религии: «Да будем работниками ему (Иисусу Христу. — Л/.С.), а не идольскому служению. От идольского обмана отвращаюсь. Да не изберем пути погибели.

Всех людей избавителя Иисуса Христа, над всеми людьми приявшего суд, идольский обман разбившего и на земле святое свое имя украсившего, достойны да будем»^[654]. Понятно, что подобный кардинальный разворот на 180 градусов в вопросах высших ценностей в принципе не мог пройти безболезненно для души народа и целостности его самосознания. Органическое и самобытное развитие нашей страны было безжалостно прервано, а народу всеми способами стали прививаться новые духовные ценности. Христианское духовенство сделало все, чтобы искоренить из памяти русского народа как память о его божественном прародителе, так и само название вселенского закона, на котором, по языческим представлениям, держалось все мироздание. Лишившись своих исконных корней Русь в значительной степени утратила свою животворящую силу, и, в частности, секрет создания основанного на Правде общества. Пока на Руси еще были сильны языческие пережитки, произошедший тектонический сдвиг был не так виден, однако стоило татаро-монгольскому игу нанести новый сильный удар по русским национальным корням, как скрытая проблема немедленно вышла на поверхность. Народ продолжал стремиться к своему идеалу, основанной на Правде светоносной Руси, и это стремление было настолько мощным, что власть была вынуждена на него реагировать. Однако секрет ее построения был утерян на рациональном уровне, переместившись стараниями новой религии в сферу коллективного бессознательного. Тем не менее и это бессознательное обладало такой мощью, что периодически побуждало к конкретным действиям. В этом отношении не менее поучительно, чем исследование самого солнечного мифа, выражающего сокровенную душу нашего народа, будет проследить, пусть и весьма бегло, тот большой период нашей истории, на протяжении которого наши предки и в первую очередь их правящий слой, жили, игнорируя уже достаточно подзабытый основной миф нашего народа. Отсутствие светоносного солнечного начала на протяжении последних пятисот лет в нашем государственном бытии уже многократно приводило наш народ к тяжелейшим духовным и политическим катастрофам, которые в своей предопределенности и периодичности способны сказать нам не меньше о подлинной значимости истинной системы ориентиров в жизни народа, чем ее присутствие в самом начале истории славян. Понятно, что пока над страной тяготело чужеземное иго, людям было не до раздумий о предназначении своей страны — главной задачей народа было выжить и сбросить с себя ненавистное рабство.

Духовные разломы в русской истории

Однако в конечном итоге, татаро-монгольское иго было свергнуто, и перед страной встал вопрос о цели и смысле ее национально-исторического бытия. То, что незадолго до этого турки завоевали Константинополь и Московская Русь оказалась единственным в мире независимым православным государством, правитель которого к тому же был женат на племяннице последнего византийского императора, подтолкнуло наиболее амбициозную часть православного духовенства к самой приятной для их самолюбия идее — «Москва — Третий Рим». Мысль быть единственными наследниками Византии, а через нее и Римской империи, да еще к тому же являться монопольными хранителями истинной веры несомненно грела душу многим церковным и светским иерархам. Им явно была чужда идея, что лучше быть самими собой, чем стараться подражать кому-либо, не говоря уж о том, чтобы являться копией копии. Как отмечают психологи, оборотной стороной идентификации себя с кем бы то ни было, неизбежно является отказ от собственной сущности и по боль-тому счету от своей жизни. В таком случае человек пытается жить жизнью того, с кем он идентифицировался, проигрывать его жизненный сценарий, игнорируя тот реальный мир, в котором он на самом деле находится. Отнюдь неспроста Д. Карнеги призывал людей не подражать другим, называя подражание самоубийством. Когда, наконец, при Алексее Михайловиче была предпринята реальная попытка сделаться Третьим Римом, то идея вскоре показала свою не реалистичность. Однако за ошибки в деле глобального целеполагания необходимо дорого платить, и Московская Русь заплатила за это духовным расколом, навсегда разделившим общество на официально-православное большинство и старообрядческое меньшинство.

Естественной реакцией на рьяно насаждавшееся православное благолепие стало увлечение Западом молодого Петра, вознамерившегося сделать из нашей страны вторую Голландию или, на худой конец, вторую Швецию. В условиях господствовавших тогда в Западной Европе рационалистически-механистических воззрений уже ни о каких солярных корнях говорить не приходилось, и идеальное государство в воображении молодого реформатора уподоблялось скорее безукоризненно работающему часовому механизму или образцовому кораблю, но уж никак не явлению природного мира, который необходимо было покорять с помощью разума и ставить на службу человеку. К несчастью, Петр оказался удачливее своего отца и сумел не только насадить западный образ жизни в высших слоях общества, но и выиграть затяжную Северную войну, что вроде бы наглядно подтверждало правильность избранного им пути. Однако простой народ в большинстве своем так и не принял навязывавшийся ему западный образец, и огромная бюрократически-механистическая машина петровской империи так и осталась ему внутренне чужда. Резкое усиление крепостного гнета, без которого невозможно было проводить реформы, породило столь глубокую ненависть крестьян к помещикам, что ее не смогла разрядить отмена крепостного права в 1861 г. и которая, в конечном итоге, обрушилась на головы представителей господствовавшего класса в 1917 г. С двухсотлетним запозданием и петровская идея построенного по западному образцу регулярно-механистического государства показала свою несостоятельность. В духовном плане слепое копирование Западной Европы обернулось новым глобальным расколом русского общества на западнически воспитанное господствующее меньшинство и большинство крестьянства, сохранившего прежний национальный уклад жизни.

Побочным результатом петровских реформ стало появление на Руси интеллигенции, в значительной степени оторванной от собственного народа. Осознавая несправедливость существующих порядков, наиболее радикальная ее часть стала стремиться изменить их. В силу полученного воспитания в поисках теории и конечной цели для грядущих изменений она автоматически обратила свой взор в сторону Запада и, в конечном итоге, часть ее пришла к марксизму. Тем не менее, у ряда народников, особенно у тех, кто не стремился полностью копировать чужую идеологию, а пытался создать собственную концепцию, время от времени прорывались исконные народные воззрения. Например, в так называемой «Рабочей Марсельезе», оригинальный текст которой был написан П. Л. Лавровым на мелодию французского гимна, есть такие примечательные слова:

Если откинуть ставшие модными в ту эпоху представления о торжестве трудовой части общества и братском слиянии всех народов, то перед нами в этом отрывке проглядывают остатки солнечного мифа, в котором в единый смысловой ряд выстраиваются неразрывно связанные друг с другом дневное светило, правда, окончательная победа над ложью и злом, свобода и святость. Понятно, что для революционеров XIX в. все это было не более чем красивым поэтическим оборотом, призванным влиять на сознание простого народа, над которым возвышалась мощная рационалистическая конструкция построения счастливого будущего. Тем не менее, весь предшествующий материал показывает, что изначально все это для наших предков было не поэтическим символом, а высшей реальностью, которая и тысячелетия спустя косвенно влияла на сознание их потомков. Частично обаянию народных представлений подверглись не только народники, но и пришедшие им на смену большевики— в первые месяцы Советской власти «Рабочая Марсельеза» использовалась в качестве гимна, а на гербе молодой Советской республики было изображено восходящее над земным шаром солнце. Однако весь этот солярный символизм оказал лишь небольшое воздействие на внешнее оформление новой власти. Прорывавшееся то здесь, то там коллективное бессознательное указывало лишь на тягу народа и части окончательно не оторвавшихся от него революционеров к построению державы Света и Правды, строить которую большевики принялись по марксистским рецептам. Если Петр копировал господствовавшие в его время на Западе порядки, то интеллигенция приняла за образец те оппозиционные течения, которые в ее время на том же Западе существовали. В обоих случаях полученные рецепты были достаточно чужды нашей стране, и насадить их можно было только с помощью безграничного насилия. Большевики проявили себя незаурядными мастерами этого, однако принятый ими на вооружение западный рецепт идеального коммунистического общества в очередной раз оказался нежизнеспособен, и по истечении 70 лет и этот эксперимент завершился неудачей. Помимо неисчислимых материальных жертв страна заплатила за это очередным духовным расколом между белыми и красными, коммунистами и антикоммунистами.

По сложившейся за триста лет традиции, очередной рецепт народного счастья и цель развитая нации был списан с Запада в виде либерализма, демократии и рыночной экономики. Помимо катастрофического распада единого государства и упадка общества почти во всех сферах, Русь вновь заплатила за очередную заимствованную цель очередным духовным расколом между «новыми русскими» и остальной частью народа. Не нужно быть великим провидцем, чтобы предугадать, что и новая цель разделит судьбу предыдущих. В случившихся за последние пятьсот лет четырех духовно-политических расколах нашей страны, каждый из которых оказывался более тяжелым и приводящим к более катастрофическим последствиям, чем предыдущий, нельзя не заметить явную закономерность. Очевидно, причина всего этого лежит не в одних только ошибочных действиях власти — от царя Алексея Михайловича и патриарха Никона до первых президентов СССР и РФ Горбачева и Ельцина, академика Сахарова и иных идеологов демократии и общечеловеческих ценностей — у духовного и светского кормил государства побывали самые различные люди, однако результат всегда был примерно одинаков. Следовательно, плачевный результат во всех случаях был обусловлен не одними только личностными и умственными качествами тех или иных реформаторов. Кроме того, без поддержки если не всего народа, то, по крайней мере, определенной его часта, ни один из них не смог бы начать свои реформы. Очевидно, загадка нашего исторического своеобразия тесно связана с ответом на вопрос, что заставляло власть выдвигать, а часть народа реализовывать очередное глобальное целеполагание, связанное с духовным идеалом общества не в меньшей мере, чем с его материальной организацией. На мой взгляд, ответ заключается в неосознанном стремлении значительной часта русского народа к построению светоносной державы

Правды, стремлении таком мощном, что побуждало народ и власть предпринимать шаги в этом направлении. Горькая ирония последнего полтысячелетия нашей истории состоит как раз в том, что в качестве цели национально-исторического бытия своей собственной родной страны власть имущие не могли придумать ничего иного, как списать эту цель откуда-то извне — то с Византии, то с Запада в различных его проявлениях. Однако ни один из этих рецептов не подошел для русского народа, и все попытки их внедрения закончились неудачей. Из этого следует вывод, что любая новая попытка заимствования рецепта оптимального устройства общества, вне зависимости от того, откуда он будет заимствован — с Запада или с Востока, — в очередной раз приведет нашу страну к глобальному духовно-политическому расколу. Если уж мы заговорили про бурно развивающийся сейчас Восток, то следует вспомнить одну замечательную мысль Конфуция, в которой он передал суть своего подхода: «Передаю, а не создаю. Верю в древность и люблю ее»^[656]. Поскольку этот мудрец не стремился разработать какую-нибудь новую теорию, а просто взял самое лучшее из предшествовавшего ему наследия, созданное им учение стало прочной основой для самобытного развития китайской цивилизации на протяжении целого ряда тысячелетий вплоть до сегодняшнего дня. Как разительно в этом отношении от конфуцианства отличаются различные политические теории Запада, время действия которых исчисляется, в лучшем случае, веками.

Б. Хеллингер о семейном «знающем силовом поле»

Интересно сопоставить выводы, сделанные мною на основании изучения исторического материала, с выводами, сделанными Б. Хеллингером на основании изучения человеческой психологии в контексте семейных связей. Б. Хеллингер является одним из крупнейших современных психологов и основателем системно-феноменологического подхода. Суть его открытия заключается в том, что между любым отдельно взятым человеком и членами его семейной системы существует своего рода «знающее силовое поле», или, как его еще называет Б. Хеллингер, «управляющая знающая Душа», которое или которая позволяет получать знания исключительно путем принадлежности к данной семейной системе, без всякого внешнего содействия, а подчас вообще невербальным способом^[657]. Так, например, родители могут никогда не говорить сыну о судьбе его деда, совершившего какое-либо преступление или покончившего жизнь самоубийством и за это как бы исключенного из рода, в результате чего само упоминание о нем находится под негласным запретом. Несмотря на это, внук, ничего не знавший о биографии деда, вполне может неосознанно повторить его судьбу, или его жизнь каким-то иным способом примет негативный оборот. Формулируя принципы своей работы с клиентами, психолог утверждает буквально следующее: «Читатель быстро поймет, что действующее в семье и роде поле сил требует, чтобы все члены семейной группы имели равное право принадлежать к системе, для того чтобы она сохраняла равновесие. Это требование не позволяет исключать одного из членов семейной системы, поскольку в таком случае другой член этой системы в одном из следующих поколений неосознанно возьмет на себя и продолжит судьбу исключенного. Такой процесс я называю «переплетением».

Но если остальные члены семьи признают принадлежность к их семье исключенного и будут уважать его, то любовь и уважение уравновесят допущенную ранее несправедливость и избавят других членов системы от необходимости повторения судьбы ранее исключенного члена семьи. Этот процесс я называю «решением»»^[658]. Только благодаря этому решению любой человек может достичь собственной целостности как основы для своего свободного дальнейшего развития: «Чувство целостности появляется у человека, когда каждый, принадлежащий к его семейной системе, получает место в его сердце. В этом, собственно, и состоит смысл целостности. Только на основе этой полноты мы можем свободно развивать себя. Но если хотя бы одного члена семейной системы не хватает, человек будет чувствовать себя несовершенным»^[659]. Следует отметить, что, по мнению приверженцев системно-феноменологического подхода, более 50 % тех проблем, с которыми люди приходят на прием к психотерапевту, представляют не их собственные проблемы, восходящие к их личным, индивидуальным переживаниям, а являются повторением чужой судьбы.

Если эти выводы верны на материале семьи, которую в подавляющем большинстве случаев Б. Хеллингер брал на глубину не более трех поколений, то тем более они оказываются значимы по отношению к целому народу. Если исключение из семейной системы просто отца или деда негативно сказывалось на судьбах последующих поколений, то тогда какой колоссальный ущерб должно было повлечь за собой исключение из родовой системы бога-прародителя, бывшего, согласно господствовавшему тогда мифологическому мышлению, ее основателем? Очевидно, что подобная психологическая травма была столь огромна, что с трудом даже поддается оценке. Косвенно о последствиях этого шага мы можем судить по тому, что его негативное влияние с большей или меньшей интенсивностью проявляется, как было показано выше, в судьбах различных поколений нашего народа вот уже на протяжении целой тысячи лет. Отречение от родных богов в 988 г. неизбежно повлекло за собой исключение из родовой системы ее исходного и потому самого важного звена, лишило всю систему целостности и устойчивости, равно как возможности свободного органичного развития и сделало ее удобным материалом для манипулирования со стороны внешних сил. Таким образом, первоистоком и причиной всех рассмотренных выше расколов в нашей истории является самый страшный в духовном плане раскол, произошедший на Руси в 988 г., разделивший народ на приверженцев христианства и тех, кто остался верен вере своих предков.

Последствия принятия чужой системы ценностей

Прямой противоположностью идеи своего божественного светоносного происхождения, родившегося в славянском язычестве, была идея первородной греховности, имеющая большое значение в христианстве. Подобно тому, как идея собственной светоносности стала плодом развития мирочувствования русского народа, идея собственной греховности явилась результатом мирочувствования еврейского народа и первоначально была присуща только ему. Однако с выходом христианства за рамки собственно еврейского народа, так и не принявшего новую религию в своей подавляющей массе, данное мирочувствование было с неизбежностью спроецировано на все остальные народы, принимавшие эту религию. Подменение идеи светоносности на идею греховности, совершенное в 988 г., и породило тот трагический фундаментальный раскол души русского народа, повлекший за собой ощущение собственной двойственности и неполноты, невозможности однозначно соотнести себя ни с одним из этих начал, порождающий беспрестанные метания между ними, продолжающиеся до сих пор. Если из язычества автоматически вытекает самоценность Святой Руси и ее народа, то при христианстве центр святости выносится за ее пределы. Необходимо осознать, что до тех пор, пока мы будем искать центр максимальной святости вне себя (напомним, что в случае с христианством этим центром является Палестина — Святая земля с центром в Иерусалиме), мы тем самым автоматически обрекаем себя на духовную зависимость. В «сниженном», уже светском варианте это предстает перед нами как поиск вовне модели своего собственного культурного и политического развития, что многократно проявлялось в нашей истории в попытках копировать чужой опыт, начиная с Византии и кончая США. Все эти попытки, пресекающие возможность свободного развития заложенных в нас начал, автоматически предопределяют нашу собственную культурно-политическую несамостоятельность и второсортность по сравнению с избранным образцом для подражания, равно как и нашу отсталость от избранного образца, продолжающего развиваться по своим собственным законам. Однако эти попытки копирования светской культурно-политическо-экономической модели были, в конечном итоге, уже предопределены тем, что наш народ смирился с копированием духовным, отрицанием своей собственной самоценности в этом, самом важном для себя отношении, что повлекло за собой копирование менее значимых сторон общественной жизни. В силу этого основной вопрос лежит в сфере духовной, если не сказать сакральной. Всем нам надлежит сделать осознанный выбор: либо вернуться на свою истинную духовную родину, либо, в лучших иудо-христианских традициях, продолжить свои скитания по бесплодной пустыне, следуя за чужими миражами до тех пор, пока не вымрет последний из нас. Никакого третьего пути у нашего народа просто нет.

В настоящий момент русский народ оказался разделенным втройне: во-первых, от русского народа были искусственно отсоединены братские украинский и белорусский народы, в результате чего мы, по сути, вновь вернулись к ситуации раздробленности времен Киевской Руси, за которую нам некогда пришлось заплатить страшную цену. Во-вторых, уже сам русский народ оказался разделен территориально, когда после распада СССР значительная часть русских оказалась за пределами современной России в бывших союзных республиках, подвергаясь в различных формах национальному угнетению со стороны пришедших к власти местных националистов. К этому следует добавить значительный отток в поисках лучшей доли части интеллигенции на Запад из самой России, существенно обескровившей ее интеллектуальный потенциал. В-третьих, в самой стране народ оказался разделен на так называемых «новых русских» и основную часть населения, проигравшую в результате всех этих реформ, причем взаимоотношения обоих частей далеко от идеальных. Народ оказался расколот, а общество — атомизировано до крайнего предела, когда распад во многих случаях дошел даже до уровня семьи. Бесчисленные богатства страны, которые должны принадлежать всему народу, оказались в руках небольшой кучки лиц. Бюрократия расцвела пышным цветом, какого не было даже в советский период. Духовно и нравственно дезориентированные, зачастую не имеющие ни подлинных целей в жизни, ни воли для их осуществления, многие люди потеряли волю к жизни и стали искать забытье в алкоголе или наркотиках. В свете этого становится понятно, почему алкоголизм и наркомания год от года на просторах новой России ставят все новые рекорды. Пытающаяся решить демографическую проблему система, широко распахнула границы страны для заселения ее различного рода мигрантами, в глубине души мечтая организовать на ее просторах «плавильный котел» по американскому образцу, в котором потихоньку можно будет растворить русский народ без остатка и потом спокойно править смешанной массой без роду и племени. Сложившаяся ситуация невольно заставляет вспоминать как страшную годину татаро-монгольского ига, так и события Смутного времени. Развалив в угоду США некогда могучую армию и промышленность, правящая бюрократия превратила Россию в сырьевой придаток. Сильнейшая духовная, нравственная и политическая деградация, сопровождающаяся серьезнейшим ослаблением коллективного инстинкта к элементарному самосохранению, катастрофически падающая рождаемость и все возрастающая неспособность обеспечивать неприкосновенность своей родной земли роковым образом совпали с начавшимся процессом глобальной миграции населения с перенаселенного бедного Юга на постепенно вымирающий богатый Север. Если ситуация не изменится и заданное направление деградации не будет решительно отброшено, катастрофические последствия не заставят себя долго ждать. Сейчас все мы живем в эпоху нового великого переселения народов из Азии и Африки на Запад, когда при всем разительном отличии в материальных и политических условиях жизни, ситуация в странах Европы в части их духовного вырождения и способности к элементарному физическому воспроизводству самих себя до боли напоминает положение в Римской империи периода ее упадка. В силу «демократизации» этот глобальный кризис западного мира не только вовлек нас в свою орбиту, но и ударил по нашему народу еще сильнее, чем по европейцам или американцам.

Основные черты будущей духовной революции

Есть ли выход из этого замкнутого круга, ведущего русский народ от одного разлома к другому? На мой взгляд, да. Для прекращения блуждания без своей истинной цели в погоне за ложными химерами, ведущими нас к точке невозврата, мы должны вернуться на тот путь, который привел наших далеких предков к могуществу и величию, а именно на путь Правды. Поскольку, по моему глубочайшему убеждению, в основе всех описанных выше катаклизмов лежит в первую очередь духовная причина, то, на мой взгляд, разорвать замкнутый круг тяжких расколов возможно лишь путем устранения их первопричины. Только преодолев последствия главного духовного раскола нашего народа, свершившегося более тысячи лет тому назад, и выводя цель развития и предназначения родной страны из глубинных основ народного духа мы сможем вернуться на путь Правды, завещанный нам предками и являющийся лучшим средством предотвращения повторения подобных расколов в будущем. Не только для своего личного спасения, но и для спасения родной Светло-Светлой Руси и грядущих поколений нашего народа, нам жизненно необходимо в первую очередь совершить духовную революцию. Конкретную форму, в которой она может свершиться, сейчас предугадать невозможно и потому в этой главе я ограничусь лишь тем, что укажу на ее основные черты. Эта духовная революция с неизбежностью предполагает кардинальные изменения на всех уровнях — на уровне отдельно взятого человека, всего народа и уровне государства, — однако в первую очередь она должна свершиться в умах и сердцах людей. Понятно, что далеко не все люди захотят совершить подобную духовную революцию внутри себя, да и у тех, кто захочет это сделать процесс преобразования пойдет с разной скоростью, а не совершится одномоментно.

Последствия главного духовного раскола мы не сможем преодолеть до тех пор, пока не познаем свою истинную светоносную сущность потомков великого Дажьбога. Познаем не одним только умом, но всем своим существом, вернув себе исконное мирочувствование своих славных предков. Первый шаг в этом направлении поможет сделать эта книга, в которой собрано достаточно большое количество данных, чтобы позволить читателям хотя бы в общих чертах ощутить подлинное мирочувствование наших далеких предков и прикоснуться к величию их духа. Коллективное бессознательное и голос крови, говорящий, что это все наше, родное, помогут продвинуться дальше. Однако, как уже неоднократно подчеркивалось на страницах этой книги, подъему к осознанию собственной светоносности невозможен без преодоления скотского начала внутри каждого из нас, поскольку без этого предварительного условия будет лишь пародия на духовное возрождение. Процесс внутреннего преобразования потребует упорной и длительной работы над собой, на которую окажется способен далеко не каждый. Преобразование должно быть всеохватывающим, включающим в себя изменения не только на интеллектуальном уровне, но и в сфере эмоциональной и духовной. Как и в былые времена, миф о своем солнечном происхождении должен пронизать все стороны жизни, как каждого отдельного сына рода, так и всего народа в целом. Должна измениться не просто система ценностей, но и все мирочувствование. Каждый любящий свою Родину русский человек должен ощущать себя единой, хоть и осознающей свою индивидуальность, частью своего народа во главе с его божественным прародителем, будучи неразрывно связан с этой огромной светоносной силой родственными узами как при жизни, так и после смерти. Нечего и говорить, что данное мирочувствование принципиально противоположно насаждаемой сегодня всеми силами космополитической идеологии, отрывающей человека от его народа, учащей его ставить в качестве единственной цели собственное материальное преуспеяние и проповедующей, что где этому атомизированному индивиду хорошо, то там ему и родина. В противоположность этому подлинный человек знает, что его Родина — эта та страна, где ему посчастливилось родиться, благо которой стоит выше блага его семьи, а благо семьи стоит выше его личного блага. Лишь такая иерархия ценностей способна привести как весь народ в целом, так и составляющих его людей к величию и процветанию. Безусловно, возрождение чувства единства с Дажьбогом и восстановление в полной мере принципа отеника будет являться одним из самых трудных этапов духовной революции как на индивидуальном, так и на общенародном уровне. Однако без этого решающего шага преобразование не будет завершено и без единства со своим божественным прародителем и всем народом внутренняя целостность не будет восстановлена, а нынешнее поколение не превратится в славных, могучих и победоносных потомков Дажьбога. Следующим шагом будет осознание того, что в жизни как отдельного человека, так и всего народа проявляется вселенская борьба Света и Тьмы. Повторяя сделанный нашими предками выбор, каждое поколение русского народа должно проявлять заложенное в него светоносное начало и всеми силами стараться способствовать его победе. Мирочувствание, отраженное в этимологии, показывает, что свободно жить мы можем среди своих, родных нам по крови и духу светоносных Дажбожьих внуков. Понимание великой ценности как своего народа, так и своей собственной побудит детей Света наряду со своей Родиной бережнее всего хранить чистоту своего духа и своей крови. Чтобы наш род не угас, а дух и кровь передавались последующим поколениям, семьи должны быть многодетными. Для достойного ответа демографическому давлению как со стороны мусульманского Востока, так и со стороны Китая вполне возможно вернуться и к многоженству, существовавшему у славян в языческую эпоху.

Переходя от уровня отдельного человека к уровню всего народа, следует сказать, что многое из сказанного выше относится и ко всему народу. Одно из уязвимых мест русского народа — это достаточная слабая его способность к самоорганизации и этот недостаток в ходе духовной революции необходимо решительно преодолеть. Как показывает история, эта способность проявлялась у наших предков подчас лишь в самый критические моменты, когда вопрос стоял уже об их независимости, как в 1612 г. Когда эта слабость на осознании единства светоносных потомков Дажьбога будет преодолена, большая часть дела будет сделана. В предыдущей главе мы проанализировали духовный стих о Егории Храбром с исторической точки зрения и с точки зрения заложенной в нем солярной символики. Однако не в меньшей, если даже не в большей степени этот памятник народного творчества отражает не столько конкретно-историческую, сколько духовно-символическую реальность, являясь не только мифологизированным отзвуком произошедших более тысячи лет назад событий, но и своего рода жизненным сценарием русского народа на будущие времена, его пророческим предвидением. С этой точки зрения суть духовного стиха заключается в следующем: если, несмотря ни на что, наш народ сохранит свою светоносную сущность и не отречется от самого себя, свой истинной веры, он сможет пройти любые страшные испытания, вырваться из любого плена, сокрушить всех своих врагов, очистить родную землю от нечисти и заново возродить Святую Русь. Хоть в духовном стихе в условиях господствовавшего православия герой был уже вынужден хранить «веру хрещеную», но и это позднейшее напластование в условиях средневекового сознания говорило скорее об отличии русского народа от представителей католического и мусульманского миров, его выделенности и исключительности, чем о его приверженности библейским истинам. Подлинная основа этого произведения была показана выше и она, наравне с гордым ответом аварам, является бесценным напутствием, оставленном далекими предками нам, своим потомкам. Как было показано на многочисленных примерах, этот глубинный архетип русского народа, в равной мере относящейся как к прошлому, так и к грядущему, целиком и полностью пронизан солнечной символикой и представляет из себя непосредственное следствие основного мифа славянского язычества.

Пробудив дремлющее в нас божественное начало, нам следует вернуться на путь, завещанный нам предками — путь вселенского закона. Внешним проявлением его является устраняющее ложь триединства благих мысли, слова и дела. У нас есть великий дар слова и мы должны достойно пользоваться им, чтобы, называя вещи своими именами, говорить только правду. Мыслить мы можем про себя, но говорим мы уже в обществе. Мысля по правде, говоря правду, мы постепенно должны всем народом и действовать по правде. Правда должна возобладать как в жизни отдельного человека, так и в жизни всего общества, перейдя, в конечном итоге, и на уровень отношений государства со своим народом. В народе должно возникнуть и шириться осознание того, что живущая по кривде неправедная власть просто не имеет права править им. Поскольку не народ существует для государства, а государство для народа, то настоящее государство должно быть национально ориентированным, ставить во главу угла интересы и благо создавшего его народа, а отнюдь не интересы правящей бюрократии. Вся государственная жизнь должна быть заново образована на основе Правды. Должна быть восстановлена естественная иерархия трех сословий, а во главе государства поставлен истинный правитель, обеспечивающий стране изобилие. Во внутриэкономическом отношении выражением Правды будет справедливое распределение доходов от природных богатств страны между людьми, наподобие того, как это было в античных Афинах либо, в определенной степени, имеет место сейчас в арабских государствах Персидского залива. Во внешней политике возрожденная Держава Света и Правды должна быть достаточно могущественной, чтобы возродить утраченное территориальное единство русского народа и на будущее обеспечить возможность его самобытного развития, решительно пресекая все попытки вмешательства извне. Отношения с другими народами как внутри, так и вовне страны должны строиться на основе Правды. После восстановления единства народа первоочередной заботой государства должна быть забота о его сохранении и преумножении, максимальном и всестороннем развитии его духовного и материального потенциала.

Разумеется, это всего лишь самые общие черты будущей духовной революции. Пример наших далеких предков, некогда не только выживших в буре Великого переселения народов, но и создавших Державу Света и Правды, показывает, что подобное изменение в принципе возможно. Вместе с тем сложность и новизна возможного преобразования заключается в том, что еще ни одному пароду на Земле пока не удавалось вернуться от христианства к своим исконным корням. Однако без возвращения к подлинному источнику своей силы и обретению утраченной целостности все эти желаемые преобразования окажутся невозможны и впереди нас ждет продолжение хождения по замкнутому кругу, ведущему в никуда. Хоть в этих условиях описанная выше духовная революция представляется еще более трудной, но нет ничего, что делало бы ее принципиально невозможной. При этом необходимо иметь в виду, что времени для преодоления главного духовного раскола у нас остается все меньше и меньше. Две тысячи лет назад в эпоху Великого переселения народов великий солнечный миф помог нашим далеким предкам не просто выстоять, но и сохранить свою свободу и самобытность. В эту эпоху второго Великого переселения народов только завещанный нам предками их светоносный дух может помочь нашему народу не раствориться в плавильном котле современного мира и остаться самими собой. Без него будет просто невозможно передать свой язык, свою кровь, свою веру и свою землю последующим поколениям.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Собранный в книге материал показывает, что Дажьбог, бог дневного светила, оказался не просто одним из языческих богов, пусть даже и занимающим высокое положение в пантеоне, а величественнейшим образом божественным первопредком, вокруг которого выкристаллизовалось национальное и нравственное самосознание наших далеких предков. Он стал концентрированным выражением всего лучшего и светоносного, что присутствует в славянской душе. В результате это, казалось бы, чисто академическое исследование привело нас к ответу на глобальный вопрос о сокровенной сущности славян, предназначенной им роли в земном мире. Неразрывно связанный со своим отцом Сварогом мифологически, еще теснее Дажьбог был с ним связан в плане духовной эволюции целого народа от темных глубин зверо-человека к сверкающим вершинам человека-божества. Эра Дажьбога в принципе не могла бы начаться примерно около VI в. до н. э., если бы ей не предшествовала эра Сварога, заложившего основы человеческой культуры. Не преодолев скотского начала внутри себя, наши далекие предки никогда бы не смогли узреть в себе божественного начала и не создали бы великого мифа о своем происхождении от бога солнца. Взятая в этом плане вся история славянского язычества является отображением непрерывного духовного восхождения нашего народа.

Этот долгий путь прозревания внутри себя божественного начала, как никогда, актуален для нас сегодня, когда весь окружающий нас мир всеми силами культивирует в людях в первую очередь низменные инстинкты и активно тянет нас вниз, к скотскому уровню. В нынешнем положении, когда нас дважды за XX век обманом увлекали за погибельными химерами, неизменно приводившими к болезненным разломам души целого народа и распаду государства, знание своего потенциально божественного происхождения является скорее причиной для стыда, чем гордости. Мы можем винить в своих бедах какие угодно внешние силы, но в первую очередь в них виноваты мы сами, наша собственная духовная слабость и проистекающая из нее слабость нравственная, умственная и физическая. Внешние силы Тьмы, действительно ненавидящие наш народ, просто воспользовались нашей слабостью, тьмой в наших душах и лишь благодаря этому смогли обмануть и нанести нам два страшнейших поражения за один век. Будь мы духовно сильны, им ни за что бы не удалось этого сделать. В том, что подлинная причина побед и поражений лежит в нас самих, легче всего убедиться на примере татаро-монгольского ига. Действительно, азиатские хищники подвергли Русь ужасающему разгрому и на века навязали нашим предкам свое страшное и безжалостное владычество. Однако покорить Русь татаро-монголы смогли лишь благодаря ее внутренней раздробленности, к причинам которой они не имели ни малейшего отношения. На их месте легко могли оказаться любые другие западные или восточные завоеватели, которые не замедлили бы воспользоваться результатами слабости нашей страны. С другой стороны, когда Русь наконец объединилась, чужеземное иго было немедленно сброшено, и с тех пор ни одному внешнему врагу, как бы силен он ни был, никогда больше не удавалось силой оружия поработить наш народ. Аналогичным образом дело обстоит и в сфере политических идей и, если идти еще глубже, в сфере духа. Да, внешнее зло делало все от него зависящее, чтобы покорить и сломить нас.

Однако, не позволь мы победить Тьме внутри себя, не прояви мы духовную слабость, неизбежно влекущую за собой слабость физическую во всех ее проявлениях, все внешниепроиски Зла так и остались бы безрезультатны. Несмотря на мощнейшее влияние извне, во всех происшедших духовных расколах нашему народу в конечном итоге некого винить, кроме самого себя, своей собственной духовной слабости. Главная проблема нашего народа заключается в том, что мы забыли о своей божественной солнечной сущности, точнее, нас заставили забыть о ней в 988 г., а если быть совсем уж точным, то из-за нашей внутренней слабости почти тысячу лет назад мы позволили заставить себя забыть о своей самой сокровенной духовной сущности. Потеряв душу и истинный смысл своего существования на этой Земле, наш народ более тысячи лет в потемках, наугад пытался вновь обрести ее, упорно искал вовне, но так, разумеется, там ничего не нашел. Поскольку первопричина всех наших поражений находится в нас самих, из этого с непреложностью следует, что и источник победы находится точно там же. Победив Тьму внутри себя, мы неизбежно одолеем ее и вовне. Это очень трудный путь, требующий напряженного духовного развития, но без него мы будем вечно обречены ходить по замкнутому кругу от одного поражения к другому, виня в этом кого угодно, но только не самих себя. Именно в осознании этого факта и заключается двуединый ответ на два основных традиционных вопроса русской жизни — кто виноват и что делать. Лишь знание подлинной системы координат, своей истинной внутренней сущности и пути ее развития способно дать нам единственно правильный ответ на великую загадку жизни о том, кто же мы есть на самом деле. Все остальные ответы, которые давались нашим народом на протяжении последнего полутысячелетия, способны привести нас лишь к духовной и физической гибели. Ответы на все волнующие нас вопросы мы уже носим внутри себя, и надо только суметь извлечь их из глубин подсознания. Без этого мы будем вечно обречены на поиск рецепта своего развития вне себя с заранее предопределенным результатом. До тех пор, пока мы будем искать вовне источник святости (как это имеет место в случае христианства) или политического устройства (заимствуя то византийскую, то разнообразные западные политические модели и учения), мы будем автоматически обречены на зависимость от внешних сил и отсутствие целостности внутри себя в этих важнейших сферах. Пытаясь заимствовать что-либо извне, мы тем самым препятствуем развитию нашей собственной сущности, при том что лишь его реализация позволит нам создать наиболее оптимальное и совершенное для нас духовное или политическое устройство. Проблема заключается лишь в том, сколько у нас в условиях стремительно сокращающейся собственной численности и начавшегося второго великого переселения народов есть для этого времени. Для избавления от последствий прошлых бедствий и преодоления всех грядущих испытаний нам необходимо стать потомками Дажьбога не только формально, по крови, но и, что самое главное, по духу, прозрев потенциально присутствующее в нас светоносное божественное начало.

С мифологическими представлениями о боге дневного светила была неразрывно связана Держава Света и Правда, которую создали наши предки на родной земле. Дажьбог как первый царь и родоначальник солнечной династии славянских князей являлся архетипом справедливого правителя и победоносного военачальника, под незримым предводительством которого наши далекие предки совершали походы против сил Тьмы, с которыми они вели беспощадную войну. Из известий в первую очередь мусульманских авторов восстанавливается миф о перво-государстве волынян, во главе которого стоял Мужик-Мажек, сын бога солнца, и его потомки. После распада этого первого царства возникают уже хорошо знакомые нам по истории средневековые славянские государства, во главе которых также стояли представители ведущего свое начало от дневного светила потомки божественного рода, собирательным образом которых стал в былинах Владимир Красно Солнышко. Возглавляемый представителями солнечной династии светоносный народ принимал на своем земном уровне самое непосредственное участие во вселенской битве Света и Тьмы, Добра и Зла. Участие в этой космической схватке на стороне Света было обусловлено не только внутренней светоносной природой потомков бога солнца, но и тем, что созданное ими государство основывалось на Правде как на важнейшем основополагающем принципе во взаимоотношениях между людьми как внутри одного племени, так и вовне, с окружающими их народами. Опять-таки из свидетельств мусульманских писателей, которых трудно заподозрить в симпатиях к нашим далеким предкам, мы знаем, что древние русы даже во взаимоотношениях с покоренными силой оружия иноземцами, абсолютно чуждыми им по языку и крови, считали себя обязанными придерживаться этого основополагающего принципа. Однако эта великая основа, на которой зиждилась вся наша изначальная государственность, была подорвана в страшную годину татаро-монгольского ига, когда ни о какой Правде не могла идти речь. К несчастью, московские князья, долгое время старавшиеся казаться самыми верными слугами чужеземных поработителей, неизбежно отошли от этого великого принципа и даже после свержения ненавистного ига строили свое государство на Кривде, а отнюдь не на Правде. Когда Новгород и Псков, где люди дольше всего следовали этому основополагающему началу, подпали под власть Москвы, жители этих республик ощутили торжество московских порядков именно как победу Кривды. Множащаяся в последующие века Кривда предопределяла великие потрясения как Московской Руси, так и сменивших ее Российской империи и Советского Союза, но даже самый сильный внешний гнет Зла не мог искоренить в сердце нашего народа стремления к Правде, которую он никак не мог вновь водворить на своей земле. И в этом отношении начало нашей истории дает нам великий урок на будущее. После развала СССР нынешнее поколение утратило плоды трехвекового тяжелого труда наших предков, в результате чего русский народ оказался разделенным народом, в связи с чем первоочередной стала задача воссоединения и возрождения великой империи. В современных условиях эта цель кажется почти невыполнимой. Тем не менее, как показывает исторический опыт, создать в военном и политическом отношении могущественную империю гораздо легче, чем создать государство, основанное на Правде. На протяжении последних столетий создать империю нашему народу удавалось неоднократно, а государство Правды — ни разу. Однако без того, чтобы этот основополагающий принцип был положен в основу государственного устройства, будущая империя, в том случае если она будет воссоздана, опять-таки с неизбежностью будет основываться на Кривде и Лжи и точно так же окажется в исторической перспективе недолговечной. Не дав ничего, кроме временного облегчения, и эта будущая империя распадется, в очередной раз надорвав силы нашего народа. Просто могущественная империя является явно недостаточной, и стремление к империи ради нее самой представляет собой фатальную ошибку, поскольку без своего внутреннего нравственного содержания, близкого и родного подавляющему большинству народа, распад ее будет неизбежен. Очевидно, что для того, чтобы не повторять ошибки недавнего прошлого, первоочередной задачей должно быть установление на нашей земле Державы Света и Правды, что представляет собой хоть и несоизмеримо более сложную задачу, чем просто механическое восстановление империи в границах Советского Союза, но зато и несравненно более важную. Лишь тот правитель, который неуклонно следует Правде на благо своего народа, является истинным, вне зависимости от того, избираемой или наследуемой является его власть, все прочие представляют из себя лишь незаконных узурпаторов. Однако помимо того, чтобы облеченные властью поняли этот основополагающий принцип, необходимо, чтобы и весь народ осознал, что неправедная власть просто не имеет права править им. В древнеиндийских «Законах Ману» по этому поводу говорится совершенно однозначно: «Царь, который по неразумению беспечно мучает свою страну, немедленно лишается вместе с родственниками страны и жизни».

Тысячу лет назад христианство уничтожило, как ему казалось, язычество на нашей земле раз и навсегда. Идолы были срублены, капища испепелены, на их месте были воздвигнуты церкви, волхвы убиты, память о родных богах в конечном итоге была вытравлена из народного сознания. Но, несмотря на все старания христиан, немало искорок отечественной веры сохранилось в народной культуре, порожденной и неразрывно связанной со славянским язычеством. Вырванные из общего контекста, они уже не могли дать прежнего света, бережно хранящие их поколения наших предков уже не понимали заложенного в них смысла, но интуитивно чувствовали в них свое, родное и потому передавали их от поколения к поколению. Большая часть этих искорок не дошла до нас, но даже когда тысячу лет спустя удалось собрать только их часть, появившийся небольшой огонек вновь засиял своей неземной божественной красотой, наглядно свидетельствуя о былом величии огня божественной истины, некогда горевшего в сердце нашего народа.

Стремясь любой ценой уничтожить священную душу народа и превратить его в механическое скопище безропотных и полностью покорных им людей, приверженцы новой религии сделали все зависящее от них, чтобы наши предки утратили свои истинные духовные ориентиры, забыли о своей божественной светоносной внутренней природе и превратились в послушную игрушку чуждых им сил. Под натиском внешних сил великий солнечный миф, подобно более позднему граду Китежу, опустился в глубины коллективного бессознательного. Чем глубже опускался основной миф славянского язычества в пучину беспамятства, тем гуще становилась духовная тьма, окутывавшая русский народ. Однако, несмотря ни на что, на протяжении всей последней тысячелетней истории нашего народа из глубины подсознательного на поверхность все равно пробивались отдельные лучи света, отражавшиеся во всем, с чем они ни соприкасались — от фольклора до предметов повседневного быта, — и не дававшие русскому народу окончательно забыть о принадлежавшей ему духовной святыне, постоянно побуждавшие его раз за разом возобновлять поиск чего-то утраченного, чрезвычайно важного, имени и сути чего он уже не мог и вспомнить. Этим всегда пытались воспользоваться набегавшие на нашу страну чужеродные заморские химеры. Однако ни одной из них так и не удалось, да и никогда не удастся, завладеть не принадлежащим им по праву высшим духовным сокровищем нашего народа, равно как и не удалось им отождествить себя с ним в глазах народа на сколько-нибудь длительный период. Несмотря на то что христианству во многом удалось преуспеть и тысячу лет назад наши предки оказались настолько духовно слабы, что позволили отнять у себя память о своем происхождении и, соответственно, истинном предназначении, окончательной реализации этой цели противостояла сама внутренняя природа славян, навечно предопределенная глобальным фактом божественного отцовства Дажьбога и проистекающей из него неистребимой тяги к Свету и Правде, пусть даже и на бессознательном уровне. Нечего и говорить, что идеи подобного масштаба не возникают сами по себе, под влиянием окружающих условий материальной жизни, и уж тем более не овладевают на протяжении целых столетий умами и душами целого народа без влияния высших сил. Все эти столь значимые факты, рассмотренные вместе, в принципе не могут быть результатом случайного совпадения и в своей совокупности свидетельствуют о грандиозном духовном развитии наших далеких предков, во многом искаженном, а частично и прерванном насильственной христианизацией. Особенно важно то, что все эти факты принадлежат не отдельному мудрецу или святому, а всему народу, достигшему такого уровня развития. На мой взгляд, именно коллективный духовный прорыв целого народа от осознания космической сущности человеческой души и победы над зверочеловеком в самых ее глубинах до восприятия себя детьми солнца и понимания собственной потенциальной божественной сути и явился истинной причиной возникновения безусловной устремленности к созданию Державы Света и Правды.

Однако, утратив свой миф и утеряв через это значительную часть своей души, с сознанием, опутанным чужеземными химерами и лишенным истинной системы координат, глазами, уже привыкшими смотреть на мир с чужой точки зрения, наш народ на протяжении как минимум последних пятисот лет шел от одной глобальной духовно-политической ошибки к другой, множа, на радость силам Тьмы, не свою собственную силу и святость, а лишь разломы в своей многострадальной душе. Посмотрев с этой точки зрения на нашу последнюю полутысячелетнюю историю, мы увидим, что напряженным, исступленным поискам своего «я», когда власть в нашей стране страстно желала быть то Третьим Римом, то второй Голландией, то построить придуманную на Западе коммунистическую утопию, то вновь отождествить себя с этим же самым Западом на этот раз в его демократическо-рыночном обличье, предшествовал отказ от своего «я», совершенный тысячелетием ранее. Этот судьбоносный отказ оставил в душе народа зияющую, нестерпимую пустоту, которую в принципе нельзя было заполнить ничем чужеродным, по именно это не понимающая в конечном итоге ни себя, ни свой народ власть постоянно и пыталась сделать. Страшный в своей предельной глубине вопрос о том, кто же все мы такие на самом деле, на который после отказа в 988 г. от собственных корней в принципе нельзя было дать истинного ответа, мучил с разной степенью интенсивности наш народ на протяжении последних пяти столетий. В силу этого оставшийся нам выбор крайне невелик: или омраченными тьмой неведения и чужеродными химерами продолжать блуждать от одной губительной иллюзии к другой, рискуя, что следующий разлом народной души может оказаться последним и последствия новой духовной и физической катастрофы станут уже необратимыми, или прозреть свою истинную светоносную сущность, выиграть битву за свою душу у химер Тьмы и вернуться на тот единственно истинный для нас путь, который некогда указал нашим далеким предкам Дажьбог. Нам всем необходимо отчетливо понять один очень простой факт: не признавая и тем самым отторгая от себя свое прошлое, в данном случае свои духовные языческие корни, мы тем самым сами отвергаем возможность целостного развития, лишаем себя будущего в качестве самобытного начала, неизбежно становясь придатком и строительным материалом той или иной внешней чужеродной системы. Не принимая свое прошлое во всей его полноте, мы не только обрекаем себя на бесплодные скитания в настоящем, но и отказываемся от своего будущего. Понятно, что в нашем прошлом также было и крещение Руси, и эпоха господства православия, и идея Третьего Рима, и петровская эпоха, и Октябрьская революция, равно как и многое другое. Всё это мы тоже должны принять. Однако язычество было самым первым, исходным и в силу этого самым главным этапом нашей истории, и именно с него, с его основного мифа о происхождении славян, и должно начаться наше духовное возрождение.

Необходимо отметить, что преимущество изложенного здесь взгляда на сокровенную внутреннюю сущность Руси представляет собой то, что это не личное мнение автора или любого другого политического или религиозного мыслителя, а вывод из мирочувствования всего нашего народа, неоднократно проявлявшегося в разных формах на протяжении всей русской истории, собранный, по возможности, наиболее полно автором этих строк. Это плод не отвлеченного теоретизирования какого-либо одного человека, неизбежно несовершенный, а откровение души народа о своей внутренней глубинной сущности. Понятно, что это отнюдь не та форма божественного откровения, которая только нам и знакома по Библии, но это нисколько не умаляет ее значимости в истории нашего народа. Это откровение души народа о своей исходной божественной сущности дано нам в сотнях и тысячах формально не связанных друг с другом проявлениях различных сторон жизни народа, но внутренне неразрывно связанных между собой в контексте солнечного мифа.

В поисках своей истинной сущности мы обратились и к значению собственного самоназвания, поскольку в архаической системе мышления имя неразрывно было связано с внутренней сущностью его носителя. В ходе нашего исследования нам удалось установить, что в эпоху как славянской, так и праславянской общности мы носили три сменявших друг друга имени. Цепочка самоназваний свободные — словене — славяне красноречиво свидетельствует о том, что наши далекие предки последовательно осознавали себя как свободных людей, обладающих истинным Словом и бессмертной Славой. Насколько мы можем судить, три последних самоназвания наших далеких предков развивались уже после распада индоевропейской общности и, соответственно, в контексте солнечного мифа. Как уже отмечалось в книге, возникновение мифа о происхождении от Дажьбога стало основным фактом славянской истории, который не только оказал мощнейшее воздействие на все стороны жизни наших далеких предков, но и навечно предопределил судьбу их потомков. Осознание собственной светоносной сущности оказалось, судя по всему, решающим моментом коллективного духовного развития, его вершиной, благодаря чему славяне и стали собственно славянами. В этот судьбоносный момент и возникла нерасторжимая связь бога солнца с порожденным им народом, которая как нельзя лучше выражалась древнерусским словом отгъник, обозначавшим отца и сына вместе, как одно понятие. Что же касается понятия народа, то под ним следует понимать не просто живущее в настоящий момент поколение, а неразрывное единство всех прошлых поколений нашего народа, восходящих в конечном итоге к божественному первопредку, нынешнего поколения и всех будущих поколений, соединенных между собой священными узами единства крови, языка и мирочувствования, единство, объединяющее человеческое не только с божественным, но и с природным в виде родной земли. В соответствии с этим любой истинный правитель каждое свое решение должен принимать исходя не только из интересов нынешнего поколения народа, но осознавая свою ответственность как перед предками и потомками, так и перед землей, на которой живет наш народ.

Это объясняет роль Дажьбога не только как божественного прародителя, но и наделяющего судьбой, «дающего бога» по преимуществу, бога, указывающего людям Путь. Создав на заре своего собственно исторического бытия, в ту эпоху, которая в истории Восточной Европы обычно называется скифской, главный миф о своем происхождении от бога солнца, славяне через него обрели свое собственное уникальное «я» в этом мире. Это сознание своей внутренней светоносной природы, своего происходящего от бога дневного светила солнечного рода, своей роли во вселенской битве Света и Тьмы и дало нашим далеким предкам истинное знание и необоримую силу, благодаря которой они смогли идти по предначертанному им пути. На примере гордого ответа аварам и духовного стиха о Егории Храбром, солярная подоснова которых была рассмотрена выше, мы видим, что великий солнечный миф предопределил коллективный жизненный сценарий нашего народа, саму его судьбу, и каждому поколению предстоит самому решать, принимать ее или нет. Действительно, мало быть наделенными долей божественной природы или великой судьбой — необходимо еще быть и достойными их. В конечном итоге от каждого поколения нашего народа зависит, кем им быть — светоносными потомками Дажьбога или омраченными скотской тьмой существами.

Великий солнечный миф, находившийся с момента его создания всегда с нашим народом, впитавшийся в его плоть и кровь, но с принятием христианства вытесненный тысячу лет назад в сферу подсознательного, вернулся, наконец, к нам на уровне сознания. В данном случае миф — это не выдумка, не сказка, а Высшая Реальность. От всех прочих религиозных, научных, политических и прочих мифов он отличается как сакральностью своего происхождения, так и тем, что он был дан именно нашему народу, предназначен именно для нас. Слово сказано, и родной праотеческий миф, выражающий самую суть мирочувствования славян как детей солнца, их внутреннюю природу, спустя тысячелетие лжи и забвения снова вернулся в наше сознание. Отныне только от нынешнего поколения нашего народа зависит то, сможет ли оно оказаться достойно его и не просто принять священное знание своего народа во всей полноте, но и жить в соответствии с ним. Способны ли мы, живущие в начале XXI века, в обстановке всеобщей нарастающей деградации и бездуховности отбросить окутывающую нас паутину тотальной лжи и тьмы, вернуться к своему истинно духовному источнику? Способны ли мы вновь пройти тем путем, который некогда прошли наши далекие предки по пути осознания своей божественной светоносной природы, способны ли мы, как они, вновь возжечь огонь своего духа? Сможем ли мы возродить во всей полноте исконное мирочувствование своего народа и изменить в соответствии с ним всю нашу внутреннюю и внешнюю жизнь? В своем конечном измерении этот вопрос оказывается тождественным знаменитому гамлетовскому «быть или не быть». Пока еще мы можем выбирать между полнокровным духовным и физическим бытием согласно собственной природе и небытием в различных его формах, однако нынешняя ситуация настолько неблагоприятна для нашего народа, что времени на раздумья остается все меньше и меньше. Понятно, что чудес на свете не бывает, и после десяти веков забвения все нынешнее поколение не сможет разом преобразиться и вернуться к исконному мирочувствованию нашего народа. Неизбежно, что первоначально осознать свою истинную природу сможет только часть людей — кто-то раньше, кто-то позже. Вопрос заключается в том, будет ли эта часть настолько значительна, чтобы оказать духовное влияние на окружающих, или нет. С выходом в свет этой книги связь поколений и времен, распавшаяся более тысячи лет тому назад, восстановлена, и последствия катастрофического разлома народного духа преодолены, но пока только на интеллектуальном уровне. Без внутренней напряженной работы над собой, без стремления вернуть сохраняющиеся на подсознательном уровне исконные священные начала своего бытия на уровень сознания и жить в соответствии с ними солнечный миф не может быть воспринят, а сказанное Слово услышано. В том случае, если распавшаяся связь не будет восстановлена на несоизмеримо более глубоком по сравнению с рациональным уровне мирочувствования значительной частью нашего народа, весь этот труд будет иметь лишь научный смысл и не более того. В том случае, если значительная часть людей воспримет свой миф не только на уровне сознания, но на уровне мирочувствования, а быть может, и сверхсознательного, эта книга послужит духовному освобождению нашего народа и станет первым шагом к возрождению не только Державы Света и Правды, но и в идеале Святой Руси. Быть этому или нет, участвовать или не участвовать в битве за собственную душу, а через это и за душу всего своего народа, решать каждому, кто держит в руках эту книгу. В любом случае Слово сказано, и священный солнечный миф о нашем происхождении и предназначенном нам месте в этом мире вернулся потомкам тех, кому тысячелетия назад он был дан.

INFO

Серяков, М.Л.

С32 Дажьбог, прародитель славян / М. Л. Серяков. — М.: Вече, 2012.—480 с. — (Неведомая Русь).

ББК 63.3(2)

УДК 94(47)

ISBN 978-5-905820-11-3

Научно-популярное издание

Неведомая Русь

Серяков Михаил Леонидович

ДАЖЬБОГ, ПРАРОДИТЕЛЬ СЛАВЯН

Выпускающий редактор Н. М. Смирнов

Художник И. Савченко

Корректор Г. Г. Сафарян

Дизайн обложки Е. А. Забелина

Верстка Н. В. Гришина

ООО «Издательство «Вече»

Юридический адрес:

129110, г. Москва, ул. Гиляровского, дом 47, строение 5.

Почтовый адрес: 129337, г. Москва, а/я 63.

Адрес фактического местонахождения: 127566, г. Москва, Алтуфьевское шоссе, дом 48, корпус 1.

E-mail: veche @ veche.ru http://www.veche.ru Подписано в печать 06.09.2012. Формат 84x108 V_зх Гарнитура «Тешрога LGC Uni». Печать офсетная. Бумага офсетная. Печ. л. 15. Тираж 3000 экз. Заказ № 1368.

Отпечатано в ОАО «Рыбинский Дом печати» 152901, г. Рыбинск, ул. Чкалова, 8. c-mail: printing@yaroslavl.ru www.printing.yaroslavl.ru

…………………..

Scan by Vitautus & Kali

FB2 — mefysto, 2022

Примечания

1

Серяков М. Сварог. М., 2004.

(обратно)

2

ПСРЛ. Т. 2, Ипатьевская летопись. М., 2001. Стб. 279.

(обратно)

3

Сахаров И. П. Сказания русского народа. Т. 2. Кн. 7. СПб., 1849. С. 41.

(обратно)

4

Усов В. В. Русский народный православный календарь. Т. 2. М., 1997. С. 78.

(обратно)

5

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 79.

(обратно)

6

Голубинский Е. История русской церкви. Т. 1. М., 1901. С. 246.

(обратно)

7

Аничков Е. В. Язычество и Древняя Русь. СПб., 1914. С. 90.

(обратно)

8

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 383.

(обратно)

9

Там же. С. 384.

(обратно)

10

Мещерский Н. Л., Бурыкин А, А. Комментарии к тексту «Слова о полку Игореве» // «Слово о полку Игореве». Л., 1985. С. 457.

(обратно)

11

Комарович В,Л. Культ рода и земли в княжеской среде XI–XIII вв. // ТОДРЛ. Т. 16. 1960. С. 97.

(обратно)

12

Там же. С. 90.

(обратно)

13

Боровский Я. Е. Мифологический мир древних киевлян. Киев, 1982. С. 15.

(обратно)

14

Срезневский И. И. Об обожании солнца у древних славян. СПб., 1846. С. 8.

(обратно)

15

Moszynski К. Kultura ludova slowian. Т.2. Kultura duchowa. Cz.l.Warszawa, 1967. C. 443.

(обратно)

16

Словарь древнерусского языка (XI—XIV вв.). Т. 4. М., 1991. С. 232.

(обратно)

17

Корш Ф. Е. Владимировы боги // Сборник Харьковского историко-филологического общества. Т. 18. Харьков, 1909. С. 53.

(обратно)

18

Там же. С. 54.

(обратно)

19

Кирпичников Л. Н. Древнерусское святилище у Пскова // Древности славян и Руси. М., 1988. С. 34.

(обратно)

20

Там же. С. 35.

(обратно)

21

Славянский фольклор. М., 1987. С. 99.

(обратно)

22

Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 2. М., 1985. С. 290, 293.

(обратно)

23

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 3. М., 1971. С. 605.

(обратно)

24

Там же. С. 710.

(обратно)

25

Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. М., 1989. С. 251.

(обратно)

26

Луна, упавшая с неба. М., 1977. С. 105.

(обратно)

27

Галъковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Т. 2 // Записки императорского Московского археологического института. Т. ХVIII. М., 1913. С. 78.

(обратно)

28

Лихачев О. П. К изучению «Слова о твари и о дни, рекомем неделя» // ТОДРЛ. Т. 24. JL, 1969. С. 79.

(обратно)

29

Там же. С. 82.

(обратно)

30

Там же. С. 80–81.

(обратно)

31

Русанова И. П., Тимощук Б. А. Языческие святилища древних славян, М., 2007. С. 184.

(обратно)

32

Платов А. Мегалиты Русской равнины. М., 2009. С. 272.

(обратно)

33

Аничков Е. В. Язычество и Древняя Русь. СПб., 1914. С. 93.

(обратно)

34

Барсов Е. В. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник Киевской дружинной Руси. Т. 1. М., 1887. С. 367.

(обратно)

35

Ахилл Татий. Левкиппа и Клитофонт. Лонг. Дафнис и Хлоя. Пстроний. Сатирикон. Апулей. Метаморфозы, или Золотой осел. М., 1969. С. 102.

(обратно)

36

Петрушевич А. И. Историко-лингвистические рассуждения, Львов, 1887. С. 87.

(обратно)

37

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 3. М., 1869. С. 61.

(обратно)

38

Словарь русского языка XI — ХVII вв. Вып. 12. М., 1987. С. 328.

(обратно)

39

Волоцкая З. М. Элементы космоса в фольклорной модели мира (на материале славянских загадок) // Исследование по структуре текста. М., 1987. С. 258.

(обратно)

40

Здесь и далее все ссылки на «Ригведу» даются по изданию: Ригведа. Мандалы І-IV. М., 1989; Ригведа. Мандалы V–VIII. М., 1995; Ригведа. Мандалы LX–X. М., 1999.

(обратно)

41

Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. М., 1989. С. 54–55.

(обратно)

42

Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М., 1977. С. 211.

(обратно)

43

Щапов А. Н. Сочинения. Т. 1. СПб., 1906. С. 107.

(обратно)

44

Животная книга духоборцев. СПб., 1909. С. 179.

(обратно)

45

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 1. М., 1865. С. 164–165.

(обратно)

46

Десятыя Г. Украинский Гелиос // Киевская старина, 1882. Т. IV. С. 178.

(обратно)

47

Иванов В. В., Топоров В. Н. О языке древнего славянского права // Славянское языкознание. VIII Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. М., 1978. С. 235.

(обратно)

48

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. С. 47.

(обратно)

49

Там же. С. 53.

(обратно)

50

Фаминцын А. С. Божества древних славян. СПб., 1995. С. 162, 172.

(обратно)

51

Луна, упавшая с неба. М., 1977. С. 105–108.

(обратно)

52

Весільні пісні. Кн. 2. К., 1982. С. 218–219.

(обратно)

53

Укрінсько-російский словник. Киев, 1976. С. 254.

(обратно)

54

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 392.

(обратно)

55

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1.М., 1955. С. 103.

(обратно)

56

Килимник С. Український рік у народних звичаях в історичному освітленні. К., 1994. С. 77. (Приношу свою благодарность К. Рахно, любезно указавшему мне этот источник и приславшему соответствующие фрагменты текста.)

(обратно)

57

Ошуркевич О. Ф. Пісні з Волині. К., 1970. С. 31–32.

(обратно)

58

Булашев Г. О. Украинский народ в своих легендах и религиозных воззрениях и верованиях. Выл. 1, К., 1909. С. 333.

(обратно)

59

Левкиевская Е. Е. Ирей // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 422.

(обратно)

60

Левкиевская Е. Е. Ирей… С. 423.

(обратно)

61

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 2. М., 1868. С. 137.

(обратно)

62

Топоров В. Н., Трубачев О. Н. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. М., 1962. С. 224.

(обратно)

63

Чешские и словацкие народные сказки. М., 1990. С. 21.

(обратно)

64

Чешские и словацкие народные сказки. М., 1990. С. 22.

(обратно)

65

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 2. М., 1868. С. 475–476.

(обратно)

66

Арутюнян С. Б. Арэв // Мифы народов мира. Т. 1. М., 1991. С. 112.

(обратно)

67

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 392.

(обратно)

68

Адрианова-Перетц В. П. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI–XIII вв. Л., 1968. С. 175.

(обратно)

69

Воинские повести Древней Руси. Л., 1985.С. 186.

(обратно)

70

Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI века. М., 1984. С. 626, 627.

(обратно)

71

Памятники литературы Древней Руси. ХVII век. Кн. 3. М., 1994. С. 595, 613.

(обратно)

72

Лихачев Д. С. «Тресвѣтлое солнце» Плача Ярославны//ТОДРЛ. Т. 24. Л., 1969. С. 409.

(обратно)

73

Фаминцын А. С. Божества древних славян. СПб., 1995. С. 163.

(обратно)

74

Десятыя Г. Украинский Гелиос // Киевская старина, 1882. Т. IV. С. 179.

(обратно)

75

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 309.

(обратно)

76

Упанишады. М., 1967. С. 53.

(обратно)

77

Куличиħ. Ш., Петровиħ П. Ж., Паптелиħ Н. Српски миталошки речник. Београд, 1970. С. 101

(обратно)

78

Чешские народные сказки. М., 1956. С. 188–189.

(обратно)

79

Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1. М., 1995. С. 575, прим. 178.

(обратно)

80

Луна, упавшая с неба. М., 1977. С. 105–108.

(обратно)

81

Срезневский И. И. Об обожании солнца у древних славян. СПб., 1846. С. И.

(обратно)

82

Народный месяцеслов. Сост. Г. Д. Рыженков. М., 1989. С. 82.

(обратно)

83

⁸³ Иванов В. В., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1974. С. 183

(обратно)

84

Куличиħ Ш., Петровиħ П. Ж., Паптелиħ Н. Српски миталошки речник. Београд, 1970. С. 277.

(обратно)

85

Розов В. Украінські грамоти. Т. 1. К., 1928. С. 53–54.

(обратно)

86

Соболевский А. И. Материалы и исследования в области славянской филологии и археологии // Сборник Отделения русского языка и словесности. Т. ЬХХХVIII, № 3. СПб., 1910. С. 252.

(обратно)

87

Первольф И. Варяги-Русь и балтийские славяне // ЖМНП, 1877. Ч. СХСП. С. 83.

(обратно)

88

Петрушевич А. И. Историко-лингвистические рассуждения. Львов, 1887. С. 63.

(обратно)

89

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М., 1964. С. 482.

(обратно)

90

Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Т. 2. СПб., 1995. С. 79.

(обратно)

91

Сырку П. Славяно-румынские отрывки // ЖМНП, 1887. С. 3.

(обратно)

92

Иванов В. В., Топоров В. Н. Дабог // Мифы народов мира. Т. 1. М., 1991. С. 343.

(обратно)

93

Фаминцын А. С. Божества древних славян. СПб., 1995. С. 222.

(обратно)

94

Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1.М., 1995. С. 528.

(обратно)

95

Иванов В. В., Топоров В. Н. Дабог // Мифы народов мира. Т. 1. М., 1991. С. 343.

(обратно)

96

Фаминцын А. С. Божества древних славян. СПб., 1995. С. 224–225.

(обратно)

97

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 1. М., 1865. С. 65.

(обратно)

98

Гусева Н. Р. Индуизм. М., 1977. С. 84.

(обратно)

99

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М., 1964. С. 482.

(обратно)

100

Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1. М., 1995. С. 528–529.

(обратно)

101

Словарь древнерусского языка (XI–XIV вв.). Т. 1. М., 1988. С. 274.

(обратно)

102

Словарь русского языка XI — ХVII вв. Вып. 1. М., 1975. С. 258.

(обратно)

103

Там же. С. 255.

(обратно)

104

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 1. Ч. 1. М., 1989. С. 139.

(обратно)

105

Мифологический словарь. М., 1990. С. 169.

(обратно)

106

Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX — ХVIII веков. М., 1990. С. 142.

(обратно)

107

Снегирев И. Русские простонародные праздники и суеверные обряды. Вып. 4. М., 1839. С. 189.

(обратно)

108

Килимник С. Український рік у народних звичаях в історичному освітленні. К., 1994. С. 81. (Приношу свою благодарность К. Рахно, любезно указавшему мне этот источник и приславшему соответствующие фрагменты текста.)

(обратно)

109

Килимник С. Український рік… С. 82–83.

(обратно)

110

Токарев С. А. Религия в истории народов мира. М., 1976. С. 209.

(обратно)

111

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М., 1964. С. 181–181.

(обратно)

112

Десятыя Г. Украинский Гелиос // Киевская старина, 1882. Т. IV. С. 178.

(обратно)

113

Абаев В.И, Скифо-европейские изглоссы. М., 1965.

(обратно)

114

Якобсон Р. Роль лингвистических показаний в сравнительной мифологии // VII Международный конгресс антропологических и этнографических наук. Т. 5. М., 1970. С. 609.

(обратно)

115

Мартынов В. В. Славянский, италийский, балтийский (глотто-генез и его верификация) // Славяне. Этногенез и этническая история. Л., 1989. С. 38.

(обратно)

116

Абаев В. И. Скифо-европейские изглоссы. М., 1965. С. 136.

(обратно)

117

Абаев В. И. К вопросу о прародине и древнейших миграциях индоиранских народов // Древний Восток и Античный мир. М., 1972. С. 28, 36.

(обратно)

118

Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Т. 2. СПб., 1864. С. 93.

(обратно) class='book'> 119 Былины. Л., 1984. С. 25.

(обратно)

120

Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Т. 3. СПб., 1910. С. 12.

(обратно)

121

Былины. Л., 1984. С. 109.

(обратно)

122

Песни, собранные П. В. Киреевским. Вып. 3. М., 1878. С. 32.

(обратно)

123

Там же. С. 78.

(обратно)

124

Буслаев Ф. И. Сочинения. Т. 2. СПб., 1910. С. 7.

(обратно)

125

Барсов Е. В. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник Киевской дружинной Руси. Т. 1. М., 1887. С. 368.

(обратно)

126

Былины. Л., 1984. С. 298.

(обратно)

127

Шахматов АЛ. Корсунская легенда о крещении Владимира. СПб., 1906. С. 46.

(обратно)

128

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 79–80.

(обратно)

129

Шахматов А. А. Корсунская легенда… С. НО.

(обратно)

130

Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. II (VII–IX вв.). М., 1995. С. 367.

(обратно)

131

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись… Стб. 121.

(обратно)

132

Там же. Стб. 116.

(обратно)

133

Рабинович М. Г. Древнерусские знамена (X–XV века) по изображениям на миниатюрах // Новое в археологии. М., 1972. С. 177.

(обратно)

134

Ефименко П. С. О Яриле, языческом божестве русских славян // Записки Русского географического общества. 1869. Т. 2. С. 111.

(обратно)

135

Гильфердинг А. Собрание сочинений… С. 215; 181, прим. 695.

(обратно)

136

Былины… С. 222.

(обратно)

137

Серяков МЛ, Русская дохристианская письменность. СПб., 1997. С. 60.

(обратно)

138

Гаркави А. Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб., 1870. С. 101–102.

(обратно)

139

Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В., Шушарин В. П., Щапов Я. Н. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 401–402.

(обратно)

140

Токарев С. А. Религия в истории народов мира. М., 1976. С. 156.

(обратно)

141

Константин Багрянородный. Об управлении империей. М., 1989. С. 51.

(обратно)

142

Там же. С. 45.

(обратно)

143

Заходер Б. Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. Т. 2. М., 1967. С. 124.

(обратно)

144

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись… Стб. 408–409.

(обратно)

145

Чешские и словацкие народные сказки. М., 1990. С. 139.

(обратно)

146

Иванов В. В. Происхождение семантического поля славянских слов, обозначающих дар и обмен // Славянское и балканское языкознание. М., 1975. С. 72.

(обратно)

147

Маринов Д. Народна вера и религиозна обичаи. София, 1914. С. 477.

(обратно)

148

Иванов В. В., Топоров В. Н. Инвариант и трансформации в мифологических и фольклорных текстах // Типологические исследования по фольклору. Сборник статей памяти В. Я. Проппа (1895–1970). М., 1975. С. 60.

(обратно)

149

Татищев В. Н. История российская. Т. 1. М.—Л., 1962. С. ПО.

(обратно)

150

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 3. Ч. 2. М., 1989. С. 1134.

(обратно)

151

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М., 1964. С. 423; Этимологический словарь славянских языков. Вып. 6. М., 1979. С. 185–186.

(обратно)

152

Иванов В. В., Топоров В. Н. Габьяуя // Мифы народов мира. Т. 1. М., 1991. С. 260.

(обратно)

153

Словарь русского языка XI — ХVII вв. Вып. 4. М., 1977. С. 49.

(обратно)

154

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 1. Ч. 1. М., 1989. С. 529.

(обратно)

155

Словарь русского языка XI — ХVII вв. Вып. 4. М., 1977. С. 49.

(обратно)

156

Там же. С. 50.

(обратно)

157

Там же. С. 49.

(обратно)

158

Памятники литературы Древней Руси. ХVII век. Кн. 3. М., 1994. С. 598, 616.

(обратно)

159

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись… Стб. 176.

(обратно)

160

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 1. Ч. 1. М., 1989. С. 529.

(обратно)

161

Словарь древнерусского языка. М., 1989. Т. 2. С. 341.

(обратно)

162

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 1.4. 1. М., 1989. С. 529.

(обратно)

163

Словарь русского языка XI — ХVII вв. Вып. 4. М., 1977. С. 50.

(обратно)

164

Козьма Пражский. Чешская хроника. М., 1962. С. 42.

(обратно)

165

Иордан. О происхождении и деяниях гетов. М., 1960. С. 115

(обратно)

166

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 2. М., 1868. С. 221.

(обратно)

167

Козьма Пражский. Чешская хроника. М., 1962. С. 42.

(обратно)

168

Константин Багрянородный. Об управлении империей. М., 1989. С. 113.

(обратно)

169

Гельмольд. Славянская хроника. М., 1963. С. 100.

(обратно)

170

Гильфердинг А. Собрание сочинений. Т. 4. История балтийских славян. СПб., 1874. С. 86.

(обратно)

171

Гельмольд. Славянская хроника. М., 1963. С. 186.

(обратно)

172

Там же. С. 130.

(обратно)

173

Заходер Б. Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. Т. 2. М., 1967. С. 145.

(обратно)

174

Чивилихин В, Память. Кн. 2. Л., 1983. С. 382–383.

(обратно)

175

Гиляров Ф., Предания русской начальной летописи. М., 1878. С. 109.

(обратно)

176

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 12.

(обратно)

177

Гиляров Ф., Предания русской начальной летописи. М., 1878. С. 124.

(обратно)

178

Памятники литературы Древней Руси. ХVII век. Кн. 3. М., 1994. С. 591.

(обратно)

179

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись… Стб. 33–34.

(обратно)

180

Былины… С. 31.

(обратно)

181

Там же. С. 301.

(обратно)

182

Там же. С. 113.

(обратно)

183

Былины… С. 154.

(обратно)

184

ПВЛ. Ч. 1. М.—Л., 1950. С. 25.

(обратно)

185

Гиляров Ф. Предания русской начальной летописи. М., 1878. С. 177.

(обратно)

186

Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1988. С. 313–314.

(обратно)

187

Заходер Б. Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. Т. 2. М., 1967. С. 120–121.

(обратно)

188

Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В., Шушарин В. П., Щапов Я. Н. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 388.

(обратно)

189

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 397.

(обратно)

190

«Великая хроника» о Польше, Руси и их соседях XI–XIII вв. М., 1987. С. 110.

(обратно)

191

Гельмолъд. Славянская хроника. М., 1963. С. 236–237.

(обратно)

192

Воинские повести Древней Руси. Л., 1985. С. 258.

(обратно)

193

Там же. С. 198–199.

(обратно)

194

ПСРЛ. Т. 2, Ипатьевская летопись. М., 2001. Стб. 274–275.

(обратно)

195

Там же. Стб. 282.

(обратно)

196

Робинсон А. Н. Солнечная символика в «Слове о ножу Игореве» // «Слово о ножу Игореве» — памятники литературы и искусства XI — ХVII веков. М., 1978. С. 16.

(обратно)

197

ПСРЛ. Т. 2, Ипатьевская летопись. М., 2001. Стб. 289.

(обратно)

198

Там же. Стб. 610.

(обратно)

199

Там же. Стб. 920.

(обратно)

200

Воинские повести Древней Руси. Л., 1985. С. 135.

(обратно)

201

ПСРЛ. Т. 8, Воскресенская летопись. СПб., 1859. С. 57.

(обратно)

202

Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. М., 1981. С. 225, 227.

(обратно)

203

Русский исторический сборник. Кн. 1. М., 1838. С. 76—11.

(обратно)

204

Арциховский А. В. Древнерусские миниатюры как исторический источник. М., 1944. С. 195.

(обратно)

205

ПСРЛ. Т. 2, Ипатьевская летопись. М., 2001. Стб. 352.

(обратно)

206

Ключевский В. Курс русской истории. Ч. 2. М., 1912. С. 195.

(обратно)

207

Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 23. М., 1996. С. 217.

(обратно)

208

Адрианова-Перетц В. П. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI–XIII вв. Л., 1968. С. 177.

(обратно)

209

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 396.

(обратно)

210

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 397.

(обратно)

211

Там же. С. 398–399.

(обратно)

212

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 403.

(обратно)

213

Там же. С. 411.

(обратно)

214

Айналов Д. В. Заметки к тексту «Слова о полку Игореве» // ТОДРЛ. Т. 3. М — Л., 1936. С. 22.

(обратно)

215

Святский Д. О. Очерки истории астрономии в Древней Руси. Ч. 1 // Историко-астрономические исследования. Выл. VII. М., 1961. С. 80.

(обратно)

216

Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Т. 1. СПб., 1909. С. 212.

(обратно)

217

Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Т. 2. СПб., 1864. С. 263.

(обратно)

218

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 4. М., 1955. С. 265.

(обратно)

219

Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 23. М., 1996. С. 146.

(обратно)

220

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. М., 1955. С. 103.

(обратно)

221

Майков Л. Великорусские заклинания. СПб., 1869. С. 148.

(обратно)

222

Сербские народные песни из собрания Вука Стефановича Караджича. М., 1987. С. 421–422.

(обратно)

223

Петров В. Мітологема «сонца» в украинских народных віруваннях та візантійско-гелліністичний культурный цикл // Етногрфічний вісник. Кн. 4. К., 1927. С. 94.

(обратно)

224

Федотов Г. Стихи духовные. М., 1991. С. 60.

(обратно)

225

Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Т. 3. СПб., 1910. С. 277.

(обратно)

226

Цейтлинг Р. М. О значении старославянских слов с корнем — прав- // Этимология, 1978. М., 1980. С. 62, 64.

(обратно)

227

Гамкрелидзе Т. В., Иванов В. В. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Т. 2. Тбилиси, 1984. С. 751–752.

(обратно)

228

Там же. С. 751, прим. 2.

(обратно)

229

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 3. М., 1955. С. 378–380.

(обратно)

230

Татищев В. Н. История российская. Т. 1. М.—Л., 1962. С. ПО.

(обратно)

231

Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1988. С. 294, прим. 2.

(обратно)

232

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 2. М., 1967. С. 75, 30.7

(обратно)

233

Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн. 3. М., 1994. С. 591, 596.

(обратно)

234

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 202.

(обратно)

235

ПСРЛ. Т. 3, Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 177.

(обратно)

236

Там же. С. 81.

(обратно)

237

Россия XV — ХVII вв. глазами иностранцев. Л., 1986. С. 54–55.

(обратно)

238

Безсонов П. Калики перехожие. Вып. 2. М., 1861. С. 288.

(обратно)

239

Русские народные песни, собранные П. Киреевским. М., 1848. С. 44.

(обратно)

240

Безсонов П. Калики перехожие. Вып. 2. М., 1861. С. 294–295.

(обратно)

241

Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. СПб., 2000. С. 341.

(обратно)

242

Мочульский В. Историко-литературный анализ стиха о «Голубиной книге». Варшава, 1887. С. 96.

(обратно)

243

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. М., 1955. С. 152–153.

(обратно)

244

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. М., 1955. С. 153; Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 4. М., 1955. С. 157.

(обратно)

245

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М., 1964. С. 149; Т. 3. М., 1971. С. 575–576.

(обратно)

246

Безсонов П. Калики перехожие. Вып. 2. М., 1861. С. 291–292.

(обратно)

247

Словарь русского языка XI — ХVII вв. Вып. 4. М., 1977. С. 49.

(обратно)

248

Виноградов В, Заговоры, обереги, спасительные молитвы и проч. Вып. 2. СПб., 1909. С. 25.

(обратно)

249

Фаминцын А. С. Божества древних славян. СПб., 1995. С. 163–164.

(обратно)

250

Былины. Л., 1984. С. 127.

(обратно)

251

Славянский фольклор. М., 1987. С. 228.

(обратно)

252

Козьма Пражский, Чешская хроника. М., 1962. С. 41.

(обратно)

253

Там же.

(обратно)

254

Геродот. История. М., 1993. С. 79.

(обратно)

255

Ефименко П. С. О Яриле, языческом божестве русских славян… С. 82.

(обратно)

256

Загадки. Л., 1968. С. 22.

(обратно)

257

Бандтке Г. С. История государства польского. Т. 1. СПб., 1830. С. 18–19.

(обратно)

258

Там же. С. 322.

(обратно)

259

Соколова В. К. Русские исторические предания. М., 1970. С. 132.

(обратно)

260

Геродот, История. М., 1993. С. 166–167.

(обратно)

261

Иванов В,В. Хеттская мифология // Мифы народов мира. Т. 2. М., 1992. С. 591; Иванов В. В. Истанус // Мифы народов мира. Т. 1. М., 1991. С. 571.

(обратно)

262

Гамкрелидзе Т. В., Иванов В. В. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Т. 2. Тбилиси, 1984. С. 778.

(обратно)

263

Иванов В. В., Топоров В. И. Индоевропейская мифология // Мифы народов мира. Т. 1. М., 1991. С. 529.

(обратно)

264

Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975. С. 207.

(обратно)

265

Овидий. Собрание сочинений. Т. 2. СПб., 1994. С. 17.

(обратно)

266

Левинтон Г. А. Инцест // Мифы народов мира. Т. 1. М., 1991. С. 547.

(обратно)

267

ЮнгК.Г. Психология переноса. М., 1997. С. 162–163.

(обратно)

268

Гринцер П. А. Яма // Мифы народов мира. Т. 2. М., 1992. С. 683.

(обратно)

269

Тацит К. Сочинения в 2 томах. Т. 1. Анналы. Малые произведения. Л., 1969. С. 354.

(обратно)

270

Этимологический словарь славянских языков. Выл. 20. М., 1994. С. 160.

(обратно)

271

Гринцер П. А. Ману // Мифы народов мира. Т. 2. М., 1992. С. 107.

(обратно)

272

Бируни. Избранные произведения. Т. 2. Индия. Ташкент, 1963. С. 337.

(обратно)

273

Гринцер П. А., Солнечная династия // Мифы народов мира. Т. 2. М., 1992. С. 459.

(обратно)

274

Законы Ману. М., 1960. С. 177.

(обратно)

275

Брагинский И. С. Из истории персидской и таджикской литератур. М., 1972. С. 54.

(обратно)

276

Там же. С. 59.

(обратно)

277

Там же. С. 50.

(обратно)

278

Dowson J. A classical dictionary of Hindu mythology. L., 1961. P. 199.

(обратно)

279

Лелеков Л. А., Йима II Мифы народов мира. T. 1. М., 1991. С. 599.

(обратно)

280

Дрезден М, Мифология Древнего Ирана // Мифологии Древнего мира. М., 1977. С. 345.

(обратно)

281

Брагинский И. С., Каюмарс // Мифы народов мира. Т. 1. М., 1991. С. 630.

(обратно)

282

Брагинский И. С. Из истории таджикской и персидской литератур. М., 1972. С. 114.

(обратно)

283

Лысенко Н. Н. Асы-аланы в Восточной Скифии. СПб., 2002. С. 433, прим. 7.

(обратно)

284

Геродот, История. М., 1993. С. 201.

(обратно)

285

Раевский Д. С. Скифо-авестийские мифологические параллели и некоторые сюжеты скифского искусства // Искусство и археология Ирана. Всесоюзная конференция (1969 г.). Доклады. М., 1971. С. 273.

(обратно)

286

Геродот. История. М., 1993, С. 188.

(обратно)

287

Раевский Д. С., Очерки идеологии скифо-сакских племен. М., 1977. С. 163.

(обратно)

288

Луна, упавшая с неба. М., 1977. С. 192.

(обратно)

289

Там же. С. 179–180.

(обратно)

290

Властелины Рима. Биографии римских императоров от Адриана до Диоклетиана. М., 1992. С. 314.

(обратно)

291

Ковалевский А. П. Славяне и их соседи в первой половине X в., по данным аль-Масуди // Вопросы историографии и источниковедения славяно-германских отношений. М., 1973. С. 70.

(обратно)

292

Ковалевский А. П. Славяне и их соседи… С. 71.

(обратно)

293

Гаркави А. Я. Сказания мусульманских писателей… С. 137–138.

(обратно)

294

Памятники истории Киевского государства. Л., 1936. С. 65.

(обратно)

295

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. И—13.

(обратно)

296

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М., 1964. С. 347.

(обратно)

297

Иванов В. В., Топоров В. Н. Инвариант и трансформации в мифологических и фольклорных текстах // Типологические исследования по фольклору. Сборник статей памяти В. Я. Проппа (1895–1970). М., 1975. С. 65; Толстой Н. И. Георгий // Славянские древности. Т. 1. М., 1995. С. 497.

(обратно)

298

Херрман И., Ruzzi. К вопросу об исторических и этнографических основах «Баварского географа» (Первая половина IX в.) // Древности славян и Руси. М., 1988. С. 164.

(обратно)

299

Седов В. В. Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. М., 1970. С. 84–85.

(обратно)

300

Седов В. В. Древнерусская народность. М., 1999. С. 244.

(обратно)

301

Там же. С. 41.

(обратно)

302

Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX — ХVIII веков. М., 1990. С. 181.

(обратно)

303

Херрман И. Ruzzi. К вопросу об исторических и этнографических основах «Баварского географа»… С. 166.

(обратно)

304

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 11.

(обратно)

305

Рис А., Рис Б. Наследие кельтов. М., 1999. С. 113.

(обратно)

306

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 87–88.

(обратно)

307

Словарь русского языка XI — ХVII веков. Вып. 24. М., 1999. С. 12.

(обратно)

308

Там же. С. 13.

(обратно)

309

Там же. С. 14.

(обратно)

310

«Великая хроника» о Польше, Руси и их соседях XI–XIII вв. М., 1987. С. 51.

(обратно)

311

Котляр Н. Ф. К вопросу о генезисе восточнославянских городов (на материалах Галичины и Волыни) // Славянские древности. Этногенез. Материальная культура Древней Руси. К., 1980. С. 129.

(обратно)

312

Исаевич Я. Д. О древнейшей топонимии Прикарпатья и Верхнего Побужья // Славянские древности. Этногенез. Материальная культура Древней Руси. К., 1980. С. 79.

(обратно)

313

Петегирис В. М. Из истории экономических и культурных связей Галицко-Волынской Руси в X–XIII вв. (По археологическим данным.) // Славянские древности. Этногенез. Материальная культура Древней Руси. К., 1980. С. 157.

(обратно)

314

Петегирис В. И. Из истории экономических и культурных связей… С. 158.

(обратно)

315

Насонов А. Н. «Русская земля» и образование территории Древнерусского государства. Монголы и Русь. СПб., 2002. С. 129.

(обратно)

316

Ковалевский А. П. Славяне и их соседи в первой половине X в., по данным аль-Масуди // Вопросы историографии и источниковедения славяно-германских отношений. М., 1973. С. 76, прим. 56 и 60.

(обратно)

317

Феофилакт Симокатта. История. М., 1957. С. 147.

(обратно)

318

Дринов М. Сочинения. Т. 1. Заселение Балканского полуострова славянами. София, 1909. С. 253.

(обратно)

319

Dvomik F. The maiking of Central and Eastern Europe. L., 1949. S. 283.

(обратно)

320

Этимологический словарь славянских языков. Выл. 20. М., 1994. С. 157, 160.

(обратно)

321

Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 9. М., 1982. С. 300.

(обратно)

322

Словарь древнерусского языка (XI–XIV вв.). Т. 5. М., 2002. С. 39.

(обратно)

323

Этимологический словарь славянских языков. Вып. 20. М., 1994. С. 159.

(обратно)

324

Кузьмин А. Г. Сведения иностранных источников о Руси и ругах // «Откуда есть пошла Русская земля». Т. 1. М., 1986. С. 677.

(обратно)

325

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 2. М., 1986. С. 670.

(обратно)

326

Махабхарата. Вып. 5. Кн. 1. Мокшадхарма. Ашхабад-Ылым, 1983. С. 53–54.

(обратно)

327

Раевский Д. С. Очерки идеологии скифо-сакских племен. М., 1977. С. 22.

(обратно)

328

Бенвенист Э, Словарь индоевропейских социальных терминов. М»1995. С. 187.

(обратно)

329

Гельмольд. Славянская хроника. М., 1963. С. 129–130.

(обратно)

330

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 6.

(обратно)

331

Там же. Стб. 12–13.

(обратно)

332

Константин Багрянородный. Об управлении империей. М., 1989. С. 131.

(обратно)

333

Константин Багрянородный. Об управлении… С. 135.

(обратно)

334

Там же. С. 141.

(обратно)

335

Там же. С. 370–371, прим. 15.

(обратно)

336

Принятие христианства народами Центральной и Юго-Восточной Европы и крещение Руси. М., 1988. С. 124, 133,134.

(обратно)

337

Константин Багрянородный. Об управлении империей. М., 1989. С. 141.

(обратно)

338

История русского искусства. Т. 1. М., 1953. С. 75.

(обратно)

339

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 381.

(обратно)

340

Гиляров Ф. Предания русской начальной летописи. М., 1878. С. 129.

(обратно)

341

Херрман И. Ruzzi. К вопросу об исторических и этнографических основах «Баварского географа» (первая половина IX в.) // Древности славян и Руси. М., 1988. С. 167.

(обратно)

342

Заходер Б. Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. Т. 2. М., 1967. С. 78.

(обратно)

343

Памятники литературы Древней Руси. ХVII век. Кн. 3. М., 1994. С. 591.

(обратно)

344

Там же. С. 596.

(обратно)

345

Высоцкий С. А. Средневековые надписи Софии Киевской. К., 1976. С. 49.

(обратно)

346

Там же. С. 40.

(обратно)

347

Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. II (VII–IX вв.). М., 1995. С. 471, прим. 7.

(обратно)

348

Балов А. В. О характере и значении древних купальских обрядов и игрищ // Русский архив, 1911. Кн. 3. С. 24–25.

(обратно)

349

Поэзия крестьянских праздников. Л., 1970. С. 486.

(обратно)

350

Карский Е. Ф. Белорусы. Т. 3. Ч. 1. М., 1916. С. 191.

(обратно)

351

Иванов В. В., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1974. С. 226.

(обратно)

352

Иванов В. В., Топоров В. Н. Крак // Мифы народов мира. Т. 2. М.» 1992. С. 12.

(обратно)

353

Былины. Л., 1984. С. 197–199.

(обратно)

354

Путилов Б. Н. История одной сюжетной загадки (былина о Михаиле Казарине) // Вопросы фольклора. Томск, 1965. С. 18.

(обратно)

355

Путилов Б. Н. Исторические корни и генезис славянских баллад об инцесте. Доклад на VII Международном конгрессе антропологических и этнографических наук. М., 1964. С. 5–6.

(обратно)

356

Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 1. М., 1984. С. 149.

(обратно)

357

Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 1. М.» 1984. С. 151.

(обратно)

358

Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 2. М., 1985. С. 319.

(обратно)

359

Линтур П. В. Балладная песня и народная сказка // Славянский фольклор. М., 1972. С. 178.

(обратно)

360

Беовульф, Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975. С. 231.

(обратно)

361

Снорри Стурлусон. Круг земной. М., 1995. С. 15–16.

(обратно)

362

Гомер. Илиада. Л., 1990. С. 202.

(обратно)

363

Бахтин В. «Под Ивана под Купала собирать двенадцать трав» // Ленинградская правда, 6 июля 1990 г. № 156.

(обратно)

364

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 3. М., 1869. С. 722.

(обратно)

365

Гринцер П. А. Икшваку // Мифы народов мира. Т. 1. М., 1991. С. 504.

(обратно)

366

Лелеков Л. А. Мартйа и Мартйанаг // Мифы народов мира. Т. 2. М., 1992. С. 121; Бундахишн//http://avesta.tripod.com.

(обратно)

367

Лелеков Л. А. Гайомарт // Мифы народов мира. Т. 1. М., 1991. С. 261.

(обратно)

368

Кабакова Г. И. Мужчина // Славянские древности. Т. 3. М., 2000. С. 317.

(обратно)

369

Песни южных славян. М., 1976. С. 278.

(обратно)

370

Фасмер М, Этимологический словарь русского языка. Т. 3. М., 1971. С. 491.

(обратно)

371

Кабакова Г. И., Толстая С. М. Зачатие // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 282.

(обратно)

372

Агапкина Т. А. Дерево // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 63.

(обратно)

373

Толстая С. М. Душа // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 166.

(обратно)

374

Виноградова Л. Н., Усачева В. В. Зелень //Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 311.

(обратно)

375

Толстая С. М. Душа // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 166.

(обратно)

376

Виноградова Д. Н. Мифологический аспект полесской «русальной» традиции // Славянский и балканский фольклор. М., 1986. С. 127.

(обратно)

377

ПСРЛ. Т. 3, Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 76.

(обратно)

378

Там же. С. 400–401.

(обратно)

379

Маслова Г. С. Орнамент русской народной вышивки как историко-этнографический источник. М., 1978. С. 167.

(обратно)

380

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 1.М., 1865. С. 81.

(обратно)

381

Даркевич В. П. Символы небесных светил в орнаменте Древней Руси // СА, 1960, № 4. С. 61.

(обратно)

382

Агапкина Т. А. Инцест // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 418.

(обратно)

383

Там же. С. 419.

(обратно)

384

Агапкина Т. А. Инцест // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 418.

(обратно)

385

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 4. М., 1973. С. 565.

(обратно)

386

Поэзия крестьянских праздников. Л., 1970. С. 484.

(обратно)

387

Карский Е. Ф. Белорусы. Т. 3. Ч. 1. М., 1916. С. 191–192.

(обратно)

388

Соколова В. К. Весенне-летние обряды русских, украинцев и белорусов. XIX — начало XX века. М., 1979. С. 248–252.

(обратно)

389

Иванов В. В., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1974. С. 229.

(обратно)

390

Гринцер П. А. Яма // Мифы народов мира. Т. 2. М., 1992. С. 683.

(обратно)

391

Колосова В. Б. Цвет как признак, формирующий семиотический статус растений // http://www.nithenia.ni/folklore/kolosova4.htm.

(обратно)

392

Загадки русского народа. Составил Д. Н. Садовников. М., 1959. С. 217.

(обратно)

393

Анненков Н. Ботанический словарь. СПб., 1878. С. 211.

(обратно)

394

Иванов В. В., Топоров В. Н. О древних славянских этнонимах (основные проблемы и перспективы) // Славянские древности. Этногенез. Материальная культура Древней Руси. К., 1980. С. 25.

(обратно)

395

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М., 1964. С. 551.

(обратно)

396

Королюк В. Д. Дулебы и анты, авары и готы // Проблемы типологии в этнографии. М., 1979. С. 54.

(обратно)

397

Трубачев О. Н. Ранние славянские этнонимы — свидетели миграции славян // Вопросы языкознания, 1974, № 4. С. 52.

(обратно)

398

Там же. С. 52–53.

(обратно)

399

Петрухин В. Я. Конь // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 593.

(обратно)

400

Лелеков Л. А. О некоторых иранских элементах в искусстве Древней Руси // Искусство и археология Ирана. Всесоюзная конференция (1969 г.). Доклады. М., 1971. С. 184–185.

(обратно) name=t488>

401

Петрухин В. Я. Конь // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. C. 594.

(обратно)

402

Прозоров Л. Р. Деревенские боги «православной» Руси // http:// zhumal/lib.ru/p/prozorow_l_r/bogi.shtml.

(обратно)

403

Сахаров И. П. Сказания русского народа. Т. 2. Кн. 7. СПб., 1849. С. 75–76.

(обратно)

404

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 1.М., 1865. С. 521–522.

(обратно)

405

Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Т. 1. Харьков, 1916. С. 26.

(обратно)

406

Карский Е. Ф. Белорусы. Т. 3. Ч. 1. М., 1916. С. 233.

(обратно)

407

Этимологический словарь славянских языков. Вып. 4. М., 1977. С. 227.

(обратно)

408

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М., 1964. С. 494.

(обратно)

409

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 4. М., 1973. С. 353.

(обратно)

410

Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1988. С. 230.

(обратно)

411

Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Т. 2 // Записки императорского Московского археологического института. Т. ХVIII. М., 1913. С. 155.

(обратно)

412

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 83.

(обратно)

413

Трубачев О. Н. История славянских терминов родства. М., 1959. С. 26.

(обратно)

414

Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1995. С. 148.

(обратно)

415

Комаровым В. Л. Культ рода и земли в княжеской среде XI–XIII вв. // ТОДРЛ. Т. 16, 1960.

(обратно)

416

ПСРЛ. Т. 1., Лаврентьевская летопись. М., 2001. С. 376.

(обратно)

417

Лукьянов А. Е. Становление философии на Востоке (Древний Китай и Индия). М., 1992. С. 13.

(обратно)

418

Там же. С. 77

(обратно)

419

Иващенко П. С. Религиозный культ южно-русского народа в его пословицах. СПб., 1874. С. 8.

(обратно)

420

Жуковский В А. Святая Русь. Письмо князю П. А. Вяземскому 23-го июля (5-го августа) 1848 г. // http: //www.sv-nis.ru/bib/zukovski.html.

(обратно)

421

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 1. Ч. 1. М., 1989. С. 138.

(обратно)

422

ПСРЛ. Т. 3, Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 409.

(обратно)

423

Там же. С. 61.

(обратно)

424

Медынцева А. А. Древнерусские надписи новгородского Софийского собора. М., 1978. С. 67.

(обратно)

425

Монгайт А. Л. Старая Рязань // МИА, № 49,1955. С. 187.

(обратно)

426

ПСРЛ. Т. 3, Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 384.

(обратно)

427

Там же. С. 473.

(обратно)

428

ПСРЛ. Т. 3, Новгородская первая летопись… С. 67.

(обратно)

429

Там же. С. 68.

(обратно)

430

ПСРЛ. Т. 2, Ипатьевская летопись. М., 2001. Стб. 762,747.

(обратно)

431

Этимологический словарь славянских языков. Выл. 24. М., 1997. С. 161.

(обратно)

432

Иванов В. В., Топоров В. Н., Инвариант и трансформации в мифологических и фольклорных текстах // Типологические исследования по фольклору. Сборник статей памяти В. Я. Проппа (1895–1970). М., 1975. С. 63.

(обратно)

433

Гусева Н. Р. Индуизм. М., 1977. С. 165.

(обратно)

434

Трунов А. И. Понятия крестьян Орловской губернии о природе физической и духовной // Записки РГО, 1869. Т. П. С. 39.

(обратно)

435

Махабхарата. Вып. 5. Кн. 1: Мокіпадхарма. Ашхабад-Ылым, 1983. С. 227.

(обратно)

436

Никонов В. А. Типология славянской антропонимии//История, культура, этнография и фольклор славянских народов. IX Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. М., 1983.

(обратно)

437

Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 1. М., 1984. С. 109.

(обратно)

438

Десятый Г. Украинский Гелиос // Киевская старина, 1882. Т. IV. С. 179.

(обратно)

439

Чешские народные сказки. М., 1956. С. 188–189.

(обратно)

440

Белова О. В. Крест // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 653.

(обратно)

441

Бенвенист Э., Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1995. С. 75.

(обратно)

442

Шиндин С. Г. Пространственная организация русского заговорного универсума: образ центра мира // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Заговор. М., 1993. С. 122.

(обратно)

443

Там же. С. 122.

(обратно)

444

Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI века. М., 1984. С. 626.

(обратно)

445

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 1. Ч. 1. М., 1989. С. 802.

(обратно)

446

Там же. С. 743.

(обратно)

447

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. М., 1955. С. 500.

(обратно)

448

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М., 1964. С. 552.

(обратно)

449

Даль В. И. Толковый словарь… С. 500.

(обратно)

450

Шергин Б., У песенных рек. М., 1939. С. 58.

(обратно)

451

Славянский фольклор. М., 1987. С. 238.

(обратно)

452

Сахаров И. П. Сказания русского народа… С. 17.

(обратно)

453

Куклин М. Свадебные обычаи у великоруссов (Вологодской губ.)//ЭО, 1900, № 2. С. 88.

(обратно)

454

Былины. Л., 1984. С. 209.

(обратно)

455

Костомаров Н. Историческое значение южнорусского народного песенного творчества // Беседа. 1872. Кн. IV. С. 36.

(обратно)

456

Топоров В. Н. О происхождении нескольких русских слов // Этимология, 1970. М., 1972. С. 29.

(обратно)

457

Петров В. Мітологема «сонца» в украинских народных віруваннях та візантійско-гелліністичний культурный цикл // Етногрфічний вісник. Кн. 4. К., 1927. С. 99.

(обратно)

458

Упанишады. Кн. 3, Чхандогья Упанишада. М., 1992. С. 101.

(обратно)

459

Памятники русского права. Вып. 1. М., 1952. С. 82.

(обратно)

460

Памятники русского права. Вып. 2. М., 1953. С. 126.

(обратно)

461

Бандтке Г. С. История государства польского. Т. 1. СПб., 1830. С. 18.

(обратно)

462

Трубачев О. Н. История славянских терминов родства. М., 1959. С. 167–168.

(обратно)

463

Зеленин Д. К. О происхождении северновеликорусов Великого Новгорода // и сообщения Института языкознания АН СССР, 1954. № 6. С. 77.

(обратно)

464

Воинские повести Древней Руси. Л., 1985. С. 118.

(обратно)

465

Там же. С. 456.

(обратно)

466

Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI века. М., 1984. С. 437.

(обратно)

467

Памятники литературы Древней Руси. Середина XVI века. М., 1985. С. 313.

(обратно)

468

Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1. М., 1995. С. 519.

(обратно)

469

Сахаров И. П. Сказания русского народа. Т. 1. СПб., 1841. С. 227.

(обратно)

470

Иванов В. В., Топоров В. Н. О древних славянских этнонимах (основные проблемы и перспективы) // Славянские древности. Этногенез. Материальная культура Древней Руси. К., 1980. С. 14.

(обратно)

471

Иванов В. В., Топоров В. Н. О древних славянских этнонимах… С. 14–15.

(обратно)

472

Трубачев О. Н. История славянских терминов родства. М., 1959. С. 170.

(обратно)

473

Там же. С. 174.

(обратно)

474

Былины. Л., 1984. С. 351.

(обратно)

475

Лев Диакон. История. М., 1988. С. 79–80.

(обратно)

476

Памятники истории Киевского государства. Л., 1936. С. 51–52.

(обратно)

477

Щавелева Н. И. Польские латиноязычные средневековые источники. М., 1990. С. 100.

(обратно)

478

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 396.

(обратно)

479

Боплан Г. Описание Украины (1630–1648) // Мемуары, относящиеся к истории Южной Руси. Вып. 2. К., 1896. С. 302.

(обратно)

480

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 3. Ч. 2. М., 1989. С. 1647, 1648.

(обратно)

481

Словарь русского языка XI — ХVII вв. Вып. 25. М., 2000. С. 99.

(обратно)

482

Иванов В.В, Топоров В. Н. О древних славянских этнонимах (основные проблемы и перспективы) // Славянские древности. Этногенез. Материальная культура Древней Руси. К., 1980. С. 17–18.

(обратно)

483

Трубачев О. Н. Ранние славянские этнонимы — свидетели миграции славян // Вопросы языкознания, 1974, № 4. С. 60.

(обратно)

484

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 3. Ч. 1. М., 1989. С. 417.

(обратно)

485

Словарь русского языка XI — ХVII вв. Вып. 25. М., 2000. С. 99.

(обратно)

486

Там же. С. 100.

(обратно)

487

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 4. М., 1955. С. 266.

(обратно)

488

Татищев В. Н. История российская. Т. 1. М. — JL, 1962. С. 112.

(обратно)

489

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 379.

(обратно)

490

Словарь русского языка XI — ХVII вв. Вып. 25. М., 2000. С. 56.

(обратно)

491

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 3. М., 1971. С. 711.

(обратно)

492

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 1.М., 1865. С. 417.

(обратно)

493

Шеппинг Д. Мифы славянского язычества. М., 1997. С. 177.

(обратно)

494

Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX — ХVIII веков. М., 1990. С. 142.

(обратно)

495

Серяков М. Л. Русская дохристианская письменность. СПб., 1997.

(обратно)

496

Гринцер П. А. Савитри // Мифы народов мира. Т. 2. М., 1992. С. 395.

(обратно)

497

Топоров В. Н. Из славянской языческой терминологии: индоевропейские истоки и тенденции развития // Этимология. 1986–1987. М., 1989. С. 19.

(обратно)

498

Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 25. М., 2000. С. 108.

(обратно)

499

ПСРЛ. Т. 2, Ипатьевская летопись. М., 2001. Стб. 794.

(обратно)

500

Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 25. М., 2000. С. 108.

(обратно)

501

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 3. М., 1971. С. 673, 664.

(обратно)

502

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 3. Ч. 1. М., 1989. С. 408.

(обратно)

503

Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 25. М., 2000. С. 59.

(обратно)

504

Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 25. М., 2000. С. 59.

(обратно)

505

Там же. С. 55.

(обратно)

506

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 3. Ч. 1. М., 1989. С. 408.

(обратно)

507

Там же. С. 405.

(обратно)

508

Словарь русского языка XI — ХVII вв. Вып. 25. М., 2000. С. 54.

(обратно)

509

Там же. С. 55.

(обратно)

510

Там же. С. 58.

(обратно)

511

Там же. С. 59.

(обратно)

512

Там же. С. 54.

(обратно)

513

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 403.

(обратно)

514

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 394.

(обратно)

515

Словарь русского языка XI — ХVII вв. Вып. 25. М., 2000. С. 55.

(обратно)

516

ПСРЛ. Т. 2, Ипатьевская летопись. М., 2001. Стб. 713.

(обратно)

517

Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. М., 1981. С. 225, 227.

(обратно)

518

Луна, упавшая с неба. М., 1977. С. 105–108.

(обратно)

519

Широкова Н. С. Культура кельтов и нордическая традиция античности. СПб., 2000. С. 53.

(обратно)

520

Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. М., 1989. С. 256.

(обратно)

521

Гомер. Одиссея. СПб., 2000. С. 157.

(обратно)

522

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 411.

(обратно)

523

Былины. Л., 1984. С. 28, 69.

(обратно)

524

Былины. Л., 1984. С. 125.

(обратно)

525

Там же. С. 363.

(обратно)

526

Русские народные песни, собранные П. Киреевским. М., 1848. С. 46.

(обратно)

527

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 395.

(обратно)

528

ПСРЛ. Т. 2, Ипатьевская летопись. М., 2001. Стб. 58.

(обратно)

529

Воинские повести Древней Руси. Л., 1985. С. 463.

(обратно)

530

Гомер. Одиссея. СПб., 2000. С. 467.

(обратно)

531

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 404, 406.

(обратно)

532

Кашуба М. С. Народы Югославии // Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. Зимние праздники. М., 1973. С. 238.

(обратно)

533

Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. II (VII–IX вв.). М., 1995. С. 285.

(обратно)

534

Козьма Пражский. Чешская хроника. М., 1962. С. 155.

(обратно)

535

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 227.

(обратно)

536

ПСРЛ. Т. 2, Ипатьевская летопись. М., 2001. Стб. 546.

(обратно)

537

Степанов Ю. С., Казанский Н. Н. Комментарии // Бенвенист Э, Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1995. С. 419.

(обратно)

538

Литаврин Г. Г. Славинии VII–IX вв.: Социально-политическая организация славян // Этногенез народов Балкан и Северного Причерноморья. М., 1984. С. 195.

(обратно)

539

Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. II (VII–IX вв.). М., 1995. С. 41.

(обратно)

540

Иордан, О происхождении и деяниях гетов. М., 1960. С. 71–72.

(обратно)

541

Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. 1. М., 1994. С. 51.

(обратно)

542

Гаркави А. Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб., 1870. С. 193.

(обратно)

543

Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепиин Л. В. и др. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 413.

(обратно)

544

Янин В. А., Алешковский М. Х. Происхождение Новгорода (к постановке проблемы) // История СССР, 1971. № 2. С. 41.

(обратно)

545

Иванов В. В., Топоров В. Н. О древних славянских этнонимах (основные проблемы и перспективы) // Славянские древности. Этногенез. Материальная культура Древней Руси. К., 1980. С. 18.

(обратно)

546

Топоров В. Н. Из славянской языческой терминологии: индоевропейские истоки и тенденции развития // Этимология. 1986–1987. М., 1989. С. 37.

(обратно)

547

Сербские народные песни из собрания Вука Стефановича Караджича. М., 1987. С. 33.

(обратно)

548

ПСРЛ. Т. 3, Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 291.

(обратно)

549

Демкова Н. С., Дробленкова Н. Ф. К изучению славянских азбучных стихов // ТОДРЛ. Т. 23. Литературные связи древних славян. Л., 1968. С. 54.

(обратно)

550

ПСРЛ. Т. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 19.

(обратно)

551

Сочинения И. Пересветова. М.; 1956. С. 176.

(обратно)

552

Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 23. М., 1996. С. 135.

(обратно)

553

Памятники литературы древней Руси. Конец XV — первая половина XVI века. М., 1984. С. 511.

(обратно)

554

Франк С. Л. Русское мировоззрение. СПб. 1996. С. 152.

(обратно)

555

ПСРЛ. Т. 2, Ипатьевская летопись. М., 2001. Стб. 282.

(обратно)

556

ПСРЛ. Т. 3, Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 55.

(обратно)

557

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 1. Ч. 1. М., 1989. С. 139.

(обратно)

558

ПСРЛ. Т. 3, Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 89.

(обратно)

559

Там же. С. 312.

(обратно)

560

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 2. Ч. 2. М., 1989. С. 1357.

(обратно)

561

ПСРЛ. Т. 2, Ипатьевская летопись. М., 2001. Стб. 367.

(обратно)

562

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. 2. Ч. 2. М., 1989. С. 1358.

(обратно)

563

Гринцер П. А. Древнеиндийский эпос. Генезис и топология. — М., 1974. С. 332.

(обратно)

564

Широкова Н. С. Культура кельтов и нордическая традиция античности. СПб., 2000. С. 160–161.

(обратно)

565

Hocart А. М. Kingschip. Oxford. 1927. Chs. III–V.

(обратно)

566

ПСРЛ. T. 1, Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 139–140.

(обратно)

567

Еврипид. Трагедии. М., 1980. Т. 1. С. 143.

(обратно)

568

Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. М., 1989. С. 256.

(обратно)

569

ПСРЛ. Т. 3, Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 103–104.

(обратно)

570

Памятники литературы Древней Руси. ХVII век. Кн. 3. М., 1994. С. 591, 596.

(обратно)

571

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 386, 403.

(обратно)

572

Былины. Л., 1984. С. 180–181.

(обратно)

573

Былины. Л., 1984. С. 45, 62–63.

(обратно)

574

Белова О. В. Инородец // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 416.

(обратно)

575

Былины. Л., 1984. С. 341.

(обратно)

576

Гильфердинг А. Собрание сочинений. СПб., 1874. Т. 4: История балтийских славян. С. 171.

(обратно)

577

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М., 1964. С. 322.

(обратно)

578

Смирнов Ю. Примечания // Песни южных славян. М.» 1976. С. 424.

(обратно)

579

Словарь русского языка XI — ХVII вв. Вып. 2. М.» 1975. С. 194.

(обратно)

580

Повести Древней Руси. Л., 1983. С. 382, 399.

(обратно)

581

Белова О. В. Инородец // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 417.

(обратно)

582

Там же. С. 416.

(обратно)

583

Там же. С. 417.

(обратно)

584

Белова О. В. Великаны//Славянские древности. Т. 1. М., 1995. С. 301.

(обратно)

585

Иванов В. В., Топоров В. Н, О древних славянских этнонимах (основные проблемы и перспективы) // Славянские древности. Этногенез. Материальная культура Древней Руси. К., 1980. С. 37.

(обратно)

586

Белова О.В, Великаны//Славянские древности. Т. 1. М., 1995. С. 301.

(обратно)

587

Неклюдов С. Ю. Время и пространство в былине // Славянский фольклор. М., 1972. С. 33.

(обратно)

588

Трубачев О. Н. История славянских терминов родства. М., 1959. С. 174.

(обратно)

589

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 2. М., 1967. С. 142.

(обратно)

590

Елизаренкова Т. Я. «Ригведа» — великое начало индийской литературы и культуры // Ригведа. Мандалы I–IV. М., 1989. С. 433.

(обратно)

591

Белова О. В. Инородец // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 416.

(обратно)

592

Белова О. В. Народы // Славянские древности. Т. 3. М., 2004. С. 367–368.

(обратно)

593

Белова О. В. Инородец // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 416.

(обратно)

594

Белова О. В. Еврей // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 174.

(обратно)

595

Там же. С. 174.

(обратно)

596

Цит. по Кузнецов Б. И. Древний Иран и Тибет. История религии бон. СПб., 1998. С. 241.

(обратно)

597

Белова О. В. Инородец // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 415–416.

(обратно)

598

Белова О. В. Народы // Славянские древности. Т. 3. М., 2004. С. 368.

(обратно)

599

Подробнее см. Серяков М. Сварог. М., 2004. С. 480–483.

(обратно)

600

Белова О. В. Инородец // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 415.

(обратно)

601

Упанишады. Кн. 3, Чхандогья Упанишада. М., 1992. С. 101.

(обратно)

602

Луна, упавшая с неба. М., 1977. С. 105–108.

(обратно)

603

Белова О. В. Инородец// Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 415–416.

(обратно)

604

Памятники литературы Древней Руси. ХVII век. Кн. 3. М., 1994. С. 591.

(обратно)

605

ПСРЛ. Т. 3, Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 482.

(обратно)

606

ПСРЛ. Т. 3, Новгородская первая летопись… С. 484.

(обратно)

607

Прозоров Л. Р. Раса и этнос в былинах // http: rustrana.ni/print. php.

(обратно)

608

Белова О. В. Инородец // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 417.

(обратно)

609

ПСРЛ. Т. 3, Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 482.

(обратно)

610

Законы Ману. М., 1960. С. 179.

(обратно)

611

Там же. С. 54.

(обратно)

612

Там же. С. 220–221.

(обратно)

613

Anderson G. K. The Literature of the Anglo-Saxons. Princeton; New-Jersey, 1949. P. 14–15.

(обратно)

614

Шарма Р. Ш. Древнеиндийское общество. M., 1987. С. 297.

(обратно)

615

Брагинский И. С. Из истории персидской и таджикской литератур. М., 1972. С. 104.

(обратно)

616

Чаттопадхъяя Д. Локаята Даршана. М., 1961. С. 200.

(обратно)

617

Мишулин А. В. Древние славяне в отрывках греко-римских и византийских писателей по VII в. н. э. // ВДИ. 1941. № 1. С. 248.

(обратно)

618

Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха. Вып. 5. СПб., 1899. С. 365.

(обратно)

619

Петров В. Мітологема «сонца» в украинских народных віруваннях та візантійско-гелліністичний культурный цикл // Етногрфічний вісник. Кн. 4. К., 1927. С. 95.

(обратно)

620

ПСРЛ. Т. 2, Ипатьевская летопись. М., 2001. Стб. 12.

(обратно)

621

Буслаев Ф. И. Сочинения. СПб., 1910. Т. 2. С. 22.

(обратно)

622

Буслаев Ф. И. Русская народная поэзия. СПб., 1861. С. 462.

(обратно)

623

Безсонов П. Калики перехожие. Вып. 2. М., 1861. С. 409

(обратно)

624

Безсонов П. Калики перехожие. Вып. 2. М., 1861. С. 394.

(обратно)

625

Там же. С. 446.

(обратно)

626

Буслаев Ф. И. Сочинения. Т. 2. СПб. 1910. С. 184.

(обратно)

627

Безсонов П. Калики перехожие. Вып. 2. М., 1861. С. 414.

(обратно)

628

Безсонов П. Калики перехожие. Вып. 2. М., 1861. С. 449, прим. 9.

(обратно)

629

Там же. С. 399.

(обратно)

630

Там же. С. 482.

(обратно)

631

Безсонов П. Калики перехожие. Вып. 2. М., 1861. С. 480–481.

(обратно)

632

Там же. С. 418.

(обратно)

633

Насонов А. Н. «Русская земля» и образование территории Древнерусского государства. Монголы и Русь. СПб., 2002. С. 29.

(обратно)

634

Седов В. В. Древнерусская народность. М., 1999. С. 50–82.

(обратно)

635

Былины. Л., 1984. С. 228.

(обратно)

636

ПСРЛ. Т. 2, Ипатьевская летопись. М., 2001. Стб. 8–9.

(обратно)

637

Воинские повести Древней Руси. Л., 1985. С. 118–119.

(обратно)

638

Татищев В. Н. История российская. Т. П — Ш. М., 1995. С. 220.

(обратно)

639

Памятники истории Киевского государства. Л., 1936. С. 50.

(обратно)

640

Гаркави А. Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб., 1870. С. 218.

(обратно)

641

Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В., Шушарин В.П, Щапов Я. Н. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 398.

(обратно)

642

Там же. С. 401.

(обратно)

643

Былины. Л., 1984. С. 88, 90.

(обратно)

644

Там же. С. 167.

(обратно)

645

Там же. С. 68.

(обратно)

646

Там же. С. 215.

(обратно)

647

Прокопий из Кесарии. Война с готами. М., 1950. С. 366.

(обратно)

648

Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. II (VII–IX вв.). М., 1995. С. 149, 151.

(обратно)

649

Памятники истории Киевского государства. Л., 1936. С. 26–27.

(обратно)

650

Воинские повести Древней Руси. Л., 1985. С. 452.

(обратно)

651

Третьяков П. Н. Финно-угры, баллы и славяне на Днепре и Волге. М.—Л., 1966. С. 200.

(обратно)

652

Заходер Б. Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. Т. 2. М., 1967. С. 106.

(обратно)

653

Платонов О. Святая Русь // Святая Русь. Большая энциклопедия русского народа. Русский патриотизм. М., 2003. С. 702.

(обратно)

654

Зализняк А. А., Янин В. Л. Новгородская псалтырь начала XI века — древнейшая книга Руси // Вестник Российской академии наук, 2001. Т. 71. № 3. С. 208–209.

(обратно)

655

Вперед, № 12 от 1 июля 1875 г.

(обратно)

656

Васильев Л. С. Конфуций // Вопросы истории. 1989. № 3. С. 89.

(обратно)

657

Хеллингер Б. Порядки любви. М., 2007. С. 345–346,122.

(обратно)

658

Хеллингер Б. Порядки любви. М. 2007. С. 16.

(обратно)

659

Там же. С. 190.

(обратно)

Оглавление

Вступление

Глава 1 ПИСЬМЕННЫЕ И ФОЛЬКЛОРНЫЕ ИСТОЧНИКИ О ДАЖЬБОГЕ И ЗНАЧЕНИЕ ЕГО ИМЕНИ

  Письменные источники о Дажьбоге

  Изображения солнечного божества

  Дажьбог в восточнославянской устной традиции

  Мифологические представления о троичности дневного светила

  Сербский Дабог

  Данные ономанистики и топонимики

  Значение имени Дажьбог

  Значение слова бог и время его появления в славянских языках

Глава 2 СОЛНЕЧНАЯ ДИНАСТИЯ СЛАВЯНСКИХ КНЯЗЕЙ

  Былинный Владимир Красно Солнышко

  Ритуальное многоженство славянских языческих правителей

  Солярная символика у Святослава и его сына Олега

  Ритуальная неподвижность исторического Игоря и былинного Владимира

  Русские князья как носители изобилия-гобино

  Божественное происхождение славянских правителей

  Титулатура Вешего Олега

  Солярные черты у русских князей после христианизации

  Солнечная символика царского венца

  Правда как основной принцип власти у славян

  Белый царь как неофициальный титул московских государей

  Солярные черты у других славянских правителей

Глава 3 МИФ О СОЛНЕЧНОЙ ДИНАСТИИ У ДРУГИХ ИНДОЕВРОПЕЙСКИХ НАРОДОВ

  Вивасват — древнеиндийский бог солнца

  Яма и Ями и индоевропейский миф об инцесте

  Ману — первый царь, родоначальник царей и людей в индийской мифологии

  Йима — первый царь в иранской мифологии

  Колоксай скифской мифологии

  Представления о солярной сущности власти у других индоевропейских народов

Глава 4 МИФЫ О ПЕРВОЦАРСТВЕ ВОЛЫНЯН И ИНЦЕСТЕ БРАТА И СЕСТРЫ В СЛАВЯНСКОЙ ТРАДИЦИИ

  Символическое значение севера в индоевропейской традиции

  Предпосылки возникновения государственности на Волыни в раннем Средневековье

  Титул царя волынян в свете индоевропейских параллелей

  Цветовая символика Волыни и соседних земель в контексте цветовой символики трех сословий индоевропейского общества

  Белые хорваты и сербы

  Трехцветное деление Руси в более поздний период

  Имперский титул правителей Руси

  Восточнославянская традиция об инцесте брата и сестры

  Инцест в славянской традиции

  Инцест в индоевропейской традиции

  Инцест и плодородие

  Растительная подоснова общеиндоевропейского мифа о первой человеческой паре

  Мифологические прецеденты инцеста

  Солярные элементы в купальских песнях об инцесте

  Названия Волыни и дулебов в контексте мифа о первой человеческой паре

  «Конские боги» в православной Руси

  Степень влияния скифской мифологии на славянский солнечный миф

Глава 5 СЛАВЯНЕ — ДЕТИ СОЛНЦА, ИЛИ ГЛАВНЫЙ МИФ СЛАВЯНСКОГО ЯЗЫЧЕСТВА

  Детские песни-вызывания солнца

  Дед-Всевед и самоназвание чехов

  Бог как царь и предок

  Идея божественного происхождения славян

  Значениесолнечного мифа

  Трисолнечное божество и триединство мысли-слова-дела

  Другие фольклорные свидетельства о солнце как об отце

  Солнечная символика социального и территориального устройства славянской общины

  Светоносность Руси

  Следы солнечного мифа в казачьей песне

  Три идеи, лежащие в основе самоназвания славян: свобода

  Три идеи, лежащие в основе самоназвания славян: слово

  Три идеи, лежащие в основе самоназвания славян: слава

  Рассмотрение трех самоназваний славян в их единстве

Глава 6 ДЕРЖАВА СВЕТА И ПРАВДЫ КАК НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ СЛЕДСТВИЕ СОЛНЕЧНОГО МИФА

  Правда как основополагающий принцип славянского общества

  Представления о Правде у индоевропейцев

  Представление о связи первых русских князей с Правдой

  Противостояние Света и Тьмы в мирочувствовании наших предков

  Битва Света и Тьмы в славянской истории

  Демоническая сущность представителей Тьмы в славянском и индоевропейском мирочувствовании

  Сопоставление инородцев с животными

  Чистота крови в контексте солнечного мифа

  Принцип чистоты крови у других индоевропейских народов

  Солнечный миф и имперский дух

  Духовный стих о Егорин Храбром: реальность мифологическая и историческая

  Другие примеры имперского самосознания

  Поголовное истребление иноземных завоевателей

  Загадка победы славян

Глава 7 ПОСЛЕДСТВИЯ ОТКАЗА ДЛЯ РУССКОГО НАРОДА ОТ СОЛНЕЧНОГО МИФА. ВЫХОД ИЗ ЗАМКНУТОГО КРУГА

  Смена веры Владимиром

  Духовные разломы в русской истории

  Б. Хеллингер о семейном «знающем силовом поле»

  Последствия принятия чужой системы ценностей

  Основные черты будущей духовной революции

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

INFO

*** Примечания ***