Избранные произведения. Том II [Клайв Баркер] (fb2) читать онлайн

Клайв БАРКЕР ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Том II

ПРОКЛЯТАЯ ИГРА ⁽¹⁹⁸⁵⁾

Попавший в тюрьму боксер Марти Штраусс выпущен на свободу для работы телохранителем у известного миллионера. Он предполагал, что ему предстоит весьма непростое дело, но действительность оказалась намного хуже. Его клиенту угрожает некто, требующий расплаты за старый и ужасный долг — результат карточной игры с не знающим проигрыша шулером в разрушенной немцами Варшаве, тот, кто может воскрешать мертвецов и ведет счет своей жизни столетиями. Однако, как выясняется, это не Дьявол, а человек, узнавший секреты тайного искусства, а значит он тоже уязвим.

Часть I TERRA INCOGNITA

И не избегнуть нам, рабам покорным, ни перемен, ни случая, ни смерти.

Шелли, «Прометей Раскованный»

Ад — это место тех, кто отлучен;

Они находят там посеянное прежде,

Озера из Пространств и Лес из Ничего,

Блуждают там, не находя забвенья,

И молятся о сущности.

У.Б. Йейтс «Песочные часы»

Глава 1

Воздух был как будто наэлектризован в тот день, когда Вор шел по городу, убежденный, что сегодняшним вечером после многих недель неудач он наконец-то отыщет игрока. Это было нелегкое путешествие. Восемьдесят пять процентов Варшавы сравнялось с землей, либо благодаря месяцам бомбардировок, которые предшествовали освобождению русскими, либо программе уничтожения, проводимой нацистами перед отступлением. Некоторые районы были фактически непроходимы для транспорта. Горы обломков, хранящие мертвецов, готовых показаться на поверхности, как картошка при весенней оттепели, покрывали улицы.

Однако после трех месяцев блужданий здесь Вор прекрасно научился разбираться в этих городских джунглях. Ему действительно доставляло удовольствие лицезреть это пустынное великолепие слегка лиловых от пыли проспектов и скверов, так ненатурально молчаливых. Он чувствовал себя нарушителем, незаконно вторгшимся в чужие владения, и порой ему казалось, что конец света должен выглядеть именно так. Осталось лишь несколько городских объектов, по которым прохожий мог сориентироваться: газовая станция за мостом Понятовского была достаточно узнаваема, как и Зоопарк по ту сторону реки; еще отчетливее было видно башню Центрального вокзала с давно исчезнувшими часами. Эти да еще немногие другие потрепанные остатки былой красоты Варшавы еще оставались в живых, и их отчаянные попытки уцепиться за жизнь причиняли мучительную боль даже Вору.

* * *

Здесь не было его дома. У него вообще не было дома вот уже десять лет. Он был бродячим стервятником и задержался здесь только потому, что на какое-то время Варшава предоставила ему место для неплохой поживы. Скоро, когда он восстановит силы, потраченные во время его последних похождений, он отправится дальше. Но сейчас, когда в воздухе неуловимо кружились первые признаки весны, он оставался в городе, наслаждаясь свободой.

Конечно, здесь было много опасностей, но где и когда их не было для человека его профессии? Годы войны столь тщательно отшлифовали его способности, что это пугало даже его самого. Он был здесь в большей безопасности, чем жители Варшавы, те немногие, спасшиеся от всепоглощающего пламени и слегка очумевшие от своей удачи, и постепенно возвращающиеся в город в поисках потерянного жилья и близких людей. Они блуждали по обломкам или стояли на углах улиц, вслушиваясь в похоронную песнь реки и ожидая, когда придут русские и сгонят их в стадо во имя Карла Маркса. Каждый день возводились новые баррикады. Военные лениво и методично устанавливали законы против беспорядков, разделяя и подразделяя город, как вскоре они поступят и со всей страной. Однако комендантский час не слишком тревожил Вора. В подкладке своего хорошо сшитого пальто Вор хранил удостоверения личности всех видов — что-то было найдено, большинство украдено, — которые выручали его в любой ситуации. Остатки сомнения и недоверия Вор рассеивал при помощи своего остроумия и сигарет, поскольку и то и другое у него было в избытке. Это было все, что требовалось человеку в этом городе в тот год, чтобы ощутить себя властелином мира. И какого мира! Не было ни одного пристрастия или желания, которое нельзя было удовлетворить. Глубочайшие секреты тела и духа были доступны любому, кто действительно желал их. Из них были созданы игры. Только на прошлой неделе Вор слышал рассказ о молодом парне, играющем в древнюю игру с чашками и шарами (вот шарик есть, а вот его нет), только его безумный рассудок заменил их на три ведра и голову ребенка.

Это было еще довольно невинно — младенец был мертв, а мертвые не испытывают страданий. Помимо этого в городе предоставлялись и другие развлечения, доставляющие наслаждения от живых, используемых в качестве подручного материала. Для них, страстно жаждущих и готовых заплатить, открылась торговля человеческой плотью. Оккупационная армия, теперь не отвлекаемая сражениями, вновь открыла для себя секс, и это было выгодно. За полбуханки хлеба можно было получить одну из девушек-беженок — большинство из них были столь молоды, что у них еще не сформировалась грудь, чтобы использовать их вновь и вновь в опускающейся темноте; их жалобы оставались неуслышанными или прерванными ударом штыка, когда они теряли свою привлекательность. В городе, где погибли десятки тысяч на такие небрежные убийства смотрели иначе. В эти несколько недель между двумя режимами все было возможно, ничто не было наказуемо, не было табу на грех.

В округе Золиборж был открыт публичный дом с мальчиками. Здесь, в подпольном салоне, увешанном трофейными картинами, любой мог выбрать себе юных мальчиков-проституток шести-семи лет: очаровательно худеньких от постоянного недоедания и полненьких — на любой вкус. Это заведение было очень популярно среди офицеров, но слишком дорого, как слышал Вор, для низших чинов. Доктрина Ленина о равенстве, очевидно, не распространялась на педерастию.

Разнообразный спорт был намного дешевле. Довольно популярными в этот период были собачьи бои. Бездомные дворняжки, возвращавшиеся в город в поисках пищи и хозяев, отлавливались, откармливались до бойцовской силы и стравливались насмерть друг с другом. Это было отвратительное зрелище, но любовь к ставкам и пари влекла Вора к этим боям снова и снова. Однажды ночью он выиграл значительную сумму, поставив на низкорослого, но хитрого терьера, который победил пса раза в три больше его, когда выгрыз ему яички.

И если со временем ваш интерес к женщинам, мальчикам и собакам угасал, то другие необычные представления были к вашим услугам.

В голом амфитеатре, раскопанном из-под обломков Крепости Св. Марии, Вор видел неизвестного актера, представляющего в одиночестве первую и вторую части «Фауста» Гете. Хотя немецкий Вора был далек от совершенства, представление произвело на него чрезвычайное впечатление. Он был достаточно хорошо знаком с сюжетом, чтобы следить за действием: договор с Мефистофелем, споры, колдовские трюки и затем, после достижения обещанного проклятия, отчаяние и ужас. Большинство фраз были неразборчивы, но одержимость актера двумя ролями: только что Искусителем и уже Искушаемым — была столь впечатляюща, что Вор покинул его со сведенным животом.

Через пару дней он вернулся, чтобы посмотреть пьесу еще раз или, по крайней мере, поговорить с актером. Но вызова на бис не последовало. Увлеченность исполнителя Гете была расценена как нацистская пропаганда; Вор нашел его повешенным и уже начавшим разлагаться на телеграфном столбе. Он был обнажен. Его голые ступни были объедены, и глаза выклеваны птицами, торс изрешечен пулями. Зрелище умиротворило Вора. Он рассматривал это как доказательство того, что смешанные чувства, пробуждаемые актером, были незаконны — если человека его искусство довело до такого состояния, то этот человек был действительно подлецом и мошенником. Его рот был раскрыт, и птицы начали выклевывать язык. Небольшая потеря.

Помимо прочего, существовало еще множество стоящих развлечений. Женщины не слишком занимали Вора, да и мальчики были не в его вкусе, но он обожал игру: на собачьих боях, где он мог испытать судьбу при помощи уродливых дворняжек; или игру в кости в каком-нибудь бараке; или в отчаянии заключая с умирающим от скуки патрулем пари о скорости облаков. Способ или обстоятельства мало занимали его, его интересовала только сама игра.

С юности это было его единственным настоящим пороком — это было оправданием того, что он стал Вором. До войны он играл в европейских казино, в основном в «очко», хотя он не брезговал и рулеткой. Теперь, всматриваясь через прошедшие годы сквозь завесу войны, развернутую перед ним, он вспоминал свои состязания, как вспоминают сны, просыпаясь утром, — как что-то невосстановимое и ускользающее все дальше с каждым дыханием.

Однако чувство потери изменилось, когда он услыхал о картежнике, его называли Мамулян, который, как говорили, никогда не проигрывает и приходит и уходит в этом лживом городе, как существо, возможно, даже нереальное.

И тогда, с Мамуляном, все переменилось.

Глава 2

Большинство россказней было слухами, и большинство этих слухов не имело ничего общего с истиной. Обычное вранье скучающих солдат. Разум военного, как обнаружил Вор, способен на рождение фантазий более причудливых и более убийственных по своей сути, нежели разум поэта.

Поэтому, когда он услышал байку о мастере карточной игры, который появляется из ниоткуда, вызывает на поединок любого желающего картежника и обязательно побеждает, он так и отнесся к ней, как к байке. Однако то, как эта апокрифическая легенда муссировалась, вносило некоторое смятение. Она не исчезала, чтобы уступить место какой-нибудь еще более нелепой сказке. Она постоянно повторялась: в разговорах на собачьих боях, в сплетнях, в настенных надписях. И, более того, хотя имена изменялись, отдельные факты оставались постоянными в каждом случае. В конце концов Вор начал подозревать, что в этой байке была доля истины. Возможно, где-то в городе был великолепный карточный игрок. Не полностью неуязвимый, такого, конечно, не бывает. Но этот человек, если он действительно существовал, был чем-то особенным. Рассказы о нем всегда сопровождались предостережениями, похожими на благоговение. Солдаты, заявлявшие, что видели его игру, говорили о его изяществе, о его почти гипнотической безмятежности. О Мамуляне они говорили, как крестьяне о дворянстве, и Вор, никогда не признававший ничьего превосходства, испытывал непреодолимое желание разыскать и развенчать этого карточного короля.

Однако, помимо основной картины происходящего, составленной им из разнообразных ложных слухов, существовало еще кое-что. Он знал, что ему надо отыскать и расспросить человека, который действительно встречался за карточным столом с этим фантомом, чтобы на самом деле начать отделять правду ото лжи.

Поиски такого человека заняли две недели. Его звали Константин Васильев, младший лейтенант, который, как говорили, проиграл Мамуляну все, что имел. Русский был огромен, словно бык. Вор чувствовал себя гномом рядом с ним. Но, если обычно большие люди обладают духом, достаточно широким, чтобы питать их анатомию, Васильев выглядел практически полностью опустошенным. Если он когда-то и обладал мужеством, сейчас его не было и в помине. Теперь это был беспокойный и слабый ребенок.

Потребовался час уговоров, добрая половина бутылки водки, купленной на черном рынке, и полпачки сигарет, чтобы заставить Васильева отвечать не односложно; но когда начались откровения, они хлынули потоком — исповедь человека, находящегося на грани полного духовного упадка. В его рассказе слышались жалость к самому себе и злость, но больше всего в нем чувствовался страх. Васильев был человеком, не помнящим себя от ужаса. Вор находился под сильным впечатлением: не от слез отчаяния, а от того, что Мамулян, безликий картежник, смог сломить сидящего напротив него гиганта. Под маской утешения и дружеских советов он старался выжать из русского всю информацию, которую тот мог предоставить, выискивая любую значительную деталь, чтобы облечь в плоть и кровь химеру, которую он исследовал.

— Ты говоришь, что он побеждает без единого проигрыша?

— Всегда.

— Ну а что у него за метод? Как он шельмует?

Васильев оторвался от созерцания голых плит паркета на полу.

— Шельмует? — недоверчиво переспросил он. — Он не шельмует. Я играл в карты всю жизнь — и с лучшими, и с худшими. Я видел каждый трюк, который может сделать человек. Но сейчас я говорю тебе, что он чист.

— Самый удачливый игрок хотя бы раз проигрывает. Законы везения…

Выражение невинного веселья появилось на лице Васильева, и Вор на какое-то мгновение увидел человека, который занимал эту крепость прежде, чем рухнуть в пропасть безумия.

— Законы везения для него ничто. Ты не понимаешь? Он не такой, как ты или я. Как может человек всегда выигрывать, не обладая особой силой, стоящей за картами?

— Ты веришь в это?

Васильев приподнял плечи и снова тяжело опустил их.

— Для него, — произнес он, почти созерцательно, в состоянии своего крайнего ужаса, — победа — это красота. Это, как сама жизнь.

Его глаза вернулись к бессмысленному блужданию по грубой поверхности паркетных плит, пока Вор укладывал в голове его слова: «Победа — это красота. Это, как сама жизнь». Это была странная речь, и ему было нелегко ее понять. Пока он пытался для себя уяснить ее значение, Васильев придвинулся ближе к нему, его дыхание было наполнено страхом, его огромная рука теребила рукав Вора, пока он говорил.

— Я уже готов к отправке, тебе не говорили об этом? Через несколько дней я буду далеко отсюда. Меня должны наградить медалями, когда я вернусь домой. Вот почему меня быстро отправляют: потому что я герой, а герои получают то, что им нужно. Когда я уеду, он никогда не найдет меня.

— А зачем ему искать тебя?

Рука, ухватившаяся за рукав, сжалась в кулак, Васильев притянул Вора к себе.

— Мне нечем отдать ему долг, я проигрался в пух и прах. Если я останусь, он убьет меня. Он уже убил других. Он и его приятели.

— Он не один? — удивился Вор. Он представлял себе игрока, как человека без помощников, их наличие не вязалось с его образом.

Васильев высморкался с помощью пальцев и откинулся в кресле. Оно скрипнуло под его тушей.

— Кто знает, что здесь правда, а что вымысел, а? — прошептал он. — Я имею в виду, если бы я сказал тебе, что с ним мертвецы, ты бы мне поверил?

Он ответил себе сам, качая головой:

— Нет. Ты бы решил, что я спятил…

Его глаза слезились.

«Когда-то, — подумал Вор, — этот человек обладал уверенностью, решительностью, возможно, даже героизмом. Теперь все эти благородные качества испарились, чемпион уменьшился до сопливой тряпки, болтливого ничтожества». В душе он аплодировал блистательной победе Мамуляна. Он всегда ненавидел героев.

— Один последний вопрос… — начал он.

— Ты хочешь знать, где ты можешь найти его.

— Да.

Русский уставился на свой большой палец, глубоко вздыхая. Все это было так утомительно.

— Что ты получишь, играя с ним? — спросил он и снова ответил себе сам: — Только унижение. Возможно, смерть.

Вор поднялся.

— Так ты не знаешь, где он? — спросил он, собираясь засунуть в карман полупустую пачку сигарет, лежащую между ними на столе.

— Подожди. — Васильев потянулся к пачке, прежде чем она исчезла из вида. — Подожди.

Вор положил пачку обратно на стол, и Васильев накрыл ее одной огромной ладонью. Он смотрел на своего собеседника, пока говорил.

— Последний раз, когда я слышал о нем, он был к северу отсюда. Вверх от площади Мюрановского. Знаешь ее?

Вор кивнул. Этот район был непривлекателен, но он знал его.

— И как я найду его там? — спросил он.

Русский выглядел недоумевающим.

— Я даже не знаю, как он выглядит, — сказал Вор, пытаясь заставить Васильева понять.

— Тебе не нужно будет искать его, — ответил Васильев, прекрасно понимая все. — Если он захочет играть с тобой, он тебя найдет.

Глава 3

На следующую ночь, первую из многих похожих ночей, Вор отправился на поиски игрока. Хотя был уже апрель, было все еще холодно. Он вернулся в свою комнату в наполовину разрушенном отеле окоченевший от холода, разочарования и, хотя он едва ли признался бы себе в этом, страха. Район вокруг площади Мюрановского был адом в преисподней. Бомбы разворотили канализационные трубы — зловоние, поднимавшееся от воронок, не оставляло в этом сомнений. Другие воронки, используемые для сжигания трупов казненных горожан, ритмично вспыхивали, когда пламя добиралось до живота, наполненного газом, или до лужицы человеческого жира. Каждый шаг по этой вновь обретенной земле был приключением даже для Вора. Смерть в своих многочисленных формах поджидала везде: сидя на краю воронки, грея ноги у огня, лунатично стоя среди обломков, с хохотом играя в саду костей и шрапнели.

Боясь не выдержать всего этого, он возвращался разными путями, но игрок избегал его. И с каждой неудачной попыткой, с каждым бесплодным путешествием, Вор все сильнее увлекался поисками. В его мыслях этот безликий игрок начинал казаться чем-то вроде таинственной силы из легенды. Увидеть этого человека во плоти, всего лишь убедиться, что он существует в том же мире, что и Вор, — вот что стало его главенствующей целью. Средством, благодаря которому, помоги ему Бог, он мог бы увериться в своем собственном существовании.

После полутора недель бесплодных поисков он вернулся, чтобы отыскать Васильева. Русский был мертв. Его тело с перерезанным от уха до уха горлом было найдено день назад плавающим вниз лицом в одном из канализационных тоннелей, которые армия чистила в Воле. Он был не один. Вместе с ним было еще три трупа, зарезанных точно таким же образом, подожженных и горящих, как огненные корабли, плывущие в тоннеле по реке из экскрементов. Один из солдат, находившийся в тоннеле, когда появилась эта флотилия, рассказал Вору, что в темноте тела казались плывущими. В первый момент они были похожи на неотвратимо приближающихся ангелов.

Затем, конечно, была жуть. Горящие трупы погасили и затем перевернули. На лице Васильева, выхваченном лучом фонаря, застыло удивление, как у ребенка, пораженного страхом перед каким-то смертоносным колдуном.

Его документы на отправку домой прибыли в тот же день.

Фактически эти бумаги, видимо, послужили причиной административной ошибки, которая завершила трагедию Васильева на комической ноте. Опознанные тела были сожжены в Варшаве, кроме тела младшего лейтенанта Васильева, чей послужной военный список требовал менее поверхностного отношения. Планировалось отправить тело обратно на Родину-мать, где оно должно было быть сожжено с государственными почестями в его родном городе. Кто-то, просмотрев бумаги, забрал их, чтобы переделать в них Васильева-живого на Васильева-мертвого. Но тело загадочным образом исчезло. Никто не стал брать на себя ответственность: скорее всего, труп был просто отправлен дальше «по течению».

Смерть Васильева только подхлестнула любопытство Вора. Жестокость Мамуляна околдовала его. Здесь был человек, убирающий мусор, питающийся падалью, живущий за счет слабости других, чей успех сделал его настолько дерзким, что он отважился на убийство или на приказ убить тех, кто стал ему поперек пути. От предвкушения Вора била нервная дрожь. В своих снах, если ему удавалось уснуть, он блуждал по площади Мюрановского. Она была заполнена туманом, который казался живым существом, обещающим в любой момент рассеяться и показать ему игрока. Это было подобно влюбленности.

Глава 4

Этим вечером потолок из грязных облаков над Европой прохудился: голубой, хотя и бледный, просвет над головой становился все шире и шире. И теперь, ближе к вечеру, небо над его головой было абсолютно чистым. На юго-западе громадные кучевые облака, золотисто-коричневатые, похожие на цветную капусту, набухали грозой, но мысли об их ярости только возбуждали его. Сегодня воздух был как будто наэлектризован, и Вор должен был найти игрока, он был уверен в этом. Он был уверен с тех пор, как проснулся утром.

Ближе к ночи он отправился на север по направлению к площади, не думая о том, где он идет, маршрут был ему хорошо знаком. Он беспрепятственно миновал два поста, уверенная поступь служила ему хорошим паролем. Сегодня он был неуязвим здесь, в этом городе с сиреневым ароматным воздухом и сверкающими в зените звездами. Он чувствовал, как дыбом стоят наэлектризованные волосы на его руках, и улыбался. Он видел человека, вооруженного до зубов и что-то кричащего из окна, и улыбался. Недалеко отсюда Висла, разбухшая от дождя и талого снега, с грохотом неслась к морю. Он был не менее непреодолим.

Золото исчезло с облаков, прозрачная голубизна потемнела, пришла ночь.

Он был уже на подходе к площади Мюрановского, когда что-то мелькнуло перед ним, сзади прошелестел порыв ветра, и воздух внезапно наполнился белым конфетти. Невероятно, неужели здесь возможна свадьба? Один из кружащихся кусочков опустился ему на ресницы, и он стащил его. Это совсем не было конфетти — это был лепесток. Он растер его между большим и указательным пальцами. Запахло маслом, брызнувшим из разрываемой ткани.

В поисках источника лепестков он прошел немного вперед и завернул за угол самой площади, где обнаружил призрак дерева, усыпанного цветками, висящий в воздухе. Казалось, оно не имеет корней, белоснежная крона его была залита звездным светом, ствол был еле различим. От этой поражающей красоты у него перехватило дыхание, он сделал несколько шагов по направлению к дереву, как будто он приближался к дикому животному, боясь спугнуть. Что-то перевернулось у него в животе. Это был не благоговейный страх перед цветками, не остатки той радости, которую он ощущал, идя сюда. Совершенно другое, новое чувство захватило его здесь, на этой площади.

Он был человеком, привыкшим к жестокости и ужасу настолько, что долгое время считал себя неустрашимым. Но почему же тогда он стоит сейчас в нескольких шагах от дерева, тревожась и боязливо впившись ногтями в ладони, пытаясь разгадать, что скрывается под этим зонтом из цветов. Здесь нечего было бояться. Лишь лепестки в воздухе, тень на земле. Но, тем не менее, он стоял, судорожно хватая воздух и надеясь, что произойдет чудо и его страх действительно не имеет под собой реальной основы.

— Ну, — подумал он, — если ты хочешь мне показать что-нибудь, я жду.

За его молчаливым приглашением последовали две вещи. Где-то позади него гортанный голос спросил по-польски: «Ты кто?» Безумно забилось сердце, дерево стало расплываться перед его глазами, и в это мгновение из-под ветвей, отяжелевших от цветков, неуклюже вывалилась фигура, моментально озаренная звездным светом. В обманчивой тьме Вор не сразу понял, что он увидел: забытое ненужное лицо, тупо глядящее на него, обожженные волосы. Покрытый струпьями остов, гигантский, словно бычий. Громадные руки Васильева.

Все это или ничего; и уже фигура повернулась, чтобы скрыться за деревом. Ее болтающаяся голова задела ветки и исчезла. Стайка лепестков опустилась, порхая, на его древесные плечи.

— Ты меня слышишь? — сказал голос за спиной. Вор не повернулся. Он продолжал смотреть на дерево, сузив глаза и пытаясь отделить реальность от иллюзии. Но человек, кто бы это ни был, исчез. Это, конечно, не мог быть русский, здравый смысл восставал против этого. Васильев был мертв и обнаружен лежащим вниз лицом в канализационной канаве. Его тело уже, возможно, было на пути к дальней пограничной заставе Российской империи. Его не было здесь, его не могло быть здесь. Но Вор чувствовал острую необходимость выяснить, кто был этот незнакомец, просто схватить его за плечо, повернуть, вглядеться в его лицо и убедиться, что это не Константин. Но уже поздно: вопрошавший за его спиной крепко взял его за руку, требуя ответа. Ветви дерева перестали качаться, лепестки прекратили падать, человек исчез.

Со вздохом Вор повернулся к задающему вопросы. Человек, стоящий перед ним, приветливо улыбался. Это была женщина, одетая в подвязанные веревкой штаны, которые были ей сильно велики. Больше на ней не было ничего. Ее голова была полностью выбрита, ногти на ногах наманикюрены. Шок от вида дерева соединился с удовольствием от созерцания ее наготы. Блестящие полушария ее грудей были превосходны, он почувствовал, что его кулаки разжались и ладони затрепетали от желания дотронуться до них. Однако его оценивающий взгляд был слишком откровенным. Он вновь взглянул на ее лицо, чтобы удостовериться, что она по-прежнему улыбается. Она улыбалась; но теперь он пристальней вгляделся в ее лицо и обнаружил, что то, что он принял поначалу за улыбку, было постоянной гримасой. Ее губы были оторваны, обнажая десны и зубы. На ее щеках были ужасные шрамы, остатки ран, которые разорвали сухожилия, ведущие ко рту, из-за чего он был открыт. Она выглядела жутко.

— Ты хочешь… — начала она.

«Хочу?» — подумал он, мельком взглянув снова на ее грудь. Ее небрежная нагота возбуждала его, несмотря на изувеченное лицо. Однако мысль о том, чтобы обладать ею, внушала ему отвращение — оргазм не стоил того, чтобы целовать этот безгубый рот. Однако, если она предложит, он согласится, и к чертям отвращение.

— Ты хочешь?.. — начала она снова своим неразборчивым голосом, ни мужским, ни женским. Ей было очень трудно четко выговаривать слова без помощи губ. Однако ей удалось закончить вопрос:

— Ты хочешь карты?

Он понял все не так. Она не питала к нему никакого интереса, ни сексуального, ни какого-нибудь еще. Она была просто посыльным. Мамулян был здесь. Возможно, на расстоянии плевка. Возможно, он наблюдает за ним сейчас.

Но поток эмоций, нахлынувший на него, приглушил то приподнятое настроение, которое он должен был почувствовать. Вместо триумфа он ощутил клубок противоречивых образов, копошащийся в его голове: цветы, груди, темнота, лицо мертвеца, приближающееся к нему, похоть, страх, одинокая звезда в просвете между облаками. Слабо контролируя свою речь, он ответил:

— Да. Мне нужны карты.

Она кивнула, отвернулась от него и пошла по площади, обогнув дерево, ветки которого еще качались от прикосновений человека, который не был Васильевым. Он последовал за ней. Глядя на грациозные движения ее обнаженных ног, можно было забыть о ее разорванном надвое лице. Казалось, ей все равно, на что наступать. Она ни разу не пошатнулась, несмотря на стекло, обломки кирпича и шрапнель под ногами.

Она провела его через развалины большого дома на другой стороне площади. Его полуразрушенные стены, когда-то впечатляющие, еще стояли; в них оставался даже дверной проем, правда, самой двери не было. Сквозь него мерцал огонь костра. Обломки интерьера наполовину засыпали дверной проем, и женщине и Вору пришлось по-утиному пригнуться, чтобы забраться в дом. В темноте рукав его пальто за что-то зацепился, пальто порвалось. Она не повернулась посмотреть, не поранился ли он, хотя он выругался достаточно громко. Она просто продолжала идти по горам битого кирпича и обрушившихся балок, пока он карабкался за ней, ощущая себя страшно неуклюжим. При свете костра он смог разглядеть размеры внутреннего помещения — когда-то это был шикарный дом. Однако у него было слишком мало времени, чтобы смотреть по сторонам. Женщина уже обошла костер и стала карабкаться по лестнице. Он следовал за ней, обливаясь потом. Костер вспыхнул. Вор обернулся и мельком успел разглядеть кого-то, скрытого пламенем, по ту сторону костра. Как будто человек подбросил в костер прогнивших дров, и сноп почти живых искр взвился к небу.

Женщина взбиралась по лестнице. Он спешил за ней, отбрасывая огромную тень, дрожащую от костра на стене. Она была наверху лестницы, когда он был только на полпути, сейчас она проскользнула во второй дверной проем и исчезла. Он ускорил свои шаги и прошел вслед за ней в этот проем.

Свет костра едва проникал в комнату, в которую он шагнул, и поначалу он не мог ничего разглядеть.

— Закрой дверь, — сказал кто-то. Он не сразу понял, что это относится к нему. Он слегка повернулся, пошарил в поисках ручки и, обнаружив, что ее нет, толкнул дверь, которая закрылась, скрипя петлями.

Закрыв дверь, он опять повернулся лицом в комнату. Женщина стояла в нескольких шагах перед ним, ее вечно радостное лицо уставилось на него, улыбаясь от уха до уха.

— Твое пальто, — сказала она, протянув руки, чтобы помочь ему снять его. Сделав это, она отошла в сторону, открыв его глазам объект его долгих поисков.

Однако первое, на чем остановился его взгляд, был не Мамулян. Нет, прежде он увидел деревянный резной запрестольный образ, приставленный к стене за его спиной, готический шедевр, сверкающий даже во мраке золотом, пурпуром и лазурью. Трофей, подумал Вор, так вот для чего этот ублюдок использует свое везение. Теперь он взглянул на человека перед триптихом. Один фитилек, погруженный в масло, коптил на столе, за которым он сидел. Свет, отбрасываемый им на лицо картежника, был ярким, но мерцающим.

— Итак, пилигрим, — произнес человек, — ты нашел меня. Наконец.

— Скорее, ты нашел меня, — ответил Вор.

Все случилось, как и предупреждал Васильев.

— Ты мечтаешь о паре партий, я слышал. Это так?

— Почему бы и нет? — он старался говорить как можно небрежнее, хотя его сердце выбивало бешеную чечетку в его груди. К сожалению, он появился в резиденции игрока неподготовленным. Его волосы прилипли к голове от пота; на его руках была кирпичная пыль, под ногтями застряла грязь. Я должно быть, выгляжу, как вор, подумал он со смущением, кто, собственно, я и есть.

Мамулян, напротив, был воплощением достоинства. В его строгой одежде — черный галстук, серый костюм — ничто не выдавало барышника, он был похож, эта легендарная личность, скорее, на биржевого брокера. Его лицо, как и одежда, было совершенно открытым и простым, его упругая и прекрасно выгравированная кожа казалась восковой в мягком свете масляной лампы. Он выглядел лет на шестьдесят или около того, слегка впалые щеки, большой аристократический нос, широкие и высокие брови. Его волосы почти исчезли, оставшись только на затылке, они были тонкими и белыми. Но в его позе не было ни утомленности ни болезненности. Он сидел прямо в своем кресле, и его живые руки разворачивали и сворачивали колоду карт с любовной фамильярностью. Только его глаза были из тех снов, в которых Вор его видел. Ни у одного биржевого брокера нет таких обнаженных глаз. Таких ледяных и беспощадных глаз.

— Я ждал, что ты придешь, пилигрим. Рано или поздно. — В его английском абсолютно не чувствовалось акцента.

— Я опоздал? — полушутя спросил Вор.

Мамулян положил карты на стол. Казалось, он отнесся к вопросу слишком серьезно.

— Посмотрим.

Он помолчал.

— Ты, конечно, знаешь, что я играю с очень высокими ставками.

— Я слышал об этом.

— Если ты захочешь отказаться сейчас, пока мы не зашли слишком далеко, я прекрасно пойму тебя.

Небольшая речь была произнесена без малейшей иронии.

— Ты не хочешь, чтобы я играл?

Мамулян крепко сжал свои тонкие, сухие губы и нахмурился.

— Напротив, — сказал он, — я очень хочу, чтобы ты играл.

В его голосе промелькнула — или нет? — грусть, что-то вроде сострадания. Вор не был уверен, было ли это случайной ошибкой, или элементом театральности.

— Но я не симпатизирую… — он продолжил, — тем, кто не платит свои долги.

— Ты имеешь в виду лейтенанта, — наугад сказал Вор.

Мамулян уставился на него.

— Я не знаю лейтенанта, — ровно произнес он. — Я знаю только картежников, таких, как я. Некоторые хороши, большинство — нет. Они все приходят сюда испытать характер, как и ты.

Он вновь взял колоду карт, и она зашевелилась в его руках, как будто карты были живыми. Пятьдесят две карты порхали в неясном свете, каждая чуть-чуть отличалась от предыдущей. Они были почти неприлично красивы, их глянцевые поверхности были самой неповрежденной вещью из тех, что попадались Вору на глаза за последние месяцы.

— Я хочу играть, — произнес он, не поддаваясь гипнотизирующим пассажам карт.

— Тогда садись, пилигрим, — сказал Мамулян, как будто вопрос и не возникал.

Почти беззвучно женщина поставила кресло сзади него. Опустившись в кресло. Вор встретил пристальный взгляд Мамуляна. Было ли в этих безрадостных глазах что-нибудь, что могло бы повредить ему? Ничего. Там не было ничего, что могло бы его испугать.

Пробормотав слова благодарности за приглашение, он расстегнул манжеты своей рубашки и, закатав рукава, приготовился.

Игра началась.

Часть II ПРИЮТ

Дьявол ни в коем случае не есть то наихудшее, как это часто представляют; я скорее имел бы дело с ним, чем со многими людьми. Он соблюдает свои соглашения намного более точно, чем многие мошенники на земле. На самом деле, когда приходит время уплаты он просто приходит в самую точку, с двенадцатым ударом, получает свою душу и отправляется домой в Преисподнюю, как добрый Дьявол. Он всего лишь бизнесмен — честный и справедливый.

Дж. Н. Нестрой «Панический ужас»

I Провидение

Глава 5

Отбывая шесть лет тюремного заключения в Вондсворте, Марти Штраусс обычно ждал. Он ждал, чтобы умыться и побриться каждое утро, он ждал, чтобы поесть и сходить в сортир, он ждал свободы. Слишком много ожидания. Все это было частью наказания, как, безусловно, и тот допрос, на который его вызвали в то унылое утро. Но, хотя ожидание в конце концов стало казаться привычным, допросы никогда такими не стали. Он ненавидел эту бюрократическую волокиту: личное дело, разбухшее от отчетов о поведении, отчетов о благосостоянии, отчетов о психиатрических экспертизах; ты стоишь в чем мать родила перед каким-то невежественным чиновником, пока он толкует тебе о том, каким мерзким созданием ты являешься. Это причиняло ему такую боль, что он знал, что никогда не избавится от нее; никогда не забудет душную комнату, заполненную грязными намеками и разбившимися надеждами. Он будет помнить об этом всегда.

— Входите, Штраусс.

Комната не изменилась с тех пор, как он был в ней в последний раз, только воздух стал еще более спертым. Человек же, сидящий за столом, не изменился вообще. Его звали Сомервиль, и в Вондсворте было немало заключенных, возносивших ночами молитвы, чтобы его стерло в порошок. Сегодня он был не один за покрытым пластиком столом.

— Садитесь, Штраусс.

Марти мельком взглянул на коллегу Сомервиля. Это был не тюремщик. Его одежда отличалась слишком большим вкусом, и его ногти были слишком хорошо отполированы. Он выглядел чуть старше среднего возраста, крепко сбитый, с носом, слегка скошенным, как будто его когда-то сломали и затем не слишком хорошо восстановили. Сомервиль начал с представления:

— Штраусс. Это мистер Той…

— Привет, — сказал Марти.

Загорелая физиономия повернулась к нему, пристальный взгляд, был откровенно оценивающим.

— Очень рад познакомиться, — произнес Той.

Его испытующие глаза выражали больше, чем простое любопытство. «Хотя на что, — подумал Марти, — тут было смотреть?» Человек со следами, оставленными временем на руках и на лице: тело, ставшее вялым из-за слишком плохой пищи и отсутствия тренировок; усы, выглядевшие неуместно ухоженными; тоскливо смотрящие глаза. Марти знал каждую унылую деталь своего облика. Он не стоил повторного долгого взгляда. И все же голубые глаза уставились на него почти в восхищении.

— Я думаю, нам стоит перейти прямо к делу, — обратился Той к Сомервилю. Он положил ладони на стол. — Как много вы сказали мистеру Штрауссу?

Мистер Штраусс. Приставка почти забытой вежливости.

— Я ничего ему не говорил, — ответил Сомервиль.

— Тогда приступим с самого начала, — сказал Той. Он откинулся назад в кресле, все еще держа руки на столе.

— Как вам будет угодно, — произнес Сомервиль, явно готовясь к значительной речи.

— Мистер Той… — начал он, но не смог продвинуться дальше, пока его гость не перебил его.

— Вы позволите? — сказал Той, — Возможно я смогу лучше обрисовать ситуацию.

— Как вам будет угодно, — сказал Сомервиль. Он полез в карман за сигаретой, едва скрывая досаду. Той проигнорировал его. Асимметричное лицо продолжало изучать Марти.

— Мой наниматель… — начал Той, — …человек по имени Джозеф Уайтхед. Я не знаю, говорит ли вам это о чем-нибудь?

Он не стал дожидаться ответа и продолжил.

— Если вы не слышали о нем, то вы, без сомнения, знакомы с Уайтхед Корпорэйшн, которую он основал. Это одна из самых крупных фармацевтических компаний в Европе…

Имя прозвенело в голове Марти слабым колокольчиком и вызвало какие-то скандальные ассоциации. Однако оно порождало смутные и неопределенные надежды, хотя у Марти не было времени разбираться что к чему, поскольку Той был на полных парах.

— Несмотря на то, что мистеру Уайтхеду сейчас уже далеко за шестьдесят, он по-прежнему управляет Корпорацией. Он — человек, создавший себя сам, и, как вы понимаете, он посвятил всю свою жизнь своему созданию. Он, однако, не хочет быть столь заметным, как когда-то…

Внезапно перед глазами Марти возникла фотография с передней полосы газеты. Человек, заслоняющийся рукой от фотовспышки; краткий момент из личной жизни, выхваченный спрятавшимся «паппарацци» для публичного обозрения.

— Он практически полностью избегает «паблисити» и после смерти жены немного интересуется общественной жизнью…

Разделяя этот нежелательный интерес, Штраусс вспомнил женщину изумительной красоты даже в нелестном свете фотовспышки. Жена того, о ком говорит Той.

— …вместо этого он выводит Корпорацию из центра внимания, посвящая свои свободные часы социальным вопросам. Среди них — переполнение тюрем и серьезное ухудшение работы тюремных служб.

Последняя фраза была без сомнения камнем в огород Сомервиля и поразила его с абсолютной точностью. Он ткнул свою наполовину выкуренную сигарету в жестяную пепельницу, бросив мрачный взгляд в сторону соседа.

— Когда настало время нанять нового личного телохранителя, — продолжал Той, — решением мистера Уайтхеда было искать подходящего кандидата среди людей, отбывающих заключение, а не среди тех, которых обычно предлагают подобные агентства.

«Это не может иметь отношение ко мне, — подумал Штраусс. — Это было бы слишком хорошо и слишком нелепо. Но если это так, то тогда что Той здесь делает, зачем вся эта болтовня?»

— Он ищет человека, который близок к концу своего заключения, который, одновременно по моему и его выбору, будет достоин получить возможность вернуться в общество, имея за собой работу и определенное самоуважение. Ваш случай был предложен моему вниманию, Мартин. Могу я называть вас Мартин?

— Обычно меня зовут Марти.

— Отлично. Пусть будет Марти. К сожалению, я не хочу пробуждать в вас какие-то особенные надежды. Помимо вас, я буду разговаривать с некоторыми другими кандидатами и, конечно, в конце дня я могу прийти к выводу, что нам никто не подходит. В этой связи я хотел бы просто удостовериться, насколько вас интересует эта возможность, если бы она была вам предоставлена.

Марти начал улыбаться. Не снаружи, а внутри себя, куда Сомервиль не мог бы добраться.

— Вы понимаете о чем я вас спрашиваю?

— Да. Я понимаю.

— Джо… мистер Уайтхед… нуждается в человеке, который будет полностью занят его благополучием, который действительно будет готов скорее подвергнуть свою жизнь риску, нежели причинить вред своему хозяину. Я, конечно, понимаю, что это немалое требование.

Лоб Марти покрылся морщинами. Это было действительно много, особенно после шести с половиной лет в Вондсворте, где он постиг науку надеяться только на себя. Той быстро почувствовал смущение Марти.

— Это беспокоит вас, — сказал он.

Марти мягко пожал плечами.

— И да и нет. То есть, мне никто никогда ничего подобного не предлагал. Я не хочу вешать вам лапшу на уши — мол, я только о том и мечтаю, чтобы быть убитым вместо кого-то, потому что это вовсе не так. Я бы солгал вам, если бы сказал это.

Кивок Тоя приободрил Марти, и он закончил:

— Вот что я имею в виду.

— Вы женаты? — спросил Той.

— Разведен.

— Могу я спросить о ваших планах на будущее?

Марти поморщился. Он избегал говорить об этом. Это была его боль, он сам успокаивал ее и сам должен был ее вынести. Ни один товарищ по заключению не смог вытянуть эту историю из него, даже во время тех исповедей в три часа утра, которые он выносил от своего предыдущего сокамерника, еще до того как прибыл Фивер, который не говорил ни о чем, кроме еды и девиц с журнальных фото. Но сейчас ему придется что-нибудь сказать. Они все равно наверняка докопались до всех деталей. Возможно, Той знает больше о том, что делала Шармейн и с кем, чем он сам.

— Шармейн и я… — он попытался выразить спутанный комок своих ощущений, но не найдя слов, резко заявил. — Я не думаю, что мы будем с ней снова вместе, если вы спрашиваете об этом.

Той, как и Сомервиль, ощутил острую боль в голосе Марти. Впервые за то время, как Той повел беседу сам, офицер стал проявлять интерес к разговору. Он хочет посмотреть, как я буду отказываться от работы, подумал Марти, что ж, хрен тебе, ты не получишь такого удовольствия.

— Это не проблема, — прямо сказал он. — Вернее, если на то пошло, то это моя проблема. Я просто все еще привыкаю к той мысли, что ее не будет рядом, когда я выйду. Вот и все.

Теперь Той дружелюбно улыбался.

— В самом деле, Марти, — начал он. — Я не хочу лезть не в свое дело. Я забочусь только о том, чтобы мы верно понимали ситуацию. Если вы будете работать на мистера Уайтхеда, вам придется жить в его доме вместе с ним, и необходимым условием вашей работы будет то, что вы не сможете покидать дом без специального разрешения мистера Уайтхеда или моего. Другими словами, вы не будете пользоваться абсолютной свободой. Далее. Жизньв этом доме может показаться вам в некотором роде незапертой тюрьмой. Для меня просто очень важно знать обо всех ваших связях, которые могли бы послужить соблазном для вас, я имею в виду — могли бы заронить в вас желание покинуть этот дом.

— Да, я понимаю.

— Более того, если по каким-либо причинам ваши отношения с мистером Уайтхедом будут неудовлетворительными, если вы или он почувствуете, что работа вам не подходит, то, я боюсь…

— …меня вернут обратно отбывать срок.

— Да.

Последовала неприятная пауза, во время которой Той тихо вздохнул. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы восстановить равновесие, затем он продолжил в другом направлении.

— Есть несколько вопросов, которые я хотел бы задать. Вы немного занимались боксом, я не ошибаюсь?

— Да, немного. Не так давно…

Той выглядел разочарованным.

— Вы бросили?

— Да, — ответил Марти. — Я еще немного продолжал тренироваться в поднятии тяжестей.

— Занимались ли вы еще каким-нибудь видом самообороны? Дзюдо? Каратэ?

Марти хотел солгать, но был ли в этом смысл? Все, что Тою нужно было сделать, это проконсультироваться с администрацией Вондсворта.

— Нет, — ответил он.

— Жаль.

У Марти засосало под ложечкой.

— Но я достаточно здоров, — сказал он. — И силен. Я могу научиться.

Он почувствовал, как в его голосе возникла непрошеная дрожь.

— Боюсь, вам не требуется ученик, — вмешался Сомервиль, едва скрывая триумф своего тона.

Марти наклонился через стол, пытаясь игнорировать присутствие пиявки-Сомервиля.

— Я справлюсь с этой работой, мистер Той, — настойчиво сказал он. — Я знаю, что справлюсь с этой работой. Только дайте мне шанс…

Дрожь нарастала, живот крутило, как у акробата. Лучше было бы остановиться, пока он не сказал чего-нибудь такое, о чем он бы потом пожалел. Но он не мог остановиться.

— Дайте мне возможность доказать вам. Ведь я прошу не так много? И, если я не справлюсь, то это моя вина, ведь правда? Только один шанс, это все, о чем я прошу.

Той глядел на него с чувством, чем-то похожим на жалость. Неужели все было кончено? Передумал ли он уже — один неверный ответ, и все пошло прахом, — закрывал ли он мысленно свой портфель, возвращая дело Штрауса М. в липкие руки Сомервиля, чтобы тот засунул его между делами остальных зеков?

Марти стиснул зубы и сел обратно в неудобное кресло, уставившись на свои дрожащие руки. Он не мог смотреть на боксерскую элегантность лица Тоя, особенно теперь, когда он так раскрылся. Той увидел бы в его глазах всю боль и все его желание, и Марти не смог бы вынести этого.

— На вашем процессе… — сказал Той.

Ну что еще? Зачем он продолжает агонию? Все, что сейчас хотел Марти, это вернуться в свою камеру, где на койке сидит Фивер и играет со своими куколками, где была знакомая скука и монотонность, в которой он мог бы спрятаться. Но Той не спешил заканчивать, он хотел знать правду, полную правду и ничего больше.

— На вашем процессе вы заявили, что вашим личным мотивом для вовлечения в ограбление были висящие на вас игорные долги. Я прав?

Марти перенес свое внимание с рук на ботинки. Шнурки развязались, и, хотя они были достаточной длины, чтобы завязать двойной узел, у него никогда не хватало терпения на сложные узлы. Ему нравились простые узлы. При необходимости можно было просто потянуть за конец шнурка и, как по волшебству, узел исчезал.

— Это правда? — снова спросил Той.

— Да, это правда, — сказал ему Марти. Он зашел слишком далеко, так почему не закончить историю? Нас было четверо. И два ствола. Мы хотели взять инкассаторский фургон. Все шло из рук вон. — Он поднял глаза от пола, Той внимательно смотрел на него. — Водитель был застрелен в живот. Потом он умер. Все это есть в деле, не так ли?

Той кивнул.

— А о фургоне? Это тоже есть в деле?

Той не ответил.

— Он был пустой, — сказал Марти. — Мы ошибались с самого начала. Эта херня была пустой.

— А долги?

— А?

— Ваши долги Макнамаре. Они все еще остаются?

Этот человек начинал по-настоящему действовать Марти на нервы. Какое дело Тою до того, что он был должен там или здесь? Это был просто камуфляж, чтобы он мог с достоинством удалиться.

— Отвечайте мистеру Тою, Штраусс, — сказал Сомервиль.

— А какое вам дело до…

— Интересно, — искренне ответил Той.

— Понятно.

Засунь себе в жопу свой интерес, подумал Марти. Они получили уже достаточно его исповеди, намного больше, чем собирались.

— Я могу идти? — спросил он.

Он взглянул на них. Не Той, а Сомервиль, самодовольно ухмылявшийся за дымом свой сигареты, был удовлетворен, что беседа потерпела крах.

— Полагаю, да, Штраусс, — сказал он. — Если только у мистера Тоя больше нет вопросов.

— Нет, — глухо сказал Той. — Нет, я полностью удовлетворен.

Марти поднялся, все еще избегая смотреть Тою в глаза. Маленькая комната была заполнена противными звуками. Скрежет ножек стульев по полу, треск кашля курильщика Сомервиля. Той записывал что-то в блокнот. Все кончено.

Сомервиль сказал:

— Вы можете идти.

— Мне было очень приятно познакомиться с вами, мистер Штраусс, — сказал Той в спину Марти, когда тот подошел к двери.

Марти повернулся, не предполагая, что тот улыбается ему, протягивая руку для рукопожатия. Марти кивнул и пожал руку.

— Спасибо, что уделили мне время, — сказал Той.

Марти закрыл за собой дверь и отправился обратно в свою камеру в сопровождении коридорного Пристли.

Марти смотрел на птиц, пикирующих с крыши здания и приземлявшихся на землю в поисках лакомых кусочков. Они появлялись и исчезали с добычей, находя укромные места, где можно было их спрятать, принимая свою независимость как данность. Он не завидовал им ни капли. А если и завидовал, то сейчас было не время распускаться.

Глава 6

Прошло тридцать дней, и ни от Тоя, ни от Сомервиля не было ни слова. Да Марти не слишком-то и ждал их. Возможность была упущена, он сам поставил на ней крест, отказавшись говорить о Макнамаре. Поэтому он пытался задавить в зародыше любую мысль о надежде. Но, как бы он ни пытался забыть разговор с Тоем, он не мог. Столкновение выбило его из колеи, и его состояние было столь же удручающим, сколь и вызвавшая его причина. Он думал, что теперь он уже научился искусству безразличия — как дети узнают, что горячая вода обжигает, путем болезненного эксперимента.

Этого у него было в избытке. В первые двенадцать месяцев своего заключения он боролся со всеми и с каждым, попадавшимся у него на пути. В тот период он не обзавелся ни друзьями, ни хотя бы минимальной привычкой к системе: все, что он получил в результате — синяки и плохие воспоминания. На второй год, раздосадованный своим поражением, он вступил в свою собственную партизанскую подпольную войну: принялся поднимать тяжести и боксировать, сконцентрировавшись на том, чтобы создать и построить тело, которое могло бы ему служить, когда придет время для реванша. Но в середине третьего года он наконец стал одиноким: исчезла боль, которую никакое количество мучительных упражнений (мускулы были доведены до болевого порога, и он отодвигался все дальше и дальше день за днем) не могло заглушить. В этот год он примирился с самим собой и своим заключением. Это был нелегкий мир, но после него все стало улучшаться. Он даже стал чувствовать себя как дома в гулких коридорах, в своей камере и в том маленьком и все уменьшающемся пространстве в его голове, где самые приятные впечатления становились просто отдаленными воспоминаниями.

Четвертый год принес новые ужасы. Ему тогда было двадцать девять, уже маячил тридцатник, и он очень четко помнил, как еще несколько лет назад он держал тридцатилеток за слабаков. Было болезненно осознавать это, и старая клаустрофобия (быть пойманным не решетками, а самой жизнью) вернулась с большей силой, чем когда-либо, а с ней вместе появилась безрассудная слепая храбрость. В тот год он обзавелся двумя татуировками: алая и синяя стрелы на его левом, плече и «США» на правом предплечье. Прямо перед Рождеством Шармейн написала ему, что развод, возможно, был бы наилучшим выходом, но он не хотел думать об этом. А что толку? Безразличие было лучшей защитой. Когда ты признаешь поражение, жизнь становится мягче пуховой перины. В свете этой мудрости пятый год был безмятежным. У него были наркотики, у него было влияние, которое накапливалось в нем, пока он становился опытным зеком, у него было все, черт возьми, кроме свободы, а ее он мог подождать.

Потом вдруг появился Той, и теперь как бы он ни пытался заставить себя забыть о том, что он вообще слышал имя этого человека, он обнаружил, что возвращается в мыслях к этому получасовому разговору, вспоминая каждую незначительную деталь, как будто он мог вернуть этот самородок. Это было, конечно, бесплодное занятие, но эти бесконечные повторы не прекращались, и даже становились по-своему приятными. Он никому ничего не сказал, даже Фиверу. Это был его секрет: комната. Той, поражение Сомервиля.

На второе воскресенье после встречи с Тоем, Шармейн пришла посетить его. Беседа была обычной болтовней, как телефонный разговор через океан — все время заполнено секундными задержками между вопросом и ответом. Отнюдь не бормотание других разговоров в комнате для свиданий омрачало ситуацию — ситуация была мрачной и без того. И сейчас этого нельзя было избежать. Его прошлые попытки к спасению уже давно были пустыми. После обмена прохладными репликами о здоровье родственников и друзей суть разговора свелась к распаду.

Он писал ей в своих первых письмах: Ты прекрасна, Шармейн. Я думаю о тебе каждую ночь, я мечтаю о тебе все время.

Затем ее черты стали терять свою остроту — и к тому же сны о ее лице и ее теле рядом с ним прекратились — и, хотя он продолжал притворяться в своих письмах еще какое-то время, его любовные предложения начинали звучать слегка фальшиво, и он перестал писать о таких вещах. Это было слишком по-юношески — писать ей, что он думает о ее лице; что она может вообразить себе, кроме него, потеющего в темноте и играющего с собой, как двенадцатилетний. Он не хотел, чтобы она думала так.

Хотя, может быть в этом и была его ошибка. Возможно, разрушение их брака началось именно тогда, когда он стал чувствовать себя смешным, и перестал писать ей любовные письма. Но разве она не изменилась? Ее глаза даже сейчас смотрели на него с откровенным подозрением.

— Флинн передает тебе привет.

— А-а. Хорошо. Ты видела его?

— Так, пару раз.

— Ну и как он?

Она смотрела больше на часы, чем на него, что его радовало. Это давало ему возможность разглядывать ее, не боясь быть навязчивым. Когда она позволяла себе расслабиться, он все еще находил ее привлекательной. Но теперь, он надеялся, он может прекрасно управлять своей реакцией. Он мог смотреть на нее — на просвечивающую мочку ее уха, на изгиб ее шеи — и рассматривать ее совершенно бесстрастно. Этому, по крайней мере, тюрьма научила его: не хотеть того, чего ты не можешь получить.

— У него все в порядке… — ответила она.

Ему потребовалось время, чтобы переориентироваться: о ком это она? Ах, да. Флинн. Вот человек, который никогда не испачкается ни в чем. Флинн мудр. Флинн блестящ.

— Он передает привет, — сказала она.

— Ты говорила, — напомнил он.

Еще одна пауза. Разговор становился все более мучительным с каждым ее новым приходом. Не столько для него, сколько для нее. Казалось, что каждое слово, которое она выдавливает, наносит ей травму.

— Я опять ходила к поверенным.

— А, да.

— Все понемногу двигается. Они сказали, что бумаги будут готовы в следующем месяце.

— Что я делаю, просто подписываю?

— Ну-у-у… они сказали, что нам нужно поговорить о доме и обо всем, что принадлежит нам обоим.

— Это все твое.

— Нет, но это же наше, ведь правда? Я имею в виду, это принадлежит нам обоим. И когда ты выйдешь, тебе нужно будет где-то жить, нужна будет мебель и все остальное.

— Ты хочешь продать дом?

Еще одна жалкая пауза, словно она мялась на грани того, чтобы сказать что-то намного более важное, чем банальность для успокоения.

— Прости, Марти, — сказала она.

— За что?

Она качнула головой, легкое движение. Ее волосы колыхнулись.

— Не знаю, — проговорила она.

— Это не твоя вина. Ты ни в чем не виновата.

— Я не могу не…

Она запнулась и взглянула на него, более живая в своей борьбе — неужели так: борьбе? — чем она была в дюжине их деревянных свиданий в этих душных комнатах. Ее глаза повлажнели, наполняясь слезами.

— Что-то не так?

Она уставилась на него: слезы перелились через край.

— Шар… что-то не так?

— Все кончено, Марти, — сказала она, словно это пронзило ее впервые: кончено, прошло, прощай. Он кивнул: «да».

— Я не хочу… — она остановилась, промолчала, затем продолжила. — Ты не должен винить меня.

— Я не виню тебя. Я никогда не винил тебя. Господи, да ты ведь была здесь все время, разве нет? Все время. Я не могу видеть тебя в этом месте, ты знаешь. Но ты приходила; когда ты была нужна мне, ты всегда приходила.

— Я думала, что все будет хорошо, — сказала она, говоря, словно он не открывал рта. — Я правда так думала. Я думала, что ты вскоре выйдешь, и, может быть, мы… ты понимаешь. У нас все еще есть дом и все остальное. Но в эту последнюю пару лет все просто разрушилось.

Он смотрел на нее, видел, как она мучается, и думал: «Я никогда не смогу забыть этого, потому что я стал причиной ее мучений, и я самое жалкое дерьмо на божьей земле, потому что вижу, что я натворил». Вначале, конечно, были слезы, и ее письма, полные боли и полускрытых обвинений, но это полнейшее отчаяние, которое он разглядел сейчас, было намного сильнее и глубже. Во-первых, это не исходило от двадцатидвухлетней, это шло от взрослой женщины: и это покрывало его страшным позором, когда он думал, что именно он был причиной ее мук, ему было стыдно, потому что это всегда останется с ним.

Она вытерла нос бумажным носовым платком, который она вытащила из пачки.

— Все это бред, — сказала она.

— Да.

— Я просто хочу разобраться в этом.

Она взглянула на часы слишком быстро, чтобы увидеть время, и встала.

— Я, пожалуй, пойду, Марти.

— Свидание?

— Нет… — ответила она, прозрачная ложь, которую она и не делала попыток скрывать, — надо бы сходить, купить чего-нибудь. Всегда меня успокаивает. Ты ведь меня знаешь.

«Нет, — подумал он. — Я не знаю тебя. Если я когда-то знал, в чем я сомневаюсь, то это была другая ты, и, о, Боже, как же мне не хватает ее». Он остановил себя. С ней не надо было расставаться так, он знал это по опыту прошлых встреч. Этот цирк должен закончиться прохладно, на формальной ноте, чтобы он мог вернуться в свою камеру и забыть ее до следующего раза.

— Я хотела, чтобы ты понял, — сказала она. — Но, я не думаю, что хорошо все объяснила. Это просто чудовищный бред.

Она не попрощалась, слезы полились снова. И он был уверен, что после разговора с юристами она боялась, что может сдаться в последний момент — из жалости, любви или отчаяния — и, уходя не оглядываясь, она отгоняла от себя эту возможность.

Расстроенный, он вернулся в камеру. Фивер спал. Он выдрал из журнала изображение вульвы и прилепил его слюной себе на лоб — его любимое развлечение. Оно глазело — третий глаз — над его сомкнутыми веками, таращась и таращась без надежды на сон.

Глава 7

— Штраусс?

В дверном проеме стоял Пристли, всматриваясь внутрь камеры. Позади него на стене каким-то остряком было нацарапано: «Если у тебя встал, стучи в дверь. Эта блядь сама придет». Это была знакомая хохма — он видел такие шутки, или им подобные, на многих стенах камер, — но теперь, глядя на толстое лицо Пристли, объединение идей — врага и женщины — поразило его своей непристойностью.

— Штраусс?

— Да, сэр.

— Мистер Сомервиль хочет тебя видеть. Около трех пятнадцати. Я приду за тобой. Будь готов через десять минут.

— Да, сэр.

Пристли повернулся, чтобы уйти.

— А вы не скажете мне зачем это, сэр?

— А хрен я-то знаю?

* * *

Сомервиль ждал в комнате допросов в три пятнадцать. Дело Марти лежало перед ним на столе. Рядом с ним лежал пухлый конверт без маркировок. Сам Сомервиль стоял перед зарешеченным окном и курил.

— Войдите, — сказал он. Приглашения сесть не последовало, он даже не отвернулся от окна.

Марти закрыл за собой дверь и стал ждать. Сомервиль с шумом выпустил дым сквозь ноздри.

— Ну и что вы думаете, Штраусс? — сказал он.

— Простите, сэр?

— Я сказал: «Что вы думаете, а? Вообразите».

Глава 8

Ночью, перед тем как покинуть Вондсворт, он видел сон. Его ночная жизнь была не слишком богата за все годы его заключения. Влажные сны о Шармейн вскоре прекратились, как и его более экзотические полеты фантазии, словно его подсознание, полное сочувствия к его заключению, пыталось избавить его от мучительных снов о свободе. Иногда он просыпался посреди ночи с головой, увенчанной лаврами, но большинство его снов были столь же бессмысленны и однообразны, как и жизнь наяву. Но это был совершенно иной сон.

Ему снился собор или что-то вроде него, недостроенный, возможно, уже не восстанавливаемый, шедевр из башен и шпилей с парящими опорами, невероятно огромный, чтобы принадлежать физическому миру, не подчиняющийся гравитации, но здесь, в его сне, поражающий своей реальностью. Была ночь, и он шел по направлению к нему, гравий хрустел под его ногами, пахло жимолостью, и изнутри до него доносилось пение. Божественные голоса, хор мальчиков, как он полагал, нарастающие и затихающие без слов. Вокруг него не было видно людей в этой шелковистой тьме, надоедливых туристов, которые могли бы нарушить эту красоту. Лишь он и голоса.

И вдруг чудесным образом он взлетел.

Он был невесом, он принадлежал ветру, и он несся к крутой стене собора с захватывающей дух скоростью. Он летел, казалось, не как птица, а поразительно, как какая-то воздушная рыба. Как дельфин — да, именно так — его руки порой прижимались к бокам, порой рассекали синий воздух, когда он снижался, гладкое, обнаженное создание, освобожденное от неприятной оболочки, кружащееся вокруг шпилей, касающееся смоченных росой каменных стен и смахивающее капли дождя в трубы дымоходов. Если ему когда-нибудь снилось что-либо столь же потрясающее, то он не помнил этого. Его радость была столь велика, что он проснулся.

Распахнув глаза, он вернулся обратно в запертую камеру, где на соседней койке мастурбировал Фивер. Койка ритмично покачивалась, все чаще и чаще и, наконец, Фивер задыхаясь и хрюкая, кончил. Марти попытался отрешиться от реальности и вернуть свой сон. Он снова закрыл глаза с огромным желанием вернуть обратно свое видение, понукая темноту: ну давай, давай же. На один кратчайший момент сон вернулся к нему: только на этот раз это было не счастье, это был ужас, и он падал с огромной высоты в сотню миль, и собор вырастал перед ним, его шпили твердо вонзались в воздух, ожидая его…

Он заставил себя встряхнуться и проснуться, прежде чем это все закончилось и лежал остаток ночи, уставясь в потолок камеры, пока душная темнота не сменилась слабым светом, первым лучом зари, проникающим в окно и возвещающим о наступлении дня.

Глава 9

Небо не слишком праздновало его выход из тюрьмы. Был обычный день пятницы, и на Тринити-роуд все было, как всегда.

Той ожидал его в приемном отделении, когда Марти появился на лестничной площадке. Ему пришлось ждать еще дольше, пока тюремщики закончили тысячу своих бюрократических процедур: проверка и возврат личных вещей, подготовка, подпись и визирование. Эти формальности завяли почти час, прежде чем дверь была отперта в им обоим позволили выйти на свежий воздух.

Приветствие Тоя было немногим больше простого рукопожатия, когда он вел Марти через тюремный двор к темно-красному «даймлеру» с водителем, стоявшему неподалеку.

— Садитесь, Марти, — сказал он, открывая дверь, — слишком холодно, чтобы мешкать.

Было действительно холодно: ветер был ужасный. Но холод не мог остудить его радости. Он был свободным человеком, благодарение Господу; свободным, правда, с небольшими, но тщательно оговоренными, пределами, но это было только начало. По крайней мере, все принадлежавшее тюрьме было далеко от него — параша в углу камеры, ключи, номера. Теперь он должен быть достоин открывающихся перед ним возможностей.

Той уже нашел убежище на заднем сиденье машины.

— Марти, — позвал он снова, помахивая обтянутой перчаткой рукой. — Нам надо спешить, иначе мы застрянем а пробке при выезде из города.

— Да-да, я здесь…

Марти забрался в машину. Внутри пахло полировкой, тяжелым сигарным дымом и кожей: драгоценные запахи.

— Чемодан мне положить в багажник? — спросил Марти.

Водитель повернулся назад.

— Сзади достаточно места, — проговорил он. Уроженец Вест-Индии, одетый не в шоферскую ливрею, а в кожаный открытый пиджак на пуговицах, оглядел Марти с ног до головы. На его лице не было ни тени дружелюбной улыбки.

— Лютер, — сказал Той, — это Марти.

— Положи чемодан на переднее сиденье, — ответил водитель и, потянувшись, открыл переднюю дверь. Марти вышел, запихнул свой чемодан и пластиковый пакет с личными вещами на переднее сиденье рядом в пачкой газет и залапанной копией «Плейбоя», затем сел назад и захлопнул дверь.

— Незачем хлопать, — проворчал Лютер, но Марти едва обратил внимание на его слова. «Не слишком многих зеков забирали от ворот Вондсворта в «даймлере». Может быть, теперь я наконец-то обрету почву под ногами», — думал он.

Машина выехала из ворот и повернула налево, к Тринити-роуд.

— Лютер работает в имении два года, — сказал Той.

— Три, — поправил тот.

— Разве? — переспросил Той. — Значит, три. Он возит меня и мистера Уайтхеда, когда тот выезжает в Лондон.

— Больше ничего не делаю.

Марти поймал взгляд водителя в зеркальце.

— Ты долго пробыл в этом говнюшнике? — внезапно спросил тот без тени смущения.

— Достаточно, — ответил Марти. Он не собирался ничего скрывать — в этом не было смысла. Он ждал следующего нескромного вопроса: за что ты попал туда? Но его не последовало. Лютер переключил свое внимание на дорогу, очевидно, полностью удовлетворенный ответом. Марти почувствовал облегчение от прекращения разговора. Все, что ему было нужно, — это смотреть на этот новый прекрасный мир, пролетающий мимо, и впитывать его в себя. Люди, витрины магазинов, рекламы, он с жадностью впивался глазами во все мелочи, какими бы незначительными они ни были. Его глаза прилипли к окну. Так много было всего и он не мог отделаться от ощущения, что все это огромный спектакль, что все люди на улицах, в машинах — актеры, нанятые безупречно исполнять свои роли. Его разум, пытаясь переварить весь огромный бурный поток информации — с каждой Стороны новый вид, на каждом углу новый поток людей, — просто не мог воспринимать эту реальность. Это все срежиссировано, говорил ему его мозг, это все ненастоящее. Какая-то полудетская часть его сознания — та часть, которая, закрывая глаза, считает себя спрятавшейся — отказывалась верить в существование того, что она не видит. Взгляните, все эти люди ведут себя так, как будто они всегда жили без него, как будто мир продолжал существовать, пока он был заперт.

Конечно, здравый смысл говорил ему о противоположном. Что бы ни воображали его возбужденные и перегруженные чувства, мир стал старше и, возможно, утомленнее с того момента, когда они виделись последний раз. Ему придется обновить свои отношения с ним — узнать, как изменилась его природа, вновь изучить его этикет, его обидчивость, его возможности для удовольствия.

Они пересекли реку по Вондсвортскому мосту и проехали через Эрлс Корт и Шефердс Буш на запад. Был день пятницы, движение было интенсивным; народ спешил домой на уик-энд. Он нахально таращился на лица людей в машинах, стараясь определить их профессии или пытаясь поймать взгляды женщин.

Миля за милей чувство новизны, которое он испытывал вначале, стало притупляться, и, к тому времени, как они достигли дороги М40, он начал разбираться в спектакле. Той клевал носом в углу заднего сиденья, положив руки на колени. Лютер был занят дорогой.

Только одно событие замедлило их движение вперед. Не доезжая двадцати миль до Оксфорда, они услышали рев сирен и заметили впереди мигающие голубые огни, сообщающие о несчастном случае. Движение машин замедлилось, они напоминали процессию плакальщиков, останавливающихся, чтобы прикоснуться к гробу.

Автомобиль, следующий по восточной полосе, пересек разделительный бордюр и столкнулся лоб в лоб с фургоном, едущим навстречу. Западная полоса была полностью блокирована остатками крушения и полицейскими машинами, и проезжающим приходилось сворачивать на обочину, чтобы объехать место катастрофы. «Что там такое? Вам видно?» — спросил Лютер, который был слишком занят лавированием в потоке машин, следуя указаниям регулировщика. Марти постарался описать сцену как можно подробнее.

Человек с залитым кровью лицом (словно кто-то разбил большое кровавое яйцо у него на голове) стоял посредине этого хаоса, остолбеневший от шока. Позади него группа людей — полиция и, по-видимому, спасенные пассажиры — скопилась вокруг изуродованной передней части автомобиля, пытаясь говорить с кем-то, запертым на сидении водителя. Фигура была сгорблена и неподвижна. Когда они проползли мимо, одна из пострадавших, чье пальто было забрызгано ее — или водителя? — кровью, отвернулась от машины и стала аплодировать. По крайней мере, Марти именно так воспринял хлопки ее ладоней друг об друга. Казалось, будто она находится в том же заблуждении, что и он недавно: что все это просто иллюзия — и вот-вот все вернется на свои места. Он хотел высунуться из окна машины и сказать ей, что она заблуждается, что это реальный мир. Но она и так узнает об этом, ведь так? И для печали времени будет предостаточно. Но сейчас она продолжала аплодировать…

II Лиса

Глава 10

Приют, как знал Уайтхед, — вероломное и предательское слово. С одной стороны, оно означало убежище, место, где можно было спрятаться, где было безопасно. С другой — его значение искажало само себя: приют означало сумасшедший дом, дыру, в которой хоронили себя сломанные умы. Однако, напомнил он себе, — это лингвистическая шутка, не более. Тогда отчего двусмысленность приходила ему на ум столь часто?

Он сидел в чересчур удобном кресле перед окном, где он теперь проводил каждый вечер, наблюдая, как ночь начинает прокрадываться на лужайки, и размышляя, не слишком утруждая свой мозг, а том, как одна вещь становится другой, как трудно полагаться на что-то. Жизнь — это бизнес наугад. Уайтхед получил этот урок годы назад из рук мастера и никогда не забывал его. Награждали ли тебя за хороший труд или сдирали с живого кожу, — все это было вопросом везения. Нет нужды продираться сквозь системы чисел или божественных провидении, в конце концов они все равно ни к чему не приведут. Судьба благоволит человеку, способному рискнуть всем за один бросок костей.

Он делал это. Не один раз, а много в начале его карьеры, когда он только еще закладывал основы своей империи. И благодаря этому необычному шестому чувству, которым, он обладал, — способности предвидеть результат броска костей, риск всегда достойно оплачивался. Другие корпорации имели своих виртуозов: компьютеры, просчитывающие вероятности до десятого знака, советники, державшие руку на пульсе бирж Лондона, Токио и Нью-Йорка, но все они терялись в тени инстинкта Уайтхеда. Когда нужно было уловить момент, почувствовать ту связь времен и возможностей, которая могла превратить хорошее решение в великое, банальность — в гениальный ход, не было никого выше старика Уайтхеда, и все умные молодые мальчики в руководящих кабинетах корпорации это знали. Прорицательский совет Джо все еще должен был быть получен прежде принятия значительного решения или подписания контракта.

Он знал, что его авторитет, остававшийся абсолютным, в некоторых кругах вызывал возмущение. Без сомнения, были те, кто полагал, что ему следует прекратить полностью контролировать все дела корпорации и предоставить дело этим университетским мальчикам с их компьютерами. Однако Уайтхед победил этих хорошо обученных специалистов своей уникальной способностью предполагать и уметь рисковать. Кроме этого, у старика был аргумент, против которого у этих юных шалунов не было ничего: его методы работали. Он не имел специального образования; его жизнь до того, как к нему пришла слава, была — что приводило журналистов в уныние — чиста, но он создал Уайтхед Корпорэйшн из ничего. Ее судьба оставалась его страстной заботой.

Однако сегодня не было места для страсти, пока он сидел в этом кресле (кресле, где можно умереть, иногда думал он перед окном). Сегодня была только тяжесть: давнишний недуг старика.

Как он ненавидел возраст! Это было невыносимо — быть столь слабеющим. Не то чтобы он был некрепок; просто сотни мелких хворей устраивали заговор против его спокойствия: язвы на губах или жжение между ягодицами причиняли страшную боль, и редкий день проходил без раздражения от того, что чувство самосохранения заставляет его обращать все больше внимания на свое тело. Бич старости, решил он, в том, что она отвлекает внимание и он не может позволить себе роскошь спокойно размышлять. Как только он подумал об этом, что-то кольнуло его. Это о себе напоминали его хвори. Постой-ка, погоди, не думай, что ты в безопасности, мы хотим тебе кое-что сообщить: худшее еще впереди.

Той стукнул один раз, прежде чем войти в кабинет.

— Билл…

Уайтхед, моментально забыв о лужайках и нашептывающей ему темноте, повернулся лицом к своему другу.

— …ты здесь?

— Конечно, мы здесь, Джо. Мы не опоздали?

— Нет, нет. Проблем не было?

— Все в порядке.

— Хорошо.

— Штраусс внизу.

В слабом свете Уайтхед подошел к столу и налил себе скудный глоток водки. Он воздерживался от выпивки до настоящего момента; этот глоток в честь благополучного возвращения Тоя.

— Ты хочешь?

Это был ритуальный вопрос с ритуальным ответом: «Нет, спасибо».

— Теперь ты собираешься обратно в город?

— Когда ты посмотришь на Штраусса.

— Сейчас слишком поздно для театра. Почему бы тебе не остаться? Приступим завтра утром, при свете.

— У меня дело, — сказал Той, сопровождая последнее слово самой мягкой из улыбок. Это был еще один ритуал, один из многих ритуалов между двумя людьми. Дело Тоя в Лондоне, которое, как знал старик, не имело ничего общего с делами корпорации, осталось без вопроса, как и всегда.

— Какое у тебя впечатление?

— От Штраусса? В основном, такое же, как и после допроса. Я думаю, он будет хорош. А если нет, там, откуда он пришел, таких очень много.

— Мне нужен человек не из пугливых. Могут произойти неприятности.

Той издал ничего не выражающий звук, надеясь, что обсуждение данного вопроса закончено. Он был утомлен днем ожиданий и путешествий и с нетерпением ждал вечера; не было времени обсуждать это дело снова.

Уайтхед вновь поставил свой опустевший стакан на поднос и подошел к окну. В комнате быстро темнело, и, когда старик стоял у окна спиной к Тою, он казался в тени чем-то монолитным. После тридцати лет работы на Уайтхеда Той испытывал по-прежнему такой же благоговейный страх перед ним, как перед монархом, обладающим властью над его жизнью и смертью. Он по-прежнему останавливался перед дверью Уайтхеда, чтобы обрести равновесие и спокойствие, а иногда обнаруживал в себе следы заикания, которое у него было, когда они встретились. Это было закономерно, чувствовал он. Этот человек обладал мощью, большей мощью, чем та, которой обладал Той, или, вернее, хотел обладать, и она светилась обманчивым светом, лежа на плечах субстанции Джо Уайтхеда. За все годы их совместной работы, на конференциях или на заседаниях совета, он никогда не замечал, чтобы Уайтхед искал приемлемый жест или замечание. Убеждение в своей собственной высочайшей ценности делало его самым уверенным человеком, которого Той когда-либо встречал. Его профессиональные качества, были отшлифованы до такой степени, что он мог одним словом уничтожить человека, опустошить его жизнь, разрушить самоуважение и погубить карьеру. Той наблюдал это бесчисленное количество раз, и часто с людьми, о которых он был неплохого мнения. Но почему (Той думал об этом даже сейчас, уставясь в спину Уайтхеда) этот великий человек проводит время с ним? Возможно, это просто История. Не правда ли? История и сентиментальность.

— Я подумываю о том, чтобы засыпать бассейн у входа. Той поблагодарил Бога за то, что Уайтхед переменил тему. Не надо о прошлом, хотя бы сегодня.

— …Я больше не плаваю там, даже летом.

— Пустим туда рыб.

Уайтхед слегка повернул голову, чтобы посмотреть, не улыбается ли Той. По тону его голоса никогда нельзя было понять шутит он или нет, а Уайтхед знал, что очень легко обидеть чувства человека, засмеявшись при отсутствии, шутки, или наоборот. Той не улыбался.

— Рыб? — произнес Уайтхед.

— Декоративных карпов, пожалуй. Они называются кои? Изысканные штучки.

Тою нравился бассейн. По ночам он подсвечивался изнутри-, и его поверхность колыхалась в гипнотизирующих водоворотах, околдовывающих бирюзой. Если воздух был холодным, от подогретой воды струился тонкий слой пара, поднимающийся дюймов на шесть над поверхностью. На самом деле, хотя он терпеть не мог плавать, бассейн был его излюбленным местом. Он не был уверен, знает ли об этом Уайтхед; возможно, да. Но, как он обнаружил, Папа знал обо всем независимо от того говорилось об этом вслух, или нет.

— Тебе нравится бассейн, — заключил, Уайтхед.

«Вот: пожалуйста».

— Да, правда.

— Тогда оставим его.

— Нет, право…

Уайтхед поднял руку, прекращая дальнейшие споры, довольный своим подарком.

— Мы оставим его. И ты сможешь пустить туда кои.

Он сел обратно в кресло.

— Мне включить фонари на газоне? — спросил Той.

— Нет, — ответил Уайтхед.

Увядающий свет из окна залил бронзой его голову, с утомленно прикрытыми, запавшими глазами, коротко подстриженными белой бородкой и усами; скульптура казалась слишком тяжелой для поддерживающей ее колонны. Сознавая, что его глаза сверлят спину старика и Джо, конечно, чувствует это, Той сбросил летаргию комнаты и заставил себя перейти к действию.

— Что ж… может мне привести Штраусса, Джо? Ты хочешь видеть его или нет?

Слова нескончаемо долго проходили сквозь комнату в сгущающейся тьме. В течение нескольких ударов сердца Той даже не был уверен, что Уайтхед расслышал.

Затем оракул заговорил. Не прорицание, а вопрос.

— Мы выживем, Билл?

Слова были произнесены так тихо, что они, казалось, выплывая из его губ, повисали на пылинках и пересекали комнату. Сердце Тоя опустилось. Это была опять старая тема: все та же параноидальная песня.

— До меня доходит все больше и больше слухов, Билл. Они не могут все быть беспочвенны.

Он все еще смотрел из окна. Вороны кружились над деревом в полумиле через газон. Наблюдал ли он за ними? Той сомневался. В последнее время он часто видел Уайтхеда таким, погруженным в себя, просматривающим прошлое своим внутренним мысленным взором. К этим видениям Той не имел доступа, но он мог полагать по теперешним страхам Джо — он был здесь, в конце концов, уже давно — и он знал, что, как бы он ни любил старика, существовала ноша, которую он не смог бы или не хотел бы разделить с ним. Он не был достаточно сильным: в своем сердце он был по-прежнему боксером, которого Уайтхед нанял работать телохранителем три десятилетия назад. Сейчас, конечно, он носил костюм за четыре сотни фунтов, и его ногти были так же совершенны, как и его манеры. Но его разум был тем же, что и всегда: суеверным и хрупким. Мечты великих были не для него, так же как и их кошмары.

Вновь Уайтхед поставил преследующий его вопрос.

— Мы выживем?

Теперь Той почувствовал, что должен ответить.

— Все в порядке, Джо. Ты знаешь, что это так. Прибыль растет в большинстве секторов.

Но не отговорки хотел услышать старик, и Той знал это. Он пробормотал несколько слов, оставляя тишину, повисшую следом, еще более пугающей. Пристальный взгляд Тоя был опять направлен в спину Уайтхеда; он смотрел почти не мигая, и в уголки его глаз стал пробираться и вползать мрак из углов комнаты. Он захлопнул глаза. В его голове заплясали силуэты (колесики, звездочки, окна), и когда он открыл их снова, ночь наконец-то вцепилась мертвой хваткой в интерьер комнаты.

Бронзовая голова оставалась неподвижной и когда она заговорила, слова, затронутые страхом, казалось, исходили изнутри Уайтхеда.

— Я боюсь, Вилли, — проговорил он. — За всю свою жизнь я не боялся так, как сейчас.

Он говорил медленно, без малейшей выразительности, как будто он презирал мелодраматичность своих слов и отказывался возвеличивать их в дальнейшем.

— Все эти годы я жил без страха; я забыл, на что это похоже. Как уродливо это. Как это опустошает твою силу воли. Я всего лишь сижу здесь, день за днем. Заперт в этом месте с сигнализацией, оградами, собаками. Я смотрю на газоны, на деревья…

Он действительно смотрел.

— …и рано или поздно свет начинает угасать.

Он остановился: длинная, глубокая пауза. Только отдаленное карканье нарушало тишину.

— Я могу вынести ночь — она не слишком приятна, но она недвусмысленна. Но сумерки… Когда свет исчезает, и все становится нереальным, неплотным… Только силуэты, предметы, когда-то обладавшие формами…

Вся зима состояла из таких вечеров: бесцветная изморозь, размывавшая расстояния и убивавшая звуки; недели неясного света, когда колеблющийся рассвет переходит в колеблющиеся сумерки и между ними нет дня. Было и несколько морозных дней, как сегодня; унылые месяцы один за другим.

— Я сижу здесь теперь каждый вечер, — сказал старик. — Это испытание, которое я сам себе устраиваю. Просто сидеть и смотреть, как все исчезает. Не поддаваясь этому.

Той ощутил всю бездну отчаяния Папы. Он никогда не был таким раньше, даже после смерти Иванджелины.

Снаружи и внутри было уже почти совершенно темно; без света фонарей на лужайках земля была черна, как деготь. Но Уайтхед все еще сидел, глядя в черное окно.

— Все это там, конечно, — сказал он.

— Что?

— Деревья, лужайки. Когда завтра наступит рассвет, они будут ждать.

— Да, конечно.

— Знаешь, когда я был ребенком, я думал, что кто-то приходит и забирает мир на ночь, а потом возвращается и разворачивает все это на следующее утро.

Он поерзал в кресле; его рука потянулось к голове. Невозможно было разглядеть, что он делал.

— То, во что мы верим детьми, никогда не оставляет нас, правда? Оно просто ждет, когда настанет время прикатиться обратно и когда мы начнем верить в него снова и снова. Все тот же старый клочок земли, Билл. Понимаешь? Я имею в виду, мы думаем, что мы двигаемся вперед, мы становимся сильнее, мудрее, но все это время мы по-прежнему стоим на том же клочке земли.

Он вздохнул и повернулся взглянуть на Тоя. Свет из холла струился сквозь дверь, которую Той оставил слегка приоткрытой. В полоске света, даже через всю комнату, было видно, что глаза и щеки Уайтхеда покрыты слезами.

— Ты бы лучше включил свет, Билл, — сказал он.

— Да.

— И приведи Штраусса.

В его голосе не осталось ни следа от его отчаяния. Но Джо был специалистом скрывать свои чувства, и Той знал это. Он мог закрыть глаза, запечатать свой рот, и никакой телепат не смог бы установить, о чем он думает. Эту способность он использовал, чтобы достичь разрушительного эффeктa на заседании совета — никто никогда не знал, куда прыгнет старый лис. По-видимому, он научился этому, играя в карты. Этому и выжиданию.

Глава 11

Они проехали через электрические ворота поместья Уайтхеда, словно в другой мир. Безупречные газоны простирались по обеим сторонам гравийной дорожки; вдалеке справа виднелся лес, исчезающий за линией кипарисов, которые вели к самому дому. День уже подходил к вечеру, когда они приехали, но смягчающийся свет лишь усиливал очарование места, его педантичность и формальность компенсировались поднимающимся туманом, обволакивающим подстриженные грани деревьев и травы.

Главное здание было менее впечатляющим, чем предполагал Марти, — обычный загородный дом в георгианском стиле, крепкий и незамысловатый, с современными пристройками, расползающимися от основ ной структуры. Они проехали мимо парадной двери с белыми колоннами к боковому входу, и Той пригласил его в кухню.

— Оставьте свой багаж и сделайте себе кофе, — сказал он. — Я только поднимусь наверх к боссу. Располагайтесь поудобнее.

* * *

Оставшись один впервые с тех пор, как он оставил Вондсворт, Марти чувствовал себя немного неуютно. Дверь сзади него была открыта; на окнах не было запоров, в коридорах за кухней не было караульных. Это было парадоксально, но он чувствовал себя незащищенным, почти ранимым. Через несколько минут он встал из-за стола, включил дневной свет (ночь спускалась быстро, и здесь не было автоматических выключателей) и налил себе чашку черного кофе из кофейника. Он был крепким и слегка горьковатым, сваренным и разогретым, как он полагал, не то что та безвкусная гадость, к которой он привык.

Прошло двадцать пять минут, прежде чем Той вернулся, и извинившись за задержку, сказал, что мистер Уайтхед хотел бы увидеть Штраусса сейчас.

— Оставьте ваш багаж, — повторил он. — Лютер присмотрит за ним.

Той отправился из кухни, которая была частью пристройки, в основное здание. Коридоры были темными, но, куда бы ни падал взгляд Марти, все его изумляло. Здание было музеем. Картины покрывали стены от пола до потолка; на столах и полках стояли вазы и керамика, поблескивая эмалью. Однако, времени задерживаться не было. Они прошли лабиринт холлов. Марти все больше и больше запутывался с каждым поворотом. Наконец они достигли кабинета. Той постучал, открыл дверь и пригласил Марти войти.

Портретнового работодателя, созданный Марти с помощью слишком маленькой и плохо запомнившейся фотографии, имел мало общего с реальностью. Там, где он воображал хрупкость, он встретил силу. Там, где он ожидал найти эксцентричного затворника, он обнаружил человека с проницательным взглядом, внимательно и с юмором глядящего на него.

— Мистер Штраусс, — произнес Уайтхед, — добро пожаловать.

Позади Уайтхеда, занавески были все еще открыты, и вдруг через окно хлынул поток света, освещающий газоны, простирающиеся на добрых две сотни ярдов. Внезапное появление этой травы было похоже на трюк волшебника, но Уайтхед не обратил на это внимания. Он направился к Марти. Хотя он был крупным человеком и большая часть его массы превратилась в жир, в нем не было неуклюжести. Грация его походки, почти масляная мягкость руки, протянутой Марти, гибкость пожимаемых пальцев — все это доказывало, что человек находится в ладу со своим телом.

Они пожали руки. Рука Уайтхеда показалась Марти слишком холодной, но он немедленно осознал свою ошибку. Такой человек, как Уайтхед, никогда не бывает слишком горячим или слишком холодным; он контролирует свою температуру с той же легкостью, с какой он контролирует свои финансы. Не обронил ли случайно Той в машине фразу о том, что Уайтхед никогда не был серьезно болен за всю свою жизнь? Теперь Марти полагал, что стоял лицом к лицу с образцом совершенства. Никто не мог заподозрить в этом человеке и тени усталости.

— Меня зовут Джозеф Уайтхед, — сказал он. — Добро пожаловать в Приют.

— Благодарю вас.

— Выпьете? Отпразднуем.

— Да, пожалуйста.

— Что вы предпочитаете?

У Марти внезапно в голове стало пусто, и он почувствовал себя бьющейся на берегу рыбой. Той, храни его Боже, предложил:

— Скотч?

— Это было бы отлично.

— То же, что и для меня, — сказал Уайтхед. — Пройдите и садитесь, мистер Штраусс.

Они сели. Кресла были удобны; не античные, как столы в коридоре, а приятные, современные вещи. Вся комната разделяла этот стиль; это была обстановка рабочей комнаты, а не музея. Несколько картин на темно-синих стенах казались необразованному взгляду Марти столь же современными, как и обстановка. Они были большими и небрежными. На самой представительной картине, помещенной на самом видном месте, была надпись «Матисс», она изображала раздражающую розовую женщину, развалившуюся в раздражающем желтом шезлонге.

— Ваш виски.

Марти принял протягиваемый Тоем стакан.

— Мы попросили Лютера купить вам набор новой одежды; она наверху в вашей комнате, — рассказывал Марти Уайтхед. — Так, пара костюмов, рубашки, ну и прочее, чтобы было, в чем ходить. Позже мы, может быть, отправим вас самого сделать себе покупки.

Он осушил свой стакан, прежде чем продолжил.

— Интересно, выпускают ли все еще костюмы для заключенных или уже прекратили? Попахивает бедным домом, я полагаю. Не слишком тактично в наши просвещенные времена. Люди могли бы решить, что вы были преступником по необходимости…

Во время этой дружеской беседы Марти не был уверен в том, что Уайтхед не потешался над ним. Монолог продолжался, тенор звучал вполне дружелюбно. Марти пытался отделить иронию от напрямик высказываемого мнения, но это было непросто. За две минуты, пока он выслушивал речь Уайтхеда, он понял насколько утонченнее все здесь, снаружи. По сравнению с этим человеком, говорящим с обилием спряжений и склонении, хитрящим и изворачивающимся, умнейший собеседник в Вондсворте был просто дилетантом. Той всунул второй стакан виски в руку Марти, но тот едва заметил. Голос Уайтхеда гипнотизировал и странно успокаивал.

— Той объяснил вам ваши обязанности, правда?

— Да, полагаю.

— Я хочу, чтобы этот дом стал вашим домом, мистер Штраусс. Стал вам близок. Есть только одно-два места, не имеющих к вам отношения. Той покажет вам, где это. Пожалуйста, соблюдайте эти ограничения. Остальное все в вашем распоряжении.

Марти кивнул и допил свой виски; напиток пролился в его горло, как ртуть.

— Завтра…

Уайтхед встал, не закончив мысль, и вернулся к окну. Трава сияла, словно свежеокрашенная.

— …мы прогуляемся вокруг, вы и я.

— Отлично.

— Увидите, тут есть на что посмотреть. Представим вас Белле и другим.

Здесь есть еще прислуга? Марти не заметил их; но, очевидно, они должны быть здесь — охрана, повара, садовники. Место, возможно, переполнено людьми.

— Придете поговорить со мной завтра, а?

Марти допил остатки своего скотча, и Той жестом показал ему, что следует встать. Казалось, Уайтхед внезапно потерял интерес к ним обоим. Его указания закончились, по крайней мере, на сегодня; его мысли уже блуждали где-то, его взгляд направлялся через окно на поблескивающие лужайки.

— Да, сэр. Завтра.

— Только, прежде чем придете… — сказал Уайтхед, поворачиваясь к Марти.

— Да, сэр.

— Сбрейте ваши усы. Кому-нибудь может показаться, что вы что-то скрываете.

Глава 12

Той провел Марти по дому, прежде чем отвести его наверх, обещая устроить нечто большее, чем простая прогулка, когда время не будет так поджимать. Затем он привел Марти в просторную комнату на верхнем этаже пристройки дома.

— Вот эта ваша, — сказал он. Лютер оставил чемодан и пакет на кровати; их потрепанность выглядела странно посреди этой вычищенной и удобной комнаты. Как и в кабинете, обстановка была здесь современной.

— Тут слегка пустовато пока, — сказал Той. — Так что, делайте с ней все, что заблагорассудится. Если у вас есть фотографии…

— По правде говоря, нет.

— Ну, что же, мы раздобудем что-то для стен. Там немного книг, — он кивком указал на дальний конец комнаты, где несколько полок стонали под тяжестью томов, — но и библиотека внизу в вашем распоряжении. Я покажу вам все расположение как-нибудь на следующей неделе, когда вы устроитесь. Здесь есть видео, и еще одно внизу. Кроме того, Джо не слишком интересуют все эти вещи, так что распоряжайтесь.

— Звучит неплохо.

— Здесь слева небольшая гардеробная. Как сказал Джа, там вы найдете кое-какую свежую одежду. Ваша ванная за следующей дверью. Душ и все такое прочее. Ну, вот и все. Я думаю, это приемлемо.

— Это прекрасно, — сказал Марти. Той взглянул на часы и повернулся, чтобы уйти.

— Прежде чем вы уйдете…

— Что-то не так?

— Да нет, — сказал Марти. — Господи, да никаких проблем. Я просто хотел, чтобы вы знали, что я благодарен…

— Нет нужды.

— Но это так, — настаивал Марти; он пытался найти повод для этой беседы еще на Тринити-роуд. — Я действительно очень благодарен. Я не знаю, почему или как вы выбрали меня — но я ценю это.

Той чувствовал себя слегка неудобно от этой демонстрации чувств, но Марти был рад, что сказал это.

— Верьте мне. Марти. Я не выбрал бы вас, если бы не думал, что вы можете справиться с этой работой. Теперь вы здесь. Все сейчас зависит от вас. Я, конечно, буду поблизости, но теперь вы более или менее принадлежите себе.

— Да. Я понимаю.

— Теперь я вас оставлю. Увидимся в начале недели. Кстати, Перл оставила вам перекусить в кухне. Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Той оставил его одного. Он сел на кровать и открыл чемодан. Наспех брошенная одежда пахла тюремным стиральным порошком, и он даже не хотел вынимать ее. Вместо этого он докопался до дна чемодана, пока руки не нащупали бритву и крем. Затем он разделся, бросил несвежую одежду на пол и отправился в ванную.

Она была просторной, с множеством зеркал и соблазнительным светом. На батарее висели свежевыглаженные полотенца. Здесь были и душ, и ванная и биде: изобилие предметов водоснабжения приводило в замешательство. Что бы ни случилось теперь с ним, он будет чистым. Он включил свет у зеркала и поставил бритвенные принадлежности на стеклянную полочку над раковиной. Рыться в чемодане было не к чему: Той, а может быть, Лютер разложил для него на полке полный бритвенный набор: бритва, размягчающий крем, крем для бритья, одеколон. Он взглянул на себя в зеркало; интимное исследование, обычно присущее женщинам, хотя мужчины тоже практикуют его, особенно в запертых ванных комнатах. Дневные заботы отразились на лице: кожа была бледной, под глазами нависли мешки. Как будто отыскивая драгоценности, он исследовал свое лицо. Было ли здесь написано прошлое, думал он, прошлое, со всеми своими неряшливыми деталями; не выгравировано ли слишком глубоко для того, чтобы его можно было стереть?

Конечно, ему понадобятся солнце и хорошие упражнения на свежем воздухе. С завтрашнего дня, подумал он, новый режим. Он будет бегать каждый день, пока не приобретет такую хорошую форму, что его будет не узнать. Отправится к хорошему дантисту. Его десны часто кровоточили и беспокоили его и в некоторых местах отставали от зубов. Он гордился своими зубами, крепкими и сильными, как у его матери. Он попытался улыбнуться зеркалу, но улыбка потеряла часть своей прежней зажигательности. Ему придется поупражняться и над этим. Он снова в большом, огромном мире; и со временем, может быть, появятся женщины, которых нужно будет уговаривать своей улыбкой.

Его внимание переключилось с лица на тело. Слой жира сидел на мышцах его живота: у него был слегка избыточный вес. Ему придется поработать над этим. Следить за диетой и выполнять упражнения до тех пор, пока он не вернется к своим двенадцати стоунам, как он был, когда попал в Вондсворт. Несмотря на лишний вес, он выглядел достаточно хорошо. Может быть, мягкий свет льстил ему, но тюрьма, как казалось, не слишком его изменила. У него сохранились все его волосы; он не был поранен — за исключением татуировок и небольшого шрама слева у рта; он не накачал глаза наркотиками. Наверно, он действительно выжил, в конце концов.

Его рука прокралась к паху, когда он исследовал себя, и он лениво подразнил себя до полуэрекции. Он не думал о Шармейн. Если в его возбуждении и было сколько-нибудь похоти, она была нарциссической. Многие из зеков, с которыми он сидел, считали в порядке вещей утолять свою сексуальную жажду со своими соседями, но Марти никогда не привлекала эта идея. Не только из-за того, что ему это было противно — хотя, именно это он и ощущал, — а из-за того, что эта ненатуральность препятствовала ему. Это был просто еще один способ, которым тюрьма подавляла людей. Вместо этого он запер свою сексуальность под замок и использовал свой член, чтобы писать и еще кое для чего. Теперь, играя с ним, как глупый подросток, он подумал, сможет ли он еще использовать эту штуковину.

Он включил тепловатую воду и встал под душ, намыливая себя с головы до ног пахнущим лимоном мылом. Среди всех удовольствий дня это было самое лучшее. Вода была бодрящей, словно он стоял под весенним дождем. Его тело начало просыпаться. Да, именно так, он думал: я был мертв, и теперь я возвращаюсь к жизни. Он был похоронен в заднице мира, в такой глубокой, что он никогда не думал, что выкарабкается оттуда, но он смог, черт возьми! Он вышел. Он смыл с себя пену и затем позволил себе повторить процедуру; теперь вода текла сильнее и была горячее. Ванная заполнилась паром, лужицы воды появились на полу.

Он вылез из ванны и выключил воду, его голова слегка шумела от тепла, виски и усталости. Он повернулся к запотевшему зеркалу и протер кулаком овал. Вода придал новый цвет его щекам. Его волосы налипли на голову как светло-коричневая тюбетейка. Он отрастит их настолько длинными, насколько позволит Уайтхед, возможно, сделает себе прическу. Но сейчас было более сложное дело: удаление забракованных усов. Он не был особенно волосатым. Отращивание усов заняло у него несколько недель, и ему пришлось вынести обычный поток дурацких шуток, пока он занимался этим. Но если босс желает видеть его бритым, то кто он такой, чтобы возражать? Мнение Уайтхеда по этому вопросу звучало скорее как приказ, нежели предложение.

Хотя кабинка в ванной была хорошо оснащена (все от аспирина до препарата для уничтожения блох), в ней не было ножниц, и ему пришлось тщательно намылить волосы, чтобы смягчить их и сбривать прямо бритвой. Лезвие сопротивлялось, как и его кожа, но взмах за взмахом его верхняя губа выступала для обозрения, с таким трудом выращенные усы падали в раковину в хлопьях пены, чтобы быть смытыми струёй воды. Для удовлетворительного результата ему потребовалось полчаса. Он поранился в двух-трех местах и постарался как можно лучше залечить слюной порезы.

Когда он закончил, ванная почти уже очистилась от пара, и лишь несколько пятен на стекле искажали его отражение. Он взглянул на свое лицо в зеркале. Его обнаженная верхняя губа была розовой и беззащитной, а впадинка в ее центре была удивительно забавной, но в целом было не так уж плохо.

Удовлетворенный, он смыл остатки усов со стенок раковины, обернул полотенце вокруг пояса и медленно вышел из ванной. Он был практически сухим в отапливаемом доме; вытираться не было необходимости. Усталость и голод охватили его, когда он присел на край кровати. Внизу для него была еда, вроде бы говорил Той. Что же, может быть, он сейчас откинется назад на эту девственную простыню, положит голову на пахнущую свежестью подушку и закроет глаза на полчасика, а потом встанет и отправится поужинать. Он скинул полотенце и лег на кровать, натянув на себя одеяло до половины, и, сделав это, уснул мертвым сном. Ему не снились сны; но даже если они и были, он спал слишком крепко, чтобы запомнить их.

И сразу же настало утро.

Глава 13

Если он позабыл географию дома после краткого ознакомительного путешествия вечером, то в кухню привело его чувство обоняния. Жарился окорок, варился свежий кофе. За плитой стояла рыжеволосая женщина. Она оторвалась от своего дела и кивнула.

— Вы, должно быть, Мартин, — сказала она с легким ирландским акцентом. — Поздновато встаете.

Он взглянул на часы на стене. Был восьмой час.

— Вы начинаете в хорошее утро.

Задняя дверь была открыта; он пересек длинную кухню, чтобы взглянуть на день. Он действительно был прекрасен; небо было чистым. Иней покрывал газоны, как сахар. Вдалеке он разглядел что-то похожее на теннисный корт и за ним полоску деревьев.

— Меня зовут Перл, между прочим, — провозгласила женщина. — Я готовлю для мистера Уайтхеда. Вы голодны?

— Да нет, я могу и подождать.

— Мы здесь придаем большое значение завтраку. Это позволяет хорошо начать день. — Она была занята перемещением бекона с шипящей сковородки на плите в духовку. Полка за плитой была уставлена пищей: томаты, сосиски, куски кровяной колбасы. — Здесь кофе. Распоряжайтесь.

Кофейник бурлил и свистел, когда он наливал себе чашку кофе, такого же черного, но не такого ароматного и свежего, как он пил прошлым вечером.

— Вам придется иногда использовать кухню, когда меня здесь нет. Я не живу здесь. Я просто прихожу и ухожу.

— А кто готовит для мистера Уайтхеда, когда вас нет?

— Он иногда любит готовить сам. Но вам придется приложить руку.

— Я едва могу воду вскипятить.

— Ничего, научитесь.

Она повернулась к нему с яйцом в руке. Она была старше, чем он подумал вначале: где-то около пятидесяти.

— Не волнуйтесь по этому поводу, — сказала она. — Насколько вы голодны?

— Жутко.

— Я оставила вам холодную птицу вчера вечером.

— Я уснул, как убитый.

Она опустила одно яйцо в кастрюльку и после секундной паузы заговорила.

— Мистер Уайтхед не слишком привередлив в еде, кроме клубники. Он не станет требовать суфле, не беспокойтесь. Большая часть еды в холодильнике за дверью; все, что вам нужно будет сделать, это открыть ее и поставить в печь.

Марти осматривал кухню, вглядываясь в оборудование: комбайн, микроволновая печь, электромясорубка. Позади него в стену был вмонтирован ряд телеэкранов. Он не замечал их раньше. Он не успел спросить о них, так как Перл продолжала говорить о дальнейших гастрономических деталях.

— Он часто хочет есть среди ночи, так, по крайней мере, говорил Ник. Он часто бодрствует.

— Кто такой Ник?

— Ваш предшественник. Он уволился перед Рождеством. Мне он нравился; но Билл сказал, что он оказался нечист на руку.

— Понятно.

Она пожала плечами.

— Странно, никогда бы не сказала, что он, то есть, я… — Она запнулась на полуслове, тихо проклиная свой язык и скрывая свое смущение, вылавливая яйца из кастрюльки и выкладывая на тарелку, добавляя их к уже разложенной там еде.

— Он не выглядел как вор: вы это хотели сказать? — закончил ее мысль Марти.

— Я не это имела в виду, — терпеливо проговорила она, переставляя тарелку с плиты на стол. — Осторожно, она горячая.

Ее лицо стало цвета ее волос.

— Да все в порядке, — успокоил ее Марти.

— Мне нравился Ник, — повторила она. — Правда. Я разбила одно яйцо. Извините.

Марти взглянул на наполненную тарелку. Одно яйцо было действительно разбито, и из него вытекал желток, расползаясь вокруг помидора.

— Мне нравится, — сказал он с неподдельным аппетитом и сел есть. — Перл подлила ему кофе, нашла себе чашку, налила ее и села рядом с ним.

— Билл очень хорошо отзывался о вас, — сказала она.

— Я сначала не был уверен, что он возьмет меня.

— Да-да, — сказала она, — очень хорошо отзывался. Частично потому, что вы занимались боксом. Он сам был профессиональным боксером.

— Правда?

— Я думала, он говорил вам. Это было тридцать лет назад. Еще до того, как он стал работать на мистера Уайтхеда. Хотите тостов?

— Если есть.

Она встала, отрезала два ломтя белого хлеба и засунула их в тостер. Она чуть-чуть замешкалась, прежде чем вернуться к столу. — Мне право очень неудобно…

— За яйцо?

— За слова о Нике и воровстве…

— Я сам спросил, — ответил Марти. — Между прочим, у вас есть полное право быть осторожной. Я экс-зек. Даже не экс. Я могу вернуться обратно, если сделаю неверный шаг…

Ему было неприятно говорить об этом; но умалчивая, он делал действительное положение вещей менее реальным.

— …но я не собираюсь подставлять мистера Тоя. Или себя. О'кей?

Она кивнула, явно оживленная тем, что между ними больше не было никакой тени, и снова присела допить кофе.

— Вы не похожи на Ника, — сказала она. — Я уже могу об этом заявить.

— Он был какой-то не такой? — сказал Марти. — Может, со стеклянным глазом или что-то в этом роде?

— Да, н-нет…

Казалось, она сожалела о сказанном.

— Это неважно, — бросила она, уходя от ответа.

— Нет. Продолжайте.

— Ох, ну вы не обращайте внимания, я думаю, у него были долги.

Марти попытался изобразить не более чем средний интерес. Но что-то наверняка промелькнуло в его глазах, возможно, паника. Перл нахмурилась.

— Что за долги? — ненавязчиво спросил он. Тосты выскочили, отвлекая внимание Перл. Она отошла, чтобы вытащить ломтики, и принесла их к столу.

— Извините, что пальцами, — проговорила она.

— Спасибо.

— Я не знаю, сколько он был должен.

— Да нет, я не о том, насколько большие долги, я имею в виду… где он наделал их?

Он думал, прозвучало ли это как простое любопытство, или она все-таки смогла заметить по тому, как он сжал вилку, или внезапно перестал жевать, что это был важный вопрос? Однако он вполне мог спросить ее об этом. Она задумалась, прежде чем ответить. Когда она ответила, в ее слегка пониженном голосе было что-то от уличной сплетницы; что бы ни было сказано потом, это было их секретом.

— Он часто приходил сюда в любое время дня и звонил по телефону. Он говорил, что звонит партнерам по бизнесу — он был спортсменом, или когда-то был, — но я вскоре обнаружила, что он влез в долги. А уж как он умудрился их наделать — можно только догадываться. Я думаю — какие-то азартные игры.

Каким-то образом Марти знал ответ до того, как он прозвучал. Напрашивался, конечно, следующий вопрос: было ли простым совпадением, что Уайтхед нанял двух телохранителей, которые оба, в какой-то момент жизни, играли в азартные игры. Оба — как выяснилось — воры по своему хобби? Той никогда не проявлял особого интереса к этому аспекту его жизни. Но ведь, наверное, все эти заметные факты были в деле, которое Сомервиль всегда приносил: отчеты психолога, биография, все, что Тою нужно было знать о причинах, принудивших Марти к воровству. Он передернул плечами, пытаясь сбросить то неудобство, которое он чувствовал. В конце концов, какого черта все это значит? Это все было в прошлом, теперь он был другим.

— Вы закончили?

— Да, спасибо.

— Еще кофе?

— Я сам.

Перл забрала тарелку у Марти, выскребла недоеденную пищу на другую тарелку.

— Для птиц, — сказала она, и принялась загружать тарелки, приборы и кастрюльки во что-то, похожее на посудомоечную машину. Марти налил себе кофе и наблюдал за ее работой. Она была привлекательной женщиной; средний возраст шел ей.

— Сколько народу работает здесь у Уайтхеда?

— У мистера Уайтхеда, — она мягко поправила его. — Народу? Ну, вот я. Я прихожу и ухожу, как я уже говорила. Еще, конечно, мистер Той.

— Но он же не живет здесь?

— Он остается на ночь, когда у них бывают конференции.

— Это часто?

— О, да. В доме проходит много встреч. Люди постоянно приезжают и уезжают. Поэтому мистер Уайтхед так озабочен безопасностью.

— Он когда-нибудь уезжает в Лондон?

— Не теперь, — сказала она. — Он иногда летал. В Нью-Йорк или Гамбург или еще куда. Но не теперь. Сейчас он просто сидит здесь круглый год и заставляет весь остальной мир приходить к нему. Так о чем я?

— Персонал.

— Ах, да. Когда-то здесь была толпа народу. Служба охраны; прислуга; горничные. Но затем он стал очень подозрительным. Стал опасаться, что кто-то может отравить его или убить в ванной. И он всех выгнал: просто так. Сказал, что ему будет лучше с теми, кому он доверяет. Так что он не окружен людьми, которых он не знает.

— Он не знает меня.

— Пока что нет. Но он очень хитрый: самый хитрый из людей, что я знала.

Зазвонил телефон. Она взяла трубку. Он знал, что на другом конце провода Уайтхед. Перл выглядела, как пойманная на месте преступления.

— О… да. Это я виновата. Я заговорила его. Сейчас.

Трубка была быстро повешена на место.

— Мистер Уайтхед ждет вас. Вам нужно поторопиться. Он в собачьем питомнике.

Глава 14

Питомник был расположен за группой строений, возможно, когда-то бывших конюшнями, в паре сотен ярдов за главным зданием. Сараи из прессованной угольной крошки с заграждениями из проволочной сетки должны были служить служебными помещениями, и строитель не заботился об изяществе или архитектурном соответствии; потому они немного резали глаз.

На воздухе было холодно и, пересекая похрустывающий газон по направлению к питомнику. Марти вскоре пожалел, что вышел в одной рубашке. Однако в голосе Перл чувствовалась срочность, когда она отсылала его, и ему не хотелось заставлять Уайтхеда — нет, ему нужно научиться думать об этом человеке, как о мистере Уайтхеде — ждать дольше, чем он уже ждал. На самом деле, великий человек, казалось, абсолютно не был обеспокоен его опозданием.

— Я подумал, что нам сегодня следует посмотреть на собак. Затем мы, может быть, пройдемся по окрестностям, да?

— Да, сэр.

Он был одет в тяжелое черное пальто, его голова, казалось, покоилась на толстом меховом воротнике.

— Вы любите собак?

— Вы хотите, чтобы я ответил честно, сэр?

— Конечно.

— Не очень.

— Может, вашу мать когда-то покусала собака или вас? — Тень улыбки промелькнула в налитых кровью глазах.

— Никого из нас, насколько я могу припомнить, сэр.

Уайтхед неопределенно хрюкнул.

— Что же, сейчас вы увидите всю компанию, Штраусс, нравится вам это или нет. Очень важно, чтобы они узнавали вас. Они натренированы разрывать пришельцев на части. Мы не хотим, чтобы они ошиблись.

Из одного из больших сараев появилась фигура, несущая цепь с удавкой. Марти не смог определить с первого взгляда, мужчина это или женщина. Постриженные волосы, потертый анорак и ботинки наводили на мысль о мужском роде, но в форме лица было что-то, что разрушало это представление.

— Это Лилиан. Она присматривает за собаками.

Женщина кивнула в знак приветствия, даже не взглянув на Марти.

При ее появлении несколько собак — огромные лохматые эльзасцы — выскочили из своих конур и стали принюхиваться сквозь сетку, приветственно поскуливая. Она шикнула на них, но безуспешно: приветствие переросло в лай, и уже два огромных пса стояли на длинных задних ногах, навалившись почти человеческим весом на сетку, и яростно размахивали хвостами. Шум усилился.

— Тихо, — резко крикнула она на них, и почти все послушно замолчали. Только один самый большой самец, все еще стоял упершись в сетку, требуя внимания, пока Лилиан не сняла свою кожаную перчатку и не просунула руку сквозь сетку, чтобы почесать ему его меховую шею.

— Вместо Ника мы взяли Мартина, — сказал Уайтхед. — Он теперь все время будет здесь. Я подумал, что ему следует встретиться с собаками, да и собакам нужно познакомиться с ним.

— Разумно, — без всякого энтузиазма ответила Лилиан.

— Сколько их здесь? — поинтересовался Марти.

— Взрослых? Девять. Пять самцов и четыре самки. Это Сол, — сказала она, указывая на пса, которого она все еще гладила. — Он самый старший и самый большой. Вон тот самец в углу — Джоб. Он один из сыновей Сола. Сейчас он не совсем здоров.

Джоб полулежал в углу клетки и с энтузиазмом вылизывал свои яички. Казалось, он понял, что стал центром внимания, потому что на какой-то момент отвлекся от своего туалета. Во взгляде, который он бросил на них, было все, что Марти ненавидел в этих животных: угроза, хитрость и едва скрытая обида на своих хозяев.

— Вон те сучки…

Две собаки взад и вперед ходили по клетке.

— …та, что посветлее, это Дидона, а потемнее, это Зоя.

Было странно слышать, что этих животных называют такими именами: они казались абсолютно неподходящими. И, наверняка, они обижались на женщину, которая их так окрестила; возможно, посмеивались над ней за ее спиной.

— Подойдите сюда, — сказала Лилиан, подзывая Марти, как будто одного из своих питомцев. Как и они, он подошел.

— Сол, — сказала она зверюге за сеткой, — это друг. Подойдите ближе, — обратилась она к Марти. — Он не может учуять вас там.

Собака опустилась на все четыре лапы. Марти осторожно приблизился к сетке.

— Не бойтесь. Подойдите прямо к нему. Дайте ему хорошенько принюхаться.

— Они чувствуют запах страха, — сказал Уайтхед. — Правда, Лилиан?

— Совершенно верно. Если они учуяли его в вас, они знают, что теперь вы — их. Тогда они беспощадны. Вам придется подойти к ним.

Марти приблизился к собаке. Пес злобно уставился на него. Он взглянул на него в ответ.

— Не пытайтесь переглядеть его, — посоветовала Лилиан. — Это делает пса агрессивным. Просто дайте ему почуять ваш запах, чтобы он мог узнавать вас.

Сол обнюхал ноги Марти, высунув нос сквозь сетку. Затем, очевидно полностью удовлетворенный, побрел обратно.

— Неплохо, — сказала Лилиан. — В следующий раз без сетки. И вскоре вы будете управляться с ним. — Ей доставляла определенное удовольствие растерянность Марти, он был уверен в этом. Но ничего не сказав, он последовал за ней к самому большому сараю.

— Теперь вы должны познакомиться с Беллой, — сказала она.

Внутри запах дезинфекции, застоявшейся мочи и шерсти был намного сильнее. Появление Лилиан было встречено еще одной непрерывной очередью лая и прыжков на сетку. В сарае был проход в центре, справа и слева от которого были клетки. В двух из них содержалось по одной собаке, обе сучки, одна из которых была значительно крупнее другой. Лилиан внушительно говорила обо всех деталях, когда они проходили мимо каждой клетки, — имена собак, их место в кровосмесительном фамильном дереве. Марти внимательно прислушивался ко всему, что она говорила, и немедленно забывал обо всем. Его мысли были уже заняты другим. Не присутствием в непосредственной близости собак, раздражавшим его, а удушающей узнаваемостью интерьера. Коридор; клетки с их особенным полом, особенными лежанками, голыми электролампочками: он как будто попал из дома домой. Теперь он стал видеть собак в другом свете, увидел другой смысл зловещего взгляда Джоба, который он метнул в них, отвлекшись от своего омовения; понял, лучше чем Лилиан или Уайтхед, каким он сам и его род должен представляться этим узникам.

Он остановился, чтобы вглядеться в одну клетку: не из-за какого-то особенного интереса, а чтобы сосредоточиться на чем-то другом, кроме его тревоги, которую он ощущал в этом клаустрофобном бараке.

— Как его зовут? — спросил он.

Пес в клетке был около самой двери; еще один здоровый самец, хотя не такого масштаба, как Сол.

— Это Ларош, — ответила Лилиан.

Собака выглядела дружелюбней остальных, и Марти, преодолев свою нервозность, подошел поближе и, присев в узком коридоре, попробовал протянуть к ней свою руку.

— С ним будет все в порядке, — заверила его Лилиан.

Марти просунул пальцы сквозь сетку. Ларош с любопытством обнюхал их, его нос был твердым и холодным.

— Хороший пес, — сказал Марти, — Ларош.

Собака принялась вилять хвостом, обрадованная тем, что этот потеющий незнакомец назвал ее по имени.

— Хороший пес.

Здесь, ближе к лежанке и соломе, запах экскрементов и шерсти был намного сильнее. Но собака, счастливая оттого, что он снизошел до ее уровня, пыталась облизать его пальцы через проволоку. Марти почувствовал, что его внутренний страх рассеялся из-за энтузиазма пса: он выказывал неподдельное удовольствие.

Именно теперь он стал ощущать на себе испытующий взгляд Уайтхеда. Старик стоял слева от него в нескольких шагах, почти перегораживая своей массой узкий проход между клетками, и с интересом наблюдал за происходящим. Марти, слегка смущенный, встал, оставляя собаку повизгивающей и поскуливающей, и последовал за Лилиан дальше вдоль клеток. Собачья хозяйка распевала хвалы еще одному члену семьи. Марти повернулся к предмету ее восхваления:

— …а это Белла, — провозгласила она. Ее голос смягчился, в нем появилась какая-то мечтательность, какой он еще не слышал. Когда Марти подошел к клетке, внутрь которой она указывала, он понял почему.

Белла полулежала-полусидела в тени ячеек сетки в самом конце своей клетки и казалась черномордой Мадонной на подстилке из одеял и соломы, окруженная сосущими ее слепыми щенками. Марти стоило лишь взглянуть на нее, чтобы его предубеждение против собак исчезло.

— Шесть щенков, — гордо, словно они были ее собственные, сказала Лилиан, — все сильные и здоровые.

Не просто сильные и здоровые, они были восхитительны; толстые комочки счастья, уютно копошащиеся друг с другом в роскошном тепле их матери. Казалось неправдоподобным, что эти создания, столь беззащитные и ранимые, могут вырасти в таких серо-стальных лордов, как Сол, или подозрительных бунтарей, как Джоб.

Белла, почуяв новичка в своем окружении, насторожила уши. Ее голова была абсолютно пропорциональна, оттенки траурно-черного и золотого смешались в ее шерсти до великолепного эффекта, ее коричневые глаза были мягкими в полутьме, но в то же время бдительными. Она была так закончена, так абсолютно совершенна. Марти почувствовал, что Лилиан была права: она могла возбуждать только одно чувство: благоговение.

Лилиан всмотрелась через сетку, представляя Марти этой матери матерей.

— Это мистер Штраусс, Белла, — сказала она. — Отныне ты будешь часто видеть его; он друг.

В голосе Лилиан не было снисходительного сюсюканья. Она говорила с собакой, как с равной, и, несмотря на первоначальные сомнения в отношении этой женщины, Марти почувствовал, что он стал теплее относиться к ней. Любовь — это не такая вещь, которая приходит легко, он знал это по себе. Какую бы форму она ни принимала, следовало уважать ее. Лилиан любила эту собаку — ее величественность, ее достоинство. Это была любовь, которую он мог оценить, если не полностью понять.

Белла втянула воздух и, казалось, была удовлетворена тем, что сняла мерку с Марти. Лилиан с неохотой повернулась от клетки к Штрауссу.

— Она еще доберется до вас, дайте срок. Она великая соблазнительница, знаете ли. Великая соблазнительница.

Позади него Уайтхед хмыкнул над этим сентиментальным нонсенсом.

— Не осмотреть ли нам окрестности? — нетерпеливо предложил он. — Я думаю, мы здесь уже закончили.

— Приходите, когда обустроитесь, — сказала Лилиан; ее отношение заметно улучшилось, когда Марти продемонстрировал оценку ее труда, — и я покажу вам, на что они способны.

— Спасибо. Я обязательно приду.

— Я хотел, чтобы вы посмотрели на собак, — сказал Уайтхед, когда они оставили бараки позади и оживленно зашагали по газону к ограде, проходящей по периметру усадьбы. То, о чем он говорил, было далеко не единственной причиной для визита, и Марти чертовски хорошо знал об этом. Уайтхед захотел напомнить Марти о том, что он оставил позади. И куда, по милости великого Джозефа Уайтхеда, он может в любой момент вернуться. Что же, урок усвоен. Он скорее станет прыгать через горящий обруч ради старика, чем вернется опять под опеку коридоров и камер. Там не было даже Беллы; в глубине Вондсворта не было заперто величественной и таинственной матери. Лишь заблудшие люди, как и он.

Теплело: вставало солнце, бледно-лимонный шар медленно поднимался над кучей домишек, и иней таял на газонах. Впервые Марти почувствовал какой-то смысл в планировке усадьбы. С любой стороны от них открывался великолепный вид: ему было видно воду, озеро или, возможно реку, которая поблескивала за скоплением деревьев. К западу от дома стояли два ряда кипарисов, ограждающих аллеи, возможно, с фонтанами; с другой стороны был густой сад, огражденный невысокой каменной стеной. Ему понадобится несколько недель, чтобы изучить это место.

Они дошли до двойной ограды, проходившей вокруг всей усадьбы. Добрых десяти футов высотой, обе изгороди оканчивались твердыми стальными стойками, наклоненными в сторону возможного нарушителя. Поверху вилась спираль из колючей проволоки. Вся конструкция почти наверняка была под напряжением. Уайтхед разглядывал ее с видимым удовлетворением.

— Впечатляет, а?

Марти кивнул. Это зрелище тоже было знакомо ему.

— Отвечает требованиям безопасности, — сказал Уайтхед.

Он повернул налево и зашагал вдоль изгороди, разговор — если его можно было так назвать — принял форму беспорядочных высказываний, словно он был настолько нетерпелив, что не мог выносить эллиптическую структуру нормальной беседы. Он просто бросал фразы или серии замечаний, ожидая от Марти, что он поймет смысл, вложенный в них.

— Это не совершенная система: ограды, собаки, камеры. Видели экраны в кухне?

— Да.

— Такие же стоят у меня наверху. Камеры обеспечивают полное наблюдение днем и ночью. — Он ткнул большим пальцем на один из прожекторов с камерой позади них. Такой же набор был на каждом десятом столбе. Они медленно вращались взад и вперед, как головы механических птиц.

— Лютер покажет вам, как проходить их одну за другой. Установка стоит целое состояние, но я не уверен, что это больше, чем просто косметика. Эти люди не дураки.

— У вас были нарушители?

— Не здесь. В доме в Лондоне это иногда случается. Конечно, это было, когда я был более видимым. Нераскаявшийся магнат. Иванджелина и я на каждой скандальной странице. Эта разверстая клоака Флит-стрит… но это никогда меня не пугало.

— Я полагал, что вы владели газетой?

— Читали обо мне?

— Да нет, я просто…

— Не верьте биографиям, или колонкам сплетен, или даже Кто Есть Кто. Они лгут. Я лгу… — он закончил обвинение, развлеченный собственным цинизмом. — …он, она или оно. Бумагомаратели. Грязные сплетники. Презренные, в большинстве.

Были ли это те, от кого он пытался оградиться этим забором: грязные сплетники. Крепость от потока скандалов и дерьма? Если так, это был изысканный способ. Может, это всего лишь гигантский эгоцентризм, подумал Марти. Идея-фикс: полмира, внимательно следящие за частной жизнью Джозефа Уайтхеда?

— О чем вы думаете, мистер Штраусс?

— Об ограде, — солгал Марти, возвращаясь к предыдущему разговору.

— Нет, Штраусс, — поправил его Уайтхед. — Вы думаете, что во мне внутри такого, что я скрываю, как безумец?

Марти почувствовал, что любое дальнейшее препирательство прозвучит как виновность. Он не сказал ничего.

— Не есть ли это традиционная, обычная мудрость, о чем я пекусь? Падший плутократ, мучимый одиночеством. Ведь так обо мне говорят?

— Что-то вроде того, — в конце концов сказал Марти.

— И вы все-таки пришли.

— Да.

— Конечно, вы пришли. Вы думали, что, каким бы сумасшедшим я ни был, ничто не может быть хуже еще одного лязганья запирающейся двери за спиной. И вы хотели выйти. Любой ценой. Вы были в отчаянии.

— Конечно, я хотел выйти. Любой бы хотел.

— Я рад, что вы это признаете. Потому что ваше желание дает мне огромную власть над вами, вы не находите? Вы не осмелитесь продать меня. Вы должны быть преданным мне, как собаки преданы Лилиан, не потому, что она кормит их, а потому, что она — это их мир. Вы должны сделать меня своим миром;моя сохранность, мое здоровье, мой малейший комфорт должны быть вашей главной мыслью, мыслью, с которой вы просыпаетесь. Если так, я обещаю вам свободу, о которой вы даже и не мечтали. Такую свободу, которую может подарить только очень богатый человек. Если нет, я отправлю вас обратно в тюрьму с вашим личным делом, безнадежно испорченным. Понимаете меня?

— Я понимаю.

Уайтхед кивнул.

— Пошли, — сказал он, — идите рядом со мной.

Он повернулся и зашагал. Здесь ограда заворачивала за деревья, и, вместо того, чтобы углубиться в подлесок, Уайтхед предложил сократить путь, направляясь к бассейну.

— Все деревья выглядят для меня одинаковыми, — комментировал он. — Вы можете прийти сюда позже и погулять здесь для успокоения сердца.

Однако они шли по краю леса достаточно долго, чтобы Марти мог получить представление о его значительности. Деревья не получали систематического ухода, это не был резерв Форестри Коммишн, с его режимом. Они стояли близко друг к другу, их кроны переплетались, смесь опадающих листьев и иголок — все это боролось за место под солнцем. Лишь изредка, там где дуб или липа стояли с рано обнажившимися в этом году ветвями, свет хранил молодую поросль. Он пообещал себе вернуться сюда, прежде чем весна украсит это место.

Уайтхед вновь заставил Марти вернуться к основному предмету.

— Отныне я хочу, чтобы вы быль в пределах досягаемости почти все время. Я не хочу, чтобы вы находились рядом со мной постоянно… только при необходимости. Иногда, и только с моего разрешения, вы будете получать что-то вроде увольнительных. Вы водите машину?

— Да.

— Что ж, здесь нет недостатка в машинах, так что мы подберем для вас что-нибудь. Это не совсем точно соответствует правилам, установленным Советом Освобождения. Они рекомендовали, чтобы вы оставались здесь, под присмотром, в течение шести испытательных месяцев. Но я, по правде, не вижу причины удерживать вас от свиданий с теми, кого вы любите, — по крайней мере, когда вокруг меня есть другие люди, следящие за моим благополучием.

— Благодарю вас. Я ценю это.

— Боюсь, что не смогу позволить этого вам прямо сейчас. Ваше присутствие здесь жизненно необходимо.

— Проблемы?

— Моя жизнь постоянно подвергается угрозам, Штраусс. Я или, скорее, мои люди постоянно получают угрозы по почте. Трудность состоит в том, чтобы отделить чудаков, тратящих свое время на написание разных мерзостей общественным деятелям, от настоящего убийцы.

— А зачем кому-то убивать вас?

— Я один из богатейших людей Америки, я владею компаниями, на которые работают десятки тысяч людей; мне принадлежат участки земли столь громадные, что я не смог бы обойти их за те годы, что мне остались, если бы начал прямо сейчас; я владею судами, коллекциями произведений искусства, лошадьми. Из меня легко сделать символ. Легко решить, что если убрать меня и мое окружение, на земле станет больше места и людям станет легче жить.

— Я понимаю.

— Сладкие грезы, — горько произнес он.

Темп их прогулки стал замедляться. Дыхание великого человека стало короче, чем было полчаса назад. Слушая его речь, было легко забыть о его возрасте. Его мнения были по-юношески абсолютистскими. Не было места для зрелости прожитых лет; для неясности или сомнений.

— Я думаю, пора повернуть обратно, — сказал он.

Монолог был уже закончен, и у Марти не было слишком большого желания продолжать беседу. Да и не было сил. Стиль Уайтхеда — с его неожиданными отклонениями и изгибами — утомил его. Ему придется найти позу внимательного слушателя: найти маску, которую нужно использовать, когда лекция начинается и когда она закончена. Учиться со знанием дела кивать в подходящее время и бормотать банальности в нужных для этого перерывах в потоке слов. Это потребует времени, но он научится искусству обращаться с Уайтхедом.

— Это моя крепость, мистер Штраусс, — провозгласил старик, когда они приблизились к дому. Он не выглядел как гарнизон: кирпич был слишком мягким, чтобы быть прочным. — Ее главная задача — охранять меня от опасности.

— Как и моя.

— Как и ваша, мистер Штраусс.

За домом одна из собак стала лаять. Соло быстро превратилось в хор.

— Время кормежки, — сказал Уайтхед.

Глава 15

Марти потребовалось прожить в усадьбе несколько недель, чтобы до конца понять ритм жизни дома Уайтхеда. Это было похоже на мягкую диктатуру — режим каждого дня был полностью подчинен планам и прихотям Уайтхеда. Как старик сказал ему в первый день, дом был его святилищем, его сотрудники и партнеры ежедневно приходили сюда прикоснуться к его мудрости. Лица некоторых из них были ему знакомы: промышленные магнаты; пара-тройка министров правительства (один из которых недавно покинул свой кабинет с позором; приходил ли он сюда, думал Марти, ища прощения или поддержки); ученые мужи; хранители общественной морали — многих людей он знал в лицо, но не знал по именам, большинство же он не знал совсем. Никому из них он не был представлен.

Раз или два внеделю ему приказывали оставаться в комнате, пока проходили встречи, но чаще всего от него требовалось находиться на расстоянии слышимости голоса. Где бы он ни находился, он был невидимым, по крайней мере для гостей, игнорировавших его и, в лучшем случае, воспринимавших как часть обстановки. Вначале это его раздражало — казалось, что все в доме имеют имена, кроме него. Однако по прошествии времени он стал радоваться своей анонимности. От него не требовалось высказывать мнение по каждому поводу, так что он мог позволить своим мыслям плыть по течению, не опасаясь быть захваченным каким-нибудь вопросом врасплох. Также было очень хорошо находиться вдали от забот этих всемогущих людей: их жизнь, казалось ему, была перегруженной и искусственной. На лицах многих из них он часто видел выражение, хорошо знакомое ему по годам, проведенным в Вондсворте: постоянное беспокойство по поводу незначительных насмешек, по поводу их места в иерархии. Возможно, в этих кругах правила были более цивилизованными, нежели в Вондсворте; но борьба, как он начал понимать, была совершенно той же. Те же силовые игры, того или иного вида. Он был рад тому, что не принимает в них участия.

Помимо этого, в его голове было несколько более важных вопросов, над которыми он раздумывал. Во-первых, была Шармейн. Скорее из любопытства, нежели из страсти, он стал размышлять о ней все больше и больше. Он обнаружил, что ему интересно, как ее тело выглядит сейчас, спустя восемь лет. Бреет ли она по-прежнему тонкую линию волос, проходящую от пупка к лобку; обладает ли ее свежий пот тем же пикантным острым запахом. Его также интересовало, любит ли она само занятие любовью так, как раньше. Она всегда демонстрировала больший аппетит к самому физическому акту, чем любая женщина, которую он знал; это была одна из причин, по которой он женился на ней. Было ли все это по-прежнему? И если да, то с кем она утоляет свою жажду? Он прокручивал этот и еще дюжину вопросов о ней в голове снова и снова и пообещал себе, что при первой возможности отправится повидать ее.

Эти недели заметно улучшили его физическую форму. Строгий режим тренировок, который он установил себе с первой же ночи, начался как мучение, но после нескольких дней нытья и жалоб мускулов, его усилия стали приносить плоды. Он поднимался в 5:30 каждое утро и совершал часовую пробежку по поместью. После недели бега по одному и тому же кругу он стал изменять маршрут, позволявший ему больше узнавать о поместье, как и увеличивать объем тренировок. Ему было на что посмотреть. Весна еще не вступила в свою силу, но уже началось активное пробуждение. Стали показываться крокусы и нарциссы. Набухшие почки на деревьях лопались, начинали распускаться листья. Ему потребовалась неделя, чтобы полностью узнать поместье и связать воедино его части; теперь он более или менее имел представление о расположении вещей. Он знал озеро, голубятню, плавательный бассейн, теннисные корты, питомник, лес и сад. Однажды утром, когда небо было относительно чистым, он обежал полностью все поместье вдоль ограды, даже когда она проходила в глубине леса. Теперь он полагал, что знал это место лучше, чем кто-либо еще, не исключая и самого хозяина.

Это было очень радостно: не просто свобода бежать несколько миль, когда никто не смотрит постоянно через твое плечо, а вновь возвращающееся к нему восприятие природных зрелищ. Ему нравилось рано вставать, чтобы посмотреть на восход солнца, и это было почти как будто он бежал навстречу ему, как будто заря была лишь для него и только для него одного — обещание света, тепла и приходящей жизни.

Вскоре он потерял полоску жира вокруг своей талии; четкие границы между мышцами его живота показались вновь: появилась стиральная доска пресса, которой он всегда гордился, как юноша, и которую, как он полагал, он потерял навсегда. Мускулы, о которых он почти позабыл, снова заиграли — поначалу они напоминали о себе ноющей болью, а затем просто зажили своей пылкой, горячей жизнью. Он выжимал из себя вместе с потом годы уныния и поражения и смывал их, становясь от этого легче. Вновь он стал чувствовать свое тело, как систему, где все части соответствовали друг другу, где здоровье было сбалансировано и требовало уважительного к себе отношения.

Если Уайтхед и заметил какие-либо перемены в его физической форме, то ни одного комментария не было сделано. Но Той в один из приездов из Лондона немедленно отметил перемены в нем. Марти тоже заметил изменения в Тое, но к худшему. Было не слишком благовидно комментировать, каким усталым тот выглядел; Марти чувствовал, что их отношения пока еще не позволяют такой фамильярности. Он лишь надеялся, что Той не страдает от чего-нибудь серьезного. Бледность его широкого лица наводила на мысль, что этого человека что-то пожирает изнутри. Легкость его походки, которую Марти отметил, как редкую в годы Тоя, также исчезла.

Кроме недомогания Тоя было еще несколько загадок. Во-первых, была коллекция: работы великих мастеров, покрывавшие стены обиталища. Они были запущены. Никто не вытирал их поверхности от пыли месяцы, возможно, и годы, и, помимо желтоватого лака, затуманивающего их красоту, в слое краски появлялись все новые трещинки. Марти никогда особенно не привлекало искусство, но благодаря избытку времени, в течение которого он наблюдал их, он обнаружил в себе растущий интерес к ним. Многие из них — портреты и работы на религиозную тему — не слишком нравились ему: он не знал ни этих людей, ни этих событий. Но в небольшом коридоре на первом этаже, ведущем в пристройку, где раньше были апартаменты Иванджелины, а теперь были сауна и солярий, он обнаружил две картины, поразившие его воображение. Это были пейзажи, выполненные одной и той же анонимной рукой, и, судя по их захолустному расположению, они не были шедеврами. Но удивительное смешение реального — деревья и вьющаяся дорога под желто-голубым небом — с абсолютно нереальным — дракон с пятнистыми крыльями, готовящийся сожрать человека на дороге; полет женщин, поднявшихся над лесом; отдаленный город в огне — было написано столь убедительно, что Марти обнаружил, что приходит вновь и вновь к этим двум полюбившимся полотнам, находя все больше фантастических деталей в чаще зарослей или в дыму пламени.

Картины были не единственной вещью, вызывавшей его интерес. Верхний этаж основного здания, где у Уайтхеда было несколько комнат, был целиком недоступен для него, и он не раз испытывал страстное желание пробраться туда, когда знал, что старик занят, и сунуть нос на запретную территорию. Он предполагал, что Уайтхед использует верхний этаж как преимущественную точку, с которой он может наблюдать за передвижениями его домашних. На эту мысль его натолкнуло желание разрешить еще одну загадку: во время его пробежек он испытывал чувство, что за ним наблюдают. Но он сопротивлялся искушению проверить. Это могло стоить ему работы у Уайтхеда.

Когда он не работал, он проводил много времени в библиотеке. Там, если он ощущал интерес к окружающему миру, были свежие выпуски журналов «Тайм», «Вашингтон Пост», «Таймс» и несколько других — «Ла Монд», «Франкфурте? Альгемайн Цайтунг», «Нью-Йорк Таимо, которые приносил Лютер. Он пролистывал их в поисках статей и картинок с голыми девицами, которые иногда брал с собой в сауну и читал их там. Когда он уставал от газет, к его выбору были тысячи книг, в большинстве своем, к его огорчению, устрашающие тома. Их было очень много — избранная классика мировой литературы, но кроме них полки были заполнены захватанными книжонками научной фантастики в бумажных обложках с мрачными картинками, их было в избытке. Марти начал читать их, выбирая книжки с наиболее впечатляющими картинками на обложках. Также было и видео. Той снабдил его дюжиной лент с сюжетами о боксе, которые Марти систематически просматривал, прокручивая по несколько раз полюбившиеся пленки. Он мог сидеть весь вечер, смотря матчи и восхищаясь грацией великих бойцов. Всегда предусмотрительный Той присовокупил также пару порнографических лент и передал их Марти с конспираторской улыбкой и советом не глотать их сразу все. На кассетах были записаны бессюжетные краткие истории об анонимных парах и троицах, сбрасывавших одежду в первые тридцать секунд и переходивших к делу в течение первой минуты. Ничего особенного: но они сыграли известную роль, поскольку, как предполагал Той, свежий воздух, тренировки и оптимизм сделали чудеса с либидо Марти. Скоро должно было наступить время, когда самоистязание перед экраном телевизора станет недостаточным удовлетворением. Все чаще Марти снилась Шармейн: в недвусмысленных снах действие проходило в Номере Двадцать Шесть. Отчаяние придало ему силы, и, когда он в следующий раз увидел Тоя, он попросил позволения пойти повидать ее. Той обещал поговорить об этом с боссом, но за этим ничего не последовало. Пока что ему приходилось довольствоваться лентами с их показными объятиями и вздохами.

* * *

Он начал систематически узнавать имена людей, появляющихся в доме чаще остальных; наиболее доверенных советников Уайтхеда. Конечно, он постоянно замечал Тоя. Также был адвокат по имени Оттави, худой, хорошо одетый мужчина лет сорока, которого Марти стал недолюбливать с того момента, когда он впервые услышал его речь. Оттави говорил с тем оттенком презрения, поддразнивания и передергивания, который Марти давно изучил. Это навевало мрачные воспоминания.

Был еще один, по имени Куртсингер, неброско одетый тип обожавший совершенно безвкусные галстуки и еще худшие одеколоны, который, хотя и часто составлял компанию Оттави, казался намного приятнее. Он был одним из тех, кто действительно реагировал на присутствие Марти в комнате — как правило, едва заметным, твердым кивком. Один раз, отмечая какую-то только что заключенную большую сделку, Куртсингер сунул большую сигару в карман пиджака Марти; после этого Марти многое ему прощал.

Третье лицо, которое, как казалось, постоянно присутствовало на стороне Уайтхеда, было самое загадочное из этой троицы: маленький тролль по имени Двоскин. И если Той это Брут, то он — Кассий. Его безупречный, светло-серый костюм, тщательно сложенные платки, точность каждого жеста — все говорило об одержимости, с которой эти ритуалы опрятности были разработаны, чтобы скрыть крайности его физического строения. Но здесь было и еще кое-что: он побаивался такого человека, которым Марти стал за те годы в Вондсворте. Фактически то же было и с остальными. И за невозмутимостью Оттави и приторностью Куртсингера скрывались мужчины, которые не были — по выражению Сомервиля — совершенно приятными.

Поначалу Марти оценивал их чувство как предубеждение к низшему классу; принцип богатых и влиятельных — никому не доверять. Но чем больше он сидел на встречах, чем большего числа горячих споров он становился свидетелем, тем более он уверялся в том, что в их делах был едва видимый подтекст жульничества или даже преступности. Большинство их разговоров он едва понимал — термины биржевого рынка были для него закрытой книгой, — но даже цивилизованный словарь не мог полностью оздоровить основное направление. Их интересовал механизм мошенничества: манипулировать законом, так же как и рынком. Их беседы были переполнены разговорами об избежании налогов, о торговле между клиентами, чтобы искусственно поднять цены, об упаковке успокоительных лекарств как панацей. В их речах не подразумевалось вины, наоборот — разговоры о незаконных манипуляциях, о проданных и купленных политических лояльностях явно приветствовались. И среди этих манипуляторов Уайтхед был главной фигурой. В его присутствии они были почтительны. Более того, если им удавалось занять место у его ног, они были безжалостны. Он мог, и часто делал это, заставить их замолчать легким движением руки. Каждое его слово воспринималось, словно оно выходило из уст мессии. Эта шарада очень впечатляла Марти, но в соответствии с правилом большого пальца, выученным им в тюрьме, он знал, что для того, чтобы заработать такое поклонение, Уайтхед должен был нагрешить намного больше, чем его почитатели. В коварных и хитрых способностях Уайтхеда он не сомневался: он испытывал его убедительную силу ежедневно. Но со временем среди других вопросов самым обжигающим стал вопрос: был ли он вором? А если нет, то каким было его преступление?

Глава 16

Легкость, думала она, наблюдая за бегуном из своего окна, была именно тем, или, по крайней мере, большей частью того, чем она восхищалась в нем. Она не знала его имени, хотя узнать могла. Ей доставляла большое удовольствие его анонимность, этого ангела в тренировочном костюме, из губ которого вырывались клубы пара, когда он бежал. Она слышала, как Перл говорила что-то о новом телохранителе, и предполагала, что это должен быть именно он. Да и имело ли значение его имя? Подобные детали только помещали бы созданию мифа.

Для нее это были плохие времена по многим причинам, и вид этого ангела, бегущего по газонам или мелькающего среди кипарисов, был именно тем, за что она цеплялась в эти безрадостные утра, сидя перед окном после бессонной ночи: предзнаменованием лучших времен, которые должны наступить. Регулярность его появлений была тем, на что она стала рассчитывать, и, когда она спала слишком крепко и пропускала его утром, весь оставшийся день ее не оставляло чувство потери, и она с нетерпением ждала следующего свидания.

Но она не могла заставить себя покинуть этот солнечный остров, преодолеть так много опасных рифов, чтобы добраться к нему. Даже подать какой-либо сигнал о ее присутствии в доме было слишком рискованно. Интересно, думала она, насколько у него развиты детективные наклонности. Если да, то он, возможно, должен был обнаружить ее по некоторым очевидным признакам: ее окуркам в кухонной раковине или запахам ее духов в комнате, которую она покинула всего за несколько минут. Хотя, наверное, ангелы, являясь божествами, не нуждаются в подобных знаках. Возможно, он просто знал, безо всяких ключей, что она была здесь, стоя за небом, отражавшимся в окне, или прижавшись к запертой двери, пока он шел, насвистывая, по коридору.

Хотя, не было смысла добираться до него, даже если бы она набралась смелости. Что она скажет ему? Ничего. А когда он неминуемо потеряет к ней всякий интерес и вернется к своим делам, она останется одна в безлюдном пространстве, изолированная в своем безопасном месте, на своем солнечном острове, куда она приплывала на чистом белом облаке, которое обеспечивал маковый сок.

— Ты ничего не ела сегодня, — проворчала Перл. Это была знакомая жалоба. — Ты худеешь.

— Оставь меня, ладно?

— Ты же знаешь, мне придется рассказать ему.

— Нет, Перл, — Кэрис просительно взглянула на нее, — не говори ничего, пожалуйста. Ты же знаешь, как он принимает это близко к сердцу. Я тебя возненавижу, если ты скажешь.

Перл стояла в дверях, глядя на нее неодобрительно и осуждающе, не желая поддаваться этому призыву или шантажу.

— Ты собираешься снова уморить себя? — спросила она.

— Нет. У меня просто нет аппетита, вот и все.

Перл пожала плечами.

— Я тебя не понимаю, — сказала она. — То ты убиваешь себя, то…

Кэрис просияла.

— Тебе жить, — сказала женщина.

— Постой, Перл…

— Что?

— Расскажи мне о бегуне.

Перл выглядела удивленной: непохоже, чтобы девушка вообще проявляла интерес к тому, что происходит в доме. Она оставалась за закрытыми дверями и грезила. Но сейчас она настаивала.

— О том, кто гоняет себя каждое утро. В тренировочном костюме. Кто он?

Рассказать ей будет не вредно. Любопытство — признак здоровья, а его было у нее так мало.

— Его зовут Марти.

Марти. Кэрис прикинула имя у себя в голове: оно шло ему. Ангела звали Марти.

— Марти, а дальше?

— Да я не помню.

Кэрис поднялась. Улыбка исчезла. У нее было то выражение лица, которое появлялось, когда она действительно чего-то хотела: уголки ее рта опустились вниз. Это было выражение лица Уайтхеда, и Перл опасалась его. Кэрис это знала.

— Ты знаешь мою память, — извиняющимся тоном сказала Перл. — Я не могу припомнить его фамилию.

— Ладно, кто он?

— Телохранитель твоего отца; им заменили Ника, — ответила Перл. — Он, кстати, бывший заключенный. Ограбление с насилием.

— Правда?

— И довольно нелюбезен.

— Марти.

— Штраусс, — с триумфом провозгласила Перл. — Мартин Штраусс, вот как!

Ну вот: у него есть имя, подумала Кэрис. Это давало ей крошечную власть над ним. Называя человека по имени, можно управлять им. Мартин Штраусс.

— Спасибо, — сказала она с неподдельной благодарностью.

— А зачем тебе знать?

— Просто интересно, кто он. Люди приходят и уходят.

— Ну он-то, я думаю, останется, — сказала Перл, выходя из комнаты. Когда она закрыла дверь, Кэрис спросила:

— А у него есть второе имя?

Но Перл уже не слышала.

* * *

Было странно, что бегун был заключенным; и все еще оставался заключенным в некотором смысле, бегая и бегая вокруг, вдыхая чистый воздух и выдыхая клубы пара, рассеивающиеся у него за спиной. Возможно он более, чем старик, Той или Перл, понимал, каково быть на солнечном острове и не знать, как выбраться оттуда. Или, еще хуже: знать как, но никогда не осмеливаться из-за боязни навсегда потерять безопасность.

Теперь она знала его имя и его преступления, но романтичность утренних свиданий не была испорчена этим. Он все еще вызывал восхищение, но, если раньше она видела только легкость его бега, теперь она уже ощущала и вес его тела.

И после долгой нерешительности она, наконец, пришла к заключению, что просто смотреть уже стало недостаточно.

* * *

Постепенно, приходя в норму, Марти стал требовать от себя больших нагрузок во время утренних пробежек. Круг, который он описывал, возрастал и теперь за то же время он уже покрывал большее расстояние, чем прежде. Порой, для разнообразия тренировок, он углублялся в лес, невзирая на молодую поросль и низкие ветки, он уже делал немалые успехи в специально разработанной им серии прыжков, уверток и ударов. По ту сторону леса была запруда, и, если у него было подходящее настроение, он мог остановиться на пару минут. Там были цапли: он насчитал трех. Вскоре должен был наступить брачный период, и они, очевидно, должны были начать спариваться. Интересно, думал он, что тогда произойдет с третьей птицей? Улетит ли она в поисках собственного партнера, или будет шататься здесь, размышляя о адюльтере? Будущее покажет.

Иногда, увлеченный мыслью, что Уайтхед наблюдает за ним сверху дома, он замедлял бег, стараясь разглядеть его лицо. Но наблюдатель был слишком осторожным, чтобы быть пойманным.

* * *

И в то утро, когда она ждала его в голубятне, мимо которой он делал большой крюк по направлению к дому, он каким-то образом почувствовал, что ошибался, думая, что это старик шпионил за ним. То был очень осторожный наблюдатель за верхним окном. Было еще без четверти семь, и было еще холодно. Она ждала долго, судя по ее раскрасневшимся щекам и носу. Ее глаза сияли холодом.

* * *

Он остановился, выпуская клубы пара, как тракторный двигатель.

— Привет, Марти, — сказала она.

— Привет.

— Ты не знаешь меня.

— Нет.

Она плотнее запахнула свое шерстяное пальто. Она была худенькой и выглядела не старше двадцати. Ее глаза, столь карие, что они казались почти черными, вцепились в него, как когти. Румяное лицо было широким и без косметики. Она выглядела, подумал он, голодной. Он выглядел, поду мала она, зверски голодным.

— Ты та, которая была наверху, — предположил он.

— Да. Ты не сердишься, что я подглядывала, правда? — невинно поинтересовалась она.

— А почему я должен сердиться?

Она протянула тонкую руку без перчатки к камню голубятни.

— Она прекрасна, правда?

Постройка интересовала Марти только как один из ориентиров, мимо которых проходил его путь.

— Это одна из самых больших голубятен в Англии, — сказала она. — Ты знал об этом?

— Нет.

— А внутри был когда-нибудь?

Он покачал головой.

— Это загадочное место, — сказала она и направилась вдоль круглой стены здания к двери. Ей было трудно открыть ее: от влажной погоды дверь разбухла. Марти пришлось удвоить силы, чтобы пропустить ее внутрь. Здесь было еще холоднее, чем снаружи, и он поежился; пот на его бровях и щетине холодил его, с тех пор как он перестал бежать. Но здесь действительно было странно, как она и обещала: просто одна круглая комната с отверстием в потолке, чтобы птицы могли влетать и вылетать. В стенах были квадратные отверстия, очевидно ниши для гнезд, расположенные ровными рядами, как окна в многоквартирном доме — от пола до потолка. Все были пусты. Судя по отсутствию помета и перьев на полу, строение не использовалось много лет. Его заброшенность придавала ему оттенок меланхоличности; уникальная архитектура не позволяла его использовать по какому-нибудь другому назначению, кроме того, для которого оно было построено. Девушка, пройдя по утоптанному земляному полу, считала гнездовые ниши, начиная от двери.

— Семнадцать, восемнадцать…

Он снова взглянул на нее. Ее волосы были неровно обрезаны сзади. Пальто, которое она носила, было слишком большим для нее, оно даже не было ее, полагал он. Кто же она? Дочь Перл?

Она перестала считать. Теперь она просунула руку в одну из ниш, издавая слабое шуршание в поисках чего-то, что ее пальцы в конце концов обнаружили. Это был тайник, как догадался он. Она собиралась доверить ему свой секрет. Она повернулась и показала ему свое сокровище.

— Я и забыла, пока не пришла сюда снова, — сказала она, — что я здесь прятала.

Это была какая-то окаменелость, или скорее часть ее, спиральная ракушка, лежавшая на дне какого-то докембрийского моря, когда мир был еще совсем юн. Когда она постучала ею о стену, из нее вылетели частички пыли. Внезапно, когда Марти смотрел на то, как она увлечена этим куском камня, у него мелькнула мысль, что девушка была не совсем в здравом уме. Но когда она взглянула на него, он увидел, что ее глаза были слишком ясными и своенравными для безумной. Если в ней и был какой-то оттенок ненормальности, то он был внешним, наносным оттенком лунатичности, который ей было приятно показывать. Она усмехнулась, глядя на него, словно угадывая его мысли — хитрость и очарование смешивались на ее лице в равных пропорциях.

— Здесь больше нет голубей? — сказал он.

— Нет и не было никогда, пока я здесь.

— Ни одного?

— Если даже было несколько, то они погибли зимой. Если голубятня заполнена целиком, они согревают друг друга своим теплом. Но, когда их только несколько, они не вырабатывают достаточного тепла и замерзают до смерти.

Он кивнул. Было жаль оставлять голубятню пустой.

— Надо бы заполнить ее опять.

— Не знаю, — сказала она, — мне она нравится и так.

Она забросила ракушку обратно в отверстие.

— Теперь ты знаешь мой тайник, — сказала она; теперь хитрость исчезла и осталось лишь очарование. Он был допущен.

— Я не знаю, как тебя зовут.

— Кэрис, — сказала она, и после паузы добавила: — Это уэльское.

— А-а.

Он не смог удержаться и уставился на нее. Она внезапно показалась смущенной и быстро пошла обратно к двери, перешагивая порог. Начался дождь, мягкий, легкий мартовский дождик. Она надвинула капюшон своего шерстяного пальто; он натянул капюшон своего тренировочного костюма.

— Может, ты покажешь мне остальные окрестности? — предложил он, не будучи совсем уверенным, что это подходящий вопрос, но еще более уверенный, что он не хотел бы так закончить этот разговор без надежды на их следующую встречу. Она издала несвязный звук, что-то вроде ответа. Углы ее губ опустились вниз.

— Завтра? — предложил он.

Теперь она не ответила вообще. Вместо этого она направилась к дому. Он потоптался в одиночестве, понимая, что их беседа полностью разрушится, если он не найдет какого-нибудь способа оживить ее.

— Очень странно быть в доме, где не с кем поговорить, — произнес он.

Казалось, оборвалась струна.

— Этот дом Папы, — просто ответила она. — Мы всего лишь живем в нем.

Папа. Так она его дочь. Теперь он понял, что напоминали ему ее губы — только у него опущенные уголки выглядели стоически, а у нее казались просто печальными.

— Не говори никому, — сказала она.

Он предположил, что она говорит об их встрече, и не стал допытываться. У него было еще много важных вопросов, которые бы он задал ей, если бы она не убегала. Он хотел проявить свой интерес к ней. Но он не мог придумать, что сказать. Внезапная перемена в ее темпе, от мягкого, округленного разговора до этого стаккато, привела его в замешательство.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

Она оглядела его; под своим капюшоном она была словно в трауре.

— Мне нужно спешить, — сказала она. — Меня ищут.

Она ускорила свои шаги, съежившимися плечами показывая, что хочет, чтобы он не следовал за ней дальше. Он подчинился и замедлил шаг, отпуская ее к дому без прощального взмаха или взгляда.

Вместо того, чтобы отправиться в кухню, где ему пришлось бы выносить болтовню Перл, пока он будет завтракать, он повернул назад, избегая голубятню, пока не достиг внешней ограды, и бросил себя на еще один сложный круг.

Пробегая по лесу, он обнаружил, что внимательно всматривается под ноги, ища ракушки.

Глава 17

Спустя два дня, примерно в половине двенадцатого вечера, его вызвал Уайтхед.

— Я в кабинете, — сказал он по телефону. — Я хотел бы сказать вам пару слов.

В кабинете, хотя и оснащенном полудюжиной ламп, была почти полная темнота. Горела только лампа на столе, которая освещала только кипу бумаг, лежащую на нем. Уайтхед сидел в кожаном кресле перед окном. Позади него на столе стояли бутылка водки и полупустой стакан. Он не повернулся, когда Марти постучал и вошел, а просто обратился к нему из своего наблюдательного пункта перед залитой светом лужайкой.

— Я полагаю, настало время, когда я могу больше не держать вас на поводке, Штраусс, — сказал он. — Пока что вы отлично работали. Я удовлетворен.

— Благодарю вас, сэр.

— Послезавтра утром здесь будут Билл Той и Лютер, так что у вас может появиться возможность поехать в Лондон.

Прошло почти восемь недель с того дня, как он прибыл в поместье: и вот, наконец, поступил чувствительный сигнал, что он удержался на своем месте.

— Лютер подобрал вам какой-то транспорт. Поговорите с ним об этом, когда он приедет. И там, на столе, для вас немного денег…

* * *

Марти бросил взгляд на стол; там действительно лежала пачка банкнот.

— Возьмите их.

У Марти закололо кончики пальцев, но он справился с собой.

— Это покроет бензин и ночь в городе.

Марти не пересчитал банкноты; просто сложил их и убрал в карман.

— Благодарю вас, сэр.

— Там есть еще адрес.

— Да, сэр.

— Возьмите его. Магазин принадлежит человеку по имени Галифакс. Он снабжает меня клубникой, вне зависимости от сезона. Вы заберете мой заказ, если я попрошу?

— Конечно.

— Это единственное поручение, которое я хочу, чтобы вы выполнили. Так как вы вернетесь утром в субботу, остальное время в вашем распоряжении.

— Благодарю вас.

Рука Уайтхеда потянулась к стакану с водкой, и Марти подумал, что он сейчас повернется взглянуть на него; он не повернулся. Разговор, очевидно, был закончен.

— Это все, сэр?

— Все? Я полагаю, да. А вы?

* * *

Прошло уже много месяцев с тех пор, как Уайтхед в последний раз лег спать трезвым. Он начал использовать водку как снотворное, когда вновь начались его ночные ужасы; сначала стакан или два, чтобы притупить острие своего страха, затем постепенно увеличивая дозу, когда со временем, его организм привыкал к ней. Он не испытывал удовольствия от опьянения. Ему было противно опускать кружащуюся голову на подушку и слушать, как мысли пищат в его ушах. Но страха он боялся больше.

Сейчас, когда он сидел перед газоном, лиса вдруг выступила из темноты через порог света, и, освещенная ярчайшим светом, замерла, уставившись на дом. Ее неподвижность позволяла превосходно разглядеть ее, глаза, жмурившиеся от света, мигали на острой мордочке. Но это продолжалось совсем недолго. Внезапно, почувствовав опасность — возможно, собак, — она, махнув хвостом, исчезла. Уайтхед еще очень долго смотрел на то пятно света, где только что была лиса, изо всех сил надеясь, что она вернется и на время разделит с ним его одиночество. Но у той были другие дела в ночи.

Было время, когда он был лисой: тонкой и острой — ночной странник. Но многое изменилось. Провидение оказалось щедрым, мечты стали явью, и лиса, всегда меняющая форму, стала толстой и ленивой. Мир тоже изменился: он стал географией прибыли и убытка. Расстояния сократились до длины его команд. Со временем он забыл свою предыдущую жизнь.

Но за последние годы он вспоминал ее все чаще и чаще. Она возвращалась в ярчайших, но упрекающих деталях, хотя события предыдущего дня казались туманом. Но в глубине своего сердца он знал, что пути назад к этому блестящему состоянию нет.

А что было впереди? Одинокое путешествие в безнадежное место, где не было опознавательных знаков, которые могли бы указать направо или налево, все направления теперь были равны; не было ни холма, ни дерева, ни обиталища, к которому можно было бы держать путь. Просто место. Такое ужасное место.

Но там он не будет одинок. В этом «нигде» у него будет компаньон.

И, когда в этом безвременье он всматривался в эту землю и в ее владельца, он желал, о, Господи, как же он желал, остаться лисой.

III Последний Европеец

Глава 18

Энтони Брир, Пожиратель Лезвий, вернулся в свою крошечную квартирку поздним днем, сделал себе растворимый кофе в своей любимой чашке, затем сел на стол и под падающим светом принялся вязать себе петлю. Он знал с самого раннего утра, что сегодня тот самый день. Ему нужно было спуститься в библиотеку; если со временем они заметят его отсутствие и в тщетной попытке узнать, где он, напишут ему, то он не сможет ответить. За окном небо выглядело таким же грязным, как и его простыни, и, являясь рациональным человеком, он думал: зачем утруждать себя стиркой простыней, когда мир так грязен, и я так грязен, и нет ни малейшего шанса, чтобы очистить хоть что-нибудь? Наилучший выход — это положить конец этому мерзкому существованию раз и навсегда.

Он достаточно видел повешенных. Конечно, только на фотографиях в книге, которую он украл с работы о военных преступлениях, на ней была отметка «Не для открытых полок. Выдается только по требованию». Предупреждение дало ему пищу для воображения: вот книга, которую люди не слишком хотели видеть. Он бросил ее в сумку, не открывая, зная из самого названия — «Советские документы о зверствах нацистов», — что эта книга почти так же сладка при предвкушении, как и при чтении. Но в этом он ошибался. Слюноотделение в тот день от сознания того, что в его сумке лежит эта запрещенная книга, это восхищение не имело ничего общего с тем откровением, которым стала для него сама книга. Там были фотографии сожженных руин чеховского дома в Истре и оскверненной резиденции Чайковского. Но, в основном — и это было наиболее важным — там были фотографии мертвых. Одни были похоронены под обломками, другие лежали на кровавом снегу, заледеневшие. Дети с раздробленными черепами, люди, лежащие в траншеях и застреленные в лицо, люди с вырезанными на груди и ягодицах свастиками. Но для прожорливых глаз Пожирателя Лезвий лучшими фотографиями были фотографии повешенных. Среди них была одна, на которую Брир смотрел очень часто. Это была фотография красивого молодого человека, удавленного на импровизированной виселице. Фотограф уловил последний момент его жизни — повешенный смотрел прямо в камеру с болезненной и блаженной улыбкой на лице.

Брир хотел, чтобы именно это выражение они обнаружили на его лице, когда они сломают дверь этой комнаты и найдут его, чуть покачивающимся от сквозняка. Он думал, как они, должно быть, уставятся на него, как начнут кудахтать, качать головами, поражаясь его бледным ступням и тому, как он отважился на такую ужасную вещь. И пока он думал, он завязывал и развязывал петлю, стараясь выполнить эту работу с максимальным профессионализмом.

Его единственным беспокойством была исповедь. Несмотря на то, что день за днем он работал с книгами, он был не слишком силен в словах: они ускользали от него, как красотка из его толстых рук. Но он хотел сказать что-нибудь о детях, просто чтобы они знали, эти люди, которые найдут его и сфотографируют, что он был не просто некто, на кого они будут глазеть, а человек, совершивший худшие вещи в мире из лучших возможных побуждений. Это было жизненно важно: чтобы они знали, кем он был, потому что со временем они, возможно, смогут найти в нем тот смысл, который он сам никогда не мог выразить.

У них, конечно, были методы допросов даже мертвых людей. Они положат его в холодной комнате и быстро осмотрят, и, когда они изучат его снаружи, то начнут изучать его изнутри и о! какие вещи они найдут. Они снимут крышку черепа и вынут его мозг, исследуя его множеством способов, пытаясь выяснить что с ним и как. Но это не сработает, не так ли? Он-то должен знать об этом. Ты разрезаешь вещь, которая жива и прекрасна, чтобы узнать как она живет и почему она прекрасна, и, прежде чем ты узнаешь об этом, она уже не является ни той и ни другой, и ты стоишь с кровью на лице и слезами в глазах, и остается только ужасающая боль вины. Нет, они ничего не получат от его мозга, им придется влезть поглубже. Им придется разрезать его от горла до паха, вынуть его ребра и вставить их обратно. И только когда они распутают его кишки и пороются в его животе и в его печени и легких, там, о да, там они найдут достаточно того, на что можно было бы полюбоваться.

Может, это и будет лучшей исповедью, подумал он, перевязывая петлю последний раз. Нет нужды подбирать и использовать слова, поскольку, что, собственно, есть слова? Мусор, бесполезный для самой сути вещей. Нет, они найдут все, что им нужно знать, только заглянув внутрь его. Найдут историю пропавших детей, найдут славу его мученичества. И они узнают раз и навсегда, что он был из Племени Пожирателей Лезвий.

Он закончил со своей петлей, приготовил себе вторую чашку кофе и начал трудиться над надежностью крепления веревки. Сначала он снял лампу, висевшую в центре потолка, и привязал петлю на ее место. Петля держалась крепко. Он повисел на ней немного, чтобы убедиться в этом.

Был уже ранний вечер, он устал, и утомление делало его более неуклюжим, чем обычно. Он прошелся по комнате, приводя ее в порядок, его толстое свиное тело испускало вздохи, когда он снимал грязные простыни и убирал их; допил кофе и осторожно вылил молоко, чтобы оно не скисло к тому моменту, когда они придут. Затем он включил радио, оно поможет заглушить звук отброшенного стула, когда придет время: в доме были еще люди, и он не хотел никаких отсрочек в последнюю минуту. Комнату заполнили обычные банальности с радиостанции: песни о любви и потере, и любви, обретенной вновь. Какая все это ужасная и мучительная ложь.

Последние лучи света еще проникали в комнату, когда он закончил приготовления. Он слышал шаги в коридоре и звуки повсюду открывающихся дверей — жители возвращались с работы домой. Они, как и он, жили в одиночестве. Он никого из них не знал по имени; никто их них, видя как его забирают с полицией, не будет знать его имени.

Он полностью разделся и вымылся в раковине, его яички, маленькие, как орешки, плотно прижатые к телу, пузырь его живота, жирная грудь и толстые плечи дрожали, когда холод охватил его. Однако удовлетворенный своей чистотой, он сел на край матраса и подстриг ногти на руках и ногах. Затем он надел свежевыстиранную, накрахмаленную одежду — синюю рубашку и серые брюки. Он не стал одевать ни носков, ни обуви. В его телосложении, которое всегда смущало его, только ноги были предметом его гордости.

Было уже почти темно, когда он закончил, и наступала черная дождливая ночь. Пора, подумал он.

Он тщательно установил стул, встал на него и дотянулся до веревки. Петля висела, пожалуй, высоковато, и ему пришлось встать на цыпочки, чтобы натянуть ее вокруг своей шеи, но, после некоторых маневров, он полностью ее приладил. Как только он почувствовал, что узел начинает врезаться в его кожу, он прочел свои молитвы и оттолкнул стул.

Паника последовала незамедлительно, и его руки, которым он всегда доверял, предали его в этот жизненно важный момент, взметнувшись с боков вверх и пытаясь растянуть веревку, пока она натягивалась. Первоначальный рывок не сломал его шею, но его хребет, как гигантская гусеница, вшитая в его спину, извивался сейчас как только мог, доводя его ноги до спазмов. Боль занимала здесь незначительное место: настоящий ужас шел от неспособности контролировать себя, от запаха, который шел от его чистых брюк, в которые опорожнялись его кишки без его позволения, от пениса, напрягшегося без единой похотливой мысли в его издыхающей голове; его пятки копошились в воздухе в поисках опоры, пальцы все еще скребли веревку. Все его тело внезапно стало не принадлежащим ему, оно вдруг запротестовало; оно не хотело умирать.

Но попытки были напрасны. Он спланировал все слишком тщательно, чтобы в последний момент все сорвалось. Веревка была натянута крепко, подергивания гусеницы ослабевали. Жизнь, этот незваный гость, уйдет очень скоро. Его голова была полна разных шумов, словно, как он думал, он находился под землей и слышал все звуки на поверхности. Звуки от движения, грохот гигантских скрытых водостоков, рокот осыпающихся камней. Брир, великий Пожиратель Лезвий, знал землю очень хорошо. Он слишком часто хоронил в ней мертвых красавиц, заполняя свой рот землей, как покаяние за вторжение, прожевывая ее, пока он засыпал их бледные тела. Сейчас земные звуки уничтожали все — его взмахи, музыку из радио, шум транспорта за окном. Свет тоже исчезал: кружева темноты опутывали комнату, предметы в ней пульсировали. Он знал, что крутится — это кровать, за ней шкаф, теперь раковина — но их силуэты медленно гасли.

Внезапно свет погас, и смерть опустилась на него. Ни потоков сожалений, сопровождающих конец, ни моментально прокручивающейся истории всей жизни, покрытой виной. Просто темнота, и еще более глубокая темнота, и уже темнота настолько глубокая, что ночь казалась бы ярким светом по сравнению с ней. Вот и все; как просто.

Нет; не все.

Совсем не все. Комок нежелательных ощущений опустился на него, вторгаясь в интимность его смерти. Легкое дуновение согрело его лицо, раздражая нервные окончания.

Неприятное дыхание навалилось на него, врываясь в его вялые легкие без малейшего на то приглашения.

Он сопротивлялся реанимации, но его Спаситель был неумолим. Вокруг него снова стала проступать комната. Сначала свет, потом очертания. Теперь цвет, хотя и блеклый и грязный. Он услышал свой кашель и почувствовал запах собственной рвоты. Отчаяние навалилось на него. Неужели он даже не может нормально убить себя?

Кто-то назвал его по имени. Он помотал головой, но голос послышался снова и теперь его поднятые глаза увидели лицо.

И, о! все было не кончено: совсем нет. Это не было доставкой в Ад или в Рай. Никто из их обитателей не мог бы обладать тем лицом, в которое он смотрел.

— А я-то думал, что уже потерял тебя, Энтони, — сказал Последний Европеец.

Глава 19

Он поднял стул, который Брир использовал для попытки самоубийства, и сел на него, выглядя так же незапятнанно, как всегда. Брир попытался сказать что-нибудь, но его язык оказался слишком толстым для губ, и, когда он пощупал его своими пальцами, они окрасились кровью.

— Ты прикусил язык в своем энтузиазме, — сказал Европеец. — Ты пока что не сможешь есть или говорить нормально. Но это пройдет, Энтони. Время лечит все.

У Брира не было сил, чтобы подняться с пола; все, на что он был способен, это лежать здесь, с петлей, все еще охватывающей его шею, уставясь на обрывок веревки, все еще остававшийся прикрепленным к крюку. Очевидно, Европеец, просто обрезал веревку и позволил ему упасть. Его тело начало трястись; его зубы стучали, как у бешеной обезьяны.

— Ты в шоке, — сказал Европеец. — Ты полежи пока… Я приготовлю чай, ты не против? Сладкий чай — это то, что надо.

Это потребовало усилий, но Бриру удалось перебраться с пола на кровать. Его брюки были испачканы спереди и сзади: чувствовал себя омерзительно. Но Европеец не обратил это внимания. Он прощал все, и Брир знал это. Ни один человек, из тех которых встречал Брир, не обладал такой способностью прощать; он чувствовал себя униженным, находясь в компании и под опекой такой спокойной гуманности. Это был человек, который знал тайную причину его крушения и никогда не сказал ни одного запрещающего слова.

Приподнявшись на кровати и чувствуя, как признаки жизни вновь возвращаются к его разбитому телу, Брир наблюдал, как Европеец готовил чай. Они были совершенно разными людьми. Брир всегда испытывал благоговейный ужас перед этим человеком. Разве не Европеец сказал ему однажды: «Я последний из своего племени, Энтони, так же, как и ты последний из своего. У нас много общего». Брир тогда не сразу понял значение этих слов, но со временем он начал их понимать. «Я последний истинный Европеец; ты последний истинный Пожиратель Лезвий. Мы должны помогать друг другу». И Европеец следовал этому, спасая Брира в некоторых случаях, поощряя его незаконные деяния, уча его, что быть Пожирателем Лезвий — стоящее дело. В обмен на это образование он едва ли что-то просил, несколько небольших услуг, не больше. Но Брир не был настолько доверчив. Он предполагал, что придет время, когда Последний Европеец (пожалуйста, зовите меня мистер Мамулян, говорил он обычно, но Брир никогда не мог заставить свой язык выговорить забавное имя) в свою очередь попросит помощи. Это не будет просто странная работенка или две, как он просил до этого; это будет что-то ужасное. Брир знал это и боялся этого.

Умирая, он надеялся избежать уплаты долга, которая будет востребована. Чем дольше он был вдали от мистера Мамуляна — а прошло уже шесть лет со дня их последней встречи, — тем больше воспоминания об этомчеловеке пугали Брира. Образ Европейца не поблек со временем — напротив. Его глаза, его руки, мягкость его голоса оставались кристально ясными, хотя вчерашние события меркли. Будто Мамулян никогда полностью не исчезал, словно он оставлял в голове Брира маленькую часть себя, которая протирала картинку, когда она пылилась от времени, и следил за каждым движением своего слуги.

Тогда неудивительно, что он появился вовремя, вторгаясь в сцену смерти, прежде чем она будет разыграна. Неудивительно, что он говорит с Бриром сейчас, как будто они никогда не были разделены, будто он был любящим мужем, а Брир — преданной женой и их никогда не разлучали года. Брир смотрел за движениями Мамуляна, как он передвигался от раковины к столу, ставя чайник, расставляя чашки, выполняя каждый хозяйственный жест с гипнотизирующей скупостью. Долг должен быть оплачен, теперь он знал об этом. И до тех пор, пока он не будет оплачен, не будет темноты. При этой мысли Брир начал тихонько поскуливать.

— Не плачь, — сказал Мамулян, не поворачиваясь от раковины.

— Я хотел умереть, — пробормотал Брир. Слова выходили наружу так, словно его рот был заполнен голышами.

— Ты не можешь пока погибнуть, Энтони. Ты задолжал мне кое-что. Ты ведь не можешь этого не понимать?

— Я хотел умереть, — это было все, что Брир смог повторить в ответ. Он пытался не ненавидеть Европейца, потому что тот непременно узнал бы об этом. Он бы удостоверился в этом и, возможно, потерял бы свою доброту. Но это было так сложно: негодование просачивалось сквозь хныканье.

— Жизнь была жестока к тебе? — спросил Европеец.

Брир шмыгнул носом. Он не хотел дальнейших разговоров, он хотел темноты. Разве Мамулян не понимал, что было уже поздно исцелять и оправдывать. Он был куском дерьма на подошве монгола, самой нестоящей, неисправимой вещью во Вселенной. Образ Пожирателя Лезвий, как последнего представителя когда-то ужасного племени, тешил его самолюбие несколько первых лет, но эта фантазия уже давно потеряла свою силу, чтобы освятить его мерзость. И это был трюк, просто трюк, Брир знал об этом и ненавидел Мамуляна за его манипуляции. Я хочу умереть, это было все, о чем он мог думать.

Произнес ли он эти слова вслух? Казалось — нет, но Мамулян ответил ему, как будто это было на самом деле.

— Конечно, хочешь. Я понимаю. Я правда понимаю. Ты думаешь, что это все иллюзия: племена и мысли об избавлении. Но, поверь мне, это не так. В мире еще существует цель. Для нас обоих.

Брир поднес руку тыльной стороной к глазам и попытался перестать хныкать. Его зубы больше не стучали; это было странно.

— Так были ли годы столь жестокими? — вопрошал Европеец.

— Да, — угрюмо сказал Брир.

Тот кивнул, глядя на Пожирателя Лезвий с состраданием в глазах, или с абсолютной его имитацией.

— По крайней мере тебя не засадили, — сказал он. — Ты был осторожен.

— Ты научил меня этому, — признал Брир.

— Я лишь показал тебе то, что ты уже знал, но был слишком запутан другими людьми, чтобы видеть. Если ты забыл, я могу показать тебе снова.

Брир взглянул на чашку сладкого чая без молока, которую Европеец поставил на прикроватный столик.

— …или ты больше мне не доверяешь?

— Многое изменилось, — пробормотал Брир распухшими губами.

Теперь настала очередь Мамуляна вздохнуть. Он снова сел на стул и пригубил чай из своей чашки, прежде чем ответить.

— Да, боюсь, что ты прав. Все меньше и меньше интересного для нас остается здесь. Но разве это значит, что мы должны поднять руки вверх и умереть?

Глядя на спокойное аристократическое лицо, на глубокие впадины глаз, Брир начал вспоминать, почему он доверял этому человеку. Страх, который он ощущал, начал проходить, злость тоже. В воздухе царило спокойствие, и оно потихоньку просачивалось в Брира.

— Пей свой чай, Энтони.

— Спасибо.

— А потом, я полагаю, тебе следует сменить брюки.

Брир покраснел, он ничего не мог с собой поделать.

— Твое тело отреагировало вполне нормально, здесь нечего стесняться. Дерьмо и сперма заставляют мир кружиться.

Европеец мягко рассмеялся в свою чашку и Брир, чувствуя, что смеются не над ним, присоединился.

— Я никогда не забывал тебя, — сказал Мамулян. — Я сказал тебе, что я вернусь, а я держу обещания.

Брир баюкая чашку в своих руках, которые все еще дрожали, встретил пристальный взгляд Мамуляна. Этот взгляд всегда был непроницаемым, как он помнил, но он ощущал тепло от этого человека. Как сказал Европеец, он никогда не был забыт, его никогда не покидали. Возможно, у него есть свои собственные причины, чтобы быть здесь, может быть, он пришел, чтобы выжать плату из задолжавшего кредитора, но это было все же лучше, ведь правда, чем быть полностью забытым?

— Зачем ты вернулся? — спросил он, ставя чашку на стол.

— У меня есть дело, — ответил Мамулян.

— И тебе нужна моя помощь?

— Верно.

Брир кивнул. Слезы почти полностью прекратились. Чай помог ему: он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы задать пару наглых вопросов.

— Ну а как насчет меня? — спросил он.

Европеец нахмурился. Лампа у кровати стала мигать, как будто лампочка дошла до кризисной точки и была готова перегореть.

— Как насчет тебя? — переспросил он.

Брир сознавал, что он скользит по тонкому льду, но он решил не сдаваться. Если Мамуляну нужна помощь, то он должен быть готов предоставить что-нибудь взамен.

— Что в этом всем для меня? — спросил он.

— Ты снова будешь со мной, — сказал Европеец.

Брир хмыкнул. Предложение было не особо заманчивым.

— Этого недостаточно? — поинтересовался Мамулян.

Лампа замигала более судорожно, и внезапно Брир потерял всякое желание сопротивляться.

— Отвечай мне, Энтони, — настаивал Европеец. — Если у тебя есть возражения, выскажи их.

Мигание становилось все быстрее, и Брир понял, что совершил ошибку, пытаясь принудить Мамуляна к заключению соглашения. Как же он забыл, что Европеец ненавидел сделки и тех, кто их совершает. Инстинктивно он потянулся пальцами к вмятине от петли на своей шее. Она была глубокой и не собиралась исчезать.

— Прости… — сказал он, скорее отговариваясь.

Как раз перед тем, как лампочка погасла совсем, он увидел, что Мамулян кивнул головой. Крошечный кивок, почти как тик. Затем комната погрузилась во тьму.

— Ты со мной, Энтони? — прошептал Последний Европеец.

Голос, обычно такой ровный, был искажен до неузнаваемости.

— Да… — ответил Брир. Его глаза медленно привыкали к темноте. Он прищурился, стараясь разглядеть силуэт Европейца в окружающем мраке. Но он мог и не беспокоиться. Мгновение спустя что-то напротив него вспыхнуло, и, внезапно, вселяя первобытный ужас. Европеец показал свое собственное освещение.

Теперь, когда он видел этот страшный источник света, от которого у него помутнел рассудок, чай и извинения были забыты. Тьма, сама жизнь были забыты; в комнате, вывернутой наизнанку ужасом и лепестками, теперь было время только смотреть и смотреть и, может быть, даже если это и казалось нелепым, прочесть молитву.

Глава 20

Оставшись один в мерзкой и грязной комнате Брира, Последний Европеец сидел и раскладывал пасьянс из своей любимой колоды карт. Пожиратель Лезвий переоделся и вышел почувствовать ночь. Сконцентрировавшись, Мамулян мог проникнуть в его мозг и реально ощутить все то, чем он наслаждался. Но сейчас его не привлекали подобные игры. К тому же он слишком хорошо знал, чем станет заниматься Пожиратель Лезвий, и это вызывало в нем искреннее отвращение. Все искания плоти, традиционные или извращенные, были ему противны, и, чем старше он становился, тем больше было омерзение. Иногда он едва мог смотреть на человеческое животное без того, чтобы отвести взгляд или прикусить язык, чтобы подавить тошноту, поднимающуюся в нем. Но Брир мог быть полезен в надвигающейся борьбе; и его странные желания давали ему возможность проникнуть, хотя и грубо, в глубину трагедии Мамуляна, возможность, которая делала его более пригодным помощником, чем обычные компаньоны, которых Европеец терпел за свою долгую-долгую жизнь.

Большинство мужчин и женщин, в которых Мамулян верил, предавали его. История повторялась в течение десятилетий столь часто, что он был уверен, что настанет день, когда он будет невосприимчивым к боли, которую причиняли ему эти предательства. Но он никогда не мог достичь такого безразличия. Жестокость других людей, их черствость, никогда не причиняли ему особых страданий, но, хотя он простирал свою бескорыстную руку ко всем разновидностям психических инвалидов, такая неблагодарность была непростительной. Возможно, мечтал он, когда эта последняя игра будет закончена и сделана — когда он соберет свои долги в крови, ужасе и ночи — тогда, может быть, его оставит эта боль, мучающая дни и ночи и принуждающая без надежды на примирение к новым стремлениям и новым предательствам. Может быть, когда все это закончится, он сможет спокойно лечь и умереть.

В его руках была колода порнографических карт. Он играл ею, только когда чувствовал себя сильным и только когда был один. Управляясь с крайне чувственными образами, он подвергал себя проверке и, если проигрывал, то это оставалось никому неизвестным. Сегодня непристойности на картах были, в конце концов, просто человеческими пороками; он мог перевернуть карты и они бы не беспокоили его. Он даже ценил их остроумие: как каждая масть изображала различную область сексуальной активности, как штрихи соединялись в каждую кропотливо вырисованную картинку. Черви изображали сочетания мужчина/женщина в самых разнообразных позициях. Пики были оралистами, изображая обычное фелляцио и его более развитые вариации. Трефы были содомитами: крап карт изображал гомосексуальную и гетеросексуальную педерастию, фигурные карты колоды изображали секс с животными. Бубны, наиболее изысканно выполненная масть, были садомазохистами, и здесь воображение художника не знало границ. На этих картах мужчины и женщины страдали от всех видов истязаний, их истерзанные тела были покрыты ромбовидными ранами для опознавания масти.

Но самой потрясающей картой в колоде был джокер. Он был копрофилом и сидел за блюдом с дымящимися экскрементами, его глаза были расширены от алчности, пока паршивая обезьяна, с голым до жути похожим на человеческое лицом показывала зрителю свой морщинистый зад.

Мамулян отложил колоду и стал разглядывать картинку. Плотоядное лицо жрущего дерьмо дурака вызвало самую горькую улыбку на его бескровных губах. Это был, вне всякого сомнения, точнейший человеческий портрет. Другие картинки на картах с их претензиями на любовь и физическое удовольствие, только на время скрывали ужасную правду. Рано или поздно, каким бы спелым не было тело, каким бы великолепным не было лицо, каким бы богатством, властью или верой человек не обладал, он все равно будет препровожден к столу, изнывающему под тяжестью его собственного дерьма и будет вынужден есть, даже если его чувства будут протестовать.

Вот зачем он здесь. Заставить человека поесть дерьма.

Он бросил карту на стол и расхохотался в голос. Скоро настанут подобные мучения: какие жуткие сцены.

Нет достаточно глубокой ямы, пообещал он комнате; картам и чашкам; всему грязному миру.

Нет достаточно глубокой ямы.

IV Танец скелета

Глава 21

В вагоне метро мужчина называл вслух созвездия:

— Андромеда… Большая Медведица… Малая Медведица… Лебедь…

В основном никто не обращал внимания на его монолог, а когда парочка юнцов грубо предложила человеку заткнуться, он ответил, едва изменив интонацию, так что ответ его прозвучал как бы между двумя созвездиями:

— За это вы умрете…

Ответ мгновенно укротил желающих вмешаться, и лунатик продолжал свое путешествие по небесам.

Той решил, что это хороший знак. Он теперь обращал внимание на всевозможные знамения, хотя в общем никогда не считал себя суеверным. Возможно, католицизм его матери, который он отверг когда-то в детстве, нашел наконец выход. Только вместо мифа о непорочном зачатии и пресуществлении он придавал теперь особое значение всяким мелочам, случайным совпадениям — старался обходить стороной приставные лестницы и совершал полузабытый ритуал с рассыпанной солью. Все это началось недавно — год или два назад. И все это началось из-за женщины, с которой он скоро встретится, — Ивонны. Не то что бы она была богобоязненна. Вовсе нет. Но то спокойствие, то утешение, которое внесла она в его жизнь, сопровождались постоянным страхом, что она исчезнет. Именно это заставляло его с опаской относиться к приставным лестницам и уважительно к соли — страх потерять Ивонну.

Той встретил Ивонну шесть лет назад. Тогда она была секретарем в британском отделении немецкой химической корпорации. Веселая, симпатичная женщина лет тридцати пяти, за официальными манерами которой, как догадывался Той, скрывались теплота и чувство юмора. Он с самого начала почувствовал расположение к Ивонне, но его обычная склонность к сомнениям в подобных вопросах, да и существенная разница в возрасте, удерживали его от попыток завязать отношения. В конце концов именно Ивонна сломала лед между ними, показав Тою, что замечает малейшие изменения в его наружности — стрижку, новый галстук — и таким образом продемонстрировав свой безусловный интерес к его особе. Как только сигнал был подан. Той пригласил Ивонну пообедать вместе. Она согласилась. Это было начало самых счастливых месяцев в жизни Тоя.

Той не был особенно эмоциональным человеком. Натуре его не свойственны были крайности, что делало его вполне полезной принадлежностью антуража Уайтхеда. Той культивировал в себе эту сдержанность, поняв однажды, как выгодно можно ее продать, и к моменту, когда встретил Ивонну, сам уже почти что поверил в свой имидж.

Это Ивонна впервые назвала его холодным, как рыба. Это она научила Тоя (и урок этот был очень трудным), как важно не стесняться показать слабость если не всему белому свету, то по крайней мере своим близким. Это потребовало времени. Тою было пятьдесят три, когда они встретились, и новый образ мыслей сперва пришелся ему не по нутру. Но Ивонна настаивала, и постепенно он начал сдаваться. Однажды сдавшись, он очень скоро перестал понимать, как вообще можно было вести ту жизнь, которой он жил последние двадцать лет — жизнь, полную преданного служения человеку, само сочувствие которого выглядело столь неприглядным, эгоистичным, уродливым. Он увидел глазами Ивонны жестокость, заносчивость и лживость Уайтхеда, и хотя Той, как он надеялся, никак не показал изменения отношения к своему работодателю, постепенно в нем зрело раздражение, граничащее иногда с ненавистью. Только сейчас, когда прошло шесть лет, Той смог наконец проанализировать свое отношение к шефу, но даже теперь ловил себя на том, что готов забыть все плохое, по крайней мере тогда, когда он находился вне сферы влияния Ивонны. Находясь в доме, зараженным Уайтхедом, было так трудно сохранять взгляд на вещи, сообщенный ему Ивонной, и увидеть священного монстра в его истинном свете — просто монстром, но никак не священным.

После года знакомства Той перевез Ивонну в дом, купленный для него Уайтхедом на Пимлико. Это было бегством от мира «Корпорации Уайтхеда» туда, где они с Ивонной могли говорить, сколько захотят или молчать вместе, где он мог вдоволь наслаждаться своим любимым Шубертом, а она — писать письма своей многочисленной родне, разбросанной по всему земному шару.

В ту ночь, вернувшись, он рассказал ей о человеке, выкрикивавшем в поезде названия созвездий. Ивонна нашла всю эту историю совершенно бессмысленной и никакой романтики в ней не усмотрела.

— Мне просто показалось это слегка странным, — сказал Той.

— Это действительно странно, — совершенно равнодушно подтвердила Ивонна и отправилась обратно на кухню готовить обед. Однако на полпути она остановилась и спросила:

— Что произошло. Билли?

— А почему ты решила, что что-то произошло?

— Все в порядке?

— Да.

— Правда?

Ивонна всегда довольно быстро выпытывала его секреты. Той сдавался еще до того, как Ивонна бралась за него по-настоящему. Не стоило даже пытаться обмануть ее. Он потер свой сломанный боксерский нос, как делал это всегда, когда нервничал. Потом сказал:

— Скоро все пойдет прахом. Все.

Голос его задрожал и сорвался. Ивонне было ясно, что он не собирается придумывать отговорки. Она поставила на стол обеденные тарелки и подошла к стулу Тоя. Когда Ивонна коснулась его уха. Той вздрогнул почти испуганно.

— О чем ты думаешь? — спросила Ивонна более мягко, чем до этого.

Той взял ее за руку.

— Может наступить время… и довольно скоро… когда я попрошу тебя уехать со мной, — сказал он.

— Уехать?

— Да, собраться и уехать.

— Куда?

— Я еще не думал об этом. Мы просто уедем. — Той замолк и посмотрел на пальцы Ивонны, переплетенные с его пальцами. — Ты поедешь со мной? — спросил он после паузы.

— Конечно.

— Не задавая вопросов?

— В чем все-таки дело, Билли?

— Я сказал: не задавая вопросов.

— Просто уехать?

— Просто уехать.

Ивонна долго и пристально смотрела на Тоя. Он так вымотан, бедный. Слишком много общался с этим проклятым старым фатом из Оксфорда. Как она ненавидела Уайтхеда, хотя никогда не видела его.

— Да, конечно я поеду, — ответила она наконец.

Той кивнул. Ивонна подумала, что он вот-вот расплачется.

— Когда? — спросила она.

— Я не знаю, — Той попытался улыбнуться, но улыбка выглядела неестественной. — Может, этого и не потребуется. Но я думаю, что все пойдет прахом, и когда это случится, я не хочу, чтобы мы были здесь.

— Ты говоришь так, как будто должен наступить конец света.

Той ничего не ответил. Ивонна не могла сейчас ничего у него выпытывать: он был слишком уязвим.

— Всего один вопрос, — сказала она. — Для меня это важно.

— Один.

— Ты что-то совершил, Билли? Я имею в виду что-нибудь незаконное. Ведь речь идет об этом?

Той удрученно вздохнул. Ей еще так многому надо научить его. Как высказывать подобные чувства. Он хотел научиться — это было видно по глазам. Но здесь и сейчас все останется как есть. У Ивонны хватило ума не давить на него. Так он только замкнется в себе. А ему нужно было сейчас ее молчаливое присутствие гораздо больше, чем ей ответы на вопросы.

— Все в порядке, — сказала Ивонна, — не надо ничего говорить, если тебе не хочется.

Рука Тоя так крепко сжала ее ладонь, что казалось, они никогда не смогут расцепить руки.

— О, Билли, все не так страшно, — промурлыкала Ивонна.

Той опять ничего не ответил.

Глава 22

Родные места были такими же, какими их помнил Марти, но он чувствовал себя здесь призраком. На замусоренных улочках, где он бегал и дрался мальчишкой, были теперь другие драчуны, и, как подозревал Марти, гораздо более серьезные игры. Если верить воскресным газетам, эти десятилетние ребятишки нюхали клей. Из них вырастут глотатели колес и любители уколоться. Они не заботились ни о ком и ни о чем, и меньше всего о самих себе. Конечно, он тоже был малолетним преступником. Воровство было образом жизни в этих местах. Но это была какая-то ленивая, почти что пассивная форма воровства: наскочил на что-то — и смываешься вместе с этой вещью пешком или на машине. А если дело представляется слишком сложным — забудь о нем. На свете еще много всякой всячины, которую можно прибрать к рукам. Это не было преступление в том смысле, в каком Марти понял это слово гораздо позже. Это походило скорее на сорочий инстинкт — брать то, что плохо лежит, никому не желая причинить зла, и проходить мимо того, что не совсем на твоем пути.

Но эти парнишки — вот и сейчас они стоят кучкой на углу Нокс-стрит, все вместе выглядели как куда более отчаянное, жестокое поколение. Хотя и он, и эти мальчишки выросли в одном и том же весьма безрадостном месте с его поросшими травой стенами, торчащей ото всюду арматурой, отвратительными бетонными строениями и редкими следами неудачных попыток озеленения, — хотя все это было у них общим, Марти знал, что им нечего сказать друг другу. Их апатия и одновременно безрассудство пугали его: чувствовалось, что этих подростков ничто не остановит. Эта улица, да и другие вокруг, была не тем местом, где стоило родиться и вырасти. Марти был рад, что мать его умерла до того, как в их квартале произошли самые неприятные изменения.

Он подошел наконец, к дому двадцать шесть. Дом был перекрашен. В одно из своих посещений Шармейн обмолвилась, что Терри — один из ее деверей — покрасил ее дом пару лет назад, но Марти успел забыть об этом разговоре, и то, что дом уже не был зеленым с белым, как он много лет представлял его себе, было похоже на пощечину. Дом был покрашен плохо, только для виду, и краска на наличниках начала уже лупиться. Через окно Марти разглядел, что тюлевые занавески, которые он всегда так ненавидел, заменили на глухие шторы, которые были задернуты. На подоконнике, в пространстве между окном и занавесками пылились фарфоровые фигурки, свадебные подарки, пыль толстым слоем лежала между стеклами.

У Марти по-прежнему были ключи от дома, но он не смог заставить себя ими воспользоваться. К тому же, Шармейн, наверное, сменила замок. Марти надавил на кнопку звонка. Звука не последовало, а Марти помнил, что звонок должно быть слышно с улицы. Значит, он не работает. Марти постучал в дверь костяшками пальцев.

Несколько секунд в доме не было слышно ни звука. Затем раздался стук каблуков. (Должно быть, на Шармейн босоножки без задника, и именно это делает ее походку неровной).

— Марти! — единственное, что удалось ей из себя выдавить. Ни радостной улыбки, ни слез.

— Я воспользовался случаем, чтобы прийти, — произнес Марти, стараясь казаться безразличным, хотя с того момента, когда Шармейн взглянула на Марти, было ясно, что он совершил тактическую ошибку, придя сюда.

— Я думала, тебя не выпускают, — сказала Шармейн, затем поправилась. — Мне казалось, тебе нельзя отлучаться с территории.

— Я испросил специальное разрешение, — сказал Марти. — Может быть, мы войдем в дом? Или будем разговаривать на пороге?

— О, да… Конечно.

Марти вошел внутрь, и Шармейн закрыла за ним дверь. Узенькой прихожей между ними возникла некоторая неловкость. Степень их близости предполагала, что нужно обняться, но Марти был не в состоянии, к тому уже он чувствовал, что Шармейн этого не хочется. Она натянуто улыбнулась и чмокнула Марти в щеку.

— Извини, — сказала она, ничего конкретно не имея в виду. Марти прошел за Шармейн в кухню. — Просто я никак не ожидала тебя увидеть. Проходи. Боюсь, у меня здесь жуткий беспорядок.

В доме стоял затхлый запах, как будто требовалось как следует проветрить. Белье, сушившееся на радиаторах, делало воздух к тому же влажным.

— Садись, — предложила Шармейн, убирая с кухонных стульев пакеты со всевозможной бакалеей. — Я быстро все закончу.

На кухонном столе лежала очередная порция нестиранного белья, которую она начала загружать в стиральную машину, что-то нервно бормоча и стараясь не встречаться с ним взглядом. Она пыталась сосредоточиться на том, что держала в руках полотенца, нижнее белье, блузки.

Марти не узнавал одежды. Он поймал себя на том, что внимательно смотрит на вещи в руках Шармейн, в надежде увидеть что-нибудь из того, что видел на ней раньше. Если не восемь лет назад, то хотя бы во время одного из ее визитов в тюрьму. Но все было новым.

— Я не ждала тебя, — продолжала повторять Шармейн, закрывая дверцу машины и насыпая внутрь порошок. — Я была уверена, что ты сначала позвонишь. Посмотри на меня. Я выгляжу как чучело. И как назло сегодня у меня столько дел. — Она закончила возиться с машиной и закатала рукава.

— Кофе? — предложила Шармейн и, не дожидаясь ответа, взялась за чайник, чтобы заварить его. — Ты хорошо выглядишь, Марти, правда.

Откуда ей знать? Она едва взглянула на него, поглощенная хозяйственными заботами. Марти сидел и смотрел, как Шармейн возится у раковины, берет тряпку, чтобы протереть стол, как будто ничего не изменилось за эти восемь лет, только добавилось несколько морщинок на их лицах. То, что он сейчас чувствовал, напоминало панику. Ему хотелось спрятать это чувство, чтобы не выглядеть дураком.

Шармейн сделала ему кофе, они поговорили о том, как изменился квартал, он выслушал длинную историю о Терри, о том, как они выбирали краску для фасада дома, сколько стоит доехать на метро от Майо-Энд до Вондсворта, о том, как хорошо выглядит Марти — «Действительно, Марти, я не щучу». Она говорила обо всем и ни о чем. Это говорила не Шармейн, а кто-то другой, и от этого Марти было больно. И Шармейн тоже, он знал это. Она убивала время, которое вынуждена была провести в обществе Марти, заполняя его пустопорожней болтовней, ожидая, когда он наконец сдастся и уйдет.

— О, — сказала она наконец. — Мне пора пойти переодеться.

— Уходишь?

— Да.

— О!

— …Если бы предупредил, Марти, я бы убралась здесь. Почему ты не позвонил?

— Может быть, мы могли бы сходить куда-нибудь пообедать?

— Может быть.

В Шармейн не чувствовалось ни малейшего энтузиазма.

— Все это как-то сумбурно…

— Я обрадовался возможности поговорить, и ты это прекрасно понимаешь.

Шармейн начинала злиться — Марти по-прежнему хорошо помнил признаки ее гнева. Она видела, что Марти пристально изучает ее. Шармейн взяла со стола чашки из-под кофе и положила их в раковину.

— Я действительно тороплюсь, — сказала она. — Сделай себе еще кофе, если хочешь. Кофе в… впрочем, ты знаешь где. Здесь много твоих вещей. Журналы с мотоциклами и всякое такое. Я отберу их для тебя. Извини. Мне надо переодеться.

Шармейн торопливо вышла в прихожую и поднялась наверх. Марти слышно было, как она нервно двигается над его головой… Включает воду в ванной. Он прошел через кухню в заднюю комнату. Там пахло старыми сигаретами. Переполненная пепельница стояла на ручке нового дивана.

Марти стоял в дверях и рассматривал комнату, как до этого — кучу грязного белья, в надежде найти что-нибудь знакомое. Но таких вещей было очень мало. Часы на стене были свадебным подарком и висели на том же самом месте. В углу стоял новый стереопроигрыватель, модная модель, которую, должно быть, приобрел для нее Терри. Судя по слою пыли на крышке, им редко пользовались. Коллекция пластинок, беспорядочно валявшихся рядом, была, как и раньше, невелика. Среди пластинок по-прежнему был диск Бадди Холли, где он пел «Пути настоящей любви». Они столько раз слушали эту пластинку, что она давно должна была протереться до дыр. Они танцевали под нее здесь в этой комнате, вернее, не танцевали, а использовали музыку как предлог обнять друг друга в тех случаях, когда для этого требовался предлог. Это была одна из тех любовных песен, которые заставляли его чувствовать себя одновременно и романтиком и отчаянно несчастным человеком: как будто каждое слово ее было пропитано чувством потери, потери той самой любви, о которой пели. Это были лучшие любовные песни, самые искренние.

Не в силах больше находиться в этой комнате, Марти поднялся наверх.

На двери не было замка. Когда-то в детстве Шармейн случайно заперли в ванной, она так перепугалась, что всегда потом настаивала на том, чтобы ни на одной внутренней двери в доме не было замков. В туалете приходилось распевать песни, чтобы никто не ворвался не вовремя. Марти толкнул дверь. На Шармейн были только трусики. Задрав руку, она брила подмышку. Она поймала взгляд Марти в зеркале и продолжала свое занятие.

— Я не хочу больше кофе, — произнес он срывающимся голосом.

— Привык к чему-нибудь повкуснее?

Тело Шармейн было всего в нескольких фунтах от него, и он весь был наполнен этим. Он знал каждую родинку на ее спине, знал, за какие места надо пощекотать, чтобы Шармейн рассмеялась. И благодаря этому он по-прежнему владел Шармейн, как и она владела им из-за множества таких же воспоминаний, и могла в любой момент предъявить права. Марти подошел к Шармейн и провел кончиками пальцев по ее позвоночнику.

— Шармейн.

Она снова посмотрела на Марти в зеркало — первый прямой взгляд с тех пор, как Марти переступил порог этого дома — и он тут же понял, что не может быть никакой надежды на физическую близость между ними. Шармейн не хотела его, а если хотела, то явно не собиралась в этом признаваться.

— Нельзя, Марти, — просто сказала она.

— Мы ведь еще женаты.

— Извини, но я не хочу, чтобы ты здесь оставался.

С точно такого же «извини» началась их встреча. Теперь Шармейн решила закончить его теми же словами, не имея в виду никаких извинений — просто вежливая отговорка.

— Я так часто думал об этом, — сказал он.

— Я тоже, — ответила Шармейн. — Но я перестала думать об этом пять лет назад. Из этого не выйдет ничего хорошего, и ты это прекрасно понимаешь.

Пальцы Марти касались теперь ее плеча. Он был уверен, что между ними возникло возбуждение, тело Шармейн откликнулось на его зов. Соски ее напряглись, возможно, от напряжения, но, может быть, и от его прикосновения.

— Я хочу, чтобы ты ушел, — очень тихо произнесла Шармейн, глядя в раковину. Голос ее дрожал, в нем слышались слезы. Как ни ужасно, Марти хотел этих слез. Если она расплачется, Марти начнет целовать ее, чтобы утешить, затем она успокоится, ласки его станут все настойчивее, и дело окончится в постели, он это знал. Вот почему она пытается сдержать слезы, она, как и Марти, прекрасно знала весь сценарий, и твердо решила не поддаваться его воздействию.

— Пожалуйста, — твердо произнесла она, давая понять, что на этом разговор закончен. Рука Марти упала с ее плеча. Не было никакой искорки между ними; возбуждение Шармейн существовало только в воображении Марти. Старая история.

— Может быть, как-нибудь в другой раз, — язык Марти отказывался произносить эти слова.

— Да, — сказала она, цепляясь за возможность хоть как-то его утешить. — Только сначала позвони мне.

— Я выйду сам.

Глава 23

Он еще доболтался по округе с полчаса, уворачиваясь от орд школьников, с шумом и потасовками возвращавшихся домой. Приметы весны уже чувствовались даже здесь. Природа едва ли могла быть восхитительной, зажатая в этих рамках, но она старалась изо всех сил. В крошечных палисадниках перед домами и в горшках на окнах расцветали цветы; несколько юных деревьев, уцелевших среди этого вандализма, демонстрировали свои клейкие зеленые листочки. Если они переживут еще несколько сезонов холода и злобы, они смогут вырасти достаточно большими, чтобы в них начали вить гнезда птицы. Ничего экзотического — в лучшем случае шумливые скворцы. Но они смогут обеспечить тень в летнюю жару и места, куда луна сможет присесть, если вы выглянете из окна своей спальни как-нибудь ночью. Он поймал себя на том, что думает о таких неподходящих вещах — луна и скворцы, — словно влюбленный подросток. Вернуться обратно было бы ошибкой; это было бы самоистязанием, которое и Шармейн причинило бы боль. Бесполезно идти обратно и извиняться, это только усугубило бы ситуацию. Он позвонит ей, как она и предложила, и попросит ее об одном прощальном обеде. И тогда он скажет ей, правда это или нет, что он постоянно был готов к их расставанию, что он хотел бы видеть ее иногда, и они скажут друг другу «до свидания» в цивилизованной манере, без враждебности, и она вернется к своей жизни, какую бы она ни вела, а он вернется к своей. К Уайтхеду, к Кэрис. Да, к Кэрис.

И внезапно слезы яростно обрушились на него, разрывая его на части, и, ослепленный ими, он стоял посреди незнакомой улицы. Пробегавшие мимо школьники толкали его, некоторые оборачивались, некоторые, видя его страдание, улюлюкали и, убегая, кричали ему непристойности. Удивительно, думал он, но никакое количество издевательств не могло заглушить поток слез. И так он бродил по аллее, прижав руку к лицу, пока припадок не прошел. Казалось, вместе с этим взрывом эмоций от него отделилась какая-то часть. Эта отделенная часть смотрела на его скулящее «я» и покачивала головой, сочувствуя его слабости и запутанности. Он терпеть не мог плачущих мужчин, это приводило его смущение, но сейчас он не чувствовал во всем этом противоречия. Он был потерян, и это было все, потерян, и ему было страшно. Было из-за чего плакать.

Кончив рыдать, он почувствовал себя лучше, хотя все еще дрожал. Он утер лицо и постоял в тихой заводи переулка до тех пор, пока снова не обрел свое спокойствие.

Было четыре-сорок. Он уже побывал в Холборне и забрал клубнику; это было его первое дело, которое он сделал по приезде в город. Теперь, когда это сделано и он повидал Шармейн, остаток вечера и ночь простирались перед ним, суля немало удовольствий. Но он почти потерял весь свой энтузиазм для ночных приключений. Скоро откроются пабы, где он сможет влить в себя пару виски. Это поможет ему избавиться от судорог в животе. Может, это снова подогреет его аппетит, но он сомневался в этом.

Чтобы убить время до открытия, он побрел к территории торгового центра. Он был открыт за два года до того, как его посадили — бездушный кроличий садок с белой крышей, пластиковыми пальмами и яркими магазинчиками. Теперь, почти десять лет спустя, он выглядел так, словно вот-вот разрушится. Он был весь покрыт граффити, его коридоры и лестницы были замусорены, многие магазины закрылись, другие же настолько лишились своего очарования или клиентуры, что для их владельцев оставалась только одна возможность — поджечь их как-нибудь ночью, получить страховку и смотаться подальше. Он отыскал небольшой киоск, который содержал одинокий пакистанец, купил пачку сигарет и направил свои шаги в «Затмение».

Бар только что открылся и был почти полностью пуст. Пара бритоголовых играли в дартс; в углу бара что-то отмечали, оттуда доносился несвязный хор «С днем рожденья, дорогая Морин». Телевизор был включен на ранние вечерние новости, но он не мог ничего расслышать из-за шума празднующих, да и все равно ему это было неинтересно. Забрав от стойки виски он сел за стол и закурил. Он чувствовал опустошение. Призраки прошлого, вместо того чтобы вселить в него искру, сделали его члены еще более тяжелыми.

Его мысли блуждали. Разрозненные идеи соединяли разнообразные образы в странные сочетания. Кэрис, он, Бадди Холли. Эта песня, «Пути истинной любви», играющая в голубятне, и он танцует с девушкой в холоде.

Когда он стряхнул этот образ со своих глаз, в баре были новые посетители; группа молодых людей, производивших много шума, в основном, неприятно хохочущих, заглушала одновременно и телевизор и празднование дня рождения. Один из них был явно гвоздем программы — долговязый, весь на шарнирах субъект с улыбкой достаточно широкой, чтобы играть Шопена. Марти потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он знает этого клоуна: это был Флинн. Из всех людей, которых Марти ожидал встретить здесь в числе завсегдатаев, Флинн был самым последним. Марти привстал, когда блуждающий по комнате взгляд Флинна — почти магическое совпадение — упал на него. Марти замер, как актер, который забыл свой следующий шаг, неспособный ни нападать ни ретироваться. Он не был уверен, готов ли он к восприятию дозы Флинна. Затем лицо комедианта залило выражение узнавания, и отступать было уже поздно.

— Иисус, мать твою, Христос, — сказал Флинн. Ухмылка растаяла, чтобы моментально уступить место выражению полного замешательства, затем вернулась — еще более сияющая. — Вы только посмотрите-ка сюда — кто это! — и теперь он уже шел к Марти, раскинув руки в приветственном объятии, самый громкий рубаха-парень, когда-либо живший на земле.

— Черти гребаные! Марти! Марти!

Они наполовину обнялись, наполовину пожали руки. Это было затруднительное воссоединение, но Флинн сыпал шутками с мастерством продавца.

— Ты знаком? Со всем народом. Со всем народом!

— Привет, Флинн.

Марти чувствовал себя как бедный родственник перед этой неутомимой машиной радости с ее колкостями и красками. Улыбка Флинна теперь устойчиво сидела на месте и он вел Марти по бару, представляя ему круг своей аудитории (Марти уловил только половину имен и никого не запомнил в лицо), затем все получили по двойному бренди, в честь возвращения домой Марти.

— Не знал, что ты выйдешь так скоро, — сказал Флинн, тестируя свою жертву. — Тебе точно скостили за хорошее поведение.

Остальные участники гулянки не делали попыток вмешаться в дела мастера, вернувшись к беседам между собой, оставив Марти на милость Флинна. Он совсем не изменился. Хотя стиль одежды, безусловно, был совсем другой — он был одет, как всегда, по последнему требованию моды. Его волосы потеряли былую густоту, но в остальном он был по-прежнему все тот же пышущий остроумием мошенник, выкладывающий на обозрение Марти яркую коллекцию всевозможных небылиц: его успехи в музыкальном бизнесе, его контакты в Лос-Анджелесе, его планы открыть звукозаписывающую студию. «Частенько думал о тебе, — сказал он. — Волновался, как ты там. Подумывал зайти, но вряд ли ты был бы мне благодарен». Он был прав. «К тому же я — то здесь, то там, ну ты знаешь. Так расскажи-ка мне, сукин ты сын, чем ты тут занимался?»

— Я приходил повидать Шармейн.

— О, — казалось, Флинн почти забыл, кто это. — Как она?

— Так себе. Зато у тебя, судя по всему, все прекрасно.

— Ну у меня тоже были напряги, а у кого их нет? Теперь-то я в порядке, хотя, ну ты понимаешь.

Он понизил голос до едва слышимого.

— Сейчас большие деньги там, где наркотики. Не травка, а вещи покруче. В основном я ворочаю кокаином, ну иногда героином. Мне не очень-то нравится возиться со всем этим… но у меня очень большие запросы.

Он изобразил на своем лице «что поделаешь — таков мир», повернулся к бару, чтобы заказать еще выпивки, и продолжал непрерывную цепочку из разноцветных замечаний, надуваясь от важности. После первоначального небольшого сопротивления Марти обнаружил, что начинает поддаваться ему. Его поток выдумок был столь же непредсказуем, что и раньше. Очень редко он останавливался, чтобы задать вопрос своей аудитории, что радовало Марти. У него было слишком мало чего рассказать. Так было всегда. Флинн — шумный грубоватый парень, легкомысленный и обаятельный, Марти — тихий, всегда полный сомнений. Как второе «я». Только от ощущения того, что он снова рядом с Флинном, Марти почувствовал облегчение.

Вечер проходил очень быстро. Люди подходили к Флинну, выпивали с ним и уходили прочь, слегка развлеченные придворным шутом. Марти успел познакомиться с некоторыми субъектами из потока пьяниц, несколько раз назревали неприятные столкновения, но все проходило намного проще, чем он ожидал, сглаженное дурачествами и остротами Флинна. В десять пятнадцать он дезертировал на четверть часа: «Только схожу, проверну одно маленькое дельце» — и вернулся с пачкой денег во внутреннем кармане, которые принялся немедленно тратить.

— Что тебе сейчас нужно, — сказал он Марти, когда они оба были уже достаточно навеселе, — тебе сейчас нужна хорошая женщина. Нет, — захихикал он, — нет, нет, нет. Тебе сейчас нужна плохая женщина.

Марти кивнул, его голова уже слабо держалась на шее.

— Это можно совместить, — сказал он.

— Пойдем, найдем нам даму, а? Как ты думаешь?

— Подходит.

— Я имею в виду, что тебе нужна компания, парень, да и мне тоже. И я кое-что поделываю и в этой области, понимаешь? У меня есть несколько дам на примете. Все будет о'кей.

Марти был слишком пьян, чтобы возражать. К тому же, мысль о женщине — купленной или соблазненной — была самой лучшей, из тех которые он слышал за долгое время. Флинн вышел позвонить и ухмыляясь вернулся обратно.

— Нет проблем, — сказал он. — Нет никаких проблем. Еще по рюмке и на выход.

Как баран, Марти последовал за своим провожатым. Они еще выпили, вышли из «Затмения» и доковыляли до машины Флинна — потрепанная «Вольво» — которая стояла за углом. Они проехали минут пять до дома, стоявшего поодаль от дороги. Дверь открыла миловидная негритянка.

— Урсула, это мой друг Марти. Марти, скажи привет Урсуле.

— Привет, Урсула.

— Где стаканы, крошка? Папочка купил бутылочку.

Они выпили еще немного вместе и затем отправились наверх; и тут только Марти понял, что Флинн не собирался уходить. Значит, они намерены обделать дельце втроем, как в старые добрые времена. Его первоначальная тревога рассеялась, когда девушка начала перед ними раздеваться. Алкоголь притупил его сдержанность, и он сел на кровать, подбадривая ее, пока она раздевалась, едва обращая внимание на то, что Флинна его страстное желание, возможно, развлекало намного больше, чем сама девушка. Ну и пусть смотрит, подумал Марти, это его гулянка.

В маленькой, плохо освещенной спальне тело Урсулы казалось вырезанным из черного масла. Между ее полными грудями лежал, поблескивая, маленький золотой крест. Ее кожа также поблескивала; каждая пора была отмечена маленькой острой капелькой пота. Флинн тоже принялся раздеваться, и Марти последовал его примеру, оступаясь, стягивая джинсы, стараясь не упустить из вида девушку, которая села на кровать, положив руки себе на промежность.

Последующее было быстрым вспоминанием ремесла секса. Как пловец, вошедший в воду после долгих лет отсутствия, он вскоре вспомнил все движения. В последующие два часа он набрал полную пригоршню воспоминаний, которые он сможет забрать с собой: Флинн, которого он видит из-за блаженного лица Урсулы, стоящий на коленях в ногах кровати и посасывающий пальцы ног Урсулы; Урсула, воркующая как черный голубь над его возбужденным членом, перед тем, как жадно заглотить его до корня; Флинн, облизывающий свои руки и ухмыляющийся, облизывающий и ухмыляющийся. И, в конце концов, их обоих, делящих Урсулу.

После всего они задремали вместе. Посреди ночи Марти пошевелился, чтобы увидеть Флинна, который, одевшись, ушел. Очевидно, домой; где бы этот дом ни был в эти дни и ночи.

Глава 24

Он проснулся перед рассветом и в течение нескольких секунд не мог сориентироваться, пока не услышал рядом мерное дыхание Урсулы. Он попрощался с ней, пока она дремала.

В поместье он вернулся к восьми тридцати. Вскоре нанего навалятся усталость и похмелье, но он хорошо знал физиологические часы своего тела. Есть еще несколько блаженных часов, прежде чем наступит расплата.

На кухне Перл хлопотала над завтраком. Они обменялись приветствиями, он сел и выпил подряд три чашки черного кофе. Во рту было противно, он чувствовал запах духов Урсулы, которые казались амброзией прошедшей ночью, а утром оказались приторными. Запах распространялся на его руки и волосы.

— Хорошо провел ночь? — спросила Перл. Он молча кивнул. — Тебе бы следовало плотно позавтракать, поскольку я не смогу приготовить сегодня хороший ленч.

— Что так?

— Буду слишком занята сегодняшним званым обедом.

— Что за обед?

— Билл тебе расскажет. Он ждет тебя в библиотеке.

Той выглядел усталым, но не таким больным, как тогда, когда они встречались в последний раз. Может быть, он лечился у врача или брал отпуск.

— Вы хотели поговорить со мной?

— Да, Марти, да. Понравилась тебе ночь в городе?

— Очень. Благодарю вас за эту возможность.

— Это не моя заслуга, это все Джо. Ты очень понравился, Марти. Лилиан говорит мне, что даже собаки беседовали с тобой.

Той подошел к столу, открыл коробку с сигаретами и выбрал себе одну. Раньше Марти никогда не видел его курящим.

— Ты сегодня не увидишься с мистером Уайтхедом, вечером здесь будет небольшое сборище…

— Да, Перл мне сказала.

— Ничего особенного. Мистер Уайтхед постоянно с кем-то обедает. Но суть в том, что он хотел бы, чтобы это было частное собрание, так что ты не понадобишься.

Это обрадовало Марти. По крайней мере он сможет прилечь и попытаться слегка вздремнуть.

— Конечно, мы хотели бы, чтобы ты был в доме на тот случай, если ты вдруг понадобишься, но я думаю, это маловероятно.

— Благодарю вас, сэр.

— Я думаю, что с глазу на глаз ты можешь называть меня Билл. Я больше не вижу необходимости в формальностях.

— О'кей.

— Я имею в виду… — он остановился, чтобы прикурить сигарету, — …мы все здесь слуги, так? В той или иной степени.

* * *

К тому времени, как он принял душ, подумал о пробежке, отверг эту идею как мазохистскую и лег вздремнуть, подошли первые признаки неминуемого похмелья. Он не знал никакого лекарства от этого. Единственная возможность — это попытаться уснуть.

Он проспал до полудня и только тогда поднялся, чувствуя голод. В доме не было ни звука. Кухня внизу была пуста, только жужжание мухи у окна — первой в этом сезоне, которую увидел Марти — бьющейся о ледяную прозрачную преграду. Перл, очевидно, закончила какие бы то ни было приготовления для вечернего обеда и ушла, возможно, чтобы вернуться позже. Он подошел к холодильнику и обследовал его в надежде найти что-нибудь, что могло бы заглушить его урчащий желудок. Сэндвич, который он соорудил, был похож на незастеленную кровать — простыни ветчины торчали, зажатые хлебными подушками, — но голод приутих. Он включил кофеварку и пошел искать компанию.

Казалось, все как сквозь землю провалились. Блуждая по опустевшему дому, он словно был поглощен полуденной воздушной ямой. Спокойствие и остатки его головной боли навевали на него нервное состояние. Он чувствовал себя как человек на улице города, где все вымерли. Наверху было еще тише, чем внизу; его шаги по покрытому ковром полу были такими тихими, что, казалось, он невесом. Но все равно он шел, как будто крадучись.

На середине пути по лестнице — лестнице Уайтхеда — была невидимая граница, которую ему запрещено было пересекать. В этом конце дома были личные апартаменты Уайтхеда и спальня Кэрис. Интересно, какая это комната, Он пытался установить это, осматривая дом снаружи и соотнося внутреннее расположение со внешним, но недостаток воображения не позволял ему связать расположение закрытых дверей по коридору впереди.

Не все двери были открыты. Третья справа была слегка приоткрыта: и изнутри — сейчас его уши были настроены на самый низкий уровень слышимости — до него доносились легкие звуки. Очевидно, это была она. Он пересек невидимый порог на запретную территорию, не думая о том наказании, которое могло бы последовать за нарушение, слишком изнывая от желания увидеть ее лицо, может быть, поговорить с ней. Он подошел к двери и заглянул внутрь.

Кэрис была там. Она полулежала на кровати, уставившись перед собой. Марти был уже готов войти и заговорить с ней, но в этот момент кто-то еще зашевелился в комнате, скрытый от него дверью. Ему не нужно было ждать голоса, чтобы убедиться, что это Уайтхед.

— Почему ты так мучаешь меня? — спрашивал он ее тихо. — Ты же знаешь, как мне больно, когда ты такая.

Она ничего не сказала: даже если она и слышала его, то не подавала виду.

— Я не прошу от тебя слишком многого, правда? — призвал он. Она мельком взглянула на него. — Ведь правда?

Наконец она соблаговолила ответить. Когда она сделала это, ее голос был таким тихим, что Марти едва мог разобрать слова.

— Тебе не стыдно?

— Есть намного более тяжелые вещи, чем иметь кого-то нуждающегося в тебе, поверь мне Кэрис.

— Я знаю, — ответила она, отводя глаза. В этих двух словах — я знаю — была такая боль и такая покорность перед этой болью, что Марти внезапно почувствовал болезненно страстное желание подойти к ней, прикоснуться к ней, попытаться исцелить эту неведомую боль. Уайтхед пересек комнату и подошел, чтобы присесть на край кровати рядом с ней. Марти отпрянул от двери, боясь быть пойманным, но внимание Уайтхеда было поглощено возникшей перед ним загадкой.

— Что ты знаешь? — спросил он. Недавняя мягкость внезапно испарилась. — Ты что-то скрываешь от меня?

— Только сны, — ответила она. — Все больше и больше.

— О чем?

— Ты знаешь. Все о том же.

— Твоя мать?

Кэрис кивнула, почти незаметно.

— И остальные.

— Кто?

— Они никогда не показываются.

Старик вздохнул и посмотрел в сторону.

— И что же происходит в этих снах? — спросил он.

— Она пытается заговорить со мной. Она пытается что-то сказать мне.

Уайтхед не стал больше допытываться: казалось, у него больше не было вопросов. Его плечи были опущены. Кэрис смотрела на него, чувствуя его поражение.

— Где она, папа? — спросила она его, впервые наклоняясь к нему и обнимая его за плечи. Это был чисто механический жест, она использовала его, только чтобы получить то, что она хотела. Как много она использовала или сколько он получал от нее, когда они бывали вместе? Ее лицо приблизилось к нему.

— Скажи мне, папа, — спросила она его снова. — Как ты думаешь, где она сейчас?

Только сейчас Марти почувствовал какую-то насмешку, которая была в этом, казалось бы, невинном вопросе. Что она означала, он не знал. Но вся эта сцена, с беседами о равнодушии, стыде была далека от ясности. В каком-то смысле он был рад, что не знал подоплеки событий. Но этот вопрос, который она задала ему столь притворно ласково, был все же задан — и он должен был дождаться, когда старик ответит. «Где она, папа?»

— В снах, — ответил он, отворачивая лицо от нее. — Всего лишь в снах.

Ее рука упала с его плеча.

— Никогда не лги мне, — холодно обвинила она его.

— Это все, что я могу сказать тебе, — ответил он почти жалобно. — Если ты знаешь больше, чем я…

Он повернулся и взглянул на нее, его голос стал нетерпеливым:

— Ты знаешь что-нибудь?

— Ох, папа, — прошептала она с упреком, — Опять тайны? — Сколько в их разговоре было притворства и контр-притворства, было загадкой для Марти. — Ты, хотя бы, меня не подозреваешь?

Уайтхед нахмурился.

— Нет, ни в коем случае, не тебя, дорогая, — сказал он. — Не тебя.

Он протянул руку к ее лицу и наклонился, чтобы прижать свои сухие губы к ее губам. До того как они соприкоснулись, Марти оставил дверь и скользнул прочь.

Некоторые вещи он просто не мог вынести.

Глава 25

Машины начали подъезжать к дому ранним вечером. Марти узнавал в коридоре некоторые голоса. Должно быть, это будет обычная толпа, предположил он, и среди них Оттави, Куртсингер и Двоскин. Он также слышал и женские голоса. Они привезли с собой жен или любовниц. Интересно, что это были за женщины. Когда-то прекрасные, сейчас прокисшие и обделенные любовью. Мужья, без сомнения, навевали на них тоску, думая только о том, как делать деньги, а не о них. Он ловил отзвуки их смеха, а позже, в коридоре, запах их духов. У него всегда было прекрасное обоняние. Сол бы гордился им.

Около половины девятого он спустился в кухню и подогрел тарелку «равиоли», оставленную для него Перл, затем вернулся в библиотеку, чтобы посмотреть несколько видеозаписей боксерских матчей. Дневные события все еще беспокоили его. Как он ни пытался, он не мог выбросить Кэрис из головы, и эмоциональное состояние, которое он не мог контролировать, угнетало его. Почему он не такой, как Флинн, который покупает женщин на ночь, а утром уходит прочь? Почему его ощущения всегда столь неясны и он не может отличить одно от другого? В телевизоре матч становился все кровавее, но он едва ли мог оценить тяжесть победы. Перед его глазами стояло непроницаемое лицо Кэрис, лежащей на кровати, и он вновь и вновь пытался найти объяснение.

Оставив комментатора бормотать за экраном, он опять прошел в кухню, чтобы прихватить еще пару банок пива из холодильника. В этой половине дома не было ни малейшего намека на происходившую вечеринку. Хотя, столь цивилизованное общество должно вести себя тихо, не так ли? Лишь легкий звон бокалов и беседы об удовольствиях богачей.

Ну так пошли они на фиг. Уайтхед, Кэрис, и все они. Это был не его мир, и он не хотел ни части этого мира. Он мог получить любых женщин в любое время — только сними трубку и поговори с Флинном. Никаких проблем. Пусть они играют в свои дурные игры: ему это неинтересно. Он опустошил первую банку пива, стоя в кухне, затем взял еще две и отправился к себе. Сегодня он собирался быть по-настоящему слепым. О, да. Он собирался напиться так, чтобы ничего не имело значения. Особенно она. Потому что ему все равно. Ему все равно.

Кассета кончилась. Экран был покрыт сетью жужжащих белых точек. Белый шум. Так его называют? Это был портрет хаоса: шипение и рябь — внутренняя энергия Вселенной. Пустые воздушные волны никогда не бывают пустыми.

Он выключил телевизор. Он не хотел больше смотреть матчи. Его голова была наполнена жужжанием — белый шум был и в ней.

Он плюхнулся в кресло и опрокинул вторую банку пива два глотка. Образ Уайтхеда и Кэрис вновь стал четким. «Уходи», — сказал он ему, но тот продолжал мигать. Может быть, он хотел ее? Может быть, это беспокойство можно утихомирить, если он затащит ее как-нибудь утром в голубятню и достанет так, что она будет умолять его не останавливаться? Эта грязная мысль вызвала в нем еще большее отвращение; он не сможет заглушить эти мысли порнографией.

Когда он открыл третью банку, то обнаружил, что его руки вспотели — липкий пот, который он всегда воспринимал как болезнь, как первые признаки гриппа. Он вытер влажные ладони о джинсы и поставил банку. Было еще что-то большее, чем безрассудная страсть, что питало его нервозность. Что-то было не так. Он поднялся и подошел к окну. Он всматривался в непроницаемую тьму за окном, когда внезапно понял что именно здесь было не так. Фонари на лужайках и внешней ограде не были включены на ночь. Ему надо сделать это. Впервые, за время прошедшее с его прибытия в дом, снаружи была настоящая ночь, намного более темная, чем можно было ожидать в это время года. В Вондсворте всегда было светло — светильники на стенах включались еще до заката. Но здесь, без уличного освещения, снаружи была только черная ночь. Ночь и белый шум.

Глава 26

Хотя Марти предполагал обратное, Кэрис не было на ужине. Свобода, предоставляемая ей, была невелика, но она всегда могла отказаться от приглашения. Она вынесла целый день его слез, внезапных обвинений и сомнений. Ей было тяжело от этого груза. Поэтому сегодня она приняла дозу больше, чем обычно, мечтая о забвении. Все, что она хотела сейчас, это лечь и уйти в небытие.

Как только она положила голову на подушку, что-то, или кто-то, прикоснулось к ней. Она в испуге вскочила, оглядываясь вокруг. Спальня была пуста. Свет был включен, и занавески опущены. Никого не было; это была только шутка ее чувств. Хотя, она по-прежнему ощущала, как подрагивают ее нервные окончания сзади на шее, где, как казалось, было прикосновение, реагируя, как анемоны, на вторжение. Толчок на время отодвинул летаргию. Не было смысла вновь класть голову на подушку, пока ее сердце не перестанет бешено колотиться.

Сидя, она задумалась, где сейчас может быть ее бегун. Наверное, на ужине, вместе со всем остальным двором папы. Им бы понравилось это: иметь среди них кого-то, до кого можно было бы снисходить. Она уже не думала о нем, как об ангеле. В конце концов, у него уже есть имя и история (Той рассказал ей все, что знал). Он уже потерял свою божественность. Он был тем, кем был — Мартином Френсисом Штрауссом — человеком с серо-зелеными глазами, со шрамом на щеке и с руками, столь выразительными, что они могли бы быть руками актера, кроме того, она не думала, что он был бы хорош как профессиональный обманщик — его бы выдавали глаза.

Затем прикосновение повторилось, и в этот раз она отлично почувствовала пальцы на своей шее, как будто кто-то очень, очень легко сдавливал ее позвонок большим и указательным пальцами. Это была абсурдная иллюзия, но, тем не менее, слишком реальная, чтобы прогнать ее.

Она села за свой столик у кровати и почувствовала, как мерные толчки распространяются по ее телу. Может быть, это результат плохой дозы? До этого у нее никогда не было проблем: героин, который покупал Лютер у своих стратфордских поставщиков, был всегда высочайшего качества — Папа обеспечивал это.

Возвращайся и ложись, сказала она себе. Даже если не сможешь спать, ложись. Но кровать, когда она встала и повернулась к ней, отдалилась от нее, все предметы в комнате сжались в угол, словно они были нарисованы штрихами, которые стягивала от нее какая-то невидимая рука.

Затем она вновь почувствовала пальцы у себя на шее, теперь они были более настойчивыми и уже прокладывали путь внутрь нее. Она дотянулась и энергично ударила себя по шее сзади, громко проклиная Лютера за то, что он принес ей плохой порошок. Возможно, он покупал героин не чистый, а смешанный с чем-то, прикарманивая себе разницу. Ее злость на несколько секунд очистила ее голову, или так ей казалось, поскольку больше ничего не случилось. Она направилась прямо к кровати, ориентируясь по разукрашенной цветами стене, за которую она держалась, пока шла. Вещи встали на свои места, комната вновь приобрела первоначальный вид. Облегченно вздыхая, она легла, не сняв покрывало, и закрыла глаза. Перед глазами запрыгали странные фигуры, которые сформировывались, рассыпались и сформировывались снова. Они не имели никакого смысла — просто вспыхивали и разваливались, лунатичное граффити. Она наблюдала за ними внутренним глазом, очарованная их непрестанными трансформациями, едва сознавая в своем очарованном состоянии, что невидимые пальцы снова нашли ее шею и постепенно вползали в нее с утонченным мастерством умелого массажиста.

Затем — сон.

* * *

Она не слышала, как начали лаять собаки: услышал Марти. Поначалу это было несколько одиночных звуков, где-то к юго-востоку от дома, но сигнал тревоги был почти сразу же подхвачен хором из других голосов.

Он пьяно поднялся из кресла перед мертвым телевизором и подошел к окну.

Поднялся ветер. Может быть, он отломил несколько сухих веток, которые попадали на землю и встревожили собак. Он отметил несколько высохших вязов, которые надо было бы срубить, в углу поместья; возможно, один из них упал. Все же ему следует взглянуть. Он прошел в кухню и включил видео-экраны, просматривая от камеры до камеры внешнюю ограду. Смотреть было не на что. Но, когда он приблизился к востоку от леса, изображения исчезли. Белый шум заменил залитую светом траву. Три камеры абсолютно не работали.

«Дерьмо», — выругался он. Если упало дерево, а такое было более вероятно, чем просто неработающие камеры, все равно разбираться с этим придется ему. Хотя было странно, что не сработала тревога. Любая неисправность, которая отключила три камеры, должна была вывести из строя всю систему ограды — но звонок не звонил, и сирены не визжали. Он снял свой анорак с крюка у двери, прихватил фонарь и вышел наружу.

Огни ограды мерцали по всему периметру, который он видел, и быстро оглядев их, он не заметил ни одного отключенного. Он отправился по направлению собачьего шума. Ночь была мягкой, несмотря на ветер — первые ощутимые признаки весеннего тепла. Он был рад идти, прогуливаясь, хотя это, может быть, и было дурацким походом. Возможно, это было совсем не дерево — просто замыкание. Сломаться может все, что угодно. Дом остался позади него, светлые окна померкли. Теперь вокруг него была одна темнота. Он был на расстоянии двух сотен ярдов от огней изгороди и примерно на таком же от дома — полоса безлюдной земли, по которой он ковылял. Фонарь слабо освещал впереди дерн на расстоянии нескольких шагов. В деревьях ветер иногда поднимал небольшой шум; в остальном же была тишина.

Наконец он достиг ограды в том месте, откуда, по его предположению, исходил шум собак. Все огни в обоих направлениях работали — нигде не было видимых повреждений. Несмотря на уверяющую корректность сцены, что-то во всем этом, в этой ночи и ласковом ветре, было не так. Может быть, темнота была не слишком милостивой и теплый воздух был не слишком подходящим для времени года. В его животе началось подрагивание; его мочевой пузырь был переполнен пивом. Было досадно, что поблизости не было собак, которых можно было слышать или видеть. Либо он ошибся в определении их положения, или они исчезли отсюда, преследуя кого-то, или, появилась безумная мысль, преследуемые кем-то.

Покрытые колпаками фонари наверху ограды качались под свежими порывами ветра, все вокруг дрожало в мерцающем свете. Он решил, что не сможет идти дальше, пока не облегчит свой болящий мочевой пузырь. Он выключил фонарь, засунул его в карман и расстегнул штаны, отвернувшись от света и ограды. Было величайшим облегчением точиться в траву, физическое удовольствие заставило его радостно вскрикнуть.

Полдела было сделано, и тут позади него фонари замигали. Поначалу он решил, что все это шутки ветра. Но нет, они действительно мигали и медленно гасли. По мере того, как они меркли, справа от него по периметру собаки завелись снова, в их лае чувствовались злость и паника.

Он не мог перестать мочиться, поскольку уже начал, и в течение нескольких секунд он проклинал свою неспособность контролировать свой мочевой пузырь. Когда все было сделано, он застегнулся и побежал по направлению к гвалту. Когда он отошел, фонари позади, дрогнув, загорелись снова, их провода издавали мерное гудение. Но они были расположены слишком редко вдоль ограды, чтобы предоставить полную картину. Между ними расползались клочья темноты и только у одного из десяти столбов была полная ясность, у других же девяти — ночь. Невзирая на ужас, растущий у него внутри, он пробегал эти промежутки, ограда мигала позади него. Свет, темнота, свет, темнота…

Впереди показалась живописная картина. В пятне света, отбрасываемого одним из фонарей, стоял нарушитель. Собаки были повсюду — у его ног, на его груди, кусая и терзая его. Человек же все еще стоял прямо на слегка раздвинутых ногах, пока они вертелись вокруг.

Марти понял, что сейчас он будет наблюдать резню. Собаки были безжалостны, разрывая пришельца со всей своей яростью. Странно, но, несмотря на злобу их атаки, их хвосты были поджаты, а низкое рычание, которое они издавали, носясь по кругу и отыскивая уязвимые места, было без сомнения наполнено страхом. Джоб, как он заметил, даже не пытался кусаться — он просто скакал вокруг, прищурив глаза, и наблюдал за героизмом остальных.

Марти стал отзывать их, используя властные, простые команды, которым его научила Лилиан.

— Стоять! Сол! Стоять! Дидона!

Собаки были великолепно надрессированы — он не один раз видел, как они проходили подобные тренировки. Сейчас, несмотря на интенсивность их злости, они отпустили свою жертву, как только услышали команды. Неохотно они попятились назад, прижав уши и оскалившись, не сводя глаз с незнакомца.

Марти направился к пришельцу, который стоял в кольце собак, шатаясь и истекая кровью. Оружия у него не было видно; он выглядел скорее как провинившийся, нежели как возможный убийца. Его простая темная куртка была разодрана на части после нападения; в дырках виднелась кровоточащая кожа.

— Уберите их… от меня, — сказал он болезненным голосом. Все его тело было покрыто укусами. В нескольких местах, особенно на ногах, куски мяса были вырваны совсем. Два сустава его среднего пальца на левой руке были откусаны и болтались на сухожилии. Трава вокруг была забрызгана кровью. Марти восхитило, что человек все еще стоял прямо.

Собаки по-прежнему еще окружали его, готовые по первой команде повторить атаку; одна или две из них смотрели на Марти с нетерпением. Они жаждали прикончить свою страдающую жертву. Но несчастный не показывал им ни малейшего признака страха. Он просто смотрел на Марти, и эти глаза были булавочными остриями в мертвенной белизне.

— Не двигайтесь, — сказал Марти. — Если вы хотите остаться живым. Если вы попытаетесь бежать, они приволокут вас обратно. Вы поняли? Они не слишком-то меня слушаются.

Тот ничего не сказал, только смотрел. Его мучения, как знал Марти, были сильными. Он был не молод. Его несвежая щетина казалась скорее серой, чем темной. Череп, несмотря на вялую восковую плоть, был крепким и мощным, а лицо носило отпечатки страданий и утомления, возможно, даже трагедии. То, как он мучается, было видно только по сальному блеску его кожи и сведенным мускулам лица. Его взгляд был твердым и таил в себе угрозу.

— Как вы сюда попали? — спросил Марти.

— Уберите их отсюда, — произнес человек. Он говорил так, словно ожидал, что ему станут подчиняться.

— Пойдемте со мной в дом.

Тот покачал головой, явно не желая даже обсуждать эту возможность.

— Уберите их отсюда, — повторил он.

Марти подчинился его власти, сам не зная почему. Он позвал собак по именам. Они отошли к его ногам с упреком глазах, разочарованно отдающие свою жертву.

— Теперь пойдем в дом, — сказал Марти.

— Нет нужды.

— Господи, да вы же истечете кровью до смерти.

— Я терпеть не могу собак, — сказал человек, по-прежнему не сводя глаз с Марти. — Мы оба терпеть не можем.

У Марти не было времени, чтобы ясно подумать о том, что говорил незнакомец, он хотел предотвратить ухудшение ситуации. Потеря крови, конечно, ослабила человека. Если он упадет, то Марти не был уверен, что сможет удержать собак от добивания жертвы. Они столпились у его ног, раздраженно поглядывая на него; он чувствовал их горячее дыхание.

— Если вы не пойдете добровольно, я поведу вас силой.

— Нет. — Пришелец поднял свою пораненную руку на уровень груди и взглянул на нее.

— Я не нуждаюсь в вашей доброте, благодарю вас, — сказал он.

Он перекусил сухожилие изувеченного пальца, как швея перекусила бы нитку. Изуродованные суставы отлетели в траву. Затем он сжал свою кровоточащую руку в кулак и засунул ее за пазуху своей разодранной куртки.

— Боже всемогущий, — произнес Марти. Внезапно фонари на ограде замигали вновь. Только на этот раз они выключились одновременно. В этой внезапной темноте Сол заскулил. Марти знал голос собаки и разделял его восприятие.

— Что случилось, парень, — спросил он у собаки, моля Бога, чтобы тот ответил. И вдруг темнота исчезла — что-то осветило все вокруг, но не электричество и не звездный свет. Источником освещения был пришелец. Он начал светиться слабым светом. Свет струился из кончиков его пальцев и из кровавых ран в его одежде. Он покрывал его голову мерцающим сероватым облаком, в котором не было ни плоти ни костей — свет вырывался из его рта, глаз и ноздрей. Теперь свет начинал принимать формы, или так казалось. Все так казалось. Из потока света создавались фантомы. Марти различил собак, затем женщину, затем лицо; все и, возможно, ничего из этого, поток призраков, которые изменялись, прежде чем застывали. И в центре этого моментального феномена глаза пришельца уставились на Марти — ясные и холодные.

Затем без малейшего объясняющего намека представление приняло другой оборот. Выражение боли проскользнуло по лицу фокусника; поток кровавой темноты заструился из его глаз, заливая все, что разыгрывалось в этом дыму, оставляя только яркие формы пламени, восходящие от его головы. Затем они тоже исчезли, так же внезапно, как и появилось все это видение, и остался только изодранный человек, стоящий перед гудящей оградой.

Снова зажглись фонари, их свет был столь ярким, что развеял все остатки волшебства. Марти смотрел на бледную плоть, на пустые глаза, эту жалкую фигуру, стоящую перед ним, и не верил ничему из увиденного…

— Скажи Джозефу, — сказал пришелец.

…Это все был какой-то трюк…

— Сказать ему что?

— Что я был здесь.

…но если это был всего лишь трюк, то почему бы ему не шагнуть вперед и не схватить его?

— Кто вы? — спросил он.

— Просто скажи ему.

Марти кивнул; в нем не осталось ни капли смелости.

— Теперь иди домой.

— Домой?

— Подальше отсюда, — сказал пришелец. Он отвернулся от Марти и собак, и, как только он это сделал, фонари вспыхнули и погасли на несколько дюжин ярдов в обоих направлениях.

Когда они включились снова, волшебник исчез.

Глава 27

— Это все, что он сказал?

Как всегда, Уайтхед сидел спиной к Марти, и было невозможно определить его реакцию на ночные события.

Марти предложил осторожно обработанную версию того, что в действительности произошло. Он рассказал Уайтхеду о том, как услышал собак, о его поисках и небольшом разговоре с незнакомцем. То, что он опустил, было частью, которую он не мог объяснить: те образы, которые, как казалось, человек испускал из своего тела. Он не сделал даже попытки описать это, да и просто сообщить. Он рассказал старику только о том, что фонари на ограде погасли и под покровом темноты пришелец исчез. Это было неубедительным финалом рассказа о происшествии, но у него не было сил улучшить историю. Его разум, все еще переполненный видениями предыдущей ночи, был неспособен оценить всю объективность правды, чтобы сформировать более изысканную ложь.

Марти не спал уже больше двадцати четырех часов. Он провел остаток ночи, проверяя периметр усадьбы и исследуя ограду, в бесплодных попытках найти место, где незнакомец проник внутрь. Однако в проволоке нигде не было повреждений. Либо человек проскочил по земле, когда ворота были подняты для машины одного из гостей, что было вероятно; либо он перелез через ограду, не обращая внимания на электрический ток, который бы мог спокойно убить любого другого. После того, как Марти видел трюки, которые вытворял незнакомец, он не спешил отвергнуть эту вторую возможность. В конце концов, тот же человек отключил сигнализацию — и каким-то образом обесточил фонари по всему периметру ограды. Как он смог совершить эти подвиги, можно было только предполагать. К тому же, после исчезновения пришельца, вся система целиком заработала снова — заработала сигнализация, и камеры включились по всему периметру.

Проверив всю ограду, он вернулся обратно в дом и уселся в кухне, вспоминая все подробности того, чему он стал свидетелем. Где-то в четыре утра он услышал звуки, свидетельствующие об окончании ужина — смех и хлопанье дверей машин. Он не стал сообщать о нарушении сразу же. Он был уверен, что нет смысла портить Уайтхеду вечер. Он просто сидел и слушал шум, который издавали люди в другом конце дома. Их голоса смешивались в несвязный гул, словно Марти был под землей, а они были наверху. И, пока он прислушивался к ним, обессиленный после мощного адреналинового подъема, перед ним мелькали воспоминания о человеке у ограды.

Ничего этого он не сказал Уайтхеду. Только очевидное положение вещей и те слова «Скажи ему, что я был здесь». Этого было достаточно.

— Он был сильно поранен? — Спросил Уайтхед, по-прежнему не поворачиваясь от окна.

— Потерял палец, как я сказал. И он довольно неплохо кровоточил.

— Ему было больно, как по-вашему?

Марти замешкался, прежде чем ответить. Боль было не то слово, которое он хотел бы использовать; он не так понимал его значение. Но, если бы он применил другое слово, как например, страдание — то, что скрывалось в пропасти его леденящих глаз — он рисковал вторгнуться в те области, в которые он не был готов вступать; особенно с Уайтхедом. Он был уверен, что если хотя бы раз возбудить в старике противоречивые чувства, то шпаги будут вынуты из ножен. Поэтому он ответил:

— Да, ему было больно.

— И вы говорите, что он откусил свой палец?

— Да.

— Может, вам следовало бы поискать его?

— Я искал. Я думаю, что одна из собак подобрала его.

Усмехнулся ли Уайтхед? Казалось, что так.

— Вы не верите мне? — спросил Марти, принимая смех на свой счет.

— Конечно, я верю вам. Его появление было только вопросом времени.

— Вы знаете, кто он?

— Да.

— Тогда его можно арестовать.

Личное развлечение закончилось. Слова, которые последовали дальше, были бесцветными.

— Это не обыкновенный нарушитель, Штраусс, как, я полагаю, вы уже поняли. Этот человек — профессиональный убийца высшего класса. Он появился здесь с определенной целью — убить меня. Благодаря вашему вмешательству и собакам это было предотвращено. Но он может попытаться снова…

— Тем более есть причины, чтобы поймать его, сэр.

— Ни одна полиция Европы не в состоянии найти его.

— …Но, если он действительно известный убийца… — настаивал Марти. Его отказ бросить эту кость, не высосав из нее весь мозг, начинал раздражать старика. Он повысил голос.

— Он известен мне. Может быть, еще некоторым, которые сталкивались с ним…

Уайтхед прошел от окна к своему столу, отпер его и вынул оттуда что-то завернутое в тряпку. Он положил сверток на полированную поверхность и развернул его. Это был пистолет.

— Теперь вы всегда будете носить его с собой, — сказал он Марти. — Возьмите. Он не кусается.

Марти взял со стола пистолет. Он был холодным и тяжелым.

— Не смущайтесь, Штраусс. Этот человек смертельно опасен.

Марти переложил пистолет из руки в руку; чувство было весьма неприятным.

— Есть проблемы? — поинтересовался Уайтхед.

Марти подобрал слова, прежде чем заговорить:

— Все это… я под наблюдением, сэр. Предполагалось, что я буду соблюдать букву закона. Теперь же вы даете мне в руки оружие и велите стрелять без предупреждения. Я подразумеваю… вы, конечно, знаете, что он известный убийца, но я даже не видел, чтобы он был вооружен.

Выражение лица Уайтхеда, до настоящего времени бесстрастное, изменилось со словами Марти. Когда он резко ответил, показались его желтые зубы.

— Вы моя собственность, Штраусс. Вы должны заботиться обо мне, или вы провалите отсюда завтра же ко всем чертям. Обо мне! — он ткнул пальцем себя в грудь. — Не о себе. Забудьте о себе.

Марти проглотил возможные возражения: ни одно из них не было вежливым.

— Вы хотите вернуться в Вондсворт? — спросил старик. Все признаки злости исчезли; желтые зубы спрятались. — Хотите?

— Нет. Конечно, нет.

— Вы можете вернуться, если хотите. Только скажите.

— Я сказал нет!.. Сэр.

— Тогда слушайте, — сказал старик, — человек, которого вы встретили этой ночью, хочет причинить мне зло. Он пришел, чтобы убить меня. Если он вернется — а он вернется — я хочу, чтобы вы вернули ему его привет. И тогда посмотрим, да, мой мальчик? — зубы показались снова, и лисья улыбка. — О, да… тогда мы посмотрим.

* * *

Кэрис проснулась уставшей. Поначалу она ничего не помнила из событий предыдущей ночи, но постепенно начала вспоминать то неприятное путешествие, в которое она отправилась: комната, казавшаяся живой, призрачные пальцы, подергивавшие — но так мягко — волосы на ее затылке.

Она не помнила, что произошло, когда пальцы проникли вглубь. Лежала ли она? Да, сейчас она уже могла вспомнить, она лежала. Именно тогда, когда ее голова упала на подушку и сон сломил ее, тогда действительно все это началось.

Не сны: по крайней мере, не то, что она видела раньше. Не было ни действий, ни символов, ни туманных воспоминаний, навевающих ужас. Это было совсем не то; и это все же был (и оставался) ужас. Она была перемещена в пустоту.

— Пустота.

Это было всего лишь мертвое слово, когда она произнесла его вслух: это не могло описать то место, где она побывала — его опустошенность была более совершенна, его ужас был более жестоким, надежда на избавление в его глубине — более хрупкая, чем в любом другом месте, которое она посещала. Это было легендарное Ничто, по сравнению с которым любая другая мгла была ослепляюще яркой, любое другое отчаяние, которое она испытывала, было просто легким флиртом с этой глубиной.

Его создатель тоже был там. «Видишь, — хвастался он, — насколько экстраординарна эта пустота, насколько чиста, насколько совершенна? Все чудеса мира не могут сравниться, даже не могут надеяться сравниться с таким грандиозным Ничем».

И когда она проснулась, хвастовство оставалось. Казалось, что это видение было настоящим, тогда как реальность, в которой она была сейчас, была фантазией. Словно цвет, форма, сама материя были лишь забавным развлечением, созданным, чтобы прикрыть эту пустоту, которую он показал ей. Теперь она ждала, едва осознавая, как течет время, иногда дотрагиваясь до простыни или ощущая ворсистость ковра обнаженными ступнями, с отчаянием ждала того момента, когда все это навалится на нее снова и пустота опять поглотит ее.

«Что ж, — подумала она, — я отправлюсь на солнечный остров». Если когда она и заслуживала того, чтобы поиграть там, то в первую очередь, сейчас, когда она слишком измучена. Но что-то омрачало ее мысль. Был ли остров тоже фантазией? Если она уйдет туда сейчас, не очнется ли она тогда, когда опять придет этот создатель с пустотой в руках? Ее сердце громко застучало в ее ушах. Кто мог помочь ей? Ее никто бы не понял. Есть только Перл с ее обвиняющими глазами и хитрым презрением; и Уайтхед, согласный кормить ее героином, если это делает ее податливой; и Марти, ее бегун, по-своему милый, но столь наивно прагматичный, что она никогда не отважится объяснить ему ту сложность измерения, в котором она живет. Он был человеком одного мира; он будет только смущенно глядеть на нее, будет пытаться понять и не сможет.

Нет; у нее нет ни провожатых, ни ориентиров. Лучшее, что она может сделать, — это вернуться исхоженным путем. Вернуться на остров.

Это была химическая ложь, и она со временем убивает; но и жизнь со временем убивает, не правда ли? И, если смерть была все, что есть, то почему бы не отправиться к ней быстро и счастливо, вместо того чтобы копошиться в этой грязной дыре мира, где пустота шепчет на каждом углу? Поэтому, когда Перл поднялась наверх с ее героином, она взяла его, вежливо поблагодарив, и отправилась на остров, танцуя.

Глава 28

Страх может заставить мир вертеться, если его колеса хорошо смазаны. Марти наблюдал эту систему в действии в Вондсворте — иерархия, построенная на страхе. Это было насилием, нестабильным и несправедливым, но это превосходно срабатывало.

Видеть Уайтхеда — спокойный и постоянный центр своей Вселенной, — так переполненного страхом, такого дрожащего, такого паникующего, было нежелательным шоком. Марти не испытывал никаких личных чувств к старику — по крайней мере он их не осознавал, — но он наблюдал способности Уайтхеда концентрироваться и извлекал из этого выгоду. Сейчас он начинал ощущать, что стабильность, которая начинала доставлять удовольствие, была под угрозой уничтожения. Было ясно, что старик скрывает от Марти некую информацию — возможно кардинальную для понимания им ситуации — о пришельце и его мотивах. Вместо предыдущих спокойных и исчерпывающих слов Уайтхеда теперь оставались только намеки и угрозы. Это было, конечно, его прерогативой. И Марти оставалось только строить догадки.

Одно здесь было бесспорно — что бы Уайтхед ни заявлял, человек у ограды не был обыкновенным наемным убийцей. Было несколько слишком непонятных вещей. Свет, который то вспыхивал, то угасал на его лице, подобно смене настроения; камеры, загадочным образом погасшие, когда человек исчез. Собаки тоже заметили что-то загадочное. Отчего тогда они демонстрировали такую смесь злобы и мрачного предчувствия? И оставались еще видения — эти огненные изображения. Никакое мошенничество, даже самое искусное, не могло дать им удовлетворительного объяснения. Если Уайтхед знал этого «убийцу», как он это заявлял, тогда он должен был знать и его способности — он просто боялся говорить о них.

Марти провел день, задавая абстрактнейшие вопросы всем домочадцам, но очень скоро ему стало ясно, что Уайтхед ничего не сказал ни Перл, ни Лилиан, ни Лютеру. Это было странно. Разве сейчас не самое время повысить бдительность всех? Единственным человеком, который, по его мнению, мог что-то знать о ночных событиях, был Билл Той, но, когда Марти поднял эту тему, он был уклончив.

— Я понимаю, что ты был поставлен в сложную ситуацию, Марти, но это случается со всеми нами в разное время.

— Я просто подумал, что я смог бы выполнять свою работу лучше…

— …если бы ты знал все факты.

— Да.

— Что ж, я полагаю, тебе придется допустить, что Джо лучше нас все знает, — он сделал разочарованное лицо. — Мы все должны зарубить себе это на носу, не так ли? Джо лучше нас все знает. Я хотел бы сказать больше. Я хотел бы знать больше. Думаю, лучше всего будет, если ты бросишь это занятие.

— Он дал мне пистолет, Билл.

— Я знаю.

— И велел мне использовать его.

Той кивнул; казалось, что все это причиняет ему боль и даже сожаление.

— Плохие времена, Марти. Мы все… нам всем приходится делать очень много того, чего мы не хотим, поверьте мне.

Марти поверил ему; он доверял Тою настолько полно, что знал, если бы существовало хотя бы что-нибудь, что могло бы быть сказано по этому поводу, это было бы сказано. Было вполне вероятно, что Той даже не знал о том, кто нарушил спокойствие в Убежище. Если существовало какое-то личное противоборство между Уайтхедом и незнакомцем, тогда полное объяснение, видимо, могло исходить только от самого старика, а этого явно не предвиделось.

* * *

У Марти оставалось одна последняя беседа. Кэрис.

Он не видел ее с того дня, когда он проник на запретную территорию наверху. То, что, как он видел, произошло между Кэрис и ее отцом, несколько расстраивало его, и было, как он знал, ребяческое желание наказать ее за то, что она воздерживалась от его общества. Сейчас он чувствовал себя обязанным отыскать ее, какой бы неприятной не могла оказаться встреча.

Он нашел ее днем бездельничающей в районе голубятни. Она была закутана в меховое пальто, словно купленное в третьесортном магазине; оно было на несколько размеров велико ей и изъедено молью. Она выглядела чересчур тепло одетой, хотя погода была мягкой, даже несмотря на порывы ветра, и облака, пробегающие по голубому небу, таили в себе очень небольшую опасность: слишком маленькие, слишком белые. Это были апрельские облака, содержащие, в худшем случае, легкий дождь.

— Кэрис.

Она взглянула на него глазами, вокруг которых были такие круги от усталости, что поначалу он подумал, что это синяки. В руках у нее был скорее пучок, чем букет, цветов, многие из которых были еще бутонами.

— Понюхай, — сказала она, протягивая их ему.

Он вдохнул воздух. Они практически ничем не пахли — только запах юного тела и земли.

— Почти не пахнет.

— Хорошо, — сказала она. — Я думала, я теряю свои чувства.

Она безразлично уронила пучок на землю.

— Ты не против, что я тебе мешаю?

Она наклонила голову.

— Мешай всему, чему хочешь, — ответила она.

Загадочность ее манеры подействовала на него сильнее, чем всегда; она постоянно говорила так, словно у нее в мыслях была какая-то своя шутка. Он стремился присоединиться к этой игре, но она казалась слишком закупоренной, жестко спрятанной за стеной хитрых улыбок.

— Я полагаю, ты слышала собак прошлой ночью, — сказал он.

— Не помню, — ответила она, нахмурившись. — Может быть.

— А кто-нибудь говорил тебе что-нибудь об этом?

— А почему они должны были?

— Не знаю. Я просто подумал…

Она избавила его от этого неудобства легким, но сильным кивком головы.

— Да, если хочешь знать. Перл сказала мне, что был нарушитель. И что ты напугал его, правда? Ты и собаки.

— Я и собаки.

— А кто из вас откусил ему палец?

Сказала ли ей об этом Перл, или это был старик. Кто соизволил рассказать ей об этой жестокой детали? Были ли они сегодня вместе в ее комнате? Он прервал картину, прежде чем она возникла в его голове.

— Это Перл сказала тебе? — спросил он.

— Я не видела старика, — ответила она, — если это то, к чему ты ведешь.

Его мысль сжалась — это было сверхъестественно. Она использовала даже его фразеологию. Она назвала его «старик», а не «Папа».

— Может, прогуляемся к озеру? — предложила она, хотя ей было явно все равно, каким путем идти.

— Отлично.

— Знаешь, а ты был прав насчет голубятни, — сказала она. — Она отвратительна, когда такая пустая. Я никогда об этом не думала. — Картина опустевшей голубятни явно нервировала ее. Она поежилась под своим толстым пальто.

— Ты бегал сегодня? — спросила она.

— Нет. Я слишком устал.

— Это было плохо?

— Что именно плохо?

— Ночью.

Он не знал, как начать ответ. Да, конечно, было плохо, но, даже если бы он доверился ей достаточно, чтобы описать то, что он видел — а в этом он сильно сомневался, — его словарь был слишком жалок для этого.

Кэрис молчала, пока озеро не показалось перед ними. Маленькие белые цветы покрывали траву под их ногами. Марти не знал, как они называются. Она изучала их,когда задала вопрос:

— Это просто другая тюрьма, Марти?

— Что?

— Быть здесь.

У нее была та же проницательность, что и у отца, без сомнения. Он совсем не ожидал вопроса, который шокировал его. Никто на самом деле ни разу не спросил его, как он себя чувствует, с тех пор, как он прибыл сюда. Конечно, не из поверхностного интереса к его благополучию. Возможно, в конечном итоге, он сам мог спросить себя об этом. Его ответ — когда он последовал — был колеблющимся.

— Да… наверное, это все еще тюрьма, хотя… я не слишком-то задумывался об этом… то есть, я не могу просто встать и уйти в любое время, правда? Но это не сравнимо… с Вондсвортом… — его словарный запас снова подвел его, — …это просто другой мир.

Он хотел сказать, что он любит деревья, огромное небо, белые цветы, по которым они шагали, но он знал, что такие выражения будут выглядеть тяжелыми в его устах. У него не было сноровки в такого рода разговорах, как у Флинна, который мог изъясняться стихами, словно это был его второй язык. Как он обычно заявлял, такая болтливость — от его ирландской крови. Все, что Марти мог сказать, это:

— Я могу бегать здесь.

Она пробормотала что-то, что он не смог расслышать; может быть, просто согласие. Что бы это ни было, его ответ, казалось, удовлетворил ее, и он почувствовал, как злость, с которой он начал, сопротивляясь ее умным речам и ее тайной жизни с Папой, исчезает.

— Ты играешь в теннис? — снова из ниоткуда спросила она.

— Нет и никогда не играл.

— Хотел бы научиться? — предложила она, повернувшись вполоборота к нему и усмехаясь. — Я могу тебя научить, когда потеплеет.

Она выглядела столь хрупкой для физических упражнений; постоянная жизнь на грани, казалось, утомляла ее, хотя на грани чего — он не знал.

— Научишь — буду играть, — сказал он, радуясь их новому договору.

— По рукам? — спросила она.

— По рукам.

И ее глаза, подумал он, так темны; неясные, двусмысленные глаза, которые иногда, когда ты меньше всего этого ожидаешь, глядят на тебя с такой прямотой, что кажется, что она срывает покровы твоей души.

И он не красавец, подумала она, он давно уже перестал быть им и теперь бегает, чтобы поддерживать себя в форме, потому что боится, что иначе он начнет расплываться. Возможно, он просто самовлюбленный нарцисс — могу поспорить, что он стоит перед зеркалом каждый вечер и смотрит на себя, страстно желая остаться этаким красавчиком-мальчиком, вместо того чтобы быть крепким и мужественным.

Она уловила его мысль, ее мозг легко поднялся над ее головой (по крайней мере, она так себе это представляла) и поймал ее в воздухе. Она делала так постоянно — с Перл, с отцом, — часто забывая, что другие люди не обладают такими способностями, чтобы так нахально подслушивать.

Мысль, которую она поймала, была такой: Я должен научиться быть мягким;или что-то вроде этого. Он боялся, что она умчится, господи Боже! Вот почему он был такой чертовски противный, когда он был с ней, и такой осторожный.

— Я не собираюсь обрывать это все, — сказала она, и он почувствовал, как у него начинает краснеть шея.

— Извини, — ответил он. Она не была уверена, признал ли он свою ошибку или просто не понял ее фразу.

— Не нужно обращаться со мной, как с ребенком. Я не хочу этого от тебя. Я и так все время это получаю.

Он метнул на нее печальный взгляд. Почему он не верил тому, что она говорила? Она подождала, надеясь на какой-нибудь намек, но его не последовало, даже самого неопределенного.

Они подошли к плотине, которая образовывала озеро. Она была высокой и бурной. Здесь тонули люди, как ей говорили, пару десятилетий назад, прямо перед тем, как Папа купил поместье. Она стала рассказывать об этом и об экипаже с лошадьми, попавшими в озеро во время шторма; она говорила, не слушая себя, а только думая, как пробиться сквозь эту его вежливость и мужественность к той части, которая могла быть ей нужна.

— А экипаж все еще здесь? — спросил он, глядя на колышущуюся воду.

— Наверное, — сказала она. История потеряла свое очарование.

— Почему ты мне не доверяешь? — прямо спросила она.

Он не ответил; но он явно боролся с чем-то. Выражение хмурой озадаченности на его лице сгустилось до испуга. Черт, подумала она, я действительно как-то все испортила. Но это уже было сделано. Она спросила его напрямик и была готова услышать самое плохое.

Почти не замышляя воровства, она украла у него еще одну мысль, которая оказалась шокирующе ясной, как живая. В его глазах она увидела дверь своей спальни, себя, лежащую на кровати с остекленевшими глазами и Папу, сидящего рядом. Когда это было? Она задумалась. Вчера? Позавчера? Слышал ли он их; было ли это тем, что пробудило такое неприятие в нем? Он играл в детектива, и ему не понравилось то, что он обнаружил.

— Я не слишком хорош с людьми, — сказал он, отвечая на ее вопрос о доверии. — И никогда не был.

Как он извивается, вместо того чтобы сказать правду. Он был цинично вежливым с ней. Она захотела свернуть ему шею.

— Ты шпионил за нами, — сказала она с жесткой прямотой. — Вот оно в чем дело, правда? Ты видел Папу и меня…

Она попыталась произнести фразу так, словно это было страшной догадкой. Но это было бы не так убедительно, как ей хотелось бы. Но, какого черта? Все было сказано и пусть он сам найдет причины того, почему она пришла к такому заключению.

— Что ты подслушал? — потребовала она, но ответа не последовало. Она чувствовала не злость, но стыд за то, что он подглядывал. Краска залила его лицо от уха до уха.

— Он мучает тебя, как будто он владеет тобой, — пробормотал он, не поднимая глаз от струящейся воды.

— Да, в некотором смысле.

— Почему?

— Я — это все, что у него есть. Он одинок…

— Да.

— …и он боится.

— Он когда-нибудь разрешает тебе покидать Убежище?

— У меня нет такого желания, — сказала она, — здесь у меня есть все, что мне нужно.

Он хотел спросить ее, как она решает вопрос с постельными компаньонами, но он и так был достаточно смущен. Она все равно обнаружила мысль, и, сразу за ней, последовал образ Уайтхеда, наклонившегося, чтобы поцеловать ее. Возможно, это было большим, нежели просто отеческий поцелуй. Хотя она пыталась не думать об этом слишком часто, она тем не менее не могла полностью избежать этого присутствия. Марти был более проницателен, чем она рассчитывала; он уловил этот подтекст, хотя и достаточно тонкий.

— Я не доверяю ему, — сказал он. Он оторвал свой пристальный взгляд от воды и посмотрел на нее. Его смущение было более чем очевидно.

— Я знаю, как управляться с ним, — ответила она. — Я заключила с ним сделку. Он понимает сделки. Он получает меня, остающейся с ним, а я получаю все, что мне нужно.

— А что тебе нужно?

Теперь она отвела глаза. Пена на бурлящей воде была грязно-коричневой.

— Немного солнечного света, — наконец ответила она.

— Я думал, что это должна быть свобода, — озадаченно сказал Марти.

— Не в том смысле, как мне нравится, — ответила она.

Чего он ждет от нее? Извинений? В таком случае, он будет разочарован.

— Мне нужно возвращаться, — сказал он.

Внезапно, она произнесла:

— Не надо ненавидеть меня, Марти.

— Я не ненавижу тебя, — вернулся он.

— У нас много общего.

— Общего?

— Мы оба принадлежим ему.

Еще одна отвратительная правда. Она явно была переполнена ими сегодня.

— Ты же можешь убраться отсюда ко всем чертям, если захочешь, правда? — раздраженно сказал он.

Она кивнула.

— Полагаю, что да. Но куда?

Вопрос был для него бессмысленным. За оградой был целый мир, и она, конечно, не имела недостатка в финансах — кто угодно, но не дочь Джозефа Уайтхеда. Действительно ли она находила эту перспективу столь непривлекательной? Они составляли очень странную пару. Он, с его опытом, так ненатурально сокращенным — потерянные годы жизни, — и сейчас страстно стремящимся наверстать упущенное. Она, такая апатичная, такая вялая от самой мысли побега из ею самой созданной тюрьмы.

— Ты можешь идти куда угодно, — сказал он.

— Это так же хорошо, как и никуда, — решительно ответила она; это предназначение занимало слишком много мыслей в ее голове. Она оглядела его, надеясь на то, что его злость хоть немного угасла, но он не показывал ни малейшего сочувствия.

— Выбрось из головы, — сказала она.

— Ты идешь?

— Нет. Я думаю, что побуду здесь еще немного.

— Смотри, не бросайся вниз.

— Не умеешь плавать, а? — вспылила она.

Он нахмурился, не понимая.

— Не важно, я никогда не принимала тебя за героя.

Он оставил ее стоящей в нескольких дюймах от берега и глядящей на воду. То, что он сказал ей, было правдой — он никогда не был хорош с людьми. Но с женщинами он был еще хуже. Может быть, религия могла бы помочь ему, но он не был религиозен — никогда. Может быть это и была часть проблемы между ним и девушкой — ни один из них ни во что не верил. Не о чем было говорить, не было вопросов для обсуждения. Он оглянулся. Кэрис немного отошла вдоль берега от того места, где он оставил ее. Солнце отражалось от поверхности воды и освещало ее силуэт. Это выглядело так, словно она была почти нереальна.

Часть III DEUCE

deuce (1) сущ. — Двойка в костях или картах. (Теннис) Состояние счета (по 40, по игре) в котором каждая сторона должна подряд выиграть две подачи или игры, чтобы победить.

deuce (2) сущ. — Мор, бедствие; Дьявол.

V Суеверие

Глава 29

Прошло меньше недели после разговора, и первые, пока еще в толщину волоска, трещины стали появляться в колоннах Империи Уайтхеда. Они быстро расширялись. На мировом биржевом рынке началась спонтанная продажа — внезапная потеря уверенности в кредитоспособности Империи. Вскоре стали накапливаться ощутимые потери в доходах. Продажная лихорадка, однажды зафиксированная, становилась почти неуправляемой. В течение дня теперь в поместье прибывало больше посетителей, чем Марти видел за все время жизни в Убежище. Среди них, конечно, были и знакомые лица. Но теперь были и десятки других — финансовые аналитики, как он предполагал. Японские и европейские посетители смешивались с английскими до тех пор, пока место не стало похожим на ООН.

Кухня, к неудовольствию Перл, немедленно стала местом спонтанных сборищ тех, кто в данный момент не требовался великому человеку. Они собирались вокруг большого стола, требовали бесконечное количество кофе и обсуждали стратегии, для формулировки которых они и собирались здесь. Большинство их разговоров, как всегда, были непонятны Марти, но из отдельных фраз, которые ему удавалось ухватить, становилось ясно, что Корпорация была перед лицом необъяснимой опасности. Были отчаянные разговоры о нарушении стабильности пропорций повсюду; разговоры о вмешательстве правительства, чтобы предотвратить неминуемый крах в Германии и Швеции; разговоры о саботаже, приведшем к катастрофе. Казалось, что объединенная мудрость всех этих профи склонялась к тому, что только искусно разработанный план — на подготовку которого должно было уйти несколько лет — мог так опасно и фундаментально подорвать успех Корпорации. Нашептывали о секретных действиях правительства, о законспирированном соревновании. Паранойя в доме не знала границ.

То, как все эти беспокойные люди сталкивались друг с другом, размахивая руками в своих попытках перебить собеседника и опровергнуть его предыдущие замечания, поражало Марти своей абсурдностью. В конце концов, они никогда не видели всех миллионов, которые потеряли и приобрели, или тех людей, чьи жизни они так жестоко преобразовывали. Это все было абстрактно — просто цифры в их головах.

На третий день, когда первые шаги были предприняты и все молились об избавлении, которое никак не наступало, Марти столкнулся с Биллом Тоем, который был вовлечен в жаркий спор с Двоскиным. К его удивлению Той при виде проходящего мимо Марти подозвал его, резко оборвав беседу. Двоскин, нахмурившись, поспешил прочь, оставив Тоя и Марти одних.

— Ну незнакомец — сказал Той, — Как поживаешь?

— Я о'кей, — сказал Марти. Той, казалось, не спал долгое время. — А вы?

— Я как-нибудь продержусь.

— Какие мысли по поводу происходящего?

Той скривился.

— Да никаких, — сказал он. — Я никогда не был человеком денег. Ненавижу эту породу. Ласки.

— Все говорят, что это катастрофа.

— О да, — спокойно сказал тот. — Я думаю, что похоже на то.

Лицо Марти вытянулось. Он ожидал нескольких слов уверения и подбадривания. Той заметил его неподдельность его разочарования.

— Ничего ужасного не произойдет, — сказал он, — пока мы трезво смотрим на вещи. Ты по-прежнему будешь на работе, если ты об этом беспокоишься.

— Я уже все мозги свернул.

— Не стоит. — Той положил руку на плечо Марти. — Если будет что-нибудь плохое, я скажу тебе.

— Я знаю. Я просто нервничаю.

— А кто нет? — Той еще крепче сжал плечо Марти. — Что скажешь, если мы на пару отправимся в город, когда худшее будет позади?

— Хотелось бы.

— Был когда-нибудь в казино «Академия»?

— Денег никогда не было.

— Я тебе дам. Продуем часть состояния Уайтхеда, а?

— Звучит неплохо.

Озабоченность все еще оставалась на лице Марти.

— Слушай, — сказал Той, — это не твоя драка. Ты понимаешь меня? Что бы ни случилось отныне и дальше, это не твоя вина. Мы сделали несколько ошибок на своем пути и теперь мы должны за это заплатить.

— Ошибок?

— Иногда люди не прощают, Марти.

— Все это… — Марти обвел рукой большой круг, — потому что люди не прощают?

— Дарю тебе это. Это самая лучшая причина в мире.

Марти поразило, что Той стал аутсайдером, что он больше не был основной фигурой в окружении старика, как раньше.

— Ты знаешь, кто виноват? — спросил Марти.

— Что знают боксеры? — сказал Той с безошибочные оттенком иронии в голосе, и Марти вдруг совершенно точно понял, что этот человек знает все.

* * *

Дни паники растянулись на неделю без малейшего признака на окончание. Лица советников изменились, но строгие костюмы и строгие речи оставались прежними. Несмотря на появление новых людей, Уайтхед становился все более небрежным к организации своей безопасности. От Марти все меньше и меньше требовалось присутствовать рядом со стариком — кризис, казалось, вытеснил все мысли об убийстве из головы Папы.

Этот период был не без сюрпризов. В первое воскресенье Куртсингер отозвал Марти в сторону и предпринял сложный соблазняющий разговор, который начался с бокса, потом плавно перешел на физические удовольствия между мужчинами и завершился прямым предложением наличных: «Всего лишь полчаса, ничего сложного». Марти почуял, к чему клонит Куртсингер еще до того, как тот объяснился, и успел подготовить подходящий вежливый отказ. Они расстались вполне дружелюбно. Если не учитывать подобные вещи, это было бессодержательное время. Распорядок в доме был нарушен и было невозможно его возобновить. Единственным способом сохранить рассудок для Марти было держаться как можно дальше от дома. Он очень много бегал в эту неделю, часто гоняя себя круг за кругом по периметру усадьбы до полного изнеможения, и возвращался обратно в свою комнату, пробираясь сквозь толпу хорошо одетых пижонов, которые заполняли каждый коридор. Наверху, за дверью, которую он запирал (не для того, чтобы держать себя внутри, а чтобы держать их всех снаружи), он мог принять душ и спать в течение долгих часов, наслаждаясь отсутствием снов.

* * *

У Кэрис не было такой свободы. С той ночи, когда собаки обнаружили Мамуляна, ей пришла в голову шальная идея поиграть в шпиона. Почему — она не знала. Ее никогда особенно не интересовала жизнь в Убежище. Действительно, она активно избегала встреч с Лютером, Куртсингером и со всеми остальными из когорты ее отца. Сейчас, однако, что-то странное, навалившись на нее, заставляло ее шевелиться: идти в библиотеку, или в кухню, или в сад и просто смотреть. Она не испытывала удовольствия от подобных занятий. Многое из того, что она слышала, Кэрис не понимала остальное считала пустой болтовней финансовых базарных торговок. Несмотря на это, она могла просиживать часами, пока ее жадный аппетит не был удовлетворен, и она не уходила, возможно, чтобы послушать другие разговоры. Некоторые из говорящих знали кто она, остальным же она предлагала простейшие объяснения. После того, как ее неоспоримые права были установлены, вопросов о ее присутствии ни у кого не возникало.

Она также сходила повидать Лилиан и собак в этой бездушной постройке за домом. Не то, чтобы она любила животных, она просто испытывала побуждение увидеть их, просто ради того, чтобы увидеть, посмотреть на замки и клетки, на щенков, играющих вокруг своей матери. Мысленно она уяснила расположение питомника относительно ограды и дома, обойдя его, на тот случай, если ей понадобится отыскать его в темноте. Зачем она это делала — она и сама не знала.

В своих путешествиях она была осторожна, чтобы не увидеть Мартина, или Тоя, или, еще хуже, отца. Это было ее игрой, хотя ее конечная цель оставалась для нее загадкой. Может быть, она составляла карту местности, и поэтому ходила из одного конца дома в другой, проверяя и перепроверяя его географию, измеряя длину его коридоров, запоминая расположение комнат относительно друг друга. Какая бы ни была причина, это дурацкое занятие отвечало какому-то невыраженному требованию внутри нее, и когда это было сделано, это требование провозгласило о своем удовлетворении и оставило ее на время в покое. К концу недели она знала дом, как никогда до этого: она побывала в каждой комнате, за исключением комнаты отца, которая была запретной даже для нее. Она изучила все входы и выходы, лестницы и пролеты с тщательностью вора.

Странные ночи; странные дни. «Не безумие ли это», — начинала задумываться она?

* * *

На второе воскресенье — одиннадцатый день кризиса — Марти был вызван в библиотеку. Уайтхед был там и выглядел, возможно, каким-то усталым, но уж никак не сломленным этим ненормальным давлением, под которым он находился. Он был одет для прогулки: на нем было отделанное мехом пальто, в котором он был в первый день во время того символического визита в питомник.

— Я не выходил из дома несколько дней, Марти, — провозгласил он, — и чувствую, пора проветриться. Я думаю, нам надо прогуляться, вам и мне.

— Я захвачу куртку.

— Да. И пистолет.

Они вышли с заднего входа, избегая вновь прибывших делегаций, которые все еще заполняли лестницы и холл, ожидая аудиенции в святая святых.

Был теплый день, 17 апреля. Тени от легких облаков пробегали по газонам беспорядочными группами.

— Пойдем в лес, — сказал старик, идя впереди. Марти шел на почтительном расстоянии в паре ярдов позади, догадываясь, что Уайтхед вышел, чтобы проветрить голову, а не говорить.

В лесу кипела жизнь. Новые побеги прорывались сквозь покров прошлогодних опавших листьев, бесшабашные птицы носились между деревьями, с каждой ветки доносились ухаживающие голоса. Так они шли несколько минут в произвольном направлении, поскольку Уайтхед почти не поднимал глаз от своих ботинок. Вдали от дома и дисциплины, груз забот давивший на него был более заметен. С опущенной головой он устало тащился между деревьями, безразличный к пению птиц и ударам ветвей.

Марти наслаждался. Где бы они не шли, он уже был там раньше, когда бегал. Сейчас его шаги были медленными и все детали леса были видны. Путаница цветов под ногами, поганки, выпирающие из сырости между корнями, — все восхищало его. Он набрал коллекцию камней, пока шел, на одном был окаменелый след папоротника. Он подумал о Кэрис и о голубятне, и неожиданная тоска по ней охватила его сознание. Не имея причин, чтобы прогнать чувство, он позволил ему овладевать им.

А разрешив, он поразился силе своего чувства к ней. Он чувствовал, что последние несколько дней его эмоции тайно работали внутри него, трансформируя легкий интерес к Кэрис в нечто более глубокое. Однако у него не было возможности разобраться в этом.

Он поднял глаза от камня с папоротником и увидел, что Уайтхед ушел уже довольно далеко вперед. Отодвинув мысли о Кэрис в сторону, он ускорил шаг. Пассажи солнечного света и тени пробегали между деревьями, когда легкие облака, ранее цеплявшиеся за ветер, уступали место более тяжелым формированиям. Ветер холодел, в нем чувствовались явные признаки дождя.

Уайтхед поднял воротник. Его руки были засунуты в карманы. Когда Марти подошел к нему, он встретил его неожиданным вопросом.

— Вы верите в Бога, Мартин?

Это было неожиданно. Неподготовленный к нему Марти смог сказать только: «Я не знаю», что было достаточно честным ответом.

Но Уайтхед хотел большего. Его глаза поблескивали.

— Я не молюсь, если вы это имеете в виду, — продолжил Марти.

— Даже перед вашим судом? Скороговоркой для Всемогущего?

В этих вопросах не было юмора или чего-то предумышленного. Марти снова ответил так честно, как мог.

— Я не помню точно… Думаю, что тогда я наверняка что-то говорил, да. — Он остановился. Облака над ними закрыли солнце. — Ничего хорошего это мне не принесло.

— А в тюрьме?

— Нет, никогда не молился. — Он был уверен. — Ни разу.

— Но ведь были же в Вондсворте богобоязненные люди?

Марти вспомнил Хесельтина, с кем он несколько недель делил камеру в самом начале своего срока. Тюремный старожил, Тин провел больше лет за решеткой, чем на свободе. Каждый вечер он бормотал в подушку варварскую версию «Отче Наш», прежде чем заснуть: «Отче Наш, сущий на Небесах, да светится имя…», не понимая ни слов, ни их значения, просто проговаривая молитву наизусть, как он делал это, возможно, каждый вечер в своей жизни до тех пор, пока речь не заходила о спасении — «не введи в Искушение и избавь от Лукавого, во веки веков. Аминь».

Это ли подразумевал Уайтхед? Было ли в молитве Хесельтина уважение к Создателю, благодарность за Создание или, хотя бы, предвкушение Судилища?

— Нет, — ответил Марти. — Не то, чтобы богобоязненные. Я имею в виду, какой смысл?..

Тут было нечто большее, чем просто возникшая мысль, и Уайтхед ждал с терпением стервятника. Но слова торчали на языке Марти, отказываясь быть произнесенными. Старик подтолкнул их.

— Почему нет смысла?

— Потому что все это — несчастные превратности судьбы, правда? То есть, все это случай.

Уайтхед кивнул едва заметно. Последовало долгое молчание, затем старик спросил:

— Ты знаешь, почему я выбрал тебя, Марти?

— Совсем нет.

— Той никогда не говорил ничего тебе?

— Он сказал, что я могу выполнить эту работу.

— Ну многие люди советовали мне не брать тебя. Они считали, что ты не подходишь по многим причинам, о которых мы не будем распространяться. Даже Той не был уверен. Ты нравился ему, но он не был уверен.

— Но вы все равно наняли меня?

— Действительно.

Марти стал находить эту игру в кошки-мышки небезопасной. Он сказал:

— И теперь вы собираетесь сказать мне почему, так?

— Ты игрок, — ответил Уайтхед.

Марти показалось, что он знал ответ задолго до того, как он был произнесен.

— Ты не попал бы в эти неприятности, если бы не должен был заплатить большие игорные долги. Я прав?

— Более или менее.

— Ты тратил каждое пенни, которое добывал. По крайней мере так утверждали твои друзья на суде. Растрачивал их.

— Не всегда. У меня были большие выигрыши. Действительно большие выигрыши.

Взгляд, который Уайтхед бросил на Марти, был острее скальпеля.

— После всего того, через что ты прошел — все эти стрессы, которые мучили тебя, — ты все еще говоришь о своих больших выигрышах.

— Я помню лучшие времена, как любой другой, — защищаясь, ответил Марти.

— Везло.

— Нет! Я был хорош, черт возьми!

— Везло, Марти. Ты сам только что так сказал. Ты сказал, что все это случайность. Как ты можешь быть хорош в том, что является несчастным стечением обстоятельств? Это же бессмысленно, разве нет?

Он был прав, по крайней мере на первый взгляд. Но все было не так уж просто, как он стремился представить, не так. Все это было случайностью, он не мог спорить с этим основным утверждением. Но печенкой Марти чувствовал что-то еще. Что это было, во что он верил, он не мог описать.

— Разве ты не это сказал? — настаивал Уайтхед. — Что это был несчастный случай.

— Но не всегда было так.

— Для некоторых из нас случайность на нашей стороне. Ты это имеешь в виду? Некоторые из нас держат палец… — указательный палец Уайтхеда описал спираль, — на колесе.

Вращающийся палец остановился. Мысленно Марти завершил картину: шарик скачет от лунки к лунке и находит нишу, номер. Победитель триумфально визжит.

— Не всегда, — сказал он. — Только иногда.

— Опиши это. Опиши, как ты это чувствуешь. Почему бы нет? Что в этом плохого?

— Иногда это так просто, ну знаете, как отнять сладости у ребенка. Когда идешь в клуб и фишки мелко вибрируют в руках, ты знаешь. Господи, ты точно знаешь, что не проиграешь.

Уайтхед улыбнулся.

— Но ты проигрывал, — напомнил он Марти с жесткой вежливостью. — Ты часто проигрывал. Ты проигрывал все, что у тебя было и даже больше.

— Я был глуп. Я играл даже тогда, когда фишки не дрожали, когда я знал, что у меня полоса невезения.

— Почему?

Марти метнул на него сердитый взгляд.

— Вы что хотите подписанной исповеди? — резко ответил он. — Я был жаден, вы это хотите сказать? Я любил играть даже когда у меня не было шансов на выигрыш. Я просто хотел играть.

— Ради игры?

— Да, если хотите. Ради игры.

Невозможно сложное выражение появилось на лице Уайтхеда: в нем было сожаление, и ощущение ужасной потери, — и, более того, непонимания. Уайтхед — мастер, Уайтхед — Повелитель мира вдруг показал — совсем немного — еще одно, более доступное лицо — лицо человека, дошедшего до точки отчаяния.

— Мне был нужен кто-то с твоей слабостью, — объяснил он и, внезапно, стал исповедующимся. — Потому что, рано или поздно, а я знал, что такой день, как сегодня, наступит, я должен буду попросить тебя рискнуть вместе со мной.

— В чем рискнуть?

— Все не так просто, как рулетка или карты, тогда я мог бы объяснить тебе все, не прося о простом доверии. Но это так сложно. И я устал.

— Билл говорил…

Уайтхед оборвал его.

— Той оставил поместье. Ты больше не будешь видеть его.

— Когда он уехал?

— В начале недели. Наши отношения в течение некоторого времени уже разваливались. — Он заметил огорчение Марти. — Не беспокойся. Твое положение здесь так же крепко, как всегда. Но ты должен доверять мне абсолютно.

— Сэр…

— Не надо заверений в преданности, они утомляют меня. Не потому, что я не верю в твою искренность. Но я округе людьми, которые говорят то, что я хочу слышать. Именно так они могут держать своих жен в мехах и сыновей на кокаине. — Его рука в перчатке царапала бородатую щеку, когда он говорил. — Так мало честных людей. Той был первым. Иванджелина, моя жена, была второй. Но это очень мало. Мне приходится доверять инстинкту, я должен плюнуть на все разговоры и следовать тому, что велит мне моя голова. А она доверяет тебе, Мартин.

Марти ничего не сказал; он просто слушал, как голос Уайтхеда становится все тише и тише, а глаза, напротив, стали уже такими яркими, что от них мог бы вспыхнуть трут.

— Если ты будешь со мной, если ты обеспечишь мою безопасность, не существует ничего, кем бы ты не мог стать или чего бы ты не смог иметь. Понимаешь? Ничего.

Не в первый раз старик предлагал ему этот соблазн, но обстоятельства значительно изменились с того времени, как Марти появился в Убежище. Теперь нужно было рисковать большим.

— Что самое худшее может произойти? — спросил он.

Напряженное лицо расслабилось, только горящие глаза свидетельствовали о жизни.

— Худшее? — переспросил Уайтхед. — Кто знает худшее? — Из пылающих глаз, казалось, вот-вот брызнут слезы — он сдерживал их. — Я видел такие вещи… И проходил мимо них. Никогда не думал… ни разу…

Послышался стук дождевых капель, их мягкие удары сопровождали запинающуюся речь Уайтхеда. Все его умение вести беседу внезапно покинуло его. Но что-то — огромное что-то — должно было быть сказано.

— Никогда не думал… что это когда-то произойдет со мной.

Он прикусил язык, отметая головой собственную абсурдность.

Ты поможешь мне? — вместо дальнейших объяснений спросил он.

— Конечно.

— Хорошо, — ответил он. — Увидим.

Без слов он внезапно отвернулся от Марти и направился обратно к дому. Прогулка, очевидно, была закончена. Некоторое время они шли как и раньше — Уайтхед шел впереди, Марти следовал за ним в двух ярдах позади. Только перед тем, как показался дом, Уайтхед заговорил снова. На этот раз он не нарушил ритма своих шагов, а просто бросил вопрос через плечо. Всего три слова:

— А Дьявол, Марти?

— Что, сэр?

— Дьявол. Молился ли ты когда-нибудь ему?

Это была шутка. Может быть, слегка тяжеловатая, но в духе старика, чтобы не делать свою исповедь столь мрачной.

— Ну так что?

— Раз или два, — ответил Марти, изображая улыбку.

Едва слова слетели с его губ, Уайтхед остановился, как вкопанный, предостерегающе подняв руку.

— Т-с.

В двадцати ярдах впереди, на их дороге, замерла лиса. Она еще не видела своих наблюдателей, но оставалось всего несколько мгновений, чтобы их запах достиг ее ноздрей.

— В какую сторону? — прошептал Уайтхед.

— Что?

— В какую сторону она побежит? Тысяча фунтов. Спорим.

— У меня нет… — начал Марти.

— Против недельного жалования.

Марти заулыбался. Что было недельное жалование? Он даже не имел возможности тратить его.

— Тысяча фунтов за то, что она побежит направо, — сказал Уайтхед.

Марти замешкался.

— Быстро, парень…

— Идет.

При этом слове животное почуяло их. Ее уши прижались, голова повернулась и она их увидела. Мгновение она была слишком удивлена, видя их, затем пустилась наутек. Несколько ярдов она бежала от них прямо по тропинке, отбрасывая задними лапами жухлые листья. Затем, неожиданно, она бросилась под защиту деревьев, налево. В победе не было сомнений.

— Отлично, — сказал Уайтхед, стягивая перчатку и протягивая руку Марти. Когда он пожал ее, она дрожала, как фишки в выигрышную ночь.

* * *

К тому времени, когда они вернулись, дождь припустил сильнее. Приветственный шепот поднялся в доме. Очевидно Перл, не в силах больше выносить варваров в своей кухне, поддалась порыву и хлопнула дверью. Видимо поэтому обиженное сборище стало вести себя намного дисциплинированнее. Их бормотание снизилось до шепота, некоторые из них сделали попытку добраться до Уайтхеда, когда он вошел, но были резко остановлены. «Ты все еще здесь, Монро?» — сказал он одному из приближенных; другому, который ошибочно пытался привлечь к себе внимание кипой бумаг, он спокойно посоветовал «подавиться ими». Они достигли студии с минимумом потерь. Уайтхед отпер стенной сейф.

— Полагаю, ты предпочитаешь наличными.

Марти изучал ковер. Хотя он честно выиграл пари, оплата его смущала.

— Наличными было бы лучше, — пробормотал он.

Уайтхед отсчитал пачку двадцатифунтовых банкнот и протянул их ему.

— Наслаждайся, — сказал он.

— Благодарю вас.

— Не благодари меня, — сказал Уайтхед. — Это был честный спор. Я проиграл.

Воцарилось тягостное молчание, пока Марти убирал деньги в карман.

— Наш разговор… — сказал старик, — строжайше конфиденциален, ты понимаешь?

— Конечно. Я ис…

Уайтхед поднял руку, останавливая его возражения.

— Строжайше конфиденциален. У моих врагов есть агенты.

Марти понимающе кивнул. Конечно, он понимал. Возможно, Уайтхед подозревал Лютера или Перл. Может, даже Тоя, который внезапно стал персоной нон грата.

— Эти люди ответственны за теперешнее падение моих ходов. Все это тщательно спланировано. — Он передернул плечами, глаза его сузились. «Боже, — подумал Марти, — не хотел бы я быть на стороне противников этого человека».

— Меня не беспокоят эти вещи. Если они хотят спланировать мой крах, пусть. Но я не хотел бы думать, что мои самые сокровенные чувства известны им. Понимаешь?

— Они ничего не узнают.

— Нет. — Он поджал губы, холодный знак удовлетворения. — Ты видишься с Кэрис, я слышал? Перл говорит, что вы проводите время вместе, это правда?

— Да.

Уайтхед вновь вернулся к отрешенному тону, который явно стал суше.

— Она кажется нормальной в большинстве случаев, но, по сути, это видимость. Боюсь, что с ней не так все хорошо, и это будет продолжаться несколько лет. Конечно, ее смотрели лучшие психиатры, которых можно купить за деньги, но, боюсь, это ни к чему не привело. Ее мать вела себя также в конце.

— Вы велите мне не видеться с ней?

Уайтхед, казалось, был искренне удивлен.

— Нет, совсем нет. Компания может оказаться полезной для нее. Но, пожалуйста, имей в виду, что она крайне беспокойная девушка. Не принимай ее речи слишком всерьез. Порой она сама не знает, что говорит. Ну что ж, пожалуй, все. Думаю, тебе лучше пойти и заплатить своей лисе.

Он мягко рассмеялся.

— Хитрой лисе.

* * *

Два с половиной месяца, которые Марти находился в Убежище, Уайтхед был айсбергом. Теперь он чувствовал необходимость в пересмотре этого мнения. Сегодня он мельком увидел другого человека — неискусственного, одинокого, говорящего о Боге и молитве. Не только о Боге. Был еще последний вопрос, брошенный так беспечно:

— А Дьявол? Ты когда-нибудь молился ему?

У Марти было чувство, что он держит в руках картонные кусочки игры, которые нужно сложить в одну картинку. Фрагменты дюжины сцен: Уайтхед, блистающий в своем окружении; Уайтхед, сидящий перед окном, уставившись в ночь; Уайтхед — всемогущий владелец своей империи; Уайтхед, спорящий, как последний пьяница, о том, куда побежит лиса.

Последний фрагмент был самым загадочным для Марти. В том, что он чувствовал, был ключ, который мог соединить эти разрозненные образы. У него было престранное ощущение, что пари о лисе было предопределено. Невозможно, конечно, и все же, все же… Если предположить, что Уайтхед мог в любой момент положить палец на колесо, тогда даже минимальная случайность того, куда побежит лиса — вправо или влево, — была подчинена ему. Знал ли он будущее прежде, чем оно произошло — может, поэтому дрожат фишки и пальцы? — или он сформировал его?

Раньше он упустил бы все эти подробности. Но Марти изменился. Жизнь в Убежище изменила его, умолчания Кэрис изменили его. В сотнях вещей он был теперь более сложным, и часть его страстно желала вернуться к ясности белого и черного. Но он чертовски хорошо знал, что такая простота — ложь. Опыт строился на бесконечных неопределенностях — мотивов, ощущений, причин и последствий, — и если он выигрывал при определенных обстоятельствах, то должен был понять, как срабатывали эти неопределенности.

Нет, он не выигрывал. Здесь не было выигрыша и проигрыша — по крайней мере, как он понимал это раньше. Лиса помчалась налево, и у него в кармане оказалась тысяча фунтов, но он не испытывал того воодушевления, которое бывало, когда он выигрывал на скачках или в казино. Просто черное перетекало в белое и наоборот, и пока он едва мог отличить одно от другого.

Глава 30

В середине дня Той позвонил в поместье, поговорил с Рассерженной Перл, которая уже уходила, и попросил передать Марти, чтобы он позвонил ему в Пимлико. Но Марти не перезвонил. Той подумал, что либо Перл забыла передать Марти сообщение, либо Уайтхед каким-то образом вмешался и предотвратил звонок. Но какая бы причина ни была, он не поговорил с Марти и винил себя за это. Он обещал предупредить Штраусса, если дела пойдут совсем плохо. И вот этот момент наступил. Ничего значительного, возможно, беспокойство, которое испытывал Той, было рождено скорее инстинктом, нежели фактами. Но Ивонна научила его доверять своему сердцу, а не голове. В конце концов, все вот-вот должно было пойти прахом, а он не предупредил Марти. Может быть, оттого он плохо спал и просыпался с остатками отвратительных сновидений, мелькающих в его голове.

Не каждый переживает молодость. Многие умирают рано, становясь жертвой собственной жажды жизни. Той не был такой жертвой, хотя очень рискованно приблизился к ней. Тогда он не знал этого. Он был слишком ослеплен видом тех новых заводей, в которые был введен Уайтхедом, чтобы понять насколько смертельно опасны эти воды. И он подчинялся желаниям великого человека с таким беспрекословным усердием, разве нет? Ни разу не усомнился он в своих обязанностях, какими бы преступными они не казались. Тогда почему он удивлен сейчас, когда после всех этих лет те же преступления, совершенные им так жестоко, молчаливо преследовали его? Вот почему он лежал сейчас в липком поту рядом со спящей. И войной, и одна фраза крутилась под его черепной коробкой:

Мамулян придет.

Это была единственная ясная мысль, которая у него была. Остальные — о Марти, об Уайтхеде — были смесью стыда и обвинения. Но это отчетливая фраза — Мамулян придет — стояла вне этого мусора неуверенности четкой точкой, за которую крепко держался весь его ужас.

Никакие извинения не спасут. Никакое унижение не обуздает гнев Последнего Европейца. Потому что Той был молод и жесток и за ним был грязный путь. Однажды, когда он был слишком молод, чтобы понимать, он заставил Мамуляна пострадать, и угрызения совести, которые он испытывал сейчас, пришли слишком поздно — на двадцать-тридцать лет — и, в конце концов, разве он не жил все эти годы на доходы от своей жестокости?

— О, Иисус, — сказал он, прерывисто дыша, — Иисус, помоги мне.

Напуганный и готовый позволить себе быть напуганным, если это сможет утешить его, он повернулся и потянулся к Ивонне. Ее там не было. Ее половина кровати была холодной.

Он сел, ничего не понимая.

— Ивонна?

Дверь спальни была приоткрыта и слабейшая из ламп наверху освещала спальню. В комнате был хаос. Они собирали вещи весь вечер и сборы еще не были закончены, когда они улеглись в час ночи. Одежда была свалена в кучу на комоде, в коридоре зевал открытый чемодан, его галстуки висели на спинке стула, как высохшие змеи, языками к полу.

Он расслышал шум в коридоре. Он хорошо знал мягкую поступь Ивонны. Она вышла за стаканом яблочного сока или бисквитом, как она обычно делала. Ее силуэт появился в дверях.

— С тобой все в порядке? — спросил он ее.

Она пробормотала что-то похожее на «да». Он опустил голову обратно на подушку.

— Снова проголодалась, — сказал он, закрывая глаза, — всегда голодная.

Холодный воздух проник в кровать, когда она подняла простыню, чтобы скользнуть к нему.

— Ты оставила свет наверху, — проворчал он, чувствуя как сон вновь наваливается на него. Она не ответила. Уже заснула, наверное: она была наделена благословенной способностью моментально уходить в бессознательное. Он повернулся в полутьме, чтобы взглянуть на нее. Она еще не храпела, но не была абсолютно тихой. Он прислушался более внимательно, его внутренности нервно сжались в комок. Она издавала какой-то жидкий звук — словно дышала сквозь тину.

— Ивонна… ты в порядке?

Она не ответила.

От ее лица, которое было в нескольких дюймах от его, продолжали исходить шелестящие звуки. Он потянулся к выключателю лампы, по-прежнему не сводя глаз с темной массы головы Ивонны. «Лучше сделать это побыстрее», — подумал он, — пока мое воображение не обогнало меня». Его пальцы нащупали выключатель, сжали его и включили свет.

В том, что он увидел перед собой на подушке, нельзя было узнать Ивонну.

Он бормотал ее имя, когда, карабкаясь, пятился с кровати, не в силах оторвать глаз от мерзости рядом с ним. Как это оказалось возможным, что она смогла спуститься с лестницы и лечь в кровать, прошептав ему «да»? Огромная глубина ее раны, несомненно, убила ее. Никто не может жить с ободранной кожей и вырванным мясом.

Она наполовину повернулась в кровати с закрытыми глазами, словно вращаясь во сне. Затем — ужасно! — она произнесла его имя. Ее губы не шевелились, как раньше, кровь замазала слово. Он не мог больше выносить этого зрелища, иначе он бы закричал, а это могло привлечь их — кто бы это ни сделал, — привлечь их с уже окровавленными скальпелями. Они, возможно, уже за дверью, но ничто не могло заставить его остаться в этой комнате. Только не с ней, медленно вращающейся в кровати и все еще произносящей его имя, пока она стягивала ночную рубашку.

Шатаясь, он вышел из спальни в коридор. К его удивлению никто не поджидал его там.

Наверху, на лестнице, он замешкался. Он не был слишком смелым, но и не был глупым. Завтра он будет оплакивать ее, но сейчас, когда она просто шла за ним, ничего нельзя было сделать — только предохранить себя от кого бы то ни было, кто сделал это. Кого бы то ни было! Почему он не позволяет себе назвать имя? Виноват был Мамулян — это был его почерк. И он не один. Европеец никогда не дотрагивается своими стиральными руками к человеческой плоти так, как кто-то сделал с Ивонной, — его брезгливость была легендарной. Но это был он — тот, кто дал ей эту полужизнь после того, как убийство было совершено. Только Мамулян был способен на это.

И сейчас он мог ждать внизу, на самом дне мира, под лестницей. Ждать, как он долго ждал, пока Той не притащится вниз, чтобы присоединиться к нему.

— Провались ты к Дьяволу, — прошептал Той темноте внизу и пошел (от ужаса он был готов бежать, но здравый смысл подсказывал ему иначе) по коридору к второй спальне. С каждым шагом он ожидал какого-нибудь движения врага, но ничего не последовало. Во всяком случае, пока он не достиг двери спальни.

Тогда, когда он взялся за ручку, он услышал голос Ивонны позади него:

— Вилли… — Слово было произнесено четче, чем до этого.

В какой-то момент он засомневался в своем рассудке. Если он сейчас обернется, будет ли она стоять в дверях спальни такая же обезображенная, как подсказывала память; или это просто лихорадочный сон?

— Ты куда? — потребовалаответа она.

Внизу кто-то шевельнулся.

— Вернись в постель.

Не поворачиваясь, чтобы отклонить ее приглашение. Той толкнул дверь второй спальни, и как только он это сделал, он услышал, как кто-то стал подниматься по лестнице сзади него. Шаги были тяжелыми, их обладатель спешил.

Не было ключа, чтобы, заперевшись, задержать преследователя, и не было времени баррикадировать мебелью дверь. Той пересек неосвещенную спальню в три прыжка, рывком распахнул французское окно и ступил на маленький, сваренный из железа балкон. Он крякнул под его весом. Он подозревал, что тот долго не выдержит.

Сад внизу под ним был в темноте, но, на счастье, он знал, где лежал цветочный газон, а где — дорожка, вымощенная камнем. Не колеблясь — шаги за спиной становились все громче — он перелез через перила. Его мускулы взвыли от напряжения и еще сильнее, когда он, примостившись на внешней стороне, повис на руках, хватка которых могла в любую секунду ослабнуть.

Шум в комнате, которую он оставил, привлек его внимание: его преследователь, обрюзгший головорез с окровавленными руками и яростными глазами, был там — подходил к окну, рыча от удовольствия. Той, как мог раскачался, надеясь не попасть на дорожку, которая, как он знал, проходила прямо под его обнаженными ступнями, и приземлиться на мягкую землю цветника. Было очень мало шансов хорошо выполнить маневр. Он отпустил перила, когда жирный подошел к балкону, и провалился назад в темноту; окно над ним удалялось, пока он не приземлился с повреждениями не большими, чем синяки, среди гераней, которые Ивонна посадила всего неделю назад.

Целый, но шатающийся, он с трудом поднялся на ноги и побежал по залитому лунным светом саду к задним воротам. Они были закрыты на замок, но ему сравнительно легко удалось перелезть через них — адреналин придал ему сил. Звуков дальнейшего преследования не было слышно и, когда он бросил взгляд назад, то увидел толстяка, все еще стоявшего у окна и наблюдавшего за его бегством, словно у того не хватало инициативы последовать за ним. Испытывая тошноту от внезапного возбуждения, он побежал по узкому переулку, который шел позади садов, заботясь только о том, чтобы увеличить расстояние между собой и домом.

И только когда он достиг улицы, лампы которой начинали гаснуть с рассветом, осторожно вползающим в город, только тогда он обнаружил, что он совершенно голый.

Глава 31

Марти отправился спать счастливым человеком. Хотя еще оставалось многое, чего он не мог понять, многое, связанное со стариком — несмотря на его обещания все объяснить — в конце концов, все это было не его дело. Если Папа решил секретничать, пусть. Марти был нанят, чтобы присматривать за ним, и все выглядело так, что его хозяин удовлетворен выполнением его обязанностей. Результатом были те сокровенные мысли, которые старик доверил ему, и тысяча фунтов под его подушкой.

От эйфории прошел сон — сердце Марти колотилось, казалось, в два раза быстрее, чем обычно. Он встал, влез в халат и попытался посмотреть что-нибудь по видео, чтобы изгнать из головы события дня, но боксерские ленты утомляли его, порнография тоже. Он побрел вниз в библиотеку, отыскал космическую пьесу с замусоленными страницами и проскользнул обратно в свою комнату, сделав крюк на кухню за пивом.

Когда он вернулся, Кэрис была в его комнате, одетая в свитер и джинсы и босиком. Она выглядела осунувшейся, старше своих девятнадцати лет. Улыбка, которой она встретила его, была слишком отрепетированной, чтобы убеждать.

— Ты не против? — спросила она, — я просто слышала, как ты ходил туда-сюда.

— Ты вообще никогда не спишь?

— Не всегда.

— Хочешь пива?

— Нет, спасибо.

— Садись, — сказал он, сбрасывая кучу одежды с одинокого стула. Однако, она расположилась на кровати, оставив стул для Марти.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала она.

Марти отложил выбранную книгу. На обложке обнаженная женщина с зеленой флюоресцирующей кожей вылуплялась из яйца на планете с двумя солнцами. Кэрис спросила:

— Ты знаешь, что происходит?

— Происходит? Ты о чем?

— Ты ничего странного не замечал в доме?

— Например?

Ее губы сложились в любимую комбинацию: уголки опустились вниз от раздражения.

— Я не знаю… трудно описать.

— Попытайся.

Она заколебалась, как ныряльщик на краю высокого обрыва, затем бросилась вниз.

— Ты знаешь, что такое чувствительность?

Он кивнул.

— Когда кто-то может ловить волны. Мысленные волны.

— Телепатия.

— В некотором роде.

Он бросил на нее взгляд.

— Это то, что ты можешь делать? — спросил он.

— Не делать. Я ничего не делаю. Скорее это делают со мной.

Марти откинулся на спинку стула, он был в затруднительном положении.

— Как будто все становится вялым. Я не могу сбросить это. Я слышу, как люди говорят, не шевеля губами. В основном, бессмыслица — просто бормотание.

— И это то, что они думают?

— Да.

Он не знал, что ответить, кроме того, что он сомневается в ее словах, но не это она хотела услышать. Она пришла сюда за помощью, разве нет?

— Это не все, — сказала она. — Я иногда вижу какие-то формы вокруг фигур людей. Туманные ореолы… как какой-то свет.

Марти вспомнил человека у ограды: как он излучал свет. Или так казалось?

— Суть в том, что я чувствую то, чего другие люди не чувствуют. Я не думаю, что у меня такой особенный ум или что-нибудь вроде этого. Я просто делаю это. И в последние несколько недель я чувствую что-то в доме. У меня в голове появляются странные мысли из ниоткуда, мне видится… что-то ужасное. — Она запнулась, чувствуя, как ее объяснения становятся все более расплывчатыми, и что она рискует подорвать доверие к ее словам, если будет продолжать.

— Ты видишь свечение? — сказал Марти, возвращаясь к началу.

— Да.

— Я видел что-то подобное.

Она наклонилась вперед.

— Когда?

— Помнишь того человека, который вломился сюда? Мне кажется, я видел свет, исходивший от него: из его ран, из глаз и изо рта.

Даже когда он закончил предложение, он вздрогнул, словно боялся заразиться.

— Я не знаю, — сказал он. — Я был пьян.

— Но ты видел что-то.

— Да, — согласился он неохотно.

Она встала и подошла к окну. «Что отец — что дочь, — подумал он, — тяга к окнам у обоих». Когда она уставилась на газон — Марти никогда не задергивал занавески — у него открылась возможность разглядывать ее.

— Что-то… — повторила она. — Что-то…

Грациозность изгиба ее ног, переходящих в округлость ягодиц; ее лицо, отраженное в холодном окне, — все привлекало его.

— Так вот почему он больше не разговаривает со мной, — сказала она.

— Папа?

— Он знает, что я могу чувствовать о чем он думает, и он боится.

Рассматривание зашло в тупик — она принялась постукивать ногой по полу с раздражением, ее дыхание моментально затуманило окно. Затем, совершенно неожиданно, она спросила:

— Ты знал, что тебя очень интересует грудь?

— Что?

— Ты постоянно смотришь на нее.

— Черта с два!

— А ты еще и лжец.

Он встал, не зная, что он собирается делать или говорить, — пока у него не было слов. Наконец, смягчившись от смущения, он решил, что подойдет только правда.

— Мне нравится смотреть на тебя.

Он прикоснулся к ее плечу. Здесь, если бы они решили, игра могла бы остановиться, нежность была поражающей. Они могли воспользоваться возможностью или оставить все как есть — остроумно резюмировать или просто отбросить все. Время застыло между ними, словно ожидая инструкций.

— Бэби, — сказала она. — Не дрожи.

Он пододвинулся на полшага ближе и поцеловал ее затылок. Она повернулась и ответила на поцелуй, ее руки поднялись по его позвоночнику и сомкнулись сзади на его голове, словно для того, чтобы почувствовать ее тяжесть.

— Наконец-то, — сказала она, когда они прервались. — Я уже начала думать, что ты слишком джентльмен.

Они упали на кровать, и она перекатилась, оседлав его бедра. Без малейшего смущения она протянула руку, нащупывая узел пояса его халата. Его член почти встал, но неудобная поза тормозила эрекцию. Она раздвинула полы его халата и провела ладонями по его груди. Его тело было твердым но не тяжелым, шелковые волосы разбегались от его груди вниз к центральной впадине его живота, становясь все крупнее. Она немного привстала, чтобы отодвинуть халат от его паха. Его освобожденный член подскочил с четырех на полдень. Она щелкнула по его внутренней стороне — он отреагировал незамедлительно.

— Мило, — сказала она.

Он уже начинал привыкать к ее одобрению. Ее спокойствие было заразительным. Он полусел, опираясь на локоть, чтобы лучше видеть ее над ним. Она настойчиво занималась его эрекцией, кладя указательный палец себе в рот и перенося легкий слой слюны на его член, пробегая кончиками пальцев вверх и вниз в жидкости, ленивыми движениями. Он стонал от удовольствия. Тепло разлилось в его груди — еще один сигнал, если он еще был нужен, о его возбуждении. Его щеки тоже пылали.

— Поцелуй меня, — попросил он.

Она наклонилась к нему и встретила его губы. Они повалились обратно на кровать. Его руки ощутили низ ее свитера и начали задирать его, но она остановила его.

— Нет, — пробормотала она в его губах.

— …хочу видеть тебя… — сказал он.

Она села обратно. Он в недоумении смотрел на нее.

— Не так быстро, — сказала она и подняла свитер достаточно высоко, чтобы он мог видеть ее живот и груди, не снимая одежды. Марти воспринял ее тело, как слепой, которому даровали зрение — сетка гусиной кожи, ее неожиданная полнота. Его руки блуждали там, где останавливались его глаза, прикасаясь к ее яркой коже, описывая спирали вокруг ее сосков, разглядывая тяжесть ее грудей, нависших над ребрами. Теперь за руками и глазами следовали губы — он хотел ощущать ее своим языком. Она прижала его голову к себе. Через сеть его волос она видела кожу его головы, розовую, как у ребенка. Она согнулась, чтобы поцеловать ее, но не могла дотянуться и, вместо этого, скользнула рукой вниз, чтобы взять его член.

— Будь осторожна, — прошептал он, когда она задела его. Ее ладонь стала влажной и она выпустила его из рук.

Мягко он уговорил ее, и они легли рядом на кровать. Она стащила его халат через голову, пока его пальцы трудились над кнопкой на ее джинсах. Она не предприняла ни малейшей попытки помочь, с удовольствием наблюдая за его сосредоточенным выражением лица. Было бы так приятно быть совершенно обнаженной рядом с ним — кожа к коже. Но сейчас было не время рисковать. Вдруг он увидит кровоподтеки и следы от игл и оттолкнет ее — это было бы невыносимо.

Он успешно расстегнул молнию и его руки уже были в ее джинсах, проскальзывая под верх ее трусиков. Он торопился, и хотя ей очень нравилось наблюдать его настойчивость, теперь она сама помогла ему себя раздеть, и, подняв бедра над кроватью, стащила вниз джинсы и трусики, открывая свое тело от сосков до коленей. Он двигался над ней, отмечая свой путь следом слюны, вылизывая ее пупок и ниже, с пылающим лицом, погрузив язык в нее, не совсем специалист, но спешащий научиться, отыскивая места, которые доставляли ей удовольствие по звукам ее вздохов.

Он спустил ее джинсы ниже и теперь она не сопротивлялась — все долой! За ними последовали ее трусики, и она закрыла глаза, забывая обо всем, кроме его исследований. В своей спешке он проявлял инстинкт каннибала — ничто из ее тела, что могло бы насытить его, не отвергалось, он проникал так глубоко, как только позволяла анатомия.

Что-то кольнуло ее сзади шеи, но она проигнорировала это, слишком увлеченная другим. Он взглянул на нее от ее паха, на его лице было сомнение.

— Продолжай, — сказала она.

Она изогнулась на кровати, приглашая его войти в нее. Но сомнения на лице оставались.

— Что-то не так?

— Нет предохранения, — сказал он.

— Забудь.

Ему не требовалось повторного приглашения. Ее поза, не лежа перед ним, а полусидя, позволяла ей наблюдать его сладкое хвастовство — он сжимал член у основания пока его головка не потемнела и на заблестела, перед тем как войти в нее медленно, почти почтительно. Теперь он отпустил его и оперся руками о кровать по обе стороны ее, его спина изогнулась — полумесяц к полумесяцу — как только позволял вес его тела. Его губы разомкнулись и показался язык, которым он провел по ее глазам.

Она двинулась навстречу ему, прижимая свои бедра к его. Он судорожно вздохнул и нахмурился.

«О, Боже, — подумала она, — он кончил». Но его глаза открылись снова, по-прежнему неистовые, и его толчки, после первоначальной угрозы безвременного конца, были ровными и медленными.

Снова ее шея побеспокоила ее — это был больше, чем укол. Это был зуд — словно сверлили дыру. Она попыталась проигнорировать это, но ощущение только усилилось, когда ее тело отдалось моменту. Марти был слишком увлечен их объединенной анатомией, чтобы заметить ее дискомфорт Его дыхание было прерывистым, на лице выступил пот. Она попыталась подвинуться, надеясь, что боль была вызвана только позой.

— Марти… — выдохнула она, — перевернись.

Он сначала не был уверен в этом маневре, но как только он очутился на спине и она уселась на нем, он легко поймал ее ритм. Он снова стал забираться ввысь, от которой у него кружилась голова.

Боль в ее шее оставалась, но она перестала обращать на нее внимание. Она нагнулась вперед, ее лицо было в шести дюймах от лица Марти, и позволила слюне капать из ее губ в его, нить пузырьков, которую он ловил открытым ртом, вдавливаясь в нее так глубоко, как только мог, и оставаясь там.

Вдруг что-то шевельнулось в ней. Не Марти. Что-то или кто-то еще трепетал в ней. Ее сосредоточенность пошатнулась, ее сердце заколебалось тоже. Она потеряла ориентацию — где она и что с ней. Другая пара глаз, казалось, смотрела через ее глаза — одновременно она ощущала и их видение происходящего, — она видела секс, как развращенность, неприличное и животное совокупление.

— Нет, — сказала она, пытаясь остановить тошноту, которая внезапно стала подниматься в ней.

Марти приоткрыл глаза, принимая ее «нет» как команду отложить финал.

— Я пытаюсь, бэби… — он скривился, — только не двигайся.

Она поначалу не поняла, о чем он — он был за тысячу миль от нее, лежа в отвратительном поту, причиняя ей боль против ее желания.

— Так? — выдохнул он, задерживаясь, пока почти не стало больно. Казалось, он набухает в ней. Ощущение выбросило это двойное видение из ее головы. Тот, другой наблюдатель, скользнул прочь из ее глаз, восставая против переполненности и плотскости этого акта — против его реальности. Чувствует ли этот вторгающийся разум и Марти тоже, промелькнула мысль у нее, его кора должна разрываться головкой члена, который набухал сливками уже сейчас?

— Боже, — сказала она.

С бегством других глаз радость вернулась.

— Не могу остановиться, бэби, — сказал Марти.

— Продолжай, — сказала она, — Все хорошо. Все хорошо.

Капли ее пота упали на него, когда она шевельнулась на нем.

— Продолжай. Да! — снова крикнула она. Это было восклицание чистой радости, и он оставил мысли о возвращении. Он пытался оттянуть взрыв на несколько дрожащих секунд. Тяжесть ее бедер на нем, тепло ее канала, яркость ее грудей заполнили его голову.

А затем кто-то заговорил, низкий грудной голос.

— Перестань.

Глаза Марти замигали, мечась вправо и влево. В комнате больше никого не было. Его голова сочинила этот звук. Он отогнал иллюзию и снова взглянул на Кэрис.

— Продолжай, — сказала она. — Пожалуйста, продолжай.

Она танцевала на нем. На сгибах ее бедер мерцал свет, с них, сверкая, катился и катился пот.

— Да… да… — ответил он, забывая о голосе.

Она взглянула на него, когда приближение опасности отразилось на его лице, и сквозь все сложности вспыхивающих своих собственных ощущений снова почувствовала второй разум. Это был червь в ее разбухающей голове, проталкивающийся вперед, его тошнота готова испачкать зрение. Она боролась с ним.

— Уходи, — сказала она, задыхаясь, — уходи.

Но он хотел победить ее, победить их обоих. То, что раньше выглядело странным, теперь таило злобу. Это хотело испортить все.

— Я люблю тебя, — сказала она Марти, отвергая это присутствие в ней. — Я люблю тебя, я люблю тебя…

Пришелец в ней дернулся от ярости и становился еще яростней от того, что она не позволила все испортить. Марти был неприступен, он был на пределе, слеп и глух ко всему, кроме наслаждения. Затем со стоном он начал выбрасывать в нее струю и она последовала за ним. Ее ощущения вытеснили все мысли о сопротивлении из ее головы. Где-то вдалеке она слышала шепот Марти…

— О, Боже, — бормотал он, — бэби… бэби.

…но он был в другом мире. Они не были вместе даже в этот момент: она в своем экстазе, он — в своем; у каждого была своя гонка к завершению.

Капризный спазм заставил Марти биться в конвульсиях. Он открыл глаза. Кэрис сидела, прижав руки с растопыренными пальцами к лицу.

— Ты в порядке, бэби? — спросил он.

Когда глаза открылись, ему пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть. В какой-то момент, это была не она, кто-то смотрел на него сквозь решетку пальцев. Это было что-то всплывшее со дна моря: черные косящие глаза с серыми зрачками, какой-то первобытный вид, наблюдавший за ним — он знал это в глубине души — с ненавистью в кишках.

Галлюцинация длилась всего два удара сердца, но достаточно долго, чтобы он смог опустить глаза к ее телу и поднять их снова, встречая все тот же взгляд.

— Кэрис?

Ее веки затрепетали и веер ее пальцев сомкнулся на лице. Безумный момент — он замер, ожидая возвращения. Ее руки упали от головы, лицо изменилось. Но, конечно, это была она — только она. И вот она была здесь, улыбаясь ему.

— Ты в порядке? — поинтересовался он.

— О чем ты думаешь?

— Я люблю тебя, бэби.

Она пробормотала что-то, когда упала на него. Они лежали так несколько минут, его член уменьшался в ванне смешанных жидкостей.

— У тебя не было оргазма? — спросил он ее немного спустя, но она не ответила. Она спала.

Осторожно он сдвинул ее в сторону, выскальзывая из-под нее с мокрым звуком. Она лежала на кровати рядом с ним, ее лицо было бесстрастно. Он поцеловал ее груди, облизал ее пальцы и уснул мертвым сном рядом с ней.

Глава 32

Мамуляна тошнило.

Ему нелегко было заполучить, эту женщину, несмотря на его сентиментальные утверждения о ее психике. Но тогда ее силу следовало ожидать. Она была породы Уайтхеда — крестьянская кровь, воровская кровь — хитрая и грязная. Хотя она точно не знала, что она делает, она боролась с ним с чувствительностью, которую он сам страстно желал бы иметь.

Но ее слабости — а у нее их было много — были уязвимы. Сначала он использовал героиновые фуги, получив к ней доступ, когда она мирно покоилась в точке безразличия. Они искривили ее восприятие, что сделало его вторжение менее заметным, и через ее глаза он мог видеть дом, слышать ее ушами бестолковые разговоры его обитателей, разделять с ней, хотя это и вызывало в нем отвращение, запах их одеколонов и их напыщенность. Она была превосходным шпионом, живущим в самом центре вражеского лагеря. Проходили недели и ему было все легче проскальзывать в нее и из нее незамеченным. Это сделало его беспечным.

Было беспечно не осмотреться перед прыжком — проникнуть ее голову, не проверив, чем она занимается. Он даже не предполагал, что она может быть с телохранителем, и тому времени, когда он это понял, он уже разделял ее ощущения — ее удивительный восторг, — и это оставило его дрожащим. Он больше не сделает такой ошибки.

Он сидел в пустой комнате в пустом доме, который он купил для себя и Брира, и пытался забыть эту бурю, которую он испытал, взгляд Штраусса, которым он смотрел на девушку. Видел ли этот бандит его лицо за ее лицом? Европеец полагал, что да.

Впрочем, не важно — никто из них не останется в живых. Это будет не только старик, как он планировал поначалу. Все они — его прислужники, его холопы, все — подойдут к стене со своим хозяином.

Воспоминания об атаках Штраусса застряли внутри Европейца, он испытывал неутолимое желание очиститься от них. Он чувствовал себя пристыженным и обессиленным.

Он слышал, как внизу Брир входил или выходил, отправляясь на очередное свое зверство. Мамулян сконцентрировался на чистой стене напротив него, но сколько бы он ни пытался избавиться от своей моральной травмы, он все еще ощущал свое внедрение — пульсирующую голову, тепло акта.

— Забудь, — сказал он вслух. — Забудь их жаркий огонь. Это не представляет для тебя опасности. Нужно видеть только пустоту — то, что обещает Ничто.

Его внутренности дрожали. Под его пристальным взглядом краска на стене казалась мерцающей. Сладострастные извержения обезображивали ее пустоту. Иллюзии, но тем не менее ужасающе реальные для него. Очень хорошо: если он не может выбить эти непристойности, он сможет трансформировать их. Не так уж сложно перекрасить сексуальность в насилие, перевести вздохи в крики, дрожь в конвульсии. Грамматика была та же самая, только пунктуация отличалась. Представив любовников умирающих вместе, он почувствовал, как его тошнота отступает.

Что было их существование перед лицом Ничего? Мимолетность. Их обещания? Претензии.

Он успокаивался. Воспаление на стене начинало исцеляться и ушло через несколько минут со слабым отзвуком той пустоты, в которой он так начинал нуждаться. Жизнь приходит и уходит. Но отсутствие, как он знал, живет вечно.

Глава 33

— О, между прочим, тебе звонили. Билл Той. Позавчера.

Марти поднял глаза на Перл от своей тарелки с бифштексом и скорчил гримасу.

— Почему ты мне не сказала.

Она казалось виноватой.

— Это было как раз тогда, когда я потеряла терпение от этой проклятой толпы. Я оставила тебе послание…

— Я не получил его.

— …в блокноте за телефоном.

Оно было все еще там: «Позвони Тою» и номер. Он набрал номер и ждал почти минуту, пока на другом конце сняли трубку. Это был не Той. У ответившей женщины был мягкий и потерянный голос, размазанный, как будто от большого количества выпитого.

— Могу я попросить Вильяма Тоя? — спросил он.

— Он ушел, — ответила женщина.

— Ага. Понятно.

— Он не вернется. Никогда.

Голос был какой-то сверхъестественный.

— Кто это? — спросил голос.

— Это не важно, — ответил Марти. Его инстинкт противился тому, чтобы назвать имя.

— Кто это? — спросила она.

— Простите, что побеспокоил вас.

— Кто это?

Он положил трубку, прерывая шипящую настойчивость на другом конце провода. И только тогда он почувствовал, что его рубашка пропиталась холодным потом, который внезапно выступил на его груди и спине.

* * *

В любовном гнездышке в Пимлико Ивонна еще около полутора часов спрашивала «Кто это?» у занятой линии, прежде чем бросить трубку. Затем она отошла и присела.

Кушетка была влажной. Большие липкие пятна расползались по ней от того места, где она обычно сидела. Она предполагала, что с ней что-то сделали, но она не могла сообразить как и что. Также она не могла объяснить мух, которые собирались вокруг нее и покрывали ее всю — ее волосы, ее одежду.

— Кто это? — спросила она снова. Вопрос оставался вполне уместным, хотя она больше не разговаривала с незнакомцем по телефону. Кожа, содранная с ее рук, кровь, которую она оставляла в ванной после душа, ужасающее зрелище, которое представало перед ней в зеркале — все это вызывало тот же гипнотизирующий интерес: «Кто это?»

«Кто это?» «Кто это?» «Кто это?»

VI Дерево

Глава 34

Брир ненавидел этот дом. Он был холодным и жители в этом районе были безжалостны. Он сразу попадал под подозрение, как только выходил из передней двери. На это, он признавал, были причины. За последние недели вокруг него начал распространяться запах — тяжелый, липкий запах, которого он почти стыдился, когда приближался к какой-нибудь одинокой милашке, стоящей у школьной ограды, боясь, что они начнут зажимать пальцами свои носы, издавать звуки «пу-пу» и, убегая, кричать ему обидные прозвища. Когда они так делали, он хотел умереть.

Хотя в доме не было отопления и он вынужден был принимать холодную ванну, он, тем не менее, мылся с головы до ног три-четыре раза в день, надеясь отбить запах. Когда это не срабатывало, он покупал духи — в основном сандаловое дерево — и поливал свое тело после каждого мытья. Теперь комментарии, которые преследовали его, касались не экскрементов, а его сексуальной жизни. Он одинаково воспринимал яд и этих замечаний.

Тем не менее, бычье сопротивление поднималось в нем. Оно касалось не только его мучении на улице. Европеец, после вежливого обхождения и ухаживания, все больше и больше мучил его презрением, относясь к нему скорее, как к лакею, нежели союзнику. Это раздражало его. Посылая его на охоту за Тоем, требуя прочесать миллионный город чтобы отыскать съежившегося старика, которого Брир в последний раз видел перелезающим через стену абсолютно голым — его тощие ягодицы были абсолютно белыми в лунном свете — Европеец явно потерял чувство меры. Какие бы преступления Той не совершил против Мамуляна, они едва ли были настолько серьезны, и это заставляло Брира слабеть и уставать, проводя еще один день, блуждая по улицам.

Несмотря на усталость, потребность в сне оставила Брира почти полностью. Ничто, даже утомление, убившее его нервы, не могло принудить его тело более чем к нескольким минутам отдыха, в течение которых он моргал глазами, но даже тогда его мозг видел сны, такие ужасные сны, что едва ли можно было назвать дремоту блаженной. Единственным комфортом, оставшимся у него, были его милашки.

У дома было одно преимущество — у него был подвал. Просто сухое, холодное место, которое он систематически очищал от хлама, оставленного его предыдущими владельцами. Он проделал большую работу и постепенно приближался к тому, чтобы это место стало таким, как он хотел, и хотя он никогда особенно не любил замкнутые пространства, было что-то притягательное в этой темноте, и это отвечало его невысказанному потустороннему желанию — быть под землей. Вскоре он все выскребет отсюда. Он повесит цветные бумажные цепи на стены и поставит цветы в вазы на полу. Может быть, будет стол, со скатертью, пахнущей фиалками, удобные кресла для гостей. Тогда он сможет начать приглашать друзей в той манере, которая, он надеялся, им придется по душе.

Все его приготовления могли бы завершиться намного быстрее, если бы он не прерывался постоянно для всех этих дурацких и проклятых командировок, в которые Европеец отправлял его. Но время этого услужения, как он решил, подошло к концу. Сегодня он скажет Мамуляну, что он больше не будет подчиняться шантажу или нелепым обещаниям и играть в эту игру. Ему придется угрожать, если дело будет плохо. Он уедет на север. На севере есть места, где солнце не встает пять месяцев в году — он читал о таких местах — и это казалось привлекательным для него. Нет солнца, глубокие пещеры, в которых можно жить, дыры, куда даже лунный свет не может проникнуть. Пришло время выложить карты на стол.

* * *

Если воздух в доме был холодным, то в комнате Мамуляна он был еще холоднее. Казалось, дыхание Европейца было смертельно ледяным.

Брир стоял в дверях. Он всего лишь один раз был в этой комнате и в нем копошился маленький страх перед ней. Она была чересчур простой. Европеец попросил Брира забить досками окно, и он сделал это. Теперь, при свете единственного фитиля, горевшего в тарелке с маслом на полу, комната казалась унылой и серой: все в ней казалось призрачным, даже Европеец. Он сидел в темном деревянном кресле, которое было единственным предметом обстановки, и смотрел на Брира глазами, сверкающими столь ярко, что тот должен был бы ослепнуть.

— Я не вызывал тебя сюда, — сказал Мамулян.

— Я хотел… поговорить с тобой.

— Тогда закрой дверь.

Хотя это противоречило его желанию, Брир подчинился. Замок щелкнул за спиной; теперь комната собралась вокруг одинокого языка пламени и слабого освещения, которое он давал. Инертно Брир осмотрел комнату в поисках того, на что можно было сесть или, по крайней мере, опереться. Но никаких удобств здесь не было: ее строгость могла бы смутить аскета. Только несколько одеял на голых досках в углу, где спал великий человек, немного книг, сложенных у стены, колода карт, кувшин с водой и чашка, что-то еще. Стены, за исключением четок, свисавших с крюка, были голыми.

— Что ты хочешь, Энтони?

Все, о чем мог подумать Брир, было: я ненавижу эту комнату.

— Скажи, что ты должен сказать.

— Я хочу уйти…

— Уйти?

— Уйти. Меня раздражают мухи. Здесь так много мух.

— Не больше, чем где-нибудь еще в мае. Хотя, возможно сейчас более тепло, чем обычно. Все признаки того, что лето будет мучительным.

Мысль о тепле и свете вызвала у Брира тошноту, и была еще одна вещь — отвратительная реакция его живота, когда он принимал пищу. Европеец обещал ему новый мир — здоровье, богатство, счастье, — но он страдал от мучений проклятья. Все это было жульничеством, все — жульничество.

— Почему ты не позволил мне умереть? — спросил он, не задумываясь над тем, что говорит.

— Ты мне нужен.

— Но я болен.

— Работа скоро будет закончена.

Брир взглянул на Мамуляна в упор — вещь, на которую он отваживался крайне редко. Но отчаяние гнало его, как розга по спине.

— Ты говоришь о том, чтобы найти Тоя? — спросил он. — Мы не найдем его. Это невозможно.

— Нет, мы найдем его, Энтони. Я настаиваю.

Брир вздохнул.

— Я хотел бы умереть, — сказал он.

— Не говори так. У тебя есть все свободы, которые ты хочешь, правда? Ты теперь не чувствуешь вины, так?

— Нет…

— Большинство людей были бы счастливы страдать от твоих незначительных неудобств, чтобы быть невиновными, Энтони, — следовать плотским желаниям своего сердца и никогда не быть заставленными пожалеть об этом. Сегодня отдохни. Завтра мы оба будем заняты, ты и я.

— Чем?

— Мы отправимся посетить мистера Уайтхеда.

Мамулян говорил ему об Уайтхеде и доме с собаками. Повреждения, причиненные ими Европейцу, были значительны. Хотя его разодранная рука зажила быстро, повреждения ткани были невосстановимы. Палец и еще половина пропали, отвратительные шрамы покрывали ладонь с обеих сторон, большой палец уже не будет нормально двигаться — его карточные навыки серьезно испорчены. Это была длинная и жалостливая история, которую он рассказал Бриру в тот день, вернувшись окровавленным после своего столкновения с собаками. История нарушенных обещании и презираемого доверия, жестокостей, совершенных против дружбы. Европеец открыто плакал, рассказывая ему об этом, и Брир мельком разглядел всю глубину его боли. Они оба были презираемыми людьми, против них все сговорились, их все бранили. Вспоминая исповедь Европейца, он почувствовал, как когда-то потерянное чувство справедливости пробуждается в нем вновь. И вот теперь он, кто так много должен Европейцу — его жизнь, его рассудок — планирует повернуться спиной к своему Спасителю. Пожирателю Лезвий стало стыдно.

— Пожалуйста, — взмолился он, стараясь загладить свои жалобы, — позволь мне пойти и убить этого человека для тебя.

— Нет, Энтони.

— Я могу, — настаивал Брир. — Я не боюсь собак. Я не чувствую боли. Я могу убить его в постели.

— Я уверен, что можешь. И ты, безусловно, понадобишься мне, чтобы оградить меня от собак.

— Я разорву их на куски.

Мамулян казался глубоко удовлетворенным.

— Ты сделаешь это, Энтони. Я ненавижу эту породу. Всегда ненавидел. Ты будешь разбираться с ними, пока я перекинусь парой слов с Джозефом.

— Зачем канителиться с ним? Он так стар.

— Так же, как и я, — ответил Мамулян. — Я гораздо старше, чем выгляжу, поверь мне. Но сделка есть сделка.

— Это трудно, — сказал Брир, его глаза были мокрыми от бесстрастных слез.

— Что именно?

— Быть Последним.

— О, да.

— Надо делать все очень правильно, чтобы племя запомнилось… — голос Брира сломался. Где та слава, которую он не застал, будучи рожденным, когда Великий Век уже прошел! Каково же должно было быть это волшебное время когда Пожиратели Лезвий, и Европейцы, и все другие племена держали мир в своих руках? Такой Век больше никогда не наступит — так говорил Мамулян.

— Ты не будешь забыт, — пообещал Европеец.

— Я думаю, что да.

Европеец поднялся. Он казался больше, чем помнил его Брир, и темнее.

— Верь хотя бы чуть-чуть, Энтони. Есть еще так много, к чему можно стремиться.

Брир почувствовал прикосновение к затылку. Как будто там сел мотылек и исследовал его шею своими усиками. Его голова начала гудеть, словно все мухи, так раздражавшие его, отложили свои яйца в его ушах и они начинали лопаться. Он тряхнул головой, чтобы сбросить это ощущение.

— Все в порядке, — услышал он слова Европейца через жужжание их крыльев. — Будь спокоен.

— Мне плохо, — слабо попытался протестовать Брир, надеясь, что его немощность заставит Мамуляна быть милосерднее. Комната вокруг него стала распадаться на части, стены отделились от пола и потолка, шесть сторон этой серой коробки стали разваливаться по швам, впуская внутрь все виды пустоты. Все исчезло в тумане — обстановка, одеяла, даже Мамулян.

«Есть еще так много, к чему можно стремиться», — расслышал он повтор слов Мамуляна. Или это было всего лишь эхо, долетевшее до него от далекого непроницаемого лица? Брира охватил страх. Хотя он не мог больше видеть даже своей протянутой руки, он знал, что все вокруг ушло навсегда и он потерялся здесь. Слезы стали крупнее. Его внутренности сжались в комок.

И когда он уже подумал, что должен закричать или сойти с ума, Европеец возник перед ним из этой пустоты и, при свете яркой молнии, затмевающей его сознание, Брир увидел, что тот изменился. Источник всех мук, мучительных лет и убийственных зим, всех потерь, всех страхов был здесь, колыхаясь перед ним, более обнаженный, чем любой человек имеет на то право, — обнаженный до самой сути несуществования. И сейчас он протягивал свою добрую руку Бриру. В ней была игральная кость, на которой были вырезаны лица людей — Брир почти узнавал их, — и Последний Европеец сгибал и подбрасывал кость с лицами, и все в пустоте, пока где-то рядом существо с пламенем вместо головы рыдало и рыдало, пока они все, как казалось, не утонули в слезах.

Глава 35

Уайтхед взял стакан водки, бутылку и спустился в сауну. Это стало его излюбленным ритуалом за недели Кризиса. Сейчас, хотя опасность еще далеко не миновала, он потерял всякий интерес к состоянию Империи. Большие филиалы Корпорации в Европе и на Дальнем Востоке уже были проданы, чтобы покрыть причиняемые ими убытки; клиенты были переключены на пару меньших фирм; планировалось массовое сокращение штатов на некоторых химических фабриках в Германии и Скандинавии — последняя отчаянная попытка предотвратить закрытие или продажу. Однако в голове Джо были другие проблемы. Империи могут быть завоеваны вновь, жизнь и рассудок — никогда. Он отослал финансистов и тупоголовых правительственных чиновников обратно в их банки и звенящие телефонами офисы в Уайт-холле. Они ничего не могли сказать ему из того, что он хотел услышать. Не графики, не компьютерные расчеты, не предсказания интересовали его. За те пять недель с начала Кризиса он запомнил с интересом только один разговор — беседу со Штрауссом.

Ему нравился Штраусс. Более того, он доверял Штрауссу, а на том базаре, на котором ворочал своими делами Джо, это был куда более редкий товар. Инстинкт Тоя по отношению к Штрауссу не подвел его — у Билла был нюх на людей. Порой, основном когда водка заполняла его сантиментами и сожалениями, он очень тосковал по Тою. Но, черт его побери, он не будет его оплакивать — это не его стиль и он не собирался менять его. Он налил себе еще один стакан водки и поднял его.

— За Крах, — сказал он и выпил.

Он напустил большую массу пара в комнату, отделанную белым кафелем, и сидел на лавке в полутьме, взмокший и красный, чувствуя себя какой-то живой фабрикой из плоти. Он наслаждался ощущением пота в складках живота, подмышках и паху — простейшие физические стимулы, отвлекавшие его от дурных мыслей.

* * *

«Может быть Европеец в конце концов не придет, — подумал он. — Моли Бога».

Где-то в покрытом ночью доме открылась и закрылась дверь, но алкоголь и пар сделали его абсолютно равнодушным ко всем событиям. Сауна была другой планетой — его и только его. Он опустил стеклянный стакан на кафельный пол и закрыл глаза, надеясь вздремнуть.

* * *

Брир подошел к воротам. Они издавали ровный электрический гул и угрюмый запах мощности в воздухе.

— Ты сильный, — сказал Европеец. — Ты говорил мне так. Открой ворота.

Брир положил руки на провод. Хвастовство оказалось правдой — он ощутил только легчайшее покалывание. Запах жареного разлился в воздухе и его зубы заскрипели, когда он начал раскрывать створки ворот. Он оказался сильнее, чем предполагал. В нем не было страха, и его отсутствие сделало его Геркулесом. Собаки залаяли вдоль ограды, но он только подумал — пусть приходят. Он не собирается умирать. Он, возможно, никогда не умрет.

Смеясь, как полоумный, он разорвал ворота; гул прекратился, когда нарушилась цепь. Воздух наполнился голубым дымом.

— Хорошо, — сказал Европеец.

Брир попытался выпустить ту часть сетки, которую он держал в руке, но она вплавилась в его ладонь. Ему пришлось отдирать ее другой рукой. Он с удивлением рассматривал свою поврежденную плоть. Она была почерневшей и аппетитно пахла. Вскоре, конечно, она начнет немного болеть. Ни один человек — даже такой, как он, невиновный и невероятно сильный — не может получить такие раны и не пострадать. Но никакого ощущения не было.

Внезапно из темноты выбежала собака.

Мамулян попятился, страх охватил его, но она избрала своей жертвой Брира. За несколько шагов до цели собака прыгнула и ее масса ударила Брира в грудь. Толчок опрокинул его на спину, собака была сверху него, щелкая челюстями у его горла. Брир был вооружен длинным острым кухонным ножом, но, казалось, его не интересовало оружие, хотя достать его было несложно. Его толстое лицо осклабилось в улыбке, когда собака пыталась добраться до его горла. Брир просто взял нижнюю челюсть собаки. Животное щелкнуло челюстями, зажимая руку Брира в зубах. Почти мгновенно оно осознало свою ошибку. Брир дотянулся до затылка собаки своей свободной рукой, захватил часть меха и мускулов и стал поворачивать голову и шею в противоположных направлениях. Раздался скрежещущий звук. Собака глухо зарычала, все еще отказываясь отпустить руку своего мучителя, даже когда кровь брызнула из-под ее сломанных зубов. Брир осуществил еще один смертельный поворот. Глаза собаки побелели, ее конечности задергались. Она шлепнулась на грудь Брира замертво.

Другие собаки залаяли вдалеке, отвечая на предсмертный вой, который они услышали. Европеец нервно поглядывал вправо и влево.

— Вставай! Быстро!

Брир высвободил руку из утробы собаки и сбросил с себя труп. Он все еще смеялся.

— Просто, — сказал он.

— Их много.

— Предоставь их мне.

— Может быть, слишком много для тебя, чтобы сразу разобраться со всеми.

— Это та? — Брир подтолкнул голову собаки, чтобы Европеец мог лучше разглядеть ее.

— Какая та?

— Которая откусила твои пальцы?

— Я не знаю, — ответил Европеец, избегая смотреть на литое кровью лицо Брира, которое ухмылялось ему — глаза его сверкали, как у влюбленного подростка.

— Питомник? — предложил он. — Покончим с ними там.

— Почему нет?

Европеец направился от ограды в сторону питомника. Благодаря Кэрис расположение Убежища было знакомо ему, как линии его ладони. Брир зашагал за ним, уже почуяв кровь, его тяжелые шаги были пружинисты. Он редко чувствовал себя таким живым.

Жизнь так хороша, не правда ли? Так невероятно хороша!

* * *

Собаки лаяли.

В своей комнате Кэрис натянула подушку на голову, чтобы заглушить шум. Завтра она наберется смелости и скажет Лилиан, что она не могла спать полночи из-за истерического лая. Если она вообще когда-нибудь собирается стать здоровой, она должна научиться ритмам нормальной жизни. А это означало заниматься своим делом, когда светит солнце, и спать ночью. Когда она повернулась в попытке отыскать прохладную часть кровати, в ее голове внезапно вспыхнуло видение. Оно исчезло быстрее, чем она успела полностью рассмотреть его, но того, что она разглядела, было достаточно, чтобы окончательно разбудить ее. Она увидела человека — безликого, но знакомого, — идущего по траве. По его ногами колыхалась волна мерзости. Она пресмыкалась перед ним в слепом поклонении, извиваясь как змея. Она не успела разглядеть, что содержала эта волна, и, возможно, это было даже к лучшему.

Она перевернулась в третий раз и приказала себе забыть эту ерунду.

Удивительно, но собаки перестали лаять.

* * *

И что, в конце концов, было худшим, что он мог сделать, что было бы самым худшим? Уайтхед задавался этим вопросом так часто, что он был уже более знакомым, чем любимое пальто. Возможные физические муки были бесконечны, безусловно. Иногда, в липком объятии тройного пота, он думал о себе, как о стоящем всех их — потому что преступления власти, совершенные им, было нелегко оплатить. И все это, о Боже Всемогущий, все это было сделано!

Но тогда, черт возьми, у кого нет преступлений, в которых придется исповедоваться, когда придет срок? Кто не действовал из зависти или жадности и выиграл, будучи совершенно в их власти? Он не может отвечать за все, что сделала Корпорация. Если когда-то, десять лет назад, медицинский препарат, деформирующий внутриутробный плод, проскользнул на рынок, можно ли было его винить только за то, что он получил выгоду от этого? Такая моральная ответственность была в духе писателей романов о мести — она не имела ничего общего с реальным миром, где большинство преступлений каралосьтолько благосостоянием и влиятельностью, где грязный червь редко возвращался, а когда возвращался, был немедленно раздавлен; где лучшее, на что мог надеяться человек, это подняться до веса своих амбиций, используя ум, хитрость и насилие. Это был реальный мир, и Европеец был так же знаком с его иронией, как и он. Разве сам Мамулян не показывал ему многое из всего этого? Тогда как же Европеец может вдруг измениться и наказывать своего студента за то, что он слишком хорошо усвоил его урок?

«Возможно, я умру в теплой кровати, — подумал Уайтхед, — с неплотно задернутыми занавесками, за которыми будет желтое весеннее небо в окружении скорбящих».

— Нечего бояться, — сказал он вслух. Пар сгущался. Плитки кафеля, уложенные с маниакальной точностью, покрывались потом вместе с ним, но, в отличие от него, были холодным.

Нечего бояться.

Глава 36

От двери собачьего питомника Мамулян наблюдал за работой Брира. На этот раз здесь была более эффективная резня, чем проба сил, которую он устроил у ворот. Толстяк просто открывал клетки и резал глотки собакам одну за Ругой с помощью кухонного ножа с длинным лезвием. Запертых в клетках собак было заполучить легко. Все, что они могли делать — это крутиться на месте, беспомощно щелкая челюстями на своего убийцу, каким-то образом зная что битва проиграна еще до того, как она по-настоящему начнется. Они падали на землю с перерезанными глотками из которых хлестала пульсирующая кровь; карие глаза бросали последний взгляд на Брира, как глаза нарисованных святых. Он убил и щенков, отрывая их от сосков матери и раздавливая их головы в руке, Белла дралась более неистово, чем остальные, порываясь изо всех сил причинить убийце как можно больше повреждений, прежде чем была тоже убита. Он отплатил ей тем же, нанося увечья уже мертвому телу после того, как заставил ее замолчать, — раны в ответ на раны, полученные им от нее. Когда резня закончилась и единственным движением в клетках были конвульсии ног или спазмы открытых вен, Брир провозгласил работу выполненной и они вместе отправились к дому.

Здесь были еще две собаки — последние. Пожиратель Лезвий быстренько обработал и их тоже. Сейчас он выглядел больше как мясник, нежели как бывший библиотекарь. Европеец поблагодарил его. Все оказалось проще, чем он предполагал.

— У меня есть дело в доме, — сказал он Бриру.

— Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой?

— Нет. Но ты мог бы открыть мне дверь.

Брир подошел к задней двери и вышиб стекло, после чего просунул руку внутрь и отпер ее, пропуская Мамуляна в кухню.

— Спасибо. Жди меня здесь.

Европеец исчез в синем мраке интерьера. Брир дождался его ухода, и, когда тот скрылся из вида, вошел в Убежище вслед за ним — кровь и улыбка покрывали его лицо.

* * *

Хотя слой пара заглушал звук, у Уайтхеда создалось впечатление, что кто-то двигается в доме. Наверное, Штраусс — парень стал беспокойным в последнее время. Его глазам снова закрылись.

Где-то совсем рядом он услышал, как открылась и закрылась дверь — дверь предбанника перед парилкой. Он встал и спросил во тьму.

— Марти?

Ответа от Марти или от кого-нибудь еще не последовало. Уверенность, что он слышал звук двери, поколебалась — здесь всегда было сложно распознать звук. Да и увидеть что-нибудь. Пар значительно сгустился — он не видел противоположной стены комнаты.

— Здесь есть кто-нибудь? — снова спросил он.

Пар стоял мертвой серой стеной перед его глазами. Он проклял себя за то, что воспринимает все это так тяжело.

— Мартин? — спросил он снова. Хотя не было ни движения, ни звука, подтверждающего его подозрение, он знал, что он не один. Кто-то был совсем рядом, но еще не отвечал. Пока он спрашивал, он шарил рукой — дрожа исследуя плитку за плиткой — в поисках полотенца, сложенного рядом с ним. Его пальцы ощупывали складки, пока глаза все еще всматривались в стену пара перед ним, — в полотенце был пистолет. Его благодарные пальцы отыскали его.

Теперь более тихо он обратился к невидимому посетителю. Пистолет придал ему уверенность.

— Я знаю, что ты здесь. Покажись, ты, ублюдок. Ты не напугаешь меня.

Что-то сдвинулось в паре. Заклубились маленькие водовороты, которых становилось все больше. Уайтхед чувствовал удвоенные удары своего сердца в ушах. Кто бы это ни был (только бы это был не он, о Господи, только бы это был не он), он был готов. И затем, неожиданно, пар рассеялся, убитый внезапным холодом. Старик поднял пистолет. Если это был Марти, играя эту мерзкую шутку, он пожалеет об этом. Рука, держащая пистолет, начала мелко дрожать.

И наконец перед ним возникла фигура. Она была все еще слабо различима в дымке. По крайней мере, до тех пор, пока голос, который он тысячу раз слышал в своих пропитанных водкой кошмарах, произнес:

— Пилигрим.

Пар метнулся назад. Европеец был здесь, стоя перед ним. Его лицо вряд ли несло отпечаток тех семнадцати лет, которые прошли со дня их последней встречи. Куполообразные брови, глаза, посаженные так глубоко в своих орбитах, что они поблескивали, как вода на дне ущелья. Он изменился так мало, словно время — благоговея перед ним — оставляло его в стороне.

— Садись, — сказал он.

Уайтхед не пошевелился, пистолет по-прежнему был направлен на Европейца.

— Пожалуйста, Джозеф. Сядь.

Будет ли лучше, если он сядет? Можно ли избежать смертельного удара, изображая слабость? Или, может быть, это просто мелодрама полагать, что этого человека можно остановить? «В каком же сне я жил, — упрекнул себя Уайтхед, — полагая, что этот человек явится сюда, чтобы избить меня, чтобы заставить меня истекать кровью?» Эти глаза таили большее, чем избиение.

Он сел. Он сознавал, что совершенно обнажен, но его это не слишком беспокоило. Мамулян не смотрел на его плоть — он видел глубже, чем мясо и кости. Уайтхед ощутил этот взгляд в себе — он ударял по его сердцу. Как еще он мог объяснить облегчение, которое он ощущал, увидев наконец Европейца.

— Так долго… — это было все, что он смог сказать: прихрамывающая банальность. Не выглядел ли он надеющимся любовником, молящем о воссоединении? Возможно, это было недалеко от истины. Своеобразие их взаимной ненависти обладало чистотой любви.

Европеец изучал его.

— Пилигрим, — прошептал он с упреком, указывая взглядом на пистолет, — нет необходимости. Или смысла.

Уайтхед улыбнулся и положил пистолет на полотенце рядом с собой.

* * *

— Я боялся, что ты придешь, — сказал он. — Поэтому я купил собак. Ты знаешь, что я ненавижу собак. Но я знал, что ты ненавидишь их сильнее.

Мамулян прикоснулся пальцем к своим губам, прерывая речь Уайтхеда.

— Я прощаю собак, — сказал он. Кого он прощал — животных или человека, который использовал их против него?

— Зачем тебе нужно было возвращаться? — спросил Уайтхед. — Ты должен был знать, что я не буду рад тебе.

— Ты знаешь, зачем я пришел.

— Нет, не знаю. Действительно не знаю.

— Джозеф, — вздохнул Мамулян. — Не нужно обходиться со мной, как с одним из твоих политиков. Меня не нужно кормить обещаниями, а затем вышвыривать прочь, когда твоя судьба изменится. Не надо было поступать со мной так.

— Я не поступал.

— Пожалуйста, не лги. Не сейчас. Не сейчас, когда для нас обоих осталось так мало времени. В этот раз, в этот последний раз давай будем честными друг с другом. Давай откроем наши сердца друг другу. Другой возможности не будет.

— Почему нет? Почему мы не можем начать сначала?

— Мы стары. И устали.

— Я нет.

— Тогда из-за же ты не отвоевал свою Империю, если не из-за утомления?

— Так это была твоя работа? — спросил Уайтхед, уже уверенный в ответе.

Мамулян кивнул.

— Ты не единственный человек, которому я помог обрести удачу. У меня есть друзья в высших кругах, все, как и ты, изучали Провидение. Они могут продать и купить полмира, если я их попрошу, — они должны мне. Но ни один из них никогда не был таким, как ты, Джозеф. Ты был самым голодным и самым могущественным. Только с тобой я видел возможность…

— Продолжай, — поторопил его Уайтхед, — возможность чего?

— Спасения, — ответил Мамулян и рассмеялся над этой мыслью. — Ото всего.

Уайтхед никогда не предполагал, что все это будет так: путаный разговор в белой кафельной комнате, двое стариков обмениваются своими бедами, переворачивая воспоминания как камни, глядя, как разбегаются вши. Это было намного более мягко и намного болезненнее. Ничто так не очищает, как потеря.

— Я наделал ошибок, — сказал он, — и я искренне сожалею об этом.

— Скажи мне правду, — проворчал Мамулян.

— Но это и есть правда, черт возьми! Я сожалею. Что еще тебе нужно? Земля? Компании? Что тебе нужно?

— Ты удивляешь меня, Джозеф. Даже сейчас, на краю, ты пытаешься торговаться и заключать сделки. Что за потеря! Что за ужасная потеря! Я мог сделать тебя великим.

— Я и есть великий.

— Ты же знаешь лучше, Пилигрим, — мягко сказал он, — чем бы ты был без меня, с твоим бойким языком и потрясающими костюмами. Актером? Торговцем машинами? Вором?

Уайтхед вздрогнул не только от язвительных насмешек. Пар за Мамуляном становился все более густым, словно в нем начинали двигаться призраки.

— Ты был ничем. По крайней мере будь любезен признать это.

— Я взял тебя на работу, — напомнил Уайтхед.

— О, да, — сказал Мамулян. — У тебя был аппетит к тому, что я давал тебе. Этого у тебя было в избытке.

— Я был нужен тебе, — повторил Уайтхед. Европеец причинял ему боль; теперь, вопреки своему здравому смыслу, он собирался причинить боль ему. Это был его мир, в конце концов. Европеец был здесь нарушителем — безоружный, безжалостный. И он просил, чтобы ему сказали правду. Что ж, он услышит ее — и плевать на призраков.

— Зачем ты был нужен мне? — спросил Мамулян. В его голосе внезапно появилось презрение. — Чего ты стоишь?

Уайтхед немного подождал, прежде чем ответить, затем он выбросил слова, не заботясь о последствиях:

— Чтобы жить вместо тебя, потому что ты слишком бескровный, чтобы делать это самому! Вот почему ты меня подобрал. Чтобы почувствовать все это через меня. Женщин, власть — все.

— Нет…

— Ты плохо выглядишь, Мамулян.

Он назвал Европейца по имени! Видите? Боже, как это легко! Он назвал этого ублюдка по имени, и не отвел взгляд, когда сверкнули эти глаза, потому что он говорил правду, — так? — и они оба знали это. Мамулян был бледен, почти бесцветен. Опустошенный от желания жить. Внезапно Уайтхед стал сознавать, что он может выиграть эту схватку, если будет ловким.

— Не пытайся сопротивляться, — сказал Мамулян, — у меня есть обязанность.

— Какая?

— Ты. Твоя смерть. Твоя душа, если хочешь.

— Ты «получил все, что я был тебе должен, и даже больше несколько лет назад.

— Это не было сделкой. Пилигрим.

— Мы совершили сделку и потом изменили правила.

— Это не игра.

— Есть только одна игра. Ты научил меня этому. И уж если я выиграл ее… остальное не имеет значения.

— Я получу то, что мне причитается, — сказал Мамулян тихо и настойчиво. — Это вопрос решенный.

— Почему бы просто не убить меня?

— Ты знаешь меня, Джозеф. Мне нужно это, чтобы закончить ясно. Я даю тебе время, чтобы ты закончил свои земные дела. Закрыл книги, избавился от старых обязательств, вернул землю тем, у кого ты ее украл.

— Я не думал, что ты коммунист.

— Я здесь не для того, чтобы рассуждать о политике. Я пришел, чтобы сказать тебе о своих сроках.

«Итак, — подумал Уайтхед, — дата экзекуции немного отдаляется». Он быстро выбросил все мысли о бегстве из головы, боясь, что Европеец учует их. Мамулян потянулся к карману пиджака. Изувеченная рука протянула ему большой сложенный конверт.

— Ты будешь распоряжаться своим имуществом в строгом соответствии с этими указаниями.

Все твоим друзьям, очевидно? — У меня нет друзей.

— Приятно слышать, — Уайтхед поморщился. — Я рад, что ты избавился от них.

— Разве я не предупреждал тебя о том, что это может стать обременительным?

— Я все это брошу. Стану святым, если хочешь. Тогда ты будешь удовлетворен?

— Как только ты умрешь. Пилигрим, — сказал Европеец.

— Нет.

— Ты и я, вместе.

— Я умру в свое время, — сказал Уайтхед, — не в твое.

— Ты не захочешь пойти один.

Призраки за Европейцем становились все беспокойнее. Пар бурлил рядом с ними.

— Я никуда не собираюсь, — сказал Уайтхед. Ему показалось, что он начал различать лица в клубах пара. «Возможно, вызов был не совсем мудрым», — подумал он.

— Но в чем беда? — пробормотал он, запнувшись на полуслове.

Свет в сауне мерк. Глаза Мамуляна сияли в сгущающемся мраке и из его рта стало вырываться свечение, окрашивая воздух. Призраки с каждой секундой становились все ощутимее, черпая свою субстанцию из этого сияния.

— Стоп, — взмолился Уайтхед, но попытка была напрасной.

Сауна исчезала. Пар извергал своих пассажиров. Уайтхед чувствовал на себе их укалывающие взгляды. Только сейчас он почувствовал себя обнаженным. Он потянулся за полотенцем и, когда он встал, Мамулян исчез. Он прикрыл полотенцем пах. Он чувствовал, как призраки из темноты хихикали над его грудью, над его сморщенными гениталиями, над абсолютной нелепостью его старого тела. Они помнили его в те времена, когда грудь была широкой, гениталии надменными, тело впечатляющим — в одежде или без.

— Мамулян… — прошептал он, надеясь, что Европеец еще может отменить эту мистерию, прежде чем она выйдет из-под контроля. Но никто не отозвался на его призыв.

Он сделал неверный шаг по скользким кафельным плитам к двери. Если Европеец ушел, то он может просто выйти отсюда, найти Штраусса и комнату, где он мог бы укрыться. Но призраки еще не закончили с ним. Пар, ставший уже густым до синевы, немного приподнялся и в его глубине что-то замерцало. Вначале он не смог ничего разобрать — непонятная белизна, мелькающая, как снежные хлопья.

Затем, из ниоткуда, подул легкий ветер. Он принадлежал прошлому, как и запах, который он принес. Запах золы и пепла, запах грязи на телах людей, не смываемой в течение десятков дней, паленого волоса, злости. Но среди них струился еще другой запах, и когда он почувствовал его, он понял, что означало это мерцание в воздухе. Он снял полотенце с талии и закрыл им глаза — мольбы и слезы, не переставая, сочились из них.

Но призраки сжались в Ничто, унося с собой запах лепестков.

Глава 37

Кэрис стояла в маленьком коридоре напротив двери Марти и прислушивалась. Изнутри доносились спокойные звуки сна. Она замешкалась на мгновение не будучи уверена, стоит ли будить его, — затем снова спустилась вниз по лестнице. Было слишком удобно скользнуть в кровать рядом с ним и поплакать в изгиб его шеи, где бьется его пульс, избавить себя от всех своих беспокойств и молить его быть сильным с ней. Удобно и опасно. На самом деле там не было безопасного места, в его кровати. Она должна была отыскать такое место только сама и в себе, нигде больше.

На середине второго пролета лестницы она остановилась. Внизу, в темном холле, был непонятный сквозняк — прохлада ночного воздуха, но не только. Тонкая, как тень, она подождала на лестнице, пока ее глаза не привыкли к темноте. Возможно, ей следует вернуться обратно наверх, запереть за собой дверь спальни и отыскать несколько таблеток, чтобы переждать время до восхода. Это было бы намного легче, чем жить так, как она сейчас, — когда наэлектризован каждый нерв. В коридоре, ведущем к кухне, она заметила какое-то движение. Темный силуэт показался в дверном проеме и исчез.

«Это просто темнота», — сказала она себе. Отыскивая выключатель, она провела рукой по стене, чувствуя рельефность бумажных обоев кончиками пальцев. Она нажала клавишу. Коридор был пуст. Лестница сзади нее была пуста, впереди — тоже. «Дура», — прошептала она себе и, спустившись по оставшимся трем пролетам, пошла по коридору к кухне.

Она не дошла до нее, когда ее подозрение насчет холода подтвердилось. Задняя дверь была напротив кухонной, и они обе были открыты. Это было странно, почти пугающе, видеть дом, который обычно был герметически закрыт, открытым на ночь. Открытая дверь зияла сзади, как рана.

Она прошла через покрытый ковром холл до холодного кухонного линолеума и была уже на полпути к двери, когда заметила стекло, поблескивающее на полу. Дверь не была оставлена открытой случайно, кто-то силой вломился в нее. Запах сандалового дерева кольнул ее ноздри. Он был неприятным, но то, с чем он был связан, было еще неприятнее.

Ей нужно сообщить Марти — это первое, что надо сделать. Не обязательно возвращаться наверх. На кухонной стене был телефон:

Ее разум раскололся пополам. Одна его часть трезво различала проблему и метод ее решения — где телефон и что сказать Марти, когда он поднимет трубку. Другая, объятая героином и постоянно находящаяся в страхе, растворилась в панике. Кто-то был рядом (сандаловое дерево), кто-то смертельно опасный, гниющий в темноте.

Но трезвая часть продолжала контролировать ее. Она пошла довольная тем, что была босиком — это позволяло ей двигаться почти бесшумно — к телефону. Подняв трубку, она набрала девятнадцать — номер спальни Марти. Один гудок, затем второй. Она молила Бога, чтобы он поскорей проснулся. Резерв ее самоконтроля, как она знала, строго ограничен.

— Давай, ну давай же… — шептала она.

Сзади нее послышался звук — тяжелые шаги, давящие стекло на мелкие части. Она повернулась — перед ней в дверном проеме стоял кошмар с ножом в руке, через его плечо свешивалась собачья шкура. Трубка выскользнула у нее из рук и паника полностью завладела ей.

«Говорила я тебе, — завопила она внутри Кэрис. — Говорила!»

Во сне Марти звенел телефон. Ему снилось, что он проснулся, поднял трубку и стал говорить со смертью на другом конце провода. Но звон продолжался, даже когда он кончил говорить, до тех пор, пока он не очнулся от сна, отыскал трубку и никого не услышал на том конце.

Он положил трубку обратно на рычаг. Звонил ли кто-нибудь вообще? Наверное, нет. По крайней мере, сон не стоил того, чтобы возвращаться к нему — его беседа со смертью была полной дребеденью. Скинув ноги с кровати, он натянул джинсы и был уже в дверях, протирая глаза, когда снизу донесся звук раздавливаемого стекла.

Мясник нагнулся, чтобы схватить Кэрис, сбросил шкуру с плеча, чтобы облегчить работу. Она увернулась от него один раз; второй. Он был громоздкий, но она отлично знала, что если он поймает ее, все будет кончено. Сейчас он был между ней и входом в дом, и она была вынуждена маневрировать по направлению к задней двери.

— Я бы не выходил отсюда… — посоветовал он. Его голос, как и запах, состоял из сладости и гнили. — Это небезопасно.

Его совет был наилучшим предупреждением для нее. Она обогнула стол и выскользнула через открытую дверь, пытаясь перепрыгнуть через осколки стекла. Она даже ухитрилась захлопнуть дверь за собой — отчего еще больше стекол попадало и разбилось, — и теперь она была уже вне дома. Сзади дверь распахнулась с такой силой, что она должна была бы слететь с петель. Теперь она слышала шаги собачьего убийцы за спиной — от них дрожала земля — идущие за ней.

Головорез был медлителен — она была проворна. Он был тяжел — она была легка, почти незаметна. Вместо того, чтобы бежать вдоль стены дома, что в конце концов привело бы ее опять к передней двери, где газон был освещен, она ринулась подальше от дома, моля Бога, чтобы этот зверь не увидел ее в темноте.

Марти, спотыкаясь, спустился по лестнице, все еще стряхивая с себя остатки сна. Холод в холле заставил его окончательно проснуться. Он отправился в кухню, откуда шел сквозняк. У него оставалось несколько секунд на то, чтобы увидеть стекло и кровь на полу, прежде чем Кэрис начала кричать.

* * *

Откуда-то, из какого-то невообразимого места, донесся чей-то крик. Уайтхед слышал голос, девичий голос, но затерянный в пустыне он не смог опознать его. Он не представлял, как долго он рыдал здесь, наблюдая за проклятием, появляющимся и исчезающим вновь, — казалось вечность. Его голова была полностью пуста, горло охрипло от стонов.

— Мамулян… — взмолился он вновь, — не оставляй меня здесь.

Европеец был прав, что не хотел идти в это Никуда один. Хотя он сотни раз безрезультатно молился об избавлении от этого, сейчас иллюзия начала смягчаться. Плитки кафеля, как стеснительные белые крабы, вернулись на свое место под его ногами; тяжелый запах собственного пота ударил ему в нос — более приятный запах, чем когда-либо чувствуемый им. Сейчас Европеец был перед ним, словно никуда не исчезал.

— Мы поговорим, Пилигрим? — спросил он.

Уайтхед дрожал, несмотря на жару. Его зубы стучали.

— Да, — ответил он.

— Тихо? С достоинством и вежливостью?

Опять:

— Да.

— Тебе не понравилось то, что ты видел?

Уайтхед провел пальцами по бледному лицу, и когда большой и указательный палец нашли переносицу, он сильно сжал ее, словно хотел прогнать видения прочь.

— Нет, будь ты проклят, — сказал он. От образов нельзя было избавиться. — Ни сейчас, ни потом.

— Может быть, мы поговорим где-нибудь в другом месте, — предложил Европеец, — у тебя нет комнаты, где мы могли бы отдохнуть?

— Я слышал Кэрис. Она кричала.

Мамулян на мгновение прикрыл глаза, улавливая мысля девушки.

— С ней совершенно все в порядке, — сказал он.

— Не трогай ее. Пожалуйста. Она — это все, что у меня есть.

— С ней ничего не случилось. Она просто обнаружила часть работы моего друга.

* * *

Брир не просто содрал кожу с собаки, он выпотрошил ее. Кэрис поскользнулась на отвратительных внутренностях, и крик вырвался у нее раньше, чем она смогла остановиться. Когда его отзвуки затихли, она расслышала шаги мясника. Кто-то бежал к ней.

— Кэрис! — это был голос Марти.

— Я здесь.

Он нашел ее, уставившуюся на ободранную голову собаки.

— Что это за херня? — рявкнул Марти.

— Он здесь, — сказала она. — Он гнался за мной.

Он прикоснулся к ее лицу.

— Ты в порядке?

— Это просто мертвая собака, — ответила она. — Я просто испугалась.

Когда они возвращались в дом, она вспомнила сон, от которого она проснулась. Там был безликий человек, идущий по этой самой лужайке — не шли ли они сейчас по его следам? — его подошвы были в дерьме.

— Здесь есть еще кто-то, — уверенно и твердо сказала она, — кроме собакоубийцы.

— Точно.

Она кивнула с окаменевшим лицом и взяла Марти за руку.

— И он страшнее, бэби.

— У меня есть пистолет. Он в комнате.

Они прошли сквозь кухонную дверь, собачья шкура все еще валялась здесь.

— Ты знаешь кто они? — спросил он. Она кивнула.

— Он толстый, — смогла она выдавить из себя, — выглядит по-дурацки.

— А другой? Ты знаешь его?

Другой? Конечно, она знала его. Он был знаком ей как ее собственное лицо. Она думала о нем тысячу раз на дню последние несколько недель — что-то подсказывало ей, что она знала его всегда. Это был Архитектор, устраивающий представления в ее снах, сжимающий своими пальцами ее шею, пришедший теперь, чтобы освободить этот поток мерзостей, тянущийся вслед за ним по лужайке. Было ли вообще когда-то такое время, когда она не жила под его тенью?

— О чем ты думаешь?

Он смотрел на нее слишком нежным взглядом, пытаясь скрыть за героической маской свое смятение.

— Когда-нибудь скажу, — ответила она. — Сейчас давай доберемся до этого проклятого пистолета.

Они осторожно пробирались по дому. Была абсолютная тишина. Ни кровавых шагов, ни криков. Он прихватил пистолет из комнаты.

— Теперь к Папе, — сказала она, — убедимся, что с ним все в порядке.

Так как убийца собак был все еще на свободе, их поиски были тихими и медленными. Уайтхеда не было ни в одной из спален, ни в его гардеробной. Ванные, библиотека, кабинет, коридоры были тоже пусты. И тогда Кэрис предложила отправиться в сауну.

* * *

Марти осторожно приоткрыл дверь парилки. На него обрушилась стена влажного тепла и пар заклубился по коридору. Определенно кто-то совсем недавно пользовался этим местом. Но и парилка, и солярий были пусты. Осмотрев мельком комнаты, он вернулся и обнаружил Кэрис, медленно сползавшую по стене у двери.

— Меня вдруг затошнило, — произнесла она, — что-то навалилось на меня.

Марти помог ей подняться на ноги, которые слабо повиновались ей.

— Присядь на минуту. — Он подвел ее к лавке. На ней лежал влажный пистолет.

— Со мной все в порядке, — твердо сказала она. — Ты иди и найди Папу, я подожду здесь.

— Ты жутко выглядишь.

— Благодарю, — усмехнулась она. — Теперь не будете ли вы столь любезны уйти? Я бы предпочла поблевать, когда на меня никто не смотрит, если вы не против.

— Ты уверена?

— Иди, черт тебя побери. Оставь меня. Со мной все будет хорошо.

— Запри за мной дверь, — велел он ей.

— Да, сэр, — сказала она, жалобно смотря на него. Он оставил ее в парилке и подождал, пока не услышал звук задвигаемой щеколды за спиной. Это не успокоило его полностью, но все же это было лучше, чем ничего.

Он осторожно вышел обратно в вестибюль и решил, что стоит провести беглый осмотр перед домом. Фонари на лужайках были включены, и если старик был там, он быстро найдет его. Марти, конечно, представлял из себя легкую мишень, но он хотя бы был вооружен. Он отпер входную дверь и шагнул на гравий. Яркие лучи заливали пространство неподвижным светом. Он был ярче, чем солнечный, но совершенно неживой. Марти огляделся. Ни справа, ни слева старика не было видно.

Позади него, в холле, Брир наблюдал за тем, как герой вышел на поиски хозяина. Только когда тот полностью скрылся из вида. Пожиратель Лезвий выбрался из своего укрытия и вприпрыжку побежал по зову своего сердца.

Глава 38

Заперев дверь, Кэрис, шатаясь, вернулась к лавке и сконцентрировалась на том, чтобы взять под контроль свой мятежный организм: Она не была точно уверена, что вызвало тошноту, но была полна решимости справиться с ней как можно лучше. Когда она сделает это, она пойдет за Марти, чтобы помочь ему отыскать Папу. Старик был здесь недавно, так, по крайней мере, казалось. Тот факт, что он ушел, не взяв с собой пистолет, предвещал мало хорошего.

Вкрадчивый голос оторвал ее от медитации и она подняла глаза. Перед ней в паре появилось бледное пятно. Она прищурилась и попыталась определить, что это. Оно, казалось, состояло из белых точек. Она встала, и иллюзия усилилась. Точки соединялись между собой тонкими расползающимися нитями, и она почти рассмеялась от радости узнавания, когда загадка стала ясной. То, на что она смотрела, было цветущее дерево, восхитительные белые соцветия отсвечивали солнечным или звездным светом. Шевелясь от непонятно откуда взявшегося ветра, ветви сбрасывали вниз трепещущие лепестки. Казалось, они осыпают ее лицо, хотя там, где она дотрагивалась своими пальцами, ничего не было.

За все годы, посвященные героину, ей никогда не виделось образа столь совершенно доброго и, одновременно, столь угрожающего. Это дерево было не ее. Она не сотворила его из своей головы. Оно принадлежало кому-то, кто был здесь недавно до нее — Архитектору, без сомнения. Он устраивал этот спектакль для Папы и это были его остатки.

Она попыталась взглянуть в сторону, на дверь, но ее глаза были прикованы к дереву. Кэрис не могла оторваться от него. У нее создалось впечатление, что цветов становится все больше, с каждой минутой распускались новые бутоны. Чистота дерева — его ужасающая девственная чистота — заполняла ее взор трепещущей и колышущейся белизной.

И вдруг где-то под качающимися и сгибающимися под тяжестью цветов ветвями шевельнулась фигура. Женщина с горящими глазами подняла свою разбитую голову, чтобы взглянуть на Кэрис. Ее присутствие вернуло ощущение тошноты. Кэрис почувствовала, что слабеет. Но сейчас было не время терять сознание ни из-за все еще падающих цветов, ни из-за женщины под деревом, двигающейся из своего укрытия к ней. Женщина была когда-то прекрасна — ею восхищались, но судьба вмешалась в ее жизнь. Тело было жестоко изуродовано, красота испорчена. Когда она наконец вышла из своего укрытия, Кэрис узнала ее сразу.

— Мама.

Иванджелина Уайтхед протянула руки и открыла объятия своей дочери, чего она никогда не делала, когда была жива. Может быть, по ту сторону смерти она обнаружила способность любить, как и быть любимой? Нет! Ни за что! Распростертые руки были ловушкой, — Кэрис знала это. Если она попадется в них, то дерево и его Создатель, завладеют ею навсегда.

В висках у нее забилась кровь, и она заставила себя отвести глаза в сторону. Руки и ноги стали слабыми, как желе, — она не знала, хватит ли у нее сил двигаться. Постепенно она повернула голову к двери. К своему ужасу она обнаружила, что дверь широко раскрыта. Задвижка отлетела, когда дверь рывком распахнули.

— Марти? — сказала она.

— Нет.

Она повернулась снова, теперь налево, и увидела, что убийца собак стоит не более чем в двух ярдах от нее. Он смыл с рук и лица потеки крови и сильно пах одеколоном.

— Со мной ты в безопасности, — сказал он.

Она перевела взгляд обратно на дерево. Оно растворялось, его иллюзорная жизнь рассеивалась из-за грубого вмешательства. Мать Кэрис, все еще протягивая руки, становилась все тоньше и прозрачнее. В последний момент, перед тем, как полностью исчезнуть, она раскрыла рот и извергла на свою дочь рвотный поток черной крови. Затем дерево и этот кошмар пропали. Остался только пар, кафельные плиты и человек с собачей кровью под ногтями, стоящий рядом с ней. Она не слышала, как он вломился, — поглощенность ее внимания деревом заглушила весь остальной мир.

— Ты кричала, — объяснил он. — Я услышал твой крик.

Она ничего такого не помнила.

— Мне нужен Марти, — сказала она ему.

— Нет, — вежливо ответил он.

— Где он? — требовательно спросила она и двинулась, еле заметно, к открытой двери.

— Я сказал нет! — он встал у нее на пути. Ему не было нужно дотрагиваться до нее. Было достаточно одного его присутствия, чтобы остановить ее. Она подумывала проскользнуть мимо него и выскочить в коридор, несколько она сможет пробежать, прежде чем он схватит ее? Когда имеешь дело с бешеными собаками и психами, есть два правила.

Первое: не беги. Второе: не показывай страха. Когда он протянул к ней руку, она попыталась не отскочить.

— Я никому не позволю причинить тебе боль, — сказал он. Подушечкой большого пальца он провел по тыльной стороне ее руки, почувствовав слой испарины и смахивая его. Его прикосновение было легким, как перышко, и холодным, как лед.

— Ты позволишь мне присмотреть за тобой, милашка? — спросил он.

Она не ответила — его прикосновение пугало ее. Не в первый раз за сегодняшнюю ночь она страстно захотела быть совершенно бесчувственной — никогда еще она не ощущала такого отчаяния от прикосновения другого человека.

— Я хотел бы, чтобы тебе было приятно, — бормотал он. — Разделить… — Он запнулся, словно слова убегали от него, — все твои секреты.

Она вгляделась в его лицо. Мускулы его челюстей дрожали, когда он говорил, как у нервничающего подростка.

— А в ответ, — предложил он, — я покажу тебе мои секреты. Ты хочешь посмотреть?

Он не стал ждать ответа. Его рука полезла в карман запачканного пиджака и извлекла пачку лезвий. Их грани блестели на свету. Это было слишком абсурдно — как выступление фокусника в паузах между номерами в цирке, но разыгрываемое без малейшего дурачества. Этот клоун, пахнущий сандаловым деревом, намеревался съесть лезвия, чтобы завоевать ее любовь. Он высунул свой сухой язык и положил на него первое лезвие. Ей не понравилось это сразу — лезвия всегда заставляли ее нервничать.

— Не надо, — сказала она.

— Все в порядке, — успокоил он ее, сильно сглатывая. — Я последний из племени. Видишь?

Он открыл рот и показал язык.

— Ничего нет.

— Поразительно, — ответила она. Отвратительно, но поразительно.

— Это еще не все, — сказал он, польщенный ее реакцией.

Лучше позволить ему продолжать всю эту странную демонстрацию, подумала она. Чем дольше он будет показывать ей эти извращения, тем больше шансов на то, что Марти вернется.

— Что ты еще можешь? — спросила она.

Он выпустил ее руку и принялся расстегивать пряжку ремня.

— Я покажу тебе, — ответил он, расстегивая пуговицы.

«О, Боже, — подумала она, — дура, дура, дура». Его возбуждение этим показом было ясно еще до того, как он спустил штаны.

— Я оставил позади боль, — учтиво объяснил он. — Ничего не болит, что бы я ни делал с собой. Пожиратель Лезвий ничего не чувствует.

Он был совершенно голый под штанами.

— Видишь? — гордо спросил он.

Она видела. Его лобок был чисто выбрит и вся область была покрыта самоистязающими украшениями. Крючки и кольца пронзали кожу низа его толстого живота и гениталий. Его яички щетинились иглами.

— Потрогай, — пригласил он ее.

— Нет… спасибо, — ответила она.

Он нахмурился; его верхняя губа задралась, показывая зубы, которые на фоне его бледной кожи выглядели желтыми.

— Я хочу, чтобы ты потрогала меня, — произнес он и протянул руку к ней.

— Брир.

Пожиратель Лезвий замер. Только глаза метались из стороны в сторону.

— Оставь ее.

Она слишком хорошо знала голос. Это был Архитектор, гид ее галлюцинаций.

— Я не причинил ей вреда, — промямлил Брир. — Правда? Скажи ему, что я ничего тебе не сделал.

— Прикройся, — сказал Европеец.

Брир подхватил штаны, как мальчишка, которого застали за мастурбацией, и отошел от Кэрис, бросив ей конспиративный взгляд. Только тогда говорящий вошел в комнату. Он был выше, чем она ожидала, и более печальный.

— Прошу прощенья, — произнес он. Его тон был тоном метрдотеля, извиняющегося за неловкого официанта.

— Ей было плохо, — сказал Брир. — Поэтому я вломился.

— Плохо?

— Она говорила со стеной, — похвастался он. — Звала свою мать.

Архитектор немедленно понял обстановку. Он пронзительно посмотрел на Кэрис.

— Ты видела?

— Что это было?

— Ничего такого, что заставило бы тебя еще раз пострадать, — ответил тот.

— Здесь была моя мать. Иванджелина.

— Забудь обо всем этом, — произнес он. — Этот ужас для других, не для тебя.

Его мягкий голос был почти гипнотическим. Ей было тяжело вспомнить свои кошмары — его присутствие обрывало память.

— Я полагаю, что тебе следует пойти со мной, — предложил он.

— Почему?

Твой отец собирается умереть, Кэрис.

— Он?

Она словно отделилась сама от себя. Страхи были частью прошлого в его обходительном присутствии.

— Если ты останешься здесь, ты только пострадаешь вместе с ним, а это не нужно.

Это было заманчивое предложение: никогда больше не быть под пятой старика, никогда не выносить его поцелуи, вкус которых так стар. Кэрис взглянула на Брира.

— Не бойся его, — уверил ее Архитектор, кладя руку на ее шею. — Он ничто и никто. Со мной ты в безопасности.

— Она может сбежать, — запротестовал Брир, когда Европеец позволил Кэрис пойти в ее комнату, чтобы забрать вещи.

— Она никогда не оставит меня, — ответил Мамулян. — Я никогда не причинил ей ничего дурного, и она об этом знает. Когда-то я держал ее на этих руках.

— Она была голая?

— Крошечная и такая ранимая, — его голос упал до шепота, — она заслуживает лучшего, чем он.

Брир не ответил ничего — он просто стоял, нагло склонившись к стене, вычищая засохшую кровь из-под ногтей лезвием. Он портился быстрее, чем ожидал Европеец, о надеялся, что Брир доживет до того, когда весь этот хаос закончится, но, зная старика, его льстивость и уклончивость. Он начинал думать, что то, что должно было занять дни, видимо, займет недели, а к этому времени состояние Пожирателя Лезвий будет действительно плохим. Европеец чувствовал себя усталым. Поиск замены Брира и управление ею могло бы истощить его и без того убывающую энергию. Он услышал, как Кэрис спускается вниз по лестнице. В некотором смысле ему было жалко терять шпиона во вражеском лагере, но могло произойти слишком много изменений, если он не заберет ее. Во-первых, она знала его более глубоко, чем, возможно, она полагала. Она инстинктивно чувствовала его страх перед плотью: об этом говорила мудрость, с которой она выпихивала его, когда они были вместе со Штрауссом. Она также знала о его усталости, его колеблющейся вере. Но была еще одна причина, чтобы забрать ее. Уайтхед говорил, что она — все, что у него есть. Если они заберут ее сейчас, Пилигрим останется один, и это будет агония. Мамулян верил, что она будет нестерпимой.

Глава 39

После исследования залитой потоками света поверхности участка, Марти так и не обнаружив Уайтхеда, поднялся наверх. Настало время нарушить указание Уайтхеда и поискать старика на запретной территории. Дверь в комнату в конце верхнего коридора за спальнями Кэрис и Уайтхеда была закрыта. Стиснув зубы, Марти подошел к ней и постучал.

— Сэр?

Поначалу внутри не было ни звука. Затем послышался голос Уайтхеда, слабый, словно он только что проснулся.

— Кто это?

— Штраусс, сэр.

— Входи.

Марти мягко толкнул дверь, и она отворилась.

Когда он воображал интерьер комнаты, то это всегда была сокровищница. Но правда была абсолютно противоположной. Комната была спартанской — ее белые стены и скудная обстановка производили холодное впечатление. Здесь была единственная драгоценность. У одной голой стены стоял алтарь — его роскошь была явно неуместна для столь строгого жилища. Центральная створка изображала величественно садистское распятие — золото и кровь.

Хозяин комнаты сидел одетый в роскошный домашний халат в дальнем углу комнаты за большим столом. В его взгляде, который он бросил на Марти, не было ни приветствия, ни обвинения, его тело располагалось в кресле, как мешок.

— Не стой в дверях, парень. Входи.

Марти закрыл за собой дверь.

— Я знаю, сэр, вы говорили мне никогда не подниматься сюда. Но я боялся, что с вами что-то случилось.

— Я жив, — сказал Уайтхед, поднимая руки. — Все в порядке.

— Собаки… мертвы.

— Я знаю. Садись.

Он указал на пустой стул, стаявший у стола напротив него.

— Мне вызвать полицию?

— Нет нужды.

— Они все еще могут быть рядом.

Уайтхед качнул головой.

— Они ушли. Сядь, Мартин. Налей себе стакан вина. У тебя такой вид, словно ты хорошо побегал.

Марти выдвинул стул, который стоял под столом, и сел. Неприкрытая лампа, горевшая в середине комнаты, отбрасывала трепещущий свет. Тяжелые тени, мертвенно бледный свет — представление привидений.

— Положи пистолет. Он тебе не понадобится.

Марти положил оружие на стол рядом с тарелкой, на которой было всего несколько тончайших кусков мяса. За тарелкой стояла ваза с клубникой, частично опустошенная, и стакан воды. Все говорило о небрежности ужина: мясо, нарезанное почти на прозрачные ломтики, — непропеченное и влажное, хаотичное расположение чашек и вазы. Но всем этом чувствовалась какая-то закономерность, так возникало чувство сверхъестественной, случайной красоты. Между Марти и Уайтхедом в воздухе вяло плавали пылинки, поднимаясь от стола к голой лампочке под потолком.

— Попробуй мясо, Марти.

— Я не голоден.

— Оно восхитительно. Его купили мои гости.

— Так вы знаете кто они?

— Да, конечно. Теперь садись.

Неохотно Марти подцепил с тарелки тонкий кусочек и попробовал его. Мясо растаяло на языке — у него действительно был изысканный вкус и оно возбуждало аппетит.

— Доешь, — предложил Уайтхед.

Марти последовал его совету. От ночных происшествий у него разыгрался аппетит. Уайтхед налил ему бокал красного вина, он немедленно осушил его.

— Не сомневаюсь, твоя голова полна вопросов, — сказал Уайтхед. Пожалуйста, спрашивай. Я постараюсь ответить.

— Кто они?

— Друзья.

— Но они пришли как убийцы.

— А разве не бывает такого, когда друзья, со временем, могут стать убийцами? — Марти был не готов к такому частному парадоксу. — Один из них сидел там, где сейчас сидишь ты.

— Как я могу быть вашим телохранителем, если я не отличаю ваших друзей от врагов?

Уайтхед помолчал, затем жестко взглянул на Марти.

— А тебе не все равно? — спросил он.

— Вы были добры ко мне, — ответил Марти, шокированный вопросом. — За какого же бессердечного ублюдка вы меня принимаете?

— Боже мой… — Уайтхед покачал головой. — Марти…

— Объясните мне. Я хочу помочь.

— Что объяснить?

— Как можете вы приглашать человека, который хочет убить вас, обедать с вами?

Уайтхед разглядывал пылинки, вьющиеся в столбе света между ними. Он или считал вопрос не заслуживающим внимания, или просто не находил ответа.

— Ты хочешь помочь мне? — наконец спросил он. — Тогда похорони собак.

— Это все, на что я гожусь?

— Может быть, придет время…

— Вы всегда так говорите, — вставая, сказал Марти. Он больше не собирался получать ответы — все было слишком очевидно. Просто мясо и хорошее вино. Но сегодня этого было недостаточно.

— Я могу идти? — спросил он и, не дожидаясь ответа, повернулся спиной к старику и пошел к двери.

Когда он открыл ее, Уайтхед сказал: «Прости меня», очень тихо. Так тихо, что Марти не был уверен, относились ли эти слова к нему.

Он закрыл за собой дверь и прошел по дому, чтобы убедиться, что пришельцы оставили его. Они ушли. Парилка была пуста. Кэрис, очевидно, вернулась в свою комнату.

Полностью опустошенный, он скользнул в кабинет и плеснул себе в стакан виски из бара. Затем он сел в кресло Уайтхеда у окна, потягивая виски и раздумывая. Алкоголь не внес никакой ясности в его мозг — он просто притупил боль от полной разбитости, которую он ощущал. Он скользнул под одеяло еще до того, как рассвет отчетливо высветил изодранные комки шерсти на лужайках.

VII Беспредел

Глава 40

Это было неподходящее утро для того, чтобы хоронить мертвых собак —небо было слишком высоким и многообещающим Самолеты, спешащие в Америку, перечеркивали небо белыми следами, листья деревьев распускались, и лес раскинул крылья, готовясь взлететь к жизни. Но работа должна была быть выполнена, какой бы она неподходящей ни была.

Только при безжалостном дневном свете можно было оценить полностью степень резни. В дополнение к убийству собак вокруг дома, пришельцы вломились в питомник и методично убили всех его обитателей, включая Беллу и ее потомство. Когда Марти добрался до питомника, Лилиан была уже там. Казалось, она рыдала уже несколько дней. В руках она держала одного из щенков, его голова была раздавлена, словно побывала в тисках.

— Смотри, — произнесла она, протягивая ему трупик.

Марти не удалось позавтракать — мысли о предстоящем занятии лишили его всякого аппетита. Теперь он пожалел, что не пропихнул ничего в себя — его пустой желудок отозвался эхом.

— Если бы только я была здесь, — сказала она.

— Ты бы, возможно, кончила так же, — ответил он. Это была правда.

Она уложила щенка на солому и стала приглаживать взъерошенную шерсть на теле Беллы. Марти был более брезглив, чем она. Даже одетый в толстые резиновые перчатки, он не хотел прикасаться к трупам. Но, обратив недостаток в достоинство, он использовал поднимающееся в нем отвращение как стимул к тому, чтобы быстрее покончить с работой. Хотя Лилиан и настаивала на своей помощи, толку от нее не было никакого. Все, что она могла делать, это смотреть на то, как Марти завернул тела в черные пластиковые пакеты, загрузил печальные свертки в кузов джипа и повез этот временный катафалк к поляне, которую выбрал в лесу. Именно здесь они должны были быть похоронены по настоянию Уайтхеда, вне пределов видимости дома. Он принес две лопаты, надеясь, что Лилиан будет помогать ему, но она была совершенно обессилена. Ему пришлось сделать все самому, пока она неподвижно стояла, засунув руки в карманы своего невзрачного анорака, глядя на мрачные пакеты.

Это была трудная работа. Почва была сетью корней, протягивающихся от дерева к дереву, и Марти быстро покрылся потом, перерубая корни лезвием лопаты. Выкопав неглубокую могилу, он скатил в нее пакеты и принялся засыпать их землей. Она ложилась на них с дробным стуком — сухой дождь. Когда могила была засыпана, он лопатой выровнял холмик.

— Я возвращаюсь в дом за пивом, — сказал он Лилиан — ты идешь?

Она отрицательно покачала головой.

— Последнее прости, — прошептала она.

Он оставил ее среди деревьев и отправился по траве к дому. Пока он шел, он думал о Кэрис. Она должно быть уже проснулась, хотя занавески на окне были задернуты. «Как хорошо было бы быть птицей, — думал он, — подлететь к занавеске и сквозь щель подсматривать за ней, обнаженной, потягивающейся лениво в кровати, забросив руки за голову — пушок подмышками, пушок там, где соединяются ее ноги». Он шел к дому с улыбкой и эрекцией.

В кухне он обнаружил Перл, сказал ей, что голоден и поднялся наверх, чтобы принять душ. Когда он спустился вниз, она уже разложила перед ним холодную закуску — мясо, хлеб, помидоры. Он жадно принялся поглощать все это.

— Видела Кэрис сегодня? — спросил он с набитым ртом.

— Нет, — ответила она. Сегодня она была особенно неразговорчива, ее лицо было непроницаемо, словно от какой-то обиды. «Интересно, — думал он, наблюдая за ее передвижениями по кухне, — какова она в постели?» По каким-то непонятным причинам он был полон сегодня грязных мыслей словно его мозг, протестуя против депрессии, вызванной похоронами, томился в поисках какого-нибудь развлечения. Откусывая огромный кусок солонины, он спросил:

— Прадва, фто ты ковмила ставика вчева вечевом?

Перл ответила, не отрывая глаз от своего занятия:

— Он не ел вчера вечером. Я оставила ему рыбу, но он даже не притронулся к ней.

— Но он обедал, — сказал Марти. — Я даже прикончил остатки. И клубнику.

— Он, наверное, спустился и приготовил себе сам. Всегда эта клубника, — проворчала она, — он когда-нибудь подавится ей.

Марти припомнил слова Уайтхеда о гостях и их угощении.

— Что бы это ни было, это было вкусно, — задумчиво произнес он.

— Я не готовила, — сухо ответила Перл, словно жена уличившая мужа в измене.

Марти оставил попытки беседы — бесполезно было пытаться поднять ее дух, когда она находилась в подобном настроении.

Закончив с едой, он поднялся к комнате Кэрис. В доме царила мертвая тишина — после смертоносного фарса, разыгранного ночью, дом, казалось, восстановил свое самообладание. Картины, висящие на лестнице, ковры под ногами — все не допускало ни малейшего признака отчаяния. Беспорядок здесь был немыслим, как толпа в картинной галерее, — любая неожиданность исключалась.

Он легко постучал в дверь Кэрис. Ответа не последовало и он постучал еще раз, погромче.

— Кэрис?

Может быть, она не хотела говорить с ним? Он никогда не мог определить были ли они сегодня возлюбленными или врагами. Однако ее двусмысленность больше не тяготила его. Это был ее способ проверки его, как он полагал, и ему было легко и приятно с того дня, как она сказала ему, что любит его больше, чем любого другого на земле.

Он подергал ручку, дверь была незаперта. Комната была пуста. В ней не только не было Кэрис, в ней не было никаких ее следов. Ее книги, ее туалетные принадлежности, одежда, украшения — все признаки того, что комната принадлежала ей — исчезли. С кровати были сорваны простыни, с подушек сняты наволочки. Голый матрас выглядел довольно уныло.

Марти закрыл дверь и отправился вниз. Он уже не раз просил объяснений и получил только несколько уклончивых ответов. Но это было уж слишком. Господи, как бы он хотел, чтобы Той был по-прежнему здесь — по крайней мере он воспринимал Марти как думающее существо.

В кухне был Лютер, его ноги покоились на столе среди кучи немытых тарелок. Перл, очевидно, оставила свою епархию на милость варварам.

— Где Кэрис? — был первый вопрос Марти.

— Ты никогда не угомонишься, правда? — Лютер загасил сигарету о тарелку, оставшуюся от обеда Марти, и перевернул страницу своего журнала.

Марти почувствовал, что сейчас взорвется. Лютер никогда не нравился ему, но он терпел в течение долгих месяцев язвительные замечания этого ублюдка, потому что система запрещала отвечать так, как он бы хотел. Сейчас система рушилась, и быстро. Той ушел, собаки мертвы, каблуки на кухонном столе… Кому теперь какое дело, черт возьми, что он сделает теперь отбивную из Лютера?

— Я хочу знать, где Кэрис?

— Здесь нет дамы с таким именем.

Марти шагнул к столу. Лютер, видимо, почувствовал, что его остроумие зашло слишком далеко. Он отложил журнал, улыбка исчезла.

— Расслабься, парень.

— Где она?

Лютер разгладил журнальную страницу, проводя ладонью по глянцевой наготе.

— Она уехала, — сказал он.

— Куда?

— Уехала, парень. Вот и все. Ты глухой, глупый или и то и другое?

Марти одним прыжком пересек кухню и сбил Лютера со стула. Как в любом спонтанном и безрассудном насилии, в нем не было грации. В яростной атаке они оба потеряли равновесие. Лютер наполовину упал назад; пытаясь удержаться, он взмахнул рукой, которой задел и перевернул чашку кофе и она разбилась, пока они катились по кухне. Восстановив первым равновесие, Лютер двинул коленом в пах Марти.

— Боже!

— Убери на хер свои руки от меня, парень! — взвизгнул Лютер, перепуганный неожиданной вспышкой гнева. — Я не хочу драться с тобой… — Требования стали перерастать в мольбы — Ну успокойся, парень, успокойся…

Вместо ответа Марти набросился на него: его кулаки летали, удар, скорее по случайности, нежели по намерению, достиг лица Лютера, Марти добавил к нему еще три-четыре по животу и груди. Лютер, пытаясь избежать избиения, отступая, поскользнулся на холодном кофе и упал. Задыхаясь и истекая кровью, он оставался на полу, где был в безопасности, пока Марти, со слезящимися от боли в яйцах глазами, растирал свои ноющие руки.

— Просто скажи мне, где она… — выдохнул он.

Лютер выплюнул кровавый комок, прежде чем заговорил.

— Ты просто грёбнулся, парень, ты знаешь об этом? Я не знаю, куда она уехала. Спроси своего большого белого отца. Это ведь именно он кормил ее этим блядским героином.

Конечно, именно в этом откровении лежал ключ к половине загадок. Это объясняло ее отказ оставить старика, объясняло ее вечную усталость, неспособность планировать следующий день, следующее действие.

— Так ты снабжал ее порошком? Так?

— Может, и так. Только я никогда не сажал ее на него, парень. Я никогда не делал этого. Это все он, только он! Он делал это, чтобы удержать ее. Чтобы так вот удержать ее. Ублюдок!

Все это говорилось с неподдельным презрением.

— Каким же отцом надо быть? Я говорю тебе, этот мудак может преподать нам обоим несколько грязных уроков. — Он остановился, чтобы покопаться пальцем у себя во рту, и явно не намеревался вставать с пола, пока кровожадность Марти не уймется. — Я ни о чем не спрашивал, — сказал он. — Все, что мне нужно было сделать, это убрать ее комнату сегодня утром.

— А где все ее вещи?

Некоторое время Лютер молчал.

— Большинство я сжег, — наконец был ответ.

— Ради Бога, зачем?

— Указание старика. Ты закончил?

Марти кивнул:

— Закончил.

— Ты и я, — сказал Лютер, — мы никогда не нравились друг другу, с самого начала. Знаешь почему?

— Почему?

— Мы оба дерьмо, — сказал он жестко. — Бесполезное дерьмо. Только я знаю об этом. Я даже могу жить с этим.

Но ты, несчастный ублюдок, ты думаешь, что если будешь всюду совать свой вонючий нос достаточно долго, то когда-нибудь тебе простят это.

Марти утер сопли и вытер руку о джинсы.

— Правда глаза колет? — спросил Лютер.

— Все нормально, — ответил Марти. — Если ты такой правдолюбец, то, может быть, ты объяснишь мне, что происходит вокруг.

— Я сказал уже: я не задаю вопросов.

— И тебе никогда не было интересно?

— Конечно, мне было охренительно интересно. Мне было интересно каждый день, когда я приносил порошок девочке или когда видел, как старик начинал потеть с наступлением темноты. Но есть ли смысл во всем этом? Он спятил — вот тебе ответ. Он потерял всю свою твердость, когда умерла его жена. Слишком внезапно. Он не перенес. Он уже тогда тронулся умом.

— И этого достаточно, чтобы объяснить все то, что происходит?

Лютер вытер кровь, струившуюся у него по подбородку тыльной стороной ладони.

— Не замечай зла, не говори о зле, не слушай зло, — сказал он.

— Я тебе не обезьяна, — ответил Марти.

Глава 41

Была уже середина вечера, когда старик согласился увидеться с Марти. К этому моменту его раздражение уже переросло в злость, которая, очевидно, была вызвана задержкой. Сегодня Уайтхед отбросил кабинет и кресло перед окном. Вместо этого он сидел в библиотеке. Единственная освещавшая комнату лампа стояла немного позади кресла. Как всегда было почти невозможно разглядеть его лицо, и голос его был настолько бесцветен, что в нем не было ни малейшего намека на его настроение. Но Марти ожидал театрализованного представления и был готов к нему. Существовали вопросы, которые необходимо было задать, и он не собирался позволять запугать себя тишиной.

— Где Кэрис? — требовательно спросил он.

Голова чуть шевельнулась в укрытии кресла. Руки закрыли книгу, лежащую на коленях, и положили ее стол. Один из фантастических романов — легкое чтиво на ночь.

— А какое тебе дело до этого? — поинтересовался Уайтхед.

Марти полагал, что он предвидел любую реакцию — подкуп, увиливание, — но этот вопрос, швыряющий ему обратно бремя ответственности, он не ожидал. За ним напрашивались другие вопросы: знал ли Уайтхед о его отношениях с Кэрис, например? Весь день он мучил себя мыслью, что она все рассказала ему, пошла к старику после первой же ночи, как и ходила после всех последующих, рассказывая о его неуклюжести и наивности.

— Мне нужно это знать, — ответил он.

— Что ж, я не вижу причин, почему бы тебе не сказать, — произнес бесцветный голос, — хотя, видит Бог — это мое личное горе. Впрочем, слишком мало осталось людей, которым я мог бы излить его.

Марти пытался поймать взгляд Уайтхеда, но свет позади кресла ослеплял его. Все, что ему оставалось, это следить за каждым оттенком голоса, стараясь отделить подводные течения от поверхности.

— Ее забрали, Марти. По моей просьбе. Туда, где ее проблемы могут быть решены подобающим способом.

— Наркотики?

— Ты должно быть заметил, что ее состояние значительно ухудшилось за последние несколько недель. Я надеялся сдержать это, давая ей достаточно, чтобы она могла насытиться, постепенно сокращая дозу. Это срабатывало до последнего времени. — Он вздохнул, рука поднялась к лицу. — Я был глупцом. Я должен был признать поражение уже давно и отправить ее в клинику. Но я не хотел, чтобы ее забрали от меня, — это проще простого. А этой ночью — посетители, резня собак — я понял, как эгоистичен я был, подвергая ее такому давлению. Сейчас уже совсем не тот день, чтобы быть гордым или значительным. Если люди решат, что моя дочь наркоманка, так тому и быть.

— Понятно. — Ты был нежен с ней.

— Да.

— Она прекрасная девушка, а ты одинок. Она очень тепло отзывалась о тебе. Со временем она снова будет здесь, среди нас, я уверен.

— Я бы хотел повидать ее.

— Опять же, со временем. Мне сказали, что в первые недели лечения требуется полная изоляция. Но не беспокойся, она в хороших руках.

Все это было убедительно, но ложь. Конечно, ложь. Комната Кэрис была опустошена — и «она снова будет здесь, среди нас» через несколько недель? Все это тоже было фантастикой. Однако, опережая протест Марти, Уайтхед мерно заговорил снова.

— Ты сейчас так близок ко мне, Марти. Так, как когда-то был Билл. То есть, я действительно думаю, что тебе следует войти во внутренний круг, как ты считаешь? В следующее воскресенье у меня будет обед. Я бы хотел, чтобы ты присутствовал на нем, был нашим почетным гостем. — Это были приятные, мягкие речи. Без усилий старик поднял правую руку. — На неделе, я думаю, тебе следует съездить в Лондон и купить себе что-нибудь приличное из одежды. Боюсь, что мои обеды несколько официальны. Он вновь дотянулся до книжки и открыл ее.

— Вот чек.

Он лежал в книге, уже готовый и подписанный.

— Здесь должно хватить на хороший костюм, рубашки, обувь. Все, что тебе понравится, на твой вкус.

Он протягивал чек, зажатый между средним и указательным пальцами.

— Пожалуйста, возьми.

Марти шагнул вперед и взял чек.

— Благодарю вас.

— В моем банке в Стрэнде возьмешь по нему наличные. Они будут ждать тебя. То, что у тебя останется, поставь на кон.

— Сэр? — Марти не был уверен, правильно ли он расслышал.

— Я настаиваю, чтобы ты играл на эти деньги. Скачки, карты, все что угодно. Развлекись. Сделай это для меня, а когда ты вернешься, ты можешь рассказами о своих приключениях заставить старика позавидовать.

Все в конце концов закончилось подкупом. То, что чек был уже готов, более всего убедило Марти, что старик лгал о Кэрис, но у него не было смелости вновь вернуться к этому вопросу. Хотя не трусость заставила его отступить — это было нарастающее возбуждение. Он был подкуплен дважды: сперва деньгами, потом предложением проиграть их. Уже несколько лет у него не было подобной возможности. Деньги в избытке и время в его руках. Придет день, может быть, когда он возненавидит Папу за то, что тот пробудил снова этот вирус в его организме, но до этого что-то будет выиграно и проиграно, и выиграно вновь. Он стоял перед стариком с уже нарастающей дрожью в душе.

— Ты хороший парень, Штраусс, — слова Уайтхеда прозвучали из затененного кресла, как слова пророка с расщепленной скалы. Хотя он не видел лица собеседника, Марти знал, что тот улыбается.

Глава 42

Несмотря на годы, проведенные на Солнечном острове, Кэрис обладала хорошим чувством реальности. Или обладала до тех пор, пока они не забрали ее в этот холодный пустой дом на Калибан-стрит, — здесь уже ничего не было ясно. Это было дело Мамуляна. В домах ничего не обитает — только в людских мозгах. Что бы ни двигалось в воздухе или скользило вдоль голых стен с пыльными лампочками и тараканами, что бы ни мерцало в углах ее глаз — вода или воздух, — все это было вызвано Мамуляном. Это, возможно, было единственной вещью, в которой можно было быть уверенной.

В течение трех дней с момента прибытия ее в новый дом она отказывалась говорить со своим хозяином или повелителем, кем бы он ни был. Она не могла вспомнить, как она пришла сюда, но она знала, что он заставил ее прийти — его разум вползал в ее голову, и она сопротивлялась его действиям.

Брир принес ей еду, а на второй день и наркотики, но она не прикоснулась к еде и не произнесла ни слова. Ее заперли в комфортабельной комнате. У нее были книги и телевизор, но вся атмосфера была слишком нервозна, чтобы расслабиться. Она не могла ни читать, ни всматриваться бессмысленно в ящик. Порой ей было трудно вспомнить ее собственное имя — словно постоянная близость Архитектора вычеркнула все ее мысли. Может быть, так оно и было. В конце кондов, он был у нее в голове (разве нет?), тайком вползая в ее психику. Бог ведает сколько раз. Он был в ней, в ней, о Боже, и она ничего не могла с собой поделать.

— Не бойся.

Было три часа утра четвертого дня — еще одна бессонная ночь. Он вошел в ее комнату так тихо, что она опустила глаза удостовериться, что его ступни соприкасаются с полом.

— Я ненавижу это место, — сообщила она ему.

— Ты хотела бы вырваться, вместо того, чтобы сидеть взаперти?

— Здесь привидения, — сказала она, ожидая, что он будет смеяться над ней. Однако он не сделал этого. Она продолжила. — Ты призрак?

— Кто я есть — загадка, — ответил он, — даже для меня самого. — Его голос был смягчен самоисследованием. — Но я не призрак. Ты можешь быть уверена в этом. Не бойся меня, Кэрис. Все, что ты чувствуешь; я разделяю, в некоторой мере.

Она четко помнила отвращение этого человека во время секса. Какой бледной, немощной дрянью он был со всей его мощью. Она не могла заставить себя ненавидеть его, хотя у нее было достаточно причин.

— Мне не нравится, когда меня используют, — сказала она.

— Я не причинил тебе вреда. И не причиняю сейчас, правда?

— Я хочу видеть Марти.

Мамулян принялся растирать свою изуродованную руку.

— Боюсь, что это невозможно, — сказал он. Разорванная ткань его руки начала слегка светиться под крепким нажатием, но неисцеляемый организм не сдавался.

— Почему нет? Почему ты не позволяешь мне увидеться с ним?

— У тебя есть все, что тебе нужно. Достаточно и еды героина.

У нее внезапно промелькнула мысль, что Марти, возможно, внесен Европейцем в список уничтожаемых. Возможно он уже мертв.

— Пожалуйста, не причиняй ему вреда, — попросила она.

— Воры приходят и воры уходят, — ответил тот. — Я не могу отвечать за то, что случается с ними.

— Я никогда не прощу тебя, — сказала она.

— Нет, ты простишь, — ответил он столь мягким голосом, что он был еле различим. — Теперь я твой защитник, Кэрис. Если бы мне разрешили, я бы охранял тебя с самого детства и ты была бы избавлена от унижения, от которого страдала. Но сейчас уже слишком поздно. Все, что я могу сделать, это оградить тебя от дальнейшего падения.

Он прекратил попытки сжать руку в кулак. Было видно, как раненая рука раздражает его. «Он бы оторвал ее, если бы мог, — подумала она, — он ненавидит не только секс, но и тело».

— Хватит, — сказал он то ли о руке, то ли о беседе, то ли ни о чем.

Когда он оставил ее засыпать, он не запер дверь за собой.

* * *

На следующий день она начала свое исследование. В этом месте не было ничего примечательного — это был просто большой, пустой, трехэтажный дом. На улице за пыльным окном проходили обыкновенные люди, слишком поглощенные своими мыслями, чтобы оглядываться вокруг. Хотя ее первым побуждением было постучать в окно и докричаться до людей, порыв был легко подавлен здравым смыслом. Если она выскользнет наружу, то от чего она будет бежать, и куда? Здесь она была в безопасности, во всяком случае до какой-то степени, и у нее были наркотики. Поначалу она, правда, сопротивлялась им, но они были слишком притягательны, чтобы просто спускать их в туалет. И после нескольких дней она покорилась и героину. Он поставлялся постоянно не слишком много, не слишком мало, и всегда хорошего качества.

Только Брир, толстяк, беспокоил ее. Иногда он приходил смотрел на нее своими выпученными глазками. Она рассказала о нем Мамуляну, и на следующий день он не болтался больше здесь — только принес таблетки и ушел. И дни сливались один в другой — иногда она не могла понять где она или как она попала сюда, иногда она могла вспомнить свое имя, иногда нет. Один или два раза она пыталась мысленно добраться до Марти, но тот был слишком далеко от нее. А может быть, дом подавлял ее силу. Как бы то ни было, ее мысли потеряли направление в нескольких милях от Калибан-стрит, и она вернулась, взмокнув от страха.

Она пробыла в доме уже почти неделю, когда все стало меняться к худшему.

* * *

— Я хотел бы, чтобы ты кое-что сделала для меня, — произнес Европеец.

— Что?

— Я хотел бы, чтобы ты нашла мистера Тоя. Ты помнишь мистера Тоя?

Конечно, она помнила. Не слишком хорошо, но помнила. Его сломанный нос и эти осторожные глаза, которые всегда так грустно смотрели на нее.

— Как ты думаешь, ты можешь обнаружить его?

— Я не знаю как.

— Просто позволь своим мыслям идти к нему. Ты знаешь, как это делать, Кэрис.

— Почему ты не можешь сам?

— Потому что он ожидает меня. Он будет защищаться, а я слишком устал сейчас, чтобы бороться с ним.

— Он боится тебя?

— Возможно.

— Почему?

— Ты была еще маленьким ребенком, когда мистер Той и я встречались в последний раз. Мы расстались врагами, он до сих пор полагает, что мы еще враги…

— Ты хочешь навредить ему, — сказала она.

— Это мое дело, Кэрис.

Она встала, скользя по стене, к которой прислонялась.

— Я не думаю, что хочу найти его для тебя.

— Разве мы не друзья?

— Нет, — ответила она. — Нет. И никогда не были.

— Так станем сейчас.

Он шагнул к ней. Изуродованная рука дотронулась до нее — прикосновение было легким, как перышко.

— Я все-таки думаю, что ты призрак, — сказала она. Она оставила его стоящим в коридоре и отправилась в ванную, чтобы все обдумать, заперев за собой дверь. Она ни на секунду не сомневалась, что он сделает Тою что-то плохое, если она приведет его к нему.

— Кэрис, — сказал тот тихо. Он стоял за дверью ванной. Его присутствие заставляло раскалываться ее голову.

— Ты не можешь заставить меня, — прошептала она.

— Не искушай меня.

Внезапно в ее голове всплыло лицо Европейца. Он заговорил вновь:

— Я знал тебя еще до того, как ты начала ходить, Кэрис. Я часто держал тебя на руках. Ты сосала мой большой палец. — Он говорил, прижав губы к двери; его низкий голос проходил через деревянную дверь, к которой она, прислонившись, стояла. — Это не твоя вина, что нас разделили. Верь мне, я рад, что ты обладаешь талантами своего отца, потому что он никогда не использовал их. Он никогда не понимал ту мудрость, которую можно было обрести с их помощью. Он все растратил — для славы, для богатства. Но ты… Я могу научить тебя, Кэрис, таким вещам…

Голос был столь соблазнительный, что, казалось, он проникает сквозь дверь и обволакивает ее так же, как его руки много лет назад. Внезапно в ее голове промелькнуло воспоминание: он сюсюкает с ней, корчит дурацкие рожицы — от ангельско-невинной до дьявольски страшной.

— Только найди Тоя для меня. Разве я прошу так много взамен моей доброты?

Она вдруг обнаружила, что раскачивается в ритм его убаюкивающих слов.

— Той никогда не любил тебя, — говорил он, — никто никогда не любил тебя.

Это была ложь и тактическая ошибка. Слова обдали холодной водой ее сонное лицо. Ее любили! Марти любил ее. Бегун. Ее бегун.

Мамулян моментально почувствовал свой просчет.

— Не пытайся сопротивляться мне, — воркование исчезло из его голоса.

— Пошел к черту, — ответила она.

— Как хочешь…

В этих словах была нотка смирения, словно вопрос был решен и дело закончено. Однако он не оставил свой пост у двери. Кэрис чувствовала его близость. Ждал ли он, пока она устанет и выйдет? Убеждение путем физического насилия было совершенно не в его правилах, если только он не собирался использовать Брира. Она напряглась при этой мысли. Она выцарапает ему его водянистые глазки.

Минуты проходили и она была уверена, что Европеец был все еще за дверью, хотя она не слышала ни звука, ни вздоха.

И вдруг заурчали трубы. Где-то глубоко двигалась волна. Раковина издала хлюпающий звук, вода в туалетном бачке заплескалась, крышка унитаза подскочила и захлопнулась снова, откуда-то снизу вырывался поток зловонного воздуха. Каким-то образом это было все его рук дело, хотя явно было бесполезным занятием. Унитаз хлопнул снова — запах был омерзительным.

— Что происходит? — спросила она, переводя дыхание.

Мерзкая жижа стала перетекать через край унитаза и шлепаться на пол. В ней двигалось что-то похожее на червей. Она зажмурилась. Это все было сфабриковано, придумано Европейцем, чтобы смутить ее разум — ей следует не замечать этого. Но даже с закрытыми глазами иллюзия оставалась. Вода хлюпала все громче по мере того как поднимался поток, и сквозь бурление она слышала, как что-то влажное и тяжелое шлепалось на пол ванной.

— Ну? — спросил Мамулян.

Она попыталась отогнать иллюзию и его колдовство одним резким выдохом.

Что-то проползло по ее обнаженным ступням. Черт ее возьми, если она откроет глаза и даст ему возможность воздействовать на нее через еще одно чувство, но любопытство пересилило.

Одинокие шлепки из туалета превратились в поток, словно канализационные трубы открылись и выплескивали свое содержимое к ее ногам. Экскременты и вода — смесь теплой грязи породила монстров, создания, которые не найдешь ни в одной разумной зоологии: существа, которые когда-то были рыбами, крабами; утробные плоды, спущенные в канализацию больниц, прежде чем их матери проснулись с криком; звери, пожиравшие экскременты, извергаемые их собственными телами. Повсюду в илистой грязи выброшенный хлам, отбросы, падаль поднимались на слабых конечностях, хлюпали и ковыляли по направлению к ней.

— Убери их отсюда, — прошептала она.

Они не намеревались уходить. Пенистая грязная волна все поднималась — животная среда, которую выблевывал унитаз, становилась все шире.

— Найди Тоя, — предложил голос по ту сторону двери. Ее вспотевшие ладони дергали дверную ручку, но та отказывалась открываться. Не было ни малейшего признака выхода.

— Выпусти меня.

— Просто скажи «да».

Она навалилась на дверь. Крышка унитаза подлетела вверх под мощным напором и теперь уже осталась в таком состоянии. Поток становился все гуще и трубы трещали, будто что-то, что было слишком большим для них, начинало прокладывать себе путь к свету. Она слышала, как оно скребется в трубах, она слышала клацанье его зубов.

— Скажи «да».

— Нет.

Поблескивающая рука вытянулась из бурлящего бачка я стала шарить вокруг, пока ее пальцы не зацепились за край раковины. Затем это стало вытягивать себя наверх, его изъеденные водой кости вытягивались.

— Пожалуйста! — закричала она.

— Только скажи «да».

— Да! Да! Все что угодно! Да!

Как только у нее вырвались эти слова, ручка двери повернулась. Она повернулась спиной к вылезающему чудовищу я навалилась всем своим телом на ручку, в то время как другая ее рука, дрожа нащупывала ключ. Позади она слышала звуки высвобождающегося тела. Она повернула ключ — сперва в неправильную сторону, затем в правильную. Мерзкая смесь уже поднялась до ее голени, почти скрывая ее стопы. Когда она отперла дверь, сырые пальцы скользнули по ее колену, но ей удалось выскочить из ванной в коридор прежде, чем чудовище схватило ее, и захлопнуть за собой дверь.

Мамулян, выиграв сражение, исчез.

После этого она не могла заставить себя войти в ванную. По ее требованию Пожиратель Лезвий принес ей горшок, который с поклоном позже забрал обратно.

Европеец больше никогда не говорил об этом случае. В этом не было необходимости. Этой же ночью она сделала все, о чем он просил. Она раскрыла свои мысли и отправилась на поиски Билла Тоя, и — вопрос нескольких минут — она нашла его. Так же, как и, чуть позже, нашел его Последний Европеец.

Глава 43

Никогда со времен тех больших побед в казино не обладал Марти таким большим количеством денег, как сегодня. Две сотни фунтов не являлись состоянием для Уайтхеда, но Марти они просто ослепили. Возможно, история старика о Кэрис была ложью. Если так, то он со временем выжмет из него всю правду. «Потихоньку-полегоньку и поймаем обезьянку», как любил говорить Фивер. Интересно, что сказал бы Фивер сейчас, увидев Марти по уши в деньгах?

Он оставил машину около Юстона и поймал такси, чтобы доехать до Стрэнда и обналичить чек. Затем он отправился на поиски хорошего вечернего костюма. Уайтхед предложил туалеты из магазина на Риджент-стрит. Служащие поначалу обошлись с ним достаточно бесцеремонно, но стоило ему показать краюшек толстой пачки банкнот, как их реакция изменилась на угодливое заискивание. Давя улыбку, Марти разыгрывал привередливого покупателя — они летали вокруг него и виляли хвостами, он не препятствовал им. Только после трех четвертей часа их неослабевающего внимания он нашел то, что ему действительно понравилось — консервативно, но безупречно стильно. Костюм и сопровождающий гардероб — ботинки, рубашки, набор галстуков — пробил более ощутимую дыру в его наличности, чем он ожидал, но он пропустил деньги, как воду, сквозь пальцы. Костюм и один набор аксессуаров он забрал с собой. Остальное было отослано в Убежище.

Когда он выбрался наружу, было время обеда, и он погулял по округе, отыскивая чего бы поесть. На Джерард-стрит был китайский ресторан, который они с Шармейн посещали довольно часто, если позволяли финансы, — он отправился туда. Хотя фасад его был модернизирован, чтобы соответствовать неоновой рекламе, внутри все оставалось почти по-прежнему. Он уселся в полном одиночестве и съел и выпил почти все меню, радостно разыгрывая перед персоналом богача. После еды он заказал полдюжины сигар, несколько порций бренди и потягивал его, как миллионер. «Папа гордился бы мной», — подумал он. Когда он был уже сыт, пьян и удовлетворен, он вышел в хмурый день. Пришло время последовать дальнейшим указаниям Уайтхеда.

Он отправился в Сохо, где несколько минут искал букмекерскую контору. Когда он входил в прокуренное помещение, его слегка грызло чувство вины, но он послал его куда подальше. Он в конце концов просто выполнял указания.

Скачки были в Ньюмаркете, Кэмптон-парке и Донкастере — каждое название пробуждало горько-сладкие воспоминания, — и он свободно сделал ставки везде. Вскоре его старый энтузиазм затмил последние остатки сомнений. Эта игра была как жизнь, только вкус ее был намного сильнее. Она, с ее обещанными выигрышами и такими легкими проигрышами, еще более драматизировала то чувство, которое возникало у него, когда, будучи ребенком, он представлял себе какова жизнь взрослых. Теперь он уже вырос из скучного мира и попал в тайный, загадочно-возбуждающий мир взрослых мужчин, где каждое слово хранило в себе риск надежду, каждый вздох — победу над сложнейшими препятствиями.

Поначалу деньги стали утекать от него — он не делал больших ставок, но частые проигрыши начинали понемногу уменьшать его запасы. Затем, примерно в течение трех четвертей часа, ситуация изменилась к лучшему: одна за другой лошади, на которых он ставил просто наобум, странным образом оказывались первыми даже в самых неблагоприятных обстоятельствах. За один заезд он с лихвой вернул все, что потерял в двух предыдущих. Увлеченность переросла в эйфорию. Это было то самое чувство, которое он с таким трудом пытался объяснить Уайтхеду, — чувство управления судьбой.

Наконец победы стали раздражать его. Даже не пытаясь пересчитать деньги, он убрал выигрыш в карман и вышел наружу. Деньги торчали толстым клином во внутреннем кармане пиджака, вызывая зуд, — они хотели быть быстрее потраченными. Инстинктивно он пробрался через толпу к Оксфорд-стрит, выбрал дорогой магазин, купил меховую шубу для Шармейн за девятьсот фунтов и поймал такси, чтобы отвезти ее к ней. Это было длинное путешествие — подневольные работники начинали свое бегство с работы и дороги были переполнены. Но ничто не могло испортить ему настроения.

Он вылез из такси на углу улицы, потому что ему хотелось пройти по всей ее длине. Все сильно изменилось с тех пор, когда он был здесь в последний раз два с половиной месяца назад. Ранняя весна теперь превратилась в раннее лето. Сейчас, почти в шесть часов вечера, тепло дня уже почти не исчезало — приближалось время, когда оно будет постоянным. Не только время года, думал он, становилось более зрелым — он мужал вместе с ним.

Он чувствовал себя настоящим. Господи, наконец-то. Наконец он мог снова управлять миром, влиять на него, формировать его.

Шармейн, открывшая дверь, выглядела взволнованной. Она разволновалась еще больше, когда Марти вошел внутрь, поцеловал ее и сунул ей в руки коробку с шубой.

— Вот. Я принес тебе кое-что.

Она нахмурилась:

— Что это, Марти?

— Посмотри. Это тебе.

— Нет, — сказала она. — Я не могу.

Входная дверь была все еще открыта. Она подталкивала его обратно к ней или, по крайней мере, пыталась. Но он не мог уйти. Под этим смущением, написанным у нее на лице, было еще что-то: злость, даже, может быть, паника. Она прижала к нему неоткрытую коробку.

— Пожалуйста, уходи.

— Это сюрприз, — сказал он, определенно не желая уходить.

— Мне не нужно никаких сюрпризов. Уходи. Позвони мне завтра.

Он не взял протягиваемую ему коробку и она упала между ними, открывшись при падении. Роскошный мех шубы замерцал, она не смогла удержаться, чтобы не наклониться и поднять ее.

— О, Марти… — прошептала она.

Глядя на ее сверкающие волосы, он вдруг заметил, как наверху лестницы появился еще кто-то.

— В чем дело?

Марти поднял глаза. Наверху стоял Флинн, одетый только в трусы и носки. Он был небрит. Несколько секунд он молчал, оценивая ситуацию. Затем улыбка — его панацея — поползла по его лицу.

— Марти, — воскликнул он, — что за шум?

Марти смотрел на Шармейн, уставившуюся в пол. В руках она держала шубу, которая казалась мертвым животным.

— Вот оно что, — протянул Марти.

Флинн спустился на несколько ступенек. Глаза его были налиты кровью.

— Это совсем не то, что ты думаешь. Совсем нет, — сказал он, остановившись на полпути и выжидая, куда бросится Марти.

— Это как раз то, что ты думаешь, Марти, — тихо сказала Шармейн. — Мне очень жаль, что ты узнал это именно так, но ты никогда не звонил. Я просила тебя звонить, прежде чем ты придешь.

— И давно? — прошептал Марти.

— Два года, чуть больше — чуть меньше.

Марти взглянул на Флинна. Они забавлялись вдвоем с этой черной девчонкой — кажется, Урсула? — только несколько недель назад, и когда молочко было выпито, Флинн смылся. Он вернулся сюда, к Шармейн. «Интересно, — подумал Марти, — помылся ли он, прежде чем присоединился к Шармейн в их двуспальной кровати? Скорее всего нет».

— Почему он? — услышал он свой голос. — Почему же он, ради Бога? Ты что, не могла найти ничего получше?

Флинн не сказал ничего в свою защиту.

— Я полагаю, тебе нужно идти, Марти, — сказала Шармейн, тщетно пытаясь уложить шубу обратно в коробку.

— Он ведь такое дерьмо, — сказал Марти. — Разве ты не видишь, что он за дерьмо?

— Он был здесь, — горько ответила она. — А тебя не было.

— Да он же сраный сутенер, Господи ты Боже мой!

— Да, — ответила она, поднимаясь наконец и оставляя коробку лежать на полу; глаза ее горели от желания выплеснуть ему всю правду. — Да, это так. А почему, как ты думаешь, я спала с ним?

— Нет, Шар…

— Тяжелые времена, Марти. Не на что жить, кроме свежего воздуха и любовных писем.

Она стала шлюхой — этот говнюк сделал ее шлюхой. Наверху на лестнице Флинн стал бледнеть.

— Спокойно, Марти, — сказал он. — Я не делал ничего такого, черт возьми, чего бы она не хотела.

Марти двинулся к лестнице.

— Разве не так, — обратился Флинн к Шармейн. — Скажи ему, женщина! Разве я заставлял тебя делать что-нибудь, чего бы ты не хотела?

— Не надо, — сказала Шармейн, но Марти уже стал подниматься вверх по лестнице. Флинн выдержал на месте только два шага, затем попятился назад.

— Эй, ну ладно… — поднял он ладони вверх, пытаясь защититься.

— Ты сделал мою жену шлюхой?

— Разве?

— Ты, сука, сделал мою жену шлюхой?

Флинн повернулся и побежал вверх по лестнице. Марти ринулся за ним по ступенькам.

— Ублюдок!

Трюк с бегством сработал: Флинн был в безопасности за дверью, закрытой стулом, прежде чем Марти добрался до верхней ступеньки. Все, что ему оставалось, это бесцельно колотить в дверь, требуя у Флинна, чтобы тот впустил его. Но этой маленькой заминки оказалась вполне достаточно, чтобы он излил свою злость. К тому времени, как Шармейн поднялась наверх, он уже оставил все попытки взломать дверь и стоял, прислонившись спиной к стене, смотря на нее испепеляющим взглядом. Она молчала — у нее не было ни способа, ни желания преодолеть разрыв между ними.

— С ним, — это было все, что он смог произнести, — из всех только с ним.

— Он был очень добр ко мне, — ответила она. У нее не было намерения защищаться — Марти был чужим здесь. Ей не требовалось извиняться перед ним.

— Этого бы не случилось, если бы я не сел.

— В этом только твоя вина, Марти. Ты проиграл нас обоих. Я никогда не говорила тебе этого… — Он видел, что она дрожит от ярости, а не от сожаления. — Ты проиграл все, что у нас было. Все, черт тебя возьми! И проиграл нас.

— Но мы не мертвы.

— Мне тридцать два. И я чувствую себя вдвое старше.

— Он утомил тебя.

— Какой же ты глупец, — бесцветным голосом сказала она; ее холодность совсем обессилила его. — Ты никогда не видел, насколько все хрупко, ты просто жил своей жизнью, которая тебе нравилась. Глупой и эгоистичной.

Марти прикусил губу, глядя на нее, пока она говорила ему все это. Ему хотелось ударить ее, но это не сделало бы ее менее правой — только избитой и правой. Тряхнув головой, он прошел мимо нее и прогрохотал вниз по лестнице.

Она молча стояла наверху.

Он прошел мимо коробки и брошенного меха. «Они могут потрахаться на ней, — подумал он, — Флинну бы понравилось». Подобрав сумку с костюмом, он вышел, громко хлопнув дверью, которая отозвалась звоном дрожавшего стекла.

— Можешь выходить, — сказала Шармейн закрытой двери спальни. — Стрельба закончена.

Глава 44

Марти не мог выбросить из головы одну мысль: рассказала ли она Флинну все о них, вывернула ли все тайны их совместной жизни? Он представил Флинна, лежащего на постели в носках, гладящего ее и смеющегося, пока она вываливала всю грязь: как Марти тратил все деньги на лошадей или покер; как у него никогда в жизни не было полосы удач, продолжавшейся более пяти минут («Посмотрели бы вы на меня сегодня, — хотел сказать он ей, — Все уже по-другому, я теперь охренительно крут»); как он был хорош в постели только в те редкие моменты, когда выигрывал, и абсолютно неинтересен все остальное время; как он сначала проиграл Макнамаре машину, затем телевизор, затем лучшую часть обстановки, а выиграл слишком мало; как он отправился на поиски своего собственного способа избавиться от долгов, и даже здесь оказался неудачником.

Он переживал погоню снова, четко, как всегда. Машина, пахнущая дробовиком, который любовно чистил Найгард, капельки пота на лице, выступавшие из пор и покалывающие его, когда они охлаждались потоком воздуха, струящимся из открытого окна. Он видел это так ясно, как будто все было лишь вчера. Все, что случилось потом — почти десять лет его жизни — вращалось вокруг тех нескольких минут. Думая об этом, он почувствовал почти физическую тошноту. Потеряно. Все потеряно.

Надо было напиться. Деньги, оставшиеся в его кармане, прожигали в нем дыру, требуя быть потраченными или проигранными. Он походил по Коммершиал-роуд и поймал такси, не слишком уверенный в том, что делать дальше.

Было почти семь — наступающая ночь нуждалась в четком планировании. «Что бы сделал Папа, — подумал он. — Преданный и сломленный, что бы сделал этот великий человек?»

«То, что подсказало бы ему сердце, — последовал ответ, — что подсказало бы ему его гребаное сердце».

Он отправился на Юстон Стейшн и провел полчаса в туалете, где умылся и переоделся в новую рубашку и новый костюм, выйдя оттуда полностью изменившимся. Старую одежду вместе с десятифунтовой банкнотой он отдал служителю.

* * *

После того как Марти переоделся, он почувствовал, что буквально рожден заново. Ему понравилось собственное отражение — вечер мог бы снова сделать его победителем, если только он не будет тратить время на нытье. Чтобы поднять дух и разогнать кровь, он немного выпил в Конвент Гардене, затем поужинал в итальянском ресторане. Когда он вышел, люди возвращались из театров; он ловил оценивающие взгляды, в основном женщин среднего возраста и аккуратно причесанных молодых людей. «Я, наверное, выгляжу как жиголо», подумал он. Между его лицом и его одеждой было явное несоответствие, которое указывало на то, что человек играет какую-то роль. Эта мысль доставила ему удовольствие. Отныне он будет играть Мартина Штраусса, человека большого мира, со всей бравурностью, на которую он способен. Он не слишком далеко зашел, будучи собой. Может быть, фантазия убыстрит его достижения?

Он прогулялся по Чаринг Кросс-роуд к треугольнику машин и пешеходов на Трафальгар-сквер. На ступенях собора Св. Мартина назревала драка — двоемужчин обменивались проклятиями и оскорблениями, пока их жены наблюдали за ними.

За площадью движение было тише. Несколько минут ему потребовалось, чтобы оглядеться вокруг. Он знал, куда он идет и как туда добраться, но он не был уверен. Прошло уже много времени с тех пор, как он был здесь в последний раз, и что, в конце концов, он предстал перед «Академией» — клубом Билла Тоя — было скорее случайностью.

Его сердце забилось сильнее, когда он поднимался по ступенькам. Впереди была основная часть игры, которая если он проиграет, испортит ему весь вечер. Он остановился на мгновение, чтобы прикурить сигару, затем вошел внутрь.

В свое время он часто бывал во многих казино высшего класса; здесь был тот же легкий оттенок былого величия, как и в тех, где он был: панели из темного дерева, темно-красные ковры, портреты забытых знаменитостей на стенах. Засунув руку в карман брюк, в расстегнутом, чтобы была видна шелковая подкладка, пиджаке, он подошел по мозаичному полу к конторке. Охрана мула бы напрячься — денежные люди любят безопасность. Он не был членом клуба и даже не мог ожидать стать им — не было поручителей или покровителей. Единственный способ получить хорошую ночь игры — это, блефуя, прорваться внутрь.

«Английская роза» за конторкой одарила его обещающей улыбкой.

— Добрый вечер, сэр.

— Ну, как сегодня ночка?

Ее улыбка не померкла ни на мгновение, хотя она в этот момент даже не знала, кто он.

— Прекрасно. А у вас?

— Отлично? Билл уже здесь?

— Простите, сэр?

— Мистер Той. Разве его еще нет?

— Мистер Той, — она обратилась к книге для гостей, проводя лакированным пальцем по списку сегодняшних игроков. — Я не думаю, что…

— Ему не нужно записываться здесь, — сказал Марти. — Он, слава Богу, член клуба.

Легкое раздражение в его голосе лишило девушку уверенности.

— О… понятно. Я просто не думаю, что знаю его.

— Это не имеет значения. Я просто пройду наверх. Скажите ему, что я за столами.

— Постойте, сэр. Я не…

Она протянула руку, словно собиралась схватить его за рукав, но передумала. Он повернулся и одарил ее ослепительной улыбкой, стоя на первых ступеньках лестницы.

— Как мне сказать, кто его ждет?

— Мистер Штраусс, — сказал он, изображая легкое изумление.

— Да. Конечно. — Искусственное узнавание залило ее лицо. — Простите, мистер Штраусс. Это просто…

— Все в порядке, — милостиво ответил он, оставив ее таращиться ему в спину.

Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы уяснить расположение залов. Рулетка, покер, «очко» — все это и много больше было в его распоряжении. Атмосфера была серьезной — фривольность не приветствовалась там, где проигрывались и выигрывались деньги такого масштаба. Если те мужчины и немногие женщины, которые были завсегдатаями этих молчаливых мест, наслаждались, приходя сюда, они не выказывали ни малейшего признака этого. Здесь была работа, тяжелая серьезная работа. На лестницах и в коридорах велось несколько тихих разговоров и, конечно, от столов слышались звонки; в остальном внутри царила почти благоговейная тишина.

Он прохаживался из зала в зал, задерживаясь то у одного стола, то у другого, вновь знакомя себя с этикетом этого места. Никто не обращал на него внимания — он слишком хорошо подходил к этому соблазнительному раю.

Ожидание того момента, когда он наконец сам сядет играть, подбадривало его; он оттягивал момент как можно дольше. В конце концов у него была вся ночь впереди и он слишком хорошо знал, что деньги могут очень быстро исчезнуть из его кармана, если он будет неосторожен. Он отправился в бар, заказал виски с содовой и стал глазеть на остальных пьющих. Все они были здесь по той же причине, что и он, — поставить свои ум против удачи. Большинство пили в одиночестве, психологически готовясь к предстоящей игре. Вскоре когда они выиграют целое состояние, они будут плясать на столах, заставляя пьяных любовниц разыгрывать импровизированный стриптиз. Но пока еще было слишком рано.

Появился официант. Молодой парень, лет двадцати — не больше, с усами, которые казались приклеенными; он уже достиг той смеси раболепия и превосходства, которая отмечала его профессию.

— Прошу прощенья, сэр…

У Марти свело живот. Неужели кто-то расколет его?

— Да?

— Виски или бурбон, сэр?

— Мм. А-а… виски.

— Отлично, сэр.

— Принесите к столу.

— Где вы будете, сэр?

— У рулетки.

Официант испарился. Марти подошел к кассе и купил фишек на восемьсот фунтов, после чего отправился в зал к рулетке.

Он никогда особенно не был картежником. Это требовало техники, которую ему всегда было лень изучать, и хотя он восхищался профессионализмом великих игроков, он был убежден, что именно профессионализм затенял чистое противоборство. Хороший картежник использовал удачу, великий ездил на ней верхом. Но рулетка, хотя у нее тоже была своя система и техника, была более чистой игрой. Ничто не могло сравниться с величием вращающегося колеса, сливающимися в полоску с номерами и то подпрыгивающим, то катающимся шариком.

Он сел за стол между благоухающим арабом, говорящим исключительно по-французски, и американцем. Никто не сказал ему ни слова — здесь не было ни прощаний, ни приветствий. Все прелести человеческих взаимоотношений здесь были принесены в жертву игре.

Это было серьезное заболевание. У него были те же симптомы, что и у страстной влюбленности — дрожь, бессонница. Существовало только одно лекарство — смерть. Пару раз он ловил свое отражение в зеркале бара казино или в зеркале кассы и встречал жадный, голодный взгляд. Но ничто — ни самоистязание, ни пренебрежение друзей — ничто никогда не могло утолить этот голод.

Официант поставил у его локтя рюмку, в которой позвякивал лед. Марти начал осторожно потягивать виски.

Колесо только начали раскручивать, хотя Марти сел за стол поздно, чтобы сделать ставки. Глаза всех были прикованы к вращающимся номерам.

Прошло больше часа, прежде чем Марти встал из-за стола, и лишь затем, чтобы сходить в туалет. Игроки приходили и уходили. Американец, развлекая юную красавицу, сопровождавшую его, предлагал ей делать ставки и проиграл весь свой выигрыш, прежде чем уйти. Резервы Марти истекали. Он выиграл и проиграл; выиграл и опять проиграл, проиграл, проиграл. Поражение не слишком удручило его. Это были не его деньги, как повторял ему Уайтхед, и их было достаточно там, откуда они появились. Потеряв еще достаточное количество фишек, поставив их наобум, он встал из-за стола, чтобы передохнуть. Он иногда обнаруживал, что может изменить свою удачу, оставляя поле на несколько минут и, впоследствии, возвращаясь к нему.

Когда он поднялся с сиденья и в глазах его рябили номера, кто-то прошел перед дверью в зал рулетки и заглянул внутрь, чтобы отправиться к другой игре. Нескольких секунд было достаточно, чтобы узнать его.

Когда Марти в последний раз видел это лицо, оно было плохо выбрито и бледно от боли, залитое светом ограды Убежища. Теперь Мамулян изменился. Он больше не был раздраженным, скрючившимся и покинутым. Марти невольно двинулся к двери, словно этот человек загипнотизировал его. Официант подскочил к нему: «Еще виски?» Но вопрос остался без ответа, Марти вышел из зала в коридор. Противоречивые чувства боролись в нем — он наполовину боялся удостовериться в том, что он видел этого человека, хотя то, что он был здесь, возбудило его любопытство. Он не обознался, это очевидно. Возможно, Той вместе с ним. Возможно, все тайны можно было разрешить здесь и сейчас. Он заметил, как Мамулян зашел в комнату, где играли в баккара. Там проходила обычная напряженная игра и масса зрителей заходила внутрь, чтобы понаблюдать за представлением. Комната была полна — игроки из-за других столов побросали свои игры, чтобы насладиться накалом схватки. Даже официанты собрались вокруг, пытаясь мельком углядеть что-либо.

Мамулян продирался сквозь толпу, чтобы лучше видеть, его тонкая серая фигура выделялась. Наконец он нашел себе удобное место, свет от лампы падал на его бледное лицо. Изуродованная рука была в кармане пиджака — подальше от взоров, широкие брови были невозмутимы. Марти наблюдал за ним в течение пяти минут. Ни разу глаза Европейца не оторвались от игры. Он казался фарфоровым — блестящая поверхность, по которой небрежный мастер провел несколько линий. Глаза, вжатые в глазницы, казалось, были неспособны ни на что, кроме неотрывного взгляда. В этом человеке все еще была сила. Люди избегали его, прижимаясь друг к другу, только бы не касаться его у стола.

Напротив Марти заметил официанта с неестественными усами. Он стал проталкиваться к нему между зрителями.

— На пару слов, — шепнул он ему.

— Да сэр?

— Этот человек. В сером костюме.

Официант метнул взгляд к столу, затем на Марти.

— Мистер Мамулян.

— Да. Вы что-нибудь знаете о нем?

Официант укоризненно взглянул на Марти.

— Простите, сэр. Но мы не вольны обсуждать членов клуба.

Он повернулся на каблуках и отправился по коридору. Марти последовал за ним. Там было пусто. Внизу девушка за конторкой — не та, с которой он беседовал, — хихикала со швейцаром.

— Подождите.

Когда официант обернулся, Марти достал свой бумажник, еще достаточно полный, чтобы обеспечить небольшую взятку. Парень уставился на банкноты с нескрываемой жадностью.

— Я только хотел задать несколько вопросов. Мне не нужен номер его счета в банке.

— В любом случае, я не знаю его, — ухмыльнулся официант. — Вы из полиции?

— Я интересуюсь мистером Мамуляном, — сказал Марти, протягивая пятьдесят фунтов десятками. — Просто личный интерес.

Официант схватил деньги и спрятал их в карман с ловкостью профессионального взяточника.

— Спрашивайте, — сказал он. — Он часто здесь бывает?

— Пару раз в месяц.

— Играет?

Официант нахмурился.

— Не знаю, но я не думаю, чтобы видел его действительно играющим.

— Тогда смотрит?

— Ну не могу быть уверенным. Но я думаю, что если бы он играл, то я бы видел это хотя бы раз. Странно. Хотя у нас есть члены клуба, которые так делают.

— У него есть друзья? Люди, с которыми он приходит, уходит?

— Не припомню. Он когда-то был в приятельских отношениях с одной гречанкой, которая, бывало, приходила. Всегда выигрывала. Ни одного проигрыша.

Это был эквивалент рыбацких баек у азартных игроков — история об игроке, чья система настолько совершенна, что он никогда не проигрывает.

Марти слышал ее сотни раз, всегда о приятеле приятеля — мифический кто-то, кого никогда нельзя встретить лицом к лицу. Но вот что странно — когда он думал о лице Мамуляна, таком расчетливом под своей бесстрастной маской, он почти готов был принять фантазию за действительность.

— А почему вы так интересуетесь им? — спросил официант.

— Он вызывает у меня довольно странные ощущения.

— Вы не единственный.

— То есть?

— Мы никогда ни о чем не говорили и не общались, как вы понимаете. Он всегда дает щедрые чаевые, хотя. Бог свидетель, он пьет только дистиллированную воду. Но пару лет назад сюда приходил один парень — американец из Бостона. Он увидел Мамуляна и, скажу я вам, — он чуть не спятил. Оказалось, он играл с мужиком, как две капли воды похожим на него, где-то в двадцатых годах. Это произвело такой шум. То есть, я имею в виду, он не выглядит типом, у которого может быть отец, правда?

Официант был в чем-то прав. Невозможно было представить Мамуляна ребенком или прыщавым подростком. Страдал ли он от несчастной любви, смерти домашних животных, родителей? Это казалось настолько невероятным, что было почти смешным.

— Вот все, что я знаю.

— Спасибо, — ответил Марти. Этого было достаточно.

Официант ушел прочь, оставив Марти с набором вероятных возможностей. Все это больше похоже на апокриф: гречанка, которая никогда не проигрывает, паникующий американец. Человек типа Мамуляна просто обязан был обрасти слухами — легкий оттенок бывшего аристократизма притягивал к нему невероятные истории. Это, как луковица — очищаемая, очищаемая и очищаемая снова, — под каждой шкуркой обнаруживается далеко не сердцевина, а просто следующая шкурка.

Чувствуя усталость и головокружение от слишком большого количества выпитого и слишком короткого сна, Марти решил, что пора заканчивать. У него есть еще сотня фунтов, за которые он сможет нанять такси, которое отвезет его обратно в поместье; машину же можно забрать и завтра. Он был слишком пьян, чтобы сесть за руль. Он бросил последний взгляд на зал баккара — Мамулян стоял в прежней позе.

Марти спустился в туалет. Здесь было намного прохладнее, чем в помещении клуба, — его величественная отделка в стиле рококо была довольно забавна для места со столь низким предназначением. Он взглянул на себя в зеркало и пошел помочиться, чтобы оживить себя.

В одной из кабинок кто-то начал скулить — очень-очень тихо, словно старался приглушить звук. Несмотря на переполненный мочевой пузырь, Марти вдруг с удивлением обнаружил, что не может мочиться — безымянное горе слишком сильно действовало на него. Звук слышался из-за закрытой двери одной из кабинок. Наверное, это был какой-то оптимист, проигравший последнюю рубашку в кости я теперь задумывающийся о последствиях. Марти оставил его за этим занятием. Он не мог ничего сделать или сказать — это он знал по горькому опыту.

В фойе женщина за конторкой позвала его.

— Мистер Штраусс? — это была опять «английская роза», несмотря на поздний час в ней не было ни малейшего признака усталости, — Вы нашли мистера Тоя?

— Нет, не нашел.

— Странно. Он был здесь.

— Вы уверены?

— Конечно. Он пришел вместе с мистером Мамуляном. Я сказала ему, что вы здесь и что вы спрашивали о нем.

— И что он вам сказал?

— Ничего, — ответила девушка. — Ни слова. — Она понизила голос. — С ним все в порядке? То есть он выглядел просто ужасно, если позволите. Он был жуткого цвета.

Марти взглянул наверх, осматривая лестницы.

— Он все еще здесь?

— Ну, я не была за конторкой весь вечер, но я не видела, чтобы он уходил.

Марти еще раз поднялся по лестнице. Он очень хотел повидаться с Тоем. Нужно было спросить его кое о чем, поговорить. Он прошел по комнатам, отыскивая усталое лицо. Но хотя Мамулян был по-прежнему здесь, потягивая свою воду, Тоя с ним не было. Не нашел он его и ни в одном из баров. Очевидно, он пришел и ушел. Разочарованный, Марти спустился вниз, поблагодарил девушку за ее заботу, дал ей хорошие чаевые и ушел.

И только когда между ним и «Академией» было уже достаточно большое расстояние и он шел посредине дороги в поисках первого попавшегося такси, он вспомнил о плаче в туалете. Его шаги замедлились. Наконец он остановился на улице, удары сердца гулко отдавались в его голове. Показалось ли ему, или этот прерывистый голос был действительно знакомым, когда он оплакивал свою беду? Не был ли Тоем тот, кто сидел в сомнительной уединенности туалетной кабинки, плача, как заблудившийся ребенок?

Невольно Марти повернулся и бросил взгляд туда, откуда он пришел. Если предположить, что Той все еще в клубе, почему бы ему не вернуться и не проверить? Но в его голове всплыли неприятные ассоциации. Женщина по телефонному номеру в Пимлико, чей голос было так жутко слушать; вопрос девушки за конторкой «С ним все в порядке?»; глубина отчаяния, которое он слышал за закрытой дверью. Нет, он не вернется. Ничто, даже обещание беспроигрышной системы для любого стола в этом доме, не заставит вернуться. Кроме того, была такая вещь, как здравое сомнение, а в некоторых случаях, этот бальзам не знает себе равных.

VIII Скандал

Глава 45

В день Тайной Вечери, как он все чаще называл его, Марти побрился три раза — один раз утром и два раза днем. Первоначальное возбуждение от приглашения уже давно потухло. Сейчас единственное, на что он уповал, это была какая-нибудь подходящая, причина, чтобы свалить, средство, с помощью которого он мог вежливо уйти с этого вечера, который, как он был уверен, будет мучительным. Для него не было места в окружении Уайтхеда. Их величины были несравнимы с его, в их мире он был не более чем просто функционером. В нем не было ничего интересного для них, кроме сиюминутного развлечения.

Он почувствовал себя более уверенным только тогда, когда надел костюм. В этом мире видимостей, почему бы и ему не облачиться в иллюзию, как это делают другие? В конце концов он же прошел вчера в «Академию»? Вся штука заключалась в том, чтобы иметь необходимый внешний вид — приличный костюм, верное направление, в котором нужно идти, чтобы преодолеть заградительные посты. Он начал рассматривать предстоящий ему вечер как проверку своего ума, и дух соревнования все рос в нем, готовый бросить вызов. Он поиграет с ними в их игру среди звякающих бокалов и трепотне об опере и больших деньгах.

Трижды выбритый, одетый и благоухающий, он спустился в кухню. Странно, но Перл не было в доме — отвечать за сегодняшнее пиршество остался Лютер. Он открывал бутылки с вином — комната была заполнена волнующей смесью разнообразных букетов. Хотя Марти предполагал, что предстоящая вечеринка будет скромной, на столе располагалось несколько дюжин бутылок — наклейки на многих из них были так грязны, что на них ничего нельзя было разобрать. Это выглядело так, словно подвал разом обеднел да все свои лучшие сорта.

Лютер оглядел Марти с ног до головы.

— С кого это ты снял костюм?

Марти поднял одну из бутылок и вдохнул ее запах, игнорируя замечание. Сегодня он не собирался реагировать на колкости — сегодня он должен быть невозмутим и никто не должен заставить его терпение лопнуть.

— Я говорю: где это…

— Я слышал тебя. Я купил его.

— На что?

Марти тяжело поставил бутылку обратно. Бокалы на столе зазвенели.

— Почему бы тебе не заткнуться?

Лютер пожал плечами.

— Старик дал тебе?

— Я сказал тебе. Утихни.

— Сдается мне, ты глубоко влезаешь, парень. Ты знаешь, что ты будешь почетным гостем на скандальной попойке?

— Я просто собираюсь повстречаться с друзьями старика, вот и все.

— Ты о Двоскине и этих раздолбаях? Ну, разве ты не счастливчик?

— А ты-то кто сегодня — мальчик-виночерпий?

Лютер скривился, вкручивая штопор в очередную бутылку.

— Им не требуются официанты на их частных встречах. Они слишком уж частные.

— Что ты имеешь в виду?

— А что я знаю? — пожал плечами Лютер, — я ведь обезьяна, правда?

* * *

Между восемью и восемью тридцатью в Убежище стали прибывать автомобили. Марти в своей комнате ожидал призыва присоединиться к остальным гостям. Он слышал голос Куртсингера и женщин, слышался смех и иногда визг. Он подумывал, привезли ли они только своих жен или и дочерей тоже.

Зазвенел телефон.

— Марти? — это был Уайтхед.

— Сэр?

— Почему бы тебе не подняться и не присоединиться нам? Мы ждем.

— Отлично.

— Мы в белой комнате.

Вот еще сюрприз. Пустая комната с устрашающим алтарем была не слишком приятным местом для обеда.

Спускался вечер, и прежде чем подняться наверх Марти включил внешнее освещение. Огни загорелись, их свет проник в дом. Его первоначальная легкая тревога переросла в смесь фатализма с вызовом. Если он не облажается с самого начала, подумал он, он прорвется.

— Входи, Марти.

Воздух в белой комнате был уже плотным от дыма сигар и сигарет. Не было сделано ни малейших попыток как-то приукрасить это место. Единственным украшением был триптих — такой же жестокий, как он запомнился Марти. Уайтхед встал, когда вошел Марти, и протянул ему руку, приветствуя его почти ослепительной улыбкой.

— Будь добр, закрой дверь. Входи и садись.

За столом было единственное свободное место. Марти подошел к нему.

— Ты, конечно, знаешь Феликса.

Оттави, болтливый адвокат, кивнул. Голая лампочка отбрасывала свет на его башку, оттеняя линию хохолка волос.

— И Лоурнеса.

Двоскин — тощий тролль — сидел в середине и потягивал вино. Он пробормотал что-то вроде приветствия.

— И Джеймса.

— Привет, — сказал Куртсингер. — Приятно снова видеть тебя. — Сигара, которую он держал, была самой большой, которую когда-либо видел Марти.

Закончив со знакомыми лицами, Уайтхед представил трех женщин, сидевших между мужчинами.

— Гости нашего вечера, — провозгласил он.

— Привет.

— Это Мартин Штраусс, иногда мой телохранитель.

— Мартин, — Ориана, женщина лет двадцати пяти, одарила его слегка плутовской улыбкой. — Приятно познакомиться.

Уайтхед не упомянул фамилии, что заставило Марти задуматься, была ли она женой одного из мужчин или только приятельницей. Она была намного моложе Оттави или Куртсингера, между которыми сидела. Возможно, она любовница. Мысль причинила ему боль.

— Это Стефани.

Стефани, которая была старше первой женщины на добрый десяток лет, одарила Марти взглядом, который, казалось, раздевал его с головы до ног. Его смысл был абсолютно ясен, и Марти заинтересовался, перехватил ли взгляд кто-нибудь из сидящих за столом.

— Мы так много слышали о вас, — сказала она, ласково кладя руку на руку Двоскина. — Правда же?

Двоскин хмыкнул. Отвращение Мартина к этому человеку возникло с новой силой. Было трудно вообразить, как или почему люди могут захотеть прикоснуться к нему.

— …И, наконец, Эмили.

Марти повернулся, чтобы поприветствовать третье новое лицо за столом. Как только он сделал это, Эмили опрокинула бокал с красным вином. — О, Боже! — воскликнула она.

— Ерунда, — ухмыляясь сказал Куртсингер. Он был уже пьян, как заметил Марти: улыбка была слишком глупа для трезвого, — Ерунда, прелесть моя. Не обращай внимания.

Эмили взглянула на Марти. Она тоже была уже изрядно пьяна, судя по ее состоянию. Она была моложе остальных женщин и ее можно было назвать почти красивой.

— Садись, садись, — сказал Уайтхед. — Да забудьте вы о вине, Бога ради! — Марти уселся рядом с Куртсингером. Вино, пролитое Эмили, капало с края стола.

— Мы тут как раз говорили, — встрял Двоскин, — что очень жаль, что Билли не смог быть с нами.

Марти метнул взгляд в сторону старика, чтобы посмотреть, не вызовет ли упоминание о Тое — воспоминание плачущем звуке сразу вернулись к нему — какой-нибудь реакции. Но нет. Он тоже, как только сейчас заметил Марти — был плох от выпитого. Бутылки, которые открывал Лютер, — кларе, бургундское — сгрудились на столе, атмосфера более соответствовала загородному пикнику, нежели званному ужину. Не было ни оттенка церемонности, которой он боялся, ни щепетильной последовательности заказов, ни куртуазных манер. Присутствующая еда — вазы с икрой с воткнутыми в нее ложками, сыры, бисквиты — занимали бедное второе место после вина. Хотя Марти знал мало о вине, его подозрения насчет того, что старик опустошил свои запасы, подтверждались застольными беседами. Они пришли сегодня, чтобы осушить до дна самые лучшие, избранные вина Убежища.

— Выпей! — провозгласил Куртсингер. — Это самая лучшая вещь, которую можно влить в глотку, поверь мне. — Он стал копаться в бутылках. — Где лато? Мы же не прикончили его, правда? Стефани, дорогая, уж не припрятала ли ты его?

Стефани подняла глаза. Марти сомневался, что она вообще понимает, о чем говорит Куртсингер. Эти женщины не были женами, он был уверен в этом. Он сомневался даже были ли они любовницами.

— Вот! — Куртсингер опрокинул бутылку в бокал Марти. — Поглядим, как ты поступишь с этим.

Марти никогда особенно не любил вино. Этот напиток следовало потягивать и смачивать им губы и у него никогда не было терпения на все это. Но запах букета был удивителен даже для его необразованного нюха. Его богатство вызвало сильное слюноотделение еще перед тем, как он сделал глоток, и вкус не разочаровал его — он был восхитителен.

— Хорошо, а?

— Вкусно.

— Вкусно! — Куртсингер обратился к столу с оскорбительной насмешливостью. — Мальчик назвал его вкусным!

— Лучше дай его сюда, пока он не выпил все, — заметил Оттави.

— Все это надо опустошить, — сказал Уайтхед, — сегодня.

— Все? — удивилась Эмили, оглядывая две дюжины бутылок, стоявших у стены — помимо вина там были ликеры и коньяки.

— Да, все. Одним махом покончить с лучшими запасами. Что это здесь происходит? Так ведет себя отступающая армия, стирающая все с лица земли, только чтобы ничего не досталось оккупантам.

— А что же вы собираетесь пить, на следующей неделе? — спросила Ориана, ложка, с горкой наполненная икрой застыла у ее рта.

— На следующей неделе? — переспросил Уайтхед. — На следующей неделе не будет никаких встреч. Я ухожу в монастырь. — Он взглянул на Марти. — Марти знает, какой я обеспокоенный человек.

— Обеспокоенный? — спросил Двоскин.

— Пекущийся о своей бессмертной душе, — сказал Уайтхед, не отводя глаз от Марти. Это вызвало взрыв грубого хохота у Оттави, быстро теряющего над собой контроль.

Двоскин перегнулся через стол и вновь наполнил бокал Марти.

— Выпей, — сказал он. — Нам многое предстоит.

За столом не было медленного смакования вина — бокалы наполнялись, опустошались и наполнялись снова, словно их содержимым была вода. В их жажде чувствовалось что-то отчаянное. Но ему следовало бы знать, что Уайтхед ничего не делает наполовину. Не отказываясь, Марти опустошил свой второй бокал в два глотка, который был немедленно наполнен снова.

— Нравится? — спросил Двоскин.

— Вилли бы не одобрил, — сказал Оттави.

— Кого, мистера Штраусса? — спросила Ориана. Она все еще не донесла ложку с икрой до своего рта.

— Не Марти. Этого неограниченного расходования…

Он едва смог выговорить два последних слова. Было довольно приятно наблюдать этого болтливого адвоката с заплетающимся языком.

— Той может идти на хер, — сказал Двоскин.

Марти хотел было сказать что-нибудь в защиту Билла, но алкоголь замедлил его ответ, и прежде чем он заговорил, Уайтхед поднял свой бокал.

— Тост, — провозгласил он.

Двоскин вскочил на ноги, отшвыривая пустую бутылку, которая свалила еще три. Вино захлестало из одной из упавших бутылок, заливая стол и стекая на пол.

— За Вилли! — сказал Уайтхед, — где бы он ни был.

Бокалы поднялись и чокнулись, включая даже бокал Двоскина. Хор голосов присоединился…

— За Вилли!

… и бокалы с шумом опустошались. Бокал Марти был наполнен Оттави.

— Пей, парень, пей!

Выпивка вызвала протест в пустом желудке Марти. Он чувствовал, как отдаляется от всех событий в комнате — от женщин, от болтуна-адвоката, от распятия у стены. Его первоначальный шок от зрелища этих людей в таком состоянии, с вином на их подбородках и салфетках на груди, еле шевелящих губами уже давно прошел. Их поведение не занимало его. Гораздо больше его волновало то количество изысканных вин, которое он все больше и больше вливал в себя. Он обменялся откровенным взглядом с Христом. «Иди ты…», — беззвучно пробормотал он. Куртсингер расслышал замечание. «Ну прямо мои слова», — прошептал он ему.

— А где же Вилли? — спрашивала Эмили. — Я думала, что он будет здесь.

Она задала вопрос всему столу, но никто, казалось, не пожелал ей отвечать.

— Он уехал, — наконец ответил Уайтхед.

— Он такой милый, — сказала девушка. Она ткнула Двоскина под ребро. — Ты не думал, что он милый?

Двоскин был раздражен вмешательством. Его застали за расстегиванием молнии сзади на платье Стефани. Ее, однако, не смутило общественное внимание. Из стакана, который он держал в другой руке, вино проливалось ему на пиджак. Он либо не замечал этого, либо ему было все равно.

Уайтхед уловил взгляд Марти.

— Забавляем тебя, да?

Марти согнал с лица нарождающуюся улыбку.

— Ты не одобряешь нас? — спросил Оттави.

— Не имею права.

— У меня всегда было ощущение, что криминальные классы всегда пуритане в душе. Я прав?

Марти отвернулся от пьяного дыхания болтуна и покачал головой. Вопрос не заслуживал даже презрения, как и вопрошающий.

— Если бы я был на твоем месте, Марти, — донесся голос Уайтхеда с другого конца стола, — я бы свернул ему шею.

Марти пожал плечами.

— Зачем утруждать себя?

— Сдается мне, что ты совсем не так опасен, — продолжал тем временем Оттави.

— А кто сказал, что я опасен?

Адвокат издал утробное хихиканье.

— В смысле. Мы ожидали животного акта, понимаешь? — Оттави отодвинул бутылку, чтобы лучше видеть Марти. — Нам обещали… — Вокруг стола стали раздаваться призывы остановиться, но Оттави, казалось, не замечал. — Ну что же, все всегда не так, как рекламируют, согласен? Ты спроси любого из этих забытых Богом джентльменов, — Стол притих; рука Оттави сделала широкий круг, привлекая всех в объятия. — Мы знаем, правда ведь? Мы знаем, какой разочаровывающей может быть жизнь.

— Заткнись, — рявкнул Куртсингер. Он дико вытаращился на Оттави. — Мы не хотим слушать.

— У нас вряд ли будет другая возможность, мой дорогой Джеймс, — ответил Оттави с высокомерной вежливостью. — Не думаешь ли ты, что нам следует признать всю правду? Мы в отчаянном положении! О да, друзья мои. Нам всем надо пасть на колени и исповедаться!

— Да, да, — сказала Стефани. Она пыталась встать, но нога не слушались ее. Ее платье, расстегнутое сзади, намеревалось сползти.

Двоскин потянул ее обратно в кресло.

— Мы будем здесь всю ночь, — сказал он. Эмили хихикнула. Оттави бесстрашно продолжал.

— Сдается мне, — сказал он, — он, возможно, единственный невинный среди нас. — Оттави указал на Марти. — Вы только взгляните на него. Он даже не знает о чем я говорю.

Все эти замечания начинали раздражать Марти. Однако связываться с адвокатом сейчас не имело смысла — удовольствие было бы хоть и драгоценным, но слишком коротким. В своем теперешнем состоянии Оттави свалился бы от одного удара. Его мутные глаза смотрели почти что безумно.

— Вы разочаровываете меня, — прошептал Оттави с неподдельным сожалением в голосе. — Я думал, что мы кончим лучше…

Двоскин встал.

— У меня есть тост, — объявил он. — Я хочу выпить за женщин.

— Вот это идея, — сказал Куртсингер. — Но нам требуется вдохновение. — Ориана сочла это замечание самой смешной шуткой за весь вечер.

— За женщин! — провозгласил Двоскин, поднимая бокал. Но никто не слушал. Эмили, бывшей так долго тихим ягненком, вдруг взбрело в голову раздеться. Она оттолкнула кресло назад и расстегивала блузку. Под ней у нее ничего не было, соски ее казались напомаженными, словно она готовилась к этому представлению. Куртсингер зааплодировал, голоса Оттави и Уайтхеда слились в хор подбадривающих замечаний.

— Ну что ты скажешь? — обратился Куртсингер к Марти. — Она твоего типа? Смотри-ка какое все это у нее, это ведь все ее, правда, прелесть?

— Хочешь потрогать? — предложила Эмили. Она сорвала свою блузку и теперь была полностью обнажена по пояс. — Давай-давай, — сказала она, беря руку Марти и, прижимая ее к своей груди, водя ей по кругу.

— О да, — протянул Куртсингер, скалясь на Марти. — Ему нравится. Я вам точно говорю, ему нравится.

— Конечно, нравится, — услышал Марти голос Уайтхеда. Он бросил нетвердый взгляд в сторону старика. Уайтхед встретил его прямо — в прищуренных глазах были усмешка и возбуждение. — Ну давай, — сказал он. — Она вся твоя. Она здесь именно для этого.

Марти слышал слова, но не мог понять их смысла. Он дернул руку от тела девушки, словно обжегся.

— Идите к черту, — сказал он.

Куртсингер поднялся.

— Ну не будь ты таким вредным, — упрекнул он Марти, — мы просто хотим посмотреть, на что ты годишься.

За столом Ориана опять начала хохотать, Марти не был уверен, над чем. Двоскин стучал ладонью по столу, бутылки подпрыгивали в такт.

— Ну же, — сказал Марти Уайтхед. Они все смотрели на него. Он повернулся к Эмили. Она стояла в ярде от него, пытаясь стянуть юбку. В ее эксгибиционизме определенно было что-то эротическое. В штанах Марти затвердело, его голова затвердела тоже. Куртсингер обнимал Марти за плечи и пытался снять с него пиджак. Ритм, отбиваемый Двоскином (теперь уже и Оттави присоединился к нему) на столе, бешеным танцем стучал в голове Марти.

Эмили удалось справиться с юбкой и теперь она валялась у нее под ногами. Не останавливаясь, она стянула трусики и предстала перед всей собравшейся компанией одетая только в жемчуга и туфли на высоких каблуках. Обнаженная она выглядела достаточно молодо — лет четырнадцать, может быть, пятнадцать. Кожа ее была сливочного цвета. Чья-то рука — «Наверное, Орианы», — подумал Марти — ласкала его возбужденный член через штаны. Он повернул голову: это была совсем не Ориана, а Куртсингер. Он оттолкнул руку. Эмили подошла к нему совсем близко и принялась расстегивать его рубашку снизу. Он пытался сказать что-то Уайтхеду. Слова еще не пришли к нему, но он страшно хотел найти их, — хотел сказать старику, каким мошенником он оказался. Даже больше, чем мошенником, — просто мерзавцем, подонком с грязными мыслями. Так вот зачем его пригласили сюда, поили вином и развлекали грязными беседами. Старик хотел видеть его голым и трахающимся.

Марти второй раз оттолкнул руку Куртсингера — прикосновение было уж слишком искусным. Он взглянул через стол на Уайтхеда, наливавшего себе еще один бокал вина. Взгляд Двоскина был прикован к наготе Эмили, Оттави — к Марти. Оба перестали барабанить по столу. Состояние адвоката говорило само за себя — он был мертвенно бледен, на лице выступил неприятный пот.

— Ну давай, — прерывисто дыша, сказал он, — давай возьми ее. Устрой нам запоминающееся представление. Или у тебя нет ничего стоящего показать?

Марти услышал предложение слишком поздно, чтобы ответить: голая крошка снова прижалась к нему и кто-то (Куртсингер?) пытался расстегнуть верхнюю пуговицу его брюк. Он предпринял последнюю, неловкую попытку восстановить равновесие.

— Прекратите, — прошептал он, глядя на старика.

— А в чем проблема? — легко спросил Уайтхед.

— Шутка закончена, — сказал Марти. Рука уже проникла в его штаны, добираясь до члена. — Да отъебись ты от меня! — Он отпихнул Куртсингера с большей силой, чем собирался. Здоровяк споткнулся и отлетел к стене. — Что случилось с вами, люди?

Эмили шагнула назад, чтобы уклониться от его молотящей воздух руки. Вино кипело в его животе и горле. Его штаны поднимались впереди бугром. Он знал, что выглядел абсурдно. Ориана все еще смеялась, и не только она, Двоскин и Стефани смеялись тоже. Оттави просто смотрел на него.

— Вы что, никогда не видели как трахаются? — заорал он на них.

— Где твое чувство юмора? — заговорил Оттави. — Нам просто хотелось увидеть представление. Что в этом плохого?

Марти ткнул пальцем в направлении Уайтхеда.

— Я доверял вам, — это было все, что он мог сказать, чтобы выразить свою боль.

— Это было ошибкой, правда? — прокомментировал Двоскин. Он говорил словно со слабоумным.

— Ты, говно, заткнись! — Марти резко повернулся, сгорая от желания расквасить кому-нибудь — все равно кому — физиономию, и, натягивая пиджак, задел рукой несколько бутылок, стоявших на столе, которые моментально попадали на пол — большинство из них были полными. Эмили взвизгнула, когда они разбились у ее ног, но Марти не стал тратить время, чтобы оценивать размеры нанесенного им ущерба. Он повернулся спиной к столу и побрел, спотыкаясь, к двери. Ключ торчал в замке, он повернул его и вышел в коридор. Позади него Эмили стала хныкать, как ребенок, очнувшийся от ночного кошмара, — он слышал ее все время, пока шел по темному коридору. Он молил Бога, чтобы его дрожащие конечности вынесли его отсюда. Он хотел выйти наружу — на воздух, в ночь. Он стал медленно спускаться по задней лестнице, держась рукой за стену, ступеньки отступали под его ногами. Он дошел до кухни, упав всего один раз, и открыл заднюю дверь. Ночь ждала. Никто не смотрел на него, никто не знал его. Он вдохнул холодный черный воздух, обжегший его ноздри и легкие. Он побрел по лужайке, почти слепой, не выбирая направления, до тех пор, пока ему не пришла мысль о лесе. Замешкавшись на мгновение, чтобы сориентироваться, он побежал по направлению к нему, моля его о защите и укрытии.

Глава 46

Он бежал, все чаще спотыкаясь, пока не оказался так глубоко в лесу, что не мог видеть ни дома, ни его огней. Только тогда он остановился; его тело пульсировало, как одно огромное сердце. Голова еле держалась у него на плечах, в глубине его горла плескалась желчь.

— Боже! Боже! Боже!

В какой-то момент его гудящая голова потеряла контроль надо всем — в ушах его стоял звон, перед глазами плыли круги. Он вдруг ничего не почувствовал, даже своего физического существования. Паника стала подниматься от его паха, постепенно сжимая его кишки и живот.

— Проваливай, — сказал он ей. Только однажды он был так близок к тому, чтобы потерять рассудок — отбросить свою голову и кричать — это была первая ночь в Вондсворте, первая из тех ночей, когда он бы заперт в камере с одиннадцати до восьми в течении долгих лет. Он сидел на краю матраса и чувствовал то же, что чувствовал сейчас. Зверская слепота все усиливалась, выжимая из его селезенки адреналин. Тогда он сумел победить ужас, и сейчас он должен сделать то же самое. Он с силой пропихнул пальцы глубоко в горло и добился тошноты: сработал рефлекс и он позволил своему телу довершить остальное, освобождая организм от выпитого вина. Это был грязный, мерзкий опыт и он не пытался проконтролировать спазмы до тех пор, пока не выблевал все без остатка.

Мышцы живота болели от противодействия, он сорвал папоротник и вытер листьями рот и подбородок, затем сполоснул руки в лужице и встал. Жестокое лечение сделало свое дело — его самочувствие намного улучшилось.

Он схватился за свой больной живот и побрел подальше от дома. Хотя слой листьев и веток над головой был достаточно плотным, сквозь него проникало достаточно звездного света, чтобы оттенить толстые стволы деревьев и контуры кустов. Прогулка по призрачному лесу доставляла ему огромное наслаждение. Игра света и тени медленно исцеляла его израненное сознание. Он убедился, как претенциозны были все его мечты об обретении твердого и постоянного места в мире Уайтхеда. Он всегда был человеком с отметиной, и он останется им.

Он тихо шел здесь, где деревья росли чаще, а молодая поросль из-за отсутствия света была меньше и тоньше. Маленькие зверюшки разбегались от него, ночные насекомые жужжали в траве. Он остановился, чтобы лучше слышать музыку ночного леса. Стоило ему замереть, как краем глаза он уловил какое-то движение. Он повернул голову, всматриваясь в узкий просвет между толстыми стволами. Это было не обман зрения… Кто-то серый стоял среди деревьев на расстоянии примерно ярдов тридцать от него — сначала замер, затем двинулся снова. Сосредоточившись, Марти разглядел фигуру из серой тени на фоне более темной тени.

Очевидно, это было привидение. Такое тихое и блуждающее. Он следил за ним, как, должно быть, дичь следит за охотником, не зная, заметили ли ее, и опасаясь обнаружить себя. Ужас зашевелился у него в волосах. Не страх вооруженного нападения — с такими страхами он сталкивался уже давно и научился с ними управляться. Это был острый, обжигающий, детский ужас — абсолютный ужас. И, удивительно, это собрало его. Неважно, было ему тридцать четыре или четыре, в глубине своего сердца он был все тем же созданием. Он мечтал о таком лесе, о такой окружающей ночи. Он почтительно прикоснулся к своему страху и замер, пока серая фигура — слишком занятая своим делом, чтобы замечать его, — всматривалась в землю между деревьями.

Они стояли так вместе с призраком несколько минут. Конечно, прошло намного больше времени, прежде чем он услышал звук, но это была не сова, ни грызун, копошащийся между деревьями. Это было все вместе — он силился понять, что же это было, и не мог — звук копания. Шорох маленьких камней, шум падающей земли. Ребенок внутри его сказал: это плохо, оставим это, оставим все это. Но он был слишком удивлен, чтобы не обращать внимания. Он сделал пару пробных шагов по направлению к призраку. Тот не проявил ни малейшего признака, что слышит или видит его. Набравшись храбрости, он сделал еще несколько шагов, стараясь держаться как можно ближе к дереву, чтобы иметь возможность спрятаться за него, если призрак вдруг посмотрит в его сторону. Так он подобрался на десять ярдов к предмету своего исследования. Достаточно близко, чтобы рассмотреть призрака во всех деталях и узнать его.

Это был Мамулян.

Европеец все еще смотрел на землю под своими ногами. Марти скользнул в укрытие за стволом дерева и принялся наблюдать. Очевидно, кто-то копался в земле под ногами Мамуляна — у него наверняка поблизости были подчиненные. Единственная возможность уцелеть — это притаиться и молить Бога о том, чтобы никто не шпионил за ним, пока он шпионил за Европейцем.

Наконец копание прекратилось и вместе с ним, словно повинуясь безмолвному сигналу, прекратилась музыка ночного леса. Это было странно. Казалось, все — насекомые и животные — ошеломленно затаили свое дыхание.

Марти приник к стволу, ловя каждый звук. Ему было неплохо все видно. Мамулян удалился в направлении, как полагал Марти, дома. Поросль мешала ему смотреть — он не видел ничего, с чем он мог бы связать звук копания, и никого, кто бы сопровождал Европейца. Однако он слышал их передвижение — шорох их шелестящих шагов. Пусть идут. Прошло то время, когда он защищал Уайтхеда. Сделка уже была лишена силы.

Он сел, прижав колени к груди, и подождал, пока Мамулян, промелькнув между деревьями, исчез. Затем он досчитал до двадцати и встал. Сосновые и еловые иглы впились в его брюки внизу, и ему пришлось потратить время, чтобы сорвать их. Только после этого он двинулся в том направлении, куда отправился Мамулян.

Теперь он узнал окружающее его место. Его прогулка поздним вечером заставила его сделать небольшой круг. Сейчас он стоял там, где он похоронил мертвых собак.

Могила была разрыта и пуста, черные пластиковые мешки были вырыты, их содержимое было бесцеремонно удалено. Марти уставился на дыру в земле, совершенно не понимая шутки. Кому нужны были мертвыесобаки?

В могиле что-то зашевелилось — под пластиковыми пакетами что-то двигалось. Он невольно отошел от края могилы, слишком переутомленный всем происходящим. Возможно, это были черви или один большой червяк, величиной с его руку, выросший от собачей еды, — кто знал, что скрывала земля?

Повернувшись спиной к дыре, он направился к дому, идя вслед за Мамуляном, пока деревья не стали реже и звездный свет не засверкал ярче. Здесь, на границе леса и лужайки, он остановился, ожидая, пока звуки леса умолкнут вокруг него.

Глава 47

Стефани выбралась из-за стола и в истерике отправилась в ванную. Как только она закрыла дверь, один из мужчин — Оттави, как показалось ей, — крикнул ей, чтобы она вернулась и написала в бутылку для него. Она не удостоила замечание ответом. Как бы хорошо они ни платили, она не собиралась принимать участие во всем этом, это было ясно.

Холл был в полутьме; блеск ваз, богатство ковра под ногами — все говорило о богатстве, и во время предыдущих визитов она наслаждалась экстравагантностью места. Но сегодня, все было так тяжело — Оттави, Двоскин, сам старик, — в их пьянстве и их намеках был оттенок отчаяния, и все удовольствие от пребывания здесь исчезло. В другие ночи они все в меру пили и все было обыкновенно, иногда развиваясь в нечто большее с одним или двумя из них. В основном же они хотели смотреть. А в конце ночи всегда была достойная плата. Но сегодня все было не так. Во всем чувствовалась жестокость, которая ей не нравилась. Какими бы ни были деньги, она не придет сюда больше. В любом случае, она собиралась уйти на покой — освободить место для более молодых девочек, которые, по крайней мере, выглядели менее накрашенными, чем она.

Она вплотную приблизилась к зеркалу и попыталась почетче провести линию, оттеняющую веки, но рука ее дрожала от выпивки и линия пошла криво. Она выругалась и стала рыться в сумочке в поисках платка, чтобы исправить ошибку. В этот момент в коридоре послышались царапающие звуки. Наверное, Двоскин. Она не хотела, чтобы этот урод дотрагивался до нее, по крайней мере, до тех пор, пока она не напьется до такого бесчувствия, что ей будет наплевать. Она на цыпочках подошла к двери и заперла ее. Звуки снаружи прекратились. Она вернулась к раковине и повернула кран — холодная вода для ее усталого лица.

* * *

Двоскин действительно вышел вслед за Стефани. Он намеревался предложить ей, чтобы она сделала для него что-нибудь выдающееся, что-нибудь экстраординарное и великое в эту ночь ночей.

— Ты куда? — спросил его кто-то, пока он тащился по холлу, или ему только почудились эти слова? Он заглотал несколько таблеток перед ужином — это всегда поднимало его настроение, — но сейчас они наполнили его голову голосами, в основном голосом его матери. Задал ли кто-нибудь ему вопрос или нет, он решил не отвечать; он просто отправился дальше по коридору, призывая Стефани. Эта женщина была потрясающая или так решило его накачанное наркотиками либидо. У нее была восхитительная задница. Он хотел с головой зарыться в эти полушария и умереть под ними.

— Стефани, — требовательно позвал он. Она не появилась. — Ну давай, выходи, — уверил он ее. — Это всего лишь я.

В коридоре стоял какой-то неприятный запах — легкий канализационный душок. Он втянул воздух.

— Что за гадость, — безапелляционно провозгласил он. Запах становился все сильнее, словно источник его был совсем рядом и приближался. — Свет, — сказал он себе и стал шарить рукой по стене в поисках выключателя.

В нескольких ярдах по коридору перед ним возникло что-то и двинулось по направлению к нему. Свет был слишком слабым, чтобы разглядеть точно, но это был мужчина, и мужчина был не один. Были еще какие-то фигуры, снующие в темноте, высотой примерно по колено. Запах становился уже невыносимым. Голова Двоскина стала кружиться, перед глазами замелькали цветные отвратительные образы, дополняющие мерзкий запах. Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, что это воздушное граффити не было создано его воображением. Оно шло вместе с мужчиной, точнее, перед ним. Полоски и точки света мелькали и носились в воздухе.

— Кто вы такой? — требовательно произнес Двоскин. В ответ граффити сложилось в убийственное слово. Не уверенный, что он вообще издает какой-нибудь, Король Троллей начал визжать.

* * *

Стефани выронила свой карандаш для век в раковину, когда крик достиг ее слуха. Она не могла узнать голос. Он был достаточно высоким, чтобы принадлежать женщине, но это не была Эмилия или Ориана.

Дрожь внезапно усилилась. Она ухватилась за край раковины, чтобы успокоиться, в то время как шум приумножался — теперь слышался вой и топот бегущих ног. Кто-то кричал — в основном какие-то бессвязные приказания. «Наверное, Оттави», — подумала она, но не собиралась проверять. Что бы ни происходило за дверью — погоня, бегство, даже убийство, — ей ничего это не было нужно. Она выключила свет в ванной, чтобы он не просачивался сквозь дверь. Кто-то промчался мимо, призывая Бога, — теперь здесь уже было отчаяние. Шаги превратились в дробь на лестнице, кто-то упал. Хлопнули двери — крики затихли.

Она попятилась от двери и села на край ванны. Здесь, в темноте, она стала бормотать «Помилуй мя» — то немногое, что она помнила — тихо-тихо.

* * *

Марти тоже слышал крики, хотя и не хотел этого. Даже на таком расстоянии в них слышалась слепая паника.

Он упал на колени в грязь между деревьями и заткнул уши. Земля под ним пахла спелостью, и ему внезапно пришла в голову нежелательная мысль лежать лицом на земле, может быть, даже мертвым, но ожидая избавления. Как спящий на грани пробуждения, боящийся дня.

Тем временем шум стал затихать. Скоро, сказал он себе, он откроет глаза, встанет и отправится в дом, чтобы узнать все «как и почему». Скоро, но не сейчас.

* * *

Когда шум в холле и на лестницах уже давно затих, Стефани подкралась к двери ванной, отперла ее и приоткрыла. Сейчас коридор был в полной темноте. Светильники были погашены или разбиты. Но ее глаза, привыкшие к темноте ванной, вскоре смогли различить слабый свет со стороны лестницы. Галерея была пуста в обоих направлениях. Только в воздухе был странный запах, как в лавке мясника в жаркий день.

Она выскользнула из туфель и направилась к лестнице. На ступеньках было рассыпано содержимое дамской сумочки и под ногами было что-то разлито. Она посмотрела вниз — ковер был в пятнах: то ли кровь, то ли вино. Она поспешила вниз в холл. Здесь было холодно — обе двери (входная и дверь в вестибюль) были настежь открыты. И здесь не было ни малейших признаков жизни. Автомобили исчезли с подъездной дорожки; комнаты внизу — библиотека, приемные, кухня — все были заброшены. Она поспешила наверх, чтобы забрать свои вещи из белой комнаты и уйти.

Когда она возвращалась по галерее, сзади она услышала мягкий топот. Она повернулась. У лестницы стояла собака — очевидно она преследовала ее. Она едва могла разглядеть ее при плохом освещении, но она не испугалась.

— Хороший мальчик, — сказала она, обрадованная присутствием в опустевшем доме еще одной живой души.

Собака не зарычала, не завиляла хвостом, она просто бросилась к ней. И только тогда она поняла свою ошибку. Магазин мясника был здесь, перед ней, на четырех ногах. Она попятилась.

— Нет… — прошептала она, — О, нет… Боже… оставь меня в покое.

Но собака приближалась, и с каждым ее шагом она ужасалась все больше и больше от того, в каком состоянии было животное. Изнутри ее вываливались кишки. Разлагающаяся морда, гниющие зубы. Она побежала к белой комнате, но собака в три прыжка покрыла расстояние между ними. Ее руки скользнули по телу собаки, когда та набросилась на нее, и, к ее ужасу, шкура отделилась от него — ее руки сдирали скальп с этого жуткого создания. Она упала на спину; собака, тяжело болтая головой на ободранной шее, сомкнула челюсти на ее горле и стала терзать ее. Она не могла вскрикнуть — у нее моментально пропал голос, но ее руки скользнули по холодному телу и добрались до позвоночника. Инстинкт придал силу ее хватке — мускулы собаки стали расползаться на вязкие нити и зверь отпустил ее, выгибаясь назад, когда ее пальцы оторвали один позвонок от другого. Другой рукой она схватилась за свое горло — кровь закапала на ковер крупными каплями — она обязательно должна найти помощь или ей придется истекать кровью до смерти.

Она поползла обратно к лестнице. Где-то очень далеко кто-то открыл дверь. На нее упала полоска света. Слишком медленно, чтобы почувствовать боль, она повернула голову. В отдаленном дверном проеме показался силуэт Уайтхеда. Между ними стояла собака. Каким-то образом она поднялась или, скорее, поднялась ее передняя часть, и потащилась по залитому светом ковру к ней; большая часть ее корпуса была сейчас бесполезна, голова едва поднималась над полом. Но она все же двигалась, и будет двигаться, до тех пор, пока ее исцелитель не дарует ей покой.

Она подняла руку, чтобы привлечь внимание Уайтхеда. Если он и видел ее в сумраке, он не подал вида.

Она доползла до края лестницы. Сил уже почти не осталось. Смерть подступала быстро. Довольно, сказало ее тело, довольно. Ее желание к жизни угасало и она шлепнулась без сил; кровь, вытекающая из ее израненной шеи, заструилась вниз по ступенькам; в ее глазах мерк свет.

Одна ступенька, две ступеньки.

Игра-считалочка была превосходным средством от безумия.

Три ступеньки, четыре.

Она не увидела пятой ступеньки, как, впрочем, и всего остального, в наползавшей темноте.

* * *

Марти испытывал отвращение про мысли о возвращении в дом, но что бы там ни случилось, это закончилось. Его дорогой костюм был испачкан грязью до неузнаваемости; его рубашка была залита потом и разодрана, его безупречные ботинки были перепачканы в глине. Он выглядел, как беспризорник. Эта мысль почти доставила ему удовольствие.

Он брел обратно по лужайке. Где-то впереди виднелись огни дома. Они горели гостеприимно и успокаивающе, хотя он прекрасно знал, что это успокоение было обманом. Да и сам дом не был укрытием. Иногда было безопасней быть где-то снаружи, в открытом мире, под небом, где никто не мог прийти, постучаться и посмотреть на тебя, где не было крыши, которая могла обрушиться на твою доверчивую голову.

Он был на половине пути между лесом и домом, когда самолет прогудел в вышине, его огоньки казались двойными звездами. Он стоял и смотрел, как самолет пролетает над его головой. Возможно, это был один из тех контролирующих самолетов, которые, как он читал, постоянно летают над Европой, — один американский, другой русский, их электрические глаза осматривали спящие города — карающие близнецы, от благожелательности которых зависели жизни миллионов людей. Звук самолета перешел в шепот и, наконец, затих. Улетел шпионить за другими головами. Грехи Англии сегодня не привели к фатальному исходу.

Он отправился к дому, решительно выбирая маршрут, который проведет его прямо ко входу, в фальшивый свет фонарей. Лишь только он вышел на свет, как из дома вышел Европеец.

Спрятаться не было возможности. Марти замер на месте и стоял, пока из дома не вышел Брир; оба непохожих компаньона двинулись прочь от дома. Зачем бы они на приходили, их работа была закончена.

Сделав несколько шагов по дорожке, Европеец оглянулся. Его глаза моментально обнаружили Марти. Долгое время Европеец просто стоял и смотрел через широкое пространство, заросшее яркой травой. Затем он кивнул коротким твердым кивком, который был простым подтверждением. «Я вижу тебя, — казалось говорил он, — и смотри! Я не причиняю тебе вреда». Затем он повернулся и пошел прочь, пока он и его могилокопатель не скрылись за кипарисами, растущими вдоль дорожки.

Часть IV РАССКАЗ ВОРА

Цивилизации вырождаются не от страха, а от того, что они забывают о том, что страх существует.

Фрейя Старк «Персей на ветру»

Глава 48

Марти стойл в холле и прислушивался, стараясь уловить шаги или голоса. Но ни тех, ни других не было. Очевидно, женщины уехали, как и Оттави, Куртсингер и Король-Тролль. Возможно, старик тоже.

В доме горело мало огней. В их свете дом внутри казался двухмерным. В сети, видимо, было замыкание — его следы виднелись на оплавленных контактах, воздух был слегка голубоватого оттенка. Он отправился наверх. Второй этаж был погружен в темноту, но он шел легко, повинуясь инстинкту, задевая ногами куски фарфора — какая-то расколотая ваза. Под ногами таких кусков становилось все больше — разбитые, разодранные предметы. Он не смотрел вниз, пробираясь осторожными шагами к белой комнате.

Дверь была приоткрыта и свет, не электрический, а от свечи, горел внутри. Он перешагнул порог. Одинокий огонек едва мерцал, однако он был достаточен, чтобы было видно каждую разбитую бутылку. Он ступил на ковер из разбитого стекла и разлитого вина — в комнате стоял едкий запах. Стол был перевернут и несколько стульев были превращены в дрова.

Старый Уайтхед стоял в углу комнаты. На лице его были потеки крови, но нельзя было быть уверенным, что это была его кровь. Он выглядел, как человек, увидевший последствия землетрясения, — шок залил его лицо смертельной бледностью.

— Он рано пришел, — произнес он с отчаянием в каждом приглушенном слоге. — Вообрази. Я-то думал, что он верит в договор. Но он пришел рано, чтобы вырвать меня отсюда.

— Кто он?

Уайтхед вытер слезы со щек тыльной стороной руки, размазывая по лицу кровь.

— Этот ублюдок солгал мне, — прошептал он.

— Вы ранены?

— Нет, — ответил Уайтхед, казалось, удивленный вопросом. — Он не дотронется до меня. У него есть вещи похуже. Он хочет, чтобы я сам захотел уйти, понимаешь?

Марти не понимал.

— В холле труп, — очевидно Уайтхеда это ни капли не беспокоило. — Я оттащил ее от лестницы.

— Кого?

— Стефани.

— Он убил ее?

— Он? Нет. Его руки чисты. Ты можешь пить из них молоко.

— Я позвоню в полицию.

— Нет!

Уайтхед, шатаясь, сделал несколько шагов по стеклу, чтобы схватить Марти за руку.

— Нет! Никакой полиции.

— Но человек мертв.

— Забудь о ней. Ты же можешь спрятать ее потом, а? — Его интонации стали почти интригующими, а дыхание, когда он приблизился, ядовитым. — Ты ведь сделаешь это, правда?

— После всего того, что вы устроили?

— Небольшая шутка, — сказал Уайтхед. Он попробовал улыбнуться, сжимая руку Марти так сильно, что кровь останавливалась в жилах. — Ну брось, шутка и все. — Все это было очень похоже на то, как будто тебя держит алкоголик за пуговицу на углу улицы. Марти высвободил руку.

— Я уже сделал все, что собирался сделать для вас.

— Хочешь вернуться домой, ты об этом? — голос Уайтхеда моментально помрачнел. — Хочешь вернуться обратно за решетку, где ты можешь спрятать свою голову?

— Это не новая ваша шутка.

— Я повторяюсь? О, мой Бог, — он махнул Марти рукой. — Ну тогда иди. Вали отсюда, ты не моего класса, — он попятился назад и прислонился к стене. — На хера я буду чего-то делать, если уж ты так решил.

— Вы мучили меня, — выпалил в ответ Марти. — Все это время.

— Я сказал тебе… это шутка.

— Не только сегодня. Все время. Обманывая меня… подкупая меня. Вы говорили, что вам нужен кто-то, кому можно доверять, а после обращались со мной, как с дерьмом. Неудивительно, что все в конце концов покинули вас.

Уайтхед в упор посмотрел на него.

— Хорошо, — жестко ответил он, — чего ты хочешь?

— Правды.

— Ты уверен?

— Да, черт возьми, да!

Старик прикусил губу, борясь с собой. Когда он заговорил, голос его был приглушен. — Ладно, парень. Ладно.

Прежний блеск вернулся в его глаза, и сразу же подавленность сменилась новым энтузиазмом.

— Если ты так уж хочешь, я расскажу тебе, — он ткнул пальцем в сторону Марти. — Закрой дверь.

Марти отпихнул разбитую бутылку и захлопнул дверь. Было странно закрывать дверь от мертвеца, просто чтобы послушать рассказ. Но он слишком долго ждал этой истории и ее нельзя было откладывать.

— Когда ты родился, Марти?

— В 1948. В декабре.

— Война уже закончилась.

— Да.

— Ты даже не знаешь, что ты пропустил.

Обычное начало для исповеди.

— Это было такое время!

— Вы здорово воевали?

Уайтхед нагнулся за одним из менее поврежденных кресел, поднял его и сел. Несколько секунд он молчал.

— Я был вором, Марти, — наконец произнес он. — Ну, подпольный коммерсант — это более впечатляюще звучит хотя на деле это одно и то же. Я одинаково свободно говорил на трех или четырех языках и я всегда быстро соображал. Все это облегчало мне жизнь.

— Вам везло.

— Везение не имеет никакого отношения к этому. Не везет людям, которые не могут управлять. А я управлял, хотя в то время я не знал об этом. Я сам создал свое собственное везение, если хочешь. — Он помолчал. — Ты должен понять, война — это не то, что ты видишь в кино; по крайней мере моя война не была такой. Границы менялись, люди предавались забвению: мир был открыт для захвата.

Он качнул головой.

— Ты не можешь представить себе этого. Ты всегда жил в период относительной стабильности. Но война меняет правила, по которым ты живешь. Внезапно становится хорошо ненавидеть, хорошо аплодировать разрушению. Люди могут проявить свое истинное я…

Марти было любопытно, куда заведет их это вступление, но Уайтхед уже вошел в ритм своего повествования. Сейчас было не время прерывать его.

— …и когда вокруг так много неопределенности, человек, способный сформировать свою собственную судьбу, может быть Королем Мира. Прости за преувеличение, но я чувствовал себя именно так. Королем Мира. Я был умен, ты понимаешь? Не образован — это пришло позже, а умен. Образование улицы, как это сейчас называют. И я намеревался извлечь все из этой чудесной войны, посланной мне Богом. Я провел два или три месяца в Париже, как раз перед оккупацией, потом улизнул, когда пришло время. Потом я отправился на юг. Наслаждался Италией, Средиземным морем. Мне все доставалось даром. Чем тяжелее становилась война, тем лучше становилось мне. Отчаяние остальных людей сделало меня богачом.

Конечно, я транжирил деньги. Мои заработки никогда не оставались у меня дольше, чем несколько месяцев. Когда я думаю о картинах, которые прошли через мои руки, предметах искусства, — легкая добыча… Я не просто писал в горшок, расписанный Рафаэлем. Я продавал все это грузовиками.

Когда подошла к концу война в Европе, я подался на север, в Польшу. Немцам приходилось туго — они понимали, что игра заканчивается, — и я думал, что смогу заключить несколько недурных сделок. В конце концов — это была действительно ошибка — я очутился в Варшаве. От нее практически ничего не осталось, когда я появился там. То, что не сожгли нацисты, сожгли русские. Это было одно пепелище от края до края. — Он вздохнул и нахмурился, пытаясь подобрать слова. — Ты не можешь себе этого представить. Это был великий город. Но тогда… Ну как мне тебе объяснить? Тебе придется видеть моими глазами, иначе все это бессмысленно.

— Я пытаюсь, — сказал Марти.

— Ты живешь в себе, — продолжал Уайтхед. — Так же, как и я живу в себе. Мы имеем очень четкое представление о том, кто мы. Вот как мы оцениваем себя — по той уникальности, что есть в нас. Ты понимаешь, о чем я?

Марти был слишком заинтригован, чтобы солгать. Он покачал головой.

— Нет, не совсем.

— Естество вещей, вот что я имею в виду. Все в мире, имеющее какую угодно значимость, есть совершенно особенная самость — это факт. Мы любуемся индивидуальностью облика, манер и, мне кажется, мы допускаем, что некоторая часть этой индивидуальности существует всегда — хотя бы в памяти людей, которые ощущали ее. Поэтому-то я и ценил коллекцию Иванджелины — потому что меня восхищают особенные вещи. Ваза, не похожая на остальные, ковер, сотканный особым методом.

Затем, внезапно, они вновь вернулись в Варшаву…

— Там было такое величие! Красивейшие дома, великолепные костелы, величайшие произведения искусства. Так много всего. Но когда я приехал туда, все это уже исчезло, все было превращено в прах. Где бы ты ни шел, везде все было одинаково. Под ногами была грязь. Серая пыль. Она пачкала твою обувь, она висела в воздухе, она стояла комом в горле. Когда ты сморкался, сопли были серого цвета, и дерьмо было таким же. Но когда ты всматривался в эту дрянь, ты замечал, что это была не просто грязь — это была человеческая плоть, обломки, куски фарфора, газет. Вся Варшава была в этой грязи. Ее дома, ее жители, ее искусство, ее история — все ушло в землю, которую ты топтал ногами.

Уайтхед сгорбился. Сейчас он выглядел на свои семьдесят лет — старик, погрузившийся в свои воспоминания. Лицо его было сморщено, кулаки сжаты. Он был старше, чем был бы отец Марти, если бы его отвратительное сердце не было таким больным; только отец никогда не мог бы так говорить. У него не было бы такой силы самовыражения и, как полагал Марти, глубины боли. Уайтхед был в агонии. Воспоминание о грязи. Более того — предчувствие ее.

Когда Марти подумал об отце, о прошлом, в его голове вдруг ярко вспыхнула картина, навеянная воспоминаниями Уайтхеда. Ему было лет пять или шесть, когда умерла женщина, жившая через три двери по соседству. У нее, очевидно, не было ни родственников, ни еще кого-нибудь, кто мог бы должным образом позаботиться о том небогатом имуществе, которое осталось в ее доме. Совет объявил о своем праве собственности и практически опустошил квартиру, собираясь продать мебель с аукциона. На следующий день Марти с приятелями нашли на аллее, спрятанной за домами, несколько валяющихся вещей умершей. Сотрудник совета, торопясь, просто опустошил ящики гардероба, запихнул бесполезные личные вещи в наволочку и выбросил ее. Пачка писем, грубо перевязанная выцветшей лентой; альбом фотографий, где она была запечатлена во все периоды своей жизни: девочка, невеста, ведьма среднего возраста — уменьшаясь в размерах, становясь все более высохшей; множество ничего не стоящих безделушек; сургуч, перьевые ручки, нож для вскрытия писем. Мальчишки налетели на все эти выброшенные вещи, как гиены в поисках чего-нибудь вкусненького. Ничего не обнаружив, они разбросали разорванные письма по аллее, разодрали на страницы альбом и глупо хихикали над фотографиями, хотя, наверное, какой-то внутренний суеверный страх не позволял им порвать их. В этом не было нужды. Стихия вскоре поиздевалась над ними более эффективно. Через неделю дождя и ночных заморозков лица на фотографиях были испорчены, загрязнены и в конце концов разрушились полностью. Возможно, последние существующие фотографии давно умерших людей размазались кашей по аллее, и Марти, проходя по ней каждый день, видел, как они постепенно исчезают, видел, как чернила на порванных письмах смываются дождем, пока память о старой женщине не исчезла совсем, как и ее тело. Если опрокинуть урну с ее прахом на истоптанные останки ее вещей, они будут абсолютно неразличимы: все — серая пыль, их значимость безвозвратно утеряна. Рука праха безжалостна.

Марти смутно помнил эти письма, дождь, мальчишек, но чувства, вызванные событиями на этой аллее, явственно вернулись к нему. Это было невыносимо. Сейчас его воспоминания были сродни тому, о чем говорил Уайтхед. Все, сказанное стариком о грязи, о естестве вещей, обладало глубоким смыслом.

— Я понимаю, — пробормотал он.

Уайтхед взглянул на Марти.

— Возможно, — сказал он. — В то время я был игроком, намного большим игроком, чем сейчас. Война пробуждает это в тебе. Ты постоянно слышишь всякие истории о том, как какой-то счастливчик избежал смерти, потому что высморкался, а кто-то погиб по этой же причине. Рассказы о милостивом Провидении, о злой судьбе. И вскоре ты начинаешь смотреть на мир несколько по-иному — ты начинаешь видеть, как везде работает шанс. Ты вдруг четко осознаешь эту загадку. И еще, одновременно, ее двойственность и определенность. Потому что, поверь мне, есть люди, способные управлять своей удачей. Люди, способные растирать ее в порошок. Ты сам говорил о дрожи в руках. Как будто сегодня, что бы ты ни делал, ты не проиграешь.

— Да… — разговор, казалось происходил целую вечность назад. — Так вот, когда я был в Варшаве, я слышал о человеке, который никогда не проигрывает. О картежнике.

— Никогда? — недоверчиво переспросил Марти.

— Да, я был столь же циничен, что и ты. Я относился к этим рассказам как к выдумке, по крайней мере, поначалу. Но где бы я ни был, мне все время говорили о нем. Мне стало интересно. В общем, я решил остаться в городе, хотя, видит Бог, там было очень мало драгоценностей, чтобы удержать меня, и найти этого волшебника.

— А с кем он играл?

— Со всеми очевидно. Некоторые говорили, что за несколько дней до появления русских он играл с нацистами, а когда в город вошла Красная Армия, он тоже остался.

— Но для чего играть посреди Ничего? Там ведь не может быть больших денег.

— Практически нет. Русские ставили на кон свои пайки, сапоги.

— Так для чего же?

— Вот это-то меня и занимало. Я не мог этого понять. Да я и не верил, что он всегда выигрывает, каким бы хорошим игроком он ни был.

— Я не понимаю, как он заставлял людей играть с собой.

— Потому что всегда находится кто-то, кто думает, что он может победить чемпиона. Я был таким. Я стал искать его, чтобы убедиться, что все эти истории — чушь. Они оскорбляли мое чувство реальности, если хочешь. Каждый час моих блужданий по городу я искал его. Наконец я нашел солдата, который играл с ним и, конечно, проиграл. Лейтенант Константин Васильев.

— А картежник… как звали его?

— Я думаю, ты знаешь… — ответил Уайтхед.

— Да, — ответил Марти после небольшой паузы. — Да, кстати, я видел его. В клубе Билла.

— Когда это было?

— Когда я покупал костюм. Вы сказали мне, чтобы я проиграл деньги, которые останутся.

— Мамулян был в «Академии»? И он играл?

— Нет. Кажется, он никогда не играет.

— Я пытался сыграть с ним, когда он в последний раз приходил сюда, но он не стал.

— А в Варшаве? Там вы играли с ним?

— О, да. Он только этого и ждал. Теперь я хорошо это понимаю. Все эти годы я притворялся, что я отвечаю за все, понимаешь? Что я отправился к нему, что я выиграл благодаря моим собственным способностям…

— Так вы выиграли? — воскликнул Марти.

— Конечно, выиграл. Но он поддался мне. Это был его способ соблазнить меня, и он сработал. Он, естественно, сделал так, чтобы это было сложно, чтобы придать веса обману, но я был так поглощен собой, что ни разу не допускал возможности, что он проиграл преднамеренно. То есть, у него же не было причин этого делать, так ведь? И я не видел их. Все это время.

— Почему он позволил вам выиграть?

— Я сказал тебе: соблазн.

— То есть, он что, хотел уложить вас в кровать?

Уайтхед невероятно мягко пожал плечами.

— Возможно, да. — Мысль, казалось, привела его в изумление. Тщеславие появилось на его лице. — Да, я, вероятно, был соблазнителен. — Затем улыбка померкла. — Но секс — это ведь ничто, правда? То есть, когда момент обладания уже позади, трахать кого-то становится так скучно. То, чего он хотел от меня, было намного более глубоким и намного более постоянным, чем любой физический акт.

— Вы всегда выигрывали, когда играли с ним?

— Я никогда больше не играл с ним, это было первый и единственный раз. Я знаю, что это звучит неправдоподобно. Он был игроком так же как и я. Но, как я уже сказал тебе, его не интересовали карты, когда речь шла о пари.

— Это было проверкой?

— Да. Он хотел увидеть, чего я стою. Подхожу ли я ему, чтобы построить Империю. После войны, когда стали восстанавливать Европу, он стал говорить, что не осталось больше настоящих Европейцев — все они сметены тем или иным потоком, — и он был последним в роду. Я верил ему. Все эти разговоры об Империи и традициях. Я был ослеплен им. Он был самый культурный, самый убеждающий, самый проницательный человек, из тех, кого я встречал до него, да и после. — Уайтхед полностью погрузился в прошлое, зачарованный своими воспоминаниями. — Все, что сейчас осталось, это шелуха. Ты не можешь представить себе, какое он производил впечатление! Не существовало ничего, чем бы он не мог быть или что он не мог бы сделать, если вкладывал в это свой разум. А когда я спросил его, зачем он тратит свое время с такими как я, почему бы ему не заняться политикой — в этой сфере он мог бы применить свою мощь с большим успехом, — он просто взглянул на меня и сказал: «Все уже сделано». Поначалу я думал, что он говорит о том что их жизни предсказуемы. Но он имел в виду кое-что другое. Мне кажется, он хотел сказать, что он был этими людьми, и делал все сам.

— Как это возможно?

— Я не знаю. Это всего лишь предположения. Они были с самого начала. И вот, сорок лет спустя, я все еще собираю слухи.

Он встал — по выражению его лица было видно, что во время сидения у него затекли конечности, — прислонился к стене и, откинув голову назад, уставился на темный потолок.

— У него была единственная любовь. Одна всепоглощающая страсть. Шанс. Он влек его. «Вся жизнь это шанс, — говорил он, — и вся штука в том, чтобы научиться управляться с ним».

— И все это имело какой-то смысл для вас?

— Со временем. Я стал разделять его очарование через несколько лет. Не только из интеллектуального интереса. Я никогда не обладал им в достатке. Я просто знал, что если ты сможешь заставить Провидение работать на тебя, разработать его систему… — он взглянул на Марти, — то тогда, если захочешь, мир будет принадлежать тебе.

Голос его понизился.

— Посмотри на меня. Смотри, как я хорошо распорядился собой… — он издал короткий, горький смешок. — Он шельмовал. Он не соблюдал правил.

— Это, должно быть, была Тайная Вечеря, Последний Ужин, — сказал Марти. — Я прав? Вы собирались сбежать, прежде чем он придет.

— В некотором роде.

— Как?

Уайтхед не ответил. Вместо этого, он снова принялся рассказывать историю с того момента, где остановился.

— Он очень многому научил меня. После войны мы путешествовали тут и там, повсюду извлекая выгоду. Я — со своими навыками, он — со своими. Затем мы отправились в Англию и я ринулся в химическую индустрию.

— И разбогатели.

— За пределами мечтаний Креза. На это потребовалось несколько лет, но пришли деньги и пришла мощь.

— С его помощью?

Уайтхед нахмурился при этой неприятной мысли.

— Да, я применил его принципы, — ответил он. — Но он пользовался каждой частицей того, что и я. Он разделял мои дома, моих друзей. Даже мою жену.

Марти хотел заговорить, но Уайтхед оборвал его.

— Я говорил тебе о лейтенанте? — спросил он.

— Вы упоминали его. Васильев.

— Он погиб, говорил ли я тебе об этом?

— Нет.

— Он не платил свои долги. Его труп выловили из канализационной канавы в Варшаве.

— Его убил Мамулян?

— Не он лично. Но, думаю, да… — Уайтхед запнулся на полуслове, наклонив голову, прислушиваясь к чему-то. — Ты ничего не слышишь?

— Что?

— Нет. Все в порядке. Показалось. О чем я говорил?

— О лейтенанте.

— А, да. Эта часть истории… Не знаю, будет ли она интересна тебе… но я должен объяснить, потому что без этого все остальное не имеет смысла. Видишь ли, та ночь, когда я встретился с Мамуляном, была необыкновенной. Бесполезно пытаться описать ее такой, какая она была: ну, ты знаешь, как солнце освещает верхушки облаков — такой нежный и стыдливый цвет. И я был так переполнен собой, так уверен, что со мной ничего не может случиться.

Он остановился и облизал губы, прежде чем продолжить.

— Я был глупцом, — самоуничижающие слова беспощадно вылетели из него. — Я шел по развалинам — повсюду чувствовался запах гниения, под ногами была пыль, — и мне было наплевать, потому что это были не мои руины, не моё разложение. Я думал, что я выше всего этого — особенно сегодня. Я чувствовал себя победителем, потому что Я был жив, а мертвые были мертвы.

Слова слегка приостановили свой напор. Когда он заговорил снова, то ушам было больно прислушиваться к его словам — такими тихими они были.

— Что я знал? Совсем ничего. — Он закрыл лицо дрожащей рукой. — О, Господи Иисусе.

В последовавшей тишине Марти услышал какой-то звук за дверью — легкое движение в холле. Но звук был слишком мягким, чтобы он был в нем уверен, а атмосфера в комнате требовала абсолютной его четкости. Двинуться сейчас, заговорить — означало нарушить эту исповедь, и Марти, как ребенок, заинтригованный мастерским рассказчиком, хотел услышать до конца эту волнующую повесть. Сейчас это казалось ему более важным, чем что-либо.

Лицо Уайтхеда было скрыто за рукой, пока он пытался осушить свои слезы. Немного погодя, он вновь ухватился за кончик истории — осторожно, словно она могла убить его одним ударом.

— Я никогда никому не говорил об этом. Я думал, если я буду молчать, если позволю этому стать просто одним из слухов, — то рано или поздно это все исчезнет.

В холле снова послышался слабый звук — поскуливание, словно ветер свистел в маленькой щели. Затем послышалось царапанье в дверь. Уайтхед не слышал его. Он снова был в Варшаве, в разрушенном доме с костром и пролетом ступенек, в комнате со столом и мерцающим огоньком. Почти такой же комнате, как и та, где они находились сейчас, только пахнущей старым огнем, а не тяжелым вином.

— Я вспоминаю, — сказал он, — что когда игра закончилась, Мамулян встал и пожал мне руку. Холодными руками. Ледяными руками. Затем за мной открылась дверь. Я повернулся вполоборота. Это был Васильев.

— Лейтенант?

— Страшно обгорелый.

— Он выжил? — изумился Марти.

— Нет, — последовал ответ. — Он был абсолютно мертв.

Марти подумал, что он пропустил что-то во всей истории, могло бы объяснить это невероятное заявление. Но нет, безумие сейчас было сущей правдой.

— Мамулян мог это — продолжал Уайтхед. Он дрожал, но слезы прекратились, высушенные жаром воспоминаний. — Он поднял лейтенанта из мертвых, видишь ли. Как Лазаря. Видимо, ему требовались исполнители.

Слова не успели затихнуть, как за дверью вновь послышалось шуршание, явная попытка войти. Теперь и Уайтхед услышал. Очевидно, его момент слабости прошел. Его голова вскинулась.

— Не открывай, — скомандовал он.

— Почему нет?

— Это он, — сказал он с безумными глазами.

— Нет. Европеец ушел. Я видел, как он уходил.

— Не Европеец, — ответил Уайтхед. — Это лейтенант. Васильев.

Марти недоверчиво взглянул на него.

— Нет, — сказал он.

— Ты не знаешь, на что способен Мамулян.

— Да вы спятили!

Марти встал и направился по хрустящему стеклу к двери. Позади он слышал, как Уайтхед взмолился еще раз: «Нет, нет, Господи, прошу тебя», но Марти уже повернул ручку и открыл дверь. Неясный свет огарка осветил то, что, должно быть, и было пришельцем.

Это была Белла — Мадонна питомника. Она неуверенно стояла на пороге, глаза ее, вернее то, что от них осталось, были задраны вверх — она смотрела на Марти, из ее пасти свешивался язык — пучок червивых мышечных волокон, — который она, казалось, не могла втянуть обратно. Откуда-то из глубины ее туловища раздался тонкий пищащий звук — скулеж собаки, ищущей человеческой ласки.

Марти, пошатываясь, сделал пару шагов обратно от двери.

— Это не он, — улыбаясь сказал Уайтхед.

— Господи!

— Все в порядке, Мартин. Это не он.

— Закройте дверь! — выкрикнул Марти, будучи не в силах пошевелиться и сделать это сам.

— Она ничего тебе не сделает. Она иногда приходила сюда за лакомыми кусочками. Она была единственной из них, кому я доверял. Мерзкие твари.

Уайтхед оттолкнулся от стены и направился к двери, отшвыривая разбитые бутылки на своем пути. Белла повернула голову к нему, принюхалась и завиляла хвостом. Марти с отвращением отвернулся, его рассудок метался, пытаясь найти хоть какое-нибудь разумное объяснение, но все усилия были тщетны. Собака была мертва — он сам заворачивал ее в пакет. И речи не могло быть о том, что он похоронил ее живьем.

Уайтхед смотрел на Беллу через порог.

— Нет, ты не можешь войти, — сказал он ей, словно она была одушевленным предметом.

— Прогоните ее, — прохрипел Марти.

— Она одинока, — ответил старик, укоряя его за недостаток сострадания. У Марти мелькнула мысль, что Уайтхед сошел с ума.

— Я не верю в то, что происходит, — сказал он.

— Собаки для него ничто, поверь мне.

Марти вспомнил, как Мамулян стоял в лесу, уставясь на землю под ногами. Он не видел никакого гробокопателя, потому что его не было. Они эксгумировали сами себя, вырвавшись из черного пакета и прорываясь к воздуху.

— С собаками все просто, — проговорил Уайтхед. — Правда, Белла? Ты же натренирована слушаться.

Теперь она принюхивалась к себе, успокоенная наконец тем, что увидела Уайтхеда. Ее Бог был все еще на Небесах, и все в мире было в порядке. Старик оставил дверь приоткрытой и повернулся к Марти.

— Нечего бояться, — произнес он. — Она ничего нам не сделает.

— Он пригнал их в дом?

— Да, чтобы испортить мой праздник. Просто из злости. Это так он хотел напомнить мне, на что он способен.

Марти нагнулся и поднял стул. Он так дрожал, что хотел сесть, чтобы не упасть.

— Лейтенант был намного хуже, — сказал старик, — потому что он не подчинялся так, как Белла. Он знал то, что с ним сделали, было отвратительным. И это злило его.

У Беллы пробудился аппетит. Именно поэтому она проделала этот путь до двери, которую хорошо помнила, где жил человек, который так хорошо знал место, где почесать ей за ухом, шептал ей ласковые слова и кормил ее вкусностями со своей тарелки. Но сегодня она, придя сюда, обнаружила, что многое изменилось. Человек обращался с ней как-то странно, его голос дрожал, и кто-то еще был в комнате, чей запах она смутно помнила, но не могла определить точно. Она была все еще голодна — такой зверский, глубокий голод, — и где-то рядом с ней был достаточно аппетитный запах. Запах мяса, оставленного на земле, такого, как ей нравился, с костью и слегка подгнившего. Она принюхалась, практически ничего не видя, в поисках источника запаха и, найдя его, принялась есть.

— Не слишком приятное зрелище.

Она поглощала свое собственное тело, отрывая длинные куски мышц, свисавших в ее бедра. Уайтхед наблюдал, как она кусала себя. Его спокойствие перед лицом этого нового ужаса сломило Марти.

— Не позволяйте ей! — он подтолкнул старика.

— Но она голодна, — возразил он, словно этот ужас был самым обычным зрелищем в мире. Марти схватил стул, на котором сидел, и ударил им о стену. Это было тяжело, но его мускулы были напряжены до предела и насилие было наилучшим способом расслабиться. Стул сломался.

Собака отвлеклась от еды — пища, которую она поглощала, вываливалась из ее перерезанного горла.

— Довольно, — сказал Марти и, ухватив ножку стула, направился к двери, прежде чем Белла смогла угадать его намерения. Только в последний момент она поняла, что он хочет причинить ей боль и попыталась подняться на ноги. Одна из задних ног, почти обглоданная ею, уже не подчинялась ей и она пошатывалась на трех ногах, скаля зубы, когда Марти опустил на нее свое импровизированное оружие. Сила его удара пробила ей череп. Рычание прекратилось. Туловище попятилось назад, тряся проломленной головой на скрученной шее, хвост в страхе поджался между задними ногами. Два-три неуверенных шага, и все.

Марти ждал, моля Бога, чтобы ему не пришлось бить во второй раз. Теперь он видел, насколько бесформенным было ее тело. Возвышение ее грудной клетки, останки головы, внутренности, висевшие из дыры в туловище, — все это свалилось в одну абстрактную кучу, где одна часть была неотличима от другой. Он закрыл за ней дверь и уронил окровавленное оружие подле себя.

Уайтхед медленно пошел в обратном направлении. Его лицо было таким же серым, как тело Беллы.

— Как он сделал это? — прошептал Марти. — Как такое вообще возможно?

— Он обладает мощью, — заключил Уайтхед. Это было просто и очевидно. — Он может отнимать жизнь и может дарить ее.

Марти полез в карман за льняным носовым платком, который он купил специально для обеда и бесед. Встряхнув его, он вытер лицо. Платок моментально стал грязным, покрытым частичками гнили. Он чувствовал себя совершенно опустошенным.

— Вы однажды спросили меня, верю ли я в Ад, — сказал он. — Помните?

— Да.

— Вы думаете, что это и есть Мамулян? Что-то… — ему хотелось засмеяться, — что-то из Ада?

— Я рассматривал такую возможность. Но я по своей природе не верю в сверхъестественное. Ад, Рай. Все это просто причиндалы. Мой организм не принимает этого.

— Если не Дьявол, что тогда?

— Разве это так важно?

Марти вытер вспотевшие ладони о штаны. После всего увиденного он чувствовал, что его словно облили с ног до головы грязью, и он не скоро сможет отмыться от этого ужаса, если вообще когда-нибудь сможет. Эта история, услышанная им, — история и собака за дверью — дополняли друг друга. Он сделал ошибку, копнув так глубоко.

— Ты плохо выглядишь, — сказал Уайтхед.

— Я никогда не думал…

— Что? Что мертвецы могут подниматься и ходить? а я-то. Марти принимал тебя за христианина, хоть ты и протестант.

— Я выхожу из игры, — сказал Марти. — Мы оба выходим.

— Оба?

— Кэрис и я. Мы уедем. От него. От вас.

— Бедный Марти. Ты больший тугодум, чем я предполагал. Ты никогда не увидишь ее больше.

— Почему нет?

— Она с ним, черт тебя возьми! Это тебе не ясно? Она ушла с ним! — Такое объяснение ее внезапного исчезновения не приходило Марти в голову. — Естественно, по собственной воле.

— Нет!

— О, да, Марти. Он заявил свои права на нее с самого начала. Он качал ее на руках, как только она родилась. Кто знает, насколько простирается его влияние. Я выиграл ее обратно, конечно, на время. — Он вздохнул. — Я сделал так, что она любила меня.

— Она хотела уйти от вас.

— Никогда. Она моя дочь, Штраусс. Она так же управляема, как и я. Все, что было между ней и тобой, — чистейший брак по расчету.

— Ах ты сраный ублюдок!

— Каков есть. Я монстр, Марти, — я допускаю. — Он вскинул руки ладонями вверх, невинный во всем, кроме своей вины.

— Выговорили, что она любила вас. Но тем не менее она ушла.

— Я сказал тебе — она моя дочь. Она думает так, как я. Она ушла с ним, чтобы научиться использовать свою силу. Я поступил так же, помнишь?

Подобный аргумент, даже из уст такого паразита, как Уайтхед, имел смысл. За ее загадочными разговорами разве не проскальзывало порой некоторое презрение к Марти я старику, презрение, вызванное их невозможностью понять ее? Если бы представилась возможность, разве не отправилась бы она на танец с Дьяволом, если бы чувствовала, что сможет таким образом узнать о себе нечто большее?

— Не связывай себя с ней, — сказал Уайтхед. — Забудь ее — она ушла.

Марти попытался вызвать в памяти ее лицо, но оно терялось и терялось. Внезапно он почувствовал себя жутко уставшим — изможденным до мозга костей.

— Отдохни немного, Марти. Завтра мы можем вместе похоронить шлюху.

— Я не собираюсь влезать во все это.

— Я сказал тебе уже однажды, что, если ты останешься со мной, то я для тебя смогу сделать все. Сейчас это более правда, чем когда-либо. Ты знаешь. Той мертв.

— Когда? Как?

— Я не узнавал детали. Смысл в том, что его больше нет. Теперь есть только ты и я.

— Вы уже достаточно делали из меня дурака.

Лицо Уайтхеда было воплощением убедительности.

— Ошибка дурного вкуса, — сказал он. — Прости.

— Слишком поздно.

— Я не хочу, чтобы ты оставлял меня, Марти. Я не позволю тебе оставить меня! Слышишь? — Его палец прорезал воздух. — Ты здесь для того, чтобы помочь мне! Что ты сделал? Ничего! Ничего!

Льстивые уговоры в течение секунды превратились в обвинения в предательстве. Сначала слезы, затем угрозы, и за всем этим все тот же страх остаться в одиночестве. Марти смотрел на то, как дрожащие руки старика разжимались и сжимались в кулаки.

— Пожалуйста, — взмолился Уайтхед, — не оставляй меня.

— Я хочу, чтобы вы закончили историю.

— Хороший мальчик.

— Только все, вам ясно? Все.

— А что еще рассказывать? Я разбогател. Я вклинился в один из самых быстроразвивающихся послевоенных рынков — фармацевтику. Всего за полдесятилетия я поднялся в число мировых лидеров. — Он усмехнулся. — Более того, в том, как я зарабатывал свое состояние, было очень мало нелегального. В отличие от многих, я играл по правилам.

— А Мамулян? Он помогал вам?

— Он научил меня, как перешагивать через мораль.

— А что он просил взамен?

Глаза Уайтхеда сузились.

— А ты неглуп, — оценивающе проговорил он. — Тебе иногда удается ударить прямо в точку.

— Это очевидный вопрос. Вы же заключили с ним сделку.

— Нет! — протестуя, вскричал Уайтхед, — я не заключал сделок, по крайней мере так, как ты себе это представляешь. Возможно, это было джентльменское соглашение, но это было очень давно. Он получил от меня сполна.

— Что именно?

— Жизнь через меня, — ответил Уайтхед.

— Объясните, — сказал Марти. — Я не понимаю.

— Он хотел жить, как всякий другой человек. У него были аппетиты, И он утолял их через меня. Не спрашивай как. Я сам не понимаю этого. Но иногда я чувствовал его где-то позади моих глаз…

— И вы позволяли ему?

— Поначалу я даже не знал, что он делает: мое внимание было поглощено другим. Казалось, я становлюсь богаче с каждым часом. У меня были лошади, дома, земля, искусство, женщины. Было легко забыть о том, что он повсюду был рядом, наблюдая, живя по доверенности. Затем в 1959 я женился на Иванджелине. У нас была такая свадьба, что она могла смутить даже королевскую семью, — она была описана во всех газетах вплоть до Гонконга. Достаток и Благосостояние женятся на Интеллигентности и Красоте — идеальная пара. Это было вершиной моего счастья, действительно это было так.

— Вы были влюблены?

— Было невозможно не любить Иванджелину. Мне кажется… — его голос зазвучал удивленно. — Мне кажется, даже она любила меня.

— А как она воспринимала Мамуляна?

— Ах, вот здесь и был камень преткновения. Она не выносила его с самого начала. Она сказала, что он чересчур пуританин, что его присутствие заставляет ее постоянно чувствовать себя виноватой. И она была права. Он терпеть не мог тело — его функции раздражали его. Но он не мог быть свободным от него или от его желаний. Это было пыткой для него. И чем дальше, тем тяжелее становилось для него это самоистязание.

— Из-за нее?

— Не знаю. Возможно. Сейчас, глядя назад, я думаю, что он, вероятно, хотел ее, — как он хотел красавиц в прошлом. И, конечно, она презирала его с самого начала. А поскольку она была хозяйкой дома, эта война нервов только накалялась. Наконец она сказала мне, чтобы я избавился от него. Это было как раз после рождения Кэрис. Она сказала, что ей не нравится, что он все время качает ребенка на руках — ему, казалось, это нравилось делать. Она просто не хотела, чтобы он был в доме. К тому моменту я уже знал его десять лет — он жил в моем доме, он разделял мою жизнь, — и я понимал, что я не знаю ничего о нем. Он просто оставался все тем же мифическим картежником из Варшавы.

— Вы никогда не спрашивали его?

— Спрашивал о чем?

— Кто он? Откуда? Где он научился всему?

— О, да, конечно, я спрашивал его. И каждый раз его ответ немного отличался от предыдущего.

— Так он лгал вам?

— Очевидно. Это было что-то типа шутки — его идея состоять из частичек, никогда не быть одним и тем же человеком дважды. Словно бы он никогда не существовал. Как будто человек, по имени Мамулян, был всего лишь конструкцией, под которой скрывалось что-то еще.

— Что?

Уайтхед пожал плечами.

— Я не знаю. Иванджелина часто говорила: он пустой. Это было как раз то, что она находила неприятным в нем. Ее раздражало не его присутствие в доме, а его отсутствие, его абсолютный ноль. И я начал подумывать о том, что мне бы следовало избавиться от него ради Иванджелины. Все уроки, которые он мне дал, я усвоил. Я больше не нуждался в нем. Да к тому же он стал смущать общество. Боже, когда я сейчас оглядываюсь назад, я удивляюсь — правда, удивляюсь, — как мы позволяли ему так долго править нами. Он сидел за обеденным столом, и ты чувствовал, какое уныние он нагнетает на гостей. И чем старше он становился, тем более пустыми становились его разговоры. Не то, чтобы он внешне старел, совсем нет. Он не выглядел и на год старше с тех пор, как я впервые увидел его.

— Никаких изменений?

— Физически — нет. Что-то внутренне. Вокруг него все сильнее распространялся какой-то дух поражения.

— Он не показался мне пораженцем.

— Ты бы посмотрел на него в его блеске. Он вселял ужас, поверь мне. Люди замолкали, как только он переступал дверной порог, — казалось, он душил радость в каждом человеке, убивал ее в зародыше. Я сам дошел до того предела, когда, как и Иванджелина, не мог выносить его, находясь с ним в одной комнате. Она вбила себе в голову навязчивую идею, что он хочет убить ее и ребенка. Она наняла кого-то, чтобы сидели с Кэрис каждую ночь, чтобы быть уверенной, что он не дотрагивался до нее. Кстати, сейчас я вспоминаю, что именно Иванджелина посоветовала мне купить собак. Она знала, что они вызывают в нем отвращение.

— Но вы не сделали того, о чем она просила? То есть вы не вышвырнули его?

— О, я знал, что рано или поздно мне придется сделать это — я просто накапливал силы. Тогда он затеял какие-то домашние силовые игры, чтобы убедить меня в том, что я все еще нуждаюсь в нем. Это была тактическая ошибка. Первоначальная маска «домашнего» пуританина становилась тоньше с каждым днем. Я сказал ему об этом. Сказал, что ему следует переменить всю его манеру поведения или уйти. Он, конечно, отказался. Я знал, что он откажется. Все, что мне было нужно, это повод, чтобы расторгнуть нашу связь, и он поднес мне его на тарелочке. Сейчас мне, конечно, ясно, что он чертовски хорошо знал, что я делаю. Как бы то ни было, дело было сделано — и я вышвырнул его. Не я лично, конечно. Той разобрался со всем этим.

— Той работал лично на вас?

— Да. Кстати, это тоже была идея Иванджелины — она всегда была так предупредительна по отношению ко мне. Она настояла, чтобы я нанял телохранителя. Я выбрал Тоя. Он был боксером и был честен, как день. Мамулян никогда не производил на него никакого впечатления. У него никогда не было никакого сомнения в мыслях. Поэтому, когда я велел ему избавиться от этого человека, он просто взял и сделал это. Как-то раз я пришел домой, а картежника уже не было. Мне легче дышалось в тот день. Словно бы я носил камень на своей шее и не знал об этом. Внезапно все это ушло, и моей голове стало легче. Все мои страхи о возможных неприятных последствиях быстро потеряли почву. Мое состояние не испарилось. Мне везло как всегда, и без него. И, возможно, даже больше. Я обрел новую уверенность.

— И вы больше не видели его?

— Нет, я видел. Он дважды возвращался в дом, оба раза без предупреждения. У него не все ладилось, как казалось. Я не знаю, что это было, но он, по-видимому, потерял свое волшебство. Первый раз, когда он пришел, он был таким дряхлым, что я едва узнал его. Он выглядел больным, от него отвратительно пахло. Если бы ты встретил его на улице, то перешел бы на другую сторону. Я едва поверил в это превращение. Он даже не хотел заходить в дом — хотя я бы ему и не позволил, — все, что он хотел, это были деньги, которые я дал ему, и затем он ушел прочь.

— И это было искренне?

— Что ты имеешь в виду — искренне?

— Изображение нищего — это была правда? То есть, не было ли это еще одной историей?

Уайтхед поднял брови.

— Все эти годы я не думал об этом. Всегда полагал… — он остановился и начал с другого конца. — Ты знаешь, я не такой сложный человек, несмотря на то, что внешне выгляжу наоборот. Я вор. Мой отец был вором, и мой дед, вероятно, тоже. Вся эта культура, которой я окружил себя, это фасад. Вещи, которые я подбирал за другими людьми. Приобретенный и хороший вкус, если хочешь. Но после нескольких лет ты начинаешь верить в свою собственную значимость, ты начинаешь думать, что ты действительно сложный человек-всего-мира. Ты начинаешь стыдиться инстинктов, приведших тебя туда, где ты есть, потому что они являются частью смущающей тебя истории. Вот то, что случилось со мной. Я потерял всякое представление о себе. А сейчас, я думаю, как раз время, когда вор должен снова сказать свое слово, — время, когда я должен использовать его глаза, его инстинкты. Ты научил меня этому, хотя, видит Бог, ты даже не подозревал об этом.

— Я?

— Мы одинаковы. Ты не понимаешь разве? Оба воры. Оба жертвы.

Жалость к самому себе была слишком явной в голосе Уайтхеда.

— Вы не можете заявлять мне о том, что вы жертва, — сказал Марти, — судя по тому, как вы жили.

— А что ты знаешь о моих чувствах? — вскипел Уайтхед. — Ты не смей, слышишь? Не думай, что ты понимаешь, потому что ты не понимаешь! Он все отнял у меня, все! Сначала Иванджелину, потом Тоя, сейчас Кэрис. И не говори мне, пострадал я или нет!

— То есть как — он забрал Иванджелину? Я полагал, что она погибла в результате несчастного случая.

Уайтхед покачал головой.

— Здесь та граница, до которой я могу рассказывать тебе, — сказал он. — Некоторые вещи мне трудно выразить. И никогда не смогу.

Голос его упал. Марти оставил этот вопрос и продолжал:

— Вы сказали, что он возвращался дважды.

— Да, это так. Он вернулся через год или два после своего первого визита. В ту ночь Иванджелины не было дома. Был ноябрь. Той пошел открывать дверь, и хотя я не слышал голоса Мамуляна, я знал, что это он. Я вышел в холл. Он стоял на ступеньках, освещенный светом фонаря. Моросил такой противный дождь. Как сейчас помню, он посмотрел мне в глаза. «Меня не ждали?», — сказал он. Просто стоял там и спрашивал: «Меня не ждали?»

Не знаю почему, но я впустил его. Он неплохо выглядел. Может быть, я думал, что он пришел извиняться, я не помню. Даже тогда мы бы остались с ним друзьями, если бы он предложил. Не на старой основе. Возможно, на деловых взаимоотношениях. Я отбросил свою защиту. Мы начали говорить о прошлом… — Уайтхед остановился, обдумывая слова, — а потом он сказал, что он одинок, что ему нужно мое сотрудничество. Я сказал ему, что Варшава была давным-давно. Я был женатым человеком, столпом общества и не собирался что-либо менять. Он принялся обижаться — обвинил меня в неблагодарности. Сказал, что я обманул его. Нарушил соглашение между нами. Я сказал, что никакого соглашения не было, я всего лишь один раз обыграл его в карты в далеком городе и он решил помочь мне по собственной воле. Я сказал, что, по моему убеждению, я полностью удовлетворил все его требованиям и заплатил ему сполна. Он делил со мной мой дом, моих друзей, мою жизнь в течение десяти лет; все, что у меня было, принадлежало и ему. «Этого недостаточно», — ответил он, и все началось снова — все те же мольбы, что и прежде, требования, чтобы я оставил весь этот респектабельный вид и отправился с ним куда-то, стал странником, его сподвижником, усвоил новые, еще более ужасающие уроки о бытии мира. И, надо сказать, он представил все это почти привлекательным. Временами я уставал от маскарада, вспоминал запах войны и пыли, облака над Варшавой. Тогда я тосковал по тому вору, которым я был. Но я не собирался отбросить все только ради ностальгии. И я сказал ему об этом. Я думаю, он знал, что ему не сломить меня, потому что он впал в отчаяние. Он начал бессвязно говорить что-то о том, как ему страшно без меня, каким он чувствует себя потерянным. Мне он посвятил годы жизни, затратил столько сил ради меня — как же я могу быть столь черствым и безразличным? Он стал хватать меня своими руками, плакать, пытаться гладить меня по лицу. Я был просто поражен всем этим. Меня тошнило от его мелодрамы. Но он не уходил. Его требования превратились в угрозы и я потерял терпение, в этом нет сомнения: я никогда не был так зол. Я хотел покончить с ним и с тем, что за ним стояло, — моим грязным прошлым. Я ударил его. Сначала несильно, но он все продолжал таращиться на меня, и я вышел из себя. Он не делал ни малейшей попытки защититься, и его пассивность только еще более разъярила меня. Я бил и бил его, а он просто принимал удары. И подставлял лицо для них… — дрожа, он вдохнул воздух. — Видит Бог, я делал и худшие вещи. Но ни за что мне не было так стыдно. Я не останавливался, пока не разбил кулаки в кровь. Тогда я отдал его Тою, который действительно обработал его. И за все время он не издал ни звука. Меня холод пробирает, когда думаю об этом. Я до сих пор вижу: Мамулян, прижатый к стене Тоем, схватившим его за горло, и его глаза, направленные не на Тоя, а на меня. Только на меня.

Я помню, как он спросил: «Ты знаешь, что ты наделал?». Только это. Вместе со словами изо рта у него сочилась кровь.

А затем что-то произошло. Воздух стал плотнее. Кровь на его лице стала двигаться, словно живая. Той отпустил его. Он сполз вниз по стене, оставляя на ней кровавый след. Я думал, что мы убили его. Это был худший момент в моей жизни, когда мы стояли вместе с Тоем, уставившись на мешок костей, который мы колотили. Это было, конечно, нашей ошибкой. Нам нельзя было идти на попятную. Мы должны были закончить это там и тогда и убить его.

— Господи!

— Да! Было бы глупо не покончить с ним. Билл был предан мне, и все было бы кончено. Но мы не решились. Яне решился. Я просто велел Тою привести Мамуляна в порядок, отвезти его в центр города и выбросить там.

— Вы бы не убили его, — сказал Марти.

— Все-таки ты читаешь мои мысли, — тяжело ответил Уайтхед. — Разве ты не видишь, что он именно этого и хотел. Зачем он пришел? Он бы позволил мне стать его палачом, если бы мои нервы выдержали это. Его уже тошнило от жизни. Я мог бы спасти его, и это положило бы всему конец.

— Вы думаете он смертен?

— Всему свое время. Его время в прошлом. И он знает об этом.

— Тогда все, что вам нужно делать, это ждать. Он умрет со временем, — внезапно Марти почувствовал, что он сыт по горло всей историей: ворами, шансами. Весь этот рассказ, правдивый или нет, утомил его. — Я больше вам не нужен — сказал он. Поднявшись, он направился к двери. Звук его шагов по битому стеклу был слишком громким для маленькой комнаты.

— Куда ты? — поинтересовался старик.

— Подальше отсюда.

— Ты обещал остаться.

— Я обещал выслушать. И я выслушал. И я не хочу иметь ничего общего с этим проклятым местом.

Марти потянул на себя дверь. Уайтхед обратился к его спине.

— Ты думаешь, Европеец оставит тебя в покое? Ты видел его во плоти, ты знаешь, на что он способен. Ему придется заставить тебя замолчать рано или поздно. Ты об этом не думал?

— Я рискну.

— Здесь ты в безопасности.

— В безопасности? — язвительно переспросил Марти. — Вы это серьезно? В безопасности? Да вы патетическая личность, вам никогда этого не говорили?

— Если ты уйдешь… — начал с угрозой Уайтхед.

— Что? — повернувшись к нему, резко спросил Марти. — Ну и что ты сделаешь, старик?

— Я направлю их за тобой в течение двух минут, ты под надзором.

— И если они меня найдут, я расскажу им все. И о героине, и о ней, там, в холле. Всю эту грязь, которую я раскопал, я расскажу им. И мне просто насрать на ваши угрозы, ясно?

Уайтхед кивнул.

— Вполне. Тупик.

— Да, вроде того, — ответил Марти и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Его ожидал отвратительный сюрприз: щенки нашли Беллу. Их тоже коснулась исцеляющая рука Мамуляна, хотя они не могли сослужить какой-нибудь службы или принести пользы. Слишком маленькие, слепые. Они лежали около ее пустого желудка, их губы искали соски, которых уже давно не было. Один из них пропал, как он заметил. Может быть, это именно его, копающегося в могиле, видел Марти — шестой малыш, похороненный слишком глубоко, чтобы выбраться и последовать за остальными, или слишком сгнивший для этого?

Белла приподняла голову, когда он проходил мимо. Остатки головы качнулись в его направлении. Марти с отвращением отвернулся, но ритмическое постукивание заставило его взглянуть вновь.

Очевидно она простила ему его предыдущее насилие. Совершенно спокойная, со своим потомством под боком, она уставилась на него пустыми глазницами, в то время как ее хвост мягко колотил по ковру.

* * *

Уайтхед обессиленный сидел в комнате, где его оставил Марти.

Хотя поначалу было очень трудно рассказать историю, постепенно ему становилось все легче и под конец он был даже рад этому освобождению. Сколько раз он хотел рассказать все Иванджелине. Но она каким-то неуловимым, интеллигентным способом давала ему понять, что если у него действительно были от нее секреты, то она не желает знать их. Все эти годы, живя в одном доме с Мамуляном, она никогда не спрашивала Уайтхеда почему, словно бы знала, что ответ совершенно не будет ответом, а просто еще одним вопросом.

Думая о ней, он почувствовал, как старые переживания запершили у него в горле. Европеец убил ее, в этом не было никакого сомнения. Он или его агенты были там, на дороге, с ней, ее смерть не была случайной. Если бы это была случайность, он знал бы об этом. Его безошибочный инстинкт почувствовал бы правду, какой бы ужасающей она не была. Но такого чувства не было, только ощущение косвенной причастности к ее смерти. Она была убита в отместку ему. Один из многих способов, но явно, наихудший.

И забрал ли Европеец ее после смерти? Прокрался ли он в склеп и вернул ее к жизни, как он проделал это с собаками. Мысль была невыносима, но тем не менее Уайтхед удержал ее вблизи, стараясь думать о самом плохом из страха, что, если он не будет этого делать, Мамулян еще сможет отыскать ужасы, способные потрясти его.

— Ну уж нет, — сказал он вслух в комнате, заполненной битым стеклом. — Нет, ты не запугаешь меня, не разрушишь меня, я не боюсь.

Существовали способы и средства. Он еще сможет сбежать и спрятаться на другом конце земли. Отыскать место, где он сможет забыть об истории своей жизни.

Но часть истории он скрыл от Штраусса, так же как скрывал ее от других. Возможно, ее нельзя было выразить в словах. Или же она так глубоко и так точно затрагивала все неопределенности, преследовавшие его в его пустынной и одинокой жизни, что говорить о ней было все равно, что обнажить свою душу.

Сейчас он размышлял над этим последним секретом и, странно, он согревал его:

* * *

Он закончил игру, первую и единственную игру с Европейцем, и выкарабкался через наполовину заваленную дверь на площадь Мюрановского. Звезд не было видно — только костер за его спиной.

Он стоял в темноте, пытаясь сориентироваться, холод пробирался сквозь дыры в его ботинках, и тут перед ним снова возникла безгубая женщина. Она поманила его за собой. Он подумал, что она собирается проводить его обратно тем же путем, что и привела сюда, поэтому последовал за ней. Однако у нее были другие намерения. Она повела его в сторону от площади к дому с забаррикадированными окнами, и всегда такой осторожный он пошел за ней, уверенный, что сегодня, в ночь всех ночей, с ним ничего не может случиться.

Внутри дома была крошечная комнатка со стенами, завешенными кучей наворованной одежды, тряпьем, пыльными бархатными полосами, когда-то бывшими портьерами на величественных окнах. Здесь, в этом импровизированном будуаре, был единственный предмет мебели — кровать, на которой мертвый лейтенант Васильев занимался любовью. Когда Вор переступил порог комнаты, и безгубая женщина отошла в сторону, Константин отвлекся от своих трудов и поднял голову. Его тело продолжало вжиматься в тело женщины, лежавшей под ним на матрасе, обшитом русским, немецким и польским флагами.

Вор застыл, не веря своим глазам, пытаясь сказать Васильеву, что тот неправильно выполняет акт, что он перепутал одну дыру с другой, что он использует с такой жесткостью не природное отверстие, а рану.

Но лейтенант, конечно, не слушал его. Он продолжал работать с ухмылкой, его красный столб зарывался внутрь к выскакивал обратно, зарывался и выскакивал. Труп, которым он наслаждался, перекатывался под ним, не реагируя на усилия своего любовника.

Сколько же он смотрел? Наконец безгубая женщина прошептала ему на ухо: «Достаточно?», и он слегка повернулся к ней, когда она положила руку спереди на его брюки. Она, казалось, была совершенно не удивлена тем, что он был возбужден, хотя в течение всех этих лет он так и не мог понять, как это было возможно. Он уже давно допускал, что мертвые могут быть разбужены. Но то, что он теперь ощущал тепло их присутствия, — было еще одним преступлением, более ужасным для него, чем первое.

«Ада нет, — думал старик, прогоняя воспоминания о будуаре и его обожженном Казакове прочь. — Или же Ад — это комната, кровать и неутоляемый голод, и я был там и видел его восторг, и, если произойдет самое худшее, я вытерплю».

Часть V ВСЕМИРНЫЙ ПОТОП

IX Дурная верность

Глава 49

Выжившие могли бы подтвердить, что Потоп случился в конце засушливого июля, однако ему не предшествовало никаких видений Армагеддона. Не было ни свечения с ясного неба, ни обращения плоти в соль, ни неурожая — ничего.

Тот июль прошел безо всяких неожиданностей. Небесный свет не лился из облаков. Не шло дождей из саламандр или детей. Если ангелы в этом месяце приходили и уходили — в том случае, если их надежды на Потоп не оправдались, — то это была, как и все настоящие Армагеддоны, только метафора.

Правда, имели место кое-какие странные события, достойные упоминания, но большая их часть происходила в укромных местах, в плохо освещенных коридорах, на заброшенных пустырях среди вымоченных дождем матрасов и пепла прежних костров. Они были локальными и почти личными. Их ударная волна в лучшем случае заставляла немного посплетничать диких собак.

Большая часть этих чудес — игр, дождей и спасении — такой ловкостью проскользнула мимо фасада обычной жизни, что только самые остроглазые или те, кто вечно выискивает необыкновенное, могли заметить, как Апокалипсис показал свое величие выбеленному солнцем городу.

Глава 50

Город встретил Марти вовсе не с распростертыми объятиями, но он был рад уехать из дому раз и навсегда, подальше от старика и его безумств. Какие бы ни были долгосрочные последствия его отъезда — а ему приходилось раздумывать очень осторожно, не следует ли теперь от всего отказаться, — он все же получил передышку — время хорошенько поразмыслить.

Туристский сезон был в разгаре. Лондон заполонили визитеры, делая знакомые улицы незнакомыми. Первую пару дней он провел просто бродя по городу, привыкая к тому, что он снова свободен, как вольная птица. Денег у него оставалось в обрез, но, возникни нужда, он мог бы заняться какой-нибудь физической работой. В самой середине лета на стройках только и мечтают о работягах. Мысль о честном трудовом дне, оплаченном наличными, была привлекательной. В случае необходимости он мог продать «ситроен», который взял из Убежища, — последний и, возможно, опрометчивый, бунтарский жест.

После двух дней свободы его мысли обратились к старой теме: Америке. Он вытатуировал это слово на руке в память о тюремных мечтах. А теперь, может быть, настало время сделать их реальностью. В его воображении Канзас был землей обетованной: хлебные поля во все стороны на сколько хватает глаз и ничего, сотворенного людьми, куда ни посмотришь. Там он был бы в безопасности не только от полиция и Мамуляна, но и от историй, рассказываемых снова и снова, по бесконечному кругу. В Канзасе была бы новая история — такая, у которой он не может знать окончания. А разве это не рабочее определение свободы, незамаранное рукой Европейца, его уверенностью?

Чтобы не ночевать на улице во время подготовки своего бегства, он подыскал комнату в Килбурне: тусклый комплект спальни с гостиной, с туалетом в двух пролетах ниже, где, как сообщил ему домовладелец, проживало еще шестеро. В действительности на семь комнат дома приходилось пятнадцать жильцов, считая семью из четверых в одной комнате. Ночью он постоянно просыпался от криков младенца, вставал рано и, предоставив дом самому себе на весь день, возвращался домой только когда закрывались пабы, и то с большой неохотой. Но он все еще уверял себя, что такая жизнь долго не продлится.

Проблемы с отъездом, конечно же, были, и не последняя из них — получение паспорта с визой. Без нее ему бы не позволили и ступить на американскую землю. Ради собственной безопасности операцию с этими документами следовало провести быстро. Судя по всему, Уайтхед уже сообщил о его побеге из-под поручительства и порассказал еще черт знает каких историй. Возможно, власти уже прочесывают улицы в поисках его.

На третий день июля, через полторы недели после его отъезда из имения, он решил взять судьбу за рога и отправиться к Тою. Хотя Уайтхед и настаивал на том, что Билл мертв, Марти не терял надежды. Папа врал и раньше, и много раз: почему бы не соврать и в этот?

Дом был элегантным медвежьим углом в Пимлико, дорога полна молчаливых фасадов и дорогих автомобилей, осевших на узком тротуаре. Он звонил в колокольчик с полдюжины раз, но никаких признаков жизни не возникало. Венецианские жалюзи на нижних окнах были закрыты, из ящика для писем высовывалась толстая кипа бумаг — большей частью рекламных листков.

Он стоял на лестнице, тупо глядя на дверь, зная совершенно точно, что она не собирается открываться, когда на соседней площадке появилась женщина. Не хозяйка дома, он был уверен, больше похожа на домработницу. Ее загорелое лицо — а кто в это лето не загорел до волдырей на коже? — выражало сдержанный восторг дурной вестницы.

— Извините. Не могу ли чем-нибудь помочь? — поинтересовалась она с надеждой.

Он неожиданно обрадовался, что надел жакет и галстук перед тем, как прийти сюда; женщина выглядела такой, кто сообщает свои самые слабые подозрения полиции.

— Я ищу Билла. Мистера Тоя.

Она была явно разочарована, если не в нем, то в Тое.

— Его здесь нет, — сказала она.

— Вы случайно не знаете, где он?

— Никто не знает. Он ее просто бросил. Изнасиловал и бросил.

— Кого бросил?

— Свою жену. Ну… свою подружку. Ее нашли здесь пару недель назад, вы разве не читали об этом? Было во всех газетах. Они и меня тоже допрашивали. Я сказала им, прямо так и сказала, что он был совсем не подарок, совсем.

— Я, должно быть, пропустил это.

— Во всех газетах было. Они ищут его сейчас.

— Мистера Тоя?

— Отделение по расследованию убийств.

— Вот как.

— Вы не журналист?

— Нет.

— Я только хочу, вы понимаете, рассказать кое-что, если цена будет хорошей. Мне есть что рассказать.

— Вот как?

— Она была в ужасном состоянии…

— Что вы имеете в виду?

Помня о том, что ее сообщение должно быть оплачено, матрона не собиралась распространяться о деталях, даже если и знала их, в чем Марти сомневался. Но она хотела подогреть его интерес.

— У нее нашли увечье, — сказала она, соблазняя покупателя. — Даже ее самые близкие не признали, что оно было у нее раньше.

— Вы уверены?

Женщина выглядела оскорбленной этим грязным намеком на недостоверность ее сообщения.

— Или она сама себе его нанесла, или это сделал кто-то другой, а затем запер ее здесь, и она истекла кровью. Много дней. Когда они вскрыли дверь, запах…

Звук потерянного голоса, который отвечал ему по телефону, снова возник в голове Марти. Он не сомневался, что, когда подруга Тоя разговаривала с ним, она была уже мертва. Искалеченная и мертвая, но на некоторое время возрожденная к жизни как абонент для соблюдения приличий. В его ушах звучали слова: «Кто это?». Не взирая на жару и свет блистающего июля, он начал дрожать. Мамулян был здесь. Он переступал через этот самый порог в поисках Тоя. Ему надо было свести с ним счеты, как знал теперь Марти. Что может предпринять человек без плана, несмотря на мучащее унижение, в ответ на такую жестокость?

Марти поймал на себе взгляд женщины.

— С вами все в порядке? — спросила она.

— Спасибо. Да.

— Вам нужно немного поспать. У меня те же проблемы. В такие теплые ночи — бессонница.

Он снова поблагодарил ее и поспешил прочь от дома, даже не оборачиваясь. Слишком легко было представить все эти ужасы: они являлись без предупреждения, ниоткуда.

И никуда не уходили. По крайней мере теперь. О Мамуляне он помнил ночью и днем, и бессонной ночью — с того самого дня. Он теперь узнал (была ли это его жизнь во сне, несмотря на бодрствование, прошедшая сквозь бессонницу?) о другом мире, повисшем вне или за фасадом реальности.

Времени для уклончивых размышлений не было. Он должен уехать, должен забыть об Уайтхеде и Кэрис и о законе. Любым путем удрать из этой страны в Америку, туда, где реальное — реально, а сны остаются за веками глаз, где и рождаются.

Глава 51

Рэглен был мастером в изящном искусстве изготовления фальшивок. С помощью двух телефонных звонков обнаружив его местонахождение, Марти заговорил с ним о своем деле. Подходящая виза может оказаться в паспорте за вполне скромную цену. Если Марти принесет свою фотокарточку, работа будет выполнена за день, в крайнем случае — за два дня.

Было пятнадцатое июля: месяц бурлил от жары, близкой к температуре кипения. Радиоприемник, гудевший из соседней комнаты, обещал день безоблачно-голубой, как предыдущий и тот, что был до него. Небо было слепо-белым в эта дни.

Марти отправился к Рэглену рано, отчасти для того, чтобы избежать самого пекла, а отчасти из-за того, что жаждал быстрее закончить дела с фальшивкой, купить билет и отбыть. Но дальше станции Шоссе Килбурн он не проехал. Именно здесь на обложке «Дэйли Телеграф» он прочитал заголовок: «Миллионер-затворник найден мертвым в своем доме». Под ним была помещена фотография Папы, молодого безбородого Уайтхеда, заснятого в самой лучшей позе и с самым милым лицом. Он купил газету и две другие, которые поместили сообщение об этой истории на первой полосе, и читал их, стоя посреди тротуара, а торопливые пассажиры негодовали и пихали его, спускаясь вниз по лестнице на станцию.

«Миллионер Джозеф Ньюзэм Уайтхед, о чьей смерти сегодня объявлено, возглавлял корпорацию «Уайтхед», которая была до недавнего времени одной из самых преуспевающих компаний Западной Европы благодаря своей фармацевтической продукции. Мистер Уайтхед, шестидесяти восьми лет, был найден вчера рано утром в своем удаленном убежище в Оксфордшире своим шофером. Причина смерти, как полагают, — сердечная недостаточность. Полиция утверждает, что не находит никаких подозрительных обстоятельств. Читайте некролог на седьмой странице».

Некролог содержал обычную информацию, списанную со страниц «Кто есть кто», с кратким списком имущества корпорации «Уайтхед», и был приправлен догадками, большей частью о причинах недавнего финансового краха. Был приглаженный, комнатный рассказ о жизни Уайтхеда, хотя о ранних годах сообщалось скудно и в отношении некоторых деталей возникали сомнения. Но все остальное здесь было, хотя и изрядно приукрашенное. Женитьба на Иванджелине, эффектный подъем во время бума конца пятидесятых, десятилетия стабильных достижений, затем погружение после смерти Иванджелины в загадочное и неосвещенное молчание.

Он умер.

Несмотря на все бравые речи, все вызывающее поведение, все презрение к козням Европейца, битва была проиграна. А была ли смерть естественной, как сообщали газеты, или делом рук Мамуляна, Марти не мог понять. Но он не отрицал, что испытывает любопытство. Даже больше, чем любопытство, — печаль. То, что он способен сожалеть о смерти старика, удивило его, может быть, больше, чем сама печаль. Он не рассчитывал на эту боль потери.

Он отменил встречу с Рэгленом и отправился обратно в свою квартиру, и там снова и снова просматривал газеты, пытаясь выжать из текста все, что касалось обстоятельств смерти Уайтхеда. Конечно, несколько зацепок нашлось: все репортажи были написаны вежливым и официальным языком подобных сообщений. Выжав из печатного слова все, что было можно, он подошел к соседней двери и попросил одолжить ему радиоприемник. Молодая женщина, которая занимала эту комнату, как ему казалось, студентка, имела кое-какие убеждения, но постепенно от них отказывалась. Полчаса он слушал выпуск утренних новостей, затем от его раздражения в комнате стало жарко. История представляла некоторый интерес до полудня, но затем события в Бейруте и успешные дела с наркотиками в Саутхэмптоне потребовали такой уймы времени, что сообщения о смерти Уайтхеда мало-помалу сократились от большого рассказа до короткого упоминания, а потом, уже после полудня, исчезли вовсе.

Он вернул приемник, отклонил приглашение на чашечку кофе с девушкой и ее кошкой — запах пищи, которую та не доела, повис в воздухе, как молния после дождя, — и вернулся к себе, посидеть и подумать. Если Мамулян действительно убил Уайтхеда — а он не сомневался, что Европеец способен это сделать так, что не догадается и самый хитроумный патологоанатом, — то это именно его вина. Может быть, останься он дома, старик был бы еще жив. Что не слишком вероятно. Более вероятно, что и Марти тоже был бы мертв. Но совесть его все же мучила.

В следующие два дня он сделал очень мало. В его голове крутилась одна мысль, которая никак не хотела отвязаться. Он прокручивал киноленты воспоминаний, которые накопались за всю жизнь, от этих первых неярких вспышек до самых последних, наверное, слишком резких, слишком детальных, — о человеке, который сидит один-одинешенек в клетке с травяным полом, о собаках, о темноте. В большинстве из них, хотя и не во всех, появлялось лицо Кэрис, иногда с изучающим выражением, иногда с заботливым: часто, отводя от него взгляд, она смотрела куда-то вверх сквозь опущенные ресницы, словно завидуя ему. Поздно ночью, когда засыпал младенец в нижней квартире и только иногда доносились шорохи машин с Хай-роуд, он прокручивал в мыслях самые личные моменты их встреч, слишком ценные, чтобы вызывать их в памяти неразборчиво, когда попало, — он боялся, что от повторения их сила уменьшится.

Только однажды он попытался забыть ее — это было бы лучше всего. Теперь, потеряв ее из виду, он цеплялся за это лицо. Он не знал, увидит ли ее снова когда-нибудь.

Все воскресные газеты напечатали дальнейшие сообщения о смерти. «Санди Таймс» поместила в самом начале отдела «Ревью» коротенькую заметку, написанную Лоуренсом Двоскиным, о «Самом загадочном британском миллионере», «долгое время бывшего партнером и конфидентом Ховарда Хьюса». Марти прочел ее дважды, не в силах избавиться от вкрадчивого голоса Двоскина, звучавшего в ушах все время, пока он глядел на печатный текст.

«…Во многом он был образцом совершенства, — читал он, — хотя история отшельничества последних лет его жизни неизбежно дала повод для распускания кучи слухов и сплетен, достаточно болезненных для такого чувствительного человека, как Джозеф. Все те годы, что он участвовал в общественной жизни, пресса подвергала его пристальному изучению, не всегда благотворному, но он никогда не ожесточался от критики, замаскированной или явной. Нам, тем немногим, кто знал его хорошо, было известно, что его душа была гораздо сильнее восприимчива ко всяким колкостям, чем это можно было заподозрить, основываясь на его внешнем равнодушии. Когда он обнаружил, что вокруг распространяются толки о его неверности и различных излишествах, то был глубоко удручен, особенно потому, что с тех пор, как умерла его любимая жена Иванджелина, он стал самым разборчивым человеком в вопросах секса и морали».

Марти прочел это лицемерно-слюнявое сообщение и во рту у него появился дурной привкус. Канонизация старика уже началась. Возможно, скоро появятся биографии, подкрепленные списком его имущества или даже списком благодеяний, которая обратит его жизнь в серию льстивых сказочек, по которым его и запомнят. При мысли о подобном его чуть не стошнило. Читая пошлости творения Двоскина, он обнаружил, что и сам яростно и неожиданно защищает слабости старика, хотя все, что делало его уникальным — и вообще реальным, — теперь находилось под угрозой полного исчезновения.

Он дочитал статью Двоскина до самого слезливого завершения и отложил газету. Единственная деталь, которая привлекла его интерес, — это упоминание похоронной церемонии, которая произойдет в маленькой церкви Мистер Ловелл на следующий день. Следовательно, тело кремировали. Марти почувствовал необходимость отправиться туда и отдать последнюю дань уважения, невзирая на то, что это может оказаться опасным.

Глава 52

На самом деле церемония привлекла такое количество зевак, от случайных зрителей до прожженных любителей скандалов, что присутствие Марти прошло совершенно незамеченным. В целом действо получилось необычное, как будто кто-то пытался заставить понять весь мир, что умер великий человек. Там были корреспонденты и фотографы со всей Европы в добавление к клике с Флит-стрит; среди присутствующих оказалось несколько самых известных публике лиц: политики, ученые мужи, капитаны индустрии, даже несколько кинозвезд, которые от славы хотели только самой славы. Такое собрание знаменитостей привлекло сотни профессиональных зевак. Маленькая церковь, ее дворик и дорога вокруг были переполнены. Сама служба транслировалась через громкоговорители на окрестных домах: занятная, какая-то ненормальная деталь. Голос священника звучал сквозь все звуковые системы металлически-театрально, его панегирик перемешался с сильным кашлем и чихом.

Марти совсем не понравилось слушать службу таким образом, еще меньше ему понравились туристы, скверно одетые для похорон, которые усеяли надгробия и траву на кладбище и в ленивых позах ожидали со скучающим выражением нетерпения, когда же наступит перерыв в их утомительном глазении. Уайтхед пробудил в Марти дремавшую мизантропию: отныне она заняла свое постоянное место в его мировоззрении. Озирая кладбище, забитое тупоглазыми, тоскливо-раздраженными персонажами, Марти почувствовал, как в нем нарастает презрение ко всему вокруг. Его подмывало отвернуться от этого людского болота и быстро ускользнуть. Но желание увидеть, как сыграют финальную сцену, пересилило желание уйти, и поэтому он ждал в этой толпе, пока осы гудели над липкими головами детей, и женщины с тупыми глазами кокетничали с ним через могилы.

Кто-то наставительно читал Священное Писание. Актер, судя по самовлюбленному голосу. Это было объявлено как отрывок из Апокалипсиса, но Марти пассажа не узнал.

Когда чтение подошло к концу, к главным воротам подъехала машина. Все завертели головами, защелкали аппаратами — появились две фигуры. По толпе распространилось гудение, те, которые прилегли отдохнуть, вскочили снова, пытаясь разглядеть, что можно. Кто-то вырвал Марти из летаргии, и он тоже приподнялся на цыпочки, чтобы взглянуть на опоздавших, — они как раз входили, — попытался рассмотреть что-либо между голов, увидел, потом потерял, тихо сказал сам себе «нет», не веря, затем полез сквозь толчею, пытаясь пробить себе путь, когда Мамулян вместе с Кэрис, чье лицо закрывала вуаль, дошли по тропинке от ворот до порога и исчезли в Церкви. «Кто это? — спросил его кто-то. — Вы знаете, кто это был?»

«Черт, — захотелось ему ответить, — Дьявол собственной персоной».

Мамулян здесь! Среди бела дня, солнце светит ему в затылок, и он гуляет с Кэрис под ручку, как муж с женой, позволяя снимать себя для завтрашних газет. Очевидно, он не боится. Его появление, такое неторопливое, такое ироничное — это заключительный жест презрения. И почему она играет в его игру? Почему она не сбросит его руку и не объявит, что он чудовище? Потому что она добровольно присоединилась к его окружению, именно так, как предсказывал Уайтхед. В поисках чего? Кому-то понравилась ее склонность к нигилизму? Ее обучают высокому искусству умирания? А что она должна дать взамен? Весьма колючие вопросы.

Наконец служба подошла к завершению. Внезапно, к восторгу и восхищению толпы торжественность нарушили хриплые звуки саксофона, и джазовая обработка «Дураки спешат войти» грянула из громкоговорителей. Последняя шутка Уайтхеда, вероятно. Она заслужила смех: кое-кто из собравшихся даже захлопал. Из церкви донесся шум людей, встающих со скамей. Марти вытянул шею, чтобы получше видеть порог, но ничего не получилось, ему пришлось пробиваться сквозь толчею обратно к могиле. На повисших отжары ветках деревьев расселись птицы, их суета отвлекла его внимание, он уставился вверх. Когда он снова опустил взгляд, гроб оказался почти рядом, на плечах, среди прочих, Оттави и Кертсингера. Незатейливый ящик казался неприлично выставленным на обозрение. Его заинтересовало, во что одели старика для последней прогулки: подровняли ли бороду, зашили ли веки?

Траурная процессия следовала сразу за теми, кто нес крышку гроба, — черный кортеж, чуть-чуть отделенный от туристов в одеждах цвета конфетных фантиков. Справа и слева щелкали фотокамеры, некоторые придурки даже приговаривали: «Сейчас вылетит птичка». Джаз продолжал играть. Творился абсурд, радующий глаз. Марти подумал, что старик наверняка усмехается в своем ящике.

Наконец Кэрис и Мамулян явились из темноты порога в сияние дня, и Марти готов был поклясться, что девушка рыскала взглядом по толпе, настороженно, явно боясь что это заметит ее спутник. Она искала его, он был уверен. Она знала, что он где-то здесь, и высматривала его. Его мозги нервно заработали, суматошно цепляясь за разные мысли. Если он подаст ей даже самый осторожный знак, то кто может гарантировать, что его не заметит Мамулян, а это опасно для них обоих. Лучше всего спрятаться, как ни болезненно упустить такую возможность обменяться с нею взглядами.

С неохотой он отступил от могилы, в то время как траурный поток прошел вплотную к нему, и затаился под прикрытием толпы. Европеец едва приподнял голову, и насколько Марти мог понять, глядя в промежутки между болтающимися головами, Кэрис отказалась от своих поисков — может быть, решила, что его здесь нет. Когда гроб со всем своим черным хвостом наконец выполз из двора церкви, Марти вынырнул из толпы и отошел к стене, чтобы наблюдать все происходящее с более выгодной позиции.

По дороге Мамулян разговорился с одним или двумя гостями в трауре. Они обменялись рукопожатиями, высказали Кэрис свои соболезнования. Марти нетерпеливо глядел. Может быть, она и Европеец оторвутся от толпы, и ему удастся только на мгновение показаться ей на глаза. Но такой возможности пока не представлялось. Мамулян был прекрасным стражем и все время держал Кэрис рядом с собой. Обменявшись напоследок репликами и попрощавшись с собеседниками, они уселись на заднее сиденье темно-зеленого «ровера» и отъехали. Марти рванулся к своему «ситроену». Теперь он не должен потерять ее, что бы ни случилось, может быть, это его последний шанс установить ее местопребывание. Преследование оказалось трудным. Съехав с узкой проселочной дороги на шоссе, «ровер» с нахальной легкостью ускорил свое движение. Марти гнался за ним настолько осторожно, насколько этого требовали и позволяли тактические соображения и его волнение.

* * *

В «ровере» Кэрис пришла в голову странная, ненадолго блеснувшая мысль. Когда бы она ни прикрывала веки — чтобы моргнуть или просто отдохнуть от сверкающего дня, в голове появлялась фигура бегущего человека. Она сразу узнала его: серый легкоатлетический костюм, облако пара, вырывающееся из-под капюшона; она могла бы назвать его имя прежде, чем увидела лицо. Ей захотелось обернуться, чтобы увидеть его где-то сзади, если он был там, как ей казалось. Но она передумала. Мамулян тут же догадался бы, что нечто происходит, если еще не произошло.

Европеец скользнул по ней взглядом. Она — загадочная особа, подумалось ему. Он никогда точно не знал, о чем она думает. В этом она была дочерью своей матери. Лицо Джозефа он со временем изучил, но лицо Иванджелины очень редко отражало ее истинные чувства. Несколько месяцев она, казалось, равнодушно воспринимает его присутствие в доме, только впоследствии ему удалось узнать настоящую историю ее махинаций против него. Иногда он подозревал и Кэрис в подобном притворстве. Не была ли она слишком податливой? Даже теперь на ее лице легкий след от улыбки.

— Это забавляет тебя? — поинтересовался он.

— Что?

— Похороны.

— Нет, — сказала она просто, — конечно же, нет.

— Ты улыбалась.

След исчез, все ее лицо расслабилось.

— В этом есть некоторый гротеск, кажется, — сказала она скучным голосом, — в том, как они трещали камерами.

— Ты не веришь в их скорбь?

— Они никогда не любили его.

— А ты?

Она, казалось, взвешивала вопрос.

— Любить… — произнесла она, выдувая слово в жаркий воздух, чтобы посмотреть, во что оно превратится. — Да. Я полагаю, любила.

Она заставила Мамуляна немного напрячься. Ему захотелось поглубже влезть в мысли девушки, но ее мозги отражали все его старания. Страх иллюзий, которые он мог у нее вызвать, без сомнения, заставлял ее принимать послушный вид, но он сомневался, что этот страх поработил ее на самом деле. Ужасы — это действенный стимул, но им свойственно уменьшаться при повторении: каждый раз, когда она боролась с ним, приходилось изыскивать новые, более кошмарные страхи; это его изнуряло.

И теперь, прибавляя к ране оскорбление, умер Джозеф. Он погиб — согласно разговорам на похоронах — «в безмятежном сне». Он даже не умер — подобная вульгарность была изгнана из словаря всего того, что связывалось с ним. Он убыл, или отбыл, или избылся — он ушел в сон. Но не умер. Лицемерие и сентиментальность, которыми провожали Вора в могилу, представлялись Европейцу отвратительными. Но еще более отвратительным был ему сам Уайтхед. Он позволил ему уйти. Не раз, а дважды, так и не воплотив своего желания провести игру с точным соблюдением всех деталей. Это и его недавняя забота о том, чтобы убедить Вора уйти в пустоту добровольно. Эта уклончивость предрешила недоделанность. Пока он угрожал и показывал фокусы, старый козел ускользнул.

Но это не должно стать завершением всей истории. В конце концов, он обладает возможностью последовать за Уайтхедом в смерть и вытащить его оттуда, если сможет получить тело. Но старик предвидел и это. Тело было скрыто от глаз даже его ближайшего партнера. Оно было заперто в банковском сейфе (как это ему подходит!) и охранялось днем и ночью, к восторгу разных газетенок, которые упиваются подобными выходками. Этим вечером тело станет пеплом, и последняя для Мамуляна возможность долговременного примирения будет потеряна.

Еще…

Почему он чувствовал, будто они все эти годы играли: в Искушение, в Апокалипсис, в Отвержение, в Поношение и Проклятие, — полностью ли закончены игры? Его интуиция, как и сила, уменьшалась, но он точно знал, что где-то была ошибка. Он подумал о том, чему улыбается женщина, сидящая с ним рядом, на лице — загадка.

— Он умер? — внезапно спросил он ее.

Вопрос, кажется, ее смутил.

— Конечно, он умер, — ответила она.

— Точно, Кэрис?

— Мы только что видели его похороны, ради Бога.

Она чувствовала его мозг, его реальное присутствие собственным затылком. Они проигрывали эту сцену много раз в предыдущие недели — испытание воли, чья сильнее, — и она знала, что днем он слабее. Тем не менее, не настолько слаб, чтобы вообще не считаться с ним: он все еще мог вызвать ужас, если бы ему захотелось.

— Расскажи мне свои мысли сама, — сказал он, — и я не буду залезать в них.

Если она не ответит на его вопрос, он влезет в нее насильно и, безусловно, увидит бегущего человека.

— Пожалуйста, — сказала она, изображая, что напугана, — не мучай меня. Его мозг немного отдалился.

— Он умер? — снова спросил Мамулян.

— В ту ночь, когда он умер… — начала она.

Что она может сказать, кроме правды? Никакая ложь не подействует: он узнает…

— В ту ночь, когда они сказали, что он умер, я ничего не почувствовала. Никаких изменений. Совсем не так, как когда умерла мама.

Она бросила на него испуганный взгляд, чтобы усилить видимость подчинения.

— Какой же вывод ты сделала? — спросил он.

— Я не знаю, — ответила она почти искренно.

— Что тебе кажется?

Она снова ответила искренно:

— Что он не умер.

На лице Европейца появилась улыбка — первая, которую видела Кэрис. Это была ее слабая тень, но все же. Она почувствовала, как он убирает рога своих мыслей и довольствуется размышлениями. Больше он на нее давить не будет. Слишком много чего надо спланировать.

— Ох, Пилигрим, — сказал он шепотом, упрекая своего невидимого врага как горячо любимого, но заблудшего ребенка, — ты почти меня одурачил.

* * *

Марти последовал за машиной и тогда, когда она покинула шоссе и поехала через город к дому на Калибан-стрит. Гонка закончилась в самом начале вечера. Припарковавшись на некотором расстоянии, он наблюдал, как они выходили из машины. Европеец заплатил шоферу и после небольшой задержки отпер дверь, он и Кэрис зашли в дом, грязные кружевные занавески и облупившаяся краска которого не казались чем-то ненормальным на этой улице, где все дома нуждались в подновлении. На среднем этаже загорелся свет и опустились жалюзи.

Он просидел в машине около часа, держа дом под наблюдением, хотя ничего не происходило. Она не появлялась в окне, не выбрасывала никаких записок с поцелуями для своего ждущего героя. Но он никаких таких знаков и не ожидал — это было бы сюжетом из романа, а вокруг — реальность. Грязные камни, грязные окна, грязный ужас, застывший у него внутри.

Он даже не ел как следует с тех пор, как узнал о смерти Уайтхеда; теперь, впервые с самого утра, он почувствовал здоровый голод. Оставив дом наползающим сумеркам, он отправился искать себе какое-нибудь пропитание.

Глава 53

Лютер собирал вещи. Дни после смерти Уайтхеда были как вихрь, и его голова закружилась. С такими деньгами в кармане каждую минуту он воображал что-то новое, фантазию, которую теперь можно реализовать. В конце концов он решил сначала отправиться домой на Ямайку, устроить себе большие каникулы. Он уехал оттуда девятнадцать лет назад, когда ему было восемь, — воспоминания об острове были позолоченными. Он приготовился к разочарованию, но если это место ему не понравится, не важно. Человек с таким нежданно возникшим богатством не нуждается в особенных планах — он может свободно передвигаться: другой остров, другой континент.

Он уже почти закончил все приготовления к отъезду, когда снизу его позвали. Голоса он не узнал.

— Лютер? Вы там?

Он вышел на лестницу. Женщина, с которой вместе он когда-то делил этот дом, уехала шесть месяцев назад, бросила его, взяв с собой их детей. Дом должен быть пуст.

Но кто-то находился в холле, и не один, а два человека. Его собеседник, высокий, статный мужчина, стоял и глядел на него снизу вверх, и свет с площадки освещал его широкий, гладкий лоб. Лютер узнал лицо: может быть, он видел его на похоронах? За ним в тени стояла другая тяжелая фигура.

— Я хотел бы переговорить, — сказал первый.

— Как вы попали сюда? Кто вы, черт возьми?

— Только на одно слово. О вашем хозяине.

— Вы что, из газеты? Слушайте, я сказал уже все, что знал. А теперь убирайтесь, пока я не вызвал полицию. Вы не имеете права вламываться сюда.

Второй человек выступил из тени и поглядел вверх на лестницу. Его лицо было загримировано настолько, что это было очевидно даже на расстоянии. Лицо припудрено, щеки подрумянены: он выглядел, как дама из пантомимы. Лютер поднялся еще выше по лестнице, его мысли скакали. «Не бойтесь», — произнес первый так, что Лютер испугался еще больше. Что может скрываться за такой вежливостью?

— Если вы не уберетесь за десять секунд… — предупредил он.

— Где Джозеф? — спросил вежливый человек.

— Умер.

— Вы уверены?

— Конечно, уверен. Я видел вас на похоронах, не так ли? Я не знаю, кто вы.

— Меня зовут Мамулян.

— Ну и вы там были, правда ведь? Вы сами все видели. Он мертв.

— Я видел гроб.

— Он мертв, приятель, — настаивал Лютер.

— Вы были одним из тех, кто его нашел, так, кажется? — сказал Европеец, делая несколько беззвучных шагов через холл к подножию лестницы.

— Именно так. В кровати, — ответил Лютер. Может быть, они все-таки журналисты? — Я нашел его в кровати. Он умер во сне.

— Спускайтесь. Уточним детали, если вы не против.

— Мне и здесь хорошо.

Европеец поглядел на нахмуренное лицо шофера; попробовал, ради опыта, на затылке. Здесь слишком жарко и грязно; он не был достаточно пригоден для исследования. Есть и другие, более грубые методы. Он едва махнул Пожирателю Лезвий, чей сандаловый запах он так близко ощущал.

— Это Энтони Брир, — сказал он. — В свое время он отправлял на тот свет детей и собак, вы помните собак, Лютер?

И продолжил с восхитительной основательностью:

— Он не боится смерти. Он даже чрезвычайно сочувствует ей.

Лицо манекена блеснуло в лестничном колодце, в глазах — желание.

— А теперь, пожалуйста, — сказал Мамулян, — ради нас обоих — правду.

В горле у Лютера пересохло настолько, что слова едва выходили.

— Старик мертв, — сказал он. — Это все, что я знаю. Если бы я знал еще что-нибудь, то сказал бы.

Мамулян кивнул; его взгляд, когда он говорил, был сострадательный, как будто он искренне опасался того, что может случиться в следующий миг.

— Вы сказали мне кое-что, во что мне хочется верить, и вы сказали это с такой убежденностью, что я почти поверил. В принципе я мог бы уйти, довольный, а вы отправились бы по своим делам. Но… — он тяжело вздохнул, — но я не совсем вам поверил.

— Слушайте, этот дом мой, черт возьми! — заревел Лютер, ощущая, что необходимо что-то предпринять. Человек, которого звали Брир, расстегнул пиджак. Под ним не было рубашки. Сквозь жир на груди были продеты булавки, они прокалывали его соски. Он нащупал их и выдернул две, крови не появилось. Вооруженный этими стальными иголками он побрел к подножию лестницы.

— Я ничего не сделал, — взмолился Лютер.

— Так вы говорите.

Пожиратель Лезвий начал взбираться по лестнице. Неприпудренная грудь была безволосой и желтоватой.

— Подождите!

Брир остановился при крике Лютера.

— Да? — сказал Мамулян.

— Уберите его от меня!

— Если у вас есть, что мне рассказать, то давайте. Я более чем жажду вас услышать.

Лютер кивнул. Лицо Брира выразило разочарование. Лютер сглотнул, прежде чем начать говорить. Ему заплатили — маленькое состояние — за то, чтобы он не сообщал того, что собирался теперь рассказать, но Уайтхед не предупредил, что все будет так. Он ожидал оравы любопытных репортеров, может быть, даже выгодные предложения за рассказ в воскресные газеты, но не этого: не людоеда с кукольным лицом и ранами без крови. Есть границы молчания, которое можно купить за деньги, Бог свидетель.

— Так что вы можете сказать? — спросил Мамулян.

— Он не умер, — ответил Лютер.

— Ну это не было так сложно, ведь правда?

— Все это было подстроено. Только двое или трое знали, я один из них.

— Почему вы?

Здесь Лютер не был уверен.

— Полагаю, он доверял мне, — сказал он, пожимая плечами.

— Ага.

— Кроме того, кто-то должен был найти тело, и я был наиболее вероятным кандидатом. Он просто хотел расчистить себе путь. Начать снова там, где его не найдут.

— И где же?

Лютер потряс головой.

— Я не знаю, приятель. Где-нибудь, я думаю, где никто не знает его в лицо. Он мне не говорил.

— Он, должно быть, намекал.

— Нет.

Взгляд Брира светлел с каждым признаком сдержанности Лютера.

— Ну же, — подбодрил Мамулян. — Вы уже дали мне основную залежь; какой будет вред, если отдадите и остаток?

— Больше ничего нет.

— Зачем причинять боль самому себе?

— Он никогда мне не говорил! — Брир шагнул на первую ступеньку, еще на одну, еще.

— Он, должно быть, поделился с вами какими-то идеями, — сказал Мамулян. — Думайте! Думайте! Вы говорили он доверял вам.

— Не настолько! Эй, уберите его от меня!

Булавки заблестели.

— Ради Бога, уберите его от меня!

Две вещи огорчали Мамуляна. Первая — это то, что человек способен на такую вот улыбающуюся жестокость по отношению к другому. И вторая — то, что Лютер ничего не знал. Его информированность, как он и утверждал, была строго ограниченна. Но к тому времени, когда Мамулян убедился в этом, судьбу Лютера уже нельзя было изменить. Ну это не совсем правда. Возрождение совершенно вероятно. Но у Мамуляна были дела поважнее, на которые нужно было тратить истощающийся запас сил; и кроме того, позволить человеку остаться мертвым — это единственный путь компенсировать страдания, которые шофер так напрасно сейчас переносит.

— Джозеф. Джозеф, — произнес Мамулян укоризненно.

И нахлынула тьма.

Х Ничего и после

Глава 54

Обеспечив себя всем необходимым на случай долгого бдения около дома на Калибан-стрит — всяким чтивом, едой, питьем, — Марти вернулся туда и пронаблюдал за домом большую часть ночи в компании с бутылкой «Чивас Регал» и автомобильным радиоприемником. Только незадолго до рассвета он прервал свою вахту и уехал, вернувшись в свою комнату совершенно пьяным, где проспал почти до полудня. Когда он пробудился, голова казалась размером с аэростат, хорошенько накачанный газом, но впереди у него была цель на весь день. Никаких мечтаний о Канзасе — только факт существования того дома и Кэрис, запертой в нем.

Позавтракав гамбургерами, он вернулся на ту улицу и припарковал машину достаточно далеко, чтобы его не заметили, но достаточно близко, чтобы видеть, кто входит и выходит. Последующие три дня он провел на том же самом месте. Иногда он улучал несколько минут для судорожного сна прямо в машине; чаще возвращался в Килбурн и урывал себе час или два. Жизнь улицы стала ему знакома во всех своих проявлениях: он видел ее незадолго до рассвета, едва обретавшую твердую реальность; он видел ее в разгар утра — молодые женщины с ребятишками, деловые люди; и в цветистый полдень, и вечером, когда сахарно-розовый свет заходящего солнца заставлял ликовать кирпич стен и шифер на крышах. Частная и общественная жизнь калибанцев открылась ему. Ребенок в шестьдесят седьмом доме, чьим тайным пороком была гневливость. Женщина из восемьдесят первого, которая ежедневно принимала в доме мужчину ровно в двенадцать сорок пять. Ее муж, полисмен, судя по рубашке и галстуку, который приветствовал свой дом каждую ночь ударами в дверь, интенсивность которых находилась в прямой зависимости от времени, что провели вместе его жена и ее любовник за ленчем. И еще дюжина или две уличных историй, пересекающихся и расходящихся снова.

Что до самого дома, там он видел случайную жизнедеятельность, но ни разу не видел Кэрис. Жалюзи на окнах среднего этажа были опущены весь день и поднимались только тогда, когда истощалась сила солнца. Единственное окно наверху выглядело постоянно закрытым изнутри.

Марти заключил, что в доме, кроме Кэрис, было только два человека. Один, конечно. Европеец. Другой был мясник, с которым он почти столкнулся в Убежище, — убийца собак. Один-два раза в день он уходил и возвращался, обычно ради каких-то банальных дел. Это было неприятное зрелище: его покрытое густым слоем косметики лицо, запинающаяся походка и лукавый взгляд, бросаемый на играющих детей.

В эти три дня Мамулян не покидал дома, во всяком случае, Марти не видел, как он выходил. Он мельком появлялся в окне нижнего этажа, выглядывал наружу, на залитую солнцем улицу, но такое случалось нечасто. И пока он был в доме, Марти и не думал о попытках спасения. Никакое мужество — а этого качества у него было не так уж безгранично много — не заставило бы его пойти против сил, которые защищали Европейца. Нет, он должен сидеть и ждать, пока не представится случай побезопасней.

На пятый день его наблюдений, когда жара чувствовалась еще сильно, удача улыбнулась ему. Около восьми пятнадцати вечера, когда сумерки вторглись на улицу, рядом с домом остановилось такси, и Мамулян, одетый для казино, сел в него. Почти через час другой человек появился в дверном проеме, его лицо расплывалось пятном в сгущающейся ночи, но ясно выражало голод. Марти видел как он закрыл дверь и затем принялся шляться туда-сюда по тротуару, прежде чем уйти. Он дождался, пока неуклюжая фигура скрылась за углом Калибан-стрит, прежде чем вылезти из машины. Решив не рисковать даже самой малостью — это был его первый и, возможно, единственный шанс спастись, — он пошел на угол, чтобы убедиться, что мясник не совершает просто вечерний моцион. Но массивная фигура явно двигалась к центру города. Только когда он совершенно исчез из виду, Марти вернулся к дому.

Все окна были закрыты, и задние, и фасадные, нигде не виднелось света. Может быть, — подняло голос сомнение — ее даже нет в доме, может быть, она ушла, когда он дремал в машине. Он взмолился, чтобы так не оказалось, и молясь, пытался открыть заднюю дверь фомкой, которую купил специально для этой цели. Ее и фонарик — аксессуары уважающего себя взломщика.

Внутри был чистый воздух. Он начал поиски с первого этажа, комната за комнатой, решив следовать определенной системе, пока это возможно. Времени вести себя непрофессионально не было: никаких криков, никакой спешки, только осторожное, действенное изучение. Все комнаты были пусты — ни людей, ни мебели. Некоторые вещи, оставленные прежними обитателями, больше подчеркивали, чем смягчали ощущение запустения. Он поднялся на один пролет.

На втором этаже он нашел комнату Брира. Там воняло: нездоровая смесь духов и сырого мяса. В углу стоял включенным широкоэкранный черно-белый телевизор, звук убран до шепота — показывали какую-то викторину. Ведущий беззвучно выл, презрительно насмехаясь над поражением игрока. Дрожащий металлический свет падал на немногочисленную мебель комнаты: кровать с голым матрацем и несколькими испачканными занавесками; зеркало, стоящее на стуле, на сиденье разбросаны косметические принадлежности и бутылки с туалетной водой. На стене — фотографии, вырванные из книги, про жестокости войны. Он только бросил на них взгляд, но детали, даже при сомнительном освещении, пугали. Он прикрыл дверь этой нищей комнаты и открыл следующую. Это был туалет. За ним ванная. Четвертая, и последняя, дверь на этом этаже имела перед собой узкий коридорчик, и она была закрыта. Он повернул ручку раз, еще раз, туда и обратно, а затем прижал ухо к дереву, ожидая что-нибудь услышать.

— Кэрис?

Ответа не последовало: ни звука, говорящего о присутствии человека.

— Кэрис? Это Марти. Ты меня слышишь? — он снова подергал ручку, с большей силой. — Это Марти.

Нетерпение переполнило его. Она была там, за дверью, — он был абсолютно уверен в этом. Он толкнул дверь ногой, скорее от досады, затем, изо всей силы ударил по ней. Дерево начало расщепляться под его натиском. Еще с полдюжины крепких ударов — и замок затрещал. Он окончательно выбил дверь ударом плеча.

Комната пахла Кэрис, она была полна ее теплом. Но если не считать ее саму и ее тепло, комната была пуста. Ведро в углу, куча пустых блюдец, разбросанные книги, одеяло, маленький стол, на котором лежали ее принадлежности: иглы, шприц, тарелки, спички. Она лежала, свернувшись калачиком, в углу. Маленькая лампа стояла в другом углу, покрытая сукном, которое навесили, чтобы приглушить свет, материя отбрасывала четкую тень. Она была лишь в футболке и панталонах. Остальные части туалета — джинсы, свитера, рубашки — были разбросаны вокруг. Когда она подняла голову и взглянула на него, он увидел на ее лбу пот, от которого слиплись волосы.

— Кэрис.

Сначала она, казалось, его не узнала.

— Это я, Марти.

Какой-то тик наморщил ее блестящий лоб. «Марти?» — сказала она чуть слышно. Морщина увеличилась — он не был уверен, что она вообще его видит, ее глаза закатились. «Марти», — повторила она, и на этот раз имя, казалось, что-то для нее означало.

— Да, это я.

Он пересек комнату. Кэрис казалась почти потрясенной его неожиданным приближением. Глаза широко раскрылись, в них мелькнуло узнавание вперемешку со страхом. Она полусела, футболка прилипла к потному телу. Изгиб руки был весь в кровяных точках и синяках.

— Не подходи ко мне ближе.

— Что случилось?

— Не приближайся!

Он отступил перед свирепостью ее тона. Что они с ней сделали, черт возьми?

Она села и положила голову на ноги, держа локти на коленях.

— Подожди… — все еще шепотом сказала она.

Ее дыхание стало очень упорядоченным. Он ждал, только сейчас осознав, что комната как будто гудела. Может быть, не комната, может быть, этот вой — как будто где-то в доме гудит генератор — появился в воздухе, как только он вошел. Если так, то он не заметил его. Теперь, когда он ожидал, пока она закончит свой непонятный ритуал, вой раздражал его. Слабый, но проникающий так, что было невозможно, прослушав его несколько секунд, понять, не является ли он воем где-то внутри тебя. Марти с трудом сглотнул: внутри щелкнуло, монотонный гул продолжался. Наконец Кэрис подняла взгляд.

— Все в порядке, — сказала она. — Его здесь нет.

— Я мог сказать тебе это. Он уехал из дома два часа назад. Я это видел.

— Ему совсем не нужно быть здесь физически, — сказала она, потирая затылок.

— Ты в порядке?

— Я чувствую себя прекрасно. — Судя по тону ее голоса, они могли увидеть друг друга и днем раньше. Он почувствовал, как глупо выглядит его желание схватить ее и побежать; несмотря на все облегчение, это было неуместно, даже чрезмерно.

— Нам надо идти, — сказал он. — Они могут вернуться.

Она покачала головой.

— Нет смысла, — безнадежно ответила она.

— Что значит: нет смысла?

— Если бы ты знал, что он может делать.

— Поверь мне, я видел.

Он подумал о Белле, бедной мертвой Белле и ее щенках сосущих гниль. Он видел достаточно, и даже больше.

— Нет никакого смысла пытаться убежать, — настаивала она. — У него есть доступ к моей голове. Я для него открытая книга.

Это было преувеличением. Он все меньше и меньше мог контролировать ее. Но она так устала от борьбы — почти так же, как и Европеец. Она думала иногда, не заразил ли он ее своей мировой усталостью, а его след на коре ее мозга — не испачкал ли он любую возможность жизни сознанием разложения? Она увидела это теперь и в Марти, о чьем лице она мечтала, чье тело она хотела. Увидела, как он состарится, согнется и умрет, как все гнутся и умирают. «Зачем вообще вставать, — спросила болезнь внутри нее, — если новое падение — только вопрос времени?»

— Ты не можешь блокироваться от него? — спросил Марти.

— Я слишком слаба, чтобы сопротивляться. С тобой я буду еще слабее.

— Почему? — это замечание его испугало.

— Как только я расслаблюсь, он проникнет. Ты понимаешь? В тот момент, когда я подчинюсь всему, всем, он взломает меня.

Марти вспомнил лицо Кэрис на подушке и то, как в одно страшное мгновение другое лицо проглядывало сквозь ее пальцы. Последний Европеец подглядывал даже тогда, набирался опыта. Игры втроем для мужчины, женщины и живого духа. Непристойность этого коснулась каких-то глубоких струн гнева в нем: не поверхностного раздражения праведника, а глубокого неприятия Европейца во всем его распаде. Что бы ни случилось впоследствии, его не уговорят оставить Кэрис для затей Мамуляна. Если будет нужно, он уведет ее насильно. Когда она выйдет из гудящего дома, из отчаяния, которое шелушится с обоев, она вспомнит, как хороша может быть жизнь, он заставит ее вспомнить. Он шагнул к ней снова и сел на корточки, чтобы коснуться ее. Она вздрогнула.

— Он сейчас занят, — уверил он ее. — Он в казино.

— Он убьет тебя, — сказала она просто, — если обнаружит, что ты здесь был.

— Он убьет меня, что бы сейчас ни случилось. Я вторгся. Я видел его берлогу и я намерен повредить ее до того, как мы уйдем, так, чтобы он помнил обо мне.

— Делай, что хочешь, — она пожала плечами. — Это твое дело. Но меня оставь.

— Итак, Папа был прав, — сказал Марти с горечью.

— Папа? Что он тебе сказал?

— Что ты хочешь быть с Мамуляном.

— Нет.

— Ты хочешь быть как он!

— Нет, Марти, нет!

— Я думаю, он использует героин лучшего качества, а? А я — нет?

Она не отрицала этого; просто угрюмо глядела.

— Какого черта я здесь делаю? — сказал он. — Ты счастлива, не так ли? Боже, ты счастлива!

Было смешно думать, насколько неверно он себе представлял это спасение. Она вполне довольна этой лачугой в тех пределах, в каких она может ею пользоваться. Ее разговор о проникновении Мамуляна — только украшение витрин. Она готова простить ему любое преступление, которое он совершит, пока действует наркотик.

Он встал.

— Где его комната?

— Нет, Марти.

— Я хочу увидеть то место, где он живет. Где она?

Она попыталась собраться с силами. Ее руки были горячими и влажными.

— Пожалуйста, уходи, Марти. Это не игрушки. Все это нам припомнится, когда мы подойдем к концу, ты знаешь? Это не остановить даже ценой нашей смерти. Ты понимаешь, о чем я?

— О, да, — сказал он, — понимаю.

Он положил ладонь ей на лицо. Ее дыхание было кислым. Его тоже, подумал он, но только от виски.

— Я больше не невинный младенец. Я знаю, что происходит. Не все, конечно, но достаточно. Я видел страшные вещи. Я молюсь, чтобы не увидеть их снова; я кое-что слышал… Боже, я понимаю! — Как он мог внушить ей это так, чтобы она поняла? — Я напуган так, что у меня полные штаны. Я никогда не был так напуган.

— И на то есть причины, — сказала она холодно.

— А тебя не заботит, что случится с тобой?

— Не слишком.

— Я найду тебе наркотики, — сказал он. — Это единственное, что держит тебя здесь. Я достану тебе их.

Появилось ли на миг в ее лице сомнение? Он решил дожать до конца.

— Я видел, как ты искала меня на похоронах.

— Ты был там?

— Почему ты искала, если не хотела, чтобы я пришел?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Думала, наверное, что ты ушел с Папой.

— Умер, ты имеешь в виду?

Она посмотрела на него хмуро:

— Нет. Ушел. Куда бы он ни ушел.

Потребовалось некоторое время, чтобы ее слова дошли до него. Наконец он сказал:

— Ты намекаешь, что он не умер?

Она покачала головой.

— Я думала, ты знаешь. Я думала, что и ты участвовал в его бегстве.

Конечно, старый прохиндей не умер. Великие люди просто так не ложатся и не умирают вне сцены. Они пережидают антракт — почтенные, оплаканные и очерненные, — прежде чем появиться снова, сыграть ту или иную финальную сцену. Сцену смерти. Или свадьбы.

— Где он? — спросил Марти.

— Я не знаю, и Мамулян тоже. Он пытается заставить меня разыскать его также, как я разыскала Тоя, но я не могу. Я потеряла ориентировку. Я даже однажды пыталась найти тебя. Бесполезно. Я едва могу спланировать свой путь к парадной двери.

— Но ты нашла Тоя?

— Это было вначале. Теперь… я истощена. Я сказала ему, что это больно. Как будто что-то собирается вломиться внутрь тебя.

Боль, прошлая и настоящая, отразилась на ее лице.

— И ты все еще хочешь остаться здесь?

— Это скоро закончится. Для всех нас.

— Пойдем со мной. У меня есть друзья, которые помогут, — позвал он ее, хватая за запястья. — Боже милостивый, разве ты не видишь, что нужна мне? Пожалуйста, ты нужна мне!

— Во мне нет смысла. Я слаба.

— Я тоже. Я тоже слаб. Мы заслужили друг друга.

Эта мысль, кажется, понравилась ей своим цинизмом. Она поразмыслила немного и очень тихо сказала:

— Может быть, и так.

На ее лице отразилась неуверенность и сомнение. В конце концов, она произнесла: «Я оденусь».

Марти крепко обнял ее, вдыхая спертый запах ее волос. Он прекрасно понимал, что эта первая победа может оказаться и последней, но тем не менее чувствовал радость. Она нежно разорвала его объятия и начала одеваться. Ее застенчивость подсказала, что ему нужно отойти. Он вышел на лестничную площадку. Гул снова наполнил его уши. Как ему показалось, он стал гораздо громче. Включив фонарь, он поднялся на верхний пролет лестницы к комнате Мамуляна. С каждым шагом он чувствовал, как шум нарастает: звук шел от перил и стен — присутствием жизни.

На верхней площадке была только одна дверь; комната за ней занимала весь этаж. Мамулян, как истый аристократ, взял себе самое лучшее и безопасное помещение. Дверь была оставлена открытой. Европеец не боялся вторжения. Когда Марти толкнул ее, она отворилась на несколько дюймов внутрь, но луч его фонаря с неохотой проник в темноту на длину руки. Он стоял на пороге, как ребенок, застывший в колебании перед поездом призраков в аттракционе.

Все время его не слишком близкого знакомства с Мамуляном он чувствовал по отношению к нему сильнейшее любопытство. В нем без сомнения было зло, может быть, из-за ужасных способностей в насилии. Но когда лицо Мамуляна проявилось в чертах Кэрис, это, возможно, было другое лицо Европейца. И этих других, вероятно, было много. Полсотни лиц, и каждое более странно, чем предыдущее, восходящие к некоему первоначальному виду старше Вифлеема. Он подсмотрел только раз, не так ли? Всего один взгляд в древность. Собравшись с силами, он рванулся в живую темноту комнаты.

— Марти!

Что-то блеснуло перед ним, словно пузырь взорвался в голове, когда Кэрис его позвала.

— Марти! Я готова!

Гул в комнате, казалось, усилился, когда он вошел. Теперь, когда он отступил назад, тот обратился в некий стон разочарования. Не ходи, казалось, было в этом стоне. Зачем идти? Она может подождать. Пусть она ждет. Побудь немного над ней и посмотри, что будет видно.

— Времени нет, — сказала Кэрис.

Почти разозленный тем, что его отзывают, Марти закрыл дверь и спустился.

— Я себя нехорошо чувствую, — сказала она, когда он подошел к ней на нижней площадке.

— Это он? Он пытается проникнуть в тебя?

— Нет. Меня просто подташнивает. Я и не думала, что так ослабла.

— Снаружи есть машина, — сказал он, подавая ей руку для поддержки. Она отмахнулась от нее.

— Мой сверток с вещами, — сказала она. — В комнате.

Он пошел назад за сумочкой и взял ее в тот момент, когда она издала легкий жалобный звук, споткнувшись об ступеньку.

— Ты в порядке?

— Да, — сказала она.

Когда он появился на лестнице со свертком в наволочке, она бросила на него мертвенный взгляд.

— Дом хочет, чтобы я осталась, — прошептала она.

— Ничего, это пройдет, — сказал он и пошел впереди нее, боясь, что она снова споткнется.

Они достигли холла без происшествий.

— Мы не сможем выйти через парадную дверь, — сказала она. — Она закрыта на два замка снаружи.

Они пошли обратно через холл и вдруг услышали шум: вне всяких сомнений кто-то открыл заднюю дверь.

— Черт, — сказал Марти шепотом.

Он выскользнул из-под руки Кэрис, прошел тихо через мрак к парадной двери и попытался открыть ее. Как и предупреждала Кэрис, ее заперли на два замка. Страх начал подниматься в нем, но сквозь сумятицу в голове зазвучал тихий голос, он знал, что это голос той комнаты: Не надо тревожиться. Поднимайтесь. Спрячьтесь во Мне. Скройтесь во Мне. Он отбросил это искушение. Кэрис повернулась к нему лицом:

— Это Брир, — выдохнула она.

Убийца собак был на кухне. Марти слышал его шаги, чувствовал его запах. Кэрис постучала пальцем по рукаву Марти и указала на дверь с засовом под лестничным колодцем. Погреб, понял он. Мертвенно-бледная во мраке, она указала вниз. Он кивнул.

Брир, занимаясь чем-то, напевал. Странно было думать об этом хромом душегубе, как о счастливце, но он был явно достаточно доволен своей судьбой, чтобы петь.

Кэрис открыла засов на двери в погреб. Ступени, тускло освещенные светом с кухни, вели в глубокую яму. Запах дезинфекции и деревянных стружек — здоровый запах. Они поползли вниз, вздрагивая от каждого скрипа каблука, от каждой затрещавшей ступеньки. Но, казалось, Пожиратель Лезвий был слишком занят, чтобы слышать их. Никакого шума погони не раздавалось. Марти закрыл за ними дверь погреба, отчаянно надеясь, что Брир не заметит снятого засова, и прислушался.

Время от времени слышался звук текущей воды, затем звяканье чашек, может быть, чайника: чудовище варило ромашковый настой.

Чувствительность Брира уже была не такой, как раньше. Летняя жара сделала его вялым и слабым. Его кожа воняла, волосы выпадали, желудок едва переваривал пищу все эти дни. Ему нужны каникулы, решил он. Как только Европеец найдет Уайтхеда и казнит его — а это, совершенно определенно, вопрос нескольких дней, — он поедет любоваться Авророй Бореалис. Это значит оставить гостью — он чувствовал ее близость в нескольких футах, — но к тому времени она потеряет всякую привлекательность. Он был более переменчив, чем раньше, а красота преходяща. За две-три недели при холодной погоде весь их шарм растворяется.

Он сел за стол и налил чашку ромашкового отвара. Аромат, когда-то большая радость для него, был теперь слишком слабым для его забитого брюха, но он пил его ради поддержания традиции. После он поднимется в свою комнату, посмотрит столь любимые мыльные оперы, может быть, заглянет к Кэрис и поглядит, как она спит; вынудит ее, если она проснется, помочиться в его присутствии. Погрузившись в мечты о ее туалете, он сел и стал потягивать свой чай.

Марти надеялся, что тот уберется к себе в комнату вместе с отваром и оставит им свободный проход к задней двери, но Брир явно решил остаться на время внизу.

Он отступил в темноте к Кэрис. Она стояла за ним, дрожа с ног до головы так же, как и он сам. Глупо, что он оставил фомку, единственное оружие, где-то в доме, вероятно, в комнате Кэрис. Если придется встретиться лицом к лицу, он окажется безоружным. Еще хуже, что уходит время. Сколько еще Мамулян пробудет вне дома? Его чувства потонули в разных мыслях. Он проскользнул немного ниже, касаясь рукой холодного кирпича стен, мимо Кэрис, в глубину погреба. Может быть, здесь найдется какое-нибудь оружие. Или даже — надежда надежд! — выход из дома. Но света здесь было очень мало. Он не видел щелей, за которыми можно было предположить люк или угольную яму. Уверившись, что ищет дверь совсем не там, он зажег фонарь. Погреб не был совершенно пустым. Разделяя его на две части, как ширма, висел брезент.

Он протянул руку к низкой крыше и направился к ширме через ступеньки подвала осторожным шагом, цепляясь за трубы на потолке. Сдернув брезент, Марти направил луч фонаря за него. Он почувствовал, что его желудок подпрыгнул до горла. У него почти вырвался крик — он подавил его за секунду до рождения.

В ярде или двух от него находился стол. И за ним сидела девочка. Сидела и глядела на него.

Он зажал ей пальцами рот, чтобы успокоить до того, как она закричит. Но нужды в этом не было. Она не шелохнулась и не произнесла ни звука. Взгляд на ее лице не принадлежал слабоумной. Ребенок был мертв, понял он. На девочке осела пыль.

— О, Боже, — сказал он очень спокойно.

Кэрис услышала. Она повернулась и шагнула к началу лесенки.

— Марти? — шепнула она.

— Не подходи, — сказал он, не в силах оторвать взгляда от мертвой девочки. Но кроме нее там было и еще нечто, за что мог уцепиться глаз. На столе перед ней лежали ножи и стояла тарелка; салфетка любовно уложена на коленях. На тарелке, как он заметил, лежало мясо, тонко нарезанное мастером-мясником. Он прошел мимо тела, пытаясь уйти от ее взгляда. Проходя мимо стола, он задел салфетку, и та провалилась между ног девочки.

Появились два ужаса, два грубых братца, один за другим. Салфетка прикрывала место на внутренней стороне бедра девочки, откуда и было вырезано мясо, лежавшее на тарелке. И в тот же миг другое узнавание: он сам ел такое мясо по приглашению Уайтхеда, в гостиной комнате его поместья. На вкус оно было нежнейшим: он опустошил всю тарелку.

Подступила тошнота. Он выронил фонарь, пытаясь побороть дурноту, но это было выше его сил. Горькая вонь желудочной кислоты наполнила погреб. Сейчас он не мог ее утаить; избавиться от этой нечистоты можно было только извергнув ее и отвечая за последствия.

Над ним Пожиратель Лезвий оторвался от чашки чая, отбросил стул и вышел из кухни.

— Кто? — спросил его тонкий голосок. — Кто там внизу?

Безошибочно он направился к двери погреба и распахнул ее. Тусклый свет прокатился по ступенькам.

— Кто там? — сказал он снова, спускаясь вслед за лучом, его шаги грохотали по деревянным ступеням.

— Что ты там делаешь? — кричал он. Его голос был полон истерической силы. — Ты не смеешь спускаться вниз!

Марти поглядел вверх, его тошнило до потери дыхания, и увидел Кэрис, которая шагнула к нему. Ее глаза вспыхнули при виде картины у стола, но она сдержала себя, словно не замечая тела, и потянулась к ножу и вилке, которые лежали рядом с тарелкой. Она схватила их, сдергивая в спешке скатерть. Тарелка и приборы полетели на пол, за ними клацнули ножи.

Брир остановился внизу лестницы, постигая осквернение своего храма. Теперь он бросится на неверных, все его тело собралось в огромную статую для атаки. Казавшаяся карликом по сравнению с ним, Кэрис повернулась, когда он дошел до нее, и закричала. Она как-то сплелась с ним: Марти не мог понять, кто где. Но смешение длилось несколько секунд. Затем Брир поднял свои серые руки, словно чтобы отбросить Кэрис, его голова затряслась. Он издал вопль, скорее жалобы, чем боли.

Кэрис поднырнула под его грабли и проскользнула мимо без вреда. Ножа и вилки в ее руках больше не было — Брир наткнулся прямо на них. Но он, казалось, и не подозревал о том, что они торчат в его кишках. Он был поглощен только девочкой, тело которой теперь повалилось на кучу мусора на полу погреба. Он бросился устраивать ее заново, забыв об осквернителях в своей заботе. Кэрис поймала взгляд Марти, его лицо было как будто смазано салом, он подтягивался наверх, цепляясь за трубы на потолке.

— Уходим! — завопила она ему. Она подождала, и, убедившись, что он услышал, побежала вверх по лесенке. Устремляясь к свету, она услышала, как Пожиратель Лезвий бежит за ними, вопя: «Нет! Нет!». Она посмотрела через плечо. Марти достиг низа лестницы как раз тогда, когда руки Брира — наманикюренные, надушенные и мертвенные — схватили его. Марти лягнул изо всех сил назад, никуда не целясь, и Брир отцепился. Но это была задержка на мгновение, не больше. Марти проделал только полпути по лесенке, когда его преследователь снова нагнал его. Нарумяненное лицо возникло пятном из темноты подвала, черты его были так искажены яростью, что едва походили на человеческие.

На это раз Брир ухватил Марти за брюки, пальцы впились глубоко вмышцы под кожей. Марти завизжал, одежда затрещала, и хлынула кровь. Он выбросил руку к Кэрис, которая напрягла все оставшиеся силы и рванула Марти на себя. Брир, потеряв равновесие, снова лишился захвата, и Марти полетел, споткнувшись, вверх по лестнице, выталкивая Кэрис вперед. Она бросилась в холл, Марти за ней, Брир бежал по пятам. На самом верху лестницы Марти неожиданно обернулся и ударил Брира ногой. Его каблук уткнулся в усеянное точками брюхо Пожирателя Лезвий. Брир полетел вниз, хватая руками воздух, но держаться было не за что. Его ногти чиркали о кирпич, пока он летел вниз, и наконец он ударился об пол с ленивым шлепком. Там, растянувшись, он замер без движения — разрисованный гигант.

Марти захлопнул за собой дверь и запер засов. Он чувствовал себя слишком слабым, чтобы глядеть на отметину на ноге, но понял по теплой струе, натекающей в носок и ботинок, что кровь течет сильно.

— Ты можешь… найти что-нибудь… — сказал он, — просто закрыть это?

Кэрис кивнула, задыхаясь, и повернула за угол, на кухню. На сушилке висело полотенце, но оно было слишком отвратительно, чтобы заматывать им открытую рану. Она начала искать что-нибудь чистое, что угодно. Время шло, Мамулян явно не собирался отсутствовать всю ночь.

В холле Марти прислушивался к звукам из погреба, но ничего не слышал.

Однако он различил другой шум, про который уже почтя забыл. Гул дома снова был у него в голове, и этот сладкий голос, вливаясь в мозг, протекал в него, как во сне. Здравый смысл подсказывал ему как-то выключить это голос, но когда он вслушался, пытаясь различить слоги, ему показалось, что тошнота и боль в ноге проходят.

На спинке кухонного стула Кэрис нашла одну из темно-серых рубашек Мамуляна. Европеец был привередлив в отношении своего гардероба. Рубашка была свежевыстиранная — идеальный бинт. Она разорвала ее вдоль волокна — хотя прекрасный шелк и сопротивлялся, — затем намочила полосу в холодной воде, чтобы промыть рану, и нарвала полосок для того, чтобы обвязать ногу. Сделав все это, она вернулась в холл. Но Марти исчез.

Глава 55

Ему надо видеть. Или, если увидеть не получится, — что увидеть? простая чувственность? — тогда он должен научиться другому способу познания. Это обещала ему комната, шепчущая в ухо: знание о чем-то новом и способ, как это новое узнать. Он несся вверх, перехватывая руками перила, выше и выше, все меньше ощущая боль, он поднимался в гудящую тьму. Он так хотел проехаться на поезде призраков. В этом заключались его мечты, которые никогда раньше не проявлялись и которые никогда больше не возникнут. Кровь хлюпала в туфле — он смеялся над этим. В ноге началась судорога — он не замечал ее. Впереди — последние ступеньки, он с трудом взобрался по ним. Дверь была полуоткрыта.

Он достиг самого верха и, хромая, направился к двери.

* * *

Хотя в погребе было совершенно темно, это мало волновало Пожирателя Лезвий. Уже много недель его глаза не видели так хорошо, как раньше: он научился заменять зрение прикосновением. Он поднялся на ноги и попытался думать ясно. Скоро придет домой Европеец. Тогда наступит кара за уход из дома и за то, что он не смог предотвратить побег. Еще хуже, что он больше не увидит девушку, не сможет смотреть, как она мочится этой ароматной жидкостью, которую он сохранял для особого случая. Он был в отчаянии.

Он даже теперь слышал, как она ходит по холлу над ним поднимается по ступеням. Ритм шага ее крошечных ножек был знаком ему, он слушал долго, ночью и днем, как она ходит взад-вперед по своей конуре. Мысленно, сквозь потолок погреба, ставший прозрачным, он поглядел вверх, между ее ног, когда она взбиралась по лестнице, — там зияла роскошная щель. Он разозлился при мысли, что теряет эту щель и ее саму. Конечно, она была стара, совсем не такая как красотка за столом и те, другие, на улицах, но уже несколько раз ее присутствие было тем единственным, что спасало его от безумия.

Он пошел обратно, спотыкаясь, к своей маленькой автоканнибалке, чей обед был так грубо прерван. Прежде чем он достиг ее, нога наткнулась на нож для резки, который он оставил на столе, чтобы она ухаживала за собой сама. Он опустился на четвереньки и стал хлопать по полу, пока не нашел его, затем пополз обратно к лестнице и принялся рубить дерево, там, где свет, пробиваясь сквозь щели, указывал расположение засова.

* * *

Кэрис не хотелось снова подниматься наверх. Там было слишком много того, чего она боялась. Косвенные намеки — не факты, но и их было достаточно, чтобы сделать ее слабой. Почему Марти пошел наверх — а это было единственное место, куда он мог пойти, — вот что смущало ее. Несмотря на все его утверждения о понимании, все еще оставалось много того, что ему предстояло узнать.

— Марти? — позвала она под лестницей, надеясь, что он покажется наверху, улыбнется и похромает к ней, и не придется подниматься и уводить его. Но ее возглас встретил тишину, а ночь не становилась длиннее. Европеец мог зайти в дверь в любой момент.

С неохотой она начала подниматься.

* * *

Марти до сих пор не понимал. Он был девственен, жил в мире, не зная об этом глубоком и радующем проникновения не только в тело, но и в разум. Атмосфера комнаты затуманила его голову сразу же, как только он вступил в нее. Пластинки его черепа, казалось, заскрипели: голос комнаты, не нуждавшейся больше в шепоте, был криком в его голове. Ты пришел? Ну конечно, ты пришел. Добро пожаловать в Страну Чудес. Он смутно осознавал, что его собственный голос произнес эти слова. Вероятно, это все время был его голос. Он говорил сам с собой, как лунатик. Даже теперь, хотя он раскусил весь трюк, голос снова звучал, но чуть ниже: Прекрасное место, чтобы познать себя, ты не находишь?

При этом вопросе он огляделся. Здесь не на что было смотреть, даже на стены. Если в комнате и были окна, они оказались герметично закрыты. Никаких звуков внешнего мира сюда не доходило.

— Я ничего не вижу, — пробормотал он в ответ на похвальбу комнаты.

Голос засмеялся, и он сам вместе с ним.

Здесь нечего бояться, — сказал голос. Затем, после самодовольной паузы. — Здесь вообще ничего нет.

И это правда, не так ли? Совсем ничего. Не было даже темноты, которую он не мог бы видеть; это была сама комната. Он резко оглянулся через плечо: он больше не мог разглядеть за собой двери, хотя знал, что оставил ее открытой, когда вошел. Должен был быть хотя бы отблеск света с лестницы. Но и это освещение было поглощено, как и луч его фонаря. Душный серый туман подошел так близко к его глазам, что даже когда он поднимал руку прямо перед собой, то ничего не видел.

Не правда ли, хорошо, — успокаивала комната. — Ни судей, ни нар.

— Я ослеп? — спросил он.

Нет, — ответила комната. — Ты видишь все, как оно есть.

— Мне… это… не нравится.

Конечно, не нравится. Но со временем ты научишься. Живое не для тебя. Тень тени, призрак призрака — вот что такое «живое». Ты хочешь лечь — позволь себе эту причуду. Ничто — вот сущность всего, парень.

— Я хочу уйти.

Разве я не сказал тебе — ляг?

— Я хочу уйти… пожалуйста.

Ты в безопасности.

— Пожалуйста.

Он шагнул вперед, забыв, где находилась дверь. Спереди или сзади? Вытянув перед собой руки, как слепец на краю пропасти, он закружился, ища хоть какую-нибудь зацепку. Это не было тем переживанием, какое он себе представлял это было ничем. Ничто — вот сущность. Вступив сюда однажды, он оказался в безграничном Нигде, без расстояния и глубины, севера или юга. А все снаружи — лестница пролеты, лестница под этой лестницей, холл, Кэрис — все это походило на подделку. Сон осязания, не реальное пространство. Нигде не было реального пространства, только здесь. Все, что он прожил и испытал, все, от чего он получил радость или боль, все это было нематериально. Страсть была пылью. Оптимизм, самообман. Теперь он даже усомнился в самой памяти об ощущениях: вещества, температуры, цвета, формы, структуры. Все измерения — игра, которую мозг выдумал, чтобы замаскировать невыносимую пустоту. А почему бы и нет? Человек сходит с ума, если слишком долго глядит в пропасть.

Еще не сошел, точно? — сказала комната, смакуя эту мысль.

Всегда, даже в самые черные мгновения (лежа на койке в камере, слушая, как рыдает во сне человек внизу) было что-то, чего он ждал: письма, рассвета, облегчения — какого-то отблеска значения.

Но здесь значение умерло. Будущее и прошлое — умерло. Любовь и жизнь — умерли. Даже смерть умерла, потому что никакое переживание не доходило сюда. Только ничто: раз и навсегда ничто.

— Помоги мне, — сказал он, как заблудившийся ребенок.

Пошел к черту в Ад, — ответила почтительно комната; и впервые в жизни он точно понял, что это означает.

* * *

На второй площадке Кэрис остановилась. Она слышала голоса; нет, теперь, подойдя чуть ближе, она поняла, что это один голос — Марти, который размножился, который спрашивал и отвечал сам себе. Трудно было понять, откуда доносится этот разговор: слова, казалось, были везде и нигде. Она заглянула в свою комнату, затем к Бриру. Наконец, заставив себя забыть о повторении ночного кошмара, она посмотрела в ванной комнате. Ни в одной из них его не было. Неприятного решения избежать было нельзя: он пошел наверх, в комнату Мамуляна.

Когда она пересекла площадку лестницы, которая вела на верхний этаж, другой звук привлек ее внимание: где-то внизу рубили дерево. Она сразу же поняла, что это Пожиратель Лезвий. Он поднялся и жаждет добраться до нее. Что за дом, подумала она, с этим своим невинным фасадом! Нужен второй Данте, чтобы описать всю его высоту и глубину: мертвых детей, Пожирателей Лезвий, наркоманов, безумцев и все остальное. Наверное, даже звездам, повисшим в зените, не по себе; в земле под ними цепенеет даже магма.

В комнате Мамуляна Марти кричал, бешено умолял. Окликая его по имени в ответ и надеясь, что он ее услышит, она взобралась на верх лестницы и шагнула к комнате. Ее сердце скакнуло к горлу.

* * *

Он упал на колени; единственное, что осталось от самосохранения — это безнадежная, обращающаяся в лохмотья мысль, серая на сером. Даже голос теперь затих. Ему, видимо, наскучило подшучивание. Кроме того, голосу удалось заставить его выучить урок. Ничто — вот сущность, — сказал голос и показал ему, как и почему, или даже вывернул наружу ту его часть, которая знала это всегда. Теперь он просто ждал, когда придет родитель этого изящного силлогизма и покарает. Он лежал, не зная толком, живой он или мертвый, и тот, кто придет, убьет его или воскресит. Единственное, что он знал, — лежать было легче всего в этом пустейшем из всех миров.

* * *

Кэрис была в Нигде раньше. Уже дышала его вялым, пустым воздухом. Но за последние несколько часов она увидела что-то за его сухой пустотой. Сегодня были одержаны победы, может быть, небольшие, но тем не менее победы. К ней сюда пришел Марти, с глазами, полными чего-то большего, чем простое вожделение. Это была победа, разве нет? Она заслужила это его чувство, выиграла его каким-то непонятным образом. Ее не избил этот последний угнетатель, выдохшийся зверь, который раньше потушил в ней все чувства. А это лишь место, где живет Европеец вот и все. Его сброшенная кожа, оставленная украшать жилище. Перхоть, отбросы. Все это и его самого она презирает.

— Марти, — сказала она. — Где ты?

— Нигде… — донесся голос.

Она пошла на него, спотыкаясь. Отчаяние давило, настойчиво вторгалось в нее.

* * *

Брир приостановил на мгновение свою деятельность. Где-то далеко он услышал голоса. Слов различить было нельзя, но смысл был ясен. Они еще не бежали, вот что важно. У него есть планы на них, которые он осуществит, как только выберется отсюда, особенно на мужчину. Он разделит его на крошечные кусочки, такие, что даже его возлюбленная не сможет определить, какой из кусочков — от пальца, а какой — от лица.

Он принялся рубить дерево с возросшим рвением. Под его неослабевающим напором дверь наконец начала расщепляться.

* * *

Кэрис шла на голос Марти сквозь туман, но голос лгал ей. Или он ходил по кругу, или комната каким-то образом обманывала ее, отражая голос стенами, или даже выдавая что-то за него. Затем голос позвал ее совсем близко. Она повернулась во мраке, совершенно не ориентируясь. Не было заметно даже силуэта дверного проема, через который она вошла, — дверь исчезла, как и окна. Решимость начала отпадать от нее маленькими чешуйками. Ее заполняло сомнение, самодовольно ухмыляясь.

Ну, ну. Кто ты такая? — спросил кто-то. Может быть, она сама.

— Я знаю свое имя, — выдохнула она. Так ее не собьешь с толку. — Я знаю свое имя.

Она прагматик, черт возьми! Она не собирается верить в то, что весь мир — в ее голове. Вот почему она дошла до героина: мир был слишком реален. А теперь этот пар в ее ушах, говорящий, что она ничто, все — ничто, безымянный навоз.

— Дерьмо, — сказала она этому. — Ты дерьмо. Его дерьмо!

Ответом ее не удостоили, и пока было преимущество, она им воспользовалась.

— Марти. Ты меня слышишь? — Ответа не было. — Это только комната, Марти. Ты слышишь меня? Все это! Только комната.

Ты была во мне раньше, — снова указал голос в ее мозгу, — помнишь?

О, да, она помнила: где-то в тумане было дерево — она видела его как в сауне — дерево-уродец, заполненное цветами, а под ним она заметила то жуткое зрелище. Это туда ушел Марти? Даже, может быть, он уже свисает с него — новый плод?

Нет, черт возьми! Она не должна допускать такие мысли. Это просто комната. Она в силах найти стену, если сосредоточится, даже, может быть, и окна.

Не следя за тем, чтобы не споткнуться, она повернулась направо и сделала четыре шага, пять, пока ее вытянутые руки не наткнулись на стену; она была удивительно, прекрасно тверда. «Ха! — подумала она. — Иди теперь в задницу со своим деревом! Погляди-ка, что я нашла». Она прижалась ладонями к стене. Теперь направо или налево? Подбросила воображаемую монетку. Выпал орел, и она начала красться направо.

Нет, ты не посмеешь, — прошептала комната.

— Попробуй, останови меня.

Идти некуда, — возник ответ, — только по кругу. Ты всегда ходила по кругу, не так ли? Слабая, ленивая, смешная женщина.

— Ты назвал меня смешной? Говорящий туман.

Стена, вдоль которой она шла, казалось, тянулась бесконечно. Сделав шагов шесть, она начала сомневаться в теории, которую только что выдумала. Может быть, это воздействующее пространство? Может быть, она сейчас отходит от Марти вдоль новой Китайской стены? Но она цеплялась за холодную поверхность так упорно, как будто это был острый выступ скалы. Если надо, она обойдет всю комнату по кругу, пока не найдет дверь, Марти или то и другое.

Жалкая девка, — сказала комната. — Только и всего. Ты никогда не найдешь выхода из такого лабиринта. Лучше ложись и принимай то, что входит в тебя, как все хорошие девки.

Была ли нотка отчаяния в этом новом натиске?

Отчаяния? — сказала комната. — Я процветаю в нем. Девка.

Она дошла до угла комнаты. Затем повернула вдоль другой стены.

Ты не сделаешь этого, — сказала комната.

«Сделаю», — подумала она.

Я этого не позволю. Нет. Действительно не допущу. Пожиратель Лезвий поднимется за тобой сюда. Ты его не слышишь? Он всего лишь в нескольких дюймах от тебя. Нет, нет! Пожалуйста, нет! Я ненавижу запах крови.

Жалкая истерика, вот и все, это можно выдержать. Чем сильнее комната паниковала, тем больше появлялось сил у Кэрис.

Стой! Ради самой же себя! Стой!

Несмотря на то, что крик звучал в ее голове, она нашла окно. Но там было кое-что, что ее испугало.

ДЕВКА! — орало внутри. — Ты пожалеешь, я обещаю. О, да!

Не было ни занавесок, ни жалюзи; окно было целиком забито, чтобы ничто не испортило этого совершенства пустоты. Ее пальцы скребли по доскам, пытаясь отодрать планку: надо впустить сюда внешний мир, сейчас это необходимо. Но дерево было пригнано очень плотно. Хотя она и дергала изо всех сил, мало что или вообще ничего не менялось.

— Сдвигайся, черт тебя побери!

Доска затрещала, щепки полетели в стороны. «Да, — упрашивала она. — Вот мы где». Свет, преломленный, но все же настоящий свет, проник внутрь, просачиваясь сквозь щель. «Ну же», — заныла она, дергая сильнее. Первые фаланги ее пальцев выгнулись назад от попыток сдвинуть деревяшки с их места, но нитка света уже расширилась до луча. Он упал на нее, и сквозь пелену грязного воздуха она начала различать форму своих рук.

Это не был дневной свет. Просто отблеск уличных фонарей и фар автомобилей, или звезды, или даже мерцания телеэкранов в дюжине домов по Калибан-стрит. Но и этого хватало. С каждым новым дюймом щели в комнату проникала определенность: форма и твердость.

Где-то в комнате Марти тоже почувствовал свет. Он разозлил его, как будто кто-то раскрыл весенним утром шторы у кровати умирающего. Он пополз по полу, пытаясь схорониться в тумане, прежде чем тот рассеется, ища убеждающего голоса, который сказал бы ему, что нет ничего важного. Но голос исчез. Он был опустошен, а свет падал все более широкими полосами. Он мог видеть женщину, чей контур появился у окна. Она отломала доску и бросила ее вниз. Теперь она взялась за вторую. «Иди к мамочке», — говорила она, а свет шел, очерчивая ее все более тошнотворные детали. Он не хотел ничего этого, это была навязчивая идея, от которой он хотел отвязаться, это было бытие. Он выдохнул с легким присвистом боли и раздражения.

Она повернулась к нему.

— Вот ты где, — сказала она, подходя ближе и дергая его за ногу. — Нам надо торопиться.

Марти озирал комнату, которая теперь предстала в своей обыденности: матрас на полу, перевернутая фарфоровая чашка, кроме того, кувшин с водой.

— Просыпайся, — сказала Кэрис и снова потрясла его.

«Незачем куда-то идти, — подумал он, — ничего не изменится, если я останусь здесь и снова вернется серое».

— Ради Бога, Марти! — завопила она ему в ухо.

Снизу донесся звук скрипящего дерева.

«Он идет, готовый или нет», — подумала она.

— Марти, — крикнула она. — Ты слышишь? Это Брир.

Имя разбудило ужас. Похолодевшая девочка, сидевшая за столом, на котором лежало ее собственное мясо, его ужасная, невыразимая шутка. Этот образ вымел туман из головы Марти. Тот, кто сотворил этот кошмар, находился внизу — он теперь вспомнил все очень хорошо. И поглядел на Кэрис ясными, полными слез глазами.

— Что случилось?

— Времени нет, — сказала она.

Он захромал вслед за ней к двери. Она все еще волокла одну из досок, которую отодрала от окна, из дерева торчали гвозди. Шум снизу медленно поднимался — грохот сбиваемой с петель двери и шум памяти.

Боль в разодранной ноге Марти, которую так искусно притупила комната, снова разыгралась. Он нуждался в поддержке Кэрис, чтобы дойти до первого пролета лестницы. Они спускались вместе, его рука, испачканная в крови от прикосновений к ране, отмечала их маршрут на стене.

Когда они были на полпути ко второй площадке, какофония в погребе прекратилась.

Они застыли, ожидая следующего движения Брира. Снизу донесся скрип, как будто Пожиратель Лезвий отворял пошире дверь. Кроме тусклого света из кухни, которому приходилось огибать несколько углов, прежде чем он доходил до холла, ничто больше не освещало сцены. Охотник и жертва, оба замаскированные темнотой, замерли на несколько мгновений, не зная, что принесет следующий миг. Кэрис оставила Марти позади и проскользнула пять последних ступенек до подножия лестницы. Ее шаги были более чем бесшумны на лестнице без ковра, но после подавления чувств в комнате Мамуляна Марти слышал даже биение ее сердца.

Ничто не двигалось в холле; она поманила Марти вниз. В проходе было тихо и, очевидно, пусто. Брир рядом, она это знала: но где? Он был большой и неуклюжий: ему сложно подыскать место, чтобы спрятаться. Может быть, взмолилась тут же она, он вообще не вырвался, а сдался, утомившись. Она шагнула вперед.

Без предупреждения Пожиратель Лезвий возник, крича, из двери передней комнаты. Резак распорол воздух. Ей удалось увернуться от удара, но при этом она потеряла равновесие. Рука Марти подхватила ее и отдернула от второго удара Брира. Пожиратель, промахнувшись, пролетел чуть вперед и врезался в парадную дверь; стекло затрещало.

— Бежим! — крикнул Марти, видя, что путь впереди свободен. Но сейчас Кэрис не намеревалась уходить. Есть время бежать и есть время сражаться: может быть, у нее больше не будет возможности отомстить Бриру за все унижения. Она скинула руку Марти и схватила покрепче свою палицу, которую все еще волокла с собой, обеими руками.

Брир выпрямился, нож все еще был у него в руке, и теперь он сделал яростный рывок к ней. Но она предупредила его атаку. Подняв доску и двинувшись на него, она опустила свое оружие ему на голову. Его шея, уже сломанная падением, хрустнула. Гвозди вошли в череп, и ей пришлось выпустить доску, оставив ее, как пятую конечность, свисать из головы Брира. Он упал на колени. Его трясущаяся рука выронила нож, другая ухватилась за доску и выдернула ее из головы. Она порадовалась тому, что вокруг была темнота: жижа его крови и чечетка, которую выбивала его нога на голых досках, — этого было более чем достаточно для испуга. Он простоял некоторое время на коленях, затем рухнул вперед, вдавливая нож и вилку, давно торчавшие в его животе, еще глубже.

Она была удовлетворена. На это раз, когда Марти дернул ее за руку, она пошла за ним.

Пока они двигались по коридору, послышался легкий стук. Они замерли. Что еще? Более терпеливый дух?

— Что это? — спросила она.

Стук прекратился, затем начался снова на этот раз вместе с голосом.

— Успокойся… Это люди пытаются здесь переночевать.

— Следующая дверь, — сказала она. Мысль о каких-нибудь жалобах показалась ей смешной, и когда они уже отходили от дома, прочь от сломанной двери погреба и остывшего отвара Брира, оба рассмеялись.

Они проскользнули вниз по темной аллее за домом к машине, где просидели несколько минут, смех и слезы душили их переменными волнами; два сумасшедших, должно быть, думали калибанцы, или какие-нибудь прелюбодеи, восхищенные ночным приключением.

XI Наступление царства

Глава 56

Чэд Шакман и Том Лумис привезли послание Церкви Возрожденных Святых народу Лондона уже три недели назад, и они были сыты этим по горло. «Провели отпуск», — бурчал Том каждый день, когда они планировали свой маршрут. Мемфис казался очень далеким, и от этого они оба тосковали. Кроме того, вся кампания проваливалась. Грешники, которых они встретили на пороге этого заброшенного Богом города, были равнодушны как к посланию Преподобного о грозящем Апокалипсисе, так и к его обещанию Избавления.

Несмотря на погоду (или, может быть, благодаря ей), грех не был новостью номер один в Англии этих дней. Чэд их всех презирал. «Не знают, куда идут», — говорил он Тому, который знал все описания Потопа наизусть, но также знал, что они лучше звучат из уст золотого мальчика, такого, как Чэд, чем из его собственных. Он даже подозревал, что те несколько человек, которые остановились, сделали это только из-за того, что Чэд выглядел как простодушный ангел, а совсем не ради вдохновенного слова Преподобного.

Но Чэд был непреклонен. «Здесь грех, — уверял он Тома, — а где грех, там и вина. А где есть вина, там найдутся деньги для Божьего дела». Это было простое уравнение, и если у Тома были кое-какие сомнения в его этичности, он держал их при себе. Лучше его молчание, чем неодобрение Чэда: ведь их было только двое в этом чужом городе, и Том не собирался терять свет впереди.

Однако иногда было трудно хранить свою веру в неприкосновенности. Особенно в такой знойный день, когда твой полиэстеровый костюм липнет к телу и Бог, если он есть на небесах, ничем о себе не напоминает. Ни намека на ветерок, чтобы охладить лицо, ни облачка на небе.

— Кажется, это откуда-то? — спросил Том Чэда.

— Что «это»? — Чэд подсчитывал брошюры, которые им сегодня еще предстояло распространить.

— Название улицы, — сказал Том. — Калибан. Это откуда-то из Шекспира?

— Да? — Чэд закончил подсчет. — Мы избавились только от пяти.

Он передал кипу книжечек Тому и полез в карман за расческой. Несмотря на жару, он казался спокойным. Том в отличие от него, чувствовал себя потрепанным, перегретым и, как он опасался, легко сбиваемым с пути праведного. Чем именно, он точно не знал, но знал, что открыт внушениям. Чэд провел расческой по волосам, восстанавливая одним элегантным взмахом блеск своей шевелюры. Преподобный учил, что важно выглядеть как можно лучше. «Вы посланники Бога, — говорил он. — Он хочет, чтобы вы были чисты и опрятны, сияли в любом углу, в любой щели».

— На, — сказал Чэд, меняя расческу на брошюры, — твои волосы в таком беспорядке.

Том взял расческу, на зубчиках оставалось золото. Он предпринял вялые попытки как-то пригладить свои космы, пока Чэд пристально наблюдал. Волосы Тома не ложились так мягко, как у Чэда. Господь, возможно, досадует на него за это. Он вообще такого не любит. Но тогда что же Господь любит? Он не одобряет курение, пьянство, блуд, чай, кофе, пепси, «американские горки», мастурбацию. А этим существам, которые предаются всем перечисленным порокам, Бог помогает. Им, находящимся накануне Потопа!

Том молился лишь о том, чтобы воды, когда они хлынут, были похолоднее.

* * *

Человек, который открыл двери дома номер 82 по Калибан-стрит, напомнил и Тому и Чэду Преподобного. Не лицом, конечно. Блисс был загорелым, крупным с виду мужчиной, тогда как этот франт — худым и болезненным. Но у обоих была какая-то скрытая властность, та же серьезность намерений. Его заинтересовали буклеты, и это был первый настоящий интерес за все утро. Он даже процитировал им Второзаконие — текст, с которым их не знакомили раньше, — и затем, предложив им обоим выпить, пригласил в дом.

Это был какой-то совершенно нежилой дом: голые стены и полы, запах дезинфекции и фимиама, еще чего-то, что уже почти выветрилось. Задняя комната, в которую он провел их, могла похвастаться только двумя стульями, ничем больше.

— Меня зовут Мамулян.

— Очень рады. Я — Чэд Шакман, это — Томас Лумис.

— Оба святые, да? — молодые люди глядели заинтригованно. — Ваши имена — два имени святых.

— Святой Чэд? — осмелился блондин.

— Ну конечно. Он был епископом Англии, речь идет о седьмом веке. А Томас, конечно, великий Фома Неверующий.

Он оставил их, чтобы принести воды. Том, сидя на стуле, чувствовал себя неловко.

— В чем проблема? — огрызнулся Чэд. — Он первый принюхался к содержанию нашего конверта.

— Он чудак.

— Ты думаешь, Богу есть дело до того, что он чудак? — сказал Чэд. Это был хороший вопрос, один из тех, на которые Том сформулировал ответ, когда их радушный хозяин вернулся.

— Ваша вода.

— Вы живете один? — спросил Чэд. — Такой большой дом на одного.

— Один я совсем недавно, — сказал Мамулян, передавая стаканы с водой. — И, должен сказать, серьезно нуждаюсь в помощи.

«Держу пари, что нуждаешься», — подумал Том. Мужчина посмотрел на него так, как будто ему в голову пришла какая-то идея, и он почти высказал ее вслух. Том покраснел и начал пить воду, чтобы скрыть смущение. Она была теплой. Неужели англичане еще не знают о холодильниках? Мамулян снова обратил свое внимание на Святого Чэда.

— А что вы оба делаете в ближайшие дни?

— Дело Господне, — уместно ввернул Чэд.

Мамулян кивнул.

— Хорошо, — сказал он.

— Распространяем его слово: «Я сделаю тебя ловцом человека». От Матфея, глава четвертая, — сообщил Чэд.

— Может быть, — сказал Мамулян. — Если я позволю вам спасти мою бессмертную душу, вы сможете помочь мне?

— А что делать?

Мамулян пожал плечами.

— Мне нужна помощь двух здоровых молодых животных таких, как вы.

Животных? Это не прозвучало слишком библейски. Этот бедный грешник никогда не слышал об Эдеме? «Нет, — подумал Том, глядя в его глаза, — нет, возможно, и не слышал».

— Я боюсь, что у нас есть другие обязательства, — вежливо ответил Чэд. — Но мы были бы очень счастливы видеть вас с нами, когда прибудет Преподобный, и крестить вас.

— Я бы с удовольствием встретился с Преподобным, — ввернул человек.

Том не мог поручиться, что это все не было розыгрышем.

— У нас так мало времени до того, как настанет время гнева Создателя, — продолжал Мамулян. Чэд яростно закивал. — Тогда мы будем как обломки кораблекрушения, не так ли? Обломки в страшном потоке.

Слова почти в точности были те же, что говорил Преподобный. Том слушал, как они срываются с тонких губ этого человека, и обвинение в том, что он Фома Неверующий, совершенно забылось. Но Чэд был в восторге. На его лице появился тот самый евангельский взгляд, который всегда у него возникал на проповеди, взгляд, которому Том вечно завидовал, но теперь счел его неуместно пылким.

— Чэд, — начал он.

— Обломки в потоке, — повторил Чэд, — Аллилуйя.

Том поставил стакан на стул.

— Я думаю, нам пора идти, — сказал он и поднялся.

По какой-то причине голые доски, на которые он встал, оказались дальше чем в шести футах от его глаз, более вероятно, что в шестидесяти. Как будто он был башней, которая должна обвалиться, потому что подрыли фундамент.

— Нам надо обойти еще так много улиц, — сказал он, пытаясь сосредоточиться на насущной проблеме, которая в данный момент определенно заключалась в вопросе: как выйти из дома до того, как случится что-нибудь ужасное?

— Потоп, — объявил Мамулян. — Уже почти перед нами.

Том шагнул к Чэду, чтобы вывести его из транса. Пальцы на конце его вытянутой руки казались где-то в тысяче миль от глаз.

— Чэд, — сказал он. — Святой Чэд, он из сияния, рисует радугу.

— Ты в порядке, парень? — спросил незнакомец, кося своими рыбьими глазами в сторону Тома.

— Я… чувствую…

— Что же ты чувствуешь? — поинтересовался Мамулян.

Чэд тоже глядел на него: лицо его было лишено какой-либо заботы, лишено вообще любого выражения чувства. «Лжет, должно быть», — эта мысль всплыла в голове Тома в первый раз — именно поэтому лицо Чэда было столь совершенно. Белое, симметричное и совершенно пустое.

— Садись, — сказал незнакомец. — Пока не упал.

— Все в порядке, — уверил его Чэд.

— Нет, — сказал Том.

Его колени не слушались и подгибались. Он подозревал, что они откажутся повиноваться очень скоро.

— Поверь мне, — сказал Чэд. Тому очень хотелось этого. Чэд прежде всегда был прав. — Поверь мне, мы здесь ради хорошего дела. Сядь, как сказал джентльмен.

— Это жара?

— Да, — объяснил Чэд за Тома. — Это жара. В Мемфисе тоже жарко, но у нас есть кондиционеры.

Он повернулся к Тому и положил руку на плечо своего компаньона. Том не смог побороть слабость и сел. Он почувствовал какое-то беспокойство в области затылка, как будто там порхала колибри, но у него не хватало силы воли смахнуть ее.

— Вы называете себя агентами? — сказал мужчина почти шепотом. — Я думаю, вы знаете значение этого слова.

Чэд поспешил на защиту.

— Преподобный говорит…

— Преподобный? — прервал мужчина презрительно. — Вы думаете, он хоть чуть-чуть осознает ваши достоинства?

Это смутило Чэда. Том попытался посоветовать своему другу не поддаваться на лесть, но слова никак не выходили Язык лежал во рту, как дохлая рыба. «Что бы сейчас ни случилось, — подумал он, — это случится с нами обоими». Они были друзьями с первого класса; они вместе постигали половую зрелость и метафизику; Том думал, что они неразлучны. Он надеялся, что этот человек понимает: куда пойдет Чэд, туда и Том. Беспокойство в затылке прекратилось теплое успокоение поползло по шее. В конце концов все оказалось не так уж плохо.

— Мне нужна ваша помощь, молодые люди.

— Чтобы делать что? — спросил Чэд.

— Чтобы начать Потоп, — ответил Мамулян. Улыбка, зыбкая, как осенившая его идея, которая захватила его воображение, появилась на лице Чэда. Его черты, обычно слишком спокойные от усердия, загорелись.

— О, да, — сказал он. И бросил косой взгляд на Тома. — Ты слышал, что нам сказал этот человек?

Том кивнул.

— Ты слышал, приятель?

— Я слышал. Я слышал.

Всю свою наполненную Блиссом жизнь Чэд ждал такого приглашения. В первый раз он мог увидеть картину буквальной реальности за описаниями, которые он предлагал на сотнях порогов. В его мозгу воды — красные яростные воды — поднимались гребнями волн и рушились на этот языческий город. «Мы обломки в потоке», — говорил он, и слова принесли с собой образы. Мужчины и женщины — но больше всего женщин — бежали голыми перед этим бушующим приливом. Вода была горячей, ее потоки падали на их искривленные воплями лица, на их блестящие трясущиеся груди. Вот что Преподобный обещал им все время, а тут человек спрашивает, нельзя помочь ему осуществить все это, этот пенный День Дней Кары. Как они могут отказаться? Он почувствовал срочную необходимость поблагодарить этого человека за то, что он их так ценит. Мысль породила действие. Его колени согнулись, и он упал на пол к ногам Мамуляна.

— Спасибо вам, — сказал он человеку в темном костюме.

— Так вы мне поможете?

— Да… — ответил Чэд; было ли его выражение преданности достаточно сильным? — Конечно.

За ним Том пробурчал свое собственное уступчивое согласие.

— Спасибо, — сказал Чэд, — спасибо.

Но когда он поглядел вверх, человек, очевидно убежденный в их преданности, уже вышел из комнаты.

Глава 57

Марти и Кэрис спали вместе на его одноместной кровати — длинный, заслуженный сон. Если ребенок в комнате под ними и кричал ночью, они этого не слышали. Они также не слышали сирен на Килбурнском шоссе, полиции и огнетушилок, ехавших на пожарище в Долине Майда. И рассвет в мутном окне их не разбудил, хотя шторы не были задернуты. Только раз, ранним утром, Марти повернулся во сне и его веки затрепыхали, когда он увидел за стеклом первый дневной свет. Вместо того чтобы отвернуться от него, он позволил свету упасть на веки, прежде чем закрыть их снова.

* * *

Они провели полдня вместе в гостиной-спальне, прежде чем почувствовали необходимость вымыться и выпить кофе. Кэрис обмыла и забинтовала рану на ноге Марти; они сменили одежду, отбросив подальше ту, в которой были предыдущую ночь.

И только в середине утра они начали разговаривать. Диалог начался совсем спокойно, но нервозность Кэрис росла от чувства необходимости принять обычную дозу, и разговор быстро стал отчаянной попыткой отвлечь мысли от ее трепещущего нутра. Она рассказала Марти, что такое была жизнь с Европейцем: унижения, обманы, ощущение, что она знала своего отца и себя саму лучше, чем ей это казалось раньше. Марти в свою очередь попытался передать ту историю, которую рассказал ему Уайтхед последней ночью, но она была слишком рассеянна, чтобы соответствующим образом воспринимать. Ее речь становилась все сумбурней.

— Мне нужно уколоться, Марти.

— Сейчас?

— Чем скорее, тем лучше.

Он ждал этого момента и опасался его. Не потому, что не мог найти ей порошка, он знал, что может. Но потому что надеялся — она как-нибудь сможет сопротивляться этой необходимости, когда окажется вместе с ним.

— Я действительно плохо себя чувствую, — сказала она.

— Ты в порядке. Ты со мной.

— Он придет, ты же знаешь.

— Не сейчас, сейчас не придет.

— Он разозлится и придет.

Мысли Марти снова и снова возвращались к тому, что он пережил наверху в доме по Калибан-стрит. Что он видел там, или точнее, чего он там не видел, — это ужасало его гораздо больше, чем собаки или Брир. Те были просто физически опасны. Но то, что происходило с ним в комнате, было опасностью совсем другого рода. Он чувствовал, может быть, первый раз в жизни, что его душе — понятие, которое он отвергал доныне, как христианскую ерунду — что-то угрожало. Что означало это слово, он точно не знал, но подозревал, что не то же самое, что подразумевает под ним Папа римский. Но какая-то часть его, более важная, чем конечности или все тело, почти умерла, и Мамулян был за это в ответе. Что еще может ощутить человеческое существо под давлением? Его любопытство было сейчас большим, чем праздное желание узнать нечто скрытое за завесой — это становилось необходимостью. Как могли они надеяться сражаться против такого чудовища, даже не имея какой-то зацепки в понимании его сути?

— Я не хочу знать, — сказала Кэрис, читая его мысли. — Если он придет, то придет. Здесь мы ничего сделать не можем.

— Прошлой ночью… — начал он, собираясь напомнить ей, как они выиграли схватку. Она отмахнулась от этой мысли, прежде чем он закончил. Напряжение ее лица было невыносимым; жажда инъекции словно сдирала кожу.

— Марти…

Он искоса поглядел на нее.

— …ты обещал, — сказала она, обвиняя.

— Я не забыл.

Он мысленно подсчитал: не стоимость самого наркотика, но потерянной гордости. Ему придется идти за героином к Флинну, он не знал больше никого, кому можно было довериться. Сейчас они оба были беглецами, от Мамуляна и от закона.

— Мне придется совершить «телефонный звонок», — сказал он.

— Так соверши, — ответила она.

Она, казалось, изменилась за последние полчаса. Кожа стала восковой, в глазах появился блеск отчаяния, дрожь усиливалась с каждой минутой.

— Не облегчай ему этого, — сказала она.

Он нахмурился.

— Облегчать?

— Он может заставить меня делать то, чего я не хочу, — сказала она. Побежали слезы. Их не сопровождало рыдание — слезы просто капали из глаз. — Может быть, заставит причинить тебе боль.

— Все в порядке. Я сейчас пойду. Есть парень, он живет с Шармейн, и он сможет достать порошок, не волнуйся. Хочешь со мной?

Она обняла себя за плечи.

— Нет, — сказала она. — Я тебе буду только мешать. Иди.

Он натянул пиджак, стараясь не смотреть на нее — смесь хрупкости и жадности его пугала. На ее теле появились капли пота, он собирался в струйки и мягко стекал по ключицам, бежал по лицу.

— Не пускай никого, хорошо?

Она кивнула, ее взгляд обжег его.

Когда он вышел, она закрыла за ним дверь и пошла обратно сидеть на кровати. Слезы снова потекли. Не слезы тоски, а просто соленая вода. Ну, может быть, в них было немного тоски: по этой снова возникшей хрупкости и по мужчине, который уходил, спускаясь по лестнице.

Он был ответствен за ее нынешнее неудобство, подумала она. Он был тем, кто соблазнил ее мыслью, будто она сможет встать на ноги. И куда эта мысль завела ее, их обоих? В эту горячую камеру в середине июльского утра, и так много зла готово сомкнуться вокруг них.

То, что она чувствовала по отношению к нему, не было любовью. Это была бы слишком тяжелая ноша для чувств. Просто слепая страсть, смешанная с чувством предстоящей потери, которое она испытывала всегда, когда сближалась с кем-нибудь, и каждый раз в его присутствии она внутренне оплакивала то время, когда его рядом не будет.

Внизу хлопнула дверь — он вышел на улицу. Она откинулась на кровати, думая о первом разе, когда они занимались любовью. И о том, что даже это совсем личное дело было подсмотрено Европейцем. Мысль о Мамуляне, появившись однажды, стала похожей на снежный ком на крутом холме. Она крутилась, набирая скорость и увеличиваясь, пока не стала чудовищной. Лавина, снежное безумие.

На секунду она усомнилась, что просто вспоминает: ощущение было такое ясное, такое реальное. Затем сомнения исчезли.

Она встала, кровать заскрипела. Это совсем не было воспоминанием.

Он был здесь.

Глава 58

— Флинн?

— Привет, — голос на другом конце провода был сиплый со сна. — Кто это?

— Это Марти. Я разбудил тебя?

— Какого черта ты хочешь?

— Мне нужна помощь.

На другом конце установилось долгое молчание.

— Ты все еще там?

— Да. Да. Мне нужен героин.

Сиплость исчезла, ее сменила недоверчивость.

— Ты на игле?

— Мне нужно для друга, — Марти ощутил улыбку, расползающуюся в этот момент по лицу Флинна. — Ты можешь мне немного достать? Быстро.

— Как много?

— У меня сто фунтов.

— Это не так уж и невозможно.

— Скоро?

— Да, если хочешь. Сколько сейчас времени? — Мысль о легких деньгах и об отчаянном понтере смазали мозги Флинна и сделали их готовыми для работы. — Час пятнадцать? Отлично.

Он сделал паузу для вычисления.

— Зайди через три четверти часа.

Это было действенно; следовательно, как подозревал Марти и раньше, Флинн так глубоко влез в дело, что имел легкий доступ к порошку; может быть, он у него в кармане пиджака.

— Я не могу гарантировать, конечно, — сказал тот, только чтобы сдержать свою отчаянную радость. — Но сделаю все, что можно. Лучше и сказать нельзя, а?

— Спасибо, — ответил Марти, — я ценю это.

— Только принеси деньги, Марти. Это единственная оценка, которая мне нужна.

Телефон замолк. Флинн имел привычку оставлять за собой последнее слово. «Ублюдок», — сказал Марти трубке и с треском повесил ее. Его немного трясло, нервы были издерганы. Он подошел к газетчику, взял пачку сигарет и затем побрел обратно к машине. Время ленча; движение на улицах Лондона было интенсивное и потребовалось добрых сорок пять минут чтобы добраться до давно знакомого притона. Времени возвращаться и проверять Кэрис не осталось. Кроме того, он подумал, что она его совсем не поблагодарит за оттягивание покупки. Наркотик ей нужнее, чем он сам.

* * *

Европеец появился слишком неожиданно, чтобы Кэрис могла попытаться не допустить его вкрадчивого присутствия. Но слабость, которую она ощущала, вынуждала ее бороться. И что-то было в этом его нападении, что отличало его от прочих. Может быть, его приближение на этот раз было более отчаянным? Ее затылок физически как-то смялся его вхождением. Она потерла шею вспотевшей рукой.

«Я нашел тебя», — сказал он внутри головы.

Она огляделась, ища способ изгнать его.

«Нет смысла», — сказал он ей.

— Оставь нас в покое.

«Ты обращалась со мной плохо, Кэрис. Я должен наказать тебя. Но я не буду; не буду, если ты выдашь мне своего отца. Разве я так многопрошу? Я имею на него право. Ты знаешь это в глубине сердца. Он принадлежит мне».

Она слишком хорошо знала, что значит доверять его вкрадчивому голосу. Если он найдет Папу, что он сделает тогда? Оставит ее жить своей жизнью? Нет, он заберет ее тоже, так же, как он забрал Иванджелину, и Тоя, и множество других, о которых знал лишь он один, на это дерево, в этом Нигде.

Ее глаза остановились на маленькой электроплитке в углу комнаты. Она поднялась, ее кости щелкнули, и пошла нетвердой походкой туда. Если Европеец уловит хоть ветер от ее плана, тем лучше. Он был слаб, она это чувствовала. Усталый и печальный: один глаз парит в небе, его сосредоточенность колеблется. Но его присутствие все еще приносило боль, достаточную, чтобы замутить ее мысли. Только дойдя до плитки, она с трудом вспомнила, зачем она здесь. Она заставила свой мозг напрячься как можно сильнее. Отказ! Вот в чем дело. Плитка — это отказ! Она сделала шаг в сторону и включила одну из двух спиралей.

«Нет, Кэрис, — сказал он ей. — Это неумно».

Его лицо появилось перед ее мысленным взором. Оно было огромно и расплылось пятном по комнате вокруг нее. Она потрясла головой, чтобы избавиться от него, но лицо не исчезало. Возникла и вторая иллюзия, кроме его лица. Она почувствовала на себе руки: не душившие, а скорее обнимающие, укрывающие. Они укачивали ее, эти руки.

— Я тебе не принадлежу, — сказала она, борясь с желанием уступить его колыбельным объятиям.

Затылком она как бы услышала песню, ее ритм соответствовал усыпляющему ритму покачивания. Слова были не английские, а русские. Это была колыбельная, она поняла это, даже не зная слов, и песня текла, а она слушала, и, казалось, что вся боль, которую она испытывала, исчезает. Она снова была младенцем на его руках. Он укачивал ее под эту тихую песню.

Сквозь кружево приближающегося сна она уловила взглядом какой-то яркий предмет. Хотя она и не могла осознать, что это, но вспомнила, что это было нечто важное — это рыжее кольцо, которое сияло так близко от нее. Но что оно означает? Этот вопрос беспокоил ее и отдалял желанный сон. Она открыла глаза чуть-чуть шире, чтобы выяснить наконец, что это за вещь и что с ней надо делать.

Перед ней накалилась плитка, горела спираль. Воздух над нею дрожал. Теперь она вспомнила, и память прогнала сонливость. Она протянула руку к теплу.

«Не делай этого, — советовал голос в ее голове. — Ты только причинишь себе боль».

Но она лучше знала. Дрема в его руках была опасней, чем любая боль, которая возникнет через несколько мгновений. Жар был неприятный, хотя кожа находилась все еще в нескольких дюймах от его источника, и в какой-то отчаянный миг ее сила воли не выдержала.

«У тебя останется шрам на всю жизнь», — сказал Европеец, чувствуя ее сомнения.

— Оставь меня.

«Я просто не хочу видеть твою боль, малыш. Я слишком люблю тебя».

Эта ложь послужила стимулом. Она отыскала в себе еще живую унцию мужества, подняла руку и вдавила ее, ладонью вниз, в электрическую спираль.

Европеец вскрикнул первым: она услышала, как взвился его голос за секунду до того, как начался ее собственный крик. Она отдернула руку от плитки, когда в ноздри ударил запах паленого мяса. Мамулян уходил из нее; она ощущала его отступление. Облегчение наполнило все ее тело. Затем боль захватила ее, и наступила темнота. Она совсем ее не боялась. Это была совершенно безопасная темнота. Его в ней не было.

— Ушел, — сказала она, и лишилась сознания.

* * *

Она пришла в себя меньше чем через пять минут, и ее первым ощущением было, что она держит в кулаке кучу лезвий.

Она медленно прошла к кровати, положила на нее голову и сидела так до тех пор, пока полностью не восстановилось сознание. Когда она почувствовала в себе достаточно сил, то поглядела на руку. Рисунок кольца был выжжен на ладони очень ясно — спиральная татуировка. Она встала и пошла к раковине, чтобы сунуть руку под холодную воду. Это как-то уменьшило боль; повреждение оказалось не столь серьезным, как она думала, хотя этот чертеж и останется на долгие годы, рука побывала на плитке едва ли секунду или две в тесном контакте с кольцом. Она обернула ее одной из футболок Марти. Затем вспомнила, что где-то читала, ожога надо оставлять незакрытыми, и снова разбинтовала руку. Изнуренная, она легла на кровать и стала ждать Март, который принесет ей берег блаженного острова.

Глава 59

Ребята Преподобного Блисса оставались в задней комнате на первом этаже дома по Калибан-стрит, пребывая в своих мечтаниях о водной смерти, еще на добрый час. За это время Мамулян отправился на поиски Кэрис, нашел ее и был прогнан. Но он открыл ее местонахождение. Более того, он подобрал сведения о том, что Штраусс — тот, кто столь глупо вел себя в Убежище, — теперь ушел за героином для девушки. «Самое время, — подумал он, — перестать быть таким жалостливым».

Он чувствовал себя, как побитая собака: все, чего он хотел, это лечь и умереть. Сегодня, казалось, — особенно после такого искусного избавления девушки от него, — что он ощущает каждый час своей долгой, долгой жизни в мышцах. Он посмотрел на свою руку, которая все еще болела от ожога, полученного через Кэрис. Может быть, девушка поймет наконец, что все это неминуемо. Что последняя игра, а которую он собирается вступить, более важна, чем ее жизнь или жизнь Штраусса, или Брира, или этих двух идиотов из Мемфиса, которых он оставил грезить двумя этажами ниже.

Он спустился на один пролет и зашел в комнату Брира. Пожиратель Лезвий лежал на матрасе в углу с изогнутой шеей и пронзенным животом, уставившись вверх, как рыба-лунатик. У самого матраса бормотал свои глупости телевизор, стоявший так близко из-за того, что зрение Брира почти потерялось.

— Мы скоро уходим, — сказал Мамулян.

— Вы нашли ее?

— Да, нашел. Место называется Брайт-стрит. Дом, — он, казалось, нашел эту мысль весьма забавной, — выкрашен желтым. Второй этаж, я думаю.

— Брайт-стрит, — произнес Брир мечтательно. — Мы пойдем и найдем их там?

— Нет, не мы.

Брир повернулся немного к Европейцу, он скрепил свою сломанную шею самодельной шиной, и это затрудняло движения.

— Я хочу видеть ее, — сказал он.

— Прежде всего, ты не должен был позволять ей уйти.

— Он пришел, тот, из дома. Я говорил вам.

— О, да, — сказал Мамулян. — Насчет Штраусса у меня тоже есть мысли.

— Мне найти его для вас? — сказал Брир. Прежние мечтательные картины казни пронеслись в его голове, такие же свежие, как и в книге о жестокостях. Одна или две были ярче остальных, как будто они были ближе к исполнению.

— Не нужно, — ответил Европеец. — У меня есть два жадных прислужника, которые желают сделать что-нибудь.

Брир помрачнел:

— Что могу сделать тогда я?

— Ты приготовишь дом к нашему отбытию. Я хочу, чтобы ты сжег все, что у нас здесь есть. Я хочу, чтобы все было, как будто мы не существовали, ты и я.

— Так конец близок?

— Теперь, когда я знаю где она, — да.

— Она может сбежать.

— Она слишком слаба. Она не может двигаться, пока Штраусс не принес ей порошок. И, конечно, этого он никогда не сделает.

— Вы собираетесь его убить?

— Его и любого, кто станет на моем пути с этого момента. У меня больше нет сил для жалости. Жалость была моей слишком частой ошибкой — я позволял невинным убегать. Ты получил указания, Энтони. Займись делом.

Он покинул зловонную комнату и спустился вниз к своим новым агентам. Американцы почтительно встали, когда он открыл дверь.

— Вы готовы? — спросил он.

Светлый, который был более податлив с самого начала, снова начал выражать свою неуемную благодарность, но Мамулян заставил его умолкнуть. Он дал им обоим приказ, и они получили его, как будто на распределении сладостей.

— Ножи на кухне, — сказал он, — возьмите их и пользуйтесь на здоровье.

Чэд улыбнулся.

— Вы хотите, чтобы мы убили и жену тоже?

— Потоп не имеет времени выбирать.

— Полагаю, что она не греховна? — сказал Том, не совсем понимая, почему ему пришла в голову такая глупая мысль.

— О, она греховна, — ответил мужчина, его глаза заблестели, и этого было достаточно для ребят Преподобного Блисса.

* * *

Наверху Брир с трудом поднялся с матраса и похромал в ванную, поглядеть на себя в треснувшем зеркале. Его раны давно перестали сочиться, но выглядел он ужасно.

— Побриться, — сказал он самому себе. — И сандалового дерева.

Он боялся, что сейчас все закрутится так быстро, что если он не будет настороже, то его просто исключат из расчетов. Настало время действовать ради себя. Он найдет чистую рубашку, галстук и пиджак, а затем пойдет флиртовать. Если последняя игра столь близка, что уже необходимо уничтожать все свидетельства, тогда ему надо поторопиться. Лучше закончить роман с девушкой до того, как она отправится по пути всей плоти.

Глава 60

Чтобы пересечь Лондон потребовалось определенно больше трех четвертей часа. Огромный антиядерный марш был в разгаре: различные части его основного тела собирались по всему городу, и затем громадной массой двигались к Гайд-парку. Центр города, по которому всегда было трудно двигаться, сейчас был настолько заполнен манифестантами и остановленным транспортом, что оказался совершенно непроходимым. Ничего этого Марти не знал, пока не оказался в самой давке, а к тому времени отступить и объехать уже не представлялось возможным. Он проклинал свою невнимательность: наверняка были полицейские знаки, предупреждающие въезжающих автомобилистов о заторе. Он ни одного из них не заметил.

Теперь, однако, делать было нечего, разве что покинуть машину и идти пешком или поехать на метро. Ни один из этих вариантов его особенно не привлекал. Подземка, должно быть, забита, а прогулка по сегодняшней обжигающей жаре слишком утомительна. Ему был нужен тот маленький резерв сил, который пока оставался. Он жил на адреналине и сигаретах, и жил слишком долго. Он ослаб. Единственная надежда — напрасная надежда — была на то, что и противник слаб.

Только к середине дня он достиг дома Шармейн. Объехал весь квартальчик, выглядывая место для стоянки, и наконец нашел незанятое пространство рядом с углом дома. Его ноги противились — стена впереди была не особенно привлекательна. Но Кэрис ждала.

Парадная дверь была слегка приоткрыта. Он тем не менее позвонил и подождал на тротуаре, не желая просто входить в дом. Может быть, они наверху в кровати или принимают вместе холодный душ. Жара все еще была бешеная, хотя день почти закончился.

Внизу, в конце улицы, стоял фургончик с мороженым, из него доносилась мелодия «Голубого Дуная» в весьма фальшивом исполнении, останавливаясь и начинаясь снова соблазняя покупателей. Марти поглядел туда. Вальс привлек уже двоих. Они завладели его вниманием на секунду: двое молодых в приличных костюмах повернулись спинами к нему. Один мог похвалиться светло-желтой шевелюрой — она блестела на солнце. Теперь они завладели мороженым отдали деньги. Удовлетворенные, они исчезли за углом, даже не оглядываясь.

Отчаявшись дождаться какого-либо ответа на звонок, Марти распахнул дверь. Она заскрипела, уткнувшись в циновку из кокосовой дранки, на которой висело потертое «Добро пожаловать». Брошюры, запихнутые в почтовый ящик, вывалились и попадали на землю. Сломанный ящик с треском покачался и вернулся на свое место.

— Флинн? Шармейн?

Его голос звучал как вторжение; он поднялся по ступенькам туда, где пыль всегда сильно забивала окна полуэтажа, — теперь сквозь них било солнце; голос проник на кухню, где вчерашнее молоко свертывалось на стойке раковины.

— Кто-нибудь дома?

Стоя в коридоре, он услышал муху. Она закружила вокруг головы, и он отмахнулся от нее. Отстав, она загудела по коридору к кухне, чем-то соблазненная. Марти пошел следом, клича Шармейн на ходу.

Она ждала его на кухне, как и Флинн. У обоих было перерезано горло.

Шармейн была сражена рядом со стиральной машиной. Она сидела — одна нога согнута и чуть вытянута — уставившись в стенку напротив. Флинн разместился так: его голова склонилась над раковиной, как будто он собирался сполоснуть лицо. Иллюзия жизни была почти полной, даже хлюпающие звуки воды в ней участвовали.

Марти стоял в дверях, пока муха, не столь привередливая, как он, летала в экстазе по кухне. Марти просто смотрел. Делать было нечего: единственное, что оставалось, — смотреть. Они были мертвы. И Марти понял, даже не напрягаясь для раздумий, что убийцы были одеты в серое и ушли за угол, держа в руках по мороженому, в сопровождении «Голубого Дуная».

Они называли Марти Танцором из Вондсворта — те, кто вообще его как-то называл, — потому что Штраусс был королем вальсов. Он подумал, а рассказывал ли он это когда-нибудь Шармейн, хоть в одном из писем? Нет, вероятно, не говорил; сейчас было поздно. Слезы начали прочерчивать свои трассы на лице, вырываясь из глаз. Он попытался втянуть их обратно. Они нарушали зрение, а он еще не кончил смотреть.

Муха, которая привела его сюда, снова закружила рядом с головой.

— Европеец, — пробормотал он ей, объясняя, — он послал их.

Муха пролетела взволнованный зигзаг.

— Конечно, — прогудела она.

— Я убью его.

Муха рассмеялась.

— Ты ни капли не знаешь о том, кто он такой. Может быть, он сам дьявол.

— Вонючая муха. Что ты знаешь?

— Не воображай обо мне так много, — ответила Муха, — ты просто дерьмовый бродяжка, и я такая же.

Он посмотрел, как она реет, выискивая местечко, куда поставить свои грязные лапки. Наконец она приземлилась на лицо Шармейн. Как ужасно, что она не подняла лениво руку и не прогнала ее; дико, что она просто разлеглась там, с подогнутой ногой, с разрезом на шее, и позволила мухе ползать по щеке к глазу, по ноздрям, что-то беззаботно пробуя на вкус.

Муха была права. Он ничего не знал. Чтобы им выжить, ему нужно вырвать у Мамуляна секрет жизни, потому что это знание было силой. Кэрис все время была умней его. Не закрывала глаз и не отворачивалась от Европейца. Единственный путь стать свободным от него — это узнать его, глядеть на него так долго, насколько позволит мужество, и разглядеть его каждую жуткую деталь.

Он покинул любовников на кухне и пошел на поиски героина. Ему не пришлось искать долго. Пакет был во внутреннем кармане пиджака Флинна, предусмотрительно сброшенного на софу в передней. Положив его в свой карман. Марти пошел к главной двери, осознавая, что выход из этого дома на открытое солнце был равносилен приглашению на обвинение в убийстве. Его увидят и легко опознают: полиция прибудет за ним через несколько часов. Но от этого никак не избавиться; бегство через черный ход выглядело бы еще подозрительней.

У двери он затормозил и схватил брошюру, которая выскочила из почтового ящика. На обложке было изображено улыбающееся лицо евангелиста, некоего Преподобного Блисса, который стоял с микрофоном руке, подняв глаза к небесам. «Присоединяйтесь к Толпе, — объявлял плакат. — И Почувствуйте Силу Господа в Действии. Услышьте Слово! Почувствуйте Дух!» Он убрал его в карман для будущих ссылок.

На обратном пути в Килбурн он остановился у телефонного автомата и сообщил об убийстве. Когда его спросили, кто говорит, он сообщил, сознавшись, что был отпущен на поруки. Ему приказали зайти в ближайший участок; он ответил, что так и сделает, но сначала утрясет кое-какие личные дела.

Пока он ехал в Килбурн через улицы, теперь захламленные манифестантами, все его мысли обратились на то, чтобы узнать местонахождение Уайтхеда. Где бы старик ни был, рано или поздно там будет и Мамулян. Конечно, он попытается заставить Кэрис найти отца. Но к ней у него есть еще одна просьба, такая, что потребуется весьма большая убедительность, чтобы она захотела ее исполнить. Ему придется отыскивать старика с помощью своей собственной изобретательности.

И только когда он доехал и заметил дорожный знак, указывающий направление к Холборну, то вспомнил мистера Галифакса и клубнику.

Глава 61

Марти почувствовал запах Кэрис, как только открыл дверь, но несколько секунд он полагал, что она готовит свинину. Лишь подойдя к кровати, он увидел ожог на ее раскрытой ладони.

— Со мной все в порядке, — сказала она ему очень холодно.

— Он был здесь?

Она кивнула:

— Но теперь ушел.

— Он не оставил мне никакого послания? — спросил он, искривляясь в улыбке.

Она села. С ним происходило что-то жуткое. Голос был странен, а лицо — цвета сырой рыбы. Он встал подальше от нее, как будто легчайшее прикосновение могло разрушить его хрупкость. От его вида она почти забыла о жажде порошка, которая все еще ее терзала.

— Послание для тебя? — переспросила она, не понимая. — Зачем? Что случилось?

— Они мертвы.

— Кто?

— Флинн. Шармейн. Кто-то перерезал им горла.

Его лицо было на волосок от того, чтобы обрушиться, смыться. Без сомнения, то была самая низшая точка, надир.

Ниже им падать некуда.

— О, Марти…

— Он знал, что я собираюсь вернуться домой, — сказал он. Она пыталась различить в его голосе обвинение, но не нашла. Тем не менее начала защищаться.

— Это была не я. Я даже не знаю, где ты живешь.

— Но он знает. Я уверен, что это его дело — знать все.

— Зачем ему было их убивать? Я не понимаю.

— Ошибочная идентификация.

— Брир знал, как ты выглядишь.

— Это сделал не Брир.

— Ты видел кто?

— Думаю, да. Двое мальчишек, — он выудил из пиджака брошюру, которую нашел у двери. «Убийцы принесли это», — подумал он. Что-то в их серых костюмах и в этом сияющем нимбе золотых волос выдавало евангелистов близкого конца, свежелицых и мертвящих. Европеец, наверное, был в восторге от такого парадокса?

— Они допустили ошибку, — сказал он, снимая пиджак и начиная расстегивать пропитанную потом рубашку. — Они просто зашли в дом и убили первых попавшихся мужчину и женщину. Только это был не я, а Флинн.

Он выдернул рубашку из брюк и отшвырнул ее.

— Это так легко, да? Он не заботится о законе — он думает, что выше всего этого. — Марти очень ясно понимал как это было смешно. Он, бывший осужденный, презиравший всякую униформу, цепляется к букве закона. Это был не самый лучший выход, но достаточно пригодный для настоящего времени.

— Что он такое, Кэрис? Что делает его таким уверенным в своей ненаказуемости?

Она уставилась на пылкое лицо Преподобного Блисса. «Крещение в Святом Духе!» — обещал он счастливо.

— Что это значит «что он такое»? — сказала она.

— Во всех смыслах.

Она не ответила. Он прошел к раковине и вымыл лицо и шею холодной водой. Пока Европеец о них заботится, они как овцы в загоне. Не только в этой комнате, в любой. Где бы они ни спрятались, он со временем найдет их убежище и придет. Может, даже случится маленькое сражение — овцы ведь сопротивляются грядущему забою, не так ли? Ему надо было спросить муху. Муха должна была знать.

Он отвернулся от раковины, вода капала со скул, и поглядел на Кэрис. Она уставилась на пол, царапая себя.

— Иди к нему, — сказал он без предупреждения.

Он рассмотрел добрую полудюжину способов начать этот разговор, пока ехал сюда, но зачем пытаться подсластить пилюлю?

Она подняла глаза на него, они были пусты.

— Почему ты это сказал?

— Иди к нему, Кэрис. Иди в него, так же, как и он в тебя. Переверни это.

Она почти смеялась — в ответ на такую бессмыслицу ему был брошен один презрительный взгляд.

— В него? — спросила она.

— Да.

— Ты сошел с ума!

— Мы не можем бороться с тем, чего мы не знаем. А мы не можем узнать, пока не поглядим. Ты можешь сделать это, ты можешь сделать это для нас обоих, — он двинулся через всю комнату к ней, но она снова склонила голову. — Выясни, что он такое. Найди слабость, намек на слабость, что-нибудь, что поможет нам выжить.

— Нет!

— Потому что, если ты этого не сделаешь, что бы мы ни пытались предпринять, куда бы мы ни ушли, он придет сам или пришлет кто-нибудь из своих прислужников и перережет мое горло, так же, как Флинну. А ты? Бог знает, я думаю ты захочешь умереть так же, как я.

Это было грубо, и он чувствовал, как пачкается, произнося это, но знал также, что ее сопротивление велико. Если такая подначка не сработает, у него есть героин. Он сел на корточки перед ней, глядя в лицо.

— Подумай об этом, Кэрис. Подумай об этой возможности.

Ее лицо посуровело.

— Ты видел его комнату, — сказала она. — Это будет то же самое, что закрыться в сумасшедшем доме.

— Он, может быть, и не узнает, — сказал он. — Он не будет готов.

— Я не собираюсь это обсуждать. Дай мне порошок, Марти.

Он встал, лицо было вялым. «Не озлобляй меня», — подумал он.

— Ты хочешь, чтобы я вколол тебе и затем сидел и ждал, так?

— Да, — сказала она слабо. Затем сильнее: — Да.

— Ты думаешь, ты этого достойна?

Она не ответила. На лице ничего нельзя было прочитать.

— Если ты так думаешь, то зачем сожгла себя?

— Я не хотела уходить. Не… увидев тебя еще раз. Быть с тобой, — она дрожала. — Мы не можем победить в этом.

— А если не можем, то нам нечего терять?

— Я устала, — сказала она, качая головой. — Дай мне. Может быть, завтра, когда я почувствую себя лучше, — она поглядела на него снизу вверх, глаза светились в окружении синяков на веках. — Дай мне мой порошок!

— И тогда ты сможешь забыть все это, а?

— Марти, не надо. Это испортит… — она прервалась.

— Что испортит? Наши последние несколько часов вместе?

— Мне нужен наркотик, Марти.

— Это очень удобно. И наплевать, что случится со мной.

Он неожиданно почувствовал, что это неоспоримая правда: ей действительно нет дела до того, как он страдает, и никогда не было дела. Он вломился в ее жизнь, и теперь, принеся ей наркотик, он может спокойно из нее исчезнуть и оставить ее грезам. Ему хотелось ударить ее. Он отвернулся, прежде чем сделать это.

Из-за его спины, она сказала: — Мы можем принять наркотик вдвоем: и ты, Марти, почему нет? Тогда мы будем вместе.

Он долго молчал, прежде чем произнес:

— Никакого героина.

— Марти?

— Никакого героина, пока ты не пойдешь к нему.

Кэрис потребовалось несколько секунд, чтобы осознать эту дурную весть. Не говорила ли она, еще давно, что он разочаровал ее, потому что она ожидала грубости? Она слишком рано это сказала.

— Он узнает, — прошептала она. — Он узнает в тот же миг, как я окажусь рядом.

— Подходи тихо. Ты можешь, ты знаешь, что можешь это. Ты умная. Ты достаточно часто заползала в мою голову.

— Я не могу, — запротестовала она. Неужели он не понимает, о чем ее просит?

Его лицо скривилось, он вздохнул и пошел к своему пиджаку, который был там, куда он его бросил, — на полу. Поискал в карманах и нашел героин. Это был жалкий маленький пакетик, и насколько он знал Флинна, стоил меньше ста фунтов. Но это ее дело, а не его. Она уставилась, замерев, на пакет.

— Это все твое, — сказал он и бросил его ей. Пакет приземлился на кровать рядом. — На здоровье.

Она все еще смотрела, теперь на его пустую руку. Он помешал ей, подняв свою грязную рубашку и отбросив ее снова.

— Что это с тобой?

— Я видела тебя в разгар всего этого бреда. Я слышала, как ты его произносил. И я не хочу запомнить тебя таким.

— Это было необходимо.

Она ненавидела его, глядела на него, стоящего в лучах позднего солнца с голым брюхом и голой грудью, и ненавидела каждую его клетку. Черная весть, которую она поняла. Это было жестоко, но действенно. Это дезертирство было худшим, что случалось между ними.

— Даже если я решу сделать так, как ты говоришь… — начала она; мысль, казалось, избегала ее, — я ничего не выясню.

Он пожал плечами.

— Слушай, порошок твой, — сказал он. — Ты получила, что хотела.

— А как насчет тебя? Что ты хочешь?

— Я хочу жить. И думаю, что это наш единственный шанс.

Даже тогда это был хрупкий шанс, тончайшая трещинка в стене, через которую они могли, если удача им улыбнется, проскользнуть.

Она взвесила все, не зная, почему она даже рассматривает эту идею. В какой-нибудь другой день она могла бы сказать: «Ради нашей любви». Наконец, она произнесла:

— Ты победил.

* * *

Он сидел и смотрел, как она готовится к предстоящему путешествию. Сначала она вымылась. Не только лицо, но и все тело, стоя на расстеленном полотенце у маленькой раковины в углу комнаты, а газовая колонка рычала, пока нагретая вода выплевывалась в кувшин. Глядя на нее, он ощутил эрекцию и устыдился того, что может думать о сексе, когда столь многое было поставлено на карту. Но это все глупое пуританство; он должен чувствовать все, что чувствует. Так она его научила.

Закончив, она снова надела нижнее белье и футболку. Все то же самое, что было на ней ко времени его прибытия в дом на Калибан, заметил он: простая, просторная одежда. Затем она села на стул. Кожа покрылась пупырышками. Он хотел быть прощенным, хотел, чтобы ему сказали, что все его ухищрения оправданны и, что бы ни случилось теперь что она понимает: он поступал хорошо, насколько было возможно. Но она не произнесла ни слова. Только сказала:

— Кажется, я готова.

— Что я могу сделать?

— Очень мало, — ответила она. — Но будь здесь, Марти.

— А если… ты понимаешь… если покажется, что что-то идет плохо? Смогу я тебе помочь?

— Нет, — ответила она.

— Когда я узнаю, что ты там? — спросил он.

Она поглядела на него, как будто вопрос был идиотским, и сказала:

— Ты поймешь.

Глава 62

Европейца было несложно найти; ее мозг направился к нему с почти огорчившей ее готовностью, как будто в руки давно потерянного соотечественника. Она могла ясно ощущать его напор, хотя нет, подумала она, его сознательный магнетизм. Когда ее мысли достигли Калибан-стрит и вошли в комнату наверху, ее подозрения о его пассивности подтвердились. Он лежал на голых досках комнаты в позе крайней усталости. «Вероятно, — подумала она, — я могу это сделать». Как дама-соблазнительница, она подползла к нему ближе и скользнула внутрь.

Она забормотала.

Марти вздрогнул. Возникло какое-то движение в ее горле, таком тонком, что ему показалось, будто он почти может видеть, как в нем образуются слова. «Говори со мной, — мысленно взмолился он. — Скажи, что все в порядке». Ее тело задеревенело. Он коснулся ее. Мышцы были каменными, хотя она испускала взгляды василиска.

— Кэрис.

Она снова что-то пробормотала, горло ее затрепетало, но слов не раздалось — это было одно дыхание.

— Ты меня слышишь?

Если и слышала, то никак этого не показала. Секунды складывались в минуты, а она все еще была стеной, его вопросы натыкались на нее и падали в молчание.

А затем она произнесла:

— Я здесь.

Ее голос был какой-то нереальный, как у пойманной на приемнике иностранной станции: слова исходили из неопределимого места.

— С ним? — спросил он.

— Да.

Теперь на попятный идти нельзя, сказал он сам себе. Она прошла в Европейца, как он и просил. Теперь он должен использовать ее мужество по возможности наиболее эффективно и вытянуть ее обратно, прежде чем начнется что-нибудь скверное. Сначала он задал самые трудные вопросы, и тот самый, в ответе на который так нуждался.

— Что он такое, Кэрис?

— Я не знаю, — сказала она.

Кончик ее языка задрожал, выпустив ленту слюны через губы.

— Так темно, — пробормотала она.

В нем все было темно: такой же осязаемый мрак, как и в комнате на Калибан-стрит. Но, по крайней мере на секунду, тени были пассивны. Европеец не ожидал вторжения. Он не поставил стражей ужаса на воротах своего мозга. Она шагнула глубже в его голову. Вспышки света вспыхивали на углах ее мысленной картинки, как цветовые пятна, которые возникают, если потереть глаза, только ярче и стремительней. Они приходили и уходили так быстро, что она не была уверена, видит ли она что-нибудь в них или освещенное ими, но по мере продвижения вспышки случались все чаще — она начала различать какие-то образы: точки, решетки, штрихи, спирали.

Голос Марти прервал эти грезы несколькими глупыми вопросами, которых она не могла вытерпеть. Она их игнорировала. Пусть подождет. Огни становились все более замысловатыми, их образы перекрещивались, приобретали глубину и вес. Теперь ей казалось, что она видит туннель и кувыркающиеся кубики, моря накатывающего света, открывающиеся и зарастающие трещины, дожди белого шума. Она глядела, восхищенная тем, как они растут и множатся, мир его мыслей появился в мерцании небес над нею, падал на нее ливнями. Огромные блоки делящихся на части геометрических фигур обрушивались, парили в нескольких дюймах от ее головы, весом с маленькую луну.

И вдруг ушли. Все. Снова темнота, неумолимая, как и прежде, сдавила ее со всех сторон. На мгновение ей показалось, что наступило удушье, от страха перехватило дыхание.

— Кэрис?

— Я в порядке, — прошептала она далекому вопросителю. Он был другой мир, но он заботился о ней, или она смутно помнила, что это так.

— Где ты? — хотел он знать.

Она не имела ни малейшего понятия и поэтому покачала головой. Куда ей теперь направиться, собственно говоря? Она подождала в темноте, готовя себя ко всему, что может случиться в следующую секунду.

Внезапно снова возникли огни на горизонте. На этот раз — при их вторичном появлении — образы обрели формы. Вместо спиралей она увидела поднимающиеся колонны дыма. А вместо морей света — ландшафт с прерывистым блеском солнца, которое вонзалось в дальние холмы. Птицы поднимались на сожженных крыльях, затем оборачивались в листы книг, выпархивая вверх из пожара, который вздымался со всех сторон.

— Где ты? — спросил он снова. Ее глаза бешено крутились под закрытыми веками, попав в эту сияющую область. Он не мог различить ничего, кроме того, что она рассказывала, а она была ошеломлена, восторгом или ужасом, она не мог сказать, чем именно.

И здесь был также звук. Не сильный — тот край, по которому она шагала, слишком пострадал от опустошений, чтобы кричать. Жизнь почти ушла отсюда. Под ногами раскинулись тела обезображенные так жутко, как будто они упали с неба. Оружие, лошади, механизмы. Она видела все это как будто сквозь пелену ослепительного пожара, и ни один образ не блистал больше раза. За секунду темноты между одной вспышкой и другой картина полностью менялась. Только что она видела себя стоящей на пустой дороге и перед ней обнаженная кричащая девушка. А в следующий миг она глядела с холма вниз на стриженную лужайку, урывками видя ее сквозь клубы дыма. Теперь перед ней было серебряное тело березы, и вот его уже нет. Сейчас мелькнули руины с обезглавленным человеком у ее ног и снова исчезли. Но всегда огоньки были где-то рядом: сажа и крики в воздухе, чувство безнадежного круга. Она ощущала, что это может длиться бесконечно, эти меняющиеся сцены — в один миг ландшафт, а в другой — жестокий кошмар, — и у нее не будет времени, чтобы связать эти образы.

Затем, так же резко, как исчезли первые фигуры, пропали огоньки, и снова вокруг установилась тьма.

— Где?

Голос Марти нашел ее. Он был так встревожен, что она ответила.

— Я почти умерла, — сказала она совершенно спокойно.

— Кэрис? — он боялся, что, называя ее, пробудит Мамуляна, но ему было нужно знать, говорит ли она сама с собой или с ним.

— Не Кэрис, — ответила она. Ее рот, казалось, терял свою полноту, губы утончались. Это был рот Мамуляна, а не ее.

Она отняла руку с колен, как будто намереваясь коснуться своего лица.

— Почти умер, — сказала она снова. — Битва проиграна, ты видишь. Проиграли целую кровавую войну…

— Какую войну?

— Проигранную с самого начала. Но это не важно, да? Подыщу себе другую войну. Всегда какая-нибудь происходит рядом.

— Кто ты?

Она нахмурилась.

— Что тебе до этого? — огрызнулась она. — Это не твое дело.

— Да, это не так уж важно, — ввернул Марти. Он боялся допрашивать слишком настойчиво. Но на его вопрос ответил шепот:

— Меня зовут Мамулян. Я сержант из третьего фузильерского. Поправка: был сержантом.

— Не сейчас?

— Нет, не сейчас. Сейчас я никто. Безопаснее быть никем в эти дни, ты так не думаешь?

Тон был жутко приятельский, как будто Европеец точно знал, что случилось, и решил поговорить с Марти через Кэрис. Может быть, другая игра?

— Иногда, — сказал он, — я думаю о том, что сделал чтобы быть в стороне от бед. Я такой трус, ты видишь? И всегда был. Ненавижу вид крови.

Он начал смеяться в ней, густым, неженским смехом.

— Ты просто человек? — сказал Марти. Он едва мог поверить в то, что сам сказал. В мозгу Европейца прячется не дьявол, а этот полусумасшедший сержант, потерянный на каком-то поле сражения.

— Просто человек? — повторил он.

— А ты что хотел — кем мне еще быть? — ответил сержант быстро, как вспышка. — К вашим услугам. Все, только чтобы меня вытянули из этого дерьма.

— С кем, ты думаешь, говоришь?

Сержант нахмурил лицо Кэрис, разгадывая что-то.

— Я теряю разум, — сказал он горестно. — Я говорил сам с собой столько дней. Никто не выжил, ты видишь? Третий смели. И четвертый. И пятый. Все взорвали к черту!

Он остановился, лицо сложилось в гримасу.

— Не с кем сыграть в карты, черт возьми. Не могу же я играть с мертвецами, а? У них нет ничего для меня… — голос стал удаляться.

— Какой сегодня день?

— Какое-то октября, не так? — вернулся сержант. — Я потерял чувство времени. Однако ночами дьявольский холод, вот что скажу. Да, должно быть, по крайней мере, октябрь. А вчера был ветер со снегом. Или это было позавчера?

— А какой год?

Сержант расхохотался.

— Я не настолько плох, — сказал он. — Сейчас 1811-й. Точно. Мне будет тридцать два девятого ноября. И старше сорока я не выгляжу.

1811-й. Если сержант говорит правду, то Мамуляну уже двести лет.

— Ты уверен? — спросил Марти. — То, что сейчас 1811-й, ты в этом уверен?

— Заткнись! — прозвучал ответ.

— Что такое?

— Неприятности.

Кэрис снова опустила руки на грудь, будто в судороге. Она чувствовала, что ее окружило, но чем, не могла понять. Пустая дорога, на которой она стояла, резко исчезла, и теперь она ощущала себя лежащей внизу, во мраке. Здесь было теплей, чем на дороге, но неприятно теплей. Пахло гнилью. Она сплюнула, не раз, а три или четыре, чтобы избавиться от неприятного привкуса. Где она, Бога ради?!

Она услыхала, как приближаются лошади. Звук был приглушенный, но он заставил ее, или вернее того человека, в котором она была, сильно встревожиться. Справа кто-то застонал.

— Ш-ш, — зашипела она. Разве стонущий не слышит лошадей? Их открыли, и хотя она не знала почему, но была уверена, что это обнаружение окажется фатальным.

— Что случилось? — спросил Марти.

Она не осмелилась ответить. Всадники были слишком близко, чтобы можно было говорить. Она беззвучно повторила молитву. Теперь конники разговаривали. Они солдаты, решила она. Обсуждался вопрос, кому из них браться за неприятную обязанность. Может быть, взмолилась она, они оставят поиски, не начав их. Обсуждение закончилось, и они ворча и кляня судьбу, разделились на группы для работы. Она услышала, как переворачивают мешки и сбрасывают их на землю. Дюжина, две дюжины. Свет просочился в то место, где она лежала, едва дыша. Сдвинули еще мешки, еще больше света упало на нее. Она открыла глаза, и наконец узнала, какое сержант выбрал себе убежище.

— Боже всемогущий, — сказала она.

Она лежала не среди мешков, а тел. Он спрятался в холме трупов. Именно от тепла их гниения она потела.

Теперь холмик был растащен всадниками, которые прокалывали каждое тело, оттащив его в сторону, чтобы отличить живых от мертвых. На некоторых, которые еще дышали, указали офицеру. Он отделывался от них очень просто: их быстро убили. Прежде чем штык проник в его убежище, сержант выкатился и появился перед ними.

— Я сдаюсь, — сказал он. Тем не менее, его ткнули в плечо. Он закричал. Кэрис тоже.

Марти протянул руку, чтобы коснуться ее: лицо было искажено болью. Но потом подумал, что лучше не вмешиваться в такой, определенно критический момент: это может принести больше вреда, чем добра.

— Ну, ну, — сказал офицер, сидевший верхом, — ты не кажешься слишком мертвым.

— Я тренировался, — ответил сержант. Его острота принесла ему еще один тычок. По мнению тех людей, что его окружали, он должен был быть счастлив, что его до сих пор не распотрошили. К такой забаве они были готовы.

— Ты не умрешь очень скоро, — сказал офицер, похлопывая по шее своего коня. Соседство с таким количеством гниющих трупов делали изящество сложно осуществимым. — Нам нужно задать сначала тебе несколько вопросов. А потом уж займешь свое место в преисподней.

За грушевидной головой офицера небо потемнело. Уже когда он говорил, картинка начала терять связность, как будто Мамулян забыл, что произошло потом.

Под веками глаза Кэрис начали сновать туда-сюда. Иная сумятица образов захватила ее, каждый миг был различим с абсолютной ясностью, но все мелькали слишком быстро, чтобы как-то связаться.

— Кэрис? Ты в порядке?

— Да-да, — ответила она задыхаясь. — Еще немного времени… времени в живых.

Она увидела комнату, стул. Почувствовала легкое прикосновение, шлепок. Боль, облегчение, снова боль. Вопросы, смех. Она не была уверена, но решила, что под нажимом сержант рассказал противнику все, что они хотели знать и даже больше того. Дни проходили с быстротой биения пульса. Она позволила им пробежать между пальцев, чувствуя, что грезящие мозги Европейца приближаются с растущей скоростью к какому-то критическому моменту.

Лучше позволить ему вести: он знал лучше, чем она, весь этот спуск.

Путешествие завершилось с шокирующей неожиданностью.

Небо цвета остывшего железа открылось над ее головой. Из него падал снег, кожа лениво покрывалась пупырышками, а оттого, что совсем недавно было жарко, заломило в костях. В клаустрофобией гостиной-спальне, где Марти сидел с голой грудью и потел, у Кэрис застучали зубы.

Казалось, что захватившие сержанта покончили с допросами. Они вывели его и пять других оборванных пленников наружу, на маленькую квадратную площадку. Он огляделся. Это был монастырь, точнее, был раньше, еще до оккупации. Один или два монаха стояли под укрытием крыльца и философски спокойно наблюдали происходящее во дворе.

Шесть пленников ждали, построившись в шеренгу, пока падал снег. Они не были связаны. С площадки просто некуда было бежать. Сержант, стоя в конце шеренги, грыз ногти и пытался заставить свои мозги работать. Они сейчас умрут, этого никак не избежать. И они не первые, которых казнили сегодня. У стены, уложенные для посмертного осмотра, лежало пять мертвецов. Их отрубленные головы были положены в последнем оскорблении на пах. С открытыми глазами, как будто испуганные ударом убийцы, они уставились на снег, который падал, на окна, на одинокое дерево, которое росло в камнях на скудной земле. Летом оно вероятно плодоносит, птицы поют свои идиотские песни на нем, теперь оно даже без листьев.

— Они сейчас убьют нас, — сказала она как бы между прочим.

Все происходило очень вольно. Командующий офицер в меховой куртке на плечах стоял, вытянув руки к сиявшей жаровне, спиной к пленникам. Палач был рядом с ним, его окровавленный топор небрежно расположился на плече. Толстый хромой мужчина, он смеялся над каждой шуткой офицера и пытался скопить хоть немного тепла перед возвращением к делам.

Кэрис улыбнулась.

— Что сейчас происходит?

Она ничего не сказала: ее глаза были направлены на человека, который собирался их всех убить, она улыбалась.

— Кэрис. Что происходит?

Солдаты выстроились в линию и толкнули их на землю в центре площадки. Кэрис склонила, голову, выставляя затылок.

— Мы сейчас умрем, — прошептала она своему далекому собеседнику.

В конце шеренги палач поднял топор и опустил его профессиональным ударом. Голова пленника отделилась от шеи, выпуская гейзер крови, которая становилась грязно-бурой на серой стене, на белом снегу. Голова упала лицом вперед, немного прокатилась и остановилась. Тело корчилось на земле. Краем глаза Мамулян наблюдал за всей процедурой, пытаясь прекратить стук зубов. Он не был испуган и: не хотел думать, что чего-то боится. Его ближайший сосед начал кричать. Два солдата выступили вперед по пролаянному офицером приказу и схватили его. Внезапно, после тишины, в которой можно было слышать, как снег ложится на землю, шеренга разразилась жалобами и мольбами: ужас людей хлынул, как из открытых дверей. Сержант ничего не сказал. Они должны быть счастливы умереть именно так, подумал он: топор для аристократов и офицеров. Но дерево было недостаточно высоким, чтобы вешать на нем. Он посмотрел, как топор упал второй раз, думая, шевелится ли язык после смерти, помещенный в сочащемся небе головы мертвеца.

— Я не боюсь, — сказал он. — Какой смысл в страхе? Вы не можете купить его или продать, вы не можете его любить. Вы даже не можете его надеть, как ленту поверх рубашки, чтобы согреться.

Голова третьего пленника покатилась по снегу; и четвертого. Солдат рассмеялся. От крови шел пар. Ее мясной запах дразнил аппетит людей, которые не ели уже неделю.

— Я ничего не теряю, — сказал он вместо молитвы. — У меня была бессмысленная жизнь. Если она закончится здесь, так что же?

Пленник слева от него был молод; не больше пятнадцати. Барабанщик, решил сержант. Он спокойно кричал.

— Посмотри туда, — сказал Мамулян. — Дезертирство, как я всегда его представлял.

Он кивнул в сторону растянувшихся тел, которые уже освободились от различных паразитов. Блохи и гниды, осознав, что их хозяин скончался, ползали и скакали по голове и ранам, желая подыскать себе новую резиденцию, прежде чем их захватит холод.

Мальчик поглядел и улыбнулся. Зрелище развлекало его то мгновение, что потребовалось палачу принять нужную позу и совершить убийственный удар. Голова отпрыгнула, в грудь сержанту ударило жаром.

Мамулян лениво оглядел палача. Он был слегка измазан в крови; ничем другим его профессия на нем не отразилась. Лицо его было бесформенным, с запущенной бородой, которая нуждалась в стрижке, и круглыми накаленными глазами. «И меня убьет вот этот? — подумал сержант, — что же, мне нечего стыдится». Он вытянул рукиза спиной, общепринятая поза подчинения, и склонил голову. Кто-то рванул его за рубашку, чтобы обнажить шею.

Он ждал. Шум, похожий на выстрел, прозвучал в его голове. Он открыл глаза, ожидая увидеть снег, падающий на голову, отделенную от шеи, но нет. В центре площадки один из солдат упал на колени, его грудь была разорвана выстрелом из одного из верхних окон монастыря. Мамулян поглядел на него. Солдаты толпились по краям площадки; выстрелы прорезали снегопад. Командующий офицер, раненый, неуклюже свалился на печку и его меховая куртка вспыхнула. Пойманные в ловушку за деревом, два солдата были подкошены пулями, осели, переплелись друг с другом, как два любовника под ветвями.

— Прочь, — прошептала Кэрис повелительно. — Быстро. Прочь.

Он пополз по-пластунски между покрытых инеем камней, пока стороны сражались друг с другом над его головой, едва ли веря, что он пощажен. Никто и взгляда на него не бросил. Безоружный и худой, как скелет, он не был никому опасен. Только будучи вне площади, забившись в укромный угол монастыря, он передохнул. По ледяным коридорам заструился дымок. Неминуемо, все это место подожжет одна или другая сторона, может быть, и обе. Все они были глупцы, никого из них он не любил. Он начал выбираться через лабиринт построек, надеясь найти выход и не наткнуться на кого-нибудь из заблудившихся фузилеров.

Уже далеко от места схватки он услышал позади себя шаги ног, обутых в сандалии, а не ботинки, — кто-то шел за ним. Он обернулся к преследователю лицом. Это был монах, черты его тощего лица выдавали аскета. Он схватил сержанта за разлохмаченный воротник рубашки.

— Ты — богоданный, — сказал он. Он запыхался, но хватка у него была крепкая.

— Оставь меня в покое. Я хочу уйти отсюда.

— Сражение уже во всех зданиях, нигде не безопасно.

— А я рискну, — ухмыльнулся сержант.

— Ты был избран, солдат, — ответил монах, все еще цепляясь за него. — Случай появился ради тебя. Невинный мальчик рядом с тобой умер, а ты выжил. Ты не понимаешь? Спроси себя, почему?

Он попытался оттолкнуть монаха — смесь ладана и старого пота была отвратительной. Но тот держался крепко, и торопливо говорил:

— Здесь есть тайные ходы, под кельями. Мы можем ускользнуть туда и спасемся от бойни.

— Да?

— Конечно. Если ты поможешь мне.

— Как?

— Мне надо спасти рукопись, работу всей жизни. Мне нужны твои мышцы, солдат. Не беспокойся, ты получишь кое-что взамен.

— Что есть у тебя из того, что мне нужно? — спросил сержант. Чем мог обладать этот дикий самобичеватель?

— Мне нужен ученик, — сказал монах. — Кто-то, кому я могу передать свое учение.

— Ну поделись своим духовным руководством.

— Я многому могу тебя обучить. Как жить вечно, если ты этого хочешь, — Мамулян рассмеялся, но монах продолжал нести околесицу. — Как отнимать жизнь у других и забирать ее себе. Или, если хочешь, отдавать мертвым и возрождать их.

— Нет уж.

— Это старая мудрость, — сказал монах. — Но я открыл ее заново, прочел, написанную на простом греческом. Тайны, которые были древними еще тогда, когда эти холмы были детьми. Такие тайны.

— Если ты можешь все это, то почему ты не Царь Всея Руси? — поинтересовался Мамулян.

Монах отпустил его рубашку и поглядел на солдата с презрением, оно прямо-таки струилось из его глаз.

— Какой человек, — сказал он медленно, — какой человек с настоящим честолюбием в душе захочет быть просто Царем?

Ответ стер с лица солдата улыбку. Странные слова, чье значение — он спросил себя — очень сложно объяснить. Но в них было обещание, которое его смущение не могло отбросить. «Ну что же», — подумал он, — может быть, так и приходит мудрость; и топор ведь не упал на меня, не так ли?»

— Веди, — сказал он.

Кэрис улыбнулась: скупой, но блестящей улыбкой. В один миг, как взмахом крыла, зима исчезла. Зацвела весна, земля повсюду зазеленела, особенно над могилами.

— Куда ты? — спросил ее Марти. Было ясно по ее восторженному выражению, что обстоятельства изменились. За несколько минут она выдала ключи к человеческой жизни, которые позаимствовала в голове Мамуляна. Марти едва понимал суть всего происходящего. Он надеялся, что она сможет объяснить детали позже. Что это была за страна, что за война.

Внезапно она сказала:

— Я закончил. — Ее голос был легким, почти игривым.

— Кэрис?

— Кто это Кэрис? Никогда не слышал о нем. Может быть, умер. Они все, кроме меня, умирают.

— Что ты закончил?

— Курс обучения. Всему, чему мог, он меня обучил. И это было правдой. Все, что он обещал, все правда. Древняя мудрость.

— Чему он тебя научил?

Она подняла руку, обоженную, и вытянула ее.

— Я могу украсть жизнь, — сказала она. — Очень просто. Только подыскать место и выпить. Легко взять, легко дать.

— Дать?

— На время. Столь долгое, сколь захочу, — она подняла палец: — Бог — Адаму: «Да будет жизнь».

Он снова начал смеяться в ней.

— А монах?

— Что монах?

— Он все еще с тобой?

Сержант покачал головой Кэрис.

— Я убил его, когда он обучил меня всему, — ее руки вытянулись и принялись душить воздух. — Я просто задушил его однажды ночью, спящего. Конечно, он проснулся, когда почувствовал мою хватку на горле. Но не боролся, он не сделал ни одной, даже самой легкой попытки спастись.

Сержант глядел с лукавством, описывая это.

— Он просто позволил мне убить себя. Я едва поверил своей удаче: я планировал все неделями, боясь, что он прочтет мои мысли. Когда он умер так просто, я был в восторге, — лукавство неожиданно исчезло.

— Глупец, — пробормотал он ее губами. — Глупец, какой глупец.

— Почему?

— Я не разглядел ловушки, которую он поставил. Не увидел, как он все спланировал, воспитал меня как сына, зная, что я стану его палачом, когда придет время. Я так и не понял тогда, что был его орудием. Он хотел умереть. Он хотел передать свою мудрость, — это слово было произнесено уничижительно, — мне, чтобы затем я прикончил его.

— Почему он хотел умереть?

— Ты не понимаешь, как ужасно жить, когда все вокруг умирает! И чем больше проходит лет, тем сильнее мысль о смерти холодит твои внутренности, потому что, чем дольше ты избегаешь ее, тем хуже она тебе представляется. И ты начинаешь желать — о, как ты этого жаждешь! — чтобы кто-нибудь сжалился над тобой, кто-нибудь обнял тебя и разделил твой страх. И в конце, чтобы кто-нибудь ушел во мрак вместе с тобой.

— И ты выбрал Уайтхеда, — сказал Марти, почти шепотом, — также, как и ты был выбран, случайно.

— Все — это случай, и также ничего, — произнес спящий человек; затем снова горько засмеялся сам над собой. — Да я выбрал его, играя в карты. И затем я заключил с ним сделку.

— Но он обманул тебя.

Кэрис кивнула, очень медленно, ее руки выписали в воздухе круг.

— Кругом обманул, — сказала она. — Во всем, кругом.

— Что ты будешь делать теперь?

— Найду Пилигрима. Где бы он ни был, найду его! Возьму его с собой. Я клянусь, что не дам ему ускользнуть от меня. Я возьму его и покажу ему.

— Что покажешь?

Ответа не было. Вместо него она вздохнула, немного вытянулась, и подвигала головой слева направо и обратно. С удивлением узнавания Марти понял, что все время смотрел на нее, повторявшую движения Мамуляна; что все время Европеец спал, а теперь, набравшись сил, готовится пробудиться. Он снова спросил его, решив получить ответ на последний, жизненно важный вопрос.

— Покажешь ему что?

— Ад, — сказал Мамулян. — Он надул меня! Он промотал все мое учение, все мое знание, выбросил его на ветер ради жадности, ради власти, ради жизни тела. Аппетит! Все ушло на его утоление. Вся моя драгоценная любовь, все растрачено! — Марти услышал в этом завывании голос пуританина, — голос монаха, может быть? — гнев создания, которое хотело, чтобы мир был чище, чем он есть, и жил в муках, потому что видел только грязь и тело, потеющее от желания сотворить еще тела, еще грязь. Какая может быть надежда на чистоту в таком месте? Только найти душу, которая разделит эти муки, любовь, вместе с которой можно ненавидеть этот мир. Уайтхед был таким человеком. И теперь Мамулян был справедлив к душе своего любовника: желая уйти в смерть с единственным из существ, которому он когда-либо доверял.

— Мы уйдем в ничто… — прошептал он, и этот шепот был обещанием. — Все мы, уйдем в Ничто. Вниз! Вниз!

Он проснулся. Не оставалось времени для остальных вопросов, как ни был любопытен Марти.

— Кэрис.

— Вниз! Вниз!

— Кэрис! Ты слышишь меня? Выходи из него! Быстрее!

Ее голова крутилась на шее.

— Кэрис!

Она заворчала.

— Быстрее!

Снова начались образы в голове Мамуляна, столь же чарующие, как и раньше. Вспышки света, которые, как она знала, на время станут картинками. Чем они будут теперь? Птицами, цветами, деревьями в цвету? Как в стране Чудес?

— Кэрис.

Чей-то голос, который она когда-то знала, звал ее издалека. Но и огни ее звали. Они растворялись друг в друге даже сейчас. Она подождала, в надежде, но в это время они не были памятью, которая проявляется. — Кэрис! Быстрее! — они были реальным миром, который видел Европеец, открыв веки. Ее тело напряглось. Марти коснулся ее рукой, и обнял. Она медленно выдохнула, дыхание вырвалось, как жалобный стон, между зубов, и внезапно она осознала нависшую опасность. Она бросилась мыслью из головы Мамуляна и рванулась назад за мили оттуда, к Килбурну. Какую-то судорожную минуту она ощущала, что ее воля сломлена и что она возвращается туда же, в эту ждущую голову. Ужаснувшись, она распахнула рот и задышала как рыба на берегу, пока ее мозг сражался с притягивающей силой.

Марти рванул ее, пытаясь поставить, но ее ноги подгибались. Он дернул ее кверху, обхвативши руками.

— Не покидай меня, — зашептал он в ее волосы. — Ради Бога, не покидай меня.

Внезапно она распахнула глаза.

— Марти, — промямлила она. — Марти.

Это была она: он знал ее взгляд слишком хорошо, чтобы обмануться трюком Европейца.

— Ты вернулась, — сказал он.

* * *

Они не говорили несколько минут, просто сидели обнявшись. Когда они заговорили, то она не ощутила в себе желания снова пересказывать все, что она пережила. Марти сдерживал свое любопытство. Было достаточно знать и то что у них за спиной не дьявол.

Просто древний человек, с обманутой любовью, готовый разрушить этот мир.

Глава 63

И теперь, может быть, у них был шанс на жизнь. Мамулян оказался человеком со всеми своими сверхъестественными способностями. Может быть, ему и двести лет, но что такое годы между друзьями?

Самое важное теперь было отыскать Папу и предупредить его о намерениях Мамуляна, затем придумать такую защиту от Европейца, самую лучшую, которая только возможна. Если Уайтхед не поможет, то это его право — отказаться. По крайней мере, Марти попробует — ради старых времен. И в свете убийства Шармейн и Флинна, преступление Уайтхеда против Марти сокращается до простой невоспитанности. Он явно был лучшим из двух зол.

Что касается того, как отыскать Уайтхеда, то единственным ключом у Марти была клубника. Это Пирл сказала ему, что Старик Уайтхед и дня не может провести без клубники. Ни дня за двадцать лет, утверждала она. Была ли возможность, что он продолжает тешить себя, даже скрываясь? Это была слабая ниточка для розыска. Но аппетит, как только что узнал Марти, был его всегдашним загадочным затруднением.

Он попытался убедить Кэрис пойти с ним, но она была выжата до последней капли. Ее путешествие, сказала она, закончено; она не собирается видеть слишком много за один день. Все, что она хочет теперь — это Солнечный Остров, и оттуда она никуда не сдвинется. С неохотой Марти оставил ее с героином и пошел обсуждать клубнику с мистером Галифаксом из Холборна.

* * *

Оставшись одна, Кэрис очень быстро нашла забвение. Картины, которые она рассмотрела в голове Мамуляна, ушли в туманное прошлое, откуда они и явились. Будущее, если оно и было, здесь не зналось, здесь, где было одно спокойствие. Она купалась в солнце абсурда, пока снаружи не начался мягкий дождь.

XII Танцы толстяков

Глава 64

Брир не был против изменения погоды. На улице все время было слишком душно, а дождь с его символическим очищением доставлял ему чувство комфорта. Хотя уже много недель он не чувствовал никаких спазмов боли, на жаре у него все зудело. Даже не от какого-то материального желания. Это было более фундаментальное раздражение: ползущее ощущение на или под кожей, которую не покрывают мазью. Моросящий дождь как-то забивал это, за что он был благодарен. То ли за дождь, то ли за то, что он собирался встретиться с женщиной, которую любил. Хотя Кэрис и нападала на него несколько раз (он носил свои раны на теле как трофеи), он простил ей ее посягательства. Она понимала его лучше, чем кто-либо другой. Она была единственная — богиня, несмотря на волосы на теле, — и он знал, что если сможет увидеть ее снова, показаться ей самому, коснуться ее, все будет хорошо.

Но сначала он должен был дойти до дома. У него заняло некоторое время найти такое такси, которое бы остановилось перед ним, но и этот шофер подвез его только часть пути и потребовал выметаться, говоря, что его запах отвратителен и что иначе ему не найти ни одного другого пассажира за весь день. Пристыженный этим слишком публичным отторжением — таксист вышвырнул его по дороге — Брир убрался на тихие улочки, где, как надеялся, над ним не будут глумиться и хихикать.

И в одном из таких захолустных переулков, в нескольких минутах ходьбы от того места, где его ждала Кэрис, какой-то молодой человек с синей татуировкой ласточек на шее вышел из дверей, чтобы предложить Пожирателю Лезвий свою помощь.

— Эй, приятель! Ты выглядишь больным, знаешь? Позволь мне предложить тебе руку.

— Нет, нет, — пробурчал Брир, надеясь, что добрый самаритянин оставит его в покое. — Все отлично, правда.

— Но я настаиваю, — сказал Свэллоуз, делая шаг, чтобы обогнать Брира, и затем становясь на пути Пожирателя Лезвий. Он поглядел вверх и вниз по дороге — нет ли свидетелей, — прежде чем втолкнуть Брира в дверь кирпичного дома.

— Держи рот закрытым, приятель, — сказал он, вытаскивая нож и приставляя его к забинтованному горлу Брира. — И с тобой ничего не случится. Просто выверни карманы. Быстро! Быстро!

Брир не шевельнулся. Неожиданность атаки ошеломила его; и от способа, каким юноша схватил его обвязанное горло, слегка закружилась голова. Свэллоуз провел ножом по бинту, желая пояснить свою мысль. От жертвы плохо пахло, и вор хотел закончить дело как можно быстрее.

— Карманы, приятель! Ты оглох? — он еще глубже вдавил нож. Человек и не вздрогнул. — Я это сделаю, приятель, — заверил вор. — Я разрежу твое вонючее горло.

— Ох, — сказал Брир, ни мало не напуганный. Больше для того, чтобы успокоить свой тик, он порылся в кармане куртки и выгреб горсть разного имущества: несколько монет, несколько мятных лепешек, которые он сосал и пузырек одеколона. Он протянул все это с легким извиняющимся выражением на нарумяненном лице.

— Это все, что у тебя есть? — Свэллоуз был в ярости. Он рванул куртку Брира и раскрыл ее.

— Не надо, — предложил Брир.

— Немного жарко в такой куртке, нет? — сказал вор. — Что ты там прячешь?

Пуговицы оторвались, когда он рванул пиджак Брира под курткой, и теперь вор уставился, открыв рот, на нож и вилку, которые все еще торчали из живота Пожирателя Лезвий. Разводы высохшей жидкости, которая натекла из ран, были только чуть-чуть менее отвратительны, чем коричневое гнилое пятно, которое простиралось от подмышек до паха. В панике вор вдавил нож еще глубже в горло Брира.

— Боже, приятель.

Энтони, потеряв свое достоинство, свое самоуважение и, кроме того — чего он не знал, — и свою жизнь, сохранил только самообладание. Он поднял руку и схватил тревожащий нож и потную ладонь. Вор уступил ему через секунду. Брир, быстрее, чем можно было судить по его неуклюжести, вывернул руку назад и сломал запястье своего обидчика.

Свэллоузу было семнадцать. Он прожил, передумал целую жизнь за эти годы. Он дважды видел, как убивают, он потерял свою девственность со своей единокровной сестрой — в четырнадцать, его страшно били, он уже видел смертные сны, он перепробовал все виды пилюль, которые только попадали в его дрожащие руки — это было, как он думал, тяжелое, деловое существование, полное приобретения мудрости. Но такое было внове. Ничего похожего, никогда. У него даже заболел мочевой пузырь.

Брир все еще держал вора за беспомощную руку.

— Отпусти меня… пожалуйста.

Брир только посмотрел на него, пиджак на нем все еще был расстегнут, демонстрируя страшные раны.

— Чего ты хочешь, приятель? Ты делаешь мне больно.

Пиджак Свэллоуза был также раскрыт. Внутри находилось другое оружие, глубоко в кармане.

— Нож? — спросил Брир, глядя на рукоять.

— Нет, приятель.

Брир потрогал. Юноша, жаждая подчиниться, вынул оружие и бросил под ноги Бриру. Это было мачете. Лезвие грязное, но очень острое.

— Это твое, приятель. Давай, возьми его. Только руку мою отпусти.

— Подними. Наклонись и подними его, — сказал Брир, и отпустил сломанную руку.

Юноша сел на корточки и поднял мачете, затем подал его Бриру. Пожиратель Лезвий взял. Эта картина — он стоит над стоящей на коленях жертвой, с клинком в руках, — что-то ему напомнила, во Брир не мог точно понять, что. Картинку из книжки про жестокости, может быть.

— Я могу убить тебя, — заметил он с некоторой отрешенностью.

Эта мысль не ускользнула от Свэллоуза. Он закрыл глаза и стал ждать. Но удара не последовало. Человек просто сказал:

— Спасибо.

И вышел.

Стоя на коленях около двери, Свэллоуз начал молиться. Он сам удивлялся этому приступу набожности, читая наизусть ту же молитву, что он и Хосанна, его сестра, произносили вместе до и после того, как согрешили.

Он все еще молился, когда десять минут спустя дождь зарядил серьезней.

Глава 65

Бриру потребовалось несколько минут, чтобы обойти Брайт-стрит в поисках желтого дома. Обнаружив его, он постоял снаружи некоторое время, готовясь. Она была там — его спасение. Он хотел чтобы их соединение было настолько прекрасным, насколько он сможет это сделать.

Парадная дверь была открыта. Дети играли на пороге, оторванные от своих «классиков» и скакалок начавшимся дождем. Он прошел мимо них с осторожностью, заботясь о том, чтобы его подволакивающаяся нога не расплющила крошечную руку. Одна особенно очаровательная девочка заслужила от него улыбку, но она на нее не ответила. Он встал в холле, пытаясь вспомнить, где, как говорил Европеец, прячется Кэрис. На втором этаже, кажется?

* * *

Кэрис услышала, как кто-то движется по площадке снаружи комнаты, но эти шаги мимо потертого дерева и шелушащихся обоев звучали за проливами без мостов, далеко от ее Острова. Она была в совершенной безопасности там, где находилась.

Затем кто-то снаружи постучал в дверь: это был застенчивый, джентльменский стук. Сначала она не ответила, но когда стук повторился, сказала:

— Уходите.

После некоторого колебания, через несколько секунд, ручка двери слегка дернулась.

— Пожалуйста… — сказала она вежливо, насколько была способна, — уходите. Марти нет дома.

Ручка снова дернулась, на этот раз сильнее. Она услышала, как мягкие пальцы работают над деревом; или это было хлюпанье волн на берегу Острова? Она не могла понять это в достаточной степени, чтобы испугаться или даже только озаботиться. Марти принес хороший героин. Не самый лучший — такой она получала только от Папы, — но этот выметал прочь все клетки страха.

— Не надо входить, — сказала она предполагаемому посетителю. — Уходите и возвращайтесь попозже.

— Это я, — попытался сказать Пожиратель Лезвий. Даже сквозь легкую пелену солнца она узнала этот голос. Как мог Брир так шептать у ее двери? Ее мозг играет в плохие игры.

Она села на кровати; шум давления на дверь возрос. Внезапно, устав от собственной деликатности, Брир толкнул дверь. Один раз, второй. Замок поддался слишком легко, и он, споткнувшись, вошел внутрь. Это не было игрой ума, это был он во всей своей славе.

— Я нашел тебя, — сказал он, этот совершенный принц.

Осторожно прикрыл за собой дверь и предстал пред ней. Она поглядела на него с недоверием: его сломанная шея, которую поддерживала самодельная конструкция из деревяшек и бинтов, его потертая одежда… Он занялся одной из своих кожаных перчаток, пытаясь снять, но та не поддавалась.

— Я пришел, чтобы увидеть тебя, — сказал он ломающимся голосом.

— Да.

Он сдернул перчатку. Раздался мягкий, тошнотворный звук. С перчаткой содралось много кожи. Он протянул этот сочащийся лоскут ей.

— Ты должна помочь мне, — сказал он.

— Ты один? — спросила она у него.

— Да.

Это было по крайней мере что-то. Может быть. Европеец даже не знает о том, что этот здесь. Он пришел поухаживать, судя по этим патетическим попыткам на церемонность. Его флирт впервые возродился после того первого свидания в паровой. Она не закричала и ее не затошнило, и это подкрепило его неумирающую верность.

— Помоги мне, — проныл он.

— Я не могу помочь тебе. Я не знаю, как.

— Позволь мне коснуться тебя.

— Ты болен.

Рука уже протянулась. Он шагнул вперед. Он что думал — она какая-то икона, талисман, коснешься один раз и исцелишься от всех болезней?

— Милая, — сказал он.

Запах был невыносим, но ее мозг, забитый наркотиком, бездействовал. Она знала, что нужно удрать, но как? Через дверь или, может быть, через окно? Или просто попросить его уйти и прийти завтра?

— Пожалуйста, уходи.

— Только коснуться.

Рука была в нескольких дюймах от ее лица. Отвращение охватило ее, прервав летаргию, которую навеял Остров. Она отбросила его руку, испуганная даже этим кратким соприкосновением с его телом. Он выглядел обиженным.

— Ты пыталась причинить мне боль, — напомнил он ей, — так много раз. Я никогда не причинял тебе боли.

— Но ты хотел.

— Он. Не я. Я хочу, чтобы ты была вместе с моими друзьями, там, где никто тебя не обидит.

Его рука внезапно метнулась к ней и схватила ее за шею.

— Ты никогда не уйдешь от меня, — сказал он.

— Мне больно, Энтони.

Он прижал ее к себе и наклонил голову, насколько позволяла шея. В пятне кожи рядом с правым глазом она заметила изменение. Чем ближе он был, тем яснее она видела жирную белую личинку, которая расположилась на его лице, похожая на яйцо, и зрела там, ожидая крыльев. Он знает, что стал домом для личинок мух? Или, может быть, это предмет гордости — быть засиженным мухами? Он собирался поцеловать ее — никакого сомнения. «Если он положит язык мне в рот, — подумала она, — я откушу его. Я не позволю ему этого сделать. Боже милостивый, я лучше умру».

Он впился своими губами в ее.

— Ты непростительно ведешь себя, — сказал тонкий голос.

Дверь была открыта.

— Отпусти ее.

Пожиратель Лезвий убрал руки от Кэрис и отодвинулся от ее лица. Она выплюнула привкус его поцелуя и посмотрела вверх.

Мамулян стоял в дверях. За его спиной стояли два хорошо одетых молодых человека: один с золотыми волосами, оба с улыбками победителей.

— Непростительно, — снова сказал Европеец, и обратил свой рассеянный взгляд на Кэрис.

— Ты видишь, что случается, когда ты сбегаешь из-под моей опеки? — сказал он. — Какие кошмары начинаются?

Она ничего не ответила.

— Ты одна, Кэрис. Твой давешний защитник мертв.

— Марти? Умер?

— В своем доме: пошел туда за героином.

Догадавшись об ошибке, она оказалась чуть-чуть впереди него. Может быть, это даст Марти преимущество над ними, — то, что они думают, будто бы он мертв. Но это не было бы мудро — источать слезы. Она не трагическая актриса. Лучше притвориться неверящей, сомневающейся по крайней мере.

— Нет, — сказала она, — Я вам не верю.

— Собственными руками, — сказал белокурый Адонис из-за спины Европейца.

— Нет, — настаивала она.

— Да уж поверь, — сказал Европеец, — он не вернется. По крайней мере в этом можешь мне довериться.

— Довериться тебе? — пробормотала она. Это было почти смешно.

— Разве я не предотвратил твое изнасилование?

— Он — твое создание.

— Да, и будет наказан именно поэтому. Теперь, я надеюсь, что ты отплатишь мне за мою доброту, за мое своевременное появление, тем, что найдешь для меня своего отца. Я не потерплю никакого отлагательства, Кэрис. Мы возвращаемся на Калибан-стрит и ты найдешь его или, клянусь Богом, я выверну тебе кишки. Это мое обещание. Святой Томас отэскортирует тебя к машине.

Рыжеволосый, улыбнувшись, выступил из-за своего белокурого товарища и подал Кэрис руку.

— У меня очень мало времени, девочка, — сказал Мамулян и его изменившийся тон подтвердил это сообщение. — Так что, пожалуйста, дай спокойно разобраться с этим гнилым делом.

Том вывел Кэрис на лестницу. Когда она вышла. Европеец обратил свое внимание на Пожирателя Лезвий.

Брир его не боялся, он больше никого не боялся. Убогая комната, в которой они стояли друг против друга, была душной; он мог бы сказать, что здесь жарко, судя по поту на щеках и верхней губе у Мамуляна. Он сам был холоден; он был самым холодным человеком. Ничто не вызывало в нем страха. Мамулян, конечно, это разглядел.

— Закрой дверь, — сказал Европеец белокурому мальчику. — И подыщи что-нибудь, чем можно его связать.

Брир ухмыльнулся.

— Ты ослушался меня, — сказал Европеец. — Я оставил тебя завершить дело на Калибан-стрит.

— Я хотел ее видеть.

— Она не твоя, чтобы на нее смотреть. Я заключил с тобой сделку и, как и все остальные, ты нарушил ее условия.

— Маленькая игра, — сказал Брир.

— Нет маленьких игр, Энтони. Ты, бывший со мной все это время, неужели ты не понял? Каждое действие значимо. Особенно игра.

— Меня не трогает то, что ты говоришь. Все слова, только слова.

— Я тебя презираю, — сказал Европеец. Грязное лицо Брира, обращенное к нему, выразило то ли тревогу, то ли раскаяние. Хотя Европеец знал, что сейчас у него есть превосходство, что-то в лице Брира заставило его насторожиться. В свое время Мамуляну служили и более отвратительные типы. Бедный Константин, например, чьи посмертные аппетиты простирались куда дальше поцелуев. Почему тогда Брир его беспокоит?

Святой Чэд разобрал одежду: вот эти ремень и галстук подойдут Мамуляну.

— Привяжи его к кровати.

Чэд едва смог коснуться Брира, хотя тот не сопротивлялся. Тот согласился на эту игру в наказание с идиотической ухмылкой, все еще кривившей его лицо. Его кожа — под рукой Чэда — была нетвердой, как будто под этой тугой, лоснящейся поверхностью мышцы обратились в желе и гной. Святой работал, исполняя долг как можно старательней, в то время как пленник развлекался разглядыванием мух, кружащих по орбите у его головы.

Через три — пять минут руки и ноги Брира были надежно закреплены. Мамулян кивнул в знак удовлетворения.

— Отлично. Ты можешь идти к Тому в машину. Я спущусь через несколько секунд.

Чэд почтительно удалился, вытирая руки о носовой платок на ходу. Брир все еще созерцал мух.

— Сейчас я должен тебя покинуть, — сказал Европеец.

— Когда же ты вернешься? — спросил Пожиратель Лезвий.

— Никогда.

Брир улыбнулся.

— Значит, я свободен, — сказал он.

— Ты мертв, Энтони, — ответил Мамулян.

— Что? — улыбка Брира начала растворяться.

— Ты мертв с тех пор, как я нашел тебя висящим под потолком. Я думаю, ты, может быть, знал, что я приду, и убил себя, чтобы спастись. Но ты был мне нужен. Поэтому я дал тебе немного своей жизни, чтобы использовать для себя.

Улыбка Брира исчезла навсегда.

— Вот почему ты так нечувствителен к боли — ты ходячий труп. Твое тело изнашивается, от этого ты и страдал эти жаркие месяцы, а теперь все кончено. Совершенно предотвратить такое было невозможно, но я сделал разложение медленным.

Брир потряс головой. Это было чудо искупления?

— Теперь ты мне больше не нужен. Поэтому я отнимаю свой дар…

— Нет!

Он попытался сделать какой-нибудь умоляющий жест, но запястья были связаны тесно вместе и веревки врезались в мышцы, отчего те продавливались и покрывались бороздами, как мягкая глина.

— Скажи мне, как я могу возместить, — предложил Брир, — что-нибудь.

— Нет ничего.

— Все, что ты попросишь. Пожалуйста.

— Я попрошу тебя страдать, — ответил Европеец.

— Зачем?

— За предательство. За то, в конце концов, что ты такой же, как и остальные.

— Нет… просто маленькая игра…

— Тогда пусть и это будет игрой, если она развлечет тебя. Шесть месяцев изнашивания спрессовались во много часов.

Мамулян подошел к кровати, положил руку на рыдающий рот Брира и сделал рукой движение, как будто хватая что-то.

— Все кончено, Энтони, — сказал он.

Брир почувствовал шевеление в животе, словно некий затрепетавший предмет неожиданно дернулся и вышел. Он следил за уходом Европейца откинув голову. Что-то, но не слезы, собралось в уголках глаз.

— Прости меня, — умолял он своего спасителя. — Пожалуйста, прости меня.

Но Европеец ушел, спокойно прикрыв за собой дверь.

Какой-то шум донесся с подоконника. Брир оторвал взгляд от двери и поглядел туда. Два голубя повздорили из-за одного куска и теперь разлетелись. Маленькие белые перья падали на подоконник, как снег в разгаре зимы.

Глава 66

— Вы мистер Галифакс, не так ли?

Человек, озиравший ящики фруктов в безветренном, полном ос дворе позади магазина, обернулся к Марти.

— Да. Чем могу служить?

Мистер Галифакс был плохо загоревшим и неблагоразумным человеком. Его лицо кое-где шелушилось и выглядело болезненно. Он был раздражителен и неуютен для окружающих, и как подумал Марти, лишен самообладания. Тактичность должна стать девизом сегодняшнего дня, если он хочет завоевать доверие этого человека.

— Как дела, все в порядке? — спросил Марти.

Галифакс пожал плечами.

— Выправятся, — сказал он неохотно, оторванный от своего занятия. — Много регулярных клиентов в это время в отпуске.

Он уставился на Марти.

— Я вас знаю?

— Да. Я был здесь несколько раз, — солгал Марти. — Из-за клубники для мистера Уайтхеда. Вот почему я и пришел. Обычный заказ.

Галифакс ничем не выдал своего удивления; он поставил поднос персиков, который держал в руках, на землю.

— Извините. Я не обслуживаю мистера Уайтхеда.

— Клубника, — подсказал Марти.

— Я слышал, что вы сказали, — ответил Галифакс вспыльчиво, — но я не знаю никого с таким именем. Вы, должно быть, ошиблись.

— Вы меня помните?

— Нет, не помню. Теперь, если вы желаете что-то купить, вас обслужит Тереза, — он кивнул в сторону своего магазина. — Я хочу закончить здесь прежде, чем испекусь на этом солнце.

— Но я полагал взять клубники.

— Вы можете взять ее сколько угодно, — сказал Галифакс, простирая руки. — У нас ее навалом. Спросите Терезу.

Марти чувствовал, как растет разрыв между ними. Человек не собирался отступить ни на дюйм. Он попробовал последний намек.

— Вы не собрали комплект для мистера Уайтхеда? Обычно вы их пакуете для него.

Эта значительная деталь, казалось, убрала праздность с лица Галифакса. Но расцвело сомнение.

— Слушайте… — сказал он, — я не думаю, что вы совсем не понимаете… — его голос упал, хотя никого в саду, кто бы мог подслушать, не было, — Джо Уайтхед мертв. Вы не читали в газетах?

Большая оса высадилась на руку Галифакса и начала продираться сквозь волосы. Он позволил ей спокойно ползать.

— Я не верю всему, что прочитываю в газетах, — ответил спокойно Марти. — А вы?

— Я не знаю, о чем вы говорите, — ответил тот.

— О его клубнике, — сказал Марти. — Я за этим и пришел.

— Мистер Уайтхед мертв.

— Нет, мистер Галифакс, Джо не умер. Вы и я, мы оба это знаем.

Оса поднялась с руки Галифакса и заметалась в воздухе между ними. Марти отмахнулся от нее; она вернулась, гудя громче.

— Кто вы? — спросил Галифакс.

— Телохранитель мистера Уайтхеда. Я вам говорил, что был здесь раньше.

Галифакс снова нагнулся к подносу с персиками, несколько ос роились около вмятины на одном из них.

— Извините, ничем не могу вам помочь, — сказал он.

— Вы уже отдали их, что ли? — Марти положил руку на плечо Галифакса. — А?

— Я не волен рассказывать вам что-либо.

— Я друг.

Галифакс оглядел Марти.

— Я поклялся, — сказал он с таким видом, будто дело завершено.

Марти продумал, каковы должны быть его действия после подобной заминки: Галифакс признается, что что-то знает, но отказывается сообщать детали. Что теперь? Выбить из него все?

— Джо в большой опасности.

— О, да, — пробормотал Галифакс. — Вы думаете, он не осознает этого?

— Я могу помочь ему.

Галифакс покачал головой.

— Мистер Уайтхед был ценным покупателем многие добрые годы. Я не знал человека, который любил клубнику так, как он ее любил.

— В настоящем времени, — заметил Марти.

Галифакс продолжал, хотя его и прервали:

— Он бывало, приходил сюда сам, до того, как умерла его жена. Затем перестал заходить. Но все еще покупал фрукты. Приходил кто-то и забирал их для него. И на Рождество всегда присылал большой чек на подарки детям. Чеки до сих приходят. Все еще посылает деньги для них.

Оса села на тыльную часть его руки, где подсыхал сладкий сок персика или чего-то другого. Галифакс позволил ей его попробовать. Марти он понравился. Если Галифакс не хочет передать Марти информацию добровольно, то он не найдет в себе сил выудить ее испугом.

— Теперь вы приходите сюда и говорите, что его друг, — сказал Галифакс. — А откуда я знаю, что вы говорите правду? У людей есть такие друзья, которые режут им горла.

— У него особенно.

— Правильно. Так много денег и так мало людей, которые заботятся о нем, — Галифакс смотрел с тоской. — Мне кажется, что я должен скрывать его бегство, что вы об этом думаете? Или есть кто-то другой, кому он может довериться, во всем мире?

— Да, — признался Марти. То, что сказал Галифакс, было верно и очень жалко, и ему нечего было сказать, чтобы его разубедить.

— Спасибо, — сказал он, прожевав урок, — извините, что оторвал вас от работы.

Марти направился к магазину. Он сделал несколько шагов, прежде чем Галифакс сказал:

— Вы были одним из тех.

Марти повернулся на каблуках.

— Что?

— Вы были тот самый, кто приходил за клубникой, я вспомнил вас. Только вы выглядели немного по-другому.

Марти пробежал рукой по многодневной бороде; стрижка стала в эти дни забытым искусством.

— Нет, не волосы, — сказал Галифакс. — Вы были крепче. Я не думал.

Марти нетерпеливо ждал, пока Галифакс не закончит свою прощальную проповедь. Его мозги уже настроились на другую возможность. Только тогда, когда он повернулся на слова Галифакса, то осознал, что тот изменил свое мнение и собирается рассказать. Он поманил Марти.

— Вы думаете, что сможете ему помочь?

— Может быть.

— Я надеюсь, что кто-то сможет.

— Вы видели его?

— Я расскажу вам. Он позвонил в магазин, попросил меня. Смешно, но я узнал голос тут же, после стольких лет. Он попросил меня принести ему немного клубники. Сказал, что не сможет прийти сам. Это было ужасно.

— Почему?

— Он был так напуган, — Галифакс помолчал, подыскивая правильные слова. — Я помню его, он такой большой, вы знаете? Впечатляющий. Приходил в магазин и все глядели на него. А теперь? Сократился до нуля. Страх с ним это сделал. Я знаю, что с ним это случилось. Моя золовка, то же самое с ней было. У нее был рак. Страх убил ее за несколько месяцев, а не опухоль.

— Где он?

— Я же говорю вам: я вернулся домой и не сказал никому не слова. Просто выпил полбутылки виски залпом. Никогда такого в жизни не делал. Я просто хотел прогнать ту картинку — как он выглядел — из своей головы. Это просто выворачивало мне желудок, слушать его и глядеть на него, такого. Я имею в виду — если такие, как он, испуганы, какой шанс у нас, всех остальных?

— Вы в безопасности, — сказал Марти, надеясь, что месть Европейца не распространится на поставщика клубники Старика. Галифакс был хорошим человеком. Марти, глядя на круглое, красное лицо, понял, что потрясен этим.

Здесь добро. Пороки тоже, конечно, — грехи охапкой, быть может. Но добра было достаточно, и не важно, сколь много у этого человека разных пятен. Марти захотелось наколоть дату осознания подобного факта на своей ладони.

— Там отель, — продолжал говорить Галифакс, — его еще называют «Орфеем», иногда. Это вверх по Эдгваер Роуд; на Степл Корнер. Ужасное, жалкое место. Я не удивлюсь, если узнаю, что он ждет банду убийц.

— Он там один?

— Да, — Галифакс вздохнул, размышляя, как проходит и падает могущество.

— Может быть, — предположил он вдруг, — вы сможете отнести ему несколько персиков?

* * *

Галифакс пошел в магазин и вернулся с потертым экземпляром «Атласа Лондонских улиц: от A до Z». Пролистал порыжевшие от времени страницы, ища нужную карту, все время выражая свое уныние по поводу такого поворота событий и надежды, что события все-таки обернутся к лучшему.

— Вокруг отеля куча улочек, — объяснил он, — а карта, боюсь, слишком старая.

Марти поглядел на страницу, которую выбрал Галифакс. Облако, несущее дождь, который уже вымочил Килбурн и всю округу к северо-западу, закрыло солнце, когда грязный палец Галифакса прочертил маршрут через карту — от главной улицы Холборна к отелю «Обитель Демонов».

XIII В отеле «Обитель демонов»

Глава 67

Каждое поколение представляет Ад по-своему. Территория его изучена до смехотворности и почва ее взрыхлена; его ужасы пересмотрены и, при необходимости, переделаны под существующие в настоящий момент зверства; его архитектура прошла перепланировку, чтобы устрашить взор современных проклятых. В ранние века Обитель Демонов — первый город Ада — возвышалась на вулкане, и молнии разрывали облака над его вершиной, и на склонах его жарили яичницы, для того, чтобы поддержать силы падших ангелов. Сейчас такая зрелищность принадлежит Голливуду. Ад переместился. Ни молний, ни всплесков пламени.

На пустыре, в нескольких сотнях ярдов от шоссе, он обрел новое воплощение — дряхлое, разрушенное, запущенное. Но здесь, где атмосфера уплотнена дымом и копотью, второстепенные ужасы приобретают новую жестокость. Небеса каждую ночь похожи на Преисподнюю. Уже не «Орфей» — здесь и далее называемый «Обителью Демонов» — Отель.

* * *

Когда-то это было впечатляющее здание и оно могло бы еще стать таким, если бы его хозяева приложили бы к этому усилия. Но задача восстановления и перестройки такого громадного и старомодного отеля была, видимо, финансово необоснованной. Когда-то давно огонь изуродовал дом, спалив первые три этажа прежде, чем был остановлен. Четвертый и остальные этажи были закопчены дымом и едва демонстрировали знаки прежней славы и величия отеля.

Причуда городского отдела планировки нанесла еще один удар по возможности восстановления отеля. Как объяснил Галифакс, территория вокруг отеля расчищается для какой-то проектируемой перестройки. Однако ничего не делалось. Отель стоял в прекрасной изоляции, опутанный дорогами, ответвляющимися от дороги М1, не более чем в трех сотнях ярдов от одной из самых насыщенных и современных магистралей южной Англии. Тысячи водителей ежедневно мельком смотрели в его сторону, однако его дряхлый облик был уже настолько всем знаком, что на его существование вряд ли обращали внимание. «Умно, — подумал Марти, — спрятаться у всех на виду».

Он остановил машину как можно ближе к отелю и пролез в дыру в заборе из рифленого железа, окружавшего отель, я отправился по пустырю. Надписи на заборе «Не входить» и «Не сваливать мусор» очевидно игнорировались. Черные пластиковые пакеты, набитые всяким хламом, были разбросаны среди прочего мусора, обломков и старых кострищ. Большинство пакетов было разорвано детьми или собаками. Разнообразный мусор был разбросан повсюду: сотни обрывков одежды и тряпья валялись под ногами, протухшие объедки, мятые консервные банки, подушки, абажуры от ламп, автомобильные двигатели — все это было раскидано по серой от пыли траве.

Несколько собак — диких, как полагал Марти, — отвлеклись от своих поисков съестного на этой свалке, наблюдая за его появлением; их морды были в грязи, сквозь которую поблескивали желтые глаза. Он вспомнил о Белле и ее благородном семействе — эти шавки, казалось, принадлежали вообще к другому животному миру. Почувствовав, что он наблюдает за ними, они отвернулись, искоса посматривая в его сторону, как бездарные шпионы.

Он подошел к главному входу в отель: слово ОРФЕЙ все еще ясно читалось над дверьми; по обе стороны от входной лестницы стояли колонны, явно пародирующие дорический стиль; сам вход был забавно отделан черепицей. Однако поперек самой двери крест накрест были набиты доски и висело предупреждение о наказании за вторжение. Это вызывало большое сомнение. Окна второго, третьего и четвертого этажей были заколочены так же, как и дверь. Окна первого этажа были заложены кирпичами. Позади здания была дверь, которая не была забита, однако, видимо, была закрыта изнутри на засов. Наверно, Галифакс входил сюда именно здесь, но его впускал Уайтхед. Проникнуть внутрь можно было лишь сломав дверь.

Только осматривая отель второй раз, он обратил внимание на пожарную лестницу. Она извивалась по восточной стороне здания — впечатляющая сварная металлическая конструкция, сейчас практически целиком покрытая ржавчиной. Дальнейшее разрушение лестницы проводилось какой-то предприимчивой фирмой, которая, решив нажиться на металлоломе, принялась отрывать лестницу от стены и уже довела свою работу до второго этажа. Таким образом нижний пролет отсутствовал и полуоторванный конец лестницы торчал футах в десяти над землей. Марти задумался над возникшей проблемой. Большинство дверей пожарных выходов на этажах были забиты, хотя однаиз них, на четвертом этаже, хранила слабые следы вскрытия. Может быть, так старик отыскал себе вход? Ему понадобилась бы помощь — наверное, это был Лютер.

Марти осмотрел стену под пожарным выходом. Она была вся разрисована граффити, однако полностью гладкая. На протяжении нескольких первых футов не было ничего, за что он мог бы зацепиться или наступить, чтобы подняться. Он повернулся к пустырю, отыскивая взглядом что-нибудь подходящее, и в наступающих сумерках среди кучи разбитой мебели обнаружил стол: у него осталось всего три ноги, но он был вполне пригоден. Он подтащил его к стене и накидал под него несколько мешков с мусором, легко заменивших ему отломанную конечность. Стол покачивался, когда он взбирался на него, но все равно он не мог дотянуться до лестницы. Ему пришлось подпрыгнуть и с четвертой попытки ему удалось ухватиться за нижний конец лестницы, на котором он повис на расстоянии вытянутой руки от нижней ступеньки. Мелкие частички ржавчины дождем осыпали его лицо и волосы. Лестница треснула. Он собрался с силами и подтянул себя на несколько решающих дюймов, затем, резко выбросив левую руку, уцепился за ступеньку. Плечо его взвыло, однако он все же стал подтягиваться вверх до тех пор, пока не смог задрать ногу достаточно высоко, чтобы полностью перенести вес своего тела на ступеньки.

Завершив первый этап, он постоял на лестнице, переводя дух, затем начал подъем. Ни о какой надежности конструкции не могло быть и речи — команда утилизаторов, очевидно, достаточно потрудилась над ней. С каждым его шагом, скрипящая ржавая железка, казалось, готовилась признать свое поражение.

— Держись, — прошептал он ей, перебираясь со ступеньки на ступеньку, стараясь касаться их как можно осторожнее. Его усилия были вознаграждены на четвертом этаже. Как он и полагал, дверь была открыта совсем недавно, и с немалым облегчением он ступил с обманчивой безопасности пожарной лестницы в отель.

Внутри все еще пахло пожаром, который разрушил отель, — горький запах горелого дерева и жженых ковровых покрытий. Под ногами в неясном свете, просачивающимся сквозь приоткрытую дверь, он видел оголенный пол. Стены были опалены, краска на перилах полопалась. Но, поднявшись всего на несколько ступенек вверх, он увидел, что именно здесь проходила та граница, на которой огонь был остановлен. На пятом этаже вглубь уходил коридор с комнатами справа и слева. Он побрел по нему, заглядывая в каждый номер на своем пути. За большинством дверей скрывалась пустота — вся подходящая мебель и предметы обстановки были унесены много лет назад.

Вероятно, из-за своего удаленного местоположения или благодаря трудностям проникновения внутрь в отеле не было следов вандализма или поселения бродяг. В комнатах было почти абсурдно чисто, их ворсистые ковры, слишком громоздкие и неудобные, чтобы выносить их, пружинили под его ногами. Он проверил каждый номер на пятом этаже, прежде чем выйти на лестницу и направиться выше. Здесь все было так же, хотя номера — когда-то, по-видимому, пользующиеся спросом — были больше и их было меньше; ковры были роскошнее. Было так странно подниматься из обожженного низа отеля в это чистое, бездыханное место. Люди умирали в нижних коридорах, задыхаясь от удушья или изжариваясь заживо в своих вечерних туалетах. А здесь не было и намека на произошедшую трагедию.

Осталось исследовать только один этаж. Как только он преодолел последний пролет лестницы, на этаже стало светлеть, и становилось все светлее, пока не стало светло, как днем. Это был свет от магистральных фонарей, проникавший через небрежно забитые окна. Он быстро разобрался в лабиринте комнат и остановился, чтобы выглянуть в окно Далеко внизу он разглядел машину, стоящую у ограды собак, устроивших свалку. Во втором номере он внезапно заметил кого-то, смотрящего на него из противоположного конца прихожей, однако, через мгновение, он понял, что это дикое лицо принадлежало его собственному отражению в огромном — размером со всю стену — зеркале.

Дверь третьего номера на последнем этаже была заперта — первая запертая дверь, с которой столкнулся Марти. Это было явным подтверждением, если таковое вообще требовалось, что у комнаты был жилец.

Ликуя, Марти забарабанил по двери. «Эй? Мистер Уайтхед?» Изнутри не донеслось ни звука в ответ. Он постучал еще раз, уже сильнее, заодно определяя, насколько крепка дверь. Дверь была слишком крепкой, чтобы вышибить ее плечом. Если потребуется, ему придется спуститься к машине за инструментами.

— Это Штраусс, мистер Уайтхед. Это Марти Штраусс. Я знаю, что вы здесь. Ответьте мне. — Он прислушался. Когда ответа не последовало, он стукнул по двери в третий раз, теперь уже кулаком. И, внезапно, последовал ответ — он был удивительно близко. Старик стоял по ту сторону двери: очевидно, он был один.

* * *

— Пошел к черту, — произнес голос. Он был слегка неразборчив, но явно принадлежал Уайтхеду.

— Мне нужно поговорить с вами, — ответил Марти. — Позвольте мне войти.

— Как ты, мать твою, нашел меня? — потребовал Уайтхед. — Ты, ублюдок.

— Я просто предпринял некоторые шаги, вот и все. Если я смог найти вас, то любой сможет.

— Нет, если ты будешь держать закрытым свой сраный рот. Тебе нужны деньги, так? Ты ведь из-за денег пришел, да?

— Нет.

— Ты их получишь. Я дам тебе столько, сколько попросишь.

— Мне не нужны деньги.

— Тогда ты просто придурок, — сказал Уайтхед и засмеялся себе под нос, глупое, бессмысленное хихиканье. Он был пьян.

— Мамулян ищет вас, — сказал Марти. — Он знает, что вы живы.

Смех прекратился.

— Как?

— Кэрис.

— Ты видел ее?

— Да. Она в безопасности.

— Что ж… я недооценил тебя, — он замолчал; послышался слабый звук, словно он прислонился к двери. Немного спустя он заговорил. Голос его звучал опустошенно.

— Так за чем же ты пришел, если не за деньгами? У нее дороговатые привычки, как ты знаешь.

— Нет, спасибо.

— Я уверен, что со временем ты сочтешь это таким же удобным, как и я. Она задом наперед выгнется ради дозы.

— Какая же вы дрянь.

— Но, тем не менее, ты пришел предупредить меня, — старик с быстротой молнии среагировал на парадокс, как всегда быстро обнаруживая дыру в защите человека. — Бедный Марго… — невнятный, язвительно-жалостливый голос стал еще более неразборчивым. И вдруг, резко и четко: «Как ты нашел меня?»

— Клубника.

Изнутри послышался звук, похожий на приглушенный щелчок, но это был смех Уайтхеда — на этот раз старик смеялся над собой. Потребовалось некоторое время, чтобы он снова взял себя в руки.

— Клубника, — прошептал он. — Боже мой! Я должен был догадаться. Ты переломал ему руки?

— Нет. Он сам все рассказал. Он не хочет видеть, как вы сморщитесь и умрете.

— Я не собираюсь умирать! — взвился старик. — Это Мамулян умрет. Вот увидишь. Его время вышло. Все, что мне нужно делать, это ждать. Это место не хуже, чем любое другое. Мне здесь очень хорошо. За исключением Кэрис. Я скучаю по ней. Почему ты не послал ее ко мне, Марти? Сейчас это было бы лучше всего.

— Вы никогда больше не увидите ее.

Уайтхед вздохнул.

— О, да, — сказал он. — Она вернется, когда устанет от тебя. Когда ей будет нужен тот, кто оценит по достоинству ее каменное сердце. Ты увидишь. Ну ладно… спасибо за предупреждение. Спокойной ночи, Марти.

— Подождите.

— Я сказал спокойной ночи.

— …мне нужно спросить вас… — начал Марти.

— Спросить, спросить… — голос уже удалялся.

Марти прижался вплотную к двери, чтобы закинуть последний кусочек приманки.

— Мы выяснили, кто такой Европеец; что он такое!

Но ответа не было. Он упустил внимание Уайтхеда. В любом случае, это было бесполезно. Здесь неоткуда было получить мудрого совета, здесь просто пьяный старик все еще играл в свои старые силовые игры. Где-то глубоко внутри номера закрылась дверь. Вся связь между двумя людьми была прервана.

Марти спустился на два пролета лестницы обратно к пожарному выходу и покинул здание тем же способом, что и вошел в него. После мертвого запаха пожарища даже грязный воздух вблизи магистрали казался свежим и легким.

Марти постоял несколько мгновений на лестнице, наблюдая за машинами, проносящимися по дороге, красотой самой трассы. Внизу две собаки продолжали грызться. Никому из них — ни водителям, ни собакам — не было дела до падения властелинов — почему же он должен был заботиться об этом? Дело Уайтхеда, как и отеля, было проиграно. Он сделал все, что мог, чтобы вытащить старика, но потерпел неудачу. Теперь он и Кэрис могут идти к новой жизни и оставить Уайтхеда делать все, что он хочет. Он может перерезать себе вены в приступе отчаяния, или захлебнуться собственной блевотиной во сне — Марти это больше не интересует.

Он слез вниз по пожарной лестнице и соскочил на стол, затем вернулся к машине, оглянувшись лишь однажды, чтобы посмотреть, наблюдает ли Уайтхед за ним. Нет нужды говорить, что окна верхнего этажа были темными.

Глава 68

Когда они добрались до Калибан-стрит, девушка была все еще под сильным воздействием наркотика и было очень сложно проникнуть через ее химически возбужденные чувства. Европеец оставил евангелистов убирать и сжечь все, что не доделал Брир, и отвел Кэрис в комнату наверху. Там он сконцентрировался на том, чтобы убедить ее отыскать отца, и быстро. Сначала наркотик в ее голове просто улыбался ему. Его усталость постепенно стала перерастать в злость. Затем она стала смеяться над его угрозами — медленным, беспричинным смехом, так похожим на смех Пилигрима, как будто она знала о нем какую-то непристойность, о которой не хотела говорить, — здесь его терпение лопнуло и он напустил на нее кошмар таких непрекращающихся ужасов, что его грубость вызвала в нем самом отвращение, не меньшее, чем ее страх. Не веря, она смотрела на ту же волну жижи, которую он вызвал тогда в ванной, колыхающуюся и затем изливающуюся из ее собственного тела. «Убери это», — велела она ему, но он только усилил силу иллюзии, пока ее лоно не стало корчиться от чудовищности происходящего. Внезапно ее наркотическая оболочка лопнула. Отблеск безумия закрался в ее глаза, когда она забилась в угол комнаты, а уродливые создания вылезали из каждого отверстия на ее теле, распихивая и расталкивая друг друга, пытаясь вылезти и цепляясь за нее всевозможными конечностями, которые только могло создать его воображение. Она была на волосок от безумия, но он зашел слишком далеко, чтобы убрать видение, хотя его мерзость даже у него вызывала отвращение.

— Найди Пилигрима, — сказал он ей, — и все исчезнет.

— Да, да, да, — взмолилась она, — все, что ты хочешь.

Он стоял и смотрел как она выполняет его требования, погружая себя в то же состояние, которого она достигла, отыскивая Тоя. Однако ей потребовалось намного больше времени, чтобы найти Пилигрима, намного больше, и Европеец начал уже опасаться, что она оборвала все связи со своим телом, предоставив его ему, вместо того, чтобы самой сконцентрироваться. Но наконец она возвратилась. Она отыскала его в отеле, не далее чем в получасе езды от Калибан-стрит. Мамулян не удивился. Не в привычках лис уходить далеко от их места обитания; Уайтхед просто залег в нору.

Скрюченная путешествием и ужасом Кэрис была практически снесена вниз Чэдом и Томом в ожидающую их машину. Европеец произвел прощальный обход дома, убеждаясь, что все следы их пребывания удалены. Девочку в подвале и детриты Брира было невозможно убрать за такой короткий срок, но в этом и заключалась вся прелесть. Пусть те, кто придут сюда, строят, что хотят, из древних фотографий на стене и бутылочек с духами, так любовно расставленных. Главным было то, что все доказательства его, Европейца, присутствия здесь — или на самом деле везде — были абсолютно удалены. Вскоре он снова станет слухом — сплетней досужих людей.

— Пора, — сказал он и запер дверь. — Потоп уже почти за нами.

* * *

Теперь, когда они ехали, к Кэрис потихоньку стали возвращаться силы. Мягкий ветер из окна обдувал ее лицо. Она чуть приоткрыла глаза и взглянула на Европейца. Он не смотрел в ее сторону, уставившись в окно; его аристократический профиль был сейчас, как никогда, обрюзгшим и утомленным. Она удивлялась, как ее отец мог распрощаться с мыслью о достижении финала игры. Он был стар, но Мамулян был несравнимо старше: был ли возраст в их противостоянии преимуществом или помехой? Может быть — эта мысль впервые пришла ей на ум — они были равны? Может, эта игра, в которую они играли, заканчивается без победы и поражения сторон? Типичное решение двадцатого века — сплошная неопределенность. Ей было не нужно этого — она хотела завершения.

Как бы все ни повернулось, она знала, что для нее мало шансов выжить в надвигающемся Потопе. Только Марти мог сбить баланс в ее сторону, но где он был сейчас? Если он вернулся в Килбурн и обнаружил его пустым, не предположил ли он, что она решила оставить его по собственному желанию? Она не могла предвидеть, как он поступит — то, что он прибегнул к шантажу с героином, было для нее шоком. Единственной оставшейся возможностью был отчаянный маневр — думать о нем, добраться до него и сказать, гае она и почему. Это было рискованно. Улавливать случайные его мысли — это одно, просто скромный трюк, но попытка проложить путь к его голове и вступить с ним в прямой контакт, разумом к разуму, потребовала бы намного большего психического напряжения. Даже предположив, что она найдет в себе для этого силы, чем будут последствия таких попыток вторжения для Марти? Она принялась обдумывать эту дилемму с нарастающим возбуждением, сознавая, что минуты истекают и вскоре будет уже поздно для любых попыток бегства, хотя бы и самых отчаянных.

* * *

Марти ехал на юг по направлению к Криклвуду, когда почувствовал боль в затылке. Она распространилась моментально по всей его черепной коробке, дойдя за две минуты до головной боли невообразимых размеров. Его инстинкт подсказывал ему сбросить скорость и возвращаться обратно в Килбурн, чем быстрее, тем лучше, но на Финчли-роуд были сплошные пробки и все, что он мог сделать, это тащиться в общем потоке, чувствуя, как боль нарастает с каждыми десятью ярдами пути. Его сознание, вес больше и больше захватываемое раскручивающейся спиралью боли, воспринимало все меньшие объемы информации, его внимание сконцентрировалось на точке, куда как будто втыкалась острая игла. Дорога перед «ситроеном» становилась неразличимой. Он почти ничего не видел и столкновение с рефрижератором было предотвращено только благодаря его навыкам водителя. Он понял, что вести машину дальше становится смертельно опасным, поэтому он стал как можно осторожнее выбираться из потока — ему сигналили справа и слева, — наконец он остановился у края дороги и выбрался наружу глотнуть свежего воздуха. Почти ничего не соображая, он вышел на середину дороги. Фары встречных машин казались стеной стробоскопических огней. Он почувствовал, как его колени подгибаются и еле удержался, чтобы не упасть под колеса проносящихся автомобилей, ухватившись за открытую дверцу «ситроена». Шатаясь, он отошел к переду машины — ближе к относительной безопасности тротуара.

На его ладонь упала одинокая капля дождя. Он всмотрелся в нее, стараясь вернуть четкость своему зрению. Она была ярко красной. «Кровь», — всплыла откуда-то слабая мысль. Не дождь — кровь. Он поднес руку к лицу. У него обильно шла носом кровь. Теплый поток заструился по его руке, заливая закатанный рукав рубашки. Порывшись в кармане, он достал платок и приложил его к носу, затем заковылял к ближайшему магазину. В витрине он уловил свое отражение. Перед глазами у него плавала рыба. Он попытался отогнать видение, но оно оставалось — яркая, цветная экзотика, пускающая пузыри где-то в его черепной коробке. Он отошел от стекла и вгляделся в буквы, нарисованные на нем, — «Аквариумные принадлежности Криклвуда». Он повернулся спиной к гуппи и орнаментальному карпу и сел на узкий выступ. Он начал дрожать. «Это все Мамулян, — была его единственная мысль. — Если и впущу это в себя, я умру. Я должен драться. Любой ценой, драться».

* * *

Слово вырвалось из губ Кэрис, прежде чем она смогла удержать его.

— Марти.

Европеец взглянул в ее сторону. Бредила ли она? На ее припухших губах была испарина — да, это точно. О соединении со Штрауссом, в этом не было сомнения. Вот почему она произносила его имя с такой требовательностью в голосе.

— Марти!

Да, конечно, она бредила об острии стрелы и любовной муке. Посмотрите, как ее трясет. Посмотрите, как ее руки движутся между ее ног — бесстыдный показатель.

— Далеко еще? — спросил он Св. Томаса, который сверился с картой.

— Минут пять, — ответил юнец.

— Прекрасная ночь, — сказал Чэд.

* * *

— Марти?

Он поднял глаза, прищуриваясь, чтобы лучше разглядеть улицу, но не увидел никого, кто мог бы позвать его.

— Марти?

Это был голос Кэрис, измененный до ужаса. Когда он звучал, его голова, казалось, была готова расколоться, а мозг раздувался до размеров дыни. Боль была невыносимой.

— Марти?

Заткнись, хотел он сказать ей, но ее не было рядом, чтобы она услышала. Кроме того, это была не она, это был он, оно, Европеец. Теперь вместо голоса он слышал чье-то дыхание, не свое — чужое. Он задыхался, а это было мерное, сонное дыхание. Улица перед глазами меркла в обволакивающем тумане, голова повисла где-то между небом и землей от жуткой боли. Он понял, что если он не найдет помощи, он умрет.

Он встал, залитый кровью. Звон полностью заполонил его уши, заглушая шум транспорта в нескольких ярдах перед ним. Он качнулся вперед. Кровь из носа полилась еще сильнее.

— Кто-нибудь, помогите…

Чей-то голос проник сквозь хаос в его голове. Слова, которые он произносил, были неразличимы для него, но, по крайней мере, он был уже не один. Рука поддержала его за талию, другая взяла его руку. Голос, который он слышал, становился все более обеспокоенным. Он не был уверен, ответил он хоть что-нибудь. Он даже не был уверен, стоит ли он еще или уже упал. Да это его и не интересовало.

Ослепший и оглохший он ждал, пока какая-нибудь добрая душа не скажет ему, что он умирает.

* * *

Они притормозили на улице, неподалеку от отеля «Орфей». Мамулян вылез из машины, евангелисты вынесли Кэрис. Он заметил, что она начала пахнуть: этот резкий запах он связал с менструацией. Он прошел вперед, шагнул за ограду и ступил на безлюдную землю, окружавшую отель. Пустынность радовала его. Кучи хлама, куски выпотрошенной мебели — в болезненном свете магистральных фонарей это место обладало каким-то особым великолепием. Если нужно было выполнить последние обряды, то можно ли было отыскать лучшее место? Пилигрим сделал хороший выбор.

— Это здесь? — спросил Св. Чэд, подходя к нему.

— Здесь. Ты не отыщешь для нас вход внутрь?

— С удовольствием.

— Только делай это по возможности тихо.

Молодой человек скользнул по изрытой земле, остановившись только раз, чтобы вытащить из кучи обломков кусок железа. «Они такие предусмотрительные, эти американцы, — пришла в голову Мамуляна мысль, пока он шел за Чэдом, — не удивительно, что они правят миром. Предусмотрительные, но не искусные». У центральной двери Чэд отрывал доски, нимало не беспокоясь о внезапном нападении. «Ты слышишь? — подумал он о Пилигриме. — Знаешь ли ты, что я здесь, внизу, наконец-то так близко к тебе».

Он поднял свои холодные глаза к верху отеля. У него сводило живот от предвкушения, легкая испарина выступила на лбу и ладонях. Я как волнующийся любовник, подумал он. Так странно, что этот роман должен завершиться вот так, без какого-либо разумного свидетеля, который мог бы посмотреть на заключительный акт. Кто узнает об этом, когда все закончится; кто расскажет? Уж по крайней мере не американцы. Они не переживут следующие несколько часов с нетронутыми остатками своего рассудка. И не Кэрис — она вообще не переживет. Никого не будет, кто смог бы рассказать об истории, о которой — по каким-то глубоким причинам — он сожалел. Не это ли сделало его Европейцем? Желание, чтобы история была рассказана еще раз, передана по наследству еще одному жадному слушателю, который, со временем, пренебрежет ее уроком и повторит его мучительный путь. Ах, как он любил традиции!

Передняя дверь была наконец распахнута. Св. Чэд стоял, радостно ухмыляясь своему достижению, вспотевший в своем галстуке и костюме.

— Иди вперед, — велел ему Мамулян.

Нетерпеливый юноша рванулся вперед. Европеец последовал за ним. Кэрис и Св. Том тащились следом.

Запах внутри был мучительным. Ассоциации, воспоминания были одним из проклятий возраста. Сейчас запах горелого дерева и хруст обломков под ногами вызывал в памяти образы множества мест, где он побывал, но одного, конечно, особенно. Не поэтому ли Джозеф пришел сюда — не потому ли, что запах дыма и поскрипывание рассохшихся ступеней пробуждали воспоминания о той комнате на площади Мюрановского? Той ночью способности вора были равны его собственным, разве нет? В том молодом человеке с блестящими глазами чувствовалось присутствие какой-то незримой, хранящей его высшей силы; лиса, оказывающая столь малое почтение; он просто сел за стол, желая рискнуть своей жизнью ради игры. Мамулян полагал, что Пилигрим забыл Варшаву, когда поднимался все выше и выше по ступеням благосостояния, но эти обожженные лестницы были явным доказательством обратного.

Они пробирались в темноте; Св. Чэд шел впереди, разведывая дорогу, предупреждая его о том, что здесь нет перил или там нет ступеньки. Между четвертым и пятым этажом, где огонь был остановлен, Мамулян скомандовал остановиться, чтобы подождать Кэрис и Тома. Когда они поднялись, он велел подвести девушку к нему. Здесь было светлее. На ее нежном лице Мамулян видел выражение утраты. Он дотронулся до нее, не получая удовольствия от этого, но находя это необходимым.

— Твой отец здесь, — сказал он ей. Она не ответила; лицо ее не проявило ни малейших признаков исчезновения печали. — Кэрис… ты слушаешь?

Она моргнула. Он предположил, что установил с ней хоть какой-то, пусть самый примитивный контакт.

— Я хочу, чтобы ты поговорила с Папой. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы ты велела ему открыть мне дверь.

Она слабо кивнула.

— Кэрис, — упрекнул он. — Ты знаешь, что лучше не сопротивляться мне.

— Он умер, — сказал она.

— Нет, — вяло ответил он, — он здесь, несколькими этажами выше нас.

— Я убила его.

Что это еще за бред?

— Кого? — резко спросил он. — Убила кого?

— Марти. Он не ответил. Я убила его.

— Тс-с-с… — холодный палец ткнул ее в щеку. — Так он мертв? Ну мертв, так мертв. Все, что можно сказать.

— …это я сделала…

— Нет, Кэрис. Не ты. Это то, что должно было случиться, не вини себя.

Он взял ее бледное лицо в обе ладони. Он часто качал ее головку, когда она была ребенком, гордясь тем, что она была плодом Пилигрима. В тех объятиях он нянчил мощь, с которой она росла, чувствуя, что придет время — и она понадобится ему.

— Просто попроси открыть дверь, Кэрис. Скажи ему, что ты здесь, и он откроет тебе.

— Я не хочу… видеть его.

— Зато я хочу. Ты сделаешь мне великое одолжение. А когда все это закончится, тебе больше нечего будет бояться. Я обещаю тебе.

Казалось, она уловила во всем этом смысл.

— Дверь… — напомнил он.

— Да.

Он отпустил ее лицо, и она отвернулась от него, чтобы ступить на лестницу.

* * *

Затерянный в глубине своего комфортабельного номера, где джаз играл на маленьком переносном магнитофоне, который он лично поднял на шесть этажей, Уайтхед ничего не слышал. У него было все, что ему было нужно. Водка, книги, записи, клубника. Человек мог пересидеть здесь Апокалипсис и не подозревать о нем. Он принес сюда даже несколько картин — ранний Матисс из кабинета, «Полулежащая обнаженная», «Искушение Св. Михаила», Миро и Фрэнсис Бэкон. Последний был ошибкой. Картина была слишком болезненно отвратительной с ее намеками на освежеванную плоть, он повернул ее к стене. Но Матисс был наслаждением даже при свете свечи. Он разглядывал ее, как никогда очарованный ее легкой небрежностью, когда раздался стук в дверь.

Он встал. Прошло уже много часов — он потерял счет времени — с того момента, когда здесь был Штраусс. Пришел ли он снова? Пошатываясь от водки, Уайтхед пробрался к двери и остановился, прислушиваясь.

— Папа…

Это была Кэрис. Он не ответил ей. Ее присутствие здесь было подозрительно.

— Это я, Папа, это я. Ты здесь?

Ее голос был столь искушающим; она говорила так, словно опять стала ребенком. Возможно ли, что Штраусс понял его буквально и прислал девушку к нему, или она просто вернулась по собственному желанию, как и Иванджелина после слов расставания? Да, так оно и есть. Она пришла, потому что, как и ее мать, не могла не прийти. Он стал отпирать дверь, пальцы его дрожали от нетерпения.

— Папа…

Наконец он совладал с ключом и ручкой и открыл дверь. Ее не было. Никого не было — или это так показалось ему вначале. Но стоило ему лишь отступить обратно в свой номер, как дверь широко распахнулась и он моментально оказался прижатым к стене юнцом, чьи руки схватили его горло и пах и пригвоздили, как бабочку булавкой. Он выронил бутылку водки, которая была у него в руках, и вскинул руки, пытаясь опознать своего нападавшего. Когда, отбросив первоначальный испуг, он заглянул через плечо юноши, его мутные глаза остановились на человеке, который вошел вслед за парнем.

Тихо и совершенно неожиданно он заплакал.

* * *

Они оставили Кэрис в гардеробной номера, рядом с комнатой старика. Она была пустой, за исключением набитого шкафа и кучи занавесок, которые были когда-то сорваны с окон и затем забыты. Она соорудила себе гнездо из их пыльных свертков и легла. Единственная мысль крутилась в ее голове: я убила его. Она чувствовала его сопротивление ее вторжению, чувствовала, как в нем строится защита. И затем ничего.

Из окон номера, занимавшего почти четверть верхнего этажа, открывались два вида. Один на дорогу — ослепительная лента огней. Другой, с восточной стороны отеля, был более мрачен. Окна маленькой гардеробной выходили именно на эту сторону — простиравшийся пустырь, забор и город позади него. Но, лежа на полу, ничего этого нельзя было разглядеть. Все, что она могла видеть, это кусочек неба с мерцающими огоньками самолета.

* * *

Она наблюдала за их периодическим помаргиванием, произнося имя Марти.

* * *

— Марти.

Его уже поднимали в машину «скорой». У него сосало под ложечкой от движений каталки, на которой он лежал. Он не хотел возвращения сознания, потому что вместе с ним появлялась тошнота. Однако в ушах у него больше не звенело и его взгляд был вполне осмысленным.

— Что случилось? Подрался? — спросил чей-то голос.

— Он просто упал, — сказал свидетель. — Я видел. Он просто свалился посреди тротуара. Я как раз выходил из магазина, когда он…

— Марти.

— …и он там…

— Марти.

Его имя прозвучало в его голове ясно, как колокол весенним утром. Из носа снова пошла кровь, но боли на этот раз не было. Он поднял руку к лицу, чтобы остановить поток, но какая-то рука уже вытирала ее и останавливала кровотечение.

— Все будет в порядке, — сказал мужской голос. Почему-то Марти почувствовал, что это на самом деле будет так, хотя милосердие этого мужчины не имело к этому никакого отношения. Боль ушла и вместе с ней ушел страх. Это Кэрис говорила в его голове. Все время это было так. Сейчас какая-то стена в нем была сломана — с усилием и болью, — но худшее было позади: и она произносила его имя в своей голове, а он ловил ее мысли, как теннисную подачу. Его предыдущие сомнения казались наивными. Это было очень просто — ловить мысли, если умеешь.

* * *

Она почувствовала, как он проснулся в ней. Несколько секунд она лежала на своем ложе из занавесок, пока самолет пролетал в окне, не отваживаясь поверить в то, что ей подсказывали ее чувства — в то, что он слышит ее, в то, что он жив.

— Марти? — подумала она. На этот раз слово, вместо того, чтобы затеряться в темноте между ее и его разумами, безошибочно нашло свой путь, приветствуемое корой его мозга. Он не умел формировать ответ, но это была уже академическая степень в этой науке. Если он может слышать и понимать, он придет.

— Отель, — думала она. — Ты понимаешь, Марти? Я с Европейцем в отеле.

Она попыталась вспомнить название, вскользь прочитанное ей над входом. «Орфей», вот оно. Она не знала адреса, но она постаралась как можно лучше представить для него вид здания, в надежде, что он отыщет смысл в ее возбужденных указаниях.

* * *

Он сел в машине.

— Не беспокойтесь. О машине позаботятся, — сказал санитар, кладя ему руку на плечо и принуждая его лечь обратно. Они накрыли его алой простыней. Настолько алой, что кровь не была на ней видна, отметил он, отбрасывая ее.

— Вам нельзя вставать, — сказал санитар. — Вам слишком плохо.

— Я прекрасно себя чувствую, — настаивал Марти, отталкивая заботливую руку. — Вы были великолепны. Но у меня очень важное дело.

Водитель уже закрывал двойные двери с задней стороны «скорой». Через суживающуюся щель Марти видел кольцо профессиональных зевак, спешивших узреть последние минуты зрелища. Он бросился из дверей наружу.

Наблюдающие были изумлены тем, что Лазарь воскрес, и, более того, его улыбкой безумца, с которой он появился из машины, извиняясь за причиненные неудобства. Соображал ли вообще что-нибудь этот человек?

— Со мной все в порядке, — сказал он водителю, пятясь сквозь толпу. — Наверное, съел что-нибудь.

Водитель непонимающе таращился на него.

— Да вы весь в крови, — попытался вымолвить он.

— Никогда не чувствовал себя лучше, — ответил Марти, и в некотором смысле, даже несмотря на ломоту во всем теле, это была правда. Она была здесь, в его голове, и еще было время все исправить, если он поспешит.

«Ситроен» стоял на дороге в нескольких ярдах от него, тротуар вокруг него был закапан его кровью. Ключи все еще торчали в зажигании.

— Только дождись меня, детка, — прошептал он и развернулся обратно к отелю «Обитель Демонов».

Глава 69

Уже не в первый раз Шэрон выставляли из дома, когда ее мать развлекала мужчину, которого девочка никогда не видела раньше и впоследствии никогда больше не увидит; но сегодня это изгнание было особенно нежелательно. Она чувствовала, как подступает летняя прохлада, и ей хотелось быть дома перед телевизором, вместо того, чтобы болтаться по улице после наступления темноты, пытаясь изобрести для себя новые игры. Она шаталась по улице, начав было одинокую игру в классы, затем бросив ее на пятом квадратике. Она была как раз напротив номера восемьдесят два. Это был дом, от которого ее мать всегда велела ей держаться подальше. На первом этаже жила азиатская семья — они спали по двенадцать человек в одной постели, как миссис Леннокс рассказывала ее матери, в ужасающе грязных условиях. Но, несмотря на свою репутацию, дом восемьдесят два был разочарованием на протяжении всего лета до сегодняшнего дня. Сегодня Шэрон видела как в дом входили и выходили люди. Какие-то люди приехали на большой машине и забрали с собой женщину, казавшуюся больной. Сейчас, когда ей наскучили «классики», она заметила фигуру в окне на одном из этажей — большую серую фигуру, которая манила ее к себе.

Шэрон было десять лет. До ее первых месячных, должно быть, оставался один год, и хотя она имела представление об отношениях между мужчинами и женщинами от ее двоюродной сестры, она полагала это нелепой болтовней. Мальчишки, игравшие в футбол на улице, были мерзкими, грубыми существами, она не могла представить себе страстную тоску по каким-либо их действиям.

Но соблазнительная фигура наверху была мужской и это нашло какой-то отклик в Шэрон, это отодвинуло запрет. Под ним были первые трепещущие ростки, еще не совсем готовые для солнца. Они извивались, они заставляли дрожать ее тонкие ножки. Поэтому, чтобы остановить эту дрожь, она, забыв все предупреждения и запреты насчет дома восемьдесят два, проскользнула в дом, благо входная дверь была отперта, и поднялась туда, где, по ее мнению, был незнакомец.

— Привет? — сказала она, стоя в коридоре перед комнатой.

— Ты можешь войти, — сказал человек.

Шэрон никогда не знала, как пахнет смерть, но она инстинктивно почувствовала ее — предупреждения были излишни. Она остановилась в дверном проеме и уставилась на человека. Она все еще могла убежать, если бы хотела, и она знала об этом. Однако она была в безопасности, учитывая тот факт, что он оказался привязанным к кровати. Она разглядела это, хотя в комнате было темно. Ее любознательный ум не обнаружил в этом ничего странного; взрослые играют в игры, как и дети.

— Включи свет, — предложил человек.

Она дотянулась до выключателя у двери и повернула его. Слабая лампочка осветила узника, в ее странном свете он казался таким больным, как никто, кого Шэрон когда либо видела. Очевидно он подтащил кровать к окну через всю комнату и при этом веревка, которой он был связан, врезалась в его серую кожу так, что блестящие коричневые потеки — не очень похожие на кровь — покрывали его руки и штаны и скапливались на полу у его ног. Черные пятна, покрывающие его тоже блестящее лицо, делали его пегим.

— Привет, — сказал он. Его голос был исковерканным, словно бы он говорил из дешевого радиоприемника. Его загадочность испугала ее.

— Привет, — сказала она в ответ.

Он широко улыбнулся ей, лампочка осветила влажность его глаз, которые были так глубоко запрятаны в глазницы, что она едва могла их разглядеть. Но когда они двигались, как сейчас, кожа вокруг них подрагивала.

— Извини, что я отвлек тебя от твоих игр, — сказал он.

Она помялась в дверях, не зная уйти ли ей или остаться.

— Мне вообще-то нельзя быть здесь, — пробормотала она.

— О… — сказал он, закатывая глаза, пока не показались белки. — Пожалуйста, не уходи.

Ей показалось, что он выглядит смешно в этой мокрой куртке с закатанными глазами.

— Если Мэрилин узнает, что я была, здесь…

— Твоя сестра, да?

— Моя мать. Она побьет меня.

Человек, казалось, очень расстроился.

— Ей не стоит делать этого, — сказал он.

— Но она обязательно так сделает.

— Это стыдно, — мрачно ответил он.

— О, но она не узнает, — успокоила его Шэрон. Человек был более огорчен ее разговорами о битье, чем она ожидала. — Никто не знает, что я здесь.

— Хорошо, — сказал он. — Я бы не хотел, чтобы из-за меня у тебя были неприятности.

— Почему ты привязан? — поинтересовалась она. — Это такая игра?

— Да. Именно так. Скажи, а как тебя зовут?

— Шэрон.

— Ты абсолютно права, Шэрон, это такая игра. Только я больше не хочу играть. Мне начинает становиться больно. Ты видишь.

Он поднял руки повыше, как только мог, чтобы показать ей, как ему больно. Несколько мух, спугнутых со своих мест, закружились вокруг его головы.

— Ты хорошо умеешь развязывать узлы? — спросил он.

— Не очень.

— Может быть попробуешь? Для меня?

— Наверное, — ответила она.

— Только я очень устал. Входи, Шэрон. Закрой дверь.

Она сделала, как ей велели. Здесь не было угроз. Только загадка (или, возможно, две — человек и смерть), и ей хотелось узнать побольше. Кроме всего прочего, человек был болен — он не причинит ей вреда в его теперешнем состоянии. Чем ближе она подходила к нему, тем хуже он выглядел. Его кожа блестела и на его лице были пятна, похожие на капли черного масла. За запахом его одеколона, который был достаточно сильным, чувствовалось что-то более горькое. Ей не хотелось дотрагиваться до него, как бы она ни жалела его.

— Пожалуйста… — сказал он, протягивая свои связанные руки. Вокруг раздраженно жужжали мухи. Их было много, очень много, и их интересовал он — его глаза, его уши.

— Мне нужно привести доктора, — сказала она. — Вам плохо.

— Нет времени, — настаивал он. — Просто развяжи меня, тогда я сам найду доктора и никто никогда не узнает, что ты была здесь.

Она кивнула, находя это логичным, и приблизилась к нему сквозь облако мух, чтобы развязать его. Ее пальцы были не слишком сильными, ее ногти были обгрызены, но она старательно трудилась над узлами; очаровательный изгиб коснулся безупречной линии ее бровей, когда она трудилась. Ее усилиям мешали потоки желтоватой жидкости текущие из его пораненного тела, которые склеивали все вокруг. Иногда она поднимала на него свои газельи глаза. «Интересно, — думал он, — видит ли она разрушения, предстающие перед ее глазами? Если так, то она была слишком поглощена борьбой с узлами, чтобы уйти, или же она хотела освободить его, зная о силе, которой она обладала, делая это».

Только один раз одна продемонстрировала признак отвращения, когда что-то в его груди сломалось — часть какого-то внутреннего механизма скользнула в озеро вокруг его легких. Он кашлянул и выдохнул воздух, издававший отвратительный вонючий запах, похожий на запах первоцвета. Она отвернулась и скорчила гримасу. Он вежливо извинился, и она попросила его больше этого не делать, затем вернулась в своему занятию. Он терпеливо ждал, зная, что любая попытка поторопить ее только разрушит ее сосредоточенность. Но наконец она нашла ключ к загадке и его путы стали ослабевать. Его плоть, которая была сейчас близкой по консистенции и размякшему мылу, свалилась с костей его запястий и он освободил свои руки.

— Спасибо, — сказал он. — Спасибо. Ты была очень добра.

Он принялся развязывать веревки на ногах, его дыхание, или то, что заменяло его, издавало сухой шорох в его груди.

— Теперь я пойду, — сказала она.

— Нет еще, Шэрон, — ответил он; его речь была тяжелее сейчас. — Пожалуйста, подожди.

— Но мне надо домой.

Пожиратель Лезвий взглянул на ее молочно-белое лицо: она выглядела такой хрупкой, стоя в этом слабом свете. Она вышла из пределов его досягаемости, как только узлы были развязаны, словно ее первоначальная тревога вернулась снова. Он попытался улыбнуться, чтобы уверить ее, что все в порядке, но его лицо не подчинялось. Жир и мышцы только шевельнулись на его лице; его губы не подчинялись ему. Слова, как он знал, никогда не давались ему. Вскоре останутся только знаки. Он уходил в более чистый мир — мир символов и ритуалов, мир, откуда были родом настоящие Пожиратели Лезвий.

Его ноги были свободны. Было делом нескольких мгновений пересечь комнату и оказаться там, где стояла она. Даже если она повернется и побежит, он сможет поймать ее. Некому увидеть или услышать, а даже если бы и были — чем они могли бы навредить ему? Он же мертвый.

Он подошел к ней. Маленькая живая вещица стояла в его тени и не делала ни малейших попыток сбежать. Подсчитала ли она свои шансы и поняла тщетность бегства? Нет, она просто доверяла ему.

Он поднял свою грязную руку, чтобы погладить ее по голове. Она зажмурилась и задержала дыхание при его близости, но не сделала ни малейшей попытки уклониться от прикосновения. Его пальцы испытывали страстное желание дотронуться до нее. Она была столь восхитительна — что за счастье было бы положить в него кусочек ее, словно бы в подтверждение любви перед вратами Рая.

Но ее взгляда было достаточно. Он может забрать его с собой и считать себя удовлетворенным, — лишь эта ее мрачная сладость на память, как монеты в его глазах, чтобы оплатить проход.

— До свиданья, — сказал он и пошел к двери своей тяжелой походкой. Она побежала впереди него и открыла дверь, затем пропустила его вперед. Где-то в соседней квартире плакал маленький ребенок — жалобное хныканье малыша, знающего, что никто не придет к нему. У верхней ступеньки лестницы Брир еще раз поблагодарил Шэрон и они расстались. Он смотрел ей вслед, как она бежит домой.

Что до него, то он не был уверен — по крайней мере, сознательно, — куда он собирается идти и зачем. Но уже на тротуаре его ноги повели его в направлении, в котором он никогда не ходил; и он не заблудился, хотя вскоре он уже шел по незнакомой территории. Кто-то звал его. Его, и его нож, и его грязное серое лицо. Он шел так быстро, как позволяло его строение, как человек, призванный Историей.

Глава 70

Уайтхед не боялся умереть; он просто боялся, что, умирая, он может обнаружить, что не пожил достаточно. Именно это его беспокоило, когда он увидел Мамуляна в прихожей номера в пентхаузе, и это все еще мучило его, когда они уселись в кресла у окна, откуда доносилось жужжание моторов с автострады.

— Не надо больше бегать, Джо, — сказал Мамулян.

Уайтхед промолчал. Он взял большую вазу первосортной клубники Галифакса из угла комнаты, затем вернулся к креслу. Исследуя пальцами специалиста ягоды в вазе, он выбрал наиболее аппетитную клубнику и начал обгрызать ее.

Европеец наблюдал за ним, не проявляя никаких намеков на свои мысли. С погоней было покончено, теперь, перед завершением, он полагал, они могли бы немного поговорить о старых временах. Но он не знал, с чего начать.

— Скажи мне, — проговорил Уайтхед, высасывая мякоть ягоды, — ты принес с собой колоду?

Мамулян удивленно взглянул на него.

— Я имею в виду карты, — пояснил Уайтхед.

— Конечно, — ответил Европеец. — Я всегда ношу их с собой.

— А эти милые ребята играют? — он махнул в сторону Чэда и Тома, стоявших у окна.

— Мы пришли для Потопа, — сказал Чэд.

Бровь старика приподнялась.

— Что ты им наговорил? — спросил он Европейца.

— Это все их собственная воля, — ответил Мамулян.

— Мир подходит к концу, — сказал Чэд, любовно укладывая свои волосы и вглядываясь через окно на дорогу, повернувшись спиной к обоим старикам. — Вы не знали?

— Правда? — сказал Уайтхед.

— Неправые будут смыты.

Старик поставил свою вазу с клубникой.

— А кто будет судить? — спросил он. Чэд оставил свою прическу в покое.

— Бог на Небесах, — ответил он.

— А не сыграть ли нам на это? — поинтересовался Уайтхед. Чэд повернулся, чтобы озадаченно взглянуть на вопрошавшего, но вопрос был не к нему, а к Европейцу.

— Нет, — ответил Мамулян.

— Ради старых времен, —настаивал Уайтхед. — Всего лишь игра.

— Твоя страсть к игре могла бы впечатлить меня. Пилигрим, если бы она не была явной попыткой отсрочки.

— Так ты не будешь играть?

Глаза Мамуляна блеснули. Он почти улыбнулся, когда сказал:

— Да. Конечно, я буду играть.

— Там за дверью, в спальне, стоит стол. Ты не хочешь отправить одного из своих пажей принести его?

— Не пажей.

— Слишком стар для этого, а?

— Богобоязненные люди, они оба. Чего нельзя сказать о тебе.

— Ну это всегда было моей проблемой, — сказал Уайтхед, с ухмылкой оценивая остроту. Все было словно в старые добрые времена — обмен колкостями, мрачновато-сладкими ироническими замечаниями, мудростями присутствовал в каждом моменте, когда они были вместе, и слова маскировали глубину чувств, которая смутила бы поэта.

— Ты не принесешь стол? — попросил Мамулян Чэда. Тот не шевельнулся. Его начинала интересовать борьба желаний между этими двумя людьми. Значение всего этого он не понимал, однако в комнате безошибочно угадывалось напряжение. Что-то ужасающее было на горизонте: может быть, волна; может быть, нет.

— Ты принеси, — сказал он Тому, сам он не мог отрывать глаз от состязающихся ни на мгновение. Том, радостный от того, что может очистить свой разум от сомнений, подчинился.

Чэд ослабил галстук, что для него было то же, что обнажиться догола. Он безупречно улыбнулся Мамуляну.

— Вы ведь собираетесь убить его, так? — спросил он.

— А ты что думаешь? — ответил Европеец.

— Что он такое? Антихрист?

Уайтхед хмыкнул от удовольствия, которое ему доставила эта идея.

— Так ты сказал… — с упреком он обратился к Европейцу.

— Это так? — торопил Чэд. — Скажите мне. Я смогу принять правду.

— Я еще хуже, чем это, мальчик, — сказал Уайтхед.

— Хуже?

— Хочешь клубники? — Уайтхед поднял вазу и протянул ему. Чэд бросил взгляд на Мамуляна.

— Он не отравил ее, — уверил его Европеец.

— Она свежая. Возьми. Уйди за дверь и оставь нас с миром.

Вернулся Том с маленьким столиком. Он поставил его посредине комнаты.

— Если вы сходите в ванную, — сказал Уайтхед, — то найдете там изобилие всяких напитков. В основном, водки. И немного коньяка тоже, я думаю.

— Мы не пьем, — сказал Том.

— Сделайте исключение, — ответил Уайтхед.

— Почему нет? — сказал Чэд, его губы были перепачканы в клубнике, по подбородку тек сок. — Это же конец света, верно?

— Верно, — кивая, сказал Уайтхед. — Так что можете идти, пить, есть и забавляться друг с другом.

Том уставился на Уайтхеда, который смотрел на него с притворным сожалением.

— Прошу прощенья, так вам не позволяют даже мастурбировать?

Том издал звук отвращения и вышел из комнаты.

— Твой напарник чего-то приуныл, — сказал Чэду Уайтхед. — Давай, бери оставшуюся клубнику. Искуси его.

Чэд так и не понял, насмехаются над ним или нет, но взял вазу и пошел вслед за Томом.

— Ты скоро умрешь, — отрывисто сказал он Уайтхеду и закрыл за собой дверь.

Мамулян разложил на столе колоду карт. Это не были порнографические карты — он сжег их на Калибан-стрит, вместе с несколькими книгами. Карты на столе были старше тех на много веков. Их масти были разрисованы от руки, рисунки старших карт были грубо вычерчены.

— Правда? — спросил Уайтхед о последних словах Чэда.

— Что?

— Насчет смерти.

— Прошу тебя. Пилигрим…

— Джозеф. Называй меня Джозеф, как всегда.

— …разделим это на двоих.

— Я хочу жить.

— Конечно, хочешь.

— То, что произошло между нами — это ведь не причинило тебе вреда, разве нет?

Мамулян протянул карты Уайтхеду, чтобы тот перемешал, но когда предложение было проигнорировано, он сделал это сам, перемешав карты здоровой рукой.

— Ну так как?

— Нет, — ответил Европеец. — По правде, нет.

— Тогда в чем дело? Зачем вредить мне!

— Ты ошибаешься относительно моих мотивов. Пилигрим. Я пришел сюда не для того, чтобы мстить.

— Тогда зачем?

Мамулян принялся сдавать карты для «очка».

— Чтобы закончить нашу сделку. Тебе так сложно это уяснить?

— Я не заключал сделок.

— Ты обжуливал меня, Джозеф, почти всю свою жизнь. Ты вышвырнул меня прочь, когда я уже не был тебе нужен, и оставил меня подыхать. Я прощаю тебе все это. Это в прошлом. Но смерть, Джозеф, — он закончил раздачу, — она в будущем. В близком будущем. И я не буду один, когда отправлюсь туда.

— Я принес свои извинения. Если тебе нужны действия покаяния, назови их.

— Нет.

— Тебе нужны мои яйца? Мои глаза? Возьми их!

— Играй, Пилигрим.

Уайтхед встал.

— Я не хочу играть!

— Но ты просил.

Уайтхед взглянул на карты, разложенные на столе.

— Вот так ты меня и заполучил, — тихо сказал он. — Этой гребаной игрой.

— Сядь, Пилигрим.

— Заставил меня мучиться страданиями проклятых.

— Разве? — В голос Мамуляна вплелось сочувствие. — Ты правда мучился? Если так, то мне действительно очень жаль. Смысл искушения в том, что некоторые вещи стоят своей цены.

— Ты Дьявол?

— Ты же знаешь, что нет, — сказал Мамулян, морщась от этой новой мелодрамы. — Каждый человек — свой собственный Мефистофель, ты не думаешь? Если бы не появился я, ты заключил бы сделку с какой-нибудь другой силой. И получил бы свое состояние, своих женщин и свою клубнику. И все эти мучения, от которых я тебя заставил страдать.

Уайтхед слушал, как иронизировал этот мягкий голос. Конечно же, он не страдал — он прожил жизнь удовольствий. Мамулян прочитал эти мысли на его лице.

— Если бы я действительно хотел, чтобы ты мучился, — раздельно проговорил он, — Я бы получил это сомнительное удовольствие много лет назад. И ты знаешь об этом.

Уайтхед кивнул. Свеча, которую сейчас Европеец поставил рядом с розданными картами, дрогнула.

— То, чего я хочу от тебя, намного более постоянно, чем страдание, — сказал Мамулян. — Теперь играй. У меня зудят пальцы.

Глава 71

Марти вышел из машины и постоял несколько секунд, глядя на угрожающую громаду отеля «Обитель Демонов». Свет, почти неразличимый во тьме, мерцал в одном из окон верхнего этажа. Второй раз за сегодняшний день, он отправлялся в отель через пустырь; его била дрожь. Кэрис не вступала с ним в контакт с того момента, как он отправился сюда. Он не вторгался в ее молчание — было слишком много возможных причин. И ни одна из них не была приятной для него.

Когда он подошел к передней двери, он заметил, что она взломана. По крайней мере, он может войти нормально вместо того, чтобы карабкаться по пожарной лестнице. Он переступил через набросанные доски и прошел через огромный дверной проем в фойе, остановившись, чтобы дать глазам время освоиться в темноте, прежде чем начать осторожно подниматься по обгоревшей лестнице. Во мраке каждый звук, который он издавал, казался выстрелом в похоронной, шокирующей тишине. Пытаясь ступать как можно тише, он начал подъем — лестница хранила слишком много сюрпризов, чтобы сохранить полную тишину. Он был уверен, что Европеец слышит его и готовится вдохнуть в него убийственную пустоту.

Когда он добрался до того места, куда он входил с пожарной лестницы, ему стало намного легче ориентироваться. И только когда он добрался до покрытого коврами пола, он вспомнил, что идет без хоть какого-нибудь оружия или плана, пусть самого примитивного, как вырвать Кэрис. Все, на что он мог надеяться, это то, что она больше не была важным элементом в повестке дня Европейца, что ее могут упустить из вида на несколько жизненно важных мгновений. Ступив на последний этаж, он уловил свое отражение в одном из зеркал холла — худой, небритый, на лице все еще оставались следы крови, на рубашке тоже кровяные потеки — он выглядел, как лунатик. Отражение настолько точно передавало его внутреннее состояние — отчаянное, варварское отражение, — что это придало ему смелости. Он и его отражение были согласны: он сошел с ума.

* * *

Только второй раз за всю их долгую связь они сидели друг напротив друга и играли в «очко». Игра была неоднозначной — они были, как казалось, более равны сейчас, чем были тогда, сорок лет назад, на площади Мюрановского. И пока они играли, они разговаривали. Беседа была совершенно спокойной и недраматичной — о Иванджелине, о недавнем падении рынка, об Америке и, даже, с течением игры, о Варшаве.

— Ты возвращался когда-нибудь? — спросил Уайтхед.

Европеец кивнул головой.

— Это ужас, что они наделали.

— Немцы?

— Планировщики города.

Они продолжали играть. Карты перемешивались и раздавались снова, перемешивались и раздавались. Пламя свечи дрожало от легкого дуновения, возникавшего от их движений. Игра шла сначала так, после — иначе. Разговор угасал и начинался снова — незначительный, почти банальный. Казалось, в эти последние минуты вместе — когда им нужно было сказать так много друг другу — они не говорили ничего значительного из страха, что поток может хлынуть рекой. Только однажды болтовня показала свой истинный характер — вырастая за считанные секунды из простого замечания в метафизику.

— Мне кажется, ты жулишь, — легко заметил Европеец.

— Ты бы знал, если бы это было так. Все трюки, которые я использую, твои.

— О, ну брось.

— Правда. Все, что я узнал о мухлеже, я узнал от тебя.

Европеец казался почти угасшим.

— Даже сейчас, — сказал Уайтхед.

— Что даже сейчас?

— Ты все еще мухлюешь, правда? Ты не можешь быть жив в твоем возрасте.

— Это так.

— Ты выглядишь так же, как и тогда, в Варшаве, скажи, что нет. Сколько тебе лет? Сто? Сто пятьдесят?

— Больше.

— И что это сделало с тобой? Ты еще больше напуган, чем я. Тебе нужен кто-то, кого ты будешь держать за руку, когда умрешь, и ты выбрал меня.

— Вместе мы могли бы никогда не умереть.

— А?

— Мы могли бы основать миры.

— Сомневаюсь.

Мамулян вздохнул:

— Все это была жажда? С самого начала?

— В основном.

— Тебе никогда не было никакого дела до смысла во всем этом.

— Смысла? Ни в чем нет смысла. Ты сказал мне сам: первый урок. Все это — лишь шанс.

Европеец бросил карты, проиграв.

— …да… — сказал он.

— Еще партию? — предложил Уайтхед.

— Только одну. Затем нам уже действительно будет пора идти.

* * *

Наверху лестницы Марти остановился. Дверь номера Уайтхеда была слегка приоткрыта. Он не имел никакого представления о расположении комнат за ней: два номера, которые он изучил, были совершенно не похожи друг на друга, и он не мог представить себе планировку этого номера, по планировке остальных. Он вновь вернулся к своему недавнему разговору с Уайтхедом. Когда он закончился, у него осталось слабое впечатление о том, что старик прошел совсем небольшое расстояние до внутренней двери, которую закрыл, положив этим конец беседе. Тогда это должен быть длинный коридор с комнатами.

Гадать было бесполезно: стоя здесь и перемешивая свои сомнения, он только усиливал свое нервное возбуждение. Он должен действовать.

Перед самой дверью он остановился снова. Изнутри доносилось бормотание голосов, однако оно было приглушенным, словно говорящие находились за закрытыми дверьми. Он прикоснулся кончиками пальцев к двери номера и мягко толкнул ее. Она приоткрылась еще на несколько дюймов и он заглянул внутрь. Как он и предполагал, перед ним был пустой коридор, в который выходили четыре двери. Три были закрыты, одна — слегка приоткрыта. Из-за одной из закрытых дверей доносились голоса, которые он слышал. Он сосредоточился, пытаясь уловить смысл разговора, но смог расслышать только несколько отдельных слов. Однако говорящих он узнал: один был Уайтхед, другой Мамулян. Тон беседы был также очевиден — цивилизованный разговор двух джентльменов.

В который раз он пожалел, что не обладает способностью найти Кэрис так, как она находила его: отыскать ее только с помощью одного только мозга и обсудить наилучшие возможности побега. Если бы это было возможно, тогда дело было бы только за одним — впрочем, как и в любом случае, — везением.

Крадучись он прошел по коридору к первой закрытой двери и осторожно приоткрыл ее. Хотя дверной замок издал негромкий щелчок, голоса в дальней комнате продолжали свое бормотание, не подозревая о его присутствии. Комната, в которую он заглянул, оказалось всего лишь гардеробом. Он закрыл дверь и продвинулся вперед еще на несколько ярдов по покрытому ковром коридору. Из открытой двери до него донеслась звуки движения, затем звяканье стаканов. Тень от свечи, отбрасываемая кем-то изнутри, плясала на стене. Он стоял абсолютно неподвижно, не желая отступить ни на шаг, зайдя уже слишком далеко. Голоса выплывали из приоткрытой комнаты.

— Черт побери, Чэд, — говорящий, казалось, был готов расплакаться. — Какого хера мы здесь делаем? Я не понимаю.

Слова были встречены смехом.

— Тебе и не нужно понимать. Мы здесь для Божьей работы, Томми. Выпей.

— Должно произойти что-то ужасное, — сказал Том.

— Точно, как дерьмо, — ответил Чэд. — А почему, ты думаешь, мы здесь? Теперь пей.

Марти быстро идентифицировал эту пару. Они находились здесь для Божьей работы, включая убийство. Он видел их, покупающих мороженое в свете полуденного солнца, — их окровавленные ножи были аккуратно спрятаны. Страх, однако, пересилил желание немедленно отомстить. Тогда у него было бы довольно мало шансов выбраться отсюда живым.

Оставалась еще одна дверь, которую нужно было исследовать, — прямо напротив комнаты, занимаемой молодыми американцами. Чтобы проверить ее, ему пришлось бы пройти перед открытой дверью. Ленивый голос зазвучал снова.

— У тебя такой вид, словно тебя сейчас вырвет.

— Почему бы тебе не оставить меня в покое? — ответил другой. Казалось — или Марти просто хотелось так думать? — он собирается уйти. Затем последовал безошибочный звук рвоты. Марти затаил дыхание. Придет ли другой юноша на помощь своему приятелю? Он молился, чтобы это было так.

— Ты как, Томми? — Голос удалился, будто бы говорящий передвинулся. Да, он отошел от двери. Не дыша, Марти мягко отделился от стены, открыл последнюю дверь и закрыл ее за собой.

* * *

Комната, в которую он вошел, не была большой, но была почти полностью погружена в темноту. При слабом свете он разглядел фигуру, лежавшую скрючившись на полу. Это была Кэрис. Она спала, ее дыхание было мягким и ритмичным.

Он подошел к ней. Как ее разбудить — это был вопрос. За следующей дверью, через стену, был Европеец. Если она издаст хотя бы легкий звук, когда он растормошит ее, он, конечно, услышит. А если он не услышит, то услышат американцы.

Он опустился на четвереньки и мягко закрыл ладонью ей рот, затем потряс ее за плечо. Она, казалось, не хотела просыпаться. Сонно нахмурившись, она пробормотала что-то типа протеста. Он нагнулся ближе и рискнул прошептать ей на ухо ее имя. Это произвело эффект. Ее глаза широко, словно у удивленного ребенка, раскрылись, ее рот попытался издать крик под его ладонью. Узнавание пришло за несколько мгновений до того, как она попробовала вскрикнуть.

Он убрал руку. Приветственной улыбки не было, лицо ее было бледным и уставшим, однако в знак приветствия она прикоснулась кончиками пальцев к его губам.

Из-за соседней двери послышался шум. Спокойные голоса повысились во взаимных упреках, перевернулась мебель. Мамулян звал Чэда. В ответ послышались шаги из ванной.

Проклятье. Для тактических раздумий не было времени. Они должны были использовать подвернувшуюся возможность, хорошую или плохую. Он рывком поднял Кэрис на ноги и подошел к двери. Когда он повернул ручку, он обернулся через плечо, чтобы удостовериться, что Кэрис следует за ним, но увидел ужас, написанный на ее лице. Он повернулся обратно к двери и причина — Св. Томас с блестящим от блевотины подбородком — стоял прямо напротив. Он, очевидно, был так же удивлен, увидев Марти, как и сам Марти. Используя его замешательство, Марти шагнул в холл и толкнул его в грудь. Американец повалился назад, издав крик «Чэд!», ввалился в открытую противоположную дверь и опрокинул вазу с клубникой. Ягоды посыпались под ноги.

Марти обогнул дверь гардеробной и выскочил в холл, но американец быстро восстановил равновесие и потянулся, чтобы схватить его сзади за рубашку. Попытка оказалась успешной, это задержало Марти, и когда он повернулся, чтобы оттолкнуть схватившую его руку, он заметил, как второй американец появился из комнаты. В его глазах, остановившихся на Марти, была пугающая безмятежность.

— Беги! — крикнул он Кэрис, но блондин остановил ее, когда она выскочила в коридор, толкнув ее обратно, после чего она отлетела назад с криком «Нет!», а он продолжил движение к Марти. «Держи ее», — скомандовал он своему компаньону, когда тот отпустил Марти. Том шагнул к Кэрис, скрывшись из поля зрения, послышались звуки борьбы, но у Марти не было времени разобраться в этом, поскольку Чэд согнул его ударом в живот. Марти, удивленный внезапной атакой и не готовый к боли, взвыл и повалился назад к входной двери номера, захлопывая ее. Блондин двинулся к нему по коридору, и сквозь кровавую пелену, застилавшую его глаза, Марти сумел увидеть второй удар, прежде чем тот достиг цели. Третьего и четвертого удара он не увидел. Не было времени подняться или перевести дыхание между ударами рук и ног. Вскормленный кукурузой парень, колотивший его, был гибким и сильным, не ровня Марти. Тщетно он пытался перехватить ногу. Он так чертовски устал и изможден. У него снова пошла носом кровь, а безмятежные глаза четко реагировали на каждое его движение, пока кулаки молотили по его телу. Глаза были столь спокойны, что, казалось, они принадлежат молящемуся.

Мамулян вышел из комнаты, где велась игра, оставив Пилигрима с его слезами. Он сделал все, о чем просил старик, — они сыграли пару игр ради старого доброго времени. Но сейчас с уступками было покончено. И что это был за хаос в коридоре — бесформенная куча у входной двери, кровь, размазанная по стенам? А, так это Штраусс. Почему-то Европеец ожидал прибытия опоздавших на этот праздник, но кто это будет, он не мог предугадать. Он осмотрел коридор, оценивая нанесенный урон, со вздохом опуская взгляд на изуродованное, залитое кровью лицо. Св. Чэд с окровавленными кулаками немного взмок — запах, исходивший от молодого льва, был сладким.

— Он чуть было не сбежал, — сказал Святой.

— Действительно, — ответил Европеец, жестом указывая юноше, чтобы тот освободил ему место.

Упавший на пол Марти поднял затуманенный взгляд на Последнего Европейца. Казалось, воздух между ними искрился. Марти ждал. Конечно, смертельный удар последует незамедлительно. Но ничего не было, кроме взгляда ничего не выражающих глаз. Даже в своем поломанном состоянии Марти видел трагедию, написанную на маске лица Мамуляна. Оно больше не приводило его в состояние ужаса — лишь зачаровывало. Этот человек был источником той ничтожности, которую он едва пережил на Калибан-стрит. Разве это был не призрак — этот серый воздух, клубящийся в его глазницах, вырывавшийся из его ноздрей и губ, словно бы огонь горел под его черепной коробкой?

В комнате, где он и Европеец играли в карты, Уайтхед метнулся к подушке своей импровизированной кровати. Сунув руку по подушку он вытащил спрятанный там пистолет, прокрался через дополнительную гардеробную и спрятался за гардеробом. Отсюда он мог видеть Св. Чэда и Томаса, стоящих в холле, наблюдающих за происходящим у входной двери. Оба были слишком увлечены своей ролью гладиаторов, чтобы заметить его в темной комнате.

— Он мертв?.. — издалека спросил Том.

— Как знать? — расслышал Уайтхед ответ Мамуляна. — Уберите его с дороги в ванную.

Уайтхед смотрел, как безжизненное тело Штраусса пронесли мимо двери в противоположную комнату. Мамулян повернулся к Кэрис.

— Ты привела его сюда, — сказал он.

Она не ответила. Рука Уайтхеда, державшая пистолет, дрожала. Оттуда, где он стоял, Мамулян представлял собой легкую мишень, разве что Кэрис стояла на пути. Если выстрелить ей в спину, пройдет ли пуля сквозь нее в Европейца? Мысль, хоть и отвратительная, должна была быть рассмотрена — сейчас главным вопросом было выживание. Но секундное замешательство, и возможность упущена. Европеец повел Кэрис к комнате, где раньше шла игра, и скрылся. Неважно — он очистил путь к бегству.

Он выскользнул из укрытия и подкрался к двери гардеробной. Когда он шагнул в коридор, он услышал голос Мамуляна: «Джозеф?» Уайтхед побежал к двери, зная, что возможность спасения без насилия была тонка, как паутинка. Он схватил ручку и повернул ее.

— Джозеф, — произнес голос позади него.

Рука Уайтхеда замерла, когда он почувствовал, как невидимые пальцы надавили на его затылок. Он заставил себя проигнорировать давление и налег на ручку. Она провернулась в его вспотевшей ладони. Мысль, дышавшая ему в затылок, сжалась кольцом вокруг его позвоночника — безошибочная угроза. «Что ж, — подумал он, — свой шанс я упустил». Он отпустил дверную ручку и медленно повернулся лицом к картежнику. Тот стоял в конце коридора, который сейчас начинал казаться темным продолжением туннеля, уходящего в глаза Мамуляна. Такие мощные иллюзии, но, всего лишь иллюзии. Он сопротивлялся им достаточно долго, чтобы распознавать их фальшь. Уайтхед поднял пистолет и направил его на Европейца. Не давая картежнику еще одного момента, чтобы смутить его, он выстрелил. Первый выстрел попал Мамуляну в грудь, второй — в живот. Недоумение отразилось на лице Европейца. Кровь хлынула из ран, заливая рубашку. Однако он не упал. Вместо этого, голосом, настолько обычным, что, казалось, в него никто не стрелял, он произнес: «Ты хочешь выйти наружу. Пилигрим?»

Позади Уайтхеда дверная ручка начала дрожать.

— Ты этого хочешь? — требовательно повторил Мамулян, — выйти отсюда?

— Да.

— Тогда иди.

Уайтхед отошел от двери, которая распахнулась с такой зверской силой, что ее ручка воткнулась в стену коридора. Старик отвернулся от Мамуляна, чтобы убежать, но перед тем, как он сделал шаг, свет из коридора был высосан кромешной тьмой по ту сторону двери, и, к своему ужасу, Уайтхед осознал, что за порогом отель исчезал: не было ни ковров, ни зеркал, ни лестниц, ведущих в другой мир. Только жуткое безмолвие, в котором он бродил полжизни назад: площадь и темное небо с дрожащими звездами.

— Выходи, — пригласил его Европеец. — Это ждало тебя все эти годы. Давай! Иди!

Пол под ногами Уайтхеда, казалось, стал скользким, — он чувствовал, как скользит к прошлому. Его лицо обдувал мягкий ветер, летящий навстречу по коридору. Он пах весной. Вислой, несущейся к морю в десяти минутах ходьбы отсюда, цветами. Конечно, он пах цветами. То, что он по ошибке принял за звезды, было на самом деле лепестками, белыми лепестками, которые нес ему ветер. Вид лепестков был слишком очевидным, чтобы игнорировать их, они вели его обратно в эту великую ночь, когда в течение нескольких блестящих часов ему был обещан целый мир. Лишь только он позволил своим чувствам ощутить ночь, перед ним появилось дерево, необыкновенное, как он всегда и представлял его, слегка покачивающее своей белой верхушкой. Кто-то мелькнул в тени его ветвей, сгибающихся под тяжестью цветов, малейшее движение влекло за собой новый каскад лепестков.

Его возбужденное сознание попыталось в последний раз ухватиться за реальность существования отеля — он протянул руку, чтобы дотронуться до двери номера, но рука потонула в темноте. Всматриваться не было времени. Тот, кто подсматривал из-за ветвей, уже выбирался из их укрытия. «Дежа вю» нахлынуло на Уайтхеда — за исключением того, что, когда он в первый раз был здесь, он смог разглядеть только мельком человека под деревом. На этот раз прячущийся часовой показался целиком. С приветственной улыбкой лейтенант Константин Васильев показал свое обожженное лицо человеку, пришедшему из будущего. Сегодня Васильев не потащится на свидание с мертвой женщиной, сегодня он обнимет Вора, который постарел, обзавелся кустистыми бровями и бородой, но чье присутствие здесь он ждал всю свою жизнь.

— Мы уж думали, что ты никогда не придешь, — сказал Васильев. Он отодвинул ветку в сторону и полностью вышел на свет этой фантастической ночи. Он был горд, демонстрируя себя, хотя его волосы полностью сгорели, его лицо было красно-черным, тело было прострелено в нескольких местах. Его брюки были расстегнуты, член напряжен. Возможно, чуть позже, они оба отправятся к его любовнице, он и вор. Выпьют водки, как старые друзья. Он ухмыльнулся Уайтхеду: — Я говорил им, что ты придешь в конце концов. Я знал, что придешь. Чтобы снова увидеть нас.

Уайтхед поднял пистолет, который все еще держал в руке, и выстрелил в лейтенанта. Видение не исчезло от этого насильственного акта, однако, слегка качнулось. Крики — на русском языке — послышались со всех концов площади.

— Ну посмотри, что ты наделал, — сказал Васильев. — Сейчас сбегутся солдаты.

Вор осознал свою ошибку. Он никогда не пользовался оружием после наступления комендантского часа — это было прямым приглашением к аресту. Он слышал, как топот сапог приближается к нему.

— Нам надо поспешить, — заторопил его лейтенант, небрежно выплевывая пулю, которую он держал в зубах.

— Я не пойду с тобой, — сказал Уайтхед.

— Но мы ждали так долго, — ответил Васильев и тряхнул ветку, как сигнал к последующим действиям. Дерево подняло ветви, как невеста, сбрасывая свое приданое из лепестков. В течение минут ничего не было видно от вихря лепестков. Когда они стали оседать, усеивая землю вокруг, он начал различать знакомые лица, ожидавшие его под ветвями. Люди, которые в разные годы приходили на этот пустырь, к этому дереву, которых Васильев забирал под него, и они гнили и стенали там. Иванджелина была среди них, ее раны, так аккуратно скрытые, когда она лежала в своем гробу, сейчас были совершенно открыты. Она не улыбалась, она раскрывала ему свои объятия, ее губы произнесли его имя — «Джойо», — когда она шагнула вперед. За ней был Билл Той, одетый в вечерний костюм, как для «Академии». Его глаза кровоточили. Рядом с ним с лицом, ободранным от губ до бровей, стояла женщина в ночной рубашке. Были и другие, некоторых он узнавал, большинство нет. Женщина, которая привела его к картежнику, тоже была здесь, с обнаженной грудью, как он и помнил. Ее улыбка была так же ужасна, как тогда. Здесь были и солдаты, те, которые, как и Васильев, проиграли Мамуляну. На одном, изрешеченном пулями, была юбка. Из ее складок, появился нос. Сол — или его прогнивший скелет — принюхивался к своему старому хозяину и ворчал.

— Видишь, как давно мы ждем? — сказал Васильев. Потерянные лица все смотрели на Уайтхеда, их рты были открыты. Но никто ни издавал ни звука.

— Я ничем не могу помочь вам.

— Мы хотим успокоиться, — сказал лейтенант.

— Так идите.

— Мы не можем без тебя. Он не умрет без тебя.

И наконец вор все понял. Это пространство, которое он видел в сауне в Убежище, существовало внутри Европейца. Эти призраки были созданиями, которые он поглотил. Иванджелина! Даже она. Они, их полуразрушенные останки, ждали в этой пустыне между жизнью и смертью, пока Мамуляна не затошнит от существования и он не ляжет и не умрет. Тогда и они, наверное, обретут свою свободу. До тех пор их лица будут демонстрировать ему свое беззвучное «О», меланхолически-печальный облик.

Вор покачал головой.

— Нет, — сказал он.

Он не отдаст свое дыхание. Даже ради целого сада деревьев и целой нации отчаявшихся лиц. Он повернулся спиной к площади Мюрановского и ее жалобным призракам. Солдаты кричали уже совсем близко, скоро они будут уже здесь. Он отвернулся к отелю. Коридор верхнего этажа был все еще здесь, за порогом разбомбленного дома — нереальное совмещение руин и роскоши. Он направился к нему по булыжнику площади, игнорируя приказания солдат остановиться. Крики Васильева были, однако, громче. «Ублюдок!», — неслось ему вслед. Вор отбросил его вопли и шагнул с площади обратно в тепло холла, подняв сразу же пистолет.

— Старенькие новости, — сказал он. — Ими ты не испугаешь меня. — Мамулян все еще стоял в другом конце коридора: минуты, которые вор провел на площади, казалось, пролетели здесь незаметно.

— Я не боюсь! — выкрикнул Уайтхед. — Ты слышишь, ты, бездушный ублюдок? Я не боюсь!

Он выстрелил снова, на этот раз в голову Европейца. Этот выстрел попал ему в щеку. Потекла кровь. Перед тем, как Уайтхед смог бы выстрелить еще раз, Мамулян ответил.

— Нет предела, — дрожащим голосом произнес он, — для того, что я должен сделать!

Его мысль схватила вора за горло и сжала. Старик задергался в конвульсиях, пистолет выпал из его руки, мочевой пузырь и кишки отказали ему в повиновении. Сзади него на площади призраки зааплодировали. Дерево встряхнулось так неистово, что те несколько соцветий, которые еще оставались на нем, были сметены воздухом. Некоторые из них полетели сквозь дверь, преодолевая порог прошлого и настоящего, как снежные хлопья. Уайтхед отлетел к стене. Краем глаза он увидел Иванджелину, плюющую в него кровью. Он начал сползать по стене, тело его извивалось, словно в муках невыносимой боли. Одно слово просочилось сквозь его стиснутые челюсти:

— Нет!

На полу ванной Марти расслышал отказ. Он попытался пошевелиться, но его сознание было слишком замутнено, а избитое тело слишком болело. Держась за ванну, ему удалось подняться на колени. О нем явно забыли — его роль в процедуре была чисто комическим разнообразием. Он попытался встать, но его нижние конечности не слушались, они подогнулись и он упал снова, чувствуя, каждый синяк как два.

В холле Уайтхед, свалившись на четвереньки, нес околесицу. Европеец направился к нему, чтобы нанести последний милосердный удар, но вмешалась Кэрис.

— Оставь его, — сказала она.

Обезумевший Мамулян повернулся к ней. Кровь одинокой струйкой бежала по его щеке.

— Ты тоже, — прошептал он. — Нет предела.

Кэрис попятилась в комнату. Свеча на столе начала ярко вспыхивать и пульсирующее пламя становилось белым и плотным. Европеец смотрел на Кэрис голодными глазами. Его мучила жажда — инстинктивная реакция на потерю крови, и все, что он видел в ней, — это пищу. Как вор, жадный до еще одной клубники, хотя его живот уже был полон.

— Я знаю, кто ты такой, — сказала Кэрис, смотря на него в упор.

В ванной Марти услышал ее слова. «Глупо, — подумал он, говорить ему это».

— Я знаю, что ты сделал.

Дымчатые глаза Европейца расширились.

— Ты никто, — заговорила девушка. — Ты просто солдат, который встретил монаха и задушил его во сне. Что ты сделал такого, чем можешь гордиться? — Яростно бросала она ему в лицо. — Ты никто! Никто и ничто!

Он протянул руку, чтобы схватить ее. Она обежала вокруг карточного стола, но он отшвырнул его — карты рассыпались по полу — и поймал ее. Его рука, как громадная пиявка, присосалась к ее руке, вытягивая кровь и отдавая только пустоту, только бесцельную тьму. Он снова был Архитектором ее снов.

— Боже, помоги мне, — задыхаясь прошептала она. Ее чувства рушились и серая масса потоком заполняла их место. Он вырвал ее из ее тела одним наглым движением и поместил ее в себя, отпустив оболочку, которая упала на пол рядом с перевернутым карточным столиком. Он оттер губы тыльной стороной ладони и взглянул на евангелистов. Они стояли в дверном проеме, уставясь на него. Его тошнило от собственной жадности. Она была внутри его — вся целиком, — и этого было слишком много. И святые еще портили все дело, глядя на него, как будто он был чем-то отвратительным, у темноволосого дрожала голова.

— Ты убил ее, — сказал он. — Ты убил ее.

Европеец отвернулся от обвинений, его организм закипал. Он уперся в стену локтем и предплечьем, как пьяный, собирающийся поблевать. Ее присутствие в нем было мучением. Оно не успокаивалось, а нарастало и нарастало. И ее бурление вызвало еще большее: Штраусс, прорывающий его кишки; собаки у его ног; отворенная кровь и дым; и, затем дальше, намного дальше этих нескольких ужасающих месяцев, — другие испытания: двор и снег, и звездный свет, и женщины, и голод, постоянный голод. И к тому же на своей спине он постоянно ощущал взгляды христиан.

Один из них заговорил — блондин, которого он мог бы захотеть чуть позже. Он, и она, и все они.

— И это все? — потребовал ответа Чэд. — И это все, ты, гребаный лгун? Ты обещал нам Потоп!

Европеец прижал ладонь ко рту, чтобы остановить выходящий дым и представил волну, перекатывающуюся через отель, через город, обрушивающуюся на Европу и смывающую ее целиком с лица земли.

— Не искушайте меня, — сказал он.

* * *

В холле Уайтхед со сломанной шеей стал смутно улавливать в воздухе запах парфюмерии. С того места, где он лежал, ему был виден внешний коридор. Площадь Мюрановского со своим смертоносным деревом уже давно померкла, оставив после себя лишь зеркала и ковры. Сейчас, когда он корчился у двери, он слышал, как кто-то поднимался по лестнице. Он разглядел фигуру, движущуюся в тени, — это она пахла духами. Новоприбывший двигался медленно, но настойчиво, замешкавшись лишь на мгновение у порога, чтобы переступить через скорченное тело Уайтхеда, и продолжая свой путь к комнате, где двое людей недавно играли в карты. Это было совсем недавно: они болтали за игрой, и старик воображал, что он еще может заключить новый договор с Европейцем, может оттянуть еще на несколько лет неминуемую катастрофу. Но все пошло прахом. Они преодолели некоторые мелочи, как это делают любящие друг друга существа, и по какой-то непостижимой математической логике пришли к одному — к смерти.

Он перевернулся так, чтобы иметь возможность смотреть в другую сторону — через коридор в игровую комнату. Кэрис лежала на полу среди рассыпанных карт, — он видел ее труп через открытую дверь. Европеец поглотил ее.

Вдруг новопришедший заслонил ему вид, появившись в дверях. С того места, где он лежал, Уайтхед не мог рассмотреть лица человека. Но он видел блеск лезвия его ножа сбоку.

* * *

Том разглядел Пожирателя Лезвий раньше Чэда. Его неуравновешенный желудок запротестовал против смешанного запаха сандалового дерева и разложения, и он бросился на кровать старика, когда Брир вошел в комнату. Он прошел большой и тяжелый путь, но он все-таки был здесь.

Мамулян стоял напротив у стены, когда увидел Брира.

Он не был слишком удивлен, увидев это полусгнившее лицо, хотя он не мог понять почему. Неужели его мозг не полностью освободился от контроля за Пожирателем Лезвий и Брир каким-то образом появился здесь по его приказу? Брир смотрел на Мамуляна сквозь яркий свет, словно ожидая дальнейших инструкций, прежде чем начать действовать снова. Мышцы его лица были настолько испорчены, что каждое движение его глаз срывало часть кожи с глазниц. «Он выглядит, — подумал Чэд, его разум был вдохновлен коньяком — как человек, готовый распасться на бабочек». Их крылья трепещут под его оболочкой; своей страстью они растирают в порошок его кости. Вскоре их неустанное движение расколет его на части и воздух заполнится ими. Европеец взглянул вниз на мачете в руках Брира.

— Зачем ты пришел? — спросил он.

Пожиратель Лезвий попытался ответить, но и его язык уже не подчинялся ему. Последовало лишь мягкое небное слово, которое могло означать «буду», или «надо» или «Бог», но не было ни одним из них.

— Ты пришел, чтобы быть убитым? Это так?

Брир покачал головой. У него не было такого намерения, и Мамулян хорошо это знал. Смерть была наименьшей из его проблем. Он поднял лезвие, чтобы сигнализировать о своих намерениях.

— Я уничтожу тебя, — сказал Мамулян.

Снова Брир покачал головой. Он пробормотал что-то, что Мамулян расслышал как «мертвый».

— Мертвый… — задумчиво проговорил Чэд. — Господи на Небесах. Да он же мертвый.

Европеец пробормотал что-то вроде подтверждения.

Чэд улыбнулся. Возможно, их надуют с разрушающей волной. Возможно, расчеты Преподобного были ошибочны и Потоп не обрушится на них в течение ближайших трех месяцев. Какое это имеет значение? Ему было, что рассказать — и как рассказать! Даже Блисс, с его разговорами о демонах в душе полушария, понятия не имел о подобных сценах. Святой наблюдал, облизывая в предвкушении губы.

В холле Уайтхеду удалось протащить себя на три-четыре ярда от входной двери, чтобы увидеть Марти, который пытался встать. Ухватившись за ручку двери ванной, Марти почувствовал на себе взгляд старика. Уайтхед поднял манящую руку. Неуклюже Марти вывалился в холл, — его присутствие было проигнорировано действующими лицами в комнате. Повсюду было темно: свет в комнате игр, — этот мертвенно-бледный свет свечи, — был единственным, да и то практически не проходящим сюда из-за полузакрытой двери.

Марти упал на колени рядом с Уайтхедом. Старик ухватил его за рубаху.

— Ты должен вытащить ее, — еле слышно прошептал он.

Его глаза вытаращились, кровь запеклась на бороде и продолжала вытекать с каждым словом, но его хватка была сильной.

— Вытащи ее Марти, — просипел он.

— О чем вы говорите?

— Он забрал ее, — сказал Уайтхед. — В себя. Вытащи ее, ради Христа, или она останется там навсегда, как другие.

Его глаза повернулись к двери во внешний холл, вспоминая кару площади Мюрановского. Была ли она уже там? Узником дерева, в жадных лапах Васильева, обхватывающих ее? Губы старика стали трястись.

— Нельзя… позволить ему заполучить ее, мой мальчик, — сказал он. — Ты слышишь меня? Не позволяй ему заполучить ее.

Марти было сложно связать все эти ощущения воедино. Может быть, Уайтхед полагал, что он способен проникнуть в Мамуляна и вернуть Кэрис? Это невозможно.

— Я не могу, — сказал он.

Старик осознал отказ и отпустил Марти с таким видом, словно он держал экскременты.

Марти взглянул на игровую комнату. Через щель в двери он видел Мамуляна, идущего по направлению к фигуре, в которой безошибочно угадывался Пожиратель Лезвий. На лице Европейца было написано сомнение. Кэрис лежала рядом, лицо ее было исполнено внезапным успокоением, кожа блестела. Он ничего не может сделать. Почему Папа не позволит ему убежать в ночь и лечить свои раны? Он ничего не может сделать!

А если он сбежит, если он найдет место, где можно спрятаться, зализать раны, сможет ли он когда-нибудь смыть с себя этот пот своей трусости? Разве не будет этот момент — разделяющиеся и разделяющиеся вновь дороги — вспыхивать в его снах всегда? Он оглянулся на Папу. Но, кроме слабых движений губ, в нем не было заметно признаков жизни. «Вытащи ее, — все еще говорил он, катехизис, повторяемый им с тем, как отлетало его дыхание. — Вытащи ее. Вытащи ее».

Марти когда-то просил о чем-то похожем Кэрис — войти в лунатический бред и вернуться, чтобы рассказать историю. Как он теперь может не вернуть одолжение? Вытащи ее. Вытащи ее. Слова Папы таяли с каждым ударом его сдающегося сердца. Может быть, ее можно было еще оживить где-то в потоке Мамуляна. А если нет. Если нет, не будет ли слишком тяжело умереть, пытаясь вытащить ее, и положить конец разделяющимся дорогам и обратить удачу в прах?

Но как? Он попытался вспомнить, как она это делала, но процедура была слишком сложна — успокоение, молчание, и, естественно, у него была слабая возможность совершить свое путешествие до того, как изменятся обстоятельства. Единственным источником надежды была его окровавленная рубашка — он ощущал по пути сюда, что Кэрис сломала какой-то барьер в его голове, и однажды сделанное повреждение осталось навсегда. Возможно, его разум может пройти к ней через рану, которую она открыла, идя по следу так же целенаправленно, как и она преследовала его.

Он закрыл глаза, отбросив образ холла, Уайтхеда и тела, лежавшего у ног Европейца. «Зрение — это ловушка», — сказала она ему однажды. Усилие тоже. Он просто должен идти. Позволить инстинкту и воображению привести его туда, куда не могли бы привести ощущения и интеллект.

Он попытался представить себе ее, выбросив мрачную картину ее трупа из головы и вспоминая ее живую улыбку.

Мысленно он называл ее имя, и она приходила к нему во множестве образов — смеющаяся, обнаженная, задумчивая, сокрушающаяся. Но он позволял частностям проходить мимо, оставляя только ее необходимое присутствие в раскалывающейся от боли голове.

Он думал о ней. Рана была открытой, и ему было больно дотрагиваться до нее. Кровь текла из его открытого рта, но он почти не ощущал этого. Его состояние непрерывно изменялось. Он почувствовал, что выскальзывает из своего тела. Это было лишнее — нельзя было терять нить. Простота происходящего поразила его, беспокойство вызывала лишь стремительность событий — он должен контролировать свое возбуждение, чтобы не быть раскрытым.

Он ничего не видел и не слышал. Состояние, в котором он двигался — да и двигался ли он вообще? — было неописуемо. Сейчас, хотя у него и не было никаких доказательств, он был уверен, что отделился от тела. Оно было позади него, под ним — беззащитная оболочка. Впереди у него была Кэрис. Ему нужно мысленно прокладывать к ней дорогу.

И тогда, когда он думал, что может насладиться удивительным путешествием. Ад открылся перед ним…

* * *

Мамулян, слишком увлеченный Пожирателем Лезвий, не почувствовал, как Марти вломился в него. Брир полубежал вперед, поднимая мачете и занося руку для удара. Европеец отодвинулся на шаг, уворачиваясь, но Брир повернулся вокруг для второго выпада с изумительной быстротой, и в этот раз, скорее по воле случая, мачете скользнуло по руке Мамуляна, прорезая рукав его серого костюма.

— Чэд, — сказал Европеец, не отводя глаз от Брира.

— Да? — ответил блондин. Он все еще стоял, прислонившись к стене, в небрежно героической позе; он нашел коробку сигар Уайтхеда, прикарманил несколько из них и закурил одну. Он выпустил облако плотного синего дыма и взглянул на гладиаторов сквозь алкогольную пелену, — Что ты хочешь?

— Найди пистолет Пилигрима.

— Зачем?

— Для нашего гостя.

— Убей его сам, — беззаботно бросил Чэд, — ты ведь можешь.

Разум Мамуляна восставал против мыли о том, чтобы прикоснуться своей рукой к этой гнили — пуля была бы лучше. С такого близкого расстояния она уложила бы Пожирателя Лезвийнавсегда. Без головы даже мертвецы не могут разгуливать.

— Возьми пистолет! — потребовал он.

— Нет, — ответил Чэд. Преподобный всегда говорил, что лучшие ответы — самые простые.

— Сейчас не время для игр, — сказал Мамулян, на мгновение упуская из вида Брира, чтобы взглянуть на Чэда. Это было ошибкой. Мертвец еще раз взмахнул мачете и теперь удар пришелся Мамуляну в плечо, врезаясь в мышцу около шеи. Европеец не издал никакого звука, кроме кряканья, когда удар достиг цели, и еще раз, когда Брир вытаскивал лезвие из раны.

— Прекрати, — сказал он своему помощнику.

Брир помотал головой. Он ведь именно за этим и пришел, так ведь? Это была прелюдия к тому акту, исполнения которого он так долго ждал.

Мамулян схватился рукой за рану в плече. Пули он мог принимать и переживать — однако более травматическое нападение, такое, как это, подвергающее большему риску его тело, — вот это было опасно. Ему придется прикончить Брира, и если святой не принесет пистолет, он должен будет убить Пожирателя Лезвий голыми руками.

* * *

Брир, казалось, почувствовал его намерения.

— Ты ничего не можешь мне сделать, — попытался выговорить он, но вместо слов изо рта выходила каша. — Я мертвый.

Мамулян покачал головой.

— Око за око, — прошептал он. — Если уж так. Око за око.

Чэд ухмыльнулся, слыша обещание Европейца. «Господи Иисусе», — подумал он, — и вот так должен кончиться мир. Кроличий садок из комнат, машины на автостраде, мчащиеся домой, покойник и почти покойник, обменивающиеся ударами при свете свечи. Преподобный ошибался. Потоп это не волна, — разве нет? — это слепцы, вооруженные топорами; это великие на коленях, молящие о спасении от смерти от рук идиотов; это легкий зуд неразумности, вырастающий в эпидемию. Он смотрел и думал о том, как он будет описывать эту сцену Преподобному, и впервые за девятнадцать лет его хорошенькая головка дергалась в импульсах чистейшей радости.

* * *

Марти не успел насладиться своим ощущением — движением чистой мысли — как попал внутрь Мамуляна. Он почувствовал себя, как человек, погруженный в кипящее масло. Он заметался, его существо завопило, требуя окончания этого Ада — организма другого человека. Но Кэрис была где-то здесь. Он должен был не упускать эту мысль, держаться за нее.

В этом водовороте его ощущения были математически чисты. Их уравнения — сложные, но элегантные в своем решении — предлагали изящество, похожее на истину. Он должен был не упускать их из виду. Если он забудется хоть на мгновение, он пропал.

Хотя у него не было чувств в обычном понимании, он ощущал, как его новое состояние борется с чьим-то вторжением в его видения. В уголках его невидящих глаз перспективы моментально открывались и закрывались снова, солнца вспыхивали впереди и гасли, не успев излучить тепло или свет. Какое-то раздражение стало постепенно овладевать им — нетерпеливый зуд помешательства. Сдайся, — говорил он, — и тебе не придется больше напрягаться. Он преодолел искушение мыслями о Кэрис.

Она ушла, — ответил зуд, — намного глубже. Иди туда, если ты такой смелый. Глубже, намного глубже.

Это было, возможно, правдой. Европеец заглотил ее целиком, поместил ее куда-то в глубину, где он держал свои самые любимые вещи. В то место, где был источник нуля, который давил на него на Калибан-стрит. Перед лицом такого вакуума он, наверное, съежится — тогда ни о каком восстановлении не может быть и речи. Такое место, — говорил зуд, — такое жуткое место. Хочешь взглянуть?

— Нет.

Давай, посмотри! Взгляни и трепещи! Взгляни и уймись! Ты хотел знать, что он такое, так вот — сейчас ты увидишь.

«Я не слушаю», — подумал Марти. Он сосредоточился, в хотя как на Калибан-стрит, здесь не было ни верха, ни низа, ни переда, ни зада, он почувствовал, как снижается. Было ли это лишь метафорой, когда он представлял Ад точкой? Или он просто пробирался по внутренностям Европейца к его кишкам, где была спрятана Кэрис?

Конечно, ты никогда не выйдешь обратно, — усмехнулся зуд. — Нет, если ты уж попал сюда. Обратной дороги нет. Он никогда не высрет тебя. Ты останешься запертым здесь раз и навсегда.

— Кэрис вышла, — возразил он.

Она была в его голове, — напомнил ему зуд. — Она вошла через его библиотеку. А ты влез в навозную кучу и глубоко, о да, друг мой, очень глубоко.

— Нет!

Наверняка.

— Нет!

* * *

Мамулян помотал головой. Она была наполнена странной болью и голосами. Или это всего лишь прошлое болтает с ним? Да, прошлое, это оно жужжало и гудело в его ушах эти последние недели громче, чем за предыдущие десятилетия. Как только его мозг начинал бездействовать, История начинала притягивать его к себе, и он возвращался в монастырский двор к падающему снегу, и справа от него дрожа стоял мальчик барабанщик, и паразиты уползали с остывающих тел. Две сотни лет жизни сжались в последовательность нескольких моментов. Если бы выстрел, убивший палача, опоздал на несколько секунд, топор опустился бы, голова его скатилась и века, в которых он жил, не удержали бы его, да и он не вместил бы их.

Но почему круг этих мыслей вернулся сейчас, когда он посмотрел на Энтони? От этого события его отделяло сто семьдесят лет и тысячи миль. «Мне не грозит опасность, — упрекнул он сам себя, — так почему же я дрожу? Брир балансирует на краю полного разрушения — уничтожить его легкая, хоть и неприятная, задача».

Он кинулся внезапно, его здоровая рука схватила Брира за горло прежде, чем тот успел среагировать. Изящные пальцы Европейца вонзились в желеобразную гнилую плоть Брира и сомкнулись вокруг его пищевода. Затем он резко дернул. Добрая половина шеи Брира оторвалась с потоками жидкости и гноя. Послышался звук, словно где-то выпускали пар.

Чэд зааплодировал с сигарой в зубах. Том перестал хныкать и из угла, где он свалился, тоже наблюдая за битвой. Один человек дрался за жизнь, другой — за смерть. Аллилуйя! Святые и грешники, все вместе.

Мамулян отбросил слизистый ком. Несмотря на огромные повреждения, Брир все еще стоял.

— Мне что, разорвать тебя на куски? — спросил Мамулян. Только он заговорил, что-то зашевелилось в нем. Девушка все еще боролась со своим заключением?

— Кто там? — мягко спросил он.

* * *

Кэрис ответила. Не Мамуляну, а Марти. «Здесь», — сказала она. Он услышал. Хотя нет, не услышал — ощутил. Она призвала его и он последовал за ней.

Зуд в Марти был на седьмом небе. Слишком поздно, чтобы помочь ей, — сказал он, — слишком поздно для всего.

Но она была уже близко, Марти знал это, ее присутствие прогнало панику. «Я с тобой, — сказала она. — Теперь нас двое».

Зуд не унимался. Он смеялся над мыслью о побеге. Вы пойманы здесь навсегда, — сказал он, — лучше смириться с этим. Если она не может выйти, как сможешь ты?

Двое, сказала Кэрис. Теперь нас двое. В самый непрочный из моментов, он уловил смысл ее слов. Они были вместе, и вместе они были больше, чем просто сумма их частей. Он думал об их слитых организмах — физическом акте, который был метафорой этого другого единения. Он не понимал этого до сих пор. Его разум восторжествовал. Она была с ним — он с ней. Они были одной невидимой мыслью, представляя друг друга собой.

Пошли!

И Ад раскололся — у него не было иного выбора. Вокруг все распадалось на куски, пока они выхватывали себя из объятий Европейца. Они ощутили несколько чудесных мгновений существования в едином разуме, и затем сила тяготения — или какой-нибудь другой закон, действовавший в этом состоянии, — вступила в свои права. Настало разделение — жестокое исторжение из скоротечного Эдема, и они понеслись к своим собственным телам; слияние завершилось.

Мамулян ощутил их бегство как рану более травматическую, чем любую из нанесенных до этого пор Бриром. Он прижал палец к губам, выражение жалобной потери появилось на его лице. Брир, казалось, уловил намек — его момент настал. В его разжиженном мозгу спонтанно сформировалась картина — словно одна из зернистых фотографий его альбома, только эта картина двигалась: падал снег, языки пламени плясали над жаровней.

Мачете в его руке отяжелело в течение секунды — теперь оно скорее было как топор. Он поднял его — и его тень упала поперек лица Европейца.

Мамулян взглянул на изуродованные останки Брира в узнавание пришло к нему: он увидел как все шло к этому моменту. Сгибаясь под тяжестью лет, он тяжело рухнул на колени.

Как только он сделал это, Кэрис открыла глаза. Это было мучительным, тяжелым возвращением, более ужасным для Марти, чем для нее, привыкшей к «чувствованию». Но все же никогда не было до конца приятно ощущать, как дух опутывают мускулы и мясо.

Глаза Марти тоже раскрылись и он взглянул на тело, которое занимал — оно было тяжелым и спертым. Большинство его составляющих — кожа, волосы, ногти — было мертвым материалом. Его собственное существо вызвала в нем чувство отвращения. Нахождение в таком состоянии было лишь пародией на ту свободу, которую он только что вкусил.

Он начал подниматься из своего распластанного положения с легким стоном омерзения, словно бы он, проснувшись, обнаружил свое тело покрытым насекомыми.

Он поискал глазами Кэрис, чтобы убедиться в воскресении, но ее внимание было поглощено видом, недоступным для Марти из-за частично закрытой двери.

Она наблюдала зрелище, которое она откуда-то знала. Только точка наблюдения была другой, я ей потребовалось немного времени, чтобы распознать эту сцену: человек на коленях с выставленной напоказ шеей, руки чуть расставлены, пальцы слегка вывернуты в универсальном жесте покорности; палач с неясным лицом, поднимающий лезвие, чтобы обезглавить свою ждущую жертву, кто-то смеющийся рядом.

Когда она видела эту картину в первый раз, она видела ее глазами Мамуляна, солдата в засыпанном снегом дворе, ожидающего удара, который прервал бы его молодую жизнь. Удара, так и не последовавшего, или, скорее, отложенного до настоящего момента. Ждал ли палач так долго, живя в одном теле только для того, чтобы сменить его на другое, преследуя Мамуляна десятилетие за десятилетием, пока наконец рок не свел все части воедино? Или все это было подстроено Европейцем? Его ли это воля призвала Брира, чтобы покончить с историей, так неудачно прерванной много поколений назад?

Ей никогда не узнать. Действие, начавшись во второй раз, не будет отложено снова. Оружие скользнуло вниз, почти отделяя голову от шеи одним ударом. Несколько оставшихся нитей оставили ее свисать — носом к груди — с туловища, пока два последующих удара не отсоединили ее и она, скатившись по ногам Европейца, замерла у ног Тома. Парень отшвырнул ее прочь.

Мамулян не издал ни звука — только сейчас обезглавленное туловище было «открыто»: вместе с кровью из раны выходил неясный шум; казалось, каждая пора сочилась жалобами. И вместе со звуками вылетали дымные призраки невообразимых форм, поднимаясь от него, словно пар. Скорбные видения появлялись и таяли в воздухе: мечты, сны или, может быть, воспоминания о прошлом. Все это было сейчас слито воедино. Да и всегда, фактически, было так. Он пришел из слухов: он — легендарный, он — неуловимый, чье имя само было ложью. Имело ли какое-нибудь значение то, что сейчас его биография, испаряясь в неизвестность, воспринималась как видение?

Брир, все еще неудовлетворенный, принялся кромсать открытую рану на шее трупа, рубя вниз, затем по сторонам в попытке расчленить врага на все более мелкие куски. Рука была полностью отрублена, Брир подобрал ее, чтобы отделить ладонь от запястья, предплечье от плеча. За несколько мгновений комната, бывшая почти что безмятежной, когда произошла казнь, превратилась в скотобойню.

Марти доковылял до двери как раз вовремя, чтобы увидеть, как Брир отрывал руку Мамуляна.

— Смотрите-ка кто пришел! — закричал американец, поднимая бокал с водкой Уайтхеда в приветствии кровавой бойни.

Марти наблюдал за резней, не отрывая взгляда. Все было кончено. Уайтхед был мертв. Его голова лежала свернутая на сторону, она казалась такой маленькой, исчезающей.

Кэрис, распластавшаяся у стены рядом с дверью, схватила Марти за руку.

— Папа? — спросила она. — Что с Папой?

Когда она заговорила, труп Мамуляна рухнул вперед из своего коленопреклоненного положения. Призраки и гул, исходившие из него, исчезли. Сейчас лишь только черная кровь выливалась из него. Брир продолжал свою работу, двумя взмахами вскрыв живот. Из пропоротого мочевого пузыря хлынул фонтан мочи.

* * *

Кэрис выскочила из комнаты не в силах сдержать отвращения. Марти пробыл там чуть дольше. Последнее, что он видел, прежде чем последовал за Кэрис, это был Брир, державший голову за волосы, как некий экзотический фрукт, и наносящий ей боковые порезы.

В холле Кэрис сидела, скрючившись, рядом с отцом; Марти сел около нее. Она поглаживала щеку старика. «Папа?» Он не был мертв, но и не был жив. Его пульс подрагивал, не больше. Глаза его были закрыты.

— Бесполезно… — сказал Марти, когда она затрясла старика за плечо, — он все равно, что умер.

В комнате игр Чэд зашелся в приступе хохота. Очевидно сцена бойни приобрели новый, еще более абсурдный характер.

— Мне не хочется находиться здесь, пока ему не надоест, — сказал Марти.

Кэрис не шелохнулась.

— Мы ничего не можем сделать для старика, — добавил он.

Она взглянула на него, не понимая.

— Он ушел, Кэрис. И нам тоже пора.

В разделочной воцарилось молчание. Это было в некотором смысле хуже, чем смех или звуки работы Брира.

— Мы не можем ждать, — сказал Марти.

Он рывком поднял Кэрис на ноги и подтолкнул к входной двери. Она тихо выругалась.

* * *

Когда они скользнули вниз по лестнице, где-то наверху блондин американец зааплодировал снова.

Глава 72

Мертвец трудился достаточно долго. Интенсивное движение на трассе давным-давно затихло, изредка слышались звуки моторов одиноких «дальнобойщиков», державших путь на север. Брир ничего этого не слышал. Его уши уже давно отказали ему, а его зрение, когда-то столь острое, едва могло различить следы резни, сейчас лежащие повсюду вокруг него. Но когда его зрение померкло совсем, у него еще осталась способность осязать. С его помощью он завершил свое предназначение, измельчая тело Европейца до тех пор, пока стало невозможно отличить одну часть тела от другой.

Чэда утомило представление задолго до того, как была достигнута кульминация. Чиркнув спичкой о каблук, он закурил вторую сигару и вышел пройтись, чтобы узнать, что происходит вокруг. Девушка ушла, герой тоже. «Храни их Бог», — подумал он. Старик по-прежнему лежал на полу, сжимая пистолет, который он каким-то образом вновь вернул себе. Его пальцы подрагивали. Чэд вернулся обратно в кровавую камеру, где Брир стоял на коленях среди мяса и карт, и поднял Тома с пола. Тот был в прострации, его губы почти посинели, и понадобились длительные уговоры, чтобы добиться от него каких-либо действий. Но Чэд был рожден для того, чтобы обращать людей в свою веру и краткий разговор вернул ему прежний энтузиазм. «Нет ничего, чего мы не могли бы сделать, понимаешь? Мы окрещены. То есть мы видели все, правда? И в целом мире нет ничего, чем Дьявол мог бы победить нас, потому что мы были здесь. Ведь мы же были здесь?»

Чэд был воодушевлен своей новообретенной свободой. Он хотел сразу испытать ее и у него появилась интересная идея — «Тебе понравится, Томми!» — навалить на грудь старику. Казалось, Тому было абсолютно наплевать на все и он просто наблюдал, как Чэд спускал штаны, чтобы проделать свою грязную работу, — кишки Тома просто не подчинились бы ему. Однако лишь только Чэд пристроился, глаза Уайтхеда мигнули и раздался выстрел. Пуля прошла на волосок от яичек Чэда и, оставив красную отметину на его молочно-белом бедре, промчалась мимо его лица и ударилась в потолок. Кишки Чэда сдались, но старик был уже мертв; он умер в момент выстрела, который был так близок к тому, чтобы оторвать мужское достоинство Чэда.

— Чик в чик, — сказал Том, чья прострация была сломлена чуть было не состоявшейся кастрацией Чэда.

— Я просто счастливчик, — ответил блондин. Затем они завершили свою месть с максимальным старанием и ушли своей дорогой.

* * *

«Я последний из племени, — думал Брир. — Когда я уйду. Пожиратели Лезвий будут лишь легендой из прошлого».

Он поспешил из отеля «Обитель Демонов», сознавая, что координация движений, которой обладало его тело, быстро исчезает. Его пальцы едва смогли отвернуть крышку канистры с бензином, которую он украл с пола машины, прежде чем подняться в отель, — она стояла в фойе, ожидая своего часа. Его мозгу было столь же сложно оперировать, как и его пальцам, но он старался как только мог. Он не мог распознать те создания, которые обнюхивали его, когда он копался в куче хлама; он не мог даже вспомнить, кто он, за исключением того, что когда-то он видел прекрасные и восхитительные вещи.

Он отвернул крышку канистры и старательно облил себя бензином. Большинство жидкости просто выливалось мимо него. Затем он бросил канистру и стал слепо шарить по карманам в поисках спичек. Первая и вторая спички не зажглись. Третья сработала. Пламя моментально охватило его. В этом огромном факеле его тело скрючилось, принимая сжатую форму, общую для всех жертв пожаров, суставы усыхали под воздействием огня, отчего его руки и ноги поджимались.

Когда наконец пламя угасло, собаки собрались вокруг, чтобы ухватить себе что-нибудь. И не одна из них убежала прочь с визгом от боли в челюстях, порезанных кусками мяса, в которых, как жемчужины в раковинах, таились лезвия бритв, поглощенные гурманом Бриром.

XIV После волны

Глава 73

Ветер охватил мир.

Он дул в этот вечер точно с востока на запад, неся облака после целого дня дождя в направлении заходящего солнца, словно они торопились к некоему Апокалипсису прямо за горизонтом. Или же — эта мысль была хуже — они спешили, чтобы убедить солнце удержаться от забвения на один час, на одну минуту, — все что угодно, только бы отложить ночь. Но, конечно, этого не могло произойти, и солнце, обладая преимуществом перед их паникой, затягивало облака за край земли.

Кэрис пыталась убедить Марти, что все в порядке, но ей это не удавалось. Сейчас, когда он снова торопился к отелю «Орфей» вместе с самоубийцами-облаками и опускающейся ночью, он чувствовал правоту своих подозрений. Весь видимый мир нес отпечаток таинственности.

Кроме того, Кэрис все еще говорила во сне. Нет, не голосом Мамуляна, этим осторожным, увертливым, насмешливым голосом, который он так хорошо знал и ненавидел. Она вообще не произносила слов. Лишь странные звуки — царапанье крабов, шорох птиц, запертых на чердаке. Жужжание и царапанье, словно она или что-то в ней старалось вновь обрести забытый словарь. Хотя в этом не было ничего человеческого, он все же был уверен, что за всем этим скрывается Европеец. Чем больше он прислушивался, тем больше ему казалось, что он слышит приказания в этом бормотании, тем больше сонные звуки, которые она издавала, звучали так, словно небо пыталось обрести речь. Эта мысль заставляла его холодеть.

И вот за ночь до ночи этих бегущих облаков он проснулся от испуга около четырех утра. Это были ужасные сны, и конечно, он знал, что они будут приходить к нему еще очень много лет. Но сегодня они не были ограничены его головой. Они были здесь. Они были сейчас.

Кэрис не было рядом с ним на узкой кровати. Она стояла посередине комнаты, глаза ее были закрыты, ее лицо дрожало мелкой, необъяснимой дрожью. Она снова разговаривала или по крайней мере пыталась, и на этот раз он знал без тени сомнения, что каким-то образом Мамулян был все еще в ней.

Он назвал ее по имени, но она не проявила ни малейшего признака пробуждения. Поднявшись с кровати, он направился к ней, но лишь только он пошевелился, воздух вокруг них, казалось, стал заполняться темнотой. Ее речь ускорилась, и он почувствовал, как темнота сгущается. Сдавило лицо и грудь, глаза защипало.

Он снова произнес ее имя, на этот раз громко, почти крича. Ответа не было. Вокруг нее заметались тени, хотя в комнате не было света, который мог бы сформировать их. Он уставился на ее бессвязно бормочущее лицо: тени походили на те, что отбрасывает свет, проходящий через ветви, нагруженные соцветиями, так, словно она стояла в тени дерева.

Над ним вверху что-то шевельнулось, послышался чей-то вздох. Он поднял голову: потолок исчез. Вместо него, куда бы он ни смотрел, он видел сень распростертых ветвей. Оно выросло из ее слов, у него не было ни малейшего сомнения в этом, и оно росло сильнее и шире с каждым символом, произносимым ею. Соцветия пульсировали, повсюду набухая на ветках, которые в течение секунд отяжелели от листвы. Но несмотря на свое очевидное здоровье, дерево было повреждено в каждом бутоне. Его листья были черными и светились не жизненной силой, а влагой разложения. Вредители сновали по веткам взад-вперед, отцветшие лепестки падали, как снег, выставляя напоказ плоды.

И какие ужасные плоды! Пучок ножей, перевязанный лентой, словно подарок для убийцы. Голова ребенка, подвешенная за косичку, сплетенную из его волос. На одной из веток висели человеческие кишки, с другой свисала клетка с птицей, сожженной заживо. Все воспоминания — подарки из древности на память. А был ли коллекционер здесь, среди своих сувениров?

Что-то двинулось в бурлящей тьме над Марти, но это была не крыса. Он слышал разговор шепотом. Там были человеческие существа, отдыхающие в кроне. И они спускались вниз, чтобы забрать его с собой.

Он протянул руку сквозь кипящий воздух и взял Кэрис за руку. Она была столь мягкой, словно собиралась растаять в его ладони. Под ее опущенными веками глаза вращались, как у безумной, ее губы все еще формировали слова, питавшие дерево.

— Остановись, — сказал он, но она продолжала бормотать.

Он схватил ее обеими руками и почти крикнул ей, чтобы она заткнулась. Вверху над ними несколько соцветий лопнули, дождь листьев осыпал их.

— Проснись, черт тебя побери, — сказал он ей. — Кэрис! Это Марти; я, Марти! Проснись ты, ради Христа!

Он почувствовал что-то у себя в волосах и, взглянув вверх, увидел женщину, плюющую на него длинной струёй слюны. Она сползла на его лицо, холодная, как лед. Паника охватила его, он заорал на Кэрис, чтобы остановить ее, и, потерпев неудачу, ударил ее по лицу. В момент удара рост дерева прекратился. Дерево и его обитатели рассыпались в жалобах. Он ударил ее еще раз, уже сильнее. Дрожь под ее веками, как он заметил, стала утихать. Он позвал ее снова и встряхнул. Ее губы разомкнулись, вывалив язык; тик и эта ужасающая нервозность оставили ее лицо. Дерево задрожало.

— Прошу тебя… — взмолился он. — Проснись.

Черные листья стали морщиться и усыхать, дрожащие ветки застыли.

* * *

Она открыла глаза.

Досадливо ворча, гниль рассыпалась в ничто.

След от его ладони все еще пылал на ее щеке, но она, очевидно, ничего не помнила об ударе. Ее голос был сонным, когда она спросила:

— В чем дело?

Он крепко обнимал ее, не находя достаточно смелого ответа, чтобы произнести его. Он только сказал:

— Ты бредила.

Она озадаченно посмотрела на него:

— Я не помню, — сказала она. Затем, начиная осознавать, что его руки дрожат, спросила: — Что случилось?

— Кошмар, — ответил он.

— Почему я не в кровати?

— Я пытался разбудить тебя.

Она уставилась на него.

— Я не хотела, чтобы меня будили. Я достаточно устала от всего этого. — Она высвободилась. — Я хочу вернуться в постель.

Он отпустил ее, чтобы она вернулась к смятым простыням и легла. Она заснула снова прежде, чем он приблизился к ней, а Марти сел и просидел до рассвета, следя за ее сном и стараясь не подпускать к ней воспоминания.

* * *

— Я возвращаюсь назад в отель, — сказал он ей в середине следующего дня. Он надеялся, что она, может быть, даст ему какое-нибудь объяснение произошедшему прошлой ночью, — тщетная надежда! — что она, может быть, скажет ему, что это было просто оставшееся видение, от которого ей удалось наконец избавиться. Но ей нечего было ему сказать. Когда он спросил ее, помнит ли она что-нибудь о прошедшей ночи, она ответила, что во сне не видела ничего, чему была бы очень рада. Ничего. Он повторил слово, как смертный приговор, думая о комнате на Калибан-стрит, о том, как ничего было сущностью его страха.

Видя его отчаяние, она протянула свою руку и дотронулась до его лица. Он весь пылал. Снаружи шел дождь, но в комнате было тепло.

* * *

— Европеец мертв, — напомнила она ему.

— Я должен убедиться сам.

— Нет необходимости, малыш.

— Если его нет и он умер, то почему ты говоришь во сне?

— Разве?

— Говоришь и создаешь видения.

— Может быть, я пишу книгу, — сказала она. Попытка свести все к легкомыслию была мертворожденной. — У нас и так довольно проблем, чтобы возвращаться к ним.

Это было правдой, предстояло так много решить. Как рассказать обо всем, во-первых, и как сделать так, чтобы им поверили? Как отдать себя в руки закона и не быть обвиненными в известных и неизвестных убийствах? Где-то Кэрис ожидало состояние — она была душеприказчицей своего отца. И это тоже была реальность, с которой необходимо было столкнуться.

— Мамулян умер, — сказала она. — Мы не можем забыть о нем хотя бы на немного? Когда обнаружат тела, мы расскажем всю историю. Но не сейчас. Я хочу отдохнуть несколько дней.

— Ты заставила кое-что появиться сегодня ночью. Здесь, в этой комнате. Я видел.

— Почему ты так уверен, что это я? — возразила она. — Почему только я могу быть единственной, кого все еще влечет? Ты уверен, что это не ты заставляешь все это жить?

— Я?

— Это не должно продолжаться.

— Ничто не может сделать меня счастливее!

— Так забудь об этом, черт тебя возьми! Оставь, Марти! Его нет. Он умер, и его нет! И это конец всему!

Она оставила его размышлять над обвинением. Возможно, это и был он, возможно, он сам вообразил дерево и проклинал ее в своем собственном безумии. Но в ее отсутствие его сомнения возродились. Как может он доверяться ей? Если Европеец был жив — как-то, где-то, — не мог ли он вложить эти аргументы в ее уста, чтобы Марти не вмешивался? Время, пока ее не было, он провел в агонии нерешительности, не зная ни одного пути вперед, который не был бы запачкан подозрением, но испытывая недостаток сил, чтобы вновь увидеть отель и разрешить загадку так или иначе.

Затем, день уже клонился к вечеру, она вернулась. Они не говорили ни о чем, а вскоре она легла в постель, жалуясь на головную боль. Посидев рядом с ней полчаса, он вышел за виски и газетой, отыскивая в ней новости о расследовании. Ничего не было. Преобладали мировые события, сообщения о циклонах и войнах, мультфильмах и результатах гонок. Он направился обратно уже готовый забыть свои сомнения, но нашел дверь запертой и услышал ее голос, доносящийся из комнаты — смягченный, через сон пробирающийся к новой связности.

* * *

Он сломал дверь и попытался разбудить ее, но на этот раз ни встряхивание, ни пощечины не произвели никакого впечатления на глубокую дремоту, овладевшую ею.

Глава 74

И вот он был почти уже почти на месте. Он был плохо одет для холода, который уже подбирался к нему, и поеживался, пока шел через пустырь к отелю «Обитель Демонов».

Ранняя осень в этом году, не подождав даже начала сентября, дохнула холодом. За недели, прошедшие с момента, когда он в последний раз был здесь, лето уступило натиску ветра и дождя. Однако это уныние не нагоняло на него тоску. Летнее тепло в небольших помещениях уже никогда не пробудит в нем приятные ощущения.

Он поднял глаза на отель. В ускользающем свете он казался кораллово-красным — отметины от огня и граффити казались почти рельефными, каждая деталь в абсолютном фокусе. Он немного задержался, разглядывая фасад, отыскивая какой-то знак. Может быть, мигнет окно или скрипнет дверь — все что угодно, что подготовит его к тому, что он может обнаружить внутри. Но отель оставался безмолвным. Просто крепкое здание, изуродованное временем и огнем, ловящее последний дневной свет.

Входная дверь была закрыта последним уходящим посетителем, но попыток вернуть на место доски не было. Марти толкнул дверь и она отворилась, скрежеща по штукатурке и пыли на полу. Внутри ничего не изменилось. Люстра качнулась от порыва ветра, незвано ворвавшегося снаружи в святая святых, сухой дождь пыли осыпался на пол.

Пройдя первые два пролета он почувствовал запах — что-то пахло резче, чем хлам или зола. Очевидно, тела по-прежнему были там, где их оставили. Разложение должно было уже начаться. Он не знал, как долго длится подобный процесс, но благодаря опыту предыдущих недель, он был готов к худшему; даже усиливающийся запах едва трогал его.

Он остановился на полпути и вытащил купленную им бутылку виски, отвернул крышку и, все еще следя глазами за остатками лестницы, приложил бутылку к губам. Глоток обжег ему десны и горло и отправился дальше, продираясь к его желудку. Он справился с искушением сделать второй глоток. Вместо этого он закрыл бутылку и сунул ее в карман, прежде чем продолжить подъем.

* * *

Воспоминания начали осаждать его. Он надеялся удержать их на расстоянии, но они упрямо возвращались и у него не хватало сил, чтобы справиться с ними. Изображений не было — только голоса. Они эхом отдавались в его черепной коробке, словно она была пуста, а он был просто неким безмозглым животным, отвечающим приказам высшего разума. Огромное желание повернуться и бежать навалилось на него, но он знал, что если он вернется обратно к ней, угрызения совести только усилятся. Скоро он будет с подозрением относится к каждому движению ее руки, интересуясь, не готовит ли Европеец ее к убийству. Это будет просто другой вид тюрьмы: ее стены — подозрение, ее решетки — сомнения, и он будет заключен в ней до конца своей жизни. Даже если Кэрис уйдет, не будет ли он оглядываться через плечо, ища кого-то с лицом, спрятанным за лицом, и непрощающими глазами Европейца?

С каждым шагом его страхи множились. Он ухватился за грязные перила и силой заставил себя идти вверх и вперед. «Я не хочу идти, — захныкал в нем ребенок. — Не заставляйте меня, пожалуйста. Достаточно легко развернуться и отложить это все. Смотри! Твои ноги смогут это, только скажи слово. Вернись! Она проснется в конце концов, только будь терпимей. Вернись!»

«А если она не проснется?» — Возразил голос разума. И это заставило его идти дальше.

Корта он поднялся на следующую ступеньку, что-то шевельнулось на лестничной площадке перед ним. Словно бы прыгнула блоха — не больше; так тихо, что он едва расслышал. Возможно, крыса? Возможно. Все охотники за падалью вполне могли прийти сюда в надежде поживиться, разве нет? Он предвидел и этот ужас и был готов к нему.

Он достиг площадки. Крысы не бросились врассыпную от звука его шагов, по крайней мере он не видел ни одной. Но все же здесь что-то было. На верхней ступеньке лестницы маленькая коричневая личинка, извиваясь, ползла по ковру, явно торопясь куда-то. Видимо, вниз по лестнице — в темноту. Он не стал слишком рассматривать ее. Что бы это ни было, оно было безобидным. Пускай она найдет себе укромное место, чтобы растолстеть там и со временем стать мухой, если у нее были такие намерения.

Он пересек предпоследнюю площадку и начал подниматься по последнему пролету лестницы. Несколько ступенек вверх — и запах резко усилился. Вонь гниющего мяса нахлынула на него и сейчас, несмотря на виски и всю его психологическую подготовку, его внутренности скручивались и переворачивались, как личинка на ковре, дрожа и крутясь.

Он остановился, поднявшись на две или три ступеньки, вытащил бутылку и сделал два больших глотка, проглатывая столь быстро, что на глазах его выступили слезы. Затем он продолжил свой подъем. Что-то мягкое скользнуло под его каблуком. Он взглянул вниз. Еще одна личинка — наверное, старший брат, — была остановлена на своем спуске его ногой: с жирным звуком она лопнула. Он еще несколько секунд разглядывал ее, прежде чем поспешить дальше, чувствуя, что подошвы его ботинок скользят — или же он давил остальных подобных тварей, пока шел?

Голова его звенела от вони; последние пару дюжин ступенек он преодолел почти бегом, спеша быстрее покончить с самым худшим. К тому времени, как он достиг последней ступеньки, он почти задыхался. Он представил, насколько абсурдно он, должно быть, выглядит — пьяный бред, — как гонец с сообщением о проигранной битве и убитых детях, спешащий во дворец некоего величественного короля. Только вот сам король был тоже убит и его бой был тоже проигран.

* * *

Он направился к пентхаузу; запах стал настолько сильным, что дышать становилось почти невозможно. Как и в предыдущий раз, он бросил взгляд на свое отражение в зеркале — он выглядел жалким, с уставшим испуганным лицом и — о боже! — ковер шевелился. Не две, не три, а по меньшей мере дюжина личинок слепо копошилась здесь, передвигаясь по ковру, оставляя за собой грязные следы. Он не видел раньше подобных насекомых, их строение было сложно определить и все они были разных размеров — некоторые толщиной в палец, другие — размером с детский кулачок; их бесформенные тела были лилового цвета с желтыми пятнышками. За ними оставались следы слизи и крови, как от загнивающих ран. Он обошел их стороной. Они разжирели на еде, с которой он когда-то беседовал и спорил. Ему не хотелось изучать их слишком близко.

Однако, когда он толкнул дверь номера и опасливо шагнул в коридор, отвратительная мысль закралась ему в голову и осталась там, нашептывая непристойности. Эти создания были в номере повсюду. Более активные из них ползали по оштукатуренным стенам, перетягивая колбаски своих тел на обои, оставляя за ними слизистые дорожки, цепляясь за стены, как гусеницы. Их движения были произвольны, некоторые из них, судя по их следам, ползали по кругу.

В полутьме коридора его худшие подозрения едва бурлили, однако они стали закипать, когда он перешагнул через распростертое тело Уайтхеда и шагнул в разделочную комнату, где благодаря свету от магистрали было ясно, как днем. Здесь было изобилие этих созданий. Вся комната просто кишела ими, от размера блохи до величины человеческого сердца, вытягивая лохматые волоски, словно щупальца, чтобы передвигаться с их помощью. Черви, блохи, личинки — целый энтомологический сонм собрался на месте казни.

Только это не были насекомые или личинки насекомых — сейчас он ясно это видел. Это были части плоти Европейца. Он был все еще жив. В частичках, в тысячах частичек, но все еще жив.

Брир был безжалостен в своем разрушении, уничтожая Европейца насколько позволяло его мачете и разрушающиеся руки. Но этого оказалось недостаточно. Внутри Мамуляна гудело так много украденных жизней и они, вопреки всем мыслимым законам природы, все еще были неутолимы. Со всем своим неистовством Брир не смог покончить с жизнью Европейца лишь только разделив ее, оставив кусочки плоти описывать эти бесполезные круги. Где-то в этом безумном зверинце было существо с волей, фрагмент которой все еще обладал достаточным смыслом, чтобы мысленно проникнуть в мозг Кэрис. Возможно, даже не одна часть, возможно много — сборище этих блуждающих частей. Марти не интересовала их биология. Как выжила эта мерзость, было вопросом для обсуждения в дурдоме.

Он, дрожа, попятился из комнаты в холл. Порывы ветра ломились в окно, стекло жалобно звенело. Он прислушивался к порывам, пока раздумывал, что делать дальше. В коридоре одна из гадостей свалилась со стены. Он наблюдал, как она извивается, стараясь перевернуться, и затем медленно поползла обратно. Как раз там, где она крутилась, лежал Уайтхед. Марти вернулся к телу.

Святые всласть повеселились перед тем, как ушли, — брюки и нижнее белье были стянуты, пах был изрезан ножом. Глаза его были открыты, вставная челюсть вытащена. Он таращился на Марти, раскрыв рот, как провинившийся ребенок. Мухи кружились над ним, на его лице были следы гниения. Он был мертв — а это было уже кое-что в этом мире. В своем заключительном порыве парни испражнились ему на грудь. Там тоже скопились мухи.

Когда-то Марти ненавидел этого человека, и любил его тоже один день; называл его Папой, называл его ублюдком; занимался любовью с его дочерью и почитал за Властелина Вселенной. Он видел этого человека во всей силе Господина. Видел его и напуганным — пытающимся удрать, как крыса от пожара. Он видел аналитические способности старика в действии и счел их работоспособными. Такими же плодотворными, возможно, как и усилия большинства любящих людей.

Он протянул руку, чтобы закрыть глаза Уайтхеда, но в своем усердии евангелисты вырезали веки старика и пальцы Марти наткнулись на слизь его глазных яблок. Их увлажнили отнюдь не слезы — гниль. Он поморщился и отдернул руку с отвращением.

Чтобы закрыть лицо Папы, он подсунул пальцы под труп, чтобы перевернуть его на живот. Из тела вытекала жижа и внизу было скользко и липко. Стиснув зубы, он приподнял тело старика и перевернул его набок, предоставив силе тяжести довершить остальное. Теперь, по крайней мере, старику не придется наблюдать за тем, что должно произойти.

Марти встал. Его руки были в слизи. Он щедро обмыл их остатками виски, чтобы перебить запах. Мытье рук преследовало и еще одну цель — исчезло искушение выпить. Было бы слишком легко напиться и потерять четкое восприятие действительности. Здесь был враг. И с ним придется иметь дело, уничтожить его навсегда.

Он начал здесь же, не сходя с места, в холле, втыкая каблуки в куски мяса, копошащиеся вокруг тела Уайтхеда, уничтожая их украденные жизни, стараясь изо всех сил. Они не издавали никакого звука, что облегчало его задачу. Они были просто червями, говорил он себе, мерзкими колбасками бессмысленной жизни. И ему становилось еще легче, пока он шел по коридору, размазывая их в пятна желтого жира и коричневых мышц. Твари подчинялись безропотно. Он стал покрываться потом, пытаясь не упускать человеческие останки, его глаза метались повсюду, чтобы не припустить ни одной карабкающейся мерзости. Уголки его губ стали понемногу растягиваться в улыбке; наконец низкий безрадостный смех вырвался из него. Это было легко. Он снова был мальчишкой, давящим муравьев большим пальцем. Один! Второй! Третий! Только эти существа были намного медленнее, чем самый сонный муравей, и он мог расплющивать их прогуливающимися шагами. Вся мощь и ум Европейца перешли в эту грязь, и он — Мартин Штраусс — был избран играть в эту Божественную игру и покончить с ней. Он достиг в конце концов этой ужасной власти.

* * *

Ничто — вот сущность. Эти слова, которые он услышал — и говорил — на Калибан-стрит, наконец достигли абсолютного смысла. Сейчас Европеец подтверждал горький силлогизм своими собственными костями и плотью.

Когда Марти закончил работу в холле, он вернулся в гостиную и принялся трудиться там, его первоначальное отвращение от прикосновения к существам практически исчезло, он срывал их со стен и бросал на землю, где растаптывал их. Когда он закончил в гостиной, он отправился на лестничную площадку и лестницу. Наконец, когда все было завершено, он вернулся в номер и соорудил костер из занавесок, которые он притащил из гардеробной, и разжег его столом старика и игральными картами. Затем он, ходя по комнате, ногой зашвыривал большие куски плоти в огонь, где они лопались, морщились и наконец сгорали. Меньшие куски он соскребал с пола, и смех все еще вырывался из него, когда он кидал небольшие куски мяса в середину погребального костра. Комната быстро заполнилась жаром и дымом. Его сердце заколотилось в ушах, на руках его блестел пот. Это была большая работа, и он должен был быть дотошным, не правда ли? Он не должен оставить ни одной живой гадины, ни кусочка из страха, что тот останется жить, станет могущественным и, возможно, вырастет и найдет его.

* * *

Когда огонь затих, он поддержал его подушками, магнитофонными кассетами и книжками в гибких обложках, пока не осталось ничего, что можно было сжечь, кроме себя самого. Несколько раз, когда он всматривался в огонь, мысль о том, чтобы ступить в него казалась не такой уж непривлекательной. Но он удержался. Это только безумная усталость искушала его. Вместо этого он сел на корточки в углу, глядя на тени от костра, пляшущие на стене. Образы, возникавшие там, заставляли его плакать, хотя, возможно, и что-то другое.

* * *

Когда незадолго до рассвета Кэрис поднялась по лестнице, он не видел и не слышал ее. Огонь давно уже погас. Только кости, оставшиеся от расчленения, произведенного Бриром, почерневшие и потрескавшиеся в огне, были еще узнаваемы. Осколки берцовой кости, может быть, позвоночника, часть черепа Европейца.

Она осторожно вошла, словно боялась разбудить спящего ребенка. Может быть, он и спал. В его голове проносились легчайшие образы, которые могли быть только снами, — жизнь не бывает столь ужасной.

— Я проснулась, — сказал она. — Я знала, что ты здесь.

Он едва видел ее сквозь задымленный воздух, она была, как мел, рисующий на черной бумаге — так легко стираемый. Слезы полились снова, когда он подумал об этом.

— Нам надо идти, — сказал она, не желая требовать от него объяснений. Возможно, со временем она спросит его, когда это жалобное выражение исчезнет из его глаз, а может быть, вообще никогда не спросит. После нескольких минут ее уговоров и тесных объятий он вышел из своей медитации и укрылся под ее заботой.

Когда они вышли из отеля, ветер ударил им в лицо, такой же напористый, как всегда. Марти взглянул вверх, чтобы убедиться, что порывы ветра сдули звезды, но они оставались неколебимы. Все было на месте, кроме безумия, которое совсем недавно калечило их жизни, и хотя она поторапливала его, он медлил, задрав голову, вглядываясь в звезды. Никаких изменений не было. Лишь помаргивания точек света на ясном небе. Но он впервые увидел, как они красивы. В мире, полном потерь и жестокости, они были так далеки — крошечные источники сияния. И когда она вела его по неосвещенным улицам, он не мог удержаться, чтобы снова и снова несмотреть в небо.

ВОССТАВШИЙ ИЗ АДА ⁽¹⁹⁸⁶⁾

«Мечтаю я поговорить с влюбленными тенями,

Тех, кто погибли до того, как Бог любви родился…»

Джон Донн «Обожествление любви»

Фрэнк искал наслаждений всю жизнь. Он перепробовал всё, что способен предложить ему мир. Но и этого оказалось ничтожно мало. Всё новые и новые поиски запретных удовольствий лишь только распаляли его ненасытное желание. Однажды Фрэнку удалось купить легендарную шкатулку Лемаршана, которая, если верить молве, скрывает неслыханные удовольствия. Когда Фрэнк открыл шкатулку, из неё явились демоны — сенобиты. Фрэнк стал их пленником, и подвергся адским пыткам, той самой высочайшей форме наслаждения, которую обещала шкатулка.

Однако ему повезло. Кровь, пролитая над местом гибели Фрэнка, дала ему возможность ненадолго материализоваться перед Джулией, женой брата, которую он когда-то соблазнил. Чтобы вырваться из плена сенобитов, ему нужна ещё кровь. И Джулия согласна убивать для него…

Глава 1

Фрэнк был так поглощен разгадыванием секрета шкатулки Лемаршана, что даже не заметил, когда зазвонил колокол. Шкатулка была сконструирована настоящим мастером, знатоком своего дела, а главный секрет состоял в том что она якобы содержала в себе чудеса, подобраться к которым было невозможно, ни один ключ не подходил к шести ее черным лакированным сторонам, в то время как даже легкое нажатие на них намекало, что они вполне свободно разбираются. Вот только знай как.

Фрэнк уже сталкивался с такими головоломками в Гонконге. Типично китайское изобретение, создание метафизического чуда из куска твердой древесины; правда, в данном случае китайская изобретательность и технический гений соединились с упрямой французской логикой. Если в разгадке головоломки и существовала система, то Фрэнк оказался бессилен ее понять. После нескольких часов попыток методом проб и ошибок легкое перемещение подушечек пальцев, среднего и мизинца, вдруг принесло желанный результат — раздался еле слышный щелчок и — о, победа! — один из сегментов шкатулки выскочил. Фрэнк тут же сделал два открытия. Во-первых, внутренняя поверхность была отполирована до блеска. По лаку переливалось отражение его лица — искаженное, разбитое на фрагменты. Во-вторых, этот Лемаршан, прославившийся в свое время изготовлением заводных поющих птичек, сконструировал шкатулку таким образом, что при открывании ее включался некий музыкальный механизм — вот и сейчас протикало короткое и довольно банальное рондо.

Воодушевленный успехом, Фрэнк продолжил возню со шкатулкой, быстро обнаружив новые варианты дальнейшего в нее проникновения — паз с желобком и смазанную маслом втулку, надавливание на которую позволило проникнуть дальше. И с каждым новым движением, поворотом или толчком в действие приводился очередной музыкальный элемент — мелодия звучала контрапунктом, пока первоначальные ее ноты не таяли, словно заглушаемые резьбой.

В один из таких моментов и начал звонить колокол — мерный и мрачный звук. Он не слышал его, во всяком случае, не осознавал, что слышит. Но когда головоломка была уже почти разгадана и шкатулка стояла перед ним, вывернув свои зеркальные внутренности, вдруг почувствовал, что желудок его буквально выворачивает наизнанку, так что колокол, должно бить, звонит уже целую вечность.

Он поднял голову. На несколько секунд показалось, что звук доносится с улицы, но он быстро отверг эту мысль. За работу над шкатулкой он принялся почти в полночь, с тех пор прошло несколько часов. Он не заметил, как они прошли и ни за что бы не поверил, если бы не стрелки на циферблате. Церкви в городе — как ни прискорбно для прихожан — не было вовсе, и звонить вроде бы было некому.

Нет. Этот звук доносился откуда-то издалека, словно через ту самую все еще невидимую дверцу, которая находилась в чудесной шкатулке Лемаршана. Выходит, Керчер, продавший ему эту вещицу, не обманул. Фрэнк находился на пороге нового мира, страны, бесконечно далекой от той комнаты, где он сейчас сидел.

Бесконечно далекой и, тем не менее, столь близкой теперь.

Эта мысль заставила сердце биться быстрее. Он так предвкушал, так ждал этого мига, всеми силами воображения стараясь представить, как это будет, когда завеса поднимется… Еще несколько секунд — и они будут здесь, те, кого Керчер называл сенобитами, теологами Ордена Гэша. Отозванные от своих экспериментов по достижению наивысшего наслаждения, они, бессмертные разумом, войдут сюда, в мир дождя и разочарований.

Всю предшествующую неделю он, не покладая рук, готовил эту комнату к их визиту. Мыл и скоблил голые половицы, потом усыпал их лепестками цветов. На западной стене соорудил нечто вроде алтаря, украшенного плакатными лозунгами. Керчер подсказал ему, что должно входить в обрядовую тематику: кости, конфеты, иголки. Слева от алтаря стоял кувшин с его мочой, собранной за семь дней, на, случай, если от него потребуется жест самоосквернения. Справа — тарелка с отрезанными голубиными головами, тоже приготовленная по совету Керчера, намекнувшего, что неплохо будет иметь ее под рукой.

Вроде бы ничего не было упущено для проведения ритуала. Сам кардинал, увлекавшийся коллекционированием рыбацких башмаков, не мог быть более скрупулезен и предусмотрителен.

Но теперь, когда звук колокола, доносившийся из шкатулки, становился все громче, он испугался.

— Слишком поздно, — пробормотал он про себя, надеясь подавить нарастающий страх. Загадка Лемаршана разгадана, последний ключ повернулся в замке. Не осталось времени для страхов и сожалений. И потом, разве он не рисковал собственной жизнью и рассудком, чтобы эта встреча оказалась возможной? Перед ним открывались врата к наслаждениям, доступным воображению лишь горстки человеческих существ, еще меньшими испытанным — наслаждениям, углубляющим и обостряющим чувства, которые вырвут его из скучном замкнутом круга: желание, совращение и разочарование — круга, из которого он не в силах был вырваться с юношеских лет. Новое знание совершенно трансформирует его, ведь верно? Никто не сможет испытать такую глубину чувств и ощущений и не перемениться под их воздействием.

Голая лампочка, висевшая под потолком, то тускнела, то становилась ярче. Казалось, она следует ритму колокольного звона, и чем громче он становился, тем ярче она разоралась. В паузах между ударами колокола все отчетливее был заметен окутывавший комнату мрак, словно мир, который он населял вот уже двадцать девять лет, переставал существовать. Затем снова раздавался удар колокола, и лампочка разгоралась так сильно, что трудно было поверить в предшествующую свету тьму, и тогда на несколько секунд он вновь оказывался в знакомом мире — в комнате с дверью, выходящей на улицу, окном, через которое, имей он волю или силы сорвать шторы, можно било различить проблески утра.

С каждым ударом свет становился беспощадней. Под его сокрушающей силой восточная стена дрогнула, он увидел, как кирпичи теряют плотность, растворяются, увидел вдалеке место, откуда звонил колокол. Мир птиц, не так ли? Огромные черные дрозды, подхваченные ураганом… Это все, что он мог различить там, откуда сейчас шли иерофанты, из сплошного смятения, полного острых осколков, которые поднимались и падали, наполняя темный воздух ужасом.

Потом вдруг стена снова затвердела, и колокол умолк. Лампочка погасла. На сей раз безнадежно, навсегда.

Он стоял в темноте, не произнося ни слова. И если бы даже вспомнил слова приветствий, заготовленные заранее, язык все равно был не в силах их выговорить. Он словно омертвел во рту. А потом вдруг — свет! Он исходил от них, от четверых сенобитов, которые теперь, когда стена позади них замкнулась, заполнили, казалось, всю комнату. От них исходило довольно сильное сияние, напоминающее свечение глубоководных рыб, — голубое, холодное, безразличное. Внезапно Фрэнк осознал: он ведь никогда не задумывался, как они выглядят. Его воображение, столь плодотворное и изобретательное, когда речь заходила о воровстве и мелком мошенничестве, было во всех других отношениях не развито. Ему не хватало полета фантазии. Представить себе эти создания он даже не пытался.

Почему же так жалко и страшно глядеть на них? Может, из-за шрамов, которые покрывали каждый дюйм тела: плоть, косметически истыканная иглами, изрезанная, исцарапанная и присыпанная пеплом?.. А может, запах ванили, который они привнесли с собой, сладковатый запах, почти не заглушавший вони? Или, может, потому что, по мере того, как становилось все светлее и он видел их четче, он не заметил ни радости, ни вообще ничего человеческого на их изуродованных лицах: лишь отчаяние и еще голод, от которого буквально кишки выворачивало наизнанку.

— Что это за город? — спросил один из четверки.

По голосу нельзя было определить, кому он принадлежит — мужчине или женщине. Одежды существа, пришитые прямо к телу, скрывали половые органы, ни интонации, ни искусно изуродованные черты лица не давали подсказки. Когда оно говорило, крючки, придерживающие нависавшие над глазами клапаны и соединенные сложной системой цепей, пропущенных сквозь мышцы и кости, с другими — крючками, прокаливающими нижнюю губу, дергались и обнажали голое сверкающее мясо.

— Вам задали вопрос, — сказало оно.

Фрэнк не ответил. Меньше всего в этот момент он думал — о том, как называется этот город.

— Вы что, не понимаете? — вопросила фигура, находящаяся рядом с первой. Ее голос, а отличие от первого, был звонче и воздушней — голос возбужденной девушки. Каждый дюйм головы был татуирован сложнейшим узором, на каждом пересечении горизонтальных и вертикальных линий сверкала булавка с драгоценным камнем, насквозь прокалывавшая кость. Язык был тоже татуирован, аналогичным образом.

— Вы хоть знаете, кто мы? — спросило оно.

— Да, — ответил наконец Фрэнк. — Знаю.

Еще бы ему не знать, ведь они с Керчером проводили долгие ночи напролет за обсуждением различных деталей и нюансов, а также намеков, почерпнутых из дневников Болинброка и Жиля де Ре. Все человечество знало об Ордене Гэша, и он тоже знал.

И все же… он ожидал чего-то другого. Ожидал увидеть хоть малейший признак, намек на бесконечное великолепие и блеск, к которым имели доступ эти существа. Он-то рассчитывал, что они хотя бы придут с женщинами, женщинами, умащенными благовонными маслами, омытыми в ваннах с молоком, женщинами, специально подбритыми и тренированными для любовного акта: губы их благоухают, бедра дрожат в нетерпении раскрыться, раздвинуться, зады круглые и увесистые, как раз такие, как он любит. Он ожидал вздохов, вида соблазнительных тел, раскинувшихся на полу среди лепестков, словно живой ковер; ожидал шлюх-девственниц, чья щелочка должна была распахнуться при первой же его просьбе и только перед ним, чье искусство в любовных играх должно было ошеломить и потрясти его, с каждым толчком поднимая все выше и выше — к невиданному, неиспытанному доселе даже в мечтах экстазу. Весь мир был бы забыт им в их объятиях, над его похотью не будут смеяться, не будут презирать, напротив, будут только превозносить его.

Но нет. Нет ни женщин, ни вздохов. Только эти бесполые создания с изуродованной плотью.

Теперь говорил третий, самый изуродованный из всех. Черт лица было практически не различить — бороздившие его глубокие шрамы гноились пузырями и почти закрывали глаза, бесформенный искаженный рот с трудом выталкивал слова.

— Что вы хотите? — спросило оно его.

На этот раз он слушал говорящего более внимательно, чем предыдущих двух. Страх его таял с каждой секундой. Воспоминание об ужасном месте, открывшемся за стеной, постепенно стиралось из памяти. Он остался один на один с этими обветшавшими декадентами, с вонью, исходившей от ник, их странным уродством, их саморазоблачающей беззащитностью. Единственное, чего он опасался сейчас, это как бы его не стошнило.

— Керчер говорил мне, что вас будет пятеро, — сказал Фрэнк.

— Инженер прибудет с минуты на минуту, — прозвучал ответ. — Еще раз повторяю свой вопрос: чего вы хотите? Почему бы не ответить прямо?

— Наслаждений, — сказал он. — Керчер говорил, вы в них толк знаете.

— О, да, — ответил первый. — Все, что только может представить ваше воображение.

— Правда?

— Конечно. Конечно, — оно уставилось на Фрэнка голыми глазами. — О чем вы мечтаете?

Вопрос, поставленный так конкретно, смутил его. Сможет ли он передать словами природу фантасмагорических картин, создаваемых его либидо? Он судорожно пытался подыскать нужные слова, но в это время один из них сказал:

— Этот мир… Он что, разочаровывает вас?

— Очень сильно, — ответил он.

— Вы не первый, кто устает от его банальностей, прозвучал ответ. — Были и другие.

— Не так много, — вмешалось лицо в шрамах.

— Верно. Их мало, лишь жалкая горсточка. Но только единицы осмеливались воспользоваться головоломкой Лемаршана. Люди, подобные вам, изголодавшиеся по новым возможностям, люди, которые слышали, что мы обладаем невиданным в данном мире искусством…

— Я ожидал… — начал Фрэнк.

— Мы знаем, чего вы ожидали, — перебил его сенобит. — И во всей глубине представляем себе проблему и природу вашего безумия. Это нам хорошо знакомо.

Фрэнк скрипнул зубами.

— Выходит, — сказал он, — вы знаете, о чем я мечтаю? И вы можете предоставить мне… эти удовольствия?

Лицо существа исказилось, верхняя губа завернулась к носу, улыбка напоминала оскал бабуина.

— Но не так, не в такой форме, как это вы себе представляете, — прозвучал ответ.

Фрэнк пытался возразить, но существо подняло руку, делая ему знак молчать.

— Существуют пределы нервного восприятия, — сказало оно. — Пороги, за которые ваше воображение, каким бы обостренным оно ни было, не в состоянии проникнуть.

— Да?..

— Да, да. О, это совершенно очевидно. Ваша развращенность, с которой вы так носитесь, всего лишь детский лепет в сравнении с тем, что можем предоставить мы.

— Вы готовы попробовать? — спросил второй сенобит.

Фрэнк покосился на шрамы и крючки. И снова лишился на миг дара речи.

— Так готовы или нет?

Там, за стенами, на улице вскоре должен был пробудиться мир. Он следил за признаками этого пробуждения из окна своей комнаты день за днем, готовясь к очередному туру бесплодных попыток, к погоне за наслаждениями, и знал, знал, что там не осталось ничего такого, что могло бы по-настоящему возбудить его. Не жар, только пот. Не страсть, только внезапный приступ вожделения, а затем, почти тотчас же, разочарование. Он повернулся спиной к этим разочарованиям. Если бы он только мог разгадать многообещающие символы, которые сопровождали этих существ! Если бы… Он был готов заплатить за это любую цену.

— Покажите мне, — сказал он.

— Назад пути нет. Вы это понимаете?

— Покажите мне.

Им не понадобилось повторной просьбы, чтобы приподнять завесу.

Он слышал, как скрипнула отворяемая дверь, и, обернувшись, увидел исчезающий за порогом мир, вместо которого наступила вдруг жуткая тьма. Та самая тьма, из которой вышли члены Ордена. Перевел взгляд на сенобитов, пытаясь угадать, что происходит. Но они исчезли. Впрочем, не совсем, остались кое-какие признаки их недавнего присутствия. Они забрали с собой все цветы, оставив дощатый пол голым, а символы и знаки, развешанные на стенах, почернели, словно под воздействием какого-то сильном, но невидимого пламени. И еще остался их запах. Такой едкий и горький, что, казалось, ноздри вот-вот начнут кровоточить.

Но запах гари был только началом. Вскоре он заметил, что его обволакивают еще десятки других запахов. Духов или цветов, сперва он едва ощущал их, но внезапно они усилились, чудовищно усилились. Томительный цветочный аромат, запах краски на потолке и древесного сока с пола под его ногами — все они моментально заполнили комнату.

Казалось, он даже улавливает запах тьмы, царившей за дверью, и вонь сотен тысяч птиц.

Он прижал ладонь ко рту и носу, чтобы как-то умерить эту атаку запахов, но от вони пота на кончиках пальцев закружилась голова. Возможно, его даже стошнило бы, если б вся нервная система, от вкусовых сосочков на языке до нервных окончаний на каждом клочке плоти, не напряглась в предвкушении чего-то нового, необычного.

Похоже, что теперь он способен ощущать и чувствовать все — вплоть до касания пылинок, оседающих на кожу. Каждый вдох и выдох раздражал и горячил губи, каждое морганье век — глаза. Глотку обжигал привкус желчи, волоконце мяса, застрявшее между зубами, вызывало легкие спазм и подрагивание языка, выделяя на него капельки соуса.

И слух тоже необычайно обострился. Голова его полнилась тысячью звуков, некоторые из них производил он сам. Движение воздуха, ударявшего в барабанные перепонки, казалось ураганом, урчание в кишечнике — громом. Но были и другие бесчисленные звуки, атаковавшие его откуда-то извне. Громкие сердитые голоса, любовный шепот, рев, бренчание, треск, обрывки песен и плача.

Выходит, он слушает теперь весь мир? Слушает утро, входящее в тысячи домов? Правда, он мало что мог разобрать в этом обвале звуков, какофония лишала его возможности как-то разделять и анализировать их значение.

Но хуже всего было другое. Глаза! О, Господи милосердный, он сроду не предполагал, что они способны доставлять такие муки, он, который думал, что ничто в мире уже не способно удивить их. Теперь же перед глазами все завертелось, казалось, они сами завертелись в бешеном круговороте. Везде и всюду — зрелище!

Гладкая побелка потолка на деле отражала чудовищную географию мазков кисти. Ткань его простой, непритязательной рубашки — невыразимо хитроумное сплетение нитей. Он заметил, как в углу шевельнулся клещ на отрубленной голубиной голове, как он подмигнул ему, перехватив его взгляд. Слишком уж много всего! Слишком!

Потрясенный, он зажмурил глаза. Но это не помогло. Оказывается, «внутри» тоже существовали зрелища — воспоминания, чья явственная выпуклость и реальность ударили его по нервам, едва не лишив способности чувствовать вообще. Он сосал материнскую грудь и захлебнулся; ощутил, как руки брата сжимаются вокруг него (была ли то борьба или просто дружеское объятие, он не понял, главное — было больно, и он почувствовал, что задыхается). И еще, еще волна других ощущений захлестнула его, целая жизнь была прожита в одно мгновение, воздействуя на кору головного мозга, вламываясь в нем с настойчивостью, не дававшей надежды забыть.

Ему показалось, что он сейчас взорвется. Безусловно, что мир, расположенный за пределами его головы, — комната и птицы, там, за дверью, несмотря на все свои крикливые поползновения, не могли сравниться по силе воздействия с воспоминаниями. Уж лучше это, подумал он и попытался открыть глаза. Но веки слиплись и не поддавались. Слезы, а может, гной, а может, иголка с ниткой прошили, запечатали их, казалось, навсегда.

Он подумал о сказаниях сенобитов, о крючках и цепях. Наверное они сыграли с ним злую шутку, заперли его, отрезав от внешнего мира, приговорив его глаза созерцать лишь парад воспоминаний.

Опасаясь, что сходит с ума, он начал взывать к ним, хотя вовсе не был теперь уверен, что они рядом и услышат.

— Почему? — воскликнул он. — Почему вы это со мной сделали?

Отголосок слов прогремел в ушах, но он почти не осознавал уже и этого. Из прошлого всплывали все новые волны воспоминаний, терзали и мучили его. На кончике языка сосредоточился вкус детства (привкус молока и разочарования), но теперь к нему примешивались и другие, взрослые ощущения. Он вырос!.. У него уже усы и эрекция, руки тяжелые, кишки большие.

В юношеских наслаждениях таился оттенок новизны, но по мере того, как летели годы и чувствительность утрачивала силу, возникали более сильные, бьющие по нервам ощущения. Вот они возникли снова, еще более острые, едкие, перекрывающие все, что находилось у него за спиной, в темноте.

Язык буквальна купался в новых привкусах: горькое, сладкое, кислое, соленое; пахло пряностями, дерьмом, волосами матери; он видел города и небо; видел скорость, морские глубины; преломлял хлеб с давно умершими людьми, и щеки его обжигал жар их слюны. И конечно, там были женщины. Постоянно среди хаоса и замешательства возникали воспоминания о женщинах, оглушая его своими запахами, прикосновениями, привкусами.

Близость этого гарема возбуждала, несмотря на обстоятельства. Он расстегнул брюки и начал гладить и ласкать свой член, скорее стремясь пролить семя и избавиться от этих созданий, нежели получить удовольствие.

Бешено работая над каждым дюймом плоти, он смутно осознавал, какое, должно быть, жалкое зрелище являет собой: ослепший человек в пустой комнате, распаленный плодами своего воображения. Но даже мучительный безрадостный оргазм не смог замедлить бесконечно прокручивающуюся перед ним череду воспоминаний. Колени у него подогнулись, и он рухнул на голые доски пола, куда только что расплескал свою страсть. Падение принесло боль, но реакция на нее была тут же смыта новой волной воспоминаний.

Он перекатился на спину и вскрикнул. Он кричал и умолял их перестать, но ощущения только обострялись, словно подстегиваемые каждой новой мольбой, с каждым разом вознося его на новую ступеньку и не принося облегчения.

Вскоре единственным слышным звуком стали эти мольбы, слова и смысл которых словно стирались страхом. Казалось, этому никогда не будет конца, а если и будет, то результат один — безумие. Нет надежды, даже мысль о ней затерялась.

И как только он, почти неосознанно, сформулировал эту последнюю отчаянную мысль, мучения прекратились.

Совершенно внезапно и разом, все. Исчезли. Ушли. Ушли цвет, звук, прикосновение, вкус, запах. Неожиданно резко он был вырван из их волны. В течение нескольких первых секунд он даже начал сомневаться, было ли с ним это или нет. Два удара, три, четыре…

На пятом он открыл глаза. Комната была пуста, голубиные головки и кувшин с мочой исчезли. Дверь закрыта.

Приободрившись, он сел. Руки и ноги дрожали, голова, запястья и мочевой пузырь болезненно ныли.

И вдруг… Какое-то движение в дальнем углу комнаты привлекло его внимание.

Там, где всего лишь две секунды назад была пустота, теперь появилась фигура. Это был четвертый сенобит, тот, который тогда так и не заговорил и не показал своего лица. Теперь он видел — это не он, а она. Капюшон, прежде надвинутый на лоб, словно истаял, исчез, как и остальная одежда. Женщина, оказавшаяся перед ним, была серого цвета и слегка светилась. Губы кроваво-красные, ноги раздвинуты так, что отчетливо были видны все насечки и надрезы на причинном месте. Она сидела на куче гниющих человеческих голов и зазывно улыбалась.

Это сочетание чувственности и тлена совершенно сразило его. Разве может быть хоть малейшее сомнение в том, что именно она расправилась с этими несчастными? Их разлагающееся мясо застряло у нее под ногтями, а их языки — их было штук двадцать, если не больше — были разложены аккуратными рядами на ее смазанных ароматическими маслами ляжках, словно в ожидании входа… Не сомневался он и в том, что мозги, сочившиеся сейчас из их ушей и ноздрей, прежде были лишены рассудка — под воздействием удара или поцелуя, остановившего их сердца.

Керчер солгал ему. Или солгал, или сам был чудовищно обманут. Ни малейшего намека на наслаждения в воздухе, во всяком случае, в человеческом понимании.

Он совершил ошибку, открыв шкатулку Лемаршана. Ужасную ошибку.

— О, я вижу, с мечтами покончено, — произнес сенобит, разглядывая его, распростертого на голом полу. — Прекрасно.

Она встала. Языки свалились на пол, посыпались дождем, точно слизни.

— Ну что ж, тогда начнем, — сказала она.

Глава 2

— Это не совсем то, что я ожидала, — говорила Джулия, стоя в прихожей. За окном смеркалось, холодный августовский день подходил к концу. Не самое подходящее время осматривать дом, который так долю пустовал.

— Да, работы тут хватает, — согласился Рори. — Да и неудивительно. Здесь ничего не трогали со дня смерти бабушки. Года, наверное, три. И потом, я уверен, последние годы жизни она не очень-то следила за порядком.

— А дом твой?

— Мой и Фрэнка. Он был завещан нам обоим. Но кто последний раз видел моего старшего брата, вот что хотелось бы знать?

Она пожала плечами, притворившись, что не помнит, хотя на самом деле помнила очень хорошо. За неделю до свадьбы…

— Кто-то говорил, что он провел тут несколько дней прошлым летом. Не сомневаюсь, что в любовных играх. А потом опять куда-то исчез. Собственность его не интересует.

— Ну а что, если мы въедем, а он вернется? Он ведь имеет такие же права…

— Откуплюсь. Возьму ссуду в банке и откуплюсь от него. Ему всегда не хватало денег.

Она кивнула, но, похоже, все еще сомневалась.

— Не беспокойся, — сказал он, подходя к ней и обнимая. — Дом наш, малышка. Маленько подкрасим, подновим, и здесь будет, как в раю.

Он испытующе вгляделся в ее лицо. Порой, особенно в минуты, когда ее, как сейчас, терзали сомнения, красота этого лица становилась почти пугающей.

— Верь мне, — сказал он.

— Верю.

— Тогда все в порядке. Переезжаем в воскресенье, ладно?

* * *

Воскресенье.

В этой части города оно до сих пор еще являлось «днем господним». Даже если владельцы этих нарядных домиков и чистеньких наглаженных детишек больше и не верили в Бога, воскресенья они чтили свято. Несколько занавесок на окнах отдернулось, когда к дому подкатил фургон Льютона и из него начали выгружать вещи; наиболее любопытные соседи даже прошлись пару раз мимо под предлогом выгуливания собак, однако никто не заговорил с новыми жильцами и тем более не предложил помочь выгружать вещи. Воскресенье не тот день, чтоб потеть в трудах праведных. Джулия приглядывала за распаковыванием в доме, а Рори организовал разгрузку фургона, ему помогали Льютон и Мэд Боб. Пришлось сделать четыре ездки, чтоб перевезти все с Александра Роуд, и все равно к концу дня там еще оставалось полно разных мелочей, которые было решено забрать позже. Часа в два дня на пороге появилась Керсти.

— Вот, пришла спросить, может, понадобится моя помощь? — спросила она немного извиняющимся тоном.

— Да ты входи, чего стоишь, — ответила Джулия. И она вошла в гостиную, которая напоминала поле битвы, где победа пока оставалась за хаосом, и тихо выругала Рори. Позвать эту заблудшую овцу на помощь — нет, это только он мог такое придумать! Да она скорее мешать будет, чем помогать. Этот постоянно сонный, унылый вид, от одного него Джулия готова была скрежетать зубами.

— Что я должна делать? — спросила Керсти. — Рори сказал, что…

— Да, — ответила Джулия. — То, что сказал, это уж точно.

— А где он? Рори, я имею в виду?

— Поехал еще за вещами, добавить мне головной боли.

— О…

Джулия немного смягчилась.

— Знаешь, это вообще-то очень мило с твоей стороны, — сказала она, — что ты пришла помочь и все такое, но не думаю, что в данный момент для тебя найдется работа.

Керсти слегка покраснела. Пусть вялая и сонная, но глупой ее никак нельзя было назвать.

— Понимаю, — сказала она. — Ты в этом уверена? А я не могла бы… Я хочу сказать, может, я сварю тебе чашечку кофе?

— Кофе? — переспросила Джулия. Напоминание о кофе заставило вдруг почувствовать, как страшно пересохло в горле. — Да, — заключила она, — недурная идея.

Приготовление кофе не обошлось без травм, впрочем, незначительных. Любое дело, за которое бралась Керсти, тут же обрастало сложностями. Она стояла на кухне у плиты, кипятила воду в кастрюльке, которую до этого искала минут пятнадцать, и думала, что, возможно, ей не следовало сюда приходить. Джулия всегда так странно на нее смотрит, словно огорошенная тем фактом, что она не погибла в утробе матери. Впрочем, неважно. Ведь это Рори просил ее зайти, разве нет? И этого было достаточно. Она бы не променяла шанса хоть раз увидеть его улыбку на тысячу Джулий.

Минут через двадцать пять подъехал фургон — время, за которое женщины дважды делали попытку завести разговор, и оба раза не получалось. Слишком уж мало у них было общем: Джулия мила, красива, ей перепадали все взгляды и поцелуи, Керсти же была девушкой с вялым рукопожатием, и если глаза ее когда-нибудь и блестели, как у Джулии, то только от слез — до плача или после него. Она уже давно решила для себя, что жизнь несправедливо устроена. Но отчего, когда она уже смирилась с этой горькой правдой, жизнь непременно тычет ее носом еще и еще раз?

Она исподтишка наблюдала, как работает Джулия. Казалось, эта женщина не бывает некрасивой ни при каких обстоятельствах. Каждый жест — скинутая тыльной стороной ладони прядь волос со лба, сдувание пыли с любимой чашки — был отмечен легкостью и изяществом. Наблюдая за ней, она поняла причину собачьей привязанности Рори к этой женщине, а поняв, ощутила новый приступ отчаяния.

Наконец появился и он, щурясь и весь в поту. Полуденное солнце пекло немилосердно. Он улыбнулся ей, обнажив немного неровный ряд зубов, — улыбка, перед которой, как ей казалось еще недавно, в день первой их встречи, было невозможно устоять.

— Рад, что ты пришла, — сказал он.

— Счастлива помочь, чем могу, — ответила она, но он уже отвернулся — к Джулии.

— Ну, как дела?

— Я прямо голову теряю, — ответила она.

— Ладно, хватит тебе возиться, можно и передохнуть, — заметил он. — В этот заезд мы захватили кровать, — он заговорщицки подмигнул ей, но она, похоже, не обратила внимания.

— Может, помочь с разгрузкой? — спросила Керсти.

— Льютон и Боб уже занимаются этим, — ответил Рори.

— О…

— Но готов полжизни отдать за чашечку чая.

— Мы никак не найдем этот чай, — сказала Джулия.

— Ага… Ну тогда, может, кофе?

— Конечно! — торопливо воскликнула Керсти. — А те двое, что будут?

— Они тоже умирают от жажды.

Керсти снова отправилась на кухню, наполнила кастрюльку почти до краев и поставила на огонь. Из двери было видно, как Рори в прихожей распоряжается разгрузкой. Они внесли кровать — настоящее брачное ложе. Она изо всех сил старалась отогнать возникшую перед глазами картину — он, лежа на этой кровати, обнимает Джулию, — но не могла. Стояла, глядя на воду в кастрюльке, следя за тем, как она закипает и над плитой поднимается пар, и все то же видение их утех, от которого болезненно ныло сердце, возвращалось к ней снова и снова.

* * *

Когда мужчины удалились сделать последний в этот день заход за мебелью, терпение Джулии лопнуло окончательно. Это просто какое-то несчастье, твердила она, в этих чемоданах, сундуках и коробках все уложено кое-как. Приходится раскапывать кучу ненужных вещей, прежде чем доберешься до самого необходимого. Керсти молчала, занимаясь на кухне перемыванием запыленной посуды.

Громко чертыхаясь, Джулия решила прерваться и вышла на крыльцо выкурить сигарету. Прислонилась к дверному косяку и глубоко вдохнула горьковатый воздух. Хотя было только 21 августа, весь день в воздухе висела легкая дымка гари, напоминающая, что осень близко.

Во всех этих хлопотах день пролетел совершенно незаметно, и внезапно теперь, стоя на верхней ступеньке, она услыхала колокольный звон, сзывающий прихожан на вечернюю службу; звук накатывал ленивыми волнами. Он успокаивал и умиротворял. И она вдруг вспомнила детство. Воспоминание не было конкретно, не то, чтобы перед ней предстал какой-то определенный день или место, нет. Просто возникло ощущение, что она вновь молода, она ребенок… Ощущение имело привкус тайны.

Года четыре прошло с тех пор, как она последний раз заходила в церковь. Да, то был день свадьбы ее и Рори. Воспоминание об этом дне, вернее, о надеждах, связанных с ним, которым так и не суждено было сбыться, наполнило ее сердце горечью. Она повернулась и вошла в дом под все усиливающийся звон колоколов. После улицы, озаренной лучами заходящего солнца, ей показалось, что в доме особенно темно и мрачно. Она так страшно устала, что хотелось плакать.

Придется еще собирать эту кровать, чтоб было куда приложить голову ночью, а ведь они еще даже не решили, в какую из комнат ее ставить. Вот этим и надо заняться прямо сейчас, и немедленно, чтоб не входить в заваленную вещами гостиную и не видеть эту Керсти с вечно кислым, похоронным выражением лица.

Колокол все еще звонил, когда она распахнула дверь, ведущую на второй этаж. Первая из трех находившихся там комнат била самой просторной, казалось бы, чем не спальня? Но солнце еще не проникало в нее (а возможно, и вообще никогда не проникает), на окнах висели тяжелые шторы. Здесь было прохладней, чем в любом другом уголке дома, но воздух спертый. Она пересекла комнату по диагонали и подошла к окну поднять шторы.

И тут, стоя у подоконника, она вдруг обнаружила очень странную вещь. Оказывается, штора была прибита гвоздями к оконной раме, надежно охраняя помещение от проникновения малейших признаков жизни с улицы. Она попыталась отодрать ткань, но безуспешно. Человек, прибивший штору, потрудился на совесть.

Ладно, ничего, когда Рори вернется, она заставит его взять гвоздодер и заняться этим. Она отвернулась от окна и вдруг неожиданно отчетливо осознала, что колокол все еще сзывает прихожан. Что это, неужели они еще не пришли на службу? Неужели этого крючка с приманкой, сулящего райское блаженство, оказалось недостаточно? Мысль промелькнула в голове, не успев толком оформиться. А колокол все звонил, казалось, от звука вибрирует сама комната. Ноги ее, и без того ноющие от усталости, слабели и подгибались с каждым новым его ударом. Голова раскалывалась от боли.

Отвратительная комната, решила ока, душная, а мрачные стены холодные и влажные даже на вид. Хоть места тут и много, но Рори ни за что не убедить ее использовать эго помещение в качестве главной спальни. Пропади она пропадом.

Она направилась к двери, до нее оставалось всего около метра, как вдруг в углах что-то скрипнуло, а дверь со стуком захлопнулась. Нервы Джулии были на пределе. Она с трудом сдержалась, чтоб не разрыдаться. И вместо этого просто сказала:

— Да поди ты к дьяволу! — и ухватилась за дверную ручку. Повернулась она легко (а почему бы, собственно, и нет?), но Джулия почувствовала страшное облегчение. Дверь распахнулась. Снизу из холла струились тепло и розовато-золотистый свет.

Она затворила за собой дверь и с чувством странного удовлетворения, которому, казалось, не было причин, повернула ключ в замке.

И едва успела это сделать, как колокольный звон тотчас же прекратился.

— Но это же самая большая из комната.

— Она мне не нравится, Рори. Там сыро. Можно использовать крайнюю комнату.

— Если только удастся протолкнуть эту чертову кровать в дверь.

— Почему бы нет? Ты ведь знаешь, это можно.

— Зря только площадь будет пропадать, — возразил он, в глубине души прекрасно понимая, что сдаться все равно придется.

— Мамочке лучше знать, — сказала она и улыбнулась ему глазами, в похотливом выражении которых било мало материнского.

Глава 3

Времена года тянутся друг к другу, как мужчины и женщины, в стремлении избавиться, излечиться от своих крайностей и излишеств.

Весна, если она длится хотя бы на неделю дольше положенного срока, начинает тосковать по лету, чтоб покончить с днями, преисполненными томительном ожидания. Лето, в свою очередь, задыхаясь в поту, стремится отыскать кого-то, кто умерил бы его пыл, а спелая и сочная осень устает в конце концов от собственного великодушия и рада острой перемене, переходу к холодам, которые убивают ее плодовитость.

Даже зима, самое неприветливое и суровое время года, с наступлением февраля мечтает о пламени, в жаре которого истаяли бы ее наряды. Все устает от себя со временем и начинает искать противоположность, чтобы спастись от самого себя.

Итак, август уступил дорогу сентябрю, и сетовать на это было бы смешно.

* * *

По мере обустройства дом на Лодовико-стрит принимал все более уютный и гостеприимный вид. Последовали даже визиты от соседей, которые, присмотревшись к парочке, уже начали поговаривать о том, как хорошо, что дом номер 55 снова занят жильцами. Лишь один из них как-то раз упомянул вскользь Фрэнка, вспомнив, что вроде бы один странный парень приезжал и прожил тут несколько недель прошлым летом. Последовало секундное замешательство, когда Рори заметил, что приезжавший — его брат, но Джулия тут же сгладила ситуацию с присущим только ей безграничным шармом.

За годы женитьбы Рори чрезвычайно редко упоминал о Фрэнке, хотя разница в возрасте между братьями составляла всего полтора года, что предполагало, что в детстве они были неразлучны. Да и Джулия узнала об этом лишь тогда, когда он в припадке пьяного откровения вдруг заговорил с ней о брате. Случилось это примерно за месяц до свадьбы. Разговор получился грустный. Оказывается, пути двух братьев окончательно разошлись, когда они повзрослели, и Рори о том очень сожалел. И еще больше сожалел о той боли, которую причинял родителям распущенный образ жизни Фрэнка. Всякий раз, когда Фрэнк сваливался откуда-то, словно с луни, он приносил с собой одни несчастья и огорчения. Рассказы о его приключениях всегда балансировали на грани криминала, рассказы о шлюхах и мелких кражах ужасали семью. Но были истории и похуже, так, во всяком случае, утверждал Рори. В приступах откровенности Фрэнк иногда рассказывал о днях, которые проводил, словно в бреду, в поисках наслаждений, выходящих за все границы нравственности.

Возможно, в интонациях Рори, повествующего об этих художествах брата, Джулия угадывала не только отвращение, но и изрядную примесь зависти, что еще больше возбуждало ее любопытство. Как бы там ни было, но с тех пор она постоянно испытывала жгучий интерес к жизни этого безумца.

Затем, примерно за две недели до свадьбы, паршивая овца появилась во плоти. Похоже, последнее время дела Фрэнка шли неплохо. Во всяком случае об этом говорили золотые перстни на пальцах, свежая загорелая кожа лица. Внешне он мало походил на монстра, описанного Рори. Брат Фрэнк был обходителен и гладок, точно отполированный камень. За считанные часы он совершенно очаровал ее.

Странное то было время. По мере того как приближался день свадьбы, она все меньше и меньше думала о будущем муже и все больше — о его брате. Нельзя сказать, чтоб они были так уж непохожи. Одинаковая веселая нотка в голосе, живость характера сразу указывали на то, что в жилах их течет одна и та же кровь. Но вдобавок ко всем качествам Рори Фрэнка отличало еще и то, чего в его брате никогда не было: какое-то очаровательное безрассудство.

Вероятно то, что случилось затем, неизбежно должно было случиться, несмотря на все усилия побороть инстинктивное влечение к Фрэнку, она старалась найти себе оправдание. Впрочем, пройдя через все муки угрызений совести, ока сохранила в памяти их первую — и последнюю — интимную встречу.

Кажется, в доме тогда как раз была Керсти, пришла по какому-то делу, связанному с подготовкой к свадьбе. Но обостренное чутье, которое приходит только с желанием и вместе с ним исчезает, подсказывало Джулии, что это должно било случиться именно сегодня. Она оставила Керсти за составлением какого-то списка и позвала Фрэнка наверх под предлогом показать ему свадебное платье. Да, теперь она точно вспомнила, это именно он попросил ее показать платье, и вот она надела фату и стояла, смеясь, вся в белом, и вдруг он оказался рядом, совсем близко. И приподнял фату, а она все смеялась, смеялась и смеялась, дразняще, словно испытывая его. Впрочем, ее веселье нисколько его не охладило, и он не стал тратить времени на прелюдию. Вся внешняя благопристойность мгновенно улетучилась, и из-под гладкой оболочки вырвался зверь. Их совокупление во всех отношениях, если не считать ее уступчивости, по агрессивности и безрадостности своей напоминало изнасилование.

Конечно, время приукрасило и сгладило подробности этого события, даже спустя четыре года и пять месяцев она часто перебирала в памяти детали этой сцены, и теперь, в воспоминаниях, синяки представлялись ей символами их страсти, а пролитые ею слезы — подтверждением искренности ее чувств к Фрэнку.

На следующий день он исчез. Улетел в Бангкок или на остров Пасхи, словом, куда-то в дальние края, скрываться от кредиторов. Она тосковала по нему, ничего не могла с собой поделать. И нельзя сказать, чтобы ее тоска осталась незамеченной. Хотя вслух это никогда не обсуждалось, но она часто задавала себе вопрос: не началось ли последующее ухудшение ее отношений а Рори именно с этого момента, с ее мыслей о Фрэнке в то время, когда она занималась любовью с его братом.

А что теперь? Теперь, несмотря на переезд и шанс начать вместе новую жизнь, ей казалось, что каждая мелочь здесь напоминает ей о Фрэнке.

Дело не только в соседских сплетнях, которые напоминали ей о случившемся. Однажды, оставшись дома одна, она занялась распаковыванием разных коробок с личными вещами и наткнулась на несколько альбомов с фотографиями. Большую часть составляли их снимки с Рори в Афинах и на Мальте. Но среди призрачных улыбок она вдруг обнаружила и другие затерявшиеся фото, хотя не припоминала, чтобы Рори когда-нибудь показывал их ей (может, специально прятал?). Семейные фотографии, сделанные на протяжении десятилетий. Снимок его родителей в день свадьбы — черно-белое изображение, потерявшее яркость за долгие годы. Фотографии крестин, на которых гордые крестные держали на руках младенцев, утопающих в фамильных кружевах.

А затем пошли снимки братьев вместе: сперва смешные карапузы с широко расставленными глазами, затем угрюмые школьники, застывшие на гимнастических снарядах и во время школьных костюмированных балов. Затем застенчивость, обусловленная юношескими прыщами, взяла верх над желанием запечатлеться на снимке, и число их уменьшилось, пока созревание делало свое дело и за лягушачьим фасадом начали проступать черты прекрасного принца.

Увидев цветной снимок Фрэнка,валяющего дурака перед объективом, она неожиданно покраснела. Он был так вызывающе молод и красив, всегда одевался по последней моде. По сравнению с ним Рори выглядел неряшливым увальнем. Ей показалось, что вся будущая жизнь братьев уже предугадана в этих ранних портретах. Фрэнк — улыбчивый хамелеон-соблазнитель, Рори — добропорядочный гражданин.

Она убрала фотографии и, встав, вдруг осознала, что глаза ее полны слез. Но не сожаления. Она была не из той породы. Это были слезы ярости. В какой-то миг, буквально один миг между вздохом и выдохом, она потеряла себя.

И она со всей беспощадной отчетливостью поняла, когда именно это произошло. Когда она лежала в их свадебной, украшенной кружевом постели, а Фрэнк покрывал ее шею поцелуями.

* * *

Изредка она заходила в комнату с прибитыми гвоздями шторами.

До сих пор они уделяли не слишком много внимания отделке второго этажа, решив сперва навести порядок внизу, чтоб можно было принимать гостей. Эта комната осталась нетронутой. В нее никто никогда не входил, если не считать ее редких визитов.

Она и сама толком не понимала, зачем поднималась туда, не отдавала себе отчета в странном смятении чувств, которое охватывало ее всякий раз, когда она оказывалась там. Однако было все же в этой мрачной комнате нечто, что действовала на нее успокаивающе: комната напоминала утробу, утробу мертвой женщины. Иногда, когда Рори был занят работой, она поднималась по ступенькам, входила и просто сидела там, не думая ни о чем. По крайней мере ни о чем таком, что можно было бы выразить словами.

Эти путешествия оставляли легкий привкус вины, и, когда Рори был поблизости, она старалась держаться от комнаты подальше. Но так получалось не всегда. Иногда ноги, казалось, сами несли ее наверх, вопреки собственной воле.

Она смотрела, как Рори возится с кухонной дверью, отдирая стамеской несколько слоев краски вокруг петель, как вдруг услышала, что комната снова зовет ее. Видя, что муж целиком поглощен своим занятием, она пошла наверх.

В комнате было прохладней, чем обычно, и ей это понравилось. Она прислонила ладонь к стене, а потом прижала ее, холодную, ко лбу.

— Бесполезно, — прошептала она, представив себе мужа за работой. Она не любит его, как, впрочем, и он тоже не любит ее по-настоящему, если не считать ослепления ее красивым лицом. Он целиком погружен в свой собственный мир, а она вынуждена страдать здесь, одинокая, отринутая от него раз и навсегда.

Сквозняк захлопнул дверь внизу. Джулия слышала, как она со стуком закрылась.

Очевидно этот звук отвлек Рори. Стамеска дернулась и глубоко вонзилась в палец на левой руке. Он вскрикнул, увидев, как тут же выступила кровь. Стамеска упала на пол.

— Проклятье ада!

Она прекрасно слышала все это, но не двинулась с места. И слишком поздно, пребывая в странном меланхолическом ступоре, поняла, что он поднимается к ней наверх. Нашаривая в кармане ключ и судорожно пытаясь придумать оправдание своему пребыванию в комнате, она поднялась, но он был уже у двери. Переступил порог и бросился к вей, зажимая правой рукой кровоточащую левую. Кровь лила ручьем. Она сочилась между пальцами, стекала по руке и локтю, капля за каплей падала на половицы.

— Что случилось? — спросила она.

— Ты что, не видишь? — пробормотал он сквозь стиснутые зубы. — Порезался.

Лицо и шея у него приобрели оттенок оконной замазки. Ей и прежде приходилось замечать у него такую реакцию, он не выносил вида собственной крови.

— Сделай же что-нибудь! — простонал он.

— Глубокий порез?

— Откуда я знаю?! — рявкнул он. — Не могу смотреть.

Смешной все же человек, с легким оттенком презрения подумала она, но давать волю чувствам времени не было. И она взяла его окровавленную руку в свою, и, пока он отвернулся и глядел в сторону, взглянула на порез. Довольно большой и сильно кровоточит. Глубокий порез — кровь темная.

— Давай-ка лучше отвезем тебя в больницу, — предложила она.

— Ты что, не можешь сама перевязать? — спросил он, голос звучал уже не так злобно.

— Конечно, могу. У меня и чистый бинт есть. Идем…

— Нет, — ответил он и покачал головой, лицо сохраняло все тот же пепельно-серый оттенок. — Мне кажется, стоит только сделать шаг — и я грохнусь в обморок.

— Тогда оставайся здесь, — успокоила она его. — Все будет хорошо!

Не найдя бинта в шкафчике ванной комнаты, она выхватила несколько чистых носовых платков из его комода и бросилась наверх. Он стоял, прислонившись к стене, лицо его блестело от пота. Наверное, он наступил в кровавый след на полу, она почувствовала, как сильно в комнате пахнет кровью.

Уговаривая и утешая его тем, что от двухдюймового пореза еще никто на свете не умирал, она перевязала ему руку платком, стянула потуже и держала какое-то время, затем свела его, дрожащего, как осиновый лист, вниз по ступенькам, потихоньку, шаг за шагом, словно ребенка, а затем вывела на улицу, к машине.

В больнице им пришлось прождать целый час в очереди таких же, как он, легкораненых, прежде чем его наконец принял хирург и рану зашили. Вспоминая позднее об этом инциденте, она никак не могла решить, что насмешило ее больше: его испуг и слабость или же поток благодарностей, которые он излил на нее, когда все закончилось. Уловив в его голосе неискренность, она сказала, что благодарности его ей не нужны, и не солгала.

Она ничем не хотела от него, абсолютно ничем, разве только чтоб он исчез из ее жизни раз и навсегда.

* * *

— Это ты вымыл пол в сырой комнате? — спросила она на следующий день.

Они стали называть комнату «сырой» с того самого первом воскресенья, хотя при более внимательном рассмотрении никаких признаков сырости или гниения не удалось отыскать нигде — ни на потолке, ни на стенах, ни на досках полз.

Рори поднял глаза от журнала. Под глазами были серые мешки. Плохо спал, объяснил он ей. Порезал палец, и ему всю ночь снились разные кошмары. Она же, напротив, спала как младенец.

— Что ты сказала? — спросил он.

— Пол, — повторила она. — Там была кровь. Это ты вымыл?

— Нет, — ответил он коротко и снова уткнулся в журнал.

— Но и я тоже не мыла, — сказала она. Он одарил ее снисходительной улыбкой.

— Ты идеальная домохозяйка, — заметил он. — Уже сама не помнишь, когда это сделала.

На этом вопрос был закрыт. Он, по всей вероятности, был удовлетворен, видя, что она постепенно теряет память.

У нее же, напротив, появилось странное ощущение, что она вот-вот обретет ее снова.

Глава 4

Керсти терпеть не могла вечеринки. Улыбки, за которыми таились неуверенность и страх, взгляды, значение которых надо было разгадывать, и, что хуже всего — беседы. Ей нечего было поведать миру, во всяком случае, ничего особенного, в этом она давно убедилась. Она в своей жизни наблюдала уже достаточно глаз, говоривших ей именно об этом; изучила все уловки мужчин, применяемые ими, чтобы избавиться от нее, такой бесцветной и скучной, под удобным предлогом от: «Извините, я, кажется, видел, там пришел мой бухгалтер», до передачи на ее попечение какого-нибудь бедолаги, упившегося вусмерть.

Но Рори настоял, чтобы она пришла на новоселье. Несколько только самых близких друзей, обещал он. Она ответила «да», прекрасно понимая, какая в случае отказа ее ждет альтернатива: хандрить в одиночестве дома, проклиная себя за трусость и нерешительность и вспоминая милое, такое бесконечно милое лицо Рори.

Но вечеринка, вопреки ее ожиданиям, оказалась вовсе не столь мучительной. Было всего девять гостей, которых она едва знала, что облегчало положение. Они вовсе не ожидали, что она станет центром внимания и будет блистать остроумием. Нет, от нее требовалось лить кивнуть и рассмеяться в нужный момент. А Рори со своей все еще перевязанной рукой был в ударе и лучился простодушием и весельем. Ей даже показалось, что Невил — один из коллег Рори по работе — строит ей через очки глазки; подозрение подтвердилось в самый разгар вечера, когда он, подсев к ней, начал расспрашивать, не интересуется ли она разведением кошек.

Она ответила, что нет, но всегда интересовалась последними достижениями науки. Он, похоже, пришел в восторг и, пользуясь этим хрупким предлогом, весь остаток вечера усердно угощал ее ликерами. К половине двенадцатом голова у нее немного кружилась, но она была совершенно счастлива и на любую самую заурядную фразу отвечала громким хихиканьем.

Вскоре после двенадцати Джулия заявила присутствующим, что устала и хочет лечь спать. Заявление было воспринято гостями как намек, что всем пора по домам, но Рори окончательно разошелся. Поднялся и снова начал наполнять бокалы, прежде чем кто-либо успел запротестовать. Керсти была уверена, что заметила на лице Джулии недовольное выражение, но оно мелькнуло и тут же исчезло, уступив место обычной приветливой улыбке. Она пожелала всем спокойной ночи, с достоинством приняла поток комплиментов по поводу необыкновенно удавшейся ей телячьей печенки и отправилась в спалю.

Безупречно красивые должны быть и безупречно счастливыми, разве не так? Керсти это всегда казалось очевидным. Однако сегодня, наблюдая за Джулией и находясь под влиянием винных паров, она вдруг подумала — а не ослепляла ли ее прежде зависть? Возможно, в безупречности заключена и обратная сторона медали — грусть.

Но голова у нее кружилась, задержаться на этой мысли и как следует обдумать ее не было сил, и в следующий миг, когда Рори поднялся и начал рассказывать забавную историю о горилле и иезуите, она так громко расхохоталась, что подавилась напитком прежде, чем он успел перейти к самой сути.

Находящаяся наверху Джулия услышала новый взрыв смеха. Она действительно устала, тут не пришлось кривить душой, на утомили ее вовсе не приготовления к вечеринке. Причиной било презрение ко всем мим идиотам, собравшимся внизу, которое с трудом удавалось сдерживать. А ведь некогда она называла их друзьями, этих недоумков, с их жалкими шутками и еще более жалкими претензиями. Она играла перед ними роль гостеприимной хозяйки в течение нескольких часов, хватит. Теперь ей остро необходима была прохлада, темнота…

Не успев отворить дверь в «сырую» комнату, она сразу же почувствовала, что здесь что-то не так. Свет голой лампочки под потолком освещал пол, на который пролилась кровь Рори, доски были безупречно чистыми, словно кто-то долго скоблил их и драил. Она шагнула в нее и притворила дверь. Замок за ее спиной негромко защелкнулся.

Тьма была густой и глубокой, и это радовало ее. Тьма успокаивала глаза, приятно холодила их. И вдруг из дальнего угла комнаты донесся звук. Он был не громче шороха, производимого лапками таракана, бегающего где-то под плинтусом. И через секунду затих. Она затаила дыхание. Вот оно, послышалось снова. На этот раз она уловила в звуке какую-то ритмичность. Некий примитивный код.

Эти, внизу, ржали, как лошади. Шум вновь пробудил в ней отчаяние. Неужели никогда, никогда не избавится она от этой компании?

Она сглотнула нарастающий в горле ком и заговорила с темнотой.

— Я слышу тебя, — сказала она, не уверенная, откуда вообще взялись эти слова и к кому они обращены.

Тараканье шуршание на миг прекратилось, затем послышалось снова, настойчивее и громче. Она отошла от двери и двинулась на звук. Он не умолкал, словно подбадривая ее.

В темноте легко ошибиться, и она дошла до стены раньше, чем рассчитывала. Подняв руки, принялась шарить ладонями по крашеной штукатурке. Поверхность была неравномерно прохладной. Было одно место, примерно на полпути от двери к окну, где холод чувствовался настолько интенсивно, что она испуганно отдернула руки. Тараканий шорох прекратился.

Был момент, когда, совершенно потеряв ориентацию, она словно плыла, наугад, во тьме и молчании. И затем вдруг заметила впереди какое-то движение. Показалось, решила она. Всего лишь игра воображения, там совершенно нечему двигаться… Но представшее в следующую секунду перед ней зрелище доказало, что она заблуждалась.

Стена светилась или была освещена чем-то, находившимся за ней. Светилась холодным голубоватым светом, отчем твердый кирпич вдруг стал, казалось, проницаемым для зрения. Мало того — стена еще и расступилась, разлетаясь на куски и фрагменты, сыпавшиеся, словно карты из рук фокусника. Крашение панели открывали спрятанные за ними коробки, а те в свою очередь исчезали, уступая место пустотам и нишам. Она не сводила с этом чуда глаз, боясь даже моргнуть, чтоб не упустить деталей и подробностей этого необыкновенного жонглирования, во время которого, казалось, весь мир распадается у нее на глазах.

Затем вдруг в этом хаосе, нет, не хаосе, напротив, вполне определенной и очень искусно организованной системе фрагментов, она уловила (или ей так показалось) новое движение. Только теперь она осознала, что наблюдала за этим необыкновенным явлением затаив дыхание, и голова у нее начала кружиться.

Она попыталась вытолкнуть из легких отработанный воздух и набрать глоток свежего, но тело не подчинялось, было не в силах.

Где-то в самой глубине подсознания она ощутила нарастающую панику. Игры «фокусника» прекратились, а сама она словно раздвоилась: одна ее половина наслаждалась тихим звоном музыки, исходившим от стены, другая пыталась побороть страх, шаг за шагом подступающий к сердцу.

Она снова попыталась сделать вдох, но все тело, казалось, окаменело. Словно умерло, и теперь она просто выглядывала из него, не в состоянии вздохнуть, моргнуть, сделать хотя бы малейшее движение.

Но вот распад стены прекратился, и она заметила среди ее кирпичей мерцание, слишком сильное, чтобы быть просто игрой тени и света, и в то же время какое-то неопределенное и бесформенное.

Это человек, наконец поняла она, или то, что некогда было человеком. Тело его было разорвано на куски, а затем снова соединено или сшито, да так, что некоторых фрагментов не хватало вовсе, другие были перекручены и соединены Бог знает как, а третьи потемнели, словно от огня. Там был глаз, горящий глаз, он смотрел прямо на нее, и кусок позвоночника, лишенный мышц; какие-то плохо узнаваемые части плоти. Вот оно… То, что такое существо могло жить, крайне сомнительно, даже та малая часть плоти, которой оно владело, была безнадежно изуродована. И тем не менее оно жило… Глаз, несмотря на то, что коренился в гнили и тлении, глядел на нее пристально, обшаривая всю фигуру дюйм за дюймом.

Странно, но она совершенно не испугалась. Очевидно, это существо куда слабее ее. Оно слегка ерзало в своей нише, словно пытаясь устроиться поудобнее. Но это было невозможно, во всяком случае для такого создания, с обнаженными нервами и кровоточащими обрубками вместо конечностей. Любое перемещение приносило ему боль, это она знала наверняка. И пожалела его. А с чувством жалости пришло и облегчение. Ее тело выдохнуло наконец отработанный воздух и задышало, стремясь жить. Голова тут же перестала болеть.

И не успела она это сделать, как в гниющем шаре, представлявшем собой, видимо, голову монстра, открылось отверстие, и оно произнесло единственное еле слышное слово. Слово было:

— Джулия…

* * *

Керсти поставила бокал на стол и попыталась встать.

— Ты куда? — спросил ее Невил.

— А ты как думаешь? — игриво ответила она вопросом на вопрос, стараясь выговаривать слова как можно отчетливее.

— Помощь нужна? — осведомился Рори. От спиртного веки у него набрякли, губы раздвинулись в ленивой усмешке.

— Я тут… тренированная…

Ответ вызвал со стороны гостей взрыв смеха. Она была довольна собой, ведь остроумием она прежде не славилась. И, пошатываясь, побрела к двери.

— Последняя дверь справа, у лестницы! — крикнул ей вслед Рори.

— Знаю, — ответила она и выкатилась в холл.

Ей никогда не нравилось быть навеселе, но сегодня алкоголь придавал бодрости и уверенности. Она ощущала себя свободной и легкомысленной и упивалась мим ощущением. Возможно, завтра она будет сожалеть об этом, но завтра — это завтра. А сегодня она испытывала ощущение полета.

Она нашла ванную и облегчила там свой ноющий от выпитого желудок, потом стала плескать холодную воду в лицо. Покончив с этим, решила, что теперь можно и возвращаться.

Пройдя шага три мимо лестницы, она вдруг обнаружила, что кто-то зажег на площадке свет, пока она находилась в ванной. И теперь этот кто-то стоял в нескольких метрах от нее. Она тоже остановилась.

— Эй?.. — вопросительно произнесла она. Может, это любитель разведения котов отправился следом за ней доказать серьезность своих намерений?

— Это ты, что ли? — спросила она, смутно осознавая бессмысленность своего вопроса. Ответа не последовало, и тут ей стало немного не по себе.

— Ладно, я серьезно, — она попыталась придать голосу игривость, чтоб скрыть тревогу. — Кто это?

— Я, — ответила Джулия. Голос ее звучал как-то странно. Хрипло. Может, она плакала?

— С тобой все в порядке? — спросила Керсти. Ей захотелось увидеть лицо Джулии.

— Да, — последовал ответ. — А почему бы нет? — Похоже, что, произнеся эти пять слов, Джулия снова обрела уверенность. Голос прояснился, стал четче и звонче. — Я просто устала, — продолжила она. — Похоже, вы там здорово веселитесь?

— Мы что, мешаем тебе уснуть?

— О, Бог ты мой, конечно, нет! — ответил голос. — Я просто шла в ванную. Пауза, а затем: — Иди к ним. Развлекайся.

Услышав это, Керсти двинулась к ней через лестничную площадку. В последний момент Джулия отшатнулась, избегая даже малейшего прикосновения.

— Приятных сновидений, — пожелала ей Керсти со ступенек. Но никакого ответа от тени на площадке не последовало.

* * *

Джулия спала плохо. И в ту ночь, и в последующую. Того, что она видела, слышала и наконец чувствовала в «сырой» комнате, было достаточно, чтоб раз и навсегда лишить ее счастливых сновидений, так ей во всяком случае казалось. Это он был там. Он, Фрэнк, брат Рори, был все это время в доме, запертый от мира, в котором она жила и дышала, страшно далеко от нее и в то же время достаточно близко, чтобы осуществить этот призрачный, вызывающий лишь сострадание контакт. К причинам и истокам его появления там ключа у нее не было. Этот обломок человека, замурованный в стене, не имел достаточно сил и времени объяснить ей это. Все, что он успел сказать перед тем, как стена начала твердеть снова и фигуру калеки начали затемнять кирпич и штукатурка, было: «Джулия…» А потом просто: «Это я, Фрэнк», а в конце еще одно последнее слово: «Кровь…» Затем он исчез окончательно. Ноги у нее подкосились. Она, почти падая, стояла прислонившись к противоположной стене. К тому времени, как она немного пришла в себя, таинственное свечение исчезло, не было больше видно жалкой изнуренной фигуры, втиснутой в нишу. Она снова целиком и полностью вернулась в реальность. Возможно, все же не полностью.

Фрэнк все еще находился здесь, в «сырой» комнате. В этом она нисколько не сомневалась. Его не видели глаза, но чувствовало ее сердце. Он заточен где-то в промежутке между той сферой, которую занимала она, и неким другим миром, миром, где звенели колокола и царила тревожная тьма… Умер ли он, вот что самое главное? Погиб в одиночестве в этой пустой комнате прошлым летом, а душа его осталась здесь и мается в ожидании изгнания нечистой силы? Если так, то что тогда произошло с его земной оболочкой? Только дальнейшее общение с самим Фрэнком, вернее тем, что от него осталось, может прояснить ситуацию.

В том, какими средствами она может помочь потерянной душе вновь обрести силу, сомнений больше не было. Он подсказал ей очень простое решение.

«Кровь», сказал он. Этот один-единственный слог прозвучал не как обвинение, но как приказ.

Рори пролил кровь на пол «сырой» комнаты, пятно почти тут же исчезло. Каким-то образом дух Фрэнка — если только действительно это был он — смог воспользоваться кровью брата, получив при этом приток энергии или питания, достаточный для того, чтобы высунуться из клетки и осуществить этот контакт с ней. Насколько же можно преуспеть, если источник этот увеличится?..

Она вспомнила объятия Фрэнка, их грубость, их звериную жестокость, настойчивость, с которой он овладевал ею. Что только не сделает она, чтобы снова испытать это. Ведь это вполне возможно. А если возможно, если она окажет ему необходимую поддержку, разве не ответит он благодарностью? Разве не станет ее рабом, ее игрушкой, жестокой или покорной ее воле? От этих размышлений спать окончательно расхотелось. Они унесли с собой рассудок и печаль. Она поняла, что была влюблена в него все это время и все это время оплакивала его. Если нужна кровь, чтоб вернуть его к жизни, она достанет эту кровь. И не будет слишком задумываться о последствиях.

В последующие за этим событием дни улыбка снова не сходила с ее губ. Рори воспринимал эту перемену в ее настроении как знак того, что она окончательно освоилась и счастлива в своем новом доме. Видя это, и он воспрянул духом. И с новым рвением принялся за отделку комнат.

Скоро, сказал он, можно будет перейти к работам на втором этаже. Они найдут источник сырости в большой комнате, и он превратит ее в спальню, достойную принцессы. Услышав эти слова, она поцеловала его в щеку и посоветовала не спешить: комната, где они спят сейчас, ее вполне устраивает. Разговор о спальне привел к тому, что он начал поглаживать ее по шее, затем притянул к себе и принялся нашептывать на ухо разные инфантильные непристойности. Она не отказала ему, напротив, покорно пошла наверх и дозволила раздеть себя (он очень любил этим заниматься), расстегивая ее блузку запачканными краской пальцами. Она притворилась, что эта игра возбуждает ее, хотя это было далеко от истины. Единственное, что пробуждало в ней искру желания, когда она лежала на скрипевшей постели с Рори, сопящим между ее ног, был образ Фрэнка. Она закрывала глаза и отчетливо видела его таким, каким он некогда был.

Снова его имя было готово сорваться с ее губ, в который раз она подавляла, заталкивала обратно этот заветный слог. Наконец пришлось опять открыть глаза, и реальность предстала перед ней во всей своей разочаровывающей неприглядности, Рори покрывал ее лицо поцелуями. Щека ее нервно задергалась при этом прикосновении.

Она не в силах выносить этого, по крайней мере часто, осознала Джулия. Слишком уж большие требуются усилия — играть роль уступчивой жены. Сердце разорвется.

И вот именно тогда, впервые, лежа с Рори и чувствуя на лице прохладное дуновение сентябрьского ветра, струящегося из окна, она начала придумывать, как раздобыть кровь.

Глава 5

Иногда казалось, что прошла целая вечность, одна эра сменялась другой, а он все сидел, замурованный в стене, и в то же время подспудно чувствовал, что промежуток, отмеряемый этими эрами, позднее может оказаться часами, даже минутами.

Но теперь все изменилось, у него появился шанс вырваться на волю. Дух его стремительно взлетал и парил где-то в вышине при одной только мысли об этом. Впрочем, шанс невелик, обманываться нельзя. Как ни старайся, но все усилия могут пойти прахом, и тому есть несколько причин.

Во-первых, Джулия. Он помнил ее как вполне заурядную, любящую прихорашиваться женщину, чье воспитание напрочь лишило ее способности испытывать истинную страсть. Он, правда, попытался приручить ее однажды. Он вспомнил этот день наряду с тысячами ему подобных с некоторым чувством удовлетворения. Она сопротивлялась ровно в той мере, насколько требовали приличия или уязвленное самолюбие, а затем отдалась с такой непритворной обнаженной пылкостью, что он едва не потерял самообладания.

При других обстоятельствах он непременно увел бы ее из-под носа будущего мужа, но все же это было бы как-то не очень по-братски. И потом, через неделю или две она неизбежно наскучила бы ему, и пришлось бы не только возиться с бабой, чье тело уже мозолило бы глаза, но и опасаться преследований и мести со стороны брата. Нет уж, увольте, дело того не стоило.

Кроме того, ему еще предстояло покорять новые миры. На следующий день он отправился на восток, в Гонконг и Шри-Ланку, где его ожидали богатство и приключения. Что ж, они его дождались. И он попользовался ими какое-то время. Но все рано или поздно просачивалось у него меж пальцев, со временем он даже начал задаваться вопросом: терял ли он нажитое в силу неудачно сложившихся обстоятельств или же просто не слишком утруждался, чтобы удержать то, что имел. Мысль, однажды промелькнувшая в голове, развилась, оформилась и пошла дальше. В постоянно сопровождавшем его развале и распаде он начал угадывать доказательства в поддержку все той же горькой истины: не было в мире существа или состояния собственного тела или духа, ради которого он согласился бы испытать хотя бы малейшее временное неудобство.

Звезда его начала стремительно падать. Месяца три он провел в глубокой депрессии, преисполненный такой острой жалости к себе, что несколько раз был на грани самоубийства. Но даже в этом выходе отказывал ему новообретенный нигилизм. Если не для чем жить, тогда и умирать вроде бы тоже не для чем, ведь так? И он продолжал метаться от одной тупиковой мысли к другой, пока все их не уносило потоком наркотически действующих на него безумств и разврата.

Как и при каких обстоятельствах услышал он впервые о шкатулке Лемаршана, он уже не помнил. Возможно, в баре или же в канаве, из уст какого-нибудь пьяного бродяжки. В ту пору был широко распространен слух, будто бы эта шкатулка содержала в себе невиданные наслаждения, в которых утомленные приевшимися радостями жизни люди могли обрести усладу и забвение. Но каков же путь к этому раю?

Путей было несколько, так говорили ему карты троп, проложенных между реальностью и запредельным, проторенных путешественниками, чьи кости уже давно обратились в прах. Одна такая юрта хранилась в подвалах Ватикана, зашифрованная в теологическом манускрипте, который никто не читал со времен Реформации. Другой в форме загадки-оригами обладал, как говорили, маркиз де Сад, который, будучи заточен в Бастилию, выменял ее у охранника на бумагу, на которой впоследствии написал свои знаменитые «120 дней Содома». Еще одну изготовил французский мастер, создатель заводных поющих птичек по имени Лемаршан, изготовил в виде музыкальной шкатулки с такими секретами и фокусами, что человек мог потратить полжизни, но так и не добраться до Сокрытых в ней чудес. Легенды, легенды… И все же он начал верить в то, что овладеть секретом не так уж и трудно. Секретом, позволяющим раз и навсегда избавиться от тирании обыденности. Кроме том, это позволяло скоротать время, проводя его в полупьяных-полубредовых мечтах.

И вот в Дюссельдорфе, куда он отправился однажды с контрабандной партией героина, ему вновь довелось услышать историю о шкатулке Лемаршана. Любопытство его пробудилось снова, но только на этот раз он твердо вознамерился расследовать историю до конца, до самого, как говорится, ее истока. Имя человека, с которым он столкнулся на этом пути, было Керчер, хотя наверняка у такого типа имелось в запасе еще несколько имен. Да, немец подтвердил существование шкатулки, и, о, да! он представлял себе, каким образом Фрэнк может ее заполучить. Цена? Ну что вы, какие деньги, так, мелкие услуги, самые что ни на есть пустяшные. Ничем особенного. И Фрэнк оказывал услуги, затем отмывал руки и требовал оплати. И в конце концов получил ее.

Последовали подробнейшие инструкции от Керчера относительно того, как подобраться к секрету шкатулки Лемаршана, инструкции отчасти вполне практические, отчасти — метафизические. Чтобы разгадать головоломку, надо отправиться в путешествие, так сказал он. Похоже, что шкатулка представляла собой не то, чтобы карту дороги, но саму дорогу.

Новое занятие и цель быстро излечили его от наркотиков и пьянства. Возможно, существовали и другие пути изменить мир по образу и подобию своей мечты.

Он вернулся в дом на Лодовико-стрит, в пустой дом, в стенах которого был теперь заточен, и начал готовиться, строго следуя всем предписаниям Керчера, к разгадке головоломки Лемаршана. Никогда в жизни не был он столь воздержан и столь целеустремлен. В дни, предшествующие атаке на шкатулку, он вел образ жизни, созерцая который устрашился бы и святой, сконцентрировав всю свою энергию и волю на подготовке к церемонии.

Да, он был слишком самонадеян в стремлении хоть как-то приблизиться к Ордену Гэша, теперь он это отчетливо понимал, однако повсюду — и в этом мире, и за его пределами — существовали силы, подпитывающие эту самонадеянность и спекулировавшие на ней. Но не только это подвело. Нет, настоящая и главная ошибка крылась в наивной вере, что его понимание наслаждений совпадает с представлением сенобитов об этом предмете.

Как бы там ни было, но они принесли ему бесчисленные страдания. Они оглушили его чувствительность, едва не довели до безумия, затем подготовили такую серию пыток, что каждый нерв, казалось, до сих пор содрогается при одном только воспоминании об этом. И они называли это наслаждением и, возможно, даже не кривили при этом Душой!

Возможно. Впрочем, как знать, что творится в их душах и умах, они были столь безнадежно недосягаемы для понимания! Они не признавали никаких принципов поощрения и наказания, с помощью которых он надеялся вымолить у них хотя бы минутную отсрочку, перерыв в этих страданиях, не трогали их и мольбы о милосердии. А сколько раз он униженно умолял их об этом в течение недель и даже месяцев, отделявших момент разгадки секрета шкатулки от сегодняшнего дня.

Нет, по эту сторону пропасти не было места состраданию, здесь господствовали лишь рыдания и смех. Порой слезы радости — он, казалось, рыдал часами, но на деле это занимало не больше времени, чем короткий выдох и вдох. Порой хохот, исходящий, как ни парадоксально, при виде нового кошмара или новой пытки, которую предстояло испытать, какой-нибудь новой изощренной муки, специально изобретенной для него Инженером.

А пытки все усложнялись и утончались, изобретенные мозгом, утонченно и всеобъемлюще представляющим себе саму природу и суть страдания. Пленникам разрешалась заглядывать в мир, который они покинули. В перерывах между «наслаждениями» им давали передохнуть; причем именно в тех местах, где они некогда разгадали секрет головоломки, заведшей их в ад. В случае с Фрэнком это била комната на втором этаже дома N55 по Лодовико-стрит.

Почти целый год помещение представляло собой крайне печальное зрелище — ни одна нога не ступала в этот дом.

А потом, потом вдруг появились они. Рори и красавица Джулия. И надежда ожила в нем снова…

Пути к бегству существовали, он слышал порой еле внятный шепот, убеждавший его в этом; в системе существовали лазейки, позволяющие достаточно зрелому или изворотливому разуму найти выход в комнату, откуда он пришел. И если пленнику удастся ускользнуть, то иерофантам его уже не достать. Их придется специально призывать, чтоб они могли переступить через порог. Без такого «приглашения» они обречены торчать у порога, скребясь и царапаясь в дверь, но не имея возможности войти. Поэтому побег, если только он удастся, совершенно очевидно будет означать полный разрыв отношений с существами, с которыми он так опрометчиво связался. Это риск, но дело того стоит. А вообще-то никаком риска. Что может быть худшей пыткой, чем постоянная мысль о боли, без надежды избавиться, избежать ее.

Ему еще повезло. Многие пленники покинули реальный мир, не оставив в нем следа или знака, пользуясь которыми при удачном стечении обстоятельств можно было бы восстановить их тела. А он такой след оставил. Почти последнее его деяние в этом мире, не считая безумного вопля. Он пролил свое семя на пол. Мертвая сперма хранила в себе, пусть скудное, но все же отражение его собственного я; скудное, но вполне достаточное. Когда его драгоценный братец Рори, милый растяпа Рори, выронил из рук стамеску, у Фрэнка появилась надежда. Он нашел себе опору, ощутил прилив силы, которая вскоре поможет выбраться на свободу. Теперь все зависит от Джулии.

Иногда, страдая замурованный в стене, он думал, что она бросит его, просто от страха. Или это, или не сочтет представшее перед ней видение дурным сном и не примет его всерьез. И тогда… он пропал. Ему остро необходима была энергия, чтоб повторить эту вылазку.

И все же были какие-то признаки, вселявшие надежду. Тот факт, например, что она возвратилась после этого в комнату еще раза два или три и просто стояла в темноте, не сводя глаз со стены. Во второй раз она даже прошептала несколько слов, он уловил лишь их обрывки. Слово «здесь» точно было среди них. И потом еще: «жди» и «скоро». Достаточно, чтобы обнадежить.

Было у него и еще одно основание для оптимизма. Она ведь, подобно ему, была потерянной душой, не так ли? Он прочитал это на ее лице, когда накануне того дня, как Рори поранился, они вместе заходили сюда, в комнату. Он угадывал это как бы между строк, в моменты, когда самообладание покидало ее и на лицо на секунду ложилась печать грусти и отчаяния.

Да, она была потерянной душой. Замужем за человеком, которого не любила, не в состоянии найти выхода из этой ситуации.

Что ж, прекрасно, этого ему и надо. Они могут спасти друг друга, как, по уверениям поэтов, всегда спасали друг друга влюбленные. Он был сама тайна, сама тьма, он был тем, о ком она мечтала. И если только ей удастся освободить его, он отблагодарит — о, да! — будет благодарить до тех пор, пока ее наслаждение не достигнет порога, за которым, как и за любым порогом, находится сфера, где сильный становится только сильней, а слабый погибает.

Там наслаждение было болью и наоборот. И он познал и то, и другое достаточно хорошо, чтоб называть это место домом.

Глава 6

На третьей неделе сентября сильно похолодало, дыхание Арктики принесло с собой хищный ветер, горстями срывавший листья с деревьев.

Похолодание влекло за собой смену гардероба и изменение образа жизни. Джулия стала меньше ходить пешком, чаще пользовалась машиной.

В середине дня она ехала в центр города и заходила в бар, где торговля в обеденное время шла достаточно бойко, но и особого столпотворения тоже не было.

Посетители входили и выходили; заглядывали сюда молодые турки из какой-то адвокатской конторы, видимо находившейся поблизости, и обсуждали свои дела и планы; собирались компании заядлых выпивох, отличавшихся от окончательно падших алкоголиков разве что относительно аккуратными костюмами; сидели за отдельными столиками люди, предпочитающие одиночество, и просто пили. Входя, она ловила на себе многие восхищенные взгляды, но исходили они в основном от турок.

Просидев однажды в баре целый час (народ немного рассосался, служащие разошлись после перерыва по своим конторам), она вдруг заметила, как кто-то ловит ее отражение в зеркале над баром. Минут десять он не сводил с нее глаз. Она продолжала потихоньку тянуть свой коктейль, пытаясь не показывать охватившего ее волнения. И потом вдруг без всякого предупреждения или знака с ее стороны он встал и направился к ее столику.

— Не скучно пить в одиночестве? — спросил он.

Ей захотелось бежать. Сердце заколотилось так сильно, что, казалось, сейчас он услышит его стук. Но нет. Он просто спросил, не желает ли она выпить еще; она согласилась. Явно довольный тем, что его не отвергали с ходу, он направился к бару, заказал два двойных виски и вернулся к ней. Лицо круглое, румяное, цветущее, темно-синий костюм на размер меньше, чем полагалось бы. Только глаза выдавали какое-то внутреннее беспокойство, задерживались на ее лице лишь на миг и тут же стреляли в сторону, как испуганные рыбки.

Беседа не должна быть слишком серьезной, это она для себя уже решила. Ей ни к чему знать про него слишком много. Ну разве что имя, если необходимо. Его профессия, материальное положение — только в случае, если ан сам об этом заговорит. Все это неважно, главное — его тело…

Впрочем, до особых откровений не дошло, зря она опасалась. Встречались в ее жизни и куда более болтливые типы. Изредка он улыбался суетливой нервной улыбкой, обнажая слишком ровные, чтобы быть настоящими, зубы, и предлагал выпить еще. Наконец она ответила «нет», желая покончить с делом как можно быстрей, и спросила, не хочет ли он заглянуть к ней на чашечку кофе. Он тут же согласился.

— Дом всего в нескольких минутах езды, — сказала она, и они направились к машине. Крутя баранку, она про себя удивлялась, до чего легко оказалось подцепить этот пыхтящий рядом с ней на сиденье кусок мяса. Возможно, этот человек с невыразительным взглядом и вставными зубами по самой натуре своей предназначен быть жертвой, обречен самой судьбой совершить это путешествие. Да, наверное, так оно и есть. И еще: она ни капельки не боялась, все было так просто и предсказуемо…

Не успела она повернуть ключ в двери и переступить через порог, как ей показалось, что с кухни донесся какой-то шум. Неужели это Рори вернулся домой раньше времени? Может, заболел? Она окликнула его. Ответа не последовало. В доме никого не было. Почти никого.

Едва переступив порог, она начала тщательно обдумывать план действий. Прежде всего надо затворить за собой дверь. Мужчина в синем костюме пристально разглядывал свои наманикюренные ногти, явно ожидая подсказки.

— Иногда бывает так одиноко, — заметила она и прошла мимо него, слегка задев бедром. Этот маневр был придуман в постели, прошлой ночью.

Вместо ответа он лишь кивнул, на лице сохранялось смешанное выражение недоверия и настороженности. Очевидно он просто не верил привалившему ему счастью.

— Хотите еще выпить? — спросила она. — Или сразу отправимся наверх?

Он снова кивнул.

— Похоже, а уже достаточно выпил.

— Тогда наверх. Он нерешительно подался в ее сторону, возможно, намереваясь поцеловать. Но ей не хотелось никаких ласк или ухаживаний. Увернувшись от прикосновения, она направилась к лестнице.

— Сюда, за мной, — пригласила она. Он послушно последовал за ней. На верхней ступеньке она обернулась и заметила, как он стирает пот с подбородка платком. Подождав, пока он поравняется с ней, повела его по коридору к двери в «сырую» комнату. Дверь была распахнута настежь.

— Входите, — сказала она. Он повиновался. Ему понадобилось несколько секунд, прежде чем глаза привыкли к царившей в комнате темноте, и еще несколько секунд, прежде чем заметить:

— Но здесь нет кровати…

Она затворила за собой дверь и включила свет. У притолоки на гвозде висел старый пиджак Рори. В его кармане она спрятала нож. Он повторил:

— Нет кровати…

— А чем плохо на полу? — спросила она.

— На полу?

— Снимай пиджак. Здесь тепло.

— Да, не холодно, — согласился он, но и не подумал ничего снимать. Тогда она подошла к нему и стала развязывать галстук. Он весь так и дрожал, бедняжка. Бедная бессловесная овечка… Она уже снимала галстук, когда он сбросил пиджак.

Интересно, видит ли это Фрэнк, подумала она. И исподтишка взглянула на стену. Да, наверное, он там… Он видит. Он знает. Он уже облизывается, весь в нетерпении… «Овечка» снова открыла рот:

— Почему бы тебе… — начал он. — Почему бы… э-э, может, ты сделаешь то же самое?

— Что, хочешь увидеть меня голенькой? — дразняще улыбнулась она. При этих словах глаза его масляно заблестели.

— Да, — торопливо ответил он. — Да, хочу.

— Очень хочешь?

— Очень.

Он уже расстегивал рубашку.

— Ну тогда, может, и увидишь.

Он снова одарил ее улыбкой.

— Это что, игра такая? — спросил он.

— Может, и игра. Все от тебя зависит, — ответила она и помогла ему снять рубашку.

Тело у него оказалось восковой белизны и почему-то напомнило ей грибы. Грудь жирная, живот тоже. Она приложила ладони к его лицу. Он поцеловал кончики ее пальцев.

— Да ты красавица… — пробормотал он, с трудом выталкивая слова.

— Разве?

— Сама знаешь. Настоящая красавица. Самая красивая женщина, которую я когда-либо видел.

— Очень любезно с твоей стороны, — ответила она и повернулась к двери. Сзади послышалось звяканье пряжки пояса и шорох ткани по коже — это он стягивал брюки.

Сейчас или никогда, подумала она. Она не хотела видеть его в чем мать родила. И без того достаточно насмотрелась. Она запустила руку в карман пиджака.

— Эй, дорогая, — раздался голос «овечки». Она выпустила из пальцев нож.

— Ну что еще? — и обернулась. Если кольцо на пальце могло еще ничего не значить, то теперь его семейное положение было для нее уже совершенно очевидным. О том, что он женат, говорили чудовищные трусы: громадные, мешковатые, стираные-перестираные, интимный предмет туалета, несомненно купленный женой, давным-давно переставшей думать о своем муже как об объекте сексуальных удовольствий.

— Я… э-э… Кажется, мне придется пойти отлить, — сказал он. — Слишком уж много виски выпил.

Слегка пожав плечами, она снова отвернулась к двери.

— Я мигом, — сказал он ей в спину. Но рука ее оказалась в кармане пиджака прежде, чем эти слова достигли ушей, и не успел он шагнуть к двери, как она уже обернулась к нему, сжимая в пальцах нож.

Он надвигался на нее слишком быстро и не замечал ножа до последней секунды, и даже когда заметил, на лице его отразилось скорее удивление, нежели страх. Впрочем, сохранялось это выражение не дольше мига. Нож уже вонзился в него, вошел легко и мягко, точно в зрелый сыр. Она нанесла один удар, затем еще один.

И как только выступила кровь, ей показалось, что комната замерцала, а кирпичи и штукатурка словно затрепетали при виде красных фонтанчиков, хлещущих из него.

Какую-то долю секунды она наслаждалась этим зрелищем, но тут «овечка» испустила визгливое проклятие, и вместо того, чтобы отшатнуться от ножа, как она ожидала, он шагнул к ней и выбил оружие из ее рук. Кож со звоном полетел по полу и остановился у плинтуса. А он набросился на нее.

Он запустил ей руку в волосы, крепко зажал одну прядь. Но целью было вовсе не насилие или месть, нет, он хотел бежать, и, оттолкнув ее от двери, тут же выпустил прядь. Она отлетела к стене и секунду лежала, наблюдая, как он возится с дверной ручкой, зажимая другой рукой раны на животе.

Быстрее, сказала она себе. И, казалось, одним движением подлетеласперва к ножу, валявшемуся на полу, затем к нему. Он уже успел отворить дверь на несколько дюймов. Но тут она ударила его сзади, вонзила нож прямо в спину. Он взвыл и выпустил дверную ручку. Она уже выхватила нож из раны и вонзила в него еще раз, потом третий и четвертый. Она уже потеряла счет этим ранам, ослепленная злобой за его отказ спокойно лечь и умереть.

Он, шатаясь, прошел несколько шагов, завывая и всхлипывая, кровь обильно стекала по ягодицам и ляжкам. И наконец, казалось, через целую вечность этих комичных метаний и воя, споткнулся и рухнул на пол.

На этот раз ока была уверена: слух не подвел ее. Комната или дух, находящийся в ней, ответили на ее действия еле слышным возгласом одобрения. Где-то вдалеке зазвонил колокол… Почти автоматически она отметила про себя, что «овечка» перестала дышать. Ока пересекла залитые кровью доски пола, подошла к неподвижно застывшему телу и спросила:

— Ну что, довольно?

А потом пошла в ванную. Уже выйдя на площадку, она услыхала, как комната позади нее стонет — иного слова подобрать было невозможно. Она приостановилась, уже готовая вернуться туда. Но кровь на руках сохла быстро — противное, липкое ощущение.

Оказавшись в ванной, она сорвала с себя блузку в цветочек и вымыла сперва руки, потом плечи, усыпанные веснушками, и, наконец, шею и грудь. Купанье холодило и одновременно бодрило. Она чувствовала себя прекрасно. Ну вот, дело сделано. Она отмыла нож, сполоснула раковину и вернулась к лестнице, даже не удосужившись вытереться или одеться.

Впрочем, как оказалось, в том вовсе не было нужды. Воздух в комнате с каждой секундой нагревался, становилось жарко, словно в печке, по мере того, как энергия, заключенная в мертвом теле, выкачивалась из него. Все происходило страшно быстро. Кровь на полу уже ползла к стене, где находился Фрэнк, ее капельки вскипали и испарялись, едва успев достигнуть плинтуса. Словно зачарованная, наблюдала она какое-то время за этим процессом. Но мало того. С телом тоже что-то происходило. Похоже, из нем высасывались все до единого питательные элементы, так как оно содрогалось, корчилось, газы бурлили в кишках и горле, кожа расползалась прямо перед ее изумленными глазами. В какой-то момент в глотку провалилась вставная челюсть и голые десны сомкнулись.

В течение нескольких секунд все было кончено. Казалось, из тела были забраны все сколько-нибудь пригодные элементы, в оставшейся от него оболочке могло разместиться разве что гнездо блох. Да, это производило впечатление.

Внезапно лампочка под потолком замерцала. Она с надеждой взглянула на стену, ожидая, что она вот-вот дрогнет и выпустит на волю ее возлюбленного.

Но нет. Лампочка погасла. Лишь слабый свет струился с улицы сквозь истертые временем шторы.

— Где ты? — спросила она.

Стены молчали.

— Где же ты?

Снова молчание. В комнате становилось прохладнее. Груди ее покрылись мурашками. Она наклонилась и, сощурившись, всмотрелась в светящийся циферблат часов, свисавших с иссохшей руки «овечки». Часы все еще шли, безразличные к катастрофе, постигшей их владельца. Стрелки показывали время: 16:41. Рори возвращается примерно в пять пятнадцать, в зависимости от движения на улицах. До его прихода надо успеть переделать еще кучу дел.

Свернув синий костюм и остальные вещи, она рассовала их по пластиковым пакетам, а затем отправилась на поиски более вместительной сумки для останков. Она ожидала, что Фрэнк как-то поможет ей с этим, но он так и не показался, и потому выбора не было — придется все делать самой.

Вернувшись в комнату, она заметила, что распад останков «овечки» все еще продолжается, хотя и сильно замедлился. Вероятно Фрэнк все еще находит вещества, которые можно выжать из трупа, хотя лично она в этом сильно сомневалась. Вероятнее другое — оставшаяся от тела оболочка, лишенная костном мозга и всей жизненно необходимой жидкости, не в состоянии была сохранить прежнюю свою форму. Затолкав все в сумку, она с удивлением отметила, что весит он теперь не больше ребенка. Задернув на сумке молнию, она уже приготовилась снести ее к машине, как вдруг услышала, что хлопнула входная дверь.

Этот звук дал выход панике, которую до сих пор она так усердно старалась подавить. Она вся задрожала, к глазам подступили слезы.

— Не сейчас, только не сейчас, — твердила она себе, но не было больше сил подавлять обуревавшие ее чувства. Из холла снизу донесся голос Рори:

— Лапуся! Лапуся!

Она бы расхохоталась, если б не охвативший ее страх. Да, она здесь, его лапуся, его ласточка, если ему так уж не терпится ее видеть. Здесь, с только что отмытыми от крови руками и грудками. И с сумкой, где лежит тело мертвеца.

— Где ты?

Она чуть поколебалась, прежде чем ответить, опасаясь, что голосовые связки подведут, выдадут ее.

Он окликнул ее в третий раз, но уже более приглушенно — видимо, зашел в кухню. Ровно через секунду он обнаружит, что и там ее нет, что она вовсе не торчит у кастрюли за приготовлением соуса. И тогда он выйдет в холл и поднимется сюда. У нее было десять секунд, максимум пятнадцать.

Стараясь ступать как можно тише из опасения, что он может услышать ее шаги наверху, она понесла узел в пустующую комнату, находившуюся по другую сторону от лестничной площадки. Слишком маленькую, чтоб ее можно было использовать под спальню, разве что детскую. И поэтому они устроили там нечто вроде склада ненужных вещей. Там громоздились пустые коробки из-под чая, мебель, которой не нашлось места в других комнатах, прочий разнообразный хлам. Вот здесь на время можно спрятать тело, за спинкой сломанного кресла. Потом она заперла за собой дверь. Рори в то время уже подошел к лестнице. Сейчас он поднимется…

— Джулия? Джулия, дорогая! Ты здесь?

Она проскользнула в ванную и подошла к зеркалу — взглянуть на свое лицо. Растрепанная, щеки покраснели, словно она смущена. Она схватила блузку, брошенную на край ванны, и надела ее. Блузка слегка пахла потом, между цветочками виднелись капли крови, но больше надеть было просто нечего. Он поднимался по лестнице, шаги отдавались слоновьим грохотом.

— Джулия?

На этот раз она ответила, сделав над собой огромное усилие, чтоб не дрожал голос. Зеркало подтверждало худшие опасения: скрыть от него тревогу и растерянность не удастся. Придется сослаться на нездоровье.

— Ты в порядке? — он уже стоял у двери.

— Нет, — ответила она. — Что-то мне нехорошо…

— О, милая…

— Ничего, через минуту все будет нормально.

Он повернул ручку, но она предусмотрительно заперлась изнутри на задвижку.

— Можешь ты оставить меня хоть на минуту в покое?!

— Может, врача вызвать?

— Нет, — ответила она. — Не надо врача. Правда, не надо. Но я бы с удовольствием выпила глоток бренди.

— Бренди?

— Через две секунды выхожу.

— Как желаете, мадам, — сострил он. Она считала ступеньки, пока он спускался по ним. Вроде бы внизу… Рассчитав, что теперь он ничего не услышит, она тихонько отодвинула задвижку и выскользнула на площадку. На улице быстро смеркалось, на площадке стояла почти полная тьма. Она услышала доносившийся снизу звон бокалов. И торопливо метнулась в комнату Фрэнка.

Там тоже было темно и смяла мертвая тишина. Стены больше не дрожали, колокольном звона слышно не было. Она затворила за собой дверь. Дверь еле слышно скрипнула.

Да, не слишком-то тщательно она здесь убирала. На полу валялись следы праха, человеческого праха, валялись какие-то трудно различимые в темноте куски иссохшей плоти. Опустившись на колени, она принялась аккуратно подбирать их. Рори был прав. Она — идеальная домохозяйка.

Поднявшись, она заметила какое-то легкое движение в сгустившихся в комнате сумерках. Начала напряженно всматриваться во тьму, но прежде чем удалось разглядеть нечто, застывшее в дальнем углу, раздался голос:

— Не смотри на меня…

Усталый голос, голос человека, бесконечно измученного и утомленного жизнью. Усталый, но вполне конкретный и узнаваемый. В нем угадывались такие знакомые ей нотки…

— Фрэнк… — прошептала она.

— Да… — ответил разбитый голос. — Это я…

Рори окликнул ее снизу:

— Ну как, тебе лучше?

Она подошла к двери.

— Гораздо лучше, — ответила она. Невидимое за ее спиной существо вдруг быстро и яростно прошелестело:

— Не впускай его! Не подпускай ко мне близко!

— Ладно, — ответила она ему шепотом. Потом крикнула Рори: — Через минуту выхожу. Поставь-ка музыку. Что-нибудь успокаивающее.

Рори ответил, что поставит, и вернулся в гостиную.

— Я все еще только получеловек, — заговорил голос Фрэнка. — Не хочу, чтоб ты меня видела… И другие тоже… Не хочу, чтоб видели меня… таким. — Он помолчал, потом заговорил снова, тише: — Мне нужна еще кровь, Джулия.

— Еще?

— И быстро.

— Но сколько это, еще? — спросила она тень. На этот раз ей удалось лучше рассмотреть то, что находилось там, в углу. Неудивительно, что он не хочет, чтоб его видели.

— Еще, просто еще, — сказал он. И хотя голос был так слаб, что даже шепотом назвать его было трудно, она уловила в нем пугающую настойчивость. И содрогнулась.

— Мне надо идти, — сказала она, услышав, как заиграла внизу музыка.

На этот раз тень не ответила. Уже у двери Джулия обернулась.

— Я рада, что ты приходил, — сказала она. И уже затворяя за собой дверь услышала позади звук, одновременно напоминавший и смех, и рыданье.

Глава 7

— Керсти? Это ты?

— Да. Кто это?

— Рори…

Линия работала плохо, из трубки доносились шорох и всхлипы, словно ливень, хлеставший за окном, проник в телефон. И все же она была так счастлива слышать его голос. Он звонил ей крайне редко, а если и звонил, то говорил не только от своего имени, но и от Джулии тоже. Правда, на этот раз было по-другому. На этот раз Джулия служила предметом разговора.

— С ней творится что-то неладное, Керсти, — сказал он. — А в чем дело, не пойму.

— Ты хочешь сказать, она заболела?

— Возможно… Она ведет себя со мной так странно… И еще она ужасно выглядит.

— Ну а ты ее спрашивал?

— Она твердит, что все прекрасно. Но я чувствую, на самом деле это не так. Может, она тебе что говорила?

— Нет. Мы же не виделись с того самого дня, с новоселья.

— Да, и вот еще что. Она совершенно не хочет выходить из дома. Это так на нее не похоже!

— Может, ты хочешь, чтоб я… ну, поговорила с ней, что ли?

— А ты сможешь?

— Не знаю, будет ли от этого толк. Но почему не попробовать?

— Только не говори, что я тебя просил…

— Конечно не скажу, не беспокойся. Загляну к ней ну, скажем, завтра, как бы между прочим…

(«Завтра, это должно быть завтра». «Да, знаю…» «Я боюсь. Мне кажется, я теряю силы… Начал снова ускользать туда… назад.»)

— Тогда я позвоню тебе в четверг, с работы, ладно? И ты расскажешь, что удалось выяснить.

(«Ускользаешь?» «Они уже знают, что я собрался бежать.» «Кто знает?» «Те, из Ордена Гэша. Мерзавцы, которые взяли меня и теперь…» «Они тебя ждут?» «Да. За стеной.»)

Рори рассыпался перед ней в благодарностях, она в свою очередь отвечала, что это ее долг как друга. Затем он повесил трубку, предоставив ей слушать шум дождя на линии. Теперь Джулия принадлежала им обоим. Они стали союзниками, объединенными тревогой о ее благополучии, озабоченными, как бы, не дай Бог, ей не привиделись дурные сны. Пусть так, но это давало ощущение близости.

* * *

Мужчина в белом галстуке не стал терять времени даром. Едва успев положить глаз на Джулию, он тут же подошел к ней. За те секунды, пока он направлялся к ней через зал, она решила, что это — неподходящий объект. Слишком крупный, слишком самоуверенный: Столкнувшись с сопротивлением той, первой жертвы, она отныне намеревалась действовать более осмотрительно.

И поэтому, когда Белый Галстук спросил, что она будет пить, она в ответ попросила оставить ее в покое.

Очевидно, он не впервые получал отпор, так как, не медля ни секунды, развернулся и двинул к бару. Она принялась за свой коктейль.

Сегодня опять льет как из ведра, дождь продолжается вот уже почти трое суток, и в баре было гораздо меньше посетителей, чем на прошлой неделе. Вот с улицы заскочили какие-то вымокшие до нитки крысята, но ни один не удостоил ее сколько-нибудь пристального взгляда.

Пора уходить. Шел уже третий час. Все равно уже поздно и нельзя рисковать — а вдруг Рори придет с работы чуть раньше и застигнет ее, как тогда?

Она залпом допила коктейль, поставила бокал на стол и решила, что сегодня день для Фрэнка невезучий. Однако, когда она вышла из бара под дождь и, раскрыв зонтик, направилась к машине, сзади послышались шаги. И вот Белый Галстук уже поравнялся с ней и, слегка склонив голову к ее уху, шепчет:

— Моя гостиница тут, неподалеку.

— О… — неопределенно ответила она и ускорила шаг. Но от него оказалось не так-то просто отвязаться.

— Я здесь всего два дня, — сказал он.

Не смей поддаваться искушению, приказала она себе.

— Просто умираю от скуки, ищу, с кем бы поболтать… — продолжал он. — Два дня, наверное, ни с одной живой душой не говорил.

— Правда?

Он придержал ее за руку. Сжал так сильно, что она едва не вскрикнула. И в тот же миг поняла — решено. Сегодня она убьет его. Похоже, он заметил промелькнувшую в ее глазах искорку, но истолковал ее превратно.

— Так что, в гостиницу? — спросил он.

— Терпеть не могу гостиниц. Они такие… безликие.

— Есть вариант получше? — спросил он.

Ну разумеется, у нее был вариант. В холле он повесил промокший плащ на вешалку. Она предложила выпить, и он не отказался. Звали его Патрик, родом он был из Ньюкасла.

— Я здесь по делам. Впрочем, идут они из рук вон плохо.

— Отчего же?

Он пожал плечами.

— Наверное, оттого, что я просто плохой коммерсант. Вот и вся причина.

— А чем вы торгуете? — спросила она.

— А что вам надо? — молниеносно парировал он.

Она усмехнулась. Да, следует как можно быстрее вести его наверх, он начинает ей нравиться, этот коммерсант.

— Почему бы не продолжить столь занимательную беседу наверху? — спросила она. Вопрос звучал слишком прямолинейно, но ничего другого в голову не пришло. Он одним глотком осушил стакан и последовал за ней.

На этот раз она не оставила дверь открытой. Она была заперта, и это явно заинтриговало его.

— После вас, — сказал он, когда она распахнула дверь в «сырую» комнату. Она вошла первой. Он — следом за ней. На этот раз никаких раздеваний, решила она. Нельзя давать ему даже малейшего шанса заподозрить, что они в комнате не одни.

— Ну что, будем трахаться прямо на полу? — осведомился он.

— А что, есть возражения?

— Да нет, если это тебя устраивает, — ответил он и впился в ее рот долгим поцелуем, она чувствовала, как горячий и острый язык щекочет ей десны. Да, в нем была страсть, это несомненно, его рука уже скользнула к молнии на брюках.

Но ей прежде всего надо думать о деле. Пролить кровь и накормить голодного.

Она с трудом оторвалась от его губ и попыталась выскользнуть из объятий. Нож находился там же, в кармане пиджака у двери. Пока он вне досягаемости, ей вряд ли хватит сил сопротивляться ему.

— В чем дело? — спросил он.

— Ни в чем… — пробормотала она. — Куда торопиться… У нас полно времени, — и она прикоснулась к молнии на брюках и погладила его. Он закрыл глаза, словно статуя, которую ласкают.

— Странная ты какая-то… — заметил он.

— Не смотри! — приказала она.

— Почему?

— Не открывай глаз.

Он слегка нахмурился, но повиновался. Она тихонько отошла к двери и начала шарить в кармане пиджака, осторожно косясь в его сторону — а вдруг подглядывает?

Но он не подглядывал, а начал раздеваться. Не успели ее пальцы сомкнуться на рукоятке, как тени в комнате издали, казалось, тихое рычание. Он услыхал этот звук и тут же открыл глаза.

— Что это? — спросил он и начал озираться, всматриваясь во тьму.

— Да ничего, — пробормотала она, вытягивая нож из кармана. А он уже отходил от нее в другой конец комнаты.

— Там кто-то есть…

— Никого там нет!

— Вон…

Последний слог буквально замер у него на губах, когда он различил легкое движение в углу, у окна.

— Что, черт побери… — начал он, но не успел закончить фразу. Она уже была рядом и полоснула его по шее, точно заправский мясник. Кровь так и хлынула из раны, толстой густой струей ударив в стену.

Она слышала, как Фрэнк застонал от удовольствия, слышала, как жалобно застонал мужчина — низким глухим голосом. Рука его поднялась к горлу, видимо, он намеревался зажать рану, но она снова занесла нож и полоснула его по руке, потом — по лицу. Он зашатался, испустил не то стон, не то рыдание и, наконец, рухнул на пол и забился в агонии.

Она отошла, ей не хотелось, чтобы он задел ее ногами. В углу комнаты возникла раскачивающаяся, точно маятник, фигура Фрэнка.

— Умница… Молодец, — сказал он. Было ли это игрой воображения, или она действительно слышала его голос, сильно окрепший? Куда более похожий на голос, звучавший в ее памяти все эти напрасно прошедшие для нее годы. В дверь позвонили. Она замерла.

— О, Господи, — пробормотали ее губы, казалось, против собственной ее воли.

— Все в порядке, — произнесла тень. — Он умер…

Она перевела взгляд на человека в белом галстуке и убедилась, что Фрэнк прав. Агония прекратилась.

— Он такой большой… — заметил Фрэнк. — И здоровый…

Он выдвинулся из темного угла, настолько сильной была, видимо, жажда насытиться, что даже ее взгляд уже не смущал его. Впервые за все время она разглядела его довольно отчетливо. Это была пародия на человека. Даже не на человека, на жизнь вообще. Она отвернулась. В дверь позвонили снова, на этот раз еще настойчивей.

— Иди открой, — коротко бросил Фрэнк.

Она не ответила.

— Иди, — повторил он, повернув к ней свою ужасную голову: среди сплошной гнойной раны ярко горели глаза. Звонок прозвенел в третий раз.

— Твой посетитель очень настойчив, — заметил он, пытаясь действовать методом убеждения. — Я считаю, ты все же должна открыть.

Она отшатнулась от него, и он снова сосредоточил все свое внимание на теле, распростертом на полу. Снова звонок. Пожалуй, лучше действительно открыть. Она уже торопливо выходила из комнаты, стараясь, не слушать звуки, которые издавал Фрэнк. Да, открыть эту проклятую дверь. Наверное, какой-нибудь страховой агент или проповедник из иеговистов, пекущийся о спасении ее души. Самое время его послушать. В дверь позвонили опять.

— Иду! — крикнула она и заторопилась, вдруг испугавшись, что он уйдет. Затем изобразила на лице приветливую улыбку, готовясь встретить посетителя. Но улыбка тут же исчезла.

— Керсти?

— А я уж собралась уходить…

— Я… я просто заснула и…

— А-а… Керсти смотрела на нее через щель в приоткрытой двери. По уверениям Рори она ожидала увидеть измученное больное создание. Но увиденное никак не соответствовало этому описанию. Лицо Джулии раскраснелось, растрепанная прядь волос прилипла к вспотевшему лбу. Она вовсе не походила на женщину, только что поднявшуюся с постели. Вернее, поднявшуюся, но только не после сна.

— Я просто шла мимо, — сказала Керсти. — И решила заглянуть, проведать тебя, поболтать.

Джулия пожала плечами.

— Э-э… видишь ли, мне сейчас не совсем удобно, — сказала она.

— Понимаю…

— Может, как-нибудь потом, на неделе?

Взгляд Керсти устремился за спину Джулии, к вешалке в холле. Там висел все еще сырой мужской габардиновый плащ.

— А что, разве Рори дома? — спросила она.

— Нет, — ответила Джулия. — Конечно, нет. Он на работе.

Лицо ее потемнело.

— Так ты за этим пришла? — спросила она. — Повидаться с Рори?

— Нет, я…

— Ты же знаешь, в этом случае вовсе не стоит спрашивать моего разрешения! Он взрослый человек, ты тоже. Вы вольны делать все, что вам, черт бы вас побрал, заблагорассудится!

Керсти не стала оправдываться и спорить. От такого поворота событий у нее просто голова пошла кругом.

— Отправляйся домой, — жестко сказала Джулия. — Не желаю с тобой разговаривать.

И она захлопнула дверь. С полминуты Керсти стояла на пороге, вся дрожа. Да, теперь ей все стало ясно. Этот промокший плащ в прихожей, замешательство Джулии, раскрасневшееся ее лицо, внезапный приступ гнева. Да у нее в доме любовник! Бедный Рори, как же он заблуждался!

Она сошла с крыльца и двинулась по тропинке к калитке. Ее обуревали самые противоречивые мысли и чувства. Теперь, когда предательство Джулии стало очевидным, что она скажет Рори? Да новость просто разобьет его сердце, это несомненно. И именно на нее, сплетницу, носительницу дурных вестей, обрушится в первую очередь его гнев и ляжет пятно позора. Она чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.

Но слезам так и не суждено было пролиться. Они были подавлены другим, более сильным ощущением, охватившим ее, как только она вышла на улицу.

За ней наблюдают. Она физически ощущала чей-то взгляд на затылке. Может, Джулия. Но ей почему-то казалось, что это не она. Тогда, ее любовник… Да, любовник!

Выйдя из тени, отбрасываемой домом, она собралась с духом и обернулась.

Фрэнк, стоя у окна в «сырой» комнате, следил за ней через дырочку, проделанную в шторе. Посетительница, чье лицо показалось ему отдаленно знакомым, смотрела на дом. Да, прямо на его окно. Уверенный, что сна ничего не заметит, он продолжал разглядывать ее. Что ж, ему доводилось встречать в жизни куда более соблазнительных женщин, но именно это отсутствие внешнего блеска казалось сейчас привлекательным. Богатый опыт подсказывал, что такие женщины куда более занятны, нежели красотки типа Джулии. Их довольно просто лестью или силой склонить к действиям, на которые красавицы не пойдут никогда, они еще и благодарны будут за то, что на них обратили внимание. Может, она появится здесь еще раз, эта девица? Во всяком случае, он на это надеялся.

Керсти внимательно оглядела фасад дома, но ничего подозрительном не заметила. Окна били пусти или зашторены. И все же ощущение, что за ней наблюдают, на оставляло ее, напротив, даже усилилось, и еще вдруг она почему-то смутилась.

Пока она шла по Лодовико-стрит, дождь припустил с новой силой. Она была рада ему. Капли охлаждали разгоряченное лицо и помогали скрыть слезы, которые теперь она уже не сдерживала.

* * *

Джулия, вся дрожа, поднялась наверх и у самой двери обнаружила… Белый Галстук. Вернее, его голову. На сей раз то ли от жадности, то ли по злобе Фрэнк разорвал труп на части. По всей комнате были разбросаны осколки костей и куски высохшего мяса. Однако самого гурмана видно не было. Она повернулась к двери — он стоял там, преграждая ей путь. Считанные минуты прошли с тех пор, как она оставила его, склонившегося над трупом, высасывать энергию. И он неузнаваемо изменился за этот короткий промежуток времени. Там, где прежде виднелись иссохшие хрящи, появились набирающие силу мышцы, начали прорисовываться вены и артерии, они пульсировали, наполнялись украденной у мертвеца жизнью. На голом шаре головы даже начали пробиваться волосы, что казалось несколько преждевременным, так как кожа еще не наросла.

Впрочем, все эти изменения нисколько не улучшили его внешности. Даже напротив, только во многих отношениях ухудшили. Если прежде он был практически неузнаваем, то теперь на фоне возникших проблесков человекообразия лишь отчетливее выявилось его уродство. Но дальше стало еще страшней. Он заговорил, и голос его уже несомненно голосом Фрэнка. Ни хрипоты, ни заикания…

— Мне больно… — сказал он. Бровей на лице не было, полуприкрытые веками глаза следили за каждым ее движением. Она попыталась подавить отвращение, но чувствовала, что усилия ее напрасны.

— Мои нервы… они снова ожили, — сказало чудовище. — И это страшно больно.

— Чем я могу помочь? — спросила она.

— Может… может, какая-нибудь повязка?

— Повязка?

— Ну да. Может, ты меня перевяжешь, и станет лучше.

— Хорошо. Как скажешь.

— Но этого мало, Джулия. Мне нужно еще одно тело.

— Еще? — воскликнула она. Господи, когда же настанет конец этому кошмару!

— А что нам терять? — ответил он и пододвинулся поближе. Нервы ее напряглись до предела. Прочитав на ее лице страх, он снова замер.

— Скоро я буду в порядке, — прошептал он. — Целым, как раньше. И тогда…

— Давай я лучше приберу здесь, — предложила она, отвернув от него взор.

— Когда это произойдет, милая Джулия?

— Рори скоро придет.

— Рори! — он яростно выплюнул это имя. — Мой милейший братец! Как только тебя угораздило выйти замуж за такого тупицу?

Она вдруг разозлилась на Фрэнка.

— Я люблю его, — сказала она, но через секунду поправилась: — Думала, что люблю.

Хохот, раздавшийся в ответ, казалось, только усугубил безобразие.

— Просто не верится! — воскликнул он. — Ведь он же слизняк, больше никто! Всегда им был. И всегда будет. Никогда не испытывал тяги и вкуса к приключениям.

— В отличие от тебя.

— В отличие от меня.

Она взглянула на пол. Между ними лежала рука мертвеца. На секунду показалось, что ее сейчас вырвет от отвращения к себе. Все, что она совершила за последние дни и еще планировала совершить, предстало перед ее глазами во всей своей чудовищной беспощадной неприглядности: этот парад совращений, который всякий раз заканчивался убийством, убийством, за которым, как она лихорадочно надеялась, последует новое совращение. Да, она проклята, как и он, это несомненно; нет такой подлой и грязной мысли, угнездившейся в его голове, которая бы рано или поздно не стала бы ее навязчивой идеей. Но… сделанного не поправить.

— Вылечи меня, — прошептал он. Настойчивость и грубость больше не звучали в его голосе. Он говорил просительно и нежно, как любовник. — Вылечи… Пожалуйста.

— Да, — ответила она. — Вылечу. Обещаю тебе.

— И тогда мы снова будем вместе.

Она нахмурилась.

— А как же Рори?

— Все мы в душе своей братья, — ответил Фрэнк. — Я уговорю его. Заставлю понять, что это единственный выход. Что это разумно и неизбежно. Ты больше не принадлежишь ему, Джулия. Больше нет.

— Нет, — ответила она. И это было правдой.

— Мы принадлежим друг другу. Ты же этого хотела, ведь верно?

— Да, хотела.

— И знаешь, будь я на твоем месте, я бы не отчаивался, — сказал он. — И не стал бы продавать свою душу и тело так дешево.

— Дешево?

— Ну, ради удовольствия. Ради каких-то новых ощущений. В тебе… — он снова приблизился к ней. На этот раз она, завороженная его словами, не отстранилась. — В тебе я б обрел… ну, новый смысл жизни, что ли…

— Я с тобой, — ответила она без каких-либо колебаний. Потом протянула руку и дотронулась до него. Тело было горячим и влажным на ощупь. Пульсировал, казалось, каждый его миллиметр. Каждый, даже самый маленький, нервный узелок, каждая нарастающая мышца.

Этот контакт возбудил ее. Словно до сих пор, до этого момента она до конца не верила в его реальность. Теперь же его присутствие в ее жизни неоспоримо. Она создала этого человека, сделала, вернее, переделала его, употребив всю свою волю, разум и изворотливость, чтобы добывать ему питание. И возбуждение, которое испытывала она, дотрагиваясь до этого беззащитного тела, было сродни чувству собственности.

— Сейчас самое опасное время, — сказал он ей. — До сих пор я мог как-то скрываться. Ведь я был практически ничто. Теперь же совсем другое дело.

— Да, я уже думала об этом.

— И мы должны поторопиться. Мне надо стать сильным и целым любой ценой. Ты согласна?

— Конечно.

— И после этого конец всем ожиданиям, Джулия. Казалось, даже пульс у него участился от этой мысли.

И вот он уже опускается перед ней на колени. Вот его изуродованные пальцы коснулись ее бедер, затем он прижался к ним ртом.

Борясь с приступом отвращения, она положила руку ему на голову и дотронулась до волос. Тонкие, шелковистые, как у младенца, под ними отчетливо прощупывался череп. За время, прошедшее со дня их первой, столь памятной для нее, встречи, он так и не научился деликатности. Но отчаяние научило ее выжимать кровь из камня. Со временем она добьется любви от этого чудовища, она была в этом твердо уверена, сама не понимая почему.

Глава 8

Ночью гремел гром. Разразилась гроза без дождя, отчего в воздухе остро пахло сталью.

Керсти всегда спала плохо. Даже ребенком, несмотря на то, что мать ее знала колыбельные, способные успокоить и усыпить целую нацию, девочка засыпала с трудом. И не то, чтобы ей до рассвета снились какие-то особенно дурные сны, нет. Дело было в самом процессе закрывания глаз, ослаблении контроля над сознанием. Она постоянно сопротивлялась именно этому.

Сегодня, когда гром грохотал так раскатисто и громко, а молнии блистали так ярко, она была счастлива. У нее появился предлог не спать, покинуть смятую постель, сесть пить чай и наблюдать за грандиозным спектаклем природы, разворачивающимся за окном.

Появилось и время подумать, поразмыслить над загадкой, мучившей ее с момента посещения дома на Лодовико-стрит. Впрочем, эти размышления нисколько не приблизили ее к разгадке.

Мучило одно сомнение. А что, если она просто ошиблась, что, если ей показалось? Что, если она неверно истолковала виденное, и у Джулии имеются вполне убедительные объяснения. Тогда ока может разом потерять Рори, рассориться с ним раз и навсегда. И все же, можно ли в данной ситуации молчать? Ей была невыносима сама мысль о том, что эта женщина станет смеяться у нее за спиной, издеваться над ее благородством и наивностью. От одной мысли об этом кровь вскипала в жилах.

Наверное, оставался один-единственный выход: набраться терпения, ждать и следить. Возможно, тогда удастся получить более веские доказательства. И если худшие ее предположения подтвердятся, у нее не будет другого выхода, как сообщить Рори обо всем, что она видела. Да, это единственно верное решение — ждать и следить. Гром грохотал вот уже несколько часов, не давая ей уснуть до четырех утра. Когда же наконец она все-таки задремала, сны были наполнены тревогой и дурными предчувствиями. Она то и дело просыпалась и тяжко и беспокойно вздыхала.

* * *

Казалось, гроза превратила дом в обиталище злых духов — он весь стонал и вздрагивал. Джулия сидела внизу и считала секунды между вспышками молний и накатывающими за ними грозовыми раскатами. Она боялась грозы. Она, убийца, связавшаяся с живым мертвецом и предавшая мужа. Еще один парадокс в целой коллекции парадоксов, который она только что обнаружила, занимаясь самокопанием. В какой-то миг ей даже захотелось подняться наверх и попытаться найти утешение у своем возлюбленного, но она тут же отвергла эту идею. Каждую минуту Рори может вернуться с вечеринки, которую они устраивали на работе. Наверняка придет пьяный, как в прошлый раз, и будет назойливо приставать к ней.

Гроза надвигалась все ближе. Ока включила телевизор, чтоб хоть немного заглушить разбушевавшуюся на дворе стихию, но помогало мало.

В одиннадцать, лучась пьяной улыбкой, вернулся Рори. У него были хорошие новости. В самый разгар вечеринки начальник отвел его в сторону и качал рассказывать о том, какие блестящие перспективы ожидают его в ближайшем будущем. Джулия терпеливо слушала эти излияния, надеясь, что в состоянии опьянения и упоения своим успехом он не заметит ее равнодушия. Наконец, выложив эти новости, он сбросил пиджак и плюхнулся на диван рядом с ней.

— Бедняжка, — сказал он. — Боишься грозы?

— Я в порядке, — сказала она.

— Ты уверена?

— Да. Все прекрасно.

Он придвинулся поближе и уткнулся носом в ее ухо.

— Ты весь потный, — заметила она.

Однако, уже начав заигрывать, он не только не оставил своих поползновений, напротив, стал даже настойчивее.

— Ну, пожалуйста, Рори, — взмолилась она. — Я не хочу. Не надо.

— Почему нет? Что я такого сделал?

— Ничего, — ответила она, притворяясь, что ее вдруг страшно заинтересовало происходящее на экране телевизора. — Ты у меня прелесть.

— Ах, вот как? — воскликнул он. — Ты прелесть, я прелесть. Все, черт бы их подрал, прелесть!

Она уставилась в мерцающий экран. Начался выпуск вечерних новостей, обычный перечень тревог и неурядиц.

Рори продолжал болтать, заглушая голос диктора. Впрочем, она не возражала. Что хорошего может сообщить ей этот мир? Почти ничего. В то время, как у нее, о, у нее есть о чем поведать миру, рассказать ему такое, от чего голова пойдет кругом. О том, что случается с проклятыми, о потерянной и вновь обретенной любви, о том, что роднит отчаяние и желание и переплавляет их в страсть.

— Ну, пожалуйста, Джулия, — канючил Рори. — Ну хоть поговори со мной!

Эти мольбы на миг отвлекли ее от размышлений. Он выглядит, подумала она, точь-в-точь как мальчик на фотографиях, мальчик с волосами и обрюзгшим телом, во взрослой одежде, но все равно по сути своей ребенок с растерянным взглядом и мокрыми губами. Она вспомнила слова Фрэнка: «Как только тебя угораздило выйти замуж за этого тупицу!» Вспомнила, и горькая усмешка искривила ее губы. Он смотрел на нее, и все большее недоумение отражалось на его лице.

— Что смешного, черт бы тебя побрал?!

— Ничего.

Она покачала головой, неудовольствие сменилось раздражением. Сверкнула молния, следом за ней через секунду ударил гром. И одновременно на втором этаже послышался какой-то шум. Она снова повернулась к телевизору, пытаясь отвлечь внимание Рори. Но напрасно, он тоже слышал этот звук.

— Что это было, дьявольщина?

— Гром.

Он встал.

— Нет, — сказал он. — Что-то другое. — Он уже был у двери. Мысль ее судорожно работала в поисках выхода, за какую-то долю секунды был принят и тут же отвергнут целый десяток решений. Он уже пьяно нашаривал ручку двери.

— Может, это я забыла там закрыть окно? — сказала она и встала. — Пойду взгляну.

— Я и сам могу это сделать, — рявкнул он. — Не такой уж я ни на что непригодный, как тебе кажется.

— Никто не говорил… — начала она, но он не слушал. И не успел выйти в коридор, как снова сверкнула молния и грянул гром, на этот раз еще раскатистей. Она бросилась ему вдогонку, и в этот миг небо за окном пронзила новая ослепительная вспышка и последовал такой раскат грома, что, казалось, пол заходил под ногами. А Рори уже был на лестнице.

— Тебе показалось! — крикнула она ему вслед. Но он не ответил, продолжая пыхтя взбираться по ступенькам. Она устремилась за ним.

— Не надо… — начала она в перерыве между раскатами. И, взобравшись на второй этаж, обнаружила, что он стоит там и ждет.

— Что-то не так? — спросил он. Она пожала плечами, стараясь не выдавать волнения.

— Ты ведешь себя просто глупо, — заметила она мягко.

— Разве?

— Это всего лишь гром…

Лицо его, освещенное светом, струившимся снизу из холла, неожиданно смягчилось.

— Почему ты обращаешься со мной как с каким-нибудь дерьмом? — спросил он.

— Ты просто устал, — ответила она.

— Нет, все-таки, почему? — настойчиво, словно ребенок, повторил он. — Что я тебе плохого сделал?

— Ничего, все в порядке, — ответила она. — Правда, Рори, все в порядке, все хорошо. — Вновь все те же, гипнотизирующие слух и мысль, банальности.

Снова гром. А следом за ним — еще один звук. В душе она проклинала Фрэнка за неосторожность. Рори повернулся и стал всматриваться в царившую на площадке тьму.

— Слыхала? — спросил он.

— Нет.

На заплетающихся от выпитого ногах он нетвердой походкой отошел от нее и двинулся по коридору. Молния, — сверкнувшая в раскрытой двери спальни, на миг озарила его, затем все вокруг снова погрузилось во мрак. Он шел к — «сырой» комнате, к Фрэнку…

— Погоди! — крикнула она и бросилась за ним. Ко он не остановился, напротив, одним прыжком преодолел несколько ярдов, оставшихся до двери. И когда она оказалась рядом, он уже открывал эту дверь. В смятении и страхе она протянула руку и коснулась его щеки.

— Я боюсь, — прошептала она. Он недоуменно покосился на нее.

— Чего?

Она приложила пальцы к его губам, словно предлагая на вкус ощутить ее страх.

— Грозы…

В темноте она смутно различала, как влажно блестят его глаза. Интересно, заглотнет ли он эту наживку или выплюнет? Вот оно, сработало!..

— Бедная малышка, — пробормотал он. Она нервно сглотнула и испустила вздох облегчения, затем, обняв его за плечи, начала отводить его от двери. Если Фрэнк сейчас снова даст о себе знать, все пропало…

— Бедняжка, — повторил он и обнял ее. Он нетвердо держался на ногах, и пошатываясь, давил на нее всей своей тяжестью.

— Идем, — сказала она, оттаскивая его все дальше от двери. Он, спотыкаясь, прошел с ней несколько шагов, а затем вдруг потерял равновесие. Она отпустила его и прислонилась к стене, чтоб не упасть. Снова блеснула молния, и она отчетливо разглядела обращенный на нее взор мужа, глаза его влажно блестели.

— Я люблю тебя, — пробормотал он и шагнул через коридор к тому месту, где она стояла. В следующую же секунду он навалился на нее всей своей тяжестью, не оставляя возможности к сопротивлению. Голова уткнулась в изгиб шеи и он забормотал какие-то дурацкие нежности; вот он уже целует ее… Ей безумно захотелось швырнуть его от себя. Более того, хотелось взять за потную Руку, втащить в комнату и немедленно, сейчас же, показать отрицающего смерть монстра, рядом с которым он только что находился.

Нет, Фрэнк еще не готов к этой встрече, пока еще не готов. Все, что осталось делать, это терпеливо сносить постылые ласки Рори с одной-единственной надеждой: что он скоро устанет и отпустит ее.

— Почему бы нам не сойти вниз? — предложила она. Он пробормотал что-то невнятное ей в шею и не сдвинулся с места. Левая ладонь уже лежала на ее груди, правой он обнимал ее за талию. Она позволила потным пальцам проникнуть за вырез блузки. Любое сопротивление только еще больше распалит его.

— Я хочу тебя… — сказал он, прижавшись губами к ее груди. Некогда, целую вечность назад, сердце ее непременно бы радостно подпрыгнуло от такого признания. Теперь же она знала: сердце ее не акробат. Она не ощутила ни легкого замирания, ни радостного подъема. Ничего, кроме ощущения нормально функционировавшего организма. Вдох и выдох, кровь бежит по жилам, пища продвигается по кишечнику. Лишенные какой бы то ни было романтики, эти банальные размышления о собственном организме, как о сосредоточении естественных потребностей, помогали переносить атаку Рори, особенно когда он сорвал с нее блузку и прижался лицом к груди. Ее нервные окончания добросовестно реагировали на движения его языка, но опять-таки беспристрастно, словно на уроке анатомии. Сама она заперлась в себе, отгородилась собственными мыслями и воспоминаниями и была недосягаема за стенами этой крепости.

Он уже скидывал одежду, торопливо расстегивая пуговицы и молнии; вот она увидела хвастливо раздувшийся член, которым он погладил ее по бедру. Вот он уже раздвигает ей ноги, стягивает с нее белье, чтобы дать ему доступ. Она не возражала и не сопротивлялась, не издала ни звука, когда он, наконец, вошел в нее.

Даже занимаясь любовью, он зачастую впадал в болтливость, вот и сейчас забормотал какие-то глупости, в которых причудливо сочетались признания в любви и похотливые непристойные шуточки. Она слушала вполуха и не мешала ему заниматься своим делом.

Открыв глаза, она пыталась представить себе более радостные картины, лучшие времена, но гроза не давала сосредоточиться. Внезапно за очередной вспышкой последовал какой-то новый звук, и она открыла глаза. Дверь в «сырую» комнату была приотворена дюйма на два-три. В образовавшейся узкой щели можно было отчетливо различить отливающую влажным блеском фигуру Фрэнка, наблюдавшем за ними.

Она не видела глаз Фрэнка, но физически ощущала на себе их колючий от зависти и злобы взгляд. Но и отвернуться — была почему-то не в силах и все продолжала смотреть на Фрэнка, не замечая участившихся стонов Рори. А в самом — конце возникло еще одно видение: она лежит на кровати в измятом и задранном свадебном платье, а черно-красный зверь скользит между ее раздвинутыми ногами, доказывая ей свою любовь.

— Бедная моя малышка… — это было последнее, что пробормотал Рори, прежде чем его окончательно одолел сон. Он лежал на постели все еще одетый, впрочем, она и не пыталась раздеть его. Когда храп зазвучал мерно, с характерным для мужа присвистом, она встала и вернулась в комнату.

Фрэнк стоял у окна, наблюдая за тем, как грозовой фронт смещается к юго-востоку. Оказывается, он сорвал шторы. Стены заливал свет голой лампочки.

— Он тебя слышал, — сказала она.

— Я хотел видеть грозу, — просто ответил он. — Мне обязательно надо было ее видеть.

— Он едва не обнаружил тебя, черт возьми!

Фрэнк покачал головой.

— Нет на свете такой вещи, «едва», — ответил он, продолжая смотреть в окно. Затем после паузы добавил: — Мне надо выйти отсюда на волю! Я хочу иметь это все снова, мне надо!

— Знаю.

— Нет, не знаешь, — сказал он. — Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что значит голод. Как можно — изголодаться по всему.

— Тогда завтра, — сказала она. — Завтра я достану еще одно тело.

— Да. Ты это сделаешь. И мне нужно кое-что еще. Во-первых, радио. Я должен знать, что происходит в мире. И еда, нормальная еда. Свежий хлеб…

— Все что угодно!

— И еще имбирь. В консервированном виде, знаешь? В виде сиропа.

Глава 9

Первое, что заметила Керсти, придя на следующий день на угол Лодовико-стрит, было окно на втором этаже дома. Штора, затеняющая его, исчезла. Вместо нее стекла были залеплены изнутри газетными листами.

Она устроила себе наблюдательный пункт в тени живой изгороди из падуба, откуда надеялась наблюдать за домом, оставаясь невидимкой для глаз его обитателей. И заступила на пост.

Терпение ее было вознаграждено не сразу.Часа два с лишним прошло, прежде чем она увидела, как Джулия выходит из дома, еще час с четвертью — прежде чем она вернулась. К этому времени ноги у Керсти онемели от холода.

Джулия вернулась не одна. Мужчину, который с ней был, Керсти не знала; мало того, он вообще не походил с виду на человека их круга. Насколько удалось издали разглядеть, это был пожилой человек, полный, лысеющий. Входя за Джулией в дом, он нервно огляделся, словно опасаясь, не следят ли за ним.

Керсти просидела в своем укрытии еще минут пятнадцать, не в силах сообразить, как же поступить дальше. Ждать здесь, пока мужчина не выйдет, и окликнуть его? Или подойти к дому и уговорить Джулию впустить ее под каким-нибудь предлогом? Ни один из вариантов не казался ей приемлемым. И она решила остановиться на некоем — среднем. Надо подобраться поближе к дому, а там уже и действовать в зависимости от обстоятельств и от того, — насколько повезет.

Но повезло не слишком. Она медленно кралась по тропинке к дому, а ноги сами, казалось, так и заворачивали обратно. Она уже была готова отступить, как вдруг услышала раздавшийся в доме крик.

Мужчину звали Сайкс, Стэнли Сайкс. И это далеко не все, что он поведал Джулии по пути к дому. Она узнала также имя его жены (Мод), род его занятий (помощник мозольного оператора), ей были продемонстрированы фотографии детишек (Ребекки и Этан), чтобы она могла вдоволь над ними поумиляться. Этот человек явно не желал поддаваться ее чарам. Возвращая фотографии, она вежливо улыбнулась и заметила, что он — счастливчик. Однако в доме события приняли совсем неожиданный оборот. Посреди лестницы Сайкс вдруг остановился и заявил, что то, что они сейчас делают, абсолютно безнравственно, что Бог видит все, он читает в их сердцах и осуждает их. Она изо всех сил старалась успокоить его, но оторвать Сайкса от Бога оказалось непросто.

Он не только не унялся, напротив, разошелся еще больше и накинулся на нее с кулаками. В своем праведном гневе он натворил бы еще немало глупостей, если бы не голос, окликнувший его с площадки. Он тут же перестал размахивать руками и так побледнел, словно действительно сам Господь Бог позвал его с небес. Вслед за этим на площадке во всем своем великолепии появился Фрэнк.

Сайкс испустил вопль и хотел бежать. Но Джулия оказалась проворнее. Не успел Сайкс сбежать на несколько ступенек вниз, как она поймала и задержала его.

Только услышав страшный хруст сломанной кости, она осознала, что Фрэнк завладел своей добычей. И еще поняла, насколько сильным он стал за последнее время — куда сильнее обычного человека. Сайкс завопил, не успел Фрэнк до него дотронуться. И чтоб заставить жертву замолчать, он тут же сломал ему челюсть.

Второй крик, услышанный Керсти, резко оборвался, однако в тоне его она успела различить смертельный ужас и тоску. Это подтолкнуло ее к более решительным действиям — в какую-то долю секунды она оказалась у двери, готовая замолотить в нее кулаками.

Только тут она немного опомнилась. И вместо того, чтобы застучать, слетела с крыльца и скользнула за угол дома, преисполненная сомнения в правильности такого решения, однако уверенная в том, что лобовая атака ни к чему хорошему не приведет. В калитке, ведущей из сада на задний двор, засова не было. И она прошмыгнула туда, вся обратившись в слух и больше всего опасаясь, как бы кто-нибудь не услышал ее шагов. Однако из дома не доносилось ни звука. Ничего. Потом вдруг — слабый стон…

Оставив калитку открытой на случай внезапного отступления, она поспешила к черному ходу. Дверь оказалась не запертой. Но тут сомнение снова заставило ее замедлить шаги. Может, надо пойти за Рори, привести его домой? Впрочем, что бы ни происходило там, в доме, к этому времени все уже закончилось, и она прекрасно понимала, что если Джулию не застигнуть, как говорится, с поличным, она легко отвертится от любого обвинения. Нет, выход только один. И она вошла в дом.

В доме стояла мертвая тишина. Ни шороха, ни дыхания, ни звука шагов, которые помогли бы ей обнаружить участников только что разыгравшейся драмы. Она двинулась к двери на кухню, затем уже оттуда заглянула в столовую. В животе у нее ныло от страха, в горле внезапно так пересохло, что, казалось, она и глотка сделать не в силах.

Из столовой — в гостиную, уже оттуда — в холл. Снова ничего — ни шороха, ни вздоха. Джулия и ее любовник могут быть только наверху, а это значит, ей наверняка померещилось, что она слышала крики ужаса. Наверное, это был вовсе не ужас, а страсть, стон оргазма, который она превратно истолковала. Впрочем, такая ошибка не удивительна.

Главный вход в дом находился справа, всего в нескольких ярдах от нее. Она вполне могла тихонько открыть дверь и выскользнуть наружу, трус, сидевший у нее внутри, подсказывал поступить именно так, да и разум твердил, что это будет самое правильное. Но ее почему-то обуяло вдруг мучительное, страстное любопытство, желание проникнуть в тайны, которые хранили стены этого дома, и покончить со всеми сомнениями раз и навсегда. Карабкаясь вверх по ступенькам, она испытала странное возбуждение и подъем.

Она поднялась на второй этаж и пересекла площадку. Тут вдруг в голову пришла мысль, что птички наверняка улетели — пока она моталась по саду и нижнему этажу, любовники несомненно успели улизнуть через главный вход.

За первой дверью слева находилась спальня; если они где-нибудь и спариваются, Джулия и этот ее лысый хахаль, то только здесь. Но нет. Дверь была распахнута настежь, и она заглянула в комнату. Покрывало на постели оставалось несмятым.

Затем вдруг… приглушенный крик. Совсем рядом и такой ужасный, что сердце у нее остановилось.

Она выскочила из спальни и успела заметить, как какая-то фигура метнулась к одной из дверей в дальнем конце коридора. Она не сразу узнала в ней скандального человечка, который приехал с Джулией, узнала только по одежде. Все остальное было другим, изменилось чудовищным, непостижимым образом. Наверное, за минуты, прошедшие с того момента, как она видела его на крыльце, на несчастного напала какая-то ужасная болезнь, от которой все тело на костях славно усохло.

Заметив Керсти, он метнулся к ней в призрачной надежде отыскать защиту. Но не успел отбежать от двери и на два шага, как следом за ним в поле зрения возникла другая фигура.

По-видимому, тоже больной — все тело с головы до ног было обмотано бинтами, на бинтах пятна крови и гноя. Однако быстрота движений и ярость, с которой это существо атаковало преследуемого, свидетельствовали об обратном и на действия больном нисколько не походили. Напротив, фигура настигла убегающего мужчину и ухватила его за горло. Керсти испустила крик, когда охотник схватил свою добычу.

Жертва издала еле слышный жалобный стон, насколько позволял изуродованный рот. Но противник лишь еще крепче сжал горло несчастного. Тело содрогнулось, начало корчиться, ноги задрыгались. Из глаз, носа и рта хлынула кровь.

Горячие ее капли брызнули Керсти в лицо. Это пробудило ее от оцепенения, сковавшего ужасом все тело. Время ждать и наблюдать кончилось. Керсти бросилась бежать.

Монстр не погнался за ней. Она достигла лестницы и уже начала сбегать вниз, стуча каблучками, когда ее настиг голос. Голос оказался странно знакомым…

— А… Так ты здесь, — сказал он. В нем звучали тающие интимные нотки, славно он обращался к знакомой. Она остановилась.

— Керсти, — сказал он. — Подожди немножко.

Разум подсказывал ей — беги! Но тело отказывалось повиноваться этому мудрому приказу. Оно все силилось вспомнить, кому же принадлежал этот голос, глуховато звучавший из-под бинтов. У меня еще есть время бежать, твердила она себя я опередила его ярдов на восемь. Керсти обернулась взглянуть на преследователя. Тело в его руках свернулось калачиком, как лежат младенцы в утробе матери, ноги прижаты к груди. Зверь бросил его на пол.

— Ты… его убил… — прошептала она. Существо кивнуло. Оно не оправдывалось и не раскаивалось — ни перед жертвой, ни перед свидетелем.

— Мы его попозже будем оплакивать, — сказал он и сделал шаг к ней.

— Где Джулия? — спросила Керсти.

— Не паникуй. Все в порядке, — ответил голос. Она уже почти вспомнила, кому он принадлежал.

И, немного растерявшись, сошла еще на одну ступеньку вниз, опираясь рукой о стену, словно боясь потерять равновесие.

— Я видел тебя… — продолжало существо. — Думаю, ты меня тоже видела. В окне…

Любопытство разгорелось против самой ее воли. Выходит, эта тварь находится в доме уже давно? Если так, то Рори наверняка должен… И тут она вспомнила, чей это голос.

— Да. Ты помнишь. Теперь я вижу, ты все помнишь…

Это был голос Рори, вернее, очень похожий на его голос. Более гортанный, более самоуверенный, но сходство было настолько очевидным, что ноги ее, казалось, приросли к месту от удивления, в то время, как монстр продолжал приближаться к ней. Вот он уже на расстоянии вытянутой руки…

Наконец ей удалось побороть оцепенение, и она повернулась и бросилась бежать. Но было уже поздно. Она почувствовала его в шаге за спиной, затем ощутила, как скользкие пальцы чудовища впились ей в шею. Из горла поднимался отчаянный крик, но не успел вырваться наружу — изуродованная ладонь опустилась на ее лицо, не только заглушив его, но и не давая возможности дышать.

Он легко приподнял ее и потащил обратно — в том направлении, откуда она пришла. Все попытки вырваться из стальных объятий оказались напрасными, все раны, которые наносили ее пальцы, впиваясь в его тело, срывая повязки и погружаясь в сырое мясо под ними, не производили на него, по крайней мере внешне, никакого впечатления. В какой-то момент она с ужасом осознала, что каблуки ее колотят труп, лежащий на полу. И почти тотчас же ее втащили в комнату, откуда появлялись все эти живые и мертвые существа. Там пахло прокисшим молоком и парным мясом. Касаясь пола, она чувствовала, что доски его мокрые и скользкие.

Желудок ее, казалось, вот-вот вывернет наизнанку. И она не стала сдерживаться, но, содрогаясь и кашляя, выблевывала все его содержимое, пребывая в смятении и страхе от того, что может последовать дальше.

Она не в состоянии была уследить, что происходило в комнате в следующую минуту. На миг показалось, что она видит стоящую на пороге женщину (Джулию?), затем дверь захлопнулась. Или то была только ее тень? Как бы там ни было, но взывать о помощи поздно да и не к кому. Она осталась одна, наедине с этим кошмаром. Обтерев ладонью губы, она поднялась на ноги.

Свет с улицы проникал через щели в кусках газеты, затеняющей окно, испещряя комнату бликами, словно лучи солнца сквозь ветви деревьев. И сквозь это кружевное сияние к ней, принюхиваясь, двигалось чудовище.

— Ну же, иди к папочке, — сказало оно… Ни разу за все свои двадцать шесть лет жизни ей не было легче ответить отказом на зов.

— Не смей меня трогать! — взвизгнула она. Создание слегка склонило голову набок, словно упиваясь наслаждением при виде полной беспомощности своей жертвы.

Затем надвинулось на нее, излучая гной, смех и — о, Господи, спаси ее и помилуй — желание!

В полном отчаянии она отодвинулась еще на несколько дюймов и забилась в угол, дальше отступать было просто некуда.

— Ты меня не помнишь? — спросил он. Она покачала головой.

— Фрэнк, — последовал ответ. — Я брат Фрэнк…

Она виделась с Фрэнком только однажды, на Александра Роуд. Он как-то зашел туда днем, как раз накануне свадьбы, это все, что она помнила. Впрочем, не все, она еще помнила, что тогда возненавидела его с первого взгляда.

— Оставь меня в покое! — крикнула она, когда он протянул к ней руку. В прикосновении его запачканных кровью пальцев к груди была какая-то мерзкая утонченность.

— Нет! — взвизгнула она. — О, Господи, да помогите же хоть кто-нибудь!

— Что толку кричать? — произнес голос Рори. — Что ты сможешь сделать?

Ничего — ответ был совершенно очевиден. Она была абсолютно беспомощна, как бывало с ней только во сне: в сновидениях, наполненных сценами погони и нападений, которые ее воображение всегда рисовало ей, — где-нибудь на пустынной темной улице бесконечной ночью. Но никогда, даже в самых страшных и фантастичных из ее видений не смела она предположить, что ареной подобных действий может стать комната, мимо которой она проходила десятки раз, в доме, где она совсем недавно была счастлива и так веселилась, и, что называется, средь белого, пусть и пасмурного дня. Безнадежным и полным отчаяния жестом она оттолкнула настырную руку.

— Не будь со мной жестока, — пробормотало существо, и его пальцы, упрямые и бесстрашные, словно осы в октябре, снова коснулись ее тела. — Чего пугаться?

— Там, за дверью… — начала она, думая об ужасном видении изуродованного человека на площадке.

— Но должен же человек чем-то питаться, — ответил Фрэнк. — И ты, разумеется, простишь мне это, а?

Почему она чувствует его прикосновения, удивлялась она про себя. Почему ее нервы не разделяют ее отвращения, почему не онемеют, не умрут под его омерзительной лаской?

— Этого нет. Этого просто не может быть, — прошептала она, но зверь лишь расхохотался.

— Я и сам так иногда себе говорил, — сказал он. — День за днем, ночь за ночью… Старался как-то отогнать страдания, не думать о них. Но у тебя не получится. Тебе придется вкусить все сполна. Ничего не попишешь. Надо терпеть, все придется вытерпеть…

Она понимала, что он прав. Прав той отталкивающей наглой правотой, которую только монстры осмеливаются высказывать вслух. Ему нет нужды льстить или обхаживать ее; ему нечего доказывать и не в чем убеждать. Его обнаженная простота и откровенность — на грани извращения. За гранью лживых уверений, присущих вере, за пределами морали и нравственности.

И еще она понимала, что вынести этого не способна. Что когда все просьбы и мольбы ее иссякнут и Фрэнк будет продолжать стремиться осуществить свои низменные намерения, она будет кричать, так кричать, что весь дом содрогнулся.

На карту поставлены сама ее жизнь и рассудок, и, чтобы сохранить их, иного выхода нет — надо бороться, действовать, и быстро.

И вот, прежде чем Фрэнк успел навалиться на нее всей своей тяжестью, ее руки взлетели и пальцы вонзились в его глазницы и рот. Плоть под бинтами оказалась мягкой и вязкой на ощупь, словно желе, она легко поддавалась и испускала влажный жар.

Зверь взвыл, хватка его ослабела. Улучив момент, она вывернулась из-под него, отлетела, ударилась о стену и на секунду почти лишилась сознания.

Фрэнк издал еще один вопль. Она не стала ждать, пока он опомнится окончательно, — скользнула вдоль стены, не слишком доверяя своим ногам и боясь остаться без опоры, к двери. По пути нога ее задела открытую банку с консервированным имбирем, она покатилась по полу, расплескивая сироп.

Фрэнк развернулся к ней лицом — бинты в тех местах, до которых она достала, размотались и свисали алыми космами. Под ними виднелись голые кости. Он бегло ощупывал рукой свои рани, словно измеряя степень нанесенных ему повреждений, и издал звериный вой.

Может, она лишила его зрения? Сомнительно. Даже если и так, ему понадобится не более нескольких секунд, чтобы обнаружить ее в этой относительно небольшой комнате, и тогда его ярость не будет знать пределов. Ей надо успеть добраться до двери прежде, чем он найдет ее.

Напрасные надежды! Не успела она сделать и шага, как он отнял руки от лица и обежал глазами комнату. Конечно же, он ее увидел, сомнений нет. Еще через секунду он уже кинулся к ней с удвоенной яростью.

У ног ее валялся какой-то домашний хлам. Самым тяжелым на вид предметом казалась деревянная шкатулка. Она нагнулась и схватила ее. И едва успела выпрямиться, как он вихрем налетел на нее. Она испустила гневный крик и ударила его шкатулкой по голове. Удар получился сильным, кость треснула. Зверь отпрянул, и она рванулась к двери, но, прежде чем успела ее открыть, тень накинулась на нее сзади и отшвырнула назад, через всю комнату. Он тут же кинулся к ней.

На сей раз им руководило лишь одно стремление — убить, уничтожить ее. Оно читалось в его бросках и выпадах, их ярость и целенаправленность могли сравниться разве что с быстротой, с которой она от них уворачивалась. И все же один из трех ударов достиг цели. На ее лице и верхней части груди появились раны; она изо всех сил старалась не потерять сознания при виде собственной крови.

Уже оседая на пол под его напором, она вдруг вспомнила о найденном ею оружии. Ведь шкатулка до сих пор у нее в руке… Она подняла руку, чтобы нанести удар, но тут взгляд Фрэнка упал на шкатулку, и атака моментально прекратилась. Оба они замерли, тяжело дыша; в эти считанные секунды в голове Керсти промелькнула мысль: а не проще ли умереть прямо сейчас, чем бороться дальше? Но тут Фрэнк протянул к ней руку и прошептал:

— Дай сюда…

Наверное, он просто хочет лишить ее единственного оружия. Но она не такая дура, чтоб с ним расстаться.

— Нет, — ответила она. Он попросил снова, на этот раз в его голосе отчетливо звучала тревога. Похоже, эта шкатулка очень дорога ему и он боится испортить ее, отнимая силой.

— Последний раз прошу, — сказал он. — Отдай по-хорошему. Иначе убью. Отдай шкатулку!

Она взвесила свои шансы: ну что она теряет?

— Скажи «пожалуйста»… — пробормотала она. Он окинул ее насмешливо-презрительным взглядом, в горле нарастало глухое рычание. Затем вежливо, как послушный ребенок, произнес:

— Пожалуйста…

Слово послужило для нее сигналом. Она размахнулась и резко, изо всех сил, насколько позволяла нетвердая дрожащая рука, швырнула шкатулку в окно. Она пролетела в трех дюймах от головы Фрэнка, разбила стекло и вылетела наружу.

— Нет! — взревел он и в долю секунды оказался у окна. — Нет! Нет! Нет!!!

Она подбежала к двери, ноги у нее подкашивались. Вот она уже на площадке. Главным препятствием оказалась лестница, но она вцепилась в перила, точно старуха, и добралась до прихожей, не упав.

Сверху доносились какой-то шум и грохот. Он что-то кричал ей вслед. Нет уж, на этот раз он ее не поймает. Она бросилась к входной двери и распахнула ее.

За то время, что она находилась в доме, облака рассеялись и на улице посветлело — солнце посылало на землю прощальные лучи, прежде чем опуститься за горизонт. Моргая и щурясь от этого яркого света, она пошла по дорожке к калитке. Под ногами хрустели стекла, среди осколков она заметила свое оружие. Автоматическим жестом она подобрала шкатулку, как сувенир, на память и бросилась бежать. Уже оказавшись на улице, забормотала какие-то невнятные слова, словно жаловалась кому-то, вспоминая случившееся. Но Лодовико-стрит оказалась безлюдной, и она прибавила шагу, потом снова побежала и бежала до тех пор, пока не сочла, что ее и забинтованное чудовище в доме разделяет теперь достаточное расстояние.

Она была словно в тумане. На какой-то незнакомой улице ее окликнул прохожий и спросил, не нужна ли помощь. Этот добрый жест совершенно сразил ее, ибо для того, чтобы дать членораздельный ответ, требовалось слишком большое усилие. И тут нервы ее окончательно сдали, и все вокруг погрузилось во мрак.

Глава 10

Она пробудилась и обнаружила, что попала в снежный буран, таковым, во всяком случае, было первое впечатление. Над ней — абсолютная белизна, снег на снегу. Кругом снег: она лежала на нем, голова тоже утопала в белом. От этой пустоты и чистоты затошнило. Казалось, снег лезет в горло и глаза.

Она подняла руки и поднесла их к лицу: они пахли незнакомым мылом, резкий, грубый запах. Наконец удалось немного сфокусировать зрение: стены, белоснежные простыни, лекарства на тумбочке у постели. Больница…

Она позвала на помощь. Часы или минуты спустя — она так и не поняла, сколько прошло времени, — помощь явилась. В лице медсестры, которая сказала просто:

— А-а, вы проснулись.

И тут же ушла, видимо, за врачом. Когда они пришли, она не сказала им ничего. За то время, пока сестра ходила за врачами, она решила, что это история не из тех, которую можно им поведать. Возможно, завтра она отыщет слова, которые смогут убедить их в том, что все случившееся с ней — правда. Но сегодня?.. Стоит ей только попробовать, и они тут же начнут гладить ее по головке и убеждать, что все это ерунда, что все это ей просто приснилось или же то были галлюцинации. А если она будет упорствовать и стоять на своем, они, чего доброго, еще усыпят ее, что только осложнит ситуацию. Ей необходимо время подумать.

Все это она взвесила и прокрутила в голове до их прихода, так что когда ее спросили, что же произошло, ответ уже был готов. Я вся, словно в тумане, сказала она им, с трудом удалось вспомнить даже собственное имя. Они успокоили ее, уверив, что все войдет в норму и память вернется, на что она коротко ответила, что так оно, наверное, и будет. А теперь спать, сказали они, и она ответила, что будет просто счастлива уснуть и даже притворно зевнула. С этим они и удалились.

— Ах, да, — сказал один из них, уже стоя у двери, — совсем забыл. — Он достал из кармана шкатулку Фрэнка. — Это вы держали в руках, когда вас подобрали. Вы даже представить себе не можете, с каким трудом удалось вырвать эту вещицу у вас из пальцев. Она что, очень вам дорога? Она ответила, что нет.

— Полиция уже осмотрела ее. На шкатулке была кровь, понимаете? Возможно, ваша. А может, и нет.

Он подошел к постели.

— Хотите взять? — спросил он ее. А потом добавил: — Не бойтесь, она теперь чистая.

— Да, — ответила она. — Да, пожалуйста.

— Возможно, эта вещь поможет восстановить память, — заметил он и поставил шкатулку на тумбочку рядом с постелью.

* * *

— Что нам теперь делать? — спрашивала Джулия, наверное, в сотый раз.

Человек, забившийся в угол, молчал, на его изуродованном лице тоже нельзя было прочесть ответа.

— Ну что тебе от нее понадобилось? — спросила она. — Ты только испортил все.

— Испортил? — удивился монстр. — Тебе, видно, неизвестно значение этом слова. Испортил…

Ей с трудом удалось подавить гнев. Мрак, в котором он пребывал, действовал на нервы.

— Нам надо уехать, Фрэнк, — сказала она уже более мягким тоном.

Он метнул в ее сторону взгляд — холодный, как лед.

— Сюда придут и будут искать, — объяснила она. — Керсти расскажет им все.

— Возможно…

— Тебе что, все равно, что ли? — спросила она. Забинтованный обрубок человека пожал плечами.

— Да, — ответил он, — конечно. Но мы можем уехать, дорогая. — «Дорогая»… Слово звучало насмешкой, отголоском сентиментальности в комнате, которая видела только кровь и боль. — Я не могу появиться на людях в таком виде, — он указал на свое лицо. — Неужели неясно? Ты только взгляни!

Она взглянула.

— Ну, скажи, разве могу?

— Нет.

— Нет, — он снова опустил глаза и начал пристально рассматривать половицы. — Мне нужна кожа, Джулия.

— Кожа?

— Да. Тогда наверняка… мы сможем пойти с тобой потанцевать. Ты ведь этого хочешь, верно?

Он говорил о танцах и смерти с одинаковой небрежной простотой, словно для него оба эти понятия были равны и малозначимы. Однако этот тон успокоил ее.

— Как? — спросила она после паузы, имея в виду, каким именно образом можно раздобыть кожу. Впрочем, не только это: в «как» крылось еще и сомнение — удастся ли ей сохранить рассудок.

— Ну, способ всегда можно придумать, было бы желание, — ответило существо, а изуродованное лицо послало ей воздушный поцелуй.

* * *

Если бы не белые стены, она ни за что не взяла бы в руки эту шкатулку. Если бы в палате была картина, на которой мог остановиться взор, скажем, изображение вазы с цветами или пейзаж с египетскими пирамидами, любое пятно, разбивающее монотонность комнаты, она могла бы часами смотреть на него и думать. Но пустота и белизна были просто невыносимы, не за что было зацепиться не только глазу, но и рассудку, и вот она потянулась к тумбочке у постели и взяла шкатулку.

Она оказалась тяжелей, чем предполагала Керсти. Пришлось сесть в постели, чтобы как следует рассмотреть ее. Но рассматривать было особенно нечего. Крышки обнаружить не удалось. Скважины для ключа — тоже. Отсутствовали и петли. Ее можно было с равным успехом перевернуть хоть сотню раз, но так и не найти доступа внутрь. Однако внутри шкатулка была полой, в этом она била твердо уверена. Логика подсказывала, что внутрь имеется доступ. Вот только какой?

Она стучала по ней, встряхивала, вертела и нажимала на стенки, но все напрасно. И только когда перевернувшись в постели, Керсти поднесла ее к свету настольной лампы, удалось обнаружить пусть еле заметную, но все же подсказку к конструкции этой загадочной вещицы. На одной из граней она увидела крошечные трещинки: там, где одна из сторон прилегала к другой. Они бы тоже остались незамеченными, если б внутри не сохранились следы затекшей туда крови. Прослеживая путь жидкости, можно было выявить сложное соединение частей.

И вот, действуя терпеливо и целенаправленно, она начала нащупывать этот путь внутрь, проверяя каждую гипотезу толчками и нажатиями. Трещины подсказали общую географию игрушки, без них она могла бы блуждать по всем шести сторонам до бесконечности. Теперь же число вероятных вариантов значительно сократилось, оттого что она угадала — главное, осталось только подыскать наиболее подходящий способ проникновения в шкатулку.

Через некоторое время ее терпение было вознаграждено. Послышался легкий щелчок, и внезапно одна из сторон — выдвинулась, блестя лакированными боками. Внутри была потрясающая красота. Полированная поверхность мерцала — загадочным блеском, словно жемчужина, разноцветные тени пробегали по ней.

И еще там была музыка. Из шкатулки донеслась простенькая мелодия, исполняемая неким механизмом, которого видно не было. Совершенно очарованная, она с удвоенным рвением продолжила свои изыскания. Хотя один сегмент выдвинуть удалось, другие никак не желали поддаваться. Каждый представлял собой новую загадку, бросая вызов ловкости пальцев и разуму, причем каждая очередная победа вознаграждалась новым оттенком, привнесенным в мелодию.

Она трудилась уже над четвертой секцией, используя серию медленных, осторожных поворотов в одну и другую сторону, как вдруг услышала, что зазвонил колокол. Она прервала свое занятие и подняла глаза от шкатулки.

Что-то не так. Или ее утомленное зрение играет с ней какую-то злую шутку, или же действительно снежно-белые стены приобрели нереальный расплывчатый вид. Оставив шкатулку, она выскользнула из постели и подошла к окну. Колокол все звонил — печальный и мрачный звук. Она отодвинула занавеску на несколько дюймов. За окном стояла — темная ветреная ночь. Листья неслись по больничной лужайке, словно бабочки, влекомые светом лампы. Как ни странно, но колокольный звон доносился вовсе не снаружи. Он шел откуда-то сзади, из-за ее спины. Она опустила занавеску и отошла от окна.

Не успела она этого сделать, как настольная лампа вдруг вспыхнула неестественно ярким светом. Инстинктивно она потянулась к фрагментам расчлененной шкатулки: они были наверняка как-то связаны со всеми этими странными явлениями, она это чувствовала. Но не успела рука ее коснуться головоломки, как свет погас.

Однако она оказалась вовсе не в темноте, как можно было бы предположить. И не одна. У изножья кровати было заметно какое-то мягкое мерцание, и в его бликах различалась фигура. Состояние, в котором находилось тело этого существа, не поддавалось описанию — крючки, шрамы. Однако голос, которым оно заговорило, не выдавал боли.

— Это называется головоломкой Лемаршана, — сказало оно, указывая на шкатулку. Она проследила за его жестом: фрагменты шкатулки вовсе не покоились на ладони, как — можно было бы предположить, но плавали в воздухе в нескольких дюймах над ней. Каким-то таинственным образом шкатулка начала собираться сама без чьей-либо видимой помощи, фрагменты и детали вставали на свои места, в то время как сама она при этом вращалась и вращалась. Она успела разглядеть частицу сверкающего отполированного нутра, а в нем, как показалось, — лица духов, искаженные то ли мукой, то ли просто плохим отражением, все они корчили рожи и страшно выли. Затем все сегменты, кроме одного, стали на свои места, а посетитель снова потребовал ее внимания.

— Шкатулка — это средство разбить преграду, отделяющую от нереального, — сказало существо. — Некое заклинание, с помощью котором можно вызвать сенобитов.

— Кого? — спросила она.

— Вы сделали это случайно, — заметил посетитель. — Ведь правда?

— Да.

— Это случалось и прежде, — сказал он. — Но теперь — уже ничего не исправить. Что сделано, то сделано. Не существует способа отогнать то, что пришло, пока мы в полной мере не…

— Но это просто ошибка!

— Не пытайтесь сопротивляться. Все уже вышло за пределы вашего контроля, любого человеческого контроля. Вам придется последовать за мной.

Она отчаянно замотала головой. На ее долю выпало уже достаточно кошмаров, хватит на целую жизнь.

— Никуда я с вами не пойду! — заявила она. — Черт бы вас побрал! Я не собираюсь…

В это время отворилась дверь. На пороге стояла медсестра, лицо ее показалось незнакомым, видимо, из ночной смены.

— Вы звали? — спросила она. Керсти взглянула на сенобита, затем на сестру. Их разделяло не более ярда.

— Она меня не видит, — заметил он. — И не слышит. Я принадлежу только вам, Керсти. А вы — мне.

— Нет, — сказала она.

— Вы уверены? — спросила медсестра. — Мне показалось, я слышала…

Керсти покачала головой. Все это — безумие, полное безумие!

— Вам следует быть в постели, — укорила ее сестра. — Эге опасно для жизни и здоровья.

Сенобит хихикнул.

— Я зайду еще, минут через пять, — сказала сестра. — Извольте лечь спать.

И она ушла.

— Нам тоже пора, — заметило существо. — А она пусть себе продолжает латать дыры на людях. Вообще больница — удручающее место, вы не находите?

— Вы не посмеете! — продолжала сопротивляться она. Однако существо двинулось к ней. Связка колокольчиков, свисающих с тощей шеи, издавала легкий звон. От вони, исходившей от чудища, ее едва не вырвало.

— Пощадите! — воскликнула она.

— Давайте без слез, прошу вас. Только пустая трата. Они вам скоро ох как пригодится!

— Шкатулка — крикнула она в полном отчаянии. — Вы не хотите знать, откуда у меня эта шкатулка?

— Не очень.

— Фрэнк Коттон, — сказала она. — Вам это имя ничего не говорит? Фрэнк Коттон.

Сенобит улыбнулся.

— Ах, да. Мы знаем Фрэнка.

— Он тоже разгадал секрет этой шкатулки, я права?

— Он хотел наслаждений. И мы их ему предоставили. А потом он просто удрал.

— Хотите, я отведу вас к нему?

— Так он жив?

— Очень даже жив. Живее не бывает.

— Так вот что вы мне предлагаете… Чтобы я забрал его обратно к нам вместо вас?

— Да, да. Почему бы нет. Да!

Сенобит отошел от нее. Комната испустила легкий вздох.

— Что ж, соблазнительное предложение, — сказало существо. Затем, после паузы, добавило: — А вы меня не обманываете? Может, это ложь с целью выиграть время?

— Боже, я же знаю, где он! — воскликнула она. — Он сделал со мной это. — И она протянула сенобиту изуродованные шрамами руки.

— Но смотрите… Если вы лжете, если вы просто хотите таким образом выкрутиться…

— Да нет, нет!

— Тогда доставьте нам его живым… — Ей захотелось зарыдать от облегчения.

— Пусть признается во всех своих провинностях. И возможно, тогда мы не станем раздирать на куски вашу душу…

Глава 11

Рори стоял в прихожей и смотрел на Джулию, его Джулию, женщину, которой он однажды поклялся идти по жизни рука об руку, пока смерть не разлучит их. В то время казалось, что сдержать эту клятву совсем просто. Насколько он помнил, он все время идеализировал ее, возводил на пьедестал, грезил о ней ночами, а дни проводил за сочинением любовных стихотворений; совершенно диких и неумелых, посвященных ей. Но все изменилось, и он, наблюдая за этими изменениями, пришел к выводу, что худшие мучения доставляют именно малозначимые, почти неуловимые мелочи. Все чаще наступали моменты, когда он предпочел бы смерть под копытами диких лошадей бесконечным терзаниям из-за подозрений, совершенно отравивших его существование в последнее время.

Теперь, когда он глядел на нее, стоявшую у лестницы, ему невообразимо сложно было представить, как счастливо и хорошо все некогда скрывалось. Все было похоронено под грудой сомнений и грязи.

Лишь одно немного утешало его сейчас — то, что она выглядит такой встревоженной. Возможно, это означает, что сейчас, сию минуту она признается ему во всех своих прегрешениях, и он, конечно же, простит ее, и, конечно же, эта сцена будет сопровождаться морем слез, бурным раскаянием с ее и пониманием с его стороны.

— Ты что-то кислая сегодня, — осторожно заметил он. Она собралась было что-то сказать, но не решилась, потом, набравшись духу, произнесла:

— Мне очень трудно, Рори…

— Что трудно?

Она, похоже, вообще передумала говорить.

— Что именно трудно? — настаивал он.

— Мне так много надо тебе объяснить…

Рука ее, заметил он, так крепко вцепилась в перила, что побелели костяшки пальцев.

— Я слушаю, — сказал он. Он все равно будет любить ее, в чем бы она ни призналась. Если, конечно, она будет искренней до конца… — Говори.

— Я думаю, может… может, будет лучше, если я скажу тебе кое что… — и с этими словами она начала подниматься по лестнице. Он последовал за ней.

* * *

Ветер, подметавший улицу, теплым назвать было никак нельзя, судя по тому, как прохожие поднимали воротники и отворачивали от нем лица. Но Керсти не чувствовала холода. Возможно, дело было в невидимом спутнике, защищавшем ее от холода, окутывая ее жаром, на котором издавна поджаривали грешников? Или это, или же причина крылась в том, что она была слишком напугана и возбуждена, чтоб вообще чувствовать что-либо.

Впрочем, первое не совсем точно. Она не боялась. Ее обуревали куда более сложные чувства. Она отворила дверь — ту самую дверь, которую некогда открыл брат Рори — и теперь находилась в обществе демонов. А в конце пути она сможет отомстить. Она найдет то, что мучило и разрывало ее душу на части, и заставит его испытать то же ощущение полного отчаяния и беспомощности, которое совсем недавно испытывала сама. Она будет наблюдать за тем, как он корчится в муках. Мало того — она будет наслаждаться этим зрелищем. Боль и страдания превратили ее в садистку.

Выйдя на Лодовико-стрит, она обернулась — посмотреть, где же сенобит. Но его не было видно. Несмотря на это, она решительно двинулась к дому. Определенного плана у нее не было; слишком уж много различных вариантов, чтобы как-то рассчитать. Взять хотя бы один нюанс: будет ли там Джулия, и если да, то каким образом вовлечена она во все это? Маловероятно, что она лишь невинный наблюдатель. Но возможно и другое: что, если ее поступками руководил страх? Что, если она просто испугалась Фрэнка? Что ж, через несколько минут она получит ответы на все эти вопросы. Она позвонила в дверь и приготовилась ждать.

Дверь открыла Джулия. В руках у нее был кусочек белого кружева.

— Керсти, — сказала она с виду нисколько не удивленная появлением девушки. — Уже поздно…

Первыми словами Керсти были:

— Где Рори? — не совсем то, что она собиралась сказать, но это вырвалось непроизвольно.

— Дома, — спокойно ответила Джулия, словно утешая капризного ребенка. — А что случилось?

— Я бы хотела его видеть, — ответила Керсти.

— Рори?

— Да.

И она переступила порог, не дожидаясь приглашения. Джулия не возражала, лишь затворила за ней дверь. Только теперь Керсти ощутила холод. Она стояла в прихожей и вся дрожала.

— Ты выглядишь просто ужасно, — заметила Джулия.

— Я была здесь днем, — выпалила Керсти. — Я видела, что произошло, Джулия. Видела!

— А что, собственно, произошло? — последовал вопрос.

Джулия и бровью не повела.

— Сама знаешь.

— Честное слово, нет. Мне надо поговорить с Рори.

— Ну, конечно, почему нет? — ответила Джулия. — Только смотри, будь с ним поосторожнее. Он что-то неважно себя чувствует.

Она провела Керсти в столовую. Рори сидел за столом, в руке бокал с выпивкой, на столе бутылка. Рядом на стуле лежало перекинутое через спинку свадебное платье Джулии. Только тут она догадалась, что за кружево держала Джулия в руке — свадебную фату.

Рори выглядел куда хуже, чем она ожидала. На лице и у корней волос запеклась кровь. Он приветствовал ее теплой, но несколько усталой улыбкой.

— Что случилось? — спросила она его.

— Сейчас уже все в порядке, Керсти, все нормально, — ответил он шепотом. — Джулия мне все рассказала… И теперь все о'кей.

— Нет, — мотнула она головой, подозревая, что рассказали ему далеко не все.

— Ты ведь приходила сюда сегодня?

— Да.

— Очень неудачное было выбрано время…

— Но ты… ты же сам просил меня… — она покосилась на Джулию, стоявшую у дверей, затем снова перевела взгляд на Рори. — Я сделала так, как ты хотел.

— Да, я знаю, знаю. Мне очень жаль, что ты влипла в такую жуткую историю.

— А ты знаешь, что сделал твой братец? — спросила она. — Знаешь, что он сотворил?

— Я знаю достаточно, — коротко ответил Рори. — Но главное это то, что теперь все кончено.

— Что ты имеешь в виду?

— Я постарался исправить все, что он сделал, и…

— Что значит кончено?

— Он умер, Керсти.

(«…доставьте его нам живым… и, возможно, тогда мы не станем раздирать на куски вашу душу…»)

— Умер?

— Мы уничтожили его, я и Джулия. Это было несложно. Он считал, что мне можно доверять, полагая, что кровь — не водица. Так вот, на деле оказалось иначе. Я подумал, что наилучший вариант — избавить человека от мучений и…

Внутри у Керсти все похолодело, желудок болезненно заныл. Наверное, сенобиты уже вонзили в нее свои крючки и скоро начнут вытаскивать из нее внутренности.

— Ты была так добра, Керсти. Так рисковала, придя сюда…

Она почувствовала чье-то невидимое присутствие у своего плеча.

«Давай сюда свою душу», — пробормотало существо.

— Я, конечно, пойду в участок и сделаю соответствующее заявление, как только почувствую себя лучше. Постараюсь найти способ объяснить им…

— Ты убил его? — спросила она.

— Да.

— Не верю… — пробормотала Керсти.

— Отведи ее наверх, — сказал Рори Джулии. — И покажи.

— Ты действительно хочешь видеть? — спросила Джулия. Кивнув, Керсти последовала за ней. На площадке оказалось теплее, чем внизу, а воздух был серым и жирным, словно вода после мытья посуды. Дверь в комнату Фрэнка была распахнута настежь. Тело, лежавшее на голых досках пола в обрывках бинтов, казалось, еще дымилось. Шея была свернута, голова безжизненно свисала на плечо. Кожа была содрана со всего тела — с головы до ног.

Керсти отвернулась, ее затошнило.

— Ну, довольна? — спросила Джулия. Не ответив, Керсти вышла из комнаты и направилась к лестнице. Воздух вокруг нее обрел подвижность.

(«Ты проиграла», — шепнул ей кто-то на ухо. «Знаю», — пробормотала она.)

Тут же зазвонил колокол, оплакивая ее, и совсем рядом послышался шорох крыльев, словно промчалась невидимая стая птиц. Она побежала вниз по ступенькам, моля Бога о том, чтоб ее не успели схватить прежде, чем она достигнет двери. Если они собираются вырвать у нее сердце, пусть хотя бы Рори не будет свидетелем этом ужасного зрелища. Пусть запомнит ее такой, какой она была: сильной, с улыбкой на устах, а не мольбами и жалобами. Позади раздался голос Джулии:

— Куда ты? — Поскольку ответа не последовало, она продолжила: — Ты ведь никому не расскажешь, да, Керсти? — настойчиво спрашивала она. — Мы сами разберемся с этим делом, Рори и я…

Видимо, ее голос отвлек Рори от выпивки. Он проявился в прихожей. Раны, которые нанес ему Фрэнк, оказались куда более серьезными, чем показалось Керсти на первый взгляд. Все лицо было в синяках, кожа на шее оборвана. Подойдя к ней, он придержал ее за руку.

— Джулия права, — сказал он. — Мы сами сообщим обо всем в полицию, договорились?

Ей хотелось сказать ему так много, но времени ухе не осталось. В голове все более громким эхом отдавался звон колокола. Казалось, некая ужасная невидимая сила обмотала ей горло ее же внутренностями и все туже затягивает узел.

— Слишком поздно, — пробормотала она и отстранила его руку.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он. Она уже шла к двери. — Не надо, не ходи, Керсти. Еще не время. Скажи, что ты собираешься делать?

Тут она не удержалась и обернулась — взглянуть на него еще один, последний раз, надеясь, что он сумеет прочитать на ее лице все.

— Все в порядке, — сказал он мягко, все еще пытаясь остановить ее. — Все хорошо, правда. — И он раскрыл объятия. — Ну, иди же к папочке!

Сама эта фраза, казалось, никак не могла принадлежать Рори. Некоторые мальчики, повзрослев, так никогда и не становятся «папочками», вне зависимости от того, сколько произвели на свет детей.

Керсти прислонилась к стене, чтоб немного успокоиться. С ней говорил вовсе не Рори. Это был Фрэнк. Каким-то образом это оказался Фрэнк…

Она пыталась сосредоточиться на этой мысли, борясь со все усиливающимся звоном колоколов. Таким громким, что от него, похоже, вот-вот лопнет голова. Рори все еще улыбался, глядя на нее, руки его были распахнуты для объятий. Он продолжал говорить что-то, но она не слышала слов. Расплывчатые движения губ, что формировали эти слова, выталкивали их наружу, но все заглушал звон. И она была благодарна ему — глаза говорили правдивей слов.

— Я знаю, кто ты, — неожиданно заявила она, не уверенная, слышит он ее или нет, но абсолютно уверенная в истинности сказанного. Тело Рори там, наверху, забросанное сорванными с Фрэнка бинтами. Содранная с него кожа переставлена на тело брата, брак скрепила пролитая кровь. Да, именно так оно и было.

Удавка на ее горле стягивалась все туже. Через несколько секунд они выволокут ее отсюда. В отчаянии онаобернулась, пытаясь разглядеть в царившем в коридоре полумраке лицо Рори.

— Это ты… — сказала она. Лицо улыбнулось, сохраняя по-прежнему невозмутимое выражение. Она развернулась и бросилась на него. Он отступил на шаг, застигнутый врасплох, стараясь увернуться от ее броска, движения его были преисполнены ленивой звериной грации. Звон колоколов стал невыносимым, он разрывал ее душу, вонзался в мозг, превращая его в прах.

Уже находясь на грани безумия, она снова протянула к нему руку, на этот раз он увернуться не успел. Ее ногти царапнули щеку. Кожа, лишь недавно пересаженная на лицо, сползла, точно кусок шелка. Кровавое мясо под ней являло собой ужасное зрелище. Джулия вскрикнула. И внезапно звон колоколов в голове Керсти прекратился. Теперь они звучали в доме, во всем мире.

Лампочки в прихожей вдруг вспыхнули неестественно ярко, а затем, видимо, от перегрузки, перегорели. На какое-то мгновение воцарилась полная тьма. И тишина. Единственное, что, ей казалось, она слышала — это невнятное бормотание собственных губ. Затем вдруг языки пламени начали лизать стены и пол. Воздух в прихожей затанцевал от их бликов. В одну секунду помещение превратилось в скотобойню (стены окрасились пурпурно-красным); в следующую — в будуар (голубовато-пепельный; канареечно-желтый); затем — в узкий туннель, по которому мчался поезд с духами — сплошная скорость, вихрь и пламя.

Во время одной особенно сильной вспышки она увидела, что Фрэнк движется к ней, искаженное лицо Рори сползало у него с подбородка. Она увернулась от вытянутой руки и, поднырнув под нее, бросилась в комнату. Дышать стало легче, и она поняла, что сенобиты, очевидно, осознали свою ошибку. Скоро они вмешаются, это несомненно, и положат конец этому фарсу и путанице. Но она не станет ждать, пока они схватят Фрэнка, с нее хватит. Вместо этом она убежит из проклятом дома через заднюю дверь и предоставит действовать им.

Впрочем, ее оптимизму суждена была недолгая жизнь. Пламя в прихожей, отбрасывая свет в столовую, разгоралось. В его отблеске можно было различить, что в комнате творится что-то неладное.

По полу что-то двигалось, похожее на пепел, сметаемый ветром, стулья подпрыгивали и зависали в воздухе. Пусть она — невинная и чистая душа, но силам, вселившимся в нее, наплевать на эти подробности: она чувствовала, что стоит сделать хотя бы один шаг — и произойдет нечто ужасное.

Минутная растерянность, в которой она пребывала, позволила Фрэнку настичь ее; он уже протянул руку, но тут пламя в прихожей погасло и под покровом тьмы ей удалось выскользнуть. Впрочем, передышка оказалась недолгой. Новые оранжево-красные язычки начали лизать стены, и он кинулся к ней с удвоенной яростью, преграждая путь к задней двери.

Что же они медлят, не забирают его, о, Господи?! Разве не привела она их к нему, как обещала, и разве не помогла разоблачить его?

Фрэнк распахнул пиджак. За поясом был заткнут окровавленный нож, настоящее орудие убийства. Несомненно, он сдирал им кожу. Он выхватил его и замахнулся на Керсти.

— Отныне и навсегда, — начал он, подходя к ней, — чтоб ты запомнила: я — Рори!

У нее не было другого выхода, как отступить; дверь, а вместе с ней и надежда обрести свободу и сохранить разум, удалялась с каждым шагом.

— Поняла? Теперь я — Рори. И никто не должен ничего знать!

Она задела каблуком о ступеньку и в тот же момент внезапно почувствовала, как чьи-то руки, просунувшись через перила, схватили ее и вцепились в волосы. Она извернулась и посмотрела назад. Конечно же Джулия, измятое, лишенное какого-либо выражения лицо. Сильно дернув за волосы, она заставила Керсти откинуть голову, подставляя ее шею сверкавшему в руке Фрэнка ножу.

В последний момент Керсти удалось схватить Джулию за руку и дернуть изо всех сил. Потеряв равновесие и моментально отпустив свою жертву, Джулия слетела с третьей или четвертой ступеньки и, испустив вопль, упала между Фрэнком и Керсти. Нож был занесен для удара и избежать его не удалось — он вошел Джулии в бок по самую рукоятку. Она застонала и покатилась по полу с застрявшим в ее теле кинжалом.

Фрэнк, похоже, вовсе этого не заметил. Он не спускал а Керсти глаз, они горели омерзительной алчностью. Отступать было некуда, кроме как наверх. Языки пламени продолжали лизать стены и пол, колокола звенели, она стала подниматься по ступеням.

Затем увидела: ее мучитель не сразу последовал за ней. Крики Джулии о помощи отвлекли его и заставили подойти к распростертому на полу возле двери телу. Он наклонился и — выдернул из бока Джулии нож. Несчастная пронзительно вскрикнула от боли, он же, словно намереваясь помочь, опустился рядом с ней на колени. Она протянула к нему руки, надеясь отыскать утешение. Вместо этого он приподнял ее голову и притянул к себе. Когда их разделяло всем несколько дюймов, Джулия, похоже, догадалась, что намерения ее возлюбленного совсем иные. Она приоткрыла рот, собираясь крикнуть, но он впился в ее губы ртом и начал высасывать из нее кровь. Она билась, стараясь вырваться. Напрасно…

Не в силах более выносить этого ужасного зрелища, Керсти отвела глаза и поднялась выше.

На втором этаже спрятаться было негде. Да и бежать некуда, разве что выпрыгнуть в одно из окон. Впрочем, увидев, как обошелся Фрэнк со своей любовницей, даже прыжок с высоты Керсти считала приемлемым выходом. Пусть при падении она переломает все кости, зато лишит монстра возможности пить из нее кровь.

Пожар, по-видимому, разгорался все сильней, лестница окуталась вонючим дымом. Она, спотыкаясь, брела по коридору почти вслепую, цепляясь за стену пальцами. Снизу послышались какие-то звуки. Похоже, Фрэнк, расправился с Джулией.

Да, вот он приблизился к лестнице и, подняв голову, повторил бесстыдный призыв:

— Иди к папочке!..

Ей пришло в голову, что сенобиты, вероятно, наслаждаются созерцанием этой погони и не вступят в дело до тех — пор, пока на арене не останется лишь один игрок — Фрэнк. Она же всего лишь фант в этой игре.

— Сволочи… — пробормотала она, от всей души надеясь, что они услышат.

Она дошла уже почти до конца коридора. Перед ней была дверь в кладовку. Интересно, есть ли там окно, достаточно большое, чтоб протиснуться в нем? Если да, тогда она выпрыгнет, и будь они все прокляты, все — и Бог, и дьявол, и те, что болтаются между ними! Чтоб им всем пусто было, и даже если она упадет и разобьется, по крайней мере смерть будет легкой и быстрой.

Фрэнк снова окликнул ее, уже с лестницы. Она повернула ключ в замке, открыла дверь и скользнула в кладовку.

Да, там было окно, незаверенное, через него в комнату струился волшебно прекрасный лунный свет, озаряя собранный в комнате хлам: старую мебель, какие-то коробки… Она пробралась через это нагромождение к окну. Оно оказалось приоткрытым дюйма на два.

Керсти вцепилась пальцами в раму и попыталась приподнять ее, но оконный переплет давно прогнил, и руки ее оказались недостаточно сильными, чтобы справиться с этой задачей.

Она стала торопливо озираться в поисках какого-нибудь рычага, в то время как ее мозг хладнокровно отсчитывал число ступеней, по которым поднимался ее преследователь, и время, необходимое ему, чтоб преодолеть разделяющее их расстояние. Секунд двадцать, не больше, решила она и, сорвав крышку с одной из коробок, обнаружила за ней… мертвеца — остановившимися, дико расширенными глазами он смотрел прямо на нее. Все тело у него было изломано, руки буквально расплющены и перекручены, ноги подогнуты к подбородку. Она уже было открыла рот, чтоб завопить от страха, как вдруг услышала за дверью голос Фрэнка.

— Где ты? — окликнул он. Она зажала ладонью рот, не давая вырваться крику. Ручка двери слегка повернулась. Она метнулась в сторону к спряталась за спинку сломанного кресла, продолжая сдерживать крик.

Дверь отворилась. Она слышала дыхание Фрэнка, слегка учащенное, слышала скрип половиц под его шагами. Затем скрип отворяемой двери. Замок защелкнулся. Тишина.

Она досчитала до тринадцати, затем высунулась из своего укрытия, подозревая, что он все еще может быть в комнате и ждет, пока она не покажется. Но нет, он ушел.

Задержав дыхание, чтоб подавить крик, она добилась нежелательного побочного эффекта — началась сильная икота. Первые ее звуки заглушить не удалось, Керсти показалось, они прозвучали громко, точно ружейные выстрелы. Но в коридоре и на лестнице было тихо — похоже, Фрэнк отошел достаточно далеко и не слышит. Возвращаясь к окну, она осторожно обошла картонный гроб, где покоилось тело, и тут икнула во второй раз. Она грубо выругалась, проклиная себя, но не помогло. Икота продолжалась, когда она возобновила свои попытки открыть окно. Напрасный труд, рама не собиралась поддаваться.

На секунду она подумала, почему бы не разбить стекло и начать звать на помощь, но тут же отвергла эту идею. Да Фрэнк успеет ей глаза выесть, прежде чем соседи очнутся от сна. Вместо этого она на цыпочках подкралась к двери и тихонько приоткрыла ее. Насколько позволял разглядеть сгустившийся в коридоре мрак, Фрэнка там не было. Она осторожно приотворила дверь пошире и вышла в коридор.

Темнота казалась ожившей, она гладила темным бархатом ее лицо. Шага три удалось пройти без всяких инцидентов, затем четвертый. Она уже занесла ногу для пятого — ее счастливое число, — как вдруг тело ее совершило недопустимую самоубийственную ошибку. Она икнула, рука не успела вовремя подняться ко рту и заглушить звук. На сей раз он не остался неуслышанным.

— А-а, вот ты где! — сказала тень, и Фрэнк выскользнул из спальни, преграждая ей путь. Он был огромен, казалось, он заполнил собой всю площадку, и от него воняло мясом.

Терять было нечем, и не успел он сделать и шага, она завопила, как резаная. Однако это нисколько его не смутило. Между ней и сверкающим лезвием ножа оставались считанные дюймы, и, метнувшись в сторону, она оказалась у двери в комнату Фрэнка. Она влетела в нее. Он бросился за ней, испуская радостные вопли.

Она знала — в этой комнате есть окно, разбитое ею же всего несколько часов тому назад. Но темнота, царившая там, оказалась столь непроницаемо глубокой, что она на секунду ослепла, не было видно даже мерцания луны, подсказавшего бы ей путь к окну. Похоже, что Фрэнк тоже на какое-то время потерял ориентацию. Он окликнул ее, свист ножа, которым он рассекал воздух, сопровождал этот зов. Вперед-назад, вперед-назад. Стараясь увернуться от этого звука, она отскочила в сторону, нога ее зацепилась за бинты, разбросанные по полу. В следующий миг она, потеряв равновесие, упала. Однако не ударилась о голые доски, а попала на что-то мягкое. Труп Рори… Керсти издала вопль ужаса.

— Ага, вот ты где! — воскликнул Фрэнк. Свист ножа стал ближе, вот он уже рассекает воздух в нескольких дюймах от ее головы. Но она была глуха к нему. Обеими руками обхватила она лежавшее на полу тело, угроза смерти была ничто по сравнению с той болью, которую она испытывала, оплакивая Рори.

— Рори… — простонала она и в глубине души порадовалась, что умирает с его именем на устах.

— Да, верно, — произнес Фрэнк. — Рори…

Внезапно присвоение им имени Рори показалось ей не менее чудовищным и непростительным грехом, чем кража его кожи. В конце концов, что такое кожа? Свиньи имеют кожу, змеи тоже. Она состоит из клеток, которые нарастают и умирают, затем нарастают снова. Но имя?.. Оно сродни заклинанию, оно пробуждает воспоминания. Она не позволит Фрэнку использовать это имя!

— Рори мертв, — сказала она. Слова обожгли губы, пробудили от оцепенения. Мысль опять работала четко и напряженно.

— Тс-с, детка… — шепнул он ей. А что, если сенобиты просто выжидают, когда Фрэнк проговорится, назовет свое собственное имя? Разве тот, посетивший ее в больнице, не говорил, что от Фрэнка требуется признание?

— Ты не Рори, — сказала она.

— Мы знаем это, только мы с тобой, — последовал ответ. — Никто больше.

— Кто же ты тогда?

— Бедняжка… Совсем потеряла разум. Что ж, это даже неплохо…

— Так кто же?

— Так даже безопаснее.

— Кто?

— Тихо, малышка, — сказал он. Он склонился над ней в темноте, лицо его находилось всего в нескольких дюймах от ее лица. — Все будет хорошо, все будет просто прекрасно…

— Да?

— Да. Фрэнк с тобой, маленькая.

— Фрэнк?

— Да. Я Фрэнк.

С этими словами он занес руку для смертельном удара, но она услышала в темноте свист ножа и увернулась. Секунду спустя вновь послышался звон колоколов и лампочка под потолком ожила и начала разгораться. В ее неверном мерцающем свете она различила фигуру Фрэнка, стоящего на коленях рядом с телом брата, из ягодицы мертвого торчала рукоятка ножа. Он выдернул нож и перевел взгляд на нее. Еще один звучный удар колокола, и он поднялся и уже был готов наброситься на нее, как вдруг его остановил голос. Он окликнул его по имени, мягко, но настойчиво, как отзывают ребенка от игры.

— Фрэнк…

Лицо его вытянулось, на нем отразилось замешательство, а во всей позе угадывался страх. Медленно он повернул голову — взглянуть на того, кто его звал. Это был сенобит, крючки, впившиеся в его тело, сверкали. За ним Керсти различила еще три фигуры с изуродованными до полного абсурда лицами. Фрэнк обернулся к Керсти.

— Твоя работа! — взвизгнул он. Она кивнула.

— Уходите отсюда, — произнес один из пришельцев. — Теперь это не ваше дело.

— Сука! — крикнул Фрэнк. — Ведьма! Проклятая, лживая, подлая тварь!

Яростные вопли преследовали ее на всем пути к двери. Вот пальцы уже коснулись ручки — и тут она почувствовала, что он догоняет ее и, обернувшись, увидела, что их разделяет меньше фута, а лезвие ножа находится в каком-то волоске от ее тела. Но он застыл, словно окаменевший, не в силах вонзить в нее этот нож.

Тут в его руки, ноги, лицо впились крючки. Он словно завис в воздухе, удерживаемый этими крючками и цепями. Он рвался, но с мягким чмокающим звуком зазубренные крючки все глубже впивались в плоть. Рот его исказился в беззвучном крике, шея и грудь разрывались.

Нож выпал из пальцев. Он испустил последнее невнятное проклятие в ее адрес, тело его содрогнулось и забилось в конвульсиях, не в силах сопротивляться. Дюйм за дюймом его подтаскивали все ближе к середине комнаты.

— Иди, — сказал ей один из сенобитов. Она не видела их больше, они словно растворились в испятнанном кровью воздухе. Последовав совету, она отворила дверь, сзади доносились отчаянные крики Фрэнка.

Не успела она шагнуть к лестнице, как с потолка стала сыпаться штукатурка; казалось, что надо спешить — демоны, захватившие дом, вот-вот разнесут его на куски.

Однако она не удержалась и обернулась, чтоб бросить еще один, последний, взгляд на Фрэнка — убедиться, что он не преследует ее больше.

С ним, похоже, все было кончено: десятки новых крючков впивались в тело, раны расширялись прямо на глазах. Распластанный в беспощадном свете лампы, он дошел до предела, и, не в силах выносить это более, испускал отчаянный, звериный визг, который непременно вызвал бы у нее сострадание, не знай она, кому он принадлежит.

Внезапно крики оборвались. Настала тишина. Из последних сил приподнял он свисавшую на одно плечо голову и взглянул ей прямо в лицо; злоба, сверкавшая в его взоре, не поддавалась описанию. Глаза сверкали, точно драгоценные камни, вплавленные в гниль и прах.

В ответ на это цепи стянулись еще туже, однако сенобитам не удалось выдавить из него крика. Вместо этого он высунул язык и, не сводя глаз с Керсти, начал водить им по зубам в гримасе откровенной и наглой похотливости. А затем вдруг его разорвало на части. Ноги отделились от тела, голова — от плеч, кости и жилы трещали, кругом клубился красноватый пар. И едва она успела захлопнуть за собой дверь, как о нее изнутри ударился какой-то предмет. Его голова, догадалась она.

Она летела вниз по ступеням, а из стен исходил волчий вой, наполняя воздух дымом, слетались тени раненых птиц с оторванными крыльями, они трепыхались и бились, не в силах взлететь.

Оказавшись внизу, она побежала к входной двери и уже находилась совсем рядом с ней, в ярде от желанной свободы, как вдруг услышала: кто-то окликнул ее по имени.

Это была Джулия. По полу тянулся широкий кровавый след — от того места, где Фрэнк бросил ее, и дальше, в столовую.

— Керсти… — позвала она снова. Голос звучал так жалобно, что девушка оказалась не в силах не откликнуться на этот зов. И шагнула в столовую.

Мебель почернела и дымилась, ковер превратился в вонючую кучу пепла. И там, в центре всего этого распада, сидела… невеста. Каким-то непостижимым усилием воли Джулии удалось надеть свадебное платье и укрепить на голове фату. И она восседала на кучке праха в испачканном платье. Но, казалось, не замечала этого. Она выглядела как никогда прекрасной, особенно на фоне окружавшего ее распада.

— Помоги мне, — простонала она, и только тут Керсти поняла, что голос исходит вовсе не из-под кружева фаты, но с колен невесты.

Складки пышного платья раздвинулись, и из ник показалась голова Джулии. Она покоилась на подушечке из алого шелка, обрамленная волной золотисто-каштановых волос. Но как же она могла говорить, она, лишенная легких? И все же она говорила…

— Керсти… — сказала она умоляюще и стала перекатываться слева направо, по-прежнему лежа на коленях невесты, словно сокрушаясь о чем-то.

Керсти могла бы ей помочь прекратить мучения, могла схватить голову с подушки и вытрясти из нее мозги, но тут фата дрогнула и начала подниматься, словно управляемая невидимыми пальцами. Под ней замерцал свет, он разгорался все ярче и ярче, а затем раздался голос.

— Я — Инженер… — выдохнул он. И замолк. Ни слова больше. Затем складки фаты поднялись еще выше и находившаяся за ними голова превратилась в сплошной сверкающий шар, яркий, как солнце.

Керсти не стала ждать, пока его лучи ослепит ее. Она бросилась обратно в прихожую — тени птиц уже почти обрели реальность, волчий вой сводил с ума — и вылетела из двери в тот момент, когда потолок в прихожей уже начал рушится.

Ее встретила ночь — ясная, чистая тьма. Она вдыхала ее жадными глотками, и, постояв секунду, бросилась прочь от дома. Второй раз она убегает от него, не дай Бог, чтобы привелось в третий, тогда ее рассудок наверняка не выдержит.

На углу Лодовико-стрит она обернулась. Дом не сдался под напором сил, раздирающих его изнутри. Он высился неподвижный и тихий, словно могила. Нет, даже тише, чем могила.

Она отвернулась и в тот же момент столкнулась с кем-то. Вскрикнула от неожиданности, но прохожий, испуганно съежившись, уже спешил куда-то в сероватый туман, предвещавший наступление утра. Он уже мелькал вдалеке, дрожащая тень, слитая с туманом, как вдруг обернулся и голова его вспыхнула белым конусом пламени, озаряя царивший кругом мрак. Это был Инженер. Больше оборачиваться она не стала — он в ту же секунду исчез, оставив на сетчатке ее глаза сверкающий отпечаток.

Лишь теперь цель этого столкновения стала для нее ясной. Он передал ей шкатулку Лемаршана, она покоилась у нее в руке.

Поверхность снова выглядела неприступно цельной и гладкой, отполированной до зеркального блеска. И хоть она не стала слишком тщательно ее рассматривать, но почему-то была уверена, что ключа к разгадке там не осталось. Очередному исследователю придется путешествовать по ее граням без карты. А до того, как он появится, она, очевидно, назначена быть хранителем шкатулки. Да, несомненно.

Она повернула ее в руке. В какую-то долю секунду показалось, что в зеркально отполированной поверхности отражаются духи: лицо Джулии, затем Фрэнка. Она перевернула еще раз в надежде увидеть Рори. Но его видно не было. Где бы он ни находился теперь, только не там. Возможно, существуют другие головоломки, готовые при разгадке подсказать место его пребывания. Возможно, это некий кроссворд, чье решение поможет отпереть калитку ведущую в райский сад, или же составная картинка-загадка, решение которой откроет доступ в Страну Чудес.

Что ж, она будет ждать и наблюдать, как всегда, как всю свою жизнь ждала и наблюдала в надежде, что разгадка однажды придет к ней. Но если и не придет, она не станет слишком огорчаться, подозревая, что ни разум, ни время вообще не способны раскрыть секрет исцеления разбитых сердец.

СОТКАННЫЙ МИР ⁽¹⁹⁸⁷⁾

У души имеется родина, это царство значений вещей.

Антуан де Сент-Экзюпери. Цитадель

Издревле на Земле обитала раса чародеев-ясновидцев. Их магия многие века скрывала их от людских глаз. Свою тайную страну они называли Фуга. Но случилось так, что на них обрушилось древнее проклятие — Бич, безжалостный демон пустоты.

Используя магическую науку ясновидцы соткали ковёр, в узоры которого вплели свою волшебную страну. Хранить этот ковёр доверили людям. Со временем, последняя хранительница Сотканного мира умерла. После её смерти за ковром начинает охоту изгнанная когда-то ясновидцами чародейка Иммаколата, жаждущая уничтожить его.

Единственные, кто может спасти Сотканный мир — внучка хранительницы ковра Сюзанна и её друг, Кэлхоун Муни.

Предисловие

Помню окно в фермерском доме в Северном Уэльсе, у которого был подоконник из побеленного камня, такой глубокий, что я до шести лет умещался на нем целиком и сидел, подтянув колени к подбородку. Из этого потаенного места мне открывался вид на яблоневый сад за домом. В то время сад казался мне большим, хотя, оглядываясь назад, я понимаю, что там было не больше двадцати деревьев. В жаркие дни после полудня фермерские кошки, утомленные ночной охотой, приходили туда подремать, а я высматривал в высокой траве яйца, оставленные заблудившимися курами. За садом была невысокая стена, поросшая старым мхом, за стеной — широкий колышущийся луг, где паслись овцы, и совсем уже вдалеке таинственно синело море.

Понятия не имею, несколько эти воспоминания соответствуют действительности. С той поры, когда я мог поместиться в оконной нише, прошло почти сорок лет. Фотографии, сделанные моими родителями в то далекое лето, все еще смотрят с ветхих страниц их фотоальбома, но они маленькие, черно-белые и не всегда четкие. Есть даже пара снимков со спящими кошками. Но нет ни сада, ни стены, ни луга. И окна, на котором я сидел, тоже нет.

Возможно, на самом деле не так уж важно, верны ли мои воспоминания; важно то, как сильно они меня трогают. Я до сих пор вижу это место во сне, а когда просыпаюсь, явственно помню каждую деталь. Запах ночника, который мать ставила на комод в моей спальне, тени под деревьями, тепло и тяжесть яйца, найденного в траве и доставленного на кухню, словно драгоценное сокровище. Эти сны представляют все доказательства, которые мне нужны. Я уже был там однажды, безгранично счастливый. И я верю, что окажусь там снова, хотя не могу объяснить, каким образом.

Того фермерского дома больше нет, кошки умерли, сад выкорчевали. Но я все равно попаду туда.

* * *

Если вы уже прочитали книгу, вы уловили сходство ее идей с этим отрывком автобиографии. Да, конечно, в романе говорится и о магии, и о пустых обещаниях, и об ангельском суде, однако суть истории в том, что герои вспоминают — или не могут вспомнить — увиденный мельком рай.

Вот, например, Муни, наш герой:

«И только когда в разгар очередного безотрадного дня какая-то мелочь, какой-то запах или звук напоминали ему о том, что он бывал в ином мире, дышал его воздухом, встречался с живущими там созданиями, — тогда Кэл сознавал, насколько призрачны его воспоминания. И чем упорнее он пытался вспомнить забытое, тем увереннее оно ускользало от него.

Чудеса Фуги стали пустыми словами, реальностью, куда он больше не имел доступа. Он думал о фруктовом саде, и с каждым разом ему представлялось все более и более прозаическое место, где он ночевал (где он спал, и ему снилось, что его нынешняя жизнь это всего лишь сон), с еще более прозаическими яблоневыми деревьями…

Наверное, вот так человек умирает, думал он: теряет все, что ему дорого, и не может предотвратить потерю».

Этот роман — не просто о бегстве в Эдем. Он о том, как знание об Эдеме ускользает от нас, и о том, какие средства мы изобретаем, чтобы удержать его. Мне кажется, подобное переживают все повсеместно, именно поэтому книга продолжает находить своих читателей. Недавно я предпринял шестинедельную поездку по стране в поддержку нового романа и, подписывая книги, заметил, что люди приносят потрепанные, но горячо любимые томики «Сотканного мира». Несколько раз мне говорили, что книга помогла преодолеть очень тяжелые периоды жизни. Для автора нет ничего более радостного, чем надписывать свою книгу, обросшую историей: побывавшую у друзей, падавшую в ванну, испачканную пролитым кофе и пожелтевшую от солнца. У меня в библиотеке есть очень старые издания — Мелвилла, По, Блейка, — которые я обожаю, хотя их внешний вид делается все хуже. Я знаю, как можно сродниться с книгой, чьи пятна и потертости стали знаками вашей общей истории. Что может быть прекраснее такого союза формы и содержания, чем роман о воспоминаниях, вроде «Сотканного мира», отмеченный следами пережитых вместе с ним событий?

* * *

Книга вышла в 1987 году, как и первый фильм «Восставший из ада», и представляла собой значительное отступление от запредельного ужаса, с которым мое имя ассоциировалось на тот момент. Критики заявляли, что я отказываюсь от стиля, что мое воображение слишком мрачно для того жанра, в котором я пытаюсь писать, и что лучше бы мне оставаться в нише «хоррора». Однако реакция читателей, включая и любителей моих ранних работ, была на удивление положительной. Книга прекрасно продавалась и продолжает продаваться до сих пор, теперь уже на разных языках. Благодаря ей родились другие произведения искусств, созданные читателями, пожелавшими рассказать историю по-своему картины, стихи, музыка и даже опера, которую собирались ставить в Париже. Я пришел к выводу, что жуть, привнесенная мной в сюжет, вовсе не создает сложностей, а, наоборот, способствует достижению цели. Конечно, в книге есть магия и красочные фантазии. Однако Фуге — волшебным небесам из романа — грозит безвозвратная гибель, и силы, что надвигаются на нее, это вовсе не дешевые страшилки. Это извечная человеческая жестокость и извечное человеческое отчаяние.

* * *

Конечно, сказки о потерянном рае лежат в основе нашей культуры; ведь все мы изгнаны из некоего благословенного места.

Что же это за место? Память о состоянии полного довольства, оставшаяся от того времени, когда мы считали себя цельными, поскольку еще не сознавали факта своего физического отделения от матери? Или же религиозные представления, слишком глубоко засевшие в наших клетках и потому не поддающиеся интеллектуальному исследованию, изучающему наши связи с планетой, с животным миром, со светилами? Может быть, это вера? Или же благословенная уверенность?

Разумеется, рассказчику нет необходимости знать ответы на все поставленные вопросы. От него требуется лишь заинтересованность, чтобы их задавать. «Сотканный мир» полон неразгаданных загадок. Отчего Иммаколата так сильно ненавидит ясновидцев? Существо из Пустой четверти — это ангел или же нет? И если сад из песка, где он несет свою безумную вахту, не является райским садом, откуда тогда взялись ясновидцы? Конечно, разгадки можно было бы отыскать и записать, но я уверен, что они поставили бы новые вопросы, а ответы в свою очередь породили еще вопросы. Так что, при всем масштабе и разветвленности сюжета, в романе нет попыток заполнить все пробелы придуманной истории. «Ничто нигде не начинается», — говорится в первой фразе. Подобные фразы есть во множестве уже написанных историй, и их напишут еще не раз. Меня не раз просили сочинить продолжение, но я не стану этого делать. История не завершена, но я сказал все, что мог.

Это не значит, что мое отношение к роману не меняется. За прошедшие десять лет я переживал периоды, когда он совершенно переставал мне нравиться. Временами меня даже раздражало, что книга в таком почете у читателей, хотя существуют и другие, гораздо более интересные работы. И вот когда мое раздражение достигало верхней точки, я опрометчиво начинал осуждать фантастическую литературу в целом. Я поносил ее за элементы эскапизма, выделяя склонность фантастов доносить до читателя социальные, моральные и даже философские выкладки за счет прославления добродетелей героев. Я делал это из искреннего желания защитить любимый жанр от обвинений в тривиальности и банальности, однако мое рвение увело меня в сторону. Да, сюжеты фэнтези замысловато вплетаются в ткань повседневной жизни, преподнося самые важные идеи в иносказательной форме. Но эти книги хотя бы на время выводят читателей за рамки нашего обыденного «я», освобождают от мира, который ранит и разочаровывает нас, позволяют побродить там, где живет магия и возможно перерождение. Хотя в своих последних работах я все больше сосредоточиваюсь на реальности, которая причиняет боль и разочаровывает, как читатель я заново открыл для себя радости бесстыдного эскапизма: рассказы лорда Дансэни, ранние произведения Йейтса, живопись Сэмуэля Палмера и Эрнста Фукса.

Однако автор, написавший «Сотканный мир», исчез. Я не потерял веру в очарование фэнтези, но в той книге есть беззаботная сладостность, больше (по крайней мере, в настоящий момент) не присущая моему перу. Должно быть, наступило другое время года, а «Сотканный мир» был написан ароматной весной. Возможно, придет новая весна. Но те нежные выдумки очень далеки от человека, пишущего сейчас эти слова.

Может быть, именно поэтому сегодня утром, садясь за работу, я вспомнил подоконник в Северном Уэльсе, и сад, и стену, и луг. Они так же далеки, но одновременно — как томик «Сотканного мира» у меня на столе — всегда со мной; они часть моего прошлого и настоящего.

«То, что можно вообразить, никогда не умрет» — так говорится в книге сказок, которую Мими Лащенски оставляет на сохранение своей внучке. Эта книга становится убежищем еще до того, как заканчивается роман; место, где находит приют уязвимое волшебство. Так внешняя и внутренняя книги, книга сказок и история Фуги, сливаются в одну идею. Ту самую бесценную идею, что приводит читателей с затертыми томиками романа за автографом к автору, а меня возвращает к воспоминаниям о подоконнике и саде за ним, и я делюсь ими с вами. Такая простая мысль, но она до сих пор кажется мне чудесной: в словах мы может сохранить дорогие нам образы и мысли. И не только сохранить, но и передать дальше.

Предаваться мечтам в одиночестве, конечно, здорово; однако мечтать в компании, по-моему, несоизмеримо приятнее.

Клайв Баркер

КНИГА I В королевстве чокнутых

Часть I БЕЗУМНОЕ ДАЛЁКО

Всё я, однако, всечасно крушась и печалясь,

Желаю дом свой увидеть и — сладостный день возвращения встретить.

Гомер. Одиссея^[1]

Глава 1

Путь домой

1

Ничто нигде не начинается.

Не существует никакого первого мгновения, ни единого слова или места, с которого начинается та или иная история.

Всегда можно вернуться к какой-то более ранней легенде и к предшествовавшим ей рассказам, хотя связь между ними истончается, как только голос рассказчика умолкает, ибо каждое новое поколение желает, чтобы легенда была создана именно им.

Так язычники становятся святыми, трагедия превращается в фарс, великая любовь скукоживается до сентиментальности, а демоны вырождаются до заводных игрушек.

Ничто не привязано к месту. Туда-сюда ходит челнок, факты и фантазии, дела и домыслы сплетаются в узоры, у которых общее только одно: то, что таится внутри них. Та самая филигрань, что со временем превратится в целый мир.

* * *

Должно быть, место, откуда мы начинаем, выбирается случайно.

Где-то между полузабытым прошлым и едва забрезжившим будущим.

* * *

Хотя бы вот такое место.

Этот сад, за которым никто не ухаживает уже три месяца после смерти хозяйки, зарастающий неукротимыми сорняками под слепящим глаза ярким августовским небом. Несобранные фрукты остались на ветках, цветочные бордюры буйно разрослись за лето, пока проливные дожди сменялись знойными днями.

Этот дом, похожий на десятки соседних домов, выстроенный так близко к железнодорожным путям, что во время прохождения почтового поезда Ливерпуль — Кру на подоконнике в столовой подскакивают фарфоровые собачки.

И этот молодой человек, который сейчас выходит из задней двери и направляется по заросшей дорожке к ветхой постройке, откуда доносится приветственное воркование и хлопанье крыльев.

Его зовут Кэлхоун Муни, но все зовут его Кэл. Ему двадцать шесть лет, он пять лет проработал в страховой компании в центре города Работа не приносит ему удовольствия, но уехать из города, где он прожил всю свою жизнь, кажется невозможным, особенно после смерти матери. Наверное, по этой причине на его приятном лице застыло выражение усталости.

Он приближается к голубятне, открывает дверь, и в этот миг — не найдя более подходящего времени — история начинает свой полет.

2

Кэл несколько раз говорил отцу, что дверь голубятни снизу подгнила Это лишь вопрос времени, когда она сгниет окончательно и откроет обитающим вдоль железнодорожных путей громадным крысам доступ к голубям. Но после смерти Эйлин Брендан Муни очень мало интересовался, если вообще интересовался, своими призовыми птицами. И это несмотря на то — а может быть, как раз потому, — что птицы были его непреодолимой страстью, пока жена была жива. Кэл не раз слышал, как мать жаловалась, что Брендан больше времени проводит со своими драгоценными голубями, чем бывает дома.

Теперь она не могла бы пожаловаться: отец Кэла целыми днями просиживал у окна с видом на сад и наблюдал, как дикая растительность методично поглощает плоды трудов его жены. Он словно надеялся, что эта картина запустения подскажет ему способ забыть собственное горе. Однако, судя по всему, созерцание не принесло ему никакой практической пользы. Каждый раз, когда Кэл возвращался домой на Чериот-стрит (он собирался уйти оттуда еще пять лет назад, но теперь его обязывало возвращаться одиночество отца), ему казалось, что Брендан стал немного ниже ростом. Не сгорбился, а как-то ссохся, словно старался сделаться как можно менее заметным для мира, внезапно ставшего враждебным.

* * *

Пробормотав слова приветствия четырем десяткам голубей в голубятне, Кэл вошел внутрь и застал необычайное волнение. Почти все птицы метались взад-вперед в клетках, на грани истерики. Неужели в голубятню забрались крысы, подумал Кэл. Он огляделся в поисках следов, но не заметил ничего, способного вызвать подобное смятение.

Он никогда не видел птиц такими встревоженными. Добрых полминуты Кэл стоял озадаченный и наблюдал эту возню (от хлопанья крыльев голова шла кругом), прежде чем решил войти в самую большую клетку и вызволить из общей свалки призовых птиц, пока они не покалечились.

Он отодвинул щеколду, приоткрыл клетку на два-три дюйма, и тут один из чемпионов прошлого года, обычно очень спокойный голубь под номером тридцать три (все они были пронумерованы), устремился к щели. Пораженный стремительностью птицы, Кэл не удержал дверь. В считаные секунды между тем мгновением, когда пальцы соскользнули со щеколды, и следующим, когда он снова ухватился за нее, Тридцать третий оказался снаружи.

— Чтоб тебя! — выкрикнул Кэл, проклиная разом и птицу, и себя, поскольку дверь голубятни он тоже оставил приоткрытой. Тридцать третий, совершенно не подозревающий, какой бедой может обернуться для него эта выходка, ринулся на свободу.

Пока Кэл запирал клетку, птица успела вылететь через дверь. Кэл, спотыкаясь, бросился в погоню, но, когда он оказался на улице, Тридцать третий уже хлопал крыльями над садом. Голубь сделал над крышей три расширявшихся круга, словно ориентировался в пространстве. Затем он, кажется, определил, где находится его цель, и полетел в направлении на северо-северо-запад.

Внимание Кэла привлек какой-то стук. Он оглянулся и увидел, что отец стоит у окна и что-то говорит ему. Обеспокоенное лицо Брендана выражало больше чувств, чем за все последние месяцы, словно побег голубя на время вывел его из уныния. Через мгновение он уже стоял у задней двери и спрашивал, что случилось. Кэлу было некогда объяснять.

— Голубь улетел! — выкрикнул он.

И, не сводя глаз с неба, побежал по дорожке вдоль дома.

Когда он достиг парадной двери, голубь еще не пропал из виду. Кэл перепрыгнул изгородь и бегом пересек Чериот-стрит, твердо решив догнать птицу. Затея, как он прекрасно понимал, была безнадежная: при попутном ветре призовой голубь развивает скорость до семидесяти миль в час, и хотя Тридцать третий давно не участвовал в соревнованиях, он все равно с легкостью обгонит бегущего человека. Однако Кэл не мог вернуться к отцу, не попытавшись вернуть беглеца, даже если попытка будет тщетной.

В конце улицы он потерял свою цель за крышами домов, поэтому поднялся на пешеходный мост через Вултон-роуд, перепрыгивая через три-четыре ступеньки. Наверху он был вознагражден за труды отличным видом. Город просматривался до Вултон-хилла на севере, до Оллертона и в сторону Хантс-кросс на востоке и юго-востоке. Ряд за рядом поднимались крыши домов, сверкающие под яростным солнцем знойного полдня, а размеренный «рыбий скелет» тесных улиц быстро уступал место широко раскинутым промышленным районам Спека.

Кэл разглядел и голубя, хотя тот превратился в стремительно удалявшуюся точку.

Но это было уже неважно, потому что с возвышения стало видно, куда устремился Тридцать третий. Менее чем в двух милях от моста в воздухе кружило множество птиц, без сомнения, привлеченных большим количеством чего-то съедобного. Каждый год случался хотя бы один день, когда популяция муравьев или комаров внезапно резко увеличивалась, и все птицы в городе объединялись, поедая насекомых. Чайки с болотистых берегов Мерси парили крыло к крылу с дроздами, галками и скворцами. Все радостно присоединялись к пиршеству, пока летнее солнце грело спины.

Этот призыв, без сомнения, и услышал Тридцать третий. Заскучавший на сбалансированной диете из кукурузного зерна и пелюшки, уставший от размеренного распорядка голубятни и предсказуемости каждого дня, голубь захотел на волю, в небеса. Денек полноценной жизни: пища, добытая с некоторым трудом, делается только вкуснее, вокруг — крылатые собратья. Все это, как в тумане, промелькнуло в сознании Кэла, пока он наблюдал за снующей стаей.

Совершенно невозможно, понимал он, определить местоположение одной конкретной птицы среди мятежных тысяч. Остается надеяться, что Тридцать третий пресытится полетом, а потом сделает то, чему его учили, — вернется домой. Так или иначе, само по себе зрелище такого множества птиц странным образом завораживало. Кэл перешел мост и направился к эпицентру крылатого циклона.

Глава 2

Преследователи

Женщина, стоявшая у окна отеля «Ганновер», отодвинула серую занавеску и посмотрела на улицу внизу.

— Возможно ли?.. — пробормотала она, обращаясь к теням, собравшимся в углу комнаты.

Ответа на ее вопрос не последовало, да в нем и не было нужды. Невероятно, но след совершенно точно вел сюда, в этот до предела измученный город, раскинувшийся вдоль реки. По реке некогда ходили корабли с рабами и хлопком, а теперь она с трудом влекла свои воды к морю. Сюда, в Ливерпуль.

— В таком месте… — произнесла женщина.

Внизу на улице поднялся небольшой пылевой вихрь, взметнувший в воздух какой-то старый мусор.

— А почему это тебя так удивляет? — спросил мужчина.

Он полулежал, полусидел на кровати, откинувшись на подушки всем своим внушительным телом и заложив руки за массивную голову. У него было широкое лицо, черты которого казались чересчур выразительными, как у актеров, играющих на публику и поднаторевших в дешевых эффектах. Из тысячи видов улыбок он отыскал ту, что наиболее подходила к его расслабленному состоянию, и проговорил:

— Они заставили нас хорошенько попотеть. Но мы почти у цели. Разве ты не чувствуешь? Я чувствую.

Женщина поглядела на него. Он снял пиджак — самый дорогой ее подарок — и перебросил через спинку стула. Рубашка под мышками промокла от пота, а лицо мужчины при дневном свете казалось навощенным. Несмотря на то, что она в нем чувствовала, — достаточно, чтобы почувствовать страх, — он был лишь человек и сегодня, в такую жару и с дороги, выглядел на все свои пятьдесят два. Пока они были вместе, преследуя Фугу, она отдавала ему свою силу, а он делился с ней знаниями и опытом жизни в этом мире — в Королевстве чокнутых, как семейства называли убогий мир людей, который она вынуждена терпеть ради осуществления мести.

Но совсем скоро погоня закончится. Шедуэлл — человек на кровати — получит в награду то, что они вот-вот настигнут, а женщина будет отомщена, когда эту добычу опорочат и продадут в рабство. После чего она с радостью оставит Королевство, чтобы оно и дальше влачило свое убогое существование.

Она опять сосредоточилась на улице внизу. Шедуэлл прав, их заставили хорошенько попотеть. Однако скоро все завершится.

Со своего места Шедуэлл отчетливо видел вырисовывающийся на фоне окна силуэт Иммаколаты. Не в первый раз он задумался над проблемой: как бы ему продать эту женщину. Разумеется, задача чисто теоретическая, но она требовала напряжения всех его способностей.

Он был торговцем. Продавать — это было его ремесло с самого раннего возраста. Больше, чем ремесло: его талант. Он гордился тем, что на свете нет ничего такого, живого или мертвого, для чего он не сумел бы найти покупателя. В свое время он продавал сахар-сырец, торговал по мелочи оружием, куклами, собаками, страховками от несчастного случая, индульгенциями и осветительными приборами. Он занимался контрабандой Лурдской воды и гашиша, для конспирации прикрываясь китайскими ширмами и патентованнымилекарствами. Среди этого парада товаров, конечно же, случались подделки и фальсификации, но не было ничего — ничего! — такого, что он рано или поздно не сумел бы всучить покупателям, либо уговорами, либо угрозами.

Однако она — Иммаколата, не совсем женщина, с которой в последние годы он делил всю свою жизнь наяву, — она, насколько он понимал, была не подвластна его дару торговца.

Во-первых, она была парадоксальна, а покупатели редко имеют вкус к подобным вещам. Они хотят то, что лишено какой-либо двусмысленности, простое и безопасное. А Иммаколата не была безопасной, о нет, совсем наоборот — с ее-то жуткими приступами ярости и еще более жуткими приступами восторга. И простой она не была. Ее сияющее красотой лицо, ее глаза, видевшие ход столетий и воспламеняющие кровь, ее смуглая оливковая еврейская кожа — за всем этим таились чувства, способные, если дать им волю, взорвать воздух.

Она слишком своеобразна, чтобы ее продать, заключил Шедуэлл уже не в первый раз и мысленно приказал себе оставить мысли об этом. Тут ему никогда не преуспеть, так зачем же даром ломать голову?

Иммаколата отвернулась от окна.

— Ты уже отдохнул? — спросила она.

— Ты сама хотела спрятаться от солнца, — напомнил Шедуэлл. — Я готов идти, когда скажешь. Хотя я понятия не имею, с чего нам начинать…

— Это не так уж сложно, — отозвалась Иммаколата. — Помнишь, что напророчила моя сестра? События достигли переломного момента.

Когда она произнесла эти слова, тени в углу комнаты снова зашевелились и промелькнули эфирные юбки двух мертвых сестер Иммаколаты. Шедуэлл в их присутствии всегда чувствовал себя неуверенно, а они, со своей стороны, презирали его. Однако Старая Карга, ведьма, несомненно обладала даром предвидения. То, что она видела в последах своей сестры Магдалены, обычно сбывалось.

— Фуга не может скрываться и дальше, — сказала Иммаколата. — А как только она начнет двигаться, возникнут вибрации. Это неизбежно. Ведь столько жизни стиснуто в небольшом пространстве!

— А ты чувствуешь какую-нибудь из этих… вибраций? — спросил Шедуэлл, поднимаясь с кровати на ноги.

Иммаколата покачала головой:

— Нет. Пока еще нет. Но мы должны быть готовы.

Шедуэлл надел свой пиджак. Подкладка заискрилась, рассыпая по комнате лучи соблазна. В мгновенной яркой вспышке он успел заметить Магдалену и Каргу. Старуха прикрыла глаза рукой от света пиджака, опасаясь заключенной в нем силы. Магдалена не обратила внимания на искры — ее веки давным-давно приросли к глазницам, она была слепа от рождения.

— Когда движение начнется, потребуется пара часов, чтобы точно определить место, — сказала Иммаколата.

— Час? — переспросил Шедуэлл.

…И погоня, приведшая их сюда, сегодня казалась длинной, как целая жизнь…

— Час я могу подождать.

Глава 3

Кто сдвинул Землю?

Птицы так и кружили над городом, пока Кэл приближался к указанной точке. Если одна улетала, на ее место тут же спешили три-четыре новых и присоединялись к стае.

Этот феномен не остался незамеченным. Люди стояли на мостовой и на ступеньках домов, прикрывали руками глаза от ослепительного блеска и вглядывались в небеса. Они обменивались мнениями о причинах подобного сборища. Кэл не стал останавливаться, чтобы предложить свою версию, а продолжил путь по лабиринту улиц. Время от времени ему приходилось возвращаться назад и искать другую дорогу, но с каждым шагом он приближался к цели.

И когда он подошел, стало очевидно: его первоначальная догадка неверна. Птиц привлек не корм. Они не падали стремительно вниз, не ссорились из-за лакомства, в воздухе под ними не было вкусных насекомых. Птицы просто кружили. Те, что поменьше, воробьи и зяблики, уже устали от полета и расселись на крышах домов и на заборах, отделившись от более крупных собратьев — черных ворон, сорок и чаек, заполнивших небо. Голубей здесь было предостаточно. Дикие сбивались в стаи по полсотни особей и кружили, отбрасывая мелькающие тени на крыши домов. Рядом с ними летали домашние птицы, явно сбежавшие на волю, как Тридцать третий. Канарейки и волнистые попугайчики оторвались от своего проса и колокольчиков, ведомые той же силой, что призвала сюда остальных. Для них пребывание здесь было равно самоубийству. Пока дикие птицы были поглощены происходящим ритуалом, они не обращали внимания на присоединившихся к ним домашних питомцев, но, как только действие заклятия спадет, они потеряют это благодушие. Они станут жестокими и стремительными. Они накинутся на канареек и волнистых попугайчиков, выклюют им глаза и растерзают за то, что те преступно позволили себя приручить.

Но сейчас птичий парламент был спокоен. Птицы поднимались все выше, выше и выше, заполняя весь небосклон.

Следуя за своей целью, Кэл оказался в той части города, куда редко заходил. Здесь простые дома без излишеств, составлявшие муниципальную собственность, уступали место жутковатым запущенным пустырям. Кое-где еще попадались некогда прекрасные трехэтажные дома с террасами, чудом избежавшие сноса, в окружении выровненных площадок. Как островки в море пыли, они дожидались так и не случившегося строительного бума.

Одна из здешних улиц: Рю-стрит, гласила надпись на табличке, — и являлась тем центром, вокруг которого собирались птицы. Вымотанных полетом пернатых здесь было гораздо больше, чем на прилегающих улицах; они щебетали и чистили перья, устроившись на карнизах, печных трубах и телевизионных антеннах.

Кэл внимательно смотрел в небеса и на крыши, шагая по Рю-стрит. И вот (один шанс из тысячи) он увидел свою птицу. Одинокий голубь рассекал стаю воробьев. Кэл долгие годы вглядывался в небо, дожидаясь летящих домой голубей, и приобрел орлиное зрение. Он мог узнать любую знакомую птицу по дюжине особенностей ее полета и теперь нашел Тридцать третьего, без сомнений. Но пока он смотрел, голубь исчез за крышами Рю-стрит.

Кэл снова пустился в погоню по узкому переулку, который почти посередине улицы вклинивался между домами с террасами и выводил в другой переулок, пошире, тянущийся за рядом зданий. Место оказалось порядком запущенным. Всюду громоздились кучи мусора, одинокие урны были перевернуты, их содержимое разбросано вокруг.

В двадцати ярдах от того места, где находился Кэл, шла работа. Два грузчика выволакивали кресло со двора за домом, а третий стоял и глазел на птиц. Несколько сотен пернатых собрались в том дворе, расселись по стенам, оконным карнизам и перилам. Кэл прошел по переулку, высматривая голубей. Он заметил с дюжину или больше, но беглеца здесь не было.

— Что вы думаете по этому поводу?

Кэл был теперь в десяти ярдах от грузчиков, и один из них — тот, что стоял без дела — обратился к нему с этим вопросом.

— Понятия не имею, — чистосердечно ответил Кэл.

— Может, они собираются улетать? — предположил младший из тех, что тащили кресло. Он опустил на землю свою половину груза и уставился в небо.

— Не говори глупостей, Шейн, — отозвался его напарник, уроженец Западной Индии. Его имя было вышито на спине комбинезона — Гидеон. — С чего бы им улетать посреди клятого лета?

— Слишком жарко, — сказал третий. — Вот в чем причина. Слишком, черт побери, жарко. У них от жары мозги плавятся.

Гидеон тоже отпустил кресло и привалился к стене заднего двора, извлек из нагрудного кармана зажигалку и поднес к наполовину выкуренной сигарете.

— А неплохо быть птицей, — помечтал он вслух. — Пока тепло, болтаешься здесь, а как хвост подморозит, сваливаешь куда-нибудь на юг Франции.

— Птицы живут недолго, — заметил Кэл.

— Правда? — переспросил Гидеон, затягиваясь. Потом пожал плечами. — Недолго, зато весело. Меня вполне бы устроило.

Шейн дернул себя за редкие светлые щетинки, которые, видимо, считал усами.

— А вы разбираетесь в птицах, да? — спросил он у Кэла.

— Только в голубях.

— Гоняете их, что ли?

— Время от времени…

— Мой зять держит гончих, — сообщил третий грузчик, стоявший без дела.

Он посмотрел на Кэла так, будто это совпадение было настоящим чудом, которое можно обсуждать часами. Но Кэлу пришел в голову только один вопрос:

— Собак?

— Точно, — подтвердил грузчик в восторге от того, что они понимают друг друга. — У него их пять. Правда, одна умерла.

— Жаль, — произнес Кэл.

— На самом деле не жаль. Она совсем ослепла на один глаз и ни черта не видела другим.

После этих слов грузчик загоготал, и беседа зашла в тупик. Кэл снова сосредоточился на птицах и улыбнулся, разглядев на самом верхнем карнизе своего голубя.

— Я его вижу, — сказал он.

Гидеон проследил за его взглядом.

— Кого это?

— Моего голубя. Он прилетел сюда. — Кэл указал рукой. — Вон там. Посреди оконного карниза. Видите?

Теперь вверх смотрели все трое.

— Он дорогой? — спросил грузчик-бездельник.

— Тебе-то что за дело, Базо, — заметил Шейн.

— Просто спросил, — ответил Базо.

— Он завоевывал призы, — сообщил Кэл не без гордости.

Он не сводил глаз с Тридцать третьего, но голубь не выказывал желания куда-либо лететь, а просто чистил маховые перья и время от времени косился глазами-бусинками на небо.

— Сиди там, — вполголоса приказал ему Кэл, — не двигайся. — Затем обратился к Гидеону — Ничего, если я войду? Попробую его подманить?

— Да сколько угодно. Старушенцию, которая здесь жила, увезли в больницу. Мы забираем мебель в счет уплаты долгов.

Кэл вошел во двор, пробрался между кучами старого хлама, вынесенного из дома этой троицей, и шагнул в дверь.

Внутри была сплошная рухлядь. Если бывшая владелица дома и имела что-нибудь ценное, все давно уже вывезли. Оставшиеся на стенах картины ничего не стоили, ветхая мебель еще не настолько устарела, чтобы снова войти в моду, а древние ковры, подушки и занавески годились только для мусорного контейнера. Стены и потолок покрывали пятна копоти, образовавшейся за долгие годы. Источники этой копоти — свечи — стояли на всех шкафах и подоконнике, обросшие сталактитами желтого воска.

Кэл прошел через лабиринт тесных темных комнат и попал в коридор. Здесь было так же безрадостно. Коричневый линолеум вздыбился и потрескался, всюду стоял застарелый запах плесени, пыли и гниения. Хорошо, что хозяйку увезли из этого убогого места, подумал Кэл. Куда бы ее ни отправили, пусть и в больницу, там хотя бы простыни сухие.

Он двинулся по лестнице. Странное чувство охватило его, когда он поднимался в сумрак верхнего этажа, с каждой новой ступенькой видя все хуже и слушая звуки птичьей возни на шиферной крыше, а над ними — приглушенные крики чаек и ворон. Без сомнения, это было самовнушение, но Кэлу почудилось, что голоса птиц расходятся кругами над домом, словно именно он и привлекает их внимание. Перед его мысленным взором возникла картинка, фотография из журнала «Нэшнл джиографик»: звездное небо, снятое с огромной выдержкой. Звезды размером с булавочную головку описывали круги по небу — или лишь казалось, что они движутся, — вокруг Полярной звезды, неподвижно застывшей в середине.

От этого расходящегося кругами звука и вызванной им картинки у Кэла закружилась голова. Он внезапно ощутил слабость и даже испугался.

Сейчас не время раскисать, упрекнул он себя. Нужно подманить голубя, пока тот не улетел снова. Кэл прибавил шаг. На верхней площадке лестницы он обогнул несколько предметов мебели, вынесенной из спальни, и открыл наугад одну из дверей. Это оказалась не та комната — Тридцать третий сидел на карнизе в соседней. Сквозь занавески из окна лился солнечный свет, от изнурительной жары на лбу Кэла выступал пот. Из комнаты уже вынесли мебель, и на память от хозяйки остался лишь календарь за шестьдесят первый год. На нем была напечатана фотография льва под деревом: косматая монолитная голова покоилась на широких лапах, пристальный взгляд.

Кэл вышел обратно на лестничную площадку, открыл другую дверь и на этот раз попал туда, куда нужно. Там, за мутным стеклом, сидел голубь.

Теперь все зависело от правильного выбора тактики. Необходимо действовать осмотрительно, чтобы не вспугнуть птицу. Кэл осторожно приблизился к окну. Тридцать третий, примостившийся на нагретом солнцем карнизе, вскинул голову и моргнул круглым глазом, но не двинулся с места. Кэл задержал дыхание и положил руки на раму, чтобы поднять окно, но оно не сдвинулось с места. Беглый осмотр объяснил почему: рама была намертво заколочена много лет назад. Не меньше дюжины гвоздей глубоко засели в древесине. Этот примитивный способ уберечься от воров, безусловно, добавлял уверенности одинокой пожилой женщине.

Внизу во дворе Кэл услышал голос Гидеона. Троица как раз вытаскивала из дома большой скатанный ковер, и Гидеон давал бестолковые указания.

— Заноси налево, Базо. Налево! Ты что, не знаешь, где лево?

— Я и иду налево.

— Да не на твое лево, идиот! Налево от меня.

Голубя на карнизе нисколько не тревожил этот шум. Он выглядел совершенно счастливым на своем насесте.

Кэл снова вышел на лестницу и на ходу решил, что остается одно — влезть на стену во дворе и попытаться подманить голубя оттуда. Он мысленно выругал себя за то, что не насыпал в карман зерна. Придется обойтись ласковыми словами и посулами.

Когда он снова вышел во двор, раскаленный от солнца, грузчики благополучно вытащили ковер и теперь отдыхали после совершенного подвига.

— Не вышло? — поинтересовался Шейн при виде Кэла.

— Окно не открывается. Попробую достать его отсюда.

Он заметил неодобрительный взгляд Базо.

— Отсюда вам никак не достать эту сволочь, — заявил Базо, почесывая свое пивное брюшко между футболкой и ремнем.

— Постараюсь дотянуться со стены, — сказал Кэл.

— Будьте осторожны… — сказал Гидеон.

— Спасибо.

— Так можно и шею сломать.

По щелям в осыпавшейся штукатурке Кэл забрался на восьмифутовую стену, отделявшую двор от соседнего.

Солнце припекало шею и макушку, и он снова ощутил головокружение, начавшееся на лестнице. Кэл оседлал стену, словно лошадь, и некоторое время привыкал к высоте. Этот насест был шириной в один кирпич — достаточно широко, чтобы пройти по нему ногами, но Кэл никогда не ладил с высотой.

— Судя по виду, отличная ручная работа, — раздался голос Гидеона внизу.

Кэл посмотрел вниз и увидел, что индиец сидит на корточках рядом с ковром, раскатанным так, что стал виден затейливый узор.

Базо подошел к Гидеону и внимательно оглядел ковер. Он уже лысел, и Кэл видел сверху, что его волосы тщательно набриолинены и уложены, прикрывая плешь.

— Жалко, что момент не слишком подходящий, — заметил Шейн.

— Придержи коней, — ответил Базо. — Давай-ка рассмотрим как следует.

Кэл вновь сосредоточился на проблеме перехода в вертикальное положение. Пусть ковер отвлечет их хотя бы на время, мысленно просил он, чтобы успеть подняться на ноги. Ничто не смягчало немилосердный жар солнца, ни единого дуновения ветерка. Кэл чувствовал, как ручейки пота стекают по груди, как прилипает к телу белье. Очень осторожно он начал вставать, уперся в стену одним коленом, обеими руками намертво вцепился в кирпичи.

Снизу доносились радостные возгласы. Их становилось все больше по мере того, как разворачивался ковер.

— Ты только глянь, какая работа, — говорил Гидеон.

— Ты думаешь о том же, что и я? — спросил Базо, понизив голос.

— Откуда я знаю, о чем ты думаешь, если ты мне не говоришь? — отозвался Гидеон.

— Скажем, если снести его в лавку Гилкрайста… Можно получить приличную цену.

— Шеф узнает, что ковер пропал, — возразил Шейн.

— Потише. — Базо напомнил компаньонам о присутствии Кэла.

Но Кэл был слишком сосредоточен на своем нелепом хождении по канату, чтобы уличать кого-то в воровстве. Он сумел встать на стену обеими ногами и теперь готовился подняться во весь рост.

А во дворе продолжался разговор:

— Возьми-ка за тот край, Шейн, раскатаем его целиком…

— Как думаешь, он персидский?

— Не имею ни малейшего понятия.

Очень медленно Кэл встал, раскинув руки в стороны. Он старательно держал равновесие и отважился бросить быстрый взгляд на оконный карниз. Голубь все еще сидел там.

Снизу донесся шорох разворачиваемого ковра Возгласы грузчиков перемежались словами восхищения.

Изо всех сил стараясь не отвлекаться на них, Кэл сделал первый неуверенный шаг по стене.

— Эй ты, — пробормотал он, обращаясь к птице, — помнишь меня?

Тридцать третий не обратил на него внимания. Кэл сделал следующий мелкий шажок, потом еще один, его уверенность крепла. Теперь он понял, как сохранить равновесие.

— Спустись ко мне, — льстиво произнес этот прозаический Ромео.

Голубь, кажется, узнал голос хозяина и наклонил голову в сторону Кэла.

— Иди сюда, мальчик… — звал Кэл.

Он протянул руку к окну и одновременно отважился сделать еще шаг.

И в этот момент вторая его нога соскользнула, или же под каблуком раскрошился кирпич. Он услышал собственный испуганный крик, от которого сидевших на карнизе птиц охватила паника. Они вспорхнули и улетели, а хлопанье их крыльев стало насмешливыми аплодисментами Кэлу, размахивавшему руками на стене. Он перевел блуждающий от страха взгляд с собственных ног на двор внизу.

Нет, не на двор. Двора не было — Кэл увидел ковер. Ковер был полностью раскатан и заполнил собой двор от стены до стены.

То, что произошло дальше, промелькнуло за пару секунд, но либо разум Кэла был быстр как молния, либо время исчезло, потому что ему показалось, будто в его распоряжении все время на свете…

Этого времени хватило, чтобы разглядеть волнующее хитросплетение узоров раскинувшегося внизу ковра, вселяющее трепет многообразие искусно вытканных деталей. От старости краски поблекли, пурпурный цвет стал розовым, а темно-синий — небесно-голубым, кое-где ковер был протерт до основы, но с того места, откуда смотрел Кэл, впечатление было ошеломляющее.

На каждом дюйме ковра были вытканы свои отдельные мотивы. Даже кайма состояла из разных узоров, немного отличавшихся друг от друга. Но впечатления чрезмерности не возникало, жадный взгляд Кэла явственно различал все фрагменты. Кое-где узоры соединялись и переплетались, а в другом месте разделялись, оставаясь рядом, как равные соперники. Одни оставались внутри границ каймы, а другие выходили за нее, будто желая присоединиться к пиршеству красок в середине.

По всему полю ленты красок выписывали арабески на фоне знойных коричневых и зеленых оттенков. Формы, казавшиеся чистыми абстракциями — как страницы дневника безумца, — вытеснялись стилизованными флорой и фауной. Но это великолепие бледнело в сравнении с центральной частью ковра — гигантским медальоном, ярким, как летний сад. Там замысловато переплетались сотни мелких узоров, и глаз воспринимал их как цветы или формулы, упорядоченность или сумятицу, находя отголосок каждого мотива где-то в другой части грандиозного полотна.

Кэл охватил все это единым чудесным взглядом. Со второго взгляда видение стало меняться.

Краем глаза он заметил, что остальной мир: двор, грузчики, дома, стена, откуда он падал, — внезапно исчезли. Кэл повис в воздухе, и безбрежность раскинутого ковра, его поразительные узоры заполнили его разум.

Он увидел, что узоры движутся. Узлы дрожали, желая развязаться, цвета перетекали друг в друга, и из этого союза красок рождались новые мотивы.

Каким бы невероятным это ни казалось, ковер оживал.

Ландшафт рождался из утка и основы. Точнее, множество ландшафтов, нагроможденных в фантастическом беспорядке. Разве это не гора восстает из облака красок? А это разве не река? Разве он не слышит рев воды, которая пенится и падает в тенистое ущелье? Внизу раскинулся мир.

А Кэл вдруг сделался птицей, бескрылой птицей, замершей на один леденящий кровь миг в потоке упоительного воздуха, напоенного сладкими ароматами. Одинокий свидетель чуда, дремлющего внизу.

С каждым ударом сердца глаза замечали все больше.

Озеро с мириадами островов, разбросанных по недвижной поверхности воды, как всплывшие на поверхность киты. Пестрое одеяло полей, чьи травы и злаки колыхались на том же ветру, на котором парил Кэл. Бархатные леса взбирались по склонам гладкого холма, а на вершине его возвышалась сторожевая башня. Солнечный свет и тени облаков скользили по ее белым стенам.

По разным признакам, это место было обитаемым, хотя людей Кэл нигде не заметил. Несколько домов виднелись у излучины реки, еще несколько замерли на краю утеса, искушая силу тяготения. Был здесь и город, похожий на кошмар архитектора: половина улиц безнадежно переплелись между собой, а другие заканчивались тупиками.

Столь же нарочитое пренебрежение к порядку Кэл замечал повсюду. Прохладные и жаркие области, плодородные и бесплодные земли сменялись наперекор всем законам, географическим и климатическим, словно все это создал некий бог, имевший слабость к противоречиям.

Как чудесно было бы погулять там, думал Кэл В таком небольшом пространстве заключено такое разнообразие, что никогда не угадаешь, огонь или лед поджидает тебя за поворотом. Подобное многообразие выше понимания картографов. Быть там, в этом мире, значит переживать бесконечное приключение.

А в сердце этих ожидающих пробуждения земель размещалось, пожалуй, самое поразительное. Синевато-серое огромное облако, чья середина пребывала в бесконечном движении, закручиваясь по спирали. Это зрелище напомнило Кэлу птиц, которые кружат над домом на Рю-стрит подобно громадному колесу небес.

Как только Кэл вспомнил об этом, он услышал крики птиц. В тот же миг ветер, поддувавший снизу и поддерживавший его, стих.

От ужаса у Кэла подвело живот: он сейчас упадет.

Крики сделались громче; птицы выражали восторг от его падения. Тот, кто узурпировал их стихию, кто сумел краем глаза узреть чудо, поплатится за это жизнью.

Он хотел закричать, но из-за скорости падения крик не успел сорваться с языка. Ветер ревел в ушах, дергал за волосы. Кэл попытался раскинуть руки, чтобы замедлить падение, но в итоге лишь перевернулся вверх тормашками, потом еще раз и еще, пока не перестал понимать, где небо, а где земля. И это уже милость, смутно подумалось ему. Он хотя бы не заметит приближения смерти. Будет просто кувыркаться и кувыркаться, пока мир не исчезнет.

Он пролетел сквозь тьму, не оживленную светом звезд, — голоса птиц все еще громко звучали у него в ушах — и сильно ударился о землю.

Было больно, и боль не проходила, что казалось странным. Ведь его всегда учили, что забвение лишено боли. И звуков. А здесь звучали голоса.

— Скажите что-нибудь, — требовал один голос. — Ну хотя бы «прощай».

Теперь послышался смех.

Кэл чуть приоткрыл глаза. Солнце светило ослепительно ярко, пока его не заслонил торс Гидеона.

— Вы ничего не сломали? — поинтересовался Гидеон. Кэл открыл глаза пошире. — Скажите что-нибудь, приятель.

Кэл приподнял голову и огляделся вокруг. Он лежал во дворе, на ковре.

— А что случилось?

— Вы свалились со стены, — ответил Шейн.

— Должно быть, оступились, — предположил Гидеон.

— Упал, — произнес Кэл. Он подтянулся и сел, чувствуя тошноту.

— Думаю, никаких серьезных повреждений у вас нет, — сказал Гидеон. — Несколько царапин, только и всего.

Кэл оглядел себя, убеждаясь в правоте грузчика. Он содрал кожу на правой руке от кисти до локтя и чувствовал слабость во всем теле от удара о землю, но никаких сильных болей не было. Единственное, что пострадало всерьез, — чувство собственного достоинства. Но от этого редко умирают.

Кэл поднялся на ноги, моргая и глядя в землю. Ковер прикинулся неживым. Никакой многозначительной дрожи в сплетении нитей, ни единого намека на скрытые высоты и глубины. И ни малейшего признака того, что остальные видели эти чудеса. Ковер был тем, чем он был: обычным ковром.

Кэл заковылял к воротам, пробормотав Гидеону слова благодарности. Когда он уже выходил в переулок, Базо сказал:

— Ваша птица улетела.

Кэл коротко пожал плечами и двинулся дальше.

Что же он сейчас пережил? Галлюцинацию, вызванную жарой или слишком скудным завтраком? Если так, видение было пугающе реальным. Кэл посмотрел на птиц, по-прежнему круживших над его головой. Они чувствовали что-то в этом месте, потому и собрались здесь. Или у них та же галлюцинация, что и у Кэла.

Он подвел итоги: единственное, в чем он был уверен, это в своих синяках. А еще в том, что находится в двух милях от отцовского дома, в городе, где прожил всю жизнь. И его, как заблудившегося ребенка, охватила тоска по дому.

Глава 4

Контакт

Пересекая отрезок пышущей жаром мостовой между дверью отеля и стоящим в тени «мерседесом» Шедуэлла, Иммаколата внезапно вскрикнула. Она прижала руку к голове и уронила солнечные очки, которые всегда надевала в общественных местах Королевства.

Шедуэлл мгновенно выскочил из машины и распахнул дверцу, но его пассажирка отрицательно покачала головой.

— Слишком светло, — пробормотала она и неловко прошла через вращающуюся дверь обратно в вестибюль отеля.

Там было пусто. Шедуэлл поспешно последовал за ней и увидел, что Иммаколата отошла от двери подальше, насколько ее смогли донести ноги. Сестры-призраки охраняли ее, их присутствие искажало недвижный воздух, но Шедуэлл не мог сдержаться и упустить такую возможность: под видом вполне оправданного беспокойства он протянул руку и коснулся женщины. Подобный контакт был проклятием для нее и радостью для него. Радость усиливалась тем, что была запретной, поэтому он использовал любую возможность выдать прикосновение за непредвиденную случайность.

Недовольство призраков холодило его кожу, однако Иммаколата могла сама отстоять свою неприкосновенность.

Она развернулась в ярости от его наглости. Шедуэлл тотчас отдернул ладонь от ее руки. Его пальцы покалывало. Он считал минуты до того мгновения, когда ему удастся поднести их к губам.

— Прости, — сказал он. — Я забеспокоился.

Раздался чей-то голос. Из своего угла вышел портье с экземпляром «Спортивной жизни» в руке.

— Могу я чем-нибудь помочь? — спросил он.

— Нет, нет, — ответил Шедуэлл.

Однако портье смотрел не на него, а на Иммаколату.

— У нее, случаем, не тепловой удар? — спросил он.

— Может быть, — отозвался Шедуэлл. — Благодарю вас за участие…

Иммаколата отошла к подножию лестницы, подальше от испытующего взгляда портье.

Портье пожал плечами и вернулся в свое кресло. Шедуэлл подошел к Иммаколате. Она отыскала тень, или это тень нашла ее.

— Что случилось? — спросил он. — Просто из-за солнца?

Она не взглянула на него, но снизошла до разговора.

— Я почувствовала Фугу, — произнесла она так тихо, что ему пришлось задержать дыхание, чтобы услышать. — И кое-что еще.

Шедуэлл ждал продолжения, но его не последовало. Когда он уже был готов нарушить молчание, она снова заговорила:

— Где-то в глубине горла… — Она глотнула, словно пыталась избавиться от чего-то горького. — Бич-Бич?

Неужели он правильно услышал ее? Иммаколата почувствовала его сомнения или сама разделяла их, потому что прибавила:

— Он был здесь, Шедуэлл.

При этих словах всего ее выдающегося умения владеть собой оказалось недостаточно, чтобы скрыть дрожь в голосе.

— Наверняка ты ошибаешься.

Она чуть заметно покачала головой.

— Он погиб и канул в прошлое, — сказал он.

Ее лицо казалось высеченным из камня. Двигались только губы, и Шедуэлл тосковал по ним, несмотря на то, что они изрекали.

— Такая сила не умирает, — проговорила она. — Она не может умереть до конца. Она дремлет. Она выжидает.

— Но чего? И зачем?

— Наверное, чтобы Фуга проснулась, — ответила она.

Ее глаза потеряли свой золотой цвет, сделались серебристыми. Капли менструума,^[2] словно мерцающие в солнечном луче пылинки, падали с ее ресниц и испарялись. Шедуэлл никогда прежде не видел Иммаколату такой — она была близка к тому, чтобы выдать свои чувства. Зрелище ее уязвимости невероятно возбудило его. Член затвердел до боли. Однако она, судя по всему, оставалась равнодушна к его желанию или предпочитала ничего не замечать. Магдалена, слепая сестра, не была столь безучастной. Она, насколько знал Шедуэлл, жадно интересовалась теми субстанциями, какие проливают мужчины, и использовала их в своих жутких целях. Вот и сейчас ее силуэт, прилипший к углублению в стене, с головы до пят был воплощением этой жадности.

— Я видела пустыню, — произнесла Иммаколата, отвлекая внимание Шедуэлла от движений Магдалены. — Яркое солнце. Жуткое солнце. Самое пустое место на свете.

— Там сейчас находится Бич?

Она кивнула:

— Он спит. Думаю… он забыл, кто он такой.

— Значит, так оно и будет дальше, — сказал Шедуэлл. — Кому, скажи на милость, придет в голову его будить?

Но эти слова не убедили даже его самого.

— Послушай, — продолжил он, — мы отыщем и продадим Фугу раньше, чем он успеет перевернуться на другой бок. Мы зашли слишком далеко, чтобы теперь остановиться.

Иммаколата ничего не ответила. Ее глаза все еще были сосредоточены на том, что она видела, или ощущала, или то и другое разом минуту назад.

Шедуэлл очень смутно понимал, какие силы здесь действуют. В конце концов, он всего лишь чокнутый, его человеческий кругозор ограничен. Сейчас он был этим даже доволен.

Зато одно он отлично понимал. Фуга оставляет следы из легенд. За долгие годы поисков он познакомился с множеством способов, какими она давала о себе знать, — от колыбельной песни до предсмертной исповеди — и давно оставил попытки отделить факты от фантазий. Значение имело только то, что множество людей, в том числе очень могущественных, мечтали о таком месте, молились о нем, в большинстве случаев не подозревая, что оно реально существует или некогда существовало. Если выставить эту мечту на торги, она принесет огромную прибыль. Никогда на свете не было и не будет подобного аукциона! Они не могут бросить дело. Только не из страха перед чем-то затерявшимся во времени и заснувшим.

— Он знает, Шедуэлл, — сказала Иммаколата. — Даже во сне он знает.

Если бы он вдруг нашел доводы, способные рассеять ее страхи, она все равно отнеслась бы к ним с презрением. Поэтому Шедуэлл воззвал к ее прагматизму.

— Чем быстрее мы найдем ковер и избавимся от него, тем лучше будет нам всем, — проговорил он.

Эти слова отвлекли внимание Иммаколаты от видения пустыни.

— Кажется, надо выждать еще немного, — произнесла она и впервые с той минуты, когда они вышли на улицу, подняла на своего спутника мерцающий взор. — И тогда мы отправимся на поиски.

Все следы менструума внезапно исчезли. Момент сомнения прошел, вернулась прежняя уверенность. Она будет идти по следу Фуги до самого конца, как они и планировали. Никакие слухи, даже о Биче, не заставят ее свернуть.

— Мы потеряем след, если не поторопимся.

— Сомневаюсь, — сказала она. — Мы подождем. Подождем, пока спадет жар.

Ага, так вот как его накажут за злонамеренное прикосновение. Насмешливое замечание относилось к жару, охватившему его, а не к жаре на улице. Ему придется дожидаться ее соизволения, как он уже дожидался раньше, молча снося экзекуцию. И не только потому, что одна Иммаколата могла выследить Фугу по вибрациям ее сотканной жизни, но и потому, что провести лишний час в ее обществе, купаясь в аромате ее дыхания, — желанная и счастливая мука.

Для Шедуэлла это был ритуал преступления и наказания, поддерживавший его эрекцию весь оставшийся день.

Для нее же сила его желания оставалась предметом насмешливого любопытства. В конце концов печь остывает, если не добавлять в нее дров. Даже звезды угасают через тысячелетия. Однако похоть чокнутых, как и многие другие свойства их племени, опровергала все правила. Чем меньше ее поощряли, тем жарче она разгоралась.

Глава 5

Перед наступлением тьмы

1

Наверное, Сюзанна видела свою бабушку по материнской линии не более десяти раз. В раннем детстве, прежде чем девочка научилась как следует говорить, ей внушили, что доверять бабушке не следует. Никто не объяснил почему, однако это подействовало. Когда Сюзанна выросла — сейчас ей было двадцать четыре, — она научилась критически относиться к предрассудкам родителей и стала подозревать, что их предубеждения относительно бабушки были совершенно иррациональными. Но она не смогла до конца забыть мифы, сопровождавшие образ Мими Лащенски.

Само это имя было камнем преткновения: для ребенка оно звучало как сказочное проклятие. И в самом деле, многие черты пожилой дамы подкрепляли зловещие фантазии. В памяти Сюзанны Мими осталась невысокой, с желтоватой кожей и черными волосами (судя по всему, крашеными), туго зачесанными назад над едва ли способным улыбаться лицом. Наверное, у Мими были причины для вечной скорби. Ее первый муж — кажется, цирковой артист — бесследно пропал перед Первой мировой войной. Если верить семейным сплетням, он сбежал как раз из-за того, что Мими — злая ведьма. Второй супруг, дедушка Сюзанны, погиб от рака легких в начале сороковых, докурившись до смерти. С тех пор бабушка жила в эксцентрическом уединении, чуждая детям и внукам, в собственном доме в Ливерпуле. В доме, куда Сюзанна должна была явиться с запоздалым визитом, выполняя загадочную просьбу Мими.

Пока Сюзанна ехала на север, она перебирала воспоминания о Мими и ее доме. Особняк был значительно больше и гораздо темнее дома родителей в Бристоле. В последний раз его ремонтировали в допотопные времена. Заплесневелый дом, дом в трауре. Чем больше Сюзанна вспоминала, тем мрачнее она становилась.

В книге ее внутренних переживаний эта поездка к Мими была обозначена как возвращение в болото детства, напоминание не о благословенных беззаботных годах, а о тревожном замутненном состоянии, от которого ее освободило взросление. И Ливерпуль был центром того состояния: город вечных сумерек, где воздух пах холодным дымом и еще более холодной рекой. Когда Сюзанна вспоминала об этом, она снова становилась ребенком, боящимся собственных снов.

Разумеется, она отбросила все это много лет назад. Теперь она другая: прекрасная, уверенная в себе женщина за рулем собственной машины, ее лицо освещено солнцем. Какую власть имеют над ней прежние страхи? Однако по дороге Сюзанна поймала себя на мысли, что цепляется за достижения своей нынешней жизни, как за талисманы, способные уберечь ее от этого города.

Она подумала о своей лондонской студии и о вазах, которые обожжет и покроет глазурью, когда — совсем скоро — вернется туда. Вспомнила Финнегана, с которым флиртовала за ужином два дня назад. Подумала о своих друзьях, простых надежных людях: каждому из них она не задумываясь доверила бы свою жизнь и здоровье. Вооружившись таким количеством ясности, она, без сомнения, сумеет пройтись по темным дорожкам своего детства и не испачкаться. Ее путь широк и светел.

Но воспоминания все-таки не утратили силы.

Среди них были знакомые образы Мими и ее дома, но одно из видений явилось из какой-то потайной ниши памяти. Оно пряталось там, невидимое, с того самого дня, когда Сюзанна заперла его там.

Этот эпизод вспомнился не так, как остальные, фрагмент за фрагментом. Он всплыл весь разом, в ошеломительных подробностях…

Сюзанне было шесть лет. Они с матерью находились в доме Мими, стоял ноябрь — кажется, там всегда ноябрь? — промозглый и холодный. Один из редких визитов к бабушке. Обязанность, от которой вечно отлынивал отец.

Сейчас Сюзанна ясно видела Мими, сидящую в кресле у камина, не нагревавшего даже копоть на решетке. Лицо бабушки, унылое на грани трагизма, было бледным от пудры, брови тщательно выщипаны, глаза сверкали в тусклом свете, проникающем сквозь кружевную занавеску.

Мими заговорила, и ее негромкий голос заглушил собой рев автострады.

— Сюзанна! — Она услышала оклик из прошлого. — У меня для тебя подарок.

Сердце девочки дрогнуло и громко застучало где-то в животе.

— Скажи «спасибо», Сьюзи, — приказала мать.

Она послушалась.

— Он наверху, — продолжала Мими, — у меня в спальне. Ты можешь сама пойти и взять его, правда? Он завернут в бумагу и лежит на дне комода.

— Ступай, Сьюзи.

Она ощутила на плече руку матери, подтолкнувшую ее к двери.

— Поторопись.

Сюзанна поглядела на мать, затем на Мими. Ни от одной из них она не дождется снисхождения, они отправят ее вверх по лестнице, и никакой протест не разжалобит их. Сюзанна вышла из комнаты. Лестница вздымалась перед ней горой, а тьма на верхней площадке вызывала ужас. Ни в одном другом доме она не испытывала такого страха. Но здесь был дом Мими, и темнота в нем — темнота Мими.

Цепляясь за перила, Сюзанна пошла вверх по лестнице. Она была уверена, что нечто кошмарное поджидает ее на каждой ступеньке. Но ей удалось добраться до самого верха, ее никто не сожрал, и она благополучно пересекла лестничную площадку перед спальней бабушки.

Занавески были чуть приоткрыты, из-за них проникал серый тусклый свет. На каминной полке тикали часы — в четыре раза медленнее пульса девочки. Со стены над часами глядел на кровать с высоким изголовьем овальный портрет: фотография человека в застегнутом под самое горло сюртуке. А слева от камина, по другую сторону ковра, заглушавшего шаги, стоял шкаф раза в два выше Сюзанны.

Она быстро подошла к нему, полная решимости — раз уж добралась до комнаты — сделать дело и бежать, пока тиканье часов не проникло в ее сердце и не замедлило его биение до полной остановки.

Сюзанна подошла к шкафу, повернула холодную ручку. Дверь немного приоткрылась. Изнутри пахнуло нафталином, обувной кожей и лавандовой водой. Не обращая внимания на висящие в сумраке платья, Сюзанна пошарила рукой между коробок и бумажных свертков на дне шкафа в надежде нащупать подарок.

В спешке она широко распахнула дверцу — и какое-то создание с дикими глазами выпрыгнуло на нее из темноты. Девочка закричала. Тварь передразнила ее, испустив такой же крик ей в лицо. Сюзанна помчалась к двери, споткнувшись во время бегства о ковер, и скатилась вниз по лестнице. Мать стояла в прихожей…

— В чем дело, Сьюзи?

Сюзанна не могла выговорить ни слова. Молча она бросилась к матери — хотя та, как обычно, немного поколебалась, прежде чем обнять дочь, — и пробормотала, рыдая, что хочет домой. Ничто не могло ее успокоить, даже когда Мими сходила наверх, вернулась и стала что-то объяснять про зеркало в дверце шкафа.

Вскоре они покинули дом. Насколько Сюзанна могла вспомнить, она больше никогда не бывала в спальне Мими. Что касается подарка, о нем никто не вспоминал.

Это был только костяк воспоминания, но его облекали в плоть и оживляли запахи, звуки, оттенки света. Переживание, вдруг вернувшееся к жизни, обладало большим весом, чем события более свежие и, как казалось, более значимые. Сюзанна совершенно забыла — и вряд ли вспомнит — лицо того парня, кому она подарила свою невинность, но до сих пор явственно чувствовала запах шкафа Мими, словно он все еще заполнял ее легкие.

Память — странная штука.

Такая же странная, как письмо, заставившее ее отправиться в путешествие.

Это была первая весточка от бабушки за все прошедшие годы. Одного этого хватило бы, чтобы оставить студию и поехать. Однако содержание письма, неразборчиво накарябанного на почтовой бумаге, заставило Сюзанну еще сильнее поторопиться. Она выехала из Лондона сразу после того, как получила письмо, как будто знала и любила написавшую его женщину целую вечность.

«Сюзанна», — начиналось письмо. Никакого «дорогая» или «милая». Просто:

Сюзанна!

Прости за почерк. В данный момент я больна. Бывает, что мне совсем плохо, а иногда получше. Кто знает, как я почувствую себя завтра?

Поэтому я и пишу тебе, Сюзанна. Я боюсь того, что может произойти.

Не могла бы ты приехать ко мне домой? Мне кажется, нам нужно многое сказать друг другу. О том, о чем я не хотела говорить, но теперь просто обязана.

Я знаю, все это звучит для тебя нелепо, но я не могу говорить яснее в письме. Тому есть весомые причины.

Прошу тебя, приезжай. Все вышло не так, как я думала. Мы поговорим, как должны были поговорить еще много лет назад.

С наилучшими пожеланиями,

Мими.

Письмо бабушки походило на летнее озеро. Поверхность гладкая и ровная, но что внизу? Какая тьма? «Все вышло не так, как я думала», — написала Мими. Что она имела в виду? Что жизнь проходит слишком быстро и в солнечной юности нет ни намека на то, как горько быть смертным?

Письмо пришло с задержкой, его передавали по разным почтовым отделениям больше недели. Когда Сюзанна получила его, она позвонила Мими домой, но услышала только гудки. Оставив свои незаконченные вазы, Сюзанна упаковала чемодан и отправилась на север.

2

Она приехала прямо на Рю-стрит, но восемнадцатый дом стоял пустой. В шестнадцатом тоже никого не было, зато в следующем цветущая женщина по имени Виолетта Памфри смогла кое-что объяснить. Мими сильно заболела несколько дней назад и сейчас находится в больнице «Сефтон дженерал». Она при смерти. Ее кредиторы, в числе которых газовая и электрическая компании, а также городской совет, не считая дюжины поставщиков еды и питья, немедленно явились с требованиями возместить убытки.

— Они налетели как стервятники, — сказала миссис Памфри, — хотя она еще не умерла. Стыд и срам. Явились и забрали все, на что сумели наложить лапу. Конечно, она трудный человек… Ничего, что я так откровенно об этом говорю, милочка? Ведь так оно и было. Большую часть времени она сидела взаперти в своем доме. Прямо как в какой-то крепости. Вот потому-то они и выжидали, понимаешь? Момента, когда ее здесь не будет. Если бы они попытались проникнуть в дом при ней, до сих пор топтались бы под дверью.

«Забрали ли они шкаф?» — рассеянно подумала Сюзанна.

Она поблагодарила миссис Памфри за помощь, вернулась еще раз взглянуть на дом номер восемнадцать (его крыша была так усеяна белым птичьим пометом, словно там разыгралась снежная буря), а затем поехала в больницу.

3

Медсестра весьмапосредственно изображала сочувствие.

— Боюсь, миссис Лащенски очень серьезно больна. Вы ее близкая родственница?

— Внучка. Кто-нибудь ее навещал?

— Насколько мне известно, нет. Хотя это и не имеет значения. У нее был обширный инфаркт, мисс…

— Пэрриш. Сюзанна Пэрриш.

— Ваша бабушка по большей части находится без сознания. Мне очень жаль.

— Ясно.

— Так что, пожалуйста, не ждите от встречи слишком многого.

Сестра провела Сюзанну по короткому коридору в палату. Там стояла такая тишина, что можно было бы расслышать, как осыпаются цветочные лепестки, вот только не было цветов. Сюзанна уже видела палаты для умирающих: ее мать и отец скончались три года назад, с разницей в полгода. Сюзанна узнала и запах, и эту тишину, едва переступила порог.

— Сегодня она еще не приходила в себя, — сказала сестра, отступая назад и пропуская внучку Мими к кровати.

Сначала Сюзанна подумала, что произошла чудовищная ошибка. Это не может быть Мими. Несчастная женщина на постели была слишком хрупкой, слишком бледной. Сюзанна собиралась высказать свою мысль вслух, но вдруг осознала: она сама ошиблась. Волосы больной так поредели, что между ними просвечивала кожа черепа, а кожа на лице сморщилась, как мокрый муслин; тем не менее это была Мими. Обессиленная, доведенная некой дисфункцией нервов и мышц до непривычной пассивности, но все-таки Мими.

Слезы душили Сюзанну, когда она смотрела на бабушку. Мими укутали в одеяло, как младенца, но она спала в ожидании не нового дня, а бесконечной ночи. Она была такой порывистой, такой решительной. Теперь вся сила ушла из нее. Ушла навсегда.

— Я оставлю вас пока наедине, — произнесла сестра и удалилась.

Сюзанна прижала руку ко лбу, стараясь сдержать слезы.

Когда она снова посмотрела на бабушку, пронизанные голубыми жилками веки старой женщины затрепетали и открылись.

Сначала казалось, что глаза Мими смотрят на что-то за спиной Сюзанны. Затем взгляд бабушки сосредоточился, и Сюзанна поняла он остался точно таким же пронзительным, каким она его помнила.

Мими раскрыла рот. Губы ее пересохли от жара. Она провела по ним языком. Глубоко потрясенная, Сюзанна приблизилась к кровати.

— Привет, — произнесла она негромко. — Это я, Сюзанна.

Глаза старухи смотрели ей прямо в глаза «Я знаю, кто ты», — говорил этот взгляд.

— Хочешь воды?

Тонкая морщинка прорезала лоб Мими.

— Воды? — повторила Сюзанна, и снова тоненькие морщинки появились на лбу, как ответ.

Они поняли друг друга.

Сюзанна налила в пластиковый стаканчик немного воды из стоявшего на столике кувшина и поднесла питье к губам Мими. Когда она сделала это, Мими оторвала руку от хрустящей простыни и коснулась руки внучки. Прикосновение было легким, как перышко, но от него по всему телу Сюзанны прошла такая дрожь, что она едва не выронила стакан.

Дыхание Мими вдруг сделалось неровным, лицо стало кривиться и подергиваться, рот силился выговорить что-то. В глазах блестели слезы бессилия. Ей удалось издать единственный горловой звук.

— Все хорошо, — произнесла Сюзанна.

Одного взгляда на пергаментное лицо хватило, чтобы получить опровержение.

«Нет, — говорили глаза, — все нехорошо, все совсем не хорошо. Смерть поджидает у дверей, а я даже не могу выразить то, что чувствую».

— В чем дело? — шепотом спросила Сюзанна, наклоняясь к подушке. Пальцы бабушки еще дрожали у нее на руке. От этого прикосновения кожу покалывало, живот крутило. — Как мне тебе помочь?

Вопрос был не самый удачный, но она действовала наугад.

Глаза Мими на мгновение закрылись, а морщина на лбу сделалась резче. Похоже, она оставила попытки выразить мысль словами. Возможно, оставила навсегда.

Но вдруг — Сюзанна даже вскрикнула от неожиданности — пальцы Мими, лежавшие на ее руке, скользнули к запястью. Хватка усилилась до боли. Сюзанна могла бы высвободиться, но не стала. Тонкая смесь запахов заполнила ее мозг: пыль, оберточная бумага, лаванда. Бабушкин шкаф, конечно же, это запах ее шкафа. И вместе с узнаванием пришла уверенность: Мими каким-то образом проникла в голову Сюзанны и оставила там этот запах.

Последовало мгновение паники, инстинктивное желание защитить свою независимость. Но паника отступила перед видением.

Что именно она увидела, Сюзанна не совсем поняла. Какой-то узор, орнамент, он растворялся и изменялся сам собой, снова и снова. Наверное, узор был цветным, но краски так расплывались, что она не могла сказать наверняка. Расплывчатыми были и образы, мелькавшие в том калейдоскопе.

Узоры, как и запахи, были навеяны Мими. Хотя рассудок протестовал, Сюзанна в этом не сомневалась. Внушенный образ был жизненно важен для старой женщины, и она собрала остатки своей воли до последней капли, чтобы Сюзанна увидела его мысленным взором.

Но она не успела повнимательнее рассмотреть видение.

У нее за спиной ахнула сестра:

— О боже!

Ее голос нарушил чары Мими, узоры рассыпались вихрем лепестков и исчезли. Сюзанна смотрела в лицо бабушки, их взгляды встретились еще на мгновение, прежде чем больная потеряла контроль над своим немощным телом. Рука соскользнула с запястья Сюзанны, глаза нелепо блуждали по сторонам, темная слюна текла из угла рта.

— Вам лучше подождать снаружи, — сказала сестра и подошла ближе, чтобы нажать на кнопку звонка рядом с кроватью.

Сюзанна попятилась к двери, потрясенная видом задыхающейся и хрипящей бабушки. Появилась вторая медсестра.

— Вызови доктора Чея, — сказала первая. Затем снова обратилась к Сюзанне: — Прошу вас, подождите в коридоре.

Сюзанна послушалась. Ей и правда нечего было делать в палате, разве что мешать профессионалам. В вестибюле оказалось многолюдно, и ей пришлось отойти от двери палаты метров на двадцать, чтобы найти место и прийти в себя.

Ее мысли походили на слепых бегунов, они бешено метались по сторонам, не приходя к финишу. Снова и снова она вспоминала спальню Мими на Рю-стрит, шкаф, возвышавшийся над ней, как укоряющее привидение. Что же бабушка хотела сказать этим запахом лаванды? И как она сумела устроить невероятный сеанс передачи мыслей? Неужели она всегда обладала этим даром? Если так, какие еще силы заключены в ней?

— Вы Сюзанна Пэрриш?

По крайней мере на этот вопрос Сюзанна могла ответить:

— Да.

— Я доктор Чей.

Лицо напротив нее было круглым, как лепешка, и столь же пресным.

— Ваша бабушка, миссис Лащенски…

— Да?

— Произошли серьезные перемены в состоянии ее здоровья. Вы ее единственная родственница?

— В этой стране — да. Мои родители уже умерли. У нее еще есть сын, он в Канаде.

— Вы могли бы связаться с ним?

— У меня нет с собой номера его телефона… но я могу узнать.

— Полагаю, его следует поставить в известность, — произнес доктор Чей.

— Да, разумеется, — кивнула Сюзанна. — А что мне… То есть не могли бы вы сказать, сколько она еще проживет?

Доктор вздохнул.

— Сложно предсказать, — сказал он. — Когда она поступила к нам, я был уверен, что ей не пережить и ночи. Но она продержалась. А потом еще одну ночь. И еще. Она все еще держится. Ее выносливость просто поразительна. — Он помолчал, пристально глядя на Сюзанну. — Я почему-то уверен, что она дожидалась вас.

— Меня?

— Мне кажется, да. Ваше имя было единственным разборчивым словом, которое она произносила с момента поступления в больницу. Думаю, она хотела продержаться, пока вы не приедете.

— Понятно, — отозвалась Сюзанна.

— Должно быть, вы ей очень дороги, — продолжал доктор. — Хорошо, что вы повидались. Знаете, здесь умирает множество пожилых людей, и кажется, никому нет до них дела. Где вы остановились?

— Я еще не придумала. Наверное, найду гостиницу.

— Может быть, вы дадите нам номер телефона, чтобы в случае чего мы могли с вами связаться?

— Конечно.

Доктор кивнул и оставил Сюзанну наедине с ее слепо мечущимися мыслями. Этот разговор не помог дать им нужное направление.

Мими Лащенски не любила внучку, доктор Чей ошибался. Как она могла ее любить? Мими ничего не знала о том, как живет Сюзанна, они были друг для друга закрытыми книгами. Однако кое-что из слов доктора было похоже на правду. Возможно, Мими действительно ждала и боролась из последних сил, пока дочь ее дочери не подошла к ее постели.

Но ради чего? Чтобы взять Сюзанну за руку и выплеснуть последние капли энергии, показывая ей какой-то гобелен? Прекрасный подарок, но он значит либо слишком много, либо слишком мало. Так или иначе, Сюзанна не понимала его смысла.

Она вернулась в пятую палату. Там сидела дежурная сестра, а старуха лежала на своей подушке неподвижно, как камень. Глаза закрыты, руки вытянуты вдоль тела. Сюзанна вглядывалась в ее лицо, снова безвольно сморщившееся. Это лицо ничего не могло ей поведать.

Сюзанна взяла руку бабушки и на мгновение сжала, затем выпустила. Я вернусь на Рю-стрит, решила Сюзанна. Вдруг пребывание в доме оживит какое-нибудь воспоминание?

Она долго старалась забыть свое детство. Заталкивала его туда, откуда оно уже никак не сможет дурачить с таким трудом добытую взрослость. И вот теперь, когда все ящики заколочены, что она обнаруживает? Тайну, бросающую вызов ее взрослому «я», уговаривающую вернуться в прошлое и отыскать разгадку.

Сюзанна вспомнила лицо в зеркале шкафа, заставившее ее зарыдать и убежать вниз по лестнице.

Оно все еще там? Это до сих пор ее лицо?

Глава 6

Безумный Муни

1

Кэл был напуган, как не пугался ни разу в жизни. Он сидел у себя в комнате за запертой дверью и дрожал от страха.

Дрожь напала на него через несколько минут после случившегося на Рю-стрит. С тех пор прошли сутки, но дрожь не унималась. Время от времени руки начинали трястись так сильно, что Кэл с трудом удерживал стакан виски, который нянчил ночь напролет без сна. А порой он стучал зубами. Но большая часть дрожи не выходила наружу, она была внутри. Как будто в животе его поселились голуби и хлопали там крыльями по внутренностям.

А все потому, что он увидел чудо и понял всем своим существом: его жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Разве это возможно? Он же забрался на небо и смотрел вниз на тайную страну, о которой мечтал с самого детства.

Он рос замкнутым ребенком — и по собственному выбору, и по обстоятельствам. Счастлив он бывал лишь тогда, когда мог выпустить на свободу воображение и позволить ему идти куда глаза глядят. Для таких путешествий требовалось совсем немного. Когда он оглядывался назад, ему казалось, что половину школьных лет он провел, глазея в окно, пока поэтическая строчка, смысл которой он не вполне понимал, или отдаленное приглушенное пение уносили его в мир более красочный и широкий, чем здешний. Запахи того мира приносил странно теплый для декабря ветер, тамошние обитатели платили Кэлу дань, оставляя подношения в ногах постели, и он видел их во сне.

Однако, несмотря на близкое знакомство с тем миром и спокойствие, каким от него веяло, его природа и местоположение оставались неясными. И хотя Кэл прочитал все доступные ему книги, уводившие в некие удивительные земли, он неизменно возвращался из этих путешествий разочарованным. Они слишком идеальны, эти королевства для детишек: сплошной приторный мед и вечное лето.

Он знал, настоящая Страна чудес не такая. В ней столько же тени, сколько солнца, а ее тайны можно разгадать, лишь применив все свои способности, когда твои мозги готовы лопнуть от натуги.

Теперь его била дрожь, потому что именно так он себя и чувствовал. Как человек, чья голова вот-вот разорвется на части.

2

Он встал рано, спустился вниз, приготовил себе яичницу и сэндвич с беконом, а потом сидел над завтраком, не ощущая никакого желания есть, пока наверху не проснулся отец. Кэл быстро позвонил в свою контору и сказал Уилкоксу, что заболел и сегодня на работу не выйдет. То же самое он сообщил Брендану — тот как раз умывался и не мог увидеть из-за двери серого встревоженного лица сына. Затем, покончив с обязанностями, Кэл вернулся к себе в комнату и сел на кровать, чтобы заново обдумать события на Рю-стрит в надежде, что вчерашняя загадка в итоге разъяснится.

Ничего из этого не вышло. Как только он мысленно возвращался к недавним событиям, они ускользали от рационального объяснения. Оставалось только острое как бритва воспоминание о пережитом опыте, а вместе с ним — болезненная тоска.

Он знал: все, о чем он мечтал, было заключено в том месте. Все, во что его отучали верить, все чудеса, все загадки, все голубые тени и благоуханные призраки. Все, что знал голубь, все, что знал ветер, все, чем владели когда-то люди, да теперь позабыли, — все ожидало Кэла в том месте. Он видел это собственными глазами.

Отчего, возможно, сошел с ума.

А как еще объяснить такую галлюцинацию, сложную и полную деталей? Да, он сошел с ума. Почему бы нет? У них в роду были психи. Отец его отца, Безумный Муни, под конец жизни спятил, как мартовский заяц. Старик, по словам Брендана, был поэтом, хотя на Чериот-стрит о нем предпочитали не говорить. «Прекрати болтать чепуху», — заявляла Эйлин, когда Брендан поминал старика. Кэл так и не понял, на что именно был наложен запрет — на поэзию, на безумие или на все ирландское. Как бы то ни было, отец нарушал этот запрет, стоило жене отвернуться, потому что Брендан обожал Безумного Муни и его стихи. Кэл даже выучил несколько строк со слов отца. И вот теперь он продолжил семейную традицию: его посещают видения, и он рыдает над своим виски.

Вопрос в том, говорить об этом или промолчать. Рассказать о том, что видел, рискуя вызвать смех и косые взгляды, или же сохранить все в тайне. Часть существа Кэла нестерпимо хотела все рассказать, выплеснуть на других (хотя бы на Брендана) и посмотреть, что они будут делать. Но другая часть твердила: спокойно, будь осторожен. Страна чудес приходит не к тем, кто о ней болтает, а к тем, кто умеет держать язык за зубами и ждать. Так он и делал. Сидел, трясся и ждал.

3

Страна чудес не появилась, зато появилась Джеральдин, и у нее не было настроения проникаться безумными бреднями. Внизу в прихожей раздался ее голос, затем голос Брендана: Кэл болен и не хочет, чтобы его тревожили, сказал он, — а Джеральдин ответила, что увидит Кэла, болен тот или нет, и через мгновение уже стояла под его дверью.

— Кэл?

Она подергала ручку, обнаружила, что дверь заперта, и заколотила в нее:

— Кэл? Это я. Проснись!

Он прикинулся, будто туго соображает, чему помог и заплетавшийся от выпитого виски язык.

— Кто это? — переспросил он.

— Почему ты запер дверь? Это я, Джеральдин.

— Я не очень хорошо себя чувствую.

— Впусти меня, Кэл.

Он знал: когда Джеральдин в таком настроении, спорить с ней бесполезно, и повернул ключ.

— Ты жутко выглядишь, — сказала она. Голос ее смягчился, едва она взглянула на него. — Что с тобой стряслось?

— Со мной все в порядке, — запротестовал он. — Правда. Я просто упал.

— Почему ты мне не позвонил? Я вчера весь вечер тебя прождала на репетиции свадьбы. Ты что, забыл?

В следующую субботу сестра Джеральдин, Тереза, собиралась выйти замуж за любовь всей ее жизни — доброго католика, чья способность к продолжению рода не вызывала ни малейшего сомнения: его возлюбленная была уже на четвертом месяце. Однако ее выпирающий живот не испортит предстоящего торжества, свадьба будет грандиозная. Кэл, встречавшийся с Джеральдин два года, был почетным гостем. Возлагались большие надежды на то, что он следующий, кто обменяется клятвами верности с одной из четырех дочерей Нормана Келлуэя. И если он пропустит репетицию, это непременно воспримут как мелкую ересь.

— Я же напоминала тебе, Кэл, — упрекнула Джеральдин. — Ты же знаешь, как это важно для меня.

— Со мной произошла небольшая неприятность, — сказал он. — Я упал со стены.

Она смотрела недоверчиво.

— А с чего ты залез на стену? — спросила она, как будто в его возрасте он должен давно позабыть подобные глупости.

Он вкратце рассказал ей о бегстве Тридцать третьего и о том, как он оказался на Рю-стрит. Это, конечно, был сильно сокращенный рассказ. В нем не упоминалось о ковре и о том, что Кэл на нем увидел.

— Ты нашел голубя? — поинтересовалась Джеральдин, когда он пересказал все этапы погони.

— Можно и так сказать, — ответил он.

На самом деле, когда он пришел на Чериот-стрит, Брендан сообщил ему, что Тридцать третий вернулся после обеда и теперь водворен в клетку к своей пестрой подружке. Это Кэл и рассказал Джеральдин.

— Значит, ты пропустил репетицию, потому что искал голубя, который и сам мог вернуться домой? — спросила она.

Кэл кивнул.

— Ты же знаешь, как отец любит птиц, — сказал он.

Упоминание о Брендане смягчило Джеральдин: они стали друзьями с той минуты, когда Кэл их познакомил. «Она светится! — сказал тогда отец. — Держись за нее, не то уведут». Эйлин не была в этом уверена. Она всегда держалась с девушкой прохладно, отчего Брендан еще щедрее расточал похвалы.

Джеральдин улыбнулась нежно и снисходительно. Кэл очень не хотел впускать ее в комнату, его мечтательный настрой был разрушен, но внезапно он ощутил благодарность за компанию. Даже дрожь немного стихла.

— Здесь ужасно душно, — сказала она. — Тебе нужен свежий воздух. Почему ты не откроешь окно?

Кэл сделал так, как она предлагала. Когда он развернулся, Джеральдин уже сидела на его кровати, скрестив ноги и опершись спиной на коллаж из картинок. Кэл сделал его в ранней юности, а родители так и оставили висеть. «Стена плача», называла этот коллаж Джеральдин: парад кинозвезд, ядерных взрывов, политиков и свиней.

— Платье получилось прекрасное, — сообщила она.

Кэл задумался над этой ремаркой; голова соображала туго.

— Платье Терезы, — подсказала Джеральдин.

— А.

— Иди сюда, Кэл. Сядь.

Он стоял у окна. Благоуханный чистый воздух напомнил ему…

— Что случилось? — спросила она.

Слова были готовы сорваться с губ. «Я видел Страну чудес», — хотел сказать Кэл. В общем, так оно и было. Сопутствующие обстоятельства, подробности — все это не имело значения. Четыре главных слова произнести нетрудно, правда? «Я видел Страну чудес». Если в его жизни и есть кто-то, кому он должен поведать о случившемся, то это как раз Джеральдин.

— Расскажи мне, Кэл, — попросила она. — Ты болен?

Он покачал головой.

— Я видел… — начал он.

Она смотрела на него в полном недоумении.

— Что? — спросила она. — Что ты видел?

— Я видел… — снова начал он, и снова ничего не вышло. Язык не слушался его, слова не выговаривались. Кэл перевел взгляд с лица Джеральдин на «Стену плача».

— Эти картинки, — произнес он наконец, — они просто уродские.

Странная эйфория охватила его: он был так близок к признанию, но все-таки сдержался. Та часть его существа, которая хотела уберечь увиденное в тайне, в этот миг выиграла сражение, а может быть, и всю войну. Он не мог открыться Джеральдин. Ни сейчас, ни потом. Он почувствовал огромное облегчение, когда наконец принял это решение.

«Я Безумный Муни», — подумал он, и мысль не показалась ему ужасной.

— Ты уже выглядишь получше, — заметила Джеральдин. — Должно быть, свежий воздух помог.

4

Чему же он мог научиться у покойного поэта теперь, когда они сделались родственниками по духу? Что бы сделал Безумный Муни на месте Кэла?

Ответ пришел сам собой: он бы следовал правилам игры, а потом, когда мир повернулся бы к нему спиной, начал поиски. Он бы искал до тех пор, пока не нашел свою цель, и нисколько не беспокоился бы о том, что эти поиски ведут к безумию. Он бы отыскал свою мечту, крепко вцепился в нее и никогда уже не отпускал.

* * *

Они еще немного поболтали, а потом Джеральдин объявила, что ей пора идти. Сегодня днем надо сделать еще много всего, связанного со свадьбой.

— Больше никакой беготни за голубями, — велела она Кэлу. — Я хочу, чтобы в субботу ты был там.

Она обняла его.

— Ты такой худой. Придется мне тебя откормить.

«Сейчас она ждет, что ты ее поцелуешь, — шепнул Кэлу в ухо безумный поэт, — сделай леди одолжение. Мы же не хотим, чтобы она подумала, будто ты потерял интерес к спариванию из-за того, что почти поднялся на небеса и свалился обратно. Поцелуй ее и скажи что-нибудь подобающее такому случаю».

Поцелуй более-менее удался. Кэл беспокоился, как бы Джеральдин не заметила, что он действует по чужой подсказке, но все обошлось. Она щедро ответила на его ложную страсть, прижавшись к нему всем телом, теплым и упругим.

«Готово, — сказал поэт. — А теперь найди какие-нибудь воодушевляющие слова, и пусть она уйдет восвояси счастливой».

И тут уверенность оставила Кэла. Он никогда не умел вести любовные разговоры.

— Увидимся в субботу. — Вот и все, что он смог сказать. Но Джеральдин, кажется, это вполне удовлетворило. Она еще раз поцеловала его и ушла.

Он смотрел из окна и считал ее шаги, пока она не завернула за угол. А когда возлюбленная скрылась из виду, Кэл отправился на поиски своей заветной мечты.

Часть II РОЖДЕНИЯ, СМЕРТИ И ЖЕНИТЬБЫ

Ах! Полночь языком своим железным

Двенадцать отсчитала. Спать скорее!

Влюбленные, настал волшебный час.

Шекспир. Сон в летнюю ночь^[3]

Глава 1

Огни в пиджаке

1

День, в который вышел Кэл, был сырым и душным. Лето уже готовилось уступить свое место осени. Даже ветер казался усталым, и его усталость была заразна. Когда Кэл наконец добрался до квартала, где располагалась Рю-стрит, он чувствовал, что его ноги в ботинках распухли, так же как и мозги.

В довершение страданий, он никак не мог найти чертову улицу. Накануне он шел к тому дому, не сводя глаз с птиц и не глядя на дорогу, поэтому у него осталось весьма смутное впечатление об окружающей местности. Осознав, что так можно бродить часами и не найти нужную улицу, Кэл спросил дорогу у компании шестилеток, игравших в войну на углу. Его уверенно отправили в противоположном направлении. Однако — то ли по злому умыслу, то ли по незнанию — этот путь оказался явно неправильным. Кэл понял, что ходит кругами, и его отчаяние усилилось.

Оставалось надеяться только на шестое чувство — некий инстинкт, который должен привести его прямо в страну грез. Но, судя по всему, в данный момент это чувство отлучилось.

И лишь везение, исключительно везение, привело его в итоге на угол Рю-стрит к дому, некогда принадлежавшему Мими Лащенски.

2

Сюзанна потратила утро на то, что пообещала доктору Чею: она пыталась отыскать в Торонто дядю Чарли. Дело оказалось не из легких. Во-первых, в небольшом отеле, где она остановилась накануне вечером, имелся лишь один общий телефон, и другие постояльцы хотели добраться до него не меньше Сюзанны. Во-вторых, ей пришлось обзвонить нескольких друзей семьи, прежде чем она нашла телефонный номер дяди Чарльза. Все это заняло большую часть утра. Когда она связалась с Чарли, было уже около часа. Единственный сын Мими воспринял известие без малейшего удивления. Он не сказал, что сейчас же бросит работу и примчится к постели матери, а только вежливо попросил Сюзанну позвонить ему, когда будут новости. Надо полагать, он хотел узнать, когда придет время прислать венок. Удивительная сыновняя любовь!

Поговорив с дядей, Сюзанна позвонила в больницу. Состояние больной не изменилось. Она «держится», сказала дежурная медсестра. От этих слов в воображении возник странный образ бабушки в виде альпиниста, вцепившегося в отвесную скалу. Сюзанна воспользовалась возможностью и спросила о личных вещах Мими. Ей ответили, что та поступила в больницу в одной ночной рубашке. Скорее всего, «стервятники», о которых говорила миссис Памфри, уже успели вынести из дома все ценное, включая шкаф, однако Сюзанна все равно решила заехать туда. Вдруг удастся спасти что-нибудь такое, что хоть немного скрасит последние дни Мими.

Недалеко от гостиницы Сюзанна нашла итальянский ресторан, пообедала и поехала на Рю-стрит.

3

Уходя, грузчики прикрыли за собой ведущие во двор ворота, но не заперли их на засов. Кэл распахнул створку и шагнул во двор.

Если он наделся на какое-то откровение, то его ждало разочарование. Он не увидел ничего примечательного. Лишь иссушенные сорняки, пробивавшиеся между булыжниками, да разбросанный хлам, который грузчики сочли ничего не стоящим. Даже тени, где могло бы затаиться блаженство, были пусты и лишены таинственности.

Кэл остановился посреди двора, где ему открылись все переворачивающие сознание тайны, и в первый раз по-настоящему усомнился: а было ли в действительности то, что случилось вчера?

Возможно, что-нибудь найдется внутри дома, сказал он себе. Какой-нибудь обломок кораблекрушения, за который он сумеет уцепиться в этом море сомнений.

Кэл пересек двор, где недавно лежал ковер, и подошел к задней двери. Грузчики оставили ее незапертой, или же замок сломали хулиганы. Как бы то ни было, дверь была приоткрыта. Кэл переступил порог.

Тени здесь были гуще, и хотя бы оставалось место для тайны. Кэл подождал, пока глаза привыкнут к сумраку. Неужели он был здесь всего лишь сутки назад, думал Кэл, окидывая пристальным взглядом мрачный интерьер дома Неужели всего лишь вчера он вошел в этот дом, не имея иных намерений, кроме как поймать улетевшую птицу? Сегодня он хотел найти гораздо больше.

Он миновал прихожую, высматривая повсюду хотя бы намек на то, что пережил накануне. С каждым шагом он ощущал, как рассеиваются надежды. Теней здесь было предостаточно, но в них ничего не таилось. Это место уже показало все свои чудеса. Они ушли вместе с ковром.

На середине ведущей наверх лестницы Кэл остановился. Какой смысл идти дальше? Совершенно очевидно — он упустил свой шанс. Если ему суждено узреть снова то видение, промелькнувшее и исчезнувшее, надо искать в каком-то другом месте. Тем не менее из чистого упрямства (одна из характерных черт Эйлин) он продолжил подъем.

На верхней площадке было так душно, что каждый вдох давался с большим трудом. Из-за этого, а еще из-за того, что он ощущал себя злоумышленником, незваным гостем в чужой гробнице, Кэл хотел поскорее убедиться, что это место лишилось своей магии, и уйти.

Когда он подошел к двери первой спальни, за его спиной что-то шевельнулось. Он обернулся. Грузчики свалили там в кучу различную мебель, а потом, очевидно, решили, что не стоит потеть, стаскивая рухлядь вниз. Комод, несколько стульев и столов. Звук донесся из-за этой свалки. И теперь повторился снова.

Кэл подумал о крысах: звук был такой, словно его производили нескольких пар шустрых лап. Живи сам и дай жить другим, подумал Кэл: у него не больше прав находиться здесь, чем у них. Может быть, даже меньше. Крысы, наверное, обитали в доме на протяжении многих крысиных поколений.

Кэл вернулся к прерванному делу, толкнул дверь и вошел в первую комнату. Окна были грязные, заляпанные кружевные занавески еще плотнее закрывали поток дневного света. На голых досках лежало перевернутое кресло, кто-то выставил на каминную полку три непарные туфли. И больше ничего.

Кэл постоял несколько минут, затем услышал смех с улицы. Пытаясь обрести поддержку в этом смехе, Кэл подошел к окну и отдернул занавески, но оставил попытки найти весельчака прежде, чем успел его увидеть. Он нутром почуял, что кто-то вошел в комнату вслед за ним. Кэл выпустил занавеску и развернулся. Рядом с ним в полумраке стоял широкоплечий человек, скорее пожилой, чем средних лет, и слишком хорошо одетый, чтобы без спросу вторгаться в чужие дома. Ткань его серого пиджака почти светилась. Однако еще больше притягивала взгляд улыбка — заученная улыбка актера или проповедника. В общем и целом это было лицо человека, привыкшего убеждать.

— Могу я чем-нибудь помочь? — произнес вошедший.

Голос его был звучный и мягкий.

От столь неожиданного появления Кэл похолодел.

— Помочь мне? — переспросил он запинаясь.

— Может быть, вы интересуетесь недвижимостью? — продолжал человек.

— Недвижимостью? Нет… я… я просто… знаете ли… осматривался.

— Дом прекрасный, — произнес незнакомец. Его улыбка была настойчива, как рука хирурга, и так же стерильна. — Вы хорошо разбираетесь в домах?

Эту фразу он произнес так же, как и предыдущие, без всякой иронии или злости. Кэл не ответил, и человек сказал:

— Я продавец. Моя фамилия Шедуэлл. — Он стянул лайковую перчатку с толстопалой руки. — А ваша?

— Кэл Муни. Кэлхоун, если точно.

Ладонь без перчатки протянулась к нему. Он на два шага подошел к человеку — тот оказался на добрых четыре дюйма выше Кэла с его пятью Фугами одиннадцатью дюймами — и пожал ему руку. Рука была прохладной, и Кэл понял, что сам он вспотел, как мышь под метлой.

Рукопожатие состоялось, дружище Шедуэлл расстегнул пиджак и распахнул его, чтобы достать из внутреннего кармана ручку. От этого небрежного движения на короткий миг показалась подкладка, и из-за какой-то игры света она вдруг засверкала, будто сотканная из зеркальных нитей.

Шедуэлл заметил выражение лица Кэла. Он заговорил, и слова его были легки как пух:

— Ты увидел что-нибудь, что тебе нравится?

Кэл не верил ему. Улыбка ли, лайковые ли перчатки возбудили в нем подозрения? Как бы то ни было, он хотел как можно скорее покинуть общество этого человека.

Но в пиджаке Шедуэлла что-то было. Оно светилось и заставляло сердце Кэла биться быстрее.

— Пожалуйста… — вкрадчиво произнес Шедуэлл. — Взгляни еще разок.

Его руки снова потянулись к пиджаку и распахнули его.

— Скажи мне, — промурлыкал он, — видишь ли там что-нибудь такое, что занимает твои мысли.

На этот раз он распахнул пиджак полностью, выставив напоказ подкладку. И в самом деле, первое впечатление Кэла было верным: она светилась.

— Как я уже сказал, я продавец, коммивояжер, — объяснял Шедуэлл. — У меня есть золотое правило: всегда носить с собой образчики своих товаров.

Товары. Это слово вертелось в голове Кэла, не сводившего глаз с подкладки пиджака. Что за слово такое — «товары»! И он видел, как там, на подкладке пиджака, оно обретает вес. Это переливаются драгоценные камни. Искусственные бриллианты, ослепительно сверкающие, как сверкают только фальшивки. Кэл сощурился от блеска, стараясь осмыслить то, что видел, а голос Шедуэлла продолжал уговаривать:

— Скажи мне, что ты хочешь, и оно станет твоим. Что может быть справедливее? Такой прекрасный молодой человек должен иметь возможность выбирать и брать. Этот мир лежит перед тобой, как устрица. Я это вижу. Открой его. Забери то, что тебе нравится. Бесплатно, даром, без всякого обмена. Скажи мне, что ты там видишь, и в следующий миг оно окажется у тебя в руках.

«Отвернись, — говорил кто-то внутри Кэла, — ничего не дается даром. За все надо платить».

Но его взгляд был настолько околдован тайнами, спрятанными в складках пиджака, что он не смог бы отвести от него глаз, даже если бы от этого зависела его жизнь.

— Скажи мне, — повторял Шедуэлл, — что ты видишь…

Ах, в этом-то и заключалась трудность.

— …и оно твое.

Он видел позабытые сокровища. Некогда он всей душой желал обладать этими вещами, уверенный, что если их получить, то не захочется ничего другого. Большинство из них было никчемными безделушками, однако они пробуждали прежние желания. Пара рентгеновских очков — он видел объявление о продаже таких очков на обложке книжки с комиксами («Пронзи взглядом стены! Изуми своих друзей!»), но так и не купил. Они были здесь, пластмассовые линзы поблескивали, и при виде их Кэл вспомнил октябрьские ночи, когда лежал без сна, гадая, как же они действуют.

А что рядом с ними? Еще один фетиш его детства. Фотография женщины, одетой в одни лишь туфли на «шпильках» и сверкающие блестками трусики. Она показывала зрителям свои немыслимые груди. Такая фотография имелась у мальчика, жившего через два дома от Кэла, — похищенная, как тот уверял, из бумажника дядюшки. Кэл так страстно хотел ее заполучить, что едва не умирал от желания. И вот теперь она, потрепанное воспоминание, висела на мерцающей подкладке пиджака Шедуэлла, дожидаясь, пока Кэл попросит.

Но не успела она проявиться, как тоже померкла, а на ее месте возникали все новые соблазнительные сокровища.

— Что ты там видишь, друг мой?

Ключи от машины, которую Кэл давно мечтал купить. Призового голубя, победителя несметного множества соревнований, которого он так сильно хотел заполучить, что с радостью украл бы…

— Только скажи мне, чего ты хочешь. Попроси, и оно твое…

Они мелькали, их было так много. Вещи, на час — а то и на целый день! — становившиеся осью, на которой вращался мир, прятались сейчас в чудесном вместилище этого пиджака.

Но они были скоротечны, все без исключения. Появлялись только для того, чтобы сразу испариться. Было там что-то еще, и оно не позволяло Кэлу сосредоточиться на подобных банальностях дольше чем на мгновенье. Что это такое, он пока не мог разглядеть.

Он смутно осознал, что Шедуэлл снова обращается к нему, и на этот раз тон торговца переменился. Голос звучал как-то озадаченно, в нем звенела злоба.

— Говори же, мой друг… Почему ты не говоришь мне, чего ты хочешь?

— Я не могу… как следует… рассмотреть.

— Так старайся усерднее. Сосредоточься.

Кэл попытался. Образы возникали и исчезали, все та же ничтожная чепуха. Главное по-прежнему ускользало.

— Ты не стараешься, — укорил его Шедуэлл. — Если человек хочет чего-то по-настоящему, он сразу же видит это. Образ явственно запечатлен у него в голове.

Кэл оценил справедливость его слов и удвоил усилия. Он вошел в азарт, стараясь рассмотреть за бесполезным хламом истинное сокровище. Странное чувство сопровождало эти попытки: беспокойное шевеление в груди и горле, словно часть его существа готовилась бежать за его взглядом, прочь от Кэла и дальше. Бежать в пиджак.

За спиной Кэла, в том месте, где позвоночник входил в череп, забормотали предостерегающие голоса. Но он слишком сильно втянулся, чтобы сопротивляться. Что бы ни заключалось в пиджаке, оно дразнило его, не показываясь до конца. Кэл уставился на подкладку, отбросив приличия, и смотрел, пока пот не заструился с висков.

Вкрадчивый монолог Шедуэлла снова обрел уверенное звучание. Сахарная глазурь треснула и отвалилась. Орех внутри оказался черным и горьким.

— Давай же, — сказал он. — Не будь таким слабаком. Там есть то, чего ты хочешь, верно? Очень сильно хочешь. Давай! Скажи мне. Сознайся. Нет смысла тянуть время. Пока ты выжидаешь, возможность ускользает от тебя.

Наконец-то образ начал проявляться…

— Скажи мне, и оно твое.

Кэл ощутил ветер на лице и вдруг снова взлетел, а под ним расстилалась чудесная страна. Ее долины и горы, ее реки и башни — все было здесь, запечатленное в подкладке пиджака Шедуэлла.

Кэл ахнул при виде ее. Шедуэлл отреагировал со скоростью молнии:

— Что это?

Кэл смотрел во все глаза, потеряв дар речи.

— Что ты видишь?

Кэла охватили противоречивые чувства. Глядя на эту землю, он ощущал восторг и в то же время боялся того, чем ему придется заплатить (может быть, он уже платит, даже не подозревая об этом) за такое пип-шоу. В Шедуэлле было что-то мерзкое, несмотря на улыбки и посулы.

— Скажи мне, — потребовал Шедуэлл.

Кэл попытался удержать слова, вертящиеся на языке. Он не хотел расставаться со своей тайной.

— Что ты видишь?

Этому голосу было трудно противиться. Кэл хотел промолчать, но ответ сам рождался в нем.

— Я… — («Не говори», — предостерег поэт.) — Я вижу. — («Борись. Это опасно».) — Я… вижу…

— Он видит Фугу.

Голос, завершивший за него предложение, принадлежал женщине.

— Ты уверена? — переспросил Шедуэлл.

— Куда уж больше. Посмотри ему в глаза.

Кэл чувствовал себя глупым и никчемным. Все еще зачарованный мерцавшими в подкладке видениями, он не находил сил, чтобы отвести глаза и посмотреть на тех, кто сейчас рассматривал его.

— Он знает, — сказала женщина.

В ее голосе не слышалось ни намека на душевную теплоту. Или хотя бы человечность.

— Значит, ты права, — заметил Шедуэлл. — Она была здесь.

— Разумеется.

— Просто прекрасно, — заявил Шедуэлл, запахивая пиджак.

Для Кэла это стало катастрофой. Когда мир — Фуга, назвала его женщина, — так внезапно ускользнул, он ощутил себя слабым, как младенец. Все силы уходили только на то, чтобы стоять на ногах. Взгляд закатывающихся глаз устремился на женщину.

Она прекрасна, такова была его первая мысль. Одета во что-то красное и пурпурное, цвета очень темные, почти черные. Ткань полностью обтягивала верхнюю часть тела, отчего женщина выглядела целомудренной, спеленатой и укрытой и в то же время подчеркнуто эротичной из-за плотно облегающей материи. Точно так же противоречивы были черты ее лица. Волосы надо лбом были сбриты на два дюйма, а брови — полностью, отчего лицо жутким образом лишалось всякого выражения. Кожа блестела, как намасленная. Несмотря на сбритые волосы и полное отсутствие косметики, способной подчеркнуть достоинства, это лицо так и дышало сексуальностью. Рот слишком правильно очерчен, а глаза — янтарные, золотистые — слишком выразительны, чтобы скрывать чувства. Какие именно чувства, Кэл мог лишь смутно догадываться. Одним из них явно было нетерпение, словно от пребывания здесь женщину тошнило. Еще там клубилась ярость, и Кэл очень не хотел бы увидеть, как она выплеснется наружу. Презрение — скорее всего, к нему — и сильная сосредоточенность, словно женщина видела сквозь его плоть и была готова заморозить его одной мыслью.

Однако в ее голосе не отразилось никаких противоречий. Он был тверже стали.

— Когда? — требовательно спросила она. — Когда ты в последний раз видел Фугу?

Кэл не мог выдерживать ее взгляд дольше одного мгновения. Он перевел глаза на каминную полку и три непарных туфли.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — произнес он.

— Ты ее видел. И сейчас увидел снова в подкладке. Бессмысленно отрицать.

— Тебе лучше ответить, — посоветовал Шедуэлл.

Кэл перевел взгляд с каминной полки на дверь. Они оставили ее открытой.

— Да пошли вы оба ко всем чертям, — произнес он ровно.

Кажется, Шедуэлл засмеялся? Кэл не был уверен.

— Нам нужен ковер, — заявила женщина.

— Он, видишь ли, принадлежит нам, — сказал Шедуэлл. — У нас есть законные основания, чтобы потребовать его.

— Так что, будь так любезен… — Губы женщины искривились от этих вежливых слов. — Скажи мне, куда делся ковер, и мы покончим с этим делом.

— Какой простой вопрос, — сказал Коммивояжер. — Ответь нам, и мы уйдем.

Притворяться ничего не понимающим не было смысла. Кэл подумал: они знают, что я знаю, и переубедить их не получится. Он в ловушке. Однако, несмотря на серьезность ситуации, он ощущал возрастающее воодушевление. Его мучители подтвердили существование мира, который он видел мельком: это Фуга. Желание как можно скорее избавиться от общества этих людей смешивалось с желанием поводить их за нос. Вдруг они расскажут что-нибудь еще о том видении?

— Может быть, я и видел что-то, — признал Кэл.

— Никаких «может быть», — отрезала женщина.

— Все как в тумане… — сказал он. — Я помню кое-что, но не совсем уверен, что именно.

— Ты не знаешь, что такое Фуга? — спросил Шедуэлл.

— А с чего бы ему знать? — вставила женщина. — Он оказался рядом случайно.

— Но он же видел, — возразил Шедуэлл.

— Многие чокнутые видели кое-что, но это не значит, что они поняли. Он сбит с толку, как и все они.

Кэла возмутил ее снисходительный тон, но, в общем, она была права. Он сбит с толку.

— Что ты видел — не твое дело, — сказала ему женщина. — Просто ответь, куда ты дел ковер, а потом забудь все, что промелькнуло у тебя перед глазами.

— У меня нет ковра, — ответил он.

Лицо женщины потемнело целиком, зрачки стали похожи на луны, излучающие тусклый апокалиптический свет.

Кэл снова услышал на площадке скребущий звук, который он изначально принял за крысиную возню. Теперь он уже сомневался в его происхождении.

— Я больше не буду с тобой вежлива, — произнесла женщина. — Ты обычный вор.

— Нет… — возразил он.

— Да. Ты пришел сюда, чтобы ограбить дом старой женщины, и случайно увидел то, чего не должен был видеть.

— Хватит впустую терять время, — произнес Шедуэлл.

Кэл начал сожалеть о своем желании водить эту пару за нос. Нужно было бежать, пока оставалось хотя бы полшанса. Шум с другой стороны двери усиливался.

— Слышишь? — спросила женщина. — Это бастарды моей сестры. Ее ублюдки.

— Они кошмарны, — вставил Шедуэлл.

Кэл в этом не сомневался.

— Еще раз, — продолжала женщина. — Где ковер?

И он повторил:

— У меня нет ковра. — На этот раз его слова звучали умоляюще, а не уверенно.

— Тогда нам придется заставить тебя говорить, — заключила женщина.

— Осторожнее, Иммаколата, — сказал Шедуэлл.

Если Иммаколата и услышала, то не обратила внимания на его предостережение. Она слегка потерла средним и безымянным пальцами правой руки по ладони левой, и на этот безмолвный призыв тут же явились дети ее сестры.

Глава 2

На волосок от гибели

1

Сюзанна приехала на Рю-стрит около трех часов и сначала зашла к миссис Памфри, чтобы рассказать о состоянии здоровья бабушки. Миссис Памфри зазывала ее в дом с такой настойчивостью, что она не смогла отказаться. Они выпили чаю и поговорили минут десять, в основном о Мими. Виолетта Памфри говорила о старой женщине без злобы, однако нарисованный ею портрет был совсем не лестным.

— Газ и электричество отключили в доме много лет назад, — говорила Виолетта. — Она не оплачивала счета. Жила в совершенном убожестве, причем я всегда могла бы помочь ей по-соседски. Но она была груба, и, знаете ли, что касается ее здоровья… — Миссис Памфри чуть понизила голос. — Я понимаю, что не следует так говорить, однако… ваша бабушка была не вполне в своем уме.

Сюзанна пробормотала что-то в ответ, зная, что ее реплику все равно не услышат.

— У нее вдоме были только свечи. Ни телевизора, ни холодильника. Одному богу ведомо, чем она питалась.

— Вы не знаете, есть ли у кого ключ от дома?

— О, что вы, она никому бы не дала ключ. У нее на двери больше замков, чем вы за свою жизнь съели обедов. Она, видите ли, никому не доверяла. Никому.

— Я просто хотела заглянуть.

— С тех пор как ее увезли, все время кто-нибудь приходит и уходит, так что дом, скорей всего, открыт нараспашку. Я и сама подумывала заглянуть, но что-то не тянет. Некоторые дома., они как бы не совсем нормальные. Вы меня понимаете?

Сюзанна понимала. Оказавшись наконец на крыльце восемнадцатого дома, она призналась себе, что обрадовалась бы любому срочному делу, позволившему отложить визит. Сцена в больнице подтверждала подозрения родственников относительно Мими. Бабушка была не такая, как все. Она умела передавать видения через прикосновение. Какими бы силами ни обладала старая женщина, чем бы ни была одержима, разве не могло это до сих пор оставаться в доме, где она прожила столько лет?

Сюзанна ощущала, как прошлое усиливает хватку, и теперь оно не казалось таким простым. Она не стояла бы в нерешительности на пороге только из-за страха наткнуться на призраки своего детства. Сюзанна смутно чувствовала: именно здесь, на этой сцене, дожидаются несыгранные драмы, и Мими выбрала ее на главную роль. А она-то думала, что ушла отсюда навсегда.

Сюзанна толкнула дверь. Несмотря на обещания Виолетты, дверь оказалась заперта. Сюзанна заглянула в окно комнаты, полной хлама и пыли. Отсутствие людей странным образом успокаивало. Может быть, ее страхи окажутся беспочвенными? Она зашла за дом. Здесь ей повезло больше. Ворота во двор были открыты, как и задняя дверь дома.

Гостиная была разорена, практически все следы пребывания в доме Мими Лащенски — за исключением свечей и не имеющего ценности мусора — уничтожены. Сюзанну охватили смешанные чувства. С одной стороны, уверенность, что ничего ценного здесь уцелеть не могло и ей придется возвращаться к Мими с пустыми руками, а с другой стороны — несомненное облегчение от того, что дело обстоит именно так, что сцена пуста.

Воображение Сюзанны развешало по стенам исчезнувшие картины и расставило по местам мебель, но все это осталось лишь у нее в голове. В доме нет ничего, что способно нарушить спокойный и размеренный ритм ее нынешней жизни.

Она прошла через гостиную в прихожую и заглянула в маленькую комнату, прежде чем свернуть к лестнице. Лестница оказалась не такой уж громадной и темной. Но не успела Сюзанна и шага ступить, как услышала шум движения на площадке наверху.

— Кто здесь? — окликнула она.

2

…И этих слов оказалось достаточно, чтобы отвлечь внимание Иммаколаты. Твари, которых она призвала, ублюдки ее сестры, остановили наступление на Кэла, дожидаясь указаний.

Кэл воспользовался случаем и ринулся через комнату, ударив ногой ближайшее к нему существо.

У твари не было тела, четыре руки вырастали прямо из раздутой шеи, под ней болтались многочисленные влажные бурдюки, как печень или легкие. Удар Кэла попал в цель, и один из бурдюков лопнул, выпустив зловонное облако. Другие единоутробные монстры были уже близко. Кэл рванулся к двери, но раненая тварь оказалась проворной. Ублюдок по-крабьи передвигался на руках и плевался на ходу. Один плевок угодил в стену рядом с головой Кэла, и обои пошли волдырями. Ужас придал Кэлу сил. Он в мгновение ока достиг двери.

Шедуэлл двинулся, чтобы перехватить его, но один из ублюдков кинулся ему под ноги, словно ошалевшая собака. Прежде чем торговец сумел восстановить равновесие, Кэл выскочил за дверь на лестничную площадку.

Девушка, задавшая вопрос, стояла у подножия лестницы и глядела наверх. Она была словно ясный день после ночи, едва не поглотившей Кэла в оставшейся за спиной комнате. Большие серо-голубые глаза, лицо обрамляют локоны рыжевато-каштановых золотистых волос, губы собираются произнести слова, замершие на языке от жуткого вида Кэла.

— Уходите отсюда! — закричал он, скатываясь вниз по ступенькам.

Девушка стояла разинув рот.

— Дверь! — выкрикнул Кэл. — Ради всего святого, откройте дверь!

Он не оборачивался, чтобы посмотреть, гонятся ли за ним чудовища, зато услышал донесшийся сверху крик Шедуэлла:

— Держи вора!

Девушка перевела взгляд на Коммивояжера, потом обратно на Кэла, затем на дверь.

— Откройте дверь! — крикнул Кэл, и на этот раз она послушалась.

Либо она не поверила Шедуэллу, раз взглянув на него, либо испытывала слабость к ворам. Как бы то ни было, девушка широко распахнула дверь. Внутрь хлынул солнечный свет, в его лучах заплясали пылинки. Позади слышались протестующие вопли, но девушка не сделала ничего, чтобы задержать убегающего Кэла.

— Уходите отсюда! — призвал он ее на бегу, тут же выскочил за порог и ринулся на улицу.

Он сделал несколько шагов от двери, затем оглянулся посмотреть, следует ли за ним девушка с серо-голубыми глазами. Но она по-прежнему стояла у подножия лестницы.

— Так вы идете? — крикнул он ей.

Она раскрыла рот, чтобы ответить, но Шедуэлл уже добрался до нижней ступеньки и оттолкнул ее с дороги. Кэл не мог больше медлить, его отделяло от Коммивояжера всего несколько шагов. Он побежал.

* * *

Человек с засаленными волосами не пытался преследовать беглеца, когда погоня переместилась на свежий воздух. Молодой человек был поджарым и бегал раза в два быстрее, преследователь же походил на медведя в костюме с Сэвил-роу.^[4] Сюзанна с первого взгляда невзлюбила его. И вот теперь он развернулся и спросил:

— Зачем ты это сделала, женщина?

Сюзанна не удостоила его ответом. Во-первых, она все еще пыталась осмыслить то, что сейчас увидела, а во-вторых, ее внимание сосредоточилось уже не на «медведе», а на его спутнице — или хозяйке. На женщине, спускавшейся по ступенькам вслед за ним.

Ее лицо было лишено выражения, как лицо мертвого ребенка, но Сюзанна никогда не видела лица, которое бы настолько завораживало.

— Уйди с дороги, — сказала женщина, дойдя до конца лестницы.

Ноги Сюзанны сами начали выполнять приказ, но она остановила себя и преградила женщине путь к двери. От этого действия волна адреналина захлестнула Сюзанну, как будто она вышла на шоссе перед несущимся грузовиком.

Однако женщина остановилась, ее взгляд крючком зацепил девушку, впился в нее и заставил поднять лицо. Сюзанна поняла, что выброс адреналина тут вполне уместен: она только что разминулась со смертью. Этот взгляд, без сомнений, уже убивал и убьет еще. Но не сейчас. Сейчас женщина с любопытством рассматривала ее.

— Он твой приятель, верно? — произнесла она.

Сюзанна услышала слова, но не увидела, шевельнулись ли губы женщины, чтобы произнести их. «Медведь» возле двери воскликнул:

— Проклятый вор!

Затем он крепко ухватил Сюзанну за плечо.

— Разве ты не слышала, что я кричал тебе? — спросил он.

Сюзанна хотела развернуться и приказать ему убрать руки, но женщина все еще изучала ее, удерживая взглядом.

— Она слышала, — сказала женщина.

На этот раз губы ее шевельнулись, и Сюзанна ощутила, что хватка немного ослабла. Но от одного присутствия этой женщины пробирала дрожь. В паху и груди как будто покалывали крошечные шипы.

— Кто ты такая? — хотела знать женщина.

— Оставь ее в покое, — отозвался «медведь».

— Я хочу знать, кто она такая. И почему она здесь. — Взгляд, на мгновение переместившийся на мужчину, снова впился в Сюзанну. В нем светилось убийственное любопытство.

— Здесь нет ничего, что нам нужно, — продолжал мужчина.

Женщина не обращала на него внимания.

— Пойдем же… Оставь ее…

Его голос звучал так, словно он был на грани истерики. Сюзанна мысленно благодарила его за вмешательство.

— Нас увидят… — говорил он. — Особенно здесь…

Спустя долгий миг — у Сюзанны перехватило дыхание — женщина едва заметно кивнула, соглашаясь с этими доводами. Она вдруг утратила интерес к девушке и отвернулась к лестнице. Сумрак на верхней площадке, где Сюзанне некогда мерещились затаившиеся ужасы, не был статичным. Там шевелились смутные образы, такие неясные, что она не могла понять, в самом ли деле видит их или только ощущает их присутствие. Они сползли по ступеням облаком ядовитого дыма, теряя всякую материальность по мере приближения к открытой двери, и начисто испарились, едва поравнялись с дожидавшейся их женщиной.

Женщина отвернулась от лестницы и прошла мимо Сюзанны к выходу, унося с собой облако холодного и болезнетворного воздуха, как будто призраки, только что присоединившиеся к ней, ожерельем легли ей на шею и забились в складки платья. Она несла их, невидимых, через залитый солнцем мир людей туда, где они смогут заново воплотиться.

Мужчина уже вышел на мостовую. Прежде чем подойти к нему, женщина снова обернулась к Сюзанне. Она ничего не сказала, ни губами, ни иным способом. Зато ее глаза были достаточно выразительны и все их обещания — безрадостны.

Сюзанна отвернулась и услышала шаги женщины на крыльце. Когда она снова подняла голову, парочки уже не было. Переведя дух, Сюзанна подошла к двери. Хотя день клонился к вечеру, солнце было еще ярким и теплым.

Неудивительно, что женщина и ее «медведь» перешли на другую сторону, чтобы идти по тенистой стороне улицы.

3

Двадцать четыре года — это треть обычной жизни: вполне достаточный срок, чтобы прийти к определенным выводам по поводу устройства мира. Несколько часов назад Сюзанна могла поклясться, что так оно и есть.

Конечно, в общей картине имелись и пробелы. Какие-то тайны и внутри Сюзанны, и в окружающем мире оставались неразгаданными. Но от этого решимость не поддаваться никаким самообольщениям и чувствам, которые могли бы позволить этим тайнам взять над ней верх, только крепла. Эта истовая решимость влияла и на личную, и на профессиональную жизнь Сюзанны. В любовных делах она усмиряла страсти практицизмом, избегая эмоциональной несдержанности, ведущей, как она часто наблюдала, к жестокости и горечи. В дружеских отношениях она добивалась точно такого же равновесия: ни чрезмерной привязанности, ни отстраненности. Так же дело обстояло и с работой. Самое привлекательное в деле изготовления керамики — прагматичность, когда художественные фантазии сдерживаются функциональностью предмета.

При взгляде на самый изысканный кувшин на свете Сюзанна задалась бы вопросом «А он не протекает?» И такой добротности она добивалась во всех аспектах своей жизни.

И вот возникла проблема, не умещавшаяся в эти простые определения. Она лишала Сюзанну равновесия, доводила до головокружения и сбивала с толку.

Сначала воспоминания. Затем Мими, скорее мертвая, чем живая, но телепатически передающая внучке свои видения.

А теперь эта встреча с женщиной, в чьем взгляде сквозит смерть. Однако благодаря ее взгляду все чувства Сюзанны сделались такими живыми, как никогда раньше.

Последнее противоречие вынудило Сюзанну покинуть дом. Не завершив поисков, она закрыла дверь перед возможными ожидавшими ее драмами. Подчиняясь какому-то инстинкту, она пошла к реке. Там, сидя на солнышке, она собиралась подумать над смыслом происходящих событий.

Кораблей на Мерси не было, зато небо такое ясное, что Сюзанна различала тени облаков над холмами Клайда. Однако внутри нее была не ясность, а сумятица чувств. И все они казались неприятно знакомыми, как будто долгие годы жили внутри, терпеливо дожидались за стеной из прагматизма, которую Сюзанна выстроила, чтобы удержать их подальше от чужих глаз. Словно эхо, спящее до первого крика над горами, они были созданы для отклика.

Сегодня Сюзанна услышала такой крик. Точнее, столкнулась с ним лицом к лицу, в той самой узкой прихожей, где в шестилетнем возрасте стояла и дрожала от страха перед темнотой. Эти противостояния были неразрывно связаны, хотя Сюзанна не понимала как. Она понимала только одно: она вдруг оказалась в пространстве внутри себя самой, где ритм и привычки ее взрослой жизни не имели власти.

Она лишь смутно ощущала проплывавшие в этом пространстве страсти, как кончиками пальцев ощущают туман. Но со временем она изучит их, изучит и страсти, и поступки, которые они порождают. В этом Сюзанна была абсолютно уверена, как ни в чем другом в последние дни. Она знала их и — помоги ей Господь! — любила, как свои собственные.

Глава 3

Весточка из Рая

— Мистер Муни? Мистер Брендан Муни?

— Верно.

— У вас, случайно, нет сына по имени Кэлхоун?

— А какое вам дело? — отозвался Брендан. Затем, не дожидаясь ответа, спросил. — С ним что-то случилось?

Незнакомец отрицательно покачал головой, взял Брендана за руку и стал неистово пожимать ее.

— Простите мне мою дерзость, мистер Муни, но вы счастливчик!

Это, насколько знал Брендан, была ложь.

— Чего вам надо? — спросил он. — Вы что-то продаете? — Он высвободил руку из хватки незнакомого человека. — Что бы это ни было, мне ничего не нужно.

— Продаю? — переспросил Шедуэлл. — Гоните прочь такие мысли. Я дарю, мистер Муни. Ваш сын — умный парень. Он использовал ваше имя, и, о чудо, компьютер выбрал вас победителем…

— Я же сказал, мне ничего не нужно, — перебил Брендан и попытался захлопнуть дверь, но незнакомец успел поставить на порог свою ногу.

— Прошу вас, — вздохнул Брендан, — оставьте меня в покое. Я не хочу ваших призов. Я вообще ничего не хочу.

— Что ж, это означает, что вы весьма необычный человек, — заявил Коммивояжер, открывая дверь шире. — Возможно, даже уникальный. Неужели во всем мире нет ничего такого, чего бы вы хотели? Это изумительно.

Из глубины дома доносилась музыка — запись шедевров Пуччини, которую несколько лет назад подарили Эйлин. Она сама почти не ставила эту пластинку, но после ее смерти Брендан (никогда в жизни не бывавший в опере и гордившийся этим фактом) просто помешался на «Любовном дуэте» из «Мадам Баттерфляй». Он прослушал запись уже сотни раз, и каждый раз слезы наворачивались на глаза. Сейчас он хотел одного: вернуться к музыке, пока она не умолкла. Однако Коммивояжер настаивал на своем:

— Брендан, — сказал он. — Могу я называть вас Бренданом?

— Не надо называть меня никак.

Коммивояжер расстегнул пуговицы пиджака.

— Вообще-то, Брендан, нам с вами есть что обсудить наедине. Для начала, вот ваш приз.

Подкладка пиджака заискрилась, привлекая внимание Брендана. Он никогда в жизни не видел такой ткани.

— Вы уверены, что ничего не хотите? — спросил Коммивояжер. — Абсолютно уверены?

«Любовный дуэт» достиг новых высот, голоса Баттерфляй и Пинкертона побуждали друг друга к новым излияниям страдания. Брендан слушал, но его внимание все сильнее сосредоточивалось на пиджаке. И в самом деле, там было то, чего он хотел.

Шедуэлл смотрел Брендану в глаза и видел, как в них загорелось пламя желания. Этот огонек никогда не обманывал.

— Вы ведь видите что-то, мистер Муни.

— Да, — тихо сознался Брендан.

Он видел, и радость от этого созерцания снимала с его души тяжкий груз.

Эйлин сказала ему однажды (тогда они были молоды, и разговоры о смерти служили лишь для того, чтобы выразить привязанность друг другу): «Если я умру первой, Брендан, я найду способ рассказать тебе, каково там, на небесах. Клянусь, я сделаю это». А он поцелуями заставил ее замолчать и ответил, что если умрет она, то умрет и он, от разрыва сердца.

Но ведь он не умер. Он прожил три долгих пустых месяца и за это время не раз вспомнил ее легкомысленное обещание. А теперь, когда отчаяние так изменило его, на пороге вдруг появился этот небесный посланник. Какой странный выбор — явиться в облике коммивояжера. Без сомнения, у серафима есть на то причины.

— Вы хотите получить то, что видите? — спросил гость.

— Кто вы? — выдохнул Брендан, охваченный благоговейным трепетом.

— Моя фамилия Шедуэлл.

— И вы принесли это мне?

— Ну конечно. Но вы должны понимать: если вы это возьмете, Брендан, за услугу я захочу получить с вас небольшую плату.

Брендан не сводил глаз с сокровища в пиджаке.

— Все, что пожелаете, — ответил он.

— Например, мы можем попросить вас о помощи, и вы будете обязаны немедленно ее предоставить.

— Разве ангелы нуждаются в помощи?

— Время от времени.

— Ну конечно, — согласился Брендан. — Почту за честь.

— Прекрасно. — Коммивояжер улыбнулся. — Тогда прошу вас… — Он шире распахнул пиджак. — Не стесняйтесь.

Брендан знал, чем пахнет и каково на ощупь письмо от Эйлин, прежде чем оно оказалось у него в руках. И письмо его не разочаровало. Бумага была теплой, как он и ожидал, и от нее веяло ароматом цветов. Конечно, Эйлин писала письмо в саду, в райском саду.

— Итак, мистер Муни. Мы заключили договор, верно?

«Любовный дуэт» завершился, дом за спиной у Брендана погрузился в тишину. Он прижимал письмо к груди, все еще опасаясь, что это сон и он проснется с пустыми руками.

— Все, что пожелаете, — выговорил он отчаянно, в страхе, что у него отнимут это благословение.

— Любезность и благожелательность, — последовал ответ, сопровождавшийся улыбкой. — Чего еще может пожелать мудрый человек? Любезности и благожелательности.

Брендан почти не слушал Он водил пальцами по письму. Его имя было написано на лицевой стороне аккуратным почерком Эйлин.

— Так вот, мистер Муни, — начал серафим, — меня интересует Кэл.

— Кэл?..

— Вы не подскажете, где я могу его найти?

— Он сейчас на свадьбе.

— На свадьбе. Ага. А не могли бы вы назвать мне адрес?

— Да. Разумеется.

— У нас имеется кое-что и для Кэла. Ему повезло.

Глава 4

Бракосочетание

1

Джеральдин потратила немало часов, вбивая в Кэла жизненно важные сведения о своем генеалогическом древе, чтобы на церемонии бракосочетания Терезы он знал, кто есть кто. Дело оказалось не из легких: семейство Келлуэй отличалось поразительной плодовитостью, а Кэл очень плохо запоминал имена. Неудивительно, что большую часть из ста тридцати гостей, собравшихся в зале для приемов прекрасным субботним вечером, он не знал. Кэла это не очень волновало. Он чувствовал себя в безопасности среди такого множества людей, пускай и незнакомых. Выпивка, лившаяся рекой с четырех часов пополудни, совсем успокоила его тревоги. Кэл даже не возражал, когда Джеральдин представила его веренице своих восторженных тетушек и дядюшек, каждый из которых не преминул спросить, скоро ли он намерен превратить Джеральдин в порядочную замужнюю женщину. Он включился в игру улыбался, очаровывал и делал все возможное, чтобы не показаться безумцем.

Хотя небольшое сумасшествие в такой атмосфере осталось бы незамеченным. Судя по всему, Норман Келлуэй мечтал, чтобы свадьба дочери превосходила все другие свадьбы настолько, насколько ее талия превосходила прежний размер. Грандиозная церемония прошла по всем правилам, но зал для приемов оказался торжеством безрассудства над здравым смыслом. От пола до потолка он был завешен лентами и бумажными фонариками, гирлянды разноцветных лампочек вились по стенам и опутывали деревья снаружи. Пиво, вина и крепкие напитки в баре могли бы свалить с ног небольшую армию; запас закусок был нескончаем, дюжина запаренных официантов разносила их по столам для тех, кто желал просто сидеть и объедаться.

Несмотря на распахнутые окна и двери, в павильоне вскоре сделалось жарко, как в аду. Жару поддавали еще и гости, отбросившие стеснение и пустившиеся в пляс под оглушительную смесь из кантри и рок-н-ролла, причем несколько гостей постарше выделывали такие комические номера, что им горячо аплодировали со всех сторон.

В стороне от толпы, у двери, ведущей в садик, стояли младший брат жениха, два бывших ухажера Терезы и еще один молодой человек, оказавшийся в их компании только потому, что у него были сигареты. Они стояли среди разбросанных жестянок из-под пива и изучали доступные кадры. Выбор был невелик: почти все взрослые девушки либо пришли с кавалерами, либо выглядели настолько непривлекательно, что шаг в их сторону походил бы на выражение отчаяния.

Только Элрою, предпоследнему парню Терезы, этим вечером в некотором роде повезло. С самого начала церемонии он положил глаз на одну из подружек невесты. Ее имени он не знал, но она дважды случайно оказывалась у бара, когда он стоял там: весьма многозначительная статистика. И вот теперь он привалился к двери и наблюдал за объектом своих желаний через задымленную комнату.

Огни в зале приглушили, и характер танцев переменился — от скачков к медленным движениям и томным объятиям.

Как раз подходящий момент, рассудил Элрой, чтобы подойти. Он пригласил бы ее потанцевать, а потом, после пары песен, вывел бы на улицу подышать свежим воздухом. Несколько парочек уже ретировались под сень кустов, дабы предаться тому, что и знаменуют свадьбы. Если отбросить все торжественные клятвы и цветы, люди собрались здесь во имя соития, и будь он проклят, если останется не у дел.

Элрой уже заметил, что Кэл разговаривал с той девушкой, так что проще всего, решил он, попросить Кэла их познакомить. Он пробрался через толпу танцоров туда, где стоял Кэл.

— Как поживаешь, дружище?

Кэл посмотрел на Элроя затуманенным взглядом. Лицо его пылало от выпитого.

— Отлично поживаю.

— Что-то мне не слишком нравится это сборище, — сказал Элрой. — Наверное, у меня аллергия на церкви. Сделай мне одолжение.

— Что именно?

— Я сгораю от страсти.

— К кому?

— К одной из подружек невесты. Она вон там, рядом с баром. Длинные светлые волосы.

— Ты имеешь в виду Лоретту? — уточнил Кэл. — Это кузина Джеральдин.

Как ни странно, чем пьянее он становился, тем больше вспоминал сведений из истории семейства Келлуэй.

— Она чертовски сексуальна. К тому же весь вечер строит мне глазки.

— Неужели?

— Я хотел попросить… не мог бы ты нас познакомить?

Кэл глянул в похотливые глаза Элроя.

— По-моему, ты опоздал, — ответил он.

— Почему?

— Она уже ушла..

Не успел Элрой вслух выразить свою досаду, как Кэл ощутил на плече чью-то руку. Он обернулся и увидел Нормана, отца невесты.

— Отойдем на пару слов, Кэл, мальчик мой? — предложил Норман, искоса взглянув на Элроя.

— Встретимся позже, — сказал Элрой и отошел подальше — на тот случай, если Норман захочет прихватить с собой и его.

— Как ты, веселишься?

— Да, мистер Келлуэй.

— Хватит уже звать меня мистером Келлуэем. Называй меня Норманом.

Он плеснул из бутылки щедрую порцию виски в большой стакан Кэла и затянулся сигарой.

— Так скажи же мне, — начал Норман, — как скоро мне предстоит расстаться с еще одной моей дочуркой? Не подумай, что тороплю тебя, сынок. Вовсе нет. Но одной беременной невесты вполне достаточно.

Кэл поболтал виски на дне стакана, ожидая подсказки от своего поэта. Но ничего не услышал.

— В моем деле есть должность для тебя, — продолжал Норман, нисколько не обескураженный молчанием Кэла. — Я хочу быть уверенным, что моя малышка живет в достатке. Ты славный парень, Кэл. Ее мать тебя очень любит, а я всегда доверял ее чутью. Так что подумай над этим.

Он переложил бутылку в правую руку, в которой уже была зажата сигара, и полез в карман пиджака.

От этого невинного жеста Кэла пробрала дрожь. На мгновение он вернулся обратно на Рю-стрит и заглянул в таинственное хранилище Шедуэлла. Но подарок Келлуэя оказался куда прозаичнее.

— Возьми сигару, — сказал он и пошел дальше, исполнив долг гостеприимства.

2

Элрой взял в баре еще одну банку пива, а затем вышел в сад на поиски Лоретты. Воздух здесь был значительно холоднее, чем в помещении. Вдохнув его, Элрой ощутил себя больным, как блоха под рубахой прокаженного. Он отшвырнул банку с пивом и направился в глубину сада, где можно было незаметно проблеваться.

Ряд цветных лампочек заканчивался в нескольких метрах от павильона, куда протянули провода. Дальше начиналась гостеприимная темнота, куда он и нырнул. Блевать Элрой привык: если за неделю его ни разу не выворачивало из-за того или иного излишества, то неделя была прожита зря. Он успешно изверг содержимое желудка на куст рододендрона, и его мысли снова обратились к прелестной Лоретте.

Недалеко от того места, где он стоял, шевельнулась тень листвы или чего-то, скрывавшегося в ней. Элрой вгляделся повнимательнее, пытаясь понять, что именно видит, но света было недостаточно. Однако он услышал вздох. Вздыхала женщина.

Элрой решил, что в тени дерева укрылась парочка, занятая тем, что и призвана скрывать темнота. А вдруг там Лоретта, с задранной юбкой и спущенными трусиками? Такое зрелище разобьет ему сердце, но он должен все выяснить.

Как можно тише Элрой приблизился на пару шагов.

На втором шаге что-то облепило ему лицо. Он испуганно вскрикнул, поднял руку и нащупал нити какого-то вещества у себя над головой. Почему-то он подумал о мокроте, о холодных влажных нитях мокроты. Они двигались по его телу, будто были частью чего-то большего.

Это впечатление подтвердилось через мгновение, когда нечто, добравшееся до его ног и торса, опрокинуло его на землю. Он хотел закричать, но липкая дрянь заклеила ему рот. А затем, как будто происходящее и без того уже не было верхом абсурда, он ощутил холод внизу живота. Кто-то раздирал на нем брюки. Он стал бешено отбиваться, но тщетно. На его живот и бедра опустилось что-то тяжелое, и он почувствовал, как его член затянуло в отверстие, которое могло быть плотью, только холодной как труп.

Слезы отчаяния застилали глаза, однако Элрой рассмотрел, что напавшее на него существо имеет очертания человека. Он не видел лица, но груди были тяжелые, как раз такие, какие ему нравились. Хотя все это совершенно не походило на мечтания о Лоретте, Элроя охватило возбуждение, и член отозвался на ледяные авансы удерживавшего его тела.

Элрой приподнял голову, желая получше рассмотреть увесистые груди, и заметил еще одну фигуру, стоявшую позади первой. Полная противоположность зрелой светящейся женщине, оседлавшей его: покрытый пятнами остов с зияющими дырами в тех местах, где должны находиться рот, пупок и влагалище. Дыры такие огромные, что сквозь них можно рассмотреть звезды.

Элрой снова начал сопротивляться, но эти подергивания не сбили с ритма его госпожу. Несмотря на панику, он ощутил в мошонке знакомую дрожь.

В голове Элроя сменяли друг друга дюжины картин, рисуя образ некой чудовищной красавицы: скелетоподобная женщина в свете ожерелья из цветных лампочек, висящего на шее ее сестры, задрала юбки, и рот между ее ногами превратился в рот Лоретты, из него высунулся язык. Элрой больше не мог противиться этой порнографии, его член выплеснул свое содержимое. Он замычал залепленным ртом. Наслаждение было коротким, последовавшая за ним боль — чудовищной.

— Что, черт возьми, происходит? — спросил кто-то из темноты.

Элрой не сразу осознал, что его крики о помощи услышаны. Он раскрыл глаза. Силуэты деревьев склонялись над ним, и больше ничего.

Он снова закричал, не обращая внимания на то, что валяется в луже дерьма в спущенных до лодыжек штанах. Он хотел получить подтверждение, что все еще принадлежит к миру живых…

3

Кэл заметил первый промельк неприятностей сквозь дно стакана, допивая остатки односолодового виски Нормана. Два набойщика с фабрики Келлуэя, нанятые на вечер вышибалами и стоявшие у входа, вели дружескую беседу с человеком в хорошо пошитом костюме. Человек, смеясь, быстро заглянул в зал. Это был Шедуэлл.

Его пиджак был застегнут на все пуговицы. Судя по всему, сверхъестественный подкуп не понадобился, Коммивояжер получил право входа с помощью личного обаяния. На глазах у Кэла он похлопал одного из вышибал по плечу, словно они дружили с самого детства, и вошел внутрь.

Кэл не знал, оставаться ему на месте в надежде скрыться в толпе или попытаться бежать, рискуя привлечь внимание врага. Но, как оказалось, у него не было выбора Ему на руку легла чья-то рука. Рядом стояла одна из тетушек, которой его уже представила Джеральдин.

— А скажи-ка мне, — потребовала тетушка ни с того ни с сего, — бывал ли ты в Америке?

— Нет, — ответил Кэл, переводя взгляд с ее напудренной физиономии на Коммивояжера.

Тот входил в зал, безукоризненный и самоуверенный, даря улыбки налево и направо. Со всех сторон на него обращались восхищенные взгляды. Кто-то протянул руку для рукопожатия, кто-то спросил, что он будет пить. Шедуэлл без труда обворожил всех, для каждого нашел дружелюбное слово, пока его взгляд блуждал по сторонам, высматривая свою жертву.

Расстояние между ними все сокращалось. Кэл понимал еще немного, и Шедуэлл увидит его. Он вырвал руку из тетушкиной хватки и направился в самую гущу толпы. Его внимание привлекло волнение в дальнем конце зала. Там кого-то принесли из сада — похоже, Элроя. Его одежда была испачкана и в полном беспорядке, челюсть отвисла. Кажется, его состояние никого не встревожило: любое сборище привлекает профессиональных пьяниц. Раздались смешки, последовало несколько неодобрительных взглядов, а затем все вернулись к прерванному веселью.

Кэл обернулся через плечо. Где же Шедуэлл? Все еще рядом с дверью, прокладывает себе дорогу по головам, как начинающий политик? Нет, он куда-то переместился. Кэл нервно оглядел комнату. Веселье и танцы шли своим чередом, но теперь на потных лицах отражалась еще большая жажда счастья: танцоры танцевали, потому что лишь таким образом могли на короткое время забыть об этом мире. В празднике сквозило отчаяние. Шедуэлл с его солидным видом и напускным благодушием знал, как этим воспользоваться, прикинувшись щедрым и добрым.

Кэл сгорал от желания забраться на стол и призвать гуляк остановиться, посмотреть со стороны, как нелепа их попойка и как опасна та акула, которую они пустили к себе.

Но как они воспримут такой призыв? Станут смеяться в кулак и потихоньку говорить друг другу, что у него в роду уже были сумасшедшие?

Здесь ему не найти единомышленников. Это угодья Шедуэлла. Самое безопасное — не привлекая внимания, потихоньку подойти к двери. Потом выбраться наружу и бежать как можно дальше и как можно быстрее.

Он немедленно приступил к осуществлению плана. Благодаря бога за скудное освещение, он скользил между танцующими, высматривая в гуще людей человека в сияющем пиджаке.

За спиной Кэла раздался крик. Он обернулся и среди толпы увидел Элроя, который трясся как эпилептик и кричал «Караул!» Кто-то побежал вызывать врача.

Кэл снова развернулся к двери, и акула вдруг оказалась рядом с ним.

— Кэлхоун, — произнес Шедуэлл мягко и тихо. — Твой отец рассказал, мне, где тебя найти.

Кэл не ответил, притворившись, что ничего не слышит. Коммивояжер наверняка не осмелится выкинуть что-нибудь непотребное в такой толпе, а его пиджак безопасен до тех пор, пока не посмотришь на подкладку.

— Куда ты направился? — спросил Шедуэлл, когда Кэл пошел дальше. — Я хочу с тобой переговорить.

Кэл не останавливался.

— Мы могли бы помочь друг другу…

Кто-то окликнул Кэла и спросил, не знает ли он, что случилось с Элроем. Кэл отрицательно помотал головой и продолжил прокладывать себе путь к двери. План его был прост: попросить вышибал найти отца Джеральдин, а потом вышвырнуть отсюда Шедуэлла.

— Скажи мне, где ковер, — говорил Коммивояжер, — а я прослежу, чтобы сестрички никогда не добрались до тебя. — Его речь была умиротворяющей. — Я не хочу с тобой ссориться. Мне просто нужна информация.

— Я же сказал, — ответил Кэл, понимая, что никакие доводы не помогут. — Я не знаю, куда делся ковер.

Осталась дюжина ярдов до вестибюля, и с каждым новым шагом любезность Шедуэлла испарялась.

— Они высосут тебя до дна, — обещал он, — эти ее сестры. И я не смогу их остановить, если они примутся за тебя. Они мертвы, а мертвецы не слушают ничьих указаний.

— Мертвы?

— О да. Она их убила, когда все трое были в утробе матери. Задушила собственными пуповинами.

Правда это или нет, но от такой картины становилось не по себе. Еще хуже делалось от мысли о прикосновении сестер. Кэл пытался выбросить из головы и то и другое, продвигаясь к двери. Шедуэлл по-прежнему шагал рядом с ним. Он уже не делал вид, будто ведет переговоры. Теперь он сыпал угрозами:

— Ты сам покойник, Муни, если не сознаешься. Я и пальцем не пошевелю, чтобы тебе помочь…

Кэл был уже на расстоянии окрика от вышибал. Он окликнул их. Они оторвались от выпивки и развернулись в его сторону.

— Что случилось?

— Вот этот человек… — начал Кэл, оборачиваясь к Шедуэллу.

Но Коммивояжера уже не было. За долю секунды он покинул Кэла и смешался с толпой, исчез так же ловко, как и вошел.

— Какие-то проблемы? — поинтересовался тот вышибала, что был крупнее.

Кэл озирался, подыскивая слова. Не стоит и пытаться что-то объяснить, решил он.

— Нет, — ответил Кэл, — все в порядке. Просто нужно глотнуть свежего воздуха.

— Перебрали? — спросил второй вышибала и отступил в сторону, чтобы Кэл мог выйти на улицу.

После удушливой атмосферы зала снаружи было холодно, что и требовалось Кэлу. Он глубоко вдохнул, стараясь прочистить мозги. Затем услышал знакомый голос:

— Ты не хочешь пойти домой?

Это была Джеральдин. Она стояла у двери в наброшенном на плечи пальто.

— Я в порядке, — сказал Кэл. — А где твой отец?

— Не знаю. Зачем он тебе?

— В зале находится кое-кто, кого там быть не должно, — сообщил Кэл, подходя к ней.

Под влиянием алкоголя Джеральдин показалась ему сияющей, как никогда прежде. Ее глаза сверкали, как темные бриллианты.

— Может быть, прогуляемся немного? — предложила она.

— Я должен переговорить с твоим отцом, — настаивал Кэл, но Джеральдин уже шла вперед, жизнерадостно смеясь.

Прежде чем он сумел возразить, она завернула за угол. Он последовал за ней. На улице не горело несколько фонарей, и ее силуэт терялся во тьме. Но Джеральдин смеялась, и он следовал за ее смехом снаружи.

— Куда ты идешь? — спросил он.

В ответ она снова рассмеялась.

На небе мелькали облака, в просветах поблескивали звезды, но их слабый свет не мог осветить то, что происходило на земле. Звезды на мгновение отвлекли Кэла, и когда он снова посмотрел на Джеральдин, девушка уже поворачивалась к нему с каким-то неясным звуком, похожим и на вздох, и на слово.

Ее окутывали густые тени, но они постепенно расступились, и от того, что предстало перед глазами Кэла, у него сжалось сердце. Лицо Джеральдин искривилось, ее черты растеклись, словно тающий воск. И теперь, когда фасад исчез, Кэл разглядел скрывавшуюся за ним женщину. Увидел и узнал: безбровое лицо, не знающий улыбки рот. Кто же еще, как не Иммаколата?

Он мог бы убежать, но тут к его виску прижался холодный металл пистолетного дула. Голос Шедуэлла произнес:

— Один звук — получишь пулю.

Кэл промолчал.

Шедуэлл указал на черный «мерседес», припаркованный в ближайшем переулке.

— Иди, — велел он.

У Кэла не было выбора. Он шел и не верил, что эта сцена разыгралась посреди улицы, на которой он знает каждый булыжник с тех пор, как выучился ходить.

Его усадили на заднее сиденье, где он был отделен от похитителей толстым стеклом. Дверцу заперли. Он не мог ничего сделать. Все, что он мог, — смотреть, как Шедуэлл садится на водительское место, а женщина устраивается рядом.

Он понимал: вероятность, что его отсутствие на вечеринке будет замечено, очень невелика, а вероятность того, что кто-то отправится его искать, еще меньше. Все решат, что ему наскучил праздник и он отправился домой. Кэл оказался во власти врагов, бессильный что-либо предпринять.

«Что бы сделал на моем месте Безумный Муни?» — подумал он.

Вопрос занимал его одно мгновение, и тут же пришел ответ. Кэл вынул праздничную сигару, подарок Нормана, откинулся на кожаное сиденье и закурил.

«Отлично!» — воскликнул поэт.

Получай удовольствие, пока можешь, от всего, от чего можно. Пока ты дышишь.

Глава 5

В объятиях Гнойной Мамаши

Одурманенный страхом и сигарным дымом, он вскоре перестал понимать, куда они едут. Когда они наконец остановились, единственным намеком на их местоположение был резкий запах реки. Точнее, широкой полосы черного ила, растянувшейся вдоль линии прилива — обширного пространства, заполненного вязкой жижей. В детстве она наводила на Кэла ужас. Лишь когда он дошел до двузначных цифр в школе, ему разрешили гулять по набережной Бобровой заводи без сопровождения кого-либо из взрослых, который шел обычно между Кэлом и водой.

Коммивояжер приказал ему выйти из машины. Кэл послушался. Трудно не послушаться, когда в лицо тебе смотрит дуло пистолета. Шедуэлл сейчас же вырвал изо рта Кэла сигару и растер подметкой, после чего повел через ворота на обнесенную стеной территорию. Только при виде заваленных мусором оврагов Кэл понял, куда его привезли: муниципальная мусорная свалка. В предыдущие годы на месте городской свалки стали устраивать парк, но теперь у властей не хватало денег, чтобы разбивать здесь газоны. Мусор так и остался мусором. И его вонь — кисло-сладкая вонь разлагающихся овощей — перебивала даже запах реки.

— Стой, — приказал Шедуэлл, когда они достигли какого-то места, на вид ничем не приметного.

Кэл обернулся на голос. Он плохо видел, но Шедуэлл, кажется, убрал свой пистолет. Воспользовавшись моментом, Кэл бросился бежать не разбирая дороги, в слепой надежде на спасение. Он сделал шага четыре, когда что-то спутало ему ноги и он тяжело упал, задыхаясь. Прежде чем ему удалось подняться, со всех сторон на него двинулись тени — беспорядочная масса конечностей и оскаленных пастей. Они могли принадлежать только детям сестры-призрака. Кэл обрадовался темноте: по крайней мере, он не видел их уродства. Но он ощущал на себе их конечности, слышал, как их зубы щелкают рядом с его шеей.

Однако они не собирались его пожирать. Подчинившись некоему знаку, которого Кэл не видел и не слышал, вся их ярость вдруг превратилась в цепкую хватку. Кэла держали, растянув руки-ноги так, что хрустели кости, а в нескольких ярдах от него разыгрывался жуткий спектакль.

Там стояла обнаженная женщина, одна из сестер Иммаколаты — в этом Кэл не сомневался. Она мерцала и дымилась, будто ее внутренности пожирал огонь. Но никаких внутренностей у нее быть не могло, поскольку совершенно точно не было костей. Ее тело представляло собой столб серого газа, перетянутого окровавленными лохмотьями, и из этого призрачного потока кое-где проступали анатомические подробности: сочащиеся жидкостью груди, раздутый, словно от бесконечно затянувшейся беременности, живот, лоснящееся лицо, сросшиеся до узких щелей глаза. Последнее, без сомнения, объясняло ее неуверенную походку и то, как бесплотные конечности выдвигались из тела, нащупывая дорогу: призрак был слеп.

В призрачном свете этой проклятой матери Кэл яснее разглядел ее детей. Каких только уродов не было среди них. Вывернутые наизнанку тела демонстрировали полный набор внутренностей; органы, словно призванные сочиться или сипеть, свешивались, как груди, с тела одного и громоздились петушиным гребнем на голове другого. Однако, несмотря на их извращенность, все головы были в восхищении повернуты к Гнойной Мамаше. Они не моргали, чтобы не пропустить ни единого мгновения ее присутствия. Она была их матерью, они — ее любящие дети.

Внезапно она испустила крик. Кэл обернулся и снова взглянул на нее. Она присела, широко расставив ноги, и голова ее закинулась назад вместе с криком боли.

Теперь у нее за спиной появился еще один призрак, такой же голый, как и первый. Более того, второе привидение не могло похвастать наличием какой-либо плоти. Эта сестра совершенно иссохла, ее груди болтались пустыми мешочками, вместо лица было беспорядочное нагромождение из волос и выбитых зубов. Она поддерживала сидящую на корточках сестру, вопли которой достигли душераздирающей высоты. Когда выпирающее брюхо было готово взорваться, между ног мамаши повалил пар. Это зрелище дети приветствовали одобрительными возгласами, оно зачаровывало их. Как и оцепеневшего от ужаса Кэла. Гнойная Мамаша рожала.

Вопль перешел в серию ритмичных криков потише, когда ребенок начал свой путь в мир живых. Она не столько родила, сколько испражнилась им, и он вывалился между ног родительницы, словно большой хнычущий кусок дерьма. Не успел он коснуться земли, как за дело взялась призрачная повитуха. Она встала между матерью и зрителями, чтобы очистить тело младенца от обильно покрывавших его выделений. Мать, завершившая труды, поднялась, свет в ее теле угас, и она предоставила ребенка заботам сестрицы.

Шедуэлл снова появился в поле зрения. Посмотрел на Кэла сверху.

— Ты видел? — спросил он шепотом. — Видел, какие ужасы здесь творятся? Я тебя предупреждал. Скажи мне, где ковер, и я позабочусь, чтобы младенец тебя не тронул.

— Я не знаю. Клянусь, не знаю.

Повитуха отошла в сторону. Шедуэлл с выражением притворного сожаления на лице тоже отошел.

В нескольких ярдах от Кэла, в грязи, новый ребенок уже поднимался на ноги. Он был размером с шимпанзе, и с остальными единоутробными братьями его объединяла болезненно извращенная анатомия. Внутренности выпирали из-под кожи, торс местами просвечивал, и кое-где из него торчали наружу кишки. Двойной ряд конечностей свисал с живота, а между ног болталась изрядных размеров мошонка, дымящая, словно кадильница, но лишенная того органа, через который могло бы выплеснуться клокочущее внутри вещество.

Ребенок с самого рождения знал свое предназначение: нагонять ужас.

Хотя его лицо все еще было закрыто последом, слезящиеся глаза отыскали Кэла. Младенец заковылял к нему.

— О господи…

Кэл озирался в поисках Коммивояжера, но тот испарился.

— Я тебе говорил! — прокричал Кэл в темноту. — Я понятия не имею, где этот чертов ковер!

Шедуэлл ничего не ответил. Кэл закричал снова. Отпрыск Гнойной Мамаши уже подобрался к нему.

— Господи, Шедуэлл, выслушай меня, что тебе стоит?

И тут ребеночек Мамаши заговорил.

— Кэл… — произнес он.

Кэл на мгновение перестал биться в цепкихлапах и с недоверием посмотрел на младенца.

Он снова заговорил. Произнес тот же слог:

— Кэл…

Повторяя его имя, отпрыск пальцами стащил пленку с головы. Открывшийся взгляду череп был не вполне целым, но в лице младенца безошибочно угадывалось лицо его отца: это Элрой. При виде знакомых черт посреди такого уродства Кэла пробрал ужас. Когда сынок Элроя протянул к нему руку, Кэл снова закричал. Он почти не сознавал, что именно кричит, умоляя Шедуэлла не подпускать к нему эту тварь.

Единственным ответом был его собственный голос, разнесшийся эхом и затихший. Руки ребенка вытянулись вперед, пальцы впились Кэлу в лицо. Он пытался освободиться, но младенец лишь придвигался ближе, прижимаясь всем своим липким телом. Чем энергичнее Кэл сопротивлялся, тем крепче ублюдок к нему прилипал.

Остальные уже отпустили его, оставив новорожденному. Младенец родился лишь несколько минут назад, но сила его была феноменальна, дополнительные руки на животе впивались в кожу Кэла. Объятие было таким крепким, что приходилось бороться за каждый вдох.

Ублюдок снова заговорил. Его лицо находилось в дюйме от лица Кэла, но голос, выходивший из разорванного рта, принадлежал не его отцу, а Иммаколате.

— Признайся, — потребовала она. — Расскажи все, что ты знаешь.

— Я просто увидел место… — сказал Кэл, уворачиваясь от слюны, готовой упасть с подбородка ублюдка.

Увернуться не удалось. Слюна капнула на щеку и обожгла, словно кипящее сало.

— Ты знаешь, что это за место? — продолжала допрос Иммаколата.

— Нет… — произнес он. — Нет, не знаю…

— Но ты мечтал о нем, верно? Тосковал по нему…

Да, был его ответ. Конечно, он мечтал. Кто не мечтает о рае?

Его мысли мгновенно перенеслись от ужаса настоящего момента к пережитой радости. Кэл вспомнил полет над Фугой, и вид Страны чудес внезапно воспламенил в нем желание сопротивляться. Прекрасные образы, вставшие перед его мысленным взором, необходимо оградить от той мерзости, что окружает его сейчас, от тех, кто создает ее и управляет ею. За это не жалко отдать собственную жизнь. Он ничего не знал о том, где сейчас находится ковер, но был готов погибнуть, лишь бы ни единым словом не помочь Шедуэллу. И пока он жив, он изо всех сил будет противостоять им.

Потомок Элроя, похоже, ощутил обретенную решимость Кэла и еще крепче обхватил его руками.

— Я признаюсь! — выкрикнул Кэл ему в лицо. — Я расскажу все, что вы хотите знать!

И тут же начал говорить.

Однако он говорил вовсе не то, что они хотели услышать. Вместо признания он принялся пересказывать расписание поездов, висевшее на станции «Лайм-стрит». Кэл знал его наизусть. Он начал заучивать его в одиннадцать лет, увидев по телевизору человека с фотографической памятью. Тот демонстрировал свои возможности, пересказывая подробности выбранных наудачу футбольных матчей (команды, голы, имена забивших игроков) начиная с тридцатых годов. Это было совершенно бессмысленное умение, но его героический размах сильно впечатлил Кэла. Следующие несколько недель он посвятил запоминанию любой информации, какая попадалась ему на глаза, пока его не осенило, что главное дело его жизни ходит взад-вперед за стеной сада: поезда. Он начал в тот же день с пригородных поездов, и его амбиции возрастали каждый раз, когда ему удавалось без ошибок воспроизвести дневное расписание. Он обновлял имеющуюся информацию в течение нескольких лет, если переделывали расписание движения или отменяли остановки. И в его голове, с трудом соотносящей имена с лицами, до сих пор хранилась эта бесполезная информация, готовая всплыть по первому требованию.

Именно это он им и выдал. Расписание поездов на Манчестер, Кру, Стаффорд, Вулвергемптон, Бирмингем, Ковентри, курорт Челтенхем, Рединг, Бристоль, Эксетер, Солсбери, Лондон, Колчестер, время прибытия и отправления, а еще примечания, если поезд ходит только по воскресеньям или отменяется в дни праздников.

«Я Безумный Муни», — думал он, скандируя расписание поездов звучным ясным голосом, словно обращаясь к кретину.

Его хулиганская выходка застала монстра врасплох. Младенец таращился на Кэла, не в силах понять, почему пленник вдруг перестал бояться.

Иммаколата проклинала Кэла губами своего племянника, изрыгала новые угрозы, но он почти ничего не слышал. Расписания поездов обладали собственным ритмом, и вскоре он полностью отдался ему. Объятия чудовища делались все крепче, еще немного — и у Кэла треснут кости. Но он продолжал говорить, судорожно втягивая воздух перед каждым новым днем и предоставляя языку делать все остальное.

«Это же поэзия, мальчик мой, — заметил Безумный Муни. — Никогда не слышал ничего подобного. Поэзия в чистом виде».

Возможно, так оно и есть. Заголовки дней, строфы часов превратились в поэзию, потому что все они были выплюнуты в лицо смерти.

Кэл знал: они убьют его за сопротивление, как только осознают, что он больше не скажет им ни одного осмысленного слова. Но в Стране чудес есть ворота для привидений.

Он как раз добрался до шотландского направления: Эдинбург, Глазго, Перт, Инвернесс, Абердин и Данди, — когда краем глаза заметил Шедуэлла. Коммивояжер качал головой, переговариваясь с Иммаколатой. Кажется, о том, что следует побеседовать со старухой. Затем Коммивояжер развернулся и ушел в темноту. Они бросили своего пленника. До coup de grace^[5] остались считанные секунды.

Кэл ощутил, что хватка ослабла. Он на мгновение прервал декламацию в предчувствии решающего удара. Но этого не случилось. Наоборот, ублюдок убрал свои руки и заковылял вслед за Шедуэллом, оставив Кэла лежать на земле. Освобожденный, он едва мог пошевелиться: онемевшие конечности свело судорогой.

И вот тогда он понял, что мучения еще не закончены. Кэл почувствовал на лице ледяную испарину, когда к нему двинулась сама мать чудовищного отпрыска Элроя. Он не мог избежать встречи с ней. Она оседлала его, потом наклонилась, придвигая к его лицу свои груди. Мышцы выкручивало судорогами, но боль отошла на задний план, когда Мамаша прижала к его губам сосок. Давно позабытый инстинкт заставил Кэла взять его. Ему в горло брызнула горькая жижа. Он хотел выплюнуть ее, но тело лишилось сил для сопротивления. Хуже того — он чувствовал, что теряет сознание из-за этого последнего извращения.

Кошмар затмила собой мечта. Он лежал на спине в надушенной постели, а женский голос пел ему какую-то колыбельную без слов. Убаюкивающий ритм сочетался с нежным прикосновением к телу. Пальцы ласкали его живот и чресла. Пальцы были холодны, но знали больше приемов, чем опытная шлюха. Эрекция возникла через мгновение, а через две секунды он уже стонал. Он никогда не ощущал подобной беззаботности, доходя до точки, откуда нет возврата. Его стоны перешли в крики, но колыбельная заглушала их, напев из детской насмехался над его мужским естеством. Кэл был беспомощным младенцем, несмотря на эрекцию или благодаря ей. Прикосновения стали более требовательными, его крики — более настойчивыми.

В какой-то миг судороги вырвали его из сна, и Кэл долго моргал, прежде чем осознал, что пребывает в могильных объятиях сестрицы. Затем удушливое оцепенение снова навалилось на него, и он упал в пустоту столь глубокую, что она поглотила не только его семя, но и колыбельную, и поющий голос, и его сон.

* * *

Он проснулся один, в слезах. Осторожно расслабляя каждую мышцу, вытянулся и поднялся на ноги.

На часах было девять минут третьего. Последний вечерний поезд давным-давно отошел от платформы на Лайм-стрит, а до первого воскресного еще много часов.

Глава 6

Больные души

1

Мими то просыпалась, то вновь засыпала Но теперь эти состояния были очень похожи друг на друга: сны расстраивали ее и тревожили, а наяву преследовали обрывки мыслей, которые растворялись, оставляя после себя совершенную чепуху, точно сны. В какое-то мгновение Мими была уверена, что в углу палаты плачет маленький ребенок, пока не вошла медсестра и не утерла слезы с ее собственных глаз. В другой раз она увидела, словно сквозь заляпанное грязью окно, некое место. Мими знала его, но потеряла, и ее старые кости заныли от желания оказаться там.

А затем пришло новое видение. Наперекор всем вероятностям Мими надеялась, что оно-то как раз окажется сном, однако напрасно.

— Мими? — произнесла темная женщина.

Паралич, сковавший Мими, затуманил ее зрение, но все-таки она узнала возникший в изножье кровати силуэт. После стольких лет, проведенных наедине с ее тайной, кто-то из Фуги все-таки разыскал ее. Но этой ночью не будет места для слез и объятий от радости воссоединения ни с этой посетительницей, ни с ее мертвыми сестрами.

Инкантатрикс Иммаколата явилась сюда исполнить обещание, данное еще до того, как была спрятана Фуга: если она не сможет править ясновидцами, то уничтожит их. Иммаколата всегда говорила, что является потомком Лилит и последней прямой наследницей первозданной магии. Значит, ее власть неоспорима. Но они посмеялись над ее самонадеянностью. Они не подчинялись никому и не придавали значения генеалогии. Иммаколата была унижена, а такие женщины, как она, — надо признать, что Иммаколата владела силами куда более действенными, чем большинство сил, — не так легко забывают унижение. И вот теперь она отыскала последнюю из хранителей ковра, а стоит ей добраться до него, как прольется кровь.

Целую вечность назад совет показал Мими кое-какие приемы древней науки, дабы она во всеоружии встретила события, подобные нынешним. Это были самые незначительные тайны, ничего особенного, просто приемы, способные отвлечь внимание врага. Только отвлечь, не сокрушить. На что-то более серьезное у них не хватало времени. Однако Мими была благодарна и за это. В этих уроках она находила хоть немного утешения, учитывая, что впереди ее ждала целая жизнь в Королевстве чокнутых без ее возлюбленного Ромо. Но годы шли, и никто не приходил — ни для того, чтобы рассказать ей, что ожидание окончено, Сотканный мир готов раскрыть свои тайны; ни для того, чтобы забрать Фугу силой. Волнения первых лет, когда Мими осознавала, что охраняет магию от уничтожения, сменились томительным периодом бдительности. Она стала ленивой и забывчивой. Все они стали такими.

Только под конец, когда Мими осталась одна, она осознала свою слабость, стряхнула с себя оцепенение, вызванное жизнью среди чокнутых, и обратила всю силу ума на решение проблемы: как и дальше сохранить тайну, которой посвящена вся ее жизнь. Но к тому времени ее сознание уже расплывалось, и это был первый симптом приближения парализовавшего ее удара. Полтора дня ушло на то, чтобы собраться с мыслями и написать Сюзанне коротенькое письмо. В этом послании Мими рискнула изложить больше, чем ей хотелось бы, потому что время поджимало и она ощущала близость опасности.

Она оказалась права: вот эта опасность. Иммаколата, должно быть, почувствовала сигналы, которые в те дни посылала Мими: призывы к затерянным среди этого мира ясновидцам, способным прийти ей на помощь. И это, вместе с непредусмотрительностью, стало самой большой ее ошибкой. Маг-инкантатрикс, обладающий силой Иммаколаты, не мог не заметить подобных сигналов.

И вот она явилась навестить Мими, как заблудшее дитя, желающее припасть к смертному одру родителя и заявить права на наследство. Иммаколата тоже увидела этот образ.

— Я сказала медсестре, что я твоя дочь, — сообщила она, — и что мне нужно немного побыть с тобой. Наедине.

Мими сплюнула бы от отвращения, если бы у нее остались силы для плевка.

— Я знаю, что ты умираешь, поэтому пришла попрощаться, хоть и через столько лет. Ты не можешь говорить, так что я не надеюсь услышать, как ты бормочешь признание. Есть и иные способы. Все, что заключено в сознании, можно выставить напоказ и без слов.

Она немного придвинулась к кровати.

Мими понимала, что инкантатрикс права. Тело, даже такое дряхлое и близкое к смерти, можно заставить выдать все его тайны, если знать нужные методы. А Иммаколата их знала. Она, убийца собственных сестер; она, вечная девственница, чье целомудрие открывало доступ к силам, неподвластным любовникам, — она знала способы. Мими придется напоследок придумать какой-то фокус, иначе все потеряно.

Краем глаза Мими видела Каргу, сгнившую сестру Иммаколаты. Она прислонилась к стене, широко раззявив беззубую пасть. Магдалена, вторая сестра, сидела на стуле для посетителей, широко расставив ноги. Они ждали начала потехи.

Мими раскрыла рот, словно пыталась заговорить.

— Хочешь что-то сказать? — поинтересовалась Иммаколата.

Пока инкантатрикс задавала свой вопрос, Мими собрала все силы и развернула левую руку ладонью вверх. Там, в сплетении линий жизни и любви, был символ, нарисованный хной и множество раз обведенный, так что теперь пятно невозможно вывести с кожи. Этот символ показал ей Бабу, один из совета, за несколько часов до того, как началось великое творение Сотканного мира.

Что он означает и как действует, Мими давным-давно забыла (если ей вообще говорили об этом), но он служил для ее защиты, в каком бы состоянии она ни находилась.

Способы Ло требовали физических усилий, а Мими была парализована. Айя пользовались музыкой, а Мими, лишенная музыкального слуха, позабыла их в первую очередь. Ясновидцы Йе-ме, чей гений заключался в способности ткать, вообще не передали ей ни одного способа защиты. В те последние суматошные дни они были слишком заняты своим главным творением — ковром, в котором Фуге предстояло укрыться от взглядов на долгое время.

Да и большая часть того, чему научил ее Бабу, сейчас была не под силу Мими. Словесные способы защиты бессмысленны, если твои губы не могут пошевелиться. Оставалось одно — этот затертый знак, как пятнышко грязи на парализованной руке, не позволявший Иммаколате подойти.

Однако ничего не произошло. Ни выброса силы, ни малейшего выдоха. Мими пыталась вспомнить, что говорил Бабу про начальный толчок, но в голове всплывали лишь его лицо и улыбка. Он улыбался, и сквозь крону дерева у него за головой лились солнечные лучи. Какие прекрасные дни! Она была такой юной, и все казалось настоящим приключением.

Теперь Мими не ждала никаких приключений. Впереди лишь смерть на стылой постели.

И вдруг раздался рев. С ее ладони — быть может, высвобожденная воспоминанием — сорвалась волна силы.

Шарик энергии соскочил с ладони. Иммаколата отошла назад, когда гудящий сгусток света закружился вокруг кровати, удерживая зло на расстоянии.

Инкантатрикс быстро нашлась чем ответить. Из ее ноздрей заструился менструум, поток пронзительной тьмы, живший в ее хрупком теле. Проявления этой силы Мими наблюдала не больше дюжины раз за свою жизнь. Она присуща только женщинам: эфирный растворитель, в котором, как говорили, его обладательница способна утопить весь свой прежний опыт, а потом возродить в образе нынешнего желания. Если древняя наука была магией демократической, доступной для всех, вне зависимости от пола, возраста или моральных устоев, то менструум якобы избирал своих фавориток сам. Многие совершили самоубийство по его требованию или под влиянием вызванных им видений. Вне всяких сомнений, для этой силы или состояния плоти не было никаких границ.

Потребовалось лишь несколько капель: поверхности маленьких сфер заострились в воздухе, разрывая сеть, созданную заклинанием Бабу, чтобы Мими осталась без всякой защиты.

Иммаколата смотрела на пожилую женщину сверху вниз, опасаясь ее дальнейших действий. Без сомнения, совет снабдил хранительницу какими-то особыми заклинаниями, чтобы применить их в экстремальной ситуации. Именно поэтому Иммаколата требовала от Шедуэлла испробовать все возможные способы поиска, чтобы избежать смертельно опасного противостояния. Но все способы привели в тупик. Из дома на Рю-стрит сокровище украли. Муни, единственный свидетель, свихнулся. Иммаколате пришлось явиться сюда и предстать перед хранительницей, подвергаясь опасности не от самой Мими, а от методов защиты, какими совет наверняка оградил ее.

— Давай дальше, — пробормотала она, — переходи к самому худшему.

Старуха не двигалась, а ее взгляд выражал отвращение.

— Нельзя же тянуть вечно, — произнесла Иммаколата. — Если у тебя есть защита, покажи ее.

Мими просто лежала, словно самоуверенный человек, обладающий доступом к безграничной силе.

Иммаколата больше не могла выносить ожидание. Она сделала шаг к кровати в надежде заставить эту суку показать свои способности, каковы бы они ни были. И снова не увидела никакой реакции.

Может быть, она неверно истолковала выражение лица Мими? Может быть, она лежит так спокойно вовсе не от самоуверенности, а от отчаяния? Можно ли надеяться, что хранительница каким-то чудесным образом оказалась беззащитна?

Иммаколата коснулась раскрытой ладони Мими, провела пальцем по затертому рисунку. Сила, заключенная в нем, изошла. Больше ничто не отделяло ее от женщины, лежащей на кровати.

Если до сих пор Иммаколата не знала, что такое удовольствие, то сейчас она это узнала. Невероятно, но хранительница была беспомощна. У нее не нашлось никакого финального разрушительного заклятия. Если она когда-либо и обладала силой, то возраст уничтожил ее.

— Пришло время откровений, — произнесла Иммаколата, позволяя капле из потока взмыть в воздух над трясущейся головой Мими.

2

Дежурная медсестра посмотрела на часы на стене. Прошло полчаса с тех пор, как она вышла из палаты, оставив заплаканную дочь миссис Лащенски с ней наедине. Строго говоря, она должна была перенести этот визит на следующее утро, но женщина добиралась до больницы всю ночь, а кроме того, пациентка могла и не дотянуть до рассвета. Иногда приходится нарушать правила, однако тридцати минут вполне достаточно.

Когда медсестра двинулась по коридору, из палаты пожилой женщины донесся крик и грохот перевернутой мебели. Сестра бросилась к двери. Ручка была липкая и наотрез отказывалась поворачиваться. Сестра забарабанила в дверь, поскольку шум в палате становился все громче.

— Что у вас происходит? — кричала она.

А в палате инкантатрикс смотрела сверху вниз на мешок старых костей и иссохшей плоти, лежавший на кровати. Откуда эта старуха нашла силу воли, чтобы отказать ей? Сопротивляться колющим иглам вопросов, когда менструум затекал ей в рот, добираясь до каждой ее мысли?

Совет сделал верный выбор, назначив Мими одной из трех хранителей Сотканного мира. Даже теперь, когда менструум снял печати с ее разума, она готовилась к последнему, абсолютному, противостоянию. Она готовилась умереть. Иммаколата видела, что она желает, чтобы смерть пришла до того, как иглы выпустят наружу ее тайны.

Призывы медсестры с другой стороны двери становились все настойчивее и пронзительнее:

— Откройте дверь! Прошу вас, скорее откройте дверь!

Время уходит. Не обращая внимания на крики сестры, Иммаколата закрыла глаза и покопалась в прошлом. Она надеялась, что этот ворох образов продлит жизнь разума старухи достаточно, чтобы иголки успели сделать свое дело. Первую часть видения Иммаколата сотворила быстро: образ смерти из ее единственного настоящего убежища в Королевстве, из усыпальницы. Другая часть была более сложной, поскольку Иммаколата всего раз или два видела мужчину Мими, оставшегося в Фуге. Но менструум имеет свои способы оживлять память. Есть ли лучшее доказательство могущества иллюзии, чем выражение лица старухи, когда ее давно потерянная любовь возникла в ногах кровати и протянула к ней гниющие руки? Иммаколата приготовилась и нацелила вопросы прямо в мозг хранительницы, но, прежде чем она успела отыскать там ковер, Мими последним титаническим усилием вцепилась в простыню непарализованной рукой и оттолкнулась, устремляясь навстречу призраку, красноречивому наваждению инкантатрикс.

После чего упала с кровати и умерла, не успев коснуться пола.

Иммаколата взвизгнула от ярости, и в этот миг медсестра широко распахнула дверь.

О том, что она увидела в шестой палате, она не рассказывала никому до конца своих дней. Отчасти из-за того, что боялась наказания, отчасти потому, что если ее глаза не лгали и в мире действительно существуют такие ужасы, какие она мельком увидела в палате Мими Лащенски, то сами разговоры о них могут приблизить их приход. А она, обычная современная женщина, не умела молиться и не знала никаких способов уберечься от этой тьмы.

Кроме того, кошмар растворился у нее на глазах. Обнаженная женщина и мертвый мужчина в ногах кровати исчезли, будто их никогда не было. В палате осталась только дочь, приговаривающая: «Нет… нет…», и мертвая мать на полу.

Но когда она снова вошла в палату, безутешная дочь уже сказала матери прощальное «прости» и ушла.

3

— Что случилось? — спросил Шедуэлл на обратном пути из больницы.

— Она умерла, — проронила Иммаколата и больше не произнесла ни слова, пока они не удалились на две мили от ворот.

Шедуэлл слишком хорошо знал ее, чтобы настаивать. Она расскажет сама, когда придет время. Что она и сделала.

— У нее не было никакой защиты, Шедуэлл, не считая одного жалкого трюка, которому я научилась еще в колыбели.

— Разве такое возможно?

— Может быть, она просто состарилась, — последовал ответ Иммаколаты. — Ее разум сгнил.

— А что с остальными хранителями?

— Кто знает? Может быть, умерли. Скитаются по Королевству. Под конец она осталась совсем одна. — Инкантатрикс улыбнулась, хотя улыбка была незнакома ее лицу. — Я так осторожничала, так предусмотрительно себя вела, так боялась, что она знакома со смертельными заклинаниями. А у нее не было ничего! Ничегошеньки. Обычная старуха, умирающая на больничной постели.

— Если она последняя, значит, нас больше никто не остановит? Нет никого, кто помешал бы нам добраться до Фуги.

— Похоже, так, — отозвалась Иммаколата, затем снова погрузилась в молчание, с удовольствием наблюдая, как за стеклом скользит спящее Королевство.

Оно по-прежнему забавляло ее, это скорбное место. Не внешними особенностями, а непредсказуемостью.

Они состарились здесь, хранители Сотканного мира. Те, кто любил Фугу так сильно, что посвятил жизнь ее защите, в итоге утомились от вечного бдения и стали забывчивыми.

Зато ненависть все помнит. Ненависть помнит даже тогда, когда любовь потеряла память. Иммаколата — живое тому доказательство. Ее цель — отыскать Фугу и вырвать ее сияющее сердце — была ясна и после поисков, затянувшихся на целую человеческую жизнь.

Поиски скоро завершатся. Фуга будет найдена и выставлена на аукцион, ее земли сделают игровыми площадками для чокнутых, а ее народы, четыре великие семьи, продадут в рабство или обретут на вечное скитание по этому безнадежному миру. Иммаколата оглядела город. Слабый свет омывал асфальт и кирпич, прогоняя остатки очарования, которое придавала улицам ночь.

Магия ясновидцев недолго продержится в таком мире. А кто они без своих заклинаний? Потерянные люди, преследуемые видениями, но не способные их оживить.

Они могли бы о многом поговорить с этим тусклым жалким городом.

Глава 7

Шкаф

1

За восемь часов до смерти Мими в больнице Сюзанна вернулась в дом на Рю-стрит. Спускался вечер, дом был насквозь пронизан лучами янтарного света, его мрачность почти исчезла. Но радость длилась недолго. Солнце закатилось, и Сюзанне пришлось зажечь свечи — они во множестве стояли на подоконниках и шкафах, утопленные в могилах своих предшественников. Иллюминация получилась более яркой, чем ожидалось, и более торжественной. Сюзанна переходила из комнаты в комнату, ощущала запах тающего воска и почти понимала, как Мими могла быть счастлива здесь, в своем коконе.

Того узора, что показала ей бабушка, она не нашла нигде. Ни в рисунке половиц, ни на обоях. Что бы это ни было, оно исчезло. Сюзанна предпочитала не думать о предстоящей печальной необходимости сообщить об этом бабушке.

Зато она нашла тот самый шкаф за горой мебели на лестничной площадке. Ей потребовалось время, чтобы разобрать сложенные перед ним вещи; зато когда она наконец поставила свечу на пол и распахнула дверцы, ее ожидало настоящее откровение.

Стервятники, обчистившие дом, забыли изучить содержимое шкафа. Одежда Мими до сих пор висела на плечиках: пальто, меха, бальные платья — все, кажется, ни разу не надевалось с того дня, когда Сюзанна обнаружила хранившийся здесь клад. Эта мысль напомнила ей о том, что она ищет на этот раз. Сюзанна присела на корточки. Она убеждала себя, что нелепо предполагать, будто ее подарок остался лежать на прежнем месте, и все-таки не сомневалась, что так оно и есть.

Она не была разочарована. Внизу, среди туфель и отрезов ткани, обнаружился сверток, упакованный в простую оберточную бумагу с надписанным сверху ее именем. Подарок задержался в пути, но не пропал.

У нее задрожали руки. Узел выцветшей ленты долго не поддавался, но все-таки развязался. Сюзанна сняла бумагу.

Внутри оказалась книга. Не новая, судя по обтрепанным уголкам, в красивом кожаном переплете. Сюзанна раскрыла ее. К изумлению девушки, книга оказалась на немецком. «Geschichten der Geheimen Orte», называлась она, и Сюзанна неуверенно перевела это как «Истории о таинственных местах». Но даже если бы она совсем не понимала языка, иллюстрации не оставляли сомнений: это книга сказок.

Сюзанна присела на верхнюю ступеньку, поставив рядом свечу, и принялась внимательно изучать книгу. Сказки, конечно же, были знакомые, она встречала их в том или ином варианте сотни раз. Она видела их вариации в голливудских мультфильмах и эротических легендах, они служили предметом диссертаций и нападок феминисток. Но очарование историй не могла разрушить ни коммерция, ни наука. Ребенок, живущий в душе Сюзанны, желал услышать все эти сказки еще раз, хотя каждый поворот сюжета она помнила наизусть и вспоминала окончание раньше, чем успевала прочесть первую строку. Но это конечно же не имело никакого значения. Ведь их сила отчасти и заключалась в их предсказуемости. Есть истории, которые нисколько не надоедают от пересказов.

Опыт жизни научил ее многому, и большинство полученных знаний касалось чего-то дурного. А эти истории давали совсем другие уроки. Например, в том, что сон похож на смерть, не было ничего поразительного, однако то, что с помощью поцелуев можно смерть превратить в сон… это знание совершенно иного порядка. Ты выдаешь желаемое за действительное, ругала себя Сюзанна. В настоящей жизни нет никаких чудес. Если хищному зверю распороть живот, его жертвы не выйдут оттуда целыми и невредимыми. Крестьянин не станет в одночасье принцем, а зло не рассеется от единения любящих сердец. Все это просто иллюзии, и суровый прагматик, каким воспитала себя Сюзанна, предпочитал держаться от них подальше.

Однако сказки трогали ее сердце. Сюзанна не могла этого отрицать. Такое впечатление производят только истинные ценности. Вовсе не из сентиментальности у нее на глазах выступили слезы. Эти сказки не были сентиментальными. Они были суровыми, даже жестокими. Нет, она плакала, потому что книга напомнила о внутренней жизни, так хорошо знакомой ей в детстве. В той жизни были чудесные спасения и месть, боль и разочарования; она не казалась тошнотворной или непознаваемой. Эту жизнь в выдуманном мире с привидениями и полетами Сюзанна предпочла забыть, когда решила стать взрослой.

Более того, в мифологии сказок она отыскала образы, позволившие ей понять причину нынешнего смятения чувств.

Из-за странной истории, случившейся с ней после приезда в Ливерпуль, все ее прежние убеждения обратились в хаос. Но на страницах книги она увидела возможность бытия, где ничто окончательно не утверждено. Здесь правила магия, несущая с собой превращения и чудеса. Сюзанна уже бродила по такому миру, совершенно не ощущая себя потерянной, и запросто могла сойти за одного из местных жителей. Если бы она сумела поставить это безрассудство выше разума, если бы она позволила ему вести себя через лежащий впереди лабиринт, возможно, ей удалось бы понять те силы, которые — она знала это — затаились рядом и ждут.

Но ей было больно отказываться от своего прагматизма. Он очень поддерживал ее в тяжелые времена. Перед лицом потерь и скорби Сюзанна оставалась хладнокровной и мыслила рационально. Даже когда умерли ее родители, разобщенные неким предательством (о нем не говорилось вслух, и оно не позволяло им даже в самом конце поддерживать друг друга), она справилась с этим, погрузившись с головой в насущные дела, пока не миновало самое худшее.

Теперь же книга манила Сюзанну химерами и волшебством, в ней ее привлекали сплошные неясности и вечное движение, а прагматизм обесценивался. Прагматизм стал бессмысленным. Несмотря на весь опыт потерь, компромиссов и поражений, Сюзанна снова оказалась здесь, в лесу, где девочки приручают драконов, и у одной из них по-прежнему было ее лицо.

Пробежав глазами три или четыре сказки, она вернулась к началу книги в поисках указаний.

«Для Сюзанны, — гласила дарственная надпись. — С любовью от М. Л.».

Надпись была сделана на одной странице со старинной сентенцией:

«Das, was man sich vorstellt, brauch man nie zu verlieren».

Сюзанна продиралась сквозь фразу, полузабытый немецкий давался ей с трудом. В ее приблизительном переводе фраза звучала так:

«То, что можно вообразить, никогда не умрет».

Получив столь туманное наставление, Сюзанна вернулась к сказкам. Иллюстрации в книге походили на грубоватые гравюры, но при ближайшем рассмотрении там обнаружились многочисленные художественные ухищрения. Рыбы с человеческими лицами выглядывали над гладкой поверхностью пруда, два незнакомца на пиру обменивались репликами, обретавшими контуры в воздухе у них над головами, посреди дремучего леса между деревьями прятались люди, и из ветвей смотрели их бледные выжидающие лица.

Сюзанна забыла о времени. Просмотрев книгу от корки до корки, она на минутку закрыла глаза, чтобы дать им отдых, и ее сморил сон.

Когда она проснулась, оказалось, что ее часы остановились чуть позже двух. Фитиль рядом с ней моргал в луже воска, готовый вот-вот захлебнуться. Она поднялась и похромала по лестничной площадке, пока не отошли затекшие ноги, затем отправилась в дальнюю спальню, чтобы поискать еще свечей.

Одна свечка нашлась на подоконнике. Сюзанна подошла туда и заметила внизу во дворе какое-то движение. Сердце заколотилось, но она стояла совершенно неподвижно, чтобы не привлекать к себе внимания, и наблюдала. Человек был скрыт тенью. Только когда он обогнул угол двора, сияние звезд осветило его, и Сюзанна узнала молодого человека, бежавшего отсюда накануне.

Она взяла новую свечу и пошла вниз. Ей хотелось поговорить с этим человеком, выяснить причину его бегства и узнать, кто такие его преследователи.

Когда Сюзанна вышла во двор, он выскочил из темного угла и метнулся к задним воротам.

— Постойте! — крикнула она ему вслед. — Это Сюзанна.

Ее имя не могло ничего для него значить, но он все-таки остановился.

— Кто? — переспросил он.

— Я видела вас вчера. Вы убегали…

Девушка из прихожей, вспомнил Кэл. Та, которая встала между ним и Коммивояжером.

— Что с вами случилось? — спросила она.

Кэл выглядел ужасно. Одежда разодрана, лицо в грязи и, как показалось Сюзанне, в крови.

— Я не знаю, — ответил он хриплым голосом. — Я больше ничего не знаю.

— Может быть, зайдете в дом?

Кэл не двинулся с места.

— А давно вы здесь? — спросил он.

— Несколько часов.

— И в доме никого нет?

— Кроме меня, никого.

После такого заверения он пошел вслед за ней к задней двери. Сюзанна зажгла еще несколько свечей. При свете ее предположения подтвердились: он действительно был в крови, и от него разило канализацией.

— Здесь есть проточная вода? — спросил он.

— Не знаю, но можно посмотреть.

Им повезло: водопроводная компания еще не отключила воду. Кухонный кран дергался, трубы стонали, но в конце концов все-таки хлынул поток ледяной воды. Кэл снял пиджак и принялся отмывать руки и лицо.

— Я поищу полотенце, — сказала Сюзанна. — Кстати, как вас зовут?

— Кэл.

Она вышла. Кэл стащил с себя рубаху и вымыл холодной водой грудь, шею и спину. Он еще мылся, когда Сюзанна вернулась с наволочкой в руках.

— Вот единственное подобие полотенца, какое мне удалось отыскать, — сообщила она.

Она принесла в нижнюю гостиную два стула и зажгла в комнате несколько свечей. Они сели рядом и начали разговор.

— Почему вы вернулись? — хотела знать Сюзанна. — После вчерашнего.

— Я кое-что видел здесь, — осторожно пояснил Кэл. — А вы? Что здесь делаете вы?

— Это дом моей бабушки. Она в больнице. Умирает. Я вернулась, чтобы осмотреть дом.

— Те двое, которых я видел вчера… — произнес Кэл. — Они друзья вашей бабушки?

— Сомневаюсь. Чего они от вас хотели?

Кэл знал, что с этого момента ступает на топкую землю. Как рассказать о радостях и страхах, пережитых за последние дни?

— Это непросто… — начал он. — То есть я не уверен, что случившееся со мною имеет какое-то особенное значение.

— Это касается нас обоих, — сказала Сюзанна.

Он смотрел на свои руки, как хиромант, изучающий будущее. Сюзанна рассматривала его. Торс Кэла был покрыт глубокими царапинами, будто он дрался с волками.

Когда он поднял на нее светло-голубые глаза с черными ресницами, то заметил ее пристальный взгляд и слегка покраснел.

— Вы сказали, что видели здесь кое-что, — напомнила она. — Может быть, расскажете, что именно?

Это был простой вопрос, и Кэл не видел причин не отвечать на него. Если она не поверит, это ее проблемы, а не его. Но она поверила. Более того, когда он начал описывать ковер, ее глаза широко раскрылись и тревожно заблестели.

— Ну конечно, — сказала он. — Ковер. Разумеется.

— Вы что-то знаете о нем? — спросил он.

Она рассказала ему, что произошло с ней в больнице, и об орнаменте, который старалась показать ей Мими.

Все сомнения относительно того, стоит ли рассказывать историю полностью, отпали. Кэл поведал о своем приключении начиная с того момента, когда улетел голубь. Рассказал о том, как увидел Фугу, о Шедуэлле и его пиджаке, об Иммаколате, о выродках, об их матери и повитухе, о событиях на свадьбе и после нее. Сюзанна вставляла в его повествование свои собственные интерлюдии: о том, как Мими жила в этом доме с запертыми дверьми и заколоченными гвоздями окнами, будто в крепости в ожидании осады.

— Должно быть, она знала, что рано или поздно кто-то явится за ковром.

— Не за ковром, — поправил Кэл. — За Фугой.

Она видела, как мечтательно заблестели его глаза, и позавидовала тому, что он хотя бы мельком видел это место, его холмы, озера, дремучие леса.

«Не заметил ли ты среди тех деревьев девушек, укрощающих драконов своей песней?» — хотела спросить она.

Но кое-что она должна выяснить сама.

— Так, значит, ковер — это дверь, верно? — спросила Сюзанна.

— Я не знаю, — ответил он.

— Хорошо бы спросить у Мими. Может быть, она…

Не успела она закончить фразу, как Кэл вскочил на ноги.

— О господи! — Только сейчас он вспомнил, как Шедуэлл на свалке говорил о необходимости потолковать со старухой.

Он имел в виду Мими, кого же еще! Натягивая рубаху, Кэл рассказал об этом Сюзанне.

— Нам срочно нужно ехать к ней, — воскликнул он. — Господи! Как же я не подумал?

Его волнение было заразительным. Сюзанна задула свечи и оказалась у входной двери раньше него.

— Думаю, в больнице Мими в полной безопасности, — заметила она.

— Никто не в безопасности, — отозвался Кэл, и она поняла, что он прав.

Уже на лестнице Сюзанна вдруг вспомнила что-то и ушла в дом, вернувшись через минуту с потрепанной книгой в руках.

— Дневник? — спросил Кэл.

— Карта, — ответила она.

Глава 8

Идя по ниточке

1

Мими умерла.

Ее убийцы пришли, а затем исчезли в ночи, оставив искусно созданную дымовую завесу, чтобы скрыть свое преступление.

— В смерти вашей бабушки нет ничего таинственного, — настаивал доктор Чей. — Болезнь быстро прогрессировала.

— Прошлой ночью здесь кто-то был.

— Верно. Ее дочь.

— У нее только одна дочь — моя мать. И она умерла два с половиной года назад.

— Кто бы здесь ни был, он не причинил миссис Лащенски никакого вреда. Ваша бабушка умерла от естественных причин.

Нет смысла спорить дальше, осознала Сюзанна. Все дальнейшие попытки объяснить, на чем основаны ее подозрения, завершатся конфузом. Кроме того, смерть Мими породила еще один виток загадок. И главная среди них: что знала старая женщина и кем она была, если кто-то ее убрал?

И какую из ее тайн Сюзанна обязана теперь принять на себя? Второй вопрос естественно вытекал из первого, и оба они остались без ответа после смерти Мими. Единственным источником информации может быть существо, не погнушавшееся убить старуху на смертном одре: Иммаколата. А к противостоянию с ней Сюзанна была совершенно не готова.

Они вышли из больницы и пошли пешком. Сюзанну била дрожь.

— Может, нам перекусить? — предложил Кэл.

Было еще только семь утра, но им удалось найти кафе, где подавали завтрак, и они заказали себе гигантские порции. Яичница с беконом, тосты и кофе немного подкрепили обоих, хотя бессонная ночь все еще давала о себе знать.

— Я должна позвонить дяде в Канаду, — сказала Сюзанна. — Сообщить ему о том, что произошло.

— Всё? — спросил Кэл.

— Нет, конечно, — покачала головой Сюзанна. — Это останется между нами.

Кэл был рад это слышать. Ему не нравилась мысль об огласке, а общая тайна их сближала. Сюзанна совершенно не походила на тех женщин, которых он встречал до сих пор. Никаких личин, никаких заигрываний. За одну ночь признаний и это печальное утро они внезапно стали товарищами по тайне. И даже если эта тайна смертельно опасна, он согласен рискнуть ради возможности находиться в обществе Сюзанны.

— Мими не будут оплакивать, — говорила она. — Ее никто не любил.

— Даже ты?

— Я никогда ее не знала, — ответила Сюзанна и вкратце описала жизнь своей бабушки. — Мими была не такая, как все, — завершила она рассказ. — И теперь мы знаем почему.

— Что снова возвращает нас к ковру. Нам надо пойти по следу тех грузчиков.

— Сначала тебе нужно поспать.

— Нет. У меня открылось второе дыхание. Но я действительно хочу зайти домой. Надо покормить голубей.

— А они не подождут несколько часов?

Кэл нахмурился.

— Если бы не они, — заметил он, — меня бы здесь не было.

— Извини. Не возражаешь, если я пойду с тобой?

— Буду рад. Может, твое присутствие заставит отца улыбнуться.

2

Оказывается, Брендан сегодня только и делал, что улыбался. С того дня, когда заболела Эйлин, Кэл не видел отца таким счастливым. Перемена была разительная. Брендан пригласил сына и его спутницу в дом, просто светясь от радости.

— Хотите кофе? — спросил он и тут же умчался в кухню. — Кстати, Кэл, заходила Джеральдин.

— Зачем?

— Принесла какие-то книги, которые ты ей давал. Сказала, что они ей больше не нужны. — Брендан отвернулся от кофеварки и внимательно посмотрел на Кэла. — Она сказала, что ты вел себя как-то странно.

— Должно быть, голос крови, — произнес Кэл, и отец снова улыбнулся. — Пойду взглянуть на птиц.

— Я уже кормил их сегодня. И чистил клетки.

— Так ты действительно чувствуешь себя лучше?

— Почему бы нет? — отозвался Брендан. — Ведь обо мне заботятся.

Кэл кивнул, не вполне его понимая. Затем повернулся к Сюзанне.

— Хочешь посмотреть на чемпионов? — спросил он, и они вышли из дома.

Начало дня выдалось прекрасное.

— Что-то странное творится с отцом, — заметил Кэл, когда они шли по заросшей тропинке к голубятне. — Два дня назад он был на грани самоубийства.

— Возможно, самое трудное время наконец прошло, — предположила Сюзанна.

— Возможно, — кивнул Кэл, открывая дверь голубятни.

В этот момент загрохотал поезд, и земля затряслась.

— Девять двадцать пять до Пензанса, — объявил Кэл, приглашая девушку войти.

— Неужели это не пугает птиц? — спросила она. — Жить так близко к железной дороге.

— Они привыкли еще в яйце, — ответил Кэл и пошел здороваться с голубями.

Сюзанна наблюдала, как он разговаривает с ними, просовывая пальцы через проволочную сетку. Странный тип, безусловно; но не более странный, наверное, чем она сама. Ее удивляло то спокойствие, с каким они оба принимали странности, внезапно вошедшие в их жизнь. Они стоят, чувствовала Сюзанна, на некоем пороге, а за этим порогом не обойтись без определенных странностей.

Кэл внезапно отвернулся от клетки.

— Гилкрайст, — произнес он с дикой ухмылкой. — Я только что вспомнил. Они говорили о парне по фамилии Гилкрайст.

— Кто говорил?

— Грузчики. Когда я сидел на стене. Господи, ну да! Я посмотрел на голубей и вспомнил. Я сидел на стене, а они говорили о том, чтобы продать ковер кому-то по фамилии Гилкрайст.

— Значит, он нам и нужен.

Кэл тут же вернулся в дом.

— У нас совсем нет сладкого… — начал Брендан, когда его сын понесся к телефону в прихожей. — Что за спешка?

— Ничего особенного, — успокоила его Сюзанна.

Брендан налил ей чашку кофе, пока Кэл листал справочник.

— Вы ведь нездешняя? — поинтересовался Брендан.

— Я живу в Лондоне.

— Никогда не любил Лондон, — сообщил он. — Бездушное место.

— У меня студия на Мьюсуэлл-хилл. Вам бы там понравилось.

Брендан смотрел озадаченно, и Сюзанна пояснила:

— Я делаю керамику.

— Нашел! — объявил Кэл, держа в руке справочник. — К.У.Гилкрайст, — прочитал он. — Продавец подержанных вещей.

— А что случилось? — поинтересовался Брендан.

— Я позвоню ему, — сказал Кэл.

— Сегодня воскресенье, — напомнила Сюзанна.

— Многие подобные места открыты по воскресеньям, — возразил он и вернулся в прихожую.

— Вы собираетесь что-то купить? — спросил Брендан.

— Можно сказать и так, — ответила Сюзанна.

Кэл набрал номер. Трубку на другом конце взяли тотчас же. Женскийголос произнес:

— Гилкрайст.

— Здравствуйте, — сказал Кэл. — Я бы хотел поговорить лично с мистером Гилкрайстом.

Последовала секундная пауза, после чего женщина произнесла:

— Мистер Гилкрайст умер.

Господи, Шедуэлл опередил нас, подумал Кэл. Но секретарша еще не закончила.

— Он умер восемь лет назад, — продолжала она. В ее голосе было меньше эмоций, чем у «говорящих часов». — А по какому вы делу?

— По поводу ковра, — сказал Кэл.

— Вы хотите купить ковер?

— Нет. Не совсем Кажется, один ковер был куплен на вашем аукционе по ошибке…

— По ошибке?

— Вот именно. И я хотел бы вернуть его. Как можно скорее.

— В таком случаю, боюсь, вам необходимо переговорить с мистером Уайльдом.

— А вы не могли бы соединить меня с мистером Уайльдом?

— Он сейчас на острове Уайт.

— Когда он вернется?

— В четверг утром. Перезвоните ему.

— Уверяю вас, мне необходимо…

Он остановился, потому что на другом конце повесили трубку.

— Проклятье, — выругался он. Поднял голову и увидел Сюзанну в дверях кухни. — Там не с кем разговаривать. — Он вздохнул. — И как мы будем теперь действовать?

— Как воры в ночи, — негромко ответила она.

3

Когда Кэл с приятельницей ушли, Брендан немного посидел, разглядывая сад. Скоро он примется за него; Эйлин в письме журила мужа за то, что он совсем забросил сад.

Мысли о письме неизменно возвращали его к тому, кто его принес, к небесному посланнику мистеру Шедуэллу.

Не задаваясь вопросом, зачем он это делает, Брендан поднялся и подошел к телефону, сверился с карточкой, оставленной ангелом, и набрал номер. Воспоминания о встрече с Шедуэллом почти затмил яркий свет доставленного Коммивояжером подарка, но Брендан помнил твердо, что у них есть уговор и что он как-то касается Кэла.

— Мистер Шедуэлл?

— С кем имею честь говорить?

— Это Брендан Муни.

— О, Брендан. Как я рад слышать ваш голос. Вы хотите мне что-то сообщить? Относительно Кэла?

— Он отправился на склад, где держат мебель и все такое…

— Вот оно как. Значит, мы отыщем его и сделаем счастливым. Он был один?

— Нет. С ним женщина. Чудесная женщина.

— Ее имя?

— Сюзанна Пэрриш.

— А как называется склад?

Смутная тень подозрения коснулась Брендана.

— А зачем вам Кэл?

— Я же рассказывал вам. Приз.

— Ах да. Приз.

— Такой, что Кэл задохнется от счастья. Как же называется склад, Брендан? В конце концов, мы заключили сделку. Уговор есть уговор.

Брендан сунул руку в карман. Письмо все еще хранило тепло. Ведь нет ничего дурного в том, что он заключил договор с ангелом? Что может быть безопаснее?

Брендан сказал название склада.

— Они просто пошли за ковром… — начал он.

В трубке раздались гудки.

— Вы меня слышите? — спросил Брендан.

Но божественный посланник, наверное, уже улетел.

Глава 9

Хранители находок

1

Склад подержанной мебели Гилкрайста был кинотеатром в те годы, когда синематографы походили на нелепые дворцы. Нелепым он и остался: фасад в стиле карикатурного рококо, сверху нахлобучен дурацкий купол, — вот все, что осталось от его былого «великолепия». Он находился на расстоянии полета камня от Док-роуд, единственный действующий объект в этом районе. Все остальные дома либо заколочены досками, либо сгорели.

Кэл стоял на углу Джамайка-стрит, глядел на этот обломок прошлого и гадал: стал бы покойный мистер Гилкрайст гордиться тем, что его имя красуется на гниющем здании? Никакой бизнес не мог бы процветать здесь, разве что такие дела, какие лучше проворачивать подальше от посторонних глаз.

Часы работы склада были обозначены на видавшей виды доске объявлений, где некогда висели афиши идущих в кинотеатре фильмов. По воскресеньям склад работал с половины десятого до двенадцати. Сейчас была четверть второго. Двустворчатые двери были заперты на засов, а сверху забраны железными решетчатыми воротами — нелепое дополнение к нелепому фасаду.

— Как у тебя со взломом замков? — поинтересовался Кэл у Сюзанны.

— Слабовато, — ответила она. — Но я быстро обучаюсь.

Они перешли Джамайка-стрит, чтобы рассмотреть двери поближе. Не было нужды притворяться, будто они оказались здесь случайно: за все время, пока они стояли на улице, не появилось ни одного прохожего, и транспорт почти не ходил.

— Должен же быть какой-то путь, — сказала Сюзанна. — Пойдем в обход. Ты с той стороны, а я с этой.

— Хорошо. Встретимся там.

Они разошлись. Кэлу досталась теневая сторона, а путь Сюзанны пролегал под ярким солнцем. Странно, но она поймала себя на том, что сожалеет об отсутствии облаков. От жары ее кровь пела, словно настроенная на некую инопланетную радиоволну, и мелодии отдавались в голове.

Сюзанна прислушивалась к этой музыке, когда Кэл появился из-за угла, заставив ее вздрогнуть.

— Я нашел вход, — сообщил он и повел Сюзанну туда, где некогда находился пожарный выход из кинотеатра.

Дверь тоже была заперта, но и цепь и замок сильно проржавели. Кэл уже нашел половинку кирпича и теперь сбивал замок. Осколки кирпича летели во все стороны, но после дюжины ударов цепь поддалась. Кэл навалился на дверь плечом. Изнутри донесся грохот, упало зеркало и еще какие-то сложенные под дверью вещи, но он сумел расширить щель настолько, чтобы они смогли пробраться в помещение.

2

Внутри оказалось некое подобие чистилища, где тысячи предметов домашнего обихода: пыльные кресла, гардеробы, лампы всех размеров, портьеры, ковры — дожидались Судного дня. Пахло обитавшими здесь старыми вещами, страдавшими от древоточцев, крыс и от самого времени. Прекрасная мебель так обветшала, что даже ее создатели не нашли бы ей места в доме.

А за запахом дряхлости скрывался запах более горький и более человеческий. Возможно, это был запах пота, впитавшийся в доски кровати больного, или запах материи от абажура горевшей всю ночь лампы, чей хозяин не дожил до утра. В таком месте не хотелось задерживаться.

Они снова разделились, чтобы сделать все побыстрее.

— Если увидишь хоть что-нибудь, похожее на ковер, — сказал Кэл, — кричи.

Он скрылся за горой мебели.

Жалобное пение в голове Сюзанны не стихло, когда она ушла с солнца. Наоборот, оно усилилось. Может быть, голова кружилась от стоявшей перед ними непосильной задачи, похожей на невероятное задание из сказки: отыскать частицу волшебства среди мерзости запустения.

Та же самая мысль, только иначе сформулированная, преследовала Кэла. Чем дальше, тем больше он сомневался в правильности своих воспоминаний. Может быть, грузчики упоминали вовсе не Гилкрайста? А может быть, они решили, что возможная выручка не стоит того, чтобы тащить сюда ковер.

Когда он завернул за угол, из-за стены мебели донесся царапающий звук.

— Сюзанна? — позвал он.

Слово вылетело и вернулось без ответа. Звук затих за спиной, но волна паники затопила Кэла, и он ускорил шаг, направляясь к следующей горе вещей. До нее оставалось ярдов пять, когда его взгляд упал на свернутый ковер, почти полностью заваленный полудюжиной стульев и комодом с множеством ящиков. Ни на одном предмете не было ярлыка с ценой. Значит, это недавние, еще не рассортированные поступления.

Кэл опустился на колени и потянул ковер за край, собираясь рассмотреть узор. Край ковра был потертый, нитки старые, и, когда Кэл потянул, он услышал их треск. Но он увидел достаточно, чтобы убедиться: это ковер с Рю-стрит. Ковер, который Мими Лащенски оберегала всю жизнь, пока не умерла, защищая его. Ковер с Фугой.

Кэл поднялся на ноги и начал убирать стулья, не замечая приближающегося звука шагов за спиной.

3

Сюзанна сразу видела тень на полу. Она подняла глаза. Между двумя шкафами возникло лицо и тут же исчезло, прежде чем Сюзанна успела назвать имя. Мими! Это была Мими!

Сюзанна зашла за шкаф. Там не оказалось никого. Неужели она теряет рассудок? Сначала звон в голове, теперь галлюцинации?

Однако как бы они оказались здесь, если б не верили в чудеса? Сомнения утонули во внезапно поднявшейся волне надежды: вдруг мертвец все-таки может вырваться из невидимого мира и вернуться к живым.

Сюзанна негромко позвала бабушку по имени. И получила ответ. Не словами, а запахом лавандовой воды. Слева от нее, по тоннелю из привалившихся друг к другу чайных столов, покатился и остановился комок пыли. Сюзанна пошла к нему — точнее, к источнику дуновения, принесшему его сюда, — и запах становился сильнее с каждым шагом.

4

— Полагаю, эта вещь принадлежит мне, — прозвучал голос позади Кэла.

Он обернулся. В нескольких шагах от него стоял Шедуэлл. Пиджак Коммивояжера был расстегнут.

— Ну-ка отойди в сторонку, Муни, и дай мне забрать то, что мне принадлежит.

Кэл сожалел, что ему не хватило ума вооружиться. Сейчас он без колебаний ткнул бы Шедуэлла ножом прямо в блестящий глаз и считал бы себя героем. Но он явился сюда с пустыми руками. Придется обойтись без оружия.

Он сделал шаг в сторону Шедуэлла, но тут Коммивояжер отступил в сторону. У него за спиной стоял кто-то еще. Наверняка одна из сестричек или какой-нибудь из ублюдков.

Кэл не стал присматриваться, он развернулся и подхватил стул, лежавший поверх ковра. Его движение вызвало небольшую лавину: стулья посыпались на пол между ним и его врагом. Кэл швырнул один в неясную фигуру, занявшую место Шедуэлла. Поднял второй и отправил вслед за первым, но его мишень исчезла в мебельном лабиринте. Как и сам Шедуэлл.

Кэл развернулся и уперся спиной в шатающийся комод. И он преуспел: комод завалился назад, сбив по дороге еще несколько предметов мебели. Кэл надеялся, что грохот услышит Сюзанна. Он потянулся, чтобы забрать ковер, но одновременно с ним кто-то вцепился в ковер с другой стороны. Кэл изо всех сил дернул добычу к себе, и клочок ковра остался у него в руке, а сам он полетел на пол.

Он рухнул в кучу фотографий и картин в затейливых рамах, которые рассыпались и частично разбились. Кэл полежал немного среди осколков, чтобы отдышаться, но задохнулся снова, едва поднял глаза.

Из сумрака на него надвигался ублюдок.

— Вставай! — приказал он Кэлу.

Но Кэл не слышал его. Он не мог отвести взгляда от лица монстра. Чудовище походило на своего отца, но это не был потомок Элроя. Это был сын Кэла.

Кошмар, привидевшийся ему среди мусора и грязи, где он лежал и слушал колыбельную, оказался реальностью. Сестры сумели выжать его семя, и тварь с лицом Кэла служила тому подтверждением.

Сходство между ними было неполным. Голое тело ублюдка было полностью лишено волос и чудовищно искажено в некоторых местах: пальцы одной руки в два раза длиннее обычного, на другой — обрубки в полдюйма, а из лопаток выпирает что-то вроде деформированных крыльев. Должно быть, монстр был пародией на ангелов, которые привиделись Кэлу.

Тем не менее он больше походил на отца, чем все остальные твари. Глядя на его лицо, как на свое собственное, Кэл на миг остановился в сомнении.

Этого мига хватило, чтобы ублюдок начал действовать. Он кинулся на Кэла, вцепился ему в горло рукой с длинными пальцами. В его прикосновении не было ни намека на теплоту. Рот чудовища тянулся ко рту Кэла, чтобы вырвать дыхание жизни из его губ.

Ублюдок явно намеревался совершить отцеубийство, он держал родителя мертвой хваткой. Ноги Кэла подкосились, и ребенок дал ему упасть на колени, опустившись на пол вместе с ним. Кэл нащупал осколки стекла и сделал слабую попытку взять один из них, но между мыслью и делом лишился сил. Оружие выпало из его руки.

Где-то там, в потерянном мире воздуха и света, Кэл услышал смех Шедуэлла. Потом звук оборвался. Кэл глядел в собственное лицо, которое таращилось на него, будто из кривого зеркала. Вот его глаза, ему всегда нравился их цвет; вот рот — в детстве Кэл стеснялся его, считая слишком девчоночьим, но потом, когда того потребовали обстоятельства, научился мужественно сжимать губы и улыбаться (как ему говорили) заразительной улыбкой. Вот его уши, большие и оттопыренные, смешные уши при таком лице, обещавшем что-то более утонченное…

Возможно, большинство людей покидают сей мир с подобными банальными мыслями в голове. Но Кэлу это не подходит.

Когда он подумал про свои уши, его подхватил и повлек за собой поток.

Глава 10

Менструум

Сюзанна поняла, что это ошибка, за миг до того, как вошла в фойе бывшего кинотеатра. Она еще могла повернуть назад, но голос Мими звал внучку по имени, и, прежде чем разум заставил ее остановиться, Сюзанна перешагнула порог.

В фойе было темнее, чем на складе, но она видела размытый силуэт бабушки, застывший около заколоченной досками кассы.

— Мими! — позвала Сюзанна.

В голове мелькали противоречивые образы.

— Я здесь, — произнесла пожилая леди, раскрывая ей свои объятия.

Эти объятия тоже были ошибкой, но на этот раз ошибся ее враг. Мими при жизни не любила подобных нежностей, и Сюзанна не находила причин, по которым бабушкины привычки могли бы измениться после смерти.

— Ты не Мими, — сказала она.

— Я знаю, ты очень удивлена, — произнес в ответ призрак голосом тихим, как звук падающего перышка. — Но тебе нечего бояться.

— Кто ты?

— Ты знаешь, кто я, — последовал ответ.

Сюзанна не собиралась выслушивать эти лживые слова и повернулась к выходу. До двери оставалось ярда три, но они вдруг показались милями. Сюзанна попыталась сделать первый шаг на этом длинном пути, но звон в голове внезапно стал оглушительным.

Это существо явно пыталось задержать ее. Оно искало конфронтации, и избежать столкновения вряд ли удастся. Поэтому Сюзанна развернулась и присмотрелась.

Маска таяла, хотя в глазах за ней был не огонь, а ледяной холод. Сюзанна знала это лицо. Она сомневалась, что готова противостоять такой ярости, но ощутила странное воодушевление. Черты Мими окончательно испарились, и перед Сюзанной предстала Иммаколата.

— Моя сестра, — произнесла она, и воздух вокруг нее заплясал, — моя сестра Старая Карга заставила меня сыграть эту роль. Она увидела в твоем лице Мими. Она права? Ты дитя Мими?

— Внучка, — пробормотала Сюзанна.

— Дитя, — последовал уверенный ответ.

Сюзанна вглядывалась в лицо этой женщины, зачарованная зрелищем скрытого в ее чертах горя. Иммаколата вздрогнула от ее пристального взгляда.

— Как ты смеешь меня жалеть? — произнесла она, будто прочитала мысли Сюзанны, и в этот миг что-то слетело с ее лица.

Оно двигалось слишком быстро, и Сюзанна не успела разглядеть, что это. Ей хватило времени только на то, чтобы отскочить в сторону. Стена у нее за спиной вздрогнула, когда это врезалось в нее. В следующее мгновение с лица Иммаколаты слетел новый пучок света.

Сюзанна не испугалась. Демонстрация силы еще больше вдохновила ее. Пока новая молния двигалась своим путем, интуиция взяла верх над сдержанностью и рассудительностью, и Сюзанна протянула руку, словно хотела схватить этот свет.

Ей показалось, что она погрузила руку в ледяной поток. В этом потоке плыли бесчисленные рыбы, они преодолевали силу течения и спешили на нерест. Сюзанна сжала пальцы в кулак, захватила сверкающий поток и потянула.

Ее поступок имел три последствия. Первое: Иммаколата закричала. Второе: звон в голове внезапно затих. Третье: все, что почувствовала рука Сюзанны — холод, движение воды, косяки рыбы, — все это вдруг оказалось внутри нее. Ее тело сделалось потоком. Но не тело из плоти и костей, а некое другое, не материальное, а скорее мысленное и гораздо более древнее. В нападающей Иммаколате оно вдруг узнало себя и очнулось от сна.

Никогда прежде Сюзанна не ощущала себя такой цельной. На фоне этого чувства все прочие мечты — о счастье, об удовольствии, о власти — померкли.

Она снова посмотрела на Иммаколату, и ее новые глаза увидели не врага, а женщину, владеющую тем же потоком, что мчался по ее собственным венам. Женщину измученную и полную тоски, но все-таки очень похожую на саму Сюзанну.

— Это было глупо, — сказала инкантатрикс.

— Что именно? — спросила Сюзанна. Она так не считала.

— Лучше бы ты ничего не знала. Лучше бы никогда не пробовала силы менструума.

— Менструума?

— Теперь ты знаешь больше, чем хотела бы знать, чувствуешь больше, чем когда-либо мечтала почувствовать. — В голосе Иммаколаты слышалось нечто вроде сочувствия. — Так и начинается горе, — продолжала она. — И никогда не заканчивается. Поверь мне. Лучше бы тебе родиться и умереть чокнутой.

— Так, как умерла Мими? — спросила Сюзанна.

Ледяные глаза сверкнули.

— Она знала, какой опасности подвергается. В ней текла кровь ясновидцев, всегда свободная. И в тебе, благодаря твоей бабке, течет та же кровь.

— Ясновидцы? — Как много новых слов! — Это народ Фуги?

— Это народ покойников, — последовал ответ. — Не ищи у них ответов. Они скоро обратятся в прах. Пойдут тем же путем, каким идет все в этом вонючем Королевстве. Прах и посредственность. Мы еще увидим это. Ты одна. Как прежде она.

Это «мы» напомнило Сюзанне о Коммивояжере и о свойствах его пиджака.

— А Шедуэлл тоже из ясновидцев? — спросила она.

— Он? — Такая мысль явно была абсурдной. — Нет. У него только та сила, какую я ему подарила.

— Но зачем? — удивилась Сюзанна.

Она едва знала Иммаколату, но уже поняла, что с Шедуэллом они не пара.

— Он научил меня… — начала инкантатрикс, поднимая руку к лицу. — Он научил меня притворяться. — Она провела рукой по лицу, а когда убрала ладонь, Сюзанна увидела почти дружелюбную улыбку. — Тебе теперь это тоже понадобится.

— И поэтому ты стала его любовницей?

Ответ ее собеседницы немного походил на смех, но только немного.

— Любить я предоставляю Магдалене, моей сестре. У нее есть охота к этому. Спроси Муни…

Кэл. Сюзанна забыла про него.

— …если у него хватит духу ответить.

Сюзанна обернулась на дверь.

— Иди, — сказала Иммаколата, — поищи его. Я не буду тебя останавливать.

Менструум, яркий свет внутри Сюзанны, знал она говорит правду. Этот поток объединял обеих женщин каким-то удивительным способом, о котором Сюзанна и не подозревала.

— Битва уже проиграна, сестра, — пробормотала Иммаколата, когда Сюзанна подошла к порогу. — Пока ты удовлетворяла свое любопытство, Фуга досталась нам.

Сюзанна вернулась на склад, впервые ощутив страх. Не за себя, а за Кэла. Она прокричала во тьму его имя.

— Слишком поздно, — произнесла женщина у нее за спиной.

— Кэл!

Ответа не было. Сюзанна отправилась искать его, время от времени окликая по имени; ее тревога усиливалась с каждым новым безответным криком Это место походило на лабиринт, она дважды оказывалась там, откуда начинала поиски.

Ее внимание привлек блеск битого стекла, а затем она увидела лежащего лицом вверх Кэла. Прежде чем подойти и дотронуться до него, Сюзанна ощутила всю глубину его неподвижности.

«Он был слишком несговорчив, — сообщил ей менструум. — Ты же знаешь, какими бывают эти чокнутые».

Она отринула эти мысли. Они принадлежали не ей.

«Не умирай!»

Вот это ее мысль. Она появилась, когда Сюзанна опустилась на колени рядом с Кэлом и обратилась к безмолвному телу:

— Прошу тебя, ради бога, не умирай!

Она боялась прикоснуться к нему и обнаружить самое худшее. Она понимала, что никто, кроме нее самой, не может сейчас прийти ему на помощь. Кэл лежал лицом вверх, с закрытыми глазами и открытым ртом, откуда вытекала струйка кровавой слюны. Рука Сюзанны инстинктивно потянулась к его волосам, словно она собиралась погладить его и разбудить, однако привычный прагматизм еще не покинул ее, и вместо волос пальцы нащупали пульс на шее. Совсем слабый.

«Так и начинается горе», — сказала ей Иммаколата всего пару минут назад. Знала ли она, что Кэл уже на полпути к смерти?

Конечно же, знала. Знала и приветствовала горе, ожидавшее Сюзанну. Она хотела, чтобы радость от обретения менструума была подпорчена таким открытием; чтобы они сделались сестрами по несчастью.

Эти мысли отвлекли Сюзанну, но она снова сосредоточилась на Кэле и обнаружила, что ее рука опять гладит его по голове. Зачем она это делает? Кэл — не спящий ребенок. Он ранен, ему нужна действенная помощь. Но пока она упрекала себя, менструум начал подниматься из нижней части ее живота, затопляя внутренности, легкие, сердце, и без всяких осознанных указаний стекал по рукам вниз, к Кэлу. Прежде равнодушный к ранениям человека («Ты же знаешь, какими бывают эти чокнутые!»), поток вдруг очистился под влиянием ее гнева или, может быть, печали. Теперь Сюзанна чувствовала, что силы менструума наполнены ее желанием разбудить Кэла, исцелить его, проникая через ее ладони внутрь его невосприимчивой головы.

Ощущение было одновременно невероятное и совершенно естественное. Когда в самый последний миг поток остановился, словно передумал, она заставила его двигаться дальше. И менструум послушался, хлынул в Кэла. Сюзанна осознала, что может управлять им, и ее захлестнула радость. Затем пришла боль потери, когда неподвижное тело впитало в себя поток.

Кэл жадно поглощал целительный свет. Руки Сюзанны подрагивали, пока менструум вытекал из нее, а в голове дюжиной сирен опять взревела та чужеродная мелодия. Сюзанна пыталась оторвать руку от головы Кэла, но мышцы не слушались. Менструум захватил власть над ее телом. Она поспешила с выводом, что потоком легко управлять. Он намеренно ослаблял себя, а теперь показал свою силу.

Сюзанна уже теряла сознание, когда менструум решил, что хватит, и отпустил ее. Течение резко оборвалось. Сюзанна поднесла трясущиеся руки к лицу. На пальцах остался запах Кэла. Пение в голове постепенно стихало. Слабость отступала.

— Ты в порядке? — спросил ее Кэл.

Она уронила руки и посмотрела на него. Он поднимался с пола, проверяя свой разбитый рот.

— Вроде бы да, — ответила она. — А ты?

— Со мной все будет нормально, — отозвался он. — Не знаю, что здесь произошло… — Кэл не договорил, потому что память возвращалась к нему. На лице его отразилась тревога. — Ковер…

Он вскочил на ноги, озираясь по сторонам.

— Я держал его в руках, — воскликнул он. — Боже мой, ведь я держал его в руках!

— Они забрали его! — сказала Сюзанна.

Его лицо исказилось, словно он готов был заплакать, как подумала Сюзанна. Но на самом деле это была ярость.

— Чертов Шедуэлл! — выкрикнул Кэл, сметая сваленные на комоде настольные лампы. — Я прикончу его! Клянусь…

Сюзанна встала на ноги, все еще ощущая головокружение, и ее взгляд наткнулся на что-то среди осколков стекла на полу. Она снова опустилась и разгребла осколки. Там лежал обрывок ковра.

— Они получили ковер не полностью, — сказала она, протягивая находку Кэлу.

Гневное выражение его лица изменилось. Он взял обрывок почти с благоговением и внимательно рассмотрел его. В узоре этого лоскутка сплеталось с полдюжины мотивов, хотя Кэл не понимал заключенного в них смысла.

Сюзанна наблюдала за ним. Он держал обрывок ковра так осторожно, словно боялся причинить ему боль. Потом он громко чихнул и вытер нос тыльной стороной ладони.

— Чертов Шедуэлл, — повторил он, но уже мягко, без гнева.

— И что нам теперь делать? — спросила Сюзанна.

Кэл посмотрел на нее. Теперь в его глазах стояли слезы.

— Выбираться отсюда, — ответил он. — Посмотрим, что подскажут небеса.

— Что?

Кэл улыбнулся.

— Извини, — сказал он. — Должно быть, это заговорил Безумный Муни.

Часть III ИЗГНАННИКИ

Скитаясь между двух миров: одним, умершим,

И вторым, бессильным народиться.

Мэтью Арнольд. Великий картезианец

Глава 1

У реки

Они потерпели сокрушительное поражение. Коммивояжер вырвал ковер прямо из рук Кэла. Но хотя праздновать им нечего, они все-таки уцелели. Может быть, именно этот простой факт вызвал у Кэла душевный подъем, когда они вышли из склада на теплый воздух?

Там пахло Мерси: илом и солью. И именно туда, по настоянию Сюзанны, они сейчас направлялись. Они прошли, не произнеся ни слова, по Джамайка-стрит до Док-роуд, затем зашагали вдоль высокой черной стены, огораживающей доки, пока не обнаружили ворота, через которые можно выйти к верфям. Вокруг было пустынно. Прошло много лет с тех пор, когда последний большой корабль заходил сюда на разгрузку. Они брели через призрачный городок заброшенных мастерских. Взгляд Кэла то и дело скользил в сторону, на лицо идущей рядом женщины. Он чувствовал, что с ней произошла некая перемена, появилась какая-то тайна, и он не мог подобрать к этому ключ.

Зато поэту было что сказать.

«Разучился говорить, сынок? — съехидничал он в голове Кэла. — Она странная штучка, верно?»

Конечно же так оно и было. Когда Кэл впервые увидел девушку у подножия лестницы, она показалась ему не от мира сего. Это их и объединяло. В них жила одинаковая целеустремленность, и ее подогревал невысказанный страх потерять след тайны, о которой они так долго мечтали. Или же Кэл обманывал себя, отыскивая в лице Сюзанны следы собственной жизни? Может быть, лишь страстное желание найти союзника заставляет его видеть сходство между ними?

Сюзанна всматривалась в реку, и змейки солнечного света, отражавшегося от воды, пробегали по ее лицу. Кэл знал ее всего одну ночь и один день, но она пробуждала в нем те же противоречивые чувства: неловкость и полный покой, ощущение чего-то знакомого и одновременно неведомого, — какие он испытал при первом взгляде на Фугу.

Кэл хотел сказать ей и об этом, и о многом другом, если бы только мог подобрать слова.

Но первой заговорила Сюзанна.

— Я видела Иммаколату, — сообщила она, — пока ты сражался с Шедуэллом…

— Да?

— И я не знаю, как описать то, что произошло…

Она начала рассказ, запинаясь и не сводя глаз с реки, как будто завороженная ее течением. Кэл с трудом, но понимал, о чем она говорила. Значит, Мими была из ясновидцев, обитателей Фуги, и Сюзанна, ее внучка, по крови тоже принадлежит к этому народу. Но когда речь зашла о менструуме, о силе, перешедшей к ней или по наследству, или как зараза, или то и другое вместе, он совершенно перестал понимать, о чем она толкует. К тому же речь Сюзанны сделалась невнятной, как во сне, и, глядя на нее, мучительно подбирающую нужные слова, Кэл заговорил сам.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Сюзанна умолкла. Она больше не пыталась описать поток менструума, а полностью отдалась ритму волн, плещущих о верфь.

Кэл не понял, услышала ли она его. Она не двигалась и не отвечала.

Наконец она просто произнесла его имя.

Кэл неожиданно ощутил себя полным дураком. Она не хотела выслушивать признаний в любви, ее мысли блуждали где-то далеко. Возможно, в мире Фуги. После откровений этого дня у нее было гораздо больше прав находиться там, чем у него.

— Прости, — пробормотал он, пытаясь прикрыть неловкость другими словами. — Не знаю, зачем я сказал это. Забудь.

Его оправдания вывели Сюзанну из транса. Она отвлеклась от созерцания реки и взглянула ему в лицо. В глазах ее застыла боль, как будто ей было тяжело отрывать взор от сверкающей воды.

— Не говори так, — сказала Сюзанна. — Никогда не говори так.

Она шагнула к нему, обхватила его руками и крепко обняла. Он тоже обнял ее в ответ. Она жарко дышала ему в шею, ставшую влажной от слез, не от поцелуев. Они не говорили ничего, просто замерли на несколько минут, и река бежала рядом.

Потом Кэл произнес:

— Может быть, пойдем домой?

Сюзанна отступила на шаг и посмотрела на Кэла, словно изучала его лицо.

— Все уже закончилось или только начинается? — спросила она.

Он покачал головой.

Она снова бросила быстрый взгляд на реку. Но прежде чем живой поток успел захватить над ней власть, Кэл взял ее за руку и повел обратно, в мир кирпича и бетона.

Глава 2

Пробуждение в темноте

Сквозь сумерки, выдававшие приближение осени, они вернулись на Чериот-стрит. Там они поискали на кухне, чем успокоить бурчащие от голода животы, поели и поднялись в комнату Кэла, прихватив с собой купленную на обратном пути бутылку виски. Они собирались обсудить план ближайших действий, однако у них ничего не получилось. Усталость и неловкость, вызванная сценой на берегу реки, заставляли тщательно подбирать слова, они кружили на одном месте, но озарение не приходило. Никто не знал, что делать дальше.

После сегодняшней переделки у них осталась единственная добыча — фрагмент ковра. Но он ничем не мог им помочь.

Диалог становился все более неуверенным, незавершенные фразы сменялись долгими паузами.

Около одиннадцати вернулся Брендан, поприветствовал Кэла снизу и отправился спать. Его приход встревожил Сюзанну.

— Мне пора идти, — сказала она. — Уже поздно.

Кэл представил себе пустую комнату без нее, и у него упало сердце.

— Почему бы тебе не остаться? — спросил он.

— Кровать маленькая, — ответила она.

— Зато удобная.

Она провела рукой по его лицу, дотронулась до синяка вокруг рта.

— Мы не должны становиться любовниками, — сказала она тихо. — Мы слишком похожи друг на друга.

Это было грубо, и слышать это было больно. Однако в тот самый миг, когда мечты о сексе испарились, Кэл ощутил, как окрепла иная, куда более важная надежда. В этом деле они принадлежат друг другу, она, дитя Фуги, и он, случайно вторгшийся в чудесный мир. Вместо короткого удовольствия от занятий любовью он получал удивительное приключение и понимал, несмотря на протесты своего члена, что сделал правильный выбор.

— Тогда давай спать, — сказал он. — Если ты хочешь остаться.

Она улыбнулась.

— Я хочу остаться, — сказала она.

Они стянули с себя грязную одежду и нырнули под одеяло. Сон сморил их раньше, чем успела остыть лампа.

* * *

И они не просто уснули. Им кое-что снилось. Точнее, им снился один и тот же, вполне определенный сон.

Им снился звук. Планета пчел, от громогласного жужжания которых едва не рвались напитанные медом сердца; этот нарастающий гул был музыкой лета.

Им снился запах. Множество запахов: улицы после дождя, выдохшихся духов, ветра, дующего из теплых краев.

Но главное — им снились образы.

Началось все с узора: переплетение бесчисленных нитей, окрашенных в сотни оттенков, дышало такой энергией, так слепило, что сновидцам пришлось закрыть глаза своего воображения.

А затем, как будто узор из гордости решил изменить нынешний порядок вещей, узелки начали развязываться и распадаться. Цвета каждого фрагмента растворялись в воздухе, пока взгляд не потонул в вареве пигментов, где распустившиеся нити провозглашали свободу линиями, запятыми и точками, похожими на мазки кисти мастера каллиграфии. Сначала значки казались совершенно беспорядочными, но по мере того, как каждый из них втягивал в себя цвет и поверх него ложились все новые и новые мазки, становилось очевидно: из хаоса методично рождаются некие формы.

Там, где мгновение назад были лишь уток и основа, из потока возникли очертания пятерых совершенно разных людей, и невидимый художник с безумной скоростью продолжал добавлять детали в их портреты.

Голоса пчел зазвучали громче, выпевая в головах спящих имена появившихся незнакомцев.

Первой из квинтета появилась молодая женщина в длинном темном платье. Ее маленькое личико было бледным, закрытые глаза обрамлены рыжеватыми ресницами. Это, сказали пчелы, Лилия Пеллиция.

Словно пробудившись от звука своего имени, Лилия открыла глаза.

Как только она сделала это, вперед выдвинулся круглый бородатый человек лет пятидесяти в накинутом на плечи пальто и широкополой шляпе. Это Фредерик Каммелл, сообщили пчелы, и глаза за круглыми линзами очков размером с монету открылись. Его рука тотчас потянулась к шляпе, он снял ее, обнажив голову с тщательно подстриженными и набриолиненными волосами.

— Ага, — произнес он и улыбнулся.

Вслед за ним возникли еще трое. Одна из них, нетерпеливо стремившаяся высвободиться из мира красок, уже готовилась к пробуждению. (Куда делось, думали спящие, то буйство красок, какими изначально сверкали нити? Куда спрятались цвета и оттенки под этим траурным одеянием, неужели в нижние юбки попугайской расцветки?) Кислая физиономия третьей гостьи не позволяла заподозрить ее в подобных вольностях.

Апполин Дюбуа, объявили пчелы, и женщина открыла глаза. Усмешка, на миг мелькнувшая на ее лице, обнажила зубы цвета старой слоновой кости.

Последние участники собрания явились вместе. Один из них был негром, чьи тонкие черты даже во сне дышали печалью. Второй — голый младенец на руках первого — пускал слюни на рубаху своего покровителя.

Джерико Сент-Луис, сказали пчелы, и негр открыл глаза. Он тотчас посмотрел на младенца, захныкавшего раньше, чем было произнесено его имя.

Нимрод, назвали его пчелы, и, хотя младенцу, судя по всему, не исполнилось и года, он уже знал два слога своего имени. Он поднял веки, за которыми скрывались глаза ясного золотистого оттенка.

С его пробуждением процесс завершился. Все краски, пчелы и нити исчезли, в комнате Кэла остались пятеро незнакомцев.

Первой заговорила Апполин Дюбуа.

— Так не должно быть, — заявила она, подходя к окну и отдергивая занавески. — Куда мы, черт возьми, угодили?

— И где все остальные? — спросил Фредерик Каммелл.

Он заметил зеркало на стене и принялся изучать в нем свое отражение. Фыркнул, достал из кармана ножницы и стал подстригать какие-то слишком сильно отросшие волоски на щеках.

— Хороший вопрос, — отозвался Джерико. Затем спросил, обращаясь к Апполин: — И как там снаружи?

— Пустынно, — ответила женщина. — Глубокая ночь. И…

— Что?

— Посмотри сам, — сказала она, шумно втягивая слюну между обломков зубов, — чего-то там не хватает. — Она отвернулась от окна. — Все не такое, каким должно быть.

Место Апполин у окна заняла Лилия Пеллиция.

— Она права, — согласилась девушка. — Все совсем не такое.

— И почему здесь только мы? — снова спросил Фредерик. — Вот самый главный вопрос.

— Что-то произошло, — сказала Лилия негромко. — Что-то ужасное.

— Вне всякого сомнения, ты это чуешь нутром, — вставила Апполин. — Как и всегда.

— Ведите себя прилично, мисс Дюбуа. — призвал Фредерик со страдальческим, как у школьного учителя, выражением лица.

— Не смей называть меня «мисс»! — воскликнула Апполин. — Я замужняя дама.

Погруженные в сон, Кэл с Сюзанной прислушивались к перепалке и забавлялись тем, какую чепуху производит воображение. Однако, несмотря на странность этих людей, на их допотопные одеяния, имена и нелепые разговоры, они все равно казались удивительно реальными. Каждая деталь была совершенно отчетливой. И, словно желая еще сильнее смутить спящих, человек по имени Джерико посмотрел на постель и сказал:

— Может быть, они смогут нам что-то объяснить.

Лилия уставилась на спящую парочку своими светлыми глазами.

— Надо их разбудить, — сказала она и протянула руку, чтобы сделать задуманное.

«Так это не сон!» — догадалась Сюзанна, когда рука Лилии приблизилась к ее плечу.

Она почувствовала, что просыпается, и открыла глаза, как только пальцы девушки коснулись ее.

Занавески были отдернуты, как и представлялось во сне. Уличные фонари заливали светом маленькую комнату. Посреди нее, внимательно глядя на кровать, стояли пятеро. Сон претворился в реальность. Сюзанна села. Простыня соскользнула, и Джерико с младенцем Нимродом уставились на ее грудь. Она подтянула простыню к шее, раскрыв таким образом Кэла. Холодный воздух потревожил его. Он взглянул на Сюзанну широко раскрытыми глазами.

— Что происходит? — спросил он хриплым со сна голосом.

— Проснись, — сказала она. — У нас гости.

— Мне снился такой сон… — пробормотал он. Затем переспросил: — Гости? — Поднял на нее глаза, проследил за ее взглядом. — О господи…

Младенец на руках Джерико засмеялся, указывая пухлым пальчиком на поднявший голову член Кэла. Тот схватил подушку и прикрылся.

— Это что, одна из шуточек Шедуэлла? — шепотом спросил он.

— Я так не думаю, — ответила Сюзанна.

— Кто такой Шедуэлл? — хотела знать Апполин.

— Еще один чокнутый, надо полагать, — вставил Фредерик.

Он держал наготове ножницы на случай, если эти двое проявят враждебность.

При слове «чокнутый» Сюзанна начала кое-что понимать. Первой его употребила Иммаколата, имея в виду представителей рода людского.

— Фуга… — произнесла Сюзанна.

Стоило ей сказать это, как все глаза устремились на нее, и Джерико спросил:

— Что ты знаешь о Фуге?

— Не слишком много, — ответила она.

— Ты знаешь, где находятся остальные? — спросил Фредерик.

— Какие остальные?

— И наша земля? — добавила Лилия. — Где вообще все?

Кэл оторвал взгляд от квинтета и посмотрел на стол рядом с кроватью, куда перед сном положил фрагмент Сотканного мира. Он исчез.

— Они вышли из клочка ковра, — сообщил он, не вполне веря собственным словам.

— Именно это мне и снилось.

— Мне тоже это снилось, — сказала Сюзанна.

— Из клочка ковра? — переспросил Фредерик в ужасе. — Вы хотите сказать, что нас разлучили с остальными?

— Да, — ответил Кэл.

— Так где же они? — спросила Апполин. — Отведите нас туда.

— Мы не знаем, где они теперь, — признался Кэл. — Шедуэлл унес ковер.

— Будь прокляты эти чокнутые! — взорвалась дама. — Нельзя верить никому из них. Вечные уловки и надувательство!

— Он действует не один, — сказала Сюзанна. — Он вместе с одной из вас.

— Сомневаюсь, — покачал головой Фредерик.

— Но это правда. С Иммаколатой.

При звуке этого имени Фредерик и Джерико вскрикнули от ужаса. Апполин, хоть и замужняя дама, просто плюнула на пол.

— Разве сучку еще не вздернули? — поинтересовалась она.

— Дважды, я знаю совершенно точно, — ответил Джерико.

— Она воспринимает это как комплимент, — заметила Лилия.

Кэл передернул плечами. Он замерз и устал, он хотел видеть сны о залитых солнцем холмах и блестящих реках, а не траурные лица, искаженные злостью и подозрением. Не обращая внимания на их взгляды, он отбросил в сторону подушку, подошел к куче одежды на полу и стал натягивать рубашку и джинсы.

— А где же тогда хранители? — спросил Фредерик, обращаясь ко всем собравшимся. — Кто-нибудь знает?

— Моя бабушка… — начала Сюзанна. — Мими…

— Да? — нетерпеливо произнес Фредерик. — Где же она?

— Боюсь, она умерла.

— Но есть и другие хранители, — сказала Лилия, заразившись нетерпеливостью Фредерика. — Где они?

— Этого я не знаю.

— Ты права, — произнес Джерико с видом почти трагическим. — Произошло что-то ужасное.

Лилия вернулась к окну и распахнула его.

— Ты сможешь их почуять? — спросил ее Фредерик. — Они где-то рядом?

Лилия отрицательно покачала головой.

— Воздух воняет, — сказала она. — Это не прежнее Королевство. Здесь холодно. Холодно и грязно.

Кэл, уже успевший одеться, протолкнулся между Фредериком и Апполин и взял бутылку виски.

— Хочешь глотнуть? — спросил он Сюзанну.

Она покачала головой. Он налил себе щедрую порцию и выпил.

— Мы должны разыскать этого вашего Шедуэлла, — заявил Сюзанне Джерико, — и забрать у него Сотканный мир.

— К чему такая спешка? — воскликнула Апполин с какой-то нездоровой беззаботностью. Она придвинулась к Кэлу. — Ничего, если я присоединюсь?

Он с неохотой протянул ей бутылку.

— Что ты хочешь сказать? «К чему такая спешка»! — возмутился Фредерик. — Мы проснулись не пойми где, совершенно одни…

— Мы не одни, — возразила Апполин, отхлебывая виски. — Мы нашли друзей. — Она одарила Кэла кривоватой улыбкой. — Как тебя зовут, милый?

— Кэлхоун.

— А ее?

— Сюзанна.

— Я Апполин. Это Фредерик.

Каммелл отвесил официальный поклон.

— Там стоит Лилия Пеллиция, а этот младенец ее брат, Нимрод…

— А я Джерико.

— Итак, — провозгласила Апполин, — мы теперь друзья, верно? Нам вовсе не нужны все остальные. Пусть себе гниют.

— Они наши соотечественники, — напомнил ей Джерико. — Они нуждаются в помощи.

— И поэтому они оставили нас в Кайме? — невесело съехидничала она, снова поднося к губам бутылку с виски. — Нет уж. Они оставили нас там, где мы могли погибнуть, и не пытайтесь найти в этом какой-то высший смысл. Мы для них грязь. Разбойники, негодяи и бог знает кто еще! — Она посмотрела на Кэла. — Да, да. Ты попал в воровскую шайку. Мы — их позор. Каждый из нас. — Затем Апполин обратилась к своим товарищам. — Это даже лучше, что мы разделились. Сможем хорошо повеселиться.

Кэлу показалось, что он заметил всполохи разноцветных красок, промелькнувшие в складках ее вдовьего одеяния, пока она говорила.

— Перед нами целый мир, — продолжала она. — Он наш, будем им наслаждаться.

— Все равно, потерялись так потерялись, — настаивал Джерико.

Апполин в ответ лишь яростно засопела.

— Он прав, — сказал Фредерик. — Без Сотканного мира мы изгнанники. Ты же знаешь, как сильно ненавидят нас чокнутые. Всегда ненавидели. Всегда будут ненавидеть.

— Проклятые дураки, — отозвалась Апполин и вернулась к окну, прихватив с собой виски.

— Мы тут несколько отстали от жизни. — Фредерик повернулся к Кэлу. — Может, вы скажете нам, какой теперь год? Девятьсот десятый? Одиннадцатый?

Кэл засмеялся.

— Накинь еще лет семьдесят, — предложил он.

Фредерик заметно побледнел и отвернулся к стене. Лилия испустила болезненный крик, словно ее ударили. Она задрожала и присела на край кровати.

— Восемьдесят лет… — пробормотал Джерико.

— Почему они так долго ждали? — спросил Фредди, обращаясь к притихшей комнате. — Что случилось, из-за чего им пришлось так долго ждать?

— Прошу вас, прекратите сыпать загадками, — перебила его Сюзанна, — и объяснитесь.

— Мы не можем, — сказал Фредди. — Ты не ясновидец.

— Только не говори глупостей, — отрезала Апполин. — Кому от этого будетвред?

— Расскажи им, Лилия, — попросил Джерико.

— Я протестую, — заявил Фредди.

— Расскажи им столько, сколько они должны знать, — нашла выход Апполин. — Если рассказывать все, ты не закончишь до Судного дня.

Лилия вздохнула.

— Почему я? — спросила она, все еще дрожа. — Почему это я должна рассказывать?

— Потому что ты самая лучшая лгунья, — произнес Джерико с натянутой улыбкой. — У тебя все получится убедительно.

Она бросила на него мрачный взгляд.

— Ладно, — согласилась она и начала рассказывать.

Глава 3

Что она рассказала

— Мы не всегда были потерянными, — начала она. — Когда-то мы жили в саду.

Всего две фразы, а Апполин уже перебила.

— Это просто сказка, — сообщила она Кэлу и Сюзанне.

— Так дай ей рассказать, черт тебя подери! — возмутился Джерико.

— Ничему не верьте, — стояла на своем Апполин. — Эта женщина не узнала бы правду, даже если бы та трахнула ее!

В ответ Лилия только показала ей язык и продолжила с того места, где остановилась.

— Это было в саду, — сказала она. — Вот оттуда и происходят семейства.

— Что за семейства? — спросил Кэл.

— Четыре ветви ясновидцев: Ло, Йе-ме, Айя и Бабу. Те семейства, потомками которых мы являемся. Конечно, кое-кто из нас сбивался с пути, — продолжала она, бросив колючий взгляд на Апполин, — но все мы ведем происхождение от одного из четырех семейств. Мы с Нимродом из рода Йе-ме. Наша ветвь соткала ковер.

— И посмотрите, куда это завело, — пробурчал Каммелл. — Хорошенькую службу сослужила нам вера в ткачей. Ловкие пальцы и блуждающие умы. Вот Айя, мой род, владеет настоящим мастерством и знает толк во всем.

— А ты кто? — спросил Кэл Апполин, протягивая руку и забирая у нее бутылку. Там осталось не больше пары глотков.

— Моя мать происходит из Айя, — ответила Апполин. — Вот откуда у меня певучий голос. Что касается моего отца, никто не знает толком, кто он. Он умел творить чары в танце, мой отец…

— Когда бывал трезв, — вставил Фредди.

— Что ты вообще понимаешь? — сморщилась Апполин. — Ты никогда не встречался с моим отцом.

— Зато твоей матери хватило одного раза, — немедленно огрызнулся Фредди.

Младенец громогласно захохотал, хотя для этой шутки был явно маловат.

— Все равно, — сказала Апполин. — Он танцевал, а это значит, в нем было что-то от Ло.

— И от Бабу тоже, судя по тому, как ты говоришь, — заметила Лилия.

Тут в беседу вмешался Джерико.

— Я из семейства Бабу, — заявил он. — И по-моему, дыхание — слишком ценная штука, чтобы растрачивать его впустую.

Дыхание. Танцы. Музыка. Ковры. Кэл постарался запомнить и соотнести эти навыки с названиями семейств, но это было не легче, чем запомнить всех членов клана Келлуэев.

— Суть в том, — продолжала Лилия, — что семейства обладают умениями, каких нет у представителей рода человеческого. Эти силы вы считаете чудесными. А для нас они не более удивительны, чем то, что трава растет. Это лишь способы существования и познания.

— Магические чары? — уточнил Кэл. — Вы так это называете?

— Именно, — подтвердила Лилия. — И мы владеем ими изначально. Мы не задумывались о них. По крайней мере, пока не попали в Королевство. Тогда мы поняли, что ваши люди любят придумывать законы. Любят все определять и устанавливать порядки, что хорошо, а что плохо. А мир, поскольку он вас любит и не хочет разочаровать или обескуражить, потакает вам. Подстраивается, как будто ваши доктрины являются неким абсолютом.

— Это спорная метафизика, — пробормотал Фредди.

— Законы Королевства суть законы чокнутых, — говорила Лилия. — Так сказано в одном из постулатов Капры.

— Капра ошибался, — тотчас ответил Фредди.

— Очень редко, — возразила Лилия. — И не в этот раз. Мир ведет себя так, как предпочитают думать о нем чокнутые. Без снисхождения. Это считается доказанным. До тех пор, пока у кого-то не появится идея получше…

— Погоди минутку, — попросила Сюзанна. — Так вы хотите сказать, что земля каким-то образом прислушивается к нам?

— Таково мнение Капры.

— А кто этот Капра?

— Великий мудрец…

— Или мудрая женщина, — уточнила Апполин.

— Которая жила когда-то, а может быть, и нет, — подхватил Фредди.

— Но даже если Капры никогда не было, — сказала Апполин, — все равно есть что сказать за нее.

— Этот ответ ничего не значит, — заметила Сюзанна.

— Вот вам и Капра, — произнес Каммелл.

— Продолжай, Лилия, — попросил Кэл. — Расскажи историю до конца.

И Лилия заговорила снова.

— Итак, есть вы, человечество, со всеми вашими законами, ограничениями и со всей вашей безграничной завистью. А есть мы, семейства ясновидцев. Мы отличаемся от вас, как день от ночи.

— Ну, не так сильно, — заметил Джерико. — Мы же когда-то жили среди них, вспомни-ка.

— И с нами обращались как с грязью, — ответила Лилия запальчиво.

— Верно, — согласился Джерико.

— Наши способности, — продолжала Лилия, — вы, чокнутые, именуете магией. Некоторые из вас и сами хотели бы обладать ими. Некоторые боялись их. И лишь немногие любили нас за наши таланты. Города тогда были маленькими, как вы, наверное, знаете. В них было трудно спрятаться. Поэтому мы уходили. Уходили в леса и холмы, где, как нам казалось, мы будем в безопасности.

— Но среди нас, между прочим, были и те, кто никогда не якшался с чокнутыми, — напомнил Фредди. — Особенно среди Айя. Поскольку нам нечего им продать, нет смысла мучиться среди чокнутых. Лучше жить на воле среди зеленых лугов.

— Это просто лицемерие, — сказал Джерико. — Вы любите города точно так же, как и все мы.

— Верно, — признал Фредди. — Мне нравится жить среди каменных построек, но я завидую пастуху…

— Его одиночеству или его близости к овцам?

— Его незатейливым радостям, кретин! — отрезал Фредди. Затем добавил, обращаясь к Сюзанне: — Сударыня, вы должны понять, что я не имею ничего общего с этими людьми. Честное слово, не имею! Он, — Фредди ткнул пальцем в сторону Джерико, — убежденный вор. Она, — палец устремился на Апполин, — держала бордель. А эти, — он указал на Лилию, — и она, и ее братец причинили немало горя…

— Ребенок? — изумилась Лилия, взглянув на младенца. — Как ты можешь обвинять невинного…

— Хватит вешать нам лапшу на уши! — возмутился Фредди. — Пусть твой братец и выглядит как грудной младенец, но мы-то всё знаем. Вы оба притворщики. Иначе с чего бы вы оказались в Кайме?

— Я могу задать тебе тот же вопрос, — огрызнулась Лилия.

— Я стал жертвой заговора! — запротестовал Фредди. — Мои руки абсолютно чисты.

— Никогда не доверяла людям с чистыми руками, — пробормотала Апполин.

— Шлюха! — выпалил Фредди.

— Скотина! — ответила она, и перепалка зашла в тупик.

Кэл и Сюзанна недоверчиво переглянулись. Совершенно очевидно, что эти люди не испытывают друг к другу никакой любви.

— Так вот… — произнесла Сюзанна. — Вы рассказывали нам о том, как прятались среди холмов.

— Мы не прятались, — покачал головой Джерико. — Мы жили невидимо.

— А разве есть какая-то разница? — спросил Кэл.

— О, несомненно. Некоторые места, священные для нас, большинство чокнутых не увидит, даже вплотную приблизившись к ним…

— И к тому же мы зачаровывали людей, — добавила Лилия, — если кто-то из них оказывался слишком близко.

— Что происходило время от времени, — подхватил Джерико. — Некоторые проявляли любопытство. Болтались по лесам, выискивая наши следы.

— Так, значит, они знали, кто вы? — спросила Сюзанна.

— Нет, — ответила Апполин. Она сбросила со стула кучу одежды и оседлала его. — Нет, все, что они знали, это сплошные слухи и глупые домыслы. Как нас только не называли! Тенями и сказочными существами. Всякую ерунду выдумывали. Лишь немногие на самом деле видели нас близко. Но только потому, что мы позволили им.

— Кроме того, нас было не так уж много, — вставила Лилия. — Мы никогда не отличались плодовитостью. Никогда не испытывали особой тяги к совокуплению.

— Говори за себя, — бросила Апполин и подмигнула Кэлу.

— В общем, нас редко замечали, и, как сказала Апполин, если мы шли на контакт, то только по своим причинам. Например, если кто-то из вашего рода обладал умениями, из которых мы могли извлечь пользу. Коннозаводчики, виноторговцы… Тем не менее столетия шли, и вы делались все более опасными.

— Верно, — подтвердил Джерико.

— Все связи, какие были между нами, обратились в ничто. Мы предоставили вам вести жизнь, исполненную кровопролития и зависти…

— Почему вы постоянно говорите о зависти? — спросил Кэл.

— Так ведь именно из-за нее о вас идет дурная слава, — сказал Фредди. — Вы вечно стремитесь заполучить то, что вам не принадлежит.

— Ну а вы-то, конечно, совершенные существа? — спросил Кэл. Его уже достали бесконечные упреки в адрес чокнутых.

— Если бы мы были совершенны, — сказал Джерико, — мы были бы невидимы.

Его ответ ужасно расстроил Кэла.

— Нет, мы не совершенны. Мы из плоти и крови, как и вы, — продолжал Джерико. — Но нас это не печалит. А вот вы… вы, видимо, ощущаете трагичность своего положения. Или же вам кажется, что вы живете неполной жизнью.

— Почему же моей бабушке доверили заботу о ковре? — спросила Сюзанна. — Она ведь из чокнутых.

— Не употребляй это слово, — попросил Кэл. — Она была человеком.

— Она была полукровкой, — поправила его Апполин. — Ясновидцем по матери и чокнутой по отцу. Я встречалась с ней пару раз. У нас с ней, видишь ли, было кое-что общее. Смешанные браки. Ее первый муж был ясновидцем, а мой — из племени чокнутых.

— Но она стала одним из хранителей. Единственная женщина и, если я правильно помню, единственная, в ком текла человеческая кровь.

— Нам был нужен хотя бы один хранитель, знающий Королевство и не привлекающий к себе внимания. Мы надеялись, что так нас перестанут замечать, а потом забудут.

— И все это только ради того, чтобы скрыться от человечества? — спросила Сюзанна.

— О нет, — ответил Фредди. — Мы могли бы жить, как жили, на окраинах Королевства… но обстоятельства изменились.

— Я и не помню, в каком году это началось… — произнесла Апполин.

— В тысяча восемьсот девяносто шестом, — подсказала Лилия. — Это был тысяча восемьсот девяносто шестой, год начала бедствий.

— А что случилось? — спросил Кэл.

— До сих пор никто не понимает. Нечто возникло вдруг из ниоткуда Существо, обуреваемое одним-единственным желанием: сжить нас со света.

— И что это за существо?

Лилия пожала плечами:

— Ни один из тех, кто столкнулся с ним лицом к лицу, не уцелел.

— Это человек? — спросил Кэл.

— Нет. Люди слепы, а оно нет. Оно умело вынюхивать нас. Даже самые изощренные чары не могли обмануть его. А когда Бич проходил мимо, то, на что он бросал взгляд, просто переставало существовать.

— Мы оказались в ловушке, — произнес Джерико. — С одной стороны — человечество, с каждым днем захватывающее новые земли, а с другой — Бич. Так мы назвали это существо, стремившееся уничтожить наш народ. Мы понимали, что рано или поздно Бич истребит нас.

— Что весьма печально, — сухо вставил Фредди.

— Но в жизни были не только мрак и жуть, — заметила Апполин. — Как ни странно, я отлично провела те последние годы. Отчаяние, знаете ли, прекрасный афродизиак. — Она усмехнулась. — Нам удалось отыскать такие места, где Бич не мог нас почуять, и мы на время укрылись в безопасности.

— Не помню, чтобы я чувствовала себя счастливой, — сказала Лилия. — Я помню только кошмары.

— А как же тот холм? — спросила Апполин. — Как он назывался? Холм, где мы провели последнее лето. Я помню, словно это было вчера..

— Лучезарный холм.

— Верно. Лучезарный холм. Я была счастлива там.

— Но сколько бы это продлилось? — проговорил Джерико. — Рано или поздно Бич нашел бы нас.

— Может быть, — сказала Апполин.

— У нас не было выбора, — продолжала Лилия. — Нам требовалось укромное место. Там, где Бич никогда не станет нас искать. Где мы будем спать, пока о нас не забудут.

— Ковер, — произнес Кэл.

— Именно, — подтвердила Лилия. — Именно такое убежище избрал совет.

— После бесконечных споров, — заметил Фредди. — Пока они шли, погибли сотни. В тот год, когда заработал Станок, каждая неделя приносила новые жертвы. Ужасные истории. Кошмарные.

— Мы, разумеется, были уязвимы, — продолжала Лилия. — Отовсюду приходили новые беженцы… приносили с собой клочки своих земель… вещи, спасенные от истребления… Все сосредоточились здесь, в этой стране, в надежде пристроить в ковер свою собственность.

— Какую еще собственность?

— Дома. Участки земли. Обычно они имели дело с добрым Бабу, умевшим превращать поля, дома и что угодно в подобие списка. В таком виде их можно было переносить…

— Нет, я не понимаю, — возразил Кэл. — Объясни.

— Речь идет о вашем семействе, — обратилась Лилия к Джерико. — Тебе и объяснять.

— Мы, Бабу, умеем создавать иероглифы, — начал Джерико, — и держать их в голове. Есть великие мастера, вроде моего учителя Куэкетта. Он мог составить список небольшого города, а потом выговорить его обратно до последней черепицы. — Джерико рассказывал, и его удлиненное лицо светилось счастьем. Но затем воспоминания потушили радостный огонек. — Учитель находился в Нидерландах, когда его отыскал Бич. Он исчез. — Джерико щелкнул пальцами. — Раз — и нету.

— Но почему вы все собрались именно в Англии? — хотела знать Сюзанна.

— Она была самой безопасной страной в мире. Здешние чокнутые, как водится, были озабочены только своей империей. Мы могли затеряться в толпе, пока Фуга превращалась в ковер.

— Что такое Фуга? — спросил Кэл.

— Это все, что нам удалось спасти от уничтожения. Осколки Королевства, которое чокнутые никогда не видели, а значит, не стали бы беспокоиться о его исчезновении. Лесок, пара озер, излучина реки, дельта еще одной. Наши дома, несколько городских площадей, пара улиц. Мы объединили их в некое подобие города.

— Идеал, вот как его называют, — сообщила Апполин. — Дурацкое бессмысленное имя.

— Сначала мы пытались сохранять определенный порядок, — сказал Фредди. — Но вскоре все пошло кувырком из-за беженцев, желавших попасть в ковер. Их прибывало с каждым днем все больше. Люди ночами простаивали под Домом Капры, чтобы получить хотя бы маленькую нишу, где можно спрятаться от Бича.

— Вот почему ушло так много времени, — пояснила Лилия.

— Но никто не был отвергнут, — заметил Джерико. — Так решили с самого начала. Каждый, кто хотел получить место в Сотканном мире, получил его.

— Даже мы, — вставила Апполин, — хотя мы никогда не были непорочно чисты. Нам все равно дали место.

— Но почему именно ковер? — не понимала Сюзанна.

— А что проще всего не заметить? — спросила Лилия в ответ. — Вещь, на которой стоишь. Кроме того, мы владеем этим ремеслом.

— У каждого есть свой узор, — вмешался Фредди. — Если сумеешь его отыскать, можно заключить великое в малое.

— Разумеется, укрыться в ковре захотели не все, — сказала Лилия. — Некоторые предпочли остаться среди чокнутых и попытать счастья самостоятельно. Но большинство согласились.

— И на что это похоже?

— На сон. Сон без сновидений. Мы не старели. Не чувствовали голода. Мы просто ждали момента, когда хранители решат, что вокруг достаточно безопасно, и разбудят нас.

— А птицы? — спросил Кэл.

— О, в ковер вплетено великое множество флоры и фауны…

— Я не о Фуге. Я про своих голубей.

— А при чем тут твои голуби? — удивилась Апполин.

Кэл коротко описал, каким образом он обнаружил ковер.

— А, это сказалось влияние Вихря, — пояснил Джерико.

— Вихря?

— Когда ты увидел Фугу, — сказала Апполин, — помнишь облака в середине? Так это Вихрь. Именно там находится Станок.

— Но как ковер может содержать в себе Станок, соткавший его? — недоумевала Сюзанна.

— Станок это не механизм, — ответил Джерико. — Это состояние созидания. Оно превращает частицы Фуги в наваждение, напоминающее обыкновенный ковер. В основном тут срабатывает ваша человеческая самонадеянность, но чем ближе вы подходите к Фуге, тем больше странностей происходит. Там есть места, где мелькают призраки прошлого и будущего…

— Не надо об этом говорить, — перебила Лилия. — Это к несчастью.

— Какие еще несчастья могут с нами произойти? — возразил Фредди. — Нас осталось так мало…

— Мы разбудим семейства, как только отыщем ковер, — провозгласил Джерико. — Наверное, Вихрь слабеет, иначе как этот человек сумел увидеть Фугу? Сотканный мир не может существовать вечно…

— Он прав, — согласилась Апполин. — Мы просто обязаны что-то предпринять.

— Но сейчас небезопасно, — предупредила Сюзанна.

— Небезопасно для чего?

— Я имею в виду, небезопасно здесь, в мире. В Англии.

— Бич, должно быть, уже забыл о нас, — сказал Фредди, — прошло уже столько лет.

— Тогда почему Мими вас не разбудила?

У Фредди вытянулась физиономия.

— Может, она забыла о нас.

— Забыла? — переспросил Кэл. — Невозможно!

— Легко тебе говорить, — отозвалась Апполин. — Нужно быть очень сильным, чтобы противостоять Королевству. Стоит забраться в него поглубже, и ты уже собственное имя забыл!

— Не верю, что она могла забыть, — сказал Кэл.

— Наша первоочередная задача, — постановил Джерико, не обращая внимания на его протесты, — отыскать ковер. После чего мы выберемся из города и отыщем место, куда Иммаколата не догадается заглянуть.

— А что будет с нами? — спросил Кэл.

— А что с вами?

— Нам дадут посмотреть?

— На что посмотреть?

— На Фугу, черт побери! — воскликнул Кэл, выведенный из себя этими людьми — у них не было ни тени вежливости или признательности.

— Вас это уже не касается, — заявил Фредди.

— Еще как касается! — возмутился Кэл. — Я видел. Едва не погиб из-за этого!

— Лучше держись подальше, — посоветовал Джерико. — Если так печешься о своем здоровье.

— Я не это хотел сказать.

— Кэл… — Сюзанна положила руку ему на плечо.

Она старалась его успокоить, но Кэл распалился еще сильнее:

— Не надо их защищать!

— Дело не в том, кто кого защищает… — начала Сюзанна, но он не утихомирился.

— Тебе-то хорошо! — обиженно говорил Кэл. — У тебя есть родственные связи…

— Ты несправедлив.

— …и этот менструум…

— Что?! — вскричала Апполин, заглушая Кэла. — У тебя?

— Похоже, да, — сказала Сюзанна.

— И он не спалил тебя живьем?

— С чего бы?

— Только не при нем, — произнесла Лилия, взглянув на Кэла.

Это стало последней каплей.

— Ладно, — сказал он. — Не хотите говорить при мне, прекрасно. Катитесь ко всем чертям.

Он пошел к двери, не обращая внимания на попытки Сюзанны остановить его. У него за спиной захихикал Нимрод.

— И ты тоже заткнись на хрен, — бросил он младенцу и вышел из комнаты, оставив ее во власти незваных гостей.

Глава 4

Ночные страхи

1

Шедуэлл очнулся от сна об империи: привычная фантазия, в которой он был владельцем такого огромного магазина, что зал его казался бесконечным. И торговля приносила такую прибыль, что бухгалтеры рыдали от счастья. Груды товаров всех видов громоздились со всех сторон: вазы эпохи Мин, игрушечные обезьянки, говяжьи туши, — а люди осаждали двери, отчаянно желая присоединиться к толпе покупателей.

Но сон, как ни странно, был не о прибыли. Деньги лишились ценности с тех пор, как Шедуэлл встретил Иммаколату, способную извлечь из воздуха все, в чем они нуждались. Нет, это был сон о власти: будучи повелителем товаров, из-за которых люди бились насмерть, Коммивояжер стоял в стороне от толпы и улыбался обворожительной улыбкой.

Но вдруг он проснулся, шум толпы затих, и он услышал чье-то дыхание во тьме комнаты.

Шедуэлл сел на постели. Пот только что пережитого восторженного волнения холодил лоб.

— Иммаколата?

Это была она. Иммаколата стояла у дальней стены, шаря руками по штукатурке в поисках опоры. Глаза ее были широко раскрыты, но она ничего не видела Во всяком случае, ничего, что мог бы заметить Шедуэлл. Он уже наблюдал ее в таком состоянии, в последний раз это случилось дня два-три назад, в фойе того самого отеля.

Шедуэлл выбрался из постели и накинул халат. Иммаколата ощутила его присутствие и пробормотала его имя.

— Я здесь, — ответил он.

— Опять, — сказала она. — Я снова чувствую его.

— Бич? — уточнил он угрюмо.

— Именно. Мы должны продать ковер и покончить с этим делом раз и навсегда.

— Продадим, продадим, — заверил он, медленно приближаясь к ней. — Приготовления идут полным ходом, ты же знаешь.

Он говорил размеренно, успокаивающе. Иммаколата была опасна и в обычном состоянии, но в таком виде Шедуэлл ее особенно боялся.

— Приглашения разосланы, — произнес он. — Покупатели едут. Они только и ждали вестей от нас. Скоро они прибудут, мы заключим сделку, и все останется позади.

— Я видела место, где он обитает, — продолжала она. — Там были стены, громадные стены. И песок, внутри и снаружи. Похоже на край света.

Теперь взгляд Иммаколаты устремился на него, и видение, захватившее ее, постепенно таяло.

— Когда, Шедуэлл? — спросила она.

— Что «когда»?

— Аукцион.

— Послезавтра. Как мы и договаривались.

Она кивнула.

— Странно, — произнесла она, голос ее внезапно сделался совершенно будничным. Скорость, с какой менялись ее настроения, всегда обескураживала его. — Странно, что эти кошмары не проходят.

— Все из-за того, что ты увидела ковер, — сказал Шедуэлл. — Он пробудил воспоминания.

— Нет, дело не только в этом, — возразила она.

Иммаколата подошла к двери в другую комнату апартаментов Шедуэлла и открыла ее. Мебель в той комнате за дверью была сдвинута к стенам, чтобы на полу уместилась их добыча, Сотканный мир. Иммаколата застыла на пороге, разглядывая ковер.

Из какого-то суеверия она не решилась ступить на него босыми ногами и обошла по периметру, пристально вглядываясь в каждый дюйм.

У середины противоположной стороны она остановилась.

— Смотри, — сказала она указывая на Сотканный мир.

Шедуэлл подошел к ней:

— Что там такое?

— Не хватает клочка.

Он проследил за ее взглядом. Иммаколата была права: небольшой кусочек ковра был оторван, скорее всего, во время стычки на складе.

— Ничего страшного, — заметил он. — Наших покупателей это не смутит, поверь мне.

— Меня волнует не цена, — отозвалась она.

— Тогда что же?

— Раскрой глаза, Шедуэлл! Каждый из узоров — это один из ясновидцев.

Шедуэлл опустился на корточки и изучил орнамент на кайме. В узоре трудно было увидеть лица. Скорее пятна краски.

— И это люди? — удивился он.

— Ну да. Самые отбросы. Низшие из низших. Вот почему они помещены на край. Здесь опаснее всего. Но они все равно полезны.

— Чем же?

— Они — первая линия обороны, — ответила Иммаколата, не сводя глаз с дырки в ковре. — Они первыми попадают под удар и первыми…

— Просыпаются, — завершил Шедуэлл.

— Да, просыпаются.

— Так ты думаешь, они уже где-то здесь? — спросил он и перевел взгляд на окно.

Занавески были задернуты, чтобы никто не увидел их сокровище, но Шедуэлл прекрасно представлял ночной город за стеклом. Мысль о том, что где-то там находится высвобожденная магия, неожиданно встревожила его.

— Именно так, — кивнула Иммаколата. — Я думаю, они проснулись. И Бич чует их во сне. Он знает, Шедуэлл.

— Так что же нам делать?

— Мы отыщем их раньше, чем они привлекут к себе внимание. Бич, наверное, уже совсем дряхлый. Может быть, он стал слабым и забывчивым. Однако его сила…

Голос Иммаколаты затих, как будто слова не имели смысла перед лицом подобного ужаса. Она тяжко вздохнула, прежде чем начать снова.

— Каждый день, — сказала она, — с помощью менструума я ищу признаки его приближения. А он придет, Шедуэлл. Наверное, не сегодня ночью. Но придет. И тот день, когда он придет, станет последним днем магии.

— Даже твоей?

— Даже моей.

— Значит, мы должны отыскать их, — решил Шедуэлл.

— Не мы, — возразила Иммаколата. — Нечего нам марать руки. — Она пошла обратно в спальню Шедуэлла. — Они не могли уйти далеко, — говорила она на ходу. — Они чужаки в этом мире.

У двери Иммаколата остановилась и повернулась к нему.

— Ни в коем случае не выходи из этой комнаты, пока мы тебя не позовем, — приказала она. — Я собираюсь кое-кого пригласить в качестве наемного убийцы.

— Кого? — спросил Шедуэлл.

— Ты его не знаешь, — ответила Иммаколата. — Он умер за сотню лет до твоего рождения. Впрочем, у тебя с ним очень много общего.

— И где он находится сейчас?

— В усыпальнице, где и закончилась его жизнь. Он, видишь ли, пытался доказать, что он мне ровня, и соблазнить меня. Поэтому и захотел сделаться некромантом. Может, у него и получилось бы. Он был готов пойти на все. Но дело не заладилось. Он вызвал из какого-то низшего мира Хирургов, а им это совсем не понравилось. Они гоняли его по всему Лондону, и в конце концов он ворвался в усыпальницу. Умолял меня отправить их обратно. — Иммаколата понизила голос до шепота. — Но разве я могла? Он сам сотворил заклинание. Я могла лишь позволить Хирургам сделать то, что они должны делать. И в конце, когда он превратился в кровавое месиво, он попросил меня: «Забери мою душу».

Она замолчала. Затем продолжила:

— Я так и сделала.

Она посмотрела на Шедуэлла.

— Сиди здесь, — сказала она и закрыла дверь.

Шедуэлл и сам предпочитал держаться подальше от сестер, когда они что-то затевали, а еще лучше — вообще никогда не видеть ни Магдалены, ни Старой Карги. Однако призраки были неотделимы от своей живой сестры, и каждая из них непостижимым образом являлась частью другой. Этот гнусный союз являл собой лишь одну из их тайн, помимо множества других.

Усыпальница, например. Там собирались приверженцы ее культа в те времена, когда Иммаколата была в полном расцвете сил и амбиций. Но она утратила прежнюю власть. Ее желание править Фугой, к тому времени обратившейся в горстку разрозненных селений, не осуществилось. Враги Иммаколаты разоблачали ее, они составили список ее преступлений, начиная с совершенных в материнской утробе. Она вместе со своими приверженцами отвечала ударом на удар. Произошло кровопролитие, хотя Шедуэлл так и не выяснил его подробностей. Но о последствиях он знал: оклеветанной и униженной Иммаколате было запрещено впредь переступать границы магической Фуги.

Она плохо переносила изгнание. Не в силах обуздать свою природу и таким образом затеряться среди чокнутых, она превратила свою жизнь в череду кровавых вылазок, преследований и новых вылазок. Ее до сих пор помнили, ей поклонялись посвященные, придумавшие для нее дюжину имен: черная мадонна, матерь скорбей, матер малифекориум; но она стала жертвой собственной странной непорочности. Безумие привлекало ее как единственное убежище от банальности Королевства, куда она изгнана.

Вот такой была Иммаколата, когда ее встретил Шедуэлл. Безумная, она толковала о том, о чем он никогда прежде не слышал. Если бы он сумел заполучить эти странные вещи, они сделали бы ею могущественным.

И вот теперь они были перед ним, все эти чудеса. Заключенные в прямоугольник ковра.

Шедуэлл вышел на середину, глядя вниз, на спираль стилизованных облаков и молний, именуемых Вихрем. Сколько бессонных ночей он провел, размышляя над этим сгустком энергий? Каково это, быть богом? А может быть, дьяволом?

Его вывел из задумчивости вой, донесшийся из соседней комнаты, и лампа у него над головой внезапно потускнела, как будто весь свет засосало под соседнюю дверь. Предвестие непроглядной тьмы, приближавшейся издалека.

Он отошел подальше от двери и сел.

«Долго ли еще до рассвета?» — подумал он.

2

Еще не рассвело, когда — казалось, много часов спустя — дверь отворилась.

За ней была только тьма. Оттуда раздался голос Иммаколаты:

— Зайди посмотри.

Шедуэлл поднялся и подтащился к двери на онемевших ногах.

Волна жара встретила его на пороге. Ощущение было такое, будто он вошел в печь, где пеклись плюшки из человеческой грязи и крови.

Он смутно видел Иммаколату, стоявшую — или парившую? — недалеко от него. Воздух душил, ужасно хотелось уйти. Но она поманила его.

— Смотри, — приказала она, уставившись в темноту. — Пришел наш наемник. Вот он. Доходяга.

Сначала Шедуэлл ничего не увидел. Затем сгусток текучей энергии взлетел по стене и, наткнувшись на потолок, скатился вниз полосой гнилостного света.

Теперь он увидел того, кого она назвала Доходягой.

Неужели это существо прежде было человеком? Шедуэлл верил с трудом. Хирурги, о которых говорила Иммаколата, подробно исследовали его анатомию. Он висел в воздухе, как раскроенное пальто, его тело немыслимым образом вытянулось в длину. Затем, словно подхваченное ветром снизу, это тело задергалось и пришло в движение. Его верхние конечности — клочья человеческой плоти, неуклюже скрепленные ниточками подвижных хрящей, — поднялись, подобно рукам распятого. От этого жеста покров, прятавший его голову, упал. Шедуэлл не сдержал крика, когда понял, что именно Хирурги сотворили с Доходягой.

Они изрезали его, как филе. Вынули из тела все кости и сделали из него существо, более подходящее для океанской волны, чем для атмосферы: истерзанный остаток человека, вырванный из лимба и оживленный заклятиями трех сестер. Доходяга покачивался и дрожал, лишенная черепа голова принимала дюжины разных очертаний, пока Шедуэлл смотрел на него. В один миг всю голову занимали выпученные глаза, а в следующий — огромная, воющая от недовольства пасть.

— Тсс… — сказала ему Иммаколата.

Доходяга передернулся и вытянул руки, будто хотел прикончить женщину, сотворившую с ним такое. Но он все-таки замолчал.

— Донвилль, — произнесла Иммаколата. — Ты когда-то признавался мне в любви.

Он закинул голову назад, словно в отчаянии от того, куда привело его желание.

— Ты боишься, мой Доходяга?

Донвилль смотрел на нее, и глаза его походили на кровавые мозоли, готовые лопнуть.

— Мы дали тебе немного жизни, — продолжала Иммаколата. — И достаточно силы, чтобы вывернуть улицы этого города наизнанку. Я хочу, чтобы ты применил свою силу.

Глядя на жуткое существо, Шедуэлл разнервничался.

— А он себя контролирует? — шепотом спросил он. — Вдруг он впадет в неистовство?

— Ну и пускай, — ответила Иммаколата. — Ненавижу этот город. Пусть спалит его дотла. Если он убьет ясновидцев, мне плевать, что он сделает еще. Ему нельзя останавливаться, пока он не исполнит мой приказ. Смерть — лучшее, что ему когда-либо обещали.

Кровавые мозоли глаз Донвилля по-прежнему были устремлены на Иммаколату, и этот взгляд подтверждал ее слова.

— Отлично, — произнес Шедуэлл и развернулся, направляясь обратно в свою комнату.

Он увидел столько магии, сколько может воспринять человек.

Сестры имели к ней вкус. Им нравилось полностью погружаться в такие ритуалы. Что касается Шедуэлла, он был доволен тем, что родился человеком.

Ну, почти доволен.

Глава 5

Устами младенца

1

Заря осторожно спускалась на Ливерпуль, словно опасалась того, что может там увидеть. Кэл наблюдал, как свет снимает покров с города, и все вокруг, от дренажных канав до печных труб, казалось ему серым.

Он прожил здесь всю жизнь, это был его мир. В телевизоре и в глянцевых журналах он видел иные просторы, но почему-то до конца не верил в их реальность. Они оставались далеки от его нынешнего жизненного опыта, и даже от того, что он надеялся постичь годам к семидесяти, — как звезды, мерцавшие у него над головой.

А Фуга была иной. На короткий сладостный миг Кэлу почудилось, что это тот самый мир, к которому он по-настоящему принадлежит. Но он смотрел на дело слишком оптимистично. Земля Фуги, возможно, и принимала его, но народ — нет. По их мнению, Кэл был презренным человеческим существом.

Он около часа бродил по улицам, наблюдая, как начинается еще одно ливерпульское утро понедельника.

Неужели они такие плохие, эти самые чокнутые, к племени которых он принадлежал? Люди улыбались, здоровались со своими котами, возвращавшимися после ночных прогулок, обнимали своих детей, расставаясь с ними до вечера. Они завтракали, а их радио пело песни о любви. Кэл смотрел на них и преисполнялся решимости. Пропади все пропадом, но он вернется и скажет ясновидцам, что они просто ханжи.

Подойдя к дому, он заметил, что дверь широко распахнута, а молодая соседка — он знал ее в лицо, но не по имени — стоит на дорожке и вглядывается туда. Только когда до дома осталась пара шагов, Кэл заметил Нимрода. Тот стоял на коврике перед дверью в солнечных очках (он стянул их со столика возле кровати Кэла) и в тоге, сотворенной из хозяйских рубашек.

— Это ваш ребенок? — спросила соседка, когда Кэл открыл калитку.

— До некоторой степени.

— Он барабанил в окно, когда я проходила мимо. Неужели за ним некому присмотреть?

— Теперь уже есть, — заверил Кэл.

Он посмотрел на ребенка, вспомнив слова Фредди: «Он только выглядит как младенец». Сдвинув солнечные очки на лоб, Нимрод одарил соседку взглядом, вполне подтвердившим правоту Каммелла. Однако у Кэла не было иного выбора, кроме как изобразить папашу. Он поднял Нимрода на руки.

— Что ты вытворяешь? — шепотом спросил он младенца.

— Ск'ты! — ответил Нимрод. Ему с трудом удавался младенческий лепет. — Бьюих!

— Кого?

Но не успел Нимрод ответить, как женщина, которая уже прошла по дорожке и остановилась в шаге от двери, заворковала:

— Он просто прелесть!

Кэл хотел извиниться и закрыть дверь, но Нимрод потянулся к ней руками, издавая хорошо отрепетированное гуканье.

— О… — выдохнула женщина. — Деточка!

И выхватила Нимрода из рук Кэла, прежде чем он успел ее остановить.

Кэл заметил, как заблестели глаза Нимрода, когда он прижался к пышной груди женщины.

— А где его мать? — спросила соседка.

— Она вот-вот вернется, — ответил Кэл, пытаясь оторвать Нимрода от его сокровища.

Тот отрываться не желал. Он сиял от счастья в объятиях женщины, его пухлые пальчики шарили по ее груди. Как только Кэл дотронулся до него, он принялся хныкать.

Соседка успокаивала его, прижимая все сильнее, и Нимрод принялся играть с ее сосками, проступавшими под тонкой тканью блузки.

— Прошу извинить нас, — произнес Кэл, разжимая кулачки Нимрода и забирая ребенка от ее груди, пока тот не начал ее сосать.

— Не стоит оставлять его одного. — Женщина рассеянно дотронулась до своей груди там, где ее ласкал Нимрод.

Кэл поблагодарил ее за участие.

— Пока-пока, крошка! — попрощалась она с дитятей.

Нимрод послал ей воздушный поцелуй, и краска смущения залила лицо соседки. Она пошла обратно к воротам, и улыбка, предназначавшаяся ребенку, сошла с ее губ.

2

— Ну что за идиотизм!

Нимрод ничуть не раскаивался. Он стоял в коридоре, где его опустили на пол, и с вызовом смотрел на Кэла.

— Где остальные? — спросил Кэл.

— Ушли, — ответил Нимрод. — И мы тоже пойдем.

Он уже говорил вполне уверенно. И ходил тоже. Младенец заковылял к парадной двери и потянулся к ручке.

— Мне тут до смерти надоело, — сообщил он. — Слишком много плохих новостей.

Однако его пальцы на пару дюймов не дотягивались до ручки, и после нескольких безуспешных попыток открыть дверь, он заколотил по ней кулаками.

— Я хочу все посмотреть, — заявил он.

— Ладно, — согласился Кэл. — Только придержи язык.

— Вынеси меня на улицу!

Это был крик отчаяния. Нет ничего страшного в том, чтобы совершить с ребенком небольшой тур по окрестностям, решил Кэл. Идея вынести волшебное существо на улицу, на всеобщее обозрение, доставила ему некое извращенное удовольствие. Еще большее удовольствие он ощутил от сознания того, что потешавшийся над ним ребенок будет полностью зависеть от него.

Однако его злость на Нимрода быстро испарялась, поскольку речь младенца делалась все более витиеватой. Очень скоро они увлеклись беседой, не обращая внимания на взгляды, которыми их провожали.

— Они оставили меня одного! — возмущался Нимрод. — Сказали, чтобы я сам о себе позаботился. — Он взмахнул крошечной ладошкой. — Каково? Я тебя спрашиваю: каково?

— Объясни для начала, почему ты так выглядишь? — произнес Кэл.

— В свое время эта мысль казалась весьма удачной, — ответил Нимрод. — За мной гнался разъяренный муж, поэтому я спрятался в самом неожиданном обличье, какое сумел придумать. Думал, несколько часов отсижусь, а потом стану самим собой. Глупо, конечно. Подобные заклятия очень сильны. Сотворение Сотканного мира близилось к завершению, и уже ничего нельзя было сделать. Мне пришлось отправиться в ковер в таком виде.

— И как ты вернешься в нормальное тело?

— Никак. Пока не вернусь в Фугу. Я бессилен здесь.

Он снял солнечные очки, чтобы проводить взглядом проходящую красотку.

— Ты видел, какие у нее бедра? — спросил он.

— Прекрати пускать слюни.

— Младенцам полагается пускать слюни.

— Но не по такому поводу.

Нимрод пожевал губами.

— А тут у вас шумно, в этом мире, — заметил он. — И грязно.

— Грязнее, чем в девяносто шестом?

— Гораздо грязнее. Но мне здесь нравится. Ты должен рассказать о вашем мире.

— О господи, — вздохнул Кэл. — И с чего мне начать?

— С чего хочешь, — ответил Нимрод. — Вот увидишь, я очень быстро схватываю.

Это оказалось правдой. За полчаса прогулки по окрестным улицам Нимрод забросал Кэла самыми неожиданными вопросами — и о том, что он видел на улице, и отвлеченного характера. Сначала они поговорили о Ливерпуле, потом о городах вообще, потом о Нью-Йорке и Голливуде. С разговора об Америке перешли на обсуждение связей между Востоком и Западом, и Кэл перечислил все войны и кровавые события века, какие сумел припомнить. Они вскользь коснулись ирландской темы и курса английской внешней политики, затем поговорили о Мексике, которую оба страстно желали посетить, о Микки-Маусе, об основном принципе аэродинамики, а потом, через ядерные войны и непорочное зачатие, вернулись к излюбленной теме Нимрода: женщинам. Точнее, к тем двум, что привлекли внимание Нимрода.

В благодарность за краткий обзор жизни в конце двадцатого столетия Нимрод выдал Кэлу основную информацию по Фуге. Сначала он рассказал о Доме Капры, где собирается совет семейств, затем об Ореоле — облаке, скрывающем Вихрь, и о Коридоре Света, ведущем внутрь него. После чего заговорил о Небесном Своде и Заупокойных Ступенях. От одних названий Кэл преисполнился тоски.

Оба собеседника узнали много нового и поняли, что со временем они вполне могли бы подружиться.

— Теперь помолчи, — велел Кэл, когда они завершили круг у ворот дома Муни. — Ты младенец, помнишь?

— Разве такое забудешь? — отозвался Нимрод со страдальческим видом.

Кэл вошел в дверь и позвал отца. Однако во всем доме, от чердака до подвала, было тихо.

— Его здесь нет, — сказал Нимрод. — Ради всего святого, опусти меня на пол.

Кэл поставил младенца на пол в прихожей. Тот немедленно затопал в сторону кухни.

— Мне нужно выпить, — заявил он. — И я говорю не о молоке.

Кэл захохотал.

— Поглядим, что там есть, — сказал он и пошел в дальнюю комнату.

Первая его мысль при виде отца, сидящего в кресле спиной к саду, была такой: Брендан умер. Внутри все перевернулось, Кэл едва не закричал. Потом веки Брендана затрепетали и он поднял глаза на сына.

— Па? — позвал Кэл. — Что случилось?

Слезы катились по щекам Брендана. Он даже не пытался вытереть их, не пытался подавить душащие его рыдания.

— Господи, папа… — Кэл бросился к отцу и присел на корточки рядом с креслом. — Все хорошо… — проговорил он, положив руку на предплечье Брендана. — Ты вспомнил маму?

Брендан отрицательно покачал головой. Слезы душили его. Он не мог говорить. Кэл не стал больше расспрашивать, а просто держал отца за руку. Он-то думал, что меланхолия Брендана начала проходить, что горе понемногу притупилось. Видимо, нет. Наконец отец заговорил:

— У меня… у меня было письмо.

— Письмо?

— От твоей матери. — Брендан смотрел на сына мокрыми глазами. — Я сошел с ума, Кэл? — спросил он.

— Нет, конечно, па. Конечно нет.

— Так вот, клянусь… — Он сунул руку между подушек кресла и вытащил мокрый носовой платок. Высморкался. — Оно лежало здесь, — сказал он, кивая на стол. — Посмотри сам.

Кэл подошел к столу.

— Оно было написано ее почерком, — продолжал Брендан.

На столе и в самом деле лежал листок бумаги. Его много раз разворачивали и снова складывали, а совсем недавно поливали слезами.

— Это было чудесное письмо, — говорил Брендан. — Она писала, что счастлива, что я не должен горевать. Она писала…

Он остановился, потому что снова задохнулся от рыданий. Кэл поднял лист бумаги. Он оказался тоньше любой бумаги, какую он когда-либо видел, и чистый с обеих сторон.

— Она писала, что ждет меня, но что я не должен торопиться, потому что ожидание для нее в радость, и… что я должен просто наслаждаться жизнью здесь, пока меня не призовут.

Бумага была не просто тонкая, понял теперь Кэл. Она становилась все менее материальной, пока он смотрел на нее. Кэл положил лист обратно на стол, волоски у него на шее встали дыбом.

— Я был так счастлив, — говорил Брендан. — Ведь я хотел знать только одно: что она счастлива и однажды я снова окажусь рядом с ней.

— На бумаге ничего не написано, папа, — мягко произнес Кэл. — Лист чистый.

— Но было, Кэл. Клянусь тебе. Было. Там был ее почерк. Я узнал бы его где угодно. А потом, господи боже мой, все просто исчезло.

Он отвернулся от стола и увидел, что отец перегнулся пополам в своем кресле и зарыдал, словно от неутешного горя. Кэл положил ладонь на руку отца, сжимавшую потертыйподлокотник.

— Держись, папа, — пробормотал он.

— Это какой-то кошмар, Кэл, — сказал Брендан. — Мне кажется, я потерял ее дважды.

— Ты не потерял ее, папа.

— Но почему же ее слова вот так исчезли?

— Не знаю, па. — Кэл бросил взгляд на письмо. Листок бумаги тоже почти растворился. — А откуда ты взял это письмо?

Старик нахмурился.

— Ты не помнишь?

— Нет… нет, не совсем. Все как в тумане. Помню… кто-то заходил к нам. Точно. Так и было. Кто-то приходил. Он сказал, у него есть кое-что для меня… у него в пиджаке.

«Скажи мне, что ты видишь, и оно станет твоим». Слова Шедуэлла эхом отозвались в голове Кэла. «Бери, что хочешь. Бесплатно, даром, без обмана». Конечно, это была ложь. Одна из множества. Платить приходится всегда.

— Чего он хотел от тебя, папа, взамен? Можешь вспомнить?

Брендан покачал головой, затем нахмурился, пытаясь припомнить.

— Что-то… связанное с тобой. Он сказал… то есть мне кажется, что он говорил… что знает тебя. — Отец поднял глаза на Кэла. — Да, так он сказал. Теперь я вспомнил. Он сказал, что знаком с тобой.

— Это была уловка, папа. Обман.

Брендан сощурился, пытаясь осмыслить слова Кэла. Затем, как будто его внезапно осенило, произнес:

— Я хочу умереть, Кэл.

— Нет, папа.

— Да, хочу. Правда, хочу. Я не хочу больше страдать.

— Тебе просто грустно, — негромко сказал Кэл. — Это пройдет.

— А я не хочу, чтобы проходило, — ответил Брендан. — Не сейчас. Я хочу заснуть и забыть, что когда-то жил.

Кэл потянулся к отцу и обнял за шею. Сначала Брендан сопротивлялся, он никогда не любил проявления чувств. Но затем рыдания снова начали душить его, и он обхватил сына худыми руками. Они крепко обнялись.

— Прости меня, Кэл, — пробормотал Брендан сквозь слезы. — Можешь ли ты меня простить?

— Тише, папа. Не говори ерунды.

— Я подвел тебя. Я никогда не говорил… никогда не говорил о том, что чувствую. И ей тоже. Никогда не говорил ей… как сильно… никогда не говорил ей, как сильно ее люблю.

— Она знала, папа, — заверил Кэл. Теперь слезы застилали глаза и ему. — Поверь мне, она знала.

Они еще некоторое время держали друг друга в объятиях. Утешения это не приносило, но Кэл ощущал в себе жар гнева и знал, что слезы скоро высохнут. Здесь побывал Коммивояжер со своим пиджаком, полным обманов. В складках его пиджака Брендану привиделось письмо из рая, и иллюзия длилась ровно столько, сколько Шедуэллу требовалось. Теперь Брендан не нужен — ковер нашелся. Магия больше не действует. Слова испарились, а за ними и бумага, все вернулось в неведомые пространства между желаемым и осуществленным.

— Я приготовлю чай, па, — сказал Кэл.

Именно так в подобных обстоятельствах поступала мать. Кипятила свежую воду, согревала чайник и отмеривала ложечкой заварку. Защищалась от хаоса домашним порядком, надеясь получить небольшую передышку в этой юдоли слез.

Глава 6

Под крепчающим ветром

1

Выйдя обратно в прихожую, Кэл вспомнил о Нимроде.

Задняя дверь была приоткрыта, и ребенок отправился исследовать заросший сад, где все кусты были выше его. Кэл подошел к двери, чтобы позвать его, но Нимрод был занят: мочился на вьющуюся розу сорта «Суит Уильям». Кэл не стал ему мешать. В нынешнем положении самое лучшее, на что мог рассчитывать Нимрод, — как следует помочиться.

Когда Кэл ставил на огонь чайник, прогрохотал борнмутский поезд (через Ранкорн, Оксфорд, Рединг и Саутгемптон). Секундой позже в дверях появился Нимрод.

— Господи, — сказал он, — как вы здесь спите?

— Дело привычки, — ответил Кэл. — И говори потише. Мой отец тебя услышит.

— Как там с выпивкой?

— Придется пока подождать.

— Я буду плакать, — предупредил Нимрод.

— Давай, плачь.

Поскольку блеф не подействовал, Нимрод пожал плечами и решил продолжить осмотр сада.

— А я могу полюбить этот мир, — объявил он, снова выйдя на солнечный свет.

Кэл взял из раковины грязную чашку и вымыл ее для отца. Затем пошел к холодильнику за молоком. Он не успел достать его, когда Нимрод издал какой-то писк. Кэл развернулся и подошел к окну. Нимрод смотрел в небо, его лицо светилось восторгом. Он, вне всякою сомнения, увидел пролетающий самолет. Кэл вернулся на место. Взял молоко — единственный продукт, хранившийся в холодильнике, — и тут раздался стук в парадную дверь. Кэл поднял голову, и сразу несколько впечатлений поразили его.

Первое: откуда-то внезапно налетел ветер. Второе: Нимрод отступает под сень густого малинника, явно в поисках укрытия. И третье: на лице ребенка был не восторг, а ужас.

Затем стук превратился в грохот. В дверь колотили кулаками.

Когда Кэл пересекал прихожую, он услышал голос отца:

— Кэл, у нас в саду какой-то ребенок.

В саду раздался крик.

— Кэл? Ребенок…

Брендан спустился в кухню, намереваясь выйти в сад.

— Подожди, папа! — крикнул Кэл и открыл входную дверь.

На крыльце стоял Фредди. Однако первой заговорила Лилия, выглянувшая у него из-за спины. Она спросила:

— Где мой брат?

— Он вышел..

«В сад», — хотел сказать Кэл, но то, что происходило на улице, заставило его умолкнуть.

Ветер оторвал от земли все, что не было закреплено: сор, крышки мусорных бачков, садовую мебель, — и кружил в поднебесной тарантелле. Он выдирал цветы из клумб и сдувал почву с грядок, затягивая солнце завесой земли.

Несколько прохожих, застигнутых ураганом, хватались за фонарные столбы и заборы. Кто-то лежал на земле, обхватив голову руками.

Лилия и Фредди ввалились в двери, а ветер последовал за ними, готовый к новому нападению. Он с ревом пронесся через весь дом и вырвался в сад, его внезапные порывы были так сильны, что Кэл с трудом устоял на ногах.

— Закрой дверь! — прокричал Фредди.

Кэл захлопнул дверь и запер ее. Засов загрохотал, когда ветер ударил в дверь снаружи.

— Боже, — произнес Кэл, — что происходит?

— Оно явилось за нами, — сказал Фредди.

— Что?

— Не знаю точно.

Лилия уже добежала до середины кухни. За открытой задней дверью было почти темно, как ночью, из-за поднятой в воздух почвы. Кэл увидел, что отец шагнул за порог, крича что-то завывавшему, как банши, ветру. На заднем плане, заметный только благодаря своей тоге, Нимрод цеплялся за куст, а ветер пытался оторвать его от земли.

Кэл помчался за Лилией и нагнал ее у двери. На крыше раздался грохот: ветром сорвало несколько черепиц.

Брендан уже стоял в саду, шатаясь под ударами ветра.

— Стой, папа! — прокричал Кэл.

Когда он бежал через кухню, на глаза ему попался чайник и чашка рядом с ним, и невероятная абсурдность всего происходящего поразила его, словно удар молнии.

«Я сплю, — подумал Кэл. — Я свалился со стены и с тех пор сплю. Мир совсем не такой. Мир — это заварочный чайник и чашка, а не заклятия и торнадо».

За этот миг промедления сон обратился в кошмар. За пеленой пыли Кэл увидел Доходягу.

Тот повис в воздухе, отливая серебром под невидимым солнечным светом.

— Это конец, — сказал Фредди.

Его слова побудили Кэла к действию. Он пронесся через заднюю дверь и выскочил в сад раньше, чем Доходяга успел обрушиться на жалкие фигурки внизу.

Кэл смотрел на тварь в изумлении. Он отметил мертвенный цвет кожи, болтающейся и идущей волнами, и снова услышал вой, который принял сначала за завывания ветра. Крик вовсе не был естественным: звук выходил из дюжины отверстий фантома; то ли эта звуковая волна, то ли ветер оторвали от земли и подняли в воздух почти все, что было в саду.

Дождь из растений и камней обрушился на стоявших внизу. Кэл закрыл голову руками, зажмурился и побежал туда, где в последний раз заметил отца. Брендан лежал ничком на земле, тоже закрывшись руками. Нимрода с ним не было.

Кэл знал все дорожки в саду как свои пять пальцев. Выплевывая на бегу землю, он помчался прочь от дома.

Доходяга снова завыл где-то наверху, к счастью, уже невидимый, и Кэл услышал крик Лилии. Но он не оглядывался, он бежал к Нимроду, который добрался до забора и теперь пытался оторвать подгнившие доски. Младенец почти преуспел в этом, несмотря на свои размеры. Кэл втянул голову в плечи, когда сверху обрушился новый поток земли, и рванул мимо голубятни к забору.

Завывания прекратились, но ветер еще не устал. Судя по грохоту с другой стороны дома, Чериот-стрит разрывало на части. Кэл добрался до забора и оглянулся. Солнце пробивалось сквозь завесу пыли, на мгновение открылся кусочек голубого неба, затем какой-то силуэт заслонил небосклон. Кэл попытался перелезть через забор, а тварь надвигалась. Наверху его ремень зацепился за гвоздь. Он остановился, уверенный, что Доходяга уже над ним, но Безумный Муни, должно быть, подтолкнул родственника, потому что Кэл дернул ремень и свалился по другую сторону забора, целый и невредимый.

Он поднялся и понял, в чем дело. Лишенная костей тварь торчала рядом с голубятней, голова ее покачивалась из стороны в сторону, прислушиваясь к возне внутри. Мысленно благословляя птиц, Кэл присел и оторвал доску от забора. Дыра была достаточно широка, чтобы Нимрод сумел протиснуться наружу.

В детстве Кэл всегда помнил об опасностях, таящихся на ничейной земле между забором и железной дорогой. Теперь прежние опасности казались смехотворными по сравнению с тем, что застыло рядом с голубятней. Подхватив Нимрода на руки, Кэл полез по косогору к железнодорожным прям.

— Беги! — воскликнул Нимрод. — Он у нас за спиной, беги!

Кэл посмотрел в одну сторону, потом в другую. Ветер заметно стих на расстоянии десяти-пятнадцати ярдов в обоих направлениях. Сердце Кэла отчаянно билось, когда он перешагнул первый рельс и вступил в скользкое от мазута пространство между шпалами. Всего здесь было четыре колеи, по две для каждого направления. Он перешагивал второй рельс, когда Нимрод произнес:

— Твою мать!

Кэл развернулся, скрежеща подметками по гравию, и увидел, что их преследователь очнулся от навеянного голубями наваждения и выпрямился над забором.

За спиной монстра Кэл увидел Лилию Пеллицию. Она стояла среди руин садика Муни, рот ее раскрылся, словно в крике, но никакого звука не было; во всяком случае, Кэл его не слышал. Однако чудовище обладало более чутким слухом. Тварь остановилась и обернулась в сторону сада и стоявшей там женщины.

Потом случилось нечто непонятное — и из-за ветра, и из-за Нимрода, который вырывался из рук Кэла, предчувствуя гибель сестры. Кэл лишь заметил, как колеблющийся контур их преследователя резко дернулся, и в следующий миг крик Лилии перешел в воспринимаемый ухом регистр. Это был крик отчаяния, и Нимрод эхом вторил ему. Затем ветер снова потряс сад, и Кэл успел разглядеть, что тело Лилии залил белый огонь. Крик резко оборвался.

Когда это произошло, звон под ногами возвестил о приближении поезда. Куда он следует, по какому пути? Гибель Лилии еще сильнее разъярила ветер. Теперь Кэл видел не дальше чем на десять ярдов.

Он понял, что теперь им не спастись, и отвернулся от сада, когда тварь испустила очередной леденящий душу вой.

«Думай», — приказал он себе.

Несколько мгновений, и Доходяга нагонит их.

Кэл обхватил Нимрода одной рукой и посмотрел на часы. Было двенадцать тридцать восемь.

Куда идет поезд в двенадцать тридцать восемь? На станцию «Лайм-стрит» или от нее?

«Думай!»

Нимрод заплакал. Это был не младенческий плач, а глухие рыдания, идущие от самого сердца.

Дрожь гравия под ногами становилась все отчетливее. Кэл обернулся через плечо и в разрыве пылевой завесы снова увидел сад. Тело Лилии исчезло, но среди разорения стоял отец, и убийца возвышался над ним. Лицо Брендана казалось безразличным. Либо он не сознавал опасности, либо ему было все равно. Он не шевельнул ни единым мускулом.

— Крик! — воскликнул Кэл, поднимая Нимрода ближе к своему лицу. — Этот ее крик…

Нимрод продолжал рыдать.

— Ты умеешь так кричать?

Монстр был уже рядом с Бренданом.

— Кричи! — Кэл встряхнул Нимрода так, что у младенца застучали зубы. — Кричи, а не то я тебя прикончу, черт возьми!

Нимрод поверил в серьезность угрозы.

— Давай! — велел Кэл, и Нимрод разинул рот.

Чудовище услышало звук. Оно развернуло шарообразную голову и снова двинулось к ним.

Все это заняло пару секунд, но за эти секунды реверберация усилилась. На каком расстоянии сейчас поезд? В миле? В четверти мили?

Нимрод оборвал крик и пытался высвободиться.

— Господи! — орал он, вглядываясь сквозь мглу в приближавшийся ужас. — Он нас сейчас убьет!

Кэл старался не обращать внимания на вопли Нимрода. Он рылся в том старинном отсеке памяти, где хранились время отправления и станция назначения поездов.

На каком он пути и откуда движется? У Кэла в мозгу мелькали числа, как на станционном табло, пока он отыскивал поезд, который либо отошел от «Лайм-стрит» в Ливерпуле шесть-семь минут назад, либо прибудет туда через столько же минут.

Доходяга поднимался по гравиевой насыпи. Ветер вздымал рядом с ним тучи пыли, проносился сквозь его растерзанное тело, стенал на лету.

От грохота приближавшегося поезда все внутри дрожало. А числа продолжали выскакивать.

Откуда он? Куда идет? Скорый или почтовый?

«Думай, черт тебя раздери!»

Тварь была уже совсем близко.

«Думай!»

Кэл попятился на шаг. У него за спиной зазвенел дальний путь.

А вместе с этим звоном пришел ответ. Стаффордский поезд, идущий через Ранкорн. Ритм его движения отдавался в ногах Кэла, пока поезд с грохотом несся к пункту назначения.

— Двенадцать сорок шесть из Стаффорда, — объявил Кэл и шагнул на гудящие рельсы.

— Что ты делаешь? — спросил Нимрод.

— Двенадцать сорок шесть, — бормотал он, и эти цифры были молитвой.

Убийца перешел первый путь северного направления. Он не нес в себе ничего, кроме смерти. Ни проклятия, ни приговора, просто смерть.

— Давай-ка, поймай нас! — крикнул ему Кэл.

— Ты свихнулся? — спросил Нимрод.

Вместо ответа Кэл поднял повыше свою приманку. Нимрод захныкал. Голова преследователя вытянулась от желания схватить их.

— Давай же!

Убийца пересек оба пути северного направления и шагал через первый путь южного.

Кэл сделал еще один неуверенный шаг назад, его подошва коснулась второго рельса. От воя твари и сотрясения земли у него едва не выпадали пломбы из зубов.

Когда тварь уже готовилась схватить его, он услышал голос Нимрода. Младенец призывал небесных покровителей в надежде на спасение.

Внезапно, словно в ответ на мольбы, пелена грязного воздуха разорвалась. На них несся поезд. Кэл чувствовал под ногой рельс. Он поднял пятку на дюйм выше, перешагнул и свалился с путей.

Все завершилось через мгновение. Тварь еще секунду стояла на рельсах, широко разевая пасть; ее жажда убийства еще не была удовлетворена. А в следующий миг в нее въехал поезд.

Ни единого вскрика. Никакого торжества при виде поверженного монстра. Только кислая вонь, будто все мертвецы на свете вдруг поднялись и разом выдохнули. Поезд пронесся мимо, смазанные лица мелькнули в окнах.

И так же внезапно, как появился, поезд исчез в облаке пыли, направляясь на юг. Стон в рельсах затих, превратился в шипящий шепот. Потом не стало и его.

Кэл встряхнул Нимрода, отвлекая того от перечисления божеств.

— Все кончилось, — сказал он.

Нимрод не сразу осознал этот факт. Он вглядывался в пыль, ожидая нового нападения Доходяги.

— Все кончилось, — повторил Кэл. — Я его убил.

— Это поезд его убил, — заявил Нимрод. — Опусти меня.

Кэл сделал, как он просил. Нимрод, не глядя по сторонам, побрел через пути обратно в сад, где погибла его сестра. Кэл двинулся следом.

Ветер, сопровождавший бескостное чудовище или порожденный им, совсем затих. Поскольку не было ни малейшего дуновения, чтобы удержать в воздухе поднятую пыль, она начала оседать на землю. Туда же падали мелкие камешки, обломки садовой мебели и изгородей, даже трупы нескольких домашних животных, принесенные ураганом. Дождь из крови и земли; ничего подобного добрые обыватели с Чериот-стрит не чаяли увидеть до самого Судного дня.

Глава 7

Последствия

1

Когда пыль наконец осела, стало возможно оценить размеры причиненного ущерба. Садик был вывернут наизнанку, как и все остальные сады на улице, несколько дюжин черепиц вывалилось из кровли, печная труба наклонилась под опасным углом. Не меньше разрушений было и с парадной стороны дома. Улица лежала в руинах: фонари выдернуты, стены повреждены, стекла машин выбиты летевшими по воздуху предметами. По счастью, никто серьезно не пострадал, отделались порезами, синяками и шоком. Единственной жертвой стала Лилия: от нее не осталось и следа.

— Эту тварь послала Иммаколата. — сказал Нимрод. — Я прикончу ее. Клянусь, прикончу.

Угроза казалась вдвойне пустой, поскольку исходила от крошечного человечка.

— И какая в том польза? — мрачно поинтересовался Кэл.

Он наблюдал в окно, как жители Чериот-стрит потрясенно бродят вокруг, осматривают разрушения и поглядывают на небо, словно надеются увидеть там какое-то объяснение случившемуся.

— Мы одержали сегодня значительную победу, мистер Муни, — сказал Фредерик. — Неужели вы не понимаете? И это ваша заслуга.

— Какая победа?! — горько произнес Кэл. — Мой отец сидит в комнате и не говорит ни слова, Лилия погибла, половина улицы перевернута вверх дном…

— Мы будем бороться дальше, — сказал Фредди, — пока Фуга не окажется в безопасности.

— Бороться? Мы? — переспросил Нимрод. — А где, интересно, ты был, пока эта дрянь тут летала?

Каммелл хотел возмутиться, но передумал, признавая этим молчанием собственную трусость.

В дальнем конце Чериот-стрит появились две «скорые помощи» и полицейские машины. Заслышав сирены, Нимрод подошел к стоявшему у окна Кэлу.

— Люди в форме, — пробормотал он. — Они всегда означают неприятности.

Пока он говорил, дверца первой полицейской машины распахнулась. Оттуда вышел человек в строгом костюме, приглаживая ладонью редеющие волосы. Кэл узнал его по лицу — у него были такие запавшие глаза, будто он не спал много лет, — но, как обычно, не мог добавить к лицу имя.

— Нам надо убираться отсюда, — сказал Нимрод. — Они захотят с нами поговорить…

С полдюжины полицейских уже рассредоточились по улице и начали опрос свидетелей. Интересно, что наговорят их соседи с Чериот-стрит. Заметили ли они существо, убившее Лилию, а если да, признаются ли в этом?

— Я не могу идти, — отозвался Кэл. — Не могу бросить отца.

— Думаешь, они ничего не почуют, когда придут говорить с тобой? — спросил Нимрод. — Не будь идиотом. Пускай твой отец расскажет им все, что должен рассказать. Они ничему не поверят.

Кэл понимал, что это разумно, но все равно не хотел оставлять Брендана одного.

— Что теперь будет с Сюзанной и всеми остальными? — спросил Каммелл, пока Кэл размышлял над проблемой. — Они пошли на склад, чтобы попытаться выследить Шедуэлла, — уточнил он.

— Разве такое возможно? — удивился Кэл.

— Лилия это умела, — пояснил Фредди.

— Ты хочешь сказать, что знаешь, где находится ковер?

— Почти. Понимаешь, мы с Лилией вернулись в дом Лащенски, чтобы начать оттуда. Она сказала, что эхо очень сильное.

— Эхо?

— Эхо идет оттуда, где ковер находится сейчас, туда, где он некогда был.

Фредди покопался в кармане и выудил три новенькие блестящие книжки в бумажных обложках. Одна оказалась «Атласом Ливерпуля и окрестностей», остальные были детективами.

— Позаимствовал у продавца, — пояснил он, — чтобы выследить ковер.

— Но ничего не вышло, — заметил Кэл.

— Я уже сказал, что почти вышло. Мы не закончили, потому что Лилия почувствовала присутствие этой твари, убившей ее.

— Она всегда обладала отменным чутьем, — сказал Нимрод.

— Это верно, — отозвался Фредди. — Как только она ощутила в воздухе запах чудовища, она забыла о ковре. Потребовала, чтобы мы отправились предупредить вас. Это было нашей ошибкой. Надо было идти дальше по следу.

— Тогда он прикончил бы нас по одному, — вставил Нимрод.

— Надеюсь, что он не успел добраться до остальных, — произнес Кэл.

— Нет. Они живы, — заверил Фредди. — Мы почувствовали бы, если бы с ними что-то случилось.

— Он прав, — подтвердил Нимрод. — Мы легко отыщем их след. Но уходить нужно прямо сейчас. Как только эти в мундирах доберутся сюда, мы окажемся в ловушке.

— Ладно, я понял, — согласился Кэл. — Дай мне хотя бы попрощаться с отцом.

Он зашел в соседнюю комнату. Брендан не двинулся с места с той минуты, как Кэл усадил его в кресло.

— Папа… ты меня слышишь?

Брендан отвлекся от своих горестей.

— Не видал такого ветра с самой войны, — произнес он. — Со времен Малайи. Там целые дома обрушивались. Вот не думал, что и здесь будет такое.

Он говорил рассеянно, уставившись в стену.

— На улице полиция, — сообщил Кэл.

— Хоть голубятня устояла, да, — проговорил Брендан. — Какой был ветер… — Голос его затих. Затем он спросил: — Они придут сюда? Полицейские?

— Думаю, да, папа. Ты можешь поговорить с ними? Мне нужно уйти.

— Конечно, иди, — пробормотал Брендан. — Иди, пожалуйста.

— Ты не против, если я возьму машину?

— Бери. Я им скажу… — Он помолчал, прежде чем продолжить мысль. — Не видел такого ветра с самой… ага, с самой войны.

2

Троица вышла из дома через заднюю дверь, перелезла через забор и прошла вдоль железнодорожной насыпи до пешеходного моста в другом конце Чериот-стрит. Отсюда они смогли оценить размер толпы, уже набежавшей с соседних улиц в надежде на шоу.

Какая-то часть Кэла хотела спуститься к людям и рассказать о том, что он пережил. Сказать: «Мир это не только заварочный чайник и чашка. Я знаю, потому что видел». Но он сдержал свой порыв. Он понимал, как на него посмотрят.

Может быть, еще настанет время, чтобы выразить свою гордость и рассказывать своему народу об ужасах и чудесах мира. Но это время еще не пришло.

Глава 8

Необходимое зло

Человека в темном костюме — того, что на глазах Кэла вышел из полицейской машины — звали инспектор Хобарт. Он прослужил восемнадцать из своих сорока шести лет, но его звезда засияла лишь недавно, когда весной и летом прошлого года город потрясали волнения.

Причины этих волнений до сих пор были предметом общественных расследований и частных споров, но у Хобарта не было времени заниматься ни тем ни другим. Инспектора интересовал лишь закон и его соблюдение. В тот год гражданской нестабильности именно одержимость законом сделала Хобарта столь значимой фигурой.

Тонкости социологии и гражданского права его не волновали. Сокровенной целью Хобарта было сохранение спокойствия, а его методы — апологеты инспектора именовали их «бескомпромиссными» — снискали одобрение отцов города. За считанные недели он взлетел на верхние ступени служебной лестницы и за закрытыми дверьми получил карт-бланш на то, чтобы разобраться с анархией, уже облегчившей городскую казну на миллионы.

Хобарт разглядел политическую подоплеку подобного маневра. Высшие эшелоны власти, к которым он питал глубочайшее, хотя и безмолвное почтение, не решались сами взяться за кнут — они неминуемо получили бы сдачи. И сам Хобарт, без сомнений, стал бы первой жертвой общественного гнева, если бы его методы провалились.

Но они не провалились. Инспектор сформировал элитный отряд и набрал туда только тех, кто с одобрением относился к его методам. Этот отряд быстро добился успеха. Пока обычные вооруженные силы стояли на улицах и ничего не предпринимали, особое подразделение Хобарта действовало за сценой. Те немногие, кому было об этом известно, называли его «Пожарная бригада». Члены бригады вселяли страх в каждого, кто подозревался в обострении обстановки словом или делом. Через несколько недель волнения утихли, а Джеймс Хобарт внезапно сделался фигурой, с которой приходилось считаться.

Затем последовало несколько спокойных месяцев, и бригада истосковалась. Хобарт осознал: «калиф на час» теряет свое положение, как только этот час проходит. Прошедшая весна и начало лета служили тому подтверждением.

Так было до сего момента. Теперь же инспектор получил надежду на продолжение борьбы. Вокруг царил хаос, и прямо перед Хобартом находились наглядные доказательства беспорядка.

— Доложите обстановку.

Ричардсон, правая рука инспектора, покачал головой.

— Все говорят о каком-то смерче, — сообщил он.

— Смерч? — Хобарт позволил себе улыбнуться от абсурдности этого утверждения. Губы его совсем исчезли, а глаза превратились в узкие щелки. — Злоумышленники обнаружены?

— Нам не сообщили ни об одном. Видимо, это все ветер…

Хобарт оглядел раскинувшуюся перед ним картину разрушений.

— Это Англия, — сказал он. — У нас не бывает смерчей.

— Ну, что-то же было, чтобы натворить такое…

— Кто-то, Брайан. Анархисты. Они похожи на крыс, эти типы. Только найдешь на них отраву, как они тут же привыкают к ней и начинают жиреть. — Он помолчал. — Знаешь, мне кажется, все начинается по новой.

Пока инспектор говорил, к ним подошел еще один полицейский, герой кровопролитных столкновений прошлого года по фамилии Фрайер.

— Сэр. Мы получили сведения о подозреваемых. Их видели, когда они переходили через мост.

— Ступайте за ними, — приказал Хобарт. — Арестуйте их. И вот еще что, Брайан: переговорите с людьми. Я хочу получить показания всех жителей улицы.

Оба полисмена отправились выполнять приказы, а Хобарт продолжал размышлять над проблемой. Он нисколько не сомневался, что все случившееся сотворено людьми. Если не теми же самыми, кому он свернул шеи в прошлом году, то мразью вроде них. За годы службы Хобарт видел этого зверя во множестве разных обличий, и с каждым разом, когда инспектор заглядывал ему в пасть, монстр делался все хитрее и отвратительнее.

Враг не менялся, прятал ли он свою природу за огнем, водой или смерчем. Хобарт понимал это, и понимание давало ему силу. Пусть поле битвы новое, но война старая: война между законом, который представлял инспектор, и червем анархии, поселившимся в человеческом сердце. Хобарт не позволит никакому смерчу прикрыть этот факт.

Война, разумеется, порой вынуждает применять жестокие меры, но разве правое дело не требует от победителя время от времени проявлять жестокость? Хобарт никогда не отказывался от ответственности, не откажется и на этот раз.

Пусть зверь явится снова: какое бы обличье он ни избрал, Хобарт готов к встрече.

Глава 9

О сильных мира сего

Инкантатрикс не взглянула на вошедшего Шедуэлла. Казалось, с прошлой ночи она вообще не сделала ни единого движения. Воздух в номере отеля сгустился от ее дыхания и пота. Шедуэлл глубоко вдохнул.

— Мой бедный вольнодумец, — пробормотала она. — Он уничтожен.

— Как такое возможно? — изумился Шедуэлл.

Образ Доходяги до сих пор стоял у него перед глазами во всем своем ужасающем величии. Как можно убить столь могущественное создание? Особенно если учесть, что оно уже было мертво.

— Это чокнутые, — сказала Иммаколата.

— Муни или девчонка?

— Муни.

— А те, что выползли из ковра?

— Все живы, кроме одного, — ответила Иммаколата. — Я верно говорю, сестра?

Старая Карга сидела на корточках в углу, ее тело расползалось по стене пятном желчи. Она ответила Иммаколате так тихо, что Шедуэлл не расслышал.

— Да, — произнесла инкантатрикс. — Моя сестра видела, что кто-то один из них отправился на тот свет. Остальные спаслись.

— А Бич?

— Я слышу только молчание.

— Хорошо, — отозвался Шедуэлл. — Я перевезу ковер этим вечером.

— И куда?

— В дом за рекой. Он принадлежит человеку, с которым я когда-то вел дела. Его зовут Шерман. Проведем аукцион там. Здесь слишком людно для наших покупателей.

— Так, значит, они едут?

Шедуэлл ухмыльнулся:

— Конечно же едут. Эти люди ждали долгие годы. Ждали хотя бы возможности поторговаться. И я предоставлю им такую возможность.

Его согревала мысль о том, с какой готовностью помчались на его призыв семь влиятельных покупателей, приглашенных на эту Распродажу Распродаж.

Среди избранных было несколько богатейших людей планеты. Их денег хватило бы, чтобы купить целые страны. Их имен публика не знала; их могущество оставалось анонимным, как у всех истинных властителей. Однако Шедуэлл тщательно навел справки и узнал, что у этих семерых имеется кое-что общее помимо несметных богатств. Все они очень интересовались всевозможными чудесами. Вот почему богачи покинули свои замки и пентхаузы, чтобы поспешить в этот мрачный город. От нетерпения у них пересохло в горле и вспотели руки.

У Шедуэлла было то, что каждый из них ценил почти так же, как жизнь, и еще сильнее, чем богатство. Они обладают могуществом. Но разве сегодня он не превзошел их?

Глава 10

О человеческом

— Как много страстей, — сказала Апполин Сюзанне, когда они шли по улицам Ливерпуля.

На складе Гилкрайста они не нашли ничего. Их встретили подозрительными взглядами, и они быстро удалились, пока не начались вопросы. Апполин потребовала, чтобы ей показали город, и двинулась вперед, полагаясь на собственное чутье. Она направлялась в самые многолюдные места, какие только могла отыскать. Тротуары были запружены торговцами, детьми и зеваками.

— Страстей? — переспросила Сюзанна. Это было не то слово, которое первым приходило на ум среди грязной улицы.

— Повсюду, — подтвердила Апполин. — Разве ты не видишь?

Она указала на щит с рекламой постельного белья, где изображалась пара любовников, пребывающих в истоме после соития. Рядом реклама автомобиля восхваляла Совершенные Линии, воплощенные в плоти и стали.

— А вон там еще. — Апполин указала на рекламный плакат дезодорантов, где змий искушал очаровательно нагих Адама и Еву, обещая обеспечить им уверенность в обществе.

— Здесь настоящий бордель, — заметила Апполин с явным одобрением.

Только теперь Сюзанна осознала, что они потеряли Джерико. Тот шел в нескольких шагах позади женщин, с тревогой наблюдая парад человеческих существ. А теперь он исчез.

Они вернулись по собственным следам, пробившись через толпу прохожих, и обнаружили Джерико перед магазинчиком, где давали видео напрокат. Он был заворожен стоящими в ряд телевизорами.

— Это пленники? — спросил он, не сводя глаз с говорящих голов.

— Нет, — ответила Сюзанна. — Это такое представление. Как в театре. — Она дернула Джерико за широкий пиджак. — Пойдем же.

Он обернулся, его глаза влажно блестели. Мысль о том, что Джерико до слез тронул вид дюжины телеэкранов, заставила Сюзанну испугаться за его нежную душу.

— Все в порядке, — заверяла она, оттаскивая Джерико от витрины. — Они вполне счастливы.

И Сюзанна взяла его под руку. Его лицо вспыхнуло от удовольствия, и они вместе двинулись сквозь толпу. Джерико дрожал, и нетрудно было представить, какое потрясение он только что испытал. Сюзанна воспринимала родное разнузданное столетие как должное, потому что не знала другого; и вот теперь, глядя чужими глазами и слушая чужими ушами, она увидела свое время в другом свете. Увидела, насколько этот век лишен радостей, насколько он груб, хотя настаивает на собственной изысканности, и начисто лишен очарования, несмотря на рьяное стремление очаровывать.

Однако у Апполин все увиденное вызывало радость. Она брела среди прохожих, подхватив длинные юбки, словно вдовушка на разудалой пирушке после похорон.

— Думаю, нам лучше свернуть с главной улицы, — сказала Сюзанна, когда они туда дошли. — Джерико плохо чувствует себя в толпе.

— Что ж, пусть привыкает, — ответила Апполин, бросив взгляд на Джерико. — Очень скоро этот мир станет нашим миром.

И она двинулась вперед.

— Погоди минутку! — Сюзанна бросилась за ней, пока они не потерялись в уличной суете. — Постой! — сказала она, беря Апполин за руку. — Мы же не можем вечно болтаться по городу. Нам надо найти остальных.

— Ну дай мне развлечься! — воскликнула Апполин. — Я слишком долго спала. Мне необходимо немного веселья.

— Может быть, позже, — сказала Сюзанна. — Когда отыщем ковер.

— К черту ковер! — последовал немедленный ответ Апполин.

Во время спора они перекрыли дорогу потоку прохожих, и на них устремлялись недовольные взгляды и проклятия. Проходивший мимо мальчишка плюнул в Апполин, и она тотчас же с поразительной меткостью ответила ему тем же. Мальчишка ретировался, на его заплеванной физиономии застыло ошарашенное выражение.

— Мне нравится здешний народ, — сообщила Апполин. — Они не прикидываются любезными.

— Мы снова потеряли Джерико, — заметила Сюзанна. — Черт побери, он ведет себя как ребенок.

— Я его вижу.

Апполин указала на Джерико: он стоял, вытягивая шею над толпой, словно боялся утонуть в этом человеческом море.

Сюзанна пошла к нему, двигаясь против течения, и это было непросто. Но Джерико не уходил. Он не сводил тоскливого взгляда с неба над головами толпы. Его толкали, пихали локтями, но он все стоял и смотрел в пустоту.

— Мы тебя едва не потеряли, — сказала Сюзанна, добравшись до него.

Он просто ответил:

— Смотри.

Сюзанна была на несколько дюймов ниже его, и она внимательно проследила за его взглядом.

— Ничего не вижу.

— Ну, в чем дело на сей раз? — спросила Апполин, тоже приблизившись к ним.

— Они такие печальные, — сказал Джерико.

Сюзанна оглядела проплывающие мимо лица. Они были раздраженные, иногда скучные или злые, но очень немногие показались ей печальными.

— Ты видишь? — спросил Джерико, прежде чем она успела возразить. — Эти огни.

— Нет, она их не видит, — уверенно заявила Апполин. — Она же все-таки чокнутая, или ты забыл? Хотя и владеет менструумом. А теперь пошли дальше.

Джерико перевел взгляд на Сюзанну. Теперь он был совсем близок к тому, чтобы заплакать.

— Ты должна увидеть, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты увидела.

— Не делай этого, — предупредила Апполин. — Это неразумно.

— Они разного цвета, — продолжал Джерико.

— Вспомни о постулатах, — настаивала Апполин.

— Цвета? — переспросила Сюзанна.

— Как дым вокруг их голов.

Джерико взял ее за руку.

— Ты что, не слышишь? — надрывалась Апполин. — Третий постулат Капры гласит…

Сюзанна уже не обращала ни на что внимания. Она смотрела на прохожих, крепко вцепившись в руку Джерико.

Теперь она разделяла не только его чувства, но и панику из-за того, что они зажаты этим пышущим жаром стадом. Нарастающая волна клаустрофобии захлестывала Сюзанну. Она закрыла глаза и приказала себе успокоиться.

В темноте она снова услышала Апполин, толкующую о каких-то постулатах. Потом открыла глаза.

То, что она увидела, едва не заставило ее закричать. Небо изменило цвет, будто все дренажные канавы загорелись и улицы заволокло дымом. Однако никто вокруг вроде бы ничего не замечал.

Сюзанна обернулась к Джерико за объяснением и на этот раз действительно вскрикнула. Вокруг его головы фейерверком пылал нимб, из которого поднимался столб света и струйки дыма.

— О господи! — воскликнула Сюзанна. — Что творится?

Апполин взяла ее за плечо и потянула к себе.

— Отойди! — закричала она. — Это заразно! «После трех — множество».

— Что?

— Так гласит постулат!

Однако Сюзанна не поняла этого предостережения. Первое потрясение перешло в опьянение, и она рассматривала толпу. Глаза ее видели то, о чем говорил Джерико. Волны и струи цвета расплывались вокруг людских тел. Почти все цвета были приглушенными, иногда просто серыми, порой походили на тусклую пастель, но у одного или двоих Сюзанна разглядела чистые краски: светящийся оранжевый ореол вокруг головы ребенка, восседавшего на шее отца, и павлинью расцветку девушки, смеявшейся над чем-то со своим кавалером.

Апполин снова потянула ее, и теперь Сюзанна послушалась. Однако не успели они сделать шаг, как в толпе позади них раздался крик, потом еще один, и еще, и вдруг люди слева и справа принялись вскидывать руки и закрывать глаза. Один человек рядом с Сюзанной упал на колени и стал молиться, другого вырвало. Люди хватались за соседей в поисках опоры и обнаруживали, что страх охватил каждого.

— Чтоб тебя! — выругалась Апполин. — Посмотри, что вы наделали.

Сюзанна видела, что цвета ореолов меняются по мере того, как паника охватывает толпу. Сквозь невыразительный серый пробивались дикие пурпурные и зеленые краски. Смешанный гул криков и молитв оглушал.

— Но как это вышло? — спросила Сюзанна.

— Постулаты Капры! — прокричала в ответ Апполин. — После трех — множество!

Теперь Сюзанна уловила мысль. То, что способны утаить двое, становится известно всем, если поделиться знанием с третьим. Как только она увидела то, что видели Апполин и Джерико, то, что было знакомо им с рождения, пожар распространился. Мистическая зараза за секунды обратила улицу в бедлам.

Страх почти мгновенно породил ярость, и толпа принялась отыскивать козлов отпущения — тех, кто вызвал видения. Торговцы всматривались в покупателей и вцеплялись им в глотки; секретари, ломая ногти, впивались в щеки бухгалтеров; взрослые мужчины плакали и пытались выяснить, что случилось, у своих жен и детей.

Потенциальные мистики внезапно обратились в стаю диких собак. Цвета их нимбов потускнели до серых и коричневых оттенков, как экскременты больного.

Но это было лишь начало. Когда завязалась потасовка, одна богато одетая женщина с потекшим в пылу борьбы макияжем направила обвиняющий перст на Джерико.

— Это он! — завизжала она. — Это сделал он!

И она бросилась на виновника бед, готовая выцарапать ему глаза. Джерико отступил в гущу людей, когда она двинулась на него.

— Держите! — выкрикнула женщина. — Держите его!

От ее воплей насколько человек из общей свалки забыли о собственных распрях и сосредоточились на новой мишени.

Кто-то слева от Сюзанны завопил.

— Прикончить его!

Через секунду полетел первый булыжник, ударивший Джерико в плечо. Движение на улице остановилось, поскольку водители, тормозившие из любопытства, подпали под действие видения. Джерико оказался прижатым к стене автомобилей, когда толпа пошла на него. Сюзанна вдруг поняла, что речь идет о жизни и смерти. Испуганные и сбитые с толку люди страстно желали растерзать Джерико и порвать на куски каждого, кто попытается его спасти.

Еще один камень попал в Джерико, и по щеке у него потекла кровь. Сюзанна рвалась в его сторону, кричала, чтобы он убегал, но он смотрел на приближавшуюся массу народа, словно зачарованный человеческой ненавистью. Сюзанна пробиралась к нему, шагая по капотам и протискиваясь между бамперами. Но главари — женщина с размазанной косметикой и еще пара человек — были уже рядом с Джерико.

— Оставьте его! — выкрикнула Сюзанна.

Но никто не обратил на нее ни малейшего внимания. В том, как вели себя палачи и жертва, проглядывало что-то ритуальное, словно их тела знали все издревле и не в силах были переписать историю.

Заклятие нарушили полицейские сирены. Впервые в жизни Сюзанна ощутила благодарность, услышав этот пронизывающий до кишок вой.

Его воздействие было быстрым и ощутимым. Люди в толпе принялись стонать, словно подражали сиренам; дерущиеся отпускали шеи врагов, остальные с изумлением рассматривали свою растерзанную одежду и окровавленные кулаки. Два человека даже потеряли сознание, поглядев вокруг, а другие снова зарыдали, на этот раз от смущения, а не от страха. Многие рассудили, что свобода лучше ареста, и пустились наутек. После пережитого потрясения они вернулись к привычной слепоте чокнутых и теперь разбегались, тряся головами, чтобы избавиться от последних отблесков видения.

Рядом с Джерико появилась Апполин, успевшая обойти толпу сзади.

Она вывела Джерико из жертвенного транса тычками и криками, а потом потащила прочь. И ее помощь подоспела вовремя: большая часть линчевателей разбежалась, но около дюжины еще не оставили свое намерение. Они жаждали крови и готовы были пролить ее до прибытия властей.

Сюзанна огляделась в поисках путей к спасению. Маленькая боковая улочка рядом с главной улицей вселяла надежду. Сюзанна закричала, подзывая Апполин. Прибытие патрульных машин очень кстати вызвало суматоху — толпа разбегалась.

Однако самые упорные из линчевателей бросились в погоню. Когда Апполин с Джерико добрались до перекрестка, женщина с размазанной косметикой вцепилась в платье Апполин. Та отпустила Джерико, повернулась к обидчице и так двинула кулаком ей в челюсть, что женщина повалилась на землю.

Полицейские заметили погоню и тоже кинулись за беглецами. Но они не успели предотвратить кровопролитие, потому что Джерико споткнулся. Миг — и толпа нагнала его.

Сюзанна протянула ему руку, и в эту секунду, заскрежетав о бордюр, рядом с ней притормозила машина. Дверца распахнулась, и Кэл закричал:

— Садись! Садись скорее!

— Подожди! — ответила Сюзанна.

Она оглянулась и увидела, что Джерико прижимается спиной к кирпичной стене, со всех сторон зажатый преследователями. Апполин уложила еще кого-то из толпы и помчалась к машине. Но Сюзанна не могла бросить Джерико.

Она рванулась обратно в сутолоку тел, не обращая внимания на Кэла, призывавшего ее уйти, пока не поздно. Когда Сюзанна добралась до Джерико, тот уже потерял надежду на спасение. Он сползал по стене, прикрывая голову руками от града плевков и ударов. Сюзанна кричала на этих людей, требовала остановиться, но чьи-то руки оттащили ее в сторону.

Она снова услышала голос Кэла, но теперь не могла вернуться к нему, даже если бы захотела.

— Уезжай! — выкрикнула она, моля бога, чтобы Кэл услышал и послушался.

А потом она бросилась на самых неистовых мучителей Джерико. Но здесь было слишком много людей, и они тянули ее назад, а некоторые исподтишка лапали, пользуясь общей суматохой. Она отбивалась и кричала, но дело было безнадежное.В отчаянии Сюзанна потянулась к Джерико и повисла на нем, прикрывая голову свободной рукой под усиливающимся градом ударов.

Неожиданно все крики, пинки и толчки прекратились: это двое полицейских прорвались через кольцо линчевателей. Несколько человек из толпы воспользовались возможностью и сбежали, но большинство не выказывало ни малейшего раскаяния. Совсем наоборот они вытирали слюну с губ и звенящими голосами оправдывали свою жестокость.

— Это они начали, господин полицейский, — сказал один из линчевателей. Лысеющий тип, он походил бы на кассира из банка, если бы кровь не испачкала его руки и рубашку.

— Правда? — спросил полицейский, рассматривая чернокожего изгоя и его растерзанную защитницу. — Вы двое, поднимайтесь, — приказал он. — Вам придется ответить на несколько вопросов.

Глава 11

Три виньетки

1

— Нельзя было их оставлять, — сказал Кэл.

Они объехали квартал и снова вернулись на Лорд-стрит, где обнаружили, что улица запружена полицейскими, а Сюзанны с Джерико и след простыл.

— Их арестовали, — произнес он. — Проклятье, нельзя было…

— Рассуждай практически, — посоветовал Нимрод. — У нас не было выбора.

— Нас едва не прикончили! — воскликнула Апполин. Она тяжело дышала, как загнанная лошадь.

— В данных обстоятельствах главное для нас — Сотканный мир, — сказал Нимрод. — Полагаю, с этим согласны все.

— Лилия видела ковер, — пояснил Фредди Апполин. — Из дома Лащенски.

— Так она сейчас там? — спросила Апполин.

Несколько секунд все молчали. Затем заговорил Нимрод.

— Она мертва, — произнес он без выражения.

— Мертва? — поразилась Апполин. — Как это? Ее убил кто-то из чокнутых?

— Нет, — ответил Фредди. — Ее убило нечто, присланное Иммаколатой. Наш добрый Муни победил его раньше, чем оно уничтожило нас всех.

— Значит, Иммаколате известно, что мы проснулись, — заметила Апполин.

Кэл посмотрел на ее отражение в зеркале. Глаза Апполин казались черными камешками на пухлом рыхлом лице.

— Ничего ведь не изменилось? — спросила она. — С одной стороны — люди, с другой — злые заклятия.

— Бич хуже всех заклятий, — сказал Фредди.

— Будить остальных по-прежнему рискованно, — настаивала Апполин. — Чокнутые еще опаснее, чем прежде.

— Если мы не разбудим их, что будет с нами? — спросил Нимрод.

— Мы станем хранителями, — ответила Апполин. — Присмотрим за ковром, пока ситуация не улучшится.

— Если она когда-нибудь улучшится, — уточнил Фредди.

Это замечание было последним. Все надолго умолкли.

2

Хобарт смотрел на кровь, все еще ярко блестевшую на булыжниках Лорд-стрит. Он не сомневался: бесчинство, учиненное анархистами на Чериот-стрит, было лишь прелюдией. Вот здесь произошло кое-что более страшное: спонтанный приступ безумия охватил обычных мирных людей. Волна гнева была спровоцирована двумя мятежниками, которые теперь находились под стражей и ждали допроса.

В прошлом году оружием служили кирпичи и кустарно изготовленные бомбы. В этом году, судя по всему, террористы получили доступ к более изощренному оружию. Здесь, на ничем не примечательной улице, имела место массовая галлюцинация. Самые что ни на есть нормальные граждане говорили, что небо на их глазах меняло цвета. Если провокаторы и диверсанты действительно пустили в ход новое оружие — например, какой-нибудь искажающий сознание газ, — то надо настаивать на применении более жесткой тактики. Необходимо тяжелое вооружение и набор новых людей, способных такое оружие применить. Власти, конечно, станут сопротивляться, однако инспектор знал по опыту: чем больше пролитой крови они увидят, тем убедительнее будут его доводы.

— Эй ты, — позвал Хобарт одного из фоторепортеров и обратил его внимание на кровавые лужицы под ногами. — Покажи своим читателям вот это, — велел он.

Репортер должным образом заснял кровь, а затем перевел объектив на Хобарта. Он не успел сделать снимок, когда к нему шагнул Фрайер и вырвал фотоаппарат.

— Никаких фотографий, — сказал полицейский.

— А вам есть что скрывать? — колко поинтересовался фотограф.

— Верни ему камеру, — велел Хобарт. — Он делает свою работу, как и все мы.

Фотограф забрал камеру и ушел.

— Скотина, — пробормотал Хобарт, когда репортер повернулся к нему спиной. Затем добавил: — Есть новости с Чериот-стрит?

— Мы получили чертовски странные показания.

— Какие?

— Никто ничего не видел, однако в тот момент, когда налетел смерч, наблюдались непонятные явления. Собаки словно взбесились, и все радиоприемники отключились. Там явно произошло что-то странное.

— Как и здесь, — заметил Хобарт. — Полагаю, пора потолковать с нашими подозреваемыми.

3

Все ореолы померкли к тому моменту, когда полицейские распахнули дверцы «черного ворона»^[6] перед штаб-квартирой Хобарта и приказали Сюзанне и Джерико выходить. От видения, которое Сюзанна разделила с Апполин и Джерико, остались лишь легкая тошнота и головная боль.

Их направили в мрачное бетонное здание и развели в разные стороны; все вещи, какие были при них, отобрали. Сюзанна беспокоилась только о книге Мими: она постоянно носила ее с собой с тех пор, как нашла. Несмотря на протесты, книгу у нее все равно отняли.

Полицейские коротко обсудили, куда вести Сюзанну, после чего проводили вниз по лестнице в пустую камеру для допросов где-то в недрах здания. Там составили протокол, куда занесли сведения о ней. Сюзанна старательно отвечала на вопросы, хотя мысли ее разбегались: она думала о Кэле, о Джерико, о ковре. Если на рассвете ситуация казалась скверной, то теперь она сделалась гораздо хуже. Сюзанна призвала себя преодолевать препятствия по мере сил, а не терзаться попусту о том, на что все равно нельзя повлиять. Сейчас главная задача — вытащить Джерико из участка. Сюзанна видела его страх и отчаяние, когда их разделили. С ним справится любой, кто обойдется с ним грубо.

Ход мыслей прервался, когда открылась дверь камеры. На Сюзанну смотрел бледный человек в графитно-сером костюме. Выглядел он так, словно очень давно не спал.

— Благодарю, Стилмен, — произнес он. Полицейский, записывавший показания, освободил стул напротив Сюзанны. — Будьте добры, подождите за дверью.

Полицейский вышел. Дверь захлопнулась.

— Я Хобарт, — сообщил новый человек. — Инспектор Хобарт. Нам с вами есть о чем поговорить.

Сюзанна больше не видела ни малейшего отсвета тех ореолов, но еще раньше, чем Хобарт уселся перед ней, она поняла, какого цвета его душа. И это не радовало.

Часть IV ПОЧЁМ СТРАНА ЧУДЕС?

Caveat emptor.

(Пусть покупатель остережется.)

Латинская пословица

Глава 1

Продавать значит владеть

1

Это самый важный урок, который усвоил Шедуэлл, занимаясь торговлей. Если ты владеешь чем-то, что страстно желает заполучить другой человек, то ты в равной мере владеешь и этим человеком.

Можно владеть даже принцами. И вот теперь они были здесь; точнее, их современные эквиваленты. Все примчались на его зов: наследники старых и новых состояний, аристократы и выскочки, они глядели друг на друга настороженно и с детским нетерпением ожидали появления сокровища, сражаться за которое приехали.

Пол ван Ньекерк, обладатель самой богатой в мире за пределами Ватикана коллекции эротики; Маргарет Пирс, в нежном возрасте девятнадцати лет после смерти родителей заполучившая самый крупный частный капитал в Европе; Боклер Норрис, король гамбургеров, чья фирма владела несколькими небольшими странами; нефтяной миллиардер Александр А. — в эти часы он умирал в вашингтонском госпитале, но прислал вместо себя на аукцион свою давнюю компаньонку, женщину, отзывавшуюся на обращение «миссис А.»; Микаел Рахим-заде — происхождение его богатств невозможно отследить, но все предыдущие обладатели этого состояния скончались совсем недавно и скоропостижно; Леон Деверо, только что прибывший из Йоханнесбурга с полными карманами золота; и некто безымянный, над чьим лицом хорошо потрудились лучшие хирурги, но глаза все равно выдавали человека невероятной судьбы.

Такой была семерка покупателей.

2

Они начали прибывать в дом Шермана, выстроенный на частной земле на окраине Терстастона, ближе к вечеру. К половине седьмого собрались все. Шедуэлл прекрасно справлялся с ролью радушного хозяина, подносил напитки и изрекал банальности, однако позволил себе несколько намеков относительно того, что ждало гостей впереди.

Ему потребовались долгие годы и множество тонких уловок, чтобы получить доступ к сильным мира сего. Еще больше стараний ушло на то, чтобы выяснить, кто из них мечтает о магии. При необходимости Шедуэлл прибегал к помощи пиджака, искушая людей, вхожих в высшие круги, и вытягивая из них сведения. Часто им нечего было рассказать: их хозяева не выказывали тоски по потерянному миру. Однако на каждого атеиста находился хоть один верующий: кто-то хотел вернуть забытые детские мечты, кто-то признавался, что искал рай, а нашел лишь слезы и золото.

Из списка верующих Шедуэлл выделил тех, чьи богатства были поистине несметными. После чего, снова прибегнув к помощи пиджака, он перешел от мелких сошек к крупным и встретился со своими элитными клиентами лицом к лицу.

Договориться с ними оказалось проще, чем он предполагал. Похоже, слухи о существовании Фуги давным-давно ходили и в самом низу, и на самом верху общества, а многие члены этого собрания были одинаково хорошо знакомы с обеими крайностями. Благодаря Иммаколате Шедуэлл знал достаточно подробностей о Сотканном мире и легко убедил клиентов в том, что скоро выставит Фугу на торги. Из всего короткого списка кандидатов лишь один отказался от участия в аукционе. Он бурчал, что подобные силы невозможно купить или продать и Шедуэлл пожалеет о своем поступке. Еще один кандидат умер в прошлом году. Остальные были здесь, их денежки трепетали, предвкушая скорую смену владельца.

— Дамы и господа, — объявил Шедуэлл. — Похоже, настало время посмотреть на то, о чем мы говорим.

Он повел их, как стадо овечек, по лабиринту коридоров в комнату на втором этаже, где был расстелен ковер. Занавески были задернуты, одинокая лампа заливала теплым светом Сотканный мир, занимавший почти весь пол.

Сердце Шедуэлла забилось быстрее при виде того, как они изучают ковер. Когда глаза покупателя впервые загораются при виде будущей покупки, это ключевой момент. Именно в эти мгновения и происходит продажа. Дальше начнется обсуждение цены, но никакие витиеватые слова не сравнятся с той первой секундой. Все остальное не имеет значения. Ковер с его замысловатым узором — это всего лишь обычный ковер. И только воображение клиента, распаленное желанием, может разглядеть спрятанные в нем пейзажи.

Шедуэлл всматривался в лица семерки и понимал, что выиграл эту партию. Не всем хватило такта, чтобы скрыть нетерпение, но все до единого они были очарованы.

— Вот он, — произнес Деверо. Его обычная суровость сменилась благоговейным восторгом. — Я и подумать не мог…

— А он настоящий? — поинтересовался Рахим-заде.

— О, вполне настоящий, — заверил Норрис.

Он уже опустился на корточки, чтобы пощупать товар.

— Осторожнее, — предупредил Шедуэлл. — Оно просачивается.

— В каком смысле?

— Фуга хочет проявить себя, — пояснил Шедуэлл. — Она готова, она ждет.

— Да, — произнесла миссис А. — Я это чувствую. — И чувство ей явно не нравилось. — Александр говорил, что мир должен выглядеть как обычный ковер. Насколько я могу судить, так оно и есть. Однако… не знаю, как сказать… в нем есть что-то странное.

— Это из-за движения, — сказал человек с искусственным лицом.

Норрис поднялся.

— Где? — спросил он.

— В центре.

Все взгляды устремились на сложное переплетение узоров в области Вихря. И в самом деле — казалось, что в том месте Сотканный мир слегка колебался. Сам Шедуэлл раньше ничего такого не замечал. Его желание совершить сделку и покончить с этим раз и навсегда усилилось. Настало время продажи.

— У кого-нибудь есть вопросы? — спросил он.

— Можем ли мы быть уверены, — заговорила Маргарет Пирс, — что это тот самый ковер?

— Нет, не можете, — отозвался Шедуэлл. Он предвидел этот вопрос, и ответ был у него наготове. — Либо вы чувствуете всем своим существом, что Фуга дожидается вас в Сотканном мире, либо уходите. Дверь открыта. Прошу вас. Не стесняйтесь.

Женщина помолчала несколько секунд. Затем сказала:

— Я остаюсь.

— Отлично, — кивнул Шедуэлл. — Тогда начнем?

Глава 2

Не лгите мне

Комната, куда привели Сюзанну, была холодной и безрадостной. Должно быть, так влиял на нее человек, усевшийся напротив Сюзанны. Он обращался с ней безукоризненно вежливо, но его манеры никоим образом не утаивали сокрытого под ними железного стержня. За час допроса он ни разу не повысил голоса и не выказал ни малейшего нетерпения, снова и снова задавая одни и те же вопросы.

— Как называется ваша организация?

— Я не вхожу ни в какую организацию, — отвечала она в сотый раз.

— У вас серьезные проблемы, — продолжал он. — Вы сознаете это?

— Я уже просила о присутствии адвоката.

— Никакого адвоката не будет.

— У меня есть права! — запротестовала Сюзанна.

— Вы лишились всех прав на Лорд-стрит, — ответил он. — Итак. Имена ваших сподвижников?

— Нет у меня никаких сподвижников, черт тебя раздери!

Она приказала себе успокоиться, но по-прежнему чувствовала прилив адреналина. Ее собеседник об этом знал.

Он пристально вглядывался в нее своими змеиными глазами. Он будет просто наблюдать, задавать одни и те же вопросы и накручивать ее, пока она не взорвется.

— А что насчет черного… — начал он. — Он принадлежит к той же организации?

— Нет. Нет. Он ничего не знает.

— Значит, вы признаете существование организации.

— Я ничего подобного не говорила.

— Вы только что это признали.

— Вы истолковываете мои слова как хотите.

И снова та же вгоняющая в тоску вежливость:

— Тогда прошу вас… говорите сами.

— Мне нечего сказать.

— У нас есть свидетели, и они утверждают, что вы и черный…

— Прекратите называть его так.

— Что вы и черный находились в эпицентре волнения. Кто снабдил вас химическим оружием?

— Это просто смешно! — возмутилась она. — Все, что вы здесь устраиваете. Смешно!

Сюзанна чувствовала, что щеки ее пылают, а на глаза вот-вот навернутся слезы. Будь он проклят, она не доставит ему удовольствия увидеть ее плачущей.

Должно быть, человек ощутил ее решимость, потому что оставил эту серию вопросов и перешел к другой.

— Расскажите мне о шифре, — сказал он.

Эти слова несказанно озадачили Сюзанну.

— О каком еще шифре?

Он вынул из кармана пиджака книжку Мими и положил на стол, жестом собственника накрыв ее широкой бледной ладонью.

— Что это такое? — спросил он.

— Это книга…

— Не надо принимать меня за дурака.

«А я и не принимаю, — подумала Сюзанна. — Ты опасен, ты пугаешь меня».

Но вслух она ответила:

— Но это обычная книга сказок.

Он раскрыл книгу, полистал страницы.

— Вы читаете по-немецки?

— Немного. Эта подарок. От моей бабушки.

Он время от времени останавливался, просматривая иллюстрации. На одной задержался подольше — дракон с блестящей чешуей в чаще темного леса, — прежде чем листать дальше.

— Вы сознаете, я надеюсь, что чем больше вы мне лжете, тем сильнее осложняете свое положение.

Она не удостоила ответом эту угрозу.

— Я собираюсь уничтожить вашу книгу… — начал он.

— Пожалуйста, не надо…

Сюзанна знала, что ее волнение он сочтет доказательством вины, но все-таки не могла сдержаться.

— Страницу за страницей, — продолжал он. — Слово за словом, если потребуется.

— Там ничего нет, — настаивала Сюзанна. — Это просто книга. И она принадлежит мне.

— Это улика, — поправил человек. — И она что-то означает.

— Сказки…

— Я хочу знать, что именно.

Сюзанна опустила голову, чтобы не дать ему насладиться видом ее боли.

Он поднялся со стула.

— Никуда не уходите, ладно? — сказал он, как будто у нее был выбор. — Я хочу переговорить с вашим черным дружком. Два лучших полицейских нашего города занимаются им… — Человек сделал паузу, чтобы до нее дошел подтекст. — Я уверен, что он уже готов все рассказать мне. Я скоро вернусь.

Сюзанна закрыла рот ладонью, чтобы не начать умолять его поверить. Ничего хорошего из этого бы не вышло.

Человек постучал в дверь. Ему открыли, он вышел в коридор. Дверь заперли.

Сюзанна несколько минут сидела и пыталась понять, что за чувство сжимает ей дыхательное горло и застилает взгляд, мешает дышать и видеть что-либо, кроме воспоминаний. Никогда в жизни она не испытывала ничего похожего.

Потребовалось время, чтобы понять: это ненависть.

Глава 3

Так далеко, так близко

1

«Эхо» на Рю-стрит, о котором толковал Каммелл, было все еще отчетливым и громким, когда Кэл наконец доехал туда вместе со своими пассажирами. Апполин принялась вычислять нынешнее местоположение ковра с помощью вырванных из атласа страниц, разбросанных на голых досках в спальне наверху.

Неискушенному глазу Кэла казалось, что она во многом действует как его мать, когда та выбирала лошадей, желая сделать ставку на ежегодном дерби: с закрытыми глазами тыкала наугад булавкой. Оставалось надеяться, что метод Апполин более надежен, потому что Эйлин Муни ни разу в жизни не угадала победителя.

Приблизительно на середине процесс прервала перепалка. Апполин (впавшая в некое подобие транса) выплюнула на пол горстку семечек, Фредди отпустил по этому поводу ехидное замечание, и от его слов глаза Апполин широко раскрылись.

— Не заткнулись бы вы там? — произнесла она. — Я занимаюсь чертовски сложным делом.

— Неразумно при этом использовать головокружители, — сказал он. — На них нельзя полагаться.

— Хочешь попробовать сам? — с вызовом предложила она.

— Ты же знаешь, у меня нет к этому способностей.

— Тогда прикуси язык, — отрезала она. — И оставь меня в покое, ладно? Уходи! — Она вскочила на ноги и подтолкнула его к двери. — Уходите. Убирайтесь отсюда. Все уходите.

Они вышли на площадку, где Фредди продолжал возмущаться.

— Эта женщина просто лентяйка, — сказал он. — Лилия обходилась без фруктов.

— Лилия была рождена для этого, — отозвался Нимрод, усаживаясь на верхнюю ступеньку. — Пусть она действует как считает нужным, хорошо? Она вовсе не глупа.

Фредди обратился за сочувствием к Кэлу.

— Я не имею ничего общего с этими людьми, — сообщил он. — Это чудовищная ошибка. Я не вор.

— А кто вы по профессии?

— Я мужской парикмахер. А вы?

— Я работаю в страховой компании.

Сама мысль об этом казалась нелепой: конторка, кипы страховок, каракули на промокашке… Это другая планета.

Дверь спальни открылась. В дверном проеме появилась Апполин, держащая в руке один листок из атласа.

— Ну и как? — спросил Фредди.

Апполин передала листок Кэлу.

— Я его нашла! — объявила она.

2

Эхо вибраций повлекло их на другой берег Мерси, через Биркен-Хед и за Ирби-хилл, на окраину общинных земель Терстастона. Кэл совершенно не знал этого района и изумился: это оказалась настоящая деревня в шаге от города.

Они ездили кругами по району, пока Апполин, сидевшая на пассажирском месте с закрытыми глазами, не объявила:

— Вот здесь. Останови здесь.

Кэл затормозил. Большой дом, к которому они подъехали, был погружен в темноту, хотя на подъездной дорожке стояло несколько потрясающих автомобилей. Они вышли из машины, перелезли через ограду и подошли ближе.

— Здесь, — повторила Апполин. — Я, можно сказать, чую Сотканный мир.

Кэл и Фредди дважды обошли здание в поисках какой-нибудь лазейки, позволявшей попасть внутрь, и на втором круге обнаружили окно. Слишком маленькое для взрослого, оно более чем подходило Нимроду.

— Тихо, как можно тише, — говорил Кэл, проталкивая его внутрь. — Мы будем ждать у парадной двери.

— А какова наша тактика? — поинтересовался Каммелл.

— Входим. Берем ковер. Выходим обратно, — ответил Кэл.

Послышался приглушенный удар, когда Нимрод соскочил с подоконника по ту сторону окна. Они выждали немного. Больше никаких звуков. Они вернулись ко входу в дом и замерли в ожидании, в темноте. Прошла минута, и еще одна, и еще. Наконец дверь распахнулась. На пороге стоял светившийся от радости Нимрод.

— Немного заблудился, — шепотом пояснил он.

Они скользнули внутрь. И на первом, и на втором этаже было темно, однако это не успокаивало. Воздух колебался, как будто пыль никак не могла найти место, где осесть.

— Сомневаюсь, что здесь кто-то есть, — заявил Фредди, направляясь к лестнице.

— Вы ошибаетесь, — шепотом ответил Кэл.

Он не сомневался — он знал источник этого холода, разлитого в воздухе.

Фредди не обратил внимания на его слова. Он уже поднялся на две-три ступени. У Кэла мелькнула мысль, что подобное упрямство, явно призванное показать презрение к опасности и компенсировать проявленную на Чериот-стрит трусость, не доведет до добра. Однако Апполин пошла вслед за Фредди наверх, предоставив Кэлу и Нимроду исследовать первый этаж.

Им пришлось пробираться по дому в кромешной темноте. Нимроду, поскольку он был гораздо меньше, это давалось легче, чем Кэлу.

— Пол права, — шептал Нимрод, пока они переходили из комнаты в комнату. — Сотканный мир здесь. Я его чувствую.

Чувствовал его и Кэл. От мысли о близости Фуги он воспрянул духом и расхрабрился. На этот раз он противостоит Шедуэллу не в одиночестве. У него есть союзники, обладающие силой, к тому же внезапность дает им преимущество. Если немного повезет, они умыкнут добычу прямо у Шедуэлла из-под носа.

Затем со второго этажа донесся крик. Вне всякого сомнения, это кричал Фредди, и в голосе его звучала боль. А в следующий миг послышался душераздирающий звук: его тело покатилось вниз по ступенькам. Еще две минуты — и игра закончена.

Нимрод бросился назад тем же путем, каким они пришли, явно не думая о последствиях. Кэл кинулся за ним, но в темноте споткнулся о стол, угол которого угодил ему в пах.

Пока он разгибался, сжимая рукой мошонку, до него донесся голос Иммаколаты. Ее шепот звучал отовсюду сразу, как будто она была везде, даже в стенах.

— Ясновидцы… — прошипела она.

И в следующий миг Кэл ощутил на лице дуновение ледяного воздуха. Он помнил его кислую вонь с той ночи среди мусорных куч у реки. Это был запах порока, запах сестер, и вместе с ним возник призрачный свет, позволивший Кэлу рассмотреть комнату, где он очутился. Нимрода уже не было, он убежал прямо в прихожую, откуда и лился призрачный свет. И вот теперь Кэл услышал его крик. Свет задрожал. Крик замер. Воздух сделался еще холоднее, когда сестры двинулись на поиски новой жертвы. Он должен спрятаться, и как можно скорее. По коридору впереди разливалось свечение. Кэл глядел на него и пятился назад к единственной двери, через которую можно было выйти.

Он переступил порог и оказался в кухне. Прятаться здесь было негде. Мучаясь от боли в паху, он кинулся к черному ходу. Дверь была заперта, ключа не было. Кэл в панике посмотрел назад через проем кухонной двери. Магдалена плыла по комнате, откуда он только что ушел. Ее слепая голова покачивалась взад-вперед, пока она выискивала в воздухе остатки человеческого тепла. Кэл почти чувствовал ее пальцы у себя на шее и ее рот на своих губах.

В отчаянии он еще раз оглядел кухню, и глаза его загорелись при виде холодильника. Магдалена приближалась, а он кинулся к холодильнику и распахнул дверцу. Ему навстречу вырвался арктический холод. Он как можно шире открыл дверцу и окунулся в ледяные испарения.

Магдалена уже стояла на пороге кухни, из ее грудей сочилось ядовитое молоко. Она колебалась, не уверенная, есть здесь кто-нибудь живой или нет.

Кэл стоял совершенно неподвижно, молясь о том, чтобы холодный воздух закрыл тепло его тела. Мышцы у него дрожали, а желание помочиться сделалось почти невыносимым. А Магдалена по-прежнему не двигалась, только поглаживала рукой вечно раздутое брюхо, лаская то, что спало внутри.

А затем из соседней комнаты послышался скрежещущий голос Карги.

— Сестра… — шепотом позвала она.

Карга появилась на пороге. Если она войдет — ему конец.

Магдалена шагнула вперед, и ее голова с жуткой целеустремленностью развернулась в сторону Кэла. Она подлетела поближе. Кэл задержал дыхание.

Теперь тварь была в паре ярдов от него. Голова Магдалены по-прежнему покачивалась взад-вперед на шее из слизи и эфира. Брызги горького молока полетели в него и ударили в лицо. Она что-то чуяла, это было очевидно, но ее сбивал с толку холодный воздух. Кэл сжал челюсти, чтобы нечаянно не застучали зубы, и молил силы небесные помочь ему.

Тень Карги упала в дверной проем.

— Сестра! — позвала она снова. — Мы здесь одни?

Голова Магдалены поплыла вперед, ее шея сделалась гротескно длинной и тонкой, а слепое лицо оказалось в футе от Кэла. Он отчаянным усилием удержал себя, чтобы не побежать.

Затем она пришла к какому-то решению и развернулась к двери.

— Да, мы совершенно одни, — ответила она и поплыла обратно к сестре.

Кэл был уверен, что она вот-вот передумает и развернется, чтобы схватить его. Однако она исчезла в дверном проеме, и обе сестрицы отправились куда-то по своим делам.

Кэл переждал целую минуту, пока последние отблески их свечения не угасли. Потом, шумно хватая ртом воздух, он отошел от холодильника.

Сверху донеслись крики. Он передернулся, представив себе, какого рода веселье там идет. И вздрогнул еще раз, когда осознал, что теперь он остался один.

Глава 4

Нарушив закон

1

Сюзанна нисколько не сомневалась, что слышит голос Джерико. Его бессловесный протест становился все громче. Крик застал ее посреди мрачного подвала, который она уже считала своим после ухода Хобарта. Сюзанна тут же подскочила к двери и заколотила по ней.

— Что происходит? — закричала она.

Ответа от охранника с другой стороны двери не последовало, донесся лишь еще один надрывающий сердце крик Джерико. Что с ним творят?

Она прожила в Англии всю жизнь и, изредка сталкиваясь с законом по каким-нибудь пустячным поводам, считала его вполне здоровым животным. Но вот теперь Сюзанна оказалась у него в брюхе и обнаружила, что зверь болен, серьезно болен.

Она снова заколотила в дверь и снова не получила ответа. Хлынули обжигающие слезы бессилия. Она привалилась спиной к двери и попыталась заглушить рыдания, закрывая рот рукой, но ей это не удалось.

Понимая, что полицейский в коридоре может услышать ее плач, она хотела отойти от двери, но что-то ее не удержало. Затуманенным взглядом она увидела, что слезы, которые она вытирала ладонью, совершенно не похожи на обычные слезы. Они казались серебряными и скатывались в крошечные светящиеся изнутри шарики. Прямо как в сказке из книжки Мими, где женщина плакала живыми слезами. Только это была вовсе не сказка. Видение почему-то оказалось гораздо реальнее бетонных стен, заключивших в себя Сюзанну, и гораздо реальнее боли в глазах, вызванной этими слезами.

Она плакала менструумом. Она не ощущала в себе его проявлений с того мига, когда стояла посреди склада на коленях рядом с Кэлом, а события менялись с такой скоростью, что она и не вспоминала о менструуме. И вот теперь она снова ощутила его течение, и ее захлестнула волна воодушевления.

По коридору снова разнесся крик Джерико, и в тот же момент менструум ослепительно вспыхнул и залил ее хрупкое тело.

Не в силах сдержаться, Сюзанна закричала. Ручеек яркого света превратился в поток, хлынул из ее глаз и ноздрей, из нижней части живота. Ее взгляд упал на стул, на котором сидел Хобарт, и стул тотчас отлетел к противоположной стене, громыхая по бетонному полу, словно в панике спешил убраться отсюда подальше. За ним последовал стол, разлетевшийся в щепки.

За дверью послышались голоса, звенящие от страха. Сюзанне было на них наплевать. Ее сознание растворилось в менструуме и состояло из него, ее взгляд добрался до края потока и обернулся на нее саму — она стояла с дико вытаращенными глазами и улыбкой до ушей. Сюзанна смотрела вниз с потолка, куда поднимались испарения ее растворившегося жидкого «я».

У нее за спиной отпиралась дверь. Они придут с дубинками, подумала она. Эти люди меня боятся. И у них есть на то причины. Я их враг, а они — мои враги.

Сюзанна развернулась. Полицейский, стоявший в двери, казался жалким и хрупким: слабак, мечтающий о силе. Он разинул рот при виде того, что творилось в камере: мебель раздроблена в щепы, по стенам пляшет свет. А затем менструум двинулся на него.

Сюзанна последовала за потоком, и менструум отшвырнул полицейского в сторону. Какая-то часть ее сознания чуть отставала, она выхватила у полицейского дубинку и разломала на куски. Прочие части потока мчались впереди физического тела, заворачивая за углы, заглядывая под двери, выкрикивая имя Джерико…

2

Допрос подозреваемого мужского пола вызвал у Хобарта разочарование. Этот человек либо придурок, либо чертовски хороший актер: в один миг он отвечал вопросом на вопрос, а в следующий начинал говорить загадками. Хобарт отчаялся добиться от узника чего-то осмысленного, поэтому оставил его в обществе Лаверика и Бойса, двух лучших своих людей. Они выбьют из черного правду вместе с зубами.

Хобарт поднялся к себе в кабинет. Он приступил к более внимательному анализу книги с шифрами, когда снизу до него донесся грохот ломающегося дерева. А потом Паттерсон, которого он оставил охранять женщину, завыл.

Хобарт спускался по лестнице, чтобы узнать, в чем дело, и вдруг на него вдруг напало нестерпимое желание опорожнить мочевой пузырь. С каждым шагом это желание усиливалось и превращалось в нестерпимую боль. Он хотел превозмочь боль, однако на нижней ступеньке уже сгибался пополам.

Паттерсон сидел в углу коридора, закрыв руками лицо. Дверь камеры была открыта.

— Встать, я приказываю! — потребовал инспектор, но полицейский в ответ только рыдал как ребенок.

И Хобарт оставил его сидеть.

3

Бойс заметил, что выражение лица подозреваемого изменилось за миг до того, как распахнулась дверь в коридор. Было невыносимо наблюдать лучезарную улыбку на этом лице; Бойс трудился до пота, запугивая черного. Он хотел уже кулаками отучить его улыбаться до самого Второго пришествия, но тут услышал, как Лаверик, наслаждавшийся в углу заслуженной сигареткой, выдохнул:

— Господи Иисусе!

А в следующий миг…

Что же случилось в следующий миг? Сначала дверь загрохотала, будто с другой стороны разразилось землетрясение. Затем Лаверик выронил сигаретку и поднялся, а Бойс, на которого вдруг навалилась смертельная усталость, шагнул вперед, чтобы снова взяться за подозреваемого, кто бы там ни колотил в дверь. Но он не успел. Дверь широко распахнулась, внутрь хлынул поток света, и Бойс вдруг так ослабел, что едва не свалился. Через мгновение что-то вцепилось в него и завертело, закрутило вокруг оси. Он чувствовал себя беспомощным в этих объятиях и мог только кричать, пока холодная сила бесцеремонно вливалась в него сквозь все поры тела. Потом сила отпустила его так же внезапно, как и вошла. Бойс шмякнулся об пол, а в дверь вошла женщина, показавшаяся ему разом и голой, и одетой. Лаверик тоже увидел ее, он закричал что-то, но из-за шума в ушах — словно голову полоскали в реке — Бойс ничего не расслышал. Женщина нагнала на него ужас, какой он испытывал только во сне. Его разум силился вспомнить ритуал, защищающий от подобного ужаса. Надо действовать быстро, понимал Бойс. Иначе его мозги вот-вот выплеснутся наружу.

Взгляд Сюзанны задержался на мучителях лишь на миг. Ее занимал Джерико. Лицо его было залито кровью и распухло от побоев, но он улыбался своей спасительнице.

— Быстрее, — произнесла она, протягивая ему руку.

Он поднялся, но не стал приближаться к ней. Джерико тоже боится, поняла Сюзанна. Или испытывает почтение.

— Нам надо идти…

Он кивнул. Сюзанна вышла в коридор, уверенная, что Джерико следует за ней. Прошли считанные минуты с того момента, когда менструум растекся по ней, и Сюзанна училась управляться с ним, как невеста учится отпускать и подбирать шлейф своего платья. Выходя из камеры, она мысленно позвала за собой поток энергии, и менструум послушался.

Она обрадовалась его покладистости, потому что в дальнем конце коридора как раз возник Хобарт. Самоуверенность Сюзанны моментально испарилась, однако Хобарту хватило одного взгляда на нее — или на то, что он видел вместо нее, — чтобы замереть на месте. Он, кажется, не верил собственным глазам, потому что принялся энергично трясти головой. Вновь обретя уверенность, Сюзанна пошла к нему по коридору. Огни бешено вращались под потолком. Бетонная стена затрещала, когда она ткнула в нее пальцем, как будто достаточно было единственного усилия, чтобы проломить ее. Эта мысль заставила Сюзанну рассмеяться. Хобарт был не в силах выносить ее смех. Он развернулся и исчез на лестнице.

Больше никто не пытался им помешать. Сюзанна и Джерико поднялись по лестнице, затем прошли через внезапно опустевшую контору. От одного присутствия Сюзанны кипы бумаг взлетали в воздух и кружились, как конфетти.

«Ты обрела свое «я»», — сказал ее разум.

Сюзанна вышла на вечернюю улицу, Джерико следовал за ней на почтительном расстоянии. Он не стал рассыпаться в благодарностях. Просто произнес:

— Ты можешь найти ковер.

— Но я не знаю как.

— Позволь менструуму вести себя.

Этот ответ показался ей не слишком осмысленным, пока Джерико не протянул к ней руку ладонью вверх.

— Я ни у кого еще не видел столь сильного менструума, — сказал он. — Ты сможешь отыскать Фугу. Фуга и я…

Ему не пришлось заканчивать фразу, она поняла. Он и ковер сделаны из одного теста; Сотканный мир — это те, кто в нем скрыт, и наоборот. Сюзанна взяла Джерико за протянутую руку. В здании у них за спиной завыли сирены, но она знала: преследовать их не станут. Пока не станут.

На лице Джерико застыла тоска. Ее прикосновение вовсе не было для него приятным. А в голове Сюзанны свивались спиралями и переплетались нити энергии. Мелькали образы: какой-то дом, комната. И — да, конечно — ковер, во всем своем великолепии открытый жадным взорам. Нити расплывались, другие образы силились привлечь ее внимание. Неужели это кровь так широко залила пол? Это подметки Кэла скользят по ней?

Сюзанна выпустила руку Джерико. Он сжал кулак.

— И что? — спросил он.

Не успела она ответить, как во двор въехала патрульная машина. Напарник водителя услышал сирену, он уже выходил из машины, приказывая беглецам остановиться. Полицейский двинулся в их сторону, но менструум призрачной волной хлынул ему навстречу, подхватил его и выплеснул на улицу. Водитель выскочил из машины и поспешил скрыться за кирпичными стенами, бросив автомобиль на произвол судьбы.

— Книга, — сказала Сюзанна, опускаясь на водительское сиденье. — Моя книга осталась у Хобарта.

— У нас нет времени возвращаться, — сказал Джерико.

Легко сказать. Сюзанну выворачивало при мысли о том, чтобы оставить подарок Мими в руках Хобарта. Но пока она будет искать его и отбирать, можно потерять ковер. Нет выбора, придется оставить книгу в руках врага.

Как ни странно, она знала, что вряд ли отыщет для подарка Мими более надежное хранилище.

4

Хобарт заскочил в уборную и поспешил опорожнить мочевой пузырь, пока не замочил себе брюки. Когда инспектор вышел, он обнаружил, что его образцово-показательный штаб обратился в поле битвы.

Ему доложили, что подозреваемые бежали на патрульной машине. В этом заключалось некое утешение: полицейскую машину легко найти. Сложность не в том, чтобы их отыскать, а в том, чтобы их подчинить. Эта женщина обладает способностью вызывать галлюцинации, и кто знает, какие еще таланты раскроются, если загнать ее в угол? Размышляя над этим вопросом и над дюжиной других, Хобарт спустился вниз к Лаверику и Бойсу.

Под дверью камеры топталось несколько человек, явно не желавших заходить внутрь. Она их прикончила, подумал Хобарт и не смог сдержать дрожь удовольствия: ставки поднялись так высоко. Однако, подойдя к двери поближе, он ощутил не запах крови, а запах экскрементов.

Лаверик и Бойс сорвали с себя форму и с головы до ног вымазались содержимым собственных кишечников. Они ползали по камере, как животные, и улыбались от уха до уха, явно довольные собой.

— Господи боже мой, — произнес Хобарт.

Заслышав голос хозяина, Лаверик поднял голову и попытался выговорить какое-то объяснение. Но язык его не слушался. Тогда он заполз в угол и закрыл голову руками.

— Отмойте их из шланга, — велел Хобарт одному из полицейских. — Нельзя, чтобы жены увидели их в таком виде.

— А что случилось, сэр? — спросил полицейский.

— Пока не знаю.

Из камеры, где держали женщину, вышел Паттерсон, его лицо было мокрым от слез. Он смог кое-что объяснить.

— Она одержимая, сэр, — сказал он. — Когда я открыл дверь, мебель летела в стену.

— Держи свои галлюцинации при себе, — велел ему Хобарт.

— Клянусь вам, сэр, — защищался Паттерсон. — Клянусь! И еще был такой свет…

— Нет, Паттерсон! Ты ничего не видел! — Хобарт обернулся к остальным. — Если обмолвитесь об этом хоть словом, я вас самих заставлю жрать дерьмо. Вы меня поняли?

Все собравшиеся молча закивали головами.

— А что делать с ними? — спросил один, оглянувшись на двоих в камере.

— Я уже сказал. Отмойте их и отвезите по домам.

— Они словно дети, — заметил еще кто-то.

— У нас тут не место для детей, — отрезал Хобарт и пошел наверх, чтобы у себя в кабинете спокойно изучить книгу.

Глава 5

На пороге

1

— Что там за шум? — спросил ван Ньекерк.

Шедуэлл улыбнулся своей чарующей улыбкой. Он был раздражен тем, что аукцион прервался, однако задержка еще сильнее подогреет желание покупателей заполучить товар.

— Предотвращена попытка похищения ковра, — сказал он.

— Кто же хотел его похитить? — спросила миссис А.

Шедуэлл указал на кайму ковра.

— Вот в этом месте, как вы можете видеть сами, кусочек Сотканного мира оторван, — признался он. — Он очень мал, но в нем было заключено несколько обитателей Фуги. — Он говорил и следил за лицами покупателей. Их явно встревожили его объяснения, и они отчаянно желали услышать подтверждения реальности своих мечтаний.

— И они пришли сюда? — уточнил Норрис.

— Именно так.

— Покажите нам их, — предложил король гамбургеров. — Если они здесь, давайте на них посмотрим.

Шедуэлл сделал паузу, прежде чем ответить.

— Ну, может быть, на одного, — согласился он.

Он был готов к этой просьбе и уже обсудил с Иммаколатой, кого из пленников они продемонстрируют. Он открыл дверь, и Нимрод, вырвавшийся из объятий Карги, затопал по ковру. Кого бы ни чаяли увидеть покупатели, голый младенец в их список явно не входил.

— Что это такое? — засопел Рахим-заде. — Вы принимаете нас за идиотов?

Нимрод смотрел на Сотканный мир под ногами, а со всех сторон его окружили любопытные. Они рассматривали его. Он быстро поставил бы их на место, но Иммаколата кое-что сделала с его языком, и он не мог даже пикнуть.

— Это один из ясновидцев, — объявил Шедуэлл.

— Это ребенок, — возразила Маргарет Пирс, и в ее голосе звучала нежность. — Бедный ребенок.

Нимрод уставился на женщину: отличная большегрудая особь, решил он.

— Он вовсе не ребенок, — возразила Иммаколата.

Она незаметно проскользнула в комнату, и теперь все глаза были устремлены на нее. Все, кроме глаз Маргарет, все еще смотревшей на Нимрода.

— Некоторые из ясновидцев способны принимать чужие обличья.

— И этот? — спросил ван Ньекерк.

— Безусловно.

— Что за ерунду вы пытаетесь нам внушить, Шедуэлл? — произнес Норрис. — Я не собираюсь…

— Заткнись, — оборвал Шедуэлл.

Норрис замолчал от потрясения; бесчисленное множество бифштексов было съедено с тех пор, когда с ним в последний раз говорили подобным тоном.

— Иммаколата может снять заклятие, — произнес Шедуэлл, посылая по воздуху слово, как «валентинку».

Нимрод видел, как инкантатрикс соединила большой и средний пальцы, через получившееся кольцо резко втянула в себя воздух и небрежно выдохнула заклинание, меняющее облик. По телу Нимрода прошла дрожь, и он даже обрадовался этому, ему осточертела младенческая безволосая кожа. Его колени задрожали, и он повалился на ковер. Вокруг слышались восхищенные шепотки, по мере его разоблачения становившиеся все более громкими и все более изумленными.

Иммаколата возвращала его в прежнее тело без церемоний. Он морщился, пока трансформировалась плоть. Во время поспешного восстановления анатомии был один деликатный момент, когда он ощутил, как опустились на место яички. После того как мужское естество Нимрода приобрело надлежащий вид, накатила вторая волна роста; кожа потрескивала от прораставших на животе и на спине волос. Наконец вместо лика невинности проступило его настоящее лицо, и Нимрод снова стал самим собой, со всеми своими причиндалами.

Шедуэлл посмотрел на лежавшее перед ним существо, чья кожа была голубоватой, а глаза золотыми, потом перевел взгляд на покупателей. Не исключено, что этот спектакль удвоит предполагаемую цену за ковер. Это была магия, магия во плоти, более реальная и более завораживающая, чем он мог ожидать.

— Что ж, вы показали товар лицом, — произнес Норрис безучастным голосом. — Давайте вернемся к цифрам.

Шедуэлл придерживался того же мнения.

— Может быть, ты уведешьнашего гостя? — обратился он к Иммаколате.

Но не успела она шевельнуться, как Нимрод вскочил и упал на колени перед Маргарет Пирс, покрывая поцелуями ее лодыжки.

Это безмолвное, но волнующее представление подействовало. Женщина опустила руку, чтобы провести ладонью по густым волосам Нимрода.

— Оставьте его со мной, — попросила она Иммаколату.

— Почему бы нет? — сказал Шедуэлл. — Пусть смотрит…

Инкантатрикс молча нахмурилась.

— Не будет никакого вреда, — заверил Шедуэлл. — Я смогу его контролировать.

Иммаколата ушла.

— Итак… — произнес Шедуэлл. — Давайте возобновим торги!

2

Где-то между кухней и лестничным пролетом Кэл вспомнил, что безоружен. Он быстро вернулся и обследовал кухонные ящики, пока не наткнулся на широкий нож. Вряд ли эфирные тела сестер можно поразить обычным лезвием, однако тяжесть ножа в руке несколько успокаивала.

Подошвы заскользили по крови, когда он начал подъем, и лишь по счастливой случайности он не свалился вниз, схватившись свободной рукой за перила. Кэл мысленно обругал себя за неуклюжесть и дальше пошел медленнее. Наверху не было заметно исходящего от сестер свечения, но он понимал, что они где-то рядом. Кэл был до смерти напуган, однако не сомневался: какие бы ужасы ни ждали впереди, он отыщет способ прикончить Шедуэлла. Если понадобится свернуть шею негодяю голыми руками, он это сделает. Коммивояжер разбил сердце Брендана и уже заслужил смертную казнь.

Наверху Кэл услышал голос, точнее, несколько голосов: люди о чем-то спорили. Он прислушался внимательнее. Это был вовсе не спор. Они торговались, и голос Шедуэлла звучал отчетливо: он вел торги.

Воспользовавшись шумом, Кэл пересек площадку и приблизился к первой из нескольких дверей. Осторожно приоткрыл ее и вошел. Маленькая комната оказалась пуста, дверь в смежную комнату приотворена, и оттуда просачивался свет. Оставив открытой дверь, ведущую на площадку — на случай, если придется быстро отступать, — Кэл заглянул во вторую комнату.

На полу лежали Фредди и Апполин, Нимрода нигде не было. Кэл внимательно вгляделся в темные углы, убеждаясь, что там никто не затаился, затем открыл дверь шире.

Перебивающие друг друга и делающие ставки голоса носились в воздухе, и под этот шум, заглушавший остальные звуки, Кэл двинулся к пленникам. Они лежали неподвижно, рты их были заткнуты кусками какой-то эфирной ткани, глаза закрыты. Очевидно, кровь на лестнице принадлежала Фредди: он больше всех пострадал от столкновения с сестрами, от его лица тянуло смрадом их прикосновений. Хуже всего выглядела рана между ребрами, нанесенная его же собственными ножницами. Ножницы до сих пор торчали в ней.

Кэл вынул изо рта Фредди кляп — он зашевелился у него в руке, словно набитый личинками, — и услышал дыхание раненого. Однако тот не приходил в сознание. Тогда Кэл вынул кляп изо рта Апполин; она выказала более ясные признаки жизни: застонала, как будто просыпалась.

Торги в соседней комнате становились все ожесточеннее. Теперь было понятно, что в аукционе участвует довольно много потенциальных покупателей. Может ли Кэл надеяться остановить этот процесс, когда у Шедуэлла столько сторонников, а он совершенно один?

Фредди пошевелился.

Веки его дрогнули и поднялись, но глаза оставались почти безжизненными.

— Кэл… — попытался выговорить он.

Это было скорее движение, чем звук. Кэл склонился к нему ближе, обхватил обеими руками холодное дрожащее тело.

— Я здесь, Фредди, — отозвался он.

Фредди снова попытался заговорить.

— Почти… — произнес он.

Кэл обнял его крепче, словно таким образом мог удержать уходящую жизнь. Но даже сотни рук не удержали бы ее здесь: Фредди ждал лучший мир. И Кэл невольно попросил:

— Не уходи.

Фредди в ответ чуть заметно покачал головой.

— Почти… — повторил он снова. — Почти…

Эти слова истощили его силы. Тело перестало дрожать.

— Фредди…

Кэл провел пальцами по его губам, но не ощутил дыхания. Пока он вглядывался в спокойное лицо, в него вцепилась рука Апполин. Она тоже оказалась холодной. Глаза Апполин были устремлены в потолок, и Кэл проследил за ее взглядом.

Иммаколата распласталась на потолке и смотрела вниз на Кэла. Она была там с самого начала, она упивалась его горем и беспомощностью.

Крик ужаса вырвался раньше, чем Кэл сумел взять себя в руки. В то же мгновение Иммаколата шевельнулась и исходящая от нее темнота двинулась к нему. Однако собственная неловкость сослужила ему хорошую службу: он упал назад раньше, чем когти Иммаколаты впились в него. Дверь за спиной открылась, и Кэл вылетел в смежную комнату, подгоняемый страхом перед ее прикосновением.

— Что это такое?

Вопрос задал Шедуэлл. Кэл ввалился к ним в самый разгар аукциона. Коммивояжер стоял в глубине комнаты, а полдюжины участников торгов, одетые как на бал в «Ритце», толпились в центре. Иммаколата не осмелится убить его на глазах стольких свидетелей. Он может рассчитывать на небольшую отсрочку.

Потом он посмотрел вниз и увидел такое, от чего едва не спятил от счастья.

Он растянулся на ковре, ладонями ощущая основу и уток Сотканного мира. Не поэтому ли он так внезапно и абсурдно ощутил себя в безопасности? Словно все, что он делал до сих пор, было неким испытанием, платой за это сладостное воссоединение.

— Уберите его отсюда, — потребовал один из покупателей.

Шедуэлл сделал шаг в сторону Кэла.

— Убирайтесь, мистер Муни, — велел Коммивояжер. — Мы тут делом занимаемся.

«И я тоже», — подумал Кэл, и, когда Шедуэлл приблизился, он выхватил из кармана нож и направил острием на торговца.

За спиной раздался крик Иммаколаты. У него было несколько секунд. Кэл замахнулся ножом на Шедуэлла, однако, несмотря на свою упитанность, Коммивояжер легко увернулся.

Покупатели зашумели. Кэл принял их выкрики за выражение страха, но, кинув быстрый взгляд, понял свою ошибку: они взяли торги в свои руки и выкрикивали ставки друг другу в лицо.

Смотреть на них было смешно, но у Кэла не оставалось времени для забав, потому что Шедуэлл распахнул перед ним свой пиджак. Подкладка переливалась.

— Не хочешь ли чего? — поинтересовался Коммивояжер.

С этими словами он приблизился к Кэлу, ослепив его сиянием подкладки, и выбил нож из его руки. Затем перешел к менее деликатной тактике и заехал противнику коленом в пах, отчего Кэл со стоном повалился на пол. Он пролежал так несколько секунд, не в силах двигаться, пережидая приступ тошноты. Сквозь завесу мутного света и боли он видел Иммаколату, поджидавшую в дверях. У нее за спиной стояли сестры. Силы были неравны. Он обезоружен и совершенно одинок…

Но нет, он не одинок. Совсем наоборот.

Под ним целый мир. Спящий мир. Несметные чудеса покоятся в Сотканном мире, на котором он лежит, надо только освободить их.

Но как? Наверняка есть заклятия, пробуждающие Фугу от дремы, но он не знает ни одного. Все, что он может, это лежать на ковре и шептать:

— Проснитесь…

Это самовнушение или в нитях ковра началось какое-то шевеление? Словно заключенные в нем существа силятся выйти оттуда, как спящие пытаются стряхнуть с себя сон, сознавая, что уже наступил день, но не имея сил пошевелиться.

Кэл заметил краем глаза обнаженную фигуру, скорчившуюся у ног одной из покупательниц. Это был, без сомнений, один из ясновидцев, но Кэл не узнавал его. Во всяком случае, не узнавал тело. Зато глаза…

— Нимрод? — вполголоса произнес он.

Тот тоже увидел Кэла и выполз из своего безопасного угла на край ковра. Его перемещения никто не заметил. Шедуэлл уже вернулся к покупателям, пытаясь предотвратить превращение аукциона в кровавую драку. Он забыл о существовании Кэла.

— Это ты? — изумился Кэл.

Нимрод закивал, указывая на свое горло.

— Ты не можешь говорить? Проклятье!

Кэл снова посмотрел на дверь. Иммаколата по-прежнему поджидала его, терпеливая, как хищная птица.

— Ковер… — заговорил Кэл. — Мы должны его разбудить.

Нимрод непонимающе смотрел на него.

— Ты не понимаешь, о чем я говорю?

Прежде чем Нимрод успел как-то ответить, Шедуэлл успокоил покупателей и объявил:

— Мы начинаем сначала.

Затем повернулся к Иммаколате:

— Убери отсюда убийцу.

Еще пара секунд, и инкантатрикс оборвет жизнь Кэла. Он отчаянно оглядывал комнату в поисках пути к отступлению. Здесь было несколько окон, все плотно занавешены. Возможно, если он сумеет добраться до какого-нибудь из них, ему удастся спрыгнуть вниз. Даже если падение прикончит его, это все равно лучшая смерть, чем от прикосновения Иммаколаты.

Но она остановилась, не дойдя до Кэла. Ее взгляд вдруг отклонился в сторону. Она повернулась к Шедуэллу и произнесла одно-единственное слово:

— Менструум.

Пока она говорила, по соседней комнате, где остались Апполин и Фредди, разлилось свечение. Оно выплеснулось через дверь на ковер.

А затем раздался крик Старой Карги, и вслед за ним вспыхнула еще одна спираль света.

Эти явления и звуки отвлекли покупателей от торга. Один из них кинулся к двери — то ли чтобы посмотреть, то ли в надежде спастись бегством — и отскочил назад, закрывая глаза руками и причитая, что он ослеп. Но никто не поспешил на помощь, остальные участники аукциона отступили в дальний угол комнаты. Волнение у противоположной стены тем временем нарастало.

В дверном проеме возник силуэт, окруженный спиралями из светящихся нитей. Несмотря на все изменения, Кэл тотчас узнал, кто это.

Это была Сюзанна. Жидкий огонь стекал струйками по ее рукам и капал с пальцев, огни танцевали на ее животе, груди, скатывались по ногам, наполняя собой воздух.

Увидев ее такой, Кэл потерял дар речи, а сестры выскочили в дверь вслед за ней. В ходе битвы обе стороны понесли серьезные потери. Даже яркий свет менструума не мог скрыть раны на шее и на теле Сюзанны, а сестры-призраки, хотя и не чувствовали боли, тоже были изрядно потрепаны.

Возможно, у них еще оставались силы, но, когда Иммаколата подняла руку, призраки отступили, оставляя Сюзанну для живой сестры.

— Ты опоздала, — произнесла Иммаколата. — Мы заждались.

— Убей ее, — бросил Шедуэлл.

Кэл всмотрелся в лицо Сюзанны. Как ни старалась, она не могла скрыть свою усталость.

Она почувствовала взгляд Кэла и посмотрела на него. Их глаза встретились, затем Сюзанна перевела взор на его руки, которые все еще упирались ладонями в Сотканный мир. Прочла ли она его мысли, думал Кэл. Осознала ли она, что единственная надежда спит сейчас у них под ногами?

Их глаза снова встретились, и Кэл увидел по ее взгляду, что она поняла.

Сотканный мир под его пальцами подрагивал, как будто через него проходили слабые электрические разряды. Кэл не убирал руки, позволяя энергии использовать себя так, как она считает нужным. Он стал частью процесса, частью круга силы, протянувшегося через ковер от ног Сюзанны к его рукам, потом вверх, к его глазам, и по линии взглядов — обратно к ней.

— Останови их, — сказал Шедуэлл, смутно догадываясь, что происходит что-то скверное.

Когда Иммаколата снова шагнула к Кэлу, кто-то из покупателей произнес:

— Нож…

Кэл не сводил глаз с Сюзанны, а нож теперь висел между ними, словно его подняла в воздух жаркая волна их мыслей.

Сюзанна не больше его понимала, почему и как это произошло, но тоже не отводила глаз. Она смутно чувствовала эту цепь, объединившую их: менструум, ковер, Кэла, ее собственный взгляд. Что бы сейчас ни назревало, у Кэла остались считанные секунды, чтобы сотворить чудо, пока Иммаколата не добралась до него и не разрушила связь.

Нож начал вращаться, ускоряя движение. Кэл ощутил почти болезненную тяжесть в паху. Еще сильнее тревожило другое: ему казалось, что он вышел из собственного тела, как будто его выманили наружу через глаза, чтобы он мог встретить взгляд Сюзанны прямо на лезвии ножа. Нож вращался с такой скоростью, что походил на серебряный шар.

А затем, совершенно неожиданно, нож упал с высоты, как подстреленная птица. Кэл проследил за его падением, пока лезвие со стуком не вонзилось в центр ковра.

И в тот же миг дрожь сотрясла каждый дюйм основы и утка, словно острие ножа разрезало ту нить, от которой зависела целостность творения. Как только эта нить порвалась, Сотканный мир стал распускаться.

3

Это был конец мира и начало новых миров.

Сначала столб рваных облаков, расположенный в центре Вихря, рванулся к потолку. От его удара потолок пошел широкими трещинами, обрушив лавину штукатурки на головы всех, кто был внизу. Кэл мгновенно понял: то, что они с Сюзанной выпустили наружу, им неподвластно. А потом начались чудеса, и все прочие мысли были забыты.

В тучах сверкнули молнии, косыми лучами заскакали по стенам и полу. Сплетения и узлы ткани ковра оживали и от края до края меняли свое положение, нити вытягивались, словно пшеница в середине лета, выплескивая краски по мере роста. Все было так, как снилось Кэлу и Сюзанне несколькими ночами раньше, только усиленное в сотни раз: стремительные нити расползались, заполняя собой все пространство комнаты.

Огромное давление снизу сбросило Кэла с ковра, когда нити освобождались от переплетений, разбрасывая по сторонам семена всевозможных форм. Одни достигали потолка за доли секунды, другие предпочитали двигаться в сторону окон. Растекаясь полосами красок, они разбивали стекла и выпрыгивали навстречу ночи.

Всюду, куда ни бросишь взгляд, мелькали новые необычайные картины. Сначала взрывы форм были слишком хаотическими, чтобы увидеть в них смысл, однако, когда все пространство оказалось пронизано красками, нити стали формировать более тонкие детали. Теперь растение отличалось от камня, камень от древесины, древесина от плоти. Одна из выделившихся нитей взорвалась под потолком облаком пылинок, и каждая из них упала в почву распадавшегося Сотканною мира, выпустив крошечный росток. Еще одна нить пронеслась через комнату зигзагами, оставляя за собой след сине-зеленого тумана. Третья и четвертая переплелись, и от их союза родились огненные искры. Эти искры превращались в птиц и зверей, а другие нити тотчас окутывали их светом.

Фуга мгновенно заполнила собой комнату. Она разрасталась так быстро, что дом Шермана не мог ее вместить. Доски пола поднимались на дыбы, когда нити выискивали для себя новые территории, потолочные балки разлетались в стороны. Кирпич и цемент оказались столь же ненадежной преградой на пути нитей. То, что они не могли разрушить, они подминали под себя, что не могли подмять — огибали.

Кэл не хотел остаться погребенным здесь. Эти родовые схватки завораживали, но было очевидно, что дом скоро рухнет. Сквозь завесу искр Кэл всматривался в то место, где только что стояла Сюзанна, но она уже исчезла. Покупатели тоже ринулись к выходу, переругиваясь в панике, как свора уличных собак.

Кэл поднялся на ноги и двинулся к двери, но не сделал и пары шагов, когда к нему приблизился Шедуэлл.

— Сволочь! — выкрикнул Коммивояжер. — Я тебе покажу, как совать нос не в свое дело!

Он сунул руку в карман пиджака, выхватил пистолет и нацелил на Кэла.

— Никто не смеет совать мне палки в колеса, Муни! — закричал Шедуэлл и выстрелил.

Не успел он спустить курок, как кто-то на него накинулся. Шедуэлл завалился на бок, и пуля прошла далеко от цели.

Спасителем оказался Нимрод. Он бежал прямо к Кэлу, на его лице отражалась тревога, и не без причины. Дом сотрясался, снизу и сверху звучали скрипы и стоны, означавшие близкий конец. Фуга добралась до фундамента, а ее энергии хватит, чтобы перевернуть здание вверх тормашками.

Нимрод схватил Кэла за руку и потащил за собой, но не к двери, а к окну. Точнее, к той стене, где недавно было окно, поскольку неудержимо разраставшийся мир высадил все стекла. За пределами разваливающегося дома Фуга продолжала рассказывать свою историю, наполняя темноту новой магией.

Нимрод оглянулся.

— Мы что, будем прыгать? — спросил Кэл.

Нимрод усмехнулся и еще крепче сжал его руку. Кэл обернулся и увидел, что Шедуэлл поднял свой пистолет и целится им в спины.

— Стоять! — надрывался он.

Лицо Нимрода сияло. Он надавил рукой на шею Кэла, заставляя того нагнуть голову. В следующий миг Кэл понял почему: от Сотканного мира накатила цветовая волна, и Нимрод кинулся впереди нее, увлекая за собой товарища. Сила подхватила их и вынесла в окно. На один жуткий миг они зависли в воздухе, после чего волна яркого света затвердела и расширилась под ними. Нимрод и Кэл, словно серфингисты, заскользили вниз по гребню светового потока.

Скольжение быстро завершилось. Несколько секунд, и их бесцеремонно вышвырнуло в поле далеко от дома, а волна растворилась в ночи, порождая на ходу все новые виды флоры и фауны.

Дрожа от восторга, Кэл поднялся на ноги. Он обрадовался, услышав возглас Нимрода:

— Ха!

— Ты можешь говорить?

— Вроде бы, — ответил Нимрод и улыбнулся еще шире. — Здесь я свободен от ее влияния…

— Иммаколаты?

— Ну конечно. Она сняла с меня заклятие, чтобы раззадорить чокнутых. И я их раззадорил. Ты видел ту женщину в синем платье?

— Мельком.

— Она на меня запала с первого взгляда, — заявил Нимрод. — Наверное, надо ее отыскать. Ей нужна капля нежности, особенно после случившегося…

И Нимрод, не говоря больше ни слова, понесся обратно к дому, готовому развалиться. Когда он исчезал в облаке света и пыли, Кэл заметил, что у Нимрода в его истинном обличье имеется хвост.

Было совершенно очевидно, что Нимрод сам постоит за себя, а у Кэла были свои заботы. Например, Сюзанна. Или Апполин, которую он видел в последний раз рядом с Фредди в той первой комнате. Кругом царили хаос и разрушение, но Кэл пошел обратно в надежде найти кого-то из друзей.

Это было все равно что плыть в волнах техниколора. Нити, выскочившие на свет недавно, взлетали и разрывались над ним, некоторые разбивались о его тело. К живой ткани они были куда нежнее, чем к кирпичу. Их прикосновение не причиняло Кэлу вреда, а лишь придавало сил. Тело подрагивало, как будто он только что вышел из ледяного душа. В голове звенело.

Врагов нигде не было видно. Кэл надеялся, что Шедуэлл погребен под руинами, но слишком хорошо знал, как везет злодеям, чтобы всерьез верить в подобную возможность. Ему навстречу попалось несколько покупателей, купавшихся в световых волнах. Они не пытались помочь друг другу, каждый шел своей дорогой, пристально вглядываясь в землю, как будто боялся, что она разверзнется под ногами. Руками они прикрывали слезящиеся глаза.

Когда до дома оставалось ярдов тридцать, произошла новая вспышка. Огромное облако Вихря, плюясь огнями, разнесло сдерживавшие его стены и расплылось во все стороны.

Кэл успел заметить, как облако поглотило одного из покупателей, после чего развернулся и побежал.

Туча пыли подгоняла его, яркие полосы разбегались влево и вправо, как раскатанные ураганом рулоны лент. Через секунду пришла новая волна, на сей раз — из осколков кирпичей и мебели. Дыхание перехватило, ноги подкосились. А потом Кэл покатился кувырком, уже не различая, где небо, где земля.

Он не пытался сопротивляться. Он не стал бы этого делать, даже если бы сопротивление было возможно. Просто позволил скорому поезду везти себя туда, куда он следует.

КНИГА II Фуга

Часть V ПРАЗДНИК

Перенесись в забытую ты ночь и стань

В царящей темноте моей луною;

Пусть нам твердят хотя бы и о рае настающем,

Здесь, за завесою забвенья, лежит

Наш дом.

Уолтер де ла Map. Свидание

Глава 1

Кэл в Стране Чудес

1

Истинная радость оставляет по себе глубокий след в душе, точно так же, как и истинное горе.

Поэтому, когда подхватившая Кэла пыльная буря наконец затихла, когда он открыл глаза и увидел раскинувшуюся перед ним Фугу, ему показалось, что те редкие и ненадежные мгновения прозрения, которые он переживал за свои двадцать шесть лет — переживал, но неизменно терял, — вернулись к нему, обретенные и соединенные вместе. Раньше он наталкивался только на обрывки. Слышал отголоски, лежа в утробе матери или мечтая о любви, узнавал мотив в напеве колыбельной. Но ни разу до сей поры он не видел всей картины целиком.

Подходящий момент, смутно подумалось Кэлу, чтобы умереть.

И еще более подходящий, чтобы жить дальше, раз перед ним раскинулось столько чудес.

* * *

Он находился на холме. Не очень большом, но достаточно высоком, чтобы служить отличным наблюдательным пунктом. Кэл поднялся на ноги и оглядел только что обретенную землю.

Ковер будет распускаться еще долго, заклинания слишком сложны, чтобы легко повернуть их вспять. Однако общая картина уже определилась: холмы, поля, леса и многое другое.

В прошлый раз Кэл видел этот мир с высоты птичьего полета, но и тогда он показался ему очень неоднородным. Сейчас, в человеческой перспективе, многообразие Фуги граничило с совершенной беспорядочностью. Как будто опрокинули огромный чемодан, собранный в спешке, и его содержимое вывалилось перепутанной грудой. Здешняя география не имела никакой системы и напоминала случайно оказавшиеся рядом лоскуты земли. Словно ясновидцы слишком сильно любили эти места, чтобы бросить их на погибель. Заросли с тучами бабочек и заливные луга, могилы и обнесенные стенами святилища, башни, реки и межевые камни.

Немногие из ландшафтов имели завершенный вид. В основном здесь были обрывки и заплатки, фрагменты Королевства, перенесенные в Фугу за спиной человечества. Населенные привидениями углы знакомых комнат, о которых и по которым никогда не будут скучать или горевать, где детишкам мерещились призраки или святые, где изгнанник находил утешение, сам не зная отчего, а человек на грани самоубийства вдруг решал дать жизни еще один шанс.

Среди этого хаоса во множестве встречались курьезные сочетания. То в центре поля стоял мост, разлученный с речным потоком, то обелиск возвышался посреди пруда, любуясь своим отражением.

Одно место особенно привлекло внимание Кэла.

Там был склон холма, поднимавшийся почти отвесно до заросшей деревьями вершины. Огоньки сверкали над поверхностью земли, плясали среди ветвей. Понятия не имея, куда надо идти, Кэл выбрал путь прямо на этот холм.

Где-то в ночи играла музыка. Ветер доносил до Кэла отдельные такты и аккорды, барабаны и скрипки — какая-то смесь из Штрауса и индейских мелодий. Время от времени он замечал признаки присутствия людей: шепот среди деревьев, темные фигуры под сенью шатра на поле высокой, до пояса, пшеницы. Но здешние обитатели были слишком стремительны, и Кэл не успевал четко разглядеть их. Почему они убегали — потому что признавали в нем чокнутого или из природной стеснительности? — станет ясно только со временем. Сам Кэл не чувствовал никакой опасности, хотя и был, в некотором смысле, нарушителем границ. Однако он ощущал полную гармонию с этим миром и с самим собой. Настолько полную, что все тревоги о других людях, о Сюзанне, Апполин, Джерико и Нимроде, отошли на второй план. Когда Кэл случайно вспоминал о них, ему представлялось, что все его товарищи тоже бродят среди чудес. Здесь с ними не может произойти ничего дурного. Здесь кончались все неприятности, всякое зло и любая зависть. Разве есть место зависти или похоти, если перед тобой разворачивается живое чудо?

Не дойдя сотни ярдов до холма, Кэл застыл в изумлении. Огоньки, которые он видел издалека, оказались светящимися людьми, бескрылыми, но без труда выписывающими арабески над землей. Кэл не слышал, чтобы они как-то переговаривались, однако они обладали бесшабашной лихостью и совершали маневры на волосок друг от друга.

— Ты, должно быть, Муни.

Голос звучал тихо, но он разрушил сковавшие Кэла чары огней. Кэл посмотрел вправо. Два силуэта стояли в тени арки, их черты скрывала темнота. Он видел лишь два серо-голубых овала вместо лиц, застывшие под аркой, будто два фонаря.

— Да, я Муни, — ответил он. И подумал: «Покажитесь!» — Откуда вам известно мое имя?

— Новости здесь разносятся быстро, — последовал ответ.

Теперь голос звучал чуть мягче и напевнее, но Кэл сомневался, заговорил ли это первый или второй человек.

— Все дело в воздухе, — сообщил ему собеседник. — Он разносит сплетни.

Теперь один из пары вышел вперед, под ночные огни. Мягкие отблески света отбрасывали странные тени, но даже если бы Кэл увидел его при свете дня, он не забыл бы эти черты. Собеседник Кэла был юным, однако совершенно лысым, неровности его кожи скрывал слой пудры, а рот и глаза казались слишком влажными, слишком жалобными для этого лица-маски.

— Я Боуз, — произнес он. — Добро пожаловать, Муни.

Он пожал руку Кэла, и его спутница тоже решилась выйти из тени.

— Ты можешь видеть Амаду? — спросила она.

Кэлу потребовалось несколько мгновений, чтобы отнести второе существо к женскому полу. После чего он усомнился в половой принадлежности Боуза, поскольку эти двое были похожи, как близнецы.

— Меня зовут Ганза, — представилась женщина.

Она была одета в такие же простые черные брюки и свободную тунику, как ее брат, или любовник, или кем он там ей приходился. И она тоже была совершенно лысой. Их безволосые головы и напудренные лица опрокидывали все тендерные стереотипы. Лица были беззащитны, но непроницаемы, нежны, но суровы.

Боуз взглянул на холм, где все еще выделывали пируэты светляки.

— Это скала Первого Несчастья, — сообщил он Кэлу. — Амаду всегда собираются здесь. Тут погибла первая жертва Бича.

Кэл снова взглянул на скалу, но только на мгновение. Боуз и Ганза зачаровывали его сильнее; чем дольше он смотрел на них, тем сильнее становилось ощущение их двойничества.

— Куда ты собираешься сегодня вечером? — спросила Ганза.

Кэл пожал плечами.

— Понятия не имею, — ответил он. — Я совершенно не знаю этого места.

— Да нет же, — возразила она. — Ты прекрасно с ним знаком.

При разговоре она лениво переплетала и расплетала пальцы рук; во всяком случае, так казалось, пока Кэл не присмотрелся внимательнее. Присмотревшись же, он явственно увидел, что ее пальцы проходят сквозь ладонь: пальцы левой — сквозь правую, пальцы правой — сквозь левую, отрицая плотность материи. Движение было таким обыденным, а иллюзия (если это была иллюзия) — такой быстрой, что Кэл утвердился в правоте своего впечатления.

— Какими ты их видишь? — спросила она.

Он снова посмотрел ей в лицо. Неужели этот фокус с пальцами — проверка его восприятия? Однако Ганза говорила вовсе не о своих пальцах.

— Амаду, — пояснила она. — На кого они, по-твоему, похожи?

Кэл снова посмотрел на скалу.

— На человеческих существ, — ответил он.

Она слабо улыбнулась ему.

— А почему ты спросила? — хотел знать Кэл.

Но она не успела ответить, потому что заговорил Боуз.

— Сейчас собирается совет, — сказал он. — В Доме Капры. Думаю, будут говорить о новом ковре.

— Этого не может быть, — изумился Кэл. — Они хотят загнать Фугу обратно в ковер?

— Так я услышал, — подтвердил Боуз.

Казалось, он получил это известие только что. Может быть, просто выхватил из разносящего сплетни воздуха?

— Времена слишком опасные, так они говорят, — сказал он Кэлу. — Это правда?

— Я не видел никаких других, — отозвался Кэл. — Мне не с чем сравнивать.

— Но хотя бы ночь у нас есть? — спросила Ганза.

— Часть ночи, — ответил Боуз.

— Значит, надо пойти повидать Ло.

— Это место не хуже любого другого, — согласился Боуз. — А ты пойдешь? — спросил он чокнутого.

Кэл посмотрел на Амаду. Мысль остаться и еще немного понаблюдать за ними была соблазнительна, но так он мог остаться без проводника, способного показать все здешние чудеса. А если времени в обрез, надо увидеть как можно больше.

— Да. Я пойду.

Женщина прекратила играть пальцами.

— Тебе понравятся Ло, — заверила она, отворачиваясь и направляясь в ночь.

Он пошел следом. У него были тысячи вопросов, но он понимал: если у них лишь несколько часов на то, чтобы узнать Страну чудес, не стоит тратить время и силы на эти вопросы.

Глава 2

На озере и за ним

1

Пока шел аукцион, было одно мгновение, когда Сюзанна решила, что ей конец. Она помогала Апполин спускаться по лестнице, и тут затрещали стены, а дом вокруг них стал оседать. Даже теперь, когда Сюзанна стояла и глядела на озеро, она не вполне понимала, как они сумели остаться в живых. Возможно, менструум вступился за нее, хотя она ни о чем не просила его сознательно. Ей еще многое предстояло узнать о той силе, которую она унаследовала. В том числе один из главных вопросов: в какой степени он принадлежит ей, а она принадлежит ему? Когда Сюзанна отыщет Апполин, потерявшуюся в общей суматохе, она выяснит все, что той известно.

А пока она любовалась островами с кипарисовыми рощами и утешалась мягким шорохом волн по камням.

— Нам пора идти.

Джерико как можно нежнее прервал поток размышлений Сюзанны, коснувшись ладонью ее шеи. Она оставила его в домике на берегу беседовать с друзьями, которых Джерико не видел целую человеческую жизнь. Им было о чем вспомнить, а для Сюзанны эти воспоминания ни о чем не говорили. К тому же она чувствовала, что остальные не хотят ее присутствия. Какие-то криминальные делишки, безжалостно заключила она и ушла. В конце концов, Джерико все-таки вор.

— Зачем мы сюда пришли? — спросила его Сюзанна.

— Я здесь родился. Я знаю все здешние камни по именам. — Его рука по-прежнему покоилась на ее плече. — Во всяком случае, знал. Я подумал, ты должна увидеть это место…

Она отвернулась от озера и посмотрела на него. У Джерико на лбу залегли морщины.

— Но остаться мы не сможем, — сказал он.

— Почему же?

— Тебя хотят видеть в Доме Капры.

— Меня?

— Ты разрушила Сотканный мир.

— У меня не было выбора, — сказала она. — Или Кэл бы погиб.

Морщины на лбу Джерико углубились.

— Забудь про Кэла, — сказал он суровым тоном. — Муни — чокнутый. А ты — нет.

— Нет, я тоже, — возразила она. — Во всяком случае, я так чувствую, а это самое важное.

Рука Джерико соскользнула с ее плеча. Он внезапно помрачнел.

— Так ты идешь или нет? — спросил он.

— Разумеется, иду.

Он вздохнул.

— Все должно быть иначе, — произнес он, и в его голосе зазвучали прежние мягкие интонации.

Сюзанна не знала точно, о чем он говорит: о роспуске ковра, о своей встрече с озером или о разногласиях между ними. Возможно, понемногу обо всем.

— Наверное, распускать Сотканный мир было ошибкой, — сказала она с непонятной решимостью, — но дело не только во мне. Это менструум.

Джерико удивленно поднял бровь.

— Это же твоя сила, — сказал он не без раздражения. — Управляй ею.

Она смерила его ледяным взглядом.

— До Дома Капры далеко?

— В Фуге все близко, — ответил он. — Бич уничтожил большую часть наших земель. Осталось совсем немного.

— А в Королевстве что-то сохранилось?

— Может быть, но немного. Все, что нам по-настоящему дорого, здесь. Вот почему нам придется снова все спрятать до наступления утра.

Утро. Она совсем забыла, что скоро взойдет солнце, а вместе с ним появятся люди. Мысль о том, что ее соплеменники с их пристрастием к зоопаркам, парадам уродов и карнавалам — эти чокнутые — вторгнутся на территорию Фуги, совсем не обрадовала Сюзанну.

— Ты прав, — согласилась она. — Нам надо поторопиться.

И они вместе пошли от озера к Дому Капры.

2

По дороге Сюзанна получила ответы на кое-какие вопросы, мучившие ее с момента роспуска ковра. Главным среди них был такой: что произошло с той частью Королевства, куда вторглась Фуга? Конечно, это не слишком густонаселенное место: перед домом на много акров протянулся пустырь, а по сторонам от него раскинулись поля. Однако этот район не был совсем безлюдным Неподалеку стояло несколько домов, и плотность населения увеличивалась по направлению к Ирби-Хит. Что же случилось с теми домами? И с их обитателями?

Ответ оказался очень прост: Фуга растеклась между ними, хитроумно приспособившись к местности. Например, ряд уличных фонарей, теперь потухших, украсили цветущие лозы, как на античных колоннах; одна машина почти полностью вошла в бок холма, две другие были поставлены вертикально и привалены друг к другу.

С домами Фуга обошлась не столь безрассудно. Большинство остались нетронуты, лишь пышная растительность подступила к самым дверям, будто ждала приглашения войти.

Что касается чокнутых, то Сюзанна и Джерико встретили нескольких из них. Все были скорее изумлены, чем испуганы. Один человек, одетый только в штаны с подтяжками, жаловался вслух, что потерял своего пса.

— Чертова зверюга, — бормотал он. — Вы его не видали?

Кажется, его никак не взволновал тот факт, что мир вокруг переменился. И только когда он ушел вперед, выкрикивая имя беглеца, Сюзанна задумалась: а видит ли этот тип то же самое, что видит она? Возможно, его поразила та же избирательная слепота, что мешает людям рассмотреть ореолы вокруг собственных голов. Шел ли владелец собаки по знакомым улицам, не способный вырваться из клетки своих предубеждений? Или все-таки краем глаза он видел Фугу, чье сияние будет вспоминать потом в старческом маразме, горько оплакивая потерю?

Джерико не мог ответить на эти вопросы. Он не знает, заявил он, и ему совершенно наплевать.

А картины продолжали разворачиваться. С каждым шагом Сюзанну все сильнее изумляло многообразие пейзажей и предметов, которые ясновидцы спасли от уничтожения. Фуга, как она поняла, была не просто набором рощ и полей, где обитали призраки. Здесь повсюду разливалась святость, она была всеобщим состоянием, она пронизывала самые разные вещи и явления: крошечные и монументальные, природные и созданные человеком. Каждый уголок, каждая ниша приобщали к своим собственным тайнам.

Чтобы сохранить этот мир, потребовалось вырвать из контекста большую часть фрагментов, словно страницы из книги. Их края еще оставались неровными после грубого изъятия из естественных условий, а довольно беспорядочное соединение подчеркивало разнородность. Однако была в этом и положительная сторона. Несоответствие частей друг другу, когда частное смешивалось с общественным, обыденное со сказочным, задавало новый ритм и рождало сюжеты новых историй. Эти разрозненные страницы были готовы поведать их.

Порой по пути встречались совершенно неожиданные элементы, сопротивлявшиеся любой попытке слияния с другими. Собаки гуляли рядом с надгробьем, из треснувшей крышки которого вздымался огненный фонтан и пламя струилось, словно вода. Окно выглядывало из земли, его занавески поднимал к небу ветер, несущий с собой шум моря. Сюзанна не могла разгадать эти загадки, и они производили на нее глубочайшее впечатление. Здесь не было ничего такого, чего она не видела бы раньше: собаки, могилы, окна, огонь, — но в данных обстоятельствах они казались изобретенными заново и волшебными.

Только один раз она заставила Джерико, не желавшего отвечать на вопросы, кое-что объяснить. Дело касалось Вихря: его облака были видны отовсюду, в ярчайших молниях четко вырисовывались холмы и деревья.

— Там находится храм Ткацкого Станка, — сказал Джерико. — Чем ближе ты подходишь к нему, тем большей опасности подвергаешься.

Сюзанна слышала о чем-то подобном в первую ночь, когда они говорили о ковре. Но сейчас хотела знать больше.

— А что там опасного? — спросила она.

— Заклятия, необходимые для создания Сотканного мира, не имеют себе равных. Чтобы управлять ими и связывать все воедино, требуется великое самопожертвование и огромная чистота. Большая часть мира не способна вынести такое. И теперь сила защищает себя сама, с помощью молний и бурь. Что очень разумно. Если кто-то вмешается в жизнь Вихря, чары Сотканного мира потеряют силу. Все, что мы собрали, распадется и будет уничтожено.

— Уничтожено?

— Так говорят. Я не знаю, правда это или нет. Я никогда не был силен в теориях.

— Но ты можешь творить заклятия.

Это замечание, похоже, обескуражило Джерико.

— Но это не значит, что я могу объяснить тебе, каким образом, — ответил он. — Я просто делаю это.

— Как именно? — спросила Сюзанна.

Она чувствовала себя ребенком, выспрашивающим у иллюзиониста секрет фокуса, но ей очень хотелось узнать, какие силы заключены в нем.

На лице Джерико появилось странное выражение, полное противоречий. На нем отразилось и смущение, и насмешка, и обожание.

— Может быть, я тебе покажу, — пообещал он. — Как-нибудь при случае. Я не умею танцевать или петь, но все-таки кое-чего стою. — Он замолк и остановился.

Сюзанне не потребовались объяснения, потому что она тоже услышала звенящие в воздухе колокольчики. Легкие и мелодичные, они не походили на церковные колокола, но тем не менее они призывали.

— Дом Капры, — сказал Джерико и снова двинулся вперед.

Колокольчики поняли, что их услышали, и не смолкали всю дорогу.

Глава 3

Наваждения

1

Бюллетень отдела Хобарта о побеге анархистов не прошел незамеченным, но тревогу забили только около одиннадцати, когда патрули разбирались с ночными потасовками, пьяными водителями и ворами, активизирующимися в этот час. В довершение ко всему на Стил-стрит случилась поножовщина со смертельным исходом, а какой-то трансвестит спровоцировал драку в пабе на Док-роуд. Так что когда на бюллетень наконец обратили внимание, беглецы были уже далеко, ускользнули через тоннель под Мерси и направились к поместью Шермана.

Однако на другом берегу реки, прямо на окраине Биркен-Хеда, их заметил бдительный патрульный по фамилии Дауни. Он оставил своего напарника в китайском ресторане заказывать чоп-суэй и утку по-пекински, а сам бросился в погоню. По радио предупреждали, что эти злоумышленники чрезвычайно опасны и не надо пытаться задержать их в одиночку. Поэтому патрульный Дауни держался на почтительном расстоянии, чему помогало прекрасное знание района.

Когда негодяи достигли пункта своего назначения, стало ясно, что это не обычная погоня. Как только Дауни доложил о местоположении террористов, из участка ему сообщили, что у них тут ужасный беспорядок — слышит ли он рыдания на заднем плане? — и что делом займется лично инспектор Хобарт. Дауни же должен ждать и наблюдать.

И он принялся ждать и наблюдать, по ходу дела получив еще одно подтверждение, что творится что-то неладное.

Сначала в окнах второго этажа замелькали огни. Затем они вырвались наружу, прихватив с собой стену с окном.

Дауни вышел из машины и направился к дому. В его голове, привычной к составлению рапортов, уже мелькали прилагательные для описания увиденного. Он был безоружен, но это его не остановило. Свечение, вырвавшееся из дома, не было похоже ни на что, виденное им раньше наяву или во сне.

Дауни не был суеверным, поэтому немедленно начал подыскивать рациональное объяснение тому, что видел — или почти видел — вокруг. И он его нашел. Всему причиной НЛО, это очевидно. Дауни читал в газетах, как подобные вещи происходят с самыми обычными людьми, такими как он. И сейчас случилось вовсе не явление бога и не приступ безумия, а визит пришельцев из соседней галактики.

Довольный тем, что ему удалось разобраться в ситуации, патрульный поспешил обратно к машине, собираясь доложить обо всем по рации. Однако у него ничего не вышло. На всех частотах звучали сплошные помехи. Неважно, он ведь уже успел сообщить о своем местонахождении. Подкрепление скоро прибудет. Следовательно, от него требуется только наблюдать за событиями с зоркостью сокола.

Эта задача немедленно усложнилась, потому что пришельцы принялись бомбардировать его необычайными иллюзиями, призванными, очевидно, скрыть их деятельность от человеческих глаз. Волны энергии, расходившиеся от дома, опрокинули машину на бок (по крайней мере, так показалось его глазам, но он не собирался принимать это на веру), после чего вокруг стали резвиться смутные силуэты. Из асфальтированного шоссе у него под ногами полезли цветочки, какие-то звери выделывали акробатические трюки над головой.

Дауни видел, что несколько случайных прохожих тоже попали в сети наваждения. Одни смотрели в небо, другие падали на колени и молились о просветлении.

И оно пришло. Сознавая, что это лишь призраки, Дауни нашел в себе силы сопротивляться. Снова и снова он говорил себе, что все увиденное нереально, и в итоге видения спасовали перед его уверенностью, поблекли и под конец почти полностью рассеялись.

Дауни забрался в перевернутую машину и снова попытался передать сообщение, хотя понятия не имел, слышит его кто-нибудь или нет. Как ни странно, ему было наплевать. Он победил наваждение, и осознание этой победы проливалось бальзамом на сердце. Даже если сейчас за ним явятся чудовища, высадившиеся на землю сегодня вечером, он не испугается. Он скорее выколет собственные глаза, чем позволит им себя одурачить.

2

— Что-нибудь еще?

— Больше ничего, сэр, — сказал Ричардсон. — Только помехи.

— Забудьте о рации, — приказал Хобарт. — Просто ведите машину. Мы выследим их, даже если на это уйдет вся чертова ночь.

Пока они ехали, Хобарт мысленно возвращался к недавним событиям. Его люди превратились в пускающих пузыри идиотов, его камеры заполнены дерьмом и молитвами. У него есть причины разобраться с этими силами тьмы.

В былые времена он не стал бы с такой готовностью браться за роль мстителя. Когда-то он не позволял себе проявлять ни капли личной заинтересованности. Однако жизненный опыт сделал из него честного человека. Теперь — во всяком случае, среди своих людей — он не делал вид, будто чужд эмоций, а открыто признавал, что жаждет мести.

Ведь в конечном итоге поимка и наказание преступника есть способ плюнуть в глаза тому, кто плюнул в тебя. Закон — всего лишь другое название отмщения.

Глава 4

Вассальная зависимость

1

Около восьмидесяти лет прошло с тех пор, как три сестры в последний раз ходилипо землям Фуги. Восемьдесят лет изгнания в Королевстве чокнутых, восемьдесят лет ревностного поклонения, сменяющегося поношением, почти безумие среди потомков Адама, необходимость сносить бесчисленные унижения — и все ради того, чтобы в один прекрасный день мстительно вцепиться в Сотканный мир.

Теперь они зависли в воздухе над этой восхитительной землей — ее прикосновение было настолько противно их природе, что пройтись по ней пешком стало бы настоящей пыткой, — и внимательно исследовали Фугу от края до края.

— Она чересчур уж пахнет жизнью, — заметила Магдалена, поднимая голову навстречу ветру.

— Дай нам время, — отозвалась Иммаколата.

— А как там Шедуэлл? — спросила Карга. — Где он сейчас?

— Надо полагать, высматривает клиентов, — ответила инкантатрикс. — Необходимо его разыскать. Я не хочу, чтобы он бродил здесь сам по себе. Он непредсказуем.

— И что тогда?

— Мы позволим свершиться неизбежному, — ответила Иммаколата, плавно разворачиваясь, чтобы рассмотреть каждый ярд этой священной земли. — Позволим чокнутым растащить Фугу на клочки.

— А как же аукцион?

— Никакого аукциона. Слишком поздно.

— Тогда Шедуэлл поймет, что ты использовала его.

— Не больше, чем он использовал меня. Во всяком случае, хотел бы использовать.

Дрожь прошла по призрачному телу Магдалены.

— А тебе никогда не хотелось отдаться ему? — спросила она осторожно. — Всего разочек.

— Нет. Никогда.

— Тогда позволь мне взяться за него. Я смогла бы его использовать. Представь, какие от него будут дети.

Иммаколата протянула руку и вцепилась в хрупкую шею сестры.

— Ты не посмеешь тронуть его, — сказала она. — Даже пальцем.

Физиономия призрака нелепо вытянулась в гротескном выражении разочарования.

— Я знаю, — согласилась Магдалена. — Он принадлежит тебе. И телом и душой.

Старая Карга засмеялась.

— У этого человека нет души, — заявила она.

Иммаколата выпустила Магдалену, и гнилостные миазмы от призрачного тела сестры протянулись в воздухе между ними.

— О, душа у него есть, — возразила Иммаколата, позволяя гравитации опустить себя вниз. — Но я не хочу даже малой части ее. — Ее ноги коснулись земли. — Когда все закончится, когда ясновидцы окажутся в руках чокнутых, я отпущу его восвояси. Не причинив никакого вреда.

— А мы? — спросила Карга. — Что будет с нами? Нас ты тоже отпустишь?

— Все как мы договаривались.

— Мы сможем кануть в забвение?

— Если вы хотите этого.

— Больше всего на свете, — заверила Карга. — Больше всего.

— Есть вещи и похуже, чем бытие, — заметила Иммаколата.

— Да ну? — удивилась Карга. — Можешь назвать хоть одну?

Иммаколата призадумалась.

— Нет, — признала она с легким вздохом разочарования. — Наверное, ты права, сестрица.

2

Шедуэлл сбежал из распадающегося дома через мгновение после того, как Кэл с Нимродом выскочили в окно, и едва избежал столкновения с облаком, поглотившим Деверо. Шедуэлл упал лицом вниз, рот его был полон пыли и чувствовал горький вкус поражения. Распродажа Распродаж после стольких лет радостного ожидания закончилась разрушением и унижением — от этого впору разрыдаться.

Но Шедуэлл не стал рыдать. Во-первых, по натуре он был оптимистом и в сегодняшней неудаче видел зерно завтрашней сделки. Во-вторых, зрелище Фуги, обретающей очертания, заставило его позабыть обо всех огорчениях. А в-третьих, он нашел того, кому было еще хуже, чем ему.

— Что, черт возьми, происходит?

Это был Норрис, король гамбургеров. Кровь и известковая пыль покрывали правую часть его лица, в эпицентре урагана он потерял половину пиджака, большую часть брюк и один прекрасный итальянский ботинок. Второй ботинок Норрис нес в руках.

— Я с тебя шкуру спущу! — заорал он на Шедуэлла. — Ты, ослиная задница! Только посмотри на меня, твою мать!

Он стал колотить Шедуэлла ботинком, но у Коммивояжера не было настроения получать оплеухи. Он от души дал сдачи. Через секунду они уже сцепились, как двое пьяниц, не обращая внимания на невероятные виды, оживающие рядом с ними. После драки оба задышали еще тяжелее, чем прежде, и еще больше испачкались в крови, однако это никак не способствовало решению их проблем.

— Ты должен был принять меры предосторожности! — выплюнул Норрис.

— Слишком поздно теперь предъявлять обвинения, — ответил Шедуэлл. — Сотканный мир распускается, хотим мы того или нет!

— Я бы и сам распустил его, — сказал Норрис. — Если бы заполучил. Но я был бы наготове, в ожидании. У меня были бы силы войти внутрь и управлять им. А теперь что? Это же хаос! Я даже не знаю, где тут выход!

— Да где захочешь. Фуга не такая уж большая. Если хочешь выйти, иди в любом направлении.

Этот простой совет немного успокоил Норриса. Он обратил внимание на раскинувшийся вокруг ландшафт.

— Впрочем, я не знаю, — произнес он. — Возможно, так оно и лучше. По крайней мере, теперь видно, что я мог бы купить.

— И как оно тебе?

— Все не так, как я себе представлял. Я ожидал чего-то более… прирученного. Честно говоря, теперь я не уверен, что хочу обладать этим местом.

Голос его замер, когда какое-то животное — такого явно не видели ни в одном зоопарке мира — выскочило из путаницы нитей и зарычало, приветствуя мир, а потом умчалось вдаль.

— Видал? — спросил Норрис. — Что это было?

Шедуэлл пожал плечами.

— Я не знаю, — сказал он. — Здесь, наверное, водятся твари, вымершие задолго до нашего рождения.

— Но вот это… — произнес Норрис, глядя вслед составленному из разнородных фрагментов зверю. — Я никогда не видел ничего подобного, даже в книжках. Точно тебе говорю, не нужно мне это гребаное место. Выведи меня отсюда!

— Ты и сам найдешь выход, — заявил Шедуэлл. — У меня здесь дела.

— Никаких дел, — возразил Норрис, тыча в него ботинком. — Мне нужен телохранитель. Ты им и будешь.

Вид короля гамбургеров, превратившегося в неврастеника, позабавил Шедуэлла. Более того, истерика Норриса дала ему ощущение безопасности. Может быть, зря.

— Слушай, — произнес Коммивояжер, смягчаясь. — Мы с тобой вляпались в одно и то же дерьмо…

— Черт, это верно.

— У меня есть кое-что, оно тебе поможет, — продолжал Шедуэлл, распахивая пиджак. — Чтобы подсластить пилюлю.

Норрис смотрел с подозрением.

— Ну и что это?

— Только взгляни, — произнес Шедуэлл, открывая подкладку пиджака. — Что ты там видишь?

Норрис утер кровь, затекающую в левый глаз, и уставился на подкладку. Последовала пауза. Шедуэлл уже засомневался, действует ли пиджак, но затем улыбка медленно расползлась по лицу Норриса, и знакомое, столько раз виденное выражение появилось в его глазах.

— Видишь что-нибудь такое, что тебе нравится? — спросил его Шедуэлл.

— Конечно вижу.

— Так бери. Оно твое. Бесплатно, даром, просто так.

Норрис улыбнулся почти застенчиво.

— Где ты только его нашел? — спросил он, протягивая к пиджаку дрожащую руку. — Прошло столько лет…

С огромной осторожностью он вынул из складок пиджака то, что его соблазняло. Это оказалась заводная игрушка, солдатик с барабаном, настолько преданно и ясно сохранившийся в его памяти, что у иллюзии, которую Норрис сжимал в руке, в надлежащих местах были воссозданы все зазубрины и царапины.

— Мой барабанщик, — произнес Норрис, рыдая от радости, как будто только что заполучил восьмое чудо света, — О, мой барабанщик! — Он перевернул солдатика. — Но тут нет ключика, — сказал он. — У тебя остался ключик?

— Может быть, со временем я найду его для тебя, — пообещал Шедуэлл.

— У него сломана одна рука, — продолжал Норрис, поглаживая солдатика по голове. — Но он все равно барабанит.

— Ты счастлив?

— О да. Да, спасибо тебе.

— Тогда положи его в карман, а то не сможешь меня нести, — сказал Шедуэлл.

— Нести тебя?

— Я очень устал. Мне нужна лошадь.

Норрис не выказал ни малейшего сопротивления, хотя Шедуэлл был гораздо крупнее и тяжелее его. Барабанщик купил его всего с потрохами, и, пока игрушка была при нем, Норрис скорее рискнул бы сломать себе спину, чем ослушаться того, кто вручил ему подарок.

Мысленно смеясь, Шедуэлл вскарабкался на спину Норрису. Пусть сегодня все планы пошли наперекосяк, но, пока люди страстно мечтают о чем-то, Коммивояжер по-прежнему обладает властью над их душами.

— Куда ты хочешь, чтобы я тебя отвез? — спросил его скакун.

— Куда-нибудь повыше, — велел Шедуэлл. — Отвези меня куда-нибудь повыше.

Глава 5

Фруктовый сад Лемюэля Ло

1

Ни Боуз, ни Ганза не были словоохотливыми проводниками. Они почти всю дорогу молчали, открывая рот лишь затем, чтобы предупредить Кэла об опасном участке почвы или призвать его держаться поближе при входе в колоннаду, где слышалось сопение собак. В некотором смысле он был даже рад их молчанию. Он не хотел экскурсии по этим землям; только не этой ночью. С той самой минуты, когда он впервые взглянул на Фугу сверху, со стены сада Мими, он знал: эту страну невозможно нанести на карту, невозможно описать и запомнить все, что в ней есть, как он запоминал свои любимые расписания поездов. Надо научиться понимать Сотканный мир совсем иначе, не как факт, а как ощущение. Границы пропасти, разделявшей его сознание и осмысляемый мир, рассеялись в тумане. В этом мире даже у эха имелось эхо. Каждый из них — и мир, и сам Кэл — был мыслью в голове другого. Это знание, которое он никогда не сумел бы выразить словами, превратило путешествие по Фуге в турне по его собственной жизни. Безумный Муни говорил, что стихи каждый слышит по-разному, такова природа поэзии. Такова же, как понял теперь Кэл, и суть географии.

2

Они шли по длинному склону. Кэл думал, что это, наверное, кузнечики откатываются волнами от его ног; земля казалась живой.

С вершины холма открылся вид на поле. К дальней его стороне примыкал фруктовый сад.

— Почти пришли, — сказала Ганза, и они двинулись в сторону сада.

Фруктовый сад показался Кэлу самым крупным из цельных фрагментов, до сих пор попадавшихся ему на глаза. Здесь было три-четыре десятка деревьев, высаженных рядами и заботливо подстриженных, так что ветви едва соприкасались. А под лиственным пологом протянулись коридоры, поросшие ухоженной травой, бархатистой в неровном свете.

— Это сад Лемюэля Ло, — пояснил Боуз, когда они вошли под деревья. Его нежный голос звучал еще мягче, чем прежде. — Сказка даже среди сказок.

Ганза возглавила их процессию под деревьями. Воздух был неподвижный, теплый, сладкий. Ветви отягощены фруктами, названия которых Кэл не знал.

— Это иудины груши, — подсказал ему Боуз. — Они из тех плодов, какими мы никогда не делились с чокнутыми.

— А почему?

— На то есть причины, — заверил Боуз. Он посмотрел на Ганзу, но та уже исчезла в одной из аллей. — Ты угощайся, — сказал он Кэлу, удаляясь от него в поисках своей подруги. — Лем не будет возражать.

Поначалу Кэлу казалось, что сад просматривается насквозь, но глаза его подвели. Боуз отошел от него шага на три и пропал.

Кэл протянул руку к низко склонившейся ветке и потянул к себе плод. Как только он сделал это, в кроне дерева началась возня, а затем что-то скатилось к нему вниз по ветке.

— Только не этот!

Голос звучал как настоящий бас-профундо. А говорила обезьянка.

— Наверху они гораздо слаще, — сообщила она, поднимая на Кэла карие глаза.

Потом обезьянка умчалась туда, откуда пришла, и от ее прыжков на Кэла посыпались листья. Он попытался проследить за ее перемещениями, но зверек двигался слишком быстро. Вскоре обезьянка вернулась обратно с плодами, и не с одним, а двумя. Она уселась на ветку и сбросила плоды Кэлу.

— Очисти их, — предложила она. — По одному на каждого.

Несмотря на название, плоды не были похожи на груши. Они были размером со сливу и покрыты плотной кожицей. Хотя и толстая, эта кожица не могла скрыть аромат, исходящий от заключенной внутри мякоти.

— Чего же ты ждешь? — требовательно спросила обезьянка. — Они вкусные. Это головокружители. Очисти и сам попробуй.

Присутствие говорящей обезьяны — одно это заставило бы Кэла остолбенеть неделю назад — сейчас воспринималось само собой, как часть местного колорита.

— Так вы зовете их головокружителями? — уточнил он.

— Иудины груши, головокружительные фрукты. Это одно и то же.

Обезьянка не спускала глаз с рук Кэла, дожидаясь, пока он очистит грушу. Но чистить их было сложнее, чем любые фрукты, с какими он имел дело раньше; видимо, поэтому обезьянка и заключила с ним договор. Липкий сок брызгал из-под содранной кожицы и стекал по рукам, аромат становился все более соблазнительным. Едва он дочистил первую грушу, как обезьянка выхватила у него фрукт и принялась жадно есть.

— Вкусно… — бормотала она с набитым ртом.

Ее довольному урчанью эхом вторил голос из-под дерева. Кто-то довольно причмокнул, и Кэл отвлекся от своих трудов, увидев под деревом человека. Тот сидел на корточках и сворачивал самокрутку. Кэл посмотрел на обезьянку, затем снова на человека, и голос зверька обрел для него новый смысл.

— Отличный фокус, — заметил Кэл.

Мужчина поднял на него глаза. Черты его лица были совершенно монголоидными, на лице расплылась широкая улыбка, как будто непонимающая.

— Какой еще фокус? — поинтересовался голос из ветвей.

Сбитый с толку этим лицом под деревом, Кэл решил настаивать на своей догадке и адресовал ответ не кукле, а кукловоду:

— С чревовещанием.

Незнакомец по-прежнему улыбался, выказывая полное непонимание. Зато обезьянка громко засмеялась.

— Ты лучше ешь, — сказала она.

Пальцы Кэла быстро содрали с плода кожуру. Головокружитель был очищен, однако какое-то неясное подозрение мешало Кэлу поднести его ко рту.

— Попробуй, — сказала обезьянка. — Они не ядовитые.

Аромат был слишком соблазнительным, чтобы отказаться. Кэл откусил кусочек.

— Во всяком случае, для нас, — добавила обезьянка и снова засмеялась.

На вкус фрукт оказался еще лучше, чем можно было предположить по запаху. Мякоть сочная, а сок густой, как ликер. Кэл облизал пальцы и испачканные ладони.

— Понравилось?

— Очень.

— Еда и питье разом. — Обезьянка посмотрела на человека под деревом. — Хочешь, Смит? — спросила она.

Мужчина поднес к самокрутке спичку и затянулся.

— Ты меня слышишь?

Так и не получив ответа, обезьянка снова убежала на верхние ветви.

Кэл, доедавший свою грушу, обнаружил в середине косточки. Он сжевал и их. Легкая горечь семечек только оттеняла сладость плода.

Теперь он услышал, что где-то между деревьями звучала музыка. То весело и ритмично, то задумчиво.

— Еще одну? — спросила обезьянка, появляясь из ветвей на этот раз не с парой, а с целой пригоршней плодов.

Кэл проглотил последний кусочек.

— Условия сделки прежние, — сказала обезьянка.

Охваченный неожиданной алчностью, Кэл взял три груши и принялся очищать их.

— Здесь есть кто-то еще, — обратился он к кукловоду.

— Ну конечно, — подтвердила обезьянка. — Это место всегда было многолюдным.

— Почему ты все время разговариваешь через животное? — спросил Кэл, когда пальчики обезьянки забирали из его руки грушу.

— Меня зовут Новелло, — сообщила обезьянка. — И кто тебе сказал, что он вообще умеет разговаривать?

Кэл засмеялся — и над собой, и над представлением.

— Дело в том, — продолжала обезьянка, — что ни один из нас уже не понимает, кто есть кто. Но ведь это и есть любовь, ты не находишь?

Она закинула голову назад и сжала грушу в пальцах, так что сок полился ей прямо в горло.

Музыка изменилась, стала по-новому пленительной. Кэлу очень хотелось понять, на каких инструментах ее играют. Кажется, скрипки, а еще флейты и барабаны. Однако до него доносились и другие звуки, происхождение которых он не мог определить.

— Прошу прощения, у нас тут вечеринка, — сказал Новелло.

— Должно быть, большой прием.

— Да уж, пожалуй. Хочешь взглянуть?

— Да.

Обезьянка пробежала по веткам и спустилась по стволу туда, где сидел Смит. Кэл дожевал семечки второго головокружителя, протянул руку между листьями, сорвал еще горсть фруктов, сунул в карман на случай, если потом захочется перекусить, и взялся за очередную грушу.

Звуки обезьяньей болтовни заставили Кэла посмотреть на Новелло и Смита. Зверюшка сидела на груди человека, и они разговаривали друг с другом: сплошь лепет и вскрики. Кэл переводил взгляд с человека на обезьянку и снова на человека. Он не мог понять, кто из них говорит и о чем.

Беседа вдруг резко оборвалась. Смит поднялся, обезьянка теперь сидела у него на плече. Не позвав за собой Кэла, они двинулись между деревьями. Кэл пошел следом, на ходу очищая и откусывая груши.

Люди, гулявшие по саду, занимались тем же: стояли под деревьями и угощались фруктами. Двое даже забрались на деревья и сидели, укрытые ветвями, купаясь в напоенном ароматами воздухе. Другие же, либо равнодушные к фруктам, либо пресытившиеся ими, развалились на траве и негромко переговаривались друг с другом. Атмосфера царила самая миролюбивая.

«Небеса — это цветущий сад, — подумал на ходу Кэл, — а Бог — изобилие».

— Это фрукты в тебе говорят, — сказал Новелло.

Кэл не подозревал, что говорит вслух. Он поглядел на обезьянку, смутно чувствуя, что потерял ориентацию в пространстве.

— Ты поосторожнее, — предупредил зверек, — слишком много иудиных груш тебе повредят.

— У меня крепкий желудок, — ответил Кэл.

— А кто говорит о желудке? — удивилась обезьянка. — Эти плоды не просто так называют головокружителями.

Кэл не обратил внимания на предостережение. Снисходительный тон зверька рассердил его. Он ускорил шаг и обогнал человека с обезьянкой.

— За собой смотри, — бросил он Новелло.

Кто-то промелькнул между деревьями впереди, и до Кэла донесся отголосок смеха. Звук мгновенно сделался видимым, подъем и падение тона стали всплесками света, разлетевшимися в стороны, как лепестки нарциссов на шквальном ветру. Волшебство за волшебством. Очищая на ходу новый чудесный плод Ло, Кэл поспешил на звуки музыки.

И его взгляду открылось зрелище. Сине-желтый ковер был расстелен на земле под деревьями, плавающие в масле фитили мигали по его периметру, а вдоль края выстроились музыканты, которых он слышал. Их было пятеро: три женщины и двое мужчин в официальных костюмах и платьях темных тонов. В ткань нарядов были вплетены сверкающие узоры, и от малейшего движения материя так переливалась в свете коптилок, что Кэл вспомнил радужных тропических бабочек. Однако более всего поражал тот факт, что у квинтета не было инструментов. Они выпевали партии скрипок, флейт и барабанов, добавляя к этому еще один, совершенно особенный звук, не похожий ни на один из известных. Эта музыка не подражала звукам природы: пению птиц или китов, шуму деревьев или водопада, — но выражала то, что невозможно передать словами, что лежит между биениями сердца, куда не в силах заглянуть разум.

От их музыки волны счастья бежали по спине Кэла.

Представление привлекло около тридцати ясновидцев, и Кэл присоединился к ним. Некоторые заметили его появление и исподтишка бросали в его сторону любопытные взгляды.

Кэл рассматривал публику и пытался понять, к какому из четырех семейств они относятся. Но это оказалось почти невозможным. Поющий оркестр предположительно состоял из Айя — ведь Апполин упоминала, что кровь Айя наделила ее хорошим певческим голосом Но кто остальные? Кто принадлежит, например, к Бабу — роду Джерико? Кто Йе-ме, а кто Ло? Он видел негритянские и кавказские лица, пару физиономий ярко выраженного восточного типа, а некоторые имели и вовсе нечеловеческие черты: у кого-то были золотистые глаза Нимрода (и, надо полагать, хвост), у одной пары по лицу тянулись симметричные узоры, а другие украсили себя — то ли под воздействием моды, то ли из религиозных убеждений — мастерски сделанными татуировками и необыкновенными прическами. То же ошеломляющее многообразие наблюдалось и в одежде. Строгие платья конца девятнадцатого века были перекроены в соответствии со вкусами владельцев, а в расцветке юбок, пиджаков и жилетов проглядывало то же самое радужное многоцветие: по-карнавальному яркие нити только того и ждали, чтобы выделиться из однотонной материи.

Кэл переводил восхищенный взгляд с одного лица на другое и ловил себя на том, что мечтает подружиться с каждым из них, хочет познакомиться с ними, прогуляться, поделиться своими тайнами. Он смутно подозревал должно быть, в нем говорят фрукты. Но раз они так говорят, это мудрые фрукты.

Он уже утолил голод, но все же вынул из кармана еще одну грушу и собирался очистить ее, когда музыка вдруг смолкла. Раздались аплодисменты и свист. Квинтет раскланялся. После чего поднялся бородатый мужчина с морщинистым, словно грецкий орех, лицом, до этого сидевший на стуле у кромки ковра. Он посмотрел прямо на Кэла и произнес:

— Друзья мои, друзья мои… среди нас находится чужестранец…

Аплодисменты смолкли. Все лица повернулись к Кэлу, и он ощутил, как его щеки заливает румянец.

— Идите сюда, мистер Муни! Мистер Кэлхоун Муни!

Ганза говорила правду — здешний воздух разносил слухи.

Человек манил его рукой. Кэл забормотал что-то, отказываясь.

— Идите же сюда. Развлеките нас немного! — сказал человек.

От этих слов сердце Кэла бешено забилось.

— Я не могу, — ответил он.

— Ну конечно вы можете, — широко улыбнулся человек. — Разумеется, можете!

Снова раздались аплодисменты. Сияющие лица улыбались ему. Кто-то коснулся его плеча. Кэл обернулся и увидел Новелло.

— Это мистер Ло, — сообщила обезьянка. — Ты не можешь ему отказать.

— Но я ничего не умею…

— Все что-нибудь да умеют, — возразила обезьянка. — Хотя бы громко пукнуть.

— Ну, идите же! — звал Кэла Лемюэль Ло. — Не стесняйтесь.

Против собственной воли Кэл пробрался сквозь публику к ряду коптилок.

— Честное слово, — сказал он Ло, — я сомневаюсь…

— Вы с аппетитом ели мои фрукты, — отозвался Ло совершенно беззлобно, — и самое меньшее, что вы можете сделать, — развлечь нас.

Кэл огляделся в поисках поддержки, но увидел лишь внимательно глядящие на него лица.

— Я не умею петь, и ноги у меня растут не оттуда, чтобы танцевать, — признался он в надежде, что это самоуничижение поможет ему спастись.

— Ваш прадед был поэтом? — спросил Лемюэль. Он почти укорял Кэла за то, что гость не упомянул о таком факте.

— Верно, — кивнул Кэл.

— Разве вы не можете прочитать нам стихотворение вашего прадеда? — предложил Лемюэль.

Кэл на секунду задумался. Он ясно понял, что ему не дадут выйти из круга, если он не заплатит за свою жадность хотя бы символически, а предложение Лемюэля было не так уж плохо. Много лет назад Брендан научил Кэла паре отрывков из творений Безумного Муни. В то время Кэл нашел в них мало смысла — ему было лет шесть, — однако их ритм завораживал.

— Ковер в вашем распоряжении, — произнес Лемюэль и отступил в сторону, пропуская Кэла на сцену.

Кэл еще не успел мысленно пробежаться по строчкам — все-таки он учил их двадцать лет назад, — как уже стоял на ковре, глядя на зрителей сквозь ряд мерцающих огней.

— Мистер Ло сказал правду, — начал он, полный сомнений. — Мой прадед…

— Погромче! — крикнул кто-то.

— Мой прадед был поэтом. Я попытаюсь прочесть одно его стихотворение. Не знаю, вспомню ли я, но буду стараться.

При этих словах раздались разрозненные аплодисменты, отчего Кэл растерялся еще сильнее, чем прежде.

— А как оно называется, это стихотворение? — спросил Лемюэль.

Кэл напряг память. В названии было еще меньше смысла, чем в самих стихах, когда он заучивал их, однако он все равно запомнил его бездумно, как попугай.

— Стихотворение называется «Шесть банальностей», — произнес он.

Язык Кэла воспроизвел слова быстрее, чем разум успел сдуть с них пыль.

— Читайте же, мой друг, — произнес хозяин сада.

Публика затаила дыхание, только пламя металось в плошках по периметру ковра. Кэл начал.

— Любови часть…

Одно жуткое мгновение разум был абсолютно пуст. Если бы кто-то сейчас окликнул его по имени, он не сумел бы ответить. Два слова, и Кэл начисто лишился дара речи.

В тот панический момент Кэл осознал, что больше всего на свете хочет произвести приятное впечатление на это чудесное собрание, хочет показать, как он счастлив находиться среди них. Но его проклятый язык…

Где-то в глубине мозга поэт произнес:

«Давай, мальчик. Расскажи им, что знаешь. Не пытайся вспоминать. Просто рассказывай!»

Кэл начал снова, на этот раз не запинаясь, а с полной уверенностью, как будто прекрасно помнил все строчки. И, черт побери, так оно и было. Слова легко выходили из его уст, он говорил таким звучным голосом, какого никогда в себе не подозревал. Голосом барда он декламировал:

Восемь строк, и все они произнесены. Кэл стоял, а слова эхом отдавались у него в голове; он был рад, что сумел дочитать без запинки, и в то же время мечтал, чтобы стихи продолжались. Он поднял глаза на слушателей. Больше никто не улыбался, все странно смотрели на него изумленными глазами. В первую секунду Кэл забеспокоился, не оскорбил ли он их чем-то. Но затем раздались аплодисменты. Все хлопали, поднимая руки над головами. Послышались одобрительные крики и свистки.

— Чудесное стихотворение! — сказал Ло, от души аплодируя. — И чудесно исполнено!

С этими словами он снова вышел из толпы зрителей и дружески обнял Кэла.

«Ты слышал? — спросил Кэл поэта у себя в голове. — Ты им понравился».

И в ответ пришел еще один поэтический отрывок, как будто только что сочиненный Безумным Муни. Кэл не стал читать его вслух, но явственно услышал:

До чего же это чудесное занятие — развлекать публику! Кэл тоже обнял Лемюэля.

— Не стесняйтесь, мистер Муни, — предложил хозяин сада, — угощайтесь, ешьте фрукты сколько пожелаете.

— Благодарю, — сказал Кэл.

— А вы были знакомы с поэтом? — спросил Ло.

— Нет, — ответил Кэл. — Он умер до моего рождения.

— Разве умер тот, чьи слова и чувства до сих пор вызывают трепет? — возразил мистер Ло.

— Это правда, — согласился Кэл.

— Конечно, правда. Могу ли я в такую ночь лгать?

Сказав это, Лемюэль вызвал из толпы кого-то еще, и на ковер вышел новый исполнитель. Отступая за ряд огней, Кэл ощутил укол ревности. Он мечтал о повторении того захватывающего мига, желал снова ощутить, как его речи завораживают публику, трогают сердца и оставляют след в душах. Он мысленно пообещал себе выучить что-нибудь еще из стихов Безумного Муни, как только окажется дома. И когда он попадет сюда в следующий раз, у него наготове будут новые чудесные строки.

Его то и дело целовали и жали ему руку, пока он пробирался через толпу. Когда он снова посмотрел на ковер, то с удивлением обнаружил, что следующий номер исполняют Боуз с Ганзой. Еще сильнее он удивился, осознав, что они обнажены. Их нагота была совершенно лишена эротизма — такая же чопорная, как сброшенная ими одежда. Никто из зрителей не выказывал ни малейшей неловкости, все смотрели на пару так же серьезно и выжидающе, как до того на Кэла.

Боуз с Ганзой разошлись на противоположные стороны ковра, постояли мгновение, затем развернулись и начали сходиться. Они медленно сближались, пока не соприкоснулись: нос к носу, губы к губам. У Кэла промелькнула мысль, что это все-таки эротический номер, пусть и не совпадающий с его представлениями об эротике, поскольку партнеры продолжали сближаться. Точнее, если верить глазам, они продолжали вдвигаться друг в друга, лица их исчезали, торсы и конечности сливались, пока не осталось одно тело, а головы не превратились в один гладкий шар.

Иллюзия была полная. Но это еще не все: Боуз и Ганза не останавливались, они двигались вперед, и теперь их лица проступали из затылков друг друга, словно кости их сделались мягкими, как пастила. А они все продолжали движение, пока не стали похожи на сиамских близнецов, сросшихся спинами. Общая голова разделилась, и возникло два лица.

А потом, словно увиденного было недостаточно, фокус перешел в следующую фазу: во время этого движения оба поменяли пол, чтобы в итоге занять — снова разделившись — места друг друга.

Это и есть любовь, как сказала обезьянка. Теперь Кэл получил доказательство ее слов, воплощенное телесно.

Актеры раскланивались, звучали овации. Кэл отошел от толпы и устремился под деревья. Смутные мысли роились в его голове. Первая: он не может торчать здесь всю ночь, надо отыскать Сюзанну. Вторая: было бы разумно найти себе проводника — может быть, подойдет обезьяна?

Но главное, его внимание снова привлекли склоненные под тяжестью плодов ветки. Он протянул руку, сорвал пригоршню фруктов и стал очищать их от кожуры. Звуки импровизированного водевиля Ло все еще долетали до Кэла. Он услышал смех, потом новые аплодисменты, и опять зазвучала музыка.

Кэл ощутил, что его конечности налились тяжестью, пальцы едва шевелились, веки закрывались. Он подумал, что лучше присесть, пока не упал, и устроился под деревом.

Дремота наваливалась на него, сопротивляться не было сил. Ничего страшного, если он немного поспит. Он здесь в полной безопасности, омытый звездным светом и аплодисментами. Веки Кэла затрепетали и закрылись. Казалось, он видит приближение сна: огни сделались ярче, а голоса громче. Он улыбнулся, приветствуя их.

Ему снилась прежняя жизнь.

Он стоял в комнате с закрытыми ставнями, заключенной у него в мозгу. Забытые дни возникали на стене, как картинки из волшебного фонаря; эпизоды извлекались из груды позабытых воспоминаний. Кэл даже не подозревал об их существовании. Однако сцены, мелькавшие перед ним сейчас, — отрывки из неоконченной книги его жизни — уже не казались реальными. Эта книга была собранием выдумок, а правдивой сделалась, в лучшем случае, только тогда, когда он выпрыгнул из своей банальной истории и заметил проблеск застывшей в ожидании Фуги.

Шум аплодисментов вырвал Кэла из сна, глаза его открылись. Звезды по-прежнему светили меж ветвей фруктовых деревьев, по-прежнему слышался смех, а огни коптилок были совсем близко. Все шло своим чередом на его только что обретенной земле.

«Я не жил до этого момента, — думал Кэл, пока шло представление на ковре. — Просто не жил».

Удовлетворенный этим пониманием, он мысленно очистил очередную грушу Ло и поднес ее ко рту.

Кто-то где-то зааплодировал ему. Кэл поклонился, однако на этот раз уже не проснулся.

Глава 6

В Доме Капры

1

Дом Капры оказался для Сюзанны таким же сильным потрясением, как и все, что она уже видела в Фуге. Это было низкое здание, явно нуждающееся в ремонте: белая штукатурка, некогда белая, осыпалась со стен и обнажила крупные красные кирпичи, изготовленные вручную. Плитки на крыльце потрескались от времени, дверь едва держалась на петлях. Вокруг росли миртовые деревья, а на их ветвях висели мириады колокольчиков, отвечавших на самое слабое дуновение ветра. На этот звон они и пришли. Однако теперь звуки колокольчиков заглушали громкие голоса, доносившиеся из дома. Шум больше походил на мятежные крики, чем на цивилизованную дискуссию.

На пороге стоял стражник; точнее, сидел на корточках, выкладывая на земле зиккурат из камешков. При их приближении он поднялся на ноги. Росту в нем оказалось добрых семь футов.

— Какое у вас дело? — требовательно спросил он Джерико.

— Нам необходимо попасть на совет…

Сюзанна слышала доносившийся из дома женский голос, звучавший отчетливо и уверенно.

— Я не собираюсь снова ложиться и засыпать! — восклицала женщина.

Ее реплику поддержал одобрительный рев голосов.

— Нам жизненно важно попасть на совет, — повторил Джерико.

— Невозможно, — ответил стражник.

— Это Сюзанна Пэрриш, — пояснил Джерико. — Она…

Ему не было нужды продолжать.

— Я знаю, кто она такая, — проговорил стражник.

— Если ты знаешь, кто я, тогда ты знаешь, что это я разбудила Сотканный мир, — сказала Сюзанна. — И совет должен услышать мое мнение.

— Да, — согласился стражник. — Это я понимаю.

Он обернулся на дверь. Шум все усиливался.

— Но там настоящий сумасшедший дом, — предупредил он. — Тебе повезет, если тебя кто-нибудь услышит.

— Буду кричать во все горло, — пообещала Сюзанна.

Стражник кивнул.

— Не сомневаюсь, — произнес он. — Идите прямо.

И он отступил в сторону, указав на полуоткрытую дверь в конце короткого коридора.

Сюзанна набрала в грудь воздуха, обернулась на Джерико, убеждаясь, что он готов следовать за ней, затем прошла по коридору и толкнула дверь.

Комната была большая и полностью забитая народом. Кто-то сидел, кто-то стоял, некоторые даже влезли на стулья, чтобы лучше видеть главных спорщиков. В центре внимания находилось пять человек. Одна из них — женщина с растрепанными волосами и диким взглядом, Иоланда Дор, как сообщил Джерико. Сторонники Иоланды сбились в кучу у нее за спиной и настойчиво подстрекали ее к продолжению спора. Она наступала на двух мужчин: длинноносого типа со свекольно-красным от крика лицом и его пожилого товарища. Второй пытался успокоить длинноносого, удерживая его за руку. Они явно составляли оппозицию. Между враждующими сторонами находились еще двое: негритянка, страстно увещевавшая спорщиков, и человек восточной внешности, одетый с иголочки. Судя по всему, он был председателем собрания и явно не справлялся со своими обязанностями. Еще несколько мгновений, и в ход пойдут кулаки.

Присутствие новых людей было замечено несколькими участниками совета, однако главные оппоненты продолжали неистовствовать, не слушая доводов друг друга.

— Как зовут мужчину посередине? — спросила у Джерико Сюзанна.

— Танг, — ответил Джерико.

— Спасибо.

Не говоря больше ни слова, Сюзанна шагнула навстречу участникам дискуссии.

— Мистер Танг, — произнесла она.

Человек поглядел на нее, и раздражение на его лице сменилось паникой.

— Кто ты такая? — спросил он.

— Сюзанна Пэрриш.

Одного этого имени оказалось довольно, чтобы все споры тотчас же прекратились. Все поспешно оборачивались и смотрели на Сюзанну.

— Чокнутая! — возвестил старик. — В Доме Капры!

— Заткнись, — велел Танг.

— Так это ты! — изумилась негритянка. — Ты!

— Да?

— Ты понимаешь, что ты сделала?

Этот вопрос вызвал новый всплеск эмоций, отвлекший присутствующих от спора людей в центре комнаты. Вопили все.

Танг, чьи призывы держать себя в руках не были слышны, выдвинул стул, забрался на него и заорал:

— Тихо!

Это подействовало, шум постепенно стих. Танг был трогательно доволен самим собой.

— Ха, — произнес он с чуть заметным самодовольством. — Вот так-то лучше. А теперь… — Он повернулся к старику. — У тебя есть какие-то возражения, Мессимериз?

— Разумеется, есть. — Он ткнул скрюченным от артрита пальцем в сторону Сюзанны. — Ее присутствие противоречит закону. Я требую, чтобы ее удалили отсюда!

Танг хотел что-то ответить, но его опередила Иоланда.

— Сейчас не время соблюдать законодательные тонкости, — сказала она. — Хотим мы того или нет, мы уже проснулись. — Она посмотрела на Сюзанну. — И виновата в этом она.

— Ах так! Я не собираюсь оставаться в одной комнате с чокнутой! — произнес Мессимериз с таким презрением, словно надеялся уничтожить Сюзанну этими словами. — После того, что они с нами сделали! — Он взглянул на своего краснолицего товарища. — Ты идешь, Долфин?

— Конечно иду, — отозвался тот.

— Погодите, — призвала Сюзанна. — Я не хочу нарушать никакие законы…

— Ты уже их нарушила, — заметила Иоланда, — однако стены от этого не рухнули.

— Но долго ли они простоят? — вмешалась негритянка.

— Дом Капры — священное место, — пробормотал Мессимериз.

Без сомнений, он говорил искренне и был до глубины души оскорблен присутствием Сюзанны.

— Я все понимаю, — заверила Сюзанна. — И уважаю ваши правила. Но я несу ответственность…

— Вот именно! — воскликнул Долфин, заново распаляясь. — Только в этом мало толку, верно? Мы проснулись, черт тебя побери! И мы в опасности!

— Я знаю, — сказала Сюзанна. — То, что вы говорите, совершенно справедливо.

Эти слова обезоружили его, ожидавшего возражений.

— Ты согласна со мной? — переспросил Долфин.

— Конечно согласна. Все мы в данный момент в опасности.

— По крайней мере, теперь мы можем защищаться, раз мы проснулись, — вставила Иоланда. — Вместо того чтобы лежать и спать.

— Но у нас были хранители! — напомнил Долфин. — Куда они подевались?

— Они умерли, — ответила Сюзанна.

— Все до единого?

— Откуда ей знать? — усмехнулся Мессимериз. — Не слушайте ее.

— Мими Лащенски была моей бабушкой, — сказала Сюзанна.

В первый раз с того момента, как Сюзанна вмешалась в спор, Мессимериз посмотрел ей прямо в глаза. Он хорошо знал, что такое горе, поняла Сюзанна.

— И что? — спросил он.

— А то, что ее убили, — продолжала Сюзанна, выдержав его взгляд. — Это сделала одна из ваших.

— Не может быть! — возразил Мессимериз безапелляционным тоном.

— Кто? — спросила Иоланда.

— Иммаколата.

— Она не наша! — запротестовал Мессимериз. — Она не из наших!

— Ну, знаете, и не из чокнутых тоже! — возмутилась Сюзанна.

Ее терпение истощалось. Она сделала шаг к Мессимеризу, и тот крепче вцепился в руку Долфина, как будто собирался использовать своего товарища в качестве щита.

— Все мы в опасности, — повторила Сюзанна, — может быть, вы не понимаете, что все ваши священные места — не только Дом Капры, но все без исключения — могут быть уничтожены. Ладно, пусть у вас нет причин доверять мне. Но хотя бы выслушайте!

В комнате воцарилась гробовая тишина.

— Расскажи нам, что тебе известно, — произнес Танг.

— На самом деле мне известно не много, — призналась Сюзанна. — Однако я знаю, что здесь, в Фуге, у вас есть враги, и бог знает сколько их за ее пределами.

— И что ты предлагаешь? — спросил новый голос из толпы сторонников Долфина.

— Мы будем бороться, — провозгласила Иоланда.

— Вы проиграете, — ответила Сюзанна.

Тонкие черты лица ее собеседницы застыли.

— У тебя тоже пораженческое настроение? — спросила она.

— Но это правда. Вы беззащитны перед Королевством.

— У нас есть наши чары, — возразила Иоланда.

— Так вы хотите сделать магию оружием? — изумилась Сюзанна. — Как Иммаколата? Если вы пойдете на это, то можете и самих себя именовать чокнутыми!

Ответом на ее реплику стали согласное бормотание всего собрания и угрюмый взгляд Иоланды.

— Значит, мы должны заново соткать ковер, — заключил Мессимериз с явным удовлетворением. — Именно об этом я и твержу с самого начала.

— Я тоже так думаю, — кивнула Сюзанна.

При этих словах комната опять взорвалась криками, но всех перекрывал голос Иоланды.

— Довольно спать! — кричала она. — Я не хочу спать!

— Тогда вас уничтожат! — закричала в ответ Сюзанна.

Общий шум немного стих.

— Это жестокий век, — проговорила Сюзанна.

— Как и предыдущий, — вставил кто-то. — И все остальные до него.

— Мы не можем вечно прятаться! — обратилась к собранию Иоланда.

Несмотря на вмешательство Сюзанны, у нее оставалось много сторонников. И в самом деле, трудно было отвергнуть ее доводы. После стольких лет забвения мысль о новом погружении в Сотканный мир, в сон без сновидений, едва ли прельщала.

— Я не говорю, что вы надолго останетесь в ковре, — продолжила Сюзанна. — Только до тех пор, пока не найдется безопасное место и…

— Я слышала такое и раньше, — перебила ее Иоланда. — «Мы подождем, мы будем сидеть тише воды ниже травы, пока не минует угроза».

— Есть разные угрозы, — произнес кто-то из-за спин собравшихся.

Этот голос без труда перекрыл общий гул, хотя был немного громче шепота. Его оказалось довольно, чтобы споры прекратились.

Сюзанна посмотрела в ту сторону, откуда донесся голос, но пока не разглядела его обладателя. А голос продолжил:

— Если Королевство уничтожит вас, значит, все страдания моей Мими были напрасны…

Участники совета расступились, когда говоривший двинулся через толпу в центр комнаты. Теперь он был на виду. Сюзанне потребовалось несколько секунд, чтобы осознать: она уже видела это лицо. И еще мгновение, чтобы вспомнить, где именно: на портрете в спальне Мими. Однако выцветшая фотография передавала лишь бледное подобие его физической красоты. Глядя в его сияющие глаза, на абрис его головы с коротко остриженными волосами, становилось понятно, почему Мими всю свою одинокую жизнь спала под взглядом того портрета. Этого человека она любила. Это…

— Ромо, — представился он, обращаясь к Сюзанне. — Первый муж твоей бабушки.

Как же он мог узнать, находясь в Сотканном мире, во сне, что Мими второй раз вышла замуж? Или воздух передал ему этот слух сегодня ночью?

— Что тебе здесь нужно? — спросил Танг. — У нас здесь не ярмарка.

— Я хочу выступить в защиту своей жены. Я знаю ее сердце лучше, чем кто-либо из вас.

— Это было много лет назад, Ромо. В другой жизни.

Ромо кивнул.

— Да… — произнес он. — Все кончилось, я знаю. Точно так же, как знала она. Тем больше причин защищать ее.

Никто не пытался ему помешать.

— Она умерла в Королевстве, — начал он, — оберегая нас от беды. Она погибла, не попытавшись разбудить нас. Почему так произошло? У нее были все причины желать роспуска Сотканного мира. Чтобы освободиться от своихобязанностей… и вернуться ко мне.

— Не обязательно… — произнес Мессимериз.

Ромо улыбнулся.

— Потому что она была замужем? — спросил он. — Так иного я и не ожидал. Или потому что она нас позабыла? Нет. Никогда. — Он говорил таким властным тоном и в то же время так тихо, что внимание всех присутствующих было приковано к нему. — Она не забыла о нас. Но она понимала то, что понимает сейчас ее внучка. Это небезопасно.

Иоланда хотела перебить его, но Ромо вскинул руку.

— Еще минуту внимания, — сказал он. — А потом я уйду. Меня ждут дела.

Иоланда закрыла рот.

— Я знал Мими лучше, чем кто-либо из вас. Если на то пошло, мы расстались с ней только вчера. Я знаю, что она оберегала Сотканный мир до последнего вздоха. Не надо предавать ее память и идти прямо в руки врагов только потому, что вы почуяли воздух свободы.

— Тебе легко говорить, — отозвалась Иоланда.

— Я точно так же, как ты, хочу жить снова, — ответил ей Ромо. — Я остался здесь ради своих детей. Я думал — как и все мы, — что проснусь через пару лет. И что получилось? Мы открыли глаза, а мир переменился. Моя Мими состарилась и умерла, а дочь ее дочери заняла ее место, чтобы рассказать нам, что мы по-прежнему близки к гибели. Я уверен, она говорит с благословения Мими. Нам стоит прислушаться к ней.

— И что ты нам посоветуешь? — спросил Танг.

— Посоветует? — воскликнула Иоланда. — Да он же укротитель львов, с чего нам слушать его советы?

— Я предлагаю заново соткать ковер, — ответил Ромо, не обращая внимания на ее гнев. — Соткать заново, пока чокнутые не явились сюда. А потом мы отыщем какое-нибудь безопасное место, чтобы в свое время проснуться там, где нас не будут поджидать чокнутые. Иоланда права. — Он поглядел на женщину. — Мы не можем прятаться вечно. Однако вернуться к жизни в нынешнем сумбурном состоянии — не храбрость, а самоубийство.

Оспорить эти доводы было трудно. Речь Ромо произвела сильное впечатление на многих членов собрания.

— А если мы так и сделаем? — спросил кто-то из сторонников Иоланды. — Кто будет оберегать ковер?

— Она, — ответил Ромо, указывая на Сюзанну. — Она знает Королевство лучше многих. И если верить слухам, она обладает менструумом.

— Это правда? — спросил Танг.

Сюзанна кивнула. Танг отодвинулся от нее на полшага. Волна пересудов снова прокатилась по комнате, люди задавали вопросы Ромо. Однако он не стал никому отвечать.

— Я уже сказал все, что хотел, — объявил он. — Я больше не могу заставлять детей ждать.

С этими словами Ромо развернулся и пошел обратно тем же путем, каким явился сюда. Сюзанна бросилась за ним, пока споры не разгорелись с новой силой.

— Ромо! — окликнула она его.

Он остановился и повернулся к ней.

— Помоги мне, — попросила она. — Останься.

— Времени нет, — отозвался он. — У меня назначена встреча. В память о твоей бабушке.

— Но я многого не понимаю…

— Разве Мими не оставила тебе указания? — удивился Ромо.

— Я приехала слишком поздно. Когда мы с ней встретились, она не могла… — Сюзанна запнулась. Горло сдавило, скорбь утраты охватила девушку. — Не могла говорить. Она оставила мне только одно — книгу.

— Так загляни туда, — предложил Ромо. — Мими знала, что делает.

— Книгу у меня отняли, — сказала Сюзанна.

— Значит, ты должна вернуть ее. А ответы, которых ты не найдешь в книге, ищи в себе.

Последнее наставление совершенно сбило Сюзанну с толку, но не успела она задать вопрос, как Ромо заговорил снова.

— Ищи между, — сказал он. — Это лучший совет, какой я могу тебе дать.

— Между чем и чем?

Ромо нахмурился.

— Просто между, — проговорил он, как будто смысл слов был очевиден. — Я знаю, что ты на это способна. Ты же потомок Мими.

Он наклонился и поцеловал Сюзанну.

— У тебя ее взгляд, — заметил он, дрожащей рукой касаясь ее щеки.

Сюзанна внезапно ощутила, что это не просто дружеское прикосновение. Она испытывала к Ромо какое-то неправильное чувство, нечто странное происходило между ней и мужем бабушки. Они отступили друг от друга, напуганные собственными чувствами.

Ромо пошел к двери, пожелав Сюзанне доброй ночи. Она сделала пару шагов за ним, но больше не пыталась его задерживать. У него же дела, он сказал. Когда Ромо распахнул дверь, из темноты послышался рык, и сердце Сюзанны дрогнуло: его окружили звери. Однако это было не нападение. Он говорил о своих детях, вот они и пришли. Полдюжины или даже больше львов приветствовали Ромо рычанием. Их золотистые глаза устремились на него, как будто зверям не терпелось оказаться как можно ближе к своему отцу. Дверь захлопнулась, и львы скрылись из виду.

— Они хотят, чтобы мы ушли.

В коридоре за спиной Сюзанны стоял Джерико. Она еще мгновение смотрела на закрытую дверь, слушала затихающий львиный рык, а затем повернулась к нему.

— Нас выгоняют? — спросил она.

— Нет. Они просто хотят обсудить все еще раз, — сказал он. — Без нас.

Сюзанна кивнула.

— Давай немного прогуляемся.

Когда они открыли дверь, Ромо со своими львами уже ушел. Его ожидало дело, связанное с Мими.

2

Они отправились на прогулку.

Джерико молчал, Сюзанна тоже. Так много чувств нужно было понять и выразить. Мысли Сюзанны возвращались обратно к Мими, к ее жертве: ведь она знала, что Ромо, прекрасный укротитель львов, спит там, куда ей заказан вход.

«Гладила ли она ковер, где он был заточен? — думала Сюзанна. — Опускалась ли на колени, шепча слова любви ему, заключенному в Сотканном мире?»

Неудивительно, что бабушка была такой стоически строгой. Она в одиночестве стояла на страже ворот рая, не имея права ни словом обмолвиться о нем. Она опасалась безумия и смерти.

— Не надо бояться, — произнес наконец Джерико.

— А я не боюсь, — солгала Сюзанна но тут же вспомнила, что цветной ореол над ее головой, должно быть, опровергает эти слова, и добавила: — То есть… боюсь немного. Я не могу быть хранителем, Джерико. Я недостойна.

Они прошли через миртовую рощу и вышли в поле. Несколько огромных мраморных животных стояли в высокой траве. Все они были либо фантастическими, либо вымершими, однако скульптор любовно воссоздал их до последней детали, до последней щетинки, уса или маленького глаза. Сюзанна прислонилась к одной из статуй и уставилась в землю. Они не слышали ни криков спорщиков, ни звона колокольчиков на ветвях, лишь шуршанье ночных насекомых, живущих своей таинственной жизнью в тени каменных зверей.

Джерико не сводил с Сюзанны глаз. Она чувствовала это, но не находила сил поднять голову и встретиться с ним взглядом.

— Я подумал, может быть… — начал он и запнулся.

Кузнечики стрекотали, насмехаясь над его косноязычием.

Он заговорил снова:

— Я хотел сказать, что точно знаю, ты достойна многого.

Она ответила улыбкой на его слова, но Джерико продолжил:

— Нет. Я не то хотел сказать. — Он набрал в грудь воздуха, а затем выдохнул: — Я хочу пойти с тобой.

— Со мной?

— Когда ты отправишься обратно в Королевство. С ковром или без ковра, но я хочу быть с тобой.

Теперь она подняла голову. Застывшее выражение лица Джерико было как у подсудимого, который дожидается вынесения приговора. Он следил за каждым взмахом ее ресниц.

Сюзанна улыбнулась, подыскивая ответ. Затем произнесла:

— Ну конечно. Конечно. Я буду рада.

— Правда? — изумился он. — В самом деле?

Все признаки тревоги исчезли, и его лицо расцвело лучезарной улыбкой.

— Спасибо тебе, — сказал он. — Я так хочу, чтобы мы стали друзьями.

— Значит, мы станем друзьями, — ответила она.

Камень холодил спину Сюзанны, а стоящий перед ней Джерико излучал тепло. Вот она и оказалась там, где ей советовал быть Ромо: между.

Глава 7

Шедуэлл на высоте

— Опусти меня, — приказал Коммивояжер своему загнанному скакуну.

Они забрались на крутой холм, самый высокий, какой удалось высмотреть Шедуэллу. Вид сверху открывался впечатляющий.

Однако Норрис не слишком интересовался видами. Он уселся, с трудом восстанавливая дыхание, и прижал к груди своего однорукого барабанщика, предоставив Шедуэллу в одиночестве стоять на выступе скалы и восхищаться пейзажем внизу, залитым лунным светом.

По пути сюда им встретилось множество удивительных существ. Обитатели этой части города явно относились к видам, живущим за пределами Фуги, но каким-то магическим образом они обрели новые формы. А как иначе объяснить существование бабочек в пять раз крупнее ладони Шедуэлла, поющих, словно мартовские коты, в кронах деревьев? Или переливающихся змей, растекающихся огнями по трещинам в скалах? Или кустарника, на шипах которого распускались цветы?

Такие диковины встречались повсюду. Когда Шедуэлл завлекал покупателей на аукцион, его рассказы были весьма красочны, однако они не дотягивали до реальности. Фуга оказалась гораздо необъяснимее всех слов, ее объясняющих; необъяснимее и страшнее.

Именно это он почувствовал, глядя вниз с вершины холма: страх. Ощущение усиливалось, пока они добирались сюда. Сначала оно походило на несварение и постепенно дошло до такой степени, что Шедуэлла охватило некое подобие ужаса. Сначала он отказывался признаваться в этом даже самому себе, но игнорировать нарастающий страх было невозможно.

А причина была в алчности, зародившейся внутри него, той самой жажде обладания, которой никогда не потакает истинный Коммивояжер. Шедуэлл старался заглушить боль, осматривая ландшафт с исключительно коммерческой точки зрения: сколько можно было бы получить за тот фруктовый сад? А за островок на озере? Или за этих бабочек? И впервые этот прием его подвел. Шедуэлл смотрел на Фугу, и все мысли о коммерции исчезали из его головы.

Нет смысла сопротивляться, придется признать горькую правду: он совершил роковую ошибку, попытавшись продать это место.

Ни за какие деньги невозможно купить такое безумное, сводящее с ума великолепие. Ни у одного богача не хватит на это средств.

И вот он стоял и смотрел вниз, на величайшее собрание чудес, какие только бывают на свете, и в нем крепло желание завладеть Фугой вместо разбежавшихся принцев.

А вслед за этим желанием пришло другое: захватить этот мир. Он сам станет принцем. Больше чем принцем.

Вот страна, она лежит перед ним. Почему бы не стать здесь королем?

Глава 8

Кровь девственницы

Счастье — непривычное чувство для Иммаколаты. Однако в мире были такие места, где она и ее сестры переживали что-то очень похожее на счастье. Поля сражения в вечернюю пору, морги и склепы; там они дышали воздухом, который состоял из чьих-то последних вздохов. В присутствии смерти они чувствовали себя как дома: резвились среди трупов, устраивали пикники.

Именно поэтому сестры отправились на Заупокойные Ступени, когда им наскучило искать Шедуэлла. Это было единственное место в Фуге, связанное со смертью. Еще в детстве Иммаколата приходила сюда ежедневно, чтобы купаться в скорби других. А сейчас, когда она осталась здесь в одиночестве — сестры улетели на поиски очередного отца для новых ублюдков, — в ее голове роились столь черные мысли, что на их фоне ночное небо казалось ослепительно светлым.

Иммаколата сбросила туфли и спустилась по ступеням в черную грязь вдоль берега. Некогда здесь предавали тела воде, и рыдания делались громче, а вера в загробную жизнь съеживалась перед лицом холодных фактов.

Прошло уже очень много лет с тех пор, когда были в чести подобные ритуалы. Обычай спускать покойников на воду пришлось забыть: слишком часто тела попадались на глаза чокнутым. Мертвецов стали сжигать, к великому сожалению Иммаколаты.

Ступени же усиливали драматизм происходящего по мере спуска к воде. Стоя сейчас перед быстротекущей рекой, Иммаколата думала, как просто было бы отдаться на волю течения и уплыть навстречу смерти.

Однако она еще не успела завершить столько дел. Если Иммаколата покинет Фугу, не причинив ей вреда, а ее враги останутся в живых, это будет совершенно неразумно.

Нет, Иммаколата должна жить. Должна увидеть, что семейства унижены, что их надежды и земли обратились в прах, что их волшебство превратилось в детские игрушки. Уничтожить их слишком просто. Больно будет лишь один миг, а потом — ничего. Но увидеть ясновидцев порабощенными — ради этого стоит жить.

Шум воды успокаивал. Иммаколата ощутила ностальгию, вспоминая о том, сколько тел унесли эти волны на ее глазах.

Однако не звучит ли за шумом воды какой-то иной шум? Иммаколата оторвала взгляд от мутных волн. Наверху стояло убогое здание, крыша на четырех колоннах, где несчастные родственники собирались перед тем, как сказать покойнику последнее «прости» на берегу реки. Сейчас под колоннами происходило какое-то движение, стремительно проносились тени. Может быть, сестры? Она не ощущала их присутствия.

Иммаколата получила ответ на свой невысказанный вопрос, как только вышла из грязи и добралась до нижней ступени.

— Я знал, что ты придешь сюда.

Иммаколата замерла, шагнув одной ногой на ступеньку.

— Из множества мест ты выберешь… это.

Иммаколату охватило волнение, которое она не могла скрыть. Причиной его был не человек, появившийся из тени под колоннами, а его спутники. Они метались в тени у него за спиной, их шелковистые бока лоснились. Львы! Его сопровождали львы.

— Да, да, — сказал Ромо, заметив, как вздрогнула инкантатрикс. — Я не один, как была она. Теперь без защиты осталась ты.

Он был прав. Львы слишком бесчувственны, ее иллюзии не могут их одурачить. Да и с их хозяином, с его звериным равнодушием, справиться нелегко.

— Сестры… — выдохнула она. — Скорее ко мне!

Львы вышли в пятно лунного света. Их было шесть, три самца и три самки. Они не сводили глаз с хозяина, дожидаясь его приказа.

Иммаколата попятилась на шаг. Ноги скользили по грязи, она едва не лишилась равновесия. Где же Магдалена и Старая Карга? Она отправила на их поиски еще одну лихорадочную мысль, но страх сделал ее медлительной.

Львы были уже наверху лестницы. Иммаколата не осмеливалась отвести от них взгляд, хотя то, что она видела, ей совершенно не нравилось. Звери выглядели величественно, не прилагая для этого ни малейших усилий. Как только эта мысль поразила ее, Иммаколата поняла, что должна бежать. Менструум поднимет ее над рекой раньше, чем они до нее доберутся. Только нужно время, чтобы он разлился по ней в нынешнем заторможенном состоянии. Иммаколата попыталась задержать приближение львов.

— Тебе не стоит им доверять… — начала она.

— Это львам-то? — спросил Ромо, легко улыбнувшись.

— Ясновидцам. Они обманули Мими, так же как обманули меня. Они бросили ее в Королевстве, а сами спаслись. Они трусы и обманщики.

— А ты? Кто ты такая?

Иммаколата почувствовала, как менструум начал наполнять ее нематериальное «я». Теперь, когда она уверена, что сумеет благополучно скрыться, она может позволить себе сказать правду.

— Я ничто, — произнесла она, голос ее звучал так тихо, что его почти заглушал шум реки. — Я жива до тех пор, пока моя ненависть к ним делает меня живой.

Казалось, львы поняли смысл последней фразы, потому что они внезапно бросились к Иммаколате, спрыгивая со ступенек вниз.

Менструум пульсировал вокруг нее, она начала возноситься. Как раз в этот миг за рекой появилась Магдалена, вскрикнувшая при виде сестры.

Ее крик отвлек внимание Иммаколаты, чьи ноги зависли в нескольких дюймах над грязным берегом. Этого оказалось достаточно первому льву. Он прыгнул со ступеней и вцепился в нее лапами. Она не успела уклониться и упала обратно в грязь.

Ромо прорвался через весь львиный прайд и попытался отозвать зверя, пока Иммаколата не пустила в ход свою силу. Но он опоздал. Менструум уже завивался спиралью вокруг животного, впиваясь ему в морду и бока; теперь лев не смог бы оторваться от женщины, даже если бы захотел. Однако силы менструума были подорваны, и лев наносил удар за ударом, оставляя на теле инкантатрикс чудовищные раны. Иммаколата кричала и извивалась в залитой кровью грязи, но зверь не собирался отпускать жертву.

Потом его лапы соскользнули с ее лица, он испустил придушенный рык, и схватка внезапно закончилась. Лев мгновение возвышался над Иммаколатой — от них обоих валил пар, — а затем отшатнулся. Его брюхо было распорото от глотки до паха. Только сделал это не менструум, а нож, который выпал сейчас из руки Иммаколаты. Зверь сделал пару неверных шагов, волоча за собой собственные кишки, и повалился в грязь.

Остальные львы рыком выражали свою ненависть, однако не двигались с места, подчиняясь приказу Ромо.

Что касается Иммаколаты, то она выплюнула какие-то презрительные слова в адрес сестер, наконец-то явившихся к ней на помощь, и сама поднялась на колени. С такими ранами, как у нее, любой человек, да и большинство ясновидцев, уже валялись бы мертвыми в грязи. Голова и верхняя часть груди были чудовищно изуродованы, мышечная ткань лентами свисала с костей. Однако она встала на ноги и подняла на Ромо страдальческие глаза, глядевшие из сплошной раны лица.

— Я уничтожу все, что ты когда-то любил… — произнесла Иммаколата срывающимся голосом. Она прижимала руку к лицу, и кровь ручьями текла между пальцами. — Я уничтожу Фугу. Ясновидцев. Уничтожу все без исключения. Сотру с лица земли! Даю тебе слово. Ты еще поплачешь!

Будь это во власти Ромо, он без колебаний добил бы инкантатрикс прямо сейчас. Однако отправить ее в мир иной не сумели бы ни львы, ни укротитель: хотя враг и ослаблен, Иммаколата и ее сестры способны уничтожить зверей раньше, чем те успеют до нее добраться. Ромо оставалось лишь радоваться тому, что их внезапное нападение не прошло даром, и надеяться, что Мими в месте своего упокоения знает: ее мучения отмщены.

Ромо подошел к умирающему льву, что-то негромко сказал ему. Иммаколата даже не попыталась напасть, а двинулась вверх по ступеням, поддерживаемая с обеих сторон сестрами.

Львы стояли, не трогаясь с места, и ждали приказа действовать. Но Ромо был охвачен горем. Он прижался щекой к щеке умирающего зверя и все еще говорил ему что-то. Затем слова утешения оборвались, и лицо Ромо приняло трагическое выражение.

Львы уловили его молчание и поняли, что оно означает. Они повернули к нему головы, и в этот миг Иммаколата, нечестивая святая из грязи и крови, взвилась в воздух. Призрачные сестры летели справа и слева от нее, словно пародия на херувимов.

Ромо смотрел, как они уходят во тьму, брызгая сверху кровавым дождем. Когда троица исчезала в ночи, Ромо заметил, что голова инкантатрикс свесилась бессильно на грудь и сестры поспешили Иммаколате на помощь. На этот раз она не отвергла их поддержку, а позволила унести себя прочь.

Глава 9

Никогда и опять

Строитель зиккурата, стоявший на часах перед дверью Дома Капры, окликнул их с края поля, из вежливости держась на почтительном расстоянии.

— Вас зовут обратно в Дом! — крикнул он.

Когда они шли обратно под миртовыми деревьями, стало очевидно, что назревают некие события. Члены совета уже вышли из здания и нетерпеливо топтались на ступеньках. На их лицах отражалось нетерпение. Колокольчики на деревьях отчаянно звенели, хотя не было ни дуновения ветерка, а над Домом Капры носились огни, похожие на громадных светляков.

— Амаду, — пояснил Джерико.

Огни мелькали и поднимались замысловатыми узорами.

— Что это они делают? — спросила Сюзанна.

— Передают, — сказал Джерико.

— Передают что?

Он собирался ответить, когда между деревьями возникла Иоланда Дор. Она остановилась перед Сюзанной.

— Эти дураки поверили тебе, — сообщила Иоланда без энтузиазма. — Но вот что я тебе скажу: я спать не собираюсь! Слышишь? У нас есть право на жизнь! Вы, проклятые чокнутые, не хозяева этой земли! — После чего она удалилась, на ходу осыпая Сюзанну проклятиями.

— Значит, они послушались совета Ромо, — сказала Сюзанна.

— Именно об этом и говорят Амаду, — подтвердил Джерико, все еще глядя в небо.

— Сомневаюсь, что я готова к этому.

Танг появился из-за двери и окликнул их:

— Идите скорее. У нас чертовски мало времени!

Сюзанна колебалась. Менструум не добавлял ей храбрости, в животе было как в остывшей печи — зола и пустота.

— Я с тобой, — напомнил Джерико, заметив ее тревогу.

Его близость несколько успокаивала. Они вместе вошли в дом.

Когда Сюзанна вступила в комнату, ее встретили почти благоговейным молчанием. На нее устремились все глаза. На всех лицах застыла маска отчаяния. Когда она пришла сюда в первый раз, каких-то полчаса назад, она была незваным гостем. Теперь она превратилась в человека, с которым связаны их хрупкие надежды на спасение. Она старалась не выказывать страха, но она стояла перед ними, и руки ее дрожали.

— Мы приняли решение, — сообщил Танг.

— Да, — отозвалась она. — Иоланда рассказала мне.

— Нам оно не очень нравится, — произнес один из участников собрания, и Сюзанна узнала в нем сторонника Иоланды. — Но у нас нет выбора.

— На границах уже начались волнения, — сказал Танг. — Чокнутые узнали, что мы здесь.

— К тому же скоро рассвет, — вставил Мессимериз.

Так оно и было. До восхода солнца оставалось часа полтора. А через час по Фуге будут слоняться все любопытные чокнутые, живущие поблизости. Может быть, они не вполне осознают ее присутствие, но почувствуют, что здесь есть на что посмотреть и чего бояться. И сколько тогда потребуется времени, чтобы снова началось то, что недавно случилось на Лорд-стрит?

— Уже предприняты шаги для воссоздания ковра, — сказал Долфин.

— А это трудно?

— Нет, — ответил Мессимериз. — Вихрь обладает огромной силой.

— И сколько времени это займет?

— У нас, скорее всего, осталось около часа, — произнес Танг, — чтобы рассказать тебе о Сотканном мире.

Всего час. Много ли можно узнать за час?

— Расскажите мне только то, что я должна знать о вашей безопасности, — попросила Сюзанна. — И ничего больше. То, чего я не буду знать, я не смогу нечаянно выдать.

— Резонно, — согласился Танг. — Что ж, времени на соблюдение формальностей нет. Итак, начнем.

Глава 10

Призыв

Кэл неожиданно проснулся.

Воздух стал прохладным, хотя его разбудил не холод. Это был Лемюэль Ло, зовущий его по имени.

— Кэлхоун… Кэлхоун…

Кэл сел. Лемюэль стоял рядом с ним, улыбаясь из густой бороды.

— Тут за тобой кое-кто пришел, — сказал он.

— Правда?

— У нас осталось не так много времени, мой поэт, — проговорил Ло, пока Кэл с трудом поднимался на ноги. — Ковер ткут заново. Через считанные минуты все вокруг снова погрузится в сон. И я тоже.

— Это неправильно, — отозвался Кэл.

— Да, дружище. Однако я не боюсь. Ты же присмотришь за нами, правда?

Ло крепко сжал руку Кэла.

— Мне снилось кое-что… — произнес Кэл.

— Что именно?

— Мне снилось, что этот мир реален, а все остальные — нет.

Улыбка Лемюэля померкла.

— Хотел бы я, чтобы твой сон сбылся, — сказал он. — Однако Королевство все-таки слишком реально. Просто то, что слишком уверено в собственном существовании, в итоге становится разновидностью лжи. Вот это тебе и снилось — что все остальные места лгут.

Кэл кивнул. Лемюэль еще сильнее сжал ему руку, как будто они заключили некое соглашение.

— Помни об этом, Кэлхоун. Не забывай Ло, ладно? И мой сад. Не забудешь? Тогда мы с тобой еще увидимся.

Лемюэль обнял его.

— Помни, — повторил он прямо в ухо Кэлу.

Кэл ответил на медвежье объятие, обхватив Ло. Потом хозяин сада отодвинулся.

— Надо спешить, — сказал он. — Дело важное, как сказала та, что пришла за тобой.

И Ло пошел туда, где скатывали сине-желтый ковер и кто-то пел последнюю песню, полную печали.

Кэл смотрел, как он идет между деревьями, поглаживая на ходу стволы. Должно быть, желал им спокойного сна.

— Мистер Муни?

Кэл обернулся. Неподалеку стояла маленькая женщина с восточными чертами лица. Она держала фонарь в руке и подняла его, подходя к Кэлу. Взгляд женщины был пристальным и не знающим смущения.

— Что ж, — произнесла она певучим голосом, — он сказал мне, что вы красивы, и это правда. В определенном смысле.

Она чуть наклонила голову, словно пыталась высмотреть что-то особенное в физиономии Кэла.

— Сколько вам лет?

— Двадцать шесть. А что?

— Двадцать шесть, — повторила она. — Математик из него никакой.

«Как и из меня!» — собирался ответить Кэл, но его занимали более важные вопросы. Первый из них:

— Кто вы?

— Меня зовут Хлоя, — последовал ответ женщины. — Я приехала за вами. Нам нужно спешить. Он теряет терпение.

— Кто теряет?

— Даже если бы у нас было время на разговоры, мне все равно запрещено с вами общаться, — ответила Хлоя. — Но он очень хочет вас видеть, это я могу сказать. Сгорает от нетерпения.

Женщина развернулась и пошла по коридору из деревьев. Она продолжала говорить что-то, однако Кэл не мог разобрать ее слов. Он кинулся следом и уловил обрывок фразы:

— …Нет времени идти пешком…

— Что вы сказали? — переспросил он, поравнявшись с Хлоей.

— Нам придется ехать быстро, — сказала она.

Они вышли из сада. К изумлению Кэла, их ждал рикша. Привалившись к ручкам повозки и покуривая тонкую черную сигарету, стоял жилистый мужчина средних лет, одетый в ярко-голубые панталоны и потертую куртку. У него на голове красовался котелок.

— Это Флорис, — представила человека Хлоя. — Садитесь, пожалуйста.

Кэл послушался и устроился среди подушек. Он не отказался бы от этого приключения, будь оно даже смертельно опасным. Хлоя уселась рядом с ним.

— Быстрее, — сказала она вознице, и они помчались со скоростью ветра.

Глава 11

В бельведере

1

Пообещав себе, что не станет оглядываться на сад, Кэл держал слово и держался сам до последнего мгновения, когда ночная тьма полностью поглотила все вокруг. Тогда он сдался и обернулся.

Он увидел лишь круг огней, в котором недавно стоял, читая стихи Безумного Муни, а потом рикша завернул за угол и все исчезло.

Флорис исполнял приказ Хлои буквально, и они мчались все быстрее. Экипаж раскачивался и подскакивал на камнях и ухабах, то и дело угрожая вывалить седоков. Кэл ухватился за бортик повозки и глядел, как мимо проносится Фуга. Он проклинал себя за то, что все проспал, пропустил целую ночь открытий. Когда он в первый раз увидел Сотканный мир, Фуга показалась ему такой знакомой, но теперь он ощущал себя туристом, осматривающим достопримечательности неведомой страны.

— Какое странное место, — произнес он, когда они проносились под скалой, вырезанной в форме гигантской накатывающей волны.

— А вы чего ожидали? — спросила Хлоя. — Что оно будет похоже на ваш задний двор?

— Не совсем. Но я считал, что в какой-то степени знаю его. Во всяком случае, видел во сне.

— Рай всегда оказывается более странным, чем ожидаешь. Иначе он лишился бы своей способности очаровывать. А вы очарованы.

— Верно, — согласился Кэл. — И напуган.

— Ну разумеется, напуганы, — сказала Хлоя. — Это способствует обновлению крови.

Он не вполне понял ее замечание, однако его внимание занимало другое. С каждым новым поворотом открывался новый вид. А впереди вырисовывалось самое поразительное зрелище: вечно вращающаяся стена облаков Вихря.

— Мы направляемся прямо туда? — спросил Кэл.

— Близко к нему, — ответила Хлоя.

Они внезапно въехали в березовую рощицу. Серебристая кора ярко сверкала при вспышках молний, вылетавших из облака, а затем начался небольшой подъем, на котором Флорис развил впечатляющую скорость. За рощицей характер местности резко менялся. Земля здесь была темная, почти черная, а растительность больше походила на тепличную, чем на естественную флору. Более того, когда они добрались до верхней точки подъема и поехали по гребню холма, Кэл поймал себя на том, что его одолевают странные галлюцинации. По обеим сторонам дороги он все время видел мелькающие сцены, походившие на картинки в плохо настроенном телевизоре: они то фокусировались, то расплывались. Он видел дом, похожий на обсерваторию, пасущихся вокруг лошадей, видел несколько смеющихся молодых женщин в муаровых шелках. Видел еще много всякого, но каждый сюжет занимал не более нескольких секунд.

— Вас это беспокоит? — спросила Хлоя.

— А что происходит?

— Эта земля полна противоречий. Строго говоря, вас здесь вообще не должно быть. Здесь полно опасностей.

— Каких опасностей?

Если она и ответила, то ее слова потонули в оглушительном раскате грома из Вихря, последовавшем за лиловой молнией. Теперь они были в четверти мили от облака. Волосы на шее и руках Кэла встали дыбом, мошонка заныла.

Однако Хлою это не интересовало. Она смотрела на Амаду, сновавших в небе у них над головами.

— Создание ковра началось, — сказала она. — Вихрь пребывает в постоянном движении. У нас меньше времени, чем я предполагала.

Уловив намек, Флорис ускорил бег, и комья земли у него из-под ног полетели в седоков.

— Тем лучше, — заметила Хлоя. — Так у него не останется времени на пустые сантименты.

Еще три минуты опасного путешествия, и они подъехали к небольшому каменному мосту. Там Флорис затормозил, поднимая тучи пыли.

— Выходим, — велела Хлоя.

Она повлекла Кэла к короткой лестнице со сбитыми ступеньками, ведущей на мост. Мост был переброшен через узкое, но глубокое ущелье, стены которого поросли мхами и папоротниками. Внизу журчала вода, стекавшая в пруд, где резвились рыбки.

— Идем, идем же… — поторапливала Хлоя на мосту.

Впереди виднелся дом с широко распахнутыми дверями и ставнями. На черепичной крыше было полным-полно птичьего помета; большие черные свиньи дремали под забором. Одна из свиней подняла голову, посмотрела на гостей, подходящих к порогу, и обнюхала ноги Кэла, прежде чем погрузиться обратно в свои свинские сны.

В доме не горело ни огонька, единственным источником света служили молнии, ежесекундно мелькавшие в такой близости от Вихря. В их свете Кэл рассмотрел комнату, куда его привела Хлоя. Здесь почти не было мебели, зато все мыслимые поверхности были завалены книгами и бумагами. На полу лежало несколько потертых ковров, и на одном из них — невероятно огромная и столь же немыслимо старая черепаха. Окно в глубине комнаты выходило прямо на Ореол. А перед окном на большом простом стуле сидел человек.

— Вот он, — объявила Хлоя.

Кэл так и не понял, кого и кому она представляет.

То ли стул, то ли его хозяин крякнул, когда человек поднялся. Он был стар, хотя и не так, как черепаха. Наверное, ровесник Брендана, подумал Кэл. Это лицо явно умело улыбаться, но знало и немало горя. Отметина, похожая на пятно копоти, тянулась от волос до переносицы, переходя на правую щеку. Однако она не уродовала человека, а лишь придавала его чертам властности, не свойственной ему от природы. Молнии вспыхивали и гасли, выжигая силуэт старика в мозгу Кэла, но хозяин хранил молчание. Он просто смотрел на Кэла, смотрел и смотрел. На его лице отражалось удовольствие, хотя Кэл никак не мог понять почему. И не решался спросить, во всяком случае пока старик сам не нарушит молчание. Однако это, судя по всему, не входило в его планы. Он просто смотрел.

Из-за постоянных вспышек молний ясно понять что-либо было трудно, но Кэлу показалось, что он знает этого старика. Чтобы не ждать час, прежде чем хозяин прервет молчание, Кэл озвучил вертевшийся на языке вопрос:

— Кажется, я откуда-то знаю вас?

Старик сощурил глаза, как будто хотел сделать взгляд острым, как кончик булавки, и пронзить им сердце Кэла. Однако никаких слов не последовало.

— Ему нельзя с вами разговаривать, — пояснила Хлоя. — Люди, живущие так близко к Вихрю… — Она не договорила.

— Так что же? — спросил Кэл.

— Нет времени объяснять, — ответила она. — Просто поверьте мне.

Старик не сводил с Кэла глаз, он даже не моргал. Пристальный взгляд был ласковым, почти любовным. Кэла вдруг охватило неистовое желание остаться здесь, забыть о Королевстве и уснуть в Сотканном мире. Здесь, рядом со свиньями, молниями и всем остальным.

Но Хлоя уже взяла его за руку.

— Нам пора идти.

— Так скоро? — запротестовал он.

— Мы просто воспользовались случаем, чтобы привезти вас сюда, — сказала она.

Теперь старик двинулся к ним навстречу. Поступь его была тверда, взгляд тоже. Но Хлоя вмешалась.

— Сейчас нельзя, — напомнила она.

Он нахмурился, сжал губы. Однако не сделал больше ни шагу.

— Мы должны уйти, — сказала она хозяину. — Вы знаете, что должны.

Старик кивнул. Уж не слезы ли блеснули у него на глазах? Кэл решил, что так оно и есть.

— Я скоро вернусь, — сказала Хлоя старику. — Только провожу его до границы. Ладно?

И снова лишь короткий кивок в ответ.

Кэл на всякий случай помахал старику рукой.

— Что ж, — произнес он, сбитый с толку еще сильнее, чем раньше. — Это… это… большая честь для меня.

Призрачная улыбка возникла на лице старика.

— Он знает, — заверила Хлоя. — Поверьте мне.

Она повела Кэла к двери. Молнии освещали комнату, от раскатов грома сотрясался воздух.

На пороге Кэл в последний раз оглянулся на хозяина дома К его изумлению — точнее, к его восторгу, — едва заметная улыбка старика превратилась в широкую и даже озорную ухмылку.

— Берегите себя, — сказал Кэл.

Широко улыбаясь, хотя по щекам у него бежали слезы, старик махнул им рукой на прощанье и снова отвернулся к окну.

2

Рикша ждал с другой стороны моста. Хлоя толкнула Кэла на сиденье, выбросив сбившиеся в кучу подушки, чтобы уменьшить вес экипажа.

— Поторопись, — сказала она Флорису.

Не успела она договорить, как они уже мчались.

Волосы вставали дыбом от такой езды. Теперь, когда Фуга готовилась развоплотиться и снова обратиться в узоры, суета захватила всех и вся. Небо над головой покрылось мозаикой птичьих стай, поля наводнили животные. Повсюду шли приготовления, как перед неким судьбоносным шагом.

— Вы видите сны? — спросил Кэл у Хлои во время пути. Вопрос вырвался сам собой, но вдруг показался чрезвычайно важным.

— Сны? — переспросила Хлоя.

— Когда спите в Сотканном мире?

— Может быть… — отозвалась она. Казалось, ее мысли занимает что-то другое. — Только я никогда не помню снов. Я сплю крепко… — Она замолчала, потом отвернулась от Кэла, прежде чем закончить: — Как смерть.

— Вы скоро снова проснетесь, — заверил он, понимая, как ей сейчас тоскливо. — Через какие-то несколько дней.

Он старался говорить уверенно, но сомневался, что у него получилось. Кэл знал слишком мало о том, что принесла эта ночь. Жив ли Шедуэлл? А сестры? И если да, то где они теперь?

— Я хочу помочь вам, — сказал он. — Это я знаю точно. Я теперь тоже часть этого места.

— О да, — произнесла Хлоя очень серьезно. — Так оно и есть. Но, Кэл… — Она взглянула на него, взяла за руку, и он ощутил возникшую между ними почти интимную связь. Совершенно невероятную, если вспомнить о том, как мало они знакомы. — Кэл, будущее полно опасных ловушек.

— Я не попадусь.

— Многое так легко забывается, — продолжала она. — Причем навсегда. Поверьте мне. Навсегда. Целые жизни исчезают, будто никто никогда и не жил.

— Я что-то пропустил? — спросил Кэл.

— Просто не думайте, что все будет так, как должно быть.

— Я и не думаю, — ответил он.

— Хорошо. Это хорошо. — Кажется, Хлоя немного приободрилась от его слов. — Вы хороший человек, Кэлхоун. Но вы забудете.

— Забуду что?

— Все это. Фугу.

Кэл засмеялся.

— Никогда, — сказал он.

— Но вам придется забыть. Да, придется. Или ваше сердце разорвется на части.

Он вспомнил Лемюэля и его прощальные слова. «Помни», — сказал ему Лемюэль. Неужели это настолько трудно?

Если кто-то из них и хотел продолжать разговор, то все равно не успел бы, потому что в это мгновение Флорис резко остановил повозку.

— Что случилось? — спросила у него Хлоя.

Рикша указал вперед. Всего в сотне ярдов от того места, где они затормозили, ландшафт вместе со всем, что в нем заключалось, переходил в Сотканный мир. Плотная материя превращалась в облака краски, а из них вытягивались нити будущего ковра.

— Как быстро, — произнесла Хлоя. — Выходите, Кэлхоун. Мы не сможем везти вас дальше.

Край ковра надвигался со скоростью лесного пожара, пожирая все на своем пути. От этого зрелища захватывало дух. Кэл прекрасно понимал, что происходит, и знал, что процесс не причинит ему вреда, но от этого зрелища бросало в дрожь. Мир исчезал у него на глазах.

— Дальше выбирайтесь сами, — сказала Хлоя. — Поворачивай, Флорис! И лети птицей!

Рикша развернул экипаж.

— А что будет со мной? — спросил Кэл.

— Вы же из чокнутых! — крикнула в ответ Хлоя, когда Флорис уже увозил ее прочь. — Вы просто перейдете на другую сторону!

Она добавила что-то еще, но он уже не расслышал. Только понадеялся, ради всего святого, что это была не молитва.

Глава 12

Исчезающий вид

1

Несмотря на заверения Хлои, то, что творилось впереди, не вдохновляло. Край ковра, преображавший все на своем пути, приближался быстро. Больше всего Кэлу хотелось убежать от него, но он понимал тщетность подобного маневра. Точно такие же жадные приливные волны надвигались со всех сторон, и бежать скоро будет некуда.

Вместо того чтобы стоять столбом и ждать, когда волна захлестнет его, Кэл решил двинуться ей навстречу и принять удар.

Воздух вокруг него дрожал, когда он делал первые неуверенные шаги. Земля колебалась и тряслась под ногами. Еще несколько ярдов, и началась настоящая буря. Гравий взлетал в воздух, листья дождем осыпались с кустов и деревьев.

«Пожалуй, будет больно», — подумал Кэл. Край находился теперь ярдах в десяти от него, и Кэл с поразительной ясностью видел, как проходит процесс: чары Станка разделяли ткани Фуги на нити, затем подбрасывали их в воздух и завязывали в узелки. Эти узелки наполняли воздух, как рой бесчисленных насекомых, пока в конце концов заклинание не затягивало их в ковер.

Кэл дивился этому зрелищу несколько секунд, а потом столкнулся с волной, и нити запрыгали вокруг него, словно радужные фонтаны. Времени на прощание не было: Фуга исчезла, пока он зачарованно наблюдал за работой Станка. От взмывающих в небо нитей у Кэла возникло ощущение падения, словно узелки устремлялись в небеса, а он оставался внизу, как проклятая душа. Только вместо неба над головой был орнамент. Калейдоскоп цветов сбивал с толку глаза и разум. Узоры складывались и изменялись, как будто отыскивали свои места в общем порядке. Кэл был уверен, что его ждет такая же метаморфоза, что его плоть и кости превратятся в символы и он будет вплетен в грандиозный узор.

Но молитва Хлои, если то была молитва, помогла. Станок отверг плоть чокнутого и пропустил его. Секунду назад Кэл находился посреди Сотканного мира. А в следующий миг все великолепие Фуги ушло в прошлое, а он остался стоять на голом поле.

2

На этом поле он был не один. Несколько десятков ясновидцев предпочли остаться в Королевстве. Некоторые молча наблюдали, как их дом превращается в Сотканный мир, другие, сбившись в небольшие группки, горячо обсуждали что-то, а третьи уже уходили в темноту, пока дети Адама не кинулись за ними в погоню.

Среди этих оставшихся вдруг мелькнуло знакомое лицо, освещенное светом Сотканного мира. Апполин Дюбуа. Кэл подошел к ней. Она заметила его, но не выказала никакой радости.

— Ты не видела Сюзанну? — спросил Кэл.

Апполин отрицательно покачала головой.

— Я занималась кремацией Фредерика, а потом улаживала свои дела, — ответила она.

Больше Апполин ничего не сказала. Рядом с ней появился элегантный мужчина с нарумяненными щеками. Всем своим видом он походил на сутенера.

— Пора идти, детка, — сказал он. — Пока эти животные на нас не накинулись.

— Знаю, — ответила ему Апполин. Затем обернулась к Кэлу: — Хотим попытать здесь счастья. Научим вас, чокнутых, что такое страсть.

Ее спутник при этих словах широко улыбнулся. Больше половины зубов у него были золотые.

— Нас ждут великие дела, — сказала Апполин, потрепав Кэла по щеке. — Так что заходи как-нибудь. Мы тебя обслужим по высшему разряду. — Она подхватила сутенера под руку. — Bon chance!^[7]

И парочка поспешила прочь.

Край Сотканного мира уже отодвинулся на порядочное расстояние от Кэла, а количество ясновидцев, оставшихся в Королевстве, исчислялось трехзначной цифрой. Кэл ходил между ними, высматривая Сюзанну, и на него почти не обращали внимания. У этих людей, перенесшихся в конец двадцатого столетия с одной лишь магией в качестве защитного средства, имелись дела поважнее. Кэл не завидовал им.

Среди беженцев он заметил и троих покупателей. Они выглядели потрясенными, их покрытые слоем пыли лица были бледными и растерянными. Интересно, какой урок они вынесут из событий этой ночи. Расскажут ли они о случившемся друзьям, рискуя вызвать недоверие и раздражение, или же сохранят все в тайне? Кэл подозревал, что второе более вероятно.

* * *

Рассвет был уже близко. Звезды поменьше уже исчезли, а самые яркие постепенно тускнели.

— Все кончено… — услышал он чьи-то слова.

Кэл оглянулся на Сотканный мир: всполохи света, сопровождавшие его создание, почти погасли.

Но внезапно ночь прорезал крик, и миг спустя Кэл увидел три огонька. Это были Амаду, на безумной скорости взлетавшие вверх над догоравшими углями Фуги. Они сближались, поднимаясь, пока не соединились в вышине над улицами и полями.

Их слияние ознаменовалось ярчайшей вспышкой, осветившей все вокруг. И в этом свете Кэл увидел ясновидцев: они разбегались во все стороны, прикрывая глаза от слепящего огня.

Затем свет погас, и по контрасту с ним предрассветный сумрак стал совершенно непроницаемым. Окружающий мир приобретал свой обычный вид, и Кэл понял, что последний фейерверк ипроизведенный им эффект устроены специально.

Ясновидцы исчезли. Там, где полторы минуты назад толпился народ, теперь была пустота. Под прикрытием вспышки света они совершили побег.

Глава 13

Предложение

1

Хобарт тоже видел яркий свет Амаду, хотя и находился в двух с половиной милях от того места. Эта ночь приносила одно несчастье за другим. Ричардсон, все еще нервно вздрагивавший после пережитого в штаб-квартире, дважды врезался в припаркованные машины, и они кружили по Уиррелу, постоянно попадая в тупики.

И наконец они увидели это: знак, что их цель близка.

— Что там такое? — спросил Ричардсон. — Похоже, что-то взорвалось.

— Кто знает, — отозвался Хобарт. — От таких типов можно ждать чего угодно. Особенно от женщины.

— Не вызвать ли нам подкрепление, сэр? Мы ведь не знаем, сколько их.

— Даже если бы это было возможно, — произнес Хобарт, отключая поток помех, поглотивших голос Дауни много часов назад, — я предпочел бы, чтобы пока никто ни о чем не знал. Выключи фары.

Водитель послушался, и они поехали дальше в сумерках, предшествовавших началу нового дня. Хобарту показалось, что он различает какие-то фигуры, движущиеся в тумане за серыми кронами деревьев вдоль дороги. Однако если чутье его не подводит и эта женщина сейчас где-то там впереди, то некогда выяснять, что к чему.

Внезапно кто-то выскочил на дорогу прямо перед ними. Выругавшись, Ричардсон крутанул руль, но это существо вроде бы подпрыгнуло и перелетело через машину.

Машина вылетела на тротуар и проехала еще несколько ярдов, прежде чем Ричардсон овладел управлением.

— Твою мать! Вы видели, сэр?

Хобарт видел и снова ощущал болезненное напряжение, как тогда в штаб-квартире. Эти люди владеют оружием, искажающим восприятие реальности, а реальность Хобарт любил больше, чем собственный член.

— Нет, вы видели? — продолжал возмущаться Ричардсон. — Эта дрянь просто улетела.

— Нет, — ответил Хобарт твердо. — Никто никуда не улетал. Понятно?

— Да, сэр.

— Не верьте своим глазам, Ричардсон. Верьте мне.

— Да, сэр.

— И если что-то еще выскочит на дорогу, давите его ко всем чертям.

2

Свет, ослепивший Кэла, ослепил и Шедуэлла. Он свалился со спины своего скакуна и стал кататься по земле, пока мир снова не потемнел и не обрел очертания. Когда это случилось, перед Шедуэллом предстали сразу две картины. Во-первых, Норрис, лежавший на земле и рыдавший, как ребенок. И во-вторых — Сюзанна, выходящая из развалин дома Шермана в сопровождении двух ясновидцев.

Они шли не с пустыми руками. Они несли скатанный ковер. Господи, ковер! Шедуэлл озирался в поисках инкантатрикс, но рядом не было никого, кто мог бы прийти к нему на помощь. Только Норрис, не способный никому и ничем помочь.

«Не паникуй, — приказал себе Шедуэлл, — у тебя еще есть пиджак».

Он отряхнулся после катания по земле, поправил узел галстука и двинулся навстречу похитителям.

— Большое спасибо, — произнес он, приблизившись к ним, — за то, что сберегли мою собственность.

Сюзанна мельком взглянула на него и сказала носильщикам:

— Не обращайте на него внимания.

И она повела их к дороге.

Шедуэлл быстро нагнал троицу и крепко взял женщину за руку. Он решил до последнего оставаться вежливым, это всегда смущает врага.

— Что, у нас какие-то проблемы? — поинтересовался он.

— Никаких проблем, — ответила Сюзанна.

— Ковер принадлежит мне, мисс Пэрриш. И я требую, чтобы так оно и было впредь.

Сюзанна поискала взглядом Джерико. В последние минуты в Доме Капры они разделились, и Мессимериз отвел ее в сторонку, чтобы дать последние наставления. Он горячо втолковывал ей что-то, когда граница Сотканного мира уже достигла крыльца. Сюзанна так и не разобрала последних его слов.

— Послушай, — начал Шедуэлл, улыбаясь. — Конечно же мы сможем прийти к соглашению. Если пожелаешь, я даже выкуплю у тебя ковер. Какую цену ты назначишь?

Он распахнул пиджак, обращаясь уже не к Сюзанне, а к тем двоим, которые несли ковер. Хоть руки у них и сильные, все равно это легкая добыла. Носильщики уже уставились в подкладку пиджака.

— Может быть, вы видите там то, что вам нравится? — спросил он.

— Это ловушка, — предупредила Сюзанна.

— Но только погляди… — выговорил один из носильщиков.

И Сюзанна, черт возьми, инстинктивно сделала именно то, что он предложил. Если бы не крайняя усталость, она нашла бы в себе силы сразу отвернуться, но сейчас замешкалась. Что-то сверкало в перламутровой подкладке, и она не могла отвести глаз от этого сияния.

— Ты ведь видишь там что-то, — сказал ей Шедуэлл. — Что-то прекрасное для прекрасной дамы.

Она видела. Чары пиджака пленили ее за пару секунд, она не могла сопротивляться.

Какой-то голос внутри головы звал ее по имени, но она не обращала на него внимания. Голос позвал снова.

«Отвернись!» — приказал он, но Сюзанна видела, как нечто в подкладке пиджака обретает форму и манит ее.

— Нет, черт возьми! — прокричал тот же голос, и на этот раз размытая фигура встала между ней и Шедуэллом.

Наваждение исчезло. Сюзанна вырвалась из коварных объятий пиджака и увидела перед собой Кэла, осыпавшего Шедуэлла градом ударов. Враг был гораздо крупнее, но яростный наскок Кэла на мгновение обезоружил его.

— Убирайся отсюда ко всем чертям! — орал Кэл.

Шедуэлл уже успел преодолеть шок и двинулся на Кэла, которому пока удавалось увернуться. Понимая, что через секунду он окажется побежденным, Кэл нырнул под кулак противника и обхватил Коммивояжера за пояс. Они боролись всего несколько секунд; этих драгоценных секунд Сюзанне хватило, чтобы увести ковроносцев подальше от поля боя.

Они исчезли как раз вовремя. Пока их околдовывали чары пиджака, почти совсем рассвело. Скоро они станут легкой мишенью для Иммаколаты, да и для любого, кто захочет их остановить.

Например, для Хобарта. Сюзанна заметила его, когда они подошли к границе поместья Шермана: инспектор выходил из машины, припаркованной на улице. Даже в этом обманчивом свете и с большого расстояния она узнала его. Ее ненависть учуяла его. И еще она знала — это было какое-то пророческое знание, зародившееся в ней благодаря менструуму, — что, даже если удастся избежать встречи с Хобартом сейчас, на этом дело не кончится. Она нажила себе заклятого врага, который будет преследовать ее вечно.

Сюзанна недолго наблюдала за ним. Стоит ли трудиться? Она в деталях помнила каждую морщинку, каждую пору его бритого лица. А если память когда-нибудь подведет ее, нужно лишь обернуться через плечо.

Хобарт, будь он проклят, всегда окажется там.

3

Кэл вцепился в Шедуэлла мертвой хваткой терьера, но Коммивояжер принадлежал к другой весовой категории и неизбежно должен был победить. Кэл отлетел на груду кирпичей, а Шедуэлл подошел следом. Пощады ждать не приходилось. Коммивояжер пнул противника ногой и повторил это с десяток раз.

— Чертово семя! — орал он.

Шедуэлл осыпал Кэла пинками, не позволяя подняться.

— Я переломаю все твои чертовы кости! — обещал он. — Я тебя, мать твою, прикончу!

Возможно, так бы и случилось, но кто-то вдруг окликнул их:

— Эй, вы!

Шедуэлл моментально остановился, и между его ногами Кэл увидел приближавшегося человека в темных очках. Этот был полицейский с Чериот-стрит.

Шедуэлл повернулся к нему.

— А вы, черт возьми, кто такой? — спросил он.

— Инспектор Хобарт, — последовал ответ.

Кэл представил, как простодушная улыбка расплывается сейчас по лицу Шедуэлла. Он слышал эту улыбку в голосе Коммивояжера.

— Инспектор. Ну конечно. Конечно.

— А вы? — спросил в свою очередь Хобарт. — Кто вы такой?

Кэл не стал слушать их дальнейший диалог, а потихоньку начал эвакуацию своего избитого тела из развалин. Он изо всех сил надеялся, что везение, позволившее ему остаться в живых, поможет и Сюзанне.

— Где она?

— Где кто?

— Женщина, которая была здесь, — сказал Хобарт.

Он снял очки, чтобы при тусклом свете утра получше рассмотреть подозреваемого. У этого человека опасные глаза, решил Шедуэлл. У него глаза бешеной лисицы. Но он тоже ищет Сюзанну. Как интересно.

— Ее зовут Сюзанна Пэрриш, — сообщил Хобарт.

— А, — отозвался Шедуэлл.

— Вы ее знаете?

— Конечно, я ее знаю. Она воровка.

— Она гораздо хуже, чем воровка.

«Что может быть хуже воровства?» — удивился Шедуэлл. Но вслух произнес:

— Неужели?

— Я разыскиваю ее, чтобы предъявить обвинение в терроризме.

— Так вы приехали арестовать ее?

— Именно.

— Святой человек, — выдохнул Шедуэлл.

Какая удача, подумал Шедуэлл. Прямолинейный, до жути принципиальный, поклоняющийся закону деспот. Лучшего союзника и представить нельзя в эти беспокойные времена.

— Я могу дать вам, — начал он, — весьма ценные показания. Но только вам одному.

По приказу Хобарта Ричардсон отошел в сторону.

— У меня нет настроения играть в игры, — предупредил Хобарт.

— Поверьте мне, — сказал Шедуэлл, — клянусь глазами матери, это не игра.

Он распахнул пиджак. Подозрительный взгляд инспектора немедленно впился в подкладку. Он голоден, подумалось Шедуэллу. Ужасно голоден. Но чего он желает? Интересно будет посмотреть. Чего же больше всего на свете хочет заполучить наш друг Хобарт?

— Может быть… вы видите что-нибудь, что привлекает вас?

Хобарт улыбнулся, кивнул.

— В самом деле? Так возьмите это, прошу вас. Оно ваше.

Инспектор потянулся к пиджаку.

— Берите! — подбадривал его Шедуэлл.

Он никогда еще не видел такого взгляда, ни на одном человеческом лице не замечал такой чудовищной злобы в сознании своей праведности.

Пиджак полыхнул пламенем, и глаза Хобарта стали еще более дикими. Потом он протянул руку к подкладке, и Шедуэлл едва не охнул от изумления при виде того, что выбрал этот безумец. У Хобарта на ладони горел иссиня-серый огонек, выбрасывавший желтые и белые языки. Они поднимались на целый фут, желая пожрать кого-нибудь, их яркие всполохи отражались в глазах Хобарта.

— О да, — говорил инспектор. — Дай мне огонь…

— Он твой, друг мой.

— И я сожгу их дотла!

Шедуэлл улыбнулся.

— Мы сделаем это вместе, — предложил он.

Таково было начало союза, заключенного в аду.

Часть VI СНОВА СРЕДИ СЛЕПЫХ

Если человек во сне попадет в рай и там ему подарят цветок в знак того, что душа его в самом деле побывала в раю, и если он обнаружит этот цветок у себя в руке, когда проснется, — что же тогда?

С. Т. Кольридж. Anima Poetae

Глава 1

По прошествии времени

1

Обитатели Чериот-стрит, ставшие недавно свидетелями удивительных событий, с завидной готовностью восстановили статус-кво. В восемь утра, когда Кэл вышел из автобуса и коротким путем двинулся к дому Муни, в каждом доме уже совершались привычные домашние ритуалы, какие он привык наблюдать с раннего детства. Через открытые окна и двери радиоприемники сообщали последние новости: член парламента найден мертвым в объятиях любовницы, бомбардировки на Ближнем Востоке продолжаются. Кровопролития и скандалы, скандалы и кровопролития. Не кажется ли тебе, дорогая, что сегодня чай недостаточно крепкий? А дети хорошо вымыли за ушами?

Кэл вошел в дом, снова размышляя о проблеме, что же сказать Брендану. Если открыть только часть правды, возникнут лишние вопросы, но рассказать всю историю целиком… разве это возможно? Разве существуют слова, способные воссоздать хотя бы слабое эхо того, что он видел, и передать то, что он чувствовал?

В доме было тихо, и это настораживало. Еще с тех времен, когда Брендан работал в доках, он привык вставать на рассвете и даже в самые тяжелые последние дни поднимался рано навстречу своему горю.

Кэл позвал отца. Ответа не было.

Он прошел через кухню. Сад походил на поле битвы. Кэл позвал еще раз, затем отправился на второй этаж.

Дверь отцовской спальни была закрыта. Он повернул ручку, однако дверь оказалась заперта изнутри, чего никогда не бывало раньше. Кэл легонько постучал.

— Папа? — окликнул он. — Ты у себя?

Он выждал несколько секунд, напряженно прислушиваясь, потом повторил свой вопрос. На этот раз из комнаты донеслись сдавленные рыдания.

— Слава богу! — выдохнул Кэл. — Папа! Это я, Кэл. — Рыдания затихли. — Ты меня не впустишь, па?

Последовала короткая пауза, и он услышал шаги отца, подходящего к двери. Ключ в замке повернулся, дверь неохотно приоткрылась дюймов на шесть.

Лицо за дверью больше напоминало призрака, чем человека. Судя по всему, Брендан не брился и не умывался со вчерашнего дня.

— О господи… папа!

Брендан рассматривал сына с откровенным подозрением.

— Это правда ты?

Его вопрос напомнил Кэлу о том, как выглядит он сам: весь в крови и синяках.

— Я в порядке, папа, — сказал он, выдавливая из себя улыбку. — А ты?

— У нас все двери заперты? — спросил вдруг Брендан.

— Двери? Ну да.

— А окна?

— И окна тоже.

Брендан кивнул и переспросил:

— Ты уверен?

— Я же сказал тебе, да. А что случилось, папа?

— Крысы, — произнес Брендан, вглядываясь в лестничную площадку за спиной Кэла. — Я всю ночь слышал их возню. Они даже по лестнице поднимались. Сидели тут на ступеньках. Я их слышал. Размером с кошку. Сидели и ждали, когда я выйду.

— Ну, теперь их нет.

— Пролезли через забор. С железнодорожной насыпи. Целые дюжины.

— Может быть, пойдем вниз? — предложил Кэл. — Я приготовлю тебе завтрак.

— Нет. Вниз я не пойду. Не сегодня.

— Тогда я приготовлю что-нибудь и принесу тебе сюда, хорошо?

— Если хочешь, — ответил Брендан.

Когда Кэл спускался по лестнице, он услышал, что отец снова запер дверь комнаты.

2

В разгар утра раздался стук в дверь. Это пришла миссис Вэлленс, чей дом стоял напротив дома Муни.

— Я просто проходила мимо, — сообщила она, хотя это утверждение опровергали ее домашние тапочки. — Хотела узнать, как ваш отец. Я слышала, он наговорил полиции каких-то странностей. А что случилось с вашим лицом?

— Со мной все в порядке.

— Меня допрашивал очень вежливый полицейский, — продолжала соседка. — Он спросил меня, — тут она понизила голос, — хорошо ли с головой у вашего отца.

Кэл удержался, чтобы не сказать в ответ колкость.

— Они, естественно, хотели поговорить и с вами, — продолжала соседка.

— Что ж, я дома, — ответил Кэл. — Пусть приходят.

— Мой Раймонд сказал, что видел вас на железнодорожных путях. Вы куда-то бежали, так он сказал.

— Всего хорошего, миссис Вэлленс.

— Зрение у Раймонда отличное.

— Я сказал, всего хорошего, — повторил Кэл и захлопнул дверь перед самодовольной физиономией соседки.

3

Ее визит был не последним в тот день. Еще несколько человек заглянули справиться, все ли в порядке. Судя по всему, про семейство Муни ходило немало сплетен. Возможно, кто-то сообразительный понял, что их дом находился в эпицентре вчерашней трагедии.

Каждый раз, когда раздавался стук в дверь, Кэл ожидал увидеть на пороге Шедуэлла. Но у Коммивояжера, похоже, нашлись дела поважнее, чем заканчивать то, что было начато на развалинах дома Шермана. Или же он решил дождаться благоприятного расположения звезд.

А потом, сразу после полудня, когда Кэл направился в голубятню кормить птиц, зазвонил телефон.

Он опрометью бросился в дом и схватил трубку. Он понял, что это Сюзанна, раньше, чем услышал ее голос.

— Где ты?

Она тяжело дышала и была взволнована:

— Нам нужно выбираться из города, Кэл. За нами гонятся.

— Шедуэлл?

— Не только он. Еще и полиция.

— Ковер у вас?

— Да.

— Тогда скажи, где ты. Я приду и…

— Не могу. Не по телефону.

— Господи, он же не прослушивается.

— Оттуда ты знаешь?

— Но я должен тебя увидеть. — Кэл наполовину требовал, наполовину умолял.

— Хорошо, — ответила она, голос ее потеплел. — Да, конечно…

— Где?

Последовало долгое молчание. Затем она произнесла:

— Там, где ты мне признался.

— В чем?

— Вспомни.

Кэл задумался. В чем же он ей признавался? Ну, конечно! «Я люблю тебя!» Как он мог такое забыть?

— Так что? — спросила она.

— Да. Когда?

— Через час.

— Я буду.

— У нас очень мало времени, Кэл.

Он хотел ответить, что знает, но она уже повесила трубку.

Боль в избитом теле чудесным образом утихла после этого разговора. Он легкими шагами поднимался наверх, чтобы посмотреть, как там Брендан.

— Мне нужно ненадолго уйти, па.

— А ты запрешь все двери? — спросил отец.

— Да, на все замки и засовы. Никто не сможет войти. Сделать для тебя еще что-нибудь?

Брендан на секунду задумался.

— Мне бы хотелось немного виски, — ответил он.

— А он у нас есть?

— На книжной полке, — сказал старик. — За Диккенсом.

— Я сейчас принесу.

Кэл доставал из тайника бутылку, когда в очередной раз зазвонил звонок. Он не хотел открывать, но гость оказался настойчив.

— Подожди минутку! — крикнул Кэл отцу наверх и распахнул дверь.

Человек в темных очках осведомился:

— Кэлхоун Муни?

— Да.

— Я инспектор Хобарт, а это полицейский Ричардсон. Мы пришли, чтобы задать вам несколько вопросов.

— Прямо сейчас? — спросил Кэл. — Я собираюсь уходить.

— Срочное дело? — заинтересовался Хобарт.

Лучше не говорить, рассудил Кэл.

— Да не особенно, — пожал он плечами.

— Тогда вы не будете возражать, если мы займем немного вашего времени, — заявил Хобарт, и в ту же секунду сыщики ввалились в дом. — Закройте дверь, — велел он своему подчиненному. — Вы взволнованы, Муни. Что-то скрываете?

— С чего бы? Нет.

— А у нас противоположные сведения.

Брендан спросил сверху, где его виски.

— Кто там?

— Это мой отец, — сказал Кэл. — Он хотел выпить.

Ричардсон забрал у Кэла бутылку и шагнул к лестнице.

— Не ходите, — остановил его Кэл. — Вы его напугаете.

— Какое нервное семейство, — заметил Ричардсон.

— Отец плохо себя чувствует, — пояснил Кэл.

— Мои люди кроткие, как ягнята, — заверил Хобарт. — Конечно, пока вы в ладах с законом.

И снова раздался голос Брендана:

— Кэл? Кто там пришел?

— Да так, папа, это ко мне, — ответил Кэл.

Хотя на языке у него вертелся совсем другой ответ. Он не произнес его вслух, но это был верный ответ «Крысы, папа. Они все-таки пролезли в дом!»

4

Время уходило безвозвратно. Вопросы вертелись по кругу, как карусель. Хобарт был хорошо осведомлен, а это значило, что он подробно поговорил с Шедуэллом и отрицать что-либо неразумно. Кэлу пришлось изложить ту малую толику правды, какую он мог открыть. Да, он знаком с женщиной по имени Сюзанна Пэрриш. Нет, он не знает никаких подробностей ее биографии. Нет, он не осведомлен о ее политических взглядах. Да, он виделся с ней в последние двадцать четыре часа. Нет, он не знает, где она сейчас.

Кэл отвечал на вопросы и старался не думать о том, что Сюзанна ждет его у реки. Ждет, не дожидается и уходит. Однако чем больше он старался прогнать мысли о ней, тем упорнее они возвращались.

— Нервничаете, Муни?

— Сегодня слишком жарко, вот и все.

— У вас важная встреча, верно?

— Нет.

— Где она, Муни?

— Я не знаю.

— Нет смысла выгораживать ее. Она худшая из худших, Муни. Поверьте мне. Я видел, что она вытворяет. Вы бы глазам своим не поверили. Меня наизнанку выворачивает, как вспомню.

Он говорил с абсолютной убежденностью. Кэл нисколько не сомневался, что Хобарт верил в каждое свое слово.

— Кто вы такой, Муни?

— В каком смысле?

— Вы мой друг или враг? Середины быть не может, вот в чем дело. Никаких «вероятно». Друг или враг. Кто?

— Я не сделал ничего противозаконного.

— Это решаю я, — заявил Хобарт. — Я знаю закон. Знаю и люблю его. И я не позволю плевать на него, Муни. Ни вам, ни кому-либо еще. — Он отдышался. Затем заявил: — Вы лжец, Муни. Не знаю, как далеко вы зашли и почему, однако не сомневаюсь, что вы лжец.

Последовала пауза. А затем:

— Итак, начнем сначала, да?

— Я рассказал вам все, что знаю.

— Мы начнем с самого начала. Как вы познакомились с террористкой Сюзанной Пэрриш?

5

После двух часов и сорока пяти минут Хобарт наконец устал от этой карусели и объявил, что на сегодня он закончил. Никаких обвинений не выдвинуто, во всяком случае пока не выдвинуто, однако Кэл может считать себя подозреваемым.

— Вы нажили себе двух врагов, Муни, — сказал Хобарт. — Это я и закон. И вы будете жалеть об этом всю жизнь.

После чего крысы удалились.

Кэл посидел еще минут пять, пытаясь привести в порядок мысли, потом поднялся наверх посмотреть, чем занимается отец. Старик спал. Оставив Брендана видеть сны, Кэл отправился на поиски своих грез.

6

Сюзанна, конечно, ушла; давно ушла.

Кэл побродил по окрестностям, всматриваясь в мастерские в надежде обнаружить весточку от нее, но так ничего и не нашел.

Измотанный событиями этого дня, он отправился домой. Когда он выходил через ворота на Док-роуд, Кэл заметил человека, наблюдавшего за ним из припаркованной машины. Должно быть, один из законолюбцев шайки Хобарта. Может быть, Сюзанна все же где-то здесь, но не осмелилась выйти из опасения быть схваченной. Болезненная мысль о том, что она близко, немного смягчила удар от ее отсутствия. Когда все успокоится, Сюзанна позвонит и назначит новое свидание.

К вечеру поднялся ветер. Он дул всю ночь и следующий день, неся с собой осеннюю прохладу. Однако никаких новостей он не принес.

Глава 2

Отчаяние

И так прошли полторы недели: никаких новостей. Кэл вернулся на работу. Он объяснил свое отсутствие недомоганием отца и взялся за то, на чем остановился, — за бланки заявлений. В обеденный перерыв он приходил домой, разогревал еду для Брендана (его удалось выманить из спальни, однако он каждый раз лихорадочно спешил вернуться туда) и кормил голубей. По вечерам пытался привести в порядок сад и даже залатал забор. Однако все эти заботы забирали лишь малую толику его внимания. Что бы он ни придумывал, отгораживаясь от снедающего беспокойства, девять из десяти его мыслей были о Сюзанне и ее бесценной ноше.

Но чем дальше, тем назойливей становилась мысль о немыслимом: Сюзанна никогда не позвонит. Либо она слишком боится рисковать, либо, что гораздо хуже, уже не может. К концу второй недели Кэл решил поискать ковер единственным доступным ему способом. Он выпустил голубей.

Они поднялись в воздух, приветствуя свободу бурным хлопаньем крыльев, и закружили над домом. Это зрелище напомнило Кэлу о том дне на Рю-стрит, и он немного взбодрился.

— Летите! — призывал он голубей. — Летите же!

Они все кружили и кружили, словно пытались сориентироваться. Сердце Кэла билось быстрее каждый раз, когда кто-то из голубей, как ему казалось, хотел отбиться от стаи и улететь. Кэл надел кроссовки и был готов следовать за птицей.

Но голуби быстро устали от свободы. Один за другим они снижались, даже Тридцать третий; одни приземлялись в саду, другие садились на карнизы. Некоторые уже полетели в голубятню. Насесты там были старые, и ночные поезда, без сомнения, тревожили птичий сон, но для большинства из птиц это был единственный родной дом.

Поднявшийся ветер искушал их, он приносил упоительные запахи, совсем не похожие на запах голубятни рядом с железной дорогой. Но птицы не спешили расправить крылья и отдаться воздушному потоку.

Кэл выругал их за отсутствие авантюризма, потом накормил, налил им воды и в тоске вернулся в дом, где Брендан снова толковал о крысах.

Глава 3

Забывчивость

1

В третью неделю сентября зарядили дожди. Не августовские ливни, что обрушивались с ярких, как театральные декорации, небес, а противная серая морось. Дни тоже сделались серыми, а вместе с ними и Брендан как-то посерел. Кэл каждый день убеждал отца сойти вниз, но тот больше не спускался. Два-три раза сын пытался поговорить с ним о том, что случилось месяц назад, но старика это совершенно не интересовало. Его глаза тускнели, как только он понимал, к чему клонится беседа. Если Кэл настаивал, Брендан раздражался.

Врачи установили, что отец страдает старческим слабоумием, что это необратимый процесс и через некоторое время Кэл не сможет сам ухаживать за ним. Будет лучше для всех, советовали врачи, подыскать место в доме престарелых, где Брендан получит надлежащий уход двадцать четыре часа в сутки.

Кэл отказался от такого предложения. Он был уверен: если отнять у отца его комнату, ту самую, где он прожил столько лет с Эйлин, уже ничто не удержит его от окончательного падения.

В борьбе за отца он был не одинок. Через два дня после его неудачной попытки выпустить голубей появилась Джеральдин. Минут десять они неловко обменивались извинениями и объяснениями, а затем речь зашла о здоровье Брендана, и здравый смысл Джеральдин восторжествовал над всем. Забудем недоразумения, сказала она, я хочу помочь. Кэл не стал отказываться. Брендан отреагировал на появление Джеральдин как голодный младенец на грудь. Его холили и лелеяли, и, когда Джеральдин заняла в доме место Эйлин, Кэл обнаружил, что жизнь возвращается в прежнюю колею. Его отношение к Джеральдин было лишено боли, что служило очевидным доказательством его несерьезности. Когда она была рядом, Кэл чувствовал себя счастливым. Однако он редко скучал по ней в ее отсутствие, если вообще скучал.

Что касается Фуги, то он делал все возможное, чтобы сохранить живые воспоминания о Сотканном мире. Но это оказалось нелегко. У Королевства имелось много способов вызвать забывчивость, и эти способы были такими ненавязчивыми и действенными, что Кэл едва ли сознавал, как сильно ему туманят мозги.

И только когда в разгар очередного безотрадного дня какая-то мелочь, какой-то запах или звук напоминали ему о том, что он бывал в ином мире, дышал его воздухом, встречался с живущими там созданиями, — тогда Кэл сознавал, насколько призрачны его воспоминания. И чем упорнее он пытался вспомнить забытое, тем увереннее оно ускользало от него.

Чудеса Фуги стали пустыми словами, реальностью, куда он больше не имел доступа. Он думал о фруктовом саде, и с каждым разом ему представлялось все более и более прозаическим место, где он ночевал (где он спал и ему снилось, что его нынешняя жизнь это всего лишь сон), с еще более прозаическими яблоневыми деревьями…

Чудеса ускользали, и Кэл чувствовал, что не в силах их удержать.

Наверное, вот так человек умирает, думал он: теряет все, что ему дорого, и не может предотвратить потерю.

Да, Кэл медленно умирал.

2

Брендан же, со своей стороны, продолжал тянуть лямку жизни. Недели шли, Джеральдин удалось уговорить его спускаться к ним вниз, однако он не интересовался ничем, кроме чая и телевизора, а его речь состояла в основном из междометий. Иногда Кэл всматривался в лицо отца, окаменевшего перед телевизором, — выражение его лица не менялось, что бы ни показывали на экране, от ученых диспутов до комедий, — и гадал, что же случилось с тем Бренданом, которого он знал. Может быть, где-то за этими потухшими глазами до сих пор скрывается прежний Брендан? Или же он всегда был иллюзией, мечтой сына о бессмертном отце, а теперь мечта развеялась, как то письмо от Эйлин? Может быть, подумал Кэл, оно и к лучшему — то, что Брендан так надежно огражден от своей боли. Он тут же одернул себя за подобную мысль. Ведь так говорят про покойника: «Может, оно и к лучшему». Брендан еще не умер.

Время шло, и присутствие Джеральдин стало для Кэла столь же важным, как и для старика. Ее улыбка была самым светлым явлением в те отчаянно темные месяцы. Она приходила и уходила, с каждым днем делаясь все более необходимой, а в первую неделю декабря наконец сказала, что, наверное, всем будет удобнее, если она останется ночевать в доме. Это был закономерный финал.

— Я не хочу за тебя замуж, — прямо сказала она Кэлу.

Печальный опыт Терезы — прошло всего пять месяцев, а ее брак уже трещал по швам — подтвердил худшие опасения Джеральдин по поводу замужества.

— Наверное, когда-нибудь я захочу, — говорила она. — Но пока я счастлива просто быть с тобой.

Она была отличной компаньонкой, практично мыслящей, лишенной сентиментальности, в равной степени товарищ и любовница. Это она следила за тем, чтобы вовремя оплачивались счета и в доме всегда был чай. И это она предложила Кэлу продать голубей.

— Твой отец больше не интересуется птицами, — не раз говорила она. — Он даже не заметит, если их не станет.

Конечно, это была чистая правда. Но Кэл отказывался так думать. Придет весна, погода наладится, и Брендан, возможно, снова заинтересуется птицами.

— Ты же знаешь, что это неправда, — ответила Джеральдин, когда Кэл возразил ей. — Почему ты так не хочешь расставаться с ними? Они же обуза.

Она оставила этот вопрос на несколько дней, но только для того, чтобы начать заново, когда представится подходящий момент.

История движется по кругу. В этих диалогах, постепенно становившихся все более ожесточенными, Кэлу все чаще слышалось эхо перепалок матери и отца. Старые споры звучали с новой силой. И точно так же, как отец, Кэл оставался непреклонен, хотя в остальном вечно уступал. Он не будет продавать голубей.

Однако истинной причиной его упорства была вовсе не надежда на выздоровление Брендана. Птицы оставались последней ниточкой, ведущей к событиям прошедшего лета.

Несколько недель после исчезновения Сюзанны Кэл скупал газеты, просматривая страницы в поисках известий о ней, о ковре или о Шедуэлле. Но ничего не находил и постепенно, не в силах переносить ежедневное разочарование, перестал искать. Хобарт и его люди тоже больше не появлялись, что в некотором смысле было плохим признаком. Кэл остался не у дел. История, если она еще продолжалась, развивалась без его участия.

Он так боялся окончательно забыть Фугу, что рискнул записать свои воспоминания о ночи, проведенной там. Помнил он, как оказалось, отчаянно мало. Кэл записал имена: Лемюэль Ло, Апполин Дюбуа, Фредерик Каммелл… Набросал их на последних страницах записной книжки, предназначенных для телефонных номеров. Только рядом с этими именами не значилось никаких номеров, и адресов тоже не было. Лишь странные имена, которые Кэлу все труднее было соотнести с лицами.

3

Иногда ему снились сны, и тогда он просыпался в слезах.

Джеральдин утешала его, как могла, хотя он никогда не рассказывал ей свои сны. Кэл утверждал, будто не помнит их, и это до какой-то степени было правдой. В его сознании не оставалось ничего, что можно было передать словами, только болезненная тоска. Тогда Джеральдин ложилась рядом с ним, гладила его по голове и говорила, что сейчас они переживают тяжелые времена, но могло бы быть и хуже. Она, разумеется, была совершенно права. И постепенно сны перестали мучить Кэла, а потом и вовсе прекратились.

4

В последнюю неделю января, когда рождественских счетов оставалось еще много, а денег совсем мало, Кэл продал голубей. Всех, кроме Тридцать третьего и его подруги. Эту пару он сохранил, хотя с трудом вспоминал, по какой причине, а к концу следующего месяца окончательно забыл.

Глава 4

Скитальцы

1

Конечно, для Кэла пережить долгую зиму было непросто, однако на долю Сюзанны выпали испытания куда более серьезные, чем скука и дурные сны.

Эти испытания начались сразу после ночи в Фуге, когда они с братьями Перверелли ускользнули из-под самого носа Шедуэлла. Жизнь Сюзанны и Джерико, которые встретились вновь на улице за поместьем Шермана, с тех пор постоянно подвергалась опасности.

В Доме Капры Сюзанну предупреждали и об этом, и о многом другом. Однако самое сильное впечатление на нее произвел рассказ о Биче. Члены совета бледнели, вспоминая о том, что семейства были близки к полному истреблению. И хотя Шедуэлл и Хобарт — новые враги, шедшие сейчас по пятам за ними, — были совсем иной природы, Сюзанна не могла отделаться от ощущения, что они родом из того же зловонного края. Как и Бич, хотя и по-своему, они противостояли жизни.

И они были так же неутомимы. Все время опережать на шаг Коммивояжера с его новым союзником — это очень изнуряло. В тот первый день Сюзанна и Джерико получили несколько часов форы, когда ложный след, оставленный братьями Перверелли, успешно сбил ищеек с толку. Однако к полудню Хобарт унюхал их. У Сюзанны не осталось иного выбора, кроме как сразу уехать из города в подержанном автомобиле, купленном вместо угнанной полицейской машины. Отправиться на ее машине было равносильно тому, чтобы подавать преследователям дымовые сигналы.

Одно только изумляло Сюзанну: она не чувствовала присутствия Иммаколаты ни в день восстановления ковра, ни в последующие дни. Неужели инкантатрикс вместе с сестрами предпочла остаться в ковре или была заточена в нем против воли? Наверное, это слишком смелое предположение. Хотя менструум — Сюзанна училась держать его под контролем и использовать — не улавливал ни малейшего намека на близость Иммаколаты.

Первые недели Джерико держался от нее на почтительном расстоянии. Он явно чувствовал себя неловко, пока Сюзанна училась ладить с менструумом. Здесь он ничем не мог помочь: сила, которой она обладала, была для него загадкой, мужское естество ее боялось. Постепенно Сюзанне удалось убедить Джерико, что ни менструум, ни она сама (если, конечно, их можно рассматривать по отдельности) не принесут ему ни малейшего вреда, и он стал ощущать себя свободнее. Она даже рассказала, как впервые получила менструум, а немного позже влила его в Кэла. Сюзанна была благодарна Джерико за возможность поговорить о тех событиях; она слишком долго хранила их в себе, перебирая заново. Джерико едва ли мог что-то объяснить ей, но сам разговор успокоил ее тревоги. А чем меньше тревожилась Сюзанна, тем более полезным становился менструум. Он давал ей бесценные способности: например, предвидение, благодаря которому она различала призраков будущего. Она видела физиономию Хобарта на лестнице перед номером, где они скрывались, и понимала, что очень скоро он окажется на этом самом месте. Иногда Сюзанне мерещился Шедуэлл, но чаще Хобарт: глаза отчаянные, губы шепчут ее имя. Это был сигнал, что пора бежать, неважно, день на дворе или ночь. Тогда они упаковывали вещи, брали ковер и уезжали.

Из-за менструума у нее открылись и другие таланты. Она теперь видела огни, которые Джерико когда-то показал ей на Лорд-стрит. Поразительно быстро Сюзанна научилась не замечать их, и они сделались источником дополнительной информации — как выражение лица или интонации, — позволявшей судить о темпераменте человека. И еще один талант, связанный со зрением, нечто среднее между способностью предвидеть будущее и различать цветные ореолы: Сюзанна теперь видела весь процесс природного развития. Глядя на спящую почку, она видела не только ее, но и цветок, в который она превратится весной, а если заглядывала чуть дальше, то и плод, что появится из цветка. Эта способность различать всю цепочку развития имела несколько последствий. Во-первых, Сюзанна перестала есть яйца. Во-вторых, ей пришлось сражаться с крепнущим фатализмом, потому что иначе она угодила бы в океан неизбежностей и поплыла по его волнам туда, куда влечет ее будущее.

Именно Джерико помог ей спастись от этого опасного прилива, Джерико и его безграничная готовность жить и действовать. Цветение и увядание были неизбежностью, но люди и ясновидцы обладали правом выбора, прежде чем их настигнет смерть: они могли выбрать себе путь или отвергнуть его.

Например, они могли выбрать, остаться ли просто друзьями или сделаться любовниками. Они решили стать любовниками, хотя все произошло настолько само собой, что Сюзанна не могла бы определить миг принятия решения. Разумеется, они никогда специально не обсуждали эту тему. Возможно, все просто носилось в воздухе после того разговора в поле за Домом Капры. Им казалось естественным находить утешение друг в друге. Джерико был искушенным любовником, он реагировал на малейшие изменения настроений Сюзанны: мог беззаботно смеяться в один миг и становиться очень серьезным через секунду.

А еще, к ее огромному восторгу, он оказался отличным вором. Несмотря на все сложности жизни, они питались (и путешествовали) по-королевски благодаря ловкости его рук. Сюзанна не вполне понимала, как он добивается такого успеха: то ли с помощью чар, помогавших отводить глаза жертвы, то ли с помощью природного воровского таланта. Так или иначе, но Джерико мог похитить что угодно, большое и маленькое, в результате чего они ежедневно угощались исключительно дорогими лакомствами или удовлетворяли недавно обретенную страсть к шампанскому.

Способности Джерико упрощали путешествие и с бытовой точки зрения: они могли менять машины так часто, как это требовалось, оставляя за собой вереницу брошенных автомобилей.

Они двигались, не выбирая направления, а ехали туда, куда их вело чутье. Тщательно продуманный маршрут, считал Джерико, станет прямой дорогой в руки врагов. «Я никогда не собираюсь красть заранее, — объяснял он Сюзанне, — пока не приступаю непосредственно к делу. Никто не знает, чего я хочу, поскольку я и сам этого не знаю».

Сюзанне понравилась эта философия, она соответствовала ее чувству юмора. Если она когда-нибудь вернется в Лондон, к своей глине и гончарному кругу, она попробует выяснить, применимо ли это утверждение в эстетической, а не в криминальной сфере. Может быть, отсутствие замысла — единственный путь к настоящему мастерству. Какие вазы у нее получатся, если она не будет и пытаться заранее представить их себе?

Однако подобная уловка не помогала сбить со следа врагов, она лишь позволяла держать их на расстоянии. И уже не раз это расстояние неприятно сокращалось.

2

Они провели два дня в Ньюкасле, в маленькой гостинице на Редьярд-стрит. Дождь шел уже неделю, и они обсуждали возможность выехать из страны и отправиться в теплые края. Но этому мешали серьезные проблемы. Во-первых, Джерико не имел паспорта, а любая попытка обзавестись документом поставит их обоих под удар. Во-вторых, очень может быть, что Хобарт передал информацию о них в аэропорты и морские порты. А в-третьих, даже если бы они сумели выехать, перевезти ковер очень непросто. Почти наверняка пришлось бы на время выпустить его из поля зрения, а Сюзанна этого очень не хотела.

Они то принимали, то отвергали эту идею, пока ели пиццу и пили шампанское, а дождь хлестал по стеклу.

А затем Сюзанна ощутила внизу живота дрожь, которую уже научилась воспринимать как знамение. Она посмотрела на дверь, и на одно тошнотворное мгновение ей показалось, что менструум слишком поздно предупредил ее: она увидела, как дверь открылась и на пороге возник Хобарт. Он пристально глядел на Сюзанну.

— Что такое? — спросил Джерико.

Его слова помогли Сюзанне осознать ошибку. Видение было более реальным, чем раньше, что, вероятно, означало близость знаменуемого им события.

— Хобарт, — пояснила Сюзанна. — И мне кажется, у нас почти не осталось времени.

Джерико болезненно сморщился, но не стал подвергать сомнению ее предчувствие. Если она говорит, что Хобарт близко, значит, так оно и есть. Она превратилась в оракула, в колдунью; она читала по воздуху и всегда получала дурные вести.

Переезжать с места на место было непросто из-за ковра. На каждой новой остановке им приходилось объяснять хозяину или управляющему гостиницы, что они обязательно должны взять ковер с собой в комнаты. А когда они уезжали, его приходилось перетаскивать обратно в машину. Эти действия привлекали ненужное внимание, но выбора у них не было. Никто и не обещал, что таскать за собой рай будет легко.

3

Через полчаса Хобарт распахнул дверь гостиничного номера. В комнате до сих пор оставалось тепло ее дыхания. Но сама женщина и ее черномазый исчезли.

Опять! Сколько раз за последние месяцы он стоял, рассматривая брошенный ими мусор, вдыхая тот же воздух, каким недавно дышала она, глядя на смятую постель? И всегда он приходил слишком поздно. Всегда они опережали его, ускользали, а ему оставалась еще одна комната с призраками.

Да, у Хобарта не будет спокойных ночей и мирных дней, пока он не схватит эту женщину и не прижмет к ногтю. Это стало его навязчивой идеей: схватить ее и наказать.

Он слишком хорошо знал, что в наш испорченный век для каждого мерзкого преступления найдется оправдание и, когда Сюзанну поймают, ее возьмутся защищать красноречивые адвокаты. Вот почему он разыскивал ее лично, вместе с несколькими верными людьми: он хотел показать ей истинное лицо закона, прежде чем набегут либералы с оправданиями. Женщина поплатится за то, что сотворила с его подчиненными. Она будет умолять о пощаде, но он останется тверд и глух к ее мольбам.

В этом деле у него был союзник — Шедуэлл. Никому из соратников он не верил так, как верил Шедуэллу. Они были родственными душами. Хобарту это давало силу.

А еще, как ни странно, ему давала силу книга. Та книга с шифрами, которую он отнял у Сюзанны. Хобарт тщательно изучил обложку, бумагу, переплет, проанализировал их на предмет тайных знаков. Но не нашел ничего. Только слова и картинки. Их тоже исследовали эксперты, и книга якобы оказалась обычной книгой сказок. Иллюстрации и текст производили самое невинное впечатление.

Но Хобарта не проведешь. Книга скрывала нечто большее, чем какое-то там «жили-были», в этом он не сомневался ни на миг. Когда он наконец доберется до женщины, он каленым железом заставит ее все объяснить, и никакие слабаки его не остановят.

4

Они стали гораздо осторожнее после того случая в Ньюкасле, когда едва не попались. Вместо мегаполисов, где полно полиции, они теперь выбирали городки поменьше. Что, конечно, тоже имело свои недостатки: приезд двух чужаков с большим ковром неизменно вызывал вопросы и пересуды.

Однакосмена тактики сработала. Они не задерживались на одном месте больше чем на полтора дня, бездумно переезжая из города в город, из деревни в деревню, и их след постепенно остывал. Спокойные дни складывались в недели, недели — в месяцы, и иногда казалось, что преследователи оставили попытки схватить их.

В такие моменты мысли Сюзанны часто обращались к Кэлу. Сколько всего произошло после того вечера на берегу Мерси, когда он признался ей в любви. Она размышляла, в какой степени его чувства были вызваны менструумом, коснувшимся Кэла и проникшим в него, и много ли там было любви в обычном понимании этого слова. Иногда Сюзанну охватывало желание поднять трубку и набрать его номер, и несколько раз она даже делала это. Но что-то удерживало ее от разговора — мания преследования или, как подсказывала интуиция, чужое присутствие на линии, которую все-таки прослушивали. На четвертый и пятый раз к телефону подходил не Кэл, а какая-то женщина. Она спрашивала, кто это, а когда Сюзанна не отзывалась, угрожала сообщить в полицию. Больше она не звонила — дело не стоило такого риска.

У Джерико было собственное мнение по поводу Кэла.

— Муни из чокнутых, — сказал он, когда имя Кэла всплыло в разговоре. — Тебе лучше забыть его.

— Если ты чокнутый, ты ничего не стоишь, так получается? — спросила она. — А как же я?

— Теперь ты принадлежишь к нашему народу, — ответил он. — Ты из ясновидцев.

— Ты совсем меня не знаешь, — возразила Сюзанна. — Я столько лет была обычной девчонкой…

— Ты никогда не была обычной.

— Ну, знаешь! Поверь мне, была. И до сих пор ею остаюсь. Здесь. — Она хлопнула себя по лбу. — Иногда я просыпаюсь и не могу поверить в то, что произошло… что происходит со мной. Когда я думаю о том, какой стала.

— Нет смысла оглядываться назад, — сказал Джерико. — Нет смысла думать о том, как все могло бы быть.

— А ты и не думаешь, верно? Я заметила. Ты больше не упоминаешь о Фуге.

Джерико улыбнулся.

— А зачем? — спросил он. — Я счастлив тем, что есть. Счастлив быть с тобой. Может быть, завтра все изменится. Может быть, вчера все было иначе, я не помню. А вот сегодня, сейчас, я счастлив. Я даже полюбил Королевство.

Она помнила, каким потерянным был Джерико в толпе на Лорд-стрит. Он сильно изменился с тех пор.

— А если ты никогда больше не увидишь Фугу?

Джерико на мгновение остановился.

— Кто знает? Лучше об этом не думать.

Их роман был странным. Сюзанна училась новому видению у заключенной внутри нее силы, а Джерико с каждым днем все сильнее увлекался очарованием этого мира, тривиальность которого она различала все яснее. И вместе с новым пониманием, так не похожим на прежнюю упрощенную схему, к ней пришла уверенность, что оберегаемый ими ковер и на самом деле является последней надеждой. А Джерико, чей дом остался в Сотканном мире, постепенно становился равнодушным к судьбе Фуги. Он жил настоящим и ради настоящего, забывая мечтать о будущем и сожалеть о прошлом. Он почти не интересовался поисками безопасного места для Фуги, его куда больше привлекало другое, увиденное на улице или по телевизору.

И хотя он был рядом и говорил, что Сюзанна всегда может на него положиться, она ощущала себя абсолютно одинокой.

5

А где-то далеко Хобарт тоже был одинок, даже среди своих людей, даже с Шедуэллом. В своем одиночестве он видел сны о Сюзанне, о ее запахе, который она в насмешку оставила ему, и о наказании, которому он подвергнет ее.

В этих снах на ладонях Хобарта играло пламя, увиденное им однажды, и, когда Сюзанна сражалась с ним, пламя начинало лизать стены и расползалось по потолку, пока комната не превращалась в пылающий очаг. Он просыпался, закрывая лицо руками — по ним струился пот, а не огонь, — и радовался тому, что закон спасает его от паники. Тому, что выбрал правильную сторону баррикад.

Глава 5

Зловещая мадонна

1

Это были черные дни для Шедуэлла.

Он выбрался из Фуги на волне душевного подъема, зачарованный размахом новых устремлений, и тут же обнаружил, что мир, которым он мечтал править, стянули у него прямо из-под носа. И не только мир. Иммаколата, похоже, решила остаться в Фуге, а он надеялся получить от нее поддержку и помощь. В конце концов, она тоже из ясновидцев, пусть они и отвергли ее. Наверное, не стоит удивляться: когда Иммаколата вернулась на свою покинутую землю, она предпочла остаться там.

Какая-то компания у Шедуэлла была. Норрис, король гамбургеров, по-прежнему бросался угождать ему по первому зову, по-прежнему был счастлив служить Коммивояжеру. И конечно с ним оставался Хобарт. Инспектор был безумен, но это и к лучшему. Он был одержим одной-единственной мечтой, и Шедуэлл рассчитывал в один прекрасный день обратить это себе на пользу. Хобарт мечтал возглавить — так он сам говорил — крестовый поход во славу закона.

Однако пока что идти в поход было некуда. Прошло пять долгих месяцев, и с каждым новым днем без ковра отчаяние Шедуэлла возрастало. В отличие от всех остальных, побывавших в Фуге той ночью, он помнил пережитое до мельчайшей детали. Его пиджак, полный чар, помогал сохранять воспоминания свежими. Слишком свежими. Он почти ежечасно погружался в мечты о том мире.

Но он не просто сгорал от желания обладать Фугой. За долгие недели ожидания его одолели куда более дерзкие мечты. Когда эти земли будут принадлежать ему, он сделает то, на что не осмеливался ни один ясновидец: войдет в Вихрь. Эта мысль, единожды зародившись, постоянно терзала Шедуэлла. Возможно, за подобную дерзость он поплатится, но разве игра не стоит свеч? Укрытый завесой облака, называемого Ореолом, Вихрь представлял собой средоточие магии, не превзойденной никем за все время существования ясновидцев, а значит, за всю историю мира.

В Вихре заключалось знание о Творении. Отправиться туда и увидеть тайны мироздания своими глазами — разве это не означает стать равным богам?

2

И сегодня он услышал отголосок, вторивший музыке его мыслей, в маленькой церкви Святых мучеников Филомены и Калликста, затерянной в асфальтовых джунглях Лондона. Шедуэлл явился туда не ради спасения души, его пригласил священник, в данный момент служивший мессу для горстки конторских служащих. Незнакомый человек написал Коммивояжеру, что хочет сообщить важную новость. Новость, из которой он сможет извлечь выгоду. Шедуэлл отправился на встречу без колебаний.

Он был воспитан в католической вере и, хотя давно уже не верил ни во что, все-таки помнил ритуалы, усвоенные в детстве. Он слушал «Санктус», и его губы шевелились, произнося знакомые слова, хотя прошло уже двадцать лет с тех пор, как он слышал их в последний раз. Затем евхаристическая молитва — нечто краткое и сладостное, чтобы не отвлекать бухгалтеров от их вычислений, — а потом Пресуществление.

«Примите и вкусите от него. Ибо это есть тело Мое…»

Старинные слова, старинные ритуалы. Однако они до сих пор обладали коммерческой привлекательностью.

Стоит заговорить о Власти и Могуществе, и аудитория обеспечена. Повелители никогда не выходят из моды.

Крепко задумавшись, он не сознавал, что месса уже закончилась, пока рядом не остановился священник.

— Мистер Шедуэлл?

Коммивояжер оторвал взгляд от своих лайковых перчаток. В церкви было пусто, остались только они двое.

— Мы вас ждали, — продолжал священник, не дожидаясь подтверждения, что говорит с нужным человеком. — Вы пришли очень кстати.

Шедуэлл поднялся со скамьи:

— А в чем дело?

— Не пройдете ли со мной? — предложил священник в ответ.

Шедуэлл не видел причин противиться. Священник провел его через неф в отделанную деревом комнату, где пахло как в борделе: смесь пота и духов. В дальнем конце комнаты — занавеска, которую священник отдернул в сторону, и еще одна дверь.

Прежде чем повернуть в замке ключ, он сказал:

— Держитесь поближе ко мне, мистер Шедуэлл, и не приближайтесь к усыпальнице…

Усыпальница? Теперь у Шедуэлла появились догадки, в чем тут дело.

— Понимаю, — сказал он.

Священник открыл дверь. Перед ними круто уходили вниз каменные ступени, освещенные тусклым светом из комнаты, откуда они вышли. Шедуэлл насчитал тридцать ступенек, потом сбился со счета. Лестница вела в почти абсолютную темноту, сгущавшуюся после первого десятка ступеней, и Шедуэлл, вытянув руки, держался за сухие и холодные стены, чтобы не потерять равновесие.

Однако внизу был свет. Священник обернулся через плечо, его лицо в сумраке походило на бледный шар.

— Идите поближе ко мне, — повторил он. — Это опасно.

Внизу священник крепко взял Шедуэлла за руку, как будто не верил, что он выполнит его указания. Казалось, что они попали в центр лабиринта, отсюда во все стороны разбегались галереи, переплетавшиеся и поворачивавшие под немыслимыми углами. В некоторых горели свечи. В других было темно.

И только когда его проводник свернул в один из таких коридоров, Шедуэлл осознал, что они здесь не одни. В стенах были вырезаны ниши, и в каждой лежал гроб. Шедуэлла передернуло. Покойники окружали их со всех сторон, Шедуэлл ощущал на языке привкус праха. Он знал: есть только одно создание, по доброй воле выбирающее подобное общество.

Пока он пытался упорядочить свои мысли, священник выпустил его руку и со всех ног кинулся бежать по проходу, на ходу бормоча молитву. Причина его бегства — фигура, с ног до головы закутанная во все черное и закрытая вуалью, — приближалась к Шедуэллу по галерее, словно заблудившаяся среди могил плакальщица. Ей не нужно было говорить, не нужно было поднимать с лица вуаль, чтобы Шедуэлл понял: это Иммаколата.

Она остановилась, немного не дойдя до него, и ничего не говорила. От ее дыхания шевелились складки вуали.

Потом она произнесла:

— Шедуэлл.

Голос ее звучал глухо, почти натужно.

— Я думал, ты осталась в Сотканном мире, — сказал он.

— Меня там едва не прикончили, — ответила Иммаколата.

— Прикончили?

За спиной Шедуэлл услышал стук подметок священника, по ступенькам удирающего из подземелья.

— Твой приятель? — поинтересовался он.

— Они мне поклоняются, — сказала она. — Называют меня богиней, Матерью Ночи. Они оскопляют себя, чтобы доказать свою преданность. Вот почему тебе приказали не подходить к усыпальнице. Они считают, что это богохульство. Если бы их богиня не заговорила, они не позволили бы тебе зайти так далеко.

— Почему ты их терпишь?

— Они помогли мне, когда я нуждалась в приюте. Чтобы залечить раны.

— Какие раны?

При этих словах вуаль поднялась, хотя Иммаколата не шевельнула и пальцем. От открывшегося зрелища Шедуэлла едва не вывернуло. Некогда идеальные черты инкантатрикс были изуродованы до неузнаваемости: сплошь раны и шрамы.

— Но как?.. — сумел выдавить он.

— Муж хранительницы, — ответила она. Рот ее был так изуродован, что она с трудом выговаривала слова.

— Это он сделал с тобой такое?

— Он пришел со львами, — сказала она. — А я проявила неосмотрительность.

Шедуэлл не хотел слушать дальше.

— Тебя это задевает, — заметила она. — Ты человек чувствительный.

Последние слова она произнесла с легкой иронией.

— Ты же можешь замаскировать это, правда? — спросил он, думая о ее способности менять внешность. Если она умеет имитировать других, почему бы не подделать собственные совершенные черты?

— Ты что, принимаешь меня за потаскуху? — спросила она. — Раскрашивать себя из тщеславия? Нет, Шедуэлл. Я не стану скрывать свои раны. В них больше чести, чем в красоте. — Иммаколата улыбнулась жуткой улыбкой. — Разве ты так не думаешь?

Несмотря на вызывающие слова, голос ее дрожал. Он чувствовал, что она была измучена и почти отчаялась. Она боялась, что безумие снова обретет над ней власть.

— Мне тебя не хватало, — произнес Шедуэлл, стараясь смотреть ей в лицо. — Мы неплохо работали вместе.

— У тебя теперь новые союзники, — отозвалась она.

— Ты уже знаешь?

— Сестры время от времени тебя навещали. — (Это известие совсем не обрадовало его.) — Ты доверяешь Хобарту?

— Он выполняет свою функцию.

— Какую же?

— Ищет ковер.

— Однако пока не нашел.

— Нет. Пока еще нет. — Шедуэлл старался смотреть прямо на нее и так, чтобы в его взгляде отражалась любовь. — Я скучал по тебе, — сказал он. — Мне нужна твоя помощь.

У Иммаколаты вырвалось негромкое шипение, но она ничего не ответила.

— Разве ты не для этого позвала меня сюда? — спросил он. — Чтобы мы начали все сначала?

— Нет, — ответила она. — Я слишком устала.

Шедуэлл очень хотел вернуться на землю Фуги, однако мысль о том, чтобы начать заново с того места, где они прекратили поиски, и опять мотаться из города в город, как только ветер принесет какой-либо слух о Сотканном мире, не вдохновляла и его.

— Кроме того, — продолжала Иммаколата, — ты переменился.

— Нет, — возразил он. — Я по-прежнему хочу отыскать Сотканный мир.

— Но не для того, чтобы продать, — сказала она. — Ты хочешь править им.

— С чего ты взяла? — запротестовал Шедуэлл, лучезарно улыбаясь. Глядя на истерзанное существо перед собой, он не мог понять, сработал ли его обман. — Мы же заключили уговор, богиня, — напомнил он. — Мы собирались обратить их в прах.

— И ты по-прежнему этого хочешь?

Шедуэлл колебался. Он знал, что рискует лишиться всего, если солжет. Иммаколата отлично его изучила и, наверное, при желании смогла бы заглянуть в его мозг. Он лишился бы гораздо большего, чем ее общество, почувствуй она обман. Но она и сама изменилась. Инкантатрикс походила на испорченный товар. Ее красота, имевшая над ним безоговорочную власть, исчезла. Теперь она выступала в роли просительницы, хотя и пыталась притворяться, будто это не так. И Шедуэлл отважился на ложь.

— Я хочу того, чего хотел всегда, — заявил он. — Твои враги — мои враги.

— Значит, мы должны покончить с ними, — сказала она. — Раз и навсегда.

Изуродованное лицо озарилось светом, и человеческие останки в стенных нишах пустились в пляс.

Глава 6

Хрупкий механизм

1

Утром второго февраля Кэл нашел Брендана в постели мертвым. Он умер, сказал врач, примерно за час до рассвета. Тихо скончался во сне.

Его умственные способности начали стремительно угасать за неделю до Рождества. Он мог назвать Джеральдин именем жены и принимал Кэла за своего брата. Прогнозы были самые неутешительные, однако никто не ожидал такого быстрого финала. Не было времени ни объясниться, ни попрощаться. Еще вчера он был здесь, а сегодня его уже оплакивали.

Однако, как бы сильно Кэл ни любил Брендана, ему было трудно скорбеть о нем. Джеральдин плакала и испытывала все подобающие случаю эмоции, когда соседи приходили с соболезнованиями, а Кэл лишь играл роль горюющего сына, но ничего не чувствовал. Кроме одного: смущения.

И смущение делалось все сильнее по мере приближения кремации. Кэл отстранялся от себя самого и, не веря глазам, смотрел на собственное бесчувствие. Ему вдруг стало казаться, что существуют два Кэла. Один изображает скорбь и занимается похоронными делами, как положено, а второй остроумно критикует первого, распознавая блеф в его пошлых словах и пустых жестах. Этот второй был голосом Безумного Муни, разоблачителя лжецов и лицемеров.

«Ты ненастоящий! — шептал поэт. — Взгляни на себя! Стыд и позор!»

Такое раздвоение имело странные побочные эффекты, самым главным из которых было возвращение прежних снов. Кэлу снилось, что он парит в воздухе чистом и ясном, как глаза возлюбленной; ему снились деревья, усыпанные золотистыми плодами, животные, говорящие по-человечески, и по-звериному рычащие люди. Еще ему снились голуби, по нескольку раз за ночь, и он часто просыпался в уверенности, что Тридцать третий и его подруга разговаривали с ним на птичьем языке, а он не мог уловить смысл их речей.

Мысль об этом преследовала его и днем. Кэл понимал, что это нелепо, но поймал себя на том, что беседует с птицами во время дневной кормежки. Он полушутя уговаривал их рассказать все, что им известно. Голуби в ответ моргали круглыми глазами и набивали зобы.

Подошло время похорон. Приехали родственники Эйлин из Тайнсайда и родня Брендана из Белфаста. Для братьев Брендана были закуплены виски и «Гиннесс», приготовлены сэндвичи с ветчиной на хлебе со срезанной корочкой, а когда все бутылки и тарелки опустели, родственники разъехались по домам.

2

— Нам нужно устроить себе каникулы, — предложила Джеральдин через неделю после похорон. — Ты плохо спишь.

Кэл сидел у окна столовой, глядя на сад.

— Необходимо привести в порядок дом, — отозвался он. — Эта мысль меня угнетает.

— Дом всегда можно продать, — ответила Джеральдин.

Это было самое простое решение. Оцепеневший разум не мог найти его сам.

— Чертовски хорошая мысль, — сказал Кэл. — Найдем жилье, где под забором не будет железной дороги.

Они тут же взялись за поиски нового дома, пока не началось весеннее подорожание. Джеральдин была в своей стихии, водила его смотреть варианты, засыпала бесконечными идеями и соображениями. Они нашли скромный домик с террасой в Уэйверти, приглянувшийся им обоим, и даже сговорились о цене. Однако от дома на Чериот-стрит оказалось не так-то просто избавиться. Дважды потенциальные покупатели уже собирались подписать контракт, но передумывали в последний момент. Недели шли, и даже неукротимое воодушевление Джеральдин угасало.

Дом в Уэйверти был продан в начале марта, пришлось искать что-то новое. Но теперь они утратили энтузиазм и не нашли ничего подходящего.

А Кэлу по-прежнему снились говорящие птицы. И он по-прежнему не мог понять, о чем они толкуют.

Глава 7

Легенды города призраков

1

Через пять недель после того, как останки Брендана были развеяны на Поляне Памяти, в дверь к Кэлу постучал человек с перекошенным красным лицом. Его редеющие волосы были зачесаны поперек головы, чтобы скрыть плешь, в пальцах зажат окурок толстой сигары.

— Мистер Муни? — осведомился гость и, не дожидаясь подтверждения, продолжил: — Вы меня не знаете. Моя фамилия Глюк. — Переложив сигару из правой руки в левую, он схватил Кэла за кисть и яростно потряс ее. — Антонин Глюк.

Лицо этого человека казалось смутно знакомым, но откуда? Кэл сосредоточился, пытаясь вспомнить.

— Скажите, — произнес Глюк, — мы не могли бы с вами поговорить?

— Я голосую за лейбористов, — сообщил Кэл.

— Я не агитатор. Меня интересует ваш дом.

— О! — Кэл просиял. — Тогда входите.

И он провел Глюка в столовую. Гость тотчас же бросился к окну, из которого открывался вид на садик.

— Ах! — воскликнул он. — Так вот это место!

— В данный момент тут все вверх дном, — сказал Кэл извиняющимся тоном.

— Так вы все оставили без изменений? — осведомился Глюк.

— Без изменений?

— После событий на Чериот-стрит.

— Вы на самом деле хотите купить дом? — спросил Кэл.

— Купить? — удивился Глюк. — О, что вы, прошу прощения. Я и не знал, что дом продается.

— Вы сказали, что интересуетесь…

— Так оно и есть. Но только не покупкой. Нет, меня интересует это место, поскольку оно было центром волнений, случившихся в августе прошлого года. Разве я не прав?

Кэл сохранил лишь обрывки воспоминаний о событиях того дня. Конечно, он помнил чудовищный ураган, учинивший столько разрушений на Чериот-стрит. Ясно помнил разговор с Хобартом и как из-за него не смог увидеться с Сюзанной. Но остальное — Доходяга, смерть Лилии и все, что было связано с Фугой, — начисто испарилось. Однако живой интерес Глюка его заинтриговал.

— Все это не было вызвано естественными причинами, — заявил тот. — Ничего подобного. Это прекрасный пример того, что в нашем деле принято называть аномальными явлениями.

— В вашем деле?

— Знаете, как порой называют Ливерпуль?

— Нет.

— Город призраков.

— Город призраков?

— И на то есть причины, уж поверьте мне.

— А что вы имели в виду, когда сказали «в нашем деле»?

— Ну, это очень просто. Я записываю события, которые не имеют рационального объяснения. Они стоят за гранью понимания ученых, и люди предпочитают их не замечать. Аномальные явления.

— Но в нашем городе часто дует ветер, — заметил Кэл.

— Поверьте мне, — сказал Глюк, — то, что произошло здесь прошлым летом, было не просто сильным ветром. Один из домов на другом берегу реки за ночь превратился в руины. Потом среди бела дня начались массовые галлюцинации. В небе появились огни, разноцветные огни. Их видели сотни людей. И многое другое. Все это творилось в городе в течение двух-трех дней. Неужели вы полагаете, что это простое совпадение?

— Нет. Если вы уверены, что все…

— Что все именно так и было? О да, все именно так и было, мистер Муни. Я уже более двадцати лет собираю сведения, собираю и анализирую. Все подобные феномены происходят по определенной схеме.

— Не только у нас?

— Господи, конечно нет! Я получаю сообщения со всей Европы. Постепенно вырисовывается общая картина.

Пока Глюк говорил, Кэл вспомнил, где видел его раньше. По телевизору. Кажется, он рассказывал о том, как правительство замалчивает визиты инопланетных посланников.

— А то, что произошло на Чериот-стрит, — продолжал Глюк, — и в городе вообще, есть часть общей картины, совершенно очевидной для тех, кто изучает такие явления.

— И что же это значит?

— Это значит, что за нами наблюдают, мистер Муни. За нами пристально следят.

— Но кто?

— Существа из иного мира, технологии которых нам и не снились. Я видел лишь отдельные фрагменты их творений, оставленные легкомысленными путешественниками. Однако этого достаточно, чтобы понять: по сравнению с ними мы просто безмозглые детишки.

— В самом деле?

— Мне понятно выражение вашего лица, мистер Муни, — сказал Глюк без всякого раздражения. — Вы смеетесь надо мной. Но я видел доказательства собственными глазами. Особенно много их было в прошлом году. Либо они становятся все беспечнее, либо уверены, что мы безнадежно отстали от них.

— И что из этого следует?

— Что их план, касающийся нас, вступил в финальную стадию. Что они готовы утвердиться на нашей планете, и мы проиграем, даже не начав защищаться.

— Вы говорите об инопланетном вторжении?

— Вы можете иронизировать…

— Я не иронизирую. Честное слово. Не скажу, что легко вам поверю, но… — Кэл впервые за много месяцев подумал о Безумном Муни. — Ваши слова мне интересны.

— Хорошо, — отозвался Глюк, и его сердитое лицо подобрело. — Приятно слышать. Меня обычно воспринимают как клоуна. Однако, должен вам сказать, в своих исследованиях я чрезвычайно скрупулезен.

— В это я верю.

— Мне нет нужды приукрашивать правду, — торжественно заявил собеседник Кэла. — Она и без того достаточно красноречива.

Он заговорил о своих последних открытиях и выводах. Британия, оказывается, вдоль и поперек набита разнообразными чудесами и странностями. Слышал ли Кэл, спрашивал Глюк, о дожде из морской рыбы, выпавшем в Галифаксе? Или о том, что в деревне в Уилтшире имеется собственное северное сияние? Или о том, что в Блэкпуле живет трехлетний ребенок, с рождения понимающий иероглифы? Все случаи, утверждал Глюк, тщательно проверены. И это еще самое малое. Остров буквально по щиколотку утопает в чудесах, которые большинство населения не желает замечать.

— Истина лежит прямо у нас перед носом, — сказал Глюк. — Нам нужно лишь увидеть. Пришельцы уже здесь. В Англии.

Было забавно представить себе, как Англию выворачивает наизнанку апокалипсис из падающих с неба рыб и мудрых детей, но какими бы нелепыми ни казались факты, энтузиазм Глюка обладал мощным убеждающим воздействием. Тем не менее в его тезисах что-то было не так.

Кэл не мог понять, что именно, и совершенно не собирался спорить с исследователем, однако внутренний голос твердил ему, что в своих изысканиях Глюк свернул не в ту сторону. Из-за этой литании чудес в голове у Кэла началось какое-то дурное кружение: попытки вспомнить некий позабытый факт, ускользающий от понимания.

— Разумеется, власти опять все скрывают, — сказал Глюк. — И в городе призраков тоже.

— Скрывают?

— Ну конечно. На самом деле пострадали не только дома. Исчезли люди. Растворились. Во всяком случае, по моим сведениям. Люди с большими деньгами и связями. Они приехали сюда, но не уехали обратно. Во всяком случае, не уехали туда, куда собирались.

— Поразительно.

— О, я могу рассказать вам такое, что исчезновение плутократов покажется сущим пустяком. — Глюк заново зажег сигару, которая гасла каждый раз, когда он принимался за новую тему. Он раскуривал ее, пока его не окутали клубы дыма. — Мы знаем очень мало, — сказал он. — Вот почему я продолжаю искать и расспрашивать. Я пришел бы к вам гораздо раньше, если бы не другие важные дела.

— Сомневаюсь, что смогу рассказать вам что-нибудь, — ответил Кэл. — То время я помню довольно смутно…

— Конечно! — воскликнул Глюк. — Так и должно быть. Это случается сплошь и рядом. Свидетели все забывают. Я уверен, что наши друзья, — он ткнул сигарой в небеса, — способны вызывать забывчивость. А кто-нибудь еще был в доме в тот день?

— Наверное, мой отец.

Кэл не был полностью уверен даже в этом.

— Не мог бы я поговорить и с ним?

— Он умер. В прошлом месяце.

— О, примите мои соболезнования. Смерть была внезапной?

— Да.

— И вот теперь вы продаете дом. Оставляете Ливерпуль на произвол судьбы.

Кэл пожал плечами.

— Вряд ли, — сказал он.

Глюк пристально вглядывался в него сквозь клубы дыма.

— Я просто никак не могу собраться с мыслями в последнее время, — признался Кэл. — Как будто живу во сне.

«Ты нашел на редкость точные слова», — произнес голос у него в голове.

— Понимаю, — кивнул Глюк. — Как я вас понимаю!

Он расстегнул пиджак и распахнул его. Сердце Кэла учащенно забилось, но гость всего лишь сунул руку во внутренний карман, выуживая визитку.

— Вот, — сказал он. — Возьмите. Прошу вас.

«А. В. Глюк», — написано было на карточке, ниже бирмингемский адрес и алые буквы: «Сегодняшняя истина прежде была лишь догадкой».

— Откуда эта цитата?

— Уильям Блейк, — ответил Глюк. — «Бракосочетание Рая и Ада».^[8] Сохраните у себя карточку. Если что-нибудь с вами произойдет… что угодно… что-то выходящее из ряда вон… прошу вас, сообщите мне.

— Хорошо, — пообещал Кэл Он еще раз взглянул на карточку. — А что означает буква «В»?

— Вергилий, — признался Глюк и заключил: — Ведь у каждого из нас есть свои маленькие тайны, верно?

2

Кэл сохранил карточку скорее на память о знакомстве, чем в надежде воспользоваться ею. Ему понравился этот человек и его оригинальность, однако подобное представление доставляет удовольствие один-единственный раз. Во второй раз пропадает все эксцентрическое обаяние.

Когда пришла Джеральдин, Кэл начал рассказывать ей о посетителе, но тут же передумал и перевел разговор на другую тему. Он знал, что Джеральдин посмеется над тем, что он уделил этому человеку столько внимания. Каким бы безумным ни казался Глюк с его теорией, Кэл не хотел слышать насмешек над ним, хотя бы и в мягкой форме.

Возможно, Глюк свернул не туда, шагая вперед, но все же он пустился в свое необыкновенное путешествие. Кэл уже не помнил почему, но у него возникло подозрение, что именно это их и объединяет.

Часть VII ЛЖЕПРОРОК

Всякий путь наверх ведет по винтовой лестнице.

Сэр Фрэнсис Бэкон. Эссе

Глава 1

Посланник

1

Весна в тот год наступила поздно, мартовские дни тянулись мрачные, по ночам подмораживало. Временами казалось, что зима никогда не кончится, что все в мире навсегда останется таким, как сейчас, — серое на сером, — пока пустота не поглотит последние остатки жизни.

Эти недели были тяжкими для Сюзанны и Джерико, и причиной тому был не Хобарт. Сюзанна даже подумывала, что новая опасность могла бы встряхнуть их и вывести из состояния благодушного успокоения.

Однако если Сюзанна в эти недели просто страдала от бездействия и скуки, то состояние Джерико вселяло гораздо больше опасений. Его первоначальное увлечение радостями Королевства плавно переходило в одержимость. Джерико совершенно лишился способности к созерцанию, которая когда-то привлекла к нему Сюзанну. Теперь он был полон кипучей энергии, сыпал короткими фразами, словно из реклам и песенок, которые он, истинный Бабу, впитывал как губка; его речь имитировала трескучую манеру детективов из телефильмов и ведущих телешоу. Они с Сюзанной ссорились, иногда по-крупному, и посреди перепалки Джерико все чаще просто уходил, как будто ленился возражать, и возвращался с подношением — как правило, это был алкоголь. Потом он пил в гордом одиночестве, если не мог уговорить Сюзанну присоединиться.

Она старалась вырабатывать неутомимую энергию Джерико, заставляя его двигаться вперед, однако это лишь обостряло болезнь.

Сюзанна приходила в отчаяние. Она видела, как история повторяется два поколения спустя, и теперь сама играла роль Мими.

Но вскоре, как раз вовремя, погода начала улучшаться, а вместе с ней и настроение Сюзанны. Она даже осмеливалась предположить, что погоня от них отстала, преследователи сдались и отправились по домам. Наверное, пройдет еще месяц или чуть больше, и они смогут начать поиски укромного места, чтобы распустить ковер.

А вскоре пришла радостная весть.

2

Они прибыли в маленький городок на границе Ковентри, где проходило празднование Дня сироты — чем не повод для поездки? День был яркий, солнце почти жаркое. Они рискнули оставить ковер в багажной комнате пансионата, где остановились, а сами отправились на прогулку.

Джерико только что вышел из кондитерской с карманами, набитыми белым шоколадом, его новой слабостью. И вдруг кто-то пронесся мимо Сюзанны, призывая на ходу. «Налево, налево», — и умчался, не оглядываясь.

Джерико тоже услышал призыв и побежал за незнакомцем в указанном направлении. Сюзанна окликнула его, но он не остановился, а свернул налево в первый же переулок. Она помчалась следом, проклиная его безрассудство, поскольку люди уже обращали на них внимание. Сюзанна повернула налево, еще раз налево и оказалась на узенькой улочке, куда редко заглядывало солнце. Там она обнаружила Джерико: он обнимался с незнакомцем, словно с давно потерянным братом.

Это был Нимрод.

3

— Вас было очень нелегко найти, — сказал Нимрод, когда они возвращались под крышу своего пансиона.

По пути они сделали крюк, и Джерико похитил по случаю праздника бутылку шампанского.

— Я едва не нагнал вас в Халле, а потом снова потерял. Однако кое-кто в отеле запомнил вас. Мне сказали, что ты напился, Джерико. И тебя пришлось относить в постель. Верно?

— Может быть, — отозвался Джерико.

— Так или иначе, я здесь, и у меня потрясающие новости.

— Какие? — спросила Сюзанна.

— Мы возвращаемся домой. И очень скоро.

— Откуда ты знаешь?

— Так говорит Капра.

— Капра? — переспросил Джерико. Он даже оторвался от стакана. — Разве это возможно?

— Так говорит и пророк. Все уже решено. Капра разговаривает с ним…

— Погоди! — перебила Сюзанна. — Какой еще пророк?

— Он говорит, нам пора всех оповестить, — продолжал Нимрод с огромным энтузиазмом. — Отыскать тех, кто покинул Сотканный мир, рассказать им, что освобождение не за горами. Я где только не был, выполняя его задание. И совершенно случайно наткнулся на вас. Какая удача, верно? Никто не знал, где вы теперь…

— Но именно так и должно было быть, — сказала Сюзанна. — Я должна была появиться тогда, когда сама решу, что наши следы остыли.

— Они остыли, — заверил Нимрод. — Заледенели. Неужели вы этого не заметили?

Сюзанна ничего не ответила.

— Наши враги прекратили преследование, — настаивал он. — И пророк знает об этом. Он рассказывает нам то, что говорит Капра, а Капра говорит, наше изгнание заканчивается.

— Кто такой этот пророк?

Взволнованные излияния Нимрода стихли. Он нахмурился, глядя на Сюзанну.

— Пророк это пророк, — сказал он.

Кажется, он и правда считал, что дальнейших объяснений не требуется.

— Ты даже не знаешь его имени? — спросила Сюзанна.

— Он жил рядом с Вихрем, — ответил Нимрод. — Это все, что я знаю. Он был отшельником до создания ковра. И в ту ночь прошлым летом он услышал призыв Капры. Он покинул Сотканный мир, чтобы нести свое учение. Тирания чокнутых близится к концу…

— Я поверю, когда увижу все собственными глазами, — отозвалась Сюзанна.

— Увидишь, — пообещал Нимрод с неколебимой уверенностью ревностного служителя. — И на этот раз земля содрогнется. Так говорят в народе. Чокнутые натворили слишком много зла. Их эра подходит к концу.

— Что ж, звучит как песня.

— Ты можешь не верить… — начал Нимрод.

— Я верю.

— …но я видел пророка. Я слышал, его слова. Они исходят от Капры. — Его глаза сверкали фанатическим блеском. — Я был на самом дне, когда пророк отыскал меня. Превратился в настоящую развалину. В легкую добычу болезней чокнутых. А потом я услыхал голос пророка и пошел к нему. Посмотрите на меня теперь.

Сюзанне уже доводилось спорить с фанатиками — ее брат в двадцать три года переродился и решил посвятить жизнь Христу, — и она знала по опыту, что никакие доводы разума здесь не помогут. В глубине души ей хотелось приобщиться к восторгу верующих, подобных Нимроду, сбросить с себя тяжкий груз ответственности за ковер, позволить Фуге начать жизнь заново. Она устала бояться людских взглядов, устала вечно бежать куда-то. Всякое удовольствие от своей избранности, от обладания удивительной тайной давным-давно испарилось. Сюзанна хотела снова заняться своей глиной, снова встречаться с друзьями. Но каким бы соблазнительным это ни казалось, она не могла молча согласиться со словами Нимрода. От этого дурно пахло.

— Откуда ты знаешь, что он не действует вам во вред? — спросила Сюзанна.

— Вред? Какой вред в том, чтобы быть свободным? Ты должна вернуть Сотканный мир, Сюзанна. Я заберу его у тебя…

Нимрод взял ее за руку и говорил таким тоном, как будто уже забирал ковер. Сюзанна вырвала у него руку.

— А что такое? — удивился он.

— Я не собираюсь просто так отдавать ковер только потому, что ты услышал какое-то слово, — ответила она гневно.

— Ты должна! — воскликнул он.

В его голосе звучали недоверие и злость.

— Когда пророк будет говорить снова? — спросил Джерико.

— Послезавтра, — ответил Нимрод, не сводя глаз с Сюзанны. — Преследователей больше нет, — сказал он ей. — Ты должна вернуть ковер.

— А если я не послушаюсь, пророк явится и отберет его? — спросила Сюзанна. — Ты на это намекаешь?

— Вы, чокнутые… — Нимрод вздохнул. — Вечно вы все чертовски усложняете. Он пришел поделиться с нами мудростью Капры. Почему ты этого не понимаешь?

Он на миг замолчал. Потом заговорил снова, более мягким тоном.

— Я понимаю твои сомнения, — произнес он. — Но и ты должна понять, что ситуация переменилась.

— Полагаю, нам надо увидеть этого пророка своими глазами, — сказал Джерико. Он посмотрел на Сюзанну: — Верно?

Она кивнула.

— Ну конечно! — Нимрод просиял. — Конечно, он все вам разъяснит.

Сюзанна очень хотела, чтобы его слова сбылись.

— Послезавтра, — повторил Нимрод, — настанет конец всем опасениям.

Глава 2

Проблеск света

1

В ту ночь, когда Нимрод ушел, а Джерико заснул после выпитого шампанского, Сюзанна сделала кое-что такое, чего никогда не делала раньше. Она призвала менструум — просто для компании. Он показал ей столько разных видений за последние недели, он спасал ее от Хобарта и его злобных козней, однако она по-прежнему не доверяла его силе. Она до сих пор не могла понять, сама ли управляет менструумом, наоборот, — менструум ею.

Но этой ночью Сюзанна решила, что это способ мышления чокнутых — вечно отделять наблюдаемого от наблюдателя, персик от вкуса персика на языке. Подобные разграничения полезны только в качестве самозащиты. На определенном этапе от них пора отказаться. Плохо это или хорошо, но она и есть менструум, а менструум — это она. Они безраздельно слиты вместе.

Купаясь в серебристом свечении, Сюзанна мысленно обратилась к Мими, прожившей свою жизнь в ожидании. Годы проходили впустую, а она все надеялась на чудо, которое пришло слишком поздно. Вспомнив об этом, Сюзанна тихо заплакала.

Но все-таки недостаточно тихо, потому что разбудила Джерико. Она услышала за дверью его шаги, а потом он постучал в дверь ванной.

— Госпожа? — позвал он.

Так он называл ее, когда хотел извиниться.

— Со мной все в порядке, — произнесла Сюзанна.

Она не позаботилась о том чтобы запереть дверь, и Джерико распахнул ее. На нем была только длинная рубаха, в которой он обычно спал. При виде Сюзанны лицо у него вытянулось.

— Откуда такая печаль? — спросил он.

— Все идет не так. — Это были единственные слова, какими она смогла выразить свое смятение.

Джерико нашел взглядом остатки менструума, скользящие по полу между ними. Их яркое свечение угасало, когда капли теряли непосредственный контакт с Сюзанной. Джерико оставался на почтительном расстоянии.

— Я пойду к пророку вместе с Нимродом, — сказал он. — А ты останешься с Сотканным миром, хорошо?

— А если они потребуют его?

— Тогда и решим. Но сначала надо посмотреть на этого пророка. Может быть, он мошенник. — Джерико замолчал, глядя не на нее, а на пол между ними. — Среди нас их много, — добавил он через минуту. — Я, например.

Сюзанна взглянула на него, стоящего в дверном проеме. Ему мешало приблизиться вовсе не умирающее свечение менструума, вдруг поняла она. Она позвала Джерико по имени, очень тихо.

— Только не ты, — сказала она.

— О, как раз я, — отозвался он.

Затем он произнес:

— Прости меня, госпожа.

— Тебе не за что просить прощения.

— Я подвел тебя, — продолжал он. — Я хотел сделать для тебя так много, и посмотри, как я тебя подвел.

Сюзанна встала и подошла к нему. Горе его было так велико, что он не мог поднять голову под его весом. Она крепко сжала его руку.

— Я не пережила бы эти месяцы без тебя, — проговорила она. — Ты был мне самым лучшим другом.

— Другом, — повторил он едва слышно. — Я никогда не хотел быть тебе другом.

Сюзанна ощутила, как задрожали его пальцы, и это ощущение напомнило ей пережитое на Лорд-стрит, когда она держалась за Джерико в толпе и видела то, что видел он, разделяя его страхи. С тех пор они разделили и постель, что доставляло удовольствие, но не более того. Сюзанна была слишком занята тварями, шедшими за ними по пятам, чтобы думать о чем-то еще. Она была одновременно и слишком близко, и слишком далеко от него, она не замечала его страданий. Теперь она видела их, и это пугало ее.

— Я люблю тебя, госпожа, — глухо произнес Джерико.

Слова затихали едва ли не раньше, чем он выдавливал их из себя. Затем он высвободил руку из ее ладоней и отошел. Сюзанна пошла за ним. В комнате было темно, но света все-таки хватало, чтобы рассмотреть его взволнованное лицо и дрожащие пальцы.

— Я не понимала, — сказала она и протянула руку, чтобы коснуться его лица.

Когда они познакомились, Сюзанна сразу же перестала воспринимать его как представителя другого мира, а его желание окунуться в тривиальную жизнь Королевства еще больше заслоняло от нее этот факт. Но сейчас она вспомнила. Увидела перед собой иное существо, иную историю. От этой мысли сердце Сюзанны учащенно забилось. Джерико почувствовал — или увидел — произошедшую в ней перемену, и все его сомнения испарились. Он склонился к ней, провел языком по ее губам. Она раскрыла рот, чтобы ощутить его вкус, обнимая его. И тайна обняла ее в ответ.

Их прежние занятия любовью приносили радость, но были ничем не примечательными. Теперь же — словно признание в любви отпустило его на свободу — Джерико вел себя совсем иначе. Он раздевал Сюзанну почти ритуально, целуя снова и снова, а между поцелуями шептал слова на незнакомом языке. Он знал, что она его не понимает, но говорил с такой убежденностью, что она, не понимая, поняла. Он говорил о любви, произносил эротические стихи и клятвы, и в эти слова было облечено его желание.

Его фаллос — слово; его семя — слово; ее лоно, куда он вливал свои стихи, — дюжина слов или даже больше.

Сюзанна закрыла глаза и ощутила, как этот рассказ увлекает ее. Она ответила по-своему, вздохами и разными глупостями, которые нашли свое место в его магическом заклинании. Когда глаза ее снова открылись, она увидела, что от их диалога воспламенился даже воздух. Их слова — и чувства, передаваемые словами, — составили лексикон света, окутавшего обнаженные тела.

Ощущение было такое, будто комната вдруг наполнилась светильниками, сделанными из бумаги и дыма. Огни поднимались в волнах жара от тел их создателей, и в этом свете каждый уголок комнаты наполнялся собственной жизнью. Сюзанна видела, как тугие завитки кудрей Джерико на подушке вычерчивают собственный алфавит; как обычная складка простыни возносит им хвалу; как все вещи едва заметно тянутся друг к другу стены стремятся к заключенному между ними пространству, занавеска страстно льнет к окну, стул тяготеет к лежащему на нем пальто и стоящим внизу туфлям.

Но прежде всего Сюзанна видела Джерико, и он был чудом.

Она видела каждое неуловимое изменение в радужной оболочке его глаз, когда он переводил взгляд с ее волос на подушку, по которой они разметались; замечала биение пульса на его губах и на шее. Кожа его груди была почти идеально гладкой, но под ней бугрились мощные мышцы. Мускулистые руки Джерико ни на миг не отпускали Сюзанну, обнимая так же крепко, как она обнимала его. И это не было демонстрацией мужской силы, а лишь насущной необходимостью, которуюиспытывала и она.

За окном половину мира покрыла тьма, но они оба ярко светились.

И хотя Джерико не хватало дыхания, чтобы произносить слова, от его нежности рождались убаюкивавшие его и Сюзанну огоньки. Эти огни не тускнели, а эхом вторили любовникам: цвета менялись, сияние переливалось, пока вся комната не озарилась светом.

Они любили друг друга, засыпали, просыпались и снова любили, а слова несли вокруг них бессонную вахту, приглушив свое свечение до мягкого мерцания, когда сон сморил их во второй раз.

Когда Сюзанна проснулась на следующее утро и распахнула занавески навстречу новому суматошному дню, она помнила прошедшую ночь как исключительно духовное переживание.

2

— Я начал забывать, госпожа, — говорил он в тот день. — Ты ясно помнишь все, что нужно делать. А у меня это выпадает из головы. Королевство обладает большой силой. Оно запросто может лишить тебя разума.

— Ты не должен забывать, — отозвалась Сюзанна.

Он коснулся ее лица, провел кончиками пальцев по краю уха.

— Только не тебя.

Позже он сказал:

— Я бы хотел, чтобы ты пошла со мной посмотреть на пророка.

— Я бы тоже хотела, но это неразумно.

— Знаю.

— Я останусь здесь, Джерико.

— Это заставит меня поспешить обратно.

Глава 3

Искра божья

Нимрод ждал его на том месте, где они условились встретиться два дня назад. Как показалось Джерико, за прошедшее время энтузиазм Нимрода усилился.

— Это будет самое важное собрание из всех, — сказал он. — Число участников все время растет. День освобождения близок. Наши люди наготове и только ждут момента.

— Я поверю, когда увижу собственными глазами.

И он увидел.

Когда наступил вечер, Нимрод повел его замысловатым маршрутом к большому разрушенному зданию, стоящему в отдалении от человеческого жилья. Изначально здесь располагался литейный цех, но героическое прошлое места позабылось, настали суровые времена. Теперь в стенах бывшего цеха пылал жар совсем иного рода.

Когда Джерико и его провожатый подошли ближе, они увидели, что внутри горят огни. Не было ни шума, ни каких-либо еще признаков огромного собрания, о котором говорил Нимрод. Несколько одиноких фигур бродили среди развалин служебных зданий. Кроме них, никого не было, место казалось пустынным.

Однако за порогом здания цеха Джерико испытал первое потрясение этой ночи сплошных потрясений: огромное помещение от стены до стены заполнили сотни представителей народа Фуги. Здесь были члены всех семейств — Бабу, Йе-ме, Ло и Айя, старики, женщины, грудные младенцы. Одних он знал лично, они с самого начала оставались в Сотканном мире, а все прошедшее лето испытывали судьбу в Королевстве. Другие, догадался Джерико, являлись потомками тех, кто отказался прятаться в ковре; в родном краю они выглядели чужаками. Многие держались в стороне от остальных посвященных, как будто опасались, что их отвергнут.

Странно было смотреть на ясновидцев, разодетых и раскрашенных a la mode,^[9] в джинсах и кожаных куртках, на высоких каблуках, в платьях с набивными рисунками. Судя по виду, они вполне прижились в Королевстве и, может быть, даже процветали. Однако они пришли сюда. Ветерок свободы настиг их в укромных норах страны чокнутых, и они явились на зов вместе со своими детьми и молитвами. Те, кто знал Фугу только по слухам и домыслам, надеялись увидеть землю, о которой помнили их сердца.

Несмотря на изначально циничный настрой, Джерико невольно проникся атмосферой молчаливого ожидания, царившей в этом огромном собрании.

— Я же тебе говорил, — шепнул Нимрод, проводя Джерико через толпу. — Давай подойдем как можно ближе.

В конце просторного помещения было устроено возвышение, украшенное цветами. Сверху висели огоньки — творение Бабу, — отбрасывавшие на сцену мерцающие блики.

— Он скоро будет, — сказал Нимрод.

Джерико в этом не сомневался. Уже сейчас в дальнем конце помещения началось какое-то движение. Несколько человек в одинаковых темно-синих одеждах приказали толпе отступить на несколько ярдов от возвышения. Посвященные без возражений подчинились приказу.

— Кто это такие? — спросил Джерико, кивая на темно-синих.

— Элитный отряд пророка, — ответил Нимрод. — Они сопровождают его день и ночь. Уберегают от опасностей.

Больше Джерико не успел ни о чем спросить. В голой кирпичной стене позади возвышения открылась дверь, и по залу прошла дрожь волнения. Паства стала тесниться к помосту. Волна чувств оказалась заразительной: как Джерико ни старался сохранить здравый критицизм, он ощутил, что сердце его сильнее забилось от волнения.

Стражник элитного отряда вышел из открытой двери и вынес оттуда простой деревянный стул. Установил его на возвышении. Толпа напирала на Джерико сзади, теснила его справа и слева. Все лица обратились к сцене. У некоторых на щеках блестели слезы: напряжение ожидания было слишком сильным. Другие беззвучно шептали молитвы.

Из двери появились еще два члена элитного отряда, они расступились в обе стороны, а за ними стоял человек в светло-желтой одежде. При виде его по толпе прокатилась звуковая волна. Это был не радостный крик приветствия, какого ожидал Джерико, а резко усилившееся бормотание, начавшееся уже давно. Негромкий тоскливый звук, от которого все внутри переворачивалось.

Парящие над сценой огоньки вспыхнули ярче. Бормотание становилось все громче, растекалось все шире. Джерико отчаянно боролся с собой, чтобы не присоединиться к нему.

Огни уже полыхали белым пламенем, но пророк не торопился окунуться в сияние славы. Он по-прежнему стоял на краю лужи света, дразня толпу, а она надрывалась, умоляя его показаться. Он не отзывался, а они продолжали призывать его, их бессловесная мольба достигла лихорадочного накала.

Только через три-четыре минуты пророк решил откликнуться и вышел на свет. Он оказался человеком внушительных размеров — тоже Бабу, как решил Джерико, — но в его медленных шагах чувствовалась некая неуверенность. Черты его лица были мягкие, даже слегка женственные, волосы тонкие, как у ребенка, и похожие на белую гриву.

Пророк дошел до стула, сел — ему было явно больно — и оглядел собрание. Бормотание понемногу стихало. Однако он молчал и ждал, пока шум окончательно не умолкнет. А когда заговорил, голос у него оказался совсем не таким, как представлял себе Джерико, — не хриплым и страстным. Голос был негромкий, мелодичный, интонации мягкие, даже неуверенные.

— Друзья мои, — начал пророк. — Мы собрались здесь во имя Капры…

— Капра! — прокатился по залу шепот.

— Я слышал слова Капры. Из них следует, что время уже близко.

Джерико казалось, что пророк говорит неохотно, словно он был вместилищем знания, которое вовсе не радовало его.

— Если среди вас есть сомневающиеся, — произнес пророк, — приготовьтесь развеять ваши сомнения.

Нимрод бросил на Джерико взгляд, словно хотел сказать: «Это он о тебе».

— Нас становится больше с каждым днем, — продолжал пророк. — Слово Капры находит путь и к забытым, и к забывчивым. Оно будит спящих. Оно заставляет мертвых танцевать. — Он говорил очень тихо, компенсируя слабость голоса красноречием. Паства слушала его внимательно, как дети. — Очень скоро мы будем дома, — говорил пророк. — Вернемся к любимым, пройдем теми путями, какими ходили наши отцы и матери. Нам больше не нужно будет скрываться. Так говорит Капра. Мы восстанем, друзья мои. Восстанем и воссияем.

По всему помещению прокатилась волна едва сдерживаемых рыданий. Пророк услышал их и остановил снисходительной улыбкой.

— Не надо плакать, — сказал он. — Я чувствую конец слез. И конец ожидания.

— Да, — выдохнула толпа как один человек. — Да. Да.

Джерико ощутил, как его наполняет общая убежденность. Он не хотел сопротивляться. Ведь он — часть этого народа. Их трагедия — его трагедия, их устремления — его устремления.

— Да… — услышал он собственный голос. — Да… Да…

А Нимрод спросил:

— Теперь-то ты веришь? — после чего сам присоединился к этой мантре.

Пророк вскинул руки в перчатках, чтобы успокоить собравшихся. На этот раз ему потребовалось больше времени, но, когда он заговорил снова, голос его сделался тверже, словно подпитанный единодушием соплеменников.

— Друзья мои. Капра любит вас, как все мы любим Капру. Но не будем обманывать себя. У нас имеются враги. Враги среди человечества, и, да-да, среди нашего народа тоже. Многие обманывали нас. Вступали в сговор с чокнутыми, чтобы и дальше держать наши земли в сонном оцепенении. Капра видит это своими собственными глазами. Предательство и ложь, друзья мои. Они повсюду. — Пророк на мгновение поник головой, как будто усилие, потребовавшееся для произнесения этих слов, вымотало его. — Так что же нам делать? — В голосе его звучало отчаяние.

— Веди нас! — выкрикнул кто-то.

При этих словах пророк поднял голову. На лице его отразилось беспокойство.

— Я могу лишь указать вам путь, — возразил он.

Но крик уже подхватили все в зале, он разрастался.

— Веди нас! — призывали ясновидцы. — Веди!

Пророк медленно поднялся со стула и снова вскинул руки, успокаивая паству, но на это раз они не собирались успокаиваться так легко.

— Прошу вас! — воскликнул пророк, впервые вынужденный повысить голос. — Прошу вас. Выслушайте меня!

— Мы пойдем за тобой! — надрывался Нимрод. — Мы пойдем!

Непонятно, почудилось ли Джерико, или огоньки над помостом действительно загорелись ярче, а волосы пророка поднялись нимбом над его добродушным лицом? Судя по всему, раздавшийся снизу призыв к оружию потряс его: народ хотел чего-то большего, чем неопределенные обещания.

— Слушайте меня, — воззвал пророк. — Если вы хотите, чтобы я возглавил вас…

— Да! — проревело в ответ пять сотен глоток.

— Если вы этого хотите, предупреждаю вас, это будет нелегко. Вам придется отринуть всякую мягкотелость. Мы должны стать твердыми как камень. Прольется кровь!

Его предостережения ни на йоту не утихомирили толпу. Наоборот, они еще больше подогрели энтузиазм.

— Мы должны действовать хитро, — продолжал пророк, — как действуют те, кто тайно вредит нам.

Вопли толпы сотрясали крышу, и Джерико вопил вместе со всеми:

— Фуга зовет нас домой!

— Домой! Домой!

— К ее голосу нельзя не прислушаться! Мы должны выступить!

Дверь позади возвышения была немного приоткрыта, наверное, для того, чтобы приближенные пророка тоже могли слушать его речь. И теперь движение за дверью привлекло внимание Джерико. Там стоял кто-то, чье спрятанное в тени лицо вроде бы было ему знакомо…

— Мы вместе отправимся в Фугу, — говорил пророк, и его голос наконец избавился от всякой мягкости и сдержанности.

Джерико смотрел мимо него, пытаясь отделить наблюдателя за дверью от скрывавшей его темноты.

— Мы вырвем Фугу из лап врагов во имя Капры!

Человек, за которым наблюдал Джерико, подвинулся на шаг, и луч света на мгновение осветил его. Внутри у Джерико все перевернулось, и он беззвучно произнес знакомое имя. Этот человек улыбался, но не от радости, потому что он не знал радости. Не знал любви, не знал милосердия…

— Громче, громче, мой народ!

Это был Хобарт.

— Пусть спящие услышат нас в своих снах. Услышат и убоятся нашего суда!

Сомнений не осталось. Время, проведенное в обществе инспектора, навеки запечатлелось в памяти Джерико. Это был Хобарт.

Голос пророка обретал новую силу с каждым произнесенным слогом. Даже его лицо неуловимо менялось. Добродушие исчезло, теперь он пылал праведным гневом.

— Разнесите весть! — восклицал он. — Изгнанники возвращаются!

Джерико смотрел на представление и продолжал изображать энтузиазм, а в его в голове вертелось множество вопросов.

И главный из них: кто этот человек, опьяняющий ясновидцев обещаниями освобождения? Отшельник, как говорил о нем Нимрод, святой человек, которого Хобарт использует в своих целях? Это самое лучшее, на что можно надеяться. Хуже всего, если они с Хобартом единомышленники. Заговор между ясновидцами и людьми может иметь одну-единственную цель: завоевание и уничтожение Фуги.

Крики толпы оглушали, но Джерико больше не плыл в звуковых волнах — он тонул в них. Эти люди — просто пешки, Хобарт одурачил их. От такой мысли Джерико сделалось дурно.

— Будьте наготове, — говорил теперь пророк. — Будьте наготове. Час уже близок.

После этого обещания огоньки над возвышением погасли. Когда они вспыхнули снова мгновение спустя, гласа Капры уже не было. Остались лишь пустой стул и паства, готовая следовать за вожаком, куда бы он ни повел их.

Люди стали умолять, чтобы пророк еще поговорил с ними, но дверь позади сцены была закрыта и больше не открылась. Публика поняла, что им не удастся убедить вожака выйти обратно, и толпа начала расходиться.

— Ну, что я тебе говорил? — спросил Нимрод. От него разило потом, как от всех остальных. — Разве я не говорил?

— Да, говорил.

Нимрод схватил Джерико за руку.

— Пойдем со мной! — Глаза его сияли. — Мы пойдем к пророку. Мы расскажем ему, где ковер.

— Прямо сейчас?

— Почему же нет? Зачем давать врагам лишнее время для подготовки к нашему приходу?

Джерико догадывался, что Нимрод предложит что-то подобное. И у него был наготове ответ.

— Необходимо убедить в разумности такого поступка Сюзанну, — ответил он. — Я сделаю все, что смогу. Она мне доверяет.

— Тогда я пойду с тобой.

— Нет. Мне лучше пойти одному.

Нимрод смотрел хмуро, почти подозрительно.

— Я присматривал за тобой, — напомнил ему Джерико, — когда ты был младенцем. — Это была его козырная карта. — Помнишь те времена?

Нимрод не смог сдержать улыбки.

— Какие были времена! — произнес он.

— Ты должен верить мне так же, как верил тогда, — сказал Джерико. Ему очень не хотелось идти на обман, но время было неподходящее, чтобы разбираться в этических тонкостях. — Дай мне поговорить с Сюзанной, и мы принесем сюда ковер. А потом все втроем пойдем к пророку.

— Да, — согласился Нимрод. — Кажется, это не лишено смысла.

Они вместе дошли до двери. Толпа посвященных уже растворилась в ночи. Джерико распрощался, повторив свое обещание, и зашагал прочь. Удалившись на достаточное расстояние в темноту, он по широкой дуге обошел здание и вернулся к нему обратно.

Глава 4

Мужской разговор

Пока Джерико сидел в засаде на задворках литейного цеха, начал накрапывать дождь, но минут через двадцать его терпение было вознаграждено. Дверь отворилась, оттуда вышли два человека из элитного отряда пророка. Они так спешили укрыться от дождя в машине — рядом с цехом стояло несколько штук, — что оставили дверь приоткрытой. Джерико прятался за мокрыми кустами, пока они не отъехали, а затем устремился к двери и вошел внутрь.

Он оказался в грязном кирпичном коридоре, от которого отходило еще несколько коридоров поменьше. В конце первого прохода горела лампочка, но вокруг было темно.

Когда Джерико удалился от входной двери и шума дождя, он услышал голоса и двинулся в их сторону. Коридор становился все темнее, чем дальше он уходил от лампочки. Слова долетали до него и стихали.

— Ну и вонища, — произнес кто-то.

Раздался смех. Под прикрытием этого смеха Джерико быстро пошел на звук. Теперь его острый взгляд заметил другой огонек, хотя и тусклый.

— Они водят тебя за нос, — сказал второй голос.

Ему ответил Хобарт:

— Мы уже близко, точно тебе говорю. Я поймаю ее.

— Забудь о бабе, — последовал ответ. Этот голос как будто принадлежал пророку, но тембр несколько изменился. — Я хочу ковер. Все армии мира не стоят выеденного яйца, когда нечего завоевывать.

Эта речь была не такой осторожной, как слова, произнесенные перед ясновидцами. Притворная скромность исчезла, пророк был готов вести войска. Джерико прижался к двери, из-за которой звучали голоса.

— Снимите наконец с меня эту дрянь, — сказал пророк. — Она душит.

На этом разговор с другой стороны двери резко оборвался. Джерико задержал дыхание, чтобы не пропустить ни одного тихого слова. Но так ничего и не расслышал.

Затем пророк заговорил снова.

— У нас не должно быть секретов, — произнес он неожиданно. — Увидеть значит поверить.

После этих слов дверь широко распахнулась. Джерико не мог отступить, ввалился в комнату, и его тотчас схватил Хобарт. Он заворачивал руку жертвы за спину, пока не захрустели кости, одновременно вцепившись в волосы Джерико, так что тот не мог шевельнуть головой.

— Ты был прав, — сказал пророк.

Он стоял совершенно голый посреди комнаты, расставив ноги и широко раскинув руки. С него ручьями стекал пот. Лампочка без абажура заливала безжалостным светом его бледное тело, от которого поднимался пар.

— У меня на них нюх, — раздался новый голос.

Джерико узнал его, и инкантатрикс Иммаколата появилась в поле его зрения. Несмотря на свое плачевное положение, Джерико ощутил удовольствие при виде ее жутко изуродованного липа. Этой твари все-таки можно причинить вред. Есть повод радоваться.

— Давно ты уже подслушиваешь? — спросил его пророк. — Услышал что-нибудь интересное? Говори.

Джерико посмотрел на него. Три охранника из элитного отряда трудились над его телом, обтирали его полотенцами. Они стирали не только пот: куски плоти — с шеи и плеч, с кистей и предплечий — тоже сходили с него. Это и была та удушающая гадость, на которую он жаловался, она покрывала всего пророка. В воздухе стояла омерзительная вонь злобного заклятия, порочной магии инкантатрикс.

— Отвечай, когда тебя спрашивают, — приказал Хобарт, выкручивая Джерико руку, готовую сломаться.

— Я ничего не слышал, — выдохнул Джерико.

Дымящийся человек вырвал полотенце у одного из прислужников.

— Господи, — проговорил он, вытирая лицо. — Эта мерзость — настоящее мучение.

Куски плоти с шипеньем падали на пол. Вместе с ними пророк отшвырнул испачканное полотенце и снова посмотрел на Джерико. Остатки иллюзии кое-где еще закрывали его лицо, но актер под гримом вполне узнавался: коммивояжер Шедуэлл, голый, как в день своего появления на свет. Он сорвал с головы белый парик и тоже бросил на пол, потом щелкнул пальцами. Зажженная сигарета появилась у него в руке. Он глубоко затянулся, стер кулаком из-под глаза ошметки эктоплазмы.

— Ты был на собрании? — спросил он.

— Конечно он был, — ответила Иммаколата, но замолчала под гневным взглядом Шедуэлла.

Коммивояжер совершенно бессознательно потянул себя за головку члена.

— Был ли я хорош? — спросил он. — Да что там! Конечно я был хорош. — Он уставился на свой член под блестящим брюхом. — Кто ты, черт побери, такой? — спросил он.

Джерико молчал.

— Я задал тебе вопрос, — произнес Шедуэлл.

Он сунул сигарету в рот и раскинул руки, чтобы прислужники могли завершить его туалет. Те сняли полотенцами все остатки эктоплазмы с его лица и тела, а затем принялись припудривать внушительную тушу.

— Я его знаю, — сказал Хобарт.

— Неужели?

— Он любовник нашей беглянки. Повсюду ездит с Сюзанной.

— Правда? — спросил Шедуэлл. — Так ты пришел, чтобы заключить сделку? Узнать, сколько мы за нее заплатим?

— Я ее не видел, — отозвался Джерико.

— Конечно, ты ее видел, — сказал Шедуэлл. — И ты сейчас скажешь нам, где ее найти.

Джерико закрыл глаза.

«О Господи, прикончи меня, — подумал он, — не позволяй мне страдать. Я слабый. Я такой слабый!»

— Долго ты не протянешь, — заметил Шедуэлл.

— Говори, — велел Хобарт.

Джерико вскрикнул, когда хрустнули его кости.

— Прекрати! — приказал Коммивояжер. Хватка инспектора немного ослабла. — Не желаю быть свидетелем твоих жестокостей. — Шедуэлл возвысил голос. — Ясно? Ты меня понял?

— Да, сэр.

Шедуэлл удовлетворенно заворчал, затем повернулся к Иммаколате. Его внезапная ярость так же внезапно испарилась.

— Думаю, твои сестрицы могут с ним позабавиться, — сказал он. — Позови их сюда.

Инкантатрикс произнесла слова призыва, слетевшие с ее изуродованных губ подобно дыханию морозного утра. Шедуэлл снова сосредоточился на Джерико. Он одевался и вразумлял пленника.

— Ты будешь страдать не только от боли, — произнес он беззаботно, — если не скажешь мне, где найти ковер.

Коммивояжер натянул брюки и застегнул «молнию», бросив мимолетный взгляд на Джерико.

— Чего же ты ждешь? — спросил он. — Мы договорились или нет?

Он повязал галстук, а прислужники тем временем завязывали ему шнурки.

— Ты слишком долго думаешь, друг мой. Я теперь не торгуюсь. Не предлагаю ничего соблазнительного. Мои дни в качестве коммерсанта сочтены.

Он взял у одного из прислужников пиджак и натянул на себя. Подкладка замерцала. Джерико по рассказам Сюзанны знал об этих чарах, однако Шедуэлл, похоже, не собирался вырывать признание таким способом.

— Или скажешь мне, где находится ковер, — сказал он, — или сестрички с детьми разберут тебя нерв за нервом. Мне кажется, выбор очевиден.

Джерико ничего не ответил. Из коридора потянуло ледяным ветром.

— А вот и дамы, — провозгласил Шедуэлл, и сама Смерть влетела в дверь.

Глава 5

Часы шли

1

А он все не возвращался.

Было почти четыре утра. Сюзанна стояла у окна с самого вечера. Она видела пьяную драку, потом две потрепанные потаскухи вышли на промысел, пока к ним не подкатила патрульная машина и их то ли арестовали, то ли наняли. Теперь улица опустела, и оставалось лишь следить, как светофор на перекрестке меняет цвета — зеленый, красный, желтый, зеленый, — хотя никто никуда не ехал. А Джерико все не возвращался.

Сюзанна перебрала огромное множество вероятных объяснений его отсутствия. Возможно, собрание затянулось и он не может ускользнуть, не вызвав подозрений. Или он встретил там друзей, и они разговорились о старых добрых временах. Может, так, а может, эдак. Однако ни одно из объяснений не убедило ее в полной мере. Что-то было не так. Сюзанна и менструум знали это.

Не составить никакого запасного плана, вот что глупо. Как они могли быть такими идиотами, спрашивала себя Сюзанна снова и снова. Она металась взад-вперед по узкой комнате, не зная, как теперь поступить. Ей не хотелось уезжать — вдруг он вернется через минуту, и они разминутся? — однако страшно было оставаться. А вдруг Джерико схватили и прямо сейчас мучают, вынуждая сказать, где она находится?

В прежние времена она сумела бы поверить в лучшее. Убедила бы себя, что Джерико вот-вот вернется, и принялась терпеливо ждать. Однако опыт заставил ее изменить взгляд на мир. Жизнь совсем другая.

В четыре пятнадцать Сюзанна стала собирать вещи. Сам факт, что она признала возможность несчастья и то, что Сотканный мир в опасности, вызвал прилив адреналина. В половине пятого она принялась стаскивать вниз ковер. Дело было долгое и утомительное, но за последние месяцы Сюзанна рассталась с последними унциями жира и теперь обнаружила у себя мышцы, о существовании которых не подозревала. Кроме того, с ней был менструум — тело, сотканное из воли и света, и оно помогало за минуты сделать то, на что без него ушли бы часы.

Тем не менее в небе уже угадывались проблески зари, когда Сюзанна закинула свои сумки (багаж Джерико она тоже упаковала) на заднее сиденье. Джерико не вернется, признала она. Что-то его задержало, и, если не поспешить, это что-то задержит и ее.

Она подавила желание расплакаться и уехала, оставив очередной неоплаченный счет.

2

Наверное, Сюзанну немного утешило бы выражение лица Хобарта, когда всего через двадцать минут после ее отъезда он явился в гостиницу, которую назвал Джерико.

Пленник много чего выдавил из себя, пока его обрабатывали твари: и крови, и слов. Но слова были неразборчивы, Хобарт с трудом улавливал их смысл. Разумеется, между рыданиями и стонами он говорил о Фуге и о Сюзанне.

— О моя госпожа, — все время повторял он, — о моя госпожа!..

А потом снова рыдания. Хобарт позволил ему поплакать, истекая кровью, пока Джерико не оказался на пороге смерти. И тогда инспектор задал простой вопрос: а где твоя госпожа? И дурак ответил. Его разум давно уже не понимал, кто задает ему вопросы и что он на них отвечает.

И вот теперь Хобарт был здесь, в том месте, которое указал пленник. Но где же женщина его мечты? Где Сюзанна? Снова ускользнула, испарилась, оставив на дверной ручке тепло своей руки, а на пороге — свою тень.

Однако на сей раз они разминулись ненадолго. Он едва не поймал ее. Много ли времени пройдет, прежде чем он набросит сети на ее тайну, раз и навсегда сожмет между пальцами ее серебряный свет? Часы. Самое большее — дни.

— Почти моя, — сказал Хобарт самому себе.

Он крепче прижал к груди книгу сказок, чтобы ни словечко не ускользнуло, и ушел из комнаты своей госпожи, чтобы продолжить погоню.

Глава 6

Привет, незнакомец!

1

Сюзанне была ненавистна мысль об отъезде из города, потому что она покидала Джерико. Но что бы она к нему ни чувствовала — а это было сложно само по себе, — она понимала: медлить нельзя. Нужно уезжать, и уезжать быстро.

Но неужели одна? Долго ли она сумеет продержаться и выжить при таких условиях? Машина, ковер и женщина, не вполне уверенная, человек ли она вообще…

У нее остались друзья и родственники в разных городах, но ни с кем она не была достаточно близка, чтобы довериться им. Кроме того, они неизбежно станут задавать вопросы, а в этой истории нет ни одной части, которую Сюзанна осмелилась бы пересказать. Она подумала о возвращении в Лондон, в квартирку на Баттерси, где дожидается ее прежняя жизнь: Финнеган и его вечные валентинки, керамика, сырость в ванной комнате. Снова начнутся вопросы. Ей нужен тот, кто примет ее как есть, с ее нежеланием объясняться и всем остальным.

Такой человек один — это Кэл.

При мысли о нем Сюзанна почувствовала, что на душе стало легче. Она вспомнила его открытую улыбку, его мягкий взгляд и мягкий голос. Возможно, искать его еще опаснее, чем возвращаться в Лондон, но она устала вычислять степень опасности.

Она поступит так, как подсказывает чутье, а ее чутье сказало:

2

— Кэл?

На том конце телефонного провода повисло долгое молчание. Она даже подумала, что связь прервалась.

— Кэл, это ты?

Затем он отозвался:

— Сюзанна?

— Да. Это я.

— Сюзанна…

Она чувствовала, как к горлу поступили слезы, потому что он произнес ее имя.

— Я должна увидеть тебя, Кэл. Где ты?

— В центре города. Рядом с каким-то памятником. Кажется, это королева Виктория.

— Это в конце Касл-стрит.

— Наверное. Можно увидеть тебя? Это очень важно.

— Да, конечно. Я недалеко. Выйду сейчас же. Встретимся под памятником через десять минут.

* * *

Кэл был на месте через семь минут, одетый в угольно-серый деловой костюм с поднятым по причине измороси воротником. Один из сотни одинаковых молодых людей, бухгалтеров и младших управляющих, на которых она насмотрелась, дожидаясь его под властным взглядом Виктории.

Он не обнял Сюзанну, даже не коснулся ее. Просто остановился рядом, посмотрел с радостью и недоумением, а потом произнес:

— Привет.

— Привет.

Дождь к тому моменту усилился.

— Может быть, поговорим в машине? — предложила она. — Не хочу оставлять ковер.

При упоминании о ковре недоуменное выражение на его лице усилилось, но он ничего не спросил.

В мозгу Кэла сохранился смутный образ самого себя, ищущего на грязном складе какой-то ковер, может быть, даже этот самый, однако целиком история никак не складывалась.

Машина стояла на Уотер-стрит, недалеко от памятника. Дождь выбивал чечетку по крыше, когда они забирались на передние сиденья.

Драгоценный груз, который Сюзанна боялась оставить, лежал на заднем сиденье, перегнутый пополам и небрежно прикрытый простыней. Как Кэл ни старался, он так и не мог вспомнить, почему этот ковер так важен для нее и почему эта женщина — насколько он помнил, они провели вместе всего несколько часов — так важна для него. Почему, заслышав ее голос в телефонной трубке, он помчался на зов? Почему все в нем переворачивалось от одного взгляда на нее? Это абсурдно и неприятно: чувствовать так много и знать так мало.

Все прояснится, заверял он себя, как только они начнут разговор.

Но он ошибся. Чем больше они говорили, тем сильнее он недоумевал.

— Мне необходима твоя помощь, — сказала ему Сюзанна. — Я не могу рассказать всего, сейчас нет времени. В общем, появился некий пророк, и он обещает вернуть Фугу. Джерико пошел на одно из его выступлений и не вернулся…

— Погоди, — попросил Кэл и замахал руками, чтобы прервать поток информации. — Подожди минутку. Я не успеваю. Джерико?

— Ты же помнишь Джерико, — удивилась она.

Имя было необычное, не из тех, что легко забываются. Но он не мог вообразить человека с таким именем.

— А я должен его знать? — спросил он.

— Господи, Кэл…

— Честно говоря… многие события… словно в тумане.

— Но меня ты помнишь ясно.

— Да. Конечно. Конечно помню.

— И Нимрода. И Апполин. И ночь в Фуге.

Раньше чем Кэл успел пробормотать «нет», Сюзанна поняла, что он ничего не помнит.

Наверное, здесь включались естественные процессы: таким образом мозг отфильтровывал опыт, идущий вразрез со сложившимися в течение жизни представлениями о природе реального. Люди просто забывают лишнее.

— Мне снятся странные сны, — сказал Кэл.

На его лице застыло смущение.

— Какие сны?

Кэл покачал головой. Он знал, что в его словаре нет слов, способных передать увиденное.

— Описать это сложно, — проговорил он. — Кажется, будто я ребенок, понимаешь? И одновременно не ребенок. Я гуляю по каким-то местам, где никогда не был. Но я не заблудился, наоборот. О черт… — Он сдался, разозлившись на собственное косноязычие. — Не могу описать!

— Мы там были однажды, — спокойно сказала ему Сюзанна. — Мы с тобой. Были там. То, что тебе снится, существует на самом деле, Кэл.

Он долго смотрел на нее, не отрывая глаз. Его лицо по-прежнему было смущенным, но теперь это выражение смягчила едва заметная улыбка.

— Существует? — переспросил он.

— О да. Честное слово.

— Расскажи мне, — попросил он тихо. — Пожалуйста, расскажи.

— Я не знаю, с чего начать.

— Попытайся, — настаивал он. — Прошу тебя. — В глазах его светилась такая тоска, такое желание узнать.

— Ковер… — начала она.

Он обернулся.

— Это твой ковер? — спросил он.

Сюзанна невольно рассмеялась.

— Нет, — сказала она. — То место, которое ты видишь во сне… оно там. В этом ковре.

Она видела, как недоверие Кэла борется с его верой в нее.

— Здесь? — уточнил он.

Временами Сюзанна думала, что ей самой непросто осознать этот факт, а ведь у нее по сравнению с Кэлом или даже бедным Джерико имелось преимущество: менструум, краеугольный камень всех чудес. Она не могла винить Кэла за сомнения.

— Ты должен поверить мне, — сказала она. — Каким бы невероятным это ни казалось.

— Я знаю, — произнес он сдавленно. — Что-то во мне знает.

— Конечно ты знаешь. И ты все вспомнишь. Я помогу тебе вспомнить. Но пока я сама нуждаюсь в твоей помощи.

— Да. Все, что пожелаешь.

— За мной гонятся.

— Почему? Кто?

— Я расскажу тебе об этих людях, когда будет возможность. Но суть в том, что они хотят уничтожить то место, которое тебе снится, Кэл. Мир, спрятанный в ковре. Фугу.

— Ты хочешь спрятаться у меня? — спросил он.

Сюзанна отрицательно покачала головой:

— Я отважилась позвонить тебе домой, чтобы узнать твой рабочий телефон. Возможно, там меня уже ждут.

— Джеральдин ничего им не скажет.

— Я не могу рисковать.

— Мы можем поехать к Деку, это в Киркби. Никто нас там не найдет.

— Ты ему доверяешь?

— Конечно.

Она завела мотор.

— Я поведу, — сказала она. — А ты показывай дорогу.

3

Они свернули на Джеймс-стрит, дождь теперь лил как из ведра. Далеко они не уехали. Всего несколько ярдов, и на дороге образовался затор.

Кэл опустил стекло и высунулся взглянуть, что там произошло. Рассмотреть что-либо за пеленой дождя было непросто, но, кажется, случилась авария, отчего движение встало. Несколько самых нетерпеливых водителей попытались выехать из общего потока на окружную дорогу, но застряли на обочине и общая неразбериха усилилась. Гудели клаксоны, несколько человек выскочили из машин, накрыв головы от дождя пиджаками, и пытались выяснить, что случилось.

Кэл негромко рассмеялся.

— Что тут смешного? — спросила Сюзанна.

— Всего час назад я сидел в офисе, по уши зарывшись в бумаги…

— А теперь ты в компании человека, скрывающегося от полиции.

— По мне, это выгодный обмен, — усмехнулся он.

— Какого же черта мы не двигаемся?

— Я посмотрю.

И прежде чем Сюзанна успела его остановить, Кэл выскочил из машины и начал пробираться по лабиринту из машин, набросив на голову пиджак в тщетной попытке уберечься от дождя.

Сюзанна смотрела на него, а ее пальцы выбивали дробь на руле. Ей не нравилась сложившаяся ситуация. Она здесь слишком заметна, а значит, уязвима.

Когда Кэл добрался до противоположной стороны улицы, внимание Сюзанны привлекла вспышка синего света в зеркале бокового вида. Она обернулась и увидела несколько полицейских мотоциклов, двигавшихся вдоль ряда машин к месту аварии. Сердце ее дрогнуло.

Она посмотрела на Кэла в надежде, что он уже возвращается, но он все еще изучал затор.

«Уходи оттуда, черт побери, — мысленно призывала его Сюзанна, — ты нужен мне».

Появились еще полицейские, на этот раз пешие. Они шли вдоль улицы, заглядывая в каждую машину. Должно быть, объясняли обстановку на дороге, ничего страшного. Все, что от нее требуется, это мило улыбаться.

Машины впереди начали движение. Регулировщики направляли их в объезд места аварии, затормозив автомобили на встречной полосе. Сюзанна поглядела на Кэла, который по-прежнему вглядывался в дальний конец улицы. Может быть, выйти из машины и окликнуть его? Пока она оценивала варианты действий, рядом с ней появился полицейский, забарабанил в окно. Сюзанна опустила стекло.

— Дождитесь сигнала, — велел он. — А затем медленно трогайтесь с места.

Полицейский внимательно смотрел на нее, капли дождя скатывались с его каски и носа. Сюзанна улыбнулась.

— Хорошо, — сказала она. — Я буду осторожна.

Указания были даны, но полицейский не отходил от окна, а продолжал рассматривать ее.

— Мне знакомо ваше лицо, — заметил он.

— Правда? — удивилась Сюзанна.

Она решилась бросить на него кокетливый взгляд и промахнулась примерно на милю.

— Как ваша фамилия?

Не успела она солгать что-нибудь, как один из полицейских впереди окликнул ее собеседника. Тот распрямился, и она воспользовалась возможностью оглянуться на Кэла.

Он стоял на краю тротуара и глядел на нее через улицу. Сюзанна чуть заметно покачала головой, надеясь, что он сумеет правильно истолковать ее знак через залитое дождем стекло. Полицейский заметил ее жест.

— Что-то не так? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — Все в порядке.

Второй полицейский подходил к машине, выкрикивая что-то в дождь в сторону машин с работающими вхолостую моторами.

«Чем дольше я здесь стою, — подумала Сюзанна, — тем хуже для меня».

И она крутанула руль. Полицейский, стоявший у окна, приказал ей остановиться, но выбор был уже сделан. Проносясь мимо Кэла, она поглядела в его сторону. И увидела, к своему ужасу, что он пытается пробиться между машинами. Сюзанна выкрикнула его имя, но он не услышал. Она снова окликнула его. Кэл поднял голову, но слишком поздно: полицейский, стоявший впереди, уже бежал к ее машине. Он окажется рядом с ней раньше, чем Кэл успеет добраться до середины дороги. Нет иного выбора, кроме как бежать, пока еще есть шанс.

Она нажала на газ, и полицейский отскочил, когда между ними оставались считанные дюймы. Оглядываться на Кэла не было времени. Сюзанна на большой скорости проскочила место аварии. Она очень надеялась, что Кэл понял ее указания и сумеет скрыться.

Не успела она проехать и четырехсот ярдов, как услышала за спиной завывания сирен.

4

Кэлу потребовалось секунд десять, чтобы осознать происходящее, и еще пара — чтобы обругать себя за нерасторопность. Ведь было мгновение общего смятения, когда никто из полицейских не понимал, дожидаться ли приказаний или пускаться в погоню. Как раз в этот миг Сюзанна скрывалась за углом.

Полицейский, который разговаривал с ней, направился в сторону Кэла, с каждым шагом прибавляя скорость.

Кэл сделал вид, будто не замечает его, и поспешно зашагал обратно к памятнику. Послышались окрики, затем шум погони. Он побежал не оглядываясь. Его преследователь был в тяжелом обмундировании по случаю дождя, и Кэл бежал гораздо быстрее. Он свернул налево на Касл-стрит, потом еще раз налево на Брансуик-стрит, потом направо на Друри-лейн. Вовсю завывали сирены — это мотоциклисты бросились в погоню за Сюзанной.

На Уотер-стрит Кэл отважился оглянуться. Его преследователя не было видно. Но он не стал замедлять бег, пока расстояние между ним и полицией не увеличилось до полумили. После чего взял такси и вернулся домой. Голова его пухла от вопросов, перед глазами стояло лицо Сюзанны. Она появилась и исчезла слишком быстро, он уже тосковал по ней.

Чтобы лучше сохранить в памяти ее образ, Кэл попытался повторить названные Сюзанной имена, но, черт возьми, они уже позабылись.

Глава 7

Утерянный смысл

1

Слепящий дождь оказался союзником Сюзанны, как и ее незнание города. Она сворачивала каждый раз, когда предоставлялась возможность, избегая лишь тупиков, и отсутствие логики в ее маршруте сбило с толку преследователей. Дорога вывела ее на Парламент-стрит, и тут она прибавила скорость. Сирены за спиной затихли.

Но она знала, что это ненадолго. Петля снова затягивалась.

* * *

Когда Сюзанна выезжала из города, в дождевых тучах наметились просветы, и сквозь них пробились солнечные лучи, заливая золотым светом крыши и черное шоссе. Всего лишь на миг. Потом тучи снова сомкнулись, благословенное мгновение кончилось.

Сюзанна ехала по шоссе, день клонился к вечеру, а она снова была одна.

2

Кэл остановился в дверях кухни. Джеральдин чистила луковицу. Она подняла голову и спросила:

— Ты что, забыл зонтик?

И он подумал: она же понятия не имеет, кто он такой, что он такое, да и с чего бы?

«Ведь я и сам, как бог свят, не имею ни малейшего понятия. Я забыл себя. О господи, почему же я забыл себя?»

— Ты здоров? — спрашивала Джеральдин. Она отложила в сторону луковицу и нож и направилась к нему через кухню. — Только посмотри на себя. Ты промок до нитки.

— У меня неприятности, — произнес он без выражения.

Она замерла на полпути.

— Что случилось, Кэл?

— Не исключено, что сюда явится полиция.

— Но почему?

— Не спрашивай. Все это слишком сложно объяснить.

Ее лицо несколько омрачилось.

— Сегодня днем звонила какая-то женщина, — сказала она, — спрашивала твой рабочий телефон. Она до тебя дозвонилась?

— Да.

— И она как-то связана с твоими неприятностями?

— Да.

— Расскажи мне, Кэл.

— Я не знаю, с чего начать.

— У тебя с этой женщиной что-то было?

— Нет, — ответил он.

И подумал: «Во всяком случае, я не помню».

— Тогда расскажи мне.

— Позже. Не сейчас. Потом.

Он вышел из пропахшей луком кухни.

— Куда ты идешь? — окликнула его Джеральдин.

— Я же промок до нитки.

— Кэл!

— Мне нужно переодеться.

— Крупные неприятности?

Он остановился на середине лестницы, стягивая с себя галстук.

— Не могу вспомнить, — ответил Кэл.

Но какой-то голос у него в голове — голос, которого он давно не слышал, — произнес: «Крупнее некуда, сынок, крупнее некуда». И он знал, что голос сказал горькую правду.

Джеральдин дошла до подножия лестницы. Он зашел в спальню и стащил с себя мокрую одежду, а она тем временем продолжала засыпать его вопросами, на которые он не знал ответов, и с каждым новым вопросом, оставшимся без ответа, в ее голосе все отчетливее звенели слезы. Он знал, что завтра назовет себя за это скотиной (что такое завтра — еще один сон?), но ему нужно было как можно скорее выбраться из дома на случай, если за ним вдруг явится полиция. Разумеется, ему не в чем перед ними оправдываться. По крайней мере, он ничего не помнит. Но они знают способы заставить человека заговорить.

Кэл порылся в гардеробе, достал рубашку, джинсы и пиджак, нисколько не задумываясь о своем выборе. Натягивая потертый пиджак, он выглянул в окно. Только что зажглись фонари, потоки дождя серебрились в их свете. Скверная ночь для увеселительных прогулок, но что делать. Он сунул руку в карман рабочего костюма, вынул бумажник, переложил его к себе в карман. Пожалуй, все.

Джеральдин так и стояла у подножия лестницы, глядя на него снизу вверх. Она справилась со слезами.

— И что же мне отвечать, — спросила она, — если они придут за тобой?

— Скажи, что я пришел и снова ушел. Скажи правду.

— А если меня не будет дома… — произнесла она. — Затем, воодушевившись идеей, добавила: — Ну да. Скорее всего, меня здесь не будет.

У него не было ни времени, ни подходящих слов, чтобы утешить ее.

— Пожалуйста, поверь мне. — Вот и все, что он сумел сказать. — Я знаю обо всем происходящем не больше тебя.

— Может быть, тебе стоит сходить к врачу, Кэл, — проговорила Джеральдин, пока он спускался. — Может быть, — голос ее смягчился, — ты болен.

Он замер посреди лестницы.

— Брендан кое-что рассказывал мне… — продолжала она.

— Не вмешивай сюда отца.

— Нет, ты послушай, — настаивала Джеральдин. — Он часто разговаривал со мной, Кэл. Сообщал мне кое-что по секрету. Что-то такое, что, как ему казалось, он видел.

— Не желаю слушать.

— Он утверждал, будто видел, как у вас в саду убили женщину. Видел какое-то чудовище на железнодорожных путях. — Она слегка улыбнулась подобной глупости.

Кэл уставился на нее, внезапно ослабев. И снова подумал: «Я знаю».

— Может быть, у тебя тоже галлюцинации.

— Он рассказывал байки, чтобы тебя позабавить, — ответил ей Кэл. — Он любил выдумывать истории. Это говорила его ирландская кровь.

— И ты тоже выдумываешь, Кэл? — спросила она, мечтая услышать подтверждение. — Скажи мне, что это розыгрыш.

— Видит бог, я хотел бы так сказать.

— О Кэл…

Он спустился с лестницы и нежно погладил ее по голове.

— Если кто-нибудь придет и станет задавать вопросы…

— Я скажу правду, — ответила она. — Я ничего не знаю.

— Спасибо.

Когда он шел к двери, Джеральдин его окликнула:

— Кэл?

— Да?

— А ты, случайно, не влюблен в эту женщину? Если так, я бы предпочла знать правду.

Он открыл дверь. Дождь лупил по крыльцу.

— Не могу вспомнить, — сказал он и побежал к машине.

3

После получаса езды по шоссе на Сюзанне начали сказываться последствия ночи без сна и всех переживаний прошедшего дня. Дорога перед глазами расплывалась. Сюзанна поняла еще немного, и она уснет за рулем. Тогда она свернула с шоссе на первую же стоянку, остановила машину и отправилась на поиски кофе.

В кафетерии и вокруг него было полно народу, за что она поблагодарила судьбу. Среди такого множества людей можно затеряться. Не желая оставлять Сотканный мир без присмотра ни на миг дольше, чем необходимо, Сюзанна купила кофе в автомате вместо того, чтобы стоять в бесконечной очереди, потом в магазинчике выбрала шоколадку и печенье и вернулась в машину.

Она включила радио и принялась за еду. Когда она разворачивала шоколадку, мысли ее снова обратились к Джерико, вору-чародею, способному выкрасть что угодно из чьего угодно кармана. Где он сейчас? Сюзанна подняла стаканчик с кофе за его здоровье и пожелала ему удачи.

В восемь начались новости. Она ждала какого-то упоминания о себе, но так ничего и не услышала. После новостей зазвучала музыка, и Сюзанна оставила радио включенным. После кофе и шоколада с печеньем она обмякла на сиденье, глаза ее закрылись под убаюкивающий джаз.

Проснулась она спустя какие-то секунды от стука по стеклу. После мгновенного смятения, когда она пыталась понять, где находится, Сюзанна очнулась и с упавшим сердцем увидела за мокрым стеклом человека в форме.

— Откройте, пожалуйста дверь, — сказал полицейский.

Кажется, он был один. Может, просто завести машину и уехать? Не успела она принять решение, как дверь открыли снаружи.

— Выходите, — велел полицейский.

Сюзанна подчинилась. Она вышла из машины и услышала со всех сторон шарканье ног по гравию.

На фоне неоновых огней вырисовывался силуэт человека.

— Да.

Это было единственное слово, которое он произнес, и тотчас на нее со всех сторон двинулись люди. Она хотела призвать на помощь менструум, но тот силуэт приблизился к ней, держа что-то в руке. Ей закатали рукав, и она почувствовала, как игла вошла в кожу. Призрачное тело отозвалось, но слишком медленно. Воля угасла, поле зрения сократилось до узкого колодца. На дне его ждал Хобарт с разинутой пастью. Сюзанна падала вниз, цепляясь пальцами за стенки, а тварь на дне ревела осанну.

Глава 8

Свежий взгляд

Мерси высоко поднялась в ту ночь, быстро неся грязно-коричневые воды с серой пеной. Кэл опирался на парапет и глядел за бурлящую реку, в сторону заброшенных корабельных верфей на другом берегу. Когда-то эта водная артерия была запружена кораблями, разгружавшимися после похода или, наоборот, уходившими в дальние края. А теперь она опустела. Доки, верфи, ремонтные мастерские стоят заброшенные. Призрачный город, годится только для привидений.

Он чувствовал себя одним из них. Призрачный скиталец. Окоченевший так, как может окоченеть только мертвец. Кэл сунул руки в карманы, чтобы согреться, и его пальцы нащупали с полдюжины каких-то мягких шариков. Он вынул их и рассмотрел в свете ближайшего фонаря.

Они походили на сушеные сливы, только кожица была гораздо плотнее, как кожа старого башмака. Совершенно очевидно, что это какие-то фрукты, но он не знал какие. Откуда они попали к нему? Кэл понюхал один плод. Запах был кисловатый, как у молодого вина. И аппетитный, даже искушающий. Этот запах напомнил ему, что он не ел с самого обеда.

Кэл поднес плод ко рту, легко прокусил сморщенную кожицу. Запах его не обманул: мякоть и в самом деле отдавала алкоголем, сок обжигал горло, словно коньяк. Он пожевал, откусил во второй раз, не успев проглотить первую порцию, и мигом прикончил фрукт со всеми косточками.

После чего принялся пожирать плоды один за другим. На него вдруг напал волчий аппетит. Он застыл под раскачивающимся от ветра фонарем, в луже танцующего света, и ел так, словно его морили голодом целую неделю.

Он вгрызался в предпоследний фрукт, когда до него вдруг дошло, что фонарь над головой качается не в такт окружающему его пятну света. Кэл уставился на зажатый в руке плод, но не смог сфокусировать взгляд. Господи Иисусе! Неужели он отравился? Последний фрукт выпал из рук. Кэл уже был готов сунуть пальцы в рот, чтобы вызвать рвоту, но тут его охватило куда более необычное ощущение.

Он поднимался вверх. Во всяком случае, какая-то его часть.

Ноги его по-прежнему стояли на асфальте, он чувствовал под подошвами прочную основу, но в то же время плыл вверх. Фонарь горел теперь под ним, и набережная раскинулась вправо и влево, река билась о берега, темная и дикая.

Рационально мыслящий дурак внутри него сказал: «Ты отравился, опьянел от этих фруктов».

Но он не чувствовал себя больным и не потерял ориентацию в пространстве. Его взгляд был ясен. Он по-прежнему видел все обычным зрением и в то же время смотрел откуда-то из точки высоко над головой. И это было еще не все. Он словно разделился на части: одна часть его двигалась вдоль набережной, другая вышла на середину Мерси и глядела оттуда на берег.

Этот разошедшийся в стороны взгляд не смутил его. Множественные планы встречались и смешивались в мозгу, узоры свивались и распадались; он смотрел разом вперед и назад, далеко и близко.

Он был не один, но множество.

Он Кэл, он сын своего отца, он сын своей матери, он ребенок, спрятанный во взрослом мужчине, он человек, мечтающий стать птицей.

Птица!

И в этот миг на него нахлынуло все разом. Все забытые чудеса вернулись к нему с исключительной четкостью. Тысячи мгновений, образов и слов.

Птица, погоня, двор, ковер, полет (он стал птицей, да, да!), потом враги и друзья, Шедуэлл, Иммаколата, чудовища. И Сюзанна, его прекрасная Сюзанна. Ее место в истории, которую рассказывал ему собственный разум, вдруг сделалось совершенно понятным.

Он вспомнил все. Как распускался ковер, как развалился дом, затем Фугу и чудеса той ночи.

Кэлу потребовались все его вновь обретенные чувства, чтобы удержать поток воспоминаний, но он сумел не захлебнуться в нем. Казалось, ему снится сон обо всем сразу, и задержать его на мгновение было ни с чем не сравнимым наслаждением. Результатом этого героического воспоминания стало воссоединение «я» с тайным «я».

А после воссоединения — слезы. Он в первый раз ощутил глубоко спрятанное горе от потери человека, научившего его стихам, которые он читал в саду Ло: его отца, который жил и умер и уже никогда не узнает того, что знал сейчас Кэл.

Скорбь и горькие слезы мгновенно вернули ему себя самого. Он снова видел все обычным взглядом, стоял под качающимся фонарем, охваченный горем…

Затем его душа снова воспарила вверх, выше, потом еще выше, и на этот раз сумела разогнаться и вырваться на свободу.

Кэл вдруг оказался высоко над Англией.

Свет луны заливал под ним яркие континенты облаков, чьи огромные тени скользили над холмами и окраинами городов, словно молчаливые хранители снов. И он тоже двигался, подгоняемый тем же ветром. Над дорогами, вдоль которых выстроились ряды соединенных жужжащими проводами фонарей, над городскими кварталами, в этот час безлюдными, если не считать бродяг и уличных псов.

Он поглядывал сверху, словно ленивый ястреб, звезды сияли у него за спиной, а остров раскинулся внизу, и этот полет вторил первому полету, когда он парил над ковром и над Фугой.

Как только Кэл мысленно обратился к Сотканному миру, он вроде бы учуял его, нащупал где-то там, внизу. Глаза его были недостаточно зоркими, чтобы ясно увидеть место, но он знал он сумеет отыскать ковер, если сохранит обретенное знание, когда наконец вернется в оставшееся внизу тело.

Ковер находится на северо-востоке от города, за много миль отсюда, в этом Кэл был уверен. И он продолжает удаляться. Везет ли его Сюзанна? Едет ли она в какое-то удаленное место, куда, как ей кажется, враги не доберутся? Нет, дело обстояло гораздо хуже. Сотканный мир и женщина, оберегающая его, в ужасной опасности где-то там, под ним…

И от этой мысли плоть снова захватила над ним власть. Кэл ощутил вокруг себя свое тело, его тепло, его тяжесть, пришел в восторг от его плотности. Воспарять духом, конечно, здорово, но чего стоит дух, если нет ни мышц, ни костей для осуществления его устремлений?

Еще мгновение Кэл постоял под фонарем. Река точно так же пенилась, облака, которые он только что видел под собой, двигались безмолвными флотилиями, погоняемые соленым морским ветром. Но он чувствовал другую соль, не морскую. То были слезы, пролитые по отцу, по собственной забывчивости и, может быть, по матери, потому что все потери стали единой потерей, а все позабытое — единым позабытым.

Он принес с небес новую мудрость. Он понял, что позабытое можно вспомнить, утерянное — отыскать вновь.

И это самое важное в мире: искать и находить.

Кэл посмотрел на северо-восток. Хотя способность видеть все разом покинула его, он знал, что сумеет найти ковер.

Он увидел его сердцем. И бросился в погоню.

Глава 9

Тайное убежище

Сюзанна медленно приходила в себя после наркотического сна. Сначала сил хватало только на то, чтобы разлеплять веки на несколько секунд, после чего ее сознание снова проваливалось в темноту. Но организм постепенно очищался от той дряни, которую ввел в ее вены Хобарт. Оставалось только позволить телу справиться с этим делом.

Сюзанна осознала, что она лежит на заднем сиденье в машине Хобарта. Ее враг сидел впереди, рядом с водителем.

В какой-то миг он обернулся, увидел, что она приходит в себя, но ничего не сказал. Просто смотрел на нее какое-то время, а затем снова сосредоточился на дороге. В его взгляде сквозила какая-то неприятная ленца, как будто теперь он был совершенно уверен в своем будущем и не имел нужды торопить его.

В заторможенном состоянии Сюзанне было сложно оценить время, но они наверняка ехали уже несколько часов. В какой-то момент она открыла глаза и увидела в окне спящий город — она не знала какой, — но потом остатки наркотика снова взяли над ней верх. Когда она очнулась в следующий раз, они уже двигались по извилистой проселочной дороге, и темные холмы поднимались по обеим сторонам от машины. Только теперь Сюзанна поняла, что автомобиль Хобарта едет во главе целого конвоя: огни фар остальных машин отражались в заднем стекле. Сюзанна достаточно пришла в себя, чтобы оглянуться. За ними ехал «черный ворон» и еще несколько автомобилей.

И снова дремота сморила ее на какое-то время.

Она очнулась от притока холодного воздуха. Водитель опустил стекло, и от холода Сюзанна покрылась гусиной кожей. Она села и глубоко задышала, чтобы холод окончательно разбудил ее. Они пересекали гористую местность. Шотландия, предположила Сюзанна, ну где еще посреди весны можно увидеть покрытые снегом горные вершины? Они свернули с шоссе на каменистую колею, отчего скорость движения значительно замедлилась. Колея шла вверх и все время заворачивала. Мотор автомобиля работал с натугой, но дорога становилась все хуже, а подъем — все круче, пока они не поднялись на самую вершину холма.

— Там, — сказал Хобарт водителю. — Мы нашли нужное место. Туда!

Сюзанна посмотрела в окно. Не было ни луны, ни звезд, чтобы осветить ландшафт, но она различала черные громады гор вокруг, а далеко внизу — горящие огоньки.

Кортеж с полмили ехал по гребню холма, после чего начался плавный спуск в долину. Огоньки, которые видела Сюзанна, оказались автомобильными фарами. Машины стояли широким кольцом, образуя нечто вроде арены посередине. Прибытия отряда Хобарта явно ожидали. Когда до кольца машин оставалось ярдов пятьдесят, Сюзанна увидела, что кто-то выходит навстречу конвою.

Автомобиль остановился.

— Где мы? — глухо спросила она.

— Все, приехали, — только и ответил Хобарт. Затем приказал водителю: — Поведешь ее.

Ноги у нее стали словно резиновые, и пришлось держаться за машину, прежде чем ей удалось сдвинуться с места. Водитель крепко вцепился в нее и повел к освещенной арене. Теперь она смогла оценить масштаб собрания. Там стояли дюжины автомобилей, и столько же еще скрывалось в темноте. Сотни водителей и пассажиров оказались ясновидцами. Некоторые отличались такой анатомией и цветом кожи, что это наверняка делало их изгоями в Королевстве.

Сюзанна рассматривала лица, отыскивая знакомых, в особенности одного. Но Джерико здесь не было.

Как только Хобарт вступил в круг света, из тени на противоположной стороне арены выдвинулась фигура того самого пророка. Его появление вызвало волну приветственных возгласов. Зрители проталкивались вперед, чтобы лучше разглядеть своего спасителя, кто-то падал на колени.

Он выглядел впечатляюще, признала Сюзанна.

Глубоко посаженные глаза пророка были сосредоточены на Хобарте; когда инспектор склонил голову перед своим повелителем, на губах у того появилась легкая одобрительная улыбка. Так вот в чем дело. Хобарт служит пророку, и это само по себе говорит не в пользу последнего. Они что-то обсуждали, их дыхание вырывалось струйками пара в холодном воздухе. После чего пророк положил руку в перчатке Хобарту на плечо и развернулся, чтобы объявить собравшимся о возвращении Сотканного мира. Воздух взорвался множеством криков.

Хобарт обернулся и махнул рукой. Из машины выбрались двое его подчиненных вместе с ковром. Они вошли в круг света и положили ковер к ногам пророка. При появлении своей погруженной в сон родины толпа ясновидцев мгновенно смолкла, и пророку не пришлось напрягать голос.

— Вот, — произнес он почти будничным тоном. — Как я и обещал вам.

При этих словах он толкнул сверток ногой, и ковер развернулся перед ним. По-прежнему стояла тишина. Глаза всех присутствующих сосредоточились на узорах ковра: две сотни умов занимала единственная мысль:

«Сезам, откройся!»

Вечный призыв просителей, жаждущих войти, топчущихся перед запертыми дверьми. Откройся, покажись.

Был ли это волевой акт собрания, или пророк заранее все продумал и подготовил, Сюзанна не знала, но действо началось. Оно началось не из центра ковра, как было в доме Шермана, а с краев.

В последний раз ковер распустился в результате несчастного случая, а не по плану. Тогда он взорвался нитями и красками, Фуга пробудилась внезапно и хаотически. На этот раз процесс явно шел по определенной системе, узоры распускались в заданной последовательности. Танец нитей был не менее сложен, чем в первый раз, но в представлении чувствовались завершенность и изящество. Нити выписывали сложнейшие пируэты, они взлетали в воздух, выплескивая наружу жизнь. Контуры одевались плотью и цветом, скалы и деревья взлетали и опускались на предназначенные для них места.

Сюзанна однажды уже видела это великолепие и была до некоторой степени подготовлена к нему. Однако ясновидцы, а тем более Хобарт с его костоломами, ощутили в равной мере страх и благоговейный трепет.

Конвоир Сюзанны явно позабыл о своих обязанностях и застыл, как ребенок, впервые увидевший фейерверк и не знающий, бежать ему или смотреть дальше. Сюзанна воспользовалась этим и выскользнула из поля его зрения, из круга света, выставляющего ее напоказ. Она все время оглядывалась назад, на пророка, чьи волосы вились над головой языками белого пламени. Он стоял посреди распускающегося мира, пока Фуга возрождалась к жизни.

От такого зрелища трудно было отвести взор, но Сюзанна бежала со всех ног к темным склонам. Она удалилась от круга света на двадцать, тридцать, сорок ярдов. Никто не бросился за ней в погоню.

Особенно яркая вспышка за спиной на мгновение осветила ей дорогу, словно падающая звезда. Это была дикая, невозделанная земля, кое-где поднимались обломки скал; долину, скорее всего, выбрали из-за ее отдаленности, чтобы Фуга могла очнуться здесь от сна, не потревоженная никем. Долго ли это чудо останется в тайне, ведь приближается лето? Но может быть, они применят какое-то волшебство, чтобы отвести глаза любопытным.

Окрестности снова залил свет, и перед Сюзанной мелькнула чья-то фигура. Силуэт появился и исчез так быстро, что Сюзанна засомневалась, не подводят ли ее глаза.

Однако еще через ярд она ощутила на щеках леденящий сквозняк, который не был обычным ветром. Она догадалась о его происхождении в тот же миг, когда он коснулся ее, но уже не было времени отступить или подготовиться к встрече. Тьма расступилась, и ее повелительница преградила Сюзанне путь.

Глава 10

Роковые события

1

Лицо было изуродовано до неузнаваемости, однако голос, еще более холодный, чем ее ледяное дыхание, явно принадлежал Иммаколате. И она явилась не одна. С ней пришли сестры, темнее самой тьмы.

— Зачем ты бежишь? — спросила Иммаколата. — Здесь негде скрыться.

Сюзанна остановилась. Эту троицу просто так не обойти.

— Оглянись, — сказала Иммаколата, и очередная вспышка распускающегося Сотканного мира безжалостно высветила все раны у нее на лице. — Видишь, где стоит Шедуэлл? Там через миг будет Фуга.

— Шедуэлл? — переспросила Сюзанна.

— Их обожаемый пророк, — последовал ответ. — Под личиной святости, которую ему помогла обрести я, бьется сердце Коммивояжера.

Значит, пророк — это Шедуэлл. Какая ирония: продавец энциклопедий завершает карьеру в качестве торговца надеждой!

— Это была его идея, — продолжала инкантатрикс, — дать им мессию. Теперь они готовы к завоеванию справедливости, как это называет Хобарт. Собираются предъявить права на обещанную им землю. И уничтожить ее в процессе завоевания.

— Они на это не купятся.

— Они уже купились, сестрица. Священные войны вспыхивают легче, чем разносятся слухи, и у твоих соплеменников, и у моих. Они верят в каждое священное слово пророка, как будто от этих слов зависит их жизнь. В некотором смысле так оно и есть. Ведь против них был составлен заговор, их обманывали. Теперь ясновидцы готовы разорвать Фугу на куски, чтобы добраться до виноватых. Чудесно, правда? Фуга погибнет от рук тех, кто явился ее спасти.

— Разве Шедуэлл хочет этого?

— Он человек, он жаждет поклонения. — Иммаколата взглянула мимо Сюзанны на распускающийся мир и на Коммивояжера, по-прежнему стоявшего в самом центре ковра. — И он его получит. И будет счастлив.

— Он просто жалок, — сказала Сюзанна. — Ты все понимаешь не хуже меня. Это ты дала ему силу. Свою силу. Нашу силу.

— Для исполнения моих планов, сестра.

— Ты подарила ему пиджак.

— Да, его пиджак создала я. Бывали моменты, когда я сожалела о подарке.

Растерзанные мышцы Иммаколаты не позволяли ей контролировать выражение лица. Сейчас она не могла скрыть своей горечи.

— Почему ты не заберешь его? — спросила Сюзанна.

— Волшебные дары нельзя одалживать на время, — пояснила Иммаколата. — Их дают навсегда. Неужели твоя бабушка ничему не научила тебя? Пора учиться самой, сестра. Я могла бы тебя учить.

— И что ты захочешь взамен?

— Забыть о том, что сделал со мной Ромо. — Она коснулась своего лица. — И обо всей людской вони. — Она помолчала, ее изуродованное лицо потемнело. — Они уничтожат тебя из-за твоей силы, сестра. Людишки вроде Хобарта.

— Когда-нибудь я убью его, — сказала Сюзанна, вспомнив свою ненависть к инспектору.

— Он это знает. Потому и мечтает о тебе. Хочет предать смерти ведьму. — У нее вырвался смешок. — Они все безумны, сестра.

— Не все, — ответила Сюзанна.

— Что мне сделать, чтобы убедить тебя? — спросила инкантатрикс. — Заставить осознать, что тебя предадут? Тебя уже предали.

Казалось, она не сделала ни шага, но как-то отодвинулась от Сюзанны. Теперь между ними тянулись мерцающие нити света — это Фуга растекалась во все стороны из своего укрытия. Но Сюзанна почти не замечала ее. Глаза ее были сосредоточены на том, что до сих пор скрывалось за спиной Иммаколаты.

Там стояла Магдалена, разодетая в роскошное кружевное полотно, сотканное из эктоплазмы. Призрачная невеста. А из-под юбок этой твари выглядывала жалкая фигура, сверху вниз глядя на Сюзанну.

— Джерико…

Глаза его были затянуты мглой. Он не отводил взгляда от Сюзанны, но явно не узнавал ее.

— Вот видишь, — сказала Иммаколата. — Предали.

— Что вы с ним сделали? — спросила Сюзанна.

Он знакомого ей Джерико не осталось ничего. Он выглядел как мертвец: одежда превратилась в лохмотья, кожа в шрамах и коростах от множества глубоких ран.

— Он знать тебя не желает, — ответила инкантатрикс. — У него теперь новая жена.

Магдалена протянула руку и потрепала Джерико по голове, как собачонку.

— Он по доброй воле отдался в руки моей сестры, — сказала Иммаколата.

— Оставь его в покое! — крикнула Магдалене Сюзанна. Ослабленная наркотиком, она плохо владела своими чувствами.

— Но ведь это любовь, — поддразнила ее Иммаколата. — У них пойдут дети. Много детей. Его похоть безгранична.

Мысль о том, что Джерико совокуплялся с Магдаленой, заставила Сюзанну содрогнуться. Она снова позвала его по имени. На этот раз рот его раскрылся, он как будто пытался что-то произнести. Но нет. У него получилось лишь пустить струйку слюны.

— Видишь, как легко они обращаются к новым радостям? — продолжала Иммаколата. — Стоит отвернуться на минутку, и он уже объезжает новую кобылку.

Гнев ударил в голову Сюзанне, усиливая ее отвращение. И не только гнев. Остатки наркотика туманили взгляд, но она почувствовала, как внизу живота поднимается менструум.

Иммаколата тоже ощутила это.

— Не делай глупостей… — прошептала она прямо в ухо Сюзанне, хотя они стояли в нескольких ярдах друг от друга. — Мы с тобой слишком похожи.

Пока она шептала, Джерико оторвал руки от земли, протянул их к Сюзанне, и тогда она поняла, почему в глазах его не было узнавания. Он просто не видел ее. Магдалена ослепила своего супруга, чтобы держать на коротком поводке. Но Джерико все равно знал, что Сюзанна рядом: он слышал ее, тянулся к ней.

— Сестра, — обратилась Иммаколата к Магдалене, — приструни своего мужа.

Магдалену не нужно было упрашивать. Рука, лежавшая на голове Джерико, вытянулась, пальцы стекли на лицо, заползая в рот и ноздри. Джерико пытался сопротивляться, но Магдалена тянула его, и он снова заполз под ее чумные юбки.

Сюзанна ощутила, как менструум без всякого предупреждения выплеснулся из нее и накинулся на мучительницу Джерико. Все случилось в мгновение ока. Она успела заметить, как исказилось в крике лицо Магдалены, а затем в нее ударил поток серебристого света. Вопль призрака рассыпался на кусочки, отголоски звука спиралями разлетелись по сторонам — жалобное рыдание, злобный вопль, — после чего саму Сюзанну подкинуло в воздух.

Как и обычно, ее разум чуть отставал от движения менструума. Не успела она осознать до конца, что именно делает, как свет уже разрывал привидение, оставляя зияющие дыры в его теле. Магдалена ответила, поток менструума вернул удар в лицо Сюзанне. Она ощутила, как кровь стекает по щеке, но сопротивление лишь подогрело ее ярость. Она рвала врага, пока привидение не превратилось в клочок смятой бумаги.

Иммаколата не осталась безучастным зрителем: она тоже пошла в атаку на Сюзанну. Земля под ногами дрогнула, потом поднялась стеной, будто собираясь похоронить ее живьем, но светящееся тело запросто отринуло земляной вал и с удвоенной яростью направило его на Магдалену. Но менструум существовал не сам по себе, это была иллюзия. Сюзанна владела своей силой, теперь она понимала это, как никогда раньше. Это ее гнев питал менструум, делая его глухим к милосердию и угрызениям совести; это она сама не желала успокаиваться, пока Магдалене не пришел конец.

Потом все разом завершилось. Крики Магдалены затихли.

«Хватит», — приказала Сюзанна.

Менструум бросил останки призрака — фрагменты эктоплазмы падали каплями на вздыбленную землю, — и его свечение исчезло в теле повелительницы. На всю атаку, контратаку и coup de grace ушло не более десятка секунд.

Сюзанна посмотрела на Иммаколату, на изувеченном лице которой застыло недоверие. Инкантатрикс дрожала всем телом, как будто была готова упасть на землю и забиться в припадке. Сюзанна воспользовалась ситуацией. Она не знала, сумеет ли пережить прямое нападение инкантатрикс, и сейчас был явно неподходящий момент, чтобы выяснять это. Когда третья сестра, Старая Карга, бросилась на останки Магдалены и принялась завывать, Сюзанна побежала со всех ног.

Фуга теперь растекалась вокруг них, и яркие вспышки света скрыли ее побег. Только преодолев ярдов десять или больше, она пришла в себя и вспомнила о Джерико. Рядом с останками Магдалены его не было. Молясь, чтобы он сумел выбраться с поля боя, Сюзанна побежала дальше, и скорбные вопли Карги громко звенели у нее в ушах.

2

Она бежала, снова и снова ощущая ледяное дыхание девы у себя на шее. Но каждый раз оказывалось, что погоня ей только мнится; она без помех пробежала целую милю, поднялась из долины наверх, перевалила через гребень холма, пока свет наступающего Сотканного мира не потускнел за спиной.

Пройдет еще немного времени, и Фуга нагонит ее. Когда это произойдет, придется решать, что делать дальше. А пока Сюзанне нужно было отдышаться.

Темнота немного успокоила ее. Она постояла, стараясь не задумываться о том, что только что сделала. Но ее все равно переполняло какое-то неуправляемое воодушевление. Она убила Магдалену, уничтожила одну из троицы, и это не пустяк. Неужели заключенная в ней сила так опасна? Или она зрела, пока Сюзанна не подозревала об этом, становилась все мудрее и смертоноснее?

Она почему-то вспомнила о книге Мими, которую до сих пор держал у себя Хобарт. Сюзанна очень надеялась, что книга сумеет объяснить ей, кем она является и как обратить это на пользу. Она обязана вернуть книгу, даже если придется снова встретиться с Хобартом лицом к лицу.

Пока она размышляла обо всем этом, кто-то позвал ее по имени; во всяком случае, так ей почудилось. Она посмотрела туда, откуда шел голос, и увидела в нескольких ярдах от себя Джерико.

Он сумел вырваться из объятий Магдалены, хотя его лицо было сплошь покрыто шрамами от эфирных когтей сестрицы. Истерзанное тело было готово рухнуть, и, когда он второй раз позвал Сюзанну и протянул к ней искалеченные руки, его ноги подогнулись и он упал на землю лицом вниз.

Она в тот же миг оказалась рядом с ним, опустилась на колени и развернула его к себе. Джерико был легкий как перышко. Сестры высосали из него все, кроме той малой искорки, что заставляла его следовать за Сюзанной. Они смогли отнять кровь, забрать семя и физическую силу. Но любовь он сохранил.

Сюзанна притянула его к себе. Голова Джерико упала ей на грудь. Он дышал часто и неглубоко, его холодное тело содрогалось. Она погладила его по голове, и слабый свет заиграл на ее пальцах.

Однако он вовсе не хотел, чтобы его нянчили. Джерико оттолкнул ее и отодвинулся на несколько дюймов, чтобы коснуться рукой ее лица. Вены у него на шее напряглись, когда он попытался заговорить. Сюзанна успокаивала его, обещая, что они поговорят обо всем позже. Но он чуть заметно качнул головой, и она почувствовала, обнимая его, что конец уже близок. Было бы жестоко притворяться, что это не так. Пришло время умирать, и он хотел умереть в ее объятиях.

— О мой милый! — сказала она. Сердце ныло в груди. — Родной мой…

И снова Джерико попытался заговорить, но язык опять подвел его. Выходили лишь невнятные звуки, в которых Сюзанна не могла отыскать смысла.

Она склонилась ниже. Он больше не сопротивлялся, а только вцепился ей в плечо и придвинулся ближе, чтобы заговорить. На этот раз Сюзанна поняла его, хотя слова больше походили на вздохи.

— Я не боюсь, — произнес он, выделив последнее слово. Выдох коснулся ее щеки, как поцелуй.

Потом его рука обессилела и соскользнула с плеча Сюзанны, глаза закрылись и он умер.

Горькая мысль пронзила ее: последние слова Джерико были не только утверждением, но и мольбой. Ему единственному она рассказала, как менструум вырвал Кэла из бессознательного состояния. Неужели это «Я не боюсь» было попыткой сказать: «Дай мне умереть»? «Я не стану благодарить тебя за воскрешение»?

Она уже никогда не узнает, что он имел в виду.

Сюзанна осторожно опустила тело Джерико на землю. Когда-то он говорил слова любви, бросавшие вызов всем тяготам их путешествия и помогавшие жить. Знал ли он слова, способные бросить вызов смерти? Или он уже на пути в тот край, куда ушла Мими, и все связи с миром, где еще живет Сюзанна, потеряны?

Кажется, дело обстояло именно так. Сюзанна смотрела на тело, пока не заболели глаза, но не услышала больше ни звука. Джерико покинул эту землю, а вместе с ней и Сюзанну.

Глава 11

Кэл спешит на север

1

Кэл ехал на север всю ночь, но нисколько не устал. Может быть, это фрукты помогали ему поддерживать исключительную ясность мысли, а может быть, вновь обретенная жизненная цель гнала его вперед. Он держал в узде свою способность мыслить рационально и выбирал маршрут, полагаясь только на интуицию.

Неужели голубей ведет такое же чувство направления, как и его сейчас? Чувство, похожее на сон, лежащее за пределами интеллекта или рационального суждения, — чувство дома? Именно оно управляло Кэлом. Он превратился в птицу и ориентировался не по звездам (они все равно были затянуты тучами) и по магнитным полюсам, а руководствовался простым желанием вернуться домой. В тот сад, где когда-то стоял в окружении любящих людей и читал стихи Безумного Муни.

Пока он ехал, у него в голове всплывали отрывки стихов, так что в следующий раз он сможет порадовать своих слушателей чем-то новеньким. Коротенькие стишки вернулись из детства; странные строки, которые он запомнил по ритму, а не по смыслу:

Он и сейчас, точно как в детстве, не вполне понимал их смысл, но стихи сами сорвались с губ мятным дыханием, радостные в своем ритме и рифмах.

Хотя были и горькие строчки:

И еще отрывки из стихотворений, которые он либо забыл, либо никогда не знал полностью. Один такой отрывок все время приходил ему на ум:

Это были заключительные строчки, но вот чего, он никак не мог вспомнить.

Было множество других отрывков. Кэл вел машину и повторял их снова и снова, оттачивал интонацию, находил новые оттенки и свежий ритм.

Но никакие голоса не звучали в его голове, поэт молчал как рыба. Или же Кэл и Безумный Муни заговорили наконец одним голосом?

2

Он пересек границу Шотландии около половины третьего ночи и поехал дальше на север. Местность становилась все более холмистой и все менее населенной. Его донимал голод, мышцы ныли после стольких часов непрерывной езды, но ничто, разве только конец света, не могло заставить Кэла сбавить скорость или остановиться. С каждой милей он приближался к Стране чудес, где его давно ждала отложенная на потом жизнь. Она требовала, чтобы он наконец прожил ее.

Глава 12

Решение

Сюзанна долго сидела над телом Джерико, стараясь ни о чем не думать. Внизу под холмом еще распускался Сотканный мир, волна оживающей Фуги наступала на нее. Но она не могла любоваться чудесами, просто не могла. Когда нити начали появляться совсем рядом, Сюзанна ушла, оставив тело Джерико там, где оно лежало.

Свет зари разливался по облакам над головой. Она решила подняться выше в горы и осмотреться после рассвета. Чем выше она поднималась, тем сильнее дул ветер. Сердитый ветер, северный ветер. Но немного подрожать от холода того стоило, потому что с высоты открылся потрясающий вид. По мере того как вставало солнце, Сюзанна все лучше понимала, насколько удачно Шедуэлл выбрал эту долину. Со всех сторон ее окружали крутые скалы, на склонах не было видно никакого жилья, даже одинокой избушки. Единственным признаком цивилизации была колея, по которой прибыли машины Хобарта, и, судя по всему, за последние сутки дорогой пользовались чаще, чем целую вечность до того.

И когда яркий свет залил холмы, как раз на этой дороге Сюзанна увидела автомобиль. Он некоторое время полз по гребню холма, затем остановился. Водитель, с высоты показавшийся Сюзанне размером с букашку, вышел из машины и оглядел долину. Должно быть, раскинувшаяся внизу Фуга была незаметна взгляду простого обывателя, потому что водитель почти сразу сел обратно в машину, словно понял, что свернул не туда. Однако он не поехал обратно, как ожидала Сюзанна. Напротив, он съехал с колеи и загнал машину в густые заросли утесника. После чего опять вышел и зашагал в сторону Сюзанны, петляя между валунами на склоне.

И тут она поняла, что знает этого человека. Она надеялась, что глаза ее не подводят и что Кэл в самом деле идет сейчас к ней.

Заметил ли он ее? Кажется, нет, потому что он стал спускаться в долину. Сюзанна пробежала немного, чтобы сократить расстояние между ними, потом забралась на скалу и замахала руками. Несколько мгновений он не замечал этих сигналов, потом по счастливой случайности взглянул в ее сторону. Остановился, приложил козырьком руку ко лбу. После чего сменил направление и начал карабкаться вверх по склону к Сюзанне. Да-да, это был Кэл! Но она все равно боялась, что это наваждение, пока до нее не донеслись звук тяжелого дыхания и шлепанье подошв по росистой траве.

Последние разделяющие их ярды Кэл преодолел едва ли не ползком, а потом Сюзанна бросилась в его раскрытые объятия и притянула его к себе.

На этот раз она сама сказала:

— Я люблю тебя, — и отвечала на его улыбки новыми и новыми поцелуями.

2

Они вкратце пересказали друг другу все, что им довелось пережить, оставив подробности до лучших времен.

— Шедуэлл больше не желает продавать Фугу, — сообщила Сюзанна. — Он сам хочет править ею.

— И вечно изображать пророка? — спросил Кэл.

— Сомневаюсь. Он перестанет притворяться, как только получит власть.

— Значит, мы должны помешать ему получить эту власть, — решил Кэл. — Вывести его на чистую воду.

— Или просто убить его, — сказала Сюзанна.

Они поднялись и посмотрели вниз на мир, который теперь занимал всю долину под ними. Мир все еще не распустился до конца, волны света пробегали по траве, рождая новую флору и фауну.

Из-под покровов Королевства и Сотканного мира сияла земля обетованная. Фуга принесла с собой собственное время года, и это была вечная весна.

Деревья светились мерцающими огнями, сияли поля и реки, но свет этот исходил не от мрачного серого неба над головой, а вырывался из каждой почки, из каждой капли. Даже самые древние камни казались обновленными. Как стихи, которые читал Кэл по пути сюда слова старые, но магия новая.

— Она ждет нас, — сказал Кэл.

И они вместе спустились с холма.

Часть VIII ВОЗВРАЩЕНИЕ

Ты собирался сказать мне что-то, мальчик мой, но замолк раньше, чем успел начать.

Уильям Конгрив. Старый холостяк

Глава 1

Стратегия

Освободительная армия Шедуэлла состояла из трех батальонов.

Первый, самый многочисленный, представлял собой полчище сторонников пророка. Рвение этих обращенных он превратил в настоящий фанатизм, их вера в него и обещанное им новое будущее не знала границ. Он предупреждал их, что прольется кровь, и по большей части это будет их кровь. Но они были готовы на жертвы. Более того, самые необузданные из них — в основном Йе-ме, отчаянное семейство — просто мечтали переломать себе кости.

Их энтузиазм Шедуэлл уже использовал (разумеется, не афишируя того), когда кое-кто из паствы ставил под сомнение наставления пророка, и был готов использовать снова при малейших признаках колебаний в рядах его сторонников. Разумеется, он сделает все возможное, чтобы подчинить Фугу словами, но Шедуэлл не питал иллюзий на этот счет. Его сторонников было легко одурачить, они жили в Королевстве и настолько привыкли к его полуправдам, что верили в любую фантазию, если правильно ее подать. Однако те ясновидцы, что оставались в Фуге, не поддадутся на обман. Вот тогда и пригодятся полицейские дубинки и пистолеты.

Вторая часть армии была составлена из конфедератов Хобарта, избранных членов его бригады, тщательно подготовленной на случай так и не разразившейся революции. Шедуэлл познакомил их с прелестями своего пиджака, и все они увидели в его подкладке кое-что такое, за что было не жалко отдать душу. Теперь они стали его элитным отрядом и готовились защищать его ценой собственной жизни, если потребуется.

Третья и последняя часть его войска была не так заметна, как две первые, но от этого не менее сильна. Ее составляли ублюдки, сыновья и дочки Магдалены, бесчисленная неорганизованная толпа. Сходство этих тварей с их отцами обычно было весьма отдаленным, а поведение варьировалось от мягкого безумия до полного неистовства. Шедуэлл позаботился о том, чтобы сестры держали свой выводок подальше от посторонних глаз, поскольку он явно свидетельствовал о порочности, с которой плохо соотносилась святость пророка. Ублюдки выжидали под прикрытием вуали Иммаколаты и были готовы явиться, если кампания потребует подобного ужаса.

Шедуэлл планировал вторжение с тщательностью Наполеона.

Первым делом он на заре отправился в Дом Капры, чтобы предстать перед советом семейств раньше, чем они успеют обсудить создавшееся положение. Его приход превратился в триумфальное шествие: кортеж возглавлял автомобиль пророка с затененными стеклами, скрывающими пассажиров от любопытных взглядов, а за ним тянулась вереница других машин. На заднем сиденье расположился сам Шедуэлл, рядом с ним Иммаколата.

По пути Шедуэлл выразил сочувствие по поводу гибели Магдалены.

— Я просто потрясен, — сказал он негромко. — Мы лишились ценного союзника.

Иммаколата ничего не ответила.

Шедуэлл вынул из кармана пиджака смятую пачку сигарет и закурил. Сигарета и то, с какой жадностью он затягивался, словно опасался, что ее в любой момент могут вырвать у него изо рта, совершенно не вязалось с бесстрастной маской его лица.

— Полагаю, мы оба сознаем, как это меняет ситуацию, — сказал он бесцветным голосом.

— Почему меняет? — спросила Иммаколата.

Шедуэлла очень порадовала тревога, явственно проступившая на ее лице.

— Ты уязвима, — напомнил он. — Еще больше, чем когда-либо. Это меня беспокоит.

— Ничего со мной не случится, — заявила она.

— Но это возможно, — произнес Шедуэлл мягко. — Мы же не знаем, с каким противоборством нам предстоит столкнуться. Наверное, было бы разумнее, если бы ты вообще исчезла из Фуги.

— Нет! Я хочу видеть, как все они сгорят.

— Я понимаю, — кивнул Шедуэлл. — Но ты станешь легкой мишенью. Если мы потеряем тебя, мы потеряем и контакт с детьми Магдалены.

Иммаколата смотрела мимо Шедуэлла.

— Так вот ты о чем? Ты хочешь получить ублюдков?

— Ну… мне кажется, они удачный тактический ход…

— Забирай, — перебила она. — Бери их, они твои. Дарю. Не хочу даже вспоминать о них. Я всегда презирала ее слабость.

Шедуэлл тонко улыбнулся.

— Благодарю, — сказал он.

— Пользуйся на здоровье. Только дай мне увидеть пожарище. Вот все, о чем я прошу.

— Ну конечно. Непременно.

— И еще я хочу, чтобы нашли эту женщину. Сюзанну. Чтобы ее нашли и привели ко мне.

— Считай, она уже твоя, — ответил Шедуэлл, как будто не было ничего проще. — Только вот еще что. Есть ли какое-то особенное слово, чтобы я мог вызывать их?

— Разумеется.

Шедуэлл затянулся сигаретой.

— Тогда я должен его знать, — сказал он. — Раз уж они мои.

— Зови их так, как она их назвала. Тогда они будут слушаться.

— И как же их зовут? — спросил он, вытаскивая из кармана ручку.

Он нацарапал названные Иммаколатой имена на сигаретной пачке, чтобы не забыть. Покончив с этим делом, они ехали дальше в молчании.

Глава 2

Погребальная церемония

Первым делом Сюзанна и Кэл отыскали тело Джерико, на что ушло около получаса. Фуга давно уже вторглась в местность, где Сюзанна оставила тело, и они наткнулись на него скорее благодаря удаче, чем методичному поиску.

Удаче и детским голосам, потому что Джерико не остался незамеченным. Две женщины и полдюжины их отпрысков от двух до семи лет стояли (и играли) рядом с телом.

— Кто он такой? — спросила одна из женщин, когда Сюзанна и Кэл подошли.

— Его зовут Джерико, — ответила Сюзанна.

— Звали, — поправил ее кто-то из детей.

— Звали.

Кэл задал неизбежный деликатный вопрос:

— А что здесь принято делать с телами? В смысле… куда нам его нести?

Женщина заулыбалась, показывая полное отсутствие зубов.

— Оставьте его здесь, —посоветовала она. — Он ведь уже не будет возражать, верно? Заройте его.

Женщина с нежностью взглянула на самого маленького мальчика, голого и грязного, с застрявшими в волосах листьями.

— А ты что скажешь? — спросила она ребенка.

Мальчик вынул изо рта большой палец и завопил:

— Похороним его!

Этот клич немедленно подхватили все остальные дети.

— Похороним! Похороним! — орали они.

Кто-то уже опустился на колени и принялся рыть землю, словно дворняга, откапывающая кость.

— Наверное, необходимо соблюсти какие-то формальности, — сказал Кэл.

— Так вы что, чокнутые? — спросила вторая мамаша.

— Да.

— А он? — Женщина указала на Джерико.

— Нет, — ответила Сюзанна. — Он был Бабу и наш добрый друг.

Все дети копали землю, смеясь и по ходу дела швыряясь друг в друга комьями.

— Похоже, он был готов к смерти, — сказала женщина Сюзанне. — Судя по его виду.

Сюзанна пробормотала в ответ:

— Пожалуй.

— Значит, вам нужно закопать его в землю, и все. Это же просто кости.

Кэл заморгал, но Сюзанна, кажется, согласилась с женщиной.

— Я понимаю, — отозвалась она. — Понимаю.

— Дети помогут вам выкопать яму. Они любят копать.

— А это правильно? — спросил Кэл.

— Да, — ответила Сюзанна неожиданно твердо. — Да, правильно.

Они с Кэлом тоже опустились на колени и принялись копать вместе с детьми.

Им пришлось нелегко. Земля была тяжелая и сырая, оба быстро испачкались. Но пропотеть и прикоснуться к земле, которой они собирались засыпать тело Джерико, оказалось здоровым и странно умиротворяющим трудом. Рытье ямы заняло довольно много времени. Женщины наблюдали и руководили детьми, передавая друг другу трубку, набитую едким табаком.

За работой Кэл размышлял о том, как часто Фуга и ее обитатели не оправдывали его ожиданий. Вот они стоят на коленях и роют могилу под болтовню детей — это совсем не та действительность, к какой его подготавливали сны. Однако в определенном смысле она оказалась еще более настоящей, чем он смел надеяться: чего стоит грязь под ногтями и сопливый ребенок, с блаженным видом поедающий дождевого червя. Это не сон, а самое настоящее пробуждение.

Когда яма достаточно углубилась, чтобы поместить туда тело Джерико, они принялись сдвигать его к краю. В этот момент Кэл не выдержал и попытался отстранить детей от участия в похоронах. Он велел им отойти, когда они захотели поднять тело.

— Пусть помогут, — обратилась к Кэлу одна из мамаш. — Им же нравится.

Кэл взглянул на ватагу детишек, с ног до головы измазанных грязью. Они явно сгорали от желания нести тело — все, кроме любителя червяков. Тот просто сидел на краю могилы, болтая ногами.

— Не детское это дело, — заявил Кэл.

Он был поражен равнодушием мамаш к некрофильским наклонностям своих отпрысков.

— Неужели? — удивилась вторая женщина, в сотый раз набивая трубку. — Так ты разбираешься в этом лучше, чем они?

Кэл угрюмо поглядел на нее.

— Ну, давай, — подзадоривала она его. — Расскажи им, что ты знаешь.

— Ничего, — неохотно признался он.

— Тогда чего ты боишься? — спросила женщина мягко. — А если бояться нечего, почему бы не позволить им поиграть?

— Наверное, она права, Кэл, — сказала Сюзанна, дотрагиваясь до его руки. — И мне кажется, ему бы это понравилось, — продолжала она. — Он был не из тех, кто мрачно смотрит на жизнь.

Кэл все-таки сомневался, но было не до споров. Он пожал плечами, детишки вцепились маленькими ручками в тело Джерико и помогли положить его в могилу. После чего вдруг стали серьезными, но не потому, что соблюдали какую-то формальность или обряд. Одна из девочек смахнула грязь с лица покойника — ее прикосновение было нежным и легким, — а кто-то из ее братьев распрямил конечности Джерико. После чего все молча отступили, позволив Сюзанне в последний раз поцеловать губы Джерико. Только тогда, в самом конце, она негромко всхлипнула.

Кэл взял горсть земли и бросил в могилу. Дети присоединились к нему и принялись засыпать тело. Они быстро с этим справились. Даже мамаши подошли к могиле и бросили по горсти земли, прощаясь с соплеменником, который был для них лишь предметом спора.

Кэл вспомнил о похоронах Брендана: гроб уезжал за прозрачный занавес, а бледный молодой священник выпевал затасканный гимн. Конец Джерико, без сомнения, был куда лучше, а улыбки детей гораздо уместнее молитв и пошлых речей.

Когда все закончилось, Сюзанна взяла себя в руки и поблагодарила копателей и их матерей.

— Мы так хорошо его закопали, — сказала старшая девочка. — Я надеюсь, он прорастет.

— Ну конечно, — ответила ее мать без намека на снисходительность. — Они всегда прорастают.

После этого дикого комментария Кэл с Сюзанной отправились дальше, к Дому Капры. Они пока не знали о том, что скоро там будут пировать мухи.

Глава 3

Взбесившийся конь

1

Норрис, король гамбургеров и миллионер, давным-давно позабыл о человеческом обращении. Шедуэлл использовал его в ином амплуа. Во время первого пробуждения Фуги Норрис, ясное дело, был конем. Затем, когда всадник и скакун вернулись в Королевство и Шедуэлл принял обличье пророка, Норрис стал скамейкой для ног, подавальщиком и шутом, на котором Коммивояжер упражнялся в унижении ближнего. Норрис нисколько не сопротивлялся. Под воздействием чар пиджака он оставался совершенно глух к самому себе.

Но этим вечером шут наскучил Шедуэллу. У него имелись новые вассалы, и унижать бывшего плутократа было уже не смешно. Перед роспуском ковра Коммивояжер оставил Норриса своим охранникам, назначив его их лакеем. Грубость для миллионера ничего не значила, но утрата иллюзий глубоко потрясла.

Он был вовсе не глуп. Оправившись от первого потрясения, когда он очнулся и обнаружил, что с головы до ног покрыт синяками, Норрис сумел сложить вместе все фрагменты истории. Он не знал, много ли времени провел на крючке у Шедуэлла (в родном городе в Техасе его признали мертвым, а жена уже вышла замуж за его брата), и не помнил почти ничего из пережитых унижений. Но он был совершенно уверен в двух моментах. Во-первых, именно Шедуэлл довел его до нынешнего состояния, а во-вторых, этот самый Шедуэлл ответит за все.

Прежде всего надо было сбежать от новых хозяев, что он легко сделал во время представления, когда распускался ковер. Никто и не заметил, как он отошел в сторонку. Дальше нужно было отыскать Коммивояжера, а это, рассудил Норрис, лучше всего сделать с помощью полиции, которая должна существовать даже в этой странной стране. В итоге он подошел к первой же попавшейся на пути компании ясновидцев и потребовал, чтобы его проводили к представителям власти. Ясновидцев нисколько не впечатлило его требование, зато сам он вызвал у них подозрения. Они обозвали его чокнутым, а затем обвинили в незаконном вторжении на их территорию. Одна из женщин предположила, что он может оказаться шпионом, и сказала, что лучше отвести его к властям. Норрис напомнил, что именно этого он и добивался. И они его отвели.

2

Таким образом, вскоре разжалованный конь Шедуэлла оказался в Доме Капры, ставшем к тому моменту средоточием всеобщего волнения. За полчаса до Норриса сюда прибыл пророк, завершивший свое триумфальное шествие, однако совет отказался допустить его в священное место без обсуждения того, насколько это этично.

Пророк объявил, что понимает и уважает эти метафизические предосторожности (в конце концов, разве он не Глас Капры?), а посему остался сидеть за затемненными стеклами автомобиля, пока совет судил и рядил.

Собралась целая толпа. Там были и те, кто жаждал увидеть пророка во плоти, и те, кого зачаровал вид машин. Кругом царило оживление. Посыльные носили записки от членов совета в Доме к начальнику конвоя, ожидавшему на крыльце, и обратно. Наконец было объявлено, что пророк все-таки может войти в Дом Капры, если будет босым и без всякого сопровождения. Пророк согласился, и через пару минут после объявления дверца машины открылась, крупный босой мужчина вышел и приблизился к двери. Толпа рванулась вперед, чтобы лучше рассмотреть своего спасителя, приведшего их в безопасное место.

Норрис стоял дальше всех, он успел лишь мельком рассмотреть фигуру пророка и не видел его лица. Зато отлично рассмотрел пиджак и мгновенно узнал его. Тот самый пиджак, с помощью которого его дурачил Коммивояжер. Разве он сможет забыть эту переливающуюся ткань? На пророке был пиджак Шедуэлла. Значит, это и есть Шедуэлл.

Вид пиджака пробудил в памяти Норриса образы унижений, которые ему пришлось выносить. Он вспомнил пинки и проклятия, он вспомнил презрительное отношение. Клокоча от ярости, Норрис вырвался из рук сопровождавшего его человека и стал продираться сквозь толпу зевак к дверям Дома Капры.

Он видел, как промелькнул пиджак и его хозяин вошел в дом. Норрис собирался идти следом, но стражник на крыльце преградил ему путь. Его оттащили назад, толпа смеялась и аплодировала его гримасам. Какие же они идиоты.

— Я его знаю! — кричал Норрис, когда Шедуэлл исчез из виду. — Я знаю его!

Он поднялся на ноги и снова рванулся к двери, но в последний момент развернулся и побежал обратно. Стражник клюнул на приманку и кинулся в погоню, в гущу толпы. Пока Норрис был прислужником, жизнь научила его кое-каким хитростям: он увернулся от стражника, кинулся к оставшейся без охраны двери и перелетел через порог раньше, чем преследователь нагнал его.

— Шедуэлл! — заорал Норрис.

В комнате Дома Капры пророк замолк посреди тирады. Его слова были умиротворяющими, совершенно ясными, однако даже самый близорукий представитель совета не мог не увидеть вспышки гнева в глазах миротворца при звуке произнесенного имени.

— Шедуэлл!

Пророк развернулся к двери. Он слышал, как члены совета шепотом обмениваются замечаниями за его спиной.

Потом раздался шум в коридоре за дверью, дверь широко распахнулась, и в комнату ворвался Норрис, выкрикивающий его имя.

Скакун попятился назад, когда его взгляд упал на пророка. Шедуэлл видел, как в его глазах промелькнуло сомнение. Норрис ожидал увидеть другое лицо. Еще есть шанс выкрутиться.

— Шедуэлл? — переспросил Коммивояжер. — Боюсь, я не знаю никого с такой фамилией. — Он повернулся к совету. — Вам знаком этот джентльмен?

Они рассматривали его с откровенным подозрением, особенно один старик в центре собрания. Он не сводил мрачного взгляда с пророка с того самого момента, когда Шедуэлл вошел в эту лачугу. И теперь, черт возьми, подозрительность только усилилась.

— Этот пиджак… — произнес Норрис.

— Кто этот человек? — вопросил пророк. — Неужели никто не выведет его отсюда? — Он попытался обратить все в шутку. — Мне кажется, он несколько не в себе.

Никто не двинулся с места. Никто, кроме миллионера-коня. Норрис сделал шаг в сторону пророка и снова выкрикнул его имя.

— Я знаю, что ты со мной сделал! — говорил он. — Не думай, что я не понимаю. И сейчас я надеру тебе задницу, Шедуэлл! Или кто ты там есть!

За дверью снова послышался шум. Шедуэлл обернулся и увидел, как два лучших бойца Хобарта отодвинули в сторону стражника, чтобы прийти ему на помощь. Он открыл рот и собрался сказать, что сам разберется в ситуации, но не успел произнести и звука, когда Норрис с перекошенным от ярости лицом бросился на врага.

У элитного отряда пророка имелись строжайшие инструкции, как действовать в подобной ситуации. Никто, ни один человек, не имел права касаться их обожаемого вожака. Без колебаний оба полицейских выхватили пистолеты и пристрелили Норриса на месте.

Он упал к ногам Шедуэлла. Кровь вытекала из ран яркими струйками.

— Господи Иисусе, — пробормотал Коммивояжер сквозь стиснутые зубы.

Эхо смертельных выстрелов затихло гораздо позже, чем сам Норрис. Казалось, стены дома не могли поверить в реальность этого звука, вертели его так и сяк, пока не убедились в его истинности. Толпа снаружи совершенно затихла, как и собрание у Шедуэлла за спиной. Он чувствовал на себе обвиняющие взгляды.

— Какая глупость, — пробормотал он убийцам. Затем, широко раскинув руки, развернулся к членам совета. — Я должен принести извинения за этот несчастный…

— Ты здесь нежеланный гость, — оборвал его один из ясновидцев. — Ты принес смерть в Дом Капры.

— Это недоразумение, — ответил он тихо.

— Нет.

— Я настаиваю на том, чтобы вы выслушали меня.

И снова услышал в ответ:

— Нет.

Шедуэлл выдавил из себя тонкую улыбку.

— Вы называете себя мудрыми, — сказал он. — Если это так, вы выслушаете то, что я собираюсь сказать. Я пришел сюда не один. Со мной люди, ваши люди, ясновидцы. Они любят меня, потому что я хочу видеть Фугу процветающей. И теперь я готов позволить вам разделить мой триумф, который вскоре последует, если вы того пожелаете. Поверьте мне, я освобожу Фугу, с вашей поддержкой или без нее. Я ясно изложил свои мысли?

— Убирайся отсюда, — ответил тот старик, который внимательно следил за ним.

— Осторожнее, Мессимериз, — произнес шепотом кто-то еще.

— Кажется, вы ничего не понимаете, — сказал Шедуэлл. — Я же принес вам свободу.

— Ты не ясновидец, — отозвался Мессимериз. — Ты чокнутый.

— И что с того?

— Ты обманом пробрался сюда. Ты не слышишь голоса Капры.

— О, напротив, я слышу голоса, — возразил Шедуэлл. — Я слышу их ясно и четко. И они говорят мне, что Фуга беззащитна. Что ее правители слишком долго прятались от опасности. Что они слабы и напуганы.

Он обвел взглядом лица тех, кто стоял перед ним, и вынужден был признать: на этих лицах отражается не слабость и страх, о которых он говорил, а лишь стоицизм. На его преодоление уйдет слишком много времени. Шедуэлл бросил взгляд на полицейских, застреливших Норриса.

— Судя по всему, у нас нет выбора, — сказал он. Полицейские прекрасно поняли его и вышли. Шедуэлл обратился к совету.

— Мы хотим, чтобы ты ушел, — повторил Мессимериз.

— Это ваше последнее слово?

— Именно, — сказал старик.

Шедуэлл кивнул. Секунды шли, а никто не пошевелился. Затем дверь открылась, и вернулись вооруженные полицейские. Они привели с собой еще четырех бойцов элитного отряда. Сейчас здесь была полная шестерка стрелков.

— Я прошу вас в последний раз, — произнес Шедуэлл, пока отряд выстраивался по бокам от него, — не стоит сопротивляться.

Члены совета казались скорее ошеломленными, чем испуганными. Они прожили жизнь в мире чудес, но изумила их лишь наглость, с которой они столкнулись сейчас. Даже когда стрелки подняли оружие, никто не произнес ни слова протеста. Только Мессимериз спросил:

— Кто такой Шедуэлл?

— Мой знакомый торговец, — ответил ему человек в красивом пиджаке. — Но он давно умер и забыт.

— Нет, — возразил Мессимериз. — Шедуэлл это ты.

— Называйте меня, как вам угодно, — пожал плечами пророк. — Только склоните передо мной головы. Склоните головы, и я все прощу.

Никто не двинулся. Шедуэлл повернулся к бойцу слева и забрал у него пистолет. Он нацелил его Мессимеризу в сердце. Их разделяло не более четырех ярдов, даже слепой не промахнулся бы с такого расстояния.

— Я повторяю еще раз: склоните головы!

Наконец-то несколько участников собрания поняли серьезность положения и сделали так, как он требовал. Однако большинство стояли на своем, не желая подчиниться из гордости, глупости или простого недоверия.

Шедуэлл понимал, что только он сможет переломить ситуацию. Либо он сейчас спускает курок и завоевывает себе мир, либо он покидает зал аукциона и никогда больше не возвращается сюда. В этот миг он вспомнил, как стоял на вершине холма, а под ним расстилалась Фуга. Это воспоминание качнуло чашу весов. Он выстрелил в старика.

Пуля пробила грудь Мессимеризу, но крови не было, он не упал. Шедуэлл выстрелил еще раз, потом еще. Каждый выстрел попадал в цель, но старик все равно не падал.

Коммивояжер ощутил, как волна паники пробежала по отряду стрелков. Один и тот же вопрос готов был сорваться с губ: почему старик не умирает?

Шедуэлл выстрелил в четвертый раз. Когда пуля вошла в тело, жертва сделала шаг навстречу своему палачу. Старик поднял руку, надвигаясь на Шедуэлла, как будто хотел вырвать у него дымящийся пистолет.

Этого движения оказалось достаточно, чтобы один из шести стрелков лишился самообладания. Истерически завизжав, он открыл стрельбу по толпе. Его истерия мгновенно передалась всем остальным. Они принялись палить, опустошая обоймы, лишь бы закрыть глядевшие на них обвиняющие глаза. Через несколько секунд комната наполнилась дымом и грохотом.

Сквозь завесу дыма Шедуэлл увидел, как старик, в которого он выстрелил первым, завершил начатое движение, отдав ему честь. После чего упал замертво. С его смертью выстрелы не затихли. Несколько членов совета опустились на колени, склонив головы, как того требовал Шедуэлл, другие пытались забиться в углы комнаты. Но большинство упали мертвыми там, где стояли.

Затем стрельба прекратилась так же внезапно, как началась.

Шедуэлл отбросил пистолет в сторону и — хотя он не переносил вида крови — заставил себя оглядеть разгромленную комнату. Он чувствовал: тот, кто намерен стать богом, не имеет права отворачиваться. Сознательное нежелание видеть правду — это человеческое качество, а Шедуэлл собирался покончить с этим состоянием.

Он осмотрел поле боя и нашел это зрелище не таким уж непереносимым. Он смотрел на трупы как на груды мяса и костей, чем они, в сущности, и являлись.

Однако когда Шедуэлл повернулся к двери, кое-что все-таки заставило его вздрогнуть. Это было воспоминание о последнем жесте Мессимериза; как он шагнул вперед, протягивая руку. Шедуэлл до сих пор не понимал, что означал тот жест. Старик словно требовал платы. Шедуэлл старался отыскать иное объяснение, но не смог.

Он, бывший некогда торговцем, наконец-то стал покупателем, и предсмертный жест Мессимериза был призван напомнить ему об этом.

Нужно ускорить кампанию. Подчинить оппозицию и как можно быстрее добраться до Вихря. Когда Шедуэлл отдернет облачную завесу, он станет богом. А боги неподвластны требованиям кредиторов, живых или мертвых.

Глава 4

Канатоходцы

1

Кэл и Сюзанна шли быстро, насколько им позволяло любопытство. Несмотря на срочность дела, очень многое по пути замедляло их ход. Мир вокруг был таким изобильным, его формы были так четко вырезаны, что от них с трудом удавалось отвести взор. В итоге они сдались и принялись рассматривать эту землю. Любые виды удивительной флоры и фауны имели аналоги в Королевстве чокнутых, но каждый из них, от булыжника до зверя и все, что было между ними, преобразила магия.

Существа, встречавшиеся им по пути, отдаленно напоминали лисиц, зайцев или кошек, но только отдаленно. Помимо прочих отличий главным в них было совершенное отсутствие страха. Они не бежали от пришельцев, а лишь смотрели им вслед, буднично признавая их существование, а затем возвращались к своим делам.

Все походило на рай — или на дурманящий сон о нем, — пока звук настраиваемого радио не разрушил иллюзию. Обрывки музыки и голосов, перемежаемые свистом и помехами, сопровождались радостными возгласами, доносившимися из-за небольшой рощи серебристых берез. Радостные возгласы, однако, быстро сменились криками и угрозами. Они делались все громче по мере того, как Сюзанна и Кэл пробирались между деревьями.

По другую сторону рощи оказался луг, поросший высокой сухой травой. А на лугу три юнца. Один из них балансировал на веревке, натянутой между двумя столбами, и глядел на двух других, затеявших драку. Источник их разногласий был очевиден: радиоприемник. Паренек пониже, чьи удивительно светлые волосы казались белыми, защищал свою собственность от нападок юноши покрупнее без особенного успеха. Обидчик выхватил радио из рук блондина и швырнул на луг. Приемник ударился об одну из изъеденных временем статуй, стоявших по пояс в высокой траве, и песенка внезапно оборвалась. Хозяин радио бросился на обидчика, визжа от ярости.

— Скотина! Ты же его сломал! Ты, черт возьми, сломал его!

— Это дерьмо сделано чокнутыми, де Боно, — ответил его противник, с легкостью отбивая удары. — Нечего тебе мараться о такую дрянь. Разве мама тебе не объясняла?

— Но это моя вещь! — закричал в ответ де Боно и отправился подбирать свою вещь. — И нечего лапать ее!

— Господи, ты хоть понимаешь, насколько ты жалок?

— Заткнись, тупица! — огрызнулся в ответ де Боно.

Он не мог отыскать радио в высокой траве, и его ярость только усилилась.

— Гэлин прав, — вмешался канатоходец.

Де Боно выудил из кармана рубашки очки в металлической оправе и опустился на корточки, высматривая приемник.

— Это порочно, — сказал юноша на канате, только что выполнивший серию сложных движений — тройных прыжков. — Старбрук оторвет тебе яйца, если узнает.

— Старбрук не узнает, — огрызнулся де Боно.

— О, напротив, он узнает, — заверил Гэлин, бросая взгляд на канатоходца. — Потому что ты ему расскажешь, верно, Толлер?

— Может быть, — последовал ответ, сопровождавшийся самодовольной улыбкой.

Де Боно отыскал приемник. Он поднял его и потряс, но музыка больше не звучала.

— У тебя дерьмо вместо мозгов, — произнес он, оборачиваясь к Гэлину. — Смотри, что ты наделал.

Наверное, он бы снова набросился на здоровяка, если бы Толлер со своего наблюдательного пункта на канате не заметил, что у них появилась публика.

— А вы еще кто такие? — спросил он.

Все трое уставились на Кэла с Сюзанной.

— Это поле Старбрука, — сообщил Гэлин угрожающим тоном. — Вас не должно здесь быть. Он не любит, когда сюда приходят женщины.

— Потому что он полный идиот, — сказал де Боно, приглаживая руками волосы и улыбаясь Сюзанне. — Можешь и это ему передать, если он когда-нибудь вернется.

— Обязательно, — угрюмо пообещал Толлер. — Не сомневайся.

— А кто такой Старбрук? — спросил Кэл.

— Кто такой Старбрук? — переспросил Гэлин. — Да кто не знает…

Он не договорил, на его лице отразилось внезапное понимание.

— Так вы чокнутые, — сказал он.

— Верно.

— Чокнутые? — повторил Толлер. Он был так потрясен, что едва не потерял равновесие. — На этом поле?

Де Боно от такого открытия заулыбался еще лучезарнее.

— Чокнутые, — произнес он. — Значит, вы сумеете починить этот прибор…

Он двинулся к ним, протягивая им радиоприемник.

— Я попытаюсь, — сказал Кэл.

— Ты не посмеешь, — прошипел Гэлин, обращаясь то ли к Кэлу, то ли к де Боно, а может быть, к обоим.

— Господи, да это же просто приемник, — возразил Кэл.

— Это дерьмо, сделанное чокнутыми, — заявил Гэлин.

— Это порочно, — снова возвестил Толлер.

— А откуда он у вас? — спросил Кэл де Боно.

— Не твое дело, — отрезал Гэлин. Он сделал шаг в сторону пришельцев. — Я уже сказал вам: вы здесь нежеланные гости.

— Мне кажется, он ясно выразился, Кэл, — заключила Сюзанна. — Пойдем отсюда.

— Извини, — сказал Кэл де Боно. — Придется тебе чинить приемник самому.

— Но я не умею, — последовал печальный ответ.

— У нас есть дела, — сказала Сюзанна, поглядывая на Гэлина. — Нам пора идти. — Она потянула Кэла за рукав. — Идем же.

— То-то же, — произнес Гэлин. — Проклятые чокнутые.

— Мне хочется сломать ему нос, — сообщил Кэл.

— Мы здесь не для того, чтобы проливать кровь. Мы пришли, чтобы прекратить кровопролитие.

— Я знаю. Знаю.

Кэл пожал плечами, извиняясь перед де Боно, и повернулся спиной к лугу. Они побрели обратно к роще. Когда они прошли ее насквозь, сзади послышался топот. Сюзанна и Кэл обернулись. За ними бежал де Боно, все еще с приемником в руках.

— Я пойду с вами, — сказал, он без предисловий. — А вы почините приемник по дороге.

— А как же Старбрук? — поинтересовался Кэл.

— Старбрук не вернется, — ответил де Боно. — Они могут ждать его, пока по уши не зарастут травой, но он не вернется. Я найду себе дело поинтереснее. — Он улыбнулся. — Я слышал, как этот прибор говорил: «День обещает быть солнечным».

2

Де Боно оказался весьма полезным спутником. Он был готов поддержать любую тему, а энтузиазм, с каким он поддерживал беседу, помог Сюзанне выйти из меланхолии, охватившей ее после смерти Джерико. Кэл не мешал им болтать. Ему пришлось на ходу чинить приемник. Однако он успел повторить один из первых своих вопросов: откуда де Боно раздобыл этот прибор?

— У одного из людей пророка, — пояснил де Боно. — Он дал мне его сегодня утром. У него их целые коробки.

— Надо думать, — пробормотал Кэл.

— Так это подкуп, — заметила Сюзанна.

— Думаешь, я не понимаю? — спросил де Боно. — Я знаю, что просто так ничто не дается. Но я не верю, что любые вещи чокнутых портят меня, как говорит Старбрук. Мы раньше жили среди чокнутых и не погибли… — Он замолк и повернулся к Кэлу. — Ну как, получается?

— Пока нет. Я не слишком хорошо разбираюсь в приемниках.

— Может, удастся найти мастера в Идеале, — сказал он. — Город рядом, рукой подать.

— Мы направляемся в Дом Капры, — сказала Сюзанна.

— Я пойду с вами. Но только через город.

Сюзанна стала спорить.

— Но людям нужно время от времени есть, — возразил де Боно. — А то уже живот подводит.

— Мы никуда не собираемся сворачивать, — сказала Сюзанна.

— Так и не надо сворачивать, — ответил де Боно, сияя. — Город как раз по пути. — Он искоса глянул на Сюзанну. — Не будьте так подозрительны, прямо хуже Гэлина… Я не собираюсь завести вас куда-нибудь и бросить. Доверьтесь мне.

— Нет времени на осмотр достопримечательностей. У нас срочное дело.

— К пророку?

— Да…

— К этому куску дерьма родом из чокнутых, — отозвался Кэл.

— Кто? Пророк? — изумился де Боно. — Чокнутый?

— Боюсь, это так, — сказала Сюзанна.

— Знаешь, Гэлин не во всем ошибается, — сказал Кэл. — Этот приемник — действительно порочная вещь.

— Мне все равно, — сказал де Боно. — Меня грязь не коснется.

— Неужели? — удивилась Сюзанна.

— Только не меня, — ответил де Боно, стукнув себя в грудь. — Я неуязвим.

— По-твоему, это нормально? — спросила Сюзанна со вздохом. — Ты в своем высокомерии закрыт для нас, а мы в своем — для тебя?

— Почему бы нет? — спросил де Боно. — Мы в вас не нуждаемся.

— Но ты же хочешь приемник, — заметила она.

Он засопел.

— Не настолько. Если я лишусь его, то плакать не стану. Он ничего не стоит. Дерьмо чокнутых ничего не стоит.

— Старбрук так говорит? — спросила Сюзанна.

— Очень остроумно, — отозвался он, несколько угрюмо.

— Я мечтал об этом месте… — произнес Кэл, вмешиваясь в спор. — Мне кажется, многие чокнутые мечтают.

— Вы можете мечтать о нас, — последовал безжалостный ответ, — но не мы о вас.

— Это неправда, — возразила Сюзанна. — Моя бабушка любила одного из ваших, и он любил ее. Если вы способны любить нас, то можете и мечтать о нас. Точно так же, как мы мечтаем о вас.

Она думает о Джерико, понял Кэл. Говорит отвлеченно, но думает о нем.

— Правда? — сомневался де Боно.

— Да! — воскликнула Сюзанна с неожиданной горячностью. — Это одна вечная история.

— Какая история? — спросил Кэл.

— Про нас и про них, — ответила она, глядя на де Боно. — История о рождении, о страхе смерти и о том, как нас спасает любовь.

Все это она произнесла очень убежденно, словно долго размышляла, прежде чем прийти к такому выводу, и теперь ничто не могло изменить ее мнение.

Слова Сюзанны заставили их на время умолкнуть. Минуты две или больше они шагали в молчании, пока де Боно не произнес:

— Согласен.

Она взглянула на него:

— Правда?

Он кивнул.

— Одна вечная история? — повторил он. — Да, логично. В конце концов, мы переживаем то же, что и вы, с волшебством или без. Все как ты сказала. Рождение, смерть, а между ними — любовь. — Он что-то тихо пробормотал и добавил: — Причем о последнем ты явно знаешь больше. — Он не сумел подавить смешок. — Раз уж ты взрослая женщина.

Сюзанна засмеялась, и словно в ответ ей радиоприемник вдруг ожил, к восторгу хозяина и изумлению Кэла.

— Молодец! — воскликнул де Боно. — Ты молодец!

Он забрал у Кэла приемник и принялся вертеть ручки, так что они вошли в удивительный город Идеал под музыку.

Глава 5

Идеал

1

Когда они входили в город, де Боно предупредил их, что городские здания собирали в большой спешке, так что не стоит надеяться на строгую планировку. Однако его предостережение не подготовило их к тому, что они увидели. Казалось, здесь вообще отсутствует какой-либо порядок. Дома были составлены в ряды как попало, проходы между ними — слово «улицы» было неуместно — узки и забиты народом. Фасады напоминали то античность, то барокко.

Однако здесь было светло. Камни домов и булыжники мостовой мерцали собственным светом, освещая проходы, и превращали самую обычную стену в настоящий шедевр из светлого цемента и яркого кирпича.

Этому сиянию города как нельзя более соответствовал вид его обитателей. Их наряды отличались тем смешением строгости и ослепительного блеска, которое Кэл и Сюзанна уже распознавали как особенный стиль ясновидцев. Здесь, в самом урбанизированном месте Фуги, этот самый стиль достиг новых высот. Повсюду встречались самые поразительные облачения и удивительная экипировка. Жилет от делового костюма, сплошь расшитый крошечными колокольчиками. Закрытое платье под самое горло, настолько неотличимое по цвету от человеческой кожи, что его обладательница казалась голой. У окна одного дома сидела девушка, и разноцветные ленты вились вокруг ее головы, хотя в воздухе не было ветра. Дальше по той же улице им попался мужчина в мягкой шляпе, на вид сплетенной из его собственных волос; он разговаривал со своими дочерьми, а его сосед в веревочном костюме, стоя в дверном проеме, что-то пел своему псу. Этот стиль, естественно, порождал антистиль: например, они встретили двух женщин — негритянку и белую, пробежавших мимо практически голыми, если не считать панталон на подтяжках.

Горожанам явно нравился собственный вид, но заботой о внешности они не ограничивались. Все были заняты делами и не имели времени праздно слоняться по улицам.

Однако обитателей Идеала отвлекали от дел безделушки, явно созданные в конце двадцатого столетия. Без сомнений, подарки от Элитного отряда пророка. Эти игрушки лишатся свой привлекательности через несколько дней, как и все обещания Шедуэлла. Не стоит задерживаться и объяснять местным жителям, что блеск ненужных вещиц унижает их: скоро они сами поймут, что любой подарок этого человека бесполезен.

— Я отведу вас к «Лжецам», — сказал де Боно, прокладывая путь через толпу. — Там мы поедим, а потом пойдем дальше.

Уличные звуки привлекали внимание чокнутых. Из окон и с панелей долетали обрывки разговоров, песни (порой из радиоприемников) и смех. Ребенок ревел на руках матери. Какое-то отрывистое тявканье послышались сверху, — Кэл поднял глаза и увидел павлина, важно вышагивавшего по высокому балкону.

— Куда же он подевался? — воскликнула Сюзанна, когда де Боно в третий или четвертый раз исчез в толпе. — Он чертовски суетливый.

— Мы должны верить ему. Нам нужен проводник, — сказал Кэл. Он заметил мелькнувшую в толпе белобрысую голову. — Туда…

Они завернули за угол. И в этот миг из запруженного народом переулка донесся крик такой пронзительный и горестный, будто там произошло убийство. Он не заставил толпу замолчать, но все-таки люди затихли на время. Когда эхо крика замерло, Кэл и Сюзанна сумели разобрать слова:

— Дом Капры сожгли!

— Не может быть, — произнес кто-то.

Ропот слышался со всех сторон по мере того, как распространялась весть. Но он не мог заглушить слова вестника.

— Дом сожгли! — настаивал он. — И перебили совет!

Кэл пробился вперед через толпу и увидел человека, который выглядел так, словно действительно только что пережил трагедию. Он был покрыт копотью и грязью, по его лицу текли слезы, когда он повторял свою историю, точнее, ее краткое изложение. Протестующие голоса постепенно смолкли. Никто уже не сомневался, что вестник говорит правду.

Сюзанна задала самый простой вопрос:

— Кто это сделал?

Вестник поднял на нее глаза.

— Пророк… — выдохнул он. — Это сделал пророк.

После этих слов толпа взорвалась, проклятия и ругательства сотрясли воздух.

Сюзанна повернулась к Кэлу.

— Мы слишком долго шли, — сказала она со слезами на глазах. — Господи, Кэл, мы должны были быть там!

— Мы бы не успели, — произнес кто-то рядом с ней. Это снова появился де Боно. — Не вини себя, — сказал он, а потом прибавил — Или меня.

— И что теперь? — спросил Кэл.

— Мы отыщем негодяя и убьем его, — ответила Сюзанна. Она взяла де Боно за плечо. — Ты покажешь нам дорогу?

— Конечно.

Он развернулся и повел их прочь из толпы, окружившей рыдающего гонца. Вскоре стало ясно, что новость облетела весь город. Песни и смех умолкли. Несколько человек смотрели на полоску неба между крышами, словно ожидали увидеть молнию. Выражение их лиц напомнило Кэлу лица людей с Чериот-стрит в день, когда разразился ураган: озадаченные, полные невысказанных вопросов.

Судя по обрывкам разговоров, люди спорили о случившемся. Одни утверждали, что все в Доме Капры убиты, другие настаивали на том, что есть выжившие. Но несмотря на противоречия, главное никто не оспаривал: пророк объявил войну тем, кто осмелится бросить ему вызов, а его приспешники начали прочесывать Фугу в поисках неверующих.

— Нам надо выбираться из города, — сказала Сюзанна, — пока они не добрались сюда.

— У нас маленький мир, — заметил де Боно. — Им потребуется совсем немного времени, чтобы пройти его насквозь, если они достаточно хорошо подготовлены.

— Да, в этом нет сомнений, — сказал Кэл.

Обитатели города не впадали в панику, никто не пытался собирать вещи и бежать. Нас преследовали и раньше, было написано на помрачневших лицах горожан. Скорее всего, будут преследовать и дальше. К чему суетиться?

Через несколько минут трое путников выбрались из города и оказались в чистом поле.

— Жаль, что так быстро пришла пора расставаться, — сказала Сюзанна де Боно.

— Но с чего бы нам расставаться?

— Мы должны остановить пророка, — объяснила Сюзанна, — и мы сделаем это.

— Значит, я отведу вас туда, где он находится.

— Куда? — спросил Кэл.

— К Небесному Своду, — уверенно ответил де Боно. — Это старинный дворец. О нем и говорили на улицах. Разве вы не слышали? И это совершенно логично. Ему необходимо занять Свод, если он собирается стать правителем.

2

Не успели они отойти от Идеала, как де Боно остановился и указал на поднимавшийся с другой стороны долины столб дыма.

— Что-то горит, — сказал он.

— Будем надеяться, что это Шедуэлл, — отозвался Кэл.

— Мне кажется, я должен узнать о нем больше, — заметил де Боно. — Если уж мы собираемся прикончить негодяя.

Они рассказали ему все, что знали сами, — увы, слишком мало.

— Как странно, — сказал Кэл. — Мне кажется, что я знаю его всю жизнь. А ведь на самом деле прошло меньше года с того дня, как я впервые увидел его.

— Тень падает куда угодно, — вставил де Боно. — Я твердо в этом убежден. Старбрук часто говорил, что рядом с Вихрем есть такие места, где прошлое наслаивается на будущее.

— Кажется, я был в одном из таких мест, — сказал Кэл, — когда попал сюда в первый раз.

— И на что оно похоже?

Кэл покачал головой.

— Спроси о чем-нибудь полегче, — отозвался он.

Дорога привела их в болотистую местность. Они пробирались по грязи, перепрыгивая с камня на камень. О разговорах пришлось забыть из-за лягушек, распевавших в камышах. На середине болота до них донесся шум автомобильных моторов. Они позабыли об осторожности и ринулись напрямик, утопая по щиколотку в пропитанной водой почве, а лягушки — крошечные, с ноготь большого пальца, и алые, будто маки, — сотнями выпрыгивали у них из-под ног.

Выбравшись из болота, Кэл залез на дерево, чтобы осмотреть местность. С высоты он увидел вереницу машин, направлявшихся в сторону города. Этим автомобилям не требовалась дорога, они прокладывали себе путь с помощью мощных колес и множества лошадиных сил. Птицы взлетали с их пути, животные — те, что были попроворнее, — рассыпались в стороны.

Сюзанна спросила снизу:

— Что ты там видишь?

— Кажется, это подразделение Хобарта.

— Хобарта?

Через секунду она оказалась на дереве рядом с ним и сдвинулась на самый край толстой ветки, чтобы листья не закрывали обзор.

— Точно, он. — Сюзанна как показалось Кэлу, обращалась к себе самой. — Господи, он!

Она обернулась. В ее глазах появился лихорадочный блеск, который Кэлу совсем не понравился.

— Дальше пойдете без меня, — сказала она.

Они спустились на землю и принялись спорить под деревом.

— У меня к Хобарту дело. Вы идите дальше. Я разыщу вас, когда разберусь с ним.

— А твое дело не может подождать? — спросил Кэл.

— Нет, — твердо отрезала она. — Нет, не может. Он забрал книгу, которую подарила мне Мими, и я хочу получить ее обратно.

Сюзанна видела, что на лице Кэла появилось озадаченное выражение, и раньше, чем он успел высказаться вслух, услышала все его возражения по поводу расставания. Их главная цель — Шедуэлл, сказал он, у них нет времени отвлекаться на что-то еще. Кроме того, с книгой — если это на самом деле книга — ничего не случится и завтра. Все это, конечно же, было совершенно верно. Но где-то в глубине души Сюзанна чувствовала, что нездоровый интерес Хобарта к книге неслучаен. Возможно, страницы содержат в себе некое знание и его можно использовать в предстоящем столкновении с врагом. Знание, зашифрованное в обычном «жили-были». Сам Хобарт явно верит в это, а враги всегда чувствуют тебя, иначе с чего бы им становиться твоими врагами?

— Я должна вернуться, — сказала она. — Это не обсуждается.

— Тогда я пойду с тобой.

— Я разберусь с ним сама, Кэл, — возразила Сюзанна. — А вы оба отправляйтесь к Небесному Своду. Я разыщу вас, когда верну книгу.

Она говорила абсолютно уверенно, и он понимал, что спорить с ней бесполезно.

— Что ж, будь осторожна, — произнес он, обнимая ее. — Береги себя.

— И ты тоже, Кэл. Ради меня.

С этими словами Сюзанна ушла.

Де Боно слушал их разговор, настраивая приемник. Он спросил:

— А разве мы не пойдем с ней?

— Нет, — ответил Кэл. — Она хочет идти одна.

Де Боно скроил насмешливую гримасу.

— У нее что, свидание? — спросил он.

— Что-то вроде того.

3

Сюзанна вернулась тем же путем, каким они вышли из города. Она ощущала прилив энергии и радости, и причины этого были ей не вполне понятны. Может быть, ей просто хотелось поскорее покончить с Хобартом? Или она искала встречи с ним, потому что он превратился в некое зеркало, глядя в которое можно лучше узнать саму себя?

Когда Сюзанна снова оказалась на улицах Идеала — опустевших, поскольку теперь горожане разошлись по домам, — она надеялась, что Хобарт чувствует ее приближение. Что от ее приближения сердце врага бьется быстрее обычного и у него потеют руки.

А если он еще ничего не чувствует, она заставит его.

Глава 6

Плоть слаба

1

Шедуэлл потратил массу усилий, чтобы занять Небесный Свод — единственное здание Фуги, достойное того, кто претендует на звание бога. Но, оказавшись там, он обнаружил, что эта резиденция никуда не годится. Каждый правитель или правительница, обитавшие здесь на протяжении прошедших столетий, перестраивали дворец по собственному вкусу с единственной целью: еще больше усложнить загадки, оставленные предшественниками. В итоге получился наполовину лабиринт, наполовину — таинственный дом с привидениями.

Шедуэлл был не первым чокнутым, кому довелось исследовать полные чудес коридоры Свода. За долгие годы существования дворца люди порой пробирались в него и бродили по залам, не встречая препятствий со стороны хозяев, не имевших ни малейшего желания нарушать спокойствие грубыми словами. В глубине дворцовых лабиринтов эти немногочисленные счастливчики видели кое-что такое, что унесли с собой в могилу. Стены одного из залов были отделаны плитками, имевшими в два раза больше граней, чем игральный кубик; эти плитки постоянно переворачивались, причем каждая грань занимала свое место в рисунке вечно менявшейся фрески, никогда не замиравшей настолько, чтобы глаз успел ее рассмотреть. В другом зале всегда шел дождь, теплый весенний дождик, и от пола пахло остывающей мостовой. Еще одна комната казалась ничем не примечательной, однако была предназначена специально для обмана чувств: в какой-то миг человеку чудилось, что его голова заполняет помещение целиком, а в следующий момент он съеживался до размера букашки.

После часа — или целого дня — скитаний среди чудес путников направлял к выходу некий невидимый проводник, и они приходили в себя, словно просыпались от сна. Позже они пытались рассказать, что именно видели, однако память или язык подводили их, и рассказ сводился к неразборчивому бормотанию. Многие приходили в отчаяние и отправлялись обратно на поиски наваждения. Однако Небесный Свод не стоял на месте, он вечно ускользал.

Таким образом, Шедуэлл стал первым чокнутым, который бродил по этим коридорам и считал их своей собственностью. Но не ощущал никакого удовольствия. Должно быть, это и был самый изящный способ отомстить незваному гостю.

2

Ближе к вечеру, до наступления сумерек, пророк поднялся на верхнюю площадку смотровой башни Свода, чтобы окинуть взглядом свои владения. Несмотря на все волнения последних недель — изменение внешности, общие собрания, постоянные интриги, — он не ощущал усталости. Все, что он обещал своим сторонникам и себе самому, осуществилось. Словно оттого, что он изображал пророка, в нем действительно проснулся пророческий дар. Он отыскал Сотканный мир, он отобрал его у хранителей, он привел свои войска в самоесердце Фуги и необыкновенно быстро заставил умолкнуть всех, кто пытался ему противиться. Его нынешнее положение предполагало только один путь вверх, к статусу бога, и средство для достижения этой цели он видел с верхушки башни, где стоял сейчас.

Вихрь.

Ореол над ним кружился и гремел, скрывая тайны Вихря от посторонних глаз, и глаз Шедуэлла в том числе. Это не имеет значения. Завтра, когда отряд Хобарта закончит усмирение местных жителей, его бойцы проводят пророка до входа в Вихрь, в то место, которое ясновидцы именуют Коридором Света, и Шедуэлл войдет внутрь.

А потом? Ах, потом…

Холодное дуновение прервало его мечтания.

В дверях, ведущих на смотровую площадку, стояла Иммаколата. Яркий свет не щадил ее. Он показывал раны инкантатрикс во всей их чудовищной красе, высвечивал и ее слабость, и ее ненависть. Шедуэллу было противно смотреть на нее.

— Чего ты хочешь? — спросил он.

— Пришла побыть с тобой, — ответила она. — Мне не нравится это место. Здесь разит древней наукой.

Он пожал плечами и повернулся к ней спиной.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Шедуэлл, — сказала она. — Поверь мне, это неразумно.

Коммивояжер давно не слышал собственного имени, и ему не понравилось даже само его звучание. Имя возвращало его назад, к той жизни, которую он перестал воспринимать как свою.

— Что именно неразумно? — спросил он.

— Попытка прорваться в Вихрь.

Он ничего не ответил.

— Ведь именно это ты замышляешь?

Иммаколата по-прежнему легко читала его мысли, слишком легко.

— Возможно, — отозвался он.

— Это будет чудовищной ошибкой.

— Да неужели? — спросил Шедуэлл, не сводя глаз с Ореола. — И почему же?

— Даже семейства не понимали, что создают, когда запускали Станок, — ответила она. — Он непознаваем.

— Не существует ничего непознаваемого, — проворчал он. — Только не для меня. Больше не существует.

— Ты по-прежнему человек, Шедуэлл, — напомнила Иммаколата. — Ты уязвим.

— Заткнись! — бросил он.

— Шедуэлл…

— Заткнись! — повторил он, оборачиваясь к ней. — Я не желаю больше слушать твои пораженческие мысли. Я уже здесь. И я завоевал Фугу.

— Мы завоевали ее.

— Ладно, пусть мы. Что ты хочешь в благодарность за услугу?

— Ты знаешь, чего я хочу, — сказала она. — Чего я всегда хотела. Медленного уничтожения.

Он улыбнулся. Он давно подготовил этот ответ и, когда настало время произнести его, не стал торопиться.

— Нет, — сказал он. — Нет, ничего не получится.

— Ради чего мы преследовали их все эти годы? — спросила она. — Ради того, чтобы ты смог получить прибыль, а я — отомстить.

— Обстоятельства переменились, — заявил он. — Ты должна это понимать.

— Ты хочешь править Фугой. Я права?

— Я хочу не только этого, — уточнил он. — Я желаю познать творение. Я хочу того, что заключено в Вихре.

— Он разорвет тебя на куски.

— Сомневаюсь, — сказал он. — Я никогда еще не был сильнее.

— В склепе, — произнесла Иммаколата, — ты сказал, что мы вместе уничтожим их.

— Я солгал, — небрежно ответил Шедуэлл. — Я сказал тебе то, что ты хотела услышать, потому что нуждался в тебе. Теперь ты вызываешь во мне отвращение. Когда я стану богом, у меня будут другие женщины.

— Так ты собрался стать богом? — Кажется, она искренне изумилась. — Да ты же торгаш, Шедуэлл. Ты жалкий коммивояжер. Это мне поклоняются!

— Ах да, — усмехнулся Шедуэлл. — Я видел твоих приверженцев. Кучи костей и горстка скопцов.

— Я не позволю себя дурачить, — сказала она, наступая на него. — И особенно тебе.

Шедуэлл давно знал, что этот момент когда-нибудь настанет и Иммаколата поймет, как ее использовали. Он готовился к возможным последствиям, спокойно и методично переманивал на свою сторону союзников инкантатрикс, увеличивая ряды собственных защитников. Однако у нее по-прежнему оставался менструум. Отнять его было невозможно, а сила его была чудовищна. Шедуэлл увидел сейчас свечение менструума в ее глазах и невольно содрогнулся.

Но он овладел собой и шагнул к Иммаколате, провел рукой по ее лицу, касаясь коросты и шрамов.

— Надеюсь, — пробормотал он, — ты не собираешься меня убивать?

— Я не позволю себя дурачить, — повторила она.

— Но смерть есть смерть, — сказал он успокаивающим тоном. — Я всего лишь чокнутый. Ты знаешь, как мы слабы. Мы не можем воскреснуть.

Его прикосновения стали более настойчивыми. Она такое ненавидит, он знал. Иммаколата — вечная девственница, она вся состоит изо льда и сожалений. Еще недавно она запросто сожгла бы ему кожу на пальцах за подобную вольность. Но Гнойная Мамаша была мертва, Карга бесполезна по причине собственного безумия, а некогда могущественная инкантатрикс ослабела и устала. Они оба это знали.

— Все эти годы, дорогая, — проговорил Шедуэлл, — все эти годы ты держала меня в ежовых рукавицах и постоянно искушала.

— Мы договорились, — сказала она. — Мы вместе…

— Нет, — произнес он таким тоном, словно объяснял ребенку его ошибки. — Ты использовала меня, чтобы жить среди чокнутых, потому что на самом деле ты их боялась.

Иммаколата хотела возразить ему, но он схватил ее за горло.

— Не перебивай, — велел он.

Она повиновалась.

— Ты всегда презирала меня, — продолжал Шедуэлл. — Это я знаю. Но я был тебе полезен, я исполнял все твои приказы. До тех пор, пока чувствовал желание коснуться тебя.

— Так ты этого хочешь сейчас? — спросила она.

— Когда-то, — продолжал он почти скорбно, словно оплакивал потерю, — когда-то я бы убил за одно то, чтобы ощутить биение жилки у тебя на шее. Вот так. — Он немного усилил хватку. — Или за то, чтобы погладить тебя вот так…

Шедуэлл провел второй рукой по ее груди.

— Не делай этого, — сказала Иммаколата.

— Магдалена мертва, — напомнил он. — Кто же теперь будет рожать детей? Старая Карга не может, она бесплодна. Нет, любимая. Нет. Думаю, это придется делать тебе. Придется тебе наконец расстаться со своей непорочностью.

Иммаколата отшвырнула его от себя и, возможно, убила бы на месте, но отвращение, звучавшее в его голосе, насторожило ее. Она быстро взяла себя в руки. Убийственная сила сосредоточилась во взгляде инкантатрикс. Откладывать месть на потом опасно. Она держала его за дурачка, однако он заставил ее пожалеть о собственном высокомерии. Когда Иммаколата подняла голову, чтобы выплюнуть менструум ему в лицо, он произнес имена, которые несколько часов назад записал на сигаретной пачке.

— Затрещина! Бутыль! Красотка! Богиня! Потеря! Хана!

Ублюдки явились на его зов, вскарабкавшись по лестнице. Они больше не были убогими, обделенными любовью созданиями, выкормленными грудью Магдалены. Новый хозяин холил и лелеял их, откормил и сделал могучими.

Свет потух на лице Иммаколаты, едва она услышала их у себя за спиной. Она обернулась, когда они просачивались в двери.

— Ты сама отдала их мне, — напомнил Шедуэлл.

Она закричала при виде ублюдков, ставших огромными и мощными. От них несло убоиной.

— Я кормил их кровью вместо молока, — пояснил Шедуэлл. — И они полюбили меня.

Он прищелкнул языком, и твари сгрудились вокруг него. Теперь они нашли применение своим отросткам и щупальцам.

— Предупреждаю, — сказал Коммивояжер, — если попытаешься тронуть меня, они очень огорчатся.

Пока он говорил, Иммаколата успела вызвать Каргу из самой холодной части Небесного Свода. Теперь сестра беспокойной тенью парила над плечом инкантатрикс.

— Оставь его, — услышал Шедуэлл ее шепот над ухом Иммаколаты.

Он ни на секунду не допускал, что та последует совету сестры, однако инкантатрикс согласилась. Она плюнула ему под ноги и развернулась, чтобы уйти. Шедуэлл не мог поверить, что так легко победил. Должно быть, горе и унижения деморализовали Иммаколату сильнее, чем он смел надеяться. Демонстрация силы завершилась, не успев толком начаться.

Один из ублюдков, стоявший рядом с ним, издал идущий из глубины его существа вой разочарования. Шедуэлл оторвал взгляд от сестер, посмотрел на монстра и приказал ему молчать. Это оказалось судьбоносным: в тот же миг сестра-призрак набросилась на него, широко разинув пасть. Зубы ее вдруг сделались громадными, способными вырвать и растерзать его лживое сердце.

Иммаколата обернулась в дверях, от нее полыхнуло менструумом.

Шедуэлл хотел призвать на помощь тварей, но не успел он крикнуть, как Карга уже добралась до него. Она швырнула его о стену, вцепившись когтями в грудь, и он задохнулся.

Ублюдки не собирались стоять и смотреть, как убивают их благодетеля. Они набросились на Каргу раньше, чем она успела разодрать когтями его пиджак, и с воплями оттащили ее от хозяина. Она была повитухой, она принимала этих тварей, встречала их на пороге мира безумия и темноты. Может быть, именно поэтому они не имели к ней снисхождения. Ублюдки разодрали Каргу на куски, не останавливаясь и ни слова не говоря.

— Останови их! — закричала Иммаколата.

Коммивояжер осматривал порванный Каргой пиджак. Еще миг, и когти вцепились бы ему в сердце.

— Отзови их, Шедуэлл! Прошу тебя!

— Она уже мертва, — ответил он. — Пусть детки поиграют!

Иммаколата попыталась помочь сестре, но, когда она двинулась к Карге, ублюдок с крошечными белесыми глазками глубоководной рыбы и ртом, похожим на рану, преградил ей путь. Она выплюнула сгусток менструума в его вздымавшуюся грудь, но он не обратил внимания на боль и продолжил наступать на Иммаколату.

Шедуэлл видел, как эти твари убивают друг друга ради развлечения. Он знал, что их не останавливают даже самые чудовищные раны. Например, вот этот, по кличке Бутыль, мог получить сотню подобных повреждений и не утратить бодрости. К тому же он был не глуп. Он хорошо усвоил все уроки, какие получил за свою жизнь. И вот теперь Бутыль прыгнул на инкантатрикс, вцепившись руками ей в шею, а ногами обхватив ее бедра.

Шедуэлл знал, что такая телесная близость отвлекает внимание Иммаколаты. И в самом деле, когда тварь придвинула к ней свою физиономию и поцеловала ее, насколько позволяла уродливая анатомия, Иммаколата закричала, совершенно утратив самообладание. Менструум хлынул из нее во все стороны, растрачивая драгоценную энергию на стены и потолок. Те капли, что доставались ее врагу, только сильнее распаляли его. Он не обладал никакими половыми признаками, но Шедуэлл обучил его основным движениям. И теперь ублюдок дергался над Иммаколатой, как кобель, завывая ей в лицо.

Однако он напрасно разевал рот, потому что частицы менструума затекли ему в глотку и взорвали его изнутри. Шея его разлетелась на клочки, голова запрокинулась назад, держась на последних жирных ошметках плоти.

Но он по-прежнему наседал на Иммаколату, его тело конвульсивно дергалось. Однако хватка заметно ослабела, и Иммаколата сумела освободиться, хотя и вышла из поединка окровавленной с головы до ног.

Шедуэлл созвал оставшихся ублюдков, оторвав их от злобного игрища. Они подвинулись к нему. То, что осталось от Карги, напоминало требуху на разделочной доске рыботорговца.

При виде этих останков Иммаколата, чье лицо превратилось в бессмысленную маску идиотизма, испустила утробный стон.

— Уберите ее отсюда, — приказал Шедуэлл. — Не желаю видеть эту грязную рожу. Отнесите ее в холмы. И бросьте там.

Двое ублюдков подошли к инкантатрикс и подхватили ее. Ни искры не промелькнуло в ее глазах, она и пальцем не шевельнула в знак протеста. Она как будто не видела никого и ничего. То ли из-за убийства сестры, то ли из-за собственного поражения, то ли сразу по двум причинам, но что-то в ней надломилось. Она вдруг лишилась всей своей силы, не могла больше ни очаровывать, ни пугать. Превратилась в мешок костей, который выродки протащили в дверь и спустили с лестницы. И за все это время она ни разу не взглянула на Шедуэлла.

Он прислушивался, как затихают на лестнице шаги тварей, почти уверенный, что Иммаколата сейчас вернется и набросится на него, даст ему последний бой. Но нет. Все кончилось.

Он подошел к куче грязи, оставшейся от Карги. От нее несло гнилью.

— Забирайте, — сказал он ублюдкам, и они тотчас набросились на падаль, отпихивая друг друга.

Передернувшись от отвращения, Шедуэлл отвернулся к Вихрю.

Совсем скоро на Фугу падет ночь, опускающая занавес над событиями очередного хлопотного дня. А завтра начнется новая пьеса.

Где-то там, за облаком, на которое он смотрел, пряталось знание. Оно изменит его.

И тогда ночь не настанет, если он того пожелает. Без его разрешения не будет и зари нового дня.

Глава 7

Открытая книга

1

Закон пришел в Идеал.

Он явился, чтобы искоренить беспорядки, и не обнаружил таковых. Он пришел с дубинками, заградительными щитами и пулями, готовый отразить вооруженное сопротивление, — и не нашел даже намека на него. Закон обнаружил лишь лабиринт темных улиц, в основном пустых, и нескольких прохожих, опустивших головы при виде людей в форме.

Хобарт немедленно приказал провести повальные обыски в домах. Его подчиненных встречали угрюмыми взглядами, но не более того. Инспектор был разочарован: он был бы рад найти что-то такое, из-за чего можно применить силу. Все это, решил он, призвано усыпить его бдительность ложным ощущением безопасности, особенно теперь, когда никаких столкновений так и не произошло. Бдительность должна теперь стать основой всего. Постоянная бдительность.

Поэтому Хобарт занял дом, с верхнего этажа которого открывался хороший обзор. Здесь он мог спокойно расположиться на ночь. Завтра предстоит большой марш-бросок к Вихрю, что, без сомнения, вызовет сопротивление местных. Правда, с этим народом нельзя быть ни в чем уверенным. Они покорны, как животные: бегут, едва завидев надвигающуюся силу.

Дом, выбранный Хобартом для своего штаба, ничем не отличался от остальных, кроме одного: оттуда открывался хороший обзор. Лабиринт комнат, коллекции выцветших фресок, которые он не удосужился рассмотреть, разрозненная скрипучая мебель. Житейские неудобства его не волновали, ему нравился спартанский образ жизни. Зато волновала здешняя атмосфера — ощущение, что изгнанные обитатели дома еще здесь, невидимо присутствуют. Если бы Хобарт верил в призраков, он сказал бы, что это дом с привидениями. Но в призраков он не верил и держал свои страхи при себе, а они благополучно множились.

Наступил вечер, улицы погрузились в темноту. Теперь из высокого окна почти ничего не было видно, однако Хобарт слышал доносившийся снизу смех. В этот вечер он отпустил своих людей поразвлечься, напомнив им, чтобы они ни на миг не забывали: город является вражеской территорией. Смех превратился в хохот, потом затих в дальнем конце улицы. Пусть повеселятся, подумал Хобарт. Завтра судьба поведет их в поход на земли, священные для местных жителей. Если его отряд ожидает сопротивление, то именно там. Хобарт наблюдал, как это происходит во всем мире: человек и пальцем не шевельнет, когда сжигают его собственный дом, но стоит кому-то тронуть сущую ерунду, которую этот человек считает святыней, как он впадает в ярость. Завтрашний день обещает быть жарким и кровопролитным.

Ричардсон не воспользовался предоставленной возможностью скоротать вечер в городе. Он решил остаться и составить рапорт о последних событиях для собственного реестра, куда записывал мелким убористым почерком каждый свой шаг. Сейчас он трудился над этим, пока Хобарт прислушивался к удалявшемуся смеху.

Наконец Ричардсон отложил ручку.

— Сэр?

— Что, Ричардсон?

— Эти люди, сэр. Мне кажется… — Полицейский замялся, не зная, как лучше сформулировать. Этот вопрос мучил его с тех пор, как они прибыли сюда. — Мне кажется, они выглядят не совсем по-человечески.

Хобарт внимательно посмотрел на него. Волосы тщательно подстрижены, щеки тщательно выбриты, форма тщательно отутюжена.

— Возможно, ты прав, — сказал инспектор.

Тень потрясения пробежала по лицу Ричардсона.

— Я не понимаю… сэр.

— Не верь ничему, что здесь видишь.

— Ничему, сэр?

— Абсолютно, — кивнул Хобарт. Он дотронулся до оконного стекла. Стекло было холодным, и горячие пальцы оставили на нем отпечатки в туманных ореолах. — Все это место — наваждение. Уловки и обманы. Ничему нельзя верить.

— Так оно нереальное? — уточнил Ричардсон.

Хобарт вглядывался поверх крыш этого маленького «нигде», размышляя над вопросом. Раньше он не задумывался над словом «реальное». Реальным было то, что заставляло мир вертеться, что было прочным и настоящим. А нереально то, о чем в четыре утра орал из камеры какой-нибудь псих. Нереальное — это мечты о власти, не имеющие основания и веса.

Однако его точка зрения несколько изменилась после встречи с Сюзанной. Он отчаянно хотел поймать ее, погоня вела его от одного странного места к другому, он вымотался так, что с трудом отличал правое от левого. Это реально? Было ли это реальным? Может быть (такая мысль не пришла бы ему в голову до встречи с Сюзанной), реально лишь то, что он сам признает реальным. Но он был генералом, и его солдат сейчас нуждался в ответе ради спасения своего разума. Простом ответе, который поможет ему спокойно спать ночью.

И Хобарт дал такой ответ.

— Здесь реален только закон, — сказал он. — Мы должны руководствоваться этим. Все мы. Ты меня понимаешь?

Ричардсон кивнул:

— Да, сэр.

Последовала долгая пауза. Кто-то за окном принялся улюлюкать, словно пьяный чероки. Ричардсон закрыл свою тетрадь и подошел ко второму окну.

— А может быть… — произнес он.

— Да?

— Может быть, мне стоит выйти. Пройтись немного. Чтобы встретиться с этими наваждениями лицом к лицу.

— Может быть.

— Теперь, когда я знаю, что все это ложь, — продолжал он, — я в безопасности, верно?

— В полной, как никогда раньше, — заверил Хобарт.

— Тогда, если вы не возражаете…

— Ступай. Посмотри на все сам.

Ричардсон тут же вышел и двинулся вниз по лестнице. Через мгновение Хобарт увидел его темный силуэт на улице.

Инспектор потянулся. Он устал как собака. В соседней комнате был матрас, но он не собирался туда идти. Стоит положить голову на подушку, и тотчас станешь легкой добычей для местного морока.

Поэтому Хобарт сел в одно из кресел и вынул из кармана книгу сказок. Он носил ее с собой с того момента, как отнял у Сюзанны, и сбился со счету, сколько раз перелистывал ее страницы. Теперь он снова открыл книгу. Но строчки текста расплывались перед глазами, и, хотя Хобарт старался встряхнуться, веки его делались все тяжелее.

Задолго до того, как Ричардсон отыскал свою собственную иллюзию, закон, явившийся в Идеал, погрузился в сон.

2

Возвращаясь в город, Сюзанна выяснила, что избегнуть встречи с людьми Хобарта совсем не сложно. Переулки кишели ими, но тени здесь так сгущались, что она могла спрятаться в нескольких шагах от врага. Однако добраться до самого Хобарта оказалось не так просто. Сюзанна хотела покончить с делом как можно скорее, однако не было смысла рисковать и нарываться на арест. Она дважды спаслась от заключения в камеру, в третий раз может не повезти. Несмотря на нетерпение, она решила выждать, пока стемнеет. Дни стояли короткие, солнце уже садилось.

Она высмотрела заброшенный дом, подкрепилась какой-то незатейливой едой, оставленной хозяевами, и бродила по гулким комнатам, пока на улицы не опустились сумерки. Мысли ее снова и снова обращались к Джерико и обстоятельствам его смерти. Она старалась вспомнить, как он выглядел, и ей удалось представить его глаза и руки, однако увидеть лицо целиком не получалось. Неудача расстроила Сюзанну. Как быстро он покинул ее!

Она как раз решила, что стемнело достаточно и можно рискнуть и выйти, когда до нее донеслись голоса. Сюзанна подошла к лестнице и присмотрелась. На пороге вырисовывались два силуэта.

— Не здесь… — услышала она женский шепот.

— Почему бы нет? — невнятно пробубнил спутник женщины. Без сомнения, один из подчиненных Хобарта. — Почему не здесь? Здесь нисколько не хуже, чем где-то еще.

— Здесь уже кто-то есть, — ответила девушка, всматриваясь в глубину таинственного дома.

Мужчина засмеялся.

— Грязные сластолюбцы! — выкрикнул он. Затем грубо подхватил девушку под руку. — Тогда поищем другое место.

И они вышли обратно на улицу.

Сюзанна удивилась: неужели Хобарт позволяет подобные контакты? Невероятно, что он пошел на такое.

Настало время положить конец воображаемым стычкам. Пора отыскать его и разобраться раз и навсегда. Сюзанна посмотрела в окно на улицу и вышла в ночь.

Воздух был упоительный. Огней в домах горело совсем мало, да и те только от свечей, поэтому небо казалось светлым, а звезды покоились на нем, словно капли росы на бархате. Сюзанна некоторое время шла, задрав голову к небу, завороженная этим зрелищем. Однако не настолько, чтобы не ощущать близости Хобарта. Он где-то рядом. Но где именно? Она не может тратить драгоценные часы, бродя от дома к дому и выискивая его.

Если не знаешь чего-то, спроси полицейского. Это была присказка ее матери, и она вспомнилась весьма кстати: в нескольких метрах от Сюзанны стоял один из подчиненных Хобарта. Он мочился на стену и распевал под аккомпанемент журчания мочи.

Сюзанна понадеялась, что в таком состоянии он не узнает ее, и спросила, где можно найти Хобарта.

— Тебе нужен не он, — заверил ее певец. — Идем со мной. У нас сегодня вечеринка.

— Может быть, приду позже. Мне необходимо увидеть инспектора.

— Ну, если надо… — протянул полицейский. — Инспектор в большом доме с белыми стенами. — Он указал в ту сторону, откуда она пришла, заодно облив себе ботинок. — Там, справа.

Указания, несмотря на состояние полицейского, оказались верными. Справа тянулась улица с притихшими домами, и на следующем перекрестке стоял большой дом, чьи стены казались белыми в лунном свете. Часового на входе не было, охрана, должно быть, отправилась на поиски удовольствий, какие мог предложить Идеал. Сюзанна толкнула дверь и вошла в дом. Никто ее не остановил.

К стене прихожей были привалены заградительные щиты, однако ей уже не требовалось подтверждения, что это тот самый дом. Сюзанна нутром чуяла, что Хобарт в одной из комнат последнего этажа.

Она начала подниматься по лестнице, не вполне понимая, что будет делать, когда отыщет его. Он превратил ее жизнь в кошмар, и она хотела заставить его об этом пожалеть. Но убивать Хобарта Сюзанна не собиралась. Ей было достаточно тяжело после уничтожения Магдалены, а убийство человека сильно превышает то, что сможет вынести ее совесть. Лучше просто забрать у него книгу и уйти.

На верхней площадке начинался коридор, и в конце его виднелась приоткрытая дверь. Сюзанна подошла и распахнула ее. Он был здесь, ее враг: один, обмякший в кресле, с закрытыми глазами. У него на коленях лежала книга сказок. От одного ее вида Сюзанна затрепетала. Она не стала мешкать в дверях, а сразу пошла по голым половицам к спящему Хобарту.

Во сне он плыл в каком-то тумане. Бабочки кружились у него над головой, хлопали покрытыми пыльцой крыльями по глазам, а он никак не мог поднять руку, чтобы прогнать их. Где-то рядом он чувствовал опасность, но с какой стороны она придет?

Туман сдвинулся влево, затем вправо.

— Кто?.. — пробормотал он.

От этого слова Сюзанна застыла на месте. Она была в ярде от кресла, не дальше. Хобарт добавил что-то еще, слов она не разобрала. Однако он не просыпался.

Ему снилось, что в тумане мелькает чей-то неуловимый силуэт. Он боролся, стараясь освободиться от летаргии, придавившей его к земле, силился проснуться, чтобы защитить себя.

Сюзанна приблизилась к нему еще на один шаг.

Хобарт снова застонал.

Она протянула дрожащую руку к книге. Когда она дотронулась до страницы, Хобарт вдруг открыл глаза. Сюзанна не успела забрать книгу, потому он крепко сжал ее в пальцах и поднялся.

— Нет! — выкрикнул он.

Потрясенная его внезапным пробуждением, Сюзанна едва не выпустила книгу. Но она не собиралась сдаваться без боя: эта вещь по праву принадлежит ей! Завязалась борьба за право обладания томом.

А затем, без всякого предупреждения, завеса тьмы поднялась от их рук. Точнее, от книги, которую они тянули в разные стороны.

Сюзанна посмотрела Хобарту в глаза. Он был не меньше ее потрясен силой, внезапно слетевшей с их сплетенных пальцев. Тьма поднималась между ними облаком дыма, расплываясь под потолком и снова опускаясь, погружая их в ночь среди ночи.

Хобарт испуганно вскрикнул. В следующий миг из книги стали выплывать слова, белые контуры на фоне дыма. Пока они поднимались, Сюзанна и Хобарт превращались в то, что означали эти слова. Или наоборот — Сюзанна и Хобарт падали, становились символами, а книга раскрылась, чтобы вобрать их в себя. Так или иначе, все кончилось очень быстро.

Поднялись они или упали, обратились в символы или воплотились, они попали внутрь сказки.

Глава 8

Дракон

В том месте, куда они попали, было темно. Темно и тревожно. Сюзанна ничего не видела впереди, даже собственных пальцев, однако слышала мягкий шепот. Его приносил теплый ветер, наполненный ароматом сосен. Они оба касались ее лица, шепот и ветер, оба волновали ее. Сказочные существа из книги Мими знали о присутствии Сюзанны, потому что они с Хобартом очутились именно там, внутри книги.

Каким-то непостижимым образом во время борьбы они трансформировались — или трансформировались их мысли. И вошли в жизнь слов.

Сюзанна стояла в темноте и слушала окружавший ее со всех сторон шепот. Она решила, что все это не так уж сложно для понимания. В конце концов, автор книги обратил свои мысли в слова и при этом знал, что читатель расшифрует их и снова обратит в мысли. Даже более того: читатель воссоздаст воображаемую жизнь. Ведь Сюзанна сейчас здесь, живет этой жизнью. Потерялась среди «Geschichten der Geheimen Orte» или обрела себя в сказке.

Через некоторое время она осознала, что со всех сторон мелькают слабые огоньки. Или это она движется, бежит или летит? Здесь возможно все, это же сказочная земля. Сюзанна сосредоточилась и постаралась уяснить, что означают эти вспышки света и темнота. Она тут же поняла, что несется на большой скорости по аллее неведомых деревьев, громадных первобытных деревьев, а свет между стволами разгорается все ярче.

Где-то впереди ее поджидал Хобарт. Или он ждал не ее, а то существо, в которое она превратилась на страницах книги.

Потому что она была уже не Сюзанной; вернее, не только Сюзанной. Она не могла оставаться здесь просто Сюзанной, точно так же, как Хобарт не мог оставаться просто Хобартом. Они сделались сказочными персонажами девственного леса. Они притягивали к себе мечты, расцветавшие в этом месте, желания и верования, которые наполняли детские сказки и таким образом порождали новые желания и верования.

Можно было выбрать для себя персонаж из бесчисленного множества героев, скитавшихся по дремучему лесу. Ведь в каждой сказке происходят подобные сцены: в чаще бросают бедных сироток — на погибель или для того, чтобы они обрели себя; туда забредают невинные девы, преследуемые волками, и гонимые влюбленные. Здесь птицы умеют говорить, а лягушки становятся принцессами, в каждой рощице есть озеро или колодец, а в каждом дупле дерева — дверь в Нижний мир.

Кем же из этого множества образов является Сюзанна? Ну конечно, она дева. С самого детства она выбирала именно этот персонаж. Она ощутила, как в дремучем лесу сделалось светлее от этой мысли, как будто она воспламенила ею воздух.

— Я дева… — пробормотала она. — А Хобарт — дракон.

Да. Вот оно, именно так.

Скорость полета увеличилась, страницы все перелистывались. И вот она увидела впереди металлический блеск между деревьями: там ждал большой змей. Он обернулся сверкающими кольцами вокруг дерева, из которого Ной строил ковчег. Огромная плоская морда покоилась на ковре из кроваво-красных маков. Он был ужасно старый.

Однако каким бы совершенным до самой последней крошечной детали ни казался змей, Сюзанна видела в нем Хобарта. Инспектор был частью узора, сотканного из света и тьмы, и там же — это самое странное — было и слово «дракон». У Сюзанны в голове все три составляющих сливались в единую форму: оживший текст из человека, слова и чудовища.

Змей Хобарт открыл зрячий глаз. Из второго торчал обломок стрелы — наверное, дело рук какого-то героя, прошедшего осиянный славой путь в надежде расправиться с чудовищем. Но уничтожить его оказалось не так просто. Дракон все еще жил, тело его не сделалось менее громадным от тех шрамов, что покрывали его, блеск его чешуи не померк. А его здоровый глаз? В нем светилось столько злости, что ее хватило бы на целое семейство драконов.

Он увидел деву и приподнял голову. Капля ядовитой слюны стекла с его губы на землю, уничтожив маки.

Полет Сюзанны оборвался. Она почувствовала, как взгляд чудовища пригвоздил ее к месту, и задрожала всем телом. Дева стала опускаться вниз, к темной земле, словно покалеченная бабочка. Почва вздымалась от слов или это обломки костей? Что бы там ни было, она упала между ними, и осколки полетели в стороны.

Сюзанна поднялась на ноги и огляделась. Вокруг было совершенно пусто: ни героя, которого можно попросить о помощи, ни мамы, которая может утешить. Она осталась один на один со змеем.

Дракон поднял голову выше, и один незаметный жест привел в движение всю гору сверкающих колец.

Без сомнения, он был прекрасен. Переливающаяся всеми цветами радуги чешуя сверкала: великолепие воплощенного зла завораживало. Глядя на него, Сюзанна испытала восторг пополам с ужасом, и это ощущение она хорошо помнила с самого детства. Словно в ответ на ее чувства, дракон заревел. Его рев был страстным и низким; казалось, звук рождается в кишках и проходит по всему телу, прежде чем вырваться из леса бесчисленных острых зубов обещанием того, что скоро будет еще жарче.

Свет между деревьями погас. Ни одна птица не верещала и не пела, замолчали и звери, если кто-то из них вообще жил рядом с драконом или осмеливался сунуться в его владения. Даже кости-слова и алые маки исчезли, оставив двух героев, деву и змея, разыгрывать свою историю.

— Все закончится здесь, — произнес Хобарт грохочущим драконьим голосом.

Каждое его слово полыхало огнем, поджигая пылинки, пролетавшие у нее над головой. Однако Сюзанна совершенно не испугалась, наоборот, пришла в полный восторг. Она столько раз наблюдала этот ритуал со стороны и вот наконец сама стала действующим лицом.

— Что, неужели тебе нечего мне сказать? — спросил дракон, выталкивая слова между стиснутыми зубами. — Ни благословения? Ни объяснения?

— Ничего, — решительно ответила она.

Какой толк в разговорах, если они видят друг друга насквозь? Они-то знают друг друга, верно? Знают, кто они друг для друга. Перед последней битвой в любой серьезной сказке герои много болтают. Когда сказать больше нечего, остается только действие: смертоубийство или женитьба.

— Что ж, хорошо, — сказал дракон и двинулся к ней, волоча свою коротконогую тушу через разделявший их пустырь.

«Он собирается убить меня, — подумала Сюзанна. — Нужно действовать быстро».

Что делала дева в подобных обстоятельствах, чтобы защитить себя? Она спасалась бегством или пела, чтобы усыпить змея.

Дракон уже возвышался над ней, но не нападал. Вместо этого он закинул назад голову, открывая светлую нежную кожу на горле.

— Не мешкай, пожалуйста, — прорычал он.

Сюзанна была сбита с толку.

— Не мешкать? — переспросила она.

— Убей меня, и дело с концом, — сказал он.

Разум ее не вполне осознал, к чему такой поворот, но телу, в котором она пребывала сейчас, все было ясно. Она ощутила, как это тело изменяется в ответ на подобное приглашение, в нем рождалась новая зрелость. Выжить в этом мире, будучи невинной девой, не получилось. Она теперь взрослая женщина, она сильно изменилась за последние месяцы, сбросила с себя годы мертвящего сна, нашла магию внутри себя, много выстрадала. Роль девы — сплошная патока и нежные вздохи — не для нее.

Хобарт знал это лучше самой Сюзанны. Он явился на эти страницы не маленьким мальчиком, он пришел как взрослый мужчина и нашел для себя роль, отвечающую его самым тайным и запретным мечтам. Здесь нет места притворству. Сюзанна не была наивной девственницей, он не был злобным драконом. В самом сокровенном уголке души он был обессиленным и соблазненным; его самым мучительным образом приносили в жертву. Вот почему дракон открыл перед девой белое горло.

— Убей меня, и дело с концом, — сказал он, немного наклонив голову, чтобы видеть ее.

В его уцелевшем глазу Сюзанна впервые увидела, как Хобарт уязвлен собственной одержимостью. Ведь он превратился в ее раба, он вынюхивал ее, как потерявшаяся собака, и с каждым прошедшим днем все сильнее ненавидел ее за ту власть, какую она имела над ним.

В иной реальности, откуда они пришли, в той комнате посреди большого Королевства (мир внутри мира), Хобарт был бы с ней жесток. При случае он даже убил бы ее из страха перед правдой, в которой сознавался себе только в священной роще своих мечтаний. Но здесь ему нечего было сказать, кроме правды. Вот потому он и подставлял пульсирующее горло, и тяжелое веко над глазом трепетало. Это он был девой, напуганной, одинокой, готовой скорее умереть, чем пожертвовать своей вечной непорочностью.

Во что же тогда должна превратиться Сюзанна? В чудовище, разумеется. Это она чудовище.

Не успела она подумать, как уже почувствовала.

Она почувствовала, что ее тело разрастается, становится все больше и больше. В жилах струилась холодная кровь, как у акулы. Жар разливался по утробе.

А Хобарт перед ней съежился. Драконья кожа сошла с него шелковистым полотнищем, и он стоял разоблаченный, нагой и белый мужчина, покрытый ранами. Непорочный рыцарь в конце утомительного пути, лишенный сил и уверенности.

Теперь сброшенная им кожа покрыла Сюзанну. Прочная чешуя сверкала. Размеры нового тела радовали, его хозяйка пришла в восторг от ощущения угрозы, которая от нее исходит, и невероятности происходящего. Именно такой она мечтала увидеть себя на самом деле, вот это настоящая Сюзанна. Она была драконом.

Теперь, когда урок усвоен, что она должна сделать? Завершить историю так, как того хотел стоявший перед ней мужчина? Испепелить его? Проглотить?

Глядя вниз на этого бесцветного человечка с высоты своего роста, вдыхая исходящий от него запах грязи и пота, она поняла, что сумеет поступить так, как положено дракону, и сожрать его. Это совсем не сложно.

Сюзанна двинулась на Хобарта, заслоняя его своей тенью. Он рыдал и благодарно улыбался, подняв к ней лицо. Она разинула громадную пасть. От ее дыхания всколыхнулись волосы у него на голове. Она могла бы схватить и проглотить его одним быстрым движением, но замешкалась. Ее отвлек чей-то голос неподалеку. Неужели в роще есть кто-то еще? Голоса, совершенно точно, раздавались с тех страниц. Они не походили на человеческие, хотя какие-то слова пытались прорваться через гавканье и ворчание. Собака, свинья, человек, сочетание всех троих, и все трое в панике.

Рыцарь Хобарт открыл глаза, и в них появилось кое-что новое помимо слез и усталости. Он тоже услышал голоса и слушал их до тех пор, пока они не напомнили ему о мире за пределами Дремучего Леса.

Миг возможного торжества дракона остался в прошлом. Сюзанна взревела от возмущения, но было слишком поздно. Она чувствовала, как теряет чешую и возвращается от мифического к обыденному, а покрытое шрамами тело Хобарта тем временем затрепетало, как пламя свечи на ветру, и исчезло.

То мгновение промедления, без сомнения, дорого ей обойдется. Она не сумела завершить историю, не удовлетворила желание жертвы принять смерть, а лишь дала лишний повод ненавидеть себя. Какие перемены должны были произойти в Хобарте, чтобы он захотел быть сожранным? Возмечтал укрыться в утробе дракона, пока не родится заново для этого мира?

Слишком поздно, черт побери, слишком поздно. Страницы больше не вмещали их. Оставив противостояние незавершенным, они вывалились в мир россыпью знаков препинания. Однако звериные крики не смолкли у них за спиной, а становились все громче по мере того, как рассеивалась тьма Дремучего Леса.

Единственная мысль Сюзанны была о книге. Томик сказок снова оказался у нее в руках, и она еще сильнее вцепилась в него. Но и Хобарт думал о том же. Когда комната вокруг них проявилась во всей осязаемости, Сюзанна почувствовала, что Хобарт готов содрать кожу с ее пальцев в яростном желании заполучить награду.

— Тебе нужно было убить меня, — услышала она его бормотание.

Сюзанна посмотрела ему в лицо. Он казался еще более измотанным, чем рыцарь перед драконом. Пот катился по его впалым щекам, в глазах застыло отчаяние. Через мгновение он осознал это, и взгляд его сделался арктически ледяным.

Кто-то колотил в дверь с другой стороны, откуда и доносилась болезненная какофония звериных криков.

— Подождите! — крикнул Хобарт гостям, кто бы они ни были. При этом он оторвал одну руку от книги, вытащил из кармана пистолет и наставил дуло в живот Сюзанне. — Отпусти книгу, не то я застрелю тебя.

У нее не было иного выхода, кроме как подчиниться. Менструум недостаточно скор, чтобы обогнать пулю.

Однако когда ее руки выпустили том, дверь широко распахнулась, и все мысли о книге улетучились при виде того, что появилось на пороге.

Некогда эта четверка была гордостью отряда Хобарта: самые умные, самые жестокие. Однако нынешняя ночь, до краев полная алкоголя и соблазнов, не только расстегнула на них штаны. Ночь вывела из-под контроля их разум Словно то свечение, которое Сюзанна когда-то видела на Лорд-стрит над головами людей и ясновидцев, каким-то образом забралось внутрь этих четверых. Расцарапанная кожа на их лицах и конечностях вздулась и сочилась кровью, темные пузыри шевелились под кожей, как крысы под одеялом.

В ужасе от этой напасти, они в клочья разодрали на себе одежду, их торсы блестели от пота и крови. А из глоток вырывались нестройные звуки, которые рыцарь и дракон услышали из книги. Животное состояние полицейских подтверждалось дюжиной жутких деталей: у одного лицо кривилось, обращаясь в рыло, руки другого утолщались, словно лапы.

Вот так, решила Сюзанна, ясновидцы противостоят оккупантам. Они избрали пассивное сопротивление: чарами навели морок на армию завоевателей, породив многочисленные кошмары. Сюзанна была готова ко многому, но это зрелище ее потрясло.

Один из стаи уже ввалился в комнату. Его рот и лоб кривились, готовые взорваться. Он явно пытался что-то сказать Хобарту, но его глотка могла воспроизвести лишь нечто вроде жалобы кота, схваченного за шкирку.

Хобарт не собирался вникать в его мяуканье. Он нацелил свое оружие на несчастного, приближавшегося к нему.

— Не подходи, — приказал он.

Его подчиненный что-то невнятно промычал. Из его открытого рта стекала слюна.

— Убирайся! — ответил ему Хобарт. И сделал шаг навстречу четверке.

Их вожак попятился, как и все остальные, застрявшие в дверях. Не из страха перед оружием, поняла Сюзанна, а просто потому, что Хобарт был хозяином. Новые тела подтверждали то, что в них вбили за долгие годы тренировок: они — лишенные собственного разума животные, стоящие на страже закона.

— Вон! — снова приказал Хобарт.

Они уже пятились в коридор, ярость их утихла, уступив место страху перед Хобартом.

Еще миг, и больше ничто не отвлечет его внимания, подумала Сюзанна. Он снова сосредоточится на ней, и шаткое преимущество, полученное благодаря этому вторжению, будет утеряно навсегда.

Ей нужно полагаться на собственное чутье, другого случая может не представиться.

Улучив момент, Сюзанна подбежала к Хобарту и вырвала книгу из его руки. Он вскрикнул и обернулся к ней, все еще целясь в завывающую четверку, чтобы не подпустить их ближе. Как только он отвел от них глаза, твари снова начали придвигаться.

— Отсюда нет другого выхода, — сказал Хобарт Сюзанне, — только через эту дверь. Неужели ты захочешь пойти туда?

Твари, кажется, почувствовали, как что-то назревает, и принялись завывать еще громче. Словно в зоопарке перед кормежкой. Сюзанна не пройдет и двух шагов по коридору, как они набросятся на нее. Хобарту удалось ее поймать.

При этой мысли она ощутила, как изнутри поднимается менструум, всплывает с захватывающей дух скоростью.

Хобарт тотчас догадался, что она собирается с силами. Он быстро подошел к двери и захлопнул ее перед носом воющей стаи, затем снова посмотрел на Сюзанну.

— Мы видели кое-что, верно? — проговорил он. — Только ты никому не расскажешь об этом. Ведь чтобы рассказать, надо остаться в живых.

Он нацелил пистолет ей в лицо.

Сложно сказать, что именно произошло потом. Может быть, Хобарт выстрелил и пуля чудесным образом ушла далеко в сторону, разбив окно у нее за спиной. Так или иначе, но ночной воздух хлынул в комнату, а в следующий миг менструум наполнил Сюзанну с головы до пят, развернул на месте, и она кинулась к окну, не успев осознать, куда ее влечет, пока не оказалась на подоконнике и не спрыгнула вниз.

Окно находилось на третьем этаже. Но было поздно размышлять о таких мелочах. Она уже прыгнула, или выбросилась, или… полетела!

Менструум подхватил ее, растянувшись до стены противоположного дома, и позволил соскользнуть из окна на крышу по его прохладной спине. Это был не совсем полет, но казалось именно так.

Улица промелькнула внизу, когда Сюзанна съехала по сгустившемуся воздуху к карнизу соседнего дома, чтобы взлететь и перенестись через крышу. Она слышала, как крики Хобарта затихают за спиной.

Конечно, она не может вечно отсиживаться на крыше, но во время полета ощущения были самые восхитительные. Она скатилась вверх тормашками на следующую крышу, и как раз в этот миг первый проблеск зари возник между холмами. Вскоре свет разлился над шпилями и трубами, а затем и ниже, над площадью, где уже проснулись навстречу новому дню птицы.

Когда Сюзанна спустилась на площадь, они загалдели, встревоженные поворотом эволюции, породившим подобную птицу. Ее приземление, должно быть, убедило их в том, что такая модель еще нуждается в серьезной доработке. Онапрокатилась по мощеному тротуару — менструум смягчил приземление — и остановилась в нескольких дюймах от мозаичной стены.

Дрожа и ощущая тошноту, Сюзанна поднялась на ноги. Весь полет занял не более двадцати секунд, но уже слышались звуки тревоги, поднятой на соседней улице.

Сжимая в руках подарок Мими, она кинулась прочь с площади и из города. Дорога вынудила ее сделать круг и дважды чуть не привела в руки преследователей. С каждым шагом Сюзанна получала по новому синяку, но главное — после этого ночного приключения она выжила и поумнела.

Жизнь и мудрость. О чем еще можно мечтать?

Глава 9

Пожар

За те сутки, пока Сюзанна выясняла отношения с Хобартом в Идеале и Дремучем Лесу, Кэл и де Боно посетили не менее удивительные места. Они переживали свои горести и откровения, они тоже были ближе к смерти, чем им хотелось бы.

После расставания с Сюзанной они шли в сторону Небесного Свода молча, пока де Боно вдруг не спросил:

— Ты ее любишь?

Как ни странно, та же самая мысль занимала Кэла, однако он не ответил на вопрос. Откровенно говоря, парень смутил его.

— Ну и дурак! — возмутился де Боно. — Почему вы, чокнутые, боитесь собственных чувств? Она достойна любви, даже мне это понятно. Так почему бы не сказать об этом?

Кэл пробурчал что-то. Де Боно прав, но он не собирается выслушивать поучения какого-то юнца.

— Ты ее боишься, верно? — продолжал де Боно.

Это замечание еще сильнее задело Кэла.

— Господи, конечно нет, — ответил он. — С чего мне ее бояться?

— У нее есть сила, — ответил де Боно, снимая свои очки и изучая раскинувшуюся впереди землю. — У большинства женщин она есть. Именно поэтому Старбрук не пускает их на свое поле. Это выводит его из равновесия.

— А что тогда есть у нас? — спросил Кэл, пиная ногой камешек.

— У нас есть член.

— Тоже Старбрук сказал?

— Де Боно, — последовал ответ, и мальчишка засмеялся. — Вот что я тебе скажу, — произнес он. — Я знаю одно местечко, куда можно зайти…

— Никаких заходов, — отрезал Кэл.

— Но всего на час-другой? — сказал де Боно. — Ты слышал когда-нибудь о Венериных холмах?

— Я же сказал, никаких заходов, де Боно. Если хочешь, иди один.

— Господи, какой ты зануда, — вздохнул де Боно. — А я ведь могу запросто бросить тебя здесь.

— Меня все равно не развлекают твои дурацкие вопросы, — огрызнулся Кэл. — Так что, если хочешь собирать цветочки, оставайся и собирай. Только скажи мне, куда идти.

Де Боно замолчал. Они шли дальше, и, когда снова начали разговор, де Боно стал рассказывать о Фуге. Он явно испытывал желание насладиться невежеством своего спутника, а не поделиться знаниями. Дважды Кэл затаскивал болтающего юнца в укрытие, когда на горизонте появлялись патрульные Хобарта. Во второй раз им пришлось просидеть в кустах два часа, пока патрульные методично напивались совсем рядом с ними.

Наконец они продолжили путь, но шли уже медленнее. Затекшие конечности налились свинцом, дали о себе знать голод и жажда. К тому же их раздражало общество друг друга. И, что хуже всего, сгущались сумерки.

— Далеко еще? — спросил Кэл.

В тот день, когда он смотрел на Фугу с высоты стены во дворе Мими, запутанный ландшафт обещал бесчисленные приключения. Теперь же, среди этой путаницы, он многое бы отдал за хорошую карту.

— Порядочно, — ответил де Боно.

— А ты вообще-то знаешь, куда нас черти занесли?

Де Боно поджал губы.

— Естественно.

— Тогда скажи название.

— Что?

— Как называется это место?

— Будь я проклят, если скажу! Ты должен верить мне, чокнутый!

За последние полчаса поднялся ветер. Он донес крики, из-за которых путники забыли о перепалке.

— Пахнет костром, — заметил де Боно.

Так оно и было. Ветер нес с собой не только болезненные крики, но и запах горящего дерева. Де Боно уже зашагал вперед, чтобы отыскать источник звуков. Кэл был бы счастлив бросить этого канатоходца и пойти дальше, однако — пусть он и сомневался в способностях де Боно — такой проводник все-таки лучше, чем никакого. И Кэл побрел вслед за ним сквозь сгущавшиеся сумерки вверх по пологому склону. За полем, на котором возвышалось множество арок, им открылся вид на пожар. Небольшой лесок был охвачен огнем, ветер раздувал языки пламени. На краю обширного горящего участка стояло много машин, по большей части принадлежавших бойцам освободительной армии Хобарта, и шел бой.

— Скоты, — произнес де Боно, когда люди Хобарта догнали очередную жертву и свалили на землю дубинками и пинками. — Чертовы чокнутые!

— Там не только наши… — начал Кэл.

Но не успел он закончить фразу в защиту человечества, как слова застыли у него на языке, потому что он узнал место, горящее впереди.

Это был не лес. Деревья росли не в беспорядке, а стройными рядами. Когда-то он читал под этими поразительными деревьями стихи Безумного Муни. А теперь фруктовый сад Лемюэля Ло полыхал от края до края.

Он помчался вниз по склону к горящему саду.

— Куда тебя несет? — выкрикнул ему вслед де Боно. — Кэлхоун! Какого лешего ты вытворяешь?

Он побежал за Кэлом и схватил его за руку:

— Кэлхоун! Выслушай меня!

— Отвяжись!

Кэл пытался вырваться из хватки де Боно. От резкого движения земля на склоне провалилась у него под ногами, он потерял равновесие и упал, потянув юношу за собой. Они скатились с холма, подняв тучу пыли и камней, и остановились по пояс в высокой воде, в канаве под холмом. Кэл рванулся на другую сторону канавы, но де Боно вцепился ему в рубашку.

— Ты не можешь ничего поделать, Муни, — сказал он.

— Отвяжись от меня.

— Слушай, я прошу прощения за те слова о чокнутых, ладно? Мы тоже племя вандалов.

— Забудь, — отозвался Кэл, не сводя глаз с пожара. Он сбросил с себя руку де Боно. — Я знаю это место, — сказал он. — И не могу позволить ему просто так сгореть.

Кэл выбрался из канавы и пошел на свет пожара. Он перебьет скотов, устроивших это, кем бы они ни были. Убьет, и это будет справедливо!

— Слишком поздно! — прокричал ему вслед де Боно. — Ты ничем не поможешь.

Мальчишка был прав. К утру от сада не останется ничего, кроме золы. Однако Кэл все равно не мог повернуться спиной к тому месту, где впервые вкусил чудес Фуги. Смутно сознавая, что де Боно плетется за ним, и совершенно безразличный к этому факту, он пошел дальше.

Подойдя ближе, Кэл понял, что войска пророка (это слово им льстило, они были просто шайкой бандитов) встретили сопротивление. Вокруг пылающего сада тут и там завязались рукопашные схватки. Но защитники были легкой добычей поджигателей, для которых это варварство ничего не значило. Они явились в Фугу с оружием и могли истребить всех ясновидцев за считанные часы. Кэл видел, как один ясновидец упал, сраженный пистолетным выстрелом, какая-то женщина бросилась ему на помощь и тоже погибла. Бойцы переходили от тела к телу, убеждаясь, что дело сделано. Первая жертва была еще жива. Человек воздел руки навстречу своему палачу, а тот нацелил пистолет ему в голову и выстрелил.

Приступ тошноты скрутил внутренности Кэла, когда к запаху дыма примешалась вонь горящего мяса. Он не смог сдержаться. Ноги его подкосились, и он упал на землю, пустой желудок выворачивало наизнанку. В этот миг его бессилие стало очевидным: мокрая одежда заледенела на спине, в горле стоял привкус желчи, а рядом горел райский сад. Ужасы Фуги впечатляли так же сильно, как и ее красоты. Падать дальше было некуда.

— Пойдем отсюда, Кэл.

Рука де Боно легла ему на плечо. Другой рукой юноша протянул Кэлу пучок только что сорванной травы.

— Вытри лицо, — сказал он с сочувствием. — Уже ничего не исправить.

Кэл прижал траву к носу и вдохнул прохладный сладкий запах. Тошнота прошла. Он отважился бросить еще один взгляд на горящий сад. В глазах у него стояли слезы, и сначала он подумал, что зрение его подводит. Кэл всхлипнул и утер глаза тыльной стороной ладони. Потом посмотрел снова и там, в клубах дыма, увидел Лемюэля.

Кэл произнес его имя.

— Где? — спросил де Боно.

Кэл уже поднимался на ноги, хотя коленки у него тряслись.

— Вон там, — ответил он, показывая рукой.

Хозяин сада склонился над одним из убитых, рука его потянулась к мертвому лицу. Что он там делает, закрывает покойнику глаза или благословляет его?

Кэл должен был обнаружить себя, поговорить с Лемюэлем, хотя бы просто сказать, что видел все эти ужасы и они не останутся безнаказанными. Он повернулся к де Боно. В глазах канатоходца играло пламя, мешая разглядеть их выражение, но зрелище явно не оставило его равнодушным.

— Жди здесь, — велел Кэл. — Мне нужно переговорить с Лемом.

— Ты ненормальный, Муни, — ответил де Боно.

— Может быть.

Он пошел к горящему саду, окликая Лема по имени. Бандиты, кажется, устали. Некоторые вернулись к своим машинам, кто-то мочился в огонь, остальные просто смотрели на пламя, отупев от выпивки и кровопролития.

Лемюэль уже оставил тело и теперь уходил через руины сада. Кэл снова окликнул его, но рев пламени заглушал остальные звуки. Он пошел быстрее, и тогда Лем заметил его. Видимо, он не узнал Кэла и побежал, испуганный видом приближавшегося человека. Кэл снова выкрикнул его имя, и на этот раз Ло услышал. Он остановился и обернулся, щурясь от дыма и копоти.

— Лем! Это же я! — закричал Кэл. — Я, Муни!

Скорбное лицо Лемюэля было не способно на улыбку, однако он раскинул руки, приветствуя Кэла, а тот преодолевал последние ярды между ними, пока завеса дыма снова не скрыла их друг от друга. Он успел добежать, и они по-братски обнялись.

— О мой поэт, — произнес Ло. Глаза его покраснели от слез и дыма. — Вот уж не чаял увидеть тебя здесь.

— Я же говорил, что не забуду, — сказал Кэл. — Помнишь?

— Господи, да, помню.

— Зачем они это сделали, Лем? Почему они все сожгли?

— Это не они, — ответил Лем. — Это я все сжег.

— Ты?

— Думаешь, я позволил бы этим скотам угощаться моими фруктами?

— Но, Лем… деревья… Все деревья!

Ло покопался в карманах и вынул оттуда пригоршню иудиных груш. Они были помятые и потрескавшиеся, истекавшие блестящим соком, капавшим с пальцев Ло. Аромат разлился в задымленном воздухе, возвращая воспоминания о прежних временах.

— В каждом из них есть семена, поэт, — сказал Лем. — А каждое семя заключает в себе дерево. Я найду другое место и высажу их.

Это были бодрые слова, но он говорил и плакал.

— Они не смогут нас победить, Кэлхоун, — произнес он. — Кто бы они ни были, они не поставят нас на колени.

— Ты должен выжить, — сказал Кэл. — Иначе все будет потеряно.

Тем временем взгляд Ло переместился с его лица на толпу рядом с машинами.

— Нам пора уходить. — Лемюэль засовывал плоды обратно в карман. — Ты пойдешь со мной?

— Я не могу, Лем.

— Что ж… я научил своих дочерей твоим стихам, — сказал Ло. — Я запомнил их, как ты запомнил меня…

— Это не мои стихи, — поправил Кэл. — Это стихи моего деда.

— Теперь они принадлежат всем нам, — отозвался Ло. — Семена упали в добрую почву…

Внезапно прогремел выстрел. Кэл обернулся. Трое из тех, кто наблюдал за пожаром, заметили их и теперь шагали по направлению к ним. Они были вооружены.

Ло на мгновенье задержал руку Кэла в своей и пожал ее на прощание. Это длилось недолго, потому что за первым выстрелом последовали другие. Ло устремился в темноту, прочь от вспышек выстрелов, но земля была неровная, и он упал через несколько шагов. Кэл кинулся за ним, когда автоматчики начали стрелять снова.

— Не ходи за мной! — выкрикнул Ло. — Ради бога, беги!

Он шарил по земле, собирая выпавшие у него из кармана плоды. Когда Кэл был уже рядом, одна пуля попала в цель. В Лемюэля Ло. Он вскрикнул и схватился за бок.

Автоматчики теперь подошли почти вплотную к своим мишеням. Теперь они не стреляли, а всматривались сквозь дым, чтобы лучше прицелиться. Однако не успели они пройти полдюжины ярдов, как в дыму что-то промелькнуло и свалило командира с ног. Удар пришелся по голове и нанес серьезную рану. Кровь залила глаза и ослепила человека.

Кэл успел рассмотреть снаряд, угодивший в командира, и узнал в нем радиоприемник, а затем сам де Боно вынырнул из дымовой завесы, привлекая к себе внимание автоматчиков. Они не могли не услышать его, он завывал, как сумасшедший. Кто-то выстрелил в него, но пуля ушла далеко в сторону. Де Боно промчался мимо бандитов в сторону горящего сада.

Командир держался рукой за голову и пытался встать на ноги, готовый кинуться в погоню. Выходка де Боно отвлекла внимание палачей, но она была настоящим самоубийством. Он оказался прижат к стене горящих деревьев. Кэл успел разглядеть, как он мчится сквозь дым к охваченному пламенем саду, а убийцы с воплями несутся за ним. Загремели выстрелы. Юноша увертывался от пуль с ловкостью танцора, кем он, собственно, и был. Однако избежать разверзшегося впереди огненного ада он никак не мог. Кэл увидел, как де Боно обернулся на своих преследователей, а затем — что за идиот! — кинулся в огонь. Большинство деревьев уже обратились в горящие столбы, но земля под ними идеально подходила для любителей танцевать на углях — сплошная горячая зола. Воздух дрожал от жара, искажая фигуру де Боно, пока он не скрылся между деревьями.

Времени скорбеть не было. Героический поступок юноши отвлек внимание отряда Хобарта, но это ненадолго. Кэл развернулся к Лемюэлю, однако тот исчез; осталась лишь лужица крови и несколько раскатившихся плодов на том месте, где он недавно лежал. Автоматчики вернулись к горящему саду, чтобы подстрелить де Боно, если он вдруг выбежит. У Кэла было время понаблюдать, но он никого не увидел. Тогда он побрел прочь от погребального костра, обратно на склон холма, где они с де Боно дрались. По дороге в нем зародилась робкая надежда. Он решил изменить маршрут и сделать крюк, чтобы пройти с другой стороны сада.

Воздух там был не такой задымленный, ветер относил дым в противоположную сторону. Кэл побежал вдоль границы сада; он надеялся, наперекор здравому смыслу, что де Боно все-таки уцелел в этом пекле. На середине пути его дикий от ужаса взгляд наткнулся на пару обгорелых башмаков. Кэл пнул их и поспешил дальше, высматривая хозяина обуви.

И только отвернувшись от пламени, он увидел в поле чей-то силуэт по пояс в высокой траве, в двух сотнях ярдов от сада. Даже с такого расстояния Кэл узнал эту светловолосую голову. Самоуверенную улыбку он разглядел, подойдя ближе.

Де Боно лишился бровей и ресниц, сильно опалил волосы. Но он был жив и здоров.

— Как тебе удалось? — спросил Кэл, когда подошел к нему.

Де Боно пожал плечами.

— Лучше ходить по углям, чем плясать на канате, — проговорил он.

— Если бы не ты, я бы погиб, — сказал Кэл. — Спасибо.

Де Боно явно смутился от слов благодарности. Он отмахнулся, затем повернулся спиной к горящему саду и пошел по траве. Кэлу оставалось только следовать за ним.

— Ты знаешь, куда мы идем? — спросил Кэл.

Ему показалось, что они направились не в ту сторону, в какую двигались до пожара, но судить наверняка он не мог.

Де Боно ответил что-то, но ветер унес его слова, а Кэл слишком сильно устал, чтобы повторять вопрос.

Глава 10

Неземные наслаждения

1

Скоро путешествие превратилось в пытку. События в саду лишили Кэла последнего небольшого запаса сил. Мышцы на ногах дрожали, как будто их вот-вот сведет судорогой, позвонки в нижней части спины словно лишились всех хрящей и терлись друг о друга. Он старался не думать о том, что будет, когда они доберутся до Свода. Если они доберутся. Даже в самой лучшей форме они с де Боно едва ли способны конкурировать с Шедуэллом. В нынешнем же состоянии о победе и речи быть не может.

На периодически появляющиеся в звездном свете чудеса; кольцо камней, окутанных полосами говорящего тумана; кукольное семейство с одинаковыми бледными лицами, блаженно улыбавшимися из-под молчаливого водопада, — он, в лучшем случае, бросал любопытный взгляд. Только одно могло бы сейчас вызвать его улыбку: пуховая перина.

Но и чудеса закончились, когда де Боно повел его по темным холмам, где мягкий ветер шевелил траву у них под ногами.

Луна поднималась из кучевых облаков, и в ее свете де Боно, взбиравшийся по крутому склону, выглядел призраком. Кэл шел за ним покорно, как овечка. Он был слишком измучен, чтобы спрашивать, куда они идут.

Но постепенно Кэл начал осознавать, что те вздохи, которые он слышит, производит вовсе не ветер. В них звучала некая странная музыка, мелодия приходила и улетала снова.

Потом де Боно остановился и спросил:

— Ты слышишь их, Кэл?

— Да. Слышу.

— Они знают, что у них гости.

— Это и есть Небесный Свод?

— Нет, — ответил де Боно мягко. — Небесный Свод будет завтра. Мы слишком устали, чтобы идти туда. Эту ночь проведем здесь.

— А что это за «здесь»?

— Неужели ты еще не догадался? Разве ты не чувствуешь, какой здесь запах?

В воздухе ощущался легкий аромат: жимолость и душистый жасмин.

— И не чувствуешь, какая земля?

Земля у них под ногами была теплая.

— Это, друг мой, и есть Венерины холмы.

2

Надо было как следует подумать, прежде чем доверяться де Боно: несмотря на весь свой героизм, парень он не самый надежный. И вот теперь они теряли драгоценное время.

Кэл обернулся посмотреть, сумеет ли он найти обратную дорогу, но куда там луну почти полностью скрыла завеса облаков и холмы погрузились в темноту. Пока он оглядывался, де Боно исчез. Когда неподалеку раздался смех, Кэл окликнул своего проводника. И снова услышал смех. Для де Боно он звучал слишком легко, однако Кэл не был уверен.

— Ты где? — спросил он, но ответа не получил, поэтому просто пошел на смех.

Кэл сделал шаг и попал в поток теплого воздуха. Вздрогнув от неожиданности, он отступил, но тропическое тепло последовало за ним, медовый запах заполнил все вокруг. От этого аромата у него закружилась голова, гудящие ноги подгибались от доводящего до обморока удовольствия вдыхать его.

Чуть дальше по склону Кэл заметил чей-то силуэт; наверняка это был де Боно, бредущий в сумраке. Он снова окликнул парня по имени и на этот раз удостоился ответа. Де Боно оглянулся и сказал:

— Не дрейфь, чокнутый!

Голос его звучал как-то сонно.

— У нас нет времени, чтобы… — запротестовал Кэл.

— Ничего не могу… ничего не могу больше делать… — Голос де Боно всплывал и затихал, словно слабая радиоволна. — Ничего не могу делать сегодня… только любить…

Последние слова затихли, и сам де Боно растаял в темноте.

Кэл развернулся. Он был уверен, что де Боно отвечал ему с вершины холма; следовательно, если он повернется спиной к тому месту, где стоял канатоходец, он непременно уйдет отсюда тем же путем, каким они пришли.

Тепло следовало за ним, пока он менял направление.

«Я найду нового проводника, — смутно подумал Кэл. — Найду проводника и отыщу Небесный Свод».

У него назначена встреча с кем-то. Но с кем? Мысли его следовали за голосом де Боно. Ах да с Сюзанной.

Когда он мысленно произнес ее имя, тепло охватило его ноги, и это заставило Кэла опуститься на землю. Он не вполне понимал, как это произошло — никто его не тянул, не толкал, — но через миг уже опустил голову на землю и… о, какое наслаждение. Все равно что вернуться утром с мороза в постель к любимой женщине. Он потянулся, разминая усталые члены, и сказал себе, что полежит немного и соберется с силами перед грядущими испытаниями.

Должно быть, он благополучно заснул, а потом кто-то позвал его.

Не «Кэл», даже не «Кэлхоун», а:

— Муни…

Голос принадлежал не де Боно. Голос был женский.

— Сюзанна?

Он попытался сесть, но так отяжелел и зарос грязью за время путешествия, что не мог пошевелиться. Ему хотелось сбросить с себя вес, как змея сбрасывает старую кожу, но он лежал, не способный шевельнуть пальцем, а голос звал и звал его, затихая, когда поднимался искать Кэла вверх по холму.

Он очень хотел пойти за голосом. И вдруг, без всякого перехода, его желание исполнилось: одежда упала с него, и он пополз по траве, прижимаясь животом к телу земли. Как именно он передвигался, он не вполне понимал, потому что не ощущал, что шевелит конечностями, да и дыхание не участилось от прилагаемых усилий. Он вообще ничего не чувствовал, словно оставил тело и дыхание там же, где и одежду.

Лишь одно он захватил с собой: свет. Бледный холодный свет, который заливал траву и микроскопические горные цветочки, двигался так близко к Кэлу, что вполне мог бы быть его собственным.

В нескольких ярдах он заметил де Боно, спящего в траве; рот юноши был раскрыт, как у рыбы. Кэл двинулся к нему, чтобы о чем-то спросить, но не успел добраться, поскольку его внимание привлекло нечто другое. Рядом с тем местом, где лежал де Боно, из темной почвы вырывались лучи. Кэл прополз мимо спящего спутника, едва не разбудив того своим светом, а затем двинулся к этой новой загадке.

Загадка легко разрешилась. В земле было несколько отверстий, и он подполз к краю ближайшего из них, заглянул внутрь. Холм оказался полым внутри. Прямо под Кэлом находилась обширная пещера, по которой перемещались яркие пятна света Должно быть, это и были те существа, о которых толковал де Боно.

Подозрение Кэла, что он оставил свое тело где-то по дороге, подтвердилось, потому что он скользнул в дыру — настолько узкую, что туда не прошла бы даже его голова, не говоря о плечах, — и упал в верхние слои воздуха пещеры.

Он парил там, наблюдая за разворачивавшимся внизу действом.

На первый взгляд исполнители казались шарами светящегося газа. Их было штук сорок — одни большие, другие совсем маленькие, а цвета варьировались от прохладных белых до насыщенных желтых и красных. Но когда Кэл слетел вниз из-под потолка пещеры, подгоняемый не притяжением, а лишь собственной жаждой познания, он понял, что шары вовсе не пустые. Внутри гладких сфер возникали образы, похожие на призраков. Они были совершенно эфемерны, держались не больше секунды, после чего их затягивало блеклыми облаками и на их месте возникали новые очертания. Однако образы существовали достаточно долго, чтобы уловить в них смысл.

В нескольких сферах Кэл видел контуры, сильно напоминавшие человеческие зародыши с большими головами и ниточками-конечностями, которыми они обхватывали свои тела. Не успел он разглядеть их, как они уже исчезли, и в одном шаре возникла вспышка синего света, превратившая шар в громадный глаз. Внутри второй сферы свет бесконечно делился, словно влюбленная в самое себя клетка, а в третьей клубились тучи, за которыми Кэл сумел рассмотреть лес и холм.

Он был уверен, что сферы знают о его присутствии, хотя ни одна из них не изменила своего движения, чтобы как-то приветствовать его. Кэла это нисколько не задело. Их танец был слишком замысловатым, и если бы кто-то сбился с такта, произошла бы изрядная путаница. В движении сфер сквозила какая-то особенная неумолимость, они то и дело оказывались на волосок друг от друга и не успевали разойтись в стороны раньше, чем происходило столкновение. Они двигались группами или описывали сложные узоры вокруг других групп, в то же время перемещаясь по большому кругу с центром в середине пещеры.

Однако кроме величественно-спокойного танца здесь было еще кое-что чарующее. Дважды в одной из самых больших сфер Кэл замечал некий образ, несущий в себе невероятный эротический вызов. Обнаженная женщина, чьи длинные конечности нарушали все законы анатомии, проплывала на подушке облаков, и ее поза воплощала сексуальное томление. Пока Кэл рассматривал ее, она исчезла, но этот зовущий образ запечатлелся в сознании: ее рот, ее вульва, ее ягодицы. Такое бесстыдство не содержало в себе ничего порочного: пороком был бы стыд, ему не было места в чарующем хороводе. Все эти образы слишком сильно влюблены в жизнь, чтобы думать о глупых пустяках.

Смерть они тоже любили, и совершенно недвусмысленно. Одна сфера содержала внутри себя гниющий труп, облепленный мухами, и демонстрировала его с тем же восторгом, с каким остальные показывали свои красоты.

Но смерть, в отличие от той женщины, не интересовала Кэла.

«Не могу делать ничего сегодня, — говорил де Боно, — только любить». И сейчас Кэл понимал, что так оно и есть.

Однако любовь, какой знал ее Кэл на поверхности земли, не имела ничего общего со здешней любовью. Женщина в сфере не нуждалась в сладких речах, она предлагала себя свободно. Вопрос лишь в том, как выказать свое желание? Ведь и эрекция осталась где-то там, на поверхности Венериных холмов.

Но ему не нужно было ничего придумывать, она все знала о его желании. Когда Кэл увидел женщину в третий раз, взгляды их встретились, и она затянула его внутрь хоровода. Он понял, что совершил медленное-медленное сальто и оказался рядом со своей любовницей.

Заняв свое место, он понял, какую роль играет здесь.

Голос над холмом не зря звал его Муни,^[10] имя было выбрано не просто так. Он спустился внутрь холма как свет, лунный свет, и обрел свою орбиту в танце планет и спутников.

Хотя, возможно, он просто выдумывал. Может быть, создатели этой системы имели такое же отношение к любви и снежным буранам, как к астрономии. Перед лицом чуда все предположения тщетны. Сегодня ночью главное — жить.

Сгустки света образовали новый хоровод, и Кэла — он получал чистейшее удовольствие от этого нового движения, он кувыркался и переворачивался, не сознавая, где верх и где низ, а лишь наслаждаясь движением — тут же оторвало от его женщины. Когда Кэл понесся по широкой дуге собственной орбиты, ему на глаза попалась ее планета. Женщина еще раз показалась, чтобы опять исчезнуть в облаке. Неужели в ее глазах он исполняет тот же обряд: превращается из человеческого существа в абстракцию, а потом возвращается, завернутый в молочно-белые облака? Он так мало знал о себе, этот Муни, на своей одинокой орбите.

Все, что он может понять о себе, он должен выяснить у тех сфер, на поверхности которых ложился его отраженный свет. Должно быть, это удел всех лун.

И этого довольно.

Он в тот же миг понял, как любят луны. Их любовь придает ночи на планете загадочность, управляет движением океанов, благословляет охотника и землепашца. Сотнями способов, нужно лишь выпустить на свободу свет и пространство.

Пока он думал об этом, женщина раскрылась ему навстречу, развела в стороны ноги, позволяя его свету ласкать себя.

Войдя в нее, Кэл ощутил тот же самый жар, то же самое обладание, то же самое тщеславие, которые всегда были присущи животной части его личности. Но вместо напряжения здесь была легкость, вместо ощущения неизбежной потери — прилив энергии, вместо торопливости — уверенность, будто все это может длиться вечно. Точнее, будто сотни человеческих жизней — всего лишь оборот вращения луны и его движение в этой величественной карусели делает само время бессмысленным.

От этой мысли его пронзило жуткое болезненное чувство. А вдруг все, что он оставил на поверхности холма, ветшает и умирает, пока эти созвездия неспешно движутся по своим делам?

Он посмотрел в центр системы, на ось, вокруг которой они перемещались — блуждающие и размеренные, далекие и близкие. И там, в месте, откуда он получал свой свет, Кэл увидел себя, спящего на склоне холма.

«Значит, я сплю», — подумал он и внезапно поднялся, словно пузырь воздуха в бутылке.

Не луна, а просто Муни. Потолок пещеры (Кэл смутно понял, что он напоминает свод черепа) потемнел над головой, и на миг показалось, что ему суждено умереть под этим потолком. Но в последнее мгновение вокруг снова разлился свет, и он проснулся, глядя в светлеющие небеса.

Над Венериными холмами разгоралась заря.

3

Кое-что из того, что ему снилось, оказалось правдой. Он действительно скинул с себя две кожи, словно змея. Одна из них — его одежда, разбросанная по траве. Вторая — его угрюмость, накопившаяся за время путешествия; ее смыло с него за ночь то ли росой, то ли выпавшим дождем. Но он уже успел высохнуть: тепло земли, на которой он лежал (это тоже не было сном), высушило его и оставило на коже сладкий запах. Кэл чувствовал себя сытым и сильным.

Он сел. Де Боно уже стоял на ногах, почесывая мошонку и глядя в небеса — благословенное сочетание. На его спине и ягодицах отпечатались травинки.

— Они тебя удовлетворили? — спросил он, покосившись на Кэла.

— Удовлетворили?

— Ну, Присутствия. Они подарили тебе сладкие сны?

— Да, подарили.

Де Боно бесстыдно ухмыльнулся.

— Не хочешь рассказать? — спросил он.

— Я не знаю, как…

— Да ладно, нечего стесняться.

— Нет, не в том дело. Просто… мне снилось… что я был луной.

— Чем ты был?

— Мне снилось…

— Я привожу тебя в место, более всего похожее на бордель, а тебе снится, что ты стал луной? Ну и странный ты тип, Кэлхоун!

Де Боно поднял свою куртку и надел ее, качая головой при мысли о беспросветной тупости Кэла.

— А что снилось тебе? — спросил Кэл.

— Расскажу как-нибудь потом, — ответил де Боно. — Когда немного подрастешь.

Они молча оделись, а затем пошли вниз по пологому склону холма.

Глава 11

Свидетель

1

Хотя день начался для Сюзанны более чем удачно, с чудесного спасения от Хобарта, все быстро переменилось к худшему. Она ощущала себя окутанной ночью, но заря принесла с собой новые тревоги.

Прежде всего, она лишилась проводника. У нее имелись лишь смутные представления о том, в какой стороне находится Небесный Свод, поэтому она решила просто идти на Вихрь, который был виден отовсюду, а по дороге расспрашивать местных жителей.

Вторым источником беспокойства были очевидные признаки того, что дела в Фуге идут все хуже и хуже. Над долиной поднимался столб дыма, и, хотя ночью прошел дождь, во многих местах пылали пожары. По дороге Сюзанне попалось несколько полей произошедших битв. В одном месте обгорелая машина свисала с дерева, словно стальная птица, закинутая туда взрывом или неведомым образом взлетевшая. Сюзанна не могла знать, какие силы бушевали здесь ночью, какое оружие применялось, но бои явно велись нешуточные. Своей «пророческой» болтовней Шедуэлл разделил обитателей этой мирной земли, заставил брата пойти на брата. Такие войны всегда самые кровавые. Неудивительно, что тела брошены там, где упали, на растерзание лисам и птицам; что мертвецам отказано в элементарном уважении в виде погребения.

Из всего увиденного можно было сделать единственный утешительный вывод: вторжение Шедуэлла встретило сопротивление. Уничтожение Дома Капры стало главным его просчетом. Если у него имелся шанс завоевать Фугу одними словами, он упустил его после этого варварского поступка. Больше нет надежды заполучить эти земли с помощью воровства и обмана. Либо подавление с помощью оружия, либо ничего.

Увидев своими глазами, на какие разрушения способны чары ясновидцев, Сюзанна питала робкую надежду, что они сумеют противостоять захватчикам. Но Фуге может быть нанесен непоправимый вред, пока ее обитатели будут отстаивать свою свободу. Эти леса и поля созданы не для насилия, их невинность есть часть их волшебства.

И именно в таком месте — некогда невинном, а теперь слишком хорошо знакомом со смертью — Сюзанна и встретила первого за этот день живого обитателя Фуги. В одной из загадочных построек, какими отличалась Фуга. На сей раз это была дюжина колонн, выстроившихся вокруг неглубокого пруда. На вершине одной из них сидел жилистый пожилой человек в поношенной одежде. С шеи у него свисал большой бинокль, и при появлении Сюзанны он оторвался от блокнота, куда что-то записывал.

— Ищешь кого-то? — поинтересовался он.

— Нет.

— Все они мертвы, — бесстрастным тоном сообщил он. — Видишь?

Плитки, которыми был выложен пол под колоннами, заливала кровь. Те, чья кровь растеклась под колоннами, лежали на дне пруда лицами вверх, раны их побледнели.

— Твоя работа? — спросила Сюзанна.

— Моя? Боже упаси! Я просто свидетель. А ты с какой армией?

— Ни с какой, — сказала она. — Я сама по себе.

Эти слова он записал.

— Я не обязан верить тебе, — сказал он. — Но хороший свидетель записывает все, что видит и слышит, даже если сомневается в правдивости сведений.

— А что ты видел? — спросила Сюзанна.

— Путаницу, — ответил он. — Повсюду люди, и никто не знает, кто есть кто. И кровопролитие, какого я никак не ожидал увидеть здесь. — Человек внимательно посмотрел на нее. — Ты не из ясновидцев, — сказал он.

— Верно.

— Зашла сюда случайно, да?

— Что-то вроде того.

— Что ж, на твоем месте я бы постарался вернуться обратно. Никто не огражден от опасности. Многие уложили вещи и бежали в Королевство, чтобы не погибнуть.

— Но кто же остался сражаться?

— Дикари. Я знаю, что не имею права высказывать личное мнение, но мне они кажутся именно такими. Варвары, яростные убийцы.

Пока он говорил, Сюзанна услышала где-то рядом крики. Как только миновало время завтрака, дикари принялись за работу.

— Что тебе видно оттуда? — спросила она.

— Множество развалин, — отозвался он. — Иногда появляются воюющие. — Он поднес бинокль к глазам и вгляделся вдаль, время от времени замирая, когда ему на глаза попадались какие-то интересные детали. — За прошедший час из Идеала вышел целый батальон, — сказал он, — с самыми серьезными намерениями. Повстанцы собрались вокруг Ступеней, еще одно формирование находится на северо-западе. Некоторое время назад пророк вышел из Свода. Не могу сказать, когда именно, мои часы встали… Перед ним движутся несколько отрядов его сторонников, расчищают ему путь.

— Путь куда?

— К Вихрю, разумеется.

— К Вихрю?

— Я предполагаю, что пророк с самого начала стремился туда.

— Он вовсе не пророк, — уточнила Сюзанна. — Его зовут Шедуэлл.

— Шедуэлл?

— Давай, записывай. Он чокнутый, к тому же торговец.

— Ты это знаешь наверняка? — спросил свидетель. — Расскажи мне все.

— Некогда, — ответила Сюзанна, к его огорчению. — Мне нужно добраться до него.

— А. Так он твой друг.

— Совсем наоборот, — сказала она, снова переводя взгляд на тела в пруду.

— Ты никогда не доберешься до него, если именно в этом состоит твоя цель, — сказал ей свидетель. — Его охраняют день и ночь.

— Я найду способ, — заверила она. — Ты даже не представляешь, на что он способен.

— Если он чокнутый, да еще и пытается попасть в Вихрь, нам всем конец, это я могу сказать наверняка. Зато я напишу последнюю главу, верно?

— Но кто будет ее читать?

2

Сюзанна оставила его сидеть на колонне и размышлять над ее последним замечанием, как одинокий кающийся грешник. После разговора она еще больше помрачнела. Несмотря на обладание менструумом, она очень мало знала о силах, создавших Сотканный мир, однако не нужно быть гением, чтобы понять: если Шедуэлл проникнет в волшебные владения Вихря, катастрофы не избежать. Коммивояжер воплощал все то, что ненавистно создателям и обитателям этого ревностно охраняемого мира. Он был самим злом. Возможно, Вихрь сумеет уничтожить себя, чтобы не допустить Шедуэлла к своим тайнам. Но если Вихрь прекратит существование, разве Фугу, чья уникальность сохранялась благодаря заключенной в Вихре силе, не затянет в него? Сюзанна опасалась, что свидетель имел в виду именно это. Если Шедуэлл войдет в Вихрь, миру придет конец.

В отдалении от пруда не было видно ни животных, ни птиц. Кусты и деревья в подлеске стояли тихо. Сюзанна призвала менструум, и он заполнил ее до краев, готовый при необходимости защитить ее. Сейчас не время для церемоний. Она убьет любого, кто попробует помешать ей в поисках Шедуэлла.

Какой-то шорох за полуразрушенной стеной привлек ее внимание. Сюзанна остановилась и потребовала, чтобы незнакомец показался. Никакого ответа не последовало.

— Я не стану просить дважды, — сказала она. — Кто там?

Посыпались обломки кирпичей, и мальчик лет четырех-пяти, на котором не было ничего, кроме носков и пыли, поднялся и перелез к ней через стену.

— О боже, — выдохнула Сюзанна, всем сердцем потянувшись к ребенку.

И в тот же миг ее защита исчезла, справа и слева началось какое-то движение, и она обнаружила, что окружена отрядом потрепанных вооруженных людей.

Трагическое выражение сошло с лица мальчика, как только один из бойцов подозвал его к себе. Солдат провел грубой рукой по волосам ребенка и угрюмо улыбнулся ему в знак одобрения.

— Назови себя, — приказал Сюзанне один из этих людей.

Она понятия не имела, на чьей стороне они воюют. Если это отряд армии Шедуэлла, назвать свое имя означает вынести себе смертный приговор. Несмотря на серьезность положения, она не могла заставить себя бросить менструум в атаку на людей — и ребенка, — чьих убеждений она не знала.

— Застрелить ее, — сказал мальчишка. — Она с ними.

— Только попробуйте, — возразил кто-то из задних рядов. — Я ее знаю.

Спаситель позвал Сюзанну по имени, и она увидела — бывает же такое! — Нимрода. Когда они виделись в последний раз, он был обеими руками за крестовый поход Шедуэлла, только и говорил, что о завтрашней славе. Время и обстоятельства умерили его пыл. Он походил на воплощение горя: одежда изодрана, лицо исполнено скорби.

— Не держи на меня зла, — произнес Нимрод, прежде чем она успела заговорить.

— Я не держу, — ответила Сюзанна. Бывали моменты, когда она проклинала его, но это ушло в прошлое. — Честное слово, не держу.

— Помоги мне… — сказал он вдруг, подходя ближе.

Сюзанна обняла его. Он скрывал в этом объятии слезы, пока остальные не разошлись: поглядели на встречу друзей и расползлись обратно по укрытиям. Только тогда Нимрод спросил:

— Ты виделась с Джерико?

— Он погиб, — отозвалась Сюзанна. — Его убили сестры.

Нимрод отстранился и закрыл лицо руками.

— Это не твоя вина, — сказала ему Сюзанна.

— Я знаю… — проговорил он тихо. — Когда все пошло наперекосяк, я понял, что с ним случилось что-то ужасное.

— Ты не должен винить себя за то, что не разглядел правду. Шедуэлл — великолепный притворщик. К тому же он всегда продает то, что люди хотят заполучить.

— Погоди-ка. — Нимрод поднял на нее глаза. — Ты хочешь сказать, что пророк это Шедуэлл?

— Именно так.

Он чуть заметно покачал головой.

— Чокнутый… — произнес он, все еще не веря. — Чокнутый.

— Это не значит, что он недостаточно силен, — предостерегла его Сюзанна. — Он тоже владеет некими чарами.

— Тебе надо пойти в лагерь. — Нимрод вдруг заторопился. — Поговорить с нашим командиром, пока мы не пошли к Вихрю.

— Только быстро, — сказала она.

Нимрод уже вел ее между обломков скал, за которыми скрывались повстанцы.

— Из Первых Разбуженных выжили только я и Апполин, — рассказывал он на ходу. — Все остальные умерли. Моя Лилия. Потом Фредди Кэммелл. И вот теперь Джерико.

— А где сейчас Апполин?

— Она ушла в Королевство, насколько мне известно. А как там Кэл? Он с тобой?

— Мы договорились встретиться в Небесном Своде. Но Шедуэлл уже движется к Вихрю.

— В котором и сгинет, — сказал Нимрод. — Какие бы чары он ни украл, он все равно просто человек. А люди смертны.

«Как и все мы», — подумала Сюзанна, но оставила эту мысль при себе.

Глава 12

Одним ударом

1

Бравые речи Нимрода плохо вязались с тем, что Сюзанна увидела в лагере. Он больше походил на лазарет, чем на военный лагерь. Там, под прикрытием скал, собралось человек пятьдесят мужчин и женщин, и едва ли не все были ранены. У некоторых еще остались силы сражаться дальше, но многие уже стояли на пороге смерти, внимая последним утешительным словам.

В углу лагеря, подальше от глаз умирающих, лежало с дюжину покойников, завернутых в самодельные саваны. В другом углу высились кучи захваченного и рассортированного оружия. От его вида леденела кровь: автоматы, бутылки с зажигательной смесью, гранаты. Судя по всему, сторонники Шедуэлла хорошо подготовились к уничтожению непокорных обитателей Фуги. На фоне орудий убийства и того рвения, с каким их применяли, даже самые сильные чары казались слабенькой защитой.

Если Нимрод и разделял сомнения Сюзанны, то предпочел не показывать этого. Он без умолку болтал о победах, одержанных прошедшей ночью, словно боялся красноречивой тишины.

— Мы даже захватили пленных, — похвастался он и подвел Сюзанну к грязной канаве между камнями.

Там сидели пленники, не менее десятка, связанные по рукам и ногам. Их охраняла девушка с автоматом. Это была угрюмая толпа. Некоторые были ранены, все без исключения подавлены, все плакали и бормотали что-то себе под нос. Когда лживые речи Шедуэлла перестали их морочить, люди очнулись и осознали, что натворили. Сюзанна пожалела их в этом самоуничижении. Она слишком хорошо знала, какой способностью одурманивать обладает Шедуэлл — в свое время сама едва не поддалась на его чары. Пленники были его жертвами, а не союзниками, им всучили ложь, от которой они были не в силах отказаться. А теперь, освободившись от морока, они могли лишь предаваться тоскливым размышлениям о пролитой крови и впадать в отчаяние.

— С ними кто-нибудь разговаривал? — спросила Сюзанна Нимрода. — Может быть, им что-то известно о слабых сторонах Шедуэлла.

— Командир запретил, — ответил Нимрод. — Они нечистые.

— Не говори чепухи! — возмутилась Сюзанна и спустилась в канаву к пленным.

Люди с тревогой повернулись к ней, кто-то начал громко рыдать при виде ее сочувственного лица.

— Я пришла не для того, чтобы обвинять вас, — сказала Сюзанна. — Я просто хочу поговорить.

Мужчина со следами запекшейся крови на лице спросил:

— Они убьют нас?

— Нет, — ответила она. — Нет, если мне удастся убедить их.

— Что случилось? — спросил кто-то еще. Голос звучал невнятно и как-то сонно. — Пророк идет? — На этого человека пытались шикнуть, но он не унимался. — Он должен прийти уже скоро, да? Он должен прийти и передать нас в руки Капры.

— Он не придет, — сказала Сюзанна.

— Мы знаем, — заверил ее первый собеседник. — Во всяком случае, большинство изнас. Нас обвели вокруг пальца. Он говорил нам..

— Я знаю, что он вам говорил, — перебила его Сюзанна. — И знаю, как он одурачил вас. Но вы можете хоть как-то оправдаться, если поможете мне.

— Ты не должна недооценивать ею, — сказал пленник. — У него есть сила.

— Заткни пасть! — заявил его сосед. Он сжимал в руке четки с такой силой, что костяшки пальцев побелели. — Нельзя говорить против пророка. Он слышит.

— Ну и пусть слышит, — огрызнулся первый. — Пусть даже убьет меня, если захочет. Мне плевать. — Он снова повернулся к Сюзанне. — У него на службе демоны. Я сам их видел. Он скармливает им мертвецов.

Нимрод, стоявший за спиной Сюзанны, услышал эти слова и вмешался в разговор.

— Демоны? — переспросил он. — Вы их видели?

— Нет, — ответил человек с четками.

— А я видел, — возразил первый.

— Опишите их, — потребовал Нимрод.

Этот человек явно имеет в виду ублюдков, решила Сюзанна, которые выросли до чудовищных размеров. Пленный начал описывать их, и ее внимание привлекла одна фигура, до сих пор ничем не выделявшаяся, сидевшая на корточках в дальнем конце канавы, лицом к скале. Судя по спадавшим до пояса волосам, это была женщина; ее не связали, как остальных, а просто оставили скорбно сидеть в грязи.

Сюзанна прошла мимо остальных пленников в тот угол. Вблизи она услышала бормотание и увидела, что женщина прижимается губами к камню, обращается к нему, словно в надежде получить утешение. Поток слов прервался, когда тень Сюзанны упала на скалу, и женщина обернулась.

Сюзанне хватило одного взгляда, чтобы под коркой из засохшей крови и экскрементов узнать Иммаколату. Ее искалеченное лицо было трагическим. Глаза полны слез, волосы распущены и залеплены грязью. Груди выставлены на всеобщее обозрение, все мышцы сведены судорогой. От ее прежней властности не осталось ничего. Сумасшедшая, скорчившаяся в собственном дерьме.

Противоречивые чувства охватили Сюзанну. Перед ней сидела и дрожала женщина, убившая беспомощную Мими, повинная во всех бедствиях Фуги. Это ее сила таилась за троном Шедуэлла, это она была источником бесконечных обманов и скорби, демоном-искусителем. Однако Сюзанна не испытывала к Иммаколате той ненависти, какую питала к Шедуэллу и Хобарту. Может быть, потому что именно инкантатрикс открыла ей доступ к менструуму, пусть и невольно? Или потому что они, как всегда заверяла Иммаколата, в некотором смысле сестры? Может быть, где-то под иными небесами Сюзанну могла бы постигнуть такая же судьба: стать потерянной и безумной.

— Не смотри… не смотри… на меня, — тихо проговорила женщина. В ее налитых кровью глазах не отразилось узнавания.

— Ты помнишь, кто ты такая? — спросила у нее Сюзанна.

Выражение лица Иммаколаты не изменилось. Прошло несколько мгновений, прежде чем она ответила.

— Камень знает, — произнесла она.

— Камень?

— Скоро будет песок. Я говорю так, потому что это правда. Будет песок.

Иммаколата отвела взгляд от собеседницы и принялась гладить скалу. Сюзанна поняла, что безумная занимается этим уже довольно давно: на камне остались кровоподтеки в тех местах, где она проводила по нему ладонью, словно пытаясь стереть с кожи капиллярные линии.

— Почему будет песок? — спросила Сюзанна.

— Должен быть, — ответила Иммаколата. — Я видела. Это Бич. Он придет, и останется только песок. — Она стала гладить камень с новой силой. — Я говорю с камнем.

— А со мной поговоришь?

Иммаколата огляделась вокруг, затем снова сосредоточилась на скале. Сюзанна решила, что та забыла о ее присутствии, однако слова вдруг хлынули из Иммаколаты неукротимым потоком.

— Бич должен прийти, — сказала она. — Даже во сне он знает. — Она перестала терзать собственную руку. — Иногда он готов проснуться, — продолжала она. — А когда он проснется, будет сплошной песок…

Она прижалась щекой к окровавленной скале и негромко всхлипнула.

— А где твоя сестра? — спросила Сюзанна.

При этих словах всхлипыванья прекратились.

— Она тоже здесь?

— У меня… у меня нет сестер, — сказала Иммаколата.

В ее голосе не прозвучало ни тени сомнения.

— А что с Шедуэллом? Ты помнишь Шедуэлла?

— Мои сестры мертвы. Все ушло в песок. Все. Ушло в песок.

Она снова зарыдала, на этот раз горше прежнего.

— Какое тебе до нее дело? — удивился Нимрод. Он не так давно подошел и стоял рядом с Сюзанной. — Это сумасшедшая. Мы нашли ее среди трупов. Она выедала им глаза.

— Ты хоть знаешь, кто это? — откликнулась Сюзанна. — Нимрод, это же Иммаколата!

Лицо его вытянулось от потрясения.

— Повелительница Шедуэлла. Клянусь тебе.

— Ты, должно быть, ошибаешься, — сказал он.

— Она лишилась рассудка, но я клянусь, это она. Я столкнулась с ней лицом к лицу всего два дня назад.

— Но что же с ней произошло?

— Должно быть, Шедуэлл…

Женщина под скалой повторила это имя негромким эхом.

— Что бы ни случилось, она не должна сидеть здесь, в таком виде…

— Лучше бы тебе переговорить с командиром. Расскажешь ей обо всем сама.

2

Судя по всему, это был день встреч с прошлым. Сначала Нимрод, затем инкантатрикс, и вот теперь — командир этого растерзанного воинства, Иоланда Дор. Та, которая с яростью сопротивлялась новому погружению в сон, когда Дом Капры еще был цел и невредим.

Она тоже изменилась. Самоуверенная и высокомерная женщина исчезла. Лицо ее побледнело и осунулось, голос и манеры потеряли былую резкость. Иоланда не стала тратить время на церемонии.

— Если тебе есть что сказать мне, говори.

— Одна из ваших пленниц… — начала Сюзанна.

— У меня нет времени выслушивать прошения, — последовал ответ. — Особенно от тебя.

— Это вовсе не прошение.

— Я все равно не желаю слушать.

— Ты должна, и ты выслушаешь меня, — отрезала Сюзанна. — Забудь, что ты чувствуешь ко мне…

— Я не чувствую ничего, — отрезала Иоланда. — Совет подписал себе смертный приговор. Ты оказалась там для того, чтобы его огласить. Если бы не ты, нашелся бы кто-нибудь другой.

Эта вспышка, кажется, причинила ей боль. Иоланда сунула руку под расстегнутую куртку, где, очевидно, была рана. Когда она вынула руку, пальцы были в крови.

Сюзанна продолжала настаивать, но более мягким тоном.

— Одна из ваших пленниц, — сказала она, — Иммаколата.

Иоланда посмотрела на Нимрода:

— Это правда?

— Это правда, — настаивала Сюзанна. — Я знаю ее лучше, чем кто-либо из вас. Это она. Она… не в себе. Возможно, сошла с ума. Но если бы нам удалось подробно ее расспросить, с ее помощью мы смогли бы добраться до Шедуэлла.

— Шедуэлла?

— Пророка. Они еще недавно были союзниками, он и Иммаколата.

— Я не собираюсь иметь дело с этой грязью! — ответила Иоланда. — Мы вздернем ее, когда настанет подходящий момент.

— Ладно, но хотя бы позволь мне поговорить с ней. Может быть, я сумею выжать из нее что-нибудь.

— Если она лишилась рассудка, с чего бы нам верить ее словам? Нет. Пусть себе гниет.

— Мы упускаем такую возможность!

— Не говори мне об упущенных возможностях, — горько произнесла Иоланда. Не осталось никакой надежды переубедить ее. — Через час мы выдвигаемся в сторону Ореола, — заявила она. — Если хочешь вступить в наши ряды, идем с нами. Или отправляйся, куда шла.

И она повернулась спиной к Сюзанне и Нимроду.

— Идем, — сказал Нимрод, собираясь идти за командиром.

Но Сюзанна еще раздумывала.

— Ладно, — согласилась она. — Надеюсь, у нас будет время поговорить, когда все закончится.

Иоланда не оглянулась.

— Оставь меня в покое, — бросила она.

Именно так Сюзанна и сделала.

3

Прошло несколько минут после того, как Сюзанна ушла от пленных. Иммаколата по-прежнему пребывала в забытьи. Время от времени она рыдала. Иногда пристально всматривалась в немую скалу перед собой.

Оскорбление, которое Шедуэлл нанес ей в Небесном Своде, вместе с гибелью сестры-призрака подтолкнули ее к безумию. Но в своем безумии она была не одинока. В пустынях, где скитался ее разум, она вновь встретила призрака, так часто навещавшего ее в прежние времена. Это был Бич. Иммаколата чувствовала себя счастливой только там, где воздух наполняла вонь разложения, она делала себе ожерелья из внутренностей и дружила с покойниками; но в обществе этой твари она терзалась кошмарами, мечтая очнуться.

Он все еще спал — что немного утешало ее в этих кошмарах, — но он не будет спать вечно. У него есть незаконченное дело, неисполненная мечта. Очень скоро он поднимется со своего ложа и отправится завершать начатое.

И что тогда?

— Сплошной песок, — сказала Иммаколата камню.

На этот раз камень не ответил. Он оскорбился, потому что она проявила неосторожность, заговорив с той сероглазой женщиной.

Иммаколата качалась взад-вперед, присев на пятки. У нее в голове всплывали слова женщины, искушая ее. Она мало что запомнила из этих слов: какую-то фразу, какое-то имя. Точнее, одно-единственное имя. Оно эхом отдавалось у нее в голове.

Шедуэлл.

Оно походило на зуд внутри головы, боль в мозгу. Иммаколате хотелось пробить барабанную перепонку и вытащить из черепа это имя, растереть в порошок. Она закачалась быстрее, чтобы избавиться от него, но оно отказывалось уходить.

Шедуэлл. Шедуэлл.

И вот начали всплывать другие имена, строясь в ряды воспоминаний…

Магдалена.

Старая Карга.

Она видела их перед собой так же ясно, как скалу, даже яснее: ее сестры, ее несчастные дважды убитые сестры.

А под их мертвыми телами она видела землю — некое место, которое она так томительно долго мечтала уничтожить. Название земли пришло к ней, и Иммаколата произнесла его негромко:

— Фуга.

Вот как ее враги называли это место. Они любили его. И теперь они сражались за него и во время сражения ранили ее.

Иммаколата протянула руку к скале и ощутила, как камень дрожит под пальцами. Затем она поднялась на ноги, и имя, открывшее дорогу потоку воспоминаний, который размыл забвение, заполнило ее разум.

Шедуэлл.

Как же она могла позабыть своего обожаемого Шедуэлла? Она подарила ему чары. А что он дал ей взамен? Предал и одурачил ее. Использовал, пока это совпадало с его целями, а затем отшвырнул прочь, в безумие.

Только он отбросил ее недостаточно далеко. Сегодня она вернулась обратно и принесла с собой убийственную новость.

4

Крики раздались внезапно и становились все громче. Крики изумления, а затем вопли ужаса, каких Сюзанна никогда не слышала.

Нимрод уже мчался, обгоняя ее, к источнику шума. Сюзанна кинулась следом, и перед ними предстала картина кровавого безумия.

— На нас напали! — крикнул ей Нимрод.

Повстанцы разбегались в стороны, многие со свежими ранами. Земля была усеяна телами, и с каждым мигом их становилось больше.

Однако не успел Нимрод ринуться в схватку, как Сюзанна вцепилась ему в куртку.

— Они дерутся друг с другом! — закричала она, перекрывая шум.

— Что?

— Посмотри!

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы убедиться в ее правоте. На них никто не нападал. Повстанцы вцеплялись в глотки друг другу, не зная снисхождения, истребляли своих же товарищей, с которыми только что делились сигаретой. Раненые поднимались с носилок и колотили по головам тех, кто их выхаживал.

Нимрод кинулся в гущу побоища и оттащил одного из безумцев.

— Что, ради всего святого, вы творите? — закричал он.

Одержимый брыкался, пытаясь снова схватить противника.

— Этот гад! — выкрикивал он. — Он изнасиловал мою жену!

— О чем ты говоришь?

— Я сам видел! Прямо здесь! — Он указал пальцем в землю. — Вот она!

— Нет тут твоей жены! — заорал Нимрод, яростно встряхивая безумца. — Ее здесь нет!

Сюзанна окинула взглядом поле битвы. Наваждение охватило всех поголовно. Они дрались и плакали, выкрикивая обвинения друг другу в лицо. Они видели, как их родителей избивают, жен насилуют, детей убивают, и теперь хотели отомстить обидчикам. Сюзанна слушала их вопли и высматривала того, кто это сделал. Впереди, на высокой скале, стояла и наблюдала за побоищем Иммаколата. Ее волосы так и остались распущенными, грудь по-прежнему была обнажена. Однако теперь она явно прекрасно сознавала, кто она такая. Инкантатрикс вспомнила себя.

Сюзанна двинулась к ней, надеясь, что менструум поможет ей избежать всеобщего помешательства. Так и вышло. Она не вмешивалась в сражение, чтобы не привлекать к себе внимание дерущихся, и добралась до скалы без происшествий.

Иммаколата как будто не замечала ее. Откинув голову назад, сверкая зубами в жуткой усмешке, она полностью сосредоточилась на том безумии, которая сама вызвала к жизни.

— Оставь их! — крикнула ей Сюзанна.

При этих словах голова Иммаколаты чуть дрогнула, и Сюзанна ощутила, как взгляд инкантатрикс остановился на ней.

— Зачем ты это устроила? — спросила Сюзанна. — Они не сделали тебе ничего плохого.

— Лучше бы ты оставила меня скитаться в пустоте, — ответила инкантатрикс. — А ты заставила меня вспомнить.

— Тогда, ради меня, — попросила Сюзанна, — оставь их в покое.

Она услышала, что крики за ее спиной стихают. Они сменялись стонами умирающих и рыданиями тех, кто очнулся от наваждения и обнаружил, что всадил свой нож в сердце друга.

Прекратилось ли действие заклятия оттого, что Иммаколата исчерпала запас сил, или она вняла просьбе Сюзанны, было неважно. Главное, что кровавое побоище завершилось.

Однако затишье длилось очень недолго. Его нарушил крик, заглушивший рыдания, и пуля ударила в камень под босыми ногами Иммаколаты. Сюзанна обернулась и увидела Иоланду Дор, пробиравшуюся между мертвецами, еще недавно составлявшими ее маленькую армию. На ходу Иоланда продолжала целиться в инкантатрикс.

Иммаколата не собиралась изображать из себя мишень. Когда вторая пуля расплющилась о скалу, она поднялась в воздух и поплыла к Иоланде. Ее тень, скользившая над полем боя, словно тень стервятника, несла смерть. Как только она наползала на раненых, те падали лицом в пропитанную кровью землю и испускали последний вздох. Иоланда не стала дожидаться, пока тень коснется ее, она снова и снова стреляла в Иммаколату. Но та же сила, что поддерживала Иммаколату в воздухе, легко отводила пули в сторону.

Сюзанна громко призывала Иоланду бежать, но та либо не слышала, либо не обращала внимания. Инкантатрикс спустилась к женщине, вцепилась в нее и подняла вверх — менструум окутал обеих своим светом, — а затем бросила на другой стороне поля. Тело Иоланды с тяжким стуком ударилось о скалу, на которой недавно стояла Иммаколата, и упало, изломанное, на землю.

Никто из оставшихся в живых не шевельнулся, чтобы прийти на помощь своему командиру. Они окаменели от ужаса, пока инкантатрикс парила в ярде над землей, а ее тень лишала жизни тех немногих, кто еще избежал смертельного прикосновения.

Сюзанна понимала, что выходка Иоланды уничтожила ту каплю сочувствия, которую она выпросила у инкантатрикс. Теперь Иммаколата не оставит в живых никого из своих захватчиков. Не думая о том, как защитить себя, Сюзанна устремила наполненный менструумом взгляд в сторону Иммаколаты. Сила этого взгляда была ничтожна по сравнению с силой Иммаколаты, однако та расслабилась после убийства Иоланды и удар застал ее врасплох. Он пришелся в спину, и инкантатрикс упала лицом вперед. Однако ей потребовались секунды, чтобы восстановить равновесие и развернуться к своей обидчице. Она все еще парила в воздухе, как нечестивая святая. На лице Иммаколаты не отразилось гнева, лишь слабое удивление.

— Ты хочешь умереть? — спросила она.

— Нет. Конечно не хочу.

— Разве я не предупреждала тебя, как все будет, сестра? Разве я не говорила тебе? Сплошное горе, сказала я. Сплошные потери.

Сюзанна кивнула, и не только из желания успокоить ее. Инкантатрикс тихо и глубоко вздохнула.

— Ты заставила меня все вспомнить, — сказала она. — За это я благодарю тебя. И взамен… — Иммаколата раскрыла ладонь, словно предлагала некий невидимый дар. — Я даю тебе жизнь. — Рука сжалась в кулак. — Итак, долг выплачен.

Потом она начала снижаться, и ноги ее коснулись твердой земли.

— Настанет время, — сказала она, глядя на мертвые тела, среди которых стояла, — когда и ты будешь обретать утешение в их обществе. Как обретаю я. Как обрету сейчас.

Она отвернулась от Сюзанны и пошла прочь. Никто не двинулся, не попытался остановить ее, когда она поднялась по склону и исчезла из виду. Выжившие молча молились своим богам о том, чтобы женщина, вернувшаяся из пустоты, прошла мимо них.

Глава 13

Беглый взгляд

1

Шедуэлл плохо спал, но, по его мнению, это было естественно для того, кто стремится стать богом. Ведь вместе с божественной сущностью приходит и груз великой ответственности. Стоит ли удивляться, что его сон так тревожен?

Однако с того самого мгновения, когда он стоял на башне и вглядывался в Ореол, он знал, что бояться ему нечего. Он ощущал, как заключенная в облаке сила зовет его по имени, приглашает шагнуть в ее объятия и измениться.

Незадолго до рассвета, когда он собирался покинуть Небесный Свод, ему принесли неутешительную весть: войска Хобарта в Идеале побеждены чарами, наславшими безумие на большую часть бойцов. Да и сам Хобарт не избежал их воздействия. Он появился примерно через час после гонца, и у него было лицо человека, не доверяющего даже самому себе.

Из других областей Фуги пришли новости повеселее. Каждый раз, когда войска пророка сталкивались со здешними обитателями в открытом бою, они торжествовали победу. Но если солдатам не удавалось сразу нанести удар, ясновидцы отыскивали лазейку, чтобы применить свои чары. Когда такое случалось, повторялись события в Идеале: бойцы либо лишались рассудка, либо теряли весь свой фанатизм в отношении к пророку и переходили на сторону противника.

И вот теперь враг стягивал силы к Коридору Света. То ли чары, то ли слухи донесли до них, что пророк собирается прорваться в Вихрь, и ясновидцы решили защищать свою святыню до последней капли крови. Их собралось несколько сотен, но они едва ли могли противостоять армии Шедуэлла. По всем донесениям, они были почти безоружны — неорганизованная толпа стариков, женщин и детей. Единственная сложность заключалась в этической стороне вопроса. Но когда отряд Шедуэлла вышел из Свода и направился к Вихрю, Коммивояжер решил, что моральные тонкости не для него. Гораздо более серьезное преступление — не ответить на тот призыв, который он слышал из Ореола.

В свое время — а оно придет уже скоро — пророк призовет ублюдков и отдаст им врагов на съедение, со всеми женщинами и детьми. Он не дрогнет.

Божественность звала его, и он спешил на зов, дабы преклонить колени перед собственным алтарем.

2

Ощущение физического и душевного благополучия, охватившее Кэла после пробуждения на Венериных холмах, не исчезало, пока они с де Боно спускались по склону к Небесному Своду. Однако прекрасное настроение вскоре улетучилось из-за напряжения, каким были пронизаны все окрестности, пугающего и вместе с тем неуловимого волнения в каждом листочке, в каждой травинке. Птичье пение звучало пронзительно и немузыкально, как сирена. Воздух гудел над головой, и Кэл впервые ощутил, что этот воздух несет новости.

Несомненно, плохие новости. Хотя подтверждений этому встречалось немного. Несколько догоравших костров, не более того, да и эти следы недавних столкновений исчезли по мере приближения к Небесному Своду.

— Это и есть Свод? — спросил Кэл, когда де Боно пошел через лес к высокому, но ничем не примечательному зданию.

— Да.

Все двери были распахнуты, но внутри не было ни движения, ни звука. Они быстро осмотрели все вокруг, выискивая малейшие признаки присутствия Шедуэлла, но ничего не заметили.

Обойдя здание, де Боно высказал вслух то, о чем думал Кэл.

— Нет смысла топтаться здесь. Надо войти внутрь.

С замирающим сердцем они поднялись по лестнице и вошли в дом.

Кэлу говорили, что здесь его ждут чудеса, и он не был разочарован. В каждой комнате, куда он заглядывал, открывалось что-нибудь восхитительное — в узорах плитки, в кирпичной кладке или краске. Но ничего, кроме чудес, он не увидел.

— Здесь никого нет, — заключил де Боно, когда они полностью обшарили нижний этаж. — Шедуэлл ушел.

— Надо посмотреть наверху, — сказал Кэл.

Они прошли по лестнице и разделились, чтобы было быстрее. В конце коридора Кэл обнаружил комнату, в стены которой были хитрым образом вделаны кусочки зеркал. Вошедший отражался в них таким образом, как будто смотрел на себя с другой стороны стены, выглядывал между кирпичами из некоего места, полного теней и тумана. Это само по себе было странно, но благодаря еще одной уловке (Кэл не смог ее разгадать) казалось, что в том зазеркальном мире он не один, а в окружении разных животных: кошек, обезьян и летучих рыб, обладавших с ним очевидным сходством, поскольку у каждого было его лицо. При виде этого Кэл рассмеялся, и они все засмеялись в ответ, даже рыбы.

Не успел смолкнуть смех, как Кэл услышал призыв де Боно. В его голосе звучало нетерпение. Кэл с неохотой вышел из комнаты и отправился на поиски канатоходца.

— Я слышу тебя, — крикнул он де Боно и двинулся вверх по лестнице.

Подъем был долгий и крутой, но в конце концов Кэл оказался на верху смотровой башни. Свет лился из расположенных по периметру окон, но даже при ярком свете чувствовалось, что это место видело настоящий ужас, причем совсем недавно. Но каков бы ни был тот ужас, де Боно собирался показать ему кое-что пострашнее.

— Я нашел Шедуэлла, — сообщил он, жестом подзывая к себе Кэла.

— Где?

— В Коридоре Света.

Кэл посмотрел в окно по соседству с тем, у которого стоял де Боно.

— Не сюда, — сказал канатоходец. — Вот здесь приближающее стекло.

В телескопическом окне открылась сцена, заставившая сердце Кэла отчаянно забиться. Декорация: бурлящий Ореол; действие: кровавая битва.

— Он хочет прорваться в Вихрь, — сказал де Боно. Юноша побледнел не столько от вида жестокого побоища, сколько от мысли о возможности подобного поступка.

— С чего бы ему стремиться туда?

— Но он же чокнутый, верно? — последовал ответ. — Какие еще причины тебе нужны?

— Значит, мы должны остановить его, — решил Кэл, отрывая взгляд от окна и направляясь к лестнице.

— Битва уже проиграна, — отозвался де Боно.

— Я не собираюсь стоять и смотреть, как он захватывает всю Фугу до последнего дюйма. Если он идет туда, я отправляюсь за ним.

Де Боно смотрел на Кэла со смешанным выражением злости и недоверия.

— Ты не сможешь, — сказал он. — Вихрь — запретная территория для всех. Там спрятаны тайны, на которые нельзя смотреть никому, даже членам семейств.

— Но Шедуэлл войдет туда.

— Вот именно, — кивнул де Боно. — Шедуэлл войдет. И знаешь, что будет потом? Вихрь взбунтуется. И уничтожит себя.

— Господи…

— И когда это произойдет, Фуга расползется по швам.

— Значит, мы должны остановить его или умереть.

— Ну почему чокнутые все сводят к простому «или — или»?

— Не знаю. Ты сам привел меня сюда. И вот тебе еще один выбор: идешь со мной или нет?

— Будь ты проклят, Муни!

— Так значит, идешь?

Глава 14

Коридор света

1

Из повстанцев Иоланды уцелело меньше дюжины бойцов, достаточно крепких, чтобы отправиться к Вихрю. Сюзанна пошла с ними. Об этом попросил ее Нимрод, хотя она доходчиво объяснила, что всякая надежда победить в открытом бою совершенно беспочвенна. Противников много, а их мало. Если и остается какая-то надежда, то она связана с возможностью лично добраться до Шедуэлла и убить его. Если люди Нимрода могут расчистить для нее путь к пророку, они сослужат хорошую службу; а если нет, она советует им позаботиться о собственной безопасности. Может быть, завтра им еще будет ради чего жить.

Они находились уже в двух сотнях ярдов от поля боя — грохот выстрелов, крики, рев автомобильных моторов оглушали, — когда Сюзанна впервые заметила Шедуэлла Он нашел себе в качестве скакуна громадного гнусного монстра — наверняка это один из детей Магдалены, только выросший и повзрослевший, — и восседал у него на плечах, наблюдая за ходом битвы.

— Его хорошо охраняют, — заметил стоявший рядом с Сюзанной Нимрод. Пророка окружали и другие твари, человекоподобные и похожие на зверей. — Мы будем отвлекать их внимание, чем только сможем.

На пути к Вихрю Сюзанна вдруг на миг воспрянула духом, несмотря на все, что творилось вокруг. Или же как раз благодаря этому, потому что противостояние обещало положить конец игре. Началась война, после которой больше не будет войн, не будет снов о грядущих потерях. Но этот миг быстро прошел. Сюзанна сквозь дым разглядывала врага и ощущала только одно — подавленность.

Это чувство усиливалось с каждым ярдом, приближавшим ее к цели. Куда ни посмотри, виды открывались либо бедственные, либо тошнотворные. Сражение было проиграно. Враг превосходил защитников Вихря и по численности, и по вооружению. Множество тел павших стали пищей для чудовищ Шедуэлла. Уцелевшие, как бы ни были отважны, больше не могли сдерживать Шедуэлла.

«Я недавно была драконом», — напомнила себе Сюзанна, не сводя глаз с пророка.

Если бы ей удалось вспомнить те ощущения, она бы опять превратилась в змея. И на этот раз не осталось бы места сомнениям или замешательству. На этот раз она нанесет удар.

2

До Вихря Кэл добирался по тем местам, где он когда-то проезжал на рикше. Однако все загадочные видения либо улетучились отсюда, спасаясь от вражеской армии, либо спрятали свои нежные головки.

По дороге он думал о старике, которого встретил в конце прошлого путешествия. Что с ним стало? Пал ли он жертвой мародеров? Погиб ли он, защищая свой крошечный уголок Страны чудес? Если честно, Кэл предпочел бы не знать этого. Тысячи трагедий разыгрывались сейчас в Фуге, и судьба старика была всего лишь фрагментом куда более страшного кошмара. Мир обращался в прах и пепел.

А впереди ждал его виновник всего этого. Кэл уже видел его в самом сердце битвы: лицо Коммивояжера триумфально сияло. Кэл забыл об осторожности и, сопровождаемый не отстающим ни на шаг де Боно, ринулся в гущу сражения.

Мертвые тела лежали так тесно, что между ними с трудом удавалось поставить ногу. Чем ближе подбирался он к Шедуэллу, тем нестерпимее становился запах крови и гари. В общей свалке Кэл и де Боно разделились, но это уже не имело значения. Главной целью был Коммивояжер, все остальные заботы отпали сами собой. Наверное, именно эта целеустремленность помогла Кэлу уцелеть в кровавой бане, хотя пули жужжали в воздухе стаями мух. Безразличие к опасности стало для него благословением. То, чего он не замечал, в свою очередь, не замечало его. Он целым и невредимым добрался до центра побоища и был уже в десяти ярдах от Шедуэлла.

Кэл оглядел лежавшие вокруг мертвые тела в поисках оружия и нашел автомат. Шедуэлл уже слез со своего «коня» и повернулся спиной к полю боя. Между ним и Ореолом оставалась жалкая горстка обреченных защитников. Секунды отделяли его от входа в запретную зону. Кэл поднял автомат и прицелился в пророка.

Но не успел он нажать на гашетку, когда совсем рядом что-то чавкающее поднялось и двинулось на него. Это был один из ублюдков Магдалены с куском плоти, свисавшим из пасти. Кэл мог бы убить его, но замешкался, потому что узнал тварь. То же самое чудовище, вырвавшее автомат у него из рук, едва не убило Кэла на складе: его собственный ребенок.

Отпрыск вырос: он был по пояс отцу, зато в ширину простирался бесконечно. Пальцы монстра метнулись с быстротой молнии, и Кэл чудом избежал прикосновения. Он пригнулся и упал на землю между трупов, куда чудовище собиралось уложить его навсегда.

В отчаянии Кэл искал упавший автомат, но не успел нашарить оружие. Отпрыск снова двинулся на него прямо по мертвым телам, и они трещали под его весом. Кэл попытался откатиться в сторону, но чудовище было слишком проворным. Монстр вцепился ему в волосы и в горло. Чтобы удержаться, Кэл хватался за покойников, но руки скользили по лицам с разинутыми ртами, и внезапно он сам превратился в ребенка, которого сжимал в объятиях его собственный чудовищный сын.

Дикий взгляд Кэла отыскал пророка. Последние защитники Ореола пали. Шедуэлл стоял в нескольких ярдах от клубящегося облака. Кэл боролся с чудовищем, пока не захрустели кости, но безрезультатно. На этот раз дитя твердо вознамерилось довести отцеубийство до конца и методично выдавливало из легких Кэла воздух.

В отчаянии Кэл впился ногтями в кривое зеркало, отражавшее его собственное лицо, и сквозь застилавший глаза туман увидел, как плоть потомка поддалась. Под кожей оказалась голубоватая субстанция, подобная той, из которой состояла его мамаша. От нее веяло холодом, и это привело Кэла в чувство. Он еще глубже вонзил пальцы в лицо монстра. Размеры твари не соответствовали ее прочности, череп был совсем тонкий. Кэл согнул пальцы крючками и потянул. Монстр завыл и выпустил его, расплескивая зловонную жижу.

Кэл поднялся на ноги и услышал, как де Боно выкрикивает его имя. Он поднял голову на крик, смутно сознавая, что земля под ногами дрожит и все, кто еще в силах, бегут с поля боя. Де Боно держал в руках топор. Он перебросил его Кэлу как раз в тот момент, когда ублюдок с дырами в голове снова двинулся на него.

Оружие отлетело немного в сторону, но Кэл мгновенно перепрыгнул через трупы и схватил его; развернулся и нанес удар, оставивший в боку чудовища зияющую рану. Из тела выплеснулась новая порция зловонной дряни, но ублюдок не упал. Кэл еще раз ударил, расширяя рану, потом еще. На этот раз руки монстра потянулись к ране, а голова опустилась, чтобы изучить полученные увечья. Кэл не стал колебаться. Он поднял топор и обрушил его на голову ублюдка. Лезвие рассекло череп пополам, и выродок повалился вперед с топором, засевшим в голове.

Кэл огляделся, высматривая де Боно, но канатоходца не было видно. Вообще никого из живых, ни чокнутых, ни ясновидцев, не было видно в дыму. Битва закончилась. Те, кто уцелел, покинули поле боя, и не без причины. Земля сотрясалась все сильнее; казалось, она вот-вот разверзнется и поглотит поле.

Кэл обернулся на Ореол. В облаке зияла дыра с неровными краями. А за ней — темнота. Шедуэлл, разумеется, исчез из виду.

Не раздумывая о возможных последствиях, Кэл ринулся через все препятствия к облаку и канул во тьму.

3

Сюзанна издалека смотрела на схватку Кэла с ублюдком. Может быть, она успела бы добраться до него и не дать ему войти в облако одному, но судороги земли, раскачивавшие Коридор Света, привели в панику армию Шедуэлла. Эти вояки поспешили отступить в безопасное место и едва не затоптали Сюзанну, когда она оказалась у них на пути. Она бежала против общего движения, прорываясь сквозь дым и панику. Когда дым рассеялся и она сориентировалась, Шедуэлл уже спешился и исчез в Вихре, а Кэл последовал за ним.

Сюзанна звала его, но земля все еще содрогалась, и ее голос тонул в общем шуме. Она оглянулась на прощание и увидела, что Нимрод уводит от Коридора какого-то раненого. Потом она двинулась к облачной стене, в которой уже исчез Кэл.

Кожу на голове покалывало: сила этого места была неизмерима. Возможно, оно уже испепелило упрямцев, имевших глупость проникнуть внутрь. Но Сюзанна не могла знать этого наверняка, а пока остается хотя бы малейшая надежда, надо действовать. Кэл сейчас там, мертвый или живой, и она обязана пойти за ним.

Шепча его имя как заклинание или молитву, Сюзанна шагнула в живое сердце Страны чудес.

Часть IX В ВИХРЕ

Так нас теснит иное совершенство.

Джон Китс. Гиперион^[11]

Глава 1

Незваные гости

1

Как всегда, мир внутри мира.

В Королевстве чокнутых — ковер, в ковре — Фуга, в Фуге — мир книги Мими, а вот теперь — Вихрь.

Но ничто из увиденного на страницах книги или в других местах, где успела побывать Сюзанна, не подготовило ее к встрече с тем, что скрывалось за Ореолом.

Вступая за завесу облаков, она думала, что с другой стороны ее ждет вечная ночь. Однако тьма оказалась иллюзией.

Все пространство внутри Вихря было залито янтарным свечением, поднимавшимся прямо от земли. Это явление окончательно вывело Сюзанну из равновесия, как будто мир перевернулся вверх ногами и она идет по небу. А что с настоящим небом? Оно являло собой новое чудо. Облака висели совсем низко, а внутри них все пребывало в вечном движении, словно они готовились обрушить на ее беззащитную голову поток молний.

Сюзанна прошла несколько ярдов и обернулась, желая удостовериться, что сумеет найти обратную дорогу. Однако проход и поле битвы у Коридора Света уже исчезли, облако больше не походило на занавес, а превратилось в стену. Страх сжал сердце, но Сюзанна успокоила себя мыслью, что она здесь не одна. Где-то там впереди — Кэл.

Но где? Света от земли хватало, чтобы двигаться вперед, но этот свет и совершенно голое пространство лишали путника всякого представления о расстоянии. Сюзанна не понимала, видит она на двадцать ярдов перед собой или на двести. Так или иначе, но на том расстоянии, куда доставал ее взгляд, не было ни одного человека. Оставалось положиться на чутье и понадеяться, что бог поможет ей найти нужное направление.

И вот новое чудо. У нее под ногами появилась тропинка; точнее, даже две переплетающиеся тропинки. Хотя земля была плотная и сухая — настолько, что ни Шедуэлл, ни Кэл не оставили на ней следов, — но там, где прошли незваные гости, почва слегка вибрировала. Во всяком случае, таково было первое впечатление. Однако по дороге Сюзанна поняла, в чем дело: там, где прошли преследуемый и преследователь, почва прорастала.

Сюзанна остановилась и опустилась на корточки, чтобы посмотреть внимательнее. Глаза ее не подвели. Земля трескалась, и из трещин выскакивали желто-зеленые ростки, мощь которых не соответствовала их малым размерам. Они росли с такой скоростью, что можно было наблюдать процесс невооруженным глазом. Неужели это какой-то замысловатый защитный механизм, запущенный Вихрем? Или же те, кто идет впереди, занесли в этот стерильный мир семена, а местная магия немедленно пробудила их к жизни? Сюзанна обернулась. Ее собственный путь тоже был отмечен едва проклюнувшимися ростками, тогда как тропы Кэла и Шедуэлла — опередивших ее всего-то на минуту — уже покрылись шестидюймовой зеленью. Некоторые растения были кудрявыми, как папоротники, другие покрыты стручками, третьи — в колючках. При такой скорости роста через час они вымахают в деревья.

Но как бы ни поражало это зрелище, у Сюзанны не было времени для наблюдений. Она двинулась дальше по полосе буйной растительности.

2

Она перешла на бег, но по-прежнему не видела тех, кого преследовала. Только зеленеющая тропа указывала на их присутствие.

Вскоре ей пришлось сойти с зеленой дороги, потому что растения, развивавшиеся с чудовищной скоростью, разрастались не только вверх, но и в стороны. Постепенно становилось ясно, насколько они не похожи на обычную флору Королевства. Даже если они зародились от семян, занесенных сюда на подметках людей, здешняя магия произвела в них глубочайшие перемены.

Заросли походили не столько на джунгли, сколько на какой-то морской риф, и не только потому, что от чудесной скорости развития растения колыхались, словно в волнах прилива. Их цвета и формы бесконечно варьировались, ни один росток не походил на соседа. Единственное, что их объединяло, — буйный рост и плодовитость. Облака ароматной пыльцы вырывались живым дыханием, пульсирующие цветки тянули венчики к облакам, словно их питали молнии Вихря, корни под ногами расползались с такой скоростью, что дрожала земля.

Однако в этой буйной жизни не было ничего зловещего. Лишь жажда жизни, жажда нового рождения. Они росли исключительно ради радости произрастания.

Затем справа донесся крик или что-то похожее на крик. Это Кэл? Нет, зеленая дорога никуда не сворачивала. Звук прилетел снова что-то среднее между рыданием и вздохом. Не откликнуться на него было невозможно, хотя Сюзанну ждали дела. Пообещав себе сразу же вернуться, Сюзанна двинулась на звук.

Здешние расстояния обманчивы. Она отошла от дорожки всего на две дюжины ярдов, когда обнаружился источник звука.

Это оказалось растение. Первое живое существо, встреченное Сюзанной за пределами зеленой дороги, но наделенное таким же разнообразием форм и яркостью расцветки. Оно было размером с небольшое деревцо, в центре его сплетался такой тугой узел ветвей, что Сюзанна подумала: должно быть, это несколько деревьев, растущих из одного корня. Она слышала шорохи в тяжелых цветущих ветвях и между змеившихся корней, однако не видела существа, чей крик привел ее сюда.

Хотя кое-что стало ясно. Ствол дерева, туго сплетенный из ветвей и густо покрытый листвой, представлял собой человеческое тело. Если требовались дополнительные доказательства, они были перед глазами: обрывки дорогого костюма свисали с ветвей, как сброшенные змеиные шкуры, ботинок ощетинился ростками. Одежда была разорвана, и растительность добралась до мертвого тела. Зеленая жизнь расцвела там, где не выжила плоть. Ноги трупа одеревенели и выпустили узловатые корешки, побеги вырывались из кишок.

Не было времени, чтобы задержаться и рассмотреть все внимательнее. Сюзанна обошла дерево по кругу и уже хотела вернуться на тропу, когда заметила пару живых глаз, глядящих на нее из ветвей. Она ахнула. Глаза заморгали. Поддавшись искушению, Сюзанна протянула руки и раздвинула ветки.

Голова человека, которого она приняла за мертвеца, была почти вывернута задом наперед, в черепе зияла широкая трещина. Но из ран вырывалась буйная жизнь. Густая борода, как молодая травка, росла под покрытыми мхом губами, изо рта бежали соки, зеленые веточки торчали из щек.

Глаза пристально смотрели на Сюзанну. Она ощутила, как влажные усики потянулись к ней, чтобы ощупать лицо и волосы.

Потом лепестки цветов затряслись от его дыхания, и гибрид заговорил. Произнес долгое мягкое слово:

— Аящежив.

Может быть, это его имя? Очнувшись от изумления, Сюзанна ответила, что не понимает его.

Он, кажется, нахмурился. Лепестки посыпались с цветущей кроны. Горло задергалось, затем из него вырвались слова, на этот раз членораздельные:

— Я еще жив?

— Жив ли ты? — переспросила Сюзанна. — Ну конечно. Конечно, ты жив.

— Мне казалось, я сплю, — сказал он, ненадолго отвел взгляд, а затем снова посмотрел на Сюзанну. — Умер или сплю. Или и то и другое. В какой-то миг… кирпичи взлетели в воздух, проломили мне голову…

— В доме Шермана? — уточнила она.

— Ага. Ты тоже там была?

— Аукцион. Ты был на аукционе.

Гибрид рассмеялся, и его выдох коснулся щек Сюзанны.

— Мне всегда хотелось… оказаться внутри… — сказал он. — Внутри…

Теперь она поняла, что к чему. Как ни странно — странно? да это просто невероятно! — но это существо было участником аукциона Шедуэлла. Раненый или даже убитый при разрушении дома, он каким-то образом угодил в Вихрь, а тот использовал его изломанное тело для дальнейшего расцвета.

Должно быть, на лице Сюзанны отразилось потрясение, потому что ростки сочувственно вытянулись и задрожали.

— Значит, мне это не приснилось, — произнес гибрид.

— Нет.

— Странно, — ответил он. — А я думал, что сплю. Это так похоже на рай.

Сюзанна усомнилась, верно ли расслышала.

— Рай? — переспросила она.

— Я и надеяться не смел, что жизнь может быть такой радостной.

Она улыбнулась. Ростки успокоились.

— Это же Страна чудес, — сообщил гибрид.

— Правда?

— Ну да. Мы рядом с тем местом, откуда начался Сотканный мир, рядом с храмом Станка. Здесь все трансформируется, все воплощается. А я? Я был потерян. Зато посмотри на меня теперь. Каким я стал, а!

Слушая его хвастливые слова, Сюзанна мысленно вернулась к приключению, пережитому в книге Мими. Там, на нейтральной территории между словом и миром, все трансформировалось и воплощалось, и ее разум, повенчанный ненавистью с разумом Хобарта, стал движущей силой нового состояния. Она стала основой для его утка. Мысли из разных источников пересекались и создавали материальную почву для нематериального конфликта.

Все это части одного действа.

Понимание промелькнуло быстро, а Сюзанне хотелось бы немного поразмыслить, чтобы лучше усвоить урок и извлечь из него пользу. Однако у нее имелись дела поважнее высшей математики воображения.

— Я должна идти, — сказала она.

— Конечно должна.

— Здесь есть кое-кто еще.

— Я видел, — сказал гибрид. — Они прошли туда.

— Куда?

— В сторону Станка.

3

В сторону Станка.

Она вернулась по собственным следам к зеленой дороге, полная энтузиазма. Тот факт, что неудачливый покупатель выжил здесь и его приняли местные силы — причем с распростертыми объятиями, — давал надежду, что одного присутствия чужака недостаточно, чтобы заставить Вихрь вывернуться наизнанку. Его уязвимость явно переоценили. Он достаточно силен, чтобы по-своему разобраться с незваным гостем.

Кожу Сюзанны стало покалывать, в животе что-то неприятно сжалось. Она старалась не слишком задумываться, что это значит, однако раздражение нарастало по мере того, как она шла вдоль зеленой дороги. Воздух как-то сгустился, мир вокруг потемнел. Но это была не ночная тьма, приглашающая ко сну. Сумрак гудел от заключенной в нем жизни. Сюзанна могла попробовать ее на вкус: кисло-сладкая. Видела ее мелькание перед глазами.

Очень скоро что-то пробежало у нее под ногами. Сюзанна посмотрела вниз и увидела животное: невероятная помесь белки и многоножки, блестящие глазки, бесчисленные лапки, — затаившееся между корней. И это существо, поняла вдруг Сюзанна, не единственное. Лес был густо населен. Животные, не менее разнообразные и красочные, чем растения, выскакивали из-под земли и меняли форму даже во время прыжка илиповорота, еще более жадные до жизни.

Откуда они взялись? Из растений. Флора породила собственную фауну, почки полопались, выпуская на волю насекомых, плоды покрылись шерстью и чешуей. Одно растение треснуло, и из него трепещущим облаком поднялись бабочки; шипы обратились в стаю птиц; из ствола, словно потеки густого сока, выскользнули змеи.

Воздух сделался таким плотным, что Сюзанна могла бы резать его ножом. Новые существа на каждом шагу пересекали ее дорогу и исчезали в сумраке. Нечто, отдаленно напоминающее броненосца, проковыляло впереди. Три вариации на тему человекообразной обезьяны мелькнули и пропали. Золотистая собака появилась между цветами. И так далее. И тому подобное.

Теперь она точно знала, отчего покалывает кожу. Тело стремилось принять участие в этой игре переодеваний, желало броситься в плавильный тигель и отыскать для себя новый вид. И разум был готов приобщиться к новому знанию. Среди столь радостного многообразия казалось просто неприличным сохранять приверженность одной-единственной анатомии.

Сюзанна могла бы поддаться искушению и измениться, но тут из тумана проступило здание. Простой кирпичный дом; она успела разглядеть его, прежде чем воздух снова сгустился. Несмотря на внешнюю простоту, этот дом мог быть только храмом Станка.

Гигантский попугай пролетел мимо, болтая на разных языках, и исчез. Она бросилась бежать. Золотистая собака решила присоединиться к ней, она следовала за Сюзанной по пятам.

Затем пришла ударная волна. Она явилась со стороны дома — сила, потрясшая живую мембрану воздуха и раскачавшая землю. Сюзанна упала среди извивавшихся корней, которые тотчас же попытались вплести ее в свой узор. Она отодвинула их от себя и встала на ноги. То ли контакт с землей, то ли волна энергии, исходящей от храма, привели ее в буйный восторг. Хотя она стояла неподвижно, все тело ее танцевало. Другого слова Сюзанна не могла подобрать. Каждая частица ее существа, от ресниц до спинного мозга, пульсировала в ритме здешней силы. Эта сила меняла ритм сердца: кровь ускорила ток, потом замедлила, ее разум воспарил, затем тяжело упал обратно.

Но все это касалось только плоти. Другая часть ее существа — призрачное тело, оживляемое менструумом, — не подчинялась здешним силам или же настолько гармонировала с ними, что могла и дальше заниматься собственным делом.

Сюзанна укрылась в своем призрачном теле, приказав ему спасти ее от укоренения в почве или от того, чтобы отрастить крылья и улететь. И менструум успокоил ее. Она ведь была драконом и вернулась обратно. Здесь совершенно то же самое.

«Вовсе не то же самое, — возразили ее страхи. — Здесь речь идет о плоти и крови, а дракон был в моем воображении».

«Разве ты до сих пор не поняла? — последовал ответ. — Это все одно».

Пока ответ звенел у нее в голове, прокатилась вторая ударная волна, и на этот раз не petit mal,^[12] а как следует.

Земля заревела под ногами. Сюзанна снова побежала к храму, а шум нарастал. Не успела она преодолеть и пяти ярдов, как он перешел в оглушительный грохот каменного обвала. Справа от нее пробежала извилистая трещина, слева еще одна, потом еще.

Вихрь разрывал себя на куски.

Глава 2

Храм Станка

1

Шедуэлл порядочно опередил Кэла, но сгустившийся воздух Вихря мешал ему двигаться дальше. Пиджак Коммивояжера маячил перед глазами, и Кэл шел на его зов настолько быстро, насколько позволяли истерзанные ноги. После поединка с ублюдком он ослабел, однако по-прежнему был исполнен решимости и методично сокращал расстояние, отделявшее его от Шедуэлла. Несколько раз он замечал, как преследуемый оборачивается и на лице его отражается беспокойство.

После всех погонь и завоеваний, чудовищ и армий наконец-то остались только они двое. Оба стремились к цели, которую ни один не мог описать словами. Наконец-то они стали равны.

Во всяком случае, так казалось Кэлу. Однако, когда впереди показался храм, Коммивояжер развернулся и встал, поджидая его. Грим сполз с его лица — то ли местный воздух так подействовал, то ли Шедуэлл содрал маску пальцами. Он больше не был пророком. Остатки личины еще сохранялись на подбородке и на лбу под волосами, но под ними прекрасно узнавался тот человек, с которым Кэл впервые столкнулся в доме на Рю-стрит.

— Ни шагу дальше, Муни, — приказал Коммивояжер.

Он настолько запыхался, что слова прозвучали еле слышно. В свете, исходящем от земли, Шедуэлл выглядел болезненно.

— Я не хочу проливать кровь, — произнес он. — Только не здесь. Нас окружают силы, которым это может не понравиться.

Кэл уже не бежал. Слушая слова Шедуэлла, он ощущал, что земля под ним подрагивает. Посмотрел вниз и увидел, как из-под ног появляются ростки.

— Иди назад, Муни, — сказал Шедуэлл. — Моя судьба никак не связана с твоей.

Кэл слушал Коммивояжера вполуха, его зачаровала лезущая из земли растительность. Теперь он видел, что зеленая дорога протянулась за Шедуэллом вплоть до того места, где он остановился. Голая почва внезапно породила всевозможные виды растений, развивавшихся с феноменальной скоростью. Шедуэлл тоже заметил это. Голос его упал до шепота:

— Творение. Ты видишь это, Муни? Квинтэссенция Творения!

— Нас не должно быть здесь, — отозвался Кэл.

На лице Шедуэлла возникла безумная ухмылка.

— Это тебя не должно здесь быть, — уточнил он. — Без сомнений. А вот я ждал этого мига всю свою жизнь.

Какое-то бодрое растение пробило землю под ногами Кэла, и он шагнул в сторону, давая ему место. Шедуэлл воспринял это движение как угрозу. Он распахнул пиджак. На миг Кэлу почудилось, что тот собирается прибегнуть к старому трюку, но все оказалось гораздо проще. Коммивояжер вынул из внутреннего кармана пистолет и нацелил его на Кэла:

— Я уже говорил, что не хочу проливать кровь. Уходи, Муни. Иди обратно! Убирайся! Возвращайся туда, откуда пришел, а не то, поверь, я вышибу тебе мозги!

Он говорил совершенно серьезно, в этом Кэл нисколько не сомневался. Прижав руки к груди, он ответил:

— Я понял тебя. Я ухожу.

Однако не успел он двинуться с места, как три события произошли почти одновременно. Сначала что-то пролетело над головой, почти скрытое тучами, клубившимися над крышей храма. Шедуэлл поднял голову, и Кэл воспользовался моментом, чтобы кинуться на Коммивояжера, стараясь выбить у него из рук пистолет.

Третьим событием стал выстрел.

Кэл видел, как пуля вылетает из дула в пороховом облаке, как она преодолевает расстояние от пистолета до его тела. Все происходило медленно, словно в кошмаре о собственной казни. Однако сам он двигался еще медленнее.

Пуля ударила его в плечо. Кэла отбросило назад, и он упал в цветы, которых здесь не было каких-то тридцать секунд назад. Он увидел, как капли его крови взлетели над головой, устремляясь к небесам. Кэл не стал размышлять над этой странностью. Сил сейчас хватало на решение лишь одной задачи: нужно спасать свою жизнь.

Он зажал рукой раздробленную ключицу, закрыл ладонью рану, чтобы остановить кровотечение. Боль уже охватывала все тело.

У него над головой клубились облака и раздавались раскаты грома. Или этот грохот звучал у него в голове? Он застонал и перекатился на бок, чтобы посмотреть, что предпримет теперь Шедуэлл. От боли Кэл почти ничего не видел, но все же сумел собраться и сосредоточиться на здании впереди.

Шедуэлл входил в храм. На пороге не было никаких стражников, лишь проем в кирпичной кладке, в котором он и исчез. Кэл дернулся, встал на колени и оперся о землю одной рукой — другой он по-прежнему зажимал рану, — потом поднялся на ноги и заковылял к входу в храм. Он собирался оспорить победу Коммивояжера.

2

Шедуэлл сказал Муни чистую правду: он не хотел проливать кровь рядом с Вихрем. Ведь здесь хранились тайны Творения и Разрушения. Если требовалось подтверждение этого факта, то оно было прямо под ногами: баснословная плодовитость, заключавшая в себе обещание героического распада. Такова природа любого обмена: что-то обретаешь, что-то теряешь. Он, торговец, отлично усвоил это. И сейчас Шедуэлл хотел оставаться в стороне от этого процесса, не вступать в сделку. Оставаться в положении бога. Боги обладают постоянством, их цели никогда не меняются, они пребывают в божественной первозданности, их нельзя опорочить, им нельзя показать чудо только для того, чтобы тут же отнять его. Они вечны, неизменны, и здесь, внутри этой пустой голой крепости, он присоединится к пантеону.

За порогом было темно. Ничего похожего на светящуюся землю снаружи. Темный коридор, пол, стены и потолок выложены из обычных кирпичей без всякого цемента между ними. Шедуэлл продвинулся на несколько ярдов, ощупывая пальцами стены. Это, конечно, просто иллюзия, однако его не покидало странное чувство, будто кирпичи скрежещут друг о друга. Так его первая любовница скрежетала зубами во сне. Он убрал пальцы со стены, когда коридор в первый раз сделал поворот.

На углу его ожидало радостное открытие: где-то вверху был источник света. Значит, не придется спотыкаться в темноте. Коридор тянулся еще ярдов на сорок пять и опять поворачивал под прямым углом.

За поворотом тоже оказалась лишенная индивидуальности кирпичная кладка, однако примерно посередине стены была пробита вторая арка. Когда Шедуэлл вошел в нее, там оказался точно такой же коридор, только раза в два короче первого. Шедуэлл пошел по нему, завернул за угол, прошел по новому голому коридору, свернул в следующий, в стене которого также оказалась арка. Свет делался все ярче. Теперь он уловил замысел архитектора. Храм состоял не из одного здания, а из нескольких, заключенных друг в друга: коробочка, внутри нее помещается еще одна коробочка, во второй — третья и так далее.

Это встревожило его. Получалось что-то вроде лабиринта, пусть и простого, но все-таки созданного для того, чтобы помешать или задержать. Он снова услышал, как скрежещут стены, и ему представилось, что все строение смыкается вокруг него, он не может найти выход, а стены растирают его в кровавую кашу.

Но теперь он не мог повернуть назад, яркий свет призывал его не останавливаться. Кроме того, из внешнего мира доносились звуки, странные незнакомые голоса, словно обитатели некоего забытого бестиария собрались вокруг храма, царапали стены и разгуливали по крыше.

Не оставалось ничего другого, кроме как идти дальше. Шедуэлл продал свою жизнь за проблеск божественности, и ему некуда возвращаться, разве что к горькому поражению.

Значит, вперед, и черт с ними, с последствиями.

3

В ярде от входа в храм силы покинули Кэла.

Он больше не мог заставить себя идти вперед. Кэл пошатнулся, выставил перед собой правую руку, чтобы как-то смягчить падение, и рухнул на землю.

Забытье навалилось на него, и он был благодарен за это. Однако длилось оно всего лишь секунды, а потом темнота рассеялась, Кэл снова ощутил тошноту и боль. Только теперь — уже не в первый раз за время пребывания в Фуге — его измученный разум перестал понимать, видит он сны или же сам снится кому-то.

Он помнил, что впервые почувствовал это наваждение в саду Лемюэля Ло, когда очнулся от сна своей прежней жизни и обнаружил себя в раю, что считал возможным только во сне. Затем, на Венериных холмах или под ними, он жил жизнью планеты и провел тысячелетия, вращаясь по орбите, чтобы очнуться через какие-то шесть часов.

И вот снова парадокс, уже на смертном одре. Он очнулся, чтобы умереть? Или же умирание на самом деле было пробуждением? Мысли ходили по кругу, в центре которого была темнота, и он кружился в этой темноте, слабея с каждым мигом.

Голова его лежала на земле, и, когда земля задрожала, Кэл открыл глаза и посмотрел вверх, на храм. Он увидел его вверх ногами: крыша стояла на фундаменте из облаков, а вокруг сияла яркая земля.

Парадокс внутри парадокса, подумал он, и глаза его снова стали слипаться.

— Кэл.

Кто-то зовет его.

— Кэл.

Раздраженный этим призывом, он с большой неохотой открыл глаза.

Над ним склонялась Сюзанна, зовущая его по имени. Еще она задавала какие-то вопросы, но его обленившийся разум был не в силах уловить их суть.

Вместо ответа Кэл произнес:

— Внутри. Шедуэлл…

— Держись, — сказала Сюзанна. — Ты меня понимаешь?

Она прижала его ладонь к своей щеке. Щека была прохладная. Затем Сюзанна наклонилась и поцеловала его, и откуда-то из глубины памяти пришла такая же сцена, случившаяся раньше: он лежит на земле, а она дарит ему свою любовь.

— Я буду здесь, — ответил он.

Сюзанна кивнула.

— Никуда не уходи, — сказала она и направилась к храму.

На этот раз он не позволил глазам слипаться. Какие бы сны ни ждали его за чертой жизни, он отложит встречу с ними до тех пор, пока снова не увидит ее лицо.

Глава 3

Чудо Станка

Перед храмом дрожание земли усиливалось, но внутри царило напряженное спокойствие. Сюзанна двинулась вперед по темному коридору; покалывание в теле прекратилось, и здесь, в центре циклона, она чувствовала себя совершенно спокойно.

Впереди был свет. Она завернула за угол, потом еще за один, нашла дверь в стене и попала через нее во второй коридор, такой же простой, как и первый, откуда она пришла. Свет по-прежнему манил, оставаясь вне досягаемости. За следующим поворотом, обещал свет; еще чуть-чуть, еще шаг вперед.

Менструум внутри нее молчал, словно боялся обнаружить себя. Может быть, это дань уважения, которую одно чудо отдает другому, более значительному? Если так, то местное волшебство чрезвычайно ловко скрывается: в этих коридорах не было ни намека на откровение или силу, только голый кирпич. За исключением света. Он по-прежнему манил — через новую арку, по новому коридору. Здание, поняла вдруг Сюзанна, выстроено по принципу русской матрешки: одно вложено в другое. Миры внутри миров. Но не могут же они уменьшаться бесконечно. Или все-таки могут?

И за следующим поворотом она получила ответ или, во всяком случае, часть его. На стену упала чья-то тень, и она услышала крик:

— Господи, как это?

В первый раз после входа внутрь Вихря Сюзанна ощутила дрожь под ногами. С потолка посыпалась кирпичная крошка.

— Шедуэлл, — произнесла она.

Когда она говорила, она словно видела перед собой эти три слога — Ше-ду-элл, несущиеся по коридору к очередной дверной арке. Промелькнуло воспоминание: так Джерико говорил ей о любви, и его слова оживали.

Тень на стене сдвинулась, и внезапно Коммивояжер оказался перед ней. Все черты пророка исчезли. Лицо, прятавшееся под маской, было обрюзгшим и бледным, как выброшенная на берег рыба.

— Исчезло, — произнес он.

Он дрожал всем телом. Капли пота жемчужинами повисли на лице.

— Все исчезло.

Страх, внушаемый Сюзанне этим человеком, испарился. Шедуэлл стоял перед ней разоблаченный, он вызывал смех. Однако его слова заинтересовали ее. Что именно исчезло? Сюзанна шагнула к двери, из которой вышел Шедуэлл.

— Это все ты! — заявил он и задрожал еще сильнее. — Это ты сделала!

— Я ничего не делала.

— Нет, делала…

Сюзанна была в ярде от него, когда он протянул руки и вдруг вцепился холодными липкими пальцами ей в шею.

— Там ничего нет! — заревел он, притягивая ее к себе.

Хватка делалась все сильнее, однако менструум не спешил на помощь. Сюзанна боролась с ним, полагаясь на свои физические силы, а их явно было недостаточно.

— Хочешь посмотреть? — крикнул Коммивояжер в лицо Сюзанне. — Хочешь увидеть, как меня надули? Я тебе покажу!

Он подтащил ее к двери и втолкнул через арку в самый центр храма, во внутреннее святилище, где зарождались чудеса Вихря.

Этот генератор своей энергией связывал воедино многочисленные миры Фуги. Он представлял собой высокий зал пятнадцати футов в длину, сложенный из того же самого кирпича, что и весь храм. Сюзанна подняла голову и увидела небо вместо крыши — никакого потолка здесь не было. Облака, клубившиеся над крышей храма, отражали молочно-белый яркий свет, как будто молнии Вихря зарождались в утробе этого бурлящего воздуха. Однако над головой двигались не только облака. Сюзанна заметила какой-то силуэт на краю крыши. Не успела она как следует рассмотреть его, как к ней подошел Шедуэлл.

— Где? — спросил он. — Где Станок?

Она оглядела святилище и на этот раз заметила, что во всех четырех углах сидят люди и не отрывают глаз от центра зала. У Сюзанны поползли по спине мурашки. Хотя эти люди сидели прямо, на стульях с высокими спинками, вся четверка давно уже была мертва, кожа, присохшая к костям, походила на старый пергамент, одежда превратилась в гниющие лохмотья.

Неужели хранителей убили прямо вот так, на их местах, чтобы воры смогли беспрепятственно унести Станок? Очень похоже. Однако в позах мертвецов не было ничего, что свидетельствовало бы о мучительной смерти. К тому же Сюзанна не верила, что это зачарованное место допустило бы кровопролитие. Нет, здесь произошло что-то другое — может быть, все еще происходит, — и сути событий ни она, ни Шедуэлл пока не в силах уловить.

Шедуэлл продолжал бормотать себе под нос и сыпать жалобами. Сюзанна слушала его вполуха; ее гораздо больше интересовало то, что она заметила сейчас на полу посреди зала. Там лежал кухонный нож, который Кэл много месяцев назад принес в комнату, где проходил аукцион. Заурядный бытовой предмет, неведомым образом вплетенный в Сотканный мир, в самое сердце Фуги.

Когда Сюзанна увидела нож, разрозненная мозаика начала складываться. В том месте, где перекрещивались взгляды мертвых стражей, лежал нож, получивший силу от других скрестившихся взглядов — Кэла и Сюзанны. Нож оказался в этой комнате, перерезал последнюю нить, созданную Станком, и Сотканный мир явил свои тайны. И все было бы хорошо и правильно, если бы стражи не были мертвы, а Станок, как непрестанно повторял Шедуэлл, не исчез.

— Это ты во всем виновата, — бурчал Коммивояжер. — Ты с самого начала знала.

Сюзанна не обращала внимания на его обвинения, у нее в голове зародилась новая мысль. Если магия ушла из этого места, почему же менструум продолжает прятаться?

Пока она формулировала вопрос, Шедуэлл совсем разбушевался и перешел в наступление.

— Я прикончу тебя! — заревел он.

Атака застала Сюзанну врасплох, отбросила к противоположной стене. Она задохнулась и не успела приготовиться к защите, а пальцы Шедуэлла уже сжимали ей горло, тяжелая туша не давала двинуться.

— Воровка, мерзавка, — бормотал он. — Ты меня одурачила!

Сюзанна подняла руки, отбиваясь от него, но силы покидали ее. Она сражалась за право дышать, за глоток воздуха, пусть даже он был кислым от его несвежего дыхания, но хватка Шедуэлла не оставляла ей надежды.

«Я умираю, — подумала она, — я умираю, глядя на эту мерзкую рожу».

И затем ее устремленные в небо глаза уловили какое-то движение на крыше, и чей-то голос произнес:

— Станок здесь.

Пальцы Шедуэлла разжались. Он развернулся и уставился вверх.

Иммаколата раскинула руки, как парашютист в свободном падении, и зависла над ними.

— Помнишь меня? — спросила она Шедуэлла.

— Господи Иисусе!

— Я скучала по тебе, Шедуэлл. Хотя ты так нехорошо со мной обошелся.

— Где Станок? — спросил Шедуэлл. — Скажи мне.

— Станка здесь нет, — ответила она.

— Но ты только что говорила…

— Станок здесь.

— Тогда где? Где он?

— Станка здесь нет.

— Да ты рехнулась! — заорал он. — Либо он здесь есть, либо его нет!

— Это ты дурак, — ответила она спокойно. — Ты ведь ничего не понимаешь, верно?

Шедуэлл перешел на миролюбивый тон.

— Может быть, спустишься? — предложил он. — А то у меня шея затекла.

Она отрицательно покачала головой. Ей было нелегко парить в воздухе, Сюзанна ясно видела это: приходилось своими чарами противостоять святости храма. Но она пошла против законов, твердо намереваясь напомнить Шедуэллу, какое он низменное существо.

— Ты что, боишься? — спросил Шедуэлл.

Улыбка Иммаколаты ничуть не померкла.

— Я не боюсь, — ответила она и стала медленно спускаться к ним.

«Не приближайся», — мысленно умоляла ее Сюзанна.

Инкантатрикс наделала немало бед, но Сюзанна вовсе не хотела, чтобы она погибла от подлой руки Шедуэлла. Однако Коммивояжер стоял перед Иммаколатой, не делая никаких движений. Он просто произнес:

— Ты добралась сюда раньше меня.

— Я почти забыла тебя, — отозвалась Иммаколата. Голос ее лишился всякой звучности, он состоял из вздохов. — Но она мне напомнила. — Иммаколата взглянула на Сюзанну. — Ты оказала мне неоценимую услугу, сестра. Заставила вспомнить врага. — И снова перевела взгляд на Шедуэлла. — Ты довел меня до сумасшествия, и я забыла тебя, — повторила она. — Но теперь вспомнила. — Внезапно улыбка и вздохи исчезли. Остались лишь ненависть и ярость. — Я отлично тебя вспомнила.

— Где же Станок? — продолжал допытываться Шедуэлл.

— Ты всегда все понимал буквально, — ответила Иммаколата с презрением в голосе. — Неужели ты действительно ожидал увидеть здесь механизм? Очередной объект, которым можно обладать? Для тебя быть богом — значит владеть?

— Где, черт возьми, Станок?

И тут она засмеялась, хотя звуки, что вылетали из ее горла, никак не походили на выражение радости.

Это окончательно вывело из себя Шедуэлла, и он бросился на нее. Однако Иммаколата не собиралась позволять ему трогать себя. Когда Коммивояжер вцепился в нее, Сюзанне показалось, что изуродованное лицо Иммаколаты треснуло и выплеснуло ту силу, которая, должно быть, когда-то была менструумом — холодной сверкающей рекой, куда некогда погрузилась Сюзанна, — но теперь превратилась в проклятый и оскверненный поток, гноем выползающий из ран. Тем не менее этот поток обладал силой. Шедуэлла отшвырнуло на пол.

Из туч над крышей вырывались молнии, заливая всю сцену безжалостным ярким светом. До смертельного удара оставались считанные секунды.

Однако его не последовало. Инкантатрикс замешкалась, ее покалеченное лицо истекало умирающей силой, и Шедуэлл нащупал лежавший рядом с ним нож.

Сюзанна предостерегающе вскрикнула, но Иммаколата либо не услышала, либо предпочла не обращать внимания. А потом Шедуэлл поднялся на ноги. Пока он неуклюже вставал, у его противницы еще была возможность нанести последний удар, но она не воспользовалась шансом и Коммивояжер всадил лезвие ей в живот. Мясницкий удар, оставивший смертельную рану.

Наконец-то Иммаколата поняла, что он действительно хочет ее убить, и ответила. Лицо ее снова залил свет, но, прежде чем этот свет обернулся огнем, лезвие Шедуэлла распороло ее до самой груди. Из раны полезли внутренности. Инкантатрикс закричала, закинула назад голову и выпустила на свободу силу, впустую разбившуюся о священные стены храма.

В тот же миг зал наполнился гулом. Казалось, этот гул шел и от кирпичных стен, и изнутри Иммаколаты. Шедуэлл выронил испачканный кровью нож и попытался сбежать с места преступления, однако его жертва простерла руки и притянула его к себе.

Свечение ее лица погасло. Она умирала, и все происходило быстро. Но даже в момент гибели хватка у нее была цепкая. Под нарастающий гул Иммаколата открыла Шедуэллу объятия, о которых он когда-то мечтал, а она постоянно отказывала ему. Кровь из раны заливала его пиджак. Он закричал от отвращения, однако она не позволила ему отстраниться. Он боролся и в конце концов сумел высвободиться из ее хватки; грудь и живот его обагрились кровью. Он бросил на умирающую последний взгляд и ринулся к двери, постанывая от ужаса. Уже в дверях он оглянулся на Сюзанну.

— Я не… — начал Шедуэлл. Он поднял руки, между его пальцами текла кровь. — Это не я…

В словах его была и мольба, и недоверие.

— Это все магия! — произнес он.

Слезы покатились у него из глаз. Не от раскаяния, поняла Сюзанна, а от внезапного приступа праведного гнева.

— Грязная магия! — завизжал он.

Земля содрогнулась, услышав, как он отзывается о ее великолепии.

Он не стал ждать, пока небо рухнет ему на голову, и выскочил из дверей. А гул все нарастал. Сюзанна посмотрела на Иммаколату.

Несмотря на чудовищные раны, она пока была жива. Инкантатрикс стояла, привалившись к стене, одной рукой она цеплялась за кирпичи, а другой удерживала вываливающиеся внутренности.

— Кровь пролита, — возвестила Иммаколата, когда очередная судорога, мощнее всех предыдущих, потрясла фундамент здания. — Кровь пролита в храме Станка! — И улыбнулась жуткой кривой улыбкой. — С Фугой покончено, сестра… — сказала она.

— Что ты говоришь?

— Я пришла сюда, чтобы пустить кровь ему, чтобы погубить Вихрь. Но пролилась моя кровь. Теперь это уже неважно.

Голос ее ослаб. Сюзанна подошла ближе, чтобы лучше слышать.

— В конце концов, это не имеет значения. Фуге пришел конец. Все обратится в пыль. Одна пыль…

Она оттолкнулась от стены. Сюзанна бросилась поддержать ее. Он прикосновения ладонь закололо.

— Теперь они изгнаны навечно. — Голос Иммаколаты звучал едва слышно, но в нем угадывалось торжество. — Здесь кончается Фуга. Уходит в никуда, словно ее и не было.

В этот момент ноги инкантатрикс подогнулись. Оттолкнув от себя Сюзанну, она привалилась к стене. Рука соскользнула с живота, кишки выползли наружу.

— Мне часто снилась… — выговорила она. — Ужасающая пустота..

Она замолчала, сползая по стене, пряди ее волос цеплялись за кирпичи.

— Песок и пустота, — продолжала Иммаколата. — Вот что мне снилось. Песок и пустота. И теперь они здесь.

Словно подтверждая ее мысль, гул перешел в грохот катастрофы.

Удовлетворенная плодами своих трудов, Иммаколата упала на пол.

Сюзанна кинулась искать путь к спасению, потому что кирпичи храма заскрежетали друг о друга с новой силой. Да и что ей здесь делать? Тайны Станка оказались сильнее ее. Если она задержится, то окажется погребенной под руинами. Надо выбираться отсюда, пока еще есть возможность.

Когда она добралась до выхода, два тонких лучика света прорезали угрюмый воздух и упали ей на руку. Их яркость поразила Сюзанну. Однако еще больше ее поразил источник этого света: лучи исходили из глазниц одного стражника. Сюзанна отступила с пути света, и когда лучи упали на мертвое тело напротив, из его глаз тоже хлынул свет. Потом появились лучи из глазниц третьего часового и, наконец, четвертого.

Иммаколата тоже заметила их.

— Станок… — прошептала она, задыхаясь.

Перекрещивающиеся лучи делались все ярче. Опасный гул несколько заглушили звуки голосов, негромкое бормотание; слова были неуловимы, они казались музыкой.

— Уже поздно, — сказала инкантатрикс, обращаясь не к Сюзанне, а к четверке покойников. — Вам уже не спасти ее.

Голова ее упала на грудь.

— Слишком поздно… — повторила она.

Потом по телу ее прошла дрожь. Иммаколата испустила дух и рухнула на пол, в лужу собственной крови.

Вопреки ее последним словам, здесь еще жила созидающая сила. Сюзанна попятилась к двери, чтобы не мешать движению лучей. Как только помеха исчезла, они немедленно засияли ярче, и в тех точках, где они пересекались, вверх под разными углами разошлись новые лучи. Шепот, наполнивший комнату, внезапно обрел новый ритм; слова, по-прежнему непонятные, текли мелодичной поэмой. Каким-то образом и они, и свет сделались частью системы: чары четырех семейств — Айя, Ло, Йе-ме и Бабу — работали вместе, музыка слов аккомпанировала танцу света, ткущего мир.

Конечно же, это и был Станок. Это же и есть Станок!

Неудивительно, что Иммаколата насмехалась над тупостью Шедуэлла. Магия может помещаться в физических объектах, однако она не воплощается в них. Она воплощается в слове, порожденном разумом, в движении, которое есть проявление разума, в систематичности Сотканного мира и рождении мелодии, ибо все это разум.

Но, черт побери, одного осознания этого недостаточно. В конце концов, Сюзанна — всего лишь одна из чокнутых, и никакие загадки-разгадки не помогут ей смирить гнев этого оскверненного места. Она может лишь наблюдать, как конвульсии Станка сотрясают Фугу, раздирая ее на куски вместе со всем содержимым.

В отчаянии Сюзанна мысленно обратилась к Мими. Ведь бабушка ввела ее в этот мир чудес, но умерла слишком рано, не успев подготовить преемницу. Хотя, разумеется, даже она не могла бы предсказать такое: гибель Фуги и то, что Сюзанна окажется в самом сердце Сотканного мира, не в силах поддержать его биение.

Лучи света пересекались и множились. Теперь они стали такими прочными, что Сюзанна могла бы пройтись по ним. Это представление завораживало ее. Она чувствовала, что может смотреть на работу Станка вечно и неустанно. А лучи по-прежнему все ветвились и утолщались, пока Сюзанне не стало ясно, что они не останутся в стенах святилища, а вырвутся за его пределы…

…Прямо в Фугу, куда надо и ей. Там лежит Кэл, и она должна сделать все, чтобы помочь ему среди бушующего урагана.

За этой мыслью пришла другая. Может быть, Мими как раз знала или опасалась, что в конце останутся лишь Сюзанна и магия? И может быть, бабушка все-таки оставила указания?

Она сунула руку в карман и вынула том сказок. «Истории о таинственных местах». Ей не было нужды открывать книгу, чтоб вспомнить эпиграф, напечатанный на странице с посвящением.

«То, что можно вообразить, никогда не умрет».

Время от времени Сюзанна размышляла над значением этой фразы, но ее разум никак не мог уловить суть. Сейчас она отказалась от логических рассуждений и позволила странным ощущениям захватить себя.

Свет Станка был таким ярким, что от него болели глаза. Она вышла из святилища и обнаружила, что лучи уже пробили — или же прогрызли — отверстия в кирпичной кладке и вырвались наружу. Тоненькие полосы света прорезали коридор.

Думая не только о зажатой в руке книге, но и о собственной безопасности, она возвращалась тем же путем, каким пришла: дверь и коридор, дверь и коридор. Даже стена внешнего коридора не устояла перед напором света Станка. Лучи пробились через три прочных кирпичных кладки и с каждым мигом делались шире. Сюзанна прошла сквозь них и в первый раз с тех пор, как вступила в Вихрь, ощутила движение менструума. Он поднимался, но не к лицу, а к рукам, к ладоням, сжимавшим книгу, словно заряжал ее энергией.

«То, что можно вообразить…»

Ритмичные слова звучали громче, лучи множились.

«…никогда не умрет».

Книга тяжелела и теплела, словно у нее на руках сидело живое существо. Еще бы, ведь в этом томе заключено столько мечтаний. Вещь, созданная из бумаги и чернил, а в ней затаился иной мир, готовый обрасти плотью. И даже не один мир, а множество: ведь каждый, кто приходил туда, перестраивал сказочный мир под себя. Так случилось с Сюзанной и Хобартом. И Дремучих Лесов было ровно столько, сколько читателей скиталось по ним.

Сюзанна уже вошла в третий коридор. Храм был весь наполнен звуком и светом. Здесь собралось столько энергии, ожидающей мига освобождения. О, если бы Сюзанна могла стать катализатором, способным отвлечь силу от разрушения на что-нибудь лучшее!

Голова ее была полна образов и фрагментов.

Вот они с Хобартом в лесу из их сказки обмениваются ролями и кожей.

Вот они с Кэлом на аукционе: их взгляды наполняют энергией нож, поднимая его над Сотканным миром.

И наконец, стражники в зале Станка. Восемь глаз, обладающие такой силой, что даже после смерти они могут разрушить Сотканный мир. И… воссоздать его?

Сюзанна уже не шла, а бежала. Не из страха, что стены обрушатся ей на голову, а потому что последние кусочки мозаики встали на свои места, все прояснилось и у нее осталось совсем мало времени.

Воссоздать Фугу невозможно в одиночку. Конечно же невозможно. Ни одно заклятие не работает само по себе. Эти чары по сути своей общие. Именно так семейства пели, танцевали и ткали: их магия расцветала при взаимодействии между артистом и зрителем, творцом и поклонником.

Разве не та же самая магия рождалась от сочетания сознания Сюзанны и сознания, заключенного в книге Мими, когда ее глаза скользили по страницам, погружаясь в грезы чужой души? Это похоже на любовь. Точнее, любовь является высшим воплощением сознание преображает другое сознание, видения танцуют на ниточках, протянутых между любовниками.

— Кэл!

Она подбежала к последней двери и бросилась в царящий за ней хаос.

Свет, исходивший от земли, сделался синюшным, черным и пурпурным. Небо над головой клубилось, готовое выплеснуть все свое содержимое. После музыки и совершенной геометрии света внутри храма она внезапно оказалась в настоящем бедламе.

Кэл лежал под стеной храма. Лицо его было белым, но он был жив.

Сюзанна подошла к нему и опустилась на колени.

— Что происходит? — спросил он в изнеможении, еле выговаривая слова.

— Нет времени объяснять, — сказала она, поглаживая его по лицу. Менструум заиграл у него на щеке. — Ты должен довериться мне.

— Да, — отозвался Кэл.

— Отлично. Ты должен кое-что представить ради меня. Думай обо всем, что можешь вспомнить.

— Вспомнить?..

Пока он соображал, в земле появилась трещина в добрый фут шириной, пробежавшая от порога храма, словно гонец. Новости, которые нес вестник, были мрачными, и Сюзанна засомневалась. Как можно требовать чего-то в этом хаосе? В небе грохочет гром, пыль и земля взлетают вверх, повсюду разверзаются пропасти.

Сюзанна старалась не потерять ощущение, охватившее ее в покинутом коридоре. Пыталась сохранить в сознании образ Станка. Перекрещивающиеся лучи. Мысли, лежащие над и под другими мыслями. Сознание, заполняющее пропасть общими воспоминаниями и общими мечтами.

— Думай обо всем, что можешь вспомнить о Фуге, — велела она Кэлу.

— Обо всем?

— Обо всем. Обо всех местах, какие видел.

— Но зачем?

— Доверься мне! — призвала она. — Ради бога, Кэл, доверься мне. Что ты помнишь?

— Только обрывки и фрагменты.

— Все, что сумеешь вспомнить. До малейшего обрывка!

Она прижала ладонь к его щеке. Кэл пылал жаром, но книга, зажатая в другой руке Сюзанны, была горячее.

Совсем недавно она делилась самими сокровенными переживаниями со своим главным врагом — Хобартом. Конечно же, она сумеет передать свое сознание человеку, которого успела полюбить.

— Прошу тебя… — произнесла Сюзанна.

— Ради тебя… — отозвался Кэл. Кажется, он наконец понял, что она чувствует к нему. — Все, что угодно.

И мысли хлынули. Сюзанна чувствовала, как они вливаются в нее и протекают насквозь, она стала передаточным звеном, а менструум — потоком, переносящим воспоминания. Мысленным взором она видела лишь отблески того, что видел и чувствовал Кэл во время пребывания в Фуге, но все это было прекрасно и удивительно.

Фруктовый сад, плоды, танцующие люди, певцы. Дорога, поле, де Боно и канатоходцы. Небесный Свод (комнаты, полные чудес), рикша, дом и стоящий на пороге старик. Холм и планеты. Большинство картинок мелькали слишком быстро, чтобы рассмотреть их, но ей не требовалось понимать все, что он видел. Она была частью цикла, точно так же, как в аукционном зале.

Она ощущала, что лучи за спиной пронзают последнюю стену, словно Станок двигался ей навстречу и его способность к преображению скоро окажется в ее распоряжении. Но ненадолго. Если она пропустит эту возможность, другой уже не будет.

— Продолжай, — попросила она Кэла.

Теперь он закрыл глаза, а видения по-прежнему шли от него потоком Он вспомнил больше, чем Сюзанна осмеливалась ожидать. Она, в свою очередь, добавляла картинки и звуки к его потоку…

Озеро, Дом Капры, лес, улицы Идеала…

Образы возвращались, пронзительно ясные, и она чувствовала, как лучи света подхватывают и поспешно отправляют их дальше.

Она опасалась, что Станок отвергнет ее вмешательство, но этого не случилось. Он добавил свою силу к менструуму, видоизменяя все, что вспомнили они с Кэлом.

Сюзанна не управляла процессом, это было за пределом ее возможностей. Она превратилась в передаточное звено между знанием и магией и лишь надеялась, что действующие здесь силы лучше ее понимают, чего она хочет.

Сила у нее за спиной стала огромной, и Сюзанна уже не могла служить каналом для подобной энергии. Книга обжигала руки, а Кэл дрожал у нее под ладонью.

— Хватит! — сказала она.

Глаза Кэла распахнулись.

— Я еще не закончил.

— Я сказала, хватит.

Храм содрогнулся.

Кэл произнес:

— О боже.

— Пора уходить, — решила Сюзанна. — Ты можешь двигаться?

— Конечно могу.

Она помогла ему подняться на ноги. Все заревело, когда стены храма одна за другой начали складываться под напором ярости Станка.

Они не стали дожидаться последнего аккорда и пошли прочь от храма, а обломки кирпичей со свистом проносились у них над головами.

Кэл сказал правду: он действительно мог идти, хотя и очень медленно. Однако бежать по пустыне, которую им предстояло пересечь, было просто невозможно. Так же как Творение знаменовало их приближение к храму, уход сопровождался тотальным Разрушением. Флору и фауну, зародившихся от шагов пришельцев, охватил болезненный распад. Цветы и деревья погибали, буйные ветры разносили по всему Вихрю запахи разложения.

Теперь свет от земли померк и стало сумрачно. Тьма усиливалась из-за висящей в воздухе пыли и поднятых в воздух предметов. Из сумрака донеслись крики животных — это земля разверзлась и поглотила тех самых существ, которых произвела на свет несколько минут назад. Тех же, кто не канул в породившую их бездну, ждала еще более страшная участь: силы, их воплотившие, начали распускать по ниточкам своих детей. Вместо ярких и живых созданий землю усеивали блеклые умирающие скелеты. Некоторые поднимали глаза в надежде получить помощь, но Кэлу и Сюзанне нечего было им предложить.

Они делали все возможное, чтобы не свалиться в трещины земли. Они держались за руки и нагибали головы, потому что Ореол осыпал их диким градом, словно стремился продемонстрировать ничтожество незваных гостей.

— Далеко еще? — спросил Кэл.

Они остановились, и Сюзанна посмотрела вперед; она понимала, что они запросто могут бродить по кругу. К этому времени свет, исходивший от земли, совершенно погас. Время от времени он вспыхивал, но только для того, чтобы озарить очередное плачевное зрелище: последние мгновения жизни того великолепия, которое они погубили своим вторжением сюда.

И вот…

— Туда! — Сюзанна указала рукой сквозь град и пыль. — Я вижу свет.

Они устремились вперед настолько быстро, насколько позволяла им встающая дыбом почва. С каждым шагом их ноги все глубже зарывались в слой перегноя, где до сих пор шевелились остатки жизни: наследники Эдема, черви и жуки.

Однако в конце тоннеля уже ясно различался свет. Сюзанна снова увидела его проблеск сквозь мглу.

— Смотри, Кэл, — сказала она.

Он посмотрел, хотя и с усилием.

— Уже близко. Всего несколько шагов.

Кэл с каждым мгновением наваливался на нее все тяжелее, но взрыв в Ореоле заставил их проделать последние ярды по предательской почве едва ли не бегом.

И наконец они вышли на свет. Вихрь почти выплюнул их из себя, прежде чем забиться в последних конвульсиях.

Они заковыляли прочь, но не успели уйти далеко, когда Кэл произнес:

— Не могу…

И упал на землю.

Сюзанна опустилась на колени рядом с ним, приподняла его голову и стала озираться в поисках помощи. И только тогда она увидела, к чему привели события в Вихре.

Страна чудес исчезла.

Все великолепие Фуги было сломано и разрушено, последние клочки испарялись на глазах. Вода, дерево и камень, живые ткани зверей и мертвые тела ясновидцев — все исчезло, как будто никогда и не существовало. Несколько обрывков еще оставалось, но и они скоро растворились.

Пока Вихрь грохотал и сотрясался, последние участки Фуги обращались в дым и нитки, а затем испарялись в воздухе. Это произошло с чудовищной быстротой.

Сюзанна оглянулась. Ореол тоже сокращался на глазах и теперь, когда нечего было скрывать, обнажил пустынную местность: голую землю и раздробленные скалы. Даже раскаты грома сделались тише.

— Сюзанна!

Она снова повернулась и увидела, что к ним идет де Боно.

— Что там произошло? — спросил он.

— Потом расскажу, — ответила Сюзанна. — Сначала мы должны помочь Кэлу. Он ранен.

— Я подгоню машину.

Веки Кэла задрожали, глаза открылись.

— Все исчезло? — пробормотал он.

— Не думай об этом пока, — отозвалась Сюзанна.

— Я хочу знать, — запротестовал он с неожиданной силой и попытался сесть.

Понимая, что не стоит противоречить, Сюзанна поддержала его.

Кэл застонал, увидев за спиной пустыню.

Ясновидцы и кое-кто из затесавшихся к ним людей Хобарта стояли посреди долины и на склонах окрестных холмов. Никто не произносил ни слова и не двигался. Их было немного, и только они и остались.

— А что с Шедуэллом? — спросил Кэл.

Сюзанна пожала плечами.

— Не знаю, — сказала она. — Он удрал из храма раньше меня.

Рев автомобильного мотора сделал дальнейший разговор невозможным. Де Боно взял одну из машин завоевателей, подъехал по вытоптанной траве и остановился в нескольких футах от места, где лежал Кэл.

— Я поведу, — сказала Сюзанна, когда Кэла уложили на заднее сиденье.

— А что мы скажем врачам? — спросил Кэл слабеющим голосом. — Ведь это пулевое ранение.

— Будем решать проблемы по мере их поступления, — решила Сюзанна.

Когда она уселась на место водителя, откуда неохотно сполз де Боно, кто-то окликнул ее. К машине бежал Нимрод.

— Куда вы едете? — спросил он.

Сюзанна указала на своего пассажира.

— Друг мой, — воскликнул Нимрод, увидев Кэла, — вид у тебя неважнецкий. — Он попытался ободряюще улыбнуться, но вместо этого заплакал. — Все кончено, — произнес он, рыдая. — Уничтожено. Наша милая родина… — Он утер глаза и нос тыльной стороной ладони. — Что нам теперь делать? — спросил он у Сюзанны.

— Убираться отсюда, — ответила она. — И как можно скорее. У нас еще есть враги..

— Это уже не имеет значения, — покачал он головой. — Фуга погибла. Все, чем мы владели, потеряно.

— Но мы же живы, — возразила Сюзанна. —А до тех пор, пока мы живы…

— Куда нам идти?

— Мы отыщем подходящее место.

— Тогда веди нас, — сказал Нимрод. — Больше некому.

— Позже. Сначала надо помочь Кэлу…

— Да, — согласился он, — разумеется. — Потом взял Сюзанну за руку, не желая отпускать. — Но ты вернешься обратно?

— Конечно вернусь.

— Я поведу тех, кто выжил, на север. Через две долины от этой. Мы будем ждать тебя там.

— Тогда идите, — сказала она. — Не тратьте зря время.

— Ты не забудешь? — снова спросил он.

Сюзанна не стала смеяться над его сомнениями: память теперь стала для них крайне важна. Вместо ответа она коснулась мокрого лица Нимрода, позволяя ему ощутить струящийся внутри ее пальцев менструум.

И только когда машина отъехала, Сюзанна поняла: она только что благословила его.

Глава 4

Шедуэлл

Коммивояжер выскочил из Вихря, когда Фуга уже начала разрушаться. Поэтому его не только не останавливали, но даже не заметили бегства. Когда ткань их обожаемой родины стала расползаться на клочки, никто из ясновидцев не обратил внимания на потрепанного окровавленного человека, ковылявшего прочь сквозь хаос.

Только раз беглецу пришлось остановиться и отыскать среди этого хаоса место, чтобы опорожнить желудок. Рвотные массы испачкали некогда прекрасные ботинки, и он принялся отчищать их пригоршней листьев, которые испарялись прямо у него в руках.

Магия! Как она бесила его теперь! Фуга соблазнила его обещаниями волшебства. Она разложила перед ним свои так называемые «чудеса», пока он, несчастный чокнутый, во всех смыслах не ослеп от них. Чары завлекли его в хоровод. Заставили рядиться в чужие перья, заставили обманывать и манипулировать людьми, и все из любви к здешнему обману. А это был обман, теперь-то он понял. Он протянул руку, чтобы взять обещанную награду, а награда испарилась, отреклась от его власти и выставила его главным виновником.

Однако он очень долго не понимал, что его используют, и это было доказательством его невиновности. Он не собирался никому причинять вред, он лишь хотел принести истину и мир в страну, печальным образом лишенную и того и другого. Но его в очередной раз надули и подставили. Единственное, в чем можно обвинить Шедуэлла после случившегося, так это в наивности. А наивность — простительный грех. Нет, настоящие негодяи — это ясновидцы, носители магии и безумия. Именно из-за них его мечты вышли за разумные пределы и навлекли на Фугу все эти ужасы. Привели к мрачным событиям и, в итоге, к распаду Вихря, а его — несчастную жертву обстоятельств — толкнули на убийство.

Шедуэлл выбрался из разлагавшейся Фуги и начал подниматься по склону холма, прочь из долины. Воздух на склонах был чище, что выставляло Коммивояжера в постыдном свете. От него воняло страхом и отчаянием, а ветер нес с собой запах моря. Вдыхая его, Шедуэлл решил, что в этой чистоте заключена единственная надежда на спасение.

Испытывая отвращение к самому себе, он стянул залитый кровью пиджак. Вот оно, дерьмо, запятнанное и пятнающее. Приняв подарок от инкантатрикс, он совершил первую ошибку: с пиджака началась цепочка неверных решений. В приступе праведного гнева он попытался оторвать подкладку, но ткань не поддалась, поэтому он просто скомкал пиджак и зашвырнул высоко в воздух. Пиджак немного пролетел вверх, затем упал обратно, покатился по каменистому склону, вызвал по дороге небольшой обвал и замер, раскинув рукава, словно безногий самоубийца. Наконец-то этот предмет оказался там, где ему полагалось быть с самого начала, — в грязи.

В ней же должны быть и ясновидцы, подумал Шедуэлл. Однако они уцелели. Обман у них в крови. Земли их уничтожены, но он уверен, что у них еще отыщется в запасе пара трюков. Пока живы эти паскудники, он не сможет спать спокойно. Они превратили его в дурака и убийцу, и теперь он не угомонится, пока не сотрет их всех до единого с лица земли.

Стоя на холме и глядя вниз, в долину, Шедуэлл ощущал, как жизнь его обретает новый смысл. Его обманули и унизили, но он хотя бы остался жив. Значит, сражение пока не проиграно.

У них, у этих чудовищ, есть один враг. Иммаколата часто видела его во сне и рассказывала о пустыне, где он обитает.

Бич, так она называла его.

Для уничтожения ясновидцев ему потребуется союзник, а что может быть лучше безымянной силы, от которой они скрываются уже целую вечность?

Теперь им негде скрыться. У них больше нет Сотканного мира, куда они могли бы спрятаться. Если Шедуэлл сможет отыскать Бича и пробудить его от сна в той пустыне, с помощью монстра он сумеет нанести решающий удар.

Бич. Шедуэллу чрезвычайно нравилось само звучание этого слова.

Однако еще больше ему понравится тишина, которая воцарится, когда его враги обратятся в прах.

Глава 5

Недолгое затишье

1

Кэл был счастлив немного поспать, понежиться в объятиях ласковых рук и ласковых слов. Медсестры приходили и уходили, появлялся доктор, улыбался ему сверху вниз и обещал, что все будет хорошо. Де Боно стоял рядом с врачом, тоже улыбался и кивал.

Ближе к ночи Кэл очнулся и увидел рядом с собой Сюзанну. Она произносила слова, которых он не мог понять, потому что слишком устал. Он заснул счастливый, оттого что она рядом, но, когда проснулся, ее уже не было. Он спросил, где Сюзанна и где де Боно, и ему ответили, что они вернутся, а ему нельзя переутомляться. Поспите, говорила сестра. Поспите, а когда проснетесь, все будет хорошо. Он смутно сознавал, что если последует этому совету, то предаст тех, кого знает и любит, но его замутненный разум не мог вспомнить, кого именно. Поэтому он сделал так, как говорила сестра.

Его сон был полон видений, и в этих снах он чаще всего исполнял главную роль, хотя не всегда являлся в своем привычном виде. Иногда он становился птицей, иногда деревом, и ветви его тяжело склонялись от множества плодов, в каждом из которых был заключен маленький мир. Иногда он был ветром или чем-то похожим на ветер. Он мчался, невидимый и могучий, над землей, составленной из обращенных к небу лиц — лица-скалы, лица-цветы — и потоков, в которых он знал по имени каждую серебристую рыбку.

А иногда ему снилось, что он умер; он плыл по бескрайнему океану из черного молока, пока кто-то невидимый и могущественный срывал звезды у него над головой, кидал вниз, а они падали по широкой дуге и пели на лету.

Какой бы умиротворяющей ни казалась эта смерть, Кэл сознавал, что она ему всего лишь снится из-за ужасной усталости. И что снова придется проснуться.

Когда это случилось, у его постели сидел Нимрод.

— Тебе не о чем беспокоиться, — заверил он Кэла. — Никто не будет задавать тебе вопросы.

Язык плохо слушался, но Кэл все-таки сумел выговорить:

— Как тебе это удалось?

— Маленькое волшебство, — сказал Нимрод, даже не улыбнувшись. — Время от времени мне еще удаются небольшие обманы.

— Как вообще дела?

— Скверно, — последовал ответ. — Все в трауре. Лично я не выставляю свое горе напоказ, поэтому на меня косо посматривают.

— А Сюзанна?

Он посмотрел уклончиво.

— Мне лично она нравится, — сказал он. — Но ей никак не договориться с семействами. Когда они не скорбят, они спорят друг с другом. До чертиков надоели их свары. Иногда я даже подумываю, не отыскать ли мне снова Маргарет. Позабыть о том, что я ясновидец.

— Ты не сможешь.

— Да ты сам подумай. Нет смысла обманывать себя, Кэл. Фуга погибла окончательно и бесповоротно. Надо как-то устраиваться. Пора воссоединяться с чокнутыми, и пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Господи боже, да нас никто даже не заметит! Сейчас в Королевстве и без нас есть чему удивляться. — Он махнул рукой на телевизор в углу. — Каждый раз, когда его включаю, там показывают что-нибудь новенькое. То одно, то другое. Может быть, я даже отправлюсь в Америку. — Он снял солнечные очки. Кэл уже успел позабыть, какие необычные у него глаза. — В Голливуде человек с моими данными пришелся бы кстати, — сказал он.

Несмотря на тихое отчаяние Нимрода, Кэл не смог сдержать улыбки. А может быть, он прав? Может быть, у ясновидцев нет иного выбора, кроме как расселиться по Королевству и по возможности примириться с новой жизнью.

— Мне пора идти, — говорил между тем Нимрод. — Сегодня большое собрание. У всех будет право высказаться. Скорее всего, на это уйдет целая ночь.

Он пошел к двери.

— Я не уеду в Калифорнию, не попрощавшись, — заверил он напоследок и оставил больного в одиночестве.

2

Два дня миновало, а никто не приходил. Кэл быстро шел на поправку. Наложенное Нимродом заклятие, судя по всему, подействовало на персонал клиники: никто не сообщил в полицию о пациенте с огнестрельным ранением.

К вечеру третьего дня Кэл понял, что совершенно выздоровел, поскольку он начал скучать. По телевизору — новой любви Нимрода — шли только «мыльные оперы» и второсортные фильмы. Как раз второе, меньшее из двух зол, и передавали, когда открылась дверь палаты и вошла женщина в черном. Кэл не сразу сумел узнать в посетительнице Апполин.

Не успел он поздороваться, как она произнесла:

— Времени на разговоры нет, Кэлхоун…

Затем подошла к крови и протянула Кэлу сверток.

— Бери! — сказала она.

Он послушался.

— Мне уже пора бежать, — продолжала Апполин. Ее лицо смягчилось, когда она взглянула на него. — У тебя усталый вид, мальчик мой, — заметила она. — Отдохни как следует! — И с этими словами направилась к двери.

— Стой! — воскликнул Кэл.

— Нет времени! Совершенно нет времени! — отозвалась Апполин и исчезла.

Он снял веревку и оберточную бумагу со свертка и обнаружил внутри книгу сказок, которую Сюзанна нашла на Рю-стрит. К книге прилагалась наспех нацарапанная записка.

Кэл!

Сохрани для меня эту вещь, ты ведь сможешь? Ни при каких обстоятельствах не упускай ее из виду. Наши враги все еще охотятся за нами. Когда опасность минует, я разыщу тебя.

Сделай это ради всех нас.

Целую.

Сюзанна.

Он перечитывал записку снова и снова, тронутый сверх всякой меры прощальными словами: «Целую. Сюзанна».

Однако он был сбит с толку указаниями: книга показалась ему ничем не примечательным изданием, обложка оторвана, страницы пожелтели. Текст на немецком языке, с которым он совершенно незнаком. Даже иллюстрации какие-то темные, полные теней, словно мало ему теней, отравляющих жизнь. Но если Сюзанна хочет, чтобы он сохранил книгу, он так и сделает. Она мудра, и не следует относиться к ее просьбам легкомысленно.

3

После визита Апполин больше никто не приходил. Хотя Кэл нисколько этому не удивлялся. Апполин очень спешила, и еще большая поспешность ощущалась в записке Сюзанны. «Наши враги все еще охотятся за нами». Если она так сказала, значит, это правда.

* * *

Его выписали через неделю, и он отправился обратно в Ливерпуль. Дома почти ничего не изменилось. Трава по-прежнему не желала расти на клочке выжженной земли, где погибла Лилия Пеллиция, поезда по-прежнему ходили на север и на юг, фарфоровые собачки на окне столовой по-прежнему глядели на своего хозяина, но наградой за преданность им был лишь слой пыли.

Та же пыль покрывала записку, которую оставила на кухонном столе Джеральдин. В этом коротеньком письме говорилось, что, пока Кэл не начнет вести себя как разумный человек, он может не рассчитывать на ее общество.

Его дожидались еще несколько писем. Одно было от начальника отдела его фирмы: он спрашивал, куда запропастился Кэл, и сообщал, что если тот желает сохранить свое место, ему необходимо как можно скорее предоставить объяснения. Письмо датировалось одиннадцатым числом, а сегодня было двадцать пятое. Кэл решил, что его уже уволили.

Он не чувствовал никакого огорчения по поводу того, что стал безработным, и по поводу отсутствия Джеральдин тоже. Ему хотелось остаться одному и неспешно подумать обо всем случившемся. Хуже того, он обнаружил, что ему вообще сложно что-либо чувствовать. Шли дни, он пытался как-то упорядочить свою жизнь и быстро понял, что пребывание в Вихре оставило на нем болезненные отпечатки. Как будто силы, вырвавшиеся из храма, отыскали дорогу внутрь его души и превратили в пустыню ту ее часть, где некогда было место для слез и сожалений.

Даже поэт молчал. Хотя Кэл до сих пор помнил стихи Безумного Муни наизусть, теперь они стали пустыми словами и нисколько не трогали его.

Во всем этом имелся один утешительный момент: похоже, новообретенный стоицизм не помешает хранителю одной-единственной книги. Он будет бдителен, однако постарается ничего не ждать — ни катастрофы, ни откровения.

Но нельзя сказать, будто он совсем ничего не ждал от будущего. Ведь он был обычным чокнутым: испуганным, усталым и одиноким. В конце концов, таковы его соплеменники, но это вовсе не значит, что все потеряно. Пока их до слез трогает минорный аккорд, пока они радуются при виде счастливого воссоединения любовников, пока в их осторожных душах есть место для игры случая и они смеются в лицо Богу, в итоге они обязательно спасутся.

А если нет, то ни для одного живого существа нет надежды.

КНИГА III Возвращение из Пустой четверти

Часть X В ПОИСКАХ БИЧА

Если долго смотреть в бездну,

бездна посмотрит на тебя.

Фридрих Ницше. По ту сторону добра и зла

Глава 1

Никакой передышки злодеям

1

До того как сюда пришли люди, Руб аль-Хали была пустым местом на карте мира. После того как они пришли, она осталась таким же пустым местом.

Само ее название, придуманное кочевниками-бедуинами, на протяжении бесконечных веков обитавшими в пустынях Аравийского полуострова, означает «пустая четверть». И если они, знакомые с пустотой, способной свести с ума большинство людей, назвали это место пустым — вот наилучшее доказательство его невообразимой пустоты.

Однако среди европейцев, для которых название ничего не доказывало и которые с начала девятнадцатого столетия искали новые края, где можно испытать себя на прочность, Руб аль-Хали быстро стала легендой. Возможно, потому, что это самое большое испытание, какое земля может предложить любителям приключений, и пустынность этой пустыни не сравнится ни с одной другой, экваториальной или арктической.

Никто там не жил и не мог жить. В этой обширной пустоте, на двухстах пятидесяти тысячах квадратных миль запустения, барханы кое-где достигали высоты небольших гор, сменяясь время от времени залежами растрескавшихся от жары камней, достаточно больших, чтобы между ними затерялось целое племя. Не было дорог, воды и смены ландшафтов. Большинство смельчаков, отправившихся туда, были поглощены пустыней и добавили к ее пескам свои превратившиеся в пыль кости.

Однако для определенной породы людей — наполовину безумцев, наполовину искателей, мечтавших затеряться в песках, она была просто приключением. Бесчисленные экспедиции отступали, поглядев в лицо доводящей до исступления пустоте Пустой четверти, или же канули в ней.

Одни бросали ей вызов во славу картографии, намереваясь нанести ее на карту для тех, кто придет вслед за ними, однако быстро обнаруживали, что здесь нечего наносить на карту, кроме собственной отрезвевшей души. Другие приходили в поисках затерянных гробниц и городов, где несметные сокровища только и ждали смельчака, способного забраться в этот ад и взять их. Были еще и такие — методичные, скрытные, — которые во имя науки хотели проверить какие-то геологические или исторические теории. А некоторые искали здесь ковчег или затерянный Эдем.

Однако всех их объединяло одно: когда они возвращались из Пустой четверти — даже если путешествие вглубь песков занимало какой-нибудь день, — они менялись. Никто не в силах взглянуть в глаза такой пустоте и возвратиться к родному очагу, не оставив навеки частицу себя в этих песках. Многие, кто однажды выжил среди барханов, возвращались сюда снова и снова. Они словно ждали, чтобы пустыня испытала их по-настоящему, и не успокаивались, пока это не случалось. А те немногие несчастные, кому было суждено умереть в своей постели, со смертного одра видели не лица родных людей, не цветущую вишню за окном, а пустоту, взывавшую к ним так, как может взывать только бездна, обещающая душе блаженное забвение.

2

Много лет Шедуэлл слушал речи Иммаколаты о пустоте, в которой обитает Бич. Чаще всего она толковала об этом абстрактно, как о некоем месте из песка и страха. Шедуэлл успокаивал ее как мог, но быстро перестал вслушиваться в ее бормотание.

Однако когда он, с окровавленными руками и ненавистью в сердце, стоял на холме и глядел на долину, где недавно лежала Фуга, Шедуэлл припомнил слова Иммаколаты. Следующие месяцы он посвятил поиску этой пустыни.

Уже в самом начале исследований он наткнулся на картинки, изображавшие Руб аль-Хали, и пришел к выводу, что это та самая пустыня из пророческих видений инкантатрикс. Даже сейчас, в конце столетия, это место оставалось загадкой. Маршруты чартерных рейсов до сих пор прокладывали в обход, и хотя теперь через пески была проложена дорога, пустыня по-прежнему сводила на нет все попытки исследовать ее территорию. Поэтому Шедуэлл столкнулся с проблемой: если Бич действительно обитает в Пустой четверти, как отыскать его в бескрайней пустоте?

Он начал консультироваться со специалистами, в особенности с одним исследователем по фамилии Эмерсон, дважды пересекавшим Пустую четверть на верблюде. Теперь это был прикованный к постели старик, который поначалу презрительно отнесся к Шедуэллу из-за скудости его познаний. Однако после нескольких минут разговора старик увидел одержимость своего гостя, оттаял и дал немало дельных советов. Он говорил о пустыне как о любовнице, оставившей у него на спине шрамы от плетки, чью жестокость он мечтает испытать снова и снова. Когда они расставались, Эмерсон воскликнул:

— Завидую вам, Шедуэлл. Видит бог, я завидую вам!

3

Эмерсон сказал, что пустыня всегда ценила одиночек, но Шедуэлл не поехал в Руб аль-Хали один. Он взял с собой Хобарта.

Хобарт больше не стоял на защите закона, как раньше. В ходе расследования событий, погубивших почти всю его бригаду, он был признан ответственным за содеянное. Его могли бы посадить в тюрьму, однако отцы города решили, что он не в себе (на самом деле он изначально был не в себе) и если в суде выйдет на всеобщее обозрение дело о том, что власти нанимают на службу сумасшедших, это вряд ли прибавит им популярности. Вместо этого было сфабриковано целое новое дело. Все, кто отправился с Хобартом в Фугу и погиб там, были признаны героями, а те, кто вернулся, повредившись в уме, получили приличные пенсии. Несколько безутешных вдов предпринимали попытки разоблачить обман, однако настоящие объяснения оказались куда более невероятными, чем ложь. К тому же никто из выживших не мог связно описать, что они пережили. Те скупые подробности, которые они смогли выдавить из себя, служили лишним доказательством их ненормальности.

Хобарт, однако, не считал безумие поводом для отставки, поскольку пребывал в его объятиях долгие годы. Видение живого огня, из-за которого он и примкнул к походу на Фугу, до сих пор не отпускало инспектора, хотя пиджак Коммивояжера пропал. Понимая, что тот не станет смеяться над его одержимостью, Хобарт предпочел остаться с Шедуэллом. С таким хозяином его мечта едва не осуществилась, и, хотя их общие амбиции не были удовлетворены, Коммивояжер до сих пор говорил на языке, который был понятен Хобарту в его помешательстве. Когда Шедуэлл заговорил о Биче, инспектор тотчас понял, что это дракон из его грез, названный иным именем. Он смутно помнил, что искал чудовище в каком-то лесу, но нашел лишь смятение. Тот дракон был просто позором, а не настоящим чудовищем, которое он все еще мечтал повстречать. Теперь он знал, где ждет его сказка не в лесу, а в пустыне. Там дыхание монстра обращает в прах и песок все живое.

Поэтому они вместе отправились в селение на южной границе Пустой четверти, место столь ничтожное, что оно даже не имело названия.

Здесь им пришлось оставить джип и с помощью водителя, служившего еще и переводчиком, нанять проводников и верблюдов. Шедуэлл, однако, сменил колеса на копыта не потому, что пересечь пустыню на машине было сложно. Им двигало подогретое Эмерсоном желание как можно сильнее слиться с пустыней. Войти в эту пустоту не завоевателями, а кающимися грешниками.

На поиски двух проводников для экспедиции ушло не меньше часа, настолько мало нашлось желающих и физически способных предпринять подобное путешествие. Оба проводника были из племени аль-мюрра — единственного племени, претендующего на родство с духами Пустой четверти. Первого, парня по имени Мирак ибн-Талак, Шедуэлл взял, поскольку тот похвалялся, что уже четыре раза водил белых в Руб аль-Хали (и выводил обратно). Однако он отказывался отправляться без юнца по имени Джабир, которого называл то двоюродным, то троюродным братом, то шурином. Этому второму на вид было лет пятнадцать, но он отличался жилистостью и многоопытным взглядом сорокалетнего мужчины.

Торговаться с ними предоставили Хобарту, и обсуждение подробностей экспедиции заняло немало времени, поскольку перед началом путешествия инспектор освоил лишь начатки арабского, а арабы почти не говорили по-английски. Зато они прекрасно знали свое дело. На покупку верблюдов ушла вторая половина дня, запасы закупили наутро.

В общем и целом приготовления к походу длились двое суток.

Но в день отправления Шедуэлл, несмотря на спешку не забывавший ублажать свой желудок, вдруг заболел какой-то кишечной болезнью и его пробрал страшный понос. Взбунтовавшиеся внутренности отказывались удерживать какую-либо пищу, и он быстро ослабел. Обессиленный лихорадкой и имевший под рукой только самые элементарные медикаменты, он лежал в снятой ими лачуге, в уголке, куда не проникало солнце, и потел, дожидаясь, пока из него не выйдет вся зараза.

* * *

Прошло два дня, а улучшения не наблюдалось. Шедуэлл не привык болеть; в тех немногих случаях, когда действительно заболевал, он обычно запирался и страдал в уединении. Однако в этом месте уединение было невозможно. Весь день напролет он слышал какие-то шорохи за дверью и под окнами. Местные жители использовали любую возможность подглядеть в щелку, как неверный стенает, лежа на грязных простынях. А когда им наскучивал спектакль, с больным оставались мухи, жадные до гнойной жидкости, выделявшейся у него изо рта и глаз. Он давно уже убедился в безнадежности попыток отогнать их, поэтому просто лежал, потея, и позволял им пить, пока его снедаемый лихорадкой мозг блуждал в более прохладных местах.

На третий день Хобарт предложил отложить путешествие, заплатить ибн-Талаку и Джабиру и вернуться в цивилизацию. Там Шедуэлл сможет набраться сил для следующей попытки. Но Коммивояжер не согласился, хотя та же самая мысль неоднократно приходила ему на ум. Когда в конце концов инфекция покинула его тело, он был не в том состоянии, чтобы бросить вызов Пустой четверти.

* * *

Однако все переменилось за одну ночь. Сначала подул ветер. Он не налетал порывами, а дул сплошным ураганом, и песок, который он приносил с собой, сыпался под дверь и в щели окна.

За прошедшие сутки Шедуэлл спал очень мало и теперь хотел отоспаться, однако ветер мешал ему. Внутренности тоже пришли в волнение, вынудив больного провести полночи, сидя над ведром, специально приготовленным для него.

Именно здесь — скорчившись над поганым ведром в облаке собственных миазмов — он впервые услышал голос. Голос доносился из пустыни, он усиливался и затихал, словно вой некой потусторонней вдовы. Шедуэлл никогда не слышал ничего подобного.

Он поднялся, марая ноги экскрементами. Его била дрожь.

Он только что слышал голос Бича, в том нет сомнения. Звук был отдаленный, но узнавался безошибочно. Голос был полон горя, но и силы тоже, и еще он призывал. Он подавал им знак. Им не придется вслепую скитаться по пустыне, ожидая, пока случай приведет их к цели. Они пойдут тем путем, каким пришел ветер. Ведь он рано или поздно приведет их к тому созданию, чьим вестником служит.

Шедуэлл натянул штаны и распахнул дверь. Ветер бесновался в крошечном селении, осыпая его песком и завывая между домами, как бешеный пес. Шедуэлл прислушивался, мечтая снова услышать голос Бича, моля, чтобы это не оказалось галлюцинацией, порожденной его страстным желанием. И он услышал. Голос раздался снова, тот же самый тоскливый вой.

Один из местных жителей пробегал мимо лачуги, у которой стоял Шедуэлл. Коммивояжер оттолкнулся от двери и схватил араба за руку.

— Ты слышал? — спросил он.

Тот обратил к Шедуэллу покрытое шрамами лицо. У араба не было одного глаза.

— Слышал? — допытывался Шедуэлл, кивнув головой в направлении звука, когда он раздался снова.

Араб стряхнул с себя его руку.

— Аль хайяль, — произнес он, почти выплюнув это слово в лицо Коммивояжеру.

— Что?

— Аль хайяль… — повторил араб, отступая от Шедуэлла, как от буйного сумасшедшего, и хватаясь рукой за нож на поясе.

Шедуэлл не собирался драться с ним. Он поднял руки, заулыбался и оставил араба в покое.

Странная веселость охватила его, заставив истерзанный разум запеть. Завтра они отправятся в Пустую четверть, и пошли эти кишки ко всем чертям! Пока он может держаться в седле, он будет ехать вперед.

Коммивояжер стоял посреди пустой улицы, сердце его билось, словно тяжелый молот, ноги дрожали.

— Я слышал тебя, — проговорил он.

Ветер сорвал слова с его губ, словно некий чудовищный посланник пустыни, способный вернуться тем же путем, каким пришел, и донести слова до той силы, что дожидалась его в пустоте.

Глава 2

Забвение

1

Ни книги, которые он прочитал, ни легенды, которые он услышал, ни даже измученный голос, который донес до него накануне ветер, — ничто не могло подготовить его к невыразимой пустоте Руб аль-Хали. В книгах эти просторы описывались самыми сильными словами, но слова не передавали жуткой пустынности места. Даже Эмерсон, чья речь, полная недомолвок и страсти, производила неизгладимое впечатление, не сумел и приблизительно передать неприкрытую правду.

Часы пути неумолимо следовали один за другим, а они все ехали в той же жаре, глядя на тот же пустой горизонт, под тем же доводящим до исступления небом, и тот же мертвый песок шуршал под копытами верблюдов.

У Шедуэлла не было сил, чтобы вести беседу, а Хобарт никогда не отличался разговорчивостью. Что же до ибн-Талака с Джабиром, они ехали впереди неверных, время от времени перешептываясь, но в основном помалкивая. Когда ничто не отвлекало внимания, разум невольно переключался на изучение тела, быстро проникаясь его ощущениями. Ритмичное трение штанов о седло, привкус крови на губах и деснах — вот и вся пища для ума.

Даже строить предположения о том, что ждет их в конце путешествия, не хотелось в этом слепящем свете.

Трое суток прошли без происшествий: все та же изнуряющая жара, тот же звук копыт по песку, шагающих в том направлении, откуда ветер донес голос Бича. Ни один из арабов не спрашивал неверных о цели их путешествия, не требовал никаких объяснений. Они просто ехали, и пустыня давила на них со всех сторон.

Гораздо хуже было, когда они останавливались, чтобы дать отдых верблюдам или смочить нагревшейся водой забитые песком глотки. Вот тогда царящая в пустыне тишина наваливалась на них во всей своей бесконечности.

Находиться здесь было иррациональным поступком, идущим наперекор физическим возможностям. В такие моменты Шедуэлл задумывался, что за создание избрало это место своим домом, какой силой воли оно должно обладать, чтобы противостоять пустоте? Если только само оно — эта мысль приходила на ум все чаще и чаще — не порождено этой пустотой, не является частью пространства и молчания. От такого предположения внутри все обрывалось: вдруг сила, которую он ищет, принадлежит этому месту и сама избрала пески своей постелью, а камни — подушкой. Он наконец-то начал понимать, почему Иммаколату бросало в дрожь от видений Бича. В тех кошмарах она чувствовала вкус этой чудовищной чистоты, затмевавшей ее собственную непорочность.

Но Шедуэлл не боялся ничего, кроме неудачи. Пока он не окажется рядом с этим существом, пока не узнает об источнике его чистоты, он не сможет очиститься сам. А этого он хотел больше всего на свете.

Когда наступила их четвертая ночь в Пустой четверти, его желание было готово осуществиться.

* * *

Джабир сидел у костра, когда зазвучал голос. Этой ночью ветра почти не было, однако голос разнесся с той же непререкаемой властностью, наполнив воздух той же тоской.

Ибн-Талак, в это время чистивший винтовку, вскочил на ноги: глаза широко раскрыты от испуга, губы шепчут то ли клятвы, то ли молитвы. Хобарт тоже вскочил, а Джабир кинулся успокаивать верблюдов — их напугал голос, и они рвались с привязи. Один только Шедуэлл остался сидеть у костра, глядя в огонь, пока вой — непрерывный, словно идущий на одном исполинском выдохе, — заполнял собой ночь.

Прошло немало минут, прежде чем он наконец затих. Когда это случилось, животные все еще всхрапывали, а люди молчали. Ибн-Талак первым вернулся к огню и снова принялся начищать винтовку, за ним пошел его родственник. И последним — Хобарт.

— Мы здесь не одни, — сказал Шедуэлл через некоторое время, по-прежнему не сводя глаз с костра.

— Что это было? — спросил Джабир.

— Аль хайяль, — ответил ибн-Талак.

Джабир скривился.

— Что такое аль хайяль? — спросил Шедуэлл.

— Они имеют в виду звук, который издают пески, — пояснил Хобарт.

— Пески? — переспросил Шедуэлл. — Ты думаешь, что это был песок?

Подросток отрицательно помотал головой.

— Ну конечно же нет, — сказал Шедуэлл. — Это голос того, с кем мы ищем встречи.

Джабир подбросил в костер вязанку выбеленных солнцем веток. Огонь немедленно пожрал их.

— Так вы знаете? — спросил Шедуэлл.

Ибн-Талак оторвался от работы и внимательно поглядел на него.

— Они знают, — подтвердил Хобарт.

— Я подумал, вдруг они испугаются.

Ибн-Талак, кажется, уловил смысл его последнего замечания.

— Руб аль-Хали, — произнес он, — мы знаем. Знаем все. Знаем.

Шедуэлл понял его мысль. Они ведь мюрра. Их племя считает эти земли своими собственными. Отступить раньше, чем будут разгаданы тайны Пустой четверти, равносильно отказу от наследия предков.

— Далеко еще? — спросил Хобарт.

— Не знаю, — ответил Шедуэлл. — Ты слышал то же, что и я. Может быть, совсем близко.

— Как ты думаешь, он знает, что мы здесь? — спросил Хобарт.

— Может быть, — сказал Шедуэлл. — А какая разница?

— Наверное, никакой.

— Если не знает сейчас, узнает завтра.

2

На следующий день они тронулись в путь на заре, чтобы уехать как можно дальше, прежде чем поднимется солнце. Они двигались в том же направлении, какого придерживались в предыдущие четыре дня.

Первый раз за все время окружающий пейзаж стал немного другим, размеренные падения и подъемы барханов сменились гораздо более высокими и нерегулярными песчаными холмами.

Песок на этих холмах был мягкий, он осыпался шуршащими лавинами под ногами людей и животных. Ехать верхом было невозможно. Путники увещевали верблюдов, все еще напуганных после вчерашнего происшествия, перед каждым новым крутым подъемом осыпали их проклятиями и льстивыми словами. И все это только ради того, чтобы подняться на вершину и обнаружить впереди еще более высокий бархан.

Не было отдано никаких распоряжений, но ибн-Талак почему-то больше не возглавлял четверку, его место занял Шедуэлл. Он вел теперь отряд по пескам вверх-вниз. Между барханами дул легкий ветерок, но его вкрадчивость выводила из себя посильнее урагана. Казалось, он шепчет что-то, пробегая по песку, однако уловить смысл послания было невозможно.

Но Шедуэлл знал, о чем нашептывает ветер.

«Иди, — говорил он, — иди, если смеешь. Еще один холм, и ты получишь все, о чем когда-либо мечтал».

Шедуэлл поддавался на его уговоры и поднимался на следующий склон, выходил из прохладной тени под слепящее солнце.

Они уже близко, он знал это, совсем близко. В начале дня Джабир принялся жаловаться и требовать, чтобы они остановились и дали верблюдам отдохнуть, но Шедуэлл не согласился. Он ускорил шаг, его разум уже не обращал внимания на физические неудобства, едва ли не парил над телом. Пот — ерунда, боль — ерунда. Все это можно перетерпеть.

И вот, на вершине бархана, куда они поднимались едва ли не час, обещания ветра подтвердились.

Пески остались позади. Впереди расстилалась терраса, совершенно плоская на всем обозримом пространстве. Правда, это обозримое пространство простиралось всего на несколько миль, поскольку ветер нес с собой песок, закрывающий горизонт, как дымовая завеса. В Руб аль-Хали эта плоскость казалась еще более изысканным запустением: пустота для настоящего ценителя.

— Господь Всемогущий, — выдохнул Хобарт, поднимаясь туда, где стоял Шедуэлл.

Коммивояжер вцепился ему в руку. Он дышал часто и сипло, с обгоревшего под солнцем лица градом катился пот.

— Не дай мне упасть, — пробормотал он. — Мы уже у цели.

— Почему бы не передохнуть, прежде чем идти дальше? — предложил Хобарт. — Может, остановиться до завтра?

— Неужели ты не хочешь поскорее увидеть своего дракона? — спросил Шедуэлл.

На это Хобарт ничего не ответил.

— Тогда я пойду один, — только и сказал Шедуэлл.

Он выронил поводья верблюда и заковылял вниз по склону на равнину.

Хобарт оглядел стерильную плоскость. Шедуэлл говорил правду: они уже очень близко, он чувствует. И эта мысль, всего несколько дней назад воодушевлявшая его, теперь нагоняла страх. Он достаточно насмотрелся на Пустую четверть, чтобы понять: обитающий здесь дракон вовсе не тот переливающийся красками монстр из его снов. У Хобарта не хватало воображения, чтобы представить ужас, угнездившийся в подобном месте.

Но одно он знал наверняка: этому существу наплевать на закон и его защитников.

Если проявить решимость, еще можно повернуть назад, подумал Хобарт. Можно убедить проводников, что Шедуэлл загонит их насмерть, что разумнее оставить Коммивояжера наедине с его безумием. А тот был уже у подножия бархана и продолжал удаляться, даже не удосужившись посмотреть, идут ли за ним остальные.

«Пусть себе идет, — сказала какая-то часть Хобарта, — пусть найдет свой Бич, если уж так хочет, а заодно и смерть».

Но как бы он ни был напуган, Хобарт не мог заставить себя повернуться к равнине спиной. Воображение, сузившееся до размеров узкого тоннеля, снова показывало ему его собственные руки, оживленные неистребимым огнем. В тот исключительный миг видения он ощущал вкус силы, для описания которой не существовало слов, и никакие последующие события — ни поражение, ни унижения — не могли затмить это воспоминание.

Где-то там, далеко отсюда, еще живут те, кто нанес ему поражение, кто попрал закон, реальный и праведный. Вернуться к ним со стекающим по пальцам огнем и заставить их низко склонить головы — вот мечта, ради которой стоит сносить жар пустыни.

Мечтая о пламени, Хобарт взял поводья верблюда Шедуэлла и пошел по следам Коммивояжера вниз по ослепительному песку.

Глава 3

Стена

Оценить расстояние было невозможно и на равнине, по которой они шли теперь. Барханы у них за спиной скоро затянула пелена песка, а впереди такая же пелена затягивала горизонт. Дул настойчивый ветер, но он нисколько не освежал, а просто затруднял и без того нелегкий путь, норовил сбить с ног, отчего каждый шаг давался мучительно трудно. Но ничто не могло остановить Шедуэлла. Он шагал, словно одержимый, пока — после часа ходьбы через это пекло — не встал как вкопанный и не указал на что-то в жарком мареве.

— Вот оно, — сказал он.

Хобарт поравнялся с ним, сощурил воспаленные глаза и проследил за указующим пальцем. Но песчаная пелена застилала ему глаза.

— Ничего не вижу, — ответил он.

Шедуэлл вцепился ему в руку:

— Да смотри же, черт побери!

И на этот раз Хобарт понял, что Шедуэлл не ошибся. Недалеко от того места, где они остановились, вроде бы начинался новый подъем.

— Что это такое? — Хобарт кричал, стараясь заглушить ветер.

— Стена, — прокричал в ответ Шедуэлл.

Хобарту показалось, что она больше похожа на гряду холмов, чем на стену, поскольку тянулась до самого горизонта. Но кое-где в ней виднелись бреши, а прямизна доказывала, что Шедуэлл прав. Это действительно была стена.

Не говоря больше ни слова, они пошли к ней.

За стеной не было заметно никакой постройки, однако строители стены явно дорого ценили то, что она призвана хранить и защищать, потому что с каждым шагом очевиднее проявлялась грандиозность сооружения. Стена поднималась над пустыней футов на пятьдесят или выше, однако каменщики были настолько искусны, что было совершенно непонятно, как именно она возведена.

Отряд остановился ярдах в двадцати от стены, предоставив Шедуэллу самому приблизиться к ней. Он протянул руку, чтобы коснуться камня; камень был горячий и такой гладкий, что на ощупь казался почти шелковым. Создавалось впечатление, будто стена сделана из оплавленной скалы, что ее создали умельцы, способные лепить из расплавленной лавы, как из обычной глины. Очевидно, нет способа повредить эту поверхность, лишенную каверн и царапин, даже если бы у кого-то из них еще остались силы ковырять кладку.

— В ней должны быть ворота, — заявил Шедуэлл. — Будем двигаться, пока не найдем их.

Солнце уже садилось, воздух начал остывать. Однако ветер не давал путникам ни секунды передышки. Казалось, он охраняет стену, сечет их по ногам, словно желает опрокинуть на песок. Но они уже без ущерба для себя забрались так далеко, и теперь все их страхи сменились любопытством, желанием узнать, что же находится по другую сторону постройки. Арабы снова заговорили; они явно предвкушали, как будут похваляться своей удачей, вернувшись домой.

Они шли целых полчаса, но стена нигде не прерывалась. Время от времени в ней встречались бреши, но все они располагались слишком высоко, так что невозможно было даже подтянуться на руках. Кое-где осыпались края, но не было ни двери, ни ворот, хотя бы совсем маленьких.

— Кто ее построил? — спросил Хобарт, пока они шли.

Шедуэлл наблюдал за их тенями, движущимися по стене вместе с ними.

— Древние, — ответил он.

— Чтобы защититься от пустыни?

— Чтобы удержать внутри Бича.

За последние несколько минут дуновение ветра несколько изменилось. Он перестал хватать их за ноги и отправился по каким-то более важным делам. Первым перемену заметил ибн-Талак.

— Сюда! Сюда! — закричал он, указывая на стену.

В нескольких сотнях ярдов от того места, где они остановились, струйки песка со свистом вырывались из-за стены. Когда они подошли ближе, стало ясно, что это не ворота, а просто дыра. Камень обрушился горой обломков. Шедуэлл первым достиг горы камней, многие из которых были размером с небольшой дом, и полез по ним, чтобы взглянуть наконец на то, что охраняла стена.

Хобарт у него за спиной спросил:

— Что ты видишь?

Шедуэлл не ответил. Он недоверчиво изучал пространство за стеной, пока ветер, с ревом вырывавшийся из пролома, едва не свалил его с наблюдательной вышки.

С другой стороны стены не оказалось ни дворца, ни гробницы. Там вообще не было ни единого признака, что это место обитаемо: ни обелиска, ни колоннады. Только песок и снова песок, бесконечный песок. Еще одна пустыня раскинулась перед ними, такая же безжизненная, как равнина у них за спиной.

— Ничего.

Это сказал не Шедуэлл, а Хобарт. Он просто прошел через пролом на другую сторону и остановился в тени стены. Похоже, это правда: здесь ничего нет. Но почему же у него появилось чувство, что здесь какое-то священное место?

Шедуэлл пробрался через песчаный завал, наметенный ветром в проломе, и оглядел барханы. Может быть, это песок скрывает тайну, за которой они явились сюда? Может быть, Бич засыпан песком, а его крик был воплем погребенного заживо? Если так, есть ли надежда отыскать его?

Шедуэлл развернулся и задрал голову, рассматривая стену. Затем поддался порыву и начал карабкаться по обрушенной стене. Это было нелегко. Руки и ноги у него ослабели, а ветер за бесчисленные годы отполировал камень, но он все-таки добрался до верха.

Сначала он думал, что его усилия пропали впустую. Все, что он получил в награду за старания, это вид на стену, уходящую в бесконечность по обе стороны от него.

Но когда Шедуэлл поглядел вниз, он понял, что в песке проступает узор. Не обычный волнистый орнамент, созданный ветром, а нечто более замысловатое: гигантские геометрические фигуры, выложенные на песке, с широкими проходами и дорожками между ними. Собирая информацию о пустынных землях, Шедуэлл прочитал о рисунках, созданных каким-то древним народом на равнинах Южной Америки. Изображения птиц и богов, которые не видны с земли, зато поражают взоры наблюдателей, глядящих на них сверху. Может быть, здесь то же самое? Неужели песок украшен бороздами и валами, чтобы передать какое-то сообщение небесам? Если так, какая сила создала эти узоры? Чтобы сдвинуть столько песка, нужны усилия небольшого народа, а ветер уничтожит назавтра все, что было создано сегодня. Так чья же это работа?

Может быть, ночь даст ответ.

Он слез со стены и вернулся к Хобарту и арабам, дожидавшимся его среди камней.

— Этой ночью мы разобьем лагерь здесь, — объявил он.

— Перед стеной или за ней? — уточнил Хобарт.

— За стеной.

Глава 4

Уриэль

Ночь опустилась как занавес. Джабир развел костер под прикрытием стены, подальше от неумолимо дующего ветра. Они ели хлеб и пили кофе. Все молчали. От усталости никто не мог выговорить ни слова. Они просто сидели сгорбившись и смотрели на огонь.

Хотя у него ныли всекости, уснуть Шедуэлл не мог. Костер уже догорал, а всех спутников одного за другим сморил сон, но он продолжал бодрствовать. С наступлением ночи ветер немного утих, его рев превратился в стон. Этот ветер убаюкивал, как колыбельная, и веки Шедуэлла наконец сомкнулись. Перед внутренним взором замелькали картинки. А потом — пустота.

* * *

Во сне он услышал голос мальчишки Джабира. Тот звал из темноты, но идти Шедуэллу не хотелось. Сон был таким сладким. Однако крик прозвучал снова: жуткий вопль. На этот раз Шедуэлл открыл глаза.

Ветер окончательно затих. Над головой в величественном небе ярко сияли звезды, мерцали в вышине. Костер погас, но и при свете звезд было видно, что ни ибн-Талака, ни Джабира нет. Шедуэлл поднялся, подошел к Хобарту и встряхнул его, чтобы разбудить.

В этот момент его внимание привлекло что-то впереди над головой Хобарта. Он присмотрелся, не веря собственным глазам.

Там были цветы; во всяком случае, так ему показалось. Целые охапки цветов среди пышной листвы. Он оторвал взгляд от земли, и из его пересохшего горла вырвался возглас изумления.

Барханы исчезли. Вместо них выросли джунгли, неукротимая растительность достигала высоты стены: раскидистые цветущие деревья, листья на которых были размером с человека. Под их пологом начиналось буйство лиан, кустарников и трав.

Шедуэлл на мгновение усомнился, не сошел ли он с ума, но тут же услышал рядом с собой возглас Хобарта:

— О господи!

— Ты тоже видишь? — спросил Шедуэлл.

— Вижу… — проговорил Хобарт. — Вижу сад.

— Сад?

На первый взгляд это слово совершенно не подходило к увиденному хаосу. Однако, если присмотреться, там, где сначала наблюдателям почудилась анархия, царила упорядоченность. Под цветущими деревьями были проложены широкие дорожки и устроены лужайки с террасами. Да, это был настоящий сад, хотя прогулка по нему вряд ли доставила бы удовольствие: несмотря на разнообразие видов — всюду росли деревья и кусты всех размеров и форм, — здесь не было ни одного растения, окрашенного в какой-то цвет. Ни цветка, ни веточки, ни листика, ни плода; все, до самой малой тычинки, было одинаково бесцветным.

Шедуэлл задумался над этой загадкой, когда из глубины сада донесся крик. На этот раз голос принадлежал ибн-Талаку, и он быстро перешел в жуткий вопль. Шедуэлл побежал на звук. Почва мягко проваливалась под ногами, что замедляло движение, но крик все звучал, прерываемый рыдающими вздохами. Шедуэлл на бегу звал араба по имени. Он совершенно не ощущал страха, только всепоглощающее желание встретиться с автором этой загадки лицом к лицу.

Когда он мчался по одной из тенистых аллей с той же бесцветной растительностью, крик ибн-Талака оборвался. Шедуэлл мгновенно потерял ориентацию. Он остановился и вгляделся в листву в надежде заметить какое-либо движение. Ничего. Ни одна ветка не дрожала от ветра, и от множества цветов не исходило — еще одна загадка — никакого аромата, даже самого слабого.

У него за спиной Хобарт что-то предостерегающе пробормотал. Шедуэлл обернулся, готовый обругать его за полное отсутствие любознательности, но тут же заметил, что они наделали. Если в Вихре от его шагов зарождалась разнообразная жизнь, то здесь шаги убивали ее. Там, где они с Хобартом прошли, растения рассыпались в прах.

Он уставился на голую землю, которая только что была покрыта травами и цветами, и вдруг разгадал загадку чудесного сада. Не обращая внимания на слова Хобарта, Шедуэлл приблизился к ближайшему кусту, увешанному гроздьями цветов. Поддавшись соблазну, он дотронулся до одного цветка. Цветок распался даже от такого осторожного прикосновения, посыпался с ветки струйками песка. Шедуэлл провел большим пальцем по соседнему цветку, и он тоже рассыпался, а вместе с ним и ветка с поразительными листьями. От прикосновения все возвращалось в песок.

Барханы не исчезли на ночь, чтобы уступить место саду. Они сами стали садом: поднялись по чьему-то невероятному приказу, чтобы создать эту бесплодную иллюзию. То, что на первый взгляд казалось чудом плодородия, было надувательством. Песок. Без запаха, без цвета, без жизни: мертвый сад.

Внезапное отвращение охватило Шедуэлла. Трюк слишком походил на работу ясновидцев, на вводящее в заблуждение заклятие. Он бросился в «заросли», в ярости нанося удары налево и направо, превращая фальшивые кусты в колючие клубы песка. Деревья, сметенные его рукой, резко осели, как отключенный фонтан. Самые замысловатые цветы рассыпались. Но Шедуэлл все еще не был удовлетворен. Он бесновался, пока не уничтожил небольшую рощицу этих джунглей.

— Колдовство! — без умолку выкрикивал он, атакуя песок. — Колдовство!

Он, наверное, перешел бы к более масштабным разрушениям, но тут, точно так же, как в первый раз, когда Шедуэлл сидел над поганым ведром, завыл Бич. Этот голос вел его через пустоту и одиночество, и куда он привел? К еще большей пустоте и одиночеству. Разрушения не утолили гнева Шедуэлла, и он обернулся к Хобарту:

— Откуда доносится звук?

— Не знаю, — сказал Хобарт и попятился. — Отовсюду.

— Где же ты?!! — потребовал ответа Шедуэлл, обращаясь к наваждению. — Покажись!

— Не надо… — начал Хобарт; его голос был полон ужаса.

— Это же твой дракон, — напомнил Шедуэлл. — Мы должны увидеть его.

Хобарт замотал головой. Это место создала не та сила, с какой он хотел бы встретиться. Однако прежде чем он успел ретироваться, Шедуэлл вцепился в него.

— Мы посмотрим на него вместе, — сказал он. — Ведь он одурачил нас обоих.

Хобарт в панике дергался, пытаясь высвободиться, но замер, когда его взгляд упал на силуэт, возникший в дальнем конце аллеи.

Не менее двадцати пяти футов в высоту, он заслонял собой небо. Вытянутая голова из выбеленной кости задевала ветви деревьев, и с них осыпались песчаные лепестки.

Он по-прежнему завывал, но рта у него не было; на его лице вообще не было ничего, кроме глаз. Зато этих глаз было до жути много, по бокам головы тянулись ряды щелок без век и ресниц. Возможно, их было не больше сотни, но, чтобы узнать это наверняка, не хватило бы вечности, потому что существо, несмотря на его массивность, казалось текучим. Неужели в его чреве вращаются колеса, связанные лентами жидкого огня с сотнями меняющихся геометрических форм? А бесчисленные крылья хлопают где-то в вышине, и свет перетекает по внутренностям, как будто он наглотался звезд?

Не было ничего определенного. Он то являлся в коконе беснующегося света, словно ствол, пораженный молнией, то превращался в огненное конфетти, зависавшее по контурам тела, пока его не уносило прочь. В одно мгновение — эфир, в другое — безжалостная сила.

А затем его вой оборвался так же внезапно, как начался.

Бич замер.

Шедуэлл отпустил Хобарта, когда от того пахнуло дерьмом. Хобарт упал на песок, негромко всхлипывая. Шедуэлл оставил его лежать, а голова Бича выпуталась из паутины огней и развернулась к незваным гостям.

Шедуэлл не пытался бежать. Какой смысл? Вокруг тысячи миль пустыни. Отсюда некуда бежать. Все, что ему остается, — остановиться и сообщить этому кошмару, с какой целью они явились сюда.

Но не успел он выговорить и слова, как песок под ногами зашевелился. Сначала ему показалось, что Бич хочет похоронить его заживо. Но вместо этого песок откинулся, как простыня, и под ним — в нескольких Фугах от Шедуэлла — открылось мертвое тело ибн-Талака. Голый труп араба был чудовищно изуродован. Кисти рук сожжены, остались лишь почерневшие обрубки с торчащими костями. Гениталии уничтожены таким же способом, глаза выжжены в глазницах. Не приходилось надеяться на то, что эти увечья нанесены после смерти: рот проводника был искажен предсмертным криком.

Шедуэлл в ужасе отводил глаза, но Бич показал еще не все. Песок снова зашевелился, теперь справа, и показалось второе тело — Джабир, лежащий на животе. Ягодицы выжжены до кости, шея сломана, голова вывернута так, что он смотрел в небеса. Рот его тоже был выжжен.

— За что? — только и сумел сказать Шедуэлл. От взгляда Бича внутренности болезненно сжались, желудок расстался со своим содержимым, но он все-таки сумел выговорить вопрос. — За что? Мы же не хотели ничего дурного!

Бич никак не показал, что услышал его слова. Может быть, после вечности в пустоте он потерял способность общаться? Может быть, единственным ответом на боль бытия был его вой?

Затем из легиона глаз полыхнул свет, пылающие колеса и огненные ленты подхватили его и выплеснули на Шедуэлла. За миг до того, как свет ударил в него, Коммивояжер успел подумать, что смерть будет быстрой; затем свет попал в цель. Боль ослепила Шедуэлла, тело его обмякло. Он ударился о землю, голова готова была расколоться пополам. Однако смерть не пришла. Наоборот, боль внезапно утихла и перед его мысленным взором возникло горящее колесо. Бич был теперь у него в голове, его сила клокотала в черепе Шедуэлла.

Потом колесо исчезло, уступив место видению, внушенному Бичом.

Он проплывал над садом, высоко над деревьями. Это мир с точки зрения Бича, догадался Шедуэлл, он смотрит сейчас его глазами. Этими общими глазами он заметил на земле внизу какое-то движение и спустился туда.

На песке стоял Джабир — на четвереньках, голый, — а ибн-Талак держал его сзади, со стонами входя в его плоть. Шедуэллу зрелище показалось неприятным, но довольно безобидным. Он в свое время видел и творил кое-что похуже. Однако он разделял с Бичом не только взгляд, но и мысли: это существо сочло происходящее внизу действо преступным и вынесло за него смертный приговор.

Шедуэлл уже посмотрел на последствия экзекуции и не имел ни малейшего желания наблюдать сам процесс. Но у него не осталось выбора. Бич завладел его мысленным взором, и ему пришлось увидеть все, во всех ужасающих подробностях.

Яркий свет обрушился вниз и оторвал любовников друг от друга, после чего вцепился в провинившиеся части тела — рот, глаза, гениталии и ягодицы — и охватил их огнем. Это произошло не сразу, они успели помучиться (Шедуэлл снова услышал вопли, привлекшие его в сад), они молили о пощаде. Но огонь не ведал милости. К тому моменту, когда он завершил свое дело, Шедуэлл сам рыдал и умолял все поскорее закончить. Наконец казнь завершилась и тела прикрыл песчаный саван. Только после этого Бич вернул ему его собственное зрение. Шедуэлл снова увидел землю, на которой лежал; от нее разило блевотиной.

Он лежал там, где упал, содрогаясь всем телом. Потом немного пришел в себя, поднял голову и взглянул на Бича.

Очертания этого существа изменились. Оно уменьшилось, село на горку песка и устремило все глаза на звезды. Бич оставил роль судьи и палача и предался созерцанию.

Хотя наполнявшие сознание образы померкли, Шедуэлл был уверен, что Бич все еще присутствует у него в голове. Он чувствовал колючки в своем мозгу. Он стал рыбой в человеческом обличье, попавшей на крючок.

Бич отвернулся от неба и уставился на Шедуэлла.

«Шедуэлл…»

Он услышал свое имя, хотя у Бича по-прежнему не было рта. Да он и не нуждался в этом органе, поскольку запросто мог проникнуть в человеческий мозг.

«Я тебя вижу».

Так он сказал. Точнее, такая мысль возникла в голове Шедуэлла, и он облек ее в слова.

«Я тебя вижу. И знаю, кто ты».

— Именно этого я и хотел, — ответил Шедуэлл. — Чтобы ты узнал меня. Поверил мне. Доверился мне.

Подобные речи Коммивояжер повторял большую часть жизни, и привычные слова добавили ему уверенности.

«Ты не первый, кто пришел сюда, — сообщил Бич. — До тебя приходили другие. И уходили».

Шедуэлл слишком хорошо знал, куда они уходили. Он успел мельком увидеть — то ли Бич так хотел, то ли он сам подглядел — тела, погребенные под песком, гниющие под мертвым садом. Это зрелище должно было напугать его, но он растратил весь страх, глядя на казнь. Теперь он будет просто говорить и надеяться, что правда спасет его от смерти.

— Я пришел сюда не просто так, — сказал он.

«А для чего?»

Вот он, нужный момент. Клиент задал вопрос, а у него есть ответ. Нет нужды нахваливать и приукрашивать, чтобы набить цену. Голая правда есть то, с чем ему предстоит торговаться. И сделка либо состоится, либо нет. Лучше выложить все.

— Ясновидцы, — произнес он.

Он ощутил, как колючки у него в мозгу дернулись при этом слове, но никакой реакции не последовало. Бич хранил молчание. Огненные колеса потускнели, словно весь механизм мог заглохнуть в любой момент.

Затем в мозгу Шедуэлла очень тихо и спокойно оформилось слово:

«Ясно…видцы».

Вместе со словом явился сгусток энергии, напоминающий молнию. Он разорвался в черепе Шедуэлла, и все существо Бича превратилось в эту молнию. Свет заметался по его телу, вспыхивал в его глазах и вылетал из них.

«Ясновидцы».

— Ты же знаешь, кто они такие?

Песок зашипел под ногами Шедуэлла.

«Я все позабыл».

— Прошло немало времени.

«И ты пришел, чтобы рассказать мне?»

— Чтобы напомнить.

«Ради чего?»

Колючки снова дернулись.

«Он может прикончить меня в любой момент, — подумал Шедуэлл. — Он волнуется и от этого становится опасным. Я должен проявлять осторожность, разыграть все с умом. Как полагается коммивояжеру».

— Они спрятались от тебя, — произнес он.

«Именно».

— Прятались все эти годы. Сидели тише воды, ниже травы, чтобы ты не смог их отыскать.

«А теперь?»

— А теперь они снова проснулись. В мире людей.

«Я все позабыл. Но теперь я начинаю вспоминать. Да-да. Добрый Шедуэлл».

Колючки отпустили его, и накатила волна чистейшей радости. Шедуэлл задохнулся от счастья. Значит, этот Бич умеет дарить и радость! Есть ли хоть что-то, что ему не под силу?

— Могу ли я задать вопрос? — спросил он.

«Спрашивай».

— Кто ты такой?

Бич поднялся с песчаного трона и внезапно сделался ослепительно ярким.

Шедуэлл прикрыл глаза, но свет проникал сквозь плоть и кости, вливался в мозг, где Бич произносил свое вечное имя.

«Меня зовут Уриэль, — так он сказал. — Уриэль, один из начал».^[13]

Шедуэлл знал его имя, как знал наизусть требник церкви Святой Филомены — из одного и того же источника. В детстве он выучил все имена ангелов и архангелов, а могущественный Уриэль был самым сильным из них — архангел спасения, иногда именуемый Огнем Небесным. Шедуэлл вспомнил тела казненных, выжженные этим неумолимым огнем, ангельским огнем. Что он наделал, появившись перед лицом такой силы? Ведь это Уриэль, один из начал…

Он вспомнил еще кое-что и испытал внезапное потрясение. Уриэль был тем самым ангелом, которого поставили стражником у врат Эдема.

«Эдем».

При этом слове существо вспыхнуло. Прошедшие века оставили ему только горе и забвение, но он все еще оставался ангелом, огонь его не угас. Колеса внутри тела завертелись, наглядно показывая процесс возвращения к своей сути и подготовки новых ужасов.

«Те, кто приходил сюда раньше, — возвестил серафим, — называли это место Эдемом. Но я никогда не называл его так».

— А как? — спросил Шедуэлл.

«Рай», — ответил ангел.

Новая картина возникла в мозгу Шедуэлла. Тот же сад, но в иную эпоху. Никаких деревьев из песка. Буйная растительность заставляет вспомнить о флоре Вихря: то же неукротимое плодородие, те же неведомые виды, словно испытывающие себя на многообразие. Цветы, готовые распуститься и задышать, плоды, готовые упасть. Однако здесь не было и следа той торопливости, что царила в Вихре. Все возрастало в атмосфере неизбежного развития и без спешки доходило до высшего состояния. Этим состоянием был свет, потому что повсюду между деревьями мелькали всполохи, похожие на оживших духов.

«Здесь было место созидания, — сказал ангел. — Вечного и бесконечного. Где все становится самим собой».

— Самим собой?

«Обретает форму и входит в мир».

— А Адам и Ева?

«Таких я не помню», — последовал ответ Уриэля.

— Они прародители человечества.

«Человечество возникало из грязи в тысяче различных мест, но только не здесь. Это место было предназначено для высших сущностей».

— Для ясновидцев? — уточнил Шедуэлл. — Они высшие сущности?

Ангел раздраженно вскрикнул. Образ райского сада дрогнул, и Шедуэлл увидел бегущие фигурки, пробирающиеся между деревьями, словно воры в ночи.

«Они возникли здесь, — сказал ангел. Шедуэлл мысленно увидел, как земля разверзлась, из нее вырвались растения с человеческими лицами и их затянуло туманом… — Но они всего лишь побочное явление. Обломки величайшего творения, ожившего здесь. Мы их не замечали — мы, духи. Мы занимались более возвышенными делами».

— А они росли?

«Росли. И выросли любопытными».

Наконец-то Шедуэлл начал понимать.

— Они почуяли мир за стеной, — предположил он.

Ангел передернулся, и Шедуэлла снова засыпало ворохом картинок. Он увидел прародителей ясновидцев. Целая толпа причудливых нагих силуэтов всевозможных форм и расцветок: с хвостами, золотистыми глазами и петушиными гребнями, у одного пятнистая кожа леопарда, у другого рудиментарные крылья. Шедуэлл увидел, как они штурмуют стену, желая выбраться из сада…

— Так они сбежали.

«От меня никто не может сбежать, — заявил Уриэль. — Когда духи ушли, я остался здесь, на часах, дожидаться их возвращения».

Хотя бы в этом Книга Бытия права: у ворот стоит стражник. Но кажется, это и все, в чем она права. Сочинители взяли образ, знакомый человечеству наизусть, и вплели его в повествование, подогнав под собственное понимание духовности. Какое место в этом процессе занимал Бог, если занимал вообще, зависит от точки зрения, как и все остальное. Признал бы Ватикан это создание ангелом, появись оно перед его вратами? Шедуэлл сильно сомневался.

— А как же духи? — спросил он. — Те, другие, что были здесь?

«Я ждал», — сказал ангел.

Ждал и ждал бесконечно, подумал Шедуэлл. Пока одиночество не свело его с ума. Один в пустоте, ангел глядел на вянущий и гниющий сад, на песок, преодолевающий ограду…

— Но на этот раз ты пойдешь со мной? — спросил Шедуэлл. — Я могу отвести тебя к ясновидцам.

Ангел снова устремил взгляд на Шедуэлла.

«Я ненавижу мир, — сказал он. — Я уже был там однажды».

— Но если я приведу тебя к ним, — уговаривал Шедуэлл, — ты исполнишь свой долг и завершишь это дело.

Ненависть Уриэля к Королевству ощущалась физически: от нее у Шедуэлла замерзла голова. Однако ангел не отказывался от предложения, он явно тянул время, обдумывая возможности. Ему хотелось покончить с ожиданием, и поскорее. Но его высшая сущность содрогалась при мысли о контакте с миром людей. Как все чистые создания, он был тщеславен и легко поддавался порокам.

«Может быть», — отозвался он.

Он перевел взгляд на ограду. Шедуэлл посмотрел туда же и обнаружил под стеной Хобарта. Тот воспользовался возможностью удрать, пока Коммивояжер беседовал с Уриэлем, однако не ушел далеко.

«Теперь, — проговорил ангел, и вспышки света промелькнули во всех его глазах, — я пойду… — Огненные колеса подхватили свет и выплеснули его на Хобарта. — В ином обличье».

На этот раз весь его сложный механизм распался на части, и не одна, а бесчисленное множество огненных стрел полетели в Хобарта. Взгляд Уриэля пригвоздил его к месту так, что он не мог уклониться. Стрелы облепили его с головы до пят, их свет проникал в тело, не повреждая кожи.

В мгновение ока исчезли с песчаного холма все следы пребывания ангела; его переход в плоть сопровождался новым представлением. В том месте, где стоял Хобарт, земля содрогнулась, и эта дрожь разошлась по саду. Песочные творения стали осыпаться, бесчисленные растения обратились в прах, тенистые аллеи рассыпались, как каменные арки при землетрясении. Наблюдая за нарастающим разрушением, Шедуэлл снова вспомнил о том, как впервые увидел начертанный на барханах узор. Может быть, его тогдашняя догадка была верна и это действительно какой-то знак звездам. Отчаянная попытка воссоздать былое величие в надежде на то, что какой-нибудь пролетающий мимо дух откликнется на призыв и напомнит Уриэлю, кто он такой.

Тут разрушение достигло такого уровня, что Шедуэлл побежал, чтобы песчаная буря не похоронила и его.

Хобарта уже не было по эту сторону стены. Он вскарабкался на валуны и оттуда оглядывал бескрайние просторы пустыни.

Захвативший его тело Уриэль никак не проявлял себя внешне. На взгляд постороннего, это был прежний Хобарт.

Его худая физиономия оставалась такой же бесстрастной, как и раньше, а когда он заговорил, зазвучал тот же бесцветный голос. Но заданный им вопрос исходил от совсем иной сущности.

— Я стал драконом? — спросил он.

Шедуэлл посмотрел на него. В глубоко посаженных глазах Хобарта горел свет, какого в них не было со времен его первого искушения обещанием живого огня.

— Да, — ответил Шедуэлл. — Ты стал драконом.

* * *

Не задерживаясь, они тут же отправились в обратный путь, оставив Пустую четверть еще более пустой, чем прежде.

Часть XI ВРЕМЯ СНОВ

Небо темно, как позора пятно,

Что-то, как ливень, низвергнется, но

Это не будут цветы.

У. X. Оден. Двое^[14]

Глава 1

Портрет героя в образе молодого психопата

1

«Что приключилось с Кэлом Муни? — гадали соседи. — До чего же странным он стал, все время улыбается и смотрит куда-то вбок. Да что там, их семейство всегда было не от мира сего. Старик в родстве с поэтом, а знаете, как говорят о поэтах? Все они несколько не в себе. Вот и сынок туда же. Как это печально. Удивительно, как меняются люди!»

В сплетнях, конечно, содержалась доля правды. Кэл и сам знал, что изменился. И да, возможно, он несколько не в себе. Когда он смотрел в зеркало по утрам, у него во взгляде порой проступало что-то дикое. Это, видимо, и производило впечатление на кассиршу в супермаркете или на тетку, которая пыталась выведать что-нибудь скандальное, пока стояла рядом с ним в очереди в банк.

— Так вы живете один?

— Да, — отвечал Кэл.

— Такой дом для одного слишком велик. Должно быть, вам тяжело его убирать.

— Нет, вовсе не тяжело.

Он поймал на себе озадаченный взгляд любопытной тетки, а потом ответил:

— Мне нравится пыль.

Кэл понимал, что подобный ответ еще сильнее подогреет слухи и сплетни, но был не в силах лгать. И он видел, как люди прячут улыбки и запоминают его ответ, чтобы потом перемыть ему косточки.

Что ж, он действительно превратился в Безумного Муни.

2

На этот раз он ничего не забыл. Потерянная Страна чудес все-таки стала частью его разума и не могла теперь просто так ускользнуть. Фуга была с ним весь день, каждый день, а иногда и по ночам.

Однако в воспоминаниях было мало радости. Все затмевала боль потери от осознания того, что мир, о котором он мечтал всю жизнь, потерян навсегда. Никогда больше ему не ступить на зачарованную землю.

Как и почему все пропало, Кэл помнил плохо; особенно это касалось событий в Вихре. Он помнил некоторые подробности битвы в Коридоре Света и то, как вошел в Вихрь. Но последующее превратилось в серию не связанных друг с другом образов. Что-то росло, что-то умирало, его кровь ручьем сбегала по руке, кирпичная кладка, дрожь…

И все. Остальное было так размыто, что Кэл не мог ни на чем сосредоточиться.

3

Кэл понимал, что ему необходимо как-то отвлечься от своего горя, иначе он погрузится в такую меланхолию, откуда не будет исхода. Поэтому он начал искать новую работу и в начале июля нашел: должность пекаря в булочной. Платили мало, а работать приходилось помногу, но Кэлу там понравилось — это было полной противоположностью его деятельности в страховой компании. Не нужно много разговаривать, не нужно вникать в тонкости офисной политики, нет никакого продвижения по службе — только тесто и печи. Он был счастлив. Эта работа дала ему стальные мускулы и теплый хлеб на завтрак.

Но отвлечься надолго не удалось. Разум слишком часто обращался к источнику страданий, заставляя его страдать снова и снова. Возможно, такой мазохизм присущ человеку от природы. Это предположение подтвердилось и тем, что в середине июля вернулась Джеральдин. В один прекрасный день она возникла на пороге, как будто между ними ничего не произошло. Кэл был рад ей.

Однако на этот раз Джеральдин не стала переезжать к нему. Они оба решили, что возвращать прежний уклад было бы шагом назад в их отношениях. Вместо этого она все лето почти ежедневно приходила к нему, иногда ночевала на Чериот-стрит, но чаще уходила.

Целых пять недель Джеральдин не задавала ни единого вопроса о событиях прошлой весны, а Кэл ничего не рассказывал. Когда она все-таки заговорила на эту тему, то подошла к ней с совершенно неожиданной стороны.

— Дек болтал, что у тебя были проблемы с полицией… — начала она. — Но я сказала ему: только не у моего Кэла.

Он сидел у окна в кресле Брендана, глядя на ночное летнее небо. Джеральдин расположилась на кушетке, обложившись журналами.

— Я сказала, что ты не преступник. Я знаю. Что бы с тобой ни случилось, речь идет не о преступлении. Все гораздо сложнее, верно?

Она посмотрела на Кэла. Ждала ли она ответа? Кажется, не ждала, потому что не успел он раскрыть рот, как Джеральдин продолжила:

— Я так и не поняла, что тогда произошло, Кэл. Может быть, мне лучше не знать. Но… — Она поглядела на раскрытый журнал, лежавший у нее на коленях, потом снова на него. — Раньше ты никогда не разговаривал во сне.

— А теперь разговариваю?

— Постоянно. Ты говоришь с какими-то людьми. Ты что-то кричишь. Или просто улыбаешься. — Джеральдин несколько смущалась: ведь она наблюдала за ним, спящим, и подслушивала его. — Ты побывал где-то, правда? Ты видел что-то такое, чего не видел никто.

— И я говорю об этом?

— Вроде того. Но не это заставило меня понять, что ты что-то видел. Дело в тебе самом, Кэл. Иногда у тебя такой вид…

Теперь она добралась до того, что не выразить словами, и сосредоточилась на страницах журнала, принялась перелистывать страницы, даже не глядя на них.

Кэл вздохнул. Она была так добра к нему, так защищала его, что он обязан объяснить ей все, как бы трудно это ни было.

— Так ты хочешь, чтобы я рассказал? — спросил он.

— Да. Да, я хочу.

— Ты мне не поверишь, — предупредил он.

— Все равно расскажи.

Он кивнул и стал излагать ту историю, которую едва не рассказал прошлой весной, после возвращения с Рю-стрит.

— Я видел Страну чудес… — начал он.

4

Потребовался почти час, чтобы в общих чертах описать все, что случилось после бегства птицы из голубятни. Еще час ушел на разные тонкости и детали. Как только Кэл приступил к рассказу, ему захотелось выложить и объяснить все до конца, насколько он мог, — и ради Джеральдин, и ради самого себя.

Она внимательно слушала, время от времени поднимала на него глаза, но чаще поглядывала в окно. И ни разу не перебила его.

Когда он закончил, разбередив затянувшиеся раны воспоминаний, Джеральдин долго молчала. После паузы он произнес:

— Ты мне не веришь. Я говорил, что ты не поверишь.

И снова повисла тишина. Потом она спросила:

— А разве имеет значение, верю я тебе или нет?

— Да. Конечно же, имеет.

— Почему, Кэл?

— Потому что если бы ты поверила, я был бы не один.

Она улыбнулась ему, встала и подошла к его креслу.

— Ты не один, — сказала она и ничего больше не добавила.

* * *

Позже, когда они засыпали, Джеральдин спросила:

— Ты ее любишь?.. Сюзанну. Любишь ее?

Он ожидал этого вопроса, рано или поздно.

— Да, — ответил он негромко. — Не могу объяснить, как именно, но люблю.

— Я рада, — произнесла она в темноте.

Кэл пожалел, что не видит сейчас выражения ее лица и не знает, правду ли она говорит, однако оставил свои вопросы невысказанными.

* * *

Они больше не говорили об этом. Джеральдин относилась к нему точно так же, как и до его рассказа, как будто просто выбросила эту историю из головы. Она приходила и уходила в той же ad hoc^[15] манере. Иногда они занимались любовью. Иногда они были счастливы — или почти счастливы.

Лето пришло и ушло, не особенно сильно накалив термометры. На щеках Джеральдин не успели веснушки выскочить, как уже наступил сентябрь.

5

Англии к лицу осень; а эта осень, предвещающая самую суровую зиму с конца сороковых, явилась во всей красе. Ветры несли с собой теплые дожди, сменявшиеся ярким солнцем. Город обрел утерянное великолепие. Сине-серые тучи громоздились над залитыми солнцем домами. Вместе с ветром прилетали запахи моря и чайки, парившие над крышами.

И Кэл воспрянул духом при виде того, как сияет Королевство чокнутых, а в небесах над головой появляются тайные знаки. Ему мерещились лица в облаках, он слышал тайные коды в стуке дождя по карнизу. Что-то назревало.

И еще он вспомнил Глюка. Антонин Вергилий Глюк, коллекционер аномальных явлений. Кэл даже подумывал, не связаться ли с ним, и нашел визитную карточку Глюка в кармане старых брюк. Но так и не позвонил, потому что понимал: он готов поверить в любое красочное суеверие, если оно обещает чудеса, а это неразумно.

Вместо этого Кэл продолжал смотреть на небо. Днем и ночью. Он даже купил себе небольшой телескоп, чтобы изучать созвездия. Оказалось, это весьма вдохновляющее занятие. Было приятно глядеть в дневное небо и сознавать, что звезды по-прежнему светят у нас над головой, даже если мы их не видим. Без сомнения, то же самое можно сказать и о других бесчисленных загадках. Они сияют, однако окружающий мир сверкает ярче и мешает их заметить.

* * *

А затем, в середине октября (восемнадцатого числа, а если совсем точно, то рано утром девятнадцатого), Кэлу приснился первый кошмар.

Глава 2

Статуэтки

1

Прошло восемь дней после гибели Фуги и всего, что в ней заключалось, когда остатки четырех семейств — числом не больше сотни — собрались, чтобы обсудить свое будущее. Они выжили, но праздновать было нечего. Вместе с Сотканным миром они лишились своих домов, своего имущества и, во многих случаях, своих близких. На память о прежнем счастье им остались лишь заклинания, как правило, утратившие силу после распада Фуги. Утешения в них было мало. Заклятиями не оживить мертвеца, не отгородиться от порочности Королевства.

Итак, что же им теперь делать? Горластая толпа, возглавляемая Бальзамом де Боно, настаивала на том, чтобы сделать их историю достоянием общественности. То есть создать прецедент из самих себя. Эта мысль была не лишена смысла. Возможно, самое безопасное для них — просто явиться в мир людей. Однако у этой идеи нашлись серьезные противники. Их подогревало единственное достояние, которое у них не отнимут ни при каких обстоятельствах, — гордость. Они упрямо повторяли, что лучше умрут, чем станут просить милости у чокнутых.

Сюзанна предвидела и иные трудности, сопряженные с этой идеей. Ее соплеменников можно было бы убедить, заставить поверить в рассказ ясновидцев и вызвать их сочувствие, однако надолго ли хватит этого сочувствия? На месяц? Самое большее, на год. А потом общее внимание переключится на какую-нибудь новую трагедию. Ясновидцы превратятся во вчерашних жертв, овеянных славой, которая едва ли их спасет.

Ее доводов и всеобщего ужаса от перспективы унижаться перед чокнутыми оказалось довольно, чтобы подавить оппозицию. Де Боно согласился, вынужденный цивилизованно принять свое поражение.

В этом вопросе этикет спора был соблюден, а дальше страсти накалились. Все началось с выкрика суетливого человека с серым лицом: он призывал прекратить делать вид, будто они могут смягчить свой жребий, и сосредоточиться на поисках Шедуэлла, чтобы отомстить ему.

— Мы потеряли все, — заявил он. — Осталась последняя радость — увидеть, как этот негодяй умрет.

Раздались протесты против такой пораженческой позиции, но серолицый настоял на своем праве высказаться до конца.

— В этом мире нас ждет неминуемая гибель, — сказал он, сморщившись. — У нас осталось мало времени, чтобы уничтожить тех, кто сделал с нами такое.

— Мне кажется, сейчас нам не до вендетты, — возразил Нимрод. — Необходимо мыслить конструктивно. Думать о будущем.

Кое-кто из собравшихся разразился ироническим смехом, на фоне которого прозвучал голос серолицего мстителя.

— О каком еще будущем? — спросил он почти торжествующе. — Посмотри на нас! — При этих словах многие потупились, поскольку слишком хорошо сознавали, какое жалкое зрелище они являют. — Мы последние из выживших. После нас не будет никого, и все мы это знаем. — Он развернулся к Нимроду. — Не желаю говорить о будущем. Такие разговоры приведут к новым несчастьям.

— Но это не так… — вмешалась Сюзанна.

— Тебе легко говорить! — возмутился он.

— Заткни пасть, Хэмел! — закричал Нимрод.

— И не подумаю!

— Она здесь, чтобы помочь нам.

— Она уже помогла убить нас! — заорал в ответ Хэмел.

У этого пессимиста нашлось много сторонников.

— Она же из чокнутых! — надрывался один из них. — Пусть возвращается туда, где ей самое место!

Сюзанна была почти готова сделать это, не имея ни малейшего желания служить мишенью для насмешек и обвинений. Их слова ранили. Хуже того, их слова порождали новые страхи: вдруг она сделала не все, что могла, вдруг она действовала неправильно? Но ей пришлось остаться ради де Боно, ради Нимрода и ради всех тех, кто ожидал, что она защитит их от Королевства. Беда была в том, что Сюзанна разделяла многие доводы Хэмела. Она понимала, как легко черпать силу из ненависти к Шедуэллу, отвлекаясь от понесенных потерь. Потери ясновидцев, конечно, были куда больше, чем ее личные утраты, она постоянно напоминала себе об этом. Сюзанна лишилась мечты, куда успела погрузиться на недолгие мгновения. А они потеряли мир.

Теперь в общем шуме зазвучал новый голос. Она не ожидала его услышать — это был голос Апполин. Сюзанна даже не подозревала о ее присутствии, пока Апполин не выступила вперед из облака табачного дыма и не обратилась к собранию.

— Я не собираюсь просто так ложиться и умирать ради кого бы то ни было, — сказала она. — Особенно ради тебя, Хэмел.

Ее выступление эхом вторило речам Иоланды Дор тогда, в Доме Капры. Женщины всегда яростно ратовали за жизнь.

— А как же Шедуэлл? — произнес кто-то.

— А что Шедуэлл? — спросила Апполин. — Хочешь прикончить его, Хэмел? Я куплю тебе лук и стрелы!

Это замечание вызвало громогласный хохот, однако противники Апполин еще сильнее распалились.

— Мы практически истреблены, сестра, — сказал Хэмел, расплываясь в ухмылке. — И ты тоже не слишком плодовита.

Апполин ответила на насмешку, не моргнув глазом.

— Не хочешь ли проверить? — спросила она.

Хэмел от такого предложения поджал губы.

— У меня есть жена… — сказал он.

Апполин, всегда готовая сбить кого-нибудь с пути истинного, повела бедром, а Хэмел сплюнул в ее сторону. Ему следовало бы хорошенько подумать. Она плюнула в ответ, но куда более метко. Хотя подобный выпад был безвредным, Хэмел отреагировал так, словно его пырнули ножом. Он бросился на Апполин, завывая от ярости. Кто-то встал у него на пути, прежде чем он успел нанести удар, и вместо Апполин он ударил миротворца. Его поступок положил конец цивилизованным дебатам: все разразились криками возмущения, а Хэмел с миротворцем покатились между перевернутыми стульями. В конце концов их разнял сутенер Апполин. Драка длилась не больше минуты, но обе стороны успели пострадать, кровь текла из разбитых носов и ртов.

Сюзанна с тоской наблюдала, как Нимрод пытается успокоить собравшихся. Она о многом хотела поговорить с ясновидцами: о трудностях, требовавших их совета, о тайнах, хрупких и сложных. Но в такой буре страстей она опасалась заговорить, чтобы не распалить их еще сильнее.

Хэмел покинул собрание, проклиная Сюзанну, Апполин и всех, как он сам их назвал, «кто марается в дерьме». Он ушел не один. К нему присоединились две дюжины ясновидцев.

После их отбытия никто и не пытался вернуться к обсуждению, собрание закрылось само собой. Принять взвешенное решение в данный момент было нельзя, требовалось время, чтобы успокоиться. В итоге решили, что выжившие должны рассредоточиться и затаиться в безопасном месте, которое каждый сам отыщет для себя. Их осталось так мало, что раствориться среди людей будет несложно. Они перезимуют и дождутся, пока страсти улягутся.

2

После собрания Сюзанна рассталась с Нимродом, оставив ему свой лондонский адрес и указания, как ее отыскать. Она была измотана до предела, ее голове требовался отдых.

Однако после двух недель сидения дома она поняла, что восстанавливать силы путем полного безделья — прямой путь к помешательству, и в итоге вернулась к работе в студии. Это решение оказалось мудрым. Трудности возвращения к прежнему ритму жизни отвлекали от лишних мыслей о потерях и поражениях последнего времени; а сам процесс созидания — хотя бы обычных ваз и тарелок — как нельзя лучше соответствовал ее потребностям. Сюзанна раньше не сознавала, какой это мистический материал — глина. Ведь именно из глины, по преданию, были созданы народы, населяющие мир. Ее умения хватало лишь на горшки, а не на людей, но должен же мир с чего-то начинаться. Она посвящала работе долгие часы в компании радио и запаха глины; меланхолия не прошла до конца, но Сюзанне стало легче, чем она смела надеяться.

Ее навестил Финнеган. Он услышал, что она вернулась в город, и однажды днем появился у нее на пороге. Как всегда элегантный, он пригласил Сюзанну на обед. То, что он дожидался ее все прошедшее время, показалось ей странным и трогательным. Она приняла приглашение, и его общество показалось ей куда более приятным, чем раньше. Финнеган со своей обычной прямолинейностью сказал, что они созданы друг для друга и должны немедленно пожениться. Сюзанна ответила, что взяла за правило никогда не выходить замуж за банкиров. На следующий день он прислал цветы и записку, где говорилось, что он подумывает бросить работу. С тех пор они стали видеться регулярно. Его душевная теплота и легкость в общении прекрасно отвлекали от мрачных мыслей, которые все еще угрожали затопить ее, если она погружалась в размышления.

На протяжении всего лета и ранней осени Сюзанна иногда встречалась с кем-то из ясновидцев. Встречи были очень редкими и краткими из соображений безопасности. Новости вроде бы были хорошие. Многие из выживших вернулись в дома своих предков и нашли для себя занятия.

Но самой хорошей новостью было полное отсутствие следов Шедуэлла и Хобарта. Ходили слухи, будто Хэмел пытался разыскать Коммивояжера, но вскоре оставил затею: он не нашел ни одной зацепки, ведущей к нынешнему месту обитания врага. А остатки его армии — те ясновидцы, что поддерживали пророка, — наказали себя сами, когда очнулись от кошмарного наваждения и обнаружили, что способствовали гибели всего, чем дорожили.

Одни получили прощение соотечественников, явившись на общее собрание пристыженными и отчаявшимися. Другие, по подтвердившимся сведениям, были настолько охвачены раскаянием, что бежали куда глаза глядят. Кто-то даже лишил себя жизни. Однако, как слышала Сюзанна, среди них оказались и прирожденные убийцы. Они покинули поле боя, не жалея ни о чем, и отправились в Королевство искать новых диких забав. Долго искать им не придется.

Но если оставить в стороне слухи и домыслы, особых новостей не было. Сюзанна пыталась отыскать смысл в прежней жизни, а народ погибшей Фуги пытался начать новую. Что касается Кэла, то она знала о его выздоровлении от ясновидцев, поселившихся в Ливерпуле, но не искала личной встречи. Отчасти из практических соображений: разумнее держаться подальше друг от друга, пока они не уверятся, что враг исчез. Эмоции тоже играли не последнюю роль в этом решении. Они слишком много пережили вместе, и в Фуге, и за ее пределами. Слишком много, чтобы становиться любовниками. Сотканный мир лег между ними, и так было с самого начала. Этот факт делал нелепой всякую мысль о совместном хозяйстве или романтической связи. Они вместе видели ад и рай, а после такого все остальное будет шагом назад.

Наверное, Кэл испытывал схожие чувства, потому что не делал попыток связаться с ней. Да в этом и не было необходимости. Они не разговаривали и не видели друг друга, но Сюзанна постоянно ощущала его присутствие. Она сама убила в зародыше всякую возможность физической близости между ними и порой жалела об этом. Однако то, что объединяло их, было выше любви: между ними лежал целый мир.

3

В середине октября работа Сюзанны обрела новое и совершенно неожиданное направление. По неведомой причине она забросила горшки и тарелки, чтобы заняться скульптурой. Ее творения нашли себе почитателей, но главное другое: они стали ответом на некое веление, идущее из глубины души, противиться которому было невозможно.

Финнеган между тем продолжал засыпать ее приглашениями и букетами, удваивая усилия, если она вежливо отказывалась. Сюзанна уже начала думать, что по натуре он настоящий мазохист. Он возвращался каждый раз, когда она гнала его прочь.

Из всех невероятных приключений, пережитых после приобщения к истории Фуги, самым невероятным было то, что происходило теперь: воспоминания о Сотканном мире и ее нынешняя жизнь сражались внутри нее за право называться реальностью. Она понимала, что так мыслят чокнутые; что реально и то и другое. Но ее разум отказывался повенчать два мира и отказывался отыскать в них место для себя. Какое отношение вот эта женщина, которой Финнеган объяснялся в любви, вот эта улыбающаяся Сюзанна с запачканными глиной пальцами, имеет к той, которая стояла перед драконом? Она поняла, что не может отказаться от мифических воспоминаний, потому что не вынесет собственной тривиальности.

По той же самой причине она продолжала управлять менструумом, что теперь было несложно. Некогда непредсказуемый, он стал совсем ручным; Сюзанна решила, что это следствие гибели Фуги. Менструум уже не мог заполнить ее целиком. Иногда он поднимался и проявлял себя, обычно (она не сразу поняла это) в ответ на призывкакого-то места. В Королевстве существовали места, вызывавшие его к жизни, и там Сюзанна ощущала заключенную под землей силу, болезненно желавшую освобождения. Менструум чувствовал такие места. Порой их чувствовали даже чокнутые и, насколько им позволяла врожденная близорукость, отмечали часовнями или монументами. Но в большинстве случаев эти территории оставались незамеченными, и Сюзанна, ощутив внезапный спазм в животе на ничем не примечательной улице, понимала, что здесь погребена сила.

Большую часть своей жизни она связывала силу с политикой или деньгами, однако ее тайное «я» разбиралось в этом лучше. Воображение — вот настоящая сила; благодаря ему возникает то, чего не может породить ни богатство, ни власть. Она видела, что воображение влияет даже на Финнегана. Время от времени Сюзанна заводила с ним разговоры о прошлом, особенно о детстве, и наблюдала, как краски вокруг его головы сгущаются и расцветают, словно через воображение он воссоединяется с самим собой и становится цельным. Тогда она вспоминала строки из книги Мими: «То, что можно представить, никогда не умрет».

В такие дни она была почти счастлива.

4

Затем, в третью неделю декабря, хрупкая надежда на мирную жизнь внезапно разбилась.

В ту неделю сильно похолодало. Стоял не просто холод, а арктический мороз. Однако снега не было, только холод — столь пронзительный, что нервные окончания не отличали его от кипятка. Сюзанна по-прежнему работала в студии, не желая бросать свои статуэтки. Парафиновый обогреватель едва поддерживал в помещении нулевую температуру, и ей приходилось надевать два свитера и три пары носков. Но Сюзанна не обращала на это внимания. Она никогда еще не была так поглощена работой, как теперь, когда воплощала в глине образы, стоявшие у нее перед глазами.

* * *

И вот семнадцатого числа к ней без предупреждения пришла Апполин. Вечная вдова, с головы до ног облаченная в черное.

— Нам надо поговорить, — сказала она, как только Сюзанна закрыла за ней дверь.

Сюзанна провела ее через студию, расчистила место, чтобы усадить гостью. Однако та не пожелала садиться. Апполин прошлась по комнате, потом остановилась перед окном, затянутым морозными узорами, и принялась вглядываться в стекло, пока Сюзанна смывала с рук: глину.

— За тобой кто-то гонится? — поинтересовалась Сюзанна.

— Не знаю, — услышала она в ответ. — Может быть.

— Кофе будешь?

— Мне бы чего покрепче. Что у тебя есть?

— Только бренди.

— Только бренди сойдет.

Она села Сюзанна отыскала бутылку, которую держала для случающихся время от времени «девичников», и плеснула в стакан щедрую порцию. Апполин осушила все залпом, снова налила, затем спросила:

— Тебе снятся сны?

— Какие еще сны?

— Нам всем снятся сны, — сказала Апполин.

Вид у нее был такой — лицо бледное, несмотря на мороз, под глазами черные круги, — что Сюзанна подумала: а спит ли она вообще в последнее время?

— Кошмарные сны, — продолжала вдова, — похожие на конец света.

— Кому еще они снятся?

— Да кому они только не снятся! — воскликнула Апполин. — Всем, всем снится одно и то же. Один и тот же кошмар.

Она во второй раз осушила стакан и взяла со скамьи бутылку, чтобы налить еще.

— Вот-вот произойдет что-то ужасное. Мы все это чувствуем. Поэтому я и пришла.

Сюзанна смотрела, как Апполин наливает бренди, и ее мозг одновременно терзали два вопроса. Первый: являются ли эти кошмары закономерным следствием ужаса, пережитого ясновидцами, или же чем-то иным? И второй, хотя и не последний: почему она сама их не видит?

Апполин перебила ее мысли. Она заговорила, и ее язык слегка заплетался от выпитого алкоголя.

— Народ поговаривает, что это Бич. Что он снова явился за нами, хотя прошло столько времени. Именно так он заявил о своем приближении в прошлый раз. В снах.

— И ты думаешь, это правда?

Апполин поморщилась, глотая новую порцию бренди.

— Чем бы там ни было, мы должны защищаться.

— Так ты полагаешь, это… опасно?

Апполин пожала плечами.

— Не знаю, — сказала она. — Может быть. Все они такие вялые. Меня мутит от того, как они валятся на спину, готовые принять все, что за этим последует. Хуже шлюх!

Она помолчала и тяжело вздохнула. Затем продолжила:

— Кое-кто из молодежи вбил себе в голову, будто можно возродить древнюю науку.

— Ради чего?

— Чтобы уничтожить Бича, естественно! — отрезала она. — Пока он не уничтожил нас.

— И каковы шансы?

— Чуть выше нуля, — буркнула Апполин. — Господи, да не знаю я! На этот раз мы хотя бы умнее. Это уже кое-что. Некоторые отправляются туда, где еще сохранилась сила, чтобы попробовать извлечь из нее пользу.

— Через столько лет?

— Да кто их считает! — возмутилась она. — У магии нет срока давности.

— Так что же мы ищем?

— Знаки. Пророчества. Бог знает что.

Она поставила стакан и вернулась к окну, пальцем в перчатке стала оттаивать глазок среди морозных узоров. Посмотрела в него на улицу и тяжело вздохнула, прежде чем снова глянуть прищуренными глазами на Сюзанну.

— Знаешь, что я думаю? — спросила она.

— Что?

— Что ты от нас что-то скрываешь.

Сюзанна ничего не ответила, и Апполин снова тяжело вздохнула.

— Вот что я думаю, — сказала она. — Ты считаешь, мы сами себе злейшие враги. Нам нельзя доверять тайны. — Взгляд ее помрачнел и засверкал. — Может быть, ты права. Мы ведь купились на представление Шедуэлла. Во всяком случае, некоторые из нас.

— А ты нет?

— У меня были другие дела, — ответила Апполин. — Дела в Королевстве. Если на то пошло, они есть до сих пор… — Она помолчала. — Мне казалось, я могу повернуться спиной ко всем остальным. Не замечать их и жить счастливо. Но я не смогла. И в конце… мне кажется, я должна быть с ними, Господи, помоги нам!

— Мы едва не потеряли все, — сказала Сюзанна.

— Мы потеряли все, — поправила Апполин.

— Не совсем.

Ее буравящий взгляд сделался еще острее, и Сюзанне очень хотелось рассказать, что случилось с ней и Кэлом в Вихре. Но Апполин была совершенно права: она не доверяла ясновидцам со всеми их чудесами. Интуиция подсказывала, что пока лучше оставить историю о Станке при себе. И вместо того чтобы выложить все, Сюзанна произнесла:

— Мы, по крайней мере, остались живы.

Ее собеседница, конечно же, почувствовала, что Сюзанна чуть не пустилась в откровения, но затормозила в последний момент. Апполин раздраженно плюнула на пол.

— Небольшое утешение, — бросила она. — Мы докатились до того, что бродим по Королевству, вынюхивая магию. Мы стали жалкими.

— Так чем же я могу помочь?

Апполин смотрела на нее почти обвиняюще. Ничто не доставит ей большей радости, догадалась Сюзанна, чем уличить в обмане эту чокнутую.

— Мы не враги, — сказала Сюзанна.

— Неужели?

— Ты же знаешь, что не враги. Я хочу помочь вам всем, что в моих силах.

— Это пустые слова, — отозвалась Апполин, но без особой уверенности. Она снова отвернулась к окну, задумчиво подпирая языком щеку и подыскивая вежливые слова. — Ты ведь хорошо знаешь этот чертов город? — спросила она.

— Лучше некуда.

— Значит, ты могла бы отправиться на поиски, верно? Прогуляться кое-где.

— Могу. И отправлюсь.

Апполин выудила из кармана листок бумаги, вырванный из блокнота.

— Вот кое-какие адреса, — сказала она.

— А ты куда?

— В Солсбери. Незадолго до появления Сотканного мира там была настоящая бойня. Одна из самых жестоких, погибли сотни детей. Может быть, удастся что-нибудь выведать.

Внезапно Апполин обратила внимание на полки, куда Сюзанна помещала свои последние работы. Подошла поближе, поднимая юбками керамическую пыль.

— Кажется, ты сказала, будто не видишь снов? — уточнила она.

Сюзанна посмотрела на ряд статуэток. Она была так поглощена их созданием, что не сознавала, какое впечатление они производят, какая одержимость за ними стоит. Теперь она увидела собственные работы новыми глазами. Это были человеческие фигурки, однако неестественно вывернутые, как будто (от этой мысли засвербило в мозгу) охваченные неким всепожирающим пламенем; пойманные за мгновение до того, как огонь должен был коснуться их лиц. Как и все ее последние работы, они не были покрыты глазурью и выполнены в грубоватой манере. Может быть, потому что их трагедия еще не дописана до конца: они лишь идея, возникшая в сознании будущего?

Апполин взяла одну статуэтку и провела пальцем по ее искаженным чертам.

— Да ты просто спишь с открытыми глазами, — заметила она.

Сюзанна тотчас поняла, что так оно и есть.

— До чего похожи, — сказала вдова.

— На кого?

Апполин поставила трагическую фигуру обратно на полку.

— На всех нас.

Глава 3

Никаких колыбельных

1

В ту ночь, когда Кэл увидел первый кошмар, он спал один.

Все началось с Венериных холмов; он бродил по ним, готовый упасть от усталости. Однако его мучило предчувствие ужасного несчастья, которое обещал сон, и он понимал, что закрывать глаза и засыпать сейчас неразумно. Поэтому он просто стоял на теплой земле, а вокруг двигались фигуры, освещенные уже опустившимся за горы солнцем. Какой-то человек танцевал рядом с ним, его одежда походила на живую ткань; пролетела девушка, оставив по себе запах соблазна; пара занималась любовью в высокой траве. Кто-то из них вскрикнул, Кэл не понял, от счастья или от испуга, и в следующий миг он уже бежал по склону холма, а за ним гналось что-то огромное и безжалостное.

Он кричал на бегу, чтобы предупредить любовников, девушку-птицу и танцора о надвигавшемся ужасе. Но голос его сделался жалостно тонким — мышиный писк, а не голос, — и в следующий миг трава вокруг задымилась. У него на глазах парочка любовников вспыхнула огнем; через мгновение девушка-птица упала с неба, и ее тело пожрал тот же чудовищный огонь. Кэл снова закричал, на сей раз от ужаса, попытался перепрыгнуть через огонь, который полз по земле в его сторону. Но оказался недостаточно проворен. Подошвы его загорелись, он ощутил, как жар поднимается по ногам, и побежал.

Почти завывая, он прибавил скорость, и внезапно Венерины холмы исчезли. Он бежал босиком по знакомым с детства улицам. Стояла ночь, но уличные фонари были разбиты, а камни мостовой горбились под ногами и мешали двигаться.

Преследователь не отставал, он шел на запах обугленных пяток Кэла.

Понимая, что в любое мгновение его могут настигнуть, Кэл выискивал на бегу какое-нибудь укрытие. Но двери всех домов, даже домов его закадычных друзей, были наглухо заколочены, окна забиты досками.

Помощи ждать было неоткуда. Ему оставалось одно: бежать дальше в тщетной надежде, что чудовище по пути отвлечется на более соблазнительную жертву.

Один переулок привлек внимание Кэла, и он свернул туда. Повернул, потом еще раз. Впереди была кирпичная стена, в стене — калитка. Он прыгнул в нее и только тогда осознал, куда привел его этот неизбежный маршрут.

Он узнал двор с первого взгляда, хотя стена выросла вдвое с тех пор, как он видел ее в последний раз. Ворота, через которые он только что вошел, захлопнулись у него за спиной. Это был двор за домом Мими Лащенски. Когда-то, в другой жизни, он стоял на этой стене, оступился и упал в рай.

Но сейчас во дворе не было ковра. Там не было вообще ничего и никого, ни птицы, ни человека, способных хоть как-то его утешить. Только сам Кэл и четыре темных угла, а еще топот преследователя, приближающегося к его укрытию.

Кэл метнулся в один из темных углов и затаился, присев на корточки. Ноги у него были истерзаны до предела, но сил для паники еще хватало: его едва не тошнило от страха.

Чудовище надвигалось. Кэл ощущал его жар из своего укрытия. Это было не тепло жизни, не пот, не кровь, а сухой мертвящий огонь — древний, не ведающий жалости; печь, в которой можно сжечь все добро, какое есть в мире. И монстр был уже близко. Прямо за стеной.

Кэл задержал дыхание. Мочевой пузырь пронзила судорога. Он сунул руку между ног, сжал мошонку и член, трясясь от ужаса.

«Пусть он уйдет, — беззвучно молил он темноту, — пусть оставит меня в покое, и отныне и на веки веков я буду хорошим, клянусь, буду».

Хотя он с трудом верил в такую удачу, его мольба была услышана, потому что существо с той стороны стены прекратило преследование и ушло. Кэл немного приободрился, но все-таки сидел в углу, пока интуиция не подсказала ему, что враг далеко. Только тогда он осмелился подняться на ноги, хрустя суставами.

Давление в мочевом пузыре сделалось невыносимым. Повернувшись к стене, он расстегнул «молнию» на штанах. Кирпичи раскалились от недавнего присутствия монстра, и его моча зашипела, коснувшись стены.

Посреди процесса внезапно взошло солнце, заливая светом двор. Нет, это вовсе не солнце. Это его преследователь поднялся над стеной: голова горячее сотни лун, пышущая жаром пасть широко разинута.

Кэл не удержался и взглянул ему в лицо, хотя запросто мог ослепнуть. Он увидел столько глаз, что их хватило бы на целый народ. Они были прижаты друг к другу и насажены на огромные колеса, нервы тянулись от них яркими нитями и завязывались в узлы в утробе чудовища. Там было еще очень много разного, но Кэл успел бросить лишь короткий взгляд, прежде чем жар затопил его с головы до ног.

Он закричал.

От этого крика двор исчез, а Кэл снова пошел по Венериным холмам, только на этот раз у него под ногами были не земля и камень, а плоть и кости. Он пролетел над собственным телом, его сущность сделалась целым миром, который пылал, горел неугасимым огнем. Его крик был криком самой земли, он поднимался и поднимался, пока звук и сам Кэл не слились в единое целое.

Невыносимо!

Кэл проснулся, как от толчка. Оказалось, что он сжался в комок в центре кровати, тугой узел ночной агонии. С него ручьями лился пот, запросто способный погасить любой огонь.

Но нет. Огонь горел перед его мысленным взором, по-прежнему яркий.

2

Кэл знал: это не просто страшный сон, это видение что-то предвещает. После первого кошмара была ночь без сновидений, затем кошмар пришел снова, потом еще. Декорации немного менялись (другие улицы, другие слова мольбы), но в снах содержалось то же самое предостережение, пророчество.

Потом настала передышка в несколько ночей, и когда кошмар пришел в четвертый раз, рядом с Кэлом была Джеральдин. Она изо всех сил старалась разбудить его — он завывал, как она сказала потом, — но Кэл не смог проснуться, пока сон не кончился. Только тогда он открыл глаза и увидел ее, рыдающую от страха.

— Мне показалось, ты сейчас умрешь, — сказала Джеральдин, и он был готов поверить, что она права, что сердце не сможет долго выносить подобные ужасы и просто разорвется.

Причем видения предвещали не только смерть Кэла, но и смерть людей на Венериных холмах, обитателей его истинной сущности. Надвигается катастрофа, и она прикончит последних выживших ясновидцев, тех, кто был ему ближе, чем собственная плоть. Вот что предвещал сон.

* * *

Он пережил ноябрь в страхе перед сном и тем, что он может принести. Ночи делались все длиннее, светлые часы — все короче. Казалось, сам год засыпает и в мозгу надвигавшейся ночи его грезы обретают форму. В одну из недель декабря кошмар наваливался на него каждый раз, стоило лишь закрыть глаза, и тогда Кэл понял, что ему необходимо поговорить с Сюзанной. Разыскать ее, рассказать обо всем, что он видит.

Но как? Ее письмо было совершенно недвусмысленным: она сама разыщет его, как только пройдут опасные времена. У него не было ни ее адреса, ни телефонного номера.

В отчаянии Кэл обратился к единственному источнику, из которого мог почерпнуть сведения о чудесах. Он разыскал визитную карточку Вергилия Глюка и набрал его номер.

Трубку никто не взял.

Глава 4

Усыпальница

1

На следующий день после визита Апполин — вся страна была объята полярным холодом, температура падала с каждым часом, — Сюзанна отправилась по адресам из списка. В первом же месте ее ожидало разочарование: тот дом, который она хотела осмотреть, как и примыкающее к нему здание, как раз сносили. Она достала карту, чтобы проверить адрес, и тут один из строителей отошел от костра, где пылали стропила, и приблизился к ней.

— Нечего тут смотреть, — сказал он.

Сюзанна не могла понять, почему на его лице застыло отвращение.

— Здесь стоял дом номер семьдесят два? — спросила она.

— Хотя по виду вы не похожи, — отозвался рабочий.

— Простите, я не…

— Не похожи на тех, кто ходит поглазеть.

Она покачала головой. Он, кажется, понял, что допустил какую-то ошибку, и выражение его лица смягчилось.

— Вы пришли не для того, чтобы посмотреть на дом, где произошло убийство? — спросил он.

— Убийство?

— Один негодяй убил здесь троих детей. Всю неделю ходят какие-то люди, берут на память кирпичи…

— Я не знала.

Она смутно помнила мрачные заголовки в газетах: предположительно сумасшедший — при этом любящий отец — убил всех своих детей, пока они спали, потом убил себя.

— Простите, ошибся, — признал рабочий. — Просто не могу поверить, что люди гоняются за такими сувенирами. Они ненормальные.

Он хмуро поглядел на нее, развернулся и пошел обратно к костру.

Ненормальные. Именно таким словом охарактеризовала Виолетта Памфри дом Мими на Рю-стрит. Сюзанна не забыла это выражение. «Некоторые дома, — сказала Виолетта, — они как бы не совсем нормальные». Она была права. Наверное, здешние дети стали жертвами того же самого беспричинного страха, а убийца хотел раз и навсегда оградить их от тех сил, которые, как он чувствовал, живут рядом с ними, либо утопить в их крови собственные страхи. В любом случае, раз она не умеет читать знамения по дыму пожарища или кучам мусора, нет смысла тут задерживаться.

2

Второй адрес в центре города оказался не домом и не кучей развалин, а церковью во имя святой Филомены и святого Калликста. Сюзанне никогда прежде не встречались эти святые. Наверное, какие-то малоизвестные мученики. Церковь представляла собой простую постройку из красного кирпича, облицованную камнем и со всех сторон осажденную новыми офисными кварталами. Небольшое кладбище при ней было заросшим и заброшенным. В некотором смысле церковь выглядела такой же безнадежной, как развалины дома убийцы.

Но не успела Сюзанна перешагнуть порог, как менструум подсказал ей, что это как раз нужное место. Внутри все подтвердилось: она зашла с холодной улицы в настоящий рай для тайн. Не нужно было веровать, чтобы счесть свет свечей и запах ладана вдохновляющими, а вид Мадонны с Младенцем — умиротворяющим. Реальность они или миф, пусть разбираются ученые мужи; этому научила Сюзанну Фуга. Значение имели только говорящие образы, и сегодня Сюзанна нашла в них надежду на возрождение и перевоплощение, которой так не хватало ее душе.

На скамьях сидело с полдюжины прихожан, они молились или просто отдыхали. Сюзанна с уважением отнеслась к их медитациям и как можно тише прошла по гулкому каменному полу к алтарю. Когда она приближалась к алтарному ограждению, ощущение здешней силы стало настойчивее. У Сюзанны появилось такое чувство, будто на нее кто-то смотрит. Она огляделась. Никто из прихожан не глядел в ее сторону. Но когда она снова повернулась к алтарю, пол под ногами вдруг истончился, затем исчез совсем, и она повисла в воздухе, глядя на лабиринт в недрах Святой Филомены. Там, внизу, были катакомбы; источник силы тоже помещался там.

Видение длилось две-три секунды. Потом оно пропало, и Сюзанна схватилась за ограждение, дожидаясь, пока пройдет головокружение. Затем она огляделась в поисках двери, ведущей в крипту.

Единственная дверь, которую она сочла подходящей, располагалась слева от алтаря. Сюзанна поднялась по ступенькам и направилась туда, когда дверь открылась и навстречу ей вышел священник.

— Могу ли я чем-то помочь вам? — спросил он, выдавив из себя тонкую, как облатка, улыбку.

— Мне хотелось бы осмотреть крипту, — сказала она.

Улыбка исчезла.

— В храме нет крипты, — ответил он.

— Но я ее видела, — возразила Сюзанна несколько грубо; менструум, поднявшийся внутри, пока она стояла под взглядом Христа, пугал ее своей живостью.

— Что ж, вниз все равно нельзя. Крипта закрыта.

— Но мне необходимо, — настаивала она.

Священник как будто понял ее горячечное упрямство. Когда он снова заговорил, голос его упал до взволнованного шепота.

— У меня нет никаких прав, — произнес он.

— У меня есть, — сказала она, и этот ответ пришел не из головы, а из живота.

— А подождать никак нельзя? — пробормотал священник.

Это была последняя попытка возразить. Когда Сюзанна не ответила, он отступил в сторону и пропустил ее в комнату за дверью.

— Хотите, чтобы я вас проводил? — предложил он, и голос его звучал еле слышно.

— Да.

Священник отодвинул в сторону занавеску. В замочной скважине торчал ключ. Он повернул его и открыл дверь. Воздух, поднимавшийся из крипты, был сухим и затхлым, лестница крутая, но Сюзанна не испугалась. Снизу доносился призыв, он манил ее, чей-то голос шептал ободряющие слова. Это место не было могилой. А если и было, значит, смерть это не только гниение плоти.

3

Короткое видение лабиринта под полом церкви не подготовило Сюзанну к тому, насколько глубоко располагалась крипта. Свет из баптистерия^[16] быстро померк, а лестница все уходила вниз. Через две дюжины ступеней Сюзанна совершенно перестала видеть своего проводника.

— Далеко еще? — спросила она.

В этот момент он чиркнул спичкой и зажег свечу. Пламя неохотно разгорелось в спертом воздухе, но в этом неверном свете Сюзанна увидела, как священник повернул к ней сморщенное лицо. У него за спиной начинались коридоры, которые она видела сверху, прорезанные рядами ниш.

— Здесь ничего нет, — произнес он с тоской. — Больше нет.

— Все равно покажите мне.

Священник слабо кивнул, как будто совершенно утратил волю и не мог противиться ей. Он повел Сюзанну по одному из коридоров, подняв перед собой свечу. Теперь она видела, что все ниши были заняты, в них от пола до потолка громоздились гробы. Весьма приятный способ разложения, решила Сюзанна; головой к голове товарища. Это усилило впечатление от зрелища, представшего перед ней, когда в конце коридора священник открыл дверь и произнес, пропуская ее вперед:

— Вы ведь хотели увидеть это?

Сюзанна вошла внутрь, он следом. Комната, где они оказались, была так велика, что осветить ее жалким пламенем единственной свечи не представлялось возможным. Однако гробов здесь точно не было. Здесь были только кости. Тысячи костей, забившие каждую нишу до самого потолка.

Священник перекрестил комнату и поднес свою свечу к дюжине других, вставленных в канделябр из берцовой кости и черепа. Когда свечи разгорелись, костяное убранство помещения предстало во всей красе. Останки сотен человеческих существ пошли на создание огромных симметричных орнаментов: барочные узоры из голеней и ребер с горками черепов в центре; поразительные мозаики из ступней и костяшек пальцев с вкраплениями зубов и ногтей. Все это казалось особенно жутким из-за методичности, с какой были выложены узоры: труд некоего зловещего гения.

— Что это за место? — спросила Сюзанна.

Священник нахмурился, сбитый с толку.

— Вы знаете, что это. Усыпальница.

— Усыпальница?..

Он придвинулся к ней:

— Так вы ничего не знаете?

— Нет.

Гнев и страх внезапно исказили его лицо.

— Вы мне солгали! — воскликнул он, и от его голоса пламя свечей покачнулось. — Вы сказали, что знаете… — Он схватил Сюзанну за руку. — Убирайтесь отсюда, — потребовал он и потащил ее обратно к двери. — Вы не имеете права находиться здесь!

Его пальцы больно впивались в руку. Сюзанна пыталась не позволить менструуму напасть на обидчика, однако сдерживать его не требовалось, потому что священник внезапно отвернулся от нее и уставился на свечи. Пламя разгорелось ярче, затрепетало. Рука священника отпустила руку Сюзанны, он поспешил к двери усыпальницы, пока свечи трепетали все сильнее. Его коротко остриженные волосы буквально встали дыбом; язык дрожал в разинутом рту, не в силах вымолвить ни звука.

Сюзанна не разделяла его страхов. Что бы ни происходило в комнате, ей это шло на пользу: она купалась в энергии, высвободившейся из воздуха у нее над головой. Священник добрался до двери и кинулся бежать по коридору к лестнице. Когда он побежал, гробы загромыхали в кирпичных нишах, словно их обитатели желали выбраться навстречу новому дню, разгоравшемуся в усыпальнице. Под эту дробь происходящее в крипте стало еще более волнующим. В центре комнаты начала вырисовываться фигура, ее контуры рождались из висящей в воздухе пыли, из осколков костей, валявшихся на полу. Сюзанне казалось, что с ее лица и рук слетели веснушки, чтобы присоединиться к прочим частицам, которые наполнили воздух. Теперь она видела, что формируется не один силуэт, а три. Центральная фигура возвышалась прямо над ней. Здравый смысл советовал уносить ноги, но, несмотря на окружавшую ее со всех сторон смерть, Сюзанна чувствовала себя в абсолютной безопасности.

И ощущение легкости ее не подвело. Прах кружил перед ней в медленном танце, он не пугал, а успокаивал. Две боковые тени отказались от воплощения раньше, чем успели до конца проявиться: они шагнули в центральную фигуру, добавляя ей прочности. Однако и теперь это был лишь призрак из праха, едва ли способный долго сохранять форму. Черты лица, проступавшие под взглядом Сюзанны, явно принадлежали Иммаколате.

Инкантатрикс не могла бы найти для себя место лучше собственной усыпальницы. Она всегда испытывала страсть к смерти.

Священник горячо молился в коридоре за дверью, однако серая взвесь, поблескивающая в воздухе перед Сюзанной, не двигалась. В лице привидения были видны черты не одной, а всех трех сестер. Зрелость Старой Карги, чувственность Магдалены, поразительная чистота Иммаколаты. Невероятно, но синтез осуществился. Слияние противоположностей было одновременно естественным и хрупким из-за непрочности всей конструкции. Сюзанне казалось, что стоит ей дохнуть посильнее, и силуэт распадется.

А затем зазвучал голос. Он, без сомнений, принадлежал Иммаколате, однако теперь в нем угадывалась не свойственная ей прежде мягкость. Или даже мягкий юмор?

— Мы рады, что ты пришла, — сказала инкантатрикс. — Ты не попросишь этого сына Адама уйти? У нас к тебе дело.

— Какое дело?

— Оно не для его ушей, — ответил костяной призрак. — Пожалуйста. Помоги ему подняться на ноги, ладно? И скажи, что ничего страшного не произошло. Они такие суеверные, эти люди…

Сюзанна выполнила просьбу Иммаколаты: прошла между грохочущими гробами туда, где прятался священник, и помогла ему подняться.

— Мне кажется, вам лучше уйти, — сказала она. — Так хочет Госпожа.

Священник поднял на нее больные глаза.

— До сих пор, — пробормотал он, — я не верил по-настоящему…

— Все в порядке, — заверила Сюзанна. — Ничего страшного.

— А вы тоже идете?

— Нет.

— Я не смогу вернуться за вами, — признался он; слезы катились по его щекам.

— Я понимаю, — кивнула она. — Идите. Я в полной безопасности.

Его не надо было упрашивать, он пулей взлетел по ступенькам. Сюзанна прошла по коридору обратно — гробы по-прежнему громыхали, — чтобы поговорить с Иммаколатой.

— Я думала, ты погибла, — сказала она.

— Но что есть смерть? — отозвалась Иммаколата. — Слово, которым пользуются чокнутые, когда гибнет плоть. Смерть — ничто, Сюзанна, ты это знаешь.

— Тогда почему ты здесь?

— Я вернулась, чтобы отдать тебе долг. Тогда в храме ты поддержала меня, не дала упасть. Неужели ты забыла?

— Нет.

— Я тоже не забыла. Подобные услуги нельзя оставлять без награды. Теперь я это понимаю. Я теперь многое понимаю. Ты видишь, что мы с сестрами объединились? Вместе навсегда, никогда не расстанемся. Один разум, три в одном. Я есть мы, и мы сознаем сотворенное нами зло и сожалеем о нем.

Сюзанна могла бы усомниться в столь неуместном признании, однако менструум, пульсировавший у нее в глазах и в горле, подтверждал: это правда. Призрак перед ней — и стоящая за ним сила — не испытывал ненависти. Зачем же он явился? Вот вопрос. Но задавать его не пришлось, призрак ответил сам.

— Я здесь, чтобы предостеречь, — сказало привидение.

— О чем? О Шедуэлле?

— Он лишь часть того, с чем вы теперь столкнулись, сестра.

— Так это Бич?

Фантом вздрогнул при этом имени, хотя в своем нынешнем состоянии Иммаколата явно была защищена от опасностей. Сюзанна не стала ждать подтверждения. Сейчас не было причин не верить в худшее.

— Шедуэлл имеет отношение к Бичу? — спросила она.

— Он разбудил его.

— Зачем?

— Он считает, что магия замарала его, — ответил прах. — Опорочила невинную душу торгаша. И теперь ему не будет покоя, пока все до единого творцы чар не погибнут.

— И Бич является его оружием?

— Так он думает. Однако истина может оказаться более… замысловатой.

Сюзанна провела рукой по лицу, подыскивая слова. И один простой вопрос возник сам собой:

— Что за существо этот Бич?

— Он думает, что его зовут Уриэль, — ответили сестры.

— Уриэль?

— Ангел.

Сюзанна чуть не засмеялась от абсурдности подобного утверждения.

— Он верит в это с тех пор, как прочитал Библию.

— Ничего не понимаю.

— Большая часть этой истории лежит за пределами нашего понимания, но мы расскажем все, что знаем. Он дух. И некогда он стоял на страже места, где жила магия. На страже сада, как утверждают некоторые, хотя это тоже может оказаться выдумкой.

— Но почему он хочет истребить ясновидцев?

— Они были созданы в том саду, вдали от людских глаз, потому что им была дана магия. Однако они сбежали оттуда.

— А Уриэль…

— Остался один охранять пустое место. На долгие века.

Сюзанна сама не знала, верит ли она, но хотела выслушать историю до конца.

— Что же случилось?

— Он сошел с ума, как и полагается заложнику долга, не получившему нового приказа. Он забыл самого себя, забыл свои цели. Все, что он помнил, — песок, звезды и пустота.

— Пойми меня… — сказала Сюзанна. — Мне трудно поверить во все это, я ведь не христианка.

— Как и нам, — ответили три в одном.

— Но вы все-таки считаете эту историю правдивой?

— Мы считаем, что в ее основе лежит правда.

Их ответ снова заставил Сюзанну вспомнить о книге Мими. Пока она сама не попала на ее страницы, царство сказок казалось ей ребячьей игрой. Однако после встречи с Хобартом в лесу их общих мечтаний она стала думать иначе. Если та история оказалась возможной, почему бы и этой не быть таковой? Разница только в одном: Бич находится в том же физическом мире, что и она. Это не метафора, не греза. Это реальность.

— Итак, он забыл себя, — обратилась Сюзанна к фантому. — Но как же тогда он вспомнил?

— Может, он бы и не вспомнил, — ответила Иммаколата. — Но его обиталище разыскали сотню лет назад те люди, которые пытались найти Эдем. У них в головах он прочел историю о райском саде и, не задумываясь, счел ее своей собственной. Имя для себя он тоже нашел: Уриэль, Огонь Господа. Дух, что стоял у ворот потерянного рая…

— Так это был рай? То место, которое он охранял?

— Ты веришь в это не больше, чем я. Но Уриэль верит. Каким бы ни было — если вообще было — его настоящее имя, оно позабылось. Он верит, что он ангел. Плохо это или хорошо, но так и есть.

Сюзанна улавливала во всем этом смысл. Если в мире книги она верила, что является драконом, почему бы затерявшемуся в безумии существу не счесть себя ангелом?

— Он, разумеется, убил тех, кто его нашел, — продолжала Иммаколата. — А потом отправился на поиски беглецов.

— Семейств.

— Или их потомков. И он почти истребил их. Однако они были умны. Они не понимали природы силы, преследовавшей их, но умели прятаться. Остальное ты знаешь сама.

— А Уриэль? Что он сделал, когда ясновидцы исчезли?

— Вернулся к своей ограде.

— Пока Шедуэлл…

— Пока Шедуэлл…

Сюзанна подумала и задала еще один вопрос, возникавший сам собой:

— А как же Бог?

Три в одном засмеялись. Пылинки, составлявшие их тело, закружились.

— Нам не нужен Бог, чтобы отыскать во всем этом смысл, — сказала Иммаколата.

Сюзанна не поняла, говорит она за троих сестер или и за нее тоже.

— Если и есть некая Первопричина, сила, частицей которой является Уриэль, то она забыла о своем стражнике.

— Так что же нам делать? — спросила Сюзанна. — Ходят слухи о возрождении древней науки.

— Да, я тоже слышала…

— Поможет ли это одолеть его?

— Не знаю. Разумеется, я в свое время умела творить кое-какие чары, способные ранить его.

— Тогда помоги нам.

— Это за пределами моих возможностей, Сюзанна. Ты сама видишь, в каком мы состоянии. Все, что осталось, — прах и сила воли. Мы бродим по усыпальнице, где нам некогда поклонялись, пока не явится Бич, чтобы нас уничтожить.

— Ты уверена, что он придет сюда?

— Эта усыпальница — святыня магии. Шедуэлл приведет сюда его и уничтожит это место при первой же возможности. Мы здесь бессильны. Мы можем лишь предостеречь тебя.

— Спасибо тебе.

Призрак закачался, словно удерживавшая его сила истощилась.

— Знаешь, были времена, — произнесла Иммаколата, — когда у нас имелись заклятия.

Пылинки по контуру разлетелись, осколки костей упали на пол.

— Когда каждый вздох был магическим и мы не боялись ничего.

— Эти времена могут вернуться.

За считанные секунды все три стали такими прозрачными, что почти пропали из виду. Однако голос задержался, чтобы сказать:

— Все в твоих руках, сестра…

И они исчезли.

Глава 5

Обнаженное пламя

Дом, в котором Мими Лащенски прожила более полувека, был продан через два месяца после ее смерти. Новые владельцы купили его за бесценок, поскольку постройка находилась в плачевном состоянии, но им потребовалось несколько недель напряженного труда, чтобы привести дом в порядок. Однако они не стали жить в нем, несмотря на потраченные деньги и время, и в спешке съехали через неделю. Они уверяли, что в доме водятся привидения. Эти излишне чувствительные люди рассказывали о каком-то вое в пустых комнатах, об огромных невидимых существах, задевавших их в темных коридорах, и, что самое неприятное, о резком запахе кошачьей мочи, который расползался по всему зданию, как бы усердно они ни скребли полы.

Опустевший дом номер восемнадцать так и остался без хозяев. Недвижимость в этом конце города продавалась плохо, и дурные слухи отпугнули последних покупателей. В итоге дом захватили сквоттеры, самовольные поселенцы, которые за шесть дней разорили все, что отремонтировали предыдущие владельцы. Однако устроенная ими оргия — как подозревали соседи — внезапно оборвалась посреди шестой ночи, и сквоттеры разбежались к утру. Они покидали дом в такой спешке, что бросили свои пожитки на лестнице.

После них в доме номер восемнадцать уже никто не жил, на законных основаниях или нет, а вскоре и сплетни о нем затихли, вытесненные новыми скандалами и происшествиями. Дом превратился в непригодную для продажи развалину: окна заколочены, краска облезла.

Так было до одной декабрьской ночи. События той ночи навсегда изменили облик Рю-стрит и гарантировали, что дом, в котором Мими Лащенски провела одинокую старость, никогда никто не захватит вновь.

2

Если бы Кэл увидел пять человек, входящих в дом номер восемнадцать той ночью, он с трудом узнал бы в их вожаке Бальзама де Боно. Волосы канатоходца были так коротко острижены, что голова казалась лысой; лицо вытянулось и осунулось. Еще сильнее изменился Толлер, которого Кэл в последний раз видел на канате над полем Старбрука. Мечты Толлера о карьере канатоходца оборвались вскоре после их встречи, когда на него напали люди пророка. Ему переломали ноги, разбили голову и бросили умирать. Но он все-таки выжил. Гэлин, третий ученик Старбрука, тогда же погиб, тщетно стараясь уберечь поле учителя от осквернения.

Де Боно убедил их отправиться в дом Мими Лащенски, где так долго хранилась Фуга. Они искали эхо древней науки, которая помогла бы им спастись от надвигавшейся катастрофы. Кроме Толлера, у де Боно было еще трое последователей: Баптиста Долфин, потерявшая отца в Доме Капры, ее любовник Отис Бо и девушка, впервые представшая перед Кэлом в Идеале, когда она сидела на подоконнике с бумажными крыльями за спиной. Потом он встретил ее на Венериных холмах среди прочих грез, навеянных хозяевами той местности: она показала ему мир из бумаги и света. Позже воспоминания о нем удерживали Кэла от впадения в черную меланхолию. Девушку звали Лея.

Из всей пятерки она была самой способной к магии и самой чувствительной к ее присутствию. Именно Лея вела их через дом Лащенски в поисках комнаты, где лежал Сотканный мир. Они поднялись по лестнице на второй этаж и вошли в спальню.

— В доме полно отголосков, — сказала Лея. — Одни остались от хранительницы, другие оставлены животными. Необходимо время, чтобы разобраться… — Она опустилась на колени посреди комнаты и дотронулась ладонями до пола. — Но Сотканный мир лежал здесь, в этом я уверена.

Отис подошел к ней. Он тоже присел и дотронулся руками до пола.

— Я ничего не чувствую, — заявил он.

— Поверь мне, — сказала Лея. — Он лежал именно здесь.

— Может быть, убрать все с пола? — предложил Толлер. — Тогда это будет слышнее.

Пол в комнате был застелен плюшевым пушистым ковром, который основательно затоптали и испачкали сквоттеры. Молодые люди отодвинули сохранившуюся мебель, скатали ковер. От этих занятий они устали: де Боно тренировал их по системе Старбрука, требовавшей свести к минимуму сон и пищу в последние дни курса. Но они были вознаграждены, когда положили ладони на голые доски. Их обостренные чувства мгновенно уловили все, и даже Отис почувствовал эхо.

— Я почти вижу Сотканный мир, — сказала Баптиста.

И это видение разделяли с ней все.

— И что нам делать теперь? — спросил Отис у Леи, но она была слишком занята отголосками, чтобы услышать его вопрос. Он повернулся к де Боно. — Ну, что?

Де Боно ничего не ответил. Он был готов бесконечно убеждать тех, кто сомневался в успехе его затеи, но факт оставался фактом: они брели на ощупь в темноте. Не было верного способа заполучить чары, память о которых они разбудили. Де Боно втайне надеялся, что призраки здешних сил просто войдут в них, ощутив важность миссии. Если же трепещущая под пальцами сила не осознает серьезность положения, убедить ее они не смогут. Придется встретить кошмар без защиты, а значит — де Боно нисколько в этом не сомневался — подписать себе смертный приговор.

3

Без десяти три ночи Кэл очнулся от сна. Сегодняшний кошмар походил на все предыдущие, но имел несколько важных отличий. Во-первых, в этом сне Кэл был на Венериных холмах не один, он пришел туда в компании де Боно. Они вместе бежали от твари, преследовавшей их по лабиринту переулков. Если бы сон развивался как обычно, дорога привела бы их во двор за домом Лащенски. Но сегодня сон изменился. Посреди переулка они с де Боно потеряли друг друга, и Кэл, совершенно сбитый с толку, свернул на другую улицу.

Здесь ощущение погони исчезло, его сменили новые тревоги. Кэл больше не был преследуемым, это точно знало его спящее «я». Тварь переключилась на де Боно, а Кэлу досталась роль беспомощного наблюдателя. На улице впереди он видел много укромных уголков, дверных проемов и садовых стен, где можно затаиться, укрывшись от огня. Но он в очередной раз просчитался, и прятаться не было нужды. Погоня была уже здесь, у перекрестка на углу улицы. Причем на этот раз преследователей оказалось двое. Один — человек, сгорбленный туманный силуэт. А второй — гигант высотой с дом, туча с ревущим огнем внутри. Кэл стал пятиться к переулку, откуда выскочил. Он двигался медленно, чтобы не привлекать внимания чудовища и его спутника. Нелепая надежда. Место, где он хотел укрыться, оказалось запертым, и, когда его пальцы заскребли по кирпичам, тварь посмотрела в его сторону.

Чудовище уже сожрало де Боно. Кэл видел его пепел в туче, надвигавшейся на него огнем.

— Я не хочу сгореть! — закричал он, но пламя уже катилось в его сторону…

«Прошу тебя, Господи!»

Прежде чем огонь охватил его, Кэл заставил себя очнуться.

В ту ночь Джеральдин рядом с ним не было. Кэл лежал на кровати, содрогаясь с головы до ног. Когда он уверился, что его не вывернет наизнанку от малейшего движения, он поднялся, подошел к окну и отдернул занавеску.

На Чериот-стрит было тихо. Царило то же ледяное спокойствие, что и во всем городе в этот час. Начался снегопад, медленное падение снежинок завораживало. Однако ни снег, ни улица, ни свет фонарей не успокоили Кэла. Нынешний кошмар изменился не без причины; а причина состояла в том, что это не просто сон. Кэл признал это без малейшего колебания. Где-то рядом, на точно такой же улице, мирной и залитой светом фонарей, его кошмары воплощались.

4

В комнате на верхнем этаже дома Мими Лащенски царило сдержанное, но явственное волнение: на их призыв отвечали. Все происходило медленно, огоньки двигались взад-вперед сквозь отголоски Сотканного мира, а древняя наука поднималась из укромных мест в ковре и двигалась навстречу тем, кто жаждал ее. Долгий процесс требовал предельного внимания, нельзя было отвлекаться, чтобы не разрушить связи. Но молодые люди были готовы преодолевать трудности, и по мере того, как сила под их ладонями разрасталась, они выражали свой восторг негромкими радостными восклицаниями. Прошлое возвращалось к ним.

Внимание де Боно привлек шум этажом ниже. Чтобы не отрывать остальных от работы, он на цыпочках прошел к двери и выбрался на лестничную площадку.

Там он не обнаружил источника встревожившего его звука. Де Боно приблизился к лестнице и вгляделся в темноту внизу. Никакого движения не было. Он уже решил, что ему почудилось, что мозг выкидывает шуткиот недостатка белковой пищи. Но он все-таки решил удостовериться, зашел в одну из спален второго этажа и посмотрел во двор. Падал снег, пушистые хлопья легко опускались на стекло. Больше ничего.

Де Боно снял очки и помассировал пальцами глаза. Прилив энергии, пришедший вместе с первым успехом, иссяк. Теперь ему хотелось только спать. Но им предстоит многое сделать. Вызвать древнюю науку — это только начало, ее еще надо приручить.

Де Боно отвернулся от окна и собирался пойти обратно к товарищам. В этот миг заметил два силуэта: они направлялись в комнату, где хранился Сотканный мир. Может быть, кто-то вышел за ним? Де Боно снова нацепил очки, чтобы лучше рассмотреть силуэты.

От этого зрелища крик вырвался у него из груди, но было уже поздно, его заглушили крики остальных. Все произошло слишком быстро. Только что он пытался понять, что именно видит, а в следующий миг все уже кончилось.

Прежде чем он успел добежать до площадки, убийцы вошли в комнату, где когда-то находился ковер, и дверь сорвало с петель от разорвавшейся внутри силы. Чье-то тело вынесло в потоке текучего огня, и оно зависло в центре площадки, пожираемое языками пламени. Де Боно ясно видел жертву. Это был Толлер, бедняга Толлер, он завязывался в кровавый узел, пока огонь терзал его.

Тот де Боно, который был с Кэлом в саду Лемюэля Ло, бросился бы сейчас в драку, не задумываясь о последствиях. Однако тяжелые времена научили его осторожности. Самоубийство не принесет никакой пользы. Если он бросит вызов силе, разгромившей сейчас комнату Сотканного мира, он погибнет точно так же, как гибнут остальные, и никто не сможет рассказать об этом кошмаре. Де Боно знал, что это за сила. Сбывались худшие предсказания его соплеменников. Явился Бич.

В комнате, где когда-то лежал ковер, раздался новый взрыв, и новый сгусток пламени вылетел на площадку. Потолок и пол уже занялись, горели перила и ступеньки. Очень скоро все пути к отступлению будут отрезаны и де Боно погибнет в ловушке. Придется рискнуть и пересечь лестничную площадку, рассчитывая на то, что дым скроет его от убийственного взгляда. Времени на обдумывание маршрута бегства через пламя не было. Де Боно закрыл руками лицо и кинулся напрямик к лестнице.

Он почти успел, но в каком-то шаге от верхней ступеньки споткнулся. Выставил перед собой руку, чтобы смягчить падение, и ладони попали на горящие перила. Де Боно закричал, когда его руки охватил огонь, но в следующий миг поднялся и заковылял вниз по лестнице к выходу.

Бич последовал за ним. От его первого удара расплавились кирпичи в двух шагах от того места, где только что стоял его противник. Не сводя глаз с двери, де Боно бежал по лестнице и в пяти шагах от прихожей услышал у себя за спиной звук, похожий на титанический вдох. Ну зачем он обернулся? Глупец! Но он хотел посмотреть на Бича, прежде чем тот испепелит его.

Однако на верхней площадке лестницы стоял не носитель пламени, а его прислужник. Де Боно никогда не встречал Коммивояжера в его истинном обличье, поэтому не знал его имени. Он увидел измученное вспотевшее лицо, глядевшее на него скорее с отчаянием, чем со злобой. Де Боно замешкался, и в эту секунду чокнутый отступил в сторону, а из-за его спины вышел Бич.

Он состоял из бесчисленных глаз, костей, на которых никогда не было плоти, и пустоты. Де Боно, конечно же, увидел его огонь: испепеляющее пламя из недр солнца. Еще он увидел боль.

Все это обрушилось бы на него — и огонь, и боль, — если бы потолок над лестницей не рухнул внезапно, образовав стену огня между ним и его мучителями. Де Боно не избежал прикосновения пламени, горящие обломки задели его, он почувствовал запах собственной паленой кожи. Но пока огонь прикрывал его отступление, юноша преодолел последние ступеньки и в три стремительных прыжка выскочил на уличный морозный воздух.

В дренажной канаве догорало чье-то тело, выпавшее из окна верхнего этажа, съежившееся в пламени до размеров ребенка. Опознать его было совершенно невозможно.

В приступе бешенства де Боно повернулся к дому и крикнул тварям, оставшимся внутри:

— Сволочи! Проклятая нечисть!

Затем побежал оттуда, пока огонь не последовал за ним. На улице загорались окна и открывались двери, чокнутые выходили посмотреть на то, что потревожило их сон. Вечные зеваки с разинутыми ртами и недоверчивым взглядом. Неужели они не понимают, что в центре их города свободно гуляет сила, способная покончить с ними в мгновение ока? Но чокнутые все равно глазели, готовые приветствовать пустоту, если она развлечет их. В ярости и отчаянии де Боно невольно подумал: пусть, пусть приходит Бич. Тогда не останется мест, где можно спрятаться, не останется сил, чтобы защитить слабых.

Если худшее неизбежно, пусть оно случится. Пусть придет пустота и покончит с тиранией надежды.

Глава 6

Смерть приходит на дом

В мертвые часы между полуночью и рассветом снегопад все усиливался. Кэл сидел в отцовском кресле у дальнего окна и смотрел, как кружатся снежные хлопья. Он знал по опыту, что не сможет заснуть. Он посидит здесь, глядя в ночь, пока не загромыхает первый утренний поезд. Рассвет начнется через час или около того, хотя при таких снеговых тучах заря будет тусклее обычного. Кэл подождет до половины восьмого, а потом поднимет трубку и наберет номер Глюка. В последние дни он проделывал это регулярно, звонил из дома и из пекарни с одним и тем же результатом: Глюк не отвечал, Глюка не было дома. Кэл даже просил, чтобы проверили исправность телефонной линии. Но никаких технических проблем не было: просто на другом конце никто не поднимал трубку. Возможно, пришельцы, за которыми Глюк так долго охотился, наконец-то раскрыли ему свои объятия.

Стук в дверь заставил его подняться на ноги. Он взглянул на часы: чуть больше половины четвертого. Кого принесло в такую рань?

Кэл вышел в прихожую. С той стороны двери раздался такой звук, будто там что-то сползло. Кто-то хочет вломиться в дом?

— Кто там? — спросил он.

Не услышав ответа, Кэл подошел к двери поближе. За ней больше ничего не скользило, однако стук — уже совсем слабый — повторился. Он отодвинул засов и снял цепочку. Шум затих. Поддавшись любопытству, Кэл отбросил предосторожности и открыл дверь. Она широко распахнулась от веса привалившегося к ней тела. Снег и Бальзам де Боно упали на коврик с надписью «Добро пожаловать!».

Только когда Кэл опустился на корточки, чтобы помочь упавшему человеку, он узнал это искаженное болью лицо. Один раз де Боно перехитрил огонь, но на этот раз огонь добрался до него и отомстил за прошлое поражение.

Кэл дотронулся до щеки канатоходца. От его прикосновения веки де Боно затрепетали и глаза открылись.

— Кэл…

— Я вызову «скорую».

— Нет, — возразил де Боно. — Здесь опасно оставаться.

У него было такое выражение лица, что Кэл сразу оставил эту мысль.

— Схожу за ключами от машины, — сказал он.

Когда Кэл возвращался к входной двери с ключами в руках, по его телу прошла судорога и внутренности завязались в узел. Он знал это ощущение по своим снам. Оно означало, что монстр где-то рядом.

Кэл выглянул на заснеженную улицу. На улице, насколько он мог заметить, никого не было. Стояла такая тишина, что было слышно, как гудят на морозе засыпанные снегом фонари. Однако сердцу передались судороги внутренностей и оно бешено билось.

Когда он снова опустился на колени рядом с де Боно, тот вроде бы на время справился с болью. Лицо его было отрешенным, голос тоже, что придавало его словам особенный вес.

— Он приближается… — произнес де Боно. — Он преследует меня…

Собака залаяла в конце улицы. Лай звучал не жалобно, как у забытого на морозе пса, а тревожно.

— Кто преследует? — спросил Кэл, снова оглядывая улицу.

— Бич.

— О боже…

Лай подхватили дворовые собаки по всему ряду домов. Наяву, как и во сне, чудовище было близко.

— Надо бежать, — решил Кэл.

— Вряд ли у меня получится.

Кэл подсунул руку под спину де Боно и осторожно усадил его. Раны были глубокими, но не кровоточили, поскольку кровь запеклась от огня. Кожа на руках, на плече, на боку почернела. Лицо де Боно стало белее снега, жар выходил из него волнами, через пот и дыхание.

— Я попробую довести тебя до машины, — сказал Кэл, поднимая де Боно на ноги.

У раненого еще остались силы, чтобы помочь ему. Однако он уронил голову Кэлу на плечо, пока они преодолевали дорожку.

— Меня коснулся огонь… — прошептал де Боно.

— Ты выживешь.

— Он пожирает меня…

— Кончай болтать и иди.

Автомобиль стоял в нескольких метрах от дома. Кэл привалил де Боно к машине с пассажирской стороны, чтобы отпереть дверцу, и продолжал оглядываться, пока неловкие пальцы возились с ключами. Снег валил все гуще, и концы улицы плохо просматривались.

Дверца открылась. Кэл обошел машину, чтобы помочь де Боно сесть, затем вернулся к водительской двери.

Когда он уже собирался сесть, собачий лай вдруг смолк. Де Боно охнул. Собаки выполнили свой сторожевой долг и умолкли, озаботившись собственным спасением. Кэл сел в машину и захлопнул дверцу. На лобовом стекле лежал снег, но не было времени счищать его; об этом позаботятся «дворники». Кэл включил зажигание. Мотор зашумел, но почему-то не завелся.

Де Боно рядом с ним произнес:

— Он уже близко…

Кэла не нужно было подгонять. Он снова повернул ключ, но мотор отказывался заводиться.

— Ну, давай, — уговаривал он, — прошу тебя.

Его мольбы были услышаны, с третьей попытки мотор заработал.

Интуиция подсказывала ему, что надо нажать на газ и убраться с Чериот-стрит как можно скорее, однако снег, густо падающий на многодневную ледяную корку, затруднил бегство. Колеса то и дело прокручивались, машину бросало из стороны в сторону. Ярд за ярдом они ползли по белой дороге, а снег шел такой сильный, что видимость снизилась почти до нуля. И только когда они добрались до конца Чериот-стрит, открылась печальная правда. Им мешала не только снежная пелена — в воздухе сгущался туман. Он уже был таким плотным, что огни фар не могли прорезать его.

Чериот-стрит вдруг перестала быть частью Королевства. Кэл знал это место с детства, но теперь оно превратилось в неизведанную землю: все детали ландшафта исчезли, город стал пустыней. Пустыня была владениями Бича, и они потерялись в ней. Не видя дороги, Кэл доверился интуиции и свернул направо. Но де Боно вдруг подскочил на сиденье.

— Назад! — завопил он.

— Что?

— Назад! Господи! Давай назад!

Он вцепился обожженными руками в приборную панель, вглядываясь в туман.

— Он там! Там!

Кэл поднял голову, когда что-то огромное двинулось в тумане впереди, загораживая им дорогу. Оно проявилось и исчезло слишком быстро, чтобы разглядеть его целиком, но и того, что заметил Кэл, было достаточно. В своих снах он недооценил его. Монстр был еще огромнее и темнее, он был бездонно пуст.

Кэл пытался дать задний ход, но паника обратила его попытки в фарс. Справа туман закручивался воронкой. С какой стороны эта тварь появится в следующий раз? Или же она каким-то образом все время остается вокруг них, расстилаясь туманом?

— Кэлхоун.

Кэл покосился на своего пассажира, потом сквозь лобовое стекло посмотрел на то, что заставило де Боно замереть на сиденье. Туман перед ними разошелся в стороны. Из его глубины выступил Бич.

Это зрелище смутило Кэла: из мрака вышла не одна фигура, а две, нелепым образом соединенные воедино.

Одним из двоих был Хобарт, однако сильно измененный тем кошмаром, который завладел им. Кожа его побелела, кровь стекала струйками из множества ран, через которые в его тело входили и вырывались наружу линии силы, соединенные колесами и арками огня. Эти колеса вращались внутри Хобарта и протягивались ко второму телу: чудовищному монстру, возвышавшемуся над ним.

Этот второй, на взгляд Кэла, был сплошным парадоксом. Белесый, но черный; пустой, но сияющий; совершенный в своей красоте, однако прогнивший гораздо сильнее, чем способна сгнить плоть. Живая цитадель из глаз и света, испорченная сверх всякой меры и поднимающая смрад до самых небес.

Де Боно рванулся к дверце и принялся дергать ручку. Дверца открылась, но Кэл вцепился в де Боно и нажал ногой на педаль газа. В этот миг пелена белого огня расползлась перед машиной, закрывая собой Бича.

Передышка оказалась короткой. Машина отъехала всего на пять футов, и Бич снова оказался перед ней.

Пока он приближался, Хобарт невероятно широко открыл рот, и из его горла вырвался чужой голос.

— Я вас вижу, — сообщил он.

В следующее мгновение земля под машиной как будто взорвалась, и автомобиль завалился набок, на сторону водителя.

Внутри все смешалось, лавина мелких вещиц обрушилась из «бардачка» и с приборной панели. А потом де Боно снова подергал дверцу и открыл ее. Несмотря на его раны, сказывались подготовка и проворство канатоходца, позволившие ему запросто выбраться из опрокинутой машины.

— Убегай! — крикнул он Кэлу.

Тот все еще раздумывал, что ему делать. Когда же Кэл выбрался из машины, первое, что он увидел, это то, как де Боно исчезал в тумане, наступавшем со всех сторон со своей империей глаз. Второе, что он увидел: кто-то смотрел на него из этого тумана. Похоже, сегодня ночь встреч со старыми знакомыми, изменившимися под давлением обстоятельств. Сначала де Боно, затем Хобарт, и вот теперь — Кэл не сразу в это поверил — Шедуэлл.

Он видел множество ролей, которые играл Коммивояжер. Благодушный торговец, даривший улыбки и обещания; мучитель и искуситель; пророк освобождения. Теперь Шедуэлл сорвал все маски, и живущий в нем актер остался без ангажемента. Безжизненные черты его лица прилипли к костям черепа, как грязное белье. Лишь глаза — они всегда были маленькими, но теперь казались всепоглощающими — все еще хранили отсвет былого огня.

Шедуэлл смотрел, как Кэл выбирается из опрокинутой машины на обледенелую улицу.

— Бежать больше некуда, — произнес Коммивояжер. Голос его звучал заторможенно, словно он давно не спал. — Он отыщет тебя, где бы ты ни прятался. Он ведь ангел, Муни. У него глаза бога.

— Ангел? Этот?

Туман слева и справа дрожал как живой. В любой миг монстр мог вернуться. Однако вид Шедуэлла и его загадки удерживали Кэла на месте. Еще одна странность: что-то во внешности Коммивояжера изменилось, но он никак не мог уяснить, что именно.

— Его зовут Уриэль, — сказал Шедуэлл. — Огонь Небесный. И он пришел, чтобы покончить с магией. Это его единственная цель. Покончить с волшебством. Раз и навсегда.

Туман снова задрожал, но Кэл не отрываясь смотрел на Шедуэлла, слишком заинтригованный, чтобы уйти. Неразумно стоять и выслушивать банальности, если могущественный ангел находится на расстоянии плевка отсюда. Но Муни никогда не отличались практичностью.

— Это мой подарок миру, — возвестил Шедуэлл. — Я уничтожу магов. Всех до единого. Как видишь, я больше ничем не торгую. Я делаю это из любви.

При упоминании о торговле Кэл понял, какое изменение произошло в этом человеке. Пиджак Шедуэлла — волшебный пиджак, полный иллюзий, разбивший сердце Брендана и, без сомнения, многих, — исчез. Его заменило пальто, безукоризненно скроенное, но не содержавшее в себе никаких чар.

— Мы покончим с наваждениями и обманами. Покончим со всем этим…

Пока он говорил, туман задрожал и из него донесся крик, затем резко оборвавшийся. Де Боно. Умирающий, но пока живой.

— Ты скотина, — произнес Кэл.

— Меня обманули, — ответил Шедуэлл, нисколько не задетый тоном Кэла. — Ужасным образом обманули. Соблазнили волшебством, заставили проливать кровь, чтобы я смог получить то, чем меня соблазняли…

— А что ты делаешь сейчас? — выплюнул Кэл. — Опять проливаешь кровь.

Шедуэлл развел руками:

— Смотри, у меня ничего нет, Кэлхоун. Вот он, мой дар. Пустота.

— Мне не нужны твои проклятые подарки.

— Нет, нужны. В глубине души ты хочешь этого. Они ведь и тебя одурачили своим цирком. Но теперь их выходкам придет конец.

В его голосе звучала искренность политикана, убеждающего соратников в разумности бомбового удара. Эта бездушная искренность ужасала сильнее, чем истерика или прямое зло.

Кэл осознал, что его первое впечатление было ошибочным. Шедуэлл-актер никуда не исчез. Он лишь отказался от привычной манеры игры, от гипербол, и теперь обходился минимальными средствами, так что его игра почти не воспринималась как представление. Но это все-таки был спектакль. Это был его триумф: Шедуэлл как он есть.

Туман начал клубиться с прежней энергией. Уриэль возвращался.

Кэл еще раз взглянул на Шедуэлла, чтобы раз и навсегда запомнить эту маску, развернулся и побежал.

Он не видел, как Бич вышел из тумана, зато услышал, как взорвалась у него за спиной машина, почувствовал, как полыхнуло жаром и падающий снег превратился в теплую жижу. Он услышал голос Шедуэлла — трескучий на трескучем морозе:

— Я тебя вижу. Так он сказал.

Шедуэлл лгал. Он не видел, не мог увидеть. На сей раз туман стал союзником Кэла. Он мчался сквозь него, не выбирая направления, лишь бы обогнать компаньона этого любителя делать подарки.

Из тумана проступил какой-то дом. Кэл не узнал его, но все равно бежал по мостовой, пока не достиг первого перекрестка. Перекресток он узнал и вернулся на Чериот-стрит сложным маршрутом, который должен был сбить со следа его врагов.

Он не сомневался, что Шедуэлл догадается, куда он стремится, а живой туман, прикрывающий Бича, прошел уже почти половину Чериот-стрит. Эта мысль придала Кэлу сил. Он должен добраться до дома раньше пламени. Ведь там осталась книга Сюзанны, сохранить которую она доверила ему.

Дважды он поскальзывался на предательском льду, дважды поднимался — ноги, руки и легкие болели — и снова бежал. На железнодорожном мосту он перелез через заграждение и вскарабкался по насыпи. Туман здесь редел, и обычный снег падал на безмолвные рельсы. Кэл уже явственно видел задние дворы домов. Он мчался, пока не достиг забора на задворках отцовского дома. Перелез через забор и, пробегая мимо голубятни, понял, что у него есть еще одна обязанность и он должен выполнить ее перед побегом. Но сначала книга.

Через сугробы в саду он добрался до черного хода и ввалился в дом. Сердце бешено колотилось о ребра. В любой миг Бич мог появиться здесь, и тогда это место, его родной дом, постигнет участь Фуги. Нет времени собирать сентиментальные безделушки. Осталось несколько секунд, чтобы взять с собой самое необходимое, и это в лучшем случае. Кэл схватил книгу, свое пальто и кинулся на поиски бумажника. Взглянул в окно и увидел, что улица за стеклом исчезла, туман прижался холодным лицом к стеклу. Кэл сунул в карман бумажник, снова промчался через дом и вышел тем же прем, каким пришел: через заднюю дверь и заросли кустов, которые его мать посадила много весен назад.

У голубятни он остановился. Он не мог забрать с собой Тридцать третьего и его подругу, но он мог дать им свободу, если они захотят. Птицы хотели. Они метались по промерзшей клетке, которую Кэл сам построил для них, и прекрасно чувствовали висевшую в воздухе опасность. Как только он открыл дверцу, они выпорхнули и взметнулись в небо, полетели сквозь снег вверх, к спасительным облакам.

Когда Кэл бежал вдоль насыпи — не обратно к мосту, а в противоположном направлении, — он осознал, что может никогда больше не увидеть свой дом, оставшийся за спиной. От этой мысли его пронзила боль, заставившая забыть о морозе. Он остановился и попытался запечатлеть в памяти все, что видит: крышу, окна родительской спальни, сад, пустую голубятню. В этом доме он родился и вырос, стал таким, какой есть, плохо это или хорошо; здесь жили его воспоминания об Эйлин и Брендане. Но все-таки это просто кирпич и цемент; что ж, пускай зло поглотит его, как поглотило Фугу.

Удостоверившись, что хорошо запомнил эту картину, Кэл побежал дальше в снежную пелену. Не успел он преодолеть и двадцати ярдов, как грохот взрыва возвестил о том, что он стал бездомным.

Часть XII ОСАЖДЁННЫЙ РАЙ

Ветер западный, приди к нам,

Напои поля дождем.

Светлый Боже, помоги мне

Отыскать родимый дом!

Аноним, XVI век

Глава 1

Череда несчастий

1

Если в событиях следующего дня и была какая-то последовательность, то она заключалась в невозможности ожидаемых встреч и неизбежности неожиданных.

Сюзанна накануне вечером решила, что съездит в Ливерпуль и разыщет Кэла. Теперь не было смысла осторожничать. События явно приближались к развязке. Необходимо предупредить его и разработать план (такие планы составляют только при личном участии), как наилучшим образом защитить книгу Мими и их собственные жизни от надвигавшейся бури. Сюзанна пыталась дозвониться Кэлу около полуночи, но никто не ответил.

Утром она позвонила Апполин, только что приехавшей из Солсбери, чтобы рассказать о том, что видела и слышала в усыпальнице. Она была готова к тому, что Апполин откажется верить в искренность духа Иммаколаты, однако с этим не возникло никаких проблем.

— А почему бы нам не поверить ей? — отозвалась Апполин. — Если мертвые не говорят правды, кто вообще ее говорит? Кроме того, она лишь подтвердила то, что мы уже знаем.

Сюзанна сообщила, что собирается ехать в Ливерпуль и поговорить с Кэлом.

— Что ж, ты будешь там не одна, — ответила Апполин. — Кое-кто отправился на поиски магии в дом твоей бабушки. Выясни, получилось ли у них что-нибудь.

— Я разыщу их. И позвоню, когда встречусь с ними.

— Только не надейся застать меня трезвой.

Прежде чем отправиться в путь, Сюзанна снова попыталась дозвониться до Кэла. На этот раз она услышала в трубке короткие гудки, и оператор не сумел объяснить ей, в чем причина. Если бы Сюзанна включила радио, она узнала бы ответ из выпуска утренних новостей, а по телевизору даже увидела бы кадры с пятном выгоревшей земли на том месте, где стоял дом Муни. Но она включила новости слишком поздно, застав только прогноз погоды, обещавший снег, снег и еще раз снег.

Поездка на машине, поняла Сюзанна, обернется катастрофой. Поэтому она доехала на такси до Юстона и села на утренний поезд, идущий на север. Когда она отправлялась в четырехчасовую поездку до Ливерпуля, Лайм-стрит (на деле это заняло шесть часов), Кэл уже был на полпути в Бирмингем. Он сел на поезд, отходящий в 8.20, через Ранкорн и Уолвергемптон.

2

Кэл позвонил Глюку из телефонной будки на Пир-Хэд, где он прятался от тумана. Никакого плана у него не было, он просто почувствовал необходимость перебраться на другой берег реки и оказался там, успев на последний ночной автобус. Он ускользнул от Бича, по крайней мере на время; он даже тешил себя мыслью, что чудовище успокоится после учиненного разгрома. Однако в глубине души понимал, что все совсем не так. Этот Огонь Небесный обладал неуемной тягой к истреблению. Он не успокоится, пока не испепелит их всех. В том числе и Шедуэлла, как надеялся Кэл. Единственным его утешением после ужасов прошедшей ночи было чувство, что он видел прощальное представление Коммивояжера.

С реки дул пронизывающий ветер со снегом, коловшим кожу острыми иголками. Но Кэл все стоял, облокотившись на перила, и смотрел на воду, пока у него не заледенели руки и лицо. Потом, когда часы в городе пробили шесть, отправился искать заведение, где можно было чем-нибудь подкрепиться. Ему повезло. Одно маленькое кафе было открыто, там подавали еду для водителей автобусов. Кэл заказал себе плотный завтрак, отогрелся и, пока ел яичницу с тостами, пытался понять, как же ему лучше поступить. Затем, около половины седьмого, снова попробовал дозвониться до Глюка. Он не рассчитывал на успех, но в этот раз удача была на его стороне: когда он уже хотел повесить трубку, на другом конце провода ответили.

— Алло! — произнес заспанный голос.

Кэл едва знал Глюка, но обрадовался ему как родному.

— Мистер Глюк? Это Кэл Муни. Наверное, вы меня не помните, но…

— Ну конечно же я помню! Как там дела на берегах Мерси?

— Я должен переговорить с вами. Это срочно.

— Я весь внимание.

— Только не по телефону.

— Что ж, тогда приезжайте ко мне. У вас есть мой адрес?

— Да. У меня сохранилась ваша визитка.

— Так приезжайте! Я буду рад видеть вас.

После всех ночных кошмаров эти приветливые слова произвели на Кэла слишком сильное впечатление: он почувствовал, как защипало глаза.

— Я выезжаю первым же поездом, — сказал он.

— Жду.

Кэл вышел из телефонной будки под порывы колючего ветра. Дневной свет не спешил разгораться, и занесенные снегом улицы, по которым он добирался до станции, были почти пусты. Из сумрака вынырнул грузовик, разбрасывавший песок по обледенелой дороге; продавец газет раскладывал свежие утренние газеты под сомнительной защитой дверного проема; и больше никого. Сложно было представить, что в этот город призраков когда-нибудь снова придет весна.

3

Сюзанна стояла в конце Чериот-стрит и смотрела на открывавшееся перед ней зрелище. Вокруг толкалось слишком много народу, и она не стала пробираться ближе, поскольку по-прежнему опасалась скопления полицейских и чокнутых; но и отсюда было прекрасно видно, что дома Муни больше не существует. Его буквально стерли с лица земли. Огонь, пожравший его, затем распространился по всей улице. Прошлой ночью Бич заходил сюда в гости.

Сюзанну пробрала дрожь. Она ушла от дома и направилась на Рю-стрит, опасаясь самого худшего. Именно это ее и ожидало: дом Мими сгорел.

Что же ей теперь делать? Вернуться в Лондон и бросить на произвол судьбы Кэла? Если ему вообще удалось выжить. Она не знала, где его искать; могла лишь надеяться, что он сам как-нибудь сумеет разыскать ее. Все чертовски сложно. Ясновидцы разъехались по стране, Кэл пропал. А книга? Она не осмеливалась думать об этом. Сюзанна просто повернулась спиной к развалинам дома Мими и пошла по Рю-стрит, ощущая, что от всего увиденного испарилась последняя капля ее оптимизма.

Когда она завернула за угол, какой-то хлыщ — круглолицый, в солнечных очках — подкатил к тротуару и высунулся из окна машины.

— Вы замерзнете насмерть, — сказал он.

— Отвали, — огрызнулась Сюзанна и ускорила шаг.

Он поехал за ней вдоль тротуара.

— Я же сказала тебе, отвали! — гневно бросила она, оборачиваясь к нему.

Он опустил очки на кончик носа и уставился на Сюзанну. Глаза под очками были яркого золотистого цвета.

— Нимрод?

— Кто же еще?

Если бы не эти глаза, она ни за что не узнала бы его. Он располнел, и от прежней красоты не осталось почти ничего.

— Я бы не отказался подкрепиться, — сказал он. — А ты?

4

Аппетит Нимрода возрастал прямо пропорционально их несчастьям. Сюзанна сидела напротив него за столиком китайского ресторана, который он выбрал, и наблюдала, как он поглощает еду — не только свой заказ, но и большую часть ее порции.

Им не потребовалось много времени, чтобы рассказать друг другу о своих последних открытиях. Во многом новости устарели: Бич уже бродил среди них. Однако у Нимрода имелись и свежие сведения, выуженные из подслушанных разговоров и расспросов. Он узнал, что на Чериот-стрит не обнаружили мертвых тел, поэтому логично было предположить, что Кэлу удалось уцелеть. Однако на Рю-стрит останки были найдены.

— Я никого из них не знал лично, — сказал Нимрод. — А вот ты, боюсь, знала.

— Кого?

— Бальзама де Боно.

— Де Боно?..

— Он был на Рю-стрит прошлой ночью.

Сюзанна молчала, вспоминая короткий отрезок времени, проведенный в обществе де Боно, разговоры с ним. И вот его больше нет. Скоро ли за ним последуют остальные?

— Что нам делать, Нимрод? — едва слышно произнесла она. — Может, снова спрятаться? В новый Сотканный мир?

— Нас слишком мало, чтобы заполнить пространство, — траурным голосом ответил Нимрод. — К тому же у нас не осталось магии. У нас почти нет силы.

— Так что же, сидеть и ждать, пока Бич прикончит нас? Ты это предлагаешь?

Нимрод провел рукой по лицу.

— Я сражался, пока были силы… — сказал он. — Полагаю, мы все сражались.

Он вынул из кармана табакерку и принялся скатывать самокрутку.

— Я совершил столько ошибок, — продолжал он. — Поддался на обман Шедуэлла… Я даже влюбиться успел.

— Правда?

Он чуть заметно улыбнулся, и эта улыбка напомнила о его прежней неугомонной личности.

— О да… — произнес он. — У меня в Королевстве были приключения. Но длились они недолго. Какая-то часть меня никогда не покидала Фугу. И не покинула до сих пор. — Он закурил тонкую папироску, которую только что скрутил. — Наверное, это просто смешно, — сказал он, — если учесть, что такого места больше не существует.

Он снял темные очки, как только официант отошел от их столика. Теперь его глаза чистого золотого цвета были устремлены на Сюзанну, выискивая в ее взгляде хотя бы тень надежды.

— Но ты ведь помнишь ее? — спросила она.

— Фугу? Разумеется.

— И я помню. Во всяком случае, мне кажется, что помню. Может быть, еще не все потеряно.

Нимрод покачал головой.

— К чему эти сантименты, — усмехнулся он. — Одних воспоминаний недостаточно.

Было бы глупо оспаривать это утверждение. Нимрод ясно дал понять, что ему больно, и не хотел никаких метафизических утешений.

Сюзанна задумалась, стоит ли рассказывать ему о том, что у нее появилась надежда на возрождение Фуги. Она понимала, что эта надежда призрачная, но Нимроду необходимо было за что-то держаться, какой бы эфемерной ни была ниточка.

— Это еще не конец, — сказала она.

— Не обманывай себя, — отозвался он. — Все кончено.

— Говорю тебе, Фуга не умерла.

Он оторвал взгляд от своей сигареты.

— Что ты имеешь в виду?

— В Вихре… я использовала Станок.

— Использовала Станок? Да что ты такое говоришь?

— Ну, или он использовал меня. Может быть, то и другое.

— Но как? Для чего?

— Чтобы спасти все от исчезновения.

Нимрод перегнулся к ней через стол.

— Ничего не понимаю, — сказал он.

— Я и сама не понимаю всего до конца, — призналась Сюзанна. — Но что-то произошло. Какая-то сила…

Она вздохнула, не находя слов, чтобы описать те мгновения. Какая-то часть Сюзанны вообще сомневалась, что все происходило на самом деле. Но в одном она была уверена твердо:

— Я знаю, что не все потеряно, Нимрод. И мне плевать, кто такой этот чертов Бич. Я не собираюсь покорно опустить руки и умереть из-за него.

— Тебе и не нужно, — ответил он. — Ты же из чокнутых. Ты можешь пойти другим путем.

— Ты прекрасно понимаешь, что это не так, — резко возразила она. — Фуга принадлежит всем, кто готов умереть за нее. Мне… Кэлу…

Нимрод выглядел пристыженным.

— Я понимаю, — кивнул он. — Прости.

— Фуга нужна не только тебе одному, Нимрод. Она нужна всем нам.

Сюзанна посмотрела в окно. Сквозь бамбуковые жалюзи было видно, что снег на улице повалил с удвоенной силой.

— Я никогда не верила в рай, — произнесла она негромко. — Такой, как описано в Библии. С первородным грехом и прочим. Но может быть, в нашей истории есть некий отголосок.

— Отголосок чего?

— Того, как все случилось на самом деле. Было некое чудесное место, где зародилась магия. И Бич поверил в историю об Эдеме, потому что там содержится одна из версий правды.

— Какое это имеет значение? — Нимрод вздохнул. — Ангел Бич или кто-то еще, из Эдема он пришел или нет, как это меняет ситуацию? Главное, что он считает себя Уриэлем. А это значит, что он истребит нас.

Спорить с этим было сложно. Когда вот-вот настанет конец света, имеют ли значение имена?

— Мне кажется, нам надо держаться вместе, — сказал Нимрод после паузы, — а не метаться по стране. Может быть, нам удастся что-то предпринять, когда мы соберемся в одном месте.

— Да, кажется, это разумно.

— Не стоит дожидаться, пока Бич переловит нас поодиночке!

— Но где?

— Было одно место, — ответил он, — куда он так и не добрался. Я смутно его помню. Апполин должна знать.

— А что это за место?

— Кажется, какой-то холм… — Нимрод уставился немигающим взглядом в скатерть между ними. — Что-то вроде холма.

— Значит, пойдем туда?

— Это место не хуже любого другого, чтобы умереть там.

Глава 2

Прах и пепел

Лица святых на фасаде церкви Святой Филомены давно стерлись от дождей. У них не было глаз, чтобы увидеть гостей, явившихся к дверям храма вечером двадцать первого декабря; не было ушей, чтобы услышать их спор на ступенях. Но даже если бы святые услышали и увидели, даже если бы сошли с пьедесталов и поспешили предупредить Англию о том, что в страну явился ангел, на их тревожные крики никто бы не ответил. Этой ночью, как и во все прочие ночи, Англия не нуждалась в святых, с нее хватало и мучеников.

Хобарт стоял на пороге. Огонь Бича пробивался сквозь кожу на его шее, просачивался в уголках рта. Он держал Шедуэлла за руку, не давая тому пройти внутрь и укрыться от снегопада.

— Это же церковь… — говорил он не голосом Уриэля, а своим собственным.

Иногда ангел на время возвращал ему свободу, чтобы потом сильнее пришпорить, если вмещающее его тело проявляло строптивость.

— Да, это церковь, — согласился Шедуэлл. — И мы пришли разрушить ее.

Хобарт покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я не стану этого делать.

Шедуэлл ужасно устал от споров. Они ходили с места на место уже не первый день. После Чериот-стрит ангел провел их по всей стране, по тем местам, где, как он помнил, ясновидцы скрывались в прошлый раз. Но это оказалось напрасной тратой времени: там не было ни магии, ни ее творцов. Погода ухудшалась с каждым часом. Снег укрывал землю толстым одеялом, и Шедуэлл устал от дороги и от холода. И еще его терзало беспокойство, потому что поиски ни к чему не приводили. Он боялся, что Уриэль потеряет терпение и тогда его власть над этим существом ослабеет. Вот почему Коммивояжер привел ангела сюда: он знал, что здесь наверняка есть магия или хотя бы ее отголоски. Именно здесь, в этой наполовину гробнице, наполовину утробе, Иммаколата создала Доходягу. Здесь жажда разрушения Уриэля будет удовлетворена. По крайней мере, на эту ночь.

— У нас дело в этой церкви, — обратился он к вместилищу Уриэля. — У Бича там дело.

Но Хобарт все равно отказывался переступать порог.

— Мы не можем уничтожить церковь, — настаивал он, — Божий дом.

Какая убийственная ирония: он, католик Шедуэлл, и Небесный Огонь Уриэль готовы сровнять с землей этот жалкий храм, а вот Хобарт, чьей единственной религией был закон, отказывается. И это человек, хранивший у сердца не Библию, а книгу со сказками. Почему он вдруг засомневался? Или он чувствует, что смерть приближается и пора замаливать грехи? Даже если так, Шедуэлл был непоколебим.

— Ты же дракон, Хобарт, — сказал он. — Ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится.

Полицейский опять покачал головой, и от этого отказа свет у него в горле разгорелся ярче.

— Ты же хотел огонь, и ты его получил, — продолжал Шедуэлл.

— Я не хочу его, — произнес Хобарт придушенным голосом. — Забери… его… назад…

Последнее слово он выдавил сквозь сжатые зубы. Потом прямо у него из живота повалил дым. А после этого раздался голос Уриэля.

— Хватит спорить, — приказал ангел.

Он снова взялся за поводья Хобартова тела, хотя тот все еще боролся, пытаясь сохранить власть над собой. В результате противостояния тело инспектора сотрясла дикая дрожь, и это представление могло привлечь к ним ненужное внимание, если они как можно скорее не уйдут с крыльца храма.

— Там внутри ясновидцы, — сказал он. — Твои враги.

Его увещеваний не услышали ни Хобарт, ни Уриэль. Ангел ли постепенно терял власть над своим вместилищем, или Хобарт отыскал в себе новые силы для сопротивления, но Уриэлю пришлось по-настоящему сражаться, чтобы восстановить порядок. Кто-то из них принялся молотить кулаками по стене, возможно, чтобы отвлечь внимание противника. Плоть, которую делили человек и ангел, получала синяки и кровоточила.

Шедуэлл старался вывернуться, чтобы его не забрызгало кровью, однако хватка инспектора становилась сильнее. Истерзанное лицо обратилось к Шедуэллу. Из дымящейся каверны горла раздался едва слышный голос Хобарта.

— Забери… его… от меня, — умолял он.

— Я ничего не могу сделать, — сказал Шедуэлл, стирая свободной рукой кровь над верхней губой. — Слишком поздно.

— Он знает, — последовал ответ. На этот раз звучал голос Уриэля, а не Хобарта. — Он останется драконом навсегда.

Хобарт зарыдал, но его слезы испарялись, достигая пышущего жаром, как топка, рта.

— Не бойся, — произнес Уриэль, пародируя манеру Шедуэлла. — Ты меня слышишь, Хобарт?

Голова бессильно повисла, как будто подрезали жилы на шее.

— Так что, зайдем внутрь? — предложил Шедуэлл.

И снова безвольный кивок. Тело больше не дергалось, лицо ничего не выражало. Доказывая окончательное торжество ангела над Хобартом, инспектор выпустил руку Шедуэлла, затем развернулся и вошел в церковь перед Коммивояжером.

В церкви было пусто, свечи не горели, в воздухе веял запах ладана.

— Здесь есть магия, — произнес Уриэль.

— Конечно есть, — подтвердил Шедуэлл, шагая вслед за чудовищем по проходу.

Он ожидал, что распятие над алтарем вызовет у Уриэля какую-то реакцию, но ангел прошел мимо, не взглянув на алтарь, и сразу двинулся к двери баптистерия. Коснулся сломанной Хобартовой рукой двери. Доски задымились, дверь распахнулась. То же самое произошло со второй дверью. Они спустились в крипту. Впереди шагал Уриэль-в-Хобарте.

Они были здесь не одни. В дальнем конце того коридора, из которого выходила навстречу Шедуэллу Иммаколата, горел свет: должно быть, из усыпальницы. Не тратя лишних слов, Уриэль пошел по коридору. Лучи его спрятанной сущности вырывались из груди Хобарта и гладили гробы, сложенные вдоль стен, наслаждаясь их неподвижностью, их молчанием. Они прошли уже половину при до усыпальницы, когда навстречу им из смежного коридора вышел священник и преградил дорогу. Лицо его было бледным, словно покрытое слоем пудры, а в центре лба красовался мазок синей глины — какой-то ритуальный знак.

— Кто вы такие? — спросил он.

— Отойди, — велел Шедуэлл.

— Вы вторглись сюда незаконно, — возмутился священник, — убирайтесь!

Уриэль стоял в паре ярдов от святого отца. Он вдруг протянул руку, вырвал доску из одного гроба, а второй рукой взял себя за волосы и притянул лицо к стене, словно собирался разбить об нее голову инспектора. Однако это сделал не ангел, догадался Шедуэлл, а сам Хобарт. Воспользовавшись тем, что появившийся священник отвлек на себя внимание, он снова попытался вернуть власть над собственной плотью. Тело, бывшее предметом раздоров, тут же забилось в эпилептическом припадке, из горла вырвался сиплый крик — должно быть, предостережение священнику. Но священник его не понял. Он оставался на прежнем месте, пока Уриэль снова разворачивал к нему голову Хобарта — хрящи и кости громко скрежетали в процессе. Момент был упущен, ангел и священник уже смотрели друг другу в лицо. А потом пламя Уриэля вырвалось изо рта Хобарта.

Эффект, учитывая ограниченное пространство коридора, был куда более ошеломляющий, чем на Рю-стрит. От ударной волны Шедуэлл отлетел назад. Но он слишком сильно хотел увидеть все своими глазами, поэтому быстро поднялся, чтобы посмотреть, как Уриэль доказывает жертве свою способность нести смерть. Тело священника взлетело под потолок и зависло там, пока пламя не пожрало его.

Все это заняло несколько секунд. Шедуэлл вгляделся сквозь дым и увидел, что Уриэль идет к усыпальнице, а Хобарт рыдает и подвывает от ужаса, только что сотворенного им. Шедуэлл побежал следом, отмахиваясь от оседавших хлопьев пепла. Огонь уничтожил не только священника: он оплавил кирпичи в коридоре, заполз в ниши и в гробы. Расплавленный свинец внутренних гробов каплями сочился сквозь доски, выставляя напоказ тела и окутывая выбеленные кости пылающими саванами.

Шедуэлл замедлил шаг, приближаясь к усыпальнице. Начинались владения Иммаколаты. Здесь она была полновластной хозяйкой, здесь ей поклонялись лишившие себя признаков пола мужчины, чье служение Христу и его Матери было издевкой — они сделали своей богиней Иммаколату. Сам Коммивояжер никогда не верил в ее божественность. Но отчего же его вдруг пробрал страх? Это ужас осквернителя святыни?

Шедуэлл вступил в усыпальницу и там получил ответ на свой вопрос. Пока он шел вдоль убранных костями стен, он почувствовал — как чувствует любовник — присутствие существа, которого он вожделел и в итоге предал. Смерть не имела над ней власти. Иммаколата жила в этих стенах или в этом воздухе, где-то рядом.

— Богиня… — услышал он собственный голос.

Он не успел предупредить Уриэля. Второй священник, моложе своего погибшего собрата, выдвинулся из тени и кинулся на ангела с ножом в руке. Рыдания Хобарта оборвались. Он попытался предотвратить второе убийство, поднеся искалеченные руки к лицу, чтобы сдержать рвущийся наружу огонь. У нападавшего появилось время нанести удар, и нож вошел в бок Хобарта. Но когда священник выдернул его, собираясь ударить второй раз, благословение Уриэля потекло между пальцами Хобарта и слетело с них, прихватив с собой кожу и кости. Пламя охватило голову священника и швырнуло его через всю усыпальницу. Он метался между костей, пытаясь сбить огонь, пока не сгорел дотла, как и первый.

Он успел нанести Хобарту серьезную рану, но Уриэль остановил кровь одним взглядом, на что ушло меньше времени, чем на удар ножом. Покончив с этим, он посмотрел на Шедуэлла. На какой-то жуткий миг Коммивояжеру показалось, что ангел сейчас спалит и его. Но нет.

— Не бойся, — сказал Уриэль.

Точно так же несколько минут назад он успокаивал Хобарта. Тогда его утешение казалось лживым, а теперь тем более, учитывая то, как он изуродовал вместилище своего духа. Руки Хобарта, и без того опаленные праведным огнем, превратились в обгорелые обрубки, едва он попытался помешать пламени сделать свое дело. Хобарт — или же это сделал ангел? — вытянул перед собой культи,чтобы рассмотреть раны, и снова разразился рыданиями. Неужели Уриэль не защищает его от боли? Или он рыдает оттого, что его тело обратилось в столь чудовищный инструмент?

Руки полицейского опустились, и Уриэль сосредоточился на стенах.

— Мне нравятся эти кости, — сказал он и подошел к самому изысканному узору.

Тонкие, как мулине, горящие ярким светом отростки вырвались из присвоенного торса и лица и проползли по черепам и ребрам.

Это был момент передышки. Огонь ревел в нишах за стенами усыпальницы, пепел второго сгоревшего священника по-прежнему летал в воздухе. И в этот миг Шедуэлл услышал голос Иммаколаты. Это был задушевный шепот — шепот любовницы.

— Что же ты натворил? — спросила она.

Коммивояжер кинул быстрый взгляд на Уриэля, все еще завороженного симметричным орнаментом смерти. Он не подал виду, что услышал инкантатрикс. И она повторила:

— Что же ты наделал? Он не знает жалости.

Шедуэллу не было нужды озвучивать свой ответ, она ловила мысли.

— А ты знала? — ответил он вопросом на вопрос.

— Я не знала себя, — сказала ему Иммаколата. — Думаю, Бич тоже не знает.

— Его зовут Уриэль, — напомнил ей Шедуэлл. — И он ангел.

— Кем бы он ни был, у тебя нет власти над ним.

— Я его освободил, — возразил Шедуэлл. — Он повинуется мне.

— К чему лгать? — спросила Иммаколата. — Я же вижу, когда ты боишься.

Грохот разрушения прервал их диалог. Шедуэлл отвлекся от своих мыслей и посмотрел на Уриэля: огненные отростки, исследовавшие стену, смели со своих мест все кости, словно посуду с захламленного стола. Они упали, как пыльный мусор, — останки полусотни людей.

Уриэль засмеялся; еще один прием, которому он научился от Шедуэлла. Звук получался особенно жуткий от своей неестественности. Кажется, он нашел игру себе по нраву. Он двинулся к следующей стене и так же варварски разрушил ее, а затем и третью.

— Останови его… — прошептал призрак Иммаколаты, когда большие и мелкие кости свалились в одну общую кучу. — Если ты не боишься его, прикажи ему прекратить.

Но Шедуэлл только смотрел, как ангел одним ударом очищает четвертую стену, а затем переходит к потолку.

— Ты будешь следующим, — пообещала Иммаколата.

Шедуэлл привалился к стене, оголившейся после того, как останки упали на пол.

— Нет, — пробормотал он.

Все кости осыпались со стен и потолка. Прах стал медленно оседать. Уриэль повернулся к Шедуэллу.

— Что ты шепчешь за моей спиной? — спросил он беззаботно.

Шедуэлл покосился на дверь. Далеко ли он уйдет, если сейчас сбежит? На ярд-другой, не дальше. Бежать невозможно. Он знает, он слышал.

— Где она? — спросил Уриэль. Разгромленная комната притихла от стены до стены. — Пусть покажется.

— Она использовала меня, — начал Шедуэлл. — Она будет лгать тебе. Скажет, что мне нравилось волшебство. Но мне не нравилось. Ты должен верить мне. Мне не нравилось!

Бесчисленные глаза ангела впились в него, и от этого взгляда он умолк.

— Ты ничего не скроешь от меня, — произнес Уриэль. — Я знаю все твои желания, всю их банальность. Тебе нечего меня бояться.

— Правда?

— Правда. Меня забавляет твоя тленность, Шедуэлл. Забавляет твое тщеславие, твои презренные желания. Но эту женщину, чью магию я чую здесь, — ее я хочу убить. Вели ей показаться, и покончим с этим делом.

— Она уже мертва.

— Тогда почему она прячется?

— Я не прячусь, — прозвучал голос Иммаколаты.

Кости с пола поднялись приливной волной, когда над ними восстал призрак. И не просто над ними, но и из них. Посрамляя Уриэля, она своей волей создала себе новое обличье из обломков. Появились не только ее очертания: она была, как видел Шедуэлл, не одна, здесь присутствовали все три сестры, точнее, проекция их общего духа.

— С чего бы мне прятаться от тебя? — спросило изваяние. Костяные крошки пребывали в постоянном вращении, пока Иммаколата говорила. — Ну что, теперь ты доволен?

— Что значит «доволен»? — хотел знать Уриэль.

— Не трудись избавляться от собственного невежества, — сказал фантом. — Ты сам знаешь, что ты чужой в этом мире.

— Я уже приходил сюда раньше.

— И ушел. Уйди еще раз.

— Когда покончу с делом, — ответил Уриэль. — Когда все творцы чар будут истреблены. Это мой долг.

— Долг? — повторила Иммаколата, и все ее кости засмеялись.

— Чем это я тебя развеселил? — спросил Уриэль.

— Ты сам себя обманываешь. Думаешь, будто ты сам по себе…

— Я и есть сам по себе.

— Нет. Ты просто забыл себя и то, что о тебе забыли.

— Я Уриэль. Я страж ворот.

— Ты не один такой. Никто и ничто не может быть само по себе. Ты часть чего-то большего.

— Я Уриэль. Я страж ворот.

— Там уже нечего сторожить, — сказала Иммаколата. — Кроме твоего долга.

— Я Уриэль. Я…

— Посмотри на себя. Если посмеешь. Выброси шкуру этого человечка, которую ты на себя напялил, и посмотри на себя.

Уриэль не сказал, а выкрикнул свой ответ:

— НИ ЗА ЧТО!

И с этими словами он выплеснул всю свою ярость на костяное тело. Статуя распалась, когда пламя коснулось ее, горящие осколки разлетелись в стороны. Шедуэлл закрыл лицо, а пламя Уриэля металось по всей комнате, уничтожая последние следы пребывания инкантатрикс. Он долго еще не мог успокоиться, проверяя каждый угол усыпальницы, пока последний оскорбивший его обломок не был испепелен.

И только тогда пришло внезапное умиротворение, о котором так мечтал Шедуэлл. Ангел усадил искореженное тело Хобарта на кучу костей и его почерневшими руками поднял череп.

— А разве мир не станет лучше, — произнес ангел, взвешивая каждое слово, — если очистить его от всех живых существ?

Предложение было высказано так осторожно, а тон настолько хорошо копировал интонации Шедуэлла, когда тот изображал рассудительного человека, что до Коммивояжера не сразу дошел смысл слов Уриэля.

— А? — спросил ангел. — Разве я не прав?

И посмотрел на Шедуэлла. Хотя черты его лица по-прежнему принадлежали Хобарту, в них не осталось ничего человеческого. Сияние Уриэля вырывалось из каждой поры.

— Я задал вопрос, — настаивал он. — Разве это не будет прекрасно?

Шедуэлл пробормотал, что будет.

— Значит, нам надо разжечь огонь, — продолжал ангел, поднимаясь с костяной кучи.

Он подошел к двери и выглянул в коридор, где все еще горели гробы.

— О, — произнес он с восторгом, — какой огонь!

И, не желая откладывать осуществление мечты ни на минуту, пошел по коридору обратно в спящее Королевство.

Глава 3

Остров тайн

1

Поезд пришел в Бирмингем с опозданием на час. Когда он наконец прибыл, по-прежнему валил снег и поймать такси не было ни малейшей возможности. Кэл спросил, как добраться до Харборна, а затем полчаса мерз в очереди, чтобы сесть в автобус, который еле-еле тащился от остановки до остановки, подбирая озябших пассажиров, пока не был забит битком. Ехали медленно. Центр города был запружен машинами, двигавшимися с черепашьей скоростью. По выезде из центра прибавлять скорость было опасно — мгла и снег сводили видимость почти к нулю, — и водитель так и не отважился ехать быстрее десяти миль в час. Все сидели, внешне бодрые, избегая смотреть соседям в глаза из страха, что кто-нибудь заведет разговор. У женщины рядом с Кэлом был на руках маленький терьер в попонке из шотландской ткани, выглядевший как воплощенное страдание. Кэл несколько раз ловил на себе его тоскливый взгляд и каждый раз отвечал утешительной улыбкой.

Он поел в поезде, но головокружение не проходило, а только усиливалось из-за мрачных видов, мелькавших за окном. Однако ветер привел его в чувство, когда он выгрузился из автобуса на Харборн-хилл. Женщина с терьером в шотландке рассказала ему, как добраться до Ватерлоо-роуд, и заверила, что это в трех минутах ходьбы. На самом деле Кэл искал нужное место почти полчаса, и за это время холод успел заползти под одежду и пробрать до костей.

У Глюка оказался большой дом с двойным фронтоном, перед которым росла большая араукария, поднимавшаяся до самой крыши. Приплясывая от холода, Кэл позвонил в дверь. Из дома не доносилось ни звука, поэтому он громко постучал, потом еще громче. В прихожей загорелся свет, и спустя целую вечность дверь открылась. За ней стоял Глюк с остатками изжеванной сигары в руке. Он улыбался и приглашал гостя скорее заходить в дом, пока он не отморозил себе все на свете. Того не нужно было упрашивать. Глюк закрыл за ним дверь, набросил на нее снизу кусок ковра, чтобы защититься от сквозняка, и повел Кэла через прихожую. Там было тесно: проход загораживали картонные коробки, громоздившиеся башнями в человеческий рост.

— Вы переезжаете? — спросил Кэл, когда Глюк пригласил его в благословенно теплую кухню, тоже заставленную коробками, сумками и кипами бумаг.

— Да упаси господь! — ответил Глюк. — Снимайте все мокрое. Я принесу вам полотенце.

Кэл сбросил насквозь промокшую куртку и мокрую рубаху и как раз стягивал влажные, как губка, ботинки, когда Глюк вернулся не только с полотенцем, но и со свитером и парой вытертых вельветовых штанов.

— Примерьте, — велел он, отдавая Кэлу одежду. — Я заварю чай. Вы любите чай? — Он не стал дожидаться ответа. — Я прямо-таки живу на чае. На сладком чае и сигарах.

Он наполнил водой чайник и поставил на древнюю газовую плиту. Потом снял с батареи пару спортивных носков и отдал их Кэлу.

— Ну как, стало теплее? — спросил он.

— Значительно.

— Я бы предложил вам что-нибудь покрепче, — сказал Глюк, доставая из буфета заварочный чайник, сахарницу и щербатую кружку. — Но сам я не прикасаюсь к алкоголю. Мой отец умер от пьянства. — Он положил в чайник несколько полновесных ложек заварки. — Должен признаться, — произнес он из клубов пара, — я и не надеялся снова увидеть вас. Сахар?

— Да, спасибо.

— Захватите молоко, ладно? Мы пойдем в кабинет.

Взяв с собой заварочный чайник, сахар и кружку, он повел Кэла из кухни вверх по лестнице на второй этаж. Там все было точно так же, как и на первом: обои ободраны, лампочки без абажуров, и те же чудовищные кипы бумаг, словно какой-то обезумевший бюрократ завещал Глюку труды всей своей жизни.

Он широко распахнул одну из дверей, и Кэл вошел вслед за ним в большую неприбранную комнату — снова коробки и кипы макулатуры, — где все пропахло сигарным дымом и было так жарко, что можно выращивать орхидеи. Глюк поставил чай на один из полудюжины столиков, нашел свою кружку, стоявшую рядом с кипой бумаг, затем подвинул два кресла к электрическому камину.

— Садитесь. Садитесь, — позвал он Кэла, чье внимание привлекло содержимое двух коробок: они были до краев заполнены сушеными лягушками.

— А, — протянул Глюк. — Очевидно, вам интересно…

— Да, — признался Кэл. — Мне интересно. Зачем лягушки?

— Действительно, зачем? — воскликнул Глюк. — Это один из бесчисленных вопросов, на которые мы пытаемся найти ответ. Но конечно, не только лягушки. У нас есть и кошки, и собаки, много рыбы. У нас есть черепахи. Эсхил был убит черепахой. Это одно из первых падений, зафиксированных в летописях.

— Падений?

— С неба, — пояснил Глюк. — Сколько сахара?

— Лягушки? С неба?

— Самое обычное дело. Сахару?

— Два кусочка.

Кэл снова заглянул в коробку и вынул оттуда лягушачье трио. На каждой лягушке висела бирка с указанием места и даты падения. Одна лягушка была из Юты, вторая — из Дрездена, третья — из графства Корк.

— Они погибают при падении? — спросил Кэл.

— Не всегда, — ответил Глюк, передавая ему чай. — Иногда приземляются вполне благополучно. Иногда оказываются разорванными на куски. Здесь нет никакой закономерности. Точнее, она есть, но мы пока не можем ее понять. — Он шумно отхлебнул из кружки. — Но вы ведь, — сказал он, — приехали не для того, чтобы говорить о лягушках.

— Нет, не о них.

— Тогда о чем же вы хотите говорить?

— Я не знаю, с чего начать.

— Так начинаются самые стоящие истории, — заявил Глюк с довольным лицом. — Начните с наиболее неправдоподобного.

Кэл улыбнулся: перед ним сидел человек, готовый слушать.

— Что ж… — Он глубоко вздохнул.

И заговорил.

Он собирался вкратце изложить события, но уже минут через десять Глюк начал перебивать его взволнованными вопросами. В итоге на пересказ ушло несколько часов, и Глюк все время дымил чудовищно огромной сигарой. Наконец повествование добралось до порога его дома и превратилось в общие воспоминания. Минуты две-три Глюк молчал. Он даже не глядел на собеседника, а изучал окурки и обгорелые спички в пепельнице. Первым нарушил молчание Кэл.

— Вы верите мне? — спросил он.

Глюк заморгал, нахмурился, как будто его отвлекли от размышлений о чем-то очень сложном.

— Может быть, нам заварить еще чаю? — предложил он и попытался встать, но Кэл крепко схватил его за руку.

— Вы верите мне? — настойчиво повторил он.

— Конечно, — сказал Глюк с грустью в голосе, — думаю, у меня нет иного выбора. Вы в своем уме. Вы в состоянии изложить все словами. Вы чертовски внимательны к подробностям. Да, я вам верю. Но вы должны сознавать, Кэл, что это наносит смертельный удар по нескольким моим глубочайшим убеждениям. Вы видите перед собой человека, оплакивающего собственные теории. — Глюк поднялся. — Что ж… — Он взял со стола чайник, потом поставил его обратно. — Пойдемте в соседнюю комнату.

На окне соседней комнаты не было занавесок. Кэл увидел, что за время их разговора снегопад за окном превратился в настоящий буран. Сад за домом и здания на другой стороне улицы канули в белую пустоту.

Но Глюк привел его сюда не для того, чтобы рассматривать виды. Он указал Кэлу на стены, сплошь завешанные картами. Большинство карт выглядели так, будто они висят здесь с начала времен. Их покрывали закопченные пятна сигарного дыма и бесчисленные цветные булавки, каждая из которых обозначала место, где произошло аномальное явление. А по краям карт были приколоты фотографии с мест — огромное количество: крошечные картинки с ноготок, увеличенные крупные планы, целые серии кадров из домашнего видео. Во множестве из них Кэл не мог уловить никакого смысла, а другие казались откровенной подделкой. Но на каждую смазанную или поддельную карточку приходилось по паре по-настоящему поразительных изображений. Вот возмущенная женщина стоит посреди своего садика по щиколотку в глубоководной морской рыбе; вот полицейский охраняет место падения трехэтажного дома, завалившегося на собственный фасад, хотя все до единого кирпичи остались на местах; вот капот автомобиля с проступившими на нем отпечатками двух человеческих лиц. Некоторые изображения своей нелепостью вызывали смех, от других же веяло таким мрачным правдоподобием — запечатленные на них люди либо казались совершенно растерянными, либо закрывали лица руками, — что любое веселье исчезало. Но все они, и забавные и тревожные, служили подтверждением одного-единственного тезиса: мир более странное место, чем считает большинство людей.

— Это лишь вершина айсберга, — сказал Глюк. — У меня тысячи таких фотографий. Десятки тысяч свидетельств.

Некоторые фотографии, заметил Кэл, были привязаны нитями разных цветов к булавкам на карте.

— Вам кажется, здесь есть какая-то закономерность? — просил Кэл.

— Я в этом уверен. Но теперь, после вашей истории, я начинаю думать, что смотрел не в ту сторону. Дело в том, что многие из моих свидетельств пересекаются с тем, о чем вы рассказали. Последние три недели, когда вы пытались до меня дозвониться, мы с Максом были в Шотландии. Ездили посмотреть на одно место, только что обнаруженное в Хайлэнде. И нашли там очень странные предметы. Я предположил, что это посадочная площадка пришельцев. Теперь я понимаю, что ошибся. Должно быть, это та самая долина, где распускался ваш ковер.

— И что же вы нашли?

— Обычный мусор. Монеты, одежду, какие-то странные мелочи. Мы собрали все в коробки и привезли в город, чтобы изучить в спокойной обстановке. Можно было бы запросто привязать это к нашей излюбленной теории, как вы понимаете… но теперь, я полагаю, она полностью опровергнута.

— Мне бы хотелось взглянуть на ваши находки, — сказал Кэл.

— Я распакую коробки специально для вас, — ответил Глюк.

С тех пор как Кэл поведал ему свою историю, у него на лице застыло выражение глубочайшего недоумения. Вот и теперь он смотрел на карты с каким-то отчаянием. В последние часы его представления о мире рушились, обращаясь в прах.

— Простите меня, — произнес Кэл.

— За что? — воскликнул Глюк. — За рассказ о чудесах? Прошу вас, не говорите так. Я буду счастлив верить в вашу загадку, как верил в свою. Мне просто необходимо время, чтобы привыкнуть. Я хочу одного: чтобы тайны были рядом с нами.

— Так и есть, — заверил Кэл. — Поверьте мне, они рядом. Только я не знаю где.

Он перевел взгляд с лица Глюка на окно и белую стену за ним. Он все больше и больше беспокоился о своих любимых изгнанниках. Ночная тьма, Бич и снег как будто сговорились стереть их с лица земли.

Кэл прошел через комнату к окну и еще больше помрачнел, приблизившись к морозному стеклу.

— Я должен разыскать их, — сказал он. — Я должен быть с ними.

До сего момента ему успешно удавалось сдерживать чувства, но тут к его глазам вдруг подступили слезы. Он слышал, как к нему подходит Глюк, но все-таки не сумел совладать с собой и сдержать слезы. Глюк успокаивающе сжал его плечо.

— Приятно видеть человека, так жаждущего чуда, — проговорил он. — Мы отыщем ваших ясновидцев, Муни. Поверьте мне. Если есть хоть какая-то зацепка, мы найдем, где они скрываются.

— Нам надо торопиться, — тихо произнес Кэл.

— Знаю. Но мы непременно найдем их. Не только ради вас, но и ради меня. Я хочу взглянуть на ваш потерянный народ.

— Он не мой.

— В какой-то степени он ваш. А вы — их. Я вижу это по вашему лицу. Поэтому и поверил вам.

2

— С чего же начать? — первым делом спросил Кэл.

Дом был набит информацией от подвала до чердака.

Может быть, среди этих бумаг, как сказал Глюк, найдется какая-нибудь зацепка — строчка в отчете, фотография, — указывающая на место, где скрылись ясновидцы. Но как ее найти? Сколько бумажных кип придется перерыть, прежде чем они отыщут указание? Само собой подразумевалось, что в эти опасные времена народ Фуги держится вместе. А если нет, если ясновидцы рассеялись по всему острову, то дело можно считать заранее проигранным.

Кэл выругал себя за подобную мысль. Нельзя предаваться отчаянию. Он должен верить, что шанс на успех еще есть, должен убедить себя, что они работают, а не отгораживаются деятельностью от грядущей катастрофы. Он должен брать пример с Глюка. Глюк всю жизнь преследовал то, чего никогда не видел, и ни на миг не усомнился в осмысленности преследования. Он даже теперь заваривал чай и копался в папках с таким видом, будто твердо верил, что решение проблемы лежит на поверхности.

Они обосновались в кабинете. Глюк расчистил самый большой стол и разложил на нем карту Британии, такую огромную, что она свисала по краям, словно скатерть.

— Вот вам Зачарованный остров, — сказал он Кэлу. — Смотрите пока. Если увидите что-нибудь в тех местах, что мы столько лет изучали, звоните в колокольчик.

— Ладно.

— Я пойду просмотрю отчеты и открою коробки, которые мы привезли из Шотландии.

Он ушел, а Кэл принялся изучать карту, испещренную заметками еще гуще, чем карты в соседней комнате. Многие значки, крестики и многочисленные точки сопровождались загадочными аббревиатурами. Что такое НЛО, объяснять не требовалось, но что значит «подозревается ТМД»? Или «облако ВС»? Кэл решил не обращать на это внимания, чтобы не отвлекаться, и систематически, дюйм за дюймом, рассмотреть всю карту от Лэндс-Энда и через всю страну. Слава богу, что его интересовала только суша, поскольку в морях вокруг Британии (названия этих мест всегда зачаровывали его в прогнозах погоды: Фастнет, Вайкинг, Тайри, Сороковые) тоже происходили разные чудеса Оно и понятно. Если на жителей городов вываливалось содержимое морской утробы, то в Северном море, возможно, шли дожди из покрышек и печных труб. Он успел с полдюжины раз проехаться вправо-влево по карте, когда снова появился Глюк.

— Есть успехи? — спросил он.

— Пока нет, — ответил Кэл.

Глюк положил на стул стопку отчетов высотой в фут.

— Может быть, удастся что-нибудь отыскать здесь, — сказал он. — Я начал с событий в окрестностях города призраков. Оттуда двинемся в стороны.

— Звучит логично.

— Вы смотрите. Все, что покажется хотя бы отдаленно знакомым, откладывайте в сторону. Пока вы читаете, я поищу что-нибудь еще.

Глюк приколол карту к стене над столом и оставил своего гостя в одиночестве просматривать первую подборку отчетов.

Эта работа требовала внимания, а Кэлу было сложно сосредоточиться. Было уже пол-одиннадцатого, его клонило в сон. Но едва он начал листать этот каталог незамеченных чудес, как позабыл о слипающихся глазах и усталом мозге, вдохновленный лежащим перед ним списком поразительных событий.

Многие описания были вариациями на уже знакомые темы: события, нарушающие законы географии, хронологии и метрологии. Перемещение предметов; делегации с далеких звезд; дома, чьи внутренние размеры оказываются гораздо больше, чем выглядят снаружи; приемники, улавливающие голоса мертвецов; изморось на деревьях в разгар лета; ульи, жужжащие молитвы к Господу. И все это происходило не где-нибудь, а в Престоне или Хили-Бридже, Сканторпе или Уиндермире — в приличных местах, населенных практическими людьми, не склонными к истерии. Эта страна, которую Глюк назвал Зачарованным островом, была от края и до края пронизана жизнью, полна чарующими видениями. Она тоже оказалась Страной чудес.

Глюк приходил и уходил, приносил новые стопки бумаг и свежий чай, но в остальном старался как можно меньше отвлекать Кэла. Сложно было не отвлекаться на бесчисленные занятные отчеты, однако Кэл держал себя в ежовых рукавицах и тщательно выбирал один из доброй сотни листков, где содержались какие-либо подробности, предположительно связанные с событиями в Фуге и судьбой ее обитателей. Кое-что он знал и сам о разрушении дома Шермана, например. Другие явления — слова, написанные в воздухе, или человек с ручной обезьянкой, читавшей псалмы, — происходили в совершенно неизвестных ему местах. Может быть, ясновидцы сейчас там.

Только когда Кэл решил сделать небольшой перерыв и передохнуть от трудов, Глюк сообщил, что распаковал коробки из Шотландии. Он спросил, не хочет ли Кэл взглянуть на их содержимое. Тот снова пошел за хозяином в комнату с картами и увидел то, что осталось в долине после гибели Фуги. Каждая вещь была методично описана и промаркирована. Их было немного: то ли выжившие заметали следы, то ли все погибло. Однако жалкие свидетели катастрофы сохранились — личные вещи, не представлявшие особого интереса, и кое-какое оружие. И вот среди этих личных вещей и оружия обнаружилось то, при виде чего по коже Кэла побежали мурашки. Поверх коробки лежал пиджак Шедуэлла. Кэл со страхом поглядел на него.

— Вы что-то узнали? — спросил Глюк.

Кэл объяснил ему, что это и откуда.

— Господи! — воскликнул Глюк. — Тот самый пиджак?

Его недоверие было понятно: в этой одежде, освещенной голой лампочкой, не было ничего примечательного. Тем не менее Кэлу потребовалась целая минута, чтобы набраться храбрости и поднять пиджак. Подкладка, соблазнившая за свою жизнь сотни людей, казалась самой обыкновенной. Ткань еще сохраняла еле заметный блеск, не исчезнувший до конца, но больше не было ни малейших признаков былой силы. Возможно, сила ушла из пиджака, когда владелец отказался от него, но Кэл не хотел испытывать судьбу. Он положил пиджак обратно, свернув подкладкой внутрь.

— Надо будет взять его с собой, — заметил Глюк. — Когда поедем.

— Куда поедем?

— На встречу с ясновидцами.

— Нет. Пожалуй, не стоит.

— Но это же их вещь, — сказал Глюк.

— Ну ладно, — ответил Кэл без всякой убежденности. — Только для начала надо их разыскать.

— Тогда вернемся к работе.

И Кэл снова засел за отчеты. Устроенная передышка не пошла на пользу — теперь было сложнее вернуться к рабочему ритму. Но он погонял себя, как хлыстом, мыслями о печальных останках Фуги, лежавших в соседней комнате. Он говорил себе, что в скором времени они могут оказаться последними напоминаниями о ясновидцах.

Без четверти четыре утра Кэл закончил с отчетами. Глюк уже спал, устроившись в одном из кресел. Кэл растолкал его и выложил перед ним девять документов, отобранных в качестве зацепок.

— Это все? — уточнил Глюк.

— Есть и еще, но в тех я не настолько уверен. Боюсь, они могут направить нас по ложному следу.

— Тоже верно, — сказал Глюк.

Он подошел к карте и воткнул булавки в девять точек. Затем отступил назад и посмотрел, что получилось. Никакого осмысленного узора точки не образовывали, они были разбросаны по стране без всякой системы. Друг от друга их отделяло расстояние не меньшее, чем пятьдесят миль.

— Ничего, — произнес Кэл.

— Не делайте поспешных выводов, — подбодрил его Глюк. — Иногда требуется время, чтобы уловить связь.

— Но именно времени у нас нет, — устало напомнил Кэл.

Долгие часы без сна уже сказывались на нем. Плечо, куда Шедуэлл всадил пулю, разболелось, да и все тело тоже.

— Все бессмысленно, — заключил он.

— Дайте-ка я подумаю, — предложил Глюк. — Может быть, мне удастся проследить закономерность.

Кэл в отчаянии развел руками.

— Но здесь нет никакой системы, — сказал он. — Остается только объехать все эти места одно за другим…

(«В такую погоду? — услышал он свой внутренний голос. — Тебе повезет, если завтра утром ты найдешь силы открыть дверь дома».)

— Почему бы вам не поспать несколько часов? Я постелил вам в свободной комнате. Наверху, вторая дверь слева.

— Я чувствую себя таким бесполезным!

— Вы станете еще более бесполезны, если не отдохнете немного. Идите.

— Да, кажется, мне надо поспать. Это сейчас главное…

Кэл поднялся по лестнице. На площадке было холодно, вился пар от дыхания. Он не стал раздеваться, а просто лег и накрылся одеялом с головой.

На покрытом морозными узорами окне не было занавесок, и падающий снаружи снег заливал комнату голубоватым сиянием — таким ярким, что при нем можно было читать. Но даже такой свет не мог помешать, и через полминуты Кэл уже спал.

Глава 4

Последняя надежда

1

Они явились на зов, все до единого; они приходили по одному и по двое, иногда семьями или компаниями друзей; они не взяли почти никаких пожитков (разве нажитое в Королевстве стоит того, чтобы обременять им себя?), кроме спасенных из Фуги вещей, которые можно унести на себе. Сувениры на память о потерянном мире: камешки, семена, ключи от домов.

И конечно же, они взяли с собой чары. То, что от них осталось. Несли их в то место, о котором рассказывал Сюзанне Нимрод. Он забыл название того места, зато его вспомнила Апполин. Там они скрывались перед созданием Сотканного мира, и Бич не сумел отыскать их.

Место называлось Лучезарный холм.

* * *

Сюзанна боялась, что чокнутые сделали с ним что-то необратимое: распахали или сровняли с землей. Но нет. Холм стоял нетронутый, а рощица под ним, где семейства провели то далекое лето, разрослась и превратилась в настоящий лес.

Еще ее тревожило, разумно ли покидать дома в такую кошмарную погоду — ученые объявили эту зиму самой холодной за всю историю наблюдений, — но ее заверили, что и в нынешнем плачевном состоянии ясновидцы в силах справиться со столь незначительной проблемой.

Когда-то они укрылись на Лучезарном холме от опасности. Может быть, им удастся спастись и на этот раз.

Общая радость от воссоединения была почти осязаемой. Большинство уцелевших неплохо устроились в Королевстве, но им приходилось скрывать свою скорбь. Теперь, снова очутившись среди своих, они могли предаваться воспоминаниям о прежнем мире, что само по себе было утешительно. К тому же они были здесь не совсем беззащитны. Хотя их силы заметно уменьшились теперь, когда их больше не питала Фуга, они все-таки могли наложить парочку сбивающих с толку заклятий. Едва ли они смогут долго удерживать ту силу, что уничтожила Чериот-стрит, однако нищим выбирать не приходится.

И когда они наконец-то собрались в лесу между деревьями — от их присутствия кусты и деревья чуть-чуть изменились, — Сюзанна поняла, что это единственно верное решение. Если Бичу суждено их отыскать, они, по крайней мере, встретят смерть вместе.

Заметных «прогульщиков» было лишь двое. Первый, разумеется, Кэл. А второй — том сказок, который она оставила ему на хранение, книга с живыми страницами, где прятались отголоски этого зимнего леса. Сюзанна молилась, чтобы оба они были сейчас в безопасности, и книга, и ее хранитель. Чтобы они спали сейчас в безопасности.

2

Должно быть, Кэл обдумывал эту мысль (о том, что при ярком отсвете снега можно читать), когда его сморил сон, и именно поэтому ему приснилось то, что приснилось.

Ему приснилось, что он проснулся, протянул руку к карману куртки, оказавшемуся невероятно глубоким, и достал книгу, спасенную от гибели на Чериот-стрит. Он попытался раскрыть ее, но пальцы онемели и он никак не мог подцепить обложку. Когда наконец он справился с задачей, его ждало потрясение: страницы оказались пусты, все до единой. Белые, как мир за окном. Все сказки и иллюстрации исчезли.

А снег продолжал падать на море Викингов, и на Доггер-Бэнк, и на землю. Он падал на Хили-Бридж и на Блэкпул, на Бат и Девизес, засыпал дома и улицы, заводы и соборы, заметал долины, уравнивая их с холмами, укрывал реки, облеплял деревья, пока наконец весь Зачарованный остров не сделался белым, как страницы в книге Сюзанны.

И все это показалось очень осмысленным его спящему «я»: разве они не части одной и той же истории, книга и мир за окном? Основа и уток. Один неделимый мир.

Зрелище напугало его. Пустота была и внутри, и снаружи, и он не знал средства избавиться от нее.

— Сюзанна… — пробормотал он во сне, сгорая от желания обнять ее, крепко прижать к груди.

Но ее не было. Даже во сне он не мог притвориться, будто она рядом, не мог заставить ее оказаться здесь. Он мог лишь надеяться, что она сейчас в безопасности и знает лучше его, как спастись от надвигающейся пустоты.

— Не помню, чтобы я чувствовала себя счастливой, — прошептал ему на ухо голос из прошлого.

Он не мог назвать имени говорившей, но знал, что ее давно нет среди живых. Он перемотал сон назад, чтобы узнать, кому принадлежит голос. Слова прозвучали снова, уже громче:

— Не помню, чтобы я чувствовала себя счастливой.

На этот раз память назвала ему имя и показала лицо.

Это Лилия Пеллиция стояла в ногах его кровати, только это была уже не та кровать, в которую он ложился, и комната другая.

Кэл огляделся. Он увидел и других людей, пришедших из прошлого. Фредди Каммелл рассматривал свое отражение в зеркале, Апполин восседала верхом на стуле, поднося ко рту бутылку. Рядом с ней остановился Джерико с золотоглазым младенцем на руках. Теперь Кэл понял, где он и когда. Это его комната на Чериот-стрит в ночь, когда обрывок ковра распустился.

Лилия заговорила снова, никем не понуждаемая. Она повторила ту фразу, которая привела сюда Кэла:

— Не помню, чтобы я чувствовала себя счастливой.

Почему же из всех невероятных зрелищ, какие он наблюдал, из всех необычных разговоров, какие слышал с той ночи, память решила показать ему именно этот отрывок?

Лилия посмотрела на него. Она была заметно опечалена, как будто мысленным взором уже видела ту снежную ночь, когда Кэлу снился этот сон; знала уже тогда, что все погибнет. Он захотел утешить ее, захотел сказать, что счастье еще возможно, но ему не хватило ни убежденности, ни силы воли, чтобы отрицать очевидное.

Теперь заговорила Апполин.

— А как же тот холм? — спросила она.

«Какой тот холм?» — подумал он. Если Кэл и знал когда-то, о чем она говорит, то успел позабыть.

— Как он назывался? — спросила она. — Холм, где мы провели…

Ее слова начали затихать.

«Продолжай!» — понукал ее Кэл Но тепло комнаты, которое он тоже вспомнил, угасало. Холод настоящего охватывал его, прогоняя августовскую ночь обратно в небытие. Он прислушивался, сердце колотилось все быстрее. Его разум припомнил именно этот разговор не случайно, он преследовал какую-то цель. Он узнает из этого разговора какую-то тайну, только если сумеет дослушать до конца.

— Как он назывался? — повторил хриплый голос Апполин. — Холм, где мы провели последнее лето? Я помню, словно это было вчера…

Она посмотрела на Лилию, ожидая ответа. Кэл тоже смотрел на нее.

«Ответь же», — мысленно просил он.

Но холод все усиливался, пытаясь вернуть его из прошлого в мрачное настоящее. Он отчаянно пытался захватить с собой ответ, который должны были произнести губы Лилии.

— Я помню его, — снова сказала Апполин, чей хриплый голос ослабевал с каждым последующим слогом, — как будто это было вчера.

Кэл внимательно смотрел на Лилию в ожидании ответа. Она уже сделалась прозрачной, словно сигаретный дым.

«Умоляю, ради бога, ответь!» — просил он.

И когда ее образ уже растворялся, она открыла рот, чтобы заговорить. На мгновение Кэлу показалось, что все потеряно, но ее ответ прозвучал так тихо, что пришлось до боли напрячь слух.

— Лучезарный холм… — сказала она.

А потом исчезла.

— Лучезарный холм!

Он проснулся, повторяя эти слова. Одеяло сползло с него во сне, и он так замерз, что едва шевелил пальцами. Но он побывал в прошлом. Именно в этом он и нуждался.

Кэл сел. В окно лился дневной свет. Снегопад продолжался.

— Глюк! — позвал он. — Где вы?

В спешке спихнув с лестницы коробку с бумагами, он помчался на поиски хозяина и обнаружил его дремлющим в том самом кресле, где накануне он выслушивал рассказ гостя.

Кэл потряс Глюка за руку, но тот ушел куда-то далеко в мир грез и выбрался обратно, только когда он произнес:

— Вергилий!

Тут глаза Глюка раскрылись, словно от пощечины.

— Что? — спросил он и посмотрел на Кэла. — О, так это вы. А мне показалось, я слышу… голос отца… — Глюк потер руками заспанное лицо. — Который теперь час?

— Не знаю. Вроде бы утро.

— Хотите чаю?

— Глюк, кажется, я знаю, где они.

От этих слов хозяин пробудился окончательно. Он поднялся с кресла:

— Муни! Неужели? Где же?

— Что вам известно о месте под названием Лучезарный холм?

— Никогда о таком не слышал.

— Все равно они находятся именно там!

Часть XIV ВОЛШЕБНАЯ НОЧЬ

Лес чуден, темен и глубок.

Но должен я вернуться в срок.

И до ночлега путь далек.

Роберт Фрост. Остановившись на опушке в снежных сумерках^[17]

Глава 1

Снежный буран

1

Мороз сковал стрелки часов Англии.

Хотя метеорологи больше чем за неделю предсказали наступление сибирской зимы, к внезапному похолоданию страна, как всегда, оказалась не готова. Поезда остановились; самолеты не могли взлететь. Были повреждены телефонные кабели и линии электропередач в Йоркшире и Линкольншире; снежные заносы отрезали от остального мира деревни и даже небольшие города южных графств. Средства массовой информации умоляли граждан сидеть дома, и этому совету следовали повсеместно; производство и торговля снизили обороты, а в некоторых районах совсем замерли. Никто никуда не двигался, и не без причины.

Большие отрезки автомагистралей были заблокированы либо снегом, либо застрявшими там машинами; главные магистрали страны превратились в сущий кошмар, дороги поменьше просто замело. Жизнь на Зачарованном острове замерла.

2

Кэл не сразу разыскал Лучезарный холм на карте из замечательной коллекции Глюка, но в итоге все-таки нашел: холм располагался в Сомерсете, к югу от Гластонбери. В обычных условиях туда можно было бы доехать по шоссе М5, наверное, за час. Однако в такой день, как сегодня, одному богу известно, сколько времени займет дорога.

Глюк, конечно, тоже хотел ехать, но Кэл рассудил, что если ясновидцы действительно скрываются на холме, они едва ли обрадуются чужаку в своем тайном убежище. Он как можно деликатнее изложил Глюку эти соображения. Глюк не мог скрыть разочарование, но ответил, что прекрасно понимает, какой это деликатный момент; что он всю жизнь готовился к подобной встрече; что он не будет настаивать. Разумеется, Кэл может взять любую из его машин, хотя ни на одну из них нельзя положиться.

Когда Кэл уже собирался отъезжать, собрав всю теплую одежду, какую они сумели найти, Глюк протянул ему сверток, наспех перетянутый бечевкой.

— Что это? — спросил он.

— Пиджак, — ответил Глюк. — И некоторые другие вещи, которые я подобрал.

— Я не хочу везти их с собой. Особенно пиджак.

— Но ведь это их магия, — возразил Глюк. — Берите же, черт возьми! Не делайте из меня вора.

— Подчиняюсь насилию.

— Я положил туда немного сигар. Небольшое подношение от друга. — Он улыбнулся. — Как я завидую вам, Кэл. Завидую каждой ледяной миле вашего пути.

* * *

По дороге Кэл успел засомневаться в своих действиях; успел назвать себя дураком за то, что снова надеялся и даже осмелился поверить, будто вынутое из глубин памяти воспоминание приведет его к изгнанникам. Однако его сон — или хотя бы часть сна — оказался совершенно в руку. Англия действительно превратилась в чистый лист, снег замел все. Где-то под снежным саваном жили люди, но признаков этой жизни было немного. Двери были заперты, занавески опущены, поскольку день превратился в ночь около полудня. Немногие храбрецы, отважившиеся выйти в буран, передвигались по улицам бегом, насколько позволял лед под ногами, и мечтали поскорее вернуться обратно к своим каминам и телевизорам, обещавшим сентиментальное Рождество с искусственным снегом.

Машин на шоссе почти не было, поэтому Кэл позволял себе нарушать правила: проезжал перекрестки на красный свет и плевал на одностороннее движение при выезде из города. Глюк помог ему спланировать маршрут, а в новостях по радио заблаговременно объявляли о заблокированных дорогах, так что сначала он ехал вперед довольно быстро по трассе М5 на юг от Бирмингема, выжимая стабильные сорок миль в час. Потом, севернее Уорчестерской развязки, радио сообщило, что из-за серьезной аварии участок между восьмой и девятой развязками закрыт. Ругаясь, он свернул на шоссе А38, идущее через Грейт-Малверн, Тьюксбери и Глочестер. Теперь пришлось сильно снизить скорость. Эту дорогу даже не пытались расчистить, и некоторые водители просто-напросто бросили здесь свои автомобили, рассудив, что пробиваться дальше — настоящее самоубийство.

На подъезде к Бристолю погода ухудшилась, и Кэл перешел на совсем черепашью скорость. Ослепленный снегопадом, он пропустил поворот на шоссе А37, и ему пришлось возвращаться обратно. Небо почернело, хотя по часам был самый разгар дня. За милю до Шэптон-Маллет он остановился заправиться и купить шоколадок, и хозяин заправки сказал ему, что большинство дорог к югу от города непроходимы. Кэл снова начал думать, что весь мир ополчился против него. Казалось, эта погода специально подстроена Бичом, который знает о приближении противника и ставит препоны на его пути, желая посмотреть, насколько упорно тот стремится к месту последнего противостояния.

Но если все действительно так, значит, он на верном пути; где-то там, в буране, его ждут те, кого он любит.

3

Слова хозяина заправки подтвердились со всей очевидностью, когда Кэл повернул на шоссе Лидфорд-Фосс, а затем выехал на следующую дорогу, которая теоретически должна была привести его куда-то западнее Лучезарного холма. Он заранее знал, что здесь будет самая сложная часть пути, однако иного выбора не было. Ни одна главная магистраль не вела в нужном направлении, оставались только узкие проселочные колеи, погребенные под слоем снега.

Кэл проехал около двух миль по белой дороге, пока колеса не начали прокручиваться на льду, потеряв сцепление с асфальтом. Автомобиль остановился, колеса вращались вхолостую, выплевывая из-под колес комья снега. Кэл нажал на газ, попытался свернуть в сторону, однако машина не могла двигаться дальше без посторонней помощи. С большой неохотой он вышел и тут же по щиколотку утонул в сугробе. Глюк дал ему пару спортивных ботинок и толстые носки, но стужа мгновенно заползла под одежду. Кэл натянул капюшон анорака — тоже подарок Глюка — и обошел машину сзади. Поскольку лопаты не было, пришлось отгребать снег руками, но все старания не помогли. После двадцати минут трудов машина так и не сдвинулась ни назад ни вперед.

Он бросил копать, пока не отморозил пальцы, и забрался обратно в машину. Мотор работал вхолостую, чтобы не выключать обогреватель, а Кэл сидел и размышлял о доступных ему возможностях. Последние признаки человеческого жилья он видел в двух милях позади, у поворота на это шоссе. Значит, придется две мили брести туда под снегопадом в сумраке, который скоро сгустится до полной тьмы. Предположим, после этой прогулки он сумеет найти кого-то достаточно глупого или мягкосердечного, кто согласится ему помочь, но будут потеряны часы.

Было еще два варианта. Первый: остаться в машине и переждать ночь. Этот вариант он отверг не задумываясь. Второй: добраться до Лучезарного холма пешком. Судя по не слишком подробной карте, дорога впереди раздваивалась. Если повернуть налево, то она, в принципе, приведет его в окрестности холма. Однако придется идти, полагаясь исключительно на инстинкт, потому что абсолютно все отличительные признаки ландшафта: рвы, живые изгороди, сама дорога — исчезли под снегом. Но что еще остается? Лучше путешествовать вслепую, чем вообще никак.

Когда Кэл принял решение, настроение его улучшилось и он сосредоточился на проблеме защиты от непогоды. Сзади, между сиденьями, он обнаружил коробку с драгоценными документами Глюка.Понадеявшись, что ему простят подобное святотатство, он перелез назад и принялся подкладывать бумаги и фотографии под одежду, на голое тело, облепляя себя байками о падающих с неба лягушках и говорящих пчелах. Когда содержимое коробки иссякло, он разодрал саму коробку и проложил двумя слоями картона штаны, на которые придется основной удар стужи. Под конец он взял два куска замши, обнаруженные над задним сиденьем, обмотал ими голову и сверху надел капюшон, который постарался затянуть как можно плотнее. Еще одним слоем бумаги он утеплил перчатки и ощутил, что готов к испытаниям, как никогда прежде. Подхватив сверток, который дал ему Глюк, Кэл заглушил мотор и вышел навстречу урагану.

Это безумный поступок, подумал он, захлопнул дверцу и зашагал прочь от машины.

«Я, Безумный Муни, идущий навстречу смерти».

Снаружи оказалось не так темно, как он опасался. Пока он готовился к походу, буран немного утих. Кругом расстилалась яркая молочная белизна: снежное покрывало давало больше света, чем свинцовое небо над головой. В разрывах туч поблескивали звезды. Кэл начал склоняться к мысли, что у него все-таки есть шанс.

Первая четверть мили не уменьшила его оптимизм, однако в следующую четверть самодельные утеплители стали сдавать. Сырость постепенно пропитывала картон, засунутый под штаны, и от этого коченели ноги. Она пробиралась через бумажную подкладку в перчатки, замораживала до боли пальцы. Но хуже всего было то, что Кэл не видел никаких признаков развилки, указанной на дорожной карте, и с каждым новым шагом все более убеждался, что пропустил ее и теперь удаляется от холма, вместо того чтобы идти к нему.

Он решил рискнуть и срезать путь напрямик через поле. Слева наметился небольшой подъем. Может быть, сверху он лучше сумеет понять местность? Кэл обернулся назад на машину, но уже не увидел ее. Какая разница, он все равно уже вышел. Кэл двинулся к белому склону и начал карабкаться вверх.

Разрыв в тучах сделался шире, над ним протянулась полоса сверкающего неба, усеянного звездами. Кэл выучил названия самых крупных созвездий, когда купил телескоп, и легко узнавал их теперь, — он же обладал феноменальной памятью. Конечно, они ничего не значили, эти названия; просто ярлыки, придуманные каким-нибудь звездочетом, разглядевшим некий порядок в скоплениях огоньков над головой: лук и стрела, медведь, плуг. С точки зрения космоса они не имели смысла. Но в этом было утешение: видеть созвездия и называть их по именам, словно друзей. Если бы не эта милость, их вид мог бы разбить человеческое сердце.

Боль, начавшаяся в руках и ногах, оказалась заразительной. Вскоре она распространилась на плечи и торс, потом опустилась до живота и поднялась до ушей. Кажется, не осталось ни единого дюйма тела, не испытывавшего боль. Но пути назад не было. Еще тридцать ярдов, прикинул Кэл, и он окажется на вершине; он принялся отсчитывать ярды. На восемнадцатом пришлось остановиться, чтобы передохнуть перед оставшимися двенадцатью. Борьба с холодом и подъем отнимали все его силы. Пока он стоял, хватая ртом воздух, словно астматик, он посмотрел на свои следы в снегу. Он считал, что идет прямо, но на самом деле он петлял туда и сюда.

Не желая задумываться о том, что это может значить, Кэл снова двинулся по склону. Каждый шаг теперь был настоящим подвигом. Ему приходилось высоко поднимать колени, чтобы переступать через сугробы, а не пробиваться сквозь них. Его замерзшие мышцы сопротивлялись, но в конце концов он все-таки добрался до вершины и был вознагражден расстилавшейся во все стороны чистой белоснежной панорамой. Словно жильцы покинули дом под названием «Англия», закрыв простынями всю мебель до возвращения хозяев. Если хозяева вообще вернутся. Стоя на вершине и глядя вниз на белое пространство в давящей на уши тишине, легко было поверить, что никто и никогда не вернется в это забытое богом место.

Но холм он нашел, и это мог быть только тот самый холм, потому что другого не было. Однако между холмом и тем местом, где остановился Кэл, простирались покрытые снегом поля. Когда он прикинул расстояние, которое предстояло преодолеть, его сердце дрогнуло. Но он понимал, что задерживаться здесь нельзя, иначе мышцы окончательно окоченеют, поэтому начал потихоньку спускаться по склону, с трудом контролируя собственное тело.

Ближе к подножию снег делался все глубже, пока не дошел Кэлу до пояса. Он уже не столько шел, сколько плыл в нем. Зато когда он двинулся через поле к холму, ноющая боль от мороза начала утихать, ее сменило благословенное онемение. Где-то на середине пути из пальцев выскользнул врученный Глюком пакет, и этот факт был едва отмечен его сузившимся сознанием. Мысли блуждали и сводились к одной: как уютен этот снег, через который он продирается. Может быть, стоит на время остановиться и прилечь на эту девственно чистую перину. Голова тяжелела с каждым мигом, а снег манил, он был такой уютный… Ну что тут плохого, если он ляжет и немного отдохнет, наберется сил? Но какими бы ленивыми ни сделались мысли, Кэл не настолько потерялся, чтобы не понимать: сон на снегу убьет его. Если он остановится сейчас, он остановится навсегда.

Он добрался до подножия Лучезарного холма, валясь с ног, но собрался и заставил себя подняться по склону, шаг за шагом. Склон был длиннее, чем у предыдущего холма, зато не такой крутой. Кэл уже не мог думать о том, что ждет его на другой стороне холма; все усилия уходили на то, чтобы заставлять себя двигаться. В нескольких ярдах от вершины он поднял голову в смутной надежде увидеть звезды. Но их закрыли тучи, и небеса снова готовились разразиться снегом.

Еще два шага, и Кэл достиг вершины, оглядел местность вокруг холма. И ничего не увидел. В поле зрения не было ни единого признака, напоминающего какое-то укрытие, пусть самое примитивное. Только заметенные снегом поля и снова поля до самого горизонта, пустые и молчаливые. Он был совершенно один.

Если бы у Кэла оставались силы, он бы заплакал. Но вместо этого он позволил усталости взять над собой верх и упал на снег. Он все равно не сумел бы проделать обратный путь до машины, даже если бы знал, куда идти. Тот самый убийственный сон, который он гнал от себя, навалился на него.

Но когда его веки уже слипались, он заметил движение у основания холма — там что-то пронеслось по снегу. Кэл попытался сосредоточиться, не смог, потер руками лицо и посмотрел еще раз. Глаза не подвели его. На белом поле действительно что-то двигалось, какое-то животное.

Неужели это… обезьяна?

Он встал на четвереньки, потом поднялся на ноги, но тут же потерял равновесие и покатился вниз. Земля и небо замелькали перед глазами, сливаясь в одно, пока он катился с холма. Когда он остановился, с головы до ног облепленный снегом, он не сразу понял, где верх, а где низ.

Но когда понял, то увидел, что животное — да-да, это была обезьяна! — удирает от него.

Больше похожий на снеговика, чем на человека, Кэл распрямился и заковылял следом за ней. Куда, ради всего святого, она бежит? Ведь впереди голое поле.

Внезапно обезьяна исчезла. Только что она была перед ним и он преследовал ее, а в следующий миг животное растаяло среди поля, словно забежало в открытую дверь и захлопнуло ее за собой. Кэл остановился, не веря своим несчастным глазам Может быть, обезьяна была каким-то миражом? Или же он просто тронулся умом от холода.

Кэл взглянул на снег. Там остались четкие отпечатки — следы лап на том месте, где резвилась обезьянка. Кэл пошел по следу, и то, о чем говорили его глаза, подтвердилось. Следы резко обрывались в нескольких футах от того места, где он стоял. Дальше лежал чистый нетронутый снег, целые акры снега.

— Ну хорошо, — обратился он к голому полю. — И где же вы?

Он шагнул к той точке, где обезьяна устроила фокус с исчезновением, и снова задал вопрос.

— Пожалуйста, — произнес он, и голос его сорвался, — скажите, где вы?

Конечно, ответа не последовало. Миражи не умеют говорить.

Он уставился на следы и ощутил, что надежда покидает его.

А затем чей-то голос сказал:

— Не стой на морозе.

Он поднял голову. Ни справа, ни слева от него никого не было. Но он услышал дальнейшие указания:

— Два шага вперед. И давай быстрее!

Поддавшись искушению, он сделал, один шаг вперед. А когда собирался сделать второй, из воздуха высунулась рука, крепко схватила его за анорак и втащила его внутрь.

Глава 2

Укрытие от непогоды

1

По другую сторону занавеса, за который втащили Кэла, оказался лес. Деревья росли так густо, что на земле не было ни снежинки, под ногами лежали мох и лиственная подстилка. Здесь было темно, но неподалеку горел костер, приветливым светом обещая тепло и даже больше. Человек, затянувший его сюда, исчез бесследно. Во всяком случае, Кэл никого не замечал, пока чей-то голос не произнес:

— Ну и кошмарная погода.

Тогда Кэл обернулся и увидел обезьянку Новелло, а также ее спутника, неподвижно стоявшего в паре ярдов от него.

— Это все Смит сделал, — сообщила обезьянка, прислоняясь к Кэлу. — Он протащил тебя сюда. И не позволил им меня ругать.

Человек искоса глянул на обезьяну.

— Он со мной не разговаривает, — сказал Новелло, — потому что я гулял снаружи. Ну, что сделано, то сделано, верно? Может, подойдешь к огню? Тебе бы прилечь, пока совсем не свалился.

— Да, — согласился Кэл, — пожалуй.

Смит пошел вперед, Кэл за ним. Его отупевший мозг до сих пор не мог понять, что с ним сейчас случилось. Хотя семейства загнаны в угол, у них в запасе все-таки остается пара трюков, и благодаря иллюзии этот лес остается невидимым даже с близкого расстояния. Кэла поджидал еще один сюрприз: время года. Ветви деревьев над головой были голыми, под ногами лежал осенний мох, но в воздухе стоял запах весны. Пусть лед сковывает Зачарованный остров от края до края, здесь у него нет власти. Соки растений бурлили, почки набухали, каждая живая клетка готовилась к сладостным трудам. Нежданное тепло вызвало легкую эйфорию, но озябшие конечности не улавливали сигналов мозга. В нескольких шагах от костра его тело потеряло способность поддерживать себя в вертикальном положении. Кэл протянул руки к ближайшему дереву, но дерево отшатнулось от него — или так ему показалось — и он упал вперед.

Но о землю он не ударился. Его подхватили чьи-то руки, и он сдался на их милость. Руки донесли его до благодатного огня и осторожно опустили. Кто-то коснулся его щеки, он отвернулся от костра и увидел, что рядом с ним стоит на коленях Сюзанна, а свет падает на ее лицо.

Он произнес ее имя — во всяком случае, подумал, что произнес. А потом потерял сознание.

2

Однажды он так же закрыл глаза, глядя на нее, а когда пришел в себя, она исчезла. На этот раз ничего подобного не произошло. На этот раз она дожидалась, пока он вынырнет из сна. И не просто дожидалась, а обнимала его, укачивала. Всю одежду, все бумажные поддевки и фотографии с него сняли, а обнаженное тело укрыли одеялом.

— Я нашел дорогу домой, — сказал он Сюзанне, едва язык начал снова ему повиноваться.

— Я заезжала за тобой на Чериот-стрит, — ответила она, — но дома уже не было.

— Я знаю…

— И на Рю-стрит тоже.

Он кивнул.

— Де Боно пришел тогда ко мне…

Кэл замолчал, охваченный воспоминаниями. Даже тепло от костра и объятия Сюзанны не могли унять дрожь: он снова стоял среди тумана и смотрел на то, что мелькает в нем.

— За нами гнался Бич, — произнес он.

— И Шедуэлл, — добавила она.

— Да. Откуда ты знаешь?

Она рассказала ему об усыпальнице.

— И что же происходит теперь? — спросил он.

— Мы ждем. Поддерживаем чары и ждем. Теперь собрались все. Не хватало только тебя.

— Вот я и нашелся, — сказал он негромко.

Сюзанна крепче обняла его.

— И больше мы не расстанемся, — пообещала она. — Будем молиться, чтобы все это миновало нас.

— Пожалуйста, никаких молитв, — раздался рядом с Сюзанной чей-то голос. — Мы не хотим, чтобы нас услышали ангелы.

Кэл вытянул шею, чтобы рассмотреть нового собеседника. Морщины на его лице стали глубже, чем раньше, борода еще сильнее поседела, но все равно это было лицо Лемюэля, улыбка Лемюэля.

— Поэт… — проговорил Ло и наклонился, чтобы провести рукой по волосам Кэла. — Мы едва не потеряли тебя.

— Вот еще, — отозвался Кэл, слабо улыбаясь. — А ты сохранил фрукты?

Ло похлопал себя по нагрудному карману пальто современного покроя, которое очень ему шло.

— Они здесь. Кстати о фруктах, уж не голоден ли ты?

— Я всегда готов перекусить, — сказал Кэл.

— Так ведь еда только и ждет, когда ты ее захочешь.

— Спасибо.

Лем уже собирался уходить, но вдруг обернулся и очень серьезно спросил:

— А ты поможешь мне посадить их, Кэлхоун? Когда придет время?

— Конечно! Ты же знаешь, что помогу!

Лем кивнул.

— Увидимся позже. — И он вышел из круга света.

— А моя одежда высохла? — спросил Кэл. — Не могу же я ходить в таком виде.

— Пойду попробую найти для тебя что-нибудь, — сказала Сюзанна.

Он приподнялся и сел, позволяя ей встать, и она поцеловала его в губы. Это был не просто дежурный поцелуй, его тепло согрело Кэла сильнее дюжины костров. Когда Сюзанна отошла, Кэл завернулся в одеяло, чтобы скрыть тот факт, что в эту ночь бурлила кровь не только у растений.

Теперь он мог подумать в одиночестве. Только что он был на волосок от смерти, но теперь недавняя боль почти забылась; ему уже казалось, что за пределами зачарованного леса нет ничего, можно остаться здесь навсегда и творить магию. Однако, несмотря на все очарование этой мысли, поверить в нее даже на миг было опасно. Если ясновидцам суждена жизнь после этой ночи — если Уриэль и его компаньон каким-то чудом пройдут мимо них, — то им нужно стать частью той Страны чудес, какую он обнаружил в бюро чудес Глюка. Два мира должны соединиться.

Кэла уже клонило в сон, когда Сюзанна принесла ему ворох одежды.

— Сейчас мне пора на дежурство, — сказала она. — Увидимся позже.

Он поблагодарил ее и принялся одеваться. Второй раз за сутки он облачался в чужую одежду, и эта была куда более странной, чем куртки и штаны Глюка. Неудивительно, если учесть, откуда она взялась. Кэлу понравилось смешение стилей: жилет от делового костюма и потертая кожаная куртка, странного вида носки и ботинки из свиной кожи.

— Вот так и должен одеваться поэт, — объявил Лемюэль, подходя к Кэлу. — Как слепой вор.

— Меня обзывали и похуже, — ответил Кэл. — Кажется, кое-кто говорил о еде?

— Точно, — сказал Лем и повел его от костра.

Когда после света костра глаза привыкли к темноте, Кэл увидел, что представители семейств были здесь повсюду. Они сидели на ветках деревьев или прямо на земле, обложившись со всех сторон пожитками. Несмотря на то что они умели творить чудеса, сегодня ночью ясновидцы походили на обычную толпу беженцев: угрюмые, настороженные взгляды, крепко сжатые рты. Правда, некоторые из них решили в эту последнюю ночь на земле взять от жизни все, что только возможно. Влюбленные лежали в объятиях друг друга, целуясь и перешептываясь; одинокий певец что-то напевал, и три женщины танцевали под его музыку, надолго замирая в промежутках между движениями, так что сливались с деревьями. Однако большинство ясновидцев оставались неподвижны, сдерживая свой страх перед будущим смертельным представлением.

Запах кофе встретил Кэла на поляне, куда привел его Лем. Там тоже горел костер, хотя и не такой большой. У огня сидело полдюжины ясновидцев, и никого из них Кэл не знал.

— Это Кэлхоун Муни, — представил Лем. — Поэт. Один из присутствующих — он сидел на стуле, пока какая-то женщина осторожно брила его, — сказал Кэлу:

— Я помню тебя по саду. Ты же из чокнутых.

— Верно.

— Так ты пришел умереть вместе с нами? — спросила девушка, присевшая на корточки возле костра, чтобы налить себе кофе.

Это замечание, которое должно было бы показаться бестактным, вызвало у компании смех.

— Если потребуется, — ответил Кэл.

— Что ж, не стоит умирать на пустой желудок, — отозвался тот, которого брили.

Когда женщина вытерла полотенцем остатки мыльной пены с его головы, Кэл понял: этот человек отрастил шевелюру, чтобы скрыть от жителей Королевства замысловатый цветной узор на черепе. Теперь же он снова мог с гордостью демонстрировать его.

— У нас только хлеб и кофе, — сказал Лем.

— Годится, — заверил его Кэл.

— Ты видел Бича, — произнес кто-то из компании.

— Да, — подтвердил Кэл.

— Нам обязательно об этом говорить, Хэмел? — спросила девушка у костра.

Тот не обратил на нее внимания.

— И на что же он похож? — продолжал он.

Кэл пожал плечами:

— Он огромный.

Он надеялся, что на этом сможет закрыть тему. Но не только Хэмел интересовался Бичом. Все ясновидцы, даже та девушка, что возражала, ждали дальнейших подробностей.

— У него сотни глаз… — продолжал Кэл. — Вообще-то больше я ничего не разглядел.

— Может быть, нам удастся его ослепить, — предположил Хэмел, вытаскивая сигарету.

— Как? — спросил Лем.

— Древней наукой.

— Нам едва хватает энергии, чтобы поддерживать защитный экран, — заметила женщина с бритвой. — Откуда же мы возьмем силы для противостояния Бичу?

— Я не понимаю этих разговоров о древней науке, — сказал Кэл, глотая кофе, поданный Лемом.

— Она уже в прошлом, — сказал бритый.

— Ею владели наши враги, — напомнил Хэмел. — Эта дрянь Иммаколата и ее дружок.

— И те, кто создал Станок, — вставила девушка.

— Они давно умерли, — сказал Лем.

— Все равно, — проговорил Кэл. — Вам не удастся ослепить Бича.

— Почему же? — спросил Хэмел.

— У него слишком много глаз.

Хэмел подошел к огню и кинул в середину костра окурок своей сигареты.

— Это для того, чтобы лучше нас видеть, — сказал он.

Окурок в костре загорелся синим пламенем, и Кэл заинтересовался, что же такое курил этот человек. Хэмел отвернулся от костра и ушел, исчез между деревьями. После его рода повисла тишина.

— Прошу прощения, мой поэт, — произнес Лем. — Мне надо отыскать дочерей.

— Ну конечно.

Кэл доедал свой хлеб, привалившись спиной к дереву, и наблюдал, как люди приходят и уходят. Он проспал не так долго, чтобы окончательно избавиться от усталости, и из-за еды его снова клонило в дрему. Он запросто уснул бы тут же под деревом, но выпитый кофе вызвал непреодолимое желание опорожнить мочевой пузырь. Он отправился на поиски подходящего куста и быстро заблудился среди деревьев.

В одном месте он увидел пару, танцевавшую в ночи под музыку из маленького транзистора — так влюбленные танцуют после закрытия дискотеки, слишком поглощенные друг другом, чтобы расстаться. Потом ему попался мальчик, которого учили считать, а счетами служила линия живых огоньков, созданных чарами матери. Наконец он отыскал укромное местечко и как раз застегивал пуговицы на одолженных штанах, когда кто-то схватил его за руку. Он повернулся и увидел Апполин Дюбуа. Она была, как обычно, в черном, но с накрашенными губами и подведенными глазами, что вовсе ее не украшало. Если бы он не заметил в руке Апполин пустую водочную бутылку, то понял бы и по запаху, что она порядком набралась.

— Я бы и тебе предложила, — сказала она, — да у меня ничего не осталось.

— Не беспокойся, — ответил Кэл.

— Чтобы я беспокоилась? — удивилась Апполин. — Я никогда не беспокоюсь. Все кончится плохо, буду я беспокоиться или нет.

Придвинувшись ближе, она уставилась на него.

— Ты плохо выглядишь, — сообщила она. — Когда в последний раз брился?

Едва Кэл раскрыл рот, чтобы ответить, как в воздухе что-то пронеслось, какая-то дрожь вместе с темнотой. Апполин тут же отпустила Кэла, выронив бутылку. Бутылка ударила его по ноге, но он сумел удержаться от проклятия и был этому рад. Все звуки под деревьями, будь то музыка или уроки арифметики, затихли. Точно так же и между деревьями, и на ветвях. Лес внезапно погрузился в мертвящую тишину, тени сгустились. Кэл вытянул перед собой руку и коснулся ствола дерева, опасаясь потеряться в темноте. Апполин попятилась, ее напудренное лицо белело в сумраке. Потом она отвернулась и исчезла.

Справа от Кэла кто-то поспешно засыпал землей маленький костерок, возле которого мать учила ребенка считать. Они так и сидели там: мать зажимала рукой рот сыну, а мальчик смотрел на нее круглыми от страха глазами. В последних отблесках костра Кэл рассмотрел, что ее губы движутся — она о чем-то спрашивала мужчину, гасившего огонь. Тот в ответ указал большим пальцем себе за плечо. После чего настала кромешная тьма.

Некоторое время Кэл стоял неподвижно, смутно сознавая, что мимо него проходят люди. Они двигались целенаправленно, словно шли к заранее условленному месту. Кэл решил, что бессмысленно цепляться за дерево, как влекомая потоком жертва наводнения, а лучше пойти туда, куда указывал загасивший костер человек. Надо разузнать, что же происходит. Он вытянул перед собой руки, чтобы отыскивать путь в темноте. Каждое его движение производило ненужный шум: ботинки из свиной кожи скрипели, руки натыкались на стволы и отрывали от них куски коры. Но теперь он понял, куда идти: деревья впереди поредели, и между ними показался ярко сияющий снег. Его отблески осветили путь, и Кэл остановился в десяти ярдах от края леса. Теперь он понял, где находится. Впереди раскинулось то самое поле, где он увидел резвящегося Новелло, последовал за ним и скатился по белому склону Лучезарного холма.

Когда он захотел подойти ближе, чья-то рука уперлась ему в грудь, останавливая. Кивком головы ему указали в ту сторону, откуда он пришел. Но другой человек, притаившийся в кустах у самого выхода из леса, увидел Кэла и подал знак, чтобы его пропустили. Только подойдя вплотную к тем кустам, он понял, что это Сюзанна. Сияние снега в двух шагах отсюда почти ослепляло, но рассмотреть ее оказалось непросто: она, как шалью, была окутана заклятием, действие которого усиливалось с каждым выдохом и слабело на вдохе. Сюзанна внимательно следила за полем и холмом. Снегопад не прекращался, он замел все следы Кэла — возможно, не без посторонней помощи.

— Он здесь, — прошептала Сюзанна, не глядя на Кэла.

Тот оглядел раскинувшееся перед ними поле. Там не было ничего, кроме холма и снега.

— Я не вижу… — начал он.

Она жестом велела ему молчать и кивнула на молодой подлесок, растущий у самой кромки леса.

— Зато она видит, — шепотом сказала Сюзанна.

Кэл всмотрелся в молодую поросль и понял, что одно деревце было из плоти и крови. На самом краю леса стояла молодая девушка. Раскинув руки, она держалась за прутики деревьев слева и справа от себя.

Кто-то выдвинулся из сумрака и остановился рядом с Сюзанной.

— Уже близко? — спросил он.

Кэл узнал голос, хотя его обладатель сильно изменился.

— Нимрод?

Золотистые глаза скользнули по нему, не выразив никаких чувств. Нимрод уже отводил взгляд, когда в этих глазах наконец мелькнуло узнавание. Апполин права, подумал Кэл, я выгляжу неважно. Нимрод крепко пожал ему руку, и тут девушка у кромки леса тоненько ахнула. Это стало ответом на вопрос, близко ли враги.

Шедуэлл и Хобарт появились на вершине Лучезарного холма. Хотя небо у них за спиной было темным, а их контуры еще темнее, эти растерзанные силуэты узнавались безошибочно.

— Они нашли нас, — выдохнул Нимрод.

— Пока нет, — возразила Сюзанна.

Она очень медленно поднялась, и от ее движения новый сигнал тревоги — подобный тому, который чуть раньше заставил замолчать весь лес, — пронесся между деревьями. Темнота сгущалась.

— Они усиливают защиту, — шепотом произнес Нимрод.

Кэл мечтал хоть чем-то помочь ясновидцам, но мог лишь смотреть на холм в ожидании того, что враг развернется и отправится искать их в какое-то другое место. Однако он слишком хорошо изучил Шедуэлла, чтобы надеяться на это, и не удивился, когда Коммивояжер пошел вниз по склону в поле. Враг был настойчив. Он принес дары Смерти, так он говорил на Чериот-стрит, и не успокоится, пока не вручит свой подарок.

Хобарт — точнее, заключенная в нем сила — медлил на вершине холма, откуда открывался хороший обзор. Даже с такого расстояния было видно, что его лицо темнеет и вспыхивает, как раздуваемые ветром угли.

Кэл обернулся. Ясновидцы стояли между деревьями через равные промежутки, сосредоточившись на заклятиях, что отделяли их от гибели. От их удвоенных усилий эффект получился настолько мощный, что обманул даже его, хотя он находился внутри защитного экрана. На мгновение тьма в лесу истончилась, и Кэлу показалось, что он видит сквозь нее снег на другой стороне.

Он снова оглянулся на Шедуэлла, который уже спустился со склона и вглядывался в расстилавшееся перед ним поле. И только теперь, при виде Коммивояжера, он вдруг вспомнил о пиджаке. Шедуэлл либо потерял его, либо выкинул, а сам Кэл тоже потерял его во время пути сюда. Это случилось в поле с той стороны Лучезарного холма, когда застывшие пальцы выронили свою ношу. И как только Шедуэлл двинулся в сторону леса, Кэл выпрямился и прошептал:

— Пиджак…

Сюзанна стояла рядом с ним, ее голос звучал едва слышно.

— А что с ним?

Шедуэлл снова замер и вгляделся в снег под ногами. Неужели там сохранились следы Новелло и Кэла?

— Ты знаешь, где пиджак? — спросила Сюзанна.

— Да, — ответил Кэл. — Где-то с той стороны холма.

Коммивояжер снова поднял голову и уставился перед собой. Даже с такого расстояния было заметно, что на его лице отразилось недоумение, даже подозрение. Иллюзия явно действовала, но долго ли она протянет? Уриэль на холме заговорил, его слова разнесла метель.

— Я чую их, — сообщил он.

Шедуэлл кивнул и вынул из кармана пачку сигарет, раскурил одну, прикрываясь полой пальто. Затем вернулся к созерцанию снежного пейзажа. Отчего он щурится, из-за ветра? Или же он видит что-то в сияющем снегу?

— Мы скоро ослабеем, — сказала Сюзанна, — если не получим помощь.

— От пиджака? — удивился Кэл.

— Если в нем есть сила, — ответила она. — Может быть, еще осталась. Ты сумеешь его найти?

— Не знаю.

— Это не тот ответ, который сейчас нужен.

— Да, я найду его.

Она посмотрела на холм. Шедуэлл решил присоединиться к Уриэлю и теперь карабкался вверх по склону. Ангел усадил тело Хобарта на снег и вглядывался в тучи.

— Я пойду с тобой, — сказал Нимрод.

— Они увидят нас.

— А мы пойдем в обход. Обойдем холм сбоку. — Нимрод посмотрел на Сюзанну. — Да?

— Да, — согласилась она. — Идите, пока есть возможность.

Нимрод ринулся вперед, Кэл за ним, лавируя между деревьями и притаившимися ясновидцами. Чтобы скрыться от взгляда человека и ангела, требовалось напряжение, и оно уже сказывалось на них: несколько заклинателей лишились чувств, другие держались из последних сил.

У Нимрода было безошибочное чувство направления. Они с Кэлом вышли с другой стороны леса и мгновенно упали лицом в снег. Высокие сугробы оказались им на руку: под их прикрытием можно было отойти от леса незамеченными. Однако предстояло преодолеть и участки голой земли, если они не собирались ходить кругами до рассвета. Ветер вздымал поземку, заслоняя Лучезарный холм, но между вихрями Кэл и Нимрод ясно видели и сам холм, и тех, кто стоит на нем. Если бы стоящие на холме взглянули вниз, они запросто разглядели бы их. Но Кэл с Нимродом приноровились к порывам ветра. Они замирали, когда замирал он, и перебегали с места на место, когда снова поднималась поземка. Так они прошли ярдов тридцать, огибая холм, и уже казалось, что самая опасная часть пути позади, как вдруг ветер внезапно стих, и в тишине Кэл услышал торжествующий голос Шедуэлла.

— Ты! — провозгласил он, глядя вниз с холма. — Я тебя вижу!

Он спустился на несколько ярдов, потом вернулся наверх поторопить Уриэля, все еще созерцавшего небеса.

— Беги! — крикнул Кэл Нимроду, и они оба открыто рванули вперед по сугробам.

Кэл теперь бежал впереди. Один взгляд наверх дал знать, что Шедуэлл привлек внимание Уриэля и тот уже встал. Ангел был совершенно голый, он не чувствовал холода; тело его почернело от огня и дыма. В любую секунду, чувствовал Кэл, этот огонь может настигнуть их с Нимродом.

Он снова побежал, почти готовый к этому огню. Три неуклюжих прыжка, а пламени все не было. Четвертый, потом пятый, шестой, седьмой. И опять никакого чудовищного огня.

В недоумении Кэл поднял глаза на вершину холма. Шедуэлл по-прежнему стоял там, уговаривая ангела обрушиться на проклятых. Но в паузах между порывами ветра Кэл рассмотрел, что Уриэль был поглощен другим делом, отвлекшим его от роли палача.

Кэл снова бросился бежать. Он понимал, что им с Нимродом дарован драгоценный шанс на спасение, но не мог сдержать стон при виде Сюзанны, поднимавшейся на холм, чтобы встретиться лицом к лицу с ангелом.

Глава 3

На холме

1

У Сюзанны не было никакого плана. Но пока она смотрела, как Нимрод и Кэл подползают к холму, ей стало совершенно ясно: их заметят и уничтожат, если не отвлечь внимание врага. Она не стала искать добровольцев. Кому отвлекать внимание ангела, как не ей самой? В конце концов, однажды они с Хобартом уже играли в драконов.

Чтобы не наводить Шедуэлла на цель, она проскользнула между деревьями и вышла сбоку от холма, перебегая от сугроба к сугробу, пока не удалилась от леса. Только тогда она предстала перед драконом.

Если бы она действовала быстрее, Шедуэлл вообще не успел бы заметить Кэла с Нимродом. Но она услышала его торжествующий крик за миг до того, как вышла из укрытия. Помедли она еще секунд двадцать, и Шедуэллу удалось бы поднять Хобарта с места, а вместе с ним и смерть. Но когда Коммивояжер забрался на холм, глаза ангела уже смотрели на нее, и оторвать его от созерцания Сюзанны было невозможно.

Прежде чем предстать перед ангелом, Сюзанна внимательно наблюдала за двумя фигурами на вершине холма, стараясь понять их отношения. Однако их поведение — особенно поведение Уриэля — сбило ее с толку. Бич, конечно же, был поглощен погоней не меньше Шедуэлла, но в данный момент он как будто отвлекся от своей цели и, как зачарованный, глядел в небеса. Лишь раз он дернулся и показал свое пламя: тело вмещавшего его человека вдруг вспыхнуло без видимой причины, огонь охватил Хобарта и успокоился лишь тогда, когда спалил его одежду и обжег кожу. Пока пламя делало свое дело, он просто стоял в огненном столбе, словно мученик, и озирал пустынную местность.

Приблизившись к ним, Сюзанна увидела, как ужасно изуродовано это тело. Не только этот огонь терзал плоть Хобарта. Бывший полицейский был изранен, раны его были опалены, руки чудовищно изувечены, волосы и брови начисто сгорели, лицо узнавалось с трудом. Однако глаза на этом обожженном лице заставляли думать о том, что он и заключенная в нем сила были чем-то заворожены. Казалось, он не чувствовал ни боли от ран, ни смущения, хотя стоял перед ней голый и нелепый — не сияющая жертва, каким он представал в своих грезах, а истерзанный болван, пропахший смертью и паленой плотью.

При виде его пустого взгляда у Сюзанны затеплилась робкая надежда: может быть, она сумеет воспользоваться этим трансом и достучаться до того Хобарта, с которым она играла в деву, рыцаря и дракона? Тогда, возможно, она уцелеет или хотя бы отвлечет врага, чтобы ясновидцы успели подготовиться к новому этапу обороны.

Шедуэлл теперь тоже заметил ее. По сравнению с Хобартом он выглядел вполне благополучно, но выражение лица выдавало его. Это лицо, прежде с легкостью надевавшее любую маску, теперь не слушалось хозяина, и в его напускной любезности сквозила жалоба, а не насмешка.

— Ну-ну, — произнес он. — И откуда же ты взялась?

Он держал руки в карманах, чтобы согреть их, и не делал попыток схватить Сюзанну, даже не старался подойти ближе. Он знал, что ей не уйти с этого холма живой.

— Я пришла к Хобарту, — сказала она.

— Боюсь, его здесь нет, — ответил Шедуэлл.

— Ты лжешь.

Хобарт не сводил с нее глаз. Неужели в них мелькнуло узнавание?

— Я говорю правду, — настаивал Шедуэлл. — Хобарта нет. Это существо — лишь оболочка. Ты сама знаешь, что там внутри. И это вовсе не Хобарт.

— Какая жалость, — произнесла Сюзанна, поддерживая его фальшивый вежливый тон. Так она могла потянуть время и подумать.

— Невелика потеря, — заметил Шедуэлл.

— Но у нас осталось одно незавершенное дело.

— У тебя с Хобартом?

— О да. — При этих словах она посмотрела прямо на обгорелого человека. — Я надеялась, что он вспомнит меня.

Голова Хобарта упала вперед, потом он поднял ее в подобии кивка.

— Так ты действительно помнишь, — сказала Сюзанна.

Его глаза не отпускали ее ни на мгновение.

— Ты сейчас дракон? — спросила она.

— Заткнись, — приказал Шедуэлл.

— Или же рыцарь?

— Я велел тебе заткнуться!

Шедуэлл двинулся было к ней, но Хобарт поднял руку и уперся обугленным обрубком в его грудь. Коммивояжер сделал шаг назад.

«Он боится», — подумала Сюзанна.

Темный нимб страха вокруг его головы подтверждал то, что скрывало выражение лица. Шедуэлл не мог совладать с силой, которую привел, он боялся ее. Однако он был не настолько труслив, чтобы умолкнуть.

— Сожги ее, — приказал он Хобарту. — Заставь ее сказать, где они прячутся.

Сюзанна содрогнулась. Она не приняла в расчет подобную возможность: они могут подвергнуть ее пыткам, чтобы узнать правду. Но отступать все равно поздно. Кроме того, Хобарт не выказывал намерения слушаться приказов Шедуэлла. Он смотрел на нее, как рыцарь из книги; раненый рыцарь в конце своей истории. А она чувствовала себя такой же, как в сказке, страшной и сильной. Тело Хобарта находилось в услужении у жуткой силы, но если Сюзанна сумеет — осторожно и мягко — пройти мимо этой силы и поговорить с человеком, чьи тайные желания она знала, есть шанс, совсем небольшой шанс, что она убедит его перейти на ее сторону и выступить против Бича. Раз у драконов есть слабости, они могут быть и у ангелов. Как убедить его подставить горло?

— Я… помню тебя, — проговорил Хобарт.

Голос срывался, в нем звучала боль, но он явно принадлежал Хобарту, а не его «жильцу». Сюзанна бросила взгляд на Шедуэлла, с недоумением следившего за их разговором, затем снова посмотрела на Хобарта. Поворачивая голову, она заметила, как что-то промелькнуло в его открытых ранах. Сюзанна инстинктивно хотела шагнуть назад, но он остановил ее.

— Не надо, — произнес он. — Не… уходи от меня. Я не желаю тебе зла.

— Ты говоришь о драконе?

— Да, — сказал он. — Снег отвлекает его внимание. Ему кажется, что он среди песков. Один.

Теперь инертность Бича получила объяснение. Глядя с холма на заснеженные просторы, он потерял связь с настоящим. Он снова оказался в пустыне, где провел тысячелетия, дожидаясь новых приказов своего создателя. И этим создателем был не Шедуэлл. Шедуэлл — это прах, человеческий прах. Бич больше не слышал его.

Но он узнавал запах ясновидцев, исходивший от их укрытия. И когда чары падут — долго они не продержатся, — созерцание снежной пустыни не помешает ему выполнить долг. Он увидит их и сделает то, ради чего пришел. Не для Шедуэлла, а ради самого себя. Сюзанна должна достучаться до него как можно скорее.

— Ты помнишь книгу? — спросила она Хобарта.

Он ответил не сразу. В наступившей тишине внутри тела снова полыхнул огонь. Сюзанна начала опасаться, что его успокаивающие слова были обманом, что стражники закона слишком тесно сплелись в единое целое и ей не удастся позвать одного, не привлекая внимания второго.

— Ответь мне, — попросила она. — Книга…

— О да, — сказал он, и от воспоминаний свет в ранах загорелся еще ярче. — Мы были там, — говорил он, — среди деревьев. Ты, я и…

Он замолчал, и его спокойное лицо изменилось. На нем отразилась паника, когда огонь поднялся до самых краев ран. Сюзанна заметила, что Шедуэлл медленно отступает назад, словно от тикающей бомбы. Она принялась лихорадочно придумывать, как отсрочить взрыв, но на ум ничего не шло.

Хобарт поднимал к лицу искалеченные руки, и это движение объяснило Сюзанне, почему они обгорели. Он и раньше пытался сдерживать огонь Бича, однако плоть не выдержала такого удара.

— Сожги ее, — послышалось бормотание Шедуэлла.

И огонь пришел в движение. Он появился не вдруг, как она ожидала, а медленно просочился из порезов, покрывавших тело Хобарта, из ноздрей, изо рта, из члена, из пор. Он побежал сверкающими ручейками, а вместе с ним неслись и желания ангела, пока смутные, но крепнущие. Сюзанна проиграла это состязание.

Однако Хобарт еще не был сломлен до конца. Он сделал последнюю отважную попытку заговорить от своего имени. Но всякая надежда на разговор умерла, едва он открыл рот. Не успел он произнести слово, как Уриэль выступил вперед. Языки пламени лизнули лицо, искажая его до неузнаваемости. Сквозь огонь Сюзанна видела глаза Хобарта, и, когда их взгляды встретились, он закинул голову назад.

Она узнала этот жест из прошлого. Он подставлял ей горло.

«Убей меня, и дело с концом», — сказал тогда дракон. Сейчас Хобарт просил о той же самой милости единственным доступным ему способом. «Убей меня, и дело с концом».

В книге Сюзанна заколебалась и упустила момент. На этот раз она сумеет.

В качестве оружия у нее имелся менструум — как обычно, он знал о ее намерениях раньше, чем она сама. Сюзанну смущала мысль об убийстве, но менструум вырвался из нее, одним серебристым всплеском преодолел разделявшее их расстояние и вцепился в Хобарта.

Хобарт подставлял горло, но менструум искал не его, он целился прямо в сердце. Сюзанна ощутила жар его тела, вернувшийся по серебристому потоку в ее разум, а вместе с ним — биение его жизни. Сердце Хобарта билось у нее в руке, она крепко держала его, и чувство вины не отравляло ее мысли. Он хотел смерти, и она должна ее даровать — это справедливый обмен.

Он дрожал. Однако его сердце, несмотря на все свои грехи, было смелым и продолжало биться.

Огонь выходил из его тела. Хобарт плакал огнем, испражнялся им, потел им. Сюзанна ощутила запах собственных опаленных волос. Между ней и Хобартом поднимался пар, снег вокруг растаял и закипел. Пламя обрело форму, теперь его направляли, ему приказывали. В любое мгновение оно набросится на нее.

Сюзанна сильнее сжимала сердце Хобарта, пульсировавшее в ее кулаке. Оно все еще билось, все еще билось.

Как только эта мысль проявилась, мышцы поддались и замерли.

Где-то внутри Хобарта возник звук, который не могли воспроизвести его легкие и не мог исторгнуть его рот. Но Сюзанна явственно слышала этот звук, как и Шедуэлл: наполовину рыдание, наполовину вздох. Это было последнее слово. Тело, внутрь которого вошли ее ментальные пальцы, умерло раньше, чем звук успел затихнуть.

Сюзанна позвала менструум обратно, но Бич ухватил его за хвост, и вместе с потоком к ней пришло эхо бездны. Она ощутила вкус безумия и боли, а потом до нее дошла его смертоносная сила.

На миг установилась тишина, пока поднимался пар и таял снег. А затем рыцарь и дракон Хобарт упал мертвым к ее ногам.

— Что ты сделала? — спросил Шедуэлл.

Она сама не знала. Конечно, она убила Хобарта. Но что еще? Тело, лежавшее у ног Сюзанны, не выказывало никаких признаков присутствия его «жильца». Мелькавший в ранах огонь внезапно угас. Неужели смерть Хобарта вынудила Уриэля уйти, или же он просто тянет время?

— Ты убила его, — сказал Шедуэлл.

— Да.

— Как? Господи… как?

Она была готова отразить его нападение, но во взгляде Коммивояжера сквозила не жажда убийства, а отвращение.

— Так ты одна из этих чародеев? — сказал он. — Ты вместе с ними.

— Была, — ответила она. — Но они ушли, Шедуэлл. Ты упустил свой шанс.

— Меня ты можешь дурачить сколько угодно. — Его голос его был полон притворного смирения. — Я всего лишь человек. Но ты не сможешь укрыться от ангела.

— Ты прав, — сказала Сюзанна. — Я боюсь. Как и ты.

— Боишься?

— Он пока еще никуда не ушел, — напомнила она, бросая взгляд на тело Хобарта. — Ведь ему нужно новое тело? Здесь только мы с тобой, а я испорчена магией. Ты же чист.

Лицо Шедуэлла мгновенно изменилось, и Сюзанна получила подтверждение своим словам. Он не просто боялся, он был в ужасе.

— Он не тронет меня, — возразил Коммивояжер сдавленным голосом. — Я же его разбудил. Он обязан мне жизнью.

— Думаешь, его это волнует? — спросила она. — Разве все мы не прах под ногами подобного создания?

Он оставил попытки притвориться равнодушным и стал нервно облизывать губы: сначала верхнюю, потом нижнюю, потом еще и еще раз.

— Не хочешь умирать, верно? — продолжала Сюзанна. — Во всяком случае, вот таким образом.

Шедуэлл взглянул на тело Хобарта.

— Он не посмеет, — сказал он, но понизил голос, чтобы Бич не услышал.

— Помоги мне, — предложила Сюзанна. — Вместе мы, может быть, сумеем удержать его в узде.

— Это невозможно.

Пока он говорил, лежавшее в теплой грязи тело охватил огонь. Для пламени Уриэля в нем остались одни мышцы и кости, поскольку Хобарт лишился всего, чего только можно лишить плоть человека. Кожа треснула, кровь закипела. Сюзанна отступила, чтобы ее не задело огнем, и оказалась рядом с Шедуэллом. Он вцепился в нее, загородившись от огня.

Но Бич уже покинул Хобарта и ушел в глубь холма. Земля начала содрогаться, снизу донесся грохот камней и проваливающейся земли.

Чем бы ни занимался под землей Уриэль, Сюзанна хотела бежать отсюда, пока еще есть время, но Шедуэлл по-прежнему цеплялся за нее. Ей очень хотелось напустить на него менструум, но она не собиралась убивать единственного возможного союзника. Ведь это он пробудил тварь и был ее компаньоном. Если кто-то знал слабости Бича, то именно Шедуэлл.

Рев из-под земли достиг наивысшей точки, и в этот момент холм осел. Шедуэлл закричал и упал, увлекая за собой Сюзанну. Его хватка, возможно, спасла ее от смерти, потому что они покатились по склону, когда вершина Лучезарного холма взорвалась.

Скалистая порода и мерзлая земля взлетели к небесам, затем обрушились им на головы. Сюзанна не успела закрыться, ей пришлось выплевывать изо рта талый снег, когда что-то ударило ее сзади по шее. Она старалась сохранить ясность сознания, ноголова ее закружилась и она провалилась в ночь.

2

Когда она очнулась, Шедуэлл все еще был рядом. Он вцепился в нее с такой силой, что рука от локтя до кончиков пальцев онемела. Сначала Сюзанна подумала, что полученный удар повредил ее глаза, но на самом деле мир вокруг них был затянут туманом. Холодный липкий туман окутал весь холм. Шедуэлл смотрел на нее сквозь мглу, и глаза его превратились в узкие щелки на грязном лице.

— Так ты жива… — произнес он.

— Сколько мы уже здесь?

— Минуту или две.

— А где Бич? — спросила она.

Шедуэлл покачал головой.

— Он потерял рассудок, — сказал он. — Хобарт был прав. Бич не понимает, где он находится. Тебе придется помочь мне…

— Так ты ради этого остался.

— Или ни один из нас не выберется отсюда живым.

— И как же? — спросила она.

Он улыбнулся неверной кривоватой улыбкой.

— Утихомирь его, — сказал он.

— Но как именно?

— Отдай ему то, чего он хочет. Отдай ему чародеев.

Она засмеялась ему в лицо:

— Не вышло, попробуй еще раз.

— Это единственный выход. Если он получит их, он успокоится. Оставит нас в покое.

— Я не собираюсь никого ему отдавать.

Хватка Шедуэлла усилилась. Он подполз ближе, как краб.

— Он все равно отыщет их, рано или поздно. — Шедуэлл готов был расплакаться, как ребенок. — Им не выжить, а мы еще можем спастись. Надо просто заставить этих негодяев показаться ему. Он уже не захочет нас, когда получит их. Он будет удовлетворен.

Его лицо приблизилось к лицу Сюзанны, так что она видела каждую пору и морщинку.

— Я знаю, что ты меня ненавидишь, — говорил он. — Я заслужил. Так сделай это не ради меня, а ради себя самой. Я заставлю его отблагодарить тебя.

Сюзанна смотрела на него почти с благоговением, пораженная тем, что даже сейчас он способен торговаться.

— Ты получишь состояние. Цену назовешь сама. Все теперь в твоих руках. Все, что пожелаешь. Свобода, благодарность и…

Шедуэлл замолчал.

— О господи! — воскликнул он.

Где-то в тумане раздался знакомый вой. Голос, который Шедуэлл знал и которого боялся, поднимался до самого неба. Коммивояжер пришел к выводу, что нет надежды заставить Сюзанну помочь, поэтому выпустил ее и поднялся на ноги. Туман сгустился со всех сторон, и Шедуэллу потребовалось несколько секунд, чтобы найти путь к отступлению. Он выбрал направление и сразу же побежал, прихрамывая на ходу, пока вой — его мог издавать только Уриэль — сотрясал холм.

Сюзанна встала, испытывая головокружение из-за тумана и боли в голове. Земля была так искорежена, что определить, где склон холма, было невозможно. Она никак не могла понять, в какой стороне лес. Все, что ей оставалось, — бежать отсюда как можно скорее, прочь от этого воя. Кровь струйками стекала по ее шее. Дважды она спотыкалась и оказывалась на земле, готовой разверзнуться и поглотить ее.

Сюзанна уже буквально падала с ног, когда из тумана выступил чей-то силуэт и человек позвал ее по имени. Это оказался Хэмел.

— Я здесь! — ответила она, пытаясь перекричать вой Бича.

Хэмел мгновенно нашел ее, поддержал на этой предательской неровной почве и увел обратно в лес.

3

Удача была на стороне Шедуэлла. В удалении от холма туман поредел, и он понял, что либо интуитивно, либо по счастливой случайности выбрал верное направление. Дорога совсем рядом, он доберется до нее раньше, чем ангел покончит с холмом, и успеет скрыться в каком-нибудь безопасном месте на другой стороне планеты, где сможет зализать раны и выкинуть из головы этот ужас.

Он отважился оглянуться. Благословенное расстояние между ним и разоренным холмом увеличивалось. Единственным признаком присутствия ангела был туман, который по-прежнему расстилался над холмом. Значит, Шедуэлл в безопасности.

Он сбавил ход, подходя к живой изгороди вдоль дороги. Все, что ему нужно теперь, — идти вдоль изгороди, пока в ней не встретится дыра. Снег продолжал падать, однако после пробежки Шедуэллу стало жарко, пот катился у него по спине и груди. Он расстегнул пуговицы пальто и вдруг понял, что жар исходит не только от его тела. Снег под ногами превращался в слякоть, от земли поднимался пар; эта нежданная весна выманила из земли ростки и заставила их подниматься, как змеи, к его лицу. Когда они покрылись цветами, Шедуэлл осознал всю глубину своей ошибки. Вместо соков по этим стеблям струился огонь, а из сердцевин цветов смотрели глаза — бесчисленные глаза Уриэля.

Шедуэлл не мог двинуться ни вперед, ни назад; глаза были повсюду. Он с ужасом слышал голос ангела в своей голове, как слышал его в Руб аль-Хали.

«Я не посмею?» — спросил Уриэль, высмеивая хвастовство Шедуэлла перед Сюзанной.

«Я НЕ ПОСМЕЮ?»

И тут же оказался внутри Шедуэлла.

Только что Шедуэлл был самим собой. Человек со своей историей.

А в следующий миг оказался прижатым к стенке собственного черепа, потому что все остальное место занял ангел из Эдема.

Последним человеческим проявлением тела, которое он недавно считал своим, стал пронзительный крик.

4

— Шедуэлл, — сказала Сюзанна.

— Нет времени радоваться, — мрачно заметил Хэмел. — Нам необходимо вернуться, пока они не начали выходить.

— Выходить? — переспросила она. — Нет, этого нельзя делать. Бич все еще здесь. Он в холме.

— Выбора нет, — ответил Хэмел. — Заклятие почти не действует. Видишь?

Они были в нескольких ярдах от рощи, и в воздухе уже угадывалось какое-то смутное присутствие, намек на то, что скрывается по другую сторону завесы.

— Сил больше не осталось, — сказал Хэмел.

— Кэл не вернулся? — спросила Сюзанна. — Или Нимрод?

Он коротко мотнул головой. Они пропали, говорило выражение его лица, нет смысла оглядываться на них.

Сюзанна посмотрела на холм, надеясь увидеть хоть какое-то опровержение его слов, но не заметила ничего. Туман по-прежнему укрывал вершину, вокруг лежала та же вздыбленная земля.

— Ты идешь? — спросил ее Хэмел.

Сюзанна последовала за ним с гудящей от боли головой. Первый шаг она сделала по снегу, второй — по лесной подстилке. Где-то в глубине леса плакал ребенок, безутешно рыдал.

— Попробуй успокоить его, Хэмел, — сказала Сюзанна. — Только нежно.

— Так мы идем или нет? — спросил он.

— Да, — решила она. — Нам придется. Но я хочу дождаться Кэла.

— Времени нет, — настаивал он.

— Ладно, — согласилась она. — Я понимаю. Мы уходим.

Он пробурчал что-то и отвернулся.

— Хэмел? — окликнула она.

— Что?

— Спасибо, что пришел за мной.

— Мне просто хотелось выйти отсюда, — ответил он и отправился на поиски рыдающего ребенка.

Сюзанна же пошла на наблюдательный пост, откуда открывался самый лучший вид на холм.

Несколько чародеев стояли здесь на часах.

— Что там такое? — спросила она одного из них.

Ответа не потребовалось. Приглушенное бормотание ясновидцев заставило Сюзанну посмотреть на холм.

Туманное облако пришло в движение. Что-то в его центре сделало огромный вдох, и облако вдруг стало таять, уменьшаясь и уменьшаясь, пока втянувшая его сила не оказалась на виду.

Уриэль нашел Шедуэлла. В грязи на Лучезарном холме стояло тело Коммивояжера, но глаза его горели небесным огнем. По сосредоточенному взгляду, каким он оглядывал окрестности, было совершенно ясно, что замедливший его продвижение приступ рассеянности прошел. Ангел больше не блуждал в бездне воспоминаний. Он знал, что он такое и ради чего он здесь.

— Нам пора уходить! — сказала Сюзанна. — Сначала дети.

Решение было принято вовремя. Как только под деревьями пронесся приказ уходить и беглецы предприняли последнюю попытку спастись, Уриэль устремил свой убийственный взгляд на поле под Лучезарным холмом, и снег загорелся.

Глава 4

Отражение

1

Когда Кэл и Нимрод добрались до поля за холмом, Кэл никак не мог отыскать своих следов, заметенных бураном. Пришлось разгребать снег наугад в отчаянной надежде наткнуться на потерянный сверток. Однако затея была почти безнадежная. Кэл шел к холму вовсе не прямым путем, от усталости он петлял и мотался из стороны в сторону, словно пьяница, а ветер с тех пор намел сугробы в человеческий рост.

Падающий снег большую часть времени скрывал от взглядов вершину холма, поэтому Кэлу оставалось только гадать, что там происходит. Каковы шансы выстоять против Бича с Шедуэллом? Должно быть, небольшие, если они вообще есть. Но ведь Сюзанна вывела его из Вихря живым. Наперекор всему. Мысль о том, что она сейчас отвлекает на себя смертоносный взгляд Уриэля, заставила Кэла удвоить рвение, хотя он ни на секунду не верил, что сумеет отыскать пиджак.

Разгребая снег, они с Нимродом все дальше уходили друг от друга, и в итоге Кэл потерял своего приятеля за снежной завесой. Но вскоре он услышал тревожный крик Нимрода, обернулся и увидел ослепительную вспышку среди белой пустоты. На холме что-то горело. Кэл рванулся туда, но здравый смысл взял верх над героизмом. Если Сюзанна жива, то она жива. Если она погибла, то он обязан искать дальше, чтобы ее смерть не была напрасной.

И он вернулся к своему делу, бросив притворяться, будто в этой работе имеется хоть какая-то система. На холме что-то заревело, шум сопровождался грохотом и извержением земли. На этот раз Кэл не стал оглядываться и не пытался рассмотреть, что творится за снежной завесой; он просто копал и копал, обращая свое горе в трудовое рвение.

В спешке он едва не потерял сокровище, как только нашел: руки попытались отбросить лист бумаги раньше, чем мозг осознал, что это. Но когда разум это осознал, Кэл перестал рыть снег, как терьер, отбрасывая комья за спину.

Он боялся поверить, что действительно отыскал сверток. Во время работы ветер доносил до него чей-то голос и уносил обратно: это был крик о помощи из снежной пустыни. Голос принадлежал не Нимроду, поэтому Кэл продолжал разгребать снег. Крик раздался снова. Кэл поднял голову, прищурился сквозь метель. Неужели кто-то бродит по сугробам рядом с ним? Эта картина промелькнула в сознании и ушла, как тот крик.

Сверток оказался столь же неуловимым. Кэл уже готов был признать, что ошибся и трудится впустую, когда замерзшие пальцы нашарили что-то в снегу. Кэл потянул находку из сугроба, размокшая бумага порвалась, и содержимое свертка высыпалось в снег. Коробка сигар, какие-то мелочи, пиджак. Кэл схватил его. Если в доме Глюка он казался самым обычным предметом одежды, то сейчас и подавно. Кэл надеялся, что в лесу сумеют пробудить силу этой вещи, потому что сам он явно этого не мог.

Кэл обернулся к Нимроду, чтобы сообщить ему о находке, и увидел два силуэта. Они пробирались к нему, причем один поддерживал другого. Первый оказался Нимродом, а тот, кого он вел, — именно его крик слышал Кэл, но оставил без внимания, — был так закутан в теплую одежду, что рассмотреть его было невозможно. Нимрод уже заметил пиджак — Кэл поднял его вверх, чтобы показать, — и принялся поторапливать своего спутника. Он прокричал что-то Кэлу, но ветер унес слова в сторону. Нимрод повторил их, подойдя ближе:

— Это твой друг?

Человек задрал вверх покрытое ледяной коркой лицо и стащил шарф, закрывавший подбородок. Он не успел размотать шарф до конца, как Кэл воскликнул:

— Вергилий?

Шарф был снят, и Глюк взглянул на Кэла одновременно смущенно и торжествующе.

— Простите меня, — сказал он. — Я должен был оказаться здесь. Я должен увидеть.

— Если еще осталось, на что смотреть, — прокричал сквозь свист ветра Нимрод.

Кэл обернулся на Лучезарный холм. В просветах между порывами метели было видно, что верхушка холма почти полностью исчезла. Над ней поднимались столбы пара, а внизу горел огонь.

— Лес!.. — воскликнул Кэл.

Позабыв о Нимроде и Глюке, он бросился сквозь сугробы к холму и тому, что ожидало его за ним.

2

Бич действовал без спешки. Он методично уничтожал поле и окрестности, рассчитывая на то, что рано или поздно его глаза отыщут тех созданий, чью близость он чуял. В лесу было организовано отступление: дети в сопровождении воспитателей и родителей выходили с другой стороны убежища. Все оставшиеся в лесу застыли на своих местах, удерживая завесу. Сюзанна не вполне понимала, что это, демонстрация силы духа или фатализм. Может быть, и то и другое. Ведь как бы они ни старались, запас магии подходил к концу. Речь шла даже не о минутах, а о секундах: они промелькнут, и взгляд Уриэля-в-Шедуэлле упадет на деревья. И тогда они сгорят, невидимые или видимые.

Хэмел стоял рядом с Сюзанной, наблюдая за приближением ангела.

— Ты идешь? — спросил он.

— Через секунду.

— Либо сейчас, либо никогда.

Что ж, наверное, никогда. Сюзанну так заворожила невероятная сила, бушевавшая перед ней, что она не могла отвести от нее изумленного взгляда. Ее поражало, что подобное могущество растрачивается на пустое дело мщения; что-то не так с реальностью, которая делает это возможным, не предлагая ни исцеления, ни даже надежды на исцеление.

— Нам пора, — сказал Хэмел.

— Так идите, — ответила Сюзанна.

Слезы стояли у нее в глазах. Она не позволяла им пролиться, и они туманили взор. Вместе с ними она чувствовала поднимающийся менструум — он пришел не для того, чтобы ее защитить, а чтобы быть с ней до конца, немного порадовать ее напоследок.

Ангел поднял глаза. Она услышала крик Хэмела. Затем деревья справа от того места, где она стояла, охватило пламя.

Из глубины леса донеслись вопли, когда лопнул защитный экран.

— Врассыпную! — выкрикнул кто-то.

Услышав этот голос, Бич заставил лицо Шедуэлла растянуться в улыбке, и эта улыбка означала конец мира. Затем свет, исходящий от Шедуэлла, разгорелся ярче: Уриэль готовился к последнему удару, призванному навсегда уничтожить чародеев.

За мгновение до этого последнего удара кто-то позвал:

— Шедуэлл!

Прозвучало имя Коммивояжера, однако развернулся Уриэль, и смертоносный взгляд на время отвлекся.

Сюзанна смотрела теперь не на Бича, а на призвавшего его.

Это был Кэл. Он шагал по дымящейся земле, в которую превратилось заметенное снегом поле у подножия холма. Он двигался прямо на врага.

При виде Кэла Сюзанна, нисколько не колеблясь, покинула свое укрытие. Она вышла из-под защиты деревьев на открытое место. И не только она одна. Хотя Сюзанна не отводила взгляда от Кэла, она слышала рядом перешептывания и шаги: это ясновидцы выходили из укрытия. Такая солидарность перед лицом неумолимого истребления тронула ее до глубины души. Теперь, в самом конце, их присутствие подтверждало: мы все-таки вместе, чокнутые и ясновидцы, мы часть одной истории.

Раздался испуганный голос Апполин, и никто не стал заглушать ее слова:

— Да он рехнулся!

Потому что Кэл продолжал идти к Уриэлю по искореженной земле.

Треск пламени за спиной Сюзанны становился все громче. Пожар, раздуваемый ветром, распространялся по лесу. Его свет заливал землю, и тени ясновидцев падали на две фигуры в поле. Прекрасная одежда Шедуэлла была разорвана и опалена, лицо побледнело, как у покойника. Кэл был в своих ботинках из свиной кожи, и отблески пламени играли на нитях его пиджака.

Нет, это не его пиджак. Это пиджак Шедуэлла. Пиджак, полный чар.

Как же Сюзанна не заметила и не поняла этого с самого начала? Может быть, потому что пиджак так хорошо сидел на Кэле, хотя был сшит на человека в полтора раза крупнее его? Или же потому, что все ее внимание было сосредоточено на его лице. Она видела целеустремленность во взгляде Кэла, которую успела полюбить.

В десяти ярдах от Бича Кэл остановился.

Уриэль-в-Шедуэлле ничего не говорил, но во всем теле Коммивояжера угадывалось беспокойство, готовое в любой момент взорваться.

Кэл принялся расстегивать пуговицы пиджака. Он хмурился, потому что пальцы плохо слушались, но в итоге ему все-таки удалось проделать этот фокус, и пиджак расстегнулся.

Потом Кэл заговорил. Голос его звучал тихо, но не дрожал.

— Я хочу кое-что тебе показать, — начал он.

Сначала Уриэль-в-Шедуэлле ничего не ответил. А когда ответил, то это был голос не духа, а занятого им тела.

— У тебя нет ничего из того, что я хочу, — произнес Коммивояжер.

— А это не для тебя, — возразил Кэл, и голос его зазвучал громче. — Это для ангела из Эдема. Для Уриэля.

На этот раз не ответили ни Бич, ни Коммивояжер. Кэл взялся за лацканы пиджака и распахнул его, показывая подкладку.

— Не хочешь взглянуть? — спросил он.

Ответом ему было молчание.

— Все, что ты увидишь там, — продолжал Кэл, — твое.

Кто-то рядом с Сюзанной спросил шепотом:

— Что он такое вытворяет?

Она знала ответ, но не стала тратить драгоценные силы на объяснения. Кэл нуждался во всей ее силе, всей ее надежде, всей ее любви.

А он снова обратился к Бичу.

— Что ты там видишь? — спросил Кэл.

На этот раз он получил ответ:

— Ничего.

Это сказал Шедуэлл.

— Я. Ничего. Не вижу.

— О Кэл, — выдохнула Сюзанна, уловив тень отчаяния на его лице.

Она прекрасно знала, о чем он сейчас думает, и разделяла его сомнения. Неужели чары пиджака умерли? Может быть, они выветрились, когда исчезли питавшие их жертвы, и Кэл вышел к Уриэлю совершенно безоружным?

Время тянулось бесконечно. Затем из утробы ангела раздался низкий стон. Когда он прозвучал, Шедуэлл снова открыл рот и заговорил. Только на этот раз негромко, как будто обращался к самому себе или же к тому, кто жил внутри него.

— Не смотри, — сказал он.

Сюзанна задержала дыхание, не решаясь поверить, что его слова были предостережением. Но как еще их можно истолковать?

— Ты ведь видишь там что-то, — настаивал Кэл.

— Нет, — ответил Шедуэлл.

— Смотри, — сказал Кэл, распахивая пиджак во всю ширь. — Смотри и выбирай.

И вдруг Шедуэлл взвыл.

— Он лжет! — причитал он, а тело его содрогалось. — Все это ложь!

Но стон, рвавшийся изнутри его существа, затопил все вопли. Это был не тот вой, какой Сюзанна слышала на вершине Лучезарного холма, не безумный вопль ненависти. Этот звук был полон бесконечной тоски. И словно отвечая на звук светом, пиджак засверкал. Его ткань не утратила силы, как Сюзанна того опасалась.

И тут же Шедуэлл снова закричал, срываясь на истерический визг.

— Нет! — вопил он. — Нет, будь ты проклят!

Однако Бич был глух к мольбам занятого тела. Он устремил все свои бесчисленные глаза на подкладку, выуживая из нее видение, доступное лишь ему одному.

Для Кэла это был миг ужаса и радости, так тесно сплетенных друг с другом, что он сам не мог отличить одно от другого. Но это уже не имело значения — события вышли из-под его контроля. Ему оставалось одно: стоять на месте, пока пиджак демонстрировал свои обманы.

Кэл не собирался его надевать, это вовсе не входило в его планы. У него и не было никаких планов, он просто брел через сугробы и надеялся, что не опоздал. Но события опережали его. Взгляд Уриэля отыскал убежище ясновидцев и начал уничтожать его. Найденный пиджак оказался бессильным, защита ясновидцев рушилась. Но при виде Коммивояжера Кэлу пришла в голову мысль: чары пиджака действовали, когда его надевал Шедуэлл, и, значит, нет иного выхода, кроме как сделать то же самое.

Кэл сунул руки в рукава, и тут же пиджак обхватил его, как медицинская перчатка. Кэл чувствовал его объятия, когда приступил к торгу. Пиджак стал частью Кэла, а Кэл — частью пиджака.

Даже сейчас, перед Уриэлем, Кэл чувствовал, как пиджак пробивается к нему, выискивая человеческую сущность, чтобы сдобрить ею созданную иллюзию. Взгляд ангела завороженно сосредоточился на подкладке, заемное лицо искажалось с каждым вздохом, который Шедуэлл растрачивал впустую на мольбы и предостережения.

— Он обманет тебя! — ревел он. — Это же магия! Ты слышишь меня?

Если ангел и сознавал его панику, он не понимал ее. А если понимал, ему было наплевать на Шедуэлла. Искусительные способности пиджака достигли своего апогея. До сих пор ему доводилось соблазнять только чокнутых, чьи сердца мелочны и сентиментальны, а желания редко поднимаются выше банальностей. Однако существо, которое сейчас вглядывалось в его глубины, мечтало о чем-то совершенно ином. У Уриэля не было безмятежного детства, о котором он мог тосковать, не было возлюбленных, по которым он мог скорбеть. Его умственные возможности, хотя и пребывавшие долгое время в стерильной обстановке, были безграничны. Пришлось вычерпать чары пиджака до дна, чтобы воплотить самый желанный для ангела образ.

Пиджак начал коробиться и морщиться на спине Кэла. Швы потрескивали, как будто пиджак с трудом выдерживал то, о чем его просили, и был готов разлететься в клочья. Кэл ощущал, что и с ним может произойти то же самое, если в ближайшее время все не закончится. Притязания пиджака на него самого сделались невыносимыми: эта одежда все глубже вгрызалась в своего хозяина и вынимала из него душу, чтобы сделать видение под стать запросам ангела. Руки и торс Кэла онемели, пальцы не находили сил удерживать пиджак распахнутым. Силы, заключенные в подкладке, теперь сами держали его нараспашку, а Кэл просто стоял, окутанный нитями силы, и в его мозгу мелькали обрывки грез Уриэля. Он с трудом улавливал смысл в этих видениях.

Он видел планету света, вращавшуюся вокруг своей оси прямо у него перед носом. Эта громадина задевала его по губам. Там было море пламени, накатывающее на пляж: из камня и облаков. Там были образы, на которые он не смел взглянуть даже мысленным взором. Они окутывали себя тайной собственного дыхания.

Но все это были краткие видения, и когда они промелькнули, Кэл снова стоял на истерзанной земле, а его тело было измучено жаждой Уриэля. Пиджак исчерпал свои возможности. Он начал распадаться. Нити расплетались из утка и основы, сгорая на глазах.

Однако Уриэль не желал, чтобы его дурачили. Его глаза впились в ткань, требуя исполнить то, что обещал Кэл. Под его напором пиджак окончательно сдался, но, когда он погибал, Уриэль получил обещанное. Подкладка взорвалась, и из нее возник образ желания Уриэля. Яркость этого образа ослепила Кэла.

Он услышал рев Шедуэлла, потом закричал и сам, перекрывая шум и умоляя ангела прижать видение к груди.

Уриэль не стал медлить. Он желал обладать этим видением так же страстно, как Кэл желал избавиться от него. Сквозь туманную дымку Кэл видел, как вспыхнуло тело Шедуэлла, когда ангел внутри него приготовился явить себя. Коммивояжер мог лишь закричать от отчаяния, когда его подбросило в воздух и Уриэль начал выступать наружу. Кожа Шедуэлла натянулась, как на барабане, до крайних пределов, рот раскрылся широким «О». Кожа треснула, и наружу полезли внутренности. Коммивояжер лопнул, тело его взорвалось, чтобы выпустить захватчика; ошметки плоти сгорели в тот же миг, когда разлетелись в стороны и выпустили разрушителя во всей красе.

Кэл ясно увидел перед собой воплощение того, что лишь краем глаза успел заметить на Чериот-стрит: глаза Уриэля, контуры Уриэля, жажду Уриэля.

А затем магнетический взгляд ангела потянул к себе иллюзию, которую его воля выдернула из обрывков пиджака, и сам двинулся ей навстречу.

Видение предстало перед ним: такое же яркое, как Уриэль, такое же огромное, как он. Этот образ, порожденный чарами пиджака, и был еще одним Уриэлем. Он был точной копией серафима. Когда он поднялся, остатки пиджака упали со спины Кэла, но гибель одежды никак не отразилась на рожденном ею существе. Отражение Уриэля стояло перед силой, вызвавшей его из небытия.

Когда Кэл потерял и силы, и видения, мелькавшие перед ним, он ощутил чудовищную банальность происходящего. У него не осталось энергии, чтобы поднять голову и посмотреть на возвышавшееся над ним чудо. Его глаза были обращены внутрь себя, и он видел там пустоту. В этой пустыне его прах летел по ветру вместе с прахом всего, что он когда-то любил и потерял; летел вечно, до скончания времен, не ведая ни отдыха, ни смысла.

Тело Кэла не выдержало, он упал, как подстреленный, а песок в голове уносил его прочь, в бездну. Он не видел, что было дальше.

Сюзанна заметила, как он упал. Не глядя на гигантов, возвышавшихся над горящим лесом, она кинулась ему на помощь. Ангелы над головой полыхали, как двойное солнце, воздух от их удвоенных энергий вонзался в кожу невидимыми иголками. Сюзанна не обращала на это внимание и тащила Кэла прочь, подальше от места свидания духов. У нее не осталось ни страха, ни надежды. Важно и необходимо только одно: отнести Кэла в безопасное место. Чему суждено быть, то будет. Ее это не касается.

К ней на помощь бросились остальные: Апполин, Хэмел и Нимрод с дальнего конца поля. Они подняли Кэла, вынесли его из облака невидимых иголок и осторожно положили туда, где земля была мягче.

А у них над головами противостояние перешло в новую стадию. Контуры Уриэля невообразимо усложнились, его строение менялось со скоростью мысли: отчасти механизм, отчасти крепость из всепроникающего огня. Товарищ Уриэля менялся точно так же. Между ними пролетали стрелы, похожие на иглы с нитями огня, и эти нити притягивали их все ближе друг к другу, пока ангелы не слились, как любовники.

Если Уриэль настоящий и Уриэль воображаемый были двумя разными существами, то теперь различия между ними стерлись. Подобного рода разграничения свойственны чокнутым, которые считают, будто существуют и внутри своей головы, и снаружи. Для них мысль это лишь тень бытия, а не истина сама по себе.

Уриэль знал об этом лучше. Правда, потребовалась древняя наука, чтобы он признал свое сокровенное желание: просто-напросто заглянуть в свое собственное лицо и увидеть, каким он был до того, как его свело с ума одиночество.

Теперь он обнимал позабытую часть себя, мгновенно усвоив урок. Бездна его безумия была так же глубока, как высоки звезды, откуда он спустился. Он позабыл о своей природе и отдался навязчивой идее, исполнению никому не нужного долга. Но теперь он посмотрел на себя, увидел себя во всем своем величии и освободился от наваждения. Отринул его и обратил взгляд на звезды.

Его место на небесах. Там вечность, которую здесь он провел впустую, становилась единым днем, а его горе, как и любое горе, было больше ему неведомо.

С этой мыслью ангел взлетел — он и его второе «я», слитые в одно сияющее существо.

По небу плыли тучи. Он мгновенно скрылся над ними, оставив дождь из мерцающих огней падать на лица тех, кто наблюдал за его исчезновением.

* * *

— Исчез, — произнес Ло.

Огни погасли, и только снежные хлопья падали с небес.

— И что же, все закончилось? — желала знать Апполин.

— Думаю, да, — ответил Хэмел.

По его щекам катились слезы.

Порыв свежего ветра оживил пламя, пожиравшее лес. Однако это уже не имело значения. Им больше не нужно скрываться. Кажется, сегодня ночью изгнание закончилось.

Сюзанна посмотрела на Кэла, обняв его, как когда-то обнимала Джерико. Но Джерико умер у нее на руках, а Кэл будет жить. Она поклялась себе, что он не умрет. Он все-таки пострадал во время гибели пиджака: кожа на лице и груди была обожжена и покрыта копотью. Но это лишь видимые повреждения.

— Как он? — спросил незнакомый голос.

Сюзанна подняла голову и встретилась взглядом со взглядом чокнутого. Человек был закутан в многослойные одежды и так же обеспокоен, как она сама.

— Сюзанна? — произнес он. — Моя фамилия Глюк. Я друг Кэлхоуна.

— Добро пожаловать, — произнес кто-то.

Глюк засветился от счастья.

— Он не умрет, — сказала Сюзанна, поглаживая лицо Кэла. — Ему просто нужно немного поспать.

— У него была трудная ночь, — заметил Нимрод, и по его стоическому лицу тоже покатились слезы.

Глава 5

Лунатик

1

Вокруг была пустыня, и Кэл был песком в этой пустыне, и его надежды и мечты были песком в этой пустыне, и все они неслись под неумолимым ветром.

Он приобщился к состоянию Уриэля до его исцеления. Он разделил с духом одиночество и отчаяние, его хрупкий разум занесло в пустоту, и он остался там умирать. Он не знал исхода. В конечном счете вся его жизнь была пустыней: из огня, снега, песка. Везде сплошная пустыня, и он будет скитаться по ней, пока его держат ноги.

2

Тем, кто ухаживал за Кэлом, казалось, что он просто спит. Во всяком случае, сначала. И его оставили отсыпаться, понадеявшись, что он проснется здоровым. Пульс у него был ровным, кости не повреждены. Все, что ему требовалось, это время для восстановления сил.

Но когда на следующий день он проснулся в доме Глюка, тотчас же стало ясно, что не хватает чего-то важного. Глаза его открылись, но Кэла не было. Взгляд его никого не узнавал и был лишен проблесков разума. Глаза Кэла были пусты, как чистый лист бумаги.

Сюзанна не знала — никто из них не знал, — что он разделил с Уриэлем во время столкновения, но она могла догадываться, основываясь на собственном опыте. Менструум научил ее, что любой обмен — дорога с двусторонним движением. Кэл облачился в пиджак Иммаколаты и дал Уриэлю его видение. Но чем безумный дух наградил его взамен?

Когда через два дня в его состоянии не произошло никаких перемен, на помощь позвали квалифицированных специалистов. Врачи провели множество исследований, но так и не смогли найти физических отклонений. Это не кома, постановили они, а скорее какой-то транс; они не могли припомнить ничего похожего, кроме разве что лунатизма. Один из врачей даже предположил, что Кэл сам вызвал у себя это состояние, и Сюзанна не отрицала такой возможности.

В итоге медики признались, что не видят ни одной причины, по которой пациент не приходит в себя и не может жить нормальной жизнью. Причин великое множество, сказала про себя Сюзанна, но она не станет ничего им объяснять. Возможно, он увидел слишком много и пережитое сделало его равнодушным к бытию.

3

А песок все кружил.

Иногда ему казалось, что он слышит в ветре голоса, ужасно далекие голоса. Но они сразу же затихали и оставляли его в одиночестве. Это к лучшему, понимал Кэл, потому что если за пределами этой пустыни есть какое-то иное место и голоса пытаются зазвать его туда, это причинит ему боль. Лучше остаться одному. Кроме того, рано или поздно обитатели того, другого, места придут к нему сюда. Они состарятся, умрут и станут песком в его пустыне. Так все и бывает, всегда было и всегда будет.

Все всегда обращается в песок.

4

Каждый день Сюзанна по нескольку часов разговаривала с ним. Она рассказывала ему, как прошел день, кого она видела, называла имена людей, которых он знал, и места, где он бывал, в надежде, что это выведет его из инертного состояния. Но ответа не было. Не было даже намека на ответ.

Иногда его полное равнодушие приводило ее в тихое бешенство, и она бросала в его бесстрастное лицо обвинения. Она говорила, что с его стороны это эгоизм. Она же любит его, неужели он не чувствует? Она любит его и хочет, чтобы он узнавал ее, был с ней. Порой она была близка к отчаянию и, как бы сильно ни старалась, не могла сдержать слез тоски и печали. Тогда она уходила от его постели, чтобы взять себя в руки. Она опасалась, что где-то в глубине своего замкнутого разума он может услышать, как она горюет, и уйдет в себя еще глубже.

Сюзанна пыталась пробиться к нему даже с помощью менструума, но Кэл был настоящей крепостью. Ее призрачное тело могло наблюдать за ним, но не могло войти внутрь. То, что она видела, не внушало оптимизма. Создавалось впечатление, что эта крепость необитаема.

5

За окнами дома Глюка ничего не менялось: не было заметно никаких признаков жизни. Это была самая суровая зима с начала века. Снегопад следовал за снегопадом, слой льда намерзал на слой льда.

Когда январь подходил к своему печальному завершению, никто уже не спрашивал о здоровье Кэла. У всех в это мрачное время имелись собственные проблемы, и было не так уж сложно выбросить мысли о Кэле из головы: ведь он не испытывал боли, во всяком случае никак не показывал, что испытывает боль. Даже Глюк тактично заметил Сюзанне, что не стоит тратить на него столько времени. Ей нужно приходить в себя, как-то обустраивать жизнь, думать о будущем. Она сделала все, что может сделать преданный друг, и даже больше, убеждал ее Глюк. Нужно поделить обязанности с другими.

— Не могу, — сказала она.

— Почему же? — спросил он.

— Я люблю его, — отвечала она, — и хочу быть с ним.

Хотя, конечно, это была половина правды. Вторая половина заключалась в книге.

Книга лежала в комнате Кэла. Сюзанна оставила ее там в тот день, когда они вернулись с Лучезарного холма. Хотя Мими сделала подарок именно ей, нынешняя магия книги предполагала, что Сюзанна не имеет права открывать том в одиночестве. Ей снова требовалась помощь Кэла, как тогда в храме, когда они использовали силу Станка и наполнили книгу общими воспоминаниями. Теперь без него нельзя было запустить обратный процесс. Магия висела в пространстве между ними. Сюзанна не могла назвать своим то, что создано их совместным воображением.

Пока Кэл не очнется, никто не расскажет «Истории о таинственных местах». А если он не очнется, никто не расскажет их никогда.

6

В середине февраля, когда в воздухе угадывался фальшивый намек на близкую весну, Глюк отправился в Ливерпуль. После неких таинственных расспросов на Чериот-стрит он разыскал Джеральдин Келлуэй. Она приехала вместе с ним в Харборн, чтобы навестить Кэла. Его состояние повергло ее в шок, это было очевидно. Но прагматизм Джеральдин был таков, что она первой решилась бы заварить чайку после Армагеддона, поэтому через час она уже освоилась с Кэлом.

Джеральдин уехала обратно в Ливерпуль через два дня. Она вернулась к той жизни, которая сложилась в отсутствие Кэла, и обещала скоро приехать еще.

Если Глюк надеялся, что ее присутствие поможет вывести Кэла из ступора, его надежды не оправдались. Лунатик пребывал в том же состоянии весь февраль и начало марта, а приход весны откладывался и откладывался.

Днем они поднимали его с постели, усаживали у окна, и он сидел там, глядя на скованную морозом землю за домом Глюка. Его вкусно кормили, но он жевал и глотал с механической старательностью животного. Его каждый день брили и мыли, ему массировали ноги, чтобы не атрофировались мышцы, но всем, кто заходил его навестить, а в особенности Сюзанне и Глюку, было ясно, что он собирается умереть.

7

А песок все кружил.

Глава 6

Волшебство

1

Если бы Финнеган не позвонил, она ни за что не поехала бы в Лондон. Но он позвонил, и Сюзанна поехала, скорее по настоянию Глюка, чем по собственному желанию.

Однако как только она вышла из дома и села в поезд, она ощутила, что груз последних недель немного отпустил ее. Разве она сама не говорила когда-то Апполин: они еще живы, и это уже решение? Так и есть. Нужно получить от жизни все ее радости, и никакие печальные обстоятельства не заставят отказаться от этого.

Финнеган был в необычном для него подавленном состоянии. Его дела в банке в последнее время шли неважно, и ему требовалась дружеская поддержка. Сюзанна охотно оказала ему эту поддержку и едва ли не с удовольствием выслушала поток его жалоб, поскольку они отвлекали ее от собственных проблем. Финнеган закончил плакаться, улыбнулся и напомнил Сюзанне, как она однажды заявила, что никогда не выйдет замуж за банкира. Если он в скором времени окажется не у дел, не подумает ли она еще раз над его предложением? По тону было ясно, что он не ждет положительного ответа, и он его не получил. Однако Сюзанна выразила надежду, что они останутся друзьями.

— Какая ты все-таки странная женщина, — произнес он, когда они прощались, вроде бы без связи с тем, что было сказано раньше.

Сюзанна восприняла это замечание как комплимент.

2

День уже клонился к вечеру, когда она вернулась в Харборн. Начиналась очередная морозная ночь, украсившая жемчугами улицы и крыши домов.

Когда она поднялась наверх, она обнаружила, что их лунатик сидит не возле окна на стуле, а на кровати с горой подушек, подложенных под спину, и взгляд у него такой же пустой, как и раньше. Кэл казался больным. Следы, оставленные на его лице откровениями Уриэля, выделялись на бледной коже. Этим утром Сюзанна ушла слишком рано и не побрила больного, а теперь с огорчением наблюдала, как эта мелочь сказалась на его внешнем виде. Тихонько рассказывая, где она побывала, Сюзанна перевела его с кровати на стул у окна, где было светлее. Потом принесла из ванной электрическую бритву и принялась сбривать щетину.

Поначалу ей было нелегко вертеть его, словно куклу, и она огорчалась. Но время закалило Сюзанну, и теперь забота о внешнем виде Кэла стала выражением ее чувств к нему.

Однако в тот вечер, едва сумерки поглотили дневной свет, Сюзанна ощутила, что в ней поднимаются прежние тревоги. Может быть, причиной тому был день вне дома, далеко от Кэла, заставивший ее взглянуть на него по-новому. Или же ощущение, что события постепенно подходят к завершению и осталось не так много дней, когда она может брить и купать его. Все вот-вот закончится.

Ночь опустилась на дом слишком быстро, и в комнате стало совсем темно. Сюзанна подошла к двери и включила свет.

В оконном стекле появилось отражение Кэла, повисшее на фоне заоконной тьмы. Сюзанна оставила его глазеть на собственное лицо, а сама пошла за расческой.

* * *

В пустоте перед ним появилось нечто, но он не мог понять, что именно. Ветер был слишком сильный, а он, как и прежде, был песком.

Однако тень, или что это было, настаивала, и по временам — когда ветер чуть затихал — ему казалось, что она изучает его. Он оглянулся на нее, и взгляд тени зацепил его. Поэтому ветер не сдул и не унес песок, из которого он был сделан, и он на мгновение замер.

Когда он, в свою очередь, заглянул тени в глаза, лицо перед ним прояснилось. Он смутно узнавал это лицо, оно было из некоего места, которое он обрел, а потом потерял. Эти глаза и пятно, протянувшееся со лба на щеку, принадлежали кому-то, кого он давно знал. И он раздражался, оттого что он не мог вспомнить, кто это и где он видел этого человека раньше.

И в итоге не лицо оживило воспоминание, а та темнота, что его окружала.

Когда он видел этого человека в последний раз — возможно, единственный раз, — тот стоял на фоне другой темноты. Кажется, на фоне тучи, освещаемой молниями. И у тучи тоже имелось название, только он не мог его вспомнить. И место как-то называлось, но этого он не мог вспомнить и подавно. Зато он помнил миг их встречи и некоторые детали путешествия, завершившегося их встречей. Он ехал на рикше по местности, где время каким-то образом вышло из-под контроля. Где сегодняшний день купался и во вчерашнем, и в завтрашнем воздухе.

Из любопытства ему хотелось узнать имя незнакомца, пока ветер не подхватил его и не погнал снова вперед. Но он был песком и не мог спросить. Вместо этого он прижался всеми песчинками к темноте, на фоне которой вырисовывалось таинственное лицо, и протянул руку, чтобы коснуться его кожи.

Но коснулся он не теплой плоти, а холодного стекла. Пальцы скользнули по окну, оставив на стекле туманные отпечатки.

Перед ним стекло, смутно подумал он. Если так, значит, он смотрит на самого себя. И тот человек, с кем он встречался, кто стоял на фоне безымянного облака, был он сам.

* * *

Когда Сюзанна вернулась в комнату, ее ждал сюрприз. Она была почти уверена, что руки Кэла лежали на коленях, когда она уходила, а теперь его правая рука свисала вдоль тела. Неужели он пытался двигаться? Если так, то это первое движение, сделанное им по своей воле с тех пор, как он впал в транс.

Она заговорила с ним. Тихо спросила, слышит ли он ее, и если слышит, помнит ли ее имя. Но, как и раньше, это был монолог. Либо его рука просто соскользнула с колена, либо она ошиблась и рука свисала так с самого начала.

Вздохнув, Сюзанна принялась расчесывать ему волосы.

* * *

Он все еще был песком в пустыне, но теперь у песка была память.

И ее хватило, чтобы придать ему вес. Ветер дергал его, собираясь гнать дальше, но на этот раз он отказался двигаться. Ветер яростно завывал вокруг него. Он не обращал внимания, оставался на месте посреди пустоты, тем временем пытаясь собрать в одно целое разрозненные клочки мыслей.

Он однажды встречался с самим собой, в доме рядом с облаком. Его привез туда рикша, а мир вокруг них сворачивался.

Как так могло получиться, как он мог встретить самого себя в старости? Что же это значит?

Ответить на этот вопрос было не так уж сложно, даже песку. Это значит, что в некоем будущем ему предстоит войти в мир и жить в нем.

И что же следует из этого? Что из этого следует?

Что это место не потеряно.

Да! Господи, ну конечно! Вот оно. Он снова окажется там. Может быть, не завтра и не послезавтра, но когда-нибудь, в один прекрасный день, он обязательно будет там.

Мир не потерян. Фуга не потеряна.

Ему требовалось только это знание, только эта уверенность, чтобы проснуться.

* * *

— Сюзанна, — позвал он.

3

— Где она? — Это был единственный вопрос, который задал Кэл, когда они закончили обниматься. — Где она спрятана?

Сюзанна дошла до стола и дала ему книгу Мими.

— Здесь, — сказала она.

Он погладил ладонью переплет, но не осмелился открыть книгу.

— Как мы это сделали? — спросил он.

Он говорил со всей серьезностью, словно ребенок.

— В Вихре, — ответила она. — Мы с тобой. С помощью Станка.

— Все-все? — спросил он. — Все собрано здесь?

— Не знаю, — честно призналась она. — Посмотрим.

— Прямо сейчас.

— Нет, Кэл. Ты еще слишком слаб.

— Я стану сильным, — просто сказал он, — как только мы откроем книгу.

Ей было нечего возразить, поэтому она подошла и положила ладони на подарок Мими. Когда ее пальцы сплелись с пальцами Кэла, лампочка у них над головой мигнула и погасла. Погруженные в темноту, они держали между собой книгу, как когда-то ее держали Сюзанна и Хобарт. Однако сейчас силы, заключенные в страницах, пробуждала не ненависть; сейчас там была радость.

Они чувствовали, как книга задрожала от их прикосновения и сделалась теплее. А потом выскользнула из их рук к окну. Заледенелое стекло разбилось, и книга исчезла,провалившись в ночь.

Кэл вскочил на ноги и заковылял к окну, но, прежде чем он успел подойти, страницы распались и взлетели, птицами мелькнули в ночи, пронеслись, словно голуби. Мысли, которые Станок записал между строк, светились и обретали жизнь. Затем страницы снова метнулись вниз и исчезли из виду.

Кэл отвернулся от окна.

— В сад, — сказал он.

Ему казалось, что его ноги сделаны из ваты, и Сюзанне пришлось поддерживать его, пока они шли к двери. Вместе они вышли на лестницу.

Глюк слышал звон разбитого стекла и уже поднимался по лестнице с кружкой чаю в руке, чтобы узнать, в чем дело. Он за свою жизнь повидал немало чудес, однако при виде Кэла, призывающего его идти на улицу, скорее идти на улицу, так и застыл с разинутым ртом. Когда он сумел сформулировать вопрос, Кэл и Сюзанна уже преодолели половину второго лестничного пролета. Глюк кинулся за ними в прихожую, через кухню к задней двери. Сюзанна уже отпирала засовы снизу и сверху.

Хотя за окном только что была зима, на пороге их встретила весна.

А прямо в саду, разрастаясь у них на глазах, открылся источник этого чуда: дом вечной радости, место, за которое они сражались и едва не погибли, спасая его.

Фуга!

Она стекала с разрозненных страниц книги во всем своем неповторимом великолепии, прогоняя лед и тьму, как прогоняла их и прежде. Время, проведенное среди сказок, не прошло для нее даром. Она явилась с новыми загадками и новым очарованием.

В свое время Сюзанна откроет здесь древнюю науку и с ее помощью залечит старые раны. И здесь же, в каком-то будущем немыслимом году, Кэл переедет жить в дом на границе с Вихрем, куда однажды придет некий молодой мужчина, чья история ему известна. Все это было впереди, все, о чем они вместе мечтали. Все ожидало своего часа, чтобы родиться.

И в этот самый миг во всех сонных городах, разбросанных по острову, изгнанники пробуждались и поднимали головы с подушек. Несмотря на мороз, они широко распахивали окна и двери, чтобы встретить новость, которую несла им ночь: то, что можно вообразить, никогда не умрет. И даже здесь, в Королевстве, волшебство отыщет для себя дом.

Начиная с этой ночи мир един для жизни и для мечтаний, Страна чудес всегда будет на расстоянии одного шага, одной мысли.

* * *

Сюзанна, Кэл и Глюк вместе вышли из дома и направились в эту волшебную ночь.

Перед ними разворачивались удивительные картины: друзья и места, исчезнувшие, как они боялись, навсегда, возвращались, чтобы приветствовать их и поделиться своим волшебством.

Настало время для чудес. Для призраков и превращений, для страстей и двусмысленностей, для полуденных видений и полуночного торжества. И этого времени было в избытке.

Потому что ничто никогда не начинается.

И эта история, не имеющая начала, не имеет и конца.

ПЛЕМЯ ТЬМЫ ⁽¹⁹⁸⁸⁾

Часть I ДУРАЧОК

«Я родилась живой. Разве этого наказания мне мало?»

Мэри Хендриксон (из речи на процессе, где ее обвиняли в убийстве родителей)

Мидин… Таинственное место, где можно спрятаться, укрыться от всех и всего, там прощаются все грехи, как реальные, так и вымышленные. Это место для людей, которые мучаются и страдают…

Жил-был молодой человек Арон Буни и была у него девушка Лори, но вот беда: иногда у Буни случались легкие психические расстройства и тогда он обращался к доктору Декеру.

На одном из таких сеансов Буни внезапно осознает, что он маньяк, жестоко убивший одиннадцать человек на протяжении двух с половиной лет…

Жизнь становится невыносима и тогда он решает покончит с этим бросившись под грузовик…

Но и смерть обошла его стороной…

Лежа в больничной палате Буни слышит слово «Мидин». Оказывается, сосед по палате — Нарцисс давно мечтает отправиться в Мидин. Да так мечтает, что готов снять даже собственный скальп…

Тогда-то у Буни и появляется новая цель — Мидин. Добраться туда надо во чтобы то ни стало, чтобы узнать и увидеть то, что заставило Нарцисса так страстно стремится туда…

Воспользовавшись заварушкой в палате, Буни удается сбежать из больницы и отправиться на поиски Мидина…

Но к большому разочарованию Буни Мидин оказался пуст. Погуляв по городу, Буни забредает на кладбище, там то он и встречает двух непонятных существ, одно из которых попыталось съесть Буни. С трудом Арону удалось убежать в город и скрыться в старом доме…

Но следом за ним в дом зашел и доктор Декер….

Вот тут-то все только и начинается….

Зачем доктор Декер отправился за Буни в Мидин?

Что за непонятные существа живут на кладбище Мидина?

Действительно ли Буни является маньяком?

Как со всем этим связана девушка Буни — Лори?

Удастся ли Буни попасть в Мидин?

И чем все это закончится…

Глава 1

«Я тебя никогда не оставлю…» Теперь Буни знал, что из всех безрассудных слов, которые он прошептал ей в порыве любви, это обещание было заведомо невыполнимым.

Под ударами судьбы рухнуло даже то последнее, что казалось неподвластно времени. Бесполезно надеяться на что-то лучшее, бесполезно думать о том, что и тебе когда-нибудь улыбнется счастье. Ты лишился всего, что составляло смысл твоей жизни, и бездна разверзлась перед тобой, и ты падаешь в нее, не успев даже задать себе вопрос: «Почему?»

Состояние Буни не всегда было таким подавленным. Еще совсем недавно он чувствовал себя гораздо лучше. Приступы, когда он готов был вспороть себе вены, не дожидаясь очередного приема лекарства, случались все реже. Периоды облегчения удлинялись. Казалось, что у него наконец появился шанс.

Именно тогда он и решился на признание в любви. И эти слова: «Я тебя никогда не оставлю», которые он прошептал на ухо Лори, когда они лежали вдвоем на узенькой кровати, вырвались у него не случайно, не в момент безумной страсти. Их роман не был легким. Но даже в те минуты, когда другие женщины не выдерживали, ее отношение к нему оставалось неизменным. Она без устали повторяла, что жизнь еще не кончилась и у него есть время, чтобы изменить ее к лучшему.

Своим терпением она, казалось, хотела сказать: «Я останусь рядом до тех пор, пока буду нужна тебе». Ему захотелось ответить ей тем же. И тогда он произнес эти слова: «Я тебя никогда не оставлю».

Теперь, думая о том времени, когда они были вместе, ему приходилось испытывать невыносимую душевную боль. Он отчетливо помнил все подробности — ее нежную кожу, такую белую, что она почти светилась в мрачной темноте его комнаты, ее легкое дыхание, когда она наконец засыпала, прильнув к нему, — и сердце его сжималось.

Как хотелось ему освободиться от этих воспоминаний и сбросить тяжесть невыполненного обещания, тем более сейчас, когда уже стало ясно, что судьба отняла у него последнюю надежду. Но у него ничего не получалось. Он терзался этими мыслями, утешая себя только тем, что, может быть, она сама постарается забыть обо всем. Ведь она знает о нем самое главное. Она поймет, что он тогда ошибся и никогда бы не рискнул произнести эти слова, если бы не был уверен — он способен преодолеть свой недуг. Мечтатель!

Неожиданный конец его иллюзиям положил Декер. Был яркий весенний день. Декер вошел в комнату и, опустив шторы, едва слышно проговорил:

— Буни, по-моему, мы оба здорово влипли.

Он дрожал всем своим огромным телом, и не заметить этого было просто невозможно. Декер обладал впечатляющей комплекцией. Даже специально пошитые костюмы, всегда угольно-черного цвета, не могли скрыть его объемов. Первое время это раздражало Буни. Внушительность доктора, создающая впечатление огромной физической и духовной силы, подавляла его. Потом он понял, что заблуждается. Декер олицетворял собой непоколебимую скалу. Он всегда был разумным и невозмутимым. И вот нынешнее плохо скрываемое волнение начисто лишило его всех этих качеств.

— Что случилось? — спросил Буни.

— Сядьте, пожалуйста. И я вам все объясню.

Буни подчинился. В этой комнате Декер всегда был хозяином. Он тяжело опустился в кожаное кресло и шумно вздохнул.

— Объясните мне… — снова заговорил Буни.

— Не знаю, с чего начать.

— Начните с чего хотите.

— Мне казалось, вы пошли на поправку, — сказал Декер. — Я действительно так думал. И вы, по-моему, тоже.

— Я и сейчас неплохо себя чувствую, — ответил Буни.

Декер тряхнул головой. Он был неглупым человеком, и прочитать что-либо на его невозмутимом лице почти всегда представляло значительную трудность. И только глаза иногда выдавали его. Но теперь он старательно отводил их от своего пациента.

— Во время сеансов вы говорили о преступлениях, которые якобы совершили. Можете вспомнить что-нибудь?

— Вы же знаете, что не могу, — ответил Буни. Гипноз, в который вводил его Декер, был слитком глубоким. — Я только помню, когда вы прогоняли пленку…

— Этих пленок больше нет. Я стер их.

— Почему?

— Потому… потому что я боюсь, Буни. Я боюсь за вас. — Он помолчал немного. — И за себя, наверное, тоже.

В непоколебимой скале образовалась трещина, и Декер не в состоянии был скрыть это.

— И какие преступления? — спросил Буни.

— Убийства. Вы все время говорили о них. Сначала я подумал, что все это вымысел, ваше неосознанное стремление к жестокости. Я всегда замечал в вас эту черту.

— А теперь?

— Теперь я боюсь, что вы действительно могли совершить их.

Наступила долгая пауза. Буни смотрел на Декера скорее с изумлением, чем с возмущением. Шторы на окнах были опущены не до конца. Яркий луч солнца освещал доктора и стол, за которым они сидели. На его стеклянной поверхности стояли бутылка воды и два бокала, а рядом лежал большой конверт. Декер протянул руку и взял его.

— То, что делал я, тоже можно назвать преступлением, — сказал он. — Тайно лечить больного — это одно, а покрывать убийцу — совсем другое. И все-таки в глубине души я еще надеюсь, что это ошибка. Хочется верить, что мои усилия были не напрасны… наши общие усилия. Хочется верить, что с вами все в порядке.

— Со мной все в порядке.

Декер ничего не ответил и вскрыл конверт.

— Посмотрите вот это, — сказал он, вытаскивая пачку фотографий. — Предупреждаю, зрелище не из приятных.

Он положил фотографии на стол и придвинул их к Буни. Предупреждение было не лишним. Взглянув на лежащую сверху карточку, Буни вдруг почувствовал, что она оказывает на него почти физическое воздействие. Пожалуй, за все время лечения у Декера он не испытывал такого ужаса. И теперь та стена, которую он долгие годы возводил в своей душе, чтобы защититься от подобного рода наваждений, пошатнулась, готовая вот-вот рухнуть.

— Но ведь это только фотография.

— Правильно, — ответил Декер, — фотография. Что на ней изображено?

— Мертвый мужчина.

— Убитый…

— Да, убитый.

Он был не просто убит. Он был буквально раскромсан. Кровавое месиво вместо лица, разрубленная шея, забрызганная кровью стена… Он лежал обнаженный до пояса, поэтому хорошо просматривались все раны на его теле. Их можно было даже сосчитать, что Буни немедленно и стал делать, чтобы справиться с нахлынувшим на него ужасом. Даже здесь, в этой комнате, где доктор буквально вытесал из своего пациента другую личность, он никогда не испытывал такого кошмарного чувства, как сейчас. Его затошнило. «Считай раны!» — приказал он сам себе, стараясь представить, что перебирает обычные четки. Три, четыре, пять… Пять ран в области живота и груди. Одна из них была настолько огромной и глубокой, что напоминала скорее не удар ножом, а страшный разрыв, из которого вывалились окровавленные внутренности. Еще две раны зияли на плече. Но более всего пострадало лицо. Сколько раз опустился здесь нож убийцы, не смог бы сосчитать даже самый придирчивый специалист. Несчастный был изуродован до неузнаваемости: глаза выколоты, нос отрезан, губы разорваны в клочья.

— Достаточно? — зачем-то спросил Декер.

— Да.

— Но там есть кое-что еще.

Он открыл следующую фотографию. На ней была изображена женщина, распластанная на кровати. Судя по всему, она не имела никакого отношения к предыдущей жертве, однако почерк кровожадного убийцы был тот же. Снова выколотые глаза, разорванные губы. Два совершенно чужих друг другу человека стали братьями по смерти, уничтоженными рукой одного и того же убийцы.

«Неужели это я породнил их таким ужасным образом? — подумал вдруг Буни, но тут же все его существо воспротивилось. — Нет, я не мог этого сделать».

Однако вслух он не сказал ничего, потому что знал: не стал бы Декер рисковать душевным покоем своего пациента, не имея на то веских причин. И кроме того, чего могут стоить оправдания, когда оба они прекрасно знают, как часто в прошлом Буни терял рассудок. И если он действительно совершил эти ужасные убийства, то нет никакой уверенности в том, что он вспомнит об этом.

Буни молчал, не смея поднять глаза на Декера, боясь увидеть, как окончательно рухнула та непоколебимая скала, которую когда-то олицетворял собой доктор.

— Еще хотите посмотреть? — спросил Декер.

— Если это необходимо…

— Да, необходимо.

Он открыл третью, четвертую фотографии, потом еще и еще, раскладывая их на столе, как карты. Только в этом жутком пасьянсе каждая карта означала смерть. Смерть на кухне у открытой дверцы холодильника… Смерть в спальне рядом с ночником и будильником… На верхней ступеньке лестницы… У окна… Здесь были жертвы всех возрастов и цветов кожи — мужчины, женщины, дети. Изверг не делал между ними никаких различий. Он просто методично и бессмысленно уничтожал одну жизнь за другой. В комнатах, где погибли эти люди, сохранились следы его безумной игры со смертью. Несчастные в ужасе бросались прочь, пытаясь увернуться от смертельного удара, опрокидывая мебель, оставляя кровавые следы на стенах, картинах. Один, видимо, схватившись за лезвие ножа, лишился пальцев. У большинства были выколоты глаза. Но никому не удалось спастись, какое бы решительное сопротивление они ни оказывали. Все они в конце концов падали, путаясь в одежде или оборванных шторах, задыхаясь и захлебываясь кровью.

Всего было одиннадцать фотографий. Каждая отличалась от другой — комнаты большие и маленькие, жертвы одетые и обнаженные. И только одно объединяло их — на всех была изображена финальная сцена. Главное действующее лицо уже покинуло место кровавой трагедии.

Боже! Неужели это был он? Не в состоянии ответить себе на этот вопрос, Буни обратился к доктору, продолжая неотрывно смотреть на блестевшие глянцевой поверхностью фотографии:

— Это сделал я?

Декер вздохнул, но ничего не ответил. И тогда Буни решился поднять глаза. Когда он рассматривал фотографии, доктор пристально изучал его. Буни ощущал это почти физически, до головной боли. А теперь Декер снова отвел взгляд.

— Пожалуйста, ответьте мне, — проговорил Буни, — это сделал я?

Декер помолчал немного и, стараясь выглядеть спокойным, просто сказал:

— Надеюсь, что не вы.

Он произнес это так, будто речь шла о каких-нибудь незначительных правонарушениях, а не об одиннадцати страшных убийствах. А может, их было еще больше…

— Что я говорил тогда? — спросил Буни. — Повторите мои слова.

— Большей частью это был бессвязный бред.

— Но тогда почему вы вдруг решили, что это моих рук дело? Ведь нужны веские доказательства.

— Не вдруг, — сказал Декер. — Некоторое время я пытался соединить все в единое целое. — Он протянул руку и поправил одну из косо лежавших фотографий. — Вы знаете, что каждые три месяца я составляю отчет о вашем состоянии. Я прогоняю подряд пленки всех предыдущих сеансов, чтобы иметь представление о том, как идут наши дела. — Он говорил медленно и монотонно. — И вот я заметил одни и те же фразы, все время повторяющиеся в ваших ответах на мои вопросы. Они всплывали и снова тонули в бессвязном бреду. Но они все-таки были. Создавалось впечатление, будто вы хотите в чем-то признаться, но это настолько противоречит всему вашему существу, что даже в состоянии глубокого гипноза у вас не хватает сил рассказать об этом. Я расспрашивал как-то своих знакомых полицейских. Так, между прочим. И они рассказывали мне об этих преступлениях. Правда, я из прессы тоже кое-что узнавал. В общем, убийства совершались одно за другим в течение двух с половиной лет. Здесь — в Калгари и в пригороде. Действовал один и тот же человек.

— Я?

— Не знаю, — сказал Декер, взглянув наконец на Буни. — Если бы я знал точно, то сообщил бы…

— Но вы точно не знаете?

— Я не хочу верить в это, так же, как и вы, потому что, если все окажется правдой… Вы же понимаете, что мне будет. — Он начал сердиться и еле сдерживался. — Поэтому я и выжидал, надеясь, что в момент, когда произойдет очередное убийство, вы будете находиться рядом со мной. И, значит, автоматически окажетесь непричастным.

— Значит, вы знали о том, что происходит?

— Да, — глухо ответил Декер.

— Господи!

Буни вскочил, зацепив ногой стол. Фотографии посыпались на пол.

— Потише! — строго сказал Декер.

— Люди погибали, а вы выжидали!

— Да, я рисковал. Ради вас, Буни. Учтите это.

Буни отвернулся. По спине у него пробежал холодок.

— Сядьте, — сказал Декер. — Сядьте, пожалуйста, и ответьте мне. Эти фотографии что-нибудь говорят вам?

Буни невольно прикрыл ладонью рот и подбородок. Когда-то Декер объяснял ему, как много может сказать о внутреннем состоянии человека эта часть лица. И сейчас он вдруг почувствовал необходимость скрыть что-то.

— Я жду ответа, Буни.

— Ничего они мне не говорят, — сказал он не поворачиваясь.

— Совсем ничего?

— Совсем.

— Посмотрите еще раз.

— Нет, — решительно проговорил Буни. — Я не могу.

Он услышал, как Декер вздохнул, и подумал, что тот сейчас потребует снова посмотреть на эти ужасные фотографии. Однако голос доктора зазвучал вполне дружелюбно.

— Ну что ж, Арон, — сказал он. — Тогда все в порядке. А фотографии эти я сейчас уберу.

Буни прижал ладони к глазам, почувствовав на лице горячие слезы.

— Ну вот, их уже нет здесь, — сказал Декер.

— Они здесь.

Да, они все еще стояли у него перед глазами — одиннадцать комнат и одиннадцать трупов, как ни старался он избавиться от этого видения. Стена, которую Декер долгих пять лет возводил в больной душе пациента, рухнула за несколько секунд, и не без помощи самого архитектора. Буни снова был во власти своего безумия. Он снова слышал хриплую песнь своего умирающего рассудка, который тонул в крови изуродованных тел.

Почему же он так легко после стольких лет лечения потерял самообладание? Слезы выдали его мысли. Они объяснили то, чего никак не мог выговорить его язык. Да, он виновен. В чем же еще причина? Эти руки, которые он сейчас нервно вытирал о свои брюки, мучили и убивали. Если он не расскажет обо всем, кто знает, сколько еще кровавых дел они натворят… Лучше признаться, хотя он и не помнит ничего, чем дать волю своему безумию.

Он повернулся и посмотрел на Декера. Фотографии были собраны в стопку и лежали на столе изображением вниз.

— Вы что-то вспомнили? — спросил доктор, заметив перемену в его лице.

— Да, — ответил тот.

— Что?

— Это сделал я, — просто сказал Буни. — Я совершил все эти убийства.

Глава 2

Декер был самым снисходительным прокурором, о котором мог только мечтать любой обвиняемый. Первое время он часами не отходил от Буни, задавая ему множество тщательно продуманных вопросов, стараясь вместе с ним собрать все возможные доказательства его причастности к убийствам. Несмотря на признания своего пациента, доктор предпочитал не торопиться. Признание — это еще не веская улика. Они должны были убедиться, что слова Буни не стали просто результатом саморазрушительных тенденций в его психике.

Буни не сопротивлялся, решив полностью довериться Декеру, который знал его даже лучше, чем он сам себя. Кроме того, он не мог забыть слова Декера о том, что, если подтвердится самое худшее, репутация его, как хорошего специалиста, будет наверняка опорочена. Значит они оба не имеют права на ошибку. Единственный способ выяснить правду заключался в том, чтобы досконально изучить все детали преступлений — даты, имена, места. Может быть, Буни что-нибудь вспомнит, или им удастся обнаружить хотя бы одно убийство, совершенное в тот момент, когда он находился рядом с кем-нибудь, кто безоговорочно мог бы это подтвердить.

Единственное, от чего Буни категорически отказывался — это еще раз внимательно рассмотреть фотографии. Декер уговаривал его двое суток. Наконец терпение доктора лопнуло. Он набросился на Буни с ругательствами, обвинив его в трусости и лживости. Если Буни задумал поупражняться в доведении нормального человека до умопомешательства, кричал Декер, то пусть убирается отсюда к чертям и морочит голову кому-нибудь другому.

Буни пришлось согласиться. Однако вспомнить что-либо он так и не смог. Фотоаппарат не запечатлел никаких особых деталей. Комнаты были самые обычные. Единственное, что могло бы помочь, — это лица убитых. Но все они были изуродованы до неузнаваемости. И даже самый опытный специалист не сумел бы восстановить из этих страшных обрывков внешний облик жертв. Оставалось последнее — выяснить, где находился Буни в те часы, когда были совершены преступления, с кем он был, что делал. Дневник он никогда не вел, поэтому восстановить все детали оказалось делом необычайно сложным. Но даже после всех усилий выяснилось, что за исключением часов, проведенных им в обществе Лори и Декера, которые, судя по всему, не совпадали со временем убийств, он большей частью был один, а значит, не имел никакого алиби. К концу четвертого дня им обоим стало ясно, что трагическая развязка неминуема.

— Ну все, — сказал Буни. — Больше думать нечего.

— Нужно проверить еще раз.

— Зачем? Я уже хочу, чтобы все поскорее закончилось.

За последние дни состояние Буни резко ухудшилось. Возвратились все старые симптомы болезни, которые еще совсем недавно казались ему навсегда исчезнувшими. Он почти не спал, мучимый кошмарными видениями, плохо ел и ни на минуту не мог избавиться от леденящих душу мыслей о собственном выпотрошенном теле. Ему хотелось наконец освободиться от этой муки, открыть свою тайну и понести наказание.

— Дайте мне еще немного времени, — сказал Декер. — Если мы пойдем сейчас в полицию, они заберут вас и, вероятно, не разрешат мне даже видеться с вами. Вы останетесь совсем один.

— Я и так уже остался один, — ответил Буни.

С того дня, как Декер впервые показал ему те фотографии, он прекратил все контакты с кем бы то ни было, даже с Лори, боясь, что это может причинить кому-то вред.

— Я — чудовище. Мы оба знаем это. И все необходимые доказательства уже есть.

— Дело не в доказательствах.

— А в чем?

Декер устало прислонился к оконной раме: в последнее время его полнота все чаще давала о себе знать.

— Я не понимаю вас, Буни, — сказал он.

Буни отвел взгляд от доктора и посмотрел на небо. Легкие облака неслись по нему, подгоняемые юго-восточным ветром. Как привольно, наверное, там, наверху, думал Буни.

Быть легче воздуха и мчаться в этой небесной голубизне. А здесь так тяжело… Так давит страх и сознание своей собственной вины.

— Я потратил четыре года на то, чтобы разобраться в вашей болезни, и надеялся, что смогу вылечить вас. Я думал, что уже близок к успеху. Я думал…

Декер замолчал, не в силах справиться с нахлынувшими на него чувствами. Несмотря на свое состояние, Буни не мог не видеть, как глубоко страдает этот человек, но помочь ему ничем не мог. И он просто смотрел на летящие облака, такие легкие и светлые, и думал о том, что впереди его ждет только мрак и безысходность.

— Когда полиция заберет вас, — пробормотал Декер, — не только вам предстоит ощутить всю тяжесть одиночества. Я ведь тоже остаюсь один. Вас будет лечить кто-то другой, какой-нибудь тюремный психиатр, а меня больше никогда не пустят к вам. Поэтому я прошу… Дайте мне еще время, чтобы я мог разобраться во всем… прежде чем между нами будет все кончено.

«Он говорит так, будто мы любовники, — промелькнуло в голове у Буни, — будто наши отношения для него действительно дороже жизни».

— Я знаю, что вам сейчас нелегко, — продолжал Декер. — Но у меня есть лекарство для вас. Вот… таблетки… Они облегчат ваше состояние хотя бы на то время, пока мы не закончим…

— Я не ручаюсь за себя, — сказал Буни. — Вдруг я снова кого-нибудь убью?

— Не убьете, — ответил доктор с завидной уверенностью. — Вы просто станете крепче спать по ночам, а все остальное время я буду рядом. При мне с вами ничего не случится.

— Сколько времени вам надо?

— Буквально несколько дней. Ведь это не так много, правда? Мне очень нужно выяснить, почему все так получилось, почему мы потерпели крах.

Мысль о том, что придется пережить все заново, ужаснула Буни. Но он был в долгу перед доктором и не мог лишить его последнего шанса. Быть может, ему удастся откопать хоть что-нибудь из-под руин их внезапно рухнувших надежд.

— Хорошо. Только, пожалуйста, не очень долго, — сказал он.

— Спасибо, — ответил доктор. — Для меня это очень много значит.

— А таблеток мне понадобится много…

В своем лекарстве Декер был уверен не зря. Таблетки оказались настолько сильными, что порой Буни не мог с уверенностью назвать даже своего имени. Он легко засыпал и был счастлив хоть на время избавиться от своего получеловеческого существования.

Декер сдержал свое слово и давал Буни лекарство по первому требованию. А когда тот немного приходил в себя, они снова принимались за поиски доказательств. Однако ясности по-прежнему не было — какие-то двери, какие-то лестницы. Он все чаще и чаще терял контакт с Декером, а тот еще пытался проникнуть в глубины его больного мозга. Однако у Буни не осталось уже никаких мыслей, никаких чувств. Только сон, гнетущая тяжесть вины и неисчезающая надежда, что скоро всему этому наступит конец.

И только Лори, вернее, воспоминания о ней изредка врывались в его затуманенное сознание. Он слышал ее голос, чистый и звонкий. В памяти всплывали слова, сказанные ею когда-то. В общем-то незначительные фразы, но они ассоциировались с чем-то очень дорогим для него. Правда, с чем именно, он вспомнить не мог. Таблетки начисто лишили его способности представлять что-либо. И ему оставалось лишь мучиться, слыша ее голос как будто бы совсем рядом и не имея возможности сопоставить ее слова с воспоминаниями из прошлого. Но хуже всего было то, что он знал: все это связано с женщиной, которую он любил и которую больше никогда не увидит, может быть, только в суде. Ведь это ей он дал обещание и нарушил его буквально через несколько недель. В его нынешнем ужасном состоянии это невольное предательство казалось таким же чудовищным, как и преступления, изображенные на фотографиях. Нет ему прощения!

…А лучше всего смерть. Он не знал точно, сколько времени прошло с тех пор, как Декер уговорил его подождать еще несколько дней, но он был уверен, что с честью выдержал это испытание. Больше ему вспоминать нечего. Осталось одно — пойти в полицию и во всем признаться. Или самому сделать то, на что уже власти не надеются, — уничтожить чудовище.

Он не стал, конечно, посвящать Декера в свой план, потому что знал — доктор приложит все усилия и не допустит самоубийства своего пациента. Поэтому он терпеливо дождался вечера и, пообещав Декеру прийти утром, отправился домой, чтобы приготовиться к самоубийству.

Дома его ждало еще одно письмо от Лори, четвертое за это время, в котором она настойчиво просила сообщить, что случилось. Он читал его медленно, с трудом улавливая смысл. Даже пытался написать ответ, но не смог. Мысли путались, слова теряли свой смысл. Он встал и, положив письмо Лори в карман, вышел из дома в поисках смерти.

Ему не повезло. Бросившись под грузовик, он остался жив и, истекающий кровью, был доставлен в больницу. Позже он понял, что так оно и должно было случиться, что смерть обошла его стороной преднамеренно. Но тогда, сидя в белой больничной палате, он думал только об одном: как несправедлива к нему судьба. У других людей он с чудовищной легкостью отнимал жизнь, а сам не мог умереть. Даже здесь удача не улыбнулась ему.

Однако именно эта комната станет началом его новой жизни. Именно в ее стенах он услышит слово, которое однажды ночью поманит его за собой туда, где ему предстоит встретиться со сверхъестественным и мистическим.

Мидин. Что-то объединяет его с этим названием. Обещания, данные в ночи… Только его клятвы в вечной любви очень скоро были нарушены, а то, что обещает Мидин, неподвластно даже смерти.

Глава 3

За годы своей болезни в стенах психиатрических клиник, да и не только там, Буни часто встречал людей, страдающих и несчастных, которые хранили у себя какие-то талисманы, свято веря, что они могут защитить их от новых бед и испытаний. Он быстро понял, что нельзя относиться к этому с пренебрежением. Собственный горький опыт показал ему: нужно иметь хоть что-нибудь, способное удержать тебя от последнего шага. Чаще всего это были простые безделушки — ключи, книги, фотографии, то есть все то, что напоминало несчастным о чем-то очень личном, добром и светлом. Но было и нечто такое, что принадлежало всем. Буни не раз слышал слова, которые считались среди этих людей святыми: какие-то бессмысленные рифмовки, имена богов. Таким же магическим было слово Мидин.

Буни часто слышал название этого места, в основном от людей, которые находились уже у последней черты. Ми-дин… Там можно было спрятаться, укрыться от всех и от всего, там прощались все грехи, как реальные, так и вымышленные. Буни не знал, откуда появилась эта легенда, да никогда и не интересовался этим. Он не нуждался в прощении. Так ему, во всяком случае, казалось. Теперь все изменилось. Ему было в чем покаяться. Долгое время он был в неведении, и вот Декер помог ему сделать страшное открытие. И никакие силы не смогут освободить его от этой душевной тяжести. Теперь он стал совершенно другим. Мидин манил его.

Погруженный в свои тяжкие мысли, он и не заметил, что находится в палате не один. И вдруг кто-то хрипло произнес:

— Мидин.

Сначала он подумал, что это ему просто слышится, как голос Лори. Но когда звук повторился, он понял, что говорят из другого конца комнаты. Буни с трудом поднял веки, липкие от крови, и повернул голову. В дальнем углу палаты сидел какой-то человек — очевидно, еще одна жертва дорожно-транспортного происшествия. Он не отрываясь смотрел на дверь своими безумными глазами, как будто ждал, что в любой момент там может появиться его спаситель. Сказать что-либо определенное о возрасте или внешности этого человека было практически невозможно — все его лицо было залеплено грязью и запекшейся кровью. «Я, должно быть, выгляжу не лучше», — подумал Буни. Впрочем, его это мало волновало. В нынешней ситуации они действительно имели много общего — товарищи по несчастью.

Но если Буни в своих джинсах, поношенных ботинках и черной тенниске не представлял собой ничего особенного, то во внешнем облике другого пациента было немало примечательного. Длинное, монашески строгое пальто, седые волосы, стянутые на затылке в хвост, спускающийся до середины спины, блестевшая на шее цепочка, которая едва виднелась из-за высокого воротника, и, наконец, два искусственных ногтя на больших пальцах обеих рук, судя по всему, серебряные, очень длинные, загнутые крючком.

И вот этот человек произнес заветное слово.

— Вы возьмете меня с собой? — спросил он тихо. — В Мидин?

Его взгляд был по-прежнему прикован к двери, а слова, казалось, обращены к кому-то другому. И вдруг совершенно неожиданно, без всякого предупреждения, он повернул свою окровавленную голову и со злостью плюнул в сторону Буни.

— Убирайся отсюда вон! — сказал он. — Это из-за тебя они не приходят. И не придут, пока ты торчишь здесь.

Буни был слишком слаб, чтобы ответить, да и подняться у него не хватило бы сил. Поэтому он решил не обращать внимания.

— Убирайся! — повторил незнакомец. — Таким, как ты, они не показываются. Неужели непонятно?

Буни закрыл глаза.

— Черт! — снова послышался хриплый голос. — Я пропустил их! Пропустил!

Он встал и направился к окну, за которым стояла черная ночь.

— Они прошли мимо, — неожиданно грустно пробормотал он. Потом подошел к Буни и, криво улыбаясь, спросил:

— У вас есть что-нибудь успокаивающее?

— Сестра дала мне что-то.

— Я имею в виду выпивку. У вас есть что-нибудь выпить?

— Нет.

Лицо его сразу сморщилось, из глаз потекли слезы. Он отвернулся от Буни и, всхлипывая, снова заговорил:

— Почему они не взяли меня? Почему не пришли за мной?

— Может быть, они придут позже, — сказал Буни, — когда меня здесь не будет?

Незнакомец снова взглянул на него.

— Что вы знаете об этом? — спросил он.

«Очень мало», — хотел сказать Буни, но промолчал. Он знал кое-что об этой легенде, но никогда не интересовался подробностями. Действительно ли это то самое место, где находят покой те, кто потерял последнюю надежду? А сам он дошел уже до этого состояния? Ведь у него не осталось ничего, что принесло бы успокоение. И никто не сможет помочь ему — ни Декер, ни Лори. Даже смерть отвернулась от него. И хотя Мидин был всего лишь красивой легендой, свято хранимой обреченными на страдания людьми, Буни хотел теперь побольше узнать о ней.

— Расскажите мне, — промолвил он.

— Это я вас прошу рассказать, — ответил незнакомец, почесав свой небритый подбородок серебряным ногтем.

— Я знаю, что там облегчаются все страдания, — сказал Буни.

— А еще что?

— А еще… туда принимают всех.

— Не правда, — последовал неожиданный ответ.

— Не правда?

— Если это так, то почему же я до сих пор там не оказался? Разве вы не знаете, что это самый большой город на земле? И конечно, не всех туда пускают. Его глаза, полные слез, уставились на Буни. «Интересно, он понял, что я ничего не знаю, — подумал Буни. — По-видимому, нет». А его сосед продолжал говорить и, казалось, испытывал удовольствие от обсуждения этой темы. Но скорее всего в этом просто выражался его страх.

— Меня не берут туда, потому что я, наверное, еще не заслужил этого, — сказал он. — Не так-то легко получить у них прощение. Да и вообще, не все грехи отпускаются. А знаете, что они делают с теми, кто не достоин этого прощения?

Однако Буни гораздо больше интересовала сама уверенность этого человека в том, что Мидин действительно существует. Он говорил о нем не как о несбыточной мечте, которую лелеет в своей душе любой сумасшедший, а как о чем-то реальном, куда можно прийти и действительно получить то, что тебе нужно.

— Вы знаете, как попасть туда? — спросил Буни.

Незнакомец отвернулся. И вдруг Буни охватил страх. Что если этот урод не станет больше ничего рассказывать!

— Мне нужно знать, — повторил он.

Незнакомец снова взглянул на него.

— Это заметно, — сказал он изменившимся голосом.

Подавленный вид Буни явно заинтересовал его.

— Мидин находится к северу-западу от Атабаски.

— Правда?

— Это то, что я слышал.

— Но там совершенно пустынная земля, — сказал Буни. — И без карты в тех местах можно блуждать до бесконечности.

— Мидин не обозначен ни на одной карте. Но действительно расположен к востоку от города Пис-Ривер, рядом с Шернеком, севернее Двайера.

В его словах не было ни тени сомнения. Он верил в существование этого места, пожалуй, даже больше, чем в то, что сам находится сейчас в четырех стенах больничной палаты.

— Как вас зовут? — спросил Буни.

Вопрос, казалось, привел его в замешательство. Уже долгое время никто не спрашивал его имени.

— Нарцисс, — ответил он наконец. — А вас?

— Арон Буни. Правда, никто не зовет меня Ароном. Просто Буни.

— Арон, — сказал Нарцисс. — А откуда вы знаете про Мидин?

— Оттуда же, откуда и вы, — ответил Буни. — От других людей, от тех, кто мучается и страдает.

— От монстров, — добавил Нарцисс.

Буни не считал этих несчастных монстрами, но, возможно, с точки зрения нормального человека, они действительно ими были.

— Только их принимают в Мидин, — объяснил Нарцисс. — Если вы не зверь, тогда вы — жертва. Ведь правда же? Вы или тот, или другой. Вот почему я не осмеливаюсь идти туда один. Я жду друзей, которые придут за мной.

— Людей, которые уже отправились туда?

— Да, — сказал Нарцисс. — Некоторые из них живые, а некоторые пошли в Мидин уже после своей смерти.

Буни показалось, что он ослышался.

— После смерти? — переспросил он.

— Послушайте, может быть, у вас все-таки найдется что-нибудь успокаивающее?

— У меня есть немного таблеток, — сказал Буни, вспомнив о лекарстве Докера. — Если хотите, я вам дам.

— Хоть что-нибудь.

Буни с радостью избавился бы от этих таблеток. Они дурманили ему голову, приводили в такое состояние, когда не знаешь, жив ты еще или уже умер. Сейчас он знал, что жив. Теперь ему было куда пойти. Было такое место, где его хоть кто-нибудь сможет понять. А для этого не нужны таблетки. Для этого нужны силы и страстное желание получить прощение. Желание у него было. А силы… Он должен найти их.

— Где же они? — нетерпеливо спросил Нарцисс.

Старая кожаная куртка Буни, которую с него сняли во время осмотра, висела на спинке стула. Он запустил руку в ее внутренний карман и, к своему ужасу, обнаружил, что пузырька с лекарством там нет.

— Кто-то вытряхнул мою куртку!

Он осмотрел другие карманы. Везде пусто. Письма Лори, бумажник, лекарство — все исчезло. Через секунду он понял, что случилось, и внутри у него все похолодело. Они искали документы, хотели установить его личность. Попытка самоубийства была налицо, поэтому они и обчистили его карманы. А в бумажнике был адрес Декера. Наверное, доктор уже торопится в больницу, чтобы забрать своего непутевого пациента и отвести его в полицию. И тогда, прощай, Мидин…

— Вы сказали, что у вас есть таблетки! — завопил Нарцисс.

— Кто-то взял их у меня.

Нарцисс выхватил куртку из рук Буни и стал в ярости терзать ее.

— Где? — кричал он. — Где?

Его лицо снова сморщилось от отчаяния. Он бросил куртку и отпрянул назад. Из глаз его катились слезы, а рот растянулся в страшной улыбке.

— Я знаю, кто вы, — сквозь рыдания и истерический хохот сказал он, указывая на Буни. — Вас послали сюда оттуда. Чтобы убедиться, достоин ли я попасть в Мидин. Вы пришли специально, посмотреть на меня — подхожу я вам или нет.

Он бился в истерике, не давая Буни возможности вставить даже слово.

— А я сижу здесь и молю всех богов, чтобы за мной кто-нибудь пришел. А вы, оказывается, уже тут как тут. Наблюдаете за мной все это время и видите, какое я дерьмо!

Он громко захохотал и вдруг заговорил вполне серьезно:

— Я никогда не сомневался. Я всегда знал, что за мной придут. Но я думал, что это будет кто-нибудь из знакомых. Марвин, например. Мне следовало догадаться, что они пошлют человека, которого я не знаю. Ну как, посмотрели! Услышали? И мне совсем не стыдно. И им никогда не удавалось добиться от меня этого. Спросите любого. А они пытались! И не один раз. Они хотели разложить меня на кусочки, вытащить из меня все самое безобразное. Но я держался, потому что знал: рано или поздно вы придете, и я хотел быть готовым. Поэтому я носил эти штуки… — Он поднял вверх большие пальцы обеих рук. — Могу показать. Хотите?

Не дожидаясь ответа. Нарцисс поднес ладони к лицу. Острые как бритва ногти коснулись кожи чуть ниже мочек ушей. Буни молча смотрел, понимая, что никакие уговоры не остановят безумца. Да, этот жест Нарцисс репетировал бессчетное количество раз. Он знал, что делает. Ногти беззвучно вонзились в тело. И тут же брызнула алая кровь, заливая шею и руки. Ни один мускул не дрогнул на его лице, застывшем, словно маска. Через мгновение оба пальца одновременно заскользили вниз к подбородку, легко распарывая кожу. Он действовал с точностью хирурга, и вскоре его нижнюю челюсть окаймляла ровная, кровоточащая рана.

— Ну как, хотите посмотреть? — снова сказал он, пытаясь подцепить пальцами одной руки край кожного лоскута. С другой его руки стекала на пол кровь.

— Не надо, — еле выдавил из себя Буни.

Но Нарцисс не слышал его. Резким движением он рванул кожу вверх и стал сдирать ее с лица.

Буни услышал позади себя чей-то вскрик. Он слегка повернул голову. На пороге открытой двери стояла санитарка с белым как мел лицом и разинутым от ужаса ртом. Буни заметил и пустой коридор позади нее, коридор, по которому можно убежать отсюда. Но он не в силах был отвести взгляда от Нарцисса, хотя кроме крови больше ничего не видел. А ему нужно было узнать, что скрывается за его маской, увидеть то, что заставило этого человека так страстно стремиться в Мидин. Скоро кровавый дождь прекратился, и Буни увидел лицо. Что это — действительный облик монстра или просто изуродованный, несчастный человек? Сейчас он узнает…

И вдруг Буни почувствовал, что кто-то схватил его сзади за руки и потащил к двери. И он увидел, как Нарцисс угрожающе поднял свои страшные ногти, но тут же сник под натиском санитаров, которые набросились на него и стали связывать. Воспользовавшись моментом, Буни вырвался из рук санитарки, схватил свою куртку и бросился к двери. Он был очень слаб и с трудом передвигал ноги. Почувствовав тошноту и резкую боль во всем теле, он едва не упал на колени, но картина, стоявшая у него перед глазами — Нарцисс, окруженный и связанный, — придала ему силы. Он быстро спустился в холл, не замеченный никем из медицинского персонала.

Выходя в ночную темень, он услышал протестующие крики Нарцисса, а потом полный отчаяния стон — жуткий, но такой человеческий…

Глава 4

Несмотря на то, что расстояние от Калгари до Атабаски составляло немногим более трехсот миль, путешественник, проделав этот путь, попадал в совершенно иной мир. Отсюда начиналась абсолютно ровная, пустынная земля. Обширные прерии постепенно сменялись дикими лесами и непроходимыми болотами. Все это осложняло задачу Буни, который практически не имел опыта путешествий. В молодости он некоторое времяработал водителем грузовика, но дальше Атабаски и еще нескольких близлежащих городков никуда не ездил. Местность, которая простиралась к северу, была ему совершенно неизвестна. Только по карте он мог посмотреть названия населенных пунктов. Впрочем, они почти не встречались. Ему предстояло пересечь практически пустынную территорию с кое-где разбросанными фермерскими поселениями. Правда, название одного из них было ему знакомо — Шернек. О нем упоминал Нарцисс.

Карту, а также немного денег, которых ему хватило на покупку бутылки бренди, он раздобыл, взломав несколько машин на одной из подземных автостоянок в пригороде Калгари. Ему удалось благополучно скрыться, прежде чем полиция уловила звук сигнализации.

Дождь уже смыл кровь с его лица. Заскорузлую тенниску он выбросил и надел прямо на голое тело свою любимую куртку, радуясь, что она осталась при нем.

Добравшись до Эдмонтона, он отправился на попутной машине дальше — в Атабаску, а потом в Хай-Прери. Все казалось не так уж сложно.

Только казалось… Ведь предстояло найти место, о котором он узнал из рассказов душевнобольных людей. Да, отыскать его нелегко, но жизненно необходимо. С того самого момента, когда он очнулся после неудавшейся попытки самоубийства, это путешествие стало смыслом его существования. Таинственный город манил и звал его. Может быть, раньше он просто не слышал этого зова? Вера в то, что само понятие Мидин обладает некой магической силой, сделала из него почти фаталиста. Если город действительно существует и примет его таким, каков он есть, значит, он найдет наконец покой и облегчение своим мукам. А если это только плод фантазии запуганных и потерявших последнюю надежду людей, то он все равно найдет спасение, потому что готов теперь принять все испытания, которые ждут его на этом пути в неизвестность. Все лучше, чем глотать эти таблетки и наблюдать за бессмысленными попытками Декера отыскать для него хоть какое-нибудь алиби.

Ведь было ясно с самого начала, что Буни-человек и Буни-монстр неразделимы. Они сидят в одной оболочке. И теперь для обоих эта дорога — путь либо к смерти, либо к спасению.

К востоку от Пис-Ривера, говорил Нарцисс, недалеко от Шернека, севернее Двайера…

Буни пришлось переночевать прямо на улице в Хай-Прери. Утром следующего дня он нашел машину, водитель которой согласился подвезти его к Пис-Риверу. Это была женщина лет пятидесяти. Она с гордостью говорила о том, что с детства знает этот район как свои пять пальцев, и была рада преподать незнакомому человеку маленький урок географии. Мидин он не упоминал, а Двайер и Шернек она знала. Шернек, небольшой городишко на пять тысяч жителей, располагался к востоку от шестьдесят седьмого шоссе. По ее словам выходило, что Буни зря проделал путь в две сотни миль, забравшись в Хай-Прери. Надо было гораздо раньше повернуть на север. Ну ничего, говорила она, ей известно одно место в Пис-Ривере, где останавливаются местные фермеры на пути домой. Там он обязательно найдет машину и отправится туда, куда ему надо.

— У вас там знакомые? — спросила она.

— Да, — ответил он.

Уже начало смеркаться, когда очередной попутчик высадил его из своей машины в миле от Двайера. Буни посмотрел вслед удаляющемуся грузовику и пошел по направлению к городу. Ночь, проведенная практически без сна, и долгий путь с бесконечными пересадками по старым разбитым дорогам давали о себе знать. Он шел больше часа, а когда впереди показались огни Двайера, было уже совсем темно. Буни мысленно поблагодарил судьбу — днем он мог подойти к городу слишком близко. А ему следовало думать об осторожности.

В городе была полиция. Три-четыре машины, прикинул Буни. Правда, вполне возможно, что они ищут кого-то другого, но Буни был почти уверен, что разыскивают именно его. Скорее всего Нарцисс, придя в себя, рассказал им обо всем. И теперь они, наверное, уже рыщут по всем домам. А если это так, значит и в Шернеке его тоже ждут.

Он сошел с дороги и улегся в рапсовом поле, чтобы обдумать дальнейший план действий. Конечно, было бы полнейшим безумием идти сейчас в Двайер. Лучше довериться своей интуиции и сразу отправиться в Мидин, несмотря на голод и усталость. А ориентироваться можно по звездам.

Он встал и взглянул на небо, пытаясь определить, где находится север. Конечно, он понимал, что может легко сбиться с пути при таких ориентирах, но другого выхода у него просто не было.

Часов у Буни не было, и он мог лишь приблизительно судить о времени, глядя на расположение созвездий. Становилось холодно. Но он упрямо пошел на север, стараясь как можно дальше держаться от дорог. Конечно, по дороге идти легче, чем по вспаханной земле, но осторожность была превыше всего. Он еще раз убедился в этом, когда увидел, как по шоссе, которое он пересек буквально минуту назад, беззвучно проследовали два полицейских автомобиля и черный лимузин. Он, правда, не успел ничего рассмотреть, но сердце подсказывало ему, что пассажиром лимузина был не кто иной, как сам Декер — замечательный доктор, все еще одержимый желанием докопаться до истины.

И вот наконец Мидин. Город возник из темноты как-то сразу, неожиданно. Еще минуту назад впереди не было ничего, и вдруг на горизонте показались дома. Их серо-голубые стены таинственно мерцали при свете звезд. Буни остановился и несколько минут изучал открывшуюся перед ним картину. Во всем городе он не увидел ни одного окна, ни одного крыльца, где горел бы свет. Была уже глубокая ночь, и все люди, видимо, улеглись спать перед новым рабочим днем. Но то, что буквально весь город был погружен во тьму, показалось Буни довольно странным. Неужели здесь нет ни одного человека, страдающего бессонницей? Неужели ни один ребенок не попросил оставить на ночь зажженную лампу? Скорее всего его просто здесь дожидаются — Декер и полиция. Они, наверное, спрятались в темноте, чтобы схватить беглеца. Проще всего было бы повернуть назад, но сил уже не оставалось. Да и не будет у него больше такой возможности. Ведь его наверняка давно ищут и, конечно, сразу же найдут.

Буни решил походить вокруг и посмотреть, нет ли где полиции. И если ничего подозрительного не обнаружится, он войдет в город, а потом будет действовать по обстоятельствам. Не для того он проделал такой путь, чтобы повернуть сейчас обратно.

Буни осторожно пошел вдоль границы города, но ничего не заметил. Город был абсолютно пуст, и именно это насторожило его. Он не увидел не только ни единой полицейской машины, но и вообще никакого транспорта — ни грузовиков, ни фермерских автомобилей. Он уже было подумал, не расположилась ли здесь какая-нибудь религиозная община, члены которой не признают электричества и двигателей внутреннего сгорания.

Но когда он поднимался по склону невысокого холма, на котором стоял Мидин, его вдруг осенило — в городе вообще никого не было. Это открытие заставило его даже остановиться. Он стал вглядываться в дома, пытаясь найти подтверждение своей догадки — может быть, разрушенные от времени стены или поржавевшие крыши. Однако внешне все выглядело вполне обычно. И только полнейшая тишина, такая, что, казалось, слышно было, как падают с неба звезды, свидетельствовала о том, что людей здесь нет. Это был город-призрак.

Никогда в жизни не испытывал Буни такого разочарования. Он стоял как пес, который вернулся домой и обнаружил, что хозяева его уехали. Беззащитный, никому не нужный зверь!

Несколько минут он не мог сдвинуться с места, но потом все-таки заставил себя идти дальше. Пройдя ярдов двадцать, он снова остановился, пораженный открывшейся перед ним картиной — еще более таинственной и пугающей, чем сам безлюдный Мидин.

Та высота, на которую он поднялся, позволила ему увидеть весь Мидин как на ладони. И там, в самом дальнем конце, раскинулось огромное кладбище, окруженное со всех сторон высокой стеной. Оно было совершенно несоизмеримо с самим городом и, судя по его величине, обслуживало весь район. Громадные мавзолеи, ряды могил, ровные аллеи, посадки деревьев — кладбище напоминало небольшой городок со своими улицами, кварталами…

Буни медленно двинулся дальше. Первое возбуждение от увиденного прошло, и теперь он чувствовал, что силы оставляют его. Все тело ныло от усталости. Он знал: еще немного — и ноги перестанут слушаться его. Он упадет и не сможет подняться. Надо во что бы то ни стало добраться до кладбища. Может быть, за его высокими стенами найдется для него укромное местечко, где можно спрятаться от преследователей и дать наконец отдых своему измученному организму.

На территорию кладбища было два входа. Один сбоку — небольшая калитка в стене. А другой в центре — огромные ворота. Буни выбрал первый. Калитка была закрыта, но не заперта. Он бесшумно открыл ее и шагнул вперед. Ощущение того, что за высокой кладбищенской стеной расположился целый город, снова охватило его. Огромные мавзолеи были похожи на дома. Их размеры и та тщательность, с которой они были построены, поразили Буни. Кто мог быть похоронен здесь? Что за богачи создали для своих умерших родственников такое великолепие? Небольшие общины, живущие в прериях, практически не имели возможности разбогатеть, за исключением тех редких случаев, когда на принадлежащей им земле обнаруживались нефтяные залежи или золото. Но такой роскоши не наблюдалось нигде. А здесь были грандиозные усыпальницы, представляющие все стили архитектуры — от классического до барокко. А надписи на них свидетельствовали о принадлежности к самым различным религиозным течениям.

Это никак не укладывалось у Буни в голове. Но он очень хотел спать. Этим могилам больше сотни лет. Они были здесь и никуда не денутся, а ему нужно отдохнуть. Он улегся между двумя надгробными плитами и в изнеможении опустил голову. Весенняя трава пахла сладкой свежестью. Ему приходилось спать в еще худших условиях, а сейчас это вообще не имело никакого значения.

Глава 5

Его разбудил зверь. Сквозь липкий сон послышалось приглушенное рычание. Мгновенно проснувшись, он открыл глаза и сел. Рядом никого не было, но Буни слышал — рычит собака. Может быть, она притаилась сзади? Он стал медленно поворачиваться. Было очень темно, но это не помешало ему увидеть смутные очертания огромного пса. Породу он не смог определить, но злобное рычание зверя не оставляло сомнений — животное настроено агрессивно.

— Ну что ты, дружок… — тихо проговорил Буни. — Все в порядке.

Он стал потихоньку подниматься, понимая, что, сидя на земле, представляет для зверя совсем легкую добычу. Руки и ноги его закоченели, поэтому вставал он как древний старик. И, возможно, именно это удержало пса от атаки. Он только смотрел на Буни, следя за каждым его движением. Зрачки его глаз суживались, и огромные белки почти светились в темноте. Встав на ноги, Буни повернулся к зверю лицом, а тот начал медленно приближаться к нему. Что-то в его движениях показалось Буни странным, но уже через секунду он понял — животное ранено. Было слышно, как пес волочит за собой ногу — голова опущена, лапы широко расставлены.

Буни хотел было пожалеть беднягу, но вдруг кто-то сзади обхватил рукой его шею и придавил горло.

— Одно движение — и я выпущу из тебя кишки.

Пальцы другой руки вонзились в его живот с такой силой, что Буни понял — угроза реальна. Буни попытался сделать неглубокий вздох, и тут же давление усилилось. Усилилось настолько, что он почувствовал, как по животу его заструилась горячая кровь, затекая под джинсы.

— Кто ты? Отвечай живо! — послышался чей-то грубый голос.

Врать Буни совсем не умел, да и вряд ли это помогло бы ему, поэтому он просто сказал:

— Меня зовут Буни. Я пришел сюда… чтобы найти Мидин.

Сказал это в надежде, что давление слегка ослабнет, когда он назовет цель своего визита.

— Зачем? — послышался другой голос.

У Буни бешено заколотилось сердце, когда он понял, что говорят с того места, где стоит сейчас раненый зверь. И значит, это произнес он.

— Мой друг задал тебе вопрос, — сказали ему в самое ухо. — Отвечай!

Буни, еще окончательно не придя в себя после нападения, напряженно всматривался в темноту и, разглядев того, кто стоял там, не поверил своим глазам. Голова существа начала менять форму. Глазные впадины, ноздри, рот стали медленно всасывать в себя звериную морду.

Страх мгновенно исчез. Радостное возбуждение охватило Буни. Значит, Нарцисс не лгал! Вот оно, подтверждение его слов.

— Я пришел сюда, чтобы быть с вами, — сказал он, — потому что я такой же, как вы.

Сзади раздался негромкий смешок.

— Как он выглядит, Пелоквин?

Существо уже втянуло в себя свой человеческий облик. И теперь Буни увидел перед собой нечто с человеческим лицом и телом животного, напоминающего скорей рептилию, чем млекопитающее. Раненая конечность, которая волочилась по земле, оказалась хвостом.

— Он выглядит вполне реально, — ответил Пелоквин. — Обычный человек.

«Интересно, почему этот второй не может сам посмотреть?» — подумал Буни. Он взглянул на руку, которая по-прежнему упиралась в его живот. На ней было шесть пальцев с длинными когтями.

— Не убивайте меня, — сказал он. — Я проделал долгий путь, чтобы попасть сюда.

— Ты слышал, Джеки? — сказал Пелоквин, поднимаясь с земли.

Теперь он стоял перед Буни на четырех лапах, глядя на него в упор своими ярко-голубыми глазами, и жарко дышал ему в лицо.

— Тогда что же ты за зверь? — спросил он, рассматривая Буни.

Превращения оборотня незаметно подошли к концу, и теперь перед Буни стоял ничем не примечательный человек лет сорока, худощавый и бледный.

— Надо взять его с собой вниз, — сказал Джеки. — Лайлесберг захочет посмотреть на него.

— Вероятно, — ответил Пелоквин. — Только мне кажется, это ни к чему. Он обычный человек. Я чую это.

— Мои руки в крови… — пробормотал Буни. — Я убил одиннадцать человек.

Голубые глаза с насмешкой смотрели на него.

— Что-то не похоже…

— Это не наше дело, — сказал Джеки. — Как ты можешь судить о нем?

— У меня есть глаза, — сказал Пелоквин, — и я сразу вижу чистенького человека.

Он указал пальцем на Буни.

— Ты не монстр. Ты не из нашей стаи. Ты мясо. Вот кто ты. Мясо для зверя.

Насмешка исчезла с его лица. В глазах появился голодный блеск.

— Мы не можем этого сделать, — твердо заявил второй.

— А кто узнает? — сказал Пелоквин. — Никто никогда не узнает.

— Мы нарушаем закон.

Но Пелоквин будто не слышал этих слов. Он оскалил зубы. Черный дым заструился из его рта. Буни уже догадывался, что сейчас произойдет. Оборотень стал снова выворачивать свое лицо наизнанку. Голова едва уловимо меняла форму.

— Вы не можете убить меня, — сказал Буни. — Я такой же, как вы.

Дым мешал ему разглядеть оборотня. «Может, он одумается?» — мелькнула надежда и тотчас растаяла. Сомнений не оставалось — чудовище намеревалось съесть его.

И вдруг Буни почувствовал острую боль в животе. Он опустил вниз глаза. Тот, второй, кто до сих пор держал его мертвой хваткой сзади, вытащил когтистую лапу из тела и, освободив шею, выдохнул в самое ухо:

— Беги!

Повторять не пришлось. Не успел Пелоквин закончить свое превращение, как Буни вырвался из объятий Джеки и бросился бежать. Он бежал, не разбирая дороги, подгоняемый голодным звериным ревом и еще одним звуком, который тотчас же послышался сзади, — топотом ног чудовища, пустившегося за ним в погоню.

Кладбище было похоже на лабиринт. Он бежал вслепую, с отчаянием бросаясь то вправо, то влево, туда, где виднелся малейший просвет. Он не мог оглянуться на своего преследователя, да в этом и не было необходимости. В ушах его все еще звучали жуткие слова: «Ты не монстр. Ты мясо. Мясо для зверя». Эти слова пронзали его насквозь, и боль была не сравнима ни с чем. Даже здесь, среди монстров, ему нет места. Но тогда где же? Он бежал изо всех сил, как заяц от голодного волка, но вскоре понял, что спастись ему не удастся.

Он остановился и оглянулся. Пелоквин был ярдах в пяти-шести от него. Тело его все еще имело человеческие формы, а лицо уже окончательно превратилось в звериную морду. Изо рта торчали белые клыки. Он тоже остановился, вероятно, решив, что Буни достанет сейчас оружие. Но убедившись, что опасности нет, протянул руки к жертве. Позади него показалась фигура Джеки, и Буни впервые получил возможность взглянуть на этого человека… если это, конечно, был человек. На его огромной шишковатой голове просматривались два обезображенных лица с расплющенными носами, вытаращенными глазами, которые смотрели в разные стороны, и одним большим зияющим ртом. Он что-то кричал Пелоквину, но тот не обращал внимания. Его протянутые руки быстро превращались в мощные лапы. Еще мгновение, и он бросился на Буни, подмяв его под себя. Сопротивление было бы бессмысленным. Когти рвали куртку, добираясь до голого тела. Пелоквин поднял голову и оскалился, а потом впился Буни в грудь.

Зубы были не очень большими, но их оказалось много. И сначала боль показалась Буни не слишком сильной. Но когда Пелоквин отпрянул назад, вырывая из него кусок мяса, Буни вышел из оцепенения и стал биться под тяжестью звериного тела, пытаясь вырваться. Но Пелоквин, выплюнув обрывки кожи, снова наклонился над ним, и Буни почувствовал на своем лице страшное дыхание с запахом крови. Он понял, для чего эта передышка. Сейчас зверь начнет рвать его сердце и легкие. Не выдержав, Буни дико закричал, и помощь подоспела. Пелоквин не успел перевести дух. Джеки схватил его сзади и оттащил от добычи.

Затуманенными глазами Буни увидел, как его спаситель сцепился с Пелоквином и между ними завязалась драка. Но он не стал дожидаться результатов сражения. Прижимая рану на груди ладонью, он медленно поднялся на ноги.

Оставаться здесь было нельзя. Пелоквин, судя по всему, не единственный обитатель этого места, который так жаждет человеческого мяса. Пробираясь между могилами, Буни чувствовал, как со всех сторон за ним наблюдают другие людоеды и ждут, когда он упадет, чтобы наброситься на легкую добычу.

Но он не падал, несмотря на ужасное ранение. Наоборот, в его теле появилась какая-то сила, которую он не ощущал уже давно, с тех пор, как бросился под грузовик. Сейчас сама мысль о самоубийстве казалась ему кощунственной. Ведь даже рана, пульсирующая под его рукой, была живой и радовалась этой жизни. Боль утихла. На смену ей пришло не онемение, как это обычно бывает, а необыкновенное ощущение, сравнимое лишь с одним земным чувством, которое люди называют любовью. Ему даже захотелось засунуть поглубже руку и потрогать свое сердце. Улыбаясь этим безумным мыслям, он инстинктивно шел к центральным воротам кладбища. Но они оказались заперты. Не раздумывая, он полез вверх, удивляясь легкости своих движений. Спустившись на землю, он побежал вперед. Побежал не из страха, что его могут преследовать, а окрыленный все тем же чувством радости — он жив!

Глава 6

Мидин был пуст, как и прежде. Дома, которые издали выглядели вполне добротно, при ближайшем рассмотрении оказались довольно запущенными. Было видно, что здесь давно никто не живет. Несмотря на то, что Буни по-прежнему пребывал в возбужденно-приподнятом настроении, он все же опасался, что потеря крови может в конце концов свалить его с ног. Нужно было обязательно перевязать рану, хотя бы как-нибудь. Рассчитывая найти более или менее подходящую ткань для перевязки, он открыл дверь одного из домов и проскользнул внутрь. Буни и не подозревал, насколько обострились все его чувства. Он без труда ориентировался в темноте, скользя взглядом по разбросанным вещам, опрокинутой мебели. Все было покрыто толстым слоем пыли, которую нанесло сюда из прерии сквозь щели и выбитые окна. В одном из углов ему удалось найти кусок грязной тряпки. Прижимая рану в груди левой ладонью, он стал зубами рвать ткань на полосы, придерживая ее свободной рукой.

Вдруг за его спиной раздался скрип. Выронив изо рта конец бинта, он оглянулся и увидел в проеме открытой двери силуэт мужской фигуры. Лицо человека скрывала темнота, но Буни сразу его узнал. Это был Декер. Он почувствовал запах его одеколона, услышал биение его сердца… буквально ощутил его присутствие всем своим существом.

— Ах, вот вы где, — сказал доктор.

На улице ждала вооруженная полиция. Обостренный слух Буни уловил возбужденный шепот за дверью, клацанье затворов.

— Как вы нашли меня? — спросил он.

— Насколько я понимаю, Нарцисс, ваш больничный друг, подкинул вам эту идею? — сказал Декер.

— Он умер?

— Боюсь, что это так. Пал в борьбе…

Декер перешагнул через порог.

— Вы ранены? — спросил он. — Что вы с собой сделали?

Что-то удержало Буни от объяснений. Может быть, он подумал, что Декер не поверит ему, настолько немыслимым казалось все происшедшее с ним. А может быть, он решил, что выяснение природы всех этих таинственных явлений не входит в компетенцию доктора. Но, с другой стороны, кто же лучше него — психиатра — сможет во всем разобраться? С кем, как не с ним, поделиться своим необыкновенным открытием? И все же Буни колебался.

— Объясните мне, — снова сказал Декер, — откуда такая рана?

— Потом, — сказал Буни.

— Потом не получится. Вы, я думаю, понимаете это.

— Да ничего страшного, — сказал Буни. — Рана моя не смертельна. Во всяком случае, чувствую я себя не так уж плохо.

— Я имею в виду не рану, а полицию. Они ждут вас.

— Я знаю.

— И конечно, не собираетесь сдаваться, не так ли?

Буни растерялся. Голос Декера всегда ассоциировался у него с чем-то очень надежным, сильным, готовым защитить его в любую минуту. А сейчас от его слов веяло смертью.

— Вы убийца, Буни. Страшный. Опасный. Я долго уговаривал их, чтобы мне разрешили сюда войти.

— Рад, что вам это удалось.

— Я тоже, — сказал Декер. — Хотелось попрощаться с вами.

— Почему же в такой форме?

— Вы знаете почему.

Но он не знал. Зато был уверен в одном: Пелоквин говорил правду. «Ты не монстр». Да, он не убийца. Он не виновен.

— Я никого не убивал, — тихо проговорил Буни.

— Знаю, — неожиданно ответил Декер.

— Вот почему я не мог ничего вспомнить, не узнавал этих комнат. Меня там просто не было.

— Но потом вы вспомнили, — сказал Декер.

— Только после того… — Буни запнулся, глядя на мощную фигуру в иссиня-черном костюме. — После того, как вы показали мне…

— После того, как я внушил вам, — поправил его Декер.

Буни не отрываясь смотрел на него. Что это значит? Сам он не мог найти никакого объяснения. Это был не Декер. Ведь доктор всегда олицетворял собой само благоразумие, саму невозмутимость.

— В Уэстлоке сегодня погибли двое детей, — продолжал между тем доктор. — Обвиняют вас.

— Я никогда там не был! — воскликнул Буни.

— Зато я был, — ответил Декер. И продолжил:

— Я показал фотографии в полиции. Убийства детей не простят. Так что лучше вам умереть здесь, чем попасть к ним в лапы.

— Так это вы? Вы сделали это?

— Да.

— Вы убили всех этих людей?

— И не только этих.

— Но почему?

Декер подумал немного, а потом четко ответил:

— Потому что мне это нравится.

Он стоял в своем идеально сшитом костюме и казался совсем нормальным человеком. Даже на лице его, которое Буни мог теперь видеть достаточно хорошо, ничего не отразилось. Кому поверят — ему, грязному окровавленному шизофренику, или чистому, ухоженному доктору, известному психиатру? Но внешность обманчива. На Буни смотрел убийца, монстр, дитя Мидина, который принял обычный человеческий облик, чтобы скрыть свое истинное лицо.

Его звериная сущность скрывается под маской спокойствия и рассудительности и жаждет новых человеческих жертв.

Декер вытащил из внутреннего кармана пиджака пистолет.

— Они дали мне оружие, — сказал он. — На случай, если вы потеряете контроль над собой.

Руки Декера дрожали, но с такого расстояния трудно промахнуться. Еще секунда — и все будет кончено. Пуля вопьется в него, и он умрет. И сколько останется нераскрытых тайн… Его рана, Мидин, Декер. Никто никогда не узнает обо всем этом.

Нельзя было терять ни секунды. Швырнув в Декера тряпку, которую он держал в руках, Буни бросился к двери. Прозвучал выстрел. Когда Буни был у самого порога, Декер выстрелил еще раз. Буни почувствовал резкий удар в спину и, теряя равновесие, вылетел на крыльцо.

Сзади послышался крик Декера:

— Он вооружен!

Буни заметил притаившихся за машинами полицейских. Он поднял вверх руки в знак того, что сдается, и хотел уже было крикнуть им, что невиновен. Но они видели только его окровавленные ладони, и этого было достаточно. Раздались выстрелы.

Буни слышал свист летящих пуль — две слева, три справа и одна, направляющаяся прямо в сердце.

«Почему они летят так медленно?» — успел подумать он. И в этот момент пули достигли своей цели: бедро, пах, селезенка, плечо, шея и сердце. Он еще стоял несколько секунд, а потом кто-то выстрелил снова. За ним остальные. На этот раз две пули прошли мимо, а другие были посланы точно: живот, колено, грудь, висок. Буни покачнулся. Падая на землю, он почувствовал, что рана, нанесенная ему Пелоквином, пульсирует и бьется, как второе сердце. Это почему-то успокоило его. Ему даже стало легче.

Где-то рядом послышался голос Декера и его тяжелые шаги.

— Наконец-то этот ублюдок попался, — сказал кто-то.

— Мертв, — подтвердил Декер.

«Нет, я жив», — мелькнуло у Буни в голове, и он потерял сознание.

Часть II В ЦАРСТВЕ МЁРТВЫХ

«Тайны тоже рождаются, живут свой век и умирают»

Из апокрифов

Глава 7

Когда Лори стало ясно, что Буни бросил ее, она, конечно, расстроилась. Однако в будущем ей предстояло испытать еще худшее. Сначала этот телефонный звонок. С Филиппом Декером она встречалась только один раз и узнала его голос только после того, как он представился.

— Боюсь, у меня для вас плохие новости.

— Вы нашли Буни?

— Да.

— С ним что-то случилось?

Наступила пауза. Она знала, что сейчас скажет Декер.

— Он умер, Лори.

Так и есть. Она почти не сомневалась в этом. Слишком велико было ее счастье. Оно не могло продолжаться слишком долго. Буни изменил ее жизнь до неузнаваемости. Его смерть должна была сделать то же самое.

Лори поблагодарила доктора за то, что он сообщил ей обо всем сам, не дожидаясь пока о случившемся ее известит полиция. Положив трубку, она отключилась от всего, не в силах поверить в это несчастье.

Некоторые ее знакомые говорили, что такой мужчина, как Буни, никогда не стал бы за ней ухаживать, если бы он был здоров. Они, конечно, имели в виду не то, что для Буни из-за его болезни абсолютно все равно, с какой женщиной иметь дело. Просто у него было такое лицо, что многие, особенно те, для кого внешность имела решающее значение, считали: если бы этот человек был в своем уме, он бы несомненно позаботился о том, чтобы рядом с ним находилась женщина не менее красивая, чем он. Все эти замечания глубоко ранили сердце Лори. В глубине души она понимала, что в чем-то ее друзья правы. Буни не обладал никаким состоянием, и единственным его богатством была внешность. На него всегда смотрели с восхищением, и это раздражало его. Не раз Лори опасалась, что он изуродует свое лицо, чтобы не привлекать к себе внимание. К счастью, этого не произошло, но он полностью утратил интерес к своему внешнему виду. По несколько дней не принимал душ, неделями не брился, по полгода не заглядывал к парикмахеру. И переубедить его было невозможно.

Лори перестала обращать внимание на колкости друзей. В разговорах практически не упоминала о нем, только когда речь заходила о сексе. Да она всего-то три раза переспала с ним. И каждый раз заканчивался бурной сценой. Она знала, что он относится к ней трепетно и нежно и страстно желает всегда быть с нею рядом. Но он просто не мог осуществить это и страшно злился. А иногда впадал в такую депрессию, что ей приходилось на время исчезать из его жизни, чтобы не допустить самого худшего.

Оставаясь одна, она часто думала о нем, мечтала о встрече. Но все ее мысли сводились исключительно к сексу. Никаких романтических образов. Только она и Буни в пустой комнате занимаются любовью… Иногда ей представлялось, как в дверь кто-то стучится, кто-то хочет зайти и посмотреть на них. Но они никого не пускают. Он принадлежит только ей, весь, целиком, со всеми своими достоинствами и недостатками.

Но это были лишь мечты. А сейчас тем более. Их роман закончился, и вместе с ним исчезло все — и черные дни, когда они ссорились каждую минуту, и те светлые моменты, когда ей наконец удавалось найти для него слова утешения. Она, конечно, была готова к неожиданному концу, но никогда не думала, что он будет именно таким, что Буни окажется убийцей и сам погибнет в каком-то городе, названия которого она и не слышала. Не так это должно было кончиться.

После телефонного звонка Декера ее допросили в полиции — знала ли она о преступной деятельности Буни, не было ли актов насилия по отношению к ней. Она без устали повторяла, что имела с ним только любовную связь и никакого насилия не было. Краснея и запинаясь, рассказывала она об интимных подробностях их встреч, а они молча обменивались понимающими взглядами, будто в чем-то подозревали ее. В конце допроса ей предложили опознать тело. Лори согласилась, хотя ее и предупредили, что зрелище не из приятных. Но она хотела попрощаться с Буни.

Однако произошло нечто невероятное. Тело исчезло.

Сначала ей долго не объясняли, почему опознание откладывается. Извинялись, ссылались на какие-то сложности. Но потом вынуждены были сказать правду. Труп, который был оставлен на ночь в полицейском морге, исчез. Никто не знал, как это произошло — покойницкая была закрыта, следов взлома не обнаружено. И самое главное: оставалось неясным — кому и зачем это могло понадобиться. Начались поиски. Но, судя по поступающим сведениям, надежд отыскать похитителей оставалось все меньше. Следствие по делу Арона Буни пришлось продолжить в отсутствие его трупа.

Лори не могла найти себе места. Мысли о том, что Буни лишился последнего покоя, что над его телом, возможно, надругались или сотворили нечто еще более ужасное, преследовали ее день и ночь. Ее воображение рисовало страшные картины. Она была в таком состоянии, что впервые в жизни испугалась за свой собственный рассудок.

Буни и при жизни олицетворял собой некую таинственность, а его привязанность к ней была вообще каким-то чудом, заставившим ее по-новому взглянуть на себя. Теперь же, когда он умер, таинственность эта не исчезла, а приобрела совсем иное содержание. Получается, она совершенно не знала его, даже в те моменты, когда он, казалось, раскрывал перед ней душу нараспашку. Даже тогда он умело скрывал свою страшную тайну.

Нет, этого не может быть. Она же очень хорошо все помнит. Вот он смотрит на нее своими безумными глазами, вот рыдает, уткнувшись ей в колени. Мысль о том, что она не разгадала его до конца, причиняла ей почти физическую боль. Нужно было что-то делать, иначе придется нести эту муку вечно. Ей необходимо узнать всю правду. И, пожалуй, лучше всего отправиться туда, где его нашли, — в Мидин. Возможно, там она получит ответ.

Полиция предупредила ее, что до конца следствия она не должна покидать Калгари. Но Лори была импульсивным человеком, как и ее мать. Она проснулась в три часа ночи с твердым намерением отправиться в Мидин. К пяти утра все уже было готово, и с рассветом она двинулась в путь.

Сначала все шло хорошо. К черту работу, думала Лори, и дом, где все напоминало о времени, проведенном вместе с Буни! Она ехала наугад. Ни на одной карте, которая имелась в ее распоряжении, Мидин не был обозначен. Однако в разговорах полицейских она слышала названия других городов. Одним из них был Шернек. Ей удалось найти его на карте. Она решила направиться туда.

Лори практически не знала ту местность, по которой ей пришлось ехать. Ее семья когда-то жила в Торонто. «На цивилизованном востоке», как любила говорить ее мать, злясь на мужа за то, что он завез их в такую глушь. Ничего не изменилось с тех пор. Бескрайние пшеничные поля никогда особо не трогали воображение Лори. И сейчас, глядя на них, она ничего не испытывала. Посевная закончилась, фермеры занялись другими делами. Вокруг было пусто и скучно. Она неожиданно быстро устала от этой монотонности и решила сделать остановку в Мак-Леннане — небольшом местечке в часе езды от Пис-Ривера. Благополучно переночевав в мотеле, рано утром она снова двинулась в путь, рассчитывая к полудню добраться до Шернека.

Но на этот раз ей не повезло. Где-то под Пис-Ривером она сбилась с пути и вынуждена была миль сорок ехать наугад. Наконец показалась бензоколонка. Лори остановилась.

В пыли у дороги двое мальчишек-близнецов играли пластмассовыми солдатиками. Их отец, хмурый мужчина с такими же белыми, как и у сыновей, волосами, затоптав окурок прямо на поле битвы игрушечных армий, направился к Лори.

— Что вы хотели?

— Бензин, пожалуйста. И еще я хотела у вас спросить кое-что.

— Бесплатно справок не даю, — без тени улыбки ответил он.

— Я ищу город Шернек. Вы знаете, где это?

Военные баталии за спиной мужчины достигли своего апогея. Обернувшись к детям, он сердито сказал:

— Заткнетесь вы или нет?

Мальчишки переглянулись и замолчали. Он снова повернулся к Лори. Было видно, что годы работы на открытом воздухе под палящими лучами солнца преждевременно состарили его.

— Что вам нужно в Шернеке?

— Мне нужно… найти кое-кого.

— Вот как? — Его обветренное лицо заметно оживилось. — Может, я знаю? Чужих здесь почти не бывает.

Лори решила рискнуть. Она вернулась к машине и достала из сумочки фотографию.

— Но этого человека вы, наверное, не видели?

Вновь послышались звуки «великого побоища». Не взглянув на фотографию, мужчина в ярости закричал на детей:

— Заткнитесь, я вам сказал!

Потом он посмотрел на изображение Буни и быстро спросил:

— Вы знаете, кто этот человек?

Лори нерешительно молчала. Мужчина нахмурился. Она поняла, что отпираться бессмысленно и, стараясь выглядеть как можно спокойнее, сказала:

— Да, я знаю кто это.

— И вы знаете, что он сделал? — Губы мужчины скривились. — Мне показывали фотографии.

Он снова повернулся к сыновьям.

— Да замолчите вы, наконец!

— Это не я, — сказал один из мальчишек.

— А мне плевать кто! — заорал отец и решительно направился к ним.

Детей как ветром сдуло. Задыхаясь от ярости, он вернулся к Лори и с ненавистью бросил:

— Это не человек. Это скотина. Вот кто он! Слышите? Скотина! — Он сунул фотографию назад Лори. — Скорее бы его прищучили. А вы что, едете замаливать его грехи?

Лори молча взяла фотографию из его грязных, замасленных пальцев. Но он все понял по ее лицу и гневно продолжил:

— Таких людей надо стрелять как собак! Как бешеных собак!

Лори повернулась и пошла прочь. Руки ее так дрожали, что она едва смогла открыть дверцу машины.

— А бензин вам не нужен? — неожиданно спросил мужчина.

— Пошел к черту! — бросила она.

Он изумленно смотрел на нее.

— Да что с вами?

Лори включила зажигание и, моля всех богов, чтобы машина не подвела, рванула с места. В зеркало заднего вида она успела заметить окутанного клубами пыли мужчину, который что-то кричал ей вслед.

Она не знала, откуда в нем столько злобы, но представляла, на ком он сейчас отыграется — на детях, конечно. В мире полно родителей-тиранов и их забитых, запущенных детей. Не стоит даже думать об этом. Ей все равно не исправить род человеческий.

Минут десять она мчалась по дороге, радуясь только одному обстоятельству — что ей удалось избежать неприятных последствий. Но потом ей вдруг стало не по себе. Дрожь охватила все ее тело, и, увидев впереди небольшое селение, она вынуждена была остановиться, чтобы прийти в себя.

Заказав в небольшом ресторанчике кофе и лимонный сок, она пошла в уборную, чтобы умыться холодной водой. И тут одиночество, смешанное с отчаянием, нахлынуло на нее. Глядя на свои полыхавшие, покрытые красными пятнами щеки в треснутое зеркало, она неожиданно разрыдалась, да так сильно, что, казалось, никто и ничто не в силах заставить ее успокоиться.

В уборную вошла девушка. Лори, будь она на ее месте, не стала бы лезть с расспросами. Но та, поймав ее взгляд в зеркале, сказала:

— Что стряслось? Мужчина или деньги?

Лори вытерла слезы рукой.

— Что вы говорите?

— Когда я плачу, — продолжила девушка, расчесывая свои каштановые волосы, — …в общем, это случается только из-за мужчин или из-за денег.

— Понятно.

Любопытство девушки было настолько неприкрытым, что Лори даже перестала плакать.

— Мужчина, — тихо сказала она.

— Бросил вас, да?

— Не совсем так.

— Господи! — воскликнула девушка. — Вернулся? Ну это еще хуже!

Лори слабо улыбнулась.

— Наверное, вернулся совсем не тот? Ну так гоните его от себя как собаку.

При упоминании собаки в памяти Лори снова возникла сцена у бензоколонки, и на глаза ее опять навернулись слезы.

— О! Какая же ты дура, Шерил, — одернула сама себя девушка. — Все испортила.

— Нет, нет, — возразила Лори. — Мне как раз нужно выговориться.

Шерил улыбнулась.

— А мне как раз нужно выпить кофе.

Ее звали Шерил Маргарет Кларк. Пожалуй, она у любого человека могла выведать все. После двух часов разговора и пяти чашек кофе Лори поведала ей всю свою историю с того дня, как она впервые встретилась с Буни, и до того момента, когда Шерил увидела ее плачущей в уборной. Шерил тоже было, что рассказать, но ее случай оказался скорее комичным — любовник был без ума от машин, а она от его брата. В общем, все закончилось скандалом и разрывом. И теперь она решила развеяться.

— Я с детства не путешествовала, — сказала она. — Раньше меня заносило черт знает куда. Но я уж и не припомню этого ощущения. Может быть, мы поедем вместе в Шернек? Мне всегда хотелось увидеть это место.

— Правда?

Шерил расхохоталась.

— Нет. Мне просто абсолютно все равно куда ехать.

Глава 8

Итак, они решили, что дальше отправятся вместе. Дорогу им объяснил владелец ресторана, который приблизительно знал, где находится Мидин. Благополучно добравшись до Шернека (город оказался гораздо больше, чем Лори его себе представляла), они поехали дальше по старой, разбитой дороге, ведущей, судя по всему, прямо в Мидин.

— Что вам там надо? — спрашивал их хозяин ресторана. — Теперь туда никто не ездит. В городе никого нет.

— Я пишу статью о «золотой лихорадке», — ответила Шерил. — А она хочет посмотреть достопримечательности.

— Да уж конечно! Там есть на что посмотреть, — с иронией заметил хозяин, и не подозревая, что он не далек от истины.

Когда впереди показался Мидин, день клонился к вечеру, но дорога все еще была залита ярким солнечным светом. Им даже показалось, что они прибыли совсем не туда. По их мнению, город-призрак никак не мог иметь такой приветливый вид. Однако, когда солнце скрылось и они оказались на пустынных улицах, настроение у них изменилось.

«Как Буни попал сюда?» — подумала Лори, как только они въехали в Мидин. И тут же ответила себе: «Нет, он пришел сюда не по своей воле. За ним гнались. И он оказался здесь совершенно случайно».

Они остановили машину прямо посередине главной улицы, которая в сущности была единственной в городе.

— И запирать не надо, — сказала Шерил. — Угонять некому.

Теперь, когда они прибыли сюда, Лори еще раз мысленно поблагодарила судьбу за то, что она свела ее с Шерил. Ее оптимизм и чувство юмора были так необходимы в этом мрачном месте.

О каких призраках тут может идти речь? Все здесь было таким реальным… И впервые с того самого дня, когда Декер сообщил ей по телефону о случившемся. Лори почувствовала настоящую боль утраты. Она представляла себе Буни, одинокого, запутавшегося, который приполз сюда, чтобы спрятаться от своих преследователей. Дом, где они пристрелили его, она нашла сразу. Отверстия от шальных пуль были обведены мелом, на ступеньках крыльца еще сохранились следы крови. Она стояла поодаль еще несколько минут, не в силах ни приблизиться к этому мрачному месту, ни отойти от него. Шерил тактично оставила ее одну. Никто не мог помешать ей проститься с тем последним, что осталось от Буни.

Она потеряла его навсегда, но слез не было. Возможно, она уже выплакала их все там, у зеркала, в маленьком ресторанчике.

Сейчас Лори думала только об одном — как так могло получиться, что человек, которого она любила и которому безгранично верила, погиб здесь, сраженный полицейской пулей, а она никогда и не подозревала о его преступлениях. Может быть, она не плакала, потому что злилась на него за это? Ведь, несмотря на свои заверения в любви, ему удалось так много от нее скрыть. И не у кого теперь потребовать объяснений. Неужели он мог уйти просто так, не оставив после себя ничего? Она поймала себя на том, что пристально вглядывается в кровавые пятна на дощатых ступеньках крыльца. Может быть, в них содержится какой-то ответ? Ведь даже кофейная гуща на стенках чашки может сказать о многом. Значит, и последний след Буни, оставленный им на этой земле, должен иметь какое-то значение. Увы, гадалка из нее была плохая. Кровавые пятна хранили в себе много неразгаданного. И, пожалуй, самое непонятное заключалось в том, что она вдруг, неожиданно даже для самой себя, вслух произнесла:

— Я люблю тебя, Буни.

И почувствовала, что, несмотря на злость и смятение, она отдала бы все в этой жизни только за то, чтобы он вышел сейчас из дома и обнял ее. Однако ничего не произошло. А ей так хотелось хотя бы почувствовать на своей щеке его дыхание, услышать его шепот. Но, видимо, смерть отняла у него все, не оставив даже призрака.

Кто-то позвал ее. Лори подняла глаза и увидела Шерил.

— …Как ты думаешь? — послышались ее слова.

— Что? — не поняла Лори.

— Я говорю, не пора ли нам ехать? — повторила Шерил.

— Да…

— Видела бы ты, на кого похожа.

— Ничего…

Шерил взяла ее за руку.

— Ты ведь увидела все, что хотела.

— Да.

— А теперь пойдем.

— Ты знаешь, я до сих пор не верю, — сказала Лори, — даже стоя здесь и глядя на это место. Не могу поверить. Неужели это все? Неужели никак нельзя попасть к ним, увидеть их, коснуться…

— Кого?

— Мертвых. Если нельзя, тогда все бессмысленно, ведь правда же? Все такбессмысленно жестоко… — Лори вырвала свою руку и потерла лоб кончиками пальцев. — Извини, — сказала она. — Я, наверное, несу какую-то чушь?

— Честно? Есть немного.

Лори смущенно взглянула на подругу.

— Послушай, — сказала Шерил. — Этот старый город ничем нам не поможет. Думаю, пора уходить отсюда, и пусть он стоит здесь, пока не развалится.

— Я бы не хотела этого.

— Знаешь… — начала Шерил.

— Что?

— Я не желаю больше оставаться в этой компании, — сказала она и быстро добавила:

— Я не тебя, конечно, имею в виду.

— Кого тогда?

— Ну этих… мертвецов.

— Каких мертвецов?

— Там внизу… это проклятое кладбище.

— Правда?

— Тебе в твоем состоянии не хватало только этого, — быстро заговорила Шерил, но по лицу Лори поняла, что сделала ужасную ошибку, сказав ей про кладбище. — Ты ведь не пойдешь туда? Не пойдешь?

— Только на одну минутку, — сказала Лори.

— Если мы не покинем это место сейчас же, то нам придется ехать назад в темноте.

— Но ведь я больше никогда не вернусь сюда.

— Ах, да! Ты же должна осмотреть достопримечательности. Ну, конечно. Очень интересно! Как там поживают мертвецы…

Лори слабо улыбнулась.

— Я быстро, — сказала она и пошла по улице в сторону кладбища.

Шерил в нерешительности смотрела ей вслед. Свитер остался в машине, а уже становилось холодно. Но и оставаться одной на улице ей не хотелось. Все время, пока они находились здесь, ее не покидало ощущение, что за ними кто-то наблюдает.

— Подожди меня, — крикнула она и догнала Лори, когда впереди уже виднелась высокая кладбищенская стена.

— Почему оно такое большое? — спросила Лори.

— А кто его знает? Может, они умерли все сразу.

— Что ж, их было так много? Город-то небольшой.

— Правда…

— Посмотри, какие здесь гробницы.

— Ну и что?

— Ты заходила сюда?

— Нет и не горю желанием.

— Я недалеко…

Лори подошла к воротам и попыталась открыть их. Ей это удалось, и она проскользнула на территорию кладбища. Шерил неохотно последовала за ней.

— Почему же их так много? — снова сказала Лори. В ее вопросе звучало не просто любопытство. Она снова подумала о том, попал ли сюда Буни случайно или же Мидин был его целью. Может быть, здесь похоронен кто-то, на чьей могиле Буни хотел покаяться в своих грехах? Ей казалось, что, будь у нее возможность внимательно осмотреть ряды этих могил, она смогла бы получить хоть какое-нибудь объяснение.

— Уже поздно, — напомнила ей Шерил.

— Да.

— И я замерзла.

— Замерзла?

— Давай уже пойдем, Лори.

— Ах, да… конечно. Становится темно, и все равно уже ничего не увидишь.

— Наконец-то ты это поняла.

Они пошли назад. Шерил почти бежала впереди. Когда они поднялись на холм. Лори остановилась и в последний раз взглянула на кладбище. Отсюда оно напоминало крепость. Может быть, эти высокие стены возвели для защиты от диких животных, хотя в этом не было никакой необходимости. Умершие и так были надежно защищены тяжелыми каменными плитами. Скорее всего эти стены служили границей между миром живых и миром мертвых. За этими воротами земля была святой и неприкосновенной. Она хранила память о тех, кто ушел из этой жизни. Как много Лори хотела бы сказать им сегодня ночью! Как много бы хотела услышать! Жаль, что это невозможно.

Она вернулась к машине. На душе у нее стало легче. Как только захлопнулись дверцы и завелся мотор, Шерил сказала:

— За нами кто-то наблюдал.

— Ты уверена?

— Абсолютно. Я видела его, когда подошла к машине. — Она поежилась. — Господи! Совсем закоченела.

— Как он выглядел? — спросила Лори.

Шерил пожала плечами.

— Не знаю. Уже было слишком темно. Да и какое это теперь имеет значение? Ты правильно сказала — больше мы сюда не вернемся.

«Все верно», — подумала Лори. Они могут ехать по этой ровной дороге и даже ни разу не оглянуться назад. Может быть, покойные жители города завидуют им сейчас, находясь там, за своими крепостными стенами…

Глава 9

Гостиницу долго выбирать не пришлось. В Шернеке их было всего две. Первая оказалась до отказа набита приехавшими на распродажу сельскохозяйственных машин фермерами. Во второй, которая называлась «Свитграсс», тоже сначала сказали, что мест нет. И если бы не обаяние Шерил, им пришлось бы ночевать на улице. В конце концов нашелся один двухместный номер, не роскошный, но вполне приличный.

— Ты знаешь, что всегда говорила моя мать? — сказала Шерил, раскладывая в ванной комнате туалетные принадлежности.

— Что?

— Она говорила: «Посмотри, Шерил, вокруг. Где-то рядом бродит твой мужчина и жаждет встречи». Заметь, это были слова женщины, которая тридцать лет искала свой идеал, да так и не нашла. Но она не изменила своего романтического убеждения. И меня приучила думать так же, черт бы ее побрал.

— Да?

— Да. Я все ищу его. И знаешь, думаю, мать была права… Ты первая пойдешь в душ?

— Нет. Иди ты.

В соседнем номере собрались на вечеринку. Сквозь тонкую стену слышались музыка и смех. Пока Шерил принимала душ, Лори легла на кровать, пытаясь осмыслить все происшедшее за день. Но Шерил вернулась очень скоро и, оторвав Лори от раздумий, заявила, что собирается отправиться в город развлечься.

— Ты пойдешь? — спросила она.

— Я очень устала, — ответила Лори. — А тебе желаю хорошо провести время.

— Боюсь, здесь для этого мало возможностей, — печально сказала Шерил.

— Ничего, — успокоила Лори. — Ты отыщешь.

Шерил ушла. Лори попыталась задремать, но ее сон постоянно прерывался веселым шумом из соседнего номера.

Она встала и решила принять ванну. Быть может, компания за стеной утихомирится за это время. Погрузившись в горячую воду, она закрыла глаза и почувствовала, как расслабляется все ее тело. Ничто не отвлекало ее, даже зеркала. Из-за отсутствия в ванной комнате конденсатора они сильно запотели. Как это было кстати! Она слишком хорошо знала все свои недостатки. А их, по ее мнению, было немало. Слишком тонкая шея, слишком узкое лицо, глаза огромные — тоже слишком, маленький нос…

Получалось, что она вся состоит из одних недостатков, и любая попытка изменить что-либо во внешности немедленно отражалась на ней еще худшим образом. Темные волосы, которые она отрастила специально, чтобы скрыть свою тонкую шею, выглядели шикарно, но они придавали ее бледному лицу совсем уж болезненный оттенок. Алые губы, которые она унаследовала от матери, были до неприличия яркими. Пользуясь блеклой помадой, ей удавалось немного приглушить их натуральный цвет, но глаза от этого становились еще больше.

Безусловно, Лори не была безобразна и недостатка в поклонниках не ощущала. Дело в том, что она не выглядела так, как чувствовала это. Лицо вполне симпатичное, но она не была симпатичной, не хотела такой быть и даже думать об этом. Возможно, те ощущения, которые ей довелось испытать за сегодняшний день при виде крови и огромного кладбища, отложили в ее душе какой-то отпечаток и со временем что-то изменят в ней. Она надеялась на это.

Не одеваясь, Лори вышла из ванной. Как она и ожидала, вечеринка приутихла. За стеной звучала лишь приглушенная музыка, да слышался легкий шорох. Она села на край кровати и провела ладонями по груди, с наслаждением ощущая гладкость и упругость своей кожи. Она прислушалась к тихой и мелодичной музыке за стеной и, стараясь дышать так же плавно и легко, легла на кровать. Правая рука заскользила по телу… От покрывала пахло сигаретным дымом и еще чем-то казенным, несвежим. Она закрыла глаза и представила себя в этой комнате, обнаженную, на грязном покрывале, и почему-то особенно возбудилась.

…Лори редко позволяла себе это. Католическое воспитание обычно удерживало ее от порочности в удовлетворении своих инстинктов. Но сегодня она была совсем другой. Она не стала рисовать в своем воображении Буни. Мертвые не годятся для этого дела. Да, он был прекрасен. Но никогда больше его руки не коснутся ее. Поэтому лучше не вспоминать, а представить только себя, в этой комнате, на этой кровати…

Она больше не слышала музыки за стеной. Музыка звучала в ней самой, накатываясь волнами, которые становились все выше и выше. Наконец ее тело покрылось испариной. Она раскинула руки и неподвижно лежала несколько минут, прислушиваясь к себе. Потом, чувствуя, что засыпает, вытащила из-под себя покрывало и, сбросив его на пол, растянулась на кровати, укрывшись одной простыней.

Ей снилось то самое кладбище на окраине заброшенного города. Она шла по нему, и ветер дул со всех сторон, холодный и неприятный, он поднимал ей волосы, проникал под блузку и был похож не просто на движение воздуха, а на какой-то плотный поток, как будто струи пыли обрушивались на нее, залепляя глаза, нос…

Когда вокруг уже ничего не стало видно, она вдруг поняла, что это такое — останки мертвых, поднятые невиданным ураганом из всех могил, пирамид, мавзолеев, склепов и крематориев. Прах и пепел со всего света устремился в Мидин. А она оказалась на перекрестке этих жутких ветров, и частицы когда-то живших на земле людей проникали в ее организм. Но удивительно, ей совсем не было страшно. Она не пыталась укрыться, будто знала, что эти умершие люди ищут именно ее тепла, нуждаются именно в ее женской сути. «Где Буни?» — спросила она, полагая, что мертвые должны знать об этом. В конце концов, он один из них. Она знала, что он где-то рядом, но ветер завыл сильнее. И она снова сказала:

— Буни. Мне нужен Буни. Принесите его.

Ветер услышал ее. Она чувствовала это. Но кто-то рядом очень четко сказал:

— Он мертв, Лори.

Она попыталась не обращать внимания на этот голос и снова заговорила:

— Мне нужен Буни. Принесите…

— Нет…

Опять этот голос! Она хотела в третий раз повторить свою просьбу, но тут же почувствовала, что ветер утих, а ее кто-то трясет за плечо.

— Лори! Проснись!

Она цеплялась за сон. Еще немного, и ей станет известно все.

— Буни! — снова позвала она, но ветер вдруг подул в обратном направлении, унося с собой прах мертвецов, которые так и не успели рассказать Лори то, что знали. И она не в силах была остановить их.

— Лори…

Все. Ни одной пылинки не осталось. Лори с трудом открыла глаза, уже заранее зная, что увидит сейчас Шерил. Та действительно сидела на краю кровати и с улыбкой смотрела на нее.

— Страшный сон? — спросила она.

— Да нет…

— Ты звала его.

— Знаю.

— Надо тебе было пойти со мной, — сказала Шерил. — Пора уже выбросить все из головы.

— Наверное…

Шерил вся светилась. Было видно, что ей не терпится сообщить какую-то новость.

— Ты познакомилась с кем-то? — спросила Лори.

Шерил ухмыльнулась.

— Да. И кто бы мог подумать… Матушка, пожалуй, была права.

— Значит, все хорошо?

— Все хорошо.

— Расскажи.

— Да особенно нечего рассказывать. Я просто решила сходить в бар и встретила этого великолепного парня. Кто бы мог подумать! — снова сказала она. — Любовь нашла меня в самой глуши этих дьявольских прерий.

Она не могла сдержать своего возбуждения, и вскоре Лори стали известны все подробности ее ночного романа. Его звали Куртис. Он банкир, родом из Ванкувера, разведен, недавно прибыл в Эдмонтон. Они во всем подходили друг другу, считала Шерил, даже по знакам Зодиака. А еще у них абсолютно одинаковые вкусы, да и прошлое похоже. Но, что самое главное, за все время их многочасовой беседы он ни разу не попытался залезть ей под юбку. Это настоящий джентльмен. Умный, воспитанный, мечтающий о роскошной жизни на западном побережье. Кстати, он намекнул, что собирается вернуться туда, как только найдет себе подходящего компаньона. Может, это будет она.

— Завтра вечером мы снова с ним встречаемся, — торжествующе закончила Шерил. — И если все будет хорошо, то я, наверное, останусь здесь на несколько недель.

— Все будет хорошо, — ответила Лори. — Ты этого заслужила.

— А ты когда возвращаешься в Калгари? Завтра? — спросила Шерил.

— Да, — машинально ответила Лори, но сон все еще не отпускал ее. — Но сначала я, наверное, вернусь в Мидин, — задумчиво проговорила она. — Хочу еще раз посмотреть на это место.

Лицо Шерил вытянулось.

— Только, пожалуйста, не проси меня ехать с тобой, — умоляюще сказала она. — Я больше не вынесу.

— Конечно, — ответила Лори. — Я поеду одна.

Глава 10

Когда Лори приехала в Мидин, на голубом безоблачном небе ярко светило солнце. Подавленность, с которой она покидала город в прошлый раз, сменилась сейчас совершенно иным ощущением. Несмотря на то, что здесь погиб Буни, она не испытывала ненависти к этому месту. Наоборот, их теперь многое связывало.

Однако Лори приехала сюда не для того, чтобы еще раз посмотреть на Мидин. Ей хотелось походить по кладбищу. Яркий солнечный свет заливал все вокруг, а четкие тени от высоких мавзолеев и усыпальниц придавали городу мертвых еще более красивый вид. Даже трава, пробивающаяся между могилами, казалась сегодня изумрудной. Ветра не было совсем, и ничто не напоминало Лори ее сегодняшний сон. За высокими стенами кладбища царила необыкновенная тишина, как будто весь остальной мир перестал существовать. Здесь было царство мертвых. Казалось, эти люди не просто прекратили свое существование на земле, а перешли в какое-то иное качество и живут теперь за этими стенами по особым своим законам.

Лори медленно шла по аллее, читая надгробные надписи. Здесь были эпитафии на английском, французском, польском, русском языках. Могилы и склепы были украшены статуями плачущих женщин, святых, имена которых Лори и не знала, каменными скульптурами спящих собак. И чем больше этих символов здешнего мира окружало ее, тем чаще она задавала себе все тот же вопрос: почему кладбище такое большое? И еще немало ее удивило то, что здесь было представлено так много разных национальностей. Она вспомнила свой сон. Ветры дули со всех сторон света. В этом было что-то пророческое. Ей стало даже спокойнее. Слишком долго она шла по жизни вслепую. Любовь не оправдала ее надежд. Может быть, теперь сама жизнь какими-то едва уловимыми знаками будет подсказывать ей дорогу?

Целый час она шла по кладбищу и добралась наконец до его задней стены. Здесь она неожиданно обнаружила целый ряд могил, в которых были похоронены животные — птицы, кошки, собаки. Все они покоились рядом, как будто и не враждовали между собой. Это было довольно странное зрелище. Лори и раньше слышала о существовании специальных кладбищ для животных, но она не знала, что они могут быть похоронены там же, где и их хозяева. Впрочем, стоило ли чему-нибудь удивляться? В этом мире, как видно, действуют свои законы, да и отменять их здесь некому.

Лори повернула назад. По какой аллее идти, она не знала, и центральных ворот отсюда не было видно. Но это не испугало ее. В этом пустом месте она чувствовала себя в безопасности. А вокруг было так красиво! Она выбрала наугад одну из дорожек и неторопливо пошла по ней, разглядывая изумительные по красоте склепы и усыпальницы. Солнце было уже высоко. Становилось жарко. Лори почувствовала нестерпимую жару. Воды ей здесь, судя по всему, не найти. Но она не спешила. Она знала, что никогда не вернется сюда, и хотела запомнить это место навсегда.

Вдоль аллеи, по которой она шла, росли огромные вечнозеленые деревья, как символ вечной жизни. Посаженные здесь когда-то, они буйно разрослись на плодородной земле, закрывая собой могилы и памятники от жаркого солнца. Кое-где мощные корни выходили наружу. Некоторые надгробья не выдерживали и трескались под их натиском. И вот это сочетание живой зелени и разрушений показалось Лори особенно символичным. Она остановилась возле одного из деревьев и… вдруг услышала странный звук.

Там, в густой листве, кто-то тяжело дышал. Она инстинктивно отступила назад — из тени на солнечный свет. Сердце ее заколотилось с такой силой, что его гулкие удары заглушили даже тот странный звук, который напугал ее. Она затаила дыхание и еще раз прислушалась. Нет, ей не показалось. Под огромной веткой, склонившейся почти до самой земли, кто-то прятался. Но звук, который она слышала, не мог издавать человек. Скорее всего это было животное. Судя по хрипу, животное умирающее.

Лори стояла не двигаясь и вглядывалась в тень в надежде увидеть хоть что-нибудь. Вдруг она заметила движение. Существо явно пыталось подняться, отчаянно царапая землю лапами. Эта беспомощность глубоко тронула ее. Если она пройдет мимо и не поможет, животное наверняка погибнет. Как потом простить себе это?

Лори решительно шагнула в тень. Животное затихло. Возможно, оно испугалось. Наверное, ее движения показались ему угрожающими, и бедняга приготовился к защите. Осторожно, готовая в любой момент быстро отскочить назад, она раздвинула ветви. Сначала она почувствовала терпкий запах и только потом увидела само существо, которое глядело на нее широко открытыми глазами. Это был детеныш какого-то животного. Но какого именно, она определить не могла. Что-то вроде дикой кошки, только шкура была очень уж гладкой. Зверь оказался настолько слаб, что голова едва держалась на тонкой шее. Он настороженно посмотрел на нее, а потом закрыл глаза и в бессилии ткнулся мордой в землю.

Лори хотела дотянуться до животного, но не смогла. Упругие ветви смыкались перед ней, не давая возможности продвинуться вперед. Тогда она стала обламывать их. Гибкие ветви поддавались плохо. Одна из них больно хлестнула ее по лицу. Лори даже вскрикнула от боли и прижала руку к щеке, нащупав кровоточащую рану. Она с удвоенной силой начала продираться сквозь заросли и наконец добралась до детеныша. Он только слегка приоткрыл глаза, когда она наклонилась и дотронулась до него. Раны не было видно, но все его тело била лихорадка.

Когда Лори с трудом подняла детеныша, он обмочил ей руку и блузку, но она крепко прижала к себе обмякшее тельце. Лапы и голова его безжизненно свисали. И только запах стал сильнее.

И вдруг ей послышались чьи-то всхлипывания. Она замерла. Звук повторился снова, слева от нее. Кто-то с трудом сдерживал рыдания. Держа неподвижного зверя на руках, она вышла из зарослей. Но как только солнечные лучи упали на, казалось, совсем безжизненное тело, зверек отчаянно задрыгал лапами, пытаясь вырваться. Лори быстро вернулась в тень, чисто инстинктивно почувствовав, что именно свет вызвал такую реакцию. И только потом она посмотрела в ту сторону, откуда доносились сдавленные рыдания.

Дверь одного из старых склепов — массивного мраморного сооружения — была открыта настежь. И там, в темноте, смутно виднелись очертания человеческой фигуры, одетой в черную одежду, со скрытым вуалью лицом и потому почти незаметной.

Лори ничего не понимала. Умирающее животное, не выносящее света, и женщина в трауре (а в том, что это была женщина, она не сомневалась), рыдающая в темноте полуразрушенного склепа…

Есть ли какая-нибудь связь между всем этим? — Кто вы? — спросила она.

Женщина сначала испуганно отпрянула в глубину склепа, а потом очень медленно приблизилась к открытой двери. Движения ее были настолько осторожны, что Лори сразу поняла связь между таинственной незнакомкой и умирающим животным. «Она тоже боится солнечного света, — подумала Лори. — Да и плачет она, конечно, по этому зверенышу…»

Лори внимательно посмотрела на дорожку, которая вела к двери склепа, — можно ли пройти туда, не выходя на солнце. Пожалуй, можно. Но только с большой осторожностью. Медленно, старательно обходя все светлые места, она направилась к открытой двери. Все ее внимание было сосредоточено на том, чтобы уберечь от яркого света притихшего зверя. Но она чувствовала, женщина внимательно следит за каждым ее шагом. Когда до склепа оставалось совсем немного, Лори на минуту остановилась и подняла глаза. Женщина не выдержала. С нетерпеливым стоном она шагнула из своего убежища и протянула вперед руки. И тут же ее белая как мел кожа потемнела и сморщилась. Женщина вскрикнула от боли и резко отпрянула назад. Но солнце уже успело сделать свое дело — кожа на пальцах сгорела дотла. На землю посыпался лишь желтый, как цветочная пыльца, пепел.

Лори проскользнула к двери и быстро зашла внутрь. Склеп оказался не очень большим. С одной стороны был, наверное, вход в усыпальницу. А в самом дальнем углу, где стояла женщина, виднелась еще одна открытая дверь, которая вела куда-то под землю. Женщина в страхе жалась к стене, держа перед собой свои изуродованные руки. Вуаль сползла ей на плечи, обнажив бледное и очень худое лицо.

Лори почему-то не испытывала ни тени страха. А вот та, которая стояла перед ней, вся дрожала, переводя взгляд с изумленного лица Лори на звереныша.

— Мне кажется, он умер, — осторожно сказала Лори, не зная еще какая будет реакция.

Но женщина неожиданно спокойно ответила:

— Нет, она не может умереть.

Однако неподвижность зверька никак не увязывалась с этой уверенностью. Если он еще и не умер, то это наверняка скоро случится.

— Дайте мне ее, — попросила женщина.

Лори нерешительно молчала. Хотя руки уже устали от тяжелой ноши, ей не хотелось заходить в глубь склепа.

— Пожалуйста, — проговорила женщина и умоляюще протянула руки.

Сжалившись над несчастной. Лори решилась наконец отойти от двери, от яркого солнечного света. Она сделала несколько шагов, но тут же остановилась, услышав чей-то шепот. В склепе были люди, и они прятались там, на лестнице, ведущей куда-то в подземелье. Суеверный страх охватил Лори. Страх перед могилами, перед преисподней.

— Там никого нет, — сказала женщина, и лицо ее страдальчески сморщилось. — Пожалуйста, дайте мне Бабетту.

Она сделала шаг вперед и что-то тихо пробормотала, явно обращаясь к зверю, которого называла Бабеттой. Может быть, он услышал эти слова или почувствовал ее близкое присутствие, а возможно, темнота и прохлада, царившие в склепе, повлияли на него, но он неожиданно вздрогнул и судорога прошла по всему его телу, да такая сильная, что Лори чуть не выронила свою ношу. Женщина опять заговорила, несколько громче, будто ласково журила звереныша. Лори не знала, как поступить. Дальше идти она не решалась и видела, что женщина тоже не может приблизиться к ней. Они стояли так несколько секунд. И вдруг со зверем что-то произошло. Он выпустил когти и, вонзив их Лори в грудь, стал корчиться и извиваться.

— Бабетта! — прикрикнула женщина.

Но зверь не слушал ее, продолжая свой безумный танец, то корчась, как от боли, то содрогаясь, как змея, сбрасывающая шкуру.

— Не смотрите! Не смотрите! — раздался голос женщины.

Но Лори не могла оторвать взгляда от этого ужасного зрелища. И освободиться от того, что она сейчас держала в руках, тоже не могла. Когти настолько глубоко впились в ее тело, что любое движение причиняло ей боль.

И наконец начало происходить такое, отчего волосы зашевелились у нее на голове.

— Господи! — только и могла выдохнуть она, глядя как животное меняет свою форму прямо перед ее глазами. Его тело не просто перестраивалось, но начало разжижаться, превращаясь в бесформенную массу. Опять появился тот терпкий запах, который Лори почувствовала под деревом, — запах разложения. Лори стояла и держала в руках студенистое, скользкое тело, но избавиться от него не могла — когти по-прежнему впивались в ее грудь. Наконец и они растаяли, влившись в общую аморфную массу. Лори вдруг сразу вышла из оцепенения и, почувствовав облегчение, очень медленно, с гримасой ужаса и отвращения передала ее в протянутые руки женщины.

— Господи! Господи! — повторяла она, отступая назад.

Однако лицо женщины буквально светилось от счастья. Слезы радости потекли по ее бледным щекам и закапали на расплавленное месиво. Лори отвернулась к двери. Ей не терпелось взглянуть на солнце. Но после темноты склепа солнечный свет ослепил ее. Она закрыла глаза, чтобы немного прийти в себя.

Неожиданно послышался чей-то плач. Лори открыла глаза и увидела на руках у женщины маленькую девочку лет пяти, совсем голенькую. Уткнувшись в плечо матери, она жалобно всхлипывала.

— Бабетта, — сказала женщина.

Нет, этого не может быть. Хрупкий ребенок и зверь, умирающий под деревом?

Нет, это просто какой-то чудовищный обман или галлюцинация.

— Она любит играть на улице, — сказала женщина, отведя наконец взгляд от ребенка и посмотрев на Лори. — Ведь я говорила ей: нельзя! Нельзя играть на солнце. Но она — ребенок. Не слушается.

Лори до сих пор еще не могла поверить во все. Но где-то в глубине души она осознавала, что все это действительно было. И зверь был, и превращение тоже было. Она ведь сама видела. А теперь вот живой ребенок, всхлипывающий на руках у матери. И чем яснее она это понимала, тем страшней ей становилось. Ее разум не мог охватить всего происходящего. Это выходило за пределы реальности. Лори не в силах была что-то анализировать. Ей хотелось поскорее выйти отсюда на улицу, на солнце, которого так боятся эти оборотни. Она осторожно начала пятиться к двери, но женщина вдруг сказала:

— Мне бы хотелось отблагодарить вас…

— Нет, нет, — быстро ответила Лори. — Мне ничего не нужно.

Чувство омерзения не покидало ее. Но девочка, обнимающая материнскую шею, была так трогательна, что Лори растерялась.

— Я хочу помочь вам, — сказала женщина. — Ведь я знаю, зачем вы пришли сюда.

— Вряд ли, — проговорила Лори.

— Не теряйте времени. Здесь вы ничего не найдете. В Мидине обитает только племя тьмы.

— Племя тьмы? — громко переспросила Лори.

— Тише! Умоляю! — прошептала женщина. — Я не должна этого говорить. Но я обязана вам так многим…

Лори остановилась, не доходя до двери. Сердце подсказывало ей остаться.

— Вы знаете такого человека?.. Его зовут Буни…

На лице женщины отразилось смятение. Она хотела ответить, но какой-то страх удерживал ее. Лори видела это и сразу поняла: она знает Буни!

— Рейчел, — раздался вдруг строгий мужской голос с лестницы, ведущей в подземелье. — Идите сюда. Вы ничего не должны говорить.

— Мистер Лайлесберг, — сухо ответила Рейчел. — Она спасла Бабетту.

— Знаем, — послышалось из темноты. — Мы видели. Но все равно спускайтесь.

«Мы, — подумала Лори. — Сколько же их там, под землей?»

Открытая дверь за спиной придавала ей смелости, и она решительно сказала:

— Я спасла жизнь ребенку. И мне кажется, заслуживаю вознаграждения.

Наступила тишина. Затем в темноте возникла светящаяся точка, и Лори поняла, что мистер Лайлесберг поднялся на верхнюю ступеньку. Однако фигура его почему-то не была видна. Не просматривались даже слабые ее очертания. И только огонек сигареты светился в кромешной тьме.

— У этого ребенка нет жизни, и спасать ему нечего, — сказал он Лори, — но то, что у него есть, можете забрать, если хотите. — Он помолчал. — Хотите? Можете взять ее. Она принадлежит вам.

У Лори похолодело внутри от этих слов.

— Что вам от меня нужно? — спросила она.

— Мне ничего. Это вы требуете награды.

— Я просто хотела задать несколько вопросов, — взяв себя в руки решительно сказала Лори. — А ребенка мне не надо. Я же не варвар.

— Нет, — тихо ответили из темноты. — Никаких вопросов. А теперь идите. Вам здесь нечего делать.

Он поднес сигарету ко рту, и слабый свет от нее наконец выхватил из темноты черты его лица. Лори поняла, что Лайлесберг сделал это намеренно, чтобы буквально на несколько секунд встретиться с ней взглядом. Лори успела заметить, что лицо его такое же изможденное и бледное, как у Рейчел, только черты грубее. Запавшие глаза, тонкая, как бумага, кожа на щеках и огромный, испещренный морщинами лоб.

— Вы ведь понимаете, что не должны были видеть всего этого, — сказал он.

— Да, я знаю, — ответила Лори.

— Тогда знайте и другое. Если вы расскажете обо всем, последствия будут страшными.

— Не угрожайте мне.

— Последствия не для вас, — сказал Лайлесберг, — а для нас.

Лори стало стыдно за свою ошибку. Ведь по сравнению с ними она неуязвима. Она может ходить по солнцу.

— Я никому не скажу.

— Спасибо.

Он снова поднес сигарету к лицу, которое тотчас скрылось за густым темным дымом.

— То, что находится внизу, — сказал он, — внизу и должно остаться.

Рейчел тихонько вздохнула, качая на руках Бабетту.

— Спускайтесь! — приказал ей Лайлесберг, и огонек сигареты исчез.

— Я должна идти, — сказала Рейчел. — Забудьте о том, что вы были здесь. И оставаться тут больше незачем. Вы же слышали, мистер Лайлесберг сказал: «То, что находится внизу…»

— «Внизу и должно остаться». Да, я слышала, — перебила ее Лори.

— Мидин только для племени тьмы. И здесь вы никому не нужны.

— Скажите мне одно, — снова обратилась к ней Лори. — Буни здесь?

Рейчел уже начала спускаться по ступеням. Лори не выдержала и бросилась к ней.

— Он здесь, ведь правда же? Ваши люди украли его тело…

Страшная догадка потрясла Лори. Это они, обитатели могил, племя тьмы, лишили Буни последнего покоя.

— Вы! Вы, украли его!

Рейчел остановилась и, повернувшись, взглянула на Лори. Ее лицо едва виднелось в темноте.

— Мы ничего не крали, — спокойно ответила она.

— Тогда где же он?

Но Рейчел снова отвернулась и через секунду скрылась из вида.

— Скажите мне ради Бога! — умоляюще проговорила Лори ей вслед. И вдруг сорвалась на крик:

— Скажите! Пожалуйста!

Отчаяние сорвало ее с места. Она сделала несколько шагов и оказалась на лестнице.

— Подождите… Мне нужно поговорить с вами, — повторяла она, спускаясь вниз.

Три ступеньки, четыре… На пятой она вдруг остановилась. Совершенно непроизвольно, будто какая-то внутренняя сила удержала ее. По спине пробежал холодок, сердце глухо застучало в груди. Лори поняла, что не сможет больше сделать ни одного шага вниз, и стояла как вкопанная, глядя в темноту сухими, выплаканными глазами. Во рту у нее пересохло. Она не в силах была выговорить даже слова. Впрочем, теперь ей уже не хотелось ничего говорить. Страх перед таинственными обитателями подземелья охватил ее. Она не увидела никого, но в глубине души чувствовала, что эти существа выглядят гораздо ужаснее, чем Рейчел и ее детеныш. Ей казалось, что они разглядывают ее в темноте. Она представляла их жуткие превращения, и кровь стыла у нее в жилах.

Если труп забрали они, то требовать его назад бесполезно. Лори оставалось надеяться только на то, что хотя бы душа Буни избежит той страшной участи, которая была уготована его бедному телу.

Совершенно опустошенная она стала подниматься наверх. И вдруг почувствовала, что что-то не пускает ее. Словно тысячи тонких нитей опутали ее тело, цеплялись за ресницы.

— Я никому не скажу, — пробормотала она. — Пожалуйста, выпустите меня.

Но какая-то неведомая сила крепко держала ее.

— Я обещаю, — сказала она. — Поверьте мне…

И ей поверили… Спотыкаясь и падая, она стала карабкаться наверх, только теперь осознав, в какую ловушку могла бы попасть. Дверь в склеп была по-прежнему открыта. Лори быстро проскользнула к выходу и через секунду оказалась на улице.

Солнечный свет показался ей слишком ярким. Она закрыла глаза и стояла так несколько минут, едва держась на ногах. Потом слегка приподняла ресницы и, убедившись, что может хоть как-то ориентироваться, побрела в сторону главных ворот, петляя между могилами.

И только когда она наконец добралась до выхода с кладбища, ее глаза немного привыкли к солнечному свету и яркому голубому небу. Сильное эмоциональное перенапряжение давало о себе знать. Ноги не слушались ее, все тело ныло. Она с трудом поднималась по склону холма, готовая вот-вот рухнуть на землю. И только одна мысль придавала ей силы — она осталась жива. А смерть была так близко. Ее могли заманить в преисподнюю и уничтожить там. Все было бы именно так, она не сомневалась. Но ее отпустили. Почему? Может быть, потому, что она спасла ребенка? Или они поверили ее обещанию хранить молчание? Лори не знала, что побудило этих монстров пощадить ее. Да, именно монстров. Те, которые обитают под этим кладбищем, заслуживают только этого имени. Кто же, кроме монстров, может поселиться среди мертвецов? И пусть они называют себя племенем тьмы. Никакие слова и никакие благородные поступки не скроют их истинной сущности.

Ей удалось вырваться из лап самих демонов, которые тащили ее в бездну, в ад. И осталось только благодарить Бога за то, что она спаслась и может смотреть сейчас на небо, такое синее, такое бездонное…

Часть III ТЬМА

«…он уходит сегодня ночью из города, в своих двух шкурах, в чужой коже и в собственной. И обе мы с него должны содрать, да, сэр»

Чарльз Кид «На волоске»

Глава 11

Лори ехала в Шернек, включив на полную громкость радио. Ей надо было прийти в себя, убедиться в том, что этот мир по-прежнему существует и она может еще занять в нем свое место. Но, подъезжая к городу, она вдруг заволновалась. Удастся ли ей скрыть свое состояние от Шерил? Голос и выражение лица наверняка выдадут ее. Однако опасения оказались напрасными. Либо она действительно смогла очень удачно скрыть то, что творилось в ее душе, либо Шерил была недостаточно внимательной, но их разговор при встрече буквально после нескольких фраз о поездке Лори в Мидин переключился на Куртиса.

— Я хочу, чтобы ты познакомилась с ним, — сказала Шерил. — Мне нужно убедиться, что это все не сон.

— Я еду домой, Шерил, — сказала Лори.

— Но не сегодня же? Ведь уже поздно.

Она была права. День оказался слишком насыщенным, чтобы сразу же отправляться в обратный путь. А другой причины Лори найти не смогла.

— Уверяю тебя, ты не пожалеешь, — говорила Шерил. — Он тоже сказал, что хочет встретиться с тобой. Я ему все рассказала про тебя. Ну… не все, конечно. А то, как мы с тобой познакомились. — Она умоляюще посмотрела на Лори. — Скажи, что ты пойдешь.

— Я пойду.

— Прекрасно! Я позвоню ему прямо сейчас.

Пока Шерил звонила Куртису, Лори пошла принять душ. Через две минуты из комнаты послышался радостный голос:

— Он будет ждать нас возле одного ресторана около восьми. И еще он сказал, что придет с приятелем.

— Нет, Шерил…

— Да он, наверное, просто шутит, — сказала Шерил, появляясь в двери ванной комнаты. — Ты знаешь, у него удивительное чувство юмора. Никогда не угадаешь, серьезно он говорит или нет.

«Прекрасно, — подумала Лори. — Не хватало только неудавшегося комика». Но в предложении Шерил что-то было. Лори так устала от всего. А бесконечные разговоры о Куртисе, которого Лори, кстати, плохо себе представляла (так, в общих чертах, ничего конкретного), отвлекали ее от тяжелых мыслей о Мидине и его страшной тайне.

Они собирались на свидание. И настолько эти, чисто женские, приготовления были обычными, земными, что на душе у Лори стало легче и она даже подумала, уж не привиделось ли ей все то, что случилось на кладбище. Но нет. На щеке до сих пор оставался след от хлестнувшей ее ветки. Едва заметный, но он живо напомнил ей все. Она была в Мидине и держала оборотня на своих руках. И стояла в кромешной тьме на лестнице, ведущей в преисподнюю.

И хотя весь этот потусторонний мир был так далеко от реальной жизни, от Шерил с ее романтическими приключениями, он все же существовал вопреки логике и здравому смыслу. И когда-нибудь Лори придется столкнуться с ним. А пока она будет просто помнить о нем и наслаждаться радостями сегодняшнего вечера.

— Я же говорила — шутник, — сказала Шерил, когда они подъехали к ресторану «Хадсон Бой Сансет».

В ресторане, около которого им назначили встречу, пожар случился, судя по всему, еще несколько недель назад. И теперь на этом месте были лишь обгорелые развалины.

— А ты уверена, что не ошиблась? — спросила Лори.

Шерил рассмеялась.

— Говорю тебе, это одна из его шуточек.

— Ну тогда давай веселиться, — сказала Лори. — Только где мы теперь будем ужинать?

— Он, наверное, наблюдает за нами, — весело предположила Шерил.

Лори огляделась. Хотя в этом городишке бояться было абсолютно нечего, даже в субботу вечером, пустынная улица выглядела довольно неприветливой. Все магазины в округе были закрыты, некоторые из них вообще не работали. Машин тоже нигде не было видно. Надолго оставаться в таком месте не очень хотелось.

— Что-то я никого не вижу, — сказала Лори.

— Я тоже.

— Ну и что же мы будем делать? — спросила Лори, с трудом сдерживаясь, чтобы не показать своего раздражения.

Если Шерил заводит себе таких приятелей, то у нее явно дурной вкус. Впрочем, как она может судить? Сама ведь любила психа… и потеряла его.

— Мне кажется, он где-то здесь, — с надеждой в голосе сказала Шерил. — Куртис! — позвала она, толкая изуродованную огнем дверь.

— Почему бы нам не подождать здесь, Шерил?

— Но, может быть, он там.

— И все-таки я советую тебе быть осторожнее.

Но Шерил смело шагнула вперед и скрылась в темноте.

— Шерил!

— Слышу… Все в порядке.

Лори осталась одна на улице. В вечернем воздухе еще сильнее запахло гарью.

— Куртис! — послышался голос Шерил.

За спиной Лори затарахтела старенькая машина. Молодой человек высунулся из окошка и спросил:

— Нужна какая-нибудь помощь?

— Нет, спасибо, — ответила Лори, не зная, то ли это обычная вежливость, которая так характерна для маленьких городков, то ли водитель просто искал повод, чтобы заговорить с ней. Скорее всего — второе, решила Лори, когда машина, набрав скорость, скрылась из вида. Люди везде одинаковы…

Настроение Лори, поднявшееся немного после встречи с Шерил, начало опять портиться. На улице быстро темнело, и ей стало не по себе. Приближающаяся ночь хороша только для тех существ из племени тьмы, как они сами себя называют. А темнота — она везде темнота. И здесь, и на кладбище. И в сердце она тоже бывает… Лори представила, как скрипят сейчас двери склепов и мавзолеев и как выходят оттуда оборотни, зная, что свет звезд им не страшен. Она даже содрогнулась от этой мысли.

Где-то недалеко опять проехала машина, а потом послышался визг тормозов. Может, это возвращается тот самый добряк, спеша предложить свою бескорыстную помощь?

— Шерил? — позвала Лори. — Где ты?

Шутка, если это была шутка, а не ошибка Шерил, пожалуй, слишком затянулась. Лори почему-то захотелось вернуться к машине и немедленно уехать отсюда в гостиницу.

— Шерил! Ты здесь?

Из темноты послышался громкий смех.

Решив, что Шерил наконец-то осознала свое поражение и в свойственной ей манере потешается над собственной доверчивостью. Лори перешагнула порог ресторана.

Снова раздался смех, а потом Шерил неожиданно сказала с притворным негодованием в голосе:

— Куртис… — и опять легко и беззаботно рассмеялась.

Значит, великий покоритель ее сердца был все-таки там. Лори была уже готова выйти обратно на улицу, сесть в машину и уехать в гостиницу от этих шутников, но мысль о том, что придется весь вечер просидеть одной в комнате и снова прислушиваться к шуму за стеной, заставила ее продолжить путь между разбросанной и обгоревшей мебелью.

Если бы внутри было совсем темно, она, наверное, вернулась бы назад. Однако блики от кафельного пола, разбросанные по потолку, вполне позволяли ориентироваться. Лори даже видела смутные очертания арки, откуда доносился смех Шерил. И она рискнула пройти дальше. Неожиданно смех прекратился и стало совсем тихо. Лори чувствовала, что они наблюдают за каждым ее шагом.

— Эй, вы, — сказала она. — Шутка, конечно удалась. Но лично я хочу есть.

Никто не ответил. С улицы донесся шум мотора — опять этот доброжелатель. Назад уже не выйти. И Лори пошла дальше.

Здесь действительно был ресторан. Куртис не наврал. Вот и кухня. Отсюда, видимо, начался пожар. Она была вся выложена белым кафелем, отчего казалась совсем светлой, несмотря на то, что стены и потолок покрывали черные подпалины. Лори стояла на пороге и внимательно изучала комнату. В центре стояли огромные плиты. Над ними все еще висели полки с посудой. Из-за них-то и не было видно дальнего конца комнаты, где, вероятно, прятались любовники. Другого места здесь для этого просто не было.

Лори неожиданно вспомнила старую детскую игру в прятки. Как любила она играть в нее со своим отцом! Он всегда подкрадывался сзади и хватал ее за плечи. Ей вдруг страстно захотелось вернуться в детство. Но отца уже не было в живых. Он умер от рака горла.

— Шерил! — снова позвала Лори. — Я сдаюсь. Где ты?

Она сделала еще несколько шагов, и ноги ее приросли к полу. Все, игра закончилась. Она нашла Шерил. Только та не пряталась. Ее распростертое тело лежало на плите, голова откинута назад, лицо искромсано.

— Господи!

За спиной Лори послышался шорох. Кто-то подкрадывался к ней. Прятаться было уже поздно. Сейчас ее поймают. И не любящие руки отца, изображающего чудовище, а лапы настоящего монстра.

Она обернулась, чтобы посмотреть на его лицо, прежде чем он успеет схватить ее. Но увидела перед собой лишь странную маску, сделанную из куска светлой ткани с нашитыми на нее пуговицами вместо глаз и «молнией» вместо рта. Маска настолько плотно прилегала к лицу убийцы, что вокруг рта образовалось темное мокрое пятно от его слюны. Он поднял над головой ровные блестящие ножи, приготовившись вонзить их в лицо Лори и выколоть ей глаза. Она отпрянула назад, но он снова шагнул к ней и спокойно сказал:

— Лучше вам не сопротивляться. Лори.

Ножи вновь угрожающе заблестели. Но Лори опять удалось увернуться. Однако маньяк не торопился. Он спокойно и уверенно приближался к ней.

— Шерил поступила правильно, — сказал он. — Она просто стояла и ждала, когда это случится.

— Пошел ты в…

— Обязательно. Только чуть позже… Когда ты немного остынешь… — Он громко засмеялся. — Ощущения непередаваемые…

Пока он болтал, Лори быстро оглядела комнату в поисках путей отступления. Положение ее было удручающим. Вторая дверь кухни оказалась заблокирована какими-то обгоревшими ящиками. Выйти отсюда можно было только через ту арку, в которую она вошла. Но маньяк как раз стоял на этом пути и точил один нож о другой.

Через секунду он снова направился к ней, молча и решительно. Лори поняла, что все разговоры закончились. Она вдруг вспомнила о Мидине. Неужели ей суждено было вернуться оттуда живой, чтобы теперь погибнуть от рук садиста? Ну, не бывать же этому!

И когда он поднял своеоружие, она схватила с ближайшей полки кастрюлю и швырнула ему в лицо. Бросок был точен. Лори даже удивилась своей силе. Убийца пошатнулся и выронил один нож. Однако он не сказал ни слова, а просто переложил оставшийся кинжал из правой руки в левую, тряхнул головой и снова направился к ней, уже гораздо быстрее, чем раньше. Она едва успела взять с полки другую посудину и загородить ею свое лицо. Лезвие соскользнуло и полоснуло ее по руке. Сначала она даже не почувствовала боли. Но потом, когда брызнула кровь, в глазах у нее потемнело, пальцы разжались и кастрюля упала к ее ногам. Садист удовлетворенно хмыкнул, и по наклону его головы Лори поняла, что он смотрит на кровь, струившуюся из глубокой раны.

Она взглянула в сторону двери, прикидывая, удастся ли ей добежать хотя бы туда. И тут случилось неожиданное: нож больше не взметнулся вверх, а спокойный голос произнес:

— Лори, нам надо поговорить.

— Пошел ты!

К ее удивлению, он действительно отступил немного назад. И тогда она ухитрилась схватить с пола нож, который выронил убийца. Конечно, одной рукой трудно будет нанести удар. Однако цель была достаточно большой. Она должна ранить его, и желательно прямо в сердце.

— Именно этой штучкой я убил Шерил, — сказал он. — На вашем месте я не стал бы брать ее в руки.

Лори только сейчас ощутила в своей ладони липкую рукоятку ножа.

— Да, этот ножик перерезал нежную шейку крошки Шерил, — продолжал он. — А теперь на нем останутся ваши пальчики. Вам надо было надеть перчатки, как я.

Сознание того, какое оружие она держит в руке, привело Лори в ужас, но бросать его и остаться таким образом совсем беззащитной она не собиралась.

— Конечно, вы всегда можете обвинить Буни, — говорил между тем убийца. — Скажите в полиции, что это он сделал.

— Откуда вам известно про Буни? — удивленно спросила Лори. Ведь Шерил клялась ей, что ничего не говорила своему возлюбленному.

— А вы знаете, где он? — спросил убийца.

— Он умер.

Голова в маске слегка качнулась.

— Боюсь, что это не так. Он встал и ушел. Бог его знает, как ему это удалось. Но он встал и ушел. Можете себе представить? А его буквально изрешетили пулями. Ведь вы видели, сколько крови он пролил…

«Он следил за нами все это время, — с ужасом догадалась Лори. — Ив Мидине был тогда, в первый день. Но зачем?» Этого она не могла понять.

— …сколько крови, сколько пуль, а он не умер.

— Просто кто-то выкрал его тело, — сказала Лори.

— Нет, все было совсем не так.

— Кто вы, черт вас возьми?

— Хороший вопрос. Не вижу больше причин скрываться перед вами.

Он сорвал маску, и Лори увидела потное, улыбающееся лицо Декера.

— Жаль, что у меня с собой нет фотоаппарата, — сказал он. Неплохо было бы запечатлеть сейчас выражение вашего лица.

Лори стояла, широко раскрыв рот от изумления, и понимала, что вид у нее действительно глупый, но ничего поделать с собой не могла. Неужели Декер — это тот самый Куртис, о котором с таким восторгом рассказывала Шерил?

— Зачем? — наконец промямлила она.

— Что зачем?

— Зачем вы убили Шерил?

— Затем же, зачем убивал и всех остальных, — легко ответил Декер, будто этот вопрос вовсе ничего для него не значил. — Просто так. Ради удовольствия. Мы с Буни много говорили на эту тему — почему люди идут на это. Все пытались понять. Но когда подворачивается случай, я просто убиваю и все, потому что мне это нравится.

— Буни был невиновен.

— И сейчас невиновен, где бы он ни прятался. Вот в этом-то и вся загвоздка. Ведь он знает правду и вполне может найти человека, который поверит ему.

— И вы хотите помешать?

— А что бы вы делали на моем месте? Я и хотел, чтобы он ушел из жизни и все считали бы его виновным. Ведь я сам выстрелил в него. А он встал и ушел…

— Мне сказали, что он был мертв. Это точно.

— Покойницкая изнутри не запирается. Это вам сказали? На ручке обнаружены следы его пальцев, а на полу — следы его ног. А это вам сказали? Конечно, нет. Так вот я вам говорю. Я знаю — Буни жив. И ваша смерть заставит его объявиться. Уверен в этом.

Он медленно поднял нож и неожиданно прыгнул в сторону Лори. Она мгновенно выставила вперед лезвие. Он несколько замедлил свое движение, но не остановился.

— И вы сможете это сделать? — обратился он к ней. — Вряд ли. Знаю это из своего собственного опыта. У людей очень слабая нервная система, особенно когда на карте стоит их собственная жизнь. А ведь этот ножичек уже вонзался в бедняжку Шерил… А впрочем, попробуйте, — почти весело сказал он, продолжая приближаться к Лори. — Нет, правда. Мне действительно интересно, как у вас это получится.

Краем глаза Лори заметила, что сбоку от нее стоят стопками тарелки — целый ряд. Как бы ей выиграть время, чтобы успеть добежать до двери? Она, конечно, понимала, что даже с ножом ей не удастся выйти победителем из поединка с этим маньяком. Но она может перехитрить его.

— Ну, давай же, убей меня если сможешь. Ради Буни, ради бедного безумного Буни.

Он опять захохотал, и тогда Лори протянула руку, схватила целую стопку тарелок и бросила ее на пол перед Декером. Потом еще одну и еще… Осколки фарфора разлетались во все стороны. Он подался назад, закрывая лицо руками. Лори воспользовалась моментом и бросилась к арке. Через секунду она уже вылетела из кухни и, слыша за собой тяжелые шаги Декера, на одном дыхании добежала до выхода, благополучно выскользнув на улицу. Там она оглянулась, опасаясь, что Декер вот-вот появится в двери. Но он, видимо, побоялся выходить на свет.

— Хитрая бестия! — крикнул он из темноты. — Ну ничего, я доберусь до тебя. Сначала расправлюсь с Буни, а потом придет и твой черед. Жди!

Не отрывая взгляда от двери ресторана, Лори быстро направилась к машине. И только теперь она осознала, что продолжает крепко сжимать в руке окровавленный нож. Ей ничего не оставалось делать, как взять его с собой, чтобы потом передать в качестве улики полиции. Добравшись до машины, она села в нее и захлопнула дверцу, и только после этого перевела дух. Нож она бросила на пол машины, а затем, включив зажигание, немедленно тронулась с места.

Лори мучалась вопросом: куда ехать — в полицию или в Мидин? Что выбрать: ночной допрос или ночную прогулку по кладбищу? Если она сейчас поедет в полицию, то не сможет предупредить Буни о страшном замысле Декера. А вдруг Декер лжет, и Буни все-таки умер от ран?..

Если бы все случилось вчера, она бы выбрала полицию, заставила бы их поверить ее показаниям, убедила бы в том, что Декера необходимо привлечь к ответственности. Но вчера она еще знала, что звери — это одно, а люди — другое. Вчера она еще была уверена, что кладбище только для мертвых. Вчера она еще думала, что доктор — это доктор, а больной — это больной.

Оказалось, все не так. Оказалось, в жизни может случиться всякое. И Буни может быть жив.

Она поехала в Мидин.

Глава 12

Видения начались почти сразу же. Видимо, сказывались последствия сильного стресса и большая потеря крови. Сначала будто снежные хлопья летели ей навстречу и, беспрепятственно проникая сквозь ветровое стекло, со свистом проносились мимо. Потом стали появляться лица и какие-то неровные пятна, похожие на человеческие эмбрионы, которые тоже с легким шуршаньем исчезали у нее за спиной. Лори спокойно относилась к этим галлюцинациям. Она даже радовалась им, потому что они приближали ее к Буни. Ей казалось, что теперь она, как и Буни, неуязвима, пусть даже только сегодня ночью. Она вела машину по темной улице на полной скорости, держа руль лишь одной рукой, и ничего не боялась. Если судьба помогла ей спастись от Декера, то погибнуть здесь, на пустынном шоссе, она просто не может.

Видения, появляясь в белом свете фар, стали взмывать вверх, превращаясь в маленькие светящиеся точки. Они собирались у нее за спиной. Они встречали ее. Они звали ее в Мидин.

Один раз, взглянув в зеркало, она увидела сзади огни машины. Но они тут же исчезли. Может быть, ей просто показалось?

Впереди уже виднелся город. Свет фар выхватил из темноты ближайшие дома. Она, не останавливаясь, помчалась по главной улице вниз, к главным воротам кладбища.

Лори была в таком состоянии, что даже забыла страх, который испытала здесь в прошлый раз. Да и чего бояться мертвых?

И Буни здесь. Она уже не просто надеялась на это. Она была твердо уверена — Буни здесь, и она наконец сможет заключить его в свои объятия.

Лори с трудом вышла из машины и тут же упала ничком.

«Вставай!» — сказала она сама себе.

Перед глазами у нее все еще прыгали светящиеся точки. Они становились ярче и больше. Они слепили ее. Она поняла, что скоро потеряет сознание и, превозмогая себя, поковыляла к воротам.

— Буни! — позвала она.

Ответ прозвучал неожиданно быстро, но совсем не тот, которого она ждала.

— А он здесь? — сказал кто-то. — Буни здесь?

Ухватившись за ворота, она повернула назад тяжелую голову и увидела в рассеянном свете фар своей машины Декера. Он стоял в нескольких ярдах от нее, а сзади темнел его автомобиль. Несмотря на полуобморочное состояние, Лори сразу все поняла. Он дал ей возможность уйти, зная наверняка, что она направится на поиски его врага.

— Как глупо, — тихо сказала Лори.

— Вообще-то, да. Но все правильно. Вы, конечно, думали, что можете спасти его?

У Лори не было уже ни сил, ни желания сопротивляться этому человеку. Она отцепилась от ворот и, спотыкаясь, побежала по кладбищу.

— Буни! Буни! — звала она.

Декер не торопился. Лори была для него лишь раненым зверем, ищущим защиты у такого же беспомощного собрата. Оглянувшись назад, она увидела, что он стоит на том же самом месте и перезаряжает пистолет. Потом он приблизился к воротам и, толкнув их, быстрым шагом направился за ней.

Лори едва различала аллею, по которой, то и дело падая, продвигалась вперед. Она бежала, как слепая, почти наугад, и уже плохо соображала где находится Декер — впереди нее или сзади. Но одно она знала четко: еще мгновение — и он прикончит ее. От пули не спастись.

А под землей слышали ее приближение. Среди странных существ царила паника и отчаяние. Они знали, что такое преследование охотника, знали по собственному опыту и искренне жалели эту женщину. Но рисковать не могли.

На кладбище было достаточно места, где мог бы укрыться любой монстр. Но ради человеческой жизни жертвовать своим единственным убежищем они не станут.

Слыша ее крики, они страшно переживали, но ничего не делали. И один из них не выдержал.

— Пустите меня к ней.

— Нельзя. Ты же знаешь, что нельзя.

— Я убью его, и никто не узнает, что он здесь был.

— Он наверняка не один. Там, за стеной, их может быть много. Вспомни, как они поймали тебя.

— Но я не могу допустить, чтобы она погибла.

— Буни! Буни! — послышалось сверху.

Эта была самая страшная мука, которую ему доводилось когда-либо испытывать. Он слышал, как она зовет его, и не мог помочь. Законы Мидина не позволяли ему сделать этого.

— Но вы только послушайте! Ведь она просит помощи!

— Ты давал обещание, когда мы брали тебя сюда, — напомнил Лайлесберг.

— Я знаю. Я все понимаю…

— Учти, если нарушишь его, ты не найдешь больше места нигде — ни среди нас, ни среди них.

— Вы предлагаете мне просто слушать, как она погибает?

— Закрой уши. Это скоро кончится…

У нее уже не осталось сил звать Буни. Да это, видимо, и бесполезно. Его здесь нет. Или он лежит под землей, мертвый и беспомощный.

Она была совсем одна, а убийца подходил все ближе.

Декер достал из кармана маску, надевая которую всегда чувствовал себя в безопасности. Сколько раз он примерял ее в те бесконечные дни, проведенные с Буни, когда внушал ему имена и даты, подталкивая к признанию. Его распирало от гордости, что он так удачно нашел козла отпущения и может теперь отвести от себя все подозрения. Конечно, признание Буни не положило бы конец преступлениям. Когда-нибудь его садистская сущность снова потребовала бы крови, и убийства продолжались бы. Но только после того, как он сменит себе имя и переедет в другой город. Буни нарушил все его планы. Однако он не позволит открыть тайну. Уж маска позаботится об этом…

Декер натянул на себя маску и сразу почувствовал возбуждение. Он не был сексуальным маньяком, и вся его патологическая страсть сводилась только к убийствам — убийствам и смерти. И сейчас всем своим телом он уже чувствовал близкое удовлетворение. Вот она, жертва, совсем рядом. Его ничуть не волновало, что это была женщина. Он всегда оставался равнодушным к самому человеку. И лишь его смерть вызывала в нем бурные сладостные переживания. Его жертвами были и старики, и совсем молоденькие девушки, и женщины, и даже дети. Ко всем он относился абсолютно одинаково. И эта женщина, убегающая от него в темноте, значила для Декера-убийцы не больше чем все остальные.

Он преследовал ее неторопливым шагом — в своей обычной манере. А она все еще бежала впереди, уже не в силах звать на помощь, издавая какие-то хрипящие, булькающие звуки. Но она, конечно же, до сих пор надеется, что он придет к ней, думал Декер. Глупышка! Неужели она не понимает, что этого просто не может быть? Уж он-то на своем веку наслушался таких отчаянных криков о помощи. И ни разу заступник не появился.

Ну ничего, скоро она выдохнется, и тогда он уложит ее пулей в затылок. А потом достанет свой нож и начнет полосовать ее по лицу, пока на его месте не образуется кровавое месиво. Он всегда так делал. Это был его почерк.

Ага! Она упала. Не может бежать дальше. Он подошел ближе и сказал:

— Лежи спокойно. Так я сделаю все быстрее.

Лори попыталась подняться, но ноги совсем не слушались ее. Теряя силы, она обернулась на голос Декера и сквозь пелену, застилавшую ее глаза, увидела, что он надел уже свою маску смерти и поднял оружие.

Ей показалось, что земля, на которой она лежала, содрогнулась. А может, это уже прозвучал выстрел? Накатилась еще одна, последняя, волна белого света, и Лори уже больше ничего не видела. Но тело ее все еще ощущало какой-то рокот под землей. А сквозь шум в ушах она услышала, как кто-то назвал имя человека, которого она безуспешно искала.

— Буни!

Ответа не последовало. А через секунду снова послышалось: «Буни!», как будто кто-то призывал его вернуться назад, под землю.

Лори хотела собраться с силами, чтобы все-таки подняться, но рука, упиравшаяся в землю, подвернулась, и она упала лицом вниз.

Маньяк подошел к ней, несколько разочарованный тем, что жертва потеряла сознание и не сможет услышать последней его молитвы. Да, он любил сказать несколько слов перед священным для него действом. Заранее эти слова никогда не придумывались. Они непроизвольно лились из прорези маски и звучали в его ушах, как музыка. Случалось, что жертвы начинали смеяться. И это приводило его в бешенство. Но когда люди кричали, а кричали они почти всегда, он испытывал истинное наслаждение, предвкушая самый последний момент, когда нож с силой вонзится в человеческое тело.

Он толкнул Лори в спину, чтобы посмотреть, в сознании она или нет. Она слегка приоткрыла глаза.

— Хорошо, — удовлетворенно произнес убийца, целясь пистолетом ей прямо в лицо.

Он уже готов был произнести свою тираду, как вдруг послышался чей-то рев. Ему даже пришлось оглянуться. Беззвучный ветер поднялся откуда-то из глубины, раскачивая деревья. Земля содрогнулась под его ногами. Но убийца только ухмыльнулся. Какую опасность для него, несущего смерть другим, могут представлять эти могилы и склепы? Он громко расхохотался, откинув назад голову.

Женщина у его ног застонала. Пора заткнуть ей глотку. Он прицелился в открытый рот.

Что она там лепечет? И тут произнесенное в последней надежде слово приобрело реальную форму.

— Буни! — в полузабытьи произнесла она.

И он появился.

Он возник из темноты, где гудела земля и бешено раскачивались деревья. Внешне такой же, каким его запомнил Декер. И только глаза ярко блестели, и двигался он так, будто не был изрешечен пулями насквозь.

Декер стоял пораженный. Но мистика еще не закончилась. Изо рта Буни вдруг повалил дым, а сам он стал быстро терять свой человеческий облик.

Декер в ужасе взглянул на Лори — видит ли она то, что сейчас происходит перед его глазами? Но она лежала без сознания. И поэтому ему пришлось остаться один на один с этим кошмарным зрелищем.

Руки и шея Буни начали вытягиваться, пальцы расти, а лицо, едва различимое за темным дымом, клубившимся из его рта, будто опутали тонкие нити, готовые в любой момент лопнуть и обнажить нечто безобразное и отвратительное.

И еще этот голос. Декер не узнал его. Это был голос не того несчастного сумасшедшего, теряющего последний рассудок от сознания своей вины, а разъяренного зверя, жаждущего мести.

— Тебе крышка, Декер, — сказал монстр.

Декеру в маске не нравилось, когда его называли по имени. Так звали одного болвана, про которого он сейчас даже не помнил, жив тот или мертв. Сейчас он был только маской, жаждущей крови.

«Ведь это просто ублюдок! Мразь!» — подумал Декер и прицелился Буни в сердце.

А Буни уже закончил свое превращение, и теперь перед Декером стоял то ли зверь, то ли какое-то человекоподобное существо — неестественное, нереальное, а потому не вызывающее даже страха. Размозжить ему череп — и дело с концом! Не раздумывая, Декер выстрелил. На груди у монстра образовалось ровное, круглое отверстие, но он только усмехнулся.

— Вы уже один раз попробовали застрелить меня, Декер, — сказал Буни. — Или забыли?

— Я не Декер, — ответил маньяк и снова выстрелил.

Еще одно отверстие появилось в безобразном теле, но крови не было.

Буни начал приближаться медленным уверенным шагом. Что-то знакомое почудилось Декеру в его движениях. Он сам именно так подходил к своей жертве. От монстра исходил приторный, тошнотворный запах. Декер почувствовал его даже сквозь свою маску. У него подкатило к горлу…

— Стойте спокойно, — сказал Буни. — Так я сделаю все быстрее.

То, что этот ублюдок приближался к нему точно так же, как это делал он, подходя к своей жертве, было само по себе оскорбительным для профессионального убийцы. Но ведь он в точности повторил и его коронные слова! Это взбесило его. Он грязно выругался и снова поднял свой пистолет, целясь Буни в рот. «Сейчас выбью твой поганый язык!» Но не успел. Огромные безобразные лапы ухватились за ствол. Декер нажал на курок. Пуля прошила насквозь вздувшуюся ладонь, а глаза чудовища потемнели от злости. Он вырвал из рук убийцы пистолет и отбросил его в сторону.

Чувствуя неминуемый конец, Декер заволновался. Он никогда раньше не думал о том, что может погибнуть. В маске он всегда ощущал себя в безопасности. Она придавала ему уверенность в своей собственной безнаказанности. Однако под маской был все-таки живой человек. И вот зубы этого человека непроизвольно начали выбивать дрожь, а голос умоляюще произнес:

— Буни, ты сам не знаешь, что делаешь.

Маска сползла с его лица, окончательно лишив уверенности в своих силах. Но он продолжал говорить спокойно и тихо, вспоминая, что именно таким тоном он когда-то воздействовал на этого человека.

— Ты болен, Буни, — сказал он, а внутренний голос твердил ему: «Не поддавайся страху и не вздумай просить пощады!»

— И вы можете вылечить меня? — насмешливо спросил Буни.

— Да, да, конечно. Мне нужно только немного времени.

Буни дотронулся раненой рукой до маски.

— Зачем вы прячетесь за этой штукой?

— Приходится. Я не хочу прятаться, но приходится.

Все внутри у Декера кипело от ярости. Если ему удастся выкрутиться, и он останется жив, то завтра он обязательно возьмет реванш за свое унижение. Но для этого надо обязательно выжить.

— В этой шкуре ты, наверное, чувствуешь себя так же, как я в своей маске?

— Так же? — переспросил Буни.

— Я имею в виду, что тот облик, который ты теперь можешь принять, просто вынуждает тебя быть кровожадным. А на самом деле ты не такой.

— Вы ошибаетесь, Декер. Я именно такой.

Декер покачал головой.

— Не думаю. Мне кажется, что где-то в глубине души ты остался прежним Буни.

— Буни умер. Его застрелили на ваших глазах. Помните? И вы собственноручно всадили в него пулю.

— Но ты выжил.

— Я мертв.

Все это время Декер не мог унять дрожь в своем огромном теле. А теперь он застыл, не в силах даже перевести дыхание.

— Вы делали из меня монстра, и я стал им, но не таким бессердечным, как вы. — Буни вплотную приблизился к нему. — Я мертв, Декер. И теперь для меня ваши пули — ничто. Я теперь — часть этого мира. И значит, вылечусь сам. А вы… — Буни крепко взялся за край маски. — А вы умрете. И я хочу видеть ваше лицо, когда это случится.

Буни хотел сдернуть маску, но она была крепко завязана и не поддалась. Тогда он вонзил свои когти в ткань и рванул со всей силой. Сколько раз он смотрел в эти глаза с надеждой и мольбой о помощи! Оказалось, напрасно. Зато теперь Декер стоял перед ним слабый, жалкий, беспомощный и испуганно лепетал:

— Я боялся. Пойми! Они бы нашли меня. Нужен был кто-нибудь, на кого бы я мог свалить вину.

— Вы выбрали не того человека.

— Человека? — раздался вдруг из темноты чей-то голос. — Ты называешь себя человеком.

— Монстра, — поправился Буни.

Раздался громкий смех, а затем из темноты снова послышалось:

— Ну так будем мы его убивать или нет?

Буни взглянул в ту сторону, откуда доносился голос. Там, на одной из могил, сидел человек с обезображенным лицом.

— Этот тип помнит меня? — спросил он.

— Не знаю. Помните? — обратился Буни к Декеру. — Его зовут Нарцисс.

Декер молчал.

— Это еще один из нашей компании, — сказал Буни.

— Правда, я не был до конца уверен в этом, — задумчиво проговорил Нарцисс. — Не был уверен до тех пор, пока не получил пулю в лоб. Ты знаешь, что он делает с людьми?

Буни кивнул.

— Ну тогда убей его, выцарапай ему глаза. Или это сделаю я.

— Сначала я хочу получить от него признание.

— Признание… — с надеждой заговорил Декер. — Если тебе нужно только это, пожалуйста.

Он стал судорожно шарить по карманам, будто искал ручку.

— Какая к черту польза от его признания? — спросил Нарцисс. — Думаешь, теперь кто-нибудь оправдает тебя? Посмотри на себя.

Он спрыгнул с могильного камня и зашептал:

— Смотри! Если Лайлесберг узнает, что я поднимался наверх, он меня выгонит. Дай мне только добраться до его глаз. У меня с ним старые счеты. Все остальное — твое.

— Не подпускай его ко мне! — взмолился Декер. — Ты получишь все, что захочешь… признание… что угодно. Только спаси меня от него.

Но уже было поздно. Нарцисс в два прыжка оказался рядом с Декером. Буни пытался остановить его одной рукой, но тщетно. Слишком велико было желание мести. Он оттолкнул Буни и, подняв вверх свои загнутые ногти, оскалился:

— Вот и пришел тебе конец.

Декер, однако, не растерялся. Рука, которой он нервно шарил по карманам, нащупала большой нож. Он быстро вытащил его и вонзил в живот своему противнику. Этот удар он разучивал долго и скрупулезно, по японской методике — в нижнюю часть живота и резко вверх, ухватив нож двумя руками. Нарцисс вскрикнул, но не от боли, а скорее инстинктивно.

Декер сразу вытащил нож, зная по опыту, что из живота тотчас начнут вываливаться кишки. И он не ошибся. Внутренности Нарцисса повисли кровавым фартуком до самых колен. Ранение, от которого любой нормальный человек свалился бы замертво, привело Нарцисса в полнейшую растерянность. Он с ужасом смотрел на свой распоротый живот и цеплялся за Буни.

— Помоги мне! — кричал он. — У меня сейчас все вывалится.

Декер воспользовался моментом и метнулся к воротам. Бежать было недалеко. И пока Буни освободился от Нарцисса, враг был уже за пределами кладбища. Буни бросился в погоню, но не успел он добраться и до ворот, как Декер уже хлопнул дверцей своей машины и завел мотор. Доктор удрал! Удрал!

— Что я теперь буду делать? — послышался сзади жалобный голос Нарцисса. Он стоял и беспомощно держал в руках клубок своих кишок.

— Спускайся вниз, — сдержанно ответил ему Буни, понимая, что бесполезно теперь проклинать его. — Кто-нибудь тебе поможет.

— Не могу. Они узнают, что я был наверху.

— Думаешь, они уже не знают? — сказал Буни. — Они знают все.

Его больше не волновал Нарцисс. На дорожке без движения лежало распростертое тело Лори. В пылу гнева он совсем забыл о ней.

— Они выгонят нас обоих, — печально проговорил Нарцисс.

— Может быть.

— И что мы будем делать?

— Спускайся вниз, — устало повторил Буни. — Скажи мистеру Лайлесбергу, что это я втянул тебя.

— Ты втянул? — удивленно произнес Нарцисс, но потом подумал и добавил:

— Да, пожалуй, так.

Поддерживая свои кишки, он заковылял прочь.

Буни присел рядом с Лори. От ощущения ее близкого присутствия у него даже закружилась голова. Он погладил ее нежную кожу. Она была жива, несмотря на те раны, которые нанес ей Декер. Он смотрел на ее лицо, и вдруг мысль о том, что она сейчас очнется и увидит перед собой чудовище, обожгла его. Это перед Декером он бравировал и называл себя монстром, демонстрируя свою принадлежность к племени тьмы. Но глядя на эту женщину, которую он любил, ему стало не по себе. Ведь она тоже любила Буни, любила за человеческие слабости.

Он глубоко вздохнул и начал постепенно втягивать в себя свой звериный облик. Это ему давалось легко. И сам процесс был таким обыденным! Как быстро он привык к тому, что раньше внушало ужас и казалось сверхъестественным!

И никогда ему не сравняться с этой женщиной. Вот ее поступок был действительно чем-то сверх естественным. Искать его здесь, когда смерть следует по пятам… Такое мог совершить только человек, настоящий человек. Он почувствовал гордость за все человечество, к которому совсем недавно принадлежал.

Когда он снова наклонился над Лори, он уже был прежним Буни, каким она его знала и помнила. Он осторожно поднял ее на руки и понес под землю.

Глава 13

Лори очнулась и услышала где-то совсем рядом возбужденные голоса.

— Ты предал нас!

— У меня не было выбора!

— Из-за тебя мы все теперь в опасности.

— Декер не скажет никому. Как он объяснит? Хотел убить девушку, а мертвей, помешал ему? Чепуха!

— Как хорошо ты все рассудил! Без году неделя здесь, а уже нарушаешь наши законы. Займись этим в другом месте, Буни. Забирай свою женщину и уходи.

Лори хотела открыть глаза и подойти к Буни, успокоить его, чтобы он в порыве не наговорил чего-нибудь лишнего или, не дай Бог, не сделал какой-нибудь глупости. Но тело не слушалось ее. Ей не под силу было даже поднять веки. Все, что она могла делать — это лежать неподвижно и слушать.

— Я такой же, как вы, — говорил Буни. — Я из вашего племени.

— Был когда-то…

— Но я не могу жить там!

— А мы могли? Долгие годы мы хотели найти место в том мире. Но нас истребляли и уничтожали. И вот ты пришел сюда и хочешь отнять у нас последнюю надежду выжить. Если нас выгонят отсюда, виноват будешь ты и твоя женщина. Подумай об этом на досуге.

Наступила долгая пауза, а потом Буни сказал:

— Разрешите мне загладить свою вину.

— Слишком поздно. Нарушение закона мы не прощаем никому. Этот, второй, тоже должен уйти.

— Нарцисс! Нет, только не это! Ему не вынести. Полжизни он стремился сюда.

— Все уже решено.

— Кто решил? Вы или Бэфоумет?

У Лори внутри почему-то все похолодело. Это имя абсолютно ничего ей не говорило. Но она почувствовала, как много оно значит для остальных. Послышался взволнованный шепот, какие-то причитания, похожие на молитвы.

— Мне нужно поговорить с ним, — сказал Буни.

— Об этом не может быть и речи.

— А чего вы боитесь? Потерять власть над племенем? Мне нужно видеть Бэфоумета. Если вы хотите остановить меня, попробуйте!

После этих слов Лори не выдержала и заставила себя открыть глаза. Над ней был огромный сводчатый потолок, похожий на темное ночное небо, усыпанное звездами. Только звезды больше напоминали огни фейерверка, чем небесные тела. Огненные колеса, казалось, вращались на каменном небосводе, разбрасывая вокруг яркие искры.

Слегка повернув голову, она увидела, что лежит в склепе. Гробы стояли вдоль стен с обеих сторон. Слева горело множество свечей, истекающих воском. Они едва теплились. Их слабый свет напоминал Лори угасающую человеческую жизнь. А справа на полу, скрестив ноги, сидела Бабетта и пристально смотрела на нее. Девочка была одета во все черное. На ее сосредоточенном, некрасивом лице выделялись лишь глаза, в которых отражались мерцающие свечи. Бабетта улыбнулась Лори, но даже эта улыбка не стерла с ее лица выражение печали и недетской серьезности. Лори тоже хотела улыбнуться в ответ, но она была настолько слаба, что не могла сделать даже этого.

— Он сделал нам так больно, — сказала девочка.

Лори сначала подумала, что она имеет в виду Буни. Но потом поняла, что Бабетта говорит совсем о другом.

— Рейчел промыла ее, и теперь не так болит, — сказала она и подняла правую руку, перевязанную темной тканью. — И у тебя тоже.

Собравшись с силами, Лори подняла свою правую руку и увидела, что она перевязана точно так же.

— Где Рейчел? — спросила Лори так тихо, что сама едва услышала себя. Однако Бабетта поняла ее прекрасно.

— Где-то здесь, — ответила она.

— Позови ее.

Бабетта еще больше нахмурилась.

— Ты останешься здесь навсегда? — спросила она.

— Нет, — послышался голос Рейчел, стоявшей у двери, — не останется. Очень скоро она уйдет отсюда.

— Почему? — спросила Бабетта.

— Я слышала, что говорил Лайлесберг, — тихо сказала Лори.

— Мистер Лайлесберг, — поправила ее Рейчел и направилась к ней. — Буни нарушил свое обещание и вышел наверх, чтобы спасти вас. А нас он всех подставил под удар.

Лори почти ничего не знала о тайнах Мидина, но одно она теперь понимала четко. Фраза, которую ей сказал в прошлый раз Лайлесберг — «то, что находится внизу, внизу должно и остаться» — это не пустые слова. Это закон, которому должны подчиняться обитатели Мидина, иначе их последнему убежищу грозит серьезная опасность.

— Помогите мне, пожалуйста, — попросила она Рейчел. Лежать на полу было очень неуютно.

Однако к ней быстро подошла Бабетта и положила ей на грудь свою маленькую забинтованную руку. От этого прикосновения Лори сразу почувствовала прилив сил. Она будто сбросила с себя тяжкие оковы, совсем как в тот раз, когда на ее руках растаяло тело звереныша.

— У нее с вами тесный контакт, — сказала Рейчел.

— Похоже, — ответила Лори и села. — Она ранена?

— Почему ты не спрашиваешь меня! — воскликнула Бабетта. — Ведь я здесь.

— Прости, — виновато сказала Лори. — Ты тоже порезалась?

— Нет. Но я чувствую твою рану.

— Она способна сопереживать, — объяснила Рейчел. — Чувствует то же, что и другой человек, особенно если имеет с ним эмоциональную связь.

— Я знала, что ты идешь сюда, — сказала Бабетта. — Я все видела твоими глазами. И ты можешь видеть моими.

— Это правда? — спросила Лори у Рейчел.

— Да, — подтвердила та.

Лори была еще не совсем уверена в том, что сможет подняться на ноги, но решила попробовать. Однако это удалось ей на удивление легко. Она стояла, ощущая небывалый прилив сил. Сознание ее совсем прояснилось.

— Отведите меня к Буни, — попросила она.

— Если хотите…

— Он ведь был здесь все это время?

— Да.

— Кто принес его?

— Принес?

— Да, принес. Сюда. В Мидин. Кто?

— Никто.

— Но ведь он находился уже в морге. Кто-то должен был его забрать оттуда.

— Вы, я вижу, ничего не понимаете, — жестко сказала Рейчел.

— Да, действительно. Мидин — это загадка для меня.

— Я имею в виду не Мидин, а Буни, почему он оказался здесь.

— Он думает, что принадлежит вашему племени.

— Да, он был с нами, пока не нарушил своего обещания.

— Ну, так мы сейчас уйдем, — ответила Лори. — Ведь именно этого хочет Лайлесберг. У меня нет ни малейшего желания оставаться здесь.

— Куда вы пойдете? — спросила Рейчел.

— Не знаю. Может быть, вернемся в Калгари. Я думаю, не трудно будет доказать виновность Декера. А потом мы можем все начать сначала.

Рейчел покачала головой.

— Это невозможно, — сказала она.

— Почему? Разве у вас есть к нему еще какие-то претензии?

— Буни пришел сюда, потому что он такой же, как мы.

— Как вы? Что это значит? — резко спросила Лори. — А кто вы? Больные люди, которые живут здесь, в темноте? Буни не болен. Он здоровый, нормальный человек.

— Спросите лучше у него, считает ли он себя здоровым.

— Спрошу обязательно. Когда придет время.

Бабетта все это время молча наблюдала за ними.

— Ты не должна уходить, — сказала она Лори.

— Придется…

— Но ведь ты пойдешь на свет. — Она судорожно ухватилась за ее рукав. — А я не смогу идти туда вместе с тобой.

— Ей придется уйти, — сказала Рейчел, пытаясь отстранить девочку от Лори. — Она не может быть с нами.

Но Бабетта продолжала крепко держаться за рукав.

— Может. — Она взглянула на Лори. — Это легко.

— Она не хочет, — сказала Рейчел.

Бабетта снова подняла на Лори глаза.

— Это правда?

— Ну, скажите ей, — со злорадством сказала Рейчел, наслаждаясь растерянностью Лори. — Скажите ей, что она такой же больной человек, как и мы.

— Но ведь мы бессмертны. — Бабетта посмотрела на мать. — Да?

— Не все.

— Нет, все! Если мы захотим, то будем жить всегда. Наступит день, когда уйдет солнце…

— Довольно, — прикрикнула Рейчел.

Но Бабетта продолжала.

— …когда уйдет солнце и наступит вечная ночь. И мы будем жить на земле. Она станет нашей.

Теперь уже Рейчел почувствовала себя неловко.

— Не слушайте ее. Она не понимает, что говорит, — смущенно пробормотала она.

— А по-моему, прекрасно все понимает, — ответила Лори.

Слова этой девочки и мысль о том, что она имеет с ней какую-то связь, заставили ее содрогнуться. Лучше всего поскорее уйти отсюда, где дети говорят о конце света, где стоят гробы и едва теплятся свечи…

— Где Буни? — спросила она у Рейчел.

— Пошел в храм к Бэфоумету.

— А кто он?

При упоминании этого имени Рейчел машинально коснулась указательным пальцем кончика языка, а потом левой стороны груди. Вероятно, это был какой-то культовый жест.

— Бэфоумет — это наш креститель, — сказала она. — Он создал Мидин и позвал нас сюда.

Она снова сделала движение рукой.

— Проводите меня к нему, — попросила Лори.

— Нет, — четко ответила Рейчел.

— Ну скажите хотя бы, как туда добраться.

— Я провожу тебя, — неожиданно предложила Бабетта.

— Нет, — решительно сказала Рейчел и отцепила наконец руку Бабетты от рукава Лори. Девочка ничего не успела сделать.

— Я отдала вам свой долг, — сказала она. — Обработала вашу рану. А больше нам говорить не о чем.

Она взяла Бабетту на руки, а та стала извиваться, стараясь повернуть голову и взглянуть на Лори.

— Я хочу увидеть твоими глазами что-нибудь интересное.

— Успокойся, — строго сказала Рейчел.

— Не забудь — то, что будешь видеть ты, увижу и я. Ладно?

Лори кивнула.

Рейчел поспешно вышла, оставив Лори одну в пустом склепе среди гробов.

Лори медленно огляделась. «Спокойно, — сказала она себе. — Потерпи еще немного. Скоро все кончится»

Взглянув на нарисованные звезды, похожие на огни фейерверка, она вдруг подумала: откуда такое буйство? Что это, просто фантазия художника или именно таким представляется ночное небо этим людям, когда они выходят из своих склепов подышать свежим воздухом? Но лучше не думать об этом и ничего больше не знать. Достаточно того, что эти существа живут здесь, растят детей, да еще расписывают потолки.

Когда Лори впервые столкнулась с ними, она испугалась — испугалась за свою жизнь. Чувство страха не покидало ее и сейчас. Но она боялась не того, что может погибнуть здесь. Она боялась, что эти существа как-то повлияют на нее, на ее мозг, на ее сущность. Вдруг она никогда потом не сможет избавиться от этого?

Чем быстрей они с Буни уйдут отсюда, тем быстрее вернутся в Калгари. Там так ярко освещены улицы, что вечером даже не видно звезд.

Успокаивая себя этой мыслью, она отправилась на поиски крестителя.

Глава 14

Вот он — настоящий Мидин. Не пустой город на холме и не заброшенное кладбище, а бесконечные туннели и мрачные кельи под землей. Кое-где в нишах стояли гробы. Кто покоится в них? Обычные люди, похороненные еще до того, как здесь впервые появились эти странные существа? Или это соплеменники прижившихся на старом кладбище оборотней, умершие или погибшие от случайного луча солнца? Впрочем, гробницы попадались редко. Основная часть подземного пространства предназначалась явно не для покойников. Здесь обитали иные существа. Кельи освещались лампами и свечами. И только в одной из них не было ни того, ни другого, потому что ее обитатель в этом не нуждался. Он сам излучал неяркий свет — в углу на матрасе лежало что-то грузное и бесполое, жирная, лоснящаяся кожа обнаженного тела слабо фосфоресцировала.

Чем дальше Лори шла, тем больше встречала на своем пути загадочного, сверхъестественного. Обитатели подземелья были настолько нереальны, не правдоподобны, что она даже не знала, как относиться к ним. Безобразный уродец с огромными клыками, извивающийся на полу… Ей показалось, что он с жадностью смотрит на ее царапины и ссадины. К горлу подкатил комок. То ли от омерзения, то ли от леденящего душу воспоминания о вампирах… А как отнестись к существу, которое вмиг превратилось в стаю причудливых птиц, как только заметило, что Лори наблюдает за ним? Или вот к этому художнику с собачьей мордой, который вдруг оторвался от работы и поманил Лори к себе, жестом приглашая помочь ему размешивать краски? Множество самых невероятных зверей и птиц увидела Лори в этом таинственном подземном царстве и наконец поняла, что может испытывать какие угодно чувства, но только не страх.

Она вполне могла заблудиться в этом лабиринте коридоров, но инстинкт или просто удача вели ее к Буни. Однако неожиданно от стены отделилась чья-то тень и преградила ей путь. Это был Лайлесберг.

— Вам нельзя идти дальше.

— Я хочу найти Буни.

— Вас ни в чем не обвиняют, — сказал Лайлесберг. — Но то, что сделал Буни, — это преступление.

— Разрешите мне поговорить с вашим крестителем. И мы с Буни уйдем отсюда.

— Возможно. Только немного позже, — тихо, но очень жестко сказал Лайлесберг.

— А сейчас?

— Сейчас вам нельзя видеть Буни. Впрочем, и мне тоже. Он теперь во власти совершенно иной силы…

И тут, заглушая слова Лайлесберга, откуда-то снизу раздался страшный звук, какого Лори никогда раньше не слышала. Сначала она подумала, что это землетрясение. Однако, когда звук повторился, она услышала в нем нечто, похожее на звериный рев. То ли это был стон жуткой боли, то ли рык исступленной злобы. Но она сразу поняла — это Бэфоумет, тот, кто создал Мидин, как сказала Рейчел. Чей еще голос мог сотрясать эти подземные стены?

Лайлесберг подтвердил ее догадку:

— Вот с кем собирается побеседовать Буни.

— Пустите меня к нему.

— Его уже нет. Бэфоумет уничтожил его.

— Я хочу увидеть это сама.

Она решительно двинулась прямо на Лайлесберга, ожидая яростного сопротивления. Однако руки ее легко прошли сквозь тень и уперлись в стену. Лайлесберг оказался нематериален и, следовательно, не мог удержать ее.

— Вас он тоже убьет, — послышался голос сзади.

Но Лори смело побежала вперед, чувствуя, как с каждым ее шагом звук, поднимающийся из недр земли, усиливается, проникая в каждую клеточку ее организма.

Быстро оглянувшись назад, она убедилась, что Лайлесберг не стал преследовать ее, и завернула за угол. Рев усилился настолько, что стал почти осязаемым. Он был похож на невероятной силы ветер, который дул ей прямо в лицо, затрудняя дыхание. Она шла, низко опустив голову, ссутулив плечи.

Кельи здесь уже не встречались, поэтому ламп и свечей тоже не было. Однако земляной пол и стены, покрытые серебряным инеем, освещались вспышками холодного, яркого света, идущего откуда-то сверху.

— Буни! — крикнула Лори. — Ты здесь?

После того, что ей сказал Лайлесберг, она уже и не надеялась услышать ответ. Однако он откликнулся. Правда, сквозь все нарастающий шум она уловила только одно слово:

— Не…

Что «не»? Не ходи дальше? Или не оставляй меня здесь? Она слегка замедлила шаг и позвала снова, но звук ее голоса потонул в жутком реве Бэфоумета. И все-таки надо было идти дальше, раз уж она зашла так далеко на свой страх и риск. Туннель вдруг кончился, и Лори оказалась на вершине огромного склона, круто спускающегося вниз. Она остановилась, ослепленная ярким светом. Сомнений не оставалось — перед ней обиталище Бэфоумета. Его рев стал невыносимым. Он сотрясал стены, и пыль летела ей в лицо. Из глаз Лори потекли слезы. Она беспомощно стояла на краю склона, не решаясь идти дальше и не в силах повернуть назад.

Неожиданно Бэфоумет замолчал. Стало совсем тихо, и эта тишина показалась ей еще более зловещей, чем сам рев. Может быть, он почувствовал приближение чужого? Лори стояла, затаив дыхание, боясь пошевелиться.

Где-то там внизу находилось самое священное место этого подземного мира. Она не сомневалась в этом. Никогда еще, даже стоя перед алтарями крупнейших европейских соборов, не приходилось ей испытывать столь глубокого чувства, как сейчас. И никогда раньше ее ощущения не были столь противоречивы. Ей очень хотелось уйти отсюда и выбросить навсегда из своей памяти это место и все, что с ним связано. И в то же время ее страшно тянуло туда, в священную глубину. И не только Буни был причиной этому, а еще что-то более глубокое и сильное, чему нельзя противостоять. И Лори стала спускаться. Она прошла не более десяти ярдов, как вдруг увидела впереди знакомую фигуру.

Последний раз она видела Буни перед тем, как потеряла сознание. Он появился тогда из темноты такой сильный, такой решительный, будто никогда и не испытывал ни душевных, ни физических страданий. А сейчас… Сейчас он едва держался на ногах.

Она шепотом окликнула его. И он услышал ее, оглянулся. Сердце Лори сжалось. Даже в самые худшие времена, когда ей приходилось буквально за руки удерживать Буни от последнего шага, она не видела в его глазах столькострадания, как теперь. Слезы текли по его щекам. Лицо сморщилось, как у больного ребенка.

Лори осторожно двинулась к нему. Каждый ее шаг и, казалось, вздох, разносились по подземелью. Буни увидел, что Лори приближается к нему и хотел сделать знак рукой, чтобы она не подходила. Но движение получилось неловким, он потерял равновесие и тяжело упал лицом вниз. Лори почти бегом бросилась к нему, уже не думая об осторожности. Кем бы ни был этот Бэфоумет, он и так знает, что она здесь, и, наверное, знает, почему она здесь. А значит, он должен понять, что у нее были веские причины прийти сюда.

Кроме того, она одна и совсем безоружна. Он не должен сделать ей ничего плохого.

Буни был уже совсем рядом. Он пытался перевернуться на спину. У Лори слезы навернулись на глаза при виде его беспомощности.

— Я сейчас, — сказала она.

Однако он сам перевернулся и, слегка приподняв голову, стал смотреть вниз. Она тоже взглянула туда и увидела покрытую белым инеем впадину, по дну которой проходила огромная трещина. Из ее недр вырвался гигантский столб пламени. От него веяло почему-то не жаром, а страшным холодом. Вскоре Лори заметила, что поднявшееся из-под земли пламя мало напоминает огонь. Это было странное существо, внутри которого непрерывно происходили какие-то изменения. Центр пламени постепенно уплотнялся, превращаясь в нечто очень знакомое. Однако Лори никак не могла понять, что это. И наконец ее осенило — в ярком, холодном свете появляется человеческое тело. Не узнать его было невозможно, хотя все оно казалось разорванным на мелкие кусочки. Это, конечно, Бэфоумет задумал устроить ей пытку ужасом.

Буни едва слышно произнес священное имя, и Лори решила, что сейчас покажется и сам креститель. И она увидела его. Там, в пламени, огромное существо с очертаниями человеческого тела, повернуло голову и уставилось на Лори.

Это и был Бэфоумет. Настоящий, живой основатель Мидина, с расчлененным телом и таким лицом, что, взглянув на него, Лори вскрикнула от ужаса. Ни в одном страшном сне, нигде и никому не могло привидеться такое. Это было за пределами человеческого разума и даже за пределами самого сверхъестественного. Она инстинктивно отвела взгляд и поняла, что теперь никакие силы не заставят ее вновь посмотреть на это лицо.

С неведомо откуда взявшейся силой она подняла Буни и потащила его наверх. Он едва мог перебирать ногами. Длительное пребывание в этом адском месте, вблизи обиталища Бэфоумета, отняло у него почти все силы. Лори показалось, что они целую вечность карабкались по склону. А сзади полыхало ледяное пламя. И их согнутые фигуры отбрасывали на землю длинные, четкие тени…

Когда подъем наконец закончился, Лори в изнеможении остановилась. Все тело ее горело и ныло от перенапряжения. Перед ними лежал туннель, абсолютно пустынный и тихий, хотя Лори почему-то думала, что где-то здесь их должен поджидать Лайлесберг с командой своих помощников, более материальных, чем он сам. Она окинула внимательным взглядом уходящий вдаль коридор, однако там никого не заметила.

— Ты знаешь, как отсюда выбраться? — спросила Лори.

— Пожалуй, да, — ответил он.

— Очень прошу, постарайся идти как-нибудь сам. А то я тебя не дотащу.

Буни кивнул, а потом оглянулся назад.

— Ты видишь что-нибудь? — спросил он.

— Нет.

— Хорошо.

Буни закрыл лицо ладонями. Лори увидела, что на одной руке у него не хватает пальца. Рана была совсем свежей, но он, казалось, вовсе не обращал на это внимания. Поэтому она не стала ни о чем спрашивать и, обняв его одной рукой за талию, повела по коридору. Всю дорогу Буни был молчалив и мрачен, шел с трудом и как бы неохотно. Но Лори продолжала поддерживать его, заставляя идти вперед. Наконец они добрались до каменных ступеней, круто поднимающихся вверх и, преодолев их, вышли через один из склепов на улицу.

После давящих стен подземелья ночной воздух опьянил Лори свежестью, вызвав ощущение необыкновенного простора и свободы. Но она не хотела терять ни минуты и потащила Буни к выходу с кладбища. Обходя склепы и спотыкаясь о надгробные плиты, они дошли наконец до главных ворот. Здесь Буни остановился.

— Там машина, — сказала она.

Буни вздрогнул, будто от холода, хотя ночь была довольно теплой.

— Я не могу, — сказал он.

— Что не можешь?

— Я должен остаться здесь.

— Нет! — воскликнула Лори. — Ты будешь со мной. Мы должны быть вместе.

Она стояла совсем рядом с ним и ловила его взгляд, но он, отвернувшись, смотрел в сторону. Тогда Лори обеими руками повернула его лицо к себе и, глядя ему прямо в глаза, сказала:

— Мы должны быть вместе, Буни. Неужели ты не понимаешь? Ведь именно для этого мы выжили, спаслись.

— Все не так просто…

— Знаю. Мы оба многое пережили. И я понимаю, что все уже не будет так, как прежде, да и не хочу этого.

— Ты не знаешь, — начал он.

— Хорошо. Потом расскажешь мне. Когда все успокоится. Ты должен забыть Мидин. А он уже забыл тебя.

Буни снова передернуло, но не от холода, а от давящих его слез.

— Я не могу… Я не могу уйти.

— Но у нас нет другого выбора. Мы теперь принадлежим только друг другу.

И Буни не выдержал. Закрыв лицо руками, он стал медленно опускаться на колени.

— Вставай, — сказала она ему. — И обними меня. Ты им больше не нужен. Ты нужен мне, Буни. Слышишь?

Он с трудом выпрямился и обнял ее.

— Крепче, — прошептала она. — Обними меня крепче.

Она обвила руками его шею и с радостью заметила, что теперь он смотрит ей в глаза.

— Мы вернемся в гостиницу и заберем мои вещи. Это нужно сделать. Там фотографии, письма. Нельзя, чтобы кто-нибудь нашел все это.

— А потом?

— А потом мы уедем куда-нибудь, где никто не смог бы нас найти, и будем думать, как доказать твою невиновность.

— Я не выношу света, — сказал он.

— Так мы и не будем на свету. А потом ты избавишься от этого ощущения.

Она смотрела на него и не видела в его лице ни малейшего оживления. Глаза Буни блестели в темноте, но это были лишь слезы. А сам он стоял поникший и подавленный. Но это не смущало Лори. Она даже удивлялась, откуда в ней самой после всего пережитого появилась такая надежда. Но она была. Она вспыхнула в ее сердце. И никаким, даже самым страшным силам не позволит теперь Лори погасить этот луч.

— Я люблю тебя, Буни, — прошептала она, зная, что он ничего ей не ответит.

Может быть, он скажет позже. И пусть это будут не слова любви, пусть просто объяснит ей все… А если он не сделает этого… не сможет… то и тогда она будет счастлива. Ей не нужны никакие объяснения, ей нужен Буни, живой, рядом с ней. И какие бы мучительные воспоминания ни тревожили его, назад пути нет. Лайлесберг сказал ясно — его больше не пустят туда. И он будет только с ней. Просто будет рядом и все.

Пройдет время, и она поможет ему справиться с душевной болью, как помогала когда-то раньше. И он вылечится. И никто больше не убедит ее в том, что это невозможно. Теперь она знает, что Декер лгал. Буни ничего не скрывал от нее. Он ни в чем не виновен. И она тоже. Именно поэтому они благополучно выбрались из этой страшной ночи. Именно поэтому грядущий день не грозит им ничем.

Часть IV СВЯТЫЕ И ГРЕШНИКИ

«Тебе нужен совет? Поцелуй дьявола и сожри червяка».

Ян де Моой «Другое дело или Преображенный человек»

Глава 15

Занимался рассвет. Безоблачное небо обещало яркий, солнечный день. Лори достала солнцезащитные очки. Буни надел их, но страх перед поднимающимся светилом не покидал его. Он неподвижно сидел в машине, низко опустив голову, ссутулив плечи.

Они ехали молча. Лори, борясь с усталостью, все свое внимание сосредоточила на дороге. А Буни ни разу не сделал попытку заговорить с ней. Он был погружен в свои мысли, настолько тяжкие и безысходные, что поделиться ими с сидящей рядом женщиной просто не мог. Раньше Лори значила для него очень много. Но сейчас от этих чувств не осталось и следа. Он был слишком оторван от того, что когда-то связывало его с ней, да и от всей жизни вообще. Даже в самые худшие годы своей болезни он цеплялся за эту жизнь. Он заставлял себя, хотя и с трудом, надеяться на что-то лучшее. У него было прошлое и, несмотря ни на что, будущее. А теперь время остановилось. Нет ему дороги ни назад, ни вперед. А есть только зыбкое настоящее, давящее своей неопределенностью и обжигающее смертоносными лучами восходящего солнца.

Буни думал, вспоминал. Перед его глазами стоял Бэфоумет — самый могущественный и… самый уязвимый из всех обитателей Мидина. Изуродованный когда-то, разделенный на множество частей, он был обречен на мучительное существование в ледяном пламени, которое Лайлесберг называл огнем страшного суда. Буни шел к крестителю в надежде вымолить прощение, но не смог сказать даже слова. Бэфоумет сразу вынес приговор. Какой именно, Буни сейчас не помнил, однако знал, что решение было жестоким.

И еще из головы не выходил Декер… Буни все отчетливо помнил. Казалось бы, предательство доктора должно было вызвать в его душе ненависть и злобу. Однако он не испытывал никаких чувств к этому человеку, который столкнул его в пропасть. Впрочем, с таким же равнодушием он думал сейчас и о женщине, которая вытащила его оттуда. Они оба были частью совсем иной жизни, к которой Буни уже не принадлежал.

Знает ли Лори, в каком состоянии он теперь находится? Судя по всему, о многом она не догадывается и воспринимает его таким, каким знала раньше. А он вряд ли найдет сейчас слова, чтобы объяснить ей все. Кто он? Человек или монстр? Живой или мертвый? Пожалуй, и то и другое. В Мидине такое возможно. А здесь? Единственные существа, способные понять его, остались там, на кладбище. Они только начали знакомить его с бесконечными тайнами Мидина. А он предал их. И они изгнали его…

В этом был какой-то парадокс. Ведь Лайлесберг предупреждал его, когда они стояли в одном из подземных коридоров и слышали отчаянные крики Лори, что если он нарушит закон Мидина, племя отвернется от него.

«Помни, кто ты теперь, — говорил тогда Лайлесберг. — Тебе придется выбирать — или она, или мы. Так что пусть случится то, что должно случиться».

И все-таки он не выдержал, не смог, хотя прекрасно понимал, что Лори потеряна для него навсегда. Почему так получилось, он объяснить себе не мог. И мучился этими мыслями сейчас, сидя в машине, которая везла его неизвестно куда…

Они уже подъезжали к гостинице, как вдруг Лори обожгла тревожная мысль. Если тело Шерил уже обнаружено, то, вероятно, в их номере теперь полно полицейских. Лори резко остановила машину.

— Что случилось? — спросил Буни.

Она поделилась с ним своими опасениями.

— Пожалуй, я схожу туда одна, — сказала она. — Если все будет в порядке, я заберу свои вещи и вернусь.

— Нет, — решительно возразил Буни. Глаз его не было видно за очками, но в голосе слышался неподдельный страх.

— Но я быстро.

— Нет.

— Почему?

— Лучше нам быть вместе, — ответил он и опять закрыл лицо руками, как в тот раз, когда они стояли у ворот кладбища. — Не оставляй меня одного, — едва слышно проговорил он. — Я не знаю… где я, Лори. Не знаю даже, кто я. Не оставляй меня.

Она придвинулась к нему и прикоснулась губами к его рукам. А когда он опустил их на колени, стала целовать его лицо, шею… Буни молчал. Лори завела машину, и они поехали дальше.

Однако опасения ее оказались напрасными. Если тело Шерил и было обнаружено за это время (что, впрочем, маловероятно, принимая во внимание место, где произошло убийство), полиция, видимо, терялась в догадках. Им повезло. Возле гостиницы не было не только ни одной полицейской машины, но и вообще никого. Вокруг все будто вымерло. И только с верхнего этажа доносился лай собаки, да где-то плакал ребенок. В вестибюле гостиницы тоже было пустынно. Даже портье в этот утренний час куда-то исчез. Они благополучно миновали холл и стали подниматься на второй этаж. Все было спокойно, но Лори не могла унять дрожь в руках и долго возилась с замком. А когда, отчаявшись, она обернулась к Буни, то увидела, что он до сих пор стоит на верхней ступеньке лестницы и нервно оглядывается по сторонам. Он был все еще в темных очках, и Лори вдруг поняла, что это ее раздражает — не видя его глаз, она не могла до конца понять его настроение.

— Что случилось, Буни?

— Здесь никого нет.

— Тем лучше для нас.

— Но я чувствую запах…

— Какой запах?

Он покачал головой.

— Объясни, пожалуйста.

— Запах крови.

— Буни! Да что с тобой?

— Я чувствую запах крови. Здесь много крови.

— Да где?

Он ничего не ответил и не взглянул на нее, а продолжал непрерывно смотреть в глубину коридора.

— Я быстро, — сказала она. — Стой здесь. Никуда не уходи. Я сейчас вернусь.

Она присела и вставила наконец ключ в замочную скважину, потом поднялась и открыла дверь. В номере кровью не пахло. Здесь стоял лишь вчерашний запах духов, который живо напомнил Лори о Шерил и о том времени, которое они провели вместе. Еще совсем недавно — не больше суток назад — она болтала и смеялась в этой комнате, не уставая восхищаться своим будущим убийцей.

Лори оглянулась и, увидев в открытую дверь Буни, который стоял в коридоре, плотно прижавшись к стене, стала быстро собирать вещи — сначала в ванной, затем в комнате. Она поставила на кровать сумку, чтобы застегнуть ее, и только тогда заметила огромную трещину в стене. Судя по всему, ударили с той стороны, и очень сильно. Штукатуркой был засыпан весь пол рядом с кроватью. Неужели вчерашняя вечеринка зашла так далеко, что они начали крушить мебель и стены?

Удивленная, она подошла к трещине и потрогала ее. Удар был настолько сильным, что стена оказалась пробитой насквозь. Лори отломила кусок штукатурки, и в стене тотчас образовалось отверстие. Она прильнула к нему.

Шторы на окнах были опущены, но яркое солнце проникало сквозь них, заливая всю комнату тусклым, желтоватым светом. Сегодня ночью вечеринка, видимо, достигла своего апогея, решила Лори. Стены были залиты вином. Люди спали вповалку прямо на полу.

Но запах… Пахло не вином. Лори почувствовала тошноту и отошла от стены. Пахло кровью. И значит, стены тоже испачканы кровью. А люди на полу не спят… Они мертвы.

Лори быстро вышла в коридор. Буни на прежнем месте не было. Он сидел в углу на полу, судорожно обхватив руками колени. Лицо его страдальчески сморщилось.

— Вставай скорее, — сказала она ему.

— Я чувствую запах крови, — тихо проговорил он.

— Ты прав. Вставай скорее. Помоги мне.

Но он не шевельнулся и лишь затравленно смотрел не нее, как побитый пес. Лори помнила этот его взгляд. Не раз в прошлом ей приходилось выводить его из этого состояния, терпеливо подбирая слова утешения. Но сейчас времени на это не было. Может быть, кто-то в соседней комнате еще жив. Она должна помочь. Лори решительно взялась за ручку двери и открыла ее.

Тошнотворный запах ударил ей в нос, а Буни громко застонал.

— Кровь, — услышала она за спиной его голос.

Действительно, кровью была залита вся комната. Лори целую минуту стояла на пороге, прежде чем решилась сделать следующий шаг. Но даже самого беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться — в комнате было шесть изуродованных трупов. И почерк знакомый. Вот так же лежала Шерил, искромсанная ножом. Три трупа — двое мужчин и женщина — лежали на кровати, полураздетые, один на другом. Остальные распластаны на полу. Зажимая рот рукой. Лори выбежала из комнаты и увидела, что Буни уже встал и направляется прямо к ней.

— Нам… нужно… немедленно уходить, — проговорила она.

Но он, не обращая внимания на ее слова, молча пошел мимо. Взгляд его был прикован к открытой двери.

— Декер, — сказала она. — Это Декер.

Он снова ничего не ответил.

— Почему ты молчишь? Он, может быть, еще где-то здесь. Нам надо торопиться.

Но Буни уже перешагнул через порог и скрылся в комнате. Лори была не в силах последовать за ним. Она вернулась в свой номер. За стеной слышались шаги Буни, его тяжелое дыхание и приглушенные стоны. Боясь оставлять его одного на долгое время, Лори решила не задерживаться со сборами, а взять только самое необходимое — фотографии, записную книжку. Сложив все это в сумку, она вышла в коридор.

С улицы послышался вой полицейских сирен. Машины мчались к гостинице. Лори позвала Буни.

— Я уже все закончила. Пойдем скорее.

Буни не отозвался. Она подошла к двери и, стараясь не смотреть на трупы, быстро оглядела комнату. Буни неподвижно стоял у дальней стены.

— Ты слышишь меня?

Буни не шевельнулся. Очки он уже снял, но разглядеть выражение его лица Лори по-прежнему не могла.

— У нас мало времени, — снова сказала она. — Пойдем.

Но Буни вдруг начал глубоко дышать. Лори сразу почувствовала неладное, еще до того, как из его рта повалил темный дым. Он инстинктивно поднял руки, будто хотел закрыть лицо. Но по всему его телу прошла сильная дрожь, и он лишь сумел выдохнуть:

— Выйди…

Но Лори не могла сдвинуться с места. Ноги ее приросли к полу. Она не отрываясь смотрела на лицо Буни, с которым начало происходить нечто страшное.

— Я не хочу, чтобы, ты видела, — едва слышно произнес он изменившимся голосом.

Но она уже видела… Она все это видела в Мидине. И расчлененное человеческое тело в белом пламени, и художника с собачьей мордой. И вот теперь Буни, ее Буни, на глазах превращающийся из человека в безобразное чудовище.

Полицейские машины остановились у входа в гостиницу. Через минуту они будут здесь. Она еще успеет убежать. Но как же Буни?

Дым рассеялся. Превращение уже закончилось, и теперь перед Лори стоял сильный, страшный зверь. Он сделал несколько неуверенных шагов вперед, и Лори решила, что он наконец одумался, осознал грозящую ему опасность и готов бежать вместе с ней. Она согласна… Но оборотень направился к кровати и протянул лапы к лежащему сверху трупу. Лори не успела отвести взгляд и с ужасом увидела, как он потянул в пасть безжизненное тело…

— Нет, Буни! — вскрикнула она. — Нет!

Он услышал ее. Частичка человеческого разума, сохранившаяся, видимо, где-то в самой глубине этого существа, заставила его опустить мертвеца и взглянуть на Лори. В его глазах, все еще голубых и ярких, стояли слезы.

Лори направилась к нему.

— Не надо! — взмолилась она.

Какое-то мгновение в его душе боролись остатки человеческих чувств и звериный голод. Зверь победил… и человеческие кости захрустели на его зубах.

Снизу донеслись возбужденные голоса, послышался топот ног. Вот сейчас они поднимутся по лестнице, и тогда ей уже не скрыться. Выбора не было. Придется оставить здесь это чудовище… Буни потерян для нее навсегда.

Лори решила бежать через черный ход. Она едва успела завернуть за угол, как по коридору побежали полицейские, поднявшиеся на второй этаж по главной лестнице. Она услышала как они стучат в запертые двери, негромко переговариваясь между собой. Потом они взломали одну из дверей, и до Лори донеслись возгласы ужаса и отвращения. Но причиной такой реакции не мог быть Буни — дверь в номер, где он утолял свой звериный голод, осталась незапертой. Наверное, они обнаружили еще что-то, представляющее не менее жуткую картину. Лори все поняла. Она представила, каким страшным сообщением начнутся сегодня утренние новости… Это был Декер. Лори не сомневалась. Декер взял свой безумный реванш за неудачу на кладбище. Он вернулся оттуда и в ярости расправился со всеми постояльцами гостиницы. И лишь чья-то собака да грудной младенец чудом уцелели в этой кровавой бойне.

Лори не ошиблась. За каждой дверью гостиничного номера находилось подтверждение ее догадки. Случившееся было настолько невероятным, что даже полицейские растерялись, забыв о своих прямых обязанностях. Она беспрепятственно выскользнула на улицу и побежала к густым зарослям кустарника. Почти тотчас из-за угла появился полицейский. Но ему было не до поисков убийцы. Зажимая ладонью рот, он едва успел забежать за гостиницу, подальше от своих коллег, и его тут же вырвало. Тщательно вытерев губы носовым платком, страж порядка, шатаясь, пошел назад.

Лори была уверена, что они не начнут прочесывать округу, пока не осмотрят все внутри, поэтому решила подождать. Что они сделают с Буни, когда обнаружат его? Скорее всего пристрелят. Она знала, что ничем не может помочь ему. Однако шло время, а выстрелов не было слышно. А ведь они должны уже найти его. Лори решила пробраться на противоположную сторону, откуда видно главный вход. Может быть, там ей удастся выяснить, что случилось.

Гостиница с трех сторон была окружена густым кустарником, и Лори без труда обогнула здание. Вооруженный отряд полицейских направлялся к черному ходу. А к центральным воротам подъехали еще две полицейские машины. За ними следовали два санитарных автомобиля.

«Они еще не знают, что этого мало», — мрачно подумала Лори.

У главного входа толпился народ. Повсюду суетливо бегали санитары и полицейские. Они наконец осознали масштабы трагедии. Обычное здание, еще вчера бывшее гостиницей, сегодня превратилось в гигантский двухэтажный гроб, набитый трупами. Шернек за всю свою историю, вероятно, не знал столько убитых, сколько появилось их здесь за одну только ночь.

Внимание Лори привлекла группа людей, собравшихся возле одной из машин. В центре стоял представительный мужчина в строгом костюме. Его очки блестели на солнце. Это был Декер. Он что-то горячо доказывал стоящему рядом с ним человеку в форме, судя по всему, шефу местной полиции. Может быть, они обсуждают, как лучше выманить Буни из здания? Что бы там ни было, но спустя несколько минут начальник полиции быстро вышел из толпы, видимо, отклонив план Декера. Об этом можно было судить по его решительным жестам. Лори не могла разглядеть выражение лица Декера, но в целом он выглядел спокойным и самоуверенным. Он что-то говорил находящимся рядом с ним людям, и те согласно кивали ему в ответ.

Лори знала истинное лицо этого человека, и ей хотелось раскрыть глаза всем. Но как? Выйти из своего укрытия и прямо сейчас рассказать обо всем? Да ей не дадут даже раскрыть рта. Он — известный человек, имеющий влиятельных друзей. Его голос звучит веско и убедительно. А кто она? Несчастная женщина, любовница то ли сумасшедшего, то ли оборотня… Да, Декер неуязвим по сравнению с ней.

Неожиданно со стороны здания послышались крики. Полицейские, стоявшие снаружи, по приказу своего начальника подняли оружие. Несколько человек отошли немного назад. Из открытой двери гостиницы вышли, пятясь, два вооруженных полисмена. Они целились в кого-то, идущего вслед за ними. Это был Буни. Его вытолкнули на улицу. Руки впереди скованы наручниками, голова низко опущена. Испугавшись солнечного света, он отпрянул назад. Но сзади следовали еще два человека. Они грубо толкнули его в спину.

От его звериного облика не осталось и следа, однако внешний вид красноречиво говорил о том занятии, за которым застали его полицейские — вся одежда, руки, лицо были испачканы кровью.

В толпе зааплодировали, когда увидели плененного преступника. Декер довольно улыбался, кивая головой. Буни повели к одной из машин и затолкали на заднее сиденье.

Лори наблюдала за всем происходящим со смешанными чувствами. С одной стороны, она жалела Буни и была рада, что его не пристрелили на глазах у всех. А с другой… Она теперь знала о нем такое, от чего волосы шевелились у нее на голове. И еще Декер… Его наглая самоуверенность. Ведь никто из этих людей не знает правды.

Получается, она осталась совсем одна. Стоит ли вмешиваться в эту игру, где каждый исполняет по несколько ролей, будь то Декер или даже Буни? Они оказались неотделимы друг от друга в этой игре, такие разные и чем-то похожие.

А ведь она обнимала, целовала этого человека. Но это никогда больше не повторится. Теперь ей известно, что скрывается за этими глазами, губами… Она не может любить зверя.

Но почему от этих мыслей у нее так тревожно забилось сердце?

Глава 16

— Вы говорите, таких, как он, много? Это что, какой-то клан?

Декер начал злиться. Теперь он понимал, почему полицейские за спиной наделяли своего шефа самыми нелестными прозвищами. Сам же он почти сразу уготовил ему участь своих жертв. Но это будет не сегодня. Сегодня Ирвин Игерман ему нужен. Впрочем, Игерман тоже, может быть, сам того не подозревая, нуждается в нем — Декере.

С наступлением темноты Мидин станет опасным местом. До вечера еще далеко, но надо торопиться. Был уже час дня, а для того, чтобы собрать людей, потребуется немало времени. Лишние разговоры только затягивают все дело.

— Да, там, под кладбищем, — возбужденно сказал Декер, теряя терпение.

Однако Игерман едва ли слушал своего собеседника. Он был во власти радостного волнения и все свое внимание сосредоточил на трупах, которых выносили из гостиницы. Пока обнаружено шестнадцать, но он надеялся, что их будет больше… Единственным существом, уцелевшим в этой кровавой бойне, оказалась годовалая девочка, найденная в груде окровавленных простыней. Он сам вынес ее из здания на глазах у толпы и многочисленных фотокорреспондентов. Завтра его имя узнает вся страна!

Конечно, без Декера всего этого не было бы. Именно в знак благодарности за ценную информацию он и поддакивает этому толстяку. Но бросать корреспондентов и бежать в такой кульминационный момент куда-то на кладбище в поисках пары-тройки сумасшедших, засевших среди гробов? Да пошел он к дьяволу!

Игерман достал расческу и стал усердно орудовать ею, пытаясь привести в порядок свои коротко остриженные волосы. Предстояли интервью. Он знал, что красотой не блещет. Об этом ему не забывала регулярно напоминать Энни — обычно в субботу вечером перед сном, называя его то козлом, то свиньей. Впрочем, люди всегда видят то, что хотели бы видеть. Но завтра все изменится. Он будет теперь героем.

— Вы слушаете меня? — спросил Декер.

— Да, конечно. На кладбище живут какие-то люди.

— Да не люди они…

— Ну оборотни или кто там еще… Знаю, видел.

— Таких вы не видели.

— Но ведь их здесь не было, верно?

— Не было.

— Убийцу мы поймали?

— Поймали.

— Посадили под замок?

— Да. Но в Мидине остались другие.

— Убийцы?

— Может быть.

— Вы уверены?

— Пошлите туда людей.

— Почему такая спешка?

— Я же вам говорил.

— Скажите еще раз.

— Их нужно схватить днем. Они боятся света.

— Кто же они? Вампиры, что ли? — Игерман усмехнулся.

— В некотором смысле да.

— Ну так вот, я тоже в некотором смысле вам говорю, что придется с этим повременить. Вы видите, сколько корреспондентов? Люди хотят поговорить со мной. А я вдруг уйду — это не очень вежливо с моей стороны.

— К черту вежливость! Ну а заместители-то у вас есть? Или вы один следите за порядком в этой дыре?

Декер явно задел самолюбие Игермана.

— Заместители у меня есть, — важно ответил тот.

— Так пошлите их в Мидин!

— Зачем?

— Затем, чтобы выкопать оттуда этих…

— Но ведь кладбище, так сказать, э… святое место. Как же…

— То, что находится под этим кладбищем, ничего общего со святым не имеет, — жестко сказал Декер. — Вы доверились мне один раз, Ирвин, — и поймали убийцу. Доверьтесь еще раз. Мидин нужно перевернуть вверх дном.

Лори пришлось пережить немало ужасов, но организм требовал своего — еды и отдыха. Она выбралась из кустов и пошла вдоль улицы, решив для начала где-нибудь перекусить. На пути ей встретился довольно большой и многолюдный магазин, где она и купила себе кое-какие продукты — несколько пирожков, шоколадное молоко, сыр. Усевшись на солнце, она принялась за еду, отключившись от всего.

Сон начал морить ее почти сразу же, и она, не в силах справиться с усталостью, закрыла глаза. А когда проснулась, солнце уже повернулось, заливая ярким светом противоположную сторону улицы. Она встала, поеживаясь и ощущая боль во всем теле. Но отдых все-таки придал ей силы. Голова прояснилась, мысли не путались.

Оснований для оптимизма было, конечно, маловато. Однако, когда она впервые оказалась в этом городе, положение ее было гораздо хуже. Она ехала посмотреть на место гибели Буни, уверенная в том, что никогда больше не увидит человека, которого когда-то любила. Теперь она по крайней мере знала, что он жив. И пусть его забрали в полицию — там, ей казалось, он будет даже в большей безопасности, чем на воле. А у нее пока есть время обдумать решение всех проблем. И самая главная из них — Декер. Его нужно вывести на чистую воду. Не может быть, чтобы человек совершил столько убийств и нигде не оставил следов. Надо вернуться в ресторан, где погибла Шерил. Вряд ли Декер укажет это место полиции. Это выглядело бы довольно подозрительно. Наверное, он рассчитывает на то, что тело обнаружат случайно и, конечно, обвинят Буни. А раз так, то там, возможно, еще никого не было, и ей наверняка удастся найти хоть какую-нибудь улику против него.

Конечно, возвращаться в тот страшный ресторан, где лежало тело Шерил и где она сама испытала, пожалуй, самые ужасные минуты своей жизни, было делом малоприятным. Но другого выхода Лори просто не находила.

Надо торопиться. Когда сядет солнце, она вряд ли осмелится перешагнуть порог той искореженной огнем двери. Кроме того, вечером ее ждет совсем другое.

Декер стоял рядом с Игерманом, который давал указания четырем своим заместителям.

— Теперь я доверяю нашему источнику, — сказал он, благосклонно взглянув на Декера. — Если он говорит, что Мидин — опасное место, значит, так оно и есть. Я склонен верить ему. И прошу вас докопаться до истины.

— А что, конкретно, мы должны искать? — спросил один из полицейских, которого звали Петтин. Это был человек лет сорока, с широким, плоским лицом, оглушительным голосом и огромным животом.

— Все необычное, сверхъестественное, — ответил Игерман.

— В общем, всякую нечисть, — сказал другой полицейский, самый молодой из всех.

— Что-то вроде этого, Томми, — подтвердил Игерман.

— Дело вот в чем, — вставил Декер. — Я уверен, у Буни на кладбище остались друзья.

— У этого ублюдка еще и друзья есть? — сказал Петтин. — Хотел бы я на них посмотреть.

— Короче, ребята, притащите их всех сюда.

— А если они не пойдут?

— Что это за вопросы, Томми?

— Нам можно применить силу?

— Делайте все, что считаете нужным…

— Они хорошие ребята, — сказал Декеру Игерман, когда его помощники ушли. — Если там действительно что-то есть, они обязательно найдут.

— Хорошо.

— Я хочу посмотреть на этого… которого мы поймали. Вы пойдете?

— Я достаточно насмотрелся на него, — ответил Декер.

— Ну что ж, вам виднее.

Игерман ушел, а Декер погрузился в раздумья. Сначала он решил, что тоже поедет в Мидин, но потом передумал. Слишком много работы было здесь. Надо заставить Буни говорить. И он добьется этого, а потом потребует от него объяснений. Разоблачения Декер не боялся. Чего могут стоить показания человека, которого застали на месте страшной трапезы, испачканного кровью с ног до головы? Правда, его смущали некоторые обстоятельства. И пока им не будет найдено объяснение, он не успокоится.

Что, например, произошло с Буни? Как изрешеченный пулями человек, в отношении которого врач однозначно констатировал смерть, мог превратиться в жаждущего мести монстра, чуть не растерзавшего его прошлой ночью? Буни сказал тогда, что он мертв. Декер едва сам не потерял рассудок от страха. Но теперь он кое-что понял. Игерман прав. На кладбище живут оборотни. Вытащить их из-под земли и облить бензином… Декер с радостью чиркнул бы спичкой.

— Декер! — послышалось сзади.

Он повернул голову и увидел Игермана, который пробирался сквозь толпу журналистов. Вид у него был жалкий и потрепанный. Пот струился по его лицу.

— Черт знает, что происходит!

— Что-нибудь случилось, Ирвин?

— Этот…

— Кто? Буни?

— Представьте себе, он.

— Ну и что?

— Врачи осмотрели его. Понимаете, так положено…

— Ну и?

— Сколько раз вы стреляли в него? Три, четыре?

— Да, наверное.

— Так вот. Все пули остались в нем.

— Что ж тут удивительного? — сказал Декер. — Я же говорил вам, что мы имеем дело не с обычными людьми. Каково заключение врачей? Он должен был умереть?

— Он и сейчас мертв.

— Как это?

— А вот так. Конечно он не лежит, как покойник. Но сердце его не бьется. Это точно. В общем, мы с вами поймали мертвеца.

— Это невозможно.

— Но это утверждают два специалиста, черт возьми! Можете убедиться сами, доктор…

Глава 17

Лори быстро нашла улицу, где находился сгоревший ресторан, и минут пять стояла на противоположной стороне, внимательно оглядывая место пожара. Вокруг не было ни души. Только сейчас, в ярком свете дня, она осознала, насколько тщательно Декер продумал все детали. Место было выбрано идеальное. Даже сегодня, в разгар дня Лори не встретила ни одного пешехода. Машин тоже не было видно.

Яркий солнечный свет, заливающий все вокруг, почему-то напомнил ей то, второе посещение Мидина, когда она приехала туда одна, чтобы побродить по кладбищу. И ярче всего в ее памяти всплыла встреча с Бабеттой. Лори не просто вспомнила сейчас девочку. Она почти физически ощутила ее присутствие. Ей даже показалось, что она держит на руках безжизненное тельце, от которого исходит приторно-сладкий запах разложения.

Ощущение было настолько необычным, что Лори почувствовала некоторое волнение. Она опустила глаза и четко увидела на своих руках Бабетту, которая смотрела на нее широко открытыми глазами и беззвучно шевелила губами. А ведь Лори никогда не держала ее на руках в человеческом облике.

Видение исчезло так же неожиданно, как и появилось. Лори огляделась. Она по-прежнему стояла на залитой солнцем улице, а перед ней находилось обгоревшее здание ресторана.

Лори не стала медлить и, перейдя улицу, решительно направилась к покореженной двери. Не останавливаясь, она перешагнула порог, и сразу же мрак окутал ее. Мрак и холод. Всего один шаг отделял ее от солнечного света, но она вдруг почувствовала, что попала в совершенно иной мир. Она на минуту остановилась, пытаясь разглядеть дорогу к кухне, где лежало тело Шерил. В голове ее была только одна мысль — найти хоть какую-то улику против Декера. Все остальное — страх, отвращение — нужно отбросить. Она должна быть сейчас невозмутимой и спокойной.

Дойдя до арки. Лори глубоко вздохнула и смело шагнула вперед… Однако с удивлением обнаружила, что оказалась не на кухне, а… в Мидине. Она поняла это сразу. Такой мрак и сырость могли быть только там. А кухня… кухня просто исчезла без следа.

Глаза Лори различили в темноте фигуру Рейчел. Она стояла, задрав голову и глядя на потолок, будто к чему-то прислушивалась. На лице ее застыло страдальческое выражение. Потом она бросила на Лори быстрый взгляд, словно и не удивившись ее внезапному появлению, и опять задрала голову.

— Что случилось? — спросила Лори.

— Тише! — резко ответила Рейчел, но затем, спохватившись, протянула руки и ласково сказала:

— Иди сюда, моя девочка.

Девочка? Ах вот оно что! Оказывается, Лори попала не в Мидин — она очутилась в оболочке Бабетты и теперь видит все ее глазами. А те видения на улице были как бы прелюдией к нынешним ее ощущениям.

— Это правда? — спросила она.

— Правда? — шепотом переспросила Рейчел. — Конечно…

Она запнулась и вопросительно посмотрела на дочь.

— Бабетта, — сказала она.

— Нет… — ответила Лори.

— Бабетта, что ты сказала?

Она направилась к девочке, но та стала быстро отступать назад. Лори смотрела на Рейчел со страхом — такой большой и грозной показалась ей эта женщина.

— Что ты сделала? — снова задала вопрос Рейчел.

— Я привела ее, — ответила девочка, — чтобы она посмотрела.

Лицо Рейчел исказилось от ярости.

Она попыталась схватить дочь за руку, но та ловко ускользнула. От резкого движения Бабетты у Лори все запрыгало перед глазами и даже закружилась голова.

— Вернись сейчас же! — шепотом сказала Рейчел.

Но Бабетта и не думала слушаться. Она юркнула в дверь и быстро побежала, прекрасно ориентируясь в лабиринте туннелей. Лори продолжала ощущать себя единым целым с этой девочкой и будто бежала вместе с ней в глубину подземелья. Наконец Бабетта остановилась и, оглянувшись назад, подошла к небольшому отверстию в стене. Отверстие было настолько маленьким, что ни один взрослый не мог проникнуть в него. Однако Лори легко преодолела это препятствие и оказалась в крохотной пещере, величиной не больше холодильной камеры. Явно минусовая температура лишь подчеркивала это сходство. Лори поняла, что Бабетта спряталась в своем тайнике. Здесь же хранились все ее детские сокровища — кукла, сделанная из травы, с венком из весенних цветов на голове, два птичьих черепа, несколько камушков. Несмотря на свою необычность, Бабетта во многом напоминала своих нормальных сверстников. Те же детские секреты и игры. Это был ее маленький мир. И то, что она впустила туда Лори, свидетельствовало о большом доверии к ней.

Но Бабетта, видимо, не просто хотела показать Лори свой укромный угол. Здесь отчетливо были слышны голоса, доносившиеся откуда-то сверху.

— Ого! Посмотри-ка. Тут можно спрятать целый полк этих ублюдков.

— Помолчал бы ты, Кэс.

— Что, Томми, уже сдрейфил?

— Не волнуйся, не сдрейфил.

— Что-то ты позеленел весь.

— Пошел к дьяволу!

— Эй, вы, заткнитесь там. Делом надо заниматься.

— С чего начнем?

— Обращаем внимание на все необычное.

— Здесь есть люди. Я чувствую это. Декер был прав.

— Значит, их надо найти.

— Но как? Не вниз же спускаться. Я лично отказываюсь.

— Спускаться не надо.

— Как же ты собираешься вытащить их оттуда?

Вместо ответа прозвучал выстрел и кто-то сказал:

— Выманим. Если не захотят, останутся здесь навсегда.

— Могила уже готова.

«Кто эти люди?» — подумала Лори. И тут же Бабетта приподнялась и стала куда-то протискиваться. В пещере оказался узкий проход, настолько тесный, что у Лори перехватило дыхание от страха, когда Бабетта с трудом полезла по нему. Но вскоре впереди появился просвет, и у Лори отлегло на сердце.

Голоса раздались совсем рядом.

— Начнем здесь. Надо расковырять каждую могилу и посмотреть, можно ли оттуда что-нибудь вытащить.

— Умоляю, не надо оттуда ничего вытаскивать.

— Дурак ты, Петтин. Я имею в виду тех, кого мы ищем.

— Может быть, мы сначала свяжемся с шефом?

— Плевать я хотел на шефа.

— Я тоже. Да вот никак не соберусь…

Наверху раздался громкий смех. Они еще некоторое время переговаривались, перемежая свою речь непрерывными ругательствами, а потом один из них сказал:

— Ну все. Начинаем.

— Чем раньше, тем лучше. Ты готов, Томми?

— Я всегда готов.

Бабетта протиснулась еще немножко вперед, и Лори увидела железную решетку, которой заканчивался туннель и через которую пробивался свет с улицы.

«Осторожно. Там солнце», — подумала Лори. И Бабетта мысленно ответила ей: «Ничего. Все в порядке».

Чувствовалось, что девочка здесь не впервые. Маленькая узница этого подземелья отыскала для себя окошко, через которое, вероятно, часто смотрела на недоступный ей мир. Место для этого она выбрала очень удачное. Сквозь решетку в стене одного из склепов хорошо просматривались близлежащие аллеи. Но солнце не попадало сюда, поэтому Бабетта была в полной безопасности. Она прильнула к решетке и стала внимательно смотреть на улицу.

Лори увидела троих мужчин в форме полицейских. Несмотря на их бравый вид, чувствовали они себя в этом месте явно неуютно. Понять причину было несложно. Ловить преступников на оживленных улицах города — дело привычное. Но здесь, на кладбище, они сами ощущали себя переступившими нечто священное.

При других обстоятельствах Лори с удовольствием понаблюдала бы за их растерянностью. Но не здесь и не сейчас. Слишком напряженной была обстановка.

«Они найдут нас», — со страхом повторяла про себя Бабетта.

«Будем надеяться, что все обойдется», — мысленно ответила ей Лори.

«Не обойдется. Пророк говорит, что они найдут нас».

«Кто говорит?»

Бабетта ничего не ответила, а лишь нарисовала этого пророка в своем воображении, и Лори тотчас увидела его. Оказалось, это было то самое бесполое существо, которое Лори встретила в прошлый раз в одной келье. Тогда он лежал на матрасе и слабо светился. Сейчас его истекающее кровью тело держали на высоко поднятых руках два оборотня. Он что-то говорил, но слов она не могла разобрать.

«Они найдут нас и убьют всех», — снова мысленно сказала девочка.

«Неужели это правда?»

Бабетта молчала.

«Это правда, Бабетта?»

«Пророк не может больше ничего сказать, потому что сам погибнет. Может быть, и я тоже…»

Они переговаривались между собою мысленно, поэтому Лори была бессильна перед нахлынувшим на нее чувством тоски и безысходности.

Неожиданно она заметила четвертого полицейского, который стоял немного поодаль и молча показывал на один из склепов, за приоткрытой дверью которого было заметно какое-то движение. Лори почувствовала тревогу. Бабетта тоже. Дрожь пробежала по всему ее телу, пальцы судорожно вцепились в решетку. Через секунду двое полицейских были уже у склепа, Там — в темноте — кто-то застонал и упал. Не долго думая, они толкнули дверь и зашли внутрь. Двое других поспешили на помощь.

— Уйди с дороги! — крикнул один полицейский, который находился в склепе, и вытолкнул на солнечный свет жертву. Лори не успела разглядеть несчастного, а Бабетта сразу узнала его.

«Охнака», — мысленно сказала она.

— На колени, ублюдок, — заорал полицейский и ударил жертву сзади по ногам. Тот упал, низко наклонив голову, придерживая руками свою широкополую шляпу.

— Отличная работа, Гиббс, — усмехнулся Петтин.

— Где же остальные? — спросил самый молодой полицейский, худощавый парень с самодовольной улыбкой.

— Под землей, Томми. Так сказал Игерман.

Гиббс вплотную подошел к упавшему на колени Охнаке.

— Надо бы нам познакомиться с ним поближе, — сказал он и посмотрел на стоявшего рядом с Томми низкорослого, толстого человека.

— По-моему, ты, Кэс, лучше всех умеешь задавать вопросы.

— Да. Не было еще ни одного ублюдка, который бы не заговорил после встречи со мной. Так… Что же вы хотите отнего услышать?

— Правду, — сказал Гиббс.

— Не желаешь ли побеседовать с нашим другом? — обратился к несчастному Петтин. Охнака молчал.

— Притворяется, будто не слышит, — сказал Гиббс. — Ну-ка, Кэс, поговори с ним.

— С удовольствием.

— Да как следует…

Кэс подошел к пленнику, наклонился и сбил с его головы шляпу. Охнака громко закричал.

— Заткнись, скотина! — заорал Кэс и ударил его в живот.

Охнака продолжал кричать, прикрывая руками голову от палящего солнца и пытаясь встать на ноги. Потом в порыве отчаяния он бросился к открытой двери склепа, в спасительную темноту, но дорогу ему преградил Томми.

— Молодец, парень! — похвалил его Петтин. — Продолжай, Кэс.

Тем временем Охнака, оказавшись на солнце, забился, как в припадке.

— Что за дьявол! — воскликнул Гиббс.

Охнака уже не закрывал голову руками. Он опустил их вниз, и тотчас его лицо окутал густой дым. Томми, выронив оружие, стал медленно пятиться назад.

— Ты что делаешь, скотина? — вскричал Петтин и, бросившись вперед, схватил Охнаку за руку, чтобы тот не успел поднять упавшее на землю оружие. Лори не увидела, что случилось дальше, но, видимо, с Охнакой начало происходить неизбежное. Кэс вскрикнул, а Петтин громко выругался и отдернул руку, с ужасом глядя на свою ладонь, испачканную желтым пеплом.

— Что за дьявол! Что за дьявол! — в исступлении повторял Томми.

— Заткнись! — прикрикнул на него Гиббс. Но парень, видно, совсем обезумел от страха и продолжал кричать:

— Что за дьявол!

Не обращая внимания на истерику Томми, Кэс снова ударил Охнаку сзади по ногам. Того, что случилось дальше, не ожидал никто. От сильного удара рука несчастного отломилась по локоть и упала прямо под ноги Томми. Парень захлебнулся рвотой. Даже Кэс отступил назад, вытаращив глаза и мотая головой. Охнака разваливался на глазах. Ноги его подломились. Тело начало оседать и растекаться по земле. Лицо, повернутое к Петтину, исказилось в страшных муках. Он уже не кричал, видимо, потеряв последние силы, а только все сильнее запрокидывал голову, подставляя лицо губительному солнцу, будто хотел ускорить свою кончину. Еще несколько секунд — и его останки, вспыхнув на мгновение ярким пламенем, превратились в жалкую кучку пепла.

Лори с трудом вынесла это зрелище. Она не могла и не хотела смотреть на гибель несчастного, но Бабетта не отвела взгляда. Еще плотнее прижав лицо к решетке, она с застывшим ужасом в глазах следила за разворачивающейся трагедией. И Лори вынуждена была вместе с ней видеть все то, что происходило на аллее, и испытывать те же душевные страдания, глотая безудержные слезы. Охнака погиб, но эти четверо еще не закончили свое дело. И Бабетта знала это.

Томми старательно очищал испачканный рвотой китель. Петтин носком ботинка разгребал останки погибшего. Кэс пытался достать сигарету из нагрудного кармана Гиббса.

— Дай огонька, — сказал он.

Гиббс дрожащей рукой полез в карман брюк, не отрывая взгляда от дымящегося пепла.

— Никогда не видел ничего подобного, — пробормотал Петтин.

— Ну как, Томми, полегчало? — с издевкой спросил Гиббс.

— Да пошел ты, — ответил парень, уже придя в себя. — Кэс ведь говорил, что нужно связаться с шефом. Он был прав.

— Да что этот осел знает? — сказал Петтин и плюнул себе под ноги.

— Но ты видел это лицо? — снова заговорил Томми. — Как он смотрел на меня. Я чуть дуба не дал, честное слово.

— Что же это было? — спросил Кэс.

— Я знаю. Это из-за солнца, — сказал Гиббс. — Есть такая болезнь. Я слышал. Он погиб от солнца.

— Да ты что… — протянул Кэс. — Не может быть.

— Да мы же сами видели, — уверенно сказал Петтин. — Ведь это не была галлюцинация.

— Что нам теперь делать? — спросил Гиббс, пытаясь прикурить зажатую в зубах сигарету дрожащими руками.

— Надо искать остальных — сказал Петтин.

— Я отказываюсь! — воскликнул Томми. — Сейчас звоню шефу, и все. Кто знает, сколько здесь этих ублюдков? Может быть, сотни. Сам сказал, что здесь можно спрятать целый полк.

— Чего ты паникуешь? — строго сказал Гиббс. — Ты же видел, что с ним стало на солнце.

— Ну да. А что будет, когда солнце скроется?

Спичка, которой Гиббс безуспешно пытался зажечь свою сигарету, догорела почти до конца, обжигая ему пальцы. Он бросил ее на землю.

— Я видел в кино, — сказал Томми. — Ночью такое начнется!

Судя по выражению лица Гиббса, он тоже видел в кино нечто подобное.

— Может, нам лучше сходить за помощью? — неуверенно предложил он. — Так, на всякий случай.

Лори поняла, что нельзя терять ни минуты, и мысленно обратилась к Бабетте:

«Ты должна предупредить Рейчел. Расскажи ей все, что мы видели».

«Они все уже знают», — ответила девочка.

«Все равно. Ты должна рассказать им, Бабетта. Иначе будет поздно».

«Я не хочу оставлять тебя».

«Я не смогу помочь. Ведь я не такая, как вы. Я… — Она не хотела этого говорить, но не смогла сдержать свои мысли. — Я нормальный человек. Солнце мне не страшно. А тебя оно убьет. Пожалуйста, прошу тебя…»

Контакт с девочкой оборвался так же неожиданно, как и возник. Мидин исчез, и Лори увидела, что по-прежнему стоит на пороге кухни обгоревшего ресторана.

Где-то рядом жужжали мухи. Звук этот не был отголоском только что исчезнувшего видения. Он был реальностью, такой же неизбежной, как и сами насекомые, роями носившиеся по всей комнате. Она знала, что привлекло их сюда. Она знала и другое. После увиденного в Мидине ей уже не заставить себя сделать те несколько шагов вперед, которые отделяют ее от трупа, лежавшего на плите. Слишком много смертей ей пришлось увидеть. Еще одна — и она сойдет с ума. Нужно выйти на улицу, подышать свежим воздухом.

Может быть, найти какого-нибудь постороннего человека и просто поговорить с ним о погоде или на другие отвлеченные темы.

Но огромные мухи жужжали и жужжали… Она попыталась отогнать их, но они носились вокруг, касаясь ее лица своими пахнувшими смертью крыльями и красными от крови лапками.

— Оставьте меня… — всхлипнула Лори. Но мух становилось все больше и больше. Они тучами полетели на ее голос, застилая все вокруг. У Лори помутилось сознание, задрожали колени. Она поняла, что не может повернуться, чтобы выйти из этого проклятого места. Мелькнула мысль, что это — галлюцинация. Она тряхнула головой, пытаясь сбросить оцепенение, но в глазах у нее потемнело, и из всех ощущений осталось лишь одно — прикосновение мушиных лапок, липких от крови Шерил… Еще мгновение, и отвратительные насекомые облепили все ее тело. Они лезли в рот, нос, жужжали в ресницах…

Однажды во сне она уже испытала подобное чувство. Прах мертвых со всех сторон света… Она стояла в Мидине на перекрестке ветров… Мельчайшие пылинки, проникали в ее организм, несли с собой какую-то весть… Что несут эти мухи? Почему вместо ощущения радостного предчувствия и надежды теперь ее охватывает только омерзение и ужас? И нет того ветра, который избавил бы ее от полчищ этих насекомых…

Прах и мухи… Что лучше или хуже? Теряя сознание, Лори успела сделать последний вывод. Если она допустит гибель Мидина, то настанет день, когда ее бренные останки не найдут пристанища нигде. И тогда вот такие же мухи получат вот такую же власть над ее душой и телом.

Глава 18

Игерман любил поразмышлять, сидя в уборной. Не раз, будучи в сильном подпитии, он хвалился своим приятелям, что именно здесь его посетили самые умные мысли, и советовал другим последовать его примеру. Протрезвев, он понимал, что наболтал лишнего, хотя в глубине души был уверен в своей правоте. Где же, как не в этом месте, ему, человеку с такой ответственной должностью, подумать о своих делах и заботах?

Вот и сейчас он сидел и думал, глядя перед собой на исцарапанную разными непристойными словечками дверь уборной. Эти надписи были настолько привычны и естественны в данном заведении, что Игерман почувствовал небывалую раскованность и ясность Мысли. Ничто не мешало ему сосредоточиться на своих проблемах.

А проблем было две. Во-первых, живой мертвец. Теперь это висит на нем тяжелым грузом, потому что принять какое-то решение чрезвычайно сложно. Это только в кино, где прочно обосновались разные зомби и оборотни, все просто и ясно. А вот что делать в реальной жизни? Во-вторых, этот звонок от Томми Каана. Судя по его голосу, в Мидине Действительно случилось что-то неладное. В связи с этим возникла и еще одна проблема: Декер. Безукоризненно одетый, представительный человек. Но что-то в его облике было подозрительное, отталкивающее. Раньше Игерман этого не замечал, но почему-то именно сейчас его осенило: этот тип чего-то недоговаривает. Черт с ним, с живым мертвецом. Но Мидин…

Что там происходит? Декер явно знает больше того, о чем он рассказал. Не дай Бог, все это скажется на спокойной, размеренной жизни Шернека. Чего ему стоило добиться порядка в городе…

Надо принимать какое-то решение. Утром он чувствовал себя героем. Шутка ли, с его помощью обезврежен опаснейший преступник, маньяк, начавший свой кровавый путь еще в Калгари! А теперь ему кажется, что добром это не кончится. Слишком много вопросов, ответы на которые он найти не мог. Есть, конечно, один выход. Позвонить в Эдмонтон, в вышестоящую инстанцию — и дело с концом. Но избавившись таким образом от давящей его проблемы, он автоматически лишается и того, о чем мечтал всю жизнь. Слава, почет… Нет, нужно искать другой выход. И он существует. Не дожидаясь ночи, как сказал Томми (сколько там времени осталось? часа три-четыре…) вышвырнуть из Мидина всю эту нечисть. И тогда он будет на коне. Кто откажется признать совершенство человека, который осмелился полезть на самое дно, чтобы вытащить оттуда на свет божий зло и наказать его?

И тут же сомнения снова начали мучить его. Мистика… Черт бы ее побрал! Стоит ли связываться со всем этим? Мертвецы, разгуливающие по улицам. Оборотни, рассыпающиеся на солнце. Какая гадость!

Так он сидел полчаса, взвешивая все «за» и «против». Наконец решение было найдено, и, как всегда это бывает, оно показалось ему на удивление простым. В жизни всякое случается. Может быть. Бог даст, завтра все станет на свои места — мертвые окажутся в могилах, а всякая нечисть уберется туда, где ей и положено быть. В любом случае ему следует взять себя в руки. Другой такой возможности проявить себя, наверняка, больше не представится.

Упустить последний шанс? Ну нет! Игерман встал и, закончив все свои дела, решительно вышел из уборной.

* * *

— Мне нужны добровольцы, Кормак, которые согласились бы отправиться со мной в Мидин. Есть работа.

— Как срочно?

— Это нужно сделать прямо сейчас. Времени мало. Начните с баров. Возьмите с собой Холлидэя.

— А как объяснить людям?

Игерман на минуту задумался.

— Скажите, что мы ищем осквернителей могил. Это будет ближе всего к истине. Пусть возьмут с собой оружие и лопаты. Даю вам час. Управитесь быстрее — еще лучше.

Кормак ушел. Декер с улыбкой смотрел ему вслед.

— Чему вы радуетесь? — спросил Игерман.

— Тому, что вы все-таки последовали моему совету.

— Да, да… вашему совету, — раздраженно отозвался Игерман.

Декер снова улыбнулся.

— Шли бы вы отсюда, доктор. У меня слишком много дел. Если захотите, потом присоединитесь к нам.

— С удовольствием.

Когда Декер ушел, Игерман пошел к телефону. Еще сидя в уборной, он вспомнил номер телефона, набирать который ему не приходилось уже давно. Теперь в этом появилась острая необходимость. Через несколько секунд в трубке послышался запыхавшийся голос отца Эшбери.

— Вы очень торопились, отец?

Эшбери сразу узнал голос своего собеседника.

— Игерман?

— Да. От чего я вас оторвал?

— Я только что с улицы. Ежедневная пробежка…

— Прекрасный способ сбросить эмоциональное напряжение.

— Чего вам надо?

— Не догадываетесь? Мне нужен священник Эшбери.

— Я ничего не сделал.

— Да неужели?

— Пожалуйста, Игерман. Бог простил мне мои грехи.

— Не сомневаюсь.

— Ну и оставьте меня в покое.

— Подождите! Не вешайте трубку.

Эшбери уловил в голосе Игермана беспокойство.

— Так, так, — сказал он.

— Что?

— Насколько я понимаю, у вас какие-то проблемы?

— Думаю, это касается нас обоих.

— Что вы имеете в виду?

— Быстро приезжайте ко мне и захватите свои причиндалы — крест, святую воду и прочее.

— Зачем?

— Делайте то, что я говорю.

Эшбери рассмеялся.

— Я больше не собираюсь быть у вас на побегушках, Игерман. У меня теперь семья…

— Тем более. Послушайте меня, ради своих детей.

— Я не понимаю, о чем вы…

— Ведь вы в своих проповедях говорите о дне страшного суда? Так вот, в Мидине они его уже готовят.

— Кто?

— Не знаю кто и не знаю почему. Но в том, что помощь священника нам необходима, уверен. А вы единственный, кого я могу просить об этом.

— Я больше не играю в ваши игры.

— Это я понял, Эшбери. Поэтому и говорю — если не придете добровольно, я заставлю вас.

— Я сжег негативы, Игерман. Так что теперь вы разговариваете со свободным человеком.

— У меня сохранились копии.

Наступила долгая пауза. Потом Эшбери тихо сказал:

— Вы же обещали.

— Обещал. Ну и что?

— Вы подлец, Игерман.

— А у вас белье кружевное. Ну так что? Когда мне вас ждать?

Эшбери молчал.

— Я вас спрашиваю, — снова сказал Игерман.

— Через час.

— Даю вам сорок пять минут.

— Дьявол! Хотел бы я встретиться с вами наедине…

— О! С удовольствием! Какой же мужчина откажется от такой благочестивой дамы?

Когда Игерман увидел, сколько народу привели с собой Кормак и Холлидэй, он даже удивился. Обычно жители Шернека вели спокойный, размеренный образ жизни и на разного рода авантюры шли неохотно. Пожалуй, только в жару повышалась их активность.

«Значит, будет жарко», — подумал Игерман, глядя на двадцать мужчин и нескольких женщин, собравшихся на солнце у дверей полицейского участка. Среди них Игерман сразу заметил фигуру Эшбери.

К этому часу из Мидина звонили дважды. Сначала Томми, которому Игерман приказал вернуться на кладбище и ждать подмоги. А потом Петтин, сообщивший, что один из обитателей Мидина бежал. Он проскользнул через главные ворота, в то время как его сообщники отвлекли внимание полицейских. Петтин был крайне возбужден и кричал в трубку, что они не могут пуститься за беглецом в погоню. Дело в том, что кто-то поджег автомобили. В одном из них находился радиотелефон. Петтин едва успел сказать, что больше сообщений не будет, как связь прервалась.

Игерман не стал никому рассказывать о случившемся, опасаясь, что это охладит пыл добровольцев. Все они были настроены воинственно, но вряд ли многие сохранят свою решимость, если они узнают, что там, куда они направляются, их ждет сопротивление.

Когда отряд тронулся в путь, Игерман посмотрел на часы. До наступления сумерек оставалось часа два с половиной. До Мидина ехать минут сорок пять. Значит, у них в запасе более полутора часов, которых вполне достаточно, чтобы вытащить всех этих ублюдков на солнце и посмотреть, что с ними будет дальше. Если они действительно рассыплются на кусочки, как о том, заикаясь, рассказал Томми, тогда можно не сомневаться, что нечистая сила будет наказана по заслугам. Если же Декер лжет, а его заместители снова напились до чертиков, то и тогда он найдет применение своим силам. Можно пристрелить кого угодно. Ну, например, того же зомби, который сидит сейчас в камере. В любом случае он не допустит бесцельной траты усилий. Этот день должен закончиться кровью…

Часть V СПАСИТЕЛЬНАЯ ТЬМА

«Ни один меч не коснется тебя. Кроме моего».

Обет возлюбленного

Глава 19

Зачем она приходит в себя? Как хорошо лежать без сознания, отключившись от всего, не испытывая ни боли, ни страдании.

Мухи исчезли. Значит, это действительно была галлюцинация. Лори с трудом поднялась на ноги и стала стряхивать пыль с одежды. И тут кто-то позвал ее. Сначала она подумала, что ей слышится голос Шерил. Уж не с ума ли она сошла? Но когда ее имя назвали снова, Лори поняла, что это Бабетта. Да, девочка звала ее. Лори подняла сумку и пошла к выходу. Как долго она пролежала без сознания? Часы ее остановились. Но, судя по солнцу, день уже клонился к вечеру. Лори пошла по улице, оглядываясь назад, все еще силясь понять, что же произошло с ней в этом ресторане, откуда ее позвал голос Бабетты. Несмотря на пережитое, она чувствовала себя на удивление бодрой и спокойной, будто, побыв в каком-то ином измерении, она вернулась в эту жизнь и обнаружила, что все теперь стало на свои места.

Очень скоро Лори поняла, откуда у нее такие ощущения. Мидин… Она вдруг осознала, что все происходящее там — страшные превращения, непонятные существа — не идет ни в какое сравнение с тем, что ей довелось испытать в этом ресторане и в прошлый раз, и сейчас. Распростертое тело Шерил, неизбежность зла и насилия, неизбежность смерти. Все монстры Мидина казались ей теперь почти счастливчиками. Она даже завидовала их способностям к немыслимым превращениям, которые давали им почти неограниченные возможности в схватке со смертью.

А ведь недавно она мечтала совсем о другом — красивое лицо, совершенная фигура. Казалось, это и есть настоящее счастье. Но чего стоит это счастье, если со временем и прекрасное лицо, и идеальная фигура обратятся в прах и исчезнут навсегда? А монстры Мидина бессмертны. Как ей хотелось стать такой же, как они!

Конечно, ко многому пришлось бы привыкать. И самое ужасное — это людоедство, что ей уже довелось увидеть собственными глазами. Но она постарается понять этих существ, их странную и страшную жажду человеческого мяса.

Впрочем, выбора у нее нет. Слишком многое она узнала и испытала, чтобы вернуть все назад. Она уже не та, что была прежде. И единственный выход — это идти вперед, навстречу судьбе, как идет она сейчас по пустынной улице навстречу наступающей ночи.

Вдруг откуда-то сзади раздался звук работающего мотора. Лори оглянулась и увидела машину, стоящую на противоположной стороне улицы. Окна ее были плотно закрыты, несмотря на довольно теплую погоду. Это показалось Лори странным. Водителя она не увидела, потому что все стекла были забрызганы грязью. В душе у нее шевельнулось страшное подозрение. Явно, водитель кого-то ждет. Наверное, ее. Кто и почему — предположить тоже было нетрудно. Только Декер мог догадаться, что она находится здесь.

Лори побежала. Машина медленно тронулась за ней. Ему незачем торопиться — вокруг ни одной живой души, только бегущая впереди жертва. Лори прикинула, можно ли где спрятаться. Наверняка, можно, только она не знала где… Машина тем временем почти догнала ее. Лори понимала, что ей не удастся скрыться, но продолжала бежать, преследуемая ровным гудением мотора. Через несколько секунд автомобиль ехал уже рядом с ней. Лори не остановилась и даже не повернула головы. Но дверца вдруг открылась, и кто-то сказал спокойным голосом:

— Садитесь, иначе нас обоих схватят.

В машине находился не Декер. Осознание этого было слишком неожиданным, внезапным, чтобы просто с облегчением перевести дух. Она остановилась посередине улицы, тяжело дыша и почти теряя сознание от пережитого.

Машина тоже притормозила.

— Садитесь, — снова сказал водитель.

«Кто вы?» — хотела спросить Лори, но, задыхаясь, не смогла выговорить ни слова.

Однако незнакомец сразу понял ее.

— Я друг Буни, — сказал он.

Лори продолжала стоять неподвижно, все еще не решаясь подойти к машине.

— Бабетта объяснила мне, как найти вас.

— Бабетта?

— Садитесь, пожалуйста. У нас мало времени.

Лори направилась к машине, и вдруг незнакомец сказал:

— Только не надо кричать.

Дыхание ее еще не восстановилось, поэтому Лори и не смогла бы вскрикнуть. Но взглянув на того, кто сидел за рулем, она сразу поняла причину столь странного предупреждения. Вид человека был ужасен. Это, несомненно, один из обитателей Мидина, подумала Лори. Правда, он не совсем похож на тех существ, которых она видела тогда в подземелье. Этот больше напоминает человека, правда, сильно обезображенного. Его лицо… Нет, это не лицо, а страшная, кровавая маска. Если бы в машине сидел обычный человек, у Лори могли бы возникнуть подозрения. Но то, что она увидела, свидетельствовало только об одном — этот несчастный из Мидина.

— Меня зовут Нарцисс, — сказал он. — Захлопните, пожалуйста, дверцу. Мне вреден свет. Да и мухи залетают…

Сначала Нарцисс рассказал Лори о том, как он познакомился с Буни в больнице, как попал потом в Мидин, где встретился с ним снова, и, наконец, как они нарушили закон Мидина и вышли на поверхность. Он сказал, что у него на теле остался след, напоминающий об этом последнем событии. След настолько страшный, что показать его просто невозможно, особенно женщине.

— Значит, они выгнали вас тоже, как и Буни? — спросила Лори.

— Да, они хотели, чтобы я ушел. Но я остался, надеясь вымолить прощение. А когда в Мидин пришли полицейские, я подумал — ведь это мы с Буни виноваты во всем. Значит, нужно найти его и попытаться вместе что-то сделать.

— Вы не боитесь солнца?

— Не то что бы не боюсь… Но, во всяком случае пока, могу находиться на свету достаточно долго.

— Вы знаете, что Буни в тюрьме?

— Знаю. Поэтому и попросил Бабетту, чтобы она подсказала, как найти вас. Думаю, что вместе мы сможем помочь ему.

— Не представляю, как это сделать.

— Я, честно говоря, тоже, — признался Нарцисс. — Но попытаться нужно. И как можно быстрее. Они уже везут в Мидин подкрепление.

— Но даже если мы освободим Буни, что он может сделать?

— Буни был у крестителя, — сказал Нарцисс, быстро коснувшись пальцами губ и груди. — Он говорил с ним. Насколько я знаю, никто, кроме Лайлесберга, не удостаивался такой чести. Все, кто пытался проникнуть к Бэфоумету, расплачивались за это жизнью. Я думаю, креститель знает, что нужно делать в подобных случаях.

Лори вспомнила искаженное ужасом лицо Буни, когда они поднимались по склону, спасаясь от ледяного пламени.

— Вряд ли Бэфоумет что-то рассказал ему, — сказала она. — Буни едва тогда остался жив.

Нарцисс засмеялся.

— Но остался же. Вы думаете, креститель выпустил бы его, не имея на то оснований?

— Ну хорошо… А как нам освободить его теперь. Эти уж точно живым его не отпустят.

Нарцисс улыбнулся.

— Что смешного я сказала?

— Вы забываете, кто он теперь. Ведь он наделен особой силой.

— Я не забываю, — ответила Лори. — Я просто ничего не знаю об этом.

— А разве он вам не говорил?

— Нет.

— Он попал в Мидин, потому что считал, что пролил много чужой крови.

— Ну, это понятно.

— Конечно, это не так. Он не виновен; Поэтому его так и приняли в Мидине.

— На него… что… напали?

— Чуть не убили, но ему удалось спастись, и он убежал в город.

— А там его поджидал Декер, — продолжила Лори. — И только чудом, получив столько пуль, он остался жив.

Улыбка исчезла с лица Нарцисса.

— Что вы имеете в виду? — сказал он. — Остался жив… Как же он тогда, по-вашему, вернулся в Мидин? Почему они согласились принять его?

Лори с удивлением смотрела на него.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Его укусил Пелоквин. Вместе со слюной в кровь Буни попало вещество, на котором держатся все обитатели Мидина. — Нарцисс помолчал. — Дальше рассказывать?

— Да.

— После этого он перестал быть обычным человеком. Обрел новые, не свойственные человеческому существу силы. Именно это позволило ему, несмотря на смертельное ранение, встать и уйти.

— Вы хотите сказать, что он мертв? — еле слышно проговорила Лори.

Нарцисс кивнул.

— Я думал, что вы догадались сами… и просто шутили, когда говорили о том, что он жив.

— Это невыносимо! — воскликнула Лори, схватившись за ручку дверцы. — Невыносимо… — в бессилии всхлипнула она.

— Что вы так расстраиваетесь! Мертвый… да. Но что в этом плохого? Просто необычное состояние, к которому надо привыкнуть.

— И вы тоже?

— Да.

Последние силы оставили Лори. Рука ее соскользнула вниз, глаза закрылись. Мертвые. Все мертвые. Всюду они преследуют ее.

— Возьмите себя в руки, — сказал Нарцисс. — Для меня это сейчас очень важно» Лори! Ну не молчите. Скажите хоть что-нибудь.

— Как вы можете так просто и спокойно обо всем этом говорить, шутить? — наконец проговорила она.

— А что же мне делать? Плакать? С какой стати? И вам не советую. Тем более сейчас, когда мы едем спасать нашего общего друга. Вы готовы?

Лори ничего не ответила.

— Будем расценивать ваше молчание как знак согласия, — удовлетворенно сказал Нарцисс.

Глава 20

Игерман был в Мидине лишь однажды. Он показывал дорогу туда отряду из Калгари, когда они преследовали Буни. Тогда же ему довелось познакомиться с Декером. Доктор в тот день чувствовал себя героем. Ведь он, рискуя жизнью, вошел в дом, где прятался маньяк и безумец. Правда, спустя некоторое время выяснилось, что все усилия Декера были напрасными. Буни сбежал. Каким образом — Игерман понять не мог. Никогда еще он не видел такого количества пуль в человеческом теле. Ладно бы еще этот человек упал, умер и больше не поднялся. Так ведь он — по сути, мертвец — все это время разгуливал, как ни в чем не бывало.

Какая гадость! Игерман внутренне содрогнулся. И поделиться не с кем. Не с этими же двумя — священником и доктором, которые сидели сейчас в машине за его спиной. Им самим есть, что скрывать. Про Эшбери Игерман знал все. Этот тип любил переодеваться в женское белье. Компрометирующий факт стал известен шефу полиции совершенно случайно, но впоследствии он не раз использовал его для оказания давления на священника. А вот что за душой у Декера? Игерман, несмотря на свой опыт, не мог сказать ничего определенного об этом человеке.

Игерман взглянул в зеркало на Эшбери и, встретившись с ним глазами, спросил:

— Вы когда-нибудь изгоняли нечистую силу?

— Нет, — мрачно ответил Эшбери.

— Ну хотя бы видели, как это делается?

— Нет, не видел.

— Но я надеюсь, вы хотя бы верите?

— Во что?

— В чистое и нечистое, господи ты боже мой!

— Я вас не понимаю.

— Не понимаете?!

— Что вы имеете в виду? Чистое, нечистое…

— Господи! И я еще должен вам это объяснять? Вам, священнику! Вы же должны верить в дьявола! Я прав, Декер?

Доктор лишь усмехнулся.

— Все мы когда-нибудь сталкиваемся с, казалось бы, необъяснимым. Особенно врачи. Ведь у вас есть необычные пациенты?

— Да нет… Ничего сверхъестественного.

— Значит, все, что вам довелось увидеть как врачу, объяснимо с научной точки зрения?

— Пожалуй…

— Пожалуй… А Буни? Это тоже можно объяснить?

— Не знаю…

— Нет, вы только подумайте! — возбужденно воскликнул Игерман. — Священник, который не верит в нечистую силу, и врач, который не в состоянии объяснить поведение своего пациента! Ну и компания подобралась!

Декер промолчал, а Эшбери не выдержал.

— По-моему, вы и сами не знаете, во что верить, поэтому и нервничаете.

— Не забывайтесь, дорогой, — ответил ему Игерман. — Лучше достаньте свою книжицу и почитайте, как избавиться от всякой нечисти.

— Сейчас другие времена, Игерман. Мы же не инквизиция.

Игерман обратился к Декеру:

— А что вы думаете, доктор?

— Я думаю, что в данном случае нам следует кое-что перенять от инквизиторов, — ответил Декер. — А вообще, какое вам дело, во что я верю или не верю. Ваше дело — бороться со злом любыми способами.

— Верно, — ответил Игерман и захохотал.

— И еще я думаю, Эшбери прав. Вы сильно напуганы.

Игерман перестал смеяться и, стараясь казаться спокойным, ответил:

— Это мы еще посмотрим…

Весь остальной путь они ехали молча. Игерман следил за дорогой, Декер с опаской поглядывал на небо, а Эшбери углубился в свой молитвенник.

Петтин ждал их недалеко от главных ворот кладбища. Лицо его было черным от дыма. Машины догорали.

— Доложите обстановку, — сказал Игерман.

Петтин оглянулся на кладбище.

— С того случая все спокойно. Только все время слышится какой-то звук.

— Что за звук?

— Такое впечатление, будто мы сидим на термитнике, — сказал Петтин. — Под землей явно происходит какое-то движение. Убедитесь сами, когда послушаете.

Подошел Декер и, прервав разговор, нетерпеливо обратился к Игерману:

— До захода солнца осталось час двадцать.

— Знаю, — отозвался Игерман.

— Может быть, начнем?

— Я сам знаю когда.

— Декер прав, — сказал Петтин. — Единственное, чего боятся эти ублюдки, — солнце. Когда стемнеет, здесь оставаться опасно. Их тут очень много.

— Мы останемся здесь до тех пор, пока не сделаем дело, — ответил Игерман. — Сколько здесь выходов?

— Два — главные ворота и калитка на северо-востоке.

— Хорошо. Значит, удержать их в пределах кладбища будет нетрудно. Поставьте один из грузовиков перед главными воротами. И нужно рассредоточить людей вдоль стены. Мы окружим их и приступим к захвату.

— Вы, я вижу, подстраховались, — заметил Петтин, глядя на Эшбери.

Игерман повернулся к священнику.

— Вы можете освятить воду?

— Да.

— Займитесь этим. Всю воду, какую найдете здесь. Надо обрызгать людей. Будем надеяться, что это поможет. А вам, Декер, лучше отойти подальше. Теперь дело за нами.

Отдав распоряжения, Игерман пошел к воротам кладбища. Оказавшись за стеной, он сразу понял, почему это место Петтин сравнивал с термитником. Из-под земли действительно доносился гул и даже как будто голоса, что сразу напомнило Игерману один неприятный случай из его практики. Однажды ему пришлось выкапывать из могилы женщину, потому что многим казалось, что она кричит под землей. Когда они вскрыли гроб, то обнаружили рядом с мертвым телом живого ребенка. Женщина родила его в гробу и умерла. Ребенок, наверное, попал в приют, а может быть, обитает где-то здесь, вместе со своим папашей.

Ну ничего, он им покажет. Пусть только появятся. Пули живо вернут их туда, где им положено быть.

Декер некоторое время наблюдал за тем, как тщательно готовятся полицейские, и ему даже стало не по себе. Он отошел в сторону и вспомнил, что вообще не любил смотреть на работу других людей. Это его почему-то раздражало. Он чувствовал свое бессилие, свою ущемленность. Никто не мог видеть его работу. Только остекленевшие глаза жертв смотрели на него… Но и эти глаза ему приходилось выкалывать из-за вечного страха быть разоблаченным.

Декер отвернулся и, глядя вдаль, с наслаждением стал планировать будущие дела. Вот покончит с Буни, и тогда для его маски снова найдется работа. Можно попытать счастья в Манитобе или Саскачеване, а можно и в окрестностях Ванкувера. На душе у него полегчало, губы расплылись в довольной улыбке. И вдруг ему показалось, что из портфеля, который он держал в руках, послышался хриплый голос.

«Тихо!» — прошипела маска.

— Что? — громко сказал Декер и обернулся. За его спиной стоял Петтин.

— Вы что-то сказали? — спросил полицейский. — Я не расслышал.

— Да так, — ответил Декер. — Это я сам с собой.

Петтин пожал плечами.

— Шеф сказал, что скоро начинаем. Вы будете принимать участие?

«Я готова», — сказала маска.

— Нет, не буду, — ответил Декер.

— Я понимаю вас. Вы ведь психиатр?

— Да, а что?

— Вероятно, потребуется врачебная помощь. Они, судя по всему, так не сдадутся.

— Ничем не могу помочь. Не выношу даже вида крови.

В портфеле громко рассмеялись, настолько громко, что Декер испугался — не услышит ли Петтин. Однако тот спокойно сказал:

— Тогда вам лучше отойти подальше.

Когда Петтин ушел, Декер крепко прижал к груди портфель. Маска продолжала что-то невнятно бормотать и хихикать.

«Заткнись!» — прошипел Декер.

«Умоляю, выпусти меня. Сегодня неповторимый день, Если ты не выносишь вида крови, разреши мне посмотреть вместо тебя».

«Не могу».

«Не забывай — ты мой должник. Помнишь, тогда, в Мидине, ты предал меня?»

«У меня не было другого выхода».

«Зато теперь есть. Пожалуйста, выпусти меня. Ведь ты сам этого хочешь».

«Меня засекут».

«Ну тогда обещай, что наденешь меня очень скоро».

Декер молчал.

«Обещай, что скоро!» — взвизгнула маска.

«Тихо, ты».

«Обещай».

«Ну послушай…»

«Нет».

«Хорошо, обещаю».

Глава 21

Охранять Буни остались два человека, которые были тщательным образом проинструктированы самим Игерманом. Главное — ни в коем случае не открывать дверь камеры, какие бы звуки оттуда ни доносились, и не подпускать никого из посторонних, будь то сам Господь Бог. В крайнем случае Кормак и Костенбаум могли воспользоваться всем арсеналом оружия.

Ничего удивительного во всем этом не было. Вряд ли Шернек узнает когда-либо еще одного преступника, отличившегося такой жестокостью, как Буни. Если ему удастся улизнуть из-под ареста, имя Игермана будет запятнано навсегда.

Однако оба полицейских, которым было поручено это ответственное дело, понимали, что все гораздо сложнее. Хотя шеф и не вдавался в подробности относительно необычности состояния задержанного, слухи уже поползли по городу. Говорили, что маньяк обладает какой-то необъяснимой силой и представляет собой исключительную опасность, даже находясь под замком.

Кормак был несказанно рад, что ему поручили охранять вход в участок. Костенбаум тем временем находился у двери камеры. Впрочем, полицейский участок был укреплен достаточно хорошо, поэтому нужно было просто усилить бдительность и ждать возвращения отряда из Мидина.

Вероятно, ждать придется недолго. Они быстренько очистят Мидин и вернутся назад, а потом прибудет отряд из Калгари и заберет этого странного пленника. Все станет на свои места. Тогда можно будет расслабиться и съездить куда-нибудь отдохнуть… Кормак с наслаждением предавался мечтам.

И вдруг на улице кто-то сказал:

— Помогите…

Кормак сразу понял — говорит женщина.

— Помогите, пожалуйста, — снова послышалось из-за закрытой двери участка.

Просьба звучала настолько жалобно, что Кормак не мог остаться равнодушным. Прихватив оружие, он направился к двери. Смотрового окошка не было, поэтому он остановился у самого порога и прислушался. За дверью кто-то всхлипнул и слабо постучал.

— Вам придется обратиться в другое место, — сказал он. — Я не могу помочь вам сейчас.

— Я ранена, — едва слышно пробормотала женщина.

Кормак прижал ухо к двери.

— Я не могу помочь вам, — повторил он. — Обратитесь в аптеку. Вы слышите меня?

Однако до него донеслось лишь слабое дыхание. Кормак любил женщин. Любил покрасоваться перед ними, показать свою отвагу и великодушие, особенно если это не требовало от него больших усилий. Тем более сейчас он не мог не откликнуться на просьбу женщины, судя по голосу, молодой и очень несчастной… Он не выдержал и, проверив, не видит ли его Костенбаум, шепнул:

— Подождите…

А потом приоткрыл дверь… В ту же секунду метнулась чья-то рука и полоснула его по лицу острым, как бритва, ногтем, чудом не задев глаз. Кровь залила половину лица. Дверь распахнулась, ударив его в грудь, но он устоял на ногах и даже успел выстрелить — сначала в женщину, а потом в ее спутника, который быстро пригнулся, чтобы спастись от пуль. Оба выстрела оказались неудачными. Кроме того, он каким-то образом сильно поранил ногу и теперь стоял ботинком в лужи крови.

Оружие все-таки выпало из его рук. Понимая, что поднять его не удастся, Кормак хотел броситься к своему столу, где лежал его пистолет. Но, повернувшись, увидел, что человек, ворвавшийся в участок, находится уже там и быстро глотает пули одну за другой.

Чувствуя, как подкашиваются ноги, лишившись всех средств защиты, Кормак громко закричал.

Костенбаум находился на своем посту — у двери камеры. Ему было приказано никого не подпускать и самому никуда не отлучаться, что бы ни произошло. Поэтому, услышав крики Кормака, он постарался сохранить спокойствие и, загасив сигарету, прильнул к смотровому окошку камеры. Заключенный сидел, забившись в угол, старательно пряча лицо от слабых солнечных лучей, пробивавшихся сквозь маленькое окошко почти у самого потолка, и выглядел таким беззащитным и беспомощным, что никому и в голову не могло прийти, какую опасность он представляет.

Но поведение преступников после ареста часто обманчиво. Костенбаум слишком долго проработал в полиции, чтобы заблуждаться на этот счет. Однако Буни не проявил никакой активности, даже когда послышались крики Кормака, и по-прежнему сидел на полу, еще сильнее вжав голову в колени.

Костенбаум закрыл смотровое окошко, и тут же сзади послышался шорох. Он едва успел обернуться, как раздался выстрел. Пуля разнесла в щепки половину двери. Полетели осколки, помещение наполнилось дымом. Увидев метнувшуюся к нему тень, Костенбаум выстрелил наугад и, видимо, промахнулся. Сквозь пелену дыма он различил стоявшего перед ним человека, который бросил на пол оружие и угрожающе поднял вверх руки. Костенбаум выстрелил снова. На этот раз пуля попала в цель, но человек даже не пошатнулся. Через секунду полицейский был прижат к стене. Обезображенное, красное лицо приблизилось вплотную. Одна рука с загнутым ногтем зависла над его левым глазом. Прикосновение другой он почувствовал в области паха.

— Чего ты предпочитаешь лишиться? — спросил человек.

— Не надо, — послышался женский голос.

— Прошу вас, позвольте мне… — сказал Нарцисс.

— Скажите, чтобы он не делал этого, — взмолился Костенбаум. — Пожалуйста!

Женщина приблизилась к ним. Выглядела она обычным человеком, но кем была на самом деле — об этом Костенбаум мог только догадываться. Ясно только одно — он попал в лапы оборотней.

— Где Буни? — спросила она.

Отпираться было бессмысленно. Они все равно найдут арестованного и без его помощи. Поэтому Костенбаум показал глазами на дверь камеры и сказал:

— Там…

— Ключ?

— У меня на поясе.

Женщина наклонилась и отстегнула от его ремня связку ключей.

— Какой? — спросила она.

— С голубой биркой.

— Спасибо.

Женщина направилась к камере.

— Подождите, — обратился к ней Костенбаум.

— Что?

— Скажите, чтобы он отпустил меня.

— Нарцисс, — строго сказала Лори.

Нарцисс опустил одну руку, другая продолжала упираться Костенбауму в пах.

— Нам надо торопиться, — проговорил Нарцисс.

— Знаю, — тихо донеслось в ответ.

Костенбаум услышал скрип открываемой двери. Он оглянулся, но тут же, получив сильный удар в лицо, упал на пол со сломанной челюстью.

Подобный удар испытал на себе и Кормак, но, благодаря тому, что в этот момент он уже оседал на пол, удар получился не очень сильным и лишь на мгновение лишил его сознания. Он быстро пришел в себя, подполз к двери и, ухватившись за косяк, с трудом поднялся на ноги, а потом вышел на улицу. В этот час машин было уже мало, но изредка автомобили все-таки проезжали. И, конечно, раненый полицейский, ковыляющий по проезжей части и слабо размахивающий руками, сразу привлек внимание. Движение остановилось. Водители и пассажиры выскакивали из машин. Вокруг Кормака уже собралась небольшая толпа, когда он вдруг почувствовал, что силы оставляют его. Сознание помутилось. До него долетали лишь обрывки каких-то фраз, смысл которых он никак не мог уловить. Он пытался рассказать им о том, что случилось, но пересохший язык лишь беспомощно ворочался во рту.

Перед глазами у него поплыло. И только в самый последний момент пришла мысль: кровавый след его раненой ноги приведет их к месту преступления… Успокоенный, он потерял сознание.

* * *

— Буни! — позвала Лори.

Он сидел в углу, голый по пояс, покрытый многочисленными ранами и, услышав свое имя, лишь вздрогнул, даже не подняв головы.

— Забирай его быстрее, — послышался голос Нарцисса, стоявшего у двери.

— Заберу. Только не надо кричать, — сказала Лори. — Оставьте нас, пожалуйста, одних ненадолго.

— Сейчас не время заниматься амурами.

— Выйди… пожалуйста…

— Хорошо, ухожу, — покорно сказал Нарцисс и закрыл за собой дверь.

Они остались вдвоем — Буни и она. Мертвый и живая.

— Вставай, — сказала Лори.

Он снова лишь едва заметно вздрогнул.

— Вставай, пожалуйста. У нас мало времени.

— Оставь меня, — проговорил он.

Ей неважен был смысл его слов, главное — его голос.

— Скажи мне еще что-нибудь, — попросила она.

— Не стоило тебе приходить сюда. Ты рискуешь — и напрасно.

Лори никак не ожидала этого. Он мог быть сердит на нее за то, что она бросила его в гостинице. Мог, в конце концов, с подозрением отнестись к ее появлению — не пришла ли она с кем-нибудь из Мидина. Но он сидел такой отрешенный и беззащитный… как боксер, только что пришедший в себя после нокаута. Куда девался тот полузверь-получеловек, существо необыкновенной силы с жадным блеском в глазах? Сейчас он, похоже, не в состоянии даже поднять головы, не то что рвать зубами человеческое мясо.

Буни словно понял ее мысли.

— Я и сейчас могу это сделать, — тихо сказал он.

Голос его звучал так виновато, что у Лори сжалось сердце.

— Ты просто был не в себе тогда.

— Зато теперь я в норме, — глухо ответил он, сжав голову руками, будто удерживая себя от какого-то безрассудного шага. — Поэтому я никуда не пойду. Я буду ждать здесь… когда они придут и вздернут меня.

— Тебе ведь это не поможет, — осторожно сказала она.

— Господи… — всхлипнул Буни. — Ты все знаешь?

— Да. Нарцисс рассказал мне. Ты мертв, поэтому они не смогут… убить тебя.

— Они найдут способ, — сказал Буни. — Отрубят голову и разможжат ее.

— Не говори так!

— Они должны прикончить меня, Лори. И я наконец избавлюсь от своих страдании.

— Я не хочу этого, — ответила она.

— А я хочу! — решительно сказал он, впервые подняв на нее глаза.

Глядя на его лицо, Лори сразу вспомнила, сколько ему пришлось пережить.

— Я хочу уйти. Уйти от всего, от этой жизни.

— Нет, ты нужен Мидину. Его уже уничтожают, Буни.

— Ну и пусть. Мидин — это просто яма в земле, кишащая разной нечистью, которой давно пора отправиться на тот свет. И они сами понимают это.Просто не могут смириться с этой правдой жизни.

— Правды нет, — неожиданно для себя сказала Лори. — Правда — это только то, что ты сам чувствуешь и знаешь.

Буни совсем сник.

— Я чувствую себя мертвым, — сказал он. — И ничего не знаю.

— Не правда! — воскликнула Лори и шагнула к нему.

Буни съежился, будто ожидая удара.

— Ты знаешь меня, — продолжала она. — И ты должен чувствовать меня.

Она взяла его руку и приложила ладонью к своей груди.

— Думаешь, ты мне отвратителен? Думаешь, я боюсь тебя? Нет, Буни! Ты нужен мне, как прежде. В Мидине тоже ждут тебя. Но мне ты нужен больше, такой, какой есть… Даже если мертвый и холодный. Я не оставлю тебя. Пусть лучше они меня пристрелят.

— Нет, — сказал он.

Лори стояла молча, держа его руку, и он не пытался отнять ее. И она вдруг поймала себя на мысли, что готова стоять вот так вечно, ощущая присутствие любимого человека и прикосновение к своему телу его пальцев.

— Они скоро придут сюда, — проговорила она наконец. И не ошиблась. С улицы послышались возбужденные голоса. — Они уничтожат нас обоих, Буни. Тебя за то, что ты… вот такой. А меня за то, что люблю тебя. И я никогда больше не смогу прикоснуться к тебе. Но я не хочу этого, Буни. Я не хочу, чтобы мы обратились в прах. Я хочу, чтобы мы принадлежали друг другу… как прежде.

Неожиданно она сказала вслух то, о чем даже не решалась мечтать. Но это желание жило все это время в ее подсознании. Да, она хотела его и не стыдилась своей страсти.

— Ты не откажешь мне… — прошептала она, вплотную приблизившись к нему и запустив руку в его густые волосы.

Буни не сопротивлялся. Он встал перед ней на колени и уткнулся лицом ей в живот, с наслаждением вдыхая такой знакомый и незабываемый запах ее тела.

— Забудь обо всем, Буни, — сказала Лори.

Он кивнул, и она прижала его голову к себе, почувствовав, как по всему ее телу прокатывалась теплая волна.

— Забудь обо всем… Забудь обо всем, — повторяла она.

Он взглянул на нее, и в его виноватых глазах и слабой улыбке она вдруг увидела что-то чужое, темное, нечеловеческое. Сердце сжалось от боли. Стараясь избавиться от этого ощущения, она запрокинула голову и быстро забормотала:

— Люби меня, пожалуйста… Прямо сейчас…

Он рванул ворот ее блузки. Потом его рука скользнула вглубь, под лифчик, к ее груди. Это было, конечно, полнейшим безумием. В любой момент сюда могли ворваться разъяренные люди, чтобы растерзать их обоих. Нужно было немедленно уходить. Но какое это теперь имело значение?

Войдя однажды в этот безумный заколдованный круг, она уже не в состоянии была выбраться из него. Новое безрассудство? Почему бы и нет? Лучше так, чем жить без него и вечно нести эту муку.

Он прильнул к ней, вытащил ее грудь из плена лифчика и впился холодным ртом в ее горячий сосок, жадно работая над ним губами и зубами. Смерть научила его любить, дала ему могучие знания плоти и умение разгадывать ее тайны. Он был повсюду вокруг нее и в ней, скользя языком от грудей к ямочке между ключиц и вверх — к горлу и подбородку, до самого рта. Только однажды, много лет назад, она испытала подобные ощущения. Это случилось в Нью-Йорке. Она переспала с каким-то мужчиной, имени которого так и не узнала, но его руки и губы не могла забыть еще очень долго. Это было что-то необъяснимое. И тем больнее показалась ей та душевная рана, которую он нанес ей сразу после того, как они разомкнули объятия.

«Может быть, выпьем?» — предложила она тогда.

«Не могу», — с напускным сожалением ответил он, оделся и ушел.

Она проклинала себя за свою глупость, но долго потом думала о нем, с болью и трепетом воскрешая в своей памяти незабываемые моменты их безумной страсти.

И вот теперь она снова вспомнила его. Это был он. Его губы. Его руки. Его горячее дыхание. Это был живой человек. И она живая… Не стыдясь. Лори громко застонала, и тут же ее рот оказался зажатым долгим, сладким поцелуем.

Буни уже разделся. Она дотронулась до его члена. Теперь настала его очередь застонать, когда ее пальцы задвигались по его возбужденной плоти, быстрее и быстрее, пока его язык вытанцовывал между ее губ. Потом, повинуясь внезапному импульсу, он потянулся к ее юбке, вздернул ее и сорвал трусы. Она одним резким движением спустила вниз его джинсы, и, одной рукой обхватив его за плечо, другой потянула его член к себе. Он чуть сопротивлялся, замедляя наступление сладкого момента.

Потом это действительно началось. Прижав Лори к стене, он резко вдвинул в нее свой член. Она облизала ему лицо. Он улыбнулся; она, заметив это, слегка шлепнула его.

— Да, — сказала она. — Да. Давай скорее.

Это было все, что она могла сказать — «да» его члену, «да» его губам, «да» его жизни в смерти и его способности наслаждаться этой жизнью.

В ответ он лишь продолжал свою работу, закрыв глаза. Выражение его лица заставило все ее нутро сжаться. Это была сладкая боль. Она ухватилась одной рукой за стену у его головы, двигаясь навстречу его движению.

Она взлетела на вершину блаженства. Хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Но за дверью кто-то четко сказал:

— Быстрее…

Лори с трудом открыла глаза, еще окончательно не придя в себя, и прислушалась. Это был Нарцисс. Это он вернул ее из опьяняющего мира любви в жестокую реальность. Вот он толкнул дверь и стал на пороге, без тени смущения уставившись на любовников.

— Ну как? Кончили? — спросил он. — Мы можем двигаться?

— Да, можем… И куда угодно, — ответил Буни.

— Не куда угодно, а в Мидин, — строго сказал Нарцисс.

— В Мидин, так в Мидин…

Лори встала и начала одеваться.

— Там полно народу, — сказал Нарцисс. — Как мы пройдем мимо них?

— Очень просто, — сказал Буни. — Ведь они обычные люди. А мы…

Лори молчала, все еще находясь во власти пережитого. Стоя спиной к Буни, она чувствовала, что он смотрит на нее. Его тень, казалось, заполнила все помещение, накрыла ее своей нежностью, грела душу. Даже Нарцисс почувствовал что-то. Он смущенно хмыкнул и широко открыл дверь, будто приглашая войти долгожданную и спасительную ночь…

На улице собиралась толпа. У некоторых в руках было оружие. Кто-то прихватил с собой веревки. Другие подбирали с земли камни. Кровавый след от раненой ноги Кормака, ведущий к двери полицейского участка, не оставлял сомнений в том, где скрываются преступники. Люди возбужденно переговаривались. Лидеры толпы, определившиеся сразу и безропотно признанные остальными, что-то громко кричали, размахивая руками. И тут все разом взглянули в сторону участка. В проеме открытой двери стоял Нарцисс.

— Бей его! — крикнул кто-то из задних рядов в наступившей тишине. И сразу несколько голосов подхватили:

— Бей ублюдка! Бей гада!

Трое стоящих впереди мужчин выстрелили почти одновременно. Одна из пуль попала Нарциссу в плечо и прошла насквозь. В толпе послышались радостные вопли. Воодушевленные удачей, люди бросились вперед. Задние жаждали увидеть поверженного врага. А передние не сразу заметили, что раненый человек не проронил ни капли крови. Они остановились только тогда, когда увидели, что он продолжает стоять как ни в чем не бывало. Снова раздались выстрелы. Несколько пуль прошли мимо, но две попали в цель.

И тут из-за спины Нарцисса раздался страшный, яростный рев такой силы, что лампа, освещающая коридор, треснула. На пол посыпались осколки. Несколько человек, не выдержав, начали судорожно пробираться на улицу. Остальные замерли в нерешительности. Но когда из темноты показался силуэт безобразного существа, людей охватила паника.

Тем, которые стояли впереди, пришлось хуже всего. Дверь оказалась заблокированной, и они лишь выставили вперед свое оружие, намертво вцепившись в него руками.

Среди них находился один, который был свидетелем захвата Буни в гостинице «Свитграсс». Он узнал в приближающемся к ним чудовище того людоеда и громко закричал:

— Это он! Он!

Стоявший рядом с ним мужчина, тот, который попал в Нарцисса с первого раза, выстрелил.

…В Буни стреляли много раз. И эта маленькая пуля, попавшая в его грудь и задевшая давно остановившееся сердце, не могла причинить ему никакого вреда. Его тело уже начало разжижаться. Образовавшееся сквозное отверстие быстро затянулось, и лишь несколько капель упало на пол. Он засмеялся. Полузверь-получеловек, способный стать бесплотным, как Лайлесберг, и сохранивший в себе частичку прежнего Буни со здоровым телом и больной душой… Какое удивительное состояние! Какое наслаждение видеть полные ужаса глаза этих людей — тех, которые присвоили себе право распоряжаться чужой жизнью и смертью, судить, где правда, а где ложь, где реальное, а где сверхъестественное. И вот теперь они с вытаращенными глазами, роняя оружие, веревки, камни, в панике бросаются прочь, давя друг друга.

И только один, то ли оцепенев от ужаса, то ли демонстрируя свою отвагу, остался стоять на месте, целясь Буни в грудь. Но когда чудовище выхватило из его рук оружие, он не выдержал и вылетел на улицу.

Было еще достаточно светло, и Буни побоялся переступить через порог. Но Нарциссу дневной свет был не так страшен. Он быстро проскользнул через дверь и, не замеченный обезумевшей толпой, добежал до машины.

Люди, немного придя в себя, остановились на противоположной стороне улицы, взволнованно переговариваясь между собой, видимо, не оставляя надежды возобновить атаку. Шок от вида Буни стал постепенно проходить. Нельзя было терять ни минуты.

Нарцисс уже сидел в машине. Лори подошла к двери и встала за спиной Буни. Он уже не пугал ее. Минуты, проведенные с ним наедине, перевернули в ее душе все. И теперь лишь внезапно возникшая безумная мысль об интимной близости с этим чудовищем (а как это будет?) слегка смущала ее.

Нарцисс подогнал машину к двери.

— Быстро! — шепнул Буни, пропуская Лори вперед.

Она не успела еще оказаться на сиденье, как пуля с противоположной стороны улицы вдребезги разнесла заднее стекло. Буни слегка подтолкнул Лори сзади и, усевшись с ней рядом, захлопнул дверцу. Нарцисс нажал на газ и машина рванула с места.

— Они пустятся за нами в погоню, — сказал он.

— Ну и пусть, — ответил Буни.

— Куда мы? В Мидин?

— Конечно. Теперь нет смысла скрываться.

— Верно.

— Мы приведем их прямо в ад, — сказал Буни, оглянувшись назад и увидев эскорт машин, следовавших за ними. — Ну что ж, они сами этого пожелали…

Глава 22

Игерман был в прекрасном расположении духа. Если сегодня все закончится благополучно, ему грех жаловаться на свою судьбу. Сначала он поймал Буни. Потом вынес из гостиницы ребенка, и это запечатлели десятки фотокамер, значит, завтра его фотография появится во всех газетах. И, наконец, Мидин, охваченный языками пламени.

Эту замечательную идею подал Петтин. Они налили во все щели бензин и подожгли. Как и следовало ожидать, подземные жители начали вылезать на поверхность, где с ними безжалостно расправлялись жаркие солнечные лучи.

Но не все из них погибали сразу. Кое-кто подготовился к приходу полицейских и придумал нехитрые средства защиты. Однако все было напрасно. Огонь в конце концов уничтожит их всех. Кладбище окружено. А перелететь через стены, обратившись птицей, не позволит главный враг оборотней — солнце.

При других обстоятельствах Игерман, вероятно, не стал бы так открыто выражать свою радость. Все-таки на его глазах гибли люди… Впрочем, эти существа не были людьми. Это он видел даже издалека. Уродливые создания, настолько безобразные и отталкивающие, что Игерман был уверен — сам Господь Бог испытывает сейчас облегчение и радость.

Но день уже клонится к вечеру. Вот-вот сядет солнце, и тогда им придется менять тактику. Преимущества окажутся на стороне оборотней. Ну что ж, они могут оставить здесь огонь до утра, а когда рассветет, вернутся назад и добьют тех, кто останется в живых. Святая вода, которой обрызганы все стены и ворота, поможет удержать нечисть в пределах кладбища. Игерман очень надеялся на это.

На самом деле он не знал, что представляет реальную опасность для этих существ — святая вода, огонь, дневной свет, а может быть, их молитвы. Вероятно, все вместе. Впрочем, это не имело никакого значения. Главное — любой ценой уничтожить их всех.

Ход его мыслей прервал крик Эшбери:

— Нужно немедленно прекратить это!

Он бежал весь перепачканный сажей, красный и возбужденный.

— Что прекратить? — спросил Игерман.

— Эту бойню!

— Не вижу никакой бойни.

Эшбери был уже почти совсем рядом с Игерманом, но продолжал кричать. Из-за стены доносился рев пламени и грохот рушившихся стен склепов и мавзолеев.

— У них не осталось никакого выхода! — кричал Эшбери.

— Его и не должно быть, — спокойно заметил Игерман.

— Но вы не знаете, кто там внизу! Вы не знаете, кого вы убиваете!

Игерман усмехнулся.

— Прекрасно знаю, — сказал он, устремив на Эшбери пустой, равнодушный взгляд. — Я уничтожаю мертвецов. Что в этом предосудительного? Ответьте мне, Эшбери. Мертвые должны лежать мертвыми, ведь так?

— Там дети, Игерман, — сказал Эшбери, показывая в сторону горящего кладбища.

— О, да! Дети с глазами что чайные блюдца… А зубы… Вы видели их зубы? Это дети самого дьявола, мой дорогой.

— Вы сами не понимаете, что делаете.

— Я не понимаю? — вскричал Игерман, шагнул к Эшбери и схватил его за черную рясу. — Может быть, вы сами такой, как они?

Эшбери вырвал ткань из руки Игермана и сказал:

— Хорошо… Я пытался убедить вас. Но если вы ничего не понимаете, я сам могу остановить их.

— Оставьте моих людей в покое, — строго ответил Игерман.

Но священник уже побежал к главным воротам и, заглушаемый адским шумом, закричал:

— Остановитесь! Опомнитесь!

У главных ворот сосредоточились основные силы полицейских, поэтому Эшбери и направился туда. И люди в форме обернулись на его голос, готовые выслушать все, что он им скажет, хотя большинство из них, если не все, были в церкви последний раз лишь на венчании или собственных крестинах. Но теперь они смотрели на священника, они хотели понять, что происходит, подсознательно чувствуя всю безнравственность своих действий. Они хотели получить оправдание своему поступку из уст человека с крестом в руках.

Игерман догадывался, что подчиненные недолюбливают его, но они привыкли выполнять приказания. Они и теперь послушались его, потому что уважали закон, потому что каждый не хотел показаться трусом перед своими товарищами. И они спокойно смотрели на гибель странных существ, потому что это было проще и безопаснее, чем высказывать недовольство.

Эшбери может подействовать на них своими речами, своим благообразным видом. Если его не остановить, то он все испортит.

Игерман достал из кобуры пистолет и пошел вслед за священником. Эшбери увидел, что он приближается, увидел оружие в его руках и закричал еще громче:

— Бог не простит вас! Вы сами не понимаете, что делаете. Ваши руки будут испачканы невинной кровью!

— Заткнись, скотина! — заорал Игерман.

Эшбери даже не повернулся. Видя, что его слушают, он продолжал говорить:

— Там не звери! Там люди! И вы убиваете их, потому что этот сумасшедший приказал вам.

Его слова произвели впечатление на всех, даже на атеистов. Священник высказал вслух то, о чем думали многие, но произнести не решались. Человек шесть добровольцев направились к своим машинам, начисто растеряв весь энтузиазм. Один из полицейских тоже стал медленно отходить назад. Игерман выстрелил в его сторону, и тот, не раздумывая, бросился прочь.

— Вернись! — кричал Игерман, но дезертир даже не оглянулся и вскоре исчез за пеленой дыма.

Игерман обрушил весь свой гнев на Эшбери.

— Ну, собака… — зловеще произнес он, приближаясь к священнику.

Эшбери с надеждой оглянулся по сторонам, ища поддержки и защиты, но никто не шевельнулся.

— И вы позволите, чтобы он убил меня? — растерянно вопрошал он. — Господи! Неужели никто не поможет мне?

Игерман прицелился в него. Эшбери, не сделав ни малейшей попытки спастись, рухнул на колени.

— Отче наш… — начал он.

— Давай, давай, — насмешливо произнес Игерман. — Все равно тебя никто не слушает.

— Не правда, — сказал кто-то.

— Что?

Эшбери нерешительно замолчал.

— Я слушаю.

Игерман повернулся на голос и увидел в дыму смутные очертания человеческой фигуры. Он направил туда дуло пистолета и строго спросил:

— Кто вы?

— Солнце почти село… — послышался другой голос.

— Один шаг — и я стреляю, — прорычал Игерман.

— Стреляйте, — ответил человек и смело пошел вперед.

Вот он приблизился почти вплотную, и Игерман с ужасом узнал в нем своего пленника, который должен был находиться сейчас в камере участка. Он стоял голый по пояс, изрешеченный пулями, с горящими в наступающих сумерках глазами.

— Мертвец… — пролепетал Игерман.

— Да, собственной персоной.

— Господи…

Он сделал несколько шагов назад.

— До захода солнца осталось минут десять, — сказал Буни. — Ночь будет принадлежать нам.

Игерман затряс головой.

— Ну нет, — сказал он. — Я вам не дамся.

Он резко повернулся и помчался прочь, не оборачиваясь.

Но Буни и не собирался гнаться за ним. Он подошел к Эшбери, который все еще стоял на коленях.

— Встаньте, — обратился к нему Буни.

— Если вы собираетесь убить меня, — сказал Эшбери, — то я готов.

— Почему я должен убивать вас?

— Я священник.

— Ну и что?

— А вы монстр.

— А вы нет?

Эшбери взглянул на Буни.

— Я?

— У вас из-под одежды виднеются кружева…

Эшбери зажал ворот рясы, разорванной Игерманом.

— Почему вы скрываете это?

— Оставьте меня.

— Забудьте обо всем. Это поможет. Я сам убедился, — сказал Буни и направился к воротам.

— Подождите, — окликнул его священник.

— На вашем месте я бы ушел. Они не любят людей в рясах. Тяжелые воспоминания…

— Я хочу посмотреть, — попросил Эшбери.

— Зачем?

— Пожалуйста, возьмите меня с собой.

— Вы рискуете.

— Согласен на все.

* * *

Издалека Декер с трудом мог разглядеть, что произошло у ворот кладбища. Но два факта были очевидны: Буни вернулся и каким-то образом вынудил Игермана к бегству. Как только доктор увидел Буни, он спрятался в одной из полицейских машин и, сидя там с зажатым в руках портфелем, принялся обдумывать дальнейший план своих действий.

Это было нелегкой задачей, потому что ему приходилось выбирать между двумя абсолютно противоположными точками зрения. Голос разума твердил ему:

«Уезжай, пока дело не приняло более серьезный оборот. Пусть они все здесь погибнут».

Декер понимал, что так и нужно поступить. Приближается ночь, и тогда Буни со своими друзьями будут на коне, а уж если они найдут его, пощады не жди… Но в то же время другой голос внушал ему свое:

«Останься».

Это был голос маски.

«Ты уже однажды, отказался от меня. И это случилось именно здесь».

Да, было дело. Теперь пришло время платить долги.

«Не сейчас», — прошептал он.

«Сейчас», — настойчиво заявила маска.

Декер знал, что никакие доводы и уговоры не подействуют.

«Раскрой глаза, — насмешливо протянула маска. — Ведь для меня есть отличная работа».

Что же такое увидела она, чего не заметил он? Декер прильнул к стеклу машины.

«Разве ты не видишь ее?»

Теперь он увидел. С ужасом разглядывая Буни, он и не заметил, что тот прибыл не один, а со своей женщиной.

«Ты видишь жертву?» — спросила маска.

«Да».

«Сейчас самое подходящее время. В этом хаосе никто не заметит, как я прикончу ее. Исчезнет она — исчезнет последний свидетель».

«Но Буни останется».

«Какой же он свидетель? Кто будет слушать мертвеца? Скажи мне, чего стоят показания зомби?»

«Ничего не стоят».

«Вот именно. Для нас он не представляет никакой опасности. Не то что эта женщина. Позволь мне заткнуть ей глотку».

«А что, если тебя увидят?»

«Подумают, что я один из обитателей Мидина».

«Не ты», — сказал Декер, содрогнувшись при мысли о том, что его могут принять за одного из этих выродков.

«Ты чиста», — добавил он.

«Ну так позволь мне доказать это», — настаивала маска.

«Только женщину?»

«Да. И мы сразу уйдем».

Он знал, что это мудрое решение. Никогда больше не представится возможность выследить эту жертву. Он стал открывать замок портфеля. Маска сгорала от нетерпения.

«Быстрее, а то мы упустим ее».

Пальцы Декера дрожали. Он никак не мог набрать код.

«Быстрее, черт возьми».

Наконец замок щелкнул. О! Никогда еще эта маска не была так прекрасна!

* * *

Хотя Буни советовал своим друзьям держаться пока подальше от кладбища, вид полыхающего Мидина произвел на Нарцисса такое сильное впечатление, что он не выдержал, вышел из машины и пошел к главным воротам. Лори последовала за ним, но, понимая состояние Нарцисса, она решила идти чуть поодаль, и вскоре случилось то, чего можно было ожидать: в дыму и грохоте она потеряла его из виду.

Лори осталась одна в этом аду, где все теперь перемешалось, перепуталось. После бегства Игермана попытки захватить город мертвых прекратились. Часть полицейских и добровольцев уже покинули это страшное место. Другие спешно заводили свои машины, вероятно, испугавшись надвигающейся ночи. Но большинство остались, правда, готовые в любой момент бежать без оглядки. Они стояли и смотрели на огонь остекленевшими, безумными глазами. Лори ходила между этими людьми, заглядывая им в лица, стараясь понять, что они чувствуют, переживают. Но взгляд их был пустым и бессмысленным. «Они все похожи на мертвецов», — подумала Лори. Так в чем же отличие между ними и теми несчастными, которых она теперь узнала, которые могут чувствовать и сопереживать, плакать и смеяться? Кто же настоящие мертвецы? Существа с холодным телом и горячей душой или эти равнодушные люди с остекленевшими глазами?

Сквозь просвет в черных клубах дыма, застилавших все вокруг. Лори увидела багряный кусочек неба. Садилось голице. Она зажмурилась и стояла так некоторое время, пока не услышала за своей спиной чье-то дыхание. Почувствовав недоброе, она открыла глаза и стала медленно поворачиваться. Бежать уже было поздно…

Прошло несколько секунд, прежде чем нож опустился на нее. И за это время она успела разглядеть маску лучше, чем в прошлый раз. Страшная своим пустым и бессмысленным выражением, а под ней Декер. Но нет смысла называть его имя. Те бездушные люди, лица которых она разглядывала минуту назад, не видят и не слышат ничего.

Нож вонзился ей в руку. Еще раз, и еще…

Декер молчал. На этот раз он не упражнялся в остроумии. Он пришел только для того, чтобы уничтожить ее.

Из ран хлынула кровь. Она инстинктивно стала зажимать их ладонью, и это дало убийце возможность сбить ее с ног. Падая, Лори думала только об одном — спасти от удара лицо. Она уткнулась им в землю, и тут же почва будто содрогнулась под ней. «Наверное, показалось», — мелькнула мысль. Но землю снова тряхнуло.

Лори подняла глаза на Декера. Он тоже, видимо, почувствовал что-то и, застыв с поднятым ножом, устремил взгляд в сторону кладбища. Это была единственная возможность ускользнуть, и Лори не могла не воспользоваться ею. Перекатившись в тень, она встала на ноги. Рядом не было никого, кто мог бы ей помочь — ни Нарцисса, ни Рейчел. А люди, на которых она, впрочем, и не рассчитывала, бежали теперь в панике от кладбища, подгоняемые страшным ревом, доносившимся из-под земли. Другого выхода у нее не осталось, и она побежала, спотыкаясь, к главным воротам — туда, где был Буни.

Гул и рев усиливались с каждой минутой. Лори не сомневалась — это они, обитатели Мидина, племя тьмы… С заходом солнца наступил их час, последний час. Они решили уничтожить свое единственное убежище сами. Они восстали, защищая свою свободу и жертвуя всем.

Лори поняла это сразу, но продолжала двигаться дальше. Смерть была впереди, смерть следовала за ней по пятам. Вряд ли стоит задумываться сейчас над тем, какую выбрать.

Пламя, поднимающееся над могилами, освещало ей путь. Она бежала, замечая вокруг следы недавней осады: канистры, лопаты, брошенное оружие. У самых ворот Лори увидела Бабетту. Она стояла, прижавшись к стене, с перекошенным от ужаса лицом.

— Беги! — закричала ей Лори, опасаясь, что Декер может ранить девочку.

Бабетта послушалась и вскоре исчезла в дыму и пламени.

Оказавшись на территории кладбища, Лори остановилась. Гул усилился. Земля сотрясалась от мощных подземных толчков. Вековые склепы и мавзолеи рассыпались на ее глазах как карточные домики. Она не ожидала, что Бэфоумет обладает такой силой, и поняла, что шансов выжить в этом аду у нее практически нет.

Ну что ж, лучше сгореть в этом огне, чем погибнуть от руки садиста. Хорошо уже то, что судьба предоставила ей хотя бы такой выбор.

Глава 23

Находясь в заточении, Буни не мог думать ни о чем другом, кроме Мидина. Вспоминал о нем с болью, с отчаянием. Закрыв глаза, он представлял себя в лабиринтах подземелья и в бессилии сжимал руки. Как он виноват перед теми, кто приютил его, дал вторую жизнь! Каждая клеточка его мертвого организма отзывалась мучительной болью на эти воспоминания.

Лори вывела Буни из этого состояния. Она пришла и заставила забыть обо всем и о вине перед Мидином тоже.

Теперь, вернувшись на кладбище, он понял, как много значила для него любовь этой женщины. Без нее он не смог бы пережить всего того, что происходило сейчас на его глазах. Обитатели Мидина не просто уничтожали свой дом. Они поставили себе цель — не оставить никаких следов своего существования на этой земле. Это было то, о чем так мечтал Игерман… Они собирали останки погибших и кидали в огонь, сжигали мебель, одежду, все то, что невозможно было взять с собой.

Об отчаянном решении навсегда покинуть это место свидетельствовало и другое — внешний облик обитателей Мидина. Такими Буни их еще никогда не видел — с мощными крыльями и лапами, наиболее подходящими для дальней дороги. Некоторые на глазах превращались в стаи диковинных птиц. Другие, наоборот, сливались воедино по трое, четверо… Все вокруг было в движении. Они торопились, они собирались в путь.

Эшбери не отходил от Буни ни на шаг и смотрел на происходящее широко открытыми глазами, дрожа от возбуждения.

— Куда они собираются? — спросил он.

— Я опоздал, — сказал Буни. — Они покидают Мидин.

Надгробная плита одной из могил отодвинулась. Какое-то существо ракетой взмыло в ночное небо и тотчас скрылось из виду.

— Потрясающе! — воскликнул Эшбери. — Кто они? Почему раньше я ничего не знал о них?

Буни промолчал. Что он мог рассказать о племени тьмы? Он знал лишь одно — они не ангелы и не дьяволы. Они — то, чего не должно быть. Но они есть. Почему и зачем? Это ему только предстояло узнать, а вместе с этим познать наконец самого себя. Но он не успел…

— Я опоздал… — снова послышался его полный отчаяния голос, и слезы навернулись на глаза.

Приготовления подходили к концу. Из широко открытых дверей склепов и мавзолеев стали появляться самые разнообразные звери и птицы. Кто-то сразу взмывал в воздух, кто-то осторожно пробирался сквозь огонь и дым к главным воротам кладбища. Большинство шли в одиночестве. Но у некоторых были семьи. Они двигались небольшими группами, в каждой из которых было по несколько детенышей. Буни смотрел на них, понимая, что именно он стал причиной их страданий. Он привел сюда людей, которые разрушили Мидин. Как простить себе это? Даже Лори не заставила бы его забыть об этой страшной вине. Он готов был броситься в пламя и сделал бы это, если бы не услышал слабый детский голосок, который назвал его по имени.

Девочка, единственная из всего племени сохранившая человеческий облик, стояла рядом с ним.

— Лори, — сказала она.

— Что с ней?

— Маска поймала ее.

Буни сразу все понял.

— Где? — быстро спросил он.

Декер был все ближе и ближе. Зная, что убежать ей не удастся, Лори ринулась туда, куда, по ее мнению, он не решился бы ступить — на территорию кладбища. Но убийца уже не мог остановиться. Он бросился за ней, не обращая внимания на сотрясающуюся под ним землю, на клубы дыма, на жаркие языки пламени.

И вдруг раздался чей-то голос:

— Лори! Сюда!

Она повернула голову и, еще не веря удаче, увидела Нарцисса, который манил ее к себе. Свернув на полуразрушенную аллею, она бросилась к нему, прикрывая голову руками от летящих осколков и кирпичей. Впереди виднелась только тень Нарцисса с горящими глазами. Он вышел из своего укрытия, и Лори показалось, что это маленький кусочек ночного неба с двумя яркими звездочками, который спустился к ней на землю. Пораженная этим удивительным сходством, она на мгновение остановилась, и это чуть не стоило ей жизни. Декер догнал ее и схватил сзади за блузку. Лори рванулась вперед. Ткань затрещала. Потеряв равновесие, Лори упала на землю. Она подползла к развалившейся стене склепа и, хватаясь за нее руками, попыталась подняться, но тут же почувствовала, как рука в перчатке сжала ей сзади шею.

— Ну, гад! — закричал кто-то.

Лори подняла глаза и увидела Нарцисса. Он стоял в конце аллеи между двумя склепами. Декер тоже увидел его и слегка разжал пальцы, но Лори поняла, что пока ей вырваться не удастся. Если бы Нарцисс смог отвлечь его внимание!

— Я кое-что приготовил для тебя, — сказал он, вынимая руки из карманов. Блеснули два серебряных ногтя. Нарцисс чиркнул один о другой. Посыпались искры.

Декер отпустил шею Лори. Не раздумывая, она встала на колени и поползла к Нарциссу. А тот направился к ней.

Только взгляд его был прикован к Декеру. Заметив это. Лори с трудом выдохнула:

— Не надо. Он опасен.

Нарцисс услышал ее, но лишь усмехнулся и, не останавливаясь возле Лори, пошел прямо навстречу убийце.

Лори оглянулась. Дождавшись, когда Нарцисс подойдет ближе, Декер вытащил из кармана второй нож. Нарцисс не успел даже опомниться, как убийца взмахнул своим страшным оружием и отсек ему левую руку до запястья. Тряхнув головой, Нарцисс отступил назад, но Декер изловчился и нанес ему второй удар, на этот раз по голове, разрубив ее пополам до самой шеи. От такой раны не смог бы оправиться даже мертвец. Тело Нарцисса задрожало и начало оседать, а потом он рассыпался на части, как Охнака — тогда, под палящими лучами солнца.

Из груди Лори вырвался стон, но она зажала себе рот руками. Сейчас не время предаваться скорби. Если Декер все-таки поймает ее, значит, смерть Нарцисса будет напрасной. Лори стала отползать в сторону, понимая, что единственный шанс для нее сейчас — бежать без оглядки. Но она не могла отвести взгляда от Декера. Ослепленный победой, он забыл обо всем, глумясь над останками своей жертвы. Лори с ужасом смотрела, как садист, наколов на лезвие ножа половину головы Нарцисса, пристраивал эту страшную ношу у себя на плече. И только потом, удовлетворенно хмыкнув, возобновил преследование.

Лори побежала. Нужно найти главную аллею. Но кругом были одни развалины. Лори не могла найти ни одного знакомого ориентира и поняла, что заблудилась. А Декер не отставал. И Лори представила себе, что она бежит вот так вечно по жизни, а он преследует и преследует ее. Вечный страх, вечное ожидание удара в спину. Стоит ли так мучиться? Может быть, прекратить эту изнурительную погоню прямо сейчас? Остановиться наконец и получить тот сокрушительный удар, который все равно когда-нибудь настигнет ее?

Она остановилась и повернулась навстречу смерти. Но тут земля перед ней треснула. Поднялся столб дыма, который закрыл от нее преследователя. Лори покачнулась и упала в пропасть.

* * *

— Падает, — сказала Бабетта.

Буни вздрогнул, и девочка чуть не сползла с его плеч. Он едва успел подхватить ее, и она еще крепче вцепилась в его волосы.

— Уселась? — спросил он.

— Да.

Бабетта не захотела, чтобы Эшбери пошел с ними. Они оставили его одного на произвол судьбы, а сами отправились на поиски Лори.

— Вперед, — сказала девочка. — Это недалеко.

Пожар утихал. Огонь, уничтожив все, что может гореть, беспомощно лизал теперь холодные камни, покрывая их черной копотью. Но толчки под землей становились все сильнее.

Бабетта с трудом повернула голову.

— Вот сюда, — сказала она.

Идти стало легче. Огонь больше не слепил глаза Буни. Он пошел быстрее, переступая через комья развороченной земли.

— Далеко еще?

— Тихо! — прошептала девочка.

— Что случилось?

— Остановись.

— Ты тоже слышишь? — спросил он.

— Да.

— Что это?

Бабетта ничего не ответила и снова прислушалась, а потом сказала:

— Бэфоумет.

Сидя под замком в камере, Буни не раз вспоминал крестителя, свой визит к нему. Что сказал тогда ему расчлененный бог Мидина? Он предчувствовал крах, он знал, что последний час близок, и поведал об этом Буни. Но не было в его словах ярости по отношению к тому, кто стал причиной всей трагедии. Буни почувствовал даже дружеские нотки в его голосе, и это испугало его еще больше. Почему креститель выбрал именно его и поделился с ним своими предчувствиями? Ведь он шел только для того, чтобы вымолить прощение и получить разрешение остаться на этой земле. Но Бэфоумет встретил его не как просителя, а как будущего участника надвигающейся трагедии. Он даже назвал его другим именем. У Буни в душе все перевернулось. Он не хотел другого имени, не хотел слышать всех этих страшных предсказаний. Он сопротивлялся как мог — отвернулся, зажав уши руками. Но слова Бэфоумета настигли его.

— Ты теперь Кабал, — сказал он.

Буни не согласился с этим тогда. Не согласился бы и сейчас, хотя понимал всю трагедию крестителя. Он один из всех обитателей Мидина не мог бежать. Но чем Буни мог помочь ему? Ничем. Зато он мог помочь Лори.

— Она там, — сказала девочка.

— Где?

— Ну вон же, впереди.

Но впереди был только дым, поднимающийся из разверзнутой земли, и ни одной живой души вокруг.

— Я не вижу ее, — сказал он.

— Она под землей, — ответила девочка. — В яме.

— Веди меня туда.

— Я не могу.

— Почему?

— Опусти меня на землю. Я сделала все, что могла. — В голосе ее звучал неподдельный страх. — Опусти же, — настаивала она.

Буни опустился на колени, и девочка спрыгнула с его плеч.

— Что случилось? — спросил он.

— Я не должна идти с тобой. Мне нельзя.

Буни удивился. После всего, что произошло, испуг девочки казался странным?

— Чего ты боишься? — спросил он.

— Я не могу смотреть на крестителя.

— Он здесь?

Она кивнула и попятилась назад. Трещина впереди от мощного толчка стала еще шире.

— Иди к Лори, — прокричала Бабетта. — Вытащи ее оттуда. Только ты теперь можешь ей помочь.

Она побежала и, на ходу превратившись в небольшого зверька, исчезла в темноте.

* * *

Сорвавшись в пропасть, Лори на несколько секунд потеряла сознание, а когда пришла в себя, увидела, что лежит на крутом склоне в какой-то пещере. Земляной свод был еще целым, но разбегавшиеся во все стороны трещины не оставляли сомнений в том, что очень скоро потолок рухнет и заживо погребет ее здесь. Она взглянула на вершину склона и увидела широкий просвет, через который виднелось усыпанное звездами ночное небо. Не теряя ни минуты, Лори стала карабкаться наверх. Комья земли летели ей в лицо, стены дрожали.

— Только бы успеть, — шептала она, — только бы успеть.

Она почти уже добралась до самого верха, как вдруг поняла, что этот склон ей знаком. Да, именно здесь она тащила за собой Буни, а внизу полыхало ледяное пламя и ревел Бэфоумет. Что если он и теперь здесь, наблюдает за ее отчаянными попытками спастись от смерти? А может быть, его уже нет? Может быть, он ушел, устроив на прощание это страшное землетрясение? Но Лори была настолько слаба, что могла думать лишь об одном — как можно скорее достичь того просвета и выбраться наружу. Там была жизнь, а здесь только смерть. Инстинкт, заглушая усталость, боль и страх, вел ее к жизни…

Через минуту она в изнеможении лежала на вершине склона, глядя на открывшееся над ней ночное небо. Превозмогая себя, она поднялась на ноги и осмотрела раненую руку. Порез был залеплен грязью, но кровь больше не сочилась.

Лори огляделась по сторонам, прикидывая, как можно отсюда выбраться. И вдруг что-то упало ей под ноги. Лори в ужасе отшатнулась. Перед ней лежала половина головы Нарцисса. Она подняла глаза, зная, что увидит сейчас маску. Декер стоял на краю ямы, широко расставив ноги, а потом спрыгнул вниз.

Нож взметнулся над ней. Если бы Лори устояла, удар непременно настиг бы ее. Но земля вдруг стала оползать под ее ногами и, потеряв равновесие, она покатилась кувырком вниз по склону.

Ее крик услышал Буни. В несколько прыжков он достиг ямы и, хватаясь руками за ее осыпающиеся края, быстро спустился вниз. Но Лори он не увидел. Перед ним стояла до боли знакомая фигура и блестели широкие лезвия ножей. Это был Декер.

* * *

Ухватившись здоровой рукой за какой-то камень, Лори удалось остановить свое падение. Она тут же взглянула наверх и увидела, что Декер стоит к ней спиной. Значит, что-то привлекло его внимание. Через секунду мелькнула фигура Буни. У Лори перехватило дыхание. Она уже видела, что сделал Декер с Нарциссом, и знала теперь, что мертвые тоже могут погибнуть. Она хотела крикнуть, предупредить Буни, но не успела. Сзади на нее дохнуло ледяным холодом. «Бэфоумет здесь», — мелькнула мысль. Склон сильно тряхнуло. Она разжала пальцы и покатилась вниз, в дыру, извергающую ледяное пламя.

Несмотря на происходящее вокруг, Декер сохранил завидное самообладание. Он спокойно подошел к Буни, как палач, которому необходимо закончить начатое им дело. Ни одного лишнего движения. Удар получился сильным и неожиданным. Острое лезвие вонзилось Буни в шею. Чтобы обезоружить противника он быстро сделал шаг назад. Рукоятка ножа выскользнула из рук убийцы, а сам нож остался в шее Буни. Но Декер не смутился. Он взялся обеими руками за второй кинжал. Из груди его вырвался нетерпеливый стон. Буни едва успел увернуться от второго удара. Нож, задев его волосы, вонзился в стену. Декер с силой рванул его, и тотчас сверху на них посыпались комья земли и камни.

Потеряв равновесие, Буни чуть не упал. И вдруг его взгляд упал вниз. На земле, испачканный грязью, валялся кусок головы Нарцисса. Буни сразу узнал это изуродованное лицо, и ярость охватила его.

— Ах ты, ублюдок! — зарычал он.

Декер на мгновение остановился и посмотрел на Буни.

— Ты тоже можешь умереть, — сказал он, и Буни не узнал его голоса.

Но это был Декер. Он стоял перед ним и размахивал ножом, демонстрируя свою силу и преимущество. Лезвие со свистом рассекало воздух. Жуткий звук. У Буни все похолодело внутри.

«Декер прав, — подумал он вдруг. — Мертвые тоже могут умереть».

Буни глубоко вздохнул. Он уже понял, какую роковую ошибку сделал, сохранив перед Декером человеческий облик. Но он наивно полагал, что их последняя встреча должна быть именно такой. Он хотел остаться в его глазах человеком, чтобы высказать все, что накопилось в душе.

Не получилось. И теперь это будет битва человека со зверем.

Буни ощутил знакомое превращение в своем теле. Какие необыкновенные чувства вызывали они в его душе! Даже в той, прошлой жизни он никогда не испытывал такого наслаждения, как в эти минуты, когда каждая его клеточка наполнялась удивительной, нечеловеческой силой.

Декер поднял нож, намереваясь поразить врага до того, как тот успеет закончить свое превращение. Но реакция Буни была мгновенной. Он прыгнул вперед и сорвал маску с лица убийцы. Декер вскрикнул и инстинктивно прикрыл голову руками. Буни, ревя от ярости, принялся с остервенением рвать ненавистную ткань. Клочья летели во все стороны. Декер пришел в себя и, воспользовавшись моментом, ударил Буни ножом в грудь. Однако, когда он занес нож во второй раз, Буни ловко перехватил удар и прижал руку Декера к стене с такой силой, что у того затрещали кости. Нож упал на землю.

Вот оно — это лицо — совсем рядом. Эти глаза, в которые он смотрел порой часами, ища спасения и утешения. Перед ним замер человек, которому он безгранично верил и который жестоко лгал ему все эти долгие годы. Лапа скользнула к шее и вцепилась жертве в горло. Еще секунда, и острые когти стали рвать кожу и мясо. Кровь брызнула во все стороны. Тело Декера задрожало и начало оседать.

Но Буни подхватил его и, прижав к стене, принялся раздирать на части. Он уже смутно помнил все то, что сотворил этот человек. Сейчас он был только зверем, монстром из Мидина, размазывающим по стене останки своей жертвы, которая когда-то была человеком. Потом он бросил окровавленное, растерзанное тело на землю и принялся топтать его ногами.

Даже в порыве своего страшного гнева, не видя ничего, кроме крови, Буни твердо помнил — этот человек никогда не должен подняться, воскреснуть из мертвых. Именно поэтому он не прикоснулся к нему зубами, зная, что тем самым может подарить Декеру вторую жизнь. Нет, он должен сгнить здесь, исчезнуть с лица земли, превратиться в прах. Буни знал, что делает. До сих пор он был невиновен. А теперь стал убийцей человека, который задолго до этого обвинил его во множестве страшных преступлений. Ну что ж, Декер не дожил до того, о чем так мечтал.

Бросив тело, Буни отправился на поиски Лори. Где искать — он знал. Внизу темнела огромная трещина. Креститель забрал ее к себе и, словно приглашая его туда же, вдруг заревел, выбросив наружу гигантский столб ледяного пламени. Не раздумывая, Буни бросился вниз.

Глава 24

Оставшись один, Эшбери долго не мог сориентироваться, пока наконец не заметил странный свет, исходивший из-под развалин и многочисленных трещин в скале. Этот свет казался почему-то холодным и каким-то липким. Заинтригованный, он стал ходить от одной трещины к другой, а свет становился все ярче.

Если бы Эшбери знал, кто является источником этого света…

Он, возможно, испугался бы. Но он не знал. Он видел только свет, который манил его за собой.

* * *

Когда Буни оказался в пещере крестителя, он увидел, что вдоль стен стоят на коленях, повернувшись спиной к пламени, с завязанными глазами, одиннадцать представителей племени тьмы. Среди них были Рейчел и Лайлесберг.

На земле, справа от входа, лежала Лори. Рука и лицо ее были в крови, глаза закрыты. Буни быстро подошел к ней и тут же почувствовал на себечей-то взгляд. Он невольно повернулся в сторону ледяного пламени и застыл, встретившись глазами с Бэфоуметом.

— Подойди ближе, — сказал креститель. — Сам.

Буни испугался. Столб пламени казался в два раза больше того, что он видел в прошлый раз. От него веяло таким страшным холодом, что даже в том месте, где сейчас стоял Буни, находиться можно было с трудом. А Бэфоумет звал его ближе.

— Не бойся, — сказал он. — На тебе кровь твоего врага. Она защитит тебя от холода.

Буни сделал шаг к Бэфоумету. Его тело, изрешеченное пулями и изрезанное ножом, давно уже не ощущало никакой боли. Оно было бесчувственным и практически неуязвимым. Но сейчас его обдало жгучим холодом. И обнаженное тело почувствовало это, отозвавшись острой, колющей болью. Однако Бэфоумет был прав. Кровь Декера все-таки согревала его, становясь с каждой секундой все горячее и горячее.

— Оружие, — сказал Бэфоумет. — Выбрось его.

Буни совсем забыл о ноже, который торчал у него в шее. Он вытащил его и отбросил в сторону.

— Подойди еще ближе, — сказал креститель.

Буни подчинился, хотя страх не покидал его.

Неожиданно креститель что-то протянул из огня и схватил Буни за волосы. Буни не успел заметить, рука это или какая-то другая часть расчлененного тела. Он только почувствовал, как Бэфоумет тянет его к себе, прямо в пламя. Кровь Декера уже не спасала от жуткого холода. Лицо, казалось, покрылось коркой льда. Но сопротивляться было бы бесполезно. Бэфоумет подтащил Буни к себе и погрузил его голову в пламя. В ту же секунду Буни понял, что с ним делают: это обряд крещения.

И как бы в подтверждение его мыслей Бэфоумет торжественно произнес:

— Теперь ты Кабал.

Боль постепенно утихала. Буни открыл рот, чтобы перевести дыхание, и огонь ринулся в его организм, наполняя каждую клеточку новой силой, неся с собой его новое имя, а вместе с этим и новый смысл его существования.

Он больше не Буни. Он Кабал. Один из многих, подобных ему.

Вместе с крещением он получил от Бэфоумета великий дар: настоящую вторую жизнь, которая позволит ему любить и иметь детей. Но он во многом теперь потеряет свою неуязвимость, и не потому что в его жилах будет течь настоящая кровь. Бэфоумет поручает ему серьезное, важное дело.

— Сегодня ночью меня должны спрятать, — сказал креститель. — У всех нас есть враги, но мои враги самые жестокие и опасные. Меня заберут сегодня отсюда и спрячут от них.

Теперь понятно, для чего собрались здесь все оставшиеся представители племени тьмы. Они разберут Бэфоумета по частям и спрячут.

— Для тебя тоже есть дело. Кабал, — сказал Бэфоумет. — Я не обвиняю тебя. Это должно было случиться. Ничего не бывает вечным. Но я поручаю тебе…

— Да, я слушаю.

— Восстанови то, что ты разрушил.

— Новый Мидин?

— Нет.

— А что же?

— Ты должен найти место для нас в этом мире.

— Помогите мне.

— Я не могу. Это ты должен помочь мне. Ты разрушил наш мир. Ты и восстановишь его.

— Но с чего начать? — растерянно проговорил Кабал.

Но Бэфоумет вместо ответа вдруг слабо заговорил:

— Спасите меня. Спасите меня от моих врагов.

Его голос потерял свою величественность. Теперь в нем звучала только мольба о помощи. Сидящие у стены люди пришли в движение. Несмотря на завязанные глаза, они уверенно направились к пламени, которое уже почти совсем угасло, и встали вокруг, протянув вперед руки. Тело Бэфоумета начало распадаться. Каждый, получив свою часть, быстро заворачивал ее и уходил.

Процесс этот был для Бэфоумета, видимо, очень болезненным. Кабал, продолжая стоять там, где он принял крещение, почувствовал эту боль всем телом, как свою собственную. В какое-то мгновение она стала почти невыносимой, и он поспешил выйти из угасающего пламени.

Но что-то заставило его обернуться. Последняя часть Бэфоумета — огромная, белая голова — неподвижно повисла в огне. И тут Кабал почувствовал, как организм его стал оживать. Застывшая кровь вновь потекла по венам, сердце застучало. Он выпрямился, ощущая небывалый прилив сил.

Наконец Лайлесберг подхватил голову крестителя и, завернув ее, быстро ушел.

Пещера опустела. И пламя вдруг вновь разгорелось с такой силой, что Кабал едва успел отскочить на безопасное расстояние.

* * *

А наверху был Эшбери. Он почувствовал неладное и попытался спастись, но не успел. Слишком долго он ходил по кладбищу, высматривая источник необыкновенного света. Вырвавшееся из-под земли пламя подхватило его и подбросило вверх. Он закричал и упал на землю. Вся его одежда — ряса и кружевное белье — превратилась в прах. Страшный огонь не пощадил и его тело. Он лежал обнаженный и изуродованный до неузнаваемости.

* * *

Кабал с опаской поглядывал на разбушевавшийся костер. Огонь уже прожег потолок пещеры и вырвался наружу. Искры летели во все стороны. Языки пламени подбирались к лежащей на земле Лори. Кабал понял, что нужно уходить. Лори уже пришла в себя. По ее испуганным глазам Кабал догадался, что она видела обряд крещения и теперь боится его.

— Это я, — сказал он. — Все тот же.

Он подал ей руку и помог подняться на ноги.

— Я понесу тебя, — предложил он.

Но Лори покачала головой. Взгляд ее упал на нож Декера, который валялся за спиной Кабала. Он оглянулся и спросил:

— Он тебе нужен?

— Да.

Прикрывая голову руками, Кабал сделал несколько шагов и быстро поднял кинжал.

— Он мертв? — спросила Лори, когда Кабал подошел к ней.

— Да, — ответил тот.

* * *

Однако труп они не нашли. Туннель, в котором Буни одержал победу над своим противником, уже обвалился, как, впрочем, и весь Мидин. Когда они вышли на поверхность, вокруг не осталось ни одного склепа или мавзолея — одни развалины. Главные ворота хорошо просматривались даже издалека, и они быстро пошли по направлению к ним. Ни одного живого существа не встретилось им на пути. Тот, кто не успел покинуть Мидин, погиб в огне или под развалинами.

У самых ворот Лори неожиданно остановилась. На земле лежала кукла, сделанная из травы с венком из весенних цветов — игрушка Бабетты. Лори дотронулась до нее, и тут же перед ее глазами возникло видение. Ей показалось, что она бежит по какому-то полю в поисках убежища. Лори сразу все поняла — она снова видит глазами этой необыкновенной девочки, и, наверное, в последний раз. Она хотела передать ей свои мысли, попрощаться, но не успела. Сзади что-то затрещало. Лори быстро оглянулась. Каменные столбы, на которых держались ворота, пошатнулись. Кабал едва успел схватить ее за руку и оттащить в сторону…

* * *

Хотя часов не было ни у него, ни у Лори, Кабал четко знал, сколько времени осталось до рассвета. Это был еще один дар Бэфоумета. Он мог теперь видеть всю Землю как на ладони и без труда определять точное время суток.

И еще. Он больше не боялся солнца. Креститель позаботился и об этом. Солнечный свет ему не страшен. Конечно, предпочтительнее ночь, но и днем он может жить, не прячась от жарких лучей, которые так опасны для всех его братьев и сестер из племени тьмы. Он представил их, судорожно ищущих в этот час убежище перед наступающим новым днем. Где они теперь? Сколько их, тех, которые спаслись? Бредут усталые, падая и вновь поднимаясь… Он мысленно пожелал им удачи.

Но это еще не все. Ему предстоит найти их, собрать вместе. Невольно он причинил им зло и теперь обязан помочь, облегчить страдания, чего бы ему это ни стоило.

— Я должен отправиться в путь сегодня, — сказал он Лори. — Иначе следы совсем затеряются, и я никогда не смогу найти их.

— Одного я тебя не отпущу, Буни.

— Я больше не Буни, — ответил он.

— Почему?

Они присели на землю, и он принялся рассказывать ей про все то, что узнал от крестителя. Лори, все еще дрожа от пережитых волнений, сидела молча, и лишь изредка, когда он вдруг запинался, говорила слабым голосом:

— Продолжай. Я хочу знать все.

Но о многом она и так догадывалась, потому что сама была участником всех этих невероятных и жутких событий. Без нее Буни никогда бы не вернулся в Мидин, и что стало бы с его обитателями — даже представить страшно. Он спас их всех и, конечно, должен выполнить поручение крестителя.

Лори все понимала, но сердце ее не могло смириться с этим.

— Ты не оставишь меня, — сказала она. — После всего того, что произошло… Нет… — Она положила руку ему на колено. — Вспомни… Там, в камере…

Он взглянул на нее.

— Ты сказала тогда, чтобы я забыл обо всем. Это спасло меня. Но то, что случилось здесь… Понимаешь, я никогда не прощу себе. Ведь я отнял у них последнее.

— Ты ни в чем не виноват.

— Если бы я не пришел сюда, все осталось бы по-прежнему. И теперь я должен восстановить то, что разрушил.

— Тогда возьми меня с собой. Мы пойдем вместе.

— Нельзя. Ты живая, Лори. А я нет. Ты человек. А я…

— Можно все изменить.

— О чем ты говоришь?

— Я могу стать такой же, как ты. Ведь это не трудно.

Пелоквин один раз укусил тебя и ты стал другим. То же можно сделать и со мной.

— Я не могу.

— Ты просто не хочешь.

* * *

Она повертела в руках нож Декера и положила его рядом с собой.

— Ты не хочешь, чтобы мы были вместе. Все очень просто. — Она слабо улыбнулась. — Разве я не права?

— Нет… Я должен закончить свое дело… — ответил он. — И тогда, может быть…

— Ну, конечно, через сто лет! — воскликнула она, и слезы потекли по ее лицу. — Ты придешь, выкопаешь меня из могилы и скажешь… вот… хотел прийти раньше, но время так быстро летит…

— Лори…

— Замолчи! Я больше не хочу тебя слушать! — Она отвернулась. — У тебя важное дело, и, конечно, никто не должен мешать.

Он сидел молча.

— Ну, что же ты ждешь? Иди! Не хочу тебя видеть…

Он встал, она больше не плакала, и ему стало легче. Он сделал несколько шагов назад. Лори по-прежнему смотрела в сторону. Тогда он повернулся и зашагал прочь.

Лори подняла глаза и, увидев его удаляющуюся спину, поняла, что это все. Она взяла нож Декера и приставила острие к своему животу. Конечно, одной рукой ей вряд ли удастся что-то сделать, поэтому она встала на колени… Рукоятка ножа уперлась в землю. Еще мгновение — и она навалилась на кинжал всей тяжестью своего тела. Боль оказалась невыносимой, и она громко вскрикнула.

Он обернулся и увидел, как она корчится на земле в луже крови. Он бросился к ней, перевернул на спину. Ее тело уже билось в предсмертных судорогах.

— Это… не правда, — едва слышно проговорила она. — Я хочу видеть только тебя.

— Не умирай, — сказал он. — Господи! Только не умирай!

— Спаси меня.

— Я не знаю как…

— Убей меня… Твоя слюна… Она даст мне вторую жизнь.

Лицо ее исказилось от боли. Задыхаясь, она проговорила:

— Если ты не можешь взять меня с собой, то пусть я умру. Это лучше, чем жить без тебя.

Он приподнял ее голову. Слезы застилали ему глаза. Она захрипела. Еще несколько секунд и ее не станет, и тогда уже ничто не сможет ей помочь.

— Нет? — прошептала она и закрыла глаза.

Он наклонился над ней, а потом впился зубами в ее шею. Горячая кровь заполнила его рот. Он чуть не захлебнулся, но долго не отрывался от нее, стремясь, чтобы та сила, которой он был наделен, попала в ее организм.

Тело Лори обмякло. Он поднял голову и долго смотрел на нее. Но она не шевелилась. Господи! Что он сделал! Она была для него всем. А он не успел выхватить ее из лап смерти.

Убитый горем, он осторожно опустил ее на землю. И тут… она открыла глаза и тихо сказала:

— Я никогда тебя не оставлю.

Глава 25

Тело Эшбери нашел Петтин, но опознать священника мог только Игерман. Удивительно, но несчастный был еще жив, несмотря на полученные увечья. Ему ампутировали обе ноги и одну руку выше локтя. После операции он находился в глубочайшей коме, но все-таки выжил, хотя все хирурги утверждали, что шансов у него практически нет. Но они не знали, что огонь, который покалечил его, был не простым. Этот же огонь и позволил выжить ему на удивление всем.

Игерман не отходил от него круглые сутки, с нетерпеливым ожиданием вглядываясь в его лицо, потому что был уверен — Эшбери укажет ему дорогу к тому дьяволу, который искалечил и его жизнь тоже. После двух месяцев беспамятства Эшбери пришел наконец в себя. Рассудок его помутился, но Игерман ловил каждое слово священника, несмотря на то, что многим его речь казалась абсолютно бессвязной. А рассказал он очень много. Упомянул Бэфоумета. Кабала. Поведал о том, что тело идола разобрали по кусочкам и спрятали. Кроме того, он утверждал, что знает, как их найти.

— Я найду по запаху, — без устали повторял он.

— Вы сможете привести нас к нему? — спрашивал Игерман.

— Смогу, — неизменно отвечал Эшбери.

— Тогда я иду с вами, — не колеблясь ни секунды, заявил Игерман.

Никто, кроме него, не воспринимал всерьез рассказ безумного священника. И власти охотно предоставили Игерману возможность взять на себя заботу о несчастном и распорядиться его судьбой. «Они стоят друг друга», — таково было общее мнение об этой странной парочке.

Эшбери находился в полной зависимости от Игермана, по крайней мере, первое время. Накормить, одеть, вымыть… Ухаживать за безумным калекой — занятие не из приятных, но Игерман знал, что только с помощью Эшбери он сможет отомстить врагам за свое унижение. Сумасшедший священник — единственный человек на земле, в чьих руках ключ к разгадке. Игерман добьется своего. И тогда наступит его день, который не сравнится даже с днем страшного суда.

* * *

Они разбрелись по всему континенту в поисках убежища.

Кто-то подался на родину своих предков, осев в небольших провинциальных городках. Некоторые решили обосноваться в крупных городах, таких, как Торонто, Вашингтон, Чикаго, рассчитывая затеряться в толпе. Им казалось, что на этих кишащих людьми улицах, где давно уже стерта грань между добром и злом, между правдой и ложью, легче оставаться незамеченным. Но все они без исключения знали, что долго им не продержаться. Год, два, три… и люди обнаружат их, и снова начнутся гонения.

А значит, осторожность — превыше всего. Придется отчаянно голодать, тщательно подбирая себе жертву из тех, кого не будут искать, о ком не будут скорбеть. Придется следить за тем, чтобы ни одна жертва не осталась в живых, получив со слюной оборотня дозу чудодейственного бальзама. Нельзя принимать чужаков, нельзя раскрывать свой секрет. А если попадется кто-то один, другие не должны рисковать безопасностью всех. Жестокие законы, но нарушение их грозит страшными последствиями.

И еще… терпение, к которому они все уже привыкли. Если оно не изменит им и на этот раз, спаситель непременно придет.

Лишь немногие знали, кто он, но его имя было на устах у всех. Кабал. Тот, кто разрушил Мидин. Они повторяли это имя в своих молитвах изо дня в день, потому что знали — с его приходом изменится все.

А пока… Пока нужно как-то существовать. Растить детей, оберегая их от яркого солнца. Утешать стариков. И следить за молодежью — вокруг живые люди, а любовь не знает границ…

Это была жизнь.

ВЕЧНЫЙ ПОХИТИТЕЛЬ ⁽¹⁹⁹²⁾

Устав от учебы в школе, мальчик с радостью принимает предложение незнакомца отдохнуть в волшебном Доме Каникул, где можно играть с утра до вечера. Вот только скоро выясняется, что один день, проведенный в загадочном месте, равен году на остальной части Земли, а «отдыхающим» суждено превратиться либо в монстров, либо в рыб в пруду.

Глава 1

Недоеденный Харви

Огромный серый зверь февраль заживо съел Харви Свика. А вот и он, погребенный в животе того удушающего месяца, размышляет, сможет ли когда-нибудь отыскать дорогу в промерзших закоулках, что лежат между настоящим и Пасхой. Харви не слишком много раздумывал о своих шансах. Очень вероятно, он так и скучал бы, пока однажды в голову не пришла мысль, что время тянется слишком медленно. Ему даже могло показаться — он забывает дышать. Тут, скорее всего, люди удивятся, почему такой превосходный молодой человек погиб в лучший момент своей жизни. Это останется грандиозной тайной до тех пор, пока некий великий сыщик не решит воссоздать день из жизни Харви Свика.

Тогда и только тогда будет открыта мрачная правда. Сначала сыщик проследовал бы тем ежеутренним маршрутом, которым следовал Харви в школу, тащась вдоль непривлекательных улиц. Затем он уселся бы за партой Харви и услышал вызывающее жалость бормотание учителя истории и учителя естественных наук и подивился бы, как героический мальчик умудрялся держать глаза открытыми. И наконец, когда пустой день превратится в сумерки, он бы вернулся длинной и утомительной дорогой домой, и когда бы он поставил ногу на лестницу, откуда ушел тем утром, и люди бы спросили его, — как это у них принято, — почему такой приятный молодой человек, как Харви, умер, он бы покачал головой и сказал:

«Это очень просто».

«О, — воскликнула бы любопытная толпа. — Скажите, пожалуйста».

И, смахивая слезу, сыщик ответил бы:

«Харви Свика съел огромный серый зверь Февраль».

Это был чудовищный месяц, вот уж точно, гнусный и унылый месяц. Удовольствия Рождества, и острые, и сладкие, уже затуманились в памяти Харви, и обещание лета было столь далеким, что казалось мифическим. Конечно, будут весенние каникулы, но насколько до них далеко? Пять недель? Шесть? Математика не была его сильной стороной, поэтому он не беспокоил себя больше, делая попытки и терпя неудачу в подсчете дней. Он просто знал, что задолго до того, как солнце придет спасти его, он уже завязнет в желудке зверя.

«Ты не должен тратить время, сидя здесь», — сказала его Мама, войдя и обнаружив, что он наблюдает, как дождевые капли догоняют друг друга, сбегая по стеклу окна в спальне.

«У меня ничего нет получше, чем бы заняться», — ответил Харви, не оглядываясь.

«Ну тогда ты можешь быть полезным», — сказала Мама.

Харви пожал плечами. Полезным? Еще одно наименование тяжелой работы. Он вскочил, подбирая оправдания — он не делал этого, он не делал того, — но было слишком поздно.

«Для начала ты можешь привести в порядок эту комнату», — сказала Мама.

«Но…»

«Не просиживай в мечтаниях дни напролет, дорогой. Жизнь слишком коротка».

«Но…»

«Вот это хороший мальчик».

И с этим она оставила его. Бормоча себе под нос, он обошел комнату. Тут не было даже беспорядка. Несколько игр разбросано, пара ящиков выдвинуто, кое-что из одежды не убрано в шкаф: выглядело совсем неплохо.

«Мне десять, — сказал он себе (не имея ни братьев, ни сестер, он частенько разговаривал сам с собой). — Это значит, что я не ребенок. Я не должен прибираться только потому, что она так говорит. Это скучно».

Теперь он не просто бормотал, он говорил вслух. «Я хочу… Я хочу…» Он подошел к зеркалу и спросил его:

«Чего же я хочу?» Курносый мальчик с соломенными волосами и карими глазами, которого он видел перед собой, покачал головой. «Я не знаю, чего хочу, — сказал он. — Я знаю только, что умру, если не будет чего-то веселого. Я!

Умру!»

Когда он говорил, окно зазвенело — в него ударил крепкий порыв ветра, затем второй, затем третий. И хотя Харви не помнил, чтобы окно было приоткрыто больше чем на дюйм, оно внезапно распахнулось. Холодный дождь окропил его лицо. Полузакрыв глаза, он подошел к окну и на ощупь попытался закрыть его, сначала уверившись, что в этот раз задвижка легла на место.

Ветер раскачал лампу, и когда Харви повернулся, казалось, раскачивается вся комната. На мгновение свет в его глазах вспыхнул, затем залил противоположную стену. Но между вспышкой и тем, как разлиться, он осветил середину комнаты, и там — отряхивающий со шляпы капли дождя — стоял незнакомец.

Выглядел он достаточно безобидно. Он был не более чем на шесть дюймов выше Харви, тощ, кожа отчетливо желтоватого цвета. Носил он превосходный костюм, очки и широчайшую улыбку.

«Ты кто?» — требовательно спросил Харви, раздумывая, как ему пройти к двери мимо этого нахала.

«Не нервничай, — ответил человек, сдергивая одну из замшевых перчаток и хватая руку Харви и тряся ее. — Меня зовут Риктус. Ты — Харви Свик, верно?»

«Да…»

«А то я было подумал, что забрался не в тот дом».

Харви не мог отвести взгляда от ухмылки Риктуса. Она была достаточно широка, чтобы позавидовала акула, — в два ряда идеальных сверкающих зубов.

Риктус вытащил платок из кармана своего промокшего насквозь пиджака, затем снял очки и принялся стирать с них капли дождя. Либо он, либо платок издавали запах, далекий от благоухания. Аромат, честно говоря, был как в туалете.

«Я вижу, у тебя есть вопросы», — сказал Риктус.

«Ага».

«Спрашивай. Мне нечего скрывать».

«Хорошо. Как ты сюда забрался, это во-первых?»

«Через окно, разумеется».

«Высоковато с улицы».

«Если летаешь, то нет».

«Летаешь?»

«Конечно. Как еще я намеревался бы добраться сюда в такую отвратительную ночь? Либо так, либо на гребной лодке. Мы, маленький народец, должны смотреть в оба, когда сильно льет. Один неверный шаг и плывешь. — Он насмешливо уставился на Харви. — Ты плаваешь?»

«Летом, иногда», — ответил Харви, желая вернуться к проблеме летного дела.

Но Риктус направил беседу совсем в другом направлении. «По ночам, вроде этой, — сказал он, — тебе не кажется, будто лета никогда больше не будет?»

«Это точно», — согласился Харви.

«Знаешь, я услышал твой вздох за милю, и сказал себе:

«Тут есть ребенок, нуждающийся в каникулах». Он сверился с часами. «Если у тебя есть время, каникулы будут».

«Время?»

«Для путешествия, мальчик, для путешествия! Ты нуждаешься в приключениях, молодой Свик. Где-то… вне этого мира».

«Как ты услышал, что я вздыхаю, когда ты был на расстоянии мили?» Харви хотел знать.

«Какая разница? Я услышал тебя. Вот и все дела».

«Это какое-то волшебство?»

«Может быть».

«Почему ты мне не говоришь?»

Риктус посмотрел на Харви непроницаемым взглядом.

«Думаю, ты слишком любопытен, и это тебе не на пользу, вот почему, — сказал он, и его улыбка немного подпортилась. — Если ты не хочешь помощи, мне же лучше».

Он сделал движение в сторону окна. Ветер все еще ударял в стекло, будто бы страстно желал вернуться обратно и унести прочь своего пассажира.

«Погоди», — сказал Харви.

«Для чего?»

«Прости. Больше я не буду задавать вопросов».

Риктус замер, держа руку на задвижке. «Больше никаких вопросов, угу?»

«Обещаю, — произнес Харви. — Говорю тебе: я извиняюсь».

«Значит, извиняешься. Значит, извиняешься». Риктус глядел на дождь. «Я знаю местечко, где дни всегда солнечные, — заявил он. — Мы пришли к соглашению, мальчик, никаких вопросов».

«Да. Я извиняюсь».

«Будучи снисходительным, я забуду, что ты говорил, и скажу тебе вот что: если хочешь, чтобы я попросил за тебя, я посмотрю, не приготовлена ли комната для другого гостя».

«Я бы этого хотел».

«Я ничего не гарантирую», — сказал Риктус, открывая задвижку.

«Понимаю».

Ветер внезапно подул и широко распахнул окно. Свет начал неистово колебаться.

«Жди меня», — прокричал Риктус, пересиливая гул дождя и ветра.

Харви кинулся спросить, скоро ли он вернется, но в один миг остановил себя.

«Никаких вопросов, мальчик!» — сказал Риктус. И пока говорил, ветер, казалось, наполнил его пальто. Оно вздулось, как черный воздушный шар, и внезапно Риктус взлетел с подоконника.

«Вопросы развращают ум! — прокричал он, улетая. — Держи рот на замке и посмотрим, что придется на твою долю!»

И с тем ветер унес его прочь. Черный воздушный шар пальто поднялся словно черная луна на дождливом небе.

Глава 2

Таинственная дорога

Харви ничего не сказал о своем необычном посетителе ни Маме, ни Папе, вдруг они повесят на окна замки, чтобы помешать Риктусу вернуться в дом. Но в таком сохранении тайны были и свои неудобства, через несколько дней Харви начал сомневаться, не вообразил ли он все. Возможно, я заснул на окне, думал он, и Риктус был только сном.

Тем не менее он продолжал надеяться. «Жди меня», — сказал Риктус, и Харви так и делал. Он смотрел из окна своей комнаты. Он смотрел со своей парты в школе. Он даже караулил одним глазом, когда лежал ночью на подушке. Но Риктус не появлялся.

И затем, приблизительно через неделю после первого визита, как раз тогда, когда надежда пошла на убыль, его бдительность была вознаграждена. Одним туманным утром по пути в школу он услышал голос у себя над головой и, взглянув вверх, увидел выплывающего из облаков Риктуса, пальто его раздулось так, что он выглядел толще свиньи на выставке.

«Как делишки?» — спросил он, спускаясь.

«Я начал думать, что придумал тебя, — ответил Харви. — Знаешь, вроде как сон».

«Это мне частенько говорят, — сообщил Риктус с еще более широкой улыбкой, чем прежде. — Особенно дамы. Ты — мечта, ставшая действительностью, говорят они». Риктус подмигнул. «А кто я такой, чтобы спорить?.. Тебе нравятся мои туфли?»

Харви посмотрел вниз на ярко-голубые туфли Риктуса. Они были что надо, и он так и сказал.

«Мне дал их мой босс, — похвастался Риктус. — Он чрезвычайно счастлив, что ты приедешь погостить. Итак ты готов?»

«Ну…» «Не стоит терять время, — сказал Риктус. — Завтра комнаты для тебя может не оказаться».

«Могу я задать только один вопрос?»

«Я думал, мы пришли к соглашению…»

«Знаю. Но только один».

«Ладно. Один».

«Это место далеко отсюда?»

«Не-а. Прямо на той стороне города».

«Значит, я пропущу в школе только пару часов?»

«Это уже два вопроса», — сказал Риктус.

«Нет, я просто размышляю вслух».

Риктус хмыкнул. «Смотри, — предупредил он. — Я тут не для того, чтобы песни петь и пляски разводить, уговаривая тебя. У меня есть приятель по имени Джайв, чтобы этим заниматься. А я просто весельчак. Я улыбнусь и говорю: иди со мной в Дом Каникул, и если ребятки не хотят идти…» Он пожал плечами. «Что ж, тем хуже для них».

С тем он и повернулся спиной к Харви.

«Погоди! — запротестовал Харви. — Я хочу пойти. Но только ненадолго».

«Ты можешь оставаться там так долго, как захочешь, — успокоил Риктус. — Или так недолго. Я хочу только убрать это хмурое выражение с твоего лица и чтобы на твоем лице было что-то вроде этого». Его улыбка стала даже еще шире. «Есть ли в этом какое преступление?»

«Нет, — ответил Харви. — Это не преступление. Я рад, что ты отыскал меня. По-настоящему рад».

Что с того, если он пропустит все утро в школе, подумал он, невелика будет потеря. Так же как и час или два днем. Поскольку он вернется домой к трем часам. Или к четырем. Но уж точно до темноты.

«Я готов идти, — сказал он Риктусу. — Показывай дорогу».

Миллсэп, город, где Харви прожил всю свою жизнь, не был очень велик, и он думал, что видел почти весь его за эти годы. Но улицы, которые он знал, скоро остались позади, и хотя Риктус развивал значительную скорость, Харви старался держать в памяти приметы, отмечавшие путь, на тот случай, если ему придется самому искать дорогу домой. Лавка мясника с двумя свиными головами, свисающими с крюков, церковь и двор возле нее, полный старых могил, статуя какого-то давно умершего генерала, покрытая от шляпы до стремян голубиным пометом, — все эти знаки он более или менее заметил и запомнил.

И пока они шли, Риктус не прекращал поток праздной болтовни.

«Ненавижу туман! Просто ненавижу! — выкрикивал он. — Ив полдень будет дождь. Мы, конечно, под него не попадем…» От разговора о дожде он перешел к состоянию улиц. «Посмотри на этот мусор по всему тротуару! Позор! А тут еще слякоть, которая превращает мои прекрасные туфли в старые развалюхи!»

У него было много, что сказать, но ничего из этого не было особенно информативным, и немного спустя Харви перестал слушать. Как далеко был Дом Каникул, начал размышлять он. Его пробирал озноб от тумана, ноги начали дрожать. Если вскоре они не доберутся, он хотел повернуть обратно.

«Я знаю, о чем ты думаешь», — сказал Риктус.

«Бьюсь об заклад, нет».

«Ты думаешь, что все это трюк. Думаешь, Риктус ведет тебя таинственным путем, конца которому нет. Верно?»

«Может, чуть-чуть».

«Хорошо, мой мальчик. У меня есть новости для тебя. Посмотри-ка вперед».

Риктус показал — и там, не очень далеко от того места, где они стояли, находилась высокая стена, такая длинная, что справа и слева терялась в тумане.

«Что ты видишь?» — спросил Риктус.

«Стену», — ответил Харви, хотя чем дольше он смотрел, тем менее уверенным становился. Камни, которые на первый взгляд выглядели достаточно прочными, теперь, казалось, двигались и шатались, будто были высечены из самого тумана и возложены один на другой, чтобы сдержать любопытствующий взгляд.

«Похоже на стену, — сказал Харви, — но это не стена».

«Ты очень наблюдателен, — с восхищением воскликнул Риктус. — Большинство людей видят глухой тупик, поэтому поворачиваются и идут другой улицей».

«Но не мы».

«Нет, не мы. Мы продолжим путь. Знаешь почему?»

«Потому что Дом Каникул с той стороны?»

«Что ты за у-ди-ви-тель-ный ребенок! — заявил Риктус. Совершенно верно. — Кстати, ты хочешь есть?»

«Умираю от голода».

«Что же, в Доме Каникул тебя ждет женщина, миссис Гриффин. И позволю себе сказать: она величайшая кухарка на всем свете. Клянусь могилой моего портного. Она может сготовить все, что бы ни возмечталось из еды. Тебе надо сделать только одно — попросить. А яйца со специями, — он причмокнул губами, — просто совершенство».

«Я не вижу ворот», — сказал Харви.

«Это потому, что их нет».

«Как же в таком случае мы войдем?»

«Просто продолжай идти».

Наполовину из-за голода, наполовину из-за любопытства Харви сделал, как указал Риктус, и когда он находился на расстоянии трех шагов от стены, порыв душистого, пахнущего цветами ветра проскользнул между мерцающих камней и поцеловал его в щеку. Это тепло радушно приглашало после долгой, утомительной дороги, и он прибавил шагу, потянулся, чтобы прикоснуться к стене, когда к ней приблизился. Туманистые камни, казалось, в свою очередь потянулись к нему, обнимая за плечи своими мягкими серыми руками и проводя сквозь стену.

Он оглянулся, но улица, из которой он шагнул, со своими серыми тротуарами и серыми облаками, уже исчезла. Под ногами была трава — высокая и полная цветов. Над головой было синее небо середины лета. А впереди, построенный на вершине обширного холма, находился Дом, который, вероятно, впервые воображен в мечте.

Он подождал, чтобы посмотреть, идет ли за ним Риктус, но не стал раздумывать, каким образом серый зверь Февраль был убит и на его месте возник этот теплый день. Харви просто испустил смешок, которым и сам Риктус мог бы гордиться, и заторопился вверх по склону под сень Дома Мечты.

Глава 3

Удовольствие и червь

Как было бы здорово, думал Харви, построить что-нибудь подобное. Заложить фундамент глубоко в землю, настелить полы и возвести стены, чтобы сказать: там, где ничего не существовало, я воздвиг дом. Это было бы очень здорово.

Опять-таки, место это не походило на напыщенного павлина. Ни мраморных лестниц, ни витых колонн. Это был горделивый Дом, но тут явно не было ничего дурного, а было много чем гордиться.

Дом возвышался на четыре этажа и хвастал большим количеством окон, чем Харви мог с легкостью подсчитать. Крыльцо было широким, к украшенной резьбой двери вели ступени, а крытые шифером крыши были круты и увенчивались величественными каминными трубами и громоотводами.

Однако высочайшей точкой была не труба и не громоотвод, а большой искусно отделанный флюгер, который Харви и разглядывал, когда услышал, как открылась входная дверь и голос произнес:

«Ну надо же, Харви Свик, собственной персоной».

Он посмотрел вниз, белый силуэт флюгера все еще стоял в глазах, а тут, на крыльце, была женщина, перед которой его бабушка (самый старый человек, которого он знал) выглядела молодой.

Ее лицо напоминало скатанный клубок паутины, откуда волосы ее, которые тоже могли быть паучьей работы, торчали многочисленными клочками. Глаза ее были крошечными, рот сжат, руки скрючены. Однако голос ее оказался мелодичным, а слова радушными.

«Я думала, что, может быть, ты решил не приходить, — сказала она, поднимая корзину свежесрезанных цветов, которую она оставила на ступенях. — Это было бы жалко. Входи! Еда на столе. Ты, наверное, проголодался».

«Я надолго не останусь», — произнес Харви.

«Ты должен делать все, что пожелаешь, — послышалось в ответ. — Я, между прочим, миссис Гриффин».

«Да, Риктус упоминал о вас».

«Надеюсь, он не слишком утрудил твои уши. Он обожает звук собственного голоса. И еще — свое отражение».

Тут Харви забрался на ступени крыльца и остановился перед открытой дверью. Он знал, это был момент решения, хотя почему, в точности не ведал.

«Шагай внутрь», — сказала миссис Гриффин, отбрасывая паучьи волосы со своего покрытого морщинами лба.

Но Харви все еще колебался, он мог бы повернуться кругом и никогда не шагнуть внутрь Дома, если бы не услышал мальчишечий голос, вопящий: «Поймал! Поймал тебя!» Затем последовал буйный смех.

«Венделл! — воскликнула миссис Гриффин. — Ты опять гоняешься за кошками?»

Смех стал еще громче и был настолько полон радости, что Харви переступил порог и вошел в Дом, чтобы увидеть лицо смеявшегося.

Он видел его только мельком. Бестолковое лицо в очках на мгновение появилось в другом конце коридора. Затем между ног мальчика прошмыгнула пегая кошка и тот помчался на нею, опять вопя и смеясь.

«Такой сумасбродный мальчишка, — сказала миссис Гриффин, — но все кошки любят его!»

Изнутри Дом был еще более прекрасен, чем снаружи. Даже во время короткого путешествия до кухни Харви увидел достаточно, чтобы понять: здесь все устроено для игр, погонь и приключений. Это был лабиринт, в котором ни одна дверь не была похожа на другую. Это было сокровище, где какой-нибудь знаменитый пират спрятал свою награбленную, залитую кровью добычу. Это было место отдыха для ковров, на которых летают джинны, и для ящиков, запечатанных еще до Потопа, куда яйца тварей, исчезнувших с земли, заключены, ожидая, пока солнечное тепло высидит их.

«Он совершенен!», — пробормотал сам себе Харви.

Миссис Гриффин услышала его слова. «Нет ничего совершенного», — ответила она.

«Почему нет?»

«Потому что время проходит, — продолжала она, глядя на срезанные ею цветы. — И пчела, и червь рано или поздно находят дорогу во все».

Слыша это, Харви недоумевал, что за горе изведала миссис Гриффин, если она сделалась столь печальной.

«Извини, — сказала она, прикрывая свою печаль слабой улыбкой. — Ты пришел сюда не для того, чтобы слушать мои траурные песни. Ты пришел, чтобы развлекаться, не так ли?»

«Думается, да», — ответил Харви.

«Поэтому, позволь мне соблазнить тебя кое-какими угощениями».

Харви уселся за большой кухонный стол, и в одну минуту миссис Гриффин поставила перед ним дюжину тарелок с едой: гамбургеры, горячие сосиски и жареные цыплята, горы политого маслом картофеля, яблоки, вишни и шоколадные пироги, мороженое и взбитые сливки, виноград, мандарины и блюдо с фруктами, названия которых он даже и не знал.

Он стал с аппетитом есть и поглощал уже второй кусок шоколадного пирога, когда, легко ступая, вошла веснушчатая девочка с длинными кудрявыми светлыми волосами и огромными зеленовато-голубыми глазами.

«Ты, должно быть, Харви», — сказала она.

«Откуда ты знаешь?»

«Венделл мне сказал».

«А он откуда знает?»

Девочка нахмурилась: «Он просто услышал. Я, кстати, Лулу».

«Ты только что прибыла?»

«Нет. Я здесь уже сто лет. Дольше, чем Венделл. Но не так долго, как миссис Гриффин. Никто не был здесь так долго, как она. Верно?»

«Почти, — сказала миссис Гриффин чуть таинственно. — Хочешь чего-нибудь поесть, золотко?»

Лулу покачала головой:

«Нет, спасибо. У меня сейчас нет аппетита».

Тем не менее она села напротив Харви, ткнула в шоколадный пирог большим пальцем и затем его облизала.

«Кто пригласил тебя сюда?» — спросила она.

«Человек по имени Риктус».

«О, да. Тот, с ухмылкой».

«Да, он».

«У него есть сестра и два брата», — продолжала она.

«Ты что, встречала их?»

«Не всех, — призналась Лулу. — Они держатся особняком. Но рано или поздно ты встретишь одного из них».

«Я… не думаю, что останусь, — сказал Харви. — Наверное, Мама и Папа даже не знают, что я здесь».

«Разумеется, знают, — ответила Лулу. — Они просто тебе не говорили». Харви смутили ее слова, и он в этом признался. «Позвони своим Маме и Папе, — предложила Лулу. — Спроси их».

«Я могу это сделать?» — удивился он.

«Конечно, можешь, — ответила миссис Гриффин. — Телефон в коридоре».

Взяв с собой полную ложку мороженого, Харви пошел к телефону и набрал номер. Сначала он услышал воющий звук в трубке, будто в проводах гудел ветер. Затем, когда прояснилось, он услышал, как его Мама говорит:

«Кто это?»

«До того, как ты начнешь вопить…» — начал он.

«О, привет, дорогой, — проворковала Мама. — Ты добрался?»

«Добрался?»

«Ты в Доме Каникул, надеюсь?»

«Да, там. Но…»

«О, замечательно. Я волновалась, что ты заблудился. Тебе там нравится?»

«Ты знала, куда я иду?» — спросил Харви, поймав взгляд Лулу.

Говорила тебе — одними губами произнесла она.

«Конечно, мы знали, — продолжала его Мама. — Мы пригласили мистера Риктуса показать тебе это место. Ты выглядел таким печальным, бедный ягненок. Мы подумали, что тебе следует немного развлечься».

«На самом деле?» — спросил Харви, пораженный подобным поворотом событий.

«Мы только хотели, чтобы ты немного развлекся, — продолжала Мама. — Поэтому оставайся там столько, сколько захочешь».

«А как насчет школы?» — спросил он.

«Ты заслужил, чтобы немного пропустить, — раздалось в ответ. — Не беспокойся ни о чем. Просто весело проводи время».

«Хорошо, Мам».

«Пока, дорогой».

«Пока».

Харви пошел прочь от телефона. Разговор изумил его.

«Ты оказалась права, — сказал Лулу. — Они все устроили».

«Значит, теперь тебе не из-за чего чувствовать свою вину, — заявила Лулу. — Ну, думаю, увидимся попозже, хорошо?»

И она легкими шагами ушла прочь.

«Если ты закончил есть, — сказала миссис Гриффин, — я покажу тебе твою комнату».

«Мне бы этого хотелось».

Она чинно повела Харви вверх по лестнице. На площадке между пролетами, греясь на залитом солнцем подоконнике, лежала кошка с мехом цвета безоблачного неба.

«Это Блю Кэт, — пояснила миссис Гриффин. — Ты видел Стью Кэт, игравшую с Венделлом. Не знаю, где Клю Кэт, но она разыщет тебя. Она любит новых гостей».

«А много людей приходит к вам сюда?».

«Только дети. Они очень особые, вроде тебя, и Лулу, и Венделла. Мистеру Худу не нужно кого попало».

«Кто такой мистер Худ?»

«Человек, который построил Дома Каникул», — ответила миссис Гриффин.

«Я его тоже встречу?»

Казалось, вопрос поверг миссис Гриффин в замешательство.

«Может быть, — сказала она, отводя взгляд. — Но он очень замкнутый человек».

Теперь они поднялись на этаж, и, следуя вдоль ряда написанных маслом портретов, миссис Гриффин провела Харви в комнату в глубине Дома. Та выходила во фруктовый сад, и теплый ветер принес с собой приятный запах свежих яблок.

«Ты устал, мое золотко, — сказала миссис Гриффин. — Может, ты приляжешь ненадолго?»

Харви обычно терпеть не мог спать днем: это слишком сильно напоминало ему о гриппе или о кори. Но подушка казалась очень холодной и удобной, и когда миссис Гриффин ушла, он решил прилечь, всего лишь на несколько минут.

Или он устал сильнее, чем думал, или покой и уют Дома укачали его, повергли в дремоту. Как бы то ни было, глаза его закрылись почти сразу, как только он положил голову на подушку, и не открывались до утра.

Глава 4

Смерть в межсезонье

Солнце пришло разбудить его вскоре после восхода: прямая белая полоса света легла на веки. Харви вздрогнул, уселся на кровати, какое-то мгновение недоумевая, что это за кровать, что за комната, что за дом. Затем воспоминания о предыдущем дне вернулись, и он понял, что проспал с позднего полудня до раннего утра.

Отдых придал ему сил. Харви почувствовал прилив энергии и с возгласом удовольствия выпрыгнул из кровати и оделся.

Дом был даже еще радушнее, чем вчера, и цветы, что миссис Гриффин расставила на столах и подоконниках, ликовали всеми своими красками. Входная дверь была распахнута, и, скользнув вниз по сверкающим перилам, Харви выскочил на крыльцо, чтобы рассмотреть утро.

Его ожидал сюрприз. Деревья, которые вчера были тяжелы от листьев, потеряли свои кроны, на каждой ветке были новые крохотные почки, будто в первый день весны.

«Новый день, новый доллар», — сказал Венделл, рысцой огибая угол Дома.

«Что это значит?» — спросил Харви.

«Мой отец все время так говорит. Новый день, новый доллар. Он банкир, мой Папа. Венделл Гамильтон Второй. А я, я…»

«Венделл Гамильтон Третий».

«Откуда ты знаешь?»

«Случайно угадал. Я — Харви».

«Ага, знаю. Тебе нравятся дома на деревьях?»

«У меня никогда такого не было».

Венделл указал на самое высокое дерево. Там среди ветвей была установлена платформа, на которой высился недостроенный дом.

«Я работаю там уже несколько недель, — сказала Венделл. — Но в одиночку никак не доделаю. Ты мне не хочешь помочь?»

«Конечно. Но сначала мне надо что-нибудь съесть».

«Иди и ешь. Я буду неподалеку».

Харви направился в Дом и обнаружил, что миссис Гриффин ставит завтрак, подобающий принцу. На полу было пролитое молоко и кошка с хвостом, изогнутым как вопросительный знак, лакала его.

«Клю Кэт?» — спросил он.

«Совершенно верно, — гордо ответила миссис Гриффин. — Она озорница».

Клю Кэт взглянула вверх так, будто знала, что говорят о ней. Затем вспрыгнула на стол и стала искать среди блюд с пирожными и вафлями, чего бы еще съесть.

«Она может делать все, что захочет? — спросил Харви, видя, как кошка обнюхивает и то, и это. — Я имею в виду, кто-нибудь следит за ней?»

«О, ну за всеми нами кто-то следит, не так ли? — ответила миссис Гриффин. — Нравится нам это или нет. Ешь же, у тебя впереди какое-нибудь чудесное занятие».

Харви не нуждался в дополнительных приглашениях. Он накинулся на свою вторую трапезув Доме Каникул даже с большим аппетитом, чем на первую, и затем отправился наружу, чтобы встретить день.

О, что это был за день!

Ветерок был теплым и пах зеленым ароматом растений, идеальное небо полно ныряющих вниз птиц. Он побрел по траве, держа руки в карманах, как повелитель всего, что обозревает, и выкликивая Венделла при приближении к деревьям.

«Можно подняться?»

«Если у тебя голова не кружится от высоты», — подзадорил его Венделл.

Лестница трещала, пока он взбирался, но он поднялся на платформу, не нащупывая ни одной ступеньки. Венделл был поражен.

«Неплохо для новичка, — сказал он. — У нас здесь было два ребенка, которые даже до половины не могли долезть».

«Куда они делись?»

«Обратно домой, я полагаю. Дети приходят и уходят, знаешь?»

Харви поглядел сквозь ветки, на которых лопалась каждая почка.

«Много здесь не увидишь, да? — спросил он. — Я имею в виду, тут нет никаких признаков города».

«Какая разница? — сказал Венделл. — Он в любом случае отсюда покажется серым».

«А здесь солнечно, — сказал Харви, разглядывая стену из туманных камней, которая отделяла сады Дома от внешнего мира. — Как это получается?»

Вновь ответ Венделла оказался тем же. «Какая разница? — сказал он. — Мне все равно. Ну, мы начинаем строить или как?»

Они потратили следующих два часа, работая над древесным домом, спускаясь множество раз, чтобы втащить материалы, которые грудой валялись возле фруктового сада, отыскивали доски, чтобы закончить ремонт. К полудню они не только отыскали достаточно деревяшек, чтобы укрепить крышу, но каждый из них нашел еще и друга. Харви понравились плоские шутки Венделла, и это «какая разница?», которое находило дорогу в каждое второе предложение. Венделл, казалось, был также счастлив в обществе Харви.

«Ты первый по-настоящему веселый ребенок», — сказал он.

«А Лулу?»

«Что Лулу?»

«Она нисколько не веселая?»

«Она была в порядке, когда я только прибыл, — признал Венделл. — Я имею в виду, она была здесь месяцы, поэтому была так добра, что показала мне это место. Но последние несколько дней она стала странной. Я видел, как она иногда бродит повсюду так, будто ходит во сне, с бессмысленным выражением на лице».

«Возможно, она сходит с ума, — сказал Харви. — Ее мозг превращается в кашу».

«Ты знаешь об этой дряни?» — спросил Венделл, его лицо осветилось дьявольским восторгом.

«Конечно, знаю, — солгал Харви. — Мой Папа — хирург».

Больше всего Венделл был поражен этим, и в течение нескольких секунд слушал с изумленной завистью, как Харви рассказывал ему обо всех операциях, которые он видел: о распиленных черепах и отрезанных ногах, пришитых туда, где обычно бывают руки, о человеке с нарывом на спине, который вырос в говорящую голову.

«Клянешься?» — спросил Венделл.

«Клянусь», — сказал Харви.

«Вот это здорово».

Такие разговоры разожгли свирепый голод, и по предложению Венделла они спустились по лестнице и побрели в Дом поесть.

«Что ты хочешь делать в полдень? — спросил Венделл, когда они уселись за стол. — Будет по-настоящему жарко. Всегда так».

«Мы тут где-нибудь можем поплавать?»

Венделл нахмурился. «Ну да… — сказал он с сомнением. — Тут есть озеро с другой стороны Дома, но тебе оно не особенно понравится».

«Почему?»

«Вода такая глубокая, что даже дна не увидишь».

«А там есть какая-нибудь рыба?»

«О, конечно».

«Может, мы наловим немного. Миссис Гриффин могла бы сготовить ее для нас».

При этих словах миссис Гриффин, которая стояла у плиты, нагромождая на блюдо луковые кольца, издала тихий вскрик и уронила блюдо. Она с посеревшим лицом повернулась к Харви.

«Ты не станешь этого делать», — сказала она.

«Почему? — ответил Харви. — Я думал, я могу делать все, что захочу».

«Да, конечно, можешь, — сказала она ему. — Но я не хочу, чтобы ты заболел. Рыба… ядовитая, видишь ли».

«Ох, — сказал Харви, — ну, может, мы ее вовсе не будем есть».

«Поглядите на этот беспорядок, — забормотала миссис Гриффин, суетясь, чтобы скрыть свое смущение. — Мне нужен новый фартук».

Она заторопилась прочь, чтобы достать его, и оставила Харви и Венделла, которые обменивались озадаченными взглядами.

«Теперь я по-настоящему хочу посмотреть на этих рыб», — сказал Харви.

Пока он говорил, вечно любопытная Клю Кэт вспрыгнула на стойку возле плиты и, прежде чем мальчики смогли остановить ее, положила лапы на одну из кастрюль.

«Эй, слезай!» — сказал ей Харви.

Кошка и не подумала выполнить приказание. Она забралась на край кастрюли, чтобы понюхать ее содержимое, причем хвост ее мелькал туда-сюда. В следующий момент произошло несчастье. Хвост танцевал слишком близко к включенной горелке и вспыхнул ярким пламенем. Клю Кэт взвыла и опрокинулась в кастрюлю, на которой громоздилась. Волна кипящей воды смыла ее с плиты, и кошка упала дымящимся комочком. То ли утопленная, то ли обваренная, то ли сожженная — но конец был един: она ударилась об пол мертвой.

Шум заставил миссис Гриффин заторопиться обратно.

«Думаю, мне лучше пойти и поесть снаружи», — сказал Венделл, когда старуха появилась в дверях. Он ухватил пару горячих сосисок и ушел.

«О Боже! — вскричала миссис Гриффин, когда взгляд ее натолкнулся на мертвую кошку. — О… ты, глупышка».

«Это был несчастный случай, — сказал Харви, почувствовавший дурноту от происшедшего. — Она забралась на плиту…»

«Глупышка, глупышка», — казалось, все, что миссис Гриффин была способна вымолвить. Она опустилась на колени и уставилась на печальный маленький комочек опаленного меха. «Никаких больше хлопот с тобой», — наконец пробормотала она.

От картины горя миссис Гриффин глаза Харви стало щипать, но он терпеть не мог, чтобы кто-то видел его плачущим, а потому сдержал изо всех сил слезы.

«Могу ли я помочь вам похоронить ее?», — самым своим грубым голосом спросил он.

Миссис Гриффин оглянулась. «Очень мило с твоей стороны, — мягко сказала она. — Но необходимости нет. Иди и играй».

«Я не хочу оставлять вас в одиночестве», — ответил Харви.

«Ох, посмотри на себя, дитя, — сказала миссис Гриффин. — У тебя на щеках слезы».

Харви вспыхнул и вытер щеки тыльной стороной ладони.

«Не стыдись плакать, — сказала миссис Гриффин. — Это прекрасная вещь. Хотела бы я суметь пролить хоть пару слезинок».

«Вы печальны, — сказал Харви. — Я вижу».

«То, что я чувствую, не совсем печаль, — ответила миссис Гриффин. — А это, боюсь, все же не слишком большое утешение».

«Что такое утешение?» — спросил Харви.

«Нечто, что смягчает, — ответила миссис Гриффин. — Нечто, что лечит боль в твоем сердце».

«А у вас ничего такого нет?»

«Нет, у меня нет, — сказала миссис Гриффин. Она протянула руку и прикоснулась к щеке Харви. — Кроме, может быть, этих твоих слез. Они утешают меня». Она вздохнула, проведя пальцами вдоль мокрых дорожек. «Твои слезы добры, дитя. И ты тоже добр. А теперь иди на свет и радуй себя. На ступенях лестницы солнце. И, поверь мне, оно будет не всегда».

«Вы уверены?»

«Уверена».

«Тогда увидимся попозже», — сказал Харви и направился наружу, в день.

Глава 5

Узники

Температура поднялась, пока Харви сидел за вторым завтраком. Дымка зноя колебалась над лужайкой (которая была сочнее и еще богаче цветами, чем он помнил), и это заставляло деревья вокруг Дома мерцать.

Он направился туда, выкликая Венделла по имени, пока шел. Ответа не было. Он оглянулся в сторону Дома, думая, что может увидеть Венделла в одном из окон, но все они отражали нетронутую голубизну. Он перевел взгляд на небеса. Не было ни облачка, куда ни посмотри.

И подозрение подкралось к нему, а потом выросло в уверенность, когда его взгляд перешел обратно к мерцающей рощице деревьев и к цветам под ногами. В течение часа, что провел он в прохладе кухни, время года переменилось. В Дом Каникул мистера Худа пришло лето: лето, такое же волшебное, как и весна, предшествовавшая ему.

Вот почему небо было безукоризненно синим и птицы создавали такую музыку. Увешанные листьями ветки деревьев были не менее довольны, и не менее довольно цветение в траве, не менее благостны пчелы, что жужжали, перелетая от цветка к цветку, собирая щедроты лета. Все блаженствовало.

Это время года не будет долгим, предположил Харви. Если весна кончилась за утро, тогда более чем вероятно, что это идеальное лето не продлится дольше дня.

Мне лучше взять побольше от него, подумал он, и заторопился искать Венделла. В конце концов он обнаружил своего друга сидящим в тени деревьев со стопкой комиксов под боком.

«Хочешь сесть почитать?» — спросил он.

«Может попозже, — сказал Харви. — Сначала мне бы хотелось пойти и взглянуть на озеро, о котором вы говорили. Ты собираешься пойти?»

«К чему? Я говорил тебе, это не интересно».

«Ладно, я пойду один».

«Ты там надолго не останешься», — заметил Венделл и вернулся к своему чтению.

Хотя Харви неплохо представлял, где в общем находится озеро, кусты на этой стороне Дома были густые и колючие, и у него заняло несколько минут, чтобы сквозь них пробраться. К тому времени, как он увидел само озеро, пот на его лице и спине стал липким, а руки были расцарапаны в кровь колючками.

Как и предсказывал Венделл, из-за озера беспокоиться не стоило. Оно было велико — настолько велико, что дальняя сторона его была едва видна, — но унылое и мрачное, и озеро, и темные камни вокруг него покрывала пленка зеленой слизи.

Легион мух жужжал вокруг в поисках чего-нибудь сгнившего, чтобы покормиться, и Харви рассудил, что им не приходится особенно хлопотать, разыскивая еду. Это было место, откуда родом мертвецы.

Он был готов уйти, когда взгляд его уловил движение в тени. Кто-то стоял дальше по берегу, почти заслоненный покровом чащи. Он подошел на несколько шагов ближе к озеру и теперь увидел, что это была Лулу. Она пристроилась на скользких камнях у самого края воды, уставившись в глубину.

Почти шепотом, из-за страха испугать ее, Харви сказал:

«Кажется, оно холодное».

Девочка подняла на него глаза, лицо ее окрасилось смущением, и затем, не сказав в ответ ни слова, она бросилась прочь через кусты.

«Погоди!» — окликнул ее Харви, торопясь в сторону озера.

Лулу, однако, уже исчезла, оставив сотрясающуюся чащобу. Он мог бы пуститься за ней в погоню, если бы звук лопающихся пузырей в озере не привлек его взгляда к воде и там он увидел двигавшихся прямо под пленкой пены рыб. Они были почти с него величиной, их серая чешуя испачкана и покрыта коркой, их выпученные глаза устремлены к поверхности, как глаза заключенных в водяной яме.

Они наблюдали за ним, Харви был уверен в этом, и их испытующие взгляды заставили его содрогнуться. Были ли они голодны, размышлял он, и молились своим рыбьим богам, чтобы он поскользнулся на камнях и свалился в воду? Или они желали, чтобы он пришел с удочкой и леской, так, чтобы можно было их вытянуть из глубин и избавить от жалкого положения?

Что за жизнь, подумал он. Без солнца, согревающего их, без цветов, чтобы нюхать, и без игр, в которые играют. Только глубина, темные воды, чтобы кружить, кружить, кружить, кружить.

Одно только смотрение довело его до головокружения, и он испугался, что если помедлит еще немного, то потеряет равновесие и присоединится к ним. Вздохнув с облегчением, он повернулся спиной к воде и возвратился туда, где сиял солнечный свет, так быстро, как позволяли колючки.

Венделл все еще сидел под деревом. В траве возле него лежали две бутылки холодного как лед лимонада, и когда Харви приблизился, он кинул ему одну.

«Ну?» — спросил он.

«Ты был прав», — ответил Харви.

«Никто в здравом уме никогда не пойдет туда».

«Я видел Лулу».

«Что я тебе говорил? — восторжествовал Венделл. — Никто в здравом уме».

«А эта рыба…»

«Ага, знаю, — сказал Венделл, строя рожи. — Уродливые соплюшки, да?»

«Зачем мистер Худ держит такую рыбу? Я имею в виду, все остальное так великолепно. Лужайки, Дом, фруктовый сад…»

«Какая разница?» — сказал Венделл.

«Мне есть разница. Я хочу знать все, что можно знать об этом месте».

«Зачем?»

«Чтобы я мог рассказать о нем своим Маме и Папе, когда вернусь домой».

«Домой? — сказал Венделл. — Кому это надо? Все, что нам надо, есть здесь».

«Мне бы все-таки хотелось знать, как все это действует. Есть ли здесь какая-нибудь машина, заставляющая времена года меняться?»

Венделл указал сквозь ветки на солнце. «Это тебе кажется механическим? — спросил он. — Не будь остолопом Харви. Это все реально. Это волшебство, но это реально».

«Ты так думаешь?»

«Слишком жарко, чтобы думать, — ответил Венделл. — Теперь садись и заткнись. — Он швырнул несколько комиксов в сторону Харви. — Просмотри эти. Найди себе чудовище для сегодняшней ночи».

«А что произойдет ночью?»

«Хэллоуин, конечно, — ответил Венделл. — Он происходит каждую ночь».

Харви плюхнулся рядом с Венделлом, открыл свою бутылку лимонада и начал листать комиксы, размышляя, пока листал и потягивал лимонад, что может Венделл прав и сейчас слишком жарко, чтобы думать. Как бы это чудесное место ни действовало, оно казалось достаточно реальным. Солнце было жарким, лимонад холодным, небо голубым, трава зеленой. Чего еще он желал знать?

Где-то в середине этих размышлений он, должно быть, задремал, потому что проснулся, вздрогнув, и обнаружил, что солнце больше не расцвечивает землю пятнами вокруг него и Венделл больше не читает рядом.

Он потянулся за лимонадом, но бутылка упала и сладкий запах привлек сотни муравьев. Они заползли на нее, многие утонули из-за своей жадности.

Когда Харви поднялся на ноги, подул первый с полудня настоящий ветер и лист с увядшими краями, кружась, опустился на землю к его ногам.

«Осень…» — пробормотал он себе под нос.

До этого момента, когда он стоял под трещащими ветками и наблюдал, как ветер стрясает листья с деревьев, осень всегда казалась ему печальнейшим из времен года. Это означало, что лето завершилось и ночи будут становиться длиннее и холоднее. Но теперь, когда мелкий дождик листьев стал потопом, стук желудей и каштанов барабанным боем, он рассмеялся, видя и слыша ее приход. К тому времени, как он вышел из-под деревьев, у него в волосах и на спине были листья, листья лежали и под ногами и он подбрасывал их с каждым торопливым шагом.

Когда он подошел к крыльцу, первые облака, которые он видел за весь день, наползли на солнце, и их тень делала Дом, который колебался как мираж, неожиданно расплывчатым, темным и солидным.

«Ты реален, — сказал Харви, когда, переводя дыхание, стоял на крыльце. — Ты реален, да?»

Он начал смеяться над глупостью разговора с Домом, но улыбка исчезла с лица, когда голос, столь мягкий, что он едва ли был уверен, что вообще слышал его, сказал:

«О чем ты думаешь, дитя?»

Он поискал говорившего, но на пороге никого не было, и на крыльце тоже, и на ступенях за ним.

«Кто это сказал?» — требовательно спросил Харви.

Ответа не было, что его обрадовало. Это вовсе не было голосом, сказал он себе. Это был треск досок под ногами или шуршание сухих листьев в траве. Но он вступил в Дом с сердцем, бьющимся немного быстрее, вспоминая, пока шел, те вопросы, которые здесь не одобряли.

Какая разница, в любом случае, подумал он, было ли это реальным местом или сном? Оно ощущалось как реальное — и это все, что имеет значение.

Удовлетворенный, он поспешил через Дом на кухню, где миссис Гриффин отягощала стол угощением.

Глава 6

Видимый и невидимый

«Ну, — сказал Венделл, пока они ели, — кем ты собираешься быть сегодня ночью?»

«Не знаю, — ответил Харви. — А кем собираешься быть ты?»

«Палачом, — сказал тот с улыбкой, похожей на спагетти. — Я научился завязывать петли. Теперь все, что я должен сделать, — отыскать, кого бы повесить!» Он пристально посмотрел на миссис Гриффин. «Это быстро, — сказал он. — Ты просто роняешь их и — крак! — шея у них переломана!»

«Это ужасно! — сказала миссис Гриффин. — Почему мальчики всегда любят говорить о призраках, убийствах и повешенных?»

«Потому что это возбуждает», — ответил Венделл.

«Вы чудовища, — произнесла она с намеком на улыбку. — Вот вы кто. Чудовища».

«Харви — чудовище, — сказал Венделл. — Я видел, как он оттачивал зубы».

«Луна полная? — спросил Харви, размазывая кетчуп вокруг рта и судорожно растягивая рот. — Я надеюсь на это, мне нужна кровь… свежая кровь».

«Здорово, — сказал Венделл. — Ты можешь быть вампиром. Я повешу их, а ты можешь высосать у них кровь».

Возможно, Дом услышал, что Харви хотел полнолуние, потому что, когда они с Венделлом потащились наверх и выглянули из окна на лестничной площадке, там — висящая среди голых ветвей — была луна, такая широкая и белая, как улыбка мертвеца.

«Посмотри на нее! — сказал Харви. — Я могу разглядеть каждый кратер. Она безукоризненна».

«О, это только начало», — пообещал Венделл и повел Харви в большую затхлую комнату, которая была наполнена одеждой всевозможного вида. Одежда висела на крючках и плечиках. Одежда лежала в корзинках, как актерские костюмы. Еще больше было навалено кучей в дальнем конце комнаты на пыльном полу. И до тех пор, пока Венделл не расчистил дорогу, полускрытым был вид, который заставил Харви ахнуть: стена, покрытая от пола до потолка масками.

«Откуда они все появились?» — спросил Харви, изумленно раскрыв рот от такого зрелища.

«Мистер Худ собирает их, — объявил Венделл. — А одежда просто тот хлам, который оставляют после себя дети, которые были здесь в гостях».

Харви не интересовался одеждой, его загипнотизировали маски. Они были как снежинки: ни одной одинаковой. Некоторые из дерева и из пластика, некоторые из соломы, из материи и папье-маше. Некоторые яркие, как попугаи, другие бледные, как пергамент. Некоторые были так нелепы, что он был уверен, что они были вырезаны сумасшедшими, другие столь совершенны, что выглядели как посмертные маски ангелов. Тут были маски клоунов и лис, маски как черепа, украшенные настоящими зубами, а одна — пламенем, вырезанным вместо зубов.

«Давай, выбирай, — сказал Венделл. — Тут где-то обязан быть вампир. Чего бы я ни хотел здесь отыскать, я находил рано или поздно».

Харви решил оставить удовольствие выбора маски на самый конец и вместо этого сосредоточился на раскапывании чего-то достаточно похожего на летучую мышь, чтобы это надеть. Когда он копался в стопках одежды, он обнаружил, что размышляет о детях, которые оставили ее здесь. Хотя он всегда ненавидел уроки истории, он знал, что некоторые куртки, туфли, рубашки и пояса вышли из моды много-много лет тому назад. Где были их владельцы теперь? Умерли, предположил он, или так стары, что это уже неважно.

Мысль об одеяниях, принадлежавших мертвым детям, вызвала легкий озноб у него на спине. Но как иначе? В конце концов это был Хэллоуин, а что за Хэллоуин без приступа дрожи?

После нескольких минут поиска он обнаружил длинное черное пальто с воротником, который он мог поднять, пальто, названное Венделлом вампирическим. Вполне удовлетворенный своим выбором, он пошел обратно к стене лиц и его взгляд почти немедленно упал на маску, которую он раньше не видел, — с бледностью и глубоко запавшими глазницами души, только что поднявшейся из могилы. Он взял ее и надел. Она подходила идеально.

«На что я похож?» — спросил Харви, поворачивая лицо к Венделлу, отыскавшему маску палача, которая подошла ему так же хорошо.

«Страшен как смертный грех».

«Порядок».

Когда они вышли наружу, на крыльце выстроилось в линию семейство поблескивающих тыквенных голов и туманный воздух пах древесным дымом.

«Куда мы отправимся играть в «обмани-напугай», — хотел знать Харви. — На улицу?»

«Нет, — сказал Венделл, — в наружном мире Хэллоуина нет, помнишь? Мы собираемся идти вокруг задней части Дома».

«Не слишком далеко», — разочарованно заметил Харви.

«В такое время ночи, — вкрадчиво сказал Венделл, — Дом полон сюрпризов. Увидишь».

Харви посмотрел на Дом через крошечные прорези своей маски. Тот неясно вырисовывался большой, как грозовая туча, со своим флюгером, достаточно острым, чтобы оцарапать звезды.

«Пошли, — сказал Венделл, — у нас впереди долгое путешествие».

Долгое путешествие? Харви подумал, как может быть долгой дорога от передней двери Дома до его задворков. Но вновь Венделл оказался прав: Дом был полон сюрпризов. Путь, при свете дня занявший бы не более двух минут, скоро превратился в петляющую дорогу, и Харви пожалел, что не взял с собой фонарь и карту. Листья шуршали под ногами так, будто в них кишели змеи, деревья, днем дававшие тень, теперь выглядели пугающе в своей голизне, мрачные и голодные.

«Зачем я это делаю? — спрашивал он себя, пока следовал за Венделлом во тьме. — Я замерз и чувствую себя неуютно». (Он мог бы добавить испуган, но оставил эту мысль невысказанной).

Когда он собрался предложить повернуть обратно, Венделл указал наверх и прошипел:

«Смотри!»

Харви посмотрел. Прямо над головой в небе тихо двигалась фигура, как будто только что слетевшая с карниза Дома. Луна крадучись ушла за крышу и не бросала света на ночного летуна, так что Харви мог предположить его форму по звездам, которые тот затемнял, пока парил. Крылья его были широки, но лохматы — слишком лохматы, чтобы нести его, подумал Харви. Он казалось вцеплялся в темноту, пока двигался, как будто полз в самом воздухе.

Видение было мимолетным. Затем оно пропало.

«Что это было?» — прошептал он.

Он не получил ответа. В то мгновение, когда он принялся разглядывать небо, Венделл исчез.

«Венделл, — шепнул Харви. — Где ты?»

Ответа все еще не было. Только скольжение в листьях и стон голодных веток.

«Я знаю, что ты делаешь, — сказал Харви на этот раз громче. — Ты меня просто не испугаешь. Слышишь?»

На этот раз пришел особый ответ. Не слова, а треск откуда-то с деревьев.

Он забирается в дом на дереве, подумал Харви и, решив поймать Венделла и в свою очередь напугать его, направился в сторону, откуда раздался звук.

Несмотря на обнаженность ветвей, их густота почти полностью удерживала мерцание звездного света от падения на рощу. Харви спустил маску на шею, чтобы видеть получше, но даже тогда он был почти слепым и, чтобы ориентироваться, должен был прислушиваться к тому, как Венделл взбирается на дерево. Он все еще достаточно легко мог слышать треск. И спотыкаясь пошел в ту сторону, вытянув вперед руки, чтобы схватится за лестницу, когда к ней подойдет.

Теперь звук раздавался так громко, что Харви был уверен, что стоит под деревом. Он посмотрел вверх, надеясь хоть мельком увидеть ловкача, но когда он сделал это, что-то коснулось его лица. Он вцепился в это, но оно исчезло, по крайней мере на мгновение. Затем вновь вернулось, задев его другую бровь. Харви вцепился опять, затем, когда это вновь коснулось его, он это поймал. «Поймал тебя!» — воскликнул он.

За его победным воплем последовало стремительное движение воздуха и звук чего-то рухнувшего рядом на землю. Он отпрыгнул, но не выпустил то, что держал. «Венделл?» — позвал он.

В качестве ответа в темноте позади него вспыхнуло пламя, и фейерверк взорвался ливнем зеленых вспышек, и их свет высветил омертвелую рощу.

При мерцающем свете Харви увидел, что держал, и, увидев, издал панический всхлип, подняв ворон с их постелей над его головой.

Он слышал скрип не лестницы, это была веревка. Нет, даже не веревка, петля. И в его руке была нога человека, свисающего с петли. Он выпустил ногу и спотыкаясь двинулся назад, едва подавив второй всхлип, когда глаза его встретили взгляд мертвеца. Судя по всему, он умер ужасно. Язык свисал с покрытых пеной губ, вены были столь раздуты от крови, что голова походила на тыкву. Или так, или это и была тыква.

Взлетел фонтан нового фейерверка, и Харви понял суть дела. Нога, которую он держал, была набитой штаниной брюк, тело — пальто, откуда сыпалась скомканная одежда, а голова маской из тыквы, с кремом вместо слюны и яйцами вместо глаз.

«Венделл!» — завопил он, поворачиваясь спиной к сцене казни.

Венделл стоял по другую сторону фейерверка, его ухмылка от уха до уха освещалась плюющимися вспышками. Он выглядел как маленький демон, только что из преисподней. Сбоку от него лестница, которая с треском повалилась, чтобы сделать спектакль убедительней.

«Я тебя предупреждал! — сказал Венделл сдирая свою маску. — Ведь я говорил, что собираюсь сегодня ночью быть палачом!»

«Я отквитаюсь! — сказал Харви, сердце его еще билось слишком сильно, чтобы он мог увидеть смешную сторону происшедшего. — Я клянусь… Я отквитаюсь!»

«Можешь попробовать!» — ликовал Венделл. Фейерверк уже выдыхался, тени вокруг них начали вновь углубляться. «Достаточно Хэллоуина на сегодня?» — спросил он.

Харви не слишком любил признавать поражение, но угрюмо кивнул, поклявшись себе, что он в конце концов возьмет реванш.

«Улыбнись, — сказал Венделл, когда фонтан вспышек истощился. — Мы в Доме Каникул».

Свет почти потух. И хотя Харви и злился на Венделла (а заодно на себя, за то что оказался таким сосунком), он не мог позволить, чтобы это осталось без примирения.

«Все в порядке, — сказал он, позволив себе тень улыбки. — Будут другие ночи».

«Всегда», — отозвался Венделл. Ответ доставил ему удовольствие. «Вот какое это место, — сказал он, когда свет исчез. — Это Дом Всегда».

Глава 7

Подарок из прошлого

Когда они вернулись обратно в Дом, их ожидал ужин Праздничного Костра.

«Вы выглядите так, будто побывали на войне, — заметила миссис Гриффин, внимательно посмотрев на Харви. — Опять Венделл со своими фокусами?»

Харви честно признал, что попался на все из них, но что один поразил его в особенности.

«Какой? — спросил Венделл с самодовольной улыбкой. — Фокус с упавшей лестницей? Это был маленький удачный штрих, не так ли?»

«Нет, не лестница», — сказал Харви.

«А что тогда?»

«Штука в небе».

«О, это…»

«Что это? Воздушный змей?»

«Это не моих рук дело», — ответил Венделл.

«А что это тогда?»

«Не знаю, — сказал Венделл. Его улыбка исчезла. — Лучше не спрашивать, а?»

«Но я хочу знать, — настаивал Харви, повернувшись к миссис Гриффин. — Я думаю, она слетела с крыши».

«Тогда это была летучая мышь», — сказала миссис Гриффин.

«Нет, в сотни раз больше, чем летучая мышь. — Он раскинул руки. — Огромные темные крылья».

Миссис Гриффин нахмурилась, слушая Харви. «Тебе показалось», — сказала она.

«Нет», — запротестовал Харви.

«Почему бы тебе просто не сесть и не поесть? — спросила миссис Гриффин. — Если это не летучая мышь, тогда этого не было вовсе».

«Но Венделл тоже видел. Разве не так, Венделл?»

Он оглянулся на мальчика, который ковырял в тарелке с дымящейся индюшатиной под клюквенным соусе.

«Какая разница?» — сказал Венделл, жуя.

«Просто скажи ей, что ты видел».

Венделл пожал плечами. «Может, видел, может, нет. Это ночь Хэллоуина. Снаружи и должны быть ряженые».

«Но не настоящие, — сказал Харви. — Обман — это одно. Но если чудовище было настоящим…»

Пока он говорил, он понял, что нарушает правило, которое он сформулировал на крыльце: не важно, было ли крылатое созданье настоящим или нет. Это место миражей. Не будет ли он счастливее, если просто прекратит спрашивать, что реально, а что нет.

«Садись и ешь», — повторила миссис Гриффин.

Харви покачал головой. Аппетит у него пропал. Он был зол, хотя не вполне понимал на кого. Может, на Венделла из-за его пожатий плечами, может, на миссис Гриффин из-за того, что она не верит ему, или на себя за то, что боится иллюзий. Может, и на всех троих.

«Я собираюсь в свою комнату переодеться», — сказал он и ушел из кухни.

Он обнаружил Лулу на площадке между этажами. Она смотрела в окно. Ветер ударял в стекло, напоминая Харви о первом визите Риктуса. Однако порывы ветра приносили не дождь, а снежную крупу.

«Скоро Рождество», — сказала она.

«Рождество?».

«Будут подарки для всех. Всегда бывают. Тебе надо пожелать чего-нибудь».

«Ты этим сейчас занимаешься?»

Она покачала головой. «Нет, — сказала она. — Я здесь уже так долго, что у меня есть все, что я когда-либо желала. Хочешь поглядеть?»

Харви сказал, что да, и она повела его наверх в свою замечательную комнату, заполненную сокровищами.

Она явно обожала шкатулки, огромные резные шкатулки. Шкатулка для коллекции стеклянных шариков, шкатулка, играющая мелодию, вызваниваемую колокольчиками, шкатулка, куда входило полсотни других, меньших шкатулок.

Еще у нее было несколько кукольных семей, которые с отсутствующими лицами рядами сидели вдоль стен. Но все же самоё большое впечатление производил дом, откуда куклы были изгнаны. Он стоял посередине комнаты, пять футов в высоту от ступеней до верхушки, безукоризненный в каждом кирпиче, подоконнике, черепице.

«Тут я держу своих друзей», — сказала Лулу и открыла переднюю дверь.

Две ярко-зеленые ящерки вышли поприветствовать ее и поспешно взобрались по рукам на плечи.

«Остальные внутри, — сказала она. — Взгляни».

Харви заглянул в окна и обнаружил, что каждая идеальная комнатка дома была занята. Ящерицы лежали на кроватях, ящерицы подремывали в ваннах, ящерицы раскачивались на люстрах. Он громко засмеялся, глядя на их ужимки.

«Разве не забавные?» — спросила Лулу.

«Изумительно!» — ответил он.

«Ты можешь приходить и играть с ними, когда захочешь».

«Спасибо».

«Они действительно очень дружелюбные. Кусаются только, когда голодные. Вот…»

Она сняла одну со своего плеча и сунула в руки Харви.

Та проворно побежала наверх и устроилась у него на голове, к большой радости Лулу.

Они долго наслаждались обществом ящериц и друг друга, пока Харви не заметил свое отражение в одном из окон и не вспомнил, в каком он виде.

«Мне лучше пойти и умыться, — сказал он. — Увидимся позже».

Она улыбнулась ему. «Ты мне нравишься, Харви Свик», — сказала она.

Ее прямота встретила ответную прямоту. «Ты мне тоже нравишься, — сказал он ей. Затем с омрачившимся лицом он добавил: — Мне бы не хотелось, чтобы с тобой что-нибудь случилось».

Она выглядела озадаченной.

«Я видел тебя у озера», — пояснил он.

«Да? — ответила она. — Я не помню».

«Ну, в любом случае, оно глубокое. Тебе надо быть осторожнее. Ты можешь поскользнуться и упасть в воду».

«Я буду осторожна, — сказала она и открыла дверь. — О, да, Харви…»

«Да?»

«Не забудь пожелать чего-нибудь».

Чего мне попросить, размышлял он, смывая грязь с лица. Может, чего-нибудь невозможного, чтобы посмотреть, насколько сильно волшебство Дома. Белого тигра, например. Цеппелин в натуральную величину? Билет на Луну?

Ответ пришел из глубины его памяти. Он пожелал подарок, который был подарен (и потерян) много лет назад, подарок, который сделал ему отец и который мистер Худ, как бы сильно он ни хотел ублажить своего нового гостя, никогда не будет в силах воспроизвести.

«Ковчег», — прошептал он.

С умытым лицом, с царапинами от колючей изгороди, имеющими вид боевых ран, он направился вниз, чтобы опять обнаружить — Дом претерпел необыкновенное превращение. Рождественская елка — столь высокая, что звезда на ее верхушке вонзалась в потолок, — стояла в холле, свет ее мерцающих огней просачивался в каждую комнату. В воздухе витал аромат шоколада и звуки распеваемых веселых песен. В гостиной возле ревущего очага сидела миссис Гриффин со Стью Кэт на коленях.

«Венделл пошел на улицу, — сказала она Харви. — Шарф и перчатки для тебя у входной двери».

Харви вышел на крыльцо. Ветер был ледяной, но он уже разогнал снежные тучи и дал возможность звездам светить на идеальный белый ковер.

Нет, не совсем идеальный. Цепочка следов уводила от Дома к месту, где Венделл лепил снеговика.

«Вышел погулять?» — закричал он Харви голосом чистым, как колокола, что звенят в хрустящем воздухе.

Харви покачал головой. Он так устал, что даже снег выглядел успокаивающим.

«Может, завтра, — сказал он. — Завтра опять будет, да?»

«Конечно, — завопил Венделл. — И завтрашней ночью, и послезавтрашней…»

Харви пошел обратно в Дом, чтобы посмотреть на елку. Ее ветви были увешаны нитями из воздушной кукурузы. И мишурой. И цветными лампочками. И безделушками. И солдатиками в сверкающих серебром мундирах.

«Тут, под елкой, есть кое-что для тебя, — сказала миссис Гриффин, стоя в дверях гостиной. — Надеюсь, это то, что ты хочешь».

Харви опустился на колени и вытянул из-под дерева сверток со своим именем. Пульс его убыстрился даже до того, как он развернул бумагу, потому что он знал и по форме, и по тому, как сверток гремел, что его желание исполнено. Он потянул за веревочку, вспоминая, насколько меньше были его руки, когда в первый раз он держал свой подарок. Когда обертка была сорвана и отброшена, в руках у него оказался новый и сияющий, выкрашенный краской деревянный ковчег.

Этот был безупречной копией того, который сделал отец. Тот же самый желтый корпус, тот же самый оранжевый нос, та же рубка с отверстиями на красной крыше, чтобы жирафы могли вытягивать свои шеи. Те же оловянные животные, всяких по паре, ютящиеся в трюме или смотрящие через иллюминаторы: две собаки, два слона, два верблюда, две голубки, эти да еще дюжиной больше. И наконец, тот же самый маленький Ной с широкой белой бородой и его толстая жена, обвязанная фартуком.

«Как он узнал?» — пробормотал Харви.

Он не имел намерения задавать вопрос вслух (потому что не хотел, чтобы его услышали, тем более; ответили), но миссис Гриффин сказала:

«Мистер Худ знает каждую твою мечту».

«Но он точно как прежний, — в изумлении произнес Харви. — Поглядите, мой Папа израсходовал всю синюю краску, когда заканчивал слонов, поэтому у одного из них синие глаза, а у другого зеленые. У этого тоже. Он тот самый и есть».

«Но все же он тебе нравится?» — спросила миссис Гриффин.

Харви сказал, что да, но это было не совсем правдой. Вновь держать в своих руках ковчег, когда он знал, что настоящий потерян, было жутко, как будто время повернулось на своих каблуках и он вновь стал малышом.

Он услышал, как Венделл топает у входной двери, отряхивая снег с ботинок, и внезапно застеснялся держать столь детский подарок в руках. Он опять прикрыл его оберткой и заторопился к лестнице, намереваясь отправиться вниз, чтобы чем-нибудь поужинать.

Но кровать его выглядела такой манящей, чтобы ею можно было пренебречь, а желудок достаточно полным, поэтому он остался в комнате, занавесил шторами ветреную ночь за окном и положил голову на подушку.

Рождественские колокола все еще звенели на какой-то отдаленной колокольне, и их трезвон убаюкал его. Ему снилось, что он стоит на ступенях своего дома и заглядывает через открытую дверь в его теплое нутро. Затем ветер подхватил его, развернул от порога и унес в сон без сновидений.

Глава 8

Голодные воды

Тот первый день в Доме Каникул, со всеми его временами года и представлениями, стал образцом для многих других, которые должны были последовать.

Когда Харви проснулся на следующее утро, солнечные лучи опять просачивались в щель между занавесками, но на этот раз солнце лежало теплым озерцом на подушке возле него. Он сел, выкрикнув и улыбнувшись, веселые возгласы и улыбки (а иногда и то и другое вместе) оставались на его губах до конца дня.

Дел было много. Трудиться над древесным домом весенним утром, затем поесть и бесцельно валяться днем. Игры и часы лени в летний зной — иногда с Венделлом, иногда с Лулу, затем приключения при свете полной луны. И наконец, когда зимний ветер выдувал пламя из тыквенных голов и покрывал землю снегом, зябкие забавы на морозе для всех них и теплое радушие Рождества, когда они заканчивали с делами.

Это были дни Каникул: третий такой же прекрасный, как и второй, и четвертый, такой же прекрасный, как третий. И очень скоро Харви начал забывать, что за стеной находится скучный мир, где огромный серый зверь Февраль все еще спал своим утомительным сном.

Единственным реальным напоминанием об оставленной им жизни — кроме второго телефонного звонка Маме и Папе, только чтобы сказать им, что все прекрасно — был подарок, который он пожелал и получил в то первое Рождество: его ковчег. Харви несколько раз думал об испытаниях на озере, чтобы посмотреть, будет ли ковчег плавать, но собрался сделать это только в полдень седьмого дня.

Венделл за завтраком вел себя как настоящий обжора и заявил, что сегодня слишком жарко, чтобы играть, поэтому Харви с ковчегом под мышкой побрел к озеру самостоятельно. Он ожидал — по-настоящему надеялся — найти там Лулу, которая бы составила ему компанию, но берега озера были пусты.

Как только взгляд его упал на мрачные воды, он почти отбросил мысль об испытаниях, но это означало признаться себе кое в чем, в чем он не желал признаваться, а потому он спустился к берегу, отыскал камень, который выглядел ненадежнее, устроился на нем и опустил ковчег на воду.

Тот плавал хорошо, и Харви приятно было это видеть. Он немного потаскал его туда-сюда, затем вытащил и заглянул внутрь, чтобы посмотреть, нет ли течи. Ковчег был водонепроницаем. И Харви пустил его обратно в озеро и подтолкнул.

Когда он делал это, то неожиданно заметил рыбу, поднявшуюся со дна озера с широко открытой пастью, будто намеревавшуюся проглотить его небольшое судно целиком. Харви потянулся вперед, чтобы схватить ковчег, до того как тот либо утонет, либо будет проглочен, но в спешке поскользнулся на гладком, покрытом слизью камне и с криком упал в озеро.

Вода была ледяной и жадной. Она быстро сомкнулась над его головой. Харви неистово барахтался, стараясь не думать о темной глубине внизу. Подняв лицо к поверхности, он поплыл.

Он видел, как его ковчег кружит над ним, подхваченный его падением. Оловянные пассажиры уже тонули. Харви даже не пробовал спасти их, а поднялся к поверхности — хватая ртом воздух — и зашлепал в сторону берега. Расстояние было небольшое. Меньше чем через минуту он вытянул себя на камни и пополз от берега. Вода лилась из его рукавов, из штанов и ботинок. Только когда он оказался на достаточном расстоянии от берега и никакая голодная рыба не могла ухватить его за пятки, только тогда он рухнул на землю.

Хотя была середина лета, и солнце ослепительно сверкало где-то над головой, воздух вокруг озера был холоден и Харви скоро начал дрожать. Прежде чем он ушел прочь, на солнцепек, он все же поискал глазами свой ковчег. Место кораблекрушения было помечено флотилией жалких обломков, которые скоро присоединятся к останкам ковчега на дне.

От рыбы, что, казалось, хотела сожрать его, не осталось и следа. Возможно, она нырнула в глубину, чтобы сжевать потонувший зверинец. Если так, Харви надеялся, что фигурки застрянут у нее в глотке.

До этого он потерял много игрушек. У него был новый, самой лучшей марки велосипед — самая любимая вещь! — его украли от порога дома два года назад. Но нынешняя потеря расстроила его так же сильно. Нет, если говорить по правде, сильнее. Мысль, что озеро владеет чем-то, чем прежде владел он, была почему-то еще мучительнее мысли об угнанном велосипеде. У вора были теплые плоть и кровь, у озера не было. Его собственность ушла в места ночных кошмаров, полные чудовищных тварей, и Харви чувствовал себя так, будто малая часть его канула вместе с ней, вниз, во тьму.

Не оглядываясь, он пошел прочь от озера, но ветерок, что налетал, согревая его лицо, когда он продирался сквозь заросли, и песни птиц, услаждавшие слух, опять возвращали его к мысли, которую он пытался отбросить, уходя от берега. Несмотря на все развлечения, с готовностью предоставляемые Домом Каникул, место это было населено призраками, и как бы сильно он ни старался отогнать свои сомнения и вопросы, на них нельзя было совсем не обращать внимания. Кем бы ни был или чем бы ни был этот призрак, Харви теперь не мог успокоиться, пока не увидит его лица и не узнает его природы.

Глава 9

О чем ты мечтаешь?

Харви не рассказал о том, что произошло у озера, даже Лулу — отчасти потому, что чувствовал себя глупо из-за падения в воду, отчасти потому, что Дом так сильно старался доставить ему удовольствие в последующие дни, и он почти совсем забыл о происшедшем. В ту же самую ночь он обнаружил у основания Рождественской елки цветную нитку с ярлычком, на котором было написано его имя, и держась за нее, он прошел через весь Дом и увидел, что новый велик — даже более роскошный, чем тот, который пропал два года назад, — ожидает его.

Но это был лишь первый из многих сюрпризов, подстроенных Домом Каникул в самом ближайшем будущем. Например, когда однажды утром Венделл и Харви вскарабкались к древесному дому, ветки вокруг него кишели попугаями и обезьянами. На другой день, в середине ужина Прощального Костра, миссис Гриффин позвала их в гостиную, там языки пламени в камине принимали очертания драконов и героев и разыгрывали яростную битву. А в зное одного ленивого полдня Харви был разбужен от дремоты хором громких голосов и обнаружил труппу механических акробатов, совершающих на лужайке невозможные для механических существ подвиги.

Однако величайший сюрприз был связан с появлением одного из ближайших родственников Риктуса.

«Меня зовут Джайв», — сказал он, шагнув из ранних сумерек, сгущавшихся на верхних ступеньках лестницы. Каждый мускул его тела как будто двигался: тик, подергиванье туда-сюда и нервное подрагивание так истончали его, что он едва ли отбрасывал тень. Даже его волосы, копна засаленных кудрей, казалось, слушают какой-то сумасшедший ритм. Они извивались на голове в спутанном неистовстве.

«Братец Риктус послал меня посмотреть, как у тебя дела», — сказал он сочным голосом.

«Дела превосходно, — ответил Харви. — Ты сказал Братец Риктус?»

«Мы одного выводка, если взглянуть пошире, — сказал Джайв. — Надеюсь, время от времени ты звонишь своим родителям».

«Ага, — подтвердил Харви. — Я звонил им вчера».

«Им тебя не хватает?»

«Мне так не показалось».

«А тебе их не хватает?»

Харви пожал плечами. «Не совсем», — сказал он.

(Это не было, строго говоря, правдой — у него бывали дни тоски по дому, — но он знал, что если вернется домой, то на следующий же день окажется в школе, и желал остаться в Доме Каникул еще ненадолго).

«Значит, ты собираешься использовать наилучшим образом пребываниездесь?» — спросил Джайв, упражняясь в замысловатом коротком танцевальном шажке вниз и вверх по лестнице.

«Ага, — сказал Харви. — Я просто хочу поразвлечься».

«Кто не хочет, — ухмыльнулся Джайв. — Кто не хочет». Он подошел бочком к Харви и шепнул: «Говоря о развлечении…»

«Что?» — переспросил Харви.

«Ты ведь не отплатил Венделлу за его проделку».

«Нет, не отплатил», — сказал Харви.

«Ну и какого дьявола?»

«Я совсем не мог придумать как».

«О, я уверен, вдвоем мы могли бы кое-что сварганить», — с озорством ответил Джайв.

«Это должно быть такое, о чем бы он никогда не догадался», — сказал Харви.

«Это нетрудно, — сказал Джайв. — Скажи мне, какое твое любимое чудовище?»

Харви не нужно было долго размышлять. «Вампир, — сказал он с ухмылкой. — Я нашел тут замечательную маску…»

«Маски — хорошее начало, — согласился Джайв. — Но вампиры должны выныривать из мглы… — он раскинул руки, изгибая свои длинные пальцы словно когти какого-то выцарапывающего глаза зверя, — налетать, хватать свою добычу, затем опять подниматься вверх, вверх, к луне. Теперь я могу представить».

«Я тоже, — ответил Харви. — Но я не летучая мышь».

«Да?»

«Как же мне налетать?»

«О, — сказал Джайв. — Над этим для нас потрудится Марр. Кроме прочего, что за Хэллоуин без пары превращений?» Он сверился с огромными дедовскими часами, стоявшими поблизости. «У нас есть еще время заняться этим сегодня ночью. Ты пойдешь вниз и скажешь Венделлу, что вы встретитесь снаружи. Я поднимусь на крышу и найду Марр. Ты найдешь нас там».

«Я никогда не был на крыше».

«На верхнем этаже есть дверь. Увидимся через несколько минут».

«Я должен надеть свою маску, пальто и разные другие шмотки».

«Сегодня тебе маска не понадобится, — сказал Джайв. — Поверь мне. Теперь поторопись. Время проходит попусту».

У Харви ушло только минута или две на то, чтобы уговорить Венделла пойти вперед. Он был уверен, что Венделл что-то подозревает и даже, возможно, готовит контратаку, но Харви знал, что у него и у Джайва есть в запасе кое-что, чего Венделл — каким бы он ни был специалистом по всяким розыгрышам — не может предвидеть. Разработав первую часть плана, он заторопился вверх по лестнице, нашел упомянутую Джайвом дверь и выбрался на крышу.

Он никогда не боялся высоты: ему нравилось глядеть на мир сверху вниз.

«Сюда!» — позвал Джайв, и Харви поскакал по узким переходам и вверх по крутым скатам крыши туда, где стоял его сотоварищ-заговорщик.

«Хорошо держишься на ногах!» — заметил Джайв.

«Никаких проблем».

«Как насчет полетов?» — поинтересовался третий голос, и его обладательница шагнула из тени дымовой трубы.

«Это Марр, — сказал Джайв. — Еще одна из нашего небольшого семейства».

В отличие от Джайва, который выглядел достаточно проворным, чтобы путешествовать по карнизам, если его обуяет такой каприз, Марр, казалось, имела улиточью кровь. Харви почти не удивился, если бы увидел, что пальцы ее оставляют серебристые следы на кирпичах, к которым она прикасалась, или что мягкие рожки возникают из ее лысеющей головы. Она была чрезвычайно жирна, ее плоть едва держалась на костях. Где бы та ни была — вокруг рта и глаз, на шее и на запястьях, — плоть собиралась в липкие складки. Марр потянулась вперед и пихнула Харви.

«Я сказала: как насчет полетов?»

«Насчет — что?» — спросил Харви, отталкивая ее руку.

«Часто летал?»

«Однажды я летал во Флориду».

«Она не имеет в виду самолет», — сказал ему Джайв.

«Ох…»

«Во сне может быть?» — спросила Марр.

«О, да, мне снились полеты».

«Это хорошо», — ответила Марр, довольно ухмыляясь. У нее во рту не было ни единого зуба.

Харви с отвращением уставился на ее пустую челюсть.

«Ты думаешь, куда они делись, да? — спросила Марр. — Ну же. Признайся».

Харви пожал плечами. «Ну, думаю».

«Карна забрал их, вороватая тварь. У меня были отличные зубы. Прекрасные зубы».

«Кто это — Карна?» — хотел знать Харви.

«Неважно, — сказал Джайв, шикнув на Марр прежде, чем она смогла ответить. — Принимайся за дело или он упустит время».

Марр едва слышно пробормотала что-то, затем сказала:

«Подойди ко мне, мальчик». И протянула руку в сторону Харви. Ее прикосновение было ледяным.

«Чувствуешь себя странно, а? — сказал Джайв, когда пальцы Марр поплыли над лицом Харви, прикасаясь к нему тут и там. — Не волнуйся. Она знает, что делает».

«А что это?»

«Превращает тебя».

«Во что?»

«Ты говори ей, — сказал Джайв. — Это долго не продлится, поэтому наслаждайся. Продолжай, говори ей о том, как быть вампиром».

«Это то, что я хотел, чтобы увидел Венделл», — сказал Харви.

«Вампир…» — мягко выговорила Марр, и пальцы ее вдавились сильнее в его кожу.

«Ага, я хочу иметь клыки как у волка, красную глотку и белую кожу, как если бы я был мертвым тысячу лет».

«Две тысячи!» — поправил Джайв.

«Десять тысяч! — выкрикнул Харви, начиная забавляться игрой. — И безумные глаза, которые могут видеть в темноте, и заостренные уши, как у летучей мыши…»

«Погоди, — сказала Марр. — Я должна сделать все правильно».

Пальцы ее теперь работали над ним упорно, как будто плоть его была глиной и она формовала ее. Лицо пощипывало, и Харви хотелось прикоснуться к нему, но он боялся испортить творение ее рук.

«А здесь должен быть мех, — заметил Джайв. — Лоснящийся черный мех на шее…»

Руки Марр слегка притронулись к горлу, и Харви почувствовал, как пробился мех там, где она к нему прикасалась.

«…и крылья! — сказал Харви. — Не забудь о крыльях».

«Никогда!» — успокоил Джайв.

«Раскинь руки, мальчик», — велела Марр.

Он так и сделал, и она, уже улыбаясь, пробежала вдоль них своими ладонями.

«Хорошо, — сказала она. — Хорошо».

Он осмотрел себя. К своему изумлению он обнаружил, что пальцы его скрючились и заострились, а с рук свисают кожистые крылья. Ветер дунул в них, угрожая тотчас же снести его с крыши.

«Ты знаешь, что играешь в опасную игру, правда? — спросила Марр, отойдя, чтобы полюбоваться плодом своих трудов. — Ты или расшибешь себе голову, или до смерти напугаешь своего приятеля Венделла. Или то и другое».

«Он не упадет, женщина! — сказал Джайв. — У него есть в этом сноровка. Могу утверждать, только взглянув на него». Джайв уставился на Харви своими прищуренными глазами.

«Не удивлюсь, мальчик, если в прошлой жизни ты был вампиром», — сказал он.

«У вампиров не бывает другой жизни, — сказал Харви, с трудом выговаривая слова ртом, полным клыков. — Они живут вечно».

«Это правильно, — подтвердил Джайв, щелкая пальцами. Так они и делают! Так они и делают!»

«Ну, я закончила, — сказала Марр. — Ты можешь идти, мальчик».

Ветер дохнул вновь, и если бы Джайв не держал его, когда они шли по краю крыши, Харви точно был бы унесен прочь.

«Вон твой приятель», — шепнул Джайв, тыча пальцем вниз в темноту.

К великому своему изумлению Харви обнаружил, что может видеть Венделла вполне четко, даже несмотря на то, что в зарослях было дегтярно-черно. Он мог и слышать Венделла: каждый тихий вдох, каждый удар его сердца.

«Вон он», — прошипел Джайв, кладя руку на спину Харви.

«Что я должен сделать? — спросил Харви. — Я должен взмахнуть крыльями или что?»

«Прыгай! — ответил Джайв. — Ветер позаботится об остальном. Или ветер, или сила тяжести».

И он столкнул Харви с края крыши в пустой воздух.

Глава 10

Выпадение из приличия

Ветра, который мог бы подхватить его, не было. Он падал, как черепица, соскользнувшая с двухскатной крыши, вопль невыносимого ужаса вырвался у него из горла. Он увидел, как Венделд повернулся, он увидел выражение смертельного страха, возникшее на его лице, затем из ниоткуда взялся ветер, холодный и сильный, и как раз когда его ноги скользнули по кустам, он ощутил, что подымается выше и выше в небо.

Его вопль сделался криком, ужас — радостью. Луна была больше, чем он когда-либо видел, и ее широкий белый лик заслонял обзор, словно лицо матери, наклонившейся, чтобы поцеловать его перед сном.

С той единственной разницей, что никакие сны сегодняшней ночью ему не были нужны и не нужна была мать, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Это было лучше, чем любой сон, — летать по ветру на собственных крыльях, а мир внизу сотрясается в страхе перед его тенью.

Он вновь поискал Венделла и увидел, как тот бежит под защиту Дома.

Нет, не добежит, подумал он, и, развернув крылья словно кожаные паруса, устремился вниз, на свою добычу. Вопль, леденящий кровь, наполнил его уши, и на мгновение Харви подумал, что это ветер. Затем он осознал, что этот нечеловеческий возглас издавало его собственное горло, и пронзительный вопль стал смехом, диким безумным смехом.

«Нет… Пожалуйста… нет! — всхлипывал Венделл пока бежал. — Помогите мне! Кто-нибудь, помогите мне!»

Харви знал, что уже отомстил: Венделл был перепуган насмерть. Но все это было слишком забавным, чтобы остановиться сейчас. Ему нравилось чувствовать ветер под собой и холодную луну у себя за плечами. Ему нравилась острота собственных глаз и сила когтей. Но более всего ему нравился страх, причиной которого был он сам, нравился вид запрокинутого лица Венделла и слезы отчаяния в его глазах.

Ветер нес Харви в заросли, и когда он приземлился, Венделл бросился на колени, умоляя о пощаде.

«Не убивай меня! Пожалуйста, пожалуйста, прошу тебя — не убивай меня!»

Харви и видел и слышал достаточно. Он отомстил. Пришло время положить конец игре, пока забава не потеряет смысл.

Он открыл рот, чтобы назвать себя, но Венделл — видя красное горло и волчьи клыки, и думая, что это означает смерть — начал опять умолять. Однако на сей раз это были не просто мольбы.

«Я слишком жирный для еды, — захныкал он. — Но где-то здесь поблизости есть другой ребенок…»

Харви зарычал.

«Есть! — хныкал Венделл. — Клянусь. И в нем больше мяса, чем во мне!»

«Послушай ребенка, — раздался голос из кустов поблизости от Харви. Он оглянулся. Там был Джайв, его пружинистая фигурка едва виднелась среди колючек. — Он бы посмотрел на тебя. На тебя мертвого, юный Харви».

Венделл ничего не слышал. Он все еще нахваливал вкусовые качества своего друга, задирал рубашку и тряс своим толстым животом, чтобы доказать, насколько он сам невкусный.

«Ты не хочешь меня… — всхлипывал он. — Возьми Харви! Возьми Харви!»

«Кусай его, — сказал Джайв. — Давай же. Выпей у него немного крови. Почему бы не выпить? Жир нехорош, но кровь горяча, кровь вкусна». Он исполнил короткий танец, пока говорил, притопывая ногами в такт своему песнопению. «А ну-ка, а ну-ка! Мясо — вкусная штука!»

А Венделл все еще подвывал, весь в соплях и слезах. «Ты не хочешь меня. Найди Харви! Найди Харви!»

И чем больше он рыдал, тем больший смысл приобретала для Харви песнь Джайва. Во всяком случае, кем был этот нелепый смехотворный мальчик для Харви? Он чересчур сильно старался сервировать Харви в качестве обеда, чтобы называться другом. Он был просто лакомым кусочком. Любой вампир, достойный своих крыльев, откусил бы ему голову, только взглянув на него. И все же…

«Чего ты ждешь? — хотел знать Джайв. — Мы вошли в такие хлопоты, чтобы сделать из тебя чудовище…» «Да, но это игра», — возразил Харви. «Игра? — переспросил Джайв. — Нет, нет, мальчик. Это больше чем игра. Это учеба».

Харви не знал, что имел в виду Джайв, и вместе с тем не был уверен, что хотел знать.

«Если ты сейчас не набросишься, — прошипел Джайв, — ты упустишь его».

Это было верно. Слезы Венделла пропали, и он смотрел на нападавшего изумленным взглядом.

«Ты… собираешься меня… отпустить?» — прошептал он.

Харви почувствовал на своей спине руку Джайва.

«Кусай!» — подсказал Джайв.

Харви глядел на заплаканное лицо Венделла и на его дрожащие руки. Если бы я оказался в таком положении, подумал он, намного ли я был бы храбрее? Он знал ответ. Нет. «Теперь или никогда», — заявил Джайв. «Тогда никогда, — ответил Харви. — Никогда!» Слово вылетело гортанным ревом, и Венделл побежал впереди него, вопя изо всех сил. Харви не стал преследовать.

«Ты разочаровываешь меня, мальчик, — сказал Джайв. — Я думал, у тебя есть инстинкт убийцы».

«Ну нету», — пробормотал Харви, немного сконфузившись. Он чувствовал себя трусом, даже если и знал, что поступил правильно.

«Зря потратили волшебство», — произнес другой голос, и Марр появилась из кустов, держа в охапке огромные грибы. «Где ты их нашла?» — спросил Джайв. «На обычном месте», — ответила Марр. Она с сомнением посмотрела на Харви. «Я полагаю, ты хочешь свое старое тело обратно», — сказала она.

«Да, пожалуйста».

«Мы должны оставить его в таком виде, — сказал Джайв. — Рано или поздно ему придется высасывать кровь».

«Ха, — сказала Марр. — Ты ведь знаешь, как много надо волшебства на это все. Зачем его расходовать на жалкое маленькое ничтожество?»

Она небрежно махнула рукой в сторону Харви, и он ощутил, что могущество, которое наполнило его тело и изменило его лицо, покидает его. Конечно, в том, что волшебство снято, было определенное облегчение, но малая часть его оплакивала потерю. За несколько мгновений он опять стал земным мальчиком, бескрылым и слабым.

Сняв чары, Марр повернулась к нему спиной и пошла вперевалку в темноту. Джайв, однако, помедлил, чтобы последний раз подковырнуть Харви.

«Ты упустил свой шанс, малышок, — сказал он. — Ты мог бы стать одним из великих».

«Это был фокус. Это все, — сказал Харви, утаивая странную грусть, которую он испытывал. — Хэллоуиновский фокус. Это ничего не значит».

«Существуют те, кто не согласится, — загадочно проговорил Джайв. — Те, которые сказали бы, что все внешние силы мира были в глубине души кровопийцами и похитителями душ. И мы должны служить им. Мы все. Служить до конца своих дней».

Он жестко смотрел на Харви во время этой странной маленькой речи, а когда закончил, быстрым шагом удалился в тень и исчез.

Харви нашел Венделла на кухне, с горячей сосиской в одной руке и с пирожным в другой, рассказывающим миссис Гриффин, что он видел. Он выронил еду, когда Харви вошел, и взвизгнул с облегчением:

«Ты живой! Ты живой!»

«Конечно, я живой, — сказал Харви. — Почему бы и нет?»

«Снаружи есть что-то. Ужасный зверь. Он почти съел меня. Я думал, может, он и тебя съел».

Харви поглядел на свои руки и ноги.

«Не-а, — сказал он. — Ни кусочка».

«Я рад! — воскликнул Венделл. — Я так рад, так рад. Ты мой лучший друг, навсегда».

А пять минут назад я был пищей для вампира, подумал Харви, однако ничего не сказал. Может, придет время, когда он расскажет Венделлу о превращении и искушении, но не сейчас. Он просто заявил: «Я голоден». И сел за стол возле своего ненадежного друга, чтобы отправить в желудок нечто более вкусное, чем кровь.

Глава 11

Взгляды меняются

Ни Лулу, ни Венделла на следующий день поблизости не было — миссис Гриффин сказала, что она видела их обоих до завтрака, а затем они исчезли — и Харви был предоставлен самому себе. Он пытался не думать о том, что случилось прошлой ночью, но не мог удержаться.

Вспоминались обрывки разговора, и он размышлял над ними в течение всего дня. К примеру, что имел в виду Джайв, когда сказал Харви, что превращение его в вампира не столько игра, сколько учеба? Что за урок он получил, спрыгнув с крыши и испугав Венделла?

А вся та чепуха о похитителях душ и прочем, что значит она? Говорил ли Джайв о мистере Худе, как о той великой силе, которой все они должны служить? Если Худ был где-то в Доме, почему никто — ни Лулу, ни Венделл, ни он сам — не повстречался с ним? Харви расспрашивал своих друзей о Худе и от обоих узнал одно и то же: они не слышали ни звука шагов, ни шепота, ни смеха. Если мистер Худ действительно был здесь, где он прятался и почему?

Так много вопросов и так мало ответов.

И затем, будто загадок недостаточно, пришла еще одна, чтобы обеспокоить его. На склоне дня, развалясь в тени древесного дома, он услышал крик разочарования и, посмотрев через листья, увидел Венделла, бегущего через лужайку. Венделл был одет в анорак и башмаки, даже несмотря на то, что был зной, и топал повсюду как сумасшедший.

Харви позвал его, но призыв либо не был услышан, либо Венделл не обратил на него внимания, а потому Харви спустился вниз и последовал за приятелем. Он обнаружил его во фруктовом саду, раскрасневшегося и вспотевшего.

«Что происходит?» — спросил Харви.

«Я не могу выбраться! — сказал Венделл, растирая ногой полусгнившее яблоко. — Я хочу уйти, Харви. Но отсюда нет выхода!»

«Конечно, есть!»

«Я пытался в течение многих часов, и говорю тебе: туман отсылает обратно тем же путем, которым я пришел».

«Эй, успокойся!»

«Я хочу уйти домой, Харви, — сказал Венделл, чуть не плача. — Прошлая ночь это уж слишком. Тварь приходила за моей кровью. Я знаю, ты мне не веришь…»

«Верю, — сказал Харви. — Честное слово, верю».

«Правда?»

«Конечно».

«Ну тогда, может быть, тебе тоже необходимо уйти, потому что если я уйду, оно придет за тобой».

«Я так не думаю», — сказал Харви.

«Я обманывал себя относительно этого места, — сказал Венделл. — Оно опасное. Да, я знаю, кажется, что вроде все идеально, но…»

Харви прервал его. «Может быть, тебе надо говорить потише, — сказал он. — Нам надо говорить об этом тихо. Наедине».

«Но где? — спросил Венделл с обезумевшими глазами. — Само место наблюдает за нами и слушает нас. Ты это не чувствуешь?»

«Зачем ему это делать?»

«Я не знаю! — рявкнул Венделл. — Но прошлой ночью я подумал, что если я не уйду, я здесь умру. Просто исчезну однажды ночью или сойду с ума, как Лулу». Он понизил голос до шепота. «Мы не первые, ты знаешь. Как насчет всех тех вещей наверху? Насчет всех пальто? И ботинок и шляп? Они принадлежали таким же детям, как мы».

Харви вздрогнул. Играл ли он в «обмани-напугай» в ботинках мертвого мальчика?

«Я хочу выбраться отсюда, — сказал Венделл. Слезы сбегали по его лицу. — Но пути отсюда нет».

«Если есть дорога сюда, должна быть дорога отсюда, — рассудительно сказал Харви. — Мы пойдем к стене».

И он отправился, таща Венделла на буксире, вдоль фасада Дома и вниз по мягкому склону лужайки. Туманная стена выглядела совершенно безвредной, когда они приблизились к ней.

«Будь осторожен… — предупредил Венделл. — У нее припасены разные фокусы».

Харви замедлил шаги, ожидая, что стена дрогнет или даже потянется за ним. Но она ничего не сделала. Теперь, осмелев, он шагнул в туман, уверенный, что появится на другой стороне, но благодаря какому-то фокусу он развернулся, даже не осознавая этого, и вышел из стены перед Домом.

Что происходит, спросил он себя. Озадаченный, он снова шагнул в туман.

Произошло то же самое. Он входил и выходил. Он пытался еще, еще, еще. Но каждый раз срабатывал все тот же фокус. До тех пор, пока Харви не разочаровался, как полчаса раньше разочаровался Венделл.

«Теперь ты мне веришь?» — спросил Венделл.

«Да».

«Так что же нам делать?»

«Ну, во-первых, мы не должны об этом вопить, — прошептал Харви. — Просто продолжим днем. Сделаем вид, что мы больше не собираемся уходить. Я хочу немного осмотреться».

Он начал свои исследования, как только они вернулись в Дом. Он отправился искать Лулу. Харви постучал в дверь спальни, затем позвал. Не услышав, он потянул дверную ручку. Дверь была не заперта.

«Лулу! — позвал он. — Это Харви».

Ее не было. Но он с облегчением увидел, что в ее постели спали и что она недавно играла со своими любимцами. Двери кукольного домика были открыты, и ящерицы сновали повсюду.

Однако была одна странность: звук бегущей воды привел его в ванную комнату, где он обнаружил, что ванна полна почти до краев, а одежда Лулу разбросана на мокром кафеле.

«Вы не видели Лулу?» — спросил он миссис Гриффин, когда сошел вниз.

«Последние несколько часов не видела, — ответила та. — Но девочка держится особняком». Миссис Гриффин угрюмо посмотрела на Харви. «Будь я на твоем месте, я бы не обращала на все слишком много внимания, дитя, — сказала она. — Мистер Худ не любит любопытных гостей».

«Я просто думаю, куда бы она могла пойти», — сказал Харви.

Миссис Гриффин нахмурилась. Губы ее слабо шевелились, как будто она хотела заговорить, но не осмеливалась.

«В любом случае, — продолжал Харви, намеренно подстрекая миссис Гриффин, — я не верю, что мистер Худ существует».

«Тут будь осторожен, — сказала она. Ее голос понизился и хмурость усилилась. — Ты не можешь так говорить о мистере Худе».

«Я здесь уже… много-много дней, — сказал Харви, осознав вдруг, что потерял в Доме счет времени. — И я ни разу не видел его. Где он?»

Теперь миссис Гриффин подошла к Харви с поднятыми руками, и на мгновение он подумал, что она собирается ударить его. Но она взяла его за плечи и встряхнула.

«Пожалуйста, дитя! — сказала она. — Удовлетворись тем, что знаешь. Ты находишься здесь, чтобы радоваться, пусть недолго. И, дитя, это так недолго. Время летит. О боже, как оно летит!»

«Всего несколько недель, — произнес Харви. — Я не собираюсь оставаться здесь вечно». Теперь он уставился на нее. «Или останусь?» — спросил Харви.

«Остановись», — сказала она ему.

«Вы думаете я здесь навечно, да? — спросил он, стряхивая ее руки. — Что это за место, миссис Гриффин? Это что-то вроде тюрьмы?»

Она покачала головой.

«Не лгите мне, — сказал он. — Это глупо. Мы узники. Разве не так?»

Теперь, хотя она тряслась от страха с головы до ног, она осмелилась слабо кивнуть головой.

«Мы все? — спросил он. Она вновь кивнула. — Вы тоже?»

«Да, — шепнула она, — я тоже. И отсюда нет выхода. Поверь мне, если ты снова попытаешься убежать, Карна придет за тобой».

«Карна…» — сказал он, помня имя по разговорам Джайва и Марр.

«Он там, наверху, — прошептала миссис Гриффин. — На крыше. Там они все четверо живут. Риктус, Марр, Карна…»

«И Джайв».

«Ты знаешь».

«Я встречал их всех, кроме Карны».

«Молись, чтобы никогда не встретил, — сказала миссис Гриффин. — А теперь послушай меня, Харви. Я видела многих детей в этом Доме, приходящих и уходящих, — некоторые были глупыми, некоторые эгоистичными, некоторые милыми, некоторые храбрыми — но ты, ты одна из самых ясных душ, из тех, что я когда-либо встречала. Я хочу, чтобы ты взял всю радость, которую ты можешь взять, будучи здесь. Используй эти часы хорошо, потому что их будет меньше, чем ты думаешь».

Харви терпеливо выслушал ее. Затем, когда она закончила, он произнес:

«Все же я хочу встретить мистера Худа».

«Мистер Худ мертв», — сказала миссис Гриффин, раздраженная его настойчивостью.

«Мертв? Вы клянетесь?»

«Клянусь, — ответила она. — Могилой моей бедной Клю Кэт клянусь: мистер Худ мертв. Поэтому никогда больше не спрашивай о нем».

Это был единственный раз, когда миссис Гриффин чуть не дала Харви приказание, и хотя он хотел продолжить расспросы, он не стал. Он заявил, что сожалеет, что поднял этот вопрос, и никогда не сделает этого вновь, а затем оставил миссис Гриффин наедине с ее тайными печалями.

Глава 12

Что приносит и что отнимает вода

«Ну, — сказал Венделл, когда Харви вошел к нему в комнату, — как дела?»

Харви пожал плечами.

«Все прекрасно, — ответил он. — Почему бы нам просто не забавляться, пока мы можем?»

«Забавляться? — переспросил Венделл. — Как мы можем забавляться, когда мы узники?»

«Здесь лучше, чем в мире снаружи, — заявил Харви. Венделл поглядел на него с изумлением. — Ведь правда, не так ли?»

Говоря так, он схватил Венделла за руку, и Венделл понял, что Харви пытается передать ему бумажный шарик.

«Может быть, тебе следовало найти спокойный уголок и немного почитать», — сказал он и при этом выразительно посмотрел на руки друга.

Венделл уловил мысль. Он забрал скатанную записку из руки Харви и ответил:

«Может, я так и сделаю».

«Хорошо, — сказал Харви. — Я собираюсь выйти погулять и насладиться солнцем, пока есть возможность».

Так он и сделал. Ему нужно было много спланировать до полуночи, когда, как гласила записка Венделлу, они должны встретиться, чтобы совершить побег. Явно, что даже силы, которые охраняют дом, должны иногда спать (поддерживать смену сезонов — не простое занятие), а из всех часов, которые пронесутся, полночь казалась наиболее многообещающей.

Но Харви не предполагал, что побег будет легким. Дом был ловушкой в течение десятилетий, возможно, столетий, (кто знает, как на самом деле старо его зло?), и даже в полночь он мог бы не быть столь глупым, чтобы оставить выход широко открытым. Им следовало быть быстрыми и умными, не паниковать и не терять головы, когда они окажутся в тумане. Реальный мир находится где-то снаружи. И они должны отыскать его.

Он знал, когда увидел Венделла во время Хэллоуина, что записка прочитана и обдумана. Взгляд Венделла говорил:

«Я готов. Я нервничаю, но я готов».

Остаток вечера прошёл для них обоих, как представление странной пьесы, в которой они были актерами, а Дом (какие бы духи там ни водились) — зрителем. Они отправились развлекаться, словно эта ночь была как всякая другая, играли в «обмани-напугай» с нарочитым громким смехом (даже несмотря на то, что оба они содрогались в своих взятых напрокат ботинках). Затем вернулись в Дом, чтобы поужинать и провести свое — как они надеялись — последнее Рождество в Доме. Они развернули подарки (механическая собака для Венделла, набор фокусника для Харви), сказали доброй ночи миссис Гриффин (прощайте, конечно, а не доброй ночи, но Харви не осмелился даже намекнуть ей) и потом отправились в постель.

Дом становился все тише и тише. Снег больше не вздыхал на карнизе под окном, а ветер в каминной трубе. Это было, подумал Харви, глубочайшее молчание, которое он когда-либо слышал — настолько глубокое, что он мог слышать удары сердца, отдающиеся в ушах. И каждый шорох его тела в простынях звучал как рокот боевых барабанов.

Незадолго перед полуночью Харви встал и оделся, двигаясь медленно и осторожно, так, чтобы производить как можно меньше шума. Затем он — скользнув подобно вору из тени в тень, — заторопился вниз по лестнице и наружу в ночь.

Он ушел не через входную дверь (она была тяжелой и громко скрипела), а через дверь кухонную, которая вывела его сбоку от дома. Хотя ветер утих, воздух был все еще резкий и поверхность снега замерзла. Ледяная корка хрустела, пока он шел, как бы легко он ни ступал. Но он начинал надеяться, что глаза и уши Дома на самом деле закрыты в этот час (если нет, то почему его не окликнули?) И он смог подойти к задворкам, не привлекая внимания.

Но тогда, когда он собирался повернуть за угол, эта сладкая надежда была подкислена, кто-то во мраке за спиной окликнул его по имени. Харви замер на месте, надеясь, что темнота прикроет его, но голос прилетел вновь и вновь назвал его по имени. Он не узнавал этот голос. Явно не Венделл и не миссис Гриффин. Не Джайв, не Риктус, не Марр. Это был слабый голос; голос кого-то, кто едва знал, как выговаривать звуки его имени.

«Хар… в-в-ви…»

И затем совсем неожиданно он узнал голос, и удары сердца — которое работало убыстрение с тех пор, как он выскользнул из постели, — усилились и стали звучать в ушах настолько громко, что почти заглушили призывы, когда голос послышался вновь.

«Лулу?» — пробормотал он.

«Да…» — сказал голос.

«Где ты?»

«Близко…» — сказала она.

Он поглядел в заросли, надеясь хоть мельком увидеть ее, но все, что он мог видеть, был звездный свет, блестевший на замерзших листьях.

«Ты уходишь…» — сказала она, невнятно произнося слова.

«Да, — шепнул он. — И ты должна пойти с нами».

Он шагнул в ее сторону, и когда сделал это, какой-то блеск, который он считал инеем, удалился от него. Что она надела, что блестело таким образом?

«Не бойся», — сказал он.

«Я не хочу, чтоб ты смотрел на меня», — сказала она.

«Что плохого?»

«Пожалуйста… — сказала она. — Просто… держись подальше…»

Она отошла от него еще и, казалось, потеряла равновесие, Сделав это. Она упала на землю, и заросли вокруг нее задрожали. Харви шагнул вперед, чтобы помочь ей подняться, но Лулу так всхлипнула, что он замер на месте.

«Я только хотел помочь», — сказал он.

«Ты не можешь помочь мне, — ответила она с болью в каждом слове. — Слишком поздно. Ты просто должен… идти… пока еще можешь. Я только… хотела дать тебе… кое-что, чтоб ты меня вспоминал».

Он увидел ее движение в тени, она тянулась в его сторону. «Отвернись», — сказала она.

Он отвернул от нее лицо.

«Теперь закрой глаза. И обещай, что не откроешь их».

Он покорно закрыл глаза. «Обещаю», — сказал он. И теперь он услышал, как она движется к нему, затрудненно дыша.

«Протяни руку», — сказала она.

Ее голос был теперь близко. Он знал, что если откроет глаза, он будет лицом к лицу с ней. Но он дал обещание и был обязан держать его. Он раскрыл ладонь и ощутил сначала один, затем два, затем три тяжелых маленьких предмета, холодные и влажные, опущенные в его сложенную горстью ладонь.

«Это все… что я смогла отыскать… — сказала Лулу. — Мне жаль…»

«Можно взгляну?» — спросил он. «Еще нет. Дай мне… сначала… уйти…» Он обхватил пальцами подарки, которые она ему дала, стараясь понять наощупь, что это такое. Чем они были? Кусочками мерзлого камня? Нет, они были украшены резьбой. На одном из них он чувствовал желобки, голову на другой. И теперь, конечно, он знал, что держал: троих спасшихся с его ковчега, выловленных из глубин озера.

Ответ не успокоил его, совсем наоборот. Он содрогнулся, когда сложил загадку серебристого сияния Лулу вместе со знанием того, что он сейчас держал. Она ныряла вниз, на дно озера, чтобы обнаружить эти фигурки. Такой спуск невозможен для любого обитателя земли.

Не удивительно, что она уходила в тень, приказывая ему не смотреть. Она больше не была человеком. Она становилась или уже стала — сестрой тем странным рыбам, которые кружили в темных водах, с холодной кровью и серебристый кожей.

«О Лулу… — сказал он, — как это случилось?» «Не трать время со мной, — прошептала она. — Просто уходи, пока у тебя есть возможность».

«Я хочу тебе помочь», — сказал он.

«Ты не можешь… — пришел ответ. — Не можешь помочь мне… я была здесь слишком долго. Моя жизнь окончена…»

«Это неправда, — сказал Харви. — Мы одного возраста».

«Но я была здесь так долго, что даже не помню…» — ее голос отдалился.

«Не помнишь что?»

«Может быть, я просто не хочу помнить, — сказала она. — Это доставляет слишком большую боль…» Она сделала долгий вдох, словно задыхалась. «Ты должен идти… — сказала она шепотом, — идти, пока еще можешь»

«Я не боюсь».

«Тогда ты глупец, — сказала она. — Потому что должен бояться».

Он услышал, как заросли зашевелились, когда она начала уходить от него.

«Подожди, — окликнул он. Она не ответила. — Лулу!»

Шум стал еще громче. Судя по звуку, она почти бежала, чтобы он не мог догнать ее. Нарушив свое обещание, Харви открыл глаза и мельком увидел ее, пока она удалялась. Тень в тенях, не больше. Он пустился за ней, не зная, что скажет или сделает, когда догонит, но зная, что никогда не простит себе, если как-нибудь ей не поможет.

Может быть, если он уговорит ее пойти вместе с ним, из окрестностей Дома, злобное колдовство будет снято. Или может быть, он отыщет какого-нибудь доктора в наружном мире, доктора, который излечит ее от безобразия. Все что угодно, но только не дать ей возвратиться в озеро.

Поверхность воды была теперь видна, темно поблескивала между ветками деревьев и кустов. Лулу достигла берега, и на мгновение скудный звездный свет отыскал ее. Все, чего боялся Харви, оказалось правдой. И более того. Плавник вырос из ее согнутой и чешуйчатой спины, а ноги почти слились. Руки ее стали короткими и похожими на обрубки, пальцы соединились перепонками.

Но именно ее лицо мелькнуло, когда она повернулась, чтобы взглянуть на Харви, и это было величайшим потрясением.

Волосы ее выпали, а нос исчез. Рот утратил губы, голубые глаза превратились во вращающиеся серебряные шары без век и без ресниц. И все же, невзирая на ее уродство, в тех глазах было человеческое чувство, а в очертаниях рта ужасная печаль, которая — Харви знал — никогда больше не уйдет из его сердца, даже если он проживет тысячелетия.

«Ты был моим другом, — сказала она, пошатываясь на берегу. — Спасибо тебе за это».

Затем она бросилась в воду.

Он стремительно подошел к кромке воды, но к тому времени, как он достиг места, откуда она нырнула, рябь исчезла и пузыри лопнули. Он смотрел на ледяную воду минуту или больше, надеясь, что Лулу увидит его и поднимется к поверхности, но она ушла туда, куда он не мог последовать за ней, и это, казалось, был конец.

Сжимая ее дары как талисманы, он поплелся прочь от озера. На лужайку, чтобы встретиться с Венделлом.

Глава 13

Четвертая часть тьмы

«Что с тобой случилось? — шепнул Венделл, когда Харви достиг нижней части лужайки. — Я думал, мы встречаемся в полночь».

«Меня… перехватили», — ответил Харви.

Он намеревался рассказать Венделлу, что только что обнаружил, но его приятель явно нервничал, даже не зная о судьбе Лулу. Харви сунул троих спасшихся с ковчега в карман и решил рассказать о неожиданной встрече только тогда, когда он и Венделл будут на безопасном расстоянии от ужасного места.

Только одно препятствие стояло между ними и этой целью: стена тумана. Теперь, как и обычно, стена казалась вполне безобидной. Но то была иллюзия, подобно многому в царстве мистера Худа.

«Нам следует все очень хорошо организовать, — сказал Харви Венделлу. — Как только мы оказываемся в стене, мы теряем чувство направления. Таким образом, мы должны быть уверены, что продолжаем идти по прямой, и не позволять туману разворачивать нас».

«А как нам это сделать?» — спросил Венделл.

«Я думаю, один из нас должен шагать впереди, а другой держаться за его руку».

«Я, — сказал Венделл с готовностью. — Я хочу быть первым».

«Без проблем. Тогда я буду держаться спиной к дому и направлять тебя. Кто знает, может, стена такая тонкая, что ты просто протащишь меня через нее».

«Будем надеяться», — вздохнул Венделл.

«Ты готов?» — спросил Харви, протягивая руку. Венделл взял ее. «Настолько, насколько ты», — ответил он. «Тогда пошли отсюда».

Венделл кивнул и шагнул в туман. Мгновенно Харви почувствовал, что хватка его усилилась.

«Не… позволяет… пройти…» — произнес Венделл голосом уже далеким, хотя был только на шаг впереди.

«Просто продолжай идти, — сказал Харви, когда они оказались на расстояние вытянутой руки друг от друга. — Любой знак…»

Прежде чем он смог закончить свой вопрос, шум из Дома, оставшегося за спиной, запечатал ему губы. Он оглянулся. Входная дверь была открыта, а свет в зале зажжен, превращая в силуэт фигуру, торопливо сбегающую по ступеням крыльца. Это была миссис Гриффин.

Шум, который он услышал, однако, издавала не она. Человек не мог бы произвести подобный гул. Он увидел, что миссис Гриффин, пока торопилась вниз по лужайке, смотрела на крышу Дома, и, следуя за ее взглядом, он увидел, как на фоне звезд поднимается производитель шума.

Он знал его имя, даже несмотря на то, что не мог видеть его лица. У Худа было четверо слуг и он встречал только троих: Риктуса, Джайва и Марр. Здесь был четвертый:

Карна-похититель зубов, Карна-пожиратель, Карна-зверь, которого, как надеялась миссис Гриффин, Харви никогда не встретит.

«Возвращайся в дом, дитя! — завопила миссис Гриффин, когда шорох огромных крыльев заполнил воздух. — Быстро! Быстро!»

Харви дернул Венделла за руку, крича ему, но Венделл уже почуял дуновение свободы и не собирался отступать.

«Чего ты ждешь? — кричала миссис Гриффин. — Убирайся оттуда, или он снесет тебе голову!»

Харви посмотрел вверх, на летящего зверя, и понял, что это не ложь. Челюсти Карны были достаточно широки, чтобы одним укусом откусить от него половину. Но Харви не мог оставить Венделла в тумане. Они вместе начали рискованное дело и так же должны завершить его, мертвые или живые. У него не было выбора, кроме как самому шагнуть в туман и надеяться, что Венделл хоть мельком разглядел наружный мир и сможет протащить Харви через стену на улицу.

Сделав этот шаг, он услышал, как миссис Гриффин говорит что-то насчет дороги, но он был ослеплен холодным туманом, и звук ее голоса исказился до шепота.

Однако пронзительные выкрики Карны были не так приглушены. Они разрывали мрак, протыкая мысли Харви так же, как зубы Карны могли бы пронзить его голову, если бы зверь поймал его.

«Венделл! — завопил Харви. — Оно гонится за нами!»

Харви разглядел впереди себя фигуру. Затем лицо Венделла, размытое туманом, повернулось, чтобы сказать:

«Пути наружу нет!»

«Но он должен быть!»

«Я не могу отыскать!» — сказал Венделл. И его ответ почти потонул за громом выкриков Карны.

Харви оглянулся на дорогу, которой пришел, больше боясь не понять, насколько близко тварь, чем увидеть ее, сколь бы ни было устрашающим зрелище. Пелена тумана клубилась перед ним, но он уловил очертания Карны, когда зверь спускался. Этот был самым чудовищным из всего выводка: гнилая кожа растягивалась на колючих и гладких костях, глотка была гнездом змеиных языков, челюсти усажены сотнями зубов.

Вот и конец, подумал Харви. Я прожил только десять лет и пять месяцев, и скоро мне откусят голову.

Затем краем глаза он увидел странное зрелище. Руки миссис Гриффин, протягивающиеся в туман и бросающие Блю Кэт на землю.

«У нее хорошее чувство направления! — услышал Харви слова миссис Гриффин. — Иди за ней! Иди за ней!»

В повторном приглашении он не нуждался. Блю Кэт тоже. Задрав хвост, она пошла, мягко ступая. И Харви потащил за руку Венделла, чтобы последовать в погоню. Кошка была быстра, но Харви был столь же быстр. Он не отрывал глаз от этого яркого хвоста, даже когда шорох крыльев позади возвестил, что Карна погрузился в туман и находится почти над ними.

Два шага, три шага, четыре. Казалось, теперь туман разряжался. Харви услышал радостные вопли Венделла.

«Улица! — орал он. — Я ее вижу!» В следующее мгновение Харви тоже увидел ее, с тротуарами, влажными от дождя и сияющими в свете ламп. Теперь он осмелился взглянуть назад. Там находился Карна, челюсти его были на расстоянии ярда от них.

Он отпустил руку Венделла и толкнул своего друга в сторону улицы, одновременно пригибаясь. Нижняя челюсть Карны оцарапала его спину, но тварь двигалась слишком быстро, чтобы контролировать себя. И вместо того чтобы, развернувшись, схватить свою добычу, Карна влетел в реальный мир.

Венделл был ухе там, Харви присоединился к нему мгновением позже.

«Нам удалось! — вопил Венделл. — Нам удалось!»

«Карне тоже!» — сказал Харви, показывая на зверя, когда тот поднимался в облачное небо и поворачивал, чтобы опять пойти за ними.

«Он хочет загнать нас обратно!» — сказал Харви.

«Я не собираюсь! — заплакал Венделл. — Никогда! Я никогда не вернусь обратно!»

Карна услышал этот вызов, его полыхающие глаза уставились на Венделла, и он полетел вниз как молния. Крик его эхом раздавался в полночных улицах.

«Бежим!» — скомандовал Харви.

Но взгляд Карны пригвоздил Венделла к месту. Харви схватил Венделла и был готов бежать, когда услышал, что крик зверя изменился. Триумф превратился в сомнение, сомнение превратилось в боль, и внезапно Карна стал не налетать, а падать, в крыльях его образовались дыры, будто полчища или рои невидимой моли поедали ткань.

Карна с трудом пытался подняться опять в воздух, но израненные крылья отказывались служить. И несколько мгновений спустя он ударился об улицу столь крепко, что откусил себе дюжину языков и разбросал полсотни зубов под ногами мальчиков. Однако падение не убило его. Хотя Карна мучительно страдал от ран, он с трудом приподнялся на шипастых костылях крыльев и начал подтаскивать свое тело обратно к стене. Даже теперь в поврежденном состоянии он был ужасен. И щелкая зубами направо и налево, отгонял Харви и Венделла со своего пути.

«Здесь ему не выжить… — размышлял вслух Венделл. — Он умирает».

Харви желал, чтобы у него было какое-нибудь оружие, чтобы удержать тварь от возвращения в безопасное место, но ему пришлось удовольствоваться лишь зрелищем отступления. Если бы Карна не желал их плоти столь сильно, подумал Харви, то не погнался бы за ними с такой скоростью и не причинил бы себе ни боли, ни повреждений. Это был урок, и если бы Карна мог запомнить его! Зло, каким бы сильным оно ни казалось, может быть побеждено своим собственным аппетитом.

Когда тварь исчезла, занавес тумана задернулся.

Единственным напоминанием о тайнах, что лежали по другую сторону стены, была мордочка Блю Кэт, глядящая на мир, который она, подобно другим обитателям Дома, никогда не могла бы исследовать. Лазурный взгляд на мгновение встретился со взглядом Харви, затем Блю Кэт оглянулась на свою тюрьму, словно услышав призывы миссис Гриффин, и с печальным вздохом повернулась и потащилась прочь.

«Странно, — сказал Венделл, когда поглядел на дождливые улицы. — Как будто бы я никогда и не уходил отсюда».

«Так ли?» — сказал Харви. Он не был уверен. Он чувствовал разницу, отмеченную этим приключением.

«Я думаю, вспомним ли мы уже через неделю, что мы жили там?»

«О, я вспомню, — сказал Харви. — У меня есть несколько сувениров».

Он сунул руку в карман, ища фигурки с ковчега. Даже когда он вытаскивал их, он ощутил, что они крошатся, будто реальный мир взимал с них дань.

«Иллюзии…» — прошептал он, когда фигурки превратились в пыль и просыпались между пальцев.

«Какая разница? — заявил Венделл. — Время отправляться домой. И это не иллюзия».

Глава 14

Время ушло

Мальчики потратили два часа на то, чтобы добраться до центра города, и там — поскольку их дома находились в разных сторонах, — они расстались. Но еще до этого они обменялись адресами и договорились связаться в следующие день-два, для того, чтобы подтвердить рассказы друг друга о Доме Каникул. Заставить людей поверить во все, что произошло с ними, трудно и все-таки возможно. Им будет проще, если оба расскажут одинаковую историю.

«Я знал, что ты действительно вернешься сюда, — сказал Венделл перед тем, как они расстались. — Ты спас мне жизнь».

«Ты сделал для меня то же», — ответил Харви.

Венделл выглядел озадаченным. «Возможно, мне ихотелось бы, — сказал он как-то сконфуженно, — но я никогда не был особенно смелым».

«Мы убежали вместе, — сказал Харви. — Без тебя я не смог бы этого сделать».

«На самом деле?»

«На самом деле».

Венделл просветлел, услышав это. «Ага, — сказал он. — Думаю, это правда. Ну… увидимся».

И каждый пошел своей дорогой.

До рассвета оставалось еще несколько часов, и улицы были совершенно безлюдны, а потому для Харви путь домой был долгим, одиноким и трудным. Он утомился и был немного опечален прощанием с Венделлом, но мысли о радушии, которое он встретит, когда достигнет собственного порога, подгоняли его вперед.

Несколько раз он боялся заблудиться, потому что улиц, которыми он проходил, он не знал. Одна, по соседству, была необычайно изукрашенной, дома и припаркованные возле них машины были замечательнее, чем все, что он прежде видел. Другая улица выглядела настоящим пустырем, дома наполовину разрушены, повсюду валялся мусор. Но чувство направления служило ему хорошо. Когда восток стал бледнеть, а птицы принялись щебетать, он повернул на свою улицу. Усталые ноги рванулись от радости и принесли его к ступеням, запыхавшегося и готового упасть на руки родителей.

Он постучал в дверь. Сначала из дома не доносилось ни звука, что не удивило его, если иметь в виду, который час. Он постучал еще раз, и еще. Наконец свет зажегся и Харви услышал шаги.

«Кто там? — спросил его Папа из-за закрытой двери. — Вы знаете, сколько времени?»

«Это я», — сказал Харви.

Затем послышался звук засовов, отодвигаемых изнутри, и дверь со скрипом отворилась.

«Кто я?» — спросил мужчина в халате, рассматривая его.

Выглядит вполне доброжелательным, подумал Харви, но это не его отец. Это был гораздо более пожилой человек с почти белыми волосами и исхудалым лицом. У него были усы, которые давно не подстригали, и борозды морщин на лбу.

«Чего тебе надо?» — спросил он.

Прежде чем Харви смог ответить, раздался женский голос:

«Уходите от двери».

Харви еще не мог видеть, кому принадлежит второй голос, но разглядел тень в гостиной. С облегчением он понял, что это вовсе не его дом. Очевидно, он просто ошибся и постучал не в ту дверь.

«Простите, — сказал он, попятившись. — Я не хотел вас будить».

«Кого ты ищешь? — желал знать мужчина, теперь открывая дверь немного пошире. — Не детишек Смитов?»

Мужчина принялся шарить в кармане и вытащил очки.

Он не может меня видеть отчетливо, подумал Харви, бедный старик.

Но до того, как очки достигли переносицы мужчины, за спиной его появилась женщина, и ноги Харви почти подогнулись, когда он ее увидел.

Она была стара, эта женщина, волосы почти такие же бесцветные, как и у ее мужа, а лицо даже еще более морщинистое и печальное. И все-таки Харви знал это лицо лучше, чем любое другое на свете. Это было самое любимое из лиц, какие он когда-нибудь любил. Это была его Мама.

«Мам?» — прошептал он.

Женщина посмотрела через открытую дверь на мальчика, стоящего у порога, и глаза ее наполнились слезами. Она едва смогла выдохнуть слово, которое произнесла затем.

«Харви?»

«Мам?.. Мам, это ты, да?»

Теперь мужчина надел свои очки и уставился сквозь стекла широко раскрытыми глазами.

«Это невозможно, — ровным голосом сказал он. — Это не может быть Харви».

«Это он, — ответила его жена. — Это наш Харви. Он пришел домой».

Мужчина покачал головой. «После стольких лет? — сказал он. — Теперь он должен быть мужчиной. Взрослым мужчиной. А это просто мальчик».

«Это он, говорю тебе».

«Нет! — ответил мужчина уже сердито. — Глупый розыгрыш. Кто-то опять хочет разбить наши сердца. Будто они и так не разбиты».

Он стал закрывать дверь, но Мама Харви удержала его.

«Посмотри, — сказала она. — Посмотри на одежду. В ней он был в ту ночь, когда нас покинул».

«Откуда ты знаешь?»

«Думаешь, я не помню?»

«Это было тридцать один год назад, — сказал Папа Харви, все еще глядя на мальчика у порога. — Этого не может быть… не может быть…» Он запнулся, узнавание медленно распространилось по его лицу. «О, Боже… — сказал он упавшим до хриплого шепота голосом, — это он, да?»

«Я говорила тебе», — ответила жена.

«Ты что-то вроде привидения?» — спросил он Харви.

«О, ради Бога, — сказала Мама. — Он не привидение!» И проскользнула мимо мужа на крыльцо. «Я не знаю, как такое возможно, но не беспокоюсь, — сказала она, раскрывая Харви объятия. — Я знаю только то, что наш маленький мальчик вернулся домой».

Харви не мог говорить. В его горле были слезы. Слезы были и в глазах. Все, что он смог сделать, — упасть в объятия матери. Чудесно было ощущать, как ее руки гладят его волосы и ее пальцы вытирают его щеки.

«О Харви, Харви, Харви, — всхлипывала она. — Мы думали, что никогда больше не увидим тебя». Она целовала его снова и снова. «Мы думали, ты ушел навсегда».

«Как такое возможно?» — все еще хотел знать Папа.

«Я молилась», — сказала Мама.

У Харви был другой ответ, хотя он и не высказал его. В тот момент, когда он увидел свою мать — столь изменившуюся и такую печальную, — ему мгновенно стало ясно, какой ужасный фокус сыграл со всеми ними Дом Худа. Ибо каждый день, проведенный там, был в реальном мире ушедшим годом. За одно утро, пока он играл в весеннем тепле, проходили месяцы. В полдень, пока он нежился на летнем солнце, то же самое. И те полные призраков сумерки, которые казались столь краткими, были еще одним поворотом месяцев, так же как и Рождественские ночи, полные снега и подарков.

Все они проскользнули столь беспечно. И хотя он повзрослел только на месяц, его Мама и Папа жили в печали тридцать один год, думая, что их маленький мальчик ушел навсегда.

Тому было подтверждение. Если бы он остался в Доме Иллюзий, привлеченный милыми удовольствиями, вся жизнь прошла бы здесь в реальном мире, и его душа стала бы собственностью Худа. Он присоединился бы к рыбам, кружащим, кружащим, кружащим в озере. Он содрогнулся от такой мысли.

«Ты замерз, золотко, — сказала Мама. — Заходи в дом».

Он громко шмыгнул носом и отер слезы тыльной стороной ладони.

«Я так устал», — произнес он.

«Я тотчас же постелю тебе постель».

«Нет, я хочу рассказать вам, что произошло, до того как пойду спать, — ответил Харви. — Это долгая история. Длиной в тридцать один год».

Глава 15

Новые кошмары

Оказалось, рассказать историю труднее, чем он ожидал. Хотя некоторые детали были ясны в его голове — первое появление Риктуса, потонувший ковчег, его с Венделлом побег, — было много больше, чего он не мог четко вспомнить. Как будто бы туман, через который он прошел, просочился в мысли и набросил покров на Дом и на то, что он содержал.

«Я помню, что разговаривал с тобой по телефону два или три раза», — сказал Харви.

«Ты не говорил с нами, дорогой», — ответила Мама.

«Значит это был просто еще один трюк, — сказал Харви. — Я должен был догадаться».

«Но кто подстраивал все эти трюки? — требовательно спросил Папа. — Если Дом существует — я говорю если, — тогда тот, кто им владеет, похитил тебя и каким-то образом удержал от взросления. Может быть, он заморозил тебя…»

«Нет, — сказал Харви. — Там было тепло. Конечно, кроме тех моментов, когда падал снег».

«Но должно же быть какое-то здравое объяснение».

«Оно есть, — ответил Харви. — Это волшебство».

Папа покачал головой. «Детский ответ, — сказал он. — А я больше не ребенок».

«Я знаю то, что знаю», — твердо сказал Харви.

«Это, дорогой, не очень много», — возразил Папа.

«Хотел бы я помнить больше».

Мама обняла его за плечи, успокаивая. «Не беспокойся, — сказала она, — мы поговорим об этом, когда ты отдохнешь».

«Ты бы смог отыскать этот Дом снова?» — спросил его Папа.

«Да, — ответил Харви, хотя по спине его пробежали мурашки при мысли о возвращении обратно. — Думаю, да».

«Тогда мы так и сделаем».

«Я не хочу, чтобы он возвращался туда», — сказала Мама.

«Мы должны знать, что Дом существует, прежде чем сообщим о нем в полицию. Ты же понимаешь, сын?»

Харви кивнул. «Звучит так, будто я все выдумал, я понимаю. Но это не так, я клянусь, не так».

«Давай же, радость моя, — сказала Мама. — Боюсь, твоя комната немного изменилась. Но она еще уютнее. Я хранила ее в таком виде, как ты оставил ее много-много лет назад. Я надеялась, что ты отыщешь дорогу домой. Потом я поняла, что если ты когда-нибудь действительно вернешься обратно, ты будешь взрослым мужчиной и не захочешь, чтобы она была украшена ракетами и попугаями. Поэтому мы пригласили дизайнеров. Теперь она совершенно другая».

«Не важно, — сказал Харви. — Это мой дом. И это все, что мне нужно».

Пока он днем спал в своей старой комнате, шел дождь, тяжелый мартовский дождь, который бил в окна и шлепал по подоконнику. Этот звук разбудил его. Он сел на кровати, со вздыбившимися на затылке волосами, и понял, что ему снилась Лулу. Бедная, пропавшая Лулу, тащившая свое изуродованное тело сквозь кусты, рукой-плавником стискивающая животных с ковчега, которых она выловила из грязи.

Мысль о ее несчастье была непереносимой. Как он мог когда-либо надеяться жить в мире, куда вернулся, зная, что она остается узницей Худа?

«Я отыщу тебя, — пробормотал он. — Отыщу, я клянусь…»

Затем он опять лег на холодную подушку и слушал звуки дождя до тех пор, пока сон не подкрался к нему.

Вымотанный путешествиями и потерями, он не просыпался до следующего утра. Дождь прошел, настало время строить планы.

«Я принес карту всего Миллсэпа, — сказал Папа, кладя покупку на кухонный стол и разворачивая ее. — Вот наш дом. — Он уже отметил это место крестом. — Ты помнишь название какой-нибудь улицы вокруг владений Худа?»

Харви покачал головой. «Я был слишком занят, когда убегал», — ответил он.

«А ты видел там какие-нибудь необычные здания?»

«Было темно и шел дождь».

«Значит, мы просто должны довериться счастливому случаю».

«Мы найдем, — сказал Харви. — Даже если поиски займут всю неделю».

Сказать было легче, чем сделать. Более тридцати лет прошло с тех пор, как он впервые прошел через город с Риктусом. Изменилось бесчисленное количество вещей. Новые площади и новые трущобы, новые машины на улицах и новые самолеты над головой. Так много всего, что сбивало Харви со следа.

«Я не знаю, где какая дорога, — признался Харви после того, как они искали полдня. — Ничего от той дороги, которую я помню».

«Продолжим поиски, — сказал Папа. — Все станет ясным».

Не стало. Они потратили остаток дня, бессмысленно бродя, надеясь, что какой-нибудь вид всколыхнет память. Но только испытали разочарование. Снова и снова на какой-нибудь площади или улице Харви говорил:

«Может, это».

И они направлялись в ту или другую сторону лишь для того, чтобы обнаружить: след уже остыл.

Тем вечером Папа расспрашивал его опять.

«Если бы ты мог вспомнить, на что похож Дом, — заявил он. — Я мог бы описать его людям».

«Он большой, это я помню. И старый. Я уверен, что очень старый».

«А ты можешь нарисовать его?»

«Могу попытаться».

Именно так он и поступил. И хотя был не слишком силен в рисовании, рука его, казалось, помнила больше, чем его голова, потому что через полчаса он изобразил Дом во множестве деталей. Папе это понравилось.

«Завтра возьмем рисунок с собой, — сказал он. — Может, кто-нибудь узнает».

Но следующий день разочаровал точно так же, как и предыдущий. Никто не знал Дома, нарисованного Харви, и не знал ничего даже отдаленно похожего на него. К концу дня Папа потерял терпение.

«Это бесполезно! — сказал он — Я опросил чуть ли не пятьсот человек, и ни один из них — ни один — даже смутно не узнал этого места».

«Ничего удивительного, — ответил Харви. — Не думаю, что кто-нибудь из тех, кто видел Дом, кроме меня и Венделла, сбежал».

«Мы должны просто все сообщить полиции, — сказала Мама. — И пусть они этим занимаются».

«И что мы скажем? — спросил Папа, повышая голос. — Что мы думаем, будто где-то здесь существует Дом, который прячется в тумане и волшебством похищает детей? Нелепость!»

«Успокойся, успокойся, — сказала Мама. — Поговорим после, когда поедим».

Они потащились домой, поели и вновь обсудили проблему, но не пришли ни к какому решению. Мистер Худ в течение долгих лет тщательно расставлял ловушки, защищая себя от законов реального мира. Находясь в безопасности, за туманами своих иллюзий, он, возможно, уже нашел двух новых, ни о чем не ведающих узников, чтобы заменить Харви и Венделла. Казалось, зло будет длиться, не раскрытое и не наказанное.

На следующий день Папа заявил:

«Поиск завел нас в никуда. Надо его прекратить».

«Ты собираешься в полицию?» — спросила его жена.

«Да. И они захотят, чтобы Харви рассказал все, что он знает. Это будет трудно, сын».

«Они не поверят мне», — сказал Харви.

«Вот почему я сначала хочу с ними поговорить, — сказал Папа. — Я найду кого-нибудь, кто выслушает».

Он ушел вскоре после завтрака с выражением беспокойства на лице.

«Это я виноват, — сказал Харви Маме. — Мы потеряли все это время, которое могли бы провести вместе, просто потому что я скучал».

«Не вини себя, — ответила она. — Нас всех охватывает искушение делать вещи, о которых рано или поздно мы сожалеем. Иногда из-за неправильного выбора мы совершаем ошибки».

«Я только хочу знать, как переделать это», — объяснил Харви.

Потом Мама отправилась по магазинам и оставила Харви с его навязчивой идеей. Существовал ли какой-нибудь способ исправить нанесенный вред? Вернуть обратно похищенные годы и прожить их здесь, с людьми, которые любят его и которых он в свою очередь горячо любит?

Он сидел у окна своей спальни, пытаясь разрешить проблему, когда увидел жалкую фигурку на углу улицы. Он рывком распахнул окно и завопил:

«Венделл! Венделл, я здесь!»

Затем он опустился вниз по лестнице. Когда он отворил дверь, его друг был на ступеньках с красным и мокрым от слез и пота лицом.

«Что происходит? — спросил он. — Все изменилось». Его слова перемежались всхлипами. «Мой папа развелся с моей мамой и моя мама такая старая, Харви, и толстая, как дом». Он вытер текущие сопли тыльной стороной ладони и громко шмыгнул носом. «Кто знал, что так будет? — сказал он. — Да?»

Харви изо всех сил попытался объяснить, как Дом обманул их, но Венделл не был расположен к теоретизированию. Он просто хотел, чтобы кошмар закончился.

«Пусть все будет таким, как было», — заскулил он.

«Мой Папа пошел в полицию, — сказал Харви. — Он собирается рассказать им все».

«Ничего они не сделают, — безнадежно промямлил Венделл. — Они никогда не найдут Дом».

«Ты прав, — согласился Харви. — Я ходил искать его с Мамой и Папой. Все бесполезно. Дом прячется».

«Да он и обязан прятаться от них, тупица, — завопил Венделл. — Ему не нужны взрослые».

«Ты прав, — опять согласился Харви. — Дом хочет детей, и, клянусь, он хочет тебя и меня больше, чем когда-либо».

«Почему ты так считаешь?»

«Он уже владел нами. Он почти съел нас живьем».

«Значит, ты считаешь, он вошел во вкус?»

«Я в этом уверен».

Венделл какое-то время разглядывал свои ноги.

«Ты думаешь, мы должны вернуться, да?»

«Я думаю, что взрослые — мой Папа, моя Мама или даже полиция — никогда не смогут отыскать Дом. Если мы хотим вернуть все эти годы, мы должны вернуть их сами».

«Мне не слишком нравится эта мысль», — признался Венделл.

«И мне тоже», — сказал Харви, думая, пока тот говорил, что должен оставить записку Маме и Папе, чтобы они не считали его возвращение обыкновенным сном. «Мы должны идти, — сказал он. — У нас нет выбора».

«Итак, когда отправляемся?»

«Сейчас! — угрюмо заявил Харви. — Мы уже и так потеряли слишком много времени».

Глава 16

Обратно в счастливую землю

Это было так, как будто Дом знал, что они возвращаются, и звал их. Лишь только они ступили на улицу, их ноги, казалось, узнали дорогу. Все, что они должны были делать, — позволять вести себя.

«А что мы сделаем, когда попадем туда? — хотел знать Венделл. — Я имею в виду, что мы едва спаслись в прошлый раз…».

«Миссис Гриффин нам поможет», — сказал Харви.

Дыхание Венделла участилось. «А если Карна откусил ей голову?» — спросил он.

«Тогда мы должны все сделать сами».

«Что сделать?»

«Найти Худа».

«Но ты сказал, что он мертв».

«Не думаю, что быть мертвым много значит для такого создания! Он где-то в доме, Венделл, и мы должны его выследить, хочется нам или нет. Он тот, кто похитил все эти годы. И мы не получим их обратно, пока с ним не встретимся».

«Просто у тебя все получается», — сказал Венделл.

«Дом — ящик с фокусами, — напомнил ему Харви. — Времена года, подарки. Сплошные иллюзии. Мы должны быть упорными».

«Харви, погляди».

Венделл указывал пальцем. Харви с первого взгляда узнал улицу. Тридцать три дня назад он стоял здесь с Риктусом и прислушивался к искусителю, говорившему, что за прекрасное место находится по другую сторону туманной стены.

«Значит, это она», — сказал Харви.

Странно, но Харви не чувствовал страха, даже несмотря на то, что они шли прямо в руки врага. Лучше встретиться с Худом и его иллюзиями лицом к лицу теперь, чем провести остаток жизни, размышляя о Лулу и оплакивая годы, которые потерял.

«Ты готов?» — спросил он Венделла.

«Прежде чем мы пойдем, — ответил его друг, — не можем ли мы прояснить всего одну вещь? Если Дом только иллюзия, тогда как же так было, что мы ощущали холод? И как получилось, что я растолстел, поедая пироги миссис Гриффин, и…»

«Не знаю, — отрезал Харви. Сомнение провело холодным пальцем вдоль его позвоночника. — Я не могу объяснить, как действует волшебство Худа. Все, что я знаю, — он забрал эти годы, чтобы прокормить себя».

«Прокормить?»

«Ага. Как… как… как вампир».

Именно сейчас Харви впервые подумал так о Худе, но это было инстинктивно верно. Кровь это жизнь, а жизнь то, чем кормился Худ. Он был вампиром, совершенно точно. Возможно, королем среди вампиров.

«Значит, нам не надо иметь кола, или святой воды, или чего-то такого?»

«Это только в сказках», — сказал Харви.

«Но если он погонится за нами…»

«Мы будем бороться».

«Бороться с чем?»

Харви пожал плечами. Правда состояла в том, что он не знал. Но он был уверен, что кресты и молитвы будут бесполезны в битве, которая ждала впереди.

«Больше никаких разговоров, — прервал он Венделла. — Если не хочешь идти, не ходи».

«Я так не говорил».

«Отлично», — сказал Харви и шагнул в туман.

Венделл следовал за ним по пятам, и как только Харви шагнул в стену, ухватился за его рукав, следовательно, они вошли, как и вышли, — вместе.

Туман сомкнулся вокруг них, будто пропитанное водой одеяло, тяжело давя на их лица, и Харви уже решил, что туман намерен раздавить их. Но на самом деле туман только хотел, чтобы не изменились их намерения. Через мгновение дрожь прошла по его складкам, и они очутились на другой стороне.

В царстве Худа был разгар лета: ленивый сезон. Солнце, по другую сторону тумана спрятавшееся за дождевыми тучами, здесь светило на Дом и на то, что цвело вокруг него. Деревья раскачивались под ароматным ветерком, двери и окна Дома, крыльцо и дымовые трубы — все блестело, словно свежеокрашенное.

Карнизы приветственно гремели, радушные гостеприимные запахи доносились из кухни, приветливый смех летел из раскрытой двери. Добро пожаловать, добро пожаловать слышалось повсюду.

«Я забыл…» — прошептал Венделл.

«Что забыл?»

«Как… он прекрасен».

«Не верь ему, — сказал Харви. — Это только иллюзия, помнишь? Все это».

Венделл не ответил, но побрел к деревьям. Льстивый ветерок овевал его, словно бы подталкивая. Венделл не противился, а шел туда, куда вел ветерок, в испещренную пятнами тень.

«Венделл, — напомнил Харви, следуя за ним через лужайку. — Мы должны держаться друг друга».

«Я забыл о доме на дереве, — мечтательно произнес Венделл, глядя вверх. — Нам было так здорово здесь, правда?»

«Нет, — сказал Харви, который поклялся себе, что не позволит прошлому отвлечь его от его цели. — Я не помню».

«Да, помнишь, — сказал Венделл, улыбаясь от уха до уха. — Мы так много потрудились там, наверху. Я собираюсь подняться и взглянуть, как он выглядит».

Харви схватил его за руку.

«Нет, не поднимешься».

«Нет, поднимусь, — огрызнулся Венделл, выкручивая свою руку из захвата Харви. — Я могу делать все, что пожелаю. Ты мне не хозяин»

По его остекленевшим глазам Харви увидел, что Дом уже включил свое соблазнительное волшебство. Он знал, что все только дело времени и его собственное сопротивление может истощиться. А что потом? Совсем ли он забудет о своем деле здесь и станет пустоголовым мальчиком, гогочущим как гусь, пока его душу будут высасывать?

«Нет! — сказал он вслух. — Я не позволю тебе сделать это!»

«Что сделать?» — спросил Венделл.

«У нас есть дело, ради которого мы пришли!» — сказал ему Харви.

«Какая разница?» — ответил Венделл.

«Для меня есть. И для тебя разница была пять минут назад. Вспомни, что он сделал с нами, Венделл».

Ветер в деревьях, казалось, при этом вздохнул.

«Ааахх…» — произнес он, будто теперь поняв цель Харви и отправившись донести свою догадку до ушей мистера Худа.

Харви не боялся. Это даже доставляло ему удовольствие.

«Давай, — сказал он, когда порывы ветра полетели в сторону Дома. — Скажи ему! Скажи ему!» Он повернулся к Венделлу. «Ты идешь? — спросил он. — Или мне идти одному?»

«Я ничего не имею против того, чтобы зайти, — радостно сказал Венделл. — Я голоден».

Харви мрачно уставился на Венделла. «Разве ты не помнишь ничего, о чем мы говорили снаружи?» — потребовал он.

«Конечно, помню, — ответил Венделл. — Мы говорили, что собираемся… — Он замолк, нахмурившись. — …собираемся… собираемся…»

«Это место похитило время, принадлежавшее нам, Венделл».

«Как оно это сделало? — сказал Венделл все еще сильно хмурясь. — Это просто… просто… — Он вновь запнулся, подыскивая слова. — Просто такой чудесный день». Хмурость стала опять исчезать и ее сменила широкая улыбка. «Какая разница? — сказал Венделл. — Я имею в виду, в такой день, какая разница? Давай просто развлекаться!..»

Харви покачал головой. Он терял здесь драгоценное время, а это было именно тем, чего хотели Худ и Дом. Вместо того, чтобы расходовать слова на Венделла, он повернулся на каблуках и направился к входной двери.

«Подожди меня! — завопил Венделл — Ты чувствуешь запах пирога?»

Венделл чувствовал и хотел бы набить живот какой-нибудь едой до того, как начнет свое рискованное мероприятие. Но Харви знал, что все эти вкусные запахи были частью репертуара Худа, и этого знания было достаточно, чтобы рот его прекратил увлажняться, а желудок ныть.

Он только подумал о пыли, в которую превратились животные с ковчега. Пирог на кухонном столе, возможно, был сделан из того же противного вещества, скрывающегося под поддельной свежестью. Харви изо всех сил держался за эту мысль, зная, что Дом, куда он готов ступить, будет полон подобных уговоров.

С Венделлом, вновь плетущимся сзади на расстоянии шага, он забрался на ступени крыльца и зашел в Дом. В тот момент, когда оба были внутри, дверь за ними захлопнулась. Харви повернулся, по коже его побежали мурашки. Это не ветер рывком закрыл дверь.

Это был Риктус.

Глава 17

Повариха, кошка и гроб

«Великолепно, что вы вернулись обратно, мальчик, — сказал Риктус с такой же, как обычно, широкой улыбкой. — Я всем говорил, что ты не сможешь находиться вдалеке. Никто мне не верил. Он ушел, убеждали меня, он ушел. Но мне было лучше известно. — Он начал передвигаться в сторону Харви. — Я знал, что ты не удовлетворишься коротким визитом… нет, ведь впереди еще так много развлечений».

«Я голоден», — проскулил Венделл.

«Помоги себе сам!», — ухмыльнулся Риктус. Венделл по-спринтерски рванулся на кухню. «Ого-го, ого-го, ого-го! — закричал он. — Погляди на всю эту еду».

Харви не отвечал.

«Ты не голоден? — спросил Риктус, поднимая брови выше очков. Он приложил сложенную лодочкой ладонь к уху. — Слышу звук пустого желудка».

«Где миссис Гриффин?» — спросил Харви.

«О… она поблизости, — с озорством сказал Риктус. — Но она стареет. В эти дни она подолгу находится в постели, поэтому мы положили ее кое-куда в целости и сохранности».

Пока он говорил, из гостиной послышалось мяуканье и у двери оказалась Стью Кэт. Риктус нахмурился. «Убирайся отсюда, киска! — выплюнул он. — Разве ты не видишь, что у нас разговор?»

Но Стью Кэт не испугалась. Она прошествовала к Харви и потерлась о его ноги.

«Чего ты хочешь?» — спросил Харви, присаживаясь на корточки, чтобы ее погладить. Она громко замурлыкала.

«Хорошо. Превосходно. Первоклассно, — сказал Риктус, меняя гнев на свежеотполированную улыбку. — Тебе нравится кошка. Кошке нравишься ты. Все счастливы».

«Я не счастлив», — сказал Харви.

«Это почему?»

«Я оставил здесь все мои подарки и не знаю где».

«Нет проблем, — сказал Риктус. — Я их отыщу».

«Ты это сделаешь?» — спросил Харви.

«Будь уверен, малыш, — заявил Риктус, убежденный в том, что его обаяние вновь сработало. — Вот для чего мы здесь: давать все, что пожелает твое сердце».

«Я думаю, может, я оставил их наверху, в моей спальне», — предположил Харви.

«Знаешь, кажется, я их там видел, — ответил Риктус. — Оставайся прямо здесь. Я скоро вернусь».

Он побежал, перепрыгивая через две-три ступеньки и немузыкально насвистывая сквозь зубы. Харви подождал, когда тот исчезнет из виду, затем отправился проведать Венделла, давая возможность Стью Кэт ускользнуть.

«Ах ну, посмотрите же!» — раздался голос, когда он появился в дверях кухни.

Это был Джайв. Он стоял у плиты, такой же живой, как обычно, рукой жонглируя яйцами, а другой подбрасывая печенье в кастрюле.

«О чем ты мечтаешь? — поинтересовался он. — О сладком или о соленом?»

«Ни о том, ни о другом», — ответил Харви.

«Все отлично, — просвистел Венделл. Он был почти скрыт стеной наполненных тарелок. — Попробуй пирожки. Они великолепны!»

Харви испытывал жестокое искушение. Буфет выглядел изумительно. Буфет искушал. Но ведь он должен помнить — это всего лишь пыль.

«Может, попозже», — сказал он, отводя глаза от груд пропитанных сиропом вафель и кубков мороженого.

«Ты куда?» — хотел знать Джайв.

«Мистер Риктус ищет для меня несколько подарков», — сказал Харви.

Джайв довольно улыбнулся. «Значит, малышок, все по-старому идет, а совсем не наоборот! — воскликнул он. — Хорошо тебе!»

«Мне хотелось сюда», — ответил Харви.

Он не стал медлить, иначе бы Джайв увидел по его глазам, что он лжет. Нет, Харви быстро повернулся и направился обратно в коридор. Стью Кэт все еще была там и глядела на него.

«Что такое?» — спросил он.

Кошка двинулась к лестнице, затем остановилась и взглянула назад.

«Хочешь что-то показать мне?» — прошептал Харви.

При этом кошка опять пошла вперед. Харви последовал за ней, ожидая, что она поведет его наверх. Но прежде чем она достигла низа лестницы, она повернула налево и провела Харви по узкому проходу к двери, о которой он прежде не знал.

Харви подергал ручку, но дверь была заперта. Повернувшись, чтобы поискать Стью Кэт, Харви обнаружил, что она трется своей изогнутой спиной о ножку маленького стола, стоявшего поблизости. На столе находился резной деревянный ящик. В ящике был ключ.

Харви пошел обратно к двери, отпер ее и распахнул. Перед ним находился лестничный пролет. Деревянные ступени вели вниз, во тьму, откуда поднимался кислый сыроватый запах. Харви не решился бы спуститься, если бы Стью Кэт не продолжала манить его во мрак.

Касаясь пальцами сырых стен слева и справа от себя, он следовал за Стью Кэт вниз, считая ступени, дока шел. Их было пятьдесят две, и к тому времени, как он спустился, глаза почти привыкли к темноте. Погреб был пещеристый, но пустой, за исключением беспорядочно разбросанных камней и большого деревянного ящика, который стоял в пыли примерно в дюжине ярдов от Харви.

«Что это?» — шепотом спросил он у Стью Кэт, понимая, что кошка не может ответить, и тем не менее надеясь на какой-нибудь знак.

Единственным ответом Стью Кэт было то, что она побежала к ящику, мягко вспрыгнула на него и принялась царапать дерево.

Любопытство Харви оказалось сильнее страха и все-таки не настолько сильным, чтобы он бросился открывать крышку. Он подошел так, словно ящик был каким-то спящим зверем, которым, Харви знал в точности, тот и был. Чем ближе он подходил к ящику, тем больше тот напоминал грубо обструганный гроб. Но разве гроб запирают на висячий замок? Не туда ли положили Карну после того, как зверь притащил свое раненое тело домой? Может, теперь он прислушивается к тому, как Стью Кэт царапает крышку, и ждет освобождения?

Когда же Харви приблизился к гробу, в глаза ему бросилась завязка фартука, свисавшая из ящика и оставленная так тем, кто ящик запер. Харви знал только одного человека в Доме, который носил фартук.

«Миссис Гриффин! — шепнул он, просовывая ногти под крышку. — Миссис Гриффин! Вы там?»

Изнутри раздался глухой стук.

«Я вас выпущу», — пообещал он, дергая крышку во всю мочь.

У него не хватало сил сломать замок. В отчаянье он начал обыскивать погреб, ища какой-нибудь инструмент, нашел два подходящих по размеру камня, поднял и вернулся к гробу.

«Придется пошуметь», — предупредил он миссис Гриффин.

Затем используя один камень как зубило, второй как молоток, он ударил по замку. Голубые искры летели, когда он бил по металлу, но, казалось, без всякого успеха, и вдруг совершенно неожиданно замок затрещал и упал на землю.

Харви на минуту замер, опять вернулись прежние сомнения. А может, это был гроб Карны? Затем он отшвырнул камни и поднял крышку.

Глава 18

Горькая правда

Харви почти вскрикнул, увидев, в каком ужасном состоянии была бедная миссис Гриффин. Она смотрела на него обезумевшими глазами, волосы выдраны клочьями, лицо фиолетовое от синяков. Рот забит вонючей тряпкой, которую Харви осторожно убрал. Тогда миссис Гриффин смогла говорить хриплым шепотом.

«Спасибо, мой дорогой, спасибо, — сказала она. — Но… ты не должен был возвращаться. Здесь слишком опасно».

«Кто это с вами сделал?»

«Джайв и Риктус».

«А приказ отдал он, не так ли? — спросил Харви, помогая ей подняться. — Не говорите мне, что он мертв, я ведь знаю, что это неважно. Худ здесь, в Доме, правда?»

«Да, — сказала она, держась за Харви, пока вылезала из ящика. — Да, он здесь. Но не так, как ты думаешь…» Она начала всхлипывать, слезы мешали словам.

«Все в порядке, — утешил ее Харви. — Все будет хорошо».

Она подняла руки и прикоснулась к лицу, мокрому от слез. «Я думала… Я думала, я никогда больше не заплачу, — сказала она. — Погляди, что ты наделал!»

«Простите», — ответил Харви.

«О, нет, моя радость, не извиняйся. Это изумительно. — Она улыбнулась сквозь слезы. — Ты разрушил проклятие, висевшее надо мной».

«Какое проклятие?»

«О, это долгая история».

«Расскажите».

«Я была самим первым ребенком, пришедшим в Дом Худа, — сказала она. — Это случилось много-много лет назад. Мне было девять, когда я впервые переступила этот порог. Видишь ли, я убежала из дома».

«Почему?»

«Моя кошка умерла, а мой отец отказался купить мне другую. И что, по-твоему, дал мне Риктус в тот самый день, когда я прибыла?»

«Трех кошек?» — спросил Харви.

«Ты же знаешь, как действует этот Дом, не так ли?»

Харви кивнул. «Он дает все, чего ни пожелаешь».

«Я хотела иметь кошек, дом и…»

«Что?»

«Другого отца. — Она содрогнулась от страха, вспоминая. — Той ночью я встретила Худа. По крайней мере услышала его голос».

Стью Кэт подошла к ее ногам, и миссис Гриффин прервала рассказ, чтобы наклониться и взять кошку на руки.

«Где вы услышали его?» — спросил Харви.

«На чердаке, наверху Дома. И он сказал мне: «Если ты останешься здесь навеки, ты никогда не умрешь. Ты станешь старой, но будешь жить до скончания времен и никогда не заплачешь снова».

«И это то, чего вы хотели?»

«Это глупо, но так. Да, я хотела. Я боялась, видишь ли. Боялась быть положенной в землю, как моя кошка. — Нахлынула новая волна слез, они покатились по ее бледным щекам. — Я бежала от смерти…»

«Прямо в ее Дом», — добавил Харви.

«О нет, дитя, — сказала миссис Гриффин. — Худ это не Смерть. — Она вытерла слезы, будто для того, чтобы яснее видеть Харви. — Смерть вещь естественная. А Худ нет. Теперь бы я с радостью пригласила Смерть как друга, которого я прогнала от своей двери. Я слишком многое видела, мой хороший. Слишком много времен года, слишком много детей…»

«Почему вы не попытались остановить его?»

«Я перед ним бессильна. Все, что я могла сделать, — дать детям, которые приходили сюда, как можно больше счастья».

«Сколько вам лет?» — спросил ее Харви.

«Кто знает? — ответила она, прижимаясь щекой к меху Стью Кэт. — Я старею и старею по прошествии дней, но течение времени, кажется, потеряло надо мною власть. Иногда мне бы хотелось спросить какого-нибудь ребенка:

«Какой год в мире за стеной?»

«Я могу сказать вам».

«Не надо, — ответила она, прижимая палец к губам. — Я не хочу знать. Это будет слишком больно».

«Так чего же тогда вы хотите?»

«Умереть, — сказала она со слабой улыбкой. — Выскользнуть из этой оболочки и отправиться к звездам».

«Это происходит так?»

«Я в это верю, — сказала она. — Но Худ не позволит мне умереть. Никогда. Это будет его местью мне за то, что я помогла вам бежать. Худ уже убил Блю Кэт, потому что она показала дорогу наружу».

«Худ выпустит вас, — произнес Харви. — Обещаю. Я собираюсь заставить его».

Она покачала головой. «Ты так храбр, моя радость, — сказала она. — Но он не даст уйти никому из нас. Внутри него такая ужасная пустота. Он хочет заполнить ее душами, но это провал. Бездонный провал…»

«…и вы оба направляетесь туда, — раздался маслянистый голос. Говорила Марр. Она ползла вниз по лестнице. — Мы искали тебя и тут и там, — сказала она Харви. — Тебе лучше пойти со мною, детка».

Она протянула руки к Харви. Он слишком хорошо помнил о ее превращающем прикосновении. «Пойдем! Пойдем! — сказала она. — Я все еще могу избавить тебя от неприятностей, если ты позволишь сделать из тебя нечто покорное. Он любит покорных, он, мистер Худ. Блох, червей, паршивых собачонок. Иди ко мне, детка! Живо».

Харви оглядел подвал. Другого выхода не было. Для того чтобы вывести миссис Гриффин на солнце, ее надо было провести по лестнице, но на пути стояла Марр.

Харви сделал шаг в ее сторону. Она улыбнулась беззубой улыбкой.

«Хорошо, детка, хорошо», — сказала она.

«Не надо, — попросила миссис Гриффин. — Она сделает тебе больно».

«Цыц, женщина! — сказала Марр. — Мы считаем, что в следующий раз придется эту крышку забить гвоздями!» Ее сальные зеленые глаза устремились опять на Харви. «Он знает, что для него хорошо. Не так ли, мальчик?»

Харви не ответил. Он просто продолжал наступать на Марр, чьи пальцы росли, словно рога улитки, вытягивались, чтобы вцепиться ему в лицо.

«Ты был таким послушным мальчиком, — продолжала Марр. — Может, я, в конечном счете, и не превращу тебя в червяка. Кем бы тебе хотелось стать? Скажи мне. Скажи, что у тебя на сердце…»

«Не беспокойся о моем сердце, — ответил Харви, придвигаясь к Марр. — Как насчет твоего?»

На лице Марр отразилось изумление. «Моего?» — переспросила она.

«Да, — сказал Харви. — Чем ты мечтаешь быть?»

«Я никогда не мечтаю», — заявила она с вызовом.

«Ты должна постараться, — сказал ей Харви. — Если ты можешь превратить меня в червяка или в летучую мышь, что ты можешь сделать для себя?»

Вызов на ее лице стал озадаченностью, а озадаченность превратилась в панику. Ее вытянутые пальцы стали втягиваться обратно. Однако Харви кинулся с быстротой молнии и переплел свои пальцы с ее.

«Чем ты хочешь быть? — спросил он ее. — Думай».

Она начала бороться, и он ощутил, что ее волшебство хлынуло из ее пальцев в его, пытаясь его изменить. Но он больше не хотел стать летучей мышью-вампиром и явно не желал стать червяком. Он был вполне счастлив, будучи собой. Волшебство, следовательно, не имело над ним власти, вместо этого оно потекло обратно в Марр, которая начала дрожать словно погружалась в ледяную воду.

«Что… ты… делаешь?» — произнесла она.

«Скажи мне, что в твоем сердце», — сказал он, возвращая ей ее приглашение.

«Я не разговариваю с тобой!» — ответила она, все еще силясь высвободить свои пальцы.

Но она не привыкла к тому, чтобы ее жертвы сопротивлялись подобным образом. Мускулы ее были дряблыми и слабыми. Она тянула и тянула пальцы, но не могла освободиться.

«Оставь меня в покое! — потребовала она. — Если ты сделаешь мне плохо, мистер Худ снимет с тебя голову».

«Я не причиню тебе вреда, — сказал Харви. — Я просто хочу дать тебе почувствовать твои мечты, как ты даешь мне чувствовать мои».

«Я не хочу!» — завопила она, борясь более отчаянно, чем прежде.

Он не отпустил ее. Вместо этого он все ближе и ближе придвигался к ней, будто для того, чтобы охватить ее руками. Она начала плеваться — огромными слизистыми плевками — но он утирал лицо и продолжал приближаться.

«Нет… — начала бормотать она, — нет…»

Но не смогла сдержать приготовленное волшебство и оно заработало над ее собственными кожей и костями. Ее жирное лицо начало размягчаться и побежало как плавящийся воск, тело принялось оседать в своей рваной одежде — по полу потекла зеленоватая кашица.

«О… — всхлипнула Марр, — ты проклятый ребенок…»

Что за мечта была такая, удивился Харви, что превращала Марр в студень? Она становилась все меньше и меньше, одежда соскальзывала, пока тело сжималось, голос утончился. До полного ее исчезновения оставались считанные секунды.

«О чем же ты мечтаешь?» — спросил Харви, когда пальцы Марр начали сбегать меж его пальцев подсоленной водичкой.

«Я мечтала ни о чем… — ответила Марр, глядя проваливающимся в расплывающийся череп глазами, — и это… то… чем… я… становлюсь…» Она почти затерялась в складках собственной одежды. «Ни о чем… — повторила Марр. Она теперь была не более, чем грязной лужицей, лужицей с исчезающим голосом. — Ни о чем…»

Затем она исчезла, пожранная собственным волшебством.

«У тебя получилось! — сказала миссис Гриффин. — Дитя, у тебя получилось!»

«Одна исчезла, трое осталось», — ответил Харви.

«Трое?»

«Риктус, Джайв и сам Худ».

«Ты забыл о Карне».

«Он все еще жив?»

Миссис Гриффин кивнула. «Боюсь, его крики я слышу каждую ночь. Он жаждет возмездия».

«А я хочу обратно свою жизнь, — сказал Харви, беря миссис Гриффин за руку и провожая ее (все еще несущую Стью Кэт) к подножию лестницы. — Я собираюсь ее забрать, миссис Гриффин. Чего бы это ни стоило, я собираюсь ее получить».

Миссис Гриффин посмотрела на груду одежды, которая отмечала то место, где Марр ушла в ничто.

«Может, тебе удастся, — сказала она с удивлением в голосе. — Из всех детей, какие только приходили сюда, ты, возможно, единственный, кому под силу одолеть Худа в его собственной игре».

Глава 19

Пыль в пыль

Риктус поджидал на вершине лестницы. Его улыбка была сладкой. Слова нет.

«Теперь ты — убийца, мой маленький, — сказал он. — Тебе нравится чувствовать кровь Марр на своих руках?»

«Он ее не убивал, — сказала миссис Гриффин. — Она никогда не жила. Ни один из вас никогда не жил».

«Тогда что мы такое?» — спросил Риктус.

«Иллюзии, — заявил Харви, подталкивая миссис Гриффин с кошкой на руках мимо Риктуса к парадной двери. — Это все иллюзии».

Риктус следовал за ними, безумно подхихикивая.

«Чего такого забавного?» — спросил Харви, открывая дверь, чтобы выпустить миссис Гриффин на солнце.

«Ты! — ответил Риктус. — Ты думаешь, что знаешь все, но ты не знаешь мистера Худа».

«Узнаю немного позже, — сказал Харви. — Идите, погрейтесь, — обратился он к миссис Гриффин. — Я вернусь».

«Будь осторожен, дитя», — попросила она.

«Буду», — пообещал он ей и закрыл дверь.

«Ты странный», — сказал Риктус с немного угасшей улыбкой. Его лицо, когда не ослепляли зубы, походило на маску из теста. Две проковырянные пальцами дыры вместо глаз и катышек вместо носа.

«Я могу высосать твой мозг через уши», — сказал он, вся музыкальность ушла из его голоса.

«Наверное, можешь, — ответил Харви. — Но не собираешься».

«Почему ты так думаешь?»

«Потому что я приглашен твоим хозяином».

Он направился к лестнице, но до того как ее достиг, к нему метнулась темная фигура. Это был Джайв, и он нес блюдо с яблочным пирогом и мороженым.

«Идти долго, — сказал он. — Сначала закинь что-нибудь в желудок».

Харви посмотрел на блюдо. Золотисто-коричневый пирог был присыпан сахаром, мороженое подтаяло и лежало в сладком белом озерке. Вид очень заманчивый.

«Давай, — сказал Джайв. — Ты заслужил угощение».

«Нет, спасибо», — ответил ему Харви.

«Почему нет? — хотел знать Джайв, повернувшись на каблуке вокруг своей оси. — Он легче, чем я».

«А из чего сделан этот пирог?» — спросил Харви.

«Из яблок, корицы и…»

«Нет, — возразил Харви. — Я знаю, из чего он сделан на самом деле».

Он опять взглянул на пирог, и на миг ему показалось, что он увидел самую суть — увидел серую пыль и прах, из которых была сотворена иллюзия.

«Ты думаешь, он отравлен? — спросил Джайв. — Так?»

«Возможно», — ответил Харви, все еще глядя на пирог.

«А вот и нет! — сказал Джайв. — Я тебе докажу!»

Харви услышал за спиной предупреждение Риктуса, которое не услышал Джайв. Он окунул пальцы в пирог и мороженое, а затем опустил их в рот одним быстрым движением. Когда он закрыл рот, Риктус сказал:

«Не глотай!»

И снова слишком поздно. Джайв сглотнул. Через мгновение Джайв выронил тарелку и начал бить себя кулаками по животу, словно собираясь выгнать еду обратно. Но вместо полупережеванного пирога изо рта его вырвалась туча пыли. Затем еще одна, затем еще одна.

Почти ослепленный, Джайв вцепился в горло Харви.

«Что… ты… сделал?» — прокашлял он.

Харви не представляло труда сбросить его с себя.

«Это все пыль, — сказал он. — Грязь, пыль и прах! Вся еда! Все подарки! Все!»

«Помогите мне! — пробормотал Джайв, царапая ногтями щеки и губы. —Кто-нибудь, помогите мне!»

«Теперь тебе не помочь!» — раздался торжественный голос.

Харви оглянулся. Говорил Риктус. Он пятился по коридору с руками, прижатыми к лицу. Он глядел сквозь пальцы на Джайва, и зубы его клацали, когда он объявил ужасную правду. «Тебе не следовало есть этого пирога, — сказал он. — Пирог напомнил твоему животу, из чего ты сделан».

«Из чего?» — спросил Джайв.

«Из того, из чего сказал мальчик! Из грязи и праха!»

Джайв откинул голову назад при этом завывая: «Нееет!» Но даже тогда, когда он раскрыл рот, чтобы отрицать очевидное, правда вышла наружу. Сухая пыль потоком бежала из его глотки и текла ему на пальцы. Это было подобно роковому сообщению, отправленному одной частью тела другой. Прикоснувшись к пыли, пальцы его тоже начали крошиться, а когда они упали, шорох разложения распространился на его бедра, колени и ступни.

Джайв стал падать на землю, но в финальном пируэте повернулся кругом и схватился за перила.

«Спасите меня! — вопил он, глядя на верх лестницы. — Мистер Худ, вы меня слышите? Пожалуйста! Пожалуйста, спасите меня!»

Теперь под ним крошились ноги, но он не собирался сдаваться. Он потащил свое тело вверх по ступенькам, все еще вопя, чтобы мистер Худ исцелил его. Однако с высот Дома не было ответа, не долетало теперь ни звука и от Риктуса. Только мольбы и хриплое дыхание Джайва, и шорох пыли, когда она сбегала вниз по ступеням из опустошающегося мешка его тела.

«Что происходит?» — спросил Венделл, появляясь из кухни с кетчупом, размазанным вокруг рта.

Он уставился на облако пыли, висевшее над ступенями, не имея возможности разглядеть создание в ее сердцевине. Харви, однако, находился ближе к облаку и потому был свидетелем последних ужасных мгновений Джайва. Умирающее создание потянулось к верху лестницы рукой с почти отсутствующими пальцами, все еще надеясь — даже когда его жизнь медленно уплывала прочь, — что его создатель придет его спасти. Затем Джайв опустился на ступени и его последние жалкие кусочки рассыпались.

«Кто-нибудь выбивал ковры?» — спросил Венделл, когда пыль осела.

«Двумя меньше», — пробормотал себе под нос Харви.

«Что ты говоришь?» — хотел знать Венделл.

Прежде чем ответить, Харви оглянулся на коридор, ища Риктуса. Но третий слуга Худа исчез. «Не важно, — сказал Харви. — Ты закончил есть?»

«Ага». «Еда была хорошей?»

Венделл ухмыльнулся.

«Ага».

Харви покачал головой.

«Что это значит?» — хотел знать Венделл.

Харви готов был сказать: это значит, что ты не можешь помочь мне, это значит, что я должен пойти наверх и сам встретить Худа. Но какая в том была польза? Дом совершенно поглотил Венделла. Он будет скорее помехой, чем помощью в предстоящей битве. И вместо всего этого Харви сказал:

«Миссис Гриффин снаружи!»

«Значит, мы найдем ее?»

«Мы ее нашли».

«Я пойду и поздороваюсь», — произнес Венделл с радостной улыбкой.

«Хорошая мысль».

Венделл взялся за ручку двери, потом повернулся и спросил:

«А где будешь ты?»

Но Харви не ответил. Он уже перешагнул кучу пыли, которая отмечала место кончины Джайва, и приближался к вершине первого на своем пути лестничного пролета, чтобы встретить силу, которая поджидала во тьме чердака.

Глава 20

Встреча воров

На ходу вглядываться в пыльную правду, притворяющуюся пирогом и мороженым, — одно, но совсем иное — процарапать внешний лоск, которым покрыл себя Дом и который он отполировал до такого совершенства. Когда Харви взбирался по ступеням лестницы, он продолжал надеяться, что отыщет какую-нибудь деталь в стенах или в коврах, которая позволила бы ему засунуть пальцы разума под крышку иллюзий и приподнять ее, чтобы увидеть, какая неприглядная штука лежит внутри. Если Марр была сделана из засохшей грязи и слюны, а Джайв из пыли, то из чью сделан сам Дом? Однако, как Харви ни глядел, он не мог пробиться сквозь ложь. Дом восхищал чувства теплом, красками и запахами лета, он мягко нашептывал в ухо и ласкал своими нежными ветерками лицо.

Даже тогда, когда он достиг темной площадки в конце последнего лестничного пролета, Дом продолжал делать вид, что это просто еще одна невинная игра в прятки, подобно бесчисленным играм, которые он видел под своей сенью.

Впереди было пять дверей, каждая из них приоткрыта на несколько дюймов, будто бы говора:

Здесь нет секретов от мальчика, который хочет правды. Зайди и посмотри! Зайди и посмотри! Если осмелишься.

Он осмелился, но не так, как планировал Дом. Потратив несколько мгновений на разглядывание дверей, Харви в конце концов проигнорировал их все, а вместо этого спустился на пролет ниже, выбрал в одной из спален крепкое кресло, принес наверх, встал на него и выбил вентиляционную дверь, ведущую на чердак.

Втащить себя было тяжело, но он знал, когда вполз и лежал запыхавшись на полу чердака, что преследование Худа почти завершено. Король Вампиров был рядом. Кто еще, кроме владыки иллюзий, стал бы жить в месте, настолько лишенном их? Чердак был таким, каким не был Дом: грязным, темным и затянутым паутиной.

«Где ты?» — спросил он. Бесполезно было думать, что он может удивить врага. Худ наблюдал за его восхождением от самого первого этажа. «Выходи, — заорал Харви. — Я хочу видеть, как выглядит вор».

Сначала ответа не было, затем — откуда-то с другого конца чердака — Харви услышал низкое гортанное ворчание. Не дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте, он пошел туда, откуда раздавался звук, и пока он шел доски скрипели у него под ногами.

Дважды он останавливался, чтобы посмотреть наверх, потому что шум откуда-то из тьмы над головой привлекал его внимание. Была ли это пойманная птица, в панике мечущаяся вслепую туда-сюда? Или, может быть, тараканы, собравшиеся кучей на балках над ним?

Он приказал себе выбросить подобные фантазии из головы и сконцентрироваться на поисках Худа. Здесь хватало подлинных причин для испуга, чтобы выдумывать новые. В отличие от пространства вокруг вентиляционной двери этот конец чердака служил чем-то вроде кладовой, и его враг определенно таился в лабиринте истлевающих картин и покрытой плесенью мебели.

Действительно, не он ли источник этого порхающего движения, которое Харви заметил краем глаза?

«Худ? — спросил он, сощурившись, чтобы попытаться получше разглядеть фигуру в темноте. — Зачем ты здесь прячешься?»

Он шагнул вперед и, сделав это, понял свою ошибку. Это был не таинственный мистер Худ. Он узнал эту фигуру, как исковеркана она ни была: полусгнившие крылья, крохотные черные глаза, зубы, бесчисленные зубы.

Это был Карна!

Тварь приподнялась в своем грязном гнезде, одновременно огрызаясь на Харви. Он отступил, спотыкаясь, и Карна мог бы схватить его, сделав всего три шага, если бы так не хромал из-за своих ран и если бы ему не мешал окружающий хаос.

Он ударялся о груды хлама слева и справа от себя, раскидывал кресла и переворачивал ящики, отправившись в болезненную погоню за своей добычей. Пятясь, Харви не спускал глаз со зверя, а в голове у него копошились вопросы. Где был Худ? Это оставалось главной тайной. Миссис Гриффин уверена, что он где-то наверху, но Харви прошел чердак из конца в конец, а единственным здешним обитателем было создание, которое гнало его к выходу.

Отходя, Харви еще раз внимательно посмотрел в темноту, на случай, если не разглядел кого-то, прячущегося здесь. Но глаза его обнаружили не человеческую фигуру, а шар размером с теннисный мяч, блестевший так, будто был заполнен светом звезд, — он появился из досок, словно пузырь, и поднимался к крыше. Мгновенно забыв об опасности, Харви наблюдал, как шар поднимается, затем к шару присоединился второй, третий и четвертый.

Изумленный этим зрелищем, Харви мало заботился о том, где шел. Он споткнулся, упал и теперь лежал, растянувшись на жестких досках. Сквозь красную дымку боли он глядел на крышу.

А там, над ним, находился Худ во всем своем величии.

Его лицо простиралось по всей крыше, черты его были ужасающе искажены. Глаза его были темными ямами, выдолбленными в балках, нос его выступал наружу и нелепо уплощался, как нос огромной летучей мыши, рот был безгубой щелью не меньше десяти футов шириной, из которой раздавался голос, подобный скрипу дверей, завыванию каминов и грохотанию окон.

«Дитя! — произнес он. — Ты принес боль в мой рай. Стыдись!»

«Какую боль? — закричал в ответ Харви. Его до мозга костей пронзала дрожь, но он знал, что не время показывать свой страх. Он поучаствует в иллюзии, станет действовать тем же способом, что и его враг, изобразит отвагу, даже когда не чувствует ее. — Я пришел забрать свое, вот и все».

Худ всосал одну из сияющих сфер в рот. Свет ее мгновенно потух.

«Марр мертва, — сказал он. — Джайв мертв. Превратился в грязь и пыль из-за тебя!»

«Они никогда не были живыми», — ответил Харви.

«Ты слышал их всхлипы и жалобы? — вопросил Худ, жилы у него на лбу вспухли. — Тебе их не жалко?»

«Нет», — заявил Харви.

«Тогда я не пожалею тебя, — пришел режущий ухо ответ. — Я погляжу, как мой бедный Карна сожрет тебя от пяток до макушки и получит от этого удовольствие».

Харви взглянул в сторону Карны. Зверь приостановил движение, но был готов ударить, его сочащиеся челюсти находились в нескольких дюймах от ног Харви. Теперь, когда зверь стоял неподвижно, Харви мог ясно разглядеть, насколько сильно тот изранен, тело его было столь излохмачено, что походило на заплесневелую тряпку, огромная голова свисала, будто каждый вдох был бременем.

Когда Харви поглядел на него, он вспомнил нечто, что говорила ему миссис Гриффин.

«Сейчас я бы призвала Смерть, — сказала она, — как друга, которого я прогнала от своей двери».

Может, то, что ожидало Карну, и не было путешествием к звездам, может, это было просто возвращением в ничто, из которого Худ вызвал его. Но создание тем не менее желало этого дара. Оно было изношенное и израненное и оставалось в живых не из-за собственного желания, а потому что Худ требовал его службы.

«Такая жалость…» — прошептал голос с крыши.

«Что?» — спросил Харви, поглядев опять на Худа, у которого на губах стало на два шара больше. «Терять тебя таким образом, — продолжал тот. — Может, попробовать убедить тебя подумать еще раз? Кроме того, я не причинил тебе вреда. Почему бы не вернуться обратно и не жить здесь в мире?»

«Ты похитил тридцать лет моего времени с Мамой и Папой, — сказал Харви. — Если я останусь здесь, ты украдешь много больше».

«Я только взял дни, которые не хотел ты, — запротестовал Худ. — Дождливые дни. Серые дни. Дни, когда ты желал быть далеко. Где здесь преступление?»

«Я не знал, что теряю», — запротестовал Харви.

«А, — мягко сказал Худ, — но разве это не обычное дело? Вещи ускользают из твоих пальцев, а когда они исчезают, ты сожалеешь о них. Но что ушло, то ушло, Харви Свик!»

«Нет! — воскликнул Харви. — То, что ты украл, я могу украсть обратно».

При этом в двойных ямах глаз Худа возникло свечение.

«Но ты горишь ярко, Харви Свик, — сказал он. — Я никогда не встречал души, которая горела бы так ярко, как твоя». Он нахмурился, изучая мальчика внизу. «Теперь я понимаю», — сказал он.

«Что понимаешь?»

«Почему ты вернулся обратно?»

Харви начал говорить: «Я пришел за тем, что ты забрал…», но Худ поправил его до того, как он выговорил два слова.

«Ты пришел потому, что знал: найдешь здесь дом, — сказал Худ. — Мы оба воры, Харви Свик. Я забираю время. Ты забираешь жизни. Но в конечном счете мы одинаковы: оба Вечные Похитители».

Как ни отвратительно было думать о себе нечто подобное, Харви испугался, ибо в нем таился страх, вдруг слова чудовища — правда. Эта мысль заставила его замолчать.

«Возможно, нам нет необходимости быть врагами, — сказал Худ. — Возможно, мне следует взять тебя под свое крыло». Он без радости улыбнулся собственной шутке. «Я могу воспитать тебя. Помочь тебе лучше понимать Темные Пути»

«Значит, я закончу, кормясь детьми, как ты? — спросил Харви. — Нет, спасибо».

«Я думаю, тебе бы это понравилось, Харви Свик, — сказал Худ. — В тебе есть задатки вампира».

Отрицать было невозможно. Само слово вампир напомнило ему полет в Хэллоуин, парение под полной луной — с горящими красными глазами и зубами, острыми как лезвия.

«Я вижу, ты вспоминаешь», — сказал Худ, уловив отблеск удовольствия на лице Харви.

Харви мгновенно сменил удовольствие хмуростью. «Я не хочу оставаться здесь, — сказал он. — Я только хочу получить свое и уйти».

Худ вздохнул. «Печально, — произнес он. — Даже очень печально. Но если ты желаешь того, что принадлежит тебе, бери смерть. Карна! — Зверь поднял свою жалкую голову. — Сожри мальчишку!»

Прежде чем изувеченный зверь смог двинуться с места, Харви вскочил на ноги. По дороге к вентиляционной двери он понял, что шансы перегнать Карну малы, но вдруг существует другой способ уложить зверя? Если он был Вечным Похитителем, как сказал Худ, возможно, пришло время доказать это. Не пылью, не похищенными заклинаниями, а силой собственных мускулов.

Карна сделал в его сторону угрожающий шаг, но вместо того, чтобы отойти, Харви протянул руку к твари, будто для того, чтобы погладить его по разлагающейся голове. Зверь заколебался, в нем созревало сомнение.

«Сожри его…» — зарычал Король Вампиров.

Зверь опустил голову, ожидая наказания свыше. Но именно Харви положил на него руку и мягкое прикосновение повергло в дрожь тело зверя. Он поднял морду, чтобы прижаться к ладони Харви, и, сделав так, он издал долгий низкий стон.

В этом звуке не было ни боли, ни жалобы. В нем слышалась благодарность за то, что единственный раз его не встретили ударами и воплями ужаса. Он уставился глазами в лицо Харви, и дрожь удовольствия прошла по его телу. Казалось, он знал, чем все кончится, потому что мгновением позже он отошел от утешителя, и когда сделал это, дрожь усилилась и тело его внезапно разлетелось на тысячу кусочков.

Его зубы, которые мгновением прежде выглядели столь устрашающими, откатились во тьму, массивный череп вдребезги разбился, позвоночник скрючился. За несколько секунд он стал лишь грудой костей, столь сухих и столь старых, что даже самый отчаявшийся пес пробежал бы мимо них.

Харви взглянул на лицо на крыше. Выражение лица Худа было выражением совершеннейшего замешательства. Челюсть отвисла, глаза вылезли из своих ям.

Харви не стал ждать, пока тот нарушит молчание. Он просто повернулся спиной к останкам Карны и устремился к вентиляционной двери, почти ожидая, что создание на крыше захлопнет ее. Однако ответа от Худа не было до тех пор, пока Харви не опустился в кресло, стоявшее на площадке. Только затем, когда Харви бросил последний взгляд на чердак, Худ заговорил.

«О мой маленький вор… — прошептал он. — Что нам теперь делать?»

Глава 21

Фокусы и соблазны

«Ты хорошо сделал», — сказала с улыбкой личность, ожидающая его у верха лестницы.

«А я думал, куда ты делся», — ответил Харви Риктусу.

«Всегда готов служить», — раздался елейный ответ.

«На самом деле?» — поинтересовался Харви, поднимаясь с кресла и подходя поближе.

«Конечно, — сказал Риктус. — Всегда».

Теперь, когда он был рядом, Харви заметил трещины во внешнем лоске Риктуса. Тот загипсовал улыбку и умащивал свои слова маслом и медом, но через его болезненную кожу просачивался кислый запах страха.

«Ты боишься меня, не так ли?» — спросил Харви.

«Нет, нет, — настаивал Риктус. — Я полон уважения, вот и все. Мистер Худ считает, что ты смышленый мальчик. Он уполномочил меня предложить тебе все, чего бы ты ни пожелал, чтобы заставить тебя остаться. — Он развел руки. — Предел — небо».

«Ты знаешь, чего я хочу».

«Все, что угодно, вор, кроме лет. Ты не можешь обладать ими. Тебе они даже не понадобятся, если ты останешься и станешь подмастерьем мистера Худа. Ты будешь жить вечно, так же как он». Риктус пошлепал по капелькам пота на своей верхней губе пожелтевшим платком. «Подумай об этом, — сказал он. — Ты, может быть, и способен убить подобных Карне… или мне, но ты никогда не сможешь причинить вреда Худу. Он слишком стар, слишком мудр, слишком мертв».

«Если я останусь…» — сказал Харви.

Ухмылка Риктуса стала шире. «Да?» — промурлыкал он.

«Дети в озере станут свободны?»

«К чему беспокоиться о них?»

«Один из них мой друг», — напомнил ему Харви.

«Ты думаешь о маленькой Лулу, не так ли? — сказал Риктус. — Так вот, позволь мне сказать тебе, она очень счастлива там внизу. Все они счастливы».

«Нет, не счастливы! — разъярился Харви. — Озеро отвратительно и ты это знаешь». Он шагнул к Риктусу, который отступил будто бы в страхе за свою жизнь. По всей вероятности так и было. «Тебе бы это понравилось? — спросил Харви, тыча пальцем в сторону Риктуса. — Жить в холоде и темноте?»

«Ты прав, — сказал Риктус, сдаваясь и поднимая руки. — Что бы ты ни говорил».

«Я говорю, сейчас же освободи их! — ответил Харви. — И если не освободишь ты, тогда освобожу я!»

Он оттолкнул Риктуса в сторону и побежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Он и понятия не имел, что собирается делать, когда спустится к озеру, — рыбы в конечном счете были рыбами, пусть даже некогда они и были детьми, если он попытается вытащить их из озера, они явно погибнут на воздухе. Но он решил спасти их каким-нибудь образом от Худа.

Риктус шел за ним по лестнице, болтая как заводной.

«Чего тебе хочется? — говорил он. — Только представь, и это твое! Как насчет собственного мотоцикла?» Он еще не закончил фразу, а что-то уже заблестело на площадке нижнего этажа и вкатился самый превосходный мотоцикл, который когда-либо представал перед человеческими глазами. «Он твой, мой мальчик!» — сказал Риктус.

«Нет, спасибо», — ответил Харви.

«Я не виню тебя! — сказал Риктус, пиная мотоцикл, когда тот проплывал мимо него. — Как насчет книг? Ты любишь книги?»

Прежде чем Харви смог ответить, стена поднялась перед ним, словно огромный коричневый занавес, являя громоздившиеся полка на полке переплетенные в кожу тома.

«Мировые шедевры! — воскликнул Риктус. — От Аристотеля до Золя! Нет?»

«Нет!» — отверг Харви, продолжая торопиться.

«Здесь должно быть нечто, чего ты хочешь», — сказал Риктус.

Они теперь направлялись к последнему пролету лестницы, и Риктус знал, что через короткое время его добыча будет на открытом воздухе.

«Ты любишь собак? — спросил Риктус, когда свора тявкающих щенков быстро побежала вверх по ступеням. — Выбирай одного! Ах, черт, бери их всех!»

Харви подвергался искушению, но он перешагнул через щенков и продолжил путь.

«Может быть, чего-то поэкзотичнее?» — спросил Риктус, и стая попугаев в блистающем оперении спустилась с потолка. Харви взмахом руки отогнал их.

«Слишком шумно, уф? — вздохнул Риктус. — Ты хочешь чего-то спокойного и мощного? Тигры! Вот чего ты хочешь! Тигры!»

Не успел он это сказать, как те мягко ступали по коридору внизу, два белых тигра, с глазами цвета полированного золота.

«Негде их держать!» — сказал Харви.

«Это практично! — признал Риктус. — Мне нравятся практичные дети».

Когда тигры удалились, телефон на столе возле кухонной двери начал звонить. Риктус в два прыжка преодолел лестничный пролет и еще в два прыжка оказался у стола.

«Послушай! — позвал он. — Это Президент Соединенных Штатов. Он хочет дать тебе медаль!»

«Ничего он не хочет», — сказал Харви, уставший от болтовни. Он находился на нижней площадке лестницы и двигался к передней двери.

«Ты прав, — отозвался Риктус, опять прислушиваясь к телефонному бормотанию. — Он хочет дать тебе месторождение нефти на Аляске».

«Слишком холодно».

«Он говорит — как насчет Флориды?»

«Слишком жарко».

«Мальчик! Ты человек, которому трудно угодить!»

Харви проигнорировал его замечание и нажал ручку входной двери. Риктус бросил трубку и устремился к нему.

«Погоди! — кричал он. — Погоди! Мы еще не закончили».

«У тебя нет ничего, что я хочу, — сказал Харви, распахивая входную дверь. — Это все подделки».

«А что, если и так? — спросил Риктус, внезапно притихнув. — Вот солнце снаружи. Ты все еще можешь наслаждаться им. И позволь мне заметить, требуется много волшебства, чтобы наколдовать все эти подделки и мистификации. Мистер Худ крепко попотел, отыскивая то, что тебе понравится».

Не обращая на него внимания, Харви вышел на крыльцо. Миссис Гриффин стояла посреди лужайки со Стью Кэт на руках и прищурившись глядела на Дом. Она улыбнулась, когда увидела Харви.

«Я слышала весь этот шум, — сказала она. — Что случилось?»

«Я расскажу вам позже, — ответил Харви. — Где Венделл?»

«Он куда-то ушел», — сказала она.

Харви сложил ладони рупором, приставил ко рту и завопил:

«Венделл! Венделл!»

Голос его вернулся обратно, отраженный фасадом Дома. Но ответа от Венделла не было.

«Теплый полдень, — промурлыкал Риктус, развалившись на крыльце. — Может, Венделл отправился… поплавать».

«О, нет, — прошептал Харви. — Нет. Только не Венделл. Пожалуйста, только не Венделл…»

Риктус пожал плечами. «В любом случае этот твой Венделл жирноват для малыша, — сказал он. — Возможно, ребенок будет лучше выглядеть в виде рыбы!»

«Нет! — закричал Харви Дому. — Это нечестно! Ты не можешь этого сделать! Не можешь!»

Слезы затуманили его глаза. Он вытер их кулаками. Все было бесполезно — и слезы, и кулаки. Он не мог смягчить сердца Дома всхлипами и не мог повергнуть Дом ударами. У него не было другого оружия против врага, кроме смекалки, да и та почти истощилась.

Глава 22

Аппетит

О, стать бы опять вампиром, подумал Харви. Заиметь бы когти, клыки и жажду крови, подобную той, которой он обладал в тот далекий Хэллоуин, жажда, от которой он с отвращением отказался. Теперь бы не отказался. О, нет. Он позволил бы ей превратить его в зверя, так, чтобы он мог полететь в лицо Худу с ненавистью, острой как бритва.

Но он не был зверем, он был мальчиком. Сила была у Короля Вампиров, не у него.

И тут, когда он поглядел на Дом, он вспомнил нечто, что Риктус говорил возле двери:

«Требуется много волшебства, чтобы наколдовать все эти подделки и мистификации, — сказал он. — Мистер Худ крепко попотел, отыскивая то, что тебе понравится».

Может мне не нужны клыки, чтобы высосать его насухо, подумал Харви, может, все, что мне нужно, — желания.

«Я хочу поговорить с Худом», — сказал он Риктусу.

«Зачем?»

«Ну… может, и есть какие-то вещи, которые мне понравятся. Только я хочу поговорить с ним лично».

«Он слушает», — заявил Риктус, оглядываясь на Дом.

Харви внимательно изучил и окна, и карнизы, и крыльцо, но не заметил и следа какого-то присутствия. «Я его не вижу», — сказал он.

«Видишь», — ответил Риктус.

«Он в Доме?» — спросил Харви, вглядываясь в открытую дверь.

«Ты еще не понял? — сказал Риктус. — Он и есть Дом».

Пока он говорил на солнце набежало облако. Крыша и стены потемнели, и весь Дом, казалось, раздулся как чудовищный гриб. Он был живой! От карнизов до фундамента — живой!

«Давай же! — подбодрил Риктус. — Говори с ним. Он слушает».

Харви сделал шаг к Дому. «Ты меня слышишь?» — спросил он.

Передняя дверь раскрылась чуточку шире и вздох вынес со ступеней на крыльцо облако пыли, оставшейся от Джайва.

«Он слышит тебя», — сказал Риктус.

«Если я останусь…» — начал Харви.

«Дааа…» — откликнулся Дом, составляя слово из скрипов и треска.

«…ты мне дашь все, чего я пожелаю?»

«Для такого смышленого мальчика, как ты… — раздалось в ответ, — что угодно».

«Ты клянешься? Своим волшебством?»

«Я клянусь. Клянусь. Только скажи слово…»

«Ну, для начала…»

«Дааа».

«Я потерял свой ковчег».

«Значит, ты должен иметь другой, моя Полярная звезда, — сказал Худ. — Больше. Лучше». И доски крыльца прогнулись, когда возник ковчег в три раза больший, чем первый.

«Я не хочу деревянных животных», — сказал Харви, направляясь к крыльцу.

«А каких? — спросил Худ. — Свинцовых? Серебряных? Золотых?»

«Из плоти и крови, — ответил Харви. — Настоящих маленьких животных».

«Мне нравится твой вызов», — сказал Худ, и пока он говорил, слабые мычание и рев донеслись с ковчега, маленькие окна распахнулись настежь, двери широко раскрылись и появилось несколько десятков животных, идеальные миниатюрные копии: слоны, жирафы, гиены, муравьеды и голуби.

«Доволен?» — спросил Худ.

Харви пожал плечами. «Нормально, мне кажется», — сказал он.

«Нормально? — переспросил Худ.

— Это маленькое чудо».

«Так сделай и другое».

«Другой ковчег?»

«Другое чудо!»

«Чего бы тебе хотелось?»

Харви повернулся спиной к Худу-Дому и обозрел лужайку. Вид миссис Гриффин, которая с изумлением смотрела на происходящее, вдохновил на новое требование. «Я хочу цветы, — сказал он. — Повсюду! И чтобы не было двух похожих».

«Зачем?» — спросил Худ-Дом.

«Ты говорил, что я получу все, чего пожелаю, — ответил Харви. — И ты не говорил, что я должен буду объяснять тебе причины. Если я должен буду это делать, все удовольствие пропадет».

«О, я понял свою ошибку, — сказал Худ-Дом. — Ты должен получать удовольствие, чего бы это ни стоило».

«Значит, дай мне цветы», — настаивал Харви.

Лужайка начала дрожать, как будто под нею происходило небольшое землетрясение, и в следующий миг бесчисленные побеги раздвинули зелень травы. Миссис Гриффин засмеялась от восторга.

«Погляди на них! — сказала она. — Только погляди!»

Это было достойное зрелище, десятки тысяч цветов одновременно взорвались цветением. Харви смог бы назвать некоторые из них, если бы попробовали провести экзамен: тюльпаны, нарциссы, розы. Но большая часть их была ему неизвестна: сорта, которые распускались ночью в Верхних Гималаях или на продуваемых ветрами плато Терра дель Фуего, цветы с бутоном таким большим, как его голова, или таким маленьким, как ноготь его большого пальца, цветы, производившие зловоние, напоминающее запах тухлого мяса, и пахнувшие, как ветерок из самого Рая.

Даже зная, что все это лишь иллюзия, он был поражен и заявил об этом.

«Выглядит неплохо», — сказал он Худу-Дому.

«Доволен?» — хотел знать тот.

Был ли голос его немного слабее чем прежде, размышлял Харви. Он подозревал, что да. Однако он ни единым знаком не выдал своего подозрения. Он просто сказал:

«Мы направляемся туда…»

«Направляемся куда?» — спросил Худ-Дом.

«Ну, — сказал Харви, — думаю, мы узнаем, когда придем на место».

Негромкое раздраженное ворчание долетело со стороны Дома. Окна задребезжали. Одна или две черепицы соскользнули с крыши и разбились вдребезги о землю.

Мне надо быть осторожным, подумал Харви, Худ начнет сердиться. Риктус эхом отозвался на эту мысль.

«Я надеюсь, ты не играешь с мистером Худом, — предупредил он, — потому что он не любит таких игр».

«Он хочет, чтобы я был счастлив, не так ли?» — спросил Харви.

«Конечно».

«А как насчет того, чтобы что-нибудь поесть?»

«Кухня полна», — сказал Риктус.

«Я не хочу пирогов и горячих сосисок. Я хочу… — он замолк, тщательно роясь в своей памяти и вспоминая названия деликатесов, о которых он когда-либо слышал — жареного лебедя и устриц и эти маленькие черные яйца…»

«Икру?» — спросил Риктус.

«Ага! Я хочу икру!»

«На самом деле? Она омерзительна».

«И все же я ее хочу! — сказал Харви. — И лягушачьи ножки с хреном и гранатовым соком».

Еда уже появилась в коридоре, одна дымящаяся тарелка на другой. Запахи сначала изводили танталовыми муками, но чем больше блюд добавлял к списку Харви, тем более тошнотворной становилась смесь. Однако его меню, состоящее из настоящей еды, быстро подошло к концу, поэтому вместо того, чтобы давать Дому простые рецепты вроде фрикаделек и пиццы, он начал изобретать блюда.

«Я хочу омаров, приготовленных в лимонаде, и бифштексы из конины с соусом — желе, и сыр из прессованного творога, и суп — пепперони…»

«Погоди! Погоди! — воскликнул Риктус. — Ты слишком спешишь».

Но Харви не останавливался.

«…и жаркое из брюссельской капусты с улиточьей помадкой и со свиными ножками…»

«Погоди!» — взвыл Дом.

На этот раз Харви остановился.

В пылу своего открытия он даже не глянул, продолжает ли Худ снабжать его всем этим съестным, но теперь он увидел, что блюда, которые он потребовал, громоздились в коридоре столь высокими грудами, что угрожали снести ковчег и отправить его в плаванье по омерзительному морю сластей и жаркого.

«Я знаю, что ты делаешь», — сказал Худ-Дом.

Ое-ей, подумал Харви, он разгадал меня.

Он перевел взгляд с еды у двери на фасад и увидел, что его план истощить волшебство Дома и вправду действует. Теперь многие окна треснули или разбились, двери облупились и свисали с петель, доски крыльца, покрытые плесенью, вспучились.

«Ты испытываешь меня, да?» — сказал Худ. Его голос никогда не был мелодичным, но теперь он был еще безобразнее, чем обычно: как бурчание в животе у Дьявола. «Признайся, вор!» — сказал он.

Харви глубоко вздохнул, затем сказал:

«Если я собираюсь стать твоим подмастерьем, мне необходимо знать, насколько ты силен».

«Ты удовлетворен?» — требовательно спросил разрушающийся Дом.

«Почти», — сказал Харви.

«Чего же еще ты хочешь?» — спросил Дом.

Действительно, чего же еще, подумал Харви. Его мысли крутились среди нелепых перечислений, у него мало что оставалось по части требований.

«Ты можешь получить последний подарок, — сказал Худ-Дом, — одно, последнее, доказательство моей мощи. Потом ты должен навеки веков признать меня своим Повелителем. Согласен?»

Харви почувствовал, как струйка холодного пота сбегает по спине вдоль позвоночника. Он уставился на пошатывающийся Дом, и мысли у него в голове завертелись. Чего еще потребовать?

«Согласен?» — прогудел Дом.

«Согласен», — ответил Харви.

«Итак, говори, — продолжал Дом, — чего же ты хочешь?»

Харви посмотрел на крошечных животных вокруг ковчега и на цветы, и на еду, выползавшую через дверь, подобно блевоте. Что же он должен потребовать? Одно, последнее требование, чтобы сломать Худу хребет. Но что? Что?

Порыв ледяного ветра прилетел со стороны озера. Осень была неподалеку. Пора умирания.

«Знаю!» — внезапно воскликнул он.

«Скажи мне, — ответил Дом. — Скажи, и закончим эту игру раз и навсегда. Я хочу, чтобы твоя смышленая душа была под моим крылом, маленький вор».

«И я хочу… Хочу разные времена года, — сказал Харви. — Все времена года одновременно».

«Одновременно?»

«Да, одновременно!»

«Это бессмысленно!»

«Это то, чего я хочу».

«Глупость! Идиотизм!»

«Но это то, чего я хочу! Ты говорил еще об одном желании. Вот оно!»

«Что же, ладно, — сказал Дом. — Я даю это тебе. И когда ты это получишь, маленький вор, твоя душа будет моей!»

Глава 23

Война времен года

Худ не терял больше времени. Как только он сделал Харви свое последнее предложение, душистый ветер стал порывистым, унес облака ягнячьей шерсти, проплывавшие по летнему небу. Их место занял джаггернаут: дождевая туча величиной с гору, которая нависла над Домом как тень, отбрасываемая на Небеса.

В ее темной сердцевине была не просто молния. В ней были светлые дожди, которые приходят рано утром, чтобы уговорить проклюнуться семена еще одной весны, в ней были нависающие осенние туманы и кружащиеся снега, что приносили в Дом так много полуночных Рождеств. Теперь все они явились одновременно — дожди, снега и туманы — в виде леденящего дождя со снегом, почти скрывшего солнце. Он бы погубил холодом цветы на холме, если бы ветер не достиг их первым и не стал обрывать с такой жестокостью, что каждый лепесток или лист взлетал в воздух.

Находясь между благоуханным приливом и нависшей пеленой льда и туч, Харви едва был в силах стоять прямо. Но он широко расставил ноги и сопротивлялся любому удару или порыву, решив не уходить в укрытие. Возможно, перед ним разыгрывался последний спектакль, на котором он мог присутствовать как свободная душа. Да, как живая душа. И Харви намеревался насладиться им.

Это достойное зрелище, битва, подобную которой планета никогда не видела.

Слева от него лучи солнца пронизывали облака во имя Лета, и только для того, чтобы быть смазанными туманами Осени, а справа от него Весна выстраивала свои легионы ветвей, затем он видел почки, убитые морозами Зимы до того, как показались листья.

Атака за атакой приходили и были отбиты, побудка и отбой звучали сотни раз, но ни одно время года не могло одержать верх. Скоро стало уже невозможно отличить поражение от победы. Сборы и ложные атаки, отвлекающие маневры и окружения стали единым целым. Снега во время своего падения превращались в дожди, дожди перекипали в пар, новые побеги с трудом пробивались сквозь гниль своих собратьев.

И где-то посреди хаоса сила, которая вызвала все это, в ярости подняла голос, требуя, чтобы это прекратилось.

«Довольно! — вопил Худ-Дом. — Довольно!»

Но его голос — который некогда имел столь ужасную власть — стал слабым. Его приказы проходили незамеченными, а если и замечались, то их не выполняли.

На стены, которые стали пошатываться, когда уменьшилось могущество Худа, набрасывался разъяренный ветер. Каминные трубы были изуродованы и повалены, по громоотводам молния ударила столько раз, что они расплавились и упали сквозь крышу с ободранной черепицей пылающим дождем, поджигая доски, перила и мебель — любой предмет, оказавшийся поблизости. Крыльцо, иссеченное градом, было разбито в щепки. Лестница, раскачанная у основания волной прихлынувшей грязи, рухнула словно карточный домик.

Сощурив глаза перед лицом бури, Харви был всему этому свидетелем и он был в восторге. Он пришел в Дом, надеясь похитить обратно годы, которые Худ выманил у него, но никогда бы он не осмелился поверить, что сможет повергнуть все сооружение. Тем не менее оно падало прямо на глазах. Каким бы сильным ни был шум ветра и грома, он не мог заглушить вопль Дома, пока тот погибал и превращался в пыль. Каждый гвоздь, каждый брус и кирпич, казалось, одновременно пронзительно вскрикнули от боли, которую могло утолить только забвение.

Харви не смог увидеть последние мгновения Худа. Облако грязи поднялось и пеленой закрыло обзор. Но он понял, в какой момент завершилась его битва с Королем Вампиров, потому что война времен года внезапно перешла в мир. Грозовая туча смягчила свою ярость и рассеялась, ветер сник до ленивого ветерка, свирепое солнце подернулось дымкой тумана и побледнело.

Конечно, в воздухе летали обломки, лепестки и листья, пыль и пепел. Они падали как фантастический дождь, хотя их падение отмечало конец сна.

«О, дитя…» — сказала миссис Гриффин.

Харви повернулся к ней. Миссис Гриффин стояла всего в нескольких ярдах от него, глядя на небо. Над их головами был небольшой голубой клочок, первое явление настоящего неба над этими несколькими акрами земли видели с тех пор, когда Худ основал свою империю иллюзий. Но миссис Гриффин смотрела не на голубой лоскут, а на скопление парящих огней — тех самых, которыми, как видел Харви, кормился Худ на чердаке: они были освобождены разрушением Дома. Теперь они двигались непреклонным потоком в сторону озера.

«Души детей, — сказала миссис Гриффин, ее голос становился тоньше, пока она выговаривала слова. — Превосходно».

Тело ее больше не было плотным, увидел Харви, она исчезала на глазах.

«О, нет», — прошептал он.

Миссис Гриффин оторвала взгляд от неба и поглядела на свои руки и на кошку, которую держала в них. Та тоже становилась бесплотной.

«Посмотри на нас, — сказала миссис Гриффин с улыбкой на усталом лице. — Какое изумительное ощущение».

«Но вы исчезаете».

«Я задержалась здесь слишком надолго, милый мальчик, — сказала она. На лице ее блестели слезы, но это были слезы радости, а не печали. — Время уходить…» Миссис Гриффин продолжала поглаживать Стью Кэт, пока обе они исчезали. «Ты самая светлая душа, какую я когда-либо встречала, Харви Свик, — сказала она. — Продолжай светить. Будешь?»

Харви хотел подыскать какие-нибудь слова, чтобы убедить миссис Гриффин остаться еще ненадолго. Но даже если бы у него были подобные слова, он знал, что произнести их будет слишком эгоистично. У миссис Гриффин была другая жизнь, в которую она направлялась, — там каждая душа сияет.

«Прощай, дитя, — сказала она. — Куда бы я ни ушла, я буду говорить о тебе с любовью».

Затем ее призрачная фигура перестала мерцать, оставив Харви одного среди руин.

Глава 24

Неопытный вор

Он не долго оставался в одиночестве. Как только миссис Гриффин со Стью Кэт исчезли, Харви услышал голос, выкликающий его имя. Воздух был все еще густым от пыли, и ему пришлось долго искать взглядом говорившего. Но немного погодя он увидел девочку, идущую спотыкаясь в его сторону.

«Лулу?»

«А кто же?» — сказала она с легким вздохом.

Темная вода озера все еще пропитывала ее с головы до ног, но когда сбегала с ее тела на землю, последние серебряные чешуйки уходили с нею. Когда Лулу раскрыла ему свои руки, это были человеческие руки.

«Ты свободна! — воскликнул он, подбегая к ней и крепко ее обнимая. — Не могу поверить, что ты свободна!»

«Мы все свободны», — ответила она и посмотрела в сторону озера.

Необычайное зрелище предстало глазам Харви: шествие смеющихся детей, идущих к нему через туман. Ближайшие к нему почти полностью возвратились к своему человеческому виду, те, что были позади, все еще стряхивали свою рыбообразность, шаг за шагом.

«Мы все должны выбираться отсюда, — сказал Харви, глядя на стену. — Я не думаю, что у нас теперь будут какие-либо сложности с прохождением через туман».

Один из детей позади Лулу увидел ящик с одеждой в развалинах Дома и оповестил о своей находке остальных, которые спотыкались среди руин, пытаясь отыскать что-нибудь из вещей. Лулу отошла от Харви, чтобы присоединиться к поискам, но прежде она оставила поцелуй на его щеке.

«Не жди, что я начну тебя целовать!» — раздался из пыли голос, и Венделл шагнул в поле зрения, улыбаясь от уха до уха. «Что ты сделал, Харви? — захотел он узнать, когда обозрел хаос. — Ты разнес Дом по кирпичику?»

«Что-то вроде того», — сказал Харви, не в силах скрыть своей гордости.

Со стороны озера раздался рев. «Что это?» — спросил Харви. «Вода исчезает», — ответил Венделл. «Куда?»

Венделл пожал плечами. «Какая разница? — сказал он. — Может, отсасывается в Ад!»

Страстно желая стать тому свидетелем, Харви пошел к озеру и сквозь тучи грязи, плавающие в воздухе, увидел, что озеро действительно стало водоворотом, его некогда безмятежные воды теперь превратились в бушующую воронку.

«Кстати, что случилось с Худом?» — хотел знать Венделл.

«Он исчез, — сказал Харви, почти загипнотизированный видом воронки. — Все они исчезли».

Как только слова слетели с его губ, голос сказал:

«Не совсем».

Харви отвернулся от воды и увидел — среди развалин стоял Риктус. Его прекрасный пиджак был разорван, а лицо белело от пыли. Он выглядел, как клоун. Смеющийся клоун.

«И почему мне надо было убираться? — спросил он. — Мы вовсе не прощались».

Харви глядел на него озадаченный. Худ исчез, его волшебство тоже. Как мог пережить Риктус исчезновение своего Повелителя?

«Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Риктус, засовывая руку в карман. — Ты размышляешь, почему я не умер и не исчез. Хорошо, я скажу тебе. Я кое-что спланировал наперед». Он вытащил из кармана стеклянный шар, который мерцал так, будто в нем содержался огонь дюжины свечек. «Я украл маленький кусочек волшебства у старика, как раз на тот случай, если он когда-нибудь устанет от меня и попытается повергнуть меня в прах». Риктус поднес шар к своему злобному лицу. «У меня есть сила, чтобы поддерживать себя многие-многие годы, — сказал он. — Достаточно долго, чтобы построить новый Дом и занять место, покинутое Худом. Ох, не надо так отчаиваться, малыш. У меня есть место для тебя, прямо здесь…» Он шлепнул себя по бедру. «Ты можешь стать моей посыльной птичкой. Я буду посылать тебя отыскивать малышей-глупышей, чтобы доставить их в дом Дядюшки Риктуса». Он шлепнул себя по бедру второй раз. «Что ж! — сказал он. — Теперь не будем терять мое время! Я не…»

Тут он остановился, взгляд его упал на щебень у ног.

Испуганный шепот раздался из его горла. «О нет… — прошептал он. — Я умоляю…»

Прежде чем он смог завершить свою жалобу, рука с пальцами в фут длиной вытянулась из развалин, схватила его за горло и утащила в грязь одним резким движением.

«Мое! — сказал голос из-под земли. — Мое!»

Харви знал, это был Худ. На земле не было другого такого же низкого голоса.

Риктус боролся с хваткой своего создателя, шаря среди развалин в поисках какого-нибудь оружия. Но под руку ничего не попадалось. Все, что у него было, — это его искусство убеждения.

«Волшебство ваше, — прохрипел он. — Я хранил его для вас!»

«Лжец!» — сказал подымающийся из руин голос.

«Для вас! Я клянусь!»

«Тогда отдай его мне!» — потребовал Худ.

«Куда же я положил его?» — пробормотал Риктус, голос его был сдавленным кваканьем.

Рука Худа немного ослабила хватку, и Риктус попытался подняться на колени.

«Прямо здесь… — сказал Худ, мизинцем держа Риктуса за воротник, одновременно упираясь указательным пальцем в развалины, — лей его в землю».

«Но…»

«В землю!»

Риктус сжал шар ладонями, тот внезапно хрустнул, и его яркое содержимое заструилось между пальцев на землю.

Это был момент молчания, затем по развалинам пробежала дрожь.

Палец Худа позволил захваченному ускользнуть, и Риктус торопливо вскочил на ноги. Однако у него не было возможности сбежать. Обломки дерева и камня мгновенно помчались к тому месту, где он пролил волшебство, некоторые поднялись высоко в воздух. Все, что мог сделать Риктус, — прикрыть себе голову, когда град усилился.

Харви держался в стороне от летающих обломков, возможно, на эти несколько мгновений лучше было вообще удалиться. Но он был мудрее. Он знал, что если убежать сейчас, его дела с Худом никогда не закончатся. Это стало бы кошмаром, который не вытрясти из головы в течение всей жизни. Что бы ни случилось затем и как бы странно ни выглядело, лучше увидеть и понять это, чем повернуться спиной — иначе видения будут посещать его до самого смертного часа.

Ему не пришлось долго ждать следующего движенияХуда. Рука, державшая горло Риктуса внезапно убралась с глаз долой. В следующий момент земля разверзлась, и из своей могилы в развалинах появилась скрючившаяся фигура.

Риктус издал вопль ужаса, но вопль был коротким. Прежде чем Риктус смог отойти хоть на шаг, фигура потянулась к нему и, повернувшись лицом к Харви, высоко подняла своего слугу-предателя.

Наконец зло, которое выстроило Дом Каникул, приняло более или менее человеческие формы. Однако Худ не был сотворен из плоти, крови и костей. Он использовал волшебство, которым его невольно снабдил Риктус, чтобы создать другое тело.

В лучшие времена своего зла Худ был Домом. Теперь предстоял другой путь. Дом, вернее, то, что осталось от него, стало мистером Худом.

Глава 25

Вихрь

Глаза его были сделаны из разбитых зеркал, а лицо из щербатого камня. Грива его была из щепок, а конечности из балок. Вместо зубов торчала битая черепица, и ржавые болты вместо когтей, а мантия из сгнивших портьер едва прикрывала черноту его сердца.

«Итак, вор… — сказал он, игнорируя жалкие усилия Риктуса, — ты видишь меня настолько человеком, насколько я им являюсь. Или скорее копией этого человека. То ли это, чего ты ожидал увидеть?»

«Да, — ответил Харви. — Это в точности то, чего я ждал».

«О?»

«Ты — грязь и мерзость, куски и обломки, — произнес Харви. — Ты ничто!»

«Я — ничто? — сказал Худ. — Ничто? Ха! Я покажу тебе, вор! Я покажу тебе, что я такое».

«Позвольте мне убить его за вас, — ухитрился разинуть рот Риктус. — Вам нет необходимости беспокоиться. Я это сделаю!»

«Ты привел его сюда, — сказал Худ, поворачивая потресканные глаза на своего слугу. — С тебя и нужно спрашивать!»

«Он просто мальчик. Я могу сторговаться с ним. Просто позвольте мне это! Позвольте…»

Прежде чем Риктус сумел закончить, Худ схватил голову своего слуги и одним коротким движением попросту отвинтил ее. Желтоватое облако зловонного воздуха поднялось из едкого горла, и Риктус — последний из отвратительного худовского квартета — погиб в мгновение ока. Худ выпустил голову из рук. Она взлетела в воздух, будто незавязанный воздушный шар, испуская громкий треск выходящих газов, пока выписывала петли, и наконец упала опустошенная на землю.

Худ небрежно отбросил тело, которое в итоге сморщилось до полного исчезновения, и направил свой зеркальный взор опять на Харви.

«Теперь, вор, — сказал он, — ты увидишь силу!»

Его грива из щепок встала дыбом, словно каждая из них была готова пронзить сердце Харви. Его рот стал широким как тоннель, и порыв кислого ледяного ветра поднялся из его живота.

«Подойди поближе!» — проревел он, раскрывая объятия.

Лохмотья, что прежде прилипали, теперь развевались. Они раскинулись как крылья какого-то древнего вампира, вампира, который питался кровью птеродактилей и Tyranosaurus Rex.

«Подойди! — повторил он. — Или я должен подойти к тебе?»

Харви не стал тратить дыхания на ответ. Он нуждался в каждом глотке воздуха, так, словно должен был опередить этот ужас. Не будучи даже уверен, правильное ли направление он выбрал, он повернулся на каблуках и побежал, словно еще один порыв леденящего душу воздуха ударил в него. Почва была предательски скользкой и усеянной щебнем. Он упал через шесть шагов и, оглянувшись, увидел, что Худ мчится за ним с мстительным криком. Он с трудом поднялся на ноги проржавевшие когти Худа просвистели, промахнувшись на дюйм, и Харви, спотыкаясь, удалился еще на три шага от тени Худа, когда услышал голос Лулу, звавший его по имени.

Он повернул в сторону этого голоса, но Худ схватил его за воротник куртки.

«Поймал тебя, маленький вор!» — проревел он, таща Харви обратно в свои разломанные объятия.

Однако прежде чем Худ смог вцепиться покрепче, Харви отбросил его руки и рванулся вперед. Куртка слетела, и он сделал третий рывок к свободе, взгляд его был устремлен на Лулу, которая звала его к себе.

Она стояла на берегу озера, осознал он, в считанных дюймах от кружащейся воды. Не считала же она на самом деле, что они смогут убежать в озеро? Водоворот разорвал бы их на куски.

«Мы не можем…» — проорал он Лулу.

«Мы должны! — крикнула она в ответ. — Это единственный путь!»

Теперь Харви был в трех шагах от нее. Он видел, как ее босые ноги скользят и срываются на скользких камнях, хотя она старается сохранить равновесие. Харви потянулся к ней, надеясь увести ее с этого шаткого места, до того как она упадет, но Лулу смотрела не на него. Она смотрела на чудовище за его спиной.

«Лулу! — кричал он ей. — Не гляди!»

Однако взгляд ее точно прирос к Худу, рот открылся, и Харви не смог удержаться, чтобы не взглянуть назад, пытаясь увидеть, что же ее так заворожило.

Погоня привела облачение Худа, состоящее из лохмотьев, в беспорядок, и между складками Харви увидел нечто более темное, чем ночное небо или неосвещенный погреб. Что это было? Суть его волшебства, возможно, охраняющее его безлюбое сердце?

«Ты передумал? — спросил Худ, оттаскивая Харви обратно на камни рядом с Лулу. — Ты же ведь не предпочел этот водоворот мне?»

«Пошли…» — прошептал Харви Лулу, не сводя глаз с тайны под одеянием Худа.

Он только мгновение ощущал пожатие ее руки. «Это единственный путь», — сказала она. Затем ее пальцы исчезли, и он один стоял на камнях.

«Если бы ты выбрал поток, ты бы умер ужасно, — произнес Худ. — Он бы разорвал тебя на части, завертев. В то время, как я…» Он протянул Харви свою приглашающую руку, одновременно ступая на камень. «…Я предлагаю тебе легкую смерть — быть убаюканным на ложе иллюзий». Он изобразил улыбку, и это было мерзейшим зрелищем, какое когда-либо видел Харви. «Выбирай», — сказал он.

Краем глаза Харви увидел Лулу. Она не убежала, как думал он, она просто пошла отыскивать оружие. И нашла: кусок балки, найденный среди щебня. Харви знал, что в борьбе против гнусности Худа от всего этого мало проку, но он радовался, что не одинок в свои последние мгновения.

Он посмотрел в лицо Худу.

«Может, мне и надо бы уснуть…» — сказал он.

Король Вампиров улыбнулся. «Мудрый маленький вор», — ответил он, раскрывая объятия, чтобы пригласить мальчика в свою тень.

Харви ступил на камень, двигаясь в сторону Худа и поднимая при этом руку. Лицо его отразилось в расколотых зеркалах глаз вампира: два вора в одной голове.

«Спи», — сказал Худ.

Но Харви не обратил внимания на его слова. Прежде чем Худ смог остановить его, он ухватился за одеяние твари и дернул. Лоскутки упали с мокрым звуком рвущейся материи, и Худ издал вопль ярости, когда предстал неприкрытый.

В его сердце не было огромного волшебства. На самом деле там вовсе и не было сердца. Там была только пустота — не холодная и не горячая, не живая и не мертвая, — сделанная не из тайны, а из пустоты. Иллюзия иллюзиониста.

Взбешенный этим разоблачением, Худ издал еще один яростный рык и потянулся вниз, пытаясь забрать лохмотья своего одеяния из рук вора. Однако Харви сделал быстрый шаг назад, чтобы благодаря маневру спастись от пальцев врага. Худ в бешенстве побежал за ним, причем его подошвы визжали на камнях. Он не оставлял Харви ничего иного, как отступить еще на один шаг, и так до тех пор, пока Харви стало некуда идти, кроме как в поток.

И вновь Худ вцепился в украденные лохмотья и схватил бы и пальто, и вора одной роковой хваткой, если бы Лулу не подбежала к нему сзади, размахивая своей деревяшкой словно бейсбольной битой. Она так сильно ударила по обратной стороне колена Худа, что ее оружие треснуло, а столкновение отбросило ее на землю.

Однако удар не прошел даром. Равновесие Худа было нарушено, и он неистово замолотил руками, громыхание водоворота сотрясало камень, на котором Худ и Харви громоздились, и угрожало сбросить их обоих в водоворот. Даже теперь Худ намеревался заполучить свои лохмотья обратно и прикрыть пустоту внутри себя.

«Отдай мне мое пальто, вор!» — завывал он.

«Оно целиком твое!» — завопил Харви и швырнул украденные лохмотья в воду.

Худ устремился за ними, и когда он это сделал, Харви бросился обратно в сторону твердой почвы. Он услыхал за спиной пронзительный вопль Худа и обернулся, чтобы увидеть, как Король Вампиров, с лохмотьями, зажатыми в кулаке, кинулся головой вперед в неистовствующие воды.

Гривастая голова мгновением позже поднялась над поверхностью, и Худ энергично поплыл к берегу, но как ни был он силен, водоворот был сильнее. Он сносил его от камней, таща обратно к центру, где вода спиралью уходила в землю.

В ужасе он начал умолять о помощи, его жалкие уговоры были слышны только тогда, когда водоворот подносил его к берегу, где теперь стояли Харви и Лулу.

«Вор! — вопил он. — Помоги мне, и… я дам тебе… мир! На… веки… веков…»

Затем свирепая вода начала раздирать его временное тело, выбивая ему зубы, смывая его гриву из щепок и разрывая связки, на которых держались конечности. Превращенный в живой мусор, схожий с обломками кораблекрушения, он был унесен в белые воды в центре водоворота и, пронзительно крича от бешенства, отправился туда, куда в конечном счете должно отправляться все зло: в никуда.

На берегу Харви обнял Лулу, смеясь и всхлипывая одновременно.

«Получилось…» — сказал он.

«Что получилось?» — спросил кто-то сзади. Они обернулись и увидели, что к ним бредет Венделл, жизнерадостный, как всегда. Каждый предмет одежды, который он отыскал в развалинах, был либо слишком большим, либо слишком маленьким.

«Что происходит? — хотел знать он. — Над чем вы смеетесь? Из-за чего вы плачете?» Он взглянул через плечо Харви как раз вовремя, чтобы увидеть, как последние частицы тела Худа исчезают с затихающим завыванием. «Так что это такое?» — требовательно спросил он.

Харви вытер слезы со щек и поднялся на ноги. Наконец у него была возможность ответить обычным венделловским ответом.

«Какая разница?» — сказал он.

Глава 26

Живое доказательство

Стена тумана все еще нависала над краем владения Худа, и именно там выжившие собрались, чтобы попрощаться. Конечно, ни один не знал в точности, какие приключения лежат по другую сторону тумана. Все дети пришли в Дом в разные годы. Найдет ли каждый, что его век — плюс-минус месяц или два — поджидает их на другой стороне?

«Даже если мы не получим обратно похищенные у нас годы, — сказала Лулу, когда они приготовились шагнуть в туман, — мы освободились благодаря тебе, Харви».

Был шепот благодарности от маленькой толпы и немного благодарных слез.

«Скажи что-нибудь», — прошипел Венделл Харви.

«Зачем?»

«Потому что ты герой».

«Я себя таким не чувствую».

«Так и скажи им это».

Харви поднял руки, чтобы прекратить шепот. «Я просто хочу сказать… все мы, возможно, скоро позабудем о том, что были здесь…» Послышалось что-то вроде: нет, не забудем; или: мы всегда будем помнить тебя. Но Харви настаивал. «Забудем, — сказал он. — Мы вырастем и забудем. Если не…»

«Если — что?» — спросила Лулу.

«Если не будем напоминать себе каждое утро. Или сделаем из этого рассказ и расскажем каждому, кого встретим».

«Нам не поверят», — сказал один из детей.

«Это неважно, — сказал Харви. — Мы будем знать, что это правда и это идет в счет».

Слова его встретили одобрение со всех сторон.

«А теперь пойдем домой, — сказал Харви. — Мы уже и так потеряли слишком много времени».

Венделл легонько пихнул его в ребра, когда группа рассыпалась. «А как насчет того, чтобы сказать им, что ты не герой?» — спросил он.

«О, да, — ответил Харви с озорной улыбкой. — Я и забыл».

Первые дети уже штурмовали стену тумана, стремясь как можно скорее оставить ужасы худовской тюрьмы позади. Харви наблюдал, как с каждым последующим шагом они становятся видны все хуже, и хотел, чтобы у него нашлось мгновение поговорить с ними, чтобы узнать, кем они были и почему попали в объятия Худа. Были ли они сиротами, у которых нет иного места, чтобы назвать его домом, или беглецами, как Венделл и Лулу, или им просто наскучила их жизнь, как однажды заскучал и Харви, и они были соблазнены иллюзиями?

Он никогда не узнает. Дети исчезали один за другим, пока перед стеной не остались только Лулу, Венделл и он сам.

«Ну, — сказал Венделл Харви, — если снаружи время по-настоящему восстановлено в своих правах, тогда я вернусь на несколько лет раньше, чем ты».

«Это правда».

«Если мы встретимся снова, я буду намного старше. Может быть, ты даже не узнаешь меня».

«Я тебя узнаю», — ответил Харви.

«Обещаешь?» — спросил Венделл.

«Обещаю».

Они пожали друг другу руки, и Венделл удалился в туман. Венделл ушел всего в три шага.

Лулу тяжело вздохнула. «Ты когда-нибудь хотел две вещи одновременно, — спросила она Харви, — но при этом знал, что одновременно иметь их не можешь?».

«Раз или два, — сказал Харви. — А в чем дело?»

«Потому что мне бы хотелось вырасти с тобой и быть твоим другом, — ответила она. — Но я также хочу пойти домой. И я думаю, что в год, который ожидает меня по другую сторону этой стены, ты даже еще не родился».

Харви печально кивнул, бросив взгляд на руины. «Я полагаю, что у нас действительно есть одна вещь, за которую мы можем благодарить Худа».

«Что?»

«Здесь мы были детьми вместе, — сказал он, взяв ее за руку. — Хоть и недолго».

Лулу пыталась улыбнуться, но ее глаза были полны слез.

«Давай пойдем вместе столько, сколько сможем», — сказал Харви.

«Да, мне бы этого хотелось», — ответила Лулу, и рука об руку они пошли к стене. В последний момент, прежде чем туман закрыл их, они посмотрели друг на друга, и Харви сказал:

«Домой…»

Затем они шагнули в стену. Пока длился первый шаг, он чувствовал руку Лулу в своей, но в следующую секунду она стала слабоощутима, а к третьему шагу — когда он вышел на улицу — Лулу исчезла совсем, очутившись во времени, из которого она пришла, все эти времена года тому назад.

Харви посмотрел на небо. Солнце садилось, но его розоватый свет все еще доставал до края облака, лежавшего высоко вверху. Ветер был порывистым и высушивал пот страха и усилий на лице и спине.

С клацающими зубами Харви отправился домой темнеющими улицами, не уверенный в том, что поджидало его.

Было странным, что после столь многих побед простое дело ходьбы домой смогло нанести ему поражение, но оно действительно нанесло ему поражение. После часа странствований рассудок и сила — которые предохраняли Харви от любого ужаса, который Худ мог наслать — изменили ему. Голова начала кружиться, ноги под ним подогнулись, и он в изнеможении упал на тротуар.

К счастью двое прохожих пожалели его и мягко расспросили, где он живет. Он смутно припомнил, что опасно доверять свою жизнь абсолютно незнакомым людям, но у него не было выбора.

Он мог только поручить себя их заботам и надеяться, что мир, в который он возвратился, все еще содержит капельку доброты.

Он пробудился во тьме и одно мгновение между ударами сердца думал, что черное озеро в конце концов заполучило его и он находится в его глубинах узником.

Вскрикнув от ужаса, он сел и к своему бесконечному облегчению увидел в ногах кровати окно со слегка раздвинутыми занавесками и услышал легкое постукиванье дождя о подоконник. Он был дома.

Он спустил ноги с кровати и встал. Все его тело ныло, как будто он провел десять раундов с боксером-тяжеловесом, но он оказался достаточно силен, чтобы доковылять до двери и распахнуть ее.

Звучание двух знакомых голосов донеслось с нижней площадки лестницы.

«Я счастлива просто оттого, что он дома», — услышал он, как говорила его Мама.

«Я тоже, — сказал его Папа. — Но нам нужны хоть какие-то объяснения».

«Мы их получим, — продолжала Мама. — Но мы не должны слишком сильно давить на него».

Цепляясь за перила, Харви начал спускаться по лестнице, а Мама и Папа продолжали разговор.

«Нам необходимо побыстрее узнать правду, — сказал Папа. — Я имею в виду, вдруг он вовлечен во что-нибудь преступное».

«Харви? Нет».

«Да, Харви. Ты видела, в каком он состоянии. Весь в грязи и в крови. Он явно не розы рвал».

У подножия лестницы Харви замер, немного опасаясь встретиться лицом к лицу с правдой. Изменилось ли что-нибудь, или эти двое невидимых сейчас людей все еще стары и болезненны?

Он подошел к двери и толкнул ее. Его Мама и Папа стояли у окна спиной к нему, глядя на дождь.

«Привет», — сказал он.

Они оба одновременно повернулись, и Харви испустил восторженный вопль, увидев, что преодолевал печали и ужасы Дома не напрасно. Его вознаграждение смотрело на него: Мама и Папа, выглядящие так, как выглядели до того, как за ним пришел Риктус. Похищенные годы вернулись обратно к тому, кому они принадлежали, в его собственность.

«Я славный вор», — заявил он сам себе.

«О, мой дорогой», — сказала Мама, подходя к нему с раскрытыми объятиями.

Он обнял сначала ее, затем Папу.

«Чему ты радуешься, сынок?» — хотел знать Папа.

Харви вспомнил, как трудно было объяснить все в последний раз, поэтому вместо того, чтобы даже попытаться это сделать, он сказал:

«Я просто бродил по окрестностям и заблудился. Я не предполагал, что вы так расстроитесь».

«Ты что-то сказал насчет вора».

«Разве?»

«Ты знаешь, что сказал», — сурово произнес Папа.

«Ну… являешься ли ты вором, если забираешь то, что принадлежало тебе первому?» — спросил его Харви.

Мама и Папа обменялись озадаченными взглядами.

«Нет, дорогой, — сказала Мама. — Конечно, нет».

«Тогда я не вор», — ответил Харви.

«Я думаю ты нам обоим должен рассказать правду, Харви, — попросила Мама. — Мы хотим знать все».

«Все?»

«Все», — сказал Папа.

И он рассказал им всю историю прямо так, как они просили, с самого начала, и если в предыдущий раз, когда он рассказывал о своих приключениях, их лица были полны сомнений, в этот раз они не поверили.

«Ты на самом деле ждешь, что мы поверим во все это?» — выпалил Папа, когда Харви рассказывал о том, как встретил Худа на чердаке.

«Я могу взять вас к Дому, — предложил Харви. — Или к тому, что от него осталось. В прошлый раз я не мог отыскать его, потому что он прятался от взрослых. Но Худ погиб, следовательно, не осталось волшебства, чтобы его прикрывать».

И вновь Мама с Папой обменялись озадаченными взглядами.

«Если ты можешь отыскать этот Дом Худа, — сказал Папа, — нам обоим хотелось бы взглянуть на него».

На следующий день они вышли рано. И теперь — прямо как и ожидал Харви — дорога к дому не была скрыта волшебством. Он довольно легко отыскал улицы, вдоль которых вел его Риктус, и очень скоро покатый холм, где некогда стоял Дом, возник перед глазами.

«Вот, — сказал он Маме и Папе. — Дом стоял здесь».

«Это же просто холм, Харви, — возразил Папа. — Холм, покрытый травой».

Действительно, было неожиданным увидеть, что земля, на которой было совершено столь много ужасных деяний, так быстро покрылась зеленью.

«Выглядит довольно мило», — сказала Мама, когда они подошли к месту, где прежде возвышалась стена из тумана.

«Руины находятся под ним, клянусь, — сказал Харви, бросаясь к склону. — Я покажу вам. Пойдемте!»

Сегодня они были не единственными посетителями. Над вершиной холма виднелось несколько воздушных змеев, планирующих по ветру, дюжина или даже больше собак шумно возились поблизости, дети со смехом скатывались по склону, была даже пара влюбленных, шепчущихся между собой.

Харви возмущало присутствие всех этих людей. Как они осмеливаются возиться здесь и смеяться, и запускать воздушных змеев, думал он, как будто это обыкновенный холм? Он хотел сказать им всем, что они прыгают по руинам дома вампира, и посмотреть, как быстро исчезнут улыбки с их лиц.

Но затем он подумал, что, может быть, лучше, что о холме не ходят слухи и легенды. Имя Худа, возможно, никогда не срывалось с губ тех влюбленных и любителей воздушных змеев, а должно ли оно срываться? Его злу нет места в счастливых сердцах.

«Ну? — сказал Папа, когда они трое вскарабкались по склону. — Этот твой Дом хорошенько схоронен».

Харви присел на корточки и стал копать землю руками. Земля была мягкой и источала сладкий запах плодородия.

«Странно, не так ли?» — произнес голос.

Он поднял глаза от своей работы, оба кулака его были в грязи. Мужчина, немного старше, чем его Папа, улыбаясь, стоял в нескольких ярдах от него.

«О чем вы говорите?» — спросил Харви.

«О цветах. О земле, — ответил он. — Может, у земли есть свое волшебство — доброе волшебство, считаю я, — и оно навечно похоронило память о Худе».

«Вы знаете о Худе?» — сказал Харви.

Мужчина кивнул. «О, да».

«Что в точности вы знаете? — спросила Мама. — Наш сын рассказал нам такие странные истории…»

«Все они правда», — подтвердил мужчина.

«Вы даже не слышали их», — ответил Папа.

«Вы должны поверить вашему мальчику, — сказал мужчина. — Я имею самые лучшие свидетельства, что он герой».

Папа Харви посмотрел на сына с дергающейся улыбкой на лице. «На самом деле? — спросил он. — Вы один из узников Худа?»

«Не я», — ответил мужчина.

«Тогда откуда вы знаете?»

Человек глянул через плечо и там, у подножия холма, стояла женщина в белом платье.

Харви изучал эту незнакомку, пытаясь разглядеть ее лицо, но шляпа с широкими полями затеняла ее черты. Он поднялся на ноги, намереваясь подойти поближе, но мужчина сказал:

«Не надо… пожалуйста. Она послала меня вместо себя, просто чтобы тебя поприветствовать. Она помнит тебя таким, как ты был — юным — и она хочет, чтобы ты ее помнил такой же».

«Лулу…» — прошептал Харви.

Мужчина не подтверждал и не отрицал этого. Он только сказал Харви:

«Я многим обязан вам, молодой человек. Я надеюсь быть ей таким же прекрасным мужем, каким вы были другом».

«Мужем?» — произнес Харви.

«Как летит время, — сказал мужчина, сверяясь со своими часами. — Мы опаздываем к завтраку. Могу ли я пожать вашу руку, юный сэр?»

«Она в грязи», — предупредил Харви, позволяя земле сбежать между пальцев правой руки.

«Что может быть лучше, — сказал мужчина с улыбкой, — чем эта… исцеляющая земля?»

Он взял руку Харви, пожал ее и, кивнув Папе и Маме Харви, заторопился вниз по склону.

Харви видел, как он разговаривает с женщиной в белом платье, видел ее кивок, видел ее улыбку в его сторону. Затем они оба ушли. На улицу и прочь.

«Ну… — произнес Папа, — кажется все-таки твой мистер Худ существовал».

«Значит, вы верите мне?» — спросил Харви.

«Здесь что-то произошло, — раздалось в ответ, — и ты был героем. Я верю».

«Этого достаточно, — сказала Мама. — Тебе не нужно продолжать копать, золотко. Что бы ни находилось под этой землей, оно должно оставаться там».

Харви был готов освободить левую руку от грязи, когда Папа сказал:

«Дай мне это», — и раскрыл свою руку.

«На самом деле?» — сказал Харви.

«Я слышал, что немного доброго волшебства всегда полезно, — ответил Папа. — Разве не так?»

Харви улыбнулся и насыпал полную горсть земли в папину ладонь.

«Всегда», — сказал он.

Дни, которые последовали затем, были не похожи ни на один день, который Харви видел прежде. Хотя больше не было разговоров ни о Худе, ни о Доме, ни о зеленом холме, где Дом некогда стоял, этот предмет был составной частью каждого взгляда и любой улыбки Харви и его родителей.

Харви понимал, что они имеют самое смутное представление о том, что случилось с ним, но все трое были согласны в одном: прекрасно быть опять вместе.

С этого момента время станет драгоценным. Оно будет вытикивать так же, как и всегда, но Харви решил, что не станет расходовать его на вздохи и жалобы. Он наполнит свое сердце временами года, которые отыщет в своем сердце. Надежды, как птицы на весенней ветке, счастье подобно летнему солнцу, волшебство похоже на подымающиеся осенние туманы. И лучше всего любовь, любовь, достаточная для тысячи Рождеств.

ТАИНСТВО ⁽¹⁹⁹⁵⁾

Я — человек, а люди — такие животные, которые рассказывают истории. Это дар Божий. Он создал нас словом, но конец истории оставил недосказанным. И эта загадка не дает нам покоя. А как могло быть иначе? Только нам кажется, что без концовки нельзя осмыслить прошлое — нашу жизнь.

И потому мы сочиняем собственные истории, лихорадочно пытаясь подражать Творцу, завидуя Ему и надеясь, что однажды нам все-таки удастся рассказать то, что недоговорил Господь. И тогда, закончив нашу историю, мы поймем, для чего родились.

Фотограф Уилл Рабджонс, сделавший карьеру на снимках исчезающих видов дикой природы, попадает в лапы белого медведя. В результате серьезной травмы Уилл погружается в кому, и его сознание возвращается к дням юности, трагическому событию, перенесенному молодым Рабджонсом и загадочной супружеской паре — Розе Макги и Якобу Стипу, ставшими его друзьями.

Выйдя из комы и поправившись, он отправляется в Англию, чтобы разыскать тех, кто дал ему свою любовь и знания. Во время своего путешествия Уилл узнает загадку Домус Мунди, а также понимает, как его судьба связана с судьбой остальных существ, населяющих нашу планету.

Часть I ОН СТОИТ ПЕРЕД ЗАПЕРТОЙ ДВЕРЬЮ

Глава 1

У каждого часа своя тайна.

На рассвете это загадки жизни и света. В полдень — головоломки очевидности. В три часа, в самый разгар дня, уже высоко стоит призрак луны. В сумерки — воспоминания. А в полночь? Ну, полночь — это секрет самого времени, дня, уходящего в историю, пока мы спим, дня, который не вернется больше никогда.

Когда Уилл Рабджонс появился у видавшей виды деревянной лачуги на окраине Бальтазара, была суббота. Теперь время уже перевалило на воскресенье, и поцарапанный циферблат часов Уилла показывал два часа семнадцать минут. Час назад он допил остатки бренди из фляжки, поднимая ее в честь северного сияния, блиставшего и мерцавшего далеко за Гудзоновым заливом, на берегах которого стоит Бальтазар. Уилл бессчетное количество раз стучал в дверь лачуги, призывая Гутри уделить ему всего несколько минут. Два или три раза создавалось впечатление, что Гутри вот-вот отзовется. Уилл слышал, как он что-то бубнит за дверью, а однажды даже повернулась дверная ручка. Но Гутри так и не появился.

Это не испугало Уилла и даже не особенно удивило. Все знали, что старик сумасшедший. Все — это мужчины и женщины, которые выбрали местом жительства один из самых суровых уголков планеты.

«Уж если кто и разбирается в сумасшествии, — подумал Уилл, — так это они».

Что, кроме своего рода безумия, могло заставить людей обосноваться — пусть и таким маленьким поселением, как Бальтазар (всего тридцать два человека), — на лишенной растительности, обдуваемой всеми ветрами приливной зоне, которая полгода покрыта снегом и льдом, а в течение двух из оставшихся месяцев тут разгуливают белые медведи, мигрировавшие через эти места поздней осенью в ожидании, когда замерзнет залив? И уж если эти люди говорят, что Гутри сумасшедший, значит, для этого есть все основания.

Но Уилл умел ждать. По роду своей деятельности он немало времени провел в ожидании — сидел с заряженными камерами, держа ушки на макушке, в укрытии, яме, вади, среди деревьев и ждал, когда появится интересующий его объект. Сколькие из этих существ были, как Гутри, безумными, отчаявшимися? Конечно большинство. Звери, предпринявшие бессмысленную попытку убежать от надвигающейся человеческой цивилизации, звери, чье существование и среда обитания оказались на грани исчезновения. Его терпение вознаграждалось не всегда. Иногда, изнывая от жары или трясясь от холода несколько часов и даже дней подряд, он был вынужден сдаться и двигаться дальше: заповедный уголок, на поиски которого он вышел, не имел будущего, однако не хотел показывать свое отчаяние перед объективом.

Но Гутри был человеческим животным. Хотя он спрятался за стенами из хрупких досок и поставил перед собой цель как можно реже видеться с соседями (если только можно назвать их соседями: ближайший дом находился на расстоянии полумили), его наверняка одолевало любопытство: что это за тип прождал под его дверями на жутком холоде целых пять часов. По крайней мере, Уилл надеялся на это: чем дольше он проторчит тут без сна и отдыха, тем вероятнее, что любопытство одолеет этого психа и он откроет дверь.

Он снова посмотрел на часы. Почти три. Хотя Уилл и сказал своей помощнице Адрианне не ждать его и ложиться спать, но он слишком хорошо ее знал: она наверняка уже начала беспокоиться. Там, в темноте, бродят медведи, и некоторые весят по восемьсот — девятьсот фунтов, едят все подряд и ведут себя совершенно непредсказуемо. Через две недели они отправятся на дрейфующие льды — охотиться на моржей и китов. Но пока медведи вели образ жизни мусорщиков, перебивались разной вонючей дрянью на свалках Черчилля и Бальтазара и (что случалось время от времени) нападали на людей. Очень вероятно, что теперь они бродят поблизости — за пределами круга желтушного света на крыльце Гутри, чуют запах Уилла и, возможно, изучают его, пока он стоит у дверей. Эта мысль не тревожила Уилла. Напротив, его даже немного возбуждало, что сейчас какой-нибудь гость из тех мест, где не ступала нога человека, прикидывает, каким Уилл окажется на вкус. Большую часть своей жизни он фотографировал дикую природу, сообщая человечеству о трагедиях, происходивших на территориях, которые люди не могут с ней поделить. Его фотографии редко рассказывали о человеческих драмах. Нет, на них были существа из другого мира, они ежедневно страдали и погибали. Уилл стал свидетелем непрекращающейся эрозии дикой природы, и чувство протеста словно подгоняло его: преодолей барьеры, стань частью этого мира, пока он не исчез совсем.

Он стащил меховую рукавицу и достал пачку сигарет из кармана аляски. Осталась всего одна. Уилл сунул ее в окоченевшие губы, закурил. Отсутствие сигарет было пострашнее холода и медведей.

— Эй, Гутри, — сказал он, колотя в дверь. — Может, впустишь меня? Мне всего-то и нужно, что пару минут поговорить с тобой. Чего ты дурака валяешь?

Он ждал, глубоко затягиваясь и оглядываясь в темноту. В двадцати или тридцати ярдах за его джипом виднелись отроги скал. Он знал, что это идеальное укрытие для медведя. Там вроде бы что-то шевельнулось? Похоже на то.

«До чего коварные твари, — подумал он. — Выжидают время, а стоит ему направиться к машине — будут тут как тут».

— Да пошло все к черту! — буркнул Уилл.

Он достаточно тут проторчал и готов был сдаться. По крайней мере, на сегодня он отстанет от Гутри, отправится в тепло арендованного домика на Главной (и единственной) улице Бальтазара, заварит себе кофе, приготовит завтрак, а потом вздремнет часок-другой. Борясь с искушением напоследок пнуть ногой в дверь, он пошел к джипу, на ходу нащупывая ключи в кармане. Снег поскрипывал под ногами.

Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: может, Гутри из тех упрямых стариков, которым нужно, чтобы гость сдался, — только тогда они откроют дверь. Так и вышло. Не успел Уилл выйти из круга света, как услышал за спиной скрежет двери по ледяной корке, покрывшей крыльцо. Он замедлил шаг, но не обернулся, подозревая, что в этом случае Гутри захлопнет дверь. Никто не произнес ни слова. Времени было достаточно, чтобы Уилл задумался, какие мысли этот ритуал может вызвать у медведей. Наконец Гутри устало заговорил:

— Я знаю, кто ты и что тебе надо.

— Правда? — переспросил Уилл и рискнул бросить взгляд через плечо.

— Я никому не позволяю фотографировать меня и мое жилье, — сказал Гутри, словно в его дверь каждый день стучались толпы фотографов.

Теперь Уилл медленно повернулся. Гутри стоял на некотором расстоянии от двери, внутри дома, и свет фонаря почти не доставал до него. Уилл разглядел только очень высокого человека, вернее, его силуэт на фоне сумеречного жилища.

— Я тебя понимаю, — сказал Уилл. — Если не хочешь фотографироваться, это твое законное право.

— Так какого черта тебе надо?

— Я же сказал: всего лишь поговорить.

Гутри явно навидался посетителей, чтобы удовлетворить свое любопытство: он сделал шаг назад и стал закрывать дверь. Уилл знал, что если бросится сейчас к крыльцу, то ничего не добьется. Он остался на месте и ударил единственным козырем. Это были два имени, которые он произнес очень тихо:

— Я хочу поговорить о Джекобе Стипе и Розе Макги.

Силуэт дернулся, и на какое-то мгновение показалось, что Гутри сейчас захлопнет дверь — и все. Но нет. Гутри вернулся.

— Ты их знаешь? — спросил он.

— Я повстречал их один раз. Очень давно. Ты ведь тоже знал этих двоих?

— Знал немного Джекоба. Но и этого вполне хватило. Как, ты говоришь, тебя зовут?

— Уилл… Уильям Рабджонс.

— Ну… заходи, пожалуй. А то яйца отморозишь.

Глава 2

В отличие от благоустроенных домов в поселке жилище Гутри было таким примитивным, что казалось непригодным для обитания: ведь зимы здесь случались лютые. В доме был древний электрокамин, обогревавший единственную комнату (маленькая раковина и плита служили кухней, а туалетом — по-видимому, бескрайние просторы снаружи). Мебель, судя по всему, он позаимствовал на свалке. Сам Гутри выглядел не лучше. На нем было несколько слоев грязной одежды, и он явно нуждался в хорошем питании и лечении. Хотя Уилл слышал, что Гутри еще нет и шестидесяти, выглядел он лет на десять старше: кожа местами словно кровоточила, местами была землистого цвета, волосы (те, что еще оставались и не были покрыты грязью) поседели. Пахло от него болезнью и рыбой.

— Как ты меня нашел? — спросил он Уилла, заперев дверь на три задвижки.

— Мне рассказала о тебе одна женщина на Маврикии.

— Хочешь чем-нибудь согреться?

— Нет.

— Что за женщина?

— Не думаю, что ты ее помнишь. Сестра Рут Бьюканан.

— Рут? Боже мой! Ты видел Рут. Ну-ну. У этой бабы язык что помело. — Он налил немного виски в побитую эмалированную кружку и осушил ее одним глотком. — Все монахини — болтуньи. Не замечал?

— Думаю, для этого и придумали обет молчания.

Гутри ответ понравился. Он издал короткий лающий смешок и залил его еще одной порцией виски.

— Ну, так что она про меня наговорила? — спросил он, разглядывая бутылку, словно прикидывая, сколько утешения в ней осталось.

— Говорила, что ты рассказывал об исчезновении животного мира. О том, что своими глазами видел последних представителей некоторых видов.

— Я ей ни слова не сказал о Розе и Джекобе.

— Не сказал. Просто я подумал, что если ты видел одного, то вполне мог видеть и другую.

— Так-так.

Гутри обдумывал услышанное, и лицо его сморщилось. Уилл не хотел, чтобы Гутри заметил его косые взгляды: старик был из тех людей, которым не нравится, когда их изучают, и поэтому подошел к столу посмотреть, что за книги на него навалены. Из-под стола раздалось предостерегающее рычание.

— Люси, фу! — прикрикнул на собаку Гутри, и та, умолкнув, вышла из укрытия, чтобы загладить вину.

Это была крупная дворняга с примесью немецкой овчарки и чау-чау, ухоженная и откормленная получше хозяина. В пасти она держала кость, которую подобострастно положила у ног Гутри.

— Ты англичанин? — спросил Гутри, по-прежнему не глядя на Уилла.

— Родился в Манчестере. А вырос в Йоркширском Дейлсе.^[18]

— Англия всегда казалась мне слишком уютной.

— Ну, я бы не назвал вересковые пустоши уютными, — заметил Уилл, — Конечно, там нет такой дикой природы, как здесь, но когда туман застает тебя где-нибудь в холмах…

— Так вот где ты их встретил.

— Да, там я с ними и повстречался.

— Английский мерзавец, — сказал Гутри и наконец поднял на Уилла взгляд. — Не ты. Стип. Хладнокровный английский мерзавец.

Он произнес эти три слова как проклятие, посылаемое человеку, где бы тот ни находился.

— Знаешь, как он себя называл?

Уилл знал, но подумал, что будет лучше, если об этом расскажет Гутри.

— Убийца исчезающих видов, — сказал Гутри. — И он этим гордился. Клянусь тебе.

Он выплеснул остатки виски в кружку, но пить пока не стал.

— Значит, ты видел Рут на Маврикии? И что ты там делал?

— Фотографировал. Там обитает пустельга, и она, похоже, скоро исчезнет.

— Эта пустельга наверняка была благодарна тебе за внимание, — заметил Гутри с иронией. — Так чего тебе надо от меня? Ни о Стипе, ни о Макги я тебе ничего сказать не могу. Я ничего не знаю, а если и знал когда, то давно выкинул это из головы. Старый я, не нужна мне эта боль.

Он посмотрел на Уилла.

— А тебе сколько? Сорок?

— Почти угадал. Сорок один.

— Женат?

— Нет.

— И не женись. Это ловушка.

— Моя женитьба маловероятна, можешь мне поверить.

— Ты что — голубой? — спросил Гутри, слегка наклонив голову.

— Если откровенно, то да.

— Голубой англичанин. Ну дела. Неудивительно, что ты сошелся с сестрой Рут. Она — та, к кому нельзя прикасаться. И ты приперся в такую даль, чтобы встретиться со мной?

— И да и нет. Я здесь, чтобы фотографировать медведей.

— Ну конечно. Эти долбаные медведи.

Юмор и теплота, которые только что слышались в его голосе, вдруг исчезли.

— Большинство стремится в Черчилль. Туда вроде бы и туры есть, чтобы можно было посмотреть, что эти твари там вытворяют? — Он покачал головой. — Они вырождаются.

— Они идут туда, где легче найти еду, — сказал Уилл.

Гутри посмотрел на собаку, которая после его окрика не отходила от хозяина. Кость она по-прежнему держала в пасти.

— И ты делаешь то же самое?

Собака, счастливая оттого, что стала объектом внимания, неважно, по какому поводу, застучала хвостом по голому полу.

— Ах ты, подлиза.

Гутри протянул руку, словно собираясь забрать кость. Черные собачьи губы натянулись, обнажив клыки.

— Она слишком умна, чтобы укусить меня, но слишком глупа, чтобы не ворчать. Ну-ка отдай, псина.

Гутри потащил кость из собачьей пасти. Та разжала зубы. Гутри почесал ей за ухом и бросил кость на пол перед носом собаки.

— Их породе свойственна лесть, — сказал он. — Мы сделали их такими. Но медведи… Господи Иисусе, не положено медведям рыться в нашем мусоре. Они должны быть там, — он сделал неопределенный жест рукой в сторону залива, — там, где могут оставаться такими, какими их создал Господь.

— Ты поэтому здесь?

— Чтобы любоваться дикой природой? Упаси господи. Я здесь потому, что в обществе людей меня тошнит. Я их не люблю. И никогда не любил.

— Даже Стипа?

Гутри смерил его презрительным взглядом.

— Что за дурацкий вопрос? — пробормотал он и, немного смягчившись, добавил: — Смотреть на них было приятно — хорошая парочка, спору нет. Я что хочу сказать: Роза — она была красавица. Я терпел все эти разговоры со Стипом, только чтобы найти подход к ней. Но он как-то раз сказал, что я для нее слишком стар.

— А сколько тебе было? — спросил Уилл, подумав, что это новый поворот.

Гутри ведь только что сказал, что знал одного Стипа, а теперь выясняется, что обоих.

— Мне было тридцать. Слишком стар для Розы. Она любила молоденьких. И конечно, любила Стипа. То есть я хочу сказать, они были как муж и жена. Или как брат и сестра. Ну, в общем, хрен его знает… как два пальца на одной руке. У меня не было шанса.

Он оставил эту тему и взялся за другую.

— Ты хочешь сделать какое-нибудь доброе дело для этих медведей? — спросил он. — Тогда иди на свалку и отрави их. Проучи хорошенько, чтобы не возвращались. Может, на это уйдет пять сезонов и погибнет много медведей, но рано или поздно они поймут.

Он наконец допил остатки виски. Алкоголь еще обжигал его горло, когда он снова заговорил:

— Я стараюсь не думать о них, но не получается…

Теперь он имел в виду не медведей, Уилл сразу это понял.

— Я вижу перед собой их обоих, словно это было вчера. — Гутри тряхнул головой. — Оба такие красивые, такие… чистые.

Губы его скривились, когда он произносил последнее слово, будто речь шла о совершенно противоположном.

— Наверно, им приходилось нелегко.

— О чем ты?

— В этом грязном мире.

Гутри посмотрел на Уилла.

— Для меня хуже этого ничего нет, — сказал он. — То есть чем старше я становлюсь, тем лучше их понимаю.

Уилл не мог понять: то ли глаза Гутри увлажнились, то ли просто слезятся, как бывает у стариков.

— И уж как я себя за это ненавижу! — Он поставил пустой стакан и вдруг заявил: — Больше ты от меня ничего не узнаешь.

Гутри подошел к двери и отодвинул засовы.

— Так что можешь убираться отсюда к чертовой матери.

— Ну, спасибо, что уделил мне время, — сказал Уилл, проходя мимо старика на морозный воздух.

Гутри отмахнулся.

— Если увидишь сестру Рут…

— Не увижу, — сказал Уилл. — Она умерла в прошлом феврале.

— Отчего?

— Рак яичника.

— Вот оно как. Так и бывает, если не пользуешься тем, что дал тебе Господь, — заметил Гутри.

На порог выбежала собака и громко зарычала. Но не на Уилла, а на то, что скрывалось в ночи. Гутри не стал ее успокаивать — вперился взглядом куда-то в темноту.

— Чует медведей. Ты тут не очень-то разгуливай.

— Не буду, — сказал Уилл, протягивая Гутри руку.

Тот несколько секунд недоуменно смотрел на нее, словно забыл, зачем люди подают руку, а потом пожал.

— Подумай о том, что я тебе сказал, — напомнил он. — Насчет того, чтобы потравить медведей. Окажешь им услугу.

— Не хочу делать за Джекоба его работу, — ответил Уилл. — Я не для того родился на свет.

— Мы все делаем за него эту работу уже только тем, что живем, — возразил Гутри. — Тем, что увеличиваем мусорную кучу.

— Ну, я хотя бы не увеличу народонаселение, — сказал Уилл и двинулся от крыльца к своему джипу.

— Ни ты, ни сестра Рут, — крикнул ему вслед Гутри.

Собака вдруг захлебнулась лаем — Уилл хорошо знал эти визгливые, отчаянные нотки. Так лаяли собаки в лагере, почуяв льва. В этом лае было предупреждение, и Уилл принял его к сведению. Поглядывая в темноту направо и налево, он за несколько коротких секунд, слыша стук своего сердца, преодолел расстояние до джипа.

На крыльце у него за спиной что-то кричал Гутри: то ли звал гостя назад, то ли советовал ускорить шаг — этого Уилл не разобрал, потому что собака лаяла слишком громко. Он отключил слух и сосредоточился на том, чтобы совершить простое действие — вставить ключ в замок. Пальцы плохо слушались.Неловкое движение — и ключ упал в снег. Он присел на корточки, чтобы его поднять, и услышал, что собачий лай стал еще неистовей. Краем глаза он заметил какое-то движение, оглянулся, а пальцы тем временем пытались нащупать ключ. Увидел он только скалы, но это было слабое утешение. Может быть, сейчас зверь прячется, а через пять секунд набросится на него. Он видел, как атакуют эти зверюги — если нужно, летят, как паровоз, преследуя жертву. Он знал, как нужно себя вести, если медведь попытается напасть: опуститься на колени, закрыть руками голову, лицом прижаться к земле. Сгруппироваться и ни в коем случае не встречаться со зверем глазами. Не кричать. Не двигаться. Чем мертвее ты кажешься, тем больше у тебя шансов остаться в живых. Вероятно, эта наука далась опытом, пусть и горьким. Стань камнем, и смерть, может быть, тебя обойдет.

Пальцы нащупали ключ. Он встал, рискнув бросить взгляд за спину. Гутри по-прежнему стоял в дверях. Собака — шерсть у нее на загривке поднялась дыбом — теперь помалкивала. Уилл не слышал, чтобы Гутри ее утихомиривал, — она просто поняла, что бесполезно предупреждать этого идиота, принадлежавшего к роду человеческому, если он не встает с земли, когда ему об этом говорят.

С третьей попытки он попал ключом в замок и распахнул дверцу. И в этот момент услышал медвежий рев. И тут же увидел зверя — он выскочил из укрытия среди камней. Его намерения не оставляли сомнений. Медведь шел прямо на него. Уилл бросился на сиденье, с ужасом чувствуя, насколько уязвимы его ноги, и, вытянув руку, дернул дверь на себя.

Рев раздался опять — совсем рядом. Он запер дверь, вставил ключ в замок зажигания, повернул. Тут же загорелись фары, затопив светом ледяное пространство до самых скал, в этом сиянии они показались плоскими, как декорации. Медведя нигде не было видно. Он бросил взгляд в сторону лачуги Гутри. Человек и собака скрылись за дверью. Он включил передачу и стал разворачивать джип. И тут снова раздался рев, а потом он почувствовал удар. Медведь, упустив добычу, от злости набросился на машину. Поднялся на задние лапы, собираясь нанести еще один удар. Уилл краем глаза скользнул по косматой белой туше. Животина была громадная: футов девятьсот с лишком. Если он помнет джип настолько, что бегство станет невозможным, добром это для Уилла не кончится. Медведю нужен он, и у зверя есть возможность до него добраться, если только его не опередить. У этой зверюги клыки и когти такие, что он вскроет машину, как консервную банку с человеческим мясом.

Уилл поставил ногу на педаль газа и развернул джип капотом в сторону улицы. Медведь изменил тактику — опустился на четыре лапы, чтобы обогнать машину и отрезать путь к отступлению.

На мгновение он оказался в свете фар, косолобая морда — прямо перед лобовым стеклом. Этот медведь не принадлежал ни к одному из жалких кланов, о которых говорил Гутри, он еще не запятнал себя любовью к мусорным свалкам. Это был настоящий дикий медведь, бросивший вызов сверкающей быстроходной машине, преградившей ей путь. За миг до столкновения он пропал с дороги настолько внезапно, что его исчезновение показалось Уиллу почти чудесным, словно это был не медведь, а видение, которое материализовалось из морозного воздуха, а потом растворилось в нем.

По дороге домой он впервые в жизни ощутил ущербность своей профессии. Он сделал тысячи фотографий в самых отдаленных уголках планеты: Торрес-дель-Пайне, Тибетское плато, Гунунг-Лейзер в Индонезии. Там он фотографировал коварных и кровожадных зверей исчезающих видов. Но ни разу ему не удалось снять то, что он видел сейчас в свете фар: медведя в полной силе, готового принять смерть, но не уступить человеку. Наверно, Уиллу это не дано, а значит, не дано никому. Он, по всеобщему признанию, был лучший из лучших. Но дикая природа ему неподвластна. Если дар Уилла в умении ждать, когда зверь появится перед объективом, то природа наделена иным даром: сделать это появление далеким от совершенства Шатуны и людоеды умирали один за другим, а тайна оставалась нераскрытой. И Уилл подозревал, что так и будет, пока не придет конец всем шатунам, всем тайнам и всем людям, над которыми потешались первые и вторые.

Глава 3

Корнелиус Ботам сидел за столом с самокруткой, торчащей из-под светлых пушистых усов, третья утренняя порция пива стояла у него под рукой, а он созерцал разобранный на части «Пентакс».

— Что с ним? — поинтересовался Уилл.

— Сломался, — ответил Ботам с серьезной миной. — Я предлагаю пробурить дыру во льду, завернуть его в трусики Адрианны и оставить там — пусть найдут грядущие поколения.

— А ты можешь его починить?

— Могу. Поэтому я и здесь. Я что угодно могу починить. Но предпочел бы пробурить дыру во льду, завернуть его в трусики Адрианны…

— Она мне неплохо послужила — эта камера.

— Мы все неплохо послужили, — заметил Корнелиус. — Но рано или поздно, если повезет, нас завернут в трусики Адрианны…

Уилл стоял у плиты — готовил себе омлет.

— Тебя заело.

— А вот и нет.

Уилл выложил омлет на тарелку, бросил сверху два ломтя черствого хлеба и сел за стол напротив Корнелиуса.

— Знаешь, что не так в этом городишке? — спросил Корнелиус.

— Ты мне давай — А, Б и В.

Уилл имел в виду популярную у этой троицы игру: выбери из трех вариантов, среди которых выдуманные кажутся достовернее истинного.

— Нет проблем, — согласился Корнелиус, отхлебнул пива и заговорил: — Значит, А. На две сотни миль тут нет ни одной хорошенькой женщины, не считая Адрианны, а это уже попахивает кровосмешением. Ясно? Теперь Б. Порядочной кислоты тут хрен где найдешь. И наконец В…

— Ответ Б.

— Постой, я еще не закончил.

— Можешь и не заканчивать.

— Иди ты к черту! У меня такое замечательное В.

— Ответ, кислота, — сказал Уилл и подался к Корнелиусу. — Так?

— Так, так. — Корнелиус уставился на тарелку Уилла. — Это что за чертовщина?

— Омлет.

— Из чего ты его сделал? Из пингвиньих яиц?

Уилл рассмеялся и все еще продолжал смеяться, когда с мороза вошла Адрианна.

— Слушайте, у нас на свалке новые медведи, — сказала она.

Южноамериканская манера растягивать слова совершенно не соответствовала всем другим особенностям ее внешности и манер, начиная от неровно подстриженной челки до тяжелой походки.

— Не меньше четырех. Два подростка, самка и огромный самец. — Она посмотрела сначала на Уилла, потом на Корнелиуса, потом снова на Уилла. — Ну, хоть немного энтузиазма, пожалуйста.

— Дай мне несколько минут, — попросил Уилл. — Сначала нужно выпить пару чашек кофе.

— Нет, этого самца надо видеть. Ну, то есть, — она никак не могла найти нужные слова, — я такого здоровенного медведя в жизни не встречала.

— Может, это тот самый, которого я видел прошлой ночью, — сказал Уилл. — Точнее, мы друг друга видели. Рядом с домом Гутри.

Адрианна расстегнула куртку и села на продавленный диван, для чего ей пришлось отодвинуть в сторону подушку и одеяло.

— Долго он с тобой разговаривал, — заметила она. — Ну и что из себя представляет этот старый хрыч?

— Он, конечно, сумасшедший, но кто бы не спятил, живя в лачуге у черта на куличках?

— Он один живет?

— С собакой. Люси.

— Эй, — пробормотал Корнелиус, — уж не хочешь ли ты сказать, что у него там есть запасец?

Он ухмыльнулся, вытаращив глаза.

— Назвать собаку Люси может только человек с известными привычками.^[19]

— Господи боже мой! — вскрикнула Адрианна. — Как я устала от этих вечных разговоров о наркотиках!

Корнелиус пожал плечами.

— Как скажешь.

— Мы приехали сюда работать.

— И поработали, — сказал Корнелиус. — Мы сняли на пленку все мерзости, которые только могут вытворять белые медведи. Они играют вокруг канализационных труб. Трахаются посреди свалки.

— Ну, хорошо, хорошо, — сдалась Адрианна. — Мы неплохо поработали.

Она повернулась к Уиллу.

— Ты должен посмотреть на моего медведя.

— Он уже твой? — спросил Корнелиус.

Адрианна не обратила внимания на его слова.

— Ну, еще один, последний снимок, — умоляющим голосом сказала она Уиллу. — Ты не будешь разочарован.

— Да елки-палки, — пробормотал Корнелиус, кладя ноги на стол. — Оставь ты его в покое. На хрен ему сдался твой медведь. Ты что, еще не поняла?

— Не суйся, — резко сказала Адрианна.

— Какая ты настырная. Это всего лишь медведь.

Адрианна вскочила с дивана и в два шага оказалась перед Корнелиусом.

— Я тебе сказала: не суй нос в эти дела, — проговорила она и с такой силой ткнула его в плечо, что он полетел на пол, свернув ногой со стола половину обреченного «Пентакса».

— Кончайте, — сказал Уилл, заглатывая остатки омлета на случай эскалации военных действий.

Если бы это случилось, то не в первый раз. Девять дней из десяти Корнелиус и Адрианна работали бок о бок, как и подобает брату и сестре. А на десятый устраивали драку, как и подобает брату и сестре. Но сегодня Корнелиус не был настроен на ругань или кулачный бой. Он поднялся на ноги, откинул с глаз длинные, как у хиппи, волосы и поплелся к двери, прихватив свою аляску.

— Пока, — бросил он Уиллу. — Пойду посмотрю на воду.

— Извини, что так получилось, — сказала Адрианна, когда он закрыл дверь. — Это я виновата. Помирюсь с ним, когда он вернется.

— Как знаешь.

Адрианна подошла к плите и налила себе чашку кофе.

— И что тебе сказал Гутри?

— Немного.

— А зачем тебе нужно было с ним встретиться?

Уилл пожал плечами.

— Так… Детские воспоминания…

— Это такая тайна?

Уилл изобразил подобие улыбки.

— Страшная.

— Так ты мне не скажешь?

— Это не имеет никакого отношения к нашему приезду сюда. Вернее, имеет и не имеет. Я знал, что Гутри живет на заливе, поэтому убил двух птиц… — голос его стал тише, — одним камнем.

— Ты хочешь его фотографировать? — спросила она, направляясь к окну.

Детишки Тегельстромов, живущих по другую сторону улицы, громко смеясь, играли в снегу. Она уставилась на них.

— Нет, — сказал Уилл. — Я уже и без того вторгся в его частную жизнь.

— Вроде как я вторгаюсь в твою?

— Я не это хотел сказать.

— Но так оно и есть? — мягко спросила Адрианна. — Мне по-прежнему не удается узнать, каким был маленький Уилли Рабджонс.

— Потому что…

— …ты не хочешь мне рассказывать.

Она все больше проникалась чувством собственной правоты.

— Понимаешь… точно так же ты вел себя и с Патриком.

— Это несправедливо.

— Ты его с ума сводил. Он иногда звал меня — и начинался поток жалоб…

— Он мелодраматический гей, — нежно сказал Уилл.

— Он говорил, что ты молчун. Так оно и есть. Он говорил, что ты скрытный. И это тоже правда.

— Разве это не одно и то же?

— Не морочь мне голову. Это меня только злит.

— Ты давно с ним говорила?

— Ну вот, теперь ты уходишь от темы.

— Вовсе нет. Ты говорила о Патрике, и я говорю о Патрике.

— Я говорила о тебе.

— Меня от тебя тоска берет. Ты давно говорила с Патриком?

— Недавно.

— И как он?

— По-разному. Хотел продать квартиру, но ему не давали цену, которую он просил, поэтому он остается на месте. Сказал, что жизнь в Кастро^[20] его угнетает. Говорит, вдовцов тут пруд пруди. Но я думаю, ему там лучше. В особенности если болезнь будет развиваться. Там у него друзья — хорошая группа поддержки.

— А этот, как бишь его, все еще там? Ну, парень с накрашенными ресницами?

— Ты знаешь его имя, Уилл, — сказала Адрианна, повернувшись и прищурившись.

— Карлос, — сказал Уилл.

— Рафаэль.

— Почти угадал.

— Да, он все еще там. И он не красит ресницы. У него красивые глаза. И вообще он замечательный парень. Я вот точно в девятнадцать лет не была такой щедрой и такой обаятельной, как он. И ты наверняка тоже.

— Я не помню себя в девятнадцать, — сказал Уилл. — Или в двадцать, если уж на то пошло. У меня очень туманные воспоминания о себе в двадцать один… — Он рассмеялся. — Но когда ты ловишь такой кайф, что тебе становится уже не до кайфа, ты говоришь: хватит.

— И это случилось в двадцать один?

— Это был великолепный год для кислотных таблеток.

— Ты жалеешь об этом?

— Je ne regrette rien,^[21] — пробормотал Уилл, посмотрев на нее своими миндалевидными глазами. — Нет, это ложь. Я много времени бездарно проводил в барах, где меня кадрили мужчины, которые мне не нравились. И наверное, я бы им тоже не понравился, если б они удосужились немного со мной поговорить.

— И что в тебе было такого, чтобы не нравиться?

— Я был слишком жалкий. Хотел, чтобы меня любили. Нет, я заслуживал того, чтобы меня любили. Вернее, считал, что заслуживаю любви. Но на самом деле ничего я не заслуживал. Поэтому я пил. Когда напивался, было не так больно. — Он задумался на несколько секунд, глядя в никуда. — Ты права насчет Рафаэля. Он для Патрика лучше, чем я: я с ним и в сравнение не иду.

— Пат предпочитает, чтобы его любовник всегда был при нем, — заметила Адрианна. — Но он по-прежнему говорит, что ты главная любовь его жизни.

Уилл поморщился.

— Меня от этого с души воротит.

— Никуда не денешься, — ответила Адрианна. — Будь благодарен. Большинство людей проживают жизнь, ничего такого не зная.

— Если уж зашла речь о любви и поклонении — как там поживает Глен?

— Глен не в счет. Он одержим детьми. У меня широкие бедра и большие сиськи, и он думает, что я способна к деторождению.

— И когда вы собираетесь начать?

— Я ничего не собираюсь. Эта планета и без меня достаточно затрахана, каждый день появляются новые голодные рты.

— Ты и правда так чувствуешь?

— Нет. Но я так думаю, — сказала Адрианна. — А что до чувств, то я чувствую, что ужасно хочу ребенка, в особенности когда нахожусь рядом с Гленом. А потому, если у меня возникает ощущение, что я могу не устоять, я стараюсь держаться от него подальше.

— Ему это, вероятно, нравится.

— Это доводит его до бешенства. В конце концов он меня бросит. Найдет какую-нибудь приземленную женщину, которой просто хочется рожать детей.

— А ты не можешь как-то приспособиться? Чтобы вы оба были счастливы?

— Мы говорили об этом, но Глен исполнен решимости продолжить род. Он говорит, это его животный инстинкт.

— Дитя природы, значит.

— И это говорит человек, который зарабатывает на жизнь, играя в струнном квартете.

— И что ты собираешься делать?

— Отпустить его на свободу. Найти себе мужчину, который не озабочен продолжением рода, но не прочь трахаться, как тигр в субботнюю ночь.

— Знаешь что?

— Знаю. Мне нужно было родиться геем. Из нас бы вышла прекрасная пара. Ну, так ты поднимешь задницу? Этот чертов медведь не будет ждать вечно.

Глава 4

1

Когда начали опускаться сумерки, ветер изменил направление — теперь он задувал с северо-востока, через Гудзонов залив, сотрясал дверь и окна в лачуге Гутри, словно кто-то невидимый и одинокий желал заполучить теплое местечко за столом. Старик сидел в старом кожаном кресле и с видом знатока прислушивался к порывам ветра. Он давным-давно отказался слушать человеческие голоса, которые распространяют сплетни и сеют рознь. По крайней мере, Гутри так думал. Если бы он больше никогда не услышал ни единого слова, то не посчитал бы себя обделенным. Для общения ему нужен был только звук, который он слышал теперь. Скорбные сетования и завывания ветра были мудрее любого псалма, молитвы или признания в любви, какие ему доводилось слышать.

Но сегодня ночью звук ветра не утешал, как обычно. И в этом был виноват посетитель, который накануне вечером постучался в его дверь. Он нарушил покой Гутри, вызвал призраки, которые Гутри старался изгнать из памяти. Джекоб Стип с глазами цвета сажи, отливающими золотом, с черной бородой и бледными руками поэта, и Роза, великолепная Роза, в волосах у которой — золото глаз Стипа, во взгляде — чернота его бороды, но при этом она чувственная и страстная настолько, насколько Стип — холодный и безразличный. Гутри имел с ними дело очень недолго, да и было это много лет назад, но он видел их мысленным взором так ясно, словно все происходило сегодня утром.

Тут как тут был и Рабджонс — зеленоглазый, изнеженный, с копной волос, вьющихся на затылке, с простым широким лицом, со шрамами на лбу и на щеках.

«Шрамов у него маловато», — подумал Гутри.

И он все еще надеялся. Иначе зачем заявился бы со своими вопросами — значит, верил, что можно получить ответы. Ну ничего, еще наберется ума, если проживет достаточно долго. Ответов не существует. Во всяком случае, таких, в которых есть смысл.

Ветер, с силой стучавший в окно, сдвинул одну из досок, которые Гутри приладил к потрескавшемуся стеклу. Он поднялся из проваленного кресла и, взяв скотч, которым крепил доски, подошел к окну. Прежде чем поставить доску на место и закрыть окно в мир, Гутри посмотрел наружу сквозь грязное стекло. День клонился к вечеру, тяжелые воды залива казались свинцовыми, вдали чернели скалы. Он смотрел, забыв, что хотел сделать, но отвлекло его не зрелище, а воспоминания: они нахлынули сами собой, не прогонишь.

Сначала слова. Бормотание. Но ничего другого ему не было нужно.

«Вот этого уже никогда не будет…»

Это говорил Стип, и голос его звучал торжественно.

«И этого… И этого…»

И по мере того, как он говорил, перед скорбным внутренним взором Гутри мелькали страницы — страницы жуткой книги Стипа. Вот идеальное изображение птичьего крыла, изысканно раскрашенного…

…и этого…

…а здесь, на следующей странице, жук, запечатленный в смерти; каждая часть задокументирована для потомства: мандибула, надкрылье, сегментированный членик.

…и этого…

— Господи милостивый, — всхлипнул он, ролик скотча выпал из задрожавших пальцев.

Ну зачем этот Рабджонс его растревожил? Неужели нет в мире уголка, где человек может слушать вой ветра, где его никто не найдет, чтобы напомнить о совершенных им преступлениях?

Наверное, нет. Во всяком случае, для такого грешника, как он. Гутри не надеялся на забвение, разве что когда Господь отберет у него жизнь и воспоминания. Эта перспектива представлялась гораздо менее страшной, чем каждодневное существование в страхе, что какой-нибудь Уилл придет к его двери и начнет называть имена.

И этого…

«Заткнитесь!» — пробормотал он, обращаясь к воспоминаниям.

Но страницы по-прежнему переворачивались в голове картинка за картинкой, словно в каком-то жутком бестиарии^[22]. Что это за рыба, которая уже никогда не рассечет морскую воду? Что за птица, которая никогда уже не огласит песней небеса?

Страницы переворачивались, сменяя друг друга, а он смотрел, зная, что пальцы Стипа в конечном счете доберутся до листа, на котором он сам оставил метку. Не веткой или пером, а ножичком, оказавшимся под рукой.

А потом ручьями польются слезы, и уже не будет иметь значение, с какой силой дует северо-западный ветер, — ему все равно не под силу унести с собой прошлое.

2

Медведи не подвели. Когда Адрианна и Уилл добрались до места (день уже клонился к закату), звери, все еще не утратившие былого великолепия, крутились на свалке. Молодняк (одна из двух самок показалась им просто идеально сложенной) пожирал отходы, самка постарше исследовала ржавый остов грузовика, а самец, которого Адрианне так хотелось показать Уиллу, созерцал свои зловонные владения с вершины одной из мусорных куч.

Уилл вылез из джипа и подошел ближе. Адрианна, которая в таких случаях всегда прихватывала с собой оружие, сделала два-три шага. Она уже знала тактику Уилла; он не будет тратить пленку на общие планы — подойдет к хищникам как можно ближе, чтобы только их не потревожить, и станет выжидать. Его терпение уже стало легендой среди его коллег-фотографов, снимавших дикую природу, а для них прождать неделю ради хорошего кадра было делом обычным. Уилл и в этом, как во много другом, отличался парадоксальностью. Адрианне приходилось видеть его на вечеринках издателей, где он скрипел зубами от скуки после пятиминутного разговора с восторженным почитателем его таланта. Но здесь, в глуши, наблюдая за четырьмя белыми медведями, он готов сидеть без движения до тех пор, пока не увидит то, что захочет сфотографировать.

Было очевидно, что ни молодняк, ни самка его не интересуют. Он хотел запечатлеть старого самца. Скользнув взглядом по Адрианне, Уилл молча указал на тропинку, по которой можно было пройти мимо других медведей, чтобы подобраться к самцу. Адрианна кивнула, и Уилл двинулся дальше, осторожно переступая по земле, покрытой коркой льда. И вдруг самка (такая крупная, что она могла бы, пожалуй, сбить с ног Уилла или Адрианну одним ударом) перестала изучать грузовик и понюхала воздух. Уилл замер. То же самое сделала Адрианна, приподняв ружье на тот случай, если медведица вздумает напасть. Но та, по-видимому, и прежде чуяла людей вокруг свалки, поэтому запах ее не заинтересовал. Она продолжила потрошить сиденья грузовика, а Уилл двинулся дальше — к самцу. Теперь Адрианна поняла, какой снимок нужен Уиллу, под небольшим углом снизу, от подножия мусорной кучи, чтобы медведь получился на фоне неба: царь зверей на троне из отбросов. Своей репутацией Уилл во многом был обязан подобным фотографиям. Такие парадоксальные снимки надолго оставались в памяти, словно запечатленные свидетельства встречи с Богом. Но столь редкие кадры получались только после долгого терпеливого наблюдения. Хотя изредка, как сегодня, подворачивались как подарок. И Уиллу оставалось только принять его.

Он, конечно, хотел бы подкрасться к самой мусорной куче, но, если зверь вздумает атаковать, это может плохо кончиться. Пригибаясь к земле, он нашел подходящий ракурс. Медведь или не почуял Уилла, или отнесся к нему безразлично. Зверь стоял вполоборота к Уиллу и, не обращая на него внимания, слизывал грязь с лапы. Но Адрианна знала по опыту, что такое поведение может быть опасно обманчивым. Диким животным не особенно нравится, когда за ними наблюдают, как бы осторожно ни вел себя человек. Фотографы, которые гораздо меньше рисковали, чем Уилл, теряли конечности и погибали, обманутые этим показным безразличием. И среди животных, которых фотографировал Уилл, не было ни одного с более устрашающей репутацией, чем белый медведь. Если зверь решится атаковать, Адрианне придется уложить его одним выстрелом, иначе для Уилла эта съемка станет последней.

У самого основания кучи Уилл нашел местечко, которое идеально подходило для того, что он задумал. Медведь продолжал лизать лапы, отвернув морду от камеры. Адрианна бросила взгляд на остальных. Все три зверя были погружены в свои занятия, но это показалось ей слабым утешением. На свалке могло оказаться сколько угодно медведей, рыщущих в поисках отбросов и невидимых для глаз. Не в первый раз она пожалела, что не родилась со зрением хамелеона: как было бы хорошо, если б глаза у нее располагались по обе стороны головы и двигались независимо друг от друга.

Она снова перевела взгляд на Уилла. Он немного поднялся по склону, держа камеру наготове. Медведь бросил лизать свои лапы и лениво обозревал окрестности. Адрианна хотела, чтобы он поскорее повернулся градусов на двадцать по часовой стрелке и дал Уиллу возможность сделать снимок. Но зверь просто поднял иссеченную шрамами морду и зевнул, черные бархатные губы вывернулись наружу. Пасть (как и шкура) хранили отметины, оставшиеся после многих схваток: зубы со сколами, нескольких не было вовсе, десны гноятся и кровоточат. Эта тварь постоянно испытывала боль, что не прибавляло ей дружелюбия.

Пока медведь зевал, Уилл смог переместиться на три-четыре ярда влево и оказался лицом к лицу к зверю. По его настороженным движениям было ясно, что он отдает себе отчет в нависшей опасности. Если б медведь воспользовался этими мгновениями, чтобы рассмотреть не небо, а землю, у Уилла в лучшем случае было бы всего две-три секунды, чтобы отступить на безопасное расстояние.

Но ему сопутствовала удача. Над свалкой летела шумная стая гусей, возвращавшихся домой, и медведь лениво проводил их взглядом, что позволило Уиллу занять выбранную заранее позицию и затаиться, прежде чем медведь опустил голову и мрачно обвел свалку глазами.

Наконец до Адрианны донесся едва слышный щелчок затвора и жужжание устройства, перематывающего пленку. Десяток снимков, сделанных один за другим, — и тишина. Медведь опустил голову. Неужели он почуял Уилла? Снова защелкал затвор — четыре, пять, шесть раз. Медведь захрипел. Это было предупреждение. Адрианна подняла ружье. Уилл продолжал щелкать затвором. Медведь не двигался. Уилл сделал еще два снимка и стал очень медленно подниматься. Медведь сделал шаг в его сторону, но оступился на скользком мусоре, не продвинувшись вперед.

Уилл оглянулся на Адрианну. Увидев, что она взяла ружье на изготовку, он сделал движение рукой — не надо, осторожно двинулся к ней и, только преодолев полпути, пробормотал:

— Он слепой.

Адрианна посмотрела на медведя — тот по-прежнему восседал на мусорной куче, покрытая шрамами голова раскачивалась вверх-вниз, но Адрианна не сомневалась, что Уилл не ошибся. Медведь, судя по всему, ничего или почти ничего не видел. Это и объясняло его неуверенность в преследовании добычи: он словно не чувствовал под ногами твердую землю.

Уилл уже был рядом.

— Других ты не будешь фотографировать? — спросила она.

Молодняк куда-то отправился, а медведица все еще обнюхивала грузовик. Уилл сказал: нет, он уже получил что хотел. И повернулся к медведю.

— Кого-то он мне напоминает. Только не могу вспомнить кого.

— Кого бы ни напомнил, не говори ему об этом.

— Почему? — спросил Уилл, не сводя глаз с медведя. — Мне бы это польстило.

Глава 5

Вернувшись на Главную улицу, они увидели Питера Тегельстрома перед его домом: взгромоздившись на лестницу, он прибивал к низким карнизам гирлянды лампочек к Хеллоуину. Его дети — пятилетняя девочка и сын на год постарше — радостно суетились поблизости, хлопали в ладоши и визжали, глядя, как у них перед глазами возникает ряд тыкв и черепов. Уилл пошел перекинуться несколькими словами с Тегельстромом, Адрианна последовала за ним. За последние полторы недели она успела подружиться с ребятишками и предложила Уиллу сделать фотографию семейства. Жена Тегельстрома была чистокровная эскимоска, и дети унаследовали ее черты. Фотография этой довольной жизнью семьи, которая живет в двух сотнях ярдов от свалки, должна стать, как убеждала Адрианна, мощным контрастом к фотографиям медведей. Но жена Тегельстрома оказалась слишком застенчива: она не разговаривала с чужаками, в отличие от мужа, который, как показалось Уиллу, давно ни с кем не беседовал.

— Ну, вы уже все сфотографировали? — поинтересовался Тегельстром.

— Почти.

— Надо вам побывать в Черчилле. Там у них медведей куда как больше…

— И туристов, которые их фотографируют.

— Вы бы могли фотографировать туристов, которые фотографируют медведей, — заметил Тегельстром.

— Только если б одного из них жрал медведь.

Питера это здорово развеселило. Он закончил развешивать гирлянды, спустился с лестницы и включил электричество. Ребятня захлопала в ладоши.

— Их тут и занять нечем. Меня это беспокоит. Весной мы хотим перебраться в Принц-Альберт. — Он кивнул на дом. — Жена не хочет, но детишкам нужна жизнь получше, чем здесь.

Детишки, как он их называл, согласились поиграть с Адрианной и пошли в дом, чтобы надеть маски. Теперь они появились снова, завывая и неся околесицу, чтобы напугать взрослых. Маски, как догадался Уилл, были творением застенчивой эскимоски и представляли собой не ужасные оскалы вампиров и чудовищ, а бледные лица духов, составленные из полосок оленьей шкуры, кусочков меха и картона, раскрашенных красной и синей краской. Эти маски на детских лицах навевали необъяснимую тревогу.

— Ну-ка, станьте здесь, ребята, — велел Уилл, показывая на дверь перед камерой.

— А мне где стать? — спросил Тегельстром.

— Не надо, — без экивоков сказал Уилл.

Тегельстром тактично вышел из кадра, а Уилл присел на корточки перед детьми, которые перестали вопить и замерли бок о бок на крыльце. И вдруг это мгновение обрело особый смысл. Уилл фотографировал не счастливую семью, как этого хотела Адрианна, а двух скорбных духов, застывших в сумерках под петлей из крохотных лампочек. Этот кадр устроил Уилла гораздо больше, чем любой из сделанных на свалке.

Корнелиус еще не вернулся, чего и следовало ожидать.

— Наверно, курит марихуану с Братьями Гримм, — сказал Уилл, имея в виду двух немцев, с которыми Корнелиус подружился на почве общей любви к пиву и травке.

Они жили в самом шикарном доме в поселке — в нем даже имелся довольно большой телевизор. Корнелиус признался, что кроме травки у них такая обширная коллекция видео с женской борьбой, что можно писать диссертацию.

— Значит, тут мы все дела закончили? — спросила Адрианна, собираясь приготовить коктейль из водки и мартини, который они обычно пили в это время суток.

Это был ритуал, который начался с шутки в промоине в Ботсване, — они передавали друг другу фляжку с водкой, делая вид, что прихлебывают очень сухой мартини в «Савойе».

— Закончили, — сказал Уилл.

— Ты разочарован.

— Я всегда разочарован. Потому что никогда не получаю то, что хочу.

— Может, ты хочешь слишком многого.

— Мы уже говорили на эту тему.

— И я говорю опять.

— А я нет, — сказал Уилл бесстрастным тоном, хорошо знакомым Адрианне.

Она переменила тему.

— Что, если я возьму пару недель отпуска? Хочу съездить в Таллахасси повидать маму.

— Нет проблем. Я возвращаюсь в Сан-Франциско — хочу заняться фотографиями, начну устанавливать связи.

Это было его любимое выражение — оно должно было описать процесс, которого Адрианна толком не понимала. Она видела, как Уилл это делает: разложит на полу двести или триста фотографий и несколько дней бродит между ними, перекладывает снова и снова, находит невероятные сочетания в надежде на какую-то искру, ворчит себе под нос, когда ничего не происходит, выпивает немного и сидит ночь напролет, сосредоточенно разглядывая снимки. Когда связи установлены и фотографии разложены в том порядке, который кажется ему правильным, в них вдруг возникает энергия, которой не было прежде. Но Адрианне всегда казалось, что силы, затрачиваемые Уиллом, не стоят результата. Это своего рода мазохизм, решила она: последняя отчаянная попытка — перед тем как фотографии уйдут от него в мир — найти смысл в том, что смысла не имеет.

— Ваш коктейль, сэр, — сказала Адрианна, поставив мартини перед Уиллом.

Поблагодарив, он взял стакан, и они чокнулись.

— Это не похоже на Корнелиуса — пропустить выпивку, — заметила Адрианна.

— Ты ищешь повод забежать к Братьям Гримм, — отозвался Уилл.

Адрианна не стала отпираться.

— Я смотрю на Герта — вполне возможно, он очень даже ничего в постели.

— Это тот, у которого пивной живот?

— Угу.

— Забирай его себе. Только, я думаю, они идут в комплекте. Хочешь одного — бери и другого.

Уилл взял пачку сигарет и направился к двери, прихватив мартини. Включил фонарь на крыльце, отворил дверь и, прислонившись к дверному косяку, закурил. Детишки Тегельстрома ушли в дом и уже, наверное, были в постелях, но лампочки, которые повесил для них Питер, по-прежнему горели: ореол оранжевых тыкв и белых черепов вокруг дома тихо раскачивался под порывами ветра.

— Я должен сообщить тебе кое-что, — сказал Уилл. — Хотел дождаться Корнелиуса, но… Наверное, эта книга будет последней.

— Знала, что тебя что-то грызет. Я думала, это из-за меня…

— Боже милостивый, нет, конечно нет, — возразил Уилл. — Ты, Ади, лучшая из лучших. Без тебя и Корнелиуса я давным-давно бросил бы все это дерьмо.

— Так почему теперь?

— Мне разонравилось. Как ни старайся — толку никакого. Ну, покажем мы фотографии этих медведей, а в результате только больше туристов приедут посмотреть, как они засовывают носы в банки из-под майонеза. Все это пустая трата времени — и ни хрена больше.

— И чем будешь заниматься?

— Не знаю. Хороший вопрос. Ощущение такое… Нет, не знаю.

— Какое ощущение?

— Что все сходит на нет. Мне сорок один, и я чувствую, что слишком много всего повидал, успел побывать едва ли не всюду, и все смешалось в одну кучу. Не осталось волшебства. Я пробовал принимать наркотики. Терял голову от любви. Разочаровался в Вагнере. Ничего лучше уже не будет. А то, что достигнуто, оказалось так себе.

Адрианна подошла к двери и положила подбородок на плечо Уилла.

— Мой бедный Уилл, — сказала она. — Такой знаменитый, такой известный, но как тебе все приелось.

— Смеешься над моей хандрой?

— Да.

— Я так и подумал.

— Ты устал. Тебе нужно передохнуть с годик. Посиди где-нибудь на солнышке с хорошеньким мальчиком. Совет от доктора Адрианны.

— Найдешь мне мальчика?

— О боже! Неужели ты настолько опустошен?

— Я бы не смог дойти до бара, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

— И не ходи. Выпей еще мартини.

— Нет, у меня идея получше, — сказал Уилл. — Приготовь выпивку, а я схожу за Корнелиусом. А потом выпьем и погрустим вместе.

Глава 6

Корнелиус до вечера пробыл у братьев Лаутербах и неплохо провел время: смотрел женскую борьбу и покуривал травку на халяву. Он ушел, когда стало темно, чтобы вернуться домой и выпить пару рюмок водки, но, преодолев половину пути по Главной улице, задумался: перспектива разборки с Адрианной ему вовсе не улыбалась. Сейчас у него нет настроения извиняться и оправдываться — от этого станет только хуже. Он выудил из кармана самокрутку, которую умыкнул у Герта, и направился к заливу, чтобы ее выкурить.

Он шел между домами, а ветер приносил с залива снежинки, которые хлестали по лицу. Остановился под фонарем, между задами домов и кромкой воды, и поднял голову к свету, чтобы видеть полет снежинок.

— Трогательно, — сказал он самому себе.

Гораздо приятнее, чем медведи. Он вернется и скажет Уиллу, чтобы тот бросил диких зверей и начал фотографировать снежинки.

«Их существованию угрожает куда большая опасность», — шевельнулось в его слегка одурманенном мозгу.

Как только выглянет солнце — они исчезнут. Все их совершенство уйдет в небытие. Это настоящая трагедия.

Уилл не добрался до дома Лаутербахов. Он протопал ярдов сто по Главной улице (каждый порыв ветра был сильнее предыдущего и приносил больше снега), когда увидел Корнелиуса. Тот крутился на месте, задрав лицо к небу. Он явно накурился, что было вполне в его духе. Именно так Корнелиус всегда распоряжался своей жизнью, а у Уилла было слишком много своих проблем, чтобы быть нетерпимым к слабостям окружающих. И все же для подобных излишеств должно быть свое время и место, а Главная улица Бальтазара сейчас, в медвежий сезон, вряд ли для этого подходит.

— Корнелиус! — закричал Уилл. — Корнелиус, ты меня слышишь?!

Ему никто не ответил. Корнелиус продолжал исполнять танец дервиша под фонарем. Уилл двинулся к нему, на ходу проклиная его привычки. Он не стал тратить силы на крики, ветер был слишком силен, но все-таки засомневался, что поступает правильно: Корнелиус перестал кружиться и исчез между домами. Уилл ускорил шаг, хотя ему захотелось вернуться домой и взять оружие, прежде чем последовать за Корнелиусом. Но так он мог потерять из виду брата Адрианны, а, судя по его неверной походке, Корнелиус вряд ли в состоянии в одиночку совершать прогулку в темноте. Уиллу стало страшно не столько из-за медведей, сколько из-за близости залива. Корнелиус направлялся к берегу. Стоит ему поскользнуться на обледенелых камнях — он окажется в ледяной воде, и у него сразу остановится сердце.

Уилл дошел до того места, где только что танцевал Корнелиус, и пошел по его следам, которые вели из полосы света на пустырь между домами и зоной прилива. Наконец он с облегчением увидел призрачную фигуру Корнелиуса, стоявшего ярдах в пятидесяти. Он больше не вертелся и не смотрел в небо, а стоял, словно окаменевший, и вглядывался в темень залива.

— Эй, приятель, — окликнул его Уилл, — Ты схватишь воспаление легких.

Корнелиус не повернулся. Даже бровью не повел.

«Каких таблеток он наглотался?» — недоумевал Уилл.

— Кон! — Уилл был не больше чем в двадцати ярдах от Корнелиуса. — Это я, Уилл! Ты в порядке? Ответь, старина!

Наконец Корнелиус заговорил. Он неразборчиво произнес одно слово, которое заставило Уилла замереть:

— Медведь.

Изо рта Уилла вырвалось облачко пара. Он замер, как и Корнелиус, дождался, когда облачко рассеется, и, не поворачивая головы, обвел взглядом окрестности — сначала слева. Берег, насколько хватало глаз, был пуст. Потом справа. И там то же самое.

Он решился на короткий вопрос:

— Где?

— Пе-ре-до мной, — ответил Корнелиус.

Уилл осторожно шагнул в сторону. Обостренные наркотиком чувства Корнелиуса не обманывали. Ярдах в шестнадцати-семнадцати прямо перед ним и в самом деле стоял медведь, его очертания Уилл едва различал сквозь метель.

— Ты еще здесь, Уилл? — спросил Корнелиус.

— Здесь.

— Что мне делать?

— Отступай. Только, Кон, очень-очень медленно.

Корнелиус бросил испуганный взгляд через плечо, в одночасье протрезвев.

— Не смотри на меня, — сказал Уилл. — Следи за медведем.

Корнелиус повернулся лицом к медведю, который начал неумолимо приближаться. Это не был один из молодых медведей со свалки. И не старый слепой самец, которого фотографировал Уилл. Это была взрослая самка не менее шести сотен фунтов весом.

— Твою мать… — пробормотал Корнелиус.

— Отходи, не останавливайся, — подбадривал его Уилл. — Все будет в порядке. Не давай ей думать, что из тебя может получиться хорошая закуска.

Корнелиус осторожно сделал три шага назад, но после танца дервиша ему трудно было удерживать равновесие, и на четвертом шаге он поскользнулся. Судорожно замахал руками, чтобы удержаться на ногах, и не упал, но было поздно: захрипев, медведица ускорила шаг и перешла на рысцу. Корнелиус развернулся и побежал, она зарычала и бросилась следом, похожая на белое пятно. Без оружия, Уилл мог только отскочить в сторону с пути Корнелиуса и хрипло закричать в надежде отвлечь зверя. Но медведице нужен был Корнелиус. В два прыжка она вдвое сократила расстояние между ними и приближалась, распахнув пасть…

— Падай!

Уилл глянул назад, туда, откуда донесся крик, и увидел Адрианну, дай ей бог здоровья, с поднятым ружьем.

— Кон! — закричала она. — Пригни голову, мать твою!

Он понял и распростерся на обледенелой земле, от его ботинок медведицу отделяло расстояние в человеческий рост. Адрианна выстрелила — пуля угодила медведице в плечо и остановила ее прежде, чем она набросилась на жертву. Зверь поднялся на задние лапы, издавая злобный рев, по белому меху заструилась кровь. Медведица по-прежнему была от Корнелиуса на расстоянии одного прыжка. Пригнувшись, чтобы казаться меньше, Уилл ползком метнулся к дрожащему Корнелиусу, схватил его и потащил в сторону. От Корнелиуса резко пахло дерьмом.

Уилл бросил взгляд на медведицу. Та все еще была на ногах и не собиралась умирать. Она рявкнула так, что затряслась земля, и двинулась к Адрианне, которая подняла ружье и выстрелила снова не больше чем с десяти ярдов. Рев мгновенно затих, и медведица снова поднялась на задние лапы, белая, с красными пятнами, громадина. Она покачнулась, отступила, как опадающая волна, и захромала прочь, в темноту.

Вся эта сцена (с той минуты, как Корнелиус сказал: «Медведь») заняла, наверное, не больше минуты, но этого вполне хватило, чтобы Уилла затрясло, как в лихорадке. Он поднялся на ноги. Снежинки кружились вокруг, как захмелевшие звездочки, и Уилл двинулся туда, где медведица окропила лед кровью.

— Ты в порядке? — спросила Адрианна.

— Да, — ответил он.

Это была полуправда. Он не ранен, но и целым не остался. Ему казалось, что увиденное вырвало из него какую-то часть, которая устремилась в темноту вслед за медведицей. Он должен пойти за ней.

— Постой! — крикнула Адрианна.

Он обернулся, стараясь не обращать внимания на рыдания Корнелиуса и просьбы о прощении, на крики людей с Главной улицы. Адрианна смотрела ему в глаза и читала его мысли.

— Не сходи с ума, Уилл, — сказала она.

— У меня нет выбора.

— Тогда хотя бы возьми ружье.

Он посмотрел на ружье так, словно это его только что начинили пулями.

— Мне оно ни к чему.

— Уилл…

Он повернулся спиной к ней, к свету, к людям и к их дурацким вопросам. И пошел по красному следу, оставленному медведицей.

Глава 7

Сколько лет он этого ждал. Ждал и бесстрастно наблюдал, как кто-то умирает с ним рядом, а он фиксирует эту смерть, как объективный свидетель. Держал дистанцию. Сохранял спокойствие. С этим покончено. Медведица умирала, и он тоже умрет, если отпустит ее теперь, позволит ей погибнуть в одиночестве в этой темноте. В нем словно что-то замкнуло. Он не знал почему. Может быть, из-за разговора с Гутри, после чего он не мог прийти в себя от невыносимой душевной боли, или из-за встречи со слепым медведем на свалке, а может быть, просто потому, что пришло время. Он долго ждал этой минуты. И вот она наступила.

Уилл шел за медведицей вдоль берега, параллельно Главной улице, и испытывал при этом какое-то безудержное отчаяние. Он понятия не имел, что будет делать, когда догонит зверя, но знал одно: он должен быть там, когда медведица будет умирать мучительной смертью, ведь он тоже виноват в ее гибели. Это он привез сюда Корнелиуса с его привычками. Медведица поступила так, как ей и положено поступать в естественной среде обитания, когда угрожает опасность. Ее застрелили за то, что она не изменила своей природе. Он не мог смириться с мыслью, что стал пособником такого убийства.

Сочувствие животным уживалось в Уилле с инстинктом самосохранения. Он шел по следу, но если на пути попадались камни, старался их обходить, опасаясь, что за ними прячутся звери. Свет, который просачивался на околицу с Главной улицы, сюда не доходил. Различать следы крови становилось все труднее. Уиллу приходилось останавливаться ивглядываться в землю, чтобы их разглядеть, и он был благодарен судьбе за эти остановки. Ледяной воздух обжигал горло и грудь, зубы терзала сверлящая боль, ноги дрожали.

Если он испытывает слабость, подумал Уилл, то медведица должна быть еще слабее. Она уже потеряла немало крови и сейчас, вероятно, уже в агонии.

Неподалеку залаяла собака, вызвав знакомое чувство тревоги.

— Люси… — сказал себе Уилл и, всмотревшись в темноту сквозь падающий снег, увидел, что погоня привела его к хижине Гутри, до тыльной стены которой оставалось ярдов двадцать.

Он услышал крик старика, приказавшего собаке замолчать, и звук открывающейся задней двери.

Из нее пролился свет, довольно слабый по сравнению со светом уличного фонаря в полумиле отсюда, что не помешало Уиллу разглядеть медведицу.

Зверь был ближе к берегу, чем к хижине, и ближе к Уиллу, чем то и другое. Медведица стояла на четырех лапах, и ее качало, земля вокруг потемнела от крови.

— Что за хрень тут происходит? — спросил Гутри.

Уилл не смотрел на него — он не сводил глаз с медведицы (а она не сводила глаз с него), только крикнул Гутри, чтобы тот возвращался в дом.

— Рабджонс? Это ты?

— Тут раненая медведица! — крикнул Уилл.

— Я ее вижу, — ответил Гутри. — Это ты в нее стрелял?

— Нет! — Краем глаза Уилл увидел, что Гутри вышел из хижины. — Возвращайся назад! Ты меня слышишь?

— Ты не ранен? — крикнул Гутри.

Прежде чем Уилл успел ответить, медведица встала на задние лапы и, повернувшись к Гутри, набросилась на него. Она взревела, и у Уилла еще было время подумать, почему она выбрала Гутри, а не его. Может быть, за те секунды, что они смотрели друг на друга, она поняла, что Уилл не представляет угрозы: просто еще одно раненое существо, попавшее в ловушку между улицей и морем. И тогда она бросилась на Гутри, одним ударом отбросив его ярдов на пять, но, наверное, благодаря мощному выбросу адреналина, через мгновение тот уже вскочил на ноги, выкрикивая что-то неразборчивое. Только теперь его тело, казалось, осознало нанесенный ему ущерб. Руки поднялись к груди, чтобы остановить кровь, которая уже сочилась между пальцев. Гутри перестал кричать и посмотрел на медведицу. Несколько мгновений они глядели друг на друга — окровавленные, пошатывающиеся. Гутри первым нарушил симметрию и упал лицом вниз.

Люси, оставаясь на пороге дома, отчаянно залаяла, но не решилась приблизиться к хозяину. Гутри был еще жив. Он попытался перевернуться, правая рука скользнула по льду.

Уилл оглянулся туда, откуда пришел, надеясь увидеть там кого-нибудь, кто поможет. На берегу никого не было — наверное, люди шли по улице. Но времени их дожидаться не было. Гутри нужна помощь. И немедленно. Медведица снова опустилась на четыре лапы и, судя по тому, как она шаталась, вот-вот должна была свалиться на землю. Не сводя с нее глаз, Уилл подошел к Гутри.

Старик обессилел. Ему удалось перевернуться, и стало ясно, что рана смертельная: грудь представляла собой жуткое зрелище, да и взгляд был страшен. Но он, казалось, увидел Уилла или, по крайней мере, почувствовал его приближение и схватил за куртку.

— Где Люси?

Уилл оглянулся. Собака по-прежнему была у двери, но уже не лаяла.

— Здесь, цела.

Гутри, по-видимому, не услышал ответа, так как подтянул Уилла ближе. Хватка у него была на удивление крепкая.

— Она в безопасности, — сказал Уилл громче и сразу услышал предупреждающий рык медведицы.

Уилл посмотрел на нее. Медведицу трясло, и, судя по всему, ей, как и Гутри, оставалось жить считаные секунды. Но она не хотела умирать на месте и осторожно двинулась в сторону Уилла, обнажив зубы.

Другой рукой Гутри ухватил Уилла за плечо и снова заговорил. Уилл не понял, что означают его слова, по крайней мере в эту минуту.

— Вот этого… уже никого… не будет… — сказал он.

Медведица сделала еще шаг, раскачиваясь вперед-назад.

Уилл очень медленно попытался освободиться от хватки Гутри, но тот крепко держал его.

— Медведица… — напомнил Уилл.

— И этого… — пробормотал Гутри, — и этого…

На его окровавленных губах застыло что-то вроде улыбки. Понимал ли он в агонии, что делает — удерживает человека, который вызвал у него столь горькие воспоминания, когда тому угрожает смерть в лапах медведя?

Уиллу не оставалось выбора: если уж убираться с дороги медведицы, то придется тащить с собой Гутри. Он стал подниматься на ноги, волоча за собой тяжелого старика. Это движение вызвало стон у Гутри, и он почти отпустил плечо Уилла. Словно партнер в каком-то жутком танце, Уилл сделал шаг в сторону лачуги, таща за собой Гутри. Медведица остановилась, глядя на эту нелепую сцену сверкающими черными глазами. Уилл сделал еще шаг, и Гутри вскрикнул, но тише, и неожиданно выпустил Уилла, у которого не было сил его удержать. Гутри скользнул на землю, словно его кости стали жидкими, и в это мгновение медведица приняла решение. Уилл не успел бы увернуться, а тем более убежать. Зверь в один прыжок оказался на нем, словно машина, сбившая пешехода. Уилл почувствовал, как от удара ломаются кости, а мир становится пятном боли и снега, ослепившим его своим белым сиянием.

Потом голова его ударилась о лед, и на несколько секунд он потерял сознание. Очнувшись, Уилл поднял руку и увидел красный снег. Куда подевалась медведица? Он повел глазами направо, потом налево: ее нигде не было. Одна рука неподвижно лежала под ним, но в другой еще были силы, чтобы опереться и приподняться. От этого движения тело пронзила боль, и он испугался, что снова потеряет сознание, но понемногу ему все же удалось встать на колени.

Он услышал сопение слева и посмотрел туда. В глазах помутилось. Медведица уткнулась носом в тело Гутри, вдыхая его запах. Она подняла громадную голову, и Уилл увидел, что морда у нее в крови.

«Это смерть», — подумал Уилл.

Смерть для всех нас. То, что ты столько раз фотографировал. Неподвижный дельфин, запутавшийся в сетях; обезьяна, бьющаяся в конвульсиях среди мертвых сородичей и не сводящая с него взгляда, который невозможно вынести, разве что через объектив камеры. Все они стали одним в это мгновение: он, обезьяна, медведица. Смертные существа, чье время подошло к концу.

А потом медведица снова набросилась на него, когти вспороли плечо, спину, челюсти сомкнулись на шее. Откуда-то издалека, из мира, которому он больше не принадлежал, донесся женский голос, зовущий его, и мозг лениво отметил: «Здесь Адрианна, милая Адрианна…»

Он услышал выстрел, еще один. Почувствовал, как всем своим весом навалилась на него медведица, придавив к земле. Ее кровь бежала по его лицу.

«Неужели спасен?» — подумал он словно о ком-то другом.

По мере того как он укреплялся в этой мысли, другая его часть, у которой не было ни ушей, чтобы слышать, ни глаз, чтобы видеть, да которой это было и не нужно, тихо покидала этот мир. Органами чувств, о существовании которых Уилл и не подозревал, он созерцал звезды сквозь снежные тучи. Ему казалось, что он чувствует их тепло, что их пылающие сердца и его дух разделены лишь мыслью и что он может оказаться там, в них, познать их — стоит только пожелать.

Но что-то остановило подъем. Голос. Он знал этот голос, только не мог вспомнить, кому он принадлежит.

«Эй, ты что это надумал?» — произнес он с лукавой насмешкой.

Он пытался вспомнить лицо, но перед глазами всплывали лишь фрагменты. Шелковистые рыжие волосы, острый нос, шутовские усы.

«Тебе еще рано», — сказал пришелец.

«Но я хочу, — ответил Уилл. — Здесь столько боли. Не в умирании — в жизни».

Собеседник слышал жалобы Уилла, но не пожелал поддерживать тему.

«А ну, помолчи, — сказал голос. — Думаешь, ты первый на этой планете потерял веру? Это часть нашего бытия. Нам нужно поговорить серьезно — тебе и мне. С глазу на глаз. Как мужчина с…»

«Мужчина с кем?»

«И до этого дойдем», — ответил голос, начиная слабеть.

«Куда ты уходишь?» — спросил Уилл.

«Туда, где ты не сможешь меня найти, когда придет время, — ответил незнакомец. — А оно придет, мой потерявший веру друг. Это так же верно, как то, что Господь навесил сиськи на ветки».

И, выдав эту околесицу, голос пропал.

Настало мгновение благодатной тишины, когда Уиллу вдруг пришло в голову, что, может быть, он все-таки умер и теперь уплывает в забвение. Потом он услышал Люси (бедную осиротевшую Люси), которая надрывно лаяла где-то поблизости. А затем, вслед за ее воем, человеческие голоса. Они говорят ему: «Лежи, лежи, не двигайся, все будет хорошо».

— Ты меня слышишь, Уилл? — спрашивала Адрианна.

Он чувствовал, как на лицо падают снежинки, словно холодные перышки. На брови, ресницы, губы, зубы. А потом — гораздо менее приятная, чем покалывающие снежинки, мучительная боль во всем теле и в голове.

— Уилл, — говорила Адрианна, — скажи мне что-нибудь.

— Дда-а, — сказал он.

Боль становилась невыносимой и все усиливалась.

— Все будет хорошо, — сказала Адрианна. — Мы ждем помощи. Все будет хорошо.

— Господи, какой кошмар, — сказал кто-то.

Он узнал акцент. Наверняка один из братьев Лаутербах. Герт, доктор, которого лишили права заниматься частной практикой за нарушения при выписывании рецептов. Он отдавал приказы, как старый сержант: одеяла, бинты, сюда, скорее, шевелитесь!

— Уилл?

Третий голос. Этот звучал где-то совсем рядом с его ухом. Корнелиус. Говорил он сквозь слезы:

— Это я виноват, старина. Боже мой, какая я тварь, прости…

Уилл хотел остановить Корнелиуса — от его чувства вины сейчас никакого проку, но язык не слушался и он не смог произнести ни слова. Глаза, однако, приоткрылись, вытолкнув снежинки из глазниц. Он не видел ни Корнелиуса, ни Адрианны, ни Герта Лаутербаха. Только летящие сверху снежинки.

— Он все еще с нами, — сказала Адрианна.

— О, старина, о, старина… — рыдал Корнелиус. — Спасибо тебе, долбаный Господи.

— Ты только держись, — сказала Адрианна Уиллу. — Мы тебя вытащим. Ты меня слышишь? Ты не умрешь, Уилл. Я тебе не позволю умереть, ты понял?

Он снова позволил глазам закрыться. Но снег проникал в голову, погружая его в благодатное небытие, словно на раны положили мягкое одеяло. И боль постепенно отступала, уходили голоса, он уснул под снегом, и ему приснились другие времена.

Часть II ЕМУ СНИТСЯ, ЧТО ЕГО ЛЮБЯТ

Глава 1

В течение нескольких драгоценных месяцев после смерти старшего брата Уилл был самым счастливым парнишкой в Манчестере. Конечно, не для всех. Он быстро научился придавать лицу мрачное выражение, даже изображать готовность разрыдаться, если озабоченный родственник спрашивал, как он себя чувствует. Но все это было сплошным притворством. Натаниэль умер, и Уилл был этому рад. Золотой мальчик больше не будет главенствовать над ним. Теперь в его жизни остался только один человек, который относился к нему так же снисходительно, как отец, — и это был сам отец.

У отца имелись для этого все основания: он был великий человек. Философ — ни больше ни меньше. У других тринадцатилетних мальчишек отцы были водопроводчиками или водителями автобусов, но отец Уилла, Хьюго Рабджонс, был автор шести книг — никакой водопроводчик или водитель автобуса даже не понял бы, о чем они. Мир (Хьюго как-то сказал об этом Натаниэлю в присутствии Уилла) создавался многими людьми, но лишь единицы определяли то, как он будет развиваться. Важно было оказаться среди этих единиц, найти место, в котором ты сможешь изменить общепринятые представления с помощью политического влияния и интеллекта, а если ни то ни другое не подействует, то ненавязчивым принуждением.

Уилл приходил от отцовских речей в восторг, даже несмотря на то, что многое из сказанного оставалось за пределами его понимания. А отец любил поговорить о своих мыслях, хотя однажды Уилл был свидетелем того, как отец впал в ярость: Элеонор, мать Уилла, назвала своего мужа учителем.

— Никакой я не учитель, никогда им не был и не буду! — взревел Хьюго, его и без того всегда красное лицо налилось кровью. — Почему ты то и дело пытаешься меня унизить?

Что ответила мать? Что-то неопределенное. Она всегда говорила что-то неопределенное. Глядя мимо него куда-то в окно или, может быть, вперившись осуждающим взором в букеты, которые только что расставила.

— Философии нельзя научить, — сказал тогда Хьюго. — Она дается только вдохновением.

Возможно, этот разговор продолжался дольше, но у Уилла были сомнения на этот счет. Мгновенная вспышка, перемирие — таков был ритуал. А иногда — обмен ласками, но это тоже быстро заканчивалось. И каков бы ни был предмет разговора — философия или любовь, — на лице матери неизменно присутствовало рассеянное выражение.

Но потом умер Натаниэль, и даже такие разговоры прекратились.

Это случилось в четверг утром. Он переходил улицу, и его сбило такси. Водитель спешил доставить пассажира на манчестерский вокзал Пикадилли, боялся опоздать на двенадцатичасовой поезд. Удар отбросил Натаниэля в витрину обувного магазина, стекло разлетелось, и он получил множественные порезы и внутренние повреждения, несовместимые с жизнью. Умер он не сразу. Боролся за жизнь два с половиной дня в отделении интенсивной терапии Королевской клиники, но в сознание так и не пришел. На утро третьего дня его тело перестало сопротивляться, и он умер.

По мифологизированной версии, сочиненной Уиллом, его брат, будучи в коме, принял решение не возвращаться в этот мир. Хотя Натаниэлю было всего пятнадцать, когда он умер, он успел вкусить больше радостей жизни, чем удается большинству за отведенные им Библией семьдесят два. Его до самозабвения любили родители, Господь наделил его лицом, на которое невозможно было посмотреть и не влюбиться, но Натаниэль решил расстаться с миром, оставаясь его идолом. Он получил свою долю восхищения и поклонения, и они успели ему наскучить. Лучше уйти, не оглядываясь.

После похорон Элеонор не выходила из дома. Она всегда любила гулять по улице, стоять перед витринами — но теперь перестала это делать. У нее был кружок приятельниц, с которыми она встречалась за ланчем не реже двух раз в неделю. Теперь она перестала подходить к телефону, чтобы не разговаривать с ними. Ее лицо утратило сияние. Рассеянность обернулась полным отсутствием интереса к жизни, и мании росли день ото дня. Она перестала открывать шторы в гостиной, потому что боялась увидеть такси. Если она и ела, то только с белых тарелок. Она не ложилась спать, пока не убеждалась, что все двери и окна закрыты на три запора. Она привыкла молиться, делала это обычно очень тихо и на французском, ее родном языке. Как-то вечером Уилл услышал ее разговор с отцом — она говорила, что дух Натаниэля находится с ней рядом неотлучно. Неужели Хьюго не видит этого по ее лицу? У них ведь одна кровь. Одна — французская.

Даже в тринадцать лет Уилл вполне прагматично смотрел на мир. Он не обманывался насчет того, что происходит с его матерью. Она сходила с ума. Такова была печальная простая истина. В течение нескольких недель мая она не могла оставаться одна дома, и Уилл был вынужден пропускать занятия (для него это было вовсе не в тягость) и оставаться с ней дома. При этом видеть его она не желала (не хотела видеть лицо, которое казалось ей неудачной копией идеальной внешности Натаниэля), но стоило ей услышать, что он открывает переднюю дверь, как она с рыданиями и обещаниями звала его назад. Наконец в середине августа Хьюго усадил Уилла и сказал, что жизнь в Манчестере для всех них стала невыносимой, и он решил, что они должны переехать. «Твоей матери нужны простор и свежий воздух», — объяснил он. Эти слова были лейтмотивом всех тех месяцев, которые прошли с того дня, когда несчастье избороздило морщинами его лицо. У него, по его словам, было лицо спорщика, словно высеченное из гранита — породы, которая плохо передает нюансы мысли и оттенки значений. Но оттенков было пруд пруди. Даже простое описание отъезда семьи из Манчестера стало лингвистическим приключением.

— Я понимаю, эти последние месяцы дались тебе нелегко, — сказал отец Уиллу. — Проявления скорби могут любого сбить с толку, и я не буду делать вид, будто до конца понимаю, почему горе твоей матери приняло такие специфические формы. Но ты не должен ее осуждать. Мы не можем чувствовать того, что чувствует она. Никто никогда не может чувствовать того, что чувствуют другие. Мы можем только предполагать. Выдвигать гипотезы. Не больше. То, что происходит здесь, — он постучал себя по виску, — принадлежит ей и только ей.

— Может быть, если бы она рассказала об этом… — осторожно предложил Уилл.

— Слова не есть абсолюты. Я уже говорил тебе об этом. То, что говорит твоя мать, и то, что слышишь ты, не тождественно. Ты ведь это понимаешь?

Уилл кивнул, хотя и понимал то, что ему говорили, лишь в самых общих чертах.

— Итак, мы переезжаем, — сказал Хьюго, довольный, что ему удалось донести до Уилла теоретическое обоснование сложившейся ситуации.

— И куда мы поедем?

— В деревню в Йоркшире. Она называется Бернт-Йарли. Тебе придется перейти в другую школу, но ведь для тебя это не будет большой проблемой?

Уилл пробормотал: нет, не будет. Он ненавидел школу Сент-Маргарет.

— И свежий воздух тебе тоже не повредит. Ты все время какой-то бледный.

— И когда мы уезжаем?

— Недели через три.

Глава 2

1

Переезд получился не совсем таким, как его планировали. Через два дня после разговора Хьюго с Уиллом Элеонор нарушила собственные правила, вышла из дома утром и отправилась бродить по городу. Домой ее привели поздно вечером — нашли плачущей на той улице, где Натаниэля сбила машина. Переезд отложили, и следующие две недели она находилась под наблюдением сиделок и психиатра — выписанные им лекарства дали положительный эффект. Через несколько дней настроение у Элеонор улучшилось, она стала необычайно оживленной и с головой ушла в дела — подготовку к отъезду. Отложенный переезд состоялся во вторую неделю сентября.

Путь из Манчестера занял чуть больше часа, но поездку на двух машинах вполне можно было сравнить с перемещением каравана в другую страну. Когда промелькнули простенькие улочки Олдхэма и Рочдейла, они оказались на открытой дороге. Бескрайние вересковые пустоши перешли в холмы, на склонах которых, поросших сочной зеленью, здесь и там зияли полосы мрачного серого известняка. На вершинах холмов задувал сильный ветер, раскачивая высокий фургон, в который попросили сесть Уилла. Держа в руках карту, он, как мог, следил за маршрутом, переводя глаза с дороги, по которой они ехали, на странные названия: Киркби-Мальцеард, Гаммерсгилл, Хортон-ин-Риблсдейл, Йокентвейт, Гартвейт и Роттенстоун-Хилл. Они обещали целый неизведанный мир.

Пункт их назначения, деревня Бернт-Йарли, на взгляд Уилла, ничем не отличалась от десятков других деревень, мимо которых они проезжали. Незамысловатые кубики домов и коттеджи, возведенные из местного известняка и крытые шифером, пять-шесть лавочек (бакалея, мясная, газетный киоск, почта, паб), церковь с небольшим кладбищем вокруг и высокий горбатый мост над речушкой — не шире, чем полоска дороги. Но на окраине деревни стояли три или четыре солидных дома. Один из них, насколько было известно Уиллу, и должны были занять они — самый большой дом в Бернт-Йарли, такой красивый, что, по словам отца, Элеонор заплакала от счастья при мысли о том, что они станут в нем жить. «Мы будем здесь очень счастливы», — сказал Хьюго, словно это была не лелеемая им надежда, а наставление.

2

Первое свидетельство счастья ждало их у ворот: полненькая, улыбающаяся женщина раннего среднего возраста, которая представилась Уиллу как Адель Боттралл и пригласила их в дом с самым искренним, как ему показалось, удовольствием. Она немедленно принялась руководить разгрузкой автомобиля и мебельного фургона, командуя своим мужем Дональдом и сыном Крейгом — угрюмым шестнадцатилетним парнем с толстой шеей. Во дворе Сент-Маргарет такой тип вполне мог для профилактики наградить Уилла тумаками. Но здесь он служил рабочей лошадкой, таскал в дом коробки и мебель, и глаза у него почти все время были опущены. Миссис Боттралл дала Уиллу стакан лимонада, и он пошел бродить вокруг дома, разглядывая его со всех сторон и время от времени возвращаясь к парадной двери поглазеть на Крейга, таскающего их вещи в поте лица. День был влажный (Адель обещала, что будет гроза, которая разрядит воздух), и Крейг разделся до поношенной фуфайки, пот катился по его лицу с узкого лба, шея и грудь шелушились от солнечных ожогов. Уилл завидовал его мускулатуре, вьющейся поросли у него под мышками и клочковатым, ухоженным бачкам. Изображая озабоченность по поводу сохранности столов и ламп, которые носил Крейг, он лениво передвигался из комнаты в комнату вслед за парнем. Время от времени Крейг делал что-нибудь такое, что, по представлениям Уилла, он не должен был видеть, хотя ничего такого особенного Крейг не делал — вполне обычные вещи. Проводил языком по вьющимся усикам, вытягивал руки над головой, плескал в лицо водой над кухонной раковиной. Раз или два Крейг посмотрел в его сторону — его немного забавляло внимание, которое проявлял к нему Уилл. Когда Крейг поворачивал голову, Уилл напускал на лицо подобие того безразличия, которое он так часто видел на лице матери.

Разгрузка продолжалась до раннего вечера. Дом (в котором два года никто не жил) слабо сопротивлялся вселению новых жильцов. Внутренние двери оказались слишком узкими для нескольких коробов, а изысканно убранные комнаты — слишком маленькими для мебели из городского дома. Чем ближе к вечеру, тем напряженнее становилась атмосфера. Ободранные до крови костяшки пальцев, поцарапанные подбородки, отдавленные ноги. Элеонор сохраняла величественное спокойствие, сидя перед окном в эркере, откуда открывался великолепный вид на долину, и попивала травяной чай. Ее муж тем временем принимал решения о назначении тех или иных комнат — в прежние дни она бы этого ему не доверила. Раз Крейг с коробкой в руках ободрал пальцы о стену и разразился ругательствами, которые были немедленно пресечены Аделью — она отвесила сыну подзатыльник. Уилл оказался случайным свидетелем этого происшествия и увидел, как глаза Крейга наполнились слезами от обиды. И тут Уилл понял, что, несмотря на все его мускулы и пот, Крейг был всего лишь мальчишка, и интерес Уилла к его занятиям мгновенно улетучился.

3

Была суббота. Ночь не принесла с собой грозу, как предсказывала Адель, и на следующий день воздух был липким с самого утра, еще до того, как единственный колокол Святого Луки призвал верующих на богослужение. Адель, в отличие от мужа и сына, была прихожанкой. К тому времени, когда она вернулась, ее команда уже провела два часа, орудуя коробками, как слон в посудной лавке, — они действовали так неумело, что расколотили несколько тарелок и фарфоровую вазу.

Чувствуя напряжение, повисшее в воздухе, Уилл решил держаться от всего этого подальше. Пока семейство Боттралл топало по дому, он оставался наверху в отведенной ему комнате со сводчатым потолком. Она находилась в дальней части дома, что его абсолютно устраивало. Из окна с широким подоконником открывался вид на склон холма, где не было видно ни одного дома, ни одной лачуги — только несколько согнутых ветром деревьев и изредка — стадо овечек.

Он пришпиливал карту мира к стене, когда услышал жужжание осы — она словно почувствовала, что наступают ее последние деньки. Оса стала кружить у его головы. Уилл схватил книгу и отогнал ее, но она туг же вернулась, жужжа еще громче. Он снова попытался ее прибить, но оса увернулась от удара и, описав несколько быстрых кругов, ужалила его в шею под левым ухом. Он вскрикнул и отступил к двери, а оса совершила победный пролет над его головой. Он не попытался прихлопнуть ее в третий раз, а распахнул дверь и с воплем скатился вниз по лестнице.

Сочувствия ему никто не выказал. Отец, который недовольно выговаривал Дональду Боттраллу, смерил Уилла таким взглядом, что жалобы застряли у него в горле. Проглотив слезы, он отправился на поиски матери. Она по-прежнему сидела перед окном в эркере, на подлокотнике кресла стоял пузырек с лекарствами. Второй пузырек она открыла и, высыпав его содержимое на ладонь, пересчитывала таблетки.

— Ма, — сказал он.

Она оторвала глаза от таблеток, на лице было выражение царственного отчаяния.

— В чем дело? — спросила она.

Он рассказал, что случилось.

— Ты неосторожен. Осы осенью всегда агрессивны. Их нельзя раздражать.

Он начал говорить, что вовсе не раздражал осу, что он невинно пострадавший, но по выражению лица матери понял, что она его уже не слушает. Секунду спустя она снова принялась пересчитывать таблетки. Испытав разочарование и бессилие, он ретировался.

Место укуса распухло и пульсировало, и это распаляло его злость. Он поднялся в ванную, нашел в аптечке какую-то мазь от укусов насекомых и щедро нанес на ужаленное место. После этого сполоснул лицо, смывая следы слез. Он больше никогда не заплачет, сказал он своему отражению в зеркале. Слезы — глупость, все равно тебя никто не слушает.

Нисколько не почувствовав себя счастливее после этого решения, он поплелся вниз. Там мало что изменилось. Крейг бездельничал в кухне, набивая рот какой-то стряпней Адели. Элеонор сидела со своими таблетками, а Хьюго в саду перед домом продолжал препираться с Дональдом (который, судя по его виду, был первостатейным упрямцем и ни в чем не собирался уступать). Их спор становился все жарче. Никто не обратил внимания на Уилла, который направился в деревню, а если и обратил, то всем было все равно, и никто его не остановил.

Глава 3

Улицы Бернт-Йарли были пусты, все лавочки закрыты, включая и маленькую кондитерскую, где Уилл надеялся полакомиться мороженым. Он уставился в окно, загородившись от света ладонями. Помещение оказалось таким же маленьким внутри, как и снаружи, и битком набитым товарами, часть которых предназначалась для бродяг и туристов, проходивших мимо: почтовые открытки, карты, даже рюкзаки. Удовлетворив любопытство, Уилл поплелся к мосту. Тот был невелик — пролет футов двадцать — и построен из того же серого известняка, что и домишки неподалеку. Он уселся на невысокое ограждение и стал смотреть на реку. Лето было засушливое, и внизу между камней остался лишь ручеек, а берега заросли болотными бархатцами и кустиками бальзамина, вокруг которых вились пчелы. Уилл настороженно на них поглядывал, готовый дать деру, если какая-нибудь направится в его сторону.

— Глупость все это, — пробормотал он себе под нос.

— Что глупость? — раздался голос за его спиной.

Он повернулся и увидел не одну, а две пары изучающих глаз. Голос принадлежал девчонке постарше Уилла — со светлыми волосами и белой кожей, лицо усыпано веснушками. Она стояла на мосту, а ее спутник сидел на корточках у ограждения напротив Уилла и ковырял в носу. Парнишка явно был ее брат — те же простоватые черты лица и серьезные серые глаза. Но если девчонка вырядилась в воскресное платье, то у ее братишки вид был неопрятный: одежда мятая и грязная, на губах ягодный сок. Он мрачно поглядывал на Уилла.

— Что глупость? — снова спросила девочка.

— Это место.

— Ерунда, — сказал мальчишка. — Это ты глупый.

— Тихо, Шервуд.

— Шервуд? — переспросил Уилл.

— Ну да, Шервуд, — с вызовом ответил мальчик.

Он поднялся, словно собираясь драться, ноги у него шелушились, сплошь покрытые зажившими царапинами. Его воинственность быстро иссякла.

— Я хочу поиграть где-нибудь в другом месте. — Он явно потерял интерес к незнакомцу. — Идем, Фрэнни.

— По-настоящему меня не так зовут, — вставила девочка, прежде чем Уилл успел произнести хоть слово. — Я Фрэнсис.

— Шервуд — дурацкое имя, — заметил Уилл.

— Да что ты? — притворно удивился Шервуд.

— Ну да.

— А тебя как зовут? — вмешалась Фрэнни.

— Это мальчишка Рабджонса, — сказал Шервуд.

— Откуда ты знаешь? — спросил Уилл.

Шервуд пожал плечами.

— Да так, слышал, — сказал он с озорной улыбкой, — потому что слушаю.

Фрэнни рассмеялась.

— Чего ты только не слышишь! — сказала она.

Шервуд рассмеялся, довольный, что его оценили.

— Чего я только не слышу, — нараспев повторил он за сестрой. — Чего я только не слышу, чего я только не слышу.

— Если тебе известно чье-то имя, это еще не значит, что ты такой умный, — заметил Уилл.

— Я и еще кое-что знаю.

— Например?

— Например, что ты из Манчестера и что у тебя был брат, только он умер.

«Умер» он сказал так, словно ему это доставляло удовольствие.

— А твой папа учитель. — Шервуд бросил взгляд на сестру. — Фрэнни говорит, что ненавидит учителей.

— Ну, он вовсе и не учитель, — отмахнулся Уилл.

— Кто же тогда? — поинтересовалась Фрэнни.

— Он… доктор философии.

Это прозвучало как хвастовство, и все вдруг умолкли.

— Он и вправду доктор? — наконец спросила Фрэнни.

Она словно почувствовала, что Уилл не понимает, о чем говорит. Но он сделал храброе лицо.

— Типа того, — сказал Уилл. — Он лечит людей своими книгами.

— Глупость все это! — крикнул Шервуд, повторив те же самые слова, с которых начался разговор.

Он стал смеяться над тем, что сказал Уилл.

— Мне все равно, что ты думаешь, — отрезал Уилл, отвечая Шервуду самой язвительной улыбкой, на какую только был способен. — Все, кто живет на этой помойке, просто глупцы. Как ты…

Шервуд отвернулся и стал плевать с моста. Уилл решил больше не препираться и пошел домой.

— Постой, — услышал он голос Фрэнни.

— Фрэнни, — плаксиво позвал ее Шервуд, — ну его!

Но Фрэнни уже догнала Уилла.

— Шервуд иногда ведет себя глупо, — сказала она с важным видом. — Но он мой брат, и я должна за ним присматривать.

— Он как-нибудь получит по голове — этим все и кончится. Сильно получит. Может, и от меня.

— Он и так постоянно получает по голове, потому что люди думают, что у него не совсем…

Она замолчала, словно собираясь с духом.

— …не совсем в порядке с головой.

— Фрэ-э-энни! — завопил Шервуд.

— Тебе лучше вернуться к нему, пока он не свалился с моста.

Фрэнни кинула на брата раздраженный взгляд.

— Ничего с ним не случится. И знаешь, здесь у нас не так уж плохо.

— Мне все равно, — ответил Уилл. — Я отсюда убегу.

— Убежишь?

— Я же сказал.

— И куда?

— Еще не решил.

Они замолчали. Уилл подумал, что сейчас она вернется к брату, но Фрэнни решила продолжить разговор и по-прежнему шла рядом с Уиллом.

— А Шервуд правду сказал? — спросила она, понизив голос. — Насчет твоего брата?

— Да. Его сбило такси.

— Ты, наверно, ужасно переживал.

— Я его не очень любил.

— И все же… Если б что-нибудь такое случилось с Шервудом…

Они подошли к развилке. Налево шла дорога к дому, а направо вела тропинка, которая терялась из виду за живыми изгородями. Уилл помедлил.

— Мне пора возвращаться, — сказала Фрэнни.

— Я тебя не держу, — ответил Уилл.

Она не шелохнулась. Уилл посмотрел на девочку и увидел в ее глазах такую боль, что не выдержал и отвернулся. В поисках чего-нибудь интересного его взгляд остановился на единственном доме у дороги, и он спросил Фрэнни, что это такое, — не из любопытства, а чтобы смягчить свою грубость.

— Все называют его Судом, — ответила она. — Но на самом деле никакой это не Суд. Его построил человек, который защищал лошадей или что-то в этом роде. Я точно не знаю.

— А кто там живет? — спросил Уилл.

Издалека дом казался внушительным. Он походил на храм из учебника истории, только храм был построен из камня.

— Никто, — сказала Фрэнни. — Там внутри ужасно.

— Ты заходила?

— Шервуд однажды там спрятался. Он знает об этом доме больше, чем я. Спроси у него.

Уилл наморщил нос.

— Не, — помотал он головой.

Они вроде как помирились, и теперь он мог уйти, не испытывая угрызений совести.

— Фрэ-э-энни! — снова завопил Шервуд.

Он забрался на ограждение моста и теперь шел по нему, как канатоходец.

— Слезай оттуда! — закричала Фрэнни и, кивнув Уиллу через плечо, побежала к мосту.

«Слава богу», — подумал Уилл и снова стал соображать, в какую сторону направиться.

Если вернуться домой, можно будет попить и что-нибудь забросить в пустой желудок. Но тогда придется терпеть их шуточки. Нет уж, лучше еще погулять, решил он, и выяснить, что же там — за поворотом и живыми изгородями.

Он оглянулся и увидел, что Фрэнни уговорила Шервуда спуститься с ограждения и он снова сидит на земле, обхватав колени, а она смотрит на Уилла. Он небрежно помахал ей и пошел по дороге, предаваясь праздным мыслям: вдруг этот маршрут окажется увлекательным и выйдет, что он не зря хвастался перед девчонкой, — он будет идти и идти, пока от Бернт-Йарли останутся одни воспоминания.

Глава 4

Суд оказался дальше, чем Уилл думал. Он шел и шел, а за очередным поворотом дороги показывался еще один, за каждой живой изгородью, через которую он заглядывал, — еще одна изгородь, пока Уилл не догадался, что неверно определил размеры здания. Оно было гораздо дальше и больше, чем он подумал сначала. Когда Уилл поравнялся с ним и оглядел живую изгородь, отыскивая проход на поле, где стоял дом, прошло не меньше получаса. Погода становилась хуже, на северо-востоке, над холмистыми пастбищами, нависли тучи. Наконец-то собиралась гроза, о которой говорила Адель Боттралл, и холмы под мрачным небом потемнели.

«Пожалуй, лучше отложить это приключение на какой-нибудь другой день», — подумал Уилл.

Осиный укус на шее стал отдаваться пульсирующей болью в голове. Плевать на хвастовство — пора возвращаться домой.

Но проделать такой путь и ничего не узнать (даже рассказать потом будет не о чем) — разве это не бездарная трата времени? Еще пять минут — и он переберется через изгородь и добежит до таинственного здания. Еще пять минут — и он увидит его отсыревшие стены изнутри, после чего можно возвращаться домой. Он пойдет напрямик, через холмы, довольный, что его труды не пропали даром.

С этими мыслями Уилл стал искать проход в густых зарослях боярышника, нашел место, где ветви переплелись не так тесно, и пробрался на другую сторону. Открывшееся перед ним зрелище стоило нескольких царапин. Трава на поляне вокруг Суда вымахала Уиллу по грудь, и всюду была жизнь. Из-под ног выпархивали жаворонки. При его приближении бросились наутек зайцы, которых он слышал, но не видел. Уилл сразу забыл про боль в голове и зашагал по траве, как человек, потерявшийся на сафари. У него засосало под ложечкой от предвкушения чего-то необычного. Может быть, жить здесь — вдали от пыльных улиц и такси — не так уж плохо, тут он сможет стать другим.

Теперь до Суда оставалось несколько ярдов, и сомнения насчет того, благоразумно ли заходить внутрь, исчезли. Он поднялся по заросшим травой ступеням, прошел между колоннами (в обхвате они не уступали Дональду Боттраллу) и, толкнув полусгнившую дверь, вошел.

Здесь было холоднее, чем он думал. И темнее. Хотя дождей в этом году было так мало, что река превратилась в ручеек, тут царила сырость, словно здание вытягивало влагу из земли и с ней приходили гниль и черви.

Помещение, где он оказался, было необыкновенным: что-то вроде полукруглого холла с многочисленными углублениями в стене, словно в них должны стоять статуи. На полу замысловатая мозаика, изображающая странный набор предметов, часть из которых была знакома Уиллу, часть — нет. Тут были лимоны и виноград, цветы и зубчики чеснока. Он увидел что-то похожее на кусок мяса, только из него выползали личинки, и он подумал, что ошибся, потому что никто в здравом уме не станет строить дворец вроде этого, а на полу рисовать протухший стейк. Он не стал тратить время на его разглядывание. Далекий удар грома, такой сильный, что завибрировали стены дома, напомнил о приближавшейся грозе. Надо убираться отсюда, если он еще надеется опередить ливень. Уилл поспешил по широкому коридору с высоким потолком в глубь здания (двери и проходы словно были рассчитаны на великанов) и через следующий дверной проем, с более пологой аркой, чем в первом, попал в главный зал.

Впереди с громкими хлопками метнулись какие-то тени, и сердце у него ёкнуло. Он бросился назад к двери и выбежал бы прочь (любопытство сразу куда-то улетучилось), если бы не раздалось жалобное овечье блеянье. Уилл огляделся. В середине куполообразного потолка был круглый световой фонарь, сквозь который на грязный пол проникал луч — словно яркий столб, поддерживающий всю эту великолепную конструкцию. Свет проливался и на ряд каменных сидений, расположенных по кругу, были видны и стены. Уилл увидел странные рельефы. Это были какие-то состязания: лошади, собаки, натянувшие длинные поводки.

Снова раздалось блеяние, и Уилл, повернув голову на звук, увидел жалкое зрелище. Отощавшая овца (шерсть на ней висела грязными клочьями) забилась в нишу между двумя рядами сидений, видимо испуганная его появлением.

— Ну ты и доходяга, — сказал Уилл. — Все хорошо… Я тебе ничего не сделаю.

Он стал подходить к овце, а она злобно смотрела на него выпученными глазами, не двигаясь с места.

— Застряла? Ах ты, дурочка. Туда смогла забраться, а выбраться не можешь.

Чем ближе он подходил к животному, тем очевиднее становилось его плачевное состояние. Ноги, голова и бока были ободраны, видимо в безуспешных попытках выбраться. Одна рана на морде была особенно ужасна: в ней роились мухи.

Уилл не хотел дотрагиваться до этой овцы. Если погнать ее в нужную сторону, она сможет выбраться на свет, а там и найти дорогу домой. Теория Уилла подтвердилась. Когда он забрался на сиденья, несчастное создание, перепуганное до смерти, торопливо выбралось из ловушки, копыта застучали по каменному полу. Уилл побежал за овцой, обгоняя ее, к входной двери. Овца в ужасе развернулась и жалобно заблеяла. Уилл уперся плечом в дверь и распахнул ее. Овца отступила к пятну света в Центре зала и стояла там, глядя на Уилла, бока у нее ходили ходуном. Уилл бросил взгляд в коридор, ведущий к двери, которая осталась широко открытой. Овца должна это видеть. Там все еще светит солнце, усиливающийся ветер раскачивает высокую траву.

— Давай! — сказал он. — Смотри! Еда!

Овца уставилась на него вытаращенными глазами. Уилл посмотрел вдоль прохода и увидел, что стена частично обвалилась и каменные блоки сдвинулись с места. Он отпустил дверь, нашел блок, который смог бы передвинуть, и, протащив его по полу, заклинил дверь. Потом вернулся в главный зал, обошел овцу и стал гнать ее к выходу. Она наконец поняла, чего он хочет, пустилась по коридору и дальше — через входную дверь на свободу.

Уилл был доволен собой. Он не рассчитывал на такое приключение в столь странном месте, но как будто втайне желал его.

«Может, я стану фермером», — сказал он самому себе.

И вышел в сгустившиеся сумерки.

Глава 5

Происшествие с овцой задержало Уилла в здании Суда дольше, чем он рассчитывал. Когда он вышел наружу, солнце уже скрылось за тучами, и порыв ветра, пригнувший траву к самой земле, принес первые капли дождя. Уилл понимал, что теперь не успеет обогнать грозу и придет домой мокрым, но все же решил возвращаться не тем путем, которым пришел. Он собирался пойти напрямик через поля. Подойдя к углу здания, попытался найти глазами свой дом, но его не было видно. Уилл понимал, в какую сторону нужно двигаться. Что ж, придется положиться на интуицию.

Дождь усилился, но Уилла это не беспокоило. В воздухе стоял металлический запах грозы, смягченный сладковатым ароматом трав. Жара заметно спала. На холмы кое-где еще падали пятна солнечных лучей, проникавших сквозь тучи.

Гроза шла через долину, и чувства Уилла обострились: дождь, свежий запах травы, солнечный свет, гром. Он не помнил, когда с ним было такое: он стал единым целым с окружающим миром. Хотелось кричать от счастья. Казалось, впервые природа чувствовала его присутствие.

От этого блаженного ощущения он летел, словно на крыльях, крича как сумасшедший. Трава хлестала по ногам, а тучи окончательно закрыли солнце, засверкали молнии.

Уилл старался держаться выбранного направления, но дождь быстро перешел в ливень, и он уже не видел холмов: их заволокла пелена дождя. Но дело было не только в этом. Первая попавшаяся ему живая изгородь была слишком густой, чтобы продраться сквозь нее, и слишком высокой, чтобы перелезть, так что пришлось искать проход. Пока Уилл шел вдоль изгороди, он перестал ориентироваться. Наконец появилось что-то вроде прохода, но прошло уже много времени. Это была не калитка, а лесенка, он забрался на нее и оглянулся на здание Суда, но оно уже скрылось из вида.

Уилл не запаниковал. В долине повсюду дома фермеров, и если он потеряется, то просто постучится в ближайшую дверь и попросит показать дорогу. А пока он положился на собственное чутье и пустился через рапсовое поле, потом через луг, на котором паслись коровы — некоторые укрылись от дождя под огромным платаном. Уилл хотел последовать их примеру, но он где-то читал, что прятаться в грозу под деревом опасно. Поэтому вышел через калитку на тропу, которая на глазах превращалась в ручей, перебрался по еще одной лесенке через живую изгородь и оказался на заброшенном поле. Дождь лил как из ведра, и Уилл уже промок до нитки. Он решил, что настало время обратиться за помощью. Он найдет дорогу и будет идти, пока она не выведет его к жилью, а там он, может быть, уговорит добрых людей отвезти его домой.

Он шел минут десять — пятнадцать, но никакой дороги или хотя бы тропинки не попадалось. Вскоре он оказался на таком крутом склоне, что пришлось карабкаться по нему наверх. Уилл остановился. Он выбрал неверное направление. Почти ничего не видя сквозь ледяной ливень, он повернул на триста шестьдесят градусов, чтобы хоть как-то сориентироваться, но не увидел ничего, кроме серой стены дождя, и двинулся в обратную сторону — стал спускаться по склону. По крайней мере, ему показалось, что он сделал именно это. Но через пятьдесят ярдов земля под ногами снова круто пошла вверх. Он увидел, что потоки воды переливаются через камни чуть выше. То, что стало холодно и он заблудился, уже было плохо, но теперь он начал бояться наступления темноты. Уже не тучи закрывали солнечный свет — на землю опускалась ночь. Через несколько минут онанаступит, и станет гораздо темнее, чем на улицах Манчестера.

Его трясло от холода, зубы выбивали дробь. Ноги болели, исхлестанное дождем лицо онемело. Он хотел закричать, позвать на помощь, но быстро оставил попытки: сквозь шум дождя голос звучал слишком слабо. Надо беречь силы и дождаться, когда кончится гроза, чтобы сообразить, где он. Это будет нетрудно, когда загорятся огни в деревне, а рано или поздно это произойдет.

И вдруг он услышал крик в шуме грозы, что-то прорвалось сквозь пелену дождя, метнулось у него перед глазами…

— Хватай его! — услышал он хриплый голос и невольно бросился на землю, чтобы схватить беглеца.

Руки вцепились во что-то тощее и пушистое, оно пискнуло и забилось в его руках, напутанное еще больше, чем Уилл.

— Держи его, парень, держи!

Говоривший навис сверху. Это была женщина, одетая в черное с головы до ног, с то и дело гаснущей лампой в руках. В ее желтоватом свете возникло лицо, прекраснее которого он не видел: бледное совершенство в обрамлении темно-рыжих волос.

— Ты настоящее сокровище, — сказала она Уиллу, поставив лампу на землю.

Она говорила как местная, но с примесью кокни.

— Подержи этого треклятого зайца еще минуту — я сейчас достану мешок.

Она стала рыться в складках плаща, а потом подскочила к Уиллу, молниеносно выхватила у него пищавшего зайца и сунула в мешок, тут же завязав его веревкой.

— Ты просто золото, — добавила она. — Не будь ты таким проворным, ходить бы нам голодными — мистеру Стипу и мне.

Она положила мешок на траву.

— Господи, ну и вид у тебя! — И она наклонилась, чтобы получше рассмотреть Уилла. — Как тебя зовут?

— Уильям.

— Был у меня однажды Уильям, — заметила женщина. — Хорошее имечко.

Лицо ее было совсем рядом с лицом Уилла, и от дыхания исходило приятное тепло.

— Вообще-то, кажется, даже двое. И оба такие милые детишки. — Она протянула руку и дотронулась до его лица. — Да ты как ледышка.

— Я потерялся.

— Это ужасно. Ужасно, — повторила она, поглаживая его по щеке. — Как могла твоя мать отпустить тебя из дома? Ей должно быть стыдно. Вот что я скажу. Стыдно.

Уилл хотел было возразить, но от пальцев женщины исходило такое тепло, что его стало клонить в сон.

— Роза? — послышался чей-то голос.

— Да? — отозвалась женщина, и голос ее вдруг стал игривым. — Я здесь, Джекоб.

— Кого ты там нашла?

— Я просто поблагодарила парнишку, — сказала Роза, отводя руку от лица Уилла. — Он поймал наш обед.

— Правда? — отозвался Джекоб. — Отойди-ка в сторонку, миссис Макги, дай мне взглянуть на парня.

— Хочешь смотреть — смотри, — ответила Роза и, подхватив мешок, зашагала вниз по склону.

За две или три минуты, что прошли с того момента, как Уилл поймал зайца, небеса потемнели, и когда он посмотрел на Джекоба Стипа, то не смог его разглядеть. Он высокий, это ясно, в длиннополом плаще с блестящими пуговицами. Бородатый, а волосы длиннее, чем у миссис Макги. Но черты лица Уилл разобрать не смог.

— Тебе давно пора быть дома, — сказал Джекоб.

Уилла пробрала дрожь, но не из-за холода, а из-за того, что в голосе было столько тепла.

— Парнишка совсем один — запросто может нарваться на неприятности.

— Он потерялся, — сказала миссис Макги.

— В такую погоду это с каждым может случиться. Он не виноват.

— Может, возьмем его с собой? — предложила Роза. — Ты бы зажег один из своих огоньков.

— Помолчи! — отрезал Джекоб. — Не говори мне об огоньках: парень совсем закоченел. Где твои мозги?

— Как хочешь. Меня это не касается. Жаль, ты не видел, как он поймал зайца. Бросился на него как тигр.

— Мне повезло, только и всего, — сказал Уилл.

Мистер Стип глубоко вздохнул и, к великой радости Уилла, спустился еще на пару ярдов.

— Можешь встать? — спросил он Уилла.

— Конечно могу.

Уилл встал. Мистер Стип подошел ближе, но стемнело еще сильнее и рассмотреть его черты по-прежнему не удавалось.

— Гляжу я на тебя и думаю: не предназначено ли нам было судьбой встретиться на этом холме? — тихо сказал он. — Может, нам всем повезло сегодня вечером.

Уилл все еще пытался разглядеть его лицо и мысленно соединить его с голосом, который так его тронул, но глазам это было не под силу.

— Заяц, миссис Макги, — сказал Стип.

— Что — заяц?

— Мы должны его освободить.

— После такой погони? — удивилась Роза. — Ты с ума сошел!

— Мы должны быть ему благодарны за то, что он вывел нас на Уилла.

— Я его поблагодарю, когда буду потрошить, Джекоб, и это мое последнее слово. Боже мой, до чего же ты непрактичен! Выбрасывать еду! Я этого не допущу.

Прежде чем Стип успел возразить, она схватила мешок и, заторопившись вниз по склону, исчезла из вида.

Только теперь, глядя, как она спускается, Уилл понял, что гроза почти кончилась. Ливень перешел в мелкий дождик, мрак рассеивался. Он даже увидел огоньки в долине. И конечно, испытал облегчение, но не такое сильное, как ожидал. Мысль о возможности вернуться домой была приятной, но это означало расставание с человеком, который стоял у него за спиной, положив ему на плечо тяжелую руку в кожаной перчатке.

— Ты видишь отсюда свой дом? — спросил он Уилла.

— Нет… Пока не вижу.

— Понемногу прояснится.

— Да, — сказал Уилл, который только теперь начал ориентироваться.

Он шел наугад, обогнул половину долины и теперь смотрел на деревню совсем с другой стороны. Ярдах в тридцати вниз от гребня, на котором он стоял, была тропинка. Она должна вывести на дорогу, которая привела его к зданию Суда. Если на развилке он свернет налево, то вернется в Бернт-Йарли, а там уж как-нибудь добредет до дома.

— Тебе пора, мальчик. Наверняка у такого замечательного парня любящие родители. — Рука в перчатке сжала его плечо. — Я тебе завидую, потому что своих родителей не помню.

— Мне… очень жаль, — неуверенно сказал Уилл.

Он не был уверен, нуждается ли в сочувствии такой человек, как Джекоб Стип. Однако тот благосклонно принял его слова.

— Спасибо, Уилл. Сострадание — важная черта характера мужчины. К сожалению, наш брат часто им пренебрегает.

Уилл услышал, как дыхание Стипа замедлилось, и стал дышать в такт.

— Тебе нужно идти, — сказал Джекоб. — Родители будут волноваться.

— Нет, не будут, — ответил Уилл.

— Они наверняка…

— Не будут. Им все равно.

— Не могу в это поверить.

— Это так.

— И все-таки ты должен быть любящим сыном, — возразил Стип. — Будь благодарен за то, что их лица всегда перед глазами. И когда ты их зовешь, они откликаются. Поверь, это лучше, чем пустота. Лучше, чем молчание.

Джекоб снял руку с плеча Уилла и легонько ткнул его в спину.

— Ступай, — сказал он тихо. — Будешь тут стоять, превратишься в ледышку. И тогда мы больше не встретимся.

Уилл, услышав это, воспрянул духом.

— А мы еще встретимся?

— Конечно, если ты захочешь меня найти. Но, Уилл, пойми… Мне не нужна собачка, которая будет сидеть у меня на коленях. Мне нужен волк.

— Я могу быть волком, — сказал Уилл.

Он хотел повернуть голову и через плечо посмотреть на Стипа, но подумал, что кандидату в волки не стоит этого делать.

— Тогда, как я и сказал, найди меня, — повторил Стип. — Я буду недалеко.

И с этими словами он подтолкнул Уилла, и тот двинулся вниз по склону.

Уилл не оглядывался, пока не вышел на тропинку, а когда оглянулся — ничего не увидел. По крайней мере, ничего живого. Только черную вершину холма на фоне прояснившегося неба. И звезды между туч. Но их величие было ничто в сравнении с лицом Джекоба Стипа. Лицом, которого он не видел. По пути домой Уилл создал в воображении сотни версий этого лица, каждая следующая прекраснее предыдущей. Благородный Стип, с точеными, изысканными чертами; солдат Стип со шрамами, оставшимися после сражений; волшебник Стип, чей взгляд излучает могущество. Возможно, он воплощал в себе все эти качества. А может, ни одного. Уиллу было все равно. Важно поскорее снова оказаться рядом и получше его узнать.

А тем временем из окон дома проливался мягкий свет, в камине плясал огонь.

«Даже волку хочется иногда посидеть у камина», — подумал Уилл.

Он постучал в дверь, и его впустили.

Глава 6

1

На следующий день он не пошел на холм, чтобы найти Джекоба. И через день тоже. Вернувшись домой, он выслушал поток обвинений (мать сотрясалась в рыданиях, уверенная, что он погиб, а отец побелел от ярости, будучи в такой же уверенности, что он живехонек) — и теперь боялся выйти за порог. Вообще-то Хьюго был человек не свирепый. Он гордился своей рассудительностью. Но в данном случае сделал исключение и так поколотил сына (почему-то выбрав для этого книгу), что для обоих дело кончилось слезами: Уилл плакал от боли, отец — от душевных страданий, причиной которых было то, что он потерял контроль над собой.

Его не интересовали объяснения Уилла. Он просто сказал сыну, что ему, Хьюго, наплевать: пусть Уилл бродяжничает хоть всю свою никчемную жизнь, но с Элеонор дела обстоят иначе, и разве ей выпало мало страданий?

Поэтому Уилл оставался дома, со своими синяками и злостью. По прошествии сорока восьми часов мать попыталась заключить мир: сказала, что была перепугана до смерти, боялась, что с ним случилось что-то ужасное.

— Почему? — мрачно спросил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Почему тебя беспокоит, случилось со мной что-то или нет? Раньше тебе было безразлично…

— Ах, Уильям… — сказала она вполголоса.

В ее тоне почти не было упрека. Главным образом печаль.

— Тебя это ничуть не беспокоит, — заявил он без обиняков. — И ты сама это знаешь. Ты всегда думаешь только о нем.

Ему не нужно было объяснять, о ком именно.

— Я для тебя ничего не значу. Ты сама так сказала.

Это не вполне соответствовало действительности. Она никогда такого не говорила. Но его ложь была похожа на правду.

— Я наверняка не это имела в виду, — сказала она. — После смерти Натаниэля мне так тяжело…

С этими словами она потянулась к его лицу и осторожно погладила по щеке.

— Он был такой… Такой…

Уилл едва слушал. Он думал о Розе Макги, о том, как она прикасалась к его лицу и тихо с ним говорила. Только она при этом не вспоминала о ком-то другом. Она сказала, какое он сокровище, просто золото, такой проворный. Эта женщина, которая и имени-то его не запомнила, увидела в нем качества, которых не замечала родная мать. Это печалило Уилла и в то же время злило.

— Почему ты все время говоришь о нем? Он умер.

Рука Элеонор упала, она посмотрела на него полными слез глазами.

— Нет. Он никогда не умрет. Во всяком случае, для меня. Я не надеюсь, что ты это поймешь. Ты другое дело. Но твой брат был особенным. Настоящим сокровищем. И для меня он никогда не умрет.

И тут с Уиллом что-то случилось. Росток надежды, который зеленел в течение тех месяцев, что миновали после несчастья, мгновенно завял и обратился в прах. Он ничего не сказал — просто встал и вышел, оставив мать наедине с ее слезами.

2

Когда прошли два дня, в течение которых он был наказан и не выходил из дома, Уилл отправился в школу. Она была меньше, чем Сент-Маргарет, и это ему понравилось. Здания старинные, вокруг площадки для игр росли деревья, а забора не было. В первую неделю он замкнулся, почти ни с кем не разговаривал. Но однажды за завтраком, когда Уилл, как обычно, был занят самим собой, перед ним возникло знакомое лицо. Фрэнни.

— Вот ты где, — сказала она, словно все это время его искала.

— Привет.

Уилл оглянулся: нет ли поблизости придурка Шервуда. Нет, Шервуда не было.

— Я думала, ты убежал, как собирался.

— И убегу. Непременно.

— Я знаю, — искренно сказала Фрэнни. — После нашей встречи я все время думала: может, и мне убежать. Нет-нет, не с тобой, — поспешила добавить она. — Но настанет день, и я все равно убегу.

— Только нужно убежать как можно дальше, — посоветовал Уилл.

— Как можно дальше, — повторила Фрэнни, будто заключая с ним договор. — Тут вблизи и смотреть-то не на что, если только не поехать… ну, ты знаешь куда.

— Ты можешь свободно говорить о Манчестере, — сказал Уилл. — Если там умер мой брат, это еще ничего не значит. Я хочу сказать, на самом деле он не был мне братом.

Уилл ощутил, как в голове у него рождается восхитительная ложь.

— Я, видишь ли, усыновленный.

— Да?

— Никто не знает, кто на самом деле мои родители.

— Ух ты! Это тайна?

Уилл кивнул.

— Так что я даже Шервуду не могу сказать?

— Лучше не говорить, — ответил Уилл, изображая серьезность. — Он может разболтать.

Раздался звонок, призывавший в классы. Грозная мисс Хартли, грудастая дама, один взгляд которой наводил ужас на ее подопечных, впилась взглядом в Уилла и Фрэнни.

— Фрэнсис Каннингхэм! — громовым голосом гаркнула она. — Ты собираешься шевелиться?

Фрэнни скорчила гримасу и убежала, оставив Уилла на растерзание мисс Хартли.

— Тебя зовут…

— Уильям Рабджонс.

— Ах, да, — мрачно сказала она, словно уже слышала о нем и в услышанном не было ничего хорошего.

Он не шелохнулся, чувствуя себя вполне спокойно. Такая ситуация была для него необычна. В Сент-Маргарет он побаивался кое-кого из персонала, инстинктивно чувствуя, что они такие же, как его отец. Но эта женщина казалась смешной с ее тошнотворно-приторными духами и жирной шеей. В этом не было ничего страшного.

Вероятно, она почувствовала его безразличие, потому что уставилась на Уилла, скривив губы в привычной ухмылке.

— И над чем это ты посмеиваешься? — спросила она.

Уилл не знал, что на лице у него играет улыбка, пока мисс Хартли об этом не сказала. Он вдруг ощутил приступ странной эйфории.

— Над вами.

— Что?!

Уилл ухмыльнулся.

— Над вами, — повторил он. — Я посмеиваюсь над вами.

Она нахмурилась. Уилл по-прежнему ухмылялся, думая, что обнажает зубы как настоящий волк.

— Где ты… должен сейчас находиться? — спросила она.

— В спортзале, — ответил Уилл, продолжая с ухмылкой смотреть ей прямо в глаза.

И она все-таки отвела взгляд.

— Тогда тебе… пора шевелиться, ты так не думаешь?

— Если мы закончили наш разговор, — заметил он, надеясь спровоцировать мисс Хартли на продолжение беседы.

Но этого не случилось.

— Мы закончили, — ответила она.

Уилл нехотя отвел взгляд. Ему казалось, что если он и дальше будет сверлить ее глазами, то у нее в голове останется дырка: так увеличительное стекло прожигает бумагу.

— Дерзости я не потерплю ни от кого, — предупредила она. — Тем более от новенького. А теперь иди в класс.

Уиллу ничего не оставалось, как повиноваться. Но, проходя мимо нее, он тихо сказал:

— Спасибо, мисс Хартли.

И отчетливо увидел, как ее пробрала дрожь.

Глава 7

С ним что-то происходило. Ежедневные перемены были малозаметны. Он поднимал глаза к небу и чувствовал странный прилив восторга, словно какая-то часть его обретала крылья и воспаряла к небу прямо из его головы. Он просыпался далеко за полночь и, хотя на улице стоял жуткий холод, распахивал окно и слушал звуки мира в темноте, представляя, как течет жизнь на холмах. Два раза он выходил из дома посреди ночи, поднимался по склону за домом, надеясь встретить Джекоба, наблюдающего звезды. Или миссис Макги, которая гоняется за зайцами. Но их он так и не встретил, и хотя внимательно прислушивался к разговорам, когда приходил в деревню (купить свиные отбивные, чтобы Адель Боттралл приготовила их с яблоками для отца, или пачку журналов — мать их просматривала), но ни разу не услышал, чтобы кто-нибудь упомянул Джекоба или Розу. Он пришел к выводу, что они живут в каком-то тайном месте, и сомневался, что кто-то еще в долине знает об их существовании.

Уилл не тосковал по ним. Он знал, что придет время — и он их найдет. Или они его. Он был в этом уверен. А пока продолжались странные прозрения. Повсюду вокруг себя он видел таинственные знаки, которые подавал ему мир. В морозном рисунке на окнах, когда он вставал с постели. В том, как выстраивались пасущиеся на холме овцы. В шуме реки, которая к осени высоко поднялась из-за дождей и бурлила, едва справляясь со своей ношей.

Он чувствовал, что должен поделиться с кем-то этими тайнами, и выбрал в качестве наперсницы Фрэнни. Он остановил на ней свой выбор не потому, что был уверен — она поймет его, а потому, что никому, кроме нее, не доверял.

Они сидели в гостиной дома Каннингхэмов, рядом со складом утиля, принадлежавшим отцу Фрэнни. Дом был маленький, но уютный и аккуратный, тогда как во дворе царил хаос. Над камином — молитва в кружевной рамке, благословляющая очаг и всех, кто вокруг него собрался. Буфет тикового дерева с фамильным чайным сервизом, все предметы расставлены продуманно, но не напоказ. Простые медные часы на столе и рядом с ними — хрустальная ваза с грушами и апельсинами. Здесь, среди этого традиционного уклада, Уилл и рассказал Фрэнни о тех ощущениях, которые испытывал в последнее время, о том, что все началось в тот день, когда они встретились. Поначалу он не упоминал о Джекобе и Розе (это была тайна, которой он ни с кем не хотел делиться, не сомневаясь, что они так и останутся его тайной), но рассказал о своем приключении в здании Суда.

— Слушай, я же спрашивала у мамы, — спохватилась Фрэнни. — И она рассказала мне эту историю.

— И что за история? — спросил Уилл.

— Тут, в долине, жил один человек по имени Бартоломеус, — поведала она. — Тогда здесь повсюду были шахты по добыче свинца.

— Я и не знал, что тут были шахты.

— Были-были. И он заработал на этом кучу денег. Но у него, как сказала мама, не все было в порядке с головой: он воображал, что люди плохо обращаются с животными и единственный способ остановить человеческую жестокость — это создать суд, который будет защищать животных.

— И кто был судьей?

— Он и был. И присяжными, наверное. — Она пожала плечами. — Всю историю я не знаю, только отрывки…

— И поэтому он построил тот дом.

— Он его построил, но не до конца.

— У него что — кончились деньги?

— Мама говорит, его, наверное, отправили в дурдом из-за того, что он делал. То есть никто не хотел, чтобы он приводил животных в суд и издавал законы о том, как люди должны с ними обращаться.

— А он что — этим и занимался? — спросил Уилл, улыбаясь одними губами.

— Что-то вроде этого. Похоже, никто толком не знает. Его нет в живых уже сто пятьдесят лет.

— Печальная история, — заметил Уилл, думая о странном величии этого глупого Бартоломеуса.

— Его пришлось туда упрятать. Ради безопасности остальных.

— Безопасности?

— Ну, в том смысле, что он собирался обвинять людей в плохом обращении с животными. Мы все плохо с ними обращаемся. Это естественно.

Произнося эти слова, она стала похожа на свою мать. В общем добродушная, но бесчувственная. Это ее мнение, и она ни за что от него не откажется. Уилл слушал, и его намерение поделиться тем, что он видел, стало таять. Наверное, Фрэнни все же не сможет его понять. Еще решит, что он похож на Бартоломеуса и его тоже надо упрятать.

Но Фрэнни уже закончила рассказ о Суде.

— Так о чем ты говорил?

— Ни о чем, — ответил Уилл.

— Нет, ты начал что-то говорить…

— Наверное, это было не так уж важно, иначе я бы помнил, что хотел сказать. — Он поднялся. — Я, пожалуй, пойду.

Вид у Фрэнни был довольно озадаченный, но Уилл сделал вид, что ничего не заметил.

— Ну, до завтра, — сказал он.

— Ты иногда бываешь такой странный, — отозвалась Фрэнни. — Ты это знаешь?

— Нет.

— Знаешь-знаешь, — сказала она с легким упреком. — И думаю, тебе это нравится.

Уиллу не удалось сдержать улыбку.

— Может, и знаю.

Тут дверь распахнулась, и в комнату вошел Шервуд. В волосы у него были вплетены перья.

— Ты знаешь, кто я?

— Цыпленок, — сказал Уилл.

— Никакой я не цыпленок, — возмутился глубоко оскорбленный Шервуд.

— Но ты похож на цыпленка.

— Я Джеронимо.^[23]

— Цыпленок Джеронимо.

— Я тебя ненавижу, — сказал Шервуд. — И все в школе тебя ненавидят.

— Шервуд, помолчи, — оборвала его Фрэнни.

— Ненавидят! — продолжал Шервуд. — Все думают, что ты полоумный. Тебя так и называют за глаза — Уильям Полоумный.

Теперь уже смеялся Шервуд.

— Полоумный Уильям! Уильям Полоумный!

Фрэнни напрасно пыталась его остановить — было ясно, что он будет гримасничать, пока не кончится запал.

— Мне плевать! — крикнул Уилл. — Ты настоящий дебил, а мне плевать!

Он схватил пальто и, обогнув Шервуда (который стал еще и пританцовывать), направился к двери. Фрэнни не удавалось угомонить брата. Он вертелся на месте, подпрыгивая и вопя.

Честно говоря, Уилл обрадовался Шервуду. Это был отличный предлог, чтобы убраться восвояси, что он и сделал, прежде чем Фрэнни приструнила своего братца. Не о чем волноваться. Он вышел из дома, миновал склад утиля и дошел до конца Самсон-роуд, а до него все еще доносились крики Шервуда.

Глава 8

1

— Мы переехали сюда, потому что ты так хотела, Элеонор. Пожалуйста, не забывай об этом. Мы приехали сюда из-за тебя.

— Я знаю, Хьюго.

— Так о чем ты говоришь? Хочешь, чтобы мы опять переехали?

Уилл не разобрал ответ матери. Ее тихие слова потонули в рыданиях. Но он слышал, что говорит отец.

— Господи, Элеонор, перестань рыдать. Мы не сможем поговорить, если ты будешь рыдать всякий раз, когда заходит речь о Манчестере. Если не хочешь возвращаться туда, я не возражаю, но я должен понять, чего ты хочешь. Так долго не может продолжаться — ты принимаешь столько таблеток, что и не сосчитать. Это не жизнь, Элеонор.

Что она ответила? «Я знаю»? Уиллу так показалось, хотя через дверь расслышать было непросто.

— Я хочу сделать так, как лучше для тебя. Как лучше для всех нас.

И теперь Уилл расслышал-таки слова матери.

— Я не могу здесь оставаться, — сказала она.

— Тогда давай решим окончательно: ты хочешь вернуться в Манчестер?

— Я знаю, что не могу здесь оставаться, — повторила она.

— Отлично, — сказал Хьюго. — Мы возвращаемся. Неважно, что наш дом продан. Неважно, что мы потратили на переезд тысячи фунтов. Мы просто возвращаемся.

Голос его становился громче, как и рыдания Элеонор. Уилл услышал достаточно. Он отошел от двери и поспешил наверх, скрывшись в ту минуту, когда дверь гостиной открылась и оттуда пулей вылетел отец.

2

Этот разговор поверг Уилла в панику. Нет, они не могут уехать именно сейчас, это невозможно. Теперь, когда он впервые в жизни что-то стал понимать. Возвращение в Манчестер было равносильно тюремному приговору. Там он зачахнет и умрет.

А какой оставался выбор? Только один — убежать, как он и хвастался Фрэнни. Он все тщательно спланирует, ничто не оставит на волю случая. Нужно запастись деньгами и одеждой. И еще надо знать пункт назначения. Последнее труднее всего. Деньги можно украсть (Уилл знал, где мать их прячет), одежду он соберет заранее. Но куда идти?

Он стал рассматривать карту мира на стене в своей спальне, сопоставляя с этими фигурами пастельных тонов те сведения, которые почерпнул из телепередач и журналов. Скандинавия? Слишком холодно и темно. Италия? Может быть. Но он не говорит по-итальянски и не самый сообразительный ученик. Французский Уилл немного знал, и в его жилах текла французская кровь, но Франция слишком близко. Если он хочет путешествовать, надо отправиться куда-нибудь подальше, а не во Францию, до которой рукой подать. Может, Америка? Вот это, пожалуй, то, что надо. Он стал водить пальцем по штатам, с удовольствием читая названия: Миссисипи, Вайоминг, Нью-Мехико, Калифорния. У него поднялось настроение. Только нужно посоветоваться с кем-нибудь, как выбраться из страны, и он точно знал, кто такой совет может дать: Джекоб Стип.

На следующий день Уилл отправился на поиски Стипа и Розы Макги. Была уже середина ноября, и день стал совсем коротким, но он использовал его по полной: прогулял уроки в школе три дня подряд, взбираясь на холмы и стараясь отыскать хоть какой-то намек на присутствие этих двоих. Во время поисков у него зуб на зуб не попадал: снег еще не выпал, но на холмах была наледь — склоны будто укрыты шубой, а солнце появлялось совсем ненадолго и не успевало ее растопить.

Овцы уже спустились на пастбища пониже, но Уилл не был в одиночестве на холмах. Зайцы, лисы, а то и олени оставляли следы на подернутой инеем траве. Но других признаков жизни он не встречал. Что до Джекоба и Розы, то даже следы их обуви ему не попадались.

Наконец вечером третьего дня к нему пришла Фрэнни.

— Что-то не похоже, чтобы у тебя был грипп, — сказала она.

Уилл подделал записку от родителей, чтобы объяснить свое отсутствие в школе.

— Ты поэтому пришла? Чтобы проверить?

— Не тупи. Я пришла, потому что должна тебе кое-что сказать. Кое-что странное.

— Что?

— Помнишь, мы говорили о Суде?

— Конечно.

— Ну так вот. Я пошла посмотреть на него. И знаешь что?

— Что?

— Там кто-то живет.

— В Суде?

Фрэнни кивнула. По выражению ее лица было ясно: то, что она увидела, выбило ее из колеи.

— Ты заходила внутрь? — спросил Уилл.

Она отрицательно покачала головой.

— Я просто видела женщину в дверях.

— И как она выглядела? — спросил Уилл, не осмеливаясь надеяться.

— Она была в черном…

«Это Роза, — подумал Уилл. — Миссис Макги. А там, где Роза, должен быть и Джекоб».

Его возбуждение не прошло для Фрэнни незамеченным.

— Что такое? — спросила она.

— Не что, а кто.

— Ну кто. Ты ее знаешь?

— Немного. Ее зовут Роза.

— Я ее раньше не видела, — заметила Фрэнни. — А я тут всю жизнь прожила.

— Они не очень хотят, чтобы о них знали.

— Так там и еще кто-то есть?

Это знание было так драгоценно, что Уилл хотел бы его утаить. Но он подумал, что Фрэнни принесла ему весточку. Он должен хоть как-то ее отблагодарить.

— Их двое, — сказал Уилл. — Женщину зовут Роза Макги. А мужчину Джекоб Стип.

— Ни о нем, ни о ней я никогда не слышала. Они что, цыгане? Или бездомные?

— Если и бездомные, то только потому, что им так нравится, — ответил Уилл.

— Но там, наверное, ужасно холодно. Ты сам говорил, внутри ничего нет.

— Холодно.

— И они прячутся в таком заброшенном месте? — Она покачала головой. — Чудно. А ты их откуда знаешь?

— Встретил случайно. — Уилл почти не лгал. — Спасибо, что сказала. Я, наверное… Мне еще нужно переделать кучу дел.

— Ты хочешь с ними увидеться? Возьми меня с собой.

— Нет!

— Почему?

— Они не твои друзья.

— Но и не твои тоже, — заметила Фрэнни. — Просто люди, с которыми ты виделся один раз. Ты сам так сказал.

— Ты мне там не нужна.

Фрэнни поджала губы.

— Знаешь, можешь не беспокоиться на этот счет, — сказала она.

Уилл ничего не ответил Фрэнни сверлила его взглядом, словно надеясь, что он изменит решение. Но быстро сдалась и, не сказав больше ни слова, направилась к двери.

— Ты что, уже уходишь? — спросила Адель.

Фрэнни распахнула дверь. Ее велосипед стоял у калитки. Не отвечая Адели, она вскочила на него и стала давить на педали.

— Ее что-то расстроило? — спросила Адель.

— Ничего серьезного, — ответил Уилл.

Было холодно и уже почти совсем темно. По собственному горькому опыту Уилл знал, что, выходя из дома, нужно готовиться к худшему, но сейчас, когда в висках так стучало, он не мог думать о ботинках, перчатках, свитере. Ни о чем, кроме одного: он нашел их, он их нашел.

Отец еще не вернулся из Манчестера, а мать сегодня была в Галифаксе у доктора, так что, кроме Адели, его уход никто не заметит. Адель была занята на кухне и даже не спросила, куда это он собрался. И только когда Уилл хлопнул дверью, крикнула, чтобы к семи он вернулся домой. Уилл не ответил. Он шагал к зданию Суда по дороге, погружавшейся в темноту, и был уверен, что Джекоб его уже ждет.

Глава 9

Тот, кто называл себя Джекобом Стипом, стоял на пороге Суда, опершись о дверной косяк. Он и миссис Макги испытывали слабость в темное время суток. И нынешняя темень не была исключением. Все его внутренности скрутил спазм, руки и ноги дрожали, в висках стучало. Один вид мрачнеющего неба (хотя сегодня оно выглядело необыкновенно живописно) делал из него маленького ребенка.

То же происходило и на рассвете. Их обоих в эти часы одолевала жуткая усталость: они только и могли, что стоять прямо. Но сегодня Роза не могла и этого. Она ушла в здание Суда и теперь лежала, постанывая, и время от времени звала Джекоба. Он не шел к ней. Оставался у двери и ждал знака.

В этом и заключался парадокс: когда у него упадок сил, скорее всего, и раздастся глас, призывающий исполнить свой долг. Вот почему его сердце наемного убийцы ликовало, а кровь бурлила. В этот вечер он жаждал новостей. Они уже давно торчат здесь. Пора двигаться. Но сначала он должен узнать пункт назначения, получить официальное известие — а это требует участия в тошнотворном спектакле наступления сумерек.

Он не знал, почему этот час так разрушительно действовал на них, но это еще одно доказательство того — впрочем, ему не нужны были доказательства, — что они не принадлежат к тому же виду, что остальные. Глубокой ночью, когда все люди спят и видят сны, он ликовал, как ребенок, а тело не чувствовало ни малейшей усталости. В этот час все худшее в нем достигало своего пика, он мог орудовать ножом ловчее заправского палача, а то и просто отнять жизнь голыми руками. Даже в тех местах, где дневная жара сводит с ума, он был неутомим. Совершенный убийца, который действует внезапно и быстро. День лучше ночи, потому что при свете дня проще делать зарисовки, а как художник и как убийца он был особенно внимателен к деталям. Размах крыла, очертания морды. Тембр рыдания, зловоние блевотины. Все это вызывало у него интерес как объект изучения.

Когда тьма или свет владели миром, Джекоб обладал энергией человека, в десять раз моложе, чем он был на самом деле. И только в сумерки его одолевала слабость, и он замечал, что прислоняется к чему-нибудь, чтоб не упасть. Как он ненавидел это чувство! Однако не жаловался. Это могут позволить себе женщины и дети, но не солдаты. Ему приходилось слышать, как стонут воины. Он прожил достаточно и повидал немало войн, больших и малых, и, хотя не искал сражений, по долгу службы нередко оказывался на поле боя. Он видел, как вели себя мужчины в предсмертных муках. Как они рыдали, умоляли о сострадании, звали своих матерей.

Джекоб не испытывал ни малейшего интереса к состраданию: он никогда не просил его для себя и ни к кому не собирался его проявлять. Он отвергал мир чувств, как и подобает грубой силе. В своих поступках он не был ни добрым, ни жестоким. Он презирал утешение в молитве и забвение в мечтах. Он высмеивал скорбь и надежду. И отчаяние. Он ценил только терпение, обретенное вместе с осознанием, что все в этом мире бренно. Солнце скоро исчезнет за горизонтом, и слабость его членов переплавится в силу. Нужно только ждать.

Из дома донесся звук. Потом послышался вздох Розы.

— Я вспомнила, — сказала она.

— Ничего ты не вспомнила.

Иногда мучения этого часа приводили ее в лихорадочное состояние.

— Нет, вспомнила. Клянусь тебе, — настаивала она. — Я вижу остров. Ты помнишь какой-нибудь остров? С широкими белыми берегами. Без деревьев. Я искала деревья, но их там нет. О-о-о…

Слова перешли в стоны, стоны — в рыдания.

— Я бы сейчас с радостью умерла.

— Глупости.

— Подойди ко мне, успокой меня.

— Не хочу…

— Ты должен, Джекоб. О-о… О Господь Всемогущий… почему мы так страдаем?

Как бы ему ни хотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда, рыдания Розы были так безутешны, что он не мог не обращать на них внимания. Джекоб отвернулся от гаснущего дня и пошел по коридору в зал заседаний. Миссис Макги лежала на полу, закутавшись в свои одеяния. Она зажгла множество свечей, словно свет мог ослабить жестокость этого часа.

— Ляг со мной, — сказала Роза, посмотрев на Джекоба.

— От этого нам не станет легче.

— Мы можем зачать ребенка.

— И от этого нам не станет легче. И ты прекрасно это знаешь.

— Тогда ляг со мной, просто чтобы меня утешить. — Она смотрела на него глазами, полными нежности. — Это так мучительно — быть вдали от тебя, Джекоб.

— Я здесь, — сказал он, смягчаясь.

— Но недостаточно близко. — Она слабо улыбнулась.

Он подошел к ней. Встал у нее в ногах.

— Нет… еще ближе. Я чувствую такую слабость, Джекоб.

— Это пройдет. Ты сама знаешь.

— В такие моменты я не знаю ничего, кроме того, что ты очень мне нужен.

Она протянула руку и, не сводя с него глаз, потянула подол юбки.

— Что мне нужно, так это чтобы ты был со мной, — пробормотала она. — Во мне.

Он ничего не ответил.

— Ты так ослабел, Джекоб? — спросила она, продолжая задирать юбку. — Неужели эта тайна так тяжела для тебя?

— Никакая это не тайна. После стольких лет.

Теперь она улыбнулась по-настоящему. Юбка поднялась уже выше колен. У Розы были красивые мускулистые ноги, кожа в мерцании свечей отливала матовым блеском. Вздохнув, она запустила руку под юбку и стала ласкать себя, выгибая бедра навстречу пальцам.

— Она глубока, мой любимый. И темна. И влажна оттого, что я хочу тебя.

Роза задрала подол до талии.

— Вот, посмотри.

Она развела ноги шире, чтобы ему было лучше видно.

— Только не говори, что она некрасивая. Идеальная маленькая киска.

Она перевела взгляд с его лица на пах.

— И тебе она нравится. Не делай вид, что нет.

Она, конечно, права. Как только Роза начала задирать юбку, его член стал набухать, требуя того, что ему полагалось. Он и так слишком слаб, а тут еще кровь отливает книзу, подчиняясь желанию, возникшему там, между ног.

— Она такая тугая, мистер Стип.

— Не сомневаюсь.

— Как девственница в первую брачную ночь. Смотри, я еле-еле могу втолкнуть в нее мизинчик. Тебе, наверно, придется приложить усилия.

Она знала, какое действие производят на него такие слова. По телу Джекоба прошла дрожь предвкушения, и он стал стягивать пальто.

— Расстегнись, — посоветовала миссис Макги надтреснутым голосом. — Дай мне увидеть, что там у тебя есть.

Он отбросил пальто в сторону и стал расстегивать ширинку заляпанных грязью брюк. Она с улыбкой смотрела, как он извлекает член.

— Нет, вы посмотрите на него, — сказала Роза не без восхищения. — Думаю, он хочет окунуться в мою киску.

— Он хочет не только окунуться.

— Правда?

Джекоб опустился на колени между ног Розы, отвел ее руку и впился взглядом в лоно.

— О чем ты думаешь? — спросила Роза.

Он стал ласкать ее пальцами, а затем поднес увлажненный член к анусу.

— Думаю, сегодня я побываю здесь.

— Ты так думаешь?

Он слегка углубил палец в отверстие. По ее телу прошла судорога.

— Позволь мне войти туда, — попросил Джекоб. — Только головкой.

— Но от этого не будет детей, — заметила Роза.

— Мне все равно. Это то, чего я хочу.

— А я нет.

Джекоб улыбнулся.

— Роза, — сказал он тихо, — ты не можешь мне отказать.

Он завел руки под ее колени и приподнял их.

— Мы должны расстаться с надеждой иметь детей, — сказал он, разглядывая темную почку между ее ягодиц. — От них никогда не бывает проку.

Она не ответила.

— Ты меня слушаешь, любимая?

Он перевел взгляд на ее лицо — на нем застыло печальное выражение.

— Детей больше не будет? — спросила Роза.

Он сплюнул себе на руку и смочил член. Сплюнул еще обильнее и смочил ее анус.

— Детей больше не будет, — подтвердил он, подтягивая ее ближе. — Это напрасная трата чувств — отдавать свою любовь тому, у чего даже нет мозгов, чтобы ответить тем же.

Так оно и было на самом деле: хотя они и производили детей дюжинами, ради самой же Розы он отбирал их у нее сразу после рождения и пресекал их убожеское существование. Да эти негодяи и не подозревали, что такое убожество. С чувством выполненного долга он возвращался, расчленив их и избавившись от плоти, всегда с одним и тем же мрачным известием. Внешне они были приятны для глаз, но в их черепах была только кровянистая жидкость. Ни малейшего намека на мозг. Ни малейшего.

Джекоб ввел в нее свою плоть.

— Так оно лучше, — сказал он.

Роза издала едва слышный всхлип. Он не понял — было это сожаление или удовольствие. Он напирал, чувствуя тепло ее мышц, которые плотно обхватили член. Это было великолепно.

— Значит… больше… не будет… детей… — выдохнула миссис Макги.

— Не будет.

— Никогда?

— Никогда.

Она протянула руку и, ухватившись за рубашку, потянула его к себе.

— Поцелуй.

— Думай, о чем просишь…

— Поцелуй. — Она запрокинула голову.

Он не стал отказывать. Прижался губами к ее губам и пропустил проворный язык Розы между своими ноющими зубами. Его рот всегда был суше, чем ее. Пересохшие десны и горло впитывали ее влагу, и он, бормоча благодарность ей в губы, все глубже входил в нее. В их соитии вдруг возникла какая-то безумная страстность. Она схватила его за горло, потом погладила по щекам, по спине, еще глубже вдавливая в себя. Его пальцы тем временем расстегивали пуговицы, чтобы добраться до ее грудей.

— Кто ты? — спросила она.

— Любой, — выдохнул он.

— Кто?

— Питер, Мартин, Лоран, Паоло…

— Лоран. Мне нравится Лоран.

— Он здесь.

— Кто еще?

— Я забыл имена, — признался Джекоб. Роза обхватила его лицо ладонями.

— Вспомни их для меня, — попросила она.

— Был еще плотник по имени Бернард…

— Ах, да. Он был очень груб со мной.

— И Дарлингтон…

— Торговал тканями. Очень нежный. — Она рассмеялась. — Кажется, кто-то из них завернул меня в шелка.

— Неужели?

— И пролил сливки мне на колени. Ты мог бы быть им. Кто бы он ни был.

— У нас нет сливок.

— И шелка. Придумай что-нибудь еще.

— Я мог бы быть Джекобом, — сказал он.

— Думаю, мог бы, — согласилась она. — Но это не так забавно. Придумай что-нибудь еще.

— Еще был Джосая. И Майкл. И Стюарт. И Роберто…

Она двигалась в ритм словам. Столько мужчин, чьи имена и профессии он присвоил себе, чтобы распалить ее. Он становился ими на час или на день, редко дольше.

— Мне нравилась эта игра, — сказал он.

— Но больше не нравится?

— Если бы мы знали, кто мы…

— Теперь потише.

— …тогда, может, не было бы так больно.

— Это не имеет значения. Пока мы вместе. Пока ты во мне.

Теперь они были как одно целое, так тесно прижавшись друг к другу и переплетясь телами, что разделить их, казалось, невозможно.

Она снова стала рыдать, с каждым толчком из ее груди вырывался вздох. Имена по-прежнему срывались с ее губ, но это были только обрывки.

— Сил… Бе… Ганн…

У нее не осталось ничего, кроме блаженства, ощущения его члена, его губ. А он и вовсе умолк. Было только его дыхание, которое залетало ей в рот, словно он хотел оживить ее из мертвых. Глаза его были открыты, но он не видел ее лица, пламени свечей, дрожавшего вокруг. Это были только неясные очертания, проблески света и тьма, пульсирующая кругом, тьма наверху, свет внизу.

Это заставило его застонать.

— Что такое? — спросила Роза.

— Я… не знаю.

Это было мучительно — видеть перед собой то, что он видел, и не понимать, что это такое, — словно музыкальный фрагмент, вырванный неизвестно откуда. Будто ноты снова и снова звучали в его голове. Но, несмотря на боль, которую причиняло это видение, он не хотел, чтобы оно исчезло. В нем было нечто, вызывающее воспоминание о какой-то тайне, об этом он никогда не говорил даже с Розой. Воспоминание казалось слишком уязвимым, слишком хрупким.

— Джекоб?

— Да?..

Он посмотрел на нее, и призрак исчез.

— Мы что — уже закончили?

Ее рука нырнула в его пах, схватила член. Он быстро терял твердость, хотя половина его длины еще оставалась в ней. Он попытался снова войти в ее глубины, но член сжался гармошкой, не в силах преодолеть сопротивление ее ануса, и после двух-трех безуспешных попыток вышел наружу. Она недовольно на него посмотрела.

— И это все?

Он убрал член в брюки и поднялся.

— Пока все.

— Так что — теперь ты будешь трахать меня в рассрочку? — спросила она, опуская юбку и закрывая промежность, и села. — Я пустила тебя к себе в задницу, хотя мне этого и не хотелось, а ты даже не взял на себя труд кончить.

— Я отвлекся, — сказал он, поднимая пальто и просовывая руку в рукав.

— Это на что же?

— Точно не знаю, — отрезал Джекоб. — Послушай, женщина, о чем тут говорить? Ну недотрахались. Дотрахаемся в другой раз.

— Не думаю, — ответила она с презрением.

— Вот как?

— Думаю, нам давно пора расстаться. Если у нас не будет детей, все это не имеет смысла.

Он сверлил ее взглядом.

— Ты это серьезно?

— Да. Определенно. Серьезнее не бывает.

— Ты понимаешь, что говоришь?

— Очень даже понимаю.

— Ты об этом пожалеешь.

— Не думаю.

— Ты будешь вопить, как резаная, когда захочешь трахаться.

— Полагаешь, я так жажду твоих ласк? Господи боже мой, как ты заблуждаешься! Я ведь с тобой играю. Делаю вид, что возбуждаюсь, но на самом деле вовсе тебя не хочу.

— Это неправда.

Она услышала обиду в его голосе и удивилась. Такое случалось редко и, как все редкое, было дорого. Роза сделала вид, что ничего не заметила, потянулась к потертой кожаной сумке и достала зеркало. Пересела ближе к свечам и стала разглядывать свое отражение.

— А вот и правда, — не сразу сказала она. — Если между нами и было что-то, теперь оно умирает, Джекоб. Может, я когда-то и любила тебя, но уже забыла, как это бывает. И, откровенно говоря, вспоминать не хочется.

— Отлично.

Она поймала отражение Джекоба в зеркале и увидела, что он расстроен. Такое случалось еще реже.

— Как тебе угодно, — пробормотала она.

— Я думаю…

— Да?

— Мне хотелось бы какое-то время побыть одному…

— Здесь?

— Если ты не возражаешь.

Он щелкнул пальцами — в воздухе возникло огненное перышко, подпрыгнуло и погасло у него над головой. Ее не интересовал этот его дар. У нее были и свои знания, усвоенные мимоходом, как Стип усвоил свои. Так подхватывают шутки или сыпь.

«Пусть побудет один, — подумала она, — поразмышляет».

— Потом поешь? — спросилаона, как заботливая жена, испытывая при этом какое-то извращенное удовольствие.

— Вряд ли.

— У меня пирог с мясом, если захочешь чего-нибудь.

— Неужели?

— Несмотря ни на что, мы можем поддерживать человеческие отношения.

Он выпустил из пальцев еще одну огненную стрелу.

— Не знаю. Может быть.

Она вышла, оставив Стипа наедине с его мыслями.

Глава 10

Пройдя половину пути от развилки до здания Суда, Уилл услышал за спиной скрип плохо смазанных колес. Он повернул голову и через плечо увидел не одну, а сразу две велосипедные фары. Выдохнув замысловатое ругательство, он остановился и стал ждать, пока Фрэнни и Шервуд с ним поравняются.

— Возвращайтесь домой, — сказал он вместо приветствия.

— Нет, — ответила Фрэнни, переводя дыхание. — Мы решили идти с тобой.

— Вы мне не нужны.

— Мы живем в свободной стране, — заметил Шервуд. — И можем идти куда хотим. Так, Фрэнни?

— Помолчи, — ответила Фрэнни и посмотрела на Уилла. — Я только хотела убедиться, что с тобой все в порядке.

— Зачем тогда ты взяла его? — спросил Уилл.

— Потому что… он сам напросился. Он не доставит хлопот.

Уилл покачал головой.

— Я не хочу, чтобы вы заходили внутрь.

— Мы живем в свободной… — начал было Шервуд, но Фрэнни его оборвала:

— Хорошо, мы туда не пойдем. Подождем тебя снаружи.

Понимая, что на меньшее она не согласится, Уилл двинулся дальше в сторону Суда, Фрэнни и Шервуд — следом. Он не обращал на них внимания, пока не добрался до живой изгороди перед Судом. Только тогда повернулся и сказал шепотом, что если они пикнут, то все испортят, и он больше никогда не станет говорить с ними. После этого предупреждения Уилл нырнул в стену боярышника и по заросшему травой склону направился к дому. В темноте он казался больше и напоминал громадный мавзолей, но Уилл видел, что окна светятся. Когда он шел на мерцание огня по коридору, его сердце наполнилось восторгом.

Джекоб сидел в кресле судьи, рядом на столе горел огонек. Услышав скрип двери, он поднял глаза, и Уилл увидел лицо Стипа — как только он его себе не представлял! Но все домыслы были далеки от реальности. В воображении Уилла лоб Джекоба не был таким высоким и ясным, а глаза — такими глубокими. И ему даже в голову не могло прийти, что волосы Стипа, ниспадавшие, как он думал, роскошными волнами, на самом деле коротко подстрижены — словно тень легла на голый череп. Он не мог вообразить тусклый блеск его бороды и усов, изгиб губ, по которым Стип несколько раз провел языком, прежде чем его поприветствовать.

— Добро пожаловать, Уилл. Ты заявился в неурочный час.

— Этим вы хотите сказать, что мне лучше уйти?

— Нет. Вовсе нет.

Он добавил к огоньку несколько кусочков трута, тот затрещал, посыпались искры.

— Я знаю, печаль принято скрывать под маской радости, когда ею и не пахнет. Но я ненавижу обман и притворство. Дело в том, что у меня меланхолия.

— Что такое… меланхолия? — спросил Уилл.

— Вот это честный мальчик, — сказал Джекоб с похвалой. — Меланхолия — это печаль, только сильнее. Это то, что мы чувствуем, думая о мире и о том, как мало мы понимаем, когда размышляем о неизбежном конце.

— Вы имеете в виду смерть и все такое?

— Одной смерти достаточно. Хотя сегодня я озабочен другим. — Он поманил Уилла пальцем. — Подойди ближе. У огня теплее.

«Слабый огонек на столе вряд ли дает много тепла», — подумал Уилл, но с радостью подошел.

— Так почему вы печальны?

Джекоб откинулся на спинку древнего стула, глядя на огонь.

— Это вопрос отношений между мужчиной и женщиной. Тебе пока не надо забивать этим голову — и радуйся. Откладывай этот вопрос как можно дольше.

Он полез в карман и вытащил еще немного трута для своего костерка. На этот раз Уилл стоял близко и смог разглядеть, что трут шевелится. Уилл недоумевал, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Он подошел к столу и увидел, что Стип держит в руке мотылька, зажав его крылышки между большим и указательным пальцами. Когда Джекоб бросил мотылька в пламя, его лапки и усики задергались, и на секунду Уиллу показалось, что струя теплого воздуха подхватит невинную жертву и отнесет в безопасное место, но мотылек не успел подняться достаточно высоко — крылышки вспыхнули, и он рухнул вниз.

— Живя или умирая, мы питаем огонь, — тихо сказал Стип. — Вот в чем меланхолическая истина вещей.

— Только в этом случае вы совершили принудительное кормление, — заметил Уилл, удивленный собственным красноречием.

— Мы вынуждены это делать, — ответил Джекоб. — Иначе здесь воцарится темнота. И как мы сможем видеть друг друга? Позволю себе высказать предположение, что тебя бы больше устроило топливо, которое не корчится, когда ты подкармливаешь им огонь.

— Да, — сказал Уилл, — устроило бы больше.

— А ты ешь колбасу, Уилл?

— Да.

— Она тебе наверняка нравится. Слегка подкопченная свиная колбаса? Или хороший стейк и печеночный пирог?

— Да, я люблю стейки и печеночный пирог.

— А ты не думаешь о животном, которое обделывается от страха, когда его тащат на бойню? А потом висит, подвешенное за одну ногу, и продолжает лягаться, а кровь фонтаном хлещет из шеи? Не думаешь?

Уилл достаточно часто слышал рассуждения отца и понимал, что такая логика ущербна.

— Это не одно и то же, — возразил он.

— Да нет, то же самое.

— Нет. Я должен есть, чтобы жить.

— Тогда ешь репку.

— Но я люблю колбасу.

— Но и свет ты тоже любишь, Уилл.

— Для этого существуют свечи. И они здесь есть.

— А живая земля дала воск и фитиль для их изготовления, — сказал Стип. — Все рано или поздно потребляется, Уилл. Живя или умирая, мы все равно питаем огонь.

Он едва заметно улыбнулся.

— Садись. Здесь мы ровня. Оба немного меланхоличные.

Уилл сел.

— Я нисколько не меланхоличен, — сказал он, благодарный за это подаренное слово. — Я счастлив.

— Неужели? Что ж, рад это слышать. И почему же ты счастлив?

Уиллу было неловко признаться, но Джекоб был с ним честен, и он подумал, что обязан Джекобу тем же.

— Потому что нашел вас здесь, — сказал он.

— Это тебя радует?

— Да.

— Но через час я тебе наскучу…

— Нет, не наскучите.

— …а печаль никуда не денется, она будет поджидать тебя.

Огонек стал понемногу гаснуть.

— Хочешь подкормить огонь, Уилл? — спросил Стип.

В его словах была какая-то необъяснимая власть. Словно затухание огня означало нечто большее, чем исчезновение язычков пламени. Этот огонек вдруг остался единственным источником света в холодном, бессолнечном мире, и если кто-нибудь сейчас его не подкормит, последствия будут ужасающие.

— Ну, Уилл? — настаивал Джекоб, сунув руку в карман и вытащив еще одного мотылька. — Держи.

Уилл медлил. Он слышал, как в панике трепещут крылышки. Посмотрел поверх насекомого на его мучителя. Лицо Джекоба было абсолютно бесстрастным.

— Ну? — повторил он.

Огонек почти погас. Еще несколько секунд — и будет поздно. Зал заседаний погрузится в темноту, и внимательное симметричное лицо перед его глазами исчезнет.

Эта мысль вдруг стала невыносимой. Уилл снова перевел взгляд на мотылька — на мельтешащие лапки, шевелящиеся усики. И, задыхаясь от ужаса, словно зачарованный, выхватил его из пальцев Джекоба.

Глава 11

— Мне холодно, — в десятый раз простонал Шервуд.

— Иди домой, — сказала Фрэнни.

— Один? В темноте? Нет, не заставляй меня делать такие вещи.

— Может, мне стоит пойти поискать Уилла? — задумалась Фрэнни. — Вдруг он как-то незаметно ушел или…

— Да почему нам просто не оставить его здесь?

— Потому что он наш друг.

— Мне он никакой не друг.

— Тогда подожди меня здесь, — сказала Фрэнни, отыскивая проход в живой изгороди.

Мгновение спустя она почувствовала, как рука Шервуда скользнула в ее ладонь.

— Я не хочу оставаться тут один, — сказал он тихо.

На самом деле она вовсе не возражала против того, чтобы брат пошел с ней. Было немного страшно, и его общество устраивало Фрэнни. Вдвоем они протиснулись сквозь заросли боярышника и, держась за руки, поднялись по склону к зданию Суда. Она только раз почувствовала, как дрожь от дурного предчувствия прошла по телу брата, и, повернув к нему голову в темноте и увидев испуганные глаза, которые искали у нее поддержки и успокоения, поняла, как сильно его любит.

Мотылек был крупный, и, хотя Уилл крепко держал его за крылышки, жирное личинкообразное тельце бешено подергивалось, перебирая лапками. Мотылек вызвал у Уилла отвращение.

— Может быть, тебе нехорошо? — спросил Джекоб.

— Нет… — ответил Уилл.

Голос у него стал какой-то чужой, будто говорил не он.

— Ты ведь убивал насекомых и прежде.

Конечно убивал. Поджаривал муравьев через увеличительное стекло, прихлопывал жуков, давил пауков, посыпал солью слизней и поливал из баллончика мух. А тут мотылек и огонь. Да они просто нашли друг друга.

С этой мыслью он и совершил этот поступок. Сожаление Уилл испытал сразу, как только пламя опалило подергивающиеся лапки. Он уронил насекомое в огонь, и сожаление перешло в очарование.

— Что я тебе говорил? — сказал Джекоб.

— Живя или умирая, — пробормотал Уилл, — мы все равно питаем огонь…

У дверей Суда Фрэнни никак не могла понять, что там происходит. Она видела, что Уилл склонился над столом, разглядывая что-то яркое, и в том же свете мельком разглядела лицо человека напротив Уилла. Но больше ничего разобрать не могла.

Она отпустила руку Шервуда и прижала палец к губам: ш-ш-ш. Он кивнул, выражение его лица стало не таким испуганным, как в темноте снаружи. Потом она снова перевела глаза на Уилла. В эту минуту человек, сидящий напротив него, сказал:

— Хочешь еще одного?

Уилл даже не посмотрел на Стипа. Он не мог оторвать глаз от пламени, пожиравшего мотылька.

— И это всегда так? — пробормотал он.

— Как?

— Сначала холод и темнота, потом все отступает под напором огня, а потом снова темнота и холод…

— Почему ты спрашиваешь?

— Хочу понять.

«Ответ есть только у вас», — мог бы добавить он.

Так оно на самом деле и было. Уилл не сомневался, что у отца нет ответа на подобные вопросы, как и у матери, у школьных учителей или у кого-нибудь из тех, кто разглагольствует по телевизору. Это было тайное знание, и он чувствовал себя избранным, находясь в обществе того, кто владел этим знанием, даже если с ним и не собирались делиться.

— Так ты хочешь еще одного или нет? — переспросил Джекоб.

Уилл кивнул и взял мотылька из его пальцев.

— А не придет такой день, когда огонь больше нечем будет подкармливать? — спросил он.

— Боже мой! — воскликнула миссис Макги, выходя из тени. — Вы только его послушайте!

Уилл не оглянулся: он был занят исследованием процесса кремации второго мотылька.

— Да, придет, — тихо сказал Джекоб. — И когда не останется ничего, на мир опустится такая тьма, какую никто из нас и представить не может. Это будет не тьма смерти, потому что смерть еще не конец.

— Игра в кости, — заметила женщина.

— Именно, — отозвался Джекоб. — Смерть — это игра в кости.

— В чем в чем, а в смерти мы разбираемся. Мистер Стип и я.

— О да.

— Дети, которых я выносила и потеряла.

Она встала за спиной Уилла и легонько провела рукой по его волосам.

— Я смотрю на тебя, Уилл, и, клянусь, отдала бы все зубы, чтобы назвать тебя своим. Ты такой умный…

— Здесь становится темно, — сказал Стип.

— Тогда дайте мне еще одного мотылька, — попросил Уилл.

— Такой нетерпеливый, — заметила миссис Макги.

— Быстрее, — заторопился Уилл, — а то огонь погаснет.

Джекоб полез в карман и вытащил еще одного мотылька.

Уилл выхватил у него насекомое, но в спешке выпустил крылышки, и мотылек вспорхнул над столом.

— Черт! — крикнул Уилл и, оттолкнув стул и миссис Макги, вскочил.

Дважды он взмахнул рукой, но оба раза поймал воздух. Уилл в бешенстве развернулся, чтобы попытаться еще раз.

За спиной раздался голос Джекоба:

— Оставь. Я дам тебе другого.

— Нет, — отказался Уилл, подпрыгивая за мотыльком. — Мне нужен этот.

Его усилия были вознаграждены — мотылек наконец оказался в горсти.

— Поймал! — воскликнул Уилл и уже собирался предать насекомое огню, когда услышал голос Фрэнни:

— Уилл, что ты делаешь?!

Он посмотрел на нее. Фрэнни стояла у двери, Уилл видел смутные очертания ее фигуры.

— Уходи, — сказал он.

— Кто это? — спросил Джекоб.

— Уходи, я сказал, — повторил Уилл, вдруг почувствовав что-то вроде приступа паники.

Он не хотел, чтобы две эти стороны жизни говорили с ним одновременно. У него закружилась голова.

— Пожалуйста, — сказал он, надеясь, что вежливое обращение на нее подействует. — Я не хочу, чтобы ты была здесь.

Свет у него за спиной стал гаснуть. Если он не поторопится, огонь потухнет. Он должен бросить топливо. Но Уилл не хотел, чтобы Фрэнни видела, что он делает. Пока она здесь, Джекоб ни за что не поделится своим знанием, которое в состоянии понять только мудрейшие из мудрых.

— Уходи! — крикнул он.

Крик не произвел на нее никакого впечатления, но до смерти перепугал Шервуда. Тот отшатнулся от сестры и побежал по коридору прочь из зала заседаний.

Фрэнни пришла в ярость.

— Правильно Шервуд говорил! — заявила она. — Ты нам не друг. Мы пришли сюда, потому что боялись, что с тобой что-нибудь случится…

— Роза, — услышал Уилл шепот Джекоба, — второй мальчик…

Краем глаза он увидел, как миссис Макги отступила в тень и последовала за Шервудом.

Голова у Уилла кружилась. Фрэнни кричала, Шервуд рыдал, Джекоб шептал, но хуже всего, что пламя умирало, а с ним уходил свет…

Он решил, что свет — самое главное, и, повернувшись спиной к Фрэнни, протянул руку, чтобы предать мотылька огню. Но его опередил Джекоб. Он сунул в умирающий огонь всю руку, которая стала клеткой из пальцев. В ней был не один, а несколько мотыльков, которые мгновенно загорелись, бьющиеся крылышки раздули пламя. Сквозь пальцы Джекоба хлынул такой яркий свет, что Уилл подумал, не видит ли он нечто сверхъестественное, какое-то волшебство. Свет залил лицо Джекоба, оттенив удивительные черты, не поддающиеся описанию. Он не был похож на кинозвезду или человека с обложки: лощеный вид, белые зубы, ямочки на щеках. Казалось, в нем горит огонь ярче того, в котором сгорали мотыльки. На мгновение (и этого было достаточно) Уилл увидел себя рядом с Джекобом — они шли по улице, и кожа Джекоба всеми порами излучала свет, а люди рыдали от благодарности, что он пришел рассеять тьму. Это было слишком. Уилл рухнул как подкошенный.

Глава 12

Шервуд побежал в холл, подальше от зала заседаний и запаха чего-то горелого, от которого выворачивало желудок. Но в сгущавшейся темноте он выбрал не то направление и не выбежал из дома, а заблудился. Попытался вернуться, но был слишком напуган, и мысли у него путались. Оставалось плестись все дальше и дальше, слезы жгли глаза, а кругом становилось темнее и темнее.

А потом вдруг замерцал свет. Это не был свет звезд — звезды не излучают тепла, он пошел туда и оказался в небольшой комнате, где недавно кто-то работал. Шервуд увидел стул и небольшой стол, а на нем — фонарь-молнию, проливавший свет на предметы. Утерев слезы, Шервуд подошел ближе. Тут были пузырьки с чернилами, может быть, целая дюжина пузырьков, несколько ручек и кисточек, и среди всего этого лежала книга размером с его учебники, только гораздо толще. Обложка заляпана, корешок поломан, словно эту книгу таскали с собой долгие годы. Шервуд протянул руку, чтобы раскрыть ее, но не успел.

— Как тебя зовут? — услышал он тихий голос.

Шервуд поднял голову и увидел, как из двери на другом конце комнаты появилась женщина, которую он видел в зале заседаний. При виде ее Шервуд почувствовал приятную дрожь. Блуза на женщине была расстегнута, и кожа светилась.

— Меня зовут Роза, — сказала она.

— А меня Шервуд.

— Ты большой мальчик. Сколько тебе лет?

— Почти одиннадцать.

— Ты не подойдешь ближе, чтобы я могла получше тебя разглядеть?

Шервуд замешкался. В том, как она на него смотрела, как улыбалась, было что-то завораживающее, и, может быть, если он подойдет ближе, ему удастся рассмотреть это место, где у нее расстегнуты пуговицы. Все неприличные слова он, конечно, уже успел узнать в школе и видел несколько захватанных фотографий, которые передавали из рук в руки. Но одноклассники не вели с ним по-настоящему непристойных разговоров, потому что считали глуповатым. Что бы они сказали, подумал он, если б узнали, что он своими глазами видел парочку настоящих голых грудей?

— Ой, да ты, я смотрю, парень не промах, — заметила Роза.

Щеки Шервуда запунцовели.

— Да ты не смущайся, — ободрила она. — Мальчики должны видеть все, что им хочется. Если, конечно, умеют оценить увиденное.

Сказав это, она расстегнула на блузе еще пару пуговиц Шервуд хотел было проглотить слюну, но не смог. Теперь он видел холмики ее грудей вполне отчетливо. Если подойти еще ближе, он разглядит и соски, а судя по одобрительному выражению ее лица, она не против.

Шервуд шагнул вперед.

— Интересно, что бы ты смог сделать, если б я тебе разрешила? — спросила она.

Он не совсем понял, что она имеет в виду.

— Смог бы полизать мои сиськи? — продолжила она.

В висках у него стучало, а в штанах он почувствовал такое давление, что боялся, как бы не опозориться. И, словно ее слова сами по себе были недостаточно соблазнительны, она распахнула блузу, и он увидел соски, большие и розовые. Она слегка потирала их, не переставая ему улыбаться.

— Ну-ка, покажи, какой у тебя язык, — потребовала она.

Шервуд высунул язык.

— Тебе придется ой как потрудиться. Язык у тебя маленький, а сиськи у меня большие.

Шервуд кивнул. Он был в трех шагах от нее и теперь чувствовал запах ее тела. Запах был сильный — такого он раньше не вдыхал, но даже если бы она пахла навозом, его и это уже не могло бы остановить. Он протянул руки и дотронулся до ее грудей. Она вздохнула. Он приник лицом к ее коже и стал лизать.

— Уилл…

— С ним ничего не случилось, — сказал человек в пыльном черном пальто. — Просто перевозбудился. Оставь его в покое и беги-ка лучше домой.

— Я не уйду без Уилла, — сказала Фрэнни, и голос ее звучал гораздо увереннее, чем она чувствовала себя на самом деле.

— Ему не нужна твоя помощь. — В голосе послышалась угроза. — Он здесь абсолютно счастлив.

Джекоб посмотрел на Уилла.

— Небольшая эмоциональная перегрузка — только и всего.

Не сводя с него глаз, Фрэнни опустилась на корточки рядом с Уиллом и сильно тряхнула его за плечи. Он застонал — и она на миг скосила на него глаза.

— Вставай, — позвала Фрэнни.

Вид у Уилла был совершенно нездешний.

— Поднимайся.

Человек в черном тем временем снова сел на стул и стал стряхивать на столешницу то, что было у него в руках. Полетели горящие кусочки чего-то. Уилл уже начал поворачивать голову к человеку в черном, хотя еще не успел подняться.

— Иди ко мне, — сказал тот Уиллу.

— Не ходи… — велела Фрэнни.

Пламя на столе угасало, зал заседаний погружался в темноту. Фрэнни стало страшно так, как бывает только во сне.

— Шервуд! — закричала она. — Шервуд!

— Не слушай, — сказала женщина, прижимая Шервуда к своей груди.

— Шервуд!

Он не мог не ответить на зов сестры. Тем более когда в этом голосе было столько страха. Шервуд отпрянул от горячей кожи Розы, по его лицу бежал пот.

— Это Фрэнни, — сказал он, отстраняясь.

Шервуд увидел на ее лице странное выражение, из открытого рта вырывалось частое дыхание, глаза закатились. Решимости у него поубавилось.

— Я должен идти… — начал он, но Роза схватилась за юбку, словно собираясь показать ему что-то еще.

— Я знаю, что ты хочешь увидеть, — сказала она.

Он отступил, выставив руку назад для опоры.

— Тебе надо то, что у меня там, внизу, — сказала она, задирая подол.

— Нет.

Она улыбнулась, продолжая поднимать юбку. Шервуд запаниковал, запутавшись в нахлынувших противоречивых чувствах, попятился и налетел на стол. Тот перевернулся. Книга, чернила, ручки и — что хуже всего — лампа полетели на пол. Какое-то мгновение ему казалось, что пламя погасло, но оно тут же вспыхнуло с новой силой, и мусор вокруг стола занялся огнем.

Миссис Макги уронила подол.

— Джекоб! — взвизгнула она. — Господи боже мой, Джекоб!

У Шервуда было больше оснований для паники, чем у нее, когда вокруг было столько всего, что может гореть. Даже в этом полубезумном состоянии он понимал, что нужно скорее выбираться отсюда, иначе он сгорит вместе с домом. Самым простым выходом из ситуации было выйти в дверь, через которую он вошел.

— Джекоб! Скорее сюда! Ты меня слышишь?! — завопила Роза и, не удостоив Шервуда даже взглядом, бросилась прочь из комнаты.

Огонь разгорался, комната наполнилась дымом и жаром. Шервуд повернулся к двери — по телу прошла дрожь воспоминаний об излишествах этих нескольких минут, но тут на глаза ему попалась книга, лежавшая на полу.

Он понятия не имел, о чем она, но подумал, что это может стать доказательством. Книга будет при нем, когда одноклассники поднимут его на смех и он покажет им ее и скажет: «Я был там. И делал все, о чем вам сказал, и даже больше».

Не обращая внимания на огонь, он нагнулся и схватил книгу. Она слегка обгорела, но была цела. Шервуд бросился по лабиринту коридоров на зов сестры.

— Шервуд!

Фрэнни и Уилла он нашел у двери в зал заседаний.

— Я не хочу уходить, — рычал Уилл, вырываясь из рук Фрэнни.

Но она крепко держала его — схватила за руку с такой силой, что наверняка останется синяк. Одновременно Фрэнни не переставала звать брата.

Джекоб поднялся со своего места за столом, встревоженный треском огня, а теперь уже и самим видом миссис Макги, которая была расстегнута, растрепана и требовала, чтобы он шел за ней немедленно.

Он пошел, только один раз оглянувшись на Уилла и коротко кивнув, словно говоря: ступай с ней, сейчас неподходящее время. Потом он исчез — ушел с Розой тушить пожар.

Потеряв его из вида, Уилл почувствовал, как на него снизошло странное спокойствие. Больше не надо бороться с Фрэнни. Он мог просто пойти с ней под открытое небо, зная, что подходящее, лучшее время еще настанет и они с Джекобом будут вместе.

— Ничего, все в порядке… — успокоил он Фрэнни. — Не нужно меня поддерживать — я могу идти.

— Я должна найти Шервуда, — сказала она.

— Я здесь, — раздался голос из дымной темноты, и появился Шервуд: лицо все в поту, перепачканное сажей и грязью.

Больше никто ничего не сказал. Они поспешили по коридору наружу, мимо колонн, вниз по ступенькам, на холодную траву. И только перебравшись через живую изгородь и выйдя на дорогу, остановились, чтобы перевести дух.

— Никому не говорите, что мы там видели, ясно? — выдохнул Уилл.

— Почему? — спросила Фрэнни.

— Потому что вы все испортите.

— Они плохие. Уилл…

— Ты о них ничего не знаешь.

— И ты тоже.

— Нет, знаю. Я видел их раньше. Они хотят, чтобы я уехал с ними.

— Это правда? — раздался дискант Шервуда.

— Помолчи, Шервуд, — оборвала его Фрэнни. — Мы не будем больше говорить об этом. Это глупо. Они плохие, я знаю, что они плохие.

Она повернулась к брату.

— Уилл может делать то, что ему нравится, — добавила она. — Я не могу его остановить. Но ты больше сюда не придешь, Шервуд. И я тоже.

Фрэнни оседлала велосипед, велев Шервуду сделать то же самое. Он молча повиновался.

— Так ты никому не скажешь? — спросил ее Уилл умоляюще.

— Еще не решила, — ответила Фрэнни таким высокомерным тоном, что он едва не вспылил. — Я должна подумать.

С этими словами она и Шервуд закрутили педали и покатили по дорожке.

— Если скажешь, я с тобой больше никогда не буду разговаривать! — крикнул Уилл ей вслед, а когда они исчезли из виду, понял, что это пустая угроза человека, который в ближайшие дни собирается уехать навсегда.

Часть III ОН ПОТЕРЯЛСЯ. ОН НАШЕЛСЯ

Глава 1

1

— Ему снятся сны? — спросила Адрианна у доктора Коппельмана в один из дней ранней весны, когда ее посещение Уилла (а ее посещения сводились к тому, что она сидела у его кровати) совпало с обходом врача.

Со времени событий в Бальтазаре прошло почти четыре месяца, и искалеченное, помятое тело Уилла на какой-то свой, почти чудесный манер залечивало себя. Но кома по-прежнему оставалась глубокой. Ни малейших признаков движения не появлялось на его словно заледеневшем лице. Сиделки то и дело переворачивали Уилла, чтобы предотвратить образование пролежней. Отправление естественных потребностей осуществлялось с помощью отводов и катетеров. Но он не приходил в себя, не желал приходить. И нередко Адрианна, навещая его в течение этой тоскливой виннипегской зимы и глядя в бесстрастное лицо, мысленно спрашивала: «Чем же ты занят?»

Отсюда и вопрос. Обычно она терпеть не могла врачей, но Коппельман, требовавший, чтобы его называли Берни, был исключением. Полноватому Берни перевалило за пятьдесят, и, судя по желтым пятнам на пальцах (и дыханию, освеженному мятными леденцами), он был неисправимым курильщиком. Еще он был честным, и если чего не знал, то так и говорил. Это ей нравилось, хотя и означало, что ответов на ее вопросы у него нет.

— Мы пребываем в той же темноте, что и Уилл, — сказал он. — Возможно, он полностью отключен, если говорить о его сознании. С другой стороны, возможно, у него есть доступ к воспоминаниям на таком глубинном уровне, что мы не можем зафиксировать активность мозга. Я просто не знаю.

— Но он может вернуться к жизни? — спросила Адрианна, глядя на Уилла.

— Несомненно, — отозвался Коппельман. — В любую минуту. Но гарантировать я ничего не могу. В настоящий момент в его черепной коробке происходят процессы, которых мы, откровенно говоря, не понимаем.

— Как по-вашему, имеет какое-то значение, что я нахожусь с ним рядом?

— Вы были очень близки?

— Вы имеете в виду, были ли мы любовниками? Нет. Мы работали вместе.

Коппельман принялся обкусывать ноготь на большом пальце.

— Мне известны случаи, когда присутствие у постели близкого человека как будто способствовало выздоровлению. Но…

— Вы не считаете, что это такой случай.

На лице у Коппельмана появилось озабоченное выражение.

— Хотите, я выскажу вам мое мнение без обиняков? — спросил он, понизив голос.

— Да.

— Люди должны жить своей жизнью. Вы приходите сюда через день и уже сделали больше, чем смогло бы большинство людей. Вы ведь не местная?

— Нет. Я живу в Сан-Франциско.

— Да-да. Тут вроде шла речь о переводе туда Уилла?

— В Сан-Франциско тоже умирает немало людей.

Коппельман мрачно посмотрел на нее.

— Что я могу сказать? Вы можете просидеть здесь еще полгода, год, а он по-прежнему будет в коме. Вы только попусту тратите свою жизнь. Я понимаю, вы хотите сделать для него все, что в ваших силах, но… Вы понимаете, о чем я говорю?

— Конечно.

— Я знаю, слушать такие вещи тяжело.

— Но в них есть логика, — ответила она. — Просто… мне невыносима мысль о том, что я брошу его здесь.

— Он этого не знает, Адрианна.

— Тогда почему вы говорите шепотом?

Пойманный на слове, Коппельман глуповато ухмыльнулся.

— Я только хочу сказать, где бы он сейчас ни находился, существует вероятность того, что его вовсе не заботит наш мир. — Он бросил взгляд в сторону кровати. — И знаете что? Возможно, он счастлив.

2

«Возможно, он счастлив». Эти слова преследовали Адрианну, напоминая о том, как часто они с Уиллом со страстью и увлечением говорили о счастье и как ей теперь не хватает этих разговоров.

Он нередко говорил, что не создан для счастья. Это было слишком похоже на удовлетворенность, а удовлетворенность слишком похожа на сон. Он любил дискомфорт, да что там — искал его. (Как часто она сидела в каком-нибудь жалком укрытии, страдая от жары или холода, а когда бросала взгляд в его сторону, видела, что он ухмыляется во весь рот. Физические неудобства напоминали ему, что он жив. А он одержим жизнью, не уставал он ей повторять.)

Не все видели подтверждение этого в его работах. Реакция критиков на книги и выставки Уилла нередко была противоречивой. Не многие обозреватели ставили под сомнение его мастерство: у него были талант, особое видение мира и безупречная техника — все, что нужно, для того чтобы стать выдающимся фотографом. Но зачем, недоумевали они, такая безжалостность и безысходность? Зачем искать образы, которые вызывают отчаяние и мысли о смерти, когда в мире природы столько красоты?

«Хотя мы и восхищаемся постоянством видения Уилла Рабджонса, — писал критик из «Тайм» о его работе «Питать огонь», — его повествование о том, как жестоко человечество обращается с природой и уничтожает ее, в свою очередь, становится жестоким и деструктивным по отношению к тем чувствительным людям, от которых он добивается жалости или действия. Перед лицом его работ зритель теряет надежду. Он смотрит на гибель природы с отчаявшимся сердцем. Ну что же, мистер Рабджонс, мы покорно исполнились отчаяния. Что дальше?»

Тот же самый вопрос задавала себе Адрианна, когда сталкивалась с доктором Коппельманом во время обхода. Что дальше? Она плакала, бранилась, даже обнаружила, что столь презираемое ею католическое воспитание позволяет молиться, но ничто не могло открыть глаза Уилла. А ее собственная жизнь уходила — день за днем.

Это была не единственная проблема. Здесь, в Виннипеге, она завела любовника (водителя со «скорой помощи» — это надо же!). Парня звали Нейл, и он был далек от ее идеала мужчины, но его влекло к ней. Адрианна пока так и не ответила на вопрос, который он задавал ей ночью: почему они не могут съехаться и жить вместе, попробовать пару месяцев, может, получится?

Она садилась у кровати Уилла, брала его руку в свои и рассказывала о своих мыслях.

— Я знаю, меня затянет в эти бестолковые отношения с Нейлом, если я останусь здесь, а он скорее твой тип, чем мой. Знаешь, настоящий медведь. Нет-нет, спина у него не волосатая, — поспешила добавить она, — знаю, ты ненавидишь волосатые спины, — он такой большой и немного глуповат — это даже сексуально, — но я не могу жить с ним. Не могу. И не могу жить здесь. Я хочу сказать, что остаюсь ради него и ради тебя, но ты теперь не обращаешь на меня никакого внимания, а он, наоборот, обращает на меня слишком много внимания, так что куда ни кинь — всюду клин. А жизнь — она ведь не репетиция. Кажется, это одна из мудростей Корнелиуса? Кстати, он вернулся в Балтимор. Не дает о себе знать, и это, наверное, к лучшему, потому что он, засранец, всегда доводил меня до белого каления. Так вот, он изрек эту мудрость о том, что жизнь — не репетиция, и он прав. Если я останусь здесь, дело кончится тем, что я съедусь с Нейлом, и только я начну вить с ним гнездышко, как ты откроешь глаза — а ты непременно откроешь глаза, Уилл, — и скажешь: «Мы едем в Антарктику». А Нейл скажет: «Никуда ты не едешь». А я отвечу: «Нет, еду». И тогда начнутся слезы. И это будут не мои слезы. А я не могу так с ним поступить. Он заслуживает лучшего.

Так вот… Что я говорила? Я говорила, что мне нужно пригласить Нейла попить пивка и сказать ему, что ничего у нас не получится, а потом придется сматываться в Сан-Франциско и приводить себя в порядок, потому что благодаря тебе, мой милый, я в таком раздрае, в каком за всю мою треклятую жизнь еще не была.

Она перешла на шепот.

— И знаешь почему? Мы об этом с тобой никогда не говорили, и если бы ты сейчас открыл глаза, то я бы ничего такого не сказала, потому как без толку. Но, Уилл, я тебя люблю. Я очень тебя люблю, и по большей части меня все устраивает, потому что мы работаем вместе, и мне кажется, ты тоже любишь меня на свой манер. Ну конечно, будь у меня выбор, я бы предпочла иной манер, но выбора у меня нет, и потому я беру что дают. И это все, что получаешь ты. А если ты сейчас меня слышишь, то должен знать, приятель, что, когда ты придешь в себя, я буду отрицать к чертям собачьим каждое сказанное сейчас слово, понял? Каждое слово. — Она поднялась, чувствуя, как к глазам подступают слезы. — Черт бы тебя драл, Уилл. Тебе только и нужно, что открыть глаза. А это не так уж трудно. Еще столько всего нужно увидеть, Уилл. Тут такой чертовский холод, но все залито ярким, чистым светом — тебе понравится. Только открой глаза.

Она смотрела и ждала, словно силой мысли могла вернуть его к жизни. Но он не шелохнулся, только грудь поднималась и опускалась.

— Хорошо. Я понимаю намеки. Я пошла. Перед отъездом еще зайду к тебе. — Она наклонилась и легонько коснулась губами его лба. — Слушай, что я тебе скажу, Уилл. Где бы ты сейчас ни находился, там гораздо хуже, чем здесь. Возвращайся и посмотри на меня, посмотри на мир. Договорились? Нам тебя не хватает.

Глава 2

На следующее утро после происшествия в Суде Уилл проснулся в жутком состоянии: у него болело все — от ног до головы. Он попытался встать с кровати, но его ноги будто вспомнили, что было накануне вечером, и он упал на пол, издав такой крик (скорее удивления, чем боли), что мать прибежала к нему в комнату и нашла его распростертым на полу. Зубы Уилла выбивали дробь. Ему поставили диагноз — грипп — и вернули в кровать, где стали пичкать аспирином и омлетами.

Ночью пошел дождь со снегом, хлеставший в окно большую часть дня. Уилл хотел выйти на улицу. Его жар, думал он, превратит этот ледяной ливень в пар, когда тот еще не успеет долететь до него. Он вернулся бы в Суд, как один из библейских детей — тот, что, сожженный в печи, вернулся живым;^[24] над ним поднимался бы пар, и он явился бы туда, где Джекоб и Роза держали свой странный совет. И он прошел бы голым, да, голым, через живую изгородь; исцарапанный, ободранный, подошел бы к двери, где его должен ждать Джекоб, чтобы научить мудрости; и Роза тоже будет ждать его, чтобы сказать, какой он необыкновенный парень. Да, он отправится в Суд, в сердце их тайного мира, где всё — любовь и огонь, огонь и любовь.

Если только сумеет подняться с кровати. Но тело не слушалось. Максимум, на что он был способен, это дойти до туалета, но одной рукой приходилось держаться за раковину, а другой — за член (который казался таким сморщенным, словно стыдился самого себя), чтобы не упасть — так у него кружилась голова. После ланча пришел доктор. Это была женщина с тихим голосом, коротко стриженными седыми волосами (хотя по возрасту ей еще не полагалось седых волос) и ласковой улыбкой. Она сказала, что все будет хорошо, только пока нельзя вставать и нужно принимать лекарство, которое она выпишет. Потом доктор заверила мать, что через неделю-другую он будет в полном порядке.

«Через неделю?» — подумал Уилл.

Он не может ждать целую неделю — ему нужно вернуться к Джекобу и Розе. Как только доктор и мать ушли, он поднялся и с трудом подошел к окну. Снег с дождем переходил просто в снег, он начал оседать на вершинах холмов. Уилл видел, как от его дыхания запотевает холодное стекло и снова проясняется, и решил набраться сил, черт побери, одной силой воли.

Начал он немедленно, не сходя с места: «Я буду сильным. Я буду сильным. Я буду…»

Он остановился на полуслове, услышав внизу, в холле, голос отца, а потом его шаги по лестнице. Уилл двинулся назад к кровати и успел забраться под одеяло, прежде чем распахнулась дверь и вошел отец. Лицо у него было мрачнее неба за окном.

— Итак, — сказал он без всякого вступления, — я хочу получить от тебя объяснение, мой друг, и лжи я не потерплю. Мне нужна правда.

Уилл ничего не ответил.

— Ты знаешь, почему я рано вернулся домой? — спросил отец. — Ну?

— Нет.

— Меня нашел мистер Каннингхэм. Этот чертов псих заявился посреди дня. Он разыскал меня — это его слова: разыскал меня, — потому что его сын в ужасном состоянии. Он все время плачет из-за того, что ты втянул его в какую-то гадость. — Хьюго подошел к кровати Уилла. — И теперь я хочу узнать, какие дурацкие истории ты втемяшил в башку этому придурку. И не надо качать головой, молодой человек, сейчас ты говоришь не со своей матерью. Мне нужны ответы — и правдивые ответы, ты меня слышишь?

— Шервуд… не совсем того… — сказал Уилл.

— Это что должно означать? — спросил, брызгая слюной, Хьюго.

— Он не имеет понятия, о чем говорит.

— Меня не интересует этот маленький засранец. Я просто не хочу, чтобы его отец разыскивал меня и обвинял в том, что я вырастил полного идиота. Именно так он назвал тебя. Идиотом! И возможно, он прав. У тебя что — ума совсем нету?

Уилл чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза.

— Шервуд — мой друг, — пролепетал он.

— Ты говорил, что он не совсем того.

— Да.

— И что же тогда у нас получается? Если он твой друг, то кто тогда ты? У тебя что — совсем мозгов нет? Вы что там удумали?

— Мы просто гуляли, и он… испугался… вот и все.

— У тебя какие-то странные представления о забавах — внушать мальчишке всякие глупости. — Отец покачал головой. — Где ты этого набрался?

Он задал этот вопрос напоследок, уже не надеясь на ответ, хотя Уиллу и хотелось ответить. Его так и подмывало сказать: «Я ничего не выдумывал, ты, старый слепец. Ты не знаешь того, что знаю я, не видишь того, что вижу я, ничего не понимаешь из того…»

Но Уилл, конечно, не осмелился это произнести. Он просто закрыл глаза и позволил отцу обливать его презрением, пока тот не остыл.

Потом к нему поднялась мать с таблетками.

— Я слышала, отец говорил с тобой, — сказала она. — Знаешь, он иногда бывает грубее, чем хотел бы.

— Я знаю.

— Он говорит всякие слова…

— Я знаю, что он говорит и чего хочет, — ответил Уилл. — Он хочет, чтобы мертвым был я, а живым — Натаниэль. И ты тоже.

Он пожал плечами. Легкость, с какой дались ему эти слова, с какой он мог причинять боль (а он знал, что причиняет боль), бодрила.

— Нет проблем, — продолжал он. — Извини, что я не так хорош, как Натаниэль, но я с этим ничего не могу поделать.

Пока Уилл говорил, глядя на мать, видел он не ее — он видел Джекоба, который протягивает ему мотылька на сожжение и улыбается.

— Прекрати, — сказала мать. — Я не хочу это слушать. Что ты себе позволяешь? Прими таблетки.

Манера ее поведения вдруг стала какой-то отстраненной, словно она не узнавала мальчика, лежавшего в постели.

— Хочешь есть?

— Да.

— Я попрошу Адель подогреть суп. А ты не вылезай из-под одеяла. И прими таблетки.

Выходя, она бросила на сына едва ли не испуганный взгляд — так посмотрела на него тогда в школе мисс Хартли. И скрылась за дверью. Уилл проглотил таблетки. Тело по-прежнему ломило, голова кружилась, но он не собирался долго ждать, он уже (еще не успев встать на ноги и выйти из дома) принял решение. Он поест супу — нужно подкрепиться перед предстоящим путешествием, а потом оденется и пойдет в Суд. Составив план, он снова поднялся с кровати, чтобы испытать ноги на крепость. Они уже не казались такими ненадежными, как несколько минут назад. Он немного поест, и они донесут его куда надо.

Глава 3

Хотя Фрэнни и не заболела, страдала она куда больше, чем Уилл на следующий день после вечера в Суде. Они с Шервудом умудрились незаметно пробраться в дом, подняться по лестнице и вымыться, прежде чем их увидели родители, и лелеяли надежду, что никто ничего не спросит, но тут ни с того ни с сего Шервуд стал рыдать. К счастью, он нес околесицу, объясняя причину своих слез, и, хотя отец с матерью с пристрастием допрашивали Фрэнни, она тоже отвечала туманно. Фрэнни не любила лгать, в первую очередь потому, что не умела это делать, но знала, что Уилл никогда ей не простит, если она начнет распространяться о том, что ей известно. Отец Фрэнни, когда прошел первый приступ ярости, замкнулся в себе, но мать умела брать измором. Она задавала одни и те же вопросы, все больше укрепляясь в своих подозрениях. В течение полутора часов она снова и снова спрашивала Фрэнни, почему Шервуд в таком состоянии. Фрэнни говорила, что они пошли играть с Уиллом, потерялись в темноте и испугались. Мать не верила ни одному ее слову, но в том, что касалось упорства, дочь не уступала матери. Чем дольше мисс Каннингхэм повторяла свои вопросы, тем осторожнее становились ответы Фрэнни. Наконец мать не выдержала.

— Я не желаю, чтобы ты и дальше встречалась с мальчишкой Рабджонсов, — сказала она. — Думаю, это настоящий смутьян. Он здесь чужой и оказывает на тебя дурное влияние. Ты меня удивляешь, Фрэнсис. И разочаровываешь. Обычно ты ведешь себя более ответственно. Ты же знаешь, твоему брату легко задурить голову. Я никогда не видела его в таком состоянии. Плачет и плачет — не остановишь. И я виню в этом тебя.

Этой короткой речью вопрос на некоторое время был исчерпан. Но незадолго до рассвета Фрэнни проснулась и услышала, как брат жалобно плачет. Потом в его комнату вошла мать, и рыдания стали тише, пока они обменивались негромкими словами, а затем возобновились. Мать пыталась — но безуспешно — успокоить Шервуда. Фрэнни лежала в своей комнате в темноте, борясь со слезами. Но проиграла сражение. Они потекли солеными ручьями по носу, жгли веки и щеки. Ей было жалко Шервуда: она знала, что он меньше любого другого был подготовлен к ночным кошмарам, неизбежным после приключений в Суде. Ей было жалко себя, потому что она вынуждена лгать и это воздвигло стену между нею и матерью, которую она так сильно любила. Плакала она — хотя и несколько иначе — и по Уиллу, который поначалу показался ей другом, таким необходимым, но которого она, кажется, уже потеряла.

И наконец — неизбежное. Она услышала, как повернулась ручка двери, ведущей в ее спальню, и потом — голос матери:

— Фрэнни? Ты спишь?

Она не стала притворяться — села в кровати.

— Что случилось?

— Шервуд рассказал мне нечто странное.

Он рассказал все: как они, преследуя Уилла, отправились в Суд, рассказал о мужчине в черном и женщине в кружевах. И еще кое-что. О том, что женщина была голая, а потом случился пожар. Мать Фрэнни желала знать, имеет ли это какое-нибудь отношение к действительности? А если имеет, то почему Фрэнни ничего ей не рассказала?

Несмотря на угрозу Уилла,у нее теперь не осталось выбора — она должна была рассказать правду. Да, в Суде были двое, как и говорит Шервуд. Нет, она не знает, кто они такие, нет, она не видела, чтобы женщина раздевалась, нет, она не уверена, что смогла бы узнать их, если бы увидела снова (это было не совсем так, хотя и близко к правде). Там было темно, сказала Фрэнни, и она испугалась — не только за себя, за всех троих.

— Они тебе угрожали? — спросила мать.

— Да нет.

— Но ты сказала, что испугалась.

— Испугалась. Они были не похожи на обычных людей.

— А на кого они были похожи?

Она не смогла найти подходящих слов, даже когда с теми же вопросами пришел отец.

— Сколько раз я тебе говорил, — сказал он, — не приближаться к людям, которых не знаешь.

— Я пошла за Уиллом. Я боялась, как бы с ним чего не случилось.

— Если бы и случилось, это его дело, а не твое. Он бы ради тебя такого не сделал. Можешь не сомневаться.

— Ты его не знаешь. Он…

— Не дерзи, — оборвал ее отец. — Завтра я поговорю с его родителями. Хочу, чтобы они знали, что у них сын — полный идиот.

С этими словами он вышел, оставив Фрэнни наедине с ее мыслями.

Но на этом события той ночи не закончились. Когда все звуки в доме наконец смолкли, Фрэнни услышала легкий стук в дверь, а потом в ее спальню проскользнул Шервуд, прижимавший что-то к груди. После рыданий голос у него был хриплый.

— У меня тут есть кое-что — ты должна это увидеть, — сказал он и, подойдя к окну, раздвинул шторы.

Перед домом стоял уличный фонарь, его свет через исхлестанное дождем стекло упал на бледное, опухшее лицо Шервуда.

— Я не знаю, зачем это сделал, — начал он.

— Что сделал?

— Я, понимаешь, просто был там, а когда увидел ее, то решил взять. — С этими словами он протянул Фрэнни предмет, который держал в руках. — Это всего лишь старая книга.

— Ты ее украл?

Он кивнул.

— Откуда? Из Суда?

Шервуд снова кивнул. Вид у него был такой испуганный, что Фрэнни боялась, как бы он снова не разрыдался.

— Ничего-ничего, — сказала она. — Я не сержусь. Просто удивилась. Я не видела у тебя этой книги.

— Я сунул ее под куртку.

— И где ты ее нашел?

Шервуд рассказал о столе, чернилах и ручках, и, пока он говорил, Фрэнни взяла книгу у него из рук и подошла к окну. От книги исходил странный запах. Фрэнни поднесла ее к носу — не слишком близко — и втянула этот запах. Пахло холодным огнем от углей, оставленных под дождем. Это насторожило Фрэнни — теперь она опасалась открывать книгу, но не могла не сделать этого, зная, откуда эта книга взялась. Она зацепила большим пальцем обложку и приподняла. На первой странице был круг, нарисованный черными или темно-коричневыми чернилами. Ни фамилии автора. Ни названия. Одно это кольцо, идеально ровное.

— Это его книга? — спросила она Шервуда.

— Наверно.

— Кто-нибудь знает, что ты ее взял?

— Нет, не думаю.

Хотя бы это радовало. Фрэнни перевернула страницу. То, что она увидела, было настолько же сложно, насколько проста была предыдущая страница: строчки текста одна за другой, крохотные слова так прижаты друг к другу, что кажется, сливаются в одно. Фрэнни перевернула страницу. Та же картина — слева и справа. То же самое и на следующих двух, и на двух следующих, и на двух следующих. Она присмотрелась к тексту — можно ли понять, что там написано, — но слова были не английские. Еще более странным ей показалось то, что буквы были явно не из алфавита — изящные, замысловатые значки, выписанные так тщательно, словно их выводила рука безумца.

— Что это значит? — спросил Шервуд, заглядывая через плечо сестры.

— Не знаю. Ничего подобного я в жизни не видела.

— Думаешь, это какой-то рассказ?

— Вряд ли. Это не печатный текст, как в обычных книгах.

Она лизнула палец и ткнула в значки. Палец испачкался.

— Он это сам написал, — сказала она.

— Джекоб? — выдохнул Шервуд.

— Да.

Фрэнни перевернула еще несколько страниц, и наконец на глаза ей попалась картинка. Это было изображение насекомого — какого-то жука, как ей показалось, и, как и значки на предыдущих страницах, он был скрупулезно заштрихован. Каждая деталь головы, лапок, радужных крылышек — в тусклом свете они казались реальными, словно прикоснись она к этому жуку, и он с жужжанием поднимется с бумаги.

— Я знаю, что не должен был брать эту книгу, — сказал Шервуд, — но теперь я не хочу ее возвращать, потому что не хочу увидеть его снова.

— Тебе и не придется ее отдавать, — успокоила его Фрэнни.

— Ты обещаешь?

— Обещаю. Тебе нечего бояться, Шер. Здесь мы в безопасности: мама и папа нас охраняют.

Шервуд просунул руку ей под локоть. Фрэнни чувствовала, как дрожь проходит по его худенькому тельцу.

— Но ведь они не всегда тут будут? — сказал он пугающе невыразительно, словно об этой самой ужасной из всех возможностей можно было сказать только так — голосом, лишенным всяких эмоций.

— Да, не всегда.

— И что тогда случится с нами?

— Я буду заботиться о тебе.

— Обещаешь?

— Обещаю. Ну а теперь тебе пора возвращаться в кровать.

Фрэнни взяла брата за руку, и они вдвоем на цыпочках прошли по лестничной площадке до его комнаты, Там она уложила Шервуда в постель и сказала, чтобы он не думал о книге, или о Суде, или о том, что случилось вчера вечером, а просто попытался уснуть. Исполнив свой долг, она вернулась к себе, закрыла дверь, задвинула штору и положила книгу в шкаф под свитера. У дверцы шкафа не было замка, а если б и был, она бы обязательно повернула ключ. Потом Фрэнни улеглась в холодную постель и зажгла прикроватную лампу — на тот случай, если жук из книги поползет по полу, чтобы найти ее еще до рассвета. А после событий вчерашнего вечера такое вполне могло случиться.

Глава 4

1

Уилл съел суп, как послушный пациент, а после того, как Адель измерила ему температуру, собрала все на поднос и удалилась, быстро встал и оделся. Дождливый день уже начал клониться к вечеру, но Уилл был полон решимости не откладывать поход на завтра.

В гостиной работал телевизор, до него донесся спокойный, ровный голос ведущего, а потом, когда мать переключилась на другой канал, — смех и аплодисменты. Этот шум был очень кстати, он заглушал скрип ступенек, когда Уилл спускался в холл. Там, пока он надевал шарф, куртку, перчатки и ботинки, его едва не засекли: отец из кабинета крикнул Адели, что уже устал ждать чай. Может, она отправилась на поле срывать чайные листочки, черт побери? Адель не ответила, и отец понесся на кухню, чтобы выяснить, что происходит. Но Хьюго не заметил сына в сумерках холла, и, пока он выговаривал Адели за медлительность, Уилл приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы протиснуться через узкую щель, — он опасался, что приток холодного воздуха известит всех о его уходе, — выскользнул наружу и отправился в свое вечернее путешествие.

2

Роза не стала скрывать радость, когда выяснилось, что книга исчезла. Она сгорела во время пожара, и говорить было не о чем.

— Значит, ты потерял один из своих драгоценных дневников, — сказала она. — Может, теперь станешь проявлять больше сочувствия, когда я буду тосковать по детям.

— Это вещи несравнимые, — сказал Стип, продолжая разгребать пепел.

Стол превратился в обугленные доски, ручки и кисти — в прах, коробочка с акварельными красками стала неузнаваемой, чернила выкипели. Сумка, в которой лежали дневники, не попала в огонь, так что погибло не все. Но последний отчет о восемнадцати годах непосильных трудов исчез. И попытка Розы приравнять эту утрату к тому, что испытывала она, когда он пресекал убожеское существование очередного ее выродка, оскорбила Джекоба до глубины души.

— Это труд моей жизни, — заметил он ей.

— Тогда прискорбно. Он делает книги! Прискорбно. — Она наклонилась к Стипу. — Для кого, по-твоему, ты их делаешь? Не для меня. Меня они не интересуют. Ни капельки не интересуют.

— Ты знаешь, почему я их делаю, — мрачно сказал Джекоб. — Чтобы свидетельствовать. Когда придет Господь и потребует, чтобы мы в мельчайших подробностях рассказали Ему о том, что сделано, у нас должен быть отчет. Со всеми подробностями. Только тогда мы будем… Господи Иисусе! Да с какой стати я тебе все это объясняю?

— Ты можешь произнести это слово. Ну, давай же, произнеси его. Скажи: «Прощены». Именно это ты не уставал повторять: «Мы будем прощены». — Она подошла ближе. — Но ты больше в это не веришь? — Роза обхватила его лицо ладонями и добавила неожиданно смиренно: — Будь честным, любовь моя.

— Я по-прежнему… по-прежнему верю, что наши жизни не бесцельны, — ответил Джекоб. — Я должен в это верить.

— А я не верю, — откровенно сказала Роза. — После вчерашней возни я поняла, что во мне не осталось здоровых желаний. Ни малейших. Ни одного. Детей больше не будет. Не будет дома и очага. И не будет дня прощения, Джекоб. Это точно. Мы одни и можем делать все, что хотим. — Она улыбнулась. — Этот мальчик…

— Уилл?

— Нет. Который поменьше — Шервуд. Я дала ему полизать мои сиськи. И знаешь, думала, что находить в таких вещах удовольствие — это извращение, но, господи боже мой, от этой мысли наслаждение лишь усиливалось. И когда этот мальчик ушел, я стала думать: а что еще может доставить мне удовольствие? Какие гадости я еще могу совершить?

— И?

— Мой разум стал взвешивать возможности, — сказала она с улыбкой. — Правда-правда. Если мы не будем прощены, то зачем изображать из себя что-то иное, чем мы есть на самом деле? — Она сверлила его взглядом. — Зачем я буду тратить душевные силы, надеясь на то, чего у нас никогда не будет?

Джекоб уклонился от ее ласк.

— Ты меня не искушай — не получится, — сказал он. — Так что не трать время. Я действую по плану…

— Книга сгорела, — перебила Роза.

— Я сделаю другую.

— А если и она сгорит?

— Сделаю еще одну! И еще! Эта утрата только добавила мне уверенности.

— И мне тоже.

Черты Розы утратили теплоту, и ее совершенная красота стала казаться почти трупной.

— С этой минуты я стану другой женщиной. Буду предаваться наслаждениям, как только появится такая возможность. И любыми доступными средствами. А если кто-то или что-то одарит меня ребенком, я извлеку его из себя заостренной палкой.

Эта мысль пришлась ей по вкусу. Пронзительно рассмеявшись, Роза повернулась спиной к Джекобу и плюнула на пепел.

— Я плюю на твою книгу, — сказала она и плюнула еще раз. — И на прощение. — Она плюнула снова. — И на Господа. Больше Он от меня ничего не получит.

И больше ничего не добавила. Даже не посмотрев, какой эффект все это произвело на Джекоба (она была бы разочарована: он смотрел на нее с каменным лицом), Роза вышла из комнаты. И только когда она скрылась из вида, Джекоб заплакал. Это были мужские слезы, слезы командующего перед разбитой армией или отца на могиле сына. Он скорбел не столько о книге (хотя и о ней тоже), сколько о себе. Теперь он останется один. Роза — когда-то его любимая Роза, с которой он разделял самые заветные мечты, — пойдет своим путем, а он — своим, с ножом, пишущей ручкой и новым дневником с пустыми страницами. Ах, как это будет тяжело после стольких прожитых вместе лет, когда ему предстоит такая громадная работа и когда небеса так безмерно широки.

И вдруг пришла непрошеная мысль: почему бы не убить ее? Он может немедленно получить компенсацию за случившееся, в этом нет сомнений. Резануть ей по горлу — и конец, она рухнет, как забитая корова. В последние мгновения он утешит ее, скажет о том, как сильно ее любил, хотя и по-своему, как собирался посвящать ей свои труды до самой последней черты. Разорив очередное гнездо, опустошив очередную нору, он говорил бы ей: «Это в твою честь, моя Роза, и это, и это», пока его руки, окровавленные и утомленные, не закончили бы тяжкий труд.

Он вытащил из-за пояса нож, уже представляя, какой звук раздастся, когда лезвие вскроет ей горло, как с хрипом будет вырываться из него дыхание, как будет пениться кровь. И направился следом за Розой в зал заседаний.

Она ждала, повернувшись к нему, со своими любимыми веревочками в руках (Роза называла их четками), — они вертелись на ее пальцах, словно змейки. Одна метнулась, как только он приблизился, и обхватила его запястье с такой силой, что у Джекоба перехватило дыхание.

— Как ты смеешь?! — воскликнула Роза.

Вторая веревочка прыгнула с ее руки и, обернувшись вокруг его шеи, стянула руку с ножом у него за спиной. Роза сверкнула глазами — хватка стала крепче — и вывернула руку с ножом прямо к его лицу.

— Ты мог бы убить меня.

— Я бы попытался.

— Я стала бесполезна для тебя в качестве чрева, так что вполне могу пойти на обед собакам, так ты решил?

— Нет. Я только… я хотел все упростить.

— Это что-то новенькое, — едва ли не с восторгом сказала она. — Какой глаз — выбирай.

— Что?

— Я хочу выколоть тебе глаз, Джекоб. Этим твоим маленьким ножичком…

Она силой воли затянула веревки. Раздался едва слышный треск.

— Так какой?

— Если ты причинишь мне вред, между нами будет война.

— А война — это мужское дело, и я проиграю. Ты это имеешь в виду?

— Ты сама знаешь, что проиграешь.

— Я о себе ничегошеньки не знаю, Джекоб. Ничуть не больше, чем ты. Я научилась всему, глядя, как женщины делают то, что делают. Возможно, из меня вышел бы прекрасный солдат. А вдруг между нами случится такая война, что ее скорее можно будет назвать любовью, только кровавой? — Она наклонила голову. — Так какой глаз?

— Никакой, — ответил Джекоб, и теперь в его голосе чувствовалась дрожь. — Мне нужны оба глаза, чтобы делать мою работу. Забери один — и можешь забирать жизнь.

— Я хочу компенсацию, — сказала она сквозь зубы. — Хочу, чтобы ты заплатил за то, что собирался сейчас сделать.

— Бери что угодно, только не глаз.

— Что угодно?

— Да.

— Расстегни ширинку.

— Что?

— Ты прекрасно слышал. Расстегни ширинку.

— Нет, Роза.

— Я хочу одно из твоих яиц, Джекоб. Либо яйцо, либо глаз. Решай.

— Прекрати, — сказал он увещевательно.

— Я что — должна растаять? Ослабеть от сострадания? — Она покачала головой. — Расстегни ширинку.

Свободной рукой он потянулся к паху.

— Можешь сделать это сам, если тебе так легче. Ну? Легче?

Он кивнул. Она позволила веревочкам на его запястье немного расслабиться.

— Я даже не буду смотреть, — добавила она. — Договорились? И тогда, если ты на секунду потеряешь присутствие духа, об этом никто не будет знать, кроме тебя.

Веревочки отпустили его руку, вернулись к Розе и обернулись вокруг ее шеи.

— Давай.

— Роза…

— Джекоб?

— Если я сделаю это…

— Да?

— Ты никогда никому не расскажешь?

— О чем?

— О том, что у меня чего-то не хватает.

Роза пожала плечами.

— Кого это волнует?

— Скажи, что ты согласна.

— Я согласна. — Она повернулась к нему спиной. — Режь левое. Оно немного провисает — наверно, созрело побольше.

Она ушла, а он остался в коридоре, ощущая рукоять ножа в своей ладони. Он приобрел его в Дамаске через год после смерти Томаса Симеона и с тех пор использовал бессчетное количество раз. Тот, кто сделал этот нож, не обладал сверхъестественными способностями, но с годами клинок становился только лучше, острее. Он с легкостью вырежет то, чего хочет эта сучка, подумал Джекоб. И на самом деле ему все равно. Теперь ему без надобности то, что лежит в его ладони. Два яйца в кожаном мешочке — только и всего. Он вонзил острие в собственную плоть и набрал полные легкие воздуха. Роза напевала одну из своих чертовых колыбельных. Он дождался высокой ноты и резанул.

Глава 5

Уилл не пытался сократить путь до Суда — он пошел через деревню. У развилки стояла телефонная будка, и Уилл подумал, что должен проститься с Фрэнни. Ему хотелось сделать это не столько из дружеских побуждений, сколько из удовольствия, которое доставляло хвастовство. Как это здорово — сказать: «Я уезжаю, как и говорил. Уезжаю навсегда».

Он вошел в будку, нащупывая мелочь в кармане, и стал искать номер телефона Каннингхэмов в потрепанном справочнике — пальцы даже сквозь перчатки ощущали ледяной холод. Но номер он все же нашел, набрал его и приготовился говорить чужим голосом, если трубку снимет отец Фрэнни. Но ответила ее мать и ледяным тоном позвала дочь к телефону. Уилл не стал ходить вокруг да около — сначала потребовал, чтобы Фрэнни поклялась, что никому ничего не скажет, а потом сообщил, что уезжает.

— С ними? — спросила она почти шепотом.

Он сказал, что ее это не касается. Он просто уезжает — и все.

— У меня есть кое-что, принадлежащее Стипу, — сказала она.

— Что?

— Тебя это не касается, — ответила она тем же.

— Ну, хорошо. Я уезжаю с ними. — В его воспаленном мозгу не было ни малейшего сомнения на этот счет. — А теперь — что у тебя?

— Только смотри — им ни слова. Я не хочу, чтобы они приходили сюда и искали.

— Никуда они не придут.

Она помедлила несколько секунд.

— Шервуд нашел книгу. Думаю, она принадлежит Стипу.

— И это все? — спросил Уилл.

Книга. Кому нужна какая-то книга? Он решил, что ей хочется оставить у себя что-нибудь на память об этом приключении. Хотя бы пустяк.

— Это не просто книга, — продолжала она. — Это…

Но Уилл уже закончил разговор.

— Мне пора, — сказал он.

— Погоди, Уилл…

— У меня нет времени. Пока, Фрэнни. Привет Шервуду.

И он повесил трубку, очень довольный собой. Вышел из почти сухой будки и направился к Суду Бартоломеуса.

Выпавший снежок подмерз, и на дороге образовалась наледь, на которую падал новый снег, по мере того как метель усиливалась. Красоту пейзажа мог оценить только он — больше здесь никого не было. Обитатели Бернт-Йарли сидели по домам у каминов, скотина загнана в сараи и хлева, куры покормлены и заперты на ночь в клети.

Еще немного — и усиливающаяся метель превратит все вокруг в сплошное снежное пятно, но Уиллу хватило смекалки не сводить глаз с живой изгороди, чтобы не пропустить место, через которое он в прошлый раз вышел в поле. Наконец, найдя лазейку, он пробрался на другую сторону. Здания Суда, конечно, не было видно, но Уилл знал, что, если идти прямо через лужайку, рано или поздно он выйдет на ступени парадного входа. Идти было труднее, чем по дороге, и, несмотря на всю решимость, он начал уставать. Руки и ноги дрожали, и с каждым шагом Уиллом все сильнее овладевало желание сесть на снег и немного передохнуть. Но наконец сквозь метель проступили очертания Суда. Он радостно отряхнул снег с онемевшего лица, чтобы этот огонь в нем — в глазах и на коже — сразу был заметен. И стал подниматься по ступеням. Только добравшись до верхней, он понял, что Джекоб стоит в дверях: его силуэт был отчетливо виден на фоне огня, горевшего в глубине дома. Этот огонь не был похож на слабенькое пламя, которое подкармливал Уилл, — то был настоящий костер. И Уилл ни минуты не сомневался, что питает его живое топливо. Уиллу не было видно — какое, да это его особенно и не волновало. Перед ним был его идол, которого он хотел видеть, перед которым хотел предстать. Не просто предстать — Уилл мечтал, чтобы Джекоб его обнял. Но тот не шевелился. И тогда Уилла охватил страх: что, если он не так все понял, что, если здесь он нужен не больше, чем дома, откуда ушел. Он замер на предпоследней ступеньке в ожидании приговора. Но не услышал ни слова. Он даже не был уверен, что Джекоб видел его прежде.

Наконец этот человек с лицом, почти невидимым в темноте, изрек тихим хриплым голосом:

— Я вышел сюда, даже не зная, кто мне нужен. Теперь знаю.

Уиллу удалось выдавить из себя всего один звук.

— Я?

Джекоб кивнул.

— Я искал тебя, — сказал он и распростер объятия.

Уилл с радостью бросился бы в них, но тело настолько ослабело, что уже не слушалось. Он поднялся на верхнюю ступеньку, но споткнулся. Вытянутые руки двигались слишком медленно и не успели прикрыть голову, которой он ударился о холодный камень. Падая, Уилл слышал крик Джекоба, звуки его шагов по ледяной корке, когда он бросился на помощь.

— Ты жив? — спросил Джекоб.

Уиллу показалось, что он ответил, но уверенности не было. Он почувствовал, как Стип берет его на руки, ощутил теплоту его дыхания на своем замерзшем лице.

«Я дома», — подумал он и потерял сознание.

Глава 6

1

Зимой по четвергам на обед в доме Каннингхэмов подавали сочную тушеную ягнятину, картофельное пюре и морковь, жаренную в масле. Обеду, как и всем другим трапезам, неизменно предшествовала молитва «Пусть поможет нам Господь исполниться благодарности за дары Его». В тот вечер за столом почти не разговаривали, но так случалось нередко: Джордж Каннингхэм истово верил, что всему должно быть свое время и место. Обеденный стол предназначался для обедов, а не для бесед. За обедом состоялся лишь один словесный обмен, заслуживающий этого названия, и случилось это, когда Джордж остановил взгляд на Фрэнни, которая размазывала еду по тарелке. Он резко сказал ей, что нужно есть.

— Я вообще-то не хочу, — ответила Фрэнни.

— Ты что — заболела? — спросил он. — Впрочем, после вчерашнего это неудивительно.

— Джордж, — сказала его жена, бросая сердитые взгляды на Шервуда, который сегодня тоже не отличался аппетитом.

— Нет, вы посмотрите на эту парочку, — сказал Джордж потеплевшим голосом. — Вы похожи на пару утопленных щенков, вот на кого.

Он погладил дочь по руке.

— Ну кто в жизни не ошибается! Вот и ты ошиблась, но, что касается меня и твоей матери, мы обо всем уже забыли. Если только вы усвоили урок. А теперь давайте-ка есть. И улыбнитесь папочке.

Фрэнни попыталась.

— И это все, на что ты способна? — фыркнул отец. — Ну ничего, выспишься — и придешь в себя. Домашнее задание у тебя большое?

— Не очень.

— Давай-ка иди и делай его. А мама с Шервудом займутся посудой.

Благодарная за то, что ее отпустили из-за стола, Фрэнни поднялась к себе, честно собираясь подготовиться к уроку истории, но лежавшая перед ней книга была такой же нечитаемой, как дневник Джекоба, и гораздо менее интересной. Наконец она бросила читать биографию Анны Болейн и с виноватым видом вытащила дневник из тайника, чтобы еще раз попытаться его расшифровать. Но не успела она открыть книгу, как услышала телефонный звонок, и мать, коротко поговорив по телефону, вызвала ее на лестничную площадку. Фрэнни засунула дневник под учебники, чтобы не оставлять на виду, и вышла за дверь.

— Это отец Уилла, — сказала мать.

— Чего он хочет? — спросила Фрэнни, прекрасно понимая, чего он может хотеть.

— Уилл исчез. Ты, случайно, не знаешь, куда он мог отправиться?

Фрэнни дала себе немного времени, чтобы обдумать ситуацию. В эту минуту она услышала, как порыв ветра швырнул снегом в окно на лестничной площадке, и подумала об Уилле, который идет сейчас по этому жуткому холоду. Она, конечно, знала, куда он пошел, но обещала молчать и сдержит слово.

— Не знаю.

— Он разве не сказал, когда звонил? — спросила мать.

— Нет, — не колеблясь ответила Фрэнни.

Это известие было тут же передано отцу Уилла, а Фрэнни вернулась в свою комнату. Но сосредоточиться уже не могла — ни на уроках, ни на чем-то другом. Мысли снова и снова возвращались к Уиллу, который сделал ее соучастницей своего побега. Если с ним что-то случится, то отчасти в этом будет виновата и она, по крайней мере, будет так чувствовать, а это одно и то же. Искушение рассказать то немногое, что ей было известно, и снять бремя со своих плеч было непреодолимым. Но слово есть слово. Уилл принял решение — он хотел бежать куда-нибудь подальше отсюда. И разве какая-то ее часть не завидовала той легкости, с которой он это сделал? У нее такой легкости, пока жив Шервуд, не будет. Когда родители состарятся или умрут, за ним кто-то должен будет присматривать, и — как Фрэнни ему и пообещала — этим кем-то будет она.

Фрэнни подошла к окну и на затуманенном стекле тыльной стороной ладони расчистила немного места. Под уличным фонарем видно было, как идет снег, похожий на хлопья белого огня, раздуваемого ветром, который гудит в проводах и громыхает по карнизам. Она целый месяц назад слышала, как отец говорил, что фермеры из «Большого ковша» предупреждают: зима будет суровая. Сегодняшний вечер — первое доказательство, что прогноз верен. Не лучшее время для побега, но его уже можно считать свершившимся. Уилл где-то среди этой метели. Он сделал выбор. Она могла только надеяться, что последствия не будут роковыми.

2

Шервуд лежал без сна на тесной кровати в своей узкой комнате рядом с комнатой Фрэнни. Уснуть ему мешала вовсе не снежная буря, а воспоминания о Розе Макги, от которых все, что он знал и видел раньше, делилось на черное и белое. Несколько раз этой ночью ему казалось, что она здесь, с ним, в этой комнате, настолько ярким было в его памяти пережитое. Он отчетливо видел ее — сиськи, лоснящиеся от его слюны. И хотя в конце она напугала его, подняв юбки, именно это мгновение он снова и снова прокручивал в уме, каждый раз надеясь продолжить ее движение на несколько секунд, чтобы юбки поднялись до пупка и он увидел то, что она хотела показать. У него возникло несколько представлений о том, что там могло быть: этакий неровный рот, волосяной кустик (может быть, зеленоватый, как травка), простая круглая дырочка. Но в любой форме оно было влажным — в этом не было сомнений, и иногда ему казалось, что он видит, как капельки влаги скатываются по внутренней стороне ее бедер.

Он, конечно, никогда никому не сможет рассказать об этих воспоминаниях. А вернувшись в школу, не сможет похвастаться перед одноклассниками тем, что у него случилось с Розой, и уж конечно не посмеет поведать об этом кому-нибудь из взрослых. Люди и без того считают, что он не такой, как все. Когда он ходил по магазинам с матерью, они пялились на него, делая вид, что заняты чем-то другим, и вполголоса говорили о нем. Но он слышал. Они говорили, что он не такой, как все, что у него с головой непорядок, что он крест для своих родителей и что, слава богу, его мать христианка. Он все это слышал. А потому воспоминания о Розе придется скрывать от всех, чтобы никто о них не узнал, иначе пойдут новые слухи, снова при виде его люди начнут покачивать головами.

Он не возражал. Напротив, ему даже нравилась мысль запереть Розу в своей голове, там, где только он сможет смотреть на нее. Кто знает, может, со временем он найдет способ поговорить с ней, убедит поднять юбку повыше, еще повыше, чтобы разглядеть тайное местечко.

А тем временем он терся животом и бедрами о тяжелое одеяло, изо всех сил прижимая руки ко рту, словно его ладони были ее грудью и он снова лизал ее. И хотя он все последнее время провел в рыданиях, слезы были забыты в свете этих трепетных воспоминаний, а в паху он ощущал необычный жар.

«Роза, — бормотал он в ладонь. — Роза, Роза, Роза…»

Глава 7

Когда Уилл открыл глаза, огонь, который прежде пылал, превратился в маленькие язычки пламени. Но Джекоб положил гостя поближе к ним — туда, где теплее, где затухающий огонек мог отогреть его продрогшие кости. Уилл сел и понял, что укутан в пальто Джекоба, а под пальто на нем ничего нет.

— Это был смелый поступок, — сказал кто-то по другую сторону огня.

Уилл прищурился, чтобы разглядеть говорившего. Конечно, это был Джекоб. Он сидел, прислонившись к стене, и смотрел на него сквозь пламя. Уиллу показалось, что Джекоб слегка не в себе, словно из сочувствия к слабости Уилла. Но если Уилл из-за болезни быстро уставал, то Стип от своего недуга светился: бледная блестящая кожа, слипшиеся пряди на мощных мышцах шеи. Грубая серая рубаха расстегнута до пупа, а на груди поросль темных волос, которые по складкам живота доходят до пояса. Когда он улыбался, как теперь, глаза и зубы сверкали, словно сделанные из одного и того же вечного материала.

— Ты болен, но все же сумел найти дорогу в этой метели. Это говорит о мужестве.

— Я не болен, — возразил Уилл. — Ну, то есть… был болен немного, но теперь все прошло…

— Выглядишь прекрасно.

— И чувствую себя тоже. Я готов отправляться в любой момент, когда скажете.

— Куда отправляться?

— Куда скажете, — ответил Уилл. — Мне все равно. Я не боюсь холода.

— Ну разве это холод? Это не те зимы, что довелось выносить нам с этой сучкой.

Джекоб бросил взгляд в сторону зала заседаний, и Уиллу показалось, что сквозь дымок он заметил презрительное выражение, мелькнувшее на лице Джекоба. Мгновение спустя прежний взгляд снова устремился на Уилла, но в нем появилось какое-то напряжение.

— Я вот думаю, может, ты послан мне Богом или кем-то еще, чтобы стать моим спутником? Понимаешь, с этого дня я больше не буду путешествовать с миссис Макги. Мы с ней решили расстаться.

— И вы… долго с ней путешествовали?

Джекоб, теперь сидевший на корточках, подался вперед и, взяв палку, стал перемешивать угли в костре. Там еще оставалось несгоревшее топливо, и оно занялось.

— Так долго, что и вспоминать не хочется, — сказал он.

— А почему теперь вы расстаетесь?

В свете мигавшего пламени (то, что в нем сгорало, при жизни успело набрать жиру) Уилл увидел гримасу на лице Джекоба.

— Потому что я ее ненавижу, — ответил он. — А она ненавидит меня. Если бы я был попроворнее, то убил бы ее сегодня. А после этого мы с тобой разожгли бы костер, верно я говорю? Могли бы обогреть половину Йоркшира.

— И вы бы в самом деле убили ее?

Джекоб поднес к свету левую руку. Она была покрыта чем-то липким, похожим на кровь, но смешанным с хлопьями серебряной краски.

— Это моя кровь. Пролилась потому, что я не сумел пролить кровь Розы. — Он перешел на шепот. — Да. Я бы ее убил. Но потом жалел бы об этом. Мы с ней как-то связаны. Как именно — я никогда не понимал. Если бы я причинил ей зло…

— То причинили бы зло самому себе? — отважился вставить Уилл.

— Ты это понимаешь? — несколько озадаченно выговорил Джекоб и добавил спокойнее: — Господи, что же я нашел?

— У меня был брат, — ответил Уилл, пытаясь объясниться. — Когда он умер, я был счастлив. Нет, не то чтобы счастлив. Это звучит ужасно…

— Ты был счастлив — так и говори, — сказал Джекоб.

— Да, был, — продолжал Уилл. — Я радовался тому, что он умер. Но после его смерти я стал другим. В некотором роде то же самое и у вас с миссис Макги? Если бы она умерла, вы бы стали другим. И может быть, совсем не тем, кем вам бы хотелось.

— Этого я тоже не знаю, — тихо ответил Джекоб. — Сколько лет было твоему брату?

— Пятнадцать с половиной.

— И ты его не любил?

Уилл отрицательно покачал головой.

— Ну, это достаточно просто.

— А у вас есть братья? — спросил Уилл, и теперь уже Джекоб покачал головой. — А сестры?

— Нет, — сказал он. — А если и были, что вполне возможно, то я их не помню.

— Иметь братьев и сестер и не помнить?

— Иметь детство. Иметь родителей. Родиться. И ничего этого не помнить.

— Я тоже не помню, как родился.

— Нет-нет, ты помнишь. Там, глубоко-глубоко, — он постучал себя по груди, — есть воспоминания. Если бы только знать, как их найти.

— Может, они и у вас есть, — предположил Уилл.

— Я смотрел, — ответил Джекоб. — Заглядывал настолько глубоко, насколько хватало духу. Иногда мне кажется, что я их чувствую. Момент озарения — а потом все проходит.

— Что такое озарение? — спросил Уилл.

Джекоб улыбнулся, радуясь возможности побыть учителем.

— Это малая толика благодати. Мгновение, когда ты без всякой видимой причины вдруг начинаешь понимать все или чувствуешь, что можешь понять.

— Думаю, со мной такого никогда не случалось.

— Может, и случалось, только ты не запомнил. Такие моменты трудно удержать в памяти. А если они остаются, иногда это хуже, чем если бы ты совсем о них забыл.

— Почему?

— Потому что они издеваются над тобой. Напоминают, что есть вещи, стоящие того, чтобы их слышать, чтобы их видеть.

— Расскажите мне о каком-нибудь, — сказал Уилл. — О каком-нибудь из этих озарений.

Джекоб усмехнулся.

— Это приказ?

— Я не хотел…

— Не говори, что не хотел, когда на самом деле хотел, — сказал Джекоб.

— Хорошо, хотел, — согласился Уилл, начиная видеть систему в том, о чем просил Джекоб. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне об одном из озарений.

Джекоб снова переворошил угли в костре и откинулся к стенке.

— Помнишь, я тебе сказал, что мне приходилось видеть зимы и посуровее этой?

— Да, — кивнул Уилл.

— Так вот. Одна была хуже всех. Зима тысяча семьсот тридцать девятого. Мы с миссис Макги были в России…

— Тысяча семьсот тридцать девятого?

— Никаких вопросов, — сказал Джекоб. — Или больше я не скажу ни слова. Такого холода я в жизни не испытывал. Птицы замерзали в полете и камнем падали на землю. Люди умирали миллионами, и мертвецы лежали штабелями непохороненные, потому что землю невозможно было копать. Ты не можешь себе представить… Впрочем, не исключено, что можешь. — Он улыбнулся Уиллу какой-то странной улыбкой. — Можешь это вообразить?

Уилл кивнул.

— Пока могу.

— Хорошо. Так вот. Я был в Санкт-Петербурге, притащил с собой миссис Макги. Насколько мне помнится, она не хотела, но там был один ученый доктор по фамилии Хруслов, который выдвинул теорию, что этот смертельный холод является началом ледникового периода, что акр за акром он будет поглощать землю, уничтожая душу за душой, один вид животных за другим… — Джекоб, не переставая говорить, сжал окровавленную руку в кулак, так что побелели костяшки пальцев. — Пока на ней не останется ничего живого.

Он разжал, пальцы и сдул серебристую пыль засохшей крови с ладони в затухающий костер.

— Естественно, мне нужно было услышать, что он скажет. К сожалению, ко времени моего приезда он уже умер.

— От холода?

— От холода, — ответил Джекоб, не возразив против вопроса, несмотря на свою угрозу. — Я бы сразу покинул город, но миссис Макги пожелала остаться. Императрица Анна недавно казнила несколько человек, которых народ любил, и теперь приказала соорудить ледяной дворец, чтобы развлечь недовольных подданных. Так вот, если миссис Макги что и нравится, так это всякие искусные поделки. Цветы из шелка, фрукты из воска, кошки из фарфора. И дворец этот должен был превзойти все сооружения из искусственного льда, когда-либо возведенные человеком. Архитектором был человек по фамилии Еропкин. Я был с ним шапочно знаком. Следующим летом императрица казнила его как предателя. Понимаешь, это ведь была не последняя зима на свете, но для него — последняя. Дворец простоял несколько месяцев на берегу реки между Адмиралтейством и Зимним дворцом. Еропкиным восхищались, его хвалили, он был самым знаменитым человеком в Санкт-Петербурге.

— Почему?

— Потому что создал шедевр. Уилл, я думаю, ты никогда не видел ледяной дворец? Не видел. Но принцип ты понимаешь. Из речного льда вырезают блоки, такие прочные, что могут выдержать целую армию, потом их подгоняют и укладывают — так строят и обычные дворцы…

Вот только… в Еропкина той зимой вселился гений. Словно вся его жизнь была вступлением к этому триумфу. Он велел каменщикам брать только лучший, чистейший лед, голубой и белый. По его указке изо льда вырезали деревья для сада вокруг дворца: на ветвях сидели ледяные птицы, а между стволов сновали ледяные волки. У парадных дверей расположились ледяные дельфины, которые словно выпрыгивали из пенящихся вод. А на ступенях играли ледяные собаки. Помню, на пороге небрежно разлеглась сука, вылизывающая щенков. А внутри…

— Что — и внутрь можно было заходить?

— Конечно. Там был бальный зал с люстрами. Зал приемов с огромным камином, в котором горел ледяной огонь. Спальня с колоссальной кроватью под балдахином. И конечно, люди приходили десятками тысяч, чтобы посмотреть на это чудо. На мой взгляд, в темноте дворец смотрелся лучше, чем днем, потому что по вечерам вокруг зажигали тысячи фонарей и костров, а стены были прозрачные, поэтому видны были многочисленные слои этого сооружения…

— Как рентген.

— Именно.

— И вот тогда у вас и был миг… этого…

— Озарения? Нет. Это случилось позднее.

— И что стало с дворцом?

— А ты как думаешь?

— Он растаял.

Джекоб кивнул.

— Я вернулся в Санкт-Петербург поздней весной, так как узнал, что обнаружены записки мудрейшего доктора Хруслова.

Обнаружены-то они и в самом деле были, только вдова их сожгла, приняв за амурные письма доктора к любовнице. В общем, было уже начало мая, и дворец к тому времени исчез.

Я спустился к Неве (покурить или помочиться — не помню зачем), и, когда смотрел на воду, что-то зацепило меня за… я хочу сказать «за душу», если таковая у меня есть… И я подумал обо всех этих чудесах и представил, что и волки, и дельфины, и шпили, и люстры, и птицы, и деревья каким-то образом ждут в воде. Обитают там, только я не могу их увидеть… — Он больше не смотрел на Уилла — уставился огромными глазами в догорающий костер. — Готовые ожить. И я подумал, что если брошусь туда и утону в реке, то на следующий год, когда вода замерзнет и если императрица Анна пожелает построить еще один дворец, буду присутствовать в каждой его части. Джекоб в птице, Джекоб в дереве, Джекоб в волке.

— Но никто из них не будет живым.

Джекоб улыбнулся.

— В этом-то и суть, Уилл. Чтобы не быть живым. Идеальное состояние. Я был там, на берегу, и радость кипела во мне, Уилл, просто… переливалась через край. Я хочу сказать, что в этот момент сам Господь не мог быть счастливее. И это — отвечаю на твой вопрос — было мое русское озарение.

Он умолк в почтительном трепете перед этим воспоминанием. Стало тихо, если не считать потрескивания умирающего костра. Уиллу была на руку эта тишина — ему хотелось обдумать услышанное. История Джекоба вызвала столько образов у него в голове. Ледяные птицы сидят на вырезанных изо льда ветках и кажутся более живыми, чем замерзшие птичьи стайки, упавшие на землю с холодных небес. Люди (недовольные подданные императрицы Анны), пораженные шпилями и огнями и смирившиеся со смертью великих людей. И река следующей весной, река, на берегу которой сидел Джекоб, глядя в бегущие воды и ощущая благодать.

Если бы кто-нибудь спросил его, что все это значит, он не смог бы ответить. Но ему было все равно. Джекоб этими образами заполнил в нем некую пустоту, и Уилл был благодарен за этот дар.

Наконец Джекоб стряхнул с себя воспоминания и разворошил напоследок почти погасший костер.

— Мне нужно, чтобы ты кое-что сделал для меня.

— Что хотите.

— Ты как себя чувствуешь?

— Нормально.

— Можешь встать?

— Конечно.

Уилл в доказательство своих слов встал вместе с пальто. Оно оказалось тяжелее, чем он думал, и, когда он поднялся, соскользнуло с плеч. Уилл не стал утруждаться — поднимать его. Стало почти совсем темно, и Джекоб не мог увидеть его наготу. А если бы и увидел — разве не он раздел Уилла несколько часов назад и уложил поближе к костру? Между ними не было тайн — между Уиллом и Джекобом.

— Я нормально себя чувствую, — заявил Уилл, разминая ноги.

— Возьми…

Джекоб показал на одежду Уилла, которая была разложена на просушку с другой стороны костра.

— Оденься. Нам предстоит нелегкое восхождение.

— А миссис Макги?

— Сегодня она нам не нужна, — сказал Джекоб. — А после того, что мы совершим на холме, и вовсе будет не нужна.

— Почему?

— Потому что я перестану нуждаться в ее обществе. У меня будешь ты.

Глава 8

1

Бернт-Йарли — слишком маленькая деревушка, чтобы в ней был свой полицейский. В нескольких случаях, когда в долине требовалось присутствие полиции, из Скиптона присылали машину. Сегодня вызов поступил около восьми (тринадцатилетний мальчишка исчез из дома), и в половине девятого машина с констеблями Мейнардом и Хемпом подъехала к дому Рабджонсов. Никакой информации им предоставить не могли. Парнишка исчез из своей спальни приблизительно между шестью и семью. Повышенная температура или выписанные лекарства вряд ли могли вызвать у него горячку, и на похищение тоже ничто не указывало, поэтому следовало допустить, что он ушел по собственной воле и в здравом уме. Родители понятия не имели, где он может находиться. Друзей у него почти не было, а те, что были, тоже ничего не знали. Отец, чьи высокомерные манеры отнюдь не расположили к нему полицейских, высказал идею, что мальчишка удрал в Манчестер.

— С какой стати? — поинтересовался Дуг Мейнард, который с первого взгляда почувствовал неприязнь к Рабджонсу.

— В последнее время он был не очень счастлив, — ответил Хьюго. — Мы серьезно поговорили.

— Насколько серьезно?

— Что вы имеете в виду? — хмыкнул Хьюго.

— Я ничего не имею в виду. Я задаю вам вопрос. Позвольте его конкретизировать. Вы его поколотили?

— Господи боже, нет. И позвольте заметить, что подобные инсинуации вызывают у меня негодование…

— Отложим пока ваше негодование, хорошо? — сказал Мейнард. — А когда найдем парнишку, негодуйте сколько вам угодно. Если он бродит где-то неподалеку, нам нужно торопиться: у него не так много времени. Температура продолжает падать…

— Не могли бы вы говорить потише?! — прошипел Хьюго, бросив взгляд в сторону открытой двери. — Моя жена и без того взвинчена.

Мейнард кивнул напарнику.

— Поговори-ка с ней, Фил.

— Она не знает ничего такого, что было бы неизвестно мне, — сказал Хьюго.

— Вы удивитесь, но ребенок может сказать что-то одному из родителей и не сказать другому, — заметил Мейнард. — Фил будет тактичен, я верно говорю, Фил?

— Я буду сама деликатность.

И он вышел из комнаты.

— Значит, вы его не били, — сказал Мейнард, глядя на Хьюго. — Но серьезно поговорили…

— Он вел себя как полный идиот.

— И что же он делал?

— Ничего существенного, — сказал Хьюго, отметая вопрос. — Ушел из дома как-то днем…

— Значит, он и прежде убегал?

— Он не убегал.

— Может, это вам он так сказал.

— Он мне не лжет, — отрезал Хьюго.

— Откуда вы знаете?

— Потому что я его насквозь вижу. — И он смерил Мейнарда усталым взглядом, которым обычно удостаивал учеников-тугодумов.

— И куда же он уходил тогда днем — вы знаете?

Хьюго пожал, плечами.

— Как и обычно — никуда.

— Если вы были так же откровенны со своим сыном, каксейчас со мной, меня не удивляет, что он убежал, — сказал Мейнард. — Куда он уходил?

— Я не нуждаюсь в ваших лекциях о воспитании детей, — вспылил Хьюго. — Мальчишке тринадцать лет. Если он хочет шляться по холмам — это его личное дело. Я не спрашивал у него подробностей. А разозлился только потому, что расстроилась Элеонор.

— Вы думаете, он отправился на холмы?

— У меня создалось такое впечатление.

— Может, он и сегодня отправился туда же?

— Отправиться туда в такой вечер — для этого нужно выжить из ума.

— Ну, если он в отчаянии, то в этом нет ничего удивительного, — заметил Мейнард. — Откровенно говоря, если бы вы были моим отцом, я бы подумывал о самоубийстве.

Хьюго начал было гневную отповедь, но Мейнард уже вышел из комнаты. Фила он нашел на кухне — тот наливал чай.

— Нам предстоят поиски на холмах, Фил. Попробуй-ка выяснить, не помогут ли местные жители, — Он выглянул в окно. — Погодка не улучшается. В каком там состоянии мамочка?

Фил скорчил гримасу.

— Ни в каком, — сказал он. — Она проглотила столько таблеток, что ими можно было усыпить всю эту дурацкую деревню. А когда-то была очень даже ничего.

— Поэтому ты готовишь ей чай, — заметил Дуг, шутливо ткнув его локтем под ребра. — Вот подожди — заложу тебя Кати.

— Возникают вопросы.

— Какие еще?

— Рабджонс, она и этот парнишка. — Фил насыпал в чай ложку сахара. — Не очень счастливое семейство.

— И что ты думаешь?

— Ничего, — сказал Фил, кидая ложку в раковину. — Просто не очень счастливое семейство.

2

Поисковую партию направляли в долину не впервые. Такое случалось раз или два в год: обычно ранней весной или поздней осенью какой-нибудь любитель побродить по холмам запаздывал, и, если были причины для опасений, созывали команду добровольцев — они помогали искать. В холмах в такое время было небезопасно. Неожиданно опускался туман, и тогда становилось невозможно сориентироваться, осыпи и валуны могли оказаться ненадежной опорой. Обычно происшествия такого рода заканчивались благополучно. Но не всегда. Были случаи — хотя и редкие, но все же были, — когда никаких следов пропавшего так и не обнаруживали: человек падал в трещину или провал и исчезал навсегда.

В начале одиннадцатого Фрэнни услышала шум машин на улице и вылезла из кровати, чтобы посмотреть, что происходит. Догадаться было нетрудно. Она увидела группу человек из двенадцати (все они были тепло одеты), сгрудившихся посреди улицы. Хотя они были далеко и вовсю валил снег, некоторых Фрэнни узнала. Мистера Доннели, владельца мясной лавки, трудно было не узнать (такого живота в деревне ни у кого не было; его сынок Невил, с которым Фрэнни училась в школе, унаследовал отцовское телосложение). Еще она узнала мистера Саттона, хозяина паба, его окладистая рыжая борода так же бросалась в глаза, как и живот мистера Доннели. Она поискала взглядом отца, но не нашла. В августе, играя в футбол, отец сломал ногу, которая все еще побаливала, поэтому он и решил (или его убедила мама) остаться дома, предположила Фрэнни.

Толпа внизу стала разделяться: четыре группы по три человека и одна из двух. Фрэнни смотрела, как они направились к машинам, громко переговариваясь. Посреди улицы образовалась пробка: некоторые машины развернулись, другие ехали бок о бок — водители напоследок обменивались мнениями насчет поиска. Наконец улица опустела, звук моторов становился все тише, пока не смолк совсем, — поисковые группы отправились по оговоренным маршрутам.

Фрэнни стояла у окна, глядя, как снег заметает следы шин. Ей вдруг стало нехорошо. А если что-нибудь случится с одним из тех, кто сейчас отправился на поиски, каково ей будет — ведь она, глядя, как они уезжают в метель, знала, где нужно искать Уилла.

— Ты придурок, Уилл Рабджонс, — сказала Фрэнни, коснувшись губами ледяного стекла. — Если я когда-нибудь увижу тебя еще раз, мало тебе не покажется.

Пустая угроза, конечно, но Фрэнни стало немного легче, когда она начала вымещать злость на Уилле, ведь это из-за него она попала в безвыходную ситуацию. Он ее просто бросил, а это еще хуже. Она могла держать слово и молчать, но то, что он убежал в большой мир и оставил ее здесь, хотя она так старалась, так унижалась, чтобы с ним подружиться, — этого она ему не простит.

Фрэнни уже улеглась в кровать, когда снизу донесся голос отца. Значит, он дома. Это ее немного утешило. Она не разобрала, что он сказал, но знакомый медленный темп его речи рассеял тревогу, убаюкивая, — Фрэнни стала гнать прочь дурные мысли и вскоре уснула.

Глава 9

1

Восхождение не было трудным для Уилла, потому что рядом шел Джекоб. Если перед ними оказывался слишком крутой склон, Джекобу достаточно было слегка коснуться сзади шеи Уилла — часть силы Джекоба через кончики его пальцев переходила к Уиллу, и он шагал в ногу с Джекобом. Иногда после такого прикосновения Уиллу казалось, что он и не идет вовсе, а без всяких усилий скользит по снегу и камням.

Ветер был слишком сильный — говорить невозможно, но он несколько раз чувствовал, как разум Джекоба касается его сознания. Когда это происходило, мысли Уилла устремлялись туда, куда их направляли: вверх по склону, где время от времени мелькал пункт их назначения; вниз, в долину, которую они покинули, — иногда там, если порывы ветра стихали, становилась видна жалкая деревенька. Уилла ничуть не удивляла такая близость, соприкосновение разума с разумом. Стип не похож на других людей — Уилл понял это с самого начала. «Живя или умирая, мы все равно питаем огонь». Такой урок не каждый может преподать. Он объединил усилия с этим необыкновенным человеком, чьи тайны станут постепенно раскрываться перед ним, по мере того как они будут узнавать друг друга в грядущие годы. И не будет границ этому познанию. Последняя мысль в его голове была яснее других, и он был уверен, что Стип уже прочел ее. Уилл будет делать все, что скажет этот человек. Вот так будут обстоять дела между ними с настоящего момента. Уилл был готов и на гораздо большее ради того, кто дал ему столько, сколько не давала любая другая живая душа.

2

Роза сидела в здании Суда в темноте и прислушивалась. У нее всегда был острый слух, и нередко это ей досаждало. Случалось (это могло продолжаться днями, даже неделями), она нарочно напивалась, чтобы впасть в состояние легкой прострации (обычно в дело шел джин, но годилось и виски), чтобы приглушить звуки, которые донимали ее со всех сторон. Это не всегда помогало. Хуже того, несколько раз оборачивалось против нее и не ослабляло звуки мира, а только лишало способности контролировать мысли. То были жуткие, болезненные времена. Она бесилась, грозилась сделать с собой что-нибудь (например, проколоть барабанные перепонки или выдавить глаза), если Джекоб не трахнет ее, чтобы утешить. Обычно это помогало. Придется в будущем быть осторожнее с выпивкой, подумала она, по крайней мере до того времени, пока она не найдет кого-нибудь, кто будет совокупляться с ней вместо Стипа. Жаль, что этот мальчонка такой маленький, а то она могла бы поиграть с ним какое-то время. Она, конечно, довольно быстро его уморила бы. Когда от случая к случаю она ложилась в постель с кем-то еще, кроме Стипа, то всегда испытывала разочарование. Какими бы мужественными и страстными они ни казались, никто не обладал и малой долей непреходящей силы Джекоба. Черт побери, ей будет его не хватать. Он был ей больше чем муж, больше чем любовник, он возбуждал ее до умопомрачения, предлагая самые разные способы соития, которые она никогда не осмелилась бы допустить — а уж тем более получить от них наслаждение — с кем-то другим, будь то человек или животное.

Животное. Кстати, интересная мысль. Может быть, стоит поискать трахаря за пределами ее вида. Она подумывала об этом и прежде. Жеребцу по имени Таллис здорово повезло. Но она в этом деле не позволила себе, так сказать, полностью отпустить поводья. Тогда ей показалось, что это довольно неловкий способ обслуживать себя, не говоря уже об антисанитарии. Но теперь, когда Джекоба нет, ей придется расширить приемлемый круг. Может быть, хватит терпения найти в диком мире животное, равное ей по страсти.

А пока она прислушивалась: к снегу, который падал на крышу Суда и ступени, на траву, дорогу, дома, холмы; к лаю собак; к мычанию коров в сарае; к бормотанию телевизора; к крику детей; к глупостям, которые бормочет во сне кто-то старый и бесстрастный (она не могла разобрать, мужчина или женщина, потому что возраст стирал различия).

Потом она услышала кого-то поближе. Шаги по обледенелой дороге; дыхание, срывающееся с растресканных губ. Нет, это было дыхание не одного человека — двух, оба мужчины. Еще секунда — и один из них заговорил.

— А что насчет Суда?

Она решила, что голос принадлежит толстому.

— Наверно, стоит взглянуть, — без особого энтузиазма отозвался другой. — Если у парнишки есть хоть немного здравого смысла, он должен искать тепло.

— Если б у него было хоть немного здравого смысла, этот идиот вообще не убежал бы из дома.

Они сейчас придут сюда, подумала миссис Макги, поднимаясь с судейского кресла. Они ищут парнишку — сострадательные мужчины, ах, как она любит сострадательных мужчин! — и думают, что найдут его здесь.

Роза откинула назад волосы и пощипала щеки, чтобы вызвать румянец — минимум, который был в пределах ее возможностей. Потом она стала расстегивать на себе платье, чтобы привлечь внимание, когда они войдут. Может, ей и не придется становиться раком для совокуплений в сараях, может быть, пара мужчин сможет заменить одного ушедшего, по крайней мере, на сегодняшнюю ночь.

3

Когда Уилл и Джекоб увидели вершину холма, метель уже стихала, уходя на юго-запад. Сквозь редеющий снег Уилл разглядел деревья наверху. Листьев на них, конечно, не осталось (те, что не опали осенью, сорвал ветер), но они росли так тесно и в таком количестве, что могли укрывать друг друга, пока были маленькие, а потом подросли и стали рощицей.

Теперь, когда ветер поутих, Уилл громко задал вопрос:

— Мы сюда идем?

— Сюда, — ответил Джекоб, не глядя на него.

— Зачем?

— Затем, что нам предстоит работа.

— Какая? — спросил Уилл.

На вершину набегали облака, и Уилл, задав свой вопрос, увидел за деревьями клочок темного, усыпанного звездами неба. Словно кто-то распахнул дверь. Вид был такой красоты, что Уилл почти поверил, что это дело рук Джекоба. Но скорее всего (и это показалось еще чудеснее в некотором смысле), они просто добрались сюда именно в этот прекрасный момент. Они с Джекобом путники, осененные свыше.

— Понимаешь, в этих деревьях живет птица, — продолжал Джекоб. — Вообще-то даже две. И я хочу, чтобы ты убил их для меня, — сказал он почти ровным тоном, словно речь шла о пустяке. — У меня есть нож, и я хочу, чтобы ты сделал эту работу.

Он внимательно посмотрел на Уилла.

— Ты парень городской, а потому с птицами, вероятно, не так опытен, как с мотыльками и им подобными.

— Да, не так… — сознался Уилл, надеясь, что сказал это без тени сомнения или недовольства. — Но я уверен, что это не трудно.

— Насколько я понимаю, ты ешь птичье мясо.

Конечно, он ел птичье мясо. Ему нравились жареная курица и индейка на Рождество. Он даже пирог с голубятиной пробовал — его приготовила Адель, сказав, что это вовсе не те грязные голуби, которые знакомы Уиллу по Манчестеру.

— Я его люблю, — сказал он.

Убить птицу казалось тем легче, что он представил куриный окорочок, приготовленный на жаровне.

— А как я узнаю, каких птиц нужно…

— Не бойся, произнеси это слово.

— …убить.

— Я их тебе покажу, можешь не беспокоиться. Это, как ты сказал, не трудно.

Разве он так говорил? Теперь надо доказать, что это не хвастовство.

— Смотри, будь с ним поосторожнее, — сказал Джекоб, передавая Уиллу нож. — Он очень острый.

Уилл бережно взял оружие. Ему показалось — или в самом деле с клинка в его костный мозг передалась какая-то энергия? Он был почти уверен. Вообще-то это очень тонкая энергия, но, когда пальцы обхватили рукоять, Уиллу показалось, что он знает этот нож как друга, словно они давно знакомы.

— Хорошо, — сказал Джекоб, видя, как Уилл бесстрашно принял оружие. — Судя по всему, ты настроен серьезно.

Уилл ухмыльнулся. Он и в самом деле был серьезно настроен совершить то, на что способен этот нож.

Они уже достигли границы рощи, а поскольку тучи рассеялись, свет звезд озарил каждую отягощенную снегом ветку, каждый прутик. Уилл испытывал какой-то затаенный страх, дурное предчувствие в связи с тем, что ему предстояло сделать (нет, он сомневался не в своей способности убить — он не знал, хватит ли ему сноровки), но старался не показать этого Джекобу. Он шел между деревьев, на шаг опережая своего спутника, и вдруг ощутил такую полную тишину, что даже затаил дыхание, чтобы ее не нарушить.

Джекоб шел сзади.

— Не спеши. Насладись мгновением.

Но рука Уилла с ножом испытывала какое-то странное нетерпение. Она не желала задержек. Она хотела приступить к делу немедленно.

— Где они? — прошептал Уилл.

Джекоб положил руку на шею Уилла пониже затылка.

— Смотри, — прошептал он.

Перед глазами Уилла ничего не изменилось, но стоило Джекобу сказать «смотри», как Уилл увидел — с неожиданной ясностью его взгляд проник сквозь решетку ветвей и переплетение кустов, сквозь сверкающий снег и подсвеченный звездами воздух до самого сердца этого места, вернее, до того, что казалось сердцем в эту минуту, — он увидел двух птиц, приютившихся в развилке между веткой и стволом.

У них были большие и яркие глаза (Уилл видел, как они моргают, хотя их разделяли десять ярдов). Птицы сидели, наклонив головы.

— Они видят меня, — выдохнул Уилл.

— И ты тоже смотри на них.

— Я смотрю.

— Обездвижь их взглядом.

— Я обездвиживаю.

— А теперь кончай дело. Ступай.

Джекоб легонько подтолкнул его, и Уилл так же легко пошел, словно призрак среди декораций. Он ни на секунду не отрывал взгляда от птиц. Это были незамысловатые существа. Два пучка неровных коричневых перьев с полоской матовой голубизны на крыльях.

«Ничем не примечательные, как мотыльки, которых он убивал в Суде», — подумал Уилл.

Он шел не спеша, несмотря на нетерпение в руке, чувствуя себя так, будто он по туннелю скользит к цели, кроме которой ничего больше не видит. Если бы птицы сейчас взлетели, то все равно не смогли бы спастись, в этом он был уверен. Они были в туннеле прямо перед ним, обездвиженные волей охотника. Они могут трепыхаться, клевать его, но, что бы ни делали, он заберет их жизни.

Уилл был, наверно, шагах в трех от дерева (поднимал руку, чтобы полоснуть по птичьим шеям), когда одна из птиц вдруг вспорхнула. Его державшая нож рука удивила его. Она взлетела вверх, мелькнув перед его лицом, и, прежде чем глаза успели найти птицу, нож уже пронзил ее. И хотя, строго говоря, сделал это не он, но гордость за содеянное Уилл испытывал.

«Взгляните на меня, — подумал он, зная, что Джекоб за ним наблюдает. — Разве это было сделано не ловко? Разве не красиво?»

Теперь поднималась вторая птица, пока первая билась, как тряпичная кукла на палке. У него не было времени сбросить первую жертву с лезвия. Он позволил левой руке сделать то, что несколько секунд назад сделала правая: она взметнулась вверх, как пятипалая молния, и ударила птицу уже в воздухе. Птица, перевернувшись несколько раз, упала у ног Уилла животом вверх. Его удар сломал ей шею. Несколько мгновений она слабо била крыльями, обдавая себя пометом. А потом умерла.

Уилл посмотрел на своего друга. За то время, которое понадобилось, чтобы убить вторую птицу, умерла и первая. Ее кровь, стекавшая по клинку, обжигала ему руку.

«И нисколько не трудно», — подумал он.

Несколько секунд назад птицы моргали, наклоняли головы, их сердца бились. Теперь они мертвы. Обе. Одна — пронзенная ножом, другая — со сломанной шеей. Совсем не трудно.

— То, что ты сейчас совершил, необратимо, — сказал Джекоб, подходя сзади и кладя руки на плечи Уилла. — Подумай об этом.

Его прикосновение уже не было легким.

— В этом мире не бывает воскресения. Они ушли. Навсегда.

— Я знаю.

— Нет, не знаешь, — сказал. Джекоб.

Его слова были так же тяжелы, как и руки.

— Пока еще не знаешь. Ты видишь их перед собой мертвыми, но, чтобы понять, что это означает, нужно время. — Он снял левую руку с плеча Уилла и протянул вперед. — Отдай мне мой нож. Если он тебе, конечно, больше не нужен.

Уилл стащил птицу с клинка, кровь попала и на пальцы другой руки, и бросил тельце под ноги своему другу. Вытер лезвие о рукав куртки (сделав это, как ему показалось, впечатляюще небрежным жестом) и вручил нож Джекобу с такой же осторожностью, с какой брал его.

— Что, если бы я тебе сообщил, — тихим, почти скорбным голосом сказал Джекоб, — что два эти существа у твоих ног, которых ты так умело отправил в мир иной, были последние в своем роде?

— Последние птицы?

— Нет, — снисходительно ответил Джекоб. — Не так амбициозно. Просто последние из этого вида.

— А они были последние?

— Предположим. Что бы ты почувствовал?

— Не знаю, — честно ответил Уилл. — Ведь они всего лишь птицы.

— Вот оно как, — проворчал Джекоб. — Нет, подумай-ка еще.

Уилл повиновался. И как это уже несколько раз случалось в присутствии Стипа, его мозг стал не похож на себя, заполнился мыслями, на которые не отваживался никогда прежде. Он посмотрел на свои виновные руки — на них, казалось, билась кровь, словно в ней все еще оставалось воспоминание о пульсе птиц. Глядя на руки, он обдумывал то, что сейчас сказал Джекоб.

Предположим, что они были последние, самые последние, и совершенное им деяние необратимо. В этом мире не бывает воскресений. Ни сегодня и никогда. Предположим, что они были последние, синие с коричневым. Последние, которые прыгали по-особому, пели по-особому, устраивали брачные игры по-особому, и совокуплялись, и производили на свет Божий новых птиц, которые прыгали, пели и устраивали брачные игры по-особому.

— Ну… — пробормотал он, начиная понимать. — Я… немного изменил мир?

Он повернулся и посмотрел на Джекоба.

— В этом дело? Вот что я сделал! Я изменил мир.

— Возможно… — отозвался Джекоб.

На его лице появилась едва заметная удовлетворенная улыбка: его ученик неплохо соображает.

— Будь эти птицы последними, было бы больше, чем немного.

— А они не были? — спросил Уилл. — Я имею в виду — последними?

— А ты хотел бы, чтоб были?

Уилл так этого хотел, что не мог выразить словами. Он только кивнул в ответ.

— Может быть, как-нибудь в другой раз, — сказал Джекоб. — Не сегодня. Извини, что разочаровываю тебя, но эти…

Он посмотрел на птичьи тела в траве.

— …эти так же распространены, как мотыльки.

Уилл чувствовал себя так, будто ему сделали подарок, а потом выяснилось, что это всего лишь пустая коробочка.

— Я знаю, что ты испытываешь, Уилл. Что чувствуешь теперь. Твои руки говорят тебе, что ты сделал нечто замечательное, но ты оглядываешься, и вроде бы ничего не изменилось в мире. Верно я говорю?

— Да, — сказал Уилл.

Ему вдруг захотелось смыть бесполезную кровь со своих рук. Такие умные, такие быстрые — они заслуживают лучшего. Крови чего-то редкого, чего-то такого, чей уход будет иметь ощутимые последствия. Он наклонился и, выдрав пук травы, стал, оттирать ладони.

— И что мы теперь будем делать? — спросил он, продолжая тереть руки. — Я не хочу здесь оставаться. Я хочу…

Но он не закончил, потому что по воздуху прошла рябь, словно сама земля издала легкий вздох. Он оставил в покое руки и медленно поднялся, выронив траву.

— Что это было? — прошептал Уилл.

— Это ты сделал, не я, — ответил Джекоб.

Такого тона у Джекоба Уилл еще не слышал, и это его вовсе не вдохновило.

— Что я сделал? — сказал Уилл, оглядываясь в поисках объяснения.

Но вокруг не было видно ничего нового — все как прежде. Только деревья, и снег, и звезды.

— Я этого не хочу, — бормотал Джекоб. — Ты меня слышишь? Я этого не хочу.

Вся основательность исчезла из его голоса. И уверенность тоже.

Уилл оглянулся и увидел его ошеломленное лицо.

— Не хотите чего? — спросил он.

Джекоб обратил раздраженный взгляд на Уилла.

— В тебе больше силы, чем ты думаешь, мальчик. Гораздо больше.

— Но я ничего не делал, — возразил Уилл.

— Ты проводник?

— Кто?

— Черт побери, как же я раньше это не увидел? Как же я не увидел?

Он стал отступать от Уилла, и тут воздух сотрясся снова, причем гораздо сильнее.

— Господи милостивый. Я не хочу этого.

Боль в его голосе вызвала у Уилла панику. Он вовсе не это хотел услышать от своего идола. Он сделал все, что ему сказали.

Убил птиц, очистил и вернул нож. Даже изобразил мужественность на лице, хотя и испытывал разочарование. Так почему его избавитель бежит от него, как от бешеной собаки?

— Пожалуйста, — сказал он Стипу. — Я не хотел этого. Я не знаю, что такое сделал, но прошу прощения…

Джекоб продолжал отступать.

— Дело не в тебе. В нас. Я не хочу, чтобы твои глаза смотрели туда, где был я. По крайней мере, на него. На Томаса.

Он снова начал заговариваться, и Уилл (уверенный, что его спаситель сейчас обратится в бегство, и не менее уверенный, что, когда Джекоб исчезнет, между ними все будет кончено) протянул руку и схватил Джекоба за рукав. Тот вскрикнул и попытался вырваться, но при этом рука Уилла, искавшая что-то более надежное, чем материя, уцепилась за пальцы Джекоба. Уилл и раньше чувствовал, что, прикасаясь к нему, становится сильнее: он легко поднялся по склону холма, потому что Джекоб дотрагивался до него. Но история с ножом его как-то изменила. Он перестал быть пассивным получателем силы. Его окровавленные пальцы обрели собственные таланты, и он не мог их контролировать. Он услышал, как Джекоб снова вскрикнул. Или это был его собственный голос? Нет, голоса их обоих. Два рыдания, словно исторгаемые одной глоткой.

Опасения Джекоба были оправданны. Та самая рябь, что прошла по воздуху и отвлекла Уилла от очищения рук, усилилась в сотни раз и теперь поглотила мир, в котором они находились. Небо и земля сотряслись и в одно мгновение изменили свою конфигурацию, погрузив каждого из них в ужас. Уилл рыдал от незнания того, что происходит, Джекоб — от знания.

Глава 10

1

Потом, когда доброго мясника Доннели уже не было в живых, Джеффри Солс, который был вместе с ним в здании Суда, рассказывал выхолощенную версию того, что произошло с ними внутри. Делал он это, чтобы защитить, во-первых, доброе имя покойного, который в течение семнадцати лет был его собутыльником и партнером по дартсу, и, во-вторых, вдову Доннели — слишком жестоко увеличивать ее скорбь, говоря правду. А правда была такова. Они поднялись по ступенькам Суда, думая, что, может быть, станут героями этой ночи. Внутри кто-то был — они это сразу поняли, и, скорее всего, этот кто-то и был беглец. Кто еще мог там оказаться? Доннели шел на шаг-другой впереди Солса, а потому в зал заседаний вошел первым. Солс услышал, как он ошарашенно пробормотал что-то, и, выйдя из-за спины Доннели, увидел не пропавшего мальчишку, а женщину, стоявшую посреди зала. Неподалеку на полу горели две или три толстые свечки, и в их мерцающем свете он увидел, что женщина полураздета. Ее груди, отливавшие матовым блеском от выступившего на них пота, были обнажены, и юбку она задрала настолько, что ее рука свободно бродила между ног, а по лицу гуляла улыбка наслаждения. Хотя у нее было упругое тело (груди торчали, как у восемнадцатилетней девушки), черты лица свидетельствовали о жизненном опыте. Нет, лицо ее не обрюзгло, его не бороздили морщины. У нее была идеальная кожа. Но в губах и глазах сквозило знание жизни, и этому как-то не соответствовали безупречные щеки и лоб. Стоило Солсу поглядеть на эту женщину, как он понял, что она себе на уме. Ему все это очень не понравилось.

А вот Доннели совсем наоборот. Перед отъездом он пропустил пару рюмок бренди, и они развязали ему язык.

— Ишь, какая красотка, — сказал, он со знанием дела. — А тебе не холодно?

Женщина ответила именно так, как ему хотелось.

— Я смотрю, у тебя хватает жирка, — сказала она, чем вызвала у мясника смешок. — Почему бы тебе не подойти и не согреть меня?

— Дел… — предостерегающе сказал Солс, хватая друга за руку. — Мы здесь не для глупостей. Мы ищем мальчишку.

— Бедняжка Уилл, — сказала женщина. — Вот уж потерянная овечка.

— Вы знаете, где он? — спросил Джеффри.

— Может, знаю, а может, нет, — ответила женщина.

Она не отрывала глаз от Доннели, руки продолжали игру под юбкой.

— А здесь его нет?

— Может, да, а может, нет.

От этого ответа Солсу стало совсем не по себе. Это что означало — что она держит здесь мальчишку как пленника? Спаси его Господь, если так. В ее глазах светилось безумие, как и в ее манерах шлюхи. Хотя он был сильно привязан к Делберту, но теперь не мог не осуждать его. Разве женщина в своем уме стала бы таким вот образом приглашать его прикоснуться к ней: платье задрано так высоко, что аж срам виден, и ее пальцы погружаются туда по вторую костяшку.

— Я бы на твоем месте, Делберт, держался от нее подальше, — посоветовал Солс.

— Да она всего лишь хочет немного позабавиться, — ответил Дел, направляясь к женщине.

— Парнишка где-то здесь, — сказал Солс.

— Ну, так иди, поищи его, — с отсутствующим видом сказал Доннели, уже протягивая пальцы, похожие на сардельки, чтобы пощупать груди женщины. — А я тут пока буду ее отвлекать.

— Если хотите, я приму вас обоих, — предложила женщина.

Но тут Делберту изменило чувство товарищества.

— Иди-иди, Джеффри, — сказал он слепо угрожающим голосом. — Я с ней и сам разберусь. Спасибо.

Джеффри лишь раз в жизни поссорился с Делбертом (естественно, по поводу спорной партии в дартс), и ничем хорошим для него это не кончилось. Мясник мог похвастаться не столько мускулами, сколько массой, тогда как Джеффри был в весе петуха и через полминуты оказался на земле. Поскольку физически он был не в силах отодрать Дела от предмета его вожделений, у него не оставалось иного выбора, как только делать то, что сказал мясник, — отправиться на поиски мальчишки. Он торопился, чтобы не слишком долго отсутствовать в зале заседаний. С фонариком в руке он тщательно обшарил все коридоры и комнаты, выкрикивая имя мальчика, словно звал потерявшуюся собаку.

— Уилл! Где ты?! Отзовись! Все будет хорошо! Уилл!

В одной из комнат он набрел на то, что, видимо, было вещами этой шлюхи: два или три мешка, несколько потрепанных предметов одежды и всякие непонятные штучки, видимо, эротического назначения. (У него не было времени рассмотреть их внимательно. Но много месяцев спустя, когда боль той ночи отступила, перед его виноватым взором стал возникать этот хлам, который завладел его мыслями. Он пытался представить, в каких целях можно было использовать стержни с наконечниками, похожие на булаву, и шелковые веревки.) В другой комнате его взгляду предстало еще более гнетущее зрелище. Перевернутая мебель, пепел на полу, обуглившиеся обломки. Вот только мальчишку он так и не нашел — все остальные помещения (их было несколько) оказались пусты. Он с трудом мог представить себе план здания — еще и потому, что его не отпускала тревога. Он мог потеряться в этом лабиринте комнат и коридоров, если бы не услышал крики Делберта, а может, и рыдания — да, это были рыдания — и не пошел на звуки по коридору, через комнату, где был пожар, через этот нечестивый будуар и наконец оказался в зале.

Теперь мы подходим к той части повествования, которую он, конечно, утаил, предпочитая солгать, чем опорочить друга. Делберт не лежал безвольной массой на полу и не молил о пощаде, как рассказывал позднее Солс. Да, он лежал на спине, его брюки и исподнее были где-то в районе ботинок, голова и руки закинуты назад. Но в его крике не было никаких призывов, кроме разве что обращенных к женщине (которая оседлала его и руками мяла его жирный пятнистый живот) и требующих, чтобы она скакала быстрее, еще быстрее.

— Господи Иисусе, Дел… — сказал Солс, пришедший в ужас от этого зрелища.

Маленькие глазки Делберта на потном лице горели от наслаждения.

— Уходи, — сказал он.

— Нет-нет… — Переводя дыхание, женщина поманила пальцем Джеффри и показала на свои груди. — Я могу принять его сюда.

Доннели даже в горячке помнил о первенстве.

— Иди к черту, Джеффри! — Он повернул голову, чтобы лучше видеть соперника. — Я ее первый нашел.

— Думаю, тебе пора заткнуться! — резко сказала женщина, и только тут Джеффри заметил, что шея Дела чем-то обхвачена.

Судя по тому, что он увидел, это был всего лишь шнурок с несколькими нанизанными на него бусинами. Только он шевелился, как змейка, и ее хвост стал подергиваться между розовых грудей Дела, когда змейка сжалась, сильнее сдавив его шею. Дел захрипел, потянулся к горлу, пытаясь схватить шнурок. Его и без того красное лицо стало багровым.

— Ну, иди сюда, — сказала женщина, обращаясь к Джеффри.

Он отрицательно покачал головой. Если прежде у него и было желание прикоснуться к этому существу, то от испуга оно испарилось.

— Второй раз я повторять не буду, — сказала она и, посмотрев на Делберта, пробормотала: — Что, хочешь еще потуже?

С его губ сорвался только жалобный булькающий звук, но змейка-шнурок, казалось, восприняла это как согласие и усилила хватку.

— Прекратите! — крикнул Солс. — Вы же его убиваете!

Она уставилась на него, лицо ее было прекрасно и так же бесстрастно, поэтому он повторил — на тот случай, если эта сучка, распалившись, не соображает, что делает. Но она соображала. Теперь он понял это, увидев на ее лице наслаждение, оттого что несчастный Делберт дергал ногами и бился под ней. Он должен ее остановить. И как можно скорее — иначе Дел умрет.

— Чего вы хотите? — спросил он, приближаясь.

— Поцелуй меня, — ответила она, и ее глаза превратились в щелочки на лице, которое почему-то стало проще, чем несколько мгновений назад, словно какой-то невидимый скульптор вылепил его заново на глазах у Солса.

Он бы предпочел поцеловать тещу, чем влажную дыру на лице этой шлюхи, но жизнь Дела висела на волоске. Еще немного — и ему конец. Собрав все свое мужество, он прижал губы к ее бесстыдному рту, но она ухватила его за волосы (уж сколько их там оставалось) и оттянула назад голову.

— Не здесь! — Ее дыхание было таким сладким, таким ароматным, что он на миг забыл о своих страхах. — Там! Там!

Она прижала его лицо к своей груди, но, когда он нагнулся, чтобы выполнить ее требование, дергающиеся руки Делберта ухватились за его правый ботинок и стали тянуть. Он сделал шаг назад, чтобы не упасть, смутно осознавая, что все это больше похоже на фарс, чем на трагедию. Выброшенной вперед рукой он оцарапал нежную кожу женщины, пытаясь удержаться на ногах. Бесполезно. Он рухнул на задницу, и дыхание у него перехватило.

Джеффри поднял голову и увидел, что женщина слезает с Делберта, прижав руку к груди.

— Посмотри, что ты сделал, — сказала она, показывая отметины в том месте, где прошлись его ногти.

Он ответил, что это вышло случайно.

— Смотри! — повторила она, наступая. — Ты меня пометил!

У нее за спиной, словно громадный ребенок, издавал булькающие звуки Делберт. Сил у него почти не осталось, и руки уже не мельтешили, ноги не дергались. Еще один шнурок скользнул к паху Дела, и Джеффри увидел, как он обвился вокруг основания члена, отчего тот встал торчком, толстый и твердый (и это сейчас, когда жизни в Деле осталось всего ничего).

— Он умирает, — сказал Джеффри женщине.

Она бросила взгляд на лежавшее на полу тело.

— Ну да, умирает. — И она снова посмотрела на Джеффри. — Но ведь он получил то, что хотел. Так что теперь нужно ответить на другой вопрос: а чего хочешь ты?

Он не хотел лгать. Не собирался говорить, что вожделеет ее. В этом случае он кончит так же, как Дел. И потому он сказал правду:

— Я хочу жить. Хочу вернуться домой к жене и детям и делать вид, что ничего этого не было.

— Ты не сможешь, — ответила она.

— Смогу! Клянусь, что смогу!

— И ты не будешь мстить мне за то, что я убила твоего друга?

— Вы его не убьете, — сказал Джеффри, думая, что переговоры имеют некоторый успех.

Она получила свое. Нагнала страху на них обоих, унизила его, превратила в дрожащую тварь, а Делберта — в живой фаллоимитатор. Что ей еще надо?

— Если вы нас отпустите, мы будем молчать как рыбы. Клянусь. Никому ни слова.

— Думаю, уже слишком поздно, — ответила женщина.

Она стояла между ног Джеффри. Солс чувствовал себя совершенно беспомощным.

— Позвольте мне хотя бы помочь Делберту, — умоляющим голосом сказал он. — Он не причинил вам зла. Он хороший семьянин и…

— Этот мир кишит семьянинами, — презрительно сказала она.

— Да бога ради, пожалейте его, он не причинил вам никакого вреда.

— О господи, — раздраженно сказала она. — Ну, помоги ему, если тебе так хочется.

Джеффри настороженно посмотрел на нее, с трудом поднимаясь на ноги и ожидая удара или пинка. Но ничего такого не последовало. Она разрешила ему подойти к Делберту, лицо которого побагровело еще сильнее, на губах пенилась слюна вперемешку с кровью, глаза закатились под подрагивающие веки. Но он еще дышал, правда, едва-едва. Его грудь вздымалась, пытаясь втянуть воздух через пережатую трахею. Боясь, что Дел уже сдался, Солс засунул пальцы под шнурок и потянул. Дел испустил слабый хриплый вздох, но он был последним.

— Наконец-то, — сказала женщина.

Джеффри подумал, что она имеет в виду смерть Дела, но, взглянув на пах мертвеца, понял свою ошибку. Умирая, Дел эякулировал фонтаном, будто слон.

— Господи Иисусе, — сказал Джеффри, чувствуя, как тошнота подступает к горлу.

Женщина подошла ближе, чтобы насладиться зрелищем.

— Ты мог бы попытаться сделать искусственное дыхание, — сказала она. — Его еще можно спасти.

Джеффри посмотрел на лицо Дела, на губы в пене, на закатившиеся глаза. Может быть, и был шанс запустить его сердце (и может быть, будь он другом получше, то сделал бы это), но ничто в этом мире не могло заставить его в этот миг приложить губы к губам Делберта Доннели.

— Нет? — спросила женщина.

— Нет, — ответил Джеффри.

— Значит, ты позволяешь ему умереть. Тебе противно прикоснуться губами к его губам, и потому теперь он мертв.

Она повернулась спиной к Солсу и пошла прочь. Джеффри знал, что это не прощение — экзекуция продолжается.

— О Святая Мария, о Богоматерь, — вполголоса стал молиться Джеффри. — Помоги мне в этот трудный час…

— Тебе сейчас не нужна девственница, — сказала женщина. — Тебе нужен кто-то другой, у кого побольше опыта. Кто-то, знающий, что для тебя сейчас лучше всего.

Джеффри не обернулся. Он был уверен, что она каким-то образом околдовала Дела, и, если он посмотрит ей в глаза, она точно так же проникнет и в его голову. Нужно попытаться выйти отсюда, не поглядев на нее. И еще нужно не забывать об этих треклятых шнурках. Тот, что удушил Дела, уже соскользнул с его шеи. Джеффри не хотел смотреть на пах Дела, не хотел знать, что произошло с другим шнурком, но ему казалось, что, сделав свое дело, этот шнурочек уже отдыхает где-то. Он знал, что у него остался единственный шанс на спасение. Если он не проявит сноровки или потеряет ориентацию и не найдет выход, ему конец. Она сейчас может сколько угодно делать вид, что занята своими делами, но позволить ему уйти она не может — после всего того, чему он тут был свидетелем.

— Ты знаешь историю этого места? — спросила она.

Радуясь, что ее можно отвлечь разговором, он ответил: нет, не знает.

— Дом построил человек, который обостренно чувствовал несправедливость.

— Вот как?

— Мы его знали — я и мистер Стип. Это было много лет назад. Да что там — мы с ним были в близких отношениях какое-то время.

— Счастливчик, — сказал Джеффри, надеясь ей польстить.

Хотя он и мало что знал о здании Суда, но был уверен — его построили не меньше века назад. Эта женщина никоим образом не могла знать строителя.

— Я не очень хорошо помню его, — фантазировала она. — Вот только нос запомнился. Такого громадного носа я ни у кого больше не видела. Настоящий колосс. И он божился, что именно благодаря своему носу и проникся жалостью к животным…

Пока она болтала, Джеффри тайком повел глазами направо и налево, чтобы сориентироваться. Хотя он и не видел двери, которая вела к свободе, но предполагал, что она вне поля его зрения, за левым плечом. А женщина тем временем продолжала щебетать:

— Они гораздо чувствительнее к запахам, чем мы. Но мистер Бартоломеус заявлял, что благодаря своему носу воспринимает запахи скорее как животное, чем как человек. Амброзия, мирра, яд. Он классифицировал запахи, и у него имелось название для каждого. Гнилостный, мускусный, бальзамический. Другие я забыла. Вообще-то я и его забыла — ничего не помню, кроме носа. Странно, как иногда запоминаются люди. — Она помедлила. — А тебя как зовут?

— Джеффри Солс.

Это ее шаги он слышит у себя за спиной? Нужно сматываться отсюда, иначе она с ним разделается. Он поглядывал на пол — нет ли где этих ее убийственных четок.

— Без второго имени? — спросила она.

— Нет, есть и второе.

Ничего движущегося он не заметил, но это вовсе не означало, что они не лежат где-то рядом, в тени.

— Александр.

— Это гораздо красивее, чем Джеффри, — сказала она; голос ее теперь звучал ближе.

Он бросил взгляд на мертвое лицо Дела, чтобы подстегнуть себя этим веским аргументом, встал и повернулся к двери. Его догадка оказалась верной. Дверь была там, прямо перед ним. Краем глаза он увидел и шлюху, почувствовал, как ее глаза обжигают. Он не дал им возможности его заворожить. Испустив крик, которому он научился на сборах в ополчении (этот крик должен был сопровождать штыковую атаку, а в данном случае имело место отступление, но какая, в сущности, разница, черт побери?!), он бросился к двери. Его чувства были обострены как никогда с самого детства, организм, переполненный адреналином, воспринимал малейшие нюансы. Он услышал завывание взлетевших четок, а бросив взгляд через плечо, увидел их в воздухе — они летели к нему, словно молния в бусинах. Он метнулся вправо, одновременно делая нырок, и увидел, как четки пролетели мимо и ударились о дверь. Там они поизвивались минуту-другую, но этого ему хватило, чтобы схватиться за ручку и распахнуть дверь. Собственные силы поразили его. Дверь была тяжела, но, заскрипев петлями, распахнулась, ударившись о стену.

— Александр, — позвала женщина вкрадчивым голосом. — Вернись. Ты меня слышишь, Александр?

Он несся по коридору, и сладкоголосый зов его не трогал. И он знал почему. Только мать, которую он ненавидел всеми фибрами души, называла его так. Эта женщина могла призывать жертву голосом сирены, но, если она навешивала на него ненавистное «Александр», он оставался в безопасности.

Джеффри выскочил из здания, спрыгнул со ступенек в снег, бросился к живой изгороди, ни разу не обернувшись. Он нырнул в заросли, выбежал на дорогу. Легкие у него горели, сердце бешено колотилось, и его охватило такое ощущение счастья, что он едва ли не радовался тому, что вкушает его в одиночестве. Позднее, рассказывая об этом, он тихим, скорбным голосом говорил о том, как потерял друга. А тогда он кричал, и смеялся, и чувствовал себя (ах, какая извращенность была во всем этом!) тем более в радостном настроении, что он не только перехитрил эту шлюху, но еще и видел гибель Дела — доказательство того, какой смертельной опасности подвергался он сам.

Гикая и спотыкаясь, он вернулся в машину, припаркованную ярдах в пятидесяти, и, не обращая внимания на то, что дорога обледенела (теперь он мог ничего не бояться — он был неуязвим), понесся с сумасшедшей скоростью назад в деревню, чтобы поднять тревогу.

2

А Роза в здании Суда чувствовала себя глубоко несчастной. Она была вполне довольна до прихода Александра и его тяжеловесного приятеля, сидела себе, вспоминала места получше и дни поприятнее. Но теперь воспоминания оборвались, и нужно быстро принять решение.

Скоро к дверям Суда заявится толпа. Она знала, что Александр постарается. Они будут исполнены праведного гнева и наверняка, если она не скроется, попытаются сотворить с ней что-нибудь непотребное. Ей не в первый раз приходилось быть гонимой и преследуемой. Один неприятный инцидент произошел в Марокко всего год назад, когда жена одного из ее случайных ухажеров повела против нее малый джихад, что сильно развеселило Джекоба. Ее муж, как и этот тип, лежавший сейчас у ее ног, умер in flagrante delicto,^[25] но — в отличие от Доннели — ушел в мир иной с широкой улыбкой на лице. Эта-то улыбка и привела в бешенство его жену: она не видела и намека на подобное за всю свою жизнь и от этого загорелась местью. А потом в Милане — ах, как она любит Милан! — была сцена и того хуже. Она задержалась там на несколько недель, пока Джекоб ездил на юг, и затесалась в компанию трансвеститов, которые занимались своим небезопасным ремеслом в районе парка Семпионе. Ей всегда нравились искусственные штуки, и эти красотки, которые, на мужской взгляд, были этакими самодельными женщинами (местные называли их viados, что значит «фавн»), очаровали ее. Она чувствовала странную общность с ними и, возможно, даже осталась бы в городе, если б один из сутенеров по имени Генри Кампанелла, страдавший время от времени приступами садизма, не вызвал ее гнев. Узнав, что он с изощренной жестокостью избил одну из их компании, Роза не выдержала. Такое случалось редко, но если случалось, то неизменно заканчивалось кровью. И кровью обильной. Она удавила этого негодяя, засунув ему в горло то, что считалось его мужским достоинством, и выставила тело на всеобщее обозрение на Виале Чертоза. Его брат, тоже сутенер, собрал небольшую армию из уголовников и наверняка убил бы ее, если б она не бежала на Сицилию под крылышко Стипа. И все же Роза часто вспоминала своих сестер из Милана, как они сидели, болтая об операциях и силиконе, как щипались, миловались и обжимались, изображая женственность. А вспоминая о них, она вздыхала.

Хватит воспоминаний, сказала она себе. Пора сматываться, пока за ней не пришли собаки — как дву-, так четвероногие. Она взяла свечу в свою маленькую гардеробную и упаковалавещи, то и дело напрягая слух. Она слышала вдали голоса на повышенных тонах и решила, что Александр сейчас в деревне, рассказывает небылицы, как это обычно делают мужчины.

Спешно закончив сборы, Роза попрощалась с телом Делберта Доннели и, позвав свои четки, простилась с этим местом. Она намеревалась двинуться на северо-восток по долине, чтобы как можно дальше уйти от деревни и этих идиотов. Но стоило ей ступить на снег, как ее мысли обратились к Джекобу. Отчасти она была готова оставить его в неведении относительно того, к чему привели ее игры. Но в глубине души знала, что обязана его предупредить, хотя бы из сентиментальных побуждений. Они провели вместе столько десятилетий, споря, страдая, в своей странной манере отдавая себя друг другу. Хотя его недавняя слабость ее разочаровала, она не могла его бросить, не исполнив последний долг.

Повернувшись к холмам, которые проявились после отступления метели, она быстро нашла его. Для этого ей не требовались органы чувств: в них обоих было по компасу для того, чтобы находить друг друга. Ей нужно было только отпустить стрелку и дать ей успокоиться — там его и следовало искать. Волоча мешки, она стала подниматься по склону в сторону Джекоба, оставляя след, по которому пустится погоня — в этом она не сомневалась.

«Ну и пусть, — думала она. — Придут — значит, придут. И если придется пролить кровь, то я в прекрасном расположении духа».

Глава 11

Весна наступила внезапно. Дыхание земли пришло и ушло, а уходя, прихватило с собой зиму. Деревья чудесным образом оделись листвой и расцвели, замерзшая земля покрылась стеблями летней травы, колокольчиков, лесной ветреницы, мрачного чертополоха; повсюду плясали солнечные лучи. В ветвях устраивали брачные игры и гнездились птицы, из сгустившейся чащи появилась рыжая лиса, смерившая Уилла бесстрашным взглядом, а потом, сверкнув усами и шерстью, засеменила по своим лисьим делам.

— Джекоб! — произнес пронзительный голос слева от Уилла. — Никак не думал, что увижу тебя так скоро.

Уилл повернулся на голос и в нескольких ярдах увидел человека — тот стоял, прислонившись к высокому ясеню. Дерево выглядело лучше, чем человек: заляпанная рубашка, грубые штаны и дешевые сандалии казались жалкими на фоне блестящих листьев. В остальном у дерева и человека оказалось много общего. Оба стройные и хорошо сложенные. У мужчины, однако, было кое-что, чем не могло похвастаться дерево: глаза такой безукоризненной голубизны, что казалось, в них отражается небо.

— Должен сказать тебе, мой друг, — проговорил человек, глядя не на Джекоба, а на Уилла, — если ты все еще надеешься убедить меня отправиться с тобой, то это пустые мечты.

Уилл посмотрел на Джекоба, рассчитывая получить какое-нибудь объяснение, но Джекоба не было.

— Вчера я сказал тебе правду. У меня ничего не осталось, чтобы дать Рукенау. И все эти истории про Домус Мунди меня не соблазнят…

Отшатнувшись от дерева, человек приблизился, и тут Уилл понял, что, хотя незнакомец на несколько лет старше его и довольно высокого роста, их глаза на одном уровне, а это означало, что сам он каким-то образом стал выше на полтора фута.

— Я не хочу знать мир с этой стороны, Джекоб, — говорил человек. — Я хочу видеть его собственными глазами.

«Джекоб? — подумал Уилл. — Он смотрит мне в глаза и называет меня Джекобом. А это означает, что я нахожусь в теле Джекоба. Я смотрю на мир его глазами!»

Эта мысль не напугала его, напротив. Он слегка потянулся и почувствовал, как мышцы Джекоба обволакивают его, делают тяжелым и сильным. Он втянул носом воздух и ощутил запах собственного пота. Поднял руку и потрогал шелковистые кудряшки своей бороды. Это было необыкновенное чувство. И хотя он был здесь хозяином, но чувствовал, что овладели им, словно, находясь в Стипе, он впустил Стипа в себя.

В его чреслах и голове зрели желания, каких он не знал раньше. Он хотел уйти, оказаться подальше от этого меланхоличного юнца, испытать под этим небом свою заимствованную плоть, пуститься бегом так, чтобы легкие работали, как мехи, потянуться так, чтобы хрустнули суставы. Прогуляться обнаженным в этом великолепном теле. Да! Разве это не здорово? Есть в нем, мочиться из него, гладить его длинные конечности.

Но он не был здесь хозяином — хозяйничала тут память. У него оставалось достаточно свободы: он мог почесать в паху, поскрести бороду. Но не мог отказаться от дела, которое привело Стипа в это место. Он мог всего лишь следить за позолоченными глазами Джекоба и слушать то, что говорилось в этот солнечный день. Ему показалось, что он устроил эту встречу против воли Стипа. «Я не хочу этого», — говорил Джекоб, повторял снова и снова, но вот она состоялась, и теперь имеет собственную инерцию, и Уилл не собирается сопротивляться, потому что боится лишиться этой радости — находиться внутри Джекоба, плоть во плоти.

— Иногда, Томас, — говорил Джекоб, — ты смотришь на меня так, словно я сам дьявол.

Другой покачал головой, сальные волосы упали на лоб. Он откинул их назад рукой с длинными пальцами, испачканными чем-то синим и красным.

— Если бы ты был дьяволом, то не принадлежал бы теперь Рукенау, — сказал он. — Ты бы не позволил ему отправить тебя на поиски и возвращение беглых художников. И если б ты пришел за мной, я не смог бы тебе противиться. А я могу, Джекоб. Это трудно, но я могу.

Он поднял руку над головой и, притянув к себе цветущую ветку, вдохнул ее аромат.

— Прошлой ночью, после твоего ухода, мне приснился сон. Мне снилось, что я на небесах, выше самых высоких облаков, что я смотрю вниз на землю, а рядом со мной кто-то есть, шепчет на ухо. Тихий голос, не мужской и не женский.

— И что же он говорил?

— Что во всей Вселенной есть только одна планета, такая совершенная, такая голубая и яркая, как эта. Такая изобильная. И что эта слава и есть сама суть Бога.

— Бог — это заблуждение, Том. Вот что он такое.

— Нет, послушай меня! Ты слишком много времени провел с Рукенау. Все, что окружает нас сейчас, это не какой-то трюк, с помощью которого Бог обманывает нас.

Томас отпустил ветку, и она вернулась на место, роняя лепестки на его голову и плечи. Он этого не заметил — слишком был поглощен рассказом о своем сне.

— Бог знает о мире через нас, Джекоб. Нашими голосами он восхищается этим миром. Нашими руками оказывает ему услуги. А по ночам Он смотрит нашими глазами в бесконечность и дает звездам имена, чтобы со временем мы могли к ним отправиться. — Он уронил голову. — Вот что мне снилось.

— Расскажи это Рукенау. Он любит находить смысл в снах.

— Но тут нечего искать, — ответил Томас, усмехаясь и глядя в землю. — Это-то и есть самое гениальное, неужели ты не понимаешь?

Он снова посмотрел на Уилла, небо в его глазах было безупречно голубым.

— Бедный Рукенау. Он так долго повторяет свои проповеди, что любит их больше, чем истинные Святые Дары.

— А скажи мне, что они такое?

— Вот это, — сказал Томас, снимая лепесток со своего плеча. — У меня здесь святая святых, Ковчег Завета, Чаша Грааля, сама Великая тайна — вот здесь, у меня в руке. Посмотри!

Он протянул лепесток на кончике пальца.

— Если бы я мог изобразить это совершенство…

Он смотрел на лепесток словно загипнотизированный.

— …переложить его на лист бумаги, чтоб стала видна его истинная слава, и тогда все картины в капелле в Риме, все иллюстрации во всех Часословах, все рисунки, которые я делал для этих треклятых заклинаний Рукенау, станут… — он помедлил в поисках слова, — ненужными.

Он сдул с пальца лепесток — прежде чем начать падать, тот приподнялся в воздухе.

— Но я не могу создать такую картину. Я работаю в поте лица, но меня подстерегают неудачи. Господи. Иногда, Джекоб, я жалею, что природа наделила меня пальцами.

— Ну, если тебе не к чему приложить свои пальцы, одолжи их мне, — сказал Джекоб. — Позволь мне ими воспользоваться, чтобы писать картины, и вполовину не дотягивающие до твоих, и тогда я буду счастливейшим из всех существ в мироздании.

Томас усмехнулся, смерив Джекоба ироническим взглядом.

— Ты говоришь такие необычные вещи.

— Я говорю необычные вещи? — удивился Джекоб. — Тебе стоит послушать, что говоришь ты. Сегодня или в любой другой день.

Он рассмеялся, и следом рассмеялся Томас, его поражение на миг было забыто.

— Возвращайся со мной на остров, — предложил Джекоб, осторожно приближаясь к Томасу, словно боясь его спугнуть. — Я сделаю так, чтобы Рукенау не превратил тебя в рабочую лошадку.

— Суть не в этом.

— Я знаю, он всегда хочет, чтобы было так, как надо ему, знаю, как он к тебе придирается. Я этого не допущу, Том. Клянусь.

— С каких пор ты обрел такую власть?

— С тех самых пор, как сказал ему, что мы с Розой уйдем и бросим его, если он не позволит нам немного поразвлечься. «Ты не осмелишься бросить меня, — сказал он. — Я знаю твой характер — не осмелишься. А если все-таки это сделаешь, то никогда не узнаешь, кто ты и зачем пришел в этот мир».

— И что ты ответил на это?

— О, ты будешь мной гордиться. Я сказал: «Верно, я не знаю, кто меня создал. Но я был сотворен, и сотворен любовью. И этого знания достаточно, чтобы жить в радости».

— Господи, жаль, меня там не было и я не видел его лица.

— Он вовсе не был счастлив, — хмыкнул Джекоб. — И что он мог сказать? Так ведь оно и есть.

— И так красиво сказано. Тебе надо было стать поэтом.

— Нет, я хочу рисовать, как ты. Хочу, чтобы мы работали бок о бок и чтобы ты научил меня видеть круговорот вещей так, как ты. Остров прекрасен, и живут там всего несколько рыбаков, да и те слишком робки, чтобы нам возражать. Мы можем жить как в раю — ты, я и Роза.

— Дай мне подумать, — сказал Томас.

— Еще один аргумент.

— Подожди пока.

— Нет, выслушай меня. Я знаю, ты не веришь в гностические штуки Рукенау, и, откровенно говоря, они и меня часто сбивали с толку, но Домус Мунди — это не иллюзия. Это величественно, Томас. Ты поразишься, когда поселишься там и почувствуешь, как он поселился в тебе. Рукенау говорит, это видение мира изнутри…

— И сколько опия он заставил тебя проглотить, прежде чем тебе предстало это видение?

— Нисколько. Клянусь. Я бы не стал, тебе лгать, Том. Если бы я думал, что это очередной приступ психического расстройства, то сказал бы тебе: оставайся здесь и рисуй лепестки. Но это не расстройство. Это нечто божественное, и нам позволяется его видеть, только если наши сердца достаточно крепки. Господи, Том, ты только представь себе, какие лепестки смог бы нарисовать, если б сначала увидел их в зародыше. Или на побеге. Или в том соке, благодаря которому на ветке появляется почка.

— Это то, что тебе показывает Домус Мунди?

— Откровенно говоря, я не отважился заходить слишком глубоко. Но — да, Рукенау так и сказал. И если б мы были вместе, то смогли бы пойти глубоко внутрь. Могли бы увидеть зародыш зародыша. Клянусь тебе.

Томас тряхнул головой.

— Не знаю, то ли мне впадать в эйфорию, то ли бояться, — сказал он. — Если все, что ты говоришь, правда, то Рукенау имеет доступ к Богу.

— Думаю, что имеет, — вполголоса сказал Джекоб, разглядывая Томаса, который больше не мог на него смотреть. — Я не буду сейчас выжимать из тебя ответ. Но к полудню завтрашнего дня я должен знать: да или нет. Я и так пробыл здесь дольше, чем хотел.

— К завтрашнему дню я приму решение.

— И не впадай в меланхолию, Том, — сказал Джекоб. — Я же хотел тебя вдохновить.

— Может, я еще не готов для этого откровения.

— Готов, — возразил Джекоб. — Ты определенно готов к этому больше меня. Возможно, больше, чем Рукенау. Он принес в мир нечто, чего не понимает. Думаю, ты мог бы помочь ему. Ну, давай на сегодня закончим. Обещай, что не напьешься и не начнешь распускать сопли, думая обо всем этом. Я начинаю бояться за тебя, когда ты впадаешь в одно из этих своих гнусных настроений.

— Обещаю, — ответил Томас. — Я буду весел, думая о тебе, обо мне и о Розе, о том, как мы целые дни напролет разгуливаем голые.

— Хорошо, — сказал Джекоб, подаваясь вперед, чтобы прикоснуться к небритой щеке Томаса. — Завтра ты проснешься и сам себе не сможешь ответить, почему так долго ждал.

Сказав это, он повернулся к Томасу спиной и пошел прочь. Если это конец воспоминания, подумал Уилл, то трудно понять, почему Джекоб так разволновался, когда перед ним замаячила перспектива мысленно вернуться в те времена. Но прошлое еще не было распутано до конца. Сделав третий шаг, Уилл почувствовал, что мир опять делает вздох и солнечный свет внезапно мутнеет. Он поднял голову, посмотрел сквозь цветущие ветки. Еще мгновение — и небо, только что поражавшее голубизной, заволокло тучами, порыв ветра ударил ему в лицо дождевыми каплями.

— Томас? — сказал он и, развернувшись, посмотрел туда, где только что стоял художник.

Но теперь там никого не было.

«Это уже завтра, — подумал Уилл. — Он пришел за ответом».

— Томас? — снова позвал Джекоб. — Где ты?

В его хриплом голосе была тревога, а желудок свело, словно он заранее знал: что-то пошло не так.

Чаща перед ним сотряслась, появилась рыжая лиса, сегодня она была даже рыжее, чем днем раньше. Она на ходу облизывалась, длинный серый язык заворачивался вокруг морды. Потом она потрусила прочь.

Джекоб не последовал за ней взглядом — он уставился на кусты диких роз и орешника, откуда появилось животное.

— О господи, — пробормотал чей-то голос. — Отвернись. Ты меня слышишь?

Уилл слышал, но его глаза продолжали вглядываться в чащу. За кустарником что-то лежало на земле, но пока он не видел — что.

— Отвернись, черт тебя побери! — разъярился Стип. — Ты меня слышишь, парень?

«Так это он мне, — подумал Уилл. — Парень, с которым он говорит, это я».

— Быстро! — сказал Стип. — Время еще есть!

Его ярость перешла в мольбу.

— Нам не надо это видеть. Брось это, парень. Брось.

Может быть, эта мольба должна была его отвлечь, скрыть попытку завладеть ситуацией, потому что в следующий момент голова Уилла заполнилась шорохами, и пейзаж перед ним мелькнул, а потом исчез.

В следующее мгновение он снова оказался в зимнем лесу. Он стучал зубами, ощущал во рту солоноватый вкус крови из прокушенной губы. Джекоб по-прежнему стоял перед ним, из его глаз текли слезы.

— Хватит… — сказал он.

Но отвлечь его — намеренно или случайно — удалось только на несколько мгновений. После этого мир снова сотрясся, и Уилл вернулся в дрожащее тело Джекоба, стоявшего под дождем.

Последнее сопротивление, казалось, было сломлено. Хотя его взгляд во время их краткого расставания избегал цветущих веток, Уиллу достаточно было призвать его назад к розовому кусту, и он покорно вернулся. Раздался последний, слабый звук, который, может быть, и был словом протеста. Если так оно и есть, то Уилл не уловил его, да и в любом случае не стал бы откликаться. Теперь он был хозяином этого тела: глаз, ног и всего, что между ними. Он мог поступать со всем этим как ему заблагорассудится, а сейчас он не хотел ни бежать, ни есть, ни мочиться — он хотел видеть. Уилл велел ногам Стипа двигаться, они понесли его вперед, и наконец он увидел то, что скрывалось за кустом.

Конечно, это был художник Томас. Кто же еще? Он лежал лицом кверху в мокрой траве, вокруг разбросаны сандалии, брюки, заляпанная рубашка. Тело превратилось в палитру с набором красок. Те места, что в течение многих лет подвергались воздействию солнца (лицо и шея, руки и ноги), загорели до цвета красноватой сиены. Закрытые части тела, то есть все остальные, были болезненно белыми. То тут, то там на его груди с проступавшими ребрами, пониже живота и в подмышках виднелась жидкая поросль. Но на нем были краски и куда более скандальные. Яркое, алое пятно в паху — где лиса пообедала его членом и яичками. И лужицы того же яркого цвета в блюдечках глазниц, откуда птицы выклевали его всевидящие глаза. А в боку — лоскут синеватого жира, обнаженного зубами или клювом существа, пожелавшего полакомиться печенью и легкими, и жир этот отливал такой желтизной, что ему мог позавидовать лютик.

— Ну, теперь ты доволен? — пробормотал Джекоб.

Уилл не отважился спросить, к кому обращен этот вопрос — к тому, кто завладел телом Джекоба, или к лежащему перед ними трупу. Он снова против воли Джекоба заставил его увидеть это жуткое зрелище и теперь стыдился своего поступка. К тому же тошнота подступала к горлу. Но не при виде тела. Оно не особенно его беспокоило; оно было не ужаснее, чем туша, висящая в лавке мясника. Его побуждала отвернуться мысль о том, что, возможно, так выглядел и Натаниэль, чуть лучше или хуже. Уилл всегда представлял себе, что Натаниэль и в смерти был совершенен, что его раны были залечены добрыми руками, чтобы мать могла запомнить его безупречным. Теперь он знал, что это не так. Натаниэля отбросило в витрину обувного магазина. Скрыть такие глубокие раны невозможно. Неудивительно, что Элеонор проплакала несколько месяцев и заперлась у себя. Неудивительно, что она стала есть таблетки, а не яичницу с хлебом. Он не понимал, какие душевные страдания выпали на ее долю, когда она сидела рядом с его постелью, а он умирал. Но теперь он понял. А когда понял, щеки запунцовели от стыда: каким же он был жестоким.

С него довольно. Пора сделать то, чего давно хотел Стип, — отвернуться. Но теперь они поменялись ролями, и Стип это знал.

— Хочешь рассмотреть получше? — услышал Уилл его голос, и в следующий момент Стип присел на корточки рядом с телом Томаса и стал разглядывать его раны.

Теперь передернуло Уилла, его любопытство было более чем удовлетворено. Но Джекоб не отпускал его.

— Посмотри на него, — бормотал Стип, обводя взглядом искалеченный пах Томаса. — Лисичка им потрапезничала?

В голосе Стипа слышалась нотка фальшивой шутливости. Он ощущал это так же глубоко, как и Уилл, а может, еще сильнее.

— Так ему и надо. Нужно было получать удовольствие от своего члена, пока еще он мог размахивать им направо и налево. Бедный, глупый Томас. Роза не раз пыталась его соблазнить, но он был стойкий как кремень. Я ему говорил: «Если ты не хочешь Розу, у которой есть все, что только может пожелать мужчина, то ты вообще не можешь желать женщину. Ты содомит, Том». Он отвечал, что я слишком прост.

Стип подался еще ближе, чтобы пристальнее рассмотреть рану. Острые зубы лисы проделали аккуратную работу. Если бы не кровь и несколько клочков плоти, можно было подумать, что этот человек родился без члена.

— Ну и вид у тебя теперь, Томас! — сказал Стип, переводя взгляд с выхолощенного паха на ослепленную голову.

Тут был и еще один цвет, которого Уилл не заметил раньше. Синеватый оттенок на внутренней поверхности губ художника, на зубах, языке.

— Ты принял яд? — спросил Стип и наклонился к лицу Томаса. — Зачем ты сделал такую глупость? Уж наверняка не из-за Рукенау. Я бы защитил тебя от него. Разве я не обещал?

Он протянул руку и провел пальцами по щеке мертвеца, как сделал это днем раньше, когда они прощались.

— Разве я тебе не говорил, что со мной и Розой ты будешь в безопасности? О господи, Том. Я бы не допустил, чтобы ты страдал.

Он отстранился от тела и сказал громче, словно делал официальное заявление:

— Во всем виноват Рукенау. Ты отдал ему свой гений, а он отплатил тебе безумием. А значит, сделался вором. Это как минимум. Больше я не буду ему служить. И никогда его не прощу. Пусть вечно остается в своем паршивом доме, но я никогда не буду рядом. И Роза тоже. — Он встал и понизил голос. — Прощай, Том. Тебе бы понравился остров.

И он отвернулся от тела, как отвернулся вчера от живого человека, и пошел прочь.

Теперь эта сцена замигала, моросящий дождь, розы и тело, лежавшее под тем и другим, в одну секунду скрылись из вида. Но в этот момент Уилл увидел лису — она стояла на границе рощи и смотрела на него. Луч солнца пробился сквозь дождевые облака и нашел зверя, покрыв золотом его поджарые бока, заостренную морду и мотающийся хвост. Уилл встретил немигающий взгляд лисы, в котором не было угрызений совести за то, что она пообедала сегодня гениталиями. Взгляд, казалось, говорил: я зверь — и не смей осуждать меня.

Потом они оба исчезли — лиса и солнце, ее осенившее, — и Уилл вернулся в темную рощу над Бернт-Йарли. Перед ним стоял Джекоб, которого Уилл все еще держал за руку.

— Ну, тебе достаточно? — спросил Стип.

Вместо ответа Уилл отпустил его руку. Да, этого было достаточно. Более чем достаточно. Он оглянулся, чтобы убедиться: ничего из виденного им не осталось. Это его успокоило. Деревья снова стояли безлистые, земля обледенела; единственными телами были тела двух птиц — одна со сломанной шеей, другая — заколотая. Но на самом деле он даже не был уверен, что находится в той самой роще.

— Это… это случилось здесь? — спросил он, поднимая глаза на Джекоба.

Лицо, все в слезах, опухло, глаза помутнели. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы сосредоточиться на вопросе.

— Нет, — сказал он наконец. — Симеон в тот год жил в Оксфордшире…

— Кто такой Симеон?

— Томас Симеон, человек, которого ты только что видел.

— Томас Симеон…

— Это было в июле тысяча семьсот тридцатого. Ему тогда исполнилось двадцать три. Он отравился пигментами, которые сам и смешивал. Мышьяковые и небесно-голубые.

— Это случилось в каком-то другом месте, — сказал Уилл. — Почему вы вспомнили об этом?

— Из-за тебя, — тихо ответил Джекоб. — Ты вызвал его в моей памяти. И не чем-то одним.

Он отвернулся от Уилла, устремил взгляд сквозь деревья в сторону долины.

— Я узнал его, когда ему было столько, сколько сейчас тебе. Он словно был моим. Слишком нежный для мира иллюзий. Он с ума сходил, пытаясь найти путь в этом порочном мире. — Он посмотрел на Уилла острым, как его нож, взглядом. — Бог — трус и показушник. С годами ты это поймешь. Он прячется за выигрышными формами, хвастаясь совершенством Своего творения. Но Томас прав. Даже в своем жалком состоянии он был мудрее Бога.

Джекоб поднес ладонь к его лицу, отставив мизинец. Значение этого жеста было совершенно ясно. Не хватало только лепестка.

— Если б мир был проще, мы бы в нем не потерялись, — сказал Джекоб. — Мы бы не жаждали обновления. Мы бы не хотели вечно чего-то нового, вечно чего-то нового! Мы бы жили так, как хотел жить Томас, трепеща перед тайнами лепестка.

Стипу, похоже, показался слишком томным его голос, и он придал ему ледяную холодность.

— Ты совершил ошибку, мальчик, — сказал он, сжимая кулак. — Ты пил там, где глупо было пить. Мои воспоминания теперь в твоей голове. Как и Томас. И лис. И безумие.

Уиллу не понравились эти слова.

— Какое еще безумие? — спросил он.

— Ты не можешь видеть того, что ты видел, не можешь знать того, что мы оба знаем теперь, не испытывая при этом горечи. — Он приложил большой палец к темени. — Ты вкусил отсюда, вундеркинд, и теперь ни один из нас не сможет быть таким, как прежде. Не смотри так испуганно. Тебе хватило мужества дойти со мной сюда…

— Но только потому, что рядом были вы…

— С чего ты взял, что после этого мы сможем разъединиться?

— Вы хотите сказать, мы сумеем уйти отсюда вместе?

— Нет, это невозможно. Мне придется держать тебя на расстоянии — на большом расстоянии — ради нас обоих.

— Но вы только что сказали…

— Что мы не сможем разъединиться. И не разъединимся. Но это не означает, что ты будешь рядом со мной. Нас ждет много боли, и я не желаю тебе этого. Во всяком случае не больше, чем ты желаешь этого мне.

Уилл видел, что Джекоб говорит с ним как со взрослым, и это немного сгладило разочарование. Этот разговор о боли между ними, о местах, которые Джекоб не хотел видеть, — так мужчина говорит с мужчиной. Он бы унизил себя в глазах Джекоба, если б ответил как капризный ребенок. И какой в этом смысл? Джекоб явно не собирался менять решение.

— Ну… и куда же вы теперь? — спросил Уилл, стараясь не выдать своих чувств.

— Буду делать свою работу.

— А что это за работа?

Джекоб несколько раз заговаривал о своей работе, но никогда не говорил о ней ничего конкретного.

— Ты уже знаешь об этом больше, чем нужно тебе и мне, — ответил Джекоб.

— Я умею хранить тайну.

— Вот и храни то, что тебе известно. Только здесь, — он прижал кулак к груди, — ты можешь прикоснуться к этому.

Уилл сложил занемевшие пальцы в кулак и повторил жест Джекоба, вызвав у него слабую улыбку.

— Хорошо. Хорошо. А теперь… иди домой.

Уилл всем сердцем надеялся, что ему не придется услышать эти слова. А когда услышал, нахлынули слезы. Но он сказал себе, что не заплачет — по крайней мере, здесь и сейчас, — и слезы отступили. Вероятно, Джекоб заметил это усилие, потому что его строгое лицо вдруг смягчилось.

— Может, мы еще найдем друг друга где-то на пути.

— Вы так думаете?

— Это возможно. А теперь возвращайся домой. Оставь меня — я должен подумать о том, что потерял. — Он вздохнул. — Сначала книга. Потом Роза. Теперь ты. — Он повысил голос. — Я же сказал — ступай!

— Вы потеряли книгу? — спросил Уилл. — Она у Шервуда.

Уилл стоял на месте, надеясь, что эти сведения помогут заслужить отсрочку. Хотя бы еще час в обществе Джекоба.

— Ты уверен?

— Уверен! — сказал Уилл. — Не волнуйтесь, я заберу ее у него. Я знаю, где он живет. Это не составит труда.

— Только не лги мне, — предостерег Джекоб.

— Я бы ни за что не стал этого делать, — сказал Уилл, оскорбленный таким предположением. — Клянусь.

Джекоб кивнул.

— Я тебе верю. Ты окажешь мне огромную услугу, если добудешь эту книгу.

Уилл усмехнулся.

— Я и не хочу ничего другого. Только оказать вам услугу.

Глава 12

1

В спуске не было никакого волшебства: ни ожидания, ни укрепляющей руки на шее Уилла, которая помогала бы ему переползать через обледеневшие камни. Всю помощь, которую Джекоб считал нужной, он уже оказал. Уилл был предоставлен самому себе, а это означало, что он то и дело падал. Два раза проскользил несколько ярдов на пятой точке, наставил синяков и поцарапался о торчавшие камни, когда пытался замедлить падение. Это было холодное, мучительное и унизительное путешествие. Уилл страстно желал, чтобы оно закончилось как можно скорее.

Но когда он спустился до половины, мучения достигли предела, потому что появилась Роза Макги. Она возникла из мглы, призывая Джекоба, тревога в ее голосе была такой сильной, что Джекоб попросил Уилла подождать, пока он будет говорить с ней. Роза была взвинчена. Уилл не слышал ни слова из их разговора, но увидел, что Джекоб успокаивающим жестом положил руку ей на плечо. Он кивал и слушал, потом ответил, придвинувшись к ней почти вплотную. Минуту спустя он вернулся к Уиллу.

— У Розы неприятности. Нам нужно быть настороже.

— Какие?

— Не задавай вопросов, поверь на слово. А теперь, — он показал вниз по склону холма, — нам надо торопиться.

Уилл, подчинившись, двинулся вниз. Он бросил напоследок взгляд на Розу и увидел, что она присела на плоский камень, с которого как будто смотрела в сторону Суда.

«Может, ее выгнали оттуда? — недоумевал Уилл. — Из-за этого она и подняла панику?»

Наверное, он никогда этого не узнает. Уставший и подавленный, он продолжил спуск.

Уилл увидел, что в деревне что-то происходит: несколько машин с проблесковыми маячками, повсюду стайки людей. Двери многих домов распахнуты, хозяева стоят на пороге полураздетые, наблюдая за происходящим.

— Что тут такое? — удивился Уилл.

— Что бы ни было, нас это не касается, — ответил Джекоб.

— А они не меня ищут?

— Нет, не тебя.

— Значит, ее? — догадался Уилл, и ему сразу стала ясна причина беспокойства Розы. — Они ищут Розу.

— Боюсь, что так, — отозвался Джекоб. — Она нашла себе приключение. Но Роза в состоянии позаботиться о себе. Давай-ка остановимся на минуту и подумаем, какие у нас есть варианты.

Уилл покорно остановился, и Джекоб шага на два-три спустился по склону. Наконец они оказались в двух ярдах друг от друга. После рощи Джекоб ни разу не подходил к Уиллу ближе.

— Тебе отсюда видно, где живет твой друг?

— Да.

— Покажи мне, где это.

— Видите, там, где припаркован полицейский автомобиль, дорога поворачивает?

— Вижу.

— За этим поворотом есть улица, она идет налево, видите?

— И ее вижу.

— Это Сэмсон-роуд, — сказал Уилл. — Они живут в доме, рядом с которым склад утиля.

Джекоб хранил молчание, изучая местность.

— Я смогу вернуть вам эту книгу, — напомнил Уилл, опасаясь, как бы он не направился туда один.

— Я знаю, — сказал Джекоб. — Полагаюсь на тебя. Но не думаю, что с нашей стороны будет благоразумно оказаться сейчас в гуще событий.

— Мы можем пройти задами.

Он показал дорогу. На это ушло бы еще около получаса, но позволило бы проскользнуть незамеченными.

— Похоже, это самое мудрое решение, — заметил Джекоб.

Он стянул правую перчатку и полез в карман за ножом.

— Не волнуйся, — сказал он, перехватив встревоженный взгляд Уилла. — Я не запятнаю его человеческой кровью без крайней необходимости.

Уилла пробрала дрожь. Час назад, поднимаясь с Джекобом на холм, он чувствовал себя счастливым, как никогда прежде. От прикосновения ножа по руке проходил трепет удовольствия, а те пустяшные смерти, причиной которых он стал, наполняли его гордостью.

Теперь Уиллу казалось, что все это было в другом мире, с кем-то другим. Он посмотрел на свои руки. Ему так и не удалось отчистить их до конца, и даже в сумерках он различал на них кровь птиц. По телу прошла судорога отвращения к самому себе. Если б он мог убежать прямо сейчас, то, наверное, так бы и сделал. Но тогда Джекоб отправится на поиски книги сам, а Уилл не хотел идти на такой риск, пока в руке Джекоба этот нож. Уилл знал по собственному опыту, как своеволен его клинок, как одержим злом.

Повернувшись спиной к ножу и своему спутнику, он стал спускаться, но теперь уже не к деревне, а в обход, чтобы никто не увидел, как они подбираются к крыльцу Каннингхэмов.

2

Когда Фрэнни проснулась, часы у ее кровати показывали двадцать пять минут шестого. Но она все равно встала, зная, что отец, который всегда был ранней пташкой, поднимется не позже, чем через пятнадцать минут.

Но она нашла его уже на кухне: полностью одетый, он наливал себе чай и курил сигарету. Отец улыбнулся ей довольно мрачно.

— Там что-то происходит, — сказал он, накладывая сахар в чашку. — Пойду посмотрю, что за дела.

— Съешь сначала тосты, — возразила Фрэнни.

Она не стала ждать ответа. Взяла батон из хлебницы, подошла к буфету за ножом, потом к плите, включила гриль, вернулась нарезать хлеб. И все это время думала, как это странно — делать вид, будто этим утром ничто в мире не изменилось, тогда как в глубине души она уверена в обратном.

Первым заговорил отец. Стоя к ней спиной, он смотрел в окно.

— Не знаю, что за дела творятся, — он покачал головой, — раньше тут было безопасно.

Фрэнни сунула в гриль два толстых ломтя хлеба и, достав из буфета свою любимую кружку, налила чаю. Как и отец, она клала много сахара. В семье они двое сладкоежки.

— Я иногда начинаю бояться за тебя, — сказал отец, повернувшись к Фрэнни. — Дела в мире идут так…

— Со мной все будет в порядке, па.

— Я знаю, — отозвался он, хотя, судя по выражению лица, не слишком верил в то, что говорил. — Со всеми нами все будет в порядке.

Он раскрыл объятия, и она подошла к нему, крепко прижалась.

— Но только становясь старше, — продолжал отец, — ты увидишь, что в мире больше зла, чем добра. Поэтому-то и нужно работать с утра до ночи, чтобы твои близкие жили в безопасности. В таком месте, где можно запереть дверь.

Он покачал ее в объятиях.

— Ты моя принцесса, ты это знаешь?

— Знаю, — ответила Фрэнни, улыбаясь.

Мимо проехала полицейская машина с включенной сиреной. Выражение счастья исчезло с лица Джорджа Каннингхэма.

— Сейчас намажу маслом тосты, — сказала Фрэнни, погладив отца по груди. — Сразу настроение улучшится.

Она вытащила из гриля ломти хлеба и перевернула их.

— Хочешь мармелада?

— Нет, спасибо, — сказал он, глядя, как она суетится — к холодильнику за маслом, потом назад к плите, достает горячие тосты и кладет их на тарелку.

Фрэнни намазала масло толстым слоем — знала, что ему так нравится.

— Держи, — сказала она, подавая тост отцу.

Он стал есть, одобрительно бормоча.

Теперь нужно только молока к чаю. Картонная упаковка оказалась пустой, но молочник, наверное, уже приходил, и Фрэнни направилась к двери. Оба запора — верхний и нижний — были закрыты. Она не могла припомнить, чтобы когда-то так было. Родители явно беспокоились, когда шли спать. Фрэнни открыла верхний запор, нагнулась, чтобы отпереть нижний, и наконец распахнула дверь.

Никаких признаков дня еще не было — ни просвета. Впереди был один из тех зимних дней, когда свет едва успевает появиться и тут же исчезает. Но снег идти перестал, и в свете фонаря улица была похожа на застеленную постель. Пухлые белые подушки привалились к стенам, на крышах и мостовых лежали лоскутные одеяла. Это зрелище ласкало глаз. Оно напомнило о близости Рождества, когда все будут петь и смеяться.

На ступеньке ничего не было: молочник сегодня запаздывал.

«Ну и ладно, — подумала Фрэнни, — попью чай и так».

А потом она услышала скрип чьих-то шагов. Подняла голову и увидела кого-то на другой стороне улицы. Она не знала, кто это: человек стоял там, куда не доходил свет фонаря, но оставался там лишь несколько мгновений. Понял, что его увидели, и вышел из серой тени на свет. Это был Уилл.

Глава 13

1

Роза ждала на камне, чутко прислушиваясь. Они скоро будут здесь. Ее преследователи. Она слышала каждый скрип их ботинок, облепленных снегом, — они шли по склону холма в ее сторону. Один — всего их было четверо — курил на ходу (она видела огонек сигареты, который светился ярче, когда он затягивался). Другой был молодой и дышал легче, чем его спутники. Третий время от времени прикладывался к фляжке с бренди, а когда предложил выпить товарищам, она отчетливо услышала, что он глотает звуки. Четвертый вел себя тише остальных, но иногда, если Роза прислушивалась изо всех сил, ей казалось, она слышит, как он бормочет что-то себе под нос. Но бормотание было слишком невнятным, чтобы его разобрать, и она подумала, что это молитва.

С Джекобом у нее состоялся откровенный разговор. Она сразу сказала, что сделала в Суде, и посоветовала ему поскорее убраться отсюда, иначе толпа их растерзает. Он ответил, что пока не собирается покидать эти места, что у него еще дела в деревне. Когда она спросила какие, он ответил, что не желает делиться тайнами с женщиной, которую, скорее всего, еще до рассвета подвергнут допросу.

— Это угроза, мистер Стип? — спросила Роза.

— Наверное, ты можешь относиться к этому и так, — ответил он.

— Хочешь, чтобы я взяла их смерть на свою совесть?

— Какую совесть?

Этот ответ сильно развеселил ее, и несколько мгновений, пока она стояла на склоне холма рядом с Джекобом, ей казалось, что наступили прежние времена.

— Ну что ж, — сказала она, — теперь ты предупрежден.

— И это все, что ты собиралась сделать? Предупредить меня и убраться отсюда?

— А что ты предлагаешь?

Она улыбнулась.

— Я хочу, чтобы ты приняла меры и они не преследовали меня.

— Ну, так скажи это. Скажи: «Убей их ради меня, Роза».

Она подалась ближе. Сердцебиение у него участилось — она слышала удары, громкие и отчетливые.

— Если хочешь, чтобы они умерли, нужно только сказать об этом. — Ее губы были так близко от его уха, что почти касались его. — Никто не будет об этом знать, кроме нас.

Он молчал, а потом смиренно пробормотал слова, которые она хотела услышать:

— Убей их ради меня.

И они с мальчишкой отправились дальше.

Теперь Роза ждала, чувствуя себя гораздо счастливее. Хотя он всего несколько часов назад и хотел ее убить, она все больше склонялась к мысли, что лучше бы им помириться. Она отомстила за неудавшееся покушение на ее жизнь и теперь хотела забыть об этом происшествии, если только можно все исправить. А это возможно, она не сомневалась, нужно только постараться быть терпеливой. Может быть, они уже никогда не будут такими, как прежде (попыток завести детей больше не будет — она хоть и скрепя сердце, но согласилась с этим), однако крепкий брак — это не скала. Он изменяется, углубляется, становится зрелым. Так что их отношения с Джекобом могут постепенно наладиться. Они заново научатся уважать друг друга, найдут способы не предавать свою половину.

Эта мысль вернула ее к цели бдения на этом камне. Разве есть более убедительный способ доказать свою любовь, чем совершить ради него убийство?

Она задержала дыхание и напряженно прислушалась. Человек, глотавший звуки, жаловался, что ему тяжело подниматься, говорил, что не может идти дальше. Он должен остаться, а они пусть идут без него.

«Нет-нет», — тихонько сказала она себе.

Роза готова была забрать четыре жизни, и именно так она и поступит. Извинения не принимаются.

Пока мужчины спорили, она приняла решение: хватит ждать. Если они собираются увильнуть, она сама к ним спустится. Глубоко вздохнув, Роза поднялась с камня. С почти девчоночьим предвкушением она двинулась по своим следам вниз, туда, где остановились ее жертвы.

2

Вид у Уилла был ужасный. Серое лицо, разорванная и промокшая одежда, он прихрамывал, а выглядел, подумала Фрэнни, как мертвец. Мертвец, который среди ночи пришел проститься.

Она выбросила глупости из головы. Уиллу нужна помощь — все остальное сейчас не имеет значения. Фрэнни была босиком, но перешагнула через порог и двинулась к Уиллу, утопая ногами в снегу.

— Иди скорей в тепло, — сказала она.

Он покачал головой.

— Нет времени.

Голос у него был такой же больной, как и вид.

— Я пришел за книгой.

— Ты сказал ему?

— Да. Пришлось, — ответил Уилл. — Это его книга, Фрэнни, и он хочет ее вернуть.

Она остановилась, вдруг осознав свою наивность. Уилл пришел не один. С ним Джекоб Стип. Невидимый, где-то в темноте, за границей пятна от фонаря, но неподалеку.

«Может быть, поэтому у Уилла такой больной вид, — подумала она. — Может, Стип избил его или еще что-то с ним сделал?»

Не шелохнувшись, она повела глазами: нет ли движения в тени за его спиной? Нужно как-то заманить Уилла в дом, но при этом не вызвать подозрений у Стипа.

— Книга наверху, — сказала она как можно небрежнее. — Заходи, я ее принесу.

Уилл отрицательно покачал головой, но сделал это не сразу и как-то неуверенно, так что ей показалось, что он не откажется войти в теплый дом, если она будет настаивать.

— Идем, — повторила она, — Всего на пару минут. Я дам тебе чай. И тост с маслом.

Она понимала, что это всего лишь простые домашние радости против того влияния, которое имеет на него Стип. Но ничего другого у нее не было.

— Я не хочу… заходить, — сказал Уилл.

Она безразлично пожала плечами.

— Как знаешь. Тогда пойду за книгой.

Фрэнни повернулась к нему спиной, спрашивая себя, что она будет делать, вернувшись в дом. Оставить ли дверь открытой в надежде заманить Уилла за порог или закрыть, защищая свой дом и свою жизнь от человека, который стоит в тени?

Она нашла компромиссное решение: оставила дверь приоткрытой на случай, если Уилл передумает. Потом, отбивая дробь зубами, двинулась вверх по лестнице. Из кухни раздался голос отца:

— Ты молоко принесла?

— Я сейчас спущусь, па, — откликнулась Фрэнни и поспешила в свою комнату.

Она точно помнила, где спрятала книгу, и через секунду та была у нее в руках. Фрэнни прошла уже половину пути вниз по лестнице, когда услышала голос Шервуда:

— Ты что делаешь?

Она подняла глаза на лестничную площадку, стараясь держать книгу так, чтобы он спросонок ее не увидел. Но опоздала.

— Куда ты ее несешь? — спросил брат, приближаясь к лестнице, чтобы спуститься вслед за сестрой.

— А ну, не смей сюда идти! — приказала она, подражая самому суровому голосу матери. — Я это серьезно, Шервуд.

Ее строгий тон не остановил его. Хуже того — из кухни вышел отец и попытался ее утихомирить:

— Тихо, Фрэнни, маму разбудишь…

Он перевел глаза на дверь, распахнутую порывом ветра.

— Неудивительно, что тут такой сквозняк! — сказал он и направился к двери.

Фрэнни охватила паника, и она бросилась вниз по лестнице, чтобы его опередить.

— Я закрою! Можешь не спешить!

Но она опоздала. Отец оказался у двери раньше и, выглянув на улицу, увидел Уилла.

— Что тут, черт побери, происходит? — сказал он, поворачиваясь к Фрэнни, которая уже была рядом. — Ты знала, что он здесь?

— Да, папа…

— Господи милостивый! — сказал он, повышая голос. — У вас, ребята, мозгов совсем нет? Уильям! Ну-ка, заходи. Ты меня слышишь?!

Фрэнни через плечо отца видела Уилла. У нее вдруг появилась надежда, что тот подчинится. Но Уилл отступил на несколько шагов.

— А ну иди сюда! — потребовал Джордж, выходя за порог.

— Па, не надо… — начала было Фрэнни.

— Замолчи! — отрезал отец.

— Он не сам по себе, па.

Этого оказалось достаточно, чтобы его решимость куда-то подевалась.

— Что ты такое говоришь?

Фрэнни вышла на крыльцо.

— Пожалуйста, оставь его.

И тут сдерживаемый гнев отца прорвался наружу.

— А ну в дом! — завопил он. — Ты меня слышишь, Фрэнсис?

Она была уверена, что его слышали все соседи. Теперь только вопрос времени, когда они высыпят на улицу и станут задавать вопросы. Для всех будет лучше, если она вручит книгу Уиллу, чтобы он передал ее Стипу. Книга была собственностью Стипа. Всем будет лучше, если она вернется к хозяину.

Но прежде чем Фрэнни успела пренебречь приказом отца и выйти из дома, ее перехватил Шервуд.

— Кто это там? — спросил он.

Утром у него изо рта дурно пахло, руки были потные.

— Только Уилл, — солгала она.

— Ты врешь, Фрэнни. Это они?

Он вглядывался мимо нее в темноту. Потом сказал: «Отдай книгу» — и попытался выхватить ее из рук Фрэнни. Но та не выпустила ее, изо всех сил пихнула брата в грудь, заталкивая его назад, в холл. По лестнице уже спускалась миссис Каннингхэм, спрашивая, что там происходит, но Фрэнни предпочла не заметить ее и выскочила на снег, когда отец схватил Уилла, у которого, кажется, уже не осталось сил отступать. Его серое лицобыло безвольным, тело не слушалось.

— Не смейте, — услышала Фрэнни голос Уилла, когда ее отец схватил его.

Но едва мистер Каннингхэм коснулся Уилла, ноги у мальчика подкосились, а глаза закатились под трепещущие веки.

Фрэнни не стала смотреть, что с ним. Она быстро прошла мимо отца, который подхватил безжизненное тело Уилла, стараясь не упасть вместе с ним, а потому не мог остановить ее. Она выскочила на середину улицы и подняла дневник высоко над головой, чтобы его мог видеть Стип.

— Вот что вам надо, — сказала она едва слышно. — Подойдите и возьмите.

Она круто развернулась, ожидая, что он даст знать о себе. На крыльце стояла мать, требуя, чтобы Фрэнни немедленно вернулась в дом. Соседка миссис Дейвис стояла у калитки, рядом тявкал ее терьер Бенни. Из своего фургона с недоуменным выражением на лице выходил молочник Артур Ратбон.

И тут, разворачиваясь в другую сторону, она увидела Стипа. Он приближался уверенным шагом, уже протягивая руку в перчатке, чтобы взять свою вещь. Фрэнни хотела, чтобы расстояние между врагом и крыльцом ее дома было как можно больше, а потому не стала ждать, когда он подойдет, а двинулась навстречу, к противоположной стороне улицы. Как ни странно, она ощущала лишь слабые уколы страха. Эта улица была частью ее мира: ворчащая мать, тявкающая собака, молочник… Здесь Стип бессилен, даже в темноте.

Их разделяли два-три ярда, и теперь она смогла разглядеть его лицо. Он был счастлив, а его взгляд — прикован к книге в ее руке.

— Хорошая девочка, — пробормотал он и выхватил книгу — она и глазом моргнуть не успела.

— Он не хотел ее брать, — крикнула она на тот случай, если Стип вынашивает планы относительно Шервуда. — Он не знал, что она такая важная.

Стип кивнул.

— А она ведь важная? — спросила она, надеясь и в то же время понимая всю тщетность этой надежды, что он даст ей хоть какое-то представление, пусть и самое туманное, относительно содержания книги.

Но если он и понял ее намерение, то не собирался выдавать никаких тайн.

— Скажи Уиллу, пусть поостережется Господина Лиса.

— Господина Лиса?

— Он поймет, — сказал. Стип. — Теперь он тоже часть этого безумия.

С этими словами он развернулся и двинулся по улице — мимо склада ее отца, мимо Артура Ратбона, который предусмотрительно посторонился, мимо почтового ящика на углу и исчез из вида.

— Фрэнни!

Голос матери.

— Ты вернешься в дом наконец?!

Даже теперь, когда Стипа уже не было видно, Фрэнни не могла отвернуться.

— Фрэнни! Что я тебе говорю?!

Она нехотя перевела взгляд на дом. Отцу удалось отчасти донести, отчасти волоком дотащить Уилла до крыльца, где стояла мать, обнимавшая Шервуда.

«Ну, сейчас начнется, — подумала Фрэнни. — Вопросы, вопросы, и ни малейшего шанса что-то утаить. Хотя после сегодняшнего это вряд ли имеет значение. Уилл вернулся, его приключения закончились, так и не начавшись, и больше нет нужды лгать во спасение. Остается только сказать правду, какой бы странной она ни была, и принять последствия».

С тяжелым сердцем и пустыми руками, она двинулась к крыльцу, где, уткнувшись в грудь матери, рыдал Шервуд — рыдал так, словно не собирался останавливаться.

Глава 14

Три часа спустя, когда занялся хмурый день и подошел второй фронт метели, Джекоб и Роза встретились на Скиптон-роуд, в нескольких милях к северу от долины. Они не назначали место встречи, но все же пришли сюда (Джекоб из долины, Роза с камня в холмах) с разницей в пять минут, словно условились о рандеву.

Роза всегда напускала тумана, когда заходила речь о том, что она сделала со своими преследователями, но все же выяснилось, что была настоящая погоня, в которой она знала толк.

— Один из них бежал и бежал, — сказала она. — И я была так зла, когда догнала его, что…

Она замолчала и нахмурилась.

— Я знала, что это ужасно, потому что он был как ребенок. Ну, ты знаешь, какими они бывают. — Она рассмеялась. — Мужчины как дети. Не все, конечно. К тебе это не относится, Джекоб.

Порыв ветра со снегом принес вой приближающихся полицейских сирен.

— Нужно двигаться, — сказал Джекоб, поглядев на дорогу сначала в одну, потом в другую сторону. — Ты куда хочешь?

— Туда, куда ты, — ответила она.

— Хочешь, чтоб мы шли вместе?

— А ты — нет?

Джекоб тыльной стороной руки в перчатке вытер нос: с него капало.

— Пожалуй, я не против. По крайней мере, пока они не прекратят погоню.

— Да пусть приходят, — сказала Роза с мрачной улыбкой. — Я не прочь порвать им глотки, им всем.

— Ну, всех не убьешь, — заметил Джекоб.

— Неужели? — спросила она с улыбкой, словно ребенок, выпрашивающий игрушку у взрослого.

Джекоб едва не рассмеялся против желания. Она всегда устраивала такие сценки, чтобы его развлечь: Роза-школьница, Роза-грубиянка, Роза-поэтесса. Теперь перед ним была Роза-живодер, настолько погрязшая в убийствах, что даже не помнит, что сделала и с кем. Если он не хочет путешествовать в одиночку, разве найдешь спутницу лучше, чем эта женщина, которая знает его так хорошо?

И только на следующий день, читая «Дейли телеграф» в кафе Абердина, они разобрались, что же натворила Роза, хотя в газете было как никогда мало подробностей. Два из четырех тел, найденных на холме, были расчленены, а некоторые части одного из них так и не были обнаружены. Джекоб не стал спрашивать, съела она их, закопала или разбросала по дороге, уходя, чтобы порадовать диких зверей. Он просто прочел заметку и передал газету Розе.

— У них есть хорошее описание нас обоих, — заметил он.

— Это детишки наболтали.

— Да.

— Нужно вернуться и прикончить их, — сказала она нараспев и добавила, брызгая слюной: — В их кроватях.

— Мы сами виноваты. Ну, да это не конец света. — Он усмехнулся в кружку с «Гиннесом». — А может, и конец.

— Я предлагаю двигаться на юг.

— Не возражаю.

— Сицилия.

— Есть какие-то конкретные причины?

Она пожала плечами.

— Вдовы. Пыль. Не знаю. Просто мне пришло в голову, что это хорошее место, где можно затаиться, если у тебя это на уме.

— Ненадолго, — сказал Джекоб, ставя на стол пустую кружку.

— У тебя предчувствие?

— У меня предчувствие.

Она рассмеялась.

— Ужасно люблю, когда у тебя предчувствие, — сказала она, накрывая его руки своими. — Я знаю, мы наговорили друг другу много жестоких слов в последние дни…

— Роза…

— Нет-нет, выслушай меня. Мы говорили жестокие слова, и говорили их от души. Давай будем честны: мы говорили их от души. Но… я тебя очень люблю.

— Я знаю.

— Я спрашиваю себя, знаешь ли ты, как сильно я тебя люблю, — сказала она, подаваясь к нему. — Потому что я ведь тебя не люблю.

Он недоуменно посмотрел на нее.

— То, что я чувствую к тебе, — очень глубоко во мне, очень далеко уходит в мою душу, в самую мою суть, Джекоб.

Она вперилась в него взглядом, и он тоже смотрел на нее не мигая.

— Ты понимаешь, о чем я говорю?

— То же самое чувствую и я…

— Не говори, если нет.

— Клянусь, что чувствую, — продолжал Джекоб. — Я понимаю это не больше, чем ты, но мы принадлежим друг другу. Я признаю это.

Он поцеловал ее ненакрашенные губы. У них был вкус джина. Но сквозь алкоголь чувствовался другой вкус, какого не было ни у каких других губ в мире — только у его Розы. Если бы кто-нибудь сказал ему сейчас, что она не само совершенство, он убил бы эту сволочь на месте. Она была настоящее чудо, когда он смотрел на нее вот так, незамутненным взором. А он — счастливейший из мужчин, потому что идет по земле бок о бок с нею. Ну и пусть на его работу уйдет еще столетие — ерунда. Рядом с ним Роза, непреходящий знак того, что ждет его в конце пути.

Он жадно приник к ее губам, и она ответила на его страстные поцелуи с не меньшей страстью, и наконец они сплелись телами так, что никто из посетителей кафе не смел кинуть взгляд в их сторону, чтобы не покраснеть.

Потом они пошли на пустырь рядом с железнодорожными путями. И там, когда сумерки, сопровождаемые снегопадом, опустились на остров, завершили совокупление, начатое в здании Суда. На сей раз страсть накрыла их с головой, так что пассажир какого-нибудь поезда из тех, что промчались мимо, увидев их в грязи, мог решить, что перед ним не два существа, а одно: единое безымянное животное, залегшее рядом с железнодорожными путями в ожидании, когда можно будет перебраться на другую сторону.

Глава 15

1

Уилл знал, что спит. Все это ему снилось, хотя он и лежал в своей кровати, и это вроде бы была его комната (он слышал голос матери, доносившийся откуда-то снизу). Доказательства? Его мать не говорила — она пела. Пела по-французски грубоватым, но приятным голосом. Сущая нелепица. Его мать ненавидит звук собственного поющего голоса. Она лишь беззвучно двигала губами, когда в церкви пели псалмы. Но было и еще одно доказательство, более убедительное. Свет, проникавший сквозь неплотно сдвинутые шторы, был такого цвета, какого он не видел прежде: сиреневый с золотистым блеском, от которого все, на что он падал, начинало подрагивать, словно пело на языке света собственную песню. А там, куда свет не попадал, царили полная неподвижность и тени какого-то таинственного оттенка.

— Очень странные сны, — сказал кто-то.

Он сел в кровати.

— Кто здесь?

— Правда? Сны внутри снов. Они всегда самые странные.

Уилл вгляделся в темноту в изножье кровати, откуда шел голос. Прищурился, чтобы разглядеть говорившего. На нем было что-то рыжее.

«Может, шуба, — подумал Уилл. — Остроконечная шапка?»

— Но я думаю, это похоже на русские матрешки, — продолжал человек в шубе. — Ты знаешь, о чем я говорю? Они делают одну куклу в другой, одну в другой. Ну, ты-то, конечно, знаешь. Человек с таким жизненным опытом. Столько всего повидал. Что до меня, то я не выходил за пределы вересковой пустоши площадью пять квадратных миль. — Он помолчал, пережевывая что-то. — Извини, что чавкаю, но я чертовски голоден… Так о чем я говорил?

— О матрешках.

— Ах, да. Матрешки. Ты понимаешь мою метафору? Эти сны похожи на матрешек. Они сидят один в другом. — Он умолк и пожевал еще. — Но вот в чем фокус. Это действует в двух направлениях…

— Кто вы? — спросил Уилл.

— Не прерывай меня. Думаю, тут есть натяжка, но представь, что мы существуем в некоем параллельном мире, в котором я переписал все законы физики…

— Я хочу видеть, с кем говорю, — гнул свое Уилл.

— Ни с кем ты не говоришь. Тебе это снится. Я переписал все законы физики, и любая матрешка помещается в другую, невзирая на размеры.

— Это глупо.

— Кого ты называешь глупым? — возмутился незнакомец и в гневе вышел из тени.

Это не был человек в шубе или остроконечной шапке — это был лис. Снящийся ему лис с блестящим мехом, длинными усами и черными глазами, которые сверкали, словно черные звезды на изящной длинномордой голове. Лис легко стоял на задних лапах, подушечки передних были слегка вытянуты, напоминая короткие пальцы.

— Ну, теперь ты видишь меня, — сказал лис.

Уилл заметил единственное свидетельство того, что это существо когда-то было диким зверем: брызги крови на белом треугольничке на груди.

— Не волнуйся, — сказал лис, опустив глаза на кровавые пятна. — Я уже поел. Ты ведь наверняка помнишь Томаса.

Томаса…

…труп в траве со съеденными гениталиями…

— Только не будь таким нетерпимым, — с упреком сказал лис. — Мы делаем то, что должны делать. Если ты находишь пищу, ты ее ешь. И начинаешь с самых лакомых частей. Нет, вы только посмотрите на него. Поверь, у тебя во рту побывает немало пипок — это время не за горами. — И снова смех. — Вот в чем прелесть круговорота вещей, понимаешь? Я говорю с юнцом, а слушает меня мужчина. И это наводит на мысль: уж не видел ли ты эти сны на самом деле много лет назад? Разве это не головоломка? Видел ли ты в одиннадцать лет сны, в которых я рассказывал о мужчине, каким ты со временем станешь? О мужчине, который когда-нибудь будет лежать в коме и видеть сны о том, как ты спишь в своей кровати и видишь сон о лисе? — Он пожал плечами. — И так далее? Ты следишь за ходом моих мыслей?

— Нет.

— Это всего лишь домыслы. Твой отец, вероятно, был бы не прочь порассуждать на эту тему с лисом, и не думаю, что все это улеглось бы в его систему взглядов. Что ж… это его проблема.

Лис подошел к кровати, нашел место, где свет золотил его мех.

— Удивляюсь я тебе, — сказал он, внимательно разглядывая Уилла. — На труса ты не похож.

— Я не был трусом. Я бы сам передал ему книгу, вот только ноги…

— Я говорю не с мальчишкой, каким ты был, — сказал лис, строго глядя на него. — Я говорю с мужчиной, каким ты стал.

— Я не мужчина, — слабо возразил Уилл. — Пока еще.

— Да прекрати бога ради. Не утомляй меня. Ты прекрасно знаешь, что ты взрослый человек. Не можешь же ты вечно цепляться за прошлое. Поначалу это может казаться удобным, но рано или поздно это тебя прикончит. Пора проснуться, дорогой друг.

— Я не понимаю, о чем ты.

— Господи Иисусе, до чего ты упрям! — резко сказал лис, забывая о манерах. — Не знаю, куда тебя заведет твоя ностальгия. Значение имеет только будущее.

Он приблизился к Уиллу, и теперь они смотрели в глаза друг другу.

— Ты меня слышишь?! — крикнул он.

Из пасти у него воняло, и зловоние напомнило Уиллу о том, что сожрал лис, каким довольным он выглядел, семеня прочь от тела Симеона. Он знал, что все это сон, но страх от этого не становился меньше. Если лис заявился на запах той малости, что была у Уилла между ног, то он так просто не сдастся, но шансов на победу маловато. Истечь кровью в собственной кровати, пока лис будет жрать его живьем…

— О господи, — сказал лис. — Я понимаю, что принуждение ничего не даст.

Он отошел от кровати на пару шагов и потянул носом.

— Позволь, я расскажу тебе анекдот. Впрочем, разрешения не нужно, я тебе расскажу его в любом случае. Как-то раз я встретил собаку, она лежала на моей охотничьей территории. Обычно я не вожусь с домашними животными, но тут мы разговорились, как это бывает иногда с людьми, и она сказала: «Господин Лис (так она меня называла: Господин Лис), иногда я думаю, что мы, собаки, совершили ужасную ошибку, доверившись им». Он имел в виду ваш вид, мой друг. Я спросил: «Почему? Тебе не приходится питаться отходами, как мне, и спать под дождем». Она ответила, что с точки зрения мироздания это не важно. «Ну-ну», — рассмеялся я. То есть я подумал, с каких это пор собак интересует мироздание. Но нужно отдать должное этому псу, он и в самом деле был в некотором роде мыслителем.

«Мы сделали наш выбор, — сказал он. — Мы охотились для них, охраняли их стада, сторожили их выродков. Господь знает, мы помогли им построить цивилизацию. А ради чего?» Я сказал, что не знаю, что это за пределами моего понимания. «Потому что, — сказал он, — мы думали, будто они знают, как вести дела. Как наполнить мир мясом и цветами».

«Цветами? — спросил я. (Собачье притворство я могу выносить только до определенных пределов.) — Не говори ерунды. Мясо — да. Ты хотел, чтобы они кормили тебя мясом, но с каких это пор собак интересует запах цветущей вишни?»

Ну, собака, услышав это, этак высокомерно на меня посмотрела и сказала, что наш разговор окончен. Встала и потрусила прочь.

Теперь лис вернулся в изножье кровати Уилла.

— Ты понял, о чем речь? — спросил он.

— Вроде того.

— Просыпайся, Уилл. За окном мир, которому нужна помощь. Сделай это ради собак, если уж на то пошло. Только просыпайся. Передай это человеку, который есть в тебе. Скажи ему, чтоб проснулся. А если ты этого не сделаешь, — Господин Лис склонился над спинкой кровати и прищурил горящие глаза, — я вернусь посреди ночи и отгрызу твои нежные части. Ты меня понял? Я вернусь, и это так же верно, как то, что Господь навесил сиськи на ветки.

Его пасть приоткрылась. Уилл ощутил запах дыхания.

— Ты меня понял?

— Да, — сказал он, стараясь не смотреть на лиса. — Да! Да!

Да!

— Уилл.

— Да! Да!

— Уилл, у тебя ночной кошмар. Проснись. Проснись.

Открыв глаза, он увидел, что лежит на кровати у себя в комнате, вот только Господина Лиса нет, как нет и невероятного света. Вместо них он увидел человека рядом с кроватью — доктора Джонсон, которая и разбудила его, встряхнув. У двери с гораздо менее сочувственным выражением лица стояла мать.

— Что это за сны тебе снились? — спросила доктор Джонсон, прижимая ладонь к его лбу. — Не помнишь?

Уилл покачал головой.

— Да, дружок, у тебя сумасшедшая температура. Неудивительно, что ты видишь странные сны. Ну ничего, поправишься.

Доктор вытащила из саквояжа бланк рецепта и что-то на нем черкнула.

— Он должен оставаться в кровати, — сказала она, вставая. — Три дня минимум.

2

На этот раз Уилл не стал противиться предписаниям врача, потому что был настолько слаб, что не смог бы покинуть дом, даже если б захотел. А он не хотел. Теперь, когда Джекоб оставил его, у него не было причин куда-то идти. Хотелось одного: засунуть голову под подушку и закрыться от мира. А если он задохнется там, под подушкой, что с того? Цели в жизни у него теперь не было, если не считать прием таблеток, обмены колкостями с родителями и сны о Господине Лисе.

Ситуация представлялась мрачной, когда он проснулся, но два-три часа спустя она стала еще мрачнее: заявились двое полицейских — у них имелись к нему вопросы. Один был в форме. Он сел в углу спальни и стал прихлебывать чай из кружки, поданной Аделью. Другой — усталого вида человек, от которого исходил затхлый запах пота, — сел на край кровати Уилла. Он представился как детектив Фаради и сразу стал донимать Уилла вопросами.

— Прежде чем отвечать, сынок, прошу тебя хорошенько подумать. Проще говоря, мне не нужна ложь или выдумки. Это не игрушки, сынок. Погибли пять человек.

Этого Уилл не знал.

— Вы хотите сказать… что их убили?

— Я хочу сказать, что их жестоко убила женщина, которая была с похитившим тебя мужчиной.

Уилл хотел сказать, что его никто не похищал, что он пошел сам, потому что хотел. Но придержал язык и позволил Фаради продолжать.

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне все, о чем он тебе говорил, все, что делал, даже если он требовал, чтобы ты сохранил это в тайне. Даже если… если кое о чем из того, что он сказал или сделал, говорить нелегко.

Фаради понизил голос, словно чтобы заверить Уилла, что сохранит услышанное в тайне. Несколько секунд Уилл колебался, но потом сказал, что ответит на любой вопрос.

Именно это он и делал в течение следующего часа с четвертью, а Фаради и констебль записывали то, что он рассказывал. Уилл знал: часть того, что он говорит, может (чтобы не сказать больше) показаться странным, а кое-что, в особенности рассказ о сжигании мотыльков, может выставить его в плохом свете. Но он все равно рассказывал, зная в глубине души, что эти серые людишки, что бы он им ни говорил, все равно не найдут Джекоба и Розу. Он не знал, где живут Стип или Макги или куда они направились. Одно только знал наверняка, об одном переживал: его с ними не было.

Два дня спустя состоялся еще один допрос. На этот раз пришедший к нему человек хотел поговорить о некоторых историях, рассказанных Уиллом детективу Фаради, в особенности его интересовала история Томаса, живого или мертвого. Допрашивавшего звали Парсонс, но он попросил Уилла называть его Тим, что Уилл упорно отказывался делать. Полицейский все время ходил вокруг да около, желая узнать, как именно Джекоб к нему прикасался. Уилл ничего не скрывал. Он рассказал, что, когда они поднимались по склону и Джекоб положил на него руку, он почувствовал прилив сил. Потом он пояснил, что позднее, в роще, прикасался уже не Джекоб к нему, а он к Джекобу.

— И тогда ты почувствовал, что находишься в шкуре Джекоба?

— Я знал, что это не по-настоящему, — сказал Уилл. — Мне это снилось, хотя я и не спал.

— Видение, — сказал Парсонс, обращаясь отчасти к самому себе.

Уиллу понравилось слово.

— Да, — подтвердил он, — это было видение.

Парсонс записал что-то в блокнот.

— Вам нужно подняться туда и посмотреть, — сказал Уилл.

— Думаешь, у меня тоже может возникнуть видение?

— Нет, — сказал Уилл. — Но вы найдете там птиц, если их не съели… лисы или еще кто…

Он увидел настороженный взгляд Парсонса. Нет, не пойдет он на тот холм, чтобы искать мертвых птиц. Ни сегодня и никогда. Пусть он смотрит понимающими глазами и говорит ласковым голосом, но ему не нужна правда. Почему? Да потому что он боится. То же самое можно сказать и о Фаради. И о констебле. Обо всех.

На следующий день доктор объявила, что он может вставать и ходить по дому. Сидя перед телевизором, Уилл смотрел репортаж об убийствах в Бернт-Йарли. Репортер стоял на улице перед мясной лавкой Доннели. Отовсюду сюда приехали любопытные, им даже плохая погода нипочем — так хочется увидеть место, где пролилось столько крови.

— На обледенелые улицы этой деревушки, — говорил репортер, — за последние четыре дня съехалось больше гостей, чем побывало летом за полстолетия.

— И чем скорее они разъедутся по домам, — сказала Адель, появляясь из кухни (она несла Уиллу поднос с овощным супом, сыром и сэндвичами с кетчупом), — тем скорее мы вернемся к нормальной жизни.

Она поставила поднос на колени Уилла, предупредив, что суп очень горячий.

— Извращенцы какие-то, — заметила она, глядя, как репортер берет интервью у одного из приезжих. — Приехать сюда, чтобы посмотреть такой ужас. Неужели люди потеряли понятие о благопристойности?

С этими словами она удалилась на кухню, где пекла пирог с говядиной и почками. Уилл продолжал смотреть телевизор, надеясь, что скажут что-нибудь о нем, но прямой репортаж из деревни закончился и ведущий сообщил, что по всей Европе ведутся поиски Джекоба и Розы. Есть свидетельства, что пара, подходящая под описание, имеет отношение к совершенным за пять лет преступлениям в Роттердаме и Милане, а последнее сообщение пришло из Северной Франции, где Роза Макги была замешана в убийстве трех человек, включая и совсем юную девушку.

Уилл знал, что стыдно испытывать удовольствие (а он его испытывал), когда слышишь о таких преступлениях. Он научился у Джекоба не скрывать правду, но теперь не скрывал ее только перед одним человеком: перед собой. А что было правдой? Даже если Роза и Джекоб окажутся самой преступной парой в истории, он не жалел, что их пути пересеклись. Они связывали его с чем-то большим, чем та жизнь, которую он вел, и он будет хранить память о них, как о даре Божьем.

Из всех людей, которые с ним говорили, пока он выздоравливал, одна мать, как это ни удивительно, прекрасно понимала, что он чувствует. Словами она это никак не выражала — ее контакты с ним были краткими и деловыми. Но в выражении глаз (которые до этого времени были затуманены безразличием) теперь появились живость и внимание. Она больше не смотрела не него невидящим взглядом, как прежде. Мать пристально его изучала (несколько раз Уилл ловил ее на этом, когда она думала, что он не смотрит), и в глазах ее появлялось что-то необычное. Он знал, что это. Фаради и Парсонс боялись тайн, о которых он говорил. А мать боялась его.

— Как бы все это не вызвало у нее плохие воспоминания, — сказал ему отец. — Дела шли прекрасно, и вдруг это.

Он вызвал Уилла к себе в кабинет, чтобы перемолвиться с ним парой слов. Однако разговор, как всегда, перешел в монолог.

— Все это, безусловно, абсолютно иррационально, но у твоей матери есть очевидное средиземноморское свойство.

До этого момента он лишь раз взглянул на Уилла — смотрел в окно на дождь со снегом, погрузившись в свои мысли.

«Как Господин Лис», — подумал Уилл и мысленно улыбнулся.

— Но ей кажется, будто каким-то образом… ах, не знаю… смерть последовала за нами и сюда.

Он вертел в пальцах карандаш, но на этих словах швырнул его на безукоризненно прибранный стол.

— Такая глупость, — фыркнул он. — Но она смотрит на тебя и…

— Она винит меня.

— Нет-нет, — сказал Хьюго. — Не винит. Связывает. Вот в чем дело. Ты понимаешь? Она видит эти… связи. — Он покачал головой, его рот кривился. — Это у нее рано или поздно пройдет. Но пока нам придется терпеть. Одному Богу известно…

Наконец он повернулся в кожаном кресле и посмотрел на Уилла между кипами бумаг.

— А ты постарайся ее не раздражать.

— Я ничего…

— Ты ничего не делаешь. Я знаю. И когда вся эта трагическая чушь закончится и забудется, она выздоровеет. Но пока она очень чувствительна.

— Я буду внимательнее.

— Да, — сказал Хьюго.

Он снова уставился в хмарь за окном. Полагая, что разговор закончился, Уилл встал.

— Надо бы нам подробнее поговорить о том, что с тобой случилось, — сказал Хьюго.

Рассеянный тон свидетельствовал о том, что он не видит необходимости сделать это немедленно. Уилл подождал.

— Когда поправишься, — сказал Хьюго, — мы поговорим об этом.

3

Этот разговор так никогда и не состоялся. Когда Уилл поправился, никто ни у кого уже не брал интервью, телевизионщики уехали в другой уголок Англии, а вслед за ними исчезли и любители жареного. К Рождеству Бернт-Йарли снова принадлежал самому себе, и короткая минута славы Уилла закончилась. В школе его, конечно, донимали шутками, иногда довольно жестокими, но он, как это ни удивительно, был к ним совершенно равнодушен. А когда всем стало ясно, что прозвища и слухи его не трогают, Уилла оставили в покое.

Единственным источником боли было то, что Фрэнни держалась от него на расстоянии. За все время до Рождества она говорила с ним только раз, да и это был короткий разговор.

— Меня просили передать тебе кое-что, — сказала она.

Уилл поинтересовался кто, но она отказалась назвать имя.

Однако когда Фрэнни передала ему слова, источник сразу стал ясен. Да и сведения эти запоздали: Господин Лис уже посетил его. Уилл знал, что на всю оставшуюся жизнь этот гость будет частью его безумия.

Что касается Шервуда, то он вернулся в школу только на третьей неделе января, но все еще пребывал в подавленном состоянии. В нем словно что-то сломалось, какая-то его часть, которая прежде трансформировала умственную отсталость в своего рода странное врожденное свойство. Он стал бледным и безжизненным. Когда Уилл пытался заговорить с ним, Шервуд замыкался в себе или на глазах у него появлялись слезы. Уилл быстро усвоил этот урок и оставил Шервуда в покое — пусть себе выздоравливает в том темпе, который определила ему природа. Он был рад, что Фрэнни присматривает за мальчишкой. Она яростно бросалась на защиту брата, если кто-то пытался над ним подшутить. Ребята быстро поняли, что с ней лучше не связываться, и оставили их в покое, как и Уилла.

Это медленное восстановление было в некотором роде не менее странным, чем события, ему предшествующие. Когда шумиха улеглась (даже йоркширская пресса забыла об этой истории к началу февраля: сообщать было больше не о чем) и жизнь вернулась в нормальное русло, могло показаться, что ничего важного не произошло. Конечно, время от времени о тех событиях вспоминали (в основном в форме грязных шуток, ходивших по школе), и во многом деревня изменилась (начать с того, что не стало мясника, а по воскресеньям в церкви теперь собиралось больше народа), но за долгие зимние месяцы (а в этом году морозы были лютые) люди либо успели похоронить свою скорбь, либо умерить, разговаривая обо всем за дверями, заваленными сугробами. Когда метели стали тише, со скорбью было покончено и люди готовились начать жизнь с чистого листа.

Двадцать шестого февраля погода изменилась так неожиданно, что это сочли предзнаменованием. В воздухе повис странный аромат, и впервые за девяносто дней ночью не было мороза. Это ненадолго, говорили пессимисты в пабе: если какое-нибудь растение поддастся на обман и высунет нос, то тут же его и лишится. Но следующий день был не менее теплым, а потом и следующий. Небеса неуклонно прояснялись, и к концу первой недели марта над долиной голубело безбрежное небо, в котором резвились птицы. Пессимисты притихли.

Наступила весна — спортивный сезон. Хотя Уилл одиннадцать весен прожил в городе, прожитые весны были лишь слабым подобием того, что он увидел в этом месяце. Скорее даже не увидел, а почувствовал. Его органы чувств переполнялись впечатлениями — нечто похожее он испытал, когда впервые оказался перед зданием Суда, ощущая свое единение с миром. Угнетение нескольких месяцев наконец прошло.

Не все было потеряно. В его голове осталось множество воспоминаний, и среди них — намеки на то, как следует жить дальше. Много такого, чему никто другой в целом мире не мог его научить, как не смог бы и понять.

Живя или умирая, мы все равно питаем огонь.

А что, если они были последние?

Джекоб в птице. Джекоб в дереве. Джекоб в волке.

Намеки на озарения.

Теперь придется искать их самому. Находить собственные мгновения, когда мир повернется, а он останется на месте и словно будет видеть глазами Господа Бога. А до этого времени он будет заботливым сыном, как просил Хьюго. Он не скажет ни одного слова, которое расстроит мать, ничего такого, что напомнит ей о том, как смерть шла за ними по пятам. Но его сочувствие будет притворным. Он не принадлежит им — даже в самой малости. С этого времени они станут его временными опекунами, от которых он сбежит, как только сможет идти своим путем в этом мире.

4

В Пасхальное воскресенье он сделал то, что откладывал с того самого дня, как погода переменилась к лучшему. Снова проделал тот путь, которым они шли с Джекобом: от Суда к роще, где он убил двух птиц. Здание Суда было предметом болезненного интереса экскурсантов, а потому его отгородили забором. На проводах висели объявления, предупреждавшие нарушителей, что они могут подвергнуться преследованию в судебном порядке.

У Уилла возникло искушение пробраться под забором и осмотреть здание, но день был слишком хорош, и он не хотел проводить его под крышей, а потому начал восхождение. Порывами дул теплый ветер, гнавший вдоль долины белые облачка, не обещавшие дождя. На склонах паслись одуревшие от весны овцы, они без страха смотрели на него и бросались прочь, только если он начинал кричать. Само восхождение оказалось нелегким (ему не хватало руки Джекоба на шее), но каждый раз, когда он останавливался, чтобы оглянуться, горизонт становился шире, холмы уходили вдаль.

Он помнил эту рощу со сверхъестественной ясностью, словно (несмотря на болезнь и усталость) его зрение в ту ночь необыкновенно обострилось. На деревьях стали появляться почки, каждая веточка напоминала нацеленную вверх стрелу. Под ногами сквозь снежный покров пробивалась яркая зелень.

Уилл направился прямо к тому месту, где убил птиц. От них не осталось и следа. Ни единой косточки. Но даже стоя на этом самом месте, он испытал такой прилив томления и печали, что дыхание у него перехватило. Он тогда так гордился тем, что совершил здесь. («Разве это было сделано не ловко? Разве не красиво?») Но теперь его одолевали сомнения. Сжигание мотыльков, чтобы сдержать тьму, было одно дело, но убивать птиц только потому, что тебе это нравится? Сейчас, когда на деревьях набухали почки, под бесконечным небом, этот поступок уже не представлялся ему таким смелым.

Теперь это воспоминание казалось грязным, и он тут же, на этом самом месте, поклялся себе, что больше никогда не станет рассказывать эту историю. После того как Фаради и Парсонс заполнили свои протоколы и забыли о них, можно считать, что ничего этого не было.

Он опустился на корточки, чтобы в последний раз поискать останки убитых птиц, но, еще не успев присесть, понял, что нашел приключение на свою голову. Он почувствовал легкую дрожь в воздухе — вдох — и поднял голову. Уилл увидел, что роща не изменилась ни в чем, кроме одного. Неподалеку он заметил лиса, который внимательно его разглядывал. Он стоял на четырех лапах, как обычная лиса, но что-то в его взгляде вызвало у Уилла подозрение. Он уже видел этот вызывающий взгляд из сомнительной безопасности собственной кровати.

— Уходи! — закричал Уилл.

Но лис смотрел на него, не мигая и не двигаясь с места.

— Ты меня слышишь? — крикнул Уилл как можно громче. — Пошел вон!

То, что мгновенно действовало на овец, не оказывало на лиса никакого эффекта. По крайней мере, на этого лиса.

— Слушай, — сказал Уилл, — одно дело, когда ты приходишь ко мне во сне. Но тут тебе не место. Это реальный мир.

Лис потряс головой, сохраняя иллюзию, будто все происходит в реальности. Любой человек, кроме Уилла, сказал бы, что лис просто прогоняет с уха блоху. Но Уилл-то понимал: лис с ним не согласен.

— Хочешь сказать, что и это мне только снится? — спросил он.

Зверь даже не опустил голову, просто разглядывал Уилла вполне дружески, пока тот сам искал ответ на свой вопрос. И теперь, размышляя над странным поворотом событий, он вдруг вспомнил кое-что, сказанное Господином Лисом в его бредовых рассуждениях. Как он говорил? Что-то о русских матрешках? Нет, другое. Байку о разговоре с собакой? Нет, и это не то. Его гость говорил что-то еще. Какое-то послание, которое он должен передать. Но какое? Какое?

Лис уже собирался на него плюнуть. Он перестал смотреть на Уилла и принюхивался: не появился ли в воздухе запашок его следующего обеда?

— Постой-ка, — сказал Уилл.

Минуту назад он хотел прогнать лиса. А теперь боялся, что тот убежит по своим делам, прежде чем он разрешит загадку его присутствия здесь.

— Подожди пока уходить. Я вспомню. Дай мне шанс…

Слишком поздно. Лис потерял к нему интерес. Он засеменил прочь, хвост мотался из стороны в сторону.

— Постой, — сказал Уилл и поднялся, чтобы пойти следом. — Я стараюсь вспомнить изо всех сил.

Деревья стояли тесно одно к другому, и он, преследуя лиса, задевал за стволы, ветки хлестали его по лицу. Но ему было все равно. Чем быстрее он бежал, тем чаще билось сердце, а чем чаще оно билось, тем больше прояснялась память…

— Вспомнил! — закричал он. — Эй, подожди-ка меня!

Послание вертелось на кончике языка, но лис двигался быстрее, с удивительной ловкостью петляя между деревьями. И в мгновение ока пришло двойное откровение. Первое: он преследует вовсе не Господина Лиса, а обыкновенную лису, которая бежит от него, спасая свою покусанную блохами шкуру. И второе: послание было призывом пробудиться, пробудиться от снов о лисах, Господи милостивый, нет, пробудиться в мир…

Теперь он бежал с такой скоростью, что деревья сливались. А впереди, где они стояли реже, был уже не холм, а усиливающийся свет, не прошлое, а что-то более мучительное. Он не хотел туда, но уже не мог замедлить бег, а тем более остановить его. Деревья уже не были деревьями, они стали стеной туннеля, по которому он несся — прочь от воспоминаний, прочь из детства.

Из дальнего конца туннеля доносились чьи-то голоса. Он толком не мог разобрать, о чем они говорили, но это слова одобрения, подумал Уилл, словно он — бегун-марафонец, которому говорят, что до финиша рукой подать.

Прежде чем Уилл добежал — прежде чем вернулся в место пробуждения, — он должен был в последний раз обернуться на прошлое. Оторвавшись от яркого света впереди, он повернул голову и через плечо несколько драгоценных секунд вглядывался в мир, который покидает. Он увидел рощу, сверкающую в свете весеннего дня, где каждая почка обещала зазеленеть. И лиса он увидел! Господи, да вот же он, трусит по своим утренним делам. Уилл напряг зрение, вгляделся, зная, что у него осталось лишь несколько мгновений, и глаза подчинились ему: Уилл смотрел туда, откуда пришел, — вдоль склона на деревню. Еще секунда напряженного ожидания — взгляд фиксирует все до мельчайших подробностей. Сверкающая река. Суд, разруха. Крыши домов в деревне, выстроившиеся черепичными террасами. Мост, почта, телефонная будка, из которой он звонил Фрэнни в ту далекую ночь, чтобы сказать, что убегает из дома.

И вот он убегает. В собственную жизнь, где больше никогда не увидит все это, такое прекрасное, такое совершенное…

Они снова звали его из настоящего.

— Вернись, Уилл, — говорил кто-то вполголоса.

«Постойте», — хотел он ответить.

Не зовите меня пока. Дайте мне еще на секунду погрузиться в этот сон. Звон колоколов — кончилась воскресная служба. Я хочу увидеть людей. Их лица, когда они выйдут на солнце. Я хочу увидеть…

Голос зазвучал снова, на этот раз настойчивее:

— Уилл, открой глаза.

Времени у него не оставалось. Он добрался до финишной черты. Яркий свет поглотил прошлое. Река, мост, церковь, дома, холм, деревья и лис исчезли, все исчезло — и глаза, которые это видели, ослабевшие за годы, но такие же голодные до зрелищ, открылись, чтобы увидеть то, что стало.

Часть IV ОН ВСТРЕЧАЕТ НЕЗНАКОМЦА В СВОЕЙ ШКУРЕ

Глава 1

1

— Для того чтобы встать и снова научиться ходить, вам понадобится какое-то время, — сказал Уиллу доктор Коппельман через несколько дней после того, как он вышел из комы. — Но вы еще относительно молоды, относительно живучи. И были в неплохой форме. Так что для вас процесс пойдет быстрее.

— И что же это будет за процесс? — спросил Уилл.

Он сидел в кровати и пил чай.

— Процесс? Боюсь, он будет не очень приятным. А отчасти жестоким.

— Отчасти — а в остальное время?

— А в остальное — просто ужасающим.

— У вас кладбищенский юмор, доктор. Вам это известно?

Коппельман рассмеялся.

— Вам это понравится.

— Кто так сказал?

— Адрианна. Она говорит, что у вас ярко выраженные мазохистские черты. «Он любит дискомфорт», — сказала она. Вы были счастливы, только стоя по шею в болоте.

— Больше она вам ничего не говорила?

Коппельман улыбнулся Уиллу почти озорной улыбкой.

— Ничего такого, чем вы не могли бы гордиться, — сказал он. — Она настоящая леди.

— Леди?

— Боюсь, я старомоден. Кстати, я еще не порадовал ее последней новостью. Подумал, лучше вы сделаете это сами.

— Пожалуй, — сказал Уилл без особого энтузиазма.

— Хотите сегодня?

— Нет, оставьте мне ее номер. Я ей позвоню.

— А когда вам станет немного лучше… — У Коппельмана был несколько смущенный вид. — Не могли бы вы оказать мне услугу? Сестра моей жены, Лаура, работает в книжном магазине. Она обожает ваши фотографии. Узнав, что вы мой пациент, она практически пообещала прикончить меня, если я не поставлю вас на ноги, сделаю здоровым, счастливым и готовым к работе. Если я принесу книгу, вы оставите на ней свой автограф для нее?

— С удовольствием.

— Вот это приятно видеть.

— Что?

— Эту улыбку. У вас есть основания быть счастливым, мистер Рабджонс. Я не делал ставку на то, что вы выкарабкаетесь. Вы не торопились.

— Я… бродяжничал, — ответил Уилл.

— И помните, по каким местам?

— Их много.

— Если хотите поговорить об этом с одним из наших психотерапевтов, я организую.

— Я не доверяю психотерапевтам.

— Есть основания?

— Я как-то встречался с одним. Он был самым забубённым типом из всех, с кем мне приходилось сталкиваться. И потом, ведь они, по-моему, должны избавлять от боли? А на кой черт мне это нужно?

Когда Коппельман ушел, Уилл стал обдумывать их разговор, вернее последнюю его часть. Он сто лет не вспоминал Элиота Камерона, психотерапевта, с которым у него случился роман. Это была короткая связь, и началась она за запертыми дверями в номере отеля, снятом на вымышленное имя по настоянию Элиота. Сначала такая скрытность приятно щекотала нервы Уилла, но таинственность вскоре начала приедаться, чему немало способствовал и стыд Элиота за собственную сексуальную ориентацию. Они часто спорили, нередко у них доходило и до мордобоя, страстные объятия неизменно сопровождались рукоприкладством. Потом вышла первая книга Уилла — «Трансгрессии», коллекция фотографий, объединенных одной темой: бродячие животные, вторгающиеся в человеческие владения, и их наказание. Книга не заинтересовала ни одного критика и, казалось, была обречена на безвестность, если бы не обозреватель из «Вашингтон пост», который использовал ее как наглядную иллюстрацию того, что художники-геи готовы извратить любую дискуссию в обществе.

«Использование экологических трагедий в качестве политической метафоры попахивает безвкусицей, — писал автор. — И это вдвойне верно в данном конкретном случае. Мистеру Рабджонсу должно быть стыдно. Он попытался подать эти документы как иррациональную и демонстративную метафору того места, которое занимают гомосексуалисты в Америке; но своим поступком он лишь принизил собственное искусство, собственную сексуальную ориентацию и (что самое непростительное) животных, чьи предсмертные муки и разлагающиеся трупы он изобразил с таким нарочитым натурализмом».

Статья эта вызвала противоречивые отклики, и не прошло и двух суток, как Уилл оказался в центре ожесточенной дискуссии, в которой участвовали экологи, защитники прав геев, художественные критики и политики, нуждавшиеся в пиаре. Вскоре стал очевиден странный феномен: глядя на Уилла, каждый видел в нем то, что хотел. Для одних он был колесом, разбрызгивающим на жеманных эстетов грязь из придорожной канавы. Для других — просто плохим мальчиком с хорошим лицом и чертовски странным выражением глаз. Для третьих — аутсайдером, чьи фотографии нарушали общественное табу в меньшей степени, чем его личная жизнь. По иронии судьбы (хотя у него и в мыслях не было того, в чем его обвиняли), эти дебаты сделали то, что, согласно статье в «Пост», он делал с объектами своих фотографий: превратили его в метафору.

Он тогда отчаянно нуждался в простых отношениях, и вот ему подвернулся Элиот. Но Элиот решил, что в результате может оказаться втянутым в этот скандал, а потому бежал в Вермонт. Когда Уилл нашел его, пройдя по всем лабиринтам, которые Элиот расставил, чтобы запутать следы, тот сказал, что будет во всех смыслах лучше, если Уилл забудет о нем на какое-то время. На самом деле, объяснил он в своей неподражаемой манере, они не были любовниками. Так — трахарями, но не любовниками.

Шесть месяцев спустя, когда Уилл отправился снимать в Рувензори,^[26] какими-то окольными путями ему пришло приглашение на свадьбу Элиота, с приложенной запиской, нацарапанной рукой жениха. В ней он писал, что прекрасно понимает — Уилл не ответит на приглашение, но ему, Элиоту, не хочется, чтобы Уилл чувствовал себя забытым.Уилл, которого подвиг на это какой-то извращенный героизм, побыстрее свернул съемки и полетел в Бостон на свадьбу. Закончилось все пьяной разборкой с шурином Элиота, тоже психотерапевтом, во время которой Уилл громко и внятно смешал с грязью всех представителей этой профессии. Он сказал, что они проктологи души, проявляющие болезненный интерес к экскрементам других людей. Неделю спустя последовал загадочный телефонный звонок от Элиота, который предупреждал Уилла, чтобы тот держался от него подальше, и на этом отношения Уилла с психотерапевтами закончились. Хотя не совсем так. У него была короткая интрижка с тем самым шурином, но это уже совсем другая история. С тех пор он не виделся с Элиотом, хотя от общих друзей ему было известно, что брак не распался. Детей, правда, нет, но зато есть несколько домов.

2

— Сколько на это уйдет времени? — спросил Уилл у Коппельмана, когда тот снова появился в его палате.

— На то, чтобы встать и начать ходить?

— Встать и выбраться отсюда.

— Это зависит от вас. От вашего упорства.

— О чем идет речь — о днях, о неделях?..

— Не меньше шести недель, — ответил Коппельман.

— Я сокращу этот срок вдвое, — сказал Уилл. — Через три недели я уберусь отсюда.

— Скажите это вашим ногам.

— Уже сказал. У нас состоялся серьезный разговор.

— Кстати, мне звонила Адрианна.

— Черт! И что вы ей сказали?

— У меня не было выбора — только правду. Но я сказал, что вы все еще чувствуете слабость и пока не готовы звонить друзьям. Правда, ее это не убедило. Но лучше вам с ней помириться.

— То вы были моим доктором, а теперь стали моей совестью.

— Это уж точно, — мрачно ответил Коппельман.

— Я позвоню ей сегодня.

Она заставила его смутиться.

— Я тут в депрессии, оттого что ты лежишь в коме, а ты — здрасьте вам! Уже оклемался, но нет времени позвонить и сообщить, что пришел в себя?

— Мне стыдно.

— Ничего тебе не стыдно. Тебе никогда в жизни ни за что не было стыдно.

— Я себя хреново чувствовал. Ни с кем не говорил.

Молчание.

— Мир?

Снова молчание.

— Ты меня слышишь?

— Слышу.

— Мир?

— Я слышала и в первый раз. Ты эгоист, настоящий первостатейный эгоистичный сукин сын, ты это знаешь?

— Коппельман сказал, что ты считаешь меня гением.

— Я никогда не говорила «гений». Может быть, я использовала слово «талант», но думала, что ты сдохнешь, а потому была щедрой.

— Ты плакала.

— Нет, на такую щедрость я не способна.

— Господи, до чего с тобой трудно.

— Ну хорошо, я плакала. Немного. Но я больше не повторю этой ошибки, даже если ты скормишь себя к хренам собачьим целой стае белых медведей.

— Ты мне напомнила. Что случилось с Гутри?

— На кладбище. В «Таймс» даже некролог был — хочешь верь, хочешь не верь.

— Некролог Гутри?

— Он был известный человек. Ну… так когда ты встанешь на ноги?

— Коппельман пока не говорит ничего определенного. Может, несколько недель.

— Но ты приедешь в Сан-Франциско?

— Еще не решил.

— Здесь есть люди, которым ты небезразличен. Тот же Патрик. Он все время спрашивает о тебе. Потом я. И Глен…

— Ты вернулась к Глену?

— Не меняй тему. Но я действительно вернулась к Глену. Я открою твой дом, все приготовлю, чтобы у тебя было настоящее возвращение домой.

— Такие возвращения — для людей, у которых есть дом, — сказал Уилл.

Ему никогда не нравился дом на Санчес-стрит. Строго говоря, дома ему вообще не нравились.

— Ну, тогда сделай вид, — сказала Адрианна. — Дай себе время прийти в себя.

— Я подумаю об этом. Кстати, как дела у Патрика?

— Я встретила его на прошлой неделе. За то время, что мы не виделись, он накопил немного жирку.

— Ты не позвонишь ему от моего имени?

— Нет.

— Адрианна…

— Звони сам. Ему это понравится. Очень. Ты даже сможешь загладить свою вину передо мной — позвонить Патрику и сказать, что с тобой все в порядке.

— Ну у тебя и логика.

— Это не логика. Так я воспитываю в тебе чувство вины. Научилась у матери. У тебя есть телефон Патрика?

— Вероятно.

— Нет, отговорки не принимаются. Запиши. Ручка есть?

Он нащупал авторучку на прикроватном столике. Она продиктовала номер, и Уилл покорно его записал.

— Я буду разговаривать с ним завтра, Уилл, и если ты ему не позвонишь — жди неприятностей.

— Я позвоню ему. Позвоню. Господи Иисусе!

— Рафаэль его бросил, так что не упоминай этого козла.

— Я думал, он тебе нравится.

— Ну, он умеет обаять, — сказала Адрианна, — но в глубине души любит развлекаться и ничего больше.

— Он молодой. Ему можно.

— Тогда как мы…

— …старые, мудрые и надутые.

Адрианна хохотнула.

— Мне тебя не хватало, — сказала она.

— Ну, это объяснимо.

— У Патрика, кстати, теперь есть гуру — Бетлинн Рейхле. Она учит его медитировать. В этом есть что-то ностальгическое. Теперь, когда я встречаюсь с Патом, мы садимся, скрестив ноги, на полу, курим косячки и подаем друг другу знаки мира.

— Что бы Патрик ни говорил, он никогда не был хиппи. Лето любви не добралось до Миннеаполиса.

— Он что — из Миннеаполиса?

— Откуда-то оттуда. Его папаша великий фермер-свиновод.

— Что? — спросила Адрианна в напускном гневе. — Он сказал, что его отец — пейзажист…

— И умер от опухоли мозга? Ну, это он всем говорит. Его папашка жив-здоров, обитает где-то в центре Миннесоты по колено в свином дерьме. И, могу добавить, зарабатывает кучу денег на беконе.

— Пат — гнусный врунишка. Ну подожди, я ему скажу.

Уилл усмехнулся.

— Только не жди, что заставишь его краснеть, — сказал он. — Этого с ним не случается. Как дела у тебя с Гленом?

— Да так, живем потихоньку, — сказала она без особою энтузиазма. — Лучше, чем у большинства. Ну, нет вдохновения — не велика беда. Я всегда хотела великой любви. Взаимной, конечно. Теперь, думаю, уже поздновато. — Она вздохнула. — Господи, услышь меня!

— Тебе нужен хороший коктейль — только и всего.

— Тебе уже разрешили пить?

— Спрошу у Берни. Не знаю. Кстати, он не пытался тебя соблазнить?

— Кто? Коппельман? Нет. А с чего ты взял?

— Мне кажется, он в тебя влюбился. Послушать, как он о тебе говорит…

— Так какого черта он мне ничего не сказал?

— Может, ты его напугала?

— Это я-то? Нет. Я же как котенок, ты прекрасно знаешь. Хотя это не значит, что я бы дала согласие, если б он предложил. Я хочу сказать, у меня есть определенная планка. Пусть и низкая, но есть, и я горжусь этим.

— Ты никогда не думала стать комиком? — не без удивления спросил Уилл. — Возможно, сделала бы неплохую карьеру.

— Это означает, что ты говорил серьезно там, в Бальтазаре? О том, что собираешься бросить все это?

— Думаю, все как раз наоборот, — сказал Уилл. — Это фотография от меня отвернулась, Ади. Мы повидали достаточно кладбищ — на одну жизнь хватит с избытком.

— И что теперь?

— Закончу книгу. Отдам в печать. И буду ждать. Ты же знаешь, как я люблю ждать. Наблюдать.

— Ждать чего, Уилл?

— Не знаю. Чего-нибудь необыкновенного.

Глава 2

1

На следующий день, вдохновленный разговором с Адрианной, он занялся физиотерапией с таким энтузиазмом, к какому его тело не было готово, а потому почувствовал себя хуже, чем в любой из дней после выхода из комы. Коппельман прописал ему болеутоляющее, и оно оказалось достаточно мощным, вызвав приятное головокружение. В этом состоянии он и сделал обещанный звонок Патрику. Трубку взял не Патрик, а Джек Фишер, чернокожий парень, который последние пять лет то появлялся в кружке Патрика, то исчезал. Если память не изменяла Уиллу, прежде Джек был танцором. Гибкий, длинноногий и невыносимо сообразительный. Голос его звучал устало, но доброжелательно.

— Я знаю, он хочет с тобой поговорить, но сейчас спит.

— Ничего, Джек. Позвоню в другой раз. Как у него дела?

— Оправляется после пневмонии, — ответил Фишер. — Ему уже лучше. Но еще не слишком — сам понимаешь. Я слышал, тебе досталось.

— Я поправляюсь, — сказал Уилл.

Он в этот момент летал. Болеутоляющее вызвало легкую эйфорию. Он закрыл глаза, представляя себе человека на другом конце провода.

— Я приеду недели через две-три. Может, выпьем пива.

— Конечно, — сказал Джек, хотя после этого приглашения в его голосе появилось недоумение. — Уж выпить-то мы можем.

— Ты сейчас присматриваешь за Патриком?

— Нет, просто заглянул к нему. Ты же знаешь Патрика. Он любит, когда вокруг люди. А я прекрасно делаю массаж ног. Ой, знаешь что? Я слышу голос Патрика. Отнесу ему телефон. Рад был с тобой поговорить, братишка. Звони, когда вернешься в город. Эй, Патрик, ну-ка, догадайся, кто это.

Уилл услышал приглушенный обмен словами, потом снова раздался голос Джека:

— Даю его, братишка.

Уилл услышал, как передается трубка, а потом голос Патрика:

— Уилл, неужели это и в самом деле ты?

— Это и в самом деле я.

— Господи, вот это совпадение. Я сидел у окна, дремал, и, могу поклясться, мне снился ты.

— Мы с тобой получали удовольствие?

— Мы ничего особенного не делали. Просто ты был здесь… со мной в комнате. И мне от этого было хорошо.

— Ну, я появлюсь во плоти довольно скоро. Я Джеку уже говорил — потихоньку встаю на ноги.

— Я прочел все статьи об этом происшествии. Мать вырезала их для меня и присылала по почте. Белые медведи — опасные звери.

— Ну, эта медведица полакомиться мной не успела, — сказал Уилл. — Расскажи, как у тебя дела.

— Да вот, торчу здесь. Потерял несколько фунтов, но теперь понемногу снова набираю вес. Знаешь, это нелегко. Иногда я ужасно устаю и думаю: не слишком ли это большой геморрой?

— И думать об этом не смей.

— Думать — это все, на что я теперь способен. Спать и думать. Так когда ты сюда?

— Скоро.

— Поторопись. У нас будет вечеринка. Как в былые времена. Посмотреть, кто еще остался…

— Мы еще остались, Патрик, — сказал Уилл.

Печаль, подспудно присутствовавшая в их диалоге, превратила эйфорию, в которой он пребывал после приема лекарства, в нечто мечтательно-элегическое.

Они жили в мире смертей, ранних и неожиданных прощаний. Этот мир не слишком отличался от того, в котором он недавно пребывал. Уилл ощутил тяжесть в груди и вдруг испугался, что расплачется.

— Ну ладно, давай прощаться, — сказал он, не желая расстраивать Патрика. — Я еще позвоню до приезда.

Но Патрик не хотел так быстро его отпускать.

— Так ты будешь на вечеринке? — спросил он.

— Конечно…

— Отлично. Тогда я начну строить планы. Хорошо, когда есть к чему стремиться.

— Всегда, — сказал Уилл.

Горло у него перехватило, и это все, что он сумел выговорить.

— Ну, хорошо, приятель, я тебя отпускаю, — сказал Патрик. — Спасибо, что позвонил. Наверно, все дело в том, что я спросонья.

— Наверно.

Последовала пауза, и Уилл понял, что Патрик услышал сдерживаемые слезы в его голосе.

— Все будет хорошо, — тихо сказал Патрик. — Уже оттого, что мы поболтали. До скорого.

Он отсоединился, и Уилл еще какое-то время слушал гудение в трубке, потом отпустил ее, и она соскользнула от уха — слезы так неожиданно завладели его существом, что он утратил способность себя контролировать. Но ощущение было благостное, так как приносило облегчение. Он просидел минут десять — пятнадцать, рыдая как ребенок. Время от времени переводил дыхание, думая, что все закончилось, но тут накатывала новая волна слез. Он плакал не только о Патрике, обронившем скорбное: «Посмотреть, кто еще остался», кого можно пригласить. Он плакал, и о себе, о мальчике, которого встретил в коме, о том Уилле, который все еще жил где-то внутри его и не мог найти себе места.

Никуда не делись и те небеса, что видел когда-то тот мальчик, и холмы, и лис, запечатленные в его памяти. Что же это за головоломка такая: в нынешний век вымирания видов (уход некоторых он задокументировал) его память в такой идеальной неприкосновенности хранила книгу его дней, что стоило ему уснуть, как эти дни возникали перед ним, словно и не канули в вечность. Словно (как он смел поверить в это?) уход вещей, дней, животных и людей, которых он любил, был всего лишь жестокой иллюзией, а память — ключом к открытию этой истины.

На следующий день он был, пожалуй, еще безжалостнее к себе, чем раньше. Лис оказался прав. В мире оставалось много дел (нужно увидеть множество людей, разгадать немало тайн), и чем скорее он, превозмогая себя, приведет свое тело в нормальное состояние, тем скорее отправится в путь.

Его упорство вскоре стало приносить плоды. День за днем, занятие за занятием, конечности обретали силу, росла выносливость: он начал чувствовать себя восстановившимся и помолодевшим. Несмотря на легкий скептицизм Коппельмана, Уилл заказал кое-какие гомеопатические лекарства в дополнение к уже прописанным и не сомневался, что они внесли немалый вклад в его реабилитацию. Коппельману пришлось признать, что ничего подобного он в своей практике не видел. Прошло десять дней — и Уилл уже строил планы возвращения в Сан-Франциско. Звонок Адрианне — он попросил ее открыть и проветрить дом на Санчес-стрит (что, впрочем, она уже сделала до его звонка). Звонок в Нью-Йорк редактору — он известил ее о скором переезде. И конечно, второй звонок Патрику. На этот раз трубку взял блудный Рафаэль, вернувшийся и, видимо, прощенный. Нет, Патрика нет дома, сказал он Уиллу, он сейчас в больнице — сдает анализы крови. Вернется позднее, когда — он не знает. Он все запомнит и передаст Патрику. «Только обязательно», — сказал Уилл, на что Рафаэль резко ответил: «Я не идиот». И швырнул трубку.

— Вы меня поразили своим выздоровлением, но вам все еще надо беречь себя.

Такой была прощальная речь Коппельмана. В течение нескольких месяцев никаких поездок в Антарктику. Никаких стояний по шею в болотной воде.

— А чем же я буду развлекаться? — насмешливо спросил Уилл.

— Размышляйте о том, какой вы везунчик, — сказал Коппельман. — Да, кстати, моя свояченица…

— Лаура.

Коппельман просиял.

— Вы запомнили? Я принес книгу, чтобы вы оставили автограф. — Он пошарил в сумке и извлек экземпляр «Границ». — Я ее просмотрел вчера вечером. Мрачная штука.

— Ну, с тех пор все стало еще хуже, — сказал Уилл, вытаскивая ручку из нагрудного кармана Коппельмана и забирая у него книгу. — Некоторые из этих видов уже проиграли сражение.

— Вымерли?

— Как птица дронт.

Он открыл титульную страницу и черкнул несколько слов.

— Что вы написали?

— Лауре. С наилучшими пожеланиями.

— А эта закорючка внизу? Ваша подпись?

— Угу.

— Чтобы я знал, что ей сказать.

2

Два дня спустя он уехал. Прямых рейсов в Сан-Франциско не было, и пришлось лететь с пересадкой в Чикаго. Но это было забавное неудобство, и он испытывал такое счастье, снова оказавшись в толпе людей, что даже серость чикагского аэропорта О'Хара показалась приятной. Ближе к вечеру Уилл уже сидел у иллюминатора в самолете, который должен был доставить его на Запад. Он заказал виски, чтобы отпраздновать это событие. Во рту у него не было ни капли алкоголя в течение нескольких месяцев, и выпитое сразу ударило в голову. Небеса впереди потемнели, и он, довольный и счастливый, погрузился в объятия сна.

Когда Уилл проснулся, день давно закончился, и впереди сверкали огни города у залива.

Глава 3

1

Сан-Франциско был не первым прибежищем Уилла по прибытии в Америку. Эта честь досталась Бостону, куда он попал в девятнадцать лет, решив, что цели, которые он перед собой ставил, не могут быть достигнуты в Англии. Он обнаружил, что и Бостон для этого не годится. Но за шестнадцать месяцев, что он там прожил, родился новый Уилл, сначала неуверенный в себе, но потом — раскрепощенный до бесстрашия. О своей сексуальной ориентации он узнал задолго до того, как покинул Англию. В нескольких случаях он даже действовал, прислушиваясь к своим желаниям, хотя ни разу — будучи совершенно трезвым. Но в Бостоне он научился быть счастливым и не скрывать собственных сексуальных предпочтений, он переосмыслил себя в свойственной ему особой манере. Он не был пышущим здоровьем американским красавцем, не был мачо в ковбойке, не был стильной королевой,^[27] не был парнем в коже.^[28] Он не был похож ни на кого, и его желали и преследовали именно поэтому. Свойства, которые остались бы незамеченными в каком-нибудь манчестерском баре (некоторые — вполне очевидные, как акцент, другие — столь незаметные, так что он и сам не мог бы их назвать), здесь оказались редкими и привлекательными. Он быстро понял природу своего преимущества и бессовестно ею пользовался. Не идя на поводу у моды (кроссовки, джинсы в обтяжку, белые футболки), он одевался как нищий англичанин, каким и был на самом деле. Он редко возвращался в пустую кровать, если только сам хотел этого, и за несколько месяцев у него было три романа, два из которых он завершил по собственной инициативе. Последний стал его первым и горчайшим опытом безответной любви, предметом которой был некий Лоренс Мюллер, телевизионный продюсер, на девять лет старше Уилла. Светловолосый, холеный и сексуально искушенный, Ларри закрутил с Уиллом головокружительный роман, но уже через шесть месяцев бросил партнера — эта его привычка была широко известна. Уилл с разбитым сердцем горевал о своей утрате половину лета, заглушая боль средствами, которые, вполне вероятно, убили бы его пять лет спустя. В сексуальных заведениях Боевой зоны^[29] и в темноте Фенвей-парка,^[30] где по вечерам в уик-энд не прекращалась сексуальная вакханалия, он разыграл все сексуальные сценарии, какие только могло вызвать в его воображении либидо, чтобы забыть о том, что его отверг Ларри.

К сентябрю боль утихла, но только после того, как ему было откровение, которое тоже пришло не само по себе — после косячка. Он сидел в сауне, медитировал, размышляя о своей горькой судьбе, как вдруг понял, что уход Ларри разбудил в нем подобие той же боли, какую он испытал, простившись со Стипом. Обдумывая это откровение, он просидел, потея в облицованном кафелем помещении, дольше, чем следовало, игнорируя руки и взгляды, делавшие ему знаки. Что это означало? Неужели то, что в основе его привязанности к Джекобу лежали сексуальные ощущения? Или что, приходя на полночные встречи в парк, он лелеял надежду встретить человека, который выполнит обещания Стипа и заберет его из этого мира в страну видений? Наконец он покинул сауну, заполненную любителями оргий, в висках у него так стучало, что он плохо соображал. Но вопросы никуда не делись, они мучили. Он избавлялся от них самым простым из известных ему теперь способов. Если подходивший к Уиллу человек был хоть чем-то похож на его воспоминания о Стипе (цвет волос, форма губ), Уилл отвергал его с бесчеловечной жестокостью.

2

Из Бостона его погнала не история с Ларри Мюллером, а очень холодный декабрь. Выйдя из ресторана, где он работал официантом, навстречу массачусетской метели, он решил: хватит, он уже достаточно померз в своей жизни, пора направить стопы в места потеплее. Сначала он хотел поехать во Флориду, но вечером, перебирая варианты с барменом в «Дружках», он услышал призывную песнь Сан-Франциско.

— Я только раз был в Калифорнии, — сказал бармен, чье имя (Дэнни) было вытатуировано у него на руке на случай, если кто забудет, — но, старина, я там чуть было не остался. Это настоящий рай для геев. Правду тебе говорю.

— Если только там тепло.

— Ну, есть места и потеплее, — признался Дэнни. — Но если тебе нужна жара, поезжай в чертову Долину смерти. Что, не хочешь? — Он наклонился к Уиллу и понизил голос. — Если бы не моя вторая половина (давний любовник Дэнни — Фредерико, та самая вторая половина, — сидел в пяти ярдах), я бы туда вернулся, чтобы жить и жить. Нет вопросов.

Разговор этот оказался судьбоносным. Две недели спустя Уилл собрал вещички и покинул Бостон. Мороз в тот день стоял такой, что Уилл едва не пожалел о своем решении: город был удивительно красив. Но в конце пути его ждала красота иного рода — город, который очаровал его, превзойдя все ожидания. Он нашел работу в одной из местных газет и в один памятный день, когда отсутствовал фотограф, который должен был дать материал к его тексту об этом городе, который стал для него родным, позаимствовал у кого-то камеру, чтобы сделать снимки самому. Это не была любовь с первого взгляда. Фотографии оказались такими дерьмовыми, что не пригодились. Но ему понравилось держать камеру в руках, вписывать мир в границы объектива. А его героями стали представители того племени, среди которого он жил: королевы, гомосексуалы-проститутки, лесбиянки, трансвеститы и кожаные ребята, чьи дома, бары, клубы, магазины и автоматы-прачечные тянулись от пересечения Кастро и 18-й на север к Маркету и на юг к Коллингвуд-парку.

Он обучался своему искусству и одновременно учился быть страстным в постели. В конце концов он приобрел репутацию великолепного любовника. Теперь Уилл редко искал удачу, как безвестный мальчик, хотя мест для этого было множество. Он жаждал глубоких чувств и находил их в постелях и объятиях десятков мужчин, и хотя его сердце не принадлежало ни одному из них, все они возбуждали его чувственность, каждый по-своему. Он знал Лоренцо, сорокалетнего итальянца, который оставил жену и детей в Портланде, чтобы стать тем, кем он был и в день свадьбы, что не являлось для него тайной. Он знал Дрю Данвуди, атлета, который какое-то время был влюблен в Уилла не меньше, чем в собственное отражение в зеркале. Он знал Сандерса — если у Уилла когда и был папик, то это Сандерс, пожилой человек (он вот уже пять лет говорил, что ему сорок девять), который дал ему в долг, чтобы заплатить за первые три месяца аренды однокомнатной квартирки неподалеку от Коллингвуд-парка, а потом и на первый взнос за подержанный «харлей-дэвидсон». Он познакомился с Льюисом, страховым агентом, который в компании не произносил ни слова, но за закрытыми дверями излил Уиллу свою лирическую душу, а впоследствии стал хоть и не великим, но поэтом. Он знал Грегори, прекрасного Грегори, который умер от случайной передозировки в двадцать четыре года. И Джэла. И наркомана Майка. И парня, который представлялся Дерриком, но позднее выяснилось, что он дезертировал из морской пехоты и зовут его Дюпон.

В этом очарованном кружке Уилл возмужал и закалился. Чума еще не добралась до них, и, оглядываясь назад, они говорили, что это время было подобием Золотого века гедонизма и излишеств, в которые Уилл (сохраняя чувство меры, что до сих пор его удивляло) сумел погрузиться, не перейдя при этом черту. Вскоре — хотя он об этом не знал — пришла смерть, указывая своим роковым перстом на многих из тех, кого он фотографировал, отбраковывая красавцев, интеллектуалов и любящие души. Но в течение семи необыкновенных лет, прежде чем тень заслонила солнце, он ежедневно купался в этой чудной реке, полагая, что ее воды будут катиться вечно.

3

Первым о животных с ним заговорил Льюис, страховой агент, который стал поэтом. Сидя на заднем крыльце дома Льюиса в Кумберленде, они смотрели, как енот вылизывает банки на помойке. В итоге они завели разговор о том, каково это — побывать в шкуре животного. Льюис тогда уже писал о тюленях, и этот предмет так его занимал, что тюлени, как он рассказывал, снились ему каждую ночь.

— Большие гладкие черные тюлени, — говорил он. — Бродят и бродят.

— По берегу?

— Нет, по Маркет-стрит, — сказал Льюис, ухмыляясь. — Я знаю, это глупо, но, когда я вижу их во сне, они словно на своем месте. Я спросил у одного, что они тут делают, и он ответил: изучают местность, чтобы быть готовыми к тому времени, когда город поглотит океан.

Уилл смотрел, как ловко енот управляется с отбросами.

— Когда я был мальчишкой, мне снился говорящий лис, — тихо сказал он.

Может, тут сыграл свою роль гашиш, которым его угостил Льюис, — еще не было такого случая, чтобы Льюису не удалось найти хороший товар, — но воспоминания были четкие.

— Господин Лис, — добавил Уилл.

— Господин Лис?

— Господин Лис. Напугал меня до смерти, но тогда он был такой смешной.

— А чем он тебя напугал?

Уилл никогда ни с кем не говорил о лисе, и даже теперь — хотя он любил Льюиса и доверял ему — почувствовал какое-то внутреннее сопротивление. Господин Лис был частью очень серьезной тайны (главной тайны его жизни), и Уилл не хотел ни с кем ею делиться. Но Льюис требовал объяснений.

— Так поведай мне, — сказал он.

— Он съел кое-кого. Вот что меня напугало. Но, помню, он рассказал мне эту историю.

— О чем?

— Вообще-то это даже не история. Это его разговор с собакой.

— Ну да? — рассмеялся Льюис, заинтересовавшись.

Уилл пересказал суть разговора Господина Лиса с собакой, удивляясь, с какой легкостью он все вспомнил, хотя с того времени, как он видел этот сон, прошло полтора десятка лет.

«Мы охотились для них, охраняли их стада, сторожили их выродков. А ради чего? Мы думали, что они знают, как вести дела. Как наполнить мир мясом и цветами…»

Льюису понравилось.

— Я мог бы сделать из этого поэму, — сказал он.

— Я бы не стал рисковать.

— Почему?

— Он может заявиться к тебе за своей долей прибыли.

— Какой прибыли? — недоумевал Льюис. — Это же поэзия.

Уилл не ответил. Он наблюдал за енотом, который закончил рыться на помойке и поспешил прочь со своими трофеями. Наблюдая, он думал о Господине Лисе. И о художнике Томасе, живом и мертвом.

— Хочешь еще? — спросил Льюис, протягивая косяк. — Эй, Уилл, ты меня слышишь?

Уилл уставился в темноту, мысли его метались, как енот. Льюис прав. В истории, рассказанной Господином Лисом, была своеобразная поэзия. Уилл не был поэтом. Он не умел рассказывать истории словами. У него были только глаза. И конечно, камера.

Он взял погасший косяк у Льюиса и снова зажег его, втянул едкий дым глубоко в легкие. Травка была довольно сильной, а он уже выкурил больше обычного. Но в тот вечер ему хотелось еще.

— Ты думаешь о лисе? — спросил Льюис.

Уилл обратил на него затуманенный взгляд.

— Я думаю о том куске жизни, что у меня остался, — ответил он.

Согласно сочиненной им самим легенде, именно в тот вечер на крыльце Льюиса с косячка, енота и истории о Господине Лисе началось его путешествие в самые глухие места планеты — туда, где погибали животные того или иного вида за единственное совершенное ими преступление: за то, что они жили там, где, как им казалось, и должны жить. Конечно, это было упрощение. Его уже утомляла роль хроникера Кастро, и он задолго до этого вечера был готов к переменам. Что касается направления, куда следовало податься, в ходе разговора оно так и не прояснилось. Но в течение нескольких недель в мыслях он несколько раз лениво возвращался к этому разговору. Уилл стал отворачивать камеру от язв Кастро, направляя ее на животных, которые жили в городе параллельно с людьми. Первые его эксперименты были не амбициозны. В лучшем случае, поздние «пробы пера». Он фотографировал скопления морских львов в районе 39-го пирса, белок в Долорес-парке, соседскую собаку, которая регулярно останавливала движение, присев посреди Санчес-стрит, чтобы справить нужду. Но путешествие, которое в один прекрасный день уведет его очень далеко от Кастро, от белок, тюленей и испражняющихся собак, уже началось.

Свою первую книгу, названную «Трансгрессии», он посвятил Господину Лису. Это было самое малое, что он мог сделать.

Глава 4

1

Адрианна пришла без предупреждения на следующее утро после его возвращения в город. Принесла фунт кофе французской обжарки с сырзавода Кастро, цукотто,^[31] торт Сен-Оноре от Певерелли на Норт-Бич, куда она переехала с Гленом. Они обнялись и поцеловались в холле, оба при этом прослезились.

— Господи, как же я скучал без тебя, — сказал Уилл, взяв в ладони ее лицо. — Ты прекрасно выглядишь.

— Я покрасила волосы. Хватит седины. У меня теперь и в сто лет будут такие волосы. Ну а ты как?

— С каждым днем лучше, — сказал Уилл, направляясь в кухню, чтобы сварить кофе. — Еще скриплю немного, когда встаю по утрам, и шрамы ужасно зудят после душа, но в остальном я снова в форме.

— У меня были сомнения на твой счет. И у Берни.

— Ты думала, я потихоньку окочурюсь?

— Мне приходило это в голову. У тебя был такой умиротворенный вид. Я спросила у Берни, видишь ли ты сны. Он ответил, что не знает.

— Это были не то чтобы сны. Скорее возвращение назад во времени. Я снова стал мальчишкой.

— Ну и как, было забавно?

Он покачал головой.

— Я рад, что вернулся.

— У тебя есть куда возвращаться — прекрасное место, — сказала она, пройдя по кухне и осмотревшись в холле.

Ей всегда нравился этот дом — по правде говоря, больше, чем Уиллу. Его размеры вкупе с замысловатой планировкой (не говоря о чрезмерно просторных и стильно пустоватых комнатах), на ее взгляд, придавали дому определенный статус. Большинство домов в этом районе в свое время, конечно, повидали фаллическую символику, но сюда наведывались не только призраки из лучших времен. В этих стенах было и многое другое: неистовство Уилла, когда ему не удавалось завести интрижку, и его радостные крики, когда удавалось. Шум возбужденных голосов вокруг географических карт, где было так мало дорог, что голова шла кругом. Вечера, проведенные в спорах о деградации цивилизации и пьяных разговорах о судьбе, смерти и любви. В городе, разумеется, были дома и получше, но ни один из них — она готова была поспорить — не слышал столько полуночных мудростей, как этот.

— Я чувствую себя взломщиком, — сказал Уилл, наливая им обоим кофе. — Словно проник в чужой дом и живу в нем чужой жизнью.

— Ничего, еще несколько дней — и ты вернешься в колею, — сказала Адрианна, взяв чашку.

Она прошла в большую комнату, где хранился архив и где Уилл раскладывал свои фотографии. Одна стена представляла собой доску объявлений, на которой он в течение многих лет вешал примеры ошибок в экспозиции или печати, которые бросились ему в глаза; фотографии, слишком темные или переэкспонированные, но в то же время притягивающие взгляд. Его «чахоточники», как называл он эти снимки; не раз — обычно в пьяном виде — Уилл замечал, что именно это он видел, когда представлял себе конец света. Размытые и невнятные формы в зернистом мраке при отсутствии какого-либо смысла и деталей.

Попивая кофе, она лениво их разглядывала. Многие из этих фотографий провисели на стене долгие годы, и без того нечеткие образы выцвели на свету.

— Ты собираешься с ними что-то сделать? — спросила она.

— В смысле — сжечь? — уточнил Уилл, остановившись рядом.

— Нет, в смысле — опубликовать.

— Это брак, Ади.

— Вот об этом я и говорю.

— Книга джунглей деконструктивиста?

— Думаю, она привлечет внимание.

— К черту внимание, — сказал Уилл. — Наелся я этим вниманием. Я всему миру сказал: «Посмотри, что я сделал, папочка», и теперь мое эго формально удовлетворено.

Он подошел к доске и стал сдирать фотографии, кнопки отскакивали и падали на пол.

— Осторожнее — порвешь!

— Ну и что? Знаешь, я испытываю от этого кайф!

На полу выросла целая куча фотографий.

— Так-то лучше, — сказал он, отступая и окидывая взглядом пустую стену.

— Можно, я возьму одну на память?

— Одну.

Адрианна стала разглядывать фотографии, выискивая ту, что ей нравилась. Наклонившись, подняла старый, заляпанный снимок.

— Что ты выбрала? Покажи, — попросил Уилл.

Она показала снимок. Он напоминал фотографию спиритуалиста^[32] девятнадцатого века бледные пятна эктоплазмы,^[33] в которых легковерные различали очертания покойника Уилл сразу вспомнил, что это за фотография.

— Провинция Бегемдер, Эфиопия. Это горный козел валия.

Адрианна повернула снимок к себе.

— Откуда, черт возьми, ты это знаешь?

Уилл улыбнулся.

— Я не забываю ни одного лица, — сказал он.

2

На следующий день он отправился к Патрику — в его квартиру в верхней части Кастро. Хотя почти четыре года из шести, проведенных вместе, они жили на Санчес-стрит, Патрик никогда не расставался с этой квартирой, да Уилл этого и не требовал. Его дом своей просторной функциональностью был выражением натуры Уилла, не склонного к украшательству. Квартира же, напротив, отражала характер Патрика. Теплая, роскошная, уютная — утрата ее для Патрика была равносильна утрате части тела. Там, на вершине холма, он потратил большую часть денег, заработанных внизу, в городе (где он до недавнего времени был инвестиционным банкиром), свивая гнездышко, откуда он и несколько избранных сибаритов могли наблюдать, как наползает и рассеивается туман. Он был крупный, широкий, красивый человек, его греческие корни были так же очевидны, как и ирландские: тяжелые веки и грустные глаза, разбойничий нос, большой рот под густыми черными усами. В костюме он был похож на телохранителя, в женском платье на Марди Гра^[34] — на кошмар фундаменталиста, в коже служил образцом безукоризненности.

Сегодня, когда Рафаэль (который явно покаялся и вернулся домой) проводил Уилла в гостиную Патрика, тот сидел у окна, одетый в мешковатую футболку и льняные штаны на завязках.

Выглядел он неплохо. Волосы были подстрижены седеющим ежиком, и он стал не таким тучным, как прежде. Однако его объятия не утратили былой крепости.

— Нет, вы только посмотрите на него, — сказал он, отстраняясь от Уилла, чтобы получше его разглядеть. — Наконец-то ты начинаешь походить на свою фотографию.

Это был сомнительный комплимент и шутка с бородой, уходившая корнями в те времена, когда Уилл для обложки своей второй книги выбрал нелицеприятную фотографию, аргументируя это тем, что так он выглядит авторитетнее.

— Давай-ка садись, — сказал Патрик, показывая на стул, стоящий у окна напротив того, на котором сидел он сам. — Куда, черт побери, запропастился Рафаэль? Хочешь чаю?

— Нет, спасибо. Как он тут за тобой приглядывает — ты доволен?

— Мы понемногу притираемся друг к другу, — сказал Патрик, опускаясь на стул.

Только теперь, увидев, как тяжело далось Патрику это движение, Уилл понял, как все плохо.

— Ну, ты же знаешь, мы спорим…

— Я об этом слышал.

— От Адрианны?

— Да, она говорила…

— Я ей рассказывал всякие гадости, — сказал Патрик. — Она не знает, какой он лапочка все остальное время. Как бы там ни было, за мной ухаживает столько ангелов, что мне становится стыдно.

Уилл оглядел комнату.

— У тебя тут, я смотрю, какие-то новые штуки.

— Мне достались кое-какие фамильные ценности покойных королев, — сказал он. — Хотя большинство этих вещей практически ничего не стоит, если не знать их историю, а это печально, потому что когда меня не станет, не станет и историй.

— А Рафаэлю это не интересно?

Патрик покачал головой.

— Для него все это — старческий бред. Вот у этого столика очень необычное происхождение. Его сделал Крис Пауэлл. Ты помнишь Криса?

— Мастер на все руки с великолепной задницей.

— Да. Он умер в прошлом году, и когда вошли в его гараж, там обнаружилось множество столярных поделок. Он делал стулья, столы, деревянных лошадок.

— На заказ?

— Судя по всему, нет. Просто делал их в свободное время для собственного удовольствия.

— И сохранял?

— Да. Выдумывал, вырезал, красил, а потом запирал в гараже.

— У него был любовник?

— Спрашиваешь! У такого душки — «синего воротничка»?^[35] Да у него их были сотни. — Прежде чем Уилл успел возразить, Патрик продолжил: — Я понимаю, о чем ты спрашиваешь, и ответ — нет, никого постоянного у него не было. Все эти замечательные штуки нашла его сестра, когда убиралась в доме. Она пригласила меня — не захочу ли я взять что-нибудь на память, и я, конечно, сказал: да, хочу. Вообще-то я хотел взять лошадку, но не решился попросить. Она такая чопорная маленькая особа откуда-то из Айдахо. И ей явно не до наследства брата — симпатяги гомосека. Одному Богу известно, что она нашла у него под кроватью. Можешь себе представить?

Патрик перевел взгляд на город за окном.

— Я уже столько слышал таких историй. Родители приезжают посмотреть, куда уехало жить их чадо, потому что теперь он умирает, и, конечно, попадают в гей-сити, единственную сохранившуюся фаллократию.

Он задумался.

— Что должны чувствовать эти люди? Я хочу сказать, мы здесь при свете дня делаем такие вещи, до которых они в своих айдахо никогда бы не додумались.

— Ты так считаешь?

— А ты вспомни Манчестер. Или как там называется это местечко в Йоркшире?

— Бернт-Йарли?

— Вот-вот. Замечательно. Бернт-Йарли. Ты ведь был единственным гомиком в Бернт-Йарли? И сбежал оттуда, как только представилась возможность. Мы все сбегаем. Сбегаем, чтобы почувствовать себя дома.

— Ты чувствуешь себя дома?

— Именно. С самого первого дня. Я шел по Фолсому и думал: вот где я хочу жить. Потом зашел в «Щель», и там меня подцепил Джек Фишер.

— А вот и нет. С Джеком Фишером ты познакомился вместе со мной на арт-шоу в Беркли.

— Черт! Мне тебе даже не соврать.

— Нет, соврать ты можешь, — великодушно позволил Уилл. — Просто я тебе не поверю. Кстати, Адрианна решила, что твой отец…

— …умер. Да-да. Она тут устроила мне концерт. Спасибо тебе. — Он надул губы и проворчал: — Я уже начинаю думать, а стоит ли устраивать эту вечеринку. Если ты будешь всем рассказывать правду, на хрена мне все это нужно. Да, я знаю, что вечеринка в твою честь, но если мне не будет на ней хорошо, то никому не будет хорошо…

— Нет, давай уж ничего не отменять. Я тебе пообещаю не опровергать ничего, что ты будешь говорить, пока не начнешь клеветать на кого-нибудь.

— Уилл, я бы никогда не смог клеветать на тебя, — сказал Патрик с напускной искренностью. — Я могу направо и налево говорить, что ты мерзкий, эгоистичный сукин сын, который меня бросил. Но чтобы клеветать на тебя — главную любовь моей жизни? Даже не думай об этом.

Закончив спектакль, он подался вперед и положил ладонь на колено Уилла.

— Мы уже прошли через эту фазу, ты забыл? Ну, по крайней мере, я прошел… Когда мы думали, что будем первыми гомиками в истории, которые никогда не состарятся? Нет, это неправда. Может, мы и состаримся, но очень, очень медленно, и когда нам будет по шестьдесят, нас при хорошем освещении будут принимать за тридцатидвухлетних. Все дело в костях, как говорит Джек. Но чернокожие в любом возрасте хорошо выглядят, так что он не в счет.

— Ну и в чем суть? — улыбнулся Уилл.

— Суть? В нас. В том, что мы сидим здесь, как два парня, к которым мир был не слишком добр.

— Я никогда…

— Я знаю, что ты скажешь: ты никогда об этом не думаешь. Нет, ты уж подожди, пока не начнешь выходить. Увидишь множество атлетически сложенных мальчиков, которые будут рады назвать тебя папиком. Знаю это по собственному опыту. Я думаю, это такой обряд посвящения для геев. Гетеросексуалы начинают чувствовать себя старыми, когда отправляют детишек в колледж. Королевы-гомосексуалы начинают чувствовать себя старыми, когда какой-нибудь из этих студентов подходит к ним в баре и говорит, что хочет, чтобы его отшлепали по попке. Если уж об этом зашла речь…

— О шлепании студентов по попке?

— О гетеросексуалах.

— Ах, это!

— Адрианна собирается в субботу привести Глена. Ты не должен смеяться, ему сделали операцию на ушных раковинах — выравнивали их, поэтому теперь у него забавный вид. Я этого прежде не замечал, но у него остроконечная голова.

И думаю, это было незаметно из-за торчащих ушей: они отвлекали внимание. Так что не смейся, пожалуйста.

— Не буду, — заверил Уилл, абсолютно уверенный, что Патрик говорит все это просто из озорства. — Ты от меня ждешь чего-нибудь в субботу?

— Просто приходи и будь самим собой.

— С этим нет проблем, — сказал Уилл. — Ну, ладно. Я пошел.

Он подался вперед и легонько поцеловал Патрика в губы.

— Сам найдешь выход?

— С закрытыми глазами.

— Скажи, пожалуйста, Рафаэлю, что мне пора принимать лекарства. Он сейчас в своей спальне — болтает по телефону.

Патрик не ошибся. Рафаэль лежал на кровати, телефонная трубка словно приклеилась к уху. Говорил он по-испански. Увидев в дверях Уилла, сел и зарделся.

— Извини, — сказал Уилл, — дверь была открыта.

— Да-да. С другом болтаю, — сказал Рафаэль.

— Патрик говорит, ему пора принимать лекарства.

— Я знаю. Как раз собирался. Вот только договорю с другом.

— Оставляю вас вдвоем.

Он не успел закрыть дверь, как Рафаэль подхватил нить своего амурного разговора, пока она еще не успела остыть. Уилл вернулся в гостиную сообщить Патрику, что поручение выполнено, но через минуту после его ухода Патрик заснул и теперь мирно похрапывал на своем стуле. Предвечерний свет смягчал черты его лица, но уничтожить следы, оставленные прожитыми годами, скорбями и болезнью, было невозможно. Уилл подумал если считать обрядом посвящения то, что тебя начинают называть папиком, то уж, наверно, в эту категорию попадает и это — смотреть на человека, в которого влюбился в другой жизни, и знать, что любовь еще не прошла, что она не менее сильна, чем прежде, но ее изменили время и обстоятельства, сделали чем-то неуловимым.

Он бы с радостью пробыл здесь дольше, умиротворенно разглядывая знакомое лицо Патрика, но не хотел, чтобы его застал за этим занятием Рафаэль, а потому пошел прочь из квартиры, вниз по лестнице и на улицу.

Почему, недоумевал он, при том, что на тему любви исписано больше бумаги, чем на любую другую (включая свободу, смерть и Всемогущего Господа), он даже в первом приближении не может объяснить сложность того, что чувствует к Патрику?

Тут было много шрамов с обеих сторон, в гневе и разочаровании они говорили и делали жестокие вещи. Были мелкие предательства и измены — и тоже с обеих сторон. Были общие воспоминания о бешеной страсти, и шумных гулянках, и временах безмятежной влюбленности, когда взгляд, прикосновение, та или иная песня казались нирваной. А потом настало сегодня. Чувства, оторванные от прошлого и вплетенные в узор, которого никто из них непредвидел. Да, они знали, что постареют, что бы там ни помнил Патрик. Они полушутливо говорили о том, что зачахнут, превратятся в счастливых алкоголиков в Ки-Уэсте или переедут в Тоскану и купят оливковую рощу. О чем они не говорили (потому что это казалось маловероятным), так это о том, что, дожив до средних лет, все еще будут здесь и станут разговаривать как старики: вспоминать умерших ровесников и поглядывать на часы — не наступило ли время принимать лекарства.

Глава 5

1

— Ты у него не видел мистическую Бетлинн Рейхле? — поинтересовалась Адрианна, когда Уилл рассказал ей о Патрике.

На следующий день они сидели за бранчем в «Кафе Флор» на Маркет-стрит: омлет со шпинатом, картофель по-домашнему и кофе. Уилл ответил отрицательно: этой женщины он не видел, и имя ее не упоминалось.

— Джек говорит, Патрик встречается с ней чуть ли не через день. Джек думает, все это попахивает туфтой. И конечно, за час своего драгоценного времени она берет громадные деньги.

— Не могу представить, что Пат купился на что-то, далекое от реальности.

— Не знаю. У него свои ирландские бзики. Как бы там ни было, она научила его этим песнопениям, и он должен повторять их четыре раза в день. А Джек клянется, что они на зулусском языке.

— Что может Джек знать о зулусском языке? Он родился и вырос в Детройте.

— Он говорит, это расовая память. — Уилл скорчил презрительную гримасу. — Глен, кстати, придумал отличное новое слово, по-моему, оно подходит для этого случая. Андроидиот. Так он называет людей, которые говорят слишком быстро и на первый взгляд кажутся вполне нормальными…

— …а на самом деле идиоты. Мне нравится. Где он его взял?

. — Это его. Сам придумал. Слова рождают слова. Cri du jour.^[36]

— Андроидиоты, — с удовольствием повторил Уилл. — И она одна из них?

— Бетлинн? Конечно. Я ее не видела, но, должно быть, так и есть. Да, кстати… вообще-то я не должна тебе об этом говорить, но Пат просил узнать: если он закажет торт в форме белого медведя, это не будет дурной вкус?

— И что ты сказала?

— Я сказала, да, это будет дурной вкус.

— И он сказал: «Отлично».

— Именно.

— Спасибо, что предупредила.

2

Вечером около одиннадцати он решил опередить таблетку от бессонницы и отправился выпить. Была пятница, поэтому на оживленных улицах негде было шагу ступить, и за пятиминутную прогулку по Санчес до 16-й он заметил столько оценивающих взглядов, что, возникни у него желание, он мог бы стать счастливчиком на эту ночь. Однако самоуверенность отчасти покинула его, когда он вошел в «Гештальт» — бар, который, по словам Джека (которого он предварительно расспросил по телефону), открылся два месяца назад и этим летом стал горячим местечком. Он был почти битком набит. Часть клиентов из местных — зашли выпить кружечку пива с друзьями, но большинство разогревались и заводились на уик-энд. В прежние времена в Кастро существовали определенные условности: у кожаных ребят были свои забегаловки, у наркоманов — свои; начинающие не собирались в местах, где сходились старики; королеву, особенно в годах, нельзя было увидеть в баре для черных и наоборот. Но здесь были представители всех кланов — и даже больше того. Кто там в резиновом костюме потягивает бурбон у барной стойки — мужчина или нет? Да, мужчина. А парень, ждущий очереди у бильярдного стола, с пирсингом в носу, волосы выстрижены кругами — он любовник этого латина в хорошо сшитом костюме, который направляется к нему по кратчайшей прямой? Судя по их улыбкам и поцелуям — да. В этой толпе было и немало женщин. Как показалось Уиллу, и несколько девушек традиционной ориентации — пришли строить глазки гомикам и их бойфрендам (занятие сомнительное: бойфренд, если он принял дозу, обычно надеялся, что его оттрахают коллективно на бильярдном столе), и лесбиянки (и опять всех мастей — от кисок до усачей). Его немного пугало уже одно это смешение, но он был слишком увлечен вуайеризмом, чтобы уйти. Уилл протолкался через толпу к стойке и нашел свободное место в дальнем углу, откуда мог видеть большую часть зала. Приняв две кружки пива, он немного расслабился. Если не считать нескольких взглядов, никто не обратил на него внимания.

«И это меня вполне устраивает, — сказал он себе, — вполне».

А когда заказывал третью кружку (последнюю в этот вечер, решил он), кто-то оказался у стойки с ним рядом.

— Я выпью то же самое. Нет, пожалуй, нет. Выпью чистую текилу. А платит он.

— Я? — переспросил Уилл, поворачиваясь к человеку лет на пять моложе его, незадачливое выражение лица которого было ему смутно знакомо.

Узкие карие глаза смотрели из-под приподнятых бровей, улыбка, ямочки на щеках — он ждал, когда же его узнают.

— Дрю? — наконец выговорил Уилл.

— Черт! Надо было побиться об заклад. Я был с этим парнем…

Он оглянулся в зал на рослого парня в кожаной куртке — тот махнул рукой: явно ждал, когда его пригласят присоединиться. Дрю снова перевел взгляд на Уилла.

— Он сказал, ты меня не узнаешь: столько лет прошло. А я говорю: вот увидишь. И ты узнал…

— Но не сразу.

— Да. Что ж… волосы стали реже, — сказал Дрю.

Полтора десятка лег назад, когда между ними завязалась короткая интрижка, Дрю носил кудрявую копну золотисто-каштановых волос, нависавших надо лбом, самые дерзкие локоны щекотали переносицу. Теперь ничего этого не было.

— Ты не возражаешь? — спросил Дрю. — Я про текилу. Сначала я даже не был уверен, что это ты. Ну, то есть я слышал… Сам знаешь, какие бывают слухи. В половине случаев сам не знаешь, чему верить, а чему — нет.

— Ты слышал, что я умер?

— Да.

— Как видишь, — сказал Уилл, чокаясь пивной кружкой с налитой до краев рюмкой текилы в руке Дрю, — я жив.

— Хорошо. — Дрю сделал ответное движение. — По-прежнему живешь в городе?

— Только что вернулся.

— Купил дом на Санчес? — Их роман предшествовал покупке, а отношения, охладившись, не перешли в дружбу. — Все еще живешь там?

— Все еще живу там.

— Я тут встречался кое с кем на Санчес, и он показал мне твой дом. «Вот, — говорит, — тут живет этот знаменитый фотограф».

Глаза Дрю расширились, когда он цитировал приятеля.

— Я, конечно, не знал, о ком речь, но когда он мне объяснил, я сказал…

— …«а, этот».

— Нет-нет, я почувствовал гордость, — сказал Дрю с подкупающей искренностью. — Я не очень-то интересуюсь искусством, так что даже не связал это с тобой. Ну, то есть я знал, что ты фотографируешь, но помнил только тюленей.

Уилл прыснул от смеха.

— Господи, тюленей!

— Ты помнишь? Мы вместе ходили на тридцать девятый пирс? Я думал, мы надеремся и будем смотреть на океан, но ты ошалел от этих тюленей. Я так разозлился. — Он одним глотком ополовинил рюмку. — Забавно, как всякие глупости остаются в памяти.

— Кстати, твой дружок тебе машет, — заметил Уилл.

— О господи. Печальный случай. У меня с ним было одно свидание, а теперь стоит мне сюда прийти — он тут как тут.

— Тебе нужно к нему возвращаться?

— Вовсе нет. Если только ты не хочешь остаться один. Ну, я имею в виду, выбрать кого-нибудь из ребят.

— Хочу.

— Ты по-прежнему в прекрасной форме, — сказал Дрю. — А я стал вроде как беременный.

Он опустил глаза на свой живот, который уже не был похож на стиральную доску, как в былые годы.

— Целый час джинсы натягивал. А чтобы снять, понадобится вдвое больше времени.

Он посмотрел на Уилла.

— Ну, это если без посторонней помощи, — сказал он и погладил себя по животу. — А помнишь, ты меня фотографировал?

Уилл помнил: жаркий и влажный полдень, гора мышц и детское масло. Дрю тогда был настоящим атлетом — хоть на соревнования посылай. И гордился этим. Может, слишком гордился. Они расстались в ночь на Хеллоуин, когда он увидел, как Дрю, раздетый донага и весь покрытый золотой краской, стоит в окружении поклонников на заднем дворе дома на Хэнкок-стрит, словно фаллический идол.

— У тебя сохранились эти фотографии? — спросил Дрю.

— Да, конечно. Где-то лежат.

— Я бы не прочь их посмотреть… когда-нибудь.

Он пожал плечами, словно это не имело особого значения, хотя они оба поняли две минуты назад, когда он говорил о джинсах, что сегодня Уилл поможет ему из них вылезти.

По пути домой Уилл спрашивал себя, не совершил ли он ошибку. Дрю говорил практически непрерывно и все в довольно мрачном ключе — о его работе в «Кроникл», где он продавал рекламные места, о надоевшей связи с Элом, о приключениях его неудачно кастрированного кота. Но за несколько ярдов от дома остановился на полуслове.

— Меня несет. Извини. Наверно, просто нервничаю.

— Если тебя это может утешить, я тоже, — сказал Уилл.

— Правда? — недоверчиво спросил Дрю.

— У меня не было секса уже восемь или девять месяцев.

— Господи, — сказал Дрю с облегчением. — Ну, тогда мы можем делать это медленно-медленно.

Они уже были у двери.

— Это хорошо, — сказал Уилл, впуская Дрю. — Медленно — это хорошо.

В прежние времена секс с Дрю был настоящим шоу: множество поз, похвальбы и силовых упражнений. В эту ночь все было проще. Никакой акробатики, ничего рискованного. На самом деле и ничего особенного, кроме удовольствия лежать нагишом друг подле друга в большой кровати Уилла, где слабый свет с улицы заливал их тела, обнимать и чувствовать, как тебя обнимают. Жажда острых ощущений, которая прежде обуяла бы Уилла в такой ситуации, потребность до конца испытать все радости секса казались теперь такими далекими. Но они никуда не исчезли — еще одна ночь, может быть, другое тело (которого он не помнил в лучшие времена) — и, возможно, прежняя одержимость вернется. Но сегодня — малые радости, спокойные удовольствия. В один из моментов, когда они раздевались и Дрю впервые увидел шрамы на теле Уилла, их встреча грозила стать несколько более бурной.

— О боже-боже, — сказал Дрю, и голос его перехватило от восхищения. — Можно я их потрогаю?

— Ну, если действительно хочешь.

Дрю потрогал — не пальцами, а губами, проведя ими по следу, оставленному медвежьим когтем на груди и животе Уилла. Потом опустился на колени и прижался головой к нижней части живота Уилла.

— Я могу оставаться здесь хоть всю ночь.

Он завел руки за спину Уилла и явно был готов к тому, чтобы Уилл связал их там, если это взбредет ему в голову. Уилл провел пальцами по волосам Дрю, испытывая искушение ему подыграть. Связать, пусть целует его шрамы, называет «сэр». Но он принял иное решение.

— В другой раз, — сказал он и, подняв Дрю, повел его к кровати.

3

Он проснулся под звуки дождя, молотившего по световому фонарю наверху. На улице все еще было темно. Он посмотрел на часы — четверть пятого, перевел взгляд на Дрю, который лежал на спине, слегка похрапывая. Уилл не знал, что его разбудило, но теперь, проснувшись, решил встать и опорожнить мочевой пузырь. Но, выскальзывая из кровати, он уловил — или ему показалось, что уловил, — какое-то движение в погруженном в темноту дальнем углу комнаты. Он замер. Неужели кто-то проник в дом? Он вглядывался в тьму, пытаясь разглядеть или расслышать какие-то новые свидетельства того, что в доме незваный гость, но ничего не заметил. Темнота была пуста. Он посмотрел на своего любовника. Дрю во сне чему-то улыбался, поглаживая обнаженный живот. Уилл несколько секунд смотрел на него, зачарованный этим зрелищем. Из всех людей, кто мог бы устроить ему разговение после сексуального поста, Дрю был, пожалуй, самым маловероятным — этот мальчик-атлет, потерявший былые формы.

Дождь неожиданно усилился, теперь он выбивал по крыше барабанную дробь. Это подняло Уилла с постели, и он зашагал в туалет — этим путем он мог бы пройти и не просыпаясь. Из спальни через дверь, потом первый поворот налево на холодный кафель, три шага прямо, потом направо, и можно мочиться с изрядной долей уверенности, что попадешь в унитаз. Он с удовольствием опустошил мочевой пузырь и пошел назад в спальню, на ходу думая о том, как хорошо будет спать в объятиях Дрю.

Сделав два шага от двери, он опять краем глаза уловил движение. На этот раз успел увидеть тень незваного гостя — тот метнулся к лестнице.

— Эй! — крикнул он и бросился следом, подумав, что во всем этом есть что-то подозрительно игривое.

По какой-то причине присутствие незнакомца не встревожило его, он словно заранее знал, что опасности нет. Когда он добежал до нижней ступеньки и бросился по коридору в архив за тенью, то понял почему: он видит это во сне. А что могло быть более верным подтверждением этого, чем зрелище, которое предстало его глазам, когда он добрался до этой комнаты. Там в двадцати футах от себя на фоне забрызганного дождем стекла он увидел силуэт небрежно прислонившегося к подоконнику Господина Лиса.

— Ты голый, — заметило это существо.

— И ты тоже, — ответил Уилл.

— С животными все по-другому. Нам удобнее в нашей шкуре. — Он наклонил голову. — Шрамы тебе идут.

— Мне уже об этом говорили.

— Тот парень, что лежит у тебя в кровати?

— Угу.

— Ты не можешь позволить ему ошиваться здесь, ты это понимаешь? Когда дела пошли так, как пошли. Тебе придется избавиться от него.

— Странный какой-то разговор, — сказал Уилл, поворачиваясь, чтобы уйти. — Я иду в постель.

Он, конечно, и без того был в постели, но даже во сне больше не хотел оставаться здесь ни минуты, чтобы болтать с лисом. Это животное принадлежало другой части его души, той, от которой он сегодня с помощью Дрю начал удаляться на безопасное расстояние.

— Постой-ка, — сказал лис. — Посмотри сюда.

В его словах слышался такой бодрый энтузиазм, что Уилл невольно оглянулся. В комнате стало светлее, чем несколько мгновений назад, но источником света были не уличные фонари, а фотографии, его несчастные «чахоточники», которые так и лежали на полу, куда он их побросал. Отойдя от окна, Господин Лис прошел, ступая между снимками, на середину комнаты. В странном свете, излучаемом фотографиями, Уилл увидел сладострастную улыбку на лисьей морде.

— Они стоят того, чтобы уделить им минутку, тебе не кажется? — сказал лис.

Уилл посмотрел. От фотографий исходил неясный свет, и не случайно. Яркие размытые формы на снимках двигались — мелькали, подрагивали, словно их пожирал медленный огонь. И Уилл узнал их — этих мучеников. Висящий на дереве лев с содранной кожей. Прискорбный шатер из слоновьей шкуры, висящей прогнившими лоскутами на костях животного. Стадо безумных бабуинов, забивающих камнями своих детишек, фотографии мира, сошедшего с ума, уже не обездвиженного и далекого, но судорожно дергающегося, сверкающего и врывающегося в комнату.

— Разве ты не хочешь, чтобы они так выглядели, когда на них смотрят люди? — спросил лис. — Разве мир не изменится, если все увидят эти ужасы?

Уилл бросил взгляд на лиса.

— Нет, — ответил он, — ни одна из этих фотографий не изменит мир.

— Даже эта? — сказал зверь, глядя на фотографию, лежавшую между ними.

Она была темнее остальных, и поначалу Уилл не мог понять, что на ней изображено.

— А что это?

— Нет, это ты мне скажи, — велел лис.

Уилл опустился на корточки и пригляделся. На этой фотографии тоже что-то двигалось: поток мерцающего света падал на некую форму в центре.

— Патрик? — пробормотал он.

— Возможно, — ответил лис.

Это и в самом деле был Патрик. Он сидел, развалясь на стуле у окна, только крыши на доме не было, и внутрь лил дождь, струи текли по его голове и телу, блестели на лбу, на носу и на слегка натянутых губах, обнаживших зубы. Он был мертв. Уилл знал это. Мертв под дождем. И чем сильнее хлестали по нему струи, тем больше разбухало и покрывалось синевой тело. Уиллу захотелось отвернуться. Это была не обезьяна, не лев, это был Патрик, его возлюбленный Патрик. Но он здорово натренировал глаза. Они продолжали смотреть, как подобает хорошим свидетелям, а лицо Патрика тем временем расплывалось под натиском дождя, стирались черты того, кем и даже чем он был.

— О боже… — пробормотал Уилл.

— Он ничего не чувствует, если тебя это может как-то утешить, — сказал лис.

— Я тебе не верю.

— Тогда отвернись.

— Не могу. Теперь это у меня в голове. — Почувствовав внезапный приступ бешенства, он двинулся на лиса. — Чем я, черт побери, заслужил это?

— Это вопрос из вопросов, — сказал лис, которого нисколько не тронул гнев Уилла.

— И?

Он пожал плечами.

— Господь хочет, чтобы ты увидел. Не спрашивай меня, для чего. Это между тобой и Богом. Я всего лишь посредник.

Сбитый с толку этими словами, Уилл снова бросил взгляд на фотографию Патрика. Тело растворилось, исчезло в дожде.

— Иногда человек не в силах это вынести, — продолжал лис обыденным тоном. — Господь говорит: «Посмотри на это» — и люди теряют разум. Надеюсь, с тобой этого не случится, но никаких гарантий дать нельзя.

— Я не хочу его потерять, — пробормотал Уилл.

— Тут я тебе ничем не могу помочь, — ответило животное. — Я всего лишь посланник.

— Хорошо, тогда передай от меня Господу… — начал Уилл.

— Уилл? — раздался откуда-то сзади еще чей-то голос.

Он бросил взгляд через плечо — в дверях стоял Дрю, от поясницы и ниже замотанный в простыню.

— С кем ты говоришь? — спросил он.

Уилл повернул голову, и на мгновение (хотя теперь-то он не спал) ему показалось, что он видит силуэт животного на фоне стекла. Потом видение исчезло, а он остался стоять голым на холоде. Сзади подошел Дрю и набросил ему на плечи свою простыню.

— Ты весь в поту, — сказал Дрю.

Так оно и было: по телу Уилла струился холодный пот. Дрю обхватил его руками сзади, прижался головой к шее.

— Ты часто ходишь во сне?

— Случается, — ответил Уилл, глядя на фотографии на полу.

Он все еще надеялся увидеть мерцающий свет на одной из них. Но теперь там ничего не было.

— Вернемся в кровать? — предложил Дрю.

— Нет, я хотел бы остаться здесь ненадолго, — сказал Уилл.

Хватит снов на одну ночь.

— Ты спи, а я приготовлю себе чай.

— Я могу остаться с тобой, если хочешь.

— Я в порядке, спасибо, — сказал Уилл. — Немного поброжу тут.

Дрю пожертвовал простыню Уиллу и стал подниматься по лестнице, оставив его заваривать «Эрл Грей». Ему не особенно хотелось, чтобы те образы, которые его только что посетили, вернулись, пока он сидит тут, прихлебывая чай. Но он ничего не мог с собой поделать — воображал ту необъяснимую жизнь, которой зажили разбросанные им фотографии. Они словно имели свой смысл, который он не хотел видеть или понимать, а потому донесли до него этот смысл во сне. Но какой? Что смерть ужасна? Он знал это лучше, чем большинство людей. Что Патрик умрет и Уилл ничего не может с этим поделать? И это он тоже знал. Он возвращался к этому снова и снова, но так и не мог нащупать суть пережитого. Возможно, он искал смысл там, где его не было. Насколько можно доверять сну, в котором выступает говорящий лис, заявляющий, что он посланник Господа? Вероятно, доверие это близко к нулю.

Но разве не было в конце того краткого мгновения, когда Дрю позвал его и он проснулся, когда лис задержался, словно нащупывая границы своей юрисдикции и готовясь шагнуть туда, где он не мог находиться?

Наконец он вернулся в постель. Дождь пронесся над городом и ушел, и теперь в комнате было слышно только мирное дыхание Дрю. Уилл осторожно проскользнул под простыню, чтобы его не разбудить, но тот, не просыпаясь, почувствовал, что любовник вернулся, так как потянулся к Уиллу с закрытыми глазами, а дыхание оставалось ровным. Он прижался к Уиллу, точно повторяя очертания его тела. Уилл не сомневался, что не уснет, но уснул. И спал без задних ног. Больше никаких визитов не было. Господь и его посланник больше не тревожили его в ту ночь, а когда он проснулся, его ждали солнце и поцелуи.

Глава 6

Патрик выполнил свое обещание: в центре буфетной стойки разместился большой торт в форме дородного медведя с рядом мощных клыков и сластолюбивым розовым языком. Это неизбежно вызывало вопросы, которые Патрик переадресовывал Уиллу, и тот был вынужден десять раз рассказывать историю о напавшей на него медведице, с каждым повтором сокращая ее, пока она не отшлифовалась до впечатляюще непринужденной: «Ну, пожевал меня немного медведь».

— Почему ты мне ничего не сказал? — спросил Дрю, когда эти сведения дошли и до него. — Я думал, у тебя шрамы после автокатастрофы. Но господи боже мой — медведь! — Он не смог не улыбнуться. — Вот это история.

Уилл отобрал у Дрю кусок курицы и шмат пиццы с артишоками и доел их.

— Ты этим хочешь что-то сказать? Мол, хватит есть? — спросил Дрю.

— Нет.

— Думаешь, я слишком разжирел? Признайся.

— Я думаю, ты в полном порядке, — терпеливо сказал Уилл. — Я даю тебе разрешение съедать все куски пиццы, до которых дотянутся твои загребущие руки.

— Ты бог, — сказал Дрю и вернулся к буфетной стойке.

— Вы вдвоем начали с того места, на котором остановились?

Уилл оглянулся и увидел как: всегда изящного Джека Фишера рядом с задумчивым белым парнем. Последовали объятия и приветствия, после чего Джек представил своего друга.

— Это Каспер. Он не верит, что я тебя знаю.

Каспер пожал Уиллу руку и произнес несколько неуклюжих слов восхищения.

— Я мальчишкой смотрел на вас как на бога, — сказал он, — то есть на ваши фотографии. Они такие реальные, черт возьми. Отображают все как есть, я прав? Мы ведь в глубокой заднице?

— Каспер — художник, — объяснил Джек. — Я купил у него «Малую эрекцию». Он рисует только члены, верно я говорю, Каспер?

У парня был несколько смущенный вид.

— Рынок невелик, — подтвердил Джек, — но довольно стабилен.

— Я бы с удовольствием… показал вам некоторые мои работы, — сказал Каспер.

— Почему бы тебе не принести нам выпить? — спросил Джек.

Каспер нахмурился — он явно не хотел играть роль официанта.

— А я постараюсь убедить Уилла купить какую-нибудь из твоих картин.

Каспер нехотя пошел за выпивкой.

— Вообще-то у него классные картины, — признался Джек. — И он не лукавит, когда говорит, что ты был для него богом. Симпатичный парень. Я серьезно подумываю взять его с собой в Луизиану и там обосноваться.

— Ты этого никогда не сделаешь, — заметил Уилл.

— Понимаешь, я этим долбаным городом уже сыт по горло, — устало сказал Джек и понизил голос. — Дело в том, что меня тошнит от тошнотворных людей. Я понимаю, как это звучит, но ты же меня знаешь, я говорю то, что думаю. И в моей записной книжке столько вычеркнутых адресов, что и не сосчитать.

— Сколько лет Касперу? — спросил Уилл, глядя, как тот пробирается к ним с двумя стаканами виски.

— Двадцать. Но он знает все, что нужно знать, — заговорщицки усмехнулся Фишер, но Уилл не смотрел на него.

Он не хотел куражиться насчет этого парня, который, невзирая на покровительственные речи Джека, через месяц, оттраханный и забытый, будет вынужден зарабатывать на жизнь собственной задницей.

— Ты должен заглянуть в его студию, — сказал Джек, возвращаясь к восторженному тону, когда Каспер оказался в пределах слышимости. — Он собирается сделать целую серию рисунков, изображающих эякуляцию…

— О-па, — пробормотал он и замер на полуслове, глядя в сторону двери, в которую вошла необычного вида женщина за пятьдесят, одетая в серое платье свободного покроя.

Она величественным взглядом обвела три десятка гостей и, увидев Патрика, направилась к нему. Тот оставил Льюиса, который воспользовался вечеринкой, чтобы распространять тоненький томик своих стихов, и двинулся ей навстречу. Она забыла о царственных манерах, когда Патрик обнял ее, поцеловала его в щеку и громко рассмеялась.

— Это Бетлинн? — спросил Уилл.

— Угу, — сказал Джек. — И я не в настроении, так что ты давай сам по себе. Только не позволяй ей заморочить тебе голову.

Сказав это, Джек с хитроватой улыбкой удалился, Каспер последовал за ним.

Уилл как зачарованный смотрел на Бетлинн, болтавшую с Патриком, который ловил каждое ее слово, — это было видно. Его жесты выдавали нетипичное для него смирение. Он кивал время от времени, но глаза были устремлены в пол — он внимательно слушал, впитывая крупицы ее мудрости.

— Значит, вот она какая. — Адрианна подошла к Уиллу и теперь незаметно поедала эту пару глазами, одновременно скусывая глазировку с белого медведя. — Наша Хрустальная Леди.

— Она хоть кому-нибудь нравится?

— До сих пор никто из нас ее не встречал. Не думаю, что она часто спускается на грешную землю, хотя Льюис утверждает, будто видел, как она покупает баклажаны. — Она, прикрывшись ладонью, захохотала, представив себе эту картину. — Конечно, Льюис — поэт, так что его свидетельство не в счет.

— А где Глен?

— Блюет.

— Объелся тортом?

— Нет. Он нервничает, когда вокруг много людей. Думает, что они смотрят на него. Раньше он думал, что люди смотрят на его уши, но после операции думает, что они пытаются понять, что в нем изменилось.

Уилл старался подавить смех, но ему это не удалось — он рассмеялся так громко, что Патрик поднял глаза и посмотрел в его сторону. В следующий момент он уже вел Бетлинн к Уиллу через всю комнату. Адрианна придвинулась ближе, чтобы принять участие в церемонии знакомства.

— Уилл, — сказал Патрик, сияя как мальчишка, — я хочу представить тебя Бетлинн. Это замечательно. Два самых важных человека в моей жизни…

— А меня, кстати, зовут Адрианна.

— Извини, — сказал Патрик. — Бетлинн, это Адрианна. Она работает с Уиллом.

Вблизи Бетлинн выглядела гораздо старше, ее скуластое, почти славянское лицо избороздили тонкие морщинки. Ладонь, когда она обменялась с Уиллом рукопожатием, была холодна, а когда заговорила, голос оказался таким низким и хриплым, что Уиллу пришлось приблизиться, чтобы разобрать слова. Но и тут он сумел уловить только:

— …в вашу честь.

— Вечеринка, — подсказал Патрик.

— Пат всегда был большим мастером по устройству праздников, — сказал Уилл.

— Это потому, что он от природы жрец радости, — ответила Бетлинн. — Редкое качество.

— Я не знала, что теперь устройство вечеринок — занятие, освященное свыше, — подала голос Адрианна.

Бетлинн ее как будто не услышала.

— Таланты Патрика с каждым днем разгораются все ярче. Я вижу, как это проявляется. — Она оглядела Патрика. — Сколько мы уже работаем вместе?

— Пять месяцев, — ответил Пат, продолжая сиять, как служка, получивший благословение.

— Пять месяцев, и с каждым днем горение становилось ярче, — повторила Бетлинн.

Уилл неожиданно для себя услышал собственный голос.

— Живя или умирая, мы все равно питаем огонь.

Бетлинн нахмурила лоб, прищурилась, словно прислушиваясь к отзвуку слов Уилла, чтобы убедиться, что правильно их поняла.

— Какой огонь вы имеете в виду?

Уилл хотел замять сказанное, но если человек, который отчеканил эту фразу, и научил его чему-нибудь, так это тому, как важно отстаивать свои убеждения. Беда, однако, была в том, что он не знал ответа на вопрос Бетлинн. Эта фраза, преследовавшая его вот уже три десятилетия, на самом деле не имела простого объяснения, может быть, поэтому и была такой привязчивой. Но Бетлинн ждала ответа. Она смотрела на Уилла большими серыми глазами, а он искал выход из ситуации.

— Это всего лишь фраза, — сказал он. — Не знаю. Думаю, она означает… Ведь огонь есть огонь?

— Нет, это вы мне скажите.

В ее внимательном взгляде было отчетливо заметно самодовольство, которое раздражало Уилла. Однако, вместо того чтобы спустить все на тормозах, он сказал:

— Нет, это вы специалист по яркому горению. У вас, наверно, на сей счет есть теория получше, чем у меня.

— У меня нет теорий. Мне они не нужны, — парировала Бетлинн. — Я знаю истину.

— Ну, тогда это моя ошибка, — ответил Уилл. — Я думал, вы, как и все мы, бесполезно топчетесь на одном месте.

— Вы так циничны. Очень разочарованы?

— Спасибо за ваш анализ, но…

— Очень ущемлены. Признать это вовсе не стыдно.

— Ну, я-то ни в чем никогда не признаюсь, — ответил Уилл.

Она попала в его самое больное место и знала это. На ее лице появилось блаженное выражение.

— Почему вы такой колючий?

Уилл воздел руки к небу.

— Что бы я ни сказал, вы все оборачиваете против меня…

— Но не против кого-то, — ответила она.

Патрик наконец вышел из своего благостного умопомрачения и попытался вставить хоть слово, но Бетлинн не обратила на это внимания. Подавшись к Уиллу, она, словно утешая его своей близостью, сказала:

— Вы навредите себе, если не научитесь прощать. — Она положила ладонь на его предплечье. — На кого вы так сердитесь?

— Я вам расскажу.

Она улыбнулась в ожидании — вот сейчас он раскроет ей душу.

— Понимаете, тут этот лис…

— Лис? — переспросила она.

— Он сводит меня с ума. Я знаю, что должен поцеловать его в покусанную блохами задницу и сказать, что прощаю его вмешательство в мою жизнь.

Она мельком взглянула на Патрика, что он воспринял как знак увести ее.

— Но с лисами это не так-то просто, — продолжал Уилл. — Потому что я ненавижу этих долбаных тварей.

Бетлинн начала отступать.

— Ненавижу, ненавижу, ненавижу…

И она исчезла в толпе, сопровождаемая Патриком.

— Миленькое отступление, — заметила Адрианна. — Тихое, элегантное. Миленькое.

— Мне нужно выпить, — сказал Уилл.

— Пойду поищу Глена. Если его все еще тошнит, отвезу домой, так что если больше не увидимся — наслаждайся вечеринкой.

— Что за хрень ты нес? — поинтересовался Джек, когда поравнялся с Уиллом и бутылкой виски.

— Да ерунда.

— Мне понравилось выражение ее лица.

— Ты видел?

— Все видели.

— Надо бы извиниться.

— Слишком поздно. Она только что ушла.

— Не перед ней — перед Патриком.

Он нашел Пата в дальней комнате, где они когда-то устроили что-то вроде теплицы. Теперь это было помещение, в котором хранились вышедшие из моды украшения, старая мебель и росли несколько кустов марихуаны. Сидя среди них и уставясь в стену, Пат курил толстую самокрутку.

— Это было глупо, — сказал Уилл. — Я начудил и раскаиваюсь.

— Ничего ты не раскаиваешься, — не поверил Патрик. — Ты считаешь, что она завзятая мошенница, и хотел дать ей понять, что о ней думаешь.

Голос его звучал мрачно. В нем не было гнева, даже недовольства — только усталость.

— Хочешь затянуться? — сказал он, глянув на Уилла и протягивая косяк.

Глаза у него были красные.

— Господи Иисусе, Пат… — сказал Уилл.

Ему захотелось разрыдаться, когда он увидел, как несчастен Патрик.

— Так хочешь или нет?

Патрик шмыгнул носом. Уилл взял самокрутку и глубоко затянулся.

— Сейчас мне нужна Бетлинн, — продолжал Пат. — Могу догадываться, что ты чувствуешь по отношению к ней, и я, возможно, чувствовал бы то же самое, будь я на твоем месте. Но я не на твоем. Я на своем. А ты — там. Между нами мили и мили, черт побери.

Он коротко, почти судорожно вздохнул.

— Я умираю. И мне это не нравится. Я не умиротворен. Я не примирился…

Он повернулся, чтобы взять самокрутку у Уилла.

— Я еще… не закончил с этой жизнью. Даже… в первом приближении. Не закончил.

Он еще раз затянулся марихуаной и протянул косяк Уиллу, который и докурил его до конца. С легкими, полными дыма, они посмотрели друг на друга, каждый без труда выдержал взгляд другого. Потом Патрик, выдыхая дым, заговорил:

— Меня никогда так не интересовало то, что происходит за этими стенами, как сейчас. Я был вполне счастлив, имея немного марихуаны и прекрасный вид из окна. Ты возвращался со своими фотографиями, и я думал: какого черта — не хочу я видеть мир, если он такой. Ну его к чертям, это исчезновение видов. Оно меня угнетает. Все согласны, что смерть угнетает. Я просто уберу ее из жизни. Но ничего не вышло. Она все время рядом. Прямо здесь. Во мне. Я не заперся от нее. Я запер ее в себе.

Уилл шагнул к нему — расстояние между их лицами сократилось до фута.

— Я хочу извиниться перед Бетлинн, — сказал он. — Что бы я о ней ни думал, но вел я себя как распоследний сукин сын.

— Договорились.

— Она меня примет, если я паду перед ней ниц?

— Может, и нет. Но ты мог бы ей позвонить. — Патрик улыбнулся. — Я буду счастлив.

— Это самое главное.

— Ты правда так считаешь?

— Ты знаешь, что я так считаю.

— Ну, пока ты такой щедрый, позволь попросить тебя еще кое о чем. Делать это прямо сейчас не обязательно. Это скорее просьба на будущее.

— Слушаю.

Патрик посмотрел на него окосевшими глазами — они у него всегда косили под кайфом — и, протянув руку, поймал пальцы Уилла.

— Я хочу, чтобы ты был здесь, со мной, — сказал он, — когда для меня настанет время… уйти. Я имею в виду — навсегда. Рафаэль — он замечательный. И Джек тоже. И Адрианна. Но они — это не ты. Никто никогда не мог сравниться с тобой, Уилл. — Его глаза печально блестели. — Обещаешь?

— Обещаю, — ответил Уилл, больше не сдерживая слезы.

— Я тебя люблю, Уилл.

— Я тебя тоже люблю. И это не изменится. Никогда. Ты это знаешь.

— Да. Но мне все равно приятно это слышать. — Он сделал героическую попытку улыбнуться. — Думаю, нам пора идти раздавать косячки страждущим.

Он взял со стола оловянную банку.

— Я скрутил штук двадцать. Как по-твоему, этого хватит?

— Да ты все спланировал, старина, — сказал Уилл.

— Я — жрец радости, — сказал Патрик, направляясь в гостиную раздавать свои дары. — Ты разве не слышал?

Глава 7

Почти все были под кайфом, кроме Джека, который по собственному праведному почину год назад (после двух десятилетий химических излишеств) стал трезвенником, и Каспера, которому запрещалось курить травку, потому что этого не делал Джек. Дрю под воздействием марихуаны стал демократически легкомысленным, но потом, поняв, где его надежды будут вознаграждены в полной мере, последовал за Уиллом на кухню, где подробно объяснил, что хочет сделать, когда они вернутся на Санчес-стрит.

Но, как выяснилось, когда вечеринка подошла к концу, Дрю так набрался пива и накурился травки, что, по его словам, ему надо было поскорее добраться домой и выспаться. Уилл снова пригласил его к себе, но Дрю отклонил приглашение. Он сказал, что не хочет, чтобы кто-нибудь, а в особенности Уилл, видел, как его рвет в сортире, поскольку это приватный ритуал. Уилл отвез его домой, убедился, что он добрался до дверей, и поехал к себе. Но от вербальных упражнений Дрю у него пробудились желания, и он поглядывал, не подвернется ли кто среди публики, направляющейся в заведение «Кающийся грешник». Правда, мысль о том, что для достижения цели в столь поздний час нужно активизировать поиски, охладила его. Сон ему нужнее, чем чужая рука. А завтра Дрю протрезвеет.

И опять он, казалось, проснулся, разбуженный сиренами на Маркет или криками с улицы. Казалось, проснулся и, казалось, сел и оглядел погруженную в темноту улицу, как это было две ночи назад. Но на этот раз Уилл с большей мудростью отнесся к сюрпризам, которые преподносил ему спящий разум. Сопротивляясь желанию пройтись во сне до туалета, он остался в кровати, дожидаясь, когда иллюзия рассеется.

Но прошло, казалось, несколько минут, и он утомился. Тут есть некий ритуал, понял он, его подсознание требует, чтобы этот ритуал был исполнен, и, пока он не выполнит условий игры, ему не будет позволено забыться сном. Смирившись с этими условиями, он поднялся и вышел на лестничную площадку. На этот раз на стене не было никакой тени, которая заманила бы его вниз, но он все равно спустился туда, следуя тем же маршрутом, что и в компании с Господином Лисом: по коридору в архив. Сегодня, однако, фотографии на полу не светились. Животное явно хотело вести разговор в темноте.

— Можем мы покончить с этим поскорее? — сказал Уилл, шагая во мрак. — Ведь есть сны и получше, чем…

Он остановился. Воздух вокруг него шевелился из-за движения в комнате. Что-то шло ему навстречу, что-то гораздо более крупное, чем лис. Он начал отступать, услышал шипение, увидел мощную серую форму, которая возвышалась над ним, громаду головы с разинутой пастью, прикидывающуюся темнотой, от которой начинал светиться мрак…

Медведь! Господи милостивый. Только это был не просто медведь. На него наступала медведица-подранок, из ее ран текла кровь, он ощущал на лице зловонное горячее дыхание.

Уилл инстинктивно сделал то, что сделал бы в реальности: упал на колени, опустил голову, чтобы казаться как можно меньше. Половицы под ним заходили от веса и ярости зверя; его шрамы вдруг зажглись огнем в память о том, кто их оставил. Больше он ничего не мог сделать, чтобы не закричать, хотя и понимал, что это всего лишь идиотский сон. Все, что он мог, — это умолять медведицу остановиться и оставить его в покое. Но он хранил молчание, прижав ладони к половицам, и ждал. Прошло время, и пол перестал ходить ходуном. Но Уилл оставался неподвижен. Досчитав до десяти, он приподнял голову на дюйм или два. Никаких признаков медведицы не было. Но в другом конце комнаты, как и в прошлый раз, небрежно опершись о подоконник, стоял Господин Лис.

— Из этого можно извлечь массу уроков, — сказал он, — но в первую очередь на ум приходят два.

Уилл осторожно встал на ноги, пока лис делился с ним своей мудростью.

— Итак, когда ты имеешь дело с духами животных, — а именно с этим, Уилли, ты и столкнулся, нравится тебе это или нет, — нужно помнить, что все мы — одна большая счастливая семья, и если я здесь, то, вполне вероятно, я не один. Это первый урок.

— А второй?

— Прояви ко мне хоть какое-то уважение! — тявкнул лис. И вдруг перешел к разумным речам. — Ты пришел сюда со словами, что хочешь покончить с этим как можно скорее. Это оскорбительно, Уилли.

— Не называй меня Уилли.

— Попроси вежливо.

— Да иди ты в задницу!.. Пожалуйста, не называй меня Уилли.

— Так-то лучше.

— Мне нужно выпить. У меня в горле пересохло.

— Иди, налей себе чего-нибудь, — сказал лис. — Я пойду с тобой.

Уилл пошел на кухню, лис на мягких лапах последовал за ним, дав Уиллу совет не зажигать огня.

— Я предпочитаю мрак, — промолвило животное. — Он обостряет мои чувства.

Уилл открыл холодильник и достал пачку молока.

— Хочешь чего-нибудь?

— Меня жажда не мучит, — сказал лис. — Но спасибо.

— Чего-нибудь перекусить?

— Ты знаешь, чем я люблю перекусывать, — ответил лис, и перед мысленным взором Уилла с тошнотворной ясностью возник мертвый Томас Симеон в траве.

— Господи Иисусе, — пробормотал Уилл, захлопывая холодильник.

— Брось, — сказал лис. — Где твое чувство юмора?

Он вышел из мрака в пятно тусклого света, льющегося из окна. Уиллу показалось, что вид у лиса более злобный, чем в прошлый раз.

— Я думаю, ты должен серьезно спросить самого себя, — сказал лис, — хочешь ли рухнуть в эту яму. И если хочешь, то каковы будут последствия для окружающих. В особенности для твоего нового любовника. Я хочу сказать, что он человек не слишком устойчивый.

— Ты имеешь в виду Дрю?

— Верно. Дрю. Я почему-то думал, что его зовут Брад. Думаю, по справедливости ты должен его отпустить, иначе утащишь за собой. Он свихнется из-за тебя или попытается вскрыть себе вены. Или то, или другое. И ответственность ляжет на тебя. Не хочешь же ты нести такой груз. У тебя и без того хватает всякого дерьма.

— Ты не мог бы конкретизировать?

— Это не его война, Уилл. Она твоя и только твоя. Ты стал ее участником с того дня, когда позволил Стипу отвести тебя на холм.

Уилл поставил молоко на стол и схватился за голову руками.

— Жаль, ты не знаешь, чего тебе надо, черт побери, — сказал он.

— В отдаленной перспективе, — ответил лис, — я хочу того, чего в глубине души хочет каждое животное (может быть, кроме собаки), — хочу, чтобы ваш вид исчез. Улетел к звездам, если вам это удастся. А скорее — чтобы прекратил существование и сгнил. Нам все равно. Мы только хотим, чтобы вас здесь не было.

— И что потом?

— А ничего, — ответил лис, пожимая плечами и переходя на мечтательный шепот. — Планета и дальше будет вращаться вокруг своей оси. Когда светло — будет день, когда темно — ночь, и не будет конца простой благодати бытия.

— Простой благодати бытия, — повторил Уилл.

— Красивая фраза. Кажется, я позаимствовал ее у Стипа.

— Тебе будет не хватать всего этого, если мы исчезнем…

— Ты имеешь в виду — слов? Ну, может быть, и будет — день-другой. Но это пройдет. Через неделю я забуду, что такое стоящий разговор, и снова стану блаженной душой. Каким был, когда Стип увидел меня впервые.

— Я знаю, все это мне только снится, но пока ты здесь… скажи, что ты знаешь о Стипе.

— Только то же, что и ты, — сказал лис. — В конце концов, в немалой степени ты — это он. Посмотри как-нибудь на себя хорошенько.

Теперь лис приблизился к столу и понизил голос до вкрадчивого шепота:

— Неужели ты и в самом деле думаешь, что не потратил бы большую часть жизни, снимая погибающих в мучениях диких зверей, если б он не вложил нож в твои руки? Он создал тебя, Уилл. Он поселил в тебе надежды и разочарования, чувство вины и томление.

— И в то же время поселил тебя?

— Уж не знаю, плохо это или хорошо. Понимаешь, я ведь не имею особого значения. Я всего лишь невинный лис, который съел лакомые части Томаса Симеона. Стип увидел, как я убегаю, и решил, что я негодяй. С его стороны, кстати, это было очень несправедливо. Я сделал только то, что сделал бы любой лис с пустым желудком, увидев еду. Я ведь не знал, что ем что-то важное.

— А Симеон был важен?

— Для Стипа — несомненно. Я хочу сказать, Джекоб и в самом деле принял близко к сердцу эту историю с отъеденным членом. Он бросился за мной так, словно хотел оторвать мне голову. И тогда я побежал, так далеко и так быстро…

Уилл помнил эти события иначе, ведь он видел их глазами Стипа, но Господин Лис оседлал своего конька, и Уилл не решился его прервать.

— И он все время преследовал меня. Убежать от него было невозможно. Понимаешь, я ведь был в его памяти. Перед его мысленным взором. А я тебе скажу, что его мысленный взор почище стальной клетки. Как только я там оказался, удрать было уже невозможно. Даже смерть не могла убрать меня из его головы.

Из груди лиса вырвался тяжкий вздох.

— Я вот что тебе скажу, — сказал он. — Это совсем не то, что быть перед твоиммысленным взором. То есть психика у тебя наперекосяк, тут сомнений нет, но до него тебе далеко. Ох как далеко.

Уилл умел отличать наживку от добычи, но ничего не мог с собой поделать. Он польстился на наживку.

— Расскажи мне, — попросил он.

— Каким он был? Ну… если моя голова — это дырка в земле, а твоя — жалкая лачуга (ничего личного), то у него — настоящий собор. Со всеми шпилями, хорами и контрфорсами. Невероятно.

— Давай к вопросу о благодати бытия.

— Какой ты шустрый, — с похвальной ноткой в голосе сказал лис. — Как только увидишь слабину в аргументах, тут как тут.

— Значит, голова у него была как собор?

— Ну, это слабо сказано. На самом деле не так. Это разложение год за годом, день за днем. Там становится темнее и холоднее, и Стип не знает иного способа поддерживать в себе жизнь, кроме как убивать, но это уже не действует так, как прежде.

Пальцы Уилла помнили бархат крылышек мотылька и жар огня, который скоро их поглотит. Хотя он и не высказал это вслух, лис все равно его услышал.

— Ах да, ты же знаком с его методологией. Я стал забывать об этом. Ты видел его безумие своими глазами. Это значит, ты вооружен против него. По крайней мере, хоть немного.

— А что случится, если он умрет?

— Я покину его голову, — сказал лис. — И стану свободен.

— Ты поэтому преследуешь меня?

— Я тебя не преследую. Преследуют призраки. А я не призрак. Я… Кто я? Я воспоминание, превращенное Стипом в маленький миф. Животное, Которое Пожирало Людей. Вот кто я. На самом деле я не представлял интереса как дикий или садовый лис. Поэтому он дал мне голос. Поставил на задние лапы. Назвал Господином Лисом. Он создал меня так же, как создал тебя. — Это было горькое признание. — Мы оба — его дети.

— А если он тебя отпустит?

— Я тебе говорил: я стану свободным.

— Но в реальном мире тебя нет в живых уже несколько веков.

— И что? У меня при жизни рождались дети. Три помета как минимум. И у них были дети, и у их детей были дети. Я в той или иной форме все еще присутствую в мире. Кстати, тебе бы тоже стоило посеять свое семя, даже если тебе это против шерсти. Ведь у тебя есть для этого все, что нужно. — Он посмотрел на пах Уилла. — Я бы с такой штукой посеял помет особей на пять.

— Мне кажется, наш разговор подошел к концу.

— Я определенно чувствую себя гораздо лучше, — ответил лис, словно они были два враждующих соседа, между которыми состоялся сердечный разговор.

Уилл поднялся.

— Это значит, что я могу проснуться? — спросил он.

— А ты и не спишь, — ответил лис. — Ты в последние полчаса и глаз не сомкнул…

— Это не так, — ровным голосом сказал Уилл.

— Боюсь, так оно и есть. Ты открыл маленькую дырочку в своей голове в ту ночь со Стипом, и теперь туда может проникать ветер. Тот самый ветер, что дует в его голову, свистит и в твоей лачужке…

Уилл выслушал больше чем достаточно.

— Хватит! — сказал он, двигаясь к двери. — Я не позволю тебе играть со мной в интеллектуальные игры.

Поднимая передние лапы и изображая шутливую сдачу, Господин Лис отошел в сторону, а Уилл шагнул в коридор. Лис последовал за ним, когти клацали по паркету.

— Ах, Уилл, — заскулил он, — мы так хорошо беседовали…

— Я сплю.

— Нет, не спишь.

— Я сплю.

— Нет!

У нижней ступеньки Уилл развернулся.

— Хорошо, не сплю! — закричал он. — Я спятил! Я свихнулся ко всем чертям!

— Неплохо, — спокойно сказал лис. — Мы сдвинулись с мертвой точки.

— Ты хочешь, чтобы я восстал против Стипа в смирительной рубашке?

— Нет. Я просто хочу, чтобы ты избавился от части своих благоразумных предположений.

— Каких, например?

— Я хочу, чтобы ты принял мысль, что ты, Уильям Рабджонс, и я, полумифический лис, вполне можем сосуществовать и уже делаем это.

— Если я соглашусь, меня признают невменяемым.

— Ну хорошо, попробуем иначе. Ты помнишь русских матрешек?

— Не начинай с них…

— Да нет, это очень просто. Все укладывается во все…

— Боже мой… — пробормотал Уилл.

Теперь его угнетала мысль, что если это и в самом деле сон — а это сон, иначе и быть не могло, — то все, что было раньше с той минуты, как он вышел из комы, тоже было сном. Что он все еще лежал на больничной койке в Виннипеге…

Он начал дрожать.

— Что случилось? — спросил лис.

— Да заткнись ты! — крикнул Уилл и стал подниматься по лестнице.

Враг следовал за ним по пятам.

— Что-то ты бледный. Не заболел? Завари себе мятного чаю. Это успокоит желудок.

Разве он не сказал этой твари еще раз, чтоб она заткнулась? Он не был уверен. Его чувства то включались, то выключались. В какой-то момент Уилл начал падать на звезды, потом практически прополз по лестничной площадке, ввалился в туалет, где его вырвало, а лис болтал без умолку у него за спиной, говорил, что нужно поберечь себя, потому что умственное состояние Уилла оставляет желать лучшего (словно ему это было неизвестно) и он подвержен самым разным психозам.

Потом он оказался в душе, его рука, которая странным образом представлялась какой-то далекой, попыталась ухватиться за кран. Пальцы ослабли, как у младенца, потом кран внезапно повернулся, и на него хлынула ледяная вода. Слава богу, нервные окончания, в отличие от мозга, функционировали отлично. Две секунды — и он покрылся гусиной кожей, в висках застучало от холода.

Несмотря на панику (а возможно, благодаря ей), мысли сменяли друг друга с невероятной скоростью, мгновенно перенося его в те места, где он когда-то замерзал от холода. Это было, конечно, в Бальтазаре, когда он лежал раненый на льду. И в холмах над Бернт-Йарли, когда он потерялся под дождем. И на берегах Невы той зимой, когда был построен ледяной дворец…

«Постой-ка, — подумал он. — Это не мое воспоминание».

..мертвые птицы падают с небес…

«Это часть жизни Стипа, не моей».

…река, как камень, и Еропкин… несчастный обреченный Еропкин… строит свой шедевр из света и льда…

Он бешено затряс головой, прогоняя чужие воспоминания. Но они не уходили. Обездвиженный, замороженный ледяной водой, он мог только беспомощно стоять, пока противные его нутру воспоминания Стипа затопляли сознание.

Глава 8

Он стоял на заполненной людьми улице Санкт-Петербурга, и если у него еще не перехватило дыхание от холода, то это должно было случиться от открывшегося зрелища: перед ним был дворец Еропкина, стены которого поднимались кверху на сорок футов. Сооружение сверкало в свете факелов и костров, горевших повсюду. Они были жаркие, эти огни, но из дворца не выступило ни капли воды, потому что жар огня не мог преодолеть студеный воздух.

Он оглянулся на толпу, напиравшую на ограждение из гусаров, которые сдерживали самых смелых ударами сапога и угрозами. Боже милостивый, как они воняют сегодня. Зловонные тела, зловонные одежды.

— Чернь, — пробормотал он.

Слева от Уилла уродливая девчонка с похожим на репу лицом вопила, сидя на плечах отца, под носом у нее замерзли сопли. Справа крутился в пляске пьяница с грязной клочковатой бородой, за его руку цеплялась женщина еще более жалкого вида.

— Ненавижу этих людей, — сказал над его ухом чей-то голос. — Вернемся сюда позже, когда все успокоится.

Он оглянулся на говорившего и увидел Розу с порозовевшим от холода точеным лицом, обрамленным меховым капюшоном. Ах, как она прекрасна сегодня, когда в ее глазах мелькают языки пламени.

— Пожалуйста, Джекоб, — сказала она и потянула его за рукав, как потерявшаяся маленькая девочка, зная, что это действует почти безотказно. — Сегодня мы можем сделать ребеночка, Джекоб. Правда, я чувствую, что можем.

Она была совсем близко, и он уловил ее дыхание: аромат французских духов не смог бы с ним сравниться. Даже здесь, в тисках ледяной зимы, вокруг нее пахло весной.

— Положи руку мне на живот, Джекоб, — сказала она и потянула его за руку. — Разве он не теплый?

Он был теплый.

— Ты не думаешь, что сегодня мы сможем сотворить новую жизнь?

— Может быть, — сказал он.

— Так давай уйдем от этих животных. Пожалуйста, Джекоб. Пожалуйста.

Ах, она могла быть убедительной, когда у нее было это игривое настроение. А ему, честно говоря, нравилось ей подыгрывать.

— Ты говоришь: животных?

— Они ничем не лучше, — ответила она презрительно.

— Ты бы хотела, чтобы они умерли?

— Все до единого.

— Все-все?

— Кроме нас с тобой. А из нашей любви родится новая раса идеальных людей, чтобы мир стал таким, каким его хотел видеть Бог.

Услышав это, он не мог сдержаться и поцеловал ее, хотя улицы Санкт-Петербурга не были похожи на улицы Парижа или Лондона, и любое проявление чувств, в особенности таких, неизбежно должно было вызвать порицание. Но ему было все равно. Она его вторая половина, без нее он не был бы самим собой. Он взял ее прекрасное лицо в ладони, прижался губами к ее губам, ее дыхание благоуханным призраком парило между их лицами. Слова, несомые этим дыханием, все еще удивляли его, хотя он слышал их бессчетное количество раз.

— Я тебя люблю, — сказала она. — И буду любить, пока жива.

Он поцеловал ее снова, зная, что на них смотрят завистливые глаза, но оставаясь к этому безразличным. Пусть толпа глазеет, пусть кудахчут, покачивая головами. За всю свою бесполезную жизнь они не испытают того, что он чувствует сейчас с Розой: высочайшее единение душ.

В разгар поцелуя шум толпы стих, а потом умолк. Он открыл глаза. Они больше не стояли на краю улицы у заграждений — теперь они были на пороге дворца. Дорога у них за спиной опустела. За время одного вздоха прошло полночи. Теперь уже было далеко за полночь.

— И никто за нами не будет подглядывать? — спросила Роза.

— Я заплатил всем стражникам, чтобы они пошли и напились до бесчувствия, — сказал он. — У нас есть четыре часа, до того как с утра пораньше снова придут зеваки таращиться на все это. Мы можем заниматься здесь чем хотим.

Она сбросила с головы капюшон и провела по волосам — они волнами рассыпались по плечам.

— А здесь есть спальня? — спросила она.

Он улыбнулся.

— О да, тут есть спальня. И большая кровать с балдахином. И все это высечено изо льда.

— Отведи меня туда, — сказала она, беря его руку.

И они пошли по дворцу — через приемную с камином и прекрасной мебелью, через огромную бальную залу со сверкающими сталактитовыми люстрами, через гардеробную, где стоял ледяной шкаф, набитый плащами, шляпами и туфлями, вырезанными изо льда.

— Это невероятно, — сказал Джекоб, поворачиваясь к входной двери. — Я имею в виду то, как отражается свет.

Хотя прошли они уже далеко внутрь, факелы вокруг дворца горели все так же ярко, сверкая сквозь прозрачные стены. Любой другой смотрел бы на это, раскрыв рот от изумления, но Джекоб пребывал в расстроенных чувствах. Что-то в этом дворце вызвало в нем смутное воспоминание, которое он даже не мог как следует описать.

— Я уже был в похожем месте, — сказал он Розе.

— В другом ледяном дворце?

— Нет, во дворце, который внутри сияет так же, как и снаружи.

Она несколько мгновений обдумывала его слова.

— Да, я видела такое место, — сказала Роза, отошла в сторону и провела ладонью по ледяной стене. — Только там все было сделано не изо льда. Уверена, что нет…

— Из чего же тогда?

Она нахмурила лоб.

— Не знаю. Иногда пытаюсь вспомнить и теряюсь.

— И я тоже.

— Почему так?

— Может, Рукенау постарался?

Услышав это имя, Роза плюнула на пол.

— Не говори о нем.

— Но это связано с ним, детка, — сказал Стип. — Клянусь тебе.

— Не хочу о нем слышать, Джекоб.

И Роза поспешила прочь. Ее юбки шуршали по ледяному полу.

Он пошел следом, говоря, что не скажет больше ни слова о Рукенау, если это ее так тревожит. Роза рассердилась (ее гнев всегда был внезапным, а иногда и жестоким), но Джекоб готов был утешить ее не только ради своего спокойствия, но и ради нее самой. Как только он уложит ее в постель, его поцелуи растопят эту злость. С легкостью. Он откроет ее теплое тело холодному воздуху и вылижет ее плоть так, что она захлебнется рыданиями. Ее тело в состоянии выдержать мороз. Роза, конечно, жаловалась на холод и требовала, чтобы он купил ей меха, иначе она замерзнет, но это сплошное притворство. Она слышала, как другие женщины требовали того же у своих мужей, и играла в эту вздорную игру. И так же, как ее женская природа заставляла ее надувать губы, топать ножкой и убегать от него, устраивая скандал на пустом месте, так и его природа требовала, чтобы он пускался за ней следом, останавливал и в конце концов брал (силой, если было необходимо), пока она не признавала, что единственными его ошибками были ошибки любви и что она обожает его за них. Это была нелепая канитель, и они оба это знали. Но если они хотели называться мужем и женой, то должны были разыгрывать эти ритуалы так, словно все происходило само собой. И, по правде говоря, нередко так оно и было. Как в этот раз, когда он поймал ее и крепко прижал к себе, убеждая не капризничать, иначе ему придется оттрахать ее самым жестоким образом. Она извивалась в его объятиях, но попыток вырваться и убежать не делала. Только повторяла: будь жестоким, самым что ни на есть жестоким…

— Я тебя не боюсь, Джекоб Стип, — говорила она. — Ни тебя, ни твоего хера.

— Что ж, это хорошо, — сказал он, взял ее на руки и понес в спальню.

Кровать была точной копией настоящей, вплоть до вмятины на подушке, словно кто-то нечувствительный к холоду, выспавшись, только-только с нее поднялся. Джекоб осторожно положил Розу, ее волосы разметались по припушенной снегом подушке, и стал расстегивать на ней одежду. Она, кажется, уже простила ему упоминание Рукенау. А возможно, просто забыла об этом, охваченная желанием почувствовать в себе плоть Стипа, таким же неожиданным, как и гнев, а подчас и таким же жестоким.

Он обнажил ее груди, приник губами к соску, втянул его в свой жаркий рот. Она задрожала от удовольствия, прижала к себе его голову. Стала стаскивать с него рубашку. Он был жестким, как кровать, на которой они лежали. Отбросив неясности, задрал на ней юбку, нашел место, куда стремился его член, и сунул туда пальцы, нашептывая ей в ухо, что она лучшая сучка во всем христианском мире и заслуживает, чтобы с ней обращались соответствующим образом. Она обхватила его лицо ладонями и попросила, чтобы он сделал с ней все самое худшее. После таких слов он извлек из нее пальцы и пустил в дело член, сделав это так резко, что ее жалобный крик огласил стеклянные своды.

Он не спешил, хотя она и просила его ускорить события. Приближаясь к концу, он навалился на нее всей тяжестью своего тела. Он был уже близок к завершению, ее крики наслаждения возвращались к нему, отраженные от потолка и стен, и тут его снова настигло ощущение, которое он испытал в коридоре: он уже был в каком-то месте, с которым этот дворец, несмотря на все его великолепие, не мог сравниться.

— Так ярко, — сказал он, снова видя перед собой сияние.

— Что ярко? — выдохнула Роза.

— Чем глубже мы уходим, тем ярче оно становится…

— Посмотри на меня, — сказала она. — Джекоб! Посмотри на меня!

Он продолжал двигаться механически, но его эрекция больше не могла служить ее наслаждению и даже его собственному, она лишь подпитывала видение. Чем выше он поднимался, тем ярче горел огонь, и возникало ощущение, что когда он прольет свое семя, то окажется в самой сердцевине этого величия. Женщина извивалась под ним, но он не обращал на нее внимания, просто качал и качал, а свет становился все ярче, а с ним росла и его надежда, что он понемногу вспомнит это место, назовет его, поймет.

Этот момент был уже близок. Зарево узнавания обретало определенность. Еще несколько секунд, еще несколько заходов в ее чрево, и откровение снизойдет на него.

Но тут она оттолкнула его изо всех сил. Он сопротивлялся, желая досмотреть до конца, но она не собиралась ему потакать. Какими бы громкими ни были ее стоны и рыдания, она только играла в покорность (так же, как в потерявшуюся девочку или воспылавшую страстью жену), а теперь, желая избавиться от него, полагалась только на свою силу. Едва ли не с презрением она вытолкнула его из своего лона, сбросила с себя на студеную кровать. И вместо того чтобы пролить семя в высшей точке откровения, он побрызгал слабыми струйками, а ее бешеный отпор не позволил уловить видение, нисходившее на него.

— Опять ты думал про Рукенау! — закричала она, соскальзывая с кровати и засовывая груди в корсаж. — Я ведь тебя предупреждала. Я говорила, что не буду в этом участвовать!

Джекоб закрыл глаза, надеясь хоть мельком увидеть то, что от него ускользнуло. Он подошел так близко, очень близко. Но видение исчезло, словно погасший в небе фейерверк.

И в темноте — звук воды, льющейся на него. Он открыл глаза и понял, что лежит в ванне, а ледяная вода продолжает молотить по его черепу.

— Господи… — пробормотал он, неуверенно поднял руку и выключил воду.

Потом, дрожа и прерывисто дыша, он лежал в спадающей воде. Что с ним, черт побери, такое? Сначала сны внутри снов. Теперь видения внутри видений? Либо у него нервный срыв, что по меньшей мере отвратительно, либо… А что — либо? Что Господин Лис прав? Возможно ли такое? Существует ли хоть малейшая вероятность того, что, кем бы ни было это животное — симптомом или духом, — оно изрекало некую метафизическую истину, и все, что находилось в его черепной коробке, как русская матрешка, в свою очередь было и где-то еще. Или скорее, что воспоминания его разума, содержавшие картинки со Стипом и лисом с окровавленной мордой, парадоксальным образом являются частью чужих воспоминаний. Стип знакомит его с собственной мифологией, в которой лис с окровавленной мордой возводится в дворянское достоинство.

— Ну, хорошо, — сказал он животному, не в силах продолжать этот спор. — Предположим, ради душевного спокойствия и мира я соглашусь с тем, что ты говоришь. Означает ли это, что мне больше не нужно думать об этой сучке Розе? Потому что… ты уж меня извини, но это никак не укладывается в мои представления о веселенькой ночке и вихре удовольствий. Ты меня слушаешь?

Ответа от лиса не последовало. Уилл поднялся на ноги, взял полотенце и намотал на свое дрожащее тело. Вода все еще капала с него, но он поплелся на лестничную площадку. Там было пусто. Он спустился по лестнице. Ни в архиве, ни в фотолаборатории, ни в кухне никого не было. Лис исчез.

Он сел за кухонный стол, где все еще стоял пакет молока, из которого он только что пил. И вдруг на него ни с того ни с сего напал беззвучный смех. Это было нелепо: он провел ночь, обмениваясь метафизическими мудростями с лисом, чья единственная цель, похоже, состояла в том, чтобы втемяшить в его, Уилла, голову мысль о том, что он, лис, реален. Что ж, он своего добился. Спал ли он или снился кому-то, Стип ли был в его голове или он в голове Стипа, был ли лис мифом, шуткой или покусанным блохами доказательством его, Уилла, безумия, все это составляло часть путешествия, которое он вынужден был совершить независимо от своего желания. Принятие этого факта странным образом успокаивало. Он исходил столько диких мест за свою жизнь и в итоге потерял веру в путешествия. Но возможно, все они были предприняты для того, чтобы он вернулся домой и подготовился к путешествию, о котором и помыслить не мог, пока не разочаровался во всех, уже совершенных.

Он допил молоко и (продолжая улыбаться самому себе при мысли об абсурдности и простоте происходящего) пошел в кровать. Простыни были настоящей роскошью после ледяной постели во дворце Еропкина, и, натянув одеяло, он погрузился в спокойный сон.

Глава 9

С веранды того, что когда-то было резиденцией португальского военачальника в оманском Сохаре, Джекобу открывался великолепный вид через залив на Джаск и вдоль берега — на Ормузский пролив. С тех пор как завоеватели оставили страну, миновали века, и скромный особняк пришел в запустение. Тем не менее они с Розой чувствовали себя здесь вполне комфортно в течение последних двадцати двух дней. Хотя город после империалистических завоеваний был заброшен, в нем осталась одна достопримечательность. По улицам бродила группа трансвеститов, которых здесь называли ксанитами. Они утверждали, что одержимы духами малых женских божеств. Роза обычно чувствовала себя лучше в присутствии мужчин, делавших вид, что они принадлежат к ее полу, и, узнав об этих людях, потребовала, чтобы Стип вместе с нею отправился на их поиски — ведь она шла ему навстречу в последнее время и была рядом, когда он устраивал бойню. Ему предстояло перенести в дневник записи, которые он наскоро делал на месте забоя, но он согласился пойти с ней, напомнив, что когда он возобновит работу, чтобы завершить свой великий труд, то будет рассчитывать на ее помощь. В последнее время дела его шли неплохо. За прошедшие семь месяцев дюжина стопроцентных ликвидаций видов, хотя восемь из них были всего лишь маловажными формами южноамериканских насекомых, но его молох перемалывал всех. А теперь нужно сделать их легендой.

Но сегодня его успехи казались такими далекими. Он не прикасался к чернилам: пальцы слишком сильно дрожали. Он мог только думать об Уилле Рабджонсе.

— Какого черта ты, будто одержимый, все время о нем думаешь? — спросила Роза, увидев Джекоба, который со скорбным видом сидел на веранде.

— Все наоборот. Я о нем очень долго даже не вспоминал. Но он постоянно думал обо мне.

— Помнится, ты где-то читал, что он убит? — сказала она, беря дольку мандарина с его отставленной тарелки и выедая ее до горькой корочки.

— Не убит. На него напал медведь.

— Ах, да. Он делает фотографии мертвых животных. У тебя есть его книга. — Она отшвырнула мандариновую корку и взяла другую дольку. — Это наверняка твое влияние.

— Несомненно, — отозвался Джекоб.

Эта мысль не доставила ему удовольствия.

— Беда в том, что влияние — вещь двусторонняя.

— Значит, ты подумываешь о том, чтобы стать фотографом? — усмехнулась она.

Джекоб смерил ее таким взглядом, что корочка показалась Розе сладкой.

— Я не хочу, чтобы он присутствовал в моих мыслях, — сказал Джекоб. — А он там. Поверь мне.

— Я тебе верю, — ответила Роза и после паузы добавила: — Позволь мне спросить… Как он туда попал?

— Между ним и мной есть нечто, о чем я тебе никогда не говорил.

— В ту ночь на холме? — спросила она как-то вяло.

— Да.

— И что ты с ним сделал?

— Вопрос в том, что он сделал со мной…

— И что же это было? Расскажи, пожалуйста.

— Он медиум, Роза. Он заглянул глубоко в мою душу. Глубже, чем мне хочется заглядывать туда самому. Он повел меня к Томасу…

— О господи, — устало сказала Роза.

— Только не закатывай свои паршивые глазки!

— Хорошо-хорошо, успокойся. Мы легко можем разобраться с мальчишкой.

— Он уже больше не мальчишка.

— По нашим меркам, он еще дитя, — заметила Роза своим самым ласковым голосом.

Она подошла к стулу Джекоба, слегка развела его колени и опустилась между ними на корточки, с нежностью на него глядя.

— Ты иногда делаешь из мухи слона. Ну, хорошо, порыскал он у тебя в голове…

— Санкт-Петербург, — сказал Джекоб. — Он вспоминал Санкт-Петербург. Нас во дворце. И это было не просто воспоминание. Он словно пытался отыскать во мне слабину.

— Не помню, чтобы у тебя в ту ночь была какая-то слабина, — проворковала Роза.

Ее лесть не успокоила его.

— Не хочу, чтобы он и дальше был соглядатаем.

— Давай убьем его, — предложила Роза. — Ты знаешь, где он сейчас?

Джекоб покачал головой, на его лице появилось почти суеверное выражение.

— Ну, найти его будет не трудно — в чем проблема? Нужно просто вернуться в Англию и начать поиски с того места, где мы впервые его увидели. Как называлась эта вонючая дыра?

— Бернт-Йарли.

— Да, конечно. Это там Бартоломеус построил свой идиотский Суд.

Она устремила взгляд куда-то перед собой, глаза у нее заблестели.

— Ну и носище у него был — как у ястреба. Просто боже мой.

— Да, выглядел он карикатурно, — согласился Джекоб.

— Но с такой нежностью относился ко всему живому. Как этот мальчик.

— В Уильяме Рабджонсе нет ничего нежного, — пробормотал Стип.

— Правда? А как же фотографии в его книге?

— Какая это нежность. Это вина. И толика извращенности. У этого человека жестокое сердце. И я хочу, чтобы оно остановилось.

— Я сделаю это сама, — сказала Роза. — С удовольствием.

— Нет. Это придется сделать мне.

— Как скажешь, любимый. Давай сделаем это и забудем о нем. Ты можешь включить его в одну из своих книжиц, когда он будет мертв и исчезнет.

Она взяла его последний дневник и стала листать, пока не нашла чистую страницу.

— Вот сюда. Уилл Рабджонс. Ликвидирован.

— Ликвидирован, — пробормотал Стип и улыбнулся.

Да. Ликвидирован. Ликвидирован. Ликвидирован. Это было похоже на мантру: пустота, куда уйдет мысль, уйдет жизнь.

— Я, пожалуй, пойду попрощаюсь, — сказала Роза и, оставив Джекоба на веранде, отправилась в город, чтобы провести последний час в компании ксанитов.

Она вернулась в особняк, не сомневаясь, что найдет Джекоба в раздумьях на том же стуле. Однако Роза ошиблась. За время ее отсутствия он не только собрал вещи, но и вызвал машину, которая ждала у калитки и должна была доставить их по побережью в Мускат — первый отрезок пути назад, в Бернт-Йарли.

Глава 10

1

Уилл спал как убитый до начала десятого, но проснулся с удивительно ясной головой. Он встал и несколько секунд соображал, стоит ли принять душ. Наконец с вызовом включил холодную воду и шагнул под струи. Никаких видений не последовало, и, выдержав минуту этого мазохизма, он добавил немного горячей воды и стал растирать тело губкой.

Он вытерся, оделся и за второй чашкой кофе позвонил Адрианне. На звонок гнусавым голосом ответил Глен.

— У меня какая-то аллергия, — сказал он, — Постоянно течет из носа. Ты хочешь поговорить с Адрианной?

— Если можно.

— Не получится, потому что ее здесь нет. Она поехала узнать насчет работы.

— Где?

— В департаменте развития города. На вечеринке у Патрика я познакомился с этой женщиной — она сказала, что у нее есть вакансия, и вот Адрианна поехала.

— Тогда я перезвоню позже, — сказал Уилл. — А ты лечись от своей аллергии.

Потом он позвонил Патрику, который первым делом спросил:

— Как ты себя чувствуешь с утра?

— Вполне. Спасибо.

— Никаких сожалений? Черт, этого я и боялся. Вся эта затея была обречена на провал.

Уиллу потребовалась минута или две, чтобы убедить Патрика, что если никто не выпал в осадок или из окна — это еще не значит, что вечеринка не удалась. Патрик неохотно согласился, сказал, что по утрам, когда он сидит среди мусора, у него паршивое настроение, но в прежние времена вечеринка даже не считалась состоявшейся, если кто-то не трахнулся в ванной под восторженный хор из «Аиды», исполняемый остальными гостями.

— Видимо, я пропустил тот конкретный вечер, — сказал Уилл, но Патрик ответил, что они там были оба, а тощая память Уилла совсем высохла, пока он стоял на солнце, делая семейные портреты буйвола.

— Поехали дальше… — попросил Уилл.

— Ты хотел знать, как найти Бетлинн, — напомнил Патрик.

— Да, пожалуйста.

— Она живет в Беркли, на Сирус-стрит.

Уилл записал, как туда добраться, снова выслушал предупреждение не пытаться ей сначала позвонить, потому что она, услышав его голос, наверняка бросит трубку.

— Она не любит негативную атмосферу вокруг себя, — объяснил Патрик.

— А я — мистер Негатив?

— Посмотри правде в глаза, мой милый, никто, глядя в твои книги, не думает: ах, на какой прекрасной планете мы живем. На самом деле — и послушай, Уилл, я не хочу, чтобы ты возбухал по этому поводу, — Бетлинн взглянула на одну из твоих книг и сказала, чтобы я не держал ее в своей квартире.

— Что-что она сделала?

— Я тебе сказал, чтобы ты не сходил с ума. Она так считает. Она видит вещи в свете плохих и хороших вибраций.

— Так значит, в Кастро имело место сожжение книг.

— Нет, Уилл…

— Что еще пошло в огонь? «Голый завтрак»?^[37] «Король Лир»? Уж в «Лире»-то точно плохие вибрации, старина, так что лучше выбрось его от греха подальше!

— Замолчи, Уилл, — мягко сказал Патрик. — Я же не сказал, что согласился с ней. Я просто говорю тебе, что у нее в голове. И если ты и в самом деле хочешь с ней помириться, тебе придется принять это.

— О'кей, — сказал Уилл, немного успокаиваясь. — Я постараюсь быть пай-мальчиком. Может, предложу ей сделать книгу о подсолнухах, чтобы компенсировать плохие вибрации. Большие желтые подсолнухи на каждой странице, а внизу — цитата из «Бхагавадгиты».^[38]

— Ты можешь поступить и хуже, мой дорогой, — заметил Патрик. — Людям теперь нужен путеводный свет.

«Что ж, в моих фотографиях есть свет», — подумал Уилл, вспоминая, как они мерцали у ног лиса — глаза загнанных зверей и кости, которыми они стали и которые белели у него на виду.

В его фотографиях много света. Только Бетлинн не станет размышлять над иллюминацией такого рода.

2

Позже, когда такси везло его к мосту, он оглянулся на окутанные туманом холмы в солнечной дымке и впервые за много лет подумал, как чудесно приспособлен для жизни этот город. Одно из немногих оставшихся на земле мест, где человеческий эксперимент все еще продолжается в условиях подчеркнутой цивилизованности.

— Вы не местный? — спросил водитель.

— Нет, местный. А что?

— Вы все время оглядываетесь, будто никогда не видели город прежде.

— Такое сегодня ощущение, — сказал Уилл, и этими словами настолько сбил с толку водителя, что тот на протяжении всего пути и рта не раскрыл.

Но как бы это ни звучало, его слова соответствовали действительности. У него было ощущение, что глаза видят четче, чем когда бы то ни было. Как в буквальном, так и в переносном смысле. Он не только с кристальной ясностью видел городской пейзаж, он получал удовольствие от созерцания тех мест, которых прежде даже не замечал. Куда бы Уилл ни смотрел, всюду он улавливал нюансы цвета, радовавшие глаз. В кедровых деревьях, в витринах магазинов, в потрескавшейся кожаной обивке сиденья. И на тротуаре мелькали лица, каких он больше никогда не увидит, и каждое из них было прекрасно. Он не знал почему, но ему казалось, что большую часть жизни он смотрел на мир сквозь грязный объектив и так привык к этому, что теперь, когда стекло вдруг очистилось, это стало для него откровением. Не это ли имел в виду лис, говоря о простой благодати бытия?

Он решил выйти из машины в двух кварталах от дома Бетлинн, отчасти для того, чтобы насладиться этим ощущением перед встречей с нею, а отчасти для того, чтобы подготовить примирительную речь. Но, сделав первый шаг, он забыл о второй цели. Салон такси ограничивал его жадный взгляд. Теперь, когда он стоял на тротуаре, мир устремлялся от него во все стороны и одновременно возвращался к нему, накренившись, чтобы показать свои чудеса. Над головой плыли облака, которые ветер наделил рюшами и мишурой, ветхие доски дома на другой стороне улицы радовали глаз удивительным рисунком отшелушившейся краски. Стайка голубей, расклевав кусок брошенной им пышки, исполнила изящный танец, то вспархивая, то приземляясь, потом птицы поднялись в воздух и, красиво работая крыльями, полетели прочь.

Нет, в таком виде он не мог предстать перед Бетлинн, но если она правильно поймет улыбку, которую он не мог согнать с лица, то, может быть, его состояние и не покажется ей неприличным. Если она и в самом деле так чувствительна, как говорит Патрик, то должна понять: его эйфория подлинная. Хотя сосредоточиться на таком простом деле, как пройти два квартала до ее дома, было нелегко. Куда бы Уилл ни посмотрел, все его отвлекало. Стена, крыша, отражение в окне — все требовало, чтобы он остановился и смотрел. Сколько дней, недель, месяцев своей жизни он ждал в промоине или на ветвях дерева на другом континенте, чтобы увидеть то, что хотел запечатлеть на пленке, и как часто уходил из засады с пустыми руками — тогда как все это время здесь, на улицах в десяти милях от его дома, существовало это немыслимое великолепие, сгоравшее от желания быть увиденным? И если бы он потратил все это время на то, чтобы заставить камеру видеть глазами, которыми видел сейчас, — передал бы ей хоть крохотную частицу того, что доступно его зрению, — разве не обратил бы он к добру каждого, кто увидел бы его фотографии? Разве не удивились бы люди, разве не сказали бы: неужели это наш мир? А поняв, что так и есть, разве не стали бы они его защитниками?

Господи, ну почему лис не открыл ему глаза пятнадцать лет назад, чтобы он не тратил время понапрасну?

Почти час ушел у него на то, чтобы пройти два квартала до крыльца скромного бунгало Бетлинн, но, когда он преодолел это расстояние, здравый смысл вернулся к нему, и он готов был перестать улыбаться и изображать раскаявшегося грешника. Но она не сразу ответила на стук, а он восхищенно изучал замысловатые трещины на ступеньках. Наконец она открыла дверь, Уилл поднял к ней лицо, на котором застыла глуповатая ухмылка.

— Чего вы хотите? — спросила Бетлинн.

— Я пришел извиниться, — пробормотал Уилл.

— Правда?

Выражение ее лица не обещало ничего хорошего.

— Я разглядывал… трещины в ступеньке на вашем крыльце, — сказал он, пытаясь объяснить свою улыбку.

Она вгляделась в него пристальнее.

— Вы здоровы?

— Да… и нет, — ответил он.

Она смотрела на него с выражением, которое Уилл не мог понять. Явно заметила что-то — но совсем не то, что он хорошо почистил зубы сегодня утром. И что бы это ни было — его аура, вибрации, — она, казалось, доверилась тому, что чувствовала.

— Мы можем побеседовать в доме.

Сделав шаг назад, Бетлинн пригласила его войти.

Глава 11

Внутри было совсем не похоже на то, что он ожидал увидеть. Здесь не было ни астрологических карт, ни кадил для благовоний, ни целебных кристаллов на столе. В большой комнате, куда Бетлинн его провела, почти отсутствовала мебель, но царила атмосфера уюта. На стенах спокойных бежевых тонов не висело ничего, кроме единственной семейной фотографии. Еще одним украшением оказалась ваза с камелиями на подоконнике. Окно было приоткрыто, и легкий ветерок приносил аромат их лепестков.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала Бетлинн. — Хотите что-нибудь выпить?

— Немного воды было бы здорово. Спасибо.

Она пошла за водой, оставив его устраиваться на удобном диване. Не успел он сделать это, как огромный полосатый кот прыгнул на подлокотник (легкость, с которой он это сделал, не соответствовала его размерам) и заурчал в предвкушении ласки.

— Бог мой, какой ты красавец, — сказал Уилл.

Кот подставил голову под его руку и прижался к ладони.

— Чингис, не приставай, — сказала Бетлинн, вернувшаяся с водой.

— Чингис — в смысле Чингисхан?

Бетлинн кивнула.

— Бич христианского мира. — Она поставила стакан Уилла на стол и отпила из своего. — Язычник до мозга костей.

— Кот или хан?

— Оба, — сказала Бетлинн. — Не обольщайтесь. Он ко всем так пристает.

— Очень мило с его стороны. Слушайте, что касается вечеринки у Пата… Виноват. Я иногда впадаю в такие настроения — всё не по мне. Приношу свои извинения.

— Одного вполне достаточно, — сказала Бетлинн, и голос ее был теплее, чем слова. — Мы все составляем представление о человеке. Я, признаюсь, составила свое о вас, и оно не было более лестным, чем ваше обо мне.

— Из-за моих фотографий?

— И некоторых статей. Может быть, вас выставили в ложном свете, но должна сказать, что, судя по статьям, вы казались законченным пессимистом.

— Нет, меня не выставили в ложном свете… Я стал таким… из-за того, что видел…

Хотя он изо всех сил старался согнать с лица идиотскую улыбку, которую увидела Бетлинн, открыв дверь, она снова появилась. Даже в этой просто убранной комнате его глаза находили откровения. Солнечный луч на стене, цветы на подоконнике, кот на коленях — все сияло, мерцало, переливалось разными цветами. Он силился держать себя в руках, чтобы не оборвать нить разговора с Бетлинн и чтобы не начать, как малый ребенок, рассказывать о том, что открывалось и открывалось его глазам.

— Я знаю, вы, вероятно, думаете, что многое из того, чем я занимаюсь с Патриком, — сентиментальная чушь, — говорила Бетлинн, — но целительство для меня не бизнес, это мое призвание. Я делаю то, что делаю, потому что хочу помогать людям.

— Вы думаете, в ваших силах их исцелить?

— Нет. В медицинском смысле — нет. У него вирусная инфекция. Я не могу сделать так, чтобы вирус ужаснулся и погиб. Но я могу наладить отношения больного Патрика со здоровым. С тем Патриком, который никогда не заболеет, потому что он часть чего-то, неподвластного болезни.

— Часть Бога?

— Если хотите, можете использовать это слово, — сказала Бетлинн. — Для меня оно немного отдает чем-то ветхозаветным.

— Но вы имеете в виду Бога.

— Да, я имею в виду Бога.

— А Патрик знает, что происходит? Или думает, что он на пути к выздоровлению?

— Не нужно спрашивать об этом у меня. Вы знаете его гораздо лучше. Он очень умный человек. И если он болен, это еще не значит, что он обманывает себя.

— При всем уважении, — заметил Уилл, — я спрашивал не об этом.

— Если вы спрашиваете, лгала ли я ему, отвечаю: нет. Я никогда не обещала, что он выйдет из этой передряги живым. Но он может выйти и выйдет цельным.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что когда он найдет себя в вечности, то не будет бояться смерти. Он будет принимать ее как должное. Как часть процесса. Ни больше ни меньше.

— Если это часть процесса, то какое имеет значение, видел он мои фотографии или нет?

— Я все время думала, когда мы дойдем до этого, — сказала Бетлинн, откидываясь на спинку стула. — Я просто… не считала, что они оказывают на него положительное влияние, только и всего. Сейчас он очень чувствителен, реагирует на любое влияние, плохое или хорошее. Ваши фотографии оказывают очень мощное воздействие, тут нет сомнений. Они меня едва не загипнотизировали, когда я увидела их впервые. Я бы даже сказала, что они представляют собой некую форму магии.

— Это всего лишь фотографии животных, — сказал Уилл.

— Гораздо больше, чем просто фотографии. И если вы меня простите за эти слова, хотя, возможно, и нет… и гораздо меньше.

В другой день, в ином душевном состоянии Уилл, вероятно, ринулся бы защищать свои работы. Но сейчас он слушал с некоторой отстраненностью.

— Вы не согласны? — спросила Бетлинн.

— Что касается магии — да, согласен.

— Когда я говорю о магии, я не имею в виду нечто сказочное. Я говорю о воздействии, изменяющем мир. Ведь ваше искусство ставит перед собой именно такие задачи? На мой взгляд, это попытка инициировать изменения — попытка ошибочная, но абсолютно искренняя. Вы, конечно, можете сказать, что любое искусство ставит перед собой такую цель. Может, так оно и есть, но вы знаете силы, с которыми заигрываете. Вы в поисках чего-то более действенного, чем фотографирование Золотых ворот. Иными словами, я думаю, у вас инстинкты шамана. Вы хотите быть посредником, каналом, чтобы передавать племени некое видение, которое человек не в силах охватить собственным взором… Возможно, это божественное видение, возможно — сатанинское, я не уверена, что вы понимаете разницу. Вам мои слова внушают доверие или вы просто сидите и думаете, что я говорю слишком много?

— Я вовсе так не думаю, — сказал Уилл.

— С вами кто-нибудь говорил об этом?

— Да. Один человек. Когда я был мальчишкой. Он был…

— Молчите, — перебила Бетлинн, быстро поднимая руку перед собой, словно отталкивая информацию. — Я бы предпочла, чтобы вы не делились со мной этим.

— Почему?

Она встала и подошла к окну, легким касанием отщипнула увядший лист с камелии.

— Чем меньше я знаю о том, что вами движет, тем лучше для всех, кто в этом заинтересован, — ответила она с деланым равнодушием. — У меня достаточно своих призраков, чтобы позаимствовать еще и ваши. Так бывает, Уилл. Это как вирус.

Не слишком удачная аналогия.

— Неужели все так плохо? — спросил Уилл.

— Думаю, вы сейчас пребываете в необыкновенном состоянии. Я смотрю на вас и вижу человека, способного творить великое добро или… — Она пожала плечами. — Возможно, я упрощаю. Может, это не вопрос добра и зла.

Она оглянулась на него, на ее лице застыла маска невозмутимости, словно она не хотела, чтобы он разгадал ее истинные чувства.

— Вы клубок противоречий, Уилл. Думаю, это можно сказать о многих геях. Они хотят чего-то отличного от того, чему их учили, и это… я не знаю подходящего слова… это каким-то образом пятнает их.

Она внимательно смотрела на Уилла, продолжая сохранять маску на лице.

— Но с вами происходит нечто другое. Говоря по правде, я не знаю, что вижу, когда смотрю на вас, и из-за этого нервничаю. Может быть, вы святой, Уилл. Но я почему-то сомневаюсь в этом. Что бы ни двигало вами… Если быть до конца откровенной, что бы ни двигало вами, оно пугает меня.

— Пожалуй, стоит закончить этот разговор прямо сейчас, — сказал Уилл, снимая с колен Чингиса и вставая. — Пока вы не начали изгонять из меня дьявола.

Она усмехнулась, но не слишком уверенно.

— Я, безусловно, рада была поговорить с вами, — сказала она подчеркнуто вежливо, тем самым давая понять, что больше ничего не раскроет.

— Вы продолжите работать с Патриком?

— Конечно, — сказала она, провожая Уилла к двери. — Не думали же вы, что я оставлю его из-за того, что мы обменялись несколькими нелицеприятными словами? Моя обязанность в том, чтобы делать то, что в моих силах. Не только ради него — ради себя. Я совершаю собственное путешествие. Вот почему меня немного выбивает из колеи, когда я встречаю кого-нибудь вроде вас.

Они дошли до двери.

— Желаю удачи, — сказала она, пожимая ему руку. — Возможно, мы скоро встретимся.

С этими словами Бетлинн выпроводила Уилла на крыльцо и, не дожидаясь ответа, закрыла дверь.

Глава 12

1

Большую часть обратного пути он шел пешком. Это заняло почти пять часов. Уилл подкрепился шоколадками «Херши» и пышками, запивая их молоком изпакета. Или он постепенно привыкал к тому, что видел теперь, или его мозг (возможно, ради его же блага) научился отбрасывать часть информации, которую получал. Какой бы ни была причина, Уилл не чувствовал потребности останавливаться, он делал мысленные снимки того, что привлекало его внимание, и шел дальше. Из разговора с Бетлинн он узнал гораздо больше, чем надеялся, а по дороге снова и снова прокручивал услышанное. Есть в Патрике некая божественная часть, которая никогда не заболеет и не умрет, или нет, Бетлинн искренна в своем убеждении, и если эта вероятность утешает Патрика (она говорила об этом, накладывая еду в кошачью миску), то от нее нет никакого вреда. То, что Бетлинн сказала об Уилле, другое дело. Похоже, она интуитивно вынесла о нем суждение, основываясь отчасти на том, что слышала от Патрика, отчасти на его статьях, которые прочла, отчасти на работах. Уилл — человек с темным сердцем, решила она, человек, который хочет и других запятнать этой темнотой. Пока все понятно. Права она или нет, в этом нет ничего такого, что не мог бы объяснить разумный индивид, не лишенный воображения. Но в ее теории было и кое-что еще, и Уилл подозревал, что этим она не собирается с ним делиться. Он невежда шаман — это, по крайней мере, она смогла ему сказать. Он инициировал перемены, вызывал видения. И почему?

Потому что кто-то в прошлом (кто-то, кого она даже не позволила ему назвать) посеял семя.

А этим кто-то мог быть только Джекоб Стип. Что бы ни сделал Джекоб, доброе или злое, он был первым человеком в жизни Уилла, который дал ему — пусть всего на несколько часов — ощущение, что он не похож на других. Что он не жалкая замена погибшего брата, не ком глины рядом с ангелом Натаниэлем, а избранное дитя. Сколько раз за три десятка лет, что прошли с той ночи на вершине холма, он посещал тот зимний лес, сколько раз оружие пело в его руке, когда он подбирался к своим жертвам? И видел, как течет их кровь? И слышал, как Джекоб у него за спиной шепчет ему на ухо:

— Предположим, они были последние, самые последние?

Его жизнь до этого дня была лишь развернутым примечанием к той встрече — попыткой получить какую-то идиотскую компенсацию за те маленькие убийства, что он совершил с подачи Стипа. Точнее, за чистую радость от идеи создать свой мир по такому принципу.

Если в нем и было скрытое желание стать чем-то больше, чем просто свидетелем вымирания (как сказала Бетлинн, инициатором изменений), то лишь потому, что Стип внедрил в него это желание. Сделал он это намеренно или нет — совсем другой вопрос. Может быть, это посвящение должно было превратить его в подобие того человека, которым он стал? Или Джекоб желал сделать из ребенка убийцу, и этот процесс просто был приостановлен, и получилось нечто размазанное, незаконченное, неясное даже для самого Уилла? Скорее всего, он никогда этого не узнает. И тут его история совпадала с историей большинства людей, которые в этот день бродили по Фолсому, Полку и Маркету. Люди, чьи матери и отцы (какими бы любящими, какими бы свободомыслящими они ни были) никогда не поймут их так, как понимали своих гетеросексуальных детей, потому что сыновья-геи оказались генетическим тупиком. Люди, которые будут вынуждены создавать семьи с друзьями, любовниками, примадоннами. Люди, которые плохо или хорошо, но сотворили себя сами, создали стили и мифологии и то и дело отказывались от них с непреходящим нетерпением душ, обреченных никогда не найти то, что их бы устроило. Если в этом и была печаль, то была и какая-то нечестивая радость.

Он почти жалел, что Стипа нет рядом и он не может показать ему все эти виды. Не может пригласить в «Гештальт» и угостить пивом.

2

Когда Уилл добрался домой, было почти шесть часов. На автоответчике он нашел три послания — одно от Дрю, одно от Адрианны, одно от Патрика, который сообщал, что у него только что состоялся «занимательный» разговор с Бетлинн.

«Я не мог понять, понравился ты ей или нет, но впечатление ты на нее точно произвел. И она несколько раз подчеркнула, что между мной и ею нет никакого разлада. Так что ты хорошо поработал, дружище. Я знаю, как трудно тебе было это сделать. Но спасибо. Для меня это важно».

Прослушав автоответчик, Уилл пошел смыть пот, насухо вытерся полотенцем, пошел в спальню и лег. Несмотря на усталость, он испытывал радость от физического комфорта, какого не знал много месяцев, а может, и лет, еще до событий в Бальтазаре. Мышцы слегка подрагивали, а в голове было едва ли не благоговейное спокойствие.

Он казался себе настолько спокойным, что тут же пришла извращенная мысль, нарушившая это состояние.

— Где ты, лис? — позвал он очень тихо.

В пустом доме слышались звуки усыхающего дерева, как в любом деревянном доме, но в этом потрескивании не было ничего, что указывало бы на присутствие лиса. Ни цоканья когтей по половицам, ни ударов хвоста о стену.

— Я знаю, ты где-то здесь.

Это было так. Он верил в это. Лис дважды проходил по границе между миром сна и миром бодрствования, и теперь Уилл готов был присоединиться к нему в этом месте и посмотреть, какой оттуда открывается вид. Но сначала животное должно заявить о себе.

— Перестань скромничать, — сказал Уилл. — Мы с тобой как нитка с иголкой.

Он сел.

— Я хочу быть с тобой. Звучит сексуально. Может, так оно и есть.

Он закрыл глаза и попытался вызвать перед глазами образ лиса, не поднимая век. Его отливающий матовым блеском мех, блестящие зубы, самоуверенность и бахвальство. Этот лис его, Уилла? Сначала его мучитель, потом его правдоруб, поедатель членов и мастер bons mots.^[39]

— Где ты, черт тебя побери? — спрашивал Уилл.

Но лис не появлялся.

«Что ж, — подумал он, — вот идеальный маленький парадокс».

Он столько времени отвергал мудрость лиса и когда наконец пришел к пониманию того, какое место занимает этот зверь в его жизни, он взял и исчез.

Уилл встал с кровати, чтобы попытать счастья в другой комнате, как вдруг зазвонил телефон. Он услышал голос Дрю.

— Что с тобой случилось? — спросил тот. — Я звоню и звоню.

— Я ездил в Беркли — бил поклоны Бетлинн. Потом шел назад пешком, это было так здорово. А теперь говорю с тобой, и это еще замечательнее.

— У тебя приподнятое настроение, приятель. Принимал что-нибудь?

— Нет. Просто мне хорошо.

— Как насчет сегодняшней ночи — готов оттянуться?

— В каком смысле?

— В том, что я приду к тебе, мы запрем дверь и займемся любовью по-серьезному.

— С удовольствием.

— Ты ел?

— Шоколад и пончики.

— Вот почему у тебя выросли крылья. Сахарный кайф. Я принесу что-нибудь поесть. Устроим вечер любви.

— Это что-то декадентское.

— Так оно и будет. Гарантирую. Я буду через час.

— Это значит — через два.

— Как хорошо ты меня знаешь, — сказал Дрю.

— Нет-нет, мне еще столько нужно узнать, — выдохнул Уилл.

— Например?

— Например, какое ты делаешь лицо, когда я тебя трахаю так, что ты забываешь, как маму звали.

Адрианна перезвонила, когда он готовил себе ритуальный мартини. Уилл спросил, как у нее прошло собеседование. «Хреново», — ответила она. Не успела она войти в офис этой конторы, как поняла, что свихнется, проработав тут неделю.

— Когда мы торчим где-нибудь в болоте и нас кусают насекомые, я мечтаю о хорошей, чистой работе в хорошем офисе с видом на Бей-бридж. Но сегодня я поняла: мне это не подходит. Все очень просто. Кончится тем, что я размозжу кому-нибудь голову пишущей машинкой. Так что не знаю. В конечном счете я найду что-нибудь, что меня устроит, но с тобой это все равно не сравнится. Что там у тебя звякает?

— Делаю мартини.

— А это навевает воспоминания, — вздохнула она и добавила: — Помнишь, ты говорил в Бальтазаре о том, что чувствуешь, когда все надоедает. Теперь я понимаю, что ты чувствуешь.

— Это пройдет, — сказал он. — Найдешь еще что-нибудь.

— Ага, значит, депрессия прошла? И кто же причина таких перемен? Дрю?

— Не совсем…

— Он умеет напиваться, а я всегда считала это хорошим знаком. О черт, опаздываю на обед. — Она крикнула Глену, что уже идет, и прошептала в трубку: — Мы обедаем с этим струнным квартетом. Клянусь, если они за супом начнут рассуждать о четырехголосном складе, я его брошу. Пока, моя радость.

Закончив разговор, он понес мартини в архив и наконец подобрал фотографии, разбросанные на полу, — он откладывал это с тех пор, как Господин Лис вызвал в них призрачную жизнь. Это было обычное дело, но, как и многое, что он видел и делал сегодня, оно показалось ему важным, словно исполненным скрытого смысла. А может, не такого уж скрытого. Здесь, с этих фотографий, началось посвящение в тайны его нового существования. Они тогда были, так сказать, картой территории, которую он собирался исследовать. Теперь эту карту можно убрать. Путешествие началось.

Собрав фотографии, он поднялся в ванную побриться и там, в зеркале, получил подтверждение того, что ощущения, которые он испытал внизу, существуют на самом деле. Он не помнил лица, которое смотрело на него из зеркала. Нет, физиономия была его, это точно (скулы, шрамы, морщины), но смотрел он на себя (а потому и оглядывался назад) немного по-другому, а для мужчины «немного» означает все, если речь идет о том, что он видит. Перед ним было редчайшее существо во вселенной: огромное животное, которое до этого было слишком далеко от него, оставалось невидимым за ближней рощей, за холмом. На самом деле он, вероятно, только делал вид, что поиски эти нелегкие, — просто страх мешал их вести. Теперь ему хотелось узнать почему. В этом не было ничего ужасного. Мальчик стал мужчиной, волосы поседели, а кожа огрубела, потому что слишком долго подвергалась воздействию полуденных лучей.

Он подумал о лисе, который расхваливал блага гетеросексуальности, говорил о своих детях, которые производили на свет своих детей, а те — своих. Уиллу не суждено найти утешение в потомстве. У него не будет отпрыска, который унесет это лицо в вечность. Его вид состоит из одной особи.

«Предположим, что этот был последний».

Что ж, так оно и есть. И в этой мысли было что-то пронзительное и мощное, в мысли жить, умереть и исчезнуть в жаре собственного очистительного огня.

«Да будет так», — сказал он и начал бриться.

Глава 13

Дрю опоздал всего на тридцать пять минут, что было более очевидным свидетельством его энтузиазма по поводу грядущих радостей, чем нарумяненные щеки и штаны в обтяжку. Он притащил не меньше шести пакетов с продуктами — сначала из магазина в такси, потом из такси до парадной двери. Уилл предложил помощь, но Дрю сказал, что не доверяет ему (он обязательно заглянет внутрь), поцеловал его в щеку, сдерживая страсть, сказал, чтобы он отправлялся смотреть телевизор, а он сам все приготовит. Уилл, не привыкший, чтобы им помыкали, был совершенно очарован и безропотно подчинился.

Телевизор не показывал ничего такого, что привлекло бы его внимание дольше, чем на двадцать секунд. Он смотрел, почти убрав громкость и надеясь расшифровать звуки подготовки на кухне и в спальне наверху, как ребенок, пытающийся через оберточную бумагу угадать, что же за рождественский подарок он получил. Наконец Дрю вернулся. Он принял душ (волосы все еще были прилизаны) и надел более соблазнительную одежду: свободный, но хорошо скроенный жилет, из которого торчали его мощные руки и плечи, бежевые льняные брюки на завязках, которые словно специально были сшиты для облегченного доступа.

— Идем со мной, — сказал он и повел Уилла вверх по лестнице.

К этому времени за окном уже стемнело, и спальня освещалась несколькими продуманно расставленными свечами. Кровать оказалась расстелена и обложена всеми имеющимися в доме подушками, а на свежих белых простынях, устилавших пол, Дрю разложил привезенную из магазина снедь.

— Тут еды достаточно, чтобы накормить пять тысяч человек. И без всяких чудес, — сказал Уилл.

Дрю засиял.

— Излишества, если не злоупотреблять ими, полезны для здоровья, — сказал он, обнимая Уилла за талию. — Это хорошо для души. И потом, мы это заслужили.

— Неужели?

— Ну, ты-то точно. Я здесь всего лишь мальчик-раб. На эту ночь в твоем полном распоряжении.

Уилл прижался ртом к щеке Дрю, потом ко лбу, подбородку, губам.

— Сначала пир, — возразил мальчик-раб. — Я купил груши, персики, клубнику, чернику, киви (винограда нет, это клише), немного холодных омаров, немного креветок, бри, шардоне и, конечно, хлеб, шоколадный мусс, морковный пирог. Да, если хочешь, есть великолепная говядина, а к ней острая горчица. Что я пропустил? — Он оглядел разложенную еду. — Наверняка имеется что-то еще.

— Мы найдем, — сказал Уилл.

Этим они и занялись. Возлегли среди еды, как римляне, и стали есть, целоваться, потом поели еще и разделись, поели еще. Тек сок, рты были полны, аппетит утолялся и рос. Вино слегка ударило им в голову, и беседа потекла свободно. Дрю изливал душу, рассказывая о своих разочарованиях последнего десятилетия. Его повествование не было исполнено жалости к самому себе. Он остроумно и иронично описывал, как умерялись его амбиции, короче говоря, как он хотел иметь весь мир у своих ног, а оказался банкротом с пивным животом.

— Не думаю, что геи добры по отношению друг к другу, — заметил он ни с того ни с сего посреди рассказа. — А следовало бы быть повнимательнее. Ведь мы все заодно? Но как послушаешь, что говорят в баре, — свихнуться можно. «Я ненавижу черных». Или: «Я ненавижу атлетов». Или: «Я ненавижу трансвеститов, потому что они безмозглые тупицы». И я думаю: какого черта весь мир нас ненавидит?..

— Но не в Сан-Франциско.

— Это же гетто. И потому не в счет. Я приезжаю в Колорадо, и моя семейка достает меня денно и нощно, талдычит о том, что Господь хочет, чтобы я был нормальным, и если я не одумаюсь, то отправлюсь прямиком в ад.

— И что ты им отвечаешь?

— Вы с таким же успехом можете убеждать меня перестать дышать, потому что я гей вот здесь, — он ткнул себя пальцем в грудь, — душой и сердцем. Знаешь, чего я хочу?

— Чего?

— Я бы хотел, чтобы моя родня могла увидеть меня и тебя вот сейчас. Как мы бездельничаем, разговариваем, никого из себя не корчим. — Он помолчал, глядя в пол. — Ты счастлив?

— Вот сейчас?

— Да.

— Конечно.

— И я счастлив. Думаю, счастливее я никогда не был. А память у меня длинная. — Он рассмеялся. — Я помню, как увидел тебя в первый раз.

— Нет, не помнишь.

Дрю поднял на него взгляд, нежный и протестующий.

— Нет-нет, я помню, — сказал он. — Это было у Льюиса. Он давал бранч, и я пришел с Тимоти. Ты помнишь Тимоти?

— Смутно.

— Такой здоровенный старый трансвестит. Он взял меня под свое крылышко. Он привел меня с собой («Это малютка Дрю Данвуди из Мухосранска, что в Колорадо»), наверное, чтобы похвастаться. А я так нервничал, потому что там были все эти королевы, завсегдатаи вечеринок, которые знали всех и каждого…

— Или говорили, что знают всех и каждого.

— Верно. Они так часто сыпали именами, словно град шел, и время от времени кто-нибудь оценивающе поглядывал на меня, словно я кусок мяса. Я помню, ты опоздал.

— Вот оно что, — сказал Уилл. — Значит, привычку опаздывать ты перенял у меня.

— Я все у тебя перенял. Все, что хотел. Ты дарил мне свое внимание, словно ничто другое не имело значения. До того момента я не был уверен, что останусь. Думал, это все не для меня. Я чужой здесь, среди этих людей. Собирался следующим самолетом улететь домой и сделать предложение Мелиссе Митчелл, которая тут же вышла бы за меня и позволила бы делать у нее за спиной все, что мне взбредет в голову. Так я планировал, если здесь у меня ничего не получится. Но ты заставил меня поменять решение.

Уилл нежно погладил Дрю по лицу.

— Нет, — сказал он.

— Да, — ответил Дрю. — Может, тебе запомнилось это по-другому, но ты ведь не был в моей голове. Именно это и произошло. Мы даже в постель улеглись не сразу. Тимоти этак презрительно сказал, что ты плохой парень.

— Правда?

— Он сказал, ну, я не помню точно, что ты псих, что ты англичанин, что ты зажатый, что ты показушник.

— Я-то как раз не был зажатый. Остальные — может быть.

— Как бы там ни было, ты мне не позвонил, а я тебе звонить боялся, чтобы не разозлить Тимоти. Я вроде как зависел от него. Он оплатил мой билет, я жил в его квартире. А потом ты позвонил.

— А остальное — уже история.

— Не иронизируй. У нас были прекрасные моменты.

— Это я помню.

— И конечно, когда мы расстались, вернуться в Колорадо я уже не мог. Я был на крючке.

— А что сталось с Мелиссой?

— Ха. Тебе это понравится. Она вышла замуж за того парня, с которым мы дрочили друг другу, когда учились в школе.

— Так у нее склонность к гомикам, — сказал Уилл, слегка изменив позу, и Дрю снова прижался к нему.

— Может быть. Я иногда вижусь с ней, когда приезжаю домой. Ее детишки ходят в ту же школу, что и дети моего брата, и мы сталкиваемся, когда я прихожу за ними. Она все еще хорошо выглядит. Вот…

Он запрокинул голову и поцеловал Уилла в подбородок.

— Это история моей жизни.

Уилл крепче прижал его к себе.

— А что случилось с Тимоти? — спросил он. — Мы перед ним в долгу.

— Ну, он умер вот уже лет семь или восемь. Кажется, когда он заболел, его любовник бросил его, и он умер в одиночестве. Я узнал об этом после Рождества, а он умер на День благодарения. Его похоронили в Монтерее. Я езжу туда время от времени. Кладу цветы на могилу. Говорю, что все еще думаю о нем.

— Это хорошо. Ты хороший человек, ты это знаешь?

— А это важно?

— Да, я начинаю думать, что важно.

Потом они занимались любовью. Нет, это было не горячечное, не знающее никаких преград соитие их первой любви, как восемнадцать лет назад, и не слегка боязливая встреча, как несколько ночей назад. На сей раз они сошлись не в соревновании и не в трюкачестве, они сошлись как любовники. Неторопливо отдавались своей чувственности, с ленивой непринужденностью обмениваясь поцелуями и прикосновениями, но воспаляясь с каждой минутой. Каждый по-своему становился все более требовательным, каждый по-своему — более уступчивым. Они играли, возносясь на гребень волны и падая вниз, настойчиво двигаясь к пункту назначения, который они обсудили и запланировали. Уилл не трахал, никого в течение четырех лет, а Дрю, хотя прежде и был жаден до секса, дал зарок им не заниматься, поскольку это сопряжено с таким риском. Данное действо никогда, даже в менее сложные времена, не было естественным, несмотря на все разговоры фермеров со Среднего Запада про слюну и немного похоти. Это было сознательное, обусловленное страстью деяние, в особенности в разгар чумы, когда под рукой нужно было держать презерватив и смазку, а избавиться от слабой, но одолевавшей тебя тревоги (как и от эрекции) было невозможно. И вот теперь они нежно совокуплялись в гнезде из подушек и к удовольствию обоих.

Когда они закончили, Дрю отправился в душ. Мистер Чистюля — так называл его Уилл. Это не было чем-то новым: Дрю нужно было немедленно отмыться от последствий секса, когда тот заканчивался. Он говорил, что в нем живет церковный служка, на что Уилл отвечал: «Только что был англичанин. Сколько же в тебе разных людей?»

Дрю, рассмеявшись, отправился в ванную и закрыл дверь. Уилл слышал приглушенные звуки душа, плеск струй по плитке на полу, потом звук изменился — вода ударяла по плечам и спине Дрю. Он прокричал что-то, но Уилл не разобрал слов. Он потянулся, испытывая двойную роскошь усталости и сытости, сознание помутилось.

«Мне бы тоже нужно помыться, — подумал он, — я весь сальный, потный и вонючий. Дрю не ляжет со мной в постель, пока я не помоюсь».

Поэтому он изо всех сил боролся со сном, хотя это было нелегко. Два раза Уилл погружался в неглубокую дремоту. В первый раз он проснулся, когда душ выключился и Дрю стал напевать что-то немелодичное, вытираясь полотенцем. Во второй раз — услышав, что Дрю топает вниз по лестнице.

— Я пошел попить, — крикнул он. — Тебе что-нибудь надо?

Уилл, преодолевая головокружение, сел. Зевнул и посмотрел на преступника у себя между ног. «Пришлось тебе потрудиться?» — сказал он, взяв член в руку и помахав им туда-сюда. Потом сбросил ноги с кровати, перевернув одну из свечей. «Мать твою», — пробормотал он, наклоняясь, чтобы поставить ее на место. Запах погасшего фитиля резко ударил в ноздри. Когда Уилл выпрямился, комната запульсировала. Решив, что сделал это слишком быстро, он закрыл глаза. Белые пятна бились и под веками. Он вдруг ощутил приступ тошноты. Постоял, покачиваясь, в изножье кровати, ожидая, когда это ощущение пройдет, но оно, напротив, усилилось, волны тошноты поднимались из желудка. Он снова открыл глаза и двинулся к холлу, не желая закончить вечер, заблевав комнату, в которой он только что с такой нежностью занимался любовью. Он отошел от кровати не больше чем на ярд, как от боли в желудке сложился пополам. Упал на колени среди остатков пиршества, все его чувства обострились. Он ощущал запах подгнивающих фруктов, которые были свежими три часа назад, сыра, сметаны, которая теперь начала сворачиваться, словно жар этой комнаты и того, что в ней происходило, ускоряли гниение. Дурной запах был слишком силен. Его начало рвать, живот схватило судорогой, белые точки загорались перед глазами, затопляли комнату…

И в разгар этого сияния возникли образы прошедшего дня: небо, стена, Бетлинн; Дрю одетый, Дрю обнаженный; кот, цветы, мост — все это прокручивалось перед ним, как фрагмент фильма, который кто-то швырнул в пекло его головы, в этот мерцающий белый огонь, находившийся в конце всего.

«Господи, помоги мне», — попытался он сказать, уже больше не опасаясь, что в таком состоянии его увидит Дрю, теперь он хотел, чтобы Дрю пришел и погасил этот огонь…

Он поднял голову и сквозь свет посмотрел прищуренными глазами на дверь. Дрю не было видно. Уилл пополз к лестничной площадке, по пути перевернув две из трех оставшихся свечей. Пожар в его голове продолжал бушевать, вспыхивали и пожирались огнем воспоминания, похожие на крылышки мотыльков, мельтешащие, мельтешащие…

…воды Залива, подгоняемые ветром; цветы на окне Бетлинн Рейхле; вспотевшее, искаженное страстью лицо Дрю…

А потом огонь вдруг погас, его не стало в одну секунду. Он стоял на коленях в трех или четырех ярдах от двери; темнота была серой, свет — серым, еда, среди которой он стоял на коленях, лишилась цвета, его руки, ноги, член и живот — все лишилось цвета, все посерело. Это было странно приятно после приступа болезни — оказаться в прохладной камере и лишиться органов чувств. Его разум, полагал Уилл, просто пришел к выводу, что ему достаточно, и отключил все, кроме минимума внешних воздействий. Запахи гнили и свернувшейся сметаны больше его не волновали, даже липкие остатки еды вокруг не трогали.

Тошнота тоже отступила, но он не хотел рисковать и решил не двигаться, пока не придет уверенность, что она прошла совсем. Поэтому Уилл оставался на том месте, где оказался, когда это прошло, — стоял на коленях в свете единственной свечи. Он подумал, что очень скоро сюда поднимется Дрю. Увидит Уилла и пожалеет его, подойдет, утешит, обнимет. Ему нужно только проявить терпение. Он умел быть терпеливым. Он мог сидеть, не меняя позы, в течение нескольких часов. Это нетрудно. Нужно только ровно дышать и выбросить из головы бесполезные мысли. Изгнать их и ждать.

И вот — пожалуйста. На стене появилась тень. Дрю уже поднимался по лестнице. Тридцать секунд — и он будет на лестничной площадке, еще мгновение — и он поможет Уиллу вернуться в нормальное состояние. Вот он идет со стаканом воды в руке, брюки едва держатся на бедрах, тело испещрено следами поцелуев, оставленными Уиллом. Кожа вокруг сосков покраснела. Отметины от зубов на шее и щеках, аккуратные, как швы портного. Лицо в пятнах. Дрю поднял голову — ах, как медленно (в этом сером мире все происходило неспешно), — посмотрел в сторону двери, и на его лице появилось недоуменное выражение. Он, казалось, не мог разглядеть лица Уилла во мраке, а если и мог, то ему было непонятно, что же он видит. Но запах блевотины он почувствовал — это было ясно. На его лице появилось выражение отвращения, обеспокоившее Уилла. Он не хотел, чтобы его спаситель смотрел на него таким взглядом. Ему хотелось сострадания, нежности.

Дрю помедлил. Теперь он смотрел в открытую дверь. Отвращение перешло в страх. Его дыхание участилось, а когда он заговорил («Уилл?» — сказал он), голос был едва слышен.

«Черт бы тебя подрал, — подумал Уилл, — не стой ты там. Входи сюда. Да бога ради, тут нечего бояться. Входи».

Но Дрю стоял, не двигаясь. Уилл, разочарованный, оперся рукой об пол, попав в собственную жижу, и поднялся. Он попытался произнести имя Дрю, но из горла вырвался какой-то гнусный звук, скорее похожий на лай.

Дрю выпустил стакан из рук — он разбился у его ног.

— Господи! — крикнул он и бросился вниз по лестнице.

«Что это еще за ерунда?» — подумал Уилл.

Ему нужна помощь, а Дрю куда-то удирал. Он, пошатываясь, двинулся к двери, пытаясь снова позвать Дрю, но горло опять подвело. Ему удалось только добраться до лестничной площадки, до света, где Дрю мог его увидеть. Однако ноги были не надежнее, чем голосовые связки. У двери они подогнулись, и Уилл свалился бы в битое стекло, если б не схватился за косяк. Он развернулся и поплелся на площадку, вдруг осознав, что в этот неподходящий момент его безмозглый член снова стоит торчком, ударяя его по животу.

И теперь в свете, проливающемся на лестничную площадку из холла внизу, Дрю увидел своего преследователя.

— Господи Иисусе, — сказал он, страх на его лице перешел в недоумение, и он выдохнул: — Уилл?

На этот раз Уиллу удалось произнести одно слово:

— Да.

Дрю тряхнул головой.

— Что это за игры? — сказал он. — Ты меня напугал.

Босыми ногами Уилл стоял на битом стекле, но ему было все равно. Нужно остановить Дрю, не дать ему уйти. Он ухватился за перила и начал трудный путь к лестнице. Тело не слушалось, мышцы словно пытались переориентироваться. Ему хотелось снова упасть на колени, чтобы облегчить движение, хотелось двигаться быстрее в погоне за животным, которое было перед ним. Он терпелив. Он ждал в тени, пока жертва не обнаружила себя. Теперь пришло время погони…

— Прекрати, Уилл, — говорил Дрю. — Бога ради! Я серьезно!

От страха голос его стал пронзительным. Это было комично, и Уилл рассмеялся. Коротким резким смешком. Скорее собачье тявканье, а не смех.

Этот звук Дрю уже не мог вынести. Остатки мужества покинули его, и он попятился вниз по лестнице, крича что-то неразборчивое и хватая пиджак. Он был босиком и без рубашки, но это его не волновало — он хотел поскорее выбраться из дома, все остальное — мелочи. Уилл был теперь на верхней ступеньке и начал спускаться. Но осколки стекла в подошвах причиняли мучительную боль, и, миновав две ступеньки (и понимая, что не в состоянии настигнуть добычу), он сел. Дрю тем временем пытался отпереть дверь. И только когда она распахнулась и Дрю увидел перед собой улицу, он повернулся и крикнул:

— Иди ты в задницу, Уилл Рабджонс!

И он исчез, растворился в ночи.

Уилл несколько минут посидел на ступеньке, наслаждаясь порывами прохладного ветерка через открытую дверь. Гусиная кожа ничуть не уменьшила его эрекцию. Член покачивался между ног, напоминая, что для многих наслаждения ночи только начинаются. А если для других, то почему бы и не для него?

Глава 14

1

На Фолсоме был клуб «Кающийся грешник». В свои лучшие времена в середине семидесятых он назывался «Змеиный зуб» и был для Сан-Франциско тем же, что «Шахтный ствол» для Нью-Йорка: клуб, где ничто не verboten,^[40] если есть желание. В буйные ночи, двигаясь по улицам Кастро, серьезная толпа кожаных ребят пересчитывала храмы наслаждений на костяшках одного грязноватого кулака, и «Зуб» неизменно оказывался одним из пяти. Чака и Жан Пьера, владельцев клуба, давно уже не было на свете, они умерли с разницей в три недели в первые годы после прихода чумы, и некоторое время помещение пустовало, словно в память о людях, которые ушли. Но в 1987 году «Сыновья Приапа», группа онанистов, которые возвели мастурбацию в статус уважаемого занятия, заняли здание, чтобы по понедельникам проводить там вечерние сеансы групповой мастурбации. Призраки, обитавшие в здании, улыбались, видя это, потому что слухи о царящей здесь атмосфере способствовали быстрому увеличению числа «сыновей». Они организовали второй сеанс на неделе, по четвергам, а когда оказалось, что клуб не вмещает всех желающих, то и третий. В мгновение ока здание превратилось в храм, посвященный демократии пятерни. В четверговые и пятничные сборища постепенно проник элемент фетишизма (понедельничные проходили без всякой экзотики), а вскоре вожди «сыновей» превратились в бизнесменов, взяли здание в аренду и оказались во главе самого успешного секс-клуба в Сан-Франциско. Чак и Жан Пьер гордились бы, знай они, что происходит. Так появился «Кающийся грешник».

2

Нельзя сказать, что клуб был переполнен. По вторникам там обычно было тихо, и этот день не стал исключением. Всего-то три десятка посетителей бродили по залам «Грешника» среди кирпичных стен, или болтали за стойкой бара с соками (в отличие от задних помещений здесь проводились безалкогольные вечеринки), или лениво сидели в телевизионной гостиной, где показывали порнофильмы, вызывавшие чисто исторический интерес, и ничто не предвещало, что этот день чем-то запомнится.

Около половины двенадцатого в холле появился человек, чью внешность по-разному описывали люди, которые впоследствии рассказывали о событиях этого вечера. Приятной наружности, при этом наружности человека бывалого, повидавшего мир. Волосы прилизанные или редкие, в зависимости от того, кто рассказывал. Глаза темные, глубоко посаженные или невидимые за солнечными очками, опять же, смотря кто рассказывал. Никто толком не запомнил, во что он был одет. (Но он не был голым, в отличие от нескольких клиентов-эксгибиционистов, в этом сходились все.) Но и не был одет для какого-то определенного развития событий. Он не был ни кожаным парнем, ни гомосексуалом-проституткой, не косил ни под работягу, ни под полицейского. У него не было ни весла, ни хлыста. Узнав все это, слушатель известной разновидности неизбежно спрашивал: «Так какого же черта ему было надо?» На что рассказчики все как один отвечали: секса. Впрочем, не все как один. Более претенциозные могли бы ответить: телесных радостей, более грубые — мяса. Но смысл был один — этот человек (который за полтора часа поднял такую мощную волну, что в течение одного дня эта история вошла в местную мифологию) воплощал собой дух «Кающегося грешника»: существо, охваченное вожделением, готовое совокупляться с любым, кто смог бы соответствовать ярости его желаний. В этом шпажном братстве нашлось всего трое или четверо членов, готовых ответить на его вызов, и — вовсе не случайно — они были единственными гуляками в тот вечер, кто впоследствии ничего не рассказывал о пережитом. Они хранили молчание и свои фантазии, предоставляя другим болтать о том, чего они не видели и не слышали. Откровенно говоря, не более шести человек из всех остались сторонними наблюдателями. Как это частенько случалось в стародавние времена, а теперь стало редкостью, одно ничем не стесненное воображение в толпе стало сигналом к общему раскрепощению. Люди, которые прежде приходили в клуб только смотреть, в эту ночь осмелились на прикосновения и даже на большее. Завязались два романа, и оба успешные; четверо подхватили лобковых вшей, а один утверждал, что заработал гонорею, потеряв контроль над собой на обтруханном диване в телевизионной гостиной.

Что касается человека, который стал инициатором этой оргии, то он приходил и уходил несколько раз, а совокупления продолжались до самого закрытия. Несколько человек утверждали, что он заговаривал с ними, хотя и ничего не сказал. Один заявлял, что знает его, что это бывшая порнозвезда, что он отошел от дел и переехал в Орегон. Согласно этой версии, он вернулся в свои охотничьи угодья по сентиментальным причинам, чтобы затем скрыться в глуши, которая всегда забирает профессионалов секса.

Отчасти так оно и было. Человек исчез и больше никогда не возвращался, хотя все тридцать клиентов, которые были в «Кающемся грешнике» той ночью, невзирая на лобковых вшей и гонорею, пришли сюда опять (большинство на следующий же вечер) в надежде снова его увидеть. Когда он не появился, несколько человек поставили себе цель непременно обнаружить его в какой-нибудь другой дыре, но человека, которого ты видел в желтоватом свете тусклой лампы в некоем тайном месте, не так легко узнать при свете дня. Чем больше они думали и говорили о нем, тем более расплывчатыми становились их воспоминания, и неделю спустя после этого события не нашлось бы и двух свидетелей, которые сошлись бы в подробностях.

Что касается самого этого человека, то для него события того вечера остались словно в тумане, и он был благодарен за это Господу.

3

После встречи на лестнице Дрю унесся к себе домой и, вскрыв пачку сигарет, которую он держал на всякий случай (хотя видит Бог, он и представить себе не мог такого случая), сидел и курил до головокружения, размышляя о том, что ему пришлось пережить. Время от времени из его глаз текли слезы или его охватывал такой приступ дрожи, что приходилось подтягивать колени к подбородку. Он знал, что до завтрашнего утра бесполезно пытаться дать трезвую оценку тому, что случилось, и на то были причины: прежде чем отправиться к Уиллу, он принял таблетку экстази (по крайней мере, ему сказали, что это экстази), чтобы усилить ощущения. В начале вечера, до того как таблетка начала действовать, он испытывал некоторое чувство вины из-за того, что не сказал о таблетке Уиллу, но он с таким апломбом выдавал себя за человека, для которого наркотики остались в прошлом, что опасался испортить вечер, сказав правду. Потом благодаря экстази напряжение спало, и чувство вины исчезло вместе с потребностью ее загладить.

Так что же случилось потом? Какая-то отрава в таблетке внезапно начала действовать, и его стало колбасить. Это точно.

У него случился какой-то дурной кайф. Но этот ответ был половинчатым, по крайней мере так подсказывала интуиция. Дурные кайфы бывали у него и раньше. И не раз. Он видел, как размягчаются стены, взрываются жуки, летает одежда. Но сегодняшнее видение чем-то отличалось от прежних, вот только в данный момент он и сказать толком не мог — чем. Может быть, завтра он сумеет это выразить: ему показалось, будто Уилл в заговоре с ядом в его крови и дополняет психоз в венах Дрю собственным безумием. И завтра он, может быть, поймет, почему, когда человек, с которым он только что занимался любовью, вышел из спальни с опущенной головой, обливаясь потом, и вдруг на мгновение (нет, больше, чем на мгновение) лицо его исказилось, белки глаз исчезли, а зубы стали острыми, как гвозди. Почему, короче говоря, Уилл потерял сходство с человеком и на несколько секунд в его обличье появилось что-то звериное? Слишком дикое, чтобы назвать его собакой, но недостаточно — чтобы волком. На какое-то мгновение он стал похож на лиса, который заходится от смеха в предвкушении замышляемой проказы.

Глава 15

1

Хьюго никогда не был сентиментальным. Неотъемлемая обязанность философа состояла, по его утверждению, в том, чтобы отвергнуть дешевые эмоции и оценивать реальность, забыв о чувствах, которые мешают объективности. Это не означало, что время от времени он не проявлял слабость. Когда — теперь уже двенадцать лет тому назад — Элеонор оставила его, он обнаружил, что подвержен воздействию всякого рода пустозвонства, которое в любое другое время совершенно его не трогало. Он стал остро осознавать, как сильно поп-культура пропитана томлением песни о любви и сердечной утрате на радио, истории трагических несовпадений характеров в мыльных операх, за просмотром которых он заставал Адель по вечерам. Да что говорить — даже люди его уровня отдавали дань таким тривиальностям. Мужчины и женщины его возраста и репутации изучали семиотику рыцарского романа. Такие явления ужасали его, а то, что он сам. готов им поддаться, вызывало оторопь. А потому он еще сильнее ожесточал свое сердце против бывшей жены. Когда она в следующем январе (ушла она в июле) предложила помириться, он ответил отказом, испытывая отвращение, которое в немалой степени подпитывалось злостью на собственную слабость. Любовные песни оставили на его сердце шрамы, и он ненавидел себя за это. Он никогда больше не будет ранимым.

Но память по-прежнему восставала против доводов разума. Когда каждый год в конце августа появлялись первые признаки осени — холод по вечерам, дымный запах в воздухе, — он вспоминал, как они жили с Элеонор в их лучшие годы. Как он гордился тем, что она рядом, как был счастлив, когда появились плоды их супружества, когда он стал отцом двух сыновей, которые, как он думал, вырастут и будут его боготворить. В первые годы их брака они сидели бок о бок с Элеонор по вечерам, планируя свою жизнь. Он получит кафедру в одном из престижных университетов, будет пару дней в неделю читать лекции, а в остальное время писать книги, которые изменят направление западной мысли. Она тем временем будет воспитывать их сыновей, а потом — когда дети станут духовно независимы (что произойдет довольно быстро при родителях с такой сильной волей), — она вернется к области своих интересов, а именно — к генеалогии. Она тоже, вполне вероятно, напишет книгу и получит свою долю славы.

Такова была мечта. А потом погиб Натаниэль, и в один день все их планы пошли прахом. Нервы Элеонор, которые и без того никуда не годились, требовали все больше и больше лекарств; книги, которые собирался написать Хьюго, никак не могли найти путь из его головы на бумагу. А переезд из Манчестера (казавшийся тогда блестящим рациональным решением) принес новый урожай неприятностей. Худшей была первая осень, тут сомнений не было. Хотя и позднее случались плохие времена, именно безумие того октября и ноября лишили его оптимизма. Натаниэль, в котором воплотились все добродетели родителей (сострадательность и изящество Элеонор, жесткий прагматизм и верность истине Хьюго), умер. А Уилл стал бедокуром, его выходки и скрытность только усиливали уверенность Элеонор в том, что все лучшее покинуло этот мир, а потому нет ничего плохого в том, что она доводит себя до прострации.

Мрачные воспоминания, о чем ни думай. И все же, когда он размышлял об Элеонор (а делал он это часто), сентиментальные песни по-прежнему находили путь к его сердцу, и он ощущал прежнюю тоску в горле и в груди. Нет, он не хотел ее возвращения (после ухода жены он устроил свою жизнь, и довольно неплохо, хотя и на свой, неромантический лад), но годы, что они прожили вместе, — плохие, хорошие, никакие — ушли в прошлое, и теперь, вызывая перед мысленным взором ее лицо, он одновременно вспоминал и золотой век, когда покорение самых высоких вершин еще казалось возможным. И тогда против своего желания он томился. Не по этой женщине, и не по годам, прожитым с нею, и, конечно, не по оставшемуся сыну, а по тому Хьюго, который когда-то настолько владел собой, что верил в собственную значимость.

Теперь с этим было покончено. Он не изменит мир мысли блестяще сформулированными тезисами. Он даже не в силах изменить выражение лиц своих учеников, которые сидят перед ним на занятиях: тупомордые молодые бездельники, которых не может воспламенить его искра; да он больше и не пытался это сделать. Он перестал читать работы своих коллег (все равно большинство их книг были неудобоваримой жвачкой), и книги, что когда-то были его библиями, в особенности Хайдеггер и Витгенштейн, лежали без дела. Он их исчерпал. А точнее, исчерпал свое взаимодействие с ними. Дело было не в том, что они больше ничему не могли его научить, просто у него не осталось к этому интереса. Философия не сделала его ни на йоту счастливее. Как и многое в жизни, прежде она виделась чем-то важным (хранилищем смысла и просвещения), но на поверку оказалась пустышкой.

По этой причине после ухода Элеонор он не вернулся в Манчестер: у него не было никакого желания тревожить могилы ученых мужей, чтобы накопать материал на какую-нибудь жалкую книгу. Другой причиной была Адель. Ее муж Дональд умер от сожравшего его рака за два года до ухода Элеонор, и во вдовстве эта женщина стала гораздо более внимательной, чем прежде, к нуждам хозяйства Рабджонса. Хьюго нравились ее простые манеры, простая кухня, простые эмоции, и хотя ее увядшая красота не могла сравниться с красотой Элеонор, он без всяких колебаний соблазнил ее. Возможно, «соблазнил» — слишком сильное слово. Она терпеть не могла всякого рода хитрости, и он в конечном счете уложил ее в свою постель, сказав напрямик, что ему нужно женское тепло, а ей наверняка не хватает общества мужчины. Она время от времени повторяла, что ей нужен человек, к которому она могла бы приклониться, в особенности холодными ночами. В ту неделю, когда происходил этот разговор, стоял лютый холод, и Хьюго не преминул указать ей на это. Она соблазнительно улыбнулась ему пухлым, в ямочках, лицом — и они легли вместе. Такое жизненное устройство постепенно вошло в норму. Дома она спала четыре ночи в неделю, но по средам, пятницам и субботам оставалась у Хьюго. Когда завершился бракоразводный процесс с Элеонор, он даже предложил Адели выйти за него замуж, но она, к его удивлению, сказала, что и так вполне счастлива. У нее было достаточно мужей — хватит на одну жизнь, сказала она. Так они не связаны друг с другом, и это к лучшему.

2

Проходили дни, не оставляя никакого следа, и, несмотря на разочарования, Хьюго стал чувствовать себя в Бернт-Йарли совсем как дома — он прежде и предположить не мог, что так будет. Он не особенно любил природу (теоретически природа у него возражений не вызывала, а на практике была отвратительной и зловонной), но ему нравился сельскохозяйственный цикл, хотя в душе Хьюго был горожанин. Поля вспахивались, засеивались, обрабатывались, с них снимался урожай; рождался, выхаживался, забивался и съедался скот. Он запустил дом, который теперь был слишком велик для него. Его не волновало, что канавы нужно прокопать заново, что оконные рамы прогнили. Когда кто-нибудь в пивной говорил, что стена сада перед домом частично обрушилась, он отвечал, что рад этому: теперь овцы могут приходить туда ипастись.

Он знал, что в деревне его всё больше считают не в своем уме, но ничего не делал, чтобы восстановить репутацию. В прежние времена в том, что касалось костюмов и другой одежды, он был настоящим павлином. Теперь же просто надевал то, что попадалось под руку, и нередко получались весьма замысловатые сочетания. В людных местах вроде паба из-за глухоты (он стал глуховат на левое ухо и гораздо сильнее на правое) он не говорил, а кричал, что лишь усиливало впечатление человека немного не в себе. Он мог часами сидеть в пабе, непрерывно попивая бренди, высказывая свое мнение по любому вопросу; послушать его в разгар ожесточенных споров — ни за что не скажешь, что перед тобой человек, разуверившийся в мире. Он горячо рассуждал о политике (под давлением Хьюго все еще называл себя марксистом), религии (конечно, это опиум для народа), расах, разоружении или французах, его умение спорить по-прежнему было на высоте и позволяло выигрывать два из трех раундов, даже если ему приходилось отстаивать позицию, в которую он не верил, а так оно и было в большинстве случаев.

Уилл — вот единственная тема, на которую он отказывался говорить, хотя репутация Уилла, конечно, укрепилась, а потому люди проявляли к нему интерес. Очень редко, если Хьюго на три-четыре порции бренди перебирал свою норму, он давал уклончивый ответ на чей-нибудь вопрос, но люди, хорошо его знавшие, скоро поняли, что отец не гордится собственным чадом. Те, у кого была хорошая память, знали почему. Мальчишка Рабджонс был замешан, пожалуй, в самом мрачном эпизоде в истории Бернт-Йарли. Спустя двадцать лет дочь Делберта Доннели в первое воскресенье каждого месяца все еще возлагала цветы на могилу отца, а вознаграждение за сведения, которые могли бы привести к аресту убийц (обещанное мясным бароном из Галифакса, у которого Делберт покупал пироги и сосиски), все еще ожидало информатора. В день своей гибели, как рассказывали, Делберт был добрым самаритянином, разыскивал в метель сбежавшего ребенка, который, по мнению тех, кто еще продолжал размышлять об этом таинственном происшествии, каким-то образом пособничал убийцам. Конечно, ничего так и не было доказано, но любой, кто следил за восхождением Уилла Рабджонса на вершину славы, отмечал извращенность его работ. Никто в деревне, кроме разве что Хьюго, никогда бы не использовал этого слова — «извращенность». Они бы сказали: «маленько странноватые», или «немного не того», или — если впадали в суеверное настроение — «дьявольское наваждение». Шляться по миру, как это делал он, чтобы выискивать умирающих животных и фотографировать их, — нет, в этом определенно было что-то нехорошее или нездоровое. Для тех, кому было не все равно, это стало еще одним подтверждением того, что Уильям Рабджонс, мужчина и мальчишка, был порченый. Такой порченый, что его отец даже не хотел признавать своего отцовства.

Но молчание Хьюго вовсе не означало, что он не думает об Уилле. Хотя он редко говорил с сыном, а когда это случалось, разговор не отличался теплотой, тайны той зимы, со времени которой прошли уже почти три десятилетия (и участие его сына во всех этих событиях), с каждым годом злили его все больше, и на то была причина, в которой он никому ни за что не признался бы. Философия его предала, любовь предала, амбиции предали, и теперь ему светил один луч надежды — неизвестное. Оно, конечно, было повсюду. В новых физических открытиях, в болезнях, в глазах соседа. Но самое близкое столкновение с неизвестным состоялось в ту горестную ночь много лет назад. Если б он тогда понял, что происходит нечто экстраординарное, то присмотрелся бы повнимательнее, запомнил бы признаки, чтобы впоследствии найти путь к нему. Но он в то время был слишком занят другим — он трудился над тем, чтобы быть Хьюго, а потому ни на что не обращал внимания. И только теперь, когда все эти сопутствующие обстоятельства отпали, он увидел мерцающую тайну, холодную, далекую и неизменную, как звезда.

В «Ньюсуик» он прочел интервью, в котором его сын на вопрос, какие качества он больше всего в себе ценит, ответил: терпение.

«Это у него от меня, — подумал Хьюго. — Я умею ждать».

Именно так он теперь, не в Манчестере, проводил дни. Сидел в своем кабинете и курил французские сигареты — ждал. Когда приходила Адель с чаем или сэндвичем, он делал вид, что занят бумагами, погружен в какую-то глубокую мысль, но как только она уходила, снова принимался смотреть в окно, разглядывал тени от облаков на холмах за домом. Он не знал точно, чего ждет, но доверял своему разуму и был уверен, что поймет, когда это наступит.

Глава 16

То лето было влажным, дожди в начале августа шли не переставая, отчего большая часть урожая полегла, молотьбу пришлось начать раньше времени. Теперь, за неделю до сентября, поля все еще были залиты водой, и уцелевшее после потопа сено гнило в снопах.

— Для таких, как вы, это хоть бы что, — сказал в тот вечер в пабе Кен Мидлтон, которому принадлежал самый большой надел посевной земли в долине; слова его были обращены к Хьюго. — Вам не нужно думать о таких вещах, в отличие от нас, трудяг.

— Мыслители и есть самые настоящие трудяги, Кеннет, — возразил Хьюго. — Просто у нас пот не течет от работы.

— Дело не только в дожде, — вступил в разговор Мэтью Солс. — Тут все одно к одному.

Солс был собутыльником Мидлтона; и в лучшие времена это было мрачное сочетание.

— Даже мой старик говорит, что все идет прахом.

Хьюго уже попался в начале года — такими же речами его донимал Джефри, папаша Мэтью. Хьюго тогда согласился (хотя внутренний голос подсказывал, что делать этого не надо) сопровождать Адель на Летнюю ярмарку, где она выставила на ежегодный конкурс свой маринованный лук. Участвовала в конкурсе и жена Джефри, и, пока женщины болтали между собой (сохраняя естественную сдержанность конкуренток), Хьюго должен был выносить старика Солса. Без малейшей провокации со стороны Хьюго тот разразился монологом на тему убийства, сопровождая свое мрачное выступление подробностями недавнего убийства в Ньюкасле одного ребенка другим. Мир теперь стал совсем, совсем другим, снова и снова повторял он. То, что раньше невозможно было представить, теперь стало обыденностью. Мир стал совсем другим.

— Знаете, в чем беда вашего старика, Мэтью? — спросил Хьюго.

— У него крыша съехала, — вставил Мидлтон.

— Вот это совершенно верно, — сказал Хьюго. — Но я думал о другом.

Он допил бренди и поставил стакан на стойку бара.

— Он стар. А старики любят думать, что все идет к концу. С такой мыслью легче умирать.

Мэтью не ответил. Он просто сидел, уставясь в свое пиво. Но Мидлтон спросил:

— Говорите по собственному опыту?

Хьюго улыбнулся.

— Думаю, я протяну еще несколько лет, — сказал он. — Ну что ж, джентльмены, у меня это последний на сегодня стакан. Может, встретимся завтра.

Он, конечно, лгал. Ему не нужны были еще несколько лет, чтобы понять, как смотрит на мир отец Мэтью. Он чувствовал, как в нем формируется такой взгляд. Дурные новости доставляли ему какую-то мрачную радость. Какой человек в здравом уме, знающий, что жить ему осталось недолго, будет желать миру в свое отсутствие благополучия и процветания? Возможно, его прогнозы были бы иными, будь у него внуки, тогда среди этого потопа и эпидемии убийств он бы нашел повод для оптимизма. Но Натаниэль, который наверняка подарил бы ему превосходных внуков и внучек, вот уже тридцать лет был мертв, а с Уилла что взять — гомосексуалист. Зачем надеяться на лучшее для мира, в котором после его смерти не останется ни одного человека, которого бы он любил.

Конечно, он получал удовольствие, разыгрывая пророка Апокалипсиса. Тем вечером он шел домой пружинящей походкой (а он всегда шел пешком, даже зимой: слишком любил бренди и нередко перебирал, а потому не рисковал садиться за руль), так как разговор в пабе был не слишком оптимистичным. Размахивая тростью, которую он брал с собой больше для шика, чем для опоры, он вышел из света фонарей и двинулся по темной дороге — до дома оставалась еще миля. Он не испытывал беспокойства, шагая в темноте. Тут не было ни разбойников, ни грабителей, которые напали бы на идущего в одиночестве подвыпившего джентльмена. Да он вообще редко кого здесь встречал, на этой дороге.

Но нынешний вечер стал исключением. Пройдя где-то треть мили, он увидел двух человек — мужчину и женщину, которые шли ему навстречу. Хотя вечер был безлунный, звезды светили ярко, и он уже с двадцати ярдов понял, что их не знает. Может, это туристы, которые вышли подышать ночным воздухом? Беглецы из города, для которых зрелище темных холмов и звездного неба — нечто необыкновенное?

Но чем ближе он подходил, тем громче говорил ему внутренний голос: развернись и беги назад. Он сказал себе: не будь старым дураком. Пожелаешь доброго вечера, когда с ними поравняешься, только и всего. Он ускорил шаг и уже собирался заговорить, когда мужчина — в серебристом свете он выглядел поразительно — сказал:

— Хьюго? Это вы?

— Да, это я, — сказал Хьюго. — Мы разве…

— Мы заходили в дом, — подхватила женщина, — искали вас, но не нашли…

— И отправились на поиски, — продолжил мужчина.

— Мы знакомы? — спросил Хьюго.

— Были когда-то давно, — ответил мужчина.

На вид ему было тридцать два или тридцать три, но что-то в его внешности говорило Хьюго, что это только из-за игры света.

— Вы, случайно, не были моим учеником?

— Нет, и близко не лежало, — ответил мужчина.

— Что ж, тогда я просто теряюсь, — сказал Хьюго, начиная испытывать беспокойство.

— Мы знаем вашего сына, — объяснила женщина, — Уилла.

— Вот как. Тогда желаю вам удачи, — сухо сказал он. — Хорошая ночь.

И с этими словами двинулся прочь.

— Где он? — спросила женщина, когда Хьюго прошел мимо.

— Не знаю, — ответил он, не оборачиваясь. — Он может быть где угодно. Он не сидит на месте. Если вы его друзья, то должны знать, какой он непоседа.

— Постойте! — сказал мужчина и, оставив подружку, двинулся за Хьюго.

В его манерах не было ничего агрессивного, но Хьюго крепче сжал трость на случай, если придется защищаться.

— Если бы вы могли нам помочь…

— Помочь?..

Хьюго повернулся, предпочитая спровадить незнакомца, стоя к нему лицом, чем слышать шаги у себя за спиной.

— …найти Уилла, — сказал мужчина как-то слишком развязно.

«Экая мерзость, — подумал Хьюго, — что за панибратство у нынешних молодых. Американское влияние, это точно. Минуты не поговорили — и уже дружки-приятели. Просто отвратительно».

— Если хотите написать ему письмо, — сказал Хьюго, — я бы посоветовал сделать это через его издателей.

— Вы его отец…

— Это мое горе, — отрезал Хьюго. — Но если вы его почитатели…

— Да, почитатели, — сказала женщина.

— …то должен вас предупредить: лучше вам не встречаться с ним во плоти, чтобы не разочароваться.

— Мы знаем, что он из себя представляет, — сказал мужчина. — Мы все знаем, что он из себя представляет, Хьюго. А вы и я в особенности.

Этого умозаключения о некоем сходстве между ними Хьюго просто не мог вынести. Он помахал тростью перед лицом нахала.

— Нам абсолютно нечего сказать друг другу, — выпалил он. — А теперь оставьте меня в покое.

Он стал отступать назад, предполагая, что собеседник бросится за ним. Но мужчина просто стоял, держа руки в карманах, и смотрел, как Хьюго пятится.

— Чего вы боитесь? — спросил он.

— Абсолютно ничего, — ответил Хьюго.

— Ну уж этому я ни за что не поверю. Вы философ. И должны разбираться в таких вещах.

— Никакой я не философ, — ответил Хьюго, не поддаваясь на лесть. — Я третьеразрядный учитель третьеразрядных учеников, которых ничуть не интересует то, что я пытаюсь им внушить. Это моя судьба, а поскольку я мог бы принести и больше вреда, то я горжусь тем, что делаю. Моя жена живет в Париже с мужчиной, который в два раза младше меня, мой любимый сын умер вот уже тридцать лет назад, а другой — самовлюбленный педераст, чье самомнение превосходит все его достижения. Понятно? Вы удовлетворены? Я ясно излагаю? Короче говоря, теперь я могу идти?!

— Ах, — тихо сказала женщина, — я так вам сочувствую.

— Почему?

— Вы потеряли ребенка, — сказала она. — Мы сами потеряли нескольких. Мы с Джекобом. От такой утраты невозможно оправиться.

— С Джекобом? — пробормотал Хьюго и в ту же секунду понял, с кем разговаривает.

На него нахлынула волна чувств, в которых он не мог разобраться.

— Да, это мы, — вполголоса сказал мужчина, увидев, что их узнали.

«Облегчение, — подумал Хьюго. — Вот что я чувствую — облегчение. Ожидание кончилось. Тайна здесь, передо мной, или, по крайней мере, средства к ее открытию».

— А это, конечно, Роза, — сказал Стип.

Роза сделала комический реверанс.

— Ну так что, будем друзьями, Хьюго?

— Я… не знаю.

— О, я понимаю, что вы думаете. Вы думаете о Делберте Доннели. Это ее рук дело, и я не буду вводить вас в заблуждение. Она иногда может быть жестокой, даже опасной, если разозлится. Но мы понесли за это наказание. Мы провели тридцать лет в глуши, не зная, где на следующий день преклоним главу.

— Так почему вы решили вернуться? — спросил Хьюго.

— У нас были на то причины, — ответил Джекоб.

— Скажи ему, — добавила Роза. — Мы вернулись за Уиллом.

— Я не могу…

— Да, мы знаем, — сказал Джекоб, — вы с ним не разговариваете, и он вам безразличен.

— Верно.

— Что ж… будем надеяться, что вы ему не так безразличны, как он вам.

— Это что значит?

— Будем надеяться, что он поспешит к вам, когда узнает, что вы попали в беду.

— Надеюсь, это не угроза, — сказал Хьюго. — Потому что если это…

Удар застал его врасплох. Он не заметил ни блеска в глазах Стипа, никакого другого намека (пусть самого слабого) на то, что вежливая болтовня закончилась. Только что он улыбался, был сама вежливость, а в следующее мгновение нанес Хьюго такой удар, что тот отлетел на пять ярдов.

— Не делай этого.

— Заткнись, — сказал Джекоб и, направившись туда, где лежал Хьюго, подобрал трость, которой тот размахивал две минуты назад.

Пока Хьюго стонал у его ног, Джекоб рассмотрел трость, проведя рукой от одного ее конца до другого. Потом поднял над головой и обрушил на Хьюго — раз, другой, третий. За первым ударом последовал мучительный крик, за вторым — стон, за третьим — тишина.

— Ты его, случайно, не убил? — спросила Роза, подходя к Джекобу.

— Нет, конечно, я его не убил, — ответил тот, бросая трость рядом с ее хозяином. — Я хочу, чтобы он еще немного продержался.

Он присел на корточки рядом с лежащим без сознания человеком. С озабоченностью, которой мог бы посрамить любого врача, протянул руку и тыльной стороной ладони коснулся щеки Хьюго.

— Вы со мной, мой друг? — сказал он и потер щеку. — Хьюго, вы меня слышите?

Хьюго жалобно застонал.

— Будем считать, что это «да», хорошо? — спросил Джекоб.

Ответом ему был стон.

— План, значит, такой, — сказал Джекоб. — Мы скоро уйдем отсюда, и если не пригласим кого-нибудь вам помочь, то шансы, что вы умрете еще до рассвета, выше среднего. Вы понимаете, что я говорю? Кивните, если понимаете.

Хьюго едва заметно кивнул.

— Превосходно. Значит, все зависит от вас. Вы хотите умереть здесь, под звездами? Думаю, никто не пойдет этой дорогой до завтрашнего утра, так что это место будет принадлежать только вам.

Хьюго попытался что-то сказать.

— Извините, но я вас не понимаю. Что вы сказали?

Хьюго издал едва слышное рыдание.

— Ах, вот оно что… вы плачете. Роза, он плачет.

. — Он не хочет оставаться здесь в одиночестве. Это ваша мужская беда, — посетовала Роза. — Вы часто становитесь словно малые дети.

Джекоб снова обратился к Хьюго:

— Вы это слышали? Она думает, будто мы малые дети. Она в этом мало смыслит. Она не знает, что нам приходится переживать. Вы не хотите оставаться здесь в одиночестве. Вы хотите, чтобы мы нашли телефон и позвонили кому-нибудь, чтобы за вами пришли?

Хьюго кивнул.

— Я это сделаю, мой друг, — сказал он. — Но в ответ и вы должны мне кое-что пообещать. Я хочу, чтобы вы ни единым словом не обмолвились об этом Уиллу. Вы меня понимаете? Если он приедет к вам и вы скажете ему что-нибудь о нас, то ваши нынешние чувства — паника, одиночество — покажутся детскими игрушками по сравнению с тем, что мы с вами сделаем. Вы меня слышите? Детскими игрушками. Кивните, если поняли.

Хьюго кивнул.

— Прекрасно. Можете больше не думать об этом. Он… как вы его назвали? Самовлюбленный педераст? Вы явно не слишком большой его поклонник. Тогда как я… я ему предан. По-своему. Разве не странно? Я, конечно, не видел его тридцать лет, так что, возможно, мои чувства изменились…

Его голос замер. Он вздохнул и встал.

— Лежите и не двигайтесь, — посоветовала Роза. — Возможно, у вас сломаны ребра — вы же не хотите проткнуть себе легкие.

Она повернулась к Джекобу.

— Ну, ты идешь?

— Да. — Он посмотрел прямо в глаза Хьюго. — Наслаждайтесь звездами.

Глава 17

1

На следующее утро после любовного приступа Уилл проснулся на полу в гостиной, куда, очевидно, скатился с дивана и где устроил гнездо из одежды, которую сбросил ночью. Чувствовал он себя хуже некуда. Все тело болело, даже зубы и язык. Глаза горели в глазницах. Он поднялся — ноги держали не слишком надежно — и поплелся в ванную. Там Уилл сполоснул лицо холодной водой и посмотрел на себя в зеркало. Спокойствие и ясность, которые стали для него таким откровением накануне, исчезли. Лицо, на которое он смотрел, было неприглядно: бледная кожа, красные круги вокруг глаз, опухшие губы. Что он устроил? Уилл смутно помнил какие-то препирательства с Дрю, но понятия не имел, о чем шла речь, а тем более как все разрешилось, если только разрешилось. Он явно пустился во все тяжкие, и, судя по состоянию тела, гулянка была та еще. У него были царапины на спине и груди, следы укусов на плечах. А еще более очевидные свидетельства обнаружились между ног — член и мошонка были такими красными и кровоточащими, словно их терли наждаком.

— Вопрос номер один, — сказал он, разглядывая свой пах, — что за хренью мы занимались? И вопрос номер два кому, черт бы его драл, нужно приносить извинения?

Когда он решился наконец войти в спальню, его взгляду, конечно же, предстал хаос. В воздухе стоял запах тронутой гнилью пищи, застоялой блевотины, на полу был разбросан мусор.

Он стоял в дверях, разглядывая следы пиршества, и осколки мучительных воспоминаний о том, как закончилось празднество, складывались в его голове в нечто цельное. Вчера он полз на четвереньках по этому мусору? И блевал, как обожравшийся римлянин. Уилл вышел на лестничную площадку, где увидел кровь и битое стекло, — он порезал ногу, пробираясь сюда..

Что случилось потом? Мозг не хотел вспоминать. Уилл не искал ответы в своей памяти, он оставил эти фрагменты с мусором там, где они были, и, закрыв дверь в спальню, пошел в ванную. В этом была некая система, подумал он: спишь, пробуждаешься, принимаешь душ, пробуждаешься снова, будто цикл ежедневных дел использовал в своих целях Господин Лис. Хитроумный трюк: с помощью безопаснейших ритуалов домашней жизни вынудить его раскрыть свои мысли. Принятие душа оказалось делом довольно непростым: мыло и вода находили на его коже ссадины, которых он не заметил. Но, помывшись, Уилл почувствовал себя лучше. Он вытирался, когда услышал резкий стук в дверь. Обмотав полотенце вокруг бедер, он пошел к лестнице, стараясь не наступить на осколки. Стук повторился, и он услышал голос Адрианны:

— Эй, Уилл! Уилл? Ты дома?

— Я дома, — сказал он, открывая дверь.

— Твой телефон не работает. Я звонила беспрерывно целый час. Можно войти? — Она оглядела его. — Ну, парень, кажется, ты погулял.

Он пошел на кухню, она следом.

— Что у тебя со спиной? — спросила она. — Нет-нет, можешь не отвечать.

— Ты хочешь кофе или?..

— Я приготовлю. Тебе нужно позвонить в Англию.

— Зачем?

— Что-то случилось с твоим отцом. Он жив, но что-то с ним случилось. Мне они не захотели рассказать.

— Кто тебе не захотел рассказать?

— Твои агенты в Нью-Йорке. Тебя, судя по всему, кто-то ищет. И этот кто-то позвонил им, они попытались найти тебя, но не смогли, поэтому позвонили мне, но и я не смогла тебя найти…

Она продолжала говорить, а Уилл вышел в гостиную, где обнаружил, что телефон отключен. Дело рук Дрю, чтобы никто не помешал им во время любовных утех. Уилл вставил шнур в розетку.

— Ты не знаешь, кто звонил?

— Кто-то по имени Адель.

— Адель?

— Слушаю.

— Это Уилл.

— Боже мой. Боже мой, Уилл. Я пыталась связаться с тобой…

— Да, я…

— Он в ужасном состоянии. Просто в ужасном.

— Что с ним случилось?

— Мы толком не знаем. То есть кто-то пытался его убить — это все, что нам известно.

— В Манчестере?

— Нет-нет, здесь. В полумиле от дома.

— Господи.

— Его безжалостно избили. У него сотрясение. Сломаны ребра и рука.

— Полиция знает, чьих это рук дело?

— Нет, но я думаю, сам он знает, только не говорит. Это странно. И это пугает меня… очень. Что, если тот, кто это сделал… — Ее голос потонул в рыданиях. — Кто это сделал, вернется… я просто не знаю, к кому еще обратиться… поэтому… я знаю, вы с ним давно не разговаривали… но, я думаю, ты должен его увидеть…

То, что она имела в виду, было совершенно очевидно, хотя она и не облекла это в слова она боялась, что Хьюго не выживет.

— Я приеду, — сказал Уилл.

— Приедешь?

— Конечно.

— Это замечательно. — Такая перспектива ее обрадовала. — Я понимаю, это может показаться эгоистичным с моей стороны, но ты снимаешь такой груз с моих плеч.

— Тут нет никакого эгоизма, — сказал Уилл. — Я сейчас же начну собираться, а как только прилечу в Лондон, позвоню вам.

— Сказать ему?

— Что я буду? Нет, думаю, не надо. Может, он и не захочет меня видеть. Пусть это будет сюрприз.

На этом разговор закончился. Уилл вкратце пересказал Адрианне то, что узнал, и попросил ее заказать билеты на самолет — ближайший рейс любой авиакомпании. Оставив ее на телефоне внизу, он пошел наверх собираться. Это, конечно, означало, что он должен вернуться в кавардак спальни, что не предвещало особого удовольствия. Он завернул остатки еды в простыни, на которых они пиршествовали с Дрю, засунул все это в пластиковые мешки и вынес на лестничную площадку, чтобы потом унести вниз. Затем открыл окно, чтобы проветрить помещение, и, вытащив из шкафа чемоданы, стал складывать вещи.

Адрианна заказала билет на рейс из Сан-Франциско на вечер. Уилл должен был прилететь в аэропорт Хитроу на следующий день около полудня.

— Если не возражаешь, я бы хотела, пока тебя не будет, прийти и посмотреть те фотографии, что ты сорвал…

— «Чахоточники»?

— Да. Я знаю, ты думаешь, я спятила. Но из этих фотографий можно сделать книгу. Или по меньшей мере выставку.

— Бога ради. Сейчас я не хочу видеть ни одной фотографии. Они все твои.

— Ну, это, пожалуй, чересчур.

— Именно так я себя и чувствую — чересчур.

— Есть причины?

Тема была слишком серьезная, чтобы объяснять, даже если бы у него нашлись слова, в чем он сильно сомневался.

— Давай поговорим об этом, когда я вернусь, — сказал он.

— Ты надолго?

Уилл пожал плечами.

— Не знаю. Если он умирает, дождусь конца. Ведь это моя обязанность?

— Странный вопрос.

— Да. У нас странные отношения. Не забывай, мы десять лет не разговаривали.

— Но ты о нем говорил.

— Нет, не говорил.

— Поверь мне, Уилл, говорил. Обычно это были небрежные замечания, но я составила о нем достаточно полное представление.

— А знаешь, это чертовски интересная мысль. Я должен снять его. Сделать что-то такое, что сохранит его для последующих поколений.

— Человек, который был отцом Уилла Рабджонса.

— Нет-нет, — сказал Уилл, возвращаясь за камерой. — Это был не Хьюго.

А когда Адрианна спросила, кто же был его отцом, черт побери, если не Хьюго, Уилл, конечно, не ответил.

2

Перед отъездом в аэропорт он заехал к Дрю и Патрику. Перед этим несколько раз звонил Дрю, но тот не брал трубку, поэтому он взял такси и поехал к нему домой в Кумберленд. Сквозь прутья калитки он увидел на дорожке велосипед Дрю — почти стопроцентное доказательство, что хозяин дома, но сколько Уилл ни нажимал на кнопку звонка, никто не ответил. Он был готов к такому развитию событий — привез записку, которую сунул между калиткой и кирпичом. Всего три-четыре строчки, в которых он сообщал Дрю, что должен неожиданно вылететь в Англию и надеется на скорую встречу. После этого он вернулся в такси, которое должно было отвезти его на Кастро к Патрику. Здесь на звонок ответили, но не Патрик, а Рафаэль, который бешено чихал, глаза налились кровью.

— Аллергия? — спросил Уилл.

— Нет, — ответил Рафаэль. — Пат только что приехал из больницы. Плохие новости.

— Это Уилл? — раздался голос Патрика из гостиной.

— Прошу, — вполголоса сказал Рафаэль и исчез в кухне, продолжая чихать.

Патрик сидел перед окном (где же еще?), хотя города не было видно из-за тумана.

— Пододвинь стул, — сказал Патрик, и он так и сделал. — Вид испортился, ну да черт с ним.

— Рафаэль сказал, ты был в больнице.

— Я ведь познакомил тебя на вечеринке с моим доктором? Франком Уэбстером? Такой невысокий с пузом. Злоупотребляет одеколоном. Так вот, сегодня утром я ездил к нему, и он сказал напрямик: он сделал все, что было в его силах. Я слабею, и он ничем не может мне помочь.

Из кухни донесся новый залп чиханий.

— Господи боже мой, бедняга Рафаэль. Стоит ему расстроиться, как он начинает чихать. Это продлится несколько часов. Я с ним и всей его семьей (у него три брата и три сестры) ездил на похороны его матушки, так они все чихают. Я ни слова не расслышал из того, что говорил священник.

Это все больше становилось похоже на одну из историй Патрика.

«Ну и слава богу», — подумал Уилл, потому что на лице Патрика появилась улыбка.

— Ты помнишь того хорошенького французика, с которым встречался Льюис? Мариуса? Ты с ним как-то раз перепихнулся.

— Ничего я не перепихнулся.

— Значит, ты был один такой. Но дело не в этом. Он начинал чихать, как только кончит. И чихал, и чихал, и чихал. Он у Льюиса чихнул и свалился с лестницы. Клянусь тебе.

— Ужасно.

— Ты мне не веришь.

— Ни одному слову.

Пат с ухмылкой посмотрел на Уилла.

— Итак, — сказал он, — чему я обязан удовольствию видеть тебя?

— Ты мне рассказывал о Уэбстере.

— Это может подождать. У тебя такое целеустремленное выражение лица. Что произошло?

— Мне нужно лететь в Англию. Самолет сегодня вечером.

— Неожиданно.

— У отца проблемы. Кто-то его избил.

— В день преступления ты был здесь, — сказал Патрик. — Я готов подтвердить твое алиби под присягой.

— Его серьезно избили, Пат.

— Насколько?

— Не знаю. Выясню, когда прилечу. Вот такая у меня история. А теперь вернемся к Уэбстеру.

Патрик вздохнул.

— У меня с ним сегодня состоялся откровенный разговор. Он очень старался. Если появляются какие-то новые средства, мы всегда в курсе. Но… — Он пожал плечами. — Видимо, мы исчерпали все возможности.

Он снова посмотрел на Уилла.

— Дело дрянь, Уилл. Болезнь. Мы все на это насмотрелись и знаем, как оно бывает. Но со мной этого не случится.

Судя по всему, Патрик был готов сражаться до конца, но в его голосе сквозило, что он смирился с поражением.

— Пару ночей назад мне приснился сон. Я был в лесу, в темном лесу. И совсем раздетый. Но ничего сексуального. Просто раздетый. И я знал, что все эти штуки ползут на меня. Некоторые нацелились на мои глаза. Другие — на мою кожу. Каждый хотел получить кусочек. Проснувшись, я подумал: не допущу, чтобы это случилось. Не буду сидеть и смотреть, как меня разбирают на кусочки.

— Ты говорил об этом с Бетлинн?

— О разговоре с Франком — нет. У меня встреча с ней завтра днем. — Он откинул голову на подголовник и закрыл глаза. — Тебе будет приятно узнать: мы много говорили о тебе. До знакомства с тобой она тебя всегда так точно чувствовала. Теперь от нее не будет пользы. Как и от всех, кто без толку пытался сообразить, что тобою движет.

— Ну, это не такая уж тайна, — сказал Уилл.

— В ближайшее время, — лениво заметил Патрик, — мне будет ослепительное откровение о тебе, и все сразу встанет на свои места. Почему мы оставались вместе. Почему расстались.

Он открыл один глаз и, прищурившись, посмотрел на Уилла.

— Ты, кстати, был вчера в «Кающемся грешнике»?

Уилл не был уверен.

— Может быть, — сказал он. — А что?

— Приятель Джека сказал, что видел, как ты выходил оттуда, и вид у тебя был такой, будто ты только что сильно напроказил. Я, конечно, защитил твою честь. Но ведь это был ты?

— Откровенно говоря, не помню.

— Ой-ой, что-то я не часто слышу такие слова в последнее время. Все стали такие чистые и трезвые. Значит, не помнишь? Уилл, ты ископаемое. Хомо Кастро образца тысяча девятьсот семьдесят пятого года. — Уилл рассмеялся. — Примитивная обезьяна с прущим наружу либидо и постоянно масляным выражением лица.

— Да, случались безумные ночки.

— Определенно случались, — грустно сказал Патрик. — Но я не хочу повторения. А ты?

— Честно?

— Честно. Со мной такое случалось, и это было здорово. Но сейчас все прошло. По крайней мере, для меня. Теперь я образую связи с чем-то другим.

— И как ты себя при этом чувствуешь?

Глаза Патрика снова были закрыты, голос звучал ровно.

— Замечательно, — сказал он. — Иногда я чувствую, что Бог где-то рядом. Подле меня.

Он замолчал — такое молчание обычно предваряет нечто важное. Уилл тоже молчал — ждал, что дальше. Наконец Патрик сказал:

— У меня есть план, Уилл.

— Какой?

— План на тот случай, если болезнь совсем меня одолеет.

И снова молчание. Уилл ждал.

— Я хочу, чтобы ты был здесь, Уилл, — сказал Патрик. — Хочу умереть, глядя на тебя. И чтобы ты смотрел на меня.

— Тогда так оно и будет.

— А может, и нет, — сказал Патрик ровным и спокойным голосом, но за опущенными веками собирались слезы и бежали по щекам. — Ты можешь оказаться где-нибудь в центре Серенгети.^[41] Кто знает? Может, ты все еще будешь в Англии.

— Не буду…

— Ш-ш-ш. Позволь мне договорить. Я не хочу, чтобы кто-то тебе рассказывал, что тут было и чего не было, а ты не знал, верить или нет. Поэтому я хочу, чтобы ты знал: я собираюсь умереть так же, как жил. С удобствами. В здравом уме. Джек меня поддерживает. И конечно, Рафаэль. И, как я уже сказал, я хочу, чтобы и ты был здесь.

Он замолчал, вытер слезы со щек тыльной стороной ладоней и продолжал говорить в той же сдержанной манере:

— Но если тебя не будет… Если случится какая-то неувязка, если Рафаэль и Джек попадут в какую-нибудь историю… Мы пытаемся закрыть все юридические проблемы, чтобы ничего такого не случилось, но вероятность все равно остается… Я хочу быть уверенным, что ты все это разрулишь. Ты дока в таких делах. Тебя на мякине не проведешь.

— Я сделаю все, чтобы не было никаких проблем, не волнуйся.

— Хорошо. Ты снимаешь гору с моих плеч. — Не открывая глаз, он протянул руку и безошибочно нащупал руку Уилла. — Ну как я держусь?

— Великолепно.

— Не люблю плакс.

— Тебе можно.

Последовала пауза. Теперь, когда вопрос был решен, уже не такая мучительная.

— Ты прав, — сказал наконец Патрик. — Мне можно.

Уилл бросил взгляд на часы.

— Мне пора, — сказал он.

— Ступай, милый. Ступай. Я не буду вставать, если не возражаешь. Я чувствую слабость.

Уилл подошел и обнял его прямо на стуле.

— Я тебя люблю, — сказал он.

— И я тебя. — Он вцепился в руки Уилла и с силой сжал их. — Ты ведь это знаешь. То есть для тебя это не пустые слова?

— Да, знаю.

— Жаль, что так мало времени, Уилл…

— И мне жаль, — сказал Уилл. — Мне о многом нужно тебе рассказать, но боюсь опоздать на самолет.

— Нет, Уилл, я хочу сказать, мне жаль, что так мало времени мы пробыли вместе. Жаль, что не узнали друг друга лучше.

— У нас еще будет время.

Пат еще секунду не выпускал рук Уилла.

— Недостаточно.

Он неохотно разжал пальцы и отпустил его.

Часть V ОН НАЗЫВАЕТ ТАЙНУ

Глава 1

1

Домой в Англию на излете лета. Августовские звезды уже попадали, а скоро за ними последуют и листья. Страсть и старость торопятся одна за другой.

С возрастом ты вдруг обнаруживаешь, что годы летят быстрее, сказал ему сто лет назад Марчелло, старая мудрая королева из бара «Дружки» в Бостоне. Уилл тогда, конечно, не поверил. И только в тридцать один или в тридцать два понял, что в этом наблюдении есть зерно истины. В конечном счете время не на его стороне; оно сезон за сезоном, год за годом набирало скорость. Он и оглянуться не успел, как ему исполнилось тридцать пять, а там уже и сорок на носу; если в юности он думал, что участвует в марафонском забеге, то теперь выяснилось, что он таинственным образом стартовал на стометровку. Исполненный решимости добиться серьезных успехов, прежде чем гонка закончится, он каждую минуту жизни отдавал фотографии, но это было слабое утешение. Публиковались книги, вырезались и подшивались рецензии, а животные, которых он видел в их последние дни, попадали в руки таксидермистов. Повернуть жизнь назад невозможно. Разные вещи уходили из нее и не возвращались: виды, надежды, годы.

И все же, когда одолевала скука, он был готов с легким сердцем разбазаривать часы своей жизни. Сидя в первом классе лайнера, выполняющего одиннадцатичасовой перелет, он сто раз желал, чтобы это скорее кончилось. Он захватил целую сумку книг, включая томик стихов Льюиса, который тот раздавал на вечеринке у Патрика, но больше чем на две-три страницы его не хватало. Одно из коротких стихотворений заинтриговало его — в основном потому, что он не мог понять, кому оно, черт побери, посвящено.

Отчетливо слышался голос Льюиса. Все его любимые темы — боль, братство и невозможность любви — в четырех строках.

Прилетел он в полдень. Был душный, безветренный день, и это тоже угнетало. Он получил багаж, взял без проблем машину в аренду, но стоило выехать на дорогу, как он пожалел, что не нанял еще и водителя. После двух почти бессонных ночей все тело болело и настроение было паршивое. В течение первого часа четырехчасового пути на север он несколько раз чудом избежал столкновения, причем во всех случаях виноват был бы он. Уилл остановился выпить кофе, принять аспирин и размяться. Жара постепенно спадала, он услышал, как кто-то говорил, что за Бирмингемом собирается дождь и худшее еще впереди. Его это устраивало — хороший ливень принесет прохладу.

В машину он вернулся ожившим, и следующая часть пути прошла без приключений. Движение становилось все реже, прошел дождь, и хотя вид из окна автомобиля редко ласкает взгляд, временами он достигал истинно английского изящества. Мирные холмы, поросшие травкой или редкими деревцами, торчали над глинистой долиной; комбайны, срезая и молотя колосья, поднимали в полях охряную пыль. А время от времени возникали более величественные пейзажи: обожженная солнцем скала на фоне мрачного неба; радуга, вставшая над заливными лугами. Почему-то это напомнило ему о часах, проведенных на Спрюс-стрит, когда он делал открытия, преодолевая два последних квартала до дома Бетлинн. Здесь, слава богу, ничто не отвлекало его с такой силой, но возникло похожее ощущение, будто он стал видеть яснее, а знакомые пейзажи стали четче, чем когда-либо. Сохранится ли такое зрение, когда он доедет до Бернт-Йарли, спрашивал он себя. И очень надеялся на это. Он хотел увидеть это место обновленным, если такое возможно, а потому не позволял себе торопить события, сосредотачиваясь на том, что было перед глазами: дорога, небо, убегающий назад ландшафт.

Но когда он свернул с шоссе в холмы, делать это стало труднее. Тучи разошлись, и, словно по команде, солнце озарило склоны, свет был такой прекрасный, что слезы наворачивались на глаза. Уилла поразило, что, после того как он проложил столько дорог, отделивших его сердце от духа этого места, после того как два десятилетия подавлял в себе любые сантименты, красота этого места его все еще трогала. Тучи рассеялись, и солнце золотыми лучами осенило это лоскутное одеяло. Он проезжал мимо деревень, которые теперь были знакомы ему только по названию. Херрикствейт, Рэдлсмур, Кемпс-Хилл. Он знал серпантины и повороты дороги, знал, где она выведет туда, откуда можно будет восхититься рощей платанов, рекой и складками холмов.

Неминуемо надвигались сумерки, уходящее солнце еще освещало вершины холмов, но долины, по которым он ехал по петлявшей дороге, уже погружались в синевато-серую темноту. Это был ландшафт его воспоминаний, и час тоже был ему памятен. Ничто вокруг не имело резких очертаний. Формы были затуманены и не поддавались определению. Что это там — овца или камень? Заброшенный дом или несколько деревьев?

Единственная его уступка пророчеству была в том, что он подготовился к потрясению при въезде в Бернт-Йарли, но оказалось, в этом не было нужды. Изменения почти не затронули деревню. Почту перестроили, несколько домов подновили; там, где раньше стоял бакалейный магазин, теперь был небольшой гараж. Все остальное казалось знакомым в свете фонарей. Он доехал до моста и остановился на несколько минут. Вода в реке стояла высоко, выше, чем ему когда-либо приходилось видеть. Появилось горькое искушение выйти из машины и немного посидеть здесь, прежде чем проехать последнюю милю. Может, даже сдать назад на три сотни ярдов и подкрепиться пинтой «Гиннеса». Но он справился с собственной трусостью (а это была трусость) и, помедлив у реки, поехал к дому.

2

Дом? Нет, это никогда не было его домом. Но каким словом можно назвать место, из которого он убежал когда-то? Возможно, это и был дом, по крайней мере для такого человека, как он: надежное, неизменное пристанище, откуда вели все дороги.

Он еще не успел выйти из машины, а Адель уже открывала дверь. Она услышала шум мотора, сказала она, и слава богу, что он приехал, ее молитвы услышаны. По тому, как она сказала это (и повторила), он решил, что Адель говорит в буквальном смысле: она действительно молилась, чтобы он побыстрее и благополучно добрался. Теперь он здесь, и у нее есть для него хорошие новости. Жизнь Хьюго вне опасности. Он идет на поправку, говорят доктора, хотя ему и придется пробыть в больнице еще не меньше недели.

— Ну, он стойкий оловянный солдатик, — с нежностью сказала Адель.

Она неторопливо хлопотала на кухне, готовя Уиллу сэндвич с ветчиной и чай.

— А вы как поживаете? — спросил Уилл.

— Несколько ночей не спала, — призналась она почти виновато, словно не имела права на бессонницу.

Выглядела Адель усталой. Она не была той энергичной, прагматичной йоркширкой, что двадцать пять лет назад. Хотя, как он думал, ей еще не исполнилось семидесяти, выглядела она старше, двигалась неуверенно, часто не могла подыскать нужные слова. Она не сказала Хьюго о приезде Уилла («А вдруг ты передумал бы в последнюю минуту», — объяснила она) Но доктору она сказала, и тот разрешил приехать в больницу и повидать Хьюго сегодня вечером, хотя часы приема уже закончатся.

— С ним было трудно, — через силу выговорила Адель. — Он сам по себе. Но умеет погладить против шерсти, здоровый или больной. Это доставляет ему удовольствие.

— Сочувствую, что вам пришлось одной с ним возиться. Я знаю, с ним бывает нелегко.

— Ну, если б это было не так, — отозвалась она почти снисходительно, — то он не был бы тем, кто он есть, и я бы его не любила. Так что с этим я мирюсь. Ведь на самом деле это все, что нам остается.

Это была простая мудрость. Не бывает безупречных отношений. Но если любишь, тянешь лямку.

Адель настояла, что сама поведет машину, — сказала, что знает дорогу и так они доберутся быстрее. Ехала она, конечно, со скоростью черепахи, и на месте они были уже почти в половине десятого. Конечно, по стандартам внешнего мира — достаточно рано, но больницы — это автономные царства со своим временем, и по здешним меркам, что половина десятого, что два часа ночи — одинаково. В пустых коридорах было тихо, палаты погружены во тьму.

Однако сестра, проводившая Уилла и Адель в палату Хьюго, оказалась разговорчивой, и ее голос звучал слишком громко в этой тишине.

— Когда я в последний раз к нему заглядывала, он не спал, но кто знает, что сейчас. От болеутоляющего может и сморить. Так вы, значит, его сын?

— Да.

— Ага, — сказала она с почти застенчивой улыбочкой. — Он иногда говорит о вас. Ну, вообще-то бредит. Но он так хотел вас видеть. Ведь вы Натаниэль?

Ответа она ждать не стала — рассказала, как Хьюго перевели в палату на двоих, потом человека, с которым он лежал, выписали, так что он теперь один, и это замечательно. Уилл пробормотал, что это просто здорово.

— Ну, вот мы и пришли. — Дверь была приоткрыта. — Хотите войти и сделать сюрприз?

— Да нет, — ответил Уилл.

У сестры был несколько озадаченный вид, потом она решила, что не расслышала, и с глупой улыбкой пошла прочь по коридору.

— Я подожду здесь, — сказала Адель. — Эти минуты должны быть только вашими.

Уилл кивнул и, шагнув за порог, через двадцать один год снова оказался в обществе отца.

Глава 2

Рядом с кроватью горел ночник, слабый свет отбрасывал на стену монументальную тень Хьюго. Он с закрытыми глазами полулежал на горе подушек.

У Хьюго была ухоженная окладистая борода. Длиной добрых десять дюймов, аккуратно подстриженная и расчесанная в подражание великим покойникам: Канту, Ницше, Толстому. Это были умы, по которым Хьюго мерил современную философскую мысль, современное искусство и приходил к выводу об их ущербности. Борода была скорее седая, чем черная, а от уголков рта сбегали совсем белые пряди, словно Хьюго ел сметану. Волосы, напротив, были коротко острижены и зачесаны назад, что подчеркивало форму черепа, похожегона купол римского храма. Уилл смотрел на отца, думая о том, что он выглядит как диктатор. Потом губы Хьюго шевельнулись, и он едва слышно сказал:

— Значит, ты вернулся.

Глаза его открылись и нашли Уилла, сделав знак приблизиться.

— Дай-ка я на тебя посмотрю.

Уилл покорно шагнул на свет.

— Годы тебя не пощадили. Это солнце виновато. Уж если шляешься по миру, носи шляпу.

— Я это запомню.

— Где ты скрывался на этот раз?

— Я не скрывался, па. Я…

— Я думал, ты совсем меня бросил. Где Адель? Она здесь? — Он потянулся за очками на ночном столике, но неловко сбросил их на пол. — Чертовы очки.

— Они целы, — сказал Уилл, поднимая очки с пола.

Хьюго надел их одной рукой. Уилл знал, что помогать ему не надо.

— Где она?

— Ждет у двери. Она хотела дать нам несколько драгоценных минут.

И теперь, как ни удивительно, Хьюго не смотрел на Уилла — изучал складки на одеяле, морщины на руках. Вид у него был совершенно отсутствующий.

— Драгоценных минут? — переспросил он. — Это американизм?

— Вероятно.

— И что же он означает?

— Боже мой… — вздохнул Уилл. — С места в карьер…

— Нет-нет, мне просто интересно, — сказал Хьюго. — Драгоценные минуты.

Он вытянул губы.

— Глупое выражение, — сдался Уилл. — Не знаю, почему оно пришло мне в голову.

Хьюго, почувствовав себя в безвыходном положении, уставился в потолок.

— Может, позовешь сюда Адель? Мне нужно, чтобы она привезла кое-какие туалетные принадлежности…

— Кто это сделал?

— …зубную пасту и еще кое-что…

— Папа, кто это сделал?

Хьюго помолчал, губы его шевелились, словно он жевал хрящик.

— С чего ты решил, что я знаю? — спросил он.

— Зачем все время возражать? Мы не на занятиях. И я не твой ученик. Я твой сын.

— Почему ты так долго не возвращался? — спросил Хьюго, снова посмотрев на Уилла. — Ты ведь знал, где меня найти.

— Ты был бы рад моему приезду?

Хьюго не отвел глаза.

— Может, не столько я, — четко выговорил он. — Мать очень расстраивало твое молчание.

— Элеонор знает, что ты здесь?

— С какой стати я стал бы ей сообщать? И Адель вряд ли это сделала. Они друг дружку ненавидели.

— Может, стоит ей сказать?

— Зачем? — резонно возразил Хьюго. — Я не хочу ее здесь видеть. Между нами не осталось любви. У нее своя жизнь. У меня своя. Единственное, что у нас общего, это ты.

— Ты говоришь это, словно обвиняешь.

— Нет. Просто ты так слышишь. Некоторые дети скрашивают неудачные браки. Но ты не из таких. Я тебя в этом не виню.

— Так мы вернемся к тому, о чем я спросил?

— О чем?

— Кто это сделал?

Хьюго снова стал смотреть в потолок.

— Я читал твою статью в «Таймс» года полтора назад…

— Что с тобой, черт возьми?..

— …что-то о слонах. Это ты написал?

— Подписано моим именем.

— Я думал, может быть, это сделал за тебя какой-нибудь писака. Полагаю, ты думал, что создаешь нечто поэтическое, но, боже мой, как ты мог поставить свое имя под этой писаниной?

— Я описывал то, что чувствовал.

— Ну конечно, — сказал Хьюго устало и обреченно. — Если ты так чувствуешь, значит, это истина.

— Я тебя разочаровал.

— Нет-нет. Я никогда не питал надежд в отношении тебя, как же я могу разочароваться?

В его словах была такая безмерная горечь, что у Уилла перехватило дыхание. Все это не имеет значения. Все в конечном счете дерьмо собачье.

— Правда?

— Господи боже мой, да. — Он посмотрел на Уилла с напускным удивлением. — Разве не об этом ты вопил все эти годы?

— Я не воплю.

— Как ни назови. Для большинства это негромкий визг. Может, поэтому он и не дает результата. Может, поэтому твоя возлюбленная мать-земля…

— Пусть она идет в задницу…

— Нет, сначала ты, я настаиваю.

Уилл, уступая, поднял руки.

— Хорошо, ты победил, — сказал он. — У меня нет желания с тобой препираться. Поэтому…

— А, брось.

— Я позову Адель, — закончил разговор Уилл, отворачиваясь от кровати.

— Подожди…

— Чего ждать? Я приехал не для того, чтобы выслушивать твои иронические замечания. Если не хочешь говорить мирно, давай вообще не будем разговаривать.

Он был почти у двери.

— Подожди, я сказал, — потребовал Хьюго.

Уилл остановился, но оборачиваться не стал.

— Это был он, — сказал Хьюго очень тихо.

Уилл бросил взгляд через плечо. Отец снял очки и смотрел куда-то перед собой.

— Кто?

— Не будь таким тупым, — устало сказал Хьюго. — Ты знаешь кто.

Уилл почувствовал, как сердце забилось сильнее.

— Стип? — спросил он.

Хьюго не ответил. Уилл повернулся лицом к кровати.

— Это сделал с тобой Стип?

Молчание. А потом — еле слышно, едва не с почтением:

— Это твоя месть. Радуйся.

— На кой черт?

— На тот, что больше у тебя такой возможности не будет.

— Я спрашиваю, на кой черт ты ему сдался?

— Ах, это. Чтобы добраться до тебя. Почему-то для него это важно. Он признался в любви к тебе. Можешь делать с этим что хочешь.

— Почему ты не сообщил полиции? Ты должен был им сказать.

Хьюго заговорил, только когда Уилл вернулся к кровати.

— А что я должен был им сказать? Я не хочу быть замаранным и самой малой частью этой… связи… между тобой и этими существами.

— В этих отношениях нет ничего сексуального, если ты этого боишься.

— Мне плевать на твои предпочтения в спальне. Humani nil a me alienum puto. Теренций…

— Я знаю эту цитату, па, — устало сказал Уилл. — «Ничто человеческое мне не чуждо». Но она не имеет отношения к данному случаю.

Хьюго прищурил опухшие глаза.

— Ты ведь ждал этого момента? — сказал он, скривив губы. — Ты чувствуешь себя хозяином положения. Приехал сюда, делаешь вид, будто хочешь помириться. Но на самом деле тебе нужна месть.

Уилл открыл было рот, чтобы возразить, но передумал и сказал правду:

— Может быть, ты в чем-то прав.

— Так что твое время наступило, — сказал Хьюго, уставясь в потолок. — Ты прав. Теренций тут ни при чем. Эти… существа, они не люди. Ну вот. Я и сказал. Пока лежал здесь, много думал о том, что это значит.

— И?

— В конечном счете ничего особенного это не значит.

— Думаю, ты ошибаешься.

— Ну конечно, что еще ты мог сказать.

— Во всем этом есть нечто необычное. Ожидание в конце.

— Как человек, который ждет конца, я не вижу в этом ничего, кроме унылого существования и застарелой боли. Кто бы они ни были, они не ангелы. И не покажут тебе чудес. Переломают кости, как переломали мне.

— Может, они не знают, кто они на самом деле, — ответил Уилл, осознавая в этот момент, что в этом-то и заключается суть того, во что он верил. — О господи, — пробормотал он словно самому себе. — Да. Они знают, кто они такие, не больше, чем мы.

— Это какое-то откровение? — сказал Хьюго самым ироничным тоном, на какой только был способен.

Уилл не стал отвечать на этот циничный вопрос.

— Ну? — настаивал Хьюго. — Откровение? Потому что если ты что-то о них знаешь, то я — нет. И хочу услышать, что тебе известно.

— Какая разница? К тебе это не имеет ни малейшего отношения.

— Разница в том, что у меня будет больше шансов выжить, когда я встречу их в следующий раз, потому что буду знать, с чем имею дело.

— Больше ты их не увидишь, — сказал Уилл.

— Ты говоришь это так уверенно.

— Ты сказал, что Стипу нужен я, — ответил Уилл. — Я упрощу ему задачу. Сам пойду к нему.

На лице Хьюго появилось выражение непритворной тревоги.

— Он тебя убьет.

— Это будет не так-то просто.

— Ты не знаешь, что он собой представляет…

— Знаю. Можешь мне поверить. Прекрасно знаю. Мы провели вместе последние тридцать лет. — Он прикоснулся к виску. — Он обитал в моей голове, а я — в его. Как русские матрешки.

Хьюго посмотрел на сына, на его лице снова появилось испуганное выражение.

— И откуда ты такой взялся на мою голову? — сказал он, глядя на Уилла, словно перед ним была ядовитая змея.

— Полагаю, благодаря зачатию, отец.

— Господь знает, я пытался наставить тебя на путь истинный. Но теперь вижу: у меня не было ни малейшего шанса. Ты с самого начала был поражен до глубины твоей ничтожной душонки гомосексуализмом, безумием, извращением.

— Гомосексуалом я был еще во чреве, — спокойно заметил Уилл.

— И не говори об этом с такой чертовой гордыней!

— А, так вот оно — худшее из зол, — возразил Уилл. — Я гомосексуалист — и мне это нравится. Я безумен — и меня это устраивает. И я до глубины своей ничтожной душонки извращенец, потому что я умираю и претворяюсь в нечто новое. Ты этого еще не понял. И возможно, никогда не поймешь. Но именно это и происходит.

Хьюго смотрел на Уилла не отрываясь. Он так сжал губы, что, казалось, больше никогда не произнесет ни слова. И уж точно ни слова не скажет Уиллу. Но этого и не потребовалось, по крайней мере сейчас, потому что раздался тихий стук в дверь.

— Можно? — спросила Адель, просовывая голову в палату.

— Заходите, — разрешил Уилл и перевел взгляд на Хьюго. — Воссоединение семейства в основном закончилось.

Адель подошла к кровати и поцеловала Хьюго в щеку. Он принял поцелуй молча, не сделав ответного движения, что совсем не огорчило Адель..

«Сколько раз она его так целовала?» — подумал Уилл.

Хьюго принимал ее поцелуи как должное.

— Я принесла тебе зубную пасту, — сказала она, роясь в сумочке.

Положила тюбик на тумбочку у кровати. Уилл увидел яростный огонек в глазах отца — естественно, его поймали на склерозе: он собирался попросить то, что уже просил. Адель ни о чем таком не подозревала — Уилл видел, как она счастливо болтает в присутствии Хьюго, как рада за ним ухаживать, разглаживать простыни, подбивать подушки, хотя он не выказывал ни малейшей благодарности.

— Ну, я вас оставлю, — сказал Уилл. — Пойду покурю. Буду ждать вас в машине, Адель.

— Хорошо, — сказала она, погруженная в заботы о предмете своей любви. — Я быстро.

— Счастливо, па, — сказал Уилл.

Он не ждал и не получил ответа Хьюго снова изучал потолок остекленевшим взглядом человека, у которого на уме более важные мысли, чем о своем ребенке, которому лучше бы и не родиться.

Глава 3

Уйти из палаты было все равно что оставить поле боя. Исход стычки оставался неясен, но каким бы мучительным ни был состоявшийся разговор, он заставил Уилла облечь в слова мысль, которая не имела или почти не имела смысла до событий последних дней: Джекоб и Роза, невзирая на все их необыкновенные качества, не знают самих себя. Они не знают, кто они и что они. Те «я», которым приписывались их деяния, были вымыслом. Он начал верить, что в этом и состоит загадка их мучительных взаимоотношений со Стипом. Джекоб являлся не одним человеком, а многими. Не многими, а никем. Он порождение фантазии Уилла, точно так же, как Уилл и Господин Лис — создания Стипа. Процессы творения, возможно, были разные, но факт остается фактом. А эта мысль неизбежно порождала еще одну загадку: если в этом кружке не было никого, кто тем или иным образом не зависел бы от воли другого, то можно ли сказать о них, что они разделяемые существа, или же они — один беспокойный дух: Стип Отец, Уилл Сын, Господин Лис нечистый дух? В таком случае роль Девы Матери отводилась Розе, и это несколько кощунственное предположение вызвало у него улыбку.

Бредя по унылым коридорам к выходу, Уилл понял, что Стип с самого начала признался: он не ведает своих корней. Разве он не говорил о себе как о человеке, который не помнит родителей? А позднее, рассказывая об озарении, он создал идеальный образ собственного исчезновения: его тело терялось в водах Невы; Джекоб в волке, Джекоб в дереве, Джекоб в птице?..

Под открытым небом стало прохладно, воздух был прозрачный и чистый. Уилл закурил и стал размышлять, что делать дальше. Часть того, что говорил Хьюго, не лишена смысла. Стип теперь и в самом деле опасен, и Уилл должен быть настороже, имея с ним дело. Но он не мог поверить, что Стип просто хочет его убить. Они слишком тесно связаны, их судьбы переплелись. Это произошло не по желанию Уилла — подтверждением были собственные слова лиса. Если в странном кружке это животное было агентом Стипа (а Уилл в этом не сомневался), то оно выражало его надежды. А когда животное говорило об Уилле как о своем освободителе, то разве за этим не скрывалось пожелание Уиллу раскрыть загадку происхождения Джекоба и Розы?

Он закурил вторую сигарету, а когда закончилась и она, зажег третью — он отчаянно нуждался в никотиновой эйфории, чтобы мысли прояснились. Уилл знал, что единственный способ разрешить загадку — это поговорить со Стипом откровенно. Отправиться к нему, как он сказал Хьюго, и молиться, чтобы стремление Стипа к самопознанию перевесило его страсть к убийству. Уилл знал эту страсть, знал, как пролитая кровь обостряет чувства. Та самая рука, что держала сейчас сигарету, когда-то загоралась, сжимая нож. Радовалась злу, которое способна причинить. Он и сейчас мог представить тех птиц, как они сидели нахохлившись в развилке замерзших ветвей, как мигали глазами-бусинками…

«Они видят меня».

«А ты тоже смотри на них».

«Я смотрю».

«Обездвижь их взглядом».

«Я обездвиживаю».

«А теперь кончай дело».

Он почувствовал, как дрожь удовольствия прошла по спине. Даже по прошествии стольких лет, повидав много такого, что по жестокости и масштабу далеко превосходило эти маленькие убийства, совершенные им самим, он продолжал чувствовать запретное наслаждение. Но были и другие воспоминания, по-своему не менее сильные. Теперь он вызвал одно из них и поставил между собой и ножом: Томас Симеон, который стоит посреди распустившихся бутонов и протягивает один-единственный лепесток.

«У меня здесь святая святых, Ковчег Завета, Чаша Грааля, сама Великая тайна — вот здесь, на кончике мизинца. Посмотри!»

Ведь это тоже было частью загадки. Не метафизические идеи Симеона, а суть более простого разговора между этими двумя. Отказ Симеона вернуться в общество Рукенау, несмотря на все попытки Джекоба; обещание, данное Стипом, защищать художника от его патрона; разговор о демонстрации силы между Рукенау и Стипом, завершившийся, насколько помнил Уилл, этакими благородными, беззаботными словами о независимости от Стипа. Что он тогда сказал? Что-то о том, что не знает, кто его создал? Он снова уперся в то же самое: в это признание. Воспоминания Уилла о разговоре между Стипом и Симеоном были куда обрывочнее, чем память о ноже, но создалось впечатление, что Рукенау в отличие от Розы и Джекоба знал об их происхождении. Верны ли его воспоминания?

Уилл начал жалеть, что не может вызвать Господина Лиса и расспросить его. Нет, он не считал, что это существо знает ответы на вопросы о Рукенау; в это он не верил. Но язвительные манеры и туманные замечания сделали лиса в глазах Уилла чем-то вроде лакмусовой бумажки, с помощью которой он может проверить свои предположения.

«Это свидетельствует об отчаянии, — подумал Уилл. — Если человек обращается за советом к воображаемой лисе, значит, с ним не все в порядке».

— Ты тут не замерз?

Он повернулся и увидел Адель, которая шла к нему по парковке.

— Я в порядке, — сказал он. — Как там Хьюго?

— Устроен на ночь, — сказала она, довольная тем, что хорошо подоткнула под Хьюго одеяло.

— Пора домой?

— Пора домой.

Мысли его были заняты другим, и по пути к дому он не мог поддерживать разговор с Аделью, но она как будто и не возражала. Адель блаженно болтала о том, что Хьюго стало гораздо лучше, чем вчера, что он всегда был такой крепкий (даже и не простужался почти). И он быстренько выздоровеет, Адель в этом не сомневалась, в особенности когда она заберет его домой, где ему будет удобнее и где она сможет за ним ухаживать. В больнице все чувствуют себя не в своей тарелке. Да что говорить, даже ее подружка, которая работала медсестрой, говорила, что нет хуже места, где болеть, чем больница, там даже воздух насыщен микробами. Нет, дома ему будет гораздо лучше, тут его книги, виски и удобная кровать.

Дорога домой вела через Халлардс-Бек, где на протяжении двух миль она шла вдоль унылых вересковых пустошей. Здесь не было ни огней, ни жилищ, ни деревьев. Адель болтала о Хьюго, а Уилл смотрел в темноту, спрашивая себя не без холодка виноватого удовольствия, далеко ли сейчас Роза и Джекоб. Может быть, где-то здесь, в ночи: Роза охотится на зайцев, а Джекоб разглядывает затянутое тучами небо. Им не нужно спать по ночам, они не испытывают усталости, свойственной обычным мужчинам и женщинам. Они не увянут, не потеряют своего странного совершенства. Они принадлежат тому виду или состоянию, которое каким-то неведомым образом противится недугам и даже смерти.

Он должен их бояться, потому что беззащитен перед ними. Но Уилл не боялся. Некоторое беспокойство он испытывал, но не страх. И, несмотря на все его размышления на парковке, несмотря на все вопросы без ответов, в каком-то уголке сердца он находил странное удовольствие в том, что загадка так сложна. Внутренний голос подсказывал, что раскрытие тайны, которая лежит в начале его жизни, не принесет радости, если она настолько банальна, что даже его заурядный ум может ее разгадать. Может быть, лучше умереть в сомнениях, зная, что остается непонятое откровение, чем преследовать прозаическую банальность и осознать ее.

Глава 4

1

Спал он без сновидений в той самой комнате с потолочными балками, которая когда-то была его спальней. На окне висели новые занавески, а на полу лежал новый коврик, в остальном же комната практически не изменилась. Тот же шкаф с зеркалом на внутренней стороне двери — с тем самым зеркалом, в котором он бесчисленное количество раз наблюдал, как его детские черты сменяются юношескими, разглядывал появляющиеся на теле волосы, восхищался способностью своего члена становиться твердым. Тот же комод, в котором он держал маленькую коллекцию журналов с фотографиями атлетов (украденных в газетном киоске в Галифаксе). Та же кровать, на которой он вдыхал жизнь в фотографии и мечтал, чтобы эти тела вживую оказались с ним рядом. Короче говоря, это было место его сексуального взросления.

У этой истории была и еще одна часть, пусть и малая, но она напомнила о себе на следующее утро.

— Ты помнишь моего сына, Крейга? — спросила Адель, вынуждая человека, который что-то делал под раковиной, выглянуть и сказать: «Привет».

Конечно, Уилл помнил его. Крейг являлся ему в снах, когда он лежал в коме: потливый парнишка, который на несколько часов разбудил в одиннадцатилетнем Уилле чувство, которому он не мог дать названия. Конечно, это было желание. Но то, что какое-то время казалось привлекательным в Крейге-мальчишке, — его ухмылка, потливость, избыточный вес, — теперь утратило обаяние. Он пробормотал неразборчивое приветствие.

— Крейг выполняет в деревне разовые работы, — сообщила Адель. — Водопроводные, кровельные. У него свой маленький бизнес, верно я говорю?

Крейг опять пробормотал что-то. Странно было видеть, как этот взрослый мужчина (на целый фут выше Адели) переминается с ноги на ногу и краснеет, пока матушка перечисляет его достижения. Наконец он проворчал «Ну, ты закончила?» — и вернулся к своей работе.

— Тебе надо поесть, — сказала Адель Уиллу. — Я приготовлю яичницу с беконом, может, еще почки и кровяную колбасу?

— Нет, спасибо. Ничего не надо. Я только выпью чаю.

— Дай-ка я тебе приготовлю хотя бы пару тостов. Надо ведь что-то поесть. — Уилл знал следующий вопрос. — У тебя разве нет подружки, чтобы тебе готовила?

— Обхожусь сам.

— Мэри, жена Крейга, отлично готовит, правду я говорю, Крейг? — Ворчание вместо ответа. — А ты никогда не думал жениться? Видать, при твоей работе трудно вести нормальную жизнь.

Она продолжала болтать, заваривая чай. Сказала, что сегодня утром уже звонила в больницу: Хьюго прекрасно провел ночь, это была лучшая ночь после несчастья.

— Я подумала, вечером мы могли бы его навестить.

— Я не против.

— А что ты собираешься сегодня делать?

— Пройдусь до деревни.

— Познакомишься заново, — сказала Адель.

— Что-то вроде этого.

2

Выйдя из дома около десяти, Уилл пребывал в тихой панике. Он, конечно, знал пункт назначения: здание Суда. Если только его догадка не ошибочна, он найдет там Джекоба и Розу, они, удобно устроившись, уже ждут его. Эта перспектива вызвала в Уилле противоречивые чувства. Неизбежную тревогу, даже страх. Стип жестоко избил Хьюго и вполне способен сделать то же самое — а то и что похуже — с ним самим. Но эти опасения перевешивали предвкушение и любопытство. Каково это — снова увидеть Стипа по прошествии стольких лет? Быть рядом с ним мужчиной, а не мальчиком, посмотреть ему в глаза?

За годы странствий у Уилла было несколько встреч, по которым он мог представить, как это будет: он встречался с мужчинами и женщинами, имеющими такую же власть, какой наделены Джекоб и Роза. Жрица из Эфиопии, чья речь, невзирая на множество религиозных символов, висевших у нее шее (христианских и не только), напоминала поэтический поток сознания, и это наводило на мысль, что она черпает вдохновение из источника, установить который непросто. Шаман из Сан-Лазана (Уилл наблюдал, как он раскачивается и поет перед алтарем, заваленным маргаритками) угостил его священными грибами — теонанакатлами, или божественной плотью, чтобы его путешествие закончилось благополучно. Оба были личности незаурядные, и Уилл вполне мог представить, что их уста изрекают такие же мрачные мудрости, какие он мог услышать от Стипа.

День был спокойный и прохладный, тучи полностью закрыли небо. Уилл неторопливо дошел до развилки — когда-то с этой точки ему было видно здание Суда. Но не теперь. Деревья, которые тридцать лет назад торчали хилыми прутиками, теперь стали разлапистыми и закрывали перспективу. Он остановился, только чтобы прикурить еще одну сигарету, и двинулся дальше. Позади была, наверное, уже половина пути, когда Уилл начал подозревать, что допущение, сделанное им на развилке, было ошибочным. Хотя деревья в самом деле стали большими и живая изгородь подросла, но теперь-то он точно должен видеть крышу Суда. Уилл пошел дальше, и по мере приближения к концу пути подозрения переросли в уверенность. Здание Суда снесли.

Не было нужды перебираться через живую изгородь, чтобы оказаться в поле, над которым раньше возвышался этот дом. Теперь тут были ворота, через которые, как решил Уилл, вывозили строительный мусор. Но луг пахать не стали, и он зарос сорняками. Уилл перелез через ворота (их, по-видимому, не открывали много лет) и пошел по высокой траве, пока не оказался у остатков фундамента. Между камней пробивались трава и полевые цветы, но Уилл смог понять планировку здания, пройдя по этому остову. Вот тут был коридор, который вел в зал заседаний. Здесь он нашел заблудившуюся овцу. В этом месте стояло судейское кресло, а вот тут — да-да, именно тут — Джекоб поставил стол…

«Живя или умирая…

…помоги ему, Господь; помоги, Господь, им обоим…

..мы питаем огонь».

Как давно это было. Но все же он стоял там, где уже был когда-то, и словно опять стал мальчишкой. Блеклый воздух вокруг сгущался, будто горение огня подпитывалось мотыльками. Слезы навернулись Уиллу на глаза, слезы раскаяния за содеянное, жалости к себе — ведь в своем сердце он так и не искупил грехи. Трава и камни под ногами исчезли. Уилл знал, что если разрыдается, то не сможет держать себя в руках.

— Не делай этого, — сказал он, отирая слезы с глаз.

Сегодня он не имеет права идти на поводу у скорби. Завтра — может быть: когда он встретится со Стипом и разыграет свою мрачную игру, то позволит себе расслабиться. Но не теперь, в открытом поле, где его слабость легко заметить.

Он поднял голову, обвел взглядом холмы и живую изгородь. Может быть, он уже опоздал. Возможно, Стип наблюдает за ним, как крылатый хищник, оценивающий, насколько серьезно ранен зверь, и ждет (сколько раз точно так же приходилось ждать самому Уиллу) момента истины, когда объект наблюдения зальется слезами отчаяния и покажет свое истинное лицо. В поисках названия для второй книги Уилл составил список слов, имеющих отношение к смерти, и изучал их целый месяц, а то и больше, мысленно переставляя так и сяк, пока не выучил наизусть. И вот теперь они сами собой пришли на ум.

«Конь бледный и пляска смерти», «Мертвец и кляча», «Глиняное ложе», «Последний приют», «Дом в конце пути»…

Последнее было главным претендентом на название: оно описывало могилу, в которой вот-вот должны были оказаться герои его фотографий, как место неминуемого возвращения. Думать об этом сейчас, когда он стоял в миле от отцовского дома, было тяжело. У Уилла возникло чувство обреченности.

«Хватит цепляться за отчаяние», — сказал он себе.

Нужно было уходить отсюда. И быстро. Он перемахнул через ворота и, не оглядываясь, двинулся по дороге решительной походкой человека, у которого больше нет дел там, откуда он ушел. Сигареты кончились, и он направился в деревню — купить пачку. Уилл с радостью увидел, что на улицах полно народа. Ему было приятно попадаться на глаза людям, занятым обычными делами: они покупали овощи, трепали языком, покрикивали на детей. В газетном киоске он услышал ленивый разговор о Празднике урожая. Женщина за прилавком (явно дочь миссис Моррис, которой во времена юности Уилла принадлежал киоск) говорила, что она не против того, чтобы людей завлекали в церковь всякими трюками, но когда службу превращают в развлечение, тут она категорически возражает.

— А что такого, если будет и развлечение? — спрашивала ее покупательница.

— Я думаю, так мы покатимся по наклонной, — ответила мисс Моррис. — Дальше у нас начнутся танцы в проходах между скамей.

— Все лучше, чем спать во время службы, — заметила, хохотнув, другая женщина и, взяв плитку шоколада, отошла.

Этот разговор был не таким безобидным, как могло показаться, потому что мисс Моррис кипела от злости, когда повернулась к Уиллу.

— Он вызывает разногласия? Я имею в виду Праздник урожая, — сказал Уилл.

— Не-е, — ответила она, слегка недовольная собой, — просто Фрэнни всегда знает, как меня завести.

— Фрэнни?

— Да.

— Фрэнни Каннингхэм? Я сейчас вернусь за сигаретами…

Он выскочил из киоска, посмотрел направо и налево в поисках женщины, которая только что прошла мимо. Она уже была на противоположной стороне улицы — шла, на ходу откусывая от шоколадки.

— Фрэнни! — крикнул он и, уворачиваясь от машин, бросился наперехват.

Она услышал свое имя и теперь смотрела на него. По выражению ее лица было ясно, что она его не узнает, а вот он (теперь, когда увидел ее лицо анфас) узнал Фрэнни. Она слегка располнела, каштановые волосы сильно поседели. Но прежнее выражение напряженного внимания и веснушки никуда не исчезли.

— Мы знакомы? — спросила она, когда он добежал до тротуара.

— О да, — усмехнулся он. — Фрэнни, это я, Уилл.

— Боже мой… — выдохнула она. — Я не… то есть… ты же был..

— В киоске. Да. Мы прошли мимо друг друга.

Она распростерла объятия, и Уилл прижался к ней, обнимая с такой же радостью, с какой она обнимала его.

— Уилл, Уилл, Уилл, — повторяла Фрэнни. — Вот это замечательно. Да, но какое несчастье с твоим отцом.

— Ты знаешь?

— Все знают, — сказала она. — В Бернт-Йарли нет тайн. Ну конечно, это не совсем так. — Она посмотрела на него едва ли не с озорством. — И потом твой отец вроде как знаменитость. Шервуд каждый день видит его в пабе — он там выступает с речами. Как у него дела?

— Идет на поправку, спасибо.

— Это здорово.

— А Шервуд?

— Ну, Шервуд… У него бывают плохие времена, бывают хорошие. Мы по-прежнему живем вместе. В том же доме на Самсон-стрит.

— А родители?

— Папа умер. В ноябре будет шесть лет. А в прошлом году нам пришлось положить маму в хоспис. У нее болезнь Альцгеймера. Несколько лет мы ухаживали за ней дома, но она очень быстро стала терять рассудок, и Шервуд так из-за нее переживал.

— Похоже, ты с ним воюешь?

— Ну да, — пожала плечами Фрэнни. — Сражаемся. Зайдешь ко мне перекусить? Шервуд будет рад тебя видеть.

— Это не доставит тебе неудобств?

— Тебя столько времени не было, — с упреком сказала Фрэнни. — Это Йоркшир. Здесь друзья никогда не доставляют неудобств. Ну, если по правде, — добавила она, озорно блеснув глазами, — почти никогда.

Глава 5

До дома Каннингхэмов было всего пятнадцать минут ходьбы, но, дойдя до дверей, они уже избавились от первоначальной скованности и разговаривали легко, как старые друзья. Уилл коротко рассказал Фрэнни о событиях в Бальтазаре (она читала об «этом происшествии», как она его назвала, — Шервуд нашел статью в журнале), а Фрэнни подготовила его к встрече с Шервудом, поведав вкратце историю болезни брата. Ему поставили диагноз «острая депрессия», сказала она, он страдал этим, вероятно, с самого детства. Отсюда его повышенная эмоциональность, периоды хандры, вспышки ярости, неспособность сосредоточиться. И хотя теперь Шервуд принимает таблетки, чтобы это как-то регулировать, но полностью он никогда не излечится. Ему придется нести эту ношу до конца дней.

— Знаешь, мне становится легче, когда я думаю об этом как об испытании, — сказала она. — Господь хочет, чтобы мы показали Ему, насколько выносливы.

— Интересная теория.

— Я уверена, тобой Он доволен, — сказала она хотя и шутливо, но не без серьезности. — Ну, то есть, если кто прошел огонь, воду и медные трубы, так это ты. В каких только ужасных местах ты не побывал.

— Ну, это не совсем то, если делаешь все по доброй воле, — возразил Уилл. — У тебя с Шервудом ведь нет выбора.

— Не думаю, что у кого-то из нас есть выбор, — заметила она.

Теперь Фрэнни говорила вполголоса.

— В особенности у нас. Как подумаешь о том, что случилось… тогда. Мы были детьми. И не знали, с чем имеем дело.

— А сейчас знаем?

Она посмотрела на него взглядом, в котором не было и намека на радость.

— Я думала… может, тебе это покажется глупым… но я думала, что мы встретили кого-то вроде дьявола в ином обличье.

Она нервно рассмеялась.

— Это глупо. — Смех заглох сразу, как только она увидела, что Уилл не смеется вместе с нею. — Правда?

— Я не знаю, кто он такой.

— Был, — тихо сказала она.

Уилл отрицательно покачал головой.

— Есть, — пробормотал он.

Они подошли к калитке.

— О господи, — сказала Фрэнни с дрожью в голосе.

— Может, мне не стоит заходить к тебе.

— Нет-нет, обязательно. Только об этом больше не надо говорить. При Шервуде. Он расстраивается.

— Понятно.

— Я много об этом думаю. После всех этих лет продолжаю прокручивать в голове те события. Пару лет назад даже попыталась докопаться до сути того, что произошло.

— И?

Она покачала головой.

— Я сдалась. Это беспокоило Шервуда, да и у меня голова пошла кругом. Я решила, что лучше забыть об этом.

Она отперла калитку и пошла к парадной двери по дорожке, которая по обеим сторонам была обсажена лавандой.

— Прежде чем войдем в дом, — остановил ее Уилл, — расскажи, пожалуйста, что случилось с Судом.

— Его снесли.

— Это я видел.

— Это сделала Марджори Доннели. Ее отец был тем человеком, который…

— …который был убит. Я помню.

— Ей пришлось здорово постараться, чтобы это сделать. Тут объявился какой-то Комитет по сохранению наследия, и они заявили, что здание имеет историческую ценность. В конце концов она наняла десяток специалистов по сносу из Галифакса (по крайней мере, так я слышала, может, это и неправда). И мне говорили, что они пришли с кувалдами посреди ночи и так там все порушили, что пришлось снести здание из соображений безопасности.

— Молодец Марджори!

— Пожалуйста, не говори об этом.

— Не буду.

— Слушая меня, ты мог подумать, что Шервуду хуже, чем есть на самом деле, — сказала она, шаря в сумочке в поисках ключа. — Нет, большую часть времени он вполне нормальный. Но иногда его заклинивает, и он погружается в такое отчаяние, как будто ему уже никогда из него не выбраться.

Фрэнни нашла ключ и отперла дверь. Переступив через порог, позвала Шервуда. Ответа не последовало. Уилл вошел в дом, а она поднялась по лестнице посмотреть, нет ли там брата.

— Наверное, пошел прогуляться, — сказала она, спускаясь. — Он много гуляет.

Следующий час или около того они провели за разговором. На столе был холодный цыпленок, томаты и чатни домашнего приготовления, беседа их становилась все громче. Энтузиазм Фрэнни и ее добросердечие совершенно очаровали Уилла: она стала красноречивой и сострадательной женщиной. Фрэнни рассказывала свою историю, а он ощущал прежде всего ее сожаление, что она не смогла покинуть этот дом и зажить собственной жизнью, без Шервуда и его проблем. Но Фрэнни никак не выражала этого сожаления, и Уилл знал: она бы расстроилась, если б узнала, что он почувствовал что-то подобное. Она исполняла свой христианский долг, заботясь о Шервуде, — ни больше ни меньше. Если это и в самом деле было испытание, как Фрэнни сказала у калитки, то она с успехом его выдерживала.

Но они говорили не только о событиях в Бернт-Йарли. Фрэнни с немалым интересом расспрашивала Уилла о подробностях его жизни и увлечениях, и, хотя поначалу он скрытничал, ее бесхитростная настойчивость взяла верх. Он рассказал ей в несколько выхолощенной версии о своих эмоциональных похождениях, переплетая их с сокращенной историей своей карьеры: Дрю, Патрик и Кастро, книги, медведи и Бальтазар.

— Ты помнишь, как всегда хотел убежать? — спросила она. — В самый первый день, когда мы встретились, ты сказал, что убежишь. И убежал.

— Но совсем не сразу.

— Главное, что убежал, — сказала она, сверкнув глазами. — Все мы в детстве мечтаем, но большинство забрасывает мечты. А ты отправился путешествовать по миру, как и говорил.

— А ты когда-нибудь уезжала?

— Да нет, в общем-то. Шервуд не любит путешествовать. Он начинает нервничать. Пару раз мы были в Оксфорде, а еще ездим в Скиптон — навестить маму в хосписе, но он чувствует себя гораздо лучше здесь, в деревне.

— А ты?

— Когда он счастлив, я тоже счастлива, — просто ответила Фрэнни.

— И вы никогда не говорите о том, что случилось?

— Очень-очень редко. Но оно все равно всегда с нами. Я думаю, так будет до самого конца.

Она понизила голос, словно боялась, что стены услышат и передадут ее слова Шервуду.

— Я все еще вижу сны про Суд. Они гораздо живее любых других снов. Иногда иду по этому дому одна — ищу его дневник. Заглядывая в комнаты, зная, что он возвращается и мне нужно торопиться.

Выражение лица Уилла, видимо, очень точно отражало его мысли, потому что она добавила:

— Но ведь это только сон.

— Нет, — ответил он. — Я так не думаю.

Она приложила руку ко рту.

— О господи…

— Тебя с Шервудом это не касается, — сказал Уилл. — Вы двое можете чувствовать себя совершенно…

— Он здесь?

— Да.

— Ты уверен?

— Да.

— Откуда ты знаешь?

— Это из-за него Хьюго попал в больницу. Стип безжалостно избил его.

— Но зачем?

— Он хотел передать мне послание. Хотел, чтобы я вернулся сюда и мы закончили начатое.

— Он получил свой треклятый дневник, — сказала Фрэнни. — Что еще ему нужно?

— Разделения, — сказал Уилл.

— С чем?

— Со мной.

— Не понимаю.

— Это трудно объяснить. Мы с ним соединены. Я знаю, это звучит нелепо, когда мы сидим здесь с тобой и пьем чай, но он так никогда меня и не отпустил. — И Уилл добавил потише: — А может, это я его так никогда и не отпустил.

— Ты поэтому ходил в Суд? Чтобы найти его?

— Да.

— Господи, Уилл, он же мог тебя убить.

— Думаю, мы слишком близки, а потому убить меня он не сможет, — сказал Уилл.

Фрэнни помолчала, переваривая сказанное.

— Слишком близки? — переспросила она.

— Если он прикоснется ко мне, то сможет увидеть больше, чем хочет.

— Есть еще Роза, которая в состоянии сделать за него грязную работу.

— Верно, — согласился Уилл.

Вообще-то Уилл до сих пор не рассматривал этот вариант, но такое вполне возможно. Роза доказала, что обладает всеми навыками убийцы, и случилось это всего в полумиле отсюда. Если Стип не пожелает иметь дело с Уиллом, он может просто показать этой женщине на его шею и таким образом покончить с ним.

— Ты знаешь, что Роза произвела очень сильное впечатление на Шервуда? — продолжала Фрэнни. — Ему после этого много лет снились кошмары, в которых она присутствовала. Мне так и не удалось из него вытянуть, что там случилось, но она оставила на нем свою метку.

— А ты? — спросил Уилл.

— Что я?

— У меня был Стип. У Шервуда — Роза.

— Ах вот ты о чем… У меня был дневник, чтобы занимать мои мысли.

— И что — занимал?

Она кивнула, глядя куда-то мимо него, словно представляя себе вещь, которую потеряла.

— Я так и не разгадала его тайну, и это много лет меня мучило. Ты когда-нибудь видел, что в нем?

— Нет.

— Он был прекрасен.

— Правда?

— О да, — сказала она с восхищением. — Он делал в нем зарисовки животных. Совершенно великолепные. А на противоположной странице, — Фрэнни сделала вид, словно держит в руках книгу, разглядывая ее содержание, — строчка за строчкой шли записи.

— О чем?

— Они были не на английском. И вообще мне не удалось понять, на каком языке. Не греческий, не санскрит, не иероглифы. Я скопировала несколько значков, но так и не смогла их расшифровать.

— Может, это просто бессмыслица. Что-нибудь выдуманное.

— Нет, — сказала она. — Это был язык.

— Откуда ты знаешь?

— Я нашла его еще в одном месте.

— Где?

— Понимаешь, такая странная штука. Лет шесть назад, как раз после смерти папы, я поступила на вечерние курсы в Галифаксе, ну, чтобы как-то сдвинуться с мертвой точки. Учила французский и итальянский — можешь себе представить? Думаю, я сделала это из-за дневника. В глубине души мне все еще хотелось его расшифровать. И вот там я познакомилась с одним человеком, и мы подружились. Ему было за пятьдесят, и он был такой внимательный — думаю, это самое подходящее слово. После занятий мы болтали часами. Звали его Николас. У него была великая страсть — восемнадцатый век, который меня ну совершенно не интересовал, но Николас пригласил меня домой. Совершенно необычный дом. Я словно шагнула на двести пятьдесят лет назад. Светильники, обои, картины — все из той эпохи. Думаю, он был немного чокнутый, но так, слегка. Он говорил, что родился не в том веке.

Она посмеялась над глупостью всего этого.

— Как бы там ни было, но я три или четыре раза была у него в гостях и просматривала книги из его библиотеки — у него было собрание книг, брошюр, журналов, всего около тысячи семисот экземпляров. И вот я нашла там одну книжечку с рисунком, на котором были некоторые из буковок, что я видела в дневнике Стипа.

— С объяснениями?

— Не то что с объяснениями, — сказала она уже не так живо. — Вообще-то я была разочарована. Николас подарил мне эту книжечку. Она была в лоте, который он купил на аукционе, и эти картинки его не слишком интересовали, поэтому он сказал, что я могу ее взять.

— И она все еще у тебя?

— Да. Наверху.

— Я бы хотел взглянуть.

— Предупреждаю тебя — это сплошное разочарование, — сказала Фрэнни, вставая из-за стола и направляясь в коридор. — Я часами сидела над ней, но в итоге пришла к выводу, что лучше бы мне никогда не видеть этой дурацкой книжечки. Я на минутку.

Он пошла наверх, оставив Уилла бродить из угла в угол гостиной. В отличие от недавно покрашенной кухни эта комната была словно музей ушедших родителей. Простая мебель без малейшего намека на красоту, ухоженные растения в горшках (герань на окне, гиацинты на столе), коврик на полу, обои и занавески, не подходившие по цвету и орнаменту. На каминной полке по обе стороны от массивных часов стояли фотографии всех членов семейства, улыбающихся из далекого лета. В одну из рамочек вставлена пожелтевшая открытка с молитвой. На ней — два четверостишия.

Было что-то душевное в простоте этой молитвы, в выраженной надежде на единение и превращение. Она по-своему тронула Уилла.

Он поставил рамочку назад на каминную полку, когда услышал, как открылась, а потом тихонько закрылась входная дверь. Мгновение спустя в комнате появился плохо выбритый мужчина, тощий и мрачный, с редеющими неухоженными волосами, ниспадающими почти до плеч. Он уставился на Уилла сквозь круглые очки.

— Уилл, — сказал он с такой уверенностью, словно ожидал встретить его здесь.

— Боже мой, ты меня узнал!

— Конечно, — сказал Шервуд.

Он направился к Уиллу, протягивая руку.

— Я следил за твоим восхождением к вершинам славы. — Он пожал Уиллу руку, ладонь у него была липкая, пальцы — тонкие. — А где Фрэнни?

— Наверху.

— А я ходил прогуляться, — сказал Шервуд, хотя никто его ни о чем не спрашивал. — Люблю гулять.

Он выглянул в окно.

— Часа не пройдет, как начнется дождь.

Он подошел к барометру рядом с дверью гостиной и постучал по нему.

— Может, и ливень, — добавил Шервуд, глядя на прибор поверх очков.

«У него привычки человека лет на двадцать — тридцать старше, — подумал Уилл. — Он из юности оказался в старости, миновав средний возраст».

— Ты к нам надолго?

— Все будет зависеть от состояния отца.

— Как он?

— Уже лучше.

— Это хорошо. Я встречаю его иногда в пабе. Вот уж кто заядлый спорщик, так это твой батюшка. Он как-то дал мне почитать одну из своих книг, но я не сумел через нее продраться. Ну я и сказал ему: мудрено для меня слишком, вся эта философия, а он на это ответил, что тогда, может, для меня еще есть надежда. Ты представь только: для меня еще есть надежда. Я сказал, что верну ему книгу, а он: выкинь, мол, ее. Ну, я и выкинул.

Шервуд ухмыльнулся.

— В следующий раз, когда я его увидел, и говорю: «Выкинул я вашу книгу», а он поставил мне выпивку. Скажи я кому, что сделал это, меня быназвали дурачком. Впрочем, меня и без того так называют. Вон идет Дурачок Каннингхэм, — сказал он с усмешкой. — Меня это устраивает.

— Правда?

— Ну да. Так безопаснее. То есть люди к тебе не пристают, если думают, что ты напился вдрызг. Ну да ладно… Так мы еще встретимся? А я пойду — ноги нужно попарить.

Он повернулся, но тут появилась Фрэнни.

— Здорово, — обратилась она к Шервуду. — Увидеть Уилла через столько лет.

— Здорово, — без особого энтузиазма сказал Шервуд. — Ну, еще встретимся.

На лице Фрэнни появилось недоуменное выражение.

— И ты не хочешь остаться — поговорить?

— Вообще-то и мне уже пора, — сказал Уилл, посмотрев на часы.

Он не лукавил: пообещал Адели, что сегодня они пораньше съездят в больницу.

— Вот эта книга, — сказала Фрэнни, передавая Уиллу тоненькую, с коричневатой обложкой книжку, явно обеспокоенная поведением брата. — Может, еще заглянешь, Уилл? Я позвоню тебе завтра, и, может быть, ты придешь, когда у Шервуда будет настроение пообщаться.

С этими словами она поднялась наверх узнать, чем недоволен Шервуд.

Уилл вышел из дома. Тучи сгустились и потемнели. Дождь, как и предсказывал Шервуд, мог начаться в любую минуту. Уилл ускорил шаг, листая страницы книги, которую дала ему Фрэнни. Бумага была жесткая, как картон, а шрифт слишком мелкий, чтобы читать на ходу. Иллюстрации черно-белые и плохого качества. Разобрать удалось только титул, и слова, которые прочел Уилл, заставили его остановиться. Книга называлась «Мистическая трагедия». А подзаголовок — «Жизнь и творения Томаса Симеона».

Глава 6

1

Вернувшись домой, он сразу стал изучать книгу. Размерами она была как брошюра: сто тридцать страниц текста с десятью маленькими иллюстрациями и шестью на всю страницу. Книга представляла собой, как сообщала ее автор Кэтлин Двайер, «краткий очерк о жизни и творчестве почти забытого художника».

Томас Симеон, родившийся в первом десятилетии восемнадцатого века, был чрезвычайно одаренный человек. Вырос он в Суффолке, в бедной семье. На его художественное дарование первым обратил внимание местный викарий, который, бескорыстно желая помочь данному Богом таланту дарить радость как можно большему числу людей, устроил что-то вроде выставки работ юного Симеона в Лондоне. Две акварели, написанные пятнадцатилетним мальчиком, приобрел граф Честерфильд, и это положило начало карьере Томаса. Последовали заказы; серия рисунков, изображающих лондонские театры, имела успех; юный художник пробовал писать портреты (они были приняты с меньшим энтузиазмом), а потом, когда Симеону оставался месяц до восемнадцатилетия, появилась работа, которая составила ему репутацию художника-мистика: диптих для алтаря собора Святого Доминика в Бате. Картины эти утрачены, но, судя по отзывам современников, они произвели настоящий фурор.

«В письмах Джона Галловея, — писала Двайер, — мы находим свидетельства о жаркой дискуссии, вызванной появлением этих картин. Их сюжет был самый обыкновенный: в левой части была изображена сцена в раю, в правой — Голгофа.

«Всем, кто их видел, — пишет Галловей в письме к отцу 5 февраля 1721 года, — казалось, что Томас своими ногами ходил по тому же прекрасному саду, что и Адам, и в красках изобразил увиденное; а потом сразу отправился туда, где умер Спаситель, и там написал картину столь же безутешную, насколько первая была наполнена светом Божественного присутствия».

Но не прошло и четырех месяцев, как тон Галловея изменился. Он больше не был уверен в том, что видения Симеона так безупречны. «Я все время думал, что в душе моего дорогого Тома поселился сам Господь Бог, — писал Галловей, — но, возможно, он оставил открытой ту дверь в своей груди, через которую впустил Бога, потому что мне кажется, что иногда туда проникает и Дьявол, который денно и нощно сражается со всем лучшим, что есть в Томе. Я не знаю, кто одержит победу в этой войне, но опасаюсь за душевное здоровье Тома»».

Еще тут были страницы, посвященные ухудшению душевного состояния Симеона во время работы над диптихом, но Уилл не стал их читать. У него оставался час до запланированной Аделью поездки в больницу, и он хотел успеть пролистать тоненькую книжицу до конца. Но, перейдя к следующей главе, Уилл обнаружил, что язык Двайер стал более витиеватым, когда та перешла к наиболее противоречивым результатам своих исследований. Если отбросить словесные пассажи и оценивающие суждения, суть сводилась к следующему: поздней осенью 1722 года Симеон пережил кризис веры и, возможно (хотя надежных документальных свидетельств не было), предпринял попытку самоубийства. Он разошелся с Галловеем, который был его товарищем с отроческих лет, и уединился в убогой студии на окраине Блэкхита, где пристрастился к опию. До этого все было вполне предсказуемо. Но потом, как сообщала в своей вымученной манере Двайер, появилась «…фигура, которая, тонко играя на чувствах уже погрязшего в пороке художника, втоптала в грязь эту золотую юность, обещавшую великое будущее. Звали его Жерар Рукенау; современники оставили о нем противоречивые воспоминания: «трансценденталист великолепною мастерства и мудрости»; не кто иной, как сэр Роберт Уолпол, писал о нем: «истинная модель того, чем он должен стать, когда закончится этот век». Один из свидетелей замечает, что услышать его речь было все равно что «выслушать Нагорную проповедь, произнесенную сатиром; она одновременно задевает тебя за живое и отталкивает, он словно в один момент трогает самые высокие и самые низменные струны твоей души».

Это был человек, — теоретизировала Двайер, — который мог понимать противоречивые импульсы, раздиравшие нежную душу Симеона. Этот отец-исповедник быстро стал его единственным наставником, вытащив из ямы самоотречения, в которую тот свалился, и оградив от творческого влияния, которое могли оказать на него более благоразумные друзья».

В этом месте Уилл отложил книгу, чтобы обдумать прочитанное. Хотя теперь у него было несколько описаний Рукенау, они практически отменяли одно другое, а это означало, что он не слишком продвинулся вперед в понимании этой фигуры. Рукенау был человек, обладавший властью и влиянием, — это, по крайней мере, ясно. И он несомненно оказал очень сильное воздействие на Стипа. «Живя или умирая, мы питаем огонь» — может быть, это слова из проповеди сатира? Но не было ни малейшего намека на источник его власти и природу его влияния.

Уилл вернулся к тексту, пропустил несколько абзацев, в которых предпринималась попытка включить работы Симеона в тот или иной эстетический контекст, — он искал сведения о влиянии Рукенау на жизнь художника. Долго искать не пришлось. У Рукенау, похоже, были свои планы относительно капризного гения Симеона, и вскоре он попытался их реализовать. Он хотел, чтобы художник написал серию работ, «отражавших, — писала Двайер, — трансцендентальные представления Рукенау о связи человечества с актом Творения, а именно четырнадцать картин, посвященных истории строительства (некой сущностью, известной только как нилотик) Домуса Мунди. В буквальном переводе с латыни — «Дома мира». Известна лишь одна из этих картин, и, возможно, только она и сохранилась, что косвенно подтверждает подруга Рукенау, некая Долорес Крукшанк, которая вызвалась написать комментарий к его теории; в марте 1723 года она писала, что «с одной стороны, было педантическое желание Жерара точно отразить его философские воззрения, с другой — эстетическая невралгия Симеона, а потому число вариантов этих картин превзошло число вариантов самого Человечества, и все они уничтожались из-за какой-то ничтожной погрешности в концепции или исполнении»».

Единственная сохранившаяся картина воспроизводилась в книге, хотя и в ужасном качестве. Это была черно-белая картинка, к тому же размытая, но подробностей хватало, чтобы заинтриговать Уилла. Похоже, на ней была изображена ранняя стадия строительства: обнаженная, бесполая фигура, которая на иллюстрации выглядела чернокожей (но с таким же успехом могла быть синей или зеленой), склонялась к земле, откуда во множестве торчали тонкие стержни, словно обозначавшие периметр жилища. Ландшафт за фигурой представлял собой бесплодную голую землю под пустынными небесами. Из трех трещин в земле вырывался огонь, кверху поднимались столбы черного дыма, и это только усиливало чувство запустения. Что до значков, о которых говорила Фрэнни, они были высечены на камнях, разбросанных по этой дикой местности, словно их расшвыряли с небес, как подсказки для одинокого каменщика.

«Что мы можем сказать об этом необыкновенном образе? — спрашивала автор книги. — Его герметизм^[42] нас разочаровывает, мы жаждем объяснения и не находим его». Похоже, не находила его и сама Двайер. На протяжении двух абзацев она безуспешно пыталась провести параллели с иллюстрациями из алхимических трактатов, но Уилл чувствовал, что эта задача ей не по силам. Он перешел к следующей главе, оставив непрочитанной оставшуюся часть оккультистских рассуждений Двайер, и уже прочел половину первой страницы, когда его позвала Адель. Уилл не хотел закрывать книгу, еще меньше ему хотелось навещать Хьюго во второй раз, но чем скорее он выполнит свой долг, уговаривал он себя, тем скорее вернется к смятенному миру Томаса Симеона. Поэтому он положил книгу на стул и, спустившись по лестнице, присоединился к Адели.

2

Хьюго пребывал в заторможенном состоянии. После ланча у него начались боли — обычное явление, заверила медсестра, но этого было достаточно, чтобы на десерт ему принесли анальгетики. От лекарств он стал вялым и в течение четверти часа, что провели у него Уилл и Адель, говорил медленно и путано, глядя на них затуманенным взглядом. Да что там, большую часть времени он вряд ли осознавал, что в палате его сын, и это устраивало Уилла. Только к концу посещения взгляд Хьюго остановился на Уилле.

— А ты что сегодня делал? — спросил он, словно обращаясь к девятилетнему мальчишке.

— Встречался с Фрэнни и Шервудом.

— Подойди ближе. — Хьюго поманил его слабым пальцем. — Я тебя не ударю.

— У меня и в мыслях не было, — сказал Уилл.

— Я тебя ни разу в жизни не ударил. Тут был полицейский, который сказал, что я тебя бил.

— Не было никакого полицейского, па.

— Был-был. Прямо здесь. Такой хам. Сказал, что я тебя бью. А я тебя пальцем не тронул.

Он, похоже, был оскорблен в лучших чувствах.

— Все дело в таблетках, которые тебе дают, — терпеливо объяснил Уилл, — У тебя от них небольшое помутнение. Никто тебя ни в чем не обвиняет.

— И что — не было никакого полицейского?

— Не было.

— Я мог бы поклясться, — сказал он, встревоженно оглядывая палату. — Где Адель?

— Пошла поменять воду в цветах.

— Мы тут одни?

— Да.

Хьюго приподнялся над подушкой.

— И я… выставляю себя дураком?

— То есть?

— Говорю… всякие глупости?

— Нет, па, ничего такого ты не говоришь.

— Ты мне скажешь, если что? — спросил он. — Скажешь. Ты скажешь, потому что мне будет больно, а тебе это нравится.

— Это не так.

— Тебе нравится смотреть, как люди мучаются. Ты унаследовал это от меня.

Уилл пожал плечами.

— Можешь в это верить, если хочешь, па. Я с тобой спорить не буду.

— Ну да. Потому что знаешь, что проиграешь. — Хьюго постучал себя по лбу. — Видишь, никакого помутнения. Я разгадал твою игру. Ты вернулся, когда я стал слаб и растерян, потому что решил, что положишь меня на лопатки. Ничего подобного. Мне и половины моих мозгов хватит, чтобы расправиться с тобой. — Он снова улегся на подушку и тихо добавил: — Я не хочу, чтобы ты сюда приходил.

— Бога ради, па.

— Я серьезно, — сказал Хьюго, отворачиваясь от Уилла. — Поправлюсь и без твоих забот.

Уилл был рад, что отец смотрит в другую сторону. Меньше всего он хотел, чтобы Хьюго видел, какое действие оказывают его слова. Они словно застряли у него где-то в груди.

— Хорошо, — сказал Уилл. — Если ты так хочешь.

— Да, хочу.

Уилл еще мгновение смотрел на него с какой-то слабой надеждой, что Хьюго скажет что-нибудь, извинится. Но он сказал все, что хотел.

— Я позову Адель, — пробормотал Уилл, отходя от кровати. — Она захочет попрощаться. Береги себя, па.

Хьюго никак не отреагировал — ни словом, ни жестом. Уилл, потрясенный, молча вышел и отправился на поиски Адели. Он не стал посвящать ее в предмет их разговора, просто сказал, что будет ждать в приемной. Адель ответила, что сейчас говорила с доктором и тот настроен очень оптимистично в отношении Хьюго. Еще неделя — и его можно будет забрать домой. Замечательно.

Дождь уже шел. Не муссонный — обычный унылый дождь. Уилл не стал прятаться. Он стоял, подняв лицо к небу, чтобы капли охлаждали горевшие глаза и раскрасневшиеся щеки.

Появилась Адель. Она, как всегда после посещения больного, пребывала в волнении. Уилл вызвался сесть за руль, уверенный, что сможет сэкономить минут пятнадцать на возвращении и вернуться к Симеону до наступления темноты. Адель продолжала болтать, пока они ехали, главным образом о Хьюго.

— Благодаря ему вы счастливы? — спросил Уилл.

— Он превосходный человек, — ответила она, — и все эти годы был так добр ко мне. Когда умер мой Дональд, я думала, у меня уже не будет ни одного счастливого дня. Думала, все кончилось. Но знаете, жизнь есть жизнь. Поначалу было тяжело, потому что я чувствовала себя виноватой: вот, живу, когда его уже нет. Я думала, это несправедливо. Но со временем все проходит. И Хьюго мне помог. Мы сидели и разговаривали, и он сказал, что в жизни есть маленькие радости и я не должна от них отказываться. Не стоит пытаться понять, для чего все это было, потому что это пустая трата времени. Это было так забавно — слышать от него такие слова. Я всегда думала, что философы сидят и рассуждают о смысле жизни, а тут Хьюго говорил, что не стоит терять на это время.

— И его слова пошли вам на пользу?

— Они мне помогли. Я, как он и говорил, не стала отказываться от маленьких радостей. Пока Дональд был жив, я столько работала…

— Вы и сейчас немало работаете.

— Теперь все иначе, — сказала она. — Если я что-то где-то не уберу, то особо не переживаю. Ну, осталась где-то пыль. Придет день — и я сама стану пылью.

— Вы его убедили ходить в церковь?

— Я сама туда больше не хожу.

— А прежде ходили — два раза по воскресеньям.

— А теперь не испытываю потребности.

— Это Хьюго вас уговорил?

— Меня невозможно уговорить делать или не делать что-то, — сказала Адель слегка настороженно.

— Я не хотел…

— Нет-нет, я тебя поняла. Хьюго — человек неверующий и таким и умрет. Но я видела, какие страдания достались моему Дональду. Это было ужасно. Ужасно видеть его в таком состоянии. И я знаю, люди говорят, что Господь так испытывает твою веру. Что ж, может, моя вера не прошла испытания, потому что после этого мое отношение к церкви изменилось.

— Бог вас обманул?

— Дональд был хороший человек. Не такой умный, как Хьюго, но добрый сердцем. Он заслуживал лучшего. — Она помолчала с минуту и добавила: — Нам приходится справляться почти со всем, что выпадает на нашу долю. Ничего определенного нет.

Глава 7

Остаток вечера Уилл провел с Томасом Симеоном, погрузившись в жизнь художника, словно спасаясь от собственной. Размышлять о том, что случилось в больнице, не имело смысла. Пройдет немного времени, два-три раза он поговорит по душам с Адрианной и тогда сможет трезво оценить то, что произошло. А пока лучше делать вид, что ничего не было. Он свернул самокрутку, подтащил стул к открытому окну и сел за книгу, убаюкиваемый стуком дождя по крыше и карнизу.

Он пропускал те места, где Двайер лила воду об оккультизме, явно плавая в этом вопросе, и переходил к относительно ясному изложению биографических данных. На сцене снова появился Галловей, верный друг Симеона, который, «руководствуясь дружескими чувствами» («Что произошло между ними?» — спрашивал себя Уилл), собирался вырвать Томаса из рук его патрона — Рукенау, «чье пагубное влияние чувствовалось во внешности и поведении Томаса». Галловей вроде бы вступил в заговор с целью спасти душу Симеона от Рукенау. Судя по тому, что писала Двайер, это была попытка физического похищения:

«Вместе с двумя сообщниками, Пиерсом Варти и Эдмундом Маупертиусом (последний раньше был приверженцем Рукенау, но потом разочаровался и сильно озлобился), Галловей составил заговор с целью «освобождения» (как он писал об этом позднее) Симеона; все было продумано в мельчайших деталях, в соответствии с военным прошлым Галловея. Ничего неожиданного не произошло. Симеон был найден в одной из верхних комнат особняка Рукенау в Ладлоу, где, по словам Галловея, они «обнаружили его в достойном сожаления состоянии — от его прежде лучезарной внешности не осталось и следа. Но его не удалось убедить оставить этот дом, он говорил, что работа, которой они заняты с Рукенау, слишком важна и он не может оставить ее незаконченной. Я спросил его, что это за работа, и он ответил, что наступает век Домуса Мунди и он, Симеон, будет свидетелем и хронистом этого события, он запечатлеет его славу в красках, чтобы папы и короли поняли, какими мелочными делами занимаются, оставили войны и козни и заключили вечный мир. «И как; же это произойдет?» — спросил я его. Он сказал, что это сделают его картины, потому что на них все это очевидно».

Но обнаружена была только одна из этих картин, и, похоже, Галловей взял ее с собой, покидая дом Рукенау с друзьями-заговорщиками. Каким образом он убедил Симеона уйти с ними, не сообщается, но Рукенау явно предпринимал попытки вернуть Симеона, а Галловей выдвинул против Рукенау обвинения, вынудив его скрываться. Как бы то ни было, тут Рукенау исчезает из этой истории, и жизнь Симеона (которому осталось всего несколько лет) делает последний головокружительный поворот».

Уилл прервался, чтобы спуститься и пошарить в холодильнике, но мыслями оставался в том странном мире, из которого только что вынырнул. Ничто из происходящего здесь и сейчас (ни заваривание чая, ни приготовление сэндвича, ни пронзительный смех из телевизора в соседней комнате, ни шутки комика, срывавшего аплодисменты) не могло отвлечь его от образов, проходивших перед его внутренним взором. Хорошо, что он видел Симеона собственными глазами, живого и мертвого. Видел безысходную красоту этого человека, которая настолько свела с ума Галловея, что тот пустился в сферы, где его рациональный ум не находил опоры, попытался предотвратить гибель друга. Было что-то нежно-романтическое в привязанности этого человека к Симеону, который явно принадлежал к людям иного склада. Галловей не понимал его и не имел ни малейшего шанса понять, но это не имело значения. Связь между ними ни в коей мере не основывалась на интеллектуальной общности. Не было между ними и невысказанной гомосексуальной любви — все грязные подозрения тут следует отринуть. Галловей был другом Симеона и не мог спокойно смотреть, как гибнет близкий ему человек, — вот такое простое и трогательное объяснение.

Уилл с едой вернулся к книге, не замеченный Аделью, и, снова обосновавшись у окна (он закрыл его: с наступлением вечера похолодало), продолжал читать с того места, где остановился. Он знал или по меньшей мере думал, что знает, чем закончится эта история, — объеденным и расклеванным трупом в лесу. Но как он туда попал? Этому были посвящены последние тридцать страниц.

Пока Двайер воздерживалась от личных оценок, предпочитая приводить чужие, например свидетельства о Рукенау, правда, и в этом случае она дотошно цитировала как его сторонников, так и противников. Но теперь стал слышен и ее собственный голос, не без католических ноток.

«Именно в эти последние годы, — писала она, — когда Симеон оправлялся от нечестивого влияния Жерара Рукенау, мы видим искупительную силу его Мистики. Очистившись встречей с безумием, он обуздал амбиции, вернулся к своим трудам и обнаружил, что, расставшись с желанием осуществить некую великую миссию, он обогатил свое воображение. В более поздних его работах, а все это были пейзажи, рука художника служит более великому Творению. Картина, названная «Тучная земля», сначала представляется грустной вечерней пасторалью, но при более пристальном рассмотрении оказывается настоящим праздником самых разных форм жизни…»

Он перевернул страницу, чтобы рассмотреть репродукцию картины, о которой шла речь. Она была гораздо менее странная, чем работа по заказу Рукенау. По крайней мере, на первый взгляд: пологое поле с уходящими за горизонт рядами снопов, освещенных луной. Даже на этой низкого качества репродукции мастерство Симеона бросалось в глаза. Повсюду прятались животные: в снопах, в тени снопов, в кроне дуба, в плаще жнеца, спящего под деревом. Даже на пятнистом небе таились чьи-то свернувшиеся фигуры, похожие на спящих звездных детей.

«Здесь, — писала Двайер, — мы видим более умудренного Симеона, который едва ли не с детским удовольствием изображает тайную жизнь вселенной, приглашая нас заглянуть в его полускрытый бестиарий».

Но Уилл чувствовал, что эта картина — не просто некая оптическая иллюзия. В ней было ожидание чего-то сверхъестественного, все живые существа (кроме жнеца) прятались, затаив дыхание, словно в предчувствии чего-то неминуемого.

Уилл на минуту вернулся к тексту Двайер, но она перешла к поиску предшественников Симеона в живописи, и он после нескольких предложений бросил чтение и вернулся к иллюстрации, чтобы изучить ее внимательнее. Что же так заинтриговало его в этой картине? Если бы он увидел ее случайно, ничего не зная о художнике, то прошел бы мимо, не удостоив повторного взгляда. Она казалась слишком вычурной со всеми этими приукрашенными животными, выглядывающими из норок. Вычурной и неестественной: снопы стоят ровно, как солдаты на параде, листья собраны в спиралевидные кисти. В природе все иначе. В самой мирной сцене непредвзятый взгляд может увидеть скрытый и жестокий мир грубых форм, пребывающих в ожесточенном и бесконечном конфликте. И все же Уилл чувствовал какую-то близость с картиной, словно он и ее создатель одинаково смотрели на мир, хотя факты и говорили о противоположном.

Разочарованный тем, что так и не сумел разобраться в своем восприятии картины, Уилл вернулся к тексту Двайер, пропустив обзорную часть (к счастью, короткую) в поисках биографических подробностей. Что бы она ни говорила об умудренном Симеоне, факты его жизни свидетельствовали о том, что он не нашел мира в своей душе.

«В период с августа 1724 по март 1725 года он переезжал не менее одиннадцати раз. Дольше всего на одном месте он жил с ноября по декабрь, проведя это время в монастыре в Данджнессе. Неясно, отправился ли он туда, чтобы принять постриг. Если и так, то эта блажь быстро прошла. В середине декабря он пишет Долорес Крукшанк (которая тремя годами ранее была среди близких друзей Рукенау, но теперь, освободившись от его влияния, жила своей жизнью) письмо, в котором сообщает: «Я собираюсь оставить эту несчастную страну и переехать в Европу, где, я надеюсь, мне удастся найти души, которые более сочувственно воспримут мое видение мира, чем те, с которыми я сталкивался на этом слишком рациональном острове. Я повсюду искал наставника, который мог бы направить меня, но нахожу только затхлые мозги и еще более затхлую риторику. Мне представляется, что мы каждый миг должны изобретать религию, как мир изобретает себя, потому что единственно постоянно непостоянство. Встречали вы когда-либо теолога, который знает эту простую истину? Или, если знает, осмеливается высказать вслух? Нет. Среди ученых мужей это считается ересью, поскольку ее признание означает, что нужно отказаться от убеждений, а тогда они не смогут помыкать нами, говоря: это так, а вот это не так. Мне представляется, что цель религии в том, чтобы сказать: все вещи существуют. Вещь, созданная воображением, и вещь, которую мы называем истинной. Видимая вещь и вещь, которая пока не видна. ВСЕ ОНИ СУЩЕСТВУЮТ. Был некто, известный нам обоим, который учил этой истине, но я был слишком высокомерен, чтобы постичь ее. Каждый час моей жизни я сожалею об этой своей глупости. Я сижу здесь, в этом крохотном городке, смотрю на запад в сторону островов и тоскую по нему, как потерявшаяся собака. Но я не имею мужества отправиться к нему. Я думаю, он убьет меня за мою неблагодарность. Но я бы не стал винить его в этом. Меня сбили с толку желавшие мне блага друзья, но разве это может служить оправданием? Я должен был пооткусывать им пальцы, когда они пришли за мной. Должен был задушить их под грудой их молитвенников. Но теперь уже поздно.

Прошу вас, напишите мне о нем, если вам что-нибудь известно, чтобы, глядя на острова, я мог представлять его. Это утешило бы меня»».

Написано было сильно, но не вызвало сочувствия у Уилла. Он прокладывал себе путь в этом мире, отказываясь от любой опеки, а потому жажда иметь учителя, выраженная так страстно, наводила его на мысль о том, что Симеон говорит о физическом желании, и казалась несколько несообразной. Такого же мнения придерживалась и Двайер, которая писала:

«Это было свидетельство того, что Симеон переживал глубочайшее психологическое потрясение. Но за этим стояло нечто большее. Гораздо большее. Во втором письме к Крукшанк, написанном из Глазго менее чем неделю спустя, буйное воображение Симеона переходит все границы:

«Я слышал от одного источника, что Человек с Западных островов наконец-то сумел обратить к своей цели своего золотого зодчего, и теперь фундамент рая заложен. Что это за источник, спросите вы? Я вам отвечу, хотя, возможно, вы и посмеетесь надо мной. Ветер. Вот кто приносит мне вести. Да, у меня имеются туманные указания из других источников, но ни одному из них я не верю так, как ветру, который приносит мне по ночам такие сведения обо всем, сделанном нашим Неизменным, что я начинаю слабеть от бессонницы и теперь вот перебрался в этот грязный шотландский городишко, где ветер не приносит таких ошеломляющих вестей.

…Но что проку в сне, если я просыпаюсь в том же состоянии, в котором преклонил голову? Я должен набраться мужества и вернуться к нему. По крайней мере, так я думаю в эту минуту. В следующую мое мнение на сей счет может быть противоположным. Вы понимаете, как я сейчас живу? Меня одолевают противоречивые чувства по любому поводу, словно я разделен так же верно, как его зодчий. С помощью этого трюка он и обратил к своим целям это существо, и я спрашиваю себя, не посеял ли он такое же разделение в моей душе в наказание за мое предательство. Думаю, он на это способен. Мне кажется, ему доставило бы удовольствие знать, что я наконец-то иду к нему и чем ближе подхожу, тем сильнее ополчаюсь против себя самого».

Тут мы видим, — писала Двайер, — первое появление суицидальных мотивов. Сведений о каком-либо ответе от миссис Крукшанк не имеется, а потому мы должны предположить, что она решила; Симеон зашел так далеко, что она уже бессильна ему помочь. И только один раз, в последнем из его четырех шотландских писем, говорит он о своем искусстве:

«Сегодня у меня родился план, как разыграть блудного сына. Я отвезу портрет моего Неизменного на его остров. Я слышал, этот остров называется Житница, и поэтому изображу его на картине среди зерна. Я отдам ему ее со словами мольбы: пусть мой дар охладит его гнев. Если так оно и будет, я буду принят в его доме и стану с радостью до самой своей смерти исполнять его указания. Если нет, можете считать, что я погиб от его руки. В любом случае это мое письмо — последнее».

Это жалобное письмо, — заметила здесь Двайер, — было вообще последним в его жизни. Но это не последние имеющиеся у нас сведения о нем. Он прожил еще семь месяцев, переезжая то в Ват, то в Линкольн, то в Оксфордшир, где жил милостью друзей. Он даже писал картины, три из которых уцелели. Ни одна из них не отвечает тому описанию картины с зерном, о которой он говорит в письме к Долорес Крукшанк. Нет сведений и о том, что он плавал на Гебридские острова в поисках Рукенау.

Наиболее вероятным представляется версия, что он совсем отказался от этого плана и отправился на юг от Глазго в поисках более уютного пристанища. В какой-то момент во время этих переездов его нашел Джон Галловей и дал ему заказ написать дом, в котором он живет теперь с молодой женой (он женился в сентябре 1725 года). Вот что пишет Галловей в письме к отцу:

«Мой добрый приятель Том Симеон сейчас трудится — увековечивает наш дом, и я надеюсь, картина будет великолепной. Я уверен, что из Томаса может получиться отличный художник, если он отбросит некоторые из своих возвышенных представлений. Клянусь, если бы он мог, то нарисовал бы ангела, который благословляет каждый листик и стебелек травы, потому что, как он мне сказал, он днем и ночью во все глаза глядит, чтобы увидеть их — ангелов. Я думаю, он гениален. И наверное, безумен. Но это доброе безумие, которое ничуть не оскорбляет Луизу. Она даже ответила мне, когда я ей сказал, что он ищет ангелов, что ее ничуть не удивляет, почему он так и не нашел ни одного: от него исходит такой яркий свет, что затмевает их, и они прячутся от стыда»».

«Ангел, благословляющий каждый листик и стебелек травы» — вот сильный образ, подумал Уилл.

Устав от прозы Двайер, от ее догадок и допущений, он вернулся к «Тучной земле» и принялся заново исследовать иллюстрацию. Разглядывая ее, он понял связь между этим образом и собственными фотографиями. Это были сцены «до» и «после», форзацы к тексту всеобщего уничтожения между ними. А автор текста? Конечно, это был Джекоб Стип. Симеон зафиксировал мгновение до появления Стипа: вся жизнь застыла в страхе перед неминуемым явлением Стипа. Уилл зафиксировал момент «после»: предсмертная агония жизни, тучная земля стала местом запустения. Они были в каком-то смысле соавторами, вот почему его взгляд все время возвращался к иллюстрации. Картина была написана его братом по всему, кроме крови.

Раздался легкий стук в дверь, и появилась Адель, чтобы сообщить, что она идет спать. Он посмотрел на часы и удивился: без двадцати одиннадцать.

— Доброй ночи, — сказал Уилл. — Приятных сновидений.

— Спасибо. И тебе того же.

Она ушла, оставив его с заключительными тремя или четырьмя страницами жизни Симеона. В последних абзацах не нашлось ничего значительного. Исследования Двайер зашли в тупик: последние сведения относились ко времени приблизительно за месяц до смерти Симеона.

«Он умер в июле — может, немного раньше или позже — 1730 года, — писала она. — Как сообщалось, он проглотил достаточно красок, чтобы отравиться. По крайней мере, эта версия получила наиболее широкое распространение. Но раздавались голоса, которые ее опровергают. Например, в анонимной эпитафии в «Ревью», напечатанной через четыре месяца после смерти Симеона, есть недвусмысленный намек: «У художника было меньше причин умирать, чем у некоторых людей — заткнуть ему рот». А Долорес Крукшанк в письме Галловею, написанном приблизительно в то же время, замечает: «Я пыталась связаться с врачом, который осматривал труп Томаса, потому что до меня дошли слухи, что этот врач обнаружил странные и малозаметные повреждения тела, словно на него перед смертью было совершено нападение. И я подумала о тех «невидимых», которых он, по вашим словам, так боялся, когда вы забирали его из дома Рукенау. Может быть, они напали на него? Но этот врач, некто доктор Шоу, бесследно исчез. Никто не знает, где он».

В конце случилась одна странность. Хотя Джон Галловей договорился, что его агенты заберут тело и перевезут в Кембридж, где со всеми почестями должны были состояться похороны, его люди, придя за останками, обнаружили, что те исчезли. Поэтому место упокоения Томаса Симеона остается неизвестным, Но автор этих строк считает, что, вероятно, его тело по суше и воде было вывезено на Гебриды, куда удалился Рукенау. Поскольку Рукенау придерживался нетрадиционных религиозных верований, вряд ли Симеон захоронен в освященной земле. Скорее всего, он лежит в каком-то неизвестном месте. Остается только надеяться, что его покой ничто не нарушает, труды его жизни завершились, прежде чем он успел оставить заметный след в искусстве своего времени.

Джон Галловей был убит в 1734 году случайным выстрелом во время военных учений в Дартмуре. Пиерс Варти и Эдмунд Маупертиус, помогавшие Галловею похитить Симеона из дома Рукенау, умерли молодыми: Варти съела чахотка, а Маупертиус был арестован за контрабанду опиума в Париже и умер от разрыва сердца в полицейском участке. Только Долорес Крукшанк достигла отведенного ей Библией возраста, более того, она умерла в девяносто один год. Большая часть опубликованной здесь переписки находилась в собственности ее наследников.

Что касается Жерара Рукенау, то, невзирая на четыре года непрестанных усилий автора этих строк обнаружить, кто скрывается под этим именем, они ни к чему не привели, и сведения, приведенные на этих страницах, являются практически исчерпывающими. В Ладлоу не удалось найти дом, из которого Галловей предположительно похитил Симеона, как не было обнаружено писем, статей, завещания или других юридических документов с этим именем.

В некотором роде ничто из этого и не имеет значения. Наследство Симеона…»

Здесь Уилл снова поплыл, потому что Двайер опять пыталась втиснуть работы Симеона в эстетический контекст. Симеон — сюрреалистический пророк, Симеон — метафизический символист, Симеон — художник-натуралист. А потом текст оборвался, словно она не смогла найти слов и просто поставила точку.

Он отложил книгу и посмотрел на часы. Была половина второго. Усталости он не чувствовал, несмотря на все события этого дня. Он спустился вниз поискать какую-нибудь еду в холодильнике. Найдя миску с рисовым пудингом, который считался вершиной поварского искусства Адели, Уилл прихватил ложку и удалился в гостиную. Рецепт за прошедшие годы ничуть не изменился: пудинг был по-прежнему сочным и мягким. Уилл подумал, что Патрик пришел бы в восторг от такой еды, и при этой мысли снял телефонную трубку и набрал его номер. Ответил не Патрик — Джек.

— Привет, Уилл, — сказал он. — Как поживаешь?

— В порядке.

— Ты позвонил как раз вовремя. У нас тут маленькое собрание.

— По какому поводу?

— Ну, ты знаешь… всякое. Здесь Адрианна. Хочешь с ней поговорить? — Со странной спешкой он передал трубку Адрианне.

Ее голос звучал далеко не оптимистически.

— Что с тобой? — спросил он.

— Ничего. Просто у нас серьезный разговор. Как у тебя дела? Помирился с отцом?

— Не-а. Этого и не случится. Он откровенно сказал, что больше не хочет, чтобы я приходил.

— Значит, ты собираешься вернуться домой?

— Пока нет. Не волнуйся — я буду тебе звонить, так что ты сможешь устроить большую вечеринку по поводу моего приезда.

— Думаю, тебе уже хватит вечеринок, — сказала она.

— Ого. С кем это ты говорила?

— Догадайся.

— С Дрю?

— В точку.

— И что он сказал?

— Он думает, что ты спятил.

— Ты, конечно, встала на мою защиту.

— Ты и сам это можешь сделать. Хочешь поговорить с Патом?

— Да. Он рядом?

— Рядом. Правда, он… сейчас немного не в себе.

— Болезнь?

— Нет, просто переволновался немного. У нас был нелегкий разговор, а он не в лучшей форме. Но я дам ему трубку, если это срочно.

— Нет-нет. Я перезвоню завтра. Передай, что я его люблю, хорошо?

— А меня?

— Всегда.

— Нам тебя не хватает.

— Хорошо.

— До скорого.

Повесив трубку, он почувствовал боль разделения — такую острую, что перехватило дыхание. Он представил их сейчас — Патрика и Адрианну, Джека и Рафаэля, даже Дрю. Они занимались своими делами, а над холмом сгущался туман и в заливе гудели корабли. Как просто — собраться сейчас и ускользнуть отсюда, оставив Хьюго выздоравливать, а Адель — носиться с ним. Через день он снова окажется среди своих, где его любят.

Но там он не будет в безопасности. Он может забыть на несколько дней обиды, которые претерпел в этом месте. Чтобы прогнать воспоминания, он может устраивать гулянки, пока не впадет в прострацию. Но сколько продлится это беспамятство? Неделю? Месяц? А потом он станет принимать душ или увидит мотылька на окне — и история, которую он оставил незаконченной, вернется и будет его преследовать. Он в рабстве — это не вызывало ни малейших сомнений. Его разум и эмоции слишком вовлечены в эту тайну, и он не может просто взять и уехать. Может быть, вначале он был всего лишь проводником, как назвал его Джекоб, неразумным медиумом, по которому текли воспоминания Стипа. Но за прошедшие годы он стал чем-то большим. Эхом Симеона, создателем фотографий, которые показывали руку вредителя в действии. Он не мог избежать этой роли, сделать вид, будто он обычный человек. Он заявил себя умеющим видеть, а с этим пришла и ответственность.

Что ж, пусть будет так. Он станет наблюдать, как наблюдал всегда, пока история не закончится. Если он выживет, то станет свидетельствовать о событиях, каких еще никто не видел: он расскажет историю почти полного исчезновения, увиденную глазами выжившего. Если нет… если он будет убит той самой рукой, которая сделала его свидетелем, каким он был… то он, по крайней мере, будет знать, кто этот убийца, а зная это, возможно, успокоится.

Глава 8

Анальгетики, которыми пичкали Хьюго, не давали ему спокойно спать. Он лежал, словно на катафалке, в слабо освещенной комнате, и к нему приходили воспоминания, чтобы отдать ему дань. Некоторые были туманны — не более чем шепот и мелькание. Но большинство — четкие, его глазам под тяжелыми веками они казались более реальными, чем эти дуры медсестры, которые время от времени заходили проверить его состояние. Большинство из воспоминаний казались счастливыми: безмятежные послевоенные годы, когда его звезда только начала восходить. После публикации в 1949 году его первой книги «Ошибки мышления» наступил период в три-четыре года, когда он был идолом всех английских философов, выбивающихся из традиционного течения. В двадцать четыре года он опубликовал книгу, которая бросала вызов доктринам не только логического позитивизма (все метафизические исследования несостоятельны, поскольку не могут быть подтверждены), но и экзистенциализма (главные императивы философского учения — бытие и свобода). Позднее ему пришлось отречься от большей части того, что он написал в первой книге, но теперь это не имело значения. Он забыл свои сомнения и помнил только прекрасные возвышенные времена. Дебаты с Сартром в Сорбонне (той весной он встретил Элеонор); вечеринка в Оксфорде, когда он сделал отбивную из Айера;^[43] слова бывшего наставника, который сказал, что его ждет великая судьба и если он будет следовать цели, то изменит направление европейской мысли. Все это была абсолютная чепуха, но он с радостью погружался в нее сегодня, наслаждаясь позолоченными фантомами, которые подплывали к его кровати, чтобы выказать свое уважение (среди них был и Сартр, как всегда похожий на лягушку, следом шла Симона).^[44] Некоторые из этих визитеров просто улыбались и кивали ему, один или два были слишком пьяны и не могли вымолвить ни слова, но многие были не прочь небрежно поболтать с ним — ничего существенного, пустые слова. Но он снисходительно слушал, зная, что они хотят одного — произвести впечатление.

А потом еще тише, чем самые тихие из его гостей, подошел тот, кто не принадлежал этим счастливым воспоминаниям, а с ним его подруга. Они встали в изножье кровати, глядя на него.

— Уходите, — сказал Хьюго.

Женщина (ее спутник вроде бы называл ее Розой, когда он столкнулся с ними там, на темной дороге) сочувственно его разглядывала.

— У вас усталый вид.

— Я хочу, чтобы вернулись те, другие сны, — сказал он. — Черт возьми, вы спугнули их.

Так оно и было. Палата опустела — остались только эти двое: улыбающаяся красавица и ее сухопарый, болезненного вида спутник.

— Я же говорю: уходите! — повторил Хьюго.

— Мы вам не снимся, — ответила Роза.

«О господи», — подумал он.

— Если только, конечно, все, что с нами происходит, не сон.

— Не… утруждайтесь, — сказал Хьюго. — Я бы такой софистики не спустил даже студенту-первокурснику.

Он не успел закончить предложение, как уже пожалел, что взял такой тон. Он лежал на спине в кровати, мысли путались — не лучшее время для того, чтобы разговаривать высокомерным тоном.

— С другой стороны… — начал было он.

— Я уверена, что вы правы, — сказала женщина, сама себя ущипнув. — Я чувствую себя вполне реальной. — Она улыбнулась и коснулась своей груди. — Хотите потрогать?

— Нет, — поспешно сказал он.

— А мне кажется, хотите, — сказала она, подходя к кровати сбоку. — Вот — потрогайте.

— Ваш приятель что-то помалкивает, — сказал Хьюго, надеясь ее отвлечь.

Она бросила взгляд на Стипа, который, появившись в палате, ни разу не шелохнулся. Его руки в перчатках вцепились в металлическую спинку кровати, и в сумрачном свете он казался таким хрупким, что чем больше Хьюго смотрел на него, тем меньше опасался. Таинственная сила, которую тот продемонстрировал на дороге, казалось, покинула его, и хотя он не сводил глаз с Хьюго, это был взгляд человека, которому не хватало силы воли перевести глаза на что-то другое.

«Возможно, — подумал Хьюго, — мне нечего бояться. Может быть, удастся вытянуть из них правду».

— Он не хочет присесть? — спросил Хьюго.

— Может, и правда сядешь, Джекоб? — сказала Роза.

Стип хмыкнул и, отступив к жесткому стулу у двери, сел.

— Он не болен? — спросил у женщины Хьюго.

— Нет, просто взволнован.

— Есть какие-то причины?

— Возвращение сюда, — ответила она. — Мы здесь оба становимся слишком чувствительными. Вспоминаем прошлое. А начав вспоминать, не можем остановиться. Уходим назад, хотим того или нет.

— Куда назад? — недоуменно спросил Хьюго, задавая вопрос небрежным тоном, чтобы не сложилось впечатления, что его очень интересует ответ.

— Мы точно не знаем, — сказала Роза. — И это беспокоит Джекоба гораздо больше, чем меня. Думаю, вам, мужчинам, это нужнее, чем нам, женщинам.

— Я об этом не думал, — ответил Хьюго.

— А он денно и нощно мучается вопросом: чем мы были, перед тем как стать тем, что мы есть, если вы следите за моими словами.

— За каждым из них, — улыбнулся Хьюго.

— Какой великолепный мужчина, —заметила она.

— Вы шутите, — ощетинился Хьюго.

— Вовсе нет. Я всегда говорю то, что думаю. Можете спросить у него.

— Это правда? — Хьюго обратился к Стипу.

— Правда, — ответил тот бесцветным тоном. — У нее есть все, что мужчина может желать в женщине.

— А у него есть все, что я когда-либо желала в мужчине, — сказала Роза.

— Она сострадательная, заботливая…

— Он жестокий, суровый…

— Она любит душить…

— И ты тоже, — отметила Роза.

Стип улыбнулся.

— У нее с кровью получается лучше, чем у меня. И с детьми. И с лекарствами.

— А у него лучше — со стихами. И ножами. И географией.

— Она любит луну. А я предпочитаю солнечный свет.

— Он любит играть на барабане. А я люблю петь.

Она нежно посмотрела на него.

— Он слишком много думает, — сказала она.

— Она слишком чувствительна, — сказал Джекоб, глядя на Розу.

Они замолчали, устремив глаза друг на друга. И, глядя на них, Хьюго испытал что-то похожее на зависть. Он никогда никого не знал так, как эти двое знали друг друга, и не открывал никому свое сердце, чтобы кто-то мог узнать его. Напротив, он гордился тем, что его душа — потемки, что он — тайна за семью печатями, от всех отдален. Каким же он был дураком.

— Ну, вы видите? — сказала наконец Роза. — Он просто невозможен.

Она изобразила раздражение, снисходительно улыбаясь возлюбленному.

— Ему не нужно ничего, кроме ответов. А я говорю ему: отдайся течению, насладись им. Так нет же, ему нужно познать суть вещей. «Для чего мы здесь, Роза? Зачем мы родились?» — Она бросила взгляд на Хьюго, — Что, опять софистика?

— Нет, — сказал Стип, усмехаясь. — Я тебе не позволю так говорить.

Он встал и посмотрел на Хьюго.

— Вы, может быть, и не признаете это, но и в вашей голове крутится тот же вопрос. И не говорите, что это не так. Этот вопрос мучит всякое живое существо.

— Вот в этом я сомневаюсь, — вставил Хьюго.

— Вы не видели мир нашими глазами. Не слышали нашими ушами. Вы не знаете, как он стонет и рыдает.

— Попробуйте провести здесь одну ночь, — сказал Хьюго. — Я наслушался рыданий…

— Где Уилл? — неожиданно спросил Стип.

— Что?

— Он хочет знать, где Уилл, — пояснила Роза.

— Ушел, — ответил Хьюго.

— Он навещал вас?

— Да, приходил. Но я не смог его вынести и сказал, чтобы он уходил.

— За что вы его так ненавидите? — спросила Роза.

— Я его не ненавижу. Просто он мне не интересен, только и всего. У меня, знаете ли, был другой сын…

— Да, вы говорили, — напомнила Роза.

— Я его любил больше жизни. Вы таких ребят не видели. Его звали Натаниэль. Я говорил?

— Нет.

— Он был замечательный.

— И как Уилл к этому отнесся? — спросил Стип. Хьюго слегка нахмурился: его отвлекли от воспоминаний.

— К чему — к этому?

— К тому, что вы его прогнали.

— А бог его знает. Он всегда себе на уме. Я никогда не знал, о чем он думает.

— Это он унаследовал от вас, — заметила Роза.

— Может быть, — согласился Хьюго. — Так или иначе, но он не вернется.

— Он придет к вам еще раз, — сказал Стип.

— Я уверен, что нет.

— Поверьте мне — придет, — сказал Стип. — Это его долг.

Он бросил взгляд на Розу, которая осторожно присела на краешек кровати Хьюго и положила руку ему на грудь.

— Что вы делаете? — спросил он.

— Успокойтесь.

— Я спокоен. Что вы делаете?

— Это как благодать, — сказала она.

Хьюго обратился к Стипу:

— Что это она несет?

— Он придет отдать вам долг, Хьюго… — ответил Стип.

— Это что такое?

— …и он будет слаб. Мне нужно, чтобы он был слаб.

Хьюго теперь слышал стук у себя в висках, но становился спокойнее.

— Он и без того слаб, — проговорил он слегка заплетающимся языком.

— Как плохо вы его знаете, — сказал Стип. — Он столько всего повидал. Много чему научился. Он опасен.

— Для вас?

— Для моей цели.

Даже в этом полудремотном состоянии Хьюго понял, что они подошли к самому важному — к цели Стипа.

— И… в чем же именно… она… состоит? — спросил Хьюго.

— Познать Бога, — ответил Стип. — Когда я познаю Бога, я пойму, для чего мы родились, — она и я. Мы будем взяты в вечность и исчезнем.

— И Уилл мешает вам?

— Он отвлекает меня, — сказал Стип. — Он распускает слухи, будто я Дьявол…

— Ну-ну, — сказала Роза, словно успокаивая его. — Ты опять впадаешь в паранойю.

— Распускает! — с неожиданной яростью сказал Стип. — Что такое эти его треклятые книги, если не обвинения? Каждый снимок, каждое слово — как нож! Нож! Вот сюда! — Он ударил себя кулаком в грудь. — А ведь я был готов полюбить его!

— Был-был, — подтвердила Роза.

— Я бы холил его, сделал бы его моим идеальным дитятей.

Стип поднялся со стула и двинулся к кровати. Взгляд его был устремлен на Хьюго.

— Вы его никогда не понимали. Вот что обидно. Для него. Для вас. Вы были так ослеплены той смертью — не видели, кто живет рядом с вами, под самым вашим носом. Такой прекрасный человек, такой отважный, что я должен его убить, прежде чем он окончательно погубит меня.

Стип перевел взгляд на Розу.

— Давай кончай с этим, — сказал он. — На него не стоит тратить слова.

— Кончай с этим? — переспросил Хьюго.

— Ш-ш-ш, — сказала Роза. — Выкиньте все из головы. Так будет легче.

— Может быть, для вас… — сказал он и попытался сесть.

Но ей было достаточно легонько надавить ему на грудь, чтобы он остался на прежнем месте. Стук его сердца становился громче, веки — тяжелее.

— Ш-ш-ш, — повторила она, словно обращалась к беспокойному ребенку, — не двигайтесь…

Она чуть наклонилась — он почувствовал ее тепло, дыхание, и ему захотелось свернуться калачиком в ее объятиях.

— Я сказал, — тихо произнес Стип, — что он увидит вас еще раз. Но вы, Хьюго, его не увидите.

— О боже… нет…

— Вы его не увидите.

Он снова попытался встать с кровати, и на этот раз она позволила ему приподняться — достаточно, чтобы подвести под него руку и теснее прижаться к нему. Она стала напевать — тихую, усыпляющую колыбельную.

«Не слушай ее, — сказал он себе, — не поддавайся».

Но звук ее голоса был такой нежный, такой спокойный и утешительный, что Хьюго захотелось свернуться в объятиях этой женщины и забыть о хрупкости своих костей, об ожесточенности сердца; захотелось засопеть и приникнуть губами к ее наполненному молоком соску…

Нет! Это означало смерть! Он должен противиться ей. Его мышцам не хватало силы, чтобы освободиться. Он мог надеяться только на одно: что ему удастся втиснуть какую-нибудь важную мысль между его жизнью и той песнью, что она пела, — что угодно, только бы не раствориться в ее объятиях.

Книга! Да, он будет думать о книге, которую сможет написать, когда освободится от этой женщины. Книга, которая затронет души людей и изменит их. Что-нибудь исповедническое, может быть, написанное со свойственным ему сарказмом. Что-нибудь острое и язвительное, как можно более далекое от этой сладкой песенки. Он напишет правду: о Сартре, об Элеонор, о Натаниэле…

«Нет, не о Натаниэле. Не хочу думать о Натаниэле».

Но было слишком поздно. Образ Натаниэля появился перед его мысленным взором, а вместе с ним — колыбельная, полная сладкой грусти. Слов он до конца не понимал, но суть была ясна. Это были слова утешения, они предлагали закрыть глаза и перенестись отсюда в страну за границами сна, куда отправляются играть все дети мира.

Его веки так отяжелели, что он смотрел сквозь щелочки. Но все же ему был виден Стип, который наблюдал за ним от изножья кровати и ждал, ждал…

«Я не доставлю тебе этого удовольствия — не умру», — подумал Хьюго.

И с этой мыслью перевел взгляд на любовницу Стипа. Ее лица он не смог увидеть, но чувствовал полноту ее груди рядом со своей головой и все еще отваживался питать надежду. Он будет трахать ее в своем воображении, да, именно этим он и займется: преградит своей эрекцией дорогу смерти. Он разденет эту женщину мысленным взором, уложит ее, она будет рыдать под его напором, пока горло ее не начнет так саднить, что она не сможет петь колыбельную. Он начал двигать бедрами под одеялом.

Она перестала петь.

— Ну… — пробормотала она, — что же ты делаешь?

Она сдвинула в сторону блузку и обнажила грудь, ублажая его. Его непослушный рот принялся искать ее сосок, нашел и вобрал в себя. Ее рука отправилась под простыни, под резинку его пижамных штанов и нежно прикоснулась к нему. Он вздрогнул. Он совсем не это планировал. Совсем не это. Он все еще был ребенком, невзирая на то, что она ласкала, все еще младенцем, растекался в ее объятиях, как масло.

Какую-нибудь другую историю! Быстро. Он должен родить какую-нибудь высокую и взрослую мысль, чтобы ускорить биение своего сердца. Иначе все кончится. Этика? Нет, не годится. Холокост? Нет. Демократия, справедливость, крушение цивилизации? Нет, нет, нет. Не было ничего достаточно мрачного и великого, чтобы спасти его от этой груди, от ласкающих пальцев, от легкости, с какой он лежит здесь, позволяя сну забирать его в темноту. Он услышал, как сердце колотится у него в висках. Чувствовал, как сгущается и замедляется кровь в жилах. Но ничего не мог с собой поделать. Да и не хотел. Веки дрогнули и закрылись, губы потеряли сосок, и он полетел вниз, вниз, вниз, и летел, пока дальше уже некуда было падать.

Глава 9

Уилла разбудил телефонный звонок, но к тому времени, когда он вырвался из объятий сна, звонок прекратился. Он сел в кровати, нашарил часы — начало пятого. Прислушался: что-то говорила Адель, он не уловил слов, которые перешли в рыдания. Включив лампу, он нашел нижнее белье, натянул его и вышел на лестницу, когда она уже вешала трубку. Он знал, что она скажет, еще до того, как Адель повернула к нему заплаканное лицо. Хьюго умер.

Если это может их немного утешить, сказал дежурный врач, когда они вошли в больницу, то умер он спокойно, во сне. Вероятно, сердечная недостаточность — что поделаешь, человек его лет, после такого избиения. Но завтра они скажут точно. А пока не хотят ли они взглянуть на него?

— Конечно, я хочу его увидеть, — сказала Адель, вцепившись в руку Уилла.

Хьюго все еще оставался в кровати, там, где разговаривал с ними двенадцать часов назад, под голову ему подложили подушку, борода лежала на груди, как вязаное полотенце.

— Ты должен попрощаться первым, — сказала Адель, пропуская Уилла вперед.

Сказать ему было нечего, но он все равно подошел к телу. Во всей этой сцене было что-то искусственное: простыня разглажена слишком ровно, тело лежит слишком симметрично, так почему бы и ему не сыграть роль? Не склонить голову, не изобразить скорбь? Но он, стоя там и глядя на руки с маникюром и вены на веках, чувствовал только презрение, исходившее от этого человека все прошедшие годы, пренебрежение и отвращение. Он больше никогда этого не услышит, но и не будет искать способы избежать, и понемногу это станет источником боли.

— Вот и все, — сказал он вполголоса.

Даже теперь, понимая всю нелепость таких ожиданий, он опасался, что отец откроет лукавый глаз и назовет его идиотом. Но Хьюго ушел туда, куда уходят печальные отцы, и оставил сына наедине с его смятением.

— Прощай, па, — пробормотал Уилл и, отвернувшись, пропустил Адель на свое место.

— Хотите, чтобы я остался с вами? — спросил он ее.

— Я бы лучше побыла одна, если не возражаешь. Хотела бы сказать несколько слов — между им и мной.

Уилл оставил ее, спрашивая себя, что же Адель скажет, когда он выйдет. Будут ли это слезливые признания в любви, теперь ничем не скованные, когда можно не опасаться его окрика? Или просто тихий разговор: она возьмет его руку и мягко упрекнет за то, что он ушел так неожиданно, поцелуй в щеку и слово прощания? Мысли об этом тронули его гораздо сильнее, чем вид мертвого тела. Преданная Адель, шепчущая на руинах, Адель, которая на исходе жизни прилепилась к отцу, сделав его удобство целью своей жизни, а его привязанность к ней — подтверждением правильности ее действий.

Предположив, что она задержится у Хьюго, он не пошел на ярко освещенную парковку, а направился к боковой двери, выходившей в скромный больничный сад. Там было достаточно света, который проливался из окон, и он без труда нашел дорогу к скамейке под деревом, на которую и сел, намереваясь немного поразмышлять. Прошло несколько минут, и он услышал какое-то движение в кроне. Потом несколько осторожных трелей — птицы торопили приход дня. На востоке появился тончайший лоскут холодного серого цвета. Уилл смотрел на него, как смотрит на минутную стрелку часов ребенок, чтобы заметить ее движение, но каждый раз стрелка крохотными приращениями обманывает глаз. Вокруг было и еще кое-что. Розовые кусты и гортензии, стена, поросшая плющом; темнота оставалась еще слишком густой, и он не смог разглядеть раскраску цветов. Но с каждой минутой все становилось светлее, словно снимок, проявлявшийся в ванночке, и он стал понемногу различать тона. В какой-нибудь другой день это могло бы захватить Уилла с его зрением, жадным до зрелищ. Но сейчас он не находил удовольствия ни в цветах, ни в зарождающемся дне.

— И что теперь?

Он посмотрел в направлении голоса. У поросшей плющом стены стоял человек. Нет, не человек — Стип.

— Он мертв, и теперь ты никогда не помиришься с ним, — сказал Стип. — Я знаю… ты заслуживаешь лучшего. Он должен был любить тебя, но не мог найти любовь в своем сердце.

Уилл не шелохнулся. Он сидел и смотрел, как Стип приближается. Душа Уилла разделилась на две части: одна пребывала в страхе, другая — в предвкушении блаженства. Ведь для этого он и приехал сюда. Не в надежде на примирение с отцом, а за этим.

— Сколько лет прошло? — сказал Стип. — Мы с Розой никак не могли вспомнить.

— Разве это не записано в твоей книжечке?

— Эта книга для мертвых, Уилл. Ты пока не числишься среди них.

— Почти тридцать лет.

— Неужели? Тридцать. Ты сильно изменился, а я нет. И это трагедия для нас обоих.

— Я просто вырос. В этом нет ничего трагического. — Он встал, и это движение остановило Стипа. — Зачем ты до полусмерти избил моего отца?

— Он тебе сказал об этом?

— Сказал.

— Значит, должен был сказать и зачем.

— Не могу поверить, что ты такой мелочный. Ты лучше. Он был беззащитный старик.

— Если бы я никогда не трогал беззащитных, то ничего бы не трогал, — сказал Стип. — Ты наверняка помнишь, каким проворным может быть мой маленький ножик.

— Помню.

— Я гроза всего живого.

— Ты преувеличиваешь, — сказала Роза, выплывая из тени за Стипом. — Мне нечего бояться.

— Сомневаюсь, — заметил Стип.

— Слушай его, — продолжала Роза. — Мне жаль твоего отца. Ему нужна была капелька нежности — только и всего…

— Роза, — предупредил Джекоб.

— …и я побаюкала его немного. Он был так спокоен.

Признание было сделано с такой легкостью, что Уилл поначалу даже не понял, что услышал. Потом до него дошло.

— Ты убила его.

— Не убила, — сказала Роза. — Убийство — жестокая вещь, а я не была с ним жестока.

Она улыбнулась, ее лицо светилось в темноте.

— Ты же видел, как он выглядит, — добавила она. — Каким умиротворенным он был в конце.

— Я так легко не уйду, — сказал Уилл, — если у вас это на уме.

Роза пожала плечами.

— Тебе будет хорошо. Сам увидишь.

— Помолчи, — оборвал ее Стип. — Ты позабавилась с папочкой. А сынок принадлежит мне.

Роза смерила его желчным взглядом, но ничего не сказала.

— Она говорит правду о Хьюго, — продолжил Стип. — Он не страдал. И ты тоже не будешь страдать. Я пришел сюда не для того, чтобы мучить тебя, хотя, видит Бог, уж ты-то меня помучил…

— Начал это ты, а не я.

— Но ты не уступал, — сказал Стип. — Любой другой давно бы сдался. Завел жену, чтобы любила его, детей, собак — что угодно. Но не ты — ты не уступал, преследовал меня, пил мою кровь.

Он говорил сквозь стиснутые зубы и весь дрожал.

— Это должно прекратиться. Здесь. Сейчас Оно прекратится здесь.

Стип расстегнул пиджак. Нож висел на ремне, ждал его пальцев. Ничего удивительного в этом не было: Стип пришел сюда в роли палача. Уилла удивило другое: с каким спокойствием он сам отнесся к этому. Да, Стип опасен, но разве не опасен и он, Уилл? Одно прикосновение плоти к плоти — и он унесет Стипа далеко от этого серого утра, назад в лес, возможно, туда, где лежит с выклеванными глазами Томас Симеон. Туда, где семенит лис; Господин Лис, животное, которое многому его научило. Эта мудрость теперь была при нем. Она сделала его коварным. Она сделала его скрытным.

— Тогда прикоснись ко мне, — сказал он Стипу, протягивая руку врагу, как Симеон, показавший лучезарный лепесток. — Попробуй. Прикоснись. И посмотрим, что будет.

Стип остановился, мрачно глядя на Уилла.

— Ты же сказал, что он будет слаб, — с улыбкой заметила Роза.

— Я сказал: помолчи.

— У меня такие же права…

— Заткнись! — взревел Стип.

— Почему бы нам не поговорить об этом, как цивилизованным людям? — спросил Уилл. — Мне этот кошмар нужен не больше, чем тебе. Я хочу отпустить тебя. Клянусь.

— Это не в твоей власти, — сказал Стип. — У тебя в голове дыра, сквозь которую входит мир. Может, ты унаследовал ее от своей психованной матушки. Малость телепатических способностей. Это не играло бы никакой роли, имей ты дело с обычным человеком.

— Но я имею дело с необычным.

— Да.

— Ты нечто иное. И она тоже.

— Верно…

— Но вы не знаете, кто вы?

— Ты похож на отца больше, чем думаешь, — заметил Стип. — Оба ищете ответы, когда жизнь висит на волоске.

— Ну? Так знаете или нет?

Ответила Роза — не Стип:

— Согласись, Джекоб. Мы не знаем.

— Может, я могу помочь, — предложил Уилл.

— Нет, — ответил Стип. — Ты меня не убедишь — я тебя все равно не пощажу. Так что не трать время. Я не так уж боюсь собственных воспоминаний, я смогу выносить их достаточно долго и перережу тебе горло, не вздрогнув. — Он извлек клинок из кожаных ножен. — Это была не твоя ошибка, признаю. Ошибся я. Я был один, и мне нужен был напарник. Я сделал неудачный выбор. Все очень просто. Будь ты обычным ребенком, после этих приключений пошел бы своим путем. Но ты увидел слишком много. Почувствовал слишком много.

Его голос слегка охрип от эмоций, но не от гнева, вовсе не от гнева.

— Ты… взял меня… в свое сердце, Уилл. А это мне не подходит.

Свет был достаточно ярок, а Стип подошел близко, и Уилл увидел, что он просто болен от нетерпения. Лицо бледное и тревожное, красота, несмотря на бороду и куполообразный лоб, стала почти женственной, расцвела почти буйным цветом в его губах, глазах, кривизне скул в ущерб остальному. Он поднял нож, и, когда сверкнула сталь, Уилл вспомнил чувство, которое испытал, когда нож оказался в его руке. Тяжесть. Как удобно он лег в руку. Как тянул за собой пальцы, торопил сделать дело. Если Стип подойдет на расстояние удара, надежды на спасение не останется. Нож найдет жизнь Уилла и заберет ее с такой быстротой, что Уилл даже не почувствует, как она его покинет.

Он посмотрел налево в поисках калитки, ведущей из сада. До нее было десять или двенадцать ярдов. Если он бросится туда, Стип перехватит его в три прыжка. Единственная надежда была на то, что ему удастся остановить Стипа, а единственным средством было имя.

— Расскажи мне о Рукенау, — сказал он.

Стип остановился, его лицо — сейчас он был не в состоянии скрывать чувства — выражало неприкрытое удивление. Рот открылся, но он не сказал ни слова. Заговорила Роза:

— Ты знаешь Рукенау?

Но Стип уже пришел в себя и смог произнести:

— Невозможно.

— Тогда как же…

— Это не имеет значения, — сказал Стип, решив не отвлекаться и сделать то, что задумал. — Я не хочу о нем слышать.

— А я хочу, — сказала Роза, направляясь к Стипу. — Если ему что-то известно, мы должны дознаться, что именно.

Она обошла Джекоба и встала между Уиллом и ножом. По крайней мере, это уже что-то — не видеть перед собой клинка.

— Что ты знаешь о Рукенау?

— Немного того, немного сего, — сказал Уилл, стараясь говорить как можно небрежнее.

— Ну, видишь? — сказал Стип. — Ничего он не знает.

Уилл увидел, как тень сомнения пробежала по лицу Розы.

— Лучше все мне сказать, — вполголоса посоветовала она. — И быстро.

— Тогда он меня убьет, — ответил Уилл.

— Я смогу его убедить, и он тебя отпустит, — сказала она, переходя на шепот. — Если ты можешь доставить весточку Рукенау… Передай: я хочу к нему вернуться…

Уилл увидел лицо Стипа за плечом Розы. Пока он ждал, но его терпение было на исходе. Если Уилл сейчас же не предоставит более веских доказательств, нож вонзится в него. Он глубоко вздохнул и выдал единственную достоверную информацию, которой владел.

— Вернуться в Дом, ты хочешь сказать? — спросил он. — В Домус Мунди?

Глаза у Розы расширились.

— Боже мой, он и в самом деле что-то знает. — Она повернула голову к Стипу. — Ты слышал, что он сказал?

— Это его фокусы, — ответил Стип. — Он нашел это в моей голове.

— Ну, так далеко ты меня не впускал, — возразил Уилл.

Горящие глаза Розы снова были устремлены на Уилла.

— Я хочу вернуться туда, — сказала она. — Увидеть…

Она не успела закончить. Стип схватил ее под локоть и оттащил от Уилла. Ее реакция была мгновенной. Она вывернула руку из пальцев Джекоба и ударила его по лицу почти небрежным движением. От удара Стип пошатнулся. Он отступил, как показалось Уиллу, скорее от удивления, чем от боли.

— Не смей ко мне прикасаться! — брызгая слюной, сказала она Стипу и повернулась к Уиллу, чтобы закончить разговор. — Быстро говори, что тебе известно. Если поможешь мне, я помогу тебе. Клянусь.

Уилл видел, что она говорит правду.

— Я тебе говорила, я не жестока, — продолжала она. — Это Джекоб желал смерти твоего отца, не я. Он хотел, чтобы ты ослабел от горя.

Стип у нее за спиной проворчал что-то, но она не обратила на это внимания.

— Зачем нам быть врагами? Мы оба хотим одного и того же.

— И что же это?

— Исцеление, — сказала она.

И тут Стип снова схватил ее, теперь грубее, и оттолкнул в сторону. На сей раз она не ударила его, а развернулась с проклятием на губах. Что случилось потом? Все происходило так быстро, что разобрать что-то было невозможно. Уилл увидел нож между ними — он двигался, как и тогда, в роще на холме, словно молния, от которой нет спасения. Потом он исчез из вида — его загородило тело Розы, а когда она повернулась, Уилл увидел, что рукоять торчит из ее груди. Он услышал хриплый выдох, перешедший в рыдание, увидел, как она обратила лицо к Стипу, который в тот же миг опустил взгляд туда, куда вонзился нож. Издав еще один рыдающий вздох, Роза оттолкнула своего убийцу. Он отступил с пустыми руками, и она несколько мгновений стояла, пошатываясь, потом подняла руки, чтобы схватить клинок, который по-прежнему торчал из ее груди.

Пальцы Розы нащупали рукоять, и она с криком, который наверняка разбудил всех пациентов больницы, вытащила его из собственной плоти и бросила на землю. За клинком устремилась какая-то странная жидкость, обильно смочившая ее блузку и юбку. Она с любопытством смотрела на эту субстанцию. Потом, подняв голову, чтобы снова взглянуть на Джекоба, на нетвердых ногах двинулась к нему.

— Ах, Джекоб, — рыдая, выговорила она. — Что ты наделал?

— Нет-нет, — сказал он, качая головой, по его щекам катились слезы. — Это не я…

— Держи меня! — сказала она, разбрасывая руки и падая в его сторону.

По его выражению было ясно, что он не хочет к ней прикасаться, но у него не оставалось выбора. Он сделал шаг ей навстречу, чтобы поймать, раскинул руки, повторяя ее движение, как в зеркале, потом замкнул; инерция ее падения увлекла их обоих — они упали на колени. Он больше не говорил о своей невиновности, просто опустил голову на ее плечо и, рыдая, снова и снова повторял ее имя.

Уилл не хотел видеть конец этой сцены. У него было время, чтобы сбежать, и он воспользовался им, подальше обойдя эту парочку на пути к калитке. Вдруг он увидел орудие убийства: нож лежал на росистой траве там, куда его уронила Роза. Инстинкты Уилла сработали быстро, не оставив места сомнениям. Одним движением он подобрал нож, тяжесть которого заряжала восторгом руку. Только выйдя за калитку и почувствовав себя в безопасности, он решился посмотреть на Розу и Джекоба. Пара оставалась в том же положении. Они так и стояли на коленях, Стип прижимал к себе женщину. Рыдал ли он? Уиллу показалось, что рыдал. Но трели птиц, поднимавшихся отовсюду по своим дневным делам, были такие громкие, что скорбные звуки тонули в них.

Глава 10

Обстоятельства требовали, чтобы Уилл тренировал свое умение лгать, и он довел его до совершенства, чтобы обманом получать разрешение пробираться в места, доступ в которые был запрещен, снимать то, что не должен был видеть. Этот навык хорошо послужил ему после происшествия в больничном саду. Сначала в больнице, через считаные минуты после сцены с ножом, когда он подписывал бумаги, разрешавшие привязать бирку к ноге отца и увезти тело, потом в машине с Аделью, когда они возвращались домой, — на протяжении всего этого времени он напускал на себя расстроенный и угнетенный вид, усомниться в искренности которого было невозможно.

Он, конечно, не повторил Адели признания, которое сделала Роза. Какой в этом смысл? Пусть верит, что ее возлюбленный Хьюго мирно умер во сне. Зачем тревожить эту женщину правдой со всеми ее нелепыми подробностями. К тому же правда вызывала вопросы, на которые у Уилла не было ответов. По крайней мере, пока. В саду было сказано достаточно для того, чтобы он стал лелеять надежду, что ему удастся раскрыть тайну. Слова, сказанные Розой о Рукенау, из которых выходило, что он живое существо (видимо, столь же неподвластное годам, как сама Роза и Стип), и представление о том, что он каким-то образом может исцелить ее боль (может, она предчувствовала рану, которую вот-вот должна получить?), стали двумя новыми составляющими этой истории. Он пока не свел воедино все части головоломки, но непременно сделает это. Уилла еще не покинуло чувство, охватившее его в саду: что Господин Лис с его искрометным нравом остался в нем. И он вынюхает правду, сколько бы трупов ни было навалено сверху.

Это, несомненно, опасно: жестокие намерения, которые Стип вынашивал перед рассветом, теперь стократно умножились. Уилл больше не был ошибкой выбора, мальчишкой с дырой в голове, выросшим в слишком прилипчивого взрослого. Он не только владел информацией (малой толикой информации, но Стипу это было неизвестно), но еще и видел, как была ранена Роза. И словно всего этого было мало, Уилл теперь еще и завладел ножом. Ведя машину, он чувствовал, как нож постукивает по груди — он лежал во внутреннем кармане. Джекоб заявится если не за чем другим, то уж за ножом — точно.

Понимая это, Уилл хотел как можно скорее расстаться с Аделью. Стип явно не испытывал ни малейшей жалости к людям, которые оказывались между ним и его жертвой. Если Адель окажется на его пути, ее жизнь не будет стоить ломаного гроша. К счастью, ее слезы высохли, по крайней мере на время: она перебирала, что нужно сделать. Связаться с похоронной конторой, купить гроб, сказать викарию в церкви Святого Луки, чтобы организовал службу. Они с Хьюго нашли миленький участок у западной стены кладбища, сообщила она Уиллу. Странно, подумал Уилл, что человек, презиравший религию, отказался от кремации и предпочел лежать среди богобоязненных деревенских стариков. Возможно, Хьюго сделал это ради Адели, но и это удивительно: он пренебрег собственными чувствами, потворствуя ее желаниям. В особенности в том, что касалось этого последнего решения. Может быть, он питал к ней более глубокие чувства, чем казалось Уиллу.

— Он оставил завещание, это я знаю, — говорила Адель. — Оно у нотариуса в Скиптоне. Как его… мистер… Напьер. Точно. Напьер. Думаю, связаться с ним должен ты, как ближайший родственник.

Уилл сказал, что сейчас же это сделает.

— Но сначала завтракать, — сказала Адель.

— Может, вам лучше на несколько часов пойти к сестре, — сказал Уилл. — Зачем вам готовить…

— Именно это я и хочу делать — готовить, — твердо сказала она. — В этом доме я была счастливее, — когда она говорила это, они подъезжали к воротам дома, — чем в каком-либо другом месте. И именно здесь я хочу быть сейчас.

Уилл прекрасно помнил ее упрямство и понимал, что дальнейшие уговоры лишь укрепят Адель в ее решении. Лучше уж позавтракать и обдумать ситуацию не на пустой желудок. Уилл подозревал, что у него есть несколько спокойных часов, прежде чем Стип сделает следующий ход. Джекобу нужно куда-то деть тело Розы, если она, конечно, мертва. Если же Роза осталась жива, можно предположить, что он станет ее выхаживать. По меньшей мере рана ее очень серьезна, к тому же ее нанесло оружие, обуреваемое жаждой убийства. Но срок жизни Розы уже многократно превзошел срок жизни простого смертного (она побывала на берегах Невы двести пятьдесят лет назад), а потому убить ее не так просто, как человеческое существо. Может быть, сейчас она уже в шаге от выздоровления.

Иными словами, он знал очень мало, а предсказать мог еще меньше. Что делать в таких обстоятельствах, если не есть? Это был рецепт Адели, и, ей-богу, он действовал. И у него, и у нее на душе полегчало, пока она готовила и подавала завтрак, вполне подходящий для потенциального самоубийцы: бекон, колбаса, яйца, почки, грибы, томаты и жареные хлебцы.

— Ты когда вчера уснул? — спросила она за едой.

Он ответил, что не раньше половины второго.

— Сегодня тебе надо немного поспать, — сказала она. — Два часа — это для кого хочешь мало.

— Может, попозже выкрою время, — ответил он, хотя и понимал, что придется выбирать между усталостью и необходимостью быть начеку.

Подкрепившись, выпив чаю и выкурив две сигареты, он ради душевного спокойствия Адели позвонил нотариусу Напьеру. Тот выразил соболезнования и подтвердил, что документы были подготовлены два года назад, и если Уилл не будет оспаривать волю отца, то все деньги Хьюго и, конечно, дом достанутся Адели Боттралл. Уилл ответил, что у него нет ни малейшего желания оспаривать волю отца, и, поблагодарив Напьера за быстрый ответ, отправился сообщить эту новость Адели. Он нашел ее у дверей кабинета Хьюго.

— Думаю, лучше тебе посмотреть его бумаги, — сказала она. — Ну, на тот случай, если… ой, я не знаю… что-нибудь от твоей матери. Всякие конфиденциальные вещи.

— Нам не обязательно делать это сегодня, Адель, — мягко сказал Уилл.

— Да-да, я знаю. Но когда придет время, мне было бы удобнее, если бы их посмотрел ты.

Он обещал посмотреть и сообщил о своем разговоре с Напьером.

— Не знаю, что мне делать с домом, — запричитала она.

— Не думайте об этом сейчас, — сказал Уилл.

— У меня голова кругом, когда доходит до этих юридических вещей, — сказала Адель таким тихим голосом, какого он у нее еще не слышал. — Я пугаюсь, когда слышу разговоры адвокатов.

Он взял ее за руку. Тонкие пальцы были холодны, а кожа мягкая-мягкая, словно и не было стольких лет стирок и уборок.

— Адель, — сказал он, — отец был очень педантичный человек.

— Да, мне это в нем нравилось.

— Так что вам нечего волноваться…

Она вдруг перебила его:

— Знаешь, я его любила.

Эти слова, казалось, удивили ее не меньше, чем Уилла. В глазах Адели стояли слезы.

— Он сделал меня… такой счастливой.

Уилл обнял ее, и она с благодарностью приняла этот жест утешения, зарыдала у него на плече. Он не стал оскорблять ее горе банальностями. Она любила этого человека всем сердцем, а теперь он ушел, и она осталась одна. Тут не нужно слов. Утешение, которое Уилл мог ей дать, он дал своим объятием. Уилл легонько покачивал ее, а она плакала.

Он повидал траур в самых разных его проявлениях. Снимал слонов у трупов их погибших сородичей, когда каждое движение выражало скорбь. Обезьян, обезумевших от горя, вопящих, как родственники, оплакивающие покойника. Зебру, обнюхивающую жеребенка, убитого дикими собаками, ее голова клонилась к земле под тяжестью утраты. Жизнь жестока к тем, кто привязан к ближним, потому что любые связи рано или поздно прерываются. Любовь может быть гибкой, вот только жизнь — штука хрупкая. Она трескается, крошится, а земля занята своим делом, и небо остается таким, как прежде, словно ничего не случилось.

Наконец Адель оторвалась от него и вытерла слезы скомканным платком.

— Ну, слезами горю не поможешь, — шмыгнув носом, сказала она и прерывисто вздохнула. — Жаль, что у вас с Хьюго отношения не сложились. Уж я-то знаю, каким он мог быть, можешь мне поверить. Но он бывал и замечательным, когда чувствовал, что можно бросить этот выпендреж. Со мной ему это было не нужно. Я в нем души не чаяла, и он это знал. И конечно, ему это нравилось. Всем мужчинам это нравится.

Она громко хмыкнула, и на мгновение Уиллу показалось, что она опять заплачет, но Адель справилась со слезами.

— Схожу к викарию, — сказала она, изображая слабое подобие улыбки. — Нужно подумать, какие псалмы петь.

Когда она ушла, Уилл открыл дверь кабинета и заглянул внутрь. Шторы были задернуты не до конца, и на запыленный стол и протертый ковер падали солнечные лучи. Уилл вошел в кабинет, вдохнул запах книг и застоялого сигаретного дыма.

Это была крепость Хьюго — кабинет великого человека и великих мыслей, как он любил говорить. Книжные стеллажи, занимавшие две стены от пола до потолка, заставлены книгами. Здесь все: Гегель, Кьеркегор, Хьюм, Витгенштейн, Хайдеггер, Кант. В юности Уилл заглядывал, в один-два из этих томов — последняя слабая попытка завоевать симпатии Хьюго, но их содержание было таким же непонятным, как математические формулы. На старинном столике слева от окна размещалась вторая знаменитая коллекция этой комнаты: дюжина, а то и больше бутылок солодового виски — все редкие сорта, и все они вкушались, когда дверь в кабинет была закрыта и Хьюго оставался здесь один. Уилл представил отца, как тот сидит в потертом кожаном кресле за столом, потягивает виски и размышляет.

«Может быть, виски помогало ему понимать эти слова, — подумал Уилл, — может, его ум продирался сквозь дебри Канта быстрее, смоченный односолодовым напитком?»

Он подошел к столу, на котором стояла третья коллекция — медные пресс-папье, штук семь или восемь, прижимавшие стопки бумаг. Если и уцелели какие-то письма от Элеонор, то они должны быть где-то в столе, в одном из ящиков. Но Уилл сомневался в их существовании. Даже если предположить, что его родители когда-то были влюблены и обменивались страстными billet-doux,^[45] Уилл не мог представить, чтобы Хьюго хранил их, когда они расстались.

Посреди стола на бюваре лежала пачка бумаг. Уилл пролистал их. Похоже, это записки к лекции, каждое второе слово поставлено под сомнение, перечеркнуто, переписано, части текста снабжены такими мелкими примечаниями, что прочесть невозможно. Он раздвинул шторы пошире, чтобы в кабинет проникало больше света, сел за отцовский стол и стал изучать эти клочки бумаги, пытаясь собрать их воедино, чтобы понять смысл.

«Мы ежедневно имеем дело с мерзостными фактами нашей животной природы, — писал Хьюго, — настолько проникаясь (неразборчиво) самоограничениями, что даже не замечаем их. Мы не исследуем экскременты в горшке или сопли в носовом платке по нравственным или этическим (вместо «этическим» сначала было написано «духовным», но потом зачеркнуто) соображениям».

Следующий абзац вычеркнут целиком, слова заштрихованы — так велико было желание стереть их. Следовавший дальше текст написан четче, но все равно довольно загадочен:

«Мы можем допустить, что слезы несут в себе меру эмоциональной нагрузки. В определенных (неразборчиво) пот может быть (неразборчиво) Но поскольку научные методологии становятся все более изощренными, приборы диаграммируют и («калибруют» или «фиксируют», одно из двух) нюансы явленного мира с точностью, которая десять лет назад показалась бы невероятной, мы вынуждены переосмыслить наши допущения. Химические маркеры — соки, истекающие из наших органов и плоти как реакция на эмоциональную активность, — могут быть обнаружены во всех отходах нашей жизнедеятельности».

Кроме того, он нацарапал три вопросительных знака, словно выражая сомнение в приведенных фактах. Но тем не менее продолжал развивать этот тезис:

«Иными словами, эмоции оседают в самой отвратной материи наших локальных параметров, и скоро чувствительность измерительных инструментов достигнет таких высот, что мы сможем точно определять эмоциональный источник этих химических маркеров. Короче говоря, мы будем иметь возможность определять состав: слизи, в которой присутствуют следы зависти, образцов пота, в котором наличествует свидетельство нашего гнева, кучки экскрементов, которая может быть истолкована как любовь».

Извращенное остроумие этих рассуждений вызвало у Уилла улыбку — особенно позабавила последняя фраза, мысль за мыслью восходящая к кульминации в неизбежном столкновении возвышенного и низменного. Неужели Хьюго и в самом деле говорил это ученикам? Если так, подумал Уилл, то зрелище, вероятно, было захватывающее — увидеть, как до них доходит суть услышанного.

Затем следовали два с половиной вымаранных абзаца, после чего Хьюго повел свою аргументацию в еще более невероятном направлении. Язык становился все ироничнее.

«Как мы должны понимать и толковать эти добрые вести? — писал он. — Это курьезное соответствие между эмоциями, перед которыми мы преклоняемся, и выделениями из нашего организма? Может быть, передавая эти химические маркеры в живую и чувствительную матрицу мира, которую мы не отказываем себе в удовольствии называть нейтральной, мы оказываем на нее влияние такого рода, о каком еще не догадались ни наши ученые, ни наши философы? И более того, потребляя заново в виде еды продукты этой теперь уже нечистой реальности, не продолжаем ли мы и цикл эмоционального потребления, пусть и на уровне, который в настоящий момент не может быть инструментально зафиксирован; иными словами, не лакомимся ли мы, так сказать, салатом, приправленным чужими эмоциями?

Давайте же признаем, что наши тела по меньшей мере представляют собой нечто вроде рыночной площади, на которой эмоции есть и средство платежа и потребляемый товар. А если мы позволим себе более смелый взгляд, представим, что территория, которую мы назвали нашей внутренней жизнью, неким образом (каковой мы пока не в состоянии проанализировать или определить количественно) влияет на наш так называемый внешний, или наружный, мир, влияет столь малозаметно, но так всепроникающе, что различие между тем и другим, которое зависит от четкого определения не наделенного разумом материального мира и нас, его мыслящих, подверженных эмоциям властелинов, становится более чем сомнительным. Возможно, грядущий вызов состоит не в том, что «основа расшаталась», как выразил это Йейтс,^[46] а в том, что стираются границы. Все, что составляло определяемое завистью проявление наших человеческих качеств (наших интимных, внутренних «я»), на самом деле есть публичное зрелище, которое проявляется так универсально и так обыденно, что мы никогда не сможем отойти на достаточное расстояние, чтобы отделиться от того самого бульона, в котором варимся».

«Странные мысли», — подумал Уилл, кладя листы назад на бювар.

Хотя слово «духовное» было скрупулезно вымарано из текста, его воздействие сохранилось. Несмотря на ироничный юмор и чопорный лексикон, было видно, что текст написан человеком, который пытается найти путь к Божественному видению, который чувствует, хотя это и не доставляет ему удовольствия, что все его философствования — на пустом месте и пора уже их бросить. Либо так, либо он написал это мертвецки пьяным.

Уилл бездельничал уже слишком долго. Пора заняться делами, и в первую очередь повидать Фрэнни и Шервуда. Нужно рассказать им о том, что произошло в больнице, на тот случай, если Стип станет их искать. Вернувшись в гостиную, Уилл обнаружил, что Адель разговаривает по телефону — с викарием, решил он. Дожидаясь конца разговора, он взвешивал, что лучше: поговорить с Каннингхэмами по телефону или идти в деревню и разговаривать лицом к лицу. Когда Адель закончила, он уже принял решение. О таких вещах не говорят по телефону — он пойдет в деревню.

Адель сказала, что похороны назначены на половину третьего в пятницу — через четыре дня. Теперь, зная время похорон, она могла подумать о цветах, машинах и еде. Адель уже составила список тех, кого собиралась пригласить. Не хочет ли Уилл добавить кого-нибудь? Он сказал, что не сомневается: она пригласила всех, кого нужно, и если она будет заниматься делами, то он хочет на часок-другой сходить в деревню.

— А пока меня нет, я прошу вас запирать дверь, — сказал он ей.

— Зачем?

— Не хочу, чтобы в дом проникли… посторонние.

— Я тут всех знаю, — беспечно сказала Адель и, увидев, что это его не убедило, добавила: — А что тебя беспокоит?

Он предвидел этот вопрос и приготовил жалкую ложь. Он слышал, как в больнице две сестры говорили о каком-то человеке, который обманными разговорами проникает в чужие дома. Он описал Стипа, хотя и в самых общих чертах, чтобы не вызвать у нее подозрений. Уилл не был уверен, что убедил ее, но это не имело значения: если удалось посеять в ней достаточные опасения, чтобы, увидев Стипа, она не впустила его в дом, это его уже устраивало.

Глава 11

1

Он не пошел прямо в дом Каннингхэмов — заглянул в газетный киоск, чтобы купить сигареты. Пока Уилл разбирал бумаги в кабинете, Адель успела поговорить еще с кем-то, кроме викария, потому что мисс Моррис уже знала о кончине Хьюго.

— Он был превосходный человек, — сказала она. — Когда похороны?

Он сказал: в пятницу.

— Я закрою киоск. Хочу отдать последний долг. Его будет не хватать здесь, вашего отца.

Фрэнни была дома, занята по хозяйству: фартук, волосы кое-как подколоты, в руке тряпка и аэрозоль с полиролью. Она с обычной теплотой встретила Уилла, пригласила в дом, предложила кофе. Он отказался.

— Мне нужно поговорить с вами обоими, — сказал он. — Где Шервуд?

— Его нет, — ответила она. — Исчез сегодня рано утром, я еще спала.

— Такого раньше не было?

— Случалось, когда он неважно себя чувствовал. Онуходит на холмы, пропадает там целыми днями — просто гуляет. А что? Что-то случилось?

— Боюсь, много чего. Ты не присядешь?

— Что, так плохо?

— Не знаю пока, плохо ли, хорошо, — сказал он.

Фрэнни сняла передник, и они сели в кресла у холодного камина.

— Постараюсь как можно короче. — И Уилл уложил в пятиминутный рассказ все события, произошедшие в больнице.

Она коротко выразила соболезнование, узнав о смерти Хьюго, а потом молча слушала, пока он не дошел до того, какое впечатление произвело на Розу и Джекоба имя Рукенау.

— Я помню это имя, — сказала Фрэнни. — Оно есть в книге. Рукенау нанял Томаса Симеона. Но какое это имеет отношение к счастливой парочке?

— Они больше уже не счастливая парочка. — Уилл досказал оставшуюся часть истории.

Выражение ее лица с каждой минутой становилось все удивленнее.

— Он ее убил? — спросила она.

— Не знаю, мертва она или нет. Но если не мертва, это чудо.

— Боже мой. Что же теперь будет?

— Вообще-то Стип наверняка хочет закончить то, что начал. Он может дождаться темноты, может…

— Просто постучать в дверь.

Уилл кивнул.

— Ты должна взять самое необходимое и быть готовой к отъезду, как только появится Шервуд.

— Думаешь, Стип придет сюда?

— Может быть. Он уже был здесь прежде.

Фрэнни бросила взгляд на входную дверь.

— О да… — вполголоса сказала она. — Мне это все еще снится. Отец в кухне. Шер на лестнице, а у меня в руках книга, которую я не хочу отдавать…

За последние минуты она заметно побледнела.

— У меня нехорошее предчувствие, Уилл. По поводу Шервуда.

Она поднялась и сплела пальцы.

— Что, если он с ними?

— Почему ты так думаешь?

— Потому что он так и не забыл Розу. Да что там — он все это время думал о ней, я абсолютно уверена. Он признался всего раз или два, но она никогда не выходила у него из головы.

— Тем больше причин собраться и быть готовыми к отъезду, — сказал Уилл, вставая. — Я хочу, чтобы мы уехали, как только появится Шервуд.

Она направилась — Уилл за ней — в холл.

— Ты говорил, что не уверен, плохие это новости или хорошие, — заметила Фрэнни на ходу. — Мне кажется, плохие.

— Но не для меня, — сказал Уилл. — Я тридцать лет жил в тени Стипа, а теперь свободен от него.

— Если он тебя не убьет, — добавила Фрэнни.

— И все равно я буду свободен.

Она посмотрела на него.

— Неужели все так ужасно?

— Как есть, так и есть, — ответил Уилл, пожав плечами. — Знаешь, я не жалею, что повстречался с ним: благодаря ему я стал тем, кто я есть. Неужели я должен сожалеть о том, что я — это я?

— Уверена, многие сожалеют. О том, что они — это они, я хочу сказать.

— Я не из их числа. Я достиг в жизни гораздо большего, чем рассчитывал в молодости.

— А теперь?

— Теперь я должен двигаться дальше. Я чувствую, это уже происходит. Во мне начинается какое-то движение.

— Я хочу, чтобы ты мне рассказал.

— Думаю, мне не найти слова, — сказал Уилл, улыбнулся и, увидев ее недоумение, добавил: — Я… взволнован. Знаю, это странно звучит, но так оно и есть. Я боялся, что все это никогда не кончится. А теперь это происходит.

Она отвела глаза и поспешила вверх по лестнице.

— У тебя есть способы защищаться от него? — крикнула Фрэнни с лестничной площадки.

— Да, есть.

— Ты мне не скажешь?

— Да есть одна штука, — сказал он и, сунув руку в карман, прикоснулся к ножу — впервые после того, как поднял его с земли.

Пальцам передались вибрации необыкновенной истории этого клинка, и он понял, что должен убрать руку, но его плоть отказывалась повиноваться. Пальцы обхватили липкую рукоять и мгновенно стали рабами исходившего от ножа упоения. Ах, сколько зла может причинить этот нож…

Убить Стипа не составит труда — вонзить клинок глубоко в эту несчастную плоть, чтобы остановилось сердце. А если у него нет сердца, нож будет колоть и колоть, оставляя раны, пока от него не останутся одни дыры, из которых вытечет жизнь.

— Уилл? — окликнула с лестницы Фрэнни.

— Да?

— Ты меня слышишь? Я тебе кричу.

Окунувшись в жестокость ножа, он не слышал ни слова.

— Что-то не так? — откликнулся он, распахивая пиджак.

Пальцы никак не могли оторваться от рукояти, костяшки побелели.

— Я хочу выпить чашку чая, — крикнула Фрэнни.

Контраст был такой нелепый — нож в его руке весь в соках Розы и желание Фрэнни выпить чашку чая, — что Уилл вырвался из воспоминаний. Он расцепил пальцы и запахнул пиджак, словно захлопнул ящик Пандоры.

— Я заварю, — сказал он и направился на кухню.

От каждого шага по телу расходились волны боли.

Поначалу он не понял почему. И, только вымыв руки под холодной водой, сообразил, что его беспокоят шрамы, оставленные медведицей, словно организм в наказание за то, что Уилл не дал ему насладиться клинком, вспомнил о старых болячках.

Он понял, что нужно быть осторожнее. С ножом придется держать ухо востро. Если он когда им и воспользуется, последствия могут быть серьезными.

Уилл вымыл руки и занялся приготовлением чая, слыша, как возится наверху Фрэнни. Он принес в ее жизнь угрозу катастрофы, но, судя по уверенному поведению Фрэнни, она не ждала особых неприятностей. Фрэнни, как и он, была меченой. Меченым был и Шервуд. Может, не так сильно, как он, но, с другой стороны, кто знает? Если бы Шервуд не пал жертвой Розы, то, может быть, его состояние с возрастом улучшилось бы и Фрэнни была бы свободна от своих обязанностей перед ним. Может, встретила бы кого-нибудь. Вышла замуж. Жила бы счастливой жизнью, более полной, чем определила ей судьба.

Он наливал в эмалированный чайник кипяток, когда услышал, как открылась и закрылась парадная дверь.

— Это ты, Шервуд? — раздался сверху голос Фрэнни.

Уилл не заявил о себе — притаился на кухне. Фрэнни спускалась по лестнице.

— Я начала беспокоиться.

Шервуд пробормотал в ответ что-то — Уилл не разобрал.

— Вид у тебя ужасный, — сказала Фрэнни. — Что случилось, черт возьми?

— Ничего…

— Шервуд?

— Просто я себя неважно чувствую, — сказал он. — Пойду к себе — лягу.

— Нет. Мы должны уехать.

— Я никуда не поеду.

— Шервуд, мы должны уехать. Стип возвращается.

— Нас он не тронет. Ему нужен Уи…

Он остановился на полуслове и посмотрел в сторону кухонной двери, где появился Уилл.

— Что — Роза все еще жива? — спросил Уилл.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал Шервуд. — Фрэнни, о чем это он? Нам никуда не нужно уезжать. Уилл пришел, чтобы, как всегда, доставить неприятности.

— Кто тебе это сказал?

— Это очевидно, — ответил Шервуд, глядя в пол, а не сестре в глаза. — Он всегда этим занимался.

— Где она, Шервуд? — спросил Уилл. — Он ее похоронил?

— Нет! — закричал Шервуд. — Это моя женщина, и она жива!

— Где она?

— Я тебе не скажу. Ты сделаешь с ней что-нибудь плохое.

— Ничего я с ней не сделаю, — сказал Уилл, выходя из кухни.

Это движение испугало Шервуда. Он неожиданно повернулся и метнулся к двери.

— Постой! — закричала Фрэнни, но он ничего не хотел слушать.

В мгновение ока Шервуд оказался на улице. Уилл бросился следом. По дорожке к распахнутой калитке, потом налево и опять налево, Шервуд, осмотрительно избегая улицы, где его бег замедлят машины, направлялся за дом. Уилл бежал, крича ему вслед, чтобы он остановился, но тщетно. Шервуд был довольно ловок, и Уилл понимал: если он вырвется на открытое пространство, погоня будет проиграна. Но Фрэнни перехитрила брата. Она выбежала из задней двери прямо на Шервуда и ухватила его с такой силой, что он не успел высвободиться до того, как подбежал Уилл.

— Успокойся. Успокойся, — повторяла Фрэнни.

Но Шервуд, не обращая на нее внимания, яростно обрушился на Уилла.

— Зачем ты вернулся?! — закричал он. — Ты все испортил! Все!

— Ну-ка, возьми себя в руки, — резко сказала Фрэнни. — Я хочу, чтобы ты глубоко вздохнул и успокоился, а не то покалечишь кого-нибудь. Слушай… давай вернемся в дом и поговорим, как цивилизованные люди.

— Пусть сначала отпустит меня, — потребовал Шервуд.

— А ты не удерешь? — спросила Фрэнни.

— Не удеру, — горько ответил Шервуд.

— Обещаешь?

— Я не ребенок, Фрэнни! Если я сказал, что не убегу, значит, не убегу.

Уилл отпустил его. То же самое сделала и Фрэнни. Шервуд не шелохнулся.

— Довольны? — мрачно сказал, он и, ссутулившись, поплелся в дом.

2

Они наконец оказались в доме, и Уилл предоставил Фрэнни задавать вопросы. Что касается Шервуда, то Уилл для него враг, и если вопросы будет задавать он, ответов не дождешься. Фрэнни начала с пересказа сокращенной версии того, что узнала от Уилла. Шервуд все это время молчал, уставившись в пол, но когда она сказала, что Хьюго убили Стип и Макги — что Фрэнни проницательно замалчивала (сначала просто сказав, что Хьюго мертв) почти до конца своего монолога, — Шервуд не мог скрыть потрясения. Разговаривая в прошлый раз с Уиллом, он сказал, что симпатизировал Хьюго, и теперь занервничал, а когда Фрэнни рассказала об участии в этом Розы, глаза у Шервуда стали влажные.

— Я только хотел спасти ее от Стипа. Она беспомощна, — вымолвил он наконец.

Теперь он смотрел на сестру, в глазах блестели слезы.

— Зачем ему убивать ее, если она не пыталась освободиться? Она ведь и не хочет ничего другого.

— Может, нам удастся ей помочь, — сказал Уилл. — Где она?

Шервуд снова повесил голову.

— По крайней мере, расскажи нам, что случилось, — мягко попросила Фрэнни.

— Я встретил ее несколько дней назад в холмах, когда гулял там. Она сказала, что ищет меня, что ей нужна моя помощь. Она спросила, не могу ли я найти для нее какое-нибудь место, где можно спать: ведь Суда больше нет. Я знал, что ее нужно опасаться, но мне не было страшно. Я так часто представлял себе, что снова ее увижу. Воображал, что встречу ее именно так, как и случилось, — там, под солнцем. Она казалась такой одинокой. И совсем не изменилась. И она сказала, что счастлива снова видеть меня. Это как встреча со старым другом, сказала она, и еще она надеется, что я чувствую то же самое. Я ответил, что так и есть. Сказал, что могу снять для нее номер в гостинице в Скиптоне, но она ответила: нет, Стип отказывается останавливаться в гостиницах, опасается, что кто-нибудь может запереть дверь, пока он спит. Я не понимаю, что это значит, но так она сказала. До этого она ни разу не упомянула Стипа, и я почувствовал разочарование. Я думал, может, она вернулась одна. Но по тому, как она просила меня, я видел, что она его боится. И тогда я сказал, что знаю одно место, куда они могут пойти. И отвел ее туда.

— А ты видел Стипа? — спросила Фрэнни.

— Потом уже видел.

— Он тебе не угрожал?

— Нет. Вел себя тихо, и вид у него был больной. Я ему почти сочувствовал. Я видел его всего раз.

— А сегодня утром? — спросил Уилл.

— Сегодня утром я его не видел.

— Но ты видел Розу.

— Я ее слышал, но не видел. Она лежала в темноте. И сказала, чтобы я уходил.

— Как она говорила?

— Слабым голосом. Но не похожим на голос умирающей. Она бы попросила меня о помощи, если бы умирала.

— Но не в том случае, если бы понимала, что уже слишком поздно, — сказал Уилл.

— Не говори так, — оборвал его Шервуд. — Ты две минуты назад сказал, что мы можем ей помочь.

— Я ни в чем не могу быть уверен, пока не увижу ее, — ответил Уилл.

— Где она, Шер? — спросила Фрэнни.

Шервуд снова смотрел в пол.

— Да бога ради, ничего мы ей не сделаем. Ну, в чем дело?

— Я… просто… ни с кем не хочу ее делить, — тихо проговорил Шервуд. — Она была моей маленькой тайной. Мне хочется, чтобы так и оставалось.

— Значит, пусть она умирает, — раздраженно сказал Уилл. — Ты ведь ни с кем не хочешь ее делить. Хочешь, чтобы она умерла?

Шервуд отрицательно покачал головой.

— Нет, — пробормотал он и добавил еще тише: — Я провожу вас к ней.

Глава 12

Счастье всегда вызывало у Джекоба желание испытать нечто противоположное. Пребывая в блаженном состоянии после очередной удачной резни, Стип неизменно отправлялся в какой-нибудь культурный центр, чтобы посмотреть трагедию, а еще лучше — оперу, чтобы всколыхнуть те чувства, которые он обычно держал под спудом. Затем он предавался страстям, как: излечившийся алкоголик, оставленный среди бочек бренди, запах которого он вдыхает до беспамятства.

Но, в отличие от счастья, отчаяние требовало чего-то подобного. Когда он, как теперь, был поглощен этим чувством, его природа толкала Стипа на поиски чего-то похожего. Другие искали для ран исцеления. А он хотел одного: натирать их солью снова и снова.

До этого дня у него под рукой всегда было целебное средство. Когда отчаяние становилось невыносимым, Роза отводила его от края пропасти и восстанавливала равновесие. Чаще всего ее лекарством был секс — сиськи-письки, как она это называла в игривом настроении. Но сегодня Роза сама была причиной его отчаяния. Она умирала от его руки, и рана оказалась слишком глубока — неисцелима. Он уложил ее в темноте ветхого домишки и, по ее просьбе, оставил одну.

— Я не хочу, чтобы ты был рядом, — сказала она. — Убирайся с глаз моих.

И он ушел. Прочь из деревни, вверх по склону холма. Он искал место, где его отчаяние усилится. Ноги сами знали, куда его нести: в рощу, где этот проклятый мальчишка показывал ему видения. Стип знал: там он найдет пищу для своего отчаяния. Как он жалел, что его нога ступила когда-то на этот клочок земли — не было на планете другого места, которое вызывало у него такое горькое чувство. Задним умом он понимал: первая его ошибка заключалась в том, что он дал нож Уиллу. А вторая? В том, что он не убил мальчишку, когда понял, что тот — проводник. Что за странное сочувствие снизошло на него в ту ночь — отпустил этого выродка живым, зная, что голова Уилла наполнена украденными воспоминаниями?

Но даже и эта глупость не стоила бы ему так дорого, если б мальчишка не вырос гомосеком. А тот взял и вырос. А поскольку его не волновала проблема продолжения рода, он стал куда более сильным врагом… нет, не врагом, чем-то позамысловатее… Вот если бы он женился и стал отцом… Стип всегда чувствовал себя неловко в компании гомосексуалистов, но при этом испытывал к ним, почти против воли, симпатию. Как и он, они вынуждены сочинять самих себя, как и он, они поглядывали на свое племя словно со стороны. Но он бы с удовольствием посмотрел на уничтожение всего клана, если б это могло воспрепятствовать его встрече с Уиллом.

В пятидесяти ярдах перед рощей он остановился и, оторвав взгляд от ботинок, огляделся. Приближалась осень, он ощущал в воздухе ее ранящий дух. В это время года он часто уходил гулять, прерывая свои труды на неделю-другую, чтобы обследовать английскую глубинку. Невзирая на экономические бедствия, страна хранила свои святыни — путнику нужно лишь смотреть во все глаза. Он долгие годы бродил по Англии из конца в конец, общаясь с духами еретиков и поэтов; ходил прямыми дорогами, по которым ушли последователи Бёме,^[47] и слышал, как они саму землю называют ликом Божьим; он слонялся по Малверн-Хиллс, где Ленгленду было видение о Петре-пахаре;^[48] шагал по склонам курганов, где в усыпальницах из земли и бронзы покоились языческие вожди. Не у всех этих мест было благородное прошлое. Некоторые имели скорбную историю. Поля и рощи, где верующие умирали за Христа. Алдхам-Коммон, где был сожжен Роуланд Тейлор, добрый приходской священник из Хадлея,^[49] его костер сложили из веток живой изгороди, которая все еще зеленела здесь. И Колчестер, где дюжина или более душ были сожжены в одном костре за грех молитвы. Бывал он и в менее известных местах, которые нашел только потому, что слушал внимательно, как муха у рта умирающего. В местах, где неизвестные мужчины и женщины погибли из-за любви или за веру. Или за то и другое. Он часто завидовал мертвецам. Стоя как-то в сентябре на вспаханном поле и слушая карканье ворон из крон худосочных деревьев, он подумал о простодушии тех, чей прах смешан с грязью, прилипшей к его ботинкам, и пожалел, что не родился с более незатейливым сердцем.

Он больше не посетит эти места — ни этой осенью и никогда. Его жизнь, курьезный пример стабильности, менялась — с каждым днем, с каждым часом. Он, конечно, заткнет рот Рабджонсу, но это не исправит положения. Роза все равно умрет, а он останется один на один со своим отчаянием и станет погружаться в него все глубже и глубже. А поскольку уже никто не сможет замедлить это падение, он остановится лишь тогда, когда падать дальше будет некуда. И тогда он погибнет, скорее всего от своей собственной руки, и его видение мертвой земли будет передано в другие, менее достойные руки.

«Это не имеет значения», — подумал он, снова зашагав в сторону рощи.

Многие люди служили тем же идеалам, хотя и не подозревали об этом. Он в свое время имел сомнительное удовольствие встречаться с целым сонмом таких людей. Среди них было несколько спятивших военных, множество душевнобольных, несколько человек, точно знавших, как называется творимое ими зло и просто получавших от этого удовольствие. Но большинство — и говорить с ними было куда интереснее, чем с остальными, — ни в коей мере не были жестокими лично, они сидели в своих офисах, словно вежливые бухгалтеры, организуя погромы и этнические чистки в фискальных и политических целях. У них могли быть разные характеры, но все они были его союзники и, ведомые амбициями, являлись истребителями видов в той же мере, что и он. Одни делали это ради прибыли, другие — во имя свободы, третьи — просто потому, что могли это делать. Их причины по большому счету его не волновали. Важны были не причины, а последствия. Он хотел, чтобы мир пришел в упадок, чтобы семья вымирала за семьей, племя за племенем, от огромных до крохотных, и для достижения этой цели всегда были нужны автократы и технократы. Но если они оказывались неразборчивы в средствах, грубы и часто не осознавали, какой ущерб наносят, он вел свою борьбу против жизни с величайшей точностью: изучал жертвы, как наемный убийца, знакомился с их привычками и убежищами. Из тех, кого он приговаривал к смерти, спастись удавалось немногим. Он не знал чувства получше того, которое испытывал, сидя рядом с жертвой, записывая в дневник подробности ее смерти и зная, что, когда тлен сожрет труп, только у него останется свидетельство того, как канул в вечность этот вид.

Вот этого уже никогда не будет. И этого. И этого.

Он уже дошел до края рощи. Порыв ветра зашелестел в кронах деревьев, переворачивая на земле солнечные монетки. Он осторожно вошел в лесок, и в это время налетел новый порыв ветра, сорвавший несколько первых листьев. Он направился прямо к тому месту, где в ту далекую зиму сидели птицы. В развилке ветвей осталось весеннее гнездо, заброшенное за ненадобностью (птенцы уже стали на крыло), но все еще целое. Стоя на том месте, куда упали птицы, он с отталкивающей легкостью вспомнил видения, которые заставил его вытерпеть Рабджонс…

Симеон, залитый солнечным светом, за день до смерти отказывался ответить на зов хозяина, даже в отчаянии сохраняя красноречие. А потом та же сцена мгновение спустя. Мертвый Симеон под деревьями, его телом уже полакомились…

Стип испустил тихий стон, прижал ладони к глазам, стараясь прогнать эту сцену. Но она не уходила, пульсировала под его веками, словно он видел ее впервые во всех жестоких подробностях: следы когтей на щеке и лбу Томаса, оставленные птицами, которые выклевали ему глаза; помет у него на бедре — это опорожнился какой-то зверь, обнюхивая тело: золотая кудряшка в паху, странным образом уцелевшая, тогда как мужское достоинство, произраставшее из этого места, было оторвано, осталось кровавое месиво, но тот хохолок сохранился.

Он не думал, что, убив проводника, избавится от усиливающейся боли. Теперь он пребывал в рабстве, которое поглотит его окончательно. Но когда он сдастся на милость победителя, то сделает это в здравом уме. Среди его мыслей не будет чужаков, устремляющихся туда, где его скорби саднят сильнее всего. Он умрет в одиночестве в чреве своего отчаяния, и никто не узнает, какими были его последние мысли.

Пора было идти. Он достаточно долго откладывал этот миг, боясь собственной слабости. Ему хотелось бы, спускаясь по склону холма, держать в руке нож, который был знаком с ремеслом резни даже лучше, чем он, Джекоб. Но это не так уж важно. Убийство — старое искусство, более старое, чем ковка лезвий. Он найдет средство для свершения деяния, прежде чем его настигнет этот миг. Веревка. Молоток. Подушка.

А если откажут эти инструменты, у него всегда остаются его руки. Да, пожалуй, руки лучше всего. Это честно и просто, и, как и его ошибка, будет связано с деянием, плоть против плоти. Ему доставляла удовольствие безукоризненность этого решения, а в нынешнем его состоянии от маленьких удовольствий, каким бы способом они ни доставались, отказываться не стоит.

Глава 13

После смерти Делберта Доннели в Бернт-Йарли не было мясной лавки, а после разрушения Суда не осталось и самих Доннели. Его дочь Марджори с семьей переехала в Истдейл, а вдова отправилась в Литам Сент-Аннс вести светский образ жизни. Лавка поменяла нескольких владельцев — в ней размещалась парикмахерская, потом комиссионный магазин, потом овощной, а теперь там опять была парикмахерская. А вот дом Доннели так и не был продан. И не по каким-то сомнительным причинам (никто не говорил, что Делберт бродит по голому полу, чавкая пирожками со свининой), просто дом был уродливый, неприглядный, к тому же за него просили слишком высокую цену. Но для покупателя, желающею уединения, это было идеальное приобретение: дом окружали заросли бирючины высотой в семь футов, когда-то бывшие предметом гордости и радости Делберта. Кое-кто говорил, что если бы он уделял своей внешности столько внимания, сколько живой изгороди, то был бы первым красавцем в Йоркшире. Что ж, Делберт теперь под землей на кладбище выглядел, вероятно, еще непригляднее, чем обычно, а его изгородь буйно разрослась.

— Как ты догадался привести сюда Розу? — спросила Фрэнни Шервуда, когда он толкнул калитку.

Он виновато посмотрел на сестру.

— Я заглядывал сюда время от времени, с тех пор как дом опустел.

— Зачем?

— Не знаю. Чтобы побыть наедине с самим собой.

— Значит, все время, когда я думала, что ты гуляешь в холмах, ты был здесь?

— Не всегда. Но часто. — Он ускорил шаг, обгоняя Фрэнни и Уилла. — Я должен войти без вас. Не хочу, чтобы вы ее напугали.

— Фрэнни в любом случае должна остаться здесь, — сказал Уилл. — Но один ты туда не пойдешь. Там может быть Стип.

— Тогда мы пойдем туда втроем, — сказала Фрэнни. — И никаких «но», «и» и «если».

Сказав это, она зашагала по гравийной дорожке к входной двери — мужчинам оставалось лишь догонять ее. Дверь оказалась открытой, и внутри было относительно светло. Источником света являлось не электричество, а две зияющие дыры в крыше. Большая, шириной футов в шесть, образовалась после бурь, бушевавших в прошлом феврале. Порывы ветра, достигавшие скорости девяноста миль, сорвали шиферные листы, а ледяные дожди раздолбили доски в труху. Теперь дневной свет попадал внутрь.

— Где она? — шепотом спросил Уилл у Шервуда.

— В столовой, — ответил тот, кивая в сторону коридора.

Там было три двери, но Уиллу не пришлось гадать. Из-за самой дальней раздался голос Розы. Он прозвучал слабо, но сомневаться в том, какие чувства передавал этот голос, не приходилось.

— Не приближайтесь ко мне. Я не хочу, чтобы кто-то ко мне приближался.

— Это не Джекоб, — сказал Уилл, подходя к двери и распахивая ее.

На окне были ставни, почти закрытые, и в комнате царил полумрак. Но он сразу увидел ее, она полулежала спиной к стене справа от камина. Вокруг валялись мешки. Она села, когда он вошел, хотя далось ей это с трудом.

— Шервуд? — сказала Роза.

— Нет, Уилл.

— Я раньше так ясно слышала. Значит, он пока тебя не нашел?

— Пока не нашел. Но я готов к встрече.

— Не обманывай себя. Он тебя убьет.

— И к этому я тоже готов.

— Глупо, — пробормотала она, покачав головой. — Я слышала женский голос…

— Это Фрэнни. Сестра Шервуда.

— Позови ее сюда, — попросила Роза. — Мне нужна помощь.

— Я тебе помогу.

— Нет, не поможешь. Нужно, чтобы это сделала женщина. Позови ее.

Уилл вышел в коридор. Шервуд стоял рядом с дверью — весь нетерпение.

— Она зовет Фрэнни, — сказал Уилл.

— Но я…

— Она так хочет. — И Уилл обратился к Фрэнни: — Она говорит, ей нужна помощь. Не думаю, что она позволит нам отвезти ее к доктору. Но постарайся ее убедить.

У Фрэнни это не вызвало энтузиазма, но, поколебавшись несколько мгновений, она скользнула в комнату мимо Шервуда и Уилла.

— Она умрет? — спросил Шервуд очень тихо.

— Не знаю, — ответил Уилл. — Она прожила долгую жизнь. Может быть, пришло время.

— Я не дам ей умереть, — сказал Шервуд.

Фрэнни вернулась к двери.

— Мне нужны марля и бинты. Шервуд, сходи домой, принеси что найдешь. В доме водопровод еще работает?

— Да, — сказал Шервуд.

— Не пробовала убедить ее показаться врачу? — спросил Уилл.

— Это бесполезно. И потом, не думаю, что врач сможет ей помочь.

— Что, так плохо?

— Дело не в том, что плохо. Странно. Я таких ран в жизни не видела. — По ее телу прошла дрожь. — Не знаю, смогу ли заставить себя прикоснуться к ней еще раз.

Она бросила взгляд на Шервуда.

— Ну, ты идешь?

Он был похож на собаку, которую выгоняют с кухни, на ходу оглядывался через плечо, чтобы ничего не пропустить. Наконец добрался до парадной двери и вышел.

— И что мы будем делать, когда ее забинтуем? — поинтересовалась Фрэнни.

— Позволь мне поговорить с ней.

— Она сказала, что не хочет видеть ни тебя, ни Шервуда.

— Придется ей потерпеть, — сказал Уилл. — Извини.

Фрэнни пропустила его, и Уилл шагнул в комнату. Там теперь было темнее, чем несколько минут назад. И теплее. Оба эти изменения, предположил он, вызваны действиями Розы. Поначалу он даже не увидел ее — такой плотной стала тень у камина. В темноте он пытался сообразить, где она, но тут услышал ее голос:

— Уходи.

По голосу он определил ее местонахождение. Роза переместилась на четыре или пять ярдов, в самый дальний от двери угол комнаты. Ставни, находившиеся слева от нее, по-прежнему были приоткрыты, но дневной свет доходил лишь до подоконника — дальнейшее его проникновение останавливали испускаемые ею миазмы.

— Нам нужно поговорить, — сказал Уилл.

— О чем?

— Что я могу для тебя сделать? — спросил он самым примирительным тоном, на какой только был способен.

— Я убила твоего отца, — тихо сказала она. — А ты хочешь мне помочь? Ты мне простишь мою подозрительность?

— Ты находилась под влиянием Стипа, — сказал Уилл, делая осторожный шаг в ее сторону.

Но и этого шага оказалось достаточно, чтобы атмосфера вокруг него сгустилась. Хотя он во все глаза смотрел в тот угол, где была она, мрак напоминал фотографию, сделанную при недостаточном освещении: серое зернистое пятно.

— Под влиянием Стипа? Я? — Она рассмеялась в темноте. — Раскинь мозгами. Я ему нужна больше, чем он мне.

— Правда?

— Чистая правда. Он без меня свихнется. Если уже не свихнулся. Я помогала ему стоять на твердой земле.

Уилл, пока она говорила, почти вдвое сократил расстояние между ними, но при этом по-прежнему ее не видел.

— На твоем месте я бы не подходила ближе, — предупредила Роза.

— Почему?

— Я распадаюсь на части. Видел, как распускают вязанье? Тебе здесь сейчас опасно находиться.

— А Фрэнни?

— С ней ничего не будет. Женщины не столь к этому чувствительны. Если ей удастся меня запечатать, может, я еще и проживу дня два.

— Но ты не поправишься?

— Я не хочу поправляться! Я хочу найти путь назад, к Рукенау, там я буду счастлива… — Она издала протяжный судорожный вздох. — Ты спрашивал, что можешь сделать для меня.

— Да…

— Отвези меня к нему.

— Ты знаешь, где он?

— На острове.

— На каком острове?

— Думаю, я этого никогда не знала. Но ты ведь знаешь, где он…

— Нет, не знаю.

— Но в саду…

— Я блефовал.

Из угла комнаты послышался звук движения, и в лицо Уилла ударила теплая волна. Он почувствовал легкую тошноту и мучительное искушение отступить к двери. Но поборол это желание, а темнота перед ним в это время рассеялась, и он стал видеть Розу. Она была похожа на призрак того, чем была раньше. Прежде роскошные волосы ниспадали по обе стороны лица, глаза запали. Руками она зажимала рану, но не могла скрыть ее необычность. Он увидел на ее пальцах пылинки какого-то светлого вещества, одни отливали золотом, другие осели на ее теле, приклеились к грудям, третьи взлетали, как искры над костром, и, истощаясь в полете, исчезали.

— Значит, ты не можешь доставить меня к Рукенау? — уточнила она.

— Прямо к нему я тебя доставить не могу, — признался Уилл, — Но это не значит…

— Очередная ложь…

— У меня не было выбора.

— Все вы одинаковы.

— Он хотел меня убить.

— Невелика потеря, — ехидно сказала она. — Одним лжецом больше, одним меньше. Уходи!

— Выслушай меня…

— Я услышала все, что хотела, — отрезала она, отворачиваясь.

Уилл машинально двинулся к ней, собираясь еще раз воззвать к ее разуму. Она краем глаза уловила его движение и, вероятно решив, что он наступает на нее с недобрыми намерениями, резко развернулась. В это мгновение яркие пятнышки на ее руках ожили. Они словно обезумели и через мгновение слились в одну яркую нить, устремившуюся прочь от ее тела. Она летела с такой скоростью, что Уилл не успел увернуться, и, задев его плечо, эта нить змеей взлетела к потолку. Контакт был мимолетный, но достаточный, чтобы Уилл потерял равновесие. Он пошатнулся, ноги настолько ослабели, что не могли удержать тело. Он упал на колени, испытывая какую-то эйфорию, источником которой было то место, где нить коснулась его плоти. Он почувствовал или вообразил, что почувствовал, как энергия этой нити распространяется по телу, проходя по сухожилиям, нервам, костному мозгу, высвечивает их; кровь заиграла, чувства обострились…

Теперь он видел нить на потолке — там она опять разделилась (словно ожерелье крохотных жемчужин, которые, сорвавшись с основы, опровергали закон тяготения) и затрещала. Эти жемчужины разлетелись во всех направлениях, те, что послабее, разорвались в одно мгновение, более сильные сначала ударились о стену, а потом погасли.

Уилл смотрел на них, как на метеоритный дождь, запрокинув голову и широко раскрыв рот. И только когда все они погасли, он снова перевел взгляд на их источник. Роза отступила в свой угол, но глаза Уилла под воздействием сияния обрели необъяснимую силу: за мгновение до того, как сияние прекратилось, он увидел Розу так, как не видел никогда прежде. Внутри ее он созерцал существо из полированной тени — темное, лоснящееся и изменчивое. Существо, удерживаемое под контролем благодаря всему тому, чем она стала за прошедшие годы, как картина, настолько испорченная накопившейся на ней грязью и рукой неумелого реставратора, что ее красота стала невидимой. И с той же несомненностью, с какой его разоблачающий взгляд различил самую ее суть, взгляд Розы в свою очередь увидел в нем что-то необыкновенное.

— Скажи мне, — проговорила она, понизив голос, — когда ты стал лисом?

— Я? — переспросил он.

— Он шевелится в тебе, — ответила Роза, вглядываясь в него. — Я его отчетливо вижу.

Он опустил взгляд на свое тело, отчасти предполагая, что сила, исходившая от нее, вызвала в нем какие-то перемены. Нелепица, конечно: он видел все ту же бледную потную плоть. Еще больше его разочаровало, что остатки света рассеиваются. Он чувствовал, как его покидает этот дар, и уже оплакивал его.

— Стип был прав насчет тебя, — сказала она. — Ну ты и типчик. В тебе так трепыхается призрак, а ты еще не сошел с ума.

— Кто тебе сказал, что я не схожу с ума? — спросил Уилл, вспоминая нелеший путь, который и сделал его владельцем этого призрака. — Ты знаешь, что я вижу что-то в тебе?

— Если видишь, то отвернись, — сказала Роза.

— Не хочу. Оно прекрасно.

Полированное существо все еще оставалось видимым, но уже исчезало; его нездешнее изящество растворялось в израненной плоти Розы.

— Боже мой, — пробормотал Уилл. — Я только теперь понял. Я уже видел его прежде. Это тело, что внутри тебя.

Несколько мгновений она молчала, словно не могла решить, имеет ли смысл дать втянуть себя в этот разговор. Но это оказалось сильнее ее.

— Где видел? — спросила она.

— На картине Томаса Симеона. Он назвал его нилотик.

Ее пробрала дрожь при звуках этого слова.

— Нилотик? — переспросила Роза. — Что это такое?

— Это означает «живущий на Ниле».

— Я никогда… — Она тряхнула головой и начала снова: — Я помню остров, но не на реке. По крайней мере, не на этой реке. На Амазонке, да. Мы со Стипом были на Амазонке — убивали там бабочек. Но на Ниле… никогда… — Голос ее становился все глуше, и остатки ее второго «я» исчезли из вида. — И все же… в том, что та говоришь, есть истина. Что-то движется во мне, как в тебе движется лис…

— И ты хочешь знать, что это такое.

— Это знает только Рукенау. Ты отведешь меня к нему? Ты лис. Ты найдешь его по запаху.

— И ты думаешь, он объяснит?

— Я думаю, если он не сможет, то не сможет никто.

Фрэнни сидела на нижней ступеньке лестницы, читала пожелтевшую и сильно помятую газету, которую нашла в одной из комнат.

— Как она? — спросила Фрэнни.

Он оперся о дверной косяк — ноги все еще подгибались от слабости.

— Она хочет найти Рукенау. Больше ни о чем не желает думать.

— А где он?

— Если он вообще существует, то где-то на Гебридах, как сказано в книге. Но она не знает, на каком острове.

— Хочешь, чтобы мы отвезли ее туда?

— Не мы — я. Если ты сможешь сделать перевязку, я заберу ее отсюда.

Фрэнни сложила газету, швырнула на пыльный пол.

— А что, по-твоему, есть на этом острове?

— В худшем случае — много птиц. В лучшем? В лучшем — Рукенау. И Домус Мунди, уж бог его знает, что это такое.

— И значит, ты предлагаешь, чтобы я оставалась здесь, пока ты будешь его искать? — сказала Фрэнни с улыбкой. — Нет, Уилл. Это и моя судьба. Я присутствовала, когда все это начиналось. И я увижу, как оно кончится.

Уилл не успел ответить — входная дверь распахнулась, и вошел Шервуд с пакетом.

— Я скупил все бинты, какие смог найти, — сказал он, передавая пакет Фрэнни.

— Хорошо, — сказал Уилл. — План, значит, такой. Я возвращаюсь в дом отца и говорю Адели, что должен уехать…

— Куда это ты собрался? — насторожился Шервуд.

— Фрэнни тебе объяснит, — ответил Уилл, молча уговаривая свои все еще слабые ноги двигаться.

Он прошел мимо Шервуда к выходу.

— Пожалуйста, скорее, — сказала Фрэнни. — Я не хочу быть здесь, когда…

— Можешь не говорить, — отозвался Уилл. — Обещаю, я не задержусь.

Он, прихрамывая, вышел из двери и направился по тропинке на улицу. Хотелось побежать босиком. Или обнаженным. Когда-то именно так он и представлял себя на пути к Джекобу в здании Суда: он идет, и огонь в нем превращает снег в пар. Но по пути домой он скрывал желания мальчика и лиса. Их время придет. Но пока еще рано.

Глава 14

1

Адель была не одна. Перед домом стояла сверкающая машина, а в доме находился ее хозяин — энергичный, даже веселый тип по имени Морис Шиллинг, владелец похоронной конторы. Уилл отвел Адель в сторону и сказал, что должен уехать на день-другой. Она, конечно, хотела узнать, куда он направляется. Он старался лгать как можно меньше. Заболела одна его знакомая, и он поедет в Шотландию — посмотрит, что может для нее сделать.

— Но к похоронам ты вернешься? — спросила Адель.

Уилл пообещал вернуться.

— Мне неловко оставлять вас одну.

— Ну, если человеку нужна помощь, — сказала Адель, — то ты должен ехать. Я тут сама со всем управлюсь.

Он отпустил ее к мистеру Шиллингу, а сам пошел наверх — одеться. Он сидел на кровати, зашнуровывая ботинки, и бросил случайный взгляд в окно как раз в ту минуту, когда солнце пробилось сквозь тучи и позолотило склон холма. Он оставил шнурки и уставился в окно, дух его воспарил при виде этой красоты. Это не сон о жизни, подумал он, не теория, не фотография. Это сама жизнь. И что бы ни случилось дальше, у нас был этот момент — у меня и солнца. Потом тучи снова сомкнулись, и золото исчезло. Уилл принялся зашнуровывать ботинки, собирать вещи, чувствуя, что его глаза влажны от благодарности за дарованные ему откровения. Видения в Беркли, визиты лиса, прикосновения нити Розы — каждое было своего рода пробуждением, словно он вышел из комы с жаждой познания, которую невозможно насытить единственной трансформацией. Сколько раз придется ему пробуждаться, пока он не обретет все знания, доступные человеку? Десяток? Сотню? Или это может продолжаться бесконечно, этот подъем духа, кожа с его снов начнет опадать, но под нею будут обнаруживаться лишь новые и новые сны.

Внизу мистер Шиллинг все еще вел беседу о цветах, гробах и ценах. Уилл не стал прерывать их переговоры (Адель умела торговаться), проскользнул в кабинет отца, чтобы захватить атлас. Все книги большого размера лежали на отдельной полке, так что долго искать не пришлось. Это было все то же потрепанное издание, которое он помнил с детства, — атлас доставали каждый раз, когда Уиллу нужно было делать домашнее задание по географии. Большая его часть уже устарела. Границы передвинулись, города были переименованы или уничтожены. Но Внешние Гебриды, конечно, остались на месте. Если за них когда-то и велась война, то мирные договоры были подписаны не одно столетие назад. Острова не имели особого значения — скопление цветных точек на бумажном море.

Довольный находкой, он выскользнул из кабинета и, сняв с вешалки у двери кожаную куртку, вышел из дома, слыша песнопения мистера Шиллинга об удобствах гроба с мягкой обивкой.

2

— Тебе нечего опасаться, — сказала Роза, когда Фрэнни вернулась к ней с бинтами.

Однако интуиция говорила совсем другое. Удушающее тепло, колючий воздух, то, как звук испытываемой Розой боли отдавался в досках пола, — все вместе создавало впечатление, будто над ней висит невидимый грозовой фронт, и никакие слова Розы не могли убедить Фрэнни, будто ей нечего опасаться вблизи этой женщины. Страх подгонял ее. Она сказала Розе, чтобы та пальцами сжала рану, потом приложила к ней, как к обычной ране, марлю и закрепила ее кусками пластыря длиной около фута. После этого она замотала тело женщины бинтом, хотя и понимала, что это до нелепости лишнее. Фрэнни уже заканчивала, когда Роза положила руку на ее плечо и произнесла слово, которое Фрэнни больше всего боялась услышать.

— Стип.

— О боже, — сказала Фрэнни, глядя на свою пациентку. — Где?

Глаза у Розы были закрыты, но глазные яблоки двигались под веками.

— Его еще нет здесь, — сказала она. — Пока. Но он возвращается. Я это чувствую.

— Тогда нам нужно уходить.

— Не бойся его, — сказала Роза, и ее веки взметнулись. — Зачем доставлять ему такое удовольствие?

— Потому что мне страшно, — призналась Фрэнни.

Во рту у нее вдруг пересохло, сердце громко застучало.

— Но он такое нелепое существо, — сказала Роза. — Всегда был таким. Знаешь, в прежние времена он бывал галантным и благородным. Иногда даже любящим. Но по большей части — мелочным и занудным.

Несмотря на охватившую ее тревогу, Фрэнни не смогла удержаться и задала напрашивающийся вопрос:

— Почему же ты оставалась с ним столько времени, если он такое ничтожество?

— Потому что мне больно разделяться с ним, — ответила Роза. — Всегда менее мучительно остаться, чем уйти.

«Не такой уж необычный ответ», — подумала Фрэнни.

Она слышала такое от многих женщин.

— Но теперь ты уходишь, — сказала она. — Мы уходим. И пошел он к черту.

— Он пойдет следом, — отозвалась Роза.

— Пойдет, так пойдет. — Фрэнни направилась к двери. — Но сейчас я не хочу с ним встречаться.

— Ты хочешь, чтобы здесь был Уилл.

— Да, я…

— Ты думаешь, он тебя спасет?

— Может быть.

— Ему это не по силам. Поверь мне. Он не сможет. Он ближе Джекобу, чем сам это понимает.

Фрэнни, дойдя до двери, развернулась.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что они — части друг друга. Он не может спасти тебя от Джекоба, потому что и себя не может спасти.

Переварить это в настоящий момент Фрэнни было непросто, но над этими словами стоило подумать.

— Я Уилла не брошу, если ты это имеешь в виду.

— Просто не полагайся на него, — предупредила Роза. — Только и всего.

— Не буду.

Она открыла дверь и отправилась на поиски Шервуда. Он сидел на ступеньке крыльца, обдирая кору с прутика. Она не стала его звать — кто знает, может, Стип где-то рядом, — а пошла к нему, чтобы вывести из полузабытья. Фрэнни прикоснулась к брату и увидела красные круги у него вокруг глаз.

— Что с тобой? — спросила она.

— Роза умирает? — Тыльной стороной ладони он вытер сопли.

— Ничего, выживет, — ответила Фрэнни.

— Нет, — сказал Шервуд. — Я это нутром чувствую. Я ее потеряю.

— Что это ты рассопливился? — пожурила Фрэнни.

Она забрала у него ободранный прутик и выбросила, ухватила Шервуда за руку и подняла на ноги.

— Роза думает, что Стип где-то поблизости.

— О господи.

Он бросил взгляд в сторону улицы. Фрэнни уже успела туда посмотреть — там было пусто. По крайней мере, пока.

— Может, нам лучше выйти через заднюю дверь, — предложил Шервуд. — Там сад и калитка, через которую можно попасть на Капперс-лейн.

— Неплохая мысль, — одобрила Фрэнни, и они вместе вернулись в дом, прошли по коридору туда, где стояла Роза.

— Мы выходим через…

— Я слышала, — сказала Роза.

Шервуд через кухню уже добрался до задней двери и теперь пытался ее открыть. Дверь заело. Он осыпал ее проклятиями, пинал, пробовал снова. Пинки помогли или проклятия, но дверь открылась, хотя петли громко запротестовали, а прогнившее дерево у ручки грозило рассыпаться. За дверью была зеленая стена — кусты и деревья, которые прежде были маленьким раем семейства Доннели, атеперь превратились в джунгли. Фрэнни не стала медлить. Она устремилась в эту чащу, продираясь сквозь нее, поднимая неторопливые облачка семян. Роза на нетвердых ногах, хрипло дыша, двинулась следом.

— Я вижу калитку! — крикнула Фрэнни Шервуду.

Она была в пяти-шести шагах от нее, когда Роза сказала:

— Мои мешки! Я оставила мои мешки.

— Забудь о них! — посоветовала Фрэнни.

— Не могу, — ответила Роза, повернулась и пошла назад к дому. — В них моя жизнь.

— Я их притащу, — сказал Шервуд, радуясь, что от него может быть польза.

Он устремился к дому, а Фрэнни крикнула вслед, чтобы он поторапливался.

Когда он исчез, наступило какое-то странное спокойствие. Две женщины казались такими маленькими среди окружавших их подсолнухов и гортензий, в пышных розовых бутонах жужжали пчелы, на платане верещали дрозды. На несколько мгновений они нашли здесь прибежище и чувствовали себя в безопасности.

— Я подумала… — сказала Роза.

Фрэнни повернулась к ней. Роза, не мигая, смотрела на солнце.

— Что?

— Может, лучше просто лечь здесь и умереть. — По лицу Розы блуждала улыбка. — Лучше не знать… Лучше даже не спрашивать…

Она уцепилась руками за бинты и потянула.

— Лучше истечь…

— Не надо! Бога ради! — Фрэнни оторвала ее руки от бинтов. — Ты не должна этого делать.

Роза не отводила глаз от солнца.

— Не должна? — переспросила она.

— Не должна, — подтвердила Фрэнни.

Роза пожала плечами, словно ее попытка сорвать бинты была всего лишь минутным капризом, и опустила руки.

— Обещай, что больше не будешь этого делать, — потребовала Фрэнни.

Роза кивнула. Непосредственное выражение ее лица было почти детским.

«Господи, до чего она странное существо, — подумала Фрэнни. — То в страх вгоняет, мечет громы и молнии, то с сарказмом говорит о родстве Джекоба и Уилла, а то — сама невинность, дитя, жалующееся, когда его наказывают. И все это проявления истинной Розы, каждое по-своему указывает на то, кем была эта женщина в жизни; хотя, вероятно, самое подлинное «я» Розы находится под бинтами, стремится истечь…»

Только теперь, когда с этой маленькой слабостью было покончено, мысли Фрэнни вернулись к Шервуду. Что он копается, черт возьми? Сказав Розе, чтобы оставалась на месте, Фрэнни направилась в дом, на ходу окликая Шервуда. Ответа не последовало. Она пересекла кухню, вошла в коридор. Входная дверь все еще была открыта. Ни снизу, ни сверху не доносилось ни звука.

А потом он вдруг появился перед ней, вышел, едва не падая, из комнаты Розы, глаза широко раскрыта, рот распахнут.

Шервуд испустил тихий стон. Следом за ним шел Стип, сжимая руками его шею. Они появились так неожиданно, что потрясенная Фрэнни отшатнулась в ужасе.

— А ну, отпусти его! — закричала она на Стипа.

При звуках ее пронзительного голоса каменное выражение на лице Джекоба словно треснуло, и он, к немалому ее удивлению, отпустил Шервуда. Стон затих, и Шервуд — ноги под ним подкосились — стал падать лицом вперед. Фрэнни не смогла его удержать, и он упал, распростерся на полу, увлекая ее за собой — она хлопнулась на колени рядом.

Только теперь Стип заговорил.

— Это не он, — сказал он тихо.

Фрэнни подняла на него взгляд, виновато подумав (несмотря на ужас и смятение, охватившие ее), что в ее памяти сохранился другой Стип. Он не был тем дьяволом отталкивающей наружности, какого она воображала, когда вспоминала того, кому передала дневник. Он был красив.

— Кто вы такие? — сказал Стип, глядя на брата и сестру.

— Уилла здесь нет, — ответила Фрэнни. — Он уехал.

— О господи… — пробормотал Стип, отступив по коридору.

Он отошел, может быть, ярда на три, когда Роза произнесла:

— Еще одна ошибка?

Фрэнни не стала оборачиваться. Все ее внимание было приковано к Шервуду, который по-прежнему лежал на полу и ловил ртом воздух. Она подвела руку под его голову и слегка приподняла ее.

— Как ты? — спросила она.

Он уставился на нее, губы двигались, пытаясь ответить, но ему это не удавалось. Он снова и снова облизывал губы, потом попытался еще раз, но не смог выдавить ни звука.

— Ну, ничего, — сказала Фрэнни. — Все будет в порядке. Сейчас мы с тобой выйдем на свежий воздух.

Даже теперь она полагала, что ее вмешательство спасло брата. Крови на нем не было, никаких следов нападения. Просто нужно увести его из этого ужасного места туда, где подсолнухи и розы. Стип не станет их задерживать. Он обознался в темной комнате, решил, что перед ним Уилл. Теперь он понял свою ошибку и не станет их преследовать.

— Ну, — сказала она Шервуду, — давай вставать.

Она вытащила руку из-под брата и подвела под него обе, чтобы помочь Шервуду сесть. Но он лежал, устремив взгляд на ее лицо и облизывая губы.

— Шервуд, — сказала Фрэнни, предпринимая еще одну попытку.

Теперь она почувствовала, как дрожь прошла по его телу. И в эту же минуту он перестал дышать.

— Шервуд! — Она стала его трясти. — Не надо.

Вытащила из-под него руки, открыла ему рот, собираясь делать искусственное дыхание. Роза что-то говорила у нее за спиной, но Фрэнни не слышала. Да и не хотела слышать сейчас. Она прижалась ртом к его губам и сделала выдох, нагнетая воздух в его легкие. Потом надавила ему на грудь, чтобы вышел воздух, снова выдохнула. Фрэнни повторяла это снова и снова. Но в нем не было признаков жизни. Ни малейших. Его несчастное тело просто перестало жить.

— Это невозможно, — сказала Фрэнни, поднимая голову.

Глаза жгло, но слезы еще не подошли. Она четко видела убийцу Шервуда: он стоял в коридоре на том же месте, куда отступил. Будь у нее в руке пистолет, она выстрелила бы ему в сердце.

— Ты сволочь, — сказала Фрэнни голосом, похожим на рычание. — Ты его убил. Ты его убил.

Стип не ответил. Он просто смотрел на нее пустым взглядом, и это только подстегнуло ее. Перешагнув через тело Шервуда, Фрэнни двинулась к Стипу, но тут Роза схватила ее за руку.

— Не делай этого… — попросила она, отталкивая ее назад, к кухне.

— Он убил его…

— И тебя убьет, — сказала Роза. — И тогда вы оба будете мертвы, и чего ты этим добьешься?

Фрэнни сейчас не хотела слушать доводы разума. Она попыталась вырвать руку, но Роза, несмотря на рану, не отпускала ее. Наступило мгновение жуткой тишины, когда все замерли. Потом послышался звук шагов по гравию, и мгновение спустя в дверях возник Уилл. Стип ленивым движением повернулся в его сторону.

— Не подходи, — крикнула Фрэнни Уиллу. — Он…

Она никак не могла произнести эти слова.

— …убил Шервуда.

Взгляд Уилла переместился с лица Стипа на тело Шервуда, потом снова на Стипа. Одновременно он сунул руку в карман и демонстративно вытащил нож.

— Мы уходим, — очень тихо сказала Роза Фрэнни. — Мы тут ничего не сможем сделать… Давай… предоставим это мальчикам?

Фрэнни не хотела уходить. Не хотела оставлять Шервуда, лежавшего на полу с остекленевшими глазами. Она хотела закрыть их и положить его куда-нибудь, по крайней мере укрыть. Но в глубине души она знала, что Роза права ей нет места в той сцене, что должна разыграться в коридоре. Уилл уже сказал, насколько приватный у него разговор со Стипом, даже если это разговор со смертельным исходом. Фрэнни нехотя позволила Розе взять ее под руку и повести к задней двери, а оттуда — в разросшийся сад.

Пчелы, конечно, по-прежнему гудели в пышных цветочных клумбах. Мелодичное пение дроздов, как и раньше, доносилось с платана. И конечно, все было иначе, чем три минуты назад, и уже никогда не будет прежним.

Глава 15

Все очень просто. Шервуд, бедняга Шервуд, умер, лежал, распростертый, на полу, а его убийца стоял перед Уиллом, и в руке Уилла был нож, дрожавший от нетерпения быть пущенным в дело. Нож не испытывал никаких угрызений в связи с тем, что прежде его владельцем был Стип. Он хотел одного: чтобы его пустили в дело. Немедленно, сейчас же! И пусть плоть, в которую он вонзится, принадлежит человеку, который относится к ней как к святыне. Имело значение одно: сверкать и блистать сталью, делая дело; подняться и упасть; и опять подняться с красным лезвием.

— Ты пришел, чтобы вернуть мне нож? — спросил Стип.

Уилл с трудом подыскивал слова: его ум был занят желанием ножа показать свое мастерство. Как он, нож, срежет уши и нос Стипа, сведет всю его красоту к кровавому месиву. Он еще видит тебя? Вырежи ему глаза! Его крики утомляют тебя? Отрежь ему язык!

Это были ужасные мысли, омерзительные мысли. Уилл не хотел их. Но они возвращались.

Стип лежит на спине, обнаженный. А нож вскрывает ему грудь — один взмах, другой, обнажилось бьющееся сердце. Ты хочешь взять его соски на память? Пожалуйста. Может, кое-что еще, более интимное? Закуску для лиса…

Уилл даже не успел осознать, что делает, как его рука взметнулась вверх, и нож в ней восторженно запел. Еще секунда — и он бы до костей содрал кожу с лица Стипа, если бы тот не схватился за лезвие рукой. Ах, как он вонзился в плоть — даже в плоть Стипа. Идеально очерченные губы Джекоба искривились от боли, а между его идеальными зубами прорвалось шипение; тихое шипение перешло в выдох — он выдыхал последнюю толику воздуха.

Уилл попытался вырвать нож из руки Стипа. Лезвие наверняка должно было рассечь его ладонь и освободиться. Кромки слишком острые — не удержать. Но клинок оставался на месте. Уилл дернул сильнее. По-прежнему никакого движения. Он потянул, но Стип держал крепко.

Взгляд Уилла переметнулся с ножа на лицо врага Стип с того момента, как выдохнул, задерживал дыхание. Он смотрел на Уилла, рот приоткрыт, словно он собирался заговорить.

Потом он, конечно, вздохнул. Но это было не обычное дыхание, не простой забор воздуха. Стип повторял то, что случилось на холме тридцать лет назад, но только на этот раз хозяином положения был он, распуская по ниточке окружающий мир. И этот мир исчез в мгновение ока, пол, казалось, распался под их ногами, и Стип с Уиллом словно зависли над бархатной бесконечностью, соединенные одним только клинком.

— Я хочу, чтобы ты разделил это со мной, — вполголоса сказал Стип, словно речь шла о хорошем вине и он приглашал Уилла выпить из его бокала.

Темнота под их ногами сгущалась; роился прах, отступал и наступал. Но в остальном вокруг них была темнота. И наверху — темнота. Ни туч, ни звезд, ни луны.

— Где мы? — выдохнул Уилл, снова переводя взгляд на Стипа.

Лицо Джекоба уже не было таким монолитным, как прежде. Ровная кожа лба и щек стала зернистой, а мрак за его спиной, казалось, сочится из глаз.

— Ты меня слышишь? — спросил Уилл.

Но лицо, на которое он смотрел, продолжало терять целостность. И теперь, хотя Уилл и знал, что это только видение, в нем стала нарастать паника. Что, если Стип бросит его здесь, в этой пустоте?

— Останься, — услышал он собственный голос, словно говорил ребенок, который боится остаться один в темноте. — Пожалуйста, останься…

— Чего ты боишься? — спросил Стип.

Темнота почти полностью окутала его лицо.

— Можешь мне сказать.

— Я не хочу потеряться, — ответил Уилл.

— Тут ни я и никто другой тебе не поможет, — сказал Стип. — Если только мы не найдем дорогу к Господу. А это довольно трудно в такой сумятице. В этой отвратительной сумятице.

Хотя его образ практически исчез, голос сохранился, мягкий и вкрадчивый.

— Ты прислушайся к этому шуму…

— Не уходи.

— Прислушайся, — повторил Стип.

Уилл слышал шум, о котором он говорил. Это был не какой-то единичный звук — тысяча, тысяча тысяч звуков, устремившихся на него одновременно отовсюду. Он не был назойливым, как не был приятным или музыкальным. Он был непреходящим. А его источник? Он тоже находился во всех направлениях. Прилив множества бледных неразличимых форм, ползущих к нему. Нет, не ползущих — рождающихся. Существа тужились и извергали из себя младенцев, которые уже в миг рождения раскидывали ноги, чтобы быть осемененными, и, прежде чем их пары-осеменители откатывались от них, начинали тужиться, чтобы извергнуть из себя новое поколение. И так без конца, без конца в омерзительных множествах, их перемешивающиеся писки, вздохи и рыдания и создавали тот шум, который, по словам Стипа, заглушил Бога.

Уиллу нетрудно было понять, что происходит перед ним. Именно это и видел Стип, глядя на живых тварей. Не их красоту, исключительность, а убийственную, оглушающую плодовитость. Плоть, которая порождает плоть, шум, который порождает шум. Понять это было нетрудно, потому что в самые темные мгновения Уиллу приходили те же мысли. Он видел, как человеческий прилив накатывает на любимые им виды тварей (на животных, слишком диких или слишком мудрых, чтобы идти на компромисс с агрессором), и желал, чтобы чума поразила каждое человеческое чрево. Слышал этот шум и желал легкой смерти всем этим орущим глоткам. А иногда даже нелегкой. Он понимал. О боже, он понимал.

— Ты все еще там? — спросил он Стипа.

— Еще здесь… — откликнулся тот.

— Пусть оно сгинет.

— Именно это я и пытался сделать все прошедшие годы, — ответил Стип.

Поднимающийся прилив жизни почти захлестнул их, всё рождающиеся и рождающиеся формы суетились у ног Уилла.

— Хватит, — сказал Уилл.

— Теперь ты понимаешь мою точку зрения?

— Да.

— Громче.

— Да! Понимаю. Вполне.

Этого признания оказалось достаточно, чтобы ужас прекратился. Прилив отступил, а еще через мгновение исчез, и Уилл снова остался висеть в темноте.

— Здесь лучше? — спросил Стип. — В такой тишине у нас есть надежда узнать, кто же мы такие. Тут нельзя ошибиться. Тут всё — само совершенство. Ничто не отвлекает нас от Бога.

— И ты хочешь, чтобы весь мир стал таким? — пробормотал Уилл. — Пустым?

— Не пустым. Очищенным.

— Готовым к тому, чтобы начаться снова?

— Ну уж нет.

— Но он начнется, Стип. Ты можешь вынудить всех спрятаться на какое-то время, но непременно пропустишь какой-нибудь уголок, забудешь приподнять какой-нибудь камень. И жизнь вернется. Может быть, не в человеческой форме. Может, в более совершенной. Но это будет жизнь, Джекоб. Ты не можешь убить весь мир.

— Я сведу его к одному лепестку, — весело ответил Джекоб.

Уилл услышал насмешку в его голосе.

— И там будет Бог. Точно. Я увижу Его. Так я пойму, для чего был создан.

Его лицо снова стало обретать прежнюю форму. Появился широкий бледный лоб над сосредоточенными встревоженными глазами, великолепный нос, еще более великолепный рот.

— А что, если ты ошибаешься? — спросил Уилл. — Что, если Бог хотел, чтобы мир наполнился жизнью? Десятками тысяч разновидностей лютиков? Миллионом видов жуков? Ни одна живая тварь не похожа на другую. Что, если так? Что, если ты — враг Бога, Джекоб? Что, если ты… Дьявол, только не знаешь об этом?

— Я бы знал. Хотя я пока и не вижу Его, Бог живет во мне.

— Что ж, — сказал Уилл, — Бог живет и во мне.

И эти слова, хотя они еще ни разу не срывались с его языка, были истиной. Бог теперь был в нем. И всегда был. В глазах Стипа светился гнев библейского пророка, но в Уилле тоже обитало Божество, пусть Оно и говорило устами лиса и любило жизнь, — Уилл даже не догадывался, что ее можно так сильно любить. Божество, которое за прошедшие годы являлось ему в бесчисленном разнообразии форм. Да, некоторые из них были жалкие, но некоторые — блистательные. Слепой белый медведь на горе мусора; двое детей в разрисованных масках, улыбающийся Патрик, спящий Патрик, Патрик, говорящий о любви. Камелии на подоконнике и небеса Африки. Его Бог был там, повсюду, приглашал его постичь душу вещей.

Почувствовав, как в Уилле нарастает уверенность, Стип привел единственный оставшийся у него аргумент.

— Я поселил в тебе жажду смерти, — сказал он. — Поэтому ты принадлежишь мне. Мы оба можем жалеть об этом, но так оно и есть.

Как мог Уилл отрицать это, если нож все еще был у него в руке? Отведя взгляд от лица Стипа, он нашел глазами оружие, следуя от плеча Стипа вдоль его руки до кулака, который по-прежнему сжимал клинок, потом дальше — к своей руке, вцепившейся в рукоятку.

И тогда, увидев нож, он отпустил его. Сделать это было просто. Вред от этого ножа не станет больше из-за Уилла — ни на одну рану.

Последствия его поступка проявились мгновенно. Темнота тут же исчезла, и вокруг возник материальный мир: коридор, тело, лестница, ведущая к проломленной крыше, через которую проникал солнечный свет.

А перед ним — Стип, который смотрел на него со странным выражением лица. Потом по его телу прошла дрожь, и пальцы чуть разжались, отпуская клинок, и тот выпал из его руки. Нож глубоко врезался в его плоть, и рана сочилась, но не кровью, а тем же веществом, что истекало из тела Розы. Рана была меньше, а потому оказались тоньше и нити, но жидкость имела тот же яркий оттенок. Нити неторопливо обтекали пальцы Стипа, и Уилл машинально протянул руку, чтобы прикоснуться к ним. Нити почувствовали его и потянулись навстречу. Он слышал, как Стип запрещает им делать это, но слишком поздно. Контакт уже произошел. Он снова почувствовал, как эта материя проходит в него и насквозь. Но на этот раз он был готов к тем откровениям, которые она обещает, и материя его не разочаровала. Лицо перед ним разоблачилось, его плоть выдала тайну, скрытую под ней. Он заранее знал ее. Та же странная красота, какую он увидел в Розе, была и внутри Стипа: нилотик, нечто, высеченное из вечности.

— Что такое сделал Рукенау с вами двумя? — спросил он вполголоса.

Существо внутри Стипа смотрело на Уилла, оно было похоже на пленника, отчаянно стремящегося к свободе.

— Скажи мне, — настаивал Уилл.

Но существо молчало. И при этом хотело говорить; Уилл видел это желание в его глазах — оно жаждало рассказать свою историю.

— Попробуй, — сказал он.

Оно наклонило к нему голову. Их рты оказались в трех-четырех дюймах друг от друга, но существо ничего не говорило.

«Да и не могло сказать», — подумал Уилл.

Пленник слишком долго молчал и теперь не мог так быстро обрести голос. Но пока они так близко друг к другу, пока глаза смотрят в глаза, Уилл не хотел упускать шанс. Он подался вперед еще на дюйм, и нилотик, поняв, что сейчас произойдет, улыбнулся. И тогда Уилл поцеловал его в губы — легонько, почтительно.

Существо ответило на поцелуй, прижав свой прохладный рот ко рту Уилла.

В следующий момент, как и в случае с Розой, нить света вырвалась из него и исчезла. И тут же опустился занавес, закрывая то, что под ним, и лицо, которое целовал Уилл, оказалось лицом Стипа.

Джекоб оттолкнул его от себя с криком отвращения, словно он несколько мгновений разделял с Уиллом его транс и только теперь понял, что было освящено силой внутри его. Он подался назад, приник к стене, крепко сжав в кулак раненую руку, чтобы предотвратить ток этой предательской жидкости. Тыльной стороной ладони он тер губы. Замешательство и сомнения исчезли. Вперившись в Уилла безумным от ярости взглядом, он нагнулся и поднял нож, лежавший между ними. Уилл понял, что больше разговоров не будет. Стип не станет рассуждать о Боге и прощении. Он хочет одного: убить человека, который только что его поцеловал.

Уилл, хотя и знал, что надежды на примирение нет, неторопливо отступал к двери, разглядывая Стипа. Их следующая встреча закончится смертью одного из них — сейчас, вероятнее всего, ему представился последний шанс посмотреть на человека, стать братом которого он желал с такой страстью. Поцелуй, которым они обменялись, ничего не значил для человека, уверенного в себе. Но Стип в себе никогда не был уверен. Как и многие из тех, кого наблюдал и желал Уилл за свою жизнь, Стип жил в страхе, что его выведут на чистую воду и тогда обнаружится, что его мужские достоинства — всего лишь убийственная фикция, пшик, за которым скрывается куда более странная душа.

Больше смотреть Уилл не мог, еще пять секунд — и нож вонзится в его горло. Он развернулся и покинул дом, прошел по дорожке на улицу. Стип не последовал за ним. Уилл решил, что он какое-то время будет взвешивать «за» и «против», приводя мысли в убийственный порядок, и только после этого пустится в последнюю погоню.

Непременно пустится. Уилл поцеловал пребывающий в Стипе дух, а ни одна оболочка не сможет простить такого рода преступление. Она, эта оболочка, придет к нему с ножом в руке. В этом не было ни малейших сомнений.

Часть VI ОН ВХОДИТ В ДОМ МИРА

Глава 1

Уилл вышел из дома Доннели как пьяный и пребывал в таком состоянии около часа. Он отдавал себе отчет в том, что происходит: он сел в машину Фрэнни, Роза полулежа разместилась за ним, и они понеслись из деревни с такой скоростью, будто их преследовал сонм падших ангелов. Он односложно отвечал на вопросы Фрэнни, противясь ее попыткам вывести его из этого помрачения. «Он не ранен?» — спросила она. «Нет», — ответил он. «А Стип? Что со Стипом?» «Жив», — ответил он. «Ранен?» — спросила она. «Да», — ответил он. «Рана смертельна?» «Нет», — ответил он. «Жаль», — сказала она.

Несколько времени спустя они остановились у автосервиса, и Фрэнни вышла из машины, чтобы позвонить по телефону. Ему было все равно кому. Но, вернувшись на водительское место, она тем не менее сказала ему об этом. Она позвонила в полицию — сообщила, где лежит тело Шервуда. Глупо, что не догадалась сделать это раньше, сказала она. Может быть, они схватили бы Стипа.

— Никогда, — сказал Уилл.

Они поехали дальше в молчании. По ветровому стеклу застучал дождь, крупные капли тяжело бились о стекло. Он опустил стекло до половины, и в лицо ему ударили струи, он ощутил их запах — терпкий, металлический. Холод начал медленно выводить его из транса. Онемение в руке, державшей нож, стало проходить, и теперь ладонь и пальцы чувствовали боль. Прошло еще несколько минут, и он стал обращать внимание на дорогу, хотя ничего примечательного вокруг не было. Шоссе, по которым они ехали, не были забиты транспортом, но и не совсем пустовали, погода — не дурная, но и не отличная. Иногда набежавшая тучка проливалась дождем, иногда над ними голубело чистое небо. Все было обнадеживающе обыденным, и он попытался отделаться от воспоминаний о видении Стипа, воображая себя сторонним наблюдателем. В машине слева ехали две монахини и ребенок; женщина за рулем красила помадой губы; он увидел, как разбирают мост, увидел поезд, который одно время бежал параллельно шоссе, за его окнами — лица мужчин и женщин, они смотрят наружу стеклянными глазами. Потом он увидел дорожный указатель: до Глазго на севере оставалось сто восемьдесят миль.

А потом вдруг Фрэнни сказала:

— Прошу прощения. Нам придется остановиться.

Она остановила машину на обочине и вышла. Уиллу пришлось потратить немало сил, чтобы подняться. Наконец это ему удалось. Снова шел дождь, капли больно ударяли по голове.

— Тебя… тошнит? — спросил он Фрэнни — это была первая не односложная фраза, произнесенная им с того момента, как они выехали из деревни, и далась она нелегко.

— Нет, — сказала Фрэнни, отирая с лица капли дождя.

— Тогда что случилось?

— Я должна вернуться. Я не могу… — Она затрясла головой, злясь на себя. — Я не должна была его оставлять. И о чем я думала? Ведь он мой брат.

— Он умер, — сказал Уилл. — Ему теперь ничем не поможешь.

Фрэнни прижала руку ко рту, продолжая трясти головой. По ее щекам текли слезы вперемешку с дождем.

— Если хочешь вернуться, — сказал Уилл, — вернемся.

Рука Фрэнни упала.

— Я не знаю, чего хочу.

— А чего бы хотел Шервуд?

Фрэнни с несчастным видом посмотрела на скрюченную фигуру на заднем сиденье.

— Он бы из кожи вон вылез, чтобы угодить Розе. Почему — одному Богу известно, но именно это Шервуд и сделал бы. — Она перевела на Уилла полный бесконечного отчаяния взгляд. — Знаешь, я ведь большую часть своей взрослой жизни потратила на него. Наверное, могу сделать для него и это — последнее. — Она вздохнула. — Но это уж точно последнее, черт возьми.

За баранку теперь сел Уилл.

— Куда мы едем? — спросил он.

— В Обан, — ответила Фрэнни.

— А что в Обане?

— Оттуда ходят паромы на острова.

— Откуда ты знаешь?

— Я едва не поехала туда пять или шесть лет назад. С группой из церкви. Экскурсия на Иону.^[50] Но поездку пришлось отменить в последний момент.

— Шервуд?

— Конечно. Он не хотел оставаться один. Вот я и не поехала.

— Мы так и не знаем, на какой остров нам надо. Я взял старый атлас из дома. Ты не пробежишься по названиям с Розой — может, она что-то вспомнит? — Уилл бросил взгляд через плечо. — Ты не спишь?

— Никогда, — ответила Роза слабым голосом.

— Как себя чувствуешь?

— Устала.

— Повязка держится? — спросила Фрэнни.

— На месте. Не бойтесь, я не умру у вас на руках. Буду держаться, пока не увижу Рукенау.

— А где твой атлас? — спросила Фрэнни.

— У тебя за спиной, — ответил Уилл.

Она пошарила рукой сзади и достала атлас.

— А ты не думаешь, что Рукенау мог умереть? — спросил Уилл у Розы.

— У него не было планов умирать.

— Планы планами, а умереть он мог.

— Тогда я найду его могилу и лягу рядом, — сказала она. — И может быть, его прах простит меня.

Фрэнни нашла Гебриды в атласе и стала читать названия, начиная с Внешних Гебрид:

— Льюис, Харрис, Северный Уист, Южный Уист, Барра, Бенбекула…

Потом пошли Внутренние:

— Малл, Колл, Тайри, Айлей, Скай…

Ни одно из них не было знакомо Розе. Фрэнни сказала, что некоторые острова слишком малы и не обозначены на карте. Может быть, один из них им и нужен. В Обане они купят более подробную карту и попробуют еще раз. Роза не особенно на это надеялась. Она сказала, что плохо запоминает названия. Это всегда было сильной стороной Стипа. Но у нее хорошая память на лица, тогда как он…

— Не будем о нем говорить, — сказала Фрэнни, и Роза замолчала.

Они поехали дальше. Через Озерный край к шотландской границе и, когда день пошел на убыль, вдоль судостроительных верфей Клайдбанка, по берегу озера Лох-Ломонд и дальше через Лусс и Крианларих до Тиндрума. За несколько миль до Обана на Уилла вдруг нахлынуло что-то почти возвышенное — он почувствовал принесенный ветром запах моря. Столько лет прошло, а студеный, острый запах соли все еще брал за живое, вызывая в памяти детские мечты о дальних странах. Он, конечно, давно воплотил эти мечты в реальность: мало кто так поездил по миру, как он. Но близость моря и дальние горизонты все еще манили его, и сегодня, когда солнце клонилось к закату, он знал почему. За этим скрывалось нечто более сокровенное — мечты об идеальных островах, где можно встретить идеальную любовь. Неудивительно, что дух его воспарил, когда дорога через городок, расположенный на крутом склоне, привела их в гавань. Здесь у Уилла впервые возникло ощущение, будто физический мир находится в гармонии с более глубоким смыслом, и его томление стало приобретать конкретные формы. Вот перед ним заполненная людьми набережная, с которой они отправятся в путь дальше, вот Маллский пролив, взгляд скользит по его бурным водам дальше, в море. То, что лежит за этими водами, вдали от маленькой уютной гавани, — не просто остров: возможно, там его духовное путешествие завершится, там он, может быть, узнает, зачем Господь заронил в него это томление.

Глава 2

Уилл предполагал, что Обан окажется ничем не примечательным портовым городом, но Обан его удивил. Хотя к тому времени, когда они нашли путь на набережную, уже опустилась ночь, в городе и гавани кипела жизнь. Последние за лето туристы глазели на витрины магазинов или искали, где можно перекусить и пропустить стаканчик. На открытой площадке мальчишки гоняли мяч. Небольшая флотилия рыболовных лодок выходила в море в ожидании ночного прилива.

Добравшись до ярко освещенной пристани, они увидели отходивший паром. Уилл затормозил у касс, которые закрывались на ночь. Строгого вида женщина сказала, что следующий паром отойдет в семь утра и что предварительный заказ не нужен.

— Вы сможете погрузиться в шесть часов, — добавила она.

— С машиной?

— Да, с транспортом. Но утренний паром обходит только Внутренние острова. Вам куда нужно?

Уилл сказал, что еще не решил. Она дала ему буклет с ценами и расписанием и глянцевую брошюрку с путеводителем по островам, на которые заходит паром «Каледониан Макбрейн». Повторила, что первый паром отходит в семь, и закрыла окошко.

Уилл вернулся к машине и увидел, что в ней никого нет. Фрэнни он нашел на причале — она смотрела, как уходят в море рыбацкие лодки. Она сказала, что Роза пошла прогуляться, отказавшись от ее услуг, когда Фрэнни предложила ее проводить.

— И куда она пошла? — спросил Уилл.

Фрэнни показала на дальний причал, выдававшийся в пролив.

— Думаю, глупо о ней волноваться, — сказал Уилл. — Я имею в виду, она может о себе позаботиться. И все же…

Он посмотрел на Фрэнни, которая глядела на темную воду, бьющуюся о причальную стенку в семи или восьми футах внизу.

— Ты, кажется, не на шутку задумалась, — заметил он.

— Да не то чтобы задумалась, — ответила Фрэнни, немного смутившись, словно ей стыдно было в этом признаться.

— Расскажи.

— Представь себе, я думала о проповеди.

— О проповеди?

— Да. К нам в церковь три воскресенья назад приезжал один викарий. Очень хороший викарий. Он говорил о… как это он сказал?.. священной миссии в миру. — Она подняла глаза на Уилла. — Вот и это путешествие в таком роде. По крайней мере, для меня. Мы словно паломники. Я говорю глупости?

— Ну, ты говорила глупости и похлеще.

Она улыбнулась, продолжая смотреть на воду.

— И бог с ними. Слишком долго я была благоразумной.

Она снова посмотрела на него. Ее задумчивость прошла.

— Знаешь что? Есть хочу — умираю.

— Может, снимем номер в гостинице?

— Нет. Я за то, чтобы поесть и поспать в машине. Когда отходит паром?

— Ровно в семь, — сказал Уилл и добавил, обреченно пожав плечами: — Мы даже не знаем, туда ли он идет, куда нам надо.

— Я все равно предлагаю ехать. Уехать и никогда не возвращаться.

— Разве пилигримы не возвращаются?

— Только если им есть для чего спешить домой.

Они двинулись по набережной на поиски места, где можно поесть.

— Роза думает, что тебе нельзя доверять, — сказала Фрэнни.

— Это еще почему?

— Потому что все твои мысли — о Стипе. Или о тебе самом и Стипе.

— Когда она тебе это сказала?

— Когда я ее перевязывала.

— Она сама не знает, что говорит, — сказал Уилл.

Какое-то время они шли молча, миновали пару влюбленных, которые стояли у причальной стенки, шептались и целовались.

— Ты мне расскажешь, что произошло в доме? — спросила наконец Фрэнни.

— По-моему, это вполне очевидно. Я пытался его убить.

— Но не убил.

— Я ведь сказал: пытался. Но он схватился за нож и… и тут передо мной мелькнуло то, чем, как мне кажется, он был, перед тем как стать Джекобом Стипом.

— И что же это такое?

— То, что нарисовал Симеон. Существо, которое построило Домус Мунди для Рукенау. Нилотик.

— Думаешь, Роза такая же?

— Кто знает? Я пытаюсь собрать воедино части пазла. Что мы знаем? Что Рукенау был мистиком. И я полагаю, он нашел эти существа…

— На Ниле?

— У этого слова именно такое значение, насколько мне известно. У него нет мистического смысла.

— И что? Ты думаешь, они в буквальном смысле построили дом?

— А ты?

— Не обязательно, — сказала Фрэнни. — Церковь может быть из камней и со шпилем, но она может быть и полем, и берегом реки. Любым местом, где собираются люди, чтобы поклоняться Богу.

Было очевидно, что она много думала об этом, и Уиллу понравились ее выводы.

— Значит, Домус Мунди может быть… — Он искал подходящее слово. — Местом, где собирается мир?

— Такая формулировка не имеет особого смысла.

— Это, по крайней мере, говорит о том, что не следует все понимать буквально, черт возьми. О чем тут речь? Не о стенах и крыше…

Он пожал плечами, подыскивая слова, но на этот раз нашел — их подсказала (кто бы мог подумать!) Бетлинн.

— Инициировать перемены, вызывать видения.

— И ты думаешь, именно это и пытается сделать Стип?

— Думаю, в своей извращенной манере — да.

— Ты ему сочувствуешь?

— Это тебе Роза сказала?

— Нет, я просто пытаюсь понять, что произошло между вами.

— Он убил Шервуда и стал моим врагом. Но если бы у меня в руке был нож, а Стип стоял здесь передо мной, я не смог бы его убить. Теперь не смог бы.

— Я так и думала, что ты это скажешь, — проговорила Фрэнни.

Она остановилась и показала на другую сторону дороги.

— Смотри — рыба с картошкой фри.

— Прежде чем мы перейдем к рыбе с картошкой фри, я хочу закончить этот разговор. Мне важно, чтобы ты мне доверяла.

— Я тебе доверяю. Так мне кажется. Пожалуй, я бы предпочла, чтобы ты был готов убить его на месте — после того, что он сделал. Но это не по-христиански с моей стороны. Дело в том, что мы обычные люди…

— Нет, не обычные.

— Я обычная.

— Тебя бы здесь не было…

— Обычная. — Она гнула свое. — Правда, Уилл, я совершенно обычный человек. Когда я думаю о том, что здесь делаю, в меня вселяется страх перед Господом. Я не готова к этому. Ничуть. Каждое воскресенье я хожу в церковь. И слушаю проповеди. И изо всех сил стараюсь в течение семи следующих дней быть хорошей христианкой. Это предел моего религиозного опыта.

— Но об этом-то и идет речь, — сказал Уилл. — И ты это знаешь.

Фрэнни смотрела куда-то мимо него.

— Да, я знаю, что речь об этом. Просто не знаю, готова ли я.

— Если бы мы были готовы, ничего подобного с нами не случилось бы. Думаю, мы должны бояться. По крайней мере, немного. Чувствовать себя не в своей тарелке.

— О господи, — выдохнула Фрэнни. — Да, мы такие.

— Когда мы только начали говорить, я был не прочь перекусить, — сказал Уилл. — А теперь я голоден как волк.

— Так мы можем поесть?

— Да.

В закусочной у них было прекрасное занятие. Свежий окунь или свежий скат? Большая порция картошки фри или громадная? Бутерброд с чем? Соль? Уксус? И наверное, самое важное: есть прямо здесь (вдоль стены под зеркалом с нарисованной рыбой стояли пластиковые столики) или завернуть еду во вчерашнюю «Скоттиш таймс» и съесть на причале? Они выбрали первый вариант. Сидя за столиком, проще рассматривать брошюры, которые Уиллу дала кассирша. Но следующие пятнадцать минут, пока они ели, о брошюрах никто не вспомнил. И только когда Уилл заморил червячка, он стал листать «Путеводитель по островам». Это было не слишком обстоятельное описание. Дежурные восторги по поводу островных красот — чистые берега, бесподобная рыбалка, захватывающие пейзажи… Были тут и миниатюрные схемы каждого острова, иногда с фотографиями. Скай называли «островом, прославленным в песнях и легендах». На Бьюте был «наиболее впечатляющий викторианский особняк в Британии». Тайри, «чье название означает «житница островов», — настоящий рай для любителей птиц».

— Есть что-нибудь интересное? — спросила Фрэнни.

— Все как обычно, — сказал Уилл.

— У тебя кетчуп на губах.

Уилл вытер губы и вернулся к брошюре. Что-то в описании острова Тайри привлекло его внимание. «Тайри — самый плодородный из островов Внутренних Гербид, житница островов».

— В меня больше не лезет, — сказала Фрэнни.

— Посмотри-ка сюда.

Уилл развернул брошюру и пододвинул к Фрэнни.

— Куда?

— Там, где написано про Тайри. — Она пробежала глазами текст. — Тебе это что-нибудь говорит?

— Нет, ничего. Птицы… белые песчаные берега. Все это очень мило, но…

— Житница островов! — вдруг сказал Уилл, хватая путеводитель. — Вот оно — житница!

Он встал.

— Мы куда?

— В машину. Нам нужна твоя книга про Симеона!

Пока они ели, улицы опустели, туристы вернулись в гостиницы, чтобы пропустить еще рюмочку перед сном, влюбленные улеглись в постель. Вернулась Роза. Она сидела на мостовой, прислонившись к причальной стенке.

— Остров Тайри тебе что-нибудь говорит? — спросил ее Уилл.

Роза отрицательно покачала головой.

Фрэнни достала книгу из машины и перелистывала ее.

— Я помню много упоминаний об острове Рукенау, — сказала она. — Но ничего конкретного тут не сказано.

Фрэнни передала книгу Уиллу. Он пошел к причальной стенке и сел.

— Пахнешь умиротворяюще, — заметила Роза. — Вы ели?

— Да. Тебе тоже надо было принести?

Она снова помотала головой.

— Я пощусь. Хотя и неплохо было бы отведать рыбки, которую ловят с пристани.

— Сырой? — спросила Фрэнни.

— Сырой лучше всего, — ответила Роза. — Стип всегда так ловко ловил рыбу. Он входил в воду и щекоткой вводил их в ступор…

— Вот оно! — сказал Уилл, размахивая книгой. — Нашел.

Он пересказал отрывок Фрэнни. Надеясь снова найти уголок в сердце Рукенау, Симеон собирался написать символическую картину, изображающую его патрона среди зерна, как подобает на его острове.

— Вот она связь — в этих словах! — воскликнул Уилл. — Остров Рукенау — это Тайри. Житница, как и говорил Симеон.

— Ну, это довольно ненадежное свидетельство, — заметила Фрэнни.

Но Уилл был полон энтузиазма.

— Это то самое место. Я знаю, что это оно.

Бросив книгу Фрэнни, он достал из кармана расписание.

— Завтра утром паром на Колл и Тайри через Тобермори. — Он усмехнулся. — Наконец-то нам повезло.

— Судя по твоим воплям, ты знаешь, куда нам надо? — спросила Роза.

— Думаю, да, — ответил Уилл и присел рядом с ней на корточки. — Вернулась бы ты в машину. Вряд ли тебе полезно здесь сидеть.

— Я хочу, чтобы ты знал: некий добрый самаритянин пытался дать мне деньги на ночевку, — сказала она.

— И ты их взяла.

— Как хорошо ты меня знаешь, — криво усмехнувшись, сказала Роза и, разжав кулак, показала монетки.

Роза не слишком сопротивлялась и в конце концов согласилась вернуться в машину, где они втроем провели остаток ночи. Уилл даже не надеялся, что сможет уснуть, сложившись на водительском сиденье, однако уснул и проснулся только раз, когда напомнил о себе мочевой пузырь. Уилл как можно тише вышел из машины, чтобы облегчиться. Было четверть пятого, и паром «Клеймор» уже стоял у пристани. На палубе и на набережной работали люди, грузились, готовились к раннему отплытию на острова. Город спал, на набережной никого не было. Уилл обильно помочился в водосточный желоб под пристальными взглядами трех-четырех чаек, ночевавших на причальной стенке. Он догадался, что скоро начнут возвращаться рыбацкие лодки и птицам достанутся потроха на завтрак. Закурив сигарету и извинившись перед чайками, он сел на причальную стенку и стал смотреть на темную воду, не освещенную портовыми огнями. Он, как ни странно, был доволен судьбой. Холодный запах воды, горячий, пряный дымок, наполнявший легкие, моряки, готовившие «Клеймор» к короткому путешествию, — вот из чего состояла его радость. Как и то существо, которое он чувствовал в себе, глядя на воду: дух лиса, чьи чувства обостряли восприятие Уилла и который давал ему немой совет: радуйся, старина. Наслаждайся дымком, тишиной и шелковистой водой. Наслаждайся не потому, что все это мимолетно, а потому, что оно есть.

Уилл докурил и вернулся в машину — юркнул на сиденье, не разбудив Фрэнни, которая привалилась головой к окну. От ее ровного дыхания запотевало холодное стекло. Роза, казалось, тоже спит, но он не был уверен — возможно, она притворялась, и это подозрение укрепилось, когда он стал дремать: Уилл услышал, как у него за спиной она что-то нашептывает. Он не смог различить слова, к тому же усталость мешала сосредоточиться, но, когда пришел сон, наступило просветление, как случается в такие минуты, и он кое-что разобрал. Она называла имена. И то, с какой неясностью Роза их произносила, перемежая перечень то вздохом, то словами «ах, мой маленький», навело Уилла на мысль, что это не люди, с которыми она сталкивалась в жизни. Это ее дети. И Уилл провалился в сон: Роза перед рассветом вспоминает своих мертвых детей, повторяет в темноте их имена, словно молитву без текста, только с именами святых, к которым она обращена.

Глава 3

Стип, занимаясь работой по убийству совокупляющихся пар, всегда предпочитал первым убить самца. Если он имел дело с последними представителями вида (что и являлось его великой и славной миссией), убийство обоих было рутиной. Чтобы покончить с видом, достаточно убить одного. Но ему для порядка нравилось убивать двоих и начинать с самца. На то было несколько причин. В большинстве видов самец более агрессивен, и из соображений самозащиты казалось разумным сначала избавиться от него, а потом уже от его половины. Еще, согласно наблюдениям Стипа, самки, потеряв пару, чаще склонны проявлять скорбь, и убивать их в этом состоянии намного легче. Самец же в большей степени способен на месть. Причиной почти всех серьезных повреждений (кроме двух), полученных им за долгие годы, были самцы, которых он неблагоразумно решал убить после самок: они набрасывались на него с суицидальным самоотречением. Полтора века спустя после уничтожения последней большой гагарки на скалах Сент-Килда у него все еще оставался шрам на предплечье — след от нападения самца. А в холодную погоду побаливало бедро: его лягнул самец голубой антилопы, увидевший, как у него на глазах истекает кровью самка.

Это были два болезненных урока. Но хуже шрамов и плохо сросшихся костей — воспоминания о тех самцах, которые по недосмотру перехитрили его и ушли живыми. Случалось это редко, но если случалось, он предпринимал героические усилия по поимке беглецов, доводя Розу до безумия своим упорством. Да пусть, говорила она ему, как всегда исходя из практических соображений. Пусть умрет в одиночестве.

Но именно это его и бесило. Стипу невыносима была мысль о том, что норовистое животное гуляет на свободе в поисках себе подобного и в конце концов возвращается на место, где погибла его пара, — узнать, не осталось ли тут чего, что напомнило бы о ней: запаха, пера, обломка кости. Именно при таких обстоятельствах он несколько раз настигал беглецов: поджидал их на роковом месте и убивал там, где они тосковали. Но нескольким удалось уйти с концами, и они умерли не от его руки — вот это становилось источником его депрессии. Он месяцами представлял их себе, видел во сне. Воображал, как они бродят неприкаянные, дичая. А по прошествииодного-двух сезонов, так и не встретив особей своего вида, теряют волю к жизни. Покусанные блохами и с торчащими костями, они становились призраками саванны, или леса, или дрейфующей льдины, пока не сдавались и умирали.

Он всегда знал, когда это происходило; по крайней мере, был убежден, что знает. Он ощущал смерть животного всеми потрохами, словно подошел к неминуемому концу некий физический процесс, не менее реальный, чем пищеварение. Еще одно шумное существо ушло в небытие (и в его дневник), исчезло навсегда.

Вот этого уже никогда не будет. И этого. И этого…

Он держал путь на север, и его мысли не случайно обращались к этим бродягам. Теперь он чувствовал, что и сам принадлежит к числу презренных выродков. Он, словно существо, утратившее надежду, возвращался в землю предков. Конечно, он не искал напоминаний об утраченной паре. Роза жива (он ведь шел по ее следу), и уж он-то не будет скорбеть над ее останками, когда она умрет. И все же, невзирая на охватившее его желание избавиться от нее, эта перспектива вызывала в нем чувство одиночества.

Ночь выдалась неважная. Машина, которую он угнал в Бернт-Йарли, сломалась в нескольких милях от Глазго, и он бросил ее, собираясь угнать что-нибудь понадежнее на ближайшей станции техобслуживания. Прогулка вышла та еще: два часа ходьбы по шоссе под холодным дождем. Он подумал, что в следующий раз нужно угнать непременно японскую машину. Ему нравились японцы, как и Розе. Их изящество, изобретательность. Он любил их машины и их жестокость. Восторгался очаровательным безразличием, с которым они относились к лицемерным запретам. Нужны акульи плавники для супа? Они брали их, а остальное выбрасывали в море. Нужен китовый жир для ламп? Черт возьми, они охотились на китов, а тех, у кого из-за этого сердце обливалось кровью, посылали рыдать куда подальше.

На станции техобслуживания он увидел новенький сверкающий «мицубиси» и, довольный приобретением, поехал дальше в ночь. Но мрачные мысли не покидали его. Снова нахлынули воспоминания об убийствах. Почему он все время к ним возвращается? Причина проста: в нем заперто воспоминание еще более мрачное. Но оно не хочет там оставаться. Хотя он пытался изгнать его кровью и отчаянием, одна и та же мысль возвращалась снова и снова…

Уилл поцеловал его. Господи милостивый, его поцеловал гомосек, который теперь будет этим хвастаться. Как такое могло случиться? Как? И хотя он оттирал рот, пока губы не начали саднить, с каждым прикосновением они все отчетливее вспоминали тот поцелуй. Может быть, какая-то постыдная часть его самого находила наслаждение в этом паскудстве?

Нет. Нет. Нет в нем такой части. В других — может быть. В более слабых. Но не в нем. Просто его застали врасплох. Он ожидал удара, а получил грязь. Будь на его месте кто помельче, он выплюнул бы этот поцелуй в лицо оскорбителю. Но для такого чистого человека, как он, человека, который не терпит сомнений и двусмысленностей, этот поцелуй хуже любого удара.

Неудивительно, что он до сих пор чувствует его на себе. И будет чувствовать, пока не сожмет в пальцах кожу, срезанную с губ своего врага.

К шести утра он достиг Думбартона. Небо на востоке стало проясняться. Начинался новый день, очередной круг обычных дел для человеческого стада. Он видел утренние ритуалы на улицах, по которым проезжал. Люди поднимали шторы, чтобы разбудить детей, забирали с крыльца бутылки с молоком для утреннего чая. Ранние пташки, еще полусонные, спешили на автобусную остановку или на вокзал. Они понятия не имели, куда катится мир. А если б кто им сказал, не дали бы себе труда понять. Они просто хотели прожить еще один день, чтобы автобус или поезд доставил их вечером домой в добром здравии.

Он смотрел на них, и настроение у него улучшалось. Какие же они шуты гороховые! Невозможно смотреть на них без смеха. Он проехал через Хеленсбург и Гарелоххед, движение на узкой дороге становилось все плотнее. Наконец он добрался до города, который, как он давно понял, и являлся пунктом его назначения: Обан. Часы показывали без четверти восемь. Он узнал, что паром отошел по расписанию.

Глава 4

Уилл, Фрэнни и Роза погрузились на «Клеймор» в половине седьмого. Хотя объятия утреннего воздуха были холодноваты, они с радостью вышли подышать из машины, в которой на исходе ночи стало душно. Начинался отличный день — солнце поднималось по безоблачному небу.

— Лучшего дня для плавания не придумаешь, — заметил моряк, крепивший их машину. — На море будет гладь, как в пруду, до самых островов.

Фрэнни и Уилл пошли ополоснуть лицо после сна. Удобства были скромные, но оба после умывания посвежели. Они вернулись на палубу и обнаружили Розу на носу «Клеймора». Из всех троих она выглядела наименее усталой. Ее бледность не казалась нездоровой, а глаза горели — и не скажешь, что ранена.

— Я посижу здесь, — сказала она, будто старушка, которая не хочет быть обузой для компании. — Вы могли бы позавтракать.

Уилл спросил, не принести ли ей что-нибудь, но она сказала: не надо, обойдется. Они оставили ее в одиночестве (сначала совершив короткую прогулку на корму, чтобы посмотреть на уходящую вдаль гавань и город в лучах солнца), спустились в столовую и взяли овсянку, тосты и чай.

— Если я когда-нибудь вернусь в Сан-Франциско, меня там не узнают, — сказал Уилл. — Сметана, масло, овсянка… Можно не проверять сосуды — я прямо вижу, как они обрастают бляшками.

— А как люди развлекаются в Сан-Франциско?

— Ох, не спрашивай.

— Нет, я хочу знать заранее, прежде чем приеду к тебе погостить.

— Так ты собираешься ко мне приехать?

— Если не возражаешь. Может, на Рождество. Там тепло на Рождество?

— Теплее, чем здесь. Дожди, конечно, бывают. И туманы.

— Но тебе там нравится?

— Когда-то я думал, что это настоящий рай, — признался Уилл. — Конечно, город изменился за годы, что я там живу.

— Расскажи, — попросила Фрэнни.

Эта перспектива его не обрадовала.

— Не знаю, с чего начать.

— Расскажи о твоих друзьях. О твоих… любимых? — Она произнесла это слово нерешительно, словно не была уверена, что выбрала нужное. — Это все так не похоже на то, что я знаю.

И он за чаем и тостами устроил ей экскурсию по Бойз-тауну. Для начала краткая географическая справка; потом несколько слов о доме на Санчес-стрит, о людях из ближнего круга. Конечно, об Адрианне (с примечанием про Корнелиуса), Патрике и Рафаэле, Дрю, Джеке Фишере, он даже совершил короткую прогулку на другой берег, чтобы рассказать о Бетлинн.

— Ты вначале сказал, что город изменился, — напомнила Фрэнни.

— Да. Многие из тех, с кем я тогда познакомился, умерли. Люди моего возраста. И моложе. Много похорон. Многие в трауре. Такие вещи меняют взгляд на жизнь. Начинаешь думать: а может, все это не стоит выеденного яйца.

— Ты сам в это не веришь, — сказала Фрэнни.

— Я не знаю, во что верю. Моя вера не похожа на твою.

— Наверное, трудно, когда вокруг столько смертей. Это как вымирание вида.

— Мы никуда не придем, — сказал Уилл убежденно, — потому что ниоткуда не пришли. Мы случайные явления. Появляемся в обычных семьях. И будем появляться. Даже если чума убьет всех гомосексуалов на планете, это не будет вымиранием, потому что голубые младенцы рождаются каждую минуту. — Он усмехнулся. — Знаешь, это и есть магия.

— Боюсь, ты меня не так понял.

— Да я просто валяю дурака, — рассмеялся Уилл.

— А что тут смешного?

— Это, — сказал он, медленно раскидывая руки и обводя стол, Фрэнни и столовую. — Мы сидим здесь и разговариваем. Странная беседа за овсянкой. Роза там, наверху, прячет свое истинное «я». Я здесь, внизу, рассказываю о себе.

Он подался к ней.

— Не кажется ли тебе это немного смешным?

Фрэнни смотрела на него непонимающе.

— Извини. У меня крыша поехала.

Разговор прервал официант — человек с красным лицом, его произношение сначала показалось Уиллу неразборчивым. Официант спросил, можно ли убирать стол, и они пошли на палубу. За время завтрака ветер усилился, и серо-голубые воды пролива, хотя еще и не обросли бурунами, уже пенились. Слева были холмы острова Малл, красноватые от вереска, справа — склоны большой Шотландии, поросшие лесами погуще, здесь и там на более высоких холмах виднелись признаки человеческого жилья, в большинстве случаев — скромного, изредка — великолепного. За паромом следовал хвост из серебристых чаек, которые ныряли в море и поднимались на поверхность с кусочками пищи — кухонными отбросами. Насытившись, птицы расселись на спасательных шлюпках и ограждениях парома, их крики стихли, и теперь они глазками-бусинами разглядывали своих попутчиков-пассажиров.

— Легкая у них жизнь, — заметила Фрэнни, когда еще одна откормленная чайка уселась среди товарищей. — Успей на утренний паром, позавтракай и садись на обратный.

— Они такие проныры, эти чайки, — отозвался Уилл. — Все будут есть. Только посмотри на эту. Что у нее в клюве?

— Свернувшаяся овсянка.

— Правда? Вот черт, действительно.

Фрэнни не смотрела на чайку, она разглядывала Уилла.

— Это выражение на твоем лице… — сказала она.

— Что с ним?

— Я думала, ты уже устал от животных.

— Ничуть.

— Ты всегда был таким? Вряд ли.

— Не всегда. Этим я обязан Стипу. Конечно, у него были далеко идущие планы. Сначала видишь — потом убиваешь.

— А потом записываешь в дневник, — добавила Фрэнни. — Все чисто и аккуратно.

— И тихо.

— Разве тишина так уж важна?

— О да. Он считает, что так мы лучше слышим Бога.

Фрэнни задумалась.

— Думаешь, он родился сумасшедшим? — спросила она наконец.

Теперь задумался Уилл.

— Я не думаю, что он родился.

Паром приближался к Тобермори — первой и последней остановке перед выходом из пролива в открытое море. Они наблюдали за подходом с носа, где все еще сидела Роза. Тобермори был небольшой городок, почти целиком уместившийся на набережной. Паром простоял у причала не больше двадцати минут (достаточно, чтобы выгрузить три машины и сойти на берег трем пассажирам) и снова тронулся в путь. Когда они вышли за северную оконечность Малла, волнение стало заметнее, волны ощетинились белой пеной.

— Надеюсь, хуже не станет, — сказала Фрэнни. — А то у меня начнется морская болезнь.

— Мы в коварных водах, — заметила Роза.

Это были ее первые слова с той минуты, как Фрэнни и Уилл к ней присоединились.

— Проливы между Коллом и Тайри печально известны.

— Откуда ты знаешь?

— Да поговорила вон с тем молодым шотландцем — Хеймишем, — сказала она, показывая на моряка, который стоял, опершись о перила, в десяти ярдах от того места, где сидела Роза.

— Да он совсем мальчишка — еще и бриться не начал, — сказал Уилл.

— Ревнуешь? — усмехнулась Роза. — Не волнуйся. Я не буду его соблазнять. Не в теперешнем состоянии. Хотя видит бог — он красавчик. Ты так не думаешь?

— Для меня слишком юн.

— Такого понятия — слишком юн — не бывает, — сказала Роза. — Если член стоит — значит, уже не юн. Я всегда исходила из такого принципа.

Фрэнни покраснела от ярости и смущения.

— Ты отвратительна — ты это знаешь? — сказала она, отвернулась и пошла прочь по палубе.

Уилл отправился следом, чтобы ее успокоить, но она не хотела успокаиваться.

— Вот так она и Шервуда зацепила, — сказала Фрэнни. — Я это всегда подозревала. И вот, пожалуйста, еще и похваляется.

— Она не говорила о Шервуде.

— Да зачем ей об этом говорить? Боже, какая мерзкая. Сидит там и вожделеет пятнадцатилетнего мальчишку. Я больше не буду иметь с ней никаких дел.

— Потерпи еще несколько часов, — попросил Уилл. — Мы привязаны к ней, пока не найдем Рукенау.

— Она так же, как и мы, не знает, где его искать, — заметила Фрэнни.

Уилл ничего не сказал, но в душе готов был с ней согласиться. Он надеялся, что Роза сможет собраться с мыслями, а морской переход каким-то образом вызовет у нее воспоминания — подготовит к тому, что ждет их впереди. Но если она что-то и чувствовала, то умело это скрывала.

— Может, пришло время поговорить с ней по душам, — сказал Уилл.

— У нее нет души, — откликнулась Фрэнни. — Она просто грязная, старая… сам знаешь кто.

Она посмотрела на Уилла.

— Иди, поговори с ней. Ответов не получишь. Только ко мне пусть не подходит.

С этими словами Фрэнни пошла на корму. Уилл двинулся было за ней, чтобы попытаться успокоить, но передумал. Она имеет право испытывать отвращение. Сам он не испытывал негодования по отношению к Розе, хотя она и убила Хьюго. Он задумался над этим, возвращаясь на нос. Может быть, в его натуре какой-то изъян, который и гасит в нем отвращение?

Уилл остановился — его внимание привлекли две чайки, спикировавшие прямо перед ним и подравшиеся из-за хлебной корки, напитавшейся водой. Одна из птиц опорожнилась в полете. Это была злобная, шумная схватка, они клевали друг друга и били крыльями. Ответ пришел, пока он наблюдал. Он и на Розу смотрел так же, как на этих чаек. Да что там — точно так же за все прошедшие годы он смотрел на тысячи животных. Он не давал нравственных оценок действиям Розы, потому что к ней они неприменимы. Судить ее по человеческим законам бесполезно. Она принадлежит человеческому роду не больше, чем эти дерущиеся чайки. Возможно, в этом ее трагедия; но, как и у чаек, в этом ее красота.

— Я всего лишь пошутила, — сказала Роза, когда он вернулся и сел рядом. — У этой женщины нет чувства юмора.

«Клеймор» делал разворот, и им стал открываться вид на плоский остров.

— Хеймиш говорит, это Колл, — сказала Роза.

Она встала и облокотилась о перила.

Этот ничем не примечательный остров резко контрастировал с лесистыми зелеными склонами Малла.

— Ну, ты ничего не узнаешь? — спросил Уилл Розу.

— Нет. Но мы же не сюда собрались. Это соседний остров. Тайри гораздо плодороднее. Остров зерна — так его называли.

— И это тебе Хеймиш сказал? — Роза кивнула. — Полезный малый.

— Мужчины тоже могут быть полезными. Но знаешь, что я хочу сказать? — Она бросила на Уилла настороженный взгляд. — Ведь ты живешь в Сан-Франциско?

— Да.

— Я люблю этот город. Там на Кастро-стрит был бар трансвеститов, куда я частенько заходила, когда останавливалась в городе. Забыла его название, но когда-то он принадлежал очень милой пожилой королеве. Его звали Ленни или как-то так. Это тебе интересно?

— Пожалуй. Представляю тебя со Стипом в баре трансвеститов.

— Нет-нет, Стип никогда туда не ходил. Его бы наизнанку вывернуло. Но мне нравилось быть в обществе мужчин, которые изображают из себя женщин. Мой милый viados в Милане. Боже мой, некоторые из них были так красивы!

Уилл подумал, что если разговор за завтраком был странным, то этот — еще страннее. Меньше всего он ожидал, что Роза во время путешествия будет рассуждать о трансвеститах.

— Я никогда не понимал, что в этом интересного, — сказал Уилл.

— А я всегда любила такие штуки, которые не являются тем, чем кажутся. Когда человек отказывается от собственного пола, надевает корсет, пользуется косметикой и изображает нечто противоположное тому, что он есть, потому что это затрагивает какую-то струну в его сердце… По-моему, в этом есть какая-то поэзия. — Она улыбнулась. — И я научилась притворяться у некоторых из этих мужчин.

— Ты хочешь сказать, притворяться женщиной?

Роза кивнула.

— Понимаешь, я ведь тоже переодетая, — с немалой долей самоуничижения сказала она. — Меня зовут не Роза Макги. Я услышала это имя в Ньюкасле, кто-то на улице окликнул женщину: «Роза, Роза Макги». И я подумала: вот подходящее имя для меня. Стип взял себе имя с рекламного щита. Импортер пряностей — вот кем был исконный Стип. Джекобу понравилось имя, и он его позаимствовал. Думаю, он убил этого человека.

— Убил ради имени?

— Скорее просто ради удовольствия. В молодости он был такой жестокий. Думал, что быть жестоким — это обязательно для его пола. Возьми любую газету — сразу видно, что представляют собой мужчины.

— Не каждый мужчина убивает ради удовольствия.

— Да нет, он научился не этому, — сказала Роза устало и раздраженно. — Я от убийства получаю не меньше удовольствия, чем он… Нет, он научился делать вид, будто делает это с какой-то целью.

— Сколько вам было лет, когда он учился? Вы были детьми?

— Нет-нет, мы никогда не были детьми. По крайней мере, я этого не помню.

— И кем же ты была, до того как решила стать Розой?

— Не знаю. Мы были с Рукенау. Не думаю, что нам нужны были имена. Мы были его инструментами.

— Строили Домус Мунди? — Она отрицательно покачала головой. — Так ты все же помнишь, что вы были с ним?

— Почему я должна это помнить? Разве ты помнишь, кем был, до того как стал Уиллом Рабджонсом?

— Я очень смутно помню, как был ребенком. По крайней мере, мне кажется, что помню.

— Может, и у меня возникнет такое чувство, когда я попаду на Тайри.

«Клеймор» был теперь ярдах в пятнадцати от пристани Колла, и с легкостью человека, который делал это бессчетное количество раз, капитан пришвартовал судно. Внизу началась суета — съезжали на берег машины, сходили пассажиры. Уилл почти не обращал на это внимания. У него оставались вопросы к Розе, и он хотел задать их теперь, когда она разговорилась.

— Ты говорила что-то о том, как Джекоб учился быть мужчиной…

— Разве? — спросила она рассеянно.

— Но он уже был мужчиной. Ты сама сказала.

— Я сказала, что он не был ребенком. А это не одно и то же. Он должен был научиться вести себя так, как это делают мужчины, и точно так же я должна была научиться вести себя как женщина. Нам это обучение далось нелегко. Ну… по крайней мере, его часть. Помню, однажды я подумала, как бы мне хотелось держать на руках ребеночка, как мне нравится нежность и колыбельные. А Стипу все это не нравилось.

— Что же нравилось Стипу?

— Я, — ответила она с лукавой улыбкой. — По крайней мере, так мне казалось, и этого было достаточно. Так бывает. Женщины понимают это. Мужчины — нет. Мужчинам нужна определенность. Чтобы все было определенно и устойчиво. Списки, карты, история. Все для того, чтобы знать, на каком они свете, кто они такие. Женщины иные. Нам нужно меньше. Я была бы счастлива иметь детей от Стипа. Видеть, как они растут, а если бы они умирали, рожать новых. Но они всегда погибали сразу после рождения. Он уносил их, чтобы избавить меня от страданий, чтобы я не видела. А это говорит о том, что он заботился обо мне.

— Наверное.

— Я всем им дала имена, хотя они и прожили всего несколько минут.

— И всех помнишь?

— О да, — сказала она, отворачиваясь. — До единого.

«Клеймор» был готов к отплытию. Отдали концы, двигатель заработал ровнее, начался последний этап их путешествия. Только когда они отошли от берега на некоторое расстояние, Роза повернулась к Уиллу. Он прикуривал сигарету.

— Я хочу, чтобы ты кое-что понял о Джекобе, — сказала она. — Он не был варваром всегда. Вначале — да, он был настоящий дьявол. Но что его вдохновляло? Спроси у любого мужчины, что делает его мужчиной, и список получится не очень красивый. Но мое влияние за долгие годы смягчило его…

— Роза, он уничтожил целые виды…

— Животных. Какое это имеет значение? У него были такие хорошие мысли в голове, такие благочестивые. И вообще об этом написано в Библии. Нам дано владычествовать над птицами небесными…

— …над всяким животным, пресмыкающимся по земле.^[51] Да, знаю. Значит, у него были благочестивые мысли.

— И он любил доставлять мне удовольствие. Конечно, у него были минуты помрачения, но всегда находилось время для музыки и танцев. И цирка. Я любила цирк. Но со временем он утратил чувство юмора. Перестал быть обходительным. А потом стал терять и меня. Мы продолжали путешествовать вместе, и случалось так, что все вроде было как в прежние времена, но мы охладевали друг к другу. Да что говорить — в ту ночь, когда ты нас встретил, мы как раз собирались расстаться. Поэтому он и стал искать спутника. И нашел тебя. Если бы этого не случилось, сегодня мы бы не были там, где оказались, — ни один из нас. В конечном счете, все взаимосвязано. Ты думаешь, что это не так, но я знаю: это так.

Она перевела взгляд на воду.

— Пожалуй, пойду поищу Фрэнни, — сказал Уилл. — Скоро прибываем.

Роза не ответила. Оставив ее у перил, Уилл нашел Фрэнни на палубе у правого борта — она сидела с чашкой кофе и сигаретой.

— Не знал, что ты куришь.

— Я не курю, — сказала Фрэнни. — Просто захотелось. Хочешь кофе? Ветер промозглый.

Он взял у нее пластиковую чашку и отхлебнул.

— Я пыталась купить карту, но киоск закрыт.

— Купим на острове, — сказал Уилл. — А вот, кстати, и он…

Он встал и подошел к перилам. Пункт их назначения был уже виден. Полоска земли, такая же безликая, как и Колл. О скалистые берега бились волны. Фрэнни поднялась и встала рядом. Вместе они смотрели, как приближается остров. «Клеймор» сбавил ход, чтобы пройти по мелководью.

— Не слишком приветливый вид, — заметила Фрэнни.

Издалека вид у острова и в самом деле был довольно суровый. Море билось о темные утесы, поднимавшиеся из воды до самых полей. Но вдруг ветер переменился и принес благоухание цветов, их медовый аромат смешался с запахом соли и водорослей.

— О господи, — восторженно пробормотала Фрэнни.

Теперь, когда «Клеймор» приближался к пристани, он двигался медленно и осторожно. А очарование острова становилось все очевиднее. Воды, по которым шел паром, были уже не черные и глубокие, а бирюзовые, как в Карибском заливе, они простирались до серебристо-белых песчаных берегов. На пустынном побережье, у кромки прилива, паслись коровы, решившие полакомиться водорослями. Пусто было и в поросших травой дюнах, переходивших в сочные островные луга, которые и были источником запаха вики, армерии, клевера; на просторных пастбищах здесь и там виднелись домики с белеными стенами и яркими крышами.

— Беру свои слова назад, — сказала Фрэнни. — Здесь прекрасно.

Показалась деревенька Скариниш — всего два ряда домов. На пристани было оживленнее, чем на Колле: посадки на «Клеймор» ожидали два десятка человек, грузовик с продуктами и трактор с прицепом для перевозки скота.

— Пожалуй, пойду за Розой, — сказал Уилл.

— Дай мне ключи от машины. Встретимся внизу.

Уилл нашел Розу на носу, все на том же месте у перил, она разглядывала людей на пристани.

— Узнаешь что-нибудь? — спросил он.

— Не глазами. Но… мне это место знакомо.

Паром со скрипом ткнулся в причал, с берега и с палубы послышались приветственные крики.

— Пора, — сказал Уилл и повел Розу в трюм.

Фрэнни уже сидела в машине. Уилл сел рядом на пассажирское сиденье, а Роза скользнула на заднее. В ожидании, пока откроются ворота парома, они молчали, чувствуя неловкость. Но долго ждать не пришлось. Через несколько минут солнечный свет затопил трюм. Один из членов экипажа был за регулировщика, он подавал команды машинам, которые одна за другой съезжали на берег. На пристани вышла еще одна задержка, подольше, пока грузовик освобождал дорогу для выезжающих из парома машин: он совершил маневр с ревущим мотором, но без спешки. Наконец пробка рассосалась, и Фрэнни выехала по пристани к деревне. Она оказалась в точности такой, какой они увидели ее с моря: маленькие аккуратные домики с крошечными огороженными садиками, обращенными к воде, и несколько старинных сооружений: одни требовали ремонта, а другие и вовсе стояли в руинах. Тут было и несколько магазинов, почта и небольшой супермаркет — окна заклеены рекламными плакатами, извещающими о скидках, и эти безмолвные призывы казались слишком громкими в таком тихом месте.

— Ты собирался купить карту, — сказала Фрэнни Уиллу, останавливая машину у супермаркета. — И шоколадку! — крикнула она вслед. — И что-нибудь попить!

Он появился через пару минут с двумя пакетами. «В дорогу», — объяснил Уилл. В пакетах было печенье, шоколад, хлеб, сыр, две большие бутылки воды и маленькая — виски.

— А что насчет карты? — спросила Фрэнни, когда он выгружал все это на сиденье рядом с Розой.

— Voila, — сказал он, вытаскивая из кармана небольшую сложенную карту и двенадцатистраничный путеводитель по острову, написанный местным учителем и по мере сил проиллюстрированный его женой.

Через плечо он передал путеводитель Розе с просьбой полистать — может, она увидит места или названия, которые покажутся ей знакомыми. А карту развернул на коленях. Изучать было особенно нечего. Остров двенадцати миль в длину, а в самом широком месте — до трех. На нем три холма: Бейн-Хоу, Бейн-Бхиг-Бхейл-Мхулинн и Бен-Хайниш, вершина последнего — самая высокая точка острова. Еще несколько небольших озер и с десяток деревень (на карте обозначенных как поселки) по побережью. Дороги, что имелись на острове, соединяли эти поселки (в самом большом было девять домов) по кратчайшему маршруту, который благодаря ровному ландшафту обычно выглядел как почти прямая линия.

— Откуда же начать, черт побери? — выразил вслух свое недоумение Уилл. — Половину этих названий я даже не могу выговорить.

Но в них была какая-то величественная поэзия: Бейлфуил и Бейлфетриш, Бейл-Мхедхонах и Корнейгмор, Вол, и Готт, и Кенавара. Они и в переводе не теряли очарования: Бейлфуил — Город болота, Хелиполл — Священный город, Бейл-Удхейг — Город Волчьего залива.

— Если ни у кого нет предложения получше, я бы начал отсюда, — сказал Уилл, показывая на Бейл-Мхедхонах.

— Почему ты так решил? — спросила Фрэнни.

— Ну, он почти в середине острова…

И в самом деле, перевод этого названия звучал весьма прозаически и обозначал именно это: Срединный город.

— И там есть кладбище. Вот, смотри.

К югу от деревеньки был нарисован крест, а рядом написано: Кнок а'Хлейдх, что в переводе означало «Христианское место захоронений».

— Если Симеон похоронен здесь, мы можем начать с поисков его могилы.

Он повернул голову к Розе. Она отложила путеводитель и смотрела в окно таким неподвижным взглядом, что Уилл отвернулся, не желая мешать ее размышлениям.

— Поехали, — сказал он Фрэнни. — Можно ехать берегом до Кроссапола. А там повернем направо — в глубь острова.

Фрэнни тронулась с места, и если бы здесь было какое-то движение, то влилась бы в поток. Через минуту они уже были на окраине Скариниша, на открытой дороге, прямой и пустой: можно было ехать с закрытыми глазами и все равно попасть в Кроссапол.

Глава 5

На Гебридах были места, имевшие важное историческое и мифологическое значение. Здесь проходили сражения, скрывались принцы, сочинялись легенды, которые и сейчас завораживают слушателей. Тайри к таким не принадлежал. На острове не то чтобы совсем ничего не происходило, но в лучшем случае он был лишь примечанием к событиям, которые разворачивались в других местах.

Наиболее очевидное подтверждение — подвиги святого Колумбы, который в свое время проповедовал учение Христа на Гебридах и на нескольких островах основал центры богопочитания и учености. Но благодать обошла Тайри стороной. Этот добрый человек оставался на острове ровно столько, сколько нужно было, чтобы проклясть скалу в заливе Готт, согрешившую перед ним: она перетерла якорную веревку его лодки. Будет сие место отныне пусто, заявил он. Скалу переименовали в Маллахдайг, или Малая Проклятая скала, и на ней с тех пор не росло никаких водорослей. Единоверец Колумбы святой Брендан во время короткого посещения острова пребывал в более благодушном настроении и благословил один из холмов, но если его благословение и наделило какой-то благодатью это место, то никто этого не заметил — никаких откровений или исцелений здесь не происходило. Третьим заезжим мистиком был святой Кеннет, благодаря которому в дюнах у поселения Килкеннет (названного так в надежде, что святой тут задержится) построили часовню. Но уловка не удалась. Кеннет отбыл — его ждали великие дела, и дюны (которые больше подчинялись ветру, чем метафизике) со временем погребли под собой часовню.

В нескольких легендах вообще не упоминалось о святом Колумбе и компании, тем не менее они сохранились в местном фольклоре, хотя по сюжету были удручающе банальны. Так, колодец на окраине Бьенн-Ху назывался Тобар-нан-наой-бео, или Колодец девяти жизней, поскольку он чудесным образом обеспечивал креветками вдову и восемь сирот. В Воле, в пруду недалеко от берега, в безлунные ночи можно было увидеть призрак утонувшей когда-то девочки. Теперь он пел призывные песни, заманивая в воду живые души. Короче говоря, ничего необыкновенного: острова в два раза меньше Тайри могли похвастаться легендами, куда более впечатляющими.

Но здесь ощущалось присутствие какой-то таинственной силы, которой не было ни на одном другом острове, и это явление, если бы святой Колумба обратил на него внимание, могло бы превратить его из тихого созерцателя в пророка с горящими глазами. Но чудо еще не проявилось, когда святой галопом объезжал острова, а если бы и проявилось, то, скорее всего, ему бы его не показали, потому что те немногие островитяне, которые мельком видели это чудо (а таковых среди ныне живущих было восемь), никогда не говорили о нем даже с близкими. Это стало великой тайной их жизни, неким невидимым явлением, которое в то же время своей значимостью могло поспорить с солнцем, и они своей болтовней не желали умалять его очарования. Мало того, многие и сами не раздумывали о том, что им явилось, потому что боялись исчерпать ту энергию, которая их восхищала. Некоторые, по правде говоря, возвращались на то место, где все произошло, в надежде на второе откровение, и хотя при повторных посещениях ничего такого никто из них не видел, они обрели уверенность, которая до последнего часа наполняла их жизнь смыслом: то, что им не удалось увидеть, видело их. Они перестали быть простыми смертными, которые, прожив жизнь, уйдут в мир иной. Божество на вершине холма на Кенаваре опознало их и тем самым вовлекло в танец бессмертия.

Потому что оно обитало в самой сути острова, это божество. Оно было в песке, пастбищах, море и ветре, и те души, которые оно опознало, стали неистребимой частью этих составляющих вечности. Будучи опознанным, чего может бояться мужчина или женщина? Ничего. Разве что тех неприятных ощущений, что сопутствуют смерти. Но, избавившись от телесной оболочки, они поселятся там, где обитает божество, и будут опознавать другие души, как опознаёт оно, и их слава умножится. Когда в летние ночи северное сияние затянет своим занавесом стратосферу, они будут присутствовать при этом. Когда киты в восторге всплывут на поверхность через промоины во льду, они всплывут вместе с ними. Они будут с полярными чайками, и зайцами, и с каждой звездой, которая мерцает на Лох-эн-Эйлен. Это божество присутствовало во всем. В песчаных пастбищах по соседству с дюнами, или махейрами на гэльском. И в сочных влажных лугах в глубине острова, где сытная трава и от этого молоко у коров как сливки.

Оно, это божество, не отягощало себя горестями и тяжкими трудами тех мужчин и женщин, которые никогда его не видели, но оно вело им счет — знало, когда кто приходит и уходит. Оно знало, кто похоронен на кладбищах в Киркаполе и Воле. Знало, сколько каждый год рождается младенцев. Время от времени оно даже наблюдало за приезжими. Не потому, что они были так же интересны, как полярные чайки или киты (они и не были), а потому, что среди них могла найтись душа, способная навредить ему, божеству. Это было не исключено. Оно давно смотрело на мир и видело, как с небес исчезают звезды. Оно было не долговечнее их.

— Остановите машину, — сказала Роза.

Фрэнни остановилась.

— В чем дело? — спросил Уилл, поворачиваясь к Розе.

Он увидел, как ее глаза наполняются слезами, а на губах появилась улыбка, как у Девы Марии. Она нащупала дверную ручку, но от рассеянности не могла на нее надавить. Уилл мгновенно выскочил из машины и открыл дверь. Они были на пустом участке дороги, справа — неогороженное пастбище, на котором паслись несколько овец, а слева — полоска цветущего луга, переходящая в пологий берег. Над всем этим парили и метались по небу крачки. А гораздо выше держал курс на запад самолет, отражая свет земли от посеребренного брюха. Уилл увидел все это за какое-то мгновение — что-то присутствующее в воздухе обострило его чувства. В нем зашевелился лис, поднял к небу морду и почувствовал то, что чувствовала Роза.

Он не стал спрашивать ее, что это. Просто ждал, пока она окинет взглядом горизонт.

— Рукенау здесь, — сказала она наконец.

— Живой?

— О да, живой. Господи боже, живой. — Ее лицо потемнело. — Не знаю только, каким он стал по прошествии всех этих лет.

— Где мы можем его найти?

Она на секунду задержала дыхание. Фрэнни уже вышла из машины и хотела заговорить, но Уилл прижал палец к губам. Роза тем временем пошла от машины в сторону пастбища. Там было столько неба — громадного пустого неба, которое раскинулось перед глазами Уилла, силящимися его охватить.

«Чем я занимался все эти годы, — подумал он. — Какие-то фотографии на задворках мира! Сплошная ложь. Стоять под таким вот небом, а видеть не его, а какие-то крохи страдания. Нет, хватит».

— Что случилось? — услышал он голос Фрэнни.

— Ничего. А что?

Еще до ее ответа он понял, что у него, как и у Розы, глаза наполнились слезами. Он улыбается и плачет одновременно.

— Все хорошо, — сказал Уилл.

— Ты не заболел?

— Никогда не чувствовал себя лучше, — ответил он, вытирая слезы.

Роза как будто закончила свое созерцание и теперь возвращалась к машине. Приблизившись, она показала на юго-запад.

— Оно ждет нас.

Глава 6

Держа карту перед собой, с Розой в качестве живого компаса на заднем сиденье, Уилл быстро разобрался, куда они направляются. К Кин а'Бхарра, или Кенаваре, — к мысу на юго-западной оконечности острова, описанному в путеводителе как «скала, с обеих сторон отвесно поднимающаяся из океана, еще круче на самой оконечности мыса, с вершины которого виден маяк Скерривор, знаменующий собой последнее деяние рук человеческих, за которым до самого горизонта плещет волнами один лишь Атлантический океан». Брошюрка предупреждала: «Это единственное место на нашем замечательном острове, которое было свидетелем трагедий. Внимание орнитологов в течение многих лет привлекало огромное разнообразие птиц на скалах и уступах Кенавары, но, к сожалению, скалы опасны даже для самых опытных альпинистов, и несколько гостей острова погибли, сорвавшись с утесов, когда пытались добраться до недоступных гнезд. Красоту Кенавары лучше всего можно оценить с безопасных берегов вокруг мыса. Попытка забраться на мыс даже при свете дня и в прекрасную погоду чревата серьезными травмами, а то и чем похуже…»

Добраться туда и в самом деле было нелегко. Дорога вела сквозь поселок из десятка домов, которые на карте были обозначены как деревня Баррапол, а оттуда — вниз, к западному берегу острова, где на расстоянии около четверти мили от берега она разветвлялась: хорошая дорога уходила направо к Сундейгу, а ведущая налево переходила в тропинку, пересекавшую кочковатую поляну. Судя по карте, и эта дорога заканчивалась через сотню ярдов, но они проехали, сколько могли, вдоль берега. Пункт назначения находился менее чем в полумили: холмистый полуостров, изрезанный оврагами, отчего он казался не частью суши, а тремя или четырьмя холмами с уходящими в море трещинами и обнажившейся породой.

Тропинка окончательно исчезла, но Фрэнни продолжала ехать к мысу, осторожно переваливаясь с кочки на кочку. Перед машиной бежали зайцы, в страхе забавно прыгая из стороны в сторону. Овца, что паслась вдали от стада, метнулась вбок, выпучив глаза.

Песка становилось все больше, из-под задних колес вылетали комья.

— Думаю, скоро придется остановиться, — сказала Фрэнни.

— Пойдем пешком, — предложил Уилл. — Ты как, Роза, сможешь?

Она пробормотала, что сможет, но, когда вышла из машины, стало ясно, что ее физическое состояние ухудшилось за последние четверть часа. Кожа утратила сияние, белки глаз слегка пожелтели. Руки у нее дрожали.

— Тебе плохо? — спросил Уилл.

— Ничего, справлюсь, — ответила она. — Просто… возвращение сюда…

Роза устремила взгляд в сторону Кенавары, и Уиллу показалось, что сделала она это неохотно. Живая, улыбающаяся женщина, которая шагала к машине на дороге у Кроссапола, исчезла, и он не мог понять почему. А Роза не собиралась говорить об этом. Несмотря на столь болезненное состояние, она двинулась к утесам, шагая впереди Уилла и Фрэнни.

— Пусть идет первая, — шепнул Уилл.

Они продолжили путь к Кенаваре. С каждым шагом причины неважной репутации мыса становились очевиднее. Справа о берег бились волны, но их ярость казалась несравнимой с яростью волн, которые обрушивались на утесы. Из пены и брызг, словно рождаясь из волн и сразу обретая крылья, поднимались тысячи птиц, их крики служили пронзительным контрастом реву волн.

Не все птицы заявляли права на утесы, как на свой дом. Лишь одинокая крачка пролетела над ними со злобным криком, а видя, что люди продолжают движение, спикировала, словно собираясь клюнуть, и пролетела в нескольких дюймах над их головами. Фрэнни закричала и стала махать руками, отпугивая крачку:

— Чертова птица! Оставь нас в покое!

— Она защищает свою территорию, — сказал Уилл.

— А я защищаю свою голову, — отрезала Фрэнни. — Пошла вон! Сгинь! Чертово отродье!

Птица продолжала атаку еще минут пять, пока они не дошли почти до самого подъема на мыс. Роза по-прежнему шла впереди, даже не оборачиваясь.

— Куда, интересно, она идет? — сказала Фрэнни.

Они не видели никаких признаков человеческого присутствия на мысу — ни ограждения, ни выложенных в линию камней, ни даже щита, предупреждающего о том, что дальше идти опасно. И тем не менее Уилл не сомневался, что это место — обитель Рукенау (и, весьма вероятно, место упокоения Томаса Симеона). Ему не нужно было подтверждения от Розы — он чувствовал это через собственное тело. Кожу пощипывало, в зубах, в языке и в глазных яблоках пульсировала боль, кровь стучала в ушах, и ее биение заглушало шум волн и крики птиц.

Неровности рельефа сгладились, и теперь ветер с океана набросился на них, порывы были такие сильные, что приходилось идти, наклоняясь вперед.

— Хочешь, держись за меня! — крикнул Уилл Фрэнни.

Она отрицательно покачала головой.

— Смотри, осторожнее! — Он старался перекричать шум ветра. — Тут не безопасно.

Это было мягко сказано. На мысу оказалось множество ловушек: поросшая травой упругая земля вдруг отвесно обрывалась в темноту, из которой доносился рев моря. Сама трава была скользкой от мельчайших брызг, поднимавшихся из трещин, она скрипела под ногами, пока они спешили за Розой, которая шла увереннее, чем ее спутники, и расстояние между ними все увеличивалось. Несколько раз Уилл и Фрэнни теряли ее из вида, если приходилось спускаться в провалы. Некоторые были довольно крутыми, и Фрэнни предпочитала садиться на землю и скользить вниз, цепляясь за траву. И все время над ними кружили птицы. Чайки и чистики, буревестники и моевки, даже ворона — они взмывали вверх, чтобы посмотреть, что тут происходит. Ни одна не пыталась напасть. Это были их бесспорные владения, и птицы ничего не боялись. Жалкие людишки, цепляющиеся побелевшими пальцами за скалы и комья земли, не угрожали их владычеству.

Фрэнни все же вцепилась в руку Уилла и подтянула его к себе, чтобы он услышал сквозь крики птиц:

— Куда подевалась Роза, черт ее возьми? Мы ее не потеряли?

Уилл обвел взглядом мыс впереди. Никаких следов Розы и в самом деле не было видно. До оконечности оставалось не больше пятисот ярдов, но там было достаточно мест, где она могла скрыться: то земля уходила вниз, образуя подтопленные ямы, то виднелась обнажившаяся порода рядом с трещинами или расселинами.

— Постой тут одну минуту, — сказал Уилл и отступил немного туда, откуда они пришли, к самой высокой точке — поросшему лишайником камню высотой футов десять.

Уилл стал карабкаться на камень. Он никогда не был скалолазом — слишком неуклюжим уродился, а теперь несколько бессонных ночей не могли не сказаться на его силе и координации. В общем, это восхождение далось Уиллу нелегко: добравшись до верхушки, он был весь в поту и тяжело дышал. Он оглядел мыс впереди, стараясь ничего не пропустить, хотя голова у него кружилась. Никаких следов Розы не было видно. Он уже хотел спускаться, когда ярдах в ста среди темных скал заметил что-то светлое.

— Я вижу ее! — крикнул он и, кое-как соскользнув вниз, повел Фрэнни к этому месту.

Глаза его не обманули. Роза лежала на земле, лицо у нее посерело, зубы стучали. Желтоватый оттенок белков стал почти золотым. Она подняла на них глаза. Взгляд был не вполне человеческий, и какое-то глубинное отвращение (животный страх перед чем-то неестественным) удержало Уилла на некотором расстоянии.

— Что случилось? — спросил он.

— Я поскользнулась — только и всего, — ответила Роза.

Неужели и голос ее изменился? Да, решил он, изменился.

Или дело в том, что она говорила словно ему в ухо, шепотом, тогда как на самом деле лежала на расстоянии трех ярдов?

— Помоги мне встать, — потребовала Роза.

— Он здесь? — спросил Уилл.

— Кто «он»?

— Рукенау.

— Я сказала: помоги мне встать.

— Сначала я хочу услышать ответ.

— Это не твое дело.

— Слушай, ты бы даже не попала сюда… — начал было Уилл.

Она посмотрела на него взглядом, который, не будь она так ослаблена, потряс бы его до глубины души. Этот взгляд стал спасительным напоминанием о том, что хотя он за последние два дня видел с полдюжины ипостасей Розы Макги (некоторые из них — даже кроткие), все они — фальшивка. Истинную Розу (с пожелтевшими белками и голосом, который проникал прямо в голову) ничуть не заботило, как она здесь оказалась и чем обязана людям, которые доставили ее сюда. Это существо хотело одного — попасть в Дом Мира, и было слишком слабым, чтобы тратить время на вежливость.

— Помоги мне встать, — повторила она, протягивая к Уиллу руки.

Он не шелохнулся. Просто вглядывался в ее лицо — ждал, когда нетерпение выдаст Розу. Так и случилось. Она ничего не могла с собой поделать — ее взгляд устремился мимо него туда, где она хотела быть. Она снова потребовала, чтобы он помог ей встать.

Уиллпроследил направление ее взгляда — мимо камней, лежавших между ними, и покрытой дерном вершиной утеса, на место, которое с этого расстояния казалось ничем не примечательным — так, лоскут болотистой почвы. Она сразу разгадала его хитрость и снова стала давить на него.

— Ты не осмелишься пойти туда без меня!

— Ты так думаешь?

Она обратила свою ярость на Фрэнни.

— Женщина, скажи ему! Скажи, чтоб не смел входить в Дом без меня!

— Может, тебе лучше остаться с ней? — спросил Уилл Фрэнни.

Та не стала возражать. По выражению ее лица было ясно, что атмосфера этого места выбила ее из колеи.

— Обещаю, что внутрь без тебя не войду.

— Я бы тебе не советовала, — сказала Фрэнни.

— Если она попробует фокусничать — кричи.

— Можешь не сомневаться — ты меня услышишь.

Уилл перевел взгляд на Розу. Она перестала возражать и теперь лежала спиной к камням, уставившись в небо. Со стороны могло показаться, что ее глаза — это зеркала, в которых отражаются солнце и тени от облаков. Уилл с мучительным чувством отвернулся.

— Не приближайся к ней, — посоветовал он Фрэнни и двинулся к тому месту среди камней.

Глава 7

Уилл был рад, что Роза не идет следом, рад, что он один. Нет, один он никогда не был. С ним шел и лис, словно его второе «я». Лис был подвижнее, и иногда Уилл чувствовал, как энергия лиса подталкивает его туда, куда не осмеливаются шагать усталые ноги. Но лис был и осторожнее. Его взгляд метался из стороны в сторону: нет ли здесь какой опасности, нос стал необыкновенно чувствителен к запахам. Но признаков опасности не обнаруживал. Как не было и никаких примет дома или руин, хотя Уилл был уже в пятнадцати ярдах от этого места.

Уилл оглянулся на Фрэнни и Розу, но он успел спуститься так низко по крутому склону, что не увидел их. Справа, не больше чем в ярде от того места, где он поставил ногу на гулявший камень, между черных скал шла расщелина, в которую мог бы протиснуться человек.

«Один неверный шаг, — подумал Уилл, — и конец».

Вот было бы прискорбное окончание путешествия, которое заняло столько лет, после того как он преодолел столько миль, путешествия, начавшегося с холма и убежавшего зайца, с пламени свечи и десятка мотыльков, с ледяной пустыни Бальтазара и окровавленной медведицы, готовой заключить его в объятия.

Еще несколько ярдов, несколько секунд — и он окажется на пороге, путешествие закончится. Придет понимание, откровение, конец его терзаниям.

Перед Уиллом был клочок ярко-зеленого дерна, сверкающий каплями росы и желтыми цветами вики. За ним — кусок обнажившейся скальной породы, который птицы облюбовали для того, чтобы поедать добычу: площадка была забросана разломанными панцирями крабов и загажена белым пометом. Дальше шли камни, в пространство между которыми так внимательно смотрела Роза.

Чтобы добраться до этого места оттуда, где стоял Уилл, не требовалось больших усилий. Но Уилл не торопился; он дрожал от усталости и возбуждения. Без всяких происшествий он миновал зеленый лоскуток, хотя трава под ногами была скользкая, как лед. Потом, оставив позади расщелину, двинулся вверх по скальному обнажению. Он без труда вскарабкался на два-три ярда, но чем выше поднимался, тем явственнее ощущалась предательская усталость. Глаза усиленно моргали, он стал хуже видеть. Руки и ноги онемели. Уилл понимал, что дело далеко не в изнеможении. Тело реагировало на внешние воздействия, какая-то энергия в воздухе или в земле подталкивала организм к предательству. Перед глазами все расплывалось, и тошнота начала подниматься к горлу. Чтобы прогнать это ощущение, он плотно закрыл глаза, и на оставшуюся часть подъема доверился той силе, что еще оставалась в руках. Это было опасное предприятие — с учетом того, что за спиной была расщелина, в которую он провалится, если сорвется. Но риск оправдан. Еще три перехвата — и он оказался на вершине, стряхнул с ладоней осколки крабьих панцирей.

Уилл открыл глаза. Зрачки слегка успокоились в темноте под веками, но, как только ударил свет, снова судорожно задергались. Он вытянул руки, упираясь в камни по обе стороны и пытаясь сосредоточиться на зеленом лоскуте между ними. Потом, прижимая онемевшие руки к камням, стал пробираться к безветренному коридору.

Отказывали уже не только зрение и осязание. К бунту присоединились уши. Хор круживших в небе птиц и рев волн слились в общий шум, который перекатывался в черепной коробке, словно ком грязи. Более или менее отчетливо он слышал только рваные звуки своего дыхания: вдох и выдох, вдох и выдох. Он понимал, что в таком состоянии вскоре не сможет двигаться дальше. Еще три-четыре шага — и онемевшие ноги подогнутся. Или перемкнет в голове. Дом включил защиту, и она его не пропускает.

Он заставил почти отказывающие конечности сделать еще шаг, опираясь на камни, чтобы снять нагрузку с ног. Сколько еще отделяет его от зеленой площадки, конечной цели его пути? Он не знал. Да и вопрос это риторический. Ему никогда туда не добраться. Но все же в нем еще тлел честолюбивый замысел, который заставлял вконец ослабевшие мышцы двигаться.

Может, еще шаг. Еще два. Может, ему все-таки удастся выбраться на открытое пространство.

— Давай же, — бормотал он себе под нос так же хрипло, как и дышал. — Двигайся…

Эти хрипы помогли. Непослушные ноги пронесли его еще на шаг, потом еще. Вдруг в лицо снова ударил ветер. Уилл добрался до конца коридора и вышел на открытое место.

Поскольку выбора не оставалось, он убрал руки с камней и опустился на колени. Земля под ним напиталась влагой; холодная вода плеснула в пах и на живот. Он покачался несколько мгновений и опустился вперед, на руки. Перед глазами все расплывалось: зеленоватая дымка вместо земли, сероватая сверху — вместо неба. Он уже хотел закрыть глаза, когда в середине этого смазанного поля различил четкую полоску. Она была тонкая, но резкая, будто к глазам, несмотря на дерготню, вернулись прежние способности. Уилл с поразительной четкостью видел каждую травинку. И позолоченные солнцем кромки облаков, когда они проплывали над этим местом.

«Она открыта, — подумал он. — Дверь приоткрыта, и я смотрю в нее. Смотрю в Дом, построенный нилотиком».

Что же, если ноги отказываются нести его туда, он доберется на четвереньках, черт побери. Начав ползти, Уилл вспомнил торжественное обещание, которое дал Фрэнни, и почувствовал укол совести за то, что нарушает слово. Но это его не остановило. Сейчас он больше всего на свете хотел быть там. Безусловно, больше, чем сдержать обещание. Может быть, больше, чем сохранить жизнь и здравомыслие.

Не отводя глаз от приоткрытой двери, он пополз по грязи туда, где было оно, и, оставив все, на что надеялся, во что верил, что понимал, вошел в Дом Мира.

Глава 8

В последний раз Фрэнни видела Уилла, когда тот пытался взобраться на скалу за расщелиной. Потом ее внимание отвлекла Роза, которая начала жалобно стонать и срывать бинты. Когда Фрэнни снова посмотрела в сторону Уилла, его уже не было. Сначала она подумала, что он забрался на скалу и сейчас идет по коридору к подъему, который находится дальше. Как она ни пыталась найти Уилла взглядом, но так и не смогла. Постепенно перед ее мысленным взором возникла мрачная картина за ту минуту, что она пробовала остановить Розу, срывающую бинты, Уилл потерял равновесие и свалился в расщелину. Чем больше она вглядывалась, стараясь его разглядеть, тем вероятнее казалось ей это предположение. Она не слышала крика, но, когда стоит такой птичий гомон, чему удивляться?

Страшась того, что может предстать ее взору, она бросила Розу и пошла за Уиллом вдоль расщелины, выкрикивая его имя:

— Где ты? Бога ради, отзовись! Уилл!

Ответа не было. Но она и не видела следов его падения — ни крови на камнях, ни вырванной с корнем травы. Правда, это было слабое утешение. Она понимала, что он мог соскользнуть в расщелину, не оставив ни малейшего следа: провалился между скал в непроницаемую темноту.

Фрэнни почти добралась до расщелины — того места, где она в последний раз видела Уилла. Что теперь? Вскарабкаться наверх и посмотреть — может, он присел отдохнуть у дальнего утеса? Конечно, так и следует поступить. Но что-то снова привлекло ее внимание к расщелине, и Фрэнни заглянула в пропасть, боясь теперь выкрикнуть его имя, боясь, что он ответит из тьмы.

И тут она увидела его — или ей показалось, что увидела: он лежал в расщелине на глубине около двадцати футов. Сердце ее бешено забилось. Она опустилась на колени и подползла к самому краю, чтобы убедиться в том, что видит. Сомнений не осталось. На камнях на дне расщелины лежал человек. Никого, кроме Уилла, там быть не могло. Она позвала его, но он не шелохнулся. Может быть, он уже умер. Или просто потерял сознание. Фрэнни поняла, что нельзя терять время, надеясь на чью-то помощь: полчаса до машины, двадцать минут, чтобы найти телефон, а сколько придется ждать спасателей? Она должна что-то предпринять сама. Спуститься в расщелину и помочь ему. Пугающая перспектива. Она никогда не отличалась ловкостью, даже девчонкой, и хотя сложение позволяло ей спуститься в эту темноту, но если она оступится, то полетит в пропасть и, переломав кости, окажется рядом с Уиллом. И тогда это точно будет конец для них обоих. К зловещей репутации мыса прибавятся еще две жертвы.

Но выбора не было. Она не могла оставить Уилла умирать. Просто нужно отбросить страхи и приступить к делу. Прежде всего она должна найти наиболее безопасный маршрут для спуска. Фрэнни прошла назад вдоль расщелины в сторону моря и наконец нашла место, где расщелина сужалась так, что она могла спускаться, упираясь ногами и руками в обе стены. Вариант не идеальный (идеальным вариантом была бы лестница с большой подушкой внизу), но лучше ничего не найти. Она села на поросшую травой кочку и спустила ноги за край расщелины. Потом, не давая себе времени усомниться в рациональности того, что делает, соскользнула с кочки. После нескольких головокружительных мгновений, когда ее ноги не находили опоры, а тело скользило вниз, она нащупала уступ на противоположной стене, на который и встала. Она сделала несколько неловких движений — нужно было развернуться так, чтобы оказаться лицом к кочке, с которой она соскользнула. Наверное, существовало с десяток более простых способов сделать это, но она в этот момент плохо соображала и ничего другого ей не пришло в голову.

Прежде чем совершить следующий маневр, Фрэнни посмотрела вниз, чего делать не следовало. Мышцы свело, и она почувствовала, как на ладонях и под мышками выступил пот с характерным запахом страха.

«Возьми себя в руки, Фрэнни, — строго сказала она себе. — Ты можешь».

Она глубоко вздохнула и продолжила спуск. Неуверенно переступая шаг за шагом, но больше не совершая ошибки и не глядя вниз, по крайней мере на самое дно, отыскивая в стене трещины и щели, которые могли бы служить опорой.

Только раз, когда показалось, что кто-то ее зовет, она подняла голову, помедлила мгновение — не повторится ли крик. Он повторился, только это был голос не человека, а птицы, почти человеческого тембра Фрэнни продолжала спускаться, решив не смотреть наверх, услышит она крик или нет. Сюда, в щель между двух стен, которая становилась все уже, проникало меньше и меньше света. Она сказала себе, что будет смотреть только туда, куда попадают ноги и руки, пока не доберется до Уилла и не подумает о подъеме.

Розу давно перестало заботить, что думает или делает Фрэнни, но ее заинтриговало, пусть и не слишком, зачем это женщина полезла в расщелину. Может, она слишком близко подошла к Домусу Мунди и у нее закипели мозги? Если и так, пожар был не бог весть какой силы. Ну да невелика потеря. Теперь женщина исчезла и уже не вернется. А значит, Роза осталась одна. Она запрокинула голову на камень в птичьем помете и уставилась в небо. Солнце скрылось за тучами, по крайней мере с человеческих глаз. Но она все еще могла его видеть. Или только воображала, что может: яркий шар, горящий в величественной пустоте.

Роза поймала себя на том, что думает: «Может быть, мой дом там?» Когда она перестанет быть Розой, что случится скоро, очень скоро, когда жизнь уйдет из ее истерзанного тела, может быть, она поднимется, как дым, и устремится к солнцу? А может быть — в межзвездную темноту. Да, так было бы лучше. Навсегда потерянное в темноте безымянное существо, которое прожило слишком много земных жизней и утратило тягу к жизни и свету.

Но прежде чем она уйдет, может быть, в ее силах добраться до порога Рукенау? Постучать и спросить его: «Для чего все это было? Для чего я жила?»

Если она хочет это сделать, то должна поторопиться: те силы, что у нее еще оставались, быстро таяли. Роза думала, что, открой она рану, жизнь вспыхнет в ней ярче напоследок, как если бы ее ударили бичом по спине. Нет, решила Роза, она только еще сильнее разбередит ее, а сил и так осталось всего ничего.

Она оторвала глаза от солнца и с трудом села. И тут инстинкты подсказали ей сведения, которые она и рассчитывала получить: нога Стипа ступила на остров. Она не сомневалась, что так оно и есть. Они со Стипом когда-то чувствовали друг друга на огромном расстоянии. Роза знала, что такое его близость. Он в пути. Добравшись сюда, он сотворит невиданное зло, а у нее нет или почти нет защиты против него. Она могла только заставить тело служить своим целям и надеяться, что доберется до дверей раньше. Может быть, Рукенау выступит в роли судьи, может, признает Стипа виновным и остановит на полпути. А может быть, Дом пуст, и они войдут туда, как воры в разграбленный дворец, ожидая увидеть великолепие, но не находя ничего. Эта мысль доставила ей извращенное удовольствие: после этой отчаянной гонки они оба останутся с пустыми руками. И она может умереть и отправиться в межзвездную тьму. А он будет жить и жить, а в нынешнем своем состоянии он боится смерти, и это будет его наказанием за то, что он служил посредником смерти: обреченный на вечное существование, он будет жить, и жить, и жить.

Глава 9

Джекоб получал немалое удовольствие, бродя среди крепких рыбаков Обана, словно гавань была берегом Галилеи, а он искал учеников. После недолгих поисков он нашел одного — человека под семьдесят по имени Хью, который за скромную плату готов был доставить приезжего на Тайри. О сумме они быстро договорились и отправились в путь около половины девятого, следуя по проливу маршрутом «Клеймора». Паром был, конечно, гораздо мощнее лодчонки Хью, но зато им не нужно было делать остановки, а потому они прибыли в маленькую гавань Скариниша всего два часа спустя после парома.

Путешествие освежило и придало Джекобу сил. Он не спал, но, глядя на море, впал в задумчивое настроение. Он никогда не понимал, почему море часто считают женским началом. Да, в женском теле случаются приливы, которых нет у мужчин. Да, море — место зарождения жизни. Но еще оно величественно и бесстрастно, пусть и неторопливо в своей работе против земли, зато неумолимо. Нет, это у земли, теплой и плодородной, женская судьба — это место выкармливания. Пучины принадлежат мужчинам.

Такие мысли одолевали его по пути. И когда он шагнул из лодки на пристань, его разум пребывал в приятном убаюкивающем состоянии, словно он закончил запись в дневнике и готов открыть чистую страницу.

Джекоб решил не угонять машину в конце путешествия. Остров невелик, и, хотя он сомневался, что тут достаточно полицейских, сейчас было не время рисковать: что, если его задержит представитель закона? Он зашел на почту и спросил у обходительной девицы за прилавком, не знает ли она, как нанять такси. Девица ответила, что знает: единственное такси на острове принадлежит ее деверю Ангусу, и она с удовольствием ему позвонит. Она позвонила, а потом сообщила Джекобу, что такси прибудет через четверть часа. Ангус приехал не через четверть часа, а позже, на двадцатилетнем «фольксвагене», и спросил Стипа, куда его отвезти.

— На Кенавару, — сказал Джекоб.

— Вы имеете в виду Баррапол?

— Нет, я имею в виду утесы.

— Туда я вас отвезти не могу, — ответил Ангус. — Там нет дороги.

— Ну, тогда как можно ближе.

— Я и говорю — Баррапол, — сказал Ангус.

— Отлично. Пусть будет Баррапол.

По дороге он задавался вопросом: что бы с ним стало, если б он никогда не покидал острова? Никогда не взял бы человеческое имя, не делал бы вид, что он — нечто иное, чем является на самом деле, и таким образом предал бы свою истинную природу. Если б он вместо этого скрылся от вопрошающих глаз на Уисте, или Харрисе, или на каком-нибудь птичьем базаре, таком же безымянном, как он сам? Нашел бы он тишину, которая ему необходима, и в этой тишине — Бога? Он сомневался. Даже здесь, на этом суровом острове, слишком много жизни, слишком много отвлекающих факторов. Рано или поздно страсть делать существующее несуществующим, страсть, которая гнала его по миру, так или иначе заявила бы о себе.

Его водитель, конечно, оказался разговорчивым. Он хотел знать, откуда приехал Джекоб и где собирается остановиться. Знает ли он Арчи Андерсона из Баррапола? Джекоб, как мог, отвечал на вопросы, продолжая тем временем, словно в нем было два существа, думать о Боге и безымянности. Одно — человеческое, которого он так долго изображал, разговаривало с водителем, другое жило под этой маской. Существо, покинувшее остров, чтобы убивать. Существо, которое возвращалось домой. Он уже был виден, его дом. Длинный мыс Кин а'Бхарра, где Рукенау заложил фундамент своей империи. Несмотря на разговор, состоявшийся между ними в Скаринише, Ангус спрашивал, не высадить ли его у какого-нибудь дома в Барраполе. Он там всех знает, сказал он (что было нетрудно: домов там не набиралось и дюжины): Иен Финдли и его жена Джин, Маккинноны, Гектор Камерон.

— Довезите меня до конца дороги, — сказал Джекоб. — А там уж я сам доберусь.

— Вы уверены?

— Уверен.

— Ну, кто платит, тот и заказывает музыку.

Джекоб вышел там, где дорога переходила в тропинку, и заплатил Ангусу в два раза больше, чем тот просил. Обрадовавшись нежданному заработку, Ангус поблагодарил и предложил визитку с номером своего телефона на случай, если Джекобу понадобится такси на обратный путь. Он явно был очень горд тем, что у него есть визитка, на которой напечатано его имя (Ангус сообщил, что заказал их в Обане), и Джекоб любезно принял из его рук визитку и, поблагодарив, начал путь к Кенаваре. Выражение непритворного удовольствия на лице водителя, предлагавшего визитку, оставалось в памяти Джекоба долго после того, как машина исчезла из вида, оставив его среди прыгающих зайцев.

«Ах, — подумал он, — что за счастье испытать еще раз прилив такой простой гордости, хотя бы только раз».

Он сунул визитку в карман, понимая, что она ему никогда не понадобится. Обратного пути не будет: из Дома Мира не возвращаются.

Глава 10

Скользкая трава ушла из-под ног Уилла, затянутое тучами небо наверху исчезло. Он вошел в большую комнату, стены которой были словно из спекшейся земли, она слабо поблескивала, будто все еще оставалась влажной. Их с Фрэнни теоретические рассуждения об отвлеченной или метафизической природе Домуса Мунди оказались далеки от действительности. Дом представлял собой осязаемую реальность, насколько об этом могли судить успокоившиеся теперь чувства Уилла: стены, темнота, теплый застоялый воздух, заполнявший ноздри смесью зловонных запахов. Здесь шло гниение: что-то разлагалось, издавая тошнотворно-сладковатый аромат, что-то — кисловатый, от которого ощущалось жжение в пазухах. Долго искать источник вони Уиллу не пришлось. В помещении было полно всевозможного мусора, в том числе лежавшего в куче у стены слева — она достигала в высоту семи или восьми футов. Уилл подошел, чтобы внимательнее ее рассмотреть, задаваясь вопросом, почему здесь светло. Окон в помещении не было, но он увидел тоненькие трещинки в стенах, сквозь которые и просачивался свет.

«Но не дневной», — подумал Уилл.

Свет был теплый, но не обжигающий, как огонь костра или пламя свечи. Еще одна загадка — сама груда мусора, которую он разглядывал. Хотя большую ее часть составляла комковатая масса неопределенных форм, словно сюда вывалили содержимое какого-то гигантского очистного сооружения, он увидел и несколько веток. Может, этот мусор прибивало к берегу, а Рукенау зачем-то складывал все в доме? Это не местные растения, на острове не растут деревья. А ветки немаленькие. Самые крупные — толщиной с руку Уилла.

Отвернувшись от кучи, он прошел к арке, которая вела в соседнее помещение. Обстановка здесь была не менее обескураживающая. Те же земляные стены и потолок, слишком высокий — толком не разглядеть, — но явно сделанный из того же неприглядного материала.

«Если этот дом строился, чтобы быть отражением мира, — подумал Уилл, — то планета в плачевном состоянии».

Эта мысль возбудила в нем подозрение. Что, если его разговор с Фрэнни все же отражал действительность и это вонючее место — зеркало, которое Домус Мунди держал перед собственной душой? Если он и узнал что-то за недели после выхода из комы, то суть этого знания сводилась к тому, что взаимоотношения между его разумом и воспринимаемой реальностью изменчивы. Они напоминали ветреных любовников в разгар страстного романа: каждый постоянно переоценивает свою страсть в свете того, что, по его мнению, чувствует другой. И вот он здесь, в месте столь хитроумном, что невнимательный глаз может его и не заметить. Его вере не нужно совершать немыслимые кульбиты, чтобы он проникся убеждением: да, в таком месте могут быть и более изощренные способы защиты. А что надежнее против незваного гостя, если не мрак его собственного разума?

Уилл размышлял над тем, как проверить это предположение, как проникнуть за эту гниющую груду и найти находящуюся за ней силу, если только таковая и в самом деле существует. Он думал, одновременно разглядывая все вокруг. Среди непонятных груд он увидел несколько кучек обычного мусора. В одном углу лежали обломки стула, рядом — перевернутый стол, а в его центре — остатки кострища. Он подошел к столу — может, удастся найти какой-то ключ к разгадке. За этим столом когда-то ели. Среди пепла лежала недоеденная рыба, а рядом — разные фрукты: два яблока, апельсин и еще не высохшее манго, разломанное надвое и надкусанное. Если предположить, что это его фантазия, то, может быть, он видит некие порочные воспоминания о его сладострастной пирушке с Дрю?

Он опустился на корточки, разглядывая эти свидетельства, взял ту часть манго, что покрупнее, и понюхал. Сок был липкий, аромат — сладковатый. Если это иллюзия, то дьявольски достоверная. Он швырнул огрызок в пепел и встал, оглядывая комнату: что еще тут можно обследовать? Уилл понял, что упустил очевидное — сами стены. Он подошел к стене и стал рассматривать землю. Как он и подозревал, местами она была влажная, словно загноившаяся. Он дотронулся до одного из таких влажных мест — на пальцах осталась грязь. Дотронулся еще раз, вдавливая пальцы в землю. Они вошли на полдюйма и могли бы проникнуть глубже, но рука вдруг остановилась: он ощутил покалывание в запястье, потом в предплечье. Уилл отдернул руку, сразу вспомнив, где испытал это чувство. Нечто похожее в мышцах он ощутил, когда был с Розой в доме Доннели. И позднее — во время схватки со Стипом. Эта яркая материя была главной составляющей всех троих: Розы, Джекоба и Домуса Мунди.

Уиллу снова захотелось насладиться этим чувством, но не было времени на подобные глупости. У него есть цель, и он не должен забывать о ней. Он отошел от стены и вгляделся в нее внимательнее. Те места, где его пальцы оставили вмятины, светились приятным светом.

«Это не может быть фантазией моего разума», — подумал он.

Эта уверенность была внезапной и неколебимой. Земля и скрытый в ней свет, рыба и фрукты, лежавшие среди пепла, — все это реально. С этой новой уверенностью Уилл направился к ближайшей двери (в помещении их было три) и вошел в узкий, но чрезвычайно высокий коридор, который в одну сторону был так завален мусором, что пройти по нему не представлялось возможным. Уилл направился в другую сторону, прошел ярдов двадцать, соображая. Либо дом заполнял все пространство на вершине Кенавары, внутри утесов, либо был сооружен в обход всех законов физики и занимал объем, не вмещающийся во внешние границы. Уилл уже собирался свернуть в другое помещение, когда в дальнем конце коридора услышал рыдания. Поспешив на звук, он прошел через небольшой холл, а оттуда — в самое большое из всех помещений, которые уже обнаружил. Оно же и самое замусоренное. Груды отходов были здесь повсюду, и большая их часть тоже не поддавалась определению. Но он увидел и свидетельства того, что кто-то пытался навести здесь порядок. Стол со стоящими вокруг стульями, жалкое гнездышко из прутьев и листьев в одном углу — как ему показалось, подушка была свернута из одежды…

Уиллу не пришлось долго искать хозяина — он стоял на коленях в дальнем углу от двери, в которую вошел Уилл. Перед ним на полу был выложен замысловатый узор из мусора, и он, рыдая и прижав руки к лицу, разглядывал его.

Уилл прошел половину расстояния до человека, когда тот поднял глаза. Увидев Уилла, он вскочил на ноги, уронив руки от лица, покрытого грязью, с дорожками, которые промыли на нем слезы. Человек был в жалком состоянии, и о его возрасте трудно было судить, но Уилл предположил, что ему нет и тридцати. Очки на изможденном лице, спутанная борода и усы, которые давным-давно не стригли, как и сальные волосы. Одежда так же неопрятна, как и он сам, потрепанная рубаха и джинсы прилипли к грязному телу. Он смотрел на Уилла со смесью страха и недоверия.

— Откуда вы взялись? — спросил он.

Судя по произношению, под всей этой грязью скрывался хорошо образованный англичанин.

— Я пришел оттуда — снаружи, — сказал Уилл.

— Когда?

— Несколько минут назад.

Человек приблизился к Уиллу.

— И каким путем вы прошли? — спросил он и понизил голос. — А обратную дорогу найти сможете?

— Да, конечно, — ответил Уилл.

— Боже мой, о боже мой, — стал причитать человек, и дыхание его участилось. — И это не обман?

— Зачем мне вас обманывать?

— Чтобы я оставил ее. — Он прищурился, подозрительно глядя на Уилла. — Вы хотите, чтобы она принадлежала только вам?

— Кто?

— Диана! Моя жена! — Его подозрения явно переходили в уверенность. — Так вот оно что. Значит, Рукенау так понимает шутки, пытается отвадить меня искушением? Почему он так жесток? Я ведь сделал все, о чем он просил. Все-все. Почему он не может просто отпустить нас?

Его вопросы перешли в утверждения.

— Я никуда не уйду без нее. Вы меня слышите? Я отказываюсь. Если на то пошло, я лучше сгнию здесь. Она моя жена, и я не оставлю ее…

— Мне ясно, — сказал Уилл.

— Я вполне серьезно…

— Говорю вам: я понимаю.

— И если он хочет заставить меня…

— Вы можете помолчать одну минуту?

Человек умолк и моргнул, глядя на Уилла из-за очков и по-птичьи склонив голову.

— Я вошел сюда три минуты назад. Клянусь. Так мы можем просто поговорить?

Человек, казалось, был несколько смущен своим поведением.

— Значит, это место и вас поймало, — вполголоса сказал он.

— Нет, — ответил Уилл. — Оно меня не поймало. Я пришел сюда по собственной воле.

— И зачем вам это понадобилось?

— Чтобы найти Рукенау.

— Вы искали Рукенау? — переспросил человек таким тоном, будто подобные поиски были равносильны безумию.

— Да. Вы знаете, где он?

— Может быть, — ответил он раздраженно.

Уилл подошел ближе.

— Как вас зовут?

— Теодор.

— Друзья называют вас Теодор?

— Нет. Они зовут меня Тед.

— Можно, я тоже буду называть вас Тед? Не возражаете?

— Нет. Чего тут возражать?

— Хорошее начало. Меня зовут Уилл. Или Билл. Или Билли. Что угодно, только не Уильям. Уильям — это я ненавижу.

— Я… я ненавижу — Теодор.

— Рад, что с этим мы разобрались. Послушайте, Тед, нужно, чтобы вы мне верили. Больше того, мы должны верить друг другу, потому что оба попали в одну и ту же переделку. — Тед кивнул. — Так вот, почему бы вам не рассказать мне о… — Он хотел сказать «о Рукенау», но в последнюю минуту передумал и вместо этого сказал: — О вашей жене.

— О Диане?

— Да. О Диане. Вы сказали, она где-то здесь? — Опять опущенные глаза и нервный кивок. — Но вы не знаете где?

— Знаю… приблизительно…

Уилл понизил голос.

— Ее сцапал Рукенау?

— Нет.

— Так помогите мне, — попросил Уилл. — Где она?

Тед сжал губы, глаза сощурились за грязными стеклами. Снова птичий взгляд на Уилла. Потом он, видимо, решил, что должен говорить, и выложил всю правду:

— Мы не собирались сюда. Просто гуляли там, по утесу. Я любил наблюдать за птицами еще до женитьбы и убедил Диану пойти со мной. Мы не делали ничего запрещенного. Просто гуляли и наблюдали за птицами.

— Вы не местный житель?

— Нет. У нас был отпуск. Мы переезжали с острова на остров. У нас было что-то вроде второго медового месяца.

— И сколько вы уже здесь?

— Я не совсем уверен. Думаю, мы попали сюда двадцать первого.

— Октября?

— Нет. Июня.

— И с тех пор не выходили?

— Один раз я совершенно случайно нашел дверь. Но разве я мог уйти, оставив Диану? Я не мог этого сделать.

— А кто-нибудь еще здесь есть?

Тед перешел на шепот.

— О да. Тут есть он…

— Рукенау?

— И другие тоже. Люди, которые попали сюда, как Диана и я, и так и не смогли выбраться. Я время от времени слышу их. Один поет псалмы. Я пытался составить карту… — сказал он, бросая взгляд на выложенный перед ним мусор.

Прутики и камушки, маленькие горки мусора — это явно была его попытка воссоздать Дом в миниатюре.

— Скажите мне, что это такое, — сказал Уилл, опускаясь на корточки рядом с картой.

Он чувствовал себя как заключенный, планирующий побег с сошедшим с ума товарищем по несчастью. Гордое выражение на лице Теда, который присел с другой стороны карты и стал объяснять, только усиливало это впечатление.

— Мы находимся здесь, — сказал он, показывая на точку в лабиринте. — Я сделал это место своей базой. Этот маленький камушек — человек, который поет псалмы. Как я уже сказал, я его никогда не видел, потому что, стоит мне приблизиться, он убегает.

— А это что? — спросил Уилл, привлекая внимание Теда к большому пространству, пересеченному бечевками.

— Это комната Рукенау.

— Значит, мы совсем рядом? — спросил Уилл, оглядываясь на дверь, которая, как он предположил, ведет к Рукенау.

— Вам нельзя туда ходить, — сказал Тед. — Клянусь, нельзя.

Уилл поднялся.

— Вам не обязательно идти со мной, — сказал он.

— Но вы должны помочь мне найти Диану.

— Если вы знаете, где она, почему не выкрали ее сами?

— Потому что место, где она находится… Нет, это чересчур для меня… — У него был смущенный вид. — Меня… переполняют…

— Что вас переполняет?

— Эмоции. Свет. То, что приходит мне в голову. Даже Рукенау не может совладать с этим.

Уилла разбирало любопытство. Если он правильно понимает болтовню Теда, то в Доме есть еще некая часть, которая отвечает описанию, услышанному им от Джекоба много лет назад. «Он величественный, — сказал Джекоб Симеону. — И если бы мы были вместе, то могли бы пойти глубоко-глубоко внутрь, увидеть зародыш зародыша. Клянусь тебе».

Предположительно, там и находилась жена Теда. Глубоко внутри, куда не могут войти слабодушные, не заплатив высокую цену за нарушение границы.

— Сначала я должен поговорить с Рукенау, — сказал Уилл. — Потом мы пойдем и отыщем ее. Обещаю.

Глаза Теда вдруг наполнились слезами, и он выразил свою благодарность, как только это может сделать трезвый англичанин: схватил Уилла за руку и пожал ее.

— Я должен дать вам оружие, — сказал он. — Ничего особенного у меня нет — только несколько заостренных палочек. Но это лучше, чем ничего.

— Зачем нам оружие?

— Здесь масса животных. Их слышно через стены.

— Я рискну пойти так.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Спасибо.

— Как вам угодно, — сказал Тед и подошел к небольшому запасу палочек у его ложа. — Я отложу две на случай, если вы передумаете.

И он вышел из своего святилища. В соседней комнате было гораздо темнее, и Уиллу потребовалось несколько мгновений, чтобы сориентироваться.

— Не торопитесь, — сказал он Теду, который сразу направился через сумеречное пространство к дальней арке.

Догоняя Теда, он споткнулся обо что-то и упал в темноту лицом вперед. Мусор, в который он ткнулся, оказался опутанным колючей проволокой. Уилл оцарапал лицо и бок, порвал брюки, поранил ногу. Он закричал от боли и стал сыпать проклятиями, когда попытался встать. Тед помогал ему выпутаться, когда раздался низкий скрежет, заставивший его замереть.

— О боже, нет, — выдохнул Тед.

Уилл поднял голову. Теперь в комнату проникал свет, более теплый, чем свечение стен, и источником его оказалась дверь, открывшаяся на другом конце комнаты. Она была в два человеческих роста высотой и в фут или больше толщиной, ее громада передвигалась с помощью системы канатов и противовесов. В помещении за дверью горел огонь, может быть, и не один; по воздуху перемещались какие-то формы, извиваясь в дыму. И из этого дыма раздался вопрос, заданный ленивым голосом:

— У тебя есть что-нибудь для меня, Теодор?

По выражению лица Теда было ясно, что он готов пуститься наутек. Но он боялся это сделать, памятуя о печальном опыте.

— Подойди ко мне, — сказал говоривший. — Оба подойдите. И брось свои палки, Теодор.

Тед в отчаянии затряс головой и, оставив оружие, направился к двери — он был сейчас похож на собаку, поджавшую хвост в ожидании удара.

Уилл поднялся на ноги и быстро оценил ущерб. Ничего существенного — всего несколько царапин. Тед уже был у двери, шел, склонив голову. Уилл не испытывал такого почтения. Голова его была высоко поднята, глаза горели. Он миновал холл и, обогнав Теда у порога, предстал перед Жераром Рукенау.

Глава 11

Хотя, по идее, спуск Фрэнни должен был становиться легче по мере приближения ко дну трещины, но дальше от солнца камни становились все более скользкими, а количество уступов, на которые можно поставить ногу, уменьшалось. Несколько раз она едва не упала, и если бы не разворачивалась так, что плечи упирались в стены, то непременно рухнула бы вниз.

«Если выживу, — подумала она, — на память останется множество царапин».

Была еще одна проблема: тут оказалось гораздо темнее, чем она предполагала. И достаточно было поднять голову (что она и сделала, хотя внутренний голос отговаривал), чтобы понять почему. За время спуска тучи сгустились, а остававшийся в зоне видимости кусок неба стал свинцово-серым. Фрэнни чувствовала, что собирается дождь, но тогда без того нелегкий подъем станет почти невозможным. Однако сожалеть о сделанном уже поздно. Она спустилась, избежав серьезных повреждений, и, может быть, ей удастся найти более легкий маршрут для подъема вместе с Уиллом.

Фрэнни прижималась к стенкам расщелины, пока не почувствовала под ногами твердую землю. И сразу огляделась в поисках Уилла, но ей мешал выступ в стене. Фрэнни двинулась к нему, на ходу окликая Уилла и сама себя успокаивая. Уилл не отзывался, и она опасалась худшего. Он размозжил голову, сломал шею, она увидит его таким же безжизненным, как камни, на которых он лежит. Готовя себя к такому зрелищу, Фрэнни нырнула под выступ и в нескольких ярдах увидела тело, из-за которого она и решилась на этот треклятый спуск. То был не Уилл. Господи милостивый, это не Уилл! Да, перед ней человеческое тело, но оно лежит здесь давно и превратилось в мумию. Фрэнни, конечно, испытала чувство облегчения, но в то же время разозлилась на себя за то, что потратила столько времени и сил. Скрепя сердце она внимательнее осмотрела труп. Под частично сгнившей одеждой виднелась плоть табачного цвета. Особенно жуткий вид был у головы: высохшая кожа плотно облегала череп, губы натянулись, обнажив жемчужные зубы.

«Может быть, это Рукенау, — подумала Фрэнни. — Может, он умер и его похоронили или просто спрятали в этой расщелине его последователи или богобоязненные островитяне, которые опасались опустить эти кости в освященную землю».

Она обошла тело кругом, надеясь отыскать разгадку. И наконец смогла опознать мертвеца среди лохмотьев обнаружилось с полдюжины кисточек, перевязанных бечевкой и запечатанных чем-то, похожим на сургуч. Фрэнни застонала. Это не Рукенау — перед ней тело Томаса Симеона. Она смутно помнила, что говорилось об этом в книге. Тело было похищено, вспомнила Фрэнни, и кто-то, может быть, та же Двайер, выдвинул предположение, что его увезли на север и похоронили на острове Рукенау. Значит, так оно и было. Странный и отчасти жалкий конец странной и жалкой жизни: мумия, пышно разодетая и спрятанная, будто тайное сокровище.

Что ж, ответ на один вопрос уже найден. Но возникает другой: если здесь, в расщелине, лежит не Уилл, то где же он, черт побери? Он не откликался, когда она звала, значит, вполне вероятно, попал в переделку. Вот только где его искать?

Начался дождь, и, судя по тому, как струи хлынули в расщелину, это был настоящий ливень. Глупо пробовать подняться наверх в том же месте. Она должна найти другой способ. До моря далеко, поэтому Фрэнни решила пойти к началу расщелины — может, там отыщется удобный подъем. Если нет, она пойдет в другую сторону, хотя волны с такой силой бьются о мыс, что выйти на поверхность там и не быть смытой в море вряд ли возможно. В общем, выбор невелик, но она сама впуталась в эту историю, сама и выпутается.

С этой мыслью Фрэнни двинулась к началу расщелины. Она не прошла и нескольких ярдов, как стало светлее, расстояние между стенами расширилось, и дождь теперь капал прямо на нее. Было холодно, но Фрэнни вспотела, пока спускалась, и теперь подставила лицо дождю, чтобы немного остыть. И тут она услышала голос Стипа.

— Ты только посмотри на себя.

Хотя жизнь в Розе едва теплилась, она не осталась там, где ее покинула Фрэнни, и мучительно медленно отползла к камням в начале расщелины. Она вконец ослабела: лежала и не могла пошевелиться. Здесь ее и нашел Стип. Он держался на расстоянии, лишь один раз подошел ближе, чтобы убрать ее руку от лица, и снова отступил, как будто слабость Розы была заразной болезнью.

— Отведи меня внутрь, — пробормотала она.

— С какой стати?

— Потому что я умираю и хочу быть там… Хочу в последний раз увидеть Рукенау.

— Он не захочет тебя видеть в таком состоянии, — сказал Джекоб. — Раненую, на последнем издыхании.

— Пожалуйста, Джекоб. Самой мне туда не добраться.

— Я вижу.

— Помоги мне.

Джекоб обдумал ее слова.

— Думаю, лучше этого не делать. Нет, я пойду один.

— Как ты можешь быть таким жестоким?

— Ты ведь предала меня, любимая. Убежала с Уиллом, заставила меня нестись следом, как собачонку.

— У меня не было выбора, — возразила Роза. — Ты бы меня сюда не привез.

— Верно, — согласился Стип.

— Хотя Господь знает… После всего, что мы выстрадали вместе… после всех скорбей… — Она отвернулась от Стипа, задрожав еще сильнее. — Я так часто думала, если бы у нас родились здоровые дети, возможно, с годами мы стали бы добрее, а не еще более жестокими.

— Господи, Роза, — сказал Стип с нескрываемым презрением. — Неужели ты все еще веришь в это вранье? У нас были здоровые дети.

Она не пошевелилась, но глаза остановились на Джекобе.

— Нет, — пробормотала Роза. — Они были…

— Здоровые, полные сил малютки…

— Ты говорил — без мозгов…

— Все до одного совершенно полноценные.

— Нет…

— Я тебя осеменял, чтобы ты была счастлива, а потом убивал их, чтобы не путались под ногами. Неужели ты никогда не понимала этого?

Она ничего не сказала.

— Глупая, глупая женщина.

Теперь Роза заговорила.

— Мои дети… — пробормотала она так тихо, что он не разобрал слов.

— Что ты сказала? — спросил Джекоб, подаваясь к ней.

Роза не сказала — она прокричала:

— Мои дети!!!

Этот звук сотряс камни, на которых она лежала. Джекоб хотел отступить, но она стала сильной от горя и смогла до него дотянуться. Крик был не единственным ее оружием. Когда она вцепилась в Стипа левой рукой, то правой стала срывать бинты с раны, и лучики света брызнули из нее, словно стремясь его поглотить…

Фрэнни в расщелине едва успела зажать уши ладонями, как на ее голову обрушился град мелких камешков и влажной земли. Она подобралась к самому началу расщелины, чтобы лучше слышать разговор наверху, а теперь раскаивалась. От крика Розы ей стало совсем плохо. Она развернулась и, подчиняясь скорее инстинкту, чем разуму, двинулась прочь, поскальзываясь на камнях. Она преодолела только шесть или семь ярдов, когда порода, сдвинутая с места этим ее криком, стала обрушаться и камнепад усилился…

Видя свет, исходящий из груди Розы, Стип поднял руки, чтобы защитить лицо, опасаясь, что Роза ослепит его. Но лучи света устремились не к лицу, не к сердцу, не к паху. Они искали его руки, точнее, рану на ладони, оставленную его же ножом.

И тогда закричал он. Его страх и ярость Розы образовали энергию такой силы, что обрушилась земля.

В небесах перестали кружить птицы, устремившиеся в гнезда. Тюлени нырнули в набегающие волны, чтобы не слышать этого крика. В дюнах скакали прочь зайцы, опасаясь за свою жизнь, а коровы на лугу от ужаса стали ронять в траву лепешки. В домах и барах Баррапола, Кроссапола и Бейлфуила и на дорогах между ними мужчины и женщины, занятые обычными делами, вдруг замерли. Те, что были не одни, обменялись тревожными взглядами, а кого этот крик застал в одиночестве, побежали к людям.

Но все прекратилось так же неожиданно, как началось.

Однако лавина в расщелине по инерции набирала силу. Катящиеся камни становились все крупнее по мере того, как проседала земля. В воздухе стояла пыль, и Фрэнни ничего не видела. Она почти дошла до места упокоения Томаса Симеона и остановилась там в ожидании, когда расщелина перестанет сотрясаться от одного конца до другого.

Наконец камнепад стал стихать, пыль оседала. Фрэнни не торопилась возвращаться, опасаясь нового крика сверху и нового обрушения. Но ни того ни другого не последовало, и она снова двинулась к началу расщелины. Несмотря на пыль, там стало гораздо светлее. Порода обрушилась, образовав беспорядочную насыпь изкамней, земли и дерна. По крайней мере, теперь Фрэнни могла выбраться на поверхность, если б решилась выбрать такой опасный маршрут. Она смотрела наверх, но ничего не могла разглядеть. Если не считать струек земли, бегущих по склонам, все было неподвижно.

Фрэнни остановилась, чтобы обдумать подъем, и двинулась в путь. Подъем был легче спуска, но простым его назвать было нельзя. Каждый шаг мог вызвать камнепад. Дождь тем временем продолжал идти, и земля превращалась в жидкую грязь. Преодолев треть пути, Фрэнни решила двигаться дальше на четвереньках и через несколько мгновений была вся в грязи. Но это не имело значения, главное — не упасть назад. К тому же, если одна из точек опоры окажется ненадежной, у нее останется еще три.

Когда до вершины оставалось два-три ярда, Фрэнни почувствовала, как что-то коснулось ее ноги. Она посмотрела вниз и, к своему ужасу, увидела Розу — та была почти погребена под землей, а вытянутой рукой вслепую схватила Фрэнни за щиколотку. Такого выражения лица Фрэнни не видела ни у кого: рот распахнут, как у выброшенной на берег рыбы, а золотые глаза, несмотря на сильный дождь, смотрели не мигая.

— Стип? — выдохнула Роза.

— Нет. Это я, Фрэнни.

— А Стип упал?

— Не знаю. Я не видела.

— Подними меня, — потребовала Роза.

Судя по тому, как лежали ее ноги, у нее сломано немало костей. Но Розе, судя по всему, это было безразлично.

— Подними меня, — повторила она. — Мы пойдем в Дом. Ты и я.

Фрэнни сомневалась, что у нее хватит сил тащить Розу куда-то еще, когда они выберутся наверх. Если она и окажет ей эту маленькую услугу, то больше ничего делать не собирается. Роза все равно умрет: дыхание у нее учащенное, по телу проходят судороги. Фрэнни подползла ближе к Розе и стала откапывать ее ноги. Бинты сорваны с раны, в нее набилась грязь, и все же в ее глубине мерцало то же сияние, которое Фрэнни видела в доме Доннели.

— Это Стип с тобой сделал? — спросила она.

Невидящий взгляд Розы был устремлен в небеса.

— Он обманом лишил меня детей.

— Я слышала.

— Он обманом лишил меня моей жизни. И заплатит за это.

— Ты слишком слаба.

— Теперь моя сила в моей ране, — сказала Роза. — Он боится того, что сломано во мне…

На ее лице появилась жуткая улыбка, словно оскал самой смерти.

— Потому что моя рана нашла то, что сломано в нем…

Фрэнни даже не пыталась понять смысл ее слов. Просто откапывала Розу из-под земли, а потом пыталась усадить ее так, чтобы вытащить наверх. Просунув руки ей под мышки, Фрэнни, к своему удивлению, ощутила странный приток сил. Она теперь в состоянии сделать то, что минуту назад казалось немыслимым. Фрэнни подхватила Розу на руки и поволокла по склону. Пейзаж наверху напоминал поле сражения. В земле открылись новые трещины, расходившиеся во все стороны от того места, где Розу нашел Джекоб.

— Посмотри налево… — сказала Роза.

— Ну?

— Видишь открытую площадку?

— Да.

— Неси меня туда. Дом там.

— Я ничего не вижу.

— Он умеет скрываться из вида. Но он там. Поверь мне. И ждет нас.

Глава 12

Звук обрушения был слышен в Домусе Мунди, но Уилл не обратил на него внимания: он был захвачен масштабом зрелища, которое разворачивалось прямо перед ним. Точнее, над ним. Потому что именно там решил обустроить свой дом Жерар Рукенау, сатир-проповедник собственной персоной. Это довольно просторное помещение вдоль и поперек пересекали канаты и платформы, самая нижняя висела на уровне чуть выше человеческого роста, а самая высокая терялась в сумраке под сводчатым потолком. Местами узловатые канаты были закреплены так тесно и были так завалены всевозможными обломками, что образовали почти монолитные перегородки, а в одном месте — некое подобие камина, поднятого к потолку. Эту необычную картину дополняли разбросанные всюду предметы старинной мебели, возможно перевезенной из того самого таинственного дома в Ладлоу, из которого Галловей освободил своего друга Томаса Симеона. Эта коллекция включала несколько стульев, подвешенных на разной высоте, два или три небольших стола. Была тут и платформа, заваленная подушками и постельным бельем, — видимо, здесь Рукенау преклонял голову на ночь. Хотя тросы и ветви, которые пошли на сооружение всего этого, были просто грязные, а мебель, несмотря на все ее достоинства, выглядела еще хуже, орнамент узлов, перегородок и платформ был прекрасен в мигающем свете бледного пламени, поднимавшегося из чаш, расставленных в этой паутине, словно звезды в некой странной тверди.

Из точки футах в сорока над головой Уилла, у вершины плетеного камина, донесся голос Рукенау:

— Скажи, Теодор, кого ты ко мне привел?

Голос показался Уиллу музыкальнее, чем когда Рукенау звал их. Его действительно одолевало любопытство: что за незнакомец появился в его владениях?

— Его зовут Уилл, — сказал Тед.

— Это я уже слышал, — заметил Рукенау. — И он ненавидит, когда его зовут Уильям. Что вполне разумно. Но еще я слышал, что ты ищешь меня, Уилл, и это меня интересует гораздо больше. Как получилось, что ты ищешь человека, который так долго жил вдали от людей?

— Остались еще несколько человек, которые говорят о тебе, — сказал Уилл, глядя в скрывающиеся во мраке высоты.

— Ты не должен этого делать, — шепнул Тед. — Голову надо держать склоненной.

Уилл не послушал совета и продолжал смотреть вверх, на переплетение канатов. И был вознагражден. Рукенау начал спускаться через многочисленные наслоения своего висячего мира, словно канатоходец, ступая с одного ненадежного насеста на другой. При этом он продолжал говорить:

— Скажи-ка, Уилл, тебе известны мужчина и женщина, которые производят этот шум за моими стенами?

— А там есть какой-то мужчина? — спросил Уилл.

— О да, есть.

Уилл знал, что к Дому может прийти только один мужчина, и молил Бога, чтобы Фрэнни убралась с его пути.

— Да, мне они известны, — ответил он Рукенау. — Но кажется, ты знаешь их лучше.

— Возможно. Хотя выгнал их отсюда довольно давно.

— Не скажешь, почему ты это сделал?

— Потому что он не вернул мне моего Томаса.

— Томаса Симеона?

Рукенау приостановился.

— Ай-ай-ай, — сказал он. — Тебе и в самом деле кое-что известно обо мне?

— Хотелось бы узнать побольше.

— Томас в конце концов ко мне вернулся. Ты это знаешь?

— После смерти, — сказал Уилл.

Это была всего лишь догадка, основанная на рассуждениях Двайер. Но если ему удастся выдать себя за человека осведомленного, думал Уилл, возможно, получится вызвать Рукенау на откровенность. И похоже, Двайер была права в своих выводах, потому что Рукенау вздохнул.

— Да, он и правда вернулся ко мне мертвецом. Думаю, жизнь отчасти покинула меня, когда его положили среди камней. У него в мизинце было больше Божьей благодати, чем есть во всем моем существе. Или когда-то было.

После молчания, во время которого Уилл, по-видимому, должен был обдумать услышанное, Рукенау продолжил спуск. Уилл пристально его разглядывал. Он увидел одеяния, которые когда-то были элегантными, но теперь, как и все в Доме, покрылись коркой грязи. Только лицо и руки были бледны, но какой-то нездешней бледностью, делавшей его похожим на бескровную куклу. Однако двигался он уверенно и со зловещей грацией, поэтому Уилл не мог оторвать взгляд, несмотря на его непрезентабельный вид и неестественную белизну лица.

— Скажи-ка мне, — проговорил Рукенау, спускаясь, — откуда ты знаешь этих людей?

— Ты называешь их нилотиками.

— Почти. Но не совсем, — сказал Рукенау и снова помедлил.

Теперь он был футах в десяти над головой Уилла, на сплетенной из веток платформе. Рукенау присел на корточки и стал разглядывать гостя сквозь плетенку, словно рыбак — свой улов.

— Я думаю, что ты, несмотря на всю твою проницательность, не до конца понял их природу.

— Ты прав, — сказал Уилл. — Для этого я и пришел сюда. Чтобы выяснить.

Рукенау подался вперед еще немного, отодвинув в сторону покрытые коркой грязи канаты, чтобы лучше видеть собеседника, — благодаря этому и Уилл смог разглядеть его. Не только зловещие движения придавали ему сходство со змеей. Кожа отливала каким-то лотовым блеском. И полное отсутствие волос. У Рукенау не было ни бровей, ни ресниц, ни малейшего намека на щетину на щеках и подбородке. Если это кожное заболевание, то никаких неудобств Рукенау, похоже, не испытывал. Напротив, всем своим видом излучал здоровье: глаза светились, зубы сверкали необыкновенной белизной.

— Так ты пришел сюда из любопытства? — спросил он.

— Частично да.

— И из-за чего еще?

— Роза… умирает.

— Сомневаюсь.

— Умирает. Клянусь тебе.

— А самец? Джекоб? Он тоже болеет?

— Не так, как Роза, но да… болен.

— Тогда, — Рукенау задумался на мгновение, — мы, пожалуй, продолжим этот разговор без молодого Теодора. Пойди, мой мальчик, принеси мне что-нибудь подкрепиться.

— Слушаюсь, сэр, — затравленно ответил Тед.

— Постой, — сказал Уилл, схватив его за руку и снова повернувшись к Рукенау. — Тед хочет попросить тебя кое о чем.

— Да-да, его жена… — устало сказал Рукенау. — Я слышу, как ты денно и нощно рыдаешь из-за нее. Но к сожалению, ничем не могу тебе помочь. Она больше не хочет тебя видеть. Вот тебе и весь сказ. Не принимай это слишком близко к сердцу. Она стала рабыней этого треклятого места.

— Так тебе здесь не нравится? — спросил Уилл.

— Нравится? — переспросил Рукенау, и маска вежливости исчезла с его лица. — Это моя тюрьма, Уилл. Ты это понимаешь? Мое чистилище. Нет, вернее сказать, мой ад.

Он наклонился, вглядываясь в лицо Уилла.

— Но, глядя на тебя, я думаю: а не послан ли ты каким-нибудь милостивым ангелом, чтобы освободить меня?

— Думаю, выйти отсюда не так уж трудно, — сказал Уилл. — Тед говорит, что нашел путь к входной двери без…

Рукенау оборвал его срывающимся от негодования голосом.

— А что, по-твоему, случится со мной, если я выйду за эти стены? Я сменил не одну кожу в этом Доме, Уилл. И таким образом обманул старуху с косой. Но как только я выйду за пределы этого гнусного места, моему бессмертию конец. Я думал, такому мудрецу, как ты, это должно быть понятно. Скажи мне, кстати, как теперь называют нас, магов? «Некромант», мне кажется, звучит очень уж театрально. А «доктор философии» бесконечно устарело. Откровенно говоря, я думаю, такого слова, которое бы меня устраивало, просто нет. Мы отчасти метафизики, отчасти демагоги.

— Я не принадлежу ни к тем, ни к другим.

— Да, но в тебе, я смотрю, обитает какой-то дух, — заметил Рукенау. — Какое-то животное.

— Может, спустишься и убедишься сам?

— Я бы никогда не смог этого сделать.

— Почему?

— Я уже тебе сказал. Этот Дом — нечто отвратительное. Я поклялся, что моя нога не коснется его. Никогда.

— Но ведь ты сам его построил.

— Откуда тебе это известно? — спросил Рукенау. — Джекоб, что ли, рассказал? Послушай-ка меня. Если это Джекоб, то ему известно меньше, чем он думает.

— Я тебе расскажу все, что знаю и откуда я это узнал, — пообещал Уилл. — Но сначала…

Рукенау ленивым взглядом скользнул по Теду.

— Да-да, его никудышная жена. Посмотри на меня, Теодор. Так-то лучше. Ты уверен, что хочешь оставить службу у меня? Я хочу знать, неужели это такое тяжкое бремя — принести мне фрукт или рыбку?

— Мне показалось, ты говорил, что ни разу не покидал Дома? — спросил Уилл Теда.

— Нет-нет, он не выходит наружу, — ответил за него Рукенау. — Он заходит внутрь, да, Теодор? Он ходит туда, куда ушла его жена. Вернее, подходит настолько близко, насколько хватает храбрости.

Уилла эти слова сбили с толку, но он постарался не выказать недоумения.

— Если ты в самом деле хочешь уйти, — продолжал Рукенау, — я не буду возражать. Но предупреждаю, Теодор: у твоей жены на этот счет может быть иное мнение. Она отправилась в самое сердце Дома, и то, что она там увидела, ее очаровало. Я не могу воздействовать на глупость такого рода.

— Но если мне удастся уговорить ее вернуться? — спросил Тед.

— Тогда, если твой новоявленный защитник останется вместо тебя, я не буду препятствовать — идите куда хотите. Что ты на это скажешь, Уилл? Справедливая сделка?

— Нет, — ответил Уилл. — Но я принимаю ее условия.

Тед просиял.

— Спасибо, — сказал он Уиллу. — Спасибо. Спасибо. Спасибо.

Потом обратился к Рукенау.

— Это означает, что я могу идти?

— Конечно. Найди ее. Если она согласится идти с тобой — бога ради. Но, откровенно говоря, я в этом сомневаюсь…

Но эти слова не стерли улыбку с лица Теда. Через мгновение он исчез, метнувшись через комнату. Еще не добежав до двери, Тед стал выкрикивать имя жены.

— Она с ним не пойдет, — повторил Рукенау, когда Тед вышел. — Домус Мунди покорил ее. Что он может этому противопоставить?

— Свою любовь.

— Миру наплевать на любовь. Он вращается в самом себе, независимо от наших чувств. Тебе это известно.

— Но может быть…

— Что «может быть»? Продолжай, скажи мне, что у тебя на уме.

— Может быть, мы недостаточно демонстрировали ему свою любовь.

— Неужели ты думаешь, что мир от этого подобрел бы? — удивился Рукенау. — Неужели море выбросило бы меня на берег, если бы я стал тонуть? Или чумная крыса не укусила бы меня, потому что я заявил о своей любви? Уилл, не будь ребенком. Миру все равно, что Теодор чувствует к своей жене, а его жена слишком покорена величием этого проклятого места — она даже не посмотрит на него снова. Такова горькая правда.

— Не понимаю, что здесь такого привлекательного.

— Конечно не понимаешь. Потому что я много лет старался сделать его непривлекательным, замазывая грязью и экскрементами. Многие из них — мои собственные. Человек за двести семьдесят лет производит целую гору нечистот.

— Значит, это ты замазал стены?

— Поначалу я делал это собственными руками. Позднее, когда люди по ошибке стали забредать сюда, я поручил это им. Многие умерли за этим занятием. Боюсь, что…

Он замолчал и встал со своего насеста.

— О-па, — сказал он. — Начинается.

— Что?

— Сюда только что вошел Джекоб Стип.

В голосе Рукенау слышалась едва заметная дрожь.

— Тогда расскажи мне, что ты знаешь о нем, — сказал Уилл. — И побыстрее.

Глава 13

Оказавшись в Доме, Стип оценил замысловатый маршрут, который привел его сюда. Возможно, он вернулся в Домус Мунди все же не для того, чтобы погибнуть. По крайней мере, не сразу. Может быть, он вернулся сюда, чтобы удовлетворить собственные амбиции. Роза была права, обвиняя его в том, что он получает удовольствие от убийства. Да, так всегда и было. И всегда будет. Такова одна из его мужских наклонностей: он любил охоту; кровопускание и убийство совершал с такой же естественностью, с какой опорожнял мочевой пузырь. А теперь, вернувшись в Дом, он получит возможность удовлетворить свой аппетит, как никогда прежде. Когда Уилл и Роза будут мертвы, а с ними и Рукенау, он сядет в самом сердце Домуса Мунди и займется настоящим делом. Дельцам, которые вертят миром из своих офисов, папам римским, которые позволяли детям умирать голодной смертью, властителям, разрушавшим города от нечего делать, он покажет такое, что они удивятся. Он будет бесстрастнее бухгалтерских счетов и более жестоким, чем генерал в ночь coup d'etat.^[52]

Как же он не понимал раньше, насколько все просто? Ну разве это не глупость с его стороны? А скорее трусость, боязнь снова предстать перед человеком, который обрел над ним такую власть. Что ж, больше он не боялся. Теперь он не будет терять время на ножи (исключая, может быть, Рукенау — этого придется заколоть). Имея дело с остальным миром, он будет гораздо умнее. Он отравит дерево, пока оно еще семя, чтобы погибли все, кто стал бы от него кормиться. Он искалечит плод в материнском чреве и заразит урожай грибком еще до того, как он взойдет. Ничто не избежит гибели — ничто; и со временем все подойдет к концу, все, кроме Бога и его самого.

Он понял, что вся его предыдущая жизнь была подготовкой к этому возвращению, а заговоры, что строили против него эта женщина и этот гей, даже тот поцелуй, тот гнусный поцелуй, — все это были способы привести его, ни о чем таком не подозревающего, к порогу Дома.

Войдя внутрь, он был поражен, как изменилось это место. Он опустился на четвереньки и поскреб землю: она была покрыта слоем экскрементов — человеческих и звериных вперемежку. То же самое было на стенах. И на потолке. Весь дом, такой великолепный во время строительства, такой светлый, оказался погребен под слоями грязи. Все это, конечно, проделки Рукенау. Стип не удивился. Невзирая на метафизическую болтовню, Рукенау в глубине души был глупым и испуганным человечишкой. Разве не потому он отправил Джекоба за Томасом, что ему нужен был взгляд художника, чтобы понять, что же он сотворил? И вместо того, чтобы понять это, — что он сделал? Покрыл красоту Домуса Мунди грязью и дерьмом.

«Бедный Рукенау, — подумал Джекоб. — Бедный Рукенау из рода человеческого».

И эта мысль стала криком, отдававшимся от стен, мимо которых Джекоб шел в поисках своего прежнего хозяина.

— Бедный Рукенау! Ах, бедный, бедный Рукенау!

— Он зовет меня…

— Не обращай внимания, — сказал Уилл. — Я должен знать, кто он такой.

— Ты уже знаешь. Ты сам упомянул это слово. Он нилотик.

— Это местонахождение, но не описание. Мне нужны подробности.

— Я знаю легенды. Знаю молитвы. Но не знаю ничего, что было бы похоже на правду.

— Говори, что знаешь. Чем бы это ни было.

Рукенау злобно посмотрел на него, и сначала показалось, что он ничего не скажет, но потом потекли слова, и их было не остановить. Он не делал пауз, чтобы можно было задать вопрос или попросить уточнить. Он изливал душу.

— Я незаконнорожденный сын человека, который строил церкви, — начал Рукенау. — В свое время он создал величественные сооружения для поклонения Богу. И когда я подрос — хотя меня и не воспитывали в лоне семьи, — я нашел его и сказал: «Я думаю, что унаследовал частичку твоего гения. Позволь мне последовать твоему примеру. Я хочу стать твоим учеником». Конечно, ничего этого он мне не позволил. Я был незаконнорожденный. Я не имел права находиться с ним в обществе, смущая его и его покровителей. Он прогнал меня. И вот, покинув дом отца, я сказал себе: «Пусть будет так. Я сам проложу себе дорогу в жизни и построю такой храм, что Бог будет приходить только туда, забыв обо всех тех, что построил мой отец, и все его великолепные церкви опустеют».

Я научился магии, стал довольно ученым человеком. И, думаю, предметом восторженного поклонения. Меня это мало волновало. Я ждал, что через год или два весь мир будет поклоняться мне. И я отправился путешествовать в поисках тайной геометрии, которая делает священные места священными. Я осматривал храмы Греции. Я отправился в Индию посмотреть, что построили индусы. А по пути домой посетил Египет, взглянул на пирамиды. Там я услышал рассказы о существе, строившем храмы; как гласит легенда, с их алтарей священник одним взглядом может охватить все, что создал Господь.

Несмотря на всю нелепость этих рассказов, я отправился вверх по Нилу в поисках этого безымянного ангела. Я был готов воспользоваться теми навыками магии, которым научился, чтобы привести это существо к повиновению. И в пещере недалеко от Луксора я нашел существо, которое назвал нилотик. Я привез его сюда и с помощью Симеона стал составлять план шедевра, которое нилотик должен был построить. План места настолько священного, что все церкви моего отца обратятся в руины, а имя его будут произносить с презрением. — Он горько рассмеялся над собственной глупостью. — Но конечно, это для всех нас оказалось непосильной задачей. Симеон бежал и сошел с ума. Нилотик стал нетерпелив и оставил меня, хотя я и стер все его прежние воспоминания и без моей помощи он был обречен оставаться в неведении. А я… Я остался здесь… исполненный решимости довести начатое до конца. — Он покачал головой. — Но довести до ума этот мир невозможно, верно я говорю?

Его рассказ был прерван еще одним криком Стипа.

— Думаю, он с тобой не согласится, — заметил Уилл.

— Почему я боюсь? — продолжал Рукенау. — У меня не осталось желания жить.

Он посмотрел на Уилла с удручающей яростью во взгляде.

— О господи, не пускай его ко мне.

— Раньше ты умел приводить его к повиновению, — напомнил Уилл. — Сделай это и теперь.

— Как я могу сделать с ним то, что уже сделано! — крикнул Рукенау. — Ты должен придумать свои слова, чтобы убедить его.

И, запаниковав, он начал еще проворнее забираться наверх по канатам. Но не успел подняться и на несколько ярдов, как Уилл услышал шаги Стипа. Он оглянулся и увидел его. Вид у Джекоба был гораздо хуже, чем в доме Доннели. Мокрый от дождя и покрытый грязью от ботинок до головы, с горящими глазами, он весь дрожал. И у него был вид человека, чьи часы сочтены.

Даже голос утратил очарование.

— Так он рассказал тебе нашу историю, Уилл? — спросил Джекоб.

— Отчасти.

— Но тебе по-прежнему хочется знать больше. И ты готов умереть, лишь бы удостоиться этой чести. — Он покачал головой. — Нужно было вам обоим оставить меня в покое. Чтобы я жил и умер в неведении.

— Ты жаждал прикосновения, — сказал Уилл.

— Неужели? — спросил Стип, словно готов был согласиться. — Может, и так.

Паутина наверху шевельнулась, и Стип почти с театральной медлительностью поднял голову. Рукенау успел ретироваться на самый верх.

— Тебе там не спрятаться, — сказал. Стип. — Ты не ребенок. Не будь глупцом. Спускайся.

Он вытащил нож из кармана.

— Не заставляй меня карабкаться к тебе.

— Оставь его, — сказал Уилл.

— Пожалуйста, не суйся в чужие дела, — попросил Джекоб раздраженно. — Посмотри лучше, какие огоньки. Иди — посмотри. Пока еще можешь. А я скоро вернусь.

Он говорил с Уиллом как с ребенком.

— Иди! — вдруг выкрикнул Стип и, протянув руку, ухватился за сетку. — Рукенау! Спускайся!

Он с невиданной силой затряс сетку. Комья грязи полетели на их головы; канаты затрещали и порвались в нескольких местах. Сверху рухнул на пол освободившийся стул.

Слова Уилла не могли его успокоить, а это значило, что у Уилла нет выбора. Он подошел к Джекобу и положил ладонь ему на шею.

На этот раз не последовало ни вздоха, ни сотрясающей землю дрожи. Только ослепляющая пыль мучительно-красного цвета, в которой Уилл в одно мгновение увидел тысячи геометрических фигур, громадных, как соборы. Они двигались, некоторые раскрывались, как бутоны, а из них вылетали горящие знаки того языка, на котором были сделаны записи в дневнике Стипа и надписи на картинах Симеона. Уилл понял, что это не воспоминания Джекоба. Это мысли нилотика или какой-то его части: набор математических вероятностей, гораздо более впечатляющих, чем роща, или лис, или дворец на Неве.

Ловя ртом воздух, он убрал руку и на нетвердых ногах отошел от Джекоба. Но это скопление форм не сразу покинуло его голову, они продолжали двигаться перед его мысленным взором еще несколько секунд, ослепляя. Если бы Стип решил нанести ему удар в эту минуту, Уилл оказался бы уязвимым, как овца в загоне. Но перед Стипом стояла более неотложная задача. К тому времени, когда зрение Уилла восстановилось, он увидел, что Джекоб перестал трясти сеть и начал карабкаться наверх. Поднимаясь, он кричал Рукенау: «Не бойся! Рано или поздно это случится со всеми! Живя или умирая, мы питаем огонь!»

Глава 14

Из всех странных вещей, которые пришлось наблюдать Фрэнни во время этого путешествия, ни одна не потрясла ее сильнее, чем то, как они с Розой вошли в Домус Мунди. Только что она стояла среди травы и небес (как это простодушно воспринимали ее органы чувств), а через секунду оказалась в темном вонючем месте, где не светит солнце и нет моря. Это ее ужаснуло. Фрэнни порадовалась, что с ней Роза, иначе она наверняка бы запаниковала.

«А это место меньше всего подходит для того, чтобы терять контроль над собой», — подумала Фрэнни.

Когда они оказались в Доме, Роза сказала, что ее можно отпустить, и, сделав несколько неуверенных шагов, подошла к ближайшей стене. Провела рукой по поверхности, слегка наклонилась, потянула носом.

— Дерьмо, — сказала она. — Он покрыл стены дерьмом.

Она повернулась к Фрэнни.

— Тут везде так?

— Везде, где я вижу.

— И на потолке?

Фрэнни подняла голову.

— Да.

Роза рассмеялась.

— В прежние времена было иначе? Что говорит твоя память? — спросила Фрэнни.

— Я не очень доверяю памяти, но думаю, что, когда я была здесь в последний раз, этот дом не был похож на сточную канаву. Наверное, это проделки Рукенау.

Она стала ощупывать стену пальцами и отдирать комья. Фрэнни увидела, что под экскрементами был источник света, его лучи словно начинали рябить, когда Роза снимала слой за слоем, будто он чувствовал, что кто-то пытается до него добраться. Это не было иллюзией. По мере того как Роза очищала стену, свет становился все явственнее. Лучи были разные по яркости: сверкающие стрелы — бирюзовые и оранжевые. Запекшиеся нечистоты не могли противостоять этой энергии теперь, когда та почувствовала близость освобождения. То, что совсем недавно было тонкой струйкой, становилось потоком. Трещины расходились в разные стороны от того места, с которого Роза начала свою работу.

Фрэнни с удивлением смотрела на происходящее и не в первый раз за время путешествия пожалела, что Шервуда нет рядом и он этого не видит. Тем более что это делала Роза — женщина, которая была для него идолом. Фрэнни почувствовала себя осененной благодатью.

И по мере того как обнажалась тайна, скрытая Рукенау, она стала догадываться об истоках этой тайны. Цвета, сверкающие и светящиеся в стене, были началом всех живых существ. Пока что не было ничего определенного, но и признаков оказалось достаточно: мерцание полос на пульсирующем боку, сверкание голодных глаз, размах крыльев. Стало очевидно, что сдержать их непросто. Эти существа слишком полны жизненных сил, слишком нетерпеливы. Самые бойкие уже просачивались в помещение, оформлялись в воздухе, словно ласточки, улетающие от пламени.

— Поддержи меня, — попросила Роза, и Фрэнни покорно это сделала, хотя и не глядя: так она была поглощена зрелищем зарождающихся форм.

— Мы должны найти Рукенау, — сказала Роза, вцепившись тонкими пальцами в плечо Фрэнни.

Роза подняла руку и коснулась ее лица.

— Ты смотришь на мир?

— То, что здесь происходит, и есть мир?

— Это Домус Мунди, — напомнила Роза. — И что бы ты сейчас ни видела, это только цветочки. А теперь идем. Мне еще понадобится твоя помощь.

Нести ее теперь не требовалось: жизненных сил у Розы явно прибавилось, когда она перешагнула порог Дома. Но зрение вернулось не полностью, и Фрэнни нужна была ей как поводырь, что та с удовольствием и делала. Когда они прошли в следующую комнату, весть об освобождении уже обогнала их. Высохшие частицы нечистот стали опадать по мере того, как в потолке появлялись трещины, и в этой комнате было светлее, чем в предыдущей, сияние из трещин проливалось повсюду. Все это сопровождалось усиливающимися звуками, хотя поначалу они были неясными: бормотание, в котором изредка можно было различить более отчетливый звук. Может быть, рев слона, пение кита, визг обезьяны на трясущемся дереве…

Но Роза услышала что-то, близкое ее сердцу.

— Это Стип.

И действительно, в кипящем море звуков стал слышен человеческий голос. Роза ускорила шаги, с каждым вздохом с ее губ срывалось имя:

— Джекоб, Джекоб, Джекоб.

Уилл не знал, что происходит между Рукенау и Стипом, — они были слишком далеко от него, и канаты мешали смотреть, — но последствия он видел. Вся эта сложная структура не была рассчитана на борьбу, которая сейчас на ней происходила. Канаты вырывались из крепежа в стене, обрушивая град земляных комьев. Их сменяли движение и свет, лучи которого освещали картину разрушения. Те места, где мебель была особенно тяжелой, ломались первыми. С треском рухнул стол, который увлек за собой две самые крупные платформы — они щепками разлетелись по сотрясавшемуся полу. Здесь тоже появились трещины, и столбы взбаламученных лучей добавились к общему рассеянному свету. Больше чем к свету — к жизни. Именно это и видел Уилл в бликующих цветах: биение и мерцание живых тварей.

Канаты и платформы продолжали падать, и наконец он увидел Джекоба и Рукенау. Он подумал, что именно так их мог бы изобразить Томас Симеон: два призрака, сошедшиеся в поднебесье в схватке не на жизнь, а на смерть. Рукенау ни за что не покорится судьбе. Он ловко избегал Стипа. Но Джекоб не собирался упустить добычу. Он неожиданно упал на колени, ухватился за один из оборванных канатов, на котором они оба раскачивались, и затряс его с такой силой, что Рукенау нырнул головой вниз. Уилл видел, как взметнулась рука Джекоба с зажатым в ней ножом навстречу груди врага, и хотя оружия он не различил, но по воплю, сорвавшемуся с губ Рукенау, понял, что удар достиг цели. Рукенау начал падать, но успел схватить своего палача, они полетели вниз вместе и, прорвав сеть, рухнули на пол.

Дом Мира сотрясся. Роза остановилась и издала тихое рыдание.

— О господи… — выдохнула она. — Что же ты наделал?

— Что случилось? — спросила Фрэнни.

Ответа она не получила, но теперь, чтобы понять, где Стип, ей не нужна была Роза, потому что она сама слышала этот безошибочно узнаваемый голос.

— Ну что, конец тебе? — говорил он. — Конец?

Роза плелась впереди Фрэнни, которая прошла за ней через узкую дверь в забитый мусором коридор. Роза несколько раз падала на пути к цели, но тут же вставала, а теперь из коридора попала в хаос, где обитал Рукенау. Фрэнни следовала за ней по пятам.

Уилл краем глаза уловил движение и смутно осознал, что кто-то вошел, но не мог оторвать взгляд от двух фигур, чтобы понять, кто именно.

Джекоб поднялся на ноги и стал выдираться из канатов, в которых запутался, когда падал. А вот у Рукенау уже не было шансов подняться. Хотя он был жив, все тело подергивалось, нож Джекоба торчал из груди, а кровь обильно текла из раны. Грязные жилет и рубашка пропитались кровью, вокруг расползалась лужа.

Уилл был вне поля зрения Джекоба, но знал, что долго это не продлится. Стоит нилотику бросить взгляд в его сторону, и он тут же займется Уиллом и закончит свою работу. И хотя отвести взгляд было нелегко, он все же отвернулся и пошел прочь, выбрав ту дверь, через которую Тед отправился на поиски жены. И только добравшись до двери, решил оглянуться и посмотреть, кто же только что вошел. Он увидел Фрэнни и Розу. Но они не смотрели на него — их взгляды были прикованы к Рукенау, который корчился на полу.

Наконец это зрелище утомило Джекоба, и он поднял глаза на Уилла. Очень медленно покачал головой, словно говоря: неужели ты думал, что сможешь уйти от меня? Уилл не стал ждать, когда это существо набросится на него. Он побежал.

Процесс, начавшийся в комнате Рукенау, распространялся повсюду: стены сбрасывали слои нечистот, под которыми обнажалась жизнь. Но Уилл понял, что происходит и что-то еще, более пугающее. Стены, из чего бы они ни были сделаны, стали прозрачными. Он видел справа и слева комнаты, в которых еще не успел побывать: их тоже достигла весть об освобождении. Дом заявлял о своем величии. Неудивительно, что Джекоб задрожал, вспомнив ледяной дворец Еропкина; именно это он смутно вспоминал в той морозной спальне. Сооружение исключительной прозрачности, рядом с которым ледяной дворец казался жалким и ничтожным.

Перед Уиллом теперь было место, о котором суеверно упоминал Рукенау, когда говорил о том, как потерялась жена Теда. Увидев перед собой источник — сердце, он испытал то же чувство, что и на Спрюс-стрит, только в сотни раз сильнее. Известия о мире приходили к нему, как вспышка света из разошедшихся туч, набирающая силу по мере того, как тучи рассеиваются. Наверное, он скоро ослепнет. Но пусть будет что будет. Он станет смотреть, пока глаза видят, и слушать, пока уши слышат.

Откуда-то сзади донесся окликающий его голос нилотика:

— Зачем ты убегаешь? Здесь тебе негде спрятаться.

Так оно и было. Теперь не осталось ни малейшей возможности скрыться. Но это невеликая цена за ту благодать, что он получил в этом чудесном месте. Он оглянулся — Стип был всего в двадцати ярдах. Уиллу показалось, что внутри человеческого тела он видит двигающуюся форму нилотика, словно разложившуюся плоть Стипа настиг процесс, охвативший все вокруг.

Уилл подумал, что с его собственным телом происходит то же самое. Он чувствовал, как лис, vulpes vulpes,^[53] дает о себе знать у него внутри, словно начинается охота. Последнее первобытное изменение перед бегством в огонь. А почему нет? В мире подобные чудеса совершаются ежедневно, ежеминутно: яйцо — в цыпленка, семя — в цветок, личинка — в муху. А теперь: человек — в лиса? Возможно ли это?

«О да, — ответил Дом Мира. — Да, и да, и всегда да…»

Роза остановилась недалеко от Рукенау, дожидаясь, когда закончатся судороги. Наконец это случилось. Теперь он лежал неподвижно, только грудь еле-еле вздымалась, глаза устремились на нее.

— Не… подходи… ко… мне… — сказал он.

Роза восприняла его слова как намек приблизиться и стала в ярде от Рукенау. Казалось, он боится, что она причинит ему вред, потому что, собрав остатки сил, он закрыл лицо руками. Но Роза не делала попытки к нему прикоснуться.

— Я так давно здесь не была, — сказала она. — А кажется, всего год или два. Это потому, что мы подошли к концу всего? Наверное, так и есть. Мы подошли к концу, и ничто из того, что было раньше, уже не имеет значения.

Ее слова как будто нашли отклик у Рукенау: в его глазах показались слезы.

— Что я сделал с тобой? — сказал он. — О боже.

Он закрыл глаза, и слезы побежали по щекам.

— Я не знаю, что ты сделал, — ответила Роза. — Я только хочу, чтобы все кончилось.

— Тогда ступай к нему. Иди к Джекобу — он тебя исцелит.

— Что ты хочешь этим сказать?

Рукенау снова открыл глаза.

— Что вы — две половинки одной души, — сказал он.

Она не поняла, покачала головой.

— Понимаешь, вы доверяли мне, говорили, что такого общества, как я, у вас не было двести лет. — Он отвел от нее глаза и стал смотреть куда-то вверх. — А завоевав ваше доверие, я вас усыпил, произнес заклинания и разрушил ваше сладкое единение, разделив вас на две части. Ах, как я гордился собой, казался себе Богом. «И сотворил мужчину и женщину».

Роза издала низкий стон.

— Так Джекоб — это часть меня? — сказала она.

— А ты — часть его, — пробормотал Рукенау. — Ступай к нему и исцели вас обоих, пока он не совершил столько зла, что и сам не сможет сосчитать.

В коридоре перед Уиллом на корточках стоял человек, прижав ладони к глазам, словно чтобы не видеть того, что открывается взгляду. Конечно, это был Тед.

— Что ты здесь делаешь, черт побери? — сказали ему Уилл и лис.

Тот не отважился отвести ладони от глаз. По крайней мере, пока Уилл этого не потребовал.

— Тут нечего бояться, Тед, — сказал он.

— Вы шутите? — спросил Тед, открывая глаза ровно настолько, чтобы убедиться, что перед ним Уилл. — Вы только посмотрите: дом рушится на наши головы.

— Значит, тебе нужно как можно быстрее найти Диану. Но ты ее не найдешь, если будешь здесь сидеть. Вставай и иди, бога ради.

Пристыженный Тед поднялся на ноги, правда, глаза только слегка приоткрыл. Но и так он не мог сдержать дрожь, проходившую по его телу при виде того, что срывается со стен.

— Что это такое? — выговорил он сквозь рыдания.

— Хватит болтать! — оборвал его Уилл, зная, что Стип с каждой секундой приближается. — Шевелись.

Даже если б у них было время обсудить происходящее, Уилл сомневался, что для этого существовало какое-то объяснение, понятное обоим. Уилл знал одно: нилотик построил непостижимый дом. Какими средствами он это сделал, было выше его понимания, но в конечном счете это не имело такого уж большого значения. Перед ним было творение высшего существа — вот единственное, что было важно. Благородный каменщик создал храм, равного которому не освящал ни один жрец. Хотя глаза Уилла едва различали то, что делалось кругом, он знал, что видит. Тигра и навозного жука, комариное крылышко и водопад. Возможно, вовсе не Дом, а его мозг смел все различия, мозг, который разрушился бы от избыточности того, что содержалось в этих разбухающих сгустках жизни, если бы осознал их во всех подробностях.

— Это такое… величественное безумие… — выдохнул он, шагая рядом с Тедом к источнику.

Вдруг из этого безумия возникла фигура: это была женщина, в одной руке она держала ветку, отяжелевшую от винных ягод, а другой сжимала огромную семгу, которая билась и переливалась, словно ее только что выудили из реки.

— Диана? — неуверенно сказал Тед.

Это была она. Увидев мужа, косматого, в слезах, Диана уронила свои находки и пошла к нему, раскинув руки.

— Тед? — спросила она, словно не веря своим глазам. — Это ты?

В других обстоятельствах она показалась бы обычной женщиной. Но свет любил ее. Он прилипал к ней, как и ее влажные одежды, обтекал пышные груди, играл в паху, на губах и в глазах.

«Неудивительно, что это место так ее привлекало, — подумал Уилл. — Благодаря ему она засияла, а оно щедро дарило ей благодать».

Эта женщина, конечно, не была вечной, так же как рыба и винные ягоды. Но в пространстве между рождением и небытием жизнь под названием Диана обрела красоту.

Тед побоялся обнять ее. Он стоял, глядя на то, что видел перед собой.

— Ты моя жена? — спросил он.

— Да, я твоя жена, — ответила она.

Все это ее явно забавляло.

— И ты пойдешь со мной отсюда? — спросил он.

Она бросила взгляд туда, откуда пришла.

— А ты уходишь?

— Мы все уходим.

Диана кивнула.

— Да, пожалуй… Я пойду с тобой, — сказала она. — Если ты этого хочешь.

— Ах! — Он схватил ее за руку и обнял. — Боже мой, Диана. Спасибо. Спасибо.

«Мы должны торопиться, — пробормотал лис в голове Уилла. — Стип совсем рядом».

— Мне нужно идти, — сказал он и похлопал Теда по плечу, проходя мимо.

— Не ходите туда, — предостерегла Диана. — Вы потеряетесь.

— Этого я не боюсь.

— Но это невыносимо. Поверьте мне — невыносимо.

— Спасибо за предупреждение, — сказал он ей, на ходу ухмыляясь Теду.

И двинулся в самое сердце Дома.

Глава 15

1

Фрэнни не пошла за Стипом с Розой. Она осталась в комнате Рукенау, удивленно наблюдая за стенами, которые избавлялись от наслоений. Это было не самое безопасное место: корка со стен, канаты и мебель все время падали сверху. Но она и не пыталась найти укрытие, ей хотелось рискнуть и остаться здесь. Увидеть все до конца, каким бы сильным ни стал этот диковинный дождь.

Ее присутствие не осталось незамеченным. Когда Роза ушла, Рукенау повернул голову к Фрэнни и, остановив на ней плавающий взгляд, спросил, нашла ли Роза Джекоба. Пока нет, ответила Фрэнни. Она видела, как та, о ком спрашивал Рукенау, шествует между обнажающихся стен за Джекобом. Видела и Джекоба, который шел, заливаемый ярким светом. Но в первую очередь ее интересовал Уилл, находившийся дальше от нее, чем эти двое, но благодаря какой-то иллюзии — то ли места, то ли зрения — она видела его резче, чем Джекоба и Розу, его силуэт четко просматривался в обретающем прозрачность воздухе.

«Я теряю его, — подумала Фрэнни. — Он уходит от меня, и больше я его никогда не увижу».

Человек, лежавший перед ней на земле, заговорил:

— Подойди ближе. Как тебя зовут?

— Фрэнни.

— Фрэнни. Послушай, Фрэнни, ты можешь немного приподнять меня? Я хочу видеть моего нилотика.

Разве она могла ему отказать? В таком состоянии он не причинит ей зла. Фрэнни опустилась на колени и подвела под него руку. Он был тяжелый и весь липкий от крови, но она чувствовала в себе силу и не была брезгливой, а потому без труда приподняла Рукенау, чтобы он мог смотреть сквозь покровы Дома.

— Вы видите его? — спросила Фрэнни.

Он выдавил кровавую улыбку.

— Я их вижу. А третий кто — Тед или Уилл?

— Это Уилл.

— Кто-нибудь должен его предупредить. Он не знает, чем рискует, заходя так глубоко.

В холодной топке мира Уилл услышал голос Стипа, который его окликнул. Было время, когда он восторженно обернулся бы на этот зов, был бы счастлив увидеть это лицо. Но сейчас повсюду было гораздо более привлекательное зрелище: существа, очертания которых еще не определились, на его глазах обретали форму. Стайка рыб-попугаев бросилась ему в лицо, волна фламинго окрасила небо, он шел вдоль поля, по колено погружаясь в скопление выдр и гремучих змей.

— Уилл, — снова позвал Стип.

Он не обернулся.

«Если это существо заколет меня сзади — так тому и быть. Я умру, видя перед собой праздник жизни».

Камень перед ним раскололся надвое, и оттуда хлынуло множество цыплят и обезьян; вокруг него выросло дерево, словно он был его устремляющимся кверху соком, и, выбросив над ним крону, расцвело полосатыми кошками и черными воронами.

И, впитывая в себя все это, он ощутил руку Стипа на своем плече, его дыхание на своей шее. В последний раз Джекоб произнес его имя. Он ждал coup de grace,^[54] а дерево становилось все выше и, сбросив свои великолепные плоды, зацвело снова.

Рокового удара не последовало. Рука Стипа соскользнула с его плеча, и Уилл услышал голос лиса:

— Нет, я думаю, тебе стоит на это посмотреть.

Он не послушался бы никакого другого голоса. Оторвав на мгновение глаза от открывшегося перед ним зрелища, он бросил взгляд в сторону Стипа. Тот больше не смотрел на Уилла. Он и сам развернулся и пристально смотрел на фигуру, которая двигалась за ним следом по всему Дому. Это была Роза, но она менялась на глазах. Уиллу показалось, будто она стала необыкновенно красивым лоскутным ковром. Конечно, та женщина, которую он знал прежде, с изысканными чертами и соблазнительными формами, все еще была видна, но сияние, которое исходило из нее в доме Доннели, а теперь обильно истекало из ее раны, стало гораздо заметнее, и в этом свете все ярче проявлялось то, что было у нее внутри.

Уилл услышал голос Стипа:

— Не подходи ко мне.

Но в нем не было ни категоричности, ни уверенности, что еготребование будет выполнено. Роза по-прежнему приближалась к нему, медленно, с любовью: руки раскинуты и чуть приподняты, словно в подтверждение невинности ее намерений. И возможно, это и была невинность. А может быть, ее последний самый коварный обман: изобразить уступчивую жену, купающуюся в лучах света, отдающуюся на его милость. Если так, то ее уловка сработала. Он не стал защищаться, позволил свету окутать его и растворился в нем.

Уиллу показалось, что он видит, как дрожь проходит по телу Стипа, словно тот вдруг понял, что обманут, и попытался стряхнуть с себя наваждение. Но было слишком поздно. Тот человек, которым он был, перестал существовать, его истончающуюся форму располосовывал свет, обнажая зеркальное отражение лица, с которого исчезали последние признаки сходства с Розой. Уилл видел, как ее человеческое лицо улыбается, растворяясь, и теперь глазам Уилла предстал нилотик во всем его несравненном совершенстве, он двигался через круговое слияние света, чтобы соединиться с тем, что было внутри Стипа. Это и была последняя разгаданная тайна. Джекоб и Роза не были разными существами, каждый из них — часть нилотика, забывшая, чем она была когда-то. Они жили среди людей, присвоив себе чужие имена, они научились жестоким повадкам, свойственным своему полу, наблюдая за окружающим миром. Раздельно они существовать не могли, а будучи рядом, испытывали мучения оттого, что их близость недостаточна.

«Нет, ты посмотри, что ты сделал…» — услышал Уилл в своей голове голос лиса.

— Что я сделал?

«…ты освободил меня».

— Постой, не уходи пока.

«О господи, Уилл, мне нужно идти».

— Побудь со мной немного. Останься. Прошу тебя.

Он услышал, как лис вздохнул.

«Ну, что ж, — сказал зверь, — разве что ненадолго…»

Рукенау задрожал.

— Они теперь одно? — спросил он. — Я что-то плохо вижу.

Фрэнни онемела от удивления. Одно дело слышать, как Рукенау рассказывает о том, что он разделил нилотика, и совсем другое — увидеть, как все вернулось на свои места.

— Ты меня слышишь? — повторил Рукенау. — Они теперь одно?

— Да, — пробормотала она.

Рукенау осел у нее на руках.

— Господи милостивый, какие преступления я совершил против этого существа, — сказал он. — Ты простишь меня?

— Я? — не поняла Фрэнни. — Вам ни к чему мое прощение.

— Я приму прощение, кто бы его ни дал, — ответил Рукенау. — Пожалуйста.

Он был при смерти, голос звучал так слабо, что Фрэнни с трудом разбирала слова. Она понимала, что он просит о последней услуге. И если она может его утешить, то почему бы не сделать это? Она приникла к Рукенау, чтобы он расслышал.

— Я прощаю вас, — сказала Фрэнни.

Он едва заметно кивнул, и на мгновение его взгляд застыл на ее лице. Потом глаза Рукенау перестали видеть, и его жизнь закончилась.

Полосы света, в которых воссоединился нилотик, стали рассеиваться, и это существо повернулось к Уиллу и посмотрело на него. Уилл подумал, что Симеон неплохо изобразил нилотика. Он смог передать изящество этого существа. Вот только нездешняя гармония пропорций не удалась Симеону, этот легкий налет инаковости, немного пугавший Уилла: не захочет ли это существо причинить ему зло?

Но когда оно заговорило, все страхи исчезли.

— Мы прошли вместе такой долгий путь, — сказало оно медоточивым голосом. — Что ты собираешься делать теперь?

— Я хочу пойти немного дальше, — сказал Уилл, бросая взгляд через плечо.

— Не сомневаюсь, — сказал нилотик. — Но поверь мне: это будет неблагоразумно с твоей стороны. Каждый шаг, сделанный вглубь, приближает нас к сердцу мира. Ты перестанешь быть самим собой, а в конечном счете потеряешь себя.

— Меня это не волнует.

— Но это волнует тех, кто тебя любит. Они будут скорбеть о тебе сильнее, чем ты можешь представить. Я не хочу быть в ответе за самую малую слезинку.

— Мне бы увидеть еще немного, — сказал Уилл.

— Что значит «немного»?

— Решай сам, — сказал Уилл. — Я поговорю с тобой и поверну назад, когда ты скажешь, что пора.

— Я не вернусь назад. Я собираюсь уничтожить дом и начну с его сердца.

— И куда пойдешь потом?

— Прочь. От мужчин и женщин.

— Разве еще остались такие места?

— Ты удивишься, узнав, как их много, — сказал нилотик и, миновав Уилла, двинулся в глубь тайны.

Нилотик не запретил Уиллу следовать за ним, а приглашения ему и не требовалось. Он осторожно двинулся по пятам нилотика, словно рыба, идущая на нерест вверх по реке, через пороги, которые Уиллу не удалось бы преодолеть живым, если б нилотик впереди него не рассекал воду. Но он и так быстро осознал правоту нилотика. Чем дальше они уходили, тем больше Уиллу казалось, что идет он не среди отражений мира, а по самому миру, его душа превратилась в благодатную нить, ведущую в тайны этого мира.

Он вместе со сворой тяжело дышавших собак лежал на холме, оглядывая долины, где паслись антилопы. Он маршировал с колонной муравьев и трудился без устали в муравейнике, пересчитывая яйца. Он танцевал брачный танец с шалашницей и спал на теплом камне с такими же ящерицами, как он. Он был облаком. Он был тенью облака. Он был луной, которая отбрасывала тень облака. Он был слепой рыбой. Он был косяком рыб. Он был китом. Он был морем. Он был властелином всего, что видел. Он был гельминтом в помете хищника. Он не скорбел, зная, что его жизнь продлится еще день или час. Он не задавал себе вопрос, откуда он взялся. Он не хотел быть иным. Он не молился. Он не надеялся. Он просто был. И был. И был. И в этом была радость — в бытии.

Где-то на пути, вероятно, среди облаков, среди рыб, он потерял из вида своего проводника. Существо, которое в человеческой инкарнации было и его мучителем, и его создателем, ускользнуло и исчезло из его жизни навсегда. Он смутно почувствовал его уход и понял, что это знак: остановиться и повернуть назад. Нилотик доверил Уиллу самому решать свою судьбу, и на плечах Уилла лежала ответственность не злоупотреблять этим подарком. Не ради него самого, а ради тех, кто будет скорбеть, если его потеряет.

Это была трезвая мысль. Но эмоции захлестывали Уилла, и он не мог руководствоваться доводами разума. Как отвернуться от всего этого великолепия, если он увидел лишь самую малость?

И он пошел дальше, туда, куда осмеливались ходить лишь те, кто мог с закрытыми глазами найти путь домой.

2

«Я свидетельница», — подумала Фрэнни.

Вот что я должна делать теперь: наблюдать, что происходит, и запоминать, чтобы все рассказать, когда это дивное зрелище исчезнет.

А оно непременно исчезнет. С каждым мгновением это становилось все очевиднее. Первым признаком того, что Дом скоро обрушится, были хлынувшие на нее струи холодного дождя. Потолок в комнате Рукенау стал пропадать, а живые формы, сошедшие с него, — исчезать. Они не растаяли, просто исчезли, и на их месте возникла более привычная обстановка. Правда, у Фрэнни появилось искушение поверить, что они сохранились вокруг, просто ее органы чувств перестали их воспринимать. Она не слишком расстроилась. Хотя серые тучи, проливающиеся таким же серым дождем, вдохновляли гораздо меньше, чем исчезнувшее великолепие, зато они были гораздо привычнее. Но Фрэнни не хотела сосредотачиваться на дожде, боясь, что пропустит что-то удивительное.

Стены отступали, как и потолок, исчезала слой за слоем мерцающая прозрачность. Эта клубящаяся серебряной жизнью стена была укрощена до обычного моря, другая, зеленая и сверкающая, — до короны Кенавары. Только что здесь были птицы — полярные чайки, бакланы, вороны, а под ногами ее глаза различали жизни глубоко под землей: это были семена, черви, но скоро и это видение исчезло, и теперь Фрэнни смотрела на жижу экскрементов, в которую дождь превратил обломки Дома.

«Запомни это, — сказала она себе, стоя на коленях в грязи. — Всех этих существ, видимых и невидимых, вокруг и повсюду, — запомни. В твоей жизни будут дни, когда тебе захочется вернуть это ощущение, постигнуть, что все, исчезнувшее с лица земли, на самом деле никуда не исчезло — просто стало невидимым».

На вершине утеса вместе с ней оказалось больше людей, чем она могла предположить; Фрэнни решила, что все они освободились из Домуса Мунди. Тут был старик, который стоял под дождем ярдах в двадцати от нее и выкрикивал приветствия небесам. Тут была женщина на несколько лет старше ее, и она уже шла с мыса в глубь острова, словно опасаясь, что если не уйдет с утеса, то снова окажется в заточении. Тут была молодая пара — они бесстыдно обнимались и целовались со страстью, которую не мог охладить даже ледяной дождь.

И еще она увидела Уилла. Значит, он не ушел туда, куда отправилось существо, построившее Дом. Остался здесь и теперь стоял, глядя в море стеклянными глазами. Она поднялась и направилась к нему, бросив взгляд на Рукенау. Фрэнни удивилась тому, что увидела. Плоть Рукенау, покинувшая колыбель Дома, теперь сдалась его истинному возрасту. Кожа растрескалась, и сильный дождь сбивал ее с высохших мышц. Кровь текла из тела, которое напоминало куклу, сделанную ребенком из папье-маше и раскрашенную, а потом, когда игра наскучила, выброшенную в грязь. На ее глазах провалилась грудь, а внутренности стали желеобразными. Фрэнни отвела взгляд, зная, что, когда посмотрит на Рукенау в следующий раз, напитавшаяся влагой земля уже примет его.

«Что ж, это не самый плохой способ исчезнуть», — подумала она и двинулась к Уиллу.

Он смотрел не на море, как показалось ей сначала. Хотя его глаза были широко открыты, а когда она позвала, Уилл издал гортанный звук, который она поняла как ответ, его мысли были где-то далеко: что-то полностью захватило его внимание.

— Пожалуй, нам пора, — сказала Фрэнни.

На этот раз Уилл вообще не отреагировал, но, когда она взяла его под руку, пошел с ней (не вслепую, хотя и ничего не видя перед собой), через грязь и дождь к лугам.

Когда они добрались до машины, дождь над островом уже прошел и направился дальше — в сторону Америки. Приближался вечер. В домах Баррапола виднелся свет, а между рваными кромками туч появились звезды. Без возражений со стороны Уилла она усадила его на пассажирское сиденье (он словно пребывал в трансе, реагируя только на самые простые просьбы), потом дала задний ход, пока машина не выехала на дорогу и сквозь быстро сгущающиеся сумерки поехала в Скариниш. Завтра будет паром, и к вечеру они вернутся на большую землю, а на следующее утро (если она поедет ночью) — домой. Думать о том, что будет потом, Фрэнни не хотелось, все мысли крутились вокруг чашки чая на своей кухне и теплой постели. Только вернувшись домой, она станет думать о том, что видела, чувствовала и выстрадала после возвращения в ее жизнь мужчины, который сейчас сидел рядом на пассажирском сиденье.

Глава 16

Следующий день прошел так, как Фрэнни и предполагала. Они провели нелегкую ночь в машине у Скариниша, а в полдень погрузились на паром курсом на Обан. Единственной проблемой по пути на юг была усталость, с которой Фрэнни справлялась с помощью огромного количества кофе. Но усталость все равно одолевала, и, когда Фрэнни наконец добралась домой в четыре часа ночи, мысли у нее путались. Что до Уилла, то он так и пребывал в трансе после разрушения Дома. Фрэнни знала, что он отдает себе отчет в ее присутствии, так как отвечает на вопросы, если они простые («Хочешь сэндвич?», «Хочешь чашечку кофе?»), но видел он перед собой совсем не тот мир, который видела она. Уилл с трудом нащупывал протянутую ему чашку, а потом все равно проливал половину на себя. Если она давала ему еду, он ел механически, словно его тело совершало движения без помощи разума.

Фрэнни знала, что именно не выходит у него из головы. Он все еще оставался в плену у Дома или воспоминаний о нем. Она старалась не упрекать Уилла за его отстраненность, но это было нелегко, когда насущные проблемы требовали напряжения всех сил. Фрэнни чувствовала себя брошенной — другого слова у нее не находилось. Уилл не обращал внимания на окружающий мир, а она была напугана, на грани изнеможения, и от этого плохо соображала. Когда люди узнают, что она вернулась, ей придется отвечать на вопросы, трудные вопросы. Фрэнни хотелось, чтобы Уилл помог ей сформулировать ответы. Но никакие слова не могли вывести его из этого состояния: он смотрел куда-то перед собой и видел сны о Домусе Мунди.

Но впереди было еще худшее предательство. Когда Фрэнни проснулась на следующее утро, проведя четыре блаженных часа в собственной постели, то обнаружила, что кушетка, на которую она положила Уилла, пуста: он ушел, оставив входную дверь настежь открытой. Фрэнни пришла в ярость. Да, он был свидетелем многого из того, что происходило в Доме, но ведь и она видела кое-что, однако не отправилась бродить куда-то посреди ночи.

После завтрака она позвонила в полицию, чтобы сообщить о своем возвращении. Они приехали через три четверти часа и забросали ее вопросами о том, что произошло в доме Доннели. Полицейским казалось странным ее бегство с места смерти Шервуда, возможно, они даже посчитали это признаком помешательства, но не доказательством ее вины. У них уже было три подозреваемых: двое неместных, которых видели вблизи дома Доннели за два или три дня до убийства. Она была рада назвать их, дать подробное описание. Да, она уверена, что это была та самая пара, мучившая Уилла, ее брата и ее саму много лет назад. Полиция в первую очередь хотела знать, что могло связывать Шервуда и этих двоих, которые обосновались в доме Доннели. Она ответила, что не знает. Она последовала туда за братом, собираясь отвести его домой, но, войдя, увидела напавшего на него Стипа. Она пустилась за ним в погоню. Да, это было глупо. Конечно, конечно. Но она потеряла голову от потрясения и злости. Они должны ее понять. Она могла думать только об одном: найти человека, который убил ее брата, и отомстить.

Детективы хотели знать, как далеко ей удалось за ним проследить. Тут она откровенно солгала. Только до Лейк-Дистрикта, сказала Фрэнни. Там она их потеряла.

Наконец тот детектив, что постарше, по имени Фаради, стал задавать вопросы, которых она давно ждала.

— Какое отношение ко всему этому имеет Уилл Рабджонс, черт побери?

— Он поехал со мной, — ответила она просто.

— А с какой стати? — спросил детектив, внимательно на нее глядя. — Ностальгия?

Фрэнни ответила, что не понимает, к чему он клонит, и на это детектив сообщил, что, в отличие от обоих его коллег, ему известно, что здесь случилось много лет назад. Именно он тогда пытался вытянуть правду из Уилла. Ему это не удалось, признался он. Но хороший полицейский — а он считает себя хорошим полицейским — никогда не закрывает дело, если остались вопросы. А в этом деле оставалось столько вопросов, сколько ни в одном другом из тех, что он вел. Поэтому он еще раз спрашивает: что же произошло, что заставило их с Уиллом снова встретиться в этом деле? Фрэнни изобразила непонимание, чувствуя, что Фаради, невзирая на всю настойчивость, не стал ближе к разгадке, чем тридцать лет назад. Возможно, у него и есть подозрения, но, если они похожи на правду, вряд он поставит в известность своих коллег. Истина была слишком далека от обычного хода следствия, она находилась там, куда люди вроде Фаради отваживались заглядывать только в глубине души. Хотя он продолжал настаивать, она давала лишь обтекаемые ответы, и в конце концов детектив сдался, не желая самостоятельно составлять общую картину этой головоломки. Он, конечно, хотел знать, где сейчас Уилл, но Фрэнни честно сказала, что не знает. Он исчез из ее дома сегодня утром и теперь может находиться где угодно.

Ничего не добившись, Фаради предупредил, что этот допрос не последний. Придется проводить опознания, когда или если преступники будут обнаружены. Фрэнни пожелала ему удачи, и он удалился. Остальные последовали за ним.

Допрос продолжался почти весь день, остатки которого она посвятила скорбному занятию — организации похорон Шервуда. В хоспис в Скиптоне она отправится завтра, узнает у врачей, стоит ли сообщать печальную весть матери. А пока нужно переделать множество дел.

В начале вечера, услышав стук, она открыла дверь и увидела Хелен Моррис — надо же! — которая пришла выразить ей соболезнования. Хелен никогда не была ей близким другом, и у Фрэнни закралось подозрение, что та заявилась, чтобы что-нибудь вынюхать, но она все же обрадовалась. Пусть это мелочь, но Фрэнни было приятно, что Хелен, одна из самых строгих женщин в деревне, не посчитала зазорным провести с ней несколько часов. Что бы люди ни думали о происшествии в доме Доннели, никто не считал Фрэнни виноватой в смерти брата. И ей пришло в голову, что, пожалуй, она должна пойти навстречу Хелен и другим, кто ломает голову над этой загадкой. Что, может быть, через месяц-другой, когда она почувствует себя увереннее, как-нибудь во время воскресной службы расскажет им всю печальную и прекрасную правду. Может, если она сделает это, никто не захочет с ней разговаривать. Может, она станет местной сумасшедшей. И может, такую цену стоит заплатить.

Глава 17

Выбравшись на холмы, Уилл пошел дальше по холодным склонам, а мысли его были далеко. Он погружался в пучину океана и плавал там с существами, которые еще не были известны науке и названы. Его, словно крошечное насекомое, переносило через горные вершины, и племена, обитавшие внизу, считали, что в горах обитают божества. Но теперь он знал правду. Создатели мира вовсе не удалились на горные вершины. Они повсюду. Они были камнями, деревьями, столбами света и дающими росток семенами. Они были изломанными сущностями, умирающими сущностями и всем, что возникало из умирающих и изломанных сущностей. И он был там, где были они. Лис, Бог и существо между ними.

Он не испытывал ни чувства голода, ни сонливости, хотя на его пути попадались животные, которых донимало и то и другое. Иногда ему казалось, что он присутствует в снах спящих животных. В снах об охоте. О совокуплениях. Казалось, что и он сам — сон, сон животного о человеке. Возможно, собаки во сне лаяли, почуяв его, а цыпленок в яйце начинал беспокоиться, когда Уилл приносил ему весть о свете. А может быть, он был всего лишь оболочкой собственных робких мыслей, в которых родилось это путешествие, чтобы не возвращаться, никогда не возвращаться в город Рабджонса и в дом Уилла.

Время от времени он пересекал лисью тропу, но скорее шел дальше, чтобы животное не успело попрощаться с ним и исчезнуть. Но где-то на пути — кто знает, сколько дней прошло? — он увидел существо на заднем дворе дома, показавшегося ему знакомым. Оно сунуло голову в кучу мусора и с энтузиазмом ее перерывало. Уилл знал места и получше, а потому не хотел останавливаться и уже собирался отправиться дальше, но тут лис поднял грязную морду.

— Помнишь этот двор?

Уилл не ответил.

Он давно ни с кем не разговаривал, и ему не хотелось начинать. Но у лиса готов был ответ.

— Это дом Льюиса. Поэта, — напомнил лис.

Уилл не забыл этот двор.

— Ты здесь, если верить слухам, видел енота, который делал то же самое, что я теперь.

Наконец Уилл нарушил молчание.

— Да, видел, — сказал он.

— Видел. Но ты здесь не поэтому.

— Не поэтому, — согласился Уилл, осознавая важность момента.

— А знаешь почему?

— Да, боюсь, что знаю.

Сказав это, он вышел со двора на улицу. Было начало вечера, небо еще освещало зарево на западе. Он прошел по Кумберленду в Ноу-Вэлли, потом по 19-й и на Кастро-стрит. На тротуарах уже было полно народа, и он решил, что сегодня пятница или суббота — день, когда люди после рабочей недели позволяют себе расслабиться в городе.

Он не знал, в какой ипостаси здесь прогуливается, но скоро и это стало ясно. Он был никто. Он был ничто. Он шел вверх по Кастро, но ни один человек не удостоил его взглядом, даже презрительным. Он шел незамеченным среди красавчиков и любителей красавчиков (а кто здесь не был тем или другим?), среди туристов, приехавших посмотреть, что такое гомосексуальный рай, среди темных личностей, проверяющих свои штаны и отражения в окнах, среди королев навеселе, которые высказывались по поводу всего, что видели, среди несчастных больных, которые вышли на улицу, потому что опасались, что больше не увидят ни одной веселой ночи. Он прошел через эту толпу, как призрак, которым он, вероятно, и стал, и ноги принесли его наконец к дому на самой вершине, где жил Патрик.

«Я пришел, чтобы увидеть, как он умирает», — понял Уилл.

Он оглянулся: не обнаружится ли где следов лиса, но эта лживая тварь, приведя его сюда, теперь куда-то исчезла — и носа не показывала. Он остался один на один с тем, что ему предстояло. Уилл поднялся по ступеням и оказался в холле. Здесь он остановился на минуту, собираясь с мыслями. В последнее время он не заходил в человеческие жилища — это было первое, и оно показалось ему похожим на гробницу: безмолвные стены, крыша, закрывающая небо. Ему захотелось развернуться и выйти, снова оказаться на открытом воздухе. Но когда он двинулся вверх по лестнице к квартире Патрика, воспоминания стали возвращаться. Когда-то, поднимаясь по этой лестнице, он начинал раздевать Патрика — ему так не терпелось это сделать, что он не мог дождаться, когда тот вставит ключ в скважину своей двери; он перешагивал через порог и вытаскивал рубаху любовника из брюк, расстегивал на нем ремень, говоря Патрику, как он прекрасен, как все в нем совершенно — грудь, соски, живот, член. На Кастро не было еще такого красавца; и никто другой не желал его в ответ с такой страстью.

Он уже был у двери, вошел, направился к спальне. Там кто-то жалобно плакал. Он помедлил, прежде чем войти, боясь того, что может увидеть. Потом услышал голос Патрика.

— Пожалуйста, прекрати, — мягко сказал он. — Это так угнетает.

«Я не опоздал», — подумал Уилл и, открыв дверь, вошел в комнату.

У окна стоял Рафаэль, послушно вытирая слезы. Адрианна сидела на кровати, глядя на своего пациента, перед которым стояла тарелка с ванильным пудингом. Состояние Патрика заметно ухудшилось после отъезда Уилла в Англию. Он еще больше похудел, бледность приобрела болезненный оттенок, глаза, обведенные синими кругами, запали. Ему нужно было выспаться — он с усилием держал глаза открытыми, лицо осунулось от усталости. Но Адрианна настаивала, чтобы он сначала поел, что он и делал, добросовестно выскребывая ложкой тарелку, чтобы не осталось сомнений — он съел все.

— Я доел, — сказал он наконец.

Голос звучал не слишком четко, Патрик клевал носом, словно мог уснуть с ложкой в руке.

— Ну-ка, давай я заберу это у тебя, — сказала Адрианна.

Она взяла тарелку и ложку и положила на прикроватный столик, где выстроились пузырьки с лекарствами. Уилл видел, что на некоторых нет крышечек. Все были пусты.

У Уилла от нехорошего предчувствия сжалось сердце. Он посмотрел на Адрианну, которая, несмотря на стоическое выражение лица, с трудом сдерживала слезы. Нет, она уговаривала Патрика доесть не какой-то обычный ужин. И в этой тарелке был не простой пудинг.

— Как ты? — спросила она Патрика.

— Хорошо… Голова немного кружится, а так хорошо. Это не лучший из пудингов, какие мне доводилось есть, но бывали и похуже.

Голос у него стал тонкий, напряженный, но он изо всех сил старался говорить ровно.

— Это неправильно, — сказал Рафаэль.

— Не заводи свою пластинку, — сурово оборвала Адрианна.

— Это то, чего я хочу, — твердо сказал Патрик. — Если тебе это не по нутру, можешь уйти отсюда.

Рафаэль посмотрел на него, по лицу Патрика было видно, какие противоречивые чувства его одолевают.

— И сколько… это продлится?

— Зависит от организма, — сказала Адрианна. — Так мне говорили.

— У тебя есть время выпить бренди, — заметил Патрик.

Его глаза закрылись ненадолго, потом открылись снова, будто он пробудился после пятисекундного сна. Он посмотрел на Адрианну.

— Это будет странно… — начал он сонным голосом.

— Что будет странно?

— Мое отсутствие, — ответил он с заторможенной улыбкой.

Рука, которой он деловито разравнивал морщинку на простыне, соскользнула с одеяла и схватила руку Адрианны.

— Мы много говорили за прошедшие годы… о том, что после…

— Говорили, — подтвердила она.

— И я узнаю… раньше тебя…

— Завидую.

— Конечно завидуешь.

Было слышно, что с каждой секундой говорить ему все труднее.

— Я не могу это выносить, — сказал Рафаэль, подходя к изножью кровати. — Я не могу это слышать.

— Ничего страшного, детка, — сказал Патрик, словно утешая его. — Ты для меня столько сделал. Больше любого другого. Пойди покури. Со мной все будет в порядке. Правда-правда.

Его перебил звонок в дверь.

— Кого это еще несет? — удивился он, почти как прежний Патрик.

— Не нужно отвечать, — сказал Рафаэль. — Это могут быть полицейские.

— И это может быть Джек, — возразила Адрианна, поднимаясь с кровати.

Зазвонили снова, на этот раз настойчивее.

— Кто бы это ни был, — добавила она, — просто так он не уйдет.

— Сходи, детка, — обратился Патрик к Рафаэлю. — Кто бы там ни был — не впускай. Скажи, что я диктую мемуары.

Он усмехнулся собственной шутке.

— Ступай, — повторил Патрик, когда зазвонили в третий раз.

Рафаэль направился к двери, но, прежде чем выйти из комнаты, оглянулся на человека в постели.

— А что, если это полиция?

— Тогда, если ты не откроешь, они могут вышибить дверь, — сказал Патрик. — Так что иди — покажи им, почем фунт лиха.

Рафаэль вышел, и Патрик откинулся на подушки.

— Бедный мальчик, — сказал он, закрывая глаза. — Ты ведь о нем позаботишься?

— Ты знаешь, что позабочусь, — заверила Адрианна.

— Он не готов к этому.

— А кто из нас готов?

Патрик сжал ее руку.

— Ты молодец.

— А ты?

Он поднял тяжелые веки.

— Я пытался придумать… что сказать, когда придет время. Хотел что-нибудь такое… ну, сильное. Афористичное.

Он угасал — Уилл видел это, речь Патрика становилась все неразборчивее, взгляд — когда он снова открыл глаза — туманным. Но он еще мог слышать голоса от входной двери.

— Кто это? — спросил он у Адрианны. — Джек?

— Нет… похоже, это Льюис.

— Я не хочу его видеть, — сказал Патрик.

Но Рафаэль с трудом удерживал Льюиса. Он как мог старался уговорить его уйти, но тот не слушал.

— Может, тебе стоит ему помочь, — предложил Патрик.

Адрианна не шелохнулась.

— Иди-иди, — настаивал он, хотя силы покинули его. — Я пока никуда не собираюсь. Только… не уходи надолго.

Адрианна встала и поспешила к двери, одновременно желая остаться с Патриком и не пустить Льюиса, который может смутить душевное спокойствие ее пациента.

— Я на минутку, — пообещала она и исчезла в коридоре, оставив дверь приоткрытой.

Уилл услышал, как она сразу, еще не дойдя до входной двери, начала кричать Льюису, что сейчас не время приходить без предупреждения, черт его побери, а потому, бога ради, пусть уходит.

Потом Патрик очень тихо произнес:

— Откуда ты… черт возьми, взялся?

Уилл посмотрел на него и, к своему удивлению, понял, что мутный недоуменный взгляд Патрика устремлен на него, а на лице брезжит едва заметная улыбка. Уилл подошел к кровати и посмотрел на Патрика.

— Ты меня видишь?

— Да, конечно… я тебя вижу, — ответил Патрик. — Ты пришел с Льюисом?

— Нет.

— Подойди ближе. А то по краям расплываешься.

— Дело не в твоих глазах — дело во мне.

Патрик улыбнулся.

— Мой бедный расплывчатый Уилл. — Он не без усилий проглотил слюну. — Спасибо, что пришел. Мне никто не говорил, что ты придешь… Если бы знал, я бы подождал еще… чтобы мы могли поговорить.

— Я сам не знал, что приду.

— Ты не считаешь меня трусом? — спросил Патрик. — Мне… просто была невыносима… мысль о медленном умирании.

— Нет, ты совсем не трус, — ответил Уилл.

— Хорошо. Вот о чем я думал. — Он глубоко и протяжно вздохнул. — У меня был такой трудный день… и я устал.

Его веки медленно опускались.

— Ты побудешь со мной немного?

— Сколько скажешь, — ответил Уилл.

— Тогда… вечно, — сказал Патрик и умер.

Все случилось очень просто. Только что Патрик был здесь, но в следующую секунду его уже не было, осталась только оболочка, а чудо исчезло.

Уилл едва дышал от горя. Он подошел к Патрику, погладил его по лицу.

— Я любил тебя, старина. Никого так не любил. — И добавил шепотом: — Даже Джекоба.

Разговор в коридоре закончился, и Уилл услышал, что Адрианна возвращается в спальню, на ходу обращаясь к Патрику. Все в порядке, сказала она, Льюис отправился домой сочинять сонет. Потом открыла дверь, и на мгновение, когда заглянула в комнату, создалось такое впечатление, что она видит Уилла, который стоит у кровати; она даже произнесла было его имя. Но здравый рассудок убедил Адрианну, что ее чувства ошибаются, Уилл не может здесь находиться, и она умолкла на полуслове, устремив взгляд на Патрика. Она испустила тихий вздох — в равной мере вздох облегчения и скорби. Закрыла глаза, и Уилл догадался, что она молча приказывает себе успокоиться, быть такой, какой она была всегда — скалой во времена эмоциональных бурь.

Рафаэль оставался в коридоре за дверью спальни, откуда он и окликнул Адрианну.

— Лучше сам зайди и посмотри на него, — сказала она.

Ответа не последовало.

— Все хорошо. Кончилось. Все кончилось.

Потом она подошла к кровати, села и погладила Патрика по лицу.

Впервые, покинув Домус Мунди, Уилл пожалел, что он не в своем теле, не рядом с ней у кровати, не может хоть как-то ее утешить. Оставаться здесь и дальше невидимым было неловко, он чувствовал себя вуайеристом. Уилл подумал, что лучше уйти, оставить живых скорбеть, а мертвого — покоиться. Похоже, он не принадлежит ни к одному племени, и эта неприкаянность, которая вполне его устраивала, пока он путешествовал по миру, теперь не удовлетворяла, а лишь обостряла чувство одиночества.

Он прошел в коридор мимо Рафаэля, который стоял у двери спальни, не в силах войти. Уилл достиг входной двери, спустился по лестнице и вышел на улицу. Он знал, что Адрианна сделает все, что нужно. Она всегда была чувствительной и прагматичной в равной мере. Если Рафаэль попросит, она его убаюкает, сделает так, чтобы тело можно было смело передать врачам, когда те приедут, тщательно удалит все свидетельства самоубийства, а если кто спросит, что произошло, солжет, не моргнув глазом, так что никто не заподозрит неладное.

Что до Уилла, то он не мог отвлечься от мыслей, чем-нибудь занявшись. Перед ним простиралась зловеще опустевшая улица, которая всегда была дорогой к дому Патрика. И всегда будет дорогой к дому Патрика, но это утратило всякий смысл.

«Что теперь?» — спрашивал он себя.

Уилл хотел исчезнуть из этого города, войти в ту реку, где не знают боли и откуда он был вытащен, в тот поток, в котором потери не могут его коснуться и он сможет плыть неизменным. Но как он попал туда?

«Может быть, стоит вернуться к дому Льюиса?» — подумал он.

Возможно, лис, через козни которого он попал на эту печальную тропу, все еще возится в куче мусора, и Уилл сможет убедить его запустить процесс в обратную сторону, стереть воспоминания и вернуть его в поток бытия.

Да, именно это он и сделает — вернется в Кумберленд.

На улицах было многолюднее, чем обычно, и на пересечении Кастро и 19-й, заполненной пешеходами, Уилл увидел знакомое лицо. Это был Дрю, который в одиночестве шел через толпу, стараясь всем показать свою довольную физиономию, хотя это не слишком ему удавалось. Он дошел до угла и, похоже, не мог решить, куда пойти дальше. Люди на ходу толкали его, торопясь в какой-нибудь бар, некоторые оглядывались, но, не видя на его лице ответной улыбки, отворачивались. Его, казалось, ничто не волновало. Он просто стоял в людском потоке, пока завсегдатаи баров торопились по своим вечерним делам.

Уилл пошел туда, хотя собирался идти другой дорогой. Он легко двигался в толпе. Когда до угла оставалось ярдов двадцать, Дрю решил, что не готов к вечернему разгулу, развернулся и пошел назад тем же маршрутом. Уилл последовал за ним, не совсем понимая, зачем это делает (в своей теперешней ипостаси он не мог ни утешить Дрю, ни попросить прощения), просто не хотел его упускать. Толпа стала гуще, и хотя теперь Уилл мог без сопротивления проходить сквозь нее, все же он не был до конца в этом уверен. Он продвигался вперед осторожнее, чем это было необходимо, и почти потерял Дрю из вида. Но он подгонял своего призрака — вперед, сквозь толпу мужчин и женщин (и тех немногих, кто забрел сюда случайно), окликая Дрю, хотя и понимал, что не имеет ни малейшего шанса быть услышанным. «Постой! — кричал он. — Дрю, пожалуйста, погоди».

Когда Уилл побежал и люди вокруг него слились в сплошную массу, он вспомнил другую погоню — он тогда гнался за лисом, а вокруг мелькали деревья, и свет пробуждения ждал его на финишной линии. На этот раз он не пытался замедлить бег, как в тот первый раз, не старался оглянуться через плечо на улицу и толпу в страхе, что не увидит их снова. Он был рад, что покидает эти места.

Дрю вынырнул из толпы на перекрестке и теперь был не дальше, чем в десяти ярдах от Уилла. Он шел домой, глядя себе под ноги. Но когда расстояние между ними сократилось, Дрю, казалось, услышал что-то и, подняв голову, оглянулся на Уилла — третья и последняя душа, для которой Уилл стал на миг видимым в тот вечер. Дрю с радостным ожиданием стал вглядываться в толпу. Лицо его оживилось, и тут Кастро, толпа и ночь, в которой они оба были, уплыли на запад, и Уилл проснулся.

Глава 18

Он был в лесу, лежал головой на том самом месте, куда упали птицы. Хотя в Калифорнии все еще была ночь, здесь, в Англии, наступил день, прохладный день поздней осени. Преодолевая боль в суставах, Уилл сел. Легкость пробуждения заглушила смятение, которое он испытывал, покидая Патрика. Вокруг была настоящая помойка. Недоеденные фрукты, ломти хлеба — все уже начинало подгнивать. Если, предположил Уилл, это были остатки его трапез, то он оставался здесь довольно долго. Он коснулся подбородка и обнаружил на нем недельную щетину. Протер глаза и встал. Левая нога занемела, и Уиллу потребовалось время, чтобы вернуть ее в нормальное состояние. Сквозь голые ветки он поглядывал на небо.

Над холмами уже кружили птицы. Он знал, как это здорово — иметь крылья. За последнее время Уилл побывал в орлиных головах и в головах колибри, пьющих цветочный нектар. Но это блаженное время прошло. Он совершил путешествие (или его дух), а теперь вернулся в себя, чтобы оставаться в мире как человек. Да, здесь была скорбь. Не стало Патрика. Погиб Шервуд. Но была и работа, к которой призывал его лис, — священная работа.

Он всем своим весом встал на ногу и захромал прочь от этого замусоренного логова под деревом к краю рощи. Ночью подморозило, и хотя солнце пробивалось сквозь тучи, его лучи были слишком слабы, чтобы растопить ледок, поблескивающий на склонах и полях, на дорогах и крышах. Пейзаж, уходивший вверх и вниз, напоминал картину гениального миниатюриста, прописавшего все микроскопические прожилки папоротника и тончайшие детали облака, — их можно было разглядеть во всех мельчайших и достоверных подробностях, словно они только и ждали сторонних глаз, которые увидят все это.

Как долго стоял он на краю рощи, впиваясь глазами в эту картину? Достаточно, чтобы разглядеть с десяток незначительных сценок внизу. К кормушкам гнали коров; на веревке висело белье; почтальон делал утренний обход. А немного спустя четыре черные машины медленной процессией потянулись от Самсон-стрит к церкви Святого Луки.

— Шервуд… — пробормотал Уилл и, все еще хромая, двинулся вниз по склону, оставляя на тронутой инеем траве ярко-зеленую тропинку.

Начал звонить церковный колокол, и его звук разносился по холмам, наполняя долину известием: человек умер. Узнайте, что от нас ушла добрая душа и мы, потеряв ее, стали беднее.

К тому времени, когда похоронная процессия достигла ворот церкви на дальней стороне долины, Уилл спустился лишь до половины склона. Чтобы добраться до места, ему, усталому и хромому, понадобится не менее получаса. Но он подозревал, что, даже если и доберется туда в таком состоянии, его не встретят с распростертыми объятиями. Может, Фрэнни и будет рада, хотя и в этом Уилл не был уверен. Остальных, кто пришел проститься с Шервудом, грязный хромающий Уилл у края могилы только отвлечет от их скорбного дела — отдать дань уважения покойному. Потом, когда гроб засыплют землей, он выберет время посетить кладбище и проститься с Шервудом. А теперь лучшее, что он может сделать в память о нем, так это держаться от кладбища подальше.

Гроб вытащили из задней двери катафалка и теперь заносили в церковь, провожающие входили следом. Первой за гробом, как ему показалось, шла Фрэнни, хотя на таком расстоянии он не мог разглядеть ее лица. Уилл смотрел, как прихожане исчезают в церкви, а водители присаживаются поболтать у церковной стены.

Только теперь Уилл продолжил спуск. Он решил вернуться в дом Хьюго, принять ванну, побриться, переодеться, чтобы к возвращению с похорон Адели (а она наверняка пошла на кладбище) выглядеть более или менее прилично.

Но, спустившись к подножию холма, он отвлекся — так необычно выглядела улица: она была совершенно пуста. Уилл подумал, что может потратить несколько минут, и двинулся через мост.

Колокол давно перестал звонить, и в долине стало тихо. Но когда, пораженный воцарившейся тишиной, он шел по улице, сзади раздался какой-то звук. Уилл оглянулся и увидел на мосту лису — она стояла, навострив уши, помахивая хвостом, и смотрела на него. Ничто в ее облике не говорило о том, что это Господин Лис или кто-то из его бесчисленного потомства, кроме самого факта присутствия здесь этой лисы, что не оставляло сомнений. Уилл, конечно, видел и более ухоженных зверей, но лис мог бы ответить ему тем же. У них обоих последние дни прошли довольно бурно, оба они пообтрепались и немного тронулись рассудком. Но у них оставались их уловки, их аппетиты. Они продолжали жить и были готовы к следующему дню.

— Ты куда направляешься? — спросил Уилл лиса.

Звук его голоса, нарушивший тишину, спугнул животное, и оно, мгновенно развернувшись и набирая скорость, бросилось прочь через мост и вверх по склону, хотя причины бежать, кроме как ради удовольствия, у него не было. Уилл смотрел на лиса, пока тот не достиг вершины холма. Лис перебирал ногами, пока не исчез из вида.

На вопрос Уилла был дан ответ: «Куда я направляюсь? Неужели не ясно — ухожу туда, где смогу быть ближе к небу».

Уилл еще несколько мгновений смотрел на склон и тропинку, прислушиваясь к словам, сказанным Господином Лисом, когда тот впервые появился у его кровати.

«Просыпайся, Уилл, — сказал он. — Сделай это ради собак, если уж на то пошло. Только просыпайся».

Что ж, вот он и проснулся. Наконец-то. Время видений закончилось, по крайней мере на какое-то время, исчез и тот, кто их вызывал, чтобы Уилл донес до своего племени крупицы обретенной мудрости. Чтобы рассказал, что видел и чувствовал в сердце Домуса Мунди. Чтобы по достоинству оценил то, что ему стало известно, и использовал это по назначению — для исцеления.

Мысленным взором Уилл окинул отцовский дом, представил пустой кабинет, где на столе выцветали листы последней непрочитанной лекции, так же мысленно перевел глаза на церковь, кладбище, где теперь хоронили Шервуда, и наконец вернулся на деревенскую улицу.

Дух этого места останется в его памяти навсегда. Куда бы ни привели его дороги жизни, он унесет с собой эти картинки вместе с печалями и амбициями, одолевавшими его здесь. Но, несмотря на все их значение, не позволит им ни на минуту отвлечь его от его миссии. Он будет следовать примеру лиса, который удалился туда, где может быть самим собой.

Отвернувшись от опустевшей деревни, от церкви и дома, он пошел вдоль реки и по тропе, петлявшей у самого берега. Начал возвращение к своему единственному и истинному дому — к миру.

ГАЛИЛИ ⁽¹⁹⁹⁸⁾

Однажды, чувствуя приближение чего-то зловещего, что может в корне изменить жизнь всей семьи Барбаросса, Эдмунд (принадлежавший к этому клану) решил увековечить её на страницах своей книги. Конечно, он не сумел бы обойтись без помощи братьев и сестёр, а также главы семьи — Цезарии Барбаросса, которые знали гораздо больше Мэддокса (Эдмунда) о своём, мягко говоря, необычном роде. Не обошлось и без упоминания о злейших врагах Барбаросса — семействе Гири, жизнь которых так не похожа, но так крепко связана с их собственной…

Часть I ОСТАВШЕЕСЯ ВРЕМЯ

Глава 1

Согласно настоятельному требованию моей мачехи, Цезарии Барбароссы, дом, в котором я ныне пишу эти строки, выходит окнами на юго-восток. Архитектор — коим был не кто иной, как третий президент Соединенных Штатов Томас Джефферсон, — многократно протестовал против подобного намерения, проявив при этом немалое красноречие. Письма, в которых он высказывал собственную точку зрения, лежат сейчас на моем столе. Однако мачеха была непреклонна. Она желала, чтобы окна дома смотрели в сторону ее родины, Африки, и архитектору как лицу подчиненному оставалось лишь повиноваться.

Впрочем, читая между строк ее посланий к нему (они или, по крайней мере, их копии также находятся в моем распоряжении), становится ясно, что Джефферсон отнюдь не являлся всего лишь нанятым архитектором. И Цезария для него была не просто упрямой женщиной, упорствующей в своем нелепом желании построить дом на болоте в Северной Каролине и непременно окнами на юго-восток. Эти двое писали друг другу как люди, связанные некоей тайной.

Кое-что известно и мне, и, как это будет явствовать из нижеследующего, я не имею ни малейшего намерения хранить секрет далее.

Настало время рассказать все, что я знаю. Хотя все это является моими догадками и предположениями, а возможно и плодом моего воображения. Если я выполню свое намерение должным образом, ни для кого не будет иметь значения, что в моей повести правда, а что — вымысел. Ибо я надеюсь запечатлеть на этих страницах последовательный рассказ, повествующий о деяниях и судьбах, которые оказали влияние на весь мир. Некоторые из этих событий могут показаться, мягковыражаясь, весьма странными, а их инициаторы крайне скверными и неприятными личностями. Но читателю стоит руководствоваться одним неизменным правилом — чем менее правдоподобным кажется мое повествование, тем выше вероятность того, что у меня есть доказательства реальности описанного. Подозреваю, что мое небогатое воображение не в состоянии соперничать с действительностью. И как я уже заметил, согласно моему намерению читатель не должен уловить разницы между игрой фантазии и беспристрастным отчетом о минувшем. Я собираюсь столь хитроумно переплести элементы своего повествования, что читатель вряд ли сумеет определить, свершилось ли то или иное событие в том самом мире, где протекает его жизнь, или же в голове прикованного к креслу калеки, которому никогда уже не суждено покинуть дом своей мачехи.

О этот дом! Этот знаменитый дом!

Когда Джефферсон трудился над проектом, от Пенсильвания-авеню его отделяло еще довольно значительное расстояние, однако он никак не мог считаться человеком неизвестным. То был 1790 год. Джефферсон в ту пору уже составил Декларацию Независимости, и некоторое время служил во Франции в качестве посла Североамериканских штатов. Перо его успело вывести немало судьбоносных слов. Тем не менее он откладывал свои многочисленные обязанности в Вашингтоне и работы по строительству собственного особняка, дабы писать пространные письма супруге моего отца, в которых вопросы по строительству дома изящно совмещались с душевными порывами будущего президента.

Если в этом обстоятельстве вы не находите ничего из ряда вон выходящего, примите во внимание следующее: Цезария была чернокожей, а Джефферсон, при всех своих демократических устремлениях, являлся владельцем примерно двух сотен рабов. Сколь же велико было влияние на него этой женщины, что он согласился на нее работать? Как известно, у нее был дар привораживать людей, но в этом случае Цезария, как она любила говорить, «обошлась без магии». Иными словами, в отношениях с Джефферсоном она не выходила за пределы человеческого, неизменно оставаясь простой, милой и даже наивной. Хотя она и обладала сверхъестественными способностями и могла заполучить любую человеческую душу (и надо отметить, не раз пользовалась своим даром), ей слишком нравилась прозорливость Джефферсона, и она не желала лишать его этого качества таким образом. Если он был безраздельно предан ей, то только потому, что она заслуживала подобной преданности.

Дом, возведенный будущим президентом для Цезарии, получил имя «L'Enfant». Полагаю, что полное его имя звучало как «L'Enfant des Carolinas». Остается лишь гадать, почему они решили назвать его именно так.

В том, что огромный дом получил французское имя, не было ничего удивительного: первая встреча Цезарии и Джефферсона состоялась в одном из блистательных парижских салонов. Но само название… На этот счет у меня есть два соображения. Первое, и наиболее очевидное, заключается в том, что дом в определенном смысле являлся порождением вспыхнувшего между ними чувства, если хотите, их детищем, отсюда и имя. А второе — дом, так сказать, являлся отпрыском архитектурного родителя, особняка, который Джефферсон выстроил для себя в Монтичелло; в это здание он щедро вкладывал свой талант на протяжении большей части своей жизни. Впрочем, размерами потомок превосходит предка примерно в три раза (площадь дома в Монтичелло составляет одиннадцать тысяч квадратных футов, а площадь «L'Enfant», по моим подсчетам, превышает тридцать четыре тысячи), к тому же дом моей мачехи окружен небольшими зданиями, в коих располагаются всякого рода службы, в то время как дом Джефферсона стоит в одиночестве, пряча под одной крышей комнаты для рабов и прислуги, кухню и прочие бытовые помещения. Но во всех прочих отношениях в этих домах много общего. Оба они напоминают греческий храм Афины Паллады, украшены двойными портиками и венчаются восьмиугольным куполом, и в том и в другом просторные комнаты с высокими потолками и множеством окон, и оба скорее практичны, нежели роскошны. К этому стоит добавить, что эти дома, как я уже имел возможность заметить, являются детищем большого доверия и большой любви.

Однако естественные декорации, окружающие эти здания, существенно разнятся. Монтичелло, как следует из его имени, стоит на горе. A «L'Enfant» расположен в низине — на участке площадью сорок семь акров, юго-восточный конец которого тонет в болотах, а северный зарос лесом, преимущественно сосновым. Дом стоит на невысоком холме, это хоть как-то защищает его от всепроникающей сырости и гниения, которые являются неотъемлемой частью этой местности. Увы, никакое возвышение не способно защитить подвалы от заливания во время проливных дождей, избавить от стужи, царящей в комнатах зимой, и от адской влажности летом. Нет, я не жалуюсь. «L'Enfant» — необычный дом. Иногда мне кажется, что у него есть своя собственная душа. У меня нет ни малейших сомнений, что он способен чувствовать настроения своих обитателей и соответствовать им. Порой, когда в собственном кабинете я предаюсь мрачным мыслям, готов поклясться: комната тоже мрачнеет из сочувствия ко мне. Нет, ничего особенного не происходит — шторы не задергиваются сами собой и пятна на стенах не увеличиваются, — но облик комнаты, бесспорно, становится иным, словно она пытается настроиться со мной на один лад. Так же и в дни, когда я полон радости, или одержим сомнениями, или предаюсь лени. Наверное, таланту Джефферсона удалось наделить дом иллюзией сопереживания. А может, это дело рук Цезарии, ее собственного гения, соединившегося с даром архитектора. Как бы то ни было, это дом знает нас. И подчас я думаю, он знает нас лучше, чем мы сами себя.

* * *

Кроме меня, в этом доме обитают три женщины, двое мужчин и еще несколько неопределенных существ.

Что касается женщин, то это, конечно, Цезария и две ее дочери, мои сводные сестры Мариетта и Забрина. Мужчины? Один из них — мой сводный брат Люмен (правда, он живет не в самом доме, а в маленьком домике неподалеку), второй — Дуайт Хадди, он служит у нас дворецким, поваром, а также мастером на все руки, но о нем я расскажу несколько позднее. Помимо них, как я уже сказал, кров с нами разделяет несколько неопределенных существ, количество которых, естественно, также не поддается определению.

Не знаю, как точнее описать, что представляют собою эти создания? Несомненно, они не являются духами, подобное определение слишком возвышенно для них. Нет, они всего лишь безымянные работники, находящиеся в полном подчинении у Цезарии, которая ведает всеми домашними делами. Они отлично делают свою работу. Иногда мне кажется, что Цезария впервые вызвала их еще в ту пору, когда Джефферсон трудился над возведением дома, дабы он посвятил их во все особенности своего детища, рассказал о его сильных и уязвимых местах. Будь это действительно так, сцена вышла бы примечательная: Джефферсону, убежденному рационалисту, пришлось бы поверить собственным глазам, но присущий ему здравый смысл отвергал бы самую возможность существования подобных созданий, вызванных из небытия по воле хозяйки «L'Enfant». Как я уже сказал, точное их количество мне не известно (может, шесть, а может, меньше), я также не знаю, являются они порождением воли Цезарии или же некогда они обладали собственной волей и душой. Одно для меня очевидно — они без устали несут все хлопоты по поддержанию огромного дома и прилегающего участка в надлежащем состоянии и подобно рабочим сцены в театре выполняют свою работу лишь тогда, когда мы отводим взоры. Допускаю, что все это звучит немного странно, но я привык к подобному положению вещей. Я давно уже не задумываюсь над тем, кто по утрам застилает мою постель, пока я чищу зубы, кто пришивает оторвавшиеся пуговицы к моей рубашке, кто замазывает трещины на потолке и подстригает магнолии в саду. Все это я принимаю как должное, и, кем бы ни были эти невидимые слуги, я не имею ни малейшего желания обмениваться с ними любезностями, — впрочем, они еще меньше хотят общаться со мной.

В доме есть еще один обитатель, заслуживающий упоминания, я имею в виду личного слугу Цезарии. Причины, заставившие ее сблизиться с ним столь тесно, послужат темой отдельного рассказа, и сейчас я не буду вдаваться в подробности. Скажу лишь одно: на мой взгляд, из всех душ, обитающих в доме, его душа наиболее печальна. А учитывая количество печали, скопившейся под этим кровом, подобное явление можно отнести к числу незаурядных.

Как бы то ни было, я отнюдь не имею намерения увязнуть в трясине меланхолии. Так что продолжу свое повествование.

Теперь, когда я перечислил всех обитающих в доме людей, а также тех, кого с некоторой натяжкой можно отнести к человеческой породе, следует вспомнить о животных. Нет ничего удивительного, что в имении таких размеров во множестве обитают различные дикие звери. Здесь водятся лисы, скунсы и опоссумы, одичавшие кошки (сбежавшие из домашнего плена откуда-нибудь из графства Роллинз), а также несколько собак, облюбовавших себе для жилища непроходимые заросли. На деревьях днем и ночью щебечут птицы, и время от времени из болота выползает аллигатор и, устроившись на лужайке, нежится в солнечных лучах.

Все это вполне естественно. Однако существуют два вида животных, чье присутствие на наших землях можно счесть удивительным. Одному из них мы обязаны Мариетте, которая несколько лет назад воспылала желанием вырастить трех щенков гиены. Сейчас я уже не в состоянии вспомнить, каким образом они попали к ней в руки (хотя, возможно, она никогда и не рассказывала мне об этом), помню лишь, что возня со щенками очень быстро ей наскучила и она выпустила их на волю. Выросшие щенки, как и следовало ожидать, обзавелись потомством, и в результате теперь в окрестностях дома разгуливает целая стая гиен. Другой вид диковинных зверей служит для моей мачехи источником радости и гордости. Это дикобразы, которые стали ее настоящими любимцами с тех самых пор, как она поселилась в этом доме, здесь им полное раздолье. Они беспрепятственно бродят по всем комнатам, однако предпочитают верхний этаж, где расположены покои их хозяйки.

Разумеется, при жизни моего отца мы держали лошадей — конюшни тогда поражали своим великолепием, — однако ни одна лошадь не прожила и часа после смерти хозяина. Думаю, что, если бы этим животным предоставили выбор (которого они, правда, не имели), они и не стали бы жить после его кончины — слишком преданы они были отцу, слишком благородны. Сомневаюсь, что вышесказанное можно отнести к прочим представителям животного мира. Пока мы здесь, они мирятся с нашим существованием, но если мы исчезнем, едва ли они будут опечалены. Вряд ли они станут свято блюсти неприкосновенность дома. Через неделю-две он станет их жилищем, гиены обоснуются в библиотеке, аллигаторы — в подвале, а лисы устроят возню под огромным куполом. Иногда мне кажется, что они уже представляют себе подобные картины, мечтая о наступлении дней, когда никто не помешает им загадить дом от фундамента до крыши.

Глава 2

Мои четыре комнаты расположены в задней части дома, и ни одна из них первоначально не была предназначена для своей нынешней цели. Моя теперешняя спальня — на мой взгляд, самая очаровательная комната в доме — некогда служила столовой моему покойному отцу, а сам он, Гурсек Никодим Барбаросса, на моей памяти ни разу не сел за один стол с Цезарией. Такие были порядки в семье.

В комнате, смежной с кабинетом, где я пишу эти строки, Никодим хранил свою коллекцию редкостей, значительная часть которых — согласно его настоятельному требованию — была похоронена вместе с ним после его кончины. Среди прочего здесь находились череп первой лошади Никодима, а также обширное и поражающее воображение собрание всякого рода приспособлений всех времен для усиления ощущений истинных ценителей сексуальных наслаждений. (Про каждый из этих предметов отец мог рассказать историю, по большей части весьма занятную.) Были здесь и другие ценности. Латная перчатка Саладина — мусульманина, которого любил Ричард Львиное Сердце, свиток, написанный для отца в Китае; как-то он поведал мне, что на этом свитке представлена вся история мира (хотя мой невежественный взор различал там лишь пейзаж, изрезанный извилистой ленточкой реки). Были и многочисленные изображения мужских гениталий — лингам, ведьмина флейта, скипетр Аарона (или, пользуясь излюбленным выражением отца, El Santo Membro — Священный Член). Думаю, многие из этих изображений были собственноручно вырезаны или вылеплены служившими отцу жрецами и таким образом представляли собой орган, ставший причиной моего появления на свет. Некоторые из них до сих пор стоят на полках. Вы можете счесть это странным и даже безвкусным. Не буду спорить. Но отец мой был исполнен мужской мощи, и эти статуэтки при всей своей примитивности дают о нем представление большее, чем могли бы дать какая-нибудь книга о его жизни или тысячи фотографий.

Но полки занимают не только подобные экспонаты. За несколько десятилетий я собрал богатую библиотеку. Хотя изъясняюсь я только по-английски, по-французски и с грехом пополам по-итальянски, читать могу на древнееврейском, латыни и греческом, так что среди книг моих преобладают старинные фолианты, посвященные мистическим предметам. Когда человек, подобно мне, не испытывает недостатка в досуге, любознательность его порой приобретает причудливые формы. В научных кругах меня, возможно, сочли бы подлинным знатоком по части некоторых вопросов, до которых, однако, нет ровным счетом никакого дела людям, поглощенным суетными заботами повседневности — воспитанием детей, налогами, любовью.

Отец мой, будь он жив, не одобрил бы моей страсти к собиранию книг. Он не любил видеть меня за чтением. Это напоминало ему, как он сам не раз признавался мне, об обстоятельствах, при которых он потерял мою мать. Кстати, слова эти по сей день остаются для меня загадкой. Единственной книгой, изучение которой отец поощрял, был том всего из двух страниц — о том, что скрывается между ног женщины. Когда я был ребенком, отец прятал от меня бумагу, перо и чернила, и, как и следовало ожидать, эти запретные плоды приобрели для меня особую сладость. Но отец упорствовал в своем намерении сделать из меня непревзойденного знатока по части лошадей, которые были его второй великой страстью после плотских утех.

В юности я, подчиняясь его воле, объездил чуть не весь свет, продавая и покупая лошадей, отправляя их в «L'Enfant» и обучаясь судить об их достоинствах и недостатках столь же проницательно, как делал это отец. Я добился в этом деле немалых успехов, бродячая жизнь была мне по вкусу. Во время одной из таких поездок я встретил свою ныне покойную жену Чийоджо и привез ее сюда, в этот дом, чтобы отныне вести спокойную семейную жизнь. Однако моим благим намерениям не суждено было осуществиться, виной тому оказался ряд трагических событий, повлекших за собой смерть моей жены и Никодима.

Однако я непозволительно забегаю вперед. Вернусь к прерванному рассказу о комнате и о диковинных предметах, вместилищем которых она некогда служила: фаллических статуэтках, китайском свитке, лошадином черепе. Что еще там хранилось? Постараюсь припомнить. Колокольчик, в который, по утверждению Никодима, звонил прокаженный, исцеленный у Распятия (кстати, этот колокольчик отец тоже забрал с собой в могилу), шкатулка размером не больше ящичка для сигар, издававшая, стоило к ней прикоснуться, странную заунывную мелодию, причем звук так напоминал человеческий голос, что поневоле верилось в слова отца, утверждавшего, будто в запечатанном нутре шкатулки скрывается живое существо.

Вы вольны принимать или не принимать это на веру. Но хотя отец мой оставил сей мир без малого сто сорок лет назад, я далек от того, чтобы назвать его лжецом на бумаге. Отец был не из тех, кто терпеливо сносит, когда рассказы его подвергают сомнению, и, хотя его давно нет среди нас, я отнюдь не уверен, что нахожусь сейчас вне пределов его досягаемости.

Как бы то ни было, это отличная комната. Вынужденный проводить здесь большую часть дня, я досконально изучил все ее особенности, и, окажись передо мной Джефферсон собственной персоной, я заявил бы ему со всей откровенностью: сэр, я и мечтать не мог о более приятной тюрьме, никакая другая комната на свете не вдохновила бы мой разум на столь вольный полет.

Но если я так счастлив, сидя здесь с книгой в руках, какие же причины, спросите вы, побудили меня взяться за перо и доверить бумаге эту историю с неотвратимым трагическим финалом? Зачем добровольно обрекать себя на мучения, когда я могу выкатиться в своем кресле на балкон и преспокойно сидеть там, почитывая Фому Аквинского и любуясь цветущими мимозами?

На то есть две причины. Первая из них — моя сводная сестра Мариетта.

Вот какой разговор произошел между нами. Около двух недель назад она вошла ко мне (как обычно без стука), как обычно, не спрашивая позволения, плеснула джина себе в стакан и, без приглашения усевшись в отцовское кресло, начала:

— Эдди…

Она отлично знает, что я ненавижу, когда меня называют Эдди. Полное мое имя — Эдмунд Мэддокс Барбаросса. Я ничего не имею против имени Эдмунд, ни против имени Мэддокс, в годы юности меня называли даже Ох^[55], и я отнюдь не находил это оскорбительным. Но Эдди? По моему разумению, Эдди — это тот, кто способен ходить. Тот, кто способен заниматься любовью. Так что я ничуть не похож на Эдди.

— Опять ты за свое? — буркнул я.

Мариетта откинулась на спинку отчаянно заскрипевшего кресла и злорадно улыбнулась.

— Знаю, тебя это раздражает, — сообщила она.

Должен заметить, весьма типичный для Мариетты ответ. Она — воплощенное упрямство, хотя, глядя на нее, этого не скажешь. Я не собираюсь восхвалять прелести своей сводной сестрины (достаточно того, что многочисленные подруги Мариетты превозносят ее до небес), но признаю, что она красивая женщина по любым меркам. Когда она улыбается, то немного напоминает отца, в ее улыбке тоже есть что-то плотоядное. Но когда лицо Мариетты спокойно, она выглядит истинной дочерью своей матери, Цезарии; если она задерживает на тебе полный невозмутимой уверенности взгляд из-под лениво опущенных век, то взгляд этот кажется почти осязаемым. Она невысокая, моя Мариетта, — без каблуков немногим более пяти футов, и теперь, утонувшая в громадном кресле, с бесхитростной улыбкой на устах, она напоминает маленькую девочку. Воображению моему не требуется усилий, чтобы представить рядом с ней отца, покачивающего ее на своих огромных руках. Возможно, сидя в этом кресле, она представляет себе ту же картину. Возможно, именно это воспоминание заставило ее произнести:

— Последние дни тебе грустно, правда? Я хочу сказать, особенно грустной?

— Особенно грустно? Что ты имеешь в виду?

— Я же знаю, что ты сидишь здесь и тоскуешь…

— Я вовсе не тоскую.

— Но ты ведь живешь тут затворником.

— Это мой выбор. Мне это нравится.

— Правда?

— У меня есть все, что мне нужно. Книги. Музыка. А на тот случай, если мне действительно станет тоскливо, у меня есть телевизор. Я даже знаю, как его включить.

— Значит, ты не грустишь? Никогда?

Она так настойчиво задавала этот вопрос, что, прежде чем ответить, я задумался на пару секунд.

— Ну, если честно, недавно у меня было несколько приступов меланхолии, — наконец признал я. — Не то чтобы я не мог с ними справиться, но…

— Какой мерзкий джин.

— Английский.

— Он такой горький. Почему ты считаешь, что должен пить английский джин? Солнце над Империей давно закатилось.

— Мне нравится горечь.

Мариетта скорчила гримасу.

— В следующий раз, когда поеду в Чарльстон, непременно привезу тебе хорошего бренди, — пообещала она.

— Ты преувеличиваешь достоинства бренди, — заметил я.

— Если растворить в нем немного кокаина, получается отлично. Ты никогда не пробовал? Забористая штука.

— Кокаин в бренди?

— Очень мягко идет, и на следующий день — никаких проблем с носом.

— Вот только, мне не нужен кокаин. Мне вполне хватает джина.

— Но алкоголь клонит в сон.

— И что с того?

— Если ты примешься за работу, то не сможешь позволить себе так много спать.

— Я что-то пропустил? — спросил я.

Мариетта встала и, несмотря на то, что английский джин внушал ей отвращение, снова наполнила стакан. Потом она приблизилась к моему креслу.

— Ты не возражаешь, если я выкачу тебя на балкон?

— Хотелось бы сначала услышать, что ты имела в виду.

— А мне казалось, что вы, англичане, любите недосказанность, — заявила Мариетта, выкатывая мое кресло из-за письменного стола и направляясь к французским окнам.

Они были распахнуты настежь — перед приходом Мариетты я как раз наслаждался ароматом вечернего воздуха.

— Ты скучаешь по Англии? — спросила Мариетта, когда мы оказались на балконе.

— Какой-то странный у нас разговор, — заметил я.

— Это простой вопрос. Ты ведь должен иногда скучать по Англии.

(Тут следует сообщить, что мать моя, одна из многочисленных возлюбленных моего отца, была англичанкой.)

— С тех пор как я уехал из Англии, прошло много лет. Теперь я вспоминаю ее только в снах.

— И ты записываешь эти сны?

— А, — ответил я. — Наконец-то до меня дошло, к чему ты клонишь. Ты снова об этой книге.

— Пора, Мэддокс, — произнесла Мариетта с удивившей меня серьезностью. Не припомню, чтобы когда-либо прежде она была так серьезна. — Времени у нас осталось не так много.

— Это почему же?

— Ради бога, Эдди, открой глаза. Все вокруг меняется. Пока перемены не слишком заметны, но они происходят везде. Даже камни стали иными. И цветы. И земля. Недавно я проходила мимо конюшен, там, где мы похоронили папу, и клянусь, земля сотрясалась у меня под ногами.

— Тебе вообще не следовало туда ходить.

— Не пытайся перевести разговор. Знаю, по этой части ты мастер, особенно когда хочешь увильнуть от дела…

— И с каких же пор…

— Ты единственный из всей семьи способен передать это на бумаге, Эдди. У тебя здесь под рукой все документы, все дневники. И ты по-прежнему получаешь письма, сам знаешь от кого.

— За последние сорок лет — всего три письма. Вряд ли это можно считать оживленной перепиской. И ради бога, Мариетта, почему бы тебе не назвать его по имени?

— Вот еще! Терпеть не могу этого гаденыша.

— Ну, он не заслуживает подобных эпитетов, Мариетта. По-моему, тебе следует допить свой джин и оставить меня в покое.

— Значит, Эдди, ты говоришь мне «нет».

— А ты не привыкла к подобным ответам, не так ли?

— Эдди. — Она натянуто улыбнулась.

— Мариетта. Дорогая. Пойми, я не собираюсь превращать собственную жизнь в пытку только потому, что тебе взбрело в голову запечатлеть на бумаге историю нашего семейства.

Она бросила на меня пронзительный взгляд, одним глотком осушила стакан и поставила его на перила балкона. Судя по тому, что Мариетта проделала это с подчеркнутой осторожностью, а перед тем, как заговорить вновь, выдержала паузу, она готовила заключительную реплику, так сказать, под занавес. Моя милая Мариетта питает неодолимую склонность к театральным эффектам.

— Значит, ты не желаешь превращать свою жизнь в пытку? Не будь столь жалок, Эдди. Ведь ты и не живешь. Именно поэтому ты должен написать книгу. Иначе умрешь, так ничего и не совершив на этом свете.

Глава 3

Конечно, Мариетта помнила иные времена. Черт бы ее побрал! Когда-то и я жил, а не прозябал в инвалидном кресле. До моей травмы я был жаден до всякого рода новых впечатлений и, пожалуй, немногим уступал Никодиму. Впрочем, нет, беру свои слова обратно. По части сексуальных аппетитов я никогда не мог с ним сравниться, хотя мои бесконечные путешествия предоставляли мне немало возможностей. Отец мой слыл знатоком всех лучших европейских борделей, что до меня, то я предпочитал разглядывать соборы и напиваться в барах до бесчувствия. Признаюсь, выпивка — моя слабость, и не раз она доводила меня до беды. И растолстел я тоже из-за нее. Впрочем, когда ты прикован к инвалидному креслу, трудно сохранять стройность. Увы, ныне моя задница достигла весьма внушительных размеров, талия расплылась, а лицо! Бог мой! Некогда оно было весьма привлекательным, и ни в одной компании я не оставался без женского внимания, теперь же оно стало круглым и одутловатым. Лишь в моих глазах еще можно увидеть отблески того обаяния, которым я был столь щедро наделен в прежние дни. Глаза мои необычного цвета: с голубыми и серыми крапинками. Все остальное ни к черту.

Полагаю, рано или поздно подобное происходит со всеми. Даже Мариетта, чистокровная Барбаросса, сказала, что замечает признаки старения; разумеется, у нее этот печальный процесс происходит медленнее, гораздо медленнее, чем у обычных людей. Я сказал ей, что один седой волос в десять лет не стоит того, чтобы беситься из-за него, особенно если учесть все прочие дары, которыми так щедро наградила ее природа. От матери ей досталась безупречная гладкая кожа (при этом ни она, ни Забрина отнюдь не столь черны, как Цезария), а от Никодима она унаследовала его изящное телосложение. Мариетта тоже не прочь выпить, однако это никоим образом не сказывается на ее талии и форме ягодиц. Кажется, я опять отвлекся. И чего это я заговорил о заднице Мариетты? Ах да, я вспоминал о том, как путешествовал в качестве доверенного лица Никодима. То было чудесное время. Конечно, мне пришлось месить дерьмо во многих конюшнях, однако довелось и увидеть немало такого, чем славится этот мир: дикие степи Монголии, пустыни Северной Африки, равнины Андалузии. Теперь, когда по воле обстоятельств мне приходится довольствоваться ролью стороннего наблюдателя, приятно сознавать, что так было не всегда. Взявшись за перо, я отнюдь не ощущаю себя оторванным от действительности теоретиком, который судит о мире лишь по газетам да по выпускам телевизионных новостей.

По мере продолжения своего рассказа я обязательно поведаю и о достопримечательностях, которые мне довелось увидеть, и о людях, с которыми я свел знакомство во время путешествий. Но сейчас с вашего позволения я хотел бы рассказать об Англии, стране, где я был зачат. Жизнь мне дала женщина по имени Мойра Фини, и, хотя вскоре после моего рождения она скончалась от недуга, причины и природу которого я не уяснил до сих пор, первые семь лет жизни я провел в родной стране своей матери. Заботы обо мне взяла на себя ее сестра Гизела. Баловать своего осиротевшего племянника у нее не было возможности. Выяснив, что человек, от которого ее сестра родила ребенка, вовсе не собирается вводить нас в свой блистательный круг общения, Гизела пришла в ярость и из гордости, а также по глупости отказалась принять весьма значительную сумму, которую отец предложил ей на мое содержание. Отказалась она и встречаться с моим отцом. Лишь после смерти Гизелы (ее при весьма подозрительных обстоятельствах поразил удар молнии) отец вошел в мою жизнь, и я стал путешествовать вместе с ним. В течение последующих пяти лет мы посетили немало выдающихся домов, будучи гостями сильных мира сего, желавших что-то узнать о лошадях (и одному богу известно о чем еще: вполне возможно, что, оставаясь за кулисами, мой отец определял судьбы наций). Но несмотря на избыток впечатлений, которыми полны эти годы — два лета мы провели в Гранаде, весну в Венеции, а остальных мест я уже не помню, — ныне я с особой теплотой вспоминаю о раннем периоде своего детства, когда я жил вместе с Гизелой в Блэкхизе. То были годы, проникнутые нежностью, общество моей нежной тетушки, вкус молока и дождь, шумевший в листве сливового дерева, что росло за нашим домиком; с верхних веток этого дерева виден купол собора Святого Павла.

Память моя с поразительной отчетливостью воспроизводит ощущения, пережитые мною во время тех сладостных часов, когда я сидел, прижавшись к шишковатому стволу, погруженный в счастливое полузабытье, и шептал про себя стихи и песни, рождаемые моей фантазией. Один из этих стишков я помню до сих пор:

И так до бесконечности.

Мариетта не ошиблась, я и в самом деле скучаю по Англии и делаю все, что в моих силах, чтобы сохранить свои воспоминания. Поэтому я пью английский джин, придерживаюсь английской орфографии и предаюсь английской меланхолии. Однако той Англии, о которой я тоскую, Англии, которую вижу в снах, более не существует. Для того чтобы ее увидеть, надо вновь превратиться в беззаботного мальчугана и взобраться на сливовое дерево. Однако и дерево, и мальчик давно уже стали историей. В сущности, именно это обстоятельство и является второй причиной, заставившей меня взяться за перо. Открывая шлюзы воспоминаний, я надеюсь, что поток их унесет меня, хотя бы ненадолго, в блаженную пору моего детства.

* * *

Расскажу вкратце о событиях того дня, когда я сообщил Мариетте, что начал писать книгу; полагаю, это поможет вам лучше понять, как протекает жизнь в нашем доме. Я сидел на балконе в окружении птиц (среди местных пернатых у меня есть одиннадцать добрых знакомых — кардиналы, овсянки и черные дрозды, они прилетают ко мне и едят у меня с ладони, а потом поют для меня). Так вот, я кормил птиц и услышал внизу яростный спор между Мариеттой и моей второй сводной сестрой, Забриной. Мариетта по своему обыкновению пыталась добиться своего, а Забрина — которая неизменно старается держаться в тени, а столкнувшись с кем-нибудь из членов семьи, отнюдь не выказывает желания завязать разговор — с неожиданной категоричностью настаивала на своем мнении. Причина столкновения между сестрами заключалась в следующем: минувшей ночью Мариетта привела в дом одну из своих возлюбленных, и та оказалась не в меру любопытной. Когда Мариетта уснула, эта особа, выскользнув из спальни, отправилась бродить по дому и увидела то, что ей видеть вовсе не полагалось.

Так или иначе, теперь гостья пребывала в состоянии глубокой истерики и успела окончательно вывести Мариетту из себя. Мариетта уговаривала Забрину приготовить для незадачливой сыщицы специальный леденец, который начисто сотрет все увиденное из ее памяти. Тогда Мариетта доставит предмет своей страсти домой и о неприятном случае можно будет забыть.

— В прошлый раз я говорила тебе, что мне это не нравится. — Голос Забрины, обычно тихий и неуверенный, прозвучал непривычно резко.

— Господи, — устало вздохнула Мариетта. — Может, перестанешь мне выговаривать?

— Тебе прекрасно известно, обычным людям нечего делать в этом доме, — продолжала Забрина. — Приводя сюда чужих, сама напрашиваешься на неприятности.

— Но она особенная.

— Тогда почему ты хочешь, чтобы я стерла ее память?

— Потому что я боюсь за нее. Если ты этого не сделаешь, она сойдет с ума.

— А что она, собственно, видела?

Последовала долгая пауза.

— Не знаю, — наконец призналась Мариетта. — Она совершенно не в себе. Ничего толком не может рассказать.

— И где ты ее нашла?

— На лестнице.

— Надеюсь, маму она не видела?

— Нет, Забрина. Конечно, нет. Если бы она увидела маму…

— То была бы мертва.

— То была бы мертва.

Сестры вновь помолчали. Наконец я услышал голос Забрины:

— Если я все же сделаю это…

— Да?

— Quid pro quo.^[57]

— He очень-то по-родственному, — проворчала Мариетта. — Ну, будь по-твоему. Quid pro quo. И что ты от меня хочешь?

— Пока не знаю, — проронила Забрина. — Но не волнуйся, я обязательно что-нибудь придумаю. И тебе моя выдумка не понравится. Можешь не сомневаться.

— Как мило с твоей стороны, — язвительно заметила Мариетта.

— Слушай, ты хочешь, чтобы я это сделала, или прекратим пустые пререкания?

Опять повисла тишина.

— Она в моей спальне, — нарушила молчание Мариетта. — Мне пришлось привязать ее к кровати.

Забрина захихикала.

— Не вижу ничего смешного.

— А по-моему, они все смешные, — откликнулась Забрина. — Слабые головы, слабые души. Среди них тебе никогда не найти того, кто был бы тебе под стать. Ты и сама это знаешь. Это невозможно. Нам с этим жить до самой смерти.

Примерно час спустя Мариетта вошла в мою комнату. Она казалась бледной, а большие серые глаза были полны печали.

— Ты слышал наш разговор, — заявила она с порога. Я не счел нужным опровергать это заявление. — Иногда мне хочется врезать этой суке. Как следует врезать. Но она все равно не почувствует. Жирная корова.

— Просто ты не выносишь быть обязанной кому-то.

— Я не прочь быть обязанной тебе.

— Я не в счет.

— Да, ты не в счет, — сказала она, но, увидев выражение моего липа, торопливо добавила: — А что я такого сказала? Да ради бога! Я просто согласилась с тобой. Какие вы все чувствительные!

Она подошла к моему письменному столу и исследовала содержимое бутылки с джином. Там оставалось на самом донышке.

— Есть еще?

— Есть еще пол-ящика. В спальне, в шкафу.

— Не возражаешь, если я…

— Конечно. Угощайся на здоровье.

— Нам бы надо чаще с тобой разговаривать, Эдди, — крикнула она из соседней комнаты, куда отправилась за джином. — Чтобы получше узнать друг друга. А то мне и словом не с кем перекинуться. В последние два месяца Дуайт и Забрина словно с ума посходили. До чего ее разнесло, это какой-то кошмар. Ты давно ее видел, Эдди? Она разжирела до безобразия.

Хотя и Забрина, и Мариетта настаивают на том, что между ними нет ни малейшего сходства — и во многом это правда, — у них есть немало общих, причем весьма важных, черт. Обеим моим сестрам присущи своеволие, упрямство и властность. При этом Мариетта, которая на одиннадцать лет моложе Забрины, невероятно, потрясающе стройна, она гордится своим атлетическим телосложением и вообще без ума от своего тела. А Забрина давно уже дала волю собственной страсти к кремовым пирожным и ореховым тортам со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями. Иногда я вижу из окна, как она, неуклюже переваливаясь, пересекает лужайку. На мой взгляд, сейчас в ней не менее трехсот пятидесяти фунтов веса. (Как вы уже догадываетесь, наше семейство принадлежит к людям, с которыми жизнь обошлась довольно жестоко. Но поверьте, когда вы ближе познакомитесь с теми обстоятельствами, в которых мы ныне пребываем, вы удивитесь, что мы еще способны хоть к каким-то действиям.)

Мариетта вернулась с бутылкой, ловко свернула пробку и щедро плеснула джина себе в стакан.

— Слушай, твой шкаф до отказа забит одеждой, — заметила она, сделав добрый глоток. — Зачем тебе столько вещей? Ты ведь никогда не будешь их носить.

— Я так понимаю, ты положила глаз на какой-то предмет из моего скромного гардероба.

— Ага. Там у тебя есть симпатичный смокинг.

— Он твой.

Мариетта наклонилась и поцеловала меня в щеку.

— Похоже, все эти годы я тебя недооценивала, — заявила она и без промедления направилась в спальню — забрать смокинг, на тот случай, если я вдруг передумаю.

— Я решил написать книгу, — сообщил я, когда она вернулась в комнату.

Она бросила смокинг на кресло Никодима и вне себя от радости закружилась по комнате.

— Чудесно, чудесно, — повторяла она. — О Эдди, нас с тобой ждет такое увлекательное время.

— Нас?

— Конечно, нас с тобой. Разумеется, писать будешь ты, но я собираюсь тебе помогать. Ты ведь многого не знаешь. Например, того, что Цезария рассказывала мне, когда я была маленькой.

— Думаю, тебе стоит говорить потише.

— Она не услышит. Она не выходит из своих комнат.

— Мы не знаем, что она слышит, а что нет, — возразил я. По некоторым свидетельствам, Джефферсон спроектировал дом так, что все звуки, раздающиеся в комнатах, слышны и в покоях Цезарии (в которых, впрочем, я никогда не бывал, да и Мариетта тоже). Возможно, это всего лишь легенда, однако у меня на сей счет существуют серьезные сомнения. Хотя минуло немало времени с тех пор, как я последний раз мельком видел Цезарию, мне не нужно напрягать воображение, чтобы представить, как она, сидя у себя в будуаре, прислушивается к разговорам собственных детей и детей своего мужа. Она слышит, как они жалуются и плачут и потихоньку сходят с ума, и, возможно, это доставляет ей удовольствие.

— Да если она и слышит меня сейчас, что из этого? Она наверняка будет рада, что мы взвалили на себя эту мороку. Ну, то есть, решили увековечить историю семьи Барбароссов. Мы сделаем мамочку бессмертной.

— Может, она и так бессмертна.

— О нет… ты ошибаешься. Она стареет. Забрина видит ее постоянно и утверждает, что старая ведьма заметно одряхлела.

— В это трудно поверить.

— А я поверила. Знаешь, именно слова Забрины и заставили меня впервые подумать о нашей книге.

— Это не наша книга, — отрезал я. — Я напишу ее сам, и напишу по-своему. А значит, книга будет посвящена не только тем, кто носит имя Барбароссов.

Мариетта одним глотком осушила свой стакан.

— Понимаю, — произнесла она, и голос ее слегка дрогнул. — Так о чем же будет эта книга?

— Разумеется, о нашей семье. Но там будет рассказано и о Гири.

Услышав это, Мариетта погрузилась в молчание и уставилась в окно: она смотрела туда, где я сидел с птицами. Прошло не менее минуты, прежде чем она заговорила вновь.

— Если ты собираешься писать о Гири, тогда пусть твоя книга катится к чертям.

— Но как я могу…

— И ты вместе с ней…

— Может, ты все же позволишь мне договорить? Как, по-твоему, я могу написать о нашей семье, воспроизвести ее историю во всех подробностях и не упомянуть о Гири?

— Они — настоящее отребье, Эдди. Человеческое отребье. Злобные твари. Все до единого.

— Ты не права, Мариетта. Но даже будь ты права, я вновь повторяю: если умолчать о Гири, придется исказить историю. Какой тогда смысл в этой проклятой книге?

— Ну, хорошо. Будь по-твоему. Только упомяни их как-нибудь вскользь.

— Не выйдет. Они — часть нашей жизни.

— Только не моей, — злобно прошипела Мариетта. Но когда она взглянула на меня, я увидел в ее глазах печаль, а не злость. Я готов был назвать себя предателем и раскаяться в собственном желании правдиво рассказать семейную историю. Мариетта заговорила, с величайшей осторожностью взвешивая каждое слово, будто адвокат, оглашающий условия договора.

— Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что эта книга — единственный способ рассказать миру о нашей семье? — процедила она, сдерживаясь изо всех сил.

— Тогда тем более…

— Теперь дай мне закончить. Я пришла к тебе и предложила написать эту чертову книгу лишь потому, что чувствовала — и чувствую это даже сейчас, — у нас осталось мало времени. А мои предчувствия редко меня обманывают.

— Это я понимаю, — смиренно согласился я. Надо признать, Мариетта обладает пророческим даром. Она унаследовала его от матери.

— Возможно, именно поэтому в последнее время у Цезарии такой изможденный вид, — добавила Мариетта.

— Она чувствует то же, что чувствуешь ты?

Мариетта кивнула.

— Бедная сучка, — еле слышно проронила она. — Есть еще одно обстоятельство, которое нельзя сбрасывать со счетов. Цезария. Она ненавидит Гири даже сильнее, чем я. Они забрали ее обожаемого Галили.

Я пренебрежительно фыркнул.

— А вот в эту сентиментальную сказку я ничуть не верю.

— Не веришь в то, что они его забрали?

— Конечно, нет. Я лучше, чем кто-либо, знаю, что произошло той ночью, когда он исчез. И об этом я собираюсь рассказать в книге.

— Разумеется, против этого никто не будет возражать, — холодно заметила Мариетта.

— Я напишу последовательный рассказ. Разве не этого ты хочешь?

— И зачем только эта дурацкая идея взбрела мне в голову, — пробормотала Мариетта, уже не скрывая отвращения к моим намерениям. — Право, мне очень жаль, что я завела разговор об этой чертовой книге.

— Жалеть теперь поздно. Я уже начал писать.

— Вот как?

Это было не совсем правдой. Перо мое еще не прикасалось к бумаге. Но я уже знал, с чего именно начну — с рассказа о доме, Цезарии и Джефферсоне. А как известно, хорошее начало — это уже полдела.

— Что ж, тогда не буду тебя отвлекать, — заявила Мариетта, направляясь к дверям. — Но на мою помощь особенно не рассчитывай.

— Замечательно. Я в ней и не нуждаюсь.

— Это пока. Но она тебе понадобится, уверяю тебя. Я знаю много деталей, без которых тебе не обойтись. Тогда и посмотрим, чего стоит твоя независимость.

С этими словами она вышла из комнаты, оставив меня наедине с джином. Я прекрасно понимал, что означает ее последнее замечание: она хотела заключить со мной нечто вроде сделки. Я выброшу из будущей книги неугодные ей главы в обмен на необходимые мне сведения. Однако я был полон решимости не дать ей одержать над собой верх — из моего повествования не будет выкинуто ни единого слова. Все сказанное мною было чистой правдой. Невозможно поведать миру историю семьи Барбароссов, обойдя молчанием семью Гири, а заговорив о них, придется вспомнить и о Рэйчел Палленберг, именем которой Мариетта никогда не согласится осквернить свои уста. В разговоре с ней я старательно избегал упоминания о Рэйчел, ибо не сомневался — услышав это имя, Мариетта разразится потоком проклятий и оскорблений в мой адрес. Стоит ли говорить, что в намерения мои входило уделить немало внимания и рассказу о пороках и добродетелях Рэйчел Палленберг.

Но я прекрасно понимал, что, откажи мне Мариетта в помощи, повествованию моему не суждено стать полным и исчерпывающим. Поэтому я придумал наиболее простой выход: поменьше рассказывать ей о том, что я включил в книгу, а что нет. Уверен, в конце концов Мариетта смирится со сложившимся положением — хотя бы потому, что самомнение ее не имеет пределов и утрата возможности наполнить книгу собственными идеями будет для нее куда чувствительнее, чем необходимость подчиниться моему желанию рассказать о Гири. Кроме того, ей известно лучше, чем кому-либо другому, что, повествуя о многих сферах нашей жизни, я буду вынужден полагаться лишь на свое чутье, ибо сферы эти ускользают от исследования и разумного объяснения. К ним относится то, что связано с духами, с любовью и со смертью. Все это — важнейшие составляющие моего рассказа. Прочее — всего лишь перечисление мест и дат.

* * *

Позже в тот же день я видел, как Мариетта выходит из дома с той самой гостьей, из-за которой у них с Забриной разгорелся спор.Подобно всем прочим возлюбленным Мариетты, она была миниатюрной, светловолосой и, скорее всего, не старше двадцати лет. Я решил, что она туристка, возможно, путешествующая автостопом, на местную жительницу она походила мало.

Очевидно, Забрина выполнила просьбу сестры и избавила несчастную девушку от панического страха (а заодно и от воспоминаний о том, что этот страх породило). Сидя на балконе, я наблюдал за ними в бинокль. Застывшее выражение лица и пустой взгляд девушки встревожили меня. Неужели встреча с неведомым вызывает у людей только одну реакцию — ужас, граничащий с безумием? И покой им можно вернуть только насилием над их памятью и ценой утраты знания? Да, удел их жалок. (Эти размышления заставили меня вновь вспомнить о книге. Может, я напрасно тешу себя надеждой, что страницы, вышедшие из-под моего пера, подготовят путь для новых откровений, закалив человеческое сознание, которое подобно хрупкому зеркалу, дающему трещину всякий раз, когда в нем отражается чудо?) Я слегка сочувствовал нашей гостье, которую, для ее же блага, лишили даже малейших воспоминаний о том, что могло бы придать смысл ее жизни. Хотелось бы мне знать, что теперь с ней будет. Интересно, оставила ли Забрина в глубине ее сознания хоть крупинку воспоминания о том, что с ней произошло, которая, подобно песчинке в раковине устрицы, раздражающей ее тельце, со временем превратится в редкую и удивительную жемчужину? Можно лишь гадать.

Тем временем в тени деревьев Мариетта долго и нежно прощалась со своей подругой; словами они не ограничились. Данное мною обещание говорить на этих страницах лишь чистую правду налагает на меня обязательство без утайки сообщить об увиденном: Мариетта обнажила груди девушки и стала ласкать ее соски и целовать ее губы, а затем прошептала ей что-то, и девушка опустилась на колени, расстегнула ремень и брюки Мариетты и запустила свой язык в самое сокровенное место своей возлюбленной, она ласкала ее так искусно, что крики Мариетты доносились до моего балкона. Бог свидетель, в моем нынешнем положении я радуюсь любому удовольствию и отнюдь не собираюсь кривить душой, заявляя, что увиденная сцена заставила меня залиться краской стыда. Нет, то было весьма приятное и занимательное зрелище, и после того, как они закончили и направились по тропе, ведущей из «L'Enfant» в реальный мир, я, как ни странно это звучит, с особой остротой ощутил свое одиночество.

Глава 4

Хотя Мариетта и смеялась над моим убеждением, что дом наш является своеобразным подслушивающим устройством и доносит все новости изо всех комнат до ушей одной из своих обитательниц, той ночью подозрения мои подтвердились.

Я плохо сплю, всегда так было и всегда так будет. Как бы я ни устал, стоит голове моей коснуться подушки, как сознанием моим овладевает нескончаемый поток мыслей, по большей части не заслуживающих внимания. Минувшая ночь не стала исключением. Мне слышались разрозненные обрывки разговора с Мариеттой, смешанные с ее страстными криками. А зрительные образы, мелькавшие в моем мозгу, никак не соотносились с этим своеобразным саундтреком. Перед моим мысленным взором возникало не лицо Мариетты и вовсе не ее соблазнительные формы, я видел мужчин и женщин, которых не мог вспомнить. Впрочем, нет, снова грешу против истины. Я узнал их, просто не помнил имен. В основном они были гротескно счастливы, некоторые голыми бродили по улицам города, кажется Чарльстона, кто-то носился по тротуарам, кто-то испражнялся, сидя па ветвях каштана. Но были и другие, куда менее счастливые личности; в какой-то момент передо мной предстали люди с застывшими лицами, похожие на пассию Мариетты, и вдруг они все закричали, словно раненые животные, — будто их внезапно лишили покрова забвения и невыносимые воспоминания вновь овладели ими. По теориям некоторых психоаналитиков сны и грезы наяву являются отражением сути человека. Если это действительно так, то, наверное, те обнаженные животные на улицах Чарльстона — это та часть моего существа, которая досталась мне от отца, а те объятые ужасом, бессвязно лепечущие души — это то человеческое во мне, что я унаследовал от матери. Но мне кажется, что подобная схема слишком примитивна. Стремясь разложить все по полочкам, ученые обычно пренебрегают фактами, которые противоречат их теориям, и в результате опускаются до заурядной лжи. Я не два существа, я — множество. В одном сочетаются присущее матери чувство жалости и пристрастие отца к сырой баранине. В другом — любовь матери к историям о кровавых убийствах и страсть отца к подсолнухам. Кто знает, сколько еще существ живет во мне? Слишком много для того, чтобы подчинить их какой-либо догме, я уверен.

Сон этот произвел на меня весьма тягостное впечатление. Я был близок к слезам, а это случается со мной нечасто.

А потом в темноте я услышал шарканье ног и стук по деревянному полу. Повернувшись на звук, я различил в треугольнике лунного света колючий силуэт, крадущийся к моей постели. Это был дикобраз. Я замер, и животное подошло ко мне и ткнулось влажным носом в мою ладонь (моя рука свесилась с кровати и почти касалась пола).

— Ты сам пришел сюда? — тихо спросил я дикобраза.

Порой некоторые из них, особенно молодые и склонные к приключениям, спускаются вниз по лестнице в надежде чем-нибудь поживиться. Но не успел я задать свой вопрос, как уже получил на него ответ, каждой своей клеточкой ощутив присутствие в комнате хозяйки этого колючего существа. Все мое жалкое, безнадежно искалеченное тело мгновенно напряглось. Ощущение было жуткое. Мне нечасто доводилось находиться в присутствии этой женщины, супруги моего отца, но по опыту прошлых встреч я помню, что последствия этого сказываются в течение многих дней. Даже если Цезария сразу покинет комнату, в течение недели, а то и больше я буду испытывать спазмы в ногах, хотя мускулы моих нижних конечностей давно атрофировались. А мой член, который давно уже годится только на то, чтобы отливать, будет вставать, как у подростка, и дважды в час требовать, чтобы с ним поиграли. Господи, и как только она это делает? Знаю одно: стоит Цезарии захотеть, она способна поднять и мертвого.

— Уходи, Тэнси, — сказала она дикобразу.

Тэнси никак не отреагировал на приказ, что, признаюсь, было мне приятно. Даже ей кто-то может не повиноваться.

— Мне он не мешает, — заявил я.

— Тогда будь осторожен. Эти иглы…

— Я знаю.

У меня до сих пор сохранился шрам, оставшийся после столкновения с одной из ее «колючих свинок», так Цезария предпочитает называть своих любимцев. По-моему, Цезария тогда испугалась при виде моей крови. Я до сих пор помню выражение ее лица, ее черные глаза, влажно блестевшие на обсидианово-черном лице, ее сочувствие, которое испугало меня — я боялся, что она прикоснется ко мне, чтобы вылечить. Я боялся, что ее прикосновение изменит меня и навсегда превратит в ее покорного раба. Мы замерли (меня пугала ее сила, ее — моя кровь), а дикобраз устроился на полу между нами и невозмутимо чесался — ему досаждали блохи.

— Эта книга… — нерешительно прервала молчание Цезария.

— Мариетта тебе рассказала?

— Мне не нужно ничего рассказывать, Мэддокс.

— Ах да. Разумеется.

То, что она сказала потом, поразило меня. Но она не была бы собой и не порождала бы легенды, которые о ней ходили, если бы не обладала способностью постоянно поражать окружающих.

— Ничего не бойся, — заявила Цезария. — Пиши все, как подсказывают тебе ум и сердце, и не думай о последствиях.

Никогда прежде я не слышал, чтобы она говорила так мягко. Голос ее не был слабым, в нем звучала нежность, которой, как я думал, она никогда не испытывала ко мне. Да, если честно, то и к кому бы то ни было.

— А как насчет Гири?

— И о них тоже. Пиши обо всем. Не упускай ни одной подробности. Не забудь никого из них. И никого из нас тоже. Мы все порой идем на компромиссы. Заключаем сделки с врагами вместо того, чтобы навсегда остановить их сердца.

— Ты ненавидишь Гири?

— Мне бы следовало ответить отрицательно. Они всего лишь люди. И не знают лучшего. Но да, я их ненавижу. Если бы не они, мои муж и сын по-прежнему были бы со мной.

— Но Галили, возможно, до сих пор жив.

— Для меня он умер, — отрезала Цезария. — Умер в тот момент, когда заодно с ними выступил против своего отца.

Она тихо щелкнула пальцами, и дикобраз повернулся и неуклюже заковылял к хозяйке. На протяжении всего разговора очертания Цезарии лишь смутно угадывались в темноте, но теперь, когда она наклонилась, чтобы взять на руки своего любимца, и оказалась в луче лунного света, я смог ее рассмотреть. Мариетта была не права, сказав, что мать сильно сдала. На мой взгляд, Цезария по-прежнему выглядела молодой женщиной, для которой природа не пожалела своих даров. Красота ее была грубой и утонченной одновременно, в серебристом лунном свете, подчеркивавшем гладкость ее лица, Цезария походила на статую. Я назвал ее красивой? Я был не прав. Красота — слишком избитое понятие, оно вызывает в воображении лица из журналов. Правильные черты и яркая внешность — такое описание не подходит этой женщине. Должен признаться, что я не в состоянии выразить словами, в чем заключалась ее притягательная сила. Скажу только, что если вы увидите Цезарию, это разобьет вам сердце и тут же исцелит его вновь, но вы уже никогда не будете таким, как прежде.

Взяв дикобраза на руки, Цезария направилась к двери. Однако у двери она остановилась (я мог судить об этом только по звуку, потому что снова не видел ее).

— Самое сложное — начать, — услышал я ее голос.

— Вообще-то я уже начал, — не слишком уверенно пробормотал я.

Хотя Цезария ничего не сказала и не сделала, что могло бы напугать меня, я не мог избавиться от тревожного — и, наверное, совершенно неоправданного — ощущения, что она ослепит меня.

— Как? — спросила она.

— Как я начал?

— Да.

— С дома, конечно.

— А… — Судя по голосу, она улыбнулась. — С мистера Джефферсона?

— С мистера Джефферсона.

— Это хорошо. Хорошее начало. С моего славного Томаса. Знаешь, он был самой большой любовью моей жизни.

— Джефферсон?

— А ты думаешь, твой отец?

— Ну…

— То, что свело нас с твоим отцом, не имело ничего общего с любовью. Любовь возникла потом, но не сначала. Когда такая женщина, как я, соединяется с таким мужчиной, как он, дело не в сантиментах. Мы сошлись, чтобы завести детей. Как сказал бы твой отец: «Чтобы сохранить в потомстве наш дух».

— Возможно, именно с этого мне следовало начать.

Она засмеялась.

— С того, как мы делали детей?

— Я не это имел в виду. — Я был рад, что темнота скрыла краску, залившую мое лицо, впрочем, вполне возможно, она видит и в темноте. — Я… Я имел в виду — с вашего первенца. С Галили.

Я услышал ее вздох. Потом воцарилась тишина, я решил даже, что она ушла. Но нет. Она еще была в комнате.

— Это не мы назвали его Галили, — вновь раздался ее голос. — Он сам выбрал это имя, когда ему было шесть лет.

— Я не знал.

— Ты многого не знаешь, Мэддокс. И о многом даже не догадываешься. Поэтому-то я и пришла. Пригласить тебя… когда ты будешь готов… увидеть кое-что из прошлого.

— Ты хочешь сказать, посмотреть какие-то книги?

— Не книги. Не такое материальное…

— Прости, я не совсем понимаю.

Цезария снова вздохнула, и я испугался, что она, выведенная из терпения моей глупостью, откажется от своего предложения, что бы это ни было. Но, похоже, вздохнула она не от раздражения, а потому что на душе у нее было тяжело.

— Галили был для нас всем, — произнесла она. — А стал ничем. Я хочу, чтобы ты понял, как это случилось.

— Клянусь, я сделаю все, что в моих силах.

— Я знаю, — ласково сказала Цезария. — Но от тебя может потребоваться больше смелости, чем в тебе есть. В тебе слишком много человеческого, Мэддокс. Мне всегда было трудно примириться с этим.

— Ну, тут я ничего не могу изменить.

— А твой отец любил тебя именно за это. — Голос ее прервался. — Какое горе для всех нас, — добавила она почти шепотом. — Какая непоправимая, ужасная ошибка. Иметь так много и упустить все…

— Я хочу понять, как это случилось, — сказал я. — Больше всего на свете я хочу понять, как это случилось.

— Да, — несколько рассеянно проронила Цезария. Мысли ее уже блуждали где-то далеко.

— Что мне нужно сделать? — настаивал я.

— Я все объясню Люмену, — ответила Цезария. — Он будет за тобой присматривать. И если окажется, что это испытание слишком тяжело для твоего человеческого разума…

— Забрина придет мне на помощь, и я все забуду.

— Именно так. Забрина придет тебе на помощь.

Глава 5

После этого разговора я иначе стал относиться к нашему дому. Все было проникнуто ожиданием. Я искал знак, ключ, какой-либо намек на чудесный источник знаний, к которому Цезария пообещала меня допустить. Если это не книга, то что же? Неужели где-то в доме хранится коллекция семейных реликвий, которую мне будет позволено увидеть? Или же я все понимаю слишком буквально? Может, меня ждут откровения духа? Но если так, найду ли я слова, чтобы выразить то, что мне будет дано познать?

Впервые чуть ли не за три последних месяца я решил покинуть свою комнату. Увы, при этом мне было не обойтись без посторонней помощи. Джефферсон не видел необходимости приспосабливать дом к нуждам прикованного к креслу калеки (Цезария, на мой взгляд, явно не имеет намерения когда-либо впасть в немощь), и для того, чтобы оказаться в коридоре, ведущем в холл, надо преодолеть четыре ступеньки, слишком высокие для инвалидного кресла. Дуайту приходится нести меня на руках, точно ребенка, а потом я, беспомощно лежа на диване, ожидаю, пока он стащит вниз кресло и усадит меня вновь.

Дуайт — самое добродушное создание из всех, кого я когда-либо встречал. При этом он, как, впрочем, и все остальные жители Северной Каролины, имеет веские причины сетовать на судьбу. Он родился с каким-то дефектом и не мог толком выражать свои мысли, поэтому его все считали идиотом. Детство и подростковые годы Дуайта были для него настоящим кошмаром: родители забыли о нем, и никто не заботился о его образовании.

Однажды, когда ему было четырнадцать, он отправился на болото, наверное, чтобы покончить с собой, он говорит, что не помнит зачем. Не помнит он и того, сколько дней и ночей он провел на болотах, пока Забрина не обнаружила его в окрестностях «L'Enfant». Мальчик находился в состоянии полного истощения. Она привела его в дом, из каких-то ей одной известных соображений спрятала у себя в комнате и выходила, не сообщив никому о своей находке. Я никогда не пытался выведать у Дуайта, какова истинная природа их отношений с Забриной, но у меня нет ни малейших сомнений в том, что, когда он был моложе, она использовала его для сексуальных утех, не сомневаюсь я также и в том, что он был вполне доволен таким положением вещей. В те времена она еще не была столь тучна, впрочем, формы ее всегда отличались пышностью, что не являлось проблемой для Дуайта. В разговорах со мной он несколько раз упоминал вскользь, что предпочитает женщин в теле. Не могу с уверенностью сказать, были ли подобные пристрастия присущи ему всегда или сформировались уже после знакомства с Забриной. Сообщу лишь, что она скрывала пребывание Дуайта в доме на протяжении трех лет, все это время она усиленно занималась его образованием, и вполне успешно. К тому моменту, когда она решила наконец представить своего питомца мне и Мариетте, все признаки умственной отсталости исчезли бесследно, за исключением разве того, что он немного запинался, когда говорил; во всем же остальном развитие Дуайта вполне отвечало его возрасту. Теперь, тридцать два года спустя, он является столь же неотъемлемой частью дома, как и половицы у меня под ногами. И хотя по причинам, о которых я не считал нужным допытываться, его отношения с Забриной утратили прежнюю теплоту, он неизменно говорит о ней с благоговением. Иначе он и не может относиться к женщине, которая познакомила его с трудами Геродота и спасла его душу (что, на мой взгляд, почти одно и то же).

Разумеется, Дуайт стареет куда быстрее, чем все прочие обитатели дома. Ему уже исполнилось сорок девять, и его коротко остриженные волосы поредели и поседели (что придает ему сходство с ученым мужем). Былую худобу он тоже утратил, приобретя с годами заметное брюшко. Силы у него уже не те, и таскать меня на руках ему все труднее, я уже несколько раз говорил, что вскоре Дуайту придется отправиться на поиски новой заблудшей души, которой он сможет передать свой опыт и тяжелые домашние обязанности.

Впрочем, вполне вероятно, в этом не будет надобности. Если Мариетта права и дни наши сочтены, Дуайту незачем беспокоиться о преемнике. Недалек тот час, когда и он, и все мы навсегда исчезнем с поверхности земли.

Сегодня мы обедали вместе с Дуайтом, но не в столовой, которая была слишком просторна для двоих (хотел бы я знать, что за гостей там намеревалась принимать мамочка), а в кухне. Вслед за цыпленком в желе и кунжутным печеньем последовал фирменный десерт Дуайта: миндальный торт с шоколадными прослойками и сбитыми сливками. Не сомневаюсь, что стряпать его тоже научила Забрина. По части сладких блюд он не знает себе равных: тут и засахаренные фрукты, и нуга, и пралине, и губительное для зубной эмали кулинарное чудо, которое он называет «волшебная помадка».

— Я сегодня видел Забрину, — сообщил Дуайт, подкладывая мне на тарелку очередной кусок торта.

— Ты говорил с ней?

— Нет. Она взглянула на меня так, что я понял — к ней лучше не подходить. Вы же знаете, как она это умеет.

— Я смотрю, ты твердо решил превратить меня в борова. Сам-то ты не слишком налегаешь на еду.

— Неправда. Я так набил живот, что меня уже клонит в сон.

— Я тоже не возражаю против небольшой сиесты. Зачем нарушать добрые южные традиции? К тому же сейчас ужасно жарко. Лучше всего соснуть, пока не станет попрохладнее.

Подняв глаза от тарелки, я увидел унылое выражение на лице Дуайта.

— Что случилось?

— Теперь я сплю уже не так сладко, как прежде, — пробормотал он.

— Почему?

— Дурные сны… — ответил Дуайт. — Нет, не то чтобы дурные. Печальные. Да, именно печальные.

— И о чем же они?

Дуайт пожал плечами.

— Трудно сказать. Обо всем. О людях, которых я знал в детстве. — Он тяжело вздохнул и добавил: — Иногда я думаю, может, мне лучше уйти… вернуться туда, откуда я родом.

— Ты хочешь нас покинуть?

— О, нет. Я сжился с этим домом, и я никогда его не оставлю. Но, может, мне следует сходить посмотреть, живы ли мои родители, и попрощаться с ними.

— Попрощаться? Ну да, они, должно быть, совсем старые. Им немного осталось.

— Не им, мистер Мэддокс, не им, и мы оба прекрасно это знаем. — Говоря это, Дуайт собрал пальцем сливки со своей тарелки и сунул палец в рот. — Это нам немного осталось. И всему здесь. Об этом мои сны.

— Ты говорил с Мариеттой?

— Конечно, много раз.

— Я имею в виду о своих снах?

Дуайт покачал головой.

— Вы первый, с кем я об этом заговорил.

Повисла неловкая пауза.

— Ну, и что вы об этом думаете? — наконец нарушил молчание Дуайт.

— О твоих снах?

— О том, что мне стоит повидаться с родителями.

— Думаю, ты прав.

* * *

Мне не удалось последовать собственному совету и вздремнуть после обеда, голова моя, несмотря на размеренный разговор с Дуайтом, а может, и вследствие него, гудела, словно растревоженный улей. Я ловил себя на том, что провожу параллели между семьями, ничуть не похожими друг на друга. Вот, например, семья Дуайта Хьюдди — родители его живут где-то в графстве Сэмпсон, в автоприцепе. Вспоминали они когда-нибудь о своем сыне, ушедшем от них в места, которые им никогда не суждено увидеть, о существовании которых они даже не подозревают? Пытались ли они искать его тогда, много лет назад, когда он исчез? Или он умер для них, как Галили умер для Цезарии? А затем я снова вспомнил о Гири. Эта семья, несмотря на свою пресловутую приверженность интересам клана, тоже в свое время безжалостно отсекла нескольких своих отпрысков, словно конечности, пораженные гангреной. Оставаясь живыми, эти дети тоже умерли для своих родителей. Я не сомневался, что, если продолжить нить рассуждений, обнаружится, что истории семей, о которых я намерен рассказать, так или иначе перекликаются друг с другом и полны ситуаций, в которых переплетаются горе и жестокость.

Я мучился в поисках ответа на один вопрос: как точно определить суть этих совпадений? Я перепробовал множество способов, но мне никак не удавалось облечь мысли в четкую форму, я не знал, как упорядочить и выразить свои знания.

Чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, я решил не торопясь исследовать дом. С тех пор как я в последний раз бывал в некоторых комнатах, прошло много лет, и теперь мой взгляд повсюду находил немало любопытного. Везде чувствовались строгий вкус Джефферсона с его страстью к деталям и та сумбурность, которую привнесла моя мачеха. То было удивительное сочетание сдержанности Джефферсона с бравурностью Барбароссы. Постоянная борьба между этими двумя началами рождала объемы и формы, которых я никогда прежде не видел. Например, большой кабинет, ныне пребывающий в запустении, и сейчас кажется превосходным образцом аскетической обители, предназначенной для интеллектуальных изысканий, однако кажется это до тех пор, пока взгляд не поднимется к потолку, где эллинские колонны увенчаны пышными гроздьями неведомых плодов. В столовой пол выложен узором из мраморных плит, столь причудливым, что возникает ощущение, будто перед тобой бассейн, наполненный водой бирюзового оттенка. Длинная анфилада из множества арок, украшенных барельефами, освещена так, что изображенные сцены словно бы источают свет. В доме будто нет и не было ничего случайного, и любая деталь стала частью тщательно продуманного общего замысла, который заставляет тебя восхищаться каждой деталью. Мне казалось, все это было задумано как чудесное приглашение — созерцать, любоваться, ощущать легкую и спокойную определенность дома, радоваться тому, что стоишь здесь, чувствуя, как воздух, перетекая из комнаты в комнату, нежно омывает лицо и свет исходит из стен тебе навстречу. Не раз пронзительная красота какой-нибудь комнаты заставляла глаза мои наполняться слезами, а потом слезы высыхали сами собой, так как передо мной уже была иная красота, дарующая счастье и радость.

Увы, не могу сказать, что красота дома сохранилась в неприкосновенности. Время и сырость сделали свое дело — во всем доме не нашлось бы комнаты, которая в той или иной степени от них не пострадала, а некоторые комнаты, особенно те, что находились ближе к болоту, были в откровенно плачевном состоянии. Пол там прогнил так, что я в своем инвалидном кресле не мог передвигаться и мне пришлось позвать Дуайта, чтобы он пронес меня по ним на руках. Но и теперь эти комнаты были полны своеобразного очарования. Расползающиеся на стенах пятна сырости казались картами неведомых миров, а древесные грибы на разрушенных половицах воспринимались как изысканные украшения. Впрочем, Дуайт остался при своем мнении.

— Плохое место, — заявил он, убежденный в том, что разложение является следствием нездоровой духовной атмосферы, парящей в этих комнатах. — Плохие дела здесь творятся.

Я сказал, что не очень понимаю, что он имеет в виду. Если в одной комнате стены отсырели, а в другой — нет, то причина кроется в различных уровнях влажности, а не в плохой карме.

— В этом доме все связано, — возразил Дуайт.

Больше мне ничего не удалось вытянуть на этот счет, но и сказанного было достаточно. Как только я научился восхищаться игрой видимого и невидимого в доме, Дуайт счел нужным сообщить мне, что физическое состояние дома неотделимо от состояния духовного.

Он был прав, хотя тогда я его не понял. Дом являлся не только воплощением гения Джефферсона и замысла Цезарии: он был хранилищем всего, что некогда здесь произошло. Прошлое жило в этих стенах, и даже мои несовершенные органы восприятия способны были ощутить его присутствие.

Глава 6

В те дни, заново знакомясь с домом, я пару раз встречался с Мариеттой (Забрину я тоже мельком видел несколько раз, но она не выразила ни малейшего желания поговорить со мной и сразу поспешно удалялась прочь). Что касается Люмена, человека, который, по словам Цезарии, должен был просветить меня, то он ни разу не попался мне на глаза. Может, моя мачеха решила все-таки не допускать меня к своим секретам? А может, просто забыла сообщить Люмену, что ему предстоит стать моим проводником? Через пару дней я сам решил разыскать Люмена и рассказать ему, как мне не терпится приняться за работу, но что я не могу сделать этого, пока не узнаю тех историй, о которых мне говорила Цезария.

Как я уже упоминал, Люмен живет не в доме, хотя, бог свидетель, там достаточно пустых комнат, чтобы разместить несколько семейств. Он предпочитает сооружение, некогда служившее коптильней, и утверждает, что это скромное жилище больше ему по душе. До сей поры я не только ни разу не был у него дома, но даже не подходил ближе чем на пятьдесят ярдов — дело в том, что Люмен чрезвычайно ревниво защищал свое уединение.

Однако растущее раздражение придало мне храбрости. Я сказал Дуайту, чтобы он отвез меня к жилищу Люмена. И теперь он катил мое кресло к бывшей коптильне по тропе, когда-то ровной, но теперь густо заросшей травой. Пропитанный влагой воздух становился все гуще, местами москиты висели над тропой тучами. Я закурил сигару, чтобы отогнать их, хотя и не надеялся, что это поможет, но хорошая сигара всегда поднимает мне настроение, так что меня мало заботил тот факт, что я стал чьим-то обедом.

Когда мы подошли к дому, дверь была чуть приоткрыта, и внутри кто-то ходил. Люмен знал, что я здесь, а может, знал и то, с какой целью я пожаловал.

— Люмен? — подал я голос. — Это Мэддокс! Ты не возражаешь, если Дуайт внесет меня в дом? У меня к тебе небольшой разговор.

— Нам не о чем говорить, — последовало из темноты за дверью.

— Я считаю иначе.

В проеме появилось лицо Люмена. Вид у него был довольно потрепанный, словно он только что выбрался из передряги, и не одной. Его широкое смуглое лицо лоснилось от пота, зрачки глаз были сужены, а белки пожелтели. Бороду он, похоже, не стриг и даже не мыл вот уже несколько недель.

— Господи, — пробурчал он. — Неужели нельзя оставить человека в покое?

— Цезария не говорила с тобой? — не унимался я.

Он запустил руку в свою лохматую гриву и потянул за волосы так сильно, словно хотел причинить себе боль. Точки зрачков внезапно расширились до размера четвертака. Никогда прежде не видел, чтобы он выкидывал подобные фокусы. Я был так поражен, что едва удержался от крика, но сразу взял себя в руки. Нельзя было позволить ему думать, что он хозяин положения. Он здорово напоминал бешеную собаку. Стоило ему ощутить мой страх, и все бы пропало — в лучшем случае он просто прогнал бы меня прочь. А в худшем? Кто знает, что может взбрести в голову подобному созданию? Все что угодно.

— Да, — наконец изрек Люмен. — Она со мной говорила. Она хочет, чтобы ты кое-что увидел. Но я думаю, тебе не стоит этого видеть. Это не твое дело.

— Она считает — мое.

— Угу.

— Послушай, может, мы продолжим разговор без москитов?

— Тебе не нравится, когда, тебя кусают? — спросил он, мерзко ухмыльнувшись. — А я люблю иногда походить голым, чтобы они облепили меня. Помогает чувствовать себя живым.

Наверное, он думал, что это вызовет у меня отвращение и я уйду, но я не собирался так легко сдаваться. Я продолжал пристально смотреть на него.

— А еще сигара у тебя найдется? — осведомился он.

Собираясь сюда, я основательно подготовился. У меня были не только сигары, но и джин, а для более интеллектуальных наслаждений — небольшая брошюра из моей обширной библиотеки, повествующая о сумасшедших домах. Много лет назад Люмен провел несколько месяцев в Утике — одном из таких учреждений в северной части штата Нью-Йорк. И теперь, столетие спустя (об этом мне рассказала Мариетта), его по-прежнему волновала мысль о здоровых людях, которых превращают в душевнобольных, и о сумасшедших, которым доверяют посты в Конгрессе. Итак, он попросил сигару, и я достал ее.

— Вот, пожалуйста.

— Кубинская?

— Разумеется.

— Бросай.

— Ее может подать тебе Дуайт.

— Нет. Бросай.

Я осторожно кинул сигару, которая упала примерно в футе от порога. Люмен поднял ее, повертел между пальцами и понюхал.

— Хорошая, — с видом знатока заявил он. — Ты хранишь их в специальном ящичке?

— Да. В таком влажном климате, как у нас…

— Знаю, знаю. — Голос Люмена заметно потеплел. — Ну, хорошо, — сказал он. — Можешь затащить свою задницу в дом.

— Ничего, если Дуайт занесет меня?

— Ничего, если он сразу же уберется, — ответил Люмен. И добавил, повернувшись к Дуайту: — Без обид. Это касается только меня и моего сводного брата.

— Понятно, — сказал Дуайт, взял меня на руки и направился к двери, которую Люмен распахнул перед ним. Меня обдало волной зловонной духоты, как в свинарнике в разгаре лета.

— Люблю крепкие запахи, — снизошел до объяснений Люмен. — Так лучше. Напоминает о старой доброй деревне.

Я ничего не ответил, ибо меня — мне трудно подобрать подходящее слово — потрясло, даже ужаснуло внутреннее убранство жилища Люмена.

— Посади его сюда, на кровать, — распорядился Люмен, указывая на стоящее у камина странное сооружение, весьма напоминавшее гроб. Это ложе больше походило на орудие пытки, чем на место для отдыха, но хуже всего было, что в камине вовсю пылал огонь. Неудивительно, что с Люмена пот тек градом.

— Вы здесь не задохнетесь? — озабоченно спросил Дуайт.

— Не задохнусь, — заверил его я. — Разве что похудею немного.

— Да уж, тебе это не помешает, — хмыкнул Люмен. — Тебе надо следить за собой. Как и всем нам.

Он достал спички и с видом истинного ценителя стал медленно раскуривать сигару.

— Отличная штука, — сообщил он. — Я, братец, умею ценить хорошую взятку. Если человек знает, как, когда и кого нужно подмазать, это признак хорошего воспитания.

— Ну, раз так… — воспользовался я моментом. — Дуайт, принеси джин.

Дуайт поставил бутылку на стол, покрытый толстым слоем пыли; впрочем, в берлоге Люмена пыль лежала повсюду.

— Ты на редкость любезен, — сказал Люмен.

— И еще…

— Я смотрю, сегодня подарки просто сыплются на меня. — Я вручил ему книгу. — Ну а это что? — проворчал Люмен, но, взглянув на обложку, довольно улыбнулся. — Интересная вещица, братец. — Он торопливо пролистал брошюру, которая содержала множество иллюстраций. — Жаль, на картинках нет моей старой доброй кровати.

— Ты что, ее из лечебницы приволок? — поинтересовался я, оглядывая диковинное сооружение, на котором сидел.

— Именно. Не мог с ней расстаться. Я провел в ней связанным двести пятьдесят пять ночей. Ну, знаешь, и привык.

— Вот в этой штуке?

— Точно.

Он приблизился к предмету нашего разговора и вытащил из-под меня грязное одеяло, чтобы я мог лучше рассмотреть ужасающее ложе, которое представляло собой нечто вроде узкого ящика. Ремни по-прежнему были на месте.

— Зачем она тебе?

— Как напоминание, — ответил Люмен и первый раз за все время нашего разговора взглянул мне прямо в глаза. — Я не могу себе позволить забыть все, что пережил. Забыв, я прощу их за то, что они со мной сделали. А прощать я не собираюсь.

— Но…

— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать — они все уже мертвы. Это верно. Но я смогу разобраться с ними, когда Господь призовет нас всех на последний суд. Наброшусь на них, словно бешеный пес. Не зря же они называли меня бешеным псом. Наброшусь и заберу их души, и ни один святой, что живет на Небесах, не остановит меня.

С каждым словом Люмен распалялся все сильнее и сильнее. Когда же он смолк, я несколько секунд помолчал, чтобы он успокоился, и сказал:

— У тебя и правда есть веские причины хранить эту штуку.

В ответ он промычал что-то невразумительное, потом подошел к столу и уселся на один из стульев.

— Тебе никогда не казалось странным?.. — начал он.

— Что?

— Почему одному из нас суждено было попасть в психушку, другому — стать калекой, а третьему — шататься по миру и трахать всех красивых баб, какие только попадутся ему на глаза.

Говоря о третьем, он, разумеется, имел в виду Галили, по крайней мере именно таким Галили представлялся всем членам семьи — странником, который бродит между двумя океанами в поисках своей недосягаемой мечты.

— Тебе это не казалось странным? — снова спросил Люмен.

— Всегда.

— Мир несправедлив. Поэтому люди и сходят с ума. Поэтому они хватают пистолеты и убивают собственных детей. Или кончают свои дни в психушке, связанные по рукам и ногам. Мир несправедлив! — Его голос снова сорвался на крик.

— Если позволишь…

— Ты можешь нести любую хрень, что взбредет тебе в голову, — ответил Люмен. — Слушаю тебя, братец.

— …по-моему, нам повезло больше, чем всем прочим.

— Это еще почему?

— Мы особая семья. И мы… вы обладаете способностями, за которые другие люди готовы убить кого угодно.

— Конечно, я могу оттрахать любую бабу, а потом заставить ее забыть о том, что я к ней даже прикасался. Могу разобрать, о чем говорят змеи. И пусть моя мамаша некогда была величайшей леди, а папаша знал самого Иисуса. Ну и какой мне от этого прок? Меня все равно заперли в дурдоме. И я по-прежнему думаю, что заслужил это. Потому что в глубине души знаю: я — самый бесполезный сукин сын, из всех что жили на этом свете. — Голос его перешел в шепот. — И ничего с этим не поделаешь.

Слова Люмена лишили меня дара речи. И виной тому были не невероятные картины, вспыхнувшие в моем воображении (Люмен, слушающий разговоры змей, отец, дружески беседующий с Христом), а неподдельное отчаяние, звучавшее в голосе моего сводного брата.

— Никто из нас не стал тем, кем ему следовало быть, — сказал Люмен. — Никто из нас не совершил ничего стоящего. А теперь все кончено, больше шансов у нас не будет.

— Вот я и хочу написать о том, почему это случилось.

— О… Я знал, рано или поздно ты об этом заговоришь, — ответил Люмен. — По-моему, в писанине мало проку, братец. К тому же в этой книге мы будем выглядеть неудачниками. Кроме Галили, конечно. Он-то будет героем, а я — подонком.

— Я пришел сюда не для того, чтобы тебя упрашивать, — перебил я. — Если ты не хочешь мне помочь, я так и скажу маме…

— Если сможешь ее найти.

— Смогу. И, думаю, она попросит Мариетту помочь мне. Показать мне все, что надо.

— Мариетте она не доверяет, — заявил Люмен, поднялся, подошел к камину и опустился на пол у огня. — А мне доверяет. Потому что я остался здесь. Доказал свою верность. — Он пренебрежительно выгнул губы. — Я верный, как собака. Сижу в своей конуре и охраняю ее маленькую империю.

— А почему ты не живешь в доме? Там уйма свободных комнат.

— Я ненавижу этот дом. Слишком там все цивилизованно. Вздохнуть нельзя свободно.

— Ты поэтому не хочешь помочь мне? Не хочешь заходить в дом?

— Ох, достал ты меня, — вздохнул он, судя по всему, примирившись с предстоящим испытанием. — Ладно, будь по-твоему. Если ты так этого жаждешь, я отведу тебя туда.

— Куда?

— Под купол, куда же еще. Но дальше, парень, действуй сам. Я с тобой там не останусь. Ни за какие коврижки.

Глава 7

Я пришел к выводу, что одним из проклятий, тяготеющим над семейством Барбароссов, была жалость к себе. Именно она заставила Люмена запереться в коптильне и строить планы мести людям, давно оставившим этот мир, меня превратила в затворника, уверенного в том, что жизнь обошлась с ним слишком жестоко, Забрину обрекла на одиночество, которое скрашивают лишь сласти, столь губительные для ее талии. Даже Галили — которому удалось вырваться отсюда под безбрежные небеса — изредка посылает мне письма, полные меланхолических сетований на бесцельность собственного существования. И это мы — благословенные плоды необычайного дерева. Как получилось, что мы проводим свои дни, пеняя на судьбу, вместо того чтобы воспользоваться ее дарами? Мы не заслужили того, что было дано нам от рождения, — наши способности пропали втуне. Мы растратили их по мелочам и теперь оплакиваем свой удел.

«Неужто уже ничего нельзя исправить?» — спрашивал я себя. Может, четверо неблагодарных детей еще не упустили возможности обрести свое предназначение?

Мне казалось, что лишь Мариетта сумела избежать общей участи, выдумав себя заново. Я часто видел, как она возвращается после визитов в большой мир, иногда в драных джинсах и грязной рубашке она напоминала водителя грузовика, иногда в изящном платье — ресторанную певичку, а порой она бежала через луг почти без одежды, и в лучах восходящего солнца ее кожа блестела, покрытая росой.

Боже, о чем я говорю! Ну, ладно, что сказано, то сказано. К списку моих грехов (который, увы, далеко не так длинен, как мне хотелось бы) теперь придется добавить еще один — кровосмесительные желания.

Люмен сказал, что зайдет за мной в десять. Разумеется, он опоздал. Наконец он появился, с дюймовым окурком гаванской сигары в зубах и с бутылкой, на дне которой оставалось на дюйм джина. Полагаю, он не привык к крепким напиткам, ибо в подпитии был еще более невыносим, чем обычно.

— Готов? — процедил он.

— Более чем.

— Захватил с собой что-нибудь пожрать да выпить?

— А зачем мне там еда?

— Затем. Тебе придется пробыть там долго.

— Я что, буду заперт?

Люмен злобно взглянул на меня, словно решая, стоит ли быть со мной жестоким.

— Не напусти в штаны от страха, — наконец буркнул он. — Дверь все время будет открыта. Ты сам не сможешь уйти. Это место завораживает.

И, повернувшись, он зашагал по коридору, оставив меня поспевать за ним на своей колымаге.

— Не спеши так, — взмолился я.

— Боишься заблудиться в темноте? — спросил он. — Ну и нервный же ты сукин сын, братец.

Темноты я не боялся, однако заблудиться мне и впрямь не хотелось. Мы несколько раз повернули и оказались в коридоре, в котором — и это абсолютно точно — я никогда раньше не бывал. А я-то думал, что побывал в доме везде, за исключением, разумеется, комнат Цезарии. Еще один поворот и еще один новый коридор — мы миновали пустую комнату, потом другую, третью, и я понял, что совсем не знаю, где мы находимся. Если Люмен решит сыграть со мной злую шутку и бросить меня здесь, сам я вряд ли сумею отсюда выбраться.

— Чувствуешь, какой здесь воздух?

— Спертый.

— Мертвый. Сюда никто никогда не приходит. Даже она.

— Но почему?

— Потому что здесь может крыша поехать, — сказал Люмен, обернувшись ко мне на мгновение. В полумраке было трудно различить выражение его лица, но я уверен, что заметил, как блеснули его желтые зубы в злобной усмешке. — Ты, конечно, человек вполне нормальный, не то что я, умеешь держать себя в руках. Может, для тебя все это сущая ерунда. Хотя как знать… вдруг ты свихнешься и мне придется прикрутить тебя к своей старой доброй койке.

Я остановился.

— Знаешь, я передумал.

— Поздно, — отрезал Люмен.

— Говорю тебе, я не хочу туда идти.

— Слушай, что за игры? Я же не хотел тебя вести, теперь, когда я согласился, ты уперся, точно баран. Разберись наконец со своими долбаными желаниями.

— Я не хочу рисковать, своим рассудком, — заявил я.

Люмен одним глотком допил джин.

— Понимаю, — кивнул он. — У человека в твоем положении нет ничего дороже собственного рассудка. Потеряешь рассудок, и от тебя вообще ничего не останется. — Он приблизился ко мне на пару шагов. — С другой стороны, если ты сейчас повернешь назад, плакала твоя книга. Грош ей будет цена. Так что выбирай. — И он принялся перебрасывать бутылку из правой руки в левую, приговаривая: — Разум. Книга. Разум. Книга. Тебе решать.

В ту минуту я ненавидел его главным образом потому, что он был совершенно прав. Если он оставит меня под куполом и я лишусь рассудка, я не смогу написать ни одной строчки. Но если я откажусь подвергать себя риску и напишу только то, что мне известно, не стану ли я впоследствии горько сожалеть о том, насколько более полной, более правдивой могла бы быть моя книга, если бы у меня хватило смелости увидеть то, что скрывает эта комната?

— Выбирай, — повторил Люмен.

— А как бы ты поступил?

— Ты меня спрашиваешь? — Люмен был искренне удивлен, что меня интересует его мнение. — Я тебе так скажу. Свихнуться — это не слишком приятно. Даже совсем не приятно. Но, насколько я понимаю, времени у нас почти не осталось. Этот дом не будет стоять вечно. А если все летит к чертям, значит, то, что ты увидишь там, — и он поднял руку, указывая на коридор передо мной, который заканчивался уходящей вверх лестницей, — скоро исчезнет тоже. Когда этот дом рухнет, ты не сможешь уже ничего увидеть. И никто из нас не сможет.

Я уставился в глубь коридора.

— Что ж, тогда я сделал свой выбор.

— Я так понимаю, ты решил войти.

— Да, я решил войти.

Люмен улыбнулся.

— Ну держись, — сказал он, наклонился и поднял меня вместе с креслом. Он стал подниматься по лестнице, а я затаил дыхание, с ужасом ожидая, что он или уронит меня, или оступится и рухнет в пролет. Однако все обошлось, и мы добрались до узкой площадки, на которой была всего одна дверь.

— Здесь я тебя оставлю, — сказал Люмен.

— Ты больше не станешь мне помогать?

— Ты же умеешь сам открывать двери?

— А что будет, когда я зайду внутрь?

— Там и узнаешь. — Люмен опустил руку мне на плечо. — В случае чего позови.

— Ты будешь тут?

— Зависит от моего настроения, — сказал он и двинулся вниз по лестнице. Мне мучительно хотелось его окликнуть, но я понимал, что минутная отсрочка ничего не изменит. Если я принял решение, надо приступать к делу не откладывая.

И я покатился к двери, лишь раз обернувшись, чтобы взглянуть на Люмена. Но он уже скрылся из виду. Я остался в полном одиночестве. Глубоко вздохнув, я взялся за ручку двери. В глубине души я еще надеялся, что дверь окажется запертой и я не смогу войти. Надежда оказалась тщетной — ручка повернулась и дверь распахнулась, причем слишком легко, как будто некий радушный хозяин поджидал меня, дабы проводить в свои владения.

Я примерно представлял, что находится за дверью, по крайней мере, планировку помещения. По словам Мариетты (однаждыона забралась сюда, чтобы развлечься со своей очередной подружкой), комната под куполом — или «небесная комната», как в Монтичелло назвал Джефферсон ее двойника, — отличалась некоторыми странностями, но при этом была довольно красивой. В Монтичелло эту комнату дети облюбовали для своих игр, потому что попасть в нее было довольно трудно (вследствие изъяна в проекте, который повторился и в «L'Enfant»), но в «L'Enfant», если верить Мариетте, в этой комнате в воздухе висело нечто тревожное, и ни один ребенок не смог бы беззаботно резвиться здесь. Хотя в комнате были восемь окон (как и в Монтичелло) и стеклянный люк в потолке, по утверждению Мариетты, это место заставило ее «поволноваться», впрочем, я не совсем понял, что именно она имела в виду.

Теперь мне предстояло это выяснить. Открывая дверь ногой, я опасался, что в лицо мне кинутся испуганные птицы или летучие мыши. Но комната была пуста. Ни малейшего намека на мебель, лишь девять застекленных отверстий, сквозь которые проникал лунный свет.

— Ох, Люмен, сукин ты сын, — пробормотал я.

Он нагнал на меня страху, и я был готов к чему-то страшному, к безумному бреду, который охватит меня под натиском видений, к тому, что, возможно, навсегда утрачу ясность ума. Но передо мной была лишь пустая темная комната, несколько мрачноватая, и не более того.

Я проехал пару ярдов, озираясь по сторонам в поисках чего-либо пугающего. Но там было пусто. Охваченный смешанным чувством разочарования и облегчения, я откинулся на спинку кресла. Все опасения оказались напрасными. Моему рассудку ничего не угрожало.

Если, конечно, ощущение безопасности не было уловкой. Я оглянулся на дверь. Она по-прежнему оставалась открытой. За ней виднелась площадка, на которой мы с Люменом обсуждали, имеет ли смысл мой визит сюда. Похоже, я с легкостью дал себя одурачить, как он, должно быть, потешается, наблюдая за мной. Отпустив в адрес Люмена несколько нелестных эпитетов, я отвел взгляд от двери и снова вгляделся в полумрак.

На этот раз, к своему немалому удивлению, я обнаружил, что «небесная комната» вовсе не так пуста, как мне показалось вначале. В нескольких ярдах от меня, там, где пересекались лучи света из девяти окон, в воздухе возник неясный силуэт. Я неотрывно смотрел на него, боясь моргнуть, мне казалось, что он исчезнет. Прошло несколько мгновений, но силуэт не исчезал, напротив, стал несколько отчетливее. Тогда я двинулся к нему, медленно, осторожно, словно охотник, боящийся вспугнуть добычу. Видение не исчезало, однако природа его оставалась загадочной. Движения мои стали более решительными, и вскоре я оказался в самом центре комнаты, как раз под окном в потолке. Силуэт колебался в воздухе рядом со мной, он по-прежнему был едва различим, и я не был уверен, что действительно вижу его. Подняв голову к застекленному отверстию, я увидел лишь усыпанное звездами ночное небо, наверху не было ничего, что могло бы отбрасывать причудливые подвижные тени. В поисках объяснения я принялся изучать окна одно за другим. Но безрезультатно. Из каждого окна лился тусклый свет, но ни за одним не было ни малейшего движения — ни ветки, качающейся на ветру, ни птицы на подоконнике. Источник этой таинственной тени находился здесь, в комнате. В полном недоумении я отвел взгляд от последнего окна, и тут меня охватило ощущение, что за мной наблюдают. Я резко повернулся к дверям, решив, что это Люмен решил украдкой полюбоваться моей растерянностью. Но я ошибся, лестничная площадка была пуста.

Как бы то ни было, подумал я, вряд ли имеет смысл сидеть здесь и сходить с ума. Возможно, мне стоит во всеуслышанье заявить о причинах, подвигнувших меня на этот визит, и посмотреть, не последует ли за этим ответ.

Нервно вздохнув, я заговорил.

— Я пришел сюда… Пришел, чтобы увидеть прошлое, — сообщил я, с удивлением прислушиваясь к своему голосу — неожиданно тонкому, дрожащему, почти детскому. — Меня послала Цезария, — счел я нужным добавить, решив сообщить обитателям комнаты, что осмелился на столь дерзкое вторжение отнюдь не самовольно. Если у них есть, что показать мне, то, черт возьми, пора приступать.

Какая-то моя реплика — не знаю, о прошлом или о Цезарии — действительно возымела действие. Теперь меня окружало множество силуэтов, они потемнели, и движения их стали более сложными и резкими. Некоторые из них стали двигаться, словно живые, а потом подниматься — выше, выше, почти до самого окна в потолке. Другие, отделившись от остальных, устремились к стене, рассекая полумрак, который струился вслед за ними, словно хвост за воздушным змеем. Были среди теней и такие, кто предпочел лениво растянуться на полу.

Кажется, с моих губ против воли сорвались какие-то изумленные восклицания. «Господи Боже» или что-то в этом роде. И на то были причины. Зрелище с каждой секундой становилось все более захватывающим, движения теней все убыстрялись, и количество их росло в геометрической прогрессии. Движение порождало движение, и тени порождали новые тени. Не прошло и минуты, как стены комнаты сплошь покрылись туманными абстракциями, сами серые, они отчетливо выделялись на серой поверхности, предвестники грядущих видений. Я озирался по сторонам, пораженный происходящим, переводя взгляд от одного размытого контура к другому, я ощущал, что сейчас передо мной предстанет нечто видимое. Мне казалось, я вот-вот пойму, что порождает эти абстракции.

И даже сейчас эти туманные, еще не принявшие четких форм силуэты завораживали меня. Любуясь их кружащей извивающейся пляской, я начал понимать, почему Люмен наотрез отказался входить в эту комнату. Несмотря на свои грубые манеры, он был очень ранимым, а здесь было слишком много чувств для нежной души. Наблюдая за игрой теней, мне казалось, что я слышу мелодию, а может быть, несколько мелодий сразу.

В огромных, двигающихся в воздухе тенях, напоминающих столбы дыма в солнечном свете, присутствовала торжественность реквиема. Другие тени, поменьше, бесновались недалеко от меня в разудалой польке. А вокруг меня поднимался серпантин эфира, который выше превращался в кольца, окружающие меня, и звучал приятной одухотворенной мелодией рапсодии.

Словом «зачарован» нельзя описать, насколько я был захвачен происходящим. Вокруг творилось волшебство, мои глаза и сердце переполнились впечатлениями, и я готов был разрыдаться. И в то же время я не переставал думать о силах, породивших эту магическую игру. Своей готовностью принять это видение я сам попросил его открыться передо мной. Теперь настало время распахнуть свое сознание еще шире и увидеть, что же покажут мне тени.

— Я готов, — еле слышно произнес я. — Когда вы…

Тени продолжали свой танец, но никак не отреагировали на мои слова. Они по-прежнему изменяли свои очертания, однако я заметил, что движения их замедляются. Умопомрачительная пляска, за которой я наблюдал всего минуту назад, несомненно, приближалась к финалу.

Я вновь подал голос:

— Я не боюсь.

Никогда я не произносил подобной глупости. Хвалиться бесстрашием в подобном месте было, по крайней мере, опрометчиво.

И не успели эти слова сорваться с моих уст, как тени конвульсивно дернулись, словно купол сотряс сейсмический толчок. Несколько мгновений спустя, словно раскат грома, следующий через некоторое время после вспышки молнии, ударная волна поразила единственный материальный объект, находившийся в комнате, — меня. Мое кресло покатилось так быстро, что спинка отклонилась назад, я попытался вернуть ему равновесие, но тщетно, колеса скрипнули, и я врезался в стену около двери с такой силой, что вылетел из своего передвижного средства.

Упав лицом вниз, я почувствовал, что в теле моем что-то хрустнуло, и у меня перехватило дыхание. Если бы не это, я мог бы взмолиться о милосердии, мог бы попросить прощения за свое излишне самонадеянное заявление. Впрочем, не думаю, что это смягчило бы мою участь.

Хватая воздух ртом, я с трудом приподнялся и огляделся в поисках кресла. Меня пронзила резкая боль. Скорее всего, я сломал ребро. Опасаясь причинить себе еще больший вред, я решил не двигаться.

Мне оставалось лишь лежать на полу, куда меня столь бесцеремонно швырнули, и ожидать от комнаты дальнейших сюрпризов. Я сам попросил обитающие здесь силы показаться мне во всем своем великолепии, и теперь не приходилось рассчитывать, что они откажут себе в удовольствии немного позабавиться.

Глава 8

Ничего не происходило. Я лежал на полу, тяжело дыша, обливаясь липким потом и борясь с приступами тошноты, а комната замерла в ожидании. Окружавшие меня тени — они теперь сплошь покрывали стены и окна и даже пол — пребывали в неподвижности, процесс их преображения закончился, по крайней мере на данный момент.

Любопытно, думал я, что заставило замереть обитателя или обитателей комнаты? Может, увидев, что я получил телесные повреждения, они сочли, что зашли слишком далеко, и предоставляют мне возможность уползти прочь и спокойно залечить свои раны. А может, они ждут, что я позову Люмена? Я уже собирался это сделать, но передумал. В этой комнате лучше не открывать рот без крайней необходимости. Разумнее просто лежать и не поднимать лишнего шума, решил я, а мое охваченное ужасом тело тем временем успокоится. А потом, справившись со своими нервами, я как-нибудь доберусь до двери. Рано или поздно Люмен придет за мной, в этом я не сомневался, даже если ждать придется всю ночь.

Я закрыл глаза, чтобы отделаться от окружавших меня теней. Хотя боль в боку притупилась, голова моя тряслась, а веки дергались, я сам себе казался огромным жирным сердцем, выброшенным за ненадобностью и жалобно трепещущим на полу.

За секунду до того, как неведомая сила нанесла мне удар, я хвалился, что ничего не боюсь. Но сейчас? О, сейчас страх мой возрос многократно. Я боялся, что умру здесь, так и не успев закончить свои земные дела, я мысленно листал перечень этих дел, тщетно ожидавших моего внимания, перечень, растущий день ото дня. Да, судя по всему, времени у меня не осталось, я уже не успею предаться раскаянию за все некогда совершенные мною бесчестные поступки, не успею исправить содеянного зла. Вообще-то зла я совершил не так много, но мне есть о чем сожалеть.

И тут кто-то прикоснулся к моей шее, по крайней мере мне так показалось.

— Люмен? — пробормотал я и открыл глаза.

Но то был не Люмен; прикосновение, которое я ощутил, было не человеческим и даже не походило на человеческое. В полумраке среди теней возникло нечто, или же это сгустились сами тени. Пока я лежал с закрытыми глазами, они приблизились ко мне вплотную, но в этой близости не ощущалось ничего угрожающего, напротив, как ни странно, от них исходила нежность. Я чувствовал, что эти бесформенные, безгласные создания обеспокоены моим состоянием, это они ласково касались моего затылка, лба, губ. Я лежал недвижно, сдерживая дыхание, с опаской ожидая внезапной перемены в их настроении — каждую секунду сочувствие могло обернуться злобой. Но ничего не случилось, столпившись около меня, они ждали.

Немного успокоившись, я позволил себе вздохнуть. И тут же понял, что, сам того не желая, вновь совершил поступок, повлекший за собой самые неожиданные последствия.

Вдыхая, я ощутил, как насыщенный тенями воздух устремился в мой приоткрытый рот и проник мне в горло. Я не мог помешать этому. В тот момент, когда я осознал, что происходит, противиться было уже поздно. Я превратился в наполняемый сосуд. Проглоченные мною создания касались моего языка, нёба, щекотали глотку…

Но теперь, когда они оказались внутри меня, мне вовсе не хотелось от них избавиться. Ноющая боль в боку внезапно ослабела, веки и голова перестали дрожать. Даже страхи оставили меня, я уже не думал, что умру здесь в одиночестве, отчаяние мое уступило место приятному покою — и все благодаря одному глотку воздуха!

На что же способна эта комната! Сначала она притворилась ничем не примечательной, затем нанесла мне удар, а теперь дарила наркотическое блаженство. Однако я понимал: с моей стороны было бы крайне глупо поверить, что у комнаты не припасено для меня новых сюрпризов. Но пока неведомые силы дарили мне облегчение, и я принял его с радостью. А точнее, с упоением. Я жадно хватал ртом воздух, втягивал его в себя полной грудью. И с каждым вдохом ощущал, как боль покидает меня. Я говорю уже не о поврежденном ребре и трясущейся голове, застарелая боль — тупая, постоянная, привычная боль, терзающая мои неподвижные нижние конечности, — стихала, стихала в первый раз за время, равное двум человеческим жизням. Не думаю, что она и в самом деле исчезла, просто я перестал чувствовать ее. Не стану скрывать, я с благодарностью принял избавление от страдания, преследовавшего меня столь упорно, что я уже забыл, какова жизнь без боли.

Моим глазам, внезапно обретшим зоркость, которой они не знали даже в годы юности, внезапно открылось новое поразительное зрелище. Воздух, выдыхаемый моими легкими, стал плотным и ярким. Он исходил из меня, наполненный сверкающими блестками, словно в груди моей бушевал костер, и я извергал искры пламени. Возможно, это моя материализовавшаяся боль, решил я. И комната показывала мне — или же это я представлял в бреду, — как она покидает меня. Однако через десять секунд мне пришлось расстаться с этой теорией. Сверкающие искры показали мне свою истинную природу, не имеющую ничего общего с болью.

Я по-прежнему извергал из себя целые снопы искр, но мой взор приковали те, что вырвались из моих легких при первом выдохе. Их светящееся семя исчезало в тенях, лежавших на постели клубящегося вокруг полумрака. Полагаю, чувства мои были сродни чувствам ученого, наблюдающего за ходом эксперимента. Все, произошедшее здесь со мной, подчинялось определенной логике, по крайней мере, именно к такому выводу я пришел. Представшие передо мной тени оказались лишь половиной сложного уравнения, они были лишь плодородной средой, ожидавшей живительной вспышки, чтобы произвести на свет… Но что именно?

В этом и заключался главный вопрос. Что готовит мне союз огня и тени?

Ответ пришел не более чем через двадцать секунд. Как только первые искры внедрились в скопление теней, те утратили расплывчатость очертаний и изменили свою природу.

Стены небесной комнаты исчезли. И когда видения наконец явились — о, как они явились! — они были безграничны.

Сначала из полумрака возник пейзаж. Пейзаж, самый древний из возможных: скала, огонь, расплавленная магма. Похоже, я увидел начало мира, повсюду царили лишь два цвета, красный и черный. Для того чтобы постичь смысл представшего передо мной видения, мне был дан лишь миг. Уже в следующую секунду иные образы завладели моим сознанием, и с каждым ударом моего сердца картина полностью изменялась. Некое дерево, зеленое и золотое, возникло в огне и устремилось ввысь, в дымное небо. Оно росло, и его цветы превращались в плоды, которые падали на покрытую кипящей лавой землю. Я не успел рассмотреть, что стало с этими плодами. Движение справа от меня, едва различимое в клубах дыма, привлекло мое внимание. Неведомое животное с бледными боками, покрытыми шрамами, пронеслось мимо меня. Удары его копыт отдавались в моих внутренностях. Не успело животное исчезнуть из виду, как возникло еще одно, и еще, и еще — целое стадо, — это были не лошади, хотя и походили на них. Возможно, я создал их сам. Возможно, я выдохнул их вместе с болью, точно так же, как огонь, и скалу, и дерево. Что это — порождения моей фантазии или давние воспоминания, оживленные магией этой комнаты?

Как только эта мысль пришла мне в голову, стадо вдруг изменило направление и, грохоча копытами, устремилось прямо на меня. Я инстинктивно закрыл голову руками, словно это могло защитить мой череп от сокрушительных ударов. Однако стадо промчалось мимо, причинив мне не больше вреда, чем легкий ветерок, и умчалось прочь.

Я поднял голову. За те несколько секунд, что глаза мои были закрыты, земля чудесным образом переродилась. Теперь видения окружали меня со всех сторон. Совсем рядом прямо из воздуха, возникла змея, яркая, как цветок. Прежде чем она успела обрести законченные формы, кто-то схватил ее; вскинув глаза, я различил силуэт, напоминавший человеческий, но существо было с крыльями и сияло. В мгновение ока змея исчезла в глотке этого создания, которое вперило в меня свой огненный взор, будто решая, пригоден ли я в пищу. По всей видимости, вид у меня был не слишком аппетитный. Взмахнув огромными крыльями, существо взлетело вверх, и за ним, словно за поднимающимся театральным занавесом, открылась еще одна, не менее удивительная картина.

Теперь дерево, за рождением которого я наблюдал, во все стороны разбрасывало собственные семена. Они тут же прорастали, и через несколько мгновений передо мной стоял густой лес, темный и мрачный, как грозовая туча. Между деревьями сновали, вили гнезда, рыли норы самые разнообразные животные. Недалеко от меня застыла пятнистая антилопа, глаза ее были полны ужаса. Я оглянулся в поисках причины ее страха. Вот она: в нескольких ярдах от антилопы что-то двигалось за деревьями. Только я успел различить хищный блеск не то глаз, не то зубов, как зверь вырвался из своего укрытия и одним прыжком настиг добычу. Это был тигр невероятных размеров. Антилопа бросилась прочь, но она не могла тягаться в скорости с грозным охотником. Тигр вонзил когти в шелковистые бока жертвы и подмял ее под себя. Однако смерть антилопы не была быстрой и легкой. Тигр вспорол ей живот и впился зубами в трепещущее горло, а несчастное животное все еще сотрясалось в агонии. Я не отводил глаз от жуткого зрелища. Наконец антилопа превратилась в груду дымящегося мяса, и тигр приступил к трапезе. Лишь тогда взор мой устремился на поиски новых впечатлений.

Между деревьями что-то сверкало, и с каждой секундой сверкание становилось все ярче. Разгорался лесной пожар, пламя карабкалось по кронам и там, наверху, двигалось быстрее, чем внизу в зарослях. Обитатели леса пришли в смятение, и все — хищники бок о бок со своими жертвами — пытались спастись бегством. Те, кто жил наверху, не успевали скрыться. Огонь, стремительно перекидываясь с дерева на дерево, пожирал птиц в гнездах, обезьян на ветвях и белок в дуплах. Рядом со мной падали бесчисленные трупы, обгорелые и закопченные. Раскаленный белый пепел ковром покрывал землю.

За свою жизнь я не опасался. Я уже понял, что здесь мне ничего не угрожает. И все же увиденное привело меня в ужас. Каков был смысл этого видения? Быть может, я стал свидетелем какого-то первобытного катаклизма, изменившего облик этого мира и преобразившего мир от земли до небес? Если это так, то что вызвало эту катастрофу? Я не сомневался в том, что пожар возник не из-за естественных причин. Пламя, бушевавшее над моей головой, превратилось в подобие крыши, и под этим сверкающим сводом умирающие животные исчезали в огне. Из-за этого зрелища на глаза навернулись слезы. Чтобы не упустить подробностей новых видений, будут они ужасны или прекрасны, я поднял руку, дабы вытереть глаза, и в это мгновение услышал — точнее, ощутил — звук, который мог издать только человек. За исключением шума, который производил я сам, то было первое свидетельство человеческого присутствия, долетевшее до моего слуха с тех пор, как я вошел в комнату.

Но это было не слово, по крайней мере, я такого слова не знал. Однако в нем был смысл, мне так казалось. То, что я услышал, больше всего напоминало крик новорожденного, крик торжествующий и дерзкий. «Я здесь! — казалось, заявлял он. — Мы начинаем!»

Опираясь на руки, я приподнялся, чтобы увидеть кричавшего (я так и не смог определить, мужчина это или женщина), но пепел и дым стояли передо мной плотной завесой, сквозь которую я не различал практически ничего.

Мои руки не могли поддерживать мое грузное тело больше нескольких секунд. Но когда я, разочарованный, вновь опустился на землю, огонь над моей головой внезапно стих, наверное, он уничтожил все, что мог, и теперь ему нечем было питаться. Дым рассеялся, дождь из пепла прекратился. На расстоянии примерно двадцати ярдов от меня стояла Цезария, ее окутывало пламя, подобно огромному ослепительному цветку. Судя по ее поведению и по выражению ее лица, огонь совсем не пугал ее и не представлял для нее угрозы. Напротив. Казалось, прикосновения огненных языков доставляют ей наслаждение. Огонь ласково омывал ее, а она гладила свое тело руками, словно желая удостовериться, что пламя проникает во все поры. Волосы Цезарии, еще более черные, чем ее кожа, потрескивали и вспыхивали, из груди сочилось молоко, из глаз текли серебристые слезы, а из ее лона, которого она время от времени касалась пальцами, ручьями струилась кровь.

Я хотел отвернуться, но не мог. Она была слишком совершенной, слишком зрелой. Мне казалось, что все, увиденное прежде — земля, покрытая лавой, дерево и его плоды, мчавшееся стадо, тигр, сожравший антилопу, и крылатое существо, мелькнувшее у меня перед глазами, — исходило от женщины, которую я видел перед собой. Она их создала и уничтожила, она была омывавшим их морем и породившей их скалой.

Я решил, что видел достаточно. Отпил из предложенной мне чаши и сохранил ясность рассудка. Настало время отказаться от продолжения загадочной мистерии и обрести спасительное прибежище в земной юдоли. Мне необходимо было осмыслить и упорядочить все увиденное.

Однако путь к отступлению оказался совсем не легким. Мне с трудом удалось отвести глаза от жены моего отца, и когда я все же сделал это и оглянулся на дверь, выяснилось, что она исчезла. Видения окружали меня плотной стеной, не давая прорваться к реальности. В первый раз с начала своего приключения я вспомнил рассуждения Люмена о неотвратимости безумия, и меня охватила паника. Неужели я был столь беззаботным, что не заметил, когда здравый смысл покинул меня? И теперь мне суждено остаться в плену иллюзий, а реальный мир исчезнет для меня навсегда?

С содроганием я вспомнил койку Люмена, на которой он провел несколько месяцев, привязанный ремнями. Вспомнил я и злобу, которая вспыхивала в его глазах всякий раз, когда он рассказывал об этом. Неужели меня ждет такая же участь? Неужели видения станут для меня явью, а жизнь, в которой я был реален и даже по-своему доволен собственным существованием, превратится в недостижимую мечту? Неужели мой рассудок навсегда утратил свободу?

Я закрыл глаза, чтобы отгородиться от видений, и начал молиться, как испуганный ребенок.

— Господь всемогущий, обрати взор на раба своего. Смилуйся надо мной… Не оставь меня. Помоги мне. Прошу тебя. Прошу тебя. Избавь мой рассудок от этих видений. Я не хочу видеть этого, Господи. Я не хочу видеть этого…

Как только губы мои закончили шептать слова молитвы, я ощутил, что неведомые силы вновь готовы обрушиться на мой разум. Сверкавшее меж деревьями пламя, которое остановилось на некотором расстоянии, вновь пришло в движение.

Я быстрее зашептал слова молитвы, уверенный в том, что теперь огонь и Цезария примутся за меня.

— Спаси меня, Господи…

«Она пришла, чтобы я замолчал», — понял я вдруг. Она — часть моего безумия, она не позволит мне произносить спасительные слова молитвы и отнимет мою последнюю надежду защититься.

— Господи, прошу, услышь меня…

Я все отчетливей ощущал влияние враждебных сил — они словно пытались выхватить слова молитвы из моих уст, не дав им прозвучать.

— Поспеши, Господи, поспеши! Укажи мне выход. Не оставь меня! Прошу тебя, Боже Всемилостивый, приди мне на помощь!

— Тише, — донесся до меня голос Цезарии.

Она была совсем рядом. От нее исходил такой жар, что мне казалось, волоски у меня на шее плавятся. Открыв глаза, я осторожно взглянул через плечо. Она стояла за моей спиной в языках пламени, и ее темная плоть сияла. Язык мой прилип к нёбу, я не мог произнести ни слова.

— Я хочу…

— Я знаю… — мягко перебила она. — Знаю все. Все. Бедное дитя. Бедное заблудшее дитя. Ты хочешь вернуть утраченный разум.

— Да… — пробормотал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

— Но ты ничего не потерял, — произнесла она. — Оглянись вокруг. Видишь эти деревья? И огонь? Это все твое.

— Нет, — возразил я. — Я вижу это место в первый раз.

— Но все это жило в тебе. Много лет назад сюда пришел твой отец, чтобы найти меня. И когда ты родился, он вдохнул это в тебя.

— Вдохнул в меня… — повторил я.

— Да, все, что он видел, все, что он чувствовал. Все, что он знал, все, чем он был, и все, чем он стал… Все это вошло в твою кровь, в твои внутренности.

— Тогда почему же все это внушает мне такой ужас?

— Потому что на протяжении всей своей предшествующей жизни ты был ограничен лишь самой простой частью своего существа. Ты думал, что состоишь лишь из очевидного и осязаемого, верил лишь в то, что можно взять в руки. Но есть иные руки, дитя мое, и они держат тебя. О, эти руки, они полны тобою до краев…

Разве можно в такое поверить?

Цезария словно услышала мой невысказанный вопрос и ответила.

— Я не буду ни в чем тебя убеждать. Тебе либо придется поверить, что в этих видениях заключена величайшая мудрость, либо попытаться от них избавиться и вновь оказаться там же.

— Где оказаться?

— В своих собственных руках, где же еще, — усмехнулась она.

Похоже, она надо мной потешалась. Находила забавными мой страх и мои слезы. Но я не упрекал ее за это, какая-то часть меня тоже находила весьма забавным, что я просил защиты у Бога, которого никогда не видел, умолял избавить меня от величественного зрелища, свидетелем которого мечтал бы стать всякий истинно верующий. Но я боялся. Вновь и вновь я осознавал эту неутешительную истину: я был до смерти испуган.

— Ты можешь задать мне вопрос, — изрекла Цезария. — Ты хочешь задать мне вопрос. Спрашивай же.

— Мне стыдно. Это звучит так… по-детски.

— Мы продолжим, когда ты получишь ответ. Но прежде ты должен спросить.

— Я… мне ничего не угрожает?

— Ты говоришь о плоти? Нет, я не могу обещать безопасность твоей плоти. Но твоя бессмертная сущность… Никто и ничто не в силах уничтожить ее. Если ты просочишься сквозь свои собственные пальцы, иные, надежные, руки подхватят тебя. Я уже говорила тебе об этом.

— Да… И я… тебе верю.

— Тогда нет причин противиться приходу воспоминаний, — заявила Цезария.

И протянула мне руку. Ее обвивало множество змей, тонкие, как волоски, они переливались всеми цветами радуги, словно живые драгоценности, и извивались между ее пальцами.

— Прикоснись ко мне, — приказала Цезария.

Я взглянул на ее лицо, выражавшее безмятежное спокойствие, и вновь опустил глаза на руку, до которой должен был дотронуться.

— Не бойся, — ободрила меня Цезария. — Они не кусаются.

Я протянул руку и взял ее ладонь. Цезария не обманула меня, змеи не кусались. Но они оплетали пальцы Цезарии и мои пальцы, обвивали мою ладонь и ползли вверх по руке. Это настолько заворожило меня, что я даже не заметил, как Цезария приподняла меня и поставила на ноги. Да, я стоял, сам не понимая, как это возможно, ведь до этого момента мои ноги отказывались держать мое тело. И все же я стоял, вцепившись в руку Цезарии, и лицо ее почти касалось моего.

Не помню, чтобы я когда-нибудь находился так близко от жены моего отца. Даже в детстве, когда меня привезли из Англии, Цезария, став для меня приемной матерью, всегда держала меня на определенном расстоянии. А теперь я стоял (или мне казалось, что я стоял), почти касаясь щекой ее щеки, и чувствовал, как змеи обвивают мою руку, но я больше не обращал на них внимания, я не мог отвести глаз от лица Цезарии. Оно сияло безупречной красотой. Хотя кожа Цезарии была темна, от нее исходило непостижимое свечение, ее взгляд и рот пьянили и были запретны одновременно. Языки бушевавшего вокруг нас пламени (я больше не чувствовал жара) шевелили пряди ее роскошных волос. Ее волосы касались моей щеки, и прикосновения, при всей своей легкости, были невероятно чувственны. Ощущая ее близость, любуясь ее прекрасными чертами, я невольно представлял себе ее ласки и ее объятия. Я хотел целовать ее, владеть ею, зачать ей ребенка. Неудивительно, что отец мой был одержим ею до последней минуты, хотя их совместную жизнь и омрачали бесконечные ссоры и разочарования.

— А теперь… — заговорила Цезария.

— Да? — подхватил я. Клянусь, в этот момент я был готов ради нее на все. Я ощущал себя влюбленным. Я не мог ни в чем ей отказать.

— Забери это обратно, — произнесла она.

Я не понял, что она имеет в виду.

— Что забрать?

— Дыхание. Боль. Меня. Забери. Все это твое, Мэддокс. Забери все это обратно.

Наконец все стало на свои места. Пришло время вступить во владение всем тем, от чего я пытался отказаться, — тем, что вошло в мою кровь, хотя я и стремился это спрятать от самого себя, болью, которая, хотел я того или нет, стала неотъемлемой частью моего существа. Настало время вновь наполнить легкие тем воздухом, который я выдохнул, сделав первый шаг на пути в неведомое.

— Забери это обратно.

Мне хотелось попросить о минутной отсрочке, хотелось поговорить с ней или хотя бы еще посмотреть на нее, прежде чем мое тело будет вновь ввергнуто в пучину страданий. Но она уже высвободила свою руку из моей.

— Забери это обратно, — произнесла она в третий раз и, чтобы удостовериться, что я повиновался ей, приблизила ко мне свое лицо и выпила из меня весь воздух, в мгновение ока опустошив мои рот, глотку и легкие.

Голова у меня пошла кругом, перед глазами расплывались белые пятна, почти затуманившие мое зрение. Мое тело действовало помимо моей воли, и я, как того и требовала Цезария, вдохнул.

Последствия не заставили себя ждать, и для моего завороженного сознания они были ужасающи. Прекрасное лицо, которым я только что любовался, растворилось, словно было соткано из тумана, и мои легкие поглотили его вместе с воздухом. Я вскинул глаза, надеясь в последний раз увидеть древнее небо, прежде чем оно тоже исчезнет, но было уже поздно.

То, что недавно казалось таким реальным, в одно мгновение превратилось в ничто. Впрочем, нет, не в ничто. Все превратилось в тени, подобные тем, что я заметил, когда только вошел в эту комнату. Некоторые из них еще не совсем утратили цвет. Над моей головой проносились белые и голубые блики, а вокруг, там, где только что шумели уцелевшие в огне заросли, мелькали сотни оттенков зеленого, прямо перед собой я видел золотые отблески пламени, а на месте, где стояла жена моего отца, плясали пунцовые искры. Но в следующее мгновение игра цвета прекратилась, и взгляд мой наткнулся лишь на серые стены.

Можно было бы счесть все случившееся плодом моего воспаленного воображения, если бы не одно важное обстоятельство: я по-прежнему стоял. Какие бы силы ни привел в движение мой разум, они были достаточно могущественны, чтобы поднять меня и поставить на ноги. Я стоял, пораженный и уверенный в том, что через секунду упаду. Но секунда прошла, и другая, и третья, и минута, а я по-прежнему стоял.

Я осторожно оглянулся. Примерно в шести ярдах от себя я увидел дверь, в которую вошел столько видений назад. Рядом на боку валялось мое инвалидное кресло. Я не смел поверить, что оно мне больше не понадобится.

— Посмотрите на него, — услышал я чье-то бормотание.

Я отвел взгляд от кресла и увидел, что у двери, прислонившись к косяку, стоит Люмен. Пока я был в комнате, он разжился новой порцией алкоголя. В руках он держал уже не бутылку, а графин. У него был остекленевший взгляд изрядно выпившего человека.

— Ты стоишь, — пробормотал он. — Как это у тебя получается?

— Сам не знаю, — признался я. — Не понимаю, почему я не падаю.

— Может, ты и ходить можешь?

— Не знаю. Не пробовал.

— Боже, так попробуй, парень.

Я взглянул на собственные ноги, которые в течение ста тридцати лет отказывались мне подчиняться.

— Ну, пошли, — пробормотал я себе под нос.

И мои ноги двинулись. Поначалу передвигать их было нелегко, но они двигались. Сперва я шагнул левой, потом правой и повернулся лицом к Люмену и двери.

На этом я не остановился. Я шел, тяжело дыша и вытянув перед собой руки на тот случай, если ноги откажут и я упаду. Но ноги не подвели. Когда Цезария подняла меня с земли, случилось чудо. Ее воля, а может, и моя или соединение ее воли с моей исцелили меня. Теперь я мог ходить и делал широкие уверенные шаги. Со временем я смогу и бегать. Я посещу все места, о которых вспоминал, сидя в инвалидном кресле. Пройдусь по знакомым дорогам, поброжу по болотам, по садам за коптильней Люмена, схожу на могилу отца в опустевших конюшнях.

Но сейчас я был счастлив, что смог сам добраться до двери. В порыве радости я заключил Люмена в объятия. На глазах моих выступили слезы, и я не мог, да и не пытался удержать их.

— Спасибо, — поблагодарил я его.

Когда я обнял его, он обнял меня в ответ и уткнулся лицом мне в шею. Он тоже всхлипывал, хотя причина его слез была мне непонятна.

— За что ты благодаришь меня? — спросил он.

— За то, что ты придал мне смелости, — пояснил я. — За то, что убедил войти сюда.

— Ты не жалеешь об этом?

Я рассмеялся, коснулся его щеки ладонью и взглянул в затуманенные алкоголем и слезами глаза.

— Нет, брат, не жалею. Нисколько.

— Но ты ведь там едва не свихнулся?

— Вроде того.

— И ты наверняка меня проклинал?

— Со страшной силой.

— Но мучения стоили того?

— Несомненно.

Люмен помолчал, обдумывая следующий вопрос.

— Тебе не кажется, что это отличный повод для двух братьев сесть и как следует напиться?

— С большим удовольствием.

Глава 9

Что мне предстоит сделать в оставшееся время? Все то, что я обязан сделать.

Я до сих пор не отдаю себе отчета в том, насколько велики мои знания, знаю лишь, что они огромны. В глубинах моего сознания скрывались тайны, о существовании которых я раньше не подозревал. Я жил словно в тесной клетке своих убогих представлений о мире и не обращал внимания на неведомый и несказанно богатый мир, лежавший за стенами этой клетки. Я боялся отправиться в этот мир. Находясь в плену самообмана, я воображал себя маленьким королем и не переступал границ собственных владений из страха потерять значимость. Осмелюсь сказать, что большинство людей живет в своих жалких мирках. Чтобы изменить это, необходимо глубокое потрясение, которое заставит вас открыть глаза на восхитительное разнообразие вашей сущности.

Мои глаза теперь были открыты, и я знал, что это наложило на меня огромную ответственность. Я был обязан написать обо всем, что видел, я должен был облечь в слова то, что вы теперь читаете на этих страницах.

Мог ли я справиться с таким грузом ответственности? С радостью. Наконец я получил ответ на вопрос, что соединяет все нити истории, которую я собираюсь поведать. Я сам служил связующим звеном. Я не был бесстрастным повествователем, рассказывающим о чужих жизнях и чужой любви. Я был и я есть сама история, ее хранитель, ее голос, ее музыка. Может, вам все это и не покажется таким уж великим откровением. Но для меня теперь все изменилось. С потрясающей ясностью я осознал, кем я был прежде. И в первый раз за всю свою жизнь понял, кто я есть. Знал я также и то, кем мне предстоит стать, и это тревожило меня.

Я расскажу вам не только о мире живых людей, но и о животных, и тех, кто все еще странствует по этой земле, хотя их земная жизнь прекратилась. Я расскажу не только о созданиях Божьих, но и о тех, кто создал себя силой собственной воли и желаний. Я поведаю о делах святых и нечестивых, не делая различия между ними, ибо порой я сам не понимаю этого различия.

В глубине души я знаю, что просто хочу завлечь вас, показать вам открывшийся мне мир, чтобы хаос уступил место порядку. В этом мире ничто не происходит по воле случая. Мы рождаемся совсем не случайно, на то есть веские причины, хотя мы их и не понимаем. Даже душа младенца, прожившего всего час, была послана в этот мир с определенной целью, теперь я это знаю. И мой долг убедить вас в том же. Некоторые страницы моей книги воспроизведут эпохальные события — войны, мятежи, расцвет и падение династий. Допускаю, что порой эти события могут показаться вам не имеющими отношения к основному моему повествованию, и вы удивитесь — зачем рассказ о них помещен на этих страницах. Но призываю вас к терпению, доверьтесь мне. Разумно будет считать эти фрагменты чем-то вроде стружки, которую столяр выметает из своей мастерской, закончив большую работу. Заказ выполнен и отправился к своему владельцу, однако, рассматривая обрезки дерева, мы можем немало узнать о процессе создания шедевра. Мы поймем, когда мастер замер в нерешительности, а когда с уверенностью принялся за дело, несколькими движениями придав своему созданию законченную форму. На первый взгляд деревянные стружки кажутся ненужным мусором, но они неотъемлемая часть великой работы, помогающая постичь ее смысл и значение.

В поисках этих стружек я не буду ограничивать себя границами дома и имения. Оставив «L'Enfant», мы с вами, читатель, посетим величайшие города мира: Нью-Йорк и Вашингтон, Париж и Лондон, и дальше на восток — легендарный и более древний, чем любой из вышеупомянутых городов, город Самарканд, чьи разрушающиеся дворцы и мечети по-прежнему открыты путникам Шелкового Пути. Вас утомили города? Тогда нас ждут царство дикой природы, Гавайские острова и горы Японии, непроходимые леса, где все еще лежат останки жертв Гражданской войны, и морские глубины, которые обходят стороной даже бывалые моряки. Все это проникнуто поэзией: города, сверкающие огнями, и города, лежащие в руинах, бескрайняя водная гладь и песчаные просторы пустыни — все это мы увидим вместе с вами. Я покажу вам все, что есть в этом мире.

Да, все: пророков, поэтов, солдат, собак, птиц, рыб, влюбленных, монархов, нищих, призраков. Ничто и никто не ускользнет от моего внимания. Я покажу вам божественную природу вселенной и красоту того, что мы называем грязью.

Подождите! О чем я? Настоящее безумие — обещать все это. Это самоубийственно. Я сам обрекаю себя на провал. Но именно этого я и хочу. Если в процессе создания книги я выставлю себя несчастным сумасбродом — что ж, таково мое желание.

Я хочу подарить вам блаженство, мое собственное блаженство среди многих блаженств, наполняющих этот мир. Еще я открою вам отчаяние. Без всяких колебаний я обещаю, что вы узнаете подлинное отчаяние. Отчаяние настолько глубокое, что на душе у вас станет легче, ибо вы узнаете, что другие страдают сильнее, чем вы.

И к какому же финалу все это придет? Что будет после всех моих откровений и провалов? Если честно, не имею ни малейшего представления.

Сидя в своей комнате, глядя на лужайку за окном, я размышляю о том, насколько далек от наших маленьких странных владений чужой враждебный мир. Неделя пути? Месяц? Год? Уверен, никто из нас, здесь живущих, не знает ответа на этот вопрос. Даже Цезария, несмотря на свой пророческий дар, не сможет сказать мне, когда враги настигнут нас. Все, что я знаю, — они непременно придут. Должны прийти, ради всех нас. Я больше не считаю этот дом благословенным приютом волшебства. Возможно, он был таковым. Но теперь наступили дни упадка, былая слава сменилась разложением. Льщу себя надеждой, что его ожидает достойный конец, однако если выйдет иначе, значит, так тому и быть.

Все, что мне нужно, это время, чтобы околдовать вас, увлечь своим рассказом. А потом я уйду в историю, как и этот дом. Я не удивлюсь, если мы вместе с этим домом окончим свои дни на дне болота. И, честно говоря, это совсем не страшит меня, если я к тому времени успею завершить свой труд.

Завершить все то, что я должен сделать.

* * *

Наконец мы подошли к началу.

Но с чего начать? Может, с Рэйчел Палленберг, сочетавшейся браком с Митчеллом Монро Гири, одним из самых красивых и могущественных мужчин Америки? Рассказывать ли о ее внезапном горе, о том, как она, заблудившись, кружила в автомобиле в своем родном маленьком городке в штате Огайо, где она выросла? Бедная Рэйчел. Она лишилась не только мужа, но и нескольких домов и квартир и возможности вести образ жизни, возбуждающий зависть у девяноста девяти процентов населения (оставшийся процент сам ведет подобную жизнь и на собственном опыте знает, насколько она безрадостна). Ей пришлось вернуться в родной дом, где она поняла, что стала там чужой. Ее стал мучить вопрос, какому миру она теперь принадлежит.

Да, неплохое могло бы получиться начало. Рэйчел так человечна, ее мечты и терзания легко понять. Однако я опасаюсь, что подобное начало вынудит меня излишне увлечься современностью. Пожалуй, следует начать с мистической нотки и открыть картины далекого прошлого, относящиеся к тем временам, когда легенды были явью.

Так что оставим пока Рэйчел. Она скоро появится на этих страницах, но не сейчас.

Я начну с Галили. Да, с Галили. С моего Галили, который соединял и до сих пор соединяет в себе множество лиц: он и обожаемый сын, и возлюбленный огромного множества женщин (и немалого числа мужчин), он и кораблестроитель, и моряк, и ковбой, игрок и сводник, он малодушен, лжив и невинен одновременно. Таков мой Галили.

Однако начну я не с рассказа о его великих путешествиях и не с его пресловутых любовных похождений. Начну я с того дня, когда он был окрещен. До того как я вошел в небесную комнату, события этого дня были мне неведомы. Но ныне они известны мне не хуже, чем события моей собственной жизни. А может быть, и лучше, ибо всего день прошел с тех пор, как я покинул таинственную обитель прошлого, и воспоминания об открывшемся мне чрезвычайно живы и отчетливы.

Часть II СВЯТОЕ СЕМЕЙСТВО

Глава 1

Две души, древние, как свод небесный, спустились на морской берег в полдень много столетий назад. Они вышли из леса, который в те далекие дни простирался до самой кромки Каспийского моря, и сопровождал их дружный лай волков. Дремучие заросли были столь густы и пользовались столь дурной славой, что ни один здравомыслящий человек не осмеливался углубиться туда дальше чем на расстояние броска камня. Люди боялись не волков, обитавших среди деревьев, не медведей и не змей. Там царили иные порядки бытия, этот лес был создан не Богом, а другим существом, которому никогда не будет даровано прощение, существом, что стояло рядом с Создателем, как тень стоит рядом со светом.

Среди местных жителей ходило немало легенд об этих нечестивых созданиях, хотя их передавали друг другу лишь шепотом, при закрытых дверях. То были легенды о созданиях, что скрываются в древесных ветвях, заманивают детей в чащу ипожирают их, созданиях, которые сидят у зловонных болот и украшают себя внутренностями убитых влюбленных. И не было на побережье рассказчика, который даже под страхом самого жестокого наказания отказался бы украсить эти истории новыми подробностями. Легенды порождали легенды, еще более жуткие; неудивительно, что мужчины, женщины и дети, живущие на узкой полосе между морем и зловещей чащей, проводили свой недолгий век в постоянном страхе.

Даже в полдень, когда прозрачный воздух едва не звенит от жары, а небо сверкает, словно бок огромной рыбы, когда свет так ярок, что ни один демон не решится высунуть свою морду, страх царил повсюду.

Дабы убедиться в этом, читатель, присоединимся к четырем рыбакам, которые в тот день чинили сети на берегу, готовясь к вечерней ловле. Все четверо пребывали в крайнем беспокойстве еще до того, как волки завели свою песню.

Старшим из четверых был некто Кекмет, выглядел он лет на шестьдесят, хотя ему не исполнилось еще и сорока. Если на протяжении своей жизни он и знавал радость, она не оставила никаких следов на его обветренном, изборожденном морщинами лице. Он всегда был нахмуренный, на более приветливое выражение он был неспособен.

— Похоже, ты задницей думаешь, — процедил он, обращаясь к самому молодому из четверых, юноше по имени Зелим, который в свои шестнадцать лет уже успел потерять жену — свою двоюродную сестру, умершую от выкидыша. Зелим заслужил отповедь Кекмета, заявив, что раз здесь, на побережье, жизнь так тяжела, не лучше ли им собрать свои пожитки и поискать счастья где-нибудь в другом месте.

— Нам некуда идти, — сказал юноше Кекмет.

— Мой отец как-то был в Самарканде, — возразил Зелим. — Он рассказывал, что этот город похож на чудесный сон.

— Это и был сон, — вступил в разговор еще один рыбак, работавший рядом с Кекметом. — Если твой отец и видел Самарканд, то только во сне. Или спьяну ему померещилось.

Сказав это, мужчина, которого звали Хасан, взял кувшин с местным, скверно пахнущим алкогольным напитком из кислого молока, к которому он регулярно прикладывался в течение дня. Он жадно отхлебнул, и струйки вонючей жидкости потекли по его засаленной бороде, а затем передал кувшин четвертому мужчине, которого звали Бару. По сравнению со своими костлявыми односельчанами Бару был чудовищно толст и вспыльчив. Он шумно отпил из кувшина и поставил его рядом с собой. Хасан не стал требовать свой кувшин обратно. Он знал, что с Бару лучше не связываться.

— Мой отец… — снова начал Зелим.

— Никогда не ездил в Самарканд, — перебил старик Кекмет, и его недовольный тон ясно давал понять, что он не желает возвращаться к пустому разговору.

Но Зелим был полон решимости защитить репутацию своего покойного отца. Он горячо любил Зелима Старшего, который утонул четыре весны назад, когда внезапный шквал опрокинул его лодку. Сын не сомневался в том, что все рассказы отца о бесчисленных красотах Самарканда были правдой.

— Когда-нибудь я брошу все и уйду отсюда, — заявил Зелим. — А вы останетесь гнить здесь.

— Ради Бога, катись, — проворчал жирный Бару. — А то у меня уже в ушах звенит от твоей болтовни. Как баба.

Не успел он закончить свою оскорбительную тираду, как Зелим уже подскочил к нему, потрясая кулаками перед круглой красной физиономией обидчика. Он готов был терпеть насмешки старших, но Бару перегнул палку.

— Я не баба! — крикнул юноша и ударил Бару в нос, кровь хлынула ручьем.

Два других рыбака невозмутимо наблюдали за потасовкой. В деревне было не принято вмешиваться в чужие споры. Люди вольны были осыпать друг друга оскорблениями и тумаками, а окружающие или отводили взор, или радовались незатейливому развлечению. Ну и что, что прольется кровь или изнасилуют какую-нибудь женщину. Такова жизнь.

Кроме того, толстяк Бару вполне мог сам за себя постоять. Злобы ему было не занимать, силы тоже; набросившись на Зелима, он с легкостью сбил его с ног, отбросил на несколько шагов и, переведя дух, вперевалку направился к юноше, явно собираясь как следует проучить его.

— Сейчас я тебе яйца оторву, хрен собачий! — прорычал он. — Мне уже осточертело слушать всякие небылицы про тебя и этого дохлого пса, твоего отца. Он дураком родился и дураком помер.

С этими словами он встал между ног Зелима, словно намереваясь привести свою угрозу в исполнение, но Зелим ухитрился заехать пяткой в расквашенный нос своего врага. Бару взвыл, но и не подумал отступить. Вцепившись мертвой хваткой в ногу Зелима, он принялся дергать ее из стороны в сторону. Он, несомненно, сломал бы своей жертве лодыжку и оставил бы юношу калекой на всю жизнь, если бы Зелим не сумел дотянуться до весла, лежавшего неподалеку от лодки. Бару, с упоением пытавшийся сломать ногу своего противника, не заметил его маневра. Желая полюбоваться гримасой боли на лице своей жертвы, он наконец поднял глаза, но увидел лишь весло, стремительно опускавшееся на его голову. Увернуться он не успел. Мощный удар лишил Бару полудюжины последних здоровых зубов. Он рухнул на песок, выпустив ногу Зелима, и остался лежать, закрывая изуродованное лицо руками; сквозь жирные пальцы сочилась кровь и доносились проклятия.

Но Зелим этим не удовольствовался. Юноша вскочил и вскрикнул, встав на поврежденную ногу, затем доковылял до распростертого на песке тела Бару и уселся прямо на его выпирающее горой брюхо. Оглушенный Бару уже не пытался защищаться. Зелим разорвал на нем рубашку, обнажив обвисшие складки плоти.

— Так, значит, я баба? — прорычал Зелим. Бару в ответ лишь стонал. Зелим сгреб ладонью его жирную грудь. — Таких здоровенных сисек, как у тебя, я не видал ни у одной бабы. — И он наградил Бару шлепком. — Ты согласен с тем, что у тебя есть сиськи? — Бару опять застонал, но Зелиму этого было мало. — Согласен? — повторил он и оторвал руки Бару от лица, превратившегося в кровавое месиво. — Ты меня слышишь?

— Да, — просипел Бару.

— Тогда скажи. Скажи про свои сиськи.

— У меня… есть… сиськи.

Зелим плюнул в окровавленное лицо своего врага и поднялся на ноги. Внезапно он почувствовал приступ тошноты, но блевать на глазах у остальных рыбаков он не мог. Юноша презирал их.

Повернувшись, он наткнулся на невозмутимый взгляд Хасана.

— Хорошо ты его отделал, — одобрительно заметил рыбак. — Хочешь выпить?

Зелим презрительно оттолкнул протянутый кувшин и устремил взгляд вдаль, на побережье, тянувшееся за рядами лодок. Его нога горела, но юноша был полон решимости уйти, не показав своей слабости перед односельчанами.

— Мы не закончили с сетями, — крикнул Кекмет, когда Зелим захромал прочь.

Однако Зелим не обернулся. Его не заботили ни сети, ни лодки, ни предстоящая рыбная ловля. Ему было плевать на Бару, на старика Кекмета и пьяницу Хасана. В этот момент ему было плевать даже на себя самого. Он вовсе не гордился тем, что расправился с Бару, но и не стыдился этого. Дело было сделано, и теперь он хотел лишь поскорее забыть о случившемся. Вырыть себе глубокую нору в песке, прохладную, влажную нору, устроиться там и забыть обо всем. Уже более сотни ярдов отделяло юношу от рыбаков, когда до него донеслись крики Хасана, и, хотя слов он не разобрал, голос был полон такой тревоги, что Зелим невольно оглянулся. Хасан вскочил на ноги и пристально вглядывался в деревья, стоявшие в отдалении. Проследив за его взглядом, Зелим увидел, как целая туча птиц поднялась с ветвей и с криком кружила над кронами. Зрелище, бесспорно, было необычное, но оно вряд ли привлекло бы внимание Зелима, если бы в следующее мгновение он не услышал лай волков и не увидел, как из зарослей вышли две фигуры. От них и от рыбаков юношу отделяло примерно одинаковое расстояние, он замер, не желая искать защиты у старого Кекмета и прочих, и, остерегаясь, приблизился к незнакомцам. Те же вышли из леса так уверенно и спокойно, словно его заросли не таили никаких опасностей, и, улыбаясь, направились к искрящейся на солнце воде.

Глава 2

Присмотревшись, Зелим решил, что путники не опасны. На них было приятно смотреть, внешность их выгодно отличалась от грубой наружности его товарищей-рыбаков. Легкость их поступи свидетельствовала о незаурядной силе, а также о том, что ноги их не знали переломов, болезней и разрушительного воздействия возраста. В представлении Зелима именно так должны были выглядеть царь и царица, только что оставившие свой прохладный дворец, где они купались в благовонных маслах. Их кожа, такая разная по цвету (никогда прежде Зелиму не доводилось встречать людей с такой темной кожей, как у женщины, и с такой светлой, как у мужчины), блестела в солнечных лучах. У обоих были длинные волосы, и некоторые пряди, заплетенные в косы, походили на змей, извивавшихся в пышных шевелюрах. Все это было достаточно необычно, но и это было не все. Зелима потрясла невероятная насыщенность красок их одежд. Никогда, даже во сне или в мечтах, он не видел заката столь багряного, как эти одеяния, не видел у птиц таких ярких зеленых перьев. Их одежды почти касались земли и были широки и просторны, но Зелиму казалось, что он различает под складками очертания восхитительных тел, ему нестерпимо захотелось увидеть путников обнаженными. И, осознав свое желание, он не почувствовал стыда, он рассматривал незнакомцев безбоязненно, не думая о том, что такое откровенное внимание может вызвать их гнев. Столь совершенная красота должна быть готова к поклонению и восторгу.

С той минуты, как взгляд его упал на чудесную пару, Зелим словно прирос к земле, а путники, шествуя к воде, постепенно приближались к нему, и по мере того, как сокращалось разделяющее их расстояние, взгляду юноши открывались все новые удивительные подробности. Он заметил, например, что шея, лодыжки и запястья женщины украшены многочисленными ожерельями и браслетами из камней не менее темных, чем ее кожа, но переливающихся всеми цветами радуги. У мужчины были свои украшения: сквозь разрезы в одежде были видны его могучие бедра, покрытые нарисованными или вытатуированными изысканными узорами.

Но самую удивительную деталь Зелим различил лишь тогда, когда всего несколько шагов отделяло странников от кромки воды. Улыбнувшись своему спутнику, женщина с величайшей нежностью извлекла из складок одеяния крошечного младенца. Ребенок, оторванный от материнской груди, тут же заплакал, и отец и мать, склонившись над ним, принялись ласково уговаривать его, и вскоре малыш затих. Видел ли свет более счастливого младенца, подумал Зелим. Его баюкают прекрасные руки, над ним склоняются прекрасные лица, и душа его, несомненно, уже знает о своем благородном происхождении. Зелим не мог представить себе большего счастья.

Успокоив ребенка, родители о чем-то заговорили между собой. Беседа была не из приятных. Судя по яростным взглядам, которыми они обменивались, по их нахмуренным лицам и недовольным жестам, у них произошла размолвка.

Они уже не замечали ребенка, на которого только что изливали потоки любви и ласки, ссора разгоралась. Пожалуй, лучше здесь не задерживаться, подумал Зелим в первый раз с тех пор, как увидел диковинных путников. Если кто-то из этой парочки — или, не дай бог, оба — выйдет из себя, страшно подумать, к чему это может привести. Но несмотря на свой страх, Зелим не мог отвести глаз от сцены, которая разыгрывалась перед ним. Он сознавал, что, как бы ни было опасно оставаться и наблюдать за их ссорой, это ничто по сравнению с горечью, которую ему придется испытать, если он покинет место действия. Вряд ли мир еще раз будет столь благосклонен и снова откроет ему подобное зрелище. То, что он смог полюбоваться этими людьми, — счастье, дарованное ему не по заслугам. Если он, гонимый страхом, поспешит прочь, значит, он ничтожный глупец, и ему нечего трястись за свою жалкую жизнь. Значит, он заслуживает смерти, и подарок судьбы, достойный лишь храбреца, был напрасным. Нет, Зелим покажет судьбе, на что он способен, и не упустит своего случая. Какая, бы опасность ему ни грозила, он не двинется с места и будет смотреть во все глаза, об увиденном он расскажет детям, а те, когда придет пора, расскажут детям своих детей.

Но не успели все эти мысли пронестись у него в голове, как ссора улеглась так же внезапно, как и началась. И тут Зелим пожалел, что вовремя не унес ноги. Женщина вновь занялась ребенком, а ее супруг, во время ссоры стоявший к юноше спиной, бросил взгляд через плечо, увидел Зелима и поманил его.

Зелим не двинулся. Ноги отказывались служить ему, а все его внутренности трепетали, он прилагал героические усилия, чтобы не намочить штаны. Он вдруг перестал думать о том, что расскажет своим детям. Все, что он хотел, — чтобы песок под ногами расступился и скрыл его в прохладной темноте, там, где его не отыщет взгляд этого человека. Тем временем женщина усугубила положение, обнажив грудь и дав ее ребенку. Ее грудь была роскошной, пышной, восхитительной. Зелим понимал, что пожирать похотливым взглядом женщину на глазах мужа, по меньшей мере, неразумно, но ничего не мог с собой поделать.

Мужчина вновь поманил пальцем Зелима и на этот раз окликнул его.

— Подойди, рыбак, — произнес он негромко, но Зелиму показалось, будто этот приказ прозвучал над самым его ухом. — Не бойся, — ободрил мужчина.

— Не могу, — пролепетал Зелим, так как ноги его по-прежнему не желали подчиняться.

Но прежде чем слова эти сорвались с губ юноши, его тело откликнулось на призыв незнакомца. Мускулы, несколько мгновений назад непокорные и непослушные, сами понесли его, не дожидаясь, пока сознание Зелима отдаст им распоряжение. Мужчина удовлетворенно улыбнулся, наблюдая за этим доказательством могущества своей воли, и, несмотря на весь свой трепет, Зелим улыбнулся в ответ. Должно быть, прочие рыбаки, если они до сих пор наблюдают за ним, восхищаются его смелостью, подумал юноша.

Женщина, устроив ребенка у груди, тоже не сводила глаз с Зелима, хотя в отличие от мужчины взгляд ее был далеко не приветливым. Зелим мог лишь догадываться о том, какое сияние исходит от ее лица, когда она пребывает в хорошем настроении. Даже сейчас, когда что-то тревожило ее, сияние это казалось ослепительным.

Примерно в шести шагах от супругов Зелим остановился, хотя мужчина не приказывал ему поступить так.

— Как тебя зовут, рыбак? — осведомился незнакомец.

Прежде чем Зелим успел ответить, вмешалась женщина.

— Я не собираюсь называть его именем, пригодным лишь для рыбака, — заявила она.

— Лучше носить имя рыбака, чем вовсе не иметь имени, — возразил ее муж.

— Нет, — отрезала женщина. — Ему нужно имя воина. А другое ему не подходит.

— Но возможно, он не станет воином.

— Рыбаком он точно не станет, — упорствовала женщина.

Мужчина пожал плечами. Во время этой перепалки улыбка, игравшая на его лице, погасла, женщина явно выводила его из терпения.

— Назови же свое имя, — обратилась она к Зелиму.

— Зелим.

— Теперь ты понял? — Она перевела взгляд на мужа. — Зелим! Неужели мы назовем наше дитя Зелимом?

Мужчина посмотрел вниз, на ребенка, с упоением сосущего материнскую грудь.

— Пока что мы не можем сказать, какой удел его ожидает, — изрек он и вновь обратился к Зелиму. — Твое имя приносит тебе счастье?

— Счастье? — переспросил недоумевающий Зелим.

— Он хочет знать, пользуешься ли ты успехом у женщин, — пояснила женщина.

— Это очень важное обстоятельство, — кивнул головой мужчина. — Если имя приносит удачу и успех у женщин, мальчик будет нам за него благодарен. — Он пристально посмотрел на Зелима.

— Ты удачливый человек?

— Я бы так не сказал, — пробормотал юноша.

— А как насчет женщин?

— Я был женат на своей двоюродной сестре. Она недавно умерла.

— В таком браке нет ничего позорного. Мой брат женился на своей сводной сестре, и я не знаю более счастливой пары.

Сказав это, мужчина бросил беглый взгляд на жену, однако она массировала грудь, чтобы усилить приток молока, и была всецело поглощена этим занятием.

— Но, насколько я понимаю, моя жена желает большего. Не сочти это за обиду, дружище. Зелим — замечательное имя. Тебе нечего его стыдиться.

— Значит, я могу идти?

Мужчина пожал плечами.

— Наверное, тебе пора ловить рыбу, не так ли?

— По правде говоря, я ненавижу ловить рыбу, — заявил Зелим, сам себе удивляясь, он никому не решался признаться в этом, а тут вдруг открыл душу двум незнакомцам. — Все люди в Атве говорят только об этой проклятой рыбе и ни о чем другом.

Женщина, до сих пор нежно глядевшая на свое безымянное дитя, вскинула глаза.

— В Атве? — переспросила она.

— Да. Атва — так называется…

— Ваша деревня, — перебила она. — Да, я поняла. — И она несколько раз повторила это слово, будто пробуя его на вкус. — Ат. Ва. Ат. Ва.

Потом она заметила, обращаясь к своему супругу:

— Это имя звучит просто и красиво. Ты не сможешь его испортить. Не сможешь использовать его в своих играх. Теперь настал черед мужчины удивляться.

— Ты хочешь назвать нашего сына в честь какой-то рыбачьей деревушки? — недоуменно спросил он.

— Никто никогда не узнает, откуда взялось это имя, — возразила женщина. — Мне нравится, как оно звучит, и это важнее всего. Посмотри, мальчику тоже нравится. Он улыбается.

— Он улыбается, потому что сосет твою грудь, — пробурчал мужчина. — На его месте я бы тоже улыбался.

Зелим не смог удержаться от смеха. Ему казалось чрезвычайно забавным, что эти двое, создания во всех отношениях поразительные, препираются друг с другом, словно самые обыкновенные муж и жена.

— Но если тебе так уж захотелось назвать его Атва, я не буду противиться твоему желанию, жена, — заявил мужчина. — Поступай по-своему.

— Ты сам знаешь, мне лучше не перечить, — кивнула женщина.

— Видишь, как она со мной обращается? — спросил мужчина, поворачиваясь к Зелиму. — Я выполняю все ее желания, а она даже не дает себе труда поблагодарить меня.

Легкая улыбка тронула его губы, когда он произносил эти слова, он явно был рад, что споры насчет имени окончены.

— Ну, Зелим, благодарю тебя за помощь.

— Мы все благодарны тебе, — подала голос женщина. — И особенно Атва. Мы желаем тебе счастливой жизни, богатства и удачи.

— Спасибо, — пробормотал Зелим.

— А теперь извини, нам придется расстаться, — произнес мужчина. — Мы должны окрестить ребенка.

Глава 3

После того как необычайное семейство побывало на побережье поблизости от Атвы, жизнь Зелима изменилась.

Юноша оказался в центре внимания, расспросам не было конца. Сначала старый Кекмет выпытал у него все о разговоре с путниками, потом настал черед жителей деревни. И на все вопросы Зелим отвечал лишь правду, простодушно и без утайки. И все же в глубине души он чувствовал, что правда заключается отнюдь не в нескольких фразах, которыми он обменялся с удивительными супругами во время достопамятной встречи на берегу. В присутствии этой пары он ощущал нечто чудесное, невыразимое словами, запас которых у него был весьма скуден. Да, по правде говоря, он и не стремился облечь свои ощущения в слова. Пережитое принадлежало только ему, и он вовсе не горел желанием поделиться с любопытными. Единственным человеком, от которого он не утаил бы ничего, был его покойный отец. Конечно, старый Зелим сумел бы его понять, он подсказал бы сыну нужные слова, а если слов этих оказалось бы недостаточно, кивнул бы головой и произнес: «То же самое случилось со мной в Самарканде». Так он обычно отвечал на все рассказы о диковинных и невероятных событиях. «То же самое случилось со мной в Самарканде…»

Возможно, жители деревни догадались, что Зелим что-то скрывает от них, ибо он заметил несомненную перемену в отношении к себе односельчан. Люди, которые всегда были с ним добры и приветливы, теперь отвечали на его улыбку растерянными взглядами, а то и вовсе отворачивались, делая вид, что не заметили юношу. Другие, в особенности женщины, выражали свою неприязнь еще более откровенно. Нередко он слышал, как односельчане упоминают его имя в разговорах, а за этим непременно следует смачный плевок, словно даже звуки его имени имеют мерзкий вкус.

Наконец старый Кекмет открыл ему, какие слухи ходят о нем в деревне.

— Люди говорят, ты наводишь на нас порчу, — сообщил он.

Это предположение показалось Зелиму настолько несуразным, что он не удержался от смеха. Но Кекмет и не думал шутить.

— Этот слух пустил Бару. После того как ты расквасил его жирную рожу, он тебя ненавидит. И теперь мстит.

— Но какой слух? Что он выдумал?

— Он сказал, что ты обменялся тайными знаками с демонами…

— С какими такими демонами?

— Бару утверждает, что те люди на берегу были демонами. Будь это иначе, они не вышли бы живыми из леса. Значит, они не похожи на нас. Они живут в лесу, вместе со всякой нечистью. Вот что он говорит.

— И все верят этой болтовне?

На этот вопрос Кекмет ответил молчанием.

— Ты что, тоже веришь?

Кекмет отвернул голову и уставился на поблескивающую кромку воды.

— За свою жизнь я повидал немало странного, — произнес он, и голос его неожиданно смягчился. — Особенно в море. Порой в воде я замечал нечто такое… В общем, не хотелось бы мне, чтобы оно попало в мои сети. Да и в небе тоже… Иногда кажется, за тучами словно кто-то скрывается. — Кекмет пожал плечами. — Я сам не знаю, чему верить, а чему нет. Да и не так важно, где здесь правда, где ложь. Бару сказал то, что взбрело ему в голову, и люди ему поверили.

— И что мне теперь делать?

— Ты можешь остаться здесь и ждать. Надеяться, что вскоре все эти разговоры забудутся. А можешь уйти.

— Куда?

— Куда хочешь. — Кекмет пристально взглянул на Зелима. — Если ты спрашиваешь моего совета, отвечу так: вам с Бару не ужиться в одной деревне.

На этом разговор окончился. Кекмет, кивнув головой на прощание, ушел, оставив Зелима выбирать, какая из двух возможностей кажется ему предпочтительнее. Честно говоря, ни тот, ни другой путь не манил юношу. Если он останется в деревне, Бару, несомненно, продолжит натравливать на него односельчан, и жизнь Зелима станет невыносимой. Но покинуть родной дом, который он не покидал никогда, оставить этот песчаный берег, скалы и дома, сбившиеся в беспорядочную кучу, и ринуться в огромный мир, о котором он не имел ни малейшего понятия, — для столь решительного поступка требовалось мужества больше, чем было у Зелима. Он вспоминал рассказы отца обо всех трудностях и испытаниях, которые тот претерпел по дороге в Самарканд, о кошмарах пустыни, бандитских шайках и коварных джиннах. Нет, Зелим был не готов к встрече с такими опасностями, душой его владел страх.

Так прошел месяц. Зелиму удалось убедить себя, что односельчане стали относиться к нему дружелюбнее. Как-то раз он даже различил подобие улыбки на лице одной из женщин. Так что все складывалось не так плохо, как полагал старый Кекмет. Пройдет еще немного времени, и жители деревни убедятся в нелепости собственных подозрений. Ему лишь следует быть осмотрительнее и не давать повода для новых слухов.

Так рассуждал Зелим. Но он забыл о судьбе, которая подчас смешивает все людские расчеты.

А произошло вот что. После встречи на берегу Зелим был вынужден выходить в море в одиночестве, никто не желал делить с ним лодку. Неизбежным следствием этого был ничтожный улов, которым ему теперь приходилось довольствоваться. Обходясь без товарищей, он уже не мог забросить сеть так далеко, как прежде. Но в тот день, хотя он, как всегда, рыбачил один, ему улыбнулась удача. Вытащив сеть, Зелим с радостью увидел, что она полна рыбы; веселый и довольный, он направился к берегу. На берегу несколько рыбаков уже выгружали добычу, и у воды собралось немало жителей деревни, так что, когда Зелим причалил и вытащил из лодки сеть, на него устремилось множество любопытных глаз.

В тот день в сеть Зелима попались и лангусты, и камбала, и даже небольшой осетр. А внизу трепыхалась диковинная рыба, Зелим никогда прежде такой не видел — она все еще билась так отчаянно, словно обладала неиссякаемым запасом жизненных сил. Она была крупнее прочих, и плавники ее отливали не серебром, а пурпуром. Странная добыча сразу привлекла внимание. Одна из женщин, стоявших на берегу, во всеуслышанье заявила — это не что иное, как рыба-демон.

— Взгляните только, как эта тварь на нас смотрит! — закричала она, и голос ее задрожал от испуга. — О Господи, спаси, как она на нас смотрит!

Зелим ничего не ответил, ибо взгляд неведомой рыбы тревожил его не меньше, чем женщину. Ему казалось, что она пристально наблюдает за людьми своими раскосыми глазами, словно хочет сказать: рано или поздно вы все умрете, как сейчас умираю я, рано или поздно все вы будете биться в последней агонии и отчаянно хватать ртом воздух.

Паника, охватившая женщину, передалась всем собравшимся на берегу. Дети подняли плач, и взрослые приказали им бежать прочь и ни в коем случае не оглядываться на рыбину и на Зелима, который осмелился притащить эту тварь на берег.

— Я тут ни при чем, — пытался оправдаться юноша. — Она просто попала в мою сеть.

— Но почему она попала именно в твою сеть? — пропищал Бару, проталкиваясь между наиболее храбрыми односельчанами, оставшимися на берегу. — Я скажу тебе, почему! — изрек он, указывая пухлым пальцем на Зелима. — Она хочет быть с тобой.

— Рыба хочет быть со мной? — переспросил Зелим. Слова Бару показались ему такими нелепыми, что он рассмеялся, но смеялся он один. Остальные же не сводили глаз с обвинителя и с жуткой улики — рыба все еще трепыхалась, хотя все прочие ее товарки по несчастью давно затихли.

— Это всего лишь рыба, — вновь воззвал Зелим к разуму односельчан.

— Клянусь, никогда прежде я не видел подобной рыбы, — заявил Бару. Он обвел взглядом толпу, охваченную предвкушением скандала. — Где Кекмет?

— Я здесь, — раздался голос старого рыбака. Он стоял за спинами односельчан, и Бару сделал ему знак подойти. Кекмет неохотно приблизился к сети. Он прекрасно понимал, что замышляет хитрый толстяк.

— Как давно ты рыбачишь здесь? — громогласно осведомился Бару.

— Почти всю свою жизнь, — ответил Кекмет. — Но я знаю, о чем ты спросишь сейчас. И отвечаю сразу — мне ни разу не попадалась рыба вроде этой. — Старик взглянул на Зелима. — Однако, Бару, это вовсе не значит, что это рыба-демон. Это значит лишь… что это редкая рыба, вот и все.

Лицо Бару исказила коварная ухмылка.

— Значит, это всего лишь редкая рыба. Так, может, ты согласен съесть ее?

— А что еще делать с рыбой? — попытался вмешаться Зелим. — Неужели отпустить?

— Бару не с тобой разговаривает, — оборвала его одна из женщин. Она была известна характером не менее вздорным, чем у Бару, хотя ее узкое бледное лицо было полной противоположностью его красной роже. — Отвечай, Кекмет! Отвечай! Скажи нам, решился бы ты засунуть себе в брюхо хоть кусочек этой твари.

И женщина опасливо взглянула вниз, на рыбу. К несчастью, именно в тот момент рыба как-то по-особому закатила свой желтый глаз, и женщине показалось, будто та пристально смотрит на нее. Женщина вздрогнула, выхватила из рук Кекмета палку и стала что есть мочи колотить рыбу — она ударила ее не раз и не два, а не менее тридцати, так что рыба превратилась в месиво. Наконец женщина отбросила палку на песок и с ехидной усмешкой, обнажившей ее гнилые зубы, вновь обратилась к Кекмету:

— Ну как? Готов ты ее съесть?

Кекмет покачал головой.

— Вы можете верить в любые бредни, — произнес он. — Я не способен вас переубедить. Возможно, ты прав, Бару. Возможно, все мы прокляты. Мне все равно. Я слишком стар, чтобы о чем-либо тревожиться.

С этими словами он оперся на плечо стоявшего рядом ребенка, словно теперь, когда у него отняли палку, он не мог обходиться без поддержки. Затем, легонько подталкивая мальчика, он захромал вдоль по берегу, прочь от толпы.

— Ты приносишь нам слишком много вреда, — изрек Бару, обращаясь к опустившему голову Зелиму. — Ты должен уйти.

Зелим счел за благо не вступать в спор. Он понимал, что в словах нет проку. Юноша подошел к своей лодке, взял лежавший там нож для потрошения рыбы и побрел в сторону деревни. Оказавшись дома, он собрал свои нехитрые пожитки, для этого ему не потребовалось и часа. Когда же Зелим вышел на улицу, она была пуста, соседи — из стыда ли, из страха ли — предпочли укрыться в своих домах. Но юноша чувствовал, как они провожают его глазами; в эту минуту он почти желал, чтобы обвинения Бару оказались правдой, он хотел обладать способностью налагать порчу, чтобы назавтра всех жителей деревни поразила слепота.

Глава 4

А теперь позвольте мне поведать о том, что случилось с Зелимом после того, как он покинул Атву.

Полный решимости доказать — хотя бы самому себе, — что лес, из которого вышли чудесные странники, не так уж и опасен, он отважно углубился в гущу деревьев. В лесу было холодно и сыро, и не раз юноша подавлял в себе желание вернуться на залитый солнечным светом берег, но со временем эти мысли, а вместе с ними и страхи развеялись. Сколько он ни шел, вокруг не было ничего, что могло бы причинить ему вред. Правда, частенько ему на голову падало чье-то дерьмо, но всякий раз злоумышленниками оказывались самые обыкновенные птицы, а не пожиратели детей, о которых он слышал столько жутких историй. Порой до него доносились шуршание или треск сучьев, и, вглядевшись в заросли, он различал блеск глаз притаившегося там существа, но то были не странствующие джинны, а всего лишь кабан или дикая собака.

Вместе со страхами исчезла и настороженность, теперь Зелим шагал уверенно и, к собственному удивлению, ощущал, что на душе у него становится все легче. Он даже стал напевать. И то была не рыбачья песня, полная неизбывной тоски или же грязных непристойностей, но одна из тех, что Зелим помнил еще с детства. Простые слова, пробуждающие счастливые воспоминания.

Зелим не страдал ни от голода, ни от жажды, в лесу в изобилии росли ягоды, а пил он из прозрачных ручьев, петляющих между деревьями. Дважды он находил в кустах птичьи гнезда и лакомился сырыми яйцами. И лишь ночью, когда юноша устроился на отдых (он ориентировался по солнцу и в темноте мог заблудиться), его охватила тревога. Ему нечем было развести огонь, и он до самого рассвета сидел под деревом и молил Бога, чтобы тот уберег его от медведей и волков, вышедших на поиски добычи.

Через четыре дня и четыре ночи Зелим пересек лес и выбрался на открытую местность. За это время он так привык к царившему в чаще полумраку, что от яркого солнечного света у него разболелась голова. Решив продолжить путь немного позднее, когда зной спадет, он опустился в высокую траву на опушке и задремал, сморенный жарой и усталостью. Проспал он до самых сумерек. Разбудил его то стихающий, то набирающий силу хор голосов молившихся людей. Зелим сел и осмотрелся по сторонам. Поблизости от места, где он спал, юноша увидел каменистую гряду, напоминавшую спинной хребет мертвого чудовища, а по узкой тропинке, что вилась меж валунов, шли несколько монахов, распевавших молитву. Некоторые из них несли светильники, в отблесках которых Зелим разглядел лица путников — взлохмаченные длинные бороды, сурово нахмуренные брови, выгоревшие на солнце волосы. Юноша подумал, что эти люди немало пострадали за свою веру.

Вскочив на ноги, он бросился вслед за путниками, окликая их на бегу, дабы не испугать незнакомцев своим внезапным появлением. Увидев Зелима, монахи остановились, несколько пар глаз с подозрением уставились на юношу.

— Я устал и умираю от голода, — обратился к ним Зелим. — И хотел бы попросить у вас немного хлеба. А если вам нечем поделиться со мной, может, вы подскажете мне, где я могу найти приют на ночь.

Старший из монахов, плотный крепкий мужчина, передал светильник товарищу и сделал Зелиму знак приблизиться.

— Откуда ты идешь? — осведомился он.

— Я пришел с другой стороны этого леса, — сообщил Зелим.

— Разве ты не знаешь, что это опасная дорога? — удивился монах. Никогда прежде Зелим не встречал человека с таким зловонным дыханием.

— Здесь орудуют разбойники, — продолжал монах. — Многие путники нашли здесь свою смерть. — Внезапно монах схватил Зелима за руку, притянул к себе, выхватил откуда-то огромный нож и приставил к горлу юноши. — Зови своих! — прорычал он.

Ошарашенный Зелим не понимал, что происходит.

— Кого звать? — пробормотал он.

— Своих дружков разбойников, кого же еще! Скажи им, если они попробуют нас тронуть, я перережу тебе глотку.

— Уверяю, вы ошибаетесь. Я вовсе не разбойник.

— Заткнись! — монах так сильно нажал на нож, что на шее Зелима выступила кровь. — Зови свою шайку!

— Мне некого звать. Я путешествую один, — лепетал Зелим. — Клянусь вам. Клянусь глазами своей матери, я не разбойник.

— Да прикончи ты его, Назар, — посоветовал один из монахов, стоявших поодаль.

— Прошу вас, не делайте этого! — взмолился Зелим. — Я ни в чем не виноват!

— Здесь не осталось невинных людей, — сказал Назар, монах, державший Зелима. — Этот мир катится к своему концу, и все живущие в нем служат вместилищем порока и разврата.

Зелим решил, что эта философская мудрость доступна лишь монахам.

— Вам виднее, — согласился он. — Наверное, так оно и есть. Но я-то что сделал? Говорю вам, я не вор и не разбойник. Я простой рыбак.

— Что-то ты забрел слишком далеко от моря, рыбак, — заметил маленький монах, похожий на крысу, которому Назар передал свой светильник. Он подошел поближе, чтобы лучше разглядеть Зелима, и, подняв фонарь, осветил его лицо. — Как ты оказался здесь, вдали от моря и рыбы?

— У нас в деревне меня невзлюбили. Вот я и решил уйти, — сообщил Зелим, решивший, что монахам лучше говорить правду.

— И по какой же причине тебя невзлюбили, позволь спросить?

Зелим пожал плечами. Излишняя искренность явно не пойдет ему на пользу, подумал он.

— Просто невзлюбили, и все, — вздохнул он.

Похожий на крысу монах еще некоторое время пристально разглядывал пленника, а потом обратился к старшему:

— Знаешь, Назар, по-моему, он говорит правду. — Зелим ощутил, как лезвие, впившееся ему в шею, слегка отодвинулось. — Мы думали, что ты из разбойничьей шайки, — обратился монах к Зелиму, — и твои дружки послали тебя вперед, чтобы задержать нас. Думали, ты приманка.

И вновь Зелим не понял, о чем идет речь.

— Какая приманка? Вы думали, разбойники набросятся на вас, пока вы будете говорить со мной?

— Никто не собирается с тобой говорить, — буркнул Назар, и нож его, соскользнув с шеи Зелима, уперся в грудь юноши, разорвав и без того ветхую рубашку. Рука монаха скользнула под рубашку вслед за ножом, быстро ощупала тело Зелима и юркнула ниже, в его рваные штаны.

— Для меня он слишком стар, Назар, — сообщил крысоподобный монах и, повернувшись к Зелиму спиной, уселся на камень. — Я предпочитаю маленьких мальчиков.

— Значит, он мой? — уточнил главарь.

Вместо ответа еще три монаха приблизились к Зелиму, глядя на него жадными, как у голодных собак, глазами. Юноша все понял. Он катался по земле, разрывая в клочья остатки одежды. Но ни его жалобные крики, ни мольбы о пощаде не остановили монахов. Они заставили юношу лизать свои ступни и ягодицы, засовывали ему в рот сначала свои сальные бороды, потом соски, потом возбужденные члены. А после они поочередно овладели юношей, не обращая внимания на то, что Зелим истекает кровью.

Тем временем прочие монахи, устроившись между камней, читали, попивали вино и просто лежали, любуясь звездами. Один из них даже молился. Зелим видел все это, так как из последних сил отворачивался от своих мучителей, решив ни за что не дать им увидеть свои глаза, полные ужаса. Столь же твердо он решил сдерживать слезы. Стиснув зубы, Зелим наблюдал за отдыхающими монахами и ждал, пока их товарищи кончат его насиловать.

Зелим не сомневался, что монахи, удовлетворив свою похоть, убьют его. Но вышло иначе. Они развлекались с ним всю ночь, воплощая свои самые извращенные желания, а под утро бросили истерзанного юношу между скал и продолжили свой путь.

Взошло солнце, но Зелим лишь плотнее сомкнул веки, чтобы не видеть его лучей. Мучимый стыдом, он хотел спрятаться от солнечного света. Он долго лежал ничком, но в полдень нестерпимый жар заставил его подняться на четвереньки и отползти в тень скал. Там, к своему удивлению, он обнаружил, что один из монахов — возможно, тот, что молился, пока товарищи его бесчинствовали, — оставил флягу с вином, немного хлеба и сушеных фруктов. Монах позаботился о нем.

И лишь теперь юноша дал волю слезам, он плакал навзрыд, но не из-за страданий, которые он пережил, а тронутый добротой этого незнакомого человека.

Успокоившись, Зелим утолил голод и жажду. Может быть, благодаря вину к Зелиму вернулись силы, и, кое-как прикрыв наготу лохмотьями одежды, он покинул прохладную нишу меж скал и двинулся по тропе. Тело его все еще терзала боль, но кровотечение остановилось, и даже ночью он не стал ложиться, а продолжал свой путь в свете луны и звезд. В какой-то момент за ним увязалась тощая бродячая собака; юноше нечего было дать ей, но она, как видно, нуждалась в человеческом обществе и упорно брела за ним вслед. Зелим не гнал ее, так как тоже нуждался в обществе. Через некоторое время собака настолько осмелела, что приблизилась к Зелиму вплотную, и, обнаружив, что новый хозяин не собирается дать ей пинка, затрусила рядом, словно они с Зелимом были неразлучными друзьями.

Как ни странно, встреча с голодной псиной повлекла за собой неожиданный поворот в судьбе Зелима. Через несколько часов он оказался в деревне, по размерам многократно превосходившей Атву. В центре Зелим увидел толпу и решил, что в деревне праздник. На улицах было полно людей, они кричали, распевали песни, приплясывали и, судя по всему, пребывали в превосходном настроении.

— Сегодня что, церковный праздник? — спросил Зелим у юноши, который потягивал вино, устроившись на пороге своего дома.

Но тот рассмеялся ему в ответ.

— Нет, сегодня не церковный праздник.

— Тогда чему все так радуются?

— Сегодня несколько ублюдков будут повешены, — сообщил юноша с ленивой ухмылкой.

— А… понятно, — пробормотал Зелим.

— Хочешь посмотреть?

— Да нет. Не особенно.

Юноша оглядел Зелима.

— Похоже, тебе нужно поесть — заметил он. — И не только поесть. Тебе явно нужны штаны и еще много чего. Что с тобой случилось?

— Я не хочу об этом вспоминать.

— Вижу, ты попал в скверный переплет. Значит, тебе непременно надо пойти посмотреть на казнь. Мой отец уже там. Он всегда говорит: приятно увидеть людей, которым повезло еще меньше, чем тебе. Он считает, это полезно для души. Учит быть благодарным судьбе.

Зелим согласился с тем, что подобная точка зрения не лишена мудрости. Вместе с новым знакомым он и его собака направились на рыночную площадь. Однако пробиться сквозь густую толпу оказалось куда труднее, чем полагал их провожатый, и к тому времени, когда они оказались наконец в первых рядах зевак, все осужденные, за исключением одного, уже болтались на виселице. Зелим сразу узнал казненных: всколоченные бороды, выжженные солнцем макушки. Это были странствующие монахи, сотворившие над ним насилие. Перед тем как петли затянулись на их шеях, они претерпели немало мучений — у некоторых были отрублены руки, у других на месте глаз зияли кровавые дыры, третьи, судя по потокам крови, струящимся из их чресел, перед смертью лишились своего мужского достоинства.

В живых оставался только Назар, дожидавшийся своей очереди. Он не мог стоять, и двое селян поддерживали его, а третий надевал ему петлю на шею. Гнилые зубы монаха были выбиты, а тело покрыто ранами и кровоподтеками. Вид его страданий явно доставлял толпе огромную радость. Конвульсии и судорожные вздохи умирающего встречались ликующими воплями. Глядя на последние содрогания монаха, собравшиеся во весь голос перечисляли его преступления. То и дело раздавались выкрики: «Убийца! Вор! Содомит!»

— Это еще не все, что натворил этот мерзавец, — сообщил Зелиму юноша. — Мой отец говорит, в нем столько зла, что, когда он сдохнет, мы, может, увидим дьявола. Душа этого негодяя выскочит изо рта, а дьявол подойдет и схватит ее!

Зелим вздрогнул, пораженный ужасной мыслью. Если отец парня прав и монах-насильник действительно является грязным отродьем сатаны, возможно, порок вошел в тело Зелима вместе с семенем и слюной этого нечестивца. Пусть против воли, но он совокупился с этим исчадьем зла, а значит, когда придет его час, гореть ему адским пламенем.

Меж тем петля затянулась вокруг шеи Назара, и он, пытаясь продлить последние мгновения, поднялся на цыпочки. Люди, поддерживающие его, отошли, чтобы помочь затянуть веревку еще туже. Но прежде чем дыхание его пресеклось навеки, Назар заговорил. Даже не заговорил, закричал, напрягая последние силы своего истерзанного тела.

— Да, Богу плевать на вас! — возвестил он.

Толпа ответила шквалом проклятий и ругани. В него полетели камни. Но если Назар и ощутил боль, ни один мускул на его лице не дрогнул. Он продолжал кричать:

— Господь видел, как мы мучаем невинных, и не счел нужным помешать нам! Ему плевать! И вы можете делать со мной все, что угодно, потому что…

Тут веревка сдавила его горло, но Назар все кричал и кричал, извергая вместе со словами потоки крови:

— Нет никакого ада! Нет никакого рая! Нет никакого…

Он не успел закончить, захрипел и смолк навеки, болтаясь в воздухе, точно тряпичная кукла. Но Зелим знал, какое слово повешенный так и не произнес: Бог. Он хотел сказать напоследок: «Нет никакого Бога».

Толпа пришла в исступление, глумясь над повешенным, люди осыпали его насмешками и плевали на него. Агония Назара не была долгой. К великому неудовольствию толпы, душа быстро оставила измученное тело, и он повис на веревке безжизненным мешком; трудно было поверить, что совсем недавно он говорил и двигался. Новый знакомый Зелима был откровенно разочарован:

— Что-то я не видел никакого сатаны. А ты?

Зелим отрицательно покачал головой. В глубине души он подозревал, что встреча с сатаной все же состоялась, что сатана всего лишь человек, такой же, как он сам. А может, сатана — это людская толпа. Или все человечество.

Он окинул взглядом повешенных, пытаясь отыскать того, кто молился, пока прочие монахи тешили свою похоть, того, кто оставил ему вино и пищу. Может, это он убедил своих товарищей сохранитьжертве жизнь. Зелиму уже никогда не узнать, что случилось на самом деле. Но произошло нечто удивительное. Смерть сделала этих людей похожими друг на друга, как две капли воды. Все, что некогда отличало их друг от друга, исчезло, лишенные выражения лица казались одинаковыми, словно брошенные дома, владельцы которых забрали с собой все свои пожитки. Зелим уже не мог понять, кто из монахов предавался молитве среди скал, а кто терзал его с извращенной жестокостью. Он не знал, кто из них кусал его, точно взбесившийся пес, кто мочился ему в лицо, когда он терял сознание, не знал, кто осыпал его грязными ругательствами, овладевая им с бесстыдством животного. Смерть уравняла их.

— Теперь им отрежут головы, наденут на пики и выставят на улице, — сообщил Зелиму юноша. — В назидание прочим разбойникам.

— И монахам, — добавил Зелим.

— Они не были монахами, — возразил юноша.

Слова эти услышала женщина, проходившая мимо.

— Нет, были, — заявила она. — Назар, их предводитель, был монахом в Самарканде. Он прочел слишком много книг, которых ему не следовало читать. Поэтому и стал тем, кем стал.

— Каких книг? — поинтересовался Зелим.

Женщина бросила на него испуганный взгляд.

— Нам этого лучше не знать.

— Мне надо отыскать отца, — обратился к Зелиму юноша. — Надеюсь, все твои беды остались позади. Храни тебя Господь.

— И тебя тоже, — ответил Зелим.

Глава 5

Зелим видел достаточно, даже более чем достаточно. Толпа вновь пришла в возбуждение, когда тела вынули из петель и начали готовить к обезглавливанию. Родители посадили детей на плечи, дабы те могли лучше видеть происходящее. У Зелима это зрелище вызвало отвращение. Он торопливо отвел глаза, подхватил блохастую собаку, по-прежнему отиравшуюся у его ног, и принялся протискиваться сквозь толпу.

Вдруг он услышал чей-то голос за своей спиной:

— Значит, тебе противен вид крови?

Обернувшись, Зелим увидел ту самую женщину, которая рассказывала о нечестивых книгах, хранившихся в Самарканде.

— Нет, вовсе не противен, — пробормотал Зелим, воспринявший ее слова как упрек в нехватке мужественности. — Мне просто надоело. Стоит ли смотреть, как издеваются над трупами? Они уже не способны страдать.

— Ты прав, — кивнула женщина.

Судя по одежде, она была вдовой, однако Зелим разглядел, что собеседница его еще молода, всего на год-два старше, чем он сам.

— Зато мы способны страдать, — произнесла она. — Те, кто остался в живых.

Вероятно, до чудовищного события, приключившегося с ним по пути, Зелим не смог бы понять смысла этих слов, но теперь истина открылась ему в полной мере. Собственные страдания не прошли для него даром: они научили его сочувствовать несчастьям других.

— Я всегда думал, для наших страданий есть причины… — негромко заметил он.

Толпа издала ликующий рев. Оглянувшись, Зелим увидел одну из отрубленных голов, одетую на пику; кровь, хлеставшая из перерезанной шеи, искрилась и блестела на солнце.

— Что ты сказал? — спросила женщина и подвинулась к нему ближе, поскольку поднялся такой шум, что расслышать хоть слово было трудно.

— Так, ерунда, — вздохнул Зелим.

— Пожалуйста, скажи мне, — настаивала женщина. — Я хочу знать.

Зелим пожал плечами. Слезы подступили к его глазам, но какой мужчина позволит себе плакать в таких обстоятельствах?

— Почему бы тебе не пойти со мной? — предложила женщина. — Все мои соседи здесь, любуются на этот кошмар. Если ты пойдешь со мной, никто этого не увидит. Никто не будет о нас сплетничать.

Зелим, прежде чем ответить, немного подумал.

— Пойдем. Только со мной собака, — сказал он наконец.

* * *

В доме этой женщины Зелим провел шесть лет. Конечно, через неделю после того, как он поселился у нее, пошли сплетни, но люди здесь были не такие, как в Атве, никто не вмешивался в чужие дела. Зелим жил счастливо с вдовой Пассак и со временем полюбил ее. Она была женщиной весьма практического склада, но по ночам, при плотно закрытых дверях и ставнях, становилась страстной и пылкой. По непонятным причинам, раскаленный ветер пустыни, приносивший с собой тучи горячего песка, оказывал на нее особое влияние. Стоило вдове ощутить его жаркое дыхание, она утрачивала обычную сдержанность и стыдливость и была готова на все, чтобы доставить Зелиму наслаждение. В такие дни он любил ее еще больше.

Но воспоминания об Атве и о чудесной семье, в один далекий день вышедшей на морской берег, никогда не оставляли его. Не забывал он и о пережитых страданиях, и о странных мыслях, посетивших его в те минуты, когда он смотрел на своих мучителей, вздернутых на виселицу. Все, что он некогда испытал, жило в его сердце, и подобно вину, которое с годами становится все более крепким и изысканным, сознание его зрело и развивалось.

Наконец, через шесть лет, после множества счастливых дней и ночей, проведенных с вдовой Пассак, он понял — настал час испить это вино.

Это случилось как раз, когда шквал огненного ветра, прилетевшего из пустыни, заставил их с Пассак ночью предаваться любви целых три раза. После того как они утолили свою страсть, Пассак уснула, а Зелим никак не мог сомкнуть глаз. Он ощущал какое-то странное возбуждение, глаза его горели, словно обжигающий ветер, бушевавший за стенами, проник внутрь их жилища и опалил ему веки.

В углу жалобно поскуливала собака, за эти годы сильно постаревшая и ослепшая.

— Тише, псина, — прошептал Зелим. Он не хотел будить Пассак, боясь, что она помешает ему разобраться в охвативших его необычных ощущениях.

Зелим сжал голову руками. Как он жил все это время? Конечно, останься он в Атве, ему был бы уготован даже более безрадостный удел, но разве его жизнь здесь имеет хоть какой-то смысл? В Атве человеческое существование подчинено вечным законам природного круговорота. Человек рождается, он растет, набирается сил и выходит в море, чтобы ловить рыбу, потом стареет, вновь становится слабым, как дитя, и умирает, твердо зная, что его место в мире займут новые рыбаки. Но жизнь Зелима лишена подобной определенности. Он бредет по своему пути наугад, подчиняясь лишь игре случая, находит страдания там, где надеялся обрести утешение, и наслаждение там, где ждал встретить печаль. Он видел дьявола в человеческом обличье, и в этом же обличье представало перед ним божество. Нет, жизнь его вовсе не так бедна событиями, как он ожидал.

«Я должен рассказать обо всем, что знаю, — решил Зелим. — Именно поэтому я и послан в этот мир: рассказать людям обо всем, что я видел и пережил, и тогда моя боль никогда не повторится. Тогда люди, идущие вслед за мной, будут подобны моим собственным детям, ибо я наделю их своими силой и опытом».

Он поднялся, подошел к спящей Пассак и склонился на колени перед ее узкой постелью. Зелим коснулся губами щеки своей спящей возлюбленной. Пассак открыла глаза. Впрочем, она давно уже лежала без сна.

— Если ты уйдешь, я буду грустить, — сказала она. И добавила после минутного молчания: — Но я всегда знала, что ты когда-нибудь уйдешь. И удивлялась, что ты остаешься со мной так долго.

— Но как ты догадалась?

— Ты разговаривал вслух. Разве ты не замечал? Ты все время разговаривал вслух. — Одна-единственная слезинка сорвалась с ресниц Пассак, но в голосе ее не было печали. — Ты необычный человек, Зелим. Думаю, ты сам не подозреваешь, насколько ты необычен. И ты знаешь многое… о чем стоит поведать людям. Может, это родилось в твоей голове, может, ты видел это…

В словах ее не прозвучало и тени упрека, и это так тронуло Зелима, что он не мог сдержать слез.

— Я была счастлива с тобой все эти годы, любимый мой. Я и надеяться не смела, что буду так счастлива. И после того, как ты дал мне так много, было бы черной неблагодарностью просить большего. — Она подняла голову и поцеловала его. — А теперь уходи быстрее. Так будет лучше.

К горлу Зелима подступили рыдания. Все мысли о собственном предназначении, которыми он тешился несколько минут назад, внезапно оставили его. Как он мог подумать о разлуке с женщиной, которую полюбил всем сердцем?

— Я никуда не уйду, — сказал он. — Сам не знаю, что взбрело мне в голову.

— Нет, ты уйдешь, — возразила Пассак. — Если ты не уйдешь сейчас, значит, уйдешь потом. Так что лучше не откладывать.

Зелим вытер слезы.

— Нет, — решительно произнес он. — Я останусь здесь, с тобой.

И он остался. Из пустыни по-прежнему прилетали обжигающие бури, и они с Пассак по-прежнему предавались любви в своем маленьком домике, где в очаге горел огонь, а ветер бушевал за стенами. Но счастье Зелима было отравлено, то же самое произошло и с Пассак. Он сердился на нее за то, что она удержала его рядом с собой, хотя она настаивала на его уходе. Она же чувствовала, что теперь, когда у него не хватило решимости уйти, ее чувство к нему начало слабеть, каждый новый день, проведенный вместе с ним, убивал их любовь — самое чудесное, что она испытала в жизни.

Печаль ее становилась все сильнее и наконец свела ее в могилу. Странно, но такая сильная женщина, пережившая смерть мужа, не сумела перенести смерти своей любви, хотя тот, кого она любила, оставался с ней рядом до конца. Зелим предал земле тело Пассак и на следующий день двинулся в путь.

Он ушел не в поисках нового пристанища. Об оседлой жизни он знал все, что о ней следовало знать, и отныне собирался стать странником. Вино, что настаивалось в нем много лет, до сих пор не прокисло. Возможно, последние месяцы, проведенные с Пассак, месяцы, исполненные тоски и печали, только придали терпкости этому вину. Теперь, когда он приступил наконец к выполнению своего жизненного предназначения, последняя горечь их любви обогатила опыт, которым он хотел поделиться с людьми; женщина, которую он некогда обещал любить вечно, вскоре стала для него воспоминанием столь же далеким, как и юность, проведенная в Атве. Любовь — по крайней мере, та любовь, что соединяет мужчину и женщину, — недолговечна и преходяща. То же самое можно сказать и о чувстве, противоположном любви. С годами шрамы, которые Назар и его шайка оставили на теле Зелима, побледнели и стали незаметными, угасла и ненависть, некогда горевшая в его душе.

Однако это не означает, что Зелиму стало чуждо все человеческое, вовсе нет. За тридцать один год, что был отпущен ему на земле после смерти Пассак, он стяжал славу пророка, непревзойденного рассказчика и человека, одержимого страстями. Но то были отнюдь не те страсти, которым предается большинство из нас. Несмотря на свое скромное происхождение, Зелим стал человеком, способным на возвышенные и тонкие чувства. Притчи, которые он слагал, при всей своей простоте и непритязательности были достойны уст Христа, но в отличие от ясных, недвусмысленных уроков, преподанных Христом, Зелим облекал в слова открывшиеся ему туманные видения, в которых Господь и Дьявол, скрыв свои истинные лица, вступали в бесконечное состязание.

При случае я непременно расскажу вам одну из притч Зелима, но пока время еще не пришло. Сейчас я поведаю вам о его смерти. Разумеется, он встретил ее в Самарканде.

Глава 6

Но прежде позвольте немного рассказать о самом городе, блеск и слава которого породили множество легенд, восхищавших Зелима еще в детстве. Отец его, Старый Зелим, от которого мальчик услышал все эти легенды, был далеко не единственным человеком, влюбленным в Самарканд — город, которого он никогда не видел. В те времена Самарканд слыл чудесным, почти волшебным городом. Рассказы о его красоте, подчас непереносимой для глаз, передавались из уст в уста. То, что в любом другом месте на земле считалось бы дивом, для Самарканда было явлением самым заурядным. Нигде не было таких прекрасных женщин, как в Самарканде, нигде не встретишь таких цветущих детей, как те, что играли на его благоуханных улицах. Нигде властители не были так мудры и могущественны и не обладали такими несметными сокровищами. Дворцы, которые они строили, дабы потешить свою гордость, и мечети, которые они возводили, дабы спасти свои души, не знали себе равных.

И если всех этих красот недостаточно — в самом месторасположении этого города было нечто чудесное, ибо со всех сторон его окружала бескрайняя пустыня. Купцам, идущим в Туркестан или Китай по Великому Шелковому Пути, везущим пряности из Индии или соль из степного края, приходилось долго брести по унылым, выжженным солнцем пустыням, прежде чем измученные караваны вступали в плодородную долину реки Зарафшан, и тут их взорам открывались башни и минареты Самарканда, в своем великолепии подобные неведомым цветам. Радость и благодарность, наполнявшие сердца путников, благополучно преодолевших мрачные просторы пустыни, вдохновляли их на создание песен и поэм, посвященных удивительному городу и подчас несколько преувеличивающих его чудеса. В свою очередь, эти песни и поэмы влекли в город новых путешественников, красавиц, искусных строителей, возводивших новые изумительные дворцы и минареты. Так, год за годом, росла и множилась слава Самарканда, и сколь сильно ни превозносили бы его сочинители песен и поэм, похвал этих казалось недостаточно.

Тут стоит заметить, что город этот радовал не только взор. Он являлся также обителью наук и премудростей, здесь пользовались немалым почетом философы, создавались ученые труды, а за стаканом чая велись бесконечные споры о происхождении мира. Короче говоря, то был дивный город.

В течение своей жизни Зелим три раза присоединялся к каравану, идущему по Великому Шелковому Пути, и посещал Самарканд. Первый раз это случилось всего лишь два года спустя после смерти Пассак, и Зелиму пришлось странствовать пешком, так как у него не было денег, чтобы купить верблюда или другое животное, способное выдержать подобный переход. Тяготы этого путешествия значительно притупили страстное желание увидеть Самарканд, которым Зелим был одержим с детства; ноги его кровоточили, тело дрожало от усталости, а глаза покраснели и воспалились от песка и неумолимого яркого солнца. Когда же легендарные башни и минареты наконец предстали перед ним, Зелим, изнуренный до предела, рухнул в мягкую траву на берегу реки и, забыв обо всем на свете, проспал до вечера.

Зелим проснулся лишь в сумерках, протер глаза, еще воспаленные от песка, и взглянул вверх. Небо поражало разнообразием оттенков — цепь ажурных золотисто-янтарных облаков тянулась к западу, а на востоке сгущался багрянец. Вокруг раскаленных на солнце минаретов кружились стаи птиц, возвращавшихся в свои гнезда. Вскочив, Зелим направился к воротам Самарканда, а когда он подошел к городским стенам, вокруг них уже зажгли на ночь факелы, сделанные из благоуханного дерева. Казалось, они наполняют ночной воздух ароматом святости и благодати.

Стоило Зелиму оказаться за стенами, и все мучения долгого пути тут же были забыты. Самарканд оказался в точности таким, каким он представал в рассказах отца, и даже лучше. Хотя по виду Зелим мало отличался от нищего, да и в кармане у него не было ни гроша, он сразу понял, что не будет испытывать здесь недостатка в слушателях. А ему было что рассказать. Людям нравились истории о крещении у Атвы, о том, как Зелим пробирался через полный опасностей лес, о монахе-разбойнике Назаре, его шайке и возмездии, постигшем их. Может, они верили в эти рассказы, может, нет, но так или иначе, Зелиму дарили деньги, еду и дружеское расположение (а некоторые женщины благородного происхождения — и ночь любви). Со временем он расширил свой репертуар, приукрашивая, добавляя подробности и выдумывая новые. Он придумал несколько историй об удивительной паре, которую некогда встретил на берегу, а так как людям нравится, когда занимательный сюжет приправлен щепоткой философии, Зелим добавил в эти истории спои рассуждения о человеческом предназначении и о неодолимой власти судьбы.

Первый раз он прожил в Самарканде около полутора лет и покинул город, стяжав славу не просто хорошего рассказчика, но человека, обладающего мудростью. Он вновь отправился в путь, и теперь у него появилась новая тема для рассказов — Самарканд.

В этом чудесном городе, сообщал Зелим своим слушателям, высочайшие устремления человеческого духа и самые низменные желания плоти переплетаются столь тесно, что подчас трудно отделить одно от другого. Подобное утверждение находило в душах людей искренний отклик, ибо их жизненный опыт нередко подтверждал правоту рассказчика, хотя они и не решались признаться в этом. Слава Зелима росла день ото дня.

В следующий раз он прибыл в Самарканд на собственном верблюде, кроме того, с ним был пятнадцатилетний мальчик, прислуживавший ему и готовивший для него пищу. Этот юнец тоже хотел стать рассказчиком и поэтому поступил к Зелиму в обучение. На сей раз встреча с городом принесла Зелиму некоторое разочарование, что, впрочем, было неизбежно. Он чувствовал себя как человек, который возвратился к оставленной возлюбленной и обнаружил, что воспоминания прекраснее действительности. Но его разочарование превратилось в тему для новой притчи, и не прошло и недели, как у него появилась свежая история.

К тому же в городе его ожидало немало приятного: встречи с людьми, с которыми он подружился во время своего первого посещения Самарканда, приглашения в роскошные дворцы, владельцы которых еще несколько лет назад с презрением отвернулись бы от неграмотного рыбака. Однако теперь они ждали Зелима с нетерпением и считали великой честью, что знаменитый рассказчик переступит их порог. Но наибольшую радость принесло ему следующее обстоятельство: несколько молодых ученых, живущих в городе, стали тщательно изучать его жизнь и его притчи, как будто он был очень важным человеком. Кто бы на его месте не почувствовал себя польщенным? Зелим провел немало дней и ночей, беседуя с учеными и откровенно отвечая на их вопросы.

Один из этих вопросов вертелся у него в голове, когда он уже покинул город.

— Как вы думаете, вам суждено вновь увидеться с людьми, которых вы встретили на берегу? — спросил у него один молодой ученый.

— Думаю, нет, — ответил Зелим. — Для них я — никто.

— Но, может, для ребенка… — попытался возразить юноша.

— Для ребенка? — перебил его Зелим. — Сомневаюсь, что этот мальчик знает о моем существовании. Тогда его больше интересовала материнская грудь, а не я.

Но молодой ученый не сдавался.

— В своих притчах вы учите, что все в этом мире неизбежно возвращается на круги своя. Вы рассказывали о Колесе Звезд. Может, с этими людьми произойдет нечто подобное. Подобно звездам, они исчезают из виду, чтобы потом…

— Снова засверкать на небосклоне, — подхватил Зелим.

— Да. Снова засверкать, — просияв, кивнул головой ученый. Он был счастлив услышать собственную мысль из уст учителя.

— Может, так и будет, — произнес Зелим. — Но я не хочу провести остаток дней своих в бесплодном ожидании.

Да, он не ждал новой встречи. Но, как уже было сказано, вопрос молодого ученого прочно засел у него в мозгу и принес свои плоды: Зелим сложил притчу о человеке, который всю жизнь прожил в ожидании встречи с кем-то, кто оказался его убийцей.

Годы шли, а слава Зелима неуклонно росла. Путешествия его становились все более длительными — он посетил Европу и Индию и даже добрался до границ Китая. Всюду он рассказывал свои притчи и везде обнаруживал, что их причудливая поэзия находит отклик в сердцах многих людей.

Прошло восемнадцать лет, прежде чем он вновь посетил Самарканд. И, как оказалось, в последний раз, хотя сам Зелим этого не знал.

Глава 7

К этому времени Зелим достиг преклонных лет, и, хотя постоянные странствия закалили и укрепили его тело, он ощущал, что наступила осень его жизни. Суставы болели, утратив гибкость, он стал плохо спать. Когда ему удавалось уснуть, он неизменно видел Атву — точнее, морской берег и святое семейство. Благодаря встрече с этим семейством он познал мудрость и боль. Если бы в тот судьбоносный день все сложилось иначе, Зелим по-прежнему влачил бы убогое существование в рыбацкой деревеньке, чуждый возвышенным порывам, и душа его не знала бы ни взлетов, ни падений.

Стоял октябрь, и Зелим был в Самарканде, ощущая старость и страдая от бессонницы. Но времени на отдых у него почти не было. Число его последователей многократно возросло, а один из них (тот самый молодой ученый, с которым они некогда говорили о том, что все возвращается на круги своя) основал целую школу. Школа эта объединила молодых людей, которые обнаружили в притчах Зелима революционные идеи, питавшие их стремление освободить человечество от оков. Каждый день он встречался с этими юношами. Иногда Зелим позволял им задавать вопросы относительно его жизни, судьбы и воззрений. Иногда, устав от расспросов, он предпочитал рассказывать истории.

В тот день вышло так, что Зелим и отвечал, и рассказывал. Один из учеников сказал ему:

— Учитель, многие из нас пребывают в ссоре со своими отцами, ибо те не желают, чтобы мы изучали ваши труды.

— Вот как? — ответил Зелим, вскинув бровь. — Не понимаю почему. — Среди учеников раздался робкий смех. — Так в чем, собственно, вопрос?

— Я думал, может, вы расскажете нам немного о своем отце.

— Мой отец… — задумчиво произнес Зелим.

— Хотя бы немного.

Пророк улыбнулся.

— Не стоит так волноваться, — обратился он к ученику, задавшему вопрос. — В чем причина твоей робости?

Юноша залился краской до корней волос.

— Я боялся… что вопрос о вашей семье будет вам неприятен. Боялся, что вы рассердитесь.

— Ну, я слишком стар, чтобы сердиться, — мягко возразил Зелим. — Гнев — это пустая трата сил, а у меня их осталось не так много. А во-вторых, мой отец сидит здесь перед вами, точно так же, как я вижу ваших отцов перед собой. — Он окинул взглядом три десятка учеников, сидевших перед ним со скрещенными ногами. — Так что у нас здесь сегодня собралось большое общество. — Зелим снова взглянул на юношу, задавшего вопрос. — Вот чем занимается твой отец!

— Он торгует шерстью.

— Сейчас он где-то в городе, занят своими делами. Но душа его не находит удовлетворения в торговле шерстью. Он испытывает потребность в большем. Именно поэтому он послал тебя сюда, изучать философию.

— О нет… вы не понимаете… он вовсе не посылал меня.

— Ему может казаться, что он не посылал тебя. И тебе может так казаться. Но ты — сын своего отца, и, что бы ты ни делал, ты будешь делать это ради него.

Юноша нахмурился, задумавшись о рассуждениях учителя.

— Ты подобен пальцам на его руке, — продолжал Зелим. — Когда он считает тюки с шерстью, покрытые пылью и грязью, случается, что пальцы его снимают с них семена и бросают на землю. Однако он не замечает этого. А потом он с удивлением видит, что рядом с ним выросло дерево, покрытое сладчайшими плодами. Дерево, на ветвях которого распевают птицы. Но это дерево он посадил своими руками.

Юноша потупился.

— Учитель, я не понимаю, о чем вы говорите, — пробормотал он.

— Я говорю о том, что мы не принадлежим себе. И хотя нам не дано знать, с какой целью мы были посланы в этот мир, всегда следует помнить о тех, кто нам предшествовал. Быть может, тогда нам откроется собственное предназначение. Обратите свой взор не только на отцов и матерей, но на всех, кто пришел в этот мир прежде вас. Они — тропа, ведущая от нас к Богу. Порой Он смотрит на звезды и не видит, как мы, грешные, возделываем землю и опускаем в нее семена…

Юноша, улыбаясь, поднял глаза на учителя. Ему понравилась мысль о Всевышнем, который смотрит на звезды, пока люди — его земные руки — возделывают свой сад у Его стоп.

— Я ответил на твой вопрос? — обратился к нему Зелим.

— Но мне все же хотелось бы узнать…

— Что?

— Что-нибудь о вашем отце.

— Он был рыбаком и жил в маленькой деревушке под названием Атва, что лежит на берегу Каспийского моря.

Произнеся эти слова, Зелим неожиданно почувствовал на своем лице нежное дуновение прохладного ветра. Он замолчал и закрыл глаза, чтобы насладиться этим ощущением. Открыв глаза, он понял, что в комнате что-то изменилось, но не мог определить, что именно.

— О чем я говорил? — спросил он.

— Об Атве, — подсказал кто-то из задних рядов.

— Ах да, об Атве… Мой отец прожил там всю свою жизнь, но в мечтах он уносился к иным местам. В мечтах он видел Самарканд. Он рассказывал своим детям, что в юности бывал здесь. О, мы слышали от него много дивных историй об этом городе, таких историй…

Зелим вновь запнулся. Прохладный ветер опять коснулся его лба, и на сей раз это прикосновение было знаком. Ветер словно говорил ему: смотри, смотри…

Но на что? Зелим посмотрел в окно, думая, что увидит там что-нибудь необычное. За окном на фоне вечернего неба четко вырисовывался силуэт старого каштана, несмотря на осеннюю пору все еще покрытого листьями. Высоко в его ветвях сияла вечерняя звезда. Однако все это Зелим видел множество раз — небо, и дерево, и звезду.

В недоумении Зелим обвел взглядом комнату.

— А что это были за истории? — раздался чей-то голос.

— Какие истории?

— Вы сказали, учитель, что ваш отец рассказывал вам много историй о Самарканде.

— О, да. Рассказывал. И то были изумительные истории. Честно говоря, мой отец был не слишком хорошим моряком. Он утонул в абсолютно спокойный день. Зато он мог рассказывать истории о Самарканде целый год и ни разу не повториться.

— Но вы сказали, учитель, что он никогда не бывал в Самарканде? — спросил владелец школы.

— Никогда, — с улыбкой подтвердил Зелим. — Тогда бы он не смог рассказывать такие замечательные истории про этот город.

Это всех развеселило. Но смех учеников едва ли достиг ушей Зелима. Он снова ощутил на лице дразнящее прикосновение легкого ветра, и на этот раз, вскинув глаза, успел различить какое-то движение в дальнем, тонущем в полумраке углу комнаты. Это был не ученик. Юноши все носили одинаковые светло-желтые одеяния, а на незнакомце были потрепанные черные штаны и грязная рубаха. Его темная кожа излучала странное сияние, что заставило Зелима вспомнить тот давний день на берегу.

— Атва? — еле слышно пробормотал Зелим.

Его услышали только ученики, сидевшие в первых рядах, но даже они, впоследствии обсуждая случившееся, расходились во мнениях относительно слова, слетевшего с губ Зелима. Одни утверждали, будто он произнес «Аллах», другие — что он сотворил некое магическое заклинание, дабы не дать пришельцу двинуться с места. Столь горячие споры имели вескую причину: слово, произнесенное Зелимом, стало последним в его жизни, по крайней мере, в его земной жизни.

Не успел Зелим выговорить это слово, как голова его поникла, и стакан с чаем, из которого он отпивал во время урока, выпал из его рук. На секунду в комнате воцарилась мертвая тишина, затем ученики вскочили со своих мест и стали плакать и молиться. Великий учитель покинул этот мир, и мудрость стала историей. Больше не будет новых притч и пророчеств. Теперь веками его истории будут повторяться из уст в уста, и лишь время покажет, насколько истинны были его пророчества.

Рядом со зданием школы, под прикрытием того самого каштана, что Зелим разглядывал из окна, шепотом разговаривали два человека. Никто не видел их, и никто не слышал их разговора. Я не стану придумывать, о чем могли говорить эти двое, пусть ваше воображение, читатель, подскажет вам, о чем беседовали дух Зелима и Атва, позднее получивший имя Галили. Скажу только, что, когда разговор был окончен, Зелим покинул Самарканд вместе с Галили, они двигались в сгущавшихся сумерках, дух и божество, словно двое неразлучных друзей.

Следует ли мне упомянуть также и о том, что мое повествование о Зелиме еще далеко от завершения? В тот день семья Барбароссов призвала его на службу, которую он не оставил до сих пор.

В этой книге, как и в жизни, ничто и никто не исчезает бесследно. Конечно, многое меняется, это верно, но иначе и быть не может. Вечность хранит различные обличья всего сущего: в ней живут и Зелим-рыбак, и Зелим-пророк, и Зелим-призрак. Все его формы запечатлены в святой летописи.

Однако в повествовании, подобном этому, не обойтись без грустных нот. Да, мир бессмертен, но и в нем бывают моменты, когда красота превращается в свою противоположность, а источник любви иссякает в сердцах. В такие моменты мы поневоле предаемся печали.

В город Самарканд, некогда столь славный, пришли упадок и запустение, стены, в прежние дни выложенные золотыми и синими плитками, обветшали, каштан, под которым беседовали Зелим и Галили, срубили. Купола провалились, а улицы, в прошлом столь шумные и оживленные, ныне погрузились в тишину. В плохую тишину, не такую, что царит перед рассветом или в келье отшельника. Это была тишина отсутствия жизни. Монархи и властелины, военачальники и правительства, все они, уходя, забирали с собой частичку славы и красы Самарканда, и в конце концов городу остались лишь отчаяние и безнадежность. Теперь жители Самарканда уповали лишь на то, что в один прекрасный день сюда явятся американцы и принесут с собой надежду, гамбургеры, колу и сигареты. Грустные упования для жителей некогда великого города.

Но пока американцы не пришли, в Самарканде все оставалось по-прежнему — грязь, запустение, обшарпанные стены и пыльные ветра.

Что же касается Атвы, то она бесследно исчезла с лица земли. Думаю, тот, кто даст себе труд покопаться в песке неподалеку от берега, наверняка найдет жалкие остатки домов и утвари. Но вряд ли попадется нечто стоящее. Жизнь в Атве была ничем не примечательна, и от нее не могло остаться ничего интересного. Атва никогда не была нанесена на карту (даже в дни своего относительного процветания), не упоминается она и ни в одной из книг о побережье Каспийского моря.

Но Атва по-прежнему существует. Во-первых, она живет на этих страницах. А во-вторых — в имени, которое мой брат Галили получил при крещении.

Прежде чем я перейду к рассказу о других, не менее важных делах и событиях, должен сообщить еще об одном обстоятельстве. Оно касается того дня, когда мой отец Никодим и его жена Цезария подошли к морю, чтобы в водах его окрестить своего возлюбленного первенца.

Вот что тогда произошло: только Цезария опустила ребенка в воду, как он выскользнул у нее из рук и нырнул в набежавшую волну. Отец тут же бросился за ним, но течение в тот день оказалось довольно сильным, и, прежде чем Никодим успел схватить мальчика, того унесло прочь от берега. Не знаю, что делала в этот момент Цезария — может, рыдала, может, плакала, а может, замерла в оцепенении. Я твердо знаю лишь, что сама она не бросилась в воду за ребенком. Как-то в разговоре с Мариеттой она вскользь упомянула, что с самого рождения Галили знала о неизбежности предстоящей разлуки. Конечно, Цезария была изумлена, увидев, что сын покидает ее в столь нежном возрасте, но не считала возможным чинить ему препятствия.

В конце концов, отплыв от берега примерно на четверть мили, отец мой увидел качавшуюся в волнах крошечную головку. Вне всякого сомнения, ребенок держался на воде и пытался плыть. Почувствовав, что его схватили отцовские руки, он закричал и стал вырываться. Но отец не собирался выпускать беглеца. Закинув младенца себе на плечо, он поплыл к берегу.

Цезария рассказывала Мариетте, что, вновь оказавшись в материнских объятиях, ребенок хохотал до слез — так его позабавила собственная выходка.

Но когда я думаю об этом случае, особенно рассматривая его в цепи последующих событий, мне представляется отнюдь не смеющийся младенец. Я не вижу ничего младенческого в поступке юного Атвы, который, будучи лишь одного дня от роду, покинул породивших его и, пренебрегая их мольбами и криками, устремился прочь. Он с рождения был одержим жаждой свободы.

Часть III РОСКОШНАЯ ЖИЗНЬ

Глава 1

Вы еще не забыли о Рэйчел Палленберг? Я мимоходом упомянул о ней несколькими главами ранее, размышляя о том, с какого эпизода мне следует начать свой рассказ. Я рассказывал о том, как она кружила в автомобиле по своему родному городу Дански в штате Огайо, который расположен между Марионом и Шенком, недалеко от горы Гилеад. Городок этот довольно серый и скучный. Если Дански когда-либо и обладал обаянием, то теперь оно исчезло бесследно, уступив место великому американскому однообразию: дешевым закусочным, барам и магазинам, торгующим содовой, которая там гордо называется минеральной водой, и сыром — одиноким представителем молочных продуктов. А самое освещенное место в городе — это заправочная станция.

В этом городе Рэйчел провела первые семнадцать лет своей жизни. Она должна была прекрасно знать все его улицы, но она заблудилась. Конечно, Рэйчел узнавала многое — школа, которую она исправно посещала в течение нескольких тягостных лет, по-прежнему стояла на своем месте; никуда не исчезла и церковь, куда Рэйчел по воскресеньям ходила со своим отцом Хэнком (она всегда любила его больше, чем мать). Узнала она и банк, где Хэнк Палленберг служил, пока тяжелая болезнь не привела его к ранней кончине. Все вокруг было знакомо, но Рэйчел заблудилась. Она не чувствовала, что вернулась домой. Прежде, будучи замужем за Митчеллом Гири, этим живым воплощением женских мечтаний, она жила в огромной, изысканно обставленной квартире с видом на Центральный парк, но и то роскошное жилище она не считала своим домом.

Рэйчел никогда не жалела о том, что оставила Дански. Здесь ее не ожидало ничего, кроме череды тягостно однообразных дней. Здесь у нее не было будущего. Большинство женщин в Дански предпочитали не предаваться несбыточным мечтам. Пределом их желаний было замужество, и если их мужья хотя бы пару раз в неделю оставались трезвыми, а дети рождались без особых физических изъянов, они чувствовали себя наверху блаженства и спокойно старели.

Подобный удел мало прельщал Рэйчел. Через два дня после своего семнадцатого дня рождения она уехала из Дански, даже не оглянувшись на прощание. Она хотела жить жизнью, которую видела на телеэкране и на страницах журналов, жизнью, полной возможностей, жизнью кинозвезды. Конечно, она была далеко не единственной семнадцатилетней девушкой в Америке, питавшей подобные надежды. А я отнюдь не единственный, кто описал, как она добилась своей мечты. У меня есть четыре книги и целая кипа журналов — содержание которых не стоит упоминания, — где в самых ярких подробностях описано блистательное восхождение Рэйчел Палленберг. В отличие от своих предшественников я попытаюсь кратко, без высокопарных слов изложить ее историю, хотя эта повесть так похожа на сказку, что так и хочется отвлечься от сухих фактов. Хорошенькая темноглазая девушка из маленького городка Дански, которая выделялась из толпы ей подобных только обворожительной улыбкой и обаянием, случайно встречается с самым завидным женихом Америки и завоевывает его внимание. Все прочее не относится к области истории, которая исследует лишь завершенные события, а в данном случае еще не все закончено. Но то, что успело случиться, вне всяких сомнений, достойно внимания.

Как все произошло? Ну, эту часть рассказать нетрудно. Рэйчел покинула Дански, чтобы начать новую жизнь в Цинциннати, где жила ее тетка по материнской линии. Туда она и направилась и прожила там около двух лет. Она недолго и безуспешно училась ремеслу зубного техника, а потом несколько месяцев работала официанткой. Относились к ней неплохо, но особой любовью она не пользовалась. Товарищи по работе, несомненно, считали ее чрезмерно честолюбивой, она была из тех людей, что не стесняются говорить о своих стремлениях, чем Рэйчел раздражала тех, кто не решался говорить о своих мечтах или вообще не имел таковых. Управляющий рестораном, малый по имени Герберт Финни, в разных интервью отзывался о ней совершенно по-разному. В одном из них Рэйчел предстает как «тихая, трудолюбивая девушка», в другом — превращается во «вздорную, нечистую на руку особу, часто флиртующую с клиентами». Что из этого истина? Наверное, она где-то посредине. Так или иначе, работа официантки, да и сам Цинциннати никак не могли удовлетворить амбиций Рэйчел. Терпения ее хватило на двадцать один месяц, и в конце августа она села в поезд и отправилась на восток, в Бостон. Несколько лет спустя, когда какой-то идиотский журнал пожелал узнать, почему она выбрала именно этот город, Рэйчел ответила — потому что там, как ей рассказывали, очень красиво осенью. Приехав, она поселилась с двумя девушками, такими же новичками в Бостоне, как и она сама, и вновь устроилась официанткой. Через две недели ей удалось поступить в роскошный ювелирный магазин на Ньюбери-стрит, где она и проработала всю осень — и в самом деле прекрасную, солнечную и сухую. А двадцать третьего декабря в конце дня судьба послала ей рождественский подарок в виде Митчелла Гири.

* * *

Около двух пополудни пошел снег, первые хлопья закружились в небе, когда Рэйчел возвращалась после ланча. С каждым часом прогноз погоды становился все хуже, вечером и ночью обещали метель.

Торговля шла вяло, люди спешили домой, хотя на покупку подарков к Рождеству оставалось совсем немного времени. Управляющий, мистер Эриксон (мужчина сорока одного года с бледным лицом, не лишенный элегантности), по телефону обсуждал со своим боссом, не стоит ли сегодня закрыть магазин пораньше. И тут у магазина остановился лимузин, из которого вышел молодой темноволосый человек в длинном пальто с поднятым воротником и, опустив голову, словно опасался, что его могут узнать, направился к дверям. Преодолев расстояние в десять шагов, отделяющее его от магазина, он на пороге сбил с ботинок снег и вошел. Мистер Эриксон все еще беседовал по телефону, а напарница Рэйчел, Ноэль, отлучилась за кофе. Так что честь обслужить покупателя выпала одной Рэйчел.

Конечно, она сразу его узнала. Да и кто бы не узнал? Правильные классические черты лица, высокие скулы, выразительные глаза, четко очерченный чувственный рот, упрямые волосы — не проходило и месяца, чтобы портрет этого красавца не появился на обложке какого-нибудь журнала. Из всех холостяков Америки мистер Митчелл Монро Гири вызывал, пожалуй, наиболее пристальное, напряженное и жадное внимание. И теперь он собственной персоной стоял перед Рэйчел, и снежинки таяли на его длинных густых ресницах.

Что же произошло между ними? Ничего особенного, самый заурядный разговор. Он объяснил, что хочет купить подарок для жены своего деда, Лоретты. Что-нибудь с бриллиантами. И добавил, слегка пожав плечами: «Она обожает бриллианты». Рэйчел выложила на прилавок несколько бриллиантовых брошей, моля Бога, чтобы мистер Эриксон подольше оставался в кабинете, а длинная очередь в кафе задержала Ноэль. Она всего лишь хотела подольше насладиться обществом сказочного принца, и ничего больше.

Ему понравились две броши — в виде бабочки и в виде звезды. Рэйчел сняла их с черных бархатных подушечек, чтобы он мог получше их рассмотреть. Потом он спросил о ее мнении. И Рэйчел, удивляясь собственной смелости и той легкости, которую она ощущала в его присутствии, сообщила, что если он выбирает украшение для жены деда, бабочка, на ее взгляд, слишком романтична. Такой подарок свидетельствует скорее о нежных чувствах.

Он пристально взглянул на нее, и уголки его губ тронула легкая усмешка.

— А откуда вы знаете, что я не влюблен в свою бабушку? — спросил он.

— Тогда вы бы не искали все время кого-нибудь, — быстро нашлась она.

— А почему вы решили, что я кого-то ищу?

Теперь настал ее черед улыбнуться.

— Я читаю журналы.

— В них никогда не пишут правду, — вздохнул он. — Клянусь, я веду жизнь монаха.

Рэйчел промолчала, в ужасе думая, что зашла слишком далеко и совершила непростительную оплошность. Клиент уйдет без покупки, а она, возможно, останется без работы — если Эриксон слышал их разговор.

— Я возьму звезду, — сообщил он. — Спасибо за совет. Он расплатился и вышел. И хотя он забрал с собой лишь то, что принадлежало ему — свое обаяние, улыбку и блеск своих глаз, — Рэйчел внезапно почувствовала себя так, словно у нее что-то отняли. В дверях он едва не столкнулся с Ноэль, которая возвращалась с кофе.

— Это тот, о ком я думаю? — спросила она, расширив глаза.

Рэйчел кивнула.

— В жизни он еще красивее, чем на фотографиях, правда? — сказала Ноэль.

Рэйчел снова кивнула.

— Ну ты болтать!

Рэйчел рассмеялась.

— Ты права. Он очень красивый.

— Он был один? — спросила Ноэль и взглянула на улицу, как раз в этот момент от витрины отъехал лимузин. — Или с ней?

— С кем?

— С Наташей Морли. Моделью. Она такая тощая.

— Они все такие.

— Да, несчастные создания, — уверенно заявила Ноэль. — Невозможно быть счастливой, когда моришь себя голодом.

— Он был один. Купил подарок для своей бабушки.

— А, для этой суки, — фыркнула Ноэль. — Она вечно ходит в белом.

— Ее зовут Лоретта.

— Точно, Лоретта. Вторая жена его деда. — Ноэль рассуждала о семье Гири, будто они были ее ближайшими соседями. — Я читала о ней в «Пипл». Говорят, она всей семьей вертит, как хочет. Все перед ней по струнке ходят.

— Трудно представить, чтобы он перед кем-то ходил по струнке, — заметила Рэйчел, все еще глядя в окно.

— Думаешь, тебе не понравилось бы вертеть им? — улыбнулась Ноэль.

Тут в зале появился Эриксон в сквернейшем расположении духа. Несмотря на усилившийся снегопад, ведено было не закрывать магазин до половины девятого. За два дня до Рождества они обычно работали до десяти, чтобы, по выражению Эриксона, «обслужить всех неверных мужей». Согласно его теории, стоимость подарка, выбранного клиентом для жены, была прямо пропорционально количеству супружеских измен, совершенных им в уходящем году. Иногда у Эриксона случались припадки язвительности, и он щедро поливал покупателей, за которыми только что захлопнулась дверь.

Итак, они остались в магазине, а снег меж тем валил все сильнее и сильнее. Время от времени в магазин заходили посетители, но никто не купил ничего стоящего.

Когда Эриксон стал убирать с витрины выставленные там драгоценности, в магазин зашел мужчина и передал Рэйчел конверт.

— Мистер Гири просил извиниться за то, что письмо без обращения. Он не успел спросить, как вас зовут, — сказал он.

— Меня зовут Рэйчел.

— Я передам ему. Кстати, меня зовут Ральф. Я его шофер и телохранитель.

— Рада познакомиться, Ральф.

Ральф — крепкий парень, которыйбыл бы ростом шесть футов шесть дюймов, если бы был на дюйм выше, судя по виду, в прошлом боксер — довольно ухмыльнулся.

— Мне тоже очень приятно, Рэйчел, — сказал он и, стянув кожаную перчатку, пожал ей руку. — Ну, счастливо оставаться. Кстати, когда поедете домой, держитесь подальше от Тобин-бридж. Там авария и жуткая пробка.

Рэйчел не имела ни малейшего желания вскрывать конверт при Ноэль и Эриксоне, но ждать целых девятнадцать минут до закрытия магазина ей тоже было не под силу. Она не стала тянуть. В конверте оказалась короткая, небрежно нацарапанная записка от Митчелла Гири, который завтра вечером, то есть в рождественский Сочельник, приглашал ее в клуб «Алгонкин».

Через три с половиной недели в одном из самых дорогих ресторанов Нью-Йорка он преподнес ей бриллиантовую брошь в виде бабочки и сообщил, что влюблен без памяти и просит ее стать его женой.

Глава 2

Но пора вас познакомить с семьей Гири. Оставим пока Рэйчел Палленберг в том месте, где Митчелл Гири сделал ей предложение, и обратимся к корням семьи, в которую ей предстоит войти. Впрочем, корни эти уходят так глубоко в землю, что я не уверен, что сумею их извлечь. Поэтому позвольте мне ограничиться — по крайней мере на данный момент — видимой частью их генеалогического дерева, как это делает большинство книг о становлении и развитии влияния семьи Гири.

Даже при беглом знакомстве с подобного рода исследованиями становится ясно, что из поколения в поколение Гири вели себя так, будто были американской королевской семьей. Подобно монархам они и в частной, и в деловой жизни держали себя так, словно законы, которым подчиняются обычные люди, писаны не для них. Год за годом представители династии безнаказанно совершали поступки, за которые всякий другой поплатился бы тюремным заключением: от вождения автомобиля в пьяном виде до избиения жен. Что бы они ни делали, в их страстях и в их падениях всегда были царственный размах и величие, что привносило приятное возбуждение в существование обычных граждан, вынужденных строго соблюдать общие правила. Даже те, кому личные прихоти или деловые махинации Гири нанесли непоправимый ущерб, боготворили их, и стоило кому-то из Гири вновь обратить на них свой взор, как все обиды моментально забывались.

Как и у всех монархов, их руки были в крови. Ни один трон не удавалось завоевать или удержать, не прибегая к насилию.

Хотя Гири не принадлежали к избранникам богов, короновавших царей Европы и императоров Китая и Японии, у них был свой покровитель — темный кровавый дух, демон Гири, если угодно, который наделил их безграничной властью. Именно он сделал их столь неистовыми в любви и ненависти, подарил им железную волю и долголетие. Именно он наградил их обаянием и жестокостью.

При знакомстве с их историей создается впечатление, будто по большей части сами Гири не ведали, что творили — добро или зло. Они были настолько поглощены самими собой, что весь остальной мир был для них зеркалом, в котором они различали лишь собственное отражение.

В некотором смысле наиболее ярким проявлением могущества демона Гири стала именно любовь, ибо при помощи любви семейство обретало новую власть и новые богатства.

Что касается представителей мужской половины, они гордились множеством своих любовных похождений, о которых становилось известно всему свету, даже если об их пассиях и боялись говорить иначе как шепотом. Эта сомнительная традиция началась с прадеда Митча, Лоренса Грейнджера Гири, — он обладал невероятным запасом мужской силы, и у него было по меньшей мере две дюжины незаконнорожденных детей. Вкусы его по части женщин были весьма разнообразны и прихотливы. После его смерти две негритянки из Кентукки, между прочим сестры, заявили, что имеют от него детей. Весьма уважаемая за свою благотворительную деятельность еврейка, состоявшая вместе со стариком Гири в комитете Защиты Общественной Нравственности, предприняла попытку самоубийства, при этом она оставила письмо, где признавалась, что истинным отцом ее троих дочерей является не кто иной, как недавно почивший Лоренс Грейнджер. А хозяйка борделя в Нью-Мексико предъявила объективам фотокамер журналистов своего сына, имевшего поразительное сходство с покойным.

Вдова Лоренса, Верна, никак не отреагировала на эти заявления. Но они все же не прошли для нее даром. Через год несчастная женщина попала в то самое учреждение, что служило прибежищем Мери Линкольн в последние годы ее жизни. Там Верна Гири прожила около десяти лет, прежде чем покинула этот мир.

Из четырех ее взрослых детей (еще трое умерли в раннем детстве) лишь дочь Элеонора проявляла заботу об угасающей матери. Впрочем, доброта Элеоноры ничуть не трогала старую леди. Лишь к одному из своих отпрысков она питала нежную привязанность, лишь его умоляла о встрече в бесчисленных письмах — то был ее сын Кадм. Но он остался равнодушным к ее просьбам. Он посетил мать один только раз и более уже никогда не являлся. Может, Верна и сама воспитала в сыне такую жестокость. Она с младых ногтей внушала Кадму, что он — существо исключительное, и привила ему привычку удостаивать своим вниманием лишь красивые вещи и явления. И теперь он попросту не желал взирать на столь отталкивающую и жалкую картину, как сумасшествие его матери.

«Я привык окружать себя тем, что приятно глазу, — невозмутимо заявил он в ответ на мольбы и уговоры сестры. — А смотреть на нашу матушку не доставляет мне ни малейшего удовольствия».

В ту пору взор двадцативосьмилетнего Кадма услаждала девушка по имени Кэтрин Фэй Браунинг, а для близких — попросту Китти; она была дочерью сталелитейного магната из Питтсбурга. Кадм встретил ее в 1919 году и в течение двух лет домогался ее руки, проявив изрядную настойчивость; в это же самое время он показал себя талантливым бизнесменом, приумножив и без того значительное состояние, доставшееся ему от отца. То не было простым совпадением обстоятельств. Чем пренебрежительнее Китти Браунинг относилась к его чувствам (однажды осенью она в течение двух месяцев отказывалась с ним встречаться, в письме объяснив свое поведение следующим образом: «Я хочу проверить, смогу ли жить без вас. Если смогу, мы расстанемся, и это будет означать, что вы не тот мужчина, которому я отдам свое сердце»), тем сильнее пыл неразделенной любви питал его честолюбие. Именно в те годы он заслужил репутацию непревзойденного финансового стратега и весьма опасного противника. Хотя впоследствии Кадм несколько смягчился, слава человека, который никому и ничего не прощает, сохранилась за ним до конца дней.

Создавая свою империю, он, облеченный демонической властью, вершил судьбы людей и судьбы мира. Он приобретал заводы, кормившие целые округа, и по собственной прихоти закрывал их, в то время как другие предприятия, пользовавшиеся его благосклонностью, развивались и процветали. Достигнув среднего возраста, Кадм успел сделать столько, что другому не хватило бы на это и сотни жизней. Не было сферы, в которой он не заслужил бы непререкаемого авторитета и не достиг бы могущества. Он оказывал влияние на принятие законов и на выбор судей; он с равной легкостью скупил демократов и республиканцев и, получив от них все, что требовалось, выбросил их за ненадобностью; выдающихся людей он превращал в ничто, а когда того требовали его интересы, возводил безнадежных кретинов на высокие должности.

Стоит ли говорить, что Китти Браунинг в конце концов уступила его настойчивости и дала согласие стать его женой и что Кадм впервые изменил своей молодой жене — или, пользуясь его собственным определением, «немного развлекся» — еще до окончания медового месяца.

Мужчина с таким богатством и влиянием, каким обладал Кадм, и с такой внешностью (он представлял собой классический тип американской красоты — был хорошо сложен, ловок и строен, с правильными чертами чуть вытянутого лица, которое всегда покрывал легкий загар, с проницательным взглядом и дерзкой улыбкой) не может быть обделен женским вниманием. С ним никогда не было скучно, казалось, он не знал сомнений и усталости — в этом и состоял секрет его влияния на людей. Обладай он более возвышенной или уж совсем черной душой, он мог бы стать президентом, заметила как-то его сестра. Но Кадм не имел ни малейшего желания тратить свою бившую ключом энергию на политику. Это казалось ему непростительным расточительством, ведь вокруг столько женщин, жаждущих быть обольщенными (хотя обольщение — не слишком подходящее слово, ибо предполагает определенные усилия, а Кадму его бесчисленные победы давались с невероятной легкостью). Так или иначе, он делил свое время между конторами в Нью-Йорке и Чикаго, особняками в Вирджинии и Массачусетсе и постелями любовниц, количество которых в течение года переваливало за сотню, а недовольным мужьям он выплачивал денежное вознаграждение или устраивал их на хорошую должность.

Что до Китти, у нее были свои интересы: воспитание троих детей и весьма насыщенная светская жизнь. Она никогда не хотела привязать мужа к своей юбке. От Кадма она требовала только, чтобы он не ставил ее в неловкое положение, а в остальном предоставляла ему полную свободу.

Лишь однажды любовная история — точнее, любовная неудача — нарушила это странное равновесие. В 1926 году Кадм отправился на Запад по приглашению Лайонела Блумбери, возглавлявшего одну из небольших независимых студий Голливуда. По части кино Кадм считал себя знатоком, а Лайонел предлагал ему вложить деньги в кинобизнес. Что Кадм и сделал, вложив часть капитала Гири в «Метро-Голдвин-Майер», после чего, в период расцвета этой студии, получил немалые прибыли. Он также приобрел огромные участки земли, которые впоследствии превратились в Беверли-Хиллз и Калвер-Сити. Однако то дело, которое влекло его в Голливуд сильнее всего, ему не удалось провернуть. Я имею в виду молодую актрису Луизу Брукс. Впервые они встретились на премьере «Убогой жизни», картины студии «Парамаунт», где Луиза снималась вместе с Уоллисом Бири. Восхищенному взору Кадма она показалась каким-то сверхъестественным созданием, он даже признался одному своему приятелю, что в первый раз тогда поверил в идею Эдема, что мужчина может быть изгнан из совершенного сада из-за женщины.

Луиза, встреча с которой настроила нашего героя на столь метафизический лад, без сомнения, была очень красивой женщиной: ее темные, по-мальчишески коротко подстриженные блестящие волосы оттеняли матово-бледное лицо с изящными точеными чертами. Но кроме красоты она обладала немалыми амбициями и острым умом; роль произведения искусства, услаждающего взор Кадма или кого-либо другого, ее мало привлекала. На следующий год она отправилась в Германию, где намеревалась сняться в двух картинах; предполагалось, что одна из них, «Ящик Пандоры», навеки впишет ее имя в историю кинематографа. К тому времени Кадм настолько потерял голову, что вслед за Луизой отбыл в Европу, надеясь, что там предмет его вожделения окажется уступчивее. Луиза, казалось, была даже рада встрече со своим давним поклонником. Они вместе обедали и, когда позволяло расписание съемок, отправлялись в короткие путешествия. Но вскоре выяснилось, что Луиза просто забавлялась с Кадмом. В один прекрасный день она заявила своему директору мистеру Пабсту, что присутствие мистера Гири для нее крайне нежелательно, так как он мешает ей сосредоточиться на работе. За этим последовал скандал, когда Кадм — который к тому времени уже начал безуспешные переговоры о приобретении студии, снимающей «Ящик Пандоры», — попытался силой прорваться на съемочную площадку, чтобы выяснить отношения с Луизой. Она наотрез отказалась с ним разговаривать, и его с позором вышвырнули прочь. Через три дня он сел на пароход и отплыл в Америку.

С «блажью», как он впоследствии называл этот эпизод, было покончено навсегда. Выздоровевший Кадм с почти пугающим аппетитом принялся за дела. Год спустя после его бесславного возвращения из Европы, в октябре 1929 года, грянул биржевой кризис, ознаменовавший собой начало Великой депрессии. В период всеобщего бедствия Кадм проявил ловкость и изворотливость, достойную ловцов мустангов, героев его любимых вестернов, — ему удалось не только сохранить, но и приумножить свое состояние. Пока другие финансовые столпы по уши залезали в долги или же сводили счеты с жизнью при помощи пистолета, пока страна страдала от экономического кризиса, равного которому она не знала со времен Гражданской войны, Кадм процветал, превращая всеобщее поражение в свою победу. За символическую цену он скупал остатки разорившихся предприятий, хотя порой все же проявлял великодушие и бросал спасательный круг утопающим, не сомневаясь, что после они отплатят ему сторицей.

Кадм вел дела не только с честными людьми, которые и в трудные времена не забывали о морали, он также не чурался и тех, у кого руки были по локоть в крови. Сухой закон доживал свои последние дни, невероятные прибыли по-прежнему ожидали всякого, кто ухитрялся снабжать спиртным изнемогающую от жажды Америку. А там, где были прибыли, там был и Кадм Гири. На протяжении четырехлетнего периода между своим возращением из Германии и отменой пресловутой Восемнадцатой поправки он успешно вкладывал деньги в алкоголь и «развлекательный» бизнес и извлекал доходы, о которых не удавалось проведать ни одному налоговому инспектору, отмывая их при помощи своих законных предприятий.

Но он был очень осторожен в выборе деловых партнеров и избегал общения с теми, кто упивался своей дурной славой. Он никогда не имел дел с Капоне, предпочитая более «скромных» компаньонов, как Тайлер Берджесс или Кларенс Филби, чьи имена не попадали в газетные заголовки. Но вообще-то он боялся конфликтов с законом и, несмотря на огромные доходы от махинаций со спиртным, весной 1933 года, как раз перед тем, как Конгресс аннулировал поправку, он порвал все контакты с «людьми со Среднего Запада».

Однако тут необходимо отметить, что именно Китти заставила его принять это решение. Обычно она не вмешивалась в дела мужа, но, как она сказала ему, речь шла уже не о деньгах, а о репутации семьи, которая будет погублена, если будет доказана связь Кадма с этим отребьем. При всей своей независимости Кадм счел за благо подчиниться давлению жены, тем более что необходимость общаться с преступниками действовала ему на нервы. Все они были неотесанными мужланами, и, как сказал Кадм, их ближайшие предки наверняка прозябали в каком-нибудь забытом уголке Европы и питались вшами со своих ослов. Это выражение так понравилось Китти, что она пользовалась им всякий раз, когда хотела сказать убийственную колкость.

Итак, Сухой закон и годы Великой депрессии остались в прошлом, в настоящем же Гири были одной из самых богатых семей на континенте. Они владели сталелитейными заводами, верфями и скотобойнями, кофейными и хлопковыми плантациями, необозримыми полями, засеянными ячменем и пшеницей, и бескрайними пастбищами. Им принадлежала значительная часть недвижимости в тридцати крупнейших городах Америки, на их землях стояли многоквартирные дома и отели.

Они были обладателями скаковых лошадей, ипподромов, гоночных машин и треков. Владели обувными фабриками, консервными заводами, ресторанами и закусочными. Кроме того, им принадлежали журналы и газеты, а также люди, эти журналы и газеты выпускавшие, доставлявшие и продававшие. То, что Гири не могли приобрести, они украшали собственным именем. Стремясь подчеркнуть различие между своим благородным семейством и неотесанными выскочками, с которыми Кадм порвал в тридцать третьем году, Китти позволялось тратить миллионы долларов на благотворительность, в результате имя Гири появилось на фасадах больниц, школ и сиротских приютов. Разумеется, все эти благие деяния не могли пустить пыль в глаза недоброжелателям, с завистливым вниманием наблюдавшим за безостановочным ростом семейного состояния. С течением лет Кадм ничуть не умерил своих аппетитов. В шестьдесят пять, когда для многих главным удовольствием в жизни становится рыбалка и работа в саду, Кадм устремил свой проницательный взор на Гонконг и Сингапур, где он с успехом повторил некоторые махинации, некогда осуществленные в Америке. Демон обогащения не оставлял Кадма своим покровительством, словно по волшебству он создавал все новые процветающие компании. Могущество Кадма стало безграничным, в обществе он почти не появлялся, но о нем ходили легенды.

Как и в молодости, он был окружен женщинами и с легкостью завоевывал все новых поклонниц, но это для него уже не имело особого интереса. Несомненно, он по-прежнему оставался прекрасным любовником (не исключено, что в этот период жизни он сознательно выбирал менее благоразумных и тактичных женщин, чем прежде; их нескромность служила рекламой его мужских достоинств), но после случая с Луизой Брукс он боялся влюбляться и всю свою страсть вкладывал в бизнес. Лишь деловой успех дарил ему подъем духа, подобный тому, что он испытал во время первой встречи с Китти или во время злосчастного вояжа в Германию; лишь приумножая свое состояние, Кадм испытывал блаженство или, по крайней мере, был близок к тому.

Тем временем подросло новое поколение династии. Старшим из юных Гири был Ричард Эмерсон, появившийся на свет в 1934 году, после того как две беременности Китти окончились неудачей. Год спустя у супругов родилась дочь, Нора Фэй Гири, а еще через два года — сын Джордж, отец Митчелла и Гаррисона.

Во многих отношениях детские годы Ричарда, Норы и Джорджа прошли в обстановке куда более эмоционально благоприятной, чем детство их предков. Китти прекрасно понимала, насколько губительным может стать влияние богатства, на примере собственной семьи она видела, с какой легкостью и быстротой оно способно разрушить личность. Она сделала все от нее зависящее, чтобы помешать тлетворному сознанию собственной исключительности отравить детские души — от природы Китти была наделена выдающимся даром любви, и это чувство, не востребованное в замужестве, щедро изливалось на детей. Любимицей отца была Нора, и он не собирался отказывать себе в удовольствии побаловать обожаемую дочку. В результате Нора превратилась в капризное своевольное дитя, и все усилия Китти исправить ее характер казались тщетными. Стоило девочке не получить от матери желаемого, она, заливаясь слезами, бежала к отцу, и любая ее прихоть немедленно исполнялась. Желание отца порадовать свою любимицу всеми возможными способами вскоре достигло воистину грандиозных размеров: когда Норе было одиннадцать лет, она сказала, что хочет стать актрисой, и любящий родитель оплатил «Метро-Голдвин-Майер» съемки небольшого фильма с ее участием. До поры до времени последствия этого безумного потворства не давали о себе знать, но настал день, когда они привели к трагедии.

Китти меж тем наделяла сыновей своей куда более разумной любовью и с удовлетворением наблюдала, как мальчики превращаются в незаурядных мужчин. То, что ни один из них не проявил желания участвовать в управлении империей Гири, вовсе не было случайностью. Китти сумела внушить обоим недоверие к миру, в котором их отец достиг столь головокружительных успехов. Лишь когда у Кадма, которому перевалило далеко за семьдесят, появились первые признаки старческого маразма, Джордж, младший из двух сыновей, согласился оставить собственную инвестиционную компанию и взять под наблюдение процесс преобразований, в которых настоятельно нуждалась ставшая чрезмерно громоздкой империя. Со временем он обнаружил, что, несмотря на все его опасения, эта деятельность пришлась ему по душе. Инвесторы, союзы и члены совета с радостью встретили молодого Гири, приветствуя в нем руководителя нового типа, озабоченного не только ростом прибыли, но и благосостоянием своих служащих, а также всех тех, кто от него зависел.

В семейной жизни у Джорджа тоже все было в порядке, он оказался привержен старомодным понятиям и традициям. Он женился на Деборе Халфорд, в которую был влюблен еще со школьных лет, и вместе им удалось создать тот семейный уют, который тщетно пыталась создать для своих детей Китти. Старший сын Кадма, Ричард, стал успешным адвокатом, он мог оправдать любого убийцу, и жизнь его превратилась в подобие затянутого финального акта оперы, до предела наполненного душераздирающими сценами. Что же касается несчастной Норы, то она, расставшись с очередным опостылевшим супругом, тут же вступала в новый брак, одержимая несбыточной надеждой обрести в муже обожающего и доброго папочку.

В противоположность сестре и брату Джордж, в руках которого находилась большая часть состояния Гири, вел размеренную жизнь. Голос его был тих, манеры сдержанны, а улыбка, изредка освещавшая лицо, казалась немного застенчивой. Несмотря на то, что он умел ладить со служащими, идти по стопам отца ему было совсем не легко. Во-первых, старик отнюдь не собирался уступать управление своей империей кому бы то ни было и, оправившись после болезни, заявил, что собирается вновь занять за столом место председателя. Впрочем, Лоретта, вторая жена Кадма, убедила его, что будет благоразумнее передать всю власть сыну, а самому стать консультантом. Старик весьма неохотно последовал совету жены; впрочем, он обрел удовольствие в том, чтобы публично критиковать решения Джорджа, и несколько раз добивался расторжения контрактов, над заключением которых Джордж трудился месяцами.

Помимо того, что Кадм делал все возможное, чтобы отравить жизнь собственному сыну, появились и другие проблемы. Во-первых, выяснилось, что на фондовой бирже против Гири орудуют шпионы других корпораций, в результате чего разорилось отделение компании на Дальнем Востоке, и управляющий, назначенный еще Кадмом, покончил жизнь самоубийством — позднее обнаружилось, что он пытался скрыть миллиарды долларов убытков. А во-вторых, неожиданно всплыли темные делишки Кадма в период Сухого закона, которые, казалось, ему удалось так надежно скрыть. Книга о его махинациях со спиртным сразу возглавила список бестселлеров, и все попытки Ричарда обвинить автора в клевете и изъять книгу из продажи не достигли цели.

Неприятности окружали Джорджа со всех сторон, и только в его семейной жизни царила идиллия. Дебора оказалась прирожденной хранительницей домашнего очага, она делала все, чтобы окружить мужа и детей уютом и заботой. Все проблемы лучше оставлять за дверью дома, любила повторять она, имея в виду и остальных членов семьи Гири. Если Джордж хотел побыть один или если ему хотелось поиграть с детьми или послушать джаз, Дебора никому не позволяла переступить порог дома. Даже Ричард, который с легкостью мог убедить присяжных в чем угодно, предпочитал отступить, когда Дебора охраняла покой Джорджа.

В этой безупречной семье росло четверо детей — Тайлер, Карен, Митчелл и Гаррисон, и родители, несмотря на всю свою нежность, воспитывали их со всей строгостью. Однако новой поросли Гири пришлось подвергнуться испытаниям, которых не знали предшествующие поколения. С младых лет их не оставляли своим вниманием журналисты; одноклассники не упускали случая донести учителям обо всех их тайных проступках и шалостях; фотографии, где юные Гири купались нагишом и оказывались в прочих пикантных ситуациях, регулярно мелькали на обложках журналов. Несмотря на отчаянные усилия Деборы, она не могла защитить своих детей от вездесущих папарацци. Джордж считал, что на борьбу с журналистами не стоит тратить ни сил, ни нервов. Гораздо разумнее будет, если дети, испытав всю боль публичного унижения, изменят свое поведение. Если в головах у них не слишком пусто, они поймут, как им следует держаться, чтобы оградить себя от нападок толпы. Если же Господь не дал им ума, их ждет удел тетушки Норы, которая столько раз попадала на обложки журналов, сколько сменила психоаналитиков. Это жестокий мир, повторял Джордж, и любовь не может оградить от него. Она может только залечить нанесенные раны.

Глава 3

Что-то мое отступление затянулось. Я хотел коротко рассказать вам о генеалогическом древе семьи Гири, но запутался в его ветвях. Не то чтобы каждая веточка была необходима для моего повествования — я никогда бы не взялся за столь трудную задачу, но между теми, о ком я рассказал вам, и некоторыми событиями существуют удивительные связи. Вот, например: когда Рэйчел улыбается, в глазах ее вспыхивают точно такие же насмешливые огоньки, что некогда светились во взоре Луизы Брукс, да и темные, блестящие волосы Рэйчел тоже напоминают о канувшей в лету кинозвезде. И если вы хотите в полной мере понять природу того чувства, которое питал к Рэйчел старик Кадм, необходимо знать некоторые подробности его неудавшегося романа.

Но есть кое-что еще более важное, чем все эти детали, — это общий дух семьи, сохраняющийся из поколения в поколение, ибо дети следуют примеру взрослых, порой дурному, порой хорошему. Так Лоренс Грейнджер Гири (умерший в постели проститутки в Гаване) научил своего сына быть бесстрашным и жестоким. И так Кадм превратил свою дочь в существо, исполненное жажды саморазрушения, а его же сын Джордж в результате отсутствия отцовского внимания вырос тихим и нерешительным человеком.

Кстати о Джордже, пора завершить о нем рассказ. Джорджа — человека, обладавшего, несомненно, выдающимися достоинствами, — ждал печальный конец, смерть его породила множество вопросов, на которые до сих пор не найдены ответы. Шестого февраля тысяча девятьсот восемьдесят первого года Джордж, вместо того чтобы отправиться на уик-энд в свой любимый загородный дом в Калебс-Крик, где его ждали жена и дети, поехал на Лонг-Айленд. Он сам сел за руль, отпустив шофера, что довольно странно, ведь Джордж не слишком любил водить машину, к тому же погода в тот день выдалась скверная, и уже стемнело. Он позвонил Деборе и предупредил, что задержится, так как ему необходимо уладить «одно небольшое дельце», но обещал быть после полуночи. Дебора не стала без него ложиться. Однако Джордж все не появлялся. В три часа ночи она позвонила в полицию, с рассветом начались поиски, которые продолжались все холодные и дождливые выходные. Но полиции не удалось ничего обнаружить до самого понедельника. Примерно в семь тридцать утра человек, гулявший с собакой по побережью в Смит-Пойнт-Бич, решил заглянуть в машину, которая, как он заметил, стояла на пляже уже три дня. Внутри он увидел труп мужчины со сломанной шеей. Это и был Джордж. По всей видимости, убийство произошло прямо здесь, на берегу, — подошвы ботинок Джорджа были в песке, песок обнаружили у него в волосах и даже во рту. Разделавшись со своей жертвой, преступник втащил тело в машину и исчез. Бумажник Джорджа вскоре обнаружили неподалеку. Деньги и кредитные карточки оказались на месте, исчезла только маленькая фотография Деборы, которую Джордж всегда носил с собой.

Поиски убийцы продолжались несколько лет (наверное, они ведутся до сих пор, так как дело не было закрыто). Но несмотря на то что Кадм предложил награду в миллион долларов за любую информацию об этом преступлении, найти преступника так и не удалось.

* * *

Основных последствий смерти Джорджа — точнее, последствий, имеющих отношение к данному повествованию, — было три. Во-первых, Дебора в результате подозрительных обстоятельств гибели ее супруга стала чувствовать себя странно чужой ему. Оказалось, он что-то скрывал от нее… Что-то жизненно важное, что-то смертельное. При всем доверии, которое они питали друг к другу, между ними оставалась тайна, жуткая тайна. И она даже не догадывалась, что это за тайна. В течение нескольких месяцев Дебора прилежно выполняла все, что требовалось в ее положении безутешной светской вдовы, но затем, когда объективы камер, привлеченные другими трагедиями и скандалами, отвернулись от нее, она стремительно погрузилась во мрак своих сомнений, тоски и горя. Надеясь развеяться, Дебора отправилась в Европу, где встретила свою невестку Нору, с которой в прежние годы стремилась не иметь ничего общего. Поползли слухи, согласно которым они вели жизнь стареющих лесбиянок; колонки светской хроники утверждали, что в поисках компании они шляются по трущобам Рима и Парижа. Не берусь судить, насколько эти сплетни соответствовали истине, но, вернувшись домой в августе 1981 года, Дебора производила впечатление женщины, повидавшей в Европе отнюдь не только Ватикан и Эйфелеву башню. Она похудела на тридцать фунтов, одета была с не соответствующей возрасту экстравагантностью и врезала первому же фотографу, наставившему на нее объектив в аэропорту.

Во-вторых, смерть Джорджа, разумеется, сказалась на положении его детей. После гибели отца четырнадцатилетний Митчелл оказался в центре внимания: он обладал многообещающей внешностью (по общему признанию, никогда еще в семействе Гири не рождалось подобного красавца), к тому же, общаясь с назойливыми журналистами, проявлял недетскую зрелость и достоинство. Молва единодушно нарекла его наследным принцем, и никто не оспаривал этот титул.

Гаррисон, который был старше Митчелла на шесть лет и прежде предпочитал оставаться в тени, и сейчас не предпринял каких-либо попыток изменить сложившееся положение. В то время как Митчелл в период траура служил опорой своей безутешной матери, сопровождал ее на благотворительные мероприятия, всячески утешал и поддерживал ее, Гаррисон превратился в почти полного затворника. Привычка к уединению сохранилась у него и впоследствии. Что до Тайлера и Карен, то они были моложе Митчелла и по крайней мере в течение нескольких лет не представляли для журналистов особого интереса. Тайлер погиб в 1987 году вместе с дядей Тоддом, четвертым мужем Норы, — их небольшой самолет, которым управлял Тодд, попал в грозу и разбился поблизости от Орландо в штате Флорида. Ну а Карен, унаследовавшая от отца природную мягкость характера, стала археологом и достигла на этом поприще немалых успехов.

И наконец, третьим следствием гибели Джорджа Гири стал прилив духовных и физических сил у его отца, Кадма Гири. Старик выдерживал натиск старости столь же стойко, как сносил все прочие испытания, которым неоднократно подвергала его жизнь, и теперь, когда империи Гири вновь понадобился монарх, он был готов опять взвалить на себя все бремя ответственности. Хотя Кадму уже перевалило за восемьдесят, он держался так, словно все старческие хвори только обострили его жизненные аппетиты. Годы сравнительно мягкого правления остались позади, империя снова оказалась в железных руках человека, который вел игру по собственным правилам. Иногда казалось, что старик стремится наверстать то, что его покойный сын уступил из-за своей гуманности и снисходительности. Всякий, кто осмеливался перечить Кадму (и отстаивать принципы Джорджа), сразу изгонялся — на то, чтобы переубеждать несогласных, у Кадма не было ни времени, ни терпения.

Уолл-Стрит моментально отреагировала на произошедшую перемену. «Старик Кадм снова у власти», — сообщал заголовок «Уолл-Стрит джорнал». В течение ближайших месяцев в газетах то и дело появлялись биографические очерки о Кадме, неизменно снабженные перечнем его злодеяний. Но старика это не заботило. Он никогда не обращал внимания на газетную шумиху и не собирался замечать ее впредь. Таков был его стиль жизни, и он знал — этот стиль прекрасно отвечает законам, по которым живет деловой мир.

* * *

Мы вернемся к старику Гири позднее, значительно позднее. А сейчас позвольте мне оставить Кадма, переживающего свое второе, триумфальное пришествие к власти, и вернуться к столь важному предмету, как смерть. Я уже рассказал вам о кончине Лоренса Гири (постель шлюхи, Гавана), Тайлера (самолет дяди Тодда, Флорида) и Джорджа (сиденье «мерседеса», Лонг-Айленд). Но должен поведать вам еще о некоторых смертях. Кажется, я уже упоминал о матери Кадма, Берне? Да, конечно. Как вы помните, последние ее дни прошли в сумасшедшем доме. Но я не успел сообщить, что, подобно своему внуку, она погибла от руки убийцы — скорее всего, это была некая Долорес Кук, также пациентка клиники, через шесть дней после смерти Верны совершившая самоубийство (она украла зубочистку, проткнула ею себе вены и истекла кровью). Элеонора, нелюбимая дочь Верны, умерла в весьма преклонном возрасте. До глубокой старости дожила и Луиза Брукс, в начале тридцатых оставившая карьеру в кино, сочтя, что затраченные усилия не стоят конечного результата.

Из всех важных для этой истории действующих лиц осталась только Китти, скончавшаяся от рака пищевода в 1979 году, как раз в тот период, когда Кадм боролся с первым приступом старости. Родившаяся в 1902 году, Китти была почти ровесницей века. Через год Кадм женился вновь, и избранницей его стала Лоретта Толли, женщина почти на двадцать лет его моложе. Любопытная деталь: в юности Лоретта тоже была актрисой и выступала в бродвейских театрах, но потом, как и Луиза, разочаровалась в актерской карьере.

Китти не играет почти никакой роли в последующих событиях; говорю об этом с сожалением, ибо в моем распоряжении находится весьма необычный документ, написанный Китти в последний год жизни и вызывающий множество любопытных предположений. Текст отличается некоторой сумбурностью и несвязностью, но, учитывая, что в этот период Китти принимала сильные болеутоляющие препараты, в этом нет ничего удивительного. На этих безоглядно искренних страницах (написанных, кстати, от руки) Китти говорит о тоске, томившей ее на протяжении всей жизни, о жажде чего-то более высокого, чем предназначение матери, жены и дамы-благотворительницы, жажде, которую ей не суждено было утолить. Иногда смысл написанного ускользает, и слова превращаются в череду разрозненных образов. Но и эти места полны силы. Мне кажется, в конце жизни Китти жила в каком-то своем измерении, где воспоминания о пережитом, настоящее, несбывшиеся надежды и ожидания слились в один мощный поток. Иногда она представляла себя ребенком и с отстраненным любопытством смотрела на собственное разрушенное временем тело, поражаясь его непокорности и безобразию.

Она пишет и о Галили.

Лишь прочтя записи Китти в третий раз (в поисках сведений и фактов, проливающих свет на убийство Джорджа Гири), я понял, что речь здесь идет и о моем сводном брате. В это трудно поверить, но это так. Он входит в исповедь Китти и живет в ней, подобный ветерку, который шевелит страницы книг на столе, — мы видим не его, но лишь то, что он совершает. Вне всяких сомнений, именно благодаря Галили Китти узнала о многом, чего была лишена. Если он и не стал главной любовью ее жизни, то все равно дал ей почувствовать всю неодолимую преображающую силу истинного и к тому же разделенного чувства.

* * *

А теперь позвольте мне провести небольшую ознакомительную экскурсию по резиденциям Гири, ибо именно там происходили события, о которых речь пойдет впереди. Год за годом семья приобретала недвижимость, при этом почти ничего не продавая — в деньгах у Гири никогда не было нужды. Иногда, купив новую виллу или загородный дом, они перестраивали их по своему вкусу и жили там время от времени. Но чаще дома, принадлежавшие Гири, десятилетиями стояли пустыми, при этом они содержались в полном порядке, хотя нога ни одного из членов семьи не переступала их порога. Насколько мне известно, Гири владели домами и квартирами в Вашингтоне, Бостоне, Лос-Анджелесе, Луизиане, Южной Каролине и на Гавайях. Что касается Европы, то там у них была недвижимость в Вене, Цюрихе, Лондоне и Париже, были у них дома и в таких экзотических местах, как Каир, Бангкок и Гонконг.

Но начну с их резиденций в Нью-Йорке. Митчеллу принадлежит pied a terre^[58] на окраине Сохо, внутри обставленный куда более изысканно и охраняемый куда более тщательно, чем позволяет предположить достаточно скромный внешний вид.

Марджи и Гаррисон занимают два верхних этажа в Трамп-Тауэр, из всех окон этой огромной квартиры открывается потрясающий вид. На ее покупке настояла Марджи (в те времена этот квартал был самым дорогим в мире, а Марджи нравилось без счета тратить деньги Гаррисона), но она, несмотря на роскошность этой квартиры, так и не сумела сделать ее уютной. Нанятый ею дизайнер, некто Джефри Пенроуз, умер через месяц после завершения работы, и в посмертных статьях о его творчестве квартиру в Трамп-Тауэр называли его последним великим творением, великолепно отразившим характер владелицы — «непостоянной и падкой на безвкусный шик». Все это было вполне справедливо как в отношении квартиры, так и в отношении Марджи. Годы не пошли на пользу им обоим. Сияние мишуры быстро поблекло, и то, что в восьмидесятые казалось остроумной выдумкой, несколько лет спустя утратило всю свою пикантность.

Самой главной резиденцией Гири в Нью-Йорке является дом, который все члены семьи почтительно называют «Особняк». Это огромное здание, построенное в конце девятнадцатого века, находится в Верхнем Ист-сайде. Район, где стоит дом, называется Карнеги-Хилл, но с не меньшим основанием он мог бы называться и в честь Гири, Лоренс поселился здесь за двадцать лет до того, как Эндрю Карнеги выстроил себе особняк на пересечении 5-й и 91-й улиц. В большинстве домов, окружавших гнездо Гири, располагаются посольства; для того чтобы служить жилищем одной семье, эти здания слишком велики и слишком дороги. Но Кадм родился и вырос в этом огромном особняке, и мысль о том, чтобы продать дом в Ист-сайде, ни разу не приходила ему в голову. Да и реши он это сделать, все убранство дома невозможно было бы разместить в другом обиталище. Ценной мебели, ковров, часов, произведений искусства там накопилось столько, что хватит на приличный музей. К тому же там были и картины, которые в отличие от всего прочего коллекционировал сам Кадм. Он предпочитал живописные полотна впечатляющих размеров, причем исключительно американских художников. В его собрании находились изумительные работы Альберта Бьерстадта, Томаса Коула, Фредерика Черча, а также несколько прекрасных образцов американского пейзажа. Может, на чей-то взыскательный вкус эти полотна и покажутся удручающе несовременными и помпезными, а может, кто-то сочтет их творениями весьма ограниченного таланта, не рассчитавшего собственные силы в погоне за грандиозностью. Но в особняке, где одна картина подчас занимает целую стену, эти произведения смотрятся очень величественно. В некотором смысле именно они придают дому лицо. Да, здесь неизменно царит неприветливый полумрак, а воздух такой спертый и тяжелый, что подчас трудно дышать. Но, покидая особняк, люди уносят с собой иные впечатления. Перед глазами у них стоят картины, подобные окнам, распахнутым в мир свободной, дикой природы.

В доме шестеро слуг, за работой которых неустанно наблюдает суровый взор Лоретты, Но как бы они ни старались, дом слишком велик, и они не успевают наводить везде порядок. То тут, то там вечно скапливается пыль — слуги могут работать без отдыха двадцать четыре часа в сутки, но им все равно не справиться с такой громадой.

Таковы обиталища Гири в Нью-Йорке. Хотя, откровенно говоря, кое о чем я умолчал. Например, у Гаррисона есть тайная квартира, о которой не знает никто, даже Марджи. Я опишу ее, когда придет время ее посетить, а заодно и расскажу, что заставило Гаррисона приобрести это гнездышко. Семье принадлежит еще один дом в северной части штата, но там также развернутся важные события предстоящего рассказа, так что я отложу рассказ о нем до более подходящего случая.

Однако я чувствую необходимость познакомить вас еще с одним домом, хотя он и находится далеко, очень далеко от Нью-Йорка. Возможно, дело в том, что в моем воображении особняк Гири, «L'Enfant» и этот дом составляют некую нерасторжимую троицу. Впрочем, вышеупомянутое жилище значительно уступает своим собратьям и по размерам, и по роскоши. По правде говоря, из всех домов, о которых идет речь в моем повествовании, этот — самый скромный. Он стоит на берегу лазурного Тихого океана, в окружении пальм, и те счастливцы, кому удалось провести под его крышей хотя бы ночь, вспоминают о нем как о земном рае.

Подробно об этом доме и о тайнах, что хранят его стены (куда более жутких, чем маленькие секреты прибежища Гаррисона), я тоже расскажу позднее.

Значение этих тайн столь необъятно, что даже любимым живописцам Кадма вряд ли удалось бы передать его во всей полноте. И хотя нужный момент еще не настал, я хочу, чтобы образ этого райского уголка запечатлелся в сознании читателя, подобно яркому фрагменту головоломки, для которого пока не нашлось подходящего места. Но место это непременно будет найдено, пусть и после долгого раздумья, и тогда смысл всей картины, дотоле скрытый, сразу станет очевиден.

Глава 4

А сейчас я должен продолжать. Точнее, должен вернуться, вернуться к героине, с истории которой я начал эту главу, к Рэйчел Палленберг. Предшествующие экскурсы и описания были попыткой воссоздать фон, на котором развернулся роман Рэйчел и Митчелла. Надеюсь, что, познакомившись с некоторыми обстоятельствами жизни Митчелла, вы проникнетесь к нему определенной симпатией, которую, может, и не вызовут его поступки. Так или иначе, от природы он не был наделен жестокостью и прочими заслуживающими порицания качествами. Но, несмотря на все усилия его матери, Митчелл всю жизнь находился в центре публичного внимания. В подобной ситуации человек неизбежно утрачивает естественность. Собственная жизнь поневоле начинает казаться ему бесконечным представлением, в котором он играет главную роль.

За семнадцать лет, миновавших со смерти отца, Митчелл достиг совершенства в исполнении этой роли; несомненно, он обладал выдающимися актерскими способностями. Во всех остальных смыслах — за исключением наружности — он не возвышался над средним уровнем, а то и не дотягивал до него. Он был заурядным студентом, вялым любовником и скучным собеседником. Но в любом разговоре наступает момент, когда все забывают о предмете словопрений и главным становится обаяние собеседника, а тут Митчелл бывал неотразим. Не откажу себе в удовольствии процитировать здесь высказывание Берджеса Мотела, который однажды долго беседовал с Митчеллом, обсуждая проект постановки «Ярмарки тщеславия»: «Чем меньше смысла было в его словах, тем с большей непринужденностью он держался и тем благоприятнее было производимое им впечатление. Может, это покажется вам абсурдным, но будь вы там, имей вы возможность наблюдать, как он, подобно последователям учения дзен, создает все из ничего, вы убедились бы, что он проделывает это не только виртуозно, но и сексуально.Очаровал ли он меня? О да!»

Это был далеко не первый раз, когда писатель-мужчина публично восхищался обаянием Митчелла, но впервые его обаяние подвергли анализу. Никто не умел пользоваться своими чарами так, как Митчелл, и никто лучше него не знал, что чары эти особенно неотразимы на фоне окружающей пустоты.

Все вышесказанное, возможно, заметите вы, характеризует Рэйчел с не слишком выгодной стороны. Как она могла поддаться столь тривиальному обольстителю? Как могла очертя голову броситься в объятия мужчины, который производит наиболее благоприятное впечатление, когда слова его вовсе не имеют смысла? Поверьте, в сложившейся ситуации потерять голову было не трудно. Рэйчел была ослеплена, польщена, восхищена — не только самим Митчеллом, но и всем, что за ним стояло. На протяжении всей жизни Рэйчел имя Гири было для нее воплощением американской мечты, и теперь у нее появилась возможность проникнуть в их круг, приобщиться к святая святых. Кто бы на ее месте отверг подобную возможность? Кто отказался бы от заветной мечты, внезапно ставшей реальностью, кто не захотел бы расстаться с серой рутиной, поменять ее на новую жизнь — яркую, полную и комфортную? Рэйчел сама удивилась легкости, с которой она вошла в эту обитель оживших грез. Казалось, в глубине души она всегда знала, что в один прекрасный день мир богатства и власти распахнет перед ней свои двери, и была к этому готова.

Не подумайте, что Рэйчел вовсе не испытывала робости и замешательства. Бывали случаи, когда ладони ее холодели от страха. Ей вовсе не просто было в первый раз появиться на семейном торжестве, устроенном в честь девяносто пятого дня рождения Кадма, она отчаянно трусила, в первый раз ступая на красный ковер Линкольн-центра, и смущалась, в первый раз поднимаясь по трапу частного самолета, где она была единственным пассажиром. Все это представлялось ей необычным, изумительным и в то же время до странности знакомым.

Митчелл, судя по всему, интуитивно сознавал степень ее волнения и вел себя соответствующим образом. Если она робела, он всячески старался ее ободрить, своим примером показывая, как следует парировать наглые вопросы и направлять разговор в нужное русло. В то же время, замечая, что она чувствует себя в своей тарелке, он не мешал ей действовать по собственному усмотрению. Рэйчел быстро приобрела репутацию приятной собеседницы, умеющей с каждым найти общий язык. Что до самой Рэйчел, она сделала следующее открытие: все эти сильные мира сего, в компании которых она ныне оказалась, жаждут простого человеческого общения. Вновь и вновь она ловила себя на поразительной мысли: эти люди ничем не отличаются от простых смертных. Они также страдают от мозолей и от расстройства желудка, ломают ногти и переживают из-за растущих животов. Разумеется, нашлись несколько особей — в основном это были дамы неопределенного возраста, — которые относились к Рэйчел с нескрываемым высокомерием, но с подобным снобизмом она сталкивалась нечасто. Как правило, ее встречали приветливо и доброжелательно. Не раз ей доводилось слышать, что она — именно та женщина, которую так долго искал Митчелл, и все радовались, что его поиски наконец увенчались успехом.

Поначалу она не слишком много рассказывала о себе. Если кто-то интересовался ее прошлым, Рэйчел старалась напустить побольше туману. Но постепенно она прониклась к своим новым знакомым доверием и стала откровеннее рассказывать о своей семье и о детстве, проведенном в Дански. Само собой, среди ее собеседников находились такие, чьи глаза недоуменно стекленели при упоминании о том, что западнее Гудзона тоже идет жизнь, но в большинстве своем люди жаждали узнать хоть что-то о мире менее замкнутом и менее тесном, чем их собственный.

— Скоро ты убедишься — куда бы ты ни пошла, встретишь одни и те же старые кислые рожи, — как-то заметила жена Гаррисона, Марджи, известная своей язвительностью и бесцеремонностью. — Знаешь почему? В Нью-Йорке осталось всего двадцать важных персон. С твоим появлением — двадцать одна. Вот мы и шляемся по одним и тем же вечеринкам, заседаем в одних и тех же комитетах и все такое прочее. И, откровенно говоря, мы до чертиков надоели друг другу.

Они с Рэйчел стояли на балконе, разглядывая сверху блистательную нарядную толпу, которая насчитывала никак не двадцать, а несколько сотен человек.

— Понимаю, какой вопрос вертится у тебя на языке, — усмехнулась Марджи. — Но знай, это все игра зеркал.

Порой случалось, что чье-нибудь замечание приводило Рэйчел в растерянность. Как правило, такие замечания были обращены не к ней, а к Митчеллу, но в ее присутствии.

— Где ты ее отыскал? — спросил у Митчелла один из приятелей; вряд ли он хотел обидеть Рэйчел, но она почувствовала себя вещью. Приятель Митчелла словно желал знать, где продаются такие, чтобы при случае сделать подобную покупку.

— Они просто завидуют, что мне так повезло, — улыбнулся Митчелл, когда она призналась, что ей неприятна подобная бестактность. — Никто и не думал тебя оскорблять.

— Я знаю.

— Если тебе наскучили подобные сборища, мы можем послать их ко всем чертям.

— Нет, почему же. Я хочу лучше узнать всех твоих знакомых.

— В большинстве своем они нагоняют тоску.

— То же самое говорит Марджи.

— Я смотрю, вы с ней подружились?

— О да. Она мне нравится. Она ни на кого не похожа.

— Тебе стоит знать, что у нее серьезные проблемы с алкоголем, — сухо заметил Митчелл. — Последние два месяца она держится, но в любой момент может сорваться.

— И давно она…

— Стала алкоголичкой? Да, давно.

— Может, я сумею ей помочь, — сказала Рэйчел.

Митчелл коснулся губами ее щеки.

— Моя добрая самаритянка. — Он снова поцеловал ее. — Попробуй, конечно, но не будь слишком самонадеянна. И не обольщайся насчет Марджи. У нее за пазухой слишком много камней. Она ненавидит Лоретту. И не думаю, что ко мне она питает добрые чувства.

Настал черед Рэйчел вернуть поцелуй.

— Разве тебя можно не любить? — спросила она.

— Это чертовски трудно, но Марджи как-то ухитряется, — усмехнулся Митчелл.

— А ты, я смотрю, сам от себя без ума.

— Я? Ничуть. Как тебе такое взбрело в голову? В нашей семье я — самый скромный.

— Вот уж не думала, что такое бывает.

— Скромный Гири?

— Именно.

— Хм. — Митчелл задумался на несколько мгновений. — Знаешь, бабушка Китти, пожалуй, заслуживала подобного определения.

— Ты любил ее?

— Да, — кивнул головой Митчелл, и в его голосе зазвучала теплота. — Она всегда была такой доброй, такой ласковой. К концу жизни немного свихнулась, но я все равно ее любил.

— А Лоретта тебе нравится?

— Ну, она никогда не свихнется, это точно. Она самый здравомыслящий член нашей семьи.

— Ты не ответил. Как ты к ней относишься?

Митчелл пожал плечами.

— Лоретта есть Лоретта. Ее надо принимать как дурную погоду. Как бурю или град.

К тому времени Рэйчел встречалась с Лореттой всего два или три раза, и впечатление, которое произвела на нее жена Кадма, было прямо противоположным. Лоретта показалась ей очень спокойной и сдержанной, это впечатление усиливалось тем, что все ее туалеты были выдержаны в неброской бело-серебристой гамме. Несколько вызывающе смотрелись лишь головные уборы в форме тюрбанов, к которым Лоретта явно питала пристрастие, да яркий, хотя и безупречный макияж, подчеркивающий изумительный фиалковый оттенок ее глаз. С Рэйчел она держалась приветливо и любезно, и в ее мягких манерах не было ничего настораживающего.

— Знаю, о чем ты думаешь, — сказал Митчелл. — Ты думаешь, Лоретта просто несколько старомодная пожилая дама, и мой жених возводит на нее напраслину. И верно, Лоретта — это всего лишь старомодная пожилая дама. Но попробуй только задень ее.

— И что будет?

— То, что я тебе сказал. Поднимется буря. Особенно ревниво она относится ко всему, что связано с Кадмом. Не дай бог, она услышит, как кто-то осмелится задеть его хоть словом. Перегрызет обидчику глотку без всякого сожаления. «Если бы не Кадм, у вас бы сейчас и двух центов не было», — вечно твердит она. И она права. Без него мы бы все пропали.

— Что же будет, когда он умрет?

— По-моему, смерть не входит в его намерения, — абсолютно без иронии произнес Митчелл. — Он будет жить, пока кто-нибудь из нас не завезет его на Лонг-Айленд и не придушит. Извини. Неудачная шутка.

— Ты часто об этом думаешь?

— О том, что случилось с отцом? Нет. Я вообще об этом не думаю. Вспоминаю, только когда выходит очередная книжонка, утверждающая, что его убийство было делом рук мафии или ЦРУ. Меня уже тошнит от всех этих идиотских выдумок. Наверное, мы никогда не узнаем, что произошло на самом деле, так что толку ломать себе голову? — Митчелл провел рукой по волосам Рэйчел. — Тебе не о чем волноваться, — продолжал он. — Если завтра старик умрет, мы разделим его пирог, только и всего. Кусок Гаррисону, кусок Лоретте, кусок нам. А потом мы с тобой… Мы просто исчезнем. Сядем на самолет и улетим отсюда прочь.

— Если хочешь, мы можем улететь прямо сейчас, — улыбнулась Рэйчел. — Мне не нужна твоя семья, и я вовсе не любительница светской жизни. Мне нужен только ты.

Он тяжело вздохнул.

— Уверен, так оно и есть. Но весь вопрос в том, где кончается семья и где начинаюсь я.

— Я знаю где, — прошептала Рэйчел, прижимаясь к нему. — И я знаю, кто ты на самом деле. Ты человек, которого я люблю. Все очень просто.

* * *

Но на самом деле все было не так просто.

Рэйчел вступила в очень узкий круг: жизнь его членов считалась достоянием общественности, хотели они того или нет. Америка желала знать все о женщине, которой удалось похитить сердце Митчелла Гири, и то, что совсем недавно эта счастливица была ничем не примечательным созданием, лишь подогревало интерес. Люди не желали упустить ни единой подробности ее волшебного преображения. На глянцевых обложках красовались ее фотографии, а авторы колонок светской хроники захлебывались желчью: взгляните, вот Рэйчел Палленберг в платье, которое совсем недавно она не смогла бы купить, даже выложив всю свою годовую зарплату; вы видите, это улыбка женщины, получившей то, о чем она не смела и мечтать. Подобное счастье не может длиться долго, оно быстро приедается. Те же самые читатели, что в феврале и марте приходили в восторг от истории современной Золушки, в апреле и мае радовались счастью молодой продавщицы, ставшей принцессой, в июне опечалились, узнав о назначенной на осень свадьбе, а в июле уже мечтали вывалять новоиспеченную принцессу в грязи.

Кто она такая, эта воровка, лишившая тысячи женщин заветной мечты? Вряд ли в реальной жизни она так мила, как на фотографиях, таких людей просто не бывает. У нее есть свои темные секреты, в этом нет ни малейших сомнений. Как только было объявлено о готовящейся свадьбе, репортеры принялись землю носами рыть, пытаясь извлечь эти секреты на свет. Они считали своей священной обязанностью сообщить миру какую-нибудь скандальную подробность из прошлого Рэйчел Палленберг прежде, чем она облачится в белое платье и станет Рэйчел Гири.

Любители покопаться в чужом грязном белье не оставляли в покое и Митчелла. Журналы изобиловали историями о его прошлых романах, приправленными откровенным вымыслом. Газетчики наперебой вспоминали о дочери некоего конгрессмена, безнадежной наркоманке, которую Митчелл бросил без всякого сожаления, о его пристрастии к морским путешествиям в сопровождении небольшого гарема парижских фотомоделей, о его пылкой привязанности к Наташе Марли, модели, которая совсем недавно вышла замуж за монарха какой-то крошечной европейской страны, тем самым — согласно достоверным источникам — вдребезги разбив сердце Митчелла. Одному из наиболее прытких журналистов удалось отыскать даже однокурсника Митчелла по Гарварду, сообщившего, что тот был любителем едва оформившихся девочек-подростков. «Если на поле выросла трава, значит, можно играть в футбол», — якобы частенько повторял юный сластолюбец.

Чтобы убедить Рэйчел в том, что все это не стоит принимать близко к сердцу, Марджи как-то притащила ей целую кипу старых журналов — ее домоправительница, Магдалена, хранила их с той поры, когда Марджи только вышла замуж за Гаррисона. Все они были полны столь же язвительными, столь же бесцеремонными и столь же далекими от действительности статьями. И хотя хрупкая, изящная, сдержанная Рэйчел была полной противоположностью крупной, громогласной, обожавшей яркие крикливые наряды Марджи, обе женщины ощущали себя сестрами по несчастью.

— Да, тогда они здорово попортили мне нервы, — призналась Марджи. — Но знаешь, сейчас я уже жалею о том, что все написанное о Гаррисоне — наглая ложь. В больном воображении этих идиотов он предстает в сто раз интереснее, чем на самом деле.

— Но если все это ложь, почему никто не подаст на них в суд? — спросила Рэйчел.

— Бесполезно, — пожала плечами Марджи. — С этим народом не справиться. Им необходимо поливать кого-то дерьмом — или нас, или кого-нибудь другого. Пусть развлекаются. К тому же, если они бросят свой промысел, я перестану читать газеты и, чего доброго, вновь примусь читать книги, — с гримасой комического ужаса добавила она.

— Ты хочешь сказать, что читаешь весь этот хлам?

Марджи выгнула безупречно выщипанную бровь.

— А ты разве нет?

— Ну…

— Детка, в этом нет ничего зазорного. Все мы хотим знать, кто с кем спит. Но не желаем, чтобы другие знали, с кем спим мы. Но придется потерпеть. Одно могу сказать в утешение — скоро ты набьешь у всех оскомину. И газетчики найдут себе свеженькую жертву.

Марджи, да хранит ее Господь, очень вовремя поговорила с Рэйчел. Не более чем через неделю неутомимые папарацци добрались до Дански. Нет, в очередной статье не было ничего откровенно оскорбительного, только намеренно мрачное описание беспросветной жизни родного города Рэйчел, несколько фотографий дома ее матери, на которых он выглядел удручающе убогим: облупившиеся двери, высохшая трава на лужайке. Также автор вкратце поведал о том, как Хэнк Палленберг, отец Рэйчел, жил и работал в Дански. Возможно, именно эта небрежная краткость так задела Рэйчел. Ее отец заслуживал большего, чем несколько пренебрежительных слов, брошенных вскользь. Но худшее было впереди. Один из наиболее ушлых репортеров, мастер по части раздувания скандалов, встретился с девицей, когда-то учившейся вместе с Рэйчел на зубного техника. В воспоминаниях этой особы, не желавшей привлекать к себе внимания прессы и посему скрывшейся за именем Брэнди, Рэйчел представала совсем не привлекательно.

— Рэйчел всегда только и думала, как бы поймать богатенького, — поведала Брэнди. — Ни о чем другом она и не мечтала. Представляете, она даже фотографии подходящих претендентов из газет вырезала. Вся стена над ее кроватью была увешана этими фотографиями. Она на них любовалась перед сном.

Репортер, разумеется, не преминул осведомиться у Брэнди, висело ли над кроватью Рэйчел изображение Митчелла Гири.

— О да, — подтвердила Бренди и призналась, что сердце у нее защемило от недоброго предчувствия, когда она узнала об осуществлении заветного плана Рэйчел. — Я из религиозной семьи, воспитана в строгих правилах, и в этой возне с фотографиями мне всегда чудилось что-то нечистое. Словно она ведьма и занимается ворожбой.

При всем своем идиотизме этот материал произвел нужное впечатление. На первой странице газеты была помещена фотография Рэйчел на заседании одного из благотворительных фондов; фотограф постарался, чтобы в глазах ее от вспышки загорелись зловещие красные огоньки. Заголовок гласил: «Невеста Гири: шокирующие секреты сексуальной магии». Тираж разошелся мгновенно.

* * *

Рэйчел старалась держать себя в руках, но это ей плохо удавалось, хотя сама она всю жизнь с удовольствием читала подобные сплетни. Теперь, когда именно она стала их героиней, где бы Рэйчел ни появилась, люди провожали ее любопытными, нахальными, а порой и злобными взглядами. И сколь бы независимый и отчужденный вид она ни принимала, взгляды эти ранили ее.

— Какого черта ты вообще читаешь эти бредни? — напустился на нее Митчелл, когда она решила ему пожаловаться. Разговор происходил вечером за обедом в небольшом уютном ресторане, который находился недалеко от квартиры Митчелла.

— Но они не щадят никого, — с трудом сдерживая слезы, пробормотала Рэйчел. — Не только меня, но и мою мать, мою сестру. И тебя тоже.

— Не волнуйся, наши адвокаты контролируют ситуацию. И если Сесил сочтет, что эти типы зашли слишком далеко…

— Слишком далеко? И когда, по-твоему, этот момент наступит?

— Когда они затронут наши жизненные интересы.

Митчелл наклонился и накрыл руку Рэйчел своей.

— Вся эта чушь не стоит твоих слез, детка, — проворковал он. — Не надо обращать внимание на придурков, у которых нет другого дела, кроме как плевать в тех, кто стоит выше их. Запомни, им до нас не доплюнуть. Как бы они ни пыжились, им не досадить Гири. Мы слишком сильны.

— Я знаю, — сквозь слезы вздохнула Рэйчел. — Я тоже хочу быть сильной, но…

— Никаких но, детка, — произнес он по-прежнему мягким, хотя и непререкаемым тоном. — Ты должна стать сильной, потому что люди теперь всегда будут на тебя смотреть. Ты ведь принцесса.

— Но сейчас я совсем не чувствую себя принцессой, — призналась она.

Видимо, слова ее всерьез расстроили Митчелла. С озабоченным видом он отодвинул тарелку с недоеденным десертом и потер лоб.

— Значит, я плохо справляюсь со своей задачей, — заявил он.

Сбитая с толку Рэйчел озадаченно посмотрела на него.

— Моя главная задача — сделать тебя принцессой. Моей принцессой. Скажи, что мне для этого сделать?

Он пристально взглянул на нее, и на лице его появилось выражение шутливого отчаяния.

— Так что мне для этого сделать? — повторил он.

— Просто люби меня.

— Я люблю тебя, ты же знаешь.

— Да. Знаю.

— И мне больно, что вся эта пустая шумиха так тебя огорчает. Они могут брызгать слюной и кричать, но тебя это не должно трогать. — Он сжал ее руку. — Трогать тебя — моя привилегия. Никто не должен трогать тебя, кроме меня.

Она ощутила, как сладкая дрожь пробежала по ее телу, словно его рука оказалась у нее между ног. Он знал, как подействовало на нее его прикосновение. Кончиком языка он легко провел по нижней губе.

— Хочешь, открою тебе тайну? — прошептал он, наклоняясь к ней еще ближе.

— Конечно.

— Они нас боятся.

— Кто они?

— Все, — ответил он, неотрывно глядя ей в глаза. — Мы на них не похожи, и они это знают. Мы Гири. А они нет. У нас есть власть. А у них нет. И поэтому они боятся. Нам приходится время от времени давать им возможность выпустить пар. Иначе они сойдут с ума от страха.

Рэйчел кивнула, она понимала, о чем он говорит. Еще пару месяцев назад слова Митчелла привели бы ее в недоумение, но не сейчас.

— Я больше не буду обращать внимание на газетную возню, — твердо произнесла она. — А если им все же удастся задеть меня за живое, я сумею это скрыть.

— Знаешь, ты еще совсем девчонка, — улыбнулся Митчелл. — Именно так сказал Кадм после того, как мы с тобой побывали на его дне рождения.

— Да он едва словом со мной перемолвился.

— Ему не надо слов. Он видит всех насквозь. И он сказал: «Она еще совсем девчонка. Но из нее выйдет настоящая Гири». А старик Кадм никогда не ошибается. И теперь, когда ты член нашей семьи, ничто не может причинить тебе боль. Ничто и никто. Ты стала неприкосновенной. Ты поднялась над людьми. Вот что значит быть Гири. Через девять недель ты войдешь в нашу семью. Навсегда.

Глава 5

Только что у меня побывала Мариетта, она прочла все, что я успел написать. Сегодня она не в лучшем настроении, и мне следовало держать ухо востро, но когда она попросила разрешения ознакомиться с плодами моего труда, я не смог ей отказать и дал несколько страниц. Она отправилась на веранду, закурила одну из моих сигар и погрузилась в чтение. Я сделал вид, что полностью поглощен работой и что ее мнение меня совершенно не волнует, но время от времени я невольно поглядывал в ее сторону, пытаясь по выражению липа угадать, какое впечатление производит на нее прочитанное. Похоже, некоторые фрагменты моей книги казались ей занятными, но лишь некоторые. По большей части она равнодушно водила глазами по строчкам (слишком быстро, подумал я, чтобы наслаждаться мастерством автора). Чем дольше это продолжалось, тем больше это меня раздражало. Я уже собирался встать и отправиться на веранду, когда Мариетта, тяжко вздохнув, поднялась с кресла, вошла в кабинет и протянула мне стопку бумажных листков.

— Ты злоупотребляешь длинными предложениями, — сказала она.

— Это все, что ты можешь сказать?

Мариетта неспешно извлекла из кармана спичечный коробок и чиркнула спичкой, пытаясь вновь раскурить сигару.

— А что бы ты хотел от меня услышать? — пожала она плечами. — Думаю, ты сам чувствуешь, что все это слишком затянуто. — Мариетта смотрела не на меня, а на спичечную коробку. — И за событиями трудно уследить. Слишком много имен. Слишком много Гири. Неудивительно, что ты так мало продвинулся. Спрашивается, кому это все надо?

— Это необходимый фон. Предыстория. Без этого нельзя.

— Интересно, чей это телефон я здесь записала, — заметила она, по-прежнему сосредоточенно изучая коробку. — Совершенно не помню.

— Знаешь, если ты способна лишь на мелкие придирки и не желаешь оценить общий замысел…

Мариетта подняла глаза, и во взгляде ее мелькнуло нечто вроде сострадания.

— О, Эдди, — протянула она, и губы ее неожиданно тронула улыбка. — Не смотри так обиженно. По-моему, все, что ты написал, просто замечательно.

— Не пытайся меня обмануть. Ты вовсе так не думаешь.

— Клянусь, я говорю правду. Просто ты слишком много пишешь про свадьбы и все такое, — состроила она пренебрежительную гримаску. — Ты же знаешь, я терпеть этого не могу.

— Ты по собственной воле избрала другой путь, — напомнил я.

— Я так понимаю, ты и об этом намерен написать?

— Намерен.

Она снисходительно потрепала меня по щеке.

— Надеюсь, это немного оживит твою тягомотину. Кстати, как твои ноги?

— Прекрасно.

— Неужели ты совершенно здоров?

— Кажется, да.

— Странно, что она не вылечила тебя раньше.

— Ничего. Я все равно благодарен.

— Забрина видела, как ты разгуливал по саду.

— Я каждые два дня хожу повидаться с Люменом. Он вбил себе в голову, что после того, как я закончу эту книгу, мы с ним вместе должны написать еще одну.

— И о чем же, если не секрет?

— О сумасшедших домах.

— Ах этот душка Люмен, вечно он придумает что-нибудь забавное. — Мариетта подкинула и поймала коробок. — А! Я вспомнила, чей это телефон! Эллис! Она блондинка, живет в Райли.

— В твоих глазах я вижу похоть, — поделился я своими наблюдениями.

— Эллис просто чудо. Роскошная женщина, — сообщила Мариетта, выковыривая застрявший между зубами кусочек табака. — Поехали как-нибудь вместе со мной, развеемся. Напьемся. Я познакомлю тебя с девочками.

— Боюсь, в вашей компании мне будет не по себе.

— Почему? Никто не будет на тебя покушаться.

— Все равно не могу.

— Можешь. — Мариетта ткнула в мою сторону влажным концом сигары. — Я непременно научу тебя получать от жизни удовольствие. Возможно, мне все-таки стоит познакомить тебя с Эллис, — добавила она, засовывая в карман спичечный коробок.

Естественно, после ее ухода меня охватило смятение. Чтобы обрести душевное равновесие, я отправился на кухню, надеясь, как в прежние дни, что называется, заесть печаль. Уже перевалило за полночь. Дуайт давно спал. В «L'Enfant» царила полная тишина. В кухне было душно, и я открыл окно над раковиной. Из окна пахнуло приятной свежестью, и несколько минут я стоял, подставив свое разгоряченное лицо свежему ветерку. После чего открыл холодильник и стал готовить себе здоровенный сэндвич: засунул между двумя большими кусками ржаного хлеба несколько ломтей ветчины, густо смазанных горчицей, тушеные баклажаны и нарезанные дольками помидоры и щедро заправил все это оливковым маслом.

Стоило откусить первый кусок, как на сердце полегчало. В самом деле, почему меня так задели выпады Мариетты? Тоже мне, нашел литературного критика. Это моя книга, мои идеи, моя точка зрения. И если все это не понравилось Мариетте, тем лучше для меня. У нее всегда был примитивный вкус. Эти мысли не просто проносились у меня в голове, я высказывал их вслух, путаясь языком в мешанине слов и ветчины.

— С кем это ты тут болтаешь?

Я осекся, глянул через плечо и увидел Забрину, загородившую тучным телом дверной проем. На ней была просторная ночная рубашка; лицо, обычно покрытое слоем тонального крема и пудры, цвело здоровым румянцем. У Забрины маленькие глаза, широкий тонкогубый рот. Мариетта называла ее бусинкой, а когда злилась — жирной лягушкой, и, как это ни жестоко, но это определение чрезвычайно подходит Забрине. Единственное, что в ней по-настоящему красиво, это восхитительные темно-рыжие, до пояса, волосы. Сейчас они были распущены и рассыпались по ее плечам подобно пелерине.

— Давненько я тебя не видел, Забрина, — заметил я.

— Ты меня видел, — ответила она своим странным, с придыханием, голосом. — Мы просто не разговаривали.

Я уже собирался сказать, мол, мы не разговаривали потому, что она вечно убегает, но вовремя спохватился. Забрина — весьма нервная и непредсказуемая особа. Достаточно одного неверного слова, чтобы ее спугнуть. А она тем временем подошла к холодильнику и принялась изучать его содержимое. По своему обыкновению, Дуайт оставил множество тортов и пирогов, чтобы ночью Забрине было чем себя побаловать.

— От меня помощи не жди, — вдруг сказала она.

— Помощи в чем?

— Сам знаешь, — проронила она, по-прежнему не отводя взгляда от уставленных яствами полок. — Не думаю, что это правильно.

Наконец она сделала выбор, взяла в каждую руку по куску пирога и с грацией, неожиданной при ее тучности, повернулась и задом захлопнула дверцу холодильника.

Конечно, Забрина говорила о книге. В ее неприязненном отношении не было ничего удивительного, особенно если учесть, что в какой-то степени идея написать книгу принадлежала Мариетте. У меня не было ни малейшего желания беседовать на данную тему.

— Не будем об этом, — буркнул я.

Забрина положила на стол оба пирога — вишневый и ореховый, раздраженно вздохнула по поводу собственной забывчивости и направилась обратно к холодильнику, откуда извлекла чашку взбитых сливок, из которой торчала вилка. Затем осторожно опустилась на стул, наколола на вилку кусочек вишневого пирога, кусочек орехового, подцепила щедрую порцию сливок и отправила все это в рот. Судя по тому, как ловко, ни разу не уронив ни крошки, ни капли, она создавала эти сладкие пирамиды, у нее был изрядный опыт подобных манипуляций и этот процесс доставлял ей удовольствие.

— Ты получал какие-нибудь известия от Галили? — осведомилась она.

— Он давно уже не давал о себе знать.

— Угу, — она отправила себе в рот очередную пирамиду, и на ее лице отразилось блаженство.

— А тебе он писал?

Однако Забрина смаковала свое лакомство и ответила не сразу. Наконец она буркнула:

— Время от времени он посылал мне весточки. Но потом прекратил.

— Ты скучаешь по нему?

Забрина нахмурилась.

— Не начинай, — проронила она. — Я тебя предупреждала.

— Господь с тобой, Забрина, я только спросил… — сказал я, закатывая глаза.

— Я не желаю, чтобы ты упоминал обо мне в своей книге.

— Как скажешь.

— Я не хочу, чтобы обо мне писали в книгах. Я не хочу, чтобы обо мне говорили. Я хочу быть невидимой.

Я не сумел удержаться от ухмылки. Мне показалось забавным, что именно огромная Забрина мечтает стать невидимкой. Особенно забавно было слышать это, когда она так самозабвенно набивала живот. Я пытался придать лицу невозмутимое выражение, но когда Забрина подняла на меня глаза, предательская ухмылка, наверное, все еще пряталась в уголках моего рта, подобно сливкам в уголках губ Забрины.

— Что тут такого смешного? — спросила она.

Я покачал головой.

— Ничего.

— Да, я толстая и безобразная. И хочу умереть. Что в этом смешного?

Моя дурацкая ухмылка наконец погасла.

— Зачем ты так говоришь, Забрина? Ты этого не хочешь. Просто не можешь этого хотеть.

— А зачем мне жить? У меня ничего нет. И я ничего не хочу. — Она отложила вилку и принялась есть вишневый пирог руками, вымазав пальцы в сиропе. — День за днем одно и то же. Я ухаживаю за мамой. Ем. Ухаживаю за мамой. Ем. А когда я сплю, мне снится, будто мама рассказывает мне о прежних днях.

И тут с внезапной яростью Забрина выпалила:

— Я ненавижу прежние дни! Почему мы не думаем о будущем? Почему ничего не делаем для будущего?

Ее румяное лицо побагровело.

— Мы ни на что не способны, — добавила она, и ярость, звучавшая в ее голосе, превратилась в печаль. — Теперь ты можешь ходить, но разве ты этим пользуешься? Разве ты ушел отсюда? Нет. Ты сидишь там, где сидел все эти годы, словно ты все еще калека. Да так оно и есть. Я жирная уродина, а ты калека, и день за днем мы будем тянуть нашу постылую бесполезную жизнь, пока кто-нибудь оттуда, — она указала за окно, — не придет и не окажет великую услугу, вышибив нам мозги.

С этими словами Забрина поднялась и, так и не доев пироги, направилась к дверям. Я не пытался ее остановить. Опустившись на стул, я лишь проводил ее взглядом.

И, должен признаться, после ее ухода я уронил голову на руки и разрыдался.

Глава 6

Получив свою порцию оскорблений и от Мариетты, и от Забрины, разочарованный в собственном писательском таланте, я вернулся в свою комнату и остаток ночи провел без сна. Сколь ни хотелось бы мне сообщить вам, что в ночной тиши я размышлял над литературными проблемами, но скажу правду: меня мучил понос. Не знаю, что было тому виной — ветчина, баклажаны или неприятный разговор с Забриной, так или иначе, время до рассвета я коротал, сидя на фаянсовом троне и вдыхая отнюдь не благовонные ароматы. Незадолго до наступления утра, ослабевший, измученный и полный жалости к самому себе, я доковылял до постели и на пару часов забылся сном. Но по всей видимости, книга настолько прочно засела у меня в мозгу, что я не мог забыть о ней даже во сне, ибо проснулся я с созревшим решением: по возможности сократить описание свадьбы Митчелла и Рэйчел и отказаться от бесчисленных подробностей, которые я намеревался воспроизвести. Так или иначе, сказал я себе, свадьба — это всего лишь свадьба. И нет никакой надобности надолго застревать на этом предмете. Можете сами вообразить себе все детали.

Итак, я перечислю лишь наиболее важные факты. Свадьба состоялась в первую неделю сентября, в небольшом городке Калебс-Крик, что в штате Нью-Йорк. Если не ошибаюсь, мне случалось уже упомянуть об этом городе. Он расположен неподалеку от Райнбека у самого Гудзона. Милое место, к которому первые поколения американских монархов питали особое пристрастие. Здесь выстроили дом ван Кортанды, чьему примеру последовали Асторы и Рузвельты. Их впечатляющих размеров дворцы вполне могли вместить пару сотен гостей, прибывших мирно провести уик-энд на лоне природы. Дом, приобретенный Джорджем Гири, был полной противоположностью сим грандиозным строениям, на их фоне этот особняк в колониальном стиле, насчитывающий всего пять спален, выглядел более чем скромно. В одной из книг, посвященных семейству Гири, его даже назвали «коттеджем», хотя он вряд ли того заслуживает. Джордж очень любил этот дом, и Дебора тоже. После смерти мужа она неоднократно повторяла, что именно здесь прошли лучшие дни ее жизни, дни, наполненные любовью, дни, когда им удавалось оставить весь мир за порогом. После смерти Джорджа в доме никто не жил, но Митчелл предложил устроить свадебный прием именно здесь. Как ни странно, такая мысль пришлась по душе его матери. «Джорджу это понравилось бы», — заметила она, словно не сомневаясь, что дух возлюбленного супруга по-прежнему обитает в жилище, где он знавал столь счастливые времена.

Чтобы окончательно решить этот вопрос, в середине июля Митчелл с Рэйчел съездили в Калебс-Крик и заночевали там. Супруги Райлендер — в прежние дни муж служил здесь садовником, а жена экономкой — поддерживали в покинутом доме чистоту и порядок, а теперь, в ожидании грядущих перемен, они не жалея рук, навели повсюду блеск и глянец. Глазам прибывших Митчелла и Рэйчел особняк предстал воплощением мечты о райском приюте. Эрик Райлендер высадил в саду множество розовых кустов, разбил клумбы и привел в божеский вид лужайку, все оконные рамы, двери, ставни и ограда были заново покрашены. В маленьком яблоневом саду, раскинувшемся за домом, тоже царил безупречный порядок: деревья подрезаны, дорожки подметены. Барбара, жена Эрика, хлопотавшая внутри дома, преуспела не меньше мужа. Нигде не ощущалось ни малейшего признака затхлости, мебель была начищена до блеска, а на коврах и шторах не осталось даже пылинки.

Неудивительно, что Рэйчел пришла в восторг. Ее восхитили не столько красота дома и сада, сколько незримое присутствие отца ее будущего мужа, которое ощущалось здесь очень явственно. По распоряжению Деборы, в доме все сохранялось так, как было при жизни Джорджа. Сотни пластинок с записями джаза по-прежнему стояли на полках в строгом алфавитном порядке. На письменном столе, за которым, по словам Митчелла, Джордж записывал некоторые фрагменты воспоминаний о своей матери Китти, по-прежнему стояли семейные фотографии, правда, выцветшие и потускневшие.

Поездка не только укрепила уверенность Митчелла, что лучшего места для свадебного приема не найти, — здесь будущие молодожены с особой пронзительностью ощутили любовь друг к другу. Вечером, после великолепного ужина, приготовленного Барбарой, они долго сидели в саду, наблюдая, как темнеет летнее небо, потягивая виски и делясь воспоминаниями о своем детстве и своих отцах. Сумерки сгустились, и они уже не различали лиц друг друга, но уходить в дом им не хотелось. Легкий нежный ветерок шевелил ветви яблоневых деревьев, а Митчелл и Рэйчел все говорили о минувших временах, веселых и печальных. Наконец они отправились спать (Барбара приготовила для них огромное старинное ложе в хозяйской спальне, но они устроились в бывшей детской Митча). Они долго лежали в объятиях друг друга, охваченные блаженной истомой, которая обычно следует за слиянием двух тел, хотя надо отметить, что в ту ночь любовью они не занимались.

На следующее утро, по дороге в Нью-Йорк, Рэйчел не выпускала руки Митчелла. Никогда прежде она не испытывала чувства, подобного тому, что охватило ее накануне.

* * *

В пятницу вечером, когда повсюду — в доме, в саду, на лужайке — было полно народу (кто-то развешивал гирлянды, кто-то писал указатели, кто-то устанавливал сцену для оркестра, расставлял столы, пересчитывал стулья, перемывал стаканы и так далее), Барбара Райлендер разыскала своего мужа и по секрету сообщила, что, выйдя в яблоневый сад немного передохнуть, увидела там мистера Джорджа, он стоял под деревьями, наблюдая за суетой. Барбара даже разглядела, что он улыбается.

— Глупая ты старуха, — ответил на это Эрик. — Но я все равно тебя люблю.

И он чмокнул жену в щеку на виду у всех этих незнакомых людей, что, конечно, было вопиющим нарушением правил хорошего тона.

Наконец настал день свадьбы, и выдался он на славу. Ярко светило солнце, но жарко не было. Дул несильный свежий ветер. Воздух все еще был пропитан ароматами лета, но в нем уже ощущалась терпкость, свидетельствующая о приближении осени.

Впрочем, невеста затмила красоту этого дивного дня. Утром Рэйчел волновалась чуть ли не до тошноты, но стоило ей начать одеваться, как волнение улеглось. Мать Рэйчел, Шерри, прибывшая на бракосочетание, при виде дочери заплакала от счастья. Рэйчел тоже чуть не расплакалась, но Лоретта была на страже. Она поспешно предложила Шерри пойти выпить бренди, а сама осталась поговорить с Рэйчел. Это был простой и разумный разговор.

— Я тебе врать не буду, — торжественно изрекла Лоретта. — Думаю, ты узнала меня достаточно хорошо, чтобы понять — я всегда говорю правду.

— Да.

— Значит, можешь мне поверить — сегодня все пройдет замечательно, а ты… ты выглядишь на миллион долларов. — Она рассмеялась и поцеловала Рэйчел в щеку. — Я тебе завидую. Правда. У тебя вся жизнь впереди. Знаю, то, что я сейчас говорю ужасно банально. Но когда ты сама состаришься, то поймешь, насколько это справедливо. У нас одна жизнь. Один шанс побыть собой. Познать радость. Познать любовь. А потом все кончается. — Лоретта пристально смотрела на Рэйчел, словно в том, что она говорила, был некий скрытый смысл, который нельзя выразить словами. — Ну, пора в церковь, — заключила она и улыбнулась. — Множество людей жаждет увидеть, как ты хороша сегодня.

Как и обещала Лоретта, все прошло замечательно. Венчание состоялось в маленькой церкви в Калебс-Крик, двери которой были настежь распахнуты, так что все, кому не хватило места внутри, могли полюбоваться короткой, но проникновенной церемонией. После ее завершения гостей ожидал свадебный прием, равного которому Калебс-Крик не знал со дня своего основания. Процессия, возглавляемая идущими рука об руку женихом и невестой, направилась по Главной улице, согласно местной традиции усыпанной цветочными лепестками, дабы «усладить путь молодых». По обеим сторонам улицы толпились зеваки, встречавшие шествие ликующими криками и улыбками. Обстановка в городе царила на редкость радостная и непринужденная. В довершение всего девочка лет четырех, выдернув свою ладошку из материнской руки, подбежала к жениху и невесте, чтобы получше рассмотреть их. Митчелл подхватил малышку на руки и пронес ее несколько метров, к великому удовольствию как зрителей, так и самой девочки, разразившейся слезами, когда Митчелл передал ее матери.

Стоит ли говорить, что вся армия присутствовавших на свадьбе фотографов поспешила запечатлеть этот трогательный момент, редакторы, просматривая снимки, неизменно отбирали именно эти, а репортеры не упустили случая подчеркнуть символичность произошедшего. Никому не известная девочка из толпы оказалась в сильных, надежных руках Митчелла Гири — тут явно просматривалась параллель с судьбой Рэйчел.

Глава 7

Волнения, связанные с приготовлениями и сборами, и торжественность церковной церемонии остались позади, началась вечеринка. К счастью, неизбежные в таких случаях формальности — спичи и тосты — не нагнали на гостей особой скуки, и вскоре веселье было в самом разгаре. Воздух оставался теплым, ласковый ветерок играл разноцветными гирляндами, солнце клонилось к закату, позолотив небо своими лучами.

— Все удалось на славу, Лоретта, — сказала Дебора, когда две женщины случайно оказались рядом за столом.

— Спасибо, — кивнула Лоретта. — Честно говоря, хлопот было не так уж много.

— Более удачной свадьбы и придумать нельзя, — продолжала Дебора. — Жаль только, Джорджа нет с нами.

— Как ты думаешь, она бы ему понравилась?

— Рэйчел? Да, очень. Я уверена, он бы ее полюбил, — без колебаний ответила Дебора.

— Конечно, она девушка без претензий, — заметила Лоретта. Даже сейчас, разговаривая с Деборой, она не сводила глаз с Рэйчел: та, не выпуская руки своего молодого мужа, хохотала над шуткой одного из приятелей Митчелла по Гарварду. — Самая что ни на есть заурядная.

— А мне она вовсе не кажется заурядной, — возразила Дебора. — По-моему, у нее сильный характер.

— Если так, тем лучше для нее. Сильный характер ей еще пригодится, — изрекла Лоретта.

— Митчелл ее обожает.

— В этом нет ничего странного. По крайней мере, сейчас.

— Как ты считаешь, Лоретта, нам не следует… — при этом губы Деборы превратились в тонкую нить.

— Сказать ей правду? Если не хочешь, не говори.

— Мы получили от жизни свою долю счастья, — вздохнула Дебора. — Теперь их черед.

И она поднялась, намереваясь выйти из-за стола.

— Погоди, — Лоретта легонько схватила Дебору за руку. — Я не хочу, чтобы мы с тобой спорили.

— Я никогда не спорю.

— Да. Но ты уходишь, а это даже хуже. По-моему, нам пора стать друзьями, тебе так не кажется? То есть… кое-что нам с тобой следует предусмотреть и подготовить.

Дебора высвободила руку из пальцев Лоретты.

— Не понимаю, о чем ты, — проронила она, и тон ее недвусмысленно свидетельствовал о том, что она не желает продолжать разговор.

Лоретта сочла за благо сменить тему.

— И все же присядь на минутку. Я рассказывала тебе о своем астрологе?

— Нет, — покачала головой Дебора. — Правда, Гаррисон упоминал о том, что ты нашла какого-то астролога и он тебе очень нравится.

— Нравится — не то слово. Он изумительный. Зовут его Мартин Изерман, и живет он на Бруклинских холмах.

— А Кадм знает, что ты общаешься с подобными людьми? По-моему, он их не слишком жалует.

— Тебе стоит самой сходить к Изерману, Дебора.

— Зачем?

— Когда строишь далеко идущие планы, совет такого человека может очень пригодиться.

— Но я давно уже не строю далеко идущих планов. Жизнь все равно расставляет все по своим местам.

— Он может помочь тебе подготовиться к грядущим переменам.

— Сомневаюсь.

— Поверь мне.

— По-твоему, он мог предсказать то, что случилось с Джорджем? — с горечью произнесла Дебора.

В воздухе на секунду повисло молчание, а после Лоретта уверенно ответила:

— Вне всяких сомнений.

Дебора недоверчиво покачала головой.

— Так не бывает. Нам не дано знать о том, что случится завтра. И никому из живущих на земле это не дано, — она вновь поднялась, и на сей раз Лоретта не пыталась ее остановить. — Меня удивляет, что ты, такая умная женщина, веришь в подобные сказки. Я тебя просто не узнаю, Лоретта. Это же полная чушь. Он внушает тебе, будто ты способна управлять развитием событий. — Дебора посмотрела на Лоретту едва ли не с сожалением. — Но это чистой воды обман, Лоретта. Мы не знаем, что готовит нам будущее. Может, завтра всех нас ждет смерть. С этими словами она повернулась и ушла.

Сей странный разговор стал не единственным происшествием, слегка омрачившим сияние счастливого дня. Случилось еще три не самых приятных события, и, пожалуй, о них стоитупомянуть, хотя ни одно из них не было настолько серьезным, чтобы испортить праздник.

Виновницей первого инцидента, как можно догадаться, оказалась Марджи. Шампанское не относилось к числу ее любимых напитков, поэтому она не замедлила удостовериться, что в баре имеется хороший запас виски, и, выпив за счастье молодых бокал шипучки, перешла на добрый старый скотч. Алкоголь быстро привел Марджи в несколько раздражительное расположение духа, и на беду ей взбрело в голову изложить сенатору Брайсону, который вместе с семьей прилетел на бракосочетание из Вашингтона, свои соображения по поводу его последнего доклада о социальных реформах. Несмотря на количество выпитого, язык у Марджи совсем не заплетался, а сенатор, несомненно, предпочитал серьезный разговор необременительной застольной болтовне, но слушал Марджи с приличествующим вниманием. Она тем временем опрокинула в себя очередную порцию скотча и заявила, что в этом докладе сенатор наговорил много липшего и ради красного словца надавал откровенно невыполнимых обещаний. Жена сенатора попыталась обернуть все в шутку и заметила, что Марджи не стоит об этом переживать, так как членам семейства Гири в ближайшее время вряд ли понадобится социальная помощь. Однако Марджи резко оборвала ее, заявив, что отец ее всю жизнь проработал на сталелитейном заводе и умер в сорок пять лет, оставив своей семье двенадцать долларов на банковском счету. Сообщив все это, Марджи вновь потребовала виски. Настал черед Гаррисона попытаться унять свою не в меру разошедшуюся супругу, но сенатор заверил его, что непременно желает выслушать все возражения Марджи. Тут прибыл официант с бутылкой виски, и Марджи снова наполнила свой стакан. Вот так-то, с пафосом повторила она, двенадцать долларов и ни центом больше.

— Так что не говорите мне, будто я не знаю, что творится в этом мире, — продолжала свои обличения Марджи. — Беда в том, что вам, людям, стоящим у власти, на это ровным счетом наплевать. В этой стране полно проблем и простым людям живется несладко, а что делаете вы? Просиживаете свои жирные задницы и раздуваетесь от гордости.

— Уверен, любой здравомыслящий человек согласится с вами, — любезно заметил сенатор. — Нам необходимо работать для того, чтобы улучшить жизнь американцев.

— Да уж, от вас дождешься работы, — все больше распалялась Марджи. — Вы и не знаете, что это такое. Во всей стране вряд ли найдется идиот, который еще верит вашей болтовне.

— Я все же осмелюсь заметить, что люди интересуются процессом демократизации…

— Да пошел он в задницу, этот процесс! — окончательно вышла из себя Марджи. — Лоббирование, взятки и взаимная выгода — вот она, ваша демократия. Я знаю, как вы умеете ее использовать. Не вчера родилась. Все, что вы хотите, — это сделать богатых еще богаче.

— По-моему, вы путаете меня с республиканцем, — усмехнулся Брайсон.

— А по-моему, вы путаете меня с дурочкой, которая, развесив уши, будет слушать ваше вранье, — не осталась в долгу Марджи.

— Пожалуй, будет лучше, если мы оставим этот разговор, — вновь вмешался Гаррисон, предостерегающе сжав запястье жены.

Марджи попыталась стряхнуть его руку, но безуспешно.

— Не беспокойтесь, Гаррисон, — расплылся в улыбке сенатор. — Марджи имеет полное право высказать собственное мнение. — Он вновь перевел взгляд на свою разъяренную противницу. — Но вот что я скажу вам, Марджи. Америка свободная страна. И никто не заставляет вас купаться в роскоши, если это противно вашим убеждениям. — Он вновь улыбнулся, но взгляд его оставался ледяным. — Поверьте мне, когда женщина, занимающая такое положение, как вы, разглагольствует о проблемах рабочих, это звучит не слишком убедительно.

— Я же сказала, мой отец…

— Ваш отец — это уже прошлое. А нынешняя администрация должна думать о будущем. Мы не можем позволить себе сантиментов и ностальгических вздохов. А самое главное, мы не можем позволить себе лицемерия.

Эта небольшая торжественная речь могла прозвучать только под занавес, и Марджи это почувствовала. К тому же она была слишком пьяна, чтобы ответить не менее эффектной репликой, поэтому лишь пробормотала себе под нос:

— Что он хотел сказать этой чертовой трескотней?

Сенатор тем временем уже поднялся, но все же он не мог позволить, чтобы последнее слово, пусть даже столь невразумительное, осталось за Марджи. Он повернулся к ней, уже не считая нужным растягивать губы в улыбке.

— Я хотел сказать, миссис Гири, что по меньшей мере странно сидеть здесь в платье, которое стоит пятьдесят тысяч долларов, и заявлять, что вам понятны нужды простых людей. Если вы хотите принести пользу этим самым простым людям, возможно, вам стоит распродать свой гардероб и отдать на благотворительные цели сумму, которую вы за него выручите, она, я уверен, будет впечатляющей.

На этом инцидент себя исчерпал. Сенатор повернулся и ушел в сопровождении жены и приближенных. Гаррисон хотел последовать за ним, но Марджи вцепилась в его рукав мертвой хваткой.

— Погоди лизать ему пятки, — прошипела она. — А не то я догоню его и процитирую одно твое высказывание. Помнишь, как ты сказал, что голова его набита дерьмом, а не мозгами?

— Ты ведешь себя недостойно, — сквозь зубы процедил Гаррисон.

— Нет. Это ты ведешь себя недостойно. А я — всего лишь пьяная женщина. Болтаю вслух о том, о чем трезвые предпочитают молчать. Ты, верно, хочешь отвести меня в дом, пока я не набросилась еще на какую-нибудь сволочь? Ну так давай, веди.

* * *

О столкновении Марджи и сенатора из Вашингтона Рэйчел узнала уже после медового месяца, и рассказала ей об этом сама Марджи. Что до второго события, то Рэйчел была его непосредственной свидетельницей и участницей.

А произошло следующее: незадолго до сумерек ее отыскала Лоретта и спросила, не хочет ли она познакомить свою мать и сестру с Кадмом, который собирается уйти отдыхать. Старик прибыл на церемонию в кресле на колесиках под бурные аплодисменты собравшихся, когда уже разрезали свадебный торт. Кадм произнес короткий тост в честь жениха и невесты и удалился в тихий тенистый утолок; к его креслу дозволялось приблизиться лишь избранным из огромного числа желающих засвидетельствовать старику свое почтение. Разумеется, он познакомился бы с родными Рэйчел раньше, но только в девять вечера стал иссякать поток людей, жаждущих пожать его руку. Лоретта предупредила, что Кадм очень устал и не следует злоупотреблять его вниманием.

Но Рэйчел показалось, что, несмотря на все волнения этого дня, Кадм держался куда лучше, чем на собственном дне рождения, — для своих девяноста шести лет он выглядел молодцом. Кадм удобно устроился в плетеном кресле с высокой спинкой, со стаканом бренди и сигарой в руках. Лицо его все еще было красиво, но то была красота старинной вещи, и, несмотря на избороздившие это лицо глубокие морщины, оно было исполнено величия. Потемневшая кожа Кадма напоминала дерево благородной породы, а глубоко посаженные глаза поблескивали, как драгоценные камни. Речь его была медлительной и порой неразборчивой, но при этом обаянию Кадма позавидовали бы многие мужчины моложе раза в четыре. И несомненно, он помнил, как следует вести себя с представительницами прекрасного пола. Этот человек похож на киноактера, подумала Рэйчел, на знаменитого экранного героя, в прошлом окруженного таким обожанием, что теперь, когда годы его расцвета остались далеко позади, он все еще уверен в своей власти над сердцами. А уверенность в себе — самая главная составляющая обаяния. Все остальное можно взять напрокат.

Лоретта, дав Рэйчел необходимые указания, удалилась к гостям, оставив Кадма, который восседал на своем кресле, как король в окружении придворных.

— Я хотел сказать, что я горд, — неспешно проговорил он, — что семья Гири получила такие украшения, как вы, ваша мать и сестра. Осмелюсь сказать, все вы невероятно очаровательны.

Он отдал свой стакан стоявшей рядом женщине (Рэйчел решила, что это сиделка) и взял невесту за руку.

— Прошу прощения за свои ледяные пальцы, — сказал он. — Ныне кровообращение у меня не то, что прежде. Я знаю, вас с Митчеллом связывает сильное чувство. И признаюсь, ему крупно повезло. Многие… — Кадм смолк и на несколько мгновений смежил веки. Затем глубоко вздохнул, словно извлекая запас скрытой энергии, момент слабости остался позади. — Прошу прощения. Я хотел сказать, многие люди проводят свою жизнь, так и не узнав воистину сильного чувства, подобного тому, что вы с Митчеллом питаете друг к другу. Впрочем, мне удалось испытать нечто подобное. — Губы его тронула слабая улыбка. — Но, к сожалению, не к своим женам. — Рэйчел услышала, как ее сестра Динни, стоявшая у нее за спиной, подавила смешок, обернулась и предостерегающе нахмурилась, но Кадм ничего не заметил. Улыбка, игравшая на его лице, превратилась в лукавую усмешку. — Вы, дорогая моя Рэйчел, очень похожи на женщину, которую я некогда боготворил. Сходство так велико, что, увидев вас в первый раз — на том маленьком празднике, который устроила Лоретта, чтобы лишний раз напомнить мне, что я отношусь к числу ископаемых древностей, — так вот, увидев вас, я подумал: у нас с Митчеллом одинаковые вкусы.

— А можно узнать, кем была эта женщина? — спросила Рэйчел.

— Я с удовольствием рассказал бы вам о ней. Впрочем, я могу не только рассказать. Вы не откажетесь заглянуть ко мне на следующей неделе?

— Конечно, не откажусь.

— Тогда я покажу вам ее, ту женщину, которую некогда любил. Вы увидите ее на экране. Там время ее никогда не коснется. Она всегда останется молодой… в отличие от меня.

— Я буду с нетерпением ждать возможности взглянуть на нее.

— Как и я, — в голосе Кадма звучала усталость. — Что ж, леди, думаю, мне пора отпустить вас и не мешать вам веселиться.

— Нам было очень приятно с вами познакомиться, — подала голос Шерри.

— А мне еще приятнее, — ответил Кадм. — Поверьте, я не кривлю душой.

— Да, таких мужчин больше не встретишь, — изрекла Шерри, когда они удалились на достаточное расстояние.

— Ты, я смотрю, влюбилась в старичка, — усмехнулась Динни.

— Вот что я скажу, — обратилась Шерри к Рэйчел, не обращая внимания на выпад другой дочери, — если Митчелл унаследовал хотя бы половину достоинств своего деда, тебе не придется ни о чем жалеть.

Глава 8

Третье и последнее недоразумение, о котором я намерен сообщить вам, произошло уже после наступления сумерек; из всех маленьких неприятностей эта, несомненно, была самой серьезной.

Позвольте сначала описать место действия. Вечер, как я уже упоминал, выдался чудесный, и хотя гости уже начали потихоньку разъезжаться, многие не спешили домой и продолжали болтать, танцевать и выпивать. Не зря столько труда было положено, чтобы развесить на деревьях электрические гирлянды. После девяти на небо набежали тучи, и разноцветные фонарики с успехом заменяли звезды — создавалось впечатление, что на ветвях деревьев покачиваются светящиеся плоды. Наступила пора, когда молодых так и тянет шепотом признаваться друг другу в любви, а пожилых — вспомнить старые обещания и дать новые. В эти минуты они искренне верили, что станут снисходительнее, сумеют впредь проявлять друг к другу больше внимания и возродят нежность, связывающую их в первые годы брака.

Никому из гостей и в голову не приходило, что за ними могут шпионить. Так как среди собравшихся было немало выдающихся личностей, дом и сад находились под усиленной охраной. Но теперь, когда некоторые наиболее важные гости отбыли и вечеринка близилась к концу, сотрудники службы безопасности несколько ослабили бдительность. Никто из них не заметил двух фотографов, которые перелезли через ограду на восточной стороне сада. Впрочем, там газетчики не обнаружили ничего, что могло бы вызвать интерес их редакторов. Несколько пьяниц дремали в креслах, но ни один из них не относился к числу сильных мира сего. Разочарованные лазутчики двинулись вдоль лужаек, спрятав камеры под куртками, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Дойдя до танцевальной площадки, они разделились.

Один из них — Бакминстер — направился к самому большому навесу, рассчитывая, на худой конец, найти там какую-нибудь заплывшую жиром знаменитость, набивающую свою утробу. А его товарищ Пеналоца, окинув взглядом площадку, где несколько пар кружились в медленном вальсе, решил попытать счастья в саду.

Но и там взору его не открылось ничего соблазнительного. Пеналоца изрядно поднаторел в подлых законах своей профессии и знал, чего хотят читатели. Они жаждут увидеть известных людей в момент совершения хотя бы одного — а лучше нескольких — смертных грехов. К числу наиболее желанных грехов относились чревоугодие и алчность, а лучше всего были похоть и ярость. Но, увы, под увитыми разноцветными лампочками деревьями никто не предавался разврату и не набрасывался с кулаками на ближнего своего. Пеналоца уже подумывал, как проникнуть в дом, как вдруг рядом с ним раздался женский смех. Репортер насторожил уши, мгновенно различив в этом смехе нотки смущения и неловкости.

Женщина вновь рассмеялась, и на сей раз фотографу удалось ее рассмотреть. Впрочем, увидев ее, он глазам своим не поверил. Небо послало ему великую удачу — в нескольких метрах от него пьяно покачивалась Мередит Брайсон, дочь сенатора, а какая-то женщина, расстегнув ее блузку, прильнула лицом к ее груди.

Пеналоца извлек из-под куртки камеру. Вот это будет кадр! Но ему было необходимо подвинуться немного поближе, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что на снимке именно Мередит. Держа камеру наготове, он сделал пару осторожных шагов, намереваясь в случае опасности быстро щелкнуть и обратиться в бегство. Однако женщины, поглощенные друг другом, не замечали ничего вокруг. Да, ухмыльнулся про себя Пеналоца, если события будут развиваться с такой скоростью, снимок даже могут счесть слишком непристойным для публикации.

Теперь лицо девицы Брайсон попадало в объектив, более того, она, словно желая помочь фотографу, откинула голову. Пеналоца затаил дыхание и нажал на кнопку. Потом еще раз. Он не отказался бы сделать еще один кадр, но тут соблазнительница Мередит его заметила. Она самоотверженно загородила собой юную Брайсон, представ перед объективом Пеналоца в полный рост, в расстегнутой до пояса рубашке. Многоопытный репортер не стал ждать, пока она разразится воплями.

— Прошу прощения, — усмехнулся он и бросился наутек.

То, что произошло в следующие несколько минут, опровергло все его расчеты. Напрасно он ждал, что вслед ему раздастся пронзительный визг женщин, он не слышал ничего, кроме топота своих шагов. А потом Пеналоца вдруг ощутил, как крепкая рука схватила его за шиворот и хорошенько тряхнула, после чего он услышал собственный жалобный вопль. Преследовательница выхватила из его рук камеру.

— Ах ты грязный подонок!

Это была любовница Мередит, одному богу известно, как она смогла догнать его.

— Отдайте! — лепетал злополучный репортер, вцепившись в свою камеру.

— Нет, — отрезала она и швырнула камеру через плечо.

— Не смейте этого делать! — отчаянно заорал Пеналоца. — Эта камера — моя собственность. Если вы ее повредили, пеняйте на себя. Я подам на вас в суд, я…

— Заткнись, мразь! — сказала женщина и отвесила репортеру оплеуху. Удар был нанесен столь мастерски, что из глаз Пеналоцы брызнули слезы.

— Вы не имеете права! — пробормотал он. — В соответствии с Пятой поправкой вы обязаны возместить мне убытки…

— Я возмещу их прямо сейчас! — буркнула женщина. — Получай! — и она наградила его новой оплеухой.

Пеналоца был человеком, не чуждым моральных принципов, он не любил вступать в рукопашную со слабым полом. Но ситуация вынуждала его к решительным мерам. Сморгнув слезы с глаз, он сделал ложный выпал вправо и нанес своей противнице мощный удар в челюсть. Она покачнулась и громко вскрикнула, что доказало, что репортер тоже умеет драться, но, к удивлению Пеналоцы, женщина вновь набросилась на него, прежде чем сам он успел обрести равновесие. Ярость нападавшей была столь велика, что оба они в мгновение ока очутились на земле.

— Господи боже! — услышал Пеналоца чей-то голос и краешком глаза увидел своего товарища Бакминстера, который, стоя поодаль, торопливо фотографировал драку.

Пеналоца ухитрился освободить правую руку и указать на камеру, которая все еще валялась на траве, в нескольких шагах от остолбеневшей дочери сенатора.

— Возьми камеру! — крикнул он. — Бак! Дерьмо поганое! Спасай мою камеру!

Однако Бакминстер не внял его мольбам и, очевидно решив, что сегодня он достаточно испытывал судьбу, повернулся и скрылся в темноте. Что же касается Мередит, то голос репортера вывел ее из оцепенения, и она проворно схватила пресловутую камеру. Пеналоца отчаянно пытался сбросить с себя противницу, но та крепко пригвоздила его к земле, сжимая его голову коленями. Силы быстро покидали репортера, из груди его вырывалось лишь жалобное поскуливание. Меж тем победительница поманила рукой Мередит.

— Открой камеру, детка, — распорядилась она.

Мередит молча повиновалась.

— А теперь вытащи пленку.

Пеналоца вновь принялся возмущенно верещать, на шум стали собираться любопытные. О, если бы кто-нибудь из них помешал Мередит засветить пленку. Но судьба не вступилась за репортера. Щелкнул затвор камеры, все было кончено.

— Довольна, сучка? — прорычал поверженный Пеналоца.

Женщина, сидевшая на нем верхом, немного помолчала, словно обдумывая ответ. Потом она протянула руку, нащупала его яйца и крепко сжала их.

— Тебе говорил кто-нибудь, что ты красавчик? — проворковала она. — Что ты — превосходный экземпляр мужчины?

Рука ее все сильнее теребила его мошонку. Пеналоца всхлипывал, в глубине души предвкушая весьма приятный для себя поворот событий.

— Неужели нет? — настаивала она.

— Н-нет…

— В этом нет ничего странного. Потому что ты не красавчик. И не мужчина. Ты всего лишь кусок крысиного дерьма. — И она вновь сжала его мошонку, на этот раз весьма болезненно. — Так кто ты?

С каким наслаждением он пустил бы пулю в ее ухмыляющееся лицо. Но пистолета у него не было.

— Так кто ты? — повторила она, при каждом слове изо всех сил ударяя его по яйцам.

— Крысиное дерьмо, — покорно выдохнул Пеналоца.

* * *

Как вы уже, наверное, догадались, женщина, воздавшая по заслугам ушлому газетчику, была не кто иная, как моя дорогая Мариетта. Полагаю, вы успели уже составить достаточно ясное представление 6 ее характере, чтобы понять: она весьма гордилась своим поступком. Вернувшись в «L'Enfant», она поведала нам с Забриной о случившемся во всех подробностях.

— Зачем тебя вообще туда понесло? — если мне не изменяет память, проворчала Забрина, когда Мариетта закончила рассказ.

— Хотела подстроить им несколько милых пакостей, — созналась Мариетта. — Но стоило выпить пару бокалов шампанского, как мне захотелось других развлечений. А тут как раз подвернулась эта девчонка. Я понятия не имела, кто она такая. — Мариетта застенчиво улыбнулась. — А она, бедная лапочка, ничего не знала обо мне. Но льщу себя надеждой, наша встреча помогла ей встать на путь истинный.

Тут мне следует сделать небольшое отступление, касающееся последующих успехов дочери сенатора на поприще любви.

Примерно через год после свадьбы Гири на обложке журнала «Пипл» появилась фотография сияющей Мередит Брайсон, заголовок сообщал о том, что эта юная особа вступила в ряды последовательниц Сафо.

Внутри было помещено пятистраничное интервью с дочерью сенатора; как водится, откровения новой знаменитости сопровождало множество фотографий. Одна из них запечатлела Мередит на фоне собственного дома в Чарльстоне, на другой она стояла на заднем дворе, с двумя кошками на руках, на третьей Мередит и ее семья присутствовали на церемонии инаугурации президента, и вид у дочери сенатора, взятой крупным планом, был откровенно скучающий.

— Я всегда интересовалась политикой, — заявила она в начале интервью.

Но журналист поспешил перейти к более пикантным темам.

— Когда вы осознали собственные лесбийские пристрастия?

— Я знаю многих женщин, которые утверждают, что в глубине души их всегда влекло к себе подобным, — последовал ответ. — Но, если честно, я не имела представления о своей тайной сути, пока не встретила женщину, открывшую мне глаза.

— Не могли бы вы сообщить нашим читателям, кто эта счастливица?

— Нет, я предпочитаю держать ее имя в тайне, — ответила Мередит.

— Вы пригласите ее в Белый дом?

— Пока нет. Но я намерена обязательно сделать это впоследствии. Мы уже говорили об этом с Первой Леди, и она заверила меня, что мою подругу ждет самый теплый прием.

Беседа шла в такой же развязной манере на протяжении нескольких страниц, но больше ничего достойного внимания сказано не было. После упоминания Мередит о Белом доме я невольно представил, как они с Мариеттой занимаются любовью в спальне Линкольна, прямо под портретом старины Эйба. Да уж, за такой снимок многие редакторы с радостью выложили бы кругленькую сумму.

А из Мариетты с тех пор было не вытянуть ни слова о дочери сенатора. Тем не менее я не могу избавиться от предчувствия, что в будущем судьба «L'Enfant» вновь пересечется с тайной жизнью здания на Капитолийском холме. В конце концов, «L'Enfant» построен президентом. Не стану утверждать, что этот дом стал его самым выдающимся детищем — это звание по праву принадлежит «Декларации независимости», но нельзя пренебрегать тем фактом, что корни «L'Enfant» тесно переплетаются с корнями демократии. А как говаривал пророк Зелим, круговорот вещей подобен вращению звезд, и то, что, казалось, безвозвратно кануло в прошлое, рано или поздно вернется. С этой точки зрения далеко не лишено смысла предположение, согласно которому уничтожение «L'Enfant» будет вызвано и ускорено той самой силой, что некогда создала его.

Глава 9

Теперь вы знаете, как Рэйчел Палленберг и Митчелл Гири стали мужем и женой, знаете всю историю их любви от первой встречи до торжественной клятвы, принесенной у алтаря. Вы знаете, в сколь могущественную семью вошла Рэйчел и как велики были богатства этой семьи, знаете и о том, что Рэйчел была страстно влюблена в Митчелла и что он отвечал ей тем же.

Как же случилось, спросите вы, что столь красивую историю любви ждал столь печальный конец? Почему спустя чуть более двух лет, в конце дождливого и слякотного октября, Рэйчел, одинокая и разочарованная, ехала по унылым улицам Дански в штате Огайо, проклиная тот день, когда она впервые услышала имя Митчелла Гири?

Если бы мое повествование было авторским вымыслом, я бы представил вам самые убедительные объяснения этого прискорбного разрыва. Например, рассказал бы, как однажды, неожиданно вернувшись домой, Рэйчел застала своего мужа в постели с другой женщиной, или о том, как между ними разгорелась ссора, во время которой оба дошли до взаимных оскорблении, — возможно даже, в пылу этой ссоры Митчелл признался, что женился на ней только потому, что заключил пари с братом. Но, увы, я должен придерживаться фактов и признать: на самом деле ничего подобного не произошло. Не было ни измен, ни бурных ссор, никто из супругов ни разу не повысил на другого голос. Да Митч и не был способен на такое. Больше всего на свете ему нравилось быть любимым, ради этого он готов был избегать споров и столкновений даже в том случае, если бы они пошли на пользу им обоим. Именно поэтому Митчелл старательно закрывал глаза на все возникавшие у Рэйчел проблемы, опасаясь, что любое упоминание о них может повлечь за собой тяжелый и неприятный разговор. Чуткость и деликатность, так привлекавшие Рэйчел в будущем муже, исчезли бесследно. Если что-то ее тревожило и расстраивало, он предпочитал этого не замечать. Подобное невнимание можно было оправдать его занятостью, ведь у представителя семейства Гири всегда находилось множество дел, вынуждавших его оставлять Рэйчел в одиночестве. Единственным утешением ей служили роскошь и комфорт, окружавшие ее повсюду.

Впрочем, было бы несправедливо возлагать всю вину за разрыв на одного Митчелла, объявляя Рэйчел невинной жертвой. Она очень быстро поняла, что жизнь ее в качестве миссис Митчелл Гири не будет согрета теплотой растущей нежности и привязанности. Митчелл был всецело поглощен семейным бизнесом, в котором Рэйчел не принимала да и не желала принимать ни малейшего участия. Вместо того чтобы пожаловаться Митчеллу на одиночество и скуку, объяснить ему, что ей нужна душевная близость, а не положение светской жены, Рэйчел смирилась с создавшейся ситуацией. Ситуация меж тем стремительно ухудшалась. Чем менее откровенна была Рэйчел, тем труднее ей становилось поддерживать разговор с Митчеллом.

К тому же разве осмелилась бы она признать, что несчастлива в браке — ведь весь мир считал ее избранницей, попавшей в земной рай! Она могла поехать, куда ей заблагорассудится. Она могла опустошать самые дорогие магазины. Они с мужем ездили в Аспен кататься на лыжах, в Вермонт на уик-энд, полюбоваться листопадом, который там особенно красив. Она была на церемонии вручения «Оскара» в Лос-Анджелесе, на демонстрации весенних коллекций модных домов в Париже, на театральных премьерах в Лондоне, на карнавале в Рио. Нет, сетовать на судьбу было бы черной неблагодарностью с ее стороны.

Единственным человеком, с которым Рэйчел могла поделиться своей тоской, была Марджи. Впрочем, та не слишком ей сочувствовала, ибо воспринимала все происходящее как неизбежность.

— Обычная история, детка, — заявила она. — Так было всегда и будет до скончания веков. Или по крайней мере, до тех пор, пока богатые мужчины будут жениться на бедных девушках.

— Я не… — вспыхнула Рэйчел.

— О, дорогая, я не хотела тебя обидеть.

— Я вышла за Митча вовсе не из-за денег.

— Милая, кто же в этом сомневается. Ты вышла бы за него, будь он беден как церковная крыса и столь же уродлив. А я вышла, бы за моего ненаглядного Гаррисона, даже будь он уличным танцором в Сохо. Такие уж мы преданные жены.

— Я люблю Митча.

— И сейчас любишь?

— Не понимаю, что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, вот сейчас, сидя здесь рядом со мной, после того, как ты столько всякой всячины про него наговорила — он и холодный, и бесчувственный, и поговорить по душам не умеет — ты все равно его любишь?

— О господи, что ты несешь…

— А, значит, ты сомневаешься.

Повисло молчание, и обе женщины размышляли о том, что теперь чувствует Рэйчел к Митчу.

— Не знаю, что я испытываю к нему сейчас, — наконец призналась она. — Иногда мне кажется, что он не…

— Не тот человек, за которого ты выходила замуж? — подхватила Марджи.

Рэйчел кивнула. Марджи в очередной раз плеснула виски в свой стакан и наклонилась к уху Рэйчел, хотя в комнате, кроме них, никого не было.

— Детка, он никогда и не был тем человеком, за которого ты выходила замуж, — громким шепотом сообщила она. — Он просто изображал того Митча, которого ты хотела видеть рядом с собой.

Марджи откинулась на спинку кресла и взмахнула перед собой руками, словно отгоняя прочь целый рой призраков Гири.

— Они все такие. Бог знает почему. — Марджи отхлебнула виски. — Поверь мне, даже Гаррисон может быть настоящим душкой — когда это в его интересах. Видно, они оба в дедушку пошли.

Рэйчел вспомнила Кадма на своей свадьбе, когда, сидя в кресле с высокой спинкой, он излучал обаяние, раздавая его направо и налево, словно Папа Римский благословения.

— Если все это не более чем притворство, то какой же он, настоящий Митч? — медленно проговорила она.

— Он сам этого не знает. И, думаю, никогда не знал. Если разобраться, то несчастных Гири стоит лишь пожалеть. Столько богатства, столько власти, а они не способны этим воспользоваться.

— Но они всю жизнь пользуются своим богатством, — в недоумении возразила Рэйчел.

— Нет, — отрезала Марджи. — Это богатство использует их. Они ведь не живут. Ни один из них не живет. Только делают вид. — Марджи принялась внимательно рассматривать свой пустой стакан. — Я знаю, что слишком много пью. Сжигаю свою печень и, наверное, скоро доведу себя до могилы. Но стоит мне опрокинуть в себя несколько стаканов виски, я забываю о том, что я — миссис Гаррисон Гири. Трезвая — я его жена, пьяная — женщина, которую он не захотел бы знать. И меня это забавляет.

Рэйчел сокрушенно покачала головой.

— Все это так ужасно, — вздохнула она. — Может, тебе стоит просто уйти от него?

— Я пробовала, ничего хорошего не вышло. Если хочешь знать, я три раза пыталась от него уйти. Однажды прожила одна целых пять месяцев. Но… дело в том, что к определенному образу жизни привыкаешь очень быстро. И уже не можешь по-другому.

Рэйчел бросила на нее растерянный взгляд.

— Да, богатство очень затягивает, — продолжала Марджи. — Видишь ли, мне не нравится жить в тени Гаррисона. Но жить без его кредитных карточек мне нравится еще меньше.

— Но ты можешь развестись и получить хорошее обеспечение. А после жить, где тебе нравится и как тебе нравится.

Теперь настал черед Марджи покачать головой.

— Я все это знаю, — еле слышно сказала она. — Вот только мне надо оправдаться в собственных глазах. — Она схватила бутылку и в очередной раз плеснула виски себе в стакан. — На самом деле я не ухожу по одной-единственной причине — потому что в глубине души мне этого не хочется. Возможно, мне лестно сознавать себя частью столь прославленной династии. Забавно, правда? — ухмыльнулась она и хлебнула виски. — Не смотри на меня так испуганно, детка. Пусть я намертво приросла к Гири, это вовсе не означает, что ты не можешь уйти. Кстати, сколько тебе лет?

— Двадцать семь.

— Всего ничего. У тебя вся жизнь впереди. Знаешь, что тебе надо сделать? Официально развестись с Митчем, отсудить у него пару-другую миллионов и отправиться посмотреть мир.

— Боюсь, увидев мир, я не стану счастливее.

— Понятно. А что может сделать тебя счастливее?

Рэйчел задумалась на секунду.

— Я была хотела… чтобы у нас Митчем все стало, как до свадьбы, — наконец пробормотала она.

— О господи! — вздохнула Марджи. — Ну, тогда, дорогая, тебе не позавидуешь.

Глава 10

Митчелл становился прежним, хотя и ненадолго, только когда они с Рэйчел говорили о будущих детях. Он с упоением расписывал, каких чудесных, изумительных детей — красавиц-дочек и сыновей-сорванцов — они произведут на свет. Митчелл не хотел откладывать появление первенца, он мечтал о большом потомстве. У Рэйчел даже создалось не слишком приятное впечатление, что ее муж хочет возместить слабую производительность своего брата (у Гаррисона и Марджи был только один ребенок, восьмилетняя девочка, которую звали Алексия).

Но секс, пусть даже не ради самой любви, а во имя продолжения славного рода Гири, неизменно доставлял Рэйчел радость. Когда тела их переплетались, когда руки Митча ласкали ее, а губы его сливались с ее губами, в ней оживало чувство, испытанное во время их первого объятия, первого поцелуя. О, тогда ей казалось, что ни один человек на свете не ощущал ничего подобного.

Митчелл не был хорошим любовником. Рэйчел с удивлением обнаружила, что в постели он скован, почти неуклюж. Меньше всего он походил на человека, покорившего бессчетное множество знаменитых красавиц. Однако неспособность мужа к сексуальным изыскам нравилась Рэйчел. Во-первых, она сама от природы была застенчива и рядом с Митчеллом могла не стыдиться этого, во-вторых, так приятно было вместе учиться доставлять друг другу наслаждение. Впрочем, как Митчелл ни старался, ему не удавалось удовлетворить ее полностью. Он был не способен ощущать ритм ее тела, угадывать, когда она ждет от него нежности, а когда — неистовства. Все ее робкие попытки выразить свои желания словами он пресек в корне.

— Терпеть не могу, когда ты говоришь о таких вещах вслух, — заявил он как раз в тот момент, когда они, утомленные, лежали бок о бок — Возможно, я слишком старомоден, но, по-моему, женщине не стоит об этом даже упоминать. Это…

— Не достойно леди? — с улыбкой подсказала она.

Он встал и направился в ванную, на ходу завязывая пояс халата.

— Да, — бросил он, не оглядываясь на Рэйчел. — Это не достойно леди.

— Я всего лишь хотела выразить… выразить, что я хочу…

— Что ты хочешь от меня в постели?

— Да. Разве в этом есть что-то постыдное? Разве об этом нельзя говорить?

Митчелл вздохнул, словно утомленный ее непонятливостью.

— Рэйчел, — проникновенно произнес он. — Я повторял тебе это много раз. Ты можешь говорить обо всем.

— Нет, не могу, — возразила она. — Ты повторял мне это много раз, но сам ты так не думаешь. Стоит мне произнести хоть слово, которое тебе не по душе, и ты готов заткнуть мне глотку.

— Это неправда.

— А чем, по-твоему, ты сейчас занимаешься?

— Я вовсе не затыкал тебе глотку. Я просто сказал, что нас с тобой, по всей видимости, воспитывали по-разному. И, находясь в постели с женщиной, я не желаю выслушивать от нее приказы.

С каждой минутой раздражение Рэйчел росло, и она не считала нужным скрывать это.

— Можно подумать, я попросила тебя оттрахать меня во все дырки или…

— Ты опять за свое.

— Проблема не в том, что я отдаю тебе приказы, а…

— Я не желаю тебя слушать.

— Да, у тебя слишком нежные уши, и в этом наша проблема.

— Нет, наша главная проблема в том, что у тебя слишком грязный язык.

Рэйчел вскочила с постели. Ее обнаженное тело все еще покрывали бисеринки пота (после близости с ней Митчелл всегда отправлялся в душ первым и отмывался дочиста). Ее нагота смутила Митча. Он отвел глаза, не решаясь взглянуть на тело, которым обладал всего десять минут назад. До этой минуты он никогда не казался ей смешным. Да, порой он вел себя совсем по-детски, порой держался излишне надменно. Но смешным он не был никогда. Но сейчас, наблюдая, как он, взрослый мужчина, потупился, словно оробевший школьник, она едва не расхохоталась; впрочем, зрелище было слишком жалким, чтобы вызвать смех.

— Нам с тобой надо кое-что выяснить, Митчелл, — произнесла Рэйчел подчеркнуто спокойным тоном, но дрогнувший голос выдал бушевавшую в ее душе ярость. — У меня вовсе не грязный язык. Если ты стесняешься говорить о сексе, это твоя проблема…

— Не надо перекладывать с больной головы на здоровую.

— Дай мне сказать.

— Ты и так сказала более чем достаточно.

— Но я не закончила.

— Зато я закончил слушать, — отрезал он и двинулся в сторону ванной.

Она бросилась ему наперерез; как ни странно, собственная нагота придала ей уверенности. Она видела, что Митчелл ошарашен ее бесстыдством, и это пробудило в ней желание его подразнить. Если он считает ее вульгарной женщиной, она, черт побери, будет вести себя соответственно и вволю позабавится над его смущением.

— Что, милый, сегодня ночью мы больше не будем делать детей? — пропела она.

— Сегодня я буду спать в другой комнате, если тебя это интересует.

— Каждая новая попытка увеличивает наш шанс произвести на свет маленького Гири, — наставительно заметила Рэйчел. — Разве ты об этом забыл?

— Сегодня мне наплевать даже на это, — процедил он и, обойдя Рэйчел, скрылся в ванной.

Слезы навернулись на глаза Рэйчел лишь после того, как она сама приняла душ и насухо вытерлась пушистым полотенцем. Впрочем, учитывая серьезность произошедшей размолвки, плакала Рэйчел совсем недолго. Всхлипнув несколько раз, она вымыла лицо холодной водой и легла в постель.

До замужества она спала одна в течение многих лет и сейчас повторяла себе, что это даже удобнее. Если до конца дней своих ей не с кем будет делить постель, она не умрет от тоски и одиночества. По крайней мере, она не собирается никого упрашивать составить ей компанию под одеялом, будь он хоть трижды Митчелл Гири.

Глава 11

Как ни странно, ребенка они зачали именно в ту ночь, остаток которой Рэйчел провела одна. Семь недель спустя в кабинете семейного врача Гири, доктора Ллойда Ваксмана, Рэйчел услышала хорошую новость.

— Вы совершенно здоровы, миссис Гири, — сообщил доктор. — Уверен, все пройдет без осложнений. Кстати, ваша мать легко переносила беременности?

— Насколько я знаю, да.

— Это тоже очень хорошо, — кивнул головой доктор и сделал пометку в карточке. — Думаю, нам стоит встретиться, скажем, через месяц.

— А как вы мне посоветуете себя вести? Стоит ли чего-то остерегаться?

— Остерегайтесь излишеств, вот что главное, — слегка пожав плечами, сказал доктор. — Я говорю это всем своим пациентам, не только беременным. Вы сильная, здоровая женщина, и я не вижу причин для беспокойства. Но вам лучше не ходить за покупками с Марджи. А если все же окажетесь в ее обществе, не составляйте ей компанию за стаканом виски. Она по этой части мастер. И Господь свидетель, рано или поздно это убьет ее.

Через полторы недели после ссоры в спальне Рэйчел с Митчеллом заключили мир, но с тех пор между ними пролегла трещина. Рэйчел была не просто обижена, она была оскорблена, и хотя Митчелл сам сделал шаг к примирению, она не могла не сознавать — в душе он остался при своем мнении. Он правильно сказал: его так воспитали и другим он не станет. Человек не изменится за одну ночь.

Но известие о беременности жены вызвало у Митчелла столь бурный восторг, что неприятное чувство после ссоры притупилось, по крайней мере на некоторое время. Не только Митчелл, но и все его родные были так счастливы, словно случилось великое чудо.

— Всего-то ребенок родится, — как-то раз в разговоре со свекровью заметила Рэйчел.

— Рэйчел, — предостерегающе нахмурившись, остановила ее Дебора. — Ты знаешь, что это не так.

— Ну хорошо, родится ребенок Гири, — усмехнулась Рэйчел. — Но все равно, не слишком ли много шума? Тем более что ждать еще семь месяцев.

— Когда я носила Гаррисона, — пустилась в воспоминания Дебора, — последние два месяца Кадм каждое утро посылал мне цветы и карточку, на которой было указано, сколько дней осталось до родов.

— Обратный отсчет?

— Именно так.

— Чем больше я узнаю о вашей семье, тем более странной она мне кажется.

Дебора отвела взгляд и улыбнулась.

— Что такое? — спросила Рэйчел.

— Что?

— Чему вы улыбаетесь?

Дебора пожала плечами.

— Да так, ничему. Просто я подумала — чем старее я становлюсь, тем более странным мне кажется все вокруг.

Дебора сидела на диване у окна, и в ярких солнечных лучах выражение ее лица терялось.

— Ты представить себе не можешь, насколько иначе с возрастом воспринимаются некоторые вещи. Например, иногда я смотрю на своих старых знакомых, и их лица представляются мне невероятно загадочными. Словно передо мной жители других планет. — Дебора помолчала, отпила из чашки мятный чай и отвернулась к окну. — Так о чем мы с тобой говорили?

— О том, что Гири — странная семья.

— Х-мм. Наверняка я кажусь тебе большой чудачкой.

— Нет, — возразила Рэйчел. — Я не это имела в виду.

— Ты можешь говорить все, что в голову взбредет, — заявила Дебора, но голос ее звучал так, словно она думала о чем-то другом. — А на Митчелла не обращай внимания. — Дебора перевела на Рэйчел рассеянный взгляд. — Он сказал мне, что ты на него разозлилась. Поверь, я прекрасно понимаю, что он сам виноват. Митчелл может быть ужасным деспотом. Это у него от Гаррисона, Джордж таким не был. А у Гаррисона — от Кадма.

Рэйчел никак на это не отреагировала.

— Митчелл сказал, вы с ним поссорились, — добавила Дебора.

— Мы уже помирились, — сказала Рэйчел.

— Мне пришлось допытываться у него, что между вами произошло. Он не слишком любит делиться с мамочкой своими проблемами.

В голове Рэйчел одновременно пронеслось несколько мыслей. Во-первых, если Дебора требует, чтобы сын посвящал ее во все интимные разговоры, произошедшие между ним и его женой, она воистину заслуживает звания большой чудачки. Во-вторых, Митчелл, как это ни прискорбно, совершенно не умеет держать язык за зубами. А в-третьих, в будущем ей стоит последовать совету свекрови и говорить все, что в голову взбредет, не считаясь с тем, понравится ли это ее дражайшим родственникам. Теперь им придется с ней считаться. Она подарит нового члена клану Гири. И это вселяет в нее силу и уверенность.

Марджи правильно сказала: «Когда у тебя появится ребенок, ты сможешь с ними торговаться». Несколько циничный взгляд на вещи, зато здравый, а все романтические иллюзии Рэйчел к этому времени, увы, развеялись без остатка. Ребенок, которого она носит, сделает ее более независимой, и это к лучшему.

В конце января, в один из тех прозрачных морозных дней, что примиряют даже с самыми суровыми нью-йоркскими зимами, Митчелл явился домой в полдень и заявил Рэйчел, что приготовил для нее сюрприз. Но чтобы его увидеть, им надо кое-куда поехать. Причем прямо сейчас.

Движение на улицах было слишком сильным даже для Нью-Йорка. Ясное небо стало свинцовым, посыпалась снежная крупа, начиналась метель, которую обещали уже в течение нескольких часов. Рэйчел вспомнилась их первая встреча в Бостоне, которая случилась так давно.

Целью их поездки был дом номер 81 на Пятой авеню, шикарная многоквартирная башня, о которой Рэйчел много слышала, но никогда не бывала.

— Я кое-что для тебя купил, — таинственно сообщил Митчелл, когда они вошли в лифт. — Думаю, тебе неплохо бы иметь собственный уголок. Место, где ты сможешь укрыться от всех Гири на свете. — Он улыбнулся. — За исключением, разумеется, своего нежно любимого мужа.

Подарок Митча поджидал Рэйчел на последнем этаже — изысканно обставленный двухуровневый пентхауз. На стенах висели полотна современных художников, а мебель, при всей своей экстравагантности, оказалась удобной и практичной.

— Здесь четыре спальни, шесть ванных комнат и, как видишь, — Митчелл подвел жену к окну, — самый лучший вид в Америке.

— Господи, — пробормотала Рэйчел.

— Тебе здесь нравится?

Как это могло не понравиться? У Рэйчел не было слов. Квартира была замечательная, восхитительная. За время своего замужества Рэйчел успела привыкнуть к роскоши, но ничего подобного она и представить себе не могла. При мысли о том, сколько это стоит, у нее начинала кружиться голова.

— Все здесь твое, дорогая, —сообщил Митчелл. — Я имею в виду, на законных основаниях. Квартира, обстановка, картины — все куплено на твое имя.

Он подошел и встал у нее за спиной, из-за ее плеча глядя на усыпанный снегом прямоугольник Центрального парка.

— Я понимаю, иногда наша милейшая династия тебе здорово надоедает. Поверь, мне и самому частенько хочется послать их ко всем чертям. Представляю, каково тебе. — Он обнял ее, приложив ладони к заметно округлившемуся животу. — И мне хочется, чтобы у тебя было свое маленькое королевство. Если эти картины тебе не нравятся, можешь их продать. Я старался подбирать их под твой вкус, но если мне это не удалось, продай их и купи те, что тебе по душе. Кстати, я положил на твой счет в банке пару миллионов долларов на тот случай, если тебе захочется что-то здесь изменить. Ты здесь хозяйка. Распоряжайся по-своему усмотрению. — Он нагнулся к ней и прошептал, касаясь губами ее уха: — Конечно, я надеюсь, ты дашь мне ключ, чтобы я иногда мог прийти сюда и скрасить твое одиночество. — Голос его был ласков, но тон не предполагал отказа, бедра Митчелла мягко, но настойчиво прижимались к ней сзади. — Ну, так как, любимая?

— О чем ты?

— Ты позволишь мне навещать тебя?

— Зачем ты спрашиваешь? — Она повернулась в его объятиях так, чтобы увидеть его лицо. — Конечно, ты можешь приходить, когда захочешь.

— И мы с тобой сможем иногда немного развлечься? Несмотря на твое положение?

— В моем положении нет ничего особенного, — ответила она, прижимаясь к нему. — И я чувствую себя прекрасно. Лучше, чем когда-либо. — Она поцеловала его. — Я так тебе благодарна. Здесь изумительно.

— Это ты изумительна, — прошептал Митчелл, возвращая ей поцелуй. — Чем лучше я тебя узнаю, тем сильнее влюбляюсь. Наверное, мне не стоит говорить тебе об этом. Но ты лишаешь меня рассудка. Меня считают ходячим здравым смыслом, однако стоит мне оказаться рядом с тобой, я глупею, как дитя. — Он покрыл ее лицо жадными торопливыми поцелуями. — Хотя дети порой тоже изнывают от желания.

Об этом ему не было надобности говорить, она чувствовала прикосновение его твердой возбужденной плоти. Лицо его, обычно матово-бледное, раскраснелось, шея пошла пятнами.

— Ты пустишь меня внутрь?

Он всегда спрашивал об этом. Когда она злилась на него, эта фраза непременно всплывала у нее в мозгу и в такие моменты казалась чрезвычайно смешной и глупой. Но сейчас примитивная простота его слов показалась ей пленительной. Она хотела, чтобы он вошел в нее, точнее, чтобы в нее вошла та его часть, которую он не осмеливался назвать своим именем.

— Какую спальню выберем? — только и спросила она.

Они занялись любовью, не успев как следует раздеться, на кровати столь безбрежной, что здесь хватило бы места для настоящей оргии. Никогда прежде Митчелл не был так страстен, его руки и губы без конца ласкали ее шелковистый выпуклый живот, словно не могли насытиться. Казалось, этот живот, ставший наглядным свидетельством мужской состоятельности, возбуждал его, он бормотал нежные, восторженные слова, каких Рэйчел никогда от него не слышала. Все продолжалась не более пятнадцати минут, Митчелл не мог долго сдерживать семя. Закончив, он встал, как обычно, принял душ и спустился вниз, чтобы позвонить. Выяснилось, что он опоздал на важную встречу и что Гаррисон рвет и мечет.

— Лимузин я оставлю тебе, а сам поймаю такси, — сказал он, наклонившись и целуя ее в лоб. Волосы его еще были влажными после душа.

— Смотри не простудись. На улице метель.

Митчелл поглядел в окно. Снег валил так густо, что белая пелена почти полностью закрыла парк.

— Мне будет тепло, — дрогнувшим от нежности голосом произнес он. — Мысль о вас обоих — о тебе и о малыше — меня согреет.

Он ушел, но тело Рэйчел еще ощущало его присутствие, словно некий фантом фаллоса по-прежнему двигался внутри нее. Голос его по-прежнему звучал в ее ушах. На пике возбуждения он всегда называл ее деткой и сегодня не изменил своей привычке. Детка, детка, детка, повторял он, входя в нее. Но теперь ей казалось, что он обращался не к ней, а к ребенку, скрытому в ее чреве, пытался прикоснуться к нему, проникая в ее тело. Детка, детка, детка.

Она не могла разобраться в охвативших ее чувствах, не могла понять, умиляет ее это или раздражает. В результате она решила просто забыть, уютно устроилась под одеялом и уснула, а снег тем временем покрывал раскинувшийся внизу парк другим одеялом, белым и пушистым.

* * *

С тех пор как я закончил последний отрывок, а случилось это вчера вечером, Люмен был у меня три раза, и визиты эти послужили столь серьезной помехой моей работе, что я никак не могу обрести душевное равновесие, необходимое для продолжения рассказа. Мне не остается ничего иного, как поделиться с вами причинами своего беспокойства; возможно, это поможет выкинуть их из головы.

Чем больше времени я провожу с Люменом, тем сильнее он мне досаждает. После того как мы с ним долгие годы знать друг друга не желали, а потом внезапно сблизились, он решил, что я стал его закадычным другом и, следовательно, обязан снабжать его сигарами (он уже выкурил полдюжины моих гаван), безропотно выслушивать его бредни и сочинять книги с ним за компанию… Как я уже говорил Забрине, Люмен вбил себе в голову, что мы с ним напишем всеобъемлющее исследование, посвященное сумасшедшим домам. Разумеется, я не давал на это своего согласия, но и разбить его мечту у меня не хватило духу — я вижу, как это важно для бедняги Люмена. В результате он с удручающим постоянством является ко мне, принося с собой покрытые ужасными каракулями листочки. В отличие от Мариетты он опасается бесцеремонно вламываться в мою комнату и смиренно ожидает на веранде, пока я выгляну и сам приглашу его зайти, но, так или иначе, мне приходится читать его писанину и выслушивать его соображения относительно плана будущей книги. План этот он обдумал в мельчайших деталях, ибо нередко вставляет в разговор фразы типа: «об этом пойдет речь в главе седьмой» или «эта история очень украсит главу о Бедламе». В том, что я разделяю его пыл, у Люмена нет ни малейших сомнений, но это отнюдь не соответствует истине. Во-первых, он ничуть не заразил меня собственной уверенностью в том, что его намерению суждено осуществиться, а во-вторых, мои мысли поглощены собственной книгой. На две в моей бедной голове просто не хватает места. Там и одна-то едва умещается.

Наверное, лучшим выходом из этой ситуации было бы сказать Люмену, что о нашей совместной работе не может быть и речи. Тогда он убрался бы восвояси и позволил бы мне продолжить рассказ о событиях, случившихся с Рэйчел. Но мечта о книге настолько захватила его, что боюсь, ее крушение станет для него слишком тяжелым ударом.

И это не единственная причина, заставляющая меня отложить откровенный разговор с Люменом. Конечно, визиты моего сводного братца отвлекают меня и мешают сосредоточиться, но в то же время его общество мне приятно — непонятно почему. Чем свободнее он ощущает себя в моем присутствии, тем меньше усилий прилагает для поддержки связного разговора. Порой, с упоением описывая очередную безумную подробность своего будущего творения, он внезапно меняет предмет разговора, а потом перескакивает на другую тему, и так без конца — создается впечатление, что в голове у него живет несколько личностей и каждая поочередно завладевает его языком. Сначала говорит Люмен-сплетник, любитель поболтать почти как женщина. Потом его оттесняет Люмен-метафизик, предающийся неспешным философским рассуждениям. Но скоро его место занимает Люмен — ходячая энциклопедия, этот с одинаковой легкостью способен толковать и о римском праве, и об искусстве стрижки садовых деревьев. (Некоторые сведения, которые Люмен сообщает в этом, последнем качестве, чрезвычайно занимательны. От него я узнал о некоей разновидности гиены, женские особи которой внешне не отличаются от мужских — клитор их так велик, что похож на пенис, а свисающие половые губы напоминают мошонку. Неудивительно, что Мариетта питает пристрастие к этим животным. Поведал он мне и о том, что храмы, в которых поклонялись Цезарии, являлись также и гробницами, там, среди мертвых, осуществлялись священные браки, heiros gamos.)

Есть еще Люмен-имитатор, способный с непревзойденным искусством говорить чужими голосами. Например, вчера вечером он так похоже изобразил Дуайта, что, закрыв глаза, я не сумел бы различить, где настоящий Дуайт, а где — нет. Перед самым своим уходом Люмен выкинул еще один фокус — голосом Чийодзё он принялся читать стихотворение, некогда написанное моей матерью.

Можно представить, насколько странное ощущение я испытал, узнавая неповторимый японский акцент своей покойной жены, вслушиваясь в ее голос, произносивший слова моей матери. Две женщины, которых я любил больше всего на свете, говорили со мной устами косноязычного субъекта с безумными глазами. Разве удивительно, что после этого мне трудно собраться с мыслями для продолжения рассказа?

Но совсем странными становятся наши беседы с Люменом, когда речь заходит о вопросах метафизических. Люмен много времени провел в тягостных размышлениях о парадоксальности нашего нынешнего положения: семья, члены которой имеют божественное (или, как в моем случае, полубожественное) происхождение, скрывается от мира, который в ней давно уже не нуждается и наверняка забыл о ее существовании.

— Божественность теперь ровным счетом ничего не стоит, — с горечью сказал Люмен. — А мы все сходим от нее с ума.

Я пытался подробнее расспросить его о причинах, сводящих нас с ума. (С тем, что это имеет место, я спорить не стал. Думаю, он совершенно прав: все Барбароссы слегка тронулись рассудком.) По мнению Люмена, главная беда в том, что мы слишком незначительные божества.

— Если как следует разобраться, мы мало чем отличаемся от людей, — сказал он. — Конечно, мы живем дольше. И при желании можем выкинуть кое-какие занятные штуки. Но все это сущая ерунда. Мы не умеем зажигать и гасить звезды.

— И Никодим не умел? — спросил я.

— Нет. Не умел. А ведь он был одним из Первосозданных. Как и она, — Люмен махнул рукой в сторону покоев Цезарии.

— Две души, древние, как свод небесный…

— Кто это сказал?

— Я. Это из моей книги.

— Здорово!

— Спасибо.

Люмен немного помолчал. Я решил, что он смакует красоту и изысканность моего стиля, но нет — его ум, непостоянный, как кузнечик, был занят уже другим, точнее, вернулся к сомнениям о нашей божественности.

— Мы слишком много думаем о себе, — изрек Люмен. — Мы не можем просто наслаждаться жизнью. Все время пытаемся заглянуть за грань видимого. Но мы недостаточно могущественны, чтобы рассмотреть там что-то. И это так хреново! Когда ты ни то ни другое, — взревел он под конец своей тирады.

— Не понял?

— Если бы мы были настоящими богами, если бы мы умели то, что полагается уметь богам, уж поверь, мы не прозябали бы здесь до сих пор. Мы ушли бы прочь — туда, где богам есть чем заняться.

— Но куда? Ведь не в мир же?

— Нет, конечно, не в мир. К черту этот мир. Мы ушли бы туда, где не бывала ни одна живая душа с этой планеты. Даже в снах. Даже в мечтах.

Люмен говорил, а я думал о Галили. Может, он одержим тем же стремлением, что томит Люмена, — стремлением, которое не выразить словами, но которое сжигает изнутри? Может, именно эта одержимость заставила Галили отправиться в океан в утлом суденышке, претерпеть все мыслимые и немыслимые опасности и при этом страдать от того, что он так и не смог уйти от земли, а точнее от дома, достаточно далеко.

Размышления о печальной участи семейства Барбароссов настроили Люмена на меланхолический лад. Он сказал, что устал от болтовни, и отправился к себе. Но едва рассвело, он явился вновь, теперь уже в третий раз. Полагаю, ночью он глаз не сомкнул. Наверняка бродил в темноте вокруг дома, предаваясь мрачным мыслям.

— Я тут набросал еще пару заметок, — сообщил он. — Для главы о Христе.

— А что, про Христа ты тоже собираешься писать? — удивился я.

— Без него не обойтись. Слишком крепкие семейные связи, — пояснил он.

— Но, по-моему, у нас с Иисусом разные корни, — заметил я и сразу усомнился в собственных словах. — Или я ошибаюсь?

— Корни-то, положим, разные, — буркнул Люмен. — Только он был такой же сумасшедший, как мы. Но, в отличие от нас, он слишком много хлопотал.

— О чем?

— Об этих, — ответил Люмен. — О людях. Чертово племя. Мы никогда не были пастырями. Мы охотились… По крайней мере, она. Никодим любил животных. Лошадей выращивал. В душе он был фермером.

Люмен был совершенно прав. Я улыбнулся. Отче наш, изгороди возводящий.

— Может, нам следовало больше о них заботиться, — продолжал Люмен. — О людях. Попытаться их полюбить. Несмотря на то, что они никогда нас не любили.

— Никодим их любил, — возразил я. — По крайней мере, некоторых женщин.

— Я тоже хотел их полюбить, — признался Люмен. — Но они так мало живут. Стоит к ним привыкнуть, как они уже умирают.

— А дети у тебя есть? Там, в миру?

— Не без этого.

Раньше мне и в голову не приходило, что у нашего генеалогического древа могут быть и неизвестные мне ветви. Мне казалось, что клан Барбароссов я знаю как свои пять пальцев. Оказывается, я ошибался.

— А тебе известно, где они? — спросил я.

— Нет.

— Но ты мог бы их найти?

— Наверное.

— Если они такие, как я, они еще живы. Они медленно стареют, хотя все равно…

— Да, они наверняка живы.

— И тебе совсем не интересно, что с ними?

— Конечно, интересно, — с горечью сказал Люмен. — Но мне и здесь-то, сидя в коптильне, с трудом удается сохранить остатки разума. А если я отправлюсь в мир искать своих отпрысков и стану вспоминать женщин, которых когда-то уложил в постель, то свихнусь окончательно.

И Люмен затряс головой, словно отгоняя прочь искушение.

— Может быть… если я когда-нибудь отсюда выберусь, — неуверенно начал я. Люмен перестал трясти головой и взглянул на меня. В глазах его что-то сверкнуло: слезы и искорки надежды. — Тогда я мог бы попробовать… отыскать их…

— Отыскать моих детей?

— Да.

— Ты сделал бы это?

— Да, конечно. Я почел бы это за честь.

Люмен уже не мог сдерживать слез, и они заструились по его щекам.

— Спасибо, брат, — пробормотал он. — Подумать только. Мои дети. — Голос его перешел в сиплый шепот. — Мои дети, — повторил он и вцепился в мою руку, его возбуждение пробивалось сквозь поры кожи и покалывало мою ладонь.

— А когда ты этим займешься? — спросил он.

— Ну… не раньше, чем закончу книгу.

— Мою книгу или свою?

— Мою. С твоей придется повременить.

— Конечно. Конечно. Теперь я подожду. Теперь, когда я знаю, что ты отыщешь…

Люмен не договорил, чувства переполняли его. Он выпустил мою ладонь, закрыл глаза руками и разрыдался. Слезы текли ручьями, а всхлипывал он так громко, что наверняка это слышали все обитатели дома. Наконец Люмен успокоился настолько, что смог произнести:

— Мы поговорим об этом в другой раз, ладно?

— Когда захочешь.

— Мы с тобой не зря сошлись вновь, — сказал он на прощание. — Ты настоящий человек, Мэддокс. Я не оговорился. Настоящий человек.

С этими словами Люмен вышел на веранду, правда, не забыв прихватить очередную сигару из моего ящичка. Уже в дверях он обернулся.

— Не знаю, можно ли этому верить, — пробурчал он. — Но теперь я доверяю тебе и должен рассказать…

— О чем?

Люмен в замешательстве поскреб свою лохматую бороду.

— Ты, наверное, решишь, что я совсем спятил, — наконец выдавил он из себя.

— Не тяни.

— Ну… у меня есть кое-какие соображения. По поводу Никодима.

— Какие же?

— Я не верю, что его смерть была случайной. Он сам все это подстроил.

— Но зачем?

— Чтобы избавиться от нее. От своих обязанностей. Я понимаю, брат, тебе тяжело это слушать. Но общество твоей жены напомнило ему о прошлых днях. И ему захотелось человеческого тела. Женского тела. Вот он и ушел отсюда.

— Но Люмен, ты же сам похоронил его. А я своими глазами видел, как копыта проломили ему череп. Я ведь лежал рядом, Люмен, и те же копыта прошлись по моему хребту.

— Труп еще не доказательство, — глубокомысленно изрек Люмен. — И ты сам это прекрасно знаешь. Из собственного тела выбраться не трудно, надо лишь знать способы. А уж если кому они и были известны…

— То ему…

— Ага, наш папаша был ловкий сукин сын, — ухмыльнулся Люмен. — А уж второго такого кобеля свет не рождал. — Он оставил в покое свою бороду, взглянул на меня и смущенно пожал плечами. — Ты уж прости, если я причинил тебе боль. Мне самому неприятно об этом говорить, но…

— Ничего, все в порядке.

— По-моему, нам пора называть вещи своими именами. И не делать из него святого.

— А я и не делаю. С какой стати? Он лишил меня жены.

— Ты кривишь душой, Мэддокс, — заявил Люмен. — Лжешь самому себе. Он не отнимал от тебя Чийодзё. Ты сам отдал ее ему.

Он замолчал в нерешительности. Но желание сказать правду, пусть и горькую, одержало верх над желанием пощадить мои чувства.

— Ты мог увезти ее прочь, как только увидел, что происходит между ними. И не возвращаться, пока он не остынет. Но ты этого не сделал. Ты видел, что он положил глаз на твою жену, но даже не подумал ему помешать. Ты просто ждал, что будет дальше. И ты должен был знать, что ей против него не устоять. Ты сам отдал свою жену Никодиму, Мэддокс. Потому что больше всего на свете ты хотел его любви. — Люмен потупился и принялся внимательно разглядывать собственные башмаки. — Ты не подумай, я ни в чем тебя не виню. На твоем месте я, наверное, поступил бы так же. Но не надо поворачиваться спиной к правде и утверждать, что так оно виднее. Ты такой же, как мы. Тоже сидишь по уши в дерьме.

— Думаю, тебе лучше уйти, — тихо сказал я.

— Ухожу, ухожу. Но подумай над моими словами. Ты поймешь, что я прав.

— И не спеши возвращаться, — добавил я. — Я не буду рад твоему приходу.

— Но, Мэддокс, теперь, когда…

— Ты уйдешь или нет? Или ты намерен окончательно меня доконать?

Лицо Люмена исказила гримаса боли. Он, несомненно, жалел о сказанном, о том, что несколькими фразами разрушил недавно возникшее между нами доверие. Он сделал лучшее, что было возможно в этой ситуации. Отвел от меня свой печальный взгляд, повернулся и побрел прочь через лужайку.

Что я могу сказать относительно его ужасных обвинений? Они мне кажутся безосновательными. Я попытаюсь сохранить в памяти наиболее острые места нашей беседы, дабы вернуться к ним позднее, когда придет время. И все же в словах Люмена была доля истины, будь это иначе, я не был бы так раздавлен и не счел бы нужным упомянуть об этом эпизоде. Но, как ни велико мое стремление быть предельно честным с самим собою и со своими читателями, слишком нелегко признать справедливость подобного утверждения. Если я приму точку зрения Люмена, кого мне придется винить в смерти Чийодзё и в собственном увечье, из-за которого мне пришлось провести столько лет в одиночестве и печали, в этой комнате? Только себя. Все это мучительно. Не уверен, что мой рассудок в состоянии вынести такое. Но уверяю вас, если я сумею справиться с собой, то незамедлительно расскажу об этом на следующих страницах.

Хватит. Пора вернуться к истории Рэйчел и Митчелла Гири. Скоро их ждут трудные времена. В начале своего повествования я обещал вам поведать об отчаянии других людей, чтобы вам стало легче от того, что ваши несчастья не столь тягостны. Теперь и мне необходимо окунуться в море чужих слез и обрести в этом успокоение.

Глава 12

В понедельник утром, на следующий день после того, как Митчелл подарил ей квартиру, Рэйчел проснулась с мучительной головной болью. Никогда в жизни голова не болела у нее так сильно, перед глазами расплывались разноцветные пятна. Рэйчел приняла аспирин и снова легла в постель, но боль не унималась, и она позвонила Марджи, которая тут же примчалась и повезла Рэйчел к доктору Ваксману. К тому времени, как они оказались в приемной доктора, Рэйчел буквально корчилась от боли, к раскалывающейся голове присоединились спазмы внизу живота. Осмотрев ее, Ваксман не сумел скрыть тревоги.

— Я немедленно отправлю вас в «Маунт-Синай», — сообщил он. — Там есть замечательный врач, доктор Хендрик. Я хочу, чтобы он вас осмотрел.

— Доктор, что со мной? — пролепетала Рэйчел.

— Надеюсь, ничего особенного. Но тщательное обследование никогда не помешает.

Даже сквозь завесу боли Рэйчел различила звучавшее в его голосе беспокойство.

— Но с ребенком ничего не случится? — с дрожью спросила она.

— Мы сделаем все возможное, чтобы…

— Я не могу потерять ребенка.

— Рэйчел, сейчас важнее всего ваше здоровье, — веско произнес доктор. — И Гэри Хендрик непременно вам поможет. Не волнуйтесь, вы будете в надежных руках.

Через час она уже лежала в отдельной палате клиники «Маунт-Синай». Доктор Хендрик, завершив осмотр, с невозмутимым спокойствием сообщил, что у нее наблюдаются некоторые тревожные симптомы — повышенное кровяное давление и незначительное кровотечение — и что она нуждается в постоянном наблюдении. Он дал ей какие-то болеутоляющие лекарства, которые довольно быстро подействовали, и сказал, что ей следует отдохнуть и расслабиться. У Рэйчел в палате постоянно дежурила сиделка, чтобы выполнять все пожелания больной.

Все это время Марджи провела с телефонной трубкой в руках, пытаясь найти Митчелла. Когда доктор Хендрик оставил Рэйчел, Марджи вошла в палату и сказала, что поймать Митчелла пока не удалось. Но его секретарша сообщила, что сейчас у него перерыв между двумя важными встречами, вскоре он вернется и она сообщит ему о случившемся.

— Все будет хорошо, лапочка, — заверила Марджи. — Уж я-то знаю нашего Ваксмана. Он обожает раздувать из мухи слона. В такие моменты он чувствует себя важной персоной.

Рэйчел улыбнулась. От лекарств доктора Хендрика ее конечности и веки налились свинцовой тяжестью. Ей мучительно хотелось спать, но она гнала от себя дрему, опасаясь, что в ее отсутствие тело снова выкинет какую-нибудь шутку.

— Боже, — сказала Марджи. — Сама себя сегодня не узнаю.

— Что такое?

— Час коктейлей давно миновал, а я все еще трезва как стеклышко.

Рэйчел усмехнулась.

— Ваксман считает, что тебе пора завязывать с этим.

— Попробовал бы он сам пожить с Гаррисоном на трезвую голову.

Рэйчел уже открыла рот, чтобы ответить, но тут у нее в горле возникло странное ощущение — словно она проглотила что-то твердое. Схватившись за шею руками, она испуганно застонала.

— Что случилось, дорогая? — всполошилась Марджи.

Но Рэйчел уже не слышала этих слов, у нее в голове будто прорвалось что-то, и в ее мозг хлынул поток звуков. Краем глаза она видела, как обеспокоенная сиделка вскочила со стула и бросилась к ее постели. А потом она почувствовала, как ее тело выгнулось, так что она чуть не упала с кровати. Когда судорога отпустила ее, Рэйчел была уже без сознания.

Митчелл прибыл в клинику в четверть восьмого. За пятнадцать минут до его приезда Рэйчел потеряла ребенка.

* * *

Дней через восемь-девять, когда Рэйчел оправилась настолько, что могла уже сидеть и разговаривать, к ней зашел доктор Ваксман и в своей добродушной манере старого дядюшки объяснил, что случилось. У Рэйчел, по его словам, развилось довольно редкое осложнение беременности — эклампсия, причины его на сегодняшний день науке неизвестны, но оно чрезвычайно опасно и нередко уносит жизнь не только ребенка, но и матери. Так что Рэйчел крупно повезло. Конечно, то, что она потеряла ребенка, очень печально, и он понимает ее чувства, но доктор Хендрик утверждает, что силы ее быстро восстанавливаются и скоро она будет совершенно здорова. Если она хочет узнать о своем недуге более подробно, он с удовольствием даст ей исчерпывающие разъяснения, когда она окончательно поправится. А теперь ей надо постараться как можно скорее забыть о перенесенном горе и думать лишь о тех радостях, что готовит ей будущее.

На этом доктор завершил свою речь. Рэйчел выслушала его внимательно, но не придала его словам ни малейшего значения. У нее уже созрела собственная теория, в которую она твердо верила: ее тело отвергло ребенка, потому что не желало производить на свет нового Гири. Какая-то часть ее сознания послала приказ матке и сердцу, ее органы заключили между собой договор и убили плод. Иными словами, в том, что наследник Гири умер, виновата только она. Если бы она действительно любила своего будущего малыша, ее организм заботился бы о нем лучше. Да, это ее вина, только ее.

Эти мысли Рэйчел держала при себе. Когда через две недели она вышла из клиники, Митчелл предложил ей посоветоваться с психотерапевтом, чтобы ей легче было пережить случившееся.

— Ваксман говорит, тебе будет нелегко какое-то время, — сказал он. — Это как потерять близкого человека. Думаю, тебе стоит выговориться. Иногда это помогает.

Он был заботлив и нежен, но она не могла не заметить, что Митчелл говорит только о ее печали и ее утрате, словно его происшедшее абсолютно не касалось. Все это, вопреки здравому смыслу, убедило Рэйчел, что он обо всем знает и тоже считает ее виновной в случившемся и, наверное, ненавидит ее.

От визита к психотерапевту Рэйчел отказалась, своей болью она ни с кем не хотела делиться. Ей казалось, что боль хотя бы отчасти заполняет пустоту, возникшую после потери ребенка.

В эти дни ей не давали оставаться одной. На следующий день после трагедии из Огайо примчалась Шерри и почти не отходила от дочери, пока Рэйчел лежала в клинике. Ее постоянно навещала Дебора и, конечно, Марджи. Даже Гаррисон заглянул, но держался он так скованно и так откровенно не знал, о чем говорить, что Рэйчел наконец сжалилась над ним и заметила, что его, вероятно, ждут дела. Гаррисон ответил ей полным благодарности взглядом и торопливо двинулся к дверям, пообещав зайти еще, когда будет посвободнее. К удовольствию Рэйчел, он этого обещания не выполнил.

— Куда отвезти тебя после клиники? — спросил Митчелл, когда дело близилось к выписке. — В новую квартиру на Пятой авеню? Или, может, ты хочешь пожить с Марджи какое-то время?

— Знаешь, есть одно место, где мне действительно хотелось бы сейчас пожить, — неуверенно произнесла она.

— Скажи мне, и мы туда поедем.

— Дом Джорджа.

— В Калебс-Крик? — Ее выбор явно привел Митчелла в замешательство. — Это так далеко от города, и потом…

— Ты спросил, где я хочу жить, — сказала она. — А я сейчас не желаю никого видеть. Хочу спрятаться… побыть в тишине. И спокойно подумать.

— Ох, вот слишком много думать тебе сейчас совершенно ни к чему, — возразил Митч. — К добру это не приведет. Ребенка все равно не вернешь, так что лучше поскорее забыть о нем.

— Это был мальчик? — едва слышно спросила Рэйчел.

Ей давно хотелось спросить об этом, но она боялась еще больше разбередить свою рану. Ваксман, впрочем, полагал, что она должна получить ответ на все свои вопросы, так как это поможет ей примириться с потерей.

— Да, — кивнул головой Митчелл. — Мальчик. Я думал, ты знаешь.

— Для мальчика мы уже подобрали несколько имен, а для девочки нет, — прошептала она, чувствуя, как глаза ее застилают слезы. — Помнишь, ты хотел назвать его Лоренсом?

— Рэйчел, прошу тебя, не надо.

— А мне ужасно нравилось имя Макензи…

— Ради бога, Рэйчел, пожалуйста…

— И тогда все звали бы его… — ком в горле мешал ей говорить, — Мак…

Она зажала рот руками, пытаясь сдержать рыдания. Но тщетно.

— Его звали бы Мак, а ему бы это не нравилось, — выпалила она и залилась слезами.

Немного успокоившись, она промокнула нос бумажным платком и взглянула на Митчелла. Он отвернулся, опустив голову на руки, но даже сквозь слезы она разглядела, что плечи его сотрясаются от рыданий. Она ощутила внезапный прилив пронзительной нежности к нему.

— Бедный мой, милый мальчик… — прошептала она.

— Мне так жаль. Я не должен был… — всхлипывал Митчелл.

— Нет, любимый мой, нет. Ты ни в чем не виноват. — Она поманила его к себе. — Иди сюда. — Он затряс головой, упорно отворачиваясь от Рэйчел. — Тебе нечего стыдиться. Тебе тоже нужно поплакать.

— Нет, нет, — бормотал Митчелл. — Я не должен плакать. Я должен быть сильным. Должен поддерживать тебя.

— Иди ко мне, — улыбнулась она сквозь слезы. — Пожалуйста.

Он нерешительно повернул к ней свое покрасневшее, все в слезах, лицо. Рот его жалко кривился, а подбородок дрожал.

— Господи. Господи, Господи. Почему это случилось именно с нами? Чем мы провинились?

Он напоминал несчастного ребенка, который не знает, за что его наказали, и обижен на несправедливость.

— Дай мне тебя обнять, — сказала она. — Я хочу тебя обнять.

Он подошел к ней, и она привлекла его к себе. От него пахло потом, несмотря на свежую рубашку. Даже аромат его одеколона пропитался горечью.

— Почему это случилось, почему, почему? — повторял он, словно заведенный.

— Не знаю, — вздохнула она.

Она уже не винила себя в смерти ребенка, и все же ей было мучительно стыдно. Все это время Митчелл страдал, изо всех сил сдерживаясь в ее присутствии, а она предпочитала не замечать этого. Но теперь, глядя на него сквозь слезы, она с болью увидела последствия его глубокого, неподдельного горя: на висках его засеребрились первые седые волоски, под глазами легли темные тени, а уголки рта потрескались и воспалились.

— Бедный мой, бедный мальчик, — шептала она, покрывая поцелуями его волосы.

Он уткнулся лицом ей в грудь и снова разрыдался, они долго не могли унять слез и сидели, покачивая друг друга в объятиях.

Жизнь постепенно возвращалась в свое русло. Рэйчел больше не ощущала себя одинокой в своем горе. То, что Митчелл переживал утрату так же сильно, как и она, послужило ей самым большим утешением. Теперь они могли плакать вместе, и не раз случалось, что неосторожное слово, произнесенное кем-то из них, вызывало у обоих горькие воспоминания и глаза их одновременно наполнялись слезами. Темнота, окружавшая Рэйчел, уже не казалась столь непроглядной — как ни велика была ее печаль, она знала, что со временем острота ее притупится и жизнь вновь вступит в свои права.

Увы, от мыслей о ребенке им пришлось отказаться: доктор Ваксман со всей определенностью заявил, что Рэйчел больше нельзя иметь детей. А если она все же забеременеет, беременность придется немедленно прервать, чтобы предотвратить пагубное воздействие на ее организм.

— Но ведь я же здорова! — воскликнула она, когда доктор сказал ей об этом. — Вы сами говорили, что я совершенно здорова.

— Вы здоровая женщина и будете таковой, если не забеременеете, — пожал плечами доктор. — Беременность — вот единственное, что вам противопоказано. Вы можете усыновить ребенка…

— Не думаю, что семья Гири сочтет эту идею удачной.

Доктор слегка вскинул бровь.

— Полагаю, сейчас вы излишне ранимы и многое видите в искаженном свете, — заметил он. — Учитывая то, что вы пережили, это более чем простительно. Но уверен, если вы поговорите с Митчеллом, его матушкой или даже со стариком относительно усыновления, то будете приятно удивлены. Думаю, они с готовностью пойдут навстречу вашему желанию. Как бы то ни было, все это — дело будущего. А сейчас вам необходимо позаботиться о себе. Митчелл сказал, вы хотите пожить в старом загородном доме его отца?

— Да, очень.

— Прекрасное место, пожалуй, самое красивое во всем штате. Я сам подумываю поселиться там, когда удалюсь на покой. Моей жене там вряд ли понравилось бы, но теперь, когда я потерял ее…

— О, мне так жаль. Давно она умерла?

Неизменная любезная улыбка сползла с лица Ваксмана.

— В прошлый День благодарения, — сказал он. — У нее был рак.

— Мне так жаль, — повторила она.

Он горько вздохнул.

— Не думаю, Рэйчел, что сейчас вы расположены выслушивать банальности, да еще от такого старого перечника, как я, но все же скажу: вам дана только одна жизнь, и никто не проживет ее за вас. И вы должны решить, чего же вы хотите от этой жизни, — говоря это, Ваксман не сводил с нее внимательного взгляда. — Да, так случилось, что одна из дверей оказалась навсегда закрытой перед вами. Это грустно, но с этим надо смириться. Тем более что вокруг множество других дверей. И перед женщиной, занимающей такое положение, все они готовы распахнуться настежь. — Доктор наклонился к ней, его отвислый подбородок слегка подрагивал. — Но прошу вас, пообещайте мне одну вещь.

— Какую?

— Не идите по стопам Марджи. Мне больно видеть, как она год за годом загоняет себя в могилу. — Доктор вновь тяжело вздохнул, — Простите, — оборвал он себя. — Пожалуй, я наговорил лишнего.

— Нет, — возразила Рэйчел, — Вы сказали мне то, что нужно. И как раз вовремя.

— Я не всегда был такой грустной старой вороной. Но, потеряв Фэй, я стал воспринимать мир в ином свете. Поверите ли, мы ней были вместе сорок девять лет. Познакомились, когда ей было шестнадцать. Всю жизнь были неразлучны. А теперь ее нет рядом. Поневоле начинаешь видеть все не так, как прежде.

— Конечно…

— Я признался одному из своих коллег, что после смерти Фэй чувствую себя как человек, которого запустили в космос.

И вот он глядит оттуда на то, что всегда считал прочным и постоянным, и видит лишь маленький голубой шарик посреди пустоты… такой беззащитный, такой уязвимый.

Взгляд доктора становился все более рассеянным, казалось, он уже не замечал Рэйчел. Она же, заглянув в его глаза, увидела в них такую тоску и одиночество, что внутри у нее все мучительно сжалось.

— Вы еще будете счастливы, — пробормотал доктор, словно очнувшись. — Вы славная девочка, Рэйчел. И вы заслужили счастье. Поступайте, как подсказывает вам сердце, а если Гири будут этому противиться — бегите от них прочь.

От этих неожиданных слов у нее перехватило дыхание.

— Но если вы скажете, что я вам это сказал, мне придется заявить, что на меня возводят напраслину, — с улыбкой продолжал доктор. — Видите ли, я надеюсь, что Кадм подарит мне небольшой участок земли — в благодарность за то, что я так хорошо заботился о его драгоценном здоровье и здоровье его семьи.

— Я замолвлю за вас словечко, — пообещала Рэйчел на прощание.

Глава 13

Бывают случаи, когда беллетрист и беспристрастный летописец, соединяясь в одном лице, не только не помогают, но, напротив, мешают друг другу. Например, сообщи я вам с самого начала, что главной причиной развода Митчелла и Рэйчел стала потеря ребенка, предшествующие главы окончательно утратили бы смысл. Тем не менее я льщу себя надеждой, что, несмотря на все свои писательские ухищрения, все же представил факты в истинном свете. И, начав свой рассказ с утверждения, что одно, пусть даже самое прискорбное, событие не может повлечь за собой разрыв между супругами, я по-прежнему не изменил своего мнения. Если бы ребенок благополучно появился на свет, брак Рэйчел и Митчелла, возможно, сохранился бы дольше, но рано или поздно они все равно расстались бы. Угроза их семейному благополучию возникла еще до того, как Рэйчел забеременела, а смерть ребенка лишь ускорила развязку.

Митчелл отвез Рэйчел в Калебс-Крик и оставался с ней целых десять дней, три или четыре раза он ездил в город на важные совещания, но вечером неизменно возвращался к жене. Хотя в его отсутствие супруги Райлендер выполняли все пожелания Рэйчел, Барбара сообщила Митчу, что молодая хозяйка взяла на себя большинство ее обязанностей. Так оно и было. Простота и уют этого сравнительно небольшого дома, в котором не было ни шикарной мебели, ни баснословно дорогих произведений искусства, пробудили в Рэйчел инстинкты хранительницы домашнего очага. Она вытеснила Барбару с кухни и сама стала готовить, сказав, что за время своего замужества уже начала забывать, как ставят кастрюли на огонь. Надо признать, что блюда у нее получались вполне съедобными. Ей нравилась простая еда — свежие овощи со своего огорода, вино из погреба. По окончании трапезы она сама мыла посуду и расставляла ее на полки.

Через пару недель Митч осторожно спросил, как она себя чувствует.

— Прекрасно. И со мной ровным счетом ничего не случится, если я ненадолго останусь одна. Ты ведь, насколько понимаю, хочешь съездить в город на несколько дней?

— Да, видишь ли, мне надо побыть там до уик-энда. Но в пятницу я непременно приеду. А в воскресенье мы, надеюсь, вместе вернемся в Нью-Йорк.

— А что, кто-то из твоих родственников захотел пожить в этом доме?

— Нет, — удивился Митч. — В нем давным-давно никто не живет.

— Тогда почему я не могу здесь остаться?

— Детка, ты можешь оставаться здесь сколько угодно. Я просто подумал, раз ты чувствуешь себя лучше… может, ты захочешь повидаться со своими подругами?

— У меня нет подруг в Нью-Йорке.

— Рэйчел, не говори глупостей. Ты знаешь сама, что у тебя множество… — начал он, но, увидев страдальческое выражение ее лица, поднял руки, сдаваясь. — Хорошо, хорошо. Раз, по-твоему, у тебя нет подруг, значит, так оно и есть. Я просто радуюсь, что ты поправляешься, и хотел, чтобы все наши увидели тебя и разделили мою радость.

— А, теперь я поняла. Ты хочешь показать меня своему семейству, а то они, не дай бог, решат, что я сошла с ума.

— Я об этом и не думал. Что за нелепые предположения?

— Я слишком хорошо тебя знаю. И всю твою семью тоже. Репутация — вот что волнует вас больше всего на свете. Но сейчас мне плевать на вашу репутацию, ясно? У меня нет ни малейшего желания с кем-то встречаться и разговаривать. И меньше всего я сейчас хочу возвращаться в Нью-Йорк.

— Успокойся, — сказал Митч. — Я просто хотел узнать, какие у нас планы. Я все понял.

С этими словами он вышел из кухни, однако через десять минут вернулся вновь. Он был зол, но старался сдерживаться.

— Я вернулся не за тем, чтобы затеять ссору, — заявил он. — Но ты должна понять: нельзя оставаться здесь вечно. Я не хочу, чтобы моя жена, словно старуха, возилась с хозяйством, подрезала розы и чистила картошку.

— Мне нравится чистить картошку.

— Не валяй дурака.

— Я говорю, что думаю.

— Ладно, хватит об этом. Следующие несколько дней у нас с Гаррисоном будет работы невпроворот — надо разобраться с Бангкоком…

Она понятия не имела, что там за проблемы, и ей вовсе не хотелось об этом знать.

— Если я тебе понадоблюсь…

— Я знаю, где тебя искать, — подхватила Рэйчел, хотя, прежде чем открыть рот, уже знала, что он вряд ли ей понадобится.

* * *

Куда ей податься? Этот вопрос мучил Рэйчел в течение последующих нескольких дней. Предположим, говорила она себе, она решится на этот безрассудный шаг и уйдет от мужа. Но где она будет жить? Остаться здесь она не сможет, хотя этого ей хотелось бы больше всего. Но дом в Калебс-Крик — собственность Гири. Конечно, Митчелл подарил ей квартиру, и она имеет полное право оставаться там, но в этих шикарных апартаментах ей всегда было неуютно — о да, квартиру можно оформить по собственному вкусу, но это потребует слишком много времени и денег. Возможно, разумнее будет квартиру продать, даже если ей предложат меньше, чем она стоит, а на вырученную сумму она наверняка сумеет приобрести жилье в таком маленьком тихом городке, как Калебс-Крик.

Той ночью она плохо спала. Всю ночь она провела в тягостном состоянии между сном и явью; стоило ей задремать, она видела свою спальню, выцветшую и поблекшую, как фотографии в кабинете Джорджа. По комнате ходили люди, и некоторые из них бросали равнодушные взгляды на лежащую на кровати Рэйчел. Лица их были ей незнакомы, хотя ее не оставляло странное чувство, что когда-то она хорошо знала этих людей, но имена их стерлись из ее памяти.

На следующий день она позвонила Марджи и пригласила ее в Калебс-Крик.

— Веришь ли, я совершенно не переношу загородной жизни, — страдальчески протянула Марджи. — Но если ты не намерена прерывать свое затворничество…

— Не намерена.

— Тогда делать нечего. Придется приехать.

На следующий день Марджи прикатила в огромном лимузине, доверху набитом коробками с ее излюбленными деликатесами — паштетом из голубой рыбы, неизбежной икрой, венским кофе, конфетами из горького шоколада и, разумеется, изрядным запасом алкоголя.

— Не такая уж тут и глушь, — заметила Рэйчел, наблюдая за тем, как Сэмюэль, шофер Марджи, втаскивает в дом коробки и пакеты. — В десяти минутах езды отсюда есть прекрасный супермаркет.

— Знаю, знаю, — перебила ее Марджи. — Но я предпочитаю путешествовать во всеоружии. — Она вытащила из коробки бутылку скотча. — Где у тебя лед?

Марджи привезла с собой не только спиртное, но и целый ворох новостей. Прежде всего она сообщила, что Лоретта окончательно превратилась в ведьму, с которой нет никакого сладу. На прошлой неделе они с Гаррисоном разругались в пух и прах, так как Лоретта имела наглость утверждать, что Гаррисон неудачно продал принадлежавшие семье акции стоимостью несколько миллионов долларов.

— Вот уж не думала, что Лоретта интересуется бизнесом, — заметила Рэйчел.

— Значит, ты попалась на ее удочку. Она обожает делать вид, что она неземное создание, которому до денег и дела нет. А сама тем временем неусыпно надзирает за своей империей. Честно говоря, чем дальше, тем сильнее я убеждаюсь в том, что она всегда заправляла делами — только из-за сцены. Даже при жизни Джорджа. Он, конечно, сам принимал решения, но эти решения исподволь внушала она. А теперь кое-что вышло из-под ее контроля, вот она и показывает зубки.

— Так что у них случилось с Гаррисоном?

— Говорю же, вышла жуткая сцена. Он заявил, что она сама не знает, что несет. Правда, это он зря. На следующий день она явилась на заседание совета и уволила пять его членов.

— Неужели она имеет право так поступать?

— Значит, имеет, — усмехнулась Марджи. — Без всяких объяснений приказала им убираться, только и всего. А потом дала интервью «Уолл-Стрит джорнал», где заявила, что все уволенные были некомпетентны. Они, разумеется, не стали терпеть оскорблений и подали на старую каргу в суд. Слушай, да неужели Митчелл не рассказывал тебе обо всейэтой канители?

— Ни словом не обмолвился. Он никогда не говорит со мной о бизнесе.

— Да тут уже не бизнес, тут гражданской войной пахнет. Честно говоря, я никогда раньше не видела, чтобы Гаррисон так безумствовал. Довольно приятное зрелище, должна признать.

Женщины улыбнулись, как сообщницы, которым вся эта заваруха доставляет удовольствие.

— Слышала бы ты, как он кроет Лоретту, — продолжала Марджи. — Не удивлюсь, если мой дражайший супруг выдвинет ультиматум: или он, или она.

— А кто будет принимать решение?

— Вот уж не знаю, — рассмеялась Марджи. — А особенно теперь, когда Лоретта вышвырнула половину совета. Полагаю, в конце концов все упрется в Митчелла. Ему придется объединиться либо с любимым братцем, либо с обожаемой бабулей.

— Это все выглядит как-то… старомодно.

— Не старомодно, скорее феодально, — возразила Марджи. — Но так уж старик устроил, прежде чем удалиться на покой. Он сохранил за семьей всю полноту власти.

— А сам Кадм, он что, не имеет больше права голоса?

— Еще как имеет. Он до сих пор посылает Гаррисону распоряжения.

— И что, они не лишены смысла?

— Думаю, это зависит от того, сколько лекарств он перед этим принял. В последний раз, когда я его видела, старик пребывал в полнейшем маразме. Лопотал что-то о событиях пятидесятилетней давности. Кажется, он меня даже не узнал. А через три дня, если верить Гаррисону, он был как огурчик и соображал получше молодых. — Легкая тень пробежала по лицу Марджи. — По-моему, все это очень печально. Дожить до такой древности и не обрести покоя. Только и думать, что о своей чертовой империи.

— Может, он потому и живет так долго, что боится ее оставить? Боится, что без него все полетит в тартарары? — предположила Рэйчел.

— Может быть. Тем хуже для него, — кивнула Марджи. — Впрочем, они все такие. Помешанные. Воображают, что все держится исключительно на них.

— И Лоретта?

— Лоретта в первую очередь. Она за всеми следит.

— А ведь она не так уж и стара. Когда Кадм умрет, она вполне может выйти замуж во второй раз.

— Пусть лучше любовника заведет. Ей давно пора это сделать, — лукаво заметила Марджи. — Зачем лишать себя такого удовольствия?

Ты хочешь сказать… — протянула Рэйчел, пристально глядя на довольно улыбающуюся Марджи, — …что завела любовника?

— А чем я хуже других? — смеясь, спросила Марджи. — Зовут его Денни. Не могу сказать, что я влюблена без памяти. Но этот парень приятно скрашивает однообразие моих, так сказать, унылых будней.

— А Гаррисон знает?

— Ну, если ты полагаешь, что я выложила ему все, как на духу, а он меня снисходительно одобрил, то ошибаешься. Но думаю, он догадывается. Мы не спим с Гаррисоном вот уже шесть лет — за исключением той сумасшедшей ночи после дня рождения Кадма, когда мы оба так расчувствовались, что захотели тряхнуть стариной. Естественно, мы оба ищем развлечений на стороне. И оба довольны.

— Понимаю, — кивнула Рэйчел.

— Вижу, бедняжка моя, ты шокирована? Прошу тебя, сознайся, ты в ужасе!

— Да нет, что ты… Я просто думаю.

— О чем же?

— О том, что… Мне надо с тобой посоветоваться. Знаешь, я хочу уйти от Митчелла.

Поразить Марджи было не просто, но тут она лишилась дара речи.

— Так будет лучше для нас обоих, — закончила Рэйчел.

— А Митчелл? Он согласен? — наконец выдавила из себя изумленная Марджи.

— Он еще не знает.

— И когда ты поставишь его в известность, прелесть моя?

— Когда решу, что мне делать дальше.

— А ты не думаешь, что проще последовать моему примеру? В Нью-Йорке так много хорошеньких мальчиков. Особенно среди барменов.

— Но меня они не интересуют, — ответила Рэйчел. — При всем величайшем уважении, которое я питаю… как, ты сказала, зовут твоего возлюбленного?

— Дэниел, — ухмыльнулась Марджи. — На самом деле его следует звать Дэн Великий Трахальщик.

— Так вот, при всем уважении к Великим Трахальщикам, я могу прекрасно обойтись без них.

— Но Митчелл хотя бы хорош в постели?

— Трудно определить, когда почти не имеешь примеров для сравнения.

— Господи, Рэйчел, надеюсь, ты не хочешь сказать, что он — твой первый и единственный мужчина?

— Нет.

— Значит, смазливый бармен тебе не нужен. А кто тогда тебе нужен?

— Хороший вопрос, — вздохнула Рэйчел и закрыла глаза, словно насмешливый взгляд Марджи мешал ей собраться с мыслями. — Думаю… — медленно произнесла она, — думаю, мне нужно… испытать более сильное чувство. Узнать, что такое настоящая страсть.

— А к Митчеллу ты не испытывала страсти?

— Я вообще не испытывала страсти. Не знала чувства, которое заставляет с радостью подниматься по утрам. Частенько мне хочется проваляться в постели весь день.

Марджи не ответила.

— О чем ты задумалась? — спросила Рэйчел.

— О том, что страсть — это весьма приятная тема для разговора, детка. Но если она действительно приходит — я говорю о настоящей страсти, а не о той, что в мыльных операх, — она меняет в твоей жизни все. Понимаешь, все. Это не так просто.

— Я к этому готова.

— То есть ты окончательно и бесповоротно решилась на разрыв с Митчеллом?

— Да.

— Можешь не сомневаться, получить у него развод будет не так-то просто.

— Может быть. Но думаю, он не захочет, чтобы наши имена трепали все газеты и журналы. И я, со своей стороны, сделаю все возможное, чтобы этого избежать. Я хочу лишь уехать подальше от этих Гири и зажить своей жизнью.

— А что, если тебе предложат другой выход?

— Не понимаю, о чем ты?

— Тебе позволят предаваться страстям, но при этом ты останешься Гири, чтобы избежать бракоразводного процесса. Чтобы не дать суду повода копаться в твоем грязном белье.

— Разве такое возможно?

— Возможно, если ты пообещаешь не разъезжаться с Митчеллом и сохранять видимость полной благопристойности. Он ведь намерен получить место в Конгрессе, а значит, его семейная жизнь должна быть чиста и безупречна. Ты поможешь ему в этой игре, и в благодарность он наверняка не будет слишком строг, если с тобой случится какое-нибудь приятное приключение.

— Послушать тебя, все так просто…

— А что тут сложного? Разве что Митчелл будет ревновать. Ну, тогда объяснишь ему, что ревность — это варварство. Ты женщина умная и сумеешь его убедить.

— Весь вопрос в том, где я найду это, как ты выражаешься, приятное приключение?

— Об этом мы еще поговорим, — улыбнулась Марджи. — А сейчас, детка, определись, чего ты все-таки хочешь. Но позволь мне кое о чем тебе напомнить. Я пыталась уйти от мужа. Несколько раз. И, прости за пафос, на собственной шкуре узнала, как жесток наш мир.

* * *

Как это ни парадоксально, но последнее замечание Марджи окончательно убедило Рэйчел в том, что ей нужно оставить мужа. Ей ли бояться жестокого мира? Первые двадцать четыре года своей жизни она прекрасно обходилась без Гири. Обойдется без них и теперь.

На следующий день, когда, около полудня, Марджи наконец проснулась и принялась готовить себе Кровавую Мэри (которая вместе с веточкой сельдерея обычно составляла ее завтрак), к ней в комнату вошла Рэйчел и сообщила, что приняла решение. Она отправится домой, в Огайо. Поедет она на машине, так что у нее будет время поразмыслить и понять, что делать дальше.

— Скажешь Митчеллу, где ты? — спросила Марджи.

— Я бы предпочла держать это в тайне.

— Хорошо, тогда и я ничего ему не скажу. И когда ты собираешься уехать?

— Вещи я уже собрала. Но мне не хотелось уезжать, не попрощавшись с тобой.

— О господи, ты даром времени не теряешь. Но может, это и к лучшему. — Марджи заключила ее в объятия. — Ты знаешь, я к тебе чертовски привязалась!

— Знаю, — ответила Рэйчел, тоже крепко ее обнимая.

— Будь осторожна, детка, — напутствовала ее Марджи. — Не сажай в машину парней, что голосуют на дорогах. Даже самых смазливых. И не останавливайся в этих кошмарных грязных мотелях. Сейчас столько всякого сброда…

Итак, Рэйчел отправилась в путь. Для того чтобы добраться до родного города, ей потребовалось четыре дня и три ночи, которые, несмотря на предостережения Марджи, она провела в не слишком комфортабельных мотелях. Хотя в дороге она намеревалась поразмыслить над своим будущим, потребность развеяться и отдохнуть от тревожных дум оказалась сильнее. Ум ее пребывал в блаженной праздности, отказываясь решать какие-либо вопросы, за исключением тех, что возникали в пути — где остановиться перекусить, на какое шоссе свернуть. Выбирая между скоростным шоссе и более живописной (но и более длинной) дорогой, Рэйчел неизменно отдавала предпочтение последней. После того как два года она пользовалась услугами шоферов, приятно было вновь оказаться на водительском сиденье, приятно было самой включать радио и подпевать любимым певцам.

Но когда Рэйчел пересекла границу штата Огайо и поняла, что от Дански ее отделяет не более двух часов езды, настроение ее стало стремительно ухудшаться. Впереди ждали нелегкие времена. Вряд ли она сумеет отделаться от расспросов о своей роскошной жизни и о причинах, заставивших ее от этой жизни отказаться. Что ответить на вопросы о красавце-муже, прекрасном принце, которого она завоевала на зависть всем женщинам Америки? Господи, ну что она может сказать? Что ей опостылело все это великолепие и она решила спастись бегством? Что Золушка разлюбила своего прекрасного принца? Да и сам он не принц, а искусный лицедей и все его королевство — не более чем шикарная декорация… Если она выложит все это, ее поднимут на смех. Скажут, что она с жиру бесится. Подумать только, она устала купаться в роскоши! Может, ей больше нравится жить в маленьком домике и выкраивать деньги на выплату процентов по закладной и на покупку обуви для детей?

Ладно, будь что будет. Сейчас уже слишком поздно поворачивать назад. Рэйчел пересекла железнодорожные пути, которые были своеобразной границей города; еще с детства она помнила, что здесь кончается маленький мир и начинается большой. Она вновь оказалась на улицах, которые до сих пор иногда видела во сне, на улицах, по которым она бродила в годы своего тоскливого отрочества, где она сомневалась, что сможет достичь в жизни хоть чего-то. Она увидела аптеку, некогда принадлежавшую Альберту Макнили, а ныне — его сыну Лансу, с которым у пятнадцатилетней Рэйчел был бурный, но вполне невинный роман. Школа, где ее учили всему понемногу, а в общем ничему, стояла на своем месте, здание по-прежнему окружал высокий забор, который придавал школе сходство с захолустной тюрьмой. А вот и городской парк (так именовали небольшой чахлый сквер отцы города, хотя он и не заслуживал столь гордого названия). Загаженный птицами памятник Ирвину Хеклеру тоже стоит на месте — сей джентльмен в 1903 году открыл в здешних местах фабрику, которая производила твердые фруктовые леденцы, и считался основателем Дански. Ничего не случилось ни с городской ратушей, ни с церковью (единственным зданием в городе, не лишенным великолепия), главная улица тоже не изменилась — парикмахерская, контора Мариона Клауса, адвоката, собачий салон красоты и еще несколько учреждений, служивших общественному благу и процветанию, — все осталось как прежде.

Сейчас, в девять часов вечера, все эти заведения были закрыты. Насколько помнила Рэйчел, в это время работал лишь бар на Макклоски-роуд, неподалеку от похоронного бюро. Ей ужасно хотелось заехать туда и выпить для храбрости стаканчик виски, но она поборола искушение, так как знала — шанс избежать в баре встречи со знакомыми равен нулю. Рэйчел направилась прямо на Салливан-стрит, к дому своей матери. Чтобы не являться как снег на голову, она позвонила матери из Йонгстауна и сообщила о своем приезде. Так что ее ждали — на крыльце горел свет, и входная дверь была чуть приоткрыта.

Наконец Рэйчел ступила на ступеньки родного дома. Окликнув Шерри и не получив ответа, она замерла, прислушиваясь к звукам ночного города. Шум уличного движения стих, до нее доносились лишь мягкое шуршание листьев падуба, росшего перед домом, скрипение расшатавшегося водосточного желоба да тихий звон ветряных колокольчиков, свисающих с карниза. Такие родные, такие привычные звуки, они навевали покой. Рэйчел глубоко вздохнула. Все будет хорошо. Ее любили здесь, любили и понимали. Наверное, в городе найдутся сплетники, которые станут посматривать на нее искоса, но все равно — здесь с ней не случится ничего плохого. Она дома, в мире, где все прочно и неизменно.

Тут Шерри, немного испуганная, но сияющая улыбкой, выбежала навстречу дочери.

— Вот это сюрприз, — сказала она.

Глава 14

Вечером того самого дня, когда Рэйчел отправилась в Огайо, Гаррисон предложил Митчеллу пообедать вместе. Они давно не беседовали по душам, сказал он, и сейчас самое подходящее время.

Когда Ральф доставил его в выбранный Гаррисоном китайский ресторан, Митчелл поначалу решил, что произошла какая-то ошибка. Ресторан был захудалым и находился отнюдь не в фешенебельном районе. Но ошибки не было. В глубине узкого грязноватого зала Митчелл увидел брата — Гаррисон сидел за столиком на шесть персон, но накрытым на двоих. Он покуривал гаванскую сигару, а перед ним стояла бутылка вина. Митчелл отказался и от вина, и от сигары и попросил только стакан молока, чтобы успокоить ноющий желудок.

— Неужели тебе это помогает? — удивился Гаррисон. — Меня от молока только пучит.

— Тебя от всего пучит.

— Что правда, то правда, — согласился Гаррисон.

— Помнишь того парня, Марио, который дразнил тебя Гири-вонючка?

— Как не помнить. Марио Джованни.

— Верно, Марио Джованни. Интересно, что сейчас с этим сукиным сыном?

— Кто его знает, — Гаррисон сделал знак менеджеру, почтительно ожидавшему поодаль. — Эй, мистер Ко!

К ним подошел малый довольно щегольского вида, с волосами, прилизанными так гладко, что они казались нарисованными.

— Будьте любезны, принесите моему брату стакан молока. И меню.

— Я не голоден, — заметил Митчелл.

— Ничего, проголодаешься. Тебе нужно подкрепить свои силы. Впереди нас ждет длинная ночь.

— Нет, Гар, тут я тебе не товарищ. У меня завтра с утра назначены две важные встречи.

— Не волнуйся, я взял на себя смелость отменить их.

— Что?

— Потому что нам нужно поговорить. — Гаррисон извлек из кармана коробок спичек и неспешно раскурил потухшую сигару. — Главным образом о женщинах. — Он сделал глубокую затяжку. — Итак… расскажи мне, что случилось с Рэйчел.

— А о чем тут рассказывать? Ей захотелось пожить в Калебс-Крик…

— К ней туда ездила Марджи.

— Да. А после ей взбрело в голову отправиться в путешествие на автомобиле. И никто не знает, куда она поехала.

— Марджи знает, — возразил Гаррисон. — Думаю, эта сучка и подговорила Рэйчел уехать.

— Зачем ей это понадобилось?

— Она обожает делать гадости. Ее любимое развлечение. Ты же знаешь.

— Может, ты попробуешь выведать у нее, где Рэйчел?

— Попробуй сам, — усмехнулся Гаррисон. — Если я спрошу у нее что-нибудь, можно не сомневаться, она мне не ответит.

— А где сейчас Марджи?

— Не имею ни малейшего понятия. Где-нибудь пьет. У нее есть три-четыре приятельницы, такие же стервы. И у них вошло в обычай вместе напиваться до свинячьего визга. Да ты с ними знаком. Помнишь ту суку, что вышла замуж за Ленни Брайана?

— Мэрилин.

— Ага. А еще та, которая управляет ресторанами.

— Эту не знаю.

— Да что ты? Такая тощая, страшная. Плоская как доска, с длинными зубами.

— А, Люси Чивер.

— Я ж говорю, ты с ними знаком.

— Просто у меня был роман с Люси Чивер.

— Шутишь? С Люси?

— Мы с ней ездили в Новый Орлеан и трахались целую неделю.

— Да-а, большие зубы, маленькие сиськи…

— С сиськами у нее порядок.

— Да, если рассматривать их под микроскопом. К тому же она всегда пьяна.

— В Новом Орлеане она была трезвой. По крайней мере, иногда.

Гаррисон покачал головой.

— Не представляю тебя с ней. Ей же под пятьдесят.

— Это было пять или шесть лет назад.

— Все равно. Ты можешь затащить в постель любую красотку, а ты тратишь целую неделю на женщину, которая старше тебя лет на десять-пятнадцать. Какого хрена?

— Она мне нравилась.

— Она ему нравилась!

Тут вернулся мистер Ко с меню и стаканом молока.

— Принесите мне бренди, — сказал Гаррисон. — Заказ мы сделаем позже.

Мистер Ко удалился, и Гаррисон вернулся к прерванному разговору.

— Она была хороша в постели?

— Ты не мог бы оставить ее в покое? Сейчас голова у меня занята вещами поважнее, чем воспоминания о том, как мы трахались с Люси Чивер. — Митчелл глотнул молока. — Я должен найти Рэйчел.

— Не дергайся. Скоро она сама вернется.

— А если нет?

— Вернется, куда она денется…

— Найдет, куда деться. Может, она решила, что нам надо расстаться.

— Именно так она и решила, можешь не сомневаться. Чертовски глупо с ее стороны, но факт. — Гаррисон глубоко затянулся и выпустил колечки дыма. — Или она узнала то, о чем ей знать не следовало. Как думаешь?

— Если и узнала, то не от меня.

— На что ты намекаешь?

— Ну, она много времени проводила с Марджи. Черт его знает, о чем они разговаривали.

— Не только черт. Еще и Марджи.

— Вряд ли она помнит, о чем болтала, когда была пьяна.

— Слушай, а вы с Рэйчел подписали брачный контракт?

— Нет.

— Ты что, совсем обалдел?

— Не кричи на меня.

— Я же говорил Сесилу, чтобы он обязательно составил брачный контракт.

— Мне плевать, что ты говорил. Я убедил его, что в этом нет необходимости, — заявил Митчелл.

Гаррисон пренебрежительно фыркнул.

— Я боялся, что у Рэйчел возникнет впечатление, будто она заключает деловое соглашение. Я этого не хотел. Пойми ты своей глупой башкой, я любил ее. И до сих пор люблю.

— Ну так и что с того? Разве ты не понимал, как важно, чтобы она держала свой ротик на замке?

— Понимал.

— Так какого хрена ты не заставил ее подписать брачный контракт? — Гаррисон перегнулся через стол и вцепился в руку Митчелла. — Знаешь, я тебе прямо скажу. Ты можешь любить ее, сколько угодно, но если она начнет болтать о наших семейных делах, я отдам распоряжение ее прихлопнуть.

— Это ни к чему.

— Нет, вы его только послушайте! Ты даже не знаешь, где сейчас твоя обожаемая жена! Может, в этот самый момент она мило беседует с каким-нибудь долбаным журналистом.

Митчелл отрицательно покачал головой.

— Кроме шуток, я не стану с ней церемониться, — буркнул Гаррисон. — Так что если она тебе дорога, поторопись сам все уладить.

— Да нечего тут улаживать. Конечно, мы пережили не лучшие времена. И не буду врать, у нас случались размолвки. Но мы всегда быстро мирились, и мне казалось…

— Вот именно, тебе казалось, — насмешливо подхватил Гаррисон, словно он уже тысячу раз сталкивался со случаями подобного самообмана. — Ты вечно воображаешь себе то, что хочешь увидеть.

— Я женился на ней потому, что полюбил ее. И это чувство никуда не исчезло.

— Еще исчезнет, — усмехнулся Гаррисон, подзывая мистера Ко. — Можешь не сомневаться, исчезнет. И следов не останется.

* * *

К собственному удивлению, Митчелл обнаружил, что изрядно проголодался. Несмотря на неказистый вид ресторанчика, еда оказалась отменной. Гаррисон больше налегал на острые блюда, пару раз он предлагал Митчеллу попробовать содержимое своей тарелки, а потом от души веселился, глядя на брата, отчаянно хватавшего ртом воздух.

— Тебе нужно укрепить свое нёбо, — сказал Гаррисон.

— Не поздновато? — улыбнулся Митчелл.

— Лучше поздно, чем никогда, — ответил тот, поднимая голову от тарелки, очки его слегка запотели.

— Что ты имеешь в виду? — осведомился Митч.

— Ты всегда был слишком изнеженным. Пора с этим кончать. Ради всех нас, — Гаррисон отложил вилку и поднял бокал с вином. — Ты знаешь, что Лоретта ходит к какому-то астрологу?

— Да, старик Кадм явно недоглядел. Но при чем тут это?

— В прошлое воскресенье Лоретта позвонила мне. И приказала незамедлительно к ней пожаловать. Она, видишь ли, только что советовалась с астрологом. И он выложил ей целую кучу скверных прогнозов.

— Бог мой, каких еще прогнозов?

— О нас. О Гири.

— И что же он сказал?

— Что нас ожидают большие перемены и они нам вряд ли понравятся. — Гаррисон перекатывал в ладонях винный бокал, глядя куда-то поверх головы брата. — То есть совсем не понравятся.

Митчелл недоуменно уставился на него.

— Какого черта Лоретта тратит деньги на подобную чушь?..

— Подожди. Я еще не все сказал. Первым признаком грядущих… — Гаррисон осекся, подыскивая слово, — …перемен будет то, что один из нас потеряет жену. — Взгляд его наконец встретился со взглядом Митчелла. — И с тобой это только что произошло.

— Она вернется.

— Тебя трудно убедить. Но вернется она или нет, главное, что она от тебя ушла.

— Слушай, Гар, я тебя не узнаю. Да неужели ты веришь во все эти бредни?

— Я не закончил. Он назвал и второй признак — нам придется иметь дело с человеком, пришедшим с моря.

— Все это не слишком убедительно, — вздохнул Митчелл. — Этот парень наверняка что-то вытянул у Лоретты, а потом подал ей полученные сведения под соответствующим соусом.

— Может, ты и прав, — кивнул головой Гаррисон.

— А как еще можно объяснить все эти жуткие пророчества? — раздраженно вопросил Митчелл. — Или нам стоит признать, что этот парень ясновидящий и впереди нас ждут неисчислимые бедствия?

— Да, — вновь кивнул головой Гаррисон. — Это тоже нельзя сбрасывать со счетов.

— Да ты совсем спятил. Моя версия мне больше по душе.

Гаррисон налил себе вина.

— Как я уже сказал, — пробурчал он, — ты слишком изнежен.

— Да что ты ко мне привязался, черт возьми!

Гаррисон криво ухмыльнулся.

— Ты слаб, братец, и не желаешь принимать ничего всерьез. Не желаешь замечать опасности. Пусть все летит к черту, ты предпочтешь закрыть глаза.

Митчелл вскинул руки, точно прося пощады.

— Я ушам своим не верю, — простонал он. — Вот уж не думал услышать такое от тебя. Тебя же всегда считали самым разумным из всей нашей семьи.

— Это верно. Полюбуйся, что со мной сотворила моя хваленая разумность.

— По-моему, ты выглядишь неплохо. Не скажешь, что свеж как огурчик, но…

— Господи, — устало перебил его Гаррисон. — Неужели мы с тобой так и не поймем друг друга? Да будет тебе известно, я жру антидепрессанты горстями. И не вылезаю от психоаналитиков. А когда я вижу собственную жену голой, меня тянет блевать. Неплохая картинка, правда, Митч? — Гаррисон уставился на свой стакан. — Вообще-то, мне нельзя пить. Алкоголь и антидепрессанты — убойное сочетание. Но сейчас мне на все плевать. — Гаррисон помолчал и осведомился: — Желаешь еще что-нибудь отведать?

— Нет, спасибо.

— Думаю, ты справишься с мороженым. Иногда надо позволять себе маленькие детские радости. Это повышает настроение.

— Мне лучше воздерживаться от сладкого.

— Женщины на этой вонючей планете ничего не имеют против жирных мужских задниц. Так что ешь мороженое, сколько влезет.

— Не меняй тему. Ты говорил, что смешиваешь спиртное и таблетки.

— Нет, я говорил не о таблетках. Я говорил, что скоро свихнусь, потому что не вижу ровным счетом никакого смысла цепляться за свой поганый рассудок.

— Раз так, сходи с ума на здоровье, — отрезал Митчелл. — Я тебе мешать не буду. Явись на следующее заседание совета в чем мать родила. Подожги дом. Пришей кого-нибудь. Делай все, что твоя левая нога захочет. Все равно это лучше, чем слушать бредни какого-то придурка-астролога и дрожать от страха.

— Он говорил о Галили, Митчелл.

— Человек, пришедший с моря? Это может быть кто угодно.

— Да. Но астролог говорил именно о нем. О Галили.

— Давай прекратим этот разговор, — вскинул руки Митчелл.

— Но почему?

— Потому что мы с тобой ходим по кругу, и этому не видно конца. С меня хватит.

Гаррисон пристально посмотрел на брата и вздохнул.

— Что ты будешь делать сегодня ночью? — спросил он.

— Как что? — пожал плечами Митчелл и взглянул на часы. — Отправлюсь домой и лягу спать.

— В одиночестве?

— Да. В полном одиночестве.

— Ни секса. Ни мороженого. Да ты себя совсем заморишь, братец. Хочешь, подыщу тебе на эту ночь классную телку?

— Нет, спасибо.

— Ты уверен?

Митчелл расхохотался:

— Уверен.

— Что смешного?

— Ты. Можно подумать, мне снова семнадцать лет и ты пытаешься помочь мне лишиться девственности. Помнишь ту шлюшку, что ты для меня привел?

— Хуаниту.

— Точно, Хуаниту! Ну и память!

— Ей так нравилось…

— Ох, не напоминай мне…

— …Сидеть у тебя на лице. Тебе надо было на ней жениться, — сказал Гаррисон, отодвигая стул и поднимаясь. — Сейчас бы у тебя было детей двадцать, не меньше.

Митчелл укоризненно взглянул на него.

— Не злись. Сам знаешь, что я прав. Мы оба лажанулись. Нам надо было жениться на тупых суках с широкими задницами, пригодными для деторождения. А мы просчитались. Я выбрал алкоголичку, ты — продавщицу.

Гаррисон одним глотком осушил свой стакан и поставил его на стол.

— Ладно, пока. Желаю приятно провести ночь.

— А ты сейчас куда?

— У меня свидание.

— Я ее знаю?

— Даже я ее не знаю, — ухмыльнулся Гаррисон. — И можешь мне поверить, так намного проще и приятнее.

Глава 15

Когда-то давно, так давно, что я уже не силах вспомнить когда именно, в моей жизни был период, когда ничто не доставляло мне большего наслаждения, чем песни о любви. Я не только обожал их слушать, но, стоило мне выпить, сам их напевал. Так случилось, что незадолго до того, как несчастный случай приковал меня к креслу, мы втроем — Чийодзё, Мариетта и я — ездили в Райли, посмотреть игру бродячих актеров; в каждом их представлении непременно присутствовала пара сцен, проникнутых сладкой, упоительной грустью, когда главный герой или героиня, прижимавшая к груди белоснежный носовой платок, заводили что-нибудь душещипательное, типа «Я помяну тебя, любовь моя, в своих молитвах» или «Белые крылья». Чем больше надрыва и слезливых сантиментов они вкладывали в свое пение, тем сильнее оно меня трогало. Но после смерти Чийодзё я потерял интерес к подобным развлечениям. Простые песни о любви имеют особое очарование, когда предмет ваших нежных чувств сидит рядом, сжимая вашу руку в своей. Но после того, как Чийодзё отняли у меня — при обстоятельствах столь трагических, что ни одному сочинителю песен они не привиделись бы даже в кошмарном сне, — нестерпимая горечь овладевала мною при первых же звуках заунывной мелодии.

И все же, несмотря на все мое нежелание касаться темы любви, момент, когда мне все же придется это сделать, неумолимо приближается. Фраза за фразой, абзац за абзацем, повествование мое движется к тому моменту, когда любовь, ворвавшись в жизнь уже знакомых вам персонажей, преобразит ее до неузнаваемости. И сколь неуязвимыми для этого чувства ни считали бы себя некоторые из них, лишь немногим удалось ускользнуть от его влияния.

Лично мне не удалось. Нередко я задавался вопросом, не являлось ли сознание собственной беззащитности перед этой стихией единственной причиной, так долго не позволявшей мне взяться за перо. От матери я унаследовал страсть к сочинительству, а в последнее столетие досуга у меня было предостаточно. Но я предпочитал праздность, ибо опасался — и, если честно, опасения не оставили меня до сих пор, — что стоит мне заговорить об огне, пожирающем чужие сердца, этот огонь не пощадит и меня самого.

Но теперь деваться некуда. Настало время любовной истории, я ничего не могу с этим поделать, ибо она неотвратима, как исполнение предсказания, о котором Гаррисон говорил своему брату в ресторане.

Гаррисон расстался с Митчеллом у дверей ресторана, отпустил своего шофера и направился в свою тайную квартиру, о существовании которой не знал никто из семейства Гири. Гаррисон приобрел это гнездышко именно для тех целей, в которых намеревался использовать его нынешней ночью. Войдя, он с удовольствием обнаружил, что температура в квартире куда ниже той, что принято считать комфортной, а это означало, что эротический ритуал уже начался. Несмотря на охватившее его возбуждение, Гаррисон не спешил в спальню. В гостиной он налил себе выпить и остановился у окна, смакуя спиртное и предвкушая близкое наслаждение. О, если бы вся его жизнь была столь насыщенна, столь богата чувствами и полна смысла, как в эти блаженные моменты. Завтра, разумеется, он будет презирать себя, завтра на его пути лучше не попадаться, потому что он превратится в законченного ублюдка и будет мстить всем и каждому за собственный стыд. Но сегодня — другое дело. Сейчас, упиваясь предчувствием того, что ждет его через несколько мгновений, Гаррисон был почти счастлив. Наконец он поставил стакан, так и не допив содержимого, и, на ходу развязывая галстук, направился в изысканно обставленную спальню. Дверь была приоткрыта, в комнате горел неяркий свет. Гаррисон вошел.

На кровати лежала женщина. Ему сказали, что ее зовут Мелоди (хотя Гаррисон сильно сомневался, что женщины, торгующие своим телом, пользуются именами, данными им при рождении). Она лежала неподвижно, вытянувшись под простыней, и глаза ее были закрыты. Покоившуюся на подушке голову женщины окружали бесчисленные лилии, желтые и белые, изящный штрих, придающий особую прелесть погребальному обряду, знак внимания со стороны Фреда Плэтта, человека, который устраивал для Гаррисона эти представления. Благоухание цветов не могло заглушить другой запах, пропитавший всю комнату, запах дезинфекции. Это тоже было одним из удачных изобретений Плэтта, поначалу Гаррисон был несколько шокирован столь грубым вторжением мрачной реальности в свои эротические фантазии. Но Плэтт превосходно разбирался в психологии клиента: неприятный запах, раздражавший ноздри Гаррисона, послужил отличным стимулирующим средством. С тех пор он стал неотъемлемой частью ритуала.

Гаррисон приблизился в кровати и, остановившись у ее изножья, стал внимательно разглядывать неподвижное тело, пытаясь уловить колебания груди или едва заметное шевеление. Но, как он ни напрягал зрение, ему удалось различить лишь легчайшее подрагивание ноздрей, женщина старательно подавляла в себе все признаки жизни. Молодец, одобрительно подумал Гаррисон, похоже, она настоящий профессионал. Гаррисон уважал профессионализм, в чем бы он ни проявлялся — в биржевых спекуляциях, в приготовлении пищи, в имитации смерти. Как любила повторять Лоретта, взялся за дело — выполняй его как следует.

Он приподнял простыню, открыв скрещенные на груди руки Мелоди. Она лежала перед ним совершенно обнаженная, тело ее покрывал лишь слой белой пудры, придающий ему трупный оттенок.

— Мило, — немного иронично заметил Гаррисон.

Она и правда замечательно выглядела — маленькие груди, напряженные от холода, торчащие соски. Волосы у нее на лобке были изящно подстрижены, так что он мог рассмотреть прелестные очертания ее вагины. Скоро он прижмется к ней губами и вопьется языком.

Но сначала ноги. Гаррисон бросил простыню на пол, опустился на колени перед кроватью и припал губами к нежной коже женщины. Мелоди была холодна, как покойница, — под простыней, на которой она лежала, скрывались пластиковые контейнеры со льдом. Он поочередно покрыл поцелуями ее пальцы, затем подошвы, а руки его ласкали ее тонкие лодыжки. Теперь, касаясь ее кожи, он ощутил трепет жизни, исходивший из глубин ее существа, но он был так слаб, что не разрушил иллюзии. Стоило ему сделать над собой небольшое усилие, и он поверил, что она мертва. Мертва, холодна и покорна.

На этом я прерву свое описание, продолжать нет нужды. Тот, кто хочет представить, как Гаррисон Гири развлекался с женщиной, изображающей покойницу, вполне может сделать это самостоятельно, я уже обрисовал обстановку и сообщил немало деталей, способных подстегнуть воображение. А с нас довольно и той информации, что Гаррисон получал наслаждение таким своеобразным способом. Не знаю, почему именно погребальная атмосфера действовала на него столь возбуждающе, но так уж случилось. В общем, тут мы его и оставим, покрывающего псевдотруп поцелуями и распаляющего себя, чтобы овладеть якобы бездыханным телом.

Что же касается Митчелла, то он остался верен своему намерению поехать домой и лечь спать. В глубине души он надеялся, что Рэйчел вернется ночью и все размолвки между ними будут забыты. Он отчетливо представлял, как легкий шум в спальне заставит его открыть глаза, как он различит силуэт Рэйчел на фоне темнеющего за окном звездного неба (Митчелл никогда не задергивал шторы на ночь, в комнате с зашторенными окнами ему неизменно снилось, будто его душат). Потом она сбросит с себя одежду, шепнет «прости, прости меня» и скользнет под одеяло рядом с ним. Может, они займутся любовью, а может, нет. Пожалуй, будет даже лучше, если она просто положит руку на его грудь и они заснут в объятиях друг друга, как в ту ночь, когда они впервые оказались в одной постели.

Но романтическим мечтам Митчелла не суждено было сбыться. Рэйчел не вернулась. Митчелл долго ворочался в огромной постели. Далеко за полночь он наконец забылся сном, но вскоре пронзительная боль внизу живота заставила его проснуться. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать, и посылая проклятия Гаррисону, мистеру Ко и его мерзопакостной стряпне, Митчелл, согнувшись пополам, побрел в ванную и стал рыться в аптечке в поисках болеутоляющих. Перед глазами у него расплывались красные пятна, пальцы тряслись, и прошло не менее трех минут, прежде чем он обнаружил необходимую упаковку с таблетками. Едва он успел сунуть две таблетки в рот, как мучительный спазм заставил его броситься к унитазу и извергнуть поток жидких зловонных фекалий. Он остался сидеть, ощущая, что передышка продлится недолго. Боль, терзавшая его живот, не утихала, ему казалось, что в кишки его вонзаются раскаленные иглы.

Митчелл уже не мог сдержать слез, сначала они робко поползли по его щекам, а потом полились ручьями. Он закрыл руками разгоряченное лицо и разрыдался. Казалось, невозможно вообразить положение более печальное, чем то, в которое он попал сейчас — оставленный женой, больной, униженный. Чем он заслужил такое наказание? Ничем. Ему не в чем упрекнуть себя, он всегда поступал именно так, как следовало. Почему же теперь он, точно проклятый, сидит здесь, корчась от боли, в окружении собственных миазмов, а душу его терзают мрачные пророчества Гаррисона? Почему жена его скрылась в неизвестном направлении? Почему ее нет рядом, почему она не успокоит его боль прикосновениями своих прохладных рук, почему он не слышит ее нежного, встревоженного голоса? Почему он остался один? О господи, почему он один?

На другом конце города Гаррисон вышел из спальни, где только что изверг свое семя.

Холодное неподвижное тело приняло этот с восхитительным бесстрастием, мнимая покойница ничем не нарушила иллюзии, ни разу не издала ни стона, даже когда он обращался с ней не слишком по-джентльменски. Во время подобных сеансов у него нередко возникало желание перевернуть мнимый труп и проникнуть в другое отверстие, сегодня он тоже не отказал себе в этом удовольствии. Как и всегда, мистер Плэтт предусмотрел все возможные прихоти клиента — перевернув девушку на живот и раздвинув ее ягодицы, Гаррисон обнаружил, что задний ее проход предусмотрительно увлажнен. Гаррисон вошел в него, не прибегая к средствам защиты, которые многие считают необходимыми при контакте с женщинами подобного рода, и выпустил еще одну порцию спермы.

Затем он поднялся, вытерся простыней, застегнул брюки (которые во время процедуры едва приспустил до бедер) и вышел из комнаты. Прежде чем закрыть за собой дверь, он бросил: «Все. Можешь подниматься». Забавно было видеть, как покойница тут же ожила и зашевелилась. В конце концов, думал Гаррисон, все это только игра. Игра, которая никому не приносит вреда. И ей в том числе. Похоже, она чувствует себя нормально. Потягивается, зевает, ищет глазами свой конверт с гонораром, который Гаррисон, как всегда, оставил на столике возле кровати. Она так и не узнает, кто он, этот неведомый насильник. (Эта мысль была особенно приятна Гаррисону. Женщинам строго приказывали во время сеанса держать глаза плотно закрытыми. К тем, кто пытался подглядывать, Плэтт применял весьма жестокие меры.)

Гаррисон вышел на улицу, сел в машину и тронулся с места. Всякий, кто увидел бы его в этот момент, сказал бы, что перед ним счастливый, довольный жизнью человек.

Но, как я уже говорил вам, в подобном блаженном состоянии Гаррисон пребывал недолго. На следующее утро он неизменно просыпался, терзаемый раскаянием и отвращением к самому себе. Но через день, максимум через два, все проходило, а желание вновь давало о себе знать. Через пару недель оно набирало полную силу, и Гаррисон уже не мог ему противиться. Тогда он набирал номер Плэтта и говорил, что необходимо как можно скорее устроить «нашу игру». И весь ритуал повторялся с точностью до мелочей.

До чего же странно быть Гаррисоном Гири, размышлял он. До чего странно владеть столь многим и в то же время до такой степени страдать от недостатка уважения к самому себе. Ведь именно поэтому он может проявлять свою мужскую силу лишь с женщиной, изображающей безгласный и бесчувственный труп. Да уж, он, несомненно, является более чем своеобразным экземпляром человеческой породы. Это своеобразие пробуждало в нем жгучий стыд, и в то же время какая-то часть его существа гордилась содеянным. Даже в этом городе, который, словно магнит, притягивал всевозможных извращенцев, его фантазии сочли бы чем-то из ряда вон выходящим, и это льстило его самолюбию. Господи, каких бы он дел натворил, если бы его могучее воображение не ограничивалось сексуальными играми. Стоит направить накопившуюся в нем энергию на цели более благородные, нежели совокупление с замороженными шлюхами, — и он перевернул бы мир.

Но зачем, зачем ему переворачивать мир? На этот вопрос Гаррисон не находил ответа. Может, он и рожден для благородных целей, но ему не дано их увидеть. Если его ждал достойный путь, почему он не сумел этот путь найти? Иногда Гаррисон ощущал себя атлетом, измучившим себя подготовкой к забегу, на который его забыли пригласить. Но если забег все же состоится, если он наконец поймет, куда и зачем надо бежать… победит ли он? Ведь его шансы на победу слабеют с каждым днем.

Ждать осталось недолго, твердил он себе, скоро я должен узнать, какова она, моя цель, иначе растрачу впустую все свои силы без остатка. Иначе я умру, так и не начав жить, и меня забудут, едва опустив мой гроб в землю.

Ждать осталось недолго…

Глава 16

Вернувшись, Рэйчел первым делом предупредила мать, что будет лучше, если о ее приезде узнает как можно меньше людей, но в таком маленьком городе, как Дански, где люди привыкли знать о соседях все, трудно скрыть новость, да еще такую интересную. На следующее утро, стоило ей выйти к почтовому ящику, как она нос к носу столкнулась с миссис Бедросиан, вдовой, живущей в соседнем доме.

— Ну и ну, — изумленно протянула миссис Бедросиан. — Это вы, Рэйчел? Глазам не верю.

— Придется поверить. Это я.

На этом разговор закончился, однако сказанного оказалась вполне достаточно. Полчаса спустя в доме Шерри зазвонил телефон, и с тех пор от звонков не было отбоя. Самые дальние знакомые внезапно пожелали узнать, как дела у матери Рэйчел. Получив ответ на этот животрепещущий вопрос, они словно между прочим упоминали, что слышали, будто Рэйчел приехала домой на уик-энд, и с подчеркнутым равнодушием осведомлялись, приехал ли вместе с ней ее муж.

Шерри пустилась на откровенную ложь, сообщая всем и каждому, что чувствует себя неважно и именно поэтому попросила приехать Рэйчел. «Митчелл остался в Нью-Йорке, — неизменно сообщала она в конце разговора. — Так что если вы рассчитывали побывать на вечеринке с его участием, вынуждена вас разочаровать».

Подобная тактика принесла свои плоды. После полдюжины звонков все любопытствующие уяснили, что, несмотря на всю подозрительность ситуации, Шерри Палленберг не намерена подавать повода для сплетен.

— Конечно, рты людям все равно не заткнешь, — вздохнула Шерри. — Но тут уж мы ничего не можем поделать. В этом проклятом городишке нет других развлечений.

— А мне казалось, тебе здесь нравится, — удивилась Рэйчел.

Мать и дочь сидели на кухне и лакомились персиковым компотом.

— Когда твой отец был жив, все было иначе. Но сейчас я совсем одна. И мне остается довольствоваться компанией других вдов. — Шерри невесело улыбнулась. — Мы вместе завтракаем и играем в бридж, и все они просто душки. Да, все они милейшие создания, и я не хочу злословить на их счет. Но, знаешь ли, мне чертовски надоедает говорить о телесериалах, о том, как лучше стирать занавески, и о том, как редко они видят своих неблагодарных детей.

— Но ты ведь тоже можешь на это пожаловаться?

— Однако я не жалуюсь. У вас с сестрой своя жизнь. И я не хочу, чтобы вы чувствовали себя обязанными торчать около меня.

— Может, теперь мы с тобой будем видеться чаще, — осторожно заметила Рэйчел.

Шерри покачала головой.

— Уверена, все образуется. Сейчас у вас с Митчем выдалась темная полоса, но вскоре она закончится. И ты сама будешь потом удивляться, что придавала пустячной размолвке такое значение.

— Все не так просто, — возразила Рэйчел. — Мы с ним совершенно не подходим друг другу.

— Милая, на свете нет людей, которые подходили бы друг другу, — невозмутимо заявила Шерри.

— На самом деле ты же так не думаешь…

— Поверь, дорогая, я думаю именно так. Все мы не слишком похожи друг от друга. И для того, чтобы жить вместе, всем нам приходится идти на компромиссы. Иногда на очень серьезные компромиссы. Если хочешь знать, я постоянно уступала Хэнку, а Хэнк уступал мне. Будь он жив, он бы это подтвердил. Мы чувствовали, что иначе нельзя. — Грустная улыбка вновь тронула губы Шерри. — Думаю, мы оба с ним понимали, что ничего лучшего нам не найти — ни мне, ни ему. Конечно, звучит это не слишком романтично, но на самом деле именно так все и было. И знаешь, после того, как я перестала мечтать о прекрасном принце и смирилась с тем, что мой муж ничем не примечательныйчеловек, который выпускает газы в постели и пялится на смазливых официанток, я почувствовала себя вполне счастливой.

— Но Митчелл не пялится на официанток.

— Что ж… тебе повезло. Тогда в чем проблема?

Рэйчел отложила ложку и уставилась в чашку с недоеденным компотом.

— Я знаю, я должна быть благодарна, — пробормотала она, словно произнося заученные слова молитвы. — Я это знаю. Господи, когда я думаю о том, как много Митчелл дал мне…

— Ты имеешь в виду его деньги и все, что с ними связано?

— Да, конечно.

— Все это ерунда, — махнула рукой Шерри. — Он мог подарить тебе пол-Нью-Йорка и в то же время быть скверным мужем.

— Нет, его нельзя назвать скверным мужем. Я просто понимаю, что он никогда не будет принадлежать мне всецело. Никогда не будет связан со мной так крепко, как папа был связан с тобой.

— И виной тому его семья?

Рэйчел кивнула.

— Бог свидетель, мне не хочется соперничать с ними из-за его внимания. Но это происходит постоянно. — Рэйчел вздохнула. — При этом мне совершенно не в чем их упрекнуть. И все же я чувствую себя чужой.

— Но почему, детка?

— Сама не знаю, — вновь вздохнула Рэйчел. — Чувствую, и все. — Она приложила ладони к разгоряченным щекам. — Возможно, вся проблема здесь, — она коснулась своей груди, — во мне. Я понимаю, что обязана быть счастливой. — Она устремила на мать затуманенные слезами глаза. — Ты ведь тоже так считаешь, правда? У меня нет права жаловаться. Когда я думаю о таких людях, как миссис Бедросиан…

Джудит Бедросиан потеряла в автомобильной катастрофе мужа и троих детей, когда Рэйчел было четырнадцать лет. Все, чем жила эта женщина, все, что придавало смысл ее существованию, было отнято у нее в одно страшное мгновение. И все же она находила в себе силы, чтобы вставать по утрам.

— Все мы слишком не похожи друг на друга, — повторила Шерри. — Не знаю, как несчастной Джудит удалось смириться со своей утратой. Может, она до сих пор с ней не смирилась. Люди скрывают, что творится у них в душе. И каждому из нас есть что скрывать. Каждому. Что до Джудит, я не сомневаюсь — после стольких лет она по-прежнему тоскует. Иногда я не вижу ее целыми днями, а потом замечаю, что у нее заплаканные глаза. Каждое Рождество она непременно отправляется к сестре в Висконсин. Они не слишком ладят, но в этот праздник Джудит не выносит одиночества. Воспоминания не дают ей покоя… — Шерри вздохнула, словно печаль Джудит придавила ее своей тяжестью. — Никто, кроме тебя, не сможет решить твоих проблем. Тебе самой придется искать выход. Я, например, спасаюсь при помощи валиума — в разумных пределах, конечно. Но тебе не советую.

Рэйчел улыбнулась. Она всегда знала, что у ее матери живой и острый, способный к неожиданным выводам ум. Но в последние годы склонность Шерри к парадоксальным рассуждениям заметно усилилась. Под покровом провинциальной добропорядочности таились независимость и ироничность. Рэйчел очень надеялась, что унаследовала эти черты.

— Ну и что теперь? — решила внести ясность Шерри. — Ты собираешься потребовать у него развод?

— Нет, — покачала головой Рэйчел.

— Почему же нет? Если ты его больше не любишь…

— Я этого не говорила.

— Ну, если ты не можешь с ним жить…

— И этого я не говорила. Господи боже, если бы я знала, что мне делать. Марджи тоже твердит, что мне необходимо получить развод. И хорошее пожизненное обеспечение. Но я боюсь остаться одна.

— Одна ты не останешься.

— Мама, похоже, ты тоже считаешь, что мне лучше от него уйти.

— Ничего я не считаю. Я сказала только то, что сказала, — одна ты не останешься. Так что у тебя нет причин сохранять брак, если он не дает тебе того, что ты хочешь.

— Ты меня удивляешь, — сказала Рэйчел. — Правда, правда, я меньше всего ожидала услышать от тебя что-нибудь в этом роде. Думала, ты станешь уговаривать меня немедленно вернуться к мужу и попытаться начать все сначала.

— Жизнь слишком коротка, — глубокомысленно изрекла Шерри. — Несколько лет назад я, наверное, отнеслась бы к твоему поступку иначе. Но с годами взгляды меняются. — Она протянула руку и коснулась щеки дочери. — Меньше всего мне хочется, чтобы моя красавица Рэйчел чувствовала себя несчастной.

— Мама…

— Так что если ты решила уйти от мужа, так и поступай. В конце концов, он далеко не единственный красивый миллионер на свете.

Глава 17

В тот вечер сестра Динни пригласила Рэйчел на барбекю, она заверила, что люди соберутся исключительно приятные, незнакомых не будет и к тому же гости предупреждены, что Рэйчел не стоит докучать расспросами. Несмотря на это, Рэйчел не слишком хотелось идти. Но Динни недвусмысленно дала понять, что воспримет отказ как личное оскорбление. Так что Рэйчел все-таки пришлось принять приглашение, но потом она поняла, что совершила ошибку. Ее сестра, уверявшая, что все время будет поблизости, забыла о своем обещании и через пять минут скрылась в неизвестном направлении, оставив Рэйчел в толпе гостей. Рэйчел обнаружила, что не знает никого из этих людей, зато им она слишком хорошо известна.

— Несколько педель назад я видела вас с мужем по телевизору, — сообщила какая-то дама, представившаяся как Кимберли, вторая лучшая подруга Динни (Рэйчел было недосуг ломать голову над тем, что означает это странное звание). — Тогда как раз транслировали одно из этих чудных гала-шоу. Судя по вашим лицам, вы здорово веселились. Я сказала Фрэнки — это мой муж, вон, поглядите, он стоит с хот-догом в руках. Кстати, он работает вместе с мужем вашей сестры. Так вот, я сказала Фрэнки: этим людям можно позавидовать. Вокруг них все сверкает.

— Сверкает?

— Сверкает, — убежденно повторила Кимберли. — Сверкает и блестит. — Стоило Кимберли припомнить изумительное зрелище, глаза ее тоже засверкали восторгом. Рэйчел не хватило духу сказать ей о том, что на пресловутом гала-шоу была смертная тоска, угощение было несъедобным, речи — бесконечными, общество — надменным и скучным. Она сочла за благо не мешать своей новой знакомой в течение нескольких минут нести упоенный вздор, а сама лишь улыбалась или кивала головой в наиболее патетические моменты. От надоедливой собеседницы ее спас мужчина, который, судя по всему, отдал должное угощению — за ворот рубашки у него была заткнута салфетка, а лицо украшали пятна соуса.

— Простите за бесцеремонное вмешательство, — обратился он к любительнице светской жизни, — но я так давно не видел эту юную леди, что больше не в силах терпеть.

— Ты весь перемазался соусом, Нейл Уилкинс, — сообщила Кимберли.

— Неужели?

— Да. Вытри как следует рот, обжора.

Нейл Уилкинс вытащил из-за ворота салфетку и принялся вытираться, Рэйчел тем временем лихорадочно соображала, кто он такой. Наконец она поняла — перед ней выросший и даже постаревший мальчик, некогда похитивший и разбивший ее девичье сердце. Годы изрядно потрудились над его внешностью, наградив Нейла круглым пивным брюшком, заметными залысинами и рыжеватой бородой. Но когда он кончил наконец возиться с салфеткой, выяснилось, что его улыбка по-прежнему лучезарна.

— Ты меня узнала? — спросил он.

— Нейл.

— Он самый.

— Я так рада тебя видеть, А я думала, ты в Чикаго. Мне кажется, Динни говорила что-то такое.

— Он вернулся с поджатым хвостом, — бестактно вмешалась Кимберли.

Но, судя по всему, Нейлу трудно было испортить настроение.

— Все эти большие города не по мне, — заявил он, по-прежнему сияя улыбкой. — В глубине души я так и остался мальчишкой из захолустья. Поэтому я и вернулся сюда, в Дански, и начал небольшое дело вместе с Фрэнки…

— Фрэнки — это мой муж, — уточнила Кимберли на тот случай, если Рэйчел этого еще не уяснила.

— Мы занимаемся ремонтом домов. Чиним крыши, водопровод и все такое.

— Они вечно ссорятся, — вставила Кимберли.

— Неправда, — возразил Нейл.

— Ссоритесь, ссоритесь. То жить друг без друга не можете, то грызетесь, как кошка с собакой.

— Вся беда в том, что твой Фрэнки — закоренелый коммунист.

— Вот уж ерунда, — возмутилась Кимберли.

— Не отпирайся. А старина Джек и вовсе был завзятым комми. У него даже партийный билет был.

— Кто такой Джек? — спросила Рэйчел.

— Папаша Фрэнки. Он умер в прошлом году.

— От рака простаты, — пояснила Кимберли.

— Так вот, просматривая оставшиеся после старика бумаги, Фрэнки обнаружил членский билет коммунистической партии. И теперь носит его на груди и толкует о том, что пришло время восстать против темных сил капитализма.

— Он не это имеет в виду, — возразила Кимберли.

— А тебе откуда известно, что твой муженек имеет в виду?

— Просто я знаю его дурацкий юмор. Не сразу поймешь, когда он шутит, а когда говорит всерьез. А люди думают черт знает что, — кипятилась Кимберли.

Нейл поймал взгляд Рэйчел и едва заметно улыбнулся ей. Он явно поддразнивал Кимберли, чтобы повеселить Рэйчел.

— Конечно, ты выгораживаешь своего благоверного. А по-моему, раз у парня в кармане партийный билет, значит, он комми, и ничего с этим не поделаешь.

— Иногда ты ведешь себя как последний идиот, — обиделась Кимберли и, повернувшись, пошла прочь.

— Ну и потеха с ней, — усмехнулся Нейл. — Стоит хоть чуть-чуть задеть ее ненаглядного Фрэнки, сразу выходит из себя. А сама пилит его день и ночь. Когда он на ней женился, волос у него была целая копна, а теперь она проела ему хорошую плешь. Мне, правда, тоже нечем хвастать, — и он похлопал по своей лысеющей макушке.

— По-моему, лысина тебе даже идет, — улыбнулась Рэйчел.

— Правда? — просиял Нейл. — Слышала бы тебя Лайза. Она на мою лысину смотреть не могла без слез.

— Лайза — это твоя жена?

— Мать моих детей, и не более того, — с усмешкой уточнил Нейл.

— Так ты не женат?

— Я был женат. В глазах закона мы с Лайзой до сих пор женаты. Но она с детьми живет в Чикаго, а я… как видишь, здесь. Они собирались приехать ко мне, когда я устроюсь и встану на ноги, но похоже, нам уже не жить вместе. У Лайзы кто-то появился, а детям нравится в Чикаго. По крайней мере, она так говорит.

— Мне жаль, что у тебя не все сложилось.

— Мне тоже жаль, — вздохнул он. — Я знаю, такое случается сплошь и рядом, но когда это происходит именно с тобой, с этим трудно смириться.

И, словно застеснявшись собственных слов, он опустил голову и уставился на свои не слишком чистые ботинки.

— А я знала Лайзу? — спросила Рэйчел.

— Конечно, знала, — буркнул он, все еще не отрывая взгляда от ботинок. — Ее девичья фамилия Фроман. Лайза Анжела Фроман. Ровесница твоей сестры. Они вместе ходили в воскресную школу.

— О, я ее помню, — кивнула головой Рэйчел, представив себе хорошенькую белокурую девочку лет шестнадцати, в больших очках. — Она всегда была такой тихоней.

— Она и сейчас тихоня. Но голова у нее соображает как надо. Слава богу, дети пошли в нее, я-то звезд с неба не хватаю.

— Ты скучаешь по ним?

— Безумно. Все время. Все время… — Нейл произнес это так, будто сам не верил, что способен на столь сильное чувство. — Мне казалось, постепенно я привыкну, но… — Он покачал головой. — Слушай, а ты не хочешь пива или еще чего? У меня есть косяк.

— Ты так и не бросил курить?

— Ну, я стараюсь этим не злоупотреблять. Но, знаешь, иногда одолевает тоска и хочется отвлечься. Ни о чем не думать. Не травить себе душу воспоминаниями.

Они пересекли двор, потом перебрались через низкий забор и оказались на свалке старых автомобилей. Рэйчел все это казалось захватывающим приключением, которое становилось все более увлекательным по мере того, как заканчивалась сигарета Нейла.

— Вот этого мне и не хватало, — заявил Нейл, сделав несколько затяжек. — Надо было покурить до того, как являться на эту вечеринку. А то подобные развлечения нагоняют на меня скуку. Раньше все было по-другому. — Он вновь втянул в себя дым и передал сигарету Рэйчел. — Должен признаться…

— В чем?

— В том, что теперь все нагоняет на меня скуку. И ничто не радует. Похоже, я кончу, как мой отец. Ты его знала?

— Конечно. Его звали Эверетт.

— Надо же, ты помнишь.

— Я еще слишком молода для склероза, — усмехнулась Рэйчел.

— Его звали Эверетт Хэнкок Уилкинс.

— Хэнкок?

— Да, и попрошу воздержаться от насмешек. Да будет тебе известно, мое второе имя тоже Хэнкок.

— Хэнкок, — сквозь смех повторила Рэйчел. Неожиданно это имя показалось ей чертовски забавным.

— Кто-нибудь зовет тебя Хэнкок? — хихикнула она.

— Только мама, — сообщил он и вдруг сам прыснул. — В детстве я всякий раз холодел от ужаса, стоило мне услышать, как она кричит…

Они дружно выкрикнули: «Хэнкок!» — и, словно испугавшись, обвели двор виноватыми взглядами. Несколько человек повернулись в их сторону.

— Люди подумают, что мы сошли с ума, — заметила Рэйчел, изо всех сил сдерживая новый приступ смеха.

— Мне не привыкать. Я всю жизнь хожу в дураках, — сказал Нейл, и, несмотря на нарочитую небрежность тона, в голосе его проскользнула обида. — Но меня это мало волнует.

Рэйчел отчаянным усилием согнала с лица улыбку.

— Мне очень жаль, если это так, — изрекла она и тут же снова согнулась пополам от хохота.

— Что тебя так забавляет? — осведомился Нейл.

— Хэнкок, — пробормотала она. — Ну до чего идиотское имя. — От смеха из глаз ее выступили слезы. — Ох, прости, — она с трудом перевела дух и достала носовой платок. — Так о чем ты говорил?

— О всякой ерунде, — махнул рукой Нейл. — Не стоит повторять.

Он тоже улыбался, но взгляд его неожиданно стал сосредоточенным и задумчивым.

— Что случилось? — насторожившись, спросила она.

— Ничего. Я просто подумал…

Она вдруг поняла, что он сейчас скажет. Сейчас все будет испорчено, а жаль… Но ее догадка оказалась неверной.

— Я был тогда ужасным идиотом…

— Нейл.

— Я имею в виду, когда решил расстаться с тобой.

— Нейл, не надо…

— Нет, пожалуйста, дай мне договорить. Мне вряд ли представится еще случай сказать тебе о том, что у меня на душе…

— А может, нам лучше просто сделать еще несколько затяжек?

— Все эти годы я думал о тебе.

— Что ж, приятно слышать.

— Я сказал это не ради красного словца. В своей жизни я наделал много ошибок. Сейчас мне бы так хотелось их исправить. И ты, Рэйчел, — моя главная ошибка. Всякий раз, когда я видел тебя по телевизору или натыкался на твою фотографию в журнале, я думал: она могла бы быть моей. И я сумел бы сделать ее счастливой. — Он взглянул ей прямо в глаза. — Ты веришь в это? В то, что я сделал бы тебя счастливой?

— Верю. Но мы с тобой пошли разными путями, — тихо сказала она.

— Не просто разными. Мы пошли неверными путями.

— Не думаю, что…

— Нет, я неточно выразился. Наверное, ты выбрала правильный путь. И не жалеешь, что вышла замуж за своего Гири. Я говорил только о себе. О собственной дурости.

Он отчаянно затряс головой, и Рэйчел с удивлением увидела, что на глазах его выступили слезы.

— Нейл, милый…

— Не утешай меня. Я понимаю, что сам испортил себе жизнь…

— Может, вернемся к гостям?

— Зачем?

— Думаю, нас уже хватились. Никто не знает, куда мы делись.

— Мне на них наплевать. На всех. Они мне осточертели. Весь этот провинциальный сброд.

— Ты недавно сказал, что в глубине души всегда останешься мальчишкой из захолустья, — с улыбкой заметила Рэйчел.

— Я сам не знаю, кто я такой, — пожал плечами Нейл. — Раньше я думал, что…

Взгляд его внезапно затуманился и устремился на темневшие в сумерках очертания машин.

— Знаешь, Рэйчел, раньше я умел мечтать…

— Думаю, ты и сейчас не разучился.

— Нет, — вздохнул он. — Разучился. Мое время ушло. Я упустил свой шанс. И больше он не вернется. Жизнь не слишком-то щедра к нам. Каждому дается один шанс, а тот, кто не сумел им воспользоваться, пусть пеняет на себя.

— Ты стал настоящим философом, но все же…

— Не надо ничего говорить. Я и так все знаю. Ты никогда меня не любила, так что от меня ничего не зависело. Но я все равно думал о тебе, Рэйчел. И буду думать о тебе до конца своих дней. Почему-то мне кажется, сложись все иначе, ты сумела бы меня полюбить. Если бы только я… — Губы его тронула грустная улыбка. — Все могло быть иначе.

На следующее утро Динни устроила сестре настоящий скандал. О чем только Рэйчел думала, уединившись с Нейлом Уилкинсом? Надо же, нашла себе компанию. Может, в Нью-Йорке подобное поведение считается хорошим тоном, но, да будет известно Рэйчел, у них в провинции так не принято. Рэйчел надоело ощущать себя нашкодившим ребенком, и она посоветовала Динни умерить свой пыл. Кроме того, что зазорного в том, что она поговорила с Нейлом Уилкинсом?

— Да он же законченный алкоголик, — заявила Динни. — И ужасно обращался с женой.

— Уверена, все это досужие выдумки.

— Это самая что ни на есть правда, — вновь повысила голос Динни. — Мне лучше знать. И прошу тебя, Рэйчел, держись от него подальше.

— Я вовсе не собиралась…

— Ты не можешь вытворять здесь все, что взбредет тебе в голову…

— Подожди, я не понимаю…

— Не можешь ни с кем не считаться…

— Ради бога, о чем ты говоришь?

Динни, которая мыла посуду, повернула к сестре пылающее от гнева лицо.

— Ты прекрасно все понимаешь.

— Ни черта я не понимаю.

— Ты поставила меня в дурацкое положение.

— Каким образом? И когда?

— Не надо притворяться! Вчера вечером ты куда-то смылась, а я должна была за тебя отдуваться. Меня буквально засыпали вопросами. И что мне было отвечать? Что моя сестра вспомнила детство и флиртует с Нейлом Уилкинсом?

— Я с ним не флиртовала.

— Да кого ты обманываешь? Я тебя прекрасно видела! И все видели, как вы с ним воркуете, причем ты хихикала, как школьница. Я чуть сквозь землю со стыда не провалилась.

— Мне очень жаль, что я поставила тебя в неловкое положение, — ледяным тоном произнесла Рэйчел. — Больше этого не повторится.

Вернувшись в дом матери, Рэйчел сразу стала собирать вещи. Слезы текли по ее лицу, пока она возилась с чемоданами. Причиной этих слез был не только обидный разговор с сестрой, Рэйчел была в смятении. Может, Динни права и Нейл Уилкинс действительно колотил свою жену? И все же вчера он затронул в ее душе какую-то нежную струну, хотя она не могла объяснить почему. Может, потому, что связь ее с прошлым не порвана до конца? Потому, что в ней по-прежнему живет девчонка, некогда влюбленная в Нейла? Девчонка, с трепетом ожидавшая первого поцелуя и мечтавшая о счастье? И сейчас она не может сдержать слез при мысли, что мечтам этим не суждено сбыться и их с Нейлом пути разошлись навсегда.

Как все это смешно и грустно… Впрочем, зная себя, она могла предвидеть, что возвращение домой приведет к таким последствиям. Рэйчел отправилась в ванную, вымыла холодной водой опухшее от слез лицо и попыталась собраться с мыслями. Разумеется, ее приезд сюда был ошибкой. Лучше бы она осталась в Нью-Йорке. Лучше бы она не сбегала от Митчелла, а откровенно выяснила с ним отношения.

С другой стороны, может, она и не зря приехала. Теперь она поняла, что стала чужой в городе своего детства. Она больше не станет утешаться сентиментальными мечтами о возращении в родные края — раз выбрав свой путь, она должна двигаться по нему, не сворачивая. И прежде всего ей необходимо вернуться в Нью-Йорк и поговорить с Митчеллом. Если они решат, что дальнейшая совместная жизнь невозможна, она потребует развода, и тогда придется пройти через все необходимые судебные процедуры. Марджи даст ей немало ценных советов относительно того, на что она может рассчитывать в качестве бывшей супруги миллионера. А потом? Потом увидим. Одно Рэйчел знала наверняка — жить в Дански она не будет никогда. Кем бы она ни была в глубине души (сейчас она не имела об этом ни малейшего понятия) — живущая в ней девочка не питала ни малейшей привязанности к захолустью.

В тот же день Рэйчел уехала, несмотря на уговоры матери.

— Останься хотя бы на пару дней, — упрашивала Шерри. — Ты же проделала такой длинный путь. Куда ты так спешишь?

— Мне правда надо вернуться, мама.

— Неужели все дело в этом Нейле Уилкинсе?

— К Нейлу Уилкинсу мой отъезд не имеет никакого отношения.

— Он что, приставал к тебе?

— Нет, что ты.

— Если он осмелился…

— Мама, Нейл ничего лишнего себе не позволил. Он держался, как подобает джентльмену.

— Скажешь тоже. Откуда этому парню знать, как подобает держаться джентльмену. — Шерри пристально взглянула на дочь. — Вот что я тебе скажу. Сотня Нейлов Уилкинсов не стоят одного Митчелла Гири.

Хлесткая фраза запала Рэйчел в душу, и на протяжении всего пути до Нью-Йорка она невольно сравнивала этих двух мужчин, словно сказочная принцесса, размышлявшая о достоинствах претендентов на свою руку. Один из них был богат и красив, но невыносимо скучен, другой успел обзавестись лысиной и брюшком, но ему ничего не стоило рассмешить ее и заставить позабыть обо всем на свете. Они были такие разные, но одно их сближало: в глазах обоих стояла печаль. Она пыталась представить их веселыми, но у нее ничего не получалось — перед ее мысленным взором вставали грустные, удрученные лица. Источник тоски Нейла был ей известен — он сам поведал ей о том, что его терзает. Но что отравляет жизнь Митчеллу, этому избраннику судьбы, столь щедро наделенному всем? Она не находила ответа на этот вопрос, и чем больше Рэйчел размышляла, тем крепче становилась ее уверенность в том, что, лишь узнав эту тайну, она сможет восстановить их отношения.

Часть IV ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

Глава 1

Вчера вечером ко мне заходила Мариетта с кокаином — по ее словам, его купили в Майами, высшего качества — и бутылкой «Бенедиктина», Она научила меня, как растворять порошок в алкоголе в оптимальных пропорциях. Мариетта сказала, что нам пора пойти поразвлечься вместе, а эта смесь создаст соответствующее настроение. Я ответил, что не хочу никуда идти. Меня переполняли идеи, и нужно было собраться с мыслями, чтобы нити моей истории не перепутались.

— Знаешь, как говорится: делу время — потехе час, — глубокомысленно изрекла Мариетта.

— Это точно. Но это не помешает мне отказаться.

— Да в чем дело? — не унималась Мариетта.

— Ну… — протянул я. — Как раз сегодня я собираюсь приступить к рассказу о Галили. И мне не хочется прерываться, пока я не передумал. Потом мне будет трудно снова решиться на это.

— Не понимаю, о чем ты, — пожала плечами Мариетта. — По-моему, рассказывать о нем чертовски занятно.

— А меня пугает предстоящая задача.

— Но почему?

— За свою жизнь он сменил слишком много обличий. И слишком многое он сделал. Я боюсь, что в моем описании он предстанет просто скопищем противоречий.

— Может, в этом и есть его суть, — заметила Мариетта.

— Так или иначе, если я изображу его таким, люди решат, что я искажаю истину, — возразил я.

— Эдди, это просто книга.

— Это не просто книга. Это моя книга. Мой шанс открыть миру то, о чем никто никогда не рассказывал.

— Хорошо, хорошо, — Мариетта вскинула руки, словно моля о пощаде. — Не выходи из себя. Я уверена, все у тебя получится превосходно.

— Это не то, что я хотел услышать. Ты меня только смущаешь.

— Господи, тогда не знаю, что тебе и сказать.

— Ничего. Ровным счетом ничего. Просто оставь меня и не мешай работать.

Я был не совсем откровенен с Мариеттой. Да, я боялся начинать писать о Галили и действительно опасался, что, прервав работу теперь, в преддверии его появления, не смогу с легкостью войти в плавный поток своего повествования. Но еще больший страх вселяла в меня перспектива прервать собственное затворничество и отправиться с Мариеттой в мир, бушующий за пределами нашего сада, мир, который я покинул много лет назад. У меня были все основания подозревать, что он нахлынет на меня, ошеломит, повергнет в смятение, и я почувствую себя заблудившимся ребенком, растерянным и несчастным. Как и положено ребенку, я задрожу, зальюсь слезами и намочу штаны. Бог свидетель, я отдаю себе отчет, насколько смешными все эти опасения могут показаться вам, тем, кто живет в самой гуще этого мира и с благодарностью принимает все его дары, но я не мог преодолеть свой страх. Если помните, я обрек себя на добровольное заточение так давно, что уподобился узнику, который большую часть своей жизни провел в тесной камере, мечтая увидеть небо, но, когда час долгожданной свободы наступил, несчастный, оставшись без защиты тюремных стен, сжимается в комок от страха.

Короче, Мариетта оставила меня в прескверном настроении, и я понимал, что этой ночью покоя мне не будет. Если я останусь дома, меня ждет встреча с Галили. Если выйду из этих стен, мне предстоит столкновение с миром.

Стремясь оттянуть момент, когда мне все же придется взяться за перо, я решил проверить, так ли уж хорош коктейль Мариетты. Я сделал все, как она учила, — плеснул в стакан немного «Бенедиктина», открыл крошечную коробочку — там был порошок и комочки, — осторожно подцепил немного содержимого, опустил в стакан и размешал карандашом. Кокаин растворился не полностью, жидкость получилась мутноватая. Я провозгласил тост за успешное завершение книги, лежавшей передо мной на столе, и одним глотком осушил стакан. Жидкость обожгла мне горло, и я понял, что совершил ошибку. Из глаз брызнули слезы, я ощущал мучительное жжение в пищеводе, а потом адским огнем вспыхнул и желудок.

— Мариетта… — простонал я. Ну зачем я послушал эту чертову куклу? Знал же, что хорошего она не посоветует. Но не успел я произнести ее имя, как наркотик подействовал. Приятная теплота разлилась по телу, сознание прояснилось, мысли рождались с поразительной быстротой.

Я встал из-за стола, ощущая прилив сил в своих нижних конечностях. Мне захотелось выйти из комнаты на воздух, насладиться свежестью вечера, прогуляться под кронами каштанов и вдохнуть благоуханную прохладу сумерек. А после этого, взбодрившись, можно было приступать к выполнению своей главной цели — рассказу о Галили.

Глава 2

Прежде чем отправиться на прогулку, я приготовил себе еще порцию коктейля, немного увеличив дозу кокаина. Взяв стакан, я спустился по лестнице, открыл заднюю дверь и оказался на лужайке. Вечер стоял изумительный — спокойный и тихий. Комары, разумеется, немедленно возжелали отведать моей крови, но смесь кокаина и бренди сделала меня нечувствительным к их укусам. Пробираясь между деревьями, я добрался до места, где относительная ухоженность сада уступала место хаосу дикого болота. Сладкие ароматы садовых цветов сменились запахом гниения и стоячей воды.

Мои глаза постепенно привыкли к темноте, не столь уж кромешной благодаря усеявшим небо звездам; в свете этих далеких солнц я мог разглядеть открывшиеся за деревьями пространства. Я видел, как плещутся в тине и лежат на кочках крокодилы, как над головой проносятся и скрываются в густом переплетении ветвей летучие мыши.

Поверьте мне на слово — блаженство, которое я испытывал, когда наблюдал за ночными тварями и вдыхал гнилостные испарения болота, было вызвано отнюдь не кокаином. Мой взор и прежде нередко радовали предметы и явления, которые большинство людей сочло бы отталкивающими, даже очевидные проявления разложения и упадка подчас доставляют мне наслаждение. Отчасти это наслаждение имеет эстетическую природу, отчасти я обязан им тому чувству родства, которое испытываю ко всему неприглядному и уродливому. Ведь и сам я источаю отнюдь не благовонные ароматы и представляю собой образец вырождения, а не расцвета.

Так или иначе, я с удовольствием прогуливался по кромке лужайки, обозревал болота и не желал ничего лучшего. Из стакана, который я захватил с собой, я долго не отпивал ни капли (подчас именно предвкушение дарует нам самые приятные минуты, это справедливо не только в отношении наркотиков). Наконец я сделал первый глоток. На этот раз действие оказалось куда сильнее. Как только жидкость проникла мне в глотку, все мое существо затрепетало в ожидании: конечности налились силой, а мысли вновь потекли с почти пугающей быстротой. Мне доводилось слышать, что подобная ясность сознания — не более чем иллюзия, что кокаин играет с человеческим разумом злую шутку и откровения, пережитые под его влиянием, на поверку оказываются бредом. Но мой опыт свидетельствует об обратном. Белый порошок дарует моему интеллекту неведомое в обычном состоянии могущество, и сделанные с его помощью умозаключения стоят тех, что являются плодом долгих научных изысканий.

Но в ту ночь я не сумел бы поддержать ученую беседу, даже если бы от этого зависела моя собственная жизнь. Может, причиной тому была смесь кокаина и «Бенедиктина», может, окружавшие меня дикие просторы, а может, и мое внутреннее состояние — так или иначе, меня охватило сильнейшее возбуждение. Голова шла кругом, сердце бешено колотилось, а член, который в течение нескольких месяцев не подавал признаков жизни — за исключением той ночи, когда меня посетила Цезария, — натянул ткань моих широких штанов и терся о ширинку.

Позвольте уточнить, мое желание не было направлено на какой-либо конкретный объект, вымышленный или реальный. Наркотик разбудил дремавшие в моем теле возможности, и, очнувшись от забытья, организм первым делом осознал свою мужскую сущность, Я громко расхохотался, довольный собой и своей природой, в эту минуту у меня было все, что нужно для счастья, — звезды, болота, стакан с остатками чудесного коктейля, переполненное радостью сердце и твердый член. Это было восхитительно и чертовски забавно.

Наверное, мне стоит вернуться за стол, подумал я, может, мое возбуждение окажется плодотворным в творческом плане. Сейчас, пока я бесстрашен, я смогу наконец начать рассказ о Галили, хотя бы набросать его, прежде чем уверенность в собственных силах, вызванная кокаином, начнет слабеть. Позже я сумею придать объем эскизу. Но самое главное — начать. И разумеется, у меня есть возможность при необходимости подпитать свою храбрость новым коктейлем.

Желание взяться за перо всецело мной овладело; допив коктейль, я зашвырнул пустой стакан в гниющие воды болота и поспешил к дому. По крайней мере, мне казалось, что я направился к дому. После того как я проделал расстояние примерно в пятьдесят ярдов, выяснилось, что мой распаленный рассудок подвел меня, и, вместо того чтобы вступить на твердую садовую дорожку, я все глубже забредаю в болота. Уцелевшая во мне крупица здравого смысла призывала меня немедленно повернуть назад, но большая часть моего охваченного блаженным дурманом мозга уверенно заявляла, что по этому пути повела меня интуиция, а раз так, я должен следовать ее голосу и ничего не бояться. Почва под ногами становилась все более зыбкой, и каждый шаг сопровождался забавным хлюпаньем, ненадежную тропу освещали лишь слабые отсветы звезд, пробивавшиеся сквозь облака. Но моя интуиция по-прежнему влекла меня в глубь зарослей. Хотя в те минуты мне, как говорится, море было по колено, я отдавал себе отчет, что подвергаюсь смертельному риску. Болото было не слишком подходящим местом для прогулок даже днем, не говоря уже о том, что сейчас стояла глубокая ночь. Тропа могла в любую минуту уйти у меня из-под ног, и меня засосала бы зловонная, кишащая крокодилами жижа.

Но тогда мне было плевать на опасность. Если мне суждено умереть, говорил я себе, значит, такова Божья воля, значит, Всевышний накажет меня за то, что в гордыне своей я вообразил себя писателем, каковым вовсе не являюсь.

К тому же меня не оставляло странное ощущение, что я здесь вовсе не один, и уверенность в этом крепла с каждой секундой. Где-то поблизости находилось еще одно человеческое существо, я ощущал спиной его пристальный, любопытный взгляд. Резко остановившись, я оглянулся.

— Кто здесь? — едва слышно выдохнул я.

В сущности, я не рассчитывал на ответ (вряд ли тот, кто преследует в темноте бредущего по болотам сумасброда, назовется по первому требованию), но, к моему удивлению, невидимый спутник откликнулся на мои слова. То, что я услышал, не было человеческой речью, по крайне мере сначала. Звук напоминал шорох множества крыльев, словно тот, кто скрывался во мраке, подобно фокуснику внезапно выпустил из рукава множество птиц. Я вглядывался в темноту, пытаясь определить источник этого звука, и, хотя мгла оставалась непроглядной, я вдруг понял, кто это. После многолетних скитаний блудный сын «L'Enfant», Галили, вернулся домой.

Глава 3

Я прошептал его имя.

Вновь до меня донесся звук, подобный шуму крыльев, но так как образ Галили стоял перед моим внутренним взором, я сумел различить его в темноте. В этом мне помог вовсе не слабый свет звезд — во мраке Галили предстал сгустком тени, он казался чернее самой черноты. И все же, вне всяких сомнений, это был он. Во всей вселенной не найти другого столь же прекрасного лица. Мне жаль, что это так. Мне жаль, что красота его остается непревзойденной. Но тут я ничего не могу изменить. Галили исключительное создание, и нам, всем прочим, остается утешаться лишь тем, что он, подобно простым смертным, не ведает счастья.

— Это действительно ты? — вновь подал я голос.

Задавать такой вопрос обыкновенному человеку было бы сущей бессмыслицей, но Галили унаследовал от матери способность посылать собственный образ в любое место по своему усмотрению. Поначалу я решил, что он предстал передо мной во плоти, но в следующее мгновение заподозрил, что это всего лишь призрачное воплощение.

Ответом мне вновь послужил тихий шелест, однако на этот раз я сумел различить в нем слова.

— Нет, — донеслось до меня. — Я далеко отсюда.

— По-прежнему в море?

— По-прежнему в море.

— Чем обязан подобной честью? Ты что, подумываешь вернуться домой?

Шелест превратился в смех, но в смехе слышалась горечь.

— Домой? — переспросил он. — Зачем мне возвращаться домой? Мне там никто не будет рад.

— Я буду тебе рад, — возразил я. — И Мариетта тоже.

Кажется, Галили усмехнулся. Мои слова явно не убедили его.

— Мне хотелось бы рассмотреть тебя получше, — сказал я.

— Если ты меня плохо видишь, это твоя вина, а не моя.

— Что ты имеешь в виду? — с некоторой обидой спросил я.

— Брат, я предстал перед тобой с той ясностью, какую ты сможешь вынести, — последовал ответ. — Ни больше, ни меньше.

Я не сомневался в том, что он говорит правду. У него не было причин вводить меня в заблуждение.

— Скоро я действительно окажусь поближе к дому.

— А где ты сейчас?

— У побережья Мадагаскара. Море дышит покоем, в воздухе ни ветерка. Вокруг моей яхты то и дело выскакивают из воды рыбы. Я подставил кастрюлю, и они прыгают прямо в нее…

Глаза его блеснули в темноте, словно бы отразили блики яркого солнца, на которые он смотрел.

— Наверное, это очень странно?

— О чем ты?

— Находиться одновременно в двух местах?

— Я к этому привык, — ответил он. — Я позволяю своему сознанию разгуливать по всему миру.

— А вдруг, пока твое сознание странствует, что-нибудь случится с твоей яхтой?

— Я сразу об этом узнаю, — откликнулся он. — Мы отлично понимаем друг друга, мой «Самарканд» и я. Смею тебя заверить, сейчас моя лодка в полной безопасности. Волны на море не больше, чем в ванне для купания младенцев. Да, Мэддокс, тебе тоже надо вырваться из дома. Здесь все воспринимаешь по-иному. Тобой завладеют мечты, ты забудешь про зло, которое совершил, тебя перестанут мучить загадки вселенной и мысли о неотвратимости смерти…

— А любовь? Ты забыл о любви, — перебил я.

— Ах да, любовь… Любовь — это совсем другое, — даже в темноте я сумел различить, что взгляд Галили, прежде устремленный на меня, уперся в пустоту. — Как бы далеко ты ни заплыл, от любви не убежишь. Она всегда будет идти за тобой по пятам.

— Судя по твоему унылому голосу, это обстоятельство тебя не слишком радует.

— Знаешь, брат, радует это меня или нет, тут ничего уже не изменишь. Правда в том, что от любви не скрыться. — Галили протянул руку. — У тебя случайно нет сигареты?

— Нет.

— Черт. Стоит заговорить о любви, и мне сразу хочется курить.

— Я совершенно сбился с толку, — признал я. — Предположим, у меня была бы с собой сигарета. Ты что, смог бы…

— Взять ее у тебя и закурить? — подхватил Галили. — Ты об этом хотел спросить?

— Именно.

— Нет. Не смог бы. Но я смотрел бы, как куришь ты, и разделял твое удовольствие. Ты же знаешь, как много я испытал, проникая в чувства других людей.

Галили опять рассмеялся, но на этот раз в его смехе не было горечи. Способность, которой он обладал, искренне радовала его.

— Поверь, брат, чем старше я становлюсь — а я чувствую себя очень, очень старым, — тем больше убеждаюсь, что любой опыт становится приятнее, когда получаешь его, так сказать, из вторых рук. А то и из третьих. Рассказывать и слушать истории о любви куда приятнее, чем самому влюбляться.

— А смотреть, как кто-то другой курит сигарету, приятнее, чем курить самому, да?

— Нет, — вздохнул он. — Но разница не слишком велика. Ну, брат, перейдем к делу. Зачем ты меня вызвал?

— Я тебя не вызывал.

— Ну да…

— Это правда. Я тебя не вызывал. Я понятия не имею, как тебя можно вызвать.

— Мэддокс, — произнес Галили, и в голосе его послышалась обидная снисходительность. — Ты меня не слушаешь…

— Черт побери, я только и делаю, что слушаю тебя…

— Не кричи.

— А я и не кричу.

— Нет, кричишь.

— Потому что ты говоришь, что я тебя не слушаю, — сказал я как можно спокойнее, хотя и не ощущал этого спокойствия. Я никогда не чувствовал себя спокойным в присутствии Галили. Даже в благословенные времена до войны, до того как Галили отправился странствовать по свету, до всех треволнений, связанных с его возвращением, до того как я потерял свою обожаемую жену, а Никодим оставил этот мир — словом, в те времена, когда жизнь наша со стороны могла показаться раем, — мы с Галили вступали в жестокие споры по самым незначительным поводам. Стоило мне различить в его голосе насмешливые нотки или ему узреть подвох в моих словах — и мы готовы были вцепиться друг другу в глотки. Хотя причины, вызывавшие подобные вспышки ярости, и яйца выеденного не стоили. Мы набрасывались друг на друга по малейшему поводу, ибо ощущали, что на каком-то глубинном уровне сущности наши непримиримы. С годами, кажется, ничего не изменилось. Стоило нам обменяться несколькими фразами, и мы вновь ощетинились, исполненные взаимной неприязни.

— Давай сменим тему, — предложил я.

— Давай. Как там Люмен?

— Все такой же чокнутый.

— А Мариетта? У нее все хорошо?

— Замечательно.

— Она, как обычно, влюблена?

— Сейчас нет.

— Передай ей, что я про нее спрашивал.

— Всенепременно передам.

— Я всегда был к ней привязан. Знаешь, во сне я частенько вижу ее лицо.

— Она будет польщена, когда я скажу ей об этом.

— Тебя я тоже вижу во сне, — сообщил Галили.

— И просыпаешься, скрежеща зубами и изрыгая проклятия, — подсказал я.

— Нет, брат, — покачал он головой. — Это приятные сны. В них мы все вместе, а этой ерунды словно и не бывало.

Слово «ерунда» странно прозвучало в его устах, к тому же в нарочитой пренебрежительности подобного определения было что-то оскорбительное. Я не смог удержаться от комментариев.

— Может, для тебя это и ерунда, но для всех нас это слишком серьезно.

— Я не хотел…

— Все, что ты хотел, Галили, — это отправиться на поиски приключений. И я уверен, ты пережил немало увлекательных минут. И даже часов.

— Меньше, чем ты думаешь.

— Ты пренебрег своими обязанностями, — не унимался я. — Обязанностями старшего сына. Ты должен был показать пример остальным, но тебя волновали только собственные удовольствия.

— С каких это пор жить в свое удовольствие стало преступлением? — поинтересовался Галили. — К тому же, брат, это у меня в крови. Такая уж мы сластолюбивая семейка. Все чересчур охочи до наслаждений.

Мне нечего было возразить. Наш отец с ранних лет стремился всеми возможными способами ублажить свою чувственность. В одном исследовании по антропологии я обнаружил историю его первого сексуального подвига, изложенную курдскими пастухами. Они утверждают, что все семнадцать старейшин, от которых ведет свое начало их племя, были зачаты моим отцом в то время, когда он еще не умел толком ходить.

Галили продолжал:

— Моя мать…

— Что ты хочешь узнать о ней?

— Она здорова?

— Трудно сказать, — пожал я плечами. — Я ее слишком редко вижу.

— Это она тебя исцелила? — спросил Галили, взглядом указывая на мои ноги. Во время нашей последней встречи я был прикованным к креслу калекой, что, правда, не помешало мне обрушить на него всю свою ярость.

— Она сказала бы, что мое выздоровление — наша общая заслуга.

— На нее непохоже.

— Она стала мягче.

— И даже может простить меня?

Я не стал отвечать на этот вопрос.

— Твое молчание означает «нет», так надо понимать?

— Возможно, будет лучше, если ты сам спросишь у нее об этом, — осторожно предложил я. — Если хочешь, я могу ее подготовить. Рассказать, что видел тебя. Передать наш разговор.

В первый раз за время всей нашей встречи призрачный образ Галили несколько изменил свою консистенцию. Изнутри его наполнило свечение, сделавшее его темный силуэт ярким и отчетливым. Теперь я мог различить каждый изгиб его тела, пульсирующую на шее жилку и очертания рта.

— Ты мне поможешь? — спросил он.

— Конечно.

— Я думал, ты меня ненавидишь. У тебя на это немало причин.

— Я никогда не испытывал ненависти к тебе, Галили. Клянусь.

Теперь свет излучали и его глаза, потоки света струились по его щекам.

— Господи, брат… — тихо сказал он. — Как давно я не плакал.

— Неужели возвращение домой так много для тебя значит?

— Я хочу, чтобы она меня простила, — признался Галили. — Больше всего на свете мне нужно ее прощение.

— Я не могу просить этого за тебя.

— Знаю.

— Все, чем я могу тебе помочь, — это сказать Цезарии, что ты хочешь с ней встретиться, и потом передать тебе ее ответ.

— Это больше, чем я мог ожидать, — сказал Галили, вытирая слезы тыльной стороной ладони. — Не думай, что я забыл о своей вине перед тобой. Забыл о том, что и у тебя мнеследует просить прощения. Твоя прекрасная Чийодзё…

Я вскинул руки, останавливая его.

— Будет лучше, если мы не…

— Прости.

— В любом случае, тебе не за что просить прощения, — сказал я. — Мы оба виноваты. И, поверь мне, я совершил не меньше ошибок, чем ты.

— Я в этом не уверен, — пробормотал Галили, и в словах его мне вновь послышалась печаль, которую я различил в самые первые минуты нашей встречи. Он себя ненавидел. Бог свидетель, как он себя ненавидел!

— О чем ты думаешь? — неожиданно спросил Галили.

Вопрос застал меня врасплох.

— Так, — пробормотал я. — О всяких пустяках.

— Ты думал о том, что я смешон.

— Что?

— Ты прекрасно слышал, что я сказал. Ты думал, что я смешон. Воображал, как я шатаюсь по миру черт знает сколько лет и трахаюсь со всеми подряд. Что еще? Ах да, что я так и не повзрослел, что у меня нет сердца и что я тупица. — Он уперся в меня своими источающими холодное сверкание глазами. — Что же ты молчишь? Я все сказал за тебя. Тебе осталось лишь признать мою правоту.

— Хорошо, кое-что ты угадал. Я действительно считал тебя равнодушным. Я даже собирался написать, что ты был бессердечным…

— Написать? — перебил он. — Где?

— В книге.

— В какой книге?

— Я пишу книгу, — сообщил я, почувствовав прилив гордости.

— Книгу обо мне?

— Обо всех нас, — уточнил я. — О тебе, обо мне, о Мариетте, о Забрине и Люмене…

— И о матери с отцом?

— Конечно.

— А они знают, что ты о них пишешь? — Я молча кивнул. — Ты собираешься рассказать всю правду?

— Моя книга — это не роман, так что вымыслу там не место, — сказал я. — И по мере своих скромных возможностей я буду придерживаться истины.

Галили замолчал, размышляя над услышанным. Моя новость его здорово обеспокоила. Вероятно, он опасался, что я сниму покров с некоторых его тайн или уже сделал это.

— Предугадывая твой следующий вопрос, сразу сообщаю, что моя книга посвящена не только нашей семье, — сказал я.

Судя по выражению лица Галили, я угадал причину его беспокойства.

— Так вот почему я оказался здесь.

— Возможно, — кивнул я. — Я много думал о тебе, и мои мысли…

— Как она называется? — резко перебил Галили. Я устремил на него недоумевающий взгляд. — Как называется твоя книга, придурок?

— О… я уже перебрал великое множество названий, — тоном завзятого литератора изрек я. — Но пока что ни на одном не остановился.

— Мне ведь известны многие подробности, которые пригодились бы тебе.

— Я в этом не сомневаюсь.

— И без этих подробностей тебе никак не обойтись. Иначе твоя книга не будет правдивой.

— Без каких подробностей? Например?

— А что я с этого буду иметь? — лукаво улыбнулся он. В первый раз за всю нашу беседу он напомнил мне прежнего Галили, самовлюбленное создание, чья уверенность в собственном обаянии была воистину безграничной.

— Я собираюсь поговорить про тебя с мамой, забыл?

— И ты думаешь этой небольшой услугой отплатить мне за все бесценные сведения, которыми я располагаю? — ухмыльнулся он. — Нет уж, братец. Моя помощь стоит большего.

— Чего же ты хочешь?

— Обещай мне, что сделаешь то, о чем я попрошу.

— А о чем ты попросишь?

— Просто обещай, и все.

— Как я могу давать обещания вслепую?

Галили равнодушно пожал плечами.

— Что ж, не буду тебя неволить. Не хочешь, как хочешь. Но, повторяю, если ты не узнаешь того, что знаю я, твоя книга будет неполной.

— Думаю, настала пора прервать нашу приятную беседу, — заметил я. — Иначе мы опять наговорим друг другу гадостей, а это вряд ли послужит к взаимной пользе.

Галили нахмурился и замолчал.

— Ты прав. Я слишком много себе позволил, — наконец произнес он.

— Я тоже.

— Я так увлекся, что уже не отдавал себе отчета в своих словах.

— Я тоже.

— Нет, нет, ты тут ни при чем. Это я виноват. За эти годы я совершенно отвык общаться с людьми. Слишком много времени провожу в одиночестве. И конечно, это сказывается на моем характере. Я не пытаюсь оправдаться, но… — Оборвав себя на полуслове, он сменил тему. — Слушай, может, мы с тобой договоримся встретиться еще раз?

— С удовольствием.

— Давай завтра, примерно в это же время. Ты успеешь поговорить с мамой?

— Постараюсь. Но обещать не могу.

— Спасибо, — едва слышно произнес Галили. — Ты знаешь, я много думал о ней. А в последнее время думаю о ней постоянно. О ней и о доме.

— Неужели за все это время ты ни разу не заходил в дом?

— Каким образом?

— Ну, ты ведь мог проникнуть туда незаметно, так чтобы никто не узнал.

— Она бы узнала, — возразил Галили.

«Точно, узнала бы», — подумал я.

— Так что я ни разу не был дома, — продолжал он. — Я не посмел.

— Там мало что изменилось.

— Это хорошо, — сказал он, и губы его вновь тронула неуверенная улыбка. — В этом мире происходит слишком много перемен. Везде, повсюду, где бы я ни побывал, все меняется. И эти перемены никогда не бывают к лучшему. Места, которые я некогда любил, теперь не узнать. А ведь то были самые потаенные уголки мира. Совсем недавно туда еще не ступала нога человека. А теперь там стоят дурацкие розовые отели и снуют толпы туристов. Несколько раз я пытался их вспугнуть, да все без толку.

Словно мелкая рябь пробежала по его призрачному образу, и сквозь прекрасные очертания проступили другие. На месте глаз Галили возникли серебряные пуговицы, а за губами, которые стали толстыми и мясистыми, появились ряды острых, как иглы, зубов. И хотя я отлично знал, что это мерзкое создание не причинит мне ни малейшего вреда, смотреть на него было выше моих сил. Я отвернулся.

— Гляди-ка, сработало, — не без гордости сказал Галили. — Они поначалу тоже пугались. Но стоило мне отлучиться, вновь принимались за свое. Возвращаешься, а вся эта гадость…

— Розовые отели?

— Да, розовые отели, рестораны и туристы — все на месте, — горестно вздохнул Галили.

Я наконец отважился посмотреть на него. Он снова стал, как прежде.

— В конце концов я махнул на это рукой и позволил им портить мои заветные уголки. — Галили поднял взор к светлеющим небесам. — Пожалуй, пора расставаться. Скоро утро, и тебе надо отдохнуть. Завтра тебе предстоит тяжелый день.

— А тебе не нужен отдых?

— О, у меня нет потребности много спать. Я вообще могу обходиться без сна. Как и все существа божественного происхождения.

— Значит, ты божественного происхождения?

Галили пожал плечами, словно сам не знал ответа на этот вопрос.

— Думаю, да. Ты ведь сам знаешь, мои дражайшие родители — чистой воды божества. Из чего следует, что и ты полубог. Хотя не уверен, что этому следует радоваться, — со смехом заключил он. — Пока, братец. Приятных сновидений. Надеюсь, завтра встретимся.

С этими словами Галили отвернулся от меня и стал тускнеть и растворяться в воздухе.

— Погоди, — окликнул я.

— Что?

— Я знаю, что ты хотел, чтобы я тебе обещал.

— Подумать только, какой догадливый, — улыбнулся он. — И что же?

— Ты сообщил бы мне некоторые сведения в обмен на право держать мою работу под контролем. Направлять ее по собственному усмотрению.

— Ничего подобного, брат, — покачал он головой и вновь начал растворяться. — На этот раз ты не угадал. Я просто хотел, чтобы ты назвал книгу «Галили». — Глаза его сверкнули в темноте. — Впрочем, ты все равно именно так ее и назовешь. Правда?

И он исчез, вернулся к морю, отблески которого сверкали в его глазах.

Глава 4

Стоит ли говорить, что Галили не выполнил своего обещания и не явился на следующую ночь? В отличие от него, я сдержал свое слово и весь день искал встречи с Цезарией, чтобы поговорить о ее блудном сыне. Впрочем, найти ее мне так и не удалось (думаю, она знала о моих намерениях и избегала меня). Так или иначе, Галили не появился, что, если честно, меня ничуть не удивило. На него никогда нельзя было положиться, за исключением сердечных дел, хотя именно в этой сфере, как известно, вообще не стоит на кого-либо полагаться. Однако, как это ни парадоксально, тут Галили проявлял обязательность, достойную удивления.

Я рассказал Мариетте о событиях минувшей ночи, но ей уже было обо всем известно. Оказывается, Люмен видел меня на болоте и стал свидетелем моего разговора с тенью, а по тому, как стремительно менялось выражение моего лица, понял, кто был моим собеседником.

— Значит, он угадал, что я разговаривал с Галили? — спросил я.

— Нет, не угадал, — возразила Мариетта. — Он знал об этом. Видишь ли, он и сам с ним разговаривал.

— Ты хочешь сказать, что Галили уже бывал здесь?

— Похоже на то, — кивнула головой Мариетта. — И много раз.

— По приглашению Люмена?

— Думаю, да. От Люмена ведь все равно не добьешься правды. Ты же знаешь, если у него хотят что-то выведать, он это сразу чувствует и становится нем как могила. В любом случае, не так важно, Люмен его приглашал или нет. Главное, он здесь бывал.

— В саду, но не в доме, — уточнил я. — Он слишком боится мамы, чтобы заходить в дом.

— Это он сказал?

— А ты ему не веришь?

— Думаю, он наблюдал за нами все эти годы, а мы и знать не знали. Наш братец — полное дерьмо.

— Он не согласился бы с подобным определением. Ему больше нравиться считать себя божеством.

— Хорошо, пусть будет божественным дерьмом, — ухмыльнулась Мариетта.

— Ты и в самом деле так его ненавидишь?

— Если бы я его ненавидела, все было бы слишком просто. Но мы с тобой оба прекрасно понимаем: своим появлением той ночью он испортил жизнь и тебе, и мне.

Та ночь, та памятная ночь. Пора о ней рассказать. Откладывать больше нет смысла. Вы уже поняли, что я отнюдь не желаю что-либо утаивать. Но это нелегко. Я не уверен, что знаю действительно обо всем, что случилось в ту ночь, когда Галили вернулся домой. Все видения, призраки, галлюцинации, обитавшие на этом континенте со времен первых колонистов, ожили тогда, получив полную свободу, и я не могу провести грань между событиями реальными и иллюзорными.

Хотя нет, это не так. Кое-что не вызывает у меня ни малейших сомнений. Например, я знаю наверняка, для кого эта ночь стала последней: для тех несчастных, что на беду свою решились сопровождать Галили и заплатили жизнью за вторжение на эту священную землю. Я знаю, где их могилы, хотя в течение последних ста тридцати лет не приближался к ним. (Сейчас, когда я пишу эти строки, лицо одного из этих людей, некоего капитана Холта, стоит перед моим мысленным взором. Помню, как он лежал в могиле, искалеченный, изуродованный, казалось, что все его кости, вплоть до самых мелких, раздроблены.)

Что еще мне известно? То, что этой ночью я утратил единственную любовь всей моей жизни. Я застал ее в объятиях собственного отца. Господи, сколько раз я умолял Тебя стереть это из моей памяти, но кто станет слушать мольбы человека, против которого согрешил сам Бог? В последний момент она взглянула на меня, и я понял, что она меня по-прежнему любит, но никогда мне больше не удастся пробудить в ней столь сильное чувство. Такова истинная правда, которую я знаю. Если хотите — история.

Но все остальное? Как я уже сказал, я не в силах определить, происходило это в реальности или в мире видений. В ту ночь наш дом захлестнули чувства, а в такие мгновения ярость, гнев, любовь и печаль не могут оставаться невидимыми. Эти первородные силы вновь обретают осязаемость, как в дни сотворения мира, когда они придавали форму и смысл всему сущему.

В ту ночь все мы словно лишились кожи, таким острыми и пронзительными стали наши ощущения, — мы вступили в поток зримых эмоций, который на наших глазах принимал тысячи причудливых обличий. Понимаю, что более мне не суждено стать свидетелем подобного зрелища, впрочем, я того и не хочу. Да, я сын своего отца, и хаос сам по себе способен доставить мне наслаждение, но я и сын своей матери, и какая-то часть моего существа жаждет покоя, стремится предаваться размышлениям в тишине и мечтать о небесном блаженстве. (Упоминал ли я о том, что мать моя писала стихи? По-моему, нет. Я непременно должен процитировать некоторые из ее творений.)

Увы, несмотря на все мои притязания, у меня не хватает мужества описать события той ночи, я могу лишь передать ее поразительную атмосферу. Мне еще многое надо рассказать, и я готов сделать это со временем. Но не сейчас. К подобным темам необходимо приближаться постепенно, шаг за шагом.

Доверьтесь мне и не упрекайте в излишней медлительности. Когда вы все узнаете, то немало удивитесь, что я вообще нашел в себе смелость взяться за перо.

Глава 5

Где я оставил Рэйчел? Если мне не изменяет память, на дороге, за рулем автомобиля. Она держит путь на Манхэттен и мысленно сравнивает достоинства собственного мужа и Нейла Уилкинса.

Да, размышляя об этих двух мужчинах, она пришла к выводу, что оба они в глубине души очень несчастны, и Рэйчел не могла понять почему. (Согласно моей теории, ничего удивительного в этом нет. Да, и Митчелл, и Нейл несчастны, но большинство людей в глубине души ощущают себя несчастными. Таков наш удел. Даже сгорая, мы не способны разогнать тьму, именно это сводит нас с ума и делает столь печальными.)

Как бы то ни было, Рэйчел приближалась к Манхэттену, исполненная решимости откровенно поговорить с мужем и прямо заявить ему о своем намерении получить развод. Впрочем, она не заготавливала никаких специальных фраз, собираясь действовать по обстоятельствам.

Но вскоре выяснилось, что разговор придется отложить. Элен, одна из многочисленных секретарш Митчелла, сказала Рэйчел, что мистер Гири вчера вечером уехал в Бостон. Узнав об этом, Рэйчел жутко разозлилась — и совершенно неоправданно, особенно если учесть, что несколькими днями раньше она сама поступила точно так же. Она позвонила в Бостон, в отель «Риц-Карлтон», в котором Митчелл обычно останавливался. Ей сообщили, что мистер Гири действительно снял один из номеров, но в данный момент его там нет. Рэйчел оставила ему короткое послание, в котором говорилось, что она вернулась и находится в своей квартире. Рэйчел знала, что Митчелл крайне трепетно относится к сообщениям и каждый час непременно осведомляется, не поступили ли новые. И если спустя несколько часов он так и не позвонил ей, это могло означать лишь одно: он решил наказать ее, демонстрируя откровенное пренебрежение. Рэйчел подавила желание позвонить ему еще раз. Она понимала: если он догадается, что она ждет у телефона его звонка, у него будет повод позлорадствовать, а это не входило в ее планы.

Около двух часов ночи, когда сон все же сморил Рэйчел, Митчелл наконец позвонил. Голос его был слишком радостным для покинутого мужа.

— Ты что, на вечеринке? — удивилась Рэйчел.

— Да, встретился со старыми друзьями, — ответил он. — Ты их не знаешь. Парни, с которыми я учился в Гарварде.

— И когда ты собираешься домой?

— Пока не знаю. Наверное, в четверг или в пятницу.

— А Гаррисон с тобой?

— Нет. Почему он должен быть со мной?

— Я просто спросила.

— Я прекрасно провожу время, если ты это пытаешься узнать, — сказал Митчелл, и голос его утратил напускное добродушие и веселость. — Мне осточертело быть рабочей лошадью и пахать ради того, чтобы все вы купались в деньгах, а потом…

— Мы? Извини, но я тут совершенно ни при чем, — перебила Рэйчел.

— Не надо опять начинать…

— Нет, надо. Уясни себе наконец, что я…

— Была счастлива, когда у тебя ничего не было, — пропищал он, передразнивая Рэйчел.

— Именно.

— Боже мой, Рэйчел, неужели ты не можешь обойтись без упреков? Я всего лишь сказал, что слишком много работал…

— Нет, ты сказал, что пахал как проклятый, чтобы все мы купались в деньгах.

— Ах, какие мы чувствительные!

— Не разговаривай со мной в таком тоне.

— Господи…

— Ты пьян, да?

— Я же сказал тебе, я на вечеринке, и мне не за что извиняться. Слушай, мне надоел этот разговор. Поговорим, когда я вернусь.

— Возвращайся завтра.

— Я сказал, что вернусь в четверг или в пятницу.

— Нам необходимо кое-что обсудить, Митч. И чем скорее, тем лучше.

— Что обсудить?

— Наше будущее. То, как нам лучше поступить. Так дальше продолжаться не может.

Последовало очень долгое молчание.

— Хорошо, я вернусь завтра, — наконец раздалось в трубке.

* * *

Помимо семейной драмы Рэйчел и Митчелла происходили и другие события, и, хотя ни одно из них на первый взгляд не выглядело столь же значительным, как расставание еще недавно любящих друг друга людей, некоторые из этих событий повлекли за собой куда более трагические последствия.

Помните, я упоминал об астрологе Лоретты? Не возьмусь обвинять этого субъекта в шарлатанстве (хотя, мне кажется, человек, предсказывающий судьбу богатым дамам, слишком практичен, чтобы являться истинным пророком). Я знаю лишь, что его предсказания — после целого ряда взаимосвязанных событий, которым посвящены следующие главы, — сбылись. Осуществились бы его пророчества, если бы он никому не сообщил о них? Или же появление астролога и его пугающие прозрения были частью некоего заговора, который судьба замыслила против семьи Гири? Мне не дано судить об этом. Все, что я могу сделать, — просто поведать о случившемся, а остальное оставляю на ваш суд, мои читатели.

Позвольте же начать с Кадма. Неделя, когда Рэйчел вернулась из Дански, принесла старику много радостей. Он совершил автомобильную прогулку на Лонг-Айленд и несколько часов провел на берегу, любуясь океаном. Через два дня пришло известие о том, что заклятый враг Кадма, конгрессмен Эшфилд, пытавшийся в сороковых годах выявить некоторые темные стороны бизнеса Гири, скончался от пневмонии. Эта новость здорово развеселила старика, к тому же достоверные источники сообщали, что болезнь протекала мучительно, и последние часы стали для Эшфилда настоящей пыткой. Узнав об этом, Кадм громко рассмеялся. На следующий день он объявил Лоретте, что собирается составить список людей, которые некогда перешли ему дорогу, а ныне покоятся в могиле, в то время как он, Кадм, жив и здравствует, и Лоретта должна будет послать этот список в «Таймс». Пусть коллективный некролог тем, кто уже никогда не будет досаждать Кадму, станет всеобщим достоянием. Правда, через час он уже забыл о своем намерении, но по-прежнему пребывал в хорошем расположении духа. Около десяти, когда Кадм обычно отправлялся в постель, он был бодр, свеж и не желал ложиться. Более того, в качестве снотворного он потребовал стаканчик мартини. Сидя в своем кресле на колесах, он любовался из окна панорамой города и потягивал вермут.

— До меня тут дошли слухи, — неожиданно произнес он.

— Какие слухи? — спросила Лоретта.

— Насчет твоего астролога. Ты ведь с ним недавно виделась?

— Да.

— И что он сказал?

— Кадм, ты уверен, что тебе стоит допивать мартини? Лекарства, которые ты принимаешь, плохо сочетаются с алкоголем.

— Может быть, именно поэтому выпивка и доставляет мне такое удовольствие, — едва слышно пробормотал Кадм. — Да, так мы говорили об астрологе. Насколько я понял, он предсказал что-то не слишком для нас приятное.

— Ты же все равно в это не веришь, — махнула рукой Лоретта. — Какое тебе дело до его предсказаний?

— Что, все так плохо? — не отставал Кадм. Он не без труда сфокусировал взгляд на лице жены. — Скажи наконец, что же нам предрек твой оракул?

Лоретта вздохнула.

— Не думаю, что…

— Говори! — взревел Кадм.

Лоретта уставилась на своего мужа, пораженная тем, насколько мощный звук вырвался из такого дряхлого тела.

— Он сказал, что нас ожидают серьезные перемены, — наконец произнесла она. — И что нам следует готовиться к худшему.

— А он объяснил, что понимать под худшим?

— Я думаю, смерть.

— Мою?

— Он не сказал чью.

— Если речь идет о моей смерти, — Кадм сжал руку Лоретты, — это вовсе не конец света. Я готов… отправиться наконец на заслуженный отдых. — Он поднял пальцы и коснулся ее щеки. — Единственное, что меня тревожит, — это ты. Я знаю, ты не переносишь одиночества.

— Жить одной мне придется недолго. Я скоро последую за тобой, — прошептала Лоретта.

— Замолчи. Не хочу об этом слышать. Тебе еще жить и жить.

— Я не хочу жить без тебя.

— Тебе не о чем беспокоиться. Я все устроил так, что в денежном отношении ты не пострадаешь. И никогда не будешь ни в чем нуждаться.

— Дело не в деньгах.

— А в чем?

Лоретта потянулась за сигаретами и несколько мгновений молчала, открывая пачку.

— В твоей семье… Ты ведь не все рассказал мне о ней? — наконец спросила она.

— О, в этом можешь не сомневаться. Я не рассказал тебе о тысяче разных обстоятельств, — усмехнулся Кадм. — Поведать обо всем — никакой жизни не хватит. Даже такой длинной, как моя.

— Я говорю не о тысяче разных обстоятельств, Кадм, меня интересует лишь одно. Которое ты утаил от меня. Прошу тебя, Кадм, открой мне всю правду. Сейчас не время лгать.

— Я не лгу тебе и никогда не лгал, — спокойно возразил Кадм — И я могу лишь повторить то, что уже сказал: есть тысяча связанных с нашей семьей обстоятельств, в которые я не счел нужным тебя посвятить. Но клянусь, дорогая, ни одно из них не является ужасной тайной, о которой ты, видимо, подозреваешь. — Улыбаясь и поглаживая руку жены, Кадм говорил твердо и уверенно. — Разумеется, у нас, как и у всякой семьи, были свои несчастья. Например, моя мать умерла в клинике для душевнобольных. Но тебе об этом известно. Во времена Депрессии я занимался делами, которые, возможно, не делают мне большой чести. Но, — Кадм пожал плечами, — судя по всему, Господь Бог простил меня за это. Он подарил мне прекрасных детей и внуков, крепкое здоровье и такую долгую жизнь, на какую я и надеяться не смел. А самое главное, он послал мне тебя. — Кадм нежно коснулся губами руки Лоретта. — И поверь мне, дорогая, не проходит и дня, чтобы я не благодарил Всевышнего за его милость.

На этом их разговор закончился. Но последствия тревожных пророчеств астролога только начались.

На следующий день, когда Лоретта отправилась на Манхэттен, на ежемесячный обед в обществе дам-благотворительниц, Кадм вкатился в своем кресле в библиотеку, запер дверь и из тайника между рядами переплетенных в кожу увесистых томов, вряд ли способных возбудить чье-либо любопытство, извлек маленькую металлическую коробочку, перевязанную тонкой кожаной тесьмой. Его пальцы были слишком слабы, чтобы развязать узел, так что ему пришлось воспользоваться ножницами. Покончив с тесьмой, он осторожно поднял крышку. Если бы кто-нибудь наблюдал за Кадмом в эту минуту, то непременно решил бы, что в коробочке находятся бесценные сокровища — настолько благоговейно обращался с ней старик. Впрочем, наблюдателя ожидало бы разочарование. В коробочке не оказалось ничего примечательного. Там была лишь небольшая, потемневшая от времени тетрадь, ветхую обложку которой покрывали коричневые пятна. Листы тетради были сплошь исписаны от руки, но с годами чернила выцвели и прочесть написанное было нелегко. Между страницами лежали какие-то письма, столь же древние, как и сама тетрадь, лоскутки голубой ткани и истлевший листок какого-то дерева — как только Кадм взял его в руку, листок этот превратился в пыль.

Кадм не менее полудюжины раз пролистал тетрадь от начала до конца, иногда он останавливался, разбирая тот или иной фрагмент, но потом вновь, принимался осторожно переворачивать страницы.

Затем он отложил тетрадь, взял одно из писем и развернул его так бережно, словно перед ним была бабочка, крылышками которой он хотел полюбоваться, не причинив ей при этом вреда.

Письмо было написано изящным, аккуратным почерком и отличалось такой поэтичностью выражений и емкостью мыслей, что казалось стихотворением в прозе.

«Дорогой брат, — говорилось в письме, — бесчисленные, печали дня остались позади, и сумерки, окрашенные позолотой и багрянцем, навевают на меня пленительную музыку сна.

Я пришел к выводу, что философы глубоко заблуждаются, утверждая, будто бы сон подобен смерти. Скорее его можно уподобить ночному странствию, возвращающему нас в материнские объятия, где в дни благословенного детства мы наслаждались нежными мелодиями колыбельных песен.

Сейчас, когда я пишу тебе, я вновь слышу звуки этих песен. И хотя наша милая матушка оставила этот мир много лет назад, я ощущаю ее близость, и мир вновь представляется мне обителью блаженства.

Завтра нам предстоит сражение при Бентонвиле, и войска противника столь превосходят нас численно, что у нас нет ни малейшей надежды на победу. Прости, что не говорю, что надеюсь скоро обнять тебя, ибо знаю: моему желанию не суждено осуществиться, по крайней мере в этом мире.

Молись за меня, брат, поскольку худшее еще впереди. И да будут твои молитвы услышаны.

Я всегда любил тебя».

Внизу стояла подпись — Чарльз.

Кадм перечел это письмо, несколько раз возвращаясь к последнему абзацу. Написанное заставило его содрогнуться. «Молись за меня, ибо худшее еще впереди». В огромной библиотеке, где хранились величайшие создания литературы, подчас исполненные самых мрачных пророчеств, не нашлось бы книги, способной тронуть Кадма так сильно, как эта строка, выведенная выцветшими чернилами. Разумеется, Кадм не мог знать лично автора письма — битва при Бентонвиле состоялась в 1865 году, — но он пронзительно сочувствовал этому человеку. Читая письмо, он представлял себе, как этот офицер сидит в палатке накануне кровавой битвы, прислушивается к шелесту дождя на полотняной крыше, к далеким песням кавалеристов, сгрудившихся вокруг дымных костров, и думает о схватке с могущественным противником, которая ожидает его утром.

Давным-давно, впервые познакомившись с содержанием дневника, и в особенности с этим письмом, Кадм сделал все возможное, чтобы прояснить обстоятельства, при которых оно было написано. Ему удалось узнать следующее: в марте 1865 года понесшие тяжелые потери войска повстанцев во главе с генералами Джонстоном и Брэггом под напором сил противника пересекли Северную Каролину — и наконец укрепились в местечке под названием Бентонвиль; голодные и отчаявшиеся, они собирались встретить здесь мощную армию северян. Шерман уже ощущал аромат близкой победы, он прекрасно понимал, что противник не сумеет долго сопротивляться. В ноябре прошлого года он наблюдал за сожжением Атланты, и падение осажденного Чарльстона — отважного, несгибаемого Чарльстона — было не за горами. У южан не осталось ни малейших надежд на победу, и, несомненно, об этом знал каждый солдат двух армий, сошедшихся в Бентонвиле.

Битва продолжалась три дня, и по меркам той войны повлекла за собой не столь уж значительные человеческие жертвы. Союз потерял более тысячи убитых, Конфедерация — более двух тысяч. Но для солдат, умиравших на поле сражения, эти цифры ничего не значили, у каждого из них была всего одна жизнь, и им приходилось с ней расстаться.

Кадм даже собирался посетить поле битвы, которое, как его заверяли, в течение всех этих лет сохранилось в относительной неприкосновенности. Дом Харпера — скромное жилище, расположенное поблизости от поля и во время сражения служившее временным лазаретом, — по-прежнему стоял на своем месте. На поле даже сохранились окопы, в которых солдаты Конфедерации ожидали атаки северян. Приложив некоторые усилия, Кадм, возможно, сумел бы выяснить, где находились палатки офицеров, и посидеть на том самом клочке земли, на котором было написано столь занимавшее его воображение письмо.

Почему Кадм так и не осуществил свое намерение? Возможно, из опасения, что нить, связывающая его судьбу с печальной судьбой капитана Чарльза Холта, окрепнет в результате этого визита? Если так, то предосторожность оказалась тщетной — сейчас он ощущал, что эта нить крепка, как никогда. Он чувствовал, как она обвивает его все теснее, словно стремится связать в единый узел его судьбу с судьбой злополучного капитана. Тревога Кадма не была бы так велика, если бы речь шла лишь о его собственной затянувшейся жизни, но опасность нависла не только над ним. Этому проклятому астрологу, намекавшему на мрачные тайны семейства Гири и предрекавшему им неисчислимые горести, открыто даже то, что недоступно его ограниченному пониманию. Сто сорок лет, протекших с той поры, не могут защитить от беды, предчувствие которой витает в воздухе. С далекого поля битвы словно прилетел запах гниющих тел и пропитал все вокруг.

«Молись за меня, брат, — просил несчастный капитан, — ибо худшее еще впереди».

Без сомнения, слова эти были весьма справедливы в тот день, когда вышли из-под пера капитана, подумал Кадм, но со временем они стали еще более справедливыми. Несколько поколений погрязли в грехах и преступлениях, и Бог помогал им всем — членам семьи Гири, и их потомкам, и женам, и любовницам, и слугам. А теперь близится час расплаты.

Глава 6

Как ни удивительно, объяснение между Рэйчел и Митчеллом прошло на редкость цивилизованно. Никто из них не повышал голоса, не плакал и не упрекал. В течение часа они по очереди излагали друг другу перечни претензий и разочарований и в результате пришли к заключению, что, раз им не удалось сделать друг друга счастливыми, расставание будет наилучшим выходом.

Впрочем, в этом вопросе они несколько разошлись во мнениях: Рэйчел полагала, что у их брака больше нет шансов, и поэтому процедуру развода следует начать немедленно. Митчелл же считал, что им обоим необходимо подумать несколько недель и убедиться в правильности этого шага. Впрочем, после непродолжительного спора Рэйчел с ним согласилась. В конце концов, что такое несколько недель? В течение этого периода они решили обсуждать все связанные с разводом темы лишь в узком семейном кругу и воздерживаться от консультаций с юристами. Когда на сцену выходит адвокат, с надеждами на примирение можно проститься, утверждал Митчелл. Что до жилья, тут дело решилось просто. Рэйчел останется в квартире с видом на Центральный парк, а Митчелл вернется в особняк Гири или снимет номер в отеле. На прощание они обнялись так осторожно и неуверенно, словно оба были из стекла.

На следующий день Рэйчел позвонила Марджи. Она предложила позавтракать вместе, причем заявила, что в ресторане необходимо потратить неприлично большую сумму и заказать такой огромный десерт, чтобы с ним нельзя было управиться и за несколько часов. Тогда они прямо от завтрака смогут перейти к коктейлю.

— Только уговор — за десертом ни слова о Митче, — заявила Рэйчел.

— Заметано, — хмыкнула Марджи и добавила заговорщицким голосом: — Есть темы куда интереснее.

Ресторан, который выбрала Марджи, открылся всего несколько месяцев назад, но уже успел завоевать популярность. Внутри яблоку было некуда упасть, а перед входом толпилась очередь жаждущих получить столик. Разумеется, метрдотель оказался закадычным приятелем Марджи (оказалось, что на заре своей блистательной карьеры он служил барменом в одном из притонов в Сохо, куда Марджи частенько наведывалась). Он встретил их с Рэйчел так, словно они были особами королевской крови, и проводил к лучшему столику, откуда можно было обозревать весь зал.

— О, сколько народу, о котором можно посплетничать, — сказала Марджи, рассматривая посетителей.

Но Рэйчел лишь немногих знала в лицо и всего двоих-троих — по имени.

— Что будете пить? — осведомился официант.

— Как у вас с мартини?

— Шестнадцать сортов, — гордо сообщил официант, протягивая карту вин. — Но если вы хотите чего-то особенного…

— Так, для начала принесите нам два сухих мартини. Сразу. И без всяких оливок. А мы пока посмотрим вашу карту.

— Я и не знала, что на свете существует столько видов мартини, — заметила Рэйчел. — Хочешь перепробовать их все?

— Уверяю тебя, после третьего-четвертого стакана перестаешь замечать разницу, — усмехнулась Марджи. — Погляди-ка вон на тот столик, у окна. Там случайно не Сесил сидит?

— Да, он.

Сесил, адвокат Гири, мужчина шестидесяти с лишним дет, пожирал глазами свою спутницу — весьма эффектную блондинку, которая была моложе его раза в три.

— Я так понимаю, это не его жена? — осведомилась Рэйчел.

— Правильно понимаешь. Его жена — как же ее зовут? — по-моему, Филис… Так вот, наряди нашего метрдотеля в самое страшное платье, получится копия она. А эта — одна из его любовниц.

— У него их что, несколько?

Марджи округлила глаза.

— Еще бы. Когда старик Сесил отойдет в лучший мир, у могилы будет рыдать больше женщин, чем сейчас прогуливается по Пятой авеню.

— Вот уж не думала, — пожала плечами Рэйчел. — По-моему, он такой… непривлекательный. На что тут можно позариться?

Марджи слегка вскинула голову.

— Не такой уж он и урод, — возразила она. — Для своих лет неплохо сохранился. И потом, он чертовски богат, а для куколок вроде этой данное обстоятельство имеет решающее значение. Наверняка она рассчитывает получить маленький подарочек — какую-нибудь блестящую вещицу — еще до того, как им подадут десерт. Понаблюдай за ней. Она считает минуты. А стоит ему коснуться кармана, начинает глотать слюну.

— Если он так богат, зачем он работает? — спросила Рэйчел. — Неужели ему не хочется отдохнуть?

— Не хочет бросать своих обожаемых клиентов на произвол судьбы. Нет, без шуток, я думаю, он не уходит на пенсию из уважения к старику. Гаррисон говорит, что Сесил умен, как дьявол. И мог бы многого добиться.

— Что же ему помешало?

— С ним произошла та же штука, что и с нами, — он по уши увяз в семействе Гири. А кто попал к ним в плен, тот живым не уйдет.

— Марджи, ни слова о Митчелле. Помни, ты обещала.

— Я и не собиралась говорить о твоем дражайшем Митчелле. Ты меня спросила про Сесила. Я тебе ответила.

Вернулся официант со стаканами на подносе. Марджи пожелала узнать, что представляет из себя «Каджун-Мартини», который значился в списке под номером тринадцать. Официант принялся витиевато описывать бесподобный вкус этого напитка, но Марджи прервала его на полуслове.

— Лучше один раз попробовать, чем сто раз услышать, — заявила она. — Принесите нам по стаканчику.

— Боюсь, ты меня напоишь, — покачала головой Рэйчел.

— Честно говоря, это входит в мои планы, — кивнула Марджи. — Если будешь навеселе, ты легче воспримешь то, что я собираюсь тебе предложить.

— Господи, посмотри только на них! — воскликнула Рэйчел, пропустившая последние слова Марджи мимо ушей.

— На кого?

— На этих голубков — Сесила и его даму. Ты как в воду глядела.

Действительно, как и предсказывала Марджи, адвокат извлек из кармана изящную коробочку и открыл ее, чтобы блондинка смогла полюбоваться ожидающей ее наградой.

— Вот и маленькая блестящая вещица, — промурлыкала Марджи. — В таких делах я редко ошибаюсь.

— Мне это тоже знакомо. То есть я видела, как покупают подобные подарки.

— Ах да, ты ведь работала в Бостоне в ювелирном магазине.

— Да, и такие вот респектабельные джентльмены приходили туда и просили меня помочь выбрать подарок для жены. Так они говорили — для жены, но я скоро поняла, что жены этих подарков не увидят. Мужчины обычно были пожилые — за сорок, а то и за пятьдесят, — но покупали украшения для молодых женщин. Поэтому и спрашивали моего совета. Они только что не говорили: если бы ты была моей любовницей, какую из этих очаровательных безделушек тебе хотелось бы получить? С Митчеллом я ведь познакомилась тоже в магазине.

— Кто это тут осмелился произнести имя Митчелла? Я думала, это табу и нарушившего его ожидает суровая кара.

Рэйчел одним глотком осушила свой стакан.

— Табу снимается. Знаешь, я вдруг поняла, что вовсе не прочь поговорить о нем.

— Вот как?

— Не притворяйся, будто ты очень удивлена.

— А что о нем говорить, — вздохнула Марджи. — Он твой муж, вот и все. Если ты его любишь, тем лучше для тебя. Если не любишь, в этом тоже нет ничего ужасного. Устройся так, чтобы ни в чем от него не зависеть. Живи собственной жизнью. И он не сможет тебе ни в чем помешать. О, гляди-ка, что за чудное явление.

Официант, который приближался к ним с очередной порцией мартини на подносе, решил, что Марджи имеет в виду его, и расплылся в ослепительной улыбке.

— Это я про выпивку, детка, — уточнила Марджи. Улыбка несколько померкла. — Но ты тоже очень мил. Как тебя зовут?

— Стефано.

— Стефано, — повторила Марджи. — Что ты нам посоветуешь заказать из здешней стряпни, Стефанов. Только помни, Рэйчел голодна как волк, а я на диете.

— Коронное блюдо нашего повара — морской окунь, слегка потушенный в оливковом масле, с соусом из…

— Хорошо, уговорил. Принеси мне ваше коронное блюдо. Ты как насчет окуня, Рэйчел?

— Я предпочла бы мясо.

— О, — многозначительно вздернула бровь Марджи. — У леди кровожадное настроение. Какие будут предложения, Стефано?

С официанта неожиданно слетела вся самоуверенность.

— Ну… не знаю… кажется, у нас есть… — забормотал он.

— Может, остановишься на обычном бифштексе? — предложила Марджи.

Это окончательно убило Стефано.

— Боюсь, мы не сможем быстро подать вам бифштекс, — выдавил он из себя, заливаясь краской. — Бифштексы в меню не указаны.

— Бог ты мой! — с притворным возмущением воскликнула Марджи, явно забавляясь смущением молодого человека. — Чтобы в нью-йоркском ресторане не подавали простого бифштекса? Куда катится этот мир?!

— Да не хочу я бифштекс, — перебила ее Рэйчел.

— Дело не в том, хочешь ты или не хочешь, — не унималась Марджи. — Тут вопрос принципа. Ну, если бифштекса от вас не дождешься, предлагай что-нибудь другое. Не оставаться же бедняжке Рэйчел голодной.

— У нас есть котлеты из ягненка с миндально-имбирным соусом, — выпалил официант.

— Ладно, котлеты так котлеты. Конечно, Рэйчел предпочла бы кусок мяса с кровью, но что с вас возьмешь.

Официант, довольный тем, что проблема наконец разрешилась, торопливо удалился.

— Ну и вредная ты, — сказала Рэйчел, когда он скрылся из виду.

— Уверяю тебя, этот малый получил огромное удовольствие. Большинство мужчин в глубине души обожает, когда над ними издеваются.

— По-моему, тебе стоит это записать.

— Что именно?

— Свои содержательные наблюдения над человеческой природой.

— Увы, при ближайшем рассмотрении они кажутся вовсе не такими уж содержательными, — тяжело вздохнула Марджи. — Как и я сама. Я способна произвести впечатление, но только на приличном расстоянии. — Она невесело рассмеялась. — А почему ты не пьешь? Номер тринадцатый вовсе не плох.

— С меня хватит, — сказала Рэйчел. — И так голова кружится. Марджи, хватит подогревать мое любопытство, что ты хотела мне сказать?

— Хорошо… хотя ничего особенного я и не собиралась говорить. Дело в том, лапочка, что тебе надо устроить себе небольшие каникулы.

— Я только что их устроила.

— Боже, поездка домой — это совсем не то. Это не каникулы, а наказание. Тебе надо поехать туда, где ты сможешь быть собой. В кругу семьи это невозможно.

— Я вижу, ты что-то придумала?

— Ты была на Гавайях?

— По пути в Австралию мы с Митчем останавливались в Гонолулу.

— Кошмар, — изрекла Марджи.

— Ты имеешь в виду Австралию или Гонолулу?

— И то и другое. Нет, в Гонолулу ты не поедешь. Ты поедешь на Кауаи. На Остров Садов.

— Никогда о нем не слышала.

— Детка, это самое прекрасное место на земле. Настоящий рай. Клянусь тебе. Иначе, как рай, его не назовешь. — Марджи сделала глоток мартини. — И мне известно про один уютный домик, что стоит в маленькой бухте на Северном берегу, в пятидесяти ярдах от воды. Изумительный домик. Ты даже представить себе не можешь, до чего он чудесный. Правда, никакой фантазии не хватит, чтобы представить, как там хорошо. Ты думаешь я преувеличиваю, рисуя какую-то идиллию, но… действительность лучше всяких слов.

— Неужели?

Как только Марджи начала рассказывать о домике на берегу, голос ее упал до хриплого шепота, и теперь она говорила так тихо, что Рэйчел пришлось наклониться вперед.

— Знаю, это звучит глупо… и не слишком убедительно. Но это место, где… черт побери, даже не знаю, как точнее сказать… место, где до сих пор иногда происходит… нечто чудесное.

— Все это очень заманчиво, — улыбнулась Рэйчел.

Никогда прежде она не видела Марджи в таком волнении и теперь была тронута. Ее циничная приятельница, любительница выпить, неожиданно превратилась в маленькую девочку, которая, захлебываясь от восторга, рассказывает о сказочной стране. Восторг Марджи был столь искренним, что почти убедил Рэйчел в существовании этой страны.

— А кому принадлежит сей дивный домик?

— А, вот это самое интересное, — расплылась в улыбке Марджи и подняла указательный палец, словно призывая Рэйчел ко вниманию. — Он принадлежит нам.

— Кому это — нам?

— Женщинам Гири.

— Как это?

— Очень просто. Мужчинам запрещено даже приближаться к этому месту. Такова древняя семейная традиция.

— Откуда же она пошла?

— Я думаю, этот обычай завела мамочка Кадма. Она, кажется, была закоренелой феминисткой. А может, дом появился еще до нее. Честно говоря, я не знаю точно. Как бы то ни было, сейчас там никто не живет. Парочка местных жителей иногда приходит, чтобы вытереть пыль, подстричь лужайку и все такое, но дом стоит пустой.

— А Лоретта? Она туда не ездит?

— Она была там вскоре после того, как вышла замуж за Кадма. По крайней мере, она так говорит. Но сейчас она не оставляет своего ненаглядного муженька ни днем, ни ночью. Думаю, боится, что стоит ей отвернуться, как он немедленно изменит свое завещание. О, кстати… раз мы вспомнили о юридических вопросах… — И она указала взглядом на столик Сесила. Адвокат и его спутница как раз вставали. — Ему предстоит несколько занятных часов. Судя по виду, в постели эта штучка весьма изобретательна.

— Внешность бывает обманчива, — возразила Рэйчел. — Может, она будет лежать как бревно.

— Может, и так, — согласилась Марджи.

— Надеюсь, он нас не заметит, — сказала Рэйчел, провожая глазами идущего к дверям Сесила.

— А я, наоборот, надеюсь, что заметит, — злорадно ухмыльнулась Марджи.

И тут Сесил, словно услышав ее слова, оглядел ресторан и наткнулся на них взглядом. Рэйчел потупилась, от души желая, чтобы он их не узнал. Марджи, напротив, тихонько пробормотала «вотэто здорово» и радостно помахала рукой.

— Что ты наделала? — укоризненно вздохнула Рэйчел. — Они идут к нам. И зачем тебе это?

— Только не упоминай про Кауаи, — торопливо прошептала Марджи. — Это наш маленький секрет.

— Здравствуйте, милые дамы, — расплылся в улыбке Сесил. Блондинку он оставил у дверей. — Вы так спрятались в этом уголке, что я едва вас увидел.

— О, вы же нас знаете, — улыбнулась в ответ Марджи. — Мы с Рэйчел — сама скромность и застенчивость. Не любим быть на виду. В отличие от… — и она выразительно взглянула на подругу Сесила. — Как, кстати, ее зовут?

— Амброзина.

— Слишком длинное имя для такого маленького бриллианта, — заметила Марджи.

— О да, она — настоящая драгоценность, — с неожиданным пылом заявил Сесил.

— И похоже, настоящая блондинка, — без всякого намека на иронию сказала Марджи. — Она актриса?

— Фотомодель.

— Ну конечно. И вы помогаете ей сделать первые шаги. Как это мило с вашей стороны, Сесил.

Улыбка сползла с лица адвоката.

— Я должен идти. Нехорошо заставлять ее ждать, — сказал он и добавил, обращаясь к Рэйчел: — Я утром видел Митчелла. Мне искренне жаль, что дела складываются подобным образом. — Он протянул руку и слегка коснулся запястья Рэйчел. — Но, будем надеяться, все еще наладится. И если вам потребуется помощь… — Рэйчел с подчеркнутым недоумением посмотрела на руку Сесила, и он оставил ее запястье в покое. В тоне его неожиданно зазвучали уже не игривые, а отеческие нотки. — Я всегда к вашим услугам, Рэйчел. И сделаю все, что от меня зависит, чтобы разрешить возникшие проблемы к взаимному удовлетворению сторон.

— Надеюсь, Сесил, нам удастся прийти к согласию.

— Иначе и быть не может, — изрек он. Теперь он скорее напоминал врача, который успокаивает умирающего пациента. — Все будет прекрасно, Рэйчел. Если хотите…

— Я думаю, Рэйчел поняла, что может на вас рассчитывать, — прервала его Марджи.

— Да, конечно… Было очень приятно встретить вас, Рэйчел. И Марджи тоже… Я всегда рад видеть вас, Марджи…

— В самом деле?

— В самом деле, — повторил Сесил и наконец направился к своей подружке, которой затянувшееся ожидание явно начинало надоедать.

— Похоже, спиртное действует, — с удовлетворением сказала Марджи, наблюдая, как Сесил, обняв блондинку за талию, выходит из ресторана.

— Да?

— Сейчас я рассматривала лицо Сесила и размышляла — интересно, как он будет смотреться в гробу.

— Это нехорошо, Марджи.

— А потом подумала — надеюсь, у меня будет возможность убедиться в этом лично.

Глава 7

Вечером того же дня Рэйчел позвонила Митчеллу и сообщила, что случайно встретила Сесила и узнала, что Митчелл нарушил их соглашение и консультировался с адвокатом. Митчелл пытался оправдаться тем, что это была не консультация, а разговор по душам. Сесил для него все равно что второй отец. Они говорили о жизни, о любви, а не о юридических тонкостях развода. Тут Рэйчел не удержалась и заметила, что, по ее мнению, Сесил вряд ли что-то смыслит в любви.

— Прошу тебя, не злись на меня, — взмолился Митчелл. — Я был не прав. Ну прости. Понимаю, это выглядит так, словно я попытался устроить дело без твоего ведома. Но, честное слово, у меня и в мыслях этого не было.

Его беспомощные извинения только вывели Рэйчел из себя. Подавив искушение послать ко всем чертям самого Митчелла, его семью и его адвоката, она неожиданно для себя заявила:

— Я собираюсь уехать на некоторое время.

Сообщать об этом Митчу вовсе не входило в ее планы, более того, она до сих пор не была уверена, что поедет. Поэтому собственные слова удивили ее почти так же, как и Митчелла.

Митчелл осведомился, не собирается ли она вновь поехать в Дански. Нет, последовал ответ. Так куда же она едет? Ей надо сменить обстановку, вот и все. Она хочет уехать подальше от него, так это надо понимать? Нет, он здесь ни при чем. Она не собирается от него убегать.

— Так куда же ты едешь, черт побери? — не отставал Митчелл.

На языке у Рэйчел вертелся ответ, но на сей раз она сдержалась и промолчала. Повесив трубку, она вышла на балкон и устроилась в кресле, глядя на раскинувшийся внизу парк и думая обо всем сразу и ни о чем в отдельности. Лишь тогда слова, которые она не сказала Митчу, сорвались с ее губ.

— Я не убегаю, — едва слышно прошептала она. — Я бегу навстречу… сама не знаю чему.

Этой мыслью Рэйчел не поделилась ни с кем, даже с Марджи. Все это выглядело глупо. По совету женщины, чья кровь на семьдесят процентов состоит из алкоголя, она отправляется на какой-то неведомый остров, о котором прежде даже не слышала. Для ее внезапного отъезда не было никаких причин, и с точки зрения здравого смысла ее поездка казалась абсолютно бесцельной. И все же она ощущала, что едет не зря, и сознание этого дарило ей радость. Рэйчел сама не знала, что порождало подобную уверенность, но охватившее ее воодушевление ничуть не ослабевало. Впервые за долгие месяцы на душе у нее было легко, и она благодарно наслаждалась этим чувством, так как знала по горькому опыту — подобно любви, оно может исчезнуть без предупреждения.

Марджи взяла на себя все хлопоты, связанные с поездкой. Все, что требовалось от Рэйчел, — к следующему четвергу собрать вещи и уладить дела в Нью-Йорке. Марджи предупредила, что, оказавшись на острове, Рэйчел сразу же возненавидит телефон. Ей и вспоминать не захочется о городе и об оставшихся там друзьях. На острове совсем иной ритм жизни, иные заботы и цели.

— Наверное, мне стоит попрощаться с прежней Рэйчел, — сказала Марджи. — Потому что, поверь мне, ты вернешься совсем другим человеком.

— Думаю, ты преувеличиваешь, — ответила Рэйчел.

— Ничуть, — в голосе Марджи звучала твердая уверенность. — Впрочем, что спорить, скоро сама убедишься. В первые дни с непривычки может показаться скучновато. Как же, ведь там нечем заняться, не о ком посплетничать. Но потом поймешь, что ничего этого тебе больше не надо. Ни развлечений, ни разговоров. Будешь сидеть целыми днями и наблюдать за плывущими по небу тучами или за набегающими на песок волнами. А если пойдет дождь, будешь слушать, как он стучит по крыше. Господи, Рэйчел, это так приятно — слушать, как дождь стучит по крыше, и думать: мне ничего не надо, кроме того, что у меня уже есть.

Стоило Марджи заговорить об острове, она менялась на глазах, и восторг, пробуждаемый в ней воспоминаниями об этом чудесном месте, казалось, все усиливался.

— А сколько раз ты сама бывала на этом острове? — спросила Рэйчел.

— Всего два рада, — вздохнула Марджи. — Да и то во второй раз зря я приехала. Не стоило этого делать. Хотя были веские причины. Но это было ошибкой.

— Ты говоришь загадками.

— Просто все это слишком долгая история, — отмахнулась Марджи. — И не очень интересная. Ты-то едешь туда в первый раз, а это — самое главное.

— Тебя послушать, на этом острове я вновь стану неискушенной девственницей, ждущей приобщения к великой тайне, — улыбнулась Рэйчел.

— Знаешь, детка, похоже, ты права. С тобой произойдет нечто в этом роде.

* * *

Если у Рэйчел оставались какие-то сомнения по поводу своей опрометчивой авантюры, они улетучились без следа, как только она откинулась на спинку кресла в салоне первого класса и пригубила принесенное стюардессой шампанское. В конце концов, даже если восторги Марджи преувеличены и на самом деле остров вовсе не покажется ей раем земным, побывать в новом месте все равно чертовски увлекательно, к тому же Марджи права — сейчас Рэйчел необходимо вновь стать собой, а на острове никто не помешает ей сделать это.

Первый этап путешествия, перелет до Лос-Анджелеса, был ничем не примечателен. Благодаря нескольким порциям спиртного Рэйчел погрузилась в приятную дрему, в которой и пребывала большую часть полета. В Лос-Анджелесе предстояла двухчасовая стоянка, и она вышла из самолета, чтобы размять ноги и выпить чашку кофе. В аэропорту царила невероятная толчея, и Рэйчел наблюдала за суетящимися людьми — разгоряченными, потными, плачущими и смеющимися — со спокойной отстраненностью жительницы другой планеты. Когда она вернулась в самолет, выяснилось, что рейс задерживается. Капитан объяснил, что причиной задержки послужила незначительная техническая неполадка, и заверил, что вскоре она будет исправлена. И действительно, через двадцать, самое большее через двадцать пять минут было объявлено, что самолет готов к отправлению. Во время второго перелета Рэйчел уже не спала. В душе ее начали пробиваться ростки беспокойства. Она пыталась вспомнить, что говорила Марджи о чудесном острове и о загадочном доме. Вроде бы о том, что там по-прежнему случаются чудеса…

«Да, сейчас мне не помешало бы чудо», — вздохнула Рэйчел. Вот если бы начать все сначала, вновь стать прежней девочкой, не знающей ни боли, ни разочарований. Впрочем, была ли она такой когда-нибудь? Где она, беззаботная, наивная Рэйчел, верившая, что в этом прекрасном мире царит доброта и все, что происходит — только к лучшему? С тех пор как она последний раз увидела в зеркале это жизнерадостное, самонадеянное создание, кажется, минула вечность. Годы, проведенные в Дански — в особенности после смерти отца, — пригвоздили ее к земле и мешали взлететь вновь. Со временем ее надежды на свободную, счастливую, беспечную жизнь таяли. Даже после встречи с Митчеллом, превратившим ее в сказочную принцессу, надежды эти не спешили возвращаться. В первые месяцы знакомства с Митчеллом она постоянно ожидала, что он скажет ей держать выше нос и не смотреть на мир так мрачно. Но он, похоже, не замечал грусти в ее взгляде. А может, и замечал, но думал, что богатства Гири — надежное лекарство от самой черной меланхолии.

Мысли о Митчелле вновь заставили Рэйчел загрустить. Бедный Митчелл, он так хотел быть оптимистом. Разлука пойдет на благо им обоим.

Аэропорт Гонолулу, в котором ей уже случалось бывать, не изменился. В бесчисленных магазинах по-прежнему продавались фигурки, грубо вырезанные из скорлупы кокоса, бары предлагали тропические коктейли, толпы туристов в пестрой одежде сновали туда-сюда под предводительством гидов, несущих таблички с объявлениями. Повсюду мелькали цветастые рубашки, без которых не обходится ни один американец, побывавший на Гавайях. Неужели рай земной, который с таким упоением описывала Марджи, расположен на расстоянии двадцатиминутного перелета отсюда, с недоумением спрашивала себя Рэйчел. В это ей верилось с трудом.

Но сомнения ее стали слабеть, как только она вышла из аэропорта, и очаровательный неуклюжий вагончик повез ее в терминал, откуда должен был отправиться ее самолет. В знойном воздухе царило благоухание, и нежная свежесть океана смешивалась с ароматом экзотических цветов.

Самолет оказался совсем маленьким, но больше половины кресел в салоне пустовало. Хороший признак, удовлетворенно отметила про себя Рэйчел. Судя по всему, общество туристов в гавайских рубашках ей не угрожает. Миниатюрный самолет оторвался от земли более резко, чем его громоздкий собрат, и стремительно набрал высоту. Через несколько секунд взгляду Рэйчел открылась лазурная гладь океана, а небоскребы Гонолулу исчезли из виду.

Глава 8

Перелет из суетного и шумного Гонолулу до Острова Садов длится недолго, не более двадцати пяти минут. Но пока Рэйчел находится в воздухе, позвольте мне рассказать об одном событии, которое произошло примерно за две недели до этого.

Это случилось в маленьком невзрачном городишке Пуэрто-Буэно. Из всех городов, упомянутых в этой книге, Пуэрто-Буэно, пожалуй, самый захолустный и находится на одном из отдаленных островов чилийской провинции Магаланес. Эта провинция отнюдь не относится к числу райских уголков, где люди стремятся провести отпуск; пейзаж на овеваемых знойными ветрами островах никак не назовешь живописным, и некоторые из них совершенно пустынны. Неудивительно, что Пуэрто-Буэно, насчитывающий семь сотен жителей, считается здесь крупным городом, но обитатели близлежащих островов не часто поминают его в своих разговорах. Этот город с течением лет стал пристанищем для разного сброда, людей, не привыкших жить в ладах с законом. Его жители — в основном преступники, скрывающиеся от правосудия и кочующие в поисках надежного убежища, и те, кого страшит не закон, а людская месть. Некоторые из тех, кто избрал для себя этот захудалый городок, в свое время весьма печально прославились. Так, один из местных жителей до поры довольно успешно отмывал деньги для Ватикана, другая жестоко расправилась со своим мужем в Аделаиде и до сих пор как самую дорогую реликвию хранит фотографию мертвого тела. Но в большинстве своем жители Пуэрто-Буэно — ничем не примечательные злоумышленники, воры и фальшивомонетчики, поимка которых не принесет большой чести их преследователям.

Учитывая своеобразные особенности здешнего населения, трудно предположить, что в Пуэрто-Буэно может царить порядок и безмятежность, но это именно так. Кажется, никто здесь не знает, что такое преступления — их не совершают, о них не говорят и не вспоминают. Обитатели города предпочитают забыть о собственном бурном прошлом и провести остаток дней в тишине и покое. Конечно, Пуэрто-Буэно не обременен избытком комфорта (здесь всего два магазина, и электричество порой поступает с перебоями), но город этот, бесспорно, уютнее, чем тюрьма или могила. А в погожие деньки местные жители прогуливаются по обшарпанной набережной, любуются чистым небом, где никогда не увидишь следа пролетевшего самолета, и думают о том, что называть этот городок забытой богом дырой не так уж и справедливо.

Как вы понимаете, корабли редко бросают якорь в здешней гавани. Иногда рыболовное судно, снующее вдоль побережья, находит тут защиту от шторма, порой вдали появляется белоснежный круизный лайнер, капитан которого явно сбился с курса, — впрочем, это видение из другого мира исчезает за горизонтом так быстро, что пассажиры его вряд ли успевают рассмотреть домики Пуэрто-Буэно. Обычно гавань служит пристанищем нескольким утлым лодчонкам, столь потрепанным, что самый отчаянный смельчак не решился бы выйти на них в море. Зимой некоторые из них уходят под воду, где и сгнивают.

Но пришел день, когда у здешних берегов пришвартовалось судно, которое никак нельзя было отнести ни к одной из перечисленных категорий. Судно это, носившее имя «Самарканд», многократно превосходило по красоте и изяществу любой из круизных лайнеров, а по легкости и маневренности — любой из рыбачьих катеров. То была яхта, обшитая некрашеным мореным деревом, которое покрывал блестящий лак. Рубка, штурвал и обе мачты яхты тоже были из мореного дерева, и при определенном освещении древесные прожилки складывались в причудливый узор, словно яхта была расписана искусным рисовальщиком. Что до парусов, то они, как и положено, были белые, но штопанные множество раз, и теперь контуры бесчисленных заплат, имевших более светлый или более темный оттенок, также составляли замысловатый рисунок.

Впрочем, допускаю, что избалованный взор не счел бы яхту столь уж примечательной. Во Флориде и Сан-Диего, где швартуются самые роскошные суда в мире, она вряд ли привлекла бы внимание. Иное дело Пуэрто-Буэно — здешним жителям чудесная яхта, вошедшая в гавань в серый, холодный день, казалась ожившим сновидением. И хотя впервые капитан (который был единственным человеком на борту) привел свою Красавину в гавань Пуэрто-Буэно так давно, что никто из местных старожилов не помнил этого события, всякий раз, стоило яхте показаться на горизонте, десятки людей устремлялись к берегу, чтобы полюбоваться ее прибытием. В появлении яхты была какая-то высшая справедливость, подобная приходу весны после тоскливой холодной зимы, и это смягчало даже суровые сердца жителей Пуэрто-Буэно.

Но стоило судну войти в гавань, зрители сразу покидали набережную. Они знали, что за швартовкой и сходом на берег единственного темнокожего человека, приведшего свой корабль к их берегам, наблюдать не стоит. Согласно легенде, тот, кто увидит, как нога капитана «Самарканда» ступит на твердую землю, поплатится за собственное любопытство жизнью — много лет назад именно так случилось с одним несчастным зевакой, который умер прежде, чем минул год после того, как яхта вошла в гавань. Поэтому все взоры устремлялись прочь, когда капитан, сойдя по трапу, поднимался на вершину нависавшего над бухтой холма, где был его дом. Ни один из обитателей города не знал об этом человеке ничего, кроме имени. Имя это известно и вам. Галили.

Вы, наверное, хотите узнать, зачем моему сводному брату понадобилось жилище в городе, население которого сплошь состоит из бывших преступников. Все просто — Галили приобрел дом в Пуэрто-Буэно случайно. Он шел под парусом вдоль побережья — подобно тем рыбачьим суденышкам, о которых я вскользь упомянул, — как вдруг внезапно налетевший шторм поставил его перед выбором — искать убежища в ближайшей гавани или пойти ко дну. Галили принял решение не без колебаний. В то время его терзали отчаяние и неудовлетворенность, и поднявшаяся буря навела его на мысль отдаться на волю разъяренных волн. Но он все же отказался от этого убийственного намерения — не ради собственного спасения, но ради яхты, которую считал своим единственным другом. Столь благородное судно не заслуживало такого бесславного конца; Галили представил, как останки «Самарканда» будут выброшены на берег, и крестьяне пустят их на растопку. Давным-давно он пообещал своему другу, что, когда придет время, обеспечит ему достойный конец далеко, очень далеко от земли.

Итак, Галили взял курс на Пуэрто-Буэно — который в ту пору был раза в четыре меньше, чем теперь, ну а что касается недавно построенной гавани, то в нее вряд ли успело войти хотя бы одно судно. Кстати, возведена гавань была под руководством некоего Артуро Хиггинса, по происхождению англичанина, — он истратил на строительство все свои деньги и за год до появления Галили свел счеты с жизнью. Его опустевший дом возвышался на холме, и Галили, влекомый странным желанием увидеть место, где свершилось самоубийство, поднялся на холм и открыл дверь заброшенного жилища. Со дня смерти Хиггинса в доме никто не бывал, в спальне свили гнезда чайки, а в камине обосновались крысы. Но путешественнику царившее здесь запустение пришлось по душе. На следующий день он встретился с дочерью Хиггинса, не торгуясь, приобрел у нее дом и перенес туда свои пожитки. В ясные дни с вершины холма открывался восхитительный вид, и Галили стал считать этот одинокий дом своим вторым надежным пристанищем; первым, разумеется, была яхта, стоявшая на якоре в мирных водах гавани.

Проведя в Пуэрто-Буэно около двух недель, Галили запер дом и недвусмысленно дал понять, что всякий, кто рискнет переступить его порог, горько в этом раскается, после чего отбыл в неизвестном направлении.

Его не было больше года, но все же он вернулся, и с тех пор Галили навещал Пуэрто-Буэно постоянно; иногда от визита к визиту проходило несколько месяцев, иногда — несколько лет. Все, связанное с ним, было окружено тайной; в городе считали, что многие беглые преступники выбрали Пуэрто-Буэно именно потому, что до них дошли слухи о Галили. Если это так, спросите вы, почему истории об удивительном путешественнике, человеке, в жилах которого течет божественная кровь, не привлекли в город более возвышенные души? Законный вопрос. Почему в Пуэрто-Буэно не пожаловали святые? Почему честь, оказанная этому захолустью Галили, превратила город в прибежище воров и убийц?

Ответ прост: дух самого Галили был слаб и немощен. Как мог тот, кто не способен исцелить собственный духовный недуг, привлечь животворящие силы?

Теперь вам известно, как обстояли дела примерно за неделю до прибытия Рэйчел на Гавайи.

Так случилось, что Галили в это время был не в море, а в своем доме на вершине холма. Он привел «Самарканд» в Пуэрто-Буэно, так как яхта нуждалась в ремонте, и в течение нескольких недель делил время между гаванью и своим одиноким жилищем. От рассвета до заката он трудился над починкой судна, а после наступления темноты садился у окна в доме Хиггинса и смотрел на расстилавшийся внизу Тихий океан. Никому из местных жителей он не позволял ступить на палубу «Самарканда» и помочь ему в работе. Он считал, что лишь его собственные руки способны должным образом все залатать и исправить все поломки. Иногда какой-нибудь не в меру любопытный смельчак решался прогуляться по набережной, исподтишка наблюдая за Галили, но одного яростного взгляда, брошенного владельцем яхты, было достаточно, чтобы с зеваки слетела вся напускная отвага. Лишь однажды Галили удостоил жителей города своим обществом — это случилось в ветреную ночь за несколько дней до его отплытия. Галили неожиданно явился в маленький бар на холме, где неизменно собиралась половина местных обывателей, и выпил такое количество бренди, какое неминуемо свалило бы с ног самого крепкого из городских пьяниц. А он лишь слегка оживился, и у него, если можно так выразиться, слегка развязался язык — по крайней мере, в сравнении с его прежним непроницаемым молчанием. Все те, кому в ту ночь выпало удовольствие поговорить с Галили, унесли с собой лестное чувство, будто бы он распахнул перед ними свою душу, рассказав о самом сокровенном. Но когда на следующее утро они попытались повторить услышанное от него, выяснилось, что слова Галили ускользнули из их памяти. Галили предпочитал не говорить, но слушать; когда же ему самому хотелось поведать историю, он рассказывал о чужой жизни.

Дня через два он, по каким-то причинам, заметно ускорил работы по ремонту яхты. В течение трех суток он трудился без отдыха, по ночам расставляя на яхте фонари-«молнии». Казалось, он внезапно получил приказ об отплытии и вынужден выйти в море раньше, чем рассчитывал.

По свидетельствам очевидцев, на третий день он появился в самом крупном из двух городских магазинов, чтобы пополнить запасы провизии. Он говорил отрывисто и резко, выражение лица его было мрачным, и никто не отважился спросить его, куда он направляется. Продукты доставил на яхту Хернандес, сын владельца магазина. Галили щедро расплатился с юношей и передал через него свои извинения Хернандесу-старшему, попросив простить его за проявленную в магазине грубость и заверив, что он не хотел никого оскорбить.

Больше ни с кем из жителей Пуэрто-Буэно Галили не перемолвился ни словом. В сумерках он снялся с якоря, и «Самарканд», оставив крошечную гавань, вышел в открытое море и устремился к неведомой и загадочной цели.

Глава 9

Как я уже не раз имел случай заметить, Никодим был наделен воистину невероятной мужской мощью. Его привлекало все, связанное с эротикой (за исключением книг), полагаю, что и пары минут не проходило, чтобы он не подумал о сексе. При этом объектами его интереса служили отнюдь не только люди и создания, имеющие сверхчеловеческую природу. Ему нравилось любое открытое проявление либидо. Особым его расположением пользовались лошади. Он обожал наблюдать, как они совокупляются. Нередко он подходил к ним и, сам покрываясь от возбуждения испариной, на ухо шептал слова ободрения то жеребцу, то кобыле. Порой, когда дело не ладилось, он пускал в ход собственные руки, приходя на помощь неумелым любовникам. При необходимости он возбуждал член жеребца и направлял его куда следует, а кобылу поглаживал с такой нежностью, что она успокаивалась и становилась покладистой.

Один из таких случаев запечатлелся в моей памяти с особой ясностью, и произошел он примерно года за два до кончины Никодима. У него была лошадь по имени Думуцци, которой он чрезвычайно гордился. И, надо признать, на то были все основания. Уверен, этот изумительный жеребец каким-то сверхъестественным образом был связан с отцом кровными узами, ибо ни прежде, ни потом я не встречал столь дивного создания. Забудьте все восторги по адресу арабских скакунов или боевых казачьих коней. Думуцци относился к иному, более высокому разряду, чем эти животные, он обладал не только восхитительно пропорциональным, поражавшим изысканностью форм телом, но и выдающимся умом. Дойди до нас его родословная, она наверняка изменила бы наши представления о самом понятии «лошадь». Иногда мне казалось, что отец мой собственноручно изваял это чудо и вдохнул в него жизнь, чтобы настроить людей на более возвышенный лад, — каждый, кто имел счастье любоваться непревзойденной красотой жеребца, его силой, быстротой и грацией, не мог не задуматься о величии мироздания. (Хотя, может, все было иначе, и отец просто тешил свое самолюбие, намереваясь украсить потомством Думуцци свои конюшни в «L'Enfant», я не знаю.)

Так или иначе, ночью, о которой идет речь, разыгралась чудовищная буря. Погода стала портиться еще вечером, внезапно сгустилась темнота, и свинцовые тучи закрыли заходящее солнце. Раскаты грома, раздававшиеся вдали, были столь глубоки, что земля содрогалась.

Лошади запаниковали, перепутанным животным было не до спаривания. Особенно нервничал Думуцци; единственным его недостатком была повышенная нервность, он словно чувствовал, что, будучи исключительным созданием, имеет право на некоторые капризы. В ту ночь его беспокойство возросло до крайних пределов, и мой отец, придя в конюшню, чтобы подготовить своего любимца к совокуплению, обнаружил, что Думуцци бьет копытами в стойле, ржет и брыкается. Все попытки успокоить жеребца оказались тщетными. Помню, я предложил Никодиму отложить дело до утра, когда гроза стихнет, но дело было в столкновении двух характеров, и, разумеется, Никодим не мог пойти на попятную и пропустил мои слова мимо ушей. Он попытался образумить Думуцци, словно захмелевшего лучшего друга, потом заявил, что не время показывать свой норов и чем скорее Думуцци успокоится и приступит к выполнению своих обязанностей, тем лучше будет для всех. Но Думуцци остался глух к уговорам, напротив, он дал полную волю своим расходившимся нервам. Жеребец разнес в щепки кормушку, а после принялся за стену конюшни и пробил в ней внушительных размеров дыру, выломав дюжину кирпичей так легко, словно они были из папье-маше. За отца я не боялся, ибо в ту пору считал, его неуязвимым, но я всерьез стал беспокоиться о себе. По поручению Никодима я много путешествовал по свету в поисках выдающихся лошадей и знал, что разъяренный конь может не только изувечить, но и убить человека. Я своими глазами видел в Лиможе могилу коннозаводчика, которому за два дня до моего приезда вышибла мозги лошадь (кстати, именно та, что была целью моего приезда), а на Тянь-Шане я познакомился с бедолагой, которому откусила руку разгневанная кобыла. К тому же я был свидетелем лошадиных сражений и знал, что эти животные не знают ни усталости, ни снисхождения и дерутся до тех пор, пока земля под их копытами не закипает от крови. Итак, я стоял поодаль, трепеща за свою жизнь и сохранность своих членов, и все же был не в состоянии отвести взгляд от разыгрывавшегося передо мной жуткого зрелища. Раскаты грома грохотали теперь прямо над нашими головами, и Думуцци пришел в полное неистовство. По его блестящей гриве пробегали искры статического электричества, копытами он тоже выбивал искры, а его ржание порой заглушало гром.

Никодим был невозмутим. За свою жизнь он имел дело с бесчисленным множеством норовистых животных, и Думуцци, несмотря на всю свою непревзойдённую красоту и неимоверную силу, был лишь одним из них. После непродолжительной борьбы отцу удалось накинуть на коня уздечку и вытащить его из конюшни на открытую площадку, где томилась на привязи кобыла. Даже сейчас эта картина так живо стоит у меня перед глазами, что воспоминания заставляют мое сердце биться быстрее. Я вновь вижу зигзаги молний, разрезающих пелену туч, дрожащих лошадей, их рты, все в пене, оскаленные желтые зубы. Никодим орал на своих красавцев, перекрикивая бурю, и, стоило бросить взгляд ниже его пояса, становилось понятно, как сильно его все это возбуждало.

Клянусь, в свете молний он сам казался полузверем — длинные, до пояса, волосы развевались на ветру, лицо исказила дикая улыбка, кожа переливалась всеми цветами радуги. Если бы он внезапно превратился в иное существо (в лошадь, в бурю, может, и в то и в другое одновременно), я бы ничуть не удивился. Меня, скорее, поражало, что он сдерживается и не утрачивает человеческий облик. Наверное, ему казалось занятным ограничивать собственное неистовство тесными рамками человеческого тела, ему нравилось напрягать мышцы и обливаться потом.

И вот он — человек, божественная сущность которого в эти минуты была предельно близка сущности животной, — тащил упиравшегося жеребца к испуганно перебиравшей ногами кобыле. Мне казалось, что ни одна кобыла в мире не могла в тот момент пробудить желание у Думуцци, но я ошибался. Никодим встал между лошадьми и стал возбуждать их обоих, он поглаживал их бока, животы и морды и что-то им говорил не переставая. Несмотря на испуг, Думуцци наконец вспомнил о собственном естестве. Его огромный член встал, и он, больше не теряя времени, устремился к кобыле. Отец, по-прежнему подбадривая, похлопывая и поглаживая обоих, взял в руки могучий жезл жеребца и направил его в отверстие кобылы. В дальнейшей помощи Думуцци не нуждался. Он покрыл кобылу с ловкостью, вполне достойной такого красавца.

Отец отошел в сторону, чтобы не мешать животным. На всем его теле волосы встали дыбом — клянусь, это было именно так, ибо я взял на себя смелость коснуться его руки. Он уже не смеялся. Опустив голову и плечи, отец теперь напоминал хищника перед броском, готового разорвать глотки лошадям, если они подведут его.

Но лошади оказались на высоте. Несмотря на продолжавшуюся грозу, сверкавшие молнии, превращавшие сумрак ночи в призрачный день, и гром, который гремел так, что в доме треснули несколько оконных стекол, — животные совокуплялись, и совокуплялись, и совокуплялись, позабыв в любовном экстазе обо всех своих страхах.

Вследствие этого соития на свет появился жеребенок мужского пола. Никодим назвал его Темутчин — именно это имя получил при рождении Чингисхан. Что до Думуцци, то привязанность его к моему отцу с той ночи возросла многократно, казалось, они стали братьями. Я употребил слово «казалось», потому что, по моему глубокому убеждению, преданность животного была притворной. Что заставляет меня так думать? Дело в том, что в ночь гибели моего отца именно Думуцци предводительствовал обезумевшим стадом, затоптавшим Никодима до смерти, и клянусь, я различил во взгляде жеребца огонь мести.

Я привел эту историю отчасти для того, чтобы у вас создалось более отчетливое представление о моем отце, чье присутствие в этой книге поневоле ограничивается подобными случаями, а отчасти для того, чтобы напомнить самому себе о неких способностях, дремлющих в глубинах моей натуры.

В начале этой главы я уже признавал, что мои собственные мужские свершения — ничто в сравнении с сексуальными аппетитами Никодима. Моя жизнь, увы, никогда не могла считаться ни насыщенной, ни увлекательной — за исключением короткого периода, проведенного в Японии. Там, в полном соответствии с традиционным этикетом, я ухаживал за Чийодзё, женщиной, которая впоследствии стала моей женой, и при этом каждую ночь делил постель с ее братом Такеда, довольно известным актером театра кабуки (амплуа его называлось онагатта, это означало, что играл он исключительно женщин). Помимо этого, моя сексуальная жизнь настолько бедна любопытными эпизодами, что рассказа о них не хватило бы даже на тоненькую брошюрку.

И теперь, когда я готовлюсь перейти к той части своего повествования, что посвящена акту любви, я невольно задаюсь вопросом — неужели я не унаследовал хотя бы искорки того огня, что горел в моем отце? Может, во мне скрывается выдающийся любовник, который ждет лишь случая, чтобы проявить свое могучее естество? Или же сексуальная энергия Никодима, перейдя ко мне, обратилась в иную, более спокойную сферу? Может, это именно она заставляет меня исписывать страницу за страницей? Может, бешеные соки отцовского вожделения превратились в чернила для моей ручки?

Но вижу, что аналогии завели меня слишком далеко. Что ж, я все равно не собираюсь вычеркивать написанное, ибо каждая фраза стоила мне слишком больших усилий.

Однако надо продолжать. Пора оставить воспоминания об отце, грозовой ночи и взбесившихся лошадях. Я льщу себя надеждой, что страсть, приковавшая меня к письменному столу (а сейчас я воистину одержим этой страстью и каждую минуту либо пишу, либо обдумываю написанное), не будет столь слепа, как может быть слепа любовь. Мне необходима ясность. О господи, как мне необходима ясность!

Вы, несомненно, заметили — нередко мне самому это кажется, — что нить повествования безнадежно утрачена. Я раскладываю перед собой разрозненные фрагменты будущей книги и не знаю, как собрать их воедино. Порой они представляются мне совершенно не связанными между собой: рыбаки в Атве, повешенные монахи, Зелим в Самарканде, письмо офицера, нашедшего свою смерть на полях Гражданской войны, звезда немого кино, которую полюбил человек слишком богатый и потому не знающий своей истинной цены, убитый Джордж Гири в своем автомобиле на Лонг-Айленде, мрачные пророчества астролога Лоретты, Рэйчел Палленберг, разочаровавшаяся в любви, и Галили Барбаросса, разочаровавшийся в жизни. Неужели все эти звенья каким-то образом сложатся в единую цепь?

Не исключено, впрочем, что этого не случится (данная мысль пугает меня до тошноты, но я не могу от нее избавиться).

Возможно, я заблудился в лабиринте событий и сейчас тщетно пытаюсь сложить кусочки разных мозаик, каждый из которых по-своему ярок и красочен, но вовсе не является частью общей картины.

Что ж, если это и так, я уже не в состоянии исправить положение. Перо мое настолько разогналось, что остановить его выше моих сил. Волей-неволей я вынужден двигаться вперед и, используя ту малую толику отцовского дара, что досталась мне по наследству, осмыслять открывшиеся передо мной картины человеческих горестей и несчастий. Надеюсь, в процессе этого осмысления я сумею постичь значение того, что написал в этой книге.

* * *

И последнее отступление. Я не могу начать новую главу, не примирившись с Люменом.

Не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто я труслив и малодушен, это не так. Я отдаю себе отчет в том, что обвинения, брошенные мне Люменом, во многом справедливы. Наедине с собой (то есть на страницах своей книги) мне легче это признать, чем в беседе с ним. Он заявил, что моя преданность Никодиму стала причиной гибели моей жены, что, будь я действительно любящим мужем, я не стал бы притворяться слепым, когда отец мой начал обольщать Чийодзё. Я, по его мнению, должен был прямо заявить Никодиму, что эта женщина принадлежит мне, и только мне, и ему следует умерить собственную похоть. Я этого не сделал. Я позволил ему заманить ее в сети, и за мое попустительство она заплатила жизнью.

Да, я виноват.

Признаю это. Но что с того? Чийодзё мертва, и поздно просить у нее прощения. По крайней мере, здесь я не могу этого сделать, ибо, если призрак моей покойной жены до сих пор не покинул земной юдоли — а мне кажется, это именно так, — то он обитает на родных холмах над Ичиносеки, в ожидании, пока зацветет вишня.

Здесь, в «L'Enfant», я могу примириться только с Люменом, ибо не сомневаюсь в том, что тот разговор, из-за которого и возникла между нами ссора, он начал из самых лучших побуждений. Люмен не из тех людей, что умеют скрывать свои мысли. Он привык прямо выражать свое мнение. К тому же все, что он сказал, абсолютно справедливо, хотя признать это мне и не легко. Мне следует пойти в коптильню (в качестве примирительной дани захватив с собой сигары), попросить у Люмена прощения за свою вспышку и сказать, что я хочу, чтобы мы опять стали друг с другом разговаривать.

Но сама мысль о том, чтобы направиться в сторону коптильни по заросшей тропинке, вызывает у меня головную боль, мне не заставить себя это сделать. По крайней мере, пока. Уверен, настанет время, когда я не смогу придумать для себя никаких оправданий, когда надо мной не будет довлеть необходимость немедленно взяться за перо, и тогда я непременно принесу Люмену свои извинения.

Может, завтра, может, послезавтра. Я отправлюсь к Люмену, когда опишу события, случившиеся на острове. Да, именно так я и поступлю. Ну а сейчас мысли мои слишком заняты островом и тем, что ожидает там Рэйчел. Закончив, я сумею спокойно поговорить с Люменом. Ведь он заслуживает внимания, а в данный момент все мое внимание без остатка поглощает книга.

Как ни странно, я несколько воспрял духом. Признание собственной вины успокоило меня. Не буду же нарушать этого спокойствия попытками оправдать свои поступки. Да, я проявил непростительную слабость и слишком хотел угодить отцу. Завершая эту главу, я вновь вижу Никодима таким, каким он был в ту грозовую ночь. Отец мой был исключительным созданием, и, полагаю, многие сыновья, стремясь угодить такому отцу, пренебрегли бы супружескими обязанностями. В этом и парадокс: пытаясь быть ближе к отцу, я безропотно уступил ему Чийодзё, так как надеялся, заслужить его одобрение, и этим нанес себе непоправимый ущерб. В одну страшную ночь я потерял своего идола, жену и — необходимо признать это раз и навсегда — самого себя. Та жалкая часть моего существа, что не желала угождать отцу, была растоптана лошадиными копытами, унесшими жизнь Никодима. Лишь в последние несколько недель, уже взявшись за книгу, я выяснил, что душа по имени Мэддокс по-прежнему живет в моем теле. Думаю, я воскрес в ту минуту, когда встал на ноги, оттолкнув инвалидное кресло.

Еще один парадокс: силы, позволившие мне встать, я обрел благодаря своей мачехе, именно она даровала мне возрождение. Даже если ей и не нужно от меня иной благодарности помимо книги, которую я пишу, — я знаю, что долги надо возвращать. И с каждым новым словом, с каждой новой фразой я все более отчетливо представляю себе, как велик мой долг.

Думая о себе, я вижу человека, который раскаивается в собственных грехах и надеется на прощение, когда придет время. Человека, который обожает рассказывать истории и мечтает понять, когда придет время, есть ли в этих историях смысл. Человека, который способен любить и надеется полюбить вновь, — молю тебя, Господи, даруй мне это счастье, когда придет время.

Глава 10

Первое впечатление, которое остров Кауаи произвел на Рэйчел, было дразнящим и мимолетным. Из иллюминатора ей удалось разглядеть лишь цепочку причудливо изогнутых песчаных бухт и покрытые буйной зеленью холмы. Затем самолет резко пошел на снижение, и через несколько мгновений состоялась отнюдь не мягкая посадка. В маленьком аэропорту «Лихуи» царила сонная тишина. Рэйчел пошла за багажом, высматривая управляющего дома, где ей предстояло остановиться. Вскоре она его увидела — он стоял с тележкой у багажной карусели. Они одновременно догадались, кто есть кто.

— Миссис Гири, — произнес он и, бросив свою тележку, поспешил навстречу Рэйчел. — Я Джимми Хорнбек.

— Я вас сразу узнала. Марджи сказала, что на всем Кауаи только вы носите хорошо выглаженную одежду.

— Тогда у меня не самая плохая репутация, — рассмеялся Джимми.

В ожидании багажа они обменялись несколькими фразами относительно путешествия, затем Джимми погрузил чемоданы Рэйчел на тележку и они вышли на солнечный свет.

— Если хотите, подождите здесь, пока я схожу на стоянку и подгоню машину, — предложил Джимми.

Рэйчел не возражала, ей нравилось стоять на солнце, ощущая нежное дыхание океанского бриза. Казалось, этот ласковый теплый ветерок уносит прочь все тревоги и заботы, которые она привезла с собой из Нью-Йорка. Стоило здешнему воздуху наполнить легкие Рэйчел, и она почувствовала себя обновленной.

Через две или три минуты Хорнбек вернулся на несколько потрепанном джипе, который явно предназначался для поездок по джунглям. Он быстро погрузил багаж Рэйчел, и, слегка попетляв в лабиринте окружавших аэропорт подъездных дорожек, они выехали на дорогу, которая по меркам острова считалась автострадой.

— Прошу прощения за транспорт, — сказал Джимми. — Я бы встретил вас на более элегантном автомобиле, но за последние два месяца дорога к дому превратилась в настоящее месиво.

— А что случилось?

— Дожди шли практически беспрерывно. Поэтому остров, как видите, утопает в зелени.

Вокруг действительно царило буйство зелени и прочих красок. С левой стороны шоссе тянулись красные плодородные земли и плантации сахарного тростника. За ними виднелись бархатистые холмы, которые постепенно, словно соревнуясь друг с другом, становились все выше и выше, пока не превращались в остроконечные пики, за вершины которых порой цеплялись легкие кружевные облака.

— Проблема в том, что только основные дороги здесь содержатся в порядке, а все прочие, мягко говоря, оставляют желать лучшего, — пояснил Хорнбек. — К тому же сейчас как раз идет спор о том, кто должен заботиться о дороге, ведущей к дому. Местные власти утверждают, что эта дорога — частная собственность вашей семьи и, значит, деньги на ее ремонт должны выложить именно Гири. Но все это полная чушь. На самом деле это общественная дорога. И выбоины на ней должны заделывать за государственный счет.

Рэйчел слушала его не слишком внимательно. Красота полей, гор и лазурных океанских волн, набегавших на берег справа от дороги, захватила ее полностью.

— Этот спор тянется уже почти два года, — продолжал Хорнбек. — Два года. И пока он не закончится, никто и пальцем не пошевелит, чтобы починить дорогу. А это значит, в сезон дождей она неизбежно будет превращаться в кашу. Так что поездка будет не слишком приятной, и я заранее приношу свои извинения.

— Не надо, — сказала погруженная в сладкую истому Рэйчел. — Все просто замечательно.

— И за машину я тоже должен извиниться. Конечно, это настоящий монстр.

— Да что вы, — возразила она. — Замечательная машина.

— Надеюсь, вы с пониманием отнесетесь к нашим проблемам, и у вас не создастся впечатления, будто я пренебрегаю своими обязанностями.

— Что, простите?

— Когда вы увидите дорогу, то можете решить…

Тревога, звучавшая в голосе Хорнбека, заставила Рэйчел отвести взгляд от живописных окрестностей и посмотреть на своего спутника. Судя по напряженному выражению его лица и побелевшим костяшкам пальцев, бедняга всерьезопасался, что она может его уволить. Похоже, он считал, что она прибыла в свои владения с ревизией, и боялся сделать что-нибудь не то.

— Вам не о чем беспокоиться, Джеймс. Кстати, как вас обычно называют — Джеймс или Джим?

— Чаще Джимми, — ответил он.

— Вы англичанин?

— Я родился и вырос в Лондоне. Но еще в юности перебрался сюда. В ноябре будет тридцать лет, как я здесь. Когда я сюда попал, то сразу понял — лучшего места мне не найти. И решил никогда не возвращаться в Англию.

— И теперь, через тридцать лет, вы по-прежнему считаете этот остров лучшим местом на земле?

— Иногда меня тянет куда-то прочь, — признался Джимми. — Но в такие дни, как сегодня, я всегда думаю — где еще найдешь подобную красоту? Посмотрите только.

И он указал рукой в направлении гор. Над вершинами клубились легкие тучи, сквозь завесу которых пробивались золотистые солнечные лучи.

— Видите водопады? — спросил Джимми.

Рэйчел кивнула. Она и в самом деле различала сверкание струи, низвергающихся из горных расщелин.

— А вот там, высоко, самое влажное место на земном шаре, — сообщил Джимми. — На горе Вайалиль в год выпадает до сорока футов осадков. Там и сейчас идет дождь.

— А вы там бывали?

— Пару раз поднимался на вертолете. Впечатляющее зрелище, доложу я вам. Если хотите, могу организовать для вас вертолет. У одного из моих приятелей их несколько. Они с братом сами летают на этих стрекозах.

— Почему-то я боюсь вертолетов.

— Напрасно. Прогулка на вертолете — самый лучший способ осмотреть остров. А еще можно попросить Тома, чтобы он полетал над океаном. Если повезет, увидите китов.

— О, это было бы здорово.

— Вы любите китов?

— Я никогда не видела их близко.

— Я вам это устрою, — пообещал Джимми. — А если захотите совершить прогулку на яхте, с этим тоже не будет проблем.

— Спасибо, Джимми. Вы так любезны.

— Это моя работа. Если вам что-нибудь понадобится, только скажите.

Они въехали в небольшой городок — Джимми сообщил, что он называется Капаа, — где Рэйчел с сожалением увидела признаки цивилизации. Среди маленьких деревянных магазинчиков торчал вездесущий «Макдональдс», чье безобразие, хотя и несколько смягченное особенностями местного колорита, все равно казалось вопиющим.

— Тут есть изумительный ресторан, — сказал Джимми. — Народу там всегда полно, и все столики вечно заняты. Но…

— Дайте-ка я догадаюсь. У вас есть друг, который…

Джимми рассмеялся.

— Вы правы. Они обычно придерживают для почетных гостей лучший столик. Кстати, если не ошибаюсь, супруга вашего дедушки… то есть дедушки вашего мужа… вложила в этот ресторан довольно значительную сумму.

— Вы имеете в виду Лоретту?

— Да.

— А когда она была здесь в последний раз?

— О, очень давно. Думаю, лет десять назад, не меньше.

— Она приезжала вместе с Кадмом?

— Нет, одна. Она… настоящая леди.

— Да, разумеется.

Джимми пристально поглядел на Рэйчел. Он явно хотел что-то добавить, но боялся показаться бестактным.

— Продолжайте, прошу вас, — ободрила его Рэйчел.

— Я просто подумал, что… ну, что вы не похожи на других леди, которые сюда приезжали. Я имею в виду — на других членов вашей семьи.

— И в чем же отличие?

— Наверное, в том, что вы не такая… — он замялся, подыскивая подходящее слово.

— Высокомерная, — подсказала Рэйчел.

— Да, именно, — усмехнулся Джимми. — Не такая высокомерная. Вы очень точно сказали.

Капаа уже остался позади, и дорога, по-прежнему идущая вдоль берега, стала более узкой и извилистой. Машин на ней было мало. Навстречу попались лишь несколько потрепанных грузовиков местных жителей да небольшая группа взмокших от пота велосипедистов. Несколько раз, правда, их обогнали более проворные автомобили — туристы, не без презрения заметил Джимми. Но порой довольно долго дорога оставалась пустой.

Вдоль дороги Рэйчел почти не замечала следов пребывания человека. Изредка между деревьями мелькал дом, еще реже церковь (столь крошечная, что едва вместила бы десяток прихожан), а на берегу иногда можно было увидеть рыбака.

— Здесь всегда так тихо? — поинтересовалась она.

— Нет, только сейчас, когда сезон закончился, — пояснил Джимми. — К тому же недавний ураган натворил здесь немало бед и жизнь только-только входит в свою колею. Многие отели пришлось закрыть.

— Но они откроются?

— Разумеется. Маммона всегда возьмет свое.

— Кто, простите?

— Маммона. Демон стяжательства. То есть коммерции. Я имею в виду, что люди используют этот остров, чтобы извлекать из него выгоду.

Рэйчел оглянулась на горы. За те десять минут, что она не смотрела в этом направлении, очертания их изменились до неузнаваемости.

— Очень жаль, — задумчиво произнесла она, вспомнив толпы туристов в гавайских рубашках, самоуверенных пришельцев, нагло вторгающихся в этот земной рай и оставляющих за собой груды недоеденных гамбургеров и жестянок из-под кока-колы.

— Конечно, Маммона не всегда был демоном, — продолжал Джимми. — Думаю, поначалу он был женщиной, и звали ее Мамметун, мать желаний. Шумерско-вавилонская богиня. Судя по имени, у нее было множество грудей. Оно ведь того же корня, как и латинское «mamma» — грудь. И конечно, всем известное слово «мама», — он говорил негромко, словно разговаривал сам с собой. — Простите, я вам, наверное, надоел, — тряхнул он головой.

— Нет, что вы, — возразила Рэйчел. — Мне интересно.

— Когда-то я занимался сравнительным изучением разных религий.

— А почему такой выбор?

— Сам не знаю. Меня тревожили загадки бытия. Явления, перед которыми бессилен разум. Их здесь так много.

Рэйчел вновь оглянулась на горы, тонущие в кружевной пене облаков.

— Наверное, поэтому здесь так красиво, — заметила она.

— О да, — улыбнулся Джимми. — Красоты не бывает без загадки. Мне эта мысль прежде не приходила в голову, но она мне нравится. Звучит элегантно.

— Как, простите?

— Я хотел сказать, ваша мысль кажется мне элегантной.

Некоторое время они ехали молча. Рэйчел размышляла о том, может ли мысль быть элегантной. Подобное определение казалось ей не слишком подходящим. Элегантными могут быть люди, одежда, мебель, еще бывает элегантный возраст. Но элегантная мысль? Джимми прервал поток ее рассуждений.

— Видите скалистый утес вон там, впереди? Ваш дом находится в полумиле от него.

— Марджи сказала, он стоит прямо на берегу.

— В пятидесяти ярдах от океана, если быть точным. Вы сможете забрасывать удочку из окна спальни.

Но дорога свернула от океана в сторону и, петляя, спустилась к мосту через небольшую реку. Теперь над ними нависла тень утеса, на который недавно указывал Джимми; с возвышавшейся над дорогой скалы каскадом низвергались потоки воды. Этот водопад и давал начало реке, к которой они приблизились.

— Держитесь крепче, — предупредил Джимми, когда мост остался позади. — Сейчас начнется тот кошмар, о котором я вас предупреждал.

Они свернули направо, и, как и говорил Джимми, ровный асфальт шоссе сменился выбоинами и ухабами размокшей от дождей дороги. Она вилась между деревьями, чьи не знающие садовых ножниц ветви, покрытые пышной листвой и диковинными цветами, касались крыши машины.

— Осторожнее, собака! — воскликнула Рэйчел, перекрикивая шум мотора.

— Вижу, — отозвался Джимми и, высунувшись из окна, заорал, чтобы отогнать рыжего пса неопределенной породы, безмятежно развалившегося посреди дороги. Лишь в самую последнюю минуту пес соизволил оторвать от земли свой блохастый зад и лениво отошел в сторону.

Все дорожное движение здесь составляли животные: вскоре путь преградил дикий петух, гордый красавец, окруженный целым гаремом кур, копавшихся в дорожной пыли. На этот раз Джимми не понадобилось кричать. Неуклюже помахивая своими коротенькими крылышками, птицы слегка поднялись над землей и скрылись в густых зарослях, некогда бывших живой изгородью. Там, где изгородь прерывалась, Рэйчел замечала признаки того, что здесь обитают или обитали люди. Так, она увидела маленький, обветшалый дом, брошенный комбайн, проржавевший до основания, заросшее сорняками поле.

— А в здешних краях живет кто-нибудь? — спросила она.

— Людей мало, — откликнулся Джимми. — Четыре года назад тут случилось страшное наводнение. Таких дождей старожилы не припомнят — просто кара небесная, да и только. Трех часов хватило, чтобы река смыла мост, по которому мы с вами проезжали, вышла из берегов и затопила множество домов. После этого мало кто вернулся сюда, чтобы отстроиться заново. В большинстве своем люди предпочли перебраться в менее опасные места.

— Кто-нибудь погиб?

— Да, несколько человек утонули, и среди них маленькие дети. Но вам бояться нечего, никакие дожди не заставят реку разлиться так, чтобы затопить дом Гири.

Тем временем дорога становилась все хуже и хуже, хотя казалось, это уже невозможно, заросли по обеим сторонам теперь были так густы, что угрожали полностью захватить проезжую часть. То и дело на дороге появлялись уже не дикие куры, но птицы, которых Рэйчел никогда прежде не видела, — крылья их переливались поразительно яркими оттенками синего и малинового цветов.

— Почти приехали, — сообщил Джимми после того, как машина подпрыгнула на очередном ухабе. — Надеюсь, в ваших чемоданах нет фарфора и хрусталя.

Меж тем зловредная дорога подготовила им очередной ухаб, который Джимми заметил слишком поздно. Машину швырнуло в сторону, и в какой-то момент показалось, что они вот-вот перевернутся. Рэйчел испуганно вскрикнула.

— Простите, — пробормотал Джимми, когда автомобиль, пронзительно скрежеща, принял устойчивое положение. Джимми нажал на тормоз и остановился примерно в десяти ярдах от больших деревянных ворот.

— Прибыли, — объявил он.

Теперь, когда мотор стих, до слуха Рэйчел внезапно донеслась музыка листвы, ветвей и птиц, к которой примешивался глухой шум невидимого, но близкого океана.

— Вы хотите войти в дом одна или мне проводить вас?

— Я бы не возражала против того, чтобы несколько минут побыть в одиночестве и как следует осмотреться.

— Конечно, — кивнул Джимми. — Осваивайтесь. А я пока займусь багажом и выкурю сигарету.

Рэйчел вышла из машины.

— Я бы тоже не прочь покурить, — сказала она, когда Джимми извлек из кармана пачку сигарет.

Он протянул ей пачку.

— Извините, я должен был предложить вам сам. Просто не думал, что вы курите. В последнее время большинство людей отошло от этой вредной привычки.

— Я курю очень редко. По особым случаям. И сейчас как раз такой случай.

Она взяла сигарету, и Джимми поднес ей зажигалку. Рэйчел вдохнула табачный дым. Она и правда давным-давно не курила и после первой же затяжки ощутила приятное головокружение — вполне подходящее состояние для знакомства с неведомым домом.

Осторожно обходя лягушек, притаившихся в высокой влажной траве, Рэйчел подошла к воротам и подняла щеколду. Ворота гостеприимно распахнулись, ей даже не понадобилось их толкать. Прежде чем войти, она оглянулась на Хорнбека. Он стоял к ней спиной и смотрел в небо. Убедившись, что ее спутник пребывает в полной гармонии с окружающим миром и не будет мешать ей, Рэйчел шагнула за ворота.

Глава 11

Открывшееся ей зрелище отнюдь не поражало ни взгляда, ни воображения. Дом представлял собой вполне современное сооружение, выдержанное в канонах колониального стиля, — со всех сторон его окружала веранда, на окнах были ставни, а стены выкрашены в бледно-розовый цвет. Притулившаяся сверху небольшая надстройка придавала зданию какой-то кособокий вид. К тому же крыша этой надстройки была покрыта ярко-оранжевой, а не коричневой плиткой, как повсюду, а окна и по форме, и по размеру отличались от окон первого этажа. Но все эти мелочи не лишали дом очарования. Даже наоборот. Рэйчел настолько привыкла к безупречным, лощеным, грандиозным зданиям, созданным по проектам знаменитых архитекторов, что некоторая несуразность дома пришлась ей по душе.

Он понравился бы ей, даже если бы стоял посреди пустыни. А дом буквально утопал в зелени и цветах. Его крыши касались резные листья пальм, а веранду и карнизы обвивал плющ.

Рэйчел немного постояла у ворот, оценивая картину в целом. Затем сделала последнюю затяжку, раздавила каблуком окурок и двинулась по дорожке, ведущей к дверям. Шустрые зеленые ящерицы носились по обеим сторонам дорожки, словно взволнованные члены приветственной делегации, встречающей новую владелицу.

Рэйчел открыла дверь и замерла от неожиданности. Оказалось, что все внутренние двери дома распахнуты — по замыслу архитектора они находились на одной линии, так что перед всяким, кто переступал порог, открывалась не только перспектива дома, но и вид на океан, волны которого поблескивали в непосредственной близости от задней двери. В комнатах царил полумрак — особенно ощутимый после залитого солнцем сада, — и в первые мгновения Рэйчел показалось, будто она очутилась в темном лабиринте, где вместе с ней заблудились сверкающие кусочки неба и моря.

Она помедлила у порога, наслаждаясь этой волшебной иллюзией, а затем продолжила свое исследование. Первое впечатление — согласно которому дом этот и не пытался соперничать в роскоши с прочей недвижимостью Гири — не обмануло ее. Здание было пропитано ощутимым, но отнюдь не вызывающим отвращения ароматом плесени, впрочем, запах этот свидетельствовал не о запустении, а о близости океана, чье соленое дыхание насытило сыростью стены, и о высокой влажности воздуха. Рэйчел переходила из комнаты в комнату, пытаясь составить общее представление о планировке дома. Обставлен он был весьма разномастной мебелью, у Рэйчел даже мелькнула мысль, что в былые времена он, возможно, служил пристанищем вещей, вызывающих у кого-то приятные воспоминания.

Малейшие притязания на единство стиля отсутствовали. Вокруг обеденного стола — покрытого многочисленными пятнами, зарубками и царапинами — стояли пять абсолютно не похожих друг на друга стульев и два парных. Среди кастрюль и сковородок, выстроившихся на полках в просторной кухне, не найти было двух вещей из одного набора. Даже подушки, в уютном изобилии теснившиеся на диване, удивляли разнообразием форм и расцветок. Лишь подбор картин, украшавших стены, говорил об определенном вкусе. В отличие от квартиры Рэйчел, для которой Митчелл выбрал строгие работы модернистов, и от особняка Кадма, предпочитавшего грандиозные произведения художников американского Запада (в его коллекции была картина Бьерстадта, занимавшая целую стену), здесь преобладали небольшие изящные акварели и карандашные рисунки. На всех были запечатлены красоты острова — пляжи и яхты, цветы и бабочки. На лестнице висели несколько рисунков, изображавших дом, и, хотя Рэйчел не нашла на них ни даты, ни подписи, она поняла, что они были сделаны много лет назад — бумага успела пожелтеть, а само изображение выцвело.

Наверху обстановка оказалась столь же эклектичной, как и внизу. В одной из комнат с узкой, спартанского вида кроватью, вполне годившейся для казармы, соседствовал изящный шезлонг, который сделал бы честь самому роскошному будуару. В большой спальне стояла старинная резная мебель. На обивке красовались увитые цветами беседки, в которых спали блаженным сном обнаженные мужчины и женщины. Но несмотря на то, что от старости обивка вытерлась и утратила яркость, а резьба была довольно грубой, присутствие этой диковинной мебели придавало комнате какой-то мистический колорит.

Рэйчел вновь вспомнила Марджи, похоже, ее взбалмошная приятельница не ошиблась. Прошло всего два часа с тех пор, как Рэйчел оказалась на этом острове, а она уже всецело во власти его очарования.

Подойдя к окну, Рэйчел увидела небольшую заросшую лужайку, окруженную низкорослым кустарником, а чуть дальше — сверкающий на солнце песок пляжа и искрящуюся синюю ширь океана.

Она сразу поняла, что выберет именно эту комнату, и с размаху бросилась на кровать, точно десятилетняя девчонка. «Господи, — прошептала она, устремив глаза к потолку. — Спасибо тебе за этот подарок. Спасибо тебе за твою щедрость».

* * *

Спустившись, Рэйчел обнаружила, что Джимми уже сложил ее багаж у дверей и дожидается дальнейших распоряжений, покуривая сигарету.

— Внесите чемоданы в дом, пожалуйста, — сказала Рэйчел. Джимми хотел бросить сигарету, но она остановила его.

— Не надо. Можете курить в доме.

— Вы уверены?

— Конечно. Тем более что я тоже буду здесь курить. Курить, выпивать и… — Рэйчел помедлила, сама не зная, что еще придумать. — И поедать всякие вредные вкусности в громадных количествах.

— Кстати, раз вы заговорили о еде, сообщаю следующее — здешнюю кухарку зовут Хейди, и живет она в паре миль отсюда. Четыре раза в неделю приходит ее сестра, чтобы сделать уборку. Впрочем, если хотите, она будет приходить каждый день. Кровать можно заменить…

— Нет, нет, она мне очень нравится.

— Я взял на себя смелость набить продуктами холодильник и морозилку. А в одном из кухонных шкафов вы найдете несколько бутылок вина и все прочее. Если вам что-нибудь понадобится, посылайте Хейди в Капаа. Я так понимаю, вы решили занять самую большую спальню.

— Да.

— Я отнесу туда багаж.

И он поднялся наверх, предоставив Рэйчел возможность закончить знакомство с домом. Она подошла к стеклянным дверям, сквозь которые впервые увидела океан, открыла их и вышла на веранду. Там были несколько потрепанных стульев, железный столик, а также множество лиан, цветов, ящериц и бабочек. На ступеньках, ведущих на лужайку, лежала высохшая пальмовая ветвь, наверное, сломанная ветром. Переступив через нее, Рэйчел устремилась навстречу манящему блеску воды. Легкие кружевные волны, с мягким шелестом набегавшие на берег, казалось, приглашали пройтись босиком по кромке прибоя.

— Миссис Гири?

Рэйчел слышала голос Джимми, и все же ему пришлось окликнуть ее три раза, прежде чем она, сбросив блаженное оцепенение, поняла, что он обращается к ней. Повернувшись, она поспешила к дому. Теперь он предстал перед ней в новом ракурсе и показался еще привлекательнее. С этой стороны дожди и морские ветры потрепали его сильнее, зато растительность, словно пытаясь возместить нанесенный погодой урон, обвивала стены особенно густо. «Я могла бы прожить здесь всю жизнь», — подумала Рэйчел.

— Простите, миссис Гири, что помешал вам, но…

— Пожалуйста, зовите меня Рэйчел.

— Хорошо, Рэйчел. Так вот, я отнес багаж в вашу спальню и оставил на кухонном столе листок со своим телефонным номером и номером Хейди. О, чуть было не забыл — в гараже стоит джип. Если хотите другую машину, я возьму для вас напрокат. Извините, что оставляю вас, но мне нужно бежать на церковное собрание…

— Вам незачем извиняться, Джимми, — улыбнулась Рэйчел. — Вы и так очень много для меня сделали.

— Мне нужно бежать, — повторил он, направляясь к дверям. — Если вам что-нибудь понадобится… обязательно позвоните мне.

— Спасибо. Я уверена, все будет прекрасно. Мне здесь очень нравится.

— Тогда до скорой встречи. — С этими словами он, махнув рукой на прощание, скрылся за дверями.

Она слышала, как он сбежал по ступенькам, потом до нее донеслись рев мотора и шум отъезжающей машины. А после воцарилась тишина, нарушаемая лишь птичьим щебетанием и мерными ударами волн.

— Изумительно, — сказала она вслух, подражая слегка гнусавому английскому выговору Джимми. Раньше ей не часто приходилось произносить это слово, для этого не было повода.

Но отыщется ли на всей земле место, которому это определение подходит больше, чем райскому уголку, где она оказалась сейчас?

Нет, конечно, нет, это было самое изумительное место на свете.

Глава 12

Теперь, когда Джимми уехал, оставив дом в ее полном распоряжении, Рэйчел решила сначала принять душ и выпить, а потом прогуляться на пляж. Джимми набил кухню припасами с достойной восхищения основательностью. Смыв с себя дорожную пыль и переодевшись в легкое летнее платье, Рэйчел отправилась на поиски ингредиентов для Кровавой Мэри и, к великому своему удовольствию, быстро нашла все, что требовалось. Бутылка водки, томатный сок, соус табаско, немного хрена, в холодильнике обнаружился даже сельдерей. Со стаканом в руке она набрала номер Марджи, чтобы сообщить, что добралась вполне благополучно, но той не оказалось дома, и Рэйчел, оставив сообщение на автоответчике, отправилась наконец к морю.

Тем временем благоуханный день превратился в прелестный вечер, последние блики заходящего солнца играли на верхушках пальм и золотили плывущие на юг облака. Примерно в ста ярдах от берега трое местных мальчишек-серфингистов катались на волнах прибоя, до Рэйчел доносились их громкие возгласы. Помимо них, огромный полумесяц пляжа был совершенно пуст. Рэйчел поставила стакан на песок, скинула туфли и пошла бродить по мелководью. Нагретая солнцем вода была теплой, а песок, по которому ступала Рэйчел, — мягким и ласковым. Она с наслаждением ощущала, как волны разбиваются у ее ног и соленые брызги освежают ее тело, лицо и руки.

Мальчишки тем временем вытащили на берег свои доски и, натаскав плавника, разложили в дальнем конце пляжа костер. Рэйчел слегка замерзла и, выйдя из воды, уселась на песке и отпила из своего стакана. С тех пор как она покинула дом, прошло не больше двадцати минут, но короткие тропические сумерки успели закончиться. Золотые блики, переливавшиеся в облаках и на вершинах деревьев, погасли, и на небе зажглись первые звезды.

Рэйчел одним глотком допила свой коктейль и направилась к дому. Торопясь на берег, она не подумала о том, чтобы включить свет, и теперь она пробиралась сквозь заросли кустарника почти в полной темноте. Дом выглядел замечательно даже в сгущавшемся сумраке ночи, его светлые стены, казалось, светились. Рэйчел забыла, что такое кромешная темнота, не разгоняемая ни уличными фонарями, ни фарами автомобилей, даже отсветы далекого города не отражались на черном бархате неба. Это заставило ее по-новому воспринимать мир, точнее, вернуло остроту восприятия, казалось утраченную безвозвратно. Она ощущала, малейшее дуновение ветерка, слышала едва уловимые звуки, прислушивалась к кваканью лягушек и голосам ночных птиц, к нежному шелесту листвы и чувствовала десятки различных запахов, от аромата влажной земли под ногами до благоухания ночных цветов, таящихся в зарослях.

Рэйчел вошла в дом, пошарила по стенам в поисках выключателя, зажгла свет и отправилась в спальню, чтобы переодеться. Сбросив насквозь пропитавшееся морской водой платье, она случайно увидела собственное отражение в большом зеркале. Это зрелище заставило ее рассмеяться: нескольких минут, проведенных на берегу, хватило, чтобы солнце, ветер и море превратили ее в настоящую дикарку — волосы растрепались, щеки горели румянцем, все претензии на элегантность улетучились бесследно. Впрочем, ее это ничуть не опечалило, ей нравился свой новый облик. Похоже, с радостью отметила она, выпавшим на ее долю горестям и семейству Гири не удалось изменить ее до неузнаваемости. Видимо, в ней все еще живет прежняя Рэйчел — та, кем она была до смерти папы, до первого разочарования, пережитого в Цинциннати, и прочих разочаровании, последовавших за ним. Ну конечно, вот она! Улыбается из зеркала, полная юной самоуверенности и задора. Вот она, девчонка, обожавшая совершать ошибки, непоседа и проказница, которую школьные учителя считали божьей карой.

— Где же ты была так долго? — спросила она у собственного отражения.

«Я никуда не исчезала, — ответила ей улыбка прежней Рэйчел. — Я просто ждала, когда придет время показаться вновь».

* * *

Рэйчел приготовила себе легкий ужин, состоявший из холодной ветчины и сыра, и открыла бутылку вина — для разнообразия красного, а не белого, и довольно крепкого. Устроившись с ногами на диване, она принялась за еду. В гостиной стоял небольшой телевизор, но у нее не было ни малейшего желания его включать. Пусть на фондовой бирже произошел грандиозный обвал, а Белый дом уничтожен пожаром — ей до этого нет никакого дела. Пусть мир со своими проблемами катится ко всем чертям, по крайней мере сейчас.

Не успела Рэйчел закончить свою трапезу, как зазвонил телефон. Ей не хотелось брать трубку, но потом она все же подняла ее, решив, что это, наверное, Джимми Хорнбек, хочет удостовериться, все ли у нее в порядке. Но это оказалась Марджи, получившая ее сообщение. Голос Марджи звучал устало.

— Сколько сейчас времени в Нью-Йорке?

— Не знаю точно, около двух, — ответила Марджи. — Ну, как впечатления?

— Здесь восхитительно, — с удовольствием протянула Рэйчел. — Даже лучше, чем ты описывала.

— Это только начало, детка. Вот увидишь, когда ты втянешься в тамошний ритм жизни, начнут твориться настоящие чудеса. Какую спальню ты выбрала? Надеюсь, самую большую?

— С резной мебелью.

— Отличная комната, правда?

— Здесь все замечательно. Я ощутила себя дома, едва переступив порог. А как у тебя дела?

— Ты ни за что не угадаешь, где я сегодня была, — многозначительно произнесла Марджи.

— И где же?

— Встречалась с Кадмом.

— Лоретта давала званый обед?

— Нет, мы были вдвоем.

— И с какой стати старик захотел твоего общества?

— О, это потрясающая история. Он сообщил мне один любопытный секрет. Но когда ты вернешься, я, так и быть, с тобой поделюсь. — Марджи приглушенно рассмеялась. — Ох, ну и дела творятся в этой семейке.

— А что такое?

— Они там все чокнутые. А мы с тобой и вовсе из ума выжили, потому что вышли замуж за таких гаденышей. — Голос ее перешел в хриплый шепот. — Ладно, детка, пока. Кажется, Гаррисон явился. До встречи…

И, не дожидаясь ответа, Марджи повесила трубку.

Телефонный разговор несколько нарушил внутреннюю гармонию Рэйчел, заставив ее вспомнить об одном обстоятельстве, которое она пыталась забыть, — пока они с Митчеллом не разведутся, она остается членом семейства Гири.

Но она так устала, что всколыхнувшаяся в душе тревога никак не могла помешать ей уснуть. Забравшись на кровать, она вновь ощутила приступ радости — подушки оказались мягкими, а от простыней исходил приятный запах. Едва успев натянуть на себя простыню, она унеслась в мир, где не было места Гири — их сумасшедшим мужчинам, их несчастным женщинам, их секретам и тайнам.

Глава 13

Рэйчел проснулась с первыми лучами солнца, подошла к окну, полюбовалась открывшейся ей картиной пробуждения природы, а затем юркнула в постель и вновь погрузилась в сладкий сон. Проспав еще около трех часов, она наконец рассталась с кроватью и спустилась вниз, чтобы приготовить себе чашку кофе. Нахлынувшее на нее минувшим вечером чувство обновления и обострение восприятия не исчезли, она по-прежнему ощущала присутствие юной дерзкой Рэйчел, смотревшей на нее вчера из зеркала, а яркое утреннее освещение ничуть не умалило очарования дома. Вновь осматривая свое жилище, Рэйчел радовалась не меньше, чем накануне, каждая полка, каждый закуток возбуждали ее интерес и казались необычными. Вчера, при первом знакомстве, она пропустила две комнаты и теперь внимательно осмотрела их. Одна из них представляла собой небольшой кабинет, выходивший окнами на задний двор, обстановка здесь состояла из письменного стола, нескольких удобных стульев и полок, уставленных потрепанными книгами. Вторая, совсем маленькая комната служила вместилищем различных предметов, найденных на берегу: здесь хранилась целая коллекция раковин и кораллов, а также куски дерева, отполированные прибоем до блеска, обрывки снастей и картонная коробка, набитая гладкими морскими камешками. Однако наиболее занимательное открытие Рэйчел совершила, изучая содержимое одного из шкафов в гостиной. Там обнаружилось целое собрание старых грампластинок в аккуратных конвертах, а на верхней полке — проигрыватель. Последний раз Рэйчел видела старые пластинки в Калебс-Крик, хотя эти, судя по виду, были куда старше, чем экспонаты драгоценной коллекции Джорджа. Рэйчел решила непременно отобрать несколько пластинок и попробовать их завести. Других планов на день у нее не было.

Около полудня, приготовив себе завтрак и проглотив его с удивившим ее саму аппетитом (собственная прожорливость казалась Рэйчел особенно странной, так как она пребывала в состоянии блаженного безделья), она отправилась к океану, на этот раз намереваясь прогуляться вдоль берега. На тропинке почти из-под ног Рэйчел вспорхнула коричневая дикая курочка и в испуге бросилась к своим цыплятам, поджидавшим на обочине. Встревоженно квохча, мамаша увела драгоценный выводок в заросли, туда, где землю покрывали сухие ветви пальм и скорлупа кокосов.

На этот раз на пляже не оказалось ни души. Волны были не такими высокими, как прошлым вечером, и не могли соблазнить даже самого осторожного любителя серфинга. Как и собиралась, Рэйчел двинулась вдоль берега, но через несколько минут ей пришлось пожалеть, что шляпу с широкими полями она оставила дома, — в разгаре дня солнце палило куда жарче, чем вчера. Вскоре Рэйчел дошла до места, где с нависающей над морем скалы низвергались каскады красно-коричневых от речного ила струй. Вокруг водопада стояло радужное марево брызг, и, хотя он отнюдь не выглядел опасным, Рэйчел не решилась промокнуть насквозь и повернула назад. На обратном пути она не отводила взгляда от горизонта. Джимми сказал, что сейчас наступил сезон, когда киты подходят близко к берегу, и если повезет, она увидит вдали вздымающуюся горой спину гигантского животного. Но надежды не оправдались — ей не удалось обнаружить ни малейших признаков китов. Все, что она разглядела, — несколько рыбачьих лодок, качающихся на волнах неподалеку от берега, а почти на самом горизонте — белый парус. Она даже остановилась, чтобы рассмотреть его, но, в последний раз блеснув на фоне синего неба, парус исчез из поля ее зрения. Наконец ее глаза устали от царившего повсюду ослепительного блеска, ей захотелось пить, к тому же она чувствовала, что слегка обгорела на солнце. Все это заставило ее поспешить домой.

У входной двери ее ожидал темнокожий широкоплечий человек лет тридцати пяти. Он сообщил, что его зовут Ниолопуа.

— Я выполняю кой-какую работу по дому, — сказал он.

— Какую именно? — осведомилась Рэйчел.

Она не могла припомнить, чтобы Джимми упоминал об этом человеке; вид у него был наивный и простодушный, но в Нью-Йорке Рэйчел привыкла не доверять незнакомцам.

— Лужайка, — пояснил он, сделав широкий жест рукой. — И растения. Я за ними ухаживаю.

— О, значит, вы работаете в саду?

— Да.

— Прекрасно, — улыбнулась Рэйчел и сделала шаг в сторону, чтобы дать ему пройти.

— Сегодня я подстригу лужайку, — изрек он, на этот раз взглянув на нее более внимательно. — А сейчас зашел представиться.

— Это очень любезно с вашей стороны, — вновь улыбнулась Рэйчел.

Его внимательный взгляд вновь возбудил в ней подозрения, но, судя по манерам Ниолопуа, он вряд ли что-нибудь замышлял, — держался он на почтительном расстоянии от Рэйчел и, спрятав руки за спину, буквально пожирал ее глазами. Она тоже взглянула ему в лицо, надеясь, что он отведет глаза, но он продолжал таращиться на нее с почти детской откровенностью.

— Что-нибудь еще? — не выдержала Рэйчел.

— Нет, — покачал он головой. — Все хорошо. Все очень хорошо, — повторил он несколько раз, словно пытаясь убедить в этом Рэйчел.

— Тогда не буду вам мешать. — С этими словами она захлопнула дверь, оставив слугу в саду.

Через несколько минут она услышала жужжание газонокосилки и выглянула в окно, чтобы посмотреть на Ниолопуа. Он снял рубашку, обнажив мускулистую спину такого же красно-коричневого цвета, как и воды здешней илистой реки. Если бы она, подобно Марджи, была любительницей романов с подобными крепкими парнями, не обремененными интеллектом, случай был бы весьма подходящий, подумала Рэйчел. Достаточно пригласить его выпить стакан воды со льдом, и он не растеряется — мигом обхватит ее своими ручищами и раздвинет ее губы языком. Собственные нечистые мысли заставили Рэйчел усмехнуться. Возможно, через пару дней она так и сделает, любопытно проверить, насколько ее фантазии отвечают реальности.

Позднее, пытаясь завести допотопный проигрыватель, она заметила, что шум косилки стих. Подойдя к окну, она увидела, что Ниолопуа, бросив свое орудие труда, стоит на дальнем краю лужайки и, козырьком приложив ладонь ко лбу, неотрывно смотрит в сторону моря.

Проследив за направлением его взгляда, она увидела яхту с белым парусом, которая двигалась к берегу. Теперь уже можно было разглядеть, что у нее не один парус, а по меньшей мере два. Некоторое время Рэйчел наблюдала, как изящное судно подпрыгивает вверх-вниз на темно-синих волнах. В этом зрелище было что-то завораживающее — столь же неодолимо притягивает взор колебание маятника часов. Яхта шла так медленно, что на первый взгляд трудно было сказать, двигается ли она вообще, но за те несколько минут, что Рэйчел стояла у окна, расстояние между судном и берегом заметно сократилось.

Пронзительный крик, внезапно раздавшийся в зарослях пальм, заставил Рэйчел отвести взгляд от моря. В ветвях несколько небольших птиц затеяли бурную ссору, пух и перья летели в разные стороны. Когда драчуны успокоились и Рэйчел посмотрела на лужайку, Ниолопуа уже снова взялся за газонокосилку. Что до яхты, то она исчезла из виду, должно быть, ветер и прибой отнесли ее в сторону. Рэйчел ощутила легкий укол разочарования. Ей так хотелось понаблюдать за медленным приближением яхты — лежать, лениво потягивая коктейль, и смотреть… Ничего, успокоила она себя. Наверняка в ближайшие дни ей еще не раз представится возможность полюбоваться идущими по морю судами.

* * *

Во второй половине дня ветер усилился, он раскачивал пальмы и поднял высокие волны в океане, который утром казался таким спокойным и безмятежным. Ветер пробудил в душе Рэйчел смутное беспокойство, впрочем, так было всегда. Еще девочкой в ветреные дни она становилась нервной и раздражительной, в завываниях ветра ей чудились неведомые голоса, иногда всхлипыванья и рыданья. Бабушка как-то сказала ей, что это рыдают души грешников, — естественно, подобное объяснение только усилило смятение Рэйчел.

Она решила, что не стоит сидеть дома, прислушиваясь к тревожным звукам, а лучше взять джип и прокатиться вдоль берега. Эта идея ей понравилась. Проехав некоторое расстояние, Рэйчел попала на узкую полосу земли, в конце которой виднелась крошечная белая церковь, окруженная несколькими десятками могил. Подъехав ближе, она увидела, что здание серьезно разрушено, наверное, пострадало во время урагана, о котором упоминал Джимми Хорнбек. На крыше почти не осталось черепицы, да и многие потолочные перекрытия рухнули. Из четырех стен устояли лишь три — та, что смотрела на море, лежала в развалинах. Алтарь тоже превратился в груду обломков. Внутри остались лишь несколько грубых деревянных стульев, на которые не позарился никто из местных жителей.

Рэйчел прошлась между могилами. В большинстве своем захоронения были сделаны тридцать — сорок лет назад, а некоторые, судя по стершимся надписям и покосившимся надгробьям, гораздо раньше. Лишь немногие из выбитых на памятниках имен — Робертсон, Монтгомери, Шмутц — были привычны, прочие показались совершенно непроизносимыми. Она представить не могла, как звучит имя, запечатленное таким набором букв, как Каохелаулии или, еще того хуже, Хокунохаоупуни.

Проведя на кладбище около десяти минут, Рэйчел почувствовала, что одета отнюдь не по погоде. Хотя солнце все еще проглядывало между несущихся по небу туч, холодный ветер пробирал ее до костей. Но ей не хотелось садиться в машину и возвращаться домой, и она решила укрыться от ветра в развалинах церкви. Деревянные стены жалобно скрипели при каждом новом порыве. Этой церкви долго не простоять: еще один ураган — и она совсем рухнет, подумала Рэйчел. Но пока что Рэйчел ничто не угрожало, обломки здания служили ей неплохой защитой и в то же время позволяли любоваться небом и морем.

Устроившись на одном из дряхлых стульев, она вслушивалась в заунывное пение ветра, который свистел и стонал между досками потрепанной крыши. Возможно, когда-то бабушка сказала ей правду. В таком месте, как это, не надо напрягать воображение, чтобы услышать в реве непогоды скорбные голоса усопших. Очень может быть, души людей, похороненных здесь — всех этих Монтгомери и Каохелаулии, — явились сейчас сюда, к месту погребения своих бренных останков. То была не слишком веселая мысль, но, как ни странно, она ничуть не испугала Рэйчел. Каковы бы ни были намерения этих душ, увидев, что она мирно сидит здесь, в церкви, и без страха внимает их горестным стенаниям, они наверняка вернутся в безбрежные просторы океана, где теперь обитают.

Вскоре ей на лицо упали капли дождя. Выйдя из своего укрытия, она увидела, что на остров стремительно надвигается огромная свинцовая туча, которая уже послала впереди себя гонцов. Первые капли, пролившиеся на землю, предвещали бурный ливень. Надо было спешить. Подняв воротник блузки, Рэйчел, лавируя между могилами, бросилась к машине. Но дождь ее опередил — не успела она пробежать и полпути, он хлынул как из ведра, и с каждой секундой извергаемые небесами потоки все усиливались. Струи были такими холодными, что у Рэйчел перехватило дыхание.

Забравшись наконец в машину, она повернула ключ зажигания. Дождь изо всех сил колотил по крыше, его ровный шум заглушал завывания ветра. Дав задний ход, Рэйчел оглянулась на океан и сквозь дождевую пелену увидела, белый парус на фоне темных волн. Она включила дворники, желая убедиться, что зрение ее не обмануло.

Да, вне всяких сомнений, это была та самая яхта, которую она уже видела, сегодня, двухмачтовое судно, приковавшее к себе взор Ниолопуа. Выходить из машины, чтобы разглядеть яхту получше, было чистой воды безумием, но Рэйчел поступила именно так.

В мгновение ока Рэйчел промокла до нитки, но это ее мало заботило. Она увидела, как яхта отважно борется со стихией, как паруса ее раздувает ветер, как нос ее разрезает потемневшие пенные волны, и это зрелище стоило того, чтобы промокнуть насквозь. Окончательно убедившись, что яхта и в самом деле та, что так ее заинтересовала, и что судну и его команде не угрожает опасность, довольная Рэйчел юркнула в машину и захлопнула дверцу.

Глава 14

В последнее время, когда я пишу, пальцы мои против воли сжимают перо так крепко, что суставы белеют от напряжения. День ото дня хватка моя становится все более отчаянной. Клянусь, умри я сейчас, пока я пишу эти слова, для того чтобы извлечь перо из моей окоченевшей руки, потребуется приложить немало усилий.

Вы помните, еще за несколько глав до этой я признался, что потерял нить повествования — я чувствовал, что история моя распадается на разрозненные фрагменты и я не в состоянии собрать их воедино. Но в последние несколько ночей затруднения мои улетучились сами собой. Возможно, я пребываю во власти самообмана, но связи между отдельными эпизодами моей книги видятся мне как никогда ясно: все написанное постепенно подчиняется некоей стройной схеме, очертания которой я вижу все отчетливее. И по мере того как замысел моего творения становится для меня более очевидным, история, которую я пытаюсь изложить на бумаге, забирает все мое существо без остатка. Я подобен верующему, припадающему к ступеням алтаря, и, да простится мне это сравнение, я одержим тем же чувством. Как и верующий, я жажду откровения, как и верующий, надеюсь обрести его.

За время, проведенное мною в обществе героев моей книги, они стали для меня самыми близкими друзьями. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу их с потрясающей отчетливостью.

Возьмем, к примеру, Рэйчел. Образ ее постоянно возникает перед моим внутренним взором, я вижу, как перед тем, как отправиться спать, она потягивает Кровавую Мэри — она и не подозревает, что грядущая ночь полностью изменит ее жизнь. Я представляю себе и Кадма. Он сидит в своем кресле на колесах перед экраном телевизора. Его глаза подернулись пеленой, ибо перед ними встают картины событий, произошедших много лет назад, — эти события для него ближе, чем собственная рука, покрытая желтоватыми старческими пятнами. А вот Гаррисон, неприкаянный, не знающий покоя Гаррисон, истерзанный сознанием своей ущербности, и Марджи со своим неизменным стаканом, вот Лоретта, полная хитроумных замыслов, а вот жена моего отца, чьи замыслы еще более сложны и грандиозны, рядом с ней Люмен, Мариетта и Галили.

О, Галили, мой Галили, сегодня ночью я вижу его так ясно, как не видел ни разу в жизни, даже когда он, во плоти, находился рядом. Как ни парадоксально это звучит, мое внутреннее зрение оказалось более острым и проницательным, чем физическое. Но тем не менее это так. Предаваясь размышлениям о Галили, представляя его не существом из плоти и крови, но героем мифа, я проник в его суть глубже, чем прежде, когда общение наше ограничивалось узкими рамками семейных отношений.

Вы можете возразить, что все это чушь. Все мы созданы из плоти и крови, скажете вы, и именно в этом обличье наиболее реальны. На это я отвечу, что плоть скрывает наш дух, пока мы живы, и освобождает его после смерти. Даже когда речь идет о созданиях, подобных Галили, оковы плоти мешают постичь их божественную природу. Поэтому, представляя различные мистические олицетворения его духа — стремясь увидеть в нем воплощение любви, жестокости и жажды странствий, — я приближаюсь к тому Галили, с которым моя бессмертная душа соседствует в вечности.

Собственные философские мысли наполнили меня такой гордостью, что я не удержался и прочел вышеприведенные строки Мариетте. Разумеется, это было ошибкой. Выслушав меня, она презрительно фыркнула и назвала мои рассуждения «занудной трескотней» (привожу здесь наиболее мягкое из всех ее высказываний), после чего заявила, что мне надо избавиться от несносной привычки переливать из пустого в порожнее и переходить к сути. По ее твердому убеждению, суть заключается в том, чтобы по возможности беспристрастно, четко и немногословно изложить на бумаге историю семейств Барбароссов и Гири.

После этого я решил больше не знакомить Мариетту с плодами своего труда. Если она желает получитькнигу о расцвете и падении династии Гири, пусть пишет ее сама. У меня иные цели. Льщу себя надеждой, что мое творение, собранное из столь разных и на первый взгляд не сочетающихся частей, в итоге окажется стройным и гармоничным и превратится в изящный правдивый роман.

Как бы то ни было, два замечания Мариетты заслуживают упоминания, так как в обоих содержится некоторая толика истины. Во-первых, она упрекнула меня в том, что я питаю особое пристрастие к некоторым словам исключительно вследствие их благозвучности. Я смиренно признался в этом грехе, чем привел ее в бешенство. «Красота для тебя важнее смысла!» — презрительно бросила она. (Последний злобный выпад я никак не могу признать справедливым, ибо никогда не пренебрегаю смыслом. Но мне кажется, что смысл произведения мы постигаем в последнюю очередь. Прежде всего нас пленяют его красота и музыкальность, и лишь затем, словно устыдившись этого, мы начинаем выискивать значение в том, что пробудило наши чувства.)

После того как я попытался объяснить это Мариетте, она заявила, что я немногим отличаюсь от деревенского сказочника. В ответ я расплылся в улыбке и поблагодарил ее за лестный отзыв. Обладай я, подобно народному сказителю, способностью слагать истории на ходу и делиться ими с восхищенными слушателями, я счел бы это величайшим счастьем. Тогда я, словно фокусник из мешка, извлекал бы из запасников своего сознания истории на любой вкус. Вам наскучил мой рассказ, любезная публика? Не беспокойтесь, у меня приготовлен для вас другой, более занимательный. Вы не любите скандалов? Тогда, возможно, вам будет приятно послушать о Боге. Ах, и Бога не жалуете? А как насчет любовной сцены? О, здесь собрались пуритане. Немного терпения — вскоре любящие будут страдать. Любовь и страдание, как известно, неразделимы.

Выслушав мой монолог, Мариетта произнесла с нескрываемой горечью:

— Значит, ты сам признаешь, что хотел бы писать на потребу толпе? Что твой идеал — потворствовать низменным вкусам? Тогда тебе следует начинить свою тягомотину огромным количеством скабрезных постельных сцен. А то у тебя их явно не хватает.

— Ты закончила?

— Еще нет.

— В таком случае мне придется попросить тебя уйти. Ты, насколько понимаю, не успокоишься, пока не затеешь ссору, а у меня нет ни малейшего желания тратить время на словесные баталии.

— Ха-ха! — нарочито расхохоталась она и схватила с моего стола один из исписанных листков. — Немного же стоят твои откровения. Послушайте только, какая глубина, какой слог!

И она принялась читать с идиотскими подвывающими интонациями:

— Все мы созданы из плоти и крови, скажете вы, и именно в этом обличье…

Я вырвал листок у нее из рук, не дав ей закончить.

— Убирайся, — рявкнул я. — Я не намерен вести беседу на таком примитивном уровне.

— Ах, значит, я слишком глупа для того, чтобы оценить твой гений?

— Что ж, если ты так жаждешь получить ответ на этот вопрос, да, ты слишком недалека.

— Превосходно. Рада, что мы откровенно поговорили. Теперь ты знаешь, что я считаю твою писанину полной чепухой. А я знаю, что ты считаешь меня полной дурой.

— Ты верно подытожила наш содержательный разговор.

— Да, ты сказал, что я дура, — повторила Мариетта, словно давая мне возможность исправиться и заявить, что я отнюдь не имел этого в виду. (Зря надеялась, я не привык отказываться от своих слов.) — И теперь между нами все кончено.

— Я рад, милая Мариетта.

— Я больше сюда не приду, — изрекла она.

— Вот и отлично.

— И больше не жди от меня помощи.

— Тем лучше для меня. И для моей книги.

Мариетта побагровела от ярости.

— Это не пустые угрозы, Мэддокс, — произнесла она, буравя меня глазами.

— Мне известно, драгоценная моя Мариетта, что ты слов на ветер не бросаешь, — невозмутимо заметил я. — И поверь, ты буквально разбила мне сердце. Я не подаю виду, но душа моя рыдает. — Завершив эту тираду, я эффектным жестом указал на дверь: — Прошу!

— Что ж, будь по-твоему, Мэддокс, — прошипела Мариетта. — Если кто из нас действительно глуп, так это ты.

На этом, если мне не изменяет память, наша беседа завершилась. С тех пор я Мариетту не видел. Разумеется, рано или поздно она смирит гордыню и явится — может, повинится, а может, сделает вид, что никакой ссоры между нами не было вовсе. Пока же никто не отвлекает меня от работы, и я весьма рад этому обстоятельству. Сейчас мне предстоит написать самые важные, самые ответственные страницы. И я хочу без помех сосредоточить на книге все свое внимание.

Однако несколько фраз из нашего разговора никак не выходят у меня из головы, я постоянно возвращаюсь к словам Мариетты о деревенском сказочнике. Повторяю, в ее устах это определение звучало упреком, но я ничего не имел бы против подобного удела. Признаюсь, я много раз воображал, как, сидя в тени дерева на площади какого-нибудь древнего города — скорее всего, Самарканда, — рассказываю эпизоды из своего эпоса, а благодарные слушатели дарят мне хлеб и опиум. О, это было бы замечательно: день ото дня я становился бы все толще и все вдохновеннее. Люди внимали бы мне, затаив дыхание, каждый вечер они усаживались бы в тени у моих ног, умоляя поведать еще одну историю из нашей семейной саги.

Отец мой был непревзойденным рассказчиком. С его рассказами у меня связаны самые сладостные воспоминания. В детстве я часами мог слушать изумительные истории, которые он для меня придумывал. Нередко услышанное от отца вселяло в меня ужас, ибо он вспоминал о кровавых, жестоких событиях, происходивших в мире в давно минувшие времена. Во времена его молодости, если только он был когда-нибудь молод.

Позднее, когда я стоял уже на пороге взрослой жизни и стремился на поиски женского общества, отец поведал мне великое множество историй, посвященных искусству обольщения. Между прочим, он сообщил, что завоевать мою мать ему помогли отнюдь не поцелуи и не комплименты (и, разумеется, не стоит принимать на веру слова Цезарии, будто бы он предпочел действовать наиболее простым и грубым способом, напоив ее допьяна и овладев ею, когда она пребывала в беспамятстве), нет, она оказалась в его объятиях, а потом и в его постели после того, как он околдовал ее рассказами.

Именно это обстоятельство (сейчас вы еще не видите связи, но вскоре она станет для вас очевидна) заставляет нас вернуться на Кауаи, к позабытой на время Рэйчел.

Часть V ЛЮБОВНОЕ СОИТИЕ

Глава 1

Ранним вечером ветер отнес дождевые тучи к горе Вайалиль, где они извергли на землю потоки воды. Небеса над Северным берегом посветлели, и примерно в четверть восьмого ветер стих совсем, издав на прощание несколько грустных стенаний. Рэйчел в это время обедала — кухарка Хейди пришла, чтобы запечь цыпленка, и снова отбыла восвояси. Подняв голову от тарелки, Рэйчел увидела, что пальмы больше не качаются, а море снова стало спокойным.

Тишина немного действовала на нервы, и она решила послушать музыку, выбрав джазовую мелодию. Но музыка только расстроила Рэйчел, напомнив об одном далеком вечере, когда Митчелл только начинал за ней ухаживать. Тогда они отправились в чрезвычайно дорогой и шикарный зал, где маленький оркестр играл мелодии сороковых годов, а парочки танцевали щека к щеке. О, в ту ночь она была от него без ума, словно пятнадцатилетняя девчонка, которой выпало счастье пойти на танцы с лучшим защитником школьной футбольной команды. А он, изрядно накачав Рэйчел шампанским, сказал, что любит ее и всегда будет любить.

— Все обман, — еле слышно пробормотала она, не отводя глаз от моря. Иногда, вспоминая его слова — нежные обещания, которые потом оказались ложью, и язвительные упреки, которыми он пытался причинить ей боль, — Рэйчел хотела, чтобы он оказался сейчас здесь, рядом с ней. Хотела взглянуть ему прямо в глаза и спросить: зачем ты это говорил? Митчелл, мой сказочный принц, зачем ты лгал, зачем ты так бессовестно лгал?

Но она не стала выключать музыку, — удобно устроившись в кресле, Рэйчел позволила грустной мелодии бередить ее душу. Нельзя бежать от боли; только встретив ее лицом к лицу, можно справиться с ней. Если этот земной рай и не изменит жизнь Рэйчел полностью, то, по крайней мере, даст ей возможность без помех предаться воспоминаниям и трезво оценить все, что с ней случилось. Лишь после этого она сможет жить дальше. Митчелл и все, что с ним связано, останутся в прошлом, а она начнет новую жизнь.

Да, ей необходимо начать новую жизнь. В этой мысли было что-то пугающее. Не в первый раз Рэйчел задумывалась о том, что с ней будет дальше, но здесь, на острове, все вопросы, связанные с ее будущим, казались ей особенно насущными. Многие приезжали сюда, чтобы начать эту самую пресловутую новую жизнь. Джимми Хорнбек, например. И наверное, все эти Монтгомери и Робертсоны, что спят вечным сном на мысу у разрушенной церкви. По каким-то причинам они пожелали укрыться здесь от большого мира. Может, как и Рэйчел, они хотели спастись от разочарований и обид. Что ж, не так уж и плохо убежать от мира, забыть о тревогах и заботах в этом раю и найти последнее пристанище на заброшенном кладбище, куда никто не придет, чтобы поплакать над твоей могилой, и память о тебе исчезнет бесследно.

В десять Рэйчел отправилась спать и, как и прошлой ночью, заснула, едва коснувшись головой подушки. Но на этот раз сон ее прервался задолго до рассвета. Она открыла глаза после полуночи. У нее было такое чувство, словно ее что-то разбудило, но она не могла сказать, что именно. До ее слуха доносились лишь негромкое кваканье лягушек и мерное стрекотание сверчков. Между штор проникал луч лунного света, и Рэйчел не обнаружила ничего, что могло потревожить ее сон.

Наконец она поняла — ее разбудил запах. Приторно-сладкий запах дыма. С большой неохотой она сказала себе, что необходимо встать и проверить, не горит ли что-нибудь в доме. Тело Рэйчел было полно сонной истомы, но все же она заставила себя подняться. Натянув футболку и сунув ноги в шлепанцы, она отправилась вниз на разведку. Спустившись в гостиную и выглянув в окно, она обнаружила источник дыма — на пляже ярко полыхал костер. Скорее всего, его развели юные любители серфинга, которых она видела на берегу, и сейчас они сидят у огня и покуривают марихуану. Только на этот раз они не пожалели плавника и разожгли костер побольше, чем вчера, — Рэйчел отсюда видела, как желтые языки пламени лижут бревна и доски. Тем не менее запах, дразнящий ее ноздри, не могло издавать только горящее дерево. В нем ощущалась примесь какого-то терпкого аромата, пряного и экзотического.

Рэйчел открыла стеклянную дверь и вышла на веранду, чтобы разглядеть на берегу мальчишек. Однако она никого не увидела. В темном небе сияло множество звезд, но луны не было. Рэйчел вернулась в дом, отыскала пачку сигарет, купленную в аэропорту Гонолулу, закурила и вышла вновь. На этот раз она спустилась с веранды на влажную от росы траву и направилась по лужайке в сторону океана.

Хотя от сверкающего на берегу костра ее теперь отделяло не более десяти-двенадцати ярдов, она по-прежнему не видела у огня ни одной живой души. А неведомый аромат усилился, он исходил из пламени, словно фимиам из гигантской кадильницы. Вблизи запах показался ей приятнее, чем издали. Он был сладким и одновременно пьянящим, именно так, наверное, пахнет мед в ульях.

Миновав заросли кустарника, Рэйчел вышла на песок и пошла к огню, с наслаждением ощущая, как горячий воздух касается ее лица и обнаженных ног. По всей видимости, мальчишки отправились по домам, не потрудившись погасить костер, на сооружение которого потратили столько усилий. Не слишком похвальный поступок, подумала Рэйчел. Стоит вновь подняться ветру, и он в два счета разметает куски горящего дерева, подпалит заросли и, чего доброго, дом.

Но что же делать? Подождать, пока костер догорит, или попытаться засыпать его песком? Нет, решила она, вряд ли получится. Костер слишком велик и слишком умело сложен. А если ждать, пока пламя погаснет, то придется провести на берегу всю ночь.

Возможно, ей не стоит волноваться, ведь вероятность того, что костер станет причиной пожара, ничтожно мала.

И самое разумное, что она может сделать, — это вернуться домой и уснуть. Утром костер превратится в груду почерневших дымящихся головешек, и все ночные страхи покажутся ей смешными и ничтожными. Но конечно, увидев мальчишек-серфингистов, она обязательно попросит их не разводить впредь таких огромных костров, да еще вблизи от деревьев. Рассуждая так, Рэйчел двинулась к дому.

Запах преследовал ее. Он пропитал ее одежду, волосы, кожу, проник даже в рот. И, как ни абсурдно, Рэйчел казалось, что чем дальше она отходит от костра, тем сильнее становится аромат, словно прохладный ночной воздух был для него проводником. Войдя в дом, она плотно закрыла за собой дверь, однако запах не отставал — казалось, его испускают все поры ее кожи.

Рэйчел даже решила принять душ, но потом передумала — она слишком устала и к тому же чувствовала нечто вроде опьянения, вызванного назойливым ароматом. Голова слегка кружилась, движения утратили уверенность (ей, например, долго не удавалось выключить стоявшую у изголовья лампу, и собственная неуклюжесть ее даже позабавила). Наконец Рэйчел нащупала выключатель и комната погрузилась в темноту. Она смежила веки, но перед глазами у нее все равно расплывались радужные круги, подобные тем, что играют на пузырьках мыльной пены. Возможно, слегка обожгла сетчатку глаз, глядя на огонь, лениво подумала Рэйчел. Потом ей пришло в голову, что разноцветные круги и аромат теперь останутся с ней навсегда и она станет их пленницей, с которой они вольны будут делать все, что угодно. Радужные круги больше не позволят ей смотреть на мир, а сладкий запах костра не даст ощущать все прочие запахи.

Рэйчел торопливо открыла глаза, словно желая убедиться, что мир все еще существует и она способна его видеть. Впрочем, она не испытывала ни беспокойства, ни страха, напротив, в голове ее царил приятный туман, и она чувствовала, что сегодня ночью с ней не может случиться ничего плохого.

Комната оказалась на месте, все было так же, как и несколько мгновений назад, — открытое окно, отблески света на потолке, шторы, колыхаемые легким бризом, широкая резная кровать, на которой лежала Рэйчел, дверь, ведущая в коридор-Взгляд Рэйчел послушно следовал за мыслями, то проникая в темноту, царившую на лестничной площадке за открытой дверью, то упираясь в вытертый ногами плетеный коврик.

И когда Рэйчел мысленно обошла весь дом, в душу ее проникла уверенность — она здесь не одна. Кто-то скрывается в темноте. Он бесшумен, как дым костра, и не опасен, иначе и быть не может, ведь в такую ночь никто не способен замыслить зло. Но все же он пробрался в дом и притаился у подножия лестницы.

Это ничуть не встревожило Рэйчел. Она чувствовала, что каким-то непостижимым образом приобрела неуязвимость, словно не просто постояла у костра, но взошла на него и вышла, не тронутая пламенем.

Надеясь увидеть пришельца, Рэйчел устремила взгляд в лестничный пролет, и в темноте ей удалось различить силуэт крупного, широкоплечего мужчины. Каким-то образом она поняла, что он темнокожий. Незнакомец начал медленно подниматься по лестнице. Рэйчел ощущала, как по мере его приближения воздух начинал трепетать. Взгляд ее в последний раз скользнул по площадке и вернулся в спальню, к распростертому на кровати телу. Она решила притвориться спящей. Пусть он подойдет к ней и разбудит ее своим прикосновением. Пусть коснется ладонью ее губ, груди и, если у него возникнет желание, скользнет пальцами по ее животу и ниже, между ног. Она не будет возражать. Ведь все это не реально, так о чем же волноваться? Он не может причинить ей ни малейшего вреда. По крайней мере здесь, на этой резной кровати. Здесь ее ждет только радость, только блаженство.

Несмотря на все эти отважные мысли, где-то в уголке ее сознания зазвенел предостерегающий колокольчик.

«Ты совершенно утратила рассудок, — повторяла некая осторожная часть ее существа. — Всему виной этот дым. Дым и остров. Они свели тебя с ума».

«Может, так и есть, — безмятежно откликнулась другая, не знающая страха Рэйчел. — Ну и что с того?»

«Ты понятия не имеешь, кто он такой, — не унималась трусиха. — И он черный. В городе Дански, штат Огайо, черных не было. А если и были, ты с ними не зналась. Они не такие, как ты».

«Теперь я тоже совсем не та, что прежде, — ответила Рэйчел, дерзкая и бесстрашная. — Я лучше, чем была прежде. Пусть этот магический остров свел меня с ума. Мне это на пользу. И я готова ко всему. О господи, пусть случится то, что должно случиться».

Она вновь смежила веки, все еще намереваясь притвориться спящей. Но, едва ощутив на лице легкое дуновение, возвещающее о его приходе, она открыла глаза и едва слышным шепотом спросила, кто он такой.

— Меня зовут Галили, — раздался в темноте его голос.

Глава 2

В это самое время на затянутую тучами вершину горы Вайалиль с неба извергались сплошные потоки дождя. В узких расщелинах, куда никогда не ступала человеческая нога, безымянные растения поникали под холодными струями, насекомые, ни разу не видевшие человека и не знавшие, что он одним движением способен положить конец их хрупкому существованию, прятались под мокрыми листьями. То были неведомые людям места, неведомые людям травы, неведомые людям букашки. Редкость на этой планете, почти все обитатели которой, сколь бы ни были они неуловимы, осторожны или редки, не избегают общей участи — утыканной булавками коробки, гербария или банки со спиртом.

А в погруженном во мрак океане меж островами плыли киты, детеныши бок о бок с матерями; молодняк играл, выскакивая из воды и вздымая тучи брызг, юным китам словно хотелось поближе взглянуть на звезды, прежде чем снова погрузиться в темные волны. А в коралловых рифах, скрытых под водой, в пещерах и впадинах, столь же девственных, как и вершины Вайалиль, тоже бурлила невидимая жизнь; теплый прилив нес мириады живых существ, которые, несмотря на свои крошечные размеры, служили пищей резвившимся наверху громадным китам.

Но что происходило между горными вершинами и подводными рифами? Здесь тоже жила своя тайна. Правда, формы протекающей здесь жизни невозможно было отнести к какому-либо виду или отряду, ибо речь идет о том, что происходило в человеческом сознании, в человеческом сердце. Эта тайная жизнь проявляет себя редко, лишь при стечении особых обстоятельств, но когда она выходит наружу, это становится истинным откровением. Близость любви и близость смерти побуждают то, что скрывается в глубинах человеческого существа, заявить о себе, а порой это случается под воздействием простых, незамысловатых вещей, таких как грустная песня или приятная мысль. Однако самым мощным катализатором этих загадочных внутренних процессов является стремление познать иную, божественную сущность, мечта эта освещает потаенные уголки человеческого сознания, подобно вспышке пламени, негасимого пламени…

— Кто бы ты ни был, — прошептала Рэйчел, — войди и покажи свое лицо.

Мужчина вошел в открытую дверь. Несмотря на просьбу Рэйчел, он не спешил поворачиваться к ней лицом, но тело его она могла рассмотреть во всех подробностях. Как она и ожидала, оно было прекрасным, стройным и мускулистым.

— Кто ты? — спросила она, но ответа не последовало. — Это ты развел костер?

— Да, — голос незнакомца был глубоким и мягким.

— А дым…

— Он преследовал тебя.

— Да.

— Я приказал ему сделать это.

— Ты приказал дыму, — медленно повторила она. Это утверждение отнюдь не показалось ей абсурдным.

— Я хотел, чтобы дым рассказал тебе обо мне, — заявил он. На этот раз Рэйчел уловила в его голосе нотки иронии, словно он и не рассчитывал, что она ему поверит. Точнее, предполагал, что поверит ровно наполовину.

— Почему? — спросила она.

— Почему я хотел увидеть тебя?

— Да.

— Я очень любопытен, — пояснил он. — И ты тоже.

— Разве я любопытна? Я даже не догадывалась, что ты за мной следишь.

— Но ты вышла из дому посмотреть на огонь, — напомнил он.

— Да, потому что боялась… — начала Рэйчел и осеклась, так как продолжение собственной мысли ускользнуло от нее. А в самом деле, чего она боялась?

— Ты боялась, что ветер разнесет поленья и устроит пожар…

— Да, — пробормотала она, смутно припоминая причины давно затихшей тревоги.

— Я бы никогда этого не допустил, — заверил ее Галили. — Разве Ниолопуа не рассказал тебе почему?

— Нет…

— Еще расскажет, — пообещал Галили. И добавил нежно и задумчиво: — Бедный мой Ниолопуа. Он тебе понравился?

Рэйчел несколько замешкалась, она не задумывалась о впечатлении, произведенном на нее немногословным садовником.

— На вид он вежливый и тихий, — наконец сказала она. — Но по-моему, он притворяется. Думаю, на самом деле он злой. И очень скрытный.

— У него есть на это причины, — заметил Галили.

— Конечно. Все ненавидят членов семьи Гири.

— Все мы делаем то, к чему вынуждает нас жизнь.

— А чем занимается Ниолопуа? Помимо того, что подстригает лужайку?

— Он доставляет меня сюда, когда мне это нужно.

— И каким образом?

— О, у нас есть способы сообщения, о которых трудно рассказать в двух словах, — произнес Галили. — Но, как видишь, я здесь.

— Вижу, — кивнула она головой. — Ты здесь. И что теперь?

В голосе ее звучал отнюдь не праздный интерес. Хотя язык ее шевелился с трудом и слова медленно слетали с ее губ, она прекрасно знала, что хочет услышать, знала, что вызывает его на этот ответ. Теперь он должен был сказать, что явился, чтобы разделить с ней постель, чтобы развеять ее мечтательную истому и слиться с ней в любовном экстазе. Чтобы поцелуем пробудить ее к жизни, новой жизни, где нет места печалям и разочарованиям.

Но услышала она совсем другое.

— Я пришел рассказать тебе историю, — сказал он. — Чудесную историю.

— А я не слишком взрослая, чтобы слушать сказки? — улыбнулась она.

— Слушать сказки можно всю жизнь, — ответил он. — Всю жизнь.

Он был прав. А она была готова услышать из его уст любую повесть, любую сказку, хотела отдаться музыке его нежного голоса, наблюдая при этом за игрой цветных кругов перед глазами. Она чувствовала, что голос его придаст этой радужной круговерти форму и содержание.

— А ты не мог бы выйти на свет, так чтобы я видела твое лицо? — попросила Рэйчел.

— Нет, лицо рассказчика должно быть в тени, — покачал он головой. — Это необходимое условие.

Она не поняла, в чем смысл этого условия, но спорить не стала, чувствуя, что нынешней ночью ей следует принимать на веру все его слова.

— Рассказывай, — только и произнесла она.

— С удовольствием, — откликнулся он. — С чего бы начать?

Он немного помедлил, словно собираясь с мыслями. Когда же голос его зазвучал вновь, Рэйчел уловила в нем некоторую перемену, слова его теперь подчинялись определенному ритму, и говорил он слегка нараспев, подчеркивая мелодию каждой фразы.

— Представь далекую, далекую страну. Представь давние благословенные времена, когда богатые были исполнены доброты, и милосердия, а бедные несли Бога в сердцах своих. В стране этой жила юная девушка по имени Джеруша, о которой и пойдет речь в моей истории. В ту пору, о которой я собираюсь рассказать тебе, Джеруше минуло пятнадцать лет, и во всем подлунном мире не сыскать было девушки счастливее. Почему? — спросишь ты. Она была счастлива, ибо была любима. Отец ее владел огромным, домом, наполненным сокровищами, которые были доставлены из самых отдаленных уголков бескрайней империи. Но дочь свою он любил больше, чем самое драгоценное из всех своих сокровищ, больше, чем те сокровища, которыми он обладал в самых заветных мечтах. И не проходило дня, чтобы он не сказал своей Джеруше о том, как велика его любовь. Как-то раз на исходе лета Джеруша отправилась на прогулку; извилистая тропа, вьющаяся между лесными деревьями, привела ее в заветный уголок, который она особенно любила. То был склон на берегу реки Зон, а река эта была южной границей владений отца Джеруши.

Порою, приходя на берег реки по утрам, Джеруша видела, как местные женщины стирают свою одежду, а потом раскладывают ее на скалах, под горячими лучами солнца. Но девушка предпочитала одиночество, поэтому обычно приходила к реке позднее, в разгаре дня. Так она поступила и в тот раз, но, хотя солнце уже стояло в зените, сквозь переплетения веток Джеруша увидела, что у кромки воды кто-то сидит. Это была не деревенская женщина. То был мужчина или некто, подобный мужчине. Он неотрывно смотрел на собственное отражение в речной глади. Я сказал, что незнакомец, был подобен мужчине, ибо, хотя очертания его фигуры, несомненно, были мужскими, в ярком солнечном свете тело его чудесно сияло. То оно казалось серебристым, то мгновение спустя темнело.

Князь Лорент, так звали отца Джеруши, приучил ее не бояться никого и ничего. Он был разумным человеком, не верил в дьявола и столь сурово наказывал каждого, кто дерзнул совершить злодеяние на его землях, что даже самые отпетые преступники больше не решались нарушать границы его владений. Он не только воспитал в дочери отвагу, но и объяснил ей, что на свете встречается множество диковинных вещей, о которых не упоминается в ее школьных учебниках, впрочем, отец Джеруши утверждал, что все чудеса, как бы они ни поражали воображение, можно объяснить с точки зрения, здравого смысла и придет время, когда наука сумеет сделать это.

Поэтому, увидев незнакомца, Джеруша не убежала прочь, но подошла к воде и поздоровалась с ним. Мужчина, услышав ее голос, отвел взгляд от своего отражения. На голове его не было ни единого волоса, ни бровей, ни ресниц, однако, несмотря на это, в его облике была какая-то жутковатая красота, пробудившая в душе девушки чувства, до той поры ей неведомые. Незнакомец, устремил на нее взор своих сверкающих глаз, улыбнулся, но не произнес ни слова.

— Кто ты? — спросила Джеруша.

— У меня нет имени.

— Имя есть у всех, — возразила девушка.

— А у меня нет. Клянусь, это так, — сказал незнакомец.

— Значит, тебя не крестили? — удивилась Джеруша.

— Я не помню этого, — ответил он. — А тебя крестили?

— Да. Разумеется.

— В реке?

— Нет. В церкви. Так хотела моя мать. Она уже умерла.

— Крещение в церкви нельзя назвать истинным, — заявил незнакомец. — Ты должна вместе со мной войти в реку. Я дам тебе новое имя.

— Но мне нравится имя, которое я ношу.

— Как же тебя зовут?

— Джеруша.

— Хорошо, Джеруша. Войди же в воду вместе со мной.

С этими словам он встал, и, взглянув на его чресла, Джеруша увидела, что из того места, где у мужчин находится член, у познакомила бьет струя воды, чрезвычайно плотная на вид, искрящаяся и переливающаяся в лучах солнца…

До этого момента Рэйчел внимала рассказчику, затаив дыхание, благодаря магии его слов она словно воочию видела яркий солнечный день и юную девушку на речном берегу. Но теперь она слегка приподнялась на кровати и устремила взгляд на темный силуэт на пороге. Что за историю он собирается ей поведать? Похоже, это отнюдь не сказка.

Смущение Рэйчел не ускользнуло от Галили.

— Тебе не о чем волноваться, — сказал он. — Мой рассказ не оскорбит твоей стыдливости.

— Ты в этом уверен?

— А почему ты спрашиваешь? Или предпочитаешь услышать что-нибудь непристойное?

— Нет, я просто хочу быть готова ко всему.

— Не бойся…

— Ничего я не боюсь…

— Войди в воду, — больше не обращая на нее внимания, продолжал он.

Рэйчел поняла, что он продолжает свою историю, и затихла.

— Что это? — спросила Джеруша, указывая на чресла незнакомца.

— У тебя нет братьев?

— Они ушли на войну, — пояснила Джеруша. — Мы ждем их домой, но всякий раз, когда я спрашиваю отца, скоро ли они вернутся, он целует меня и просит быть терпеливой.

— И что же ты об этом думаешь?

— Я думаю, что они, должно быть, мертвы, — призналась Джеруша.

Незнакомец рассмеялся.

— Я хотел спросить, что ты думаешь вот об этом, — и он указал на струю, бьющую из его тела. — Как это тебе нравится?

Джеруша пожала плечами. Струя не произвела на нее сильного впечатления, но она не считала возможным в этом признаться.

— Вежливая девушка, — улыбнулась Рэйчел.

— А ты в подобных обстоятельствах не была бы вежлива? — осведомился Галили.

— Пожалуй, была бы. Я тоже не люблю говорить мужчинам правду.

— И в чем же она состоит, твоя правда?

— В том, что сокровище того или иного мужчины не так привлекательно, как…

— Как тебе хотелось бы?

Рэйчел промолчала.

— Ты имела в виду что-то другое, не так ли? — спросил он.

Рэйчел опять не ответила.

— Прошу тебя, — настаивал Галили. — Скажи то, что ты хотела сказать.

— Сначала я хочу увидеть твое лицо.

Воцарилась тишина, ни один из них не двигался и не произносил ни звука. Наконец Галили вздохнул, словно выражая свою покорность, и сделал шаг по направлению к кровати. Лунный блик упал ему на лицо, но свет этот был так слаб, что Рэйчел сумела составить лишь самое приблизительное представление о его внешности. Кожа Галили была шоколадно-коричневой, а щеки поросли щетиной, еще более темной, чем его кожа. Голова же была выбрита наголо. Глаз ночного гостя Рэйчел не удалось рассмотреть, лунный свет не проникал в его глубокие глазницы. Рот, похоже, был красивым, скулы высоки и хорошо очерчены, Рэйчел показалось, что лоб его пересекает шрам, но она не была уверена.

Что до его одежды, то она состояла из грязной белой футболки, слишком широких линялых джинсов и потрепанных сандалий. Как и предполагала Рэйчел, у него была великолепная фигура — широкая сильная грудь, мощные руки и ноги, мускулистый живот чуть выдавался под легкой тканью.

Внезапно она поняла, что он так долго скрывался в тени вовсе не потому, что хотел ее подразнить, просто он не любил, когда его разглядывали. И теперь, ощущая на себе оценивающий взгляд Рэйчел, он смущенно потупился, переминаясь с ноги на ногу и с явным нетерпением ожидая, когда Рэйчел закончит свой осмотр и он сможет вновь удалиться в тень. Ей даже показалось, что он сейчас спросит: «Мне можно идти?» Но вместо этого он сказал:

— Прошу тебя, закончи свою мысль.

Она уже успела забыть, о чем шла речь. Облик ночного гостя, странное и привлекательное сочетание врожденной властности и желания оставаться в тени, телесной красоты и небрежности в одежде — все это произвело на Рэйчел необыкновенное впечатление, вытеснившее из ее головы все прежние мысли.

— Ты говорила о том, что сокровище того или иного мужчины не так привлекательно, как… — напомнил Галили.

Наконец она вспомнила.

— …Как то, что находится там у нас, — закончила она.

— О, с этим я целиком и полностью согласен, — откликнулся Галили. И добавил так тихо, что она догадалась о сказанном лишь по движению его губ: — Нет ничего прекраснее этого.

Произнося эти слова, он чуть приподнял голову, и лунный луч выхватил из темноты его глаза. Большие, глубоко посаженные, они были полны чувства — сила, исходившая из этих глаз, казалось, была осязаема, и Рэйчел, словно зачарованная, в течение нескольких секунд не могла отвести от них взгляда.

— Мне продолжать историю? — наконец спросил он.

— Да, прошу тебя, — кивнула она.

Он потупил глаза, словно знал по опыту, сколь силен эффект от его взора, и не желал приводить Рэйчел в замешательство.

— Так вот, я остановился на том, как незнакомец спросил Джерушу, понравился ли ей его член. — Это пошлое слово, неожиданное в его устах, заставило Рэйчел содрогнуться. — И Джеруша сочла за благо промолчать.

— Но она не могла побороть желания войти в воду и приблизиться к нему. Ей хотелось узнать, что она почувствует, когда щека его коснется ее щеки, его тело — ее тела, когда пальцы его скользнут по ее грудям и животу вниз, в ложбинку между ног.

Судя по всему, незнакомец, прочел мысли девушки, ибо он произнес:

— Ты покажешь мне то, что у тебя под юбкой?

Джеруша сделала вид, что эти слова возмутили ее до глубины души. Впрочем, нет, она и в самом деле была возмущена, но отнюдь не так сильно, как можно было подумать.

Не следует забывать, что в те давние времена женщины носили глухие одежды, закрывавшие их тела от шеи до лодыжек. Естественно, юная девушка растерялась, когда мужчина таким обыденным тоном попросил ее показать ему самый укромный уголок своего тела.

— И что же она ответила? — спросила Рэйчел.

— Сначала она молчала. Но, как я уже упоминал, благодаря своему отцу Джеруша выросла бесстрашной девушкой. Разумеется, окажись здесь ее отец, он пришел бы в ужас, увидав, к каким последствиям привели его уроки и его нежные родительские поцелуи, но его не было рядом. Джеруше оставалось лишь внимать голосу своей интуиции, а голос этот говорил: почему бы нет? Почему бы не показать ему то, что он хочет?

И она ответила:

— Лучше я лягу на траву, так будет удобнее. Если хочешь, можешь подойти и посмотреть.

— Только не подходи близко к деревьям, — предупредил он.

— Почему?

— Потому что в лесу водится немало ядовитых тварей, — пояснил он. — Тех, что питаются гниющей плотью покойников.

Этому Джеруша никак не могла поверить.

— Я лягу в древесной тени, — заявила она. — Если хочешь, подойди ко мне. А если боишься, сиди здесь, на берегу.

И она поднялась, чтобы уйти. Но мужчина окликнул ее.

— Подожди, — сказал он. — Есть еще причина.

— Какая же? — осведомилась она.

— Я не могу отходить далеко от воды. Это опасно для меня.

Джеруша расхохоталась, сочтя его слова весьма неловким оправданием.

— Ты просто слаб и малодушен, — презрительно бросила она.

— Нет. Я…

— Ты слаб и малодушен! — перебила она. — Мужчина, который вынужден всю жизнь сидеть у реки? Что за жалкое созданье!

И Джеруша ушла, не дав ему возможности ответить. По выражению лица незнакомца она видела, что задела его за живое. Но она гордо повернулась к нему спиной и направилась в самую гущу зарослей — там она обнаружила небольшую полянку, где трава казалась особенно мягкой и словно манила прилечь. Джеруша растянулась на спине, ногами к реке, так что незнакомец, вздумай он и впрямь последовать за ней, сразу увидел бы сокровище, которое скрывалось между ее ног.

Про себя Рэйчел отметила, что собственная ее поза на кровати, стоявшей как раз напротив Галили, весьма напоминает позу Джеруши.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— О том, что будет дальше.

— Если хочешь, можешь закончить историю сама, — предложил он.

— Нет, — покачала она головой. — Я хочу услышать продолжение от тебя.

— Но может, твой вариант будет лучше, — заметил он. — Может, он будет не таким печальным.

— Значит, это сказка с плохим концом?

Галили повернул голову к окну, и в первый раз луна полностью осветила его лицо. Рэйчел увидела, что первое впечатление ее не обмануло — лоб его и в самом деле пересекал шрам, глубокий шрам, идущий от середины левой брови чуть не до самого темени, крупный рот с полными губами свидетельствовал о чувственности, если только выражение «чувственный рот» вообще имеет смысл. Но не это больше всего поразило Рэйчел. Никогда прежде — ни на фотографиях, ни на картинах, ни в жизни — не доводилось ей встречать лица, на котором столь отчетливо просматривались мельчайшие изгибы и выемки костей, узоры покрывающих эти кости тканей и нервов. Казалось, плоть не маскирует череп, но, напротив, делает его более видимым. Конечно, при рождении Галили глаза его не были полны той печалью, что изливалась из них сейчас, но, вероятно, мозг его еще в материнской утробе знал о неизбежном приближении этой печали, и потому голова Галили приняла соответствующую форму.

— Разумеется, это сказка с плохим концом, — вздохнул Галили. — Иначе и быть не может.

— Но почему?

— Позволь мне закончить, — произнес он, пристально глядя на нее. — А если ты знаешь хороший конец, прошу тебя, расскажи его мне.

И он вновь заговорил, повторив сцену, которую описал, прежде чем прерваться, — как видно, он желал удостовериться, что Рэйчел ничего не забыла.

— Джеруша лежала на мягкой траве между деревьями, неподалеку от реки. Она знала, что незнакомец непременно явится, и, чтобы подготовиться к его приходу, сбросила башмаки и чулки, а потом приподняла бедра, чтобы, снять белье. Обе юбки — и верхнюю, и нижнюю — она спустила до колен. У нее не было нужды прикасаться к собственному телу, чтобы усилить охватившее ее возбуждение. Стоило ей обнажиться, как теплый ветерок, подобно свежему дыханию, обвеял нежный розовый цветок между ее ног, стебли травы, игриво и ласково щекотали ее бедра. Джеруша сладостно застонала. Охватившее ее наслаждение было столь велико, что она не смогла бы молчать, даже если бы от этого зависела ее жизнь.

А потом она услышала его шаги…

— Он был речным богом, — вставила Рэйчел.

— Ты что, уже слышала эту историю?

Рэйчел рассмеялась.

— Так я угадала?

— Почти. Хотя назвать его богом — это некоторое преувеличение. Но все же он не чужд божественности.

— Он старый?

— Не старый, а древний.

— Но не слишком мудрый.

— Почему ты так решила?

— С его стороны глупо было уходить от реки. Ведь это его дом, его обитель.

— Иногда трудно противиться желанию покинуть свой дом, — вздохнул Галили. — Ты знаешь это по собственному опыту.

Несколько секунд Рэйчел молчала, не сводя с него глаз.

— Тебе известно обо мне все, — наконец прошептала она.

— Ты моя Джеруша, — ответил он, и это имя прозвучало в его устах, как величайшая ласка. — Мое дитя, моя невеста.

Услышав это, Рэйчел откинула простыню, скрывавшую нижнюю часть ее тела.

— Раз так, ты должен меня увидеть, — сказала она.

Она лежала, чуть приподняв колени, пространство меж ними тонуло в тени. Но взгляд Галили устремился туда, словно глаза его способны были видеть в темноте, не только видеть, но и проникать в ее тело, в самые сокровенные, самые заветные его места.

Она ощутила его взгляд внутри себя, однако это ее не смутило, скорее наоборот. Ей хотелось, чтобы он никогда не отводил от нее глаз. Да, она ощущала себя его Джерушей, его юной невестой, она лежала на мягкой траве, охваченная неведомым ей прежде волнением. Тело ее сотрясала сладостная дрожь, предчувствие еще большего, почти невыносимого наслаждения томило ее, и это предчувствие дарил ей он — его лицо, его слова, его близость. Сознание того, что он смотрит на нее, было истинным блаженством. Никогда прежде она не испытывала ничего, даже отдаленно подобного этому блаженству. За свою жизнь она познала семерых мужчин, включая первый робкий опыт с Нейлом Уилкинсом. Нет, она не являлась искусной любовницей, но и новичком она не была. Она умела получать и доставлять удовольствие в постели. Однако никогда прежде она не ощущала столь сильного возбуждения, не чувствовала, что взгляд мужчины снимает с нее все покровы.

Господи, они еще не прикоснулись друг к другу, а она уже дрожит. Тело ее источает влагу, и простыня между ног мокра насквозь. Соски ее стали твердыми и напряженными.

— Продолжай свой рассказ… — сорвалось с ее губ.

— Джеруша…

— Лежала на траве и ожидала, когда придет речной бог… — подхватила Рэйчел.

— Она подняла голову и увидела его…

— Да…

— Здесь, между деревьями, он представлял собой печальное зрелище. Каждый шаг давался ему с мучительным, усилием, и голова его опускалась все ниже и ниже.

— Она не пожалела о том, что заставила его оставить реку? — прошептала Рэйчел.

— Нет, — усмехнулся Галили. — В ту минуту ей было не до сожалений, возбуждение заставило ее забыть обо всем. Она хотела лишь одного — чтобы он ее увидел. Никогда в жизни она не испытывала столь сильного желания.

Он подходил к ней все ближе и ближе. Иногда на его сверкающее тело падал солнечный луч, и тогда между деревьями вспыхивала радуга.

Джеруша хотела спросить, нравится ли ему то, что он видит. Но тут она услышала жужжание крыльев и увидела огромное насекомое — размером с птичку колибри, но черное и гнусное, — которое назойливо кружилось над ее головой. Тогда Джеруша вспомнила, как речной человек предостерегал ее…

— Он говорил о ядовитых тварях, — кивнула головой Рэйчел. — О тех, кто питается трупами.

— Да, и насекомое, кружившееся над Джерушей, было самой мерзкой из всех этих тварей. Оно питалось трупами людей, умерших от различных болезней. Не было гибельной заразы, которую оно не несло бы с собой.

Рэйчел застонала от отвращения.

— А ты не можешь заставить эту гадость улететь прочь? — взмолилась она.

— Я тебе уже говорил — если хочешь, можешь завершить рассказ сама.

— Нет, — возразила Рэйчел. — Я хочу дослушать твою историю.

— Насекомое совершило еще один круг… и внезапно опустилось на тело Джеруши.

— Куда именно?

— Может, мне лучше показать? — спросил Галили и, не дожидаясь ответа, подошел к изножью кровати и раздвинул рукой ноги Рэйчел. С замиранием сердца она ожидала, что он коснется ее клитора, но он всего лишь слегка ущипнул внутреннюю сторону ее бедра.

— Насекомое укусило девушку, — сообщил он. — Укусило весьма чувствительно.

Рэйчел вскрикнула.

— Джеруша вскрикнула, скорее от неожиданности, чем от боли, и одним ударом убила гадкое насекомое, размазав его по своей белоснежной коже, — продолжал Галили.

Рэйчел ощущала, как отвратительное месиво стекает по ее бедрам, она протянула руку, словно хотела стереть остатки насекомого, но пальцы ее встретились с пальцами Галили.

— Не продолжай, не надо, — попросила она.

— Но я еще не закончил, — возразил он и мягко высвободил свою руку.

Рэйчел инстинктивно натянула простыню, словно пытаясь защититься. То, что ей предстояло услышать, пугало ее. Если Галили и заметил ее испуг, то не подал виду и продолжал свой рассказ:

— Убив насекомое, Джеруша мгновенно разрушила блаженную истому, в которой пребывала. Она взглянула на свое обнаженное тело с ужасом и растерянностью, словно не понимая, чтоона здесь делает. Слезы, обожгли ей глаза, и она попыталась подняться.

— Куда ты? — донесся до нее чей-то голос, и, оглянувшись, она увидела, что речной человек стоит от нее всего в нескольких ярдах.

Выглядел он ужасно. Тело, совсем недавно сверкающее и полное силы, истончилось и стало тусклым. Зубы его выбивали дробь. Глаза глубоко провалились в потемневшие глазницы. И как только ей могло показаться, что он красив, недоумевала Джеруша.

Она резко отвернулась от него, вышла на лесную тропу и отправилась домой.

— А он последовал за ней?

— Нет. Он был совершенно сбит с толку. Он не видел, как Джеруша убила насекомое, и решил, что она передумала и не захотела связываться со столь диковинным созданием. Женщины отвергали его далеко не в первый раз. Он спустился к реке, погрузился в воду и исчез из виду.

— А Джеруша? Что случилось с ней?

— Нечто весьма прискорбное.

Едва добравшись до отцовского дома, она заболела. Насекомое успело отравить ее своим ядом, и к закату девушка впала в беспамятство. Разумеется, ее отец послал за докторами, их прибыло множество, но ни один не осмелился заглянуть между ее ног, тем более, отец, девушки стоял рядом и твердил, что его дочь — воплощение чистоты, и невинности. Доктора применили все средства против лихорадки — холодные примочки, пиявки и прочее, — но ничто не приносило облегчения. С каждой минутой жар усиливался, а к исходу ночи на лице, шее и груди девушки появились язвы — так проявлял себя проникший в ее тело яд.

Наконец, отец Джеруши убедился, что от докторов нет никакого толку, и прогнал их прочь. Оставшись наедине с дочерью, распростертой на постели, он опустился перед ней на колени и заговорил, почти касаясь губами ее уха.

— Ты слышишь меня, дитя мое? — прошептал он. — Прошу тебя, моя единственная радость, если ты меня слышишь, скажи, в чем причина твоего недуга, дабы я мог тебя излечить.

Сначала девушка хранила молчание. Отец не знал, слышала ли она его. Но отчаяние придавало ему настойчивости. Он повторял и повторял свою просьбу. И наконец, уже на рассвете, губы Джеруши шевельнулись, и она прошептала одно-единственное слово…

— Река, — подсказала Рэйчел.

— Да. То было слово «река».

Отец Джеруши тотчас позвал дворецкого и велел ему без промедления послать всех слуг — горничных, поваров и лакеев — на берег реки, где они должны выяснить, что случилось с его ненаглядной дочерью.

Дворецкий поднял на ноги весь дом, и слуги, вплоть до мальчугана, чистившего камины, отправились к реке. А Джеруша и ее отец остались одни в огромном доме, куда уже проникали лучи восходящего солнца.

Ожидание тянулось бесконечно, слезы текли по лицу отцу Джеруши. Он то сжимал руку дочери, то укачивал ее в объятиях и говорил о безграничности своей любви, то, позабыв о том, что всю жизнь уповал лишь на разум, опускался на колени и молил Господа совершить чудо. Слова молитвы впервые сорвались с его языка с тех самых пор, как он, маленьким мальчиком, молился над гробом матери и думал про себя: «Господи, если ты не воскресишь ее, я не буду больше в тебя верить». Разумеется, мать его не восстала из гроба, и мальчик утратил веру.

Но теперь разум уже не казался ему столь всесильным, и он просил Бога совершить чудо, вкладывая в слова молитвы больше страсти, чем сам Папа Римский.

А на берегу реки слуги тоже плакали и молились о выздоровлении Джеруши.

Мальчик, который чистил камины, первым заметил в реке диковинного человека. Он громко закричал, призывая, остальных.

Подбежав на крик мальчика, дворецкий и прочие слуги увидели мужчину, стоявшего по пояс в воде. Кучи утреннего солнца отражались от его сверкающего тела и превращались в искрящиеся разноцветные блики. Люди, столпившиеся на берегу, не знали, восторг или ужас пробуждает в их душах это зрелище. Все они словно приросли к земле и молча наблюдали, как странное создание выходит из реки. Некоторые женщины потупили взоры, дабы не видеть его наготы, но в большинстве своем они не сводили с незнакомца глаз, затуманенных слезами.

— Я слышал, здесь молятся о выздоровлении Джеруши, — изрек речной человек. — Она больна?

— Она при смерти, — ответил мальчик.

— Ты отведешь меня к ней? — обратился к ребенку незнакомец.

Мальчик бесстрашно протянул неведомому существу руку, и они двинулись по тропинке между деревьями.

— И никто не попытался их остановить? — спросила Рэйчел.

— Дворецкий подумывал сделать это. Но суеверия были ему чужды. Он разделял убеждение своего господина в том, что в этом мире все подлежит разумному объяснению и настанет день, когда наука сумеет это объяснение дать. Поэтому он решил не вмешиваться, но следовать за мальчиком и речным человеком на некотором расстоянии.

Тем временем смерть подошла к Джеруше вплотную. Жар, терзавший ее, был так силен, что казалось, вот-вот испепелит девушку дотла.

Тут до слуха обезумевшего от горя отца донесся какой-то шум, словно кто-то протирал мокрой тряпкой ступени лестницы, делал шаг вверх и вновь принимался елозить тряпкой по мрамору. Отец Джеруши выпустил пылающую руку дочери и распахнул дверь. Лестница была залита мерцающими отблесками, подобными солнечным лучам, что играют на поверхности воды. А речной человек поднимался по ступенькам, и каждый шаг для него был мукой. С каждой ступенькой тело его становилось все тоньше. Чем дальше он отходил от своей реки, тем больше жизненной силы терял.

Разумеется, отец Джеруши пожелал узнать, что за странное создание осмелилось войти в его дом. Но у речного человека уже не осталось сил на разговоры. Тогда мальчик взял на себя смелость ответить своему господину.

— Он пришел, чтобы помочь молодой госпоже, — сказал он.

Отек, Джеруши не знал, как к этому отнестись. Разумная часть его сознания твердила: пусть раньше ты не видел ничего подобного, тебе нечего бояться. Но другая часть, та, что недавно просила всевышнего о заступничестве, шептала: вот она, помощь, ниспосланная в ответ на его молитву. И эта часть была исполнена страха, ибо не знала, какой бог направил сюда своего посланника — диковинное серебристое существо, покачивающееся от слабости. И каким образом это загадочное создание сумеет спасти Джерушу?

Пребывая в растерянности, отец Джеруши преградил речному человеку путь в спальню. Но тут он услышал слабый голос дочери:

— Прошу тебя… отец… позволь ему… войти…

Потрясенный тем, что дочь его, лежавшая в глубоком забытьи, заговорила, отец отошел в сторону, и с неожиданной стремительностью, подобно потоку, снесшему плотину, речной человек ворвался в спальню и остановился у постели Джеруши.

Глаза девушки по-прежнему были закрыты, но она знала — спасение близко. Она поспешно стала срывать с себя рубашку, перепачканную кровью и гноем. И хотя руки Джеруши были слабы, через несколько мгновений она избавилась от одежды, и взорам отца и речного человека открылось се обнаженное тело, покрытое жуткими язвами.

Потом Джеруша подняла руки, словно приглашая возлюбленного разделить с ней ложе…

Галили немного помедлил и закончил более тихим голосом:

— Впрочем, не «словно приглашая». Джеруша и в самом деле звала к себе речного человека.

В комнате повисла напряженная тишина. Джеруша лежала воздев руки, речной человек замер у изножья кровати, а отец не сводил с них глаз, по-прежнему не зная, правильно ли он поступил, допустив к дочери этот странное существо.

Потом, не произнося ни слова, речной человек устремился к девушке. И, едва коснувшись ее, он утратил человеческие очертания, превратился в подобие волны, омывшей лицо и руки, груди и бедра Джеруши. Джеруша закричала от боли и страха, когда вода зашипела и забурлила, точно попав на огонь. От тела девушки повалил пар, и комната наполнилась зловонием.

Но когда пар развеялся…

— Девушка была здорова? — догадалась Рэйчел.

— Девушка была здорова.

— Совершенно?

— Да, все язвы до единой исчезли бесследно. На теле Джеруши не осталось ни пятен, ни шрамов. Кожа ее вновь сияла белизной. Пропал даже след от первого укуса.

— А речной человек?

— Разумеется, он тоже исчез, — беззаботно заметил Галили, словно это обстоятельство представлялось ему не стоящим упоминания.

Но Рэйчел думала иначе.

— Так он принес себя в жертву, — вздохнула она.

— Думаю, именно это он и сделал, — подтвердил Галили. И продолжил свою историю:

— Отец Джеруши решил, что Бог хотел преподать ему урок, наказать за недостаток веры и поэтому послал страдания и муки его обожаемой дочери. Так Господь заставил вольнодумца понять, что никто из нас не может обойтись без помощи свыше.

— Иными словами, отец Джеруши считал, что Бог хочет заставить его молиться.

— Ты права.

И если намерение всевышнего воистину было таково, оно исполнилось, ибо отец Джеруши стал весьма набожным человеком. Он потратил все свои деньги на возведение храма у реки, на том самом месте, где Джеруша встретилась с речным человеком. Замечательный получался храм, не знающий равных. Он по праву считался бы восьмым чудом света, если бы строительство было завершено…

— Так храм был не закончен? Но почему?

— Видишь ли… у этой сказки несколько странный конец, — сказал Галили.

— Более странный, чем все остальное?

— Полагаю, да.

Дело в том, что отцом Джеруши овладела странная идея — он считал, что купель нового храма должна непременно наполняться речной водой. Местные церковные власти были против этого, ибо полагали, что воды реки не являются священными и не могут служить для крещения младенцев. На это отец Джеруши ответил… ты догадываешься, что он ответил. Он сказал, что нет более священных вод, чем эти. Именно эти воды испилили его дочь, и нет надобности шептать над ними молитвы по-латыни, дабы они обрели священную силу. Епископы не замедлили пожаловаться в Рим, и Папа пообещал лично разобраться в этом вопросе.

Тем временем в соборе кипели работы по проведению труб в неф, где стояла великолепная купель флорентийской работы.

Надо заметить, дело происходило ранней весной. Той зимой в горах выпало много снега, и, когда наступила пора таяния, вода в реке поднялась небывало высоко, старожилы, не помнили, чтобы она бурлила так сильно. Шум реки заглушал голоса людей, работавших в храме, так что им приходилось кричать что есть мочи. Все эти обстоятельства объясняют то, что произошло…

— И что же произошло?

— Как-то раз отец Джеруши осматривал собор и приблизился к купели, именно в тот момент, когда кто-то из рабочих — как видно, позабыв о полученных распоряжениях, — впервые попробовал наполнить ее речной водой через трубы.

Гул стоял такой, словно разразилось землетрясение. Весь собор содрогался от основания до шпиля. Каменные плиты, скрывавшие, трубы, — а каждая из этих плит весила не меньше тонны, — под мощным напором воды взлетели, точно игральные карты.

Перед глазами Рэйчел с изумительной ясностью встала эта кошмарная сцена, в ушах ее раздавался оглушительный грохот. Она видела, как сотрясаются стены, слышала отчаянные крики людей, метавшихся по храму в поисках спасения. Еще до того, как Галили заговорил вновь, она знала, что спастись не удалось никому. Все эти люди были обречены на смерть.

— А когда вода наконец достигла купели, она обрушилась в нее с такой силой, с такой яростью, что купель тут же разлетелась на куски, — продолжал Галили. — Тысячи каменных кусков наполнили воздух…

Об этом Рэйчел не подумала…

— …Точно пули. А некоторые из них не уступали по величине пушечным ядрам.

Рэйчел воображала, что обвалится крыша, что рухнувшие стены погребут людей под обломками, но она не догадывалась, что основная опасность таится именно в купели…

— И подобно смертоносным пулям, эти осколки крушили черепа, пронзали сердца, ломали руки и ноги. Все это произошло в течение нескольких секунд.

Отец Джеруши стоял ближе всех к купели. Ему повезло — он умер первым. Огромный осколок, на котором был вырезан херувим, увлек его в реку. Тело его так и не нашли.

— А остальные?

— Ты сама можешь представить, какая участь их ожидала.

— Они погибли.

— Все до единого. Для всех, кто работал на строительстве собора, этот день стал последним.

— А где была в это время Джеруша?

— В доме отца. Кстати, с тех пор как началось возведение собора, дом этот впал в величайшее запустение.

— Значит, она не погибла.

— Да, она и несколько слуг остались жить. Среди слуг, между прочим, был мальчик, в обязанности которого входило чистить камины.

Тот самый, что некогда привел речного человека к постели умирающей Джеруши.

Тут, к разочарованию Рэйчел, Галили смолк.

— И что же дальше? — нетерпеливо спросила она.

— Это все. Случилось то, что должно было случиться. А чего ожидала ты?

— Не знаю… чего-то еще… — в замешательстве протянула Рэйчел. — По-моему, это сказка без конца.

— Мне очень жаль, но я ничего не могу изменить, — пожал плечами Галили. — Я рассказал все, что знал.

Рэйчел чувствовала себя слегка обманутой, он умело разжигал ее любопытство, искушал загадками и намеками, но вот история его завершена — по крайней мере, сам он утверждает, что это так, — а таящийся в ней смысл до сих пор не ясен.

— Это всего лишь сказка, — заметил Галили.

— Но у каждой сказки должен быть конец.

— Я лишь повторю то, что уже сказал: если хочешь, можешь придумать конец сама.

— Я тоже повторю то, что уже сказала: я хочу услышать ее конец от тебя.

— Но мне он неизвестен, — покачал головой Галили и бросил взгляд в окно. — Думаю, мне пора.

— Куда?

— Надо возвращаться на яхту. Она называется «Самарканд». Стоит на якоре у берега.

Рэйчел не стала допытываться, что заставляет его спешить; во-первых, она рассердилась, что его рассказ обманул ее ожидания, а во-вторых, не хотела подавать виду, что нуждается в нем. Однако она все-таки не удержалась и спросила:

— Но ты вернешься?

— Это зависит от тебя, — откликнулся он. — Если ты хочешь, я непременно вернусь.

Он сказал это так просто, так доверчиво, что все раздражение Рэйчел улетучилось без следа.

— Конечно, я хочу, чтобы ты вернулся, — сказала она.

— Значит, так и будет, — ответил он и скрылся за дверью.

Она напрягла слух, чтобы услышать звук его шагов по лестнице, но ей не удалось разобрать ни малейшего шума. Тогда она вскочила с кровати и бросилась к окну. В эту минуту луну и звезды скрыла плотная завеса туч, лужайка потонула во мраке. И все же она сумела разглядеть его стремительно удалявшийся к берегу силуэт. Она провожала его глазами, пока он не растаял в темноте. Потом она вернулась в постель и в течение часа лежала без сна, прислушиваясь к мерному рокоту волн, к учащенным ударам собственного сердца и задаваясь праздным вопросом, не сошла ли она с ума.

Глава 3

Проснувшись с первым проблеском рассвета, Рэйчел поспешила на берег. Она рассчитывала увидеть стоящий на якоре «Самарканд» и, если повезет, разглядеть на палубе Галили, но ее надежды не оправдались. Бухта была пуста. Сколько Рэйчел ни вглядывалась в горизонт, она не увидела ни единого паруса, ни единого суденышка. Черт побери, куда же он делся? Ведь она недвусмысленно дала ему понять, что ждет новой встречи, и он обещал вернуться. Неужели он обманул ее лишь для того, чтобы избавить себя от ненужного прощания? Если так, то он трус.

Повернувшись к океану спиной, Рэйчел побрела по песку в сторону дома. Пройдя несколько ярдов, она наткнулась на остатки ночного костра — груду обгоревших головешек и пепла, разносимого по берегу легким ветерком. Она присела на корточки около черного круга, все еще проклиная непостоянство кострового. От тлеющих в золе уголков исходил горьковато-сладкий аромат: едкий запах дыма смешивался с остатками того благовония, что минувшей ночью преследовало ее до самого дома, от которого кружилась голова и возникали странные видения.

Может ли быть, спрашивала она себя, что ее первое впечатление оказалось верным и Галили — не более чем галлюцинация, оживший сон, порождение одурманенного дымом сознания?

Рэйчел встала и вновь окинула взглядом пустынную бухту. Все воспоминания, связанные с Галили, были отчетливы и осязаемы: она помнила, как он появился, помнила звук его голоса и все подробности рассказанной им истории — девушка у воды, сияющий речной бог, ядовитое насекомое. Пожалуй, эта история — единственное реальное доказательство того, что встреча их состоялась не во сне. Рэйчел не могла придумать такую историю, значит, кто-то поселил в ее сознании все эти образы и события.

Нет, Галили — не плод ее воображения. Он просто еще один мужчина, на которого нельзя положиться.

Рэйчел заварила себе крепкий кофе и выпила его, положив в чашку тошнотворное количество сахара. Потом приняла душ, приготовила легкий завтрак, выпила еще кофе и набрала номер Марджи.

— Который там у вас час? — первым делом осведомилась она, когда Марджи подняла трубку. — Надеюсь, я выбрала подходящее время?

— Мы с тобой можем поболтать только десять минут, — сообщила Марджи. — А потом я должна бежать. Сегодня мне нельзя опаздывать.

Рэйчел удивилась — пунктуальность отнюдь не входила в число добродетелей Марджи.

— Да что с тобой такое? — поинтересовалась она.

— Ты лучше спроси, не что со мной, а кто со мной, — хихикнула Марджи.

— А… мистер Великий Трахальщик.

— Дэнни, — уточнила Марджи. — Мне с ним чертовски хорошо, детка. И поверишь ли, он на меня благотворно влияет. На прошлой неделе он, например, заявил, что когда я пьяна, у него нет настроения заниматься со мной любовью. И представь себе, я не пью уже два вечера подряд. Вместо этого мы трахаемся, как сумасшедшие. Боже, как мы трахаемся! У меня пропало всякое желание пить, честное слово. Все, что я хочу, — это засыпать в его объятиях. О господи, да ты меня слушаешь?

— Это замечательно, Марджи!

— Так замечательно, что даже страшно. Ладно, времени нет… Скажи мне, как ты там поживаешь?

— Превосходно. Ты была права — это волшебное место.

Рэйчел так хотелось поделиться с Марджи впечатлениями о ночном госте, но она предпочла не комкать свой рассказ и решила отложить это до следующего раза.

— Когда ты была здесь в последний раз?

— Дай бог памяти… шестнадцать или семнадцать лет назад. Я была там счастлива… хотя и недолго. Я нашла на этом острове утешение. — Странность последнего признания не ускользнула от внимания Рэйчел. — Увидела всю свою жизнь удивительно ясно. Понимаешь, о чем я?

— Не совсем.

— Тем не менее… Я увидела всю свою жизнь. И вместо того, чтобы попытаться изменить что-нибудь, пошла по пути наименьшего сопротивления. О господи, я правда должна бежать. Не хочу заставлять своего сладкого мальчика томиться в ожидании.

— Конечно, беги.

— Давай завтра поговорим.

— Разумеется. Но все же скажи мне напоследок…

— Да?

— Когда ты жила здесь, с тобой происходило нечто необычное?

Повисла тишина. Наконец Марджи сказала:

— Поговорим об этом, когда будет больше времени. Но скажу сразу: да, там происходили странные вещи.

— И что ты сделала?

— Я уже сказала. Пошла по пути наименьшего сопротивления. И до сих пор жалею об этом. Поверь, лапочка, другого такого случая тебе больше не представится. Счастливый шанс выпадает один только раз, и если ты готова им воспользоваться, не оглядывайся назад, не думай о том, что скажут люди, и не думай о последствиях. Просто делай то, что хочешь. — Голос Марджи перешел в хриплый шепот. — Разумеется, все мы будем чертовски ревновать. Проклинать тебя за то, что ты оказалась решительнее и сделала то, на что у нас не хватило духу. Но в глубине души все мы будем за тебя счастливы.

— Кто мы? — спросила окончательно сбитая с толку Рэйчел.

— Женщины семейства Гири, кто же еще, — ответила Марджи. — Все мы, несчастные, неудовлетворенные и печальные женщины семейства Гири.

* * *

После ланча Рэйчел отправилась погулять, на этот раз не вдоль берега, а в глубь острова. Свежий ветерок, поднявшийся утром, стих после полудня, горячий воздух был неподвижен. Такое состояние атмосферы вполне отвечало настроению Рэйчел: мысли ее были подобны стоячей воде и не желали отвлекаться от ночного гостя и его сказки. Она не хотела отходить далеко от дома, боясь разминуться с Галили.

Как нарочно, в воздухе сегодня кружились многочисленные жуки весьма внушительных размеров. Стоило Рэйчел посмотреть на них, она вспоминала, как ядовитое насекомое впилось в нежное бедро Джеруши, вспоминала, как Галили изобразил этот укус. Кажется, то было его единственное прикосновение? Легкий щипок, и все. Никаких нежностей. Но потом, когда она схватила его руку, как приятно было ощущать тепло его могучей ладони, шероховатость кожи.

Скоро она вновь прикоснется к его телу, но в этот раз они не только подержатся за руки. Она заставит его прижаться губами к тому месту, которое он ущипнул. И пусть этот поцелуй длится долго, очень долго — до тех пор, пока она не простит его за причиненную боль. В том, что все будет именно так, Рэйчел не сомневалась. Его сказка была лишь игрой, при помощи которой он стремился продлить сладкое ожидание. Но всякой игре приходит конец, и момент, когда тела их сольются друг с другом, неизбежен.

Рэйчел уселась на обочине дороги, обмахиваясь, как веером, огромным листом какого-то незнакомого растения. Образ Галили по-прежнему стоял у нее перед глазами. Она вспоминала, как футболка обтягивала его мускулистое тело, как сверкали в темноте его глубоко посаженные глаза, как лицо его время от времени освещала неуверенная, почти робкая улыбка. Вот и все, кроме имени, что она знала о нем. Почему же, спрашивала себя Рэйчел, мысль о том, что они могут больше не увидеться, повергает ее в отчаяние? Если ей просто нужна близость с мужчиной, это легко уладить — и здесь, на острове, и в Нью-Йорке. Нет, она не просто тоскует по мужскому телу, ей нужен именно он, Галили. Но чем он так пленил ее? Конечно, он хорош собой, но ей доводилось встречать мужчин и красивее. А его душа оставалась для нее тайной. Так почему же она сидит здесь и томится, словно школьница в ожидании первого свидания?

Рэйчел отбросила свой импровизированный веер и поднялась на ноги. Каковы бы ни были причины овладевших ею переживаний, чувства эти захватили ее всю без остатка, и уж конечно, они не улетучатся лишь потому, что она сочтет их безосновательными. Она хочет Галили, и ничего тут не поделаешь. Стоит ей вспомнить, что он ушел в море на своей яхте и что она не знает, где его искать, как сердце ее пронзает острая печаль.

Вернувшись домой, она обнаружила, что на ступеньках крыльца сидит Ниолопуа и потягивает пиво из банки. К стене дома была прислонена садовая лестница, а на лужайке высилась огромная куча срезанных лиан. Ниолопуа потрудился на славу и теперь мог позволить себе понежиться на солнышке и выпить пива. При появлении Рэйчел он ничуть не смутился, даже не счел нужным встать. Он лишь поднял к ней мокрое от пота лицо, прищурился и изрек:

— А вот и вы…

— Вы меня искали?

— Я просто удивился, что вы ушли, вот и все.

Ниолопуа поставил банку на ступеньку, и Рэйчел заметила, что он уже успел разделаться еще с тремя. Неудивительно, что теперь он был не таким робким и застенчивым, как при первой встрече.

— Вы выглядите так, будто ночью спали не очень хорошо, — заметил Ниолопуа.

— Так оно и было.

Ниолопуа сунул руку в сумку и извлек еще одну банку с пивом.

— Хотите? — предложил он.

— Нет, спасибо.

— Обычно я не пью на работе, — сообщил Ниолопуа. — Но сегодня особый случай.

— Да? — удивилась Рэйчел. — И что же случилось?

— Догадайтесь.

Рэйчел надоело изображать из себя любезную хозяйку — развязность этого малого начала ее раздражать.

— Слушайте, если вы сегодня закончили работу, вам стоит собрать свои инструменты и отправляться домой, — процедила она.

— Домой? — переспросил он, постукивая пальцами по пивной банке. — А что, если я скажу, что мой дом здесь?

— Не понимаю, о чем вы, — отрезала Рэйчел и взялась за ручку двери.

— Моя мать проработала тут всю жизнь. Я приходил сюда с ней, еще когда был совсем маленьким.

— И что?

— Я знаю этот дом так, как вы никогда не узнаете, — сказал он, отвернувшись от Рэйчел, словно не сомневался, что она в любом случае не пропустит его слова мимо ушей. — Я люблю этот дом. А вы приезжаете и уезжаете одна за другой и ведете себя так, будто этот дом ваш.

— Этот дом не мой. Он принадлежит семье Гири.

— Не совсем, — возразил Ниолопуа. — Он принадлежит женщинам Гири. Ни один мужчина ни разу не приезжал сюда. Только женщины. — В глазах его мелькнуло откровенное презрение. — Что у вас там за мужья, не понимаю? Почему вам надо приезжать сюда и… — выражение лица Ниолопуа стало еще более презрительным, даже брезгливым, — и… все… все здесь портить.

— Черт побери, я не понимаю, о чем вы говорите.

Рэйчел выпустила ручку двери и повернулась к Ниолопуа. Но тот не отвел взгляда. Он смотрел на нее почти с ненавистью.

— Ведь вы не думаете о том, что делаете с ним, правда?

— С ним? С кем?

— Вы знаете, кого я имею в виду. Всем вам здесь нужен только один человек.

— Он.

— Да. Он.

— Галили?

— Да кто же еще! — воскликнул Ниолопуа с таким видом, словно задать подобный вопрос мог лишь полный идиот. — Кто же еще это может быть? — На глазах у него выступили слезы, слезы ярости и обиды. — Из всех женщин только моя мать любила его. Только она! — Он отвернулся от Рэйчел, но она заметила, как несколько соленых капель упало на деревянные ступеньки. — Этот дом он построил для нее.

— Этот дом построил Галили? — изумилась Рэйчел.

Ниолопуа, по-прежнему отвернувшись, кивнул головой.

— Но когда?

— Не знаю точно, — буркнул Ниолопуа. — Давно, очень давно. Это был первый дом, построенный на побережье.

— Но этого не может быть, — возразила Рэйчел. — Галили слишком молод. Сколько ему лет, сорок? Да наверное, меньше.

— Вы о нем ничего не знаете, — сказал Ниолопуа. В его голосе послышались нотки сожаления, словно он думал, что неосведомленность Рэйчел обусловливалась не только недостатком информации.

— Так расскажите мне о нем, — попросила Рэйчел. — Помогите мне понять, кто он такой.

Ниолопуа смотрел в землю и ничего не отвечал, лишь сосредоточенно пил пиво.

— Пожалуйста.

— Все вы хотите одного — использовать его, — последовал ответ.

— Боюсь, у вас обо мне создалось неверное представление, — сказала Рэйчел. Он молчал, словно не понял ее слов. Тогда она решила пояснить: — Я не такая, как те, кто был здесь прежде, Ниолопуа. Я не Гири. То есть… конечно… я ношу это имя… В общем, дело в том, что я вышла замуж за человека, которого любила… то есть думала, что люблю. И оказалось, что он Гири. Тогда я понятия не имела, что это означает.

— Все равно, мой отец всех вас ненавидит. В душе.

— Твой отец? А при чем здесь он? — Она осеклась, потрясенная внезапно пришедшей ей в голову догадкой. — Господи боже, ты хочешь сказать, что Галили…

— Да. Я его сын.

Рэйчел опустила голову и закрыла лицо ладонями. На этом острове было слишком много тайн, которые были выше ее понимания, тут сосредоточилось слишком много горечи, обид и печали. Лишь одно она поняла — даже здесь, в этом раю, Гири сумели многое испортить. Неудивительно, что Галили ненавидит их. Она вполне разделяла его чувства. В этот момент Рэйчел желала смерти всем Гири. Какая-то часть ее существа желала смерти даже самой себе, ибо не видела иного пути выбраться из ловушки, в которую завлек ее брак с представителем проклятой династии.

— Он вернется? — прервала Рэйчел затянувшееся молчание.

— Да, — бесстрастно откликнулся Ниолопуа. — Он хорошо знает свои обязанности.

— Обязанности по отношению к кому?

— К вам. Вы — женщина Гири, нравится вам это или нет. Поэтому он с вами. Иначе он никогда бы не пришел. — Ниолопуа смерил Рэйчел пренебрежительным взглядом. — У вас нет ничего, что ему нужно.

Собственная грубость явно доставляла ему удовольствие, и Рэйчел не смогла скрыть, что слова его задели ее за живое.

— Не желаю тебя слушать, — отрезала она и вошла в дом, оставив Ниолопуа на ступеньках допивать теплое пиво.

Глава 4

Отнюдь не случайно важные события, как правило, следуют одно за другим, такова природа вещей. Будучи в юности весьма азартным игроком, я на собственном опыте знаю, как подобная закономерность проявляется, например, в казино. Неожиданно фортуна поворачивается к вам лицом — выигрыш следует за выигрышем. Все, что для этого нужно, — оказаться в нужное время за нужным столом, где шансы внезапно складываются в вашу пользу. (Проницательный игрок умеет почувствовать момент, когда фортуна собирается от него отвернуться, и не станет пытаться ее переупрямить, в противном случае можно уйти без рубашки.) Ученые, ведущие наблюдение за большими и малыми природными явлениями, от движения планет до жизни насекомых, скажут вам то же самое. В течение длительных отрезков времени — применительно к планетам эти отрезки измеряются в миллионах лет, применительно к бабочкам в минутах — тянется полоса полного, ничем не нарушаемого затишья. А потом наступает череда судьбоносных событий — катаклизмов, преображений, потрясений.

Разумеется, существуют и периоды обманчивого спокойствия, которые вводят нас в заблуждение. Хотя мы порой бессильны постичь направление и смысл происходящих процессов, они не становятся менее значительными. И звезды, и букашки, и колесо фортуны пребывают в состоянии трепетного ожидания, пока некий невидимый механизм не даст им понять, что пришло время действовать: тогда звезды взрываются, колесо фортуны возносит безвестного бедняка к вершинам богатства и славы, а бабочки спариваются, производят на свет потомство и умирают.

Если считать семейство Гири единым целым, первое событие из череды тех, что в корне изменят судьбу этого целого, уже свершилось — Рэйчел и Галили встретились. И хотя многое из того, что произошло в последующие за этим событием несколько дней, на первый взгляд никак не было связано с их встречей, сейчас, по прошествии времени, связь эта становится очевидной.

Я ничуть не преувеличиваю влияния этого эпизода на последующий ход семейной истории. Чувство столь глубокое (и столь глубоко иррациональное), как страсть, охватившая этих двоих, испускает мощные флюиды, а значит, не может не породить последствий, которые непременно запустят процессы, внешне не имеющие даже отдаленного отношения к любви, что пробудилась в двух сердцах.

В этом смысле любовь существенно отличается от любого другого явления, ибо, будучи событием, она одновременно служит признаком — возможно, самым определенным и убедительным признаком того, что невидимый механизм, о котором я говорил выше, пришел в действие. И нам, тем, кто ощущает это действие на себе, уже не нужно ни удачи, ни ловкости. Мы — колесо фортуны и люди, которых оно возносит. Мы — звезды и тьма, которую они разгоняют. Мы — прелестные бабочки, живущие одним днем.

* * *

Для всякого, кто хорошо знал Кадма Гири, признаки его резкого одряхления были очевидны. Хотя после того, как Кадму перевалило за восемьдесят, его несокрушимое здоровье стало ухудшаться и порой он в течение довольно длительных периодов чувствовал себя отнюдь не лучшим образом, старик неизменно следил за своим внешним видом и придавал немалое значение одежде. Надо отметить, что элегантность всю жизнь была его коньком. Сохранилась фотография, запечатлевшая Кадма в возрасте четырех лет, на ней он выглядит настоящим денди и явно гордится своей безупречно отглаженной рубашкой и до блеска начищенными ботинками. Щегольство Кадма не раз служило причиной того, что его принимали за гомосексуалиста; это обстоятельство, впрочем, его ничуть не тревожило, подобная слава лишь привлекала к нему женщин.

Но настал день, когда Кадм отказался переодеться в сияющий свежестью костюм и предпочел остаться в пижаме. Когда Селеста, его сиделка, деликатно заметила, что ночью он испачкал пижамные брюки, старик заявил, что не имеет ничего против собственного дерьма. Потом он потребовал, чтобы его отвезли на первый этаж и посадили перед телевизором. Сиделка, выполнив его распоряжение, послала за доктором. Но Кадм не пожелал, чтобы его осматривали. Он велел Ваксману убираться прочь и оставить его в покое. В противном случае, предупредил он, доктору придется горько пожалеть, потому что Кадм не только лишит его пенсии, но и изымет все средства, которые семейство Гири когда-либо вложило в медицинские исследования.

— В этот момент он так напомнил мне прежнего Кадма, — поделился доктор с обеспокоенной Лореттой. — Может, мне стоит сделать еще одну попытку осмотреть его?

Но Лоретта сочла за благо не раздражать старика и отпустила доктора, пообещав непременно позвонить, если в состоянии ее мужа наступит ухудшение. Доктор выслушал ее с явным облегчением и отбыл восвояси, оставив Кадма смотреть бейсбол по телевизору. Примерно через час Лоретта принесла ему завтрак: суп, рогалик и немного сливочного сыра. Он приказал ей поставить поднос на стол и пообещал, что поест позднее. Сейчас ему не до еды, он хочет посмотреть игру.

— Ты себя хорошо чувствуешь? — осторожно осведомилась Лоретта.

— Превосходно, — ответил Кадм, не отводя глаз от экрана, впрочем, судя по каменному выражению его лица, происходившее на бейсбольном поле не вызывало у него ни малейшего интереса.

Лоретта послушно опустила поднос на стол.

— Может, ты хочешь чего-нибудь другого? — спросила она. — Например, фруктов?

— Не беспокойся, милая, мне хватит и этого дерьма, — любезно ответил Кадм.

— А может, принести шоколадный пудинг?

— Лоретта, я не малое дитя, — отрезал Кадм. — Хотя я прекрасно понимаю — с тех пор, как я в последний раз доказал тебе, что я мужчина, прошло чертовски много времени. Не сомневаюсь, все это время ты не скучала и отлично трахалась на стороне…

— Кадм, прошу тебя!

— Думаю, тот, кто тебя трахал, оценил все твои достоинства — и сиськи, и задницу, и живот. И понял, что ты потратила немало моих денег, чтобы все это не отвисало, а имело вполне приемлемый вид.

— Кадм, прекрати!

— Слушай, а как насчет маленькой пушистой киски, что у тебя между ног? — осведомился он светским тоном — Ее ты тоже привела в порядок? Думаю, годы не прошли даром и для этого милого создания.

— Мне противно все это слушать, — простонала Лоретта.

— Значит, я прав, — ухмыльнулся Кадм.

— Если ты сейчас же не прекратишь…

— То что? Ты меня накажешь, да, дорогая? — с прежней любезностью спросил Кадм, и улыбка тронула его пергаментные губы. — Перебросишь через колено и хорошенько отшлепаешь по заднице? Помнишь, любовь моя, как я проделывал это с тобой? Помнишь ту лакированную щетку для волос, которая служила нам обоим знаком того, что ты нуждаешься в небольшом наказании? Всякий раз, когда твоя задница начинала тосковать по взбучке, ты дарила мне эту щетку, а я уж знал, что делать.

Этого Лоретта уже не могла вынести. Громко стуча каблучками, она направилась к двери.

— Как ты считаешь, все эти годы я был нем как рыба? — бросил ей в спину Кадм. — Или все-таки кой-кому рассказал о твоих маленьких причудах?

Лоретта остановилась как вкопанная.

— Нет, ты не мог… — прошептала она.

— Дорогая, ты меня смешишь, — заявил Кадм. — С какой стати мне держать рот на замке? Конечно, я не трепался направо и налево, а сообщал о твоих милых прихотях лишь избранным. Например, Сесилу. И некоторым членам нашего достойного семейства.

— Ты мерзкий, отвратительный, гнусный старикашка…

— Ты совершенно права, прелесть моя. Прошу тебя, продолжай. Возможно, нам больше не представится случая наговорить друг другу нежностей.

— У тебя никогда не было ни стыда, ни совести.

— Полностью с тобой согласен. В противном случае я бы на тебе ни за что не женился.

— Что ты имеешь в виду?

— Если помнишь, претендентов на твою руку было немного. На женщинах с такой репутацией не принято жениться. Знаешь, когда я впервые увидел тебя голой, я подумал: наверняка на этом теле не осталось ни единого нетронутого места, каждый его дюйм целовали, сосали, щипали, кусали. И эта мысль возбудила меня донельзя. Мне твердили со всех сторон: зачем ты женишься на этой шлюхе, она переспала со всем Вашингтоном, но я отвечал: ну и что, все равно я могу научить ее кое-каким штучкам, которых она не знает. — Кадм смолк и услышал, как Лоретта тихонько всхлипывает. — Какого черта ты плачешь? — возмутился старик. — Когда я наконец сдохну, ты сможешь рассказать всем и каждому, что я был грубой скотиной. А еще лучше — напиши книгу и поведай всему миру о страданиях, которые ты испытала, живя с грязным, развратным старым козлом Мне на это наплевать. Думаю, скоро мне будет не до ваших делишек. Придется платить за свои грехи. А счетов накопилось немало.

В течение всего разговора Кадм не отрываясь смотрел на экран, но тут он с трудом повернул голову и устремил на Лоретту пронзительный взгляд.

— Как известно, богатым заказан путь в царствие небесное, — заметил он. — А в аду им уготованы особые муки. Так что не забудь помолиться обо мне, хорошо? — Лоретта не ответила, глаза ее застилали слезы. — О чем ты думаешь? — не оставлял ее в покое Кадм.

— Я думаю… думаю о том, любил ли ты меня когда-нибудь?

— Ах ты, моя прелесть, — усмехнулся старик. — По-моему, нам уже пора забыть о подобных сантиментах.

Лоретта вышла из комнаты, не сказав больше ни слова. Спорить с Кадмом не имело смысла — несомненно, лекарства оказывали угнетающее действие на его рассудок. Может, доза была слишком велика, об этом стоило поговорить с Ваксманом. Лоретта поднялась к себе и переоделась, выбрав платье, сшитое еще к прошлому сезону, но до сих пор у нее ни разу не было настроения его надеть. Ей казалось, что это простое белое платье ее бледнит. Однако теперь, рассматривая себя в зеркале, она сочла, что строгий стиль ей к лицу, он придавал ее облику холодность и неприступность.

Кадм назвал ее шлюхой, и это было несправедливо. Конечно, в ее жизни были веселые времена, все, что он наговорил о ее теле, на котором не осталось нетронутых уголков, чистая правда. Но в чем ее вина? В том, что она использовала красоту, которой наградил ее Господь? В том, что она стремилась использовать любую возможность получить удовольствие — везде, всегда и со многими? В этом нет ничего постыдного. И Кадм, как это ни странно, в начале их романа даже гордился ее репутацией. Ему всегда нравилось, когда за объектом его ухаживаний тянулся шлейф сплетен и слухов. Спору нет, несколько раз она, поддавшись тщеславным побуждениям, прибегала к искусству пластических хирургов. Но, опять-таки, что с того? Разве плохо, что она выглядит на десять лет моложе своего возраста, при неярком освещении ей никак не дашь больше пятидесяти лет. И у нее не было ни малейшего желания использовать свою красоту для того, о чем говорил Кадм. С тех пор как она стала его женой, у нее был только один любовник, и роман их длился всего неделю. Вспоминая о нем, было бы приятно думать, что она разбила его сердце, но Лоретта не питала подобных иллюзий.

Тот человек был неуязвим. Это он, насытившись ею, сел на свою яхту и вышел в море, оставив ее на берегу с разбитым сердцем.

Лоретта в белом платье вышла из дома, а Кадм остался сидеть у экрана телевизора, где по-прежнему шел его любимый бейсбол. С тех пор как он в последний раз смотрел игру, прошло немало месяцев. Он чувствовал, что это занятие каким-то образом помогает ему отвлечься от нынешнего состояния, забыть о дряхлой, унизительной старости и унестись мыслями в прошлое. А ему предстояла большая работа, многое требовалось привести в порядок до того, как смерть придет за ним и унесет в особый, специально оборудованный ад для богатеев.

Католик по вероисповеданию и атеист по убеждению, Кадм верил и не верил в существование этого ада, верил и не верил в то, что ему предстоит терпеть если не вечные, то долгие, очень долгие муки в унылом месте, где богатство будет бессильно обеспечить ему хотя бы минимум удобств. Не говоря уже о роскоши и комфорте. Впрочем, о роскоши Кадм никогда особенно не заботился, так что без шелковых пижам, итальянской обуви и шампанского по тысяче долларов за бутылку он вполне обойдется. По чему он и впрямь будет тосковать, так это по власти. Ему будет мучительно не хватать сознания того, что достаточно снять телефонную трубку, поговорить пять минут — и он может сместить любого политика, даже с самого высокого поста. Там, куда ему предстоит отправиться, никто не собирается ловить каждое его слово и пытаться угадать его желания, и с этим тоже трудно смириться. Ни для кого он не будет идолом. И никто не будет его ненавидеть. Жизнь его лишится смысла. Вот в этом и заключается истинный ад — в признании собственного бессилия, в вечной праздности ума и воли.

Вчера стоило Кадму подумать об этом, и на глазах у него выступали слезы. Сегодня слез уже не осталось. Голова его превратилась в выгребную яму, наполненную гнусной бранью; теперь, когда эта сука, его жена, спаслась бегством, теснившиеся в мозгу Кадма грязные ругательства не находили применения. Наверняка эта тварь отправилась на свидание со своим любовником и сейчас раздвигает ноги перед каким-нибудь вонючим альфонсом.

Последние слова Кадм произнес вслух, но едва ли заметил это. Он сидел в своем собственном засохшем дерьме, бормотал под нос непристойности, а в голове его возникали видения столь расплывчатые, что он сам не мог понять, то ли это эротика, то ли экскременты.

В эту неразбериху порой вплетались новые заботы — Кадм вспоминал о незавершенных делах, о людях, с которыми не успел попрощаться. Но слабеющий рассудок был не в состоянии долго задерживаться на каком-либо предмете, за исключением дерьма и грязи.

Тут явилась сиделка, чтобы узнать, как он себя чувствует. Кадму стоило огромных усилий не обрушить на нее поток грязных ругательств, но он собрал в кулак остатки воли и всего-навсего приказал ей убираться. Селеста повиновалась, сказав, что через десять минут вернется,так как скоро полдень и ему пора принимать лекарство.

Прислушиваясь к ее шагам в коридоре, Кадм ощутил в голове какое-то непонятное жужжание. Судя по всему, источник жужжания гнездился где-то в его затылке, и с каждой минутой этот мерзкий раздражающий звук усиливался. Кадм затряс головой, точно собака, которой в ухо попала блоха, но это не помогло. Жужжание становилось все громче, все назойливее и пронзительнее. Кадм отчаянно вцепился в подлокотники кресла, словно собирался встать на ноги. Он не мог этого выносить. Ощущать, как все твои мысли тонут в болоте сквернословия, тоже было не слишком приятно, но это отвратительное жужжание было настоящей пыткой. Кадму удалось встать, но ноги его тут же подогнулись, пальцы, вцепившиеся в подлокотник, разжались, и он упал, завалившись на бок. Он закричал и сам не услышал своего голоса. Проклятое жужжание заглушало все остальные звуки — хруст его хрупких костей, грохот упавшей с низкого столика лампы, которую он задел рукой.

Несколько минут после падения Кадм лежал без сознания; будь этот мир менее жесток, старик никогда бы вновь не пришел в себя. Но судьба не желала быть к нему милосердной. Блаженная темнота, в которой Кадм пребывал, рассеялась, перед глазами его вновь забрезжил свет, а в голове опять раздалось жужжание — непрерывное, оглушительное, мучительное жужжание, от которого череп Кадма готов был расколоться на части.

Но даже подобная смерть была для него недостижимой роскошью. Ему пришлось лежать на полу, не в силах пошевелиться, и ждать, пока кто-нибудь придет на помощь.

Мысли его — если обрывки, кружившиеся в гаснувшем сознании, можно было назвать мыслями — пришли в полный хаос. В голове старика все еще клокотала злобная брань, но слова распадались на отдельные слоги, которые в бессильной ярости бились о стенки раздираемого жужжанием черепа.

Селеста вернулась через несколько минут, и ей пришлось проявить недюжинное самообладание и профессионализм. Она быстро очистила глотку Кадма от остатков рвоты, удостоверилась в том, что он дышит, и вызвала скорую помощь. После чего вышла в коридор, сообщила прислуге о случившемся, приказала отыскать Лоретту и передать ей, что Кадма отправят в клинику «Маунт-Синай». Затем она вернулась в комнату, где обнаружила, что Кадм приоткрыл глаза и пытается повернуть голову.

— Вы меня слышите, мистер Гири? — ласково спросила Селеста.

Кадм не ответил, но его глаза приоткрылись чуть шире. Сиделка с удивлением заметила, что он пытается сосредоточиться на картине, висевшей на дальней стене. В живописи Селеста совершенно не разбиралась, но это гигантское полотно отчего-то завораживало ее; однажды она набралась смелости и спросила у Кадма, что это за картина. Он ответил, что это шедевр кисти Альберта Бьерстадта, он прославляет многообразие и безбрежность дикой природы Америки. По словам Кадма, рассматривать эту картину — все равно что путешествовать; переводя взгляд от одной ее части к другой, всегда обнаружишь что-то новое. Кадм даже свернул журнал в трубочку, наподобие подзорной трубы, и показал Селесте, с какого ракурса лучше разглядывать картину. Слева на полотне был изображен водопад, низвергающийся в небольшое озеро, к которому пришли на водопой бизоны, за ними, во всю ширь полотна, раскинулась долина, испещренная солнечными бликами, а дальше, на заднем плане, виднелись сверкающие, убеленные снегом горы. Самая высокая из них тонула в молочно-белой пене облаков, и лишь ее блестящая ледяная вершина вырисовывалась на фоне ярко-голубого неба. Единственным человеческим существом, запечатленным на картине, был одинокий переселенец на гнедой лошади, любующийся исполненным величия пейзажем.

— Это парень — наш предок. Он тоже Гири, — сообщил Кадм.

Селеста не поняла, шутит он или нет, и не стала уточнять, чтобы не рассердить его. Но сейчас, проследив за его тусклым взглядом, она поняла, что смотрит он именно на переселенца. Не на бизонов, не на горную гряду, а на человека, который обозревал все это, готовый сразиться с дикими силами природы. Наконец Кадм сдался, напряжение окончательно лишило его сил. Он вздохнул и слегка изогнул верхнюю губу, словно насмехаясь над собственным бессилием.

— Все будет хорошо, — твердила сиделка, поглаживая его изборожденный морщинами лоб и серебристо-седые волосы. — Сейчас вам помогут. Я слышу, они уже здесь.

Селеста не обманывала своего пациента. Она действительно слышала шаги врачей в коридоре. Через минуту они уже хлопотали вокруг Кадма, без конца повторяя те же успокоительные слова, что и Селеста, затем уложили старика на носилки и укутали одеялом.

Когда санитары с носилками направились к двери, взгляд Кадма вновь обратился на картину. Селеста надеялась, что его слабеющему взору удалось различить то, что он так хотел увидеть. Она понимала, что у Кадма вряд ли будет возможность вернуться в эту комнату и спокойно рассмотреть изображенного на полотне переселенца.

Глава 5

С тех пор как Рэйчел узнала, что этот дом — творение рук Галили, она смотрела на все иными глазами. Построить дом в одиночку — нелегкий труд, должно быть, Галили потратил немало сил, копая котлован, заливая фундамент, возводя стены, устанавливая окна и двери, крася их, покрывая крышу черепицей. Наверняка каждая доска здесь пропитана его потом, каждая половица не раз слышала его отчаянные ругательства, этому дому Галили отдал частичку себя, и именно поэтому дом заворожил Рэйчел с первого взгляда. Неудивительно, что мать Ниолопуа была так привязана к этому месту. Она не могла удержать возле себя того, кто этот дом возвел, но мечтала владеть хотя бы его творением.

Вспоминая недавний разговор на веранде, у Рэйчел все больше крепла уверенность, что Галили непременно вернется, но день подходил к концу, и Рэйчел, обдумывая то немногое, что она знала об этом человеке, постепенно впадала в уныние. Может, вообразив, что минувшей ночью между ними возникло неодолимое влечение, она обманывала себя, а может, он в самом деле вернется, но лишь из-за того странного обязательства, которое связывает его с семьей Гири. В конце концов, для него она — лишь очередная представительница этого проклятого рода, еще одна скучающая дамочка, желающая урвать свой маленький кусочек рая. Откуда ему знать, что он обворожил Рэйчел? И если он презирает ее, его нельзя в этом упрекнуть — ведь она, не спрашивая позволения, поселилась в доме его мечты и, подобно жене плантатора, нежилась в тени, пока Ниолопуа, обливаясь потом, подстригал лужайку.

А если этого мало, минувшей ночью она сделала все, чтобы укрепить его презрение. Стоило ей вспомнить, как она себя вела, и щеки ее заливались румянцем стыда и смущения. Нечего сказать, она показала себя с лучшей стороны — черт возьми, о чем только она думала? Любую другую женщину, которая вела бы себя подобным образом, Рэйчел без колебаний назвала бы потаскухой, и это было бы верно. Как только она поняла, к чему ведет его история, ей следовало его остановить. Надо было строго сказать, что она не намерена все это выслушивать, и тоном, не терпящим возражений, попросить его удалиться. Тогда у него точно возникло бы желание вернуться, а теперь…

— Господи Боже… — сорвалось с губ Рэйчел.

Он стоял на берегу.

Галили стоял на берегу, и сердце Рэйчел внезапно застучало так громко, что эхо его ударов отдавалось у нее в голове, руки ее стали влажными, а желудок болезненно сжался. Галили стоял на берегу, и Рэйчел отчаянно хотелось броситься к нему и сказать, что она порвала с семейством Гири и больше не имеет к ним отношения, что она стала женой одного из них вследствие заблуждения, за которое он должен ее простить. Простить и забыть об их первой встрече, сделать вид, будто только что ее увидел, и тогда здесь, на берегу, они начнут все сначала.

Конечно, ничего такого Рэйчел не сделала. Словно окаменев, она наблюдала, как он приближается к дому. Он заметил ее, улыбнулся и помахал рукой. Тогда она кинулась к стеклянной двери, распахнула ее и выбежала на веранду. Он наполовину пересек лужайку, и улыбка по-прежнему светилась на его лице. Рэйчел заметила, что до колен его брюки мокры насквозь, а вся остальная одежда забрызгана водой, и влажная футболка прилипла к животу и груди. Он протянул к ней руки.

— Ты пойдешь со мной? — услышала Рэйчел его голос.

— Куда? — только и спросила она.

— Я хочу кое-что тебе показать.

— Мне надо обуться.

— Ты можешь идти босиком. Мы просто прогуляемся вдоль берега.

Рэйчел плотно закрыла дверь, чтобы не напустить в дом комаров, и спустилась на лужайку. Галили взял ее за руку столь привычным жестом, словно делал это сотни раз — приходил на лужайку, звал ее, улыбался ей и сжимал ее руку в своей.

— Я хочу показать тебе свою яхту, — объяснил он, когда они шли по тропинке меж зарослей на песчаный пляж. — Она стоит на якоре в соседней бухте.

— Замечательно… — выдохнула Рэйчел. — Знаешь… кстати… я хотела сказать… хотела извиниться… за прошлую ночь. Обычно я никогда не веду себя подобным образом.

— Вот как? — улыбнулся он.

Рэйчел не поняла, были ли в его голосе нотки иронии. Но лицо его сияло улыбкой, и эта улыбка казалась искренней.

— Прошлая ночь была изумительной, — сообщил он. — Так что, если ты и впредь будешь вести себя подобным образом, я буду счастлив.

Рэйчел смущенно улыбнулась.

— Не хочешь пройтись по воде? — спросил он, давая понять, что не стоит больше говорить на эту тему. — Она не холодная.

— Я не боюсь холодной воды, — откликнулась Рэйчел. — Там, откуда я родом, зимы обычно суровые.

— И откуда ты родом?

— Дански, штат Огайо.

— Дански, штат Огайо, — повторил он, словно пробуя эти слова на вкус. — Однажды я был в Огайо. Еще до того, как отдался морю. В Беллефонтейне. Я пробыл там недолго.

— Что значит отдался морю?

— То и значит. Мне надоела земля. И люди, на ней живущие. На самом деле мне захотелось расстаться не с землей, а с людьми.

— Ты не любишь людей?

— Некоторых, — сказал он, искоса взглянув на нее. — Но не многих.

— Однако Гири ты не любишь.

Улыбка, игравшая на его губах, погасла.

— Кто тебе это сказал?

— Ниолопуа.

— Понятно. Этому парню лучше держать рот на замке.

— Не ругай его. Он был очень расстроен. И судя по тому, что он мне рассказал, Гири успели насолить всем и каждому.

Галили покачал головой.

— Я их ни в чем не упрекаю, — произнес он. — Это жестокий мир, и он заставляет людей играть по своим правилам. Порой вынуждает их быть жестокими. И Гири — это далеко не самое худшее, что есть в нашем мире. К тому же… ты тоже Гири. — Галили опять улыбнулся. — И, мне кажется, ты не так уж плоха.

— Я развожусь, — сообщила Рэйчел.

— Вот как? Ты больше не любишь своего мужа?

— Нет.

— А когда-нибудь любила?

— Не знаю. Когда встречаешь такого, как Митчелл, трудно разобраться в собственных чувствах. Особенно если ты — ничем не примечательная девушка со Среднего Запада, которая запуталась в жизни и сама не знает, чего хочет. А он говорит, что больше тебе ни о чем не придется волноваться и что он сам обо всем позаботится.

— Но он не выполнил своих обещаний?

Рэйчел задумалась, прежде чем ответить.

— Он очень старался, — признала она наконец. — Но со временем…

— У тебя появились иные желания.

— Да, наверное.

— И в конце концов пришлось понять, что люди не могут дать тебе того, что ты желаешь, — продолжал Галили.

Рэйчел догадалась, что он говорит сейчас не о ней, но размышляет о себе, о своих отношениях с Гири, которые до сих пор оставались для нее загадкой.

— Ты поступила правильно, — сказал Галили. — Если бы ты осталась с ним, то начала бы себя ненавидеть.

Хотя он обращался к Рэйчел, она подозревала, что он по-прежнему имеет в виду себя, и это ее радовало. Приятно было сознавать, что он видит параллели между их судьбами. Страхи, терзавшие ее так недавно, не имели под собой никаких оснований. Если он так глубоко понимает ситуацию, в которой оказалась Рэйчел, если он считает, что пережитые разочарования роднят их, им есть на чем строить дальнейшие отношения.

Конечно, ей хотелось узнать о нем как можно больше, но Галили внезапно замолчал, а она воздерживалась от расспросов, чтобы не показаться навязчивой. Впрочем, в разговорах нет особой необходимости, решила она. Что толку терзаться, вспоминая прошлое, когда все вокруг дарит ей наслаждение: закатное солнце, бросающее на небо алые блики, море, спокойное и умиротворенное, как никогда, вода, ласкающая ее ноги, горячая рука Галили, сжимающая ее руку.

Мысли ее спутника текли в том же направлении.

— Иногда разговоры лишь портят настроение, — сказал он. — И тогда я думаю: к чему все эти сетования и жалобы? — Он устремил взгляд вверх, в небеса, где проплывали окрашенные закатным солнцем облака. — Что с того, что мне неизвестны законы, по которым живет этот мир? Я свободный человек. По крайней мере, я свободен большую часть своей жизни. Я волен идти, куда захочу. И куда бы я ни пошел… — Он перевел взгляд с неба на Рэйчел. — Повсюду я нахожу красоту. — Наклонившись к Рэйчел, он слегка коснулся губами ее волос. — И за это следует быть благодарным. — Они остановились, по-прежнему не разнимая рук. — Иногда я не в силах поверить, что подобная красота существует.

Она вновь ощутила его губы на своей коже, но на этот раз прикосновение оказалось более чувственным и глубоким. А потом они заключили друг друга в объятия, и уста их слились воедино. Едва увидев друг друга, они знали, что им предначертано стать любовниками, и это был их первый поцелуй.

Что, если это только сон, — пронеслось в голове у Рэйчел. Происходящее казалось ей слишком прекрасным, чтобы быть явью. При всем желании она не могла бы вообразить ничего прекраснее. Небо, море, облака, его губы. Его глаза, неотрывно смотрящие на нее. Его руки, ласкающие ее волосы, ее шею, ее спину.

— Прости меня… — прошептал он.

— За что?

— За то, что я не нашел тебя раньше. Я должен был тебя искать.

— Не понимаю, о чем ты.

— Я проводил время в праздности. Любовался лишь морем, в то время как мне следовало искать тебя на земле. Если бы я нашел тебя раньше, ты не вышла бы за него замуж.

— Если бы я не вышла за него замуж, мы бы с тобой никогда не встретились.

— Нет, встретились бы, — возразил он. — Если бы я вовремя отвел взгляд от моря, я узнал бы, что на земле есть ты. И пришел бы за тобой.

Обнявшись, они вновь двинулись вдоль берега. Галили вел Рэйчел в дальний конец пляжа, где высилась скалистая гряда, служившая границей между бухтами. Пробравшись по узкой расщелине между камнями, они оказались на песчаной полосе, по длине примерно в два раза уступавшей пляжу, который остался за их спинами. Посреди бухты Рэйчел увидела небольшую, очень старую деревянную пристань, ее дощатый настил посерел от дождей и ветров, а опорные столбы сплошь покрывали мохнатые зеленые водоросли. На якоре здесь стояло лишь одно судно — «Самарканд». Паруса яхты были спущены, и она плавно покачивалась на волнах — воплощение покоя и безмятежности.

— Ты сам ее построил? — спросила Рэйчел.

— Не совсем. Я купил на Маврикии старую развалину, разобрал почти до основания и переделал на свой вкус. Работал я без помощников, так что потратил на это целых два года.

— Дом ты тоже построил своими руками.

— Да, я предпочитаю работать в одиночку. Я быстро устаю от людей. Когда-то все было иначе, но потом…

— Что случилось потом?

— Мне надоело притворяться.

— Притворяться?

— Да, притворяться, что люди мне нравятся, — усмехнулся он. — Что мне с ними хорошо. Что я обожаю болтать о… — Тут он пренебрежительно пожал плечами. — Ну, о чем там обычно болтают люди.

— Больше всего они любят говорить о себе, — подсказала Рэйчел.

— А, вот оно что, — сказал Галили. Судя по выражению его лица, он так давно не бывал среди людей, что успел забыть все их привычки и обычаи.

— Да ты меня дурачишь, — рассмеялась Рэйчел.

— И не думаю, — возразил он. — Знаешь, если бы люди говорили о том, что действительно проникает в их души, я не имел бы ничего против их общества. Я бы с радостью внимал их рассказам. Но обычно приходится выслушивать совсем другое. Всякую чушь о том, что жены их ужасно растолстели, мужья — полные идиоты, а с детьми нет никакого сладу. Разве это можно вынести? Нет, подобным разговорам я предпочитаю тишину.

— А как насчет увлекательных историй?

— О да, история порой бывает лучше тишины, — согласился он, оценив ее мысль по достоинству. — Но не всякая история. Лишь та, что несет в себе истину.

— История, которую ты рассказал мне вчера, несла в себе истину?

— А как же иначе? Клянусь, никогда в жизни я не рассказывал истории правдивее, — воскликнул он и добавил, заметив ее недоверчивый взгляд: — Ты скоро убедишься в этом сама. Если эта история еще не стала правдой, она непременно станет ею.

— Так можно сказать про любую выдумку, — усмехнулась она.

— Нет, вовсе не про любую, — возразил он. — Да я и не стал бы тратить время на выдумки. — Он нежно провел ладонью по лицу Рэйчел. — Скоро настанет твой черед рассказать мне историю. Столь же правдивую, как и моя.

— Но я не знаю таких историй.

— Каких?

— Ты понимаешь, о чем я. Историй, способных заворожить тебя так, как твоя заворожила меня.

— О, так, значит, мой рассказ тебя увлек?

— Ты это знаешь.

— Если так, значит, моя история правдива. Увлечь может только истина.

На это Рэйчел не нашлась, что ответить. Но не потому, что утверждение Галили показалось ей несправедливым, наоборот, после некоторых размышлений она решила, что он прав. Разумеется, в понятие истины он вкладывает смысл, явно отличный от общепринятого, но, так или иначе, ход его мысли был ей понятен.

— Пойдем? — предложил он. — Думаю, яхта нас заждалась.

Глава 6

Когда они шли по отчаянно скрипевшим доскам настила, Рэйчел спросила у Галили, почему он назвал яхту «Самарканд». Тот ответил, что это название древнего города.

— Я никогда не слышала о таком городе, — сказала Рэйчел.

— В этом нет ничего удивительного. Он расположен далеко, очень далеко от штата Огайо.

— А ты жил там?

— Нет. Но мне доводилось там бывать. Проездом. За свою жизнь я посетил множество мест, но мало где задерживался.

— Значит, ты много путешествовал?

— Больше, чем хотелось бы.

— Но раз тебе надоели путешествия, почему бы не выбрать место по душе и не обосноваться там?

— Это долгая история. Однако ответ на твой вопрос довольно прост — я нигде не чувствую себя дома. Только там, — и он бросил взгляд в море. — И даже когда…

Он осекся, не договорив. Впервые за время их разговора Рэйчел ощутила, что мысли Галили ускользают прочь, словно, вспомнив о неких далеких местах, он затосковал по ним. Возможно, сейчас он унесся в неведомый Самарканд, а может, в иные дали. Рэйчел мягко коснулась его руки.

— Возвращайся ко мне, — попросила она.

— Прости, — тряхнул он головой. — Я снова здесь.

Они дошли до конца пристани. Яхта мягко покачивалась перед ними, словно море укачивало ее на руках.

— Мы поднимемся на борт? — спросила Рэйчел.

— Непременно.

Он отступил, пропуская ее вперед, и Рэйчел шагнула на узкий трап, переброшенный на палубу. Галили следовал за ней.

— Добро пожаловать на мой «Самарканд», — произнес он с гордостью.

Осмотр яхты не занял много времени, во многих отношениях это было ничем не примечательное судно. Галили обратил внимание Рэйчел на некоторые детали отделки, давшиеся ему с наибольшим трудом или особенно искусно выполненные, но лишь оказавшись на нижней палубе, Рэйчел и в самом деле поразилась его мастерству. Стены узкой каюты были обшиты деревом, причем цвет и рисунок древесины, вплоть до малейших сучков, были подобраны так умело, что узоры складывались в диковинные образы и картины.

— Это игра воображения или я и впрямь вижу на стенах рисунки? — спросила потрясенная Рэйчел.

— А что именно ты видишь?

— Ну… нечто вроде пейзажа… какие-то развалины и, кажется, деревья… несколько деревьев. И еще какую-то фигуру… может, это тоже дерево, а может, человек.

— Думаю, человек.

— Значит, ты выложил все это специально?

— Нет, Отделывая стены, я всего-навсего тщательно подбирал куски дерева. А потом вышел в море и через неделю увидел вокруг себя рисунки.

— Вот эти разводы похожи на чернильные пятна, — заметила Рэйчел.

— Или на тучи…

— Да, на тучи. Чем дольше смотришь, тем больше замечаешь.

— Во время долгих путешествий эти рисунки — моя отрада, — сказал Галили. — Иногда надоедает смотреть на волны и выпрыгивающих из воды рыб. Тогда я прихожу сюда и разглядываю стены. И всякий раз нахожу то, чего не видел прежде. — Он мягко положил руки на плечи Рэйчел и развернул ее. — Видишь? — И он указал на дверь в дальнем конце каюты, тоже выложенную деревом.

— Узоры на дверях?

— Да. Они ни о чем тебе не напоминают?

Рэйчел подошла поближе. Галили, по-прежнему обнимая ее за плечи, не отставал от нее ни на шаг.

— Я подскажу тебе, — сказал он, и голос его перешел в шепот. — Трава кажется такой мягкой и словно манит прилечь…

— Трава?

Она остановилась примерно в ярде от двери и вгляделась в древесный узор. В верхней части дерево было темнее, а посередине она различила горизонтальную серебристую полосу и разбросанные здесь и там силуэты, не вызвавшие у нее определенных ассоциаций. Но где же трава? И кому она кажется такой мягкой и манящей?

— Ничего не понимаю, — призналась Рэйчел.

— Тогда попытайся найти здесь девственницу.

— Какую еще девственницу? — недоуменно протянула Рэйчел.

Галили уже открыл рот, чтобы подсказать ей, но тут ее осенило:

— Джерушу? Ты ее имеешь в виду?

Галили спрятал в ее волосах свою улыбку, но не произнес ни слова.

Рэйчел внимательно посмотрела на дверь, и у нее перед глазами начала вырисовываться целая картина. Кусок испещренного мелкими пятнышками дерева в самом центре — это и есть трава, мягкое ложе, на котором лежала Джеруша. А эти темные разводы сверху, о значении которых она никак не могла догадаться, — это, конечно же, дремучие лесные заросли. Ну а широкая серебристая полоса? Разумеется, это река, сверкающая на солнце.

Теперь улыбалась Рэйчел — она была рада, что сумела разгадать загадку, но ее занимал один вопрос:

— А где же люди?

— Людей тебе придется вообразить самой, — ответил Галили. — Хотя… — Он указал пальцем на узкую и длинную прожилку. — Может, это речной человек?

— Вряд ли. По-моему, он намного красивее, чем эта загогулина.

Галили рассмеялся.

— А может, это вообще не тот лес, где встретились речной человек и Джеруша? — предположил он. — Надо будет придумать новую историю.

— Тебе нравится рассказывать истории?

— Мне нравится впечатление, которое они производят на людей, — ответил он и усмехнулся с видом заговорщика. — Слушая меня, они забывают о своих заботах.

— Потому что отправляются в твою страну? Где богатые исполнены доброты и милосердия, а бедняки несут Бога в сердцах своих…

— Ты права, это именно моя страна. Хотя раньше я об этом не думал.

Похоже, это соображение вызвало у него легкое беспокойство. На несколько мгновений лицо его стало печальным, но лишь на несколько мгновений. Потом он тряхнул головой, словно отгоняя тревогу, и спросил:

— Ты голодна?

— Немного.

— Отлично. Тогда я что-нибудь приготовлю. Это займет пару часов. Надеюсь, за это время ты не умрешь с голоду?

— Пару часов? — удивилась Рэйчел. — Что за кулинарный шедевр ты намерен сотворить?

— Сначала ведь надо поймать рыбу.

* * *

Последние отблески заката давно погасли, когда «Самарканд» покинул дощатую пристань, а потом наступила полночь. Бриллиантовая россыпь звезд сверкала на темном бархате неба. Рэйчел сидела на палубе, а яхта стремительно отдалялась от острова. По мере того как они уходили все дальше в открытое море, звезды становились все ярче, по крайней мере, именно так казалось Рэйчел. Она никогда не видела такого множества звезд, никогда не видела Млечный Путь так отчетливо и теперь то и дело бросала взгляд на широкую светлую полосу, усеянную блестящими точками.

— О чем ты думаешь? — донесся до нее голос Галили.

— Когда-то я работала в ювелирном магазине в Бостоне, — откликнулась Рэйчел. — И у нас там продавалось ожерелье, которое называлась «Млечный Путь». Предполагалось, что оно похоже на это. — И она указала рукой на небо. — Если мне не изменяет память, стоило ожерелье восемьсот пятьдесят тысяч долларов. Такая куча бриллиантов! Даже представить себе трудно.

— Тебе, наверное, жутко хотелось его украсть?

— Скажешь тоже! Кто я, по-твоему, воровка?

— И все же тебе хотелось его украсть?

Рэйчел смущенно хихикнула.

— Украсть не украсть, но как-то раз, когда поблизости никого не было, я его примерила. И оно смотрелось на мне чертовски красиво. Но настоящий Млечный Путь красивее в тысячу раз.

— Я бы украл для тебя это ожерелье, — пообещал Галили. — Для меня это сущий пустяк. Теперь, если тебе что-то понравится, стоит только сказать мне: хочу это. И оно будет твоим.

— Думаешь, тебя не поймают?

— Никогда.

— И что же ты украл?

— Дай бог памяти… Уже не помню, когда я взялся за это дело в первый раз.

— Ты шутишь, я так понимаю?

— И не думаю. Я отношусь к кражам очень серьезно.

— И все же ты шутишь.

— Уверяю тебя, нет. Например, эту яхту я тоже украл.

— Не верю.

— А откуда она у меня, по-твоему?

— Ты ее купил.

— Знаешь, сколько стоят яхты вроде этой?

Окончательно сбитая с толку Рэйчел даже не представляла, как относиться к его словам.

— Я должен был или украсть деньги на покупку яхты, или украсть яхту. Второй путь показался мне проще. Всегда предпочтительнее обходиться без посредников. — При этих словах Рэйчел не смогла сдержать смеха. — К тому же парень, которому принадлежала яхта, относился к ней наплевательски. Почти все время она торчала на якоре у пристани. А я окружил ее заботой, показал ей мир.

— Послушать тебя, ты говоришь не о яхте, а о своей жене, — хихикнула Рэйчел.

— Ну, я не настолько безумен, — покачал головой Галили. — И я понимаю разницу между яхтами и женщинами. Я люблю странствовать по морю, но трахаться я люблю больше.

Грубое слово удивило Рэйчел, и, должно быть, это отразилось у нее на лице, потому что Галили торопливо поправился:

— Прости. Не знаю, как у меня это вырвалось. Я только хотел сказать…

— Не надо оправдываться, — перебила Рэйчел. — Ты сказал именно то, что хотел.

Галили отвел взгляд, глаза его поблескивали в свете лампы. Несмотря на многократные заверения в неколебимости собственного душевного здоровья, в эту минуту он казался воплощением изысканного и надменного безумия.

— Ты знаешь, что ты соблазнительна?

— Нет.

— Позволь мне объяснить, что я имею в виду. Ты зовешь меня, я это чувствую. И это опасный зов.

— Что ж, значит, я иду на риск.

— Будь по-твоему, — пожал он плечами. — Но помни…

— Да, я сама этого захотела.

Он не сводил с нее глаз.

— Я привел тебя на яхту, потому что хочу заняться с тобой любовью.

— Теперь ты называешь это «заняться любовью»?

— Нет, я хочу трахнуть тебя.

— Ты всегда так поступаешь? — спросила Рэйчел. — Увозишь женщин в открытое море, где у них нет выбора?

— У тебя есть выбор, — без тени улыбки возразил Галили. — Ты можешь добраться до берега вплавь.

— Полагаю, я в состоянии это сделать.

— Но знаешь, что говорят на островах: улиули каи холо ка мано.

— Что это значит?

— Когда морские воды темны, акулы выходят на промысел.

— О, звучит очень убедительно, — заметила Рэйчел, устремив взгляд на волны, разрезаемые носом яхты. Они в самом деле были темны как ночь.

— Ты приняла верное решение. Лучше оставаться здесь, в безопасности. Со мной. И получить то, что ты хочешь.

— Откуда ты знаешь, что я решила? Я еще ничего не сказала…

— Когда ты рядом со мной, тебе не надо говорить. Я могу по запаху угадать все твои желания и намерения.

Если бы нечто подобное заявил Митчелл, вся любовная прелюдия была бы безнадежно испорчена. Но этому человеку она сама дала понять — он может говорить все, что взбредет в голову. Изображать из себя пуританку уже не имело смысла. Кроме того, его признание показалось ей чрезвычайно занятным. Подумать только, он способен угадывать ее желания по запаху.

Интересно, по какому — по запаху пота, или дыхания, или какому-то другому, который ощущает лишь он один. Он рядом с ней, он впитывает аромат ее тела. Попрекая его за излишнюю прямоту и откровенность, она только даром теряет драгоценное время.

И она сказала:

— Мне казалось, мы собирались ловить рыбу?

— Тебя нравятся мужчины, которые держат свои обещания? — усмехнулся он.

— Именно так.

— Сейчас я поймаю рыбу.

С этими словами он встал, стянул футболку, расстегнул ремень брюк, и они упали к его ногам; все это он проделал так быстро, что она даже не успела понять, что последует дальше. И тут он бросился в воду. Прыжок получился отнюдь не изящным, но мощным и тяжелым, Рэйчел осыпал целый дождь брызг. Но не это заставило ее вскочить и пронзительно закричать. Она вспомнила о темной воде и акулах.

— Не делай этого! — закричала она. В темноте она едва различала очертания его головы. — Возвращайся, возвращайся немедленно!

— Я скоро вернусь. Вот только поймаю рыбу.

— Галили, ты же сам сказал, в море полно акул.

— Чем больше времени я потрачу на болтовню с тобой, тем больше вероятность, что они доберутся до моей задницы. Так что, если не возражаешь, я займусь ловлей.

— Мне не надо никакой рыбы. Я уже не хочу есть.

— Но ты еще захочешь, — возразил он, и она поняла по голосу, что он улыбается. Потом она увидела, как он взмахнул руками и погрузился в воду.

— Сукин сын, — пробормотала она себе под нос. В голове ее теснились тревожные вопросы. Как долго он способен сдерживать дыхание? Сможет ли она понять, что ему угрожает опасность? И что делать, если она вдруг увидит акулу? Попытаться отвлечь внимание хищницы, поднять крик или забить кулаками в борт яхты? Не слишком удачная идея, особенно если учесть, что вода скрадывает все звуки. Если она перегнется за борт, акула может наброситься на нее прежде, чем она поймет, что происходит. Чего доброго, откусит ей руку или утащит в море.

Одно Рэйчел знала точно — как только Галили вернется, она потребует, чтобы он повернул к берегу и доставил ее домой, сукин сын, вот сукин сын, оставил ее одну, в темноте, с бешено бьющимся от страха сердцем…

Тут с другой стороны яхты до нее донесся какой-то всплеск.

— Это ты? — крикнула Рэйчел.

Ответа не последовало. Тогда она, натыкаясь в темноте на какие-то предметы, торопливо пересекла палубу.

— Галили, черт возьми! Ответь мне!

Она вновь услышала всплеск и уставилась в воду, пытаясь разглядеть источник звука, моля про себя, чтобы это был Галили, а не морская хищница.

— Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось, — повторяла она, сама того не замечая. — Господи, сделай так, чтобы он остался цел и невредим.

— Ты молишься в точности как жительница этого острова, — раздалось во мраке.

Повернувшись на голос, Рэйчел увидела в воде нечто вроде большого черного буя. А вокруг него серебрились в свете звезд плавники бесчисленных рыб.

— А, это ты? — как можно спокойнее произнесла она, решив ни за что не выдавать своего страха и тем самым не подстрекать его к дальнейшим выходкам. — Поймал рыбу? Замечательно!

— Жил-был акулий бог, и звали его Кахолиа-Кане…

— Я не желаю этого слушать!

— Но ты только что молилась…

— Ничего я не молилась!

— Ну как же! Ты говорила: «Господи, прошу тебя!»

— Я молилась вовсе не твоим проклятым акулам! — закричала она, уже не в силах скрывать ярости и страха.

— А напрасно. Акулы все слышат. По крайней мере, акулий бог. И здешние женщины обычно молятся ему, когда их мужчины уходят в море.

— Галили!

— Да?

— Твоя шутка слишком затянулась. Прошу тебя, возвращайся на яхту.

— Сейчас. Вот только выберу себе подходящую жертву. — И она увидела, как он рукой схватил одну из рыбин, сновавших в воде. — Вот так! Отлично. Теперь можно и возвращаться.

И он, мощно загребая руками, поплыл к яхте. Рэйчел не сводила глаз с воды, опасаясь, что в темноте вот-вот блеснет акулий плавник. Но Галили без приключений достиг яхты.

— Возьми, — сказал он и протянул ей свою добычу. То была огромная рыбина, полная решимости вернуться в родную стихию; она так отчаянно билась, что Рэйчел с трудом удерживала ее обеими руками.

К тому времени, как Рэйчел положила рыбину на палубу, удостоверившись, что та не сможет перепрыгнуть через борт, Галили уже стоял в двух шагах от нее, и с него ручьями стекала вода.

— Прости, — сказал он, предупреждая ее упреки. — Я не подумал о том, что ты испугаешься. Мне казалось, ты понимаешь, что это всего лишь шутка.

— Шутка? Так ты врал насчет акул?

— О нет. Акулы здесь и правда водятся. И островитяне действительно говорят: «Улиули каи холо ка мано». Но не думаю, что они имеют в виду зубастых рыб с плавниками.

— Тогда кого же?

— Людей.

— Понимаю, — кивнула Рэйчел. — В темноте выходят на промысел всякие хищники. И самые опасные из них — люди.

— Им тоже нужно добывать себе пропитание, — согласился Галили.

— Но ты все равно ужасно рисковал, — заметила она. — Ведь здесь водятся и настоящие акулы.

— Они бы меня не тронули.

— Почему? Ты такой невкусный?

Он схватил ее за руку, привлек к себе и прижал ее ладонь к своей могучей груди. Сердце его колотилось, точно молот. Ей казалось, что лишь тонкий слой кожи отделяет ее ладонь от этого сердца, стоит ей захотеть, и она проникнет в его грудь и коснется бешено бьющейся мышцы. Сейчас она тоже ощущала его запах — от него пахло дымом, жареным кофе и соленой морской водой.

— Я знаю немало историй об акулах, людях и богах, — сообщил он.

— И все они правдивы?

— Абсолютно. Клянусь тебе.

— И что это за истории?

— О, существует четыре разновидности. Во-первых, легенды о людях, способных оборачиваться акулами. По ночам эти твари выходят на берег и похищают человеческие души, а иногда пожирают детей.

Рэйчел скорчила гримасу.

— Звучит не слишком забавно.

— А еще есть истории о людях, которые решили уйти в море и превратиться в акул.

— Почему?

— По тем же причинам, что я добыл себе яхту и покинул землю, — они устали притворяться. Им хотелось всегда находиться в воде, всегда пребывать в движении. Ты знаешь, что акулы умирают, как только перестают двигаться?

— Нет.

— А это правда.

— Значит, истории о таких людях — это вторая разновидность.

— Да. Есть еще истории о Кахолиа-Кане, его братьях и сестрах.

— Об богах акул?

— Да, они защищают моряков и корабли. Одна из акульих богинь живет в Перл-Харборе, охраняет покой мертвых. Ее имя Каахупахау. А самый великий из акульих богов носит имя Кухуаимуана. Длина его составляет тридцать саженей…

Рэйчел покачала головой.

— Мне очень жаль, но все эти истории мне не по вкусу.

— Подожди, осталась еще одна разновидность.

— Наверное, о людях, ставших богами? — предположила Рэйчел.

Галили молча кивнул.

— Нет, боюсь, эти мне тоже не понравятся, — вздохнула Рэйчел.

— Не спеши делать выводы, — возразил Галили. — Может, тебе просто встречались не те люди.

Рэйчел рассмеялась.

— А может, все это только сказки. Слушай, завтра я с удовольствием поговорю с тобой об акулах, богах и оборотнях. А сейчас давай будем самыми обычными людьми.

— Послушать тебя, это так просто, — произнес Галили.

— Вообще-то, да, — отозвалась Рэйчел.

Она приблизилась к нему вплотную, по-прежнему не снимая ладони с его груди. Казалось, удары его сердца стали еще сильнее.

— Не знаю, что происходит между нами, — сказала Рэйчел. Лица их почти соприкасались, и она ощущала на своей щеке его горячее дыхание. — И, честно говоря, что бы ни случилось, мне все равно.

Она коснулась губами его губ. Он смотрел на нее не отрываясь, не мигая и, не отводя глаз, вернул ей поцелуй.

— Чего ты хочешь? — едва слышно спросил он.

Рэйчел скользнула рукой по его мускулистому животу вниз, туда, где напряглась и затвердела его плоть.

— Того же, что и ты, — шепнула она.

По телу Галили пробежала дрожь.

— Мне надо многое тебе рассказать, — пробормотал он.

— Потом.

— Ты должна кое-что узнать обо мне.

— Потом.

— Не говори после, что я не пытался тебя предупредить, — вздохнул он, и взгляд его был серьезен, почти суров.

— Не буду, — пообещала она.

— Тогда давай спустимся в каюту и на время станем обычными людьми.

Рэйчел направилась к лестнице. Галили, прежде чем последовать за ней, подошел к лежавшей на палубе рыбе, присел на корточки и поднял ее, запустив пальцы в жабры. Рэйчел любовалась его телом, выхваченным из темноты светом лампы, — рельефными мускулами спины и ягодиц, мощными выпуклыми бедрами и тем, что виднелось меж его ног. Как он прекрасен, пронеслось у нее в голове, ей никогда прежде не доводилось видеть столь совершенного мужского тела.

Галили выпрямился, не замечая, что она наблюдает за ним, и, прошептав над мертвой рыбой несколько слов, бросил ее за борт.

— Зачем ты сделал это? — спросила удивленная Рэйчел.

— Это жертва, — ответил он. — Жертва акульему богу.

Глава 7

В конце концов мой сводный брат Галили, как он сам признался Рэйчел, «устал притворяться», что для человека столь нетерпимого нрава было совсем неудивительно, но воистину достойным удивления мне казалось то, что, предаваясь своей старой как мир игре, он в очередной раз не сумел угадать обычного ее завершения.

А может, и угадал, причем с самого начала. Основательнее поразмыслив над его разговором с Рэйчел, я обнаружил в поведении моего героя некоторые противоречия. С одной стороны, нельзя отрицать столь очевидный факт, что эта молодая особа вскружила ему голову, о чем свидетельствуют его сентиментальные речи о море и звездах, едва он останавливал на ней свой взор; а с другой стороны — в его отношении к ней явственно прослеживалась некоторая снисходительность. «Самарканд очень далеко от Огайо», — говорил он ей тоном сухих наставлений, будто ограниченные возможности ума не дозволяли ей постичь истину, выходящую за пределы непосредственного восприятия. Странно, что после этих слов она не столкнула его с пристани.

Но тогда я решил, что присущая Рэйчел терпимость к некоторым необычным и бурным проявлениям его натуры объяснялась ее более глубоким пониманием движений души Галили, что, по всей вероятности, не обошлось без действия его чар, которые ей довелось ощутить на себе в гораздо большей степени, нежели мне. Словом, я всячески стараюсь дать вам почувствовать силу его обаяния, которым он умел столь сильно пленять людей. Что же касается голоса и прочих физических особенностей, то, смею надеяться, портрет моего героя мне неплохо удался, чего, впрочем, не могу сказать об описании его чисто мужских достоинств, отразить которые в словах, поверьте, мне куда сложнее. И хотя лично мне описание любовного соития собственного брата с Рэйчел представляется некой формой литературного инцеста, обойти молчанием этот вопрос было бы несправедливо по отношении к Галили. Ибо когда еще может представиться случай упомянуть о том, как восхитительно было его мужское достоинство? А оно было восхитительным. Но пощадим мою скромность и двинемся дальше.

* * *

Как я уже упоминал, в семье Гири случилось еще одно, более страшное событие, но прежде, чем поведать о нем, мне хотелось бы рассказать о небольшом драматическом эпизоде, что разыгрался недавно у нас, в доме Барбароссов.

Прошлой ночью, как раз в самый разгар моего описания свидания Рэйчел и Галили на «Самарканде», из другого крыла дома до меня донесся столь сильный шум, что от этой какофонии крика и грохота в моей комнате с полок свалились несколько небольших книг. Подстрекаемый любопытством и не в силах более сосредоточиться на работе, я вышел в коридор разузнать причину ночного безумия. Это не составило большого труда, поскольку было вполне очевидно, что отчасти тому виной была Мариетта — когда она злится, то оглашает своим пронзительным криком дом, и у меня начинает звенеть в ушах. Судя по всему, она и сейчас вошла в раж или, сказать вернее, принялась метать гром и молнии, перемещаясь из одной комнаты в другую и сопровождая свой монолог, суть которого я не сумел постичь, ибо не видел в ее воплях никакого здравого смысла, громким хлопаньем дверей. Но это отнюдь не исчерпывало ночного кошмара, поскольку в том диком шуме слышалось и нечто более настораживающее, нечто, напоминающее ночные джунгли, — безумная смесь рева, воя и стона.

Ну конечно же, это была моя мать, вернее, прошу прощения, жена моего отца. (Как ни странно, изображая мирные проявления ее натуры, я всегда думаю о ней как о своей матери, хотя, может статься, все это происходит неспроста. Словом, воинствующая Цезария Яос — это жена моего отца.) Так или иначе, это была она, поскольку одновременно выразить ярость бабуина, леопарда и гиппопотама могла только одна женщина на свете.

Любопытно, что же ее так разозлило? Не скажу, что мне не терпелось это выяснить, скорее наоборот, я счел за благо удалиться, но не успел приблизиться к своим покоям, как по коридору промчалась Мариетта, едва одетая, если то немногое, что прикрывало ее прелести, вообще можно было назвать одеждой. Надеюсь, вы не забыли не слишком одобрительного отзыва сестры о моей работе, о чем она не преминула заявить в нашей последней беседе, после которой мы расстались почти врагами, но будь мы с ней неразлучными друзьями, полагаю, в тот миг столь незначительный факт вряд ли смог бы ее остановить. Вдруг звериная ария Цезарии перешла на более высокий тон.

Когда Мариетта скрылась из виду, я вознамерился сделать то, что собирался несколько секунд назад, а именно — вернуться к себе. Но было слишком поздно: не успел я переступить порог своей комнаты, как весь шум полностью прекратился, уступив место человеческомуголосу Цезарии, который, как я уже наверняка упоминал, мог ласкать слух.

— Мэддокс, — позвала она.

Проклятье, подумал я.

— Куда ты?

(Вы не находите странным: сколько бы люди ни жили на свете, все равно в душе они остаются нашкодившими детьми? Хотя я по всем меркам человек зрелый, но, будучи застигнутым врасплох, всякий раз ощущаю себя виноватым ребенком, пойманным на месте преступления.)

— Хочу немного поработать, — ответил я, после чего масляным тоном добавил: — Мама.

Должно быть, мое обращение несколько ее смягчило.

— Как продвигается работа? Хорошо? — осведомилась она.

Повинуясь желанию узреть ее воочию, я обернулся, но она оставалась невидимой для меня. Дальний конец коридора, еще мгновение назад залитый светом, погрузился в плотную тьму, чему в глубине души я был рад, ибо прежде, мне никогда не доводилось видеть тех форм, которые принимала моя мачеха во время приступов гнева и которые, могу вас заверить, способны даже святого сбить с пути истинного.

— Да, хорошо, — ответил я. — Случалось, что…

— Мариетта побежала во двор? — перебила меня Цезария.

— Я… да. Кажется, она вышла.

— Сейчас же ее верни.

— Что?

— Не оглох ли ты, Мэддокс? Я сказала: отыщи свою сестру и верни ее в дом.

— А в чем, собственно, дело?

— Я просто прошу тебя привести ее домой.

(А вот еще одна человеческая странность, о которой надлежит здесь упомянуть. Равно, как во всяком человеке кроется виноватый ребенок, так же в нем живет и бунтарь; едва заслышав обращенные к себе повелительные нотки, он рвется в бой, и, уж поверьте мне, не так-то просто его удержать в узде. Как бы это ни было глупо, но мятежный дух в тот миг овладел мной и бросил Цезарии вызов.)

— А почему бы тебе самой не пойти ее поискать? — услышал я собственный голос.

Я уже знал, что пожалею о сказанном прежде, чем произнесу эти слова, но отступать было поздно, ибо тень Цезарии, придя в движение, неторопливо, с неизбежностью рока приближалась ко мне. Хотя потолки коридора были не слишком высоки, вдруг его внутреннее пространство словно бы раздвинулось и заполнилось грозовой тучей, а ваш покорный слуга в то же самое мгновение будто обратился в щепку, в крошечную пылинку…

Остановившись напротив меня, она заговорила. Каждое ее слово, казалось, рассыпалось на части, превращаясь в ту дикую какофонию звуков, которую я уже слышал, — каждый из них срывался с ее языка с прытью столь непокорного зверя, что удерживать их в повиновении ей удавалось ценой немалых усилий.

— Ты, — начала она, — напоминаешь мне (я уже знал, что услышу дальше) своего отца.

Кажется, я не мог выдавить из себя ни звука в ответ, поскольку, честно говоря, оцепенел от страха, но попытайся я что-либо сказать, вряд ли мне удалось бы пошевелить языком. Поэтому, смирившись со своей жалкой участью, я молча глядел на вулкан, извергающий неподражаемый звериный рев и с каждым мгновением все больше устрашающий меня своей жестокостью.

На этот раз мне пришлось увидеть нечто, приоткрывшееся мне из-под мрачной пелены грозовой тучи, буквально вылепившееся из нее. К счастью, это продолжалось всего один миг, но меж тем у меня не осталось сомнений, что Цезария не столько хочет использовать меня в роли посыльного, сколько готовит меня к чему-то большему, о чем мне надлежало узнать в скором будущем. Впрочем, какие бы цели при этом ни преследовала мачеха, увиденного мною оказалось достаточно, чтобы на три-четыре секунды лишиться рассудка.

Что же все-таки мне привиделось? Боюсь, рассказывать вам об этом не имеет смысла, поскольку тому еще не придумано слов, хотя, конечно, слова существуют, вернее, их всегда можно подобрать, но вопрос в другом: смогу ли я воспользоваться ими достаточно умело, чтобы воссоздать увиденный мною образ? Именно это меня более всего ныне заботит. Да простит читатель мои жалкие потуги, но я все же дерзну это сделать.

Пожалуй, можно сказать, передо мной предстала особа женского пола, изрыгающая каждым отверстием, каждой порой своего существа некие грубые образы, причем испускала, или, вернее сказать, порождала, она не одно, не два, а тысячи, десятки тысяч подобных созданий. Но тут и подстерегает меня основная сложность описания, ибо оно не вмещает в себя тот необыкновенный факт, что сия, с позволения сказать, дама одновременно начала — как бы это лучше выразиться? — сгущаться. Я как-то читал, что некоторые звезды, разрушаясь, вбирают внутрь весь свой свет и материю, из которой состоят. Нечто подобное происходило и с ней. Как могло одно и то же существо совершать одновременно два противоречащих друг другу действия, никоим образом не укладывалось у меня в голове. Поэтому видение и произвело на меня такой эффект — я упал на пол, как от сильного удара, и закрыл голову руками, будто опасался, что оно может проникнуть в нее через макушку.

Однако Цезария решила меня пощадить. Тихо всхлипывая, я какое-то время полежал на полу в мокрых штанах, пока ко мне окончательно не вернулось присутствие духа. Когда же я наконец набрался храбрости поднять голову и посмотреть в ее сторону, оказалось, что опасность миновала, а Цезария, скрыв свое гневное обличье, удалилась от меня на значительное расстояние.

— Прошу прощения… — то были первые слова, которые сорвались с моих уст.

— Нет, — в ее голосе поубавилось и силы, и музыки. — Это моя вина. Ты не из тех детей, которым можно указывать. Просто я вдруг явственно увидела в тебе твоего отца.

— Можно… я… спрошу?

— Спрашивай, что хочешь, — вздохнув, ответила она.

— Тот облик, в котором ты только что предстала предо мной…

— Ну?

— Его когда-нибудь видел Никодим?

Слегка утомленное, ее лицо внезапно просияло, а в прозвучавший ответ вмешалась легкая усмешка:

— Ты хочешь спросить, не напугала ли я его?

Я кивнул.

— Вот что я тебе скажу: именно этот облик, как ты изволил его назвать, он больше всего во мне любил.

— Не может быть, — должно быть, мой голос звучал потрясенно, что, впрочем, соответствовало истине.

— Он и сам был не менее страшен.

— Да, знаю.

— Конечно, знаешь. Сам видел, на что он порой был способен.

— Но то было твое истинное обличье, да?

В другой ситуации я ни за что не дерзнул бы так настойчиво допытываться у нее ответа, но я знал, что возможность поговорить с ней откровенно, скорее всего, мне не скоро представится. Поэтому и решил, что уж если мне суждено выяснить, кем же на самом деле является Цезария Яос, прежде чем дом Барбароссов потерпит крах, я сделаю это сейчас или никогда.

— Истинное обличье? — спросила она. — Нет, не думаю. Нельзя сказать, что какой-то из моих обликов присущ мне в большей степени, нежели другие. Ты же знаешь, меня боготворили в десятках разных храмов.

— Знаю.

— Правда, теперь они превратились в груду камней. Никто уже и не помнит, как меня прежде любили… — она прервалась на полуслове, очевидно потеряв нить рассуждения. — О чем я только что говорила?

— О короткой человеческой памяти.

— А до того?

— О храмах…

— Ну да. Сколько было храмов, сколько статуй и прочих украшений, и все они изображали меня. И все были разные, не похожие друг на друга.

— Откуда ты знаешь?

— Я видела их, — ответила она. — Однажды, когда у нас с твоим отцом случился раздор, наши пути на время разошлись. Он пустился в романтическое приключение и соблазнил одну бедную женщину. А я отправилась в путешествие по святым местам. Когда ты подавлен, это иногда помогает примириться с действительностью.

— С трудом могу себе представить.

— Что именно? Что я была подавлена? О, порой я жалею себя, как и все.

— Нет, я о другом. Не могу представить, как чувствуешь себя в храме, в котором тебе поклоняются.

— Честно говоря, блуждать среди своих почитателей весьма упоительное занятие.

— А у тебя ни разу не возникло искушения рассказать им, кто ты такая?

— Я говорила. Много, много раз. Обычно я посвящала в это людей, не внушающих доверия у своих соплеменников. Глубоких стариков. Или очень молодых. Тех, у кого не вполне здоровая психика, или святош, что зачастую одно и то же.

— Но почему? Почему ты не могла открыться людям умным и образованным? Тем, кто мог бы распространить твои знания?

— То есть таким, как ты?

— Ну, например.

— Так вот зачем ты задумал писать книгу? Последняя попытка водрузить нас с отцом на пьедестал?

Интересно, какой ответ она ожидает услышать? И не вскипит ли в очередной раз от гнева, если он окажется неправильным?

— Я угадала, Мэддокс? Это твоя цель?

Опасаясь в очередной раз возбудить ее ярость, я все же предпочел сказать правду.

— Нет, — сказал я. — Я просто хочу честно и подробно описать все, что было.

— И в том числе нынешний разговор? Он тоже будет в твоей книге?

— Да, если того потребует повествование.

Ненадолго воцарилась тишина.

— Ладно, — прервав затянувшееся молчание, произнесла она. — Впрочем, мне все равно, как ты поступишь. Книги, храмы… Кому сейчас есть до этого дело? У твоей книги будет еще меньше читателей, чем молящихся в моих храмах, Мэддокс.

— Чтобы быть писателем, не нужно, чтобы тебя читали.

— А чтобы быть богиней, не нужно, чтобы тебя почитали. Но все-таки без почитания жить гораздо труднее. Поверь, Мэддокс, оно оказывает нам неоценимую услугу и помощь. — На ее лице мелькнула легкая улыбка, и я, на удивление, улыбнулся ей в ответ, ибо в тот миг нас, как никогда прежде, сближало взаимное понимание. — Итак… вернемся к Мариетте.

— Еще один вопрос, — взмолился я.

— Нет, хватит вопросов.

— Всего один. Прошу, мама. Это для книги.

— Только один. Не больше.

— У моего отца тоже были свои храмы?

— Разумеется, были.

— И где?

— Это уже второй вопрос, Мэддокс. Ну ладно, коль ты такой любопытный… Лучший из храмов, на мой взгляд, был в Париже.

— Не может быть. Неужели в Париже? Мне казалось, Никодим всегда ненавидел Париж.

— Да, он в самом деле не питал к этому городу особой приязни, но так было не всегда. А лишь после того, как я познакомилась там с мистером Джефферсоном.

— Неужели? Я этого не знал.

— Ты еще многого не знаешь об этом славном человеке. О нем вообще мало что известно миру. А я могу порассказать о нем столько, что хватит на пять книг. Невероятного обаяния был человек. Такой кроткий… и такой тихий, что, когда он говорил, стоило больших усилий его услышать. Помнится, во время нашей первой встречи его угостили абрикосом, он никогда прежде не пробовал этот фрукт. О, видел бы ты его! Глядя на блаженство, написанное на его лице, мне так захотелось, чтобы он занялся со мной любовью.

— И он, должно быть, не воспротивился?

— О нет. Мне пришлось его завоевывать. Тогда пассией его была одна английская актриса. Столь жалкое сочетание даже трудно себе представить — англичанка, да к тому же еще и актриса. Меж тем Томаса забавляла моя привязанность, длившаяся долгие недели. В те времена Франция погрязла в революции. Каждый час чья-то голова слетала с плеч. А я, точно влюбленная девчонка, витала в облаках и не замечала вокруг ничего, кроме маленького и щупленького американского дипломата, которому, как говорят, не давала проходу, пытаясь изыскать способ пробудить в нем ответное чувство.

— И как тебе это удалось?

— Полагаю, вряд ли у меня это получилось. Подними я его сейчас из могилы в Монтичелло и задай ему вопрос: любил ли ты меня… Думаю, в лучшем случае, я услышала бы в ответ: день или два, час или два, а то и вовсе — только в тот достопамятный день, когда я привела его в храм. Любая женщина знает: если не удается завоевать мужчину с помощью слов, следует отправиться с ним в священное место, — усмехнулась она. — Зачастую оно находится между ног. Ну, не делай такие круглые глаза, Мэддокс. Надо уметь смотреть правде в глаза. Чтобы поставить мужчину на колени, женщина должна предоставить ему предмет поклонения. Но той святыней, что у меня под юбкой, я знала, его не пленишь. Ибо эту приманку он уже видел у своей смазливой актрисы, мисс Косвэй. Мне требовалось показать ему нечто такое, чего она никогда не смогла бы дать. Поэтому я отправилась с ним в храм твоего отца.

— И что произошло?

— Это произвело на него неизгладимое впечатление. Он спросил, откуда мне известно об этом месте, ведь в те времена подобные культы были в строжайшей тайне. К ним допускались преимущественно члены благородных семей. Но в те времена часть из этих людей казнили, а оставшиеся пустились в бега. Поэтому храм был абсолютно пуст. Расхаживая по нему, мы слышали за стенами шум толпы, воюющей на улицах города. Внутри же было пустынно и тихо, и на какой-то миг мне даже показалось, что Томас воспылал любовью ко мне.

Помнится, он спросил меня, кто был архитектором храма, и я подвела его к алтарю, где под красным бархатным покрывалом возвышалась статуя твоего отца. Но прежде чем показать ему главное сокровище храма, я взяла с него обещание выполнить мою просьбу. Он согласился при условии, если то будет в пределах его возможностей. Тогда я попросила его построить мне дом, который одним напоминанием о нем, о Джефферсоне, послужит мне залогом счастливой жизни.

— Так вот, значит, как ты заставила его взяться за строительство этого дома?

— Да, я взяла с него клятву. И он поклялся. Поклялся своей женой. Своими мечтами о Монтичелло. Дорогими его сердцу идеями о демократии. Всем, что для него было значимо, я заставила его поклясться.

— Неужели ты не доверяла ему?

— Не совсем.

— Итак, он поклялся…

— И я открыла ему каменное изваяние твоего отца. То, в котором Никодим предстал во всей полноте своей славы, — она вновь засмеялась. — О да, Томасу стало не по себе. Но, надо отдать ему должное, он не растерялся и с преисполненной достоинства серьезностью спросил, с какой достоверностью относительно оригинала были воспроизведены пропорции статуи. Я заверила его, что они, разумеется, преувеличены, хотя и незначительно. И знаешь, что он сказал мне в ответ? Это я помню слово в слово. «Тогда, мэм, вы наверняка самая удовлетворенная жена на свете». Ха! «Самая удовлетворенная жена». Там же, невзирая на устремленный на нас каменный взор твоего отца, я тотчас доказала Джефферсону, насколько далеки его слова от истины и как мало меня в тот миг заботили брачные узы. Это был первый и последний раз в жизни. Не только мне не слишком хотелось повторить, но и у него, уверена, больше не возникало подобного желания. В скором времени его роман с английской актрисой подошел к своему печальному завершению, и Джефферсон вернулся к жене.

— Тем не менее он исполнил свое обещание и построил тебе дом?

— О, не только построил этот дом, — ответила она, — а даже воссоздал точную копию того храма.

— Но зачем?

— А вот это еще один вопрос, который можно обратить разве что к его духу. Лично я ответа не знаю, ибо для меня этот факт до сих пор остается загадкой. Могу лишь сказать, что ему всегда нравились красивые вещи. А тот храм был поистине красив.

— Он даже предусмотрел в нем алтарь?

— Хочешь сказать, статую твоего отца? Что же в этом удивительного?

— Но где находилось это место?

— Вернее, хочешь сказать, где находится оно сейчас?

— Неужели оно сохранилось?

— Надеюсь, что да… Оно в Вашингтоне и содержится в строжайшей тайне.

— В Вашингтоне… — То, что священное место фаллического культа отца оказалось в самом сердце Соединенных Штатов, меня здорово удивило. — Пожалуй, я был бы не прочь на него взглянуть, — наконец произнес я.

— Я напишу рекомендательное письмо, — сказала Цезария.

— Кому?

— Самой важной особе государства, — улыбнулась она. — Меня еще не совсем забыли. Джефферсон не раз убеждал меня в том, что недостатка во влиятельных знакомствах у меня никогда не будет.

— Стало быть, он знал, что ты его переживешь?

— Да, он прекрасно это понимал. Но, не имея обыкновения говорить вслух обо всем, что было у него на уме, никогда не решался в том признаться. Наверное, это было выше его сил.

— Мама… ты поражаешь меня до глубины души.

— В самом деле? — В ее голосе появилось некое подобие нежности. — Что ж, приятно слышать, — и, встряхнув головой, добавила: — Ну, хватит об этом. Я и так слишком разоткровенничалась. А ты, — при этом она указала на меня пальцем, — если вздумаешь ссылаться на мои слова, не смей ничего изменять. Не хочу, чтобы кто-либо искажал мое прошлое, пусть даже его книгу никто не станет читать.

С этими словами она обратилась ко мне спиной и, кликнув дикобраза, отправилась прочь.

— Так что мне передать Мариетте? — крикнул ей вслед я.

— Ничего, — отрезала она. — Пускай гуляет. Она еще пожалеет о том, что сделала. Если не сейчас, то очень скоро.

Освобожденный от необходимости искать Мариетту, я почувствовал огромное облегчение, но теперь меня разбирало любопытство: мне не терпелось узнать, в каком таком преступлении была уличена моя сестра. Искушение узнать обо всем из первых уст было слишком велико, и я непременно пустился бы на поиски сестры, но откровения Цезарии меня так поразили, что я боялся что-нибудь из них упустить и потому поспешил в свои покои, зажег ночник и, плеснув в бокал немного джина, сел записывать разговор с мачехой. Остановился я только раз, когда речь зашла о возведении близнеца-храма моего отца. Что могло подвигнуть Томаса Джефферсона, отца американской демократии, подарившего миру Декларацию Независимости, в точности повторить этот архитектурный шедевр? Вряд ли он взвалил на себя столько труда и обязанностей исключительно из любви к прекрасному — во всяком случае, подобная версия мне казалась маловероятной. Поэтому неразрешенными оставались два вопроса. Первый: зачем он это сделал? И второй: если была иная причина, то знал ли о ней кто-нибудь на Капитолийском холме?

Глава 8

Смею вас заверить, что к краже Мариетты мы еще вернемся, и вы увидите, что в ее преступлении соткались воедино несколько нитей повествования, что, разумеется, не могло обойтись без последствий, о которых меня предупреждала Цезария.

Но прежде хочу предложить вам вернуться на «Самарканд», на борту которого небезызвестная нам пара пребывала в безмятежном покое ночного сна.

Когда Рэйчел проснулась, за окном маленькой каюты едва брезжил рассвет, осветив робкими лучами спящего Галили, правая рука которого покоилась у него на лице, а левая лежала поперек ее тела. Умиротворенная этим зрелищем, она смежила веки, вновь отдавшись власти сна, и пробудилась лишь от его нежных ласк и поцелуев, которыми он щедро одаривал ее лицо и грудь. Рэйчел провела рукой вниз меж их слипшихся тел, слегка приподняв бедро, что нельзя было воспринять иначе, как приглашение, и его губы прошептали что-то невнятное, что-то нежно щекотавшее ей щеку, но, не желая выходить из упоительной дремоты, она не стала просить его повторить. Ее томило желание слиться с ним простейшим, завещанным природой образом, ощутить его в себе во всей полноте, она всецело отдалась его интимным прикосновениям и огню его поцелуев, которыми он осыпал ее веки, лишая возможности видеть его лицо, что ей было совсем ни к чему, ибо она созерцала его внутренним взором. Непревзойденный любовник, он подарил ей за одну ночь столько блаженства, сколько ей не приходилось испытывать за всю свою жизнь. Ее рука нежно ласкала его грудь, соски, подмышку, а затем взобралась на плечо и почувствовала, как упругие мышцы заиграли под ее пальцами. А он поглаживал внешней стороной пальцев ее лицо, а другой рукой ласкал ее лоно, чтобы она потекла и ему было легче войти в нее.

Едва он проник в нее, она застонала от удовольствия и молила его не покидать своего пристанища как можно дольше. Он не двигался, и ей показалось, что их тела срослись и его сердце теперь билось внутри ее тела. Наконец она начала двигаться, поначалу едва заметно, но этого было достаточно, чтобы по его телу прокатилась дрожь.

— Тебе хорошо? — прошептала она.

Вместо ответа издав хриплый звук, похожий на стон, он почти покинул ее упоительные недра, однако она не протестовала, ибо опустошенность показалась ей сладостной, поскольку была временной.

Слегка подавшись вперед и скрестив пальцы у него на затылке, она очень медленно двинулась ему навстречу, упреждая его движение обратно, и он снова застонал от наслаждения. Она различила слова:

— О господи…

Медленно, очень медленно она вобрала его в себя, — после ночи любви они оба были полны нежности, а грань между неловкостью и блаженством становилась безудержно хороша. Она возбуждалась все больше, и он начал двигаться ей навстречу, его образ, который она представляла мысленным взором, растворился в потоке блаженства. Сияющая чернота его тела нависла над ее закрытыми веками и заполнила собой все ее мысли. Он ускорил движения. Она попросила его двигаться еще быстрее, хотя не произнесла ни слова, но это было и не нужно — он понял. Ей не нужно было ни о чем просить его, он выполнял ее желания прежде, чем она успевала их осознать. А когда она чувствовала, что он вот-вот потеряет контроль и кончит, она сама замедляла движения, чтобы затянуть удовольствие.

Это длилось больше двух часов, почти около трех: они то впадали в неистовство и кричали и стонали, то затихали, и со стороны могло показаться, что они засыпают в объятиях друг друга. В этой поэме плоти не было места для признаний в любви, во всяком случае, слов они почти не произносили, даже не называли друг друга по имени, но не от недостатка чувств, а наоборот: окунувшись в сладостный до боли мир, который на некий священный миг превратил их в одно целое, они не могли даже помыслить о том, чтобы отделить себя друг от друга.

* * *

Но все это было временно.

Подобная иллюзия исчезла, едва любовники, насытившись друг другом и обмякнув от изнеможения, вернулись в свои покрытые мелкой дрожью вспотевшие тела.

— Я хочу есть, — сказала Рэйчел.

Сказать, что с начала их путешествия на борту «Самарканда» у них во рту не было ни крошки, пожалуй, нельзя; хотя Галили и в самом деле вернул рыбу в море в качестве жертвоприношения Кухаимуане, на лодке нашлись консервы с очищенными устрицами и персиками в коньяке, которые наши любовники принялись уплетать посреди ночи, слизывая их с тел друг друга, что утолило их голод, но разожгло аппетит иного рода.

Но уже наступило утро, о чем не преминул напомнить пустой желудок Рэйчел.

— Можно вернуться на остров. Если хочешь, через час мы причалим к берегу, — ответил Галили.

— Не хочу уезжать, — сказала Рэйчел. — Будь моя воля, осталась бы здесь навсегда. Вдвоем с тобой, ты и я.

— Тебя не оставят в покое, — возразил Галили, — и вскоре объявят поиски. Не забывай, ты все еще Гири.

— Можно было бы где-нибудь спрятаться, — продолжала она. — Люди подчас исчезают, и никому не удается их найти.

— У меня есть небольшой дом…

— Правда?

— В Пуэрто-Буэно. Это такая деревушка в Чили. Он стоит на вершине холма. С видом на пристань. Представляешь, там на деревьях сидят длиннохвостые попугаи.

— Поедем туда, — предложила она, на что Галили лишь рассмеялся, — Я серьезно.

— Ну, конечно.

— Заведем детей.

— А вот это мне кажется неразумным, — его веселости как не бывало.

— Почему?

— Потому, что на роль отца я не гожусь.

— Откуда тебе знать? — Она положила руку ему на кисть. — Не исключено, что тебе это понравится.

— В нашей семье плохие отцы, — сказал Галили. — Точнее, один отец, и он не достоин подражания.

— По ведь плохой отец был только один. А сколько их было всего?

— Всего один.

Немного поразмыслив и заключив, что ее слова были неправильно поняты, Рэйчел решила пояснить:

— Нет, я имела в виду дедушек и прадедушек.

— Их у нас не было.

— Хочешь сказать, они умерли.

— Нет, я хочу сказать, они никогда не существовали. Понимаешь, никогда.

— Не говори глупостей, — рассмеялась она. — Должны же у твоих матери и отца быть родители. Может, к тому времени, как ты появился на свет, их и не было в живых, тем не менее…

— У них не было родителей. — Галили отвел глаза в сторону. — Поверь мне.

Было что-то странное в том, как он произнес «поверь мне». Это была не просьба, это был приказ. Его не интересовало, поверит она ему или нет. Галили встал и начал одеваться.

— Пора возвращаться, — сказал он. — Пока тебя не хватились и не начали искать.

— Мне все равно, пусть ищут, — произнесла она, обвив его сзади руками и прижимая к себе. — Нельзя же нам так сразу уехать. Я хочу поговорить. Хочу узнать тебя лучше.

— Для этого у нас с тобой еще будет время. — Освобождаясь из ее объятий, он потянулся за сорочкой.

— Будет ли? — усомнилась она.

— Разумеется, — не оборачиваясь, отрезал он.

— Что тебя так задело?

— Ничего, — уклонился от ответа он, — просто я понял, что пора возвращаться, вот и все.

— А как же эта ночь…

— Она была прекрасна, — на миг его пальцы замерли на пуговицах сорочки.

— Тогда перестань быть таким, — в ее голос закралось раздражение, — Прости меня, если я что-нибудь ляпнула невпопад. Мало ли что мне взбредет в голову. Пошутить, что ли, нельзя?

— Это была не шутка, — вздохнув, сказал он. — Пусть ты всерьез об этом не думала, но все равно сказала правду. Ты и правда хочешь иметь детей.

— Да, — откровенно признала она, — от тебя.

— Мы едва знакомы, — бросил он, поднимаясь по лестнице на палубу.

Охваченная негодованием, она кинулась за ним вслед.

— Зачем тогда все это было? — не унималась она. — К чему были возвышенные речи, которые ты, глядя на меня, произносил на берегу? Помнишь, как ты говорил о море? Чего ты добивался? Может, тебе просто хотелось затащить меня сюда? — Поднявшись на палубу, она обнаружила, что он сидит на скамейке напротив штурвала, закрыв лицо руками. — Значит, все было устроено только ради одной ночи? И теперь, когда она позади, тебе больше от меня ничего не нужно?

— Я ничего не преследовал, — заупокойным голосом проговорил он, не отрывая головы от рук. — Ты ловишь меня на слове. Это несправедливо с твоей стороны. Несправедливо. Мне казалось, ты понимаешь…

— Понимаю что?

— …что это другая история, — закончил он.

— Посмотри на меня, — сказала она, но он даже не шелохнулся, чтобы открыть лицо. — Посмотри на меня и скажи это еще раз! — требовала она.

С большой неохотой он поднял на нее мрачный взгляд, в котором ныне читалась безысходность, его лицо посерело.

— Ничего подобного у меня на уме не было, — твердо повторил он. — Я думал, ты понимаешь, что это другая история.

В глазах у нее защипало, в ушах застучало от хлынувшей к голове крови, и выступившие слезы скрыли от нее мир. Как мог он такое сказать? Как мог так просто заявить, что случившееся прошлой ночью было не более чем игра, меж тем как они оба знали, они несомненно знали, что произошло нечто необыкновенное?

— Ты лжец!

— Может быть.

— Ты знаешь, это неправда.

— Это правда. Как и все, что я говорил прежде, — заверил ее он, глядя в пол.

По части правды и лжи Рэйчел хотела было напомнить ему о его собственных рассуждениях, но, в смятении чувств начисто позабыв все доводы, которые он приводил в подтверждение своих слов, была вынуждена отказаться от этого намерения. Мысль о неминуемой разлуке завладела всем ее существом и отзывалась в ней такой болью, что она скорее предпочла бы слепо предаться иллюзии семейного блаженства в его домике на холме, которая ласкала ее воображение всего несколько минут назад, нежели поверить в суровую истину, исключавшую всякую возможность эти мечтания осуществить.

Не удостоив ее ни единым взглядом, Галили молча вошел в капитанскую рубку и, включив мотор, снял судно с якоря, а поскольку продолжать разговор при шуме двигателя и поднимающегося якоря не имело смысла, Рэйчел ничего не оставалось, как отправиться одеваться.

Среди царящего в каюте бедлама — раскиданных по кровати простыней, подушек и валяющейся везде одежды — ей не сразу удалось отыскать свои туфли. Это на пару минут отвлекло ее от подступающих к горлу слез, а ко времени завершения туалета плаксивое настроение и вовсе покинуло ее. Рэйчел взяла себя в руки и была способна нормально разговаривать.

Когда, одетая и обутая, она поднялась на палубу, «Самарканд» уже быстро рассекал зеркало воды, а в лицо дул холодный пронизывающий ветер.

— Смотри! — крикнул Галили, указывая на нос корабля, но она не увидела ничего примечательного. — Иди погляди!

Взобравшись через капитанскую рубку на верхнюю палубу, она увидела наконец, что приковало взор ее спутника: в непосредственной близости от лодки тем же курсом плыла стая дельфинов, трое или четверо из них едва не касались своими бархатными спинами носа «Самарканда». А один дельфин, наверное ребенок, решила Рэйчел, резвился вовсю, выпрыгивая из воды то с левого, то с правого борта и сопровождая свое показательное выступление шумным плеском, который нарочито производил хвостом и поворотом туловища.

Беспечность морских обитателей восхитила Рэйчел, и ей захотелось поделиться впечатлениями с Галили, но, обернувшись, она обнаружила, что взгляд его устремлен к возвышающейся на острове горе Вайалиль, над которой, как и в первый день ее приезда, сгущались темные тучи. Всего несколько дней назад Джимми Хорнбек привез ее на остров, и, стало быть, совсем недавно состоялся между ними разговор о Маммоне, демоне стяжательства; меж тем Рэйчел казалось, что с тех пор прошло уже несколько месяцев, и даже более того — целая жизнь, ибо тогда она была совсем другой Рэйчел — не знавшей, что на земле есть Галили. К счастью или несчастью, но его появление изменило ее жизнь.

Глава 9

На пристани сидел человек, но, решив, что он просто ловит рыбу, Рэйчел не обратила на него внимания. Когда же они подплыли ближе, оказалось, что их с тревогой на лице поджидал Ниолопуа. Подойдя к лодке, он слегка наклонился и, не обращая внимания на своего отца, быстро заговорил с Рэйчел.

— Вам пришло срочное послание, — начал он, — из Нью-Йорка.

— Что случилось?

— Звонила какая-то дама и велела вас разыскать. Зачем вы ей понадобилась, она не сказала. Лишь утверждала, что это очень важно. Я жду вас с самого рассвета.

— А как представилась дама, с которой ты говорил?

— Миссис Гири.

— Да, но какая именно? Маргарет? — Ниолопуа затряс головой. — Лоретта? Господи, неужели Лоретта?

— Лоретта — это старая дама? — уточнил он.

Вместо Рэйчел, которая оказалась в некотором замешательстве, сомнения по поводу старой миссис Гири разрешил Галили.

— Может, она как-нибудь объяснила, в связи с чем вдруг возникла такая срочность?

— Нет… Она… то есть миссис Гири, просила вам передать, чтобы вы как можно скорей ей перезвонили, поскольку ей нужно от вас что-то узнать.

— Кадм, — после недолгих размышлений заключила Рэйчел. — Не иначе как старик умер. Пошли со мной, — последние слова она обращала к Галили.

— Идите вдвоем с Ниолопуа, а я вас догоню.

— Обещаешь? — спросила она.

— Конечно.

— Нам нужно поговорить.

— Да, конечно. Я скоро приду. Только пришвартую лодку.

Знали бы вы, какого труда ей стоило заставить себя ни разу не обернуться, пока они с Ниолопуа пробирались по горной тропе к дому: а вдруг возлюбленный ей солгал и, едва она скрылась из виду, тотчас поднял якорь и пустился на всех парусах в море? Собирая в себе остатки веры, последнего оплота всех надежд, она тщетно пыталась убедить себя в верности Галили своему обещанию, от которого зависело их будущее, ибо не сдержи он свое слово, им больше не на что было бы надеяться.

Чем ближе они подходили к скалистой, разделявшей бухты гряде, на дальнем выступе которой причал скрывался из виду, тем больше душевных терзаний приходилось претерпевать Рэйчел. Удерживая себя, чтобы не бросить мимолетный взгляд через плечо, она более всего опасалась развеять свои сомнения тем нежелательным образом, который мог обмануть ее ожидания, и, надо отдать ей должное, выдержала это испытание с честью, хотя и ценою немалых волнений, которые не укрылись от глаз Ниолопуа, не преминувшего сообщить ей о том, едва они вышли на песчаную тропу, откуда виднелся ее дом.

— Не беспокойтесь. Он обязательно придет, — успокоил ее он.

— Отчего ты так уверен? — искоса поглядев на него, удивилась она.

— Он есть он. А вы есть вы, — пожав плечами, пояснил тот.

— И как это понимать?

— Он сдержит свое слово.

Лишь добравшись до дома и ненадолго остановившись на пороге, Рэйчел впервые ощутила, как сильно пошатнулось ее душевное и физическое равновесие после того, как она покинула борт «Самарканда»: пол уходил у нее из-под ног, а к горлу подступала странная тошнота — нечто вроде запоздалого приступа морской болезни. Ополоснув лицо холодной водой, она попыталась справиться с неприятными ощущениями, после чего, попросив Ниолопуа приготовить ей чашку горячего чая, чем тот охотно занялся, желая ей услужить, отправилась звонить в Нью-Йорк. Наконец, погрузившись в относительно спокойную обстановку кабинета, она набрала номер, подготавливая приличествующую случаю речь соболезнования и пытаясь предугадать впечатление Лоретты, по всей вероятности, не слишком ожидающей повергнуть Рэйчел в слезы своей трагической вестью.

Когда в телефонной трубке раздался незнакомый мужской голос, который, судя по говору, принадлежал жителю Бронкса и от которого потянуло ледяным холодом, Рэйчел в недоумении попросила пригласить Лоретту.

— Миссис Гири сейчас подойти не может. А кто ее спрашивает?

После того как Рэйчел представилась, на другом конце провода послышались приглушенные звуки — очевидно, мужчина пошел кого-то звать. Внезапный спазм поразил ее существо — нечто подобное неожиданному страху застрять в лифте, когда тот проходит между двумя этажами. Да, именно ужас перед неминуемой участью угодить в ловушку ощутила Рэйчел, когда услышала в трубке голос Митчелла.

— Мне передали, что Лоретта просила меня позвонить, — начала Рэйчел.

— Знаю.

— Кто со мной только что говорил?

— Следователь.

— Что случилось?

— Видишь ли, Марджи…

— Ну?..

— Ее больше нет, Рэйчел, — немного помедлив, сообщил Митчелл. — Ее убили. Застрелили.

Мир покачнулся.

— О боже, Митч…

— Говорят, это дело рук Гаррисона, — продолжал Митчелл. — Но все это чушь собачья. Его подставляют. Этого просто не может быть.

— Когда это произошло?

— Прошлой ночью. Должно быть, кто-то забрался в дом. Тот, кому она здорово насолила. У нее хватало врагов. Сама знаешь, Марджи умела смешивать людей с грязью.

— Бедняжка Марджи. О боже, бедная, бедная Марджи.

— Тебе придется вернуться, Рэйчел. Полиция хочет с тобой побеседовать.

— Но мне нечего сказать. Я ничего не знаю.

— Последнее время ты часто с ней общалась. Может, она что-нибудь тебе говорила…

— Я не хочу возвращаться, Митчелл.

— О чем ты говоришь? — В первый раз за время разговора он выказал некое подобие эмоции, нечто среднее между гневом и недоверием. — Ты обязана вернуться, слышишь? Где, черт побери, ты находишься?

— Тебя это не касается.

— Все еще на том проклятом острове? Да? — Гневные ноты в его голосе внезапно обрели большую силу. — Думала от меня это скрыть, да? Думала, это твой большой секрет? А я, оказывается, в курсе всего, что с тобой происходит.

— Давай не будем начинать все сначала, — примирительно произнесла она, очень рассчитывая твердостью тона урезонить неожиданно разбушевавшегося мужа.

— Если не вернешься сама, тебя начнет искать полиция. Ты этого добиваешься?

— Прекрати на меня давить. Теперь это бесполезно.

— Рэйчел…

— Я позвоню позже.

— Не вешай трубку.

Но в трубке уже раздались короткие гудки.

— Проклятый ублюдок, — тихо выругалась Рэйчел, после чего едва слышно добавила: — Бедняжка Марджи.

— Дурные новости? — На пороге показался Ниолопуа с чашкой горячего чая.

— Хуже не бывает, — ответила она. — Прошлой ночью убили жену Гаррисона. Это брат моего мужа.

— Как это случилось?

— Ее застрелил собственный супруг. — Облекая столь ужасную и невероятную весть в слова, она предназначала ее большей частью для себя, нежели для Ниолопуа.

— Хотите, я сообщу об этом отцу?

— Да, — сказала Рэйчел. — Если ты, конечно, не против. Будь любезен, попроси его поторопиться. Скажи, что он мне очень нужен.

— Чем еще я могу помочь?

— Спасибо, больше ничем.

— Мне очень жаль. Она была прекрасной женщиной, — искренне посочувствовал он и вышел из дома.

Сделав несколько глотков подслащенного медом чая, Рэйчел встала и направилась в кабинет с твердым намерением отыскать в одном из ящиков шкафа открытую пачку сигарет. Ей было необходимо затянуться разок-другой горьким, отравляющим легкие дымом в память о бедняжке Марджи и послать подальше все свалившиеся на ее голову напасти вместе с вытекающими из них последствиями.

Найдя сигареты там, где она и ожидала, Рэйчел, с чашкой в одной руке и пачкой — в другой, зашла на кухню за спичками. До конца не оправившись от охватившего ее неприятного состояния, она до сих пор ощущала не то чтобы слабость, но некоторую потерю равновесия, обыкновенно преследующую тех, кто тщетно пытается нащупать твердую почву под ногами. Отыскав наконец спички, она расположилась с чаем и сигаретой на веранде, обозревая близлежащие подступы к дому, откуда в любую минуту мог появиться Галили.

У сигареты был неприятный вкус, но Рэйчел продолжала курить, вспоминая, как много раз они с Марджи беззаботно болтали о всякой всячине, окутанные облаком табачного дыма. Случись это печальное событие с кем-нибудь другим, оно непременно пробудило бы в Марджи острый интерес, и она принялась бы обсуждать различные сценарии совершенного преступления. Как-то она сказала Рэйчел, что ей не грозит насилие. Она считала, что трагедии случаются только с теми, на кого наложено проклятие, а ей, Марджи, дескать, еще не встречался в жизни тот, кто был бы способен его наложить. Рэйчел не видела в ее доводах здравого смысла, о чем не преминула сообщить подруге, упомянув в подтверждение своих слов некоторых важных особ, встречавшихся с Марджи в повседневной жизни, которые искренне желали бы оказаться в том правиле исключением, но та упорно возражала, утверждая, что они все до единого мошенники, лгуны и воры. Однако вовсе не это горькое заблуждение заставило Рэйчел вспомнить о том разговоре, но глубокое разочарование, которое подруга вкладывала в свои слова, ибо под маской циничности Марджи оставалась обыкновенной женщиной, жаждущей разувериться в своей правоте относительно проклятых подонков, коими, по ее убеждению, являлись сильные мира сего.

Последнюю мысль она прежде всего адресовала Гаррисону, которого ни разу в жизни не поминала добрым словом и который, по ее мнению, наряду с ему подобными, был эгоистичным и самодовольным типом, не способным даже удовлетворить женщину в постели. Впрочем, столь нелестные, отзывы покойной жены не могли послужить достаточно веским основанием для подозрения в преступлении, которое ему вменялось в вину, и Рэйчел не могла вообразить себе столь серьезные обстоятельства, которые могли побудить его поднять оружие против своей супруги. Пусть они и питали друг к другу неприязнь, но их взаимная ненависть длилась уже долгие годы, а стало быть, вряд ли могла заставить Гаррисона пойти на столь рискованный шаг. Да захоти он и в самом деле расторгнуть с ней брак, в его распоряжении были куда более простые решения.

Рэйчел вновь вспомнила недавний разговор с Митчеллом, когда он требовал ее возвращения, а иначе за ней будет послана полиция. Поразмыслив над его словами, Рэйчел решила, что его угрозы не следует принимать всерьез, поскольку, вопреки утверждению мужа, она ничем не могла помочь следствию и, будучи вне подозрений, вовсе не обязана была ехать в Нью-Йорк. Если бы следователю понадобилось задать ей какие-то вопросы, он мог бы сделать это по телефону. Исходя из этих соображений, а также из чувства протеста она решила не уступать требованиям мужа и отложить свое возвращение, по крайней мере, до тех пор, пока у нее самой не возникнет желания вернуться.

Докурив сигарету и почти допив чай, Рэйчел решила не сидеть на веранде, а пойти переодеться. Она захватила в кухне печенье и отправилась в ванную принять душ.

Случайно взглянув на себя в зеркало, она удивилась: ее кожа пылала от солнца и ветра, а она чувствовала себя на удивление спокойно. Неужели события последних нескольких часов повергли ее в столь сильный шок, что это лишило ее чувствительности? Почему она не плакала? Ее лучшая подруга мертва, а она стоит и разглядывает себя в зеркале, так и не проронив ни слезинки. Рэйчел мрачно взглянула на свое отражение, точно оно могло ответить на ее вопросы и объяснить эту загадку, но ее отражение оставалось безмолвным.

Она сбросила на пол одежду и включила душ. Струя воды, слабая, но все равно приятная, смывая соль с ее загорелой кожи, пробудила в ней воспоминания о недавних прикосновениях Галили. О том, как его руки нежно ласкали ей лицо, грудь, живот, как его язык играл у нее между ног. Она опять захотела его. Чтобы он шептал ей, как в их первую ночь, сказки о любви и воде. Она была согласна даже на истории об акулах. Ей хотелось раствориться в нем.

Так мечтая, она вымыла волосы и смыла с себя остатки мыльной пены. Забыв заранее достать полотенце из шкафа, Рэйчел вышла из душа вся мокрая — и вдруг увидела, что в дверях ванной стоит Галили и смотрит на нее.

Она инстинктивно попыталась прикрыть свою наготу, но он так смотрел на нее, что Рэйчел сочла свой порыв бессмысленным. В его по-детски наивном взгляде не было и намека на похоть. Его глаза были широко открыты, а лицо отражало некую потерянность.

— Значит, теперь они взялись убивать своих, — сказал он. — Я так и знал, что рано или поздно это случится, — и, покачав головой, добавил: — Знаешь, Рэйчел, а ведь это начало конца.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Нечто подобное предсказывал мой брат Люмен.

— Он знал, что произойдет убийство?

— Убийство не самое страшное. Марджи была мрачной особой, и, возможно, для нее было лучше…

— Не смей так говорить.

— Но это правда. Мы оба знаем, что это так.

— Я любила Марджи.

— В этом я не сомневаюсь.

— Тогда не смей говорить, что смерть для нее лучший выход. Это неправда. Инесправедливо.

— Излечить ее было невозможно. Она слишком долго впитывала отравляющий душу яд этой семьи.

— И поэтому меня не должна трогать ее смерть?

— О нет, я не это имел в виду. Конечно, ты должна и будешь грустить и скорбеть по подруге. Но стоит надеяться, что восторжествует справедливость.

— Полиция уже арестовала ее мужа.

— Это не надолго.

— Это тоже предсказание твоего брата?

— Нет, на сей раз мое, — сказал Галили. — Гаррисон уйдет от расплаты. На то они и Гири, что всегда находят козлов отпущения.

— Откуда тебе о них столько известно?

— Они мои враги.

— Чем же я от них отличаюсь? — спросила Рэйчел. — Ведь я тоже купалась в том же яде.

— Верно, — подтвердил он. — И я уже ощутил его вкус.

Последние слова напомнили Рэйчел о ее наготе, и не случайно: когда он говорил о вкусе яда, его взор опустился на грудь и ниже.

— Пожалуйста, дай мне полотенце, — попросила Рэйчел.

Он достал с полки самое большое полотенце. Рэйчел протянула за ним руку, но Галили попросил:

— Пожалуйста, позволь мне, — и, расправив полотенце, стал ее вытирать.

Его прикосновения сразу подействовали на нее успокаивающе и заставили забыть обо всех неприятных моментах их последнего разговора, начавшегося на лодке и продолжившегося дома, и хотя их разделяла мягкая ткань полотенца, это ничуть не умаляло остроты ощущений. Едва он дотронулся до ее груди, как она застонала:

— Как хорошо!

— Правда?

— Да…

Придвинув ее ближе, он принялся тщательно вытирать пространство между ее грудей и спустился ниже, к ее лобку.

— Когда ты едешь в Нью-Йорк? — неожиданно спросил он.

Застигнутая врасплох, Рэйчел была не в силах сосредоточиться, чтобы сформулировать ответ.

— Не вижу… особой причины туда ехать.

— Мне казалось, она была твоей подругой.

— Да, была. Но больше я ничем не могу ей помочь. И будет лучше, если я останусь здесь, с тобой. Думаю, именно так Марджи и посоветовала бы мне поступить. Она сказала бы: если у тебя есть занятие поприятней, не упускай случая получить удовольствие.

— А тебе со мной приятно?

— Сам знаешь, что да, — промурлыкала она.

— Хорошо, — с каким-то особым ударением произнес он, будто это его обрадовало и насторожило одновременно.

Его руки теперь были между ее ног. Она забрала у него полотенце и отбросила его.

— Пошли в спальню, — сказала она.

— Нет. Здесь.

Его пальцы проникли внутрь ее тела, и Галили крепко прижал Рэйчел к стенке, впившись губами ей в рот. Его губы были странными на вкус, почти кислыми, а ласки отнюдь не нежными. В его порыве было что-то неловкое. Ей захотелось прекратить это, но она боялась, что тогда он уйдет.

Расстегивая брюки, он прижимался к ней сильней и сильней, ей даже стало трудно дышать.

— Подожди, — попыталась урезонить его она. — Прошу тебя. Не спеши.

Но он не обратил на это внимания, а лишь раздвинул ее бедра и грубо проник в нее. Она уговаривала себя расслабиться и довериться ему. Ведь прошлой ночью он подарил ей столько блаженства, он предугадывал все желания ее тела, как ни один из прежних мужчин в ее жизни.

Почему же теперь ей хотелось его оттолкнуть? Почему теперь его движения внутри ее тела причиняли ей боль? Ведь несколько часов назад он так восхитительно наполнял ее, а сейчас она едва сдерживала слезы? В этом не было ни малейшего удовольствия.

Она больше не могла сдерживаться. Крепко сомкнув губы под его поцелуями, Рэйчел уперлась руками ему в грудь и толкнула его.

— Мне это не нравится, — сказала она.

Он не обращал на нее внимания. Его член, огромный и твердый, был глубоко в ней, до самого основания.

— Нет, — вскричала она. — Нет! Пожалуйста, отпусти меня.

Она снова толкнула его изо всех сил, но Галили был слишком сильным, а его эрегированный член слишком неумолимым, он буквально пригвоздил ее к стене.

— Галили, — пытаясь поймать его взгляд, вновь взмолилась она. — Ты делаешь мне больно. Послушай меня! Ты делаешь мне больно!

Не знаю, что именно возымело на него действие — ее крики, отзывавшиеся громким эхом от кафельных стен, а может, ему надоела собственная жестокость, но он внезапно отпрянул от нее с брезгливым видом человека, которому пришелся по не вкусу предложенный обед.

— Убирайся, — сказала она.

Не глядя на нее, он развернулся и вышел из ванной. В тот момент она ненавидела в нем все — его ленивую походку, то, как он взглянул на свой член, и легкую улыбку, которую она заметила на его лице в зеркале прежде, чем он вышел. Закрыв дверь ванной, Рэйчел прислушалась к его удаляющимся шагам, и лишь услышав, как хлопнуло французское окно, она отправилась в комнату одеваться. К тому времени, как она привела себя в порядок, Галили уже исчез.

На лужайке перед домом сидел Ниолопуа и смотрел на океан. Рэйчел вышла веранду и подозвала его.

— Поссорились? — спросил он.

Она молча кивнула в ответ.

— Он не сказал мне ни слова. Промчался мимо, как грозовая туча.

— Побудешь со мной немного? Я не хочу, чтобы он возвращался.

— Конечно. Если вам так будет спокойней. Но он точно не вернется.

— Спасибо.

— Вот увидите, — воскликнул Ниолопуа. — Он сейчас наверняка готовится к отплытию.

— Пусть катится ко всем чертям, раз ему на меня наплевать.

Предчувствие не обмануло Ниолопуа: Галили не вернулся. Предавшись немому отчаянию и разом лишившись всех сил и желаний, Рэйчел до темноты не выходила из дома, почти не притрагивалась к пище, а если и пыталась что-нибудь съесть или выпить, то не получала от этого ни малейшего удовольствия. По просьбе Рэйчел Ниолопуа до позднего вечера просидел на лужайке, охраняя подступы к дому, и, не желая нарушать покоя хозяйки, на веранде показался только раз, чтобы выпить пива. Несколько раз звонил телефон, но Рэйчел не снимала трубку, чтобы не подвергаться давлению Митчелла, или Лоретты, очевидно намеревавшихся уговорить ее вернуться в Нью-Йорк. Правда, после ухода Галили мысль о возвращении к мужу больше не вызывала у нее протеста. У нее больше не было причин находиться вдали от семьи, к которой она еще принадлежала и в окружении которой, по крайней мере, могла обрести ясность чувств. После эмоционального хаоса, в который ее повергли события последних дней, определенность отношений в ненавистном ей семействе Гири, лишенная всякой двусмысленности и резких перепадов — от нежности до грубого насилия, — могла оказать на нее если не исцеляющее, то хотя бы укрепляющее действие. Ей хотелось напиться и начать жить как Марджи, бросить миру вызов из-под ее траурного покрывала.

Не самая радужная перспектива, но что еще ей оставалось? Этот остров был последней надеждой на восстановление ее души, на чудо, но он обманул ее. И она осталась ни с чем.

За горизонтом уже скрылся последний луч солнца, когда Рэйчел, откликнувшись на зов Ниолопуа, вышла на веранду и, следуя его жесту, взглянула в море. Хотя белые паруса маячили на темнеющем синем небе мелким пятном, Рэйчел знала, что это был «Самарканд». На одно болезненное мгновение она представила, что стоит на палубе рядом с Галили и смотрит на остров. Звезды светят над головой, а внизу их ждет постель. Усилием воли Рэйчел заставила себя не думать об этом.

Но повернуться спиной к морю было выше ее сил. Она смотрела, как белое пятно с каждой минутой становилось все меньше и меньше, пока совсем не растворилось во мраке ночи.

Вот и конец всему, подумала она. Мужчина ее мечты, ее принц ушел из ее жизни в безвестные дали вместе с отливом. Мыслимо ли было уйти более красиво?

Она по-прежнему не плакала. Ее принц исчез, а она не плакала. Конечно, она сожалела об этом. Очень сожалела. Но она так и не смогла представить, какую жизнь они могли бы вести под крышей его дома на холме, научись она вовремя обходить порожистые места его бурной натуры.

Надо сказать, что помимо сожаления в ее сердце была злость. Именно она сдерживала слезы. Рэйчел злилась на жизнь, неоднократно наносившую ей сокрушительные удары. Злость иссушала ее слезы, едва они выступали у нее на глазах.

Надеюсь, вы уже заметили, что Рэйчел стала склоняться к философии своей покойной подруги? Облекать злобу в изящную форму и во всеуслышание заявлять о бессмысленности жизни — вот что составляло суть существования Марджи, и теперь оно же пустило корни в разочарованной душе Рэйчел.

Так или иначе, но обстоятельства вынуждали ее идти по стопам Марджи, ибо иного выхода она для себя не видела. Да поможет Господь им обеим.

Часть VI ВОДА И ЧЕРНИЛА

Глава 1

Итак, Галили отправился в очередное плавание, но куда он держал путь, я не знаю. В сочинении другого рода, возможно, я мог бы это придумать, позаимствовав некоторые сведения из книг и карт, но тогда мне пришлось бы делать ставку на то, что в случае допущенных мною неточностей повествования вы не обратите на них внимания.

Поэтому лучше признаться — мне неизвестно, куда отправился Галили.

Когда я закрываю глаза, пытаясь вызвать в своем сознании его образ, то вижу его сидящим на палубе «Самарканда», не слишком довольного своей участью. Но, оглядывая горизонт в поисках знака, который мог бы указать на то, где он находится в настоящий момент, я вижу лишь бескрайние просторы океана. Может, искушенный глаз и мог бы зацепиться за некоторые особенности морского пейзажа, но я не моряк и для меня морские пейзажи все на одно лицо.

Не скрою, я пытался идти по простому логическому пути, дабы исключить возможные недочеты в моем описании. Достал с полки несколько карт, которые пролежали там множество лет (те, что были более старыми, принадлежали самому Галили, он совершал по ним воображаемые путешествия еще задолго до того, как пустился в свое плавание), расстелил их на полу и, вооружившись руководством по небесной навигации и книгой о течениях и приливах, попытался вычислить наиболее вероятный курс «Самарканда». Но эта задача оказалась мне не по зубам. Исходя из предположения, что Галили отплыл от острова на север (именно в ту сторону, насколько я помню, провожала его взглядом Рэйчел), я попытался определить направление преобладающих в то время ветров, которые могли задать «Самарканду» направление, но здесь меня и подстерегала основная трудность — сами карты словно якорем удерживали мое воображение, не давая мне сдвинуться с места. Их создали в те далекие времена, когда воображение людей об устройстве мира самым решительным (если не сказать, пагубным) образом перекликалось с их фантазией. Составители карт не видели большого греха в том, чтобы украсить их некоторыми художественными подробностями. Неведомые звери поднимались из морской пены навстречу кораблям, ангелы ветров с длинными струящимися волосами и щеками трубачей парили над каждой стороной света. А на одной из карт был даже гигантский кальмар с горящими глазами и щупальцами (как гласило примечание) длиной в шесть клиперов.

Среди всех этих художеств мои жалкие попытки отыскать рациональное зерно потерпели полный крах. Оставив вычисления, я потерянно сидел среди этих карт, словно торговец в ожидании покупателя.

* * *

Конечно, Галили влюблялся и раньше и остался жив. Но он впервые влюбился в женщину Гири, а влюбляться в женщину из семьи врагов не самый мудрый поступок. В истории тому множество трагических примеров. Впрочем, и наш герой не знал любви, которая не приносила бы ему боли разочарования.

Да, вначале все было сладостно прекрасно, но горькие последствия не заставляли себя долго ждать, обрекая бывших пленников блаженства на долгие недели взаимных обвинений, месяцы бессонных ночей и годы одиночества. Всякий раз, когда его роман подходил к концу, Галили давал себе зарок впредь ни за что не поддаваться этому коварному чувству и, чтобы избавить себя от искушения, подолгу оставался в море, вдали от людей.

Чего же искала в любви его мятежная душа? Друга или надежду обрести тихий уголок? Пожалуй, и то и другое. Но разве не приходила она всякий раз в ярость от глупой удовлетворенности плоти, от радости пребывания в уютном гнездышке в праздности и лени, в тепле и уюте собственной грязи? Та часть его естества, что жаждала ощутить себя в объятиях любимой, что призывала к успокоению, животному ликованию и прощению, была ему ненавистна. До чего же глупо было попадаться в эти сети вновь и вновь! Но, даже восставая против подобных слабостей и убегая от них в морские дали, он всякий содрогался при мысли о том, что ждет его после того, как его в очередной раз покинет любовь. Но не столько одиночество и череда долгих бессонных ночей наводили на него ужас, сколько пребывание в неумолимом и беспощадном свете собственной божественности.

Управляя «Самаркандом» в водах океанических течений, он не уставал себя спрашивать: сколько раз еще придется спасаться бегством, упреждая тем самым невыносимую скорбь расставаний? Возможно, случай с Рэйчел был последним. Разве так уж трудно дать себе обещание впредь не разбивать ничьи сердца и не отягощать свою совесть еще одной соблазненной душой? И Галили поклялся, что больше не впустит в себя никого, кроме моря, поклялся в знак уважения к Рэйчел, хотя, может, ей никогда и не доведется об этом узнать.

Ему не хватало духу расстаться с ее образом, и воспоминания о том, что их связывало, неустанно преследовали его на протяжении всей ночи, которую он провел, сидя на палубе «Самарканда», уносившего его все дальше и дальше от острова. Как наяву он видел ее лежащей на резной кровати в ту первую ночь, когда он поведал ей историю о Джеруше и речном боге, а она задавала вопросы, побуждая его рассказывать все интересней, все красочней, все проникновенней. Как она изображала Джерушу, стягивая с себя простыню, чтобы показать ему свое тело! Каким неземным совершенством она показалась ему в тот миг! Он вспоминал о том, как соприкоснулись тогда их тела, как беспрестанно думал о ней в часы расставанья, борясь с искушением привести ее на борт «Самарканда». Следуя древнему поверью, он прежде не позволял женщинам ступать на борт своего судна. Но в ее присутствии все предрассудки казались глупостью. Разве не благословенно было само ее появление на судне?

Даже сейчас он не жалел об этом. Сидя под звездами, он видел ее внутренним взором: она улыбалась, протягивала к нему руки и признавалась в любви. Какие бы невероятные чудеса ему ни встречались впоследствии — а они ему встречались: и серебряные от кальмаров воды, и золотые с красным бури, — ни одно из них, ни в воде, ни в небе, так не захватывало его, как образ Рэйчел.

Глава 2

Итак, как я уже сказал, Галили отплыл в неизвестном мне направлении, зато я прекрасно знаю место, где его путешествие подошло к концу. Спустя три недели «Самарканд» причалил к небольшой гавани Пуэрто-Буэно. Месяц назад от разбушевавшегося шторма сильно пострадали несколько прибрежных домов, которые уже не в первый раз принимали на себя удары разбивающихся о пристань волн. Одна из хибар развалилась полностью, насмерть задавив жившую в нем вдову. Но дом Галили волшебным образом остался невредим. Поднимаясь по городским улочкам, он ни с кем не заговаривал, хотя знал всех местных жителей, а они знали его.

Крыша дома Хиггинса текла во время дождей, и внутри пахло сыростью. Повсюду была плесень, а мебель на верхнем этаже начала гнить. Но Галили было все равно. Ничто здесь его не интересовало. Мечты о том, как он поселится здесь вместе с любимой и заживет обыкновенной человеческой жизнью, теперь казались глупыми и смешными. Он решил, что думать о домашней жизни — это пустая трата времени.

На следующий день после приезда Галили погода прояснилась, что не повредило репутации моего героя, как человека могущественного, каковым его считали местные жители. Но благостный вид из окна — сверкающий океан и лазурное безоблачное небо — не радовал его. Он не раз видел эту картину прежде, равно как все прочие существующие в мире красоты. Что нового мог открыть ему тот или иной пейзаж, когда ни земля, ни небо не могли преподнести ему никаких неожиданностей? Он мог в любой миг закрыть глаза и без тени сожалений покинуть этот мир, ибо самое лучшее в нем он уже повидал.

Впрочем, и самое худшее тоже. Да, худшее ему встречалось снова и снова.

Галили бесцельно бродил по унылым комнатам, то поднимаясь наверх, то спускаясь вниз, и везде его преследовали видения — кровавые сцены из прошлого, которые он хотел бы никогда не видеть, несмотря на то что в былые времена относился к ним как к проявлениям храбрости. Но почему, когда он был молод, они будоражили в нем кровь, а ныне угнетали его?

Почему теперь, когда он лежал на заплесневевшей кровати, ему вдруг вспомнился бордель в Чикаго, где он, застав врасплох двух мужчин, забил их насмерть, как скотину, что приносила им прибыль? И почему, спустя много лет, ему вдруг пришли на ум слова одного из них, которые тот, умирая, обратил к своему убийце, — слова благодарности за избавление от жизни?

Почему, когда он отправлялся по большой нужде, ему не давал покоя образ желтого пса, который обгадился при виде своего хозяина, лежащего на лестнице с перерезанной глоткой? Сам Галили тогда сидел на нижней ступеньке и пил шампанское мертвеца.

И почему, когда он пытался уснуть не на кровати, а на стоявшем в гостиной потертом диване, в памяти внезапно всплыла та дождливая февральская ночь и человек, который должен был умереть лишь потому, что он перешел дорогу одному из сильных мира сего, а Галили выпала участь убийцы по той простой причине, что он считал себя слугой этой силы? Жуткое воспоминание, и хотя на его совести лежали и более кровавые подвиги, ни одно из них не отягощало его душу так, как та трогательная сцена, которую он, как ни старался, не мог изгладить из своей памяти: покачивающаяся под порывами морского ветра машина, барабанящий по ее крыше дождь, несвежий запах в салоне и еще более несвежее тепло, исходящее от умершего у него на руках человека.

Бедняга Джордж, несчастный, ни в чем не повинный Джордж. Когда он обратил свой умирающий взор на Галили, в нем читалось недоумение, а на устах застыл вполне очевидный вопрос, который он не успел задать, поскольку близившаяся смерть лишила его сил, но Галили все же ответил:

— Меня послал твой отец.

То, что его убили по приказу отца, подействовало на Джорджа странным образом: на его лице появилось безмятежное выражение, будто своей смертью он собирался сослужить Кадму последнюю службу.

Если когда-то Галили и мечтал стать отцом, в тот миг эти мечты покинули его: роль посланника смерти к собственному сыну, на которую обрек его Кадм, убила в нем подобные желания. И не только желание стать отцом — хотя в ту ночь для него это была самая страшная потеря, — но само желание жить отныне утратило для него свою остроту. Галили убил человека не потому, что тот стоял на пути семьи к господству (таких случаев немало в истории королевских семей), а потому, что тот просто разочаровал собственного отца, не замедлившего вынести смертный приговор и поручить Галили привести его в исполнение. Это было преступлением иного рода, и ощущение причастности к нему окончательно разбило Галили сердце.

С того дня минуло много лет, но эта сцена ясно стояла у него перед глазами. Никакие воспоминания об убийстве в борделе Чикаго и желтой собаке, загадившей лестницу, не могли сравниться с предсмертным взглядом Джорджа Гири, устремленным на него в ту дождливую ночь.

Днем терзаемый мрачными воспоминаниями, а по ночам — кошмарами, он провел в плену своей памяти около полутора недель. По вечерам Галили спускался к берегу, чтобы удостовериться, что с «Самаркандом» все в порядке, но это давалось ему все трудней и трудней, ибо с каждым днем у него оставалось все меньше желания жить.

В конце концов терпение его истощилось, и настало время принять решение. Страдание, безусловно, достойно всяческого уважения и порой даже почитается за героизм, если оправдано целью, но именно цели у Галили и не было. У него не было причин жить, равно как повода умереть; все, что у него было, — это он сам.

Но и это не вполне верно. Если бы Галили в самом деле принадлежал себе, то ни за что не позволил бы прошлому довлеть над ним. А все дело было в ней! В этой женщине Гири, нежной и кроткой, которую он с таким отчаянием пытался вырвать из своего сердца, но не мог. Это она впустила в его память отвратительные воспоминания, она возродила в нем способность чувствовать и обнажила его сердце с такой ловкостью, словно была хирургом. Это она напомнила ему о его человечности и о том, что он сделал с лучшей частью своего естества. Это она напомнила и о трупах в чикагском борделе, и о желтой собаке, и о предсмертном взгляде Джорджа Гири.

Его Рэйчел. Прекрасная Рэйчел, облик которой он с таким усердием старался изгнать из своих мыслей, но который неотрывно преследовал его — то держа его за руку, то касаясь его плеча, то шепча слова любви.

Будь она проклята за то, что обрекла его на такие мучения! Нет на свете прегрешений, за которые нужно было расплачиваться столь невыносимой, непрекращающейся, разъедающей душу болью. Вторгшись в душу и мысли Галили, она овладела им целиком, казалось, даже собственное тело перестало служить ему надежной защитой. Долгие бессонные ночи не прошли для него даром — ему стало казаться, что она зовет его из соседней комнаты. Дважды он заходил в столовую и обнаруживал, что накрыл стол на двоих.

Он знал, что добром это не кончится — как бы ни был он терпелив, ожидая избавления от любовных страданий, убежать от Рэйчел он никогда не сможет — слишком сильно она держала его душу в своих руках, лишая всякой надежды на освобождение.

Он будто состарился в одночасье, словно долгие десятилетия, не оставлявшие на нем своих следов, разом вернулись и впереди уже явственно маячил закат — неизбежное погружение в безумие. Он превращался в безумца, запертого в доме на холме в мире своих видений. Днем и ночью страдая от постыдных воспоминаний, которые пришли вместе с любовью, он наконец в полной мере постиг собственную жестокость.

Лучше умереть, думал он. Он жалел себя, хотя, быть может, жалости он не заслуживал.

Впервые мысль о самоубийстве посетила его на шестой вечер мучительных раздумий, когда он поднимался на гору к своему дому. Галили видел нескольких самоубийц, но ни один из них не ушел достойно. После них оставалось множество вопросов и неопределенностей, бремя решения которых приходилось брать на себя другим людям. Да и самоубийства совершались не так, как предпочел бы покинуть этот мир Галили, — он хотел уйти из жизни бесследно, не привлекая внимания.

Той ночью, затопив все печки в своем доме, он стал жечь все, что могло бы стать предметом обсуждения его личности: книги, которые он собирал много лет, безделушки с полок и подоконников, резные поделки, которыми он себя занимал в часы досуга. (Ничего такого, что могло бы раздразнить человеческую фантазию, но кто знает, что припишут этому люди?) Хотя вещей для сжигания нашлось не слишком много, на это потребовалось время, тем более что в том состоянии, в котором он находился после нескольких бессонных ночей, пальцы рук, жаждавшие долгожданного отдыха, с трудом ему повиновались.

Закончив работу, он открыл все окна и двери и, прежде чем забрезжил рассвет, поспешил на берег, полагая, что с первыми лучами солнца брошенный, незапертый дом расскажет горожанам о том, что хозяин покинул его навсегда. Не пройдет и двух дней, как по городку разнесется молва о его отъезде, и скоро в доме не останется ни одной полезной в быту вещи. По крайней мере, Галили тешил себя надеждой, что все произойдет именно так, и сам был бы искренне рад, если бы его стулья, столы и лампы вместо того, чтобы продолжать без толку гнить, украсили чье-нибудь жилище.

Едва «Самарканд» вышел из гавани, сильный ветер наполнил его паруса, и прежде, чем жители Пуэрто-Буэно сварили утренний кофе и налили себе утреннюю порцию виски, их сосед, время от времени живущий в доме на холме, отбыл из их городка навсегда.

План Галили был прост. После того как «Самарканд» достаточно удалится от берега — чтобы ни ветер, ни течение не могли вернуть его обратно, — он снимет с себя всю ответственность как за яхту, так и за свою жизнь, предоставив свою дальнейшую судьбу на милость природы. Он не прикоснется к парусам, даже если налетит шторм, и не вывернет руль, если на пути встанут рифы или скалы. Отныне он отдается в руки морской стихии, какие бы неожиданности она ему ни уготовила — пусть даже перевернет и утопит или превратит яхту, а заодно и его в обломки. Словом, что бы с ним ни случилось, он не станет противиться. Если же океану будет угодно сохранять покой, чтобы Галили смог встретить свой смертный час в тишине и безмолвии, предоставив солнцу иссушить его тело, то и в этом случае он безропотно предаст себя власти природы.

Опасался Галили лишь одного — оказаться в плену безумия, в которое могли его ввергнуть голод и жажда, заставив в минуту слабости вновь взяться за штурвал. Поэтому, тщательно осмотрев лодку, он выбросил за борт все вещи, которые могли сослужить ему мало-мальскую службу: морские карты, спасательные жилеты, компас, сигнальные ракеты и надувной спасательный плот. Так он окончательно отрезал себе путь к отступлению.

Но ему не хотелось, чтобы его уход из жизни происходил нецивилизованно, поэтому он позволил себе скрасить последние дни некоторыми предметами роскоши, к которым относил сигары, бренди и пару книжек.

Итак, снарядившись подобным образом, он целиком отдался воле судьбы и морской стихии.

Глава 3

В основном убийства, как вы, вероятно, знаете, совершаются людьми, которые делят с вами кров. Не верьте произведениям современной литературы, которые уверяют, что насильственная смерть грозит вам преимущественно от руки маньяка. Гораздо вероятней стать жертвой мужчины или женщины, с которыми накануне вам довелось завтракать. Поэтому, полагаю, для вас не будет большим откровением узнать, что Марджи убил Гаррисон Гири.

Совершил он этот рискованный шаг отнюдь не потому, что ее ненавидел, хотя и питал к ней подобные чувства довольно давно, и не в порыве ревности, хотя у нее и в самом деле был любовник. На убийство его подвигло исключительно ее нежелание иметь с ним что-либо общее, что может показаться вам весьма туманной причиной убийства супруги, но, поверьте мне, в дальнейшем вы станете свидетелями куда больших странностей этих людей.

Гаррисон признался в убийстве еще до того, как Рэйчел вернулась в Нью-Йорк. Сознался он, конечно, не в хладнокровном убийстве. Это квалифицировали как неосторожное действие, совершенное с целью самозащиты, к которой он был вынужден прибегнуть после того, как его обезумевшая жена попыталась посягнуть на его жизнь. Согласно его письменным показаниям, вернувшись в тот роковой день домой, он застал жену пьяной, с бутылкой виски в руках. Она сказала, что устала с ним жить под одной крышей и желает положить этому конец. Все попытки пробудить в ней голос рассудка не возымели действия. Она была слишком возбуждена и ничего не соображала. Вместо того чтобы выяснить отношения мирным путем, она нацелила на него пистолет и недолго думая нажала на курок, но промахнулась. Гаррисон не стал ждать, когда за первым выстрелом последует второй, и бросился к ней, чтобы отобрать оружие. Завязалась борьба, в ходе которой пистолет случайно выстрелил и ранил Марджи, о чем Гаррисон незамедлительно сообщил в надлежащие инстанции, однако медицинская помощь приехала слишком поздно, а тело Марджи, ослабленное многолетними вредными привычками, не могло долго бороться.

В пользу вышеизложенных показаний говорило множество улик, первой и самой важной из которых было оружие преступления, которое, как выяснилось, принадлежало Марджи. Она приобрела пистолет шесть лет назад после нападения на одну из ее собутыльниц, которая скончалась, не приходя в сознание.

Марджи нравился ее пистолет, она говорила, что это «миленький пистолетик» и она не колеблясь пустит его в ход, если представится такая возможность.

По словам Гаррисона, именно это и произошло. Она хотела его убить, и он поступил так, как поступил бы всякий на его месте. Давая показания, Гаррисон не только не пытался изобразить ложную скорбь по погибшей супруге, но признался, что на протяжении долгих лет совместной жизни считал их брак не более чем своей обязанностью, не упустив при этом случая заметить, что если бы ему захотелось с ней расстаться, то, скорее всего, он прибегнул бы к более гуманному способу, чем убивать ее в собственной ванной, — например, к разводу. Следовательно, никаких тайных мотивов он не преследовал, а стало быть, убийство было лишено для него всякого смысла и, кроме всего прочего, подвергало риску его свободу.

Выдержки из его свидетельских показаний наряду с цитатами из прочих источников, придававших аргументам обвиняемого больший вес, украшали первые страницы «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-Стрит джорнал». Большинство газет не удержалось от искушения написать о пристрастии Марджи к спиртному, что выставляло ее в самом невыгодном свете. Добрых две недели эта тема была у всех на устах. Подобной информацией пестрили не только газеты и журналы, но и телевидение, меж тем как еще менее привлекательные истории о Гаррисоне Гири были представлены в более затушеванном виде. Судя по тому, что поведали журналистам две бывшие любовницы Гаррисона и несколько служащих, некогда работавших в ведомстве Гири, вырисовывался отнюдь не лестный портрет. Даже если подвергнуть сомнению половину сказанного о Гаррисоне, было вполне очевидно, что тот и в постели был эгоистом и деспотом. Но стоило задать кому-нибудь из свидетелей главный вопрос: что они думают об этом убийстве, — как все они единодушно сходились во мнении, что этот человек на хладнокровное убийство совершенно не способен. В подтверждение своих слов одна из любовниц сказала: «Гаррисон так трепетно относился к Марджи. Он обожал мне рассказывать о том, как когда-то был в нее влюблен. Я постоянно ему твердила, что не желаю об этом ничего знать, но иногда мне казалось, что не говорить о ней он просто не может. Я, конечно, слегка ревновала, но теперь вспоминаю об этом с умилением».

Наряду с Гаррисоном в поле зрения общественного мнения попала и вся семья Гири. Широко освещая убийство жены Гаррисона, вся пресса страны, начиная от весьма почтенных изданий и кончая бульварными газетенками, пользуясь случаем, не преминула отмыть старые грехи этой семьи. «По благосостоянию не уступающая Рокфеллерам, а по влиянию в обществе — Кеннеди, — начиналась статья в «Ньюсуике», — семья Гири является достопочтенным американским институтом с конца Гражданской войны. То есть с тех пор, когда их праотцы, совершив стремительный скачок, заняли выдающееся положение в обществе, не утраченное их потомками по сей день. Каковы бы ни были требования века, Гири всегда находились в струе времени. Разжигатели войны и миротворцы, приверженцы традиций и радикалы, гедонисты и пуритане — кажется, среди Гири можно найти представителей всех этих течений и групп. Сегодня, когда полиция занимается выяснением обстоятельств смерти Маргарет Гири, тучи сомнений сгустились над репутацией этой семьи, но, каковы бы ни были результаты расследования, уже сейчас можно вполне достоверно предположить: эту семью не сломят никакие испытания, равно как мы не перестанем восхищаться ее великими делами».

* * *

Рэйчел никому не сообщала о своем возвращении, но она предвидела, что стараниями Джимми Хорнбека новость о ее приезде опередит ее. И оказалась права: квартира у Центрального парка была убрана свежими цветами, а на столике ее ожидала приветственная записка от Митчелла. От этого короткого и подозрительно официального послания веяло не большей теплотой, чем от визитной карточки менеджера гостиницы, выражавшего благодарность вернувшемуся гостю. Митчелл уже никак не мог ее удивить. Она слишком хорошо его знала и потому давно перестала огорчаться по пустякам. Какие бы нелепицы ей ни уготовила судьба, теперь Рэйчел была решительно настроена отнестись к ним с таким же ироничным бесстрастием, какое некогда наблюдала в Марджи.

Вечером она позвонила Митчеллу, чтобы сообщить о своем приезде, и он пригласил ее отужинать в фамильном особняке, заметив, что ее также хотела видеть Лоретта. Когда она согласилась, он пообещал прислать за ней Ральфа.

— У дома то и дело околачиваются журналисты, — предупредил ее он.

— Знаю, я встретила их у входа.

— И что ты им сказала?

— Ничего.

— Какого черта они лезут в наши дела? Хотел бы я знать, на какого хрена они работают? Когда эта заваруха закончится, я еще с ними разберусь…

— Интересно, как?

— Отстрелю им задницы! До чего же я устал от их дурацких вопросов. От их проклятых камер, от которых нигде нет покоя. — Рэйчел еще не доводилось видеть Митчелла в таком раздраженном состоянии, пристальное внимание к своей персоне он всегда воспринимал как неизбежную плату за жизнь в высшем обществе. — Представляешь, один сукин сын умудрился снять Гаррисона в тюрьме, когда тот справлял нужду на унитазе. А другой поместил эту фотографию в своей паршивой газетенке! Можешь себе вообразить такую картину? Мой брат сидит в камере верхом на горшке!

Рэйчел изумили не столько пикантные подробности, в порыве негодования поведанные Митчеллом о своем брате, сколько тот факт, что Гаррисон до сих пор находился под стражей. Пребывая в полной уверенности, что Сесил или кто-нибудь из других юристов, работающих на Гири, давно позаботились об освобождении Гаррисона под залог, у нее и мысли не возникало, что он все еще за решеткой.

— И когда его выпустят? — спросила она.

— Этим мы как раз сейчас занимаемся, — сказал Митчелл. — Делаем все возможное, чтобы его освободить. Ведь он невиновен. Мы все это знаем. Произошел несчастный случай, о котором все мы глубоко сожалеем. Чертовски глупо из-за какой-то проклятой случайности держать его в тюрьме, как обыкновенного преступника.

«Как обыкновенного преступника», — так вот где собака зарыта. Будь Гаррисон виновен даже в самом тяжком преступлении века, Митчелла тревожило бы совсем иное — его высокое происхождение, которое требовало соответствующего обращения. От разговора с мужем у Рэйчел остался неприятный осадок, усугубившийся посещением семейного особняка, в котором царила атмосфера осажденного города. Благородное семейство при задернутых от любопытных глаз шторах обсуждало возможности выхода из создавшегося критического положения. Тон заседанию задала Лоретта; взяв на себя и достойно исполняя роль мученицы, она была до неприличия высокомерна и грустна. Хозяйка дома встретила Рэйчел довольно сдержанно и поприветствовала сухим поцелуем.

Благородное семейство собралось за накрытым обеденным столом, по обеим сторонам которого напротив друг друга, и, должно быть, не без умысла, восседали Лоретта и Сесил. Помимо Деборы, Рэйчел и Митчелла присутствовали еще три члена семьи: Нора, загорелая и очень хрупкая дама, брат Ричарда Джордж, недавно вернувшийся из Майами, где выиграл судебный процесс, защищая одного человека, причинившего ущерб рыболовецкому судну с помощью электрического гравировального ножа, и, наконец, Карен, которая прилетела из Европы. Ее Рэйчел видела впервые, поскольку во время их с Митчеллом свадьбы та находилась за границей. Карен производила впечатление весьма сдержанной особы, манеры и речь которой отличались лаконичностью и непритязательностью, и Рэйчел не без основания заключила, что она приехала на семейную встречу не из любви к Гаррисону или семье, а исключительно повинуясь полученному указанию, требующему ее присутствия. Разумеется, никакого весомого вклада в дискуссию она внести не могла и почти весь вечер просидела молча, редко отрывая взгляд от тарелки.

Думаю, вы уже поняли, что звездой вечера стала Лоретта. Сообщив присутствующим о цели настоящего собрания, она сказала:

— Пора нам начинать действовать как единая семья. Дело Гаррисона — это звонок в дверь к каждому из нас. Пора отринуть все, что нас разделяет. Какие бы проблемы ни вставали между нами, к ним мы успеем вернуться в лучшие времена, а сейчас следует о них позабыть. Мы покажем, из какого теста мы сделаны. Кадм, как, полагаю, вы все знаете, прикован к постели. Он очень плох и, боюсь, долго не протянет. Порой он даже меня не узнает. И это очень печально. Но порой у него наступают периоды просветления, и тогда он просто поражает остротой своего ума. В начале нашего с вами собрания он сообщил мне, что слышал чьи-то голоса. Да, сказала я, мы собрались всей семьей, хотя и не в полном ее составе. Разумеется, я не стала его посвящать, по какому поводу. Ведь ему… неизвестно, что произошло. Словом, когда я сказала, что вы приехали, он ответил, что желает к нам присоединиться. Думаю, в известном смысле он находится здесь, среди нас. Пусть же он вдохновляет наш семейный совет. — За столом поднялся гул одобрения, которое громче всех выражал Ричард. — Все мы прекрасно знаем, что сказал бы Кадм, узнай он, по какой причине мы собрались.

— Да пошли они все… — процитировав своего деда, выразительно произнес Митчелл, из-за чего Нора чуть не подавилась от смеха, но все же не осмелилась оторвать взгляд от своего бокала.

— Он сказал бы, — не удостоив его взгляда, продолжала Лоретта, — что дело — прежде всего. Нужно всем показать, какую силу мы представляем сейчас как единая семья. Показать нашу солидарность. И я очень благодарна тебе, Рэйчел, что ты не заставила себя долго ждать и сразу откликнулась на мой призыв. Знаю, отношения у вас с Митчеллом сейчас непростые, поэтому твое присутствие лично для меня очень много значит. Итак, Сесил, будь любезен, расскажи нам, как обстоят дела с освобождением Гаррисона.

Следующий час был посвящен юридическим вопросам. Ричард ознакомил присутствующих с биографическими данными судьи, который будет вести слушания по делу об убийстве Маргарет. Сесил кратко изложил основные аргументы обвинения, кроме того, были упомянуты некоторые проблемы с бизнесом, возникшие в результате вынужденной недееспособности Гаррисона. Большая часть затронутых тем для Рэйчел оставалась темным пятном, но одно ей стало ясно: несмотря на то что Лоретта пыталась вести обсуждение в обычном порядке, проследить за ходом семейных дел без Гаррисона оказалось довольно трудно, и множество находящихся в его компетенции вопросов буквально повисли в воздухе.

В конце разговор снова коснулся Рэйчел.

— Митчелл говорил тебе об учреждении нового фонда? — спросила ее Лоретта.

— Нет, я…

Лоретта устало посмотрела на Митчелла.

— Это в помощь педиатрическим больницам, — пояснила она, — единственная сфера благотворительности, к которой Маргарет была не совсем равнодушна. Поэтому я подумала, что наше присутствие будет крайне необходимо.

— Я собирался поговорить с Рэйчел об этом позже, — вставил Митчелл.

— Куда уж позже?! — сказала Лоретта. — Мы только и делаем, что откладываем свои дела на потом.

Рэйчел молча недоумевала, о чем они говорят.

— Нужно в конце концов взяться и сделать то, что мы обязаны сделать, — продолжала Лоретта. — Даже если придется переступить через себя…

— Ладно, Лоретта, — перебил ее Митчелл, — угомонись.

— Только не надо мне делать одолжений, — монотонным голосом продолжала она. — Можешь ты хоть раз в жизни меня выслушать, глупая твоя башка? У нас неприятности. Понимаешь ты это или нет? — Митчелл молча сверлил ее взглядом, но это только разозлило ее — ПОНИМАЕШЬ ИЛИ НЕТ? — крикнула она и стукнула ладонью по столу так, что подпрыгнуло серебро.

— Лоретта, — мягко сказал Сесил.

— Не подливай масла в огонь, Сесил. Не тот сейчас случай, чтобы блюсти приличия и благовоспитанность. Мы попали в крупную переделку. Мы все. Вся наша семья оказалась в большой беде.

— Его выпустят через неделю, — сказал Митчелл.

— Интересно, ты и правда такой идиот или сознательно не желаешь замечать, что творится у тебя под носом? — Лоретта опять почти кричала. — Неужели не видишь, что убийство бедной Маргарет не самое страшное, что случилось сейчас…

— Бога ради, избавь нас от пророчеств Кассандры, — презрительно прервал ее Митчелл.

— Митчелл, нельзя ли проявить хоть немного уважения? — обратился к нему Сесил.

— Если она хочет его заслужить, пусть лучше перейдет к делу. Вместо того, чтобы потчевать нас всякой чушью о расположении звезд и планет.

— Сейчас я говорю не об этом, — возразила Лоретта.

— О, прошу прощения. Что же сегодня у нас в меню? Карты Таро?

— Если в тебя слышал твой отец…

— Мой отец, пожалуй, решил бы, что у тебя не все дома, — отрезал Митчелл, вставая из-за стола. — Лично я не желаю больше тратить свое драгоценное время на то, чтобы слушать всякую ахинею о воображаемом драматическом положении дел, которое якобы грозит нашему семейному бизнесу.

— Я смотрю, отцовского ума тебе не досталось, — сказала Лоретта.

— Ты опять за свое! Надоели мне твои дурацкие угрозы! — заорал Митчелл. — Знаю, чего ты добиваешься. Думаешь, не понимаю, куда ты целишься? Хочешь перетянуть Рэйчел на свою сторону?

— О, ради всего святого…

— Отправила ее на какой-то вонючий остров! Думала, об этом никто не узнает.

— Митч, — вцепившись ему в руку, сказала Рэйчел. — Ты выглядишь глупо. Прекрати. Сейчас же.

Отдернув руку, Митчелл взглянул на нее так, будто ему влепили пощечину.

— Значит, ты с ней заодно? — указывая пальцем на Лоретту, обрушился он на жену. — У вас что, заговор? Сесил! Помоги мне разобраться. Я хочу знать, что происходит.

— Ничего не происходит, — тяжело вздохнул Сесил. — Просто мы все расстроены. И от усталости начинают сдавать нервы.

— Это она расстроена? — вновь вскричал Митчелл, взглянув на Лоретту, на лице которой застыло выражение царственной неприступности. — Да ей только на руку то, что Марджи мертва, а мой брат за решеткой.

— Думаю, за это тебе придется извиниться, — сказал Сесил.

— Да это же правда, — не унимался Митчелл. — Ты только посмотри на нее.

— Прости, Митчелл, — поднявшись с места, сказал Сесил, — но я не позволю тебе говорить о Лоретте в таком тоне!

— Сядь и не рыпайся! — взревел Митчелл, на этот раз обращаясь к Сесилу. — Какого черта ты из себя строишь? — Сесил замер на месте, не проронив ни звука. — Знаешь, что будет,когда старик уйдет? Останемся мы с Гаррисоном. Весь бизнес будет наш. А если Гаррисон не выйдет из тюрьмы, все дело перейдет ко мне, — он слегка ухмыльнулся, — так что лучше следи за своими словами, Сесил, Имей в виду, я буду тщательно приглядываться к тому, кто как ко мне относится. И если кому-то вздумается мне перечить, я раздумывать не стану.

Опустив взгляд в тарелку, Сесил сел.

— Вот так-то лучше, — заключил Митчелл. — Рэйчел, мы уезжаем.

— Езжай один, — сказала Рэйчел. — Поговорим завтра.

Митчелл в нерешительности остановился.

— Я пока останусь.

— Дело твое, — сказал он с напускным равнодушием, изобразить которое ему удалось не слишком убедительно.

— Да, конечно, — сказала Рэйчел, — поэтому я и остаюсь.

Явно не собираясь ее переубеждать, Митчелл, не сказав больше ни слова, вышел из комнаты.

— Проклятое отродье, — тихо сказала Лоретта.

— А не поехать ли нам всем по домам спать? — предложила Нора.

— Пожалуй, сейчас это лучшее, что можно придумать, — согласилась Лоретта. — Рэйчел, задержись, пожалуйста, ненадолго. Мне нужно с тобой переговорить.

Когда за последним ушедшим закрылась дверь, Лоретта сказала:

— Насколько я заметила, за столом ты ничего не ела.

— Я не голодна.

— Сыта любовью? — Рэйчел промолчала, а Лоретта продолжила: — Это пройдет. За последние несколько дней тебе пришлось много пережить. Неудивительно, что это выбило тебя из колеи. — Лоретта пригубила белое вино из бокала. — Не надо от меня ничего скрывать. Ни для кого не секрет, каково тебе сейчас.

— Не понимаю, о чем вы.

— О нем, — тихо произнесла Лоретта. — О Галили. Я говорю о Галили. — Подняв глаза, Рэйчел встретилась с пристальным взглядом Лоретты, которая могла многое в них прочесть. — Надеюсь, он не обманул твоих ожиданий? — продолжала она.

— Говорю же, не понимаю, о чем вы…

Лицо Лоретты вспыхнуло.

— Какой смысл от меня скрывать? — не унималась она. — Врать надо Митчеллу. Но не мне, — она сверлила Рэйчел взглядом, ожидая и предвкушая увидеть, как из нее начнет сочиться душевная боль.

— С какой стати мне лгать Митчеллу? — возразила Рэйчел, решив выдержать ее испытующий взгляд.

— Потому что другого он не заслуживает, — сказала Лоретта. — Судьба с рождения была к нему слишком благосклонна. Это сделало его дураком. Родись он с заячьей губой, из него вышел бы куда больший толк.

— Если я правильно уловила вашу мысль, то меня вы тоже считаете дурой.

— С чего ты взяла?

— Я же вышла за него замуж.

— Прекрасные женщины выходят замуж за круглых идиотов каждый божий день. Ну и что? Им приходится это делать хотя бы для того, чтобы удержаться на плаву. Если судьба уготовила тебе участь продавщицы в обувном магазине, единственное, что тебе остается, — это продавать башмаки. Но если с божьей помощью тебе представилась возможность выбраться в свет, зачем стыдиться того, что ты ею воспользовалась? Ты сделала то, что должна была сделать. Теперь ты решила покончить со своим браком. Этого тоже не следует стыдиться, — Лоретта остановилась, предоставляя слово своей собеседнице, но, заметив, что ее маленькая речь повергла Рэйчел в некоторое замешательство, продолжила: — Неужели тебе так трудно это признать? Будь я на твоем месте, я бы собой гордилась. Серьезно.

— Гордилась? Чем?

— Зачем ты строишь из себя дуру? — сказала Лоретта. — Тебе это не к лицу. Чего ты боишься?

— Я просто не понимаю… Не понимаю, почему вы со мной так говорите. Ведь мы с вами почти не знаем друг друга… И, честно говоря, мне всегда казалось, что вы меня недолюбливаете.

— О, ты не права, — возразила Лоретта, — я достаточно хорошо к тебе отношусь, но это ведь не важно. Верно? Сейчас мы просто нужны друг другу, Рэйчел.

— Зачем?

— Для самозащиты. Что бы твой тупица-муж себе ни возомнил, править империей ему не придется.

— Но почему?

— Потому что ему не осилить тот груз ответственности, который останется ему в наследство. Он скоро сломается. Без твердой руки Гаррисона ему долго не продержаться.

— А если Гаррисона все-таки выпустят?

— «Если» в данном случае неуместно. Его выпустят. Это однозначно. Но тогда всплывут другие подробности. Во-первых, его женщины.

— Ну, допустим, у него были любовницы. Кому до этого дело?

— Знаешь, как он с ними развлекался? Нанимал девочек, чтобы играть с ними в мертвецов. Наряжал их так, как одевают покойников, укладывал и насиловал. И это еще цветочки. За ним водится кое-что и почище.

— О господи…

— Последнее время, начиная с прошлого года, он до безобразия распоясался. Думаю, ему в самом деле хотелось, чтобы его засняли. Есть кое-какие фотографии…

— Какие фотографии?

— Тебе лучше не знать, — сказала Лоретта, — но поверь, если опубликовать даже самую безобидную из них, все влияние Гаррисона вмиг испарится.

— И у кого эти фотографии? — спросила Рэйчел, но Лоретта только улыбнулась. — У вас? фотографии у вас?

Разгладив рукой складку на скатерти, Лоретта ответила совершенно бесстрастным тоном:

— Я не собираюсь сидеть сложа руки, ожидая, пока этот некрофил со своими братом-идиотом соизволят позаботиться о семейной собственности. Равно как и о том, что символизирует собой клан Гири, — она оторвала взгляд от стола. — Вопрос лишь в том, чтобы определиться, на чьей ты стороне. У тебя есть два пути. Либо ты остаешься со мной и мы вместе думаем, как нам не растерять достояния семьи после того, как Кадм отправится к праотцам. Либо решаешь попытать счастья с Митчеллом. Расскажешь ему о том, что я строю планы за его спиной. Выбирай.

— Но откуда такое доверие ко мне? — спросила Рэйчел. — Из-за смерти Марджи?

— О боже, конечно нет. Мне от нее не было никакого проку. Она слишком далеко зашла. И, опять же, Гаррисон. Одному Богу известно, что он вытворял с ней, когда они оставались одни.

— Марджи ни за что не позволила бы, чтобы…

— Субботними вечерами играть в мертвецов? Думаю, немало женщин делает вещи и похуже, лишь бы осчастливить своих мужей.

— Но вы так и не ответили на мой вопрос. Зачем вы мне все это говорите?

— Потому что теперь есть кое-что, что тебе нужно, а я знаю, как помочь тебе это получить.

Повисла долгая пауза, затем Рэйчел спросила:

— Галили?

— Кто же еще? — кивнула Лоретта. — Так или иначе, но в конечном счете все сходится на нем.

Глава 4

Обычно к таким мероприятиям, как благотворительный вечер, посвященный сбору пожертвований на больничные нужды, Рэйчел испытывала откровенное отвращение. В первые месяцы семейной жизни она откровенно тяготилась обязанностью разделять скучающие взгляды и безразличные улыбки, неизменно сопровождавшие эти грандиозные события. Но на сей раз все обстояло иначе, прежде всего потому, что у Митчелла зародились какие-то подозрения на ее счет, и это пришлось ей по вкусу. Всякий раз, когда она оказывалась поблизости, он шепотом просил ее не отходить далеко, а на ее вопрос «почему» отвечал, что якобы опасается, как бы она не стала жертвой проклятых репортеров, снующих повсюду и, подобно алчным псам, вынюхивающих всякие сведения о Гаррисоне. Рэйчел отвечала, что не нуждается в его опеке, ибо вполне в состоянии выбраться из затруднительного положения сама, тем более, то, что все известно, никак не могло возбудить интереса общественности.

— Опять ты ставишь меня в дурацкое положение, — сказал он ей после четвертого предупреждения. Несмотря на добродушную улыбку, судя по его горящим глазам, он разозлился не на шутку. — Я хочу, чтобы ты вообще ни с кем не разговаривала. Слышишь, без меня — ни с кем ни слова. Я серьезно, Рэйчел.

— Куда мне идти и с кем разговаривать, я буду решать сама, Митчелл. Ни ты, ни твой брат, ни Сесил, ни Кадм меня не остановят. Слышишь, никто из вашего проклятого рода мне больше не указ.

— Ты же прекрасно знаешь, что Гаррисон тебе этого не позволит, — улыбка внезапно сошла с лица Митчелла, и он даже не попытался ее вернуть.

— Ты выражаешься, как дешевый гангстер, — скептически заметила Рэйчел.

— Но я не шучу. Он не позволит, чтобы через тебя что-то выплыло наружу.

— Господи, до чего же ты инфантильный. Собираешься натравить на меня своего старшего братца?

— Я просто предупреждаю.

— Нет. Ты пытаешься меня запугать. Но не выйдет.

Оглядевшись, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает, Митчелл спросил:

— Интересно, на чью поддержку ты рассчитываешь, если окажешься в беде? Кроме нашей семьи, у тебя никого нет. Если все обернется против тебя, кроме нас, никто тебе не поможет.

Рэйчел замутило. Смысл слов Митчелла был слишком очевиден.

— Думаю, мне пора домой, — сказала она.

— Ты так раскраснелась, — усмехнулся он, касаясь рукой ее щеки. — В чем дело, детка?

— Я устала.

— Я провожу тебя к машине.

— Хорошо.

— Нет, — сказал он, беря ее под руку и притягивая к себе. — Я пойду рядом с тобой.

Пока они пробирались через толпу, Митчелл несколько раз останавливался, чтобы перекинуться словом-другим с тем или иным знакомым. Не пытаясь строить из себя преданную супругу, Рэйчел, недолго думая, выскальзывала из-под его руки и направлялась к двери, так что ему ничего не оставалось, как следовать за ней.

— Наш разговор не закончен, — предупредил он, едва они оказались на улице.

— Что еще тебе надо? Мне нечего больше тебе сказать.

— Послушай, Рэйчел. У нас с тобой были трудные времена, но это еще не значит, что мы должны сдаваться, послав к черту все, что нас связывало, все, что мы друг к другу чувствовали. Нам нужно поговорить. Правда, нужно, — он легко коснулся губами ее щеки. — Я желаю тебе только добра.

— И поэтому ты мне только что угрожал?

— Даже в мыслях не было. Прости, если тебе так показалось. Мне просто хотелось, чтобы ты взглянула на вещи моими глазами. — (Рэйчел очень надеялась, что в ее взгляде сквозит презрение.) — В настоящее время я лучше тебя владею информацией. Пойми, я лучше знаю, что происходит. И поверь, ты не в безопасности.

— Ничего, я рискну.

— Рэйчел…

— Иди ты к черту, — спокойно ответила она.

Шофер вышел из машины и открыл перед ней дверцу.

— Позвони мне завтра, — сказал Митчелл и, не дождавшись ответа, добавил: — Между нами еще не все кончено, Рэйчел.

— Будьте любезны, закройте дверь, — обратилась она к водителю, и тот исполнил ее просьбу. Раздраженный и вместе с тем несчастный голос Митчелла перестал быть слышен.

* * *

Когда Рэйчел подъехала к дому и вышла из машины, от кипариса, который рос в декоративном горшке у входной двери, отделилась чья-то фигура. Это был незнакомый молодой человек в очках.

— Миссис Гири? — обратился он к ней. — Мне нужно с вами поговорить.

Этот светловолосый господин был одет, как сказала бы ее мама, в «выходной» синий в крапинку костюм, тонкий черный галстук и начищенные до блеска туфли. Его короткая стрижка делала его строже, но все равно не скрывала его добродушности. Лицо незнакомца было круглым, нос и рот маленькими, а глаза добрыми, но встревоженными.

— Пожалуйста, выслушайте меня, — взмолился он, будто боялся, что Рэйчел не станет с ним разговаривать. — Это очень важно, — и, бросив взгляд на охранника, круглосуточно несущего у дома Рэйчел вахту, добавил: — Я не сумасшедший. Это…

— Что-то не так, миссис Гири? — спросил охранник.

— Это насчет Марджи, — перейдя на шепот, быстро договорил молодой человек.

— Что именно?

— Мы с ней были знакомы, — сказал он. — Меня зовут Дэнни.

— Бармен?

— Да. Бармен.

— Может, вам лучше пройти в дом, миссис Гири? — вновь вмешался охранник. — Я разберусь с этим парнем.

— Нет, все нормально, — сказала она и, обратившись к Дэнни, спросила: — Не хотите продолжить разговор в доме?

— Нет, лучше пройдемся. Пожалуй, это безопасней.

— Ладно. Давайте пройдемся.

Они перешли на другую сторону улицы и двинулись вдоль окраины парка.

— К чему такая конспирация? — спросила она. — Вам ничего здесь не грозит.

— Я не доверяю вашей семье. Марджи говорила, что она сродни мафии.

— Марджи преувеличивала.

— Она также говорила, что из них вы единственный достойный человек. Все остальные гроша ломаного не стоят.

— Приятно слышать.

— Знаете, она вас очень любила.

— Я тоже ее любила. Марджи была замечательной.

— Она рассказывала вам обо мне?

— Немного. Говорила, что у нее есть молодой человек. И очень этим гордилась. Правда.

— У нас так хорошо все начиналось. Ей нравился мой мартини. А я тогда подумал, что таких, как она, можно увидеть только в кино. Понимаете, о чем я? Мне казалось, что она…

— Сама жизнь…

— Именно. Сама жизнь.

— Да уж, Марджи никогда ничего не делала наполовину.

— Да, — подтвердил он, улыбнувшись. — Она была безумно страстной. Таких, как она, я никогда не встречал. Хотя знал многих женщин старше себя, но ни одна из них не была похожа на Марджи. Только не подумайте, что я какой-нибудь жиголо или что-нибудь в этом роде. Нет.

— До чего же замечательное старомодное слово!

— Нет, я не такой.

— Понимаю, Дэнни, — успокоила его Рэйчел. — Вы испытывали к Марджи глубокие чувства.

— Да, и она тоже была ко мне неравнодушна, — продолжал Дэнни, — это я точно знаю, но боялась, что поползут слухи, что ее сочтут неразборчивой. Вы же понимаете, кто она, а кто я. Бармен, да к тому же она меня старше.

— Если вы клоните к тому, чтобы я держала язык за зубами, то на этот счет можете не волноваться. Распускать сплетни о вашей связи я не собираюсь.

— О, я знаю, — сказал он. — Правда. Она доверяла вам. И я тоже.

— Тогда чего же вы хотите?

Прежде чем он ответил, они успели пройти несколько шагов.

— Я написал ей несколько писем, где упомянул о наших развлечениях. Чисто физических, — он подергал себя за усы. — Очень глупо. Но меня порой так переполняли чувства, что я не мог удержаться, чтобы не излить их на бумаге.

— И где же эти письма?

— Думаю, где-то у нее дома.

— Хотите, чтобы я их достала?

— Если это возможно. И еще… фотографии.

— Сколько их было?

— Пять или шесть фотографий. А писем немного больше. Может, десять или двенадцать. Точно не помню. Кому могло прийти в голову, что…

Его голос дрогнул, и он принялся рыться в кармане в поисках носового платка. Рэйчел впервые с начала их разговора поняла, что он чуть не плачет.

— Господи, простите, я такой несдержанный.

— Ничего, Дэнни. Все хорошо.

— Вы, наверное, думаете, что я с ней связался, чтобы от нее что-то получить. Вначале, пожалуй, так и было. Мне нравилось, что у нее много денег, нравились ее подарки. Но потом это перестало иметь значение. Я безумно ее хотел, — у него из глаз вдруг потекли слезы. — А этот сукин сын… Этот ублюдок, ее муж! Господи! Разве можно верить хоть слову этого подонка? Чтоб ему гореть в аду! Будь он трижды проклят!

— Его скоро выпустят, — тихо сообщила Рэйчел.

— Значит, в мире нет справедливости. Потому что он хладнокровный убийца.

— Кажется, вы уверены в том, что говорите, — сказала Рэйчел, но Дэнни не ответил. — Не потому ли, что в ту ночь вы были вместе?

— Боюсь, это не наше дело. Лучше нам в него не влезать.

— Мне кажется, что мы уже это сделали.

— Представьте, что вам пришлось бы давать показания под присягой?

— Я бы солгала, — сухо ответила она.

— Как вы такой стали? — спросил Дэнни, взглянув на Рэйчел.

— Какой?

— Ну… даже не знаю. Не прогнали меня прочь. Я же обыкновенный бармен.

— А я обыкновенная девушка из ювелирного магазина.

— Но теперь вы Гири.

— Это ошибка, которую я собираюсь исправить.

— Значит, вы их не боитесь?

— Просто я не хочу, чтобы имя Марджи марали в грязи. Не могу гарантировать, что достану письма, но сделаю все, что в моих силах.

Он дал ей свой номер телефона, после чего они разошлись. Он сказал, что будет ждать от нее вестей, а если их не последует, значит, она передумала. Учитывая сложившиеся обстоятельства, она была вправе так поступить, и он, со своей стороны, не имел никакого права ее за это осуждать. Однако Рэйчел не только не собиралась менять своего решения, но уже по дороге к дому принялась обдумывать, как бы попасть в квартиру Марджи и Гаррисона в Трамп-Тауэр и отыскать там нужные бумаги, по возможности не привлекая к себе внимания. Это было довольно рискованно, ведь она общалась с человеком, которого полицейские, безусловно, пожелали бы допросить, узнай они о его существовании. Помимо того, что ей могли вменить в вину сокрытие улик, касающихся убийства подруги, ей пришлось бы ответить за незаконное проникновение на место преступления. Но это ее мало заботило, ибо на этот рискованный шаг ее толкало нечто большее, чем просто намерение отыскать любовные письма Дэнни и компрометирующие фотографии.

Рэйчел оказалась перед трудным выбором: Лоретта хотела перетянуть ее на свою сторону, Дэнни нуждался в ее помощи, а Митчелл угрожал и настойчиво требовал не отходить от него ни на шаг. По какой-то непонятной причине от нее существенным образом зависела расстановка сил внутри семьи. Какой приз ждет победителя в этой борьбе между сыновьями и мачехой? Неисчислимое богатство Гири? Что ж, ради этого можно убить, но ведь у всех участников этой истории денег и так больше, чем может нарисовать себе человеческая алчность.

Что-то другое двигало этими людьми, не деньги, и не любовь, и не жажда власти. И Рэйчел решила докопаться до истины. Неизвестность лишала ее ощущения безопасности. Она хотела попасть на место убийства Марджи — и почему этот несчастный жребий пал на ее подругу? — чтобы пролить свет на природу причин этого убийства. Что еще ей оставалось делать? Поскольку логические рассуждения ни к чему не привели, у нее не оставалось другого выхода, кроме как довериться инстинкту, который упорно твердил ей идти на место преступления и искать, где корабль клана Гири дал течь. Другими словами, надо было двигаться в обратном направлении — по следу выпущенной в Марджи пули, к истокам разыгравшейся трагедии, которые таились в темной душе Гаррисона Гири, в его страхах и надеждах, толкнувших его на убийство.

Глава 5

Если вернуться на несколько глав назад, то обнаружится одна оборванная нить в этом повествовании (я отдаю себе отчет в том, что незавершенных линий в моем труде гораздо больше, чем одна, но смею вас заверить, каждая из них будет вплетена в этот роман). Я имею в виду приключения моей сводной сестры. Вы наверняка помните, что мое последнее упоминание о ней было связано с неким ее проступком, который разъярил Цезарию, а саму Мариетту заставил во всю прыть уносить ноги. Если вы запасетесь минутой терпения, то я поведаю вам суть этой истории, ибо, не расскажи я вам о ней сейчас, боюсь, надвигающаяся на семейство Гири буря событий не позволит мне прерваться, чтобы позже уделить внимание этой теме. Короче говоря, вряд ли у меня будет время на отступления и передышки.

Итак, Мариетта. Озаренная мечтательной улыбкой, она появилась в моих покоях через три или четыре дня после моего разговора с Цезарией.

— Опять под кайфом? — спросил я.

— Да так. Съела пару грибов, — ответила она. Она меня раздражала, и я сказал ей об этом, но никакой реакции не последовало. Тогда я сказал, что она постоянно гонится за новыми ощущениями.

— О, кто бы говорил! Можно подумать, ты не пробовал кокаин с «Бенедиктином».

Я признался, что пробовал, но у меня была веская причина: я не мог позволить себе заснуть, пока не закончу ту часть работы. И это нельзя сравнивать с ее ежедневными экспериментами.

— Ты преувеличиваешь, — сказала Мариетта.

В доказательство собственной правоты я перечислил различные виды наркотиков, и оказалось, что она пробовала их все. Она курила опиум и жевала листья коки, она ела болеутоляющие, как конфеты, и запивала их текилой и ромом, ей нравился героин в вишнях в бренди и печенье с гашишем.

— Господи, Мэддокс, до чего ты порой бываешь занудным. Если я играю музыку и музыка оказывается чертовски хорошей, мое состояние меняется. Если я ласкаю себя и доставляю себе наслаждение, мое состояние тоже меняется.

— Но это не одно и то же.

— Почему же?

Прежде чем ответить, я глубоко вздохнул.

— Видишь? Выходит, сказать тебе нечего.

— Погоди, погоди, погоди, — запротестовал я.

— Все равно, — продолжала она, — что бы я ни делала со своей головой, это никого не касается, кроме меня.

— Не касается до тех пор, пока мне не приходится иметь дело с твоей матерью.

— О господи. Так и знала, что этим все кончится.

— Думаю, я заслужил объяснений.

— Она застала меня, когда я рылась в старой одежде, вот и все.

— Старой одежде?

— Ну да… глупо и смешно. Кому она нужна теперь, спустя столько времени? — Несмотря на ее браваду, было совершенно очевидно, что она сделала нечто, из-за чего чувствовала себя виноватой.

— И чья же это была одежда?..

— Его, — ответила она, слегка пожав плечами.

— Галили?

— Нет… его, — она снова пожала плечами, — отца.

— Ты нашла одежду нашего отца?..

— Ныне пребывающего на небесах. Да, именно так.

— И ты ее касалась?

— О, бога ради, Мэддокс, только не начинай все сначала. Это всего лишь одежда. Старые тряпки. Я даже не уверена, что он их когда-нибудь носил. Ты же помнишь, как отец обожал наряжаться.

— Нет, не помню.

— Быть может, он это делал специально для меня, — ухмыльнулась она. — Мы часто с ним сидели в его гардеробной…

— Спасибо, с меня достаточно.

Мне не нравилось, ни какой оборот принимал наш разговор, ни блеск глаз Мариетты, но было слишком поздно. Она уже разошлась и успокаиваться не собиралась.

— Ты сам напросился. Так теперь изволь выслушать, что я тебе скажу. Это все чистая правда. Все, до последнего слова.

— Я все же…

— Слушай, — не унималась она. — Тебе следует знать, каким он был, когда его никто не видел. Старым развратником. Если хочешь, непотребным человеком. У тебя уже встречалось такое словосочетание в романе? Я имею в виду: непотребный человек?

— Нет.

— Можешь меня процитировать.

— Это не войдет в книгу.

— Боже, ты порой напоминаешь мне старую деву, Мэддокс. Это же часть истории.

— Это не имеет ничего общего с тем, о чем я пишу.

— То, что отец-основатель нашей семьи был настолько гиперсексуален, что любил демонстрировать шестилетней дочери свой стояк? Это очень даже связано с тем, что ты пишешь в своей книге. — Она усмехнулась, и клянусь, любой богобоязненный человек сказал бы, что это лицо самого Дьявола. Так вызывающе красиво оно было, и такое откровенное удовольствие ей доставляло мое потрясение.

— Конечно, я была зачарована. Кстати, тебе известно происхождение этого слова? Знаешь, что оно означает? Подвергнуть действию чар. Чаще всего его употребляли, говоря о змеях…

— Почему бы тебе не уняться, а?

— Он владел этой силой. Еще как владел. Стоило ему махнуть своим змеем-искусителем, как я… тотчас оказывалась зачарованной, — она улыбнулась воспоминаниям. — И больше не могла отвести от него глаз. Следовала взором за ним повсюду. Мне, конечно, очень хотелось к нему прикоснуться, но отец сказал «нет». Когда ты станешь старше, говорил он, я покажу тебе, как это делается.

Замолчав, Мариетта уставилась в окно, где на синем небе проплывали облака. Одолеваемый стыдом, причиной которого, как ни странно, было мое любопытство, я все же не смог удержаться от вопроса:

— Ну и как? Показал?

Не отводя взора от окна, Мариетта ответила:

— Нет, так и не показал. Хотя наверняка хотел — это было написано у него на лице. Но не решился. Знаешь, я поделилась своим секретом с Галили. И в этом была моя ошибка. Сказала ему, что видела отцовского змея и что он привел меня в восторг. Разумеется, я заставила его поклясться в том, что он никому ничего не скажет. Но он меня выдал Цезарии, в этом я чертовски уверена. А та, видимо, устроила отцу взбучку. Она всегда меня к нему ревновала.

— Чушь, да и только.

— Это правда. И до сих пор ревнует. Знаешь, какую истерику она закатила, когда застала меня в его гардеробной. Прошло столько лет, а она все еще не дает мне приближаться к его вещам. — Наконец Мариетта отвлеклась от созерцания неба и посмотрела на меня. — Но моя истинная слабость — это женщины, — сказала она, — все в них обожаю. Чувства, запах, реакцию на мои прикосновения… Мужчин на дух не выношу. Разумеется, в определенном смысле. Все дело в том, что они жутко нескладные. Единственное исключение — наш папочка.

— Знаешь, ты смешна.

— Почему?

Вместо ответа я скорчил страдальческую гримасу.

— Нам нельзя жить по правилам, которыми руководствуются все остальные, — сказала она. — Потому что мы не такие, как они.

— Кто знает, может быть, следуя их правилам, мы стали бы немного счастливей.

— Счастливей? Я и так в экстазе. Я влюблена. И на этот раз вполне отвечаю за свои слова. Я влюблена. В деревенскую девушку, ни больше ни меньше.

— Деревенскую девушку?

— Знаю, звучит не слишком многообещающе, но она просто чудо, Мэддокс. Ее зовут Элис Пенстром. Мы познакомились с ней на деревенских танцах в Райли.

— Разве теперь принято устраивать деревенские танцы для лесбиянок?

— Это были обыкновенные танцы. Для мужчин и для женщин. Но ты же меня знаешь. Страсть как люблю помогать девушкам обнаруживать в себе такие склонности. Поверь, Мэддокс, Элис очаровательна. Кстати, мы с ней встречаемся уже почти три недели. Вот мне и захотелось одеться как-нибудь по-особенному.

— Поэтому ты решила подыскать себе что-нибудь подходящее среди отцовских вещей?

— Да. Я подумала, может, удастся найти среди них что-нибудь необычное. Что-нибудь, что заставило бы Элис пойти со мной. И, ты знаешь, мне это удалось. Как бы там ни было, хочу тебя поблагодарить за то, что ты отвлек Цезарию и она немного остыла. Обещаю тебя тоже когда-нибудь выручить.

— Ловлю на слове.

— Без проблем, — ответила Мариетта. — Мое слово — кремень, — и, взглянув на часы, добавила: — О, мне пора. Через полчаса у меня встреча с Элис. Я зашла, чтобы прихватить томик стихов.

— Стихов?

— Что-нибудь такое, что я могла бы прочесть ей. Нечто сексуальное и романтическое, чтобы настроить ее на нужный лад.

— Пожалуйста, библиотека в твоем распоряжении, — сказал я. — Кстати, надо полагать, мы снова заключили мир?

— Разве мы объявляли войну? — Мариетта взглянула на меня с недоумением. — А где расположен раздел поэзии?

— Его нет как такового. Стихи разбросаны по всем полкам.

— Тебе нужно навести здесь порядок.

— Покорно благодарю, но меня вполне устраивает все как есть.

— Тогда порекомендуй мне чего-нибудь.

— Если тебя интересуют стихи лесбиянок, то вон там есть томик Сафо и сборник Марины Цветаевой.

— Думаешь, Элис от них потечет?

— Господи, какой грубой ты иногда бываешь.

— Ну так да или нет?

— Не знаю, — фыркнул я, — не все ли тебе равно? Насколько я понимаю, ты ведь ее уже соблазнила.

— Верно, — рыская глазами по полкам, согласилась она. — Знаешь, какой потрясающий у нас был секс! Настолько потрясающий, что я решила ей сделать предложение.

— Надеюсь, ты шутишь?

— Ничуть. Я хочу жениться на Элис. Хочу, чтоб у нас был свой дом и дети. Десятки детей. Но сейчас мне нужно стихотворение… чтобы заставить ее почувствовать… ну ты догадываешься, что мне нужно… нет, не догадываешься… я хочу, чтобы она любила меня до боли.

— Тогда попробуй вон то, что слева от тебя, — указав ей на томик стихов, предложил я.

— Что именно?

— В бирюзовом переплете.

Мариетта достала с полки книжку.

— Эти стихи написаны монахиней.

— Монахиней? — Мариетта собралась было вернуть книгу на место.

— Погоди, — остановил ее я. — Дай ей шанс. — Я обошел Мариетту и взял у нее книжку, которую она даже не успела раскрыть. — Позволь, я тебе кое-что покажу, а потом ты наконец оставишь меня в покое.

Быстро листая старую книгу, долгие годы пролежавшую на полке, я пытался отыскать стихотворение, которое в свое время глубоко меня потрясло.

— Кто она такая? — спросила Мариетта.

— Я же сказал, монахиня. Ее зовут Мэри Элизабет Боуэн. Она умерла в сороковых годах, когда ей исполнился сто один год.

— Она была старой девой?

— А разве это имеет значение?

— Еще как имеет, раз меня интересует нечто сексуальное.

— Прочти вот это, — сказал я, возвращая ей книгу.

— Которое?

— «Как тесен прежде был мой мир».

Мариетта начала читать вслух:

— О, неплохо, — изумленно подняв брови, сказала Мариетта. — Мне нравится. А ты уверен, что она была монахиней?

— Читай дальше…

— О боже.

— Ну что, понравилось?

— И кому же оно посвящено?

— Думаю, Иисусу Христу. Но говорить об этом Элис совсем не обязательно.

* * *

Она ушла довольная. Несмотря на то, что я не хотел с ней разговаривать, визит Мариетты освежил меня, подобно глотку свежей воды. Ее идея жениться на Элис Пенстром казалась мне абсурдной, но кто я такой, чтобы судить об этом… Прошло так много лет с тех пор, как я сам был во власти чувств, которые владели Мариеттой, так что я ей даже немного завидовал.

Пожалуй, нет ничего более индивидуального, более личного, чем образы, в которые мы облекаем собственную опустошенность, равно как исключительны и те средства, к которым мы прибегаем, чтобы ее заполнить. Очевидно, подобным средством самовыражения, а по сути бегством от бессмысленности собственного существования, оказалась для меня работа над этой книгой. Вовлекая себя в описание горестей и страданий людей, я испытываю откровенное удовлетворение. Слава богу, говорю я себе, что выпавшие на долю моих героев несчастья произошли не со мной, и потираю руки, приступая к рассказу об очередной постигшей их катастрофе.

Но прежде чем перейти к следующей полной драматизм сцене, позвольте мне добавить еще один штрих к предыдущему действию, а именно к визиту Мариетты. Когда около полудня на следующий день она появилась в моем кабинете, было очевидно, что она провела бессонную ночь. Об этом свидетельствовали темные круги у нее под глазами и севший голос, но тем не менее она сияла от счастья, и ей не терпелось рассказать мне, какое впечатление произвело стихотворение на ее возлюбленную.

— Она согласилась, не раздумывая, — радостно сказала Мариетта, имея в виду предложение руки и сердца. — Сказала, что никогда никого не любила так, как меня. И что хотела бы дожить со мной до конца наших дней.

— А тебе не пришло в голову поведать ей, что между ее и твоей кончиной может пройти чертовски много лет?

— Это сейчас не главное.

— Но ведь рано или поздно ей придется об этом узнать.

— В свое время я ей все расскажу. Когда она будет готова. Мы поженимся, я приведу ее в наш дом и все покажу. Знаешь, что еще я собираюсь сделать?

— Что?

— Хочу отыскать способ удержать ее возле себя, — последние слова Мариетта произнесла тихо, почти шепотом. — Не желаю отдавать ее на растерзание неумолимым годам. Не могу позволить этому случиться.

— С годами все стареют и умирают. Любопытно, как ты намерена противостоять этому естественному процессу?

— Есть один способ. Отец рассказывал.

— Во время одной из ваших бесед в гардеробной?

— Нет, гораздо позже. Как раз накануне возвращения домой Галили.

Я видел, что она говорит правду, и был заинтригован.

— И что он тебе сказал?

— Сказал, что хотел удержать возле себя твою мать, но Цезария ему запретила.

— Правда? И как он собирался это сделать?

— Этого он как раз и не сказал. Но я выясню, — беззаботно махнула рукой Мариетта и, перейдя на шепот, добавила: — Выясню во что бы то ни стало. Пусть мне даже придется вломиться в его гробницу и вытряхнуть это из его мощей. Все равно женюсь на Элис, и мы будем жить с ней вместе до конца наших дней.

Что мне было с этим делать? Если честно, я старался не думать о том, что она рассказала. Это выбивало меня из колеи. К тому же мне есть еще о чем поведать — о Гаррисоне в тюрьме, о Марджи в морге, о готовившей заговор Лоретте. В общем, есть чем занять мысли, и я не стал задумываться над словами Мариетты.

Добавлю только, что в истории Мариетты была доля правды. Мой отец и правда был способен на экстраординарные поступки. Он был божеством и проявлял свою божественную силу на свой лад. У него были способности и желания, которые не обнаружились ни в одном из нас. Поэтому, если в какой-то период его отношений с моей матерью, которую, я уверен, он очень любил, отец захотел даровать ей долгую жизнь, ничего неправдоподобного я в этом не вижу.

Но сколько бы сестра ни хвасталась, что ради Элис сумеет добыть отцовский секрет, даже если для этого понадобится откопать его кости, боюсь, тут она обречена на провал. Отец стал не доступен никому, в том числе собственной дочери, поэтому все ее заявления о том, что она якобы дерзнет проникнуть в место нынешнего пребывания его души, я нахожу излишне самоуверенными.

Если вы думаете, что подобными утверждениями я испытываю судьбу, то не смею вас в этом разуверять. Замечу только, что не имею ни малейшего намерения рассказывать вам, в какие высоты вознесся дух Никодима, более того, питаю надежду, на какую только способно мое воображение, что у меня не возникнет необходимости делать это. И не потому, что на этом пути меня может постичь неудача (хотя, признаюсь, в этом я почти уверен), а потому, что, если бы все неизвестное стремилось стать известным, законы этого мира давно лежали бы у наших ног.

Если бы это случилось, вряд ли у меня возникло бы желание сидеть за этим столом и писать книгу.

Если бы это случилось, вряд ли мне вообще захотелось бы жить дальше.

Глава 6

* * *

Разговор Рэйчел с Дэнни состоялся накануне похорон Марджи. Согласно воле покойной, которую она сообщила своим адвокатам несколько лет назад, ее надлежало похоронить на небольшом церковном кладбище Вилмингтона в Пенсильвании рядом с отцом, матерью и братом, который разбился на мотоцикле во время автодорожной аварии в возрасте двадцати двух лет. Хотя постичь причину подобного волеизъявления не дано было никому, оно явственно свидетельствовало о последнем акте отречения: какой бы выбор ни приходилось Марджи делать при жизни, после смерти она желала обрести покой среди родных, чем навсегда ставила крест на своей связи с семейством Гири.

Ранним утром Рэйчел позвонил Митчелл, предложив отправиться на похороны вместе, но она отказалась, сказав, что ехать в Вилмингтон хочет одна. Погода выдалась не из приятных — унылая, мокрая и ветреная, — поэтому наблюдать под дождем за провожающими покойную в последний путь отважились лишь самые стойкие. Предвкушая возможность снять редкий репортаж о похоронах, ибо не всякий день случается увидеть столь многочисленное собрание знаменитостей, пресса работала с необыкновенным усердием. Что бы ни говорили о Марджи за глаза, она никогда не гордилась знакомствами с известными и влиятельными лицами (слушая, с какой беззаботной веселостью она обыкновенно обсуждала прелюбодеяния очередного конгрессмена, можно было решить, что речь шла об интрижках какого-нибудь официанта). И Рэйчел до сих пор не представляла, насколько велико было число людей, входивших в круг ее знакомств. Особенное впечатление произвело на Рэйчел само участие важных персон в похоронах. Отложив свои государственные дела, покинув роскошные дома и даже прервав отдых у моря или в горах, они сочли своим долгом прийти сюда, чтобы почтить память безвременно ушедшей Марджи. С другой стороны, Рэйчел знала: окажись дух ее подруги среди собравшихся здесь, среди сильных мира сего, Марджи не преминула бы съязвить по поводу чьей-нибудь пластической операции или раздавшейся талии, хотя несомненно испытала бы гордость за прожитую жизнь, не лишенную некоторых крайностей, но тем не менее весьма достойную, если судить по количеству скорбящих о ней.

В церкви во время службы Митчелла не было, но Рэйчел приметила в передних рядах Лоретту, неподвижно смотревшую на убранный цветами гроб. И хотя у Рэйчел не было особого желания присоединяться к ее обществу, она считала неразумным держаться особняком, что могло быть истолковано как некий вызов. Поэтому, прошествовав вдоль нефа к гробу и задержавшись у него на несколько секунд, она направилась к Лоретте и села рядом с ней.

На лице Лоретты, образчике безукоризненного макияжа, виднелись следы слез, в дрожащей руке она держала носовой платок. Ничто в ее облике не напоминало ту расчетливую даму, которая недавно возглавляла собрание в фамильном особняке. Распухшие глаза и сырой нос явственно свидетельствовали о переполнявшей душу скорби, которую она была не в силах скрывать. Коснувшись ее руки, Рэйчел слегка ее пожала.

— Я не была уверена, что ты придешь, — всхлипнула Лоретта.

— Уезжать я пока не собираюсь.

— Если бы и собралась, я не стала бы тебя винить, — заметила Лоретта. — Дела у нас не очень, — и, глядя на гроб, добавила: — Ей, по крайней мере, уже ничто не грозит. Расхлебывать все придется только нам. — Немного помолчав, Лоретта потухшим голосом промолвила: — Она меня ненавидела.

Повинуясь безотчетному порыву, Рэйчел поначалу хотела сказать какую-нибудь приличествующую случаю банальность, но, поразмыслив, ответила:

— Знаю.

— И знаешь почему?

— Нет.

— Из-за Галили.

Это последнее, что она ожидала здесь услышать. Галили принадлежал другому миру — теплому зачарованному миру, от которого веет дивным запахом моря. На миг закрыв глаза, она позволила своим мыслям перенести ее туда. На палубу «Самарканда», где сонные волны ласкали корабль, скрипучие канаты переговаривались со звездами, а Галили обнимал ее. Она хотела оказаться там так, как не хотела ничего и никогда. Хотела слушать его обещания, даже зная, что он их не выполнит.

Гул в задних рядах вскоре положил конец ее грезам: следуя за взглядом Лоретты, она обернулась и увидела группу мужчин в траурных костюмах. Первым она узнала Сесила, а затем, когда самый высокий из них повернулся лицом к алтарю и Лоретта сказала: «О господи, только этого нам не хватало!» — она поняла, что смотрит на Гаррисона. Со времени их последней встречи Гаррисон сильно изменился. Кроме того, что волосы у него теперь были подстрижены коротко, а лицо существенно побледнело и осунулось, во всем его облике присутствовала некая надломленность.

Голоса смолкли, и никто уже не смотрел назад, но обстановка в церкви неуловимо изменилась. В сопровождении Митчелла (который держал под руку Гаррисона, поддерживая его) вдоль нефа шел тот, кто был виновен в смерти женщины, которую оплакивали сегодня все собравшиеся.

— Когда его выпустили? — поинтересовалась Рэйчел у Лоретты.

— Сегодня утром, — ответила та. — Я просила Сесила, чтобы его держали подальше отсюда, — покачала головой Лоретта. — Нет, это просто немыслимо.

Гаррисон остановился напротив гроба, после чего, слегка наклонившись, что-то шепнул Митчеллу, и тот отошел назад. Приблизившись к гробу вплотную и опершись на него руками, Гаррисон преклонил голову, словно собрался общаться с телом покойной без свидетелей. В этом жесте не было ничего театрального, казалось, он вообще не замечал никого и ничего вокруг, а просто прощался с супругой. Бросив мимолетный взгляд через плечо, Рэйчел успела заметить, что все присутствующие, вплоть до членов конгресса, еще минуту назад отводящие глаза, смотрели на скорбь человека, убившего свою жену. Многие ли поверили в это представление? Наверное, большинство. Но не Рэйчел, она не верила в искренность чувств человека, скорбящего по женщине, которую он сам же и убил.

Обернувшись, Рэйчел поймала на себе взгляд Митчелла. Он выглядел изможденным. Никогда за все прошлые годы их совместной жизни он так не походил на Гаррисона — такой же тяжелый взгляд, те же опущенные плечи. В другой, ситуации Рэйчел не придала бы этому особого значения, зная, что пара недель отдыха на Карибском море излечат его от любой хвори. Но теперь она понимала, что Митчелл потерял самого себя, или, что вернее, потерял тот иллюзорный образ, который выдавал за настоящий. Как назвала их Лоретта? Идиот и некрофил? Слишком резко, но недалеко от истины. Братьев объединяла та неразрывная связь, которая обыкновенно существует между испорченным плодом и породившим его больным деревом.

Оторвав взор от Рэйчел, Митчелл ободряюще пожал руку Гаррисона и предложил ему пойти сесть — Рэйчел прочла это по жестам мужа, — и тот с рабской покорностью двинулся за ним. Когда братья заняли места вдали от Рэйчел с Лореттой, но в том же ряду, Митчелл вновь взглянул на жену, и она опять отвела глаза.

Службу проводил священник преклонных лет, который сорок восемь лет назад в этой же церкви крестил Марджи. Упомянув об этом в своей хвалебной речи, он проследил всю историю жизни «сей замечательной женщины», как он выразился, с тем же смешанным чувством изумления и скорби, какое, должно быть, испытывали все присутствующие. Хотя Марджи знавала тяжкие времена и не всегда умела сделать правильный выбор, ныне она пребывала на Золотом Дне, навечно покинув превратности земной жизни и с легкой душой продолжая свой путь. Рэйчел никогда прежде не слышала, чтобы Небеса называли Золотым Дном, но это выражение ей очень понравилось, и она решила его запомнить. Несмотря на проникновенную речь священника, Рэйчел прекрасно знала, что, находись Марджи не в гробу, а среди скорбящих, при первом же упоминании рая она улизнула бы из церкви и, закурив сигарету, скорее всего, устроилась где-нибудь среди надгробий.

После службы гроб вынесли и поставили у края могилы, приступив к той частицеремонии, которая всегда вызывала у Рэйчел страх. Бесконечно долго пребывая в оцепенении под моросящим дождем, она с ужасом ожидала момента, когда тело начнут закапывать, но когда эта минута наступила, Рэйчел, к собственному удивлению, успокоилась. Священник прочел несколько молитв, присутствующие бросили в могилу цветы, и скоро все кончилось.

* * *

На обратном пути в город был ливень. Через пару миль после моста Рэйчел обогнал мчавшийся на огромной скорости «мерседес», за которым гнались две полицейские машины. Еще через пару миль Рэйчел различила сквозь струи дождя вспышки полицейских мигалок и бушующее посреди дороги пламя. «Мерседес», протаранив задний борт огромного грузовика, преградил путь двум другим автомобилям, из-за чего те, не справившись с управлением на мокром асфальте, столкнулись. Одна из машин горела, но пассажиры успели выскочить и теперь смотрели на пожар. Другая опрокинулась и, словно замученная черепаха, лежала вверх дном на дороге, а полицейские пытались вытащить из нее чудом не погибших людей. Те, кто был в «мерседесе», не то что не выжили, но и распознать их расплющенные по борту грузовика тела было практически невозможно. Из-за аварии шоссе перекрыли, и Рэйчел пришлось ждать добрых полчаса, пока движение восстановится. Как в театре, на мокрой от дождя сцене перед ней разворачивалось продолжение этой трагедии — прибытие пожарных и «скорой помощи», освобождение из перевернутой машины людей (один из них, ребенок, как выяснилось, скончался от полученных травм), горечь потери и взаимные обвинения и, наконец, извлечение из грузовика останков пассажиров «мерседеса», что, к счастью, было скрыто от ее взора.

Авария на время отвлекла Рэйчел от собственных мыслей, к которым она вернулась, лишь тронувшись дальше. Ей предстояло отыскать любовные письма Дэнни, чем она собиралась заняться на следующий день. Обстоятельства могли сложиться самым благоприятным образом — Гаррисон по воскресеньям обычно посещал мессу и вряд ли собирался нарушать эту традицию сейчас, когда он вновь обрел свободу, — ему было за что благодарить Всевышнего. Поскольку Гаррисон всегда был примерным католиком, Рэйчел могла без особого риска проникнуть в квартиру в Трамп-Тауэр и начать поиски. Если же удача ей не улыбнется, придется ждать до следующего воскресенья, чтобы не столкнуться с Гаррисоном или кем-нибудь из его людей, что было вполне возможно во все прочие дни недели. Рэйчел не строила иллюзий относительно предстоящего предприятия и вполне представляла трудности, подстерегавшие всякого, кто посягнет тайно пробраться в квартиру Гаррисона и покойной Марджи. Поблизости все время сновали журналисты, а в самой квартире могла по-прежнему дежурить прислуга, хотя, насколько Рэйчел знала, двое слуг скрылись в неизвестном направлении сразу после убийства Марджи, а третью служанку, наговорившую бульварной прессе ворох разных небылиц, скорее всего, уволили.

Так или иначе, попасть внутрь ей было необходимо, но прежде следовало придумать оправдание своего присутствия в квартире покойной подруги на случай, если ее застукают. Чем больше она размышляла на эту тему, тем больше ею овладевало странное веселье. Пытаясь помочь Дэнни, она бросала вызов семейству Гири, в котором долгое время являлась лицом подчиненным, так сказать, частью их великого замысла. Даже путешествие на Кауаи затеял член семьи Гири. Рэйчел еще больше воодушевилась желанием избавиться от навязанной ей пассивной роли, сожалея только о том, что не сделала этого раньше, поскольку не сумела воспротивиться соблазнам роскоши.

Теперь, когда Рэйчел стала понимать, как ей жить дальше, она заподозрила, что и сам Галили, принц ее сердца, был одним из таких соблазнов, хотя и самым упоительным из них. Не оказался ли он у нее на пути, чтобы отвлечь ее взор от того, что ей видеть не следовало? Вот бы поднять сейчас телефонную трубку и поделиться мыслями с Марджи — надо отдать ей должное, она всегда умела смотреть в корень и, отметая в сторону всю шелуху, видеть истинную суть вещей.

Интересно, что бы она сказала в ответ на эти мысли Рэйчел? Может, решила бы, что они не имеют прямого отношения к нынешнему положению дел. Сказала бы, что попытки представить себе общую картину — это присущее мужчинам глубочайшее заблуждение, питаемое их верой в безграничные возможности индивидуума, который якобы способен диктовать свою волю всем остальным, а также формировать события в соответствии со своими желаниями. Марджи никогда не тратила времени на подобную чушь. Единственное, что можно контролировать в жизни, считала она, это количество оливок в мартини и высоту каблуков. А мужчин, которые считают иначе — властителей и плутократов, — рано или поздно ждет жестокое разочарование. В чем она, разумеется, находила приятное для себя утешение.

Может, на Золотом Дне, думала Рэйчел, дела обстоят иначе. Может, даже Великий Замысел там является темой для простой беседы, а духи умерших с удовольствием придумывают всевозможные образчики человеческих желаний. Впрочем, Рэйчел сомневалась в этом. Она не могла представить Марджи за подобными занятиями. Если судьбы человечества и в самом деле были предметом споров бесплотных существ, то среди них вряд ли мог обитать дух Марджи; скорее всего, ему было уготовано пристанище среди сонма веселых сплетников, искоса поглядывающих на любителей строить различные теории.

Эта мысль вызвала у Рэйчел улыбку — впервые за этот долгий печальный день. В самом деле, Марджи заслужила свою свободу, и пусть свои страдания она создала собственными руками (или, по крайней мере, ничего не предпринимала, чтобы положить им конец), ей удалось их претерпеть, не запятнав своей чистой души, и остаться внутри себя той Марджи, какой она была до встречи с Гири. Глядя на Марджи, это казалось не таким уж сложным, но Рэйчел по собственному опыту знала, как это нелегко. Мир представлялся Рэйчел лабиринтом, в котором было так легко потеряться и стать чужим самому себе.

Но ей повезло: она снова обрела себя на острове. Нашла настоящую Рэйчел из плоти и крови, одержимую жаждой жизни. И больше никогда ее не потеряет. Каким бы темным ни был этот лабиринт, какими бы страшными ни были его обитатели, она больше не потеряет в себе эту женщину. Женщину, которую любил Галили.

Глава 7

В воскресное утро дождь лил еще сильнее, чем накануне, порой ливень был таким сильным, что с трудом можно было разглядеть соседнее здание. Если фотографы и сидели в засаде возле Трамп-Тауэр, то на время, пока Гаррисон был на мессе, они покинули свои наблюдательные посты или последовали за ним. Марджи дала Рэйчел ключ от своей квартиры, еще когда у них с Митчеллом возникли первые проблемы, разрешив пользоваться своим жилищем, как временным укрытием.

— Гаррисон редко тут появляется, — сказала она тогда. — В общем, не бойся, что застанешь его тут в нижнем белье. Кстати, то еще зрелище. Выглядит он как колбаска из теста с брюхом.

Рэйчел никогда не нравились ни этот дом, ни эта квартира. При всей роскоши это было угнетающее место даже в ясную погоду. А в такой пасмурный день, как сегодня, оно производило и вовсе гнетущее впечатление.

Квартира была обставлена старинной мебелью, а стены в коридорах увешаны огромными картинами, которые Гаррисон собирал в начале восьмидесятых, считая их выгодным капиталовложением, — эти картины окончательно лишали уюта это и без того не слишком приятное место.

Замерев в прихожей, Рэйчел прислушалась, чтобы удостовериться, что дома никого нет. Но единственный звук, который она слышала, доносился снаружи, это был шум барабанящего в окна дождя, вот где-то далеко завыла сирена, и все. Она была одна, и можно было приступать к делу.

Рэйчел отправилась вверх по ступенькам, с каждым шагом все больше погружаясь в сумерки. Наверху, на лестничной площадке, стояли фамильные часы; когда она их увидела, от неожиданности у нее чуть сердце не выскочило из груди — она приняла их за поджидавшего ее наверху Гаррисона.

Она постояла немного, чтобы сердце успокоилось. «Я боюсь его», — подумала Рэйчел. Впервые она поняла, что боится того, что он сделает с ней, если застанет там, где находиться у нее не было никакого права. Слушать Лоретту, которая называла его извращением, и видеть его, слабого и бледного, в церкви у гроба Марджи — это одно, и совсем другое — столкнуться с ним здесь, где он убил свою жену. Есть ли у нее хоть малейшая отговорка, объясняющая ее присутствие в этой квартире, которой он бы поверил? Вряд ли. В ее распоряжении был только один козырь — она была супругой его родного брата, но Рэйчел сомневалась, что этот факт обеспечит ей надежную защиту от злобы Гаррисона. Ей нечего было противопоставить связи, существовавшей между братьями. Тут, на лестнице, Рэйчел поняла, что он, наверное, убьет и ее, если ему представится случай.

Она вспомнила, что ей говорил Митчелл два дня назад, о том, что ее жизнь в опасности, когда его нет рядом, чтобы защитить ее. Это были не пустые угрозы. Митчелл хотел ее предупредить. Ее могла постичь та же участь, что и Марджи.

«Возьми себя в руки», — сказала себе Рэйчел, понимая, что не время и не место рассуждать о собственной беззащитности.

Пора было осуществить то, за чем она пришла, и убираться отсюда.

Словно бросая вызов бледному циферблату часов (Марджи как-то обмолвилась, что они стоят со времен Гражданской войны), Рэйчел бодро преодолела последние ступеньки, отделявшие ее от второго этажа. Здесь были личная гостиная Марджи, ее спальня и ванная, где она и умерла. Рэйчел дала себе слово держаться подальше от ванной, пока та не останется единственным местом, которое она не проверит, но, оказавшись рядом, поняла, что искушение заглянуть туда будет преследовать ее до тех пор, пока она этого не сделает. Включив на лестничной площадке свет, она подошла к двери спальни, которая была приоткрыта на несколько дюймов. Уходя, полицейские не задернули шторы, и комната была залита дневным светом. Царивший там беспорядок говорил о том, что кто-то усердно потрудился в поисках улик. Это была единственная комната, где висели картины, отражавшие эклектический вкус Марджи: приторный Шагал, небольшой французский деревенский пейзаж Писсарро, две работы Кандинского. Вопиющим контрастом к этим красочным картинам служили два элегических черно-белых образа Богоматери, висевших по обеим сторонам кровати, словно напоминая — memento mori.^[59]

Пробравшись через царивший в комнате бедлам — многочисленные выдвижные ящики после обыска квартиры все еще лежали на полу, — Рэйчел подошла к двери ванной. Коснувшись ручки, она вновь ощутила, как забилось сердце, но, не обращая внимания на его бешеные удары, все же открыла дверь.

Это была просторная комната, вся в розовом мраморе и золоте, с необъятных размеров ванной. «Когда я лежу в этой ванне, — как-то похвасталась Марджи, — то чувствую себя шлюхой за миллион долларов».

Тут все напоминало о ней: бутылочки духов и пепельницы, фотография брата Сэма, вставленная в раму венецианского зеркала, еще фотография на двери душа (на этот раз самой Марджи в кружевном белье, ее сделал какой-то фотограф, специализирующийся на фривольных портретах). И так же, как в спальне, здесь было множество свидетельств недавнего пребывания полиции. Кое-где на мраморе остался порошок для снятия отпечатков пальцев. Возле ванны валялась засаленная коробка с черствыми остатками пиццы, которую не потрудились убрать за собой блюстители порядка. Содержимое ящиков было перерыто, а предметы, заслуживающие внимания с точки зрения полиции, были выставлены на стойке. Множество пузырьков с пилюлями, маленькое квадратное зеркало с бритвой (надо полагать, Марджи хранила их из сентиментальных соображений, она много лет уже не употребляла неизмельченный кокаин), а также ряд сексуальных вещиц — маленький розовый вибратор, банка смазки с запахом вишни и несколько презервативов.

Когда Рэйчел представила, как офицеры полиции шарили по ящичкам Марджи, мерзко ухмыляясь и отпуская в адрес покойной сальные шуточки, ей стало не по себе. Жаль, что Марджи не могла послать их к чертям собачьим.

С Рэйчел было достаточно. Она не позволит этому месту довлеть над ней, решила она, и вся его власть тут же улетучилась. Рэйчел подошла к выключателю, чтобы выключить свет, и увидела темное пятно на стене. Она велела себе смотреть в другую сторону, но ее взгляд тут же наткнулся еще на одно еще большее пятно. Она дотронулась до него. Пятно прилипло к ее пальцу, как кусочек засохшей краски. Это была кровь Марджи. А потом она увидела еще пятна, их было очень много, хотя поначалу на пятнистом мраморе она их не заметила.

Вдруг мысль о полицейских, ходивших здесь со своей пиццей и липкими пальцами, отошла на второй план. Здесь умерла Марджи. Господи, здесь умерла ее подруга Марджи. И это была ее живая кровь. Она текла по стене, а тут, совсем рядом с плечом Рэйчел, размазалась — должно быть, Марджи упала назад или прислонилась, пытаясь удержаться на ногах. А вот еще один сгусток крови у самых ног Рэйчел, почти такой же темный, как и напольный мрамор.

Отведя взгляд, Рэйчел собралась было выйти, но как она ни старалась избавиться от преследовавших ее образов, они захлестнули ее вопреки ее воле. Сцена убийства подруги вырисовывалась у нее в сознании со всеми подробностями: звуки выстрелов, эхом отражавшиеся от мраморных стен и зеркал ванной, недоумение во взгляде Марджи, в порыве отчаяния отшатнувшейся от мужа, бегущая по ее пальцам и громко капавшая на пол кровь.

Интересно, что сделал Гаррисон после того, как совершил роковой выстрел? Отбросил пистолет и упал на колени перед умирающей женой? Или отправился вызывать врача? Рэйчел казалось более вероятным, что Гаррисон связался с Митчеллом или адвокатом, стараясь как можно больше оттянуть время, чтобы к приезду врачей Марджи точно умерла.

Рэйчел закрыла лицо руками, но образ умирающей подруги стоял у нее перед глазами. Она еще долго видела ее обмякшее, обагренное кровью тело, с полуоткрытым ртом и трясущимися руками.

«Хватит», — сказала она себе.

Ей захотелось выбежать из ванной, но она понимала: это худшее, что можно сделать в такой ситуации. Здесь не было ничего, что могло бы причинить ей боль, кроме ее собственных мыслей. Нужно было прямо смотреть фактам в глаза. Медленно отняв руки от лица, Рэйчел попыталась беспристрастно изучить место убийства. Сначала она исследовала раковину и близлежащие предметы, затем зеркало и ванну, лишь после этого устремила взор на капли крови на полу. И ванную комнату она покинула лишь после того, как удостоверилась, что увиденное улеглось в ее сознании.

С чего же начать? Созерцая учиненный полицейскими погром, Рэйчел сочла бессмысленным тратить время на поиски любовных писем в спальне. Если бы компрометирующие Марджи послания в самом деле находились там, то их, скорее всего, обнаружили бы полицейские, а поскольку этого не произошло, то и Рэйчел это вряд ли удалось бы.

Таким образом, Рэйчел решила начать поиски с гостиной, куда и направилась, миновав груду разбросанных по полу ящиков. Взглянув на часы, Рэйчел обнаружила, что находится в доме уже двенадцать минут, а дело, ради которого она сюда пришла, не терпело отлагательств.

Открыв дверь гостиной, Рэйчел невольно отшатнулась — на нее внезапно накинулся Диди, маленький пес Марджи. Он лаял так яростно, что, не видя его, можно было бы решить, что в квартире обитает здоровенная овчарка.

— Ш-ш-ш, — сказала Рэйчел и, встав на колени, дала Диди обнюхать свои руки, — это всего лишь я.

Узнав Рэйчел, он тут же прекратил лаять и, радостно повизгивая, затанцевал перед ней кругами. Прежде не питавшая к псу особой приязни, Рэйчел была глубоко тронута и не могла без жалости смотреть, как он, истосковавшись по своей хозяйке, радуется приходу ее подруги, надеясь на скорое возвращение Марджи.

— Иди за мной, — приказала псу Рэйчел, и тот покорно затрусил следом.

В гостиной Рэйчел первым делом бросились в глаза свидетельства грустной участи животного — тарелка с недоеденной едой и кучка экскрементов на газете. За исключением этого, по сравнению со спальней в комнате царил почти образцовый порядок. Одно из двух — либо полицейские не сочли нужным проводить здесь обыск, либо это делала женщина.

Рэйчел приступила к делу и, двигаясь от одного шкафа к другому, стала тщательно осматривать ящики и полки. В гостиной оказалось множество укромных мест, там хранились всякого рода бумаги, книги (преимущественно романы любовного содержания для одноразового чтения), театральные афиши с Бродвея и даже коллекция писем (исключительно из благотворительных организаций, обращавшихся к Марджи за поддержкой). Однако никаких документов, проливавших свет на прежде неизвестные, но, возможно, имевшие отношение к преступлению обстоятельства, там не было. Пока Рэйчел шарила по полкам гостиной, Диди, опасаясь лишиться внезапно обретенного общества, не отходил от нее ни на шаг и отлучился только раз, когда, привлеченный подозрительным звуком, бросился за дверь проверить, не пришел ли кто-нибудь еще. Выйдя вслед за ним на лестничную площадку, Рэйчел обратилась в слух, но, к счастью, тревога оказалась ложной. Прежде чем возобновить поиски, Рэйчел еще раз взглянула на часы и, обнаружив, что провела в доме около получаса, не на шутку обеспокоилась.

Исчерпав отведенное на пребывание в доме время, она не могла больше там оставаться, но ей не хотелось уходить с пустыми руками. Это рискованное предприятие стоило ей немалых сил. Увидев во всех подробностях место преступления и учиненный полицейскими беспорядок, она истощила весь свой былой энтузиазм и вряд ли смогла бы подвигнуть себя на такой шаг еще раз.

Вернувшись в гостиную и не обнаружив рядом с собой Диди, Рэйчел негромко его позвала, но тот на ее зов не явился. Когда она кликнула песика во второй раз, то в дальнем конце комнаты раздался какой-то странный шлепок. Рэйчел заметила дверь, ведущую в небольшую уборную с рукомойником. Открыв ее, она увидела Диди, который стоял на стульчаке и лакал из бачка воду, выглядел он при этом ужасно нелепо. Рэйчел велела ему слезть оттуда, но он, повернув свою мокрую морду, уставился на Рэйчел с крайним недоумением. Она уже собиралась спихнуть пса с унитаза рукой, но прежде, чем успела сделать это, он покинул свой пьедестал и засновал у ее ног.

Оглядев беглым взглядом помещение, Рэйчел не нашла ни единого места, где можно было что-нибудь спрятать, за исключением простенького шкафчика, встроенного под раковиной. Нагнувшись, она открыла его, и изнутри потянуло резким запахом моющих средств, хранившихся там наряду с туалетной бумагой. Отставив их поочередно в сторону, Рэйчел освободила шкафчик и заглянула внутрь, после чего исследовала рукой подходящие к раковине трубы. Они оказались мокрыми. Тогда она засунула голову в шкафчик и увидела, что между трубами и промокшей стенкой засунут какой-то предмет, похожий на бумажный сверток. Нащупав его пальцами, она попыталась сдвинуть находку с места, но тщетно. Рэйчел громко выругалась, от чего Диди, все это время с деловитым видом суетившийся поблизости, отшатнулся в сторону. Внезапно сверток поддался и, прежде чем Рэйчел успела его схватить, плюхнулся на пол. Судя по звуку, его содержимое весьма напоминало завернутую в бумагу и теперь разбившуюся бутылку, и, словно в подтверждение этого, запахло бренди.

Подозрения Рэйчел не оправдались, и находкой в самом деле оказалась бутылка спиртного, очевидно припрятанная Марджи в те трудные времена, когда она тщетно пыталась протрезветь. Диди принялся обнюхивать вонючий пакет.

— Марш отсюда! — сказала ему Рэйчел, хватая за шкирку и пытаясь прогнать прочь от отвратительной лужи, но вместо того, чтобы повиноваться, тот завизжал, как поросенок.

Призывая пса прекратить скулить, Рэйчел без особых церемоний отшвырнула его к двери, после чего принялась расставлять банки с санитарными средствами и рулоны туалетной бумаги на свои места, надеясь, что запаха спиртного никто не заметит. Да и что, если заметят? Ну найдут разбитую бутылку. Когда Рэйчел поставила на место последнюю склянку, то внимание ее случайно привлекло нечто лежавшее рядом с бутылкой бренди. Это оказались два довольно объемных конверта. Либо Дэнни писал слишком длинные письма, либо ошибся при подсчете фотографий, решила про себя Рэйчел, выуживая их из шкафа. К конвертам пристала облупившаяся штукатурка, они, по всей вероятности, были приклеены к стене. Письма еще долго могли храниться в своем тайнике, прежде чем их обнаружили бы. Один из конвертов оказался гораздо толще другого, и Рэйчел решила, что там не письма с фотографиями, а какая-то весьма толстая книжка.

Поборов искушение заглянуть внутрь, Рэйчел твердо решила исследовать содержимое пакетов дома и, наведя в уборной порядок, наскоро попрощалась с Диди и направилась к выходу.

Случись ей сейчас столкнуться с Гаррисоном, она не смогла бы придумать в свое оправдание ни одной мало-мальски достойной лжи. Переполнявшая ее радость от находки была написана у нее на лице. Но удача, пославшая ей в руки письма Дэнни, по всей видимости, покидать ее не собиралась. Засунув конверты в карманы пальто и не спуская глаз с входа в подъезд, Рэйчел быстро спустилась по лестнице. Затем, слегка приоткрыв дверь и убедившись, что на улице по-прежнему хлещет дождь и поблизости нет не только фотографов, но вообще ни одной живой души, Рэйчел, довольная собой, выскользнула из дома.

Глава 8

Да простит меня читатель, но я вновь вынужден сделать маленькое отступление и обратить ваше внимание к теме неизбежной и, по всей вероятности, неисчерпаемой по своей сути, а именно к моей гомосексуальной сестре. Как вы помните, во время своего последнего визита Мариетта, сияя от счастья, гордо сообщила мне о том неотразимом действии, которое возымело на ее возлюбленную стихотворение Мэри Элизабет Боуэн, вследствие чего Элис приняла ее предложение руки и сердца. Спустя несколько часов сестра вновь появилась в моих покоях, но на этот раз, чтобы обсудить некоторые подробности предстоящего торжества.

— О том, чтобы увильнуть, даже не думай, — заявила она, — твое присутствие необходимо.

— В жизни еще не бывал на лесбийской свадьбе, — ответил я. — Даже не представляю, как там себя вести.

— Очень просто. Радоваться за меня, и все.

— Я и так за тебя радуюсь.

— Мне бы хотелось, чтобы ты выпил, потанцевал и произнес какую-нибудь трогательную речь о нашем с тобой детстве.

— И о чем я поведаю гостям? Может, о том, как вы с отцом развлекались в его гардеробной?

Мариетта гневно взглянула на меня, и ее светящийся облик тотчас затмила грозная тень.

В ярости она была страшна.

— Элис когда-нибудь видела тебя в ярости? — спросил я.

— Пожалуй, раз или два.

— Нет. Я говорю не о дурном настроении, а о вспышках гнева, когда ты почти теряешь рассудок. Когда ты становишься «держись-не-то-разорву-тебя-на-клочки-и-проглочу».

— Хм, такой, пожалуй, нет.

— Может, ей стоит рассказать кое-что, прежде чем надеть на шею хомут? Я имею в виду рассказать, как подчас ты входишь в раж.

— Думаешь, с ней такого не бывает? Особенно если учесть, что она единственная сестра семи братьев.

— У нее семь братьев?

— Именно. И все семеро ее очень уважают.

— У нее богатая семья?

— Отбросы. Двое братьев в тюрьме. Отец алкоголик. Завтрак начинает с кружки пива.

— А ты уверена, что она привязалась к тебе не из-за денег? — Мое предположение было встречено очередным сердитым взглядом. — Господи, я только спросил. Вовсе не хотел тебя обидеть.

— Раз ты такой Фома Неверующий, пойди и посмотри на нее собственными глазами. Познакомишься со всем семейством сразу.

— Ты же знаешь, я не могу этого сделать.

— Интересно, почему? Только не говори, что по уши занят работой.

— Но это правда. Я весь в работе. С утра до поздней ночи.

— Неужели для тебя работа важней знакомства с женщиной моей мечты? Важней той женщины, которою я люблю, обожаю и боготворю?

— Хмм. Люблю, обожаю и боготворю? Могу себе представить, как хороша она должна быть в постели.

— Она — само совершенство, Эдди. Нет, ты даже представить не можешь, как она хороша. Всякий раз, когда мы занимаемся любовью, она вытворяет со мной такое, что мне и во сне не снилось. От моего крика сотрясается весь фургон.

— Она живет в фургоне? Ты уверена, что поступаешь правильно?

— Почти, — ответила Мариетта, постукивая по переднему зубу, что выдавало ее внутреннее беспокойство.

— Но?..

— Что но?

— Ничего. Ты ответила, что почти уверена. Этого вполне достаточно.

— Ладно, хитрая задница. А сам-то мог бы поклясться, что твоя Чийодзё была для тебя той единственной и неповторимой? Разве не было у тебя на этот счет хоть тени сомнений?

— Нет. Я был совершенно уверен.

— Если мне не изменяет память, то у тебя что-то было с ее братцем, — вскользь заметила она.

— И что из того?

— Хочешь сказать, что мог без зазрения совести жениться на девушке и одновременно трахаться с ее братом?

— Это совсем другое дело. Он был…

— Трансвеститом.

— Нет. Он был актером. — Услышав мой ответ, она закатила глаза. — И какое это вообще имеет значение? Разве мы об этом говорим?

— Но ты пытаешься отговорить меня жениться на Элис.

— Нет, ты не права. Просто я заметил… не знаю, что именно я заметил. Впрочем, не важно. Все это пустяки.

Приблизившись ко мне, Мариетта взяла мою руку.

— Понимаю, ты стараешься ради меня, — сказала она. — Знаешь, а ты оказываешь мне очень большую услугу.

— Да ну?

— Ты ставишь передо мной вопросы. И заставляешь подумать дважды.

— Не уверен, что это хорошо. Иногда мне кажется, все мои беды от того, что я слишком много размышляю. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. Может, я бы горы свернул, если бы не был столь нерешительным.

— И все же, Эдди, думаю, Элис создана для меня.

— Тогда женись на ней и будь счастлива.

Она стиснула мне руку.

— Как я хочу, чтобы ты познакомился с ней до свадьбы! Хочется узнать твое мнение. Оно очень много для меня значит.

— Тогда, может, приведешь ее сюда? — предложил я, но, заметив тень сомнения на лице Мариетты, поспешил добавить: — Рано или поздно все равно придется это сделать. Думаю, чтобы заранее знать, к чему может привести ваша затея, тебе следует рассказать ей кое-что и посмотреть, как она это воспримет.

— Если я тебя правильно понимаю, ты предлагаешь, чтобы я ей все рассказала.

— Ну, не все. Никто не способен воспринять все. Я предлагаю поведать ей лишь некоторые наши секреты, чтобы узнать, готова ли она в принципе воспринять правду.

— Хм. А ты не мог бы мне помочь?

— Каким образом?

— Взять на себя Цезарию, чтобы она не спугнула Элис.

— Боюсь, это мне не удастся. Ты же знаешь Цезарию. Когда ей что-то взбредет в голову, ее никто не остановит. Помнится, даже отец не мог ее угомонить.

— А ты все-таки постарайся.

— Ладно. Буду голосом ее разума, если он для нее хоть что-нибудь значит.

— И ты скажешь Цезарии, что это была твоя идея?

— Скажу, раз ты просишь, — ответил я.

— Вот и славно. Тогда я пошла за Элис.

— Не так сразу. Дай мне хоть немного времени, чтобы подготовиться.

— О, я в таком возбуждении!

— Только, бога ради, избавь меня от этого.

Разумеется, намерение Мариетты жениться вызвало во мне, как и у любого, кто оказался бы на моем месте, бурю противоречий и неприятия. Поскольку речь, очевидно, шла не о мимолетном увлечении сестры, что было видно по блеску ее глаз и особым интонациям голоса, я уповал на неудачный исход дела. Да простит мне читатель лицемерность моего положения, ибо я со всей ответственностью сознаю, что тот вдохновенный подъем, с коим ваш покорный слуга предавался описанию огромной и безысходной страсти Рэйчел и Галили, никак не вяжется с моим тщетным стремлением притвориться слепым и не видеть того, что творится у меня под боком.

Так или иначе, но я вынужден был смириться. В скором времени мы еще вернемся к моей сестре и ее избраннице. А дальше пусть будет, что будет.

Не смея больше испытывать ваше терпение, возвращаюсь к нашей истории.

* * *

После успешной операции в Трамп-Тауэр Рэйчел вернулась в свою квартиру у Центрального парка. Хотя дома никого не было, она не решилась вскрывать найденные конверты в столовой, опасаясь быть застигнутой врасплох. Рэйчел заперла дверь на замок, задернула шторы и, устроившись в спальне на кровати, приступила к изучению своей находки.

В тонком конверте она нашла письма и фотографии, изобличавшие в Дэнни явную склонность к эротизму. Пожалуй, у него были все основания опасаться, ибо, окажись эти послания в ненужных руках, ими вполне могли воспользоваться недоброжелатели, чтобы очернить имя Марджи. Отмеченные датой, временем и местом написания, они содержали пылкие подробности о времяпрепровождении любовников и хвастливые обещания еще более изощренных сексуальных изысков в скором будущем. Поскольку в своих излияниях автор менее всего старался прибегать к каким-либо иносказаниям, то его труды являли собой весьма откровенные свидетельства имевших место между ним и Марджи отношений. «Пора бы нам начать трахаться в звуконепроницаемой комнате, — писал он в одном из писем, — так, как ты любишь. Сейчас, когда я пишу эти строки и вспоминаю твои крики восторга, когда я скользил в тебе, почти выходя из тебя, я становлюсь снова тверд, как камень. Нет такой вещи, что я не сделал бы для тебя! Только прикажи. Когда мы вместе, для меня никто и ничто не существует, пусть весь мир катится к черту. Иногда я мечтаю быть младенцем, чтобы сосать молоко из твоих красивых грудей. Или родиться из тебя заново на свет. Черт, должно быть, со стороны все это смахивает на извращение, но ты же сама говорила, не нужно скрывать свои чувства. Вот я их и выражаю. Я был бы не прочь залезть в тебя, чтобы ты меня поносила в утробе, как ребенка. А когда тебе захочется, чтобы я из тебя вышел, — ты раздвинешь бедра, я вылезу и буду полностью к твоим услугам».

Фотографии тоже были непристойными, хотя и не такими, как письма. Дэнни явно гордился своими мужскими достоинствами и был рад запечатлеть их для своих потомков, а Марджи, оказывается, обладала чувством юмора и в сексе. На одной из фотографий живот и бедра Дэнни были разукрашены губной помадой в форме огненных языков, и его пах будто горел огнем. На другой он стоял рядом с Марджи в ее трусиках, из которых выглядывала головка его члена цвета спелой вишни. Вот такие старые добрые игры.

Когда Рэйчел позвонила Дэнни, чтобы сообщить хорошие вести, ему нужно было заступать на смену, но ради того, чтобы забрать у нее письма с фотографиями, он был готов прикинуться больным и не пойти на работу. Во избежание лишних подозрений, Рэйчел посоветовала ему не торопиться и встретиться после смены, сказав, что компрометирующие его бумаги теперь находятся в надежных руках. Он согласился и пообещал ее ждать около полуночи в небольшом баре, расположенном в двух кварталах к северу от места его работы.

Поговорив с Дэнни, Рэйчел занялась вторым, более увесистым конвертом, в котором ожидала найти очередное свидетельство флирта Марджи, но, к своему удивлению, обнаружила в нем нечто совершенно иное. А именно старый дневник в тряпичном переплете, заляпанная обложка которого изрядно истрепалась, корешок потрескался, а страницы вываливались. Чтобы содержимое не рассыпалось на части, он был перевязан бечевкой из коричневой кожи. Развязав ее, Рэйчел обнаружила, что страницы дневника перемежаются отдельными, разрозненными листками. Одни из них, аккуратно сложенные, сохранились довольно хорошо, другие больше походили на клочки бумаги. Некоторые были исписаны аккуратным красивым почерком, другие — испещрены страшными каракулями. Одни листочки были обыкновенными письмами, другие смахивали на отрывки проповедей (во всяком случае, в них слишком часто упоминалось о Боге и искуплении грехов), третьи пестрили примитивными рисунками, но всех их объединяла общая тема — Гражданская война. Дневник не был подписан, и даже казалось, что он начинается с середины предложения, но скоро Рэйчел обнаружила между страницами первые пять оторванных листов. На первой странице каллиграфическим женским почерком было выведено посвящение:

«Посвяти эту тетрадь своим думам, мой дорогой Чарльз. Возврати ее мне, когда завершится эта ужасная война, когда мы покончим с ней, а заодно и с нашими страданиями навсегда.

Я беззаветно тебя люблю и изыщу тысячу способов доказать тебе это при первой же встрече.

Твоя любящая жена Адина». Ниже стояла подпись и дата:

«Второе сентября 1863 г.»

Это был дневник офицера, который вел его в течение всей Гражданской войны и доверял бумаге свои мысли накануне каждого боя. У Рэйчел было смутное представление о той далекой войне между штатами, она никогда не интересовалась историей, особенно когда речь заходила о жестокостях. Она не помнила ни о причинах, которые вызвали эту войну, ни о подробностях ее завершения. Ни даты, ни имена не отложились в ее памяти, потому что ее это просто не интересовало.

Но одно дело учебник истории, и совсем другое — дневник, лежавший перед ней на столе. Если первый был напичкан сухими фактами, которые приходилось зубрить, то записи очевидца обладали живым голосом и были пропитаны столь острыми чувствами, что невольно приковывали к себе внимание. Приоткрывая завесу человеческой драмы, дневник захватил Рэйчел с первых страниц, но не столько подробностями описания — преимущественно оно представляло собой длинный перечень лишений, горя и скорби, начиная с несъедобной пищи, гибели животных и долгих, утомительных походов и кончая вшами и прочими напастями, от которых страдали солдаты, вроде гниения ног и дурного пищеварения, — сколько ощутимым присутствием автора исповеди, портрет которого с каждой строчкой вырисовывался все ярче. Он любил свою жену, хранил в душе глубокую веру в Бога и, будучи сторонником Юга, ненавидел Линкольна («проклятый лицемер») и почти всех северян («они прикрываются своей правотой, потому что она им выгодна»). В отличие от большинства находившихся под его командованием людей, он был глубоко привязан к своей лошади и переживал ее страдания чуть ли не тяжелее, чем собственные.

«Не лучше ли было бы уладить разногласия мирным, путем, — писал он, — нежели подставлять под пули и штыки простых людей, далеких от истинного понимания нынешнего положения вещей и ведомых не столько сознанием собственной правоты, сколько желанием побыстрее разделаться с этим кровавым делом, чтобы наконец вернуться к обыкновенной, завещанной им Богом жизни — пахать землю, пить и умирать в окружении детей и внуков.

Когда я прислушиваюсь к их беседам, меж собой они говорят не о политике и не о величии нашего дела, а о чистой воде и земляничном пироге. Какой же смысл посылать этих простодушных людей на смерть? Не лучше ли отыскать среди южан десять принцев, а среди северян десять джентльменов, если их столько наберется, и, вооружив мечами, отправить на поле боя, чтобы они сражались насмерть, пока в живых не останется один. Пусть победа будет отдана его стороне, и пусть она будет искуплена кровью девятнадцати людей, нежели ценой горя и неисчислимых потерь, которые наносят страшные раны телу всей нации».

Через несколько страниц в записи, датируемой двадцать вторым августа 1864 года («мерзкая, сырая и холодная ночь»), автор вновь возвращался к теме страданий, хотя рассматривал их с иной точки зрения.

«Я с трудом сдерживаю негодование, когда говорят, что на эту войну нас подвиг Господь. Он наделил нас свободной волей, и на что мы ее употребили? На страдания, которым ежечасно подвергаем друг друга.

Вчера мы взошли на гору, которая, по всей очевидности, в течение недели, а то и месяца — об этом можно лишь догадываться — служила, местом, особой стратегической важности. Сколько там было брошено трупов или, вернее, того, во что беспощадная, жара превратила людские тела! Как в серых, так и в голубых мундирах, тех и других было поровну. Но почему тела оставили гнить? Почему не предали их земле, согласно христианскому обычаю? Могу только предположить: либо обе стороны понесли столь тяжелые потери, что оставшимся в живых оказалась просто не под силу эта задача, либо командиры попросту не нашли в себе достаточно сострадания, чтобы сформировать бригады для исполнения своего долга перед мертвыми. Продолжавшаяся неделю или целый месяц, битва, от которой, должно быть, существенно зависел исход войны, постепенно переместилась на соседнюю возвышенность, и сотни людей, сотни чьих-то сынов, превратились в гниющие рассадники мух.

Мне неимоверно стыдно. Уж лучше не родиться на свет вообще, чем дожить до такого позора».

Чем больше углублялась в чтение Рэйчел, тем больше вопросов у нее возникало.

Кто был этот человек, изливавший на бумаге свои чувства так красноречиво, что ей даже чудился его голос, будто он обращался непосредственно к ней? Как научился он выражать себя с такой силой и что ждало его талант после наступления мира? Может, он стал священником? Или политиком, борцом за мир? Или последовал совету жены и, доставив домой литературное свидетельство войны, закрыл его за семью замками, чтобы никогда больше не вспоминать о пережитых невзгодах, отчаянии и разочаровании?

Кроме того, перед Рэйчел вставали вопросы, не имевшие непосредственного отношения к Адине и Чарльзу. Как журнал попал в руки Марджи? Что заставило ее спрятать его вместе с письмами Дэнни? Несмотря на то что в дневнике были изложены радикальные для своего времени взгляды, написан он был около полутора века назад и ныне потерял свою злободневность, а значит, вряд ли мог вызвать большой интерес.

Продолжая читать, Рэйчел временами натыкалась на свернутые и заложенные между страниц листки бумаги. Одни из них не были связаны с основным содержанием записей, иные представляли собой небольшие заметки, сделанные автором, когда у того под рукой не оказывалось дневника, третьи же являлись обыкновенными письмами — среди них вместе хранились два грустных и на редкость кратких послания от Адины. Вот первое:

«Дорогой мой супруг,

с глубочайшим прискорбием сообщаю тебе о том безутешном горе, что постигло нашу семью. Второго дня Господь забрал у нас горячо любимого Натаниэля, скончавшегося от лихорадки. Он умер так быстро, Генриетта даже не успела привести доктора Сарриса.

Во вторник следующего месяца ему бы исполнилось четыре года, и я обещала, что ты покатаешь его на своей лошади, когда вернешься домой. Он все говорил об этом, когда умирал.

Надеюсь, он не слишком страдал».

Второе письмо оказалось еще короче:

«Мне нужно ехать в Джорджию, — писала Адина, — если, конечно, это будет возможно. Гамильтон сообщил, что наша плантация разрушена и наш отец впал в такое отчаяние, что дважды пытался покончить с собой. Я хочу привезти его в Чарльстон, чтобы он находился под моим присмотром».

Не знай Рэйчел, что эти письма и посвящение на первой странице дневника были написаны одной и той же рукой, она не смогла бы оценить всю глубину человеческого горя, превратившего аккуратный почерк Адины в корявые каракули. Сопереживая женщине, лишившейся поддержки мужа, похоронившей одного из своих детей и пережившей разорение семьи, Рэйчел поражалась ее здравомыслию, которое впоследствии, может, и покинуло ее.

Рэйчел читала дальше. Через час у нее была назначена встреча с Дэнни, но она не могла оторваться. Перед ней, как в романе, разворачивались реальные судьбы людей, потрясая и восхищая глубиной своего трагизма. В отличие от художественной литературы, дневник был лишен свойственной вымыслу приятности и определенности и в изображении событий никоим образом не претендовал на широту охвата и завершенность. Не надеясь узнать, как герои этого дневника пережили свои беды, Рэйчел между тем жадно поглощала страницу за страницей.

Когда она одолела почти половину дневника, речь там вдруг пошла совсем о другом.

«Ныне я уже не могу с уверенностью сказать, в здравом рассудке я нахожусь или нет, — писал Чарльз. — Пережив сегодня довольно странный опыт, я хочу незамедлительно его изложить на бумаге, чтобы, проснувшись поутру, не счесть его за шутку, которую сыграло со мной мое болезненное воображение. Нет, это не результат усталости, в этом я совершенно уверен, ибо мне не понаслышке известны порожденные переутомлением видения; словом, то, что приключилось со мной сегодня, ничего общего с ними не имеет.

Мы двигались на юго-восток через Северную Каролину. Несколько дней шел дождь, и земля превратилась в грязную жижу. Изнемогая от усталости и едва волоча ноги, люди перестали не только петь, но даже стонать, чтобы сберечь остаток сил на дальнейший путь. Интересно, сколько я еще смогу протянуть, спрашивал я себя, прежде чем разделю участь пеших солдат. Лошадь моя занемогла и продолжает идти исключительно из любви ко мне. Бедняга! Наш повар, Никельберри, временами поглядывая на нее, по всей вероятности, пытается придумать какой-нибудь способ превратить тощую конскую тушу в пищу.

Словом, когда этот унылый день подходил к концу, и на землю спустились сумерки, и предметы утратили четкость очертаний, со мной произошло нечто странное. Слегка склонив голову, я вдруг увидел — о боже, я даже боюсь написать эти слова, — увидел моего мальчика, моего золотоволосого Натаниэля, сидящего со мной в седле.

В этот самый миг мне вспомнилось письмо Адины, в котором она писала о моем обещании сыну прокатить его на лошади. Сердце мое забилось, ибо как раз сегодня Натаниэлю должно было исполниться четыре года.

Я ожидал, что призрак исчезнет, но он не покидал меня до самой ночи, будто своим присутствием, хотел согреть мне душу. Когда уже совсем стемнело, он, оглядевшись вокруг, посмотрел на меня, и в этот миг я столь ясно увидел, его бледный лик и темные глаза, что решился с ним заговорить.

«Я люблю тебя, сынок», — сказал ему я.

И он ответил мне! Самым обычным образом. Так, будто ничего особенного в этом не было.

«Папочка, — сказал он, — твоя кобыла устала и хочет, чтобы я забрал ее с собой».

Слышать, как тоненький голосок сына вещает мне посреди ночи о приближении кончины моей лошади, было невыносимо.«Тогда ты должен се забрать», — сказал я. Не успел я проговорить эти слова, как ощутил, что по телу моей лошади пробежала дрожь и жизнь оставила ее. Она рухнула прямо в грязь, разумеется, увлекая за собой и меня. Помню, что вокруг меня суетились, мелькали какие-то огни, хотя происходящее не вполне отразилось у меня в сознании: очевидно, когда я падал, то был в каком-то трансе, что и спасло меня от серьезной травмы.

От видения, конечно же, не осталось и следа. Оно безвозвратно исчезло, унеся дух моей лошади в те безвестные дали, куда отправляются лишь души преданных и любящих существ».

Дальше следовал небольшой пропуск. А когда Чарльз снова взялся за прерванный отчет, он явно находился в еще более возбужденном состоянии.

«Я не могу спать. Боюсь, я больше никогда не смогу уснуть. Я не могу забыть образ своего сына. Зачем он мне явился? Что хотел сообщить?

Никельберри оказался хорошим парнем, гораздо лучше, чем я думал. Из всех известных мне прежде поваров я не знал ни одного достойного человека. Он совсем другой. Ребята зовут его Набом. Когда я делал записи в дневнике, он попросил меня написать от его имени письмо матери. Я согласился. Он выразил соболезнования по поводу смерти моей лошади и, чтобы меня утешить, сказал, что плоть кобылы, накормила обессиленных и изголодавшихся людей, которые могли бы погибнуть, не получи они сегодня хорошей пищи. Я поблагодарил его. Мне показалось, он хочет сказать что-то еще, но не знает, с чего начать. Я посоветовал ему прямо выразить то, о чем он думает. Ходят слухи, сказал он, будто у нас нет ни единого шанса выиграть эту войну. Я не стал разуверять его, более того, подтвердил его подозрения, после чего он простодушно спросил: зачем тогда мы продолжаем воевать?

Бот такой обыкновенный вопрос. Прислушиваясь к дождю, барабанившему по палатке, сквозь шум которого доносились стоны раненых, я вновь вспомнил о Натаниэле, который пришел ко мне покататься на лошади, и слезы едва не брызнули из моих глаз, но я сдержался. Я не устыдился их — этот парень, Никельберри, был очень мне по душе, и если бы я заплакал в его присутствии, это не ущемило бы моего достоинства — однако я боялся, что не смогу остановиться.

Я был с ним честен и сказал: «При других обстоятельствах я ответил бы, что во имя правого дела мы должны бороться до последней капли крови. Теперь же, когда я вижу, что в мире нет ничего святого, как, впрочем, никогда и не было, говорю: наша гибель бессмысленна, также как наша жизнь».

Не помню, писал ли я, что парень был слегка навеселе — во всяком случае, мне так показалось, — но после моих слов хмель тотчас с него сошел. Пообещав зайти ко мне завтра, чтобы написать письмо его матери, он отправился спать.

Что же касается меня, то я уснуть не мог. Размышляя над нашим с ним разговором и над тем, что нас ждет впереди, я все больше склонялся к мысли о необходимости сложить оружие и оставить дело, ради которого некогда был готов отдать жизнь, или, говоря другими словами, следуя долгу человека, но не солдата, снять с себя ответственность за судьбы других людей и отправиться своим путем.

Не могу поверить, что это мои слова. Но думаю, именно за тем, чтобы вырвать меня из оцепенения и преградить мне путь, ведущий к неминуемой гибели, явился ко мне и забрал мою лошадь Натаниэль. Ради чего я рисковал своей жизнью? Ради какой цели? Ведь ее никогда не было. А все наши потери и невзгоды были совершенно напрасны».

Взглянув на часы, Рэйчел поняла, что времени осталось ровно столько, чтобы успеть добраться до места встречи, но, не желая расставаться с чтением, она решила прихватить дневник с собой. Как часто случается в это время года, погода на улице внезапно переменилась: теплый ветер над северной территорией штата развеял дождевые тучи, и напоенный влагой воздух был полон свежих ароматов. Едва такси тронулось с места, направляясь в сторону Сохо, Рэйчел вновь достала тетрадь и начала читать.

Глава 9

Битва при Бентонвиле состоялась в понедельник, на двадцать первый день марта 1865 года от Рождества Христова. Сражение это, по всем меркам Гражданской войны, не было ни решающим, ни особо кровопролитным, но оно примечательно тем, что стало последним «ура» Южной Конфедерации. Через тридцать шесть дней генерал Джозеф И. Джонсон на встрече с Уильямом Т. Шерманом в доме Беннета сдал противнику свою армию, и война была окончена.

Капитан Чарльз Рэйнвил Холт отказался от своего намерения дезертировать в ночь перед боем. Коварная мартовская погода внезапно ухудшилась, и он решил, что его шансы уйти целым и невредимым в такой тьме невелики.

Начавшееся на следующий день сражение почти сразу превратилось в бардак. Этому помимо погоды способствовала болотистая, поросшая густым шиповником и перемежавшаяся островками сосняка местность. Столкновения уставших до изнеможения солдат заканчивались сущей неразберихой. Потерявшись в дыме и дожде, солдаты разворачивались и начинали стрелять в своих же братьев, приказы уходили на линии обороны, которых не существовало — земляные работы были закончены только наполовину. Раненых оставили в лесу, который, несмотря на дождь, загорелся от артиллерийского огня, и они заживо сгорели почти на глазах своих товарищей.

Худшее наступило, капитан знал это, но часы шли, и он снова впал в оцепенение, которое охватило его после того, как ему явился образ сына. Было много возможностей осуществить свой план побега, но он не мог заставить себя двинуться с места. И не из страха угодить под шальную пулю. Его тело налилось тяжестью, будто волна заполнила его внутренности свинцом и не давала ему покинуть поле боя.

В конце концов в необходимости побега его убедил повар Никельберри, и не словами, а собственным примером.

Когда на следующий день сгустились сумерки, Чарльз удалился от лагеря, чтобы в одиночестве собраться с мыслями. За его спиной остались люди, которые, собравшись вокруг костров, всеми способами пытались поддержать свой дух: кто-то наигрывал на банджо, чьи-то невыразимо усталые голоса пытались петь. Вдруг из-за деревьев до него донесся странный звук. Он решил, что это призраки, и представил сад в Чарльстоне, где сделал Адине предложение, — много раз он таким способом успокаивал потревоженные привидения, вспоминая дивные ароматы и песнь соловья в ветвях деревьев. Но сегодня он не мог представить ни запахи сада, ни его музыку, будто этот райский сад никогда не существовал.

Погруженный в свои безрадостные мысли, он вгляделся в темноту и вскоре, ярдах в десяти от себя, приметил знакомую фигуру.

— Никельберри?.. — шепотом позвал он.

Человек, едва различимый среди деревьев, застыл на месте.

— Это ты, Никельберри?

Ответа не последовало, но капитан, больше не сомневаясь в том, кто перед ним, сам двинулся ему навстречу.

— Никельберри, это капитан Холт.

Шелест кустов сообщил Чарльзу, что скрывающийся в кустах человек вздумал от него бежать.

— Куда тебя несет? — пытаясь его догнать, капитан прибавил шагу.

Преградивший им путь шиповник помешал Никельберри удрать: он запутался в кустарнике и упал. Отчаянно ругаясь, он безуспешно пытался вырваться из его ветвей.

Вскоре капитан оказался почти над ним.

— Не подходите ко мне! — крикнул Никельберри капитану. — Не заставляйте меня прибегать к крайним мерам. Я не хочу никому причинять вреда. Но меня никто здесь не удержит. Слышите? Никто!

— Хорошо, Наб. Только успокойся.

— Я сыт по уши этой войной.

— Говори тише, ладно? Нас могут услышать.

— Вы ведь не собираетесь меня задержать?

— Нет, не собираюсь.

— Но если только попытаетесь, — капитан увидел, как в руках Никельберри сверкнул тусклый изогнутый нож, которым тот разделывал мясо, — я прикончу вас прежде, чем меня схватят.

— В этом я не сомневаюсь.

— Мне уже на все наплевать. Слышите? Я готов на все, лишь бы отсюда выбраться. И не собираюсь больше ждать, пока меня укокошат.

Не имея возможности в темноте разглядеть выражение лица Никельберри, капитан легко представил его широкое, выразительное лицо, в нем была какая-то хитринка и одновременно твердость воли. Чарльз решил, что тот мог вполне составить ему неплохую компанию, — если им посчастливится выбраться, смекалка повара может пригодиться.

— Хочешь бежать в одиночку?

— А?

— Можно было бы сделать это вместе.

— Вместе?

— А почему нет?

— Капитан с поваром?

— Между нами не будет различий. Если мы сбежим, то оба станем дезертирами.

— Это какая-то ловушка?

— Нет. Я сам ухожу. Хочешь идти со мной — пошли. Не хочешь…

— Нет, я пойду, — согласился Никельберри.

— Тогда убери нож, — Холт все еще ощущал на себе его недоверчивый взгляд. — Убери его, Наб.

Немного поколебавшись, Никельберри наконец засунул нож за пояс.

— Хорошо, — сказал Чарльз. — А теперь послушай. Ты понимаешь, что направился аккурат в лагерь врага?

— Нет. Мне казалось, они засели в другой стороне. К востоку отсюда.

— Отнюдь. Как раз там, — сказал Холт, указывая в сторону деревьев, среди которых повар недавно намеревался скрыться, — если внимательно посмотреть, то можно разглядеть их костры.

Присмотревшись, Наб в самом деле узрел в беспросветной тьме мерцание желтых огоньков.

— Господи, да что же это такое. Я чуть было не угодил прямо в их логово. — Прежнее недоверие к капитану, которое он, по всей вероятности, до сих пор таил в душе, исчезло, и он спросил: — Куда же нам идти?

— Думаю, нужно идти к югу, — ответил Холт, — в сторону дороги на Голдсборо. На мой взгляд, это самый надежный способ вырваться отсюда. Потом я собираюсь направиться в Чарльстон.

— Тогда и я иду с вами, — сказал Никельберри, — тем более что лучшего места у меня на примете нет.

* * *

Должен обратить ваше внимание, что изложенные выше факты не нашли отражения в дневнике капитана Холта, который возобновил свои записи лишь через две недели, когда битва при Бентонвиле осталась далеко позади.

Пока такси мчало Рэйчел по Мэдисон-авеню, в дневнике капитана она читала следующее:

«Прошлой ночью мы прибыли в Чарльстон. Я едва узнал свой город — настолько сильно он оказался разрушен после прихода янки. С тех пор как мы сюда пришли, Никельберри не дает мне покоя вопросами, на которые у меня нет сил отвечать. Я вспомнил, каким прекрасным, был этот благородный город до войны, и при виде того, в каком опустошении оказался он теперь, меня охватило таков отчаяние, что мне начинает казаться, будто все хорошее в этой жизни для меня безвозвратно ушло.

Почерневший от пожарищ, ставший пристанищем мертвых, этот некогда чудесный город напоминает мне подобие ада. Улиц, которые я прежде знал, больше не существует. Среди руин бродят люди с опустошенными лицами, до кровавых мозолей они разгребают развалины с единственной целью — отыскать какое-нибудь напоминание об их былой жизни.

Мы направились прямо на Трэдд-стрит, готовя себя к самому худшему, но увиденное повергло нас в изумление. Окруженный со всех сторон разрушенными строениями, о первоначальном назначении которых можно было лишь строить смутные догадки, мой дом сохранился почти в целости, если не считать незначительных повреждений крыши и выбитых оконных стекол. Сад, конечно, несколько поблек и увял, но меж тем казался совершенно нетронутым той разрухой, что царила вокруг.

Но стоило войти внутрь, и мне захотелось, чтобы на месте моего дома, моего замечательного дома, я нашел груду развалин, ибо в мое отсутствие его превратили в пристанище умирающих и мертвых. Не знаю, почему подобная участь выпала именно ему, но не могу поверить, что на то дала согласие Адина; стало быть, к тому времени она уже уехала в Джорджию. Переходя из комнаты в комнату, я все больше ужасался.

В гостиной не осталось никакой мебели, за исключением обеденного стола, который перенесли сюда из столовой и, по всей вероятности, использовали для хирургических операций, свидетельством чему были почерневшие кровавые пятна на его поверхности и под ним на полу. Повсюду валялись хирургические инструменты — ножницы, молоточки и ножи. Кухня, должно быть, служила чем-то вроде перевязочной, и моего спутника, не выдержавшего разившего из нее зловония, вырвало, хотя его желудку, смею вас заверить, многие могут позавидовать. Я тоже не удержался и вскоре последовал его примеру, но меж тем не перестал осматривать дом, вопреки предостережениям Никельберри.

Наверху, в комнате, которая служила нам с Адиной спальней и где были зачаты Натаниэль, Евангелина и Майлз, я обнаружил пустой гроб. Кровати не было, наверное, ее украли или пустили на дрова. В других спальнях валялись грязные матрацы, одеяла, чашки и прочий лазаретный скарб. Не могу заставить себя описывать дальше обнаруженные мною следы пребывания людей, коим выпала участь встретить в моем доме свой смертный час.

Никельберри убеждал меня покинуть дом, и я наконец поддался его уговорам, но перед уходом решил взглянуть на сад. Повар принялся меня отговаривать, утверждая, что за время нашего побега ко мне очень привязался и опасается, что я могу потерять рассудок. Но я стоял на своем, ибо не мог позволить себе уйти, не увидев места, где столько раз сиживал до войны и с которым связано немало приятных минут. Я чувствовал, что самое страшное обнаружится именно здесь, но я также знал, что, каким бы ужасным оно ни было, я обязан увидеть все собственными глазами.

Не могу припомнить другого уголка природы, источавшего столь очаровательный букет ароматов, каковыми некогда поражал меня мой милый сад: жасмин и магнолия, оливки и бананы — летними ночами от их упоительного запаха у меня кружилась голова. И ныне, несмотря на царившую повсюду разруху, природа силилась облагородить обстановку: небольшие деревья и кустарники, коим удалось уцелеть, уже начали распускаться, а некоторые из них даже уронили часть своих цветков.

Но все эти прелести природы никоим образом не могли скрасить того зрелища, что предстало мне посреди сада. Помощники хирурга хоронили здесь ампутированные конечности раненых и сделали это из рук вон плохо, ибо не успели они покинуть дом, как собаки сумели без особого труда откопать гниющее мясо и обглодать его до костей. Там, где некогда играли мои дети и, упоенная любовью, гуляла Адина, теперь валялись десятки человеческих костей. Должно быть, мой приход спугнул обитающее здесь зверье, свидетельством чему были остатки недоеденных трофеев, валявшиеся неподалеку от раскопанной недавно земли. Я смог различить отделенную от чьего-то плеча руку. Все прочее было изуродовано до неузнаваемости.

За прошедшие три года мне довелось повидать столько страданий и горя, что меня, казалось, уже ничем нельзя было поразить. Но, приняв все ужасы войны с достоинством, на какое вообще способен человек, я оказался беспомощен перед этим жутким зрелищем, которое узрел в собственном саду, где в прежние времена играли мои дети и где я признался в любви своей Адине, другими словами, там, где я возносился на небеса.

Не окажись рядом Наба, думаю, я наложил бы на себя руки.

Он сказал, что завтра нам следует покинуть город, и я согласился. Ближайшую ночь мы решили провести в церкви Святого Михаила, где я и пишу эти строки. Наб отправился выпросить или украсть чего-нибудь из еды, что обычно ему удается весьма неплохо; правда, впечатления сегодняшнего вечера весьма пагубно отразились на моем желудке, и, боюсь, вряд ли я смогу проглотить хоть что-нибудь».

* * *

Маленький клуб, где ей назначил встречу Дэнни, был забит ночными посетителями, и Рэйчел потратила несколько минут, чтобы отыскать своего недавнего знакомого. Находясь под впечатлением записок капитана Холта, она пребывала в некотором расстройстве духа, часть ее будто осталась на его страницах. И хотя самые жуткие воспоминания ее прошлого даже отдаленно не могли сравниться с описанными в дневнике ужасами, стоило ей вспомнить, что дневник, который она держала, лежал в кармане капитана, когда тот посещал свой дом на Трэдд-стрит, и увиденная им картина тотчас представала пред ее внутренним взором. Толпа в клубе казалась ей почти нереальной, и полупьяные лица терялись в полумраке.

Даже Дэнни, которого она, наконец, заметила, показался ей незнакомым в густом сигаретном дыму.

— А я уж начал думать, что вы не придете, — его язык слегка заплетался от алкоголя. — Хотите выпить?

— Да, бренди, — ответила Рэйчел, — и, пожалуйста, двойной.

— Может, лучше присядем? Прошу прощения за толпу. Наверное, кто-то справляет день рождения. Если хотите, мы пойдем куда-нибудь еще.

— Нет, я только выпью бренди, отдам вам бумаги и…

— …Больше никогда вы меня не увидите, — закончил за нее Дэнни. — Обещаю.

И, не дожидаясь возражений Рэйчел, которые, по всей вероятности, последовали бы исключительно из вежливости, он отправился в глубь празднующей толпы.

Подойдя к пустующему столику в конце зала, Рэйчел села, борясь с искушением вновь открыть дневник, хотя место для чтения было не самое подходящее. Убеждая себя, что при тусклом освещении это занятие не имеет никакого смысла, и искренне желая отвлечь себя от подобных мыслей, Рэйчел посмотрела на Дэнни, который стоял у стойки, помахивая банкнотой и пытаясь привлечь внимание бармена.

Она вытащила конверт и достала тетрадь. Компания подвыпивших людей за соседним столиком затянула поздравительную мелодию. Это резануло Рэйчел слух, но к концу первого предложения она перестала обращать на них внимание, потому что перенеслась в атмосферу тихого города, где находились наши дезертиры.

«Минуло два дня с тех пор, как мы пришли в Чарльстон, но случившееся за это время повергло меня в столь сильное смятение, что я не знаю, как описать эти события.

Думаю, будет лучше попросту придерживаться фактов. Наб вернулся в церковь Святого Михаила почти на рассвете и принес пищу, хорошую пищу, вкус которой за время войны, я успел позабыть, и рассказал о странном знакомстве с одним человеком.

Он сказал, что встретился с дамой, которую поначалу чуть было не принял за видение. Она показалась ему настолько совершенной, красивой и благородной, что это никак не вязалось со всей обстановкой этого полного призраков места. Должно быть, Оливия, как ее звали, была столь очарована своим новым знакомым, воспылавшим к ней самыми искренними чувствами, что пригласила его отправиться почти на другой конец города затем, чтобы познакомиться с ее другом. И Никельберри пошел.

Прежде чем вернуться ко мне, он не только встретился с этим ее другом, носящим странное имя — Галили…»

Словно пораженная ударом молнии, Рэйчел прервала чтение и, подняв глаза, увидела бесновавшуюся вокруг толпу, которая к тому времени оставила свои места за столиками и, продолжая распевать все ту же песнь в честь именинника, кружилась по залу. Сам виновник торжества, явно переусердствовавший с выпивкой, был не в состоянии не только встать, но даже не понимал их громогласных поздравлений. Раздобыв для Рэйчел двойную порцию бренди и что-то для себя, Дэнни стал пробираться среди раскачивающихся из стороны в сторону участников вечеринки, что оказалось не так-то просто и требовало сноровки. Воспользовавшись его замешательством, Рэйчел вновь заглянула в дневник, втайне надеясь, что прочитанные ею последние слова исчезнут.

Но ничего подобного не произошло, и она во второй раз прочла:

«…С этим ее другом, носящим странное имя — Галили…»

Рэйчел пыталась убедить себя, что это был совсем другой человек, живший и умерший задолго до появления на свет того Галили, которого знала она.

Подстрекаемая любопытством, она успела пробежать глазами еще несколько строк, прежде чем Дэнни подошел к их столику.

«…Но также испытал на себе его благородство, и мой приятель как-то неуловимо изменился. Наб уговаривал и меня пойти познакомиться с этим человеком, утверждая, что общение с ним излечит мои душевные раны, полученные в этом городе…»

— Что читаете? — спросил Дэнни, опуская бокалы на стол. Но у Рэйчел перед глазами продолжали стоять слова Холта:

«…Раны, полученные в этом городе…»

— О, всего лишь старый дневник, — ответила она.

— Семейное наследие?

— Нет.

«…Излечит раны…»

— Вот ваш бренди, — произнес Дэнни, усаживаясь за стол и пододвигая один из бокалов к Рэйчел.

— Спасибо, — сказала она, пригубив напиток и ощутив на губах и языке его обжигающий вкус.

— Что-нибудь не так? — спросил Дэнни.

— Нет, все хорошо.

— Вы выглядите немного встревоженной.

— Нет… просто… последние несколько дней… — прочитанное в дневнике капитана Холта так ее поразило, что ей с трудом удавалось формулировать свои мысли. — Боюсь показаться грубой, но на меня сейчас столько всего свалилось. Вот что я нашла в квартире, — Рэйчел протянула Дэнни конверт с письмами и фотографиями.

Обведя бар испытующим взглядом и удостоверившись, что никто не проявляет к его персоне особого внимания, он осторожно взял из ее рук конверт и вытащил содержимое.

— Я не считала их, — произнесла Рэйчел, — но думаю, здесь все.

— О, да. В этом я не сомневаюсь, — подтвердил Дэнни, пожирая глазами свидетельства своего недавнего романа. — Очень вам благодарен.

— А что вы собираетесь с этим делать?

— Сохраню на память.

— Только будьте осторожны, Дэнни, — сверкнув глазами, предупредила Рэйчел. — Не вздумайте никому рассказывать о Марджи. Я бы не хотела… ну, вы понимаете…

— Да, вы бы не хотели, чтобы мое тело выловили в Вест-Ривер.

— Я вовсе не то имела в виду…

— Я прекрасно понимаю, что вы имели в виду, — сказал он, — и признателен вам за это. А насчет меня можете не беспокоиться. Обещаю, буду вести себя как примерный мальчик.

— Ну и хорошо, — с этими словами она осушила свой бокал и приготовилась встать. — Спасибо за бренди.

— Уже уходите?

— Дела не ждут.

Поднявшись со стула, Дэнни несколько неловким жестом взял Рэйчел за руку.

— Пусть это звучит банально, — сказал он, — но я и правда не знаю, что бы без вас делал. — Он вдруг превратился в двенадцатилетнего подростка. — Вам, верно, пришлось очень рисковать.

— Ради Марджи… — сказала она.

— Да, — он слегка улыбнулся в ответ. — Ради Марджи.

— А у вас все будет хорошо, Дэнни, — она пожала ему руку. — Я уверена, со временем у вас все образуется.

— Да? — сказал он с сомнением в голосе. — Боюсь, мои лучшие времена прошли вместе с Марджи, — он поцеловал Рэйчел в щеку. — Она любила нас обоих, правда? Это кое-что значит.

— Это очень многое значит, Дэнни.

— Да, — согласился он, силясь придать бодрости своему голосу. — Вы правы. Это очень многое значит.

Глава 10

К тому времени, как Рэйчел отправилась на такси в обратный путь и, погрузившись в дневник, с упоением продолжила открывать для себя страницу за страницей жизнь капитана Холта, Гаррисон, раскинувшись в глубоком кресле, что стояло напротив окна столовой, приступил к четвертой за ночь бутылке виски. Предавался он этому занятию отнюдь не в одиночку, а в обществе Митчелла, который сидел напротив зажженного по его просьбе камина и по части опьянения превзошел самого себя, оставив далеко позади рекорды буйной студенческой юности. Расчувствовавшиеся до слез под действием спиртного и изливая друг перед другом душу с той же легкостью, с какой вливали в себя виски, они говорили о не оправдавших их доверия женах, признавались в своем полном безразличии к брачному ложу и нежелании исполнять супружеские обязанности. Клялись друг Другу в верности и преданности, прощая и обещая вычеркнуть из памяти случаи взаимного предательства, если таковые имели место в прошлом, и, что самое главное, обсуждали в подробностях тактику своих дальнейших действий, ибо обнаружили свое полное одиночество.

— Ведь знаю же, что нельзя оглядываться назад. Ни к чему хорошему это никогда не приводило и не приведет… — нечленораздельно бормотал Митчелл.

— Верно, не приведет…

— Но ничего не могу с собой поделать. Стоит мне только вспомнить, как все начиналось.

— Не так уж замечательно все складывалось, как тебе сейчас кажется. Воспоминания лгут. Особенно те, которые мы считаем самыми лучшими.

— Неужели ты никогда не был счастлив? — сказал Митчелл. — Ни разу в жизни? Ни одного дня?

Гаррисон ненадолго задумался.

— Знаешь, вот если б ты сейчас не спросил, — наконец ответил он, — я бы, пожалуй, и не вспомнил тот день, когда усадил тебя на муравьиную кучу. Муравьи искусали тебе всю задницу. Тогда я был чертовски счастлив. Помнишь?

— Помню ли я…

— За это меня так отлупили, что надолго остались синяки.

— Кто отлупил? Отец?

— Нет, мама. Она никогда не доверяла ему в делах особой важности. Верно, знала, что мы его никогда не боялись. Так вот она отделала меня так, что на мне живого места не осталось.

— Так тебе и надо, — сказал Митчелл. — Меня неделю тошнило. А тебе хоть бы что. Легко тебе все сошло с рук.

— Меня бесило, что после того случая ты стал центром внимания. А знаешь, что случилось потом? Однажды, когда я подметал пол, кипя от злости из-за того, что все с тобой нянчатся, Кадм сказал мне: «Видишь, что происходит, когда по твоей милости другие начинают кого-то жалеть?» До сих пор помню, как просто он мне это сказал. Он не сердился на меня. Он лишь хотел, чтобы я понял, что поступил глупо, заставив всех в доме нянчиться с тобой. Больше я никогда даже не пытался тебе навредить, боясь ненароком привлечь к твоей особе излишнее внимание.

Митчелл поднялся, чтобы взять у Гаррисона бутылку.

— Кстати, о старике, — сказал он. — Джосселин сказала, прошлую ночь ты провел у его постели.

— Верно. Просидел у его кровати несколько часов после того, как его привезли из больницы. Поверь мне, он еще довольно крепок. Докторам даже в голову не приходило, что придется возвращать его домой.

— Он что-нибудь сказал?

— Нет, в основном бредил, — покачав головой, ответил Гаррисон. — Все из-за этих болеутоляющих. От них его все время клонит в сон, и он начинает нести всякую чепуху.

Гаррисон надолго умолк.

— Знаешь, о чем я начинаю думать?

— О чем?

— А что, если не давать ему эти лекарства?..

— Нельзя…

— Просто взять и убрать от него таблетки.

— Ваксман не разрешит.

— А мы не будем говорить Ваксману. Заберем их, и все.

— Он же будет страшно мучиться.

Призрачная улыбка мелькнула на лице Гаррисона.

— Но если мы лишим его таблеток, то сможем получить от него некоторые ответы, — он потряс кулаком так, будто в нем содержалось то, что служило залогом физического благополучия Кадма.

— Чушь… — тихо сказал Митчелл.

— Знаю, это не лучшая идея, — согласился Гаррисон, — но выбирать сейчас не приходится. Хоть жизнь в нем едва теплится, вечно так продолжаться не будет. А когда его не станет…

— Но должен же быть другой выход, — сказал Митчелл, — дай прежде я сам с ним поговорю.

— Все равно ты от него ничего не добьешься. Он никому из нас уже не доверяет. И вообще никогда не доверял никому, кроме себя. — На минуту задумавшись, Гаррисон добавил: — Вот такой он предусмотрительный человек.

— Тогда откуда ты знаешь об этих бумагах?

— Мне рассказала Китти. Только благодаря ей я узнал о Барбароссах. Кроме нее, на эту тему со мной никто не говорил. Она видела дневник собственными глазами.

— Значит, ей старик все-таки доверял.

— Выходит, что да. Но только в самом начале. Думаю, мы все поначалу доверяли своим женам…

— Постой, — перебил его Митчелл. — Мне пришла одна мысль.

— Марджи.

— Да.

— Об этом я уже давно думаю, брат мой.

— Кадму она нравилась.

— Полагаешь, он мог отдать дневник ей? Допустим, что так. Мне это уже приходило в голову, — он откинулся на спинку стула, и его лицо скрылось в тени. — Но даже если дневник был у нее, она никогда мне об этом не говорила. Даже под дулом пистолета.

— Ты обыскал свою квартиру?

— Ее прочесала полиция. Перевернула все вверх дном.

— Может, они нашли дневник?

— Да, может… — неуверенно сказал Гаррисон. — Когда меня упрятали за решетку, Сесил пытался выяснить, что они изъяли с места преступления. Вряд ли их могло заинтересовать нечто в этом роде. Во всяком случае, мне слабо верится в то, что дневник у них. Какой им от него прок?

— Меня от всего этого уже тошнит, — тяжело вздохнув, сказал Митчелл.

— От чего именно?

— От всей той ахинеи, связанной с Барбароссами. Одного не могу понять: почему мы не можем их просто послать к черту? Забыть о них, и все же, если они и впрямь являются для нас костью в горле, тогда почему старик не разобрался с ними раньше? Когда еще был в добром здравии и полон сил?

— Не смог, — сделав очередной глоток виски, ответил Гаррисон. — Они слишком сильны.

— Раз они так сильны, почему тогда я никогда ничего о них не слышал?

— Потому что они не хотят, чтобы о них кто-нибудь знал. Они живут инкогнито. Их жизнь — тайна.

— Стало быть, им есть что скрывать? Может, этим можно воспользоваться?

— Вряд ли, — усомнился Гаррисон.

Глядя на него, Митчелл ждал, что тот как-нибудь обоснует свои слова, но тщетно: старший брат молчал. После долгой паузы он сказал:

— Женщины знают больше, чем мы.

— Потому что им прислуживал этот сукин сын?

— Думаю, они получали от него и другие услуги.

— Убил бы этого гада собственными руками! — воскликнул Митчелл.

— Не вздумай даже пытаться что-нибудь предпринять, — предупредил его Гаррисон. — Слышишь, Митчелл? Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Он трахал мою жену.

— Ты знал, что рано или поздно это случится и ты не сможешь ее остановить.

— Неправда…

— Больше этого не повторится, — заверил его Гаррисон, но в его голосе не было ни тени участия. — Она была у него последней, — он взглянул на брата через щелку в кресле. — Мы должны уничтожить их, Митчелл. Его и всю его семью. Вот почему я не хочу, чтобы ты устраивал личную вендетту. Не хочу им давать ни единого шанса. И прежде чем выступить, мы должны узнать о них псе. Все, что вообще можно узнать.

— И это вновь возвращает нас к дневнику, — сказал Митчелл, поставив бокал на подоконник. — Может, все-таки поговорить с Кадмом?

Не обращая на слова брата внимания и оставив его замечание без ответа, Гаррисон осушил свой бокал, после чего срывающимся шепотом произнес:

— Знаешь, что еще мне сказала Китти?

— Что?

— Что они вовсе не люди.

Митчелл внезапно зашелся смехом, пронзительным и резким.

— Думаю, она сказала правду, — подождав, пока стихнет нездоровый смех брата, продолжил Гаррисон.

— Все это так глупо. Даже слышать не хочу об этом, — презрительно фыркнул Митчелл. — И как ты только поверил в эту чушь?

— Мне думается, когда я был еще совсем ребенком, она даже водила меня в дом Барбароссов.

— Плевать мне на этот проклятый дом. — Все больше раздражаясь, Митчелл хотел прекратить этот разговор. — Не желаю о нем ничего слышать. Ясно?

— Рано или поздно нам все равно придется к этому вернуться.

— Хватит, — отрезал Митчелл, решительно намереваясь поставить точку. — Раз ты так заговорил, я лучше поеду домой.

— От этого не уйдешь, — мягко заверил его брат, — от этого невозможно спрятаться. Не так просто вычеркнуть этот факт из наших жизней, Митчелл. Он существовал всегда, только мы о нем ничего не знали.

Шаткой походкой Митчелл добрел до двери и остановился, тщетно пытаясь собраться с мыслями, ибо его затуманенный алкоголем ум оказался не в состоянии отыскать вразумительный ответ.

— Чушь собачья, — единственное, что сумел вымолвить он.

— А знаешь, что еще? — продолжал Гаррисон тем же невозмутимым тоном, из чего следовало, что слова младшего брата для него не более чем пустой звук. — Может, это и к лучшему. Слишком мы застоялись на месте. Пришла пора перемен. Пора для чего-то нового. — Поскольку Митчелл к тому времени уже вышел из комнаты, слова Гаррисона были обращены в пустоту, но он все же закончил свою мысль: — Пора для чего-то нового, — повторил он, — или же очень старого.

Глава 11

В эту ночь Гаррисон не смог заснуть. Имея обыкновение спать не более трех с половиной часов в сутки, после смерти Марджи он сократил это время до двух, а то и до часу. Он отдавал себе отчет, что его изможденное столь пренебрежительным к себе отношением тело нуждается в большем отдыхе и недалек тот день, когда оно заявит о себе самым решительным образом, предъявив ему, Гаррисону, счет за долгие бессонные ночи. Но также ему было доподлинно известно и другое: истощенный ум обретал ясность, открывая совершенно иное видение мира. Примером тому служил последний разговор с Митчеллом, который не мог состояться каких-нибудь несколько недель назад, когда Гаррисон сам не принял бы тех мыслей, что излагал сегодня младшему брату. Днем и ночью находясь в мире призрачных тайн, он теперь не только не отрицал их присутствия, чего очень страшился делать, но, будучи одержимым ими, не видел без них дальнейшего своего существования. К каким неожиданностям ни привели бы эти тайны, он был готов целиком отдаться их воле, лишь бы приблизиться и прикоснуться к ним, лишь бы постичь их суть.

В один прекрасный день Митчелл поймет его, у него нет иного выхода, ибо старая империя неуклонно летит в пропасть, унося с собой прежние источники власти и питаемое ими ощущение определенности и нерушимости, на место которых должно явиться нечто новое, пока еще неизвестное. Не имея ясного представления о веке грядущем, Гаррисон был уверен, что тот не приведет к торжеству любви и истины, но станет таким же исключительным, как и его предшественник. Те немногие, кто обладают достаточной волей и желанием стать новыми хозяевами жизни, получат необходимые средства и возможности для воплощения своих замыслов, а остальные, впрочем, как и прежде, будут до конца своих дней влачить жалкое и бесполезное существование. Разница будет заключаться лишь в ценностях, которыми будет измеряться монета новой власти и которые придут на смену веку железных дорог и фермерства, веку нефти и лесоматериалов. И хотя таковые ценности еще не обрели в уме Гаррисона словесных форм, он ощущал неизбежность их появления тем же необъяснимым образом, каковым подчас умел толковать свои сны. Знание это было не подвластно пяти органам чувств, оно было неизмеримо и даже нематериально. Он не знал, откуда к нему пришла страсть к явлениям такого рода, но был уверен, что она была с ним всегда. В тот достопамятный день, когда бабушка Китти рассказала ему о Барбароссах, он ощутил, будто спящая часть его естества неожиданно пробудилась к жизни. И ныне, несмотря на то, что прошло много лет, он помнил их разговор до мельчайших подробностей: то, как внимательно она смотрела на него, наблюдая за его реакциями, как необыкновенно ласково прикоснулась к его лицу, чего никогда не случалось прежде, как обещала поведать секреты, которым в свое время суждено бесповоротно изменить его жизнь. Только благодаря ей он знал о существовании дневника и сознательно утаил этот факт от Митчелла, сославшись на то, что сохранил в своей памяти лишь смутные обрывки воспоминаний. Существует рукописная книга, говорила она, в которой указан путь в сердце владений Барбароссов, там описаны испытания, что подстерегают всякого на этом пути, — невероятные ужасы, способные довести до безумия любого смертного, не готового к ним. Именно поэтому Гаррисон придавал поиску дневника такое значение, ему были необходимы сведения, без которых приблизиться к клану Барбароссов даже помышлять было нельзя.

Долгими ночами он лежал без сна, думая об этом дневнике, представляя, как он выглядит, какой он на ощупь. Большой или маленький, из какой он бумаги. Поймет ли Гаррисон изложенную в нем мудрость, или она будет зашифрована, и ему придется искать код? И наконец, самый главный вопрос: где Кадм хранит эту тетрадь? Иногда Гаррисон забирался в кабинет деда, куда входить было строго запрещено, и осматривал полки и шкафы (правда, он не осмеливался ни к чему прикасаться). Он пытался отыскать сейф за книгами или тайник под полом, но тщетно. Может, дневник хранился в одном из ящиков старинного письменного стола, который в детстве казался ему живым существом и внушал суеверный страх? Стоило Гаррисону подольше задержать на нем взгляд, и казалось, что стол вот-вот побежит за ним, фыркая, словно бык.

Его ни разу не поймали. Он был слишком умен для этого. Он умел ждать, наблюдать и планировать. Умел он и лгать. Не умел он только обольщать — лишенный внутреннего обаяния, он не мог расположить к себе даже собственную бабушку, и, когда после выздоровления Кадма попытался продолжить тот разговор о тайне, та наотрез отказалась обсуждать эту тему и даже отреклась от того, что говорила прежде. Сознавая свое бессилие и поняв, что не сможет вызвать ее на интересующий его разговор, он стал угрюмым, и впоследствии угрюмость стала основной чертой его характера. На всех семейных фотографиях он был единственным, кто не улыбался. Он был угрюмым подростком, которого все побаивались, как злой, всегда готовой укусить, собаки. Хотя Гаррисону и не нравились ни его внешний вид, ни реакция на него окружающих, он при всем желании не мог соперничать с легкой очаровательностью Митчелла. Он знал, что терпение поможет ему дожить до того времени, когда ему хватит сил, чтобы найти разгадки всех тайн. А пока ему оставалось лишь строить из себя любящего внука, прислушиваясь к каждому ненароком сорвавшемуся с уст Кадма слову, которое могло оказаться ключом к одному из семейных секретов — ключом к тому, где находится дневник и что в нем содержится.

Но Кадм так и не проговорился. Хотя он всячески поощрял стремление внука к власти и бесчисленное множество раз доказывал, что доверяет мнению Гаррисона, это доверие не распространялось на Барбароссов. Не мог Гаррисон склонить на свою сторону и Лоретту, которая не только относилась к нему с подозрительностью, но с самого начала прониклась к нему неприязнью. Как он ни старался, он был не в силах тронуть ее сердце. Еще больше его угнетал тот факт, что этой особе, совсем недавно ставшей членом семьи Гири, оказались доступны сведения, для него закрытые. Но и это было не все — она, наряду с Китти, Марджи и женой Митчелла, ездила на Кауаи, чтобы встретиться там с мужчиной из клана Барбароссов. По какой причине им это дозволялось, Гаррисон не понимал, но слышал, что традиция эта уходила своими корнями в далекое прошлое. Когда он впервые узнал об этом, то попытался взбунтоваться, но Кадм недвусмысленно дал ему понять, что этот вопрос не подлежит обсуждению. Некоторые вещи, сказал он Гаррисону, какими бы неприятными они ни казались, надлежит принимать со смирением. Они часть устройства этого мира.

— Я живу в другом мире, — сказал обуреваемый гневом Гаррисон. — Я не позволю своей жене ехать на какой-то остров и развлекаться там с кем попало.

— Возьми себя в руки, — сказал Кадм, после чего тихо и спокойно рекомендовал Гаррисону во избежание нежелательных последствий исполнять все данные ему указания. — Не будешь делать, как тебе сказано, значит, тебе не место в этой семье.

— Ты меня не выгонишь, — огрызнулся Гаррисон. — Не посмеешь.

— А мы посмотрим, — предупредил его дед. — Будешь со мной обсуждать эту тему и впредь — выгоню. Проще некуда. Кроме того, непохоже, чтобы ты был без памяти влюблен в свою жену. Ты ведь изменяешь ей, не так ли? — Тут Гаррисон нахмурился. — Так изменяешь или нет?

— Да.

— Тогда позволь ей тоже изменять тебе, раз это пойдет на пользу семье.

— Но я не понимаю…

— Неважно, понимаешь ты или нет.

На этом разговор был окончен. Зная, что лучше с Кадмом не спорить и все возражения оставить при себе, Гаррисон внял угрозам деда, в искренности которых не сомневался, и, не сказав больше ни слова, ретировался. Если прежде в нем теплилась слабая надежда, что дед его хоть немного любит, то с этой минуты ему пришлось навсегда с ней расстаться.

Показались уже первые лучи солнца, но Гаррисон, так и не сомкнув за ночь глаз, продолжал думать о том, как выудить правду из смертельно больного, но не желающего умирать старика. Не надеясь его разговорить, он склонялся к мысли лишить деда хотя бы на полдня обезболивающих таблеток. Как сказал Митчелл, для Кадма это окажется сущей пыткой, но зато, возможно, развяжет ему язык. И даже если старик ничего не скажет, Гаррисону будет приятно посмотреть, как этот старый паскудник станет умолять вернуть ему его лекарства. Рисуя в своем воображении сцену агонии Кадма, мертвенно-желтого от боли и навзрыд молящего отдать ему его опиаты, Гаррисон ухмыльнулся. Но прежде чем решиться на этот рискованный шаг, он позволит попытать счастья младшему брату. Если же тому не улыбнется удача, Гаррисону не останется иного выбора, кроме как сыграть роль палача, и в глубине души он будет этому весьма рад.

Глава 12

Чернила и вода, вода и чернила.

Ночью во сне я видел Галили. Это был не сон наяву — не видение вроде того, что побудило меня взяться за перо. Обычный сон, который пришел, когда я крепко спал, но он так поразил меня, что и после пробуждения я помнил о нем.

И вот что мне приснилось. Паря, словно птица, над бурлящим морем, я увидел внизу жалкий, дрейфующий по морю плот, к которому был привязан Галили. Страшные раны покрывали его обнаженное тело, кровь струями бежала в воду, и хотя я не видел поблизости акул, они вполне могли быть где-то рядом. Вода в море была черной, как мои чернила.

Мрачные волны бились о плот, отрывая от него кусок за куском, пока не осталось всего три или четыре доски, едва удерживающих на плаву тело Галили, голова и ноги которого уже были в воде. Казалось, он только теперь осознал близость смерти и стал отчаянно сражаться с веревками, пытаясь развязать узлы. Тело его блестело от пота, и порой, когда картина становилась не очень четкой, я не мог понять, что именно я вижу. То ли это было черное блестящее тело моего брата, то ли черная волна, накрывшая его.

Мне захотелось проснуться. Я не желал смотреть, как тонет мой брат. Я сказал себе — проснись. Ты не должен смотреть на это. Просто открой глаза.

Сон мало-помалу стал отступать, но прежде, чем исчезнуть совсем, я успел увидеть, что борьба моего брата зажизнь с каждой секундой становилась все отчаянней, а его кровоточащие раны на моих глазах превращались в страшные зияющие дыры. Наконец, высвободив из-под веревки правую руку, он приподнял голову, которую, казалось, облепила со всех сторон вода, увенчав его лоб сотканной из морской пены короной; глаза Галили глядели обезумевшим взором, из уст его рвался беззвучный крик. Резко рванув веревку, пленившую вторую кисть, он высвободил левую руку и уселся верхом на то, что можно было назвать остатком плота, теперь ему осталось лишь развязать скрытые в воде ноги, и он потянулся к ним.

Но он не успел этого сделать, доски, что держали его истекавшее кровью тело на воде, разъединились и расплылись в разные стороны, а размокшие и отяжелевшие деревянные обломки, к которым по-прежнему были привязаны его ноги, увлекли его за собой вниз.

Но тут случилось самое удивительное. Чем глубже он погружался в морскую пучину, тем больше светлела вода, принимавшая в свои объятия его плоть, словно благословляя его приход в свою стихию. Сбросив мрачное покрывало, море не просто стало прозрачным, как обычное море, но из его бездонной черноты рождался ослепительный свет, затмивший ярким сиянием само небо.

Я видел тело брата, погружавшееся в неведомые светлые глубины, видел все, что было выхвачено ослепительным сиянием, в том числе морских обитателей всех форм и размеров, что сновали вокруг его тела, словно с благоговением взиравших на нисхождение Галили в их царство. Там были косяки мелких рыб, двигавшихся как одно целое, огромный кальмар, крупнее, чем я когда-либо видел, и, разумеется, бесчисленное множество акул, которые, словно почетный караул, описывали круги вокруг тела Галили, словно охраняя его.

На этом, как обыкновенно случается во всех примитивных произведениях приключенческого жанра, сон мой оборвался, и я проснулся.

Вполне сознавая, что представшие мне образы нереальны, не могу не признать, что во сне мне сообщалось о грозившей Галили опасности, который если еще не утонул, то, видимо, был близок к этому.

Однако, если мои предположения окажутся верны, какая судьба будет уготована роману, который я пишу? Каким образом нынешние события повлияют на дальнейший его ход? Может, не мудрствуя лукаво, изложить голые факты, и дело с концом? Правда, это все равно что бросить свой труд коту под хвост (да простит мне читатель не слишком изящное сравнение, но сегодня ваш покорный слуга пребывает далеко не в лучшем расположении духа, и если средства художественного выражения, к коим я прибегаю, несколько вульгарны и даже непристойны, то это лишь говорит о моем нынешнем отношении к своему несчастному писательскому творчеству, которое видится мне, как бесконечно долгий, затрудненный множеством осложнений акт выделения — то меня мучают запоры, то из меня вдруг прорывается зловонная жижа).

Кажется, я слишком злоупотребляю вашим терпением и, ощущая ваше отвращение, спешу остановиться.

Итак, вернемся пока к Рэйчел. Мне необходимо переварить увиденное. Возможно, обратившись к этому сну через несколько часов, я изменю свое к нему отношение.

* * *

В последний раз мы оставили Рэйчел, когда такси везло ее к дому у Центрального парка. В руках у нее, как вы, конечно, помните, находился тот самый дневник, которым с детства мечтал завладеть Гаррисон, долгими часами рисуя его в своем воображении, представляя его размеры и пытаясь угадать, какие сведения он содержит внутри. Его страницы открыли Рэйчел тайну — весной 1865 года в Чарльстоне жил человек по имени Галили, с которым Никельберри хотел познакомить Холта, обещая, что встреча эта поможет исцелить капитану его душевные раны.

«Мне не доводилось видеть такого изобилия с первых дней войны, когда случай заставил меня зайти в бордель, где в драке погиб один из моих солдат. Положа руку на сердце, должен признаться, что всякая роскошь, тем более столь пышно присутствующая в убранстве дома, никогда не была мне по душе, излишества я прощаю только природе, ибо вижу в том свидетельство бесконечной щедрости Творца. Красивые вещи в нашем доме — вазы, шелка и изящные картинки — приобретались исключительно по настоянию Адины, которая любила окружать себя роскошью. Лично я, как, впрочем, и большинство представителей моего пола, приемлю всякую пышность в весьма ограниченном количестве и ненадолго, ибо вскоре она начинает меня утомлять.

Итак, представьте себе два особняка в Ист-Бэттери, выходящие фасадом на море и так пострадавшие от огня противника, что они едва производили впечатление пригодного жилища. Но стоило оказаться внутри, как взору открывались уникальные, собранные из пятидесяти лучших домов Чарльстона образчики роскоши, которые по своему замыслу были призваны взывать к человеческим чувствам.

Это было то самое место, в которое меня привел Никельберри и куда в свое время сопроводила его Оливия, обитавшая в этом невероятном дворце наряду с дюжиной прочих людей.

Казалось, Никельберри воспринимал увиденную здесь роскошь как нечто само собой разумеющееся (по всей видимости, такова была особенность характера повара, которая проявлялась преимущественно во времена острой нужды), меж тем я незамедлительно засыпал Оливию вопросами, требуя объяснить, каким образом удалось собрать это сентиментальное великолепие. Должен заметить, Оливия была малообразованной чернокожей рабыней (но платье и украшения, что были на ней, могли вызвать зависть у любой благородной дамы с Митинг-стрит) и не смогла дать мне вразумительные ответы, что меня не на шутку рассердило. Ее объяснения уже начали выводить меня из себя, когда в комнате объявилась другая особа, существенно моложе Оливии, которая представилась вдовой генерала Уолта Харриса, под командованием которого я воевал в Вирджинии. Казалось, она была готова утолить мое любопытство. Из се слов я узнал, что все окружавшие нас предметы роскоши были не украдены, а добровольно переданы хозяевами ныне живущему здесь человеку по имени Галили, о котором упоминалось мною выше, и мне оставалось лишь выразить свое удивление. Помимо множества ценностей, в этой сокровищнице хранилось столько вкусной пищи и напитков, сколько ни один житель Чарльстона не видел с начала осады. Дамы пригласили меня к столу, и, будучи не в силах обуздать свой волчий аппетит, я не смог воспротивиться, ибо за долгие месяцы не вкушал ничего лучшего, чем жаренные на свином, жиру пирожки. Трапезу со мной разделили еще несколько человек — черный мальчик от силы лет двенадцати, молодой человек из Алабамы по имени Мэйбанк и еще одна женщина благородной наружности, весьма бледная на вид, которую, словно верный паж, собственноручно кормил Мэйбанк. Потрясенный представшими моему взору яствами, я алчно набросился на них и принялся уплетать все без разбору, но чем больше я уничтожал пищи, тем сильнее разгорался мой аппетит. Когда я поглотил еды столько, что хватило бы на добрый десяток людей, мой желудок не выдержал, и мне пришлось пойти облегчиться, после чего я вернулся к столу посвежевшим и вновь продолжил есть. Сладкие булочки с вишней, ломтики запеченной телятины, пирожки и грибы, изумительный суп из крабов и коричневые, тушенные с кунжутными семенами устрицы. Па десерт было подано винное суфле, черничный пирог и консервированные персики — те самые, что мы в детстве называли сладкими мышками, а также фруктовые леденцы, которыми обычно угощали на Рождество. Пока Никельберри, Оливия, вдова генерала и я ели, молодая дама, которую, как выяснилось, звали Катарина Морроу, изрядно охмелевшая от бренди, встала из-за стола и, якобы вознамерившись отыскать нашего хозяина, вскоре исчезла за соседней дверью. Несмотря на ее сильное опьянение, Мэйбанк неожиданно выразил желание разделить ее общество и, кликнув черного мальчика по имени. Тадеуш, чтобы тот помог ему ее раздеть, тотчас последовал за ней.

Я невольно выразил протест, но Никельберри посоветовал мне держать язык за зубами, сказав, что у них есть полное право развлекаться с мисс Морроу, если им того хочется, что подтвердила и Оливия. Таковы законы этого дома, предупредила меня она, добавив, что Галили может лишить жизни всякого дерзнувшего их нарушить…»

Рэйчел не помнила, как вышла из машины и поднялась на лифте к своей квартире. Не обратила она внимания и на прекрасную картину ночного Нью-Йорка, открывавшуюся из окна, перед которым она сидела. Она по-прежнему пребывала в доме в Ист-Бэттери — в хранилище всяческих изысков и роскоши, в котором капитан Холт, сидя за обеденным столом, утолял свой аппетит.

«Я был не прочь узнать, что за человек был этот Галили, и не замедлил спросить об этом у Оливии, на что она улыбнулась мне в ответ, «Увидите, — сказала она, — и сами все поймете. Стоит ему заговорить с вами, и вы поймете, что он царь царей».

Царь? «Но какой страны?» — спросил я. «Всех стран, — ответила Оливия, — всех городов и домов вплоть до каждого в них камня».

«Кожа у него черная, — заметила вдова Харрис, — но рабом он никогда не был». На мой вопрос, откуда ей это известно, она ответила весьма просто: не родился еще на свете тот человек, который смог бы надеть на Галили оковы.

Пожалуй, излишне говорить, что разговор этот мне показался по меньшей мере странным, особенно если учесть, что из соседней комнаты, все громче раздавались женские, вопли, как будто Мэйбанк и черный мальчик насиловали мисс Морроу.

Встав из-за стола, Никельберри собрался пойти на них посмотреть и предложил мне присоединиться, и я, к своему стыду, согласился, захватив с собой недопитую бутылку вина.

Мисс Морроу, стряхнув с себя былую беспомощность, отвечала на действия своих насильников самым решительным и похотливым образом. Мальчишка, широко расставив свои ноги потирал своим маленьким членом впадину между ее грудей, в то время как Мэйбанк уверенно прокладывал себе путь к ее промежности, предварительно разорвав ее великолепное шелковое платье.

Зрелище было воистину бесовское, но не буду лгать: оно меня возбудило. Дико возбудило.

Долгие годы не видя ничего, кроме болезней и трупов, я не мог оторвать глаз от живой плоти, пахнущей здоровым потом. Источаемые ими звуки блаженства в такт размеренным движениям отзывались эхом от голых стен и наполняли комнату целым хором голосов, словно в этом акте сладострастия участвовали не трое, а добрый десяток людей. У меня закружилась голова, кровь застучала в висках, и я отвернулся, но тут увидел другую картину: Никельберри, вернувшись за стол, пожирал глазами обнаженное тело Оливии. Будто жадный ребенок, он запустил руки в сливочный десерт и размазал его по великолепной женской груди. Его алчность, казалось, пришлась ей по вкусу, ибо, притянув к себе его голову, она не без удовольствия предоставила ему слизывать сладкий крем со своего тела.

В это время вдова Харрисон подошла ко мне и прямо предложила воспользоваться ею. Я отказался, но она, ничуть не смутившись, заметила, что противиться я не имею права, дескать, если кто-то в состоянии подарить ей плотское наслаждение, то, следуя, закону этого дома, обязан это сделать.

Я сказал, что я женат, но она, рассмеявшись, заявила, что мое семейное положение здесь никакого значения не имеет, ибо всякий пришедший в этот дом — мужчина или женщина — обязан забыть свое прошлое и выступить в удобном для здешних обитателей качестве.

«Значит, моей ноги здесь больше не будет», — сказал ей я. «Неужели вы, так гордитесь тем, что представляете собой за стенами этого дома? — спросила она, пылая от негодования. — Вы дезертировали из армии, потеряли семью и дом. Там, за этими стенами, вы значите еще меньше, чем я. Только представьте! Вы, в прошлом столь выдающийся капитан, опустились ниже несчастной вдовы».

Ее слова, задев за живое, окончательно вывели меня из себя. Будучи крепко пьян, я довольно сильно ударил ее по раскрашенному лицу. Упав и стукнувшись о стенку, она принялась осыпать меня грязной бранью (я даже ушам своим не верил, что она способна произносить подобные ругательства), сопровождая свой отвратительный монолог не менее омерзительным потоком плевков. Тогда я швырнул в нее бутылку, из которой пил вино, и, поскольку ее вопли неожиданно прекратились, у меня мелькнула мысль, что, возможно, удар оказался более болезненным, чем в первый раз. Но не успел я отвернуться, как эта ведьма вновь разразилась гневной бранью и выпустила в мой адрес очередную порцию проклятий.

Повинуясь смутному желанию избавиться от домогательств этой женщины, я отправился искать выход, но заблудился и, вместо того чтобы оказаться на улице — мне казалось, что избранный мной путь должен был вывести меня из дома, — попал на неосвещенную лестничную площадку. Спотыкаясь, я стал поспешно взбираться наверх и на полпути, когда на лестнице появилась обезумевшая фурия, сыпавшая отборными ругательствами, припал к ступенькам. Не заметив, в какую сторону я направился, она начала спускаться вниз.

Застыв в мрачном ожидании, я весь дрожал, но не из страха перед этой женщиной, а от горькой правдивости ее слов, ибо они угодили в цель — я в самом деле стал никем. И даже еще меньше.

И, словно в ответ на мои горестные думы, наверху лестницы появился человек, он пристально смотрел на меня, вернее, не на меня, а в меня. И что это был за взгляд?! Никогда прежде не ощущал ничего подобного. Поначалу меня пронзил страх. Мне показалось, что этим взглядом он может убить меня с такой же легкостью, как человек, проникший рукой в чужое тело, способен вырвать оттуда сердце.

Спустившись ко мне, незнакомец сел на ступеньки и тихо сказал: «Тот, кто ничего не имеет, не может ничего потерять. Меня зовут Галили. Добро пожаловать!» И в тот же миг я почувствовал, что мне есть ради чего жить».

Глава 13

«Есть ради чего жить».

Отложив дневник в сторону, Рэйчел впилась невидящим взором в простирающийся под ее окнами парк. Галили, о котором писал капитан, и Галили, которого знала она, не могли быть одним и тем же лицом, но она легко могла представить его в роли хозяина дома — человека, который приветствовал капитана и вселил в него желание жить.

Не потому ли, что нечто подобное уже случилось с ней? Разве не он пробудил в ней ощущение собственной значимости, собственной силы?

Она вновь раскрыла тетрадь и пробежала глазами строчку, с которой начинался следующий абзац:

«Даже не знаю, как выразить словами то, что случилось со мной потом».

Не в силах продолжать чтение, она вновь отвела глаза в сторону, ибо голова у нее уже была переполнена историей капитана Холта и, подобно его желудку, не справившемуся с обильной едой, явственно ощущала потребность избавиться от излишков. Помимо всего прочего, повествование дневника приобрело несколько иное звучание, что, в свою очередь, не осталось незамеченным Рэйчел. Если первые записи, сделанные с присущим автору красноречием, обнаруживали в нем искреннее желание отстраниться от ужасов, невольным участником которых ему довелось стать, то теперь повествование походило на творение писателя, который просто описывал события и определял в них собственное участие по мере их развития. Так или иначе, но, утомленная чтением, Рэйчел не могла избавиться от образов, которые стараниями автора дневника продолжали роиться у нее в голове: дом, застолье, совокупления…

Она уже не раз испытывала смятение от чтения дневника, и, помнится, впервые оно охватило ее при первом упоминании имени Галили.

Рэйчел вновь бросила взгляд на тетрадь, на аккуратно выведенные буквы. Даже слишком аккуратно. Тогда ее осенила смутная догадка. Что, если они начертаны вовсе не тем человеком, которому выпало пережить всё описанное в дневнике? Что, если автор этого труда, рассказывая о давно происшедших событиях чужой жизни, попросту совершенствовался в тонкостях сочинительства? Совершенствовался под руководством кого-то другого, кто питал слабость к подобным историям и умел искушать ими?

Нет, это не мог быть он, разуверила себя она, решительно отвергнув невероятные подозрения и убедив себя в существовании двух Галили: одного — в дневнике, второго, которого она знала, Рэйчел снова перечитала последнюю фразу:

«Даже не знаю, как выразить словами то, что случилось со мной потом».

Как искусно построено предложение. Все, от начала до конца, сущее надувательство какого-то умника. Не иначе как автор наперед знал, каким образом будет излагать свою историю, и слова у него были давно наготове. Но согласитесь, они звучат более весомо и достоверно из уст человека, который будто бы не вполне доверяет своему сочинительскому дару? Внезапно Рэйчел почувствовала отвращение к дневнику и устыдилась собственной доверчивости. Хватит с нее всяких изощренных подробностей, которыми изобиловал этот далекий от правды труд, она сыта ими по горло. И ее захватила эта история? Можно подумать, что все эти подробности чужой жизни могли дать ей ключ к пониманию ее собственной.

Так или иначе, ничего существенного этот дневник ей не принес. Да, все эти готические штучки вроде детей-призраков и вырытых из земли ампутированных конечностей приятно щекотали нервы, но в описаниях событий, происшедших в доме, автор зашел слишком далеко. Она перестала верить дневнику. Все это могло бы сойти за реальную историю, однако оказалось выдумкой. Излишества делали эту историю абсурдной.

Раздосадованная тем, что позволила увлечь себя подобной чепухой, Рэйчел легла спать, но уснуть не смогла и, пролежав около полутора часов, решила принять снотворное. Впрочем, таблетка тоже не помогла. Какая-то часть ее существа отказывалась отдыхать, и тело отчаянно боролось со всякой попыткой его к тому принудить. Когда же наконец ей удалось ненадолго забыться сном, волновавшие ее образы и видения с такой силой захлестнули ее, что она проснулась вся в холодном поту. Ее охватил дикий страх, и она долго не могла с ним справиться. Рэйчел встала, зажгла лампу и стала уговаривать себя успокоиться.

Она спустилась на кухню, приготовила себе чашку чая с бергамотом и вернулась к чтению дневника. Какой смысл сопротивляться, решила она, сев рядом с лампой и обратив взор на очередную страницу. Правда это или нет, но повествование захватило ее, и она не перестанет о нем думать, пока не закончит чтение.

* * *

Тем временем в другой части города Кадм Гири лежал в постели и думал о своей возлюбленной Луизе и тех незабываемых днях, что провел вместе с ней в праздности. Подчас эти воспоминания казались ему такими далекими, будто все это было в иной жизни, а порой, как, например, сегодня, у него возникало ощущение, что все это было вчера. Она была такой красивой! Да, Луиза была достойна его любви. Конечно, этой женщины не так легко было добиться, но это прерогатива красоты; все, что он мог, — это просто быть с ней рядом и надеяться, что она заметит его искренние чувства.

— Луиза… — пробормотал он.

— Здесь нет никакой Луизы, — тихо ответил мужской голос. Однако сквозившая в его тоне снисходительность пришлась Кадму не по вкусу, и, потянувшись за лежавшими поблизости на столике очками, он сказал:

— Знаю.

— Хочешь пить? — спросил пришедший.

— Нет. Хочу знать, с кем, черт побери, я говорю.

— Я — Митчелл.

— Митчелл? — Пальцы Кадма наконец нащупали очки, и, надев их, он уставился на внука сквозь захватанное стекло. — Который час?

— Уже полночь.

— Какого черта ты тут делаешь?

— Мы с тобой беседуем.

— И я что, разговаривал с тобой?

— Именно, — заверил его внук, что не вполне соответствовало истине. Хотя старик зачастую впадал в беспамятство, речь Кадма все же оказалась более вразумительной, чем со слов Гаррисона представлял себе Митчелл. — Правда, время от времени ты засыпал.

— И говорил во сне?

— Да, — сказал Митчелл. — Но ничего особенного. Ты просто звал эту женщину, Луизу.

Кадм опустил голову на подушку.

— Милая моя Луиза, — вздохнул он. — Самое лучшее, что было у меня в жизни, — он смежил веки. — Что ты здесь делаешь? — спросил он. — У тебя наверняка есть занятие получше, чем сидеть у постели старика. Умирать я пока не собираюсь.

— Об этом я даже не думал.

— Сходи на какую-нибудь вечеринку. Напейся. В конце концов, трахни свою жену, если она не против.

— Она против.

— Тогда трахни чужую жену, — он открыл глаза и захохотал, и его старческий смех просвистел в воздухе, как резкий порыв ветра. — Все равно это куда приятней и занятней, чем торчать здесь.

— Я хочу побыть с тобой.

— Неужто? — недоверчиво спросил старик. — Либо я интересней, чем себе представлял, либо ты занудней, чем мне прежде казалось. — Приподняв голову, он испытующе посмотрел на Митчелла. — Ты, парень, недурен собой. Я имею в виду твою внешность. Но в смышлености ты не дорос до своей матери, А по части честности тебе далеко до отца. Меня это очень огорчает, потому что я возлагал на тебя большие надежды.

— Тогда помоги мне.

— Помочь тебе?

— Скажи, каким бы ты хотел меня видеть. Я буду работать над собой.

— О, это невозможно, — почти презрительно отрезал Кадм. — У тебя не получится. Лучше научись играть теми картами, что сдала тебе судьба. Никто тебе слова не скажет, если ты сорвешь банк. Победителей не судят, — он осторожно, словно у него был травмирован череп, опустил голову на подушку. — Ты здесь один?

— Еще сиделка…

— Нет, я имел в виду твоего брата.

— Гаррисона здесь нет.

— Хорошо. Не хочу его видеть, — Кадм прикрыл глаза, — Нам всем приходится делать вещи, о которых потом мы жалеем, но… но… О боже, боже, — его тело слегка содрогнулось.

— Принести тебе еще одно одеяло?

— Бесполезно. Этот озноб ничем не остановить. Пожалуй, помочь мне могла бы только Луиза, — его лицо осветила озорная улыбка. — Она умела меня согреть.

— Увы, я не знаю той, о которой ты говоришь.

— Знаешь… твоя жена… напоминает мне Луизу.

— Правда?

— По крайней мере, у нас с тобой есть хоть что-то общее. Вкус к красоте.

— Где же она сейчас?

— Твоя жена? — прыснул Кадм. — Ты не знаешь, где твоя жена? — еще раз хихикнув, переспросил он. — Ладно, ладно, шучу.

— Ага.

— Помнится, раньше с чувством юмора у тебя было лучше.

— Времена меняются. И я тоже.

— Не важно. Главное — сохранить чувство юмора. Не теряй его, Митчелл. Может оказаться, что в конце пути у тебя ничего, кроме него, не останется. Бог свидетель, чувство юмора теперь мое единственное достояние. — Митчелл попытался было возразить, но Кадм его оборвал: — Только не вздумай меня убеждать в том, как сильно вы меня любите. Уж это мне хорошо известно. Я создаю вам неудобства. Потому что стою на пути к вашему наследству.

— Все наши действия направлены на благо семьи, — заметил Митчелл.

— Чьи это «наши»?

— Мои и Гаррисона.

— С каких это пор, хотелось бы знать, убийство стало в чести и какое в этом благо для семьи? — подчеркнуто медленно процедил Кадм. — Позор — вот что твой братец принес семье. Позор и больше ничего. Мне стыдно за своих внуков.

— Погоди, — возразил Митчелл. — В этом виноват только Гаррисон. К тому, что случилось с Марджи, я не имею никакого отношения.

— Да?

— Абсолютно никакого. Я любил Марджи.

— Она была тебе как сестра.

— Вот именно.

— А ты даже не знаешь, почему это случилось. А ведь это настоящая трагедия. Бедняжка Марджи. Несчастная спившаяся Марджи. Она ничем не заслужила такой кончины. — Кадм обнажил свои темные зубы. — Хочешь знать, в чем она провинилась? Пожалуй, я открою тебе один секрет. Она родила негритоса, а твой брат не смог ей этого простить.

— Что?

— Удивлен? Не знал, что у нее был ребенок от Галили? По крайней мере, так думал Гаррисон. Еще бы. Разве такое отродье могло произойти от него, великого потомка Гири? Разве Гаррисон мог породить на свет черномазое дитя?

— Не понимаю, о чем ты.

— Верю, что не понимаешь. Наконец-то, хоть слово правды. Еще бы ты понимал! Ты был слишком далек от семейных передряг. Куда тебе в них разобраться! — Он покачал головой. — Ну, говори, зачем на самом деле ты ко мне пожаловал?

— Погоди. Давай вернемся к Марджи. Я хочу кое-что уяснить.

— Я сказал все, что тебе следует знать. Теперь твоя очередь. Итак, я повторяю: зачем ты пришел?

— Поговорить.

— О чем?

— Не важно о чем. О том, что ты захочешь мне сообщить. Мы с тобой были прежде близки и…

— Хватит, хватит, — прервал его Кадм. — Терпеть не могу слушать этот вздор. От него меня еще сильней трясет. Спрашиваю в последний раз: зачем пришел? Либо ты ответишь мне честно, либо уйдешь совсем. — Он откинулся на подушку. — Ты меня знаешь: я слов на ветер не бросаю. Дорога в мой дом будет раз и навсегда для тебя закрыта.

— Ладно, — кивнув, тихо пробормотал Митчелл. — Собственно говоря… все очень просто. Я хочу узнать, как найти Барбароссов.

— Наконец мы перешли к делу, — казалось, впервые за время всего разговора Кадм был доволен. — Продолжай.

— Гаррисон сказал, что есть какая-то тетрадь…

— Прямо так и сказал?

— …нечто вроде дневника. О нем он узнал от твоей первой жены.

— Китти всегда страдала одним недостатком. Никогда не умела держать язык за зубами.

— Значит, дневник и впрямь существует?

— Да. Существует.

— Я хочу его получить. За этим и пришел.

— У меня его нет, сынок.

Митчелл наклонился над дедом, будто хотел разглядеть его ближе.

— А где же он? — спросил он. — Ну скажи мне. Ведь я с тобой был откровенен.

— И я плачу тебе той же монетой. Любезностью за любезность. Поверь, у меня его нет. Но даже будь он у меня, я ни за что не отдал бы его тебе.

— Почему, черт побери? Почему ты не хочешь отдать его нам? Боишься, что мы начнем действовать? Предпримем что-то по отношению к этим людям?

— Под словом «мы» ты, должно быть, подразумеваешь семью? — Старческие глаза сощурились, и из них выступили слезы. — Уж не собираешься ли ты начать с ними войну, Митчелл? В таком случае лучше оставь эту затею. Ты даже не представляешь, во что хочешь ввязаться.

— Насколько мне известно, Барбароссы в некотором смысле имеют над нами влияние.

— И не просто влияние, — сказал Кадм. — Мы целиком в их власти. Скажу даже больше: нам повезло, нам крупно повезло, что они оставили нас в покое на долгие годы. Вздумай они нас домогаться, мы не имели бы ни единого шанса выстоять против них.

— Они что, мафия?

— Если бы так. Господи, лучше б они были мафией. То есть обыкновенными людьми с оружием в руках.

— Так кто же они такие?

— Не знаю, — ответил Кадм — Но боюсь, узнать истину мне придется лишь в свой смертный час.

— Не говори так.

— Что, щекочет нервы? — спросил Кадм. — Да, полагаю, так и будет, — слезы вновь заволокли ему глаза. — От этой правды может съехать крыша. Поэтому ради твоего же блага не лезь ты в это дело, сынок. Не позволяй Гаррисону тебя вмешивать. Пойми, у него нет другого выхода. Он по уши увяз в дерьме. Но ты… ты еще можешь спастись, если захочешь. Ради всего святого, уходи. Господь свидетель, для нас с твоим братом это уже невозможно. Мы не можем взять и уйти. Слишком поздно. Так же, как твоя жена…

— Но она никакого понятия не имеет об этом.

— Она их заложница, — сказал Кадм. — Равно, как и все наши женщины. Порой мне кажется, только благодаря им наш род продолжает жить. Только благодаря тому, что Галили питает слабость к женщинам нашей семьи. А женщины клана Гири весьма неравнодушны к нему, — прикоснувшись пальцем к губам, он отер слюну. — В свое время мне пришлось отдать ему Китти. Я лишился ее задолго до того, как у нее обнаружился рак. Потом потерял Лоретту. Это было трудно принять. Я любил их обеих, но, увы, этого было недостаточно.

Митчелл схватился руками за голову.

— Гаррисон сказал, что они не такие, как мы, — тихо произнес он.

— Он прав и не прав. Думаю, они больше похожи на нас, чем не похожи. Но в некотором смысле до них нам очень далеко, — слезы текли по его щекам. — Боюсь, для меня это единственное утешение. Порожденная им страсть не оставляла мне ни единого шанса. Что бы я ни делал, как бы ни лез из кожи ради своих жен, им всегда чего-то недоставало. Стоило ему положить на них глаз, как его власть над ними становилась безграничной.

— Не плачь, — попытался утешить его Митчелл. — Пожалуйста.

— Не обращай внимания. Теперь слезы у меня льются постоянно.

Митчелл приблизился к кровати и тихо, но твердо произнес:

— Расскажи мне. Пожалуйста. Знаю, ты считаешь меня засранцем… но… меня можно понять. Ведь я ничего не знал. Никто не удосужился мне объяснить. Что еще мне оставалось делать, кроме как притворяться, будто меня ничего не интересует? Это была маска. На самом деле я хочу, слышишь, дед, хочу знать, кто они. Хочу заставить их страдать так, как страдал ты.

— Нет.

— Но почему?

— Потому что ты мой внук, и я не хочу брать на себя ответственность, посылая тебя на верную гибель.

— Почему ты их так боишься?

— Потому что мои дни сочтены, сынок. И если человеческая душа в самом деле бессмертна, то моей сейчас грозит большая беда. Вот почему я не желаю лишний раз обременять свою совесть. Хватит с нее того, что накопилось за мою жизнь.

— Ну, ладно, — глубоко вздохнув, Митчелл встал со стула, собираясь уходить. — Больше вопросов у меня нет. Ты получил ответ на свой вопрос. А я — на свой.

— О, Христа ради, образумься, сынок, — взмолился Кадм. — Это не просто неудачная сделка. На карту поставлены все наши жизни.

— Разве не ты нам вечно внушал, что дело прежде всего, а, дедушка? — напомнил ему Митчелл. — Разве не ты учил отца, а отец нас, что сначала дело, а удовольствие и все остальное потом?

— Я был не прав, — сказал Кадм. — Хотя ты никогда больше не услышишь от меня этого признания, поверь мне, я глубоко ошибался.

Приблизившись к двери, Митчелл на мгновение остановился и, устремив взор на прикованного к кровати деда, сказал:

— Спокойной ночи, дедушка.

— Постой, — остановил его Кадм.

— Что еще?

— Сделай мне одолжение, — попросил Кадм. — Подожди, пока я умру. Поверь, уже недолго осталось ждать. Прошу… потерпи, пока меня не станет. Пожалуйста.

— Я не против, но при условии…

— Что, еще одно дельце?

— При условии, что ты скажешь, где эта тетрадь. Смежив веки, Кадм погрузился в долгие раздумья, а Митчелл, не зная, как расценить его молчание, не решался покинуть комнату. Наконец старик тяжело вздохнул и сказал:

— Хорошо. Раз ты настаиваешь, будь по-твоему. Я отдал дневник Марджи.

— Гаррисон так и думал. Но ничего у нее не нашел.

— Тогда спроси у Лоретты. Или у своей жены. Возможно, Марджи отдала дневник кому-то из них. Но главное, помни: я не хотел, чтобы ты влезал в это дело. Я тебя предупреждал, пытался уберечь, а ты сам не стал слушать.

— Теперь, дедушка, я вполне уверен: место на небесах тебе обеспечено, — сказал Митчелл. — Спокойной ночи.

В ответ Кадм вновь тихо, почти беззвучно заплакал, и Митчелл не нашел приличествующих случаю слов утешения. Как сказал ему дед, все старики плачут, и ничего с этим не поделаешь.

Глава 14

Подобно тому как звезды неизбежно зажигаются в небе, тайное рано или поздно становится явным. То, что жена Гаррисона произвела на свет чернокожего ребенка, было правдой только отчасти. Он так и не родился — на пятом месяце беременности у Марджи случился выкидыш, и о том, что ее мертвый плод оказался черным, стало известно лишь нескольким людям, которым щедро заплатили за молчание. Гаррисон, естественно, решил, что отцом ребенка был Галили. И это было, наверное, самой большой ошибкой в его жизни, он принял слишком близко к сердцу то, кем был, точнее, кем со временем должен был стать этот не родившийся ребенок.

Что же касается Марджи, не могу точно сказать, что именно ей сообщили, когда она пришла в себя, но думаю, она так и не узнала, что ее чрево вынашивало черный плод. Чтобы не придавать дело огласке и не вносить в семью разлад, Кадм сделал все возможное, чтобы об этом узнало как можно меньше людей. У Гаррисона тоже не было причин кому-нибудь об этом рассказывать, но сам вид мертворожденного ребенка — да, он видел труп, поскольку отправился в морг посмотреть на крошечный, замотанный в маленький саван комочек, — образовал между ним и женой столь бездонную пропасть, что преодолеть ее им так и не удалось. Тогда, в морге был заложен первый камень в дорогу, которая впоследствии привела к смерти Марджи.

Позже я еще вернусь к этому. С тайнами, как со звездами — одни выплывают позже других, и вот парадокс: чем темнее становится, тем больше открывается взгляду, и все, что мы скрывали от глаз, чего стыдились, предстает во всей своей красе.

* * *

Три, четыре, пять дней минуло с тех пор, как «Самарканд», отчалив от пристани, был увлечен отливом в открытое море. Уже тридцать шесть часов яхта почти не двигалась, застыв на ровной морской глади. Большую часть времени Галили сидел на палубе, посасывая сигару и всматриваясь в холодные глубины. Если не считать акулы, которая описала несколько кругов вокруг лодки и скрылась, море и небо оставались пустынными, время от времени тишину нарушали лишь скрипы то палубной доски, то канатных узлов, будто судно, подобно своему хозяину, сомневалось в реальности своего существования и таким образом желало удостовериться в обратном.

Им можно простить их сомнения — на палубе «Самарканда» побывало множество призрачных созданий. Чем дольше Галили оставался без пищи, тем больше он бредил, чем больше он бредил, тем больше видений ему являлось. Он видел членов нашей семьи. В том числе и меня, и не раз. Однажды он втянул меня в долгую и замысловатую дискуссию, поводом к которой послужили запавшие ему в память слова Гераклита о камне, из которого был сотворен прекраснейший из миров. Еще более пространные споры вел Галили с Люменом. А иногда вместе с Мариеттой и Забриной он распевал матросские баллады, и слезы текли у него по щекам.

— Почему ты не вернулся домой? — спрашивал его образ Забрины.

— Не мог. После всего, что было. Меня все возненавидели.

— Теперь это в прошлом, — сказала Забрина. — По крайней мере, для меня.

Мариетта ничего не сказала. Она была гораздо прозрачнее Забрины, и Галили почему-то чувствовал себя виноватым перед ней.

— Послушай, — сказала Забрина. — В твоем репертуаре множество ролей — ты был и любовником, и шутом, и убийцей. Но ты никогда не пробовал стать блудным сыном.

— О чем ты?

— Ты мог бы попробовать вернуться домой. Для этого тебе нужно просто взяться за штурвал.

— У меня нет ни компаса, ни карт.

— Ты мог бы следовать по звездам.

— Эту роль я тоже исполнял, — усмехнулся Галили своей иллюзорной собеседнице. — Роль искусителя. Я играл ее слишком много раз. Изучил до мелочей. Так что лучше не трать свои силы на пустые уговоры.

— Жаль, — выдохнула Забрина. — Я хотела бы с тобой еще увидеться. Хоть раз. Сходили бы с тобой в конюшню. Поприветствовали бы отца.

— Как думаешь, это просто совпадение? — спросил Галили. — Христос родился в конюшне, отец там умер…

— Просто случайность, — сказала Мариетта. — У Христа и отца не было ничего общего. Взять хотя бы, что наш отец был членоносцем.

— Никогда такого не слышала, — сказала Забрина.

— Что отец таким был?

— Нет. Слова такого. Членоносец. Впервые его слышу.

Несмолкающие разговоры с иллюзорными собеседниками редко касались более возвышенных тем, и если такое случалось, то ненадолго. Но Галили навещала не только наша семья. Однажды ночью ему явилась Марджи и заплетающимся языком стала признаваться в любви. Позже его посетила Китти, такая же изысканная и совершенная, какой была при жизни. Не проронив ни слова, она смотрела на него с укоризной, будто не могла поверить в то, что он способен на подобное безрассудство. Она всегда ругала его за жалость к себе, вот и сейчас поступала точно так же, избрав для этой цели красноречивое молчание.

Не только палуба полнилась бесплотными обитателями, ими кишели и бездонные морские просторы. Мимо проплывали призраки, в основном это были его жертвы — мужчины и женщины, которых он когда-то лишил жизни. Они притягивали его взор. Надо отдать ему должное, он всегда старался убивать как можно быстрее. Но какая насильственная смерть может быть достаточно быстрой? Среди убитых им людей встречались и довольно жалкие личности, имен которых он даже не помнил. Ему было трудно выдерживать их тяжелые взгляды, но он не поддавался страху и не отводил своих наполненных слезами глаз.

Были видения и иного рода, они появились на пятый день его пребывания в море. «Самарканд» попал в мощное течение, вода бурлила, пенистые волны накрывали яхту, казалось, выбраться из них она больше не сможет, но вновь и вновь снова появлялась на поверхности. Галили привязал себя к грот-мачте, чтобы его не смыло в море. Долгое время лишенный пищи, он так ослаб, что не мог удержаться на палубе, когда накатывала очередная волна. Яхту кидало и швыряло, а он сидел на палубе с закатившимися глазами и стуча зубами от холода — он был воплощением образа моряка, захваченного морской стихией.

Именно тогда ему почудилось, будто среди седых волн-великанов мелькнула роща золотистых деревьев. Поначалу он решил, что течение сыграло с ним злую шутку и возвратило к Кауаи, но вдруг в просвете волн он снова увидел эту картину и понял, что был не прав: это было самое красивое и мучительное видение — его дом.

За дубовой аллеей, в конце поросшей испанским мхом лужайки высился построенный Джефферсоном дом. Это был дом его матери, то самое место, от которого он всю свою жизнь убегал и никогда убежать не мог. В одном из окон он заметил Цезарию, которая наблюдала за ним. Наверное, ее неусыпное око следило за ним повсюду с самого начала его изгнания; где бы он ни был, сколько бы ни силился освободиться от материнской воли, она никогда не выпускала его из своих незримых объятий.

Галили все смотрел и смотрел на эту картину, которая то скрывалась, то вновь появлялась в просвете волн, в надежде еще раз хоть мельком увидеть образ матери. Но, кроме белки на траве, ничего больше не открылось его взору.

Вскоре и этого не стало видно. Спустилась тьма, и привязанному к мачте Галили осталось созерцать лишь темное, раскачивающееся над ним небо.

Глава 15

Рэйчел вернулась к чтению дневника Холта. Хотя она дала себе зарок впредь не поддаваться на его дешевое трюкачество, после нескольких строк подобной решимости у нее поубавилось. Незаметно для себя она вновь оказалась в плену столь искусно выстроенного мира слов, что стараниями автора тотчас перенеслась в дом на Ист-Бэттери, где царили ароматы пищи и секса и где на ступеньках лестницы, приветствуя Холта и приглашая войти в свои покои, стоял Галили. Происходили эти события на самом деле или были плодом чьего-то богатого воображения, Рэйчел с уверенностью сказать не могла, но между тем листала страницу за страницей, ибо была не в силах противиться искушению узнать продолжение истории.

Дальнейшее повествование было посвящено довольно обстоятельному рассказу о том образе жизни, которому Холт и Никельберри предавались в течение последующей недели, вернее сказать, тем изыскам и изощрениям, которыми они пресыщали свою во всех отношениях изголодавшуюся плоть. Казалось, Холт, довольно быстро преодолев свою стыдливость, уже не испытывал угрызений совести касательно своего нового бытия, которое поначалу вызвало у него столь бурный протест. Несмотря на свое прежнее семейное положение, он едва ли не гордился сношениями с разными женщинами, которые описывал в дневнике самым беззастенчивым образом, не гнушаясь откровенных непристойностей. Подобные скабрезности не могли не вызвать у Рэйчел невольного изумления, если не сказать, негодования, тем более что таковые были помещены в дневник, подаренный Холту женой (напомню вам ее посвящение на первой странице: «Я люблю тебя больше жизни и найду тысячу способов это доказать, когда ты вернешься домой»). Бедняжка Адина была забыта, по крайней мере, на то время, пока ее муж пребывал в доме, где не было места искренним привязанностям, считавшимся там глупыми сантиментами. Его обитатели с жадностью и неистовством брали все, что давала им жизнь, не заботясь о том, кем они были в прошлом — до того, как переступили порог этого мира. Отринув все условности, стыд и приличия, они ели, пили и сношались, как говорилось в дневнике, утром, днем и вечером, и причин для этого было три. Во-первых, охваченные первобытной жаждой удовольствий, все домочадцы в поисках новых ощущений подталкивали друг друга на различные эксперименты. Во-вторых, Галили снабжал их какими-то возбуждающими снадобьями, о которых Холт (и Рэйчел тоже) никогда даже не слышал. И в-третьих, во всех оргиях участвовал сам хозяин дома. Галили переспал со всеми, кто оставался в доме, будь то женщина или мужчина. Этот факт впервые открылся Рэйчел из разговора Холта и Никельберри, который, как до этого казалось, не питал интереса к представителям своего пола. По словам Холта: «Никельберри исполнял роль супруги нашего хозяина и без тени стеснения поведал мне о том, что в его объятиях испытал такое блаженство, какое редко ему доводилось переживать прежде».

Хотя после подробного изложения сексуальных подвигов героев дневника, которые занимали несколько страниц, трудно было ожидать чего-либо более ошеломляющего, Рэйчел, к своему глубочайшему изумлению, обнаружила, что последняя фраза в очередной раз заставила ее содрогнуться. Какой бы нелепостью ни казалась ей мысль о том, что хозяин дома на Ист-Бэттери и известный ей человек были одним и тем же лицом, всякое упоминание имени Галили на страницах дневника невольно вызывало в ее воображении образ ее Галили. Поэтому она вдруг ясно увидела перед своим мысленным взором, как ее Галили обнимает, целует и соблазняет Никельберри.

Можно догадаться, что ожидало Рэйчел впереди, но она не сумела этого предвидеть и, продолжая бороться с чувством отвращения, незаметно подошла к признанию, которое Холту наверняка было труднее всего изложить на страницах своего дневника:

«Как и Никельберри, прошлой ночью я отправился к Галили. До сих пор не знаю, что именно подтолкнуло меня на этот шаг, я не ощущал никакого желания быть с ним. Во всяком случае, желания, подобного тому, что я испытываю, удаляясь в покои с женщиной. К тому же Галили меня не приглашал. Но когда я оказался с нимрядом, он признался, что давно хотел ощутить мои объятия и вкусить мои поцелуи. Он сказал, что не стоит стыдиться получать удовольствие подобным образом. Что для большинства мужчин это так и остается несбывшейся фантазией и лишь самые смелые отваживаются вкусить это наслаждение.

Я сказал, что мне не хватает смелости и что я боюсь предстоящего акта. Боюсь не только последствий, которые тот может возыметь на мою душу, но больше всего опасаюсь его, Галили.

Он не стал смеяться надо мной. Он обнял меня так ласково и нежно, точно я был сотворен не из плоти и крови. И чтобы мои страхи улеглись, он пообещал, что расскажет мне одну историю…»

Историю? Какую такую историю? Еще один Галили, который любит рассказывать истории?

«…В его объятиях я почувствовал себя маленьким ребенком. И хотя другая часть моего «я» стремилась из них вырваться, близость Галили оказывала на меня столь успокаивающее действие, что, несмотря на беспокойство моего духа, живущий во мне ребенок, который был лишен права голоса уже много лет, сказал: «Лежи тихо. Я хочу услышать историю». И я послушался этого ребенка, и постепенно все ужасы войны, все воспоминания о смерти и боли стали казаться кошмарным сном, от которого я начал пробуждаться в этих объятиях.

История, которую он мне поведал, начиналась как детская сказка, но мало-помалу становилась все более странной, пробуждая во мне самые разнообразные, чувства. Это была сказка о двух принцах, которые жили, как он сказал, в одной далекой стране, где богатые были добрыми…»

…А бедняки несли в своих сердцах Бога. Рэйчел знала эту страну, там жила девственница Джеруша. Это была страна, которую придумал Галили.

Кровь застучала у Рэйчел в висках, она впилась взглядом в последние строки, будто от этого они могли измениться.

«Это была сказка о двух принцах…»

Но сколько бы она ни перечитывала эти строки, ничто не менялось. Все было слишком очевидно, как ни трудно, почти невозможно было в это поверить. Рэйчел ничего не оставалось, как согласиться на осознанный самообман, ибо никакой здравый смысл не мог объяснить цепь невероятных совпадений.

Тот Галили, о котором писал автор дневника и который жил сто сорок, если не больше, лет назад, оказался ее возлюбленным. Не дедом, не отцом, а тем самым Галили, которого знала она. Человеком той же плоти и крови, в которых пребывали его истинный дух и душа.

Ей пришлось признать этот факт, несмотря на то, что он перевернул ее представления о мире и поверг ее мысли в глубокое смятение. Она не могла больше закрывать глаза на очевидные обстоятельства, надеясь найти им какое-нибудь простое и убедительное объяснение, что лишь продлевало ее мучения и оттягивало момент истины. Так или иначе, у нее не было иного выхода, кроме как принять существующие факты и попытаться найти в них смысл.

Если им верить, то Галили отнюдь ей не лгал, а скорее совсем наоборот, неоднократно намекал на различия между ними. Помнится, он пытался ее убедить, что у него никогда не было прародителей, но она упорно отказывалась верить. Погрузившись в сладостный до боли мир страсти, Рэйчел не желала впускать в него ничего, что могло бы разрушить это волшебство.

Слишком долго она пыталась все отрицать. Теперь пришло время взглянуть правде в глаза, какой бы странной она ни казалась. Пришло время признать, что около полутора веков назад — за это время сменилось два поколения людей — капитан Холт, будучи очередным любовником Галили, испытал на себе действие тех же соблазнительных уловок, что и она. Воображение со всей ясностью нарисовало ей картину близости двух мужчин: словно убаюканный ребенок, Холт в объятиях Галили, рассказывавшего ему свою любимую сказку.

«В одной далекой стране жили-были два принца…»

Вдруг Рэйчел расхотелось читать. Ее перестала заботить дальнейшая судьба принцев, равно как и прочих героев дневника. Насытившись событиями их жизни до предела, она внезапно перестала ощущать ту притягательную силу, что прежде заставляла ее поглощать страницу за страницей. Она узнала все, что нужно, и даже больше.

Решительно захлопнув тетрадь и смахнув рукой со щек слезы, она встала из-за стола и, почувствовав в голове жар и некоторую потерю ясности, обыкновенно сопутствующие простуде, отправилась на кухню выпить воды, но, сделав несколько глотков, решила, что лучше отправиться спать, надеясь, что теперь, когда дневник выпустил ее из своей хватки, наконец сможет забыться сном, несколько часов которого наилучшим образом воздействуют на ее пошатнувшееся самочувствие.

Держа в руке стакан с водой, она вошла в спальню. На часах было начало шестого. Рэйчел поставила воду на столик и легла в кровать, опасаясь, что без снотворного не сможет уснуть, но усталость сморила ее прежде, чем она успела его принять.

* * *

Прежде чем достойным образом завершить эту главу, ваш покорный слуга тоже решил часок-другой поспать, но, признаться, ничего из этого не вышло. Как видите, мне вновь пришлось вернуться к своему занятию, чтобы предать бумаге волнующие меня мысли, что, должно быть, не лучшим образом скажется на завершении этой части моего романа, вернее, на последовательности повествования, которая и без того достаточно хромает. Хотя лично я никогда не претендовал на стройность и аккуратность изложения событий, должен заметить, что к последним страницам этих качеств у моего романа в существенной степени поубавится.

Но что побудило меня встать с постели и вернуться к работе? Еще один сон, который мне надлежит предложить вашему вниманию отнюдь не потому, что я узрел в нем некое пророчество, что, несомненно, имело место в недавнем сновидении о Галили, но потому, что он подействовал на меня совершенно непостижимым образом.

На этот раз мне привиделись дети Люмена.

Странно, что я ни разу не вспоминал о них на протяжении последних нескольких недель, но мое подсознание, проведя некоторые расследования, по всей видимости, пробудило у меня интерес к этой теме, что привело меня в весьма необычное состояние. Мне приснилось, будто я был изрядно потрепанным листком бумаги. Гонимый ветром, я парил над бескрайними живописными просторами — то вздымаясь вверх, то устремляясь вниз. И, как это обычно случается во сне, несколько секунд реального времени были наполнены столь многочисленными видениями, что описать их попросту не представляется возможным. Подчас меня поднимало в воздух, и с высоты птичьего полета я взирал на снующих внизу людей, казавшихся мне мелкими точками. Другой раз вместе с прочим разворошенным ветром мусором я несся по пыльной дороге. Я пролетал огромные города и глубокие ущелья, цеплялся за живую изгородь и телеграфные провода, млел под лучами раскаленного летнего солнца в Луизиане и кружился с листопадом в Вермонте, примерзал к забору в Небраске, внимая завыванию проводов, и даже плыл по рекам Висконсина, которые едва растопило весеннее тепло. Хотя перед моим взором продолжали мелькать один за другим пейзажи — вершины гор, пальмовый берег, маковые и фиалковые поля, — я неотвратимо ощущал приближение развязки, ради которой было затеяно это путешествие.

Местом моего назначения оказалось загаженное предместье какого-то маленького городка в Айдахо, которое своим внешним видом — полуразрушенные дома, булыжники и поблекшая трава — не внушило мне больших надежд. На останках того, что некогда было тележкой, восседал человек. Обнаружив у своих ног лист бумаги, он наклонился и поднял меня. В его пропахших табаком руках я испытал весьма странное ощущение, будто человек этот был мне давно знаком, а когда я взглянул ему в лицо, то узнал в нем одного из потомков Люмена. В его взоре сквозили сарказм и отголоски пронзительного любопытства, так свойственные моему сводному брату, но из-за лишений и нужды существенно утратившие свою силу в образе сына.

Каким-то образом он сумел увидеть во мне не обрывок бумаги, а нечто более ценное, ибо, отшвырнув сигарету в сторону, встал с поломанной телеги и крикнул:

— Эй, вы! Гляньте, что я нашел!

Не дожидаясь, пока кто-нибудь явится на зов, он поспешно направился в сторону гаража, или, вернее, того, во что превратила это небольшое строение разруха, вход в который, точно верные стражи, предваряли два заржавевших насоса. В дверях показалась женщина средних лет, ее характерное телосложение выдавало в ней потомка Цезарии.

— Что там, Тру? — спросила она.

Он протянул ей свое найденное сокровище, и та принялась меня пристально разглядывать.

— Это верное знамение, — заявил Тру.

— Возможно, — согласилась женщина.

— Поверь мне на слово, Джессамина.

— Эй, Кенни, — обернувшись лицом к гаражу, крикнула она. — Глянь, что нашел Тру. Где ты это взял?

— Его занесло ветром. А ты говоришь, я не в своем уме.

— Никогда ничего подобного не говорила, — возразила Джессамина.

— Это я говорил, — раздался третий голос, принадлежавший человеку почтенного возраста, неожиданно появившемуся между двумя собеседниками и выхватившему меня из рук Джессамины. Он был лыс, как яйцо, а нижняя часть челюсти густо заросла бородой. Подобно Джессамине, он был сложен как и их предки.

— Ну и что в этом особенного? — фыркнул Кенни, не удосужившись даже взглянуть на меня. — Обыкновенный листок бумаги, — и, прежде чем ему что-то успели возразить, развернулся и пошел прочь.

Тру и Джессамина молча проводили его взглядом, очевидно, они его боялись. Но едва Кенни обратился к ним спиной, как его скорбный взгляд тотчас упал на меня и глаза наполнились слезами.

— Не хочу больше тешить себя надеждами, — пробормотал он сам себе.

С этими словами он повернул меня лицом к теплящемуся меж кирпичей огню, и меня охватило пламя. Я и опомниться не успел, как мое тело на глазах стало чернеть, пока наконец не стало цвета кожи Галили. Признаться, в этот миг меня обуял такой ужас, что я проснулся и, к своему глубочайшему удивлению, обнаружил, что покрыт обильной испариной, будто мое тело в самом деле только что пребывало в сильном жару.

Вот и все, что мне приснилось в эту ночь или, по крайней мере, все, что мне удалось запомнить. Должен заметить, что подобные сновидения посещают меня чрезвычайно редко и в силу своей странности повергают в изрядное замешательство. Теперь, когда я изложил приснившуюся мне историю на бумаге, позвольте принести извинения за то, что прежде я не углядел в ней пророческого смысла, который ныне мне кажется вполне очевидным. Хотя заявлять с полной уверенностью я не могу, все же смею полагать, что в каком-то захолустье до сих пор в предчувствии некоего знамения проживают три незаконнорожденных потомка Люмена. Зная о своем необычном происхождении, они не имеют ни малейшего представления о своих исключительных возможностях, но всю свою жизнь ждут того, кому надлежит открыть им истину, — то есть меня.

Часть VII КОЛЕСО ЗВЁЗД

Глава 1

Сегодня я наконец заключил с Люменом мир. Должен заметить, это оказалось весьма не просто, хотя я знал, что рано или поздно сделать это все равно придется. Всего несколько часов назад, когда, откинувшись на спинку стула, я предавался размышлениям за письменным столом, меня вдруг охватило чувство, которое могло бы постигнуть меня в случае, если бы события ускорили свой ход и наш «L'Enfant» пал прежде, чем я успел бы примириться с Люменом. Повинуясь внутреннему порыву, я встал и, прихватив зонтик (с утра за окном моросил мелкий дождь, что обещало немного освежить воздух), направился к коптильне.

Люмен восседал на пороге с высоко поднятой головой, не спуская глаз с дороги, по которой приближался я.

— А ты, видать, не торопился, — сказал он вместо приветствия.

— Что-что? Я не расслышал.

— Все ты прекрасно расслышал. Верно, все это время выжидал. Вместо того чтобы прийти и извиниться.

— С чего ты взял, что я собрался извиняться? — спросил я.

— Вид у тебя больно виноватый, — он смачно высморкался в траву.

— Правда?

— Ну, да. Мистер-Высокомерность-по-имени-писатель-Мэддокс, выглядишь ты на редкость виноватым, — ухватившись за прогнивший косяк двери, он встал. — Глядя на твое страдальческое лицо, я уж было решил, что ты кинешься к моим ногам и начнешь молить меня о прощении, — он улыбнулся. — Но это совершенно необязательно, брат мой. Ибо я заранее прощаю все твои прегрешения.

— Весьма великодушно с твоей стороны. А как насчет твоих?

— У меня их нет.

— Люмен, ты же обвинил меня в убийстве моей жены.

— Я просто был откровенен с тобой. Поэтому сказал правду. По крайней мере, какой она видится с моей колокольни. Можешь верить, можешь — нет. Это твое дело, — козлиная физиономия брата обрела привычное лукавое выражение. — Но я почему-то подозреваю, что ты мне поверил и согласился со мной.

С полминуты он молча испытывал меня взглядом.

— Ну скажи, что я не прав.

Глядя на его самодовольную улыбку, меня так и подмывало влепить ему хорошую затрещину, но я сдержался, твердо следуя намерению заключить мир. Кроме того, несколько глав назад я уже взял на себя смелость признать, что вина за смерть Чийодзё в какой-то степени действительно лежит на моей совести. Должно быть, подобной исповеди оказалось недостаточно, и теперь настало время совершить акт покаяния перед лицом обвинителя. Возможно, вы решите, что нет ничего страшного в том, чтобы еще раз повторить сказанные мною слова. Но смею вас заверить: произнести их вслух оказалось гораздо труднее, чем написать.

Сложив зонтик, я подставил лицо теплому, но все же слегка освежающему дождю, капли которого, забарабанив по моей голове, вскоре насквозь промочили волосы, так что те облепили череп. С минуту помолчав, я наконец поднял глаза на Люмена и промолвил:

— Ты прав. Я в ответе за то, что случилось с Чийодзё. Как ты сказал, я сам позволил увлечь ее Никодиму. Я хотел… — В этот миг слезы подступили к горлу, мешая говорить, они рвались наружу, но это не остановило меня. — Я хотел добиться его благосклонности. Хотел, чтобы он меня полюбил, — подняв руку, я смахнул с лица капли дождя, а затем вновь посмотрел на Люмена. — Дело в том, что я никогда не чувствовал себя его полноценным сыном. Каковым ощущал себя ты. Или Галили. Потому что всегда был полукровкой. Всю жизнь я пытался завоевать его любовь. Но бесполезно. Он признавал меня только из великодушия. Я был в отчаянии, не зная, чем еще ему угодить. Отдал себя целиком, но этого оказалось недостаточно…

При этих словах у меня задрожали руки и ноги и сильно забилось сердце в груди, но ничто, кроме самой смерти, не могло меня остановить.

— Когда он впервые положил глаз на Чийодзё, я вскипел от гнева. И даже собрался уйти из дому, но, к сожалению, этого не сделал, хотя следовало бы. Ты прав, нужно было покинуть этот дом вместе с ней и жить своей жизнью. Пусть даже так, как живут обыкновенные люди. В любом случае, это был бы лучший выход из положения. Во всяком случае, хуже бы не стало.

— Если сравнивать с тем, что случилось потом, — сказал Люмен, — то можно сказать, это был бы сущий рай.

— Но я испугался. Испугался того, что со временем пожалею о содеянном, а обратно вернуться уже не смогу.

— Как Галили?

— Да… как несчастный Галили. Поэтому я предпочел отказаться от своего инстинктивного намерения. А когда он пришел за Чийодзё, в глубине души у меня зародилась надежда, что ей достанет любви ко мне, чтобы сохранить мне верность и сказать отцу «нет».

— Не вини ее, — сказал Люмен. — Никодим мог совратить кого угодно. Даже Деву Марию.

— Я ее не виню. И никогда не винил. Но все же надеялся.

— Несчастный глупец, — не без сострадания произнес он. — Должно быть, ты совсем запутался.

— Хуже, Люмен. Меня разрывало на части. Одна половина жаждала, чтобы Чийодзё ему отказала. Чтобы она прибежала ко мне и пожаловалась, что он пытался ее изнасиловать. Другая же, наоборот, желала, чтобы он забрал ее у меня и сделал своей любовницей. Так я подсознательно рассчитывал обратить его внимание к своей персоне.

— Но каким образом?

— Не знаю. Скажем, испытывая угрызения совести, он мог бы стать добрее по отношению ко мне. Или, например, поделить ее со мной. Он — с одной стороны, я — с другой.

— И ты был готов на такое?

— Возможно.

— Постой. Я хочу понять. Ты был бы не прочь согласиться на menage a trois^[60] со своей женой и отцом?

Хотя я не ответил, мое красноречивое молчание говорило само за себя, и Люмен, изображая стыдливость, театрально прикрыл рукой глаза.

— А я уж подумал, что ослышался, — улыбнулся он. Я не знал, смеяться мне или плакать: вопреки моей воле исповедь брату оказалась куда откровенней, чем на бумаге, ибо в ней заключалась та самая грязная и отвратительная правда, от которой всякому нормальному человеку становится не по себе.

— Так или иначе, но этого не случилось, — сказал я.

— Достаточно того, что случилось, — ответил Люмен. — Имей в виду, что бы ты сейчас ни говорил, в глубине души ты все равно извращенец.

— Он забрал ее у меня и трахал, порождая в ней чувства, которые, думаю, мне никогда не удавалось в ней пробудить.

— В чем, в чем, а уж в этом деле он был мастер, — заметил Люмен. — У него был исключительный дар.

— Физический? — поинтересовался я, наконец озвучив вопрос, волновавший меня много лет, но вместо ответа встретил недоумевающий взгляд Люмена. — Я имею в виду его дар, — пояснил я. — Ну хватит, Люмен, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Этот дар заключался в том, чем он обольщал женщин? В том, чем пробуждал в них желание? — дабы исключить двусмысленное толкование вопроса, я глазами показал на пах.

— Хочешь спросить, насколько большой был у него член? — переспросил Люмен, и я кивнул. — Насколько я могу судить по собственным наследственным признакам, он был весьма внушительных размеров. Но думаю, это лишь половина истории. Когда не знаешь, как этим пользоваться… — Он вздохнул. — Видишь ли, моя беда как раз и заключалась в том, что я никогда не умел им пользоваться. Много плоти, и никакого стиля. Распаляюсь я, как жеребец, а трахаюсь, как одноногий мул. — Я от души расхохотался, чем, верно, немало польстил Люмену, ибо он, улыбнувшись, добавил: — Ну вот, теперь мы знаем друг о друге значительно больше, чем пять минут назад, — и, понизив голос, сказал: — Извращенец.

На этом наш разговор не был закончен (как вы помните, я по-прежнему стоял под дождем, а Люмен — под козырьком), но перешел на другие, менее значительные темы, которые, за редким исключением, не заслуживают того, чтобы о них упоминать. Люмен предложил мне в ближайшем будущем отправиться с ним в конюшню к могиле отца, на что я охотно согласился, добавив, что нам ни под каким предлогом не следует откладывать это, будь то самые неожиданные события, которые могут захлестнуть нас с головой. Но мое замечание брат воспринял несколько своеобразно.

— Неужели мы опять вышли на тропу войны? — удивился он. — Стало быть, нашествия надлежит ожидать в любой день?

Я сказал, что утверждать пока ничего не могу, но в последнее время обстановка в доме Гири вышла из равновесия, что вселяет в меня большое беспокойство.

— Твое беспокойство всегда передается мне, — признался Люмен. — Пожалуй, сегодня же достану ножи и начну приводить их в порядок. У тебя есть пистолет?

— Нет.

Он скрылся за дверью дома и спустя минуту вернулся со старинным револьвером.

— Возьми, — сказал он.

— Откуда ты его взял?

— Когда-то он принадлежал Набу Никельберри. Перед уходом тот отдал его мне. Вернее, его заставил Галили, убедив в том, что оружие ему больше не пригодится, потому что Наб получил покровительство, о котором прежде даже не мечтал.

— Под покровительством Галили, должно быть, имел в виду себя?

— Думаю, да, — он вновь протянул мне пистолет. — Ну, бери же, Эдди. Знаю, тебе кажется, ты им никогда не сможешь воспользоваться. Но когда дела зайдут слишком далеко и мы окажемся по уши в дерьме, мне будет спокойней, если при тебе будет оружие. Подчас весьма полезно иметь под рукой что-нибудь повнушительней твоего пера, от которого, поверь, в подобных делах чертовски мало проку.

Последовав его совету, я взял револьвер, который, как впоследствии выяснилось, был произведен в мастерских Гринсвольда и Ганнисона и оказался довольно увесист и прост на вид.

— Он заряжен, — сообщил Люмен. — Но больше пуль для него у меня нет. Поэтому тебе придется тщательно целиться. Эй! Прекрати наставлять его на меня. Интересно, сколько прошло времени с тех пор, как ты держал в руках оружие?

— Много, — ответил я. — Сейчас мне это кажется странным.

— Только не надо его бояться. Как правило, несчастные случаи происходят тогда, когда люди слишком осторожничают с оружием. Главное — помни, что ты его хозяин, а не наоборот. Ясно?

— Ясно. Спасибо, Люмен.

— Рад был угодить. Пойду поищу у себя что-нибудь еще. Где-то у меня была сабля, изготовленная в Нэшвиле. Во время войны там был завод, на котором переплавляли плуги в сабли.

— Прямо библейский сюжет.

— А знаешь, что у меня еще есть? — он расплылся в широкой улыбке. — Походный барабан солдат Конфедерации.

— От Никельберри?

— Нет… Его притащила Мариетта вскоре после войны. Нашла его в каком-то окопе рядом с трупом барабанщика. Поскольку барабан ему уже был не нужен, она забрала его и принесла мне. Боюсь, придется опять отрабатывать сигнал тревоги. Громко и четко, — уставившись на револьвер, который я держал в руке, он невольно улыбнулся. — Странно, правда? — сказал он. — Трудно поверить, что приходится брать в руки вещи, о которых за столько лет и думать забыл.

— А может, не придется?

— Не строй иллюзий, — сказал он. — Это всего лишь вопрос времени.

Глава 2

Вернувшись к себе в кабинет, я, к своему удивлению, обнаружил, что разговор с Люменом подействовал на меня самым благотворным образом. Снимая с себя промокшую одежду, я оглядел комнату, в которой царил хаос: повсюду кипами громоздились записки, книги, газеты. Пора разобрать весь этот хлам, решил я про себя, пора наконец навести порядок и, дабы грядущие сражения не застали меня врасплох, встретить их во всеоружии. Не удосужившись даже надеть сухие носки, не говоря уже о прочей одежде, я взялся за дело, как говорится, в чем мать родила, и принялся разбирать накопившийся за время моего писательства беспорядок. Я расставил книги по полкам, что не составило большого труда, и так же быстро разделался с газетами и журналами — связав в кипы, я вынес их за дверь, предоставив провести дальнейшую сортировку Дуайту. Но воистину сложной задачей оказалось разобрать мои многочисленные записи, коих было несколько сотен страниц. Часть из них были написаны в пришедшие ко мне посреди ночи минуты вдохновения, когда я неожиданно просыпался; другие рождались в досужие дневные часы от нечего делать, хотя перо мое упорно отказывалось касаться бумаги. Некоторые походили на весьма нескладные поэтические наброски, иные напоминали какой-то метафизический бред, а прочие и вовсе разобрать было нельзя.

Мне надлежало пересмотреть их с особой тщательностью, ибо я опасался выкинуть наброски моих размышлений, содержащие в себе нечто такое, что впоследствии могло пригодиться. Даже те из них, что не заслуживали никакого внимания и не внушали ничего, кроме отвращения, подчас могли пролить свет на темные стороны моих устремлений, равно как придать пикантный оттенок моему подчас унылому повествованию.

Но я твердо принял решение наконец разделаться с этим хламом. Пригодится он или нет, сказал я себе, без него мне станет гораздо легче двигаться дальше. Поскольку мне надлежит держать в поле зрения все текущие события, насыщенность которых с каждым днем растет, ваш покорный слуга не имеет права давать своим героям ни минуты передышки. Я обязан пребывать у постели влюбленных, когда те предаются любви, не упустить минуту, когда из уст умирающего сорвутся предсмертные слова, а также проникнуть в головы тех, у кого помутился рассудок. Ради этого все ненужное надлежит отбросить. Например, стародавнюю историю о военном предводителе Тамерлане, мощи которого покоятся в Самарканде, — наверняка она мне никогда не пригодится. Уберем ее прочь. Или, скажем, заметки относительно форм гениталий гиены — весьма любопытные, но не имеющие никакого отношения к моему роману. От них тоже лучше избавиться. А также размышления о природе моих устремлений — написанные во времена, когда я возносил себя слишком высоко, они оказались довольно претенциозными. Пожалуй, им вряд ли найдется место в моем нынешнем труде. Во всяком случае, хранить всю эту чепуху не имеет никакого смысла, тем более что мы готовимся к войне.

Кроме того, у меня ушло немало времени на то, чтобы разобрать ящики письменного стола, что вкупе со всем прочим составило добрых семь часов. Когда работа подошла к концу, за окном уже стемнело, а силы мои были на исходе. Но в своем изнеможении я находил некоторое удовлетворение; во всяком случае, мои труды оказались не напрасны хотя бы потому, что я получил возможность вновь лицезреть ковровую дорожку. На письменном столе тоже царил идеальный порядок: за исключением единственной копии моего романа, которую я положил слева, стопки чистой бумаги с ручкой, лежавших посередине, а также подаренного Люменом револьвера, который находился справа, дабы можно было в случае необходимости быстро им воспользоваться, больше ничего не было.

Осталось только разделаться с ненужными записями, которые я собрал в кучу, чтобы уничтожить. Мне не хотелось, чтобы мои сентиментальные глупости или орфографические ошибки когда-нибудь стали чьим-то достоянием, а также чтобы в минуты слабости я поддался искушению обратиться к ним вновь. Поэтому, прихватив их, я вышел на лужайку. Если вы не забыли, на мне по-прежнему ничего не было. Но что в этом особенного? Кому пришло бы в голову любоваться моей наготой, тем более что зрелище это, поверьте, не из приятных. Итак, я вышел из дома, выкопал ямку, положил туда бумаги и поджег. Погода была безветренной, и пламя быстро заиграло среди бумаг, превращая листок за листком в черные завитки. Сам же я сел на траву, которая после дождя все еще была сырой, и почтил память усопших слов стаканом джина. Во время этой церемонии мой взор время от времени выхватывал из пламени некоторые фразы. Так, когда я пожирал глазами одну из них, меня вдруг охватила волна сожаления. Я попытался успокоить себя тем, что мысли, посетившие человека однажды, обязательно приходят еще раз, но это не очень помогло. Представляете себе, что может произойти, если тот ум, что создал эту книгу, постепенно зачахнет, если его постигнет смерть, о коей много раз уже косвенно упоминалось на страницах этого романа? В таком случае восстановить сожженные мною записи будет совершенно невозможно и все мои размышления канут в Лету. Хотя, разумеется, факты при желании можно восстановить, но пережить те же чувства дважды нельзя, ибо они ушли и вернуть их не удастся никогда.

О господи! Всего несколько минут назад, вполне удовлетворенный собой, я пребывал в прекрасном состоянии духа, от которого ныне не осталось и следа. В чем же дело? Что со мной произошло? Очевидно, виновата эта проклятая книга, которая не дает мне покоя. Из-за нее я слышу эти чертовы голоса, беспрестанно звучащие у меня в голове. Я смертельно устал, равно как устал ощущать некую странную ответственность. Мой отец за свою долгую жизнь не потратил бы и дня на какую-то писательскую ахинею о Галили и клане Гири. Сама мысль о том, что кто-то, не говоря уже о его собственном сыне, может просиживать день за днем за столом, записывая трещащие без умолку у него в голове голоса, показалась бы ему по меньшей мере смехотворной.

В свою защиту от его нападок я мог бы, пожалуй, сказать только то, что своим раболепным безумием, которым, очевидно, также наделен мой роман, я обязан исключительно ему, своему отцу. Дерзни я это вымолвить, нетрудно было бы представить ответ Никодима.

— Безумцем я никогда не был.

И что я мог бы ему возразить?

— Послушай, папа, — скорее всего, сказал бы я, — вспомни, как ты ни с кем не разговаривал по нескольку месяцев. Твоя борода доросла до пупка, но ты упорно воздерживался от мытья. Ты ходил на болото и поглощал разложившийся труп аллигатора. Помнишь ли ты это?

— К чему ты клонишь?

— Так ведет себя сущий безумец.

— Это твое личное мнение.

— Все так считают, отец.

— Сумасшедшим я никогда не был. Потому что всегда точно знал, что делаю и зачем.

— Тогда просвети и меня. Помоги мне понять, почему первую половину жизни ты был любящим отцом, а вторую — провел во вшах и экскрементах?

— Из экскрементов я сделал пару ботинок. Помнишь?

— Да, помню.

— А еще, помнится, однажды я принес домой череп, человеческий череп, который нашел в болоте. А своей сучке-жене сказал, что ездил в Вирджинию и откопал там сам знаешь кого.

— Ты сказал, что откопал череп Джефферсона.

— О да, — хитрая улыбка заиграла на его лице, когда он вспомнил об удовольствии, которое получил, причинив ей боль. — Я напомнил ей, как выглядели его тонкие губы, указав на то место черепа, где им надлежало быть. Указал на впадины, где некогда находились его бесцветные глаза. «Целовала ли ты его глаза? — спросил ее я. — Они находились как раз там…»

— Как мог ты быть таким жестоким?

— А сколько раз она поступала со мной и того хуже? Мне было чертовски приятно хоть однажды увидеть ее страдания. По крайней мере, я убедился, что у нее есть сердце. А иногда я начинал в этом сомневаться. О господи, видел бы ты, что она стала передо мной вытворять. Как разразилась криком, требуя отдать ей череп! Это недостойно, кричала она. Ха! Недостойно! Будто она имела какое-то понятие о достоинстве. Когда на нее нападал пыл, она превращалась в самую развратную шлюху в мире. И ей еще достало наглости домогаться меня и взывать о достоинстве! — Покачав головой, он невесело рассмеялся. — Лицемерная шлюха.

Случай, о котором рассказывал мне отец, сразу всплыл у меня в памяти, ибо тогда стены «L'Enfant» буквально ходуном ходили от гнева. Что послужило предметом раздора, я прежде не знал, но, размышляя о нем ныне, нахожу нисколько не удивительным, что Цезария в тот день так расстроилась.

— В конце концов она завладела этой штуковиной, точнее, почти завладела. Во время нашей схватки череп упал на пол и разбился на мелкие кусочки, которые разлетелись во все стороны. Закричав, она бросилась на колени их подбирать. Видел бы ты, с какой нежностью она это делала. Глядя на нее со стороны, можно было подумать, что в каком-то из этих осколков все еще пребывал он…

— Неужели ты так и не сказал ей, что череп принадлежал вовсе не Джефферсону?

— Сказал, но позже. А прежде насладился ее воплями и стенаниями. Раньше мне еще не было доподлинно известно, что связывало эту парочку. Разумеется, подозрения у меня были, но…

— Он построил для нее «L'Enfant».

— Это ничего не значит. Если бы она захотела, то могла любого мужчину заставить выполнить свою прихоть. Меня не интересовало, какие чувства питал к ней он. Меня интересовало, какие чувства питала к нему она. И я получил ответ. Глядя на то, как она собирала осколки, которые принимала за его череп, я убедился, как сильно она его любила, — остановившись, он принялся изучать меня своими темно-синими глазами. — Как мы могли дойти до такого?

— И ты лишился рассудка.

— О да, — улыбнулся он. — Мое безумие… мое блаженное безумие… — он вздохнул глубоко, всей грудью. — Но сумасшедшим я никогда не был, — продолжал он. — Потому что сумасшедшие не ведают, что делают и зачем. А я всегда это знал. Всегда, — выдохнул он и громко добавил: — А вот что касается тебя…

— Меня?

— Да, сын, тебя. Ты просиживаешь день за днем и ночь за ночью, слушая голоса, существование которых весьма сомнительно. Разве может так себя вести человек в здравом рассудке?

Ты только погляди на себя. Ты даже дошел до того, что стал записывать весь этот бред на бумагу. Только отвлекись на минутку и подумай, до чего же это нелепо: утверждать что-то с такой уверенностью, будто это правда, заведомо зная, что сам все выдумал.

— В этом я не совсем уверен.

— Послушай, сын. Я умер и ушел в мир иной сто сорок лет назад. Сейчас от меня остался такой же прах, как от Джефферсона.

Я не нашелся, что ответить, ибо вся загвоздка заключалась в том, что отец был прав. Само по себе странно было вести разговор с усопшим так, как делал это я, не имея никакого представления о том, откуда исходят его слова — от моих генов, пера или воображения. Или наш диалог свидетельствует о моем безнадежном безумии? Равно как странно было бы что-либо утверждать касательно моего романа, не зная, какую долю в нем составляет истина, а какую — вымысел. Подчас я тешу себя надеждой, что я действительно безумец. В противном случае — если мне не изменяет рассудок — боюсь, недалек тот день, когда грянут события, мною предвещенные, и тот, кто ныне беседует со мной, вернется из своего путешествия в смерть, широко распахнув ведущую туда дверь.

— Отец?

Подчас, когда я пишу это слово на бумаге, оно смахивает на некий вызов.

— Где ты?

Всего несколько мгновений назад он находился здесь, со мной, и я явственно слышал его голос. (Иначе откуда бы мне стала известна история о черепе Джефферсона, который отец предъявил Цезарии? Прежде я никогда о ней не слышал. При первой же возможности нужно будет расспросить мою мачеху, и если таковой случай в самом деле имел место, значит, услышанный мною голос отнюдь не являлся плодом моего воображения и отец воистину пребывает где-то рядом. Или, по крайней мере, пребывал.)

— Отец?

Однако ответа не последовало.

— Мы еще не закончили наш разговор о безумии.

Вновь тишина. Что ж, может, продолжим его как-нибудь в другой раз.

* * *

Я начал эту главу с наведения порядка, а закончил появлением призрака отца. С самого начала странные, гротескные и даже апокалиптичные события постоянно пересекались с событиями, происходящими у нас дома, с нашей семейственностью и непоследовательностью. Пока я пил чай, мне виделось, что я иду по Шелковому пути в Самарканд. Песня сверчков вызвала в моем воображении образ Гаррисона, развлекающегося с трупом. А однажды вечером, выщипывая волосы из ушей, я увидел в зеркале устремленный на меня взгляд Рэйчел, и я знал, что она влюблена.

Наверное, нет ничего удивительного в том, что Шелковый путь послужил мне образом странных явлений, а сношения Гаррисона с холодным телом олицетворяли собой гротеск, но я никак не могу понять, почему Рэйчел и Галили представлялись мне, именно когда я думал об апокалипсисе?

Честно говоря, ответ на этот вопрос для меня остается загадкой, и хотя на этот счет у меня есть некоторые тревожные подозрения, я не решусь их оглашать, опасаясь превратить вероятность их осуществления в неизбежность.

С определенностью могу сказать только одно: чем больше продолжает приходить ко мне видений, тем отчетливее я ощущаю рядом с собой присутствие Рэйчел. Близость эта бывает подчас столь ощутимой, что, когда я завершаю описание связанного с Рэйчел эпизода — в особенности это касается тех сцен, в которых участвует она одна, или, вернее, мы вдвоем, — мне кажется, что я становлюсь ею. И несмотря на то что мое тело тяжелое, а ее — легкое, моя кожа смуглая, а ее бледная, я передвигаюсь неуклюже и спотыкаясь, будто только что научился ходить, а она движется плавно, точно лебедь плывет, все равно я ощущаю себя с ней одним целым.

Помнится, повествуя о любовной связи Рэйчел с Галили, которая была описана довольно много страниц назад, я испытывал некоторую неловкость оттого, что находил в этом некую форму литературного кровосмешения. Ныне же могу чистосердечно признаться: от былой стыдливости, равно как и прочих предрассудков, я совершенно избавился, чем обязан исключительно присутствию Рэйчел. Пребывая рядом с ней на протяжении всего моего художественного путешествия, внимая ее слезам, гневу и всему тому, что изобличало в ней тоску по Галили, я стал гораздо смелее.

Случись мне описать подобную сцену во второй раз, я не стал бы строить из себя пуританина. Если не верите, то наберитесь терпения, и, как только двое влюбленных встретятся, я докажу вам, что это не пустое хвастовство. Мэддокс более не будет чувствовать себя третьим лишним, ибо в объятиях Галили попросту превратится в Рэйчел.

Глава 3

Приоткрыв глаза, Рэйчел обнаружила, что на часах было начало шестого, прошел лишь час с тех пор, как она, отложив дневник, забылась сном. Чувствуя себя совершенно разбитой — голова гудела, а во рту ощущался неприятный привкус, — она собралась принять таблетку аспирина, но у нее не было сил подняться.

Лежа с закрытыми глазами, она вдруг услышала внизу какой-то звук. У нее екнуло сердце. В квартире кто-то был. Она затаила дыхание и на полдюйма оторвала голову от подушки. Теперь она явственно слышала голос, мужской голос. Неужели Митчелл? Но какого черта он явился в такой ранний час? И с кем, интересно, он разговаривает? Она прислушалась внимательнее, чтобы разобрать слова. Рэйчел улавливала интонации, но различить, что он говорил, так и не смогла. Это и правда был Митчелл. Вот сволочь! Ходит так, будто у него есть право сюда являться, когда ему вздумается!

Разговор внизу ненадолго прервался, после чего возобновился вновь — должно быть, Митчелл говорил по телефону, причем довольно быстро, похоже, он был сильно возбужден.

Желание разузнать причину, взбудоражившую мужа в такой ранний час, охватило Рэйчел с той же силой, что и раздражение, и, подстрекаемая любопытством, она мигом соскочила с кровати и, накинув поверх нижнего белья спортивный свитер, подошла к двери.

Теперь голос Митчелла звучал гораздо отчетливей, собеседником его, как выяснилось, был Гаррисон, и, хотя его имя ни разу не сорвалось с уст младшего брата, она знала, что таким уважительным и одновременно фамильярным тоном Митчелл разговаривал только с ним.

— Сейчас приеду… — произнес он. — Только выпью кофе…

Рэйчел открыла дверь и вышла на лестничную площадку.

Оставаясь по-прежнему скрытым от ее взгляда, но услышав шаги, Митчелл поспешил закончить разговор.

— Ладно, пока. Увидимся через час, — с этими словами он повесил трубку.

Рэйчел подошла к краю лестницы, но Митчелл все еще находился вне поля ее зрения, хотя уже встал из-за стола и направился ей навстречу.

— Митчелл?

Наконец он предстал ее взору, с ослепительной улыбкой, выглядевшей несколько натянутой и не вязавшейся с сероватой бледностью его лица и покрасневшими белками глаз.

— А я уж решил, мне показалось, что ты встала. Мне не хотелось тебя будить, поэтому…

— Какого черта ты здесь делаешь?

— Просто заскочил тебя навестить, — ответил он все с той же лучезарной улыбкой. — Вид у тебя такой, будто ты провела бурную ночь. Ты здорова, детка?

— На часах шесть утра, Митчелл. — Рэйчел стала спускаться по лестнице.

— Ты же знаешь, как легко сейчас простудиться. Может, тебе следует…

— Ты меня слышишь или нет?

— Не сходи с ума, детка, — улыбка наконец покинула его лицо. — Зачем кричать всякий раз, когда нам с тобой приходится видеться?

— Я не кричу, — спокойно сказала Рэйчел. — А просто довожу до твоего сведения, что не желаю видеть тебя в своей квартире.

Он сделал шаг назад и, словно капитулируя перед ее натиском, поднял руки вверх.

— Ухожу, ухожу, — произнес он и, развернувшись, направился к столу. — Мне следовало догадаться, что она отдала его тебе, — произнес он, имея в виду дневник, который Рэйчел оставила на столе. — Гаррисон говорил, что вы обе порядочные суки, а я отказывался верить. Не хотел верить, что моя Рэйчел такая же, как его жена. Только не моя Рэйчел, думал я. Только не моя милая и невинная Рэйчел.

— Не тронь, — сказала она.

— А вот это уж мне решать, — взяв тетрадь, он вновь повернулся к ней. — Разве я не предупреждал тебя? — размахивая дневником, продолжал он. — Разве не говорил тебе тогда, на благотворительном вечере, не вмешиваться в дела, в которых ничего не смыслишь? Потому что все кончится тем, что тебя некому будет защитить? Помнишь или нет?

— Это не твое, Митч, — промолвила Рэйчел, тщетно силясь сохранить самообладание. — Положи и уходи.

— Или что? А? Что ты сделаешь? Ты же теперь осталась одна. — Внезапно он осекся, будто искренне проникся пониманием уязвимости положения, в котором оказалась его жена. — Почему ты не пришла ко мне и не рассказала, что она отдала его тебе?

— Она мне ничего не отдавала. Я его нашла.

— Нашла? — Мягкие нотки в его голосе исчезли так же внезапно, как и появились. — Ты рыскала у Гаррисона в квартире?

— Да.

— Ну ты и штучка! — Не веря своим ушам, он покачал головой. — Да ты хоть понимаешь, во что ввязалась?

— Кажется, начинаю понимать.

— Уж не думаешь ли ты, что, когда тебе станет совсем худо, твой ненаглядный Галили придет к тебе на помощь?

— Нет, — она начала медленно приближаться к нему. — Я знаю, что мне придется рассчитывать только на себя. Но я не боюсь тебя. Мне известно слишком хорошо, как устроены твои мозги.

— О, я очень изменился, — его воспаленные глаза сверкнули, и во взгляде появилась какая-то незнакомая ей раньше непредсказуемость. — И вот что я тебе советую, детка. Возвращайся-ка ты в Дански и благодари Бога, что осталась жива. Я не шучу. Беги и не оглядывайся…

Если на благотворительном вечере его угрозы казались смехотворными, то сейчас они были вполне реальными. Он напугал Рэйчел, ибо в том состоянии смятения и физической слабости, в каком она пребывала после бессонной ночи и множества навалившихся на нее бед, у нее не было сил оказать ему сопротивление, если бы он решил напасть на нее.

— Знаешь, а может, ты и прав, — ответила она, стараясь не обнаружить своего беспокойства. — Пожалуй, мне следует поехать домой.

Он был вполне удовлетворен произведенным на нее впечатлением и, смягчившись, сказал:

— Вот и умница.

— Я не понимала…

— Конечно, как ты могла понять?

— …Что все гораздо серьезней…

— …Чем ты думала. Я изо всех сил пытался до тебя это донести.

— Да. Ты пытался. Но я была не готова тебя услышать.

— Но теперь ты понимаешь…

Она кивнула в ответ, и он, казалось, принял ее раскаяние за чистую монету.

— Да, понимаю. Я была не права, а ты прав.

Пожалуй, большего удовольствияона доставить ему не могла.

— Знаешь, — сказал он, расплывшись в довольной улыбке, — а ты умеешь быть паинькой, если захочешь, — внезапно приблизившись к ней, он взял ее за подбородок. Она почувствовала кислый запах пота и выветрившегося одеколона. — Будь у меня время… — Его взгляд вдруг прояснился, когда Митчелл оказался рядом с ней, — …я бы отвел тебя наверх и напомнил, чего ты лишаешься.

Ей ужасно хотелось послать его, но ни к чему хорошему это не привело бы. Она молча позволила ему запечатлеть на своих губах сухой поцелуй в той непринужденной манере собственника, которая прежде заставляла ее чувствовать себя принцессой. Однако на этом его прощания не кончились, его рука, упав с подбородка Рэйчел, коснулась ее груди.

— Скажи что-нибудь, — пробормотал он.

— Что ты хочешь услышать?

— Сама знаешь, — ответил он.

— Хочешь, чтобы я попросила тебя подняться наверх?

— Было бы неплохо, — в его глазах мелькнула хитрая усмешка.

Она поклялась себе, что когда-нибудь он ей дорого заплатит за это. И сказала:

— Ну так?..

— Ну так что?

— Отнеси меня наверх…

— И?

— …Трахни меня.

— Я уж думал, ты никогда не попросишь, — его рука опустилась еще ниже и скользнула ей в трусики. — Что-то суховато у тебя здесь, детка, — сказал он и чуть погрузил в нее палец. — У тебя тут как в могиле, — он выдернул руку, словно ужаленный. — Извини, детка. Надо идти.

Развернувшись, он направился в сторону двери. Она с трудом поборола желание сказать ему, что он никчемный кусок дерьма. Но он уходил, и это было самое главное.

— И вот еще что… — Подойдя к двери, он обернулся.

— Да?

— Хочешь, я займусь продажей этой квартиры? Ведь ты же не останешься здесь жить?

— Делай с ней, что хочешь.

— Деньги я положу на твой счет, — он мельком взглянул на нее через плечо. — Конечно, если ты мне не доверяешь…

— Продавай. Через две недели меня здесь не будет.

— Куда ты поедешь?

— Пока не знаю. У меня много друзей. Может, вернусь в Бостон. Я буду держать Сесила в курсе.

— Хорошо. Сделай это обязательно.

Провожая его взглядом, Рэйчел видела лишь эхо мужчины, который некогда заботился о ней и которого она так любила, что не допускала мысли о возможности когда-нибудь с ним расстаться.

Что же с ним произошло? Что произошло с ними? Казалось, они сбросили с себя кожу и открылись их новые, а может, и всегда существовавшие стороны. Рэйчел задавалась вопросом: кем же она была на самом деле? В том, что она не являлась женой Митчелла, равно как любовницей Галили, у нее уже не было никаких сомнений. Или ее ждет судьба тех одиноких женщин, что снискали себе славу лишь благодаря непродолжительному и неудачному браку с каким-нибудь государственным деятелем или короткой любовной связи с какой-нибудь знаменитостью и которые продолжают свою благотворительную деятельность со свойственным лишь им изяществом, несмотря на то что все уже давно забыли, кем эти особы некогда являлись?

Нет, лучше она уедет в Дански и, если Нейл Уилкинс ей не откажет, останется там жить тихо и скромно, чтобы о ее прошлом никто не узнал. Словом, примет все, что бы ей ни уготовила судьба, лишь бы о ней не говорили как о женщине, которая любила и потеряла Митчелла Гири.

Но не станем забегать далеко вперед, ибо в том непростом и отнюдь не безопасном положении, в каком она оказалась, ей прежде всего надлежало позаботиться о сохранении своей жизни и рассудка, в чем убедил ее недавний визит Митчелла. Его безумные глаза и усмешка, промелькнувшая, когда он вынул из нее палец, до сих пор стояли у нее перед глазами.

«У тебя тут как в могиле…»

Вспомнив эти слова, она содрогнулась не столько от их жестокости, сколько оттого, что он будто наложил на нее печать смерти. Неужели он в самом деле верил в то, что говорил? Неужели он видел в ней женщину, обреченную последовать за Марджи на Золотое Дно? Наверное, его бы устроила ее смерть и даже была бы ему на руку. Исполнив роль скорбящего вдовца, которой особо долго тяготиться ему не пришлось бы, Митчелл вскоре занялся бы поисками более подходящей супруги — той, которая приносила бы ему маленьких Гири согласно строго заведенному порядку и не слишком роптала из-за того, что в ее муже угасла страсть.

«Наверное, у меня паранойя», — решила Рэйчел, но легче от этого не стало. Тем более что помимо всех прочих неприятностей Митчелл забрал у нее дневник. Должно быть, ему очень нужно было его заполучить — равно как важно для Марджи было его сохранить, иначе зачем бы она стала его так прятать? Что именно в нем содержалось, ведь Митчелл был так счастлив, когда он оказался в его руках?

Но что сделано, то сделано, нет смысла сидеть и пережевывать это. Рэйчел решила послать все к черту и пойти пройтись.

Быстро одевшись, она вышла из дома и, едва оказавшись на улице, поняла, что приняла правильное решение. День был ясный и солнечный — когда она вышла на Пятую авеню, у нее сразу же поднялось настроение. Как приятно было затеряться среди толпы, ощущая себя ее частицей, маленькой и неприметной, одной из тысячи подобных ей, просто идти своей дорогой, радуясь наступающему дню!

Она ни разу не вспомнила ни о Митчелле, ни об их последнем разговоре, который оставил неприятный осадок, меж тем мысли о Галили ее не оставляли. Когда она оказалась на свежем воздухе, среди уличной суматохи, окутывавшие его образ тайны перестали довлеть над ней с прежней силой, но тем не менее продолжали возбуждать ее любопытство своей магической притягательностью, неподвластной простой логике. Кто был этот человек, который говорил от имени акульих богов, будто был с ними на дружеской ноге? Который, пережив не одно поколение людей, продолжал бороздить моря и океаны? Кто был тот, который, томясь одиночеством, не выносил присутствия людей?

Не расстанься она с Галили, возможно, ей удалось бы пролить свет на некоторые из этих вопросов, в особенности на происхождение его семьи. Если допустить, что на «Самарканде» он сказал ей правду и у него в самом деле нет прародителей, то какой из этого следует вывод касательно его отца и матери? Не означает ли это, что они являются некими первородными душами, вроде Адама и Евы? Кто тогда Галили? Каин или Авель? Первый убийца? Или первая жертва?

Однако библейские параллели были здесь не вполне уместны хотя бы потому, что у нашего героя было собственное имя. В конце концов, его звали Галили, и кто-нибудь из его семьи наверняка знал их собственное евангелие.

Но кем бы Галили ни был и какова бы ни была его тайна, вряд ли Рэйчел могла надеяться найти ответы на свои вопросы в скором будущем. Содержание дневника сослужило ей добрую службу, подтвердив ее подозрения о том, что пути их пролегали в различных направлениях. Нет, имя его, равно как тайна происхождения, отныне не потревожат ее ум в минуты досуга, ибо он исчез из ее жизни, скорее всего, навсегда. А поскольку обратного пути у них нет, то нет и никакой возможности встретиться, разве что на том злосчастном перекрестке, где его путь пересечется с извилистой дорогой семейства Гири, идти по которой ей теперь было запрещено. Рэйчел, как и Галили, тоже стала изгоем. Только он был в море, а она — на Пятой авеню, он — в одиночестве, а она среди толпы, но оба они пребывали в изгнании.

Прогулка пробудила аппетит, и Рэйчел зашла позавтракать в небольшой итальянский ресторан, где ей не раз случалось бывать с Митчеллом. Она думала съесть какой-нибудь салат, но, ознакомившись с меню, поняла, что не прочь хорошенько подзаправиться, поэтому заказала спагетти и профитроли. И что же дальше? — спрашивала себя она, расправляясь с завтраком. Нельзя же вечно бродить по улицам Нью-Йорка, тем более что рано или поздно все равно придется решать, к какому берегу лучше прибиться, чтобы избежать грозящей опасности.

Эспрессо ей подал не официант, а сам хозяин заведения по имени Альфредо. Это был круглолицый и розовощекий мужчина с ярко выраженным итальянским акцентом, который придавал ему особое обаяние и потому наверняка сознательно взращивался.

— Миссис Гири, — почтительно обратился он к Рэйчел, — мы все глубоко, очень глубоко скорбим о постигшей вашу семью утрате. Когда однажды Марджи оказала честь нашему заведению, заглянув сюда вместе с другой миссис Гири, Лореттой, мы все сразу же ее полюбили.

Перед Рэйчел встала совершенно невероятная картина: Лоретта и Марджи делятся воспоминаниями за бутылкой вина — в это трудно было поверить.

— И часто здесь бывает Лоретта?

— От случая к случаю, — ответил Альфредо.

— Ну и как вам она? В нее вы тоже все разом влюбились?

Откровенность ее вопроса сбила с толку хозяина ресторана, существенно поубавив его дипломатический порыв, и он, открыв рот, замолчал, ибо не в силах был выдавить из себя ни слова.

— Что, неужели к Лоретте никто не воспылал любовью с первого взгляда?

— Она очень сильная, — наконец выдавил из себя Альфредо. — Я встречал таких женщин у нас в Италии. Они очень сильные. Такие держат всю семью в кулаке. Если мужчины иногда могут выйти из себя — ну, знаете, пошуметь или устроить дебош, — то такие женщины никогда не позволят себе ничего подобного. Они слишком сильны.

Лоретта, безусловно, соответствовала данной ей характеристике: ее трудно было полюбить, но невозможно обойти вниманием. Вспомнив об их разговоре, состоявшемся вскоре после смерти Марджи, когда Лоретта обрисовала, как она представляет себе положение дел, и предложила ей перейти на свою сторону, Рэйчел решила нанести Лоретте ответный визит, опасаясь лишь того, что уже опоздала с положительным ответом. И хотя ей не слишком улыбалась перспектива просить помощи у Лоретты, она не могла не признать, что эта женщина вполне отвечала за сказанные в тот вечер слова. «Мы нужны друг другу, — говорила она, — для самозащиты. Что бы ни думал твой недалекий муж, ему не придется править империей Гири».

«Почему?» — спросила тогда Рэйчел.

Она прекрасно помнила ответ, и по прошествии времени оказалось, что он был невероятным пророчеством.

«…Ему достанется в наследство столько всего, что он будет не в силах с этим справиться, — сказала ей Лоретта, — и в конце концов сломается. Его силы уже на исходе…»

Поблагодарив Альфредо за прекрасный завтрак, Рэйчел вновь вышла на многолюдную улицу. Эспрессо взбодрил ее, но не кофе ускорял ее шаги, а то, что она вдруг поняла: у нее есть надежное убежище. Если, конечно, она не слишком опоздала.

Глава 4

Надеюсь, вы помните, мои отношения с Забриной не отличались особой теплотой (я же рассказывал вам о нашей с ней встрече на кухне, когда моя сестра поглощала пироги), поэтому можете себе представить мое удивление, когда прошлым вечером она появилась у меня в комнате бледная и заплаканная.

— Ты должен пойти со мной, — сказала она.

Разумеется, у меня возник вполне резонный вопрос: «зачем?» — но она ответила, что нет времени объяснять, я просто должен немедленно пойти с ней, и все.

— Скажи хотя бы, куда мы идем, — допытывался я.

— К маме, — ответила она, и ее охватил новый приступ рыданий. — С ней что-то произошло. Боюсь, она умирает.

Этого было вполне достаточно, чтобы я встал и пошел вслед за Забриной. Но, поразмыслив, я решил, что Забрина ошиблась — с Цезарией никогда и ничего не могло случиться. Она вечна. Создание, сотворенное из стихии первичного огня, не может взять и умереть в своей постели.

Но чем ближе мы подходили к ее покоям, тем больше мною овладевали тревожные мысли, заставлявшие задуматься над причинами, что повергли мою сестру в столь расстроенное состояние. В коридорах, ведущих к комнатам мачехи, всегда ощущалось незримое присутствие Цезарии, от нее исходили едва уловимые волны, которые мы воспринимали на молекулярном уровне. Мною всегда овладевало такое чувство, будто в меня вливалась жизненная сила — свет становился чище, краски ярче, а я начинал ощущать, как при каждом вдохе расширяются и наполняются воздухом легкие. Но сегодня все обстояло иначе, и коридоры больше походили на склепы. Охваченный тревожным предчувствием, я ощутил, что по моей спине побежали мурашки. Что, если она умерла? Что, если Цезарии Яос, праматери всех матерей, больше нет? Что это может означать для нас, оставшихся после нее? Недалек тот день, когда Гири объявят нам войну, в чем у меня не оставалось ни малейших сомнений, тем более что дневник Холта, в котором содержалось подробное описание местонахождения нашего дома, уже находился в руках Гаррисона. Господи, что с нами будет, если наша мать в самом деле покинула нас?

Не доходя нескольких ярдов до покоев Цезарии, Забрина остановилась.

— Я не могу войти туда еще раз, — сказала она и вновь залилась слезами.

— Где она?

— В спальне.

— Никогда не был у нее спальне.

— Сейчас иди прямо, второй поворот направо. В самом конце коридора.

Овладевший мною прежде легкий трепет превратился в изрядное беспокойство.

— Пошли со мной, — сказал я.

— Не могу.

Я никогда не видел такого страха. Оставив дрожавшую Забрину, я двинулся дальше, ощущая с каждым шагом нарастающее волнение. Цезария хотела, чтобы всякий, кто входил в ее покои, чувствовал, что приближается к храму ее тела, — я и переживал именно это. Лишенные мебели коридоры с их багровыми потолками и стенами и темными дощатыми полами и открывавшиеся моему взору по обеим сторонам коридора пустые комнаты, хотя царивший там мрак не давал возможности их толком разглядеть, не прибавляли оптимизма.

Следуя инструкциям Забрины, я свернул направо. Впервые после того, как Цезария излечила меня, я ощутил прежнюю боль в ногах, и тотчас мне показалось, что мои мышцы атрофируются в этом мертвом воздухе.

— Хватит, — пробормотал я.

Будто я сказал это в вакууме. Хотя я чувствовал свое нёбо, как его касается воздух при выдохе, окружавшее меня пространство словно бы не желало ничего слышать, оно похитило мой голос и начисто лишило звучания.

Больше я не сказал ни слова, не посмел. Я молча подошел к двери и вошел в нее.

Как и все прочие комнаты, спальня Цезарии была погружена во мрак, тяжелые шторы на окнах закрывали небо и весь внешний мир. Остановившись в дверях, я подождал, пока глаза привыкнут к царившей внутри темноте, после чего осмотрелся.

В комнате не было никакой мебели, кроме большой кровати, на которой, словно на катафалке, возлежала жена моего отца. Как всегда, она была полна величия, несмотря на то, что лежала неподвижно. И даже в смерти — если, конечно, она была мертва — Цезария была достойна поклонения. Она казалась совершенной даже в таком состоянии, напоминая посмертный памятник самой себе.

Я приблизился к кровати, радуясь, что рядом со мной нет Забрины. Мне ни с кем не хотелось делить этот момент. Несмотря на то, что я находился во власти страха, это был благоговейный страх — страх, который можно испытать только рядом с мертвой или умирающей богиней, страх, смешанный с чувством благодарности за то, что меня удостоили чести ее лицезреть.

Ее лицо! Какое у нее было лицо! Никогда не забуду этого лица: откинутые назад густые черные волосы обнажали высокий лоб, темная кожа сияла, рот был открыт, веки тоже приоткрыты, и из-под них виднелись белки глаз.

Наконец я набрался смелости и произнес ее имя.

На этот раз окружающее пространство не выказало никакого сопротивления, и мое слово легко вырвалось наружу. Но Цезария Яос никак не отреагировала. Да я и не ожидал от нее ответа. Было ясно, Забрина права: наша мать умерла.

Что же делать? — спрашивал себя я, не решаясь подойти и коснуться ее тела. Может, поискать признаки жизни так, как поступают с обыкновенными людьми? Но я не представлял, как это сделать, а посему предпочел раздвинуть шторы, чтобы лучше разглядеть ее и оценить ее самочувствие с почтительного расстояния.

Я проследовал к окну, размышляя над тем мрачным заточением, в которое обратила свою жизнь мачеха после смерти моего отца. Любопытно, чем она жила все эти годы? Достаточно ли ей было воспоминаний, чтобы ощущать вкус счастья? Или до последнего дня она скорбела, проклиная свое долголетие, а заодно и своих детей, не способных доставить ей радость?

Взявшись за край шторы, я неожиданно испытал странное ощущение: на шее возле затылка легкое касание, точно до нее дотронулись перышком, но этого было достаточно, чтобы я застыл на месте. Вцепившись в занавеску, я осторожно обернулся, полагая увидеть изменения в лице Цезарии. Поначалу мне показалось, что у нее шире открылись глаза, а голова слегка повернулась в мою сторону. Я вглядывался в ее лицо с минуту, полагая обнаружить какие-нибудь признаки жизни, но так ничего и не заметил. Мне все это показалось.

Призвав все свое мужество, я вновь попытался отдернуть штору, но не успел отодвинуть ее и на дюйм, как вновь ощутил прикосновение, только теперь на своем лице, но на этот раз не такое легкое, а скорее напоминавшее удар. В тот же миг в голове у меня что-то лопнуло и из носа пошла кровь. Разумеется, я отпрянул от шторы, и если бы мне не пришлось проходить мимо кровати, то, верно, опрометью бросился бы к двери. Однако затем я решил, что если тот, кто незримо присутствовал в комнате, задался целью причинить мне вред, бегством мне не спастись. Стало быть, мне нужно доказать, что я не представляю для него или, вернее сказать, для святости лежащего на кровати тела никакой угрозы.

Я молча ждал, не обращая внимания на кровотечение из носа, которое становилось все меньше и меньше, пока не прекратилось совсем. Что же касается моего обидчика, кто бы им ни был, он, должно быть, удостоверившись в невинности моих намерений, больше никаких нападок не предпринимал.

И тогда случилось нечто необыкновенное — Цезария, не размыкая уст, вдруг заговорила.

— Мэддокс, — сказала она, — что ты здесь делаешь?

В ее тоне не было ни тени возмущения, напротив, мягкий и мелодичный, ее голос звучал с налетом мечтательности, будто его обладательница все еще пребывала во власти сна.

— Я думал, вернее, Забрина думала, что с тобой что-то случилось, — ответил я.

— Это так, — подтвердила Цезария.

— Тебе плохой Мы испугались, что ты умираешь.

— Я не умираю. Я путешествую.

— Путешествуешь? Где?

— Мне нужно кое с кем повидаться, прежде чем он простится с жизнью.

— С Кадмом Гири? — спросил я.

— Мгм, — подтвердила она. — Тебе, конечно, уже известна его история?

— Отчасти.

— У него была бурная жизнь, — сказала Цезария. — И смерть его будет такая же. В этом я и хочу удостовериться.

Хотя голос ее звучал бесстрастно, я порадовался, что нахожусь далеко от умирающего старика. Если Цезария хочет заставить его страдать, она непременно сделает это, и тем, кто окажется поблизости, стоит поостеречься.

— Ты поранился? — спросила она.

— Нет, просто…

— У тебя кровь. Это, верно, Зелим?

— Не знаю, я хотел отдернуть штору, чтобы лучше тебя разглядеть.

— И тебя ударили.

— Да.

— Это Зелим. Он знает, что я не люблю много света. Но, кажется, он переусердствовал. Зелим? Где ты?

В дальнем углу комнаты раздался шум, напоминающий жужжание пчел, у меня вдруг потемнело в глазах, и я увидел, как мрачный воздух сгустился и передо мной возникла фигура, напоминающая человеческую. Это было не вполне сформировавшееся создание, худощавое, обладающее признаками обоих полов, с большими темными глазами.

— Извинись, — велела Цезария. Решив, что ее слова обращены ко мне, я начал было приносить свои извинения, но она меня прервала: — Не ты, Мэддокс Зелим.

Кивнув головой, слуга произнес:

— Прошу прощения. Это моя оплошность. Прежде чем нанести удар, мне следовало поговорить с вами.

— А теперь прошу вас обоих покинуть мои покои, — сказала Цезария. — Зелим, проводи мистера Мэддокса в кабинет мистера Джефферсона и приведи в приличный вид. Он выглядит как школьник после уличной драки.

— Идемте со мной, — пригласил Зелим, который к тому времени уже обрел столь ощутимую материальность, что его нагота при всей незавершенности форм его гениталий начала меня смущать.

Я уже был у двери, когда Цезария вновь произнесла мое имя, заставив меня оглянуться. Ничего не изменилось. Она лежала в той же неподвижной позе, что и прежде, но от ее тела исходило нечто такое — не знаю, как описать это, не прибегая к сентиментальным сравнениям, — что я назвал бы волнами любви (все-таки мне пришлось прибегнуть к пустым словам), которые, хотя и были невидимы, тронули меня так глубоко, как не смогла бы ни одна видимая сила. Из моих глаз хлынули слезы радости.

— Спасибо, мама, — промолвил я.

— Ты славный ребенок, — сказала она. — А теперь иди, о тебе позаботятся. Кстати, где Забрина?

— Она в коридоре.

— Передай ей, чтоб она впредь не распускала глупые сплетни, — сказала она. — Если бы я в самом деле умерла, вся страна утонула бы в слезах и стенаниях.

Ее ответ заставил меня улыбнуться.

— Не сомневаюсь в этом, — ответил я.

— И скажи ей, пусть наберется терпения. Я скоро вернусь.

Глава 5

Кабинет мистера Джефферсона оказался одной из тех небольших комнат, мимо которых я проходил, направляясь в ее спальню. Несмотря на новоявленную вежливость моего спутника, я не мог избавиться от неловкости в его присутствии. Голос его, впрочем, как и облик, почти невозможно передать словами, хотя я бы сказал, что в нем сохранились остатки его человеческой природы (я говорю: сохранились, однако не исключено, что мне просто довелось лицезреть последнюю и удачно завершившуюся фазу освобождения человека от своей прежней материальной сущности). Но кем бы ни был он в прошлом, ни его голос, который едва ли можно назвать человеческим, ни внешний вид не внушали мне большого оптимизма и желания находиться в его обществе. Чтобы оградить себя от его любезности, я пытался воспротивиться его заботе, сказав, что могу вполне обойтись без посторонней помощи, но он упорно твердил, что повелительница велела ему привести меня в должный вид после нанесенного им повреждения и он намерен исполнить свой долг независимо от того, считаю я себя пострадавшей стороной или нет.

— Могу я предложить вам бокал бренди? — спросил он. — Хотя знаю, вы не слишком увлекаетесь бренди…

— Откуда тебе это известно?

— Слышал, — ответил он.

Стало быть, мои подозрения оказались верны, решил я. Весь наш дом является подслушивающей машиной, которая доставляет сведения со всех комнат к свите Цезарии.

— Мы редко пользуемся этой бутылкой. Бренди в ней целебное и утолит любую боль.

— Спасибо, — сказал я. — Пожалуй, немного попробую.

Отвесив мне почтительный поклон, будто, приняв предложение, я оказал ему большую честь, он вышел в соседнюю комнату, и мне наконец представилась возможность вздохнуть и спокойно оглядеться, тем более что в кабинете, который в отличие от прочих комнат оказался обставлен мебелью, было на что посмотреть. Два кресла и журнальный столик, напротив окна письменный стол, тоже с креслом перед ним, обитым кожей, книжный шкаф, просевший под грузом серьезных трудов. На стенах висели разные украшения. На одной была карта неизвестной мне местности, которая была начерчена красками на высушенной шкуре какого-то животного. На другой — исполненный в исключительно академическом стиле и помещенный в строгую рамку портрет Цезарии в полный рост. Облаченная в платье исключительной красоты, с высокой талией и украшенное многочисленными рюшами, она стояла возле фаэтона. Это была незнакомая мне Цезария, по крайней мере, такой я никогда ее не видел. Пожалуй, именно в этом облике она блистала в парижском высшем обществе. Еще там висели небольшие пейзажи неизвестных мастеров, но они не привлекли моего внимания, и я быстро прошествовал мимо них к столику Джефферсона — один странный предмет на нем, напоминавший большого деревянного паука, приковал мой взор.

— Это копировальная машинка, — пояснил мне вернувшийся к этому времени Зелим. — Ее изобрел Джефферсон, — он выдвинул стул. — Будьте любезны, садитесь. — Я сел. — Советую вам непременно попробовать, как она работает.

На столе лежала бумага, а в устройство была вставлена ручка, поэтому, зная его назначение, было нетрудно догадаться, как оно действует. Я достал ручку и, опустив ее на бумагу, приготовился писать, что сразу же привело в действие множество стоек, которые приблизили к лежавшему справа от меня листу бумаги другую ручку, и та вслед за моими движениями довольно точно изобразила мое имя.

— Здорово! — воскликнул я. — А он ею пользовался?

— В Монтичелло у него была еще одна машинка, которую он применял постоянно, — ответил мне Зелим. — А этой пользовался раза два от силы.

— Неужели? — пробормотал я. — Я имею в виду… пальцы Джефферсона касались этой ручки?

— Конечно. Я видел это собственными глазами. Насколько я помню, он тогда писал письмо Джону Адамсу.

Я не мог удержаться от невольного восхищения, что, должно быть, покажется вам несколько странным, ведь меня почти всю жизнь окружали настоящие божества. В конце концов, Джефферсон был всего лишь человеком, но, возможно, именно этот факт и был причиной моего восторга, потому что, будучи смертным, ему удалось достичь видения невероятной широты, о котором большинство простых смертных не смеют и мечтать.

— Еще раз прошу прощения за нанесенное мною телесное оскорбление. Не позволите ли стереть кровь с вашего лица?

— Не стоит, — запротестовал я.

— Это не составит никакого труда.

— Со мной все в порядке, — сказал я. — Но если хочешь компенсировать ущерб…

— Да?

— Поговори со мной.

— О чем?

— О том, как ты провел минувшие столетия…

— Ну…

— Ты ведь Зелим, бывший рыбак?

Казалось, его бледное лицо, лишенное каких-либо отличительных признаков, охватило растущее беспокойство.

— С некоторых пор я перестал об этом вспоминать, — сказал он. — Мне иногда даже кажется, что это была не моя жизнь.

— Больше похоже на вымысел?

— Скорее на сон. Давно забытый сон. А почему вас это интересует?

— Я хочу описать тебя в моей книге. Хочу описать по возможности все — такое я дал себе обещание. А ты личность особенная. Я должен убедиться, что мне удалось изобразить тебя таким, каким ты был на самом деле.

— Да и рассказывать особенно нечего, — начал Зелим. — Я был рыбаком, когда меня призвали на службу. Это давняя история.

— Но смотри, кем ты стал.

— А, это… — он окинул взглядом свое тело. — Вас смущает моя нагота?

— Нет.

— Чем больше я жил вместе с ней, тем больше ощущал себя бесполым и тем меньшее значение для меня имела одежда. Сейчас я даже не помню, как выглядел, будучи человеком.

— Зато я помню, — сказал я. — В ту пору, когда ты встретил на берегу Цезарию с Никодимом и их младенцем, у тебя были темные волосы и такие же темные глаза.

— Тогда у меня были хорошие зубы, — улыбнулся он. — Потому что вдова Пассак всегда с умилением наблюдала, как я расправляюсь с куском хлеба.

— Ее ты тоже помнишь?

— Лучше прочего, — ответил Зелим. — По крайней мере, гораздо лучше, чем свою философию.

Он устремил взгляд в окно, и, несмотря на то что его тело, если можно его так назвать, было полупрозрачным, в отблесках света засияли радужные оболочки глаз. Интересно, сохранились у него кости? Наверное, сохранились, решил про себя я, судя по тому удару, что мне довелось испытать. Однако, глядя на его нынешнюю обходительность, мне было трудно в это поверить: в своей чрезвычайной услужливости он походил на безобидного беспозвоночного, явившегося ко мне с визитом из непознанных морских глубин.

— Хотя я ее немного подзабыл, — его голос, казалось, был соткан из воздуха.

— Вдову Пассак?

— Да, — подтвердил он. — Я просто шел по жизни, но любовь, которую я к ней испытал… — Недосказанные до конца слова повисли в воздухе, а лицо его затрепетало.

Я страстно желал услышать от Зелима продолжение истории, но мне не хотелось его заставлять. Несмотря на сухой тон, мои расспросы его явно взволновали, и я не хотел своим любопытством нарушать его душевное равновесие. Наконец, оборвав затянувшееся молчание, он сказал:

— Я думал, моя любовь к ней прошла. Но я… ошибся. Прежние чувства охватили меня сейчас с такой силой, будто я влюбился в первый раз. Я помню ее обращенный на меня взор в тот день, когда с пустыни дул ветер. И упоительную печаль в этом взоре.

— Ничто не проходит бесследно, — заметил я. — Разве не эту истину ты проповедовал своим ученикам?

— Да, вы правы. Кажется, в качестве метафоры я обращался к образу звезд.

— Вернее, к Колесу Звезд, — напомнил ему я.

— Да, — улыбка чуть тронула уголки его губ. — Именно к Колесу Звезд. Неплохая была мысль.

— Я бы даже сказал, не просто мысль, — сказал я. — Истина.

— Не могу этого утверждать, — возразил Зелим.

— Но ведь ты только что доказал это, сказав, что твои чувства к Пассак вернулись.

— Думаю, больше этого никогда не повторится. Я прошел свой путь, а стало быть, мне никогда не придется его повторять.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда для «L'Enfant» наступит конец — а это неизбежно — и все разойдутся по миру, я собираюсь обратиться к Цезарии с просьбой отпустить меня. Я уже был человеком, был призраком. Теперь я хочу наконец уйти.

— И больше не воскреснуть?

— В определенном смысле, да. Мне кажется, это неминуемо происходит с каждым, кто побывал в облике двуполого существа. От бесполого состояния прямой путь к безличности. И я с нетерпением ожидаю возможности наконец совершить этот переход.

— Переход к забвению?

— Но это же не конец всему, — усмехнулся Зелим. — Погаснет свет всего лишь одного человека. И я не вижу в этом для себя никакой потери. А стало быть, никому не принесу своим уходом никаких огорчений.

— Меня это не огорчает, а скорее изумляет, — пояснил я.

— Что именно?

Я задумался, прежде чем ответить.

— Пребывая здесь, я привык к мысли о непрерывности бытия. К тому, что ничто не имеет конца.

— Или к тому, что все души в свое время возрождаются, как ваш отец?

— Прости, я не совсем понял.

Как и в начале нашего разговора, черты лица Зелима вновь пришли в волнение. Умиротворенность внезапно ему изменила и сменилась явным беспокойством.

— Простите, — сказал он. — Мне не следовало…

— Не стоит извиняться, — успокоил его я. — Лучше объясни.

— Извините, но не могу, — ответил он. — Это сейчас неуместно.

— Зелим, объясни, что ты имел в виду.

Он бросил взгляд в сторону покоев Цезарии, очевидно, опасаясь, что его накажут за неблагоразумие. Так или иначе, но, когда он обернулся ко мне, от его тревоги не осталось и следа, как будто ему удалось удостовериться, что нас никто не подслушивает. Должно быть, Цезария была на пути к Кадму Гири.

— Что касается вашего отца, боюсь, мне не удастся ничего объяснить, — сказал он. — Боги и объяснения — понятия взаимоисключающие. Все, что я могу, это сказать о том, что чувствую.

— И что же ты чувствуешь?

Он глубоко вздохнул, и мне показалось, будто его тело увеличилось в объеме.

— Жизнь Цезарии опустела. Совсем опустела. Я знаю об этом не понаслышке. А потому что бог знает сколько лет нахожусь возле нее. День за днем мне приходится делить ее одиночество и опустошенность. Если она не просиживает без дела у окна, то кормит дикобраза. Поверьте мне, это пустая жизнь. А из своего заточения она выходит, лишь когда умирает кто-нибудь из ее животных и требуется его похоронить.

— У меня жизнь примерно такая же, — произнес я. — Я знаю, насколько она пуста.

— У вас, по крайней мере, есть книги. А ей не хочется даже читать. Она не выносит телевизора и музыку в записи. К тому же мы говорим о женщине, которая украшала самые изысканные городские общества. Я знавал ее в те славные дни, и, уж поверьте мне на слово, они были столь незабываемы, что вам трудно это даже представить. Она была воплощением утонченности, предметом лести, самой почитаемой и непревзойденной женщиной в мире. Когда она покидала комнату, многие говорили, что в некотором смысле это было сродни смерти…

— Не могу понять только, какое это имеет отношение к Никодиму?

— А вы не находите странным то, что она осталась? — вопросом на вопрос ответил Зелим. — Почему она не разрушила этот дом? Ведь это было в ее власти. Она могла поднять бурю и в мгновение ока превратить его в груду развалин. Вы ведь знаете, что она повелительница бурь.

— Никогда об этом не слышал…

— Но однажды вам довелось увидеть ее бурю. В ночь, когда ваш отец общался с Думуцци.

— Этого я не знал.

— При мысли о том, что Никодим уделяет больше внимания лошадям, нежели ей, ее обуяла дикая ярость. Наверное, она рассчитывала, что животные погибнут, и подняла бурю, которая накрыла половину страны. Так или иначе, но я считаю, что захоти она разрушить этот дом, она давно это сделала бы. Тем не менее она на это не пошла. А просто осталась в нем жить. Наблюдать. И ждать.

— Не исключено, что она решила его сохранить в память о Джефферсоне, — предположил я. — Это его шедевр.

Зелим покачал головой.

— Она ждет вашего отца. В этом я убежден. Она верит, что он вернется.

— Тогда ему следует поторопиться, — сказал я. — Потому что, если сюда явятся Гири, на чудеса рассчитывать не придется…

— Понимаю. И думаю, она тоже понимает. После долгих лет застоя положение неожиданно обострилось. К примеру, взять Кадма Гири. Никогда прежде она не снизошла бы до того, чтобы связываться с членами этой семьи.

— Что она собирается с ним делать?

— Не знаю, — пожав плечами, Зелим отвел от меня взгляд и вновь устремил его в окно. — Иногда она бывает на редкость беспощадной.

Даже если он и хотел что-то добавить о ее беспощадности, то не успел, ибо в кабинете неожиданно загорелся свет и на пороге появилась Забрина. Она, видимо, искала и нашла утешение — в правой руке она держала не один, а два ломтика пирога и с ловкостью манипулирующего за карточным столом шулера откусывала поочередно от каждого из них.

— Все хорошо, — заверил ее я.

— Так я и думала, — сказала она.

— Прости, пожалуйста, что до сих пор тебе об этом не сообщил.

— На меня всегда смотрят, как на пустое место. Я к этому привыкла, — повернувшись и намереваясь уйти, она задержалась лишь затем, чтобы отправить в рот еще кусочек пирога.

Глава 6

Спускаясь по лестнице в свои покои, я был измотан и возбужден одновременно. Мне нужно было немного отвлечься. Разговор с Мариеттой идеально подошел бы для этого, но она была слишком занята подготовкой к свадьбе со своей возлюбленной Элис, так что я решил покурить гашиша, чтобы спокойно поразмыслить над недавним разговором с Зелимом — о его любви к Пассак, надеждах на забвение, раздумьях об одинокой жизни Цезарии и о том, что скрывается за ее терпением. Когда я погрузился в состояние спокойствия и бездействия, которое бывает от хорошего гашиша, то задался вопросом: не слишком ли много места в романе я уделяю Гири, вместо того чтобы посвятить больше внимания своим домочадцам? Не слишком ли много рассказываю о Рэйчел Палленберг, опускаясь до уровня банальной истории о богатых и бедных, хотя должен был бы рассказывать о жизни клана Барбароссов?

Пролистав рукопись на несколько страниц назад, я пробежал ее глазами, сознательно не акцентируя внимания на определенных местах с тем, чтобы по возможности объективно взглянуть на свое творение. Если не считать множества стилистических погрешностей, которые я дал себе слово исправить позже, в целом мое повествование отвечало той направленности, которой я изначально намеревался придерживаться, — на мой взгляд, мне удалось соблюсти необходимое равновесие между миром нашего дома и тем миром, что находился за его пределами. Возможно, в описании повседневных забот этого дома мне следовало быть не столь многословным, но, должен вас заверить, многословие это исходило от чистого сердца. И какими бы мистическими ни были корни нашей семьи, они все истощились, низвергнув нас до уровня бытовых проблем. На этом пути мы, разумеется, оказались не первыми, помнится, обитатели Олимпа зачастую вступали друг с другом в перебранки и были большими охотниками до чужих постелей, что не делает их хуже или лучше нас, однако, в отличие от них, своим происхождением мы не обязаны фантазии человека. (Если уж зашел о том разговор, хочу заметить, что создание богов Олимпа явилось ярчайшим свидетельством божественной природы человека, ибо они являются плодом его богатого воображения и само существование их стало возможным исключительно благодаря этой природе.)

Но к чему все эти мудрствования? Не глупо ли, находясь в доме богов, разглагольствовать о каких-то вымышленных божествах? Разумеется, эти мысли, как случалось уже не в первый раз, не только меня не успокоили, но повергли в еще более глубокое смятение, сердце мое, казалось, раздвоилось, и каждая половина отбивала свой ритм.

Я листал свои страницы около двух часов, пока не ощутил волчий аппетит, явно вызванный гашишем. Отложив рукопись в сторону, я отправился на кухню и быстро соорудил себе бутерброд из черного хлеба и недожаренного ростбифа, который и съел, сидя на ступеньке у задней двери и скармливая крошки павлину.

Перекусив, я решил немного вздремнуть, чтобы вечером встать и вернуться к работе над романом. Эти несколько часов сна доставили мне блаженное отдохновение, которое, может статься, вряд ли придется испытать вновь, потому что, когда я пробудился от этого сна (или почти пробудился), моя голова не только полнилась видениями апартаментов Гири в Нью-Йорке, что невольно подстрекало мою правую руку взяться за перо, но меня охватило жуткое ощущение, будто созерцаемый моим внутренним взором дом покинули последние остатки былого спокойствия.

Ныне он стоял на пороге последней волны катаклизмов. Глубоко вздохнув, я обмакнул перо в чернила и стал ждать, наблюдая за происходящим и отражая его на бумаге.

* * *

Когда Рэйчел прибыла в особняк Гири, дверь ей открыла прислуга, миловидная женщина по имени Джоселин, и сказала, что Лоретта не может ее сегодня принять. Накануне старику Кадму стало совсем плохо, и, отпустив сиделку, она решила сидеть с ним сама, распорядившись никого к ней не пускать и ничем не беспокоить.

Но Рэйчел настояла, что дело, с которым она пришла, не терпит отлагательства ни на один день и если Джоселин не изволит позвать Лоретту, ей придется это сделать самой. Уступив натиску, Джоселин с большой неохотой пошла наверх, и спустя несколько минут в холле появилась Лоретта. Пожалуй, впервые за время их знакомства она предстала перед Рэйчел не столь безукоризненной, как обычно. Старшая миссис Гири походила на картину, краски которой слегка выцвели, из обычно безупречной прически выбилось несколько прядей, а одна из подведенных бровей размазалась.

Велев Джоселин приготовить им чаю, Лоретта пригласила Рэйчел в столовую.

— Наступило страшное время, Рэйчел, — сказала она.

— Да, знаю.

— Кадм очень слаб, мне нужно быть рядом с ним, поэтому, пожалуйста, постарайся побыстрей рассказать мне, что тебя сюда привело.

— Помните, у нас с вами здесь был разговор вскоре после смерти Марджи.

— Конечно, помню.

— Вы оказались правы. Митч недавно был у меня в квартире, и мне показалось, что он не совсем в здравом рассудке.

— Что он натворил?

— Вы просите меня быть краткой, но, боюсь, мне это не удастся, — сказала Рэйчел. — У Марджи была тетрадь — не знаю, откуда она взялась. Словом, тетрадь эта оказалась у меня. Не важно как. Все дело в том, что в ней содержались какие-то важные сведения о Барбароссах.

Лоретта ничем не выказала своего волнения, пока не заговорила.

— Стало быть, дневник Холта у тебя? — спросила она, не в силах справиться с дрожью в голосе.

— Нет, у Митчелла.

— О боже, — выдохнула Лоретта. — Почему ты не принесла его мне?

— Я не знала, что он такой ценный.

— Зачем, скажи на милость, я просиживала столько часов у постели Кадма, прислушиваясь к каждому слову, ненароком сорвавшемуся с его языка?

— Вам тоже нужен этот дневник?

— Конечно. Я знала, что он у него. Он рассказал мне об этом много лет назад. Но никогда не давал даже взглянуть на него…

— Почему?

— Полагаю, не хотел, чтобы я узнала о Галили что-нибудь помимо того, что уже мне было известно.

— Не слишком лестный портрет. По крайней мере, по словам Холта.

— Так ты, выходит, читала дневник?

— Не до конца. Но достаточно, чтобы получить представление. В частности, о том случае, который свел Галили с Холтом… О боже, как только такое возможно?

— Что именно?

— Как Галили мог жить в 1865 году?

— Ты задаешь вопрос не по адресу, — ответила Лоретта. — Что касается «как» и «почему», тут я нахожусь в таком же неведении, как и ты. Но в отличие от тебя уже довольно давно отчаялась получить ответы и перестала даже думать об этом.

— Если вас больше не тревожат эти вопросы, зачем тогда вам так нужна тетрадь?

— Сначала ты приходить ко мне за помощью, а потом начинаешь подкалывать, — сказала Лоретта и, отведя глаза в сторону, глубоко вздохнула. — Будь любезна, дай мне сигарету, — наконец, нарушив затянувшееся молчание, попросила она. — Они на буфете.

Рэйчел встала и, достав серебряный портсигар с зажигалкой, положила их на стол. Когда Лоретта закуривала, в комнату вошла Джоселин и принесла чай.

— Поставь сюда, — сказала Лоретта. — Мы разольем сами. И еще, Джоселин, будь любезна, поднимись к мистеру Гири и проверь, как он там.

— Я только что к нему заходила, — ответила та. — Он спит.

— Заглядывай к нему время от времени, ладно?

— Конечно.

— Она просто находка, — сказала Лоретта, когда за Джоселин закрылась дверь. — Никогда ни на что не жалуется. Так о чем мы говорили?

— О Галили.

— Забудь о нем.

— Однажды вы мне сказали, что он всегда находился в сердце всех и вся.

— Неужели? — сказала Лоретта, глубоко затягиваясь. — Наверное, я тогда себя жалела. — Она выпустила кольца серо-голубого дыма и добавила: — Видишь ли, его любила не ты одна. И если тебе в самом деле хочется разобраться, что происходит с нами, перестань рассуждать о нем со своих позиций. Каждый из нас испил свою чашу разочарований, Рэйчел. Каждый потерял свою любовь и остался с разбитым сердцем. Даже старик.

— Неужели Луиза Брукс?

— Именно. Да, безукоризненная Луиза Брукс. Но это было еще во времена Китти.Мне не довелось быть свидетельницей его любовных воздыхании по Луизе, как бы она ни была красива. А она, поверь мне, действительно была хороша, — Лоретта стала разливать чай. — Хочешь чаю?

— Нет. Спасибо.

— Он, скорее всего, не протянет больше суток, — сказала Лоретта. — А когда его не станет, вся ответственность за нашу семью и ее имущество ляжет на меня. Такова его последняя воля.

— Вы читали завещание?

— Нет. Но он клятвенно обещал. Если это правда, мне придется заключить своего рода соглашение с Гаррисоном и Митчеллом.

— А если нет?

— Если нет? — Прежде чем ответить, Лоретта отпила чаю. — Тогда, возможно, нам будет не обойтись без Галили, — тихо сказала она. — Как тебе, так и мне.

Глава 7

Этажом выше в своей спальне Кадм пробудился от очередного сна и, помимо холода, ощутил в глубине своего живота странную пустоту, вызванную отнюдь не голодом. Он повернул голову к тусклой лампе, что стояла рядом на столике, надеясь отделаться от преследовавших его мрачных теней: пребывая в их власти во сне, он не желал, чтобы они досаждали ему в реальном мире.

В этот миг дверь комнаты отворилась, что заставило его приподнять голову с подушки.

— Лоретта?

— Нет, сэр. Джоселин.

— Где Лоретта? Она обещала со мной посидеть.

— Она спустилась вниз, сэр. К ней пришла жена Митчелла. Не желаете чего-нибудь поесть, сэр? Может, немного супа?

— Пришли сюда Рэйчел.

— Не поняла, сэр?

— Все ты прекрасно поняла. Пришли ко мне Рэйчел. И пусть она принесет бокал бренди. Ну, иди же.

Когда Джоселин удалилась, Кадм снова опустил голову на подушку. Какой бы холод ни пронзал его тело, одна мысль о том, что Рэйчел была внизу и что он сможет ею недолго полюбоваться, согрела ему сердце и скрасила его жалкую участь.

Славная девушка, она всегда была ему по душе, и, хотя стараниями Митчелла Рэйчел утратила свою былую чистоту, равно как и веру в добродетель, тем не менее она оказалась сильной натурой и сумела выстоять. Кадм потянулся к ящику стоящего по соседству шкафчика и выудил из него пачку жевательных резинок. Хотя ослабевшие мышцы челюстей давно заставили его отказаться от жвачки, а чистка зубов превращалась в сущую пытку из-за множества покрывавших его рот язвочек, он хотел встретить Рэйчел со свежим дыханием — вдруг она сядет рядом с ним. Непослушными пальцами он достал из пачки пластинку и, положив ее на пересохший язык, принялся тщательно сосать.

С улицы донесся чей-то восторженный крик, и ему нестерпимо захотелось выбраться из своей холодной постели и выйти из дома, чтобы еще разок взглянуть на небо. Неужели он просит слишком многого?

В лучшие времена он любил гулять, и не важно, какая была погода — хорошая или плохая, неважно, где и когда возникало это желание, он просто выходил из своего лимузина и гулял. Он помнил и холодные зимние утра, и полуденную августовскую жару, и весенние дни, когда он, словно счастливый студент, сбежавший с занятий, возвращался домой, и теплые летние вечера, когда, будучи в легком подпитии, шел и пел песни, ощущая себя королем.

Больше этого не повторится. Из его жизни безвозвратно ушли и улица, и небо, и песни. Впереди его не ожидало ничего, кроме тишины. И приговора. И как он ни пытался подготовиться к грядущим испытаниям, неизвестность продолжала его путать.

Оконная рама слегка задребезжала — должно быть, на улице поднялся ветер, от очередного порыва которого пришли в движение тяжелые шторы. Неудивительно, что ему холодно! Чертова сиделка, вероятно, забыла закрыть окно. Еще один порыв, и занавеси расправились, как паруса; на сей раз Кадм явственно ощутил сквозняк, довольно сильный, ибо зашевелилась отброшенная лампой тень.

Внутри живота у него точно что-то оборвалось, и он почувствовал странный трепет. Не понимая, что происходит, Кадм приподнял голову с кровати, тщательно вглядываясь в развевающиеся шторы.

Но ничего не разглядев, потянулся за очками, которые лежали на столике между бутылочками с лекарствами, и как раз в этот миг услышал, как кто-то произнес его имя.

Это был женский голос. В комнате была женщина.

— Лоретта?

Меж тем голос понизился, но теперь уже послышались не слова, а звук, напоминавший рычание, от которого затряслась кровать.

Прежде чем он успел нащупать очки, со шкафа упала и разбилась лампа, и Кадм оказался в темноте наедине с непрошеным гостем.

— Господи, что это? — сказала Лоретта и стала звать Джоселин, поднимаясь из-за стола, а Рэйчел, опередив ее, бросилась в коридор.

Крик, пронзительный крик огласил весь дом. Не обращая внимания на Лоретту, призывавшую ее остановиться, Рэйчел устремилась вверх по лестнице. Ее вдруг пронзила вспышка дежа вю: это когда-то уже было с ней и воспоминания об этом сохранились у нее в душе — однажды она бежала вверх по лестнице, перепрыгивая через две, а то и три ступеньки, слышала этот крик и завывания ветра.

Добравшись до лестничной площадки второго этажа, она взглянула через плечо. Цепляясь за балясины, Лоретта спешила за ней, а Джоселин была еще внизу лестницы и спрашивала, кто кричал.

— Кадм, дура чертова! — заорала на нее Лоретта. — Кажется, я просила тебя за ним приглядеть!

— Я была у него, — ответила Джоселин. — Он попросил бренди. И велел прислать к нему Рэйчел.

— Сейчас же отойди от двери! — крикнула Лоретта, обращаясь уже к Рэйчел.

— Почему? — запротестовала та.

— Это не твое дело! Спускайся вниз, слышишь?

Дверь сильно дрожала, и, хотя Рэйчел замерла, все ее существо противилось приказанию Лоретты. Может, после всего, что случилось, ее это и правда больше не касалось — это безумие Гири и несчастье Гири, но она не могла не обращать внимания на полные ужаса крики, что раздавались в спальне. Кто-то мучил немощного старика, и этому следовало положить конец. Она взялась за ручку, которая дрожала у нее в ладони, и попыталась открыть дверь, но какая-то сила препятствовала ей с другой стороны, Рэйчел пришлось налечь на дверь всем телом, чтобы открыть ее. Наконец дверь распахнулась, и Рэйчел не просто переступила порог, но буквально влетела в самую гущу ожидавшей ее по другую сторону трагедии.

Глава 8

В комнате Кадма царил хаос: простыни, одеяла, подушки с большой кровати, которая оказалась пуста, были сброшены на пол, все лампы, за исключением валявшегося у кровати и время от времени нервно подмигивающего ночника, оказались разбиты, шкафчик с ящиками, а также стулья и туалетный столик перевернуты, все аптекарские аксессуары — бутылочки с пилюлями и микстурами, мерные ложки, рвотная чаша и кислородная машина — раскиданы, раздавлены, расплющены до неузнаваемости.

Рэйчел поискала глазами Кадма, но нигде его не нашла, равно как не обнаружила никаких признаков кого бы то ни было, кто мог бы учинить такой погром. Она осторожно продвинулась вперед, и вдруг ее внимание привлекли колышущиеся шторы, а вслед за тем — распахнутое настежь окно. О господи! Неужели он пытался бежать и выпрыгнул в окно? Или его кто-то выбросил?

Она двинулась по осколкам разбитого стекла и прочему мусору, трещавшему у нее под ногами, к окну, когда вдруг услышала тихие всхлипывания в темном углу комнаты и, обратив туда взгляд, увидела Кадма, который, скрючившись, сидел на полу и дрожал, словно от холода. Совершенно голый, он закрывал руками гениталии и выражением лица напоминал испуганную обезьяну — губы его изогнулись так, что открывали зубы, брови были подняты, а поперек лба залегла глубокая морщина. Устремленные на Рэйчел глаза ничего не выражали — это был пустой, отсутствующий взгляд.

— С вами все будет хорошо, — произнесла Рэйчел, направляясь к Кадму.

Ничего не ответив, он продолжал смотреть на нее стеклянным взглядом. Чем ближе Рэйчел подходила к нему, тем больше повреждений замечала на его теле. На желтушной коже плеч обозначились красные полосы, сквозь пальцы из паха сочилась кровь и ручейком стекала по ногам. Рэйчел ужаснулась. Кто осмелился войти в комнату умирающего старика и совершить над ним такое насилие? Это бесчеловечно.

Его всхлипывания стали громче. И Рэйчел стала его нежно успокаивать, как мать успокаивает своего испуганного ребенка, но ужас не выпускал его из своих объятий.

— Нет… — пробормотал он. — Не прикасайся…

— Я помогу вам выбраться отсюда, — сказала она ему.

Замотав головой, он скукожился еще больше, что вызвало у него новый приступ боли — он на мгновение закрыл глаза и тихо вскрикнул.

С лестничной площадки донесся крик Лоретты, требующей, чтобы Джоселин возвращалась вниз. Рэйчел обернулась к двери и успела заметить Лоретту, но тут дверь тяжело захлопнулась, оставив ее по ту сторону. Тихие стоны Кадма сменились завываниями, а его скрюченное тело еще неистовей забилось в конвульсиях.

Рэйчел больше не пыталась его успокоить, его раны были слишком серьезны, чтобы его можно было утешить словами. К тому же ее вниманием завладело нечто иное. Та сила, что захлопнула дверь в спальню Кадма перед Лореттой, находилась в комнате рядом с Рэйчел. Она ощущала чье-то дыхание на своем затылке.

Рэйчел медленно обернулась, чтобы оказаться лицом к лицу с этой силой, она хотела рассмотреть своего противника, пусть даже это будет последнее, что она увидит.

Она снова осмотрела комнату. Ее глаза привыкли к слабому свету ночника, но она так ничего и не обнаружила. И тогда Рэйчел решила сама сделать первый шаг.

— Где вы? — обратилась она в пустоту, и в тот же миг причитания старика за ее спиной внезапно смолкли, будто он, затаив дыхание, приготовился встретить самое худшее. — Меня зовут Рэйчел, — продолжала она и, указав на Кадма, добавила: — А это мой тесть. Если вы не против, мне бы хотелось вытащить его отсюда и оказать ему помощь. Он истекает кровью.

Прошло несколько напряженных секунд, прежде чем она услышала голос. Он исходил из той части комнаты, где только что — она могла в этом поклясться, ибо дважды осматривала комнату, — никого не было. Так или иначе, Рэйчел ошиблась, потому что в простенке между оконных проемов, точно статуя, сидела дама, складки платья которой, равно как и пряди ее волос, были воплощением безукоризненного порядка.

— Я его не трогала, — произнесла она.

Даже теперь, когда Рэйчел ее заметила, было довольно трудно удержать эту особу в фокусе своего внимания: черная лоснящаяся кожа дамы словно отражала устремленный на нее взгляд. Рэйчел вновь и вновь возвращалась глазами к ускользающему женскому образу, когда ее взгляд соскальзывал то влево, то вправо.

— Он пытался себя кастрировать, — сказала незнакомка. — Наверное, он полагал, что сможет этим меня смягчить.

Рэйчел не могла в это поверить, сама мысль о том, что Кадм собственноручно хотел лишить себя мужского достоинства, казалась абсурдной.

— В таком случае, можно мне его увести? — спросила Рэйчел.

— Нет, нельзя, — ответила дама. — Я пришла сюда, чтобы увидеть его смерть, и не намерена менять своего решения.

Обернувшись, Рэйчел увидела, что выражение ужаса, с которым Кадм смотрел на свою мучительницу, сменилось пустым взглядом, словно перенесенное потрясение истощило его и у него не осталось сил даже на то, чтобы плакать.

— Можешь остаться с ним, если хочешь, — продолжала дама. — Долго ждать не придется. Ему осталось всего несколько вздохов.

— Я не хочу смотреть, как он умирает, — сказала Рэйчел.

— А как же чувство исторической важности? — С этими словами дама поднялась и, сбросив последний защитный покров, позволила Рэйчел взирать на нее без каких-либо усилий. Пожалуй, более прекрасной особы Рэйчел в своей жизни никогда не видела, ее величественное лицо своей обнаженностью напомнило ей лицо Галили. Кожа и нервы, мышцы и кости словно подчеркивали друг друга.

Теперь ей стало ясно, что имела в виду дама, говоря о чувстве исторической важности. Стало быть, она и есть Барбаросса и пришла затем, чтобы увидеть смерть одного из Гири.

— Вы его сестра? — спросила Рэйчел.

— Сестра?

— Сестра Галили?

— Нет, — ответила она с улыбкой. — Я его мать. Цезария Яос Барбаросса. А как тебя… звали до того, как ты стала Гири?

— Палленберг.

— Рэйчел Палленберг.

— Верно.

— Скажи… ты не жалеешь? Что вошла в эту отвратительную семью?

Рэйчел задумалась, прежде чем ответить. Возможно, было бы благоразумней сказать, что она всем сердцем и до глубины души жалеет о своем замужестве, но она не смогла этого сделать. Это было бы неправдой. Как и во всем прочем, в ее браке были свои плюсы и минусы.

— Я думала, что люблю мужа, а он любит меня, — призналась Рэйчел. — Но, как выяснилось, я была влюблена в ложь.

— И что это значит?

— Что я могла бы быть счастливой, поскольку у меня было все…

— И ты не жалеешь? Даже несмотря на то, что пришлось потерять себя?

— Почти, — уточнила Рэйчел. — Почти потерять.

— Скажи, а твой муж здесь, в доме?

— Нет.

— Стало быть, тут только женщины? — При этом Цезария бросила взгляд на дверь.

— Пощадите их, — попросила Рэйчел. — Они хорошие люди.

— Я же сказала, что пришла сюда не затем, чтобы причинить кому-то вред. Я пришла, чтобы свидетельствовать.

— Тогда зачем все это? — Рэйчел обвела взглядом разгромленную комнату.

— Он вывел меня из себя, — ответила Цезария. — Он пытался меня купить. «Я отдам тебе все, что у меня есть, только оставь меня в покое». — Цезария сверкнула глазами в сторону Кадма. — У тебя нет того, что я хочу, старая рухлядь, — сказала она. — К тому же этот дом стоило бы вычистить сверху донизу. Он знает почему. Он все понимает. Пора перестать притворяться. Все то, что он накопил, все, что давало право ему мнить себя королем, следует уничтожить, — Цезария направилась в сторону Кадма, — кроме того, ему будет легче уйти, если здесь ничто не будет его держать.

— Одно дело, если вы хотите разрушить дом, — начала Рэйчел. — Но другое — сидеть и ждать, пока старый немощный человек истечет кровью. Это жестоко. — Цезария пристально посмотрела не нее. — Вы не считаете, что это жестоко?

— Я об этом не думала, — ответила та. — Может быть. Но позволь заметить, этот человек заслуживает гораздо худшей участи за то, что сделал.

— Вам?

— Нет, моему сыну. Атве. Или Галили, как он предпочитает себя называть.

— Что Кадм сделал Галили?

— Скажи ей, — обращаясь к умирающему, велела Цезария. — Ну, давай говори. Другой возможности у тебя больше не будет. Поэтому говори!

Ответа не последовало. Рэйчел посмотрела на Кадма, он сидел, низко свесив голову — не то от стыда, не то от упадка сил.

— Уж не думал ли ты, что твоей тайны никто не узнает? — продолжала Цезария. — Я все видела. Ты заставил моего ребенка убивать твою собственную плоть и кровь. Я все видела. — Кадм едва слышно всхлипнул. — Скажи ей, что это правда, — настаивала Цезария. — Не будь таким трусом.

— Это правда, — выдавил из себя Кадм.

— Кстати, а твоя жена знает об этом? — спросила Цезария. Кадм медленно поднял голову, и Рэйчел увидела лицо еще более страшное в своей безжизненности, чем было прежде, — совершенно обескровленное, с посиневшими губами, желтыми зубами и белками глаз.

— Нет, — ответил он.

— Тогда пусть она войдет, — сказала Цезария Рэйчел. — Я хочу, чтобы она знала, что он от нее скрывал. Но прислуга пусть останется за дверью. Это семейное дело.

Хотя Рэйчел не слишком любила, когда к ней обращались таким повелительным тоном, она не стала спорить и послушно отправилась исполнять то, что ей велели. За дверью, которая открылась без труда, стояли Лоретта и Джоселин.

— Почему ты закрыла дверь? — потребовала объяснений Лоретта.

— Это не я, — ответила Рэйчел. — У Кадма Цезария Барбаросса. Она хочет вас видеть. А Джоселин должна уйти.

— Цезария? — пронзительный голос Лоретты превратился в хриплый шепот. — Как она сюда попала?

— Не знаю, — Рэйчел отошла в сторону, чтобы Лоретта увидела, во что превратилась комната старика. — Она говорит, что пришла увидеть, как Кадм умрет.

— Вот как? Она не получит этого удовольствия, — отстранив Рэйчел, Лоретта переступила порог и вошла в комнату.

— А мне что делать? — спросила Джоселин.

— Просто уйдите.

— Может, позвать Гаррисона?

— Нет. Просто уйдите из дома, и все. Вы сделали все, что могли.

Судя по испуганному лицу, Джоселин очень хотелось покинуть дом, но глубокая преданность не давала ей сделать это.

— Если вы не уйдете сейчас, то другой возможности может не представиться, — предупредила ее Рэйчел. — Подумайте о своей семье. Идите.

Слова Рэйчел точно сняли камень с души Джоселин.

— Спасибо, — сказала она и пошла в сторону лестницы.

Рэйчел закрыла за ней дверь и вернулась в гущу происходящих в комнате событий. Лоретта, избрав, с ее точки зрения, наиболее подходящий метод общения с Цезарией, бросилась в атаку.

— Что вы тут делаете? — выкрикнула она. — Вы проникли в мой дом, и я требую, чтобы вы немедленно ушли.

— Это не твой дом, — сказала Цезария, продолжая смотреть на Кадма, который по-прежнему сидел на корточках, прислонившись к стене. — И не его.

Лоретта стала было возражать, но Цезария не обращала внимания на ее слова.

— Его построил мой сын, и ему, — она указала на Кадма, — это прекрасно известно. Он построил этот дом, пролив кровь, которая принесла вам удачу, и пролив свое семя.

— О чем вы говорите? — Голос Лоретты не утратил своего напора, но в нем появились нотки беспокойства, а значит, слова Цезарии не стали для нее откровением.

— Скажи ей, — обратилась Цезария к Кадму, но он в ответ лишь затряс тяжелой головой. — Послушай, старик, — приблизившись на шаг к скрюченной в углу фигуре, произнесла она, — ну-ка поднимайся с пола.

— Он не может… — сказала Лоретта.

— Заткнись! — рявкнула Цезария. — Слышишь меня, старик, немедленно встань!

Едва это приказание сорвалось с ее уст, как голова Кадма откинулась назад, и теперь он смотрел прямо на Цезарию. Дюйм за дюймом он стал подниматься, прижавшись спиной к стене, но не по своему желанию. Его ноги были слишком слабы, чтобы вынести вес тела. Это делала Цезария. Она заставила его подняться усилием своей воли.

Казалось, Кадм не слишком расстроился из-за того, что с ним обращаются как с марионеткой. Его лицо осветилось улыбкой, будто то, как с ним обращалась эта женщина, доставляло ему какое-то извращенное удовольствие.

Зачарованная и испуганная Рэйчел встала рядом с Лореттой.

— Пожалуйста, не делайте этого, — попросила она, — дайте ему спокойно умереть.

— Он не желает спокойно умирать, — сказала Цезария и поглядела на Кадма. — Учитывая то, что тебя ждет, я не могу придумать ничего лучшего. Кто знает, вдруг это поможет тебе очистить душу? Может статься, что истинную цену придется платить вовсе не тебе, а тем, кто останется после тебя в этом мире. Твоим детям. Твоим внукам. Твоей жене.

Она стояла к нему так близко, что почти касалась его, хотя в этом и не было никакой необходимости. Она крепко держала его силой воли и слов.

Слезы выступили у Кадма на глазах, рот слегка приоткрылся, и он заговорил голосом, который скорее походил на шептание призрака.

— Не могли бы мы… заключить мир? — еле слышно пробормотал он.

— Мир?

— Между нашими семьями….

— Слишком поздно.

— Нет…

— Ты убил свою плоть и кровь руками моего сына, — сказала Цезария. — Твои амбиции привели Атву к безумию. Своими делами ты посеял страшные семена. Страшные, страшные семена.

Слезы полились по щекам Кадма, неестественная улыбка сошла с его лица, оно теперь напоминало маску трагедии: скорбно изогнутый рот, впалые щеки, глубокие морщины на лбу.

— Не наказывай их за то, что я сделал, — взмолился он. — Ты можешь… остановить… эту войну… если захочешь.

— Я слишком устала, — сказала Цезария. — И слишком стара. К тому же мои дети желают войны не меньше твоих. Так что я ничего не могу поделать. Приди ты ко мне с раскаянием лет пятьдесят назад, быть может, мне удалось бы что-нибудь придумать. А сейчас слишком поздно. Нам всем поздно отступать.

Она глубоко вздохнула, и вместе с этим последние остатки жизни покинули Кадма. Тело перестало дрожать, а маска трагедии исчезла с его лица. Повисло долгое мгновение абсолютной тишины. Наконец Цезария сказала Лоретте:

— Теперь он весь ваш.

Едва она повернулась спиной к Лоретте и трупу, как тело Кадма, лишившись незримой поддержки Цезарии, соскользнуло по стене вниз и, словно мешок с костями, рухнуло на пол. Лоретта, тихо застонав, упала на колени с ним рядом.

Теперь, когда Кадм сошел со сцены, Цезарию больше ничто не здесь не держало. Ни разу не взглянув на причитавшую у тела Лоретту, она направилась к выходу, однако на лестничной площадке ее окликнула Рэйчел:

— Постойте.

Воздух вокруг Цезарии дрожал и таял. От нее словно бы исходила некая аура. Подстрекаемая любопытством, Рэйчел не могла позволить этой даме покинуть дом, не попытавшись задать ей некоторые вопросы и пролить свет на то, что ей недавно довелось услышать в покоях Кадма.

— Помогите мне разобраться, — попросила она.

— Тебе не о чем больше тревожиться. Все позади.

— Нет, я не об этом. Я хочу знать, что случилось с Галили.

— Зачем? — спросила Цезария, продолжая спускаться вниз. Эманации, исходившие от нее, вызывали в воздухе все большее возмущение. Под потолком раздался странный звук, будто под штукатуркой дрогнули балки, а перила задрожали, как от резкого порыва ветра.

— Я люблю его, — сказала Рэйчел.

— В этом я не сомневаюсь, — ответила Цезария. — Ничего иного я и не ожидала услышать.

— И поэтому хочу ему помочь, — продолжала Рэйчел.

Рэйчел в нерешительности постояла на лестничной площадке, но, убедившись, что остановить Цезарию никакими силами нельзя, стала спускаться следом за ней. В лицо ей ударила волна тяжелого воздуха с запахом камфары и влажной земли. У Рэйчел защипало в носу и начали слезиться глаза, но она продолжала идти вслед за Цезарией.

— Знаешь, сколько женщин и мужчин хотели излечить Атву за долгие годы? — спросила Цезария. — Но сделать это не удалось никому. Никому.

У подножия лестницы она на минуту замешкалась, вероятно, размышляя, с чего лучше начать разрушение дома. Рэйчел думала, что та не сдержит обещания, данного в комнате Кадма, но теперь поняла, что надеялась напрасно. Висевшее в холле венецианское зеркало треснуло и рассыпалось на мелкие кусочки, после чего подобная участь постигла все прочее, вплоть до самых маленьких картин и безделушек.

Внезапно разразившаяся буря заставила Рэйчел замереть на месте, а Цезария направилась по коридору в сторону гостиной Кадма.

— Тебе лучше уйти, — раздалось сверху.

Обернувшись, Рэйчел увидела Лоретту, которая стояла на лестничной площадке у самого края ступенек.

— Она нас не тронет, — хотя лично Рэйчел, сделав столь смелое заявление, не была в этом так уверена.

Акция вандализма не прекращалась, о чем свидетельствовали звуки погрома, очевидно доносившиеся из гостиной Кадма. Пусть даже Цезария не собиралась никому навредить, но кто мог с уверенностью утверждать, что выйдет из этой передряги целым и невредимым, когда в ход была пущена столь огромная и непредсказуемая в своем разрушительном действии сила?

— Вы уходите? — спросила Рэйчел Лоретту.

— Нет.

— Тогда я тоже остаюсь.

— Не подходи к ней близко, Рэйчел. Ты не можешь остановить то, что там происходит. Никто из нас не способен это сделать. Мы всего лишь люди.

— И что из этого следует? Что мы должны сдаться?

— Мы никогда не обращались к молитве, — лицо Лоретты стало отрешенным. — Теперь я поняла. У нас никогда не было молитвы.

Сколько превращений ни происходило на глазах у Рэйчел с близкими ей людьми в ходе бурных событий, случавшихся в последнее время, будь то Митчелл, Кадм или Галили, ни одно из них не подействовало на нее столь удручающе, как та метаморфоза, что изменила Лоретту, всегда олицетворявшую собой островок твердой почвы на охваченной землетрясением местности. Казалось, Лоретта никогда не испытывала сомнений и колебаний при выборе средств для достижения цели, но теперь уверенность вдруг покинула ее. Хотя она давно знала, что дни Кадма сочтены, и давно поверила в нечеловеческое происхождение Барбароссов, воочию увидеть подтверждение этим фактам оказалось выше ее сил.

Теперь, когда сломленная Лоретта перестала быть ей последней опорой, Рэйчел ощутила себя в полном одиночестве.

Вместе с переменами, внезапно постигшими Лоретту, шум в доме постепенно начал стихать, пока не исчез совсем. Что это значит? Неужели Цезария разрядила весь свой пыл и собралась уходить? Или просто решила перевести дыхание перед очередным натиском?

— Обо мне не беспокойтесь, — сказала Рэйчел Лоретте. — Я знаю, что делаю.

И она направилась вниз по лестнице в сторону коридора, ведущего в гостиную Кадма.

Глава 9

Зрелище, которое ожидало Рэйчел в гостиной Кадма, было воистину впечатляющим. Святая святых ныне почившего хозяина являла собой столь же неприглядную картину, что спальня и холл: все, что можно было разрушить, было разрушено, за исключением двух предметов — большого кожаного кресла, на котором посреди моря осколков и обломков восседала Цезария, и пейзажа кисти Бьерстадта, на который она завороженно смотрела. Хотя со стороны казалось, будто она всецело поглощена созерцанием художественного полотна, появление в комнате Рэйчел не осталось ею незамеченным.

— Я была на западе. Много, много лет назад, — не поворачивая головы, произнесла Цезария.

— Да?

— Я хотела найти место, чтобы обосноваться. Построить дом.

— И вы его нашли?

— Нет. Там оказалось слишком убого.

— А где именно вы были?

— Я объездила всю Калифорнию. Она мне понравилась. Но мне не удалось убедить Джефферсона присоединиться ко мне.

— А кто такой Джефферсон?

— Мой архитектор. Уж поверь мне, архитектор он был гораздо лучший, чем президент. И намного лучший, чем любовник.

Поскольку разговор столь неожиданно принял мистический оборот, Рэйчел стоило немалого труда не выразить своего изумления вслух.

— Томас Джефферсон был вашим любовником?

— Очень недолго.

— И отцом Галили?

— О нет. Детей от него у меня никогда не было. Только дом.

— И когда же закончилось его строительство?

Не удостоив Рэйчел ответом, Цезария встала с кресла и направилась к картине, не обращая внимания на хрустящие под ее голыми ступнями осколки керамики и стекла.

— Тебе нравится эта картина? — спросила Цезария.

— Не очень.

— А что именно тебе в ней не по вкусу?

— Просто не нравится, и все.

— Могла бы объяснить и получше, — бросив взгляд через плечо, сказала Цезария.

— Создается впечатление, что приложена масса труда, — пожала плечами Рэйчел. — Автор, должно быть, стремился сотворить нечто впечатляющее… а… в результате получилось всего лишь… крупное полотно.

— Ты права, — согласилась Цезария. — Воистину много труда. Но именно это мне и нравится. Именно это трогает мою душу. Картина очень мужская.

— Чересчур мужская.

— Так не бывает, — возразила Цезария. — Мужчина не может быть чересчур мужчиной. А женщина не может быть чересчур женщиной.

— Непохоже, что вы очень стараетесь быть женщиной, — заметила Рэйчел.

Когда Цезария взглянула на Рэйчел, на ее совершенном лице было написано почти комическое удивление.

— Уж не сомневаешься ли ты в моей женственности? — спросила она.

Рэйчел немного растерялась.

— Там… наверху…

— Ты, верно, полагаешь, что женщине надлежит только вздыхать и причитать? — Выражение лица Цезарии утратило веселость, а взгляд стал тяжелым и мрачным. — Думаешь, мне следовало бы сидеть у постели этого ублюдка, источая потоки утешения? Это верный способ превратиться в рабыню. Нет, не в этом суть женственности. Кстати, если тебе по душе роль утешительницы, то оставайся в доме Гири. В скором времени этой работенки здесь будет хоть отбавляй.

— Неужели все так плохо и другого выхода нет?

— Боюсь, что да. Я уже сказала старику перед смертью и повторю снова: я слишком стара и слишком устала от жизни, чтобы остановить начинающуюся войну, — снова посмотрев на картину, Цезария ненадолго задержала на ней взгляд. — В конце концов мы построили дом в Северной Каролине, — продолжала она. — Томас беспрестанно ездил в Монтичелло, в тот дом, который он строил для себя. На его сооружение ушло целых пятьдесят лет, но, думаю, этот труд не принес ему полного удовлетворения. А «L'Enfant» был ему по душе. Он знал, какое удовольствие тот доставляет мне. Я хотела превратить свой милый дом в маленький оазис. Наполнить прекрасными вещами, высокими мечтами… — При этих ее словах Рэйчел невольно подумала: а может, Кадм и Китти, а впоследствии Лоретта мечтали о том же? Может, тот самый дом, который сейчас безжалостно разрушала Цезария, тоже нес для них надежду на будущее? — Но скоро к нам пожалуют Гири. Теперь это неотвратимо. Они придут в мой дом, чтобы увидеть мою воплощенную мечту собственными глазами. Однако занятно будет взглянуть, кто из них дольше продержится.

— Кажется, вы не видите другого выхода.

— О том, что рано или поздно наступит конец, мне было известно очень давно. Еще в те далекие времена, когда Галили ушел из дома, сердце подсказывало мне, что наступит день и в наш мир вторгнутся люди. Однажды нас начнут искать.

— Вы знаете, где сейчас Галили?

— Там же, где и всегда, — в море, — ответила Цезария, после чего, взглянув на Рэйчел, добавила: — Скажи честно, неужели, кроме него, тебя больше ничего не заботит?

— Нет. Он моя единственная забота.

— Но знай, он не сможет тебя защитить. Этим качеством он никогда не отличался.

— Я не нуждаюсь ни в чьей защите.

— Ты лжешь. Подчас нам всем нужна защита, — в ее голосе зазвучала грусть.

— Позвольте хотя бы мне помочь ему, — сказала Рэйчел. Цезария одарила ее высокомерным взглядом. — Позвольте быть с ним рядом и заботиться о нем. Позвольте мне его любить.

— Ты намекаешь, что я любила его недостаточно? — осведомилась Цезария и, не дав Рэйчел возможности ответить, встала и, подойдя ближе, добавила: — Не часто я встречала людей, которые говорили со мной подобным образом. Особенно если учесть то, что произошло здесь этим вечером.

— Я не боюсь вас, — сказала Рэйчел.

— В это я как раз верю. Но не считай себя женщиной, которой не нужна защита. Если я решу причинить тебе вред…

— Но вы же этого не сделаете. Причинив вред мне, вы причините вред Галили. А этого вы хотите меньше всего.

— Откуда ты знаешь, что значит для меня этот ребенок? — с досадой проговорила Цезария. — Ты не представляешь, какую боль он мне причинил. Я не лишилась бы мужа, не уйди Галили в мир людей…

— Мне очень жаль, что по его вине вы испытали такую боль, — сказала Рэйчел, — но я знаю, он не может себе этого простить.

Взгляд Цезарии напоминал свет во льду.

— Это он тебе сказал? — спросила она.

— Да.

— Тогда почему он не вернулся домой и не сказал этого мне? Почему ему было не прийти домой и не попросить прощения?

— Он думает, вы его никогда не простите.

— Но я бы простила его. Ему нужно было только вернуться и попросить прощения. И я бы простила, — лед и свет на лице Цезарии таяли, превращаясь в слезы, и текли по щекам. — Проклятье. Что ты, женщина, со мной сделала? Заставила меня плакать после стольких лет… — Она глубоко вздохнула, собираясь с силами: — Так чего же ты от меня хочешь?

— Найдите его для меня, — ответила Рэйчел. — Остальное я возьму на себя. Обещаю привести его домой. Клянусь, я это сделаю. Я приведу его к вам во что бы то ни стало, пусть даже придется тащить его силой.

Цезария не делала никаких движений, чтобы стереть слезы со щек, и, когда последние капли упали на пол, черты ее лица обрели такую же обнаженность, какая открылась Рэйчел в Галили в первую ночь на острове, — обнаженность, не оставлявшую ни малейшего места для лжи. И хотя в этом прекрасном лице прежде всего читались неизбывная тоска и гнев, которые мучили ее долгие годы, в нем так же явно читалась любовь, нежная материнская любовь.

— Отправляйся обратно на Остров Садов, — сказала она. — И жди его там.

— Вы найдете его ради меня? — не веря своим ушам, переспросила Рэйчел.

— Если только он не станет слишком упираться, — ответила Цезария. — А ты, со своей стороны, проследи, чтобы он вернулся домой. Таков наш уговор.

— Хорошо.

— Приведи его сама в «L'Enfant». В то место, которому он принадлежит. Когда эта заваруха закончится, кому-то нужно будет взять на себя заботы о моих похоронах. И я хотела бы, чтобы это был он.

* * *

«Неужели мы вышли на тропу войны?»

Этот вопрос задал мне Люмен в тот день, когда я пришел к нему в старую коптильню, чтобы помириться. Поскольку тогда я ему не ответил, хочу восполнить это упущение сейчас. Да, мы начали войну с кланом Гири. Правда, полагаю, этим расспросы моего брата не ограничились бы, и мне непременно пришлось бы рассказать ему, когда именно началась эта война.

Если судить беспристрастно, то нынешняя война, быть может, является самой справедливой из всех, что нам довелось вести прежде. К примеру, вспомним, с чего началась Гражданская война, в огне которой клану Гири удалось сколотить немалое состояние и укрепить свою мощь? Может, вы скажете, это случилось тогда, когда форт Самтер принял на себя первый выстрел? Сводить знаменательные события к определенным дням, датам и конкретным людям, первым нажавшим на курок — таким, к примеру, как бесшабашный Эдмунд Раффин, человек штатский, но большой охотник пострелять по поводу и без повода, — безусловно, весьма удобно для историков, однако это не отражает истины, ибо разрушительная работа войны обыкновенно ведется на протяжении долгих лет до ее официального начала. Питающая эту работу вражда, которая воистину уходит своими корнями в далекое прошлое, взращивается и в сердцах людей превращается в святыню, ради которой они готовы принести в жертву свое благосостояние и даже отдать на заклание собственных сыновей.

Такой же была война между Гири и Барбароссами, и, хотя точить ножи обе стороны начали лишь после того, как тело первой жертвы — Марджи — предали земле, заговор и контрзаговор, которые привели к этому трагическому событию, созрели очень и очень давно. Еще в ту далекую весну тысяча восемьсот шестьдесят пятого, когда Чарльз Холт и Наб Никельберри переступили порог странного будуара в развалинах Ист-Бэттери, чтобы предаться всякого рода плотским удовольствиям. Я задаю себе вопрос: смогли бы они поступить иначе, если бы знали роковые последствия этого шага? Полагаю, что нет, ибо их поводырями были отчаяние и голод, повинуясь которым они жили одним днем и не задумывались о том, что будет завтра. Но даже скажи им в один из тех дней, когда они вкушали изысканные яства и ублажали свою плоть сладостью поцелуев, о том, к каким страшным последствиям приведет эта их необузданная чувственность через сотню лет, они бы ответили: ну и что? И кто осмелился бы их за это упрекнуть? Будь на их месте я, думаю, поступил бы точно так же, ибо невозможно ежесекундно задумываться о том, чем отзовется в будущем всякий твой шаг и какие за собой повлечет последствия. Нужно просто поступать сообразно сложившимся обстоятельствам и не мешать другим брать от жизни то, что она им дает.

Словом, я хочу доказать, что никоим образом не ставлю в вину Чарльзу и Набу то, что с ними случилось в доме Галили. Каждый из них шел по жизни своим путем, приближая неминуемую развязку. Нам же, в свою очередь, предстоит пройти по проложенной ими тропе войны, которая, возможно, окажется для нас роковой. Смею надеяться, что грядущая война будет достаточно скромной, если судить о ее значительности не по количеству захороненных гробов, а по масштабу разрушения. Я имею в виду не физическое разрушение (хотя таковое, разумеется, неизбежно), а уничтожение лежащих в основе влияния, власти и амбиций доктрин, которые возводились нашими семьями на протяжении долгих лет. Боюсь, ни одна из них не уцелеет к тому дню, когда война подойдет к концу, равно как не будет в этой битве и победителя, ибо кланы сметут друг друга с лица земли. Примите это как пророчество вашего покорного слуги.

Невелика потеря, быть может, скажете вы, получив некоторое представление о наших семействах, лучшие представители которых — личности довольно посредственные, а худшие исполнены такой злобы, что уход из жизни и тех и других, возможно, станет событием, которому стоит только порадоваться.

Перед лицом грозных времен я все же лелею надежду, что война вскроет в некоторых из нас (не берусь полагать, что в каждом) качества, которые развеют мой пессимистичный настрой. Но только поймите меня правильно, я не имею в виду, что война способна кого-то облагородить — от этой мысли я далек, — но я не сомневаюсь в том, что она сорвет с нас маску претенциозности, являющейся сомнительной выгодой мира, пылью, которую мы имеем обыкновение пускать в глаза, и вернет нас к нашему истинному «я» — к нашей человеческой или божественной природе или к тому и другому одновременно.

Итак, я готов. Вооружившись пистолетом, который теперь постоянно лежит у меня на письменном столе рядом с ручкой, я решительно настроен до последней минуты жизни писать свою книгу, хотя не могу обещать, что успею закончить ее прежде, чем придется сменить перо на оружие. Мое намерение изложить всю правду кажется теперь далекой мечтой — одним из тех притязаний мирного образа жизни, о которых я недавно упоминал.

Впредь со всей ответственностью обещаю не злоупотреблять вашим терпением и не пользоваться вашим расположением на правах человека, вошедшего в вашу жизнь. Обещаю излагать факты с исключительной простотой и ясностью и постараюсь выстроить весь дальнейший сюжет таким образом, чтобы вы могли домыслить окончание истории в своем воображении в случае, если пуля оборвет мою жизнь раньше, чем я успею дописать роман.

Пока я размышлял обо всем этом, мне показалось несколько неуместным просить прощения за мои упущения или оплошности, но напомню: перед вами труд человека, который слово за словом, предложение за предложением обучается азам сочинительства, поэтому, пожалуйста, будьте благосклонны, если подчас обнаружите в моем творении некоторые неувязки или промахи.

Простите мне мои бренные мысли, ведь я не просто сын своего отца, я всего лишь человек. И да наступит такой день, когда это будет достаточным основанием, чтобы быть любимым.

Часть VIII ОБОЛЬСТИТЕЛЬ ЖЕНЩИН

Глава 1

Последнюю часть предыдущей главы я писал, будучи в хорошем, немного сентиментальном настроении, которое при взгляде со стороны, возможно, было несколько преждевременным. Но варвары пока так и не вторглись на нашу территорию, и ветер еще не доносит до нас запах их одеколона. Может, мне так и не придется воспользоваться пистолетом, который дал мне Люмен. Неплохая концовка романа? После сотен страниц ожидания так ничего и не произойдет. Гири решат, что с них хватит, Галили останется в море, а Рэйчел будет ждать его на берегу, но так больше его и не увидит. Грохот военных барабанов будет постепенно стихать, пока совсем не смолкнет.

Люмен не слишком верил в вероятность мирного исхода событий, ибо спустя несколько дней после нашего последнего разговора принес мне еще два подарка — кавалерийскую саблю, которую он начистил до блеска, и короткую шпагу артиллериста Южной Конфедерации. Ее мой брат тоже пытался отполировать, но это оказалось весьма неблагодарным занятием, поскольку его титанические усилия нисколько не добавили блеска оружию, которое прочно хранило, если можно так выразиться, свою первозданную простоту. Этому оружию чуждо было аристократическое изящество, присущее прочим шпагам, ведь его создали, чтобы вспарывать животы. Стоило взять эту шпагу в руки и ощутить ее вес, как вы понимали: она сама просится пустить ее в ход.

Поболтав с Люменом час-другой о всякой всячине, я вернулся к работе над книгой, когда за окном уже вечерело. Но стоило мне приступить к наброскам сцены посещения Гаррисоном Гири комнаты покойного Кадма и погрузиться в описание некоторых подробностей, как на пороге моего кабинета появилась Забрина собственной персоной. Она сообщила, что меня желает видеть Цезария.

— Так мама уже дома? — заключил я.

— Ты что, издеваешься?

— Нет. Так, мысли вслух. Мама дома. Это прекрасно. Ты должна быть этому рада.

— Я рада, — ответила она, все еще подозревая, что я насмехаюсь над ее прошлыми страхами.

— А я рад, что ты рада. Вот и все. Ты ведь рада?

— Не очень, — призналась она.

— Почему, черт побери?

— Она стала какой-то другой, Мэддокс. Не такой, как раньше.

— Может, это к лучшему, — сказал я, но Забрина, пропустив мое замечание мимо ушей, поджала губы. — А что, собственно говоря, тебе не нравится? Конечно, она изменилась. Она недавно потеряла одного из своих врагов, — Забрина смотрела на меня непонимающе. — Она что, ничего тебе не рассказала?

— Нет.

— Она убила Кадма Гири. Или, по крайней мере, была рядом, когда он умирал. Трудно сказать, что из этого вернее.

— Ну и что все это для нас значит? — спросила Забрина.

— Это я как раз и пытаюсь понять.

Взгляд Забрины упал на оружие, лежавшее у меня на столе.

— Но ты готов к самому худшему?

— Это подарок Люмена. Хочешь что-нибудь взять себе?

— Нет, спасибо. У меня свои способы обращения с людьми, которые дерзнут сюда явиться. Как думаешь, кто будет первым? Гаррисон Гири или его смазливый братец?

— Я и не знал, что ты в курсе, — удивился я. — Скорей всего, они заявятся вместе.

— И все же мне больше хотелось бы встретиться с красавчиком Гири, — продолжала Забрина. — Я нашла бы ему достойное применение.

— Интересно, какое?

— Сам знаешь не хуже меня.

Поначалу откровенность сестры меня изумила, но потом я сказал себе: а почему бы и нет? Истинные краски время от времени проступают в каждом, и Забрина не была исключением.

— Я с удовольствием поимела бы его в своей коллекции, — продолжала она. — У него такая славная шевелюра.

— В отличие от Дуайта.

— Когда у нас есть настроение, мы с Дуайтом можем доставить друг другу немало удовольствия.

— Значит, это правда, —сказал я. — Ты его соблазнила, когда он впервые сюда пришел.

— Конечно я его соблазнила, Мэддокс, — ответила она. — Или ты думаешь, что все время, пока я прятала его в своей комнате, я учила его читать? Видишь ли, сексуальные потребности в нашей семье есть не только у Мариетты, — она подошла к столу и взяла в руки саблю. — Ты и правда собираешься пустить эти штуки в ход?

— Если потребуется.

— Когда ты последний раз убивал человека?

— Такого со мной еще не случалось.

— Правда? — удивилась она. — Даже когда вы с папой пускались во все тяжкие?

— Даже тогда.

— Здорово, — заигравший в ее глазах огонек обещал придать разговору откровенный характер.

— А ты когда-нибудь убивала? — спросил я.

— Не уверена, что хочу рассказывать об этом тебе.

— Забрина, не глупи. Я не собираюсь об этом писать, — при этих словах на ее лице явственно обозначилось разочарование, — без твоего разрешения, конечно, — добавил я.

Улыбка чуть тронула ее губы. Та женщина, которая в свое время мне сообщила — в весьма туманных выражениях, — что ей противна сама мысль об упоминании в книге о своей персоне, оказалась застигнута врасплох тем самым человеком, который в отличие от нее находил эту идею довольно соблазнительной.

— Выходит, если я тебе не скажу и ты об этом не напишешь, то никто никогда не узнает…

— О чем?

Насупив брови, она зажала зубами губу, и я пожалел, что под рукой у меня не оказалось коробки с леденцами или кусочка орехового пирога; единственным, чем я мог ее соблазнить, было мое перо.

— Я изложу все точь-в-точь, как ты мне расскажешь, — заверил ее я. — Клянусь.

— Хм…

Она продолжала молча стоять, кусая губу.

— Да ты просто меня дразнишь, — сказал я. — Не хочешь ничего говорить — не говори. Дело твое.

— Нет, нет, нет, — поспешно выпалила она. — Я хочу тебе рассказать. Теперь это кажется таким странным. Ведь прошло столько лет.

— Если бы ты только знала, сколько раз я думал точно так же, пока писал эту книгу. Пожалуй, она станет кладезем вещей, о которых никогда не упоминали вслух, хотя это следовало сделать. И ты совершенно права. Когда признаешь за собой нечто такое, что не слишком лестно тебя характеризует, возникает довольно странное чувство.

— У тебя тоже такое было?

— О-о-о да, — протянул я, откидываясь на спинку стула. — Подчас мне приходилось признавать за собой тяжкие преступления. Те, которые выставляли меня в самом невыгодном свете.

— Я бы не сказала, что мой поступок выставляет меня в невыгодном свете. — (Я хранил гробовое молчание, полагая, что это скорее ее разговорит, и не ошибся.) — Спустя год после того, как Дуайт пришел к нам, — начала Забрина, — я отправилась в округ Сэмпсон, чтобы разыскать его семью. Он рассказал мне, как с ним обращались, это было… просто ужасно. Я имею в виду жестокость его семьи. Я знала, что он не лжет, потому что видела его шрамы. На спине и ягодицах у него остались следы от сигаретных ожогов — так издевался над ним старший брат. Отец тоже оставил на его теле немало отметин, — пока Забрина с неподдельным увлечением предавалась рассказу об истязаниях, которым подвергся Дуайт, глаза ее блестели все ярче. — Словом, я решила нанести им визит, что и сделала. Завела дружбу с его матерью, это оказалось совсем нетрудно. У нее не было друзей. Люди их сторонились. Никто не желал иметь дело с их семьей. Однажды вечером она пригласила меня к себе. Узнав, что ее мужчины-домочадцы обожают бифштексы, я прихватила несколько штук с собой. Их было шестеро — пять братьев и отец. Поэтому я купила шесть бифштексов и собственноручно поджарила их, пока те сидели и пили во дворе.

Клянусь, мать знала, что я делаю. Чуяла это нутром. И пока я стряпала, не сводила с меня глаз. Я приправляла мясо разными специями, говоря ей, что готовлю особое блюдо, предназначенное специально для мужчин ее семьи. Наградив меня мертвенным взглядом, она сказала: «Прекрасно. Они этого заслужили». В общем, она точно знала, что я затеваю.

Более того, она мне даже помогала… Мы вместе разложили мясо по тарелкам. Бифштексы получились огромными, полусырыми и нежными, плавающими в крови и соусе, — точь-в-точь такими, как любили ее мальчики. Когда стол был убран, она сказала мне: «У меня есть еще один сын. Но он от нас сбежал». Я ответила ей, что знаю. А она и говорит: «Я знаю, что ты знаешь».

Мы подали мужчинам еду. Яд действовал быстро. Никто из них не успел съесть и половины. Ужасно жаль, что пропало столько хорошего мяса, но оно сделало свое дело. Все шестеро остались сидеть за столом с жуткими гримасами на лицах. На дворе была почти ночь…

Ее голос оборвался, должно быть, уступая место слезам.

— А что мать?

— В ту же ночь она собрала вещи и уехала.

— А как же трупы?

— Остались на дворе. Не тащить же их сюда. Безбожные сукины дети. Они остались гнить на том самом месте, где сидели. Хотя вряд ли. Наверняка с рассветом кто-нибудь из соседей учуял разившую от них вонь.

Помнится, на страницах этого романа я задавал себе вопрос, не хочет ли семья Дуайта узнать, жив ли их пропавший сын. И вот получил ответ.

— Ты рассказала об этом Дуайту?

— Нет. Я вообще никому не говорила об этом до сегодняшнего дня.

— Скажи, тебе это доставило удовольствие?

— Да, — немного помолчав, ответила она. — Наверно, это у меня от мамы. Прекрасно помню, как я смотрела на этих мертвых подонков и думала: а у меня ведь прирожденный талант. Знаешь, ничто не может принести большей радости, чем дело, в котором ты ощущаешь себя на высоте.

Очевидно, полагая, что лучшей заключительной реплики ей не найти, Забрина криво ухмыльнулась и, не проронив больше ни слова, направилась к двери и ушла.

Глава 2

Сюрприз за сюрпризом. Скажи мне прежде, что Забрина способна совершить нечто подобное, я ни за что не поверил бы, но еще большее изумление у меня вызывало то, что она призналась в своем преступлении в самой обыкновенной, я бы сказал, прозаичной манере. Ее история поселила в моей душе надежду, ибо, как выяснилось, я здорово недооценивал возможности нашей семьи, которые мы можем противопоставить всякому, дерзнувшему стать у нас на пути. Пожалуй, если в наш дом заявятся Гири, по меньшей мере нескольких из них мы сумеем одолеть без особого труда. Забрина, к примеру, затащит Митчелла Гири в постель, а потом отравит его.

Я отправился навестить Цезарию.

Атмосфера в покоях мачехи была уже не столь угнетающей, как в прошлое мое посещение, и сама Цезария сидела в кабинете Джефферсона, что, как мне сообщила Забрина, было довольно редким случаем. Ночь подходила к концу, и в комнате догорали свечи, при мягком освещении которых внутреннее убранство выглядело наиболее выгодно, а образ Цезарии обретал более нежные черты. Глядя на то, как она сидит за столом и пьет чай, невозможно было не восхититься ее великолепием. В ее облике не осталось и малейшего следа от той мстительной особы, которую мне довелось созерцать в доме Гири. Она пригласила меня сесть и выпить с ней чаю, который вскоре принес мне Зелим. Забрины в кабинете я не застал, поэтому делить общество Цезарии мне пришлось одному, и, должен признаться, это было не слишком мне по душе, потому что всякий раз, оказываясь с мачехой наедине, я начинал внутренне трепетать, но не из страха ненароком ввергнуть ее в пучину ярости и стать невольным очевидцем ее буйствований, а просто потому, что находиться рядом с особой, обладавшей невероятной силой, пусть даже никак не проявляющейся в настоящий момент, мне было несколько не по себе. Чтобы вы могли себе представить мое состояние, вообразите, что вы попиваете чай рядом с тигром-людоедом, ожидая, что тот в любую минуту может выпустить свои когти.

— Скоро я снова уйду, — сказала она. — И хочу, чтоб ты знал: на этот раз я могу не вернуться. Если это случится, заботы о доме полностью лягут на тебя.

Я поинтересовался, куда она собирается.

— Искать Галили, — ответила она.

— Ясно.

— Чтобы, если удастся, спасти его от самого себя.

— Тебе известно, что он далеко в море?

— Да.

— Я бы с радостью сообщил, где именно, но не могу. Впрочем, думаю, ты и сама это знаешь.

— Нет, не знаю. Это одна из причин, по которой я могу не вернуться. Было время, когда он являлся моему внутреннему взору каждый день, но я пресекла эти видения по собственной воле, ибо не хотела иметь с ним никаких дел. Поэтому теперь он скрыт от моего взора. Уверена, он сам приложил к этому немало стараний.

— Тогда почему ты вздумала его разыскать?

— Чтобы убедить его в том, что он любим.

— Значит, ты хочешь вернуть его домой?

— Я имела в виду не себя, — покачав головой, ответила Цезария.

— Рэйчел.

— Да, Рэйчел, — поставив чашку на стол, Цезария вытащила из пачки маленькую египетскую сигарету, а вторую протянула мне. Прикурив, я затянулся дымом, который оказался на редкость отвратительным.

— Я никогда даже в мыслях не допускала возможность того, что ты сейчас услышишь из моих уст. Видишь ли, чувства, что питает эта женщина к Галили, могут стать истинным спасением для нас. Не нравится сигарета?

— Да нет, ничего.

— Вкус у них, как у верблюжьего навоза. Но они навевают на меня сентиментальные воспоминания.

— Неужели?

— Как-то раз, еще до того, как твой отец повстречался с твоей матерью, мы с ним отправились в Каир. И провели там несколько восхитительных недель.

— И теперь, куря эти сигареты, ты вспоминаешь отца?

— Нет, когда я курю эти сигареты, мне вспоминается один египетский юноша, его звали Мухаммед, он трахнул меня на берегу Нила среди крокодилов.

Я так закашлялся, что на глазах у меня выступили слезы, чем немало развеселил свою мачеху.

— О, бедняжка Мэддокс! — воскликнула она, когда я немного пришел в себя от приступа кашля. — Ты так и не научился принимать меня такой как есть, да?

— Честно говоря, да.

— Видишь ли, я всегда держала тебя на расстоянии, потому что ты не мой сын. Когда я гляжу на тебя, ты напоминаешь мне своего отца. Точнее, то, каким волокитой он был. Это всегда причиняло мне боль. Прошло столько лет, а она до сих пор не утихла. Ты так похож на свою мать. Особенно губами и подбородком.

— Ты говоришь о том, что тебе доставляют боль отцовские любовные похождения, а сама только что призналась, что трахалась с каким-то египтянином.

— Только чтобы досадить твоему отцу. Сердцем же я никогда ему не изменяла. Хотя, разумеется, бывали случаи, когда я влюблялась. Например, в Джефферсона. Но чтобы отдаться душой и телом какому-то мальчишке среди крокодилов? Нет, это была обыкновенная месть. Я не раз поступала назло твоему отцу.

— И он платил тебе той же монетой?

— Конечно. Зло порождает зло. Он имел женщин утром, днем и вечером.

— И ни одну из них он не любил?

— Хочешь узнать, любил ли он твою мать?

Глубоко затянувшись сигаретным дымом, я ощутил предательскую дрожь, что, несомненно, было следствием охватившего меня волнения; и я, безусловно желая узнать о чувствах отца к моей матери, в ответ на вопрос Цезарии не мог выдавить из себя ни звука, точно язык мой прилип к нёбу. И даже когда к глазам стали пробиваться слезы, другая часть моего существа — та, что бесстрастно излагает факты на бумаге, — твердила: а в чем, собственно говоря, дело? В самом деле, какое теперь имеет значение, питал ли отец истинные чувства к матери в тот день, когда меня зачали, или нет, — по прошествии стольких-то лет? И вообще, найду ли я утешение в том, что узнаю об их искренней любви друг к другу?

— Слушай меня внимательно, — произнесла Цезария. — Я расскажу тебе то, что, быть может, сделает тебя чуточку счастливей. Или, по крайней мере, прольет свет на отношения твоих родителей. Когда твоя мать впервые повстречала Никодима, она была неграмотной женщиной, хотя и приятной на личико. Да, она была очень миловидной, но не умела написать на бумаге даже собственного имени. Думаю, за это твой отец любил ее еще больше. Правда, у нее были на него определенные виды, но кто может ее за это судить? Ведь тогда были тяжелые времена как для мужчин, так и для женщин. И для такой девушки, как она, красота была единственным преимуществом, хотя отнюдь не долговечным. Это, разумеется, не было для нее секретом. Больше всего на свете она мечтала научиться грамоте. И она попросила твоего отца научить ее этому. Точно одержимая, она умоляла его снова и снова. Желание научиться читать и писать стало для нее навязчивой идеей.

— Так ты ее знала?

— Видела несколько раз. Вначале, когда мне показал ее Никодим, и в самом конце. Но к этому мы еще вернемся. Итак, она донимала отца своими просьбами днем и ночью — научи, научи, научи, — пока он наконец не согласился. Конечно, он никогда не отличался терпением учителя. К тому же тратить свое драгоценное время на обучение кого-то азбуке ему было ужасно жаль. Поэтому он поступил иначе. Просто внедрил в нее свою волю, и знания потекли к ней сами собой. В одночасье она обрела способность писать и читать. И не только на английском, но также на греческом, иврите, итальянском, французском, санскрите…

— Вот это дар!

— Она тоже так думала. Тебе тогда было три недели от роду. Ты был такой тихий маленький комочек, но уже умел хмуриться точь-в-точь, как делаешь это сейчас. Итак, еще вчера у тебя была мать, которая не могла прочесть ни слова. А сегодня она превратилась в особу, которой впору было вести беседу с самим Сократом. Должна тебе сказать, это существенно изменило ее жизнь. Ей, разумеется, захотелось воспользоваться полученными способностями. И она начала читать подряд все, что приносил ей отец. Во время кормления ребенка перед ней на столе лежала дюжина открытых книг. И она читала их попеременно, держа в уме мысли, изложенные в каждой из них. Она требовала все новых книг, и Никодим продолжал их приносить. Плутарх, Святой Августин, Фома Аквинский, Вергилий, Птолемей, Геродот — ее читательскому аппетиту не было конца. От гордости Никодим надувался, как павлин: «Гляньте на мою гениальную ученицу! Она потрясающе бранится на греческом!» Но он не ведал, что творил. Потому что не смотрел вглубь. А ее бедный мозг бурлил в застенках черепа. Напомню, все это время она кормила тебя грудью…

Образ матери невольно предстал у меня перед глазами: окруженная книгами, она прижимала меня к груди, а в голове у нее горело жарким пламенем безумное множество слов и идей.

— Это ужасно… — пробормотал я.

— Все оказалось куда хуже, поэтому приготовься это принять. О ее уникальном даре очень быстро разнеслась молва, и через неделю-другую она превратилась в местную достопримечательность. Помнишь ли ты что-нибудь об этом? О толпах народу? — Я отрицательно покачал головой. — Чтобы взглянуть на твою мать, люди приезжали отовсюду — не только из Англии, но и из Европы.

— А что отец?

— Он безумно устал от этой кутерьмы. Уверена, он даже пожалел о том, что сделал, потому что однажды спросил меня, нельзя ли забрать этот дар обратно. Я ответила, что меня не волнует то, что он сделал. Сам натворил, пусть сам и расхлебывает. Но теперь я об этом жалею. Мне следовало бы ему кое-что сказать. И я могла бы спасти ей жизнь. Вспоминая об этом теперь, я лучше понимаю…

— Понимаешь что?

— Что с ней происходило. Я видела это у нее в глазах. Несчастный человеческий мозг этой женщины оказался не в состоянии справиться со знаниями, которыми она его начинила. Однажды вечером она, кажется, попросила отца принести ей перо и бумагу. Он отказался, объяснив, что не желает, чтобы она тратила время на всякую писанину, вместо того чтобы нянчить ребенка. Тогда у твоей матери случился настоящий припадок. Она ушла из дому, бросив тебя на произвол судьбы. Конечно, твой отец не имел представления о том, как обращаться с маленькими детьми, поэтому принес тебя ко мне.

— И ты со мной нянчилась?

— Недолго.

— А он отправился искать мою мать?

— Именно так. Ему потребовалось несколько дней, чтобы ее найти. Он обнаружил ее в доме одного гражданина по имени Блэкхит. Он занимался с ней любовью за ту скромную плату, в которой Никодим ей отказал, — за неограниченное пользование пером и бумагой.

— И что же она писала?

— Не знаю. Ее творчество твой отец мне никогда не показывал. Но говорил, что здравым умом этого не постичь. Так или иначе, все, что она писала, должно быть, очень много для нее значило. Ибо она предавалась этому занятию днем и ночью, почти не прерываясь на еду и сон. Когда отец привел ее домой, она превратилась в собственную тень: тощая, как тростинка, руки и лицо в чернилах. Из ее речи ничего нельзя было понять. Она бредила одновременно на всех известных ей языках и обо всем сразу. Слушая, как она извергала из себя безумные хитросплетения фраз, не имеющих никакого отношения друг к другу, и видя при этом ее взгляд, который, казалось, умолял: «пожалуйста, поймите меня, пожалуйста»… в общем, впору было самому сойти с ума. Я подумала, может, ей станет лучше, если она возьмет тебя на руки. Поэтому подвела ее к детской кроватке и дала понять, что тебя следует накормить. Мне даже показалось, она вполне осознала мои слова. Потому что взяла тебя и, немного покачав, подошла к очагу, где имела обыкновение тебя кормить. Но не успела и присесть, как вздохнула и тотчас испустила дух.

— О боже…

— Ты выкатился у нее из рук и, упав на пол, расплакался. Заревел впервые в жизни, но с тех пор кричал почти не переставая. Так из очень тихого и милого малыша ты превратился в невыносимое чудовище, которое беспрестанно вопило и визжало. Если мне не изменяет память, я ни разу не видела улыбки на твоем лице. Во всяком случае, плаксивость не покидала, тебя много лет.

— А что сделал отец?

— С тобой или с ней?

— С ней.

— Он взял ее тело и похоронил где-то в Кенте. Затем оплакивал долгие недели, не отходя от вырытой собственными руками могилы. Мне же пришлось взять на себя заботу о тебе, за что, должна заметить, я вовсе не была ему благодарна.

— Но я тогда не остался с тобой, — перебил я. — Гизела…

— Да, приехала Гизела и взяла тебя на воспитание к себе. Ты находился при ней шесть или семь лет… Теперь ты все знаешь, — сказала Цезария, — но вряд ли тебе от этого стало легче. Это все дела давно минувших дней…

На долгое время в комнате воцарилась тишина, ибо каждый из нас погрузился в собственные размышления. Я перенесся в памяти в те далекие дни детства, когда Гизела или, по крайней мере, тот ее образ, который я рисовал в своем воображении, пела мне веселую песенку. Затем мой внутренний взор выхватил картину голубого неба, по которому бежали белые облака, и, наконец, мне явственно привиделось улыбающееся лицо Гизелы, и я понял, что лежу на траве, а она берет меня на руки и притягивает к себе. Должно быть, это было первое лето в моей жизни, и ввиду своего малого возраста я еще не умел ходить и даже сидеть.

Возможно, в доме Цезарии я рыдал и капризничал, но с Гизелой, думаю, мне было очень уютно. Так или иначе, моя память сохранила о ней самые радужные воспоминания. Не знаю, о чем в те минуты думала Цезария, но догадываюсь, что предметом ее дум, скорее всего, был отец, которого она частенько про себя ругала. Но кто осмелится ее за это судить?

— А теперь оставь меня, — сказала она.

Встав из-за стола, я поблагодарил ее за чай, но мне показалось, что я уже давно выпал из области ее внимания — судя по ее отсутствующему взору, мысли унесли Цезарию очень далеко от меня. Любопытно было бы знать, куда устремилось ее сознание: в прошлое или будущее? К мужу, который оставил ее, или к сыну, которого она собиралась искать? Но у меня не хватило смелости об этом спросить.

Глава 3

Чтобы выбраться из города, Рэйчел потребовалась помощь. Смерть Кадма и в особенности сопутствующие ей странные обстоятельства на следующее утро стали объектом пристального внимания всех городских газет, и журналисты, не дававшие проходу членам семьи Гири после гибели Марджи, набросились на них с новой силой, поджидая и фотографируя днем и ночью всех и каждого, кто оказался ненароком у входа в дом, где находилась квартира Кадма. Поскольку Рэйчел не имела ни малейшего желания беседовать с полицией (что, собственно говоря, она могла им сказать?) или, что еще хуже, подвергнуться допросу со стороны Гаррисона и Митчелла, она была решительно настроена как можно быстрее уехать из города, поэтому обратилась к Дэнни с просьбой ей в этом помочь, на что тот, будучи у нее в долгу, охотно согласился. Приехав в ее квартиру, он упаковал вещи, забрал деньги, кредитные карточки и прочее, после чего отправился на встречу с ней в аэропорт Кеннеди, где купил ей билет до Гонолулу, и в полдень того дня она уже летела на Гавайи.

Провожая, Дэнни спросил ее:

— Судя по всему, вы не собираетесь сюда возвращаться?

— Неужели это так заметно?

— Когда мы сюда ехали, вы глядели по сторонам. Как будто прощались.

— Я была бы рада больше никогда не увидеть этот город.

— А можно спросить?..

— Что со мной приключилось? Не могу сказать, Дэнни. Не потому, что не доверяю, нет. Просто слишком долго рассказывать. Но будь у меня в запасе даже уйма времени, все равно, боюсь, не смогла бы все объяснить.

— Скажите мне только одно: все это из-за Гаррисона? Вы так поспешно уезжаете из-за этого подонка? Потому что вы…

— Нет. Я ни от кого не убегаю, — ответила Рэйчел. — Скорее, наоборот. Уезжаю, чтобы встретиться с человеком, которого люблю.

По удивительному стечению обстоятельств Рэйчел оказалась на том же месте в салоне первого класса, что и в прошлый раз, и осознала странность этого совпадения лишь после того, как, взяв с подноса бокал шампанского, откинулась на спинку кресла. Впервые за последние несколько недель ей представилась возможность предаться воспоминаниям о проведенных ею на острове днях; они были столь ясными, будто это было только вчера: Джимми Хорнбек, который вез ее и говорил с ней о тайне и Маммоне; дом, лужайка, берег и Ниолопуа; церковь на утесе и тот день, когда ее застал ливень; первая встреча с парусным судном, которое, как она позже узнала, оказалось «Самаркандом»; костер на берегу и, наконец, появление самого Галили. От того незабвенного времени ее отделяло всего несколько недель, за которые на ее долю выпало столько невзгод и переживаний — она дорого дала бы, чтобы некоторые из них забыть навечно, — что казалось, прошла целая жизнь. Но несмотря на то что воспоминания о первом посещении острова всплыли в памяти Рэйчел с такой отчетливостью, она не могла избавиться от ощущения, будто витала в облаках своей мечты. Пожалуй, до конца поверить в реальность произошедшего с ней она сможет, только когда увидит домик в горах. И не только домик, но паруса «Самарканда». Да, только увидев их, она сможет себя убедить, что случившееся с ней на острове не было сном.

* * *

Тем временем судно, которое Рэйчел столь страстно желала видеть, дрейфовало по безжалостным водам Тихого океана и представляло собой жалкое зрелище. Уже одиннадцать дней никто не прикасался к его штурвалу, ибо единственный обитатель яхты решил отдаться воле морской стихии, какие бы испытания она ему ни послала. Снаряжение, которое при иных обстоятельствах Галили сложил бы и привязал, давно смыло водой; главная мачта сломалась, а паруса развевались на ветру словно лохмотья. В капитанской рубке царил хаос, а на палубе было и того хуже.

«Самарканд» знал, что обречен. Галили слышал, как он стонал и скрипел, когда очередная волна разбивалась о его борт. Иногда Галили казалось, что судно с ним разговаривает, моля о пощаде и пытаясь призвать к благоразумию, дабы он, сбросив с себя оцепенение, наконец взялся за штурвал. Но последние четыре дня его силы иссякали со столь головокружительной быстротой, что жизнь в нем уже едва теплилась, и, даже пожелай он спасти себя и яхту, он не смог бы этого сделать. Галили отказался от желания жить, и его тело, раньше легко справлявшееся со множеством лишений, быстро обессилело. Ему уже перестали являться призрачные видения, и, хотя он по-прежнему выпивал по две бутылки бренди в день, его истощенное сознание было не способно воспринимать даже галлюцинации. Поскольку он уже не мог держаться на ногах, то все время лежал на палубе, глядя в небо, и ждал приближения рокового часа.

Когда спустились сумерки, он подумал, что этот миг наконец наступил — настал момент его смерти. Он видел, как солнце садилось за горизонт, обагряя лучами облака и морские воды. Внезапно «Самарканд» охватила удивительная тишина — замерли его жалобные стоны и даже смолк шорох парусов.

Приподняв голову, Галили огляделся: солнце по-прежнему клонилось к закату, но гораздо медленней, чем прежде, и медленней бился его пульс, словно тело, сознавая приближение конца и повинуясь подспудному желанию оттянуть его как можно дальше, желало впитать в себя все ощущения и пыталось умерить пламя своего последнего огня, чтобы немного продлить его горение хотя бы до тех пор, когда окончательно зайдет солнце и померкнут последние краски неба, чтобы Галили смог в последний раз увидеть Южный Крест над своей головой.

До чего же глупой и нескладной предстала ему его жизнь в этот миг! Прожив лишь часть ее достойно, он глубоко раскаивался в большинстве совершенных деяний, которым не находил никаких оправданий. Войдя в этот мир преисполненным божественной благодати, он покидал его с пустыми руками, ибо попусту растратил свой дар, и не просто растратил, а употребил во зло, на жестокие цели. Сколько страданий и смертей было на его совести! Пусть даже большинство его жертв иной участи и не заслуживали, для него это было слабым утешением. Как он мог позволить себе скатиться до уровня обыкновенного наемного убийцы и стать на службу чьих-то амбиций? Человеческих амбиций, амбиций Гири, жадность которых повелевала прибирать к рукам скотные дворы и железные дороги, леса и самолеты, править людьми и государствами, быть среди прочих маленькими королями.

Все эти люди, разумеется, давно ушли в небытие, но, несмотря на то что ему не раз доводилось видеть их на пороге смерти и внимать их слезам, молитвам и отчаянным надеждам на искупление грехов, осознание близости собственной смерти застало его врасплох. Неужели, взирая на них, он ничему не научился? Почему не изменил свою жизнь, несмотря на то что не раз ощущал вкус чужой смерти? Почему не бросил своих хозяев и не решился вернуться домой в поисках прощения?

Почему ему приходится встречать свой конец в страхе и одиночестве, меж тем как ему от рождения было дано пережить то, к чему призывают все веры мира в своих догмах и священных книгах?

Только одно лицо не вызывало в нем горького разочарования — единственная душа, которую он не предал. Ее имя сорвалось с его уст как раз тогда, когда огненный диск коснулся нижним краем моря, войдя в завершающий этап своего небесного путешествия, предварявший свой и его, Галили, уход.

— Рэйчел, — сказал он. — Где бы ты сейчас ни была… Знай… Я люблю тебя…

И веки его сомкнулись.

Глава 4

Гаррисон Гири стоял в комнате своего деда и взирал на царивший бедлам, не в силах подавить в себе чувство ликования, предательски распиравшего его изнутри и неодолимо рвавшегося наружу. Прессе он сделал краткое и весьма сдержанное заявление, сообщив, что подробности происшедшего пока никому не известны, хотя факт ухода из жизни Кадма Гири не явился ни для кого большой неожиданностью. После этого он битый час тщился получить от Лоретты какие-либо объяснения, но сколько он ни говорил о ходивших по городу слухах, что раздававшийся в доме грохот был слышен за целый квартал, сколько ни пытался убедить ее в необходимости сказать правду, дабы, исходя из этого, состряпать удобоваримую версию для властей и прессы и тем самым пресечь возможность нежелательной спекуляции фактами, все его усилия были напрасны. Лоретта при всем своем желании не могла ничего ему рассказать по той простой причине, что начисто все забыла. Быть может, со временем память к ней и вернется, но пока она ничего не могла сообщить, а стало быть, полиции и прессе предстояло строить собственные догадки и измышлять собственные ответы на возникшие вопросы.

Разумеется, позиция, занятая Лореттой в этом деле, была чистой воды фальсификацией, которой она даже не удосужилась придать более или менее правдоподобную форму, — во всяком случае, так считал Гаррисон. Однако, прекрасно сознавая, какую игру затеяла с ним Лоретта, он все же решил на нее не давить, а выждать время. Что-что, а это он мог себе позволить, тем более что терпению, слава богу, Кадм Гири его обучил еще в детстве, заставляя исполнять роль пай-мальчика, всецело подчиненного его, родительской, власти. В руках у Лоретты был единственный козырь — правда. Как игрок невозмутимый и хладнокровный, она старается придержать его для себя, но вряд ли сумеет извлечь из него пользу, ибо в водовороте бурно развивающихся событий он потеряет свою силу прежде, чем Лоретта это поймет. А когда старшая миссис Гири окончательно выйдет из игры, Гаррисон без всякого труда, исключительно любопытства ради, вырвет козырную карту у нее из рук.

— Я перекинулся словцом с Джоселин, — сообщил брату вошедший в комнату Митчелл, — она всегда была ко мне неравнодушна.

— Ну?

— Мне удалось у нее выведать, что случилось, — Митчелл прошелся по спальне Кадма, взирая на то, во что она превратилась. — Во-первых, здесь была Рэйчел.

— И что из этого? — пожал плечами Гаррисон. — О боже, Митчелл. Она тут ни при чем. Когда ты наконец выкинешь ее из головы?

— Ты не находишь подозрительным, что она была здесь?

— А что в этом подозрительного?

— Может, она заодно с тем, кто все это учинил? Может, именно она помогла ему забраться в дом, а потом скрыться?

Гаррисон смерил брата взглядом.

— Кто бы это ни учинил, — медленно промолвил он, — он не нуждался в помощи твоей сучки-жены, Митчелл. Надеюсь, ты меня понимаешь?

— Не разговаривай со мной в таком тоне, — сказал Митчелл, направляя указательный палец на своего брата. — Я не такой дурак, как ты думаешь. И Рэйчел тоже. Если ты помнишь, дневник нашла она.

Гаррисон пропустил последнюю реплику Митчелла мимо ушей.

— Что еще тебе рассказала Джоселин? — спросил он.

— Ничего.

— Это все, что тебе удалось из нее выудить?

— Во всяком случае у меня получилось лучше, чем у тебя с Лореттой.

— Черт с ней, с этой Лореттой.

— А тебе никогда не приходило в голову, что мы, возможно, недооценивали этих женщин?

— Да ладно тебе, Митчелл.

— Нет, послушай меня. Не исключено, что они что-то втайне замышляли у нас за спиной.

— Оставь ты их в покое. Что особенного могут затеять две женщины?

— Ты не знаешь Рэйчел.

— Знаю, — устало произнес Гаррисон. — Такие девки всю жизнь мелькали у меня перед глазами. Она никто. Пустое место. Все, что у нее есть, дали ей ты и наша семья. Она не стоит того, чтобы тратить на нее даже минуту нашего времени, — с этими словами он развернулся и пошел прочь и уже был почти у двери, когда Митчелл тихо сказал:

— Не могу выбросить ее из головы. Хочу, но не могу. Знаю, что ты прав. Но не могу перестать думать о ней.

На мгновение остановившись, Гаррисон обернулся к брату.

— О, — протянул он, одарив брата сочувствием иного рода. — И что ты думаешь услышать? Хочешь, чтобы я сказал: отлично, брат, вернись к ней? Ты и правда хочешь это услышать? Тогда давай, иди.

— Я не знаю, как ее вернуть, — признался Митчелл. Гнев его бесследно истощился, и он вновь превратился в младшего брата Гаррисона, готового исполнять все его приказания. — Я даже не знаю, почему я ее хочу. То есть ты, конечно, прав: она никто. Пустое место. Но когда я думаю, что она с этим… животным…

— Понимаю, — улыбнувшись, попытался его успокоить Гаррисон. — Все дело в Галили.

— Я не хочу, чтобы она была с ним рядом. Не хочу, чтобы она даже думала о нем.

— Ты не сможешь заставить ее перестать о нем думать, — он запнулся на миг, и улыбка вновь заиграла у него на устах. — Можешь попробовать… но вряд ли тебе захочется так далеко зайти.

— Об этом я тоже уже думал, — ответил Митчелл. — Поверь мне. Я уже об этом думал.

— Вот так все и начинается, — произнес Гаррисон. — Ты думаешь об этом и думаешь, и в один прекрасный день тебе вдруг подворачивается возможность это осуществить. И ты это делаешь. — Митчелл тупо уставился на заваленный мусором ковер.

Гаррисон долго смотрел на него выжидающим взглядом, после чего, первым прервав затянувшееся молчание, сказал: — Ты, что, именно этого хочешь?

— Не знаю.

— Тогда подумай об этом еще, когда будет время.

— Да.

— Вот и хорошо.

— Я имел в виду, да, я хочу именно этого, — по-прежнему глядя в пол, Митчелл весь дрожал. — Я хочу быть уверенным в том, что она никому не достанется, кроме меня. Я женился на ней. Она мне кое-чем обязана, — он поднял на брата мокрые от слез глаза. — Разве нет? Ведь без меня она бы ничего собой не представляла…

— Меня не нужно убеждать, Митч, — произнес Гаррисон на удивление ласково. — Как я уже сказал: весь вопрос в том, чтобы подвернулся удачный случай.

— Я кое-что для нее сделал, а она повернулась ко мне спиной, будто я никто.

— И ты, конечно, хочешь ей за это отомстить. Это вполне естественно.

— Что мне делать?

— Во-первых, выясни, где она находится. И будь с ней очень ласков.

— Какого черта я буду ее ублажать?

— Чтобы она ничего не заподозрила.

— Ладно.

— Мы подождем, пока тело старика предадут земле, а потом вместе придумаем, как разобраться с твоими делами.

— Хотелось бы.

— Иди сюда, — Гаррисон распахнул объятия, и Митчелл, не задумываясь, устремился к нему. — Я рад, что ты мне все рассказал. Я не понимал, как сильно ты страдаешь.

— Она обращается со мной, как с последним дерьмом.

— Ладно, ладно, — похлопав брата по спине, произнес Гаррисон. — Понимаю. Все будет хорошо. Мы с тобой давно вместе. Ты и я. И я хочу, чтобы ты был счастлив.

— Знаю.

— Поэтому мы сделаем все, что потребуется. Даю тебе честное слово. Сделаем все, что потребуется.

Глава 5

После разговора с братом Гаррисон поехал навестить одну даму, с которой не виделся уже несколько недель, а именно свою ненаглядную и всегда безотказную Мелоди, общество которой после столь напряженного дня подействовало на него особенно благотворно. Около получаса он созерцал ее лежащее обнаженное тело, время от времени прикасаясь к холодным ногам, бедрам, животу и тому, что крылось за островком густых волос. Господи, до чего же хорошо она умела делать свое дело! За все время его манипуляций ни разу не вздрогнула, ничем не обнаружила признаков жизни даже тогда, когда он бесцеремонно развернул ее на живот и грубо трахнул в зад.

Но на сей раз, разрядив в нее свою обойму, он не уехал, как делал это прежде, а прошел в ванную комнату, окрашенную в желто-зеленые тона, вымыл член и раскрасневшуюся шею, а потом вернулся в комнату и, сев перед ней, уставился на нее долгим взглядом. Переворачивая тело Мелоди со спины на живот, он раздавил лежавшие вокруг цветы, которые издавали аромат, странно возбуждавший все его органы чувств. Тело женщины казалось ему почти прозрачным, бренди, который он пил, отдавал странным привкусом, которого он прежде никогда не ощущал, и даже бокал в его руках казался ему сотканным из шелка.

Что происходит с ним? Неужели это начало своего рода трансформации? Неужели тот Гаррисон — несговорчивый, упрямый, как осел, Гаррисон, присутствие которого никогда никому не доставляло радости, а менее всего ему самому, — готов сбросить с себя привычное обличье, словно мертвую шкуру, и обнаружить в себе нечто новое — более яркое, более сильное, более странное?

Разумеется, нет никакой случайности в том, что другое «я» Гаррисона вышло из заточения именно сейчас, когда смерть постигла Кадма Гири, поскольку его уход ознаменовал падение старого режима вместе с его законами, лицемерием и ограничениями, уступив место чему-то новому, которому теперь предстояло сказать свое слово и заявить миру о своих воззрениях. В тайниках своей души Гаррисон уже давно ощущал, как пробивались в нем ростки этого нового, как будоражили его чувства предощущением блаженного мига, когда ему наконец удастся себя проявить.

Да, конечно, отчасти подобные перемены его несколько страшили, ибо всякие изменения формы в некотором смысле были сродни смерти: отметается все, что было, освобождая место тому, что будет. Но ведь он не лишится ничего того, что ныне его так заботит? Человек по имени Гаррисон Гири, известный своим изощренным умом и с ранних лет обучавшийся искусству лжи, чему в большой степени был обязан Кадму Гири, с виртуозностью карточного шулера умел пускать пыль в глаза людям и отвлекать их внимание от своих истинных намерений, которые, как бы ни казалось это наивным со стороны, невероятным образом сближали Гаррисона с его наставником, ибо своей целью имели процветание семьи, наращивание состояния, влияния и власти.

Теперь обстоятельства складывались в его пользу, и, быть может, для того, чтобы осуществить свои замыслы, выказав свое истинное обличье — то, которое ему еще никогда не приходилось обнажать перед семьей, — лучшего места и времени ему не представится. Обнажить свое лицо, но при этом самому остаться в тени, потому что единственный свидетель этого действа никогда не откроет своих глаз.

Возможно, время уже пришло. Поставив бокал бренди, он встал со стула и подошел к кровати. Женщина была недвижима, как камень. Наклонившись над ней, он перевернул ее на спину, и она безвольно перекатилась, убедительно имитируя мертвое тело. Гаррисон сел рядом с ней на корточки и положил ей ладонь на живот.

— Игра окончена, — произнес он.

Она не шевельнулась. Он переместил руку на грудь.

— Я чувствую стук твоего сердца, — сказал он. — Ты хорошо делала свое дело, но я всегда слышал удары твоего сердца. Открой глаза, — наклонившись, он потеребил ее сосок. — Хватит играть в мертвецов. Я тебя воскрешаю.

У нее на лбу обозначились легкие морщинки.

— Ты была великолепна, — продолжал он. — Правда. Очень убедительна. Но я больше не желаю играть.

Она открыла глаза.

— Карие, — констатировал он. — У тебя карие глаза. А я всегда думал, что они голубые.

— Ты со мной закончил? — спросила она невнятно.

Возможно, столь искусно играть свою роль ей удавалось благодаря наркотикам.

— Еще не совсем, — ответил Гаррисон.

— Но ты же сказал, что не хочешь больше играть.

— Не хочу играть в эту игру, — пояснил он. — Хочу в другую.

— Какую?

— Пока еще не решил.

— Ну хватит надо мной измываться…

Гаррисон рассмеялся так громко и вызывающе, что шлюха посмотрела на него в изумлении.

— Я могу делать все, что мне заблагорассудится, — произнес он, схватив ее за грудь. — За твое общество я плачу. И услуги твои очень дорого стоят.

При упоминании о материальной стороне дела, которая, вероятно, тешила самолюбие проститутки, лицо женщины несколько прояснилось.

— Чего же ты хочешь? — спросила она, взглянув на глубоко впившуюся ей в грудь руку Гаррисона.

— Посмотри на меня.

— Зачем?

— Просто посмотри. В мои глаза. Смотри мне в глаза.

Она издала робкий смешок, словно маленькая девочка, которую заставили играть в непристойную игру, и это было столь неуместно, что заставило Гаррисона улыбнуться.

— Как тебя зовут? — спросил он. — Как твое настоящее имя?

— Мелоди — мое настоящее имя, — ответила она. — Мама говорит, я начала напевать со дня моего крещения.

— Твоя мать еще жива?

— Да, конечно. Она переехала в Кентукки. Я тоже собираюсь перебраться туда, когда заработаю достаточно денег. Хочу уехать из Нью-Йорка. Ненавижу его.

Пока она говорила, Гаррисон смотрел на нее новым, недавно обнаруженным им самим проникновенным взглядом. Напрасно бедная сучка, тело которой было измято и изломано до самого мозга костей, лелеяла надежды на светлое будущее. Какие бы планы она ни строила, им не суждено было сбыться.

— Что ты собираешься делать в Кентукки? — спросил он.

— Ну… Я была бы не прочь открыть небольшую парикмахерскую. Мне неплохо удается делать прически.

— Правда?

— Но… Я не… — слова ее неожиданно оборвались.

— Послушай меня, — рука Гаррисона поднялась к ее лицу. — Если ты чего-нибудь хочешь, ты должна иметь веру. И терпение. Желания сбываются, по крайней мере тогда, когда их ждут.

— Именно так я всегда и думала. Но это неправда. Надеяться на что-то — впустую тратить время.

Гаррисон встал так резко, что Мелоди вздрогнула от неожиданности. Причина его поспешности не заставила себя долго ждать: он наградил ее увесистым ударом по лицу, который заставил ее упасть назад на кровать. Она тихо вскрикнула, даже не пытаясь увернуться.

— Так я и знала… — промолвила она. Он бил ее по голове снова и снова, и, если бы не слезы от внезапности полученного удара, текущие из уголков ее глаз, никто не мог бы заподозрить ее в том, что она что-то чувствовала. Ее били и раньше, били много раз, и за всякое увечье, равно как за все прочее, была назначена своя плата.

— Ты оставил следы, и это будет дорого тебе стоить, — она вновь села, подставляя ему лицо. — Это выльется тебе в кругленькую сумму.

— Тогда я хочу, чтобы деньги, которые я плачу, не были потрачены зря, — с этими словами он так сильно ударил ее кулаком, что кровь брызнула на стену.

Она не сразу взмолилась прекратить истязания, но прежде позволила ему вдоволь над собой поиздеваться — над своим лицом, которому пришлось принять на себя большую часть ударов, а также грудью и бедрами. Лишь после того, как, окончательно ослабев от его побоев, она упала и поняла, что не может встать, Мелоди сказала, что с нее хватит. Но он ее не слушал. С каждым новым ударом он все сильнее ощущал, как вырастает в нем яркое и прежде неведомое «я», и чем больше оно вырастало, тем больше ему хотелось ее избивать.

Остановился он только раз, когда, взглянув на свое отражение в зеркале, был заворожен собственным разгоряченным от напряжения лицом. Не склонный к самолюбованию, в отличие от своего брата Митчелла, он никогда прежде не получал удовольствия от своего внешнего вида, однако ныне нашел себя весьма привлекательным, и даже более того, явственно узрел в собственном облике некую значимость. Он принялся избивать женщину с новой силой, невзирая на ее протесты, плач, отчаянные уговоры и обещания всего, что угодно, лишь быон оставил ее в покое. Но он был глух к ее мольбам и продолжал наносить удар за ударом, пока не забил ее в угол, где она тщетно попыталась встать и, не сумев этого сделать, окончательно запаниковала.

Она не на шутку испугалась за собственную жизнь, ибо в том состоянии, в котором он находился, он мог случайно отправить ее на тот свет. Прочтя этот страх у нее в глазах, Гарри-сон вдруг перестал ее избивать и, не сказав ни слова, отправился в ванную, где справил нужду и вымыл руки. Содеянное никоим образом не отразилось на состоянии его духа, во всяком случае, он не наблюдал в себе никаких признаков возбуждения. Должно быть, он был выше того, чтобы испытывать по столь незначительному поводу какие-нибудь эмоции (как говорится, дело прошлое — именно так человеку свойственно оправдывать все свои слабости). Итак, умыв руки и опорожнив мочевой пузырь, Гаррисон вновь вернулся в комнату.

— Мне нужно знать твое полное имя, — заявил он, обращаясь к проститутке, которая предпринимала жалкие попытки ползти к двери, что было совершенно напрасно, поскольку та была заперта, а ключ находился у Гаррисона в кармане.

Женщина издала нечленораздельный звук, смысл которого до Гаррисона не дошел. Тогда он отодвинул стул и сел за письменный стол.

— Повтори-ка еще раз, — произнес он. — Это очень важно, — он вынул из пиджака бумажник и чековую книжку. — Я собираюсь дать тебе денег, — сказал он. — Достаточно для того, чтобы ты могла съехаться с матерью в Кентукки и открыть свой маленький бизнес. Чтобы ты начала новую жизнь.

Несмотря на свое полубессознательное состояние, Мелоди поняла смысл его слов.

— Это грязный, извращенный город, — продолжал Гарри-сон. — Но прежде, чем я заплачу тебе эти деньги, — он стал выписывать чек, — скажем, миллион долларов, я хочу, чтобы ты мне дала обещание, что ты никогда сюда больше не вернешься. Никогда. Итак, твое полное имя.

— Мелоди Лара Хаббард, — запинаясь, произнесла та.

— Я плачу тебе не за то, что сейчас с тобой сделал, — продолжал Гаррисон. — Я это сделал, потому что мне так хотелось, а не потому, что ты мне оказываешь услуги. И я плачу тебе не за то, чтобы ты не распускала обо мне слухи в магазинах. Мне совершенно наплевать, что и кому ты обо мне расскажешь. Тебе ясно? Плевал я на это! Я даю тебе деньги, потому что хочу, чтобы у тебя была хоть какая-то вера, — подписав чек, он достал из бумажника визитную карточку и что-то черкнул на ее оборотной стороне. — Завтра отдашь это моему адвокату, Сесилу Керри. Он проследит за тем, чтобы деньги перевели на твой счет. — Гаррисон встал из-за стола и положил чек и визитку на кровать рядом со смятыми цветами.

Прищурившись, Мелоди попыталась сосчитать количество нулей на чеке, выписанном Гаррисоном. Да, их в самом деле было шесть, со знаком доллара в конце и единицей в начале.

— Я ухожу, а ты приведи себя в порядок, — сказал Гаррисон, выуживая из кармана ключ. — Будь благоразумной по отношению к тому, что я тебе дал. Такие, как я, не встречаются на каждом шагу, — он вставил ключ и отпер дверь. — Словом, дважды такой шанс никому не выпадает. Поэтому можешь считать, что тебе повезло, — он улыбнулся. — Назови одного из своих детей в честь меня, ладно? Которого ты будешь любить больше всех.

Глава 6

Остаток ночи Гаррисон провел почти без сна. Вернувшись в квартиру в Трамп-Тауэр, он довольно долго стоял под ледяным душем, что вселило в него ощущение приятной слабости, после чего погрузился в то же кресло, в котором сидел, когда разговаривал с Митчеллом о смерти Марджи. Не терзаясь никакими угрызениями совести в ту ночь, он испытывал то же ощущение силы, что переполняло его и сейчас.

Остаток ночи он просидел в этом кресле, планируя свои действия. Для начала следовало извлечь пользу из того обещания, которое он дал Митчеллу и которое ему было весьма по душе. Пусть Рэйчел Палленберг лично для Гаррисона никакой угрозы не представляла, но, поскольку она являлась большой занозой для брата, с ней требовалось разобраться как можно быстрее и так же, как он разобрался с Марджи. А когда с этой сукой будет покончено и внимание Митчелла больше никто не будет отвлекать, они смогут наконец приступить к своей главной работе. Какими бы качествами ни обладало второе «я» Гаррисона, заявившее о себе совсем недавно, оно наверняка присутствовало и у Митчелла, хотя и в скрытом состоянии, однако рано или поздно оно непременно проснется и заявит о себе, и тогда их ждет великое откровение.

За окном уже брезжил рассвет, когда приятная усталость окончательно овладела Гаррисоном и он задремал, но проспать ему удалось не больше двух часов, за которые ему привиделись такие приятные сны, какие прежде никогда ему не снились.

Ему снилось, будто он летит через большой лес. Над головой развевался балдахин, достаточно плотный, чтобы защитить его от ярких солнечных лучей, но не настолько, чтобы задерживать исходящее от них приятное тепло, которое он ощущал своим обращенным к дневному светилу лицом. С ним говорила какая-то женщина, голос которой звучал непринужденно и радостно. Он не мог разобрать ни слова, но ощущал в нем любовь, и любовь эта была обращена к нему.

Он хотел увидеть ее лицо, чтобы узнать, какого рода красота сопровождает его движение по лесу, но, как ни старался заставить свой сонный взор повиноваться воле, ему никак не удавалось повернуться в ту сторону, откуда слышался ее голос, тело его ему не повиновалось. Все, что он мог, — это лететь и внимать сладостному женскому напеву, который убаюкивал его и нежно ласкал слух.

Наконец его движение замедлилось и остановилось, он на мгновение завис над землей и стал медленно опускаться. Только погрузившись в траву, едва не скрывшую его из виду, он понял, что в путешествие он пустился не по собственной воле, а на самом деле кто-то нес его, как ребенка, в своих руках. Теперь, словно по волшебству, ему явилась та женщина, которая несла его. Он увидел ее со спины на фоне величественного дома, стоявшего неподалеку.

Он хотел, чтобы женщина пришла и забрала его с собой, он стал ей кричать, но она по-прежнему молча смотрела на дом, и, хотя он не видел выражения ее лица, ее поза и особенно беспомощно висящие руки убеждали его в том, что ее покинуло счастье, которым совсем недавно был исполнен ее голос, уступив место щемящей и томительной тоске. Как она хотела оказаться там, в этом восхитительном, с белыми колоннами доме, куда вход ей был запрещен!

Меж тем он, пытаясь привлечь ее внимание, продолжал драть глотку с таким отчаянием и усердием, что от его воплей птицы, сидевшие вокруг поляны на поросших мхом деревьях, вспорхнули с веток и разлетелись. Наконец женщина обернулась к нему.

Это была его мать.

Почему он был так поражен? Почему, увидев ее лицо, он был столь глубоко потрясен, что явившаяся ему сцена тотчас затрепетала перед его взором, едва не вытолкнув его из власти сна? Что удивительного было в том, что это была его мать, ведь кому, как не матери, держать ребенка на руках?

И все же он был поражен и одновременно расстроен, причиной чему было отнюдь не то, что бледное лицо матери бороздили слезы (плачущая женщина всегда была предметом его мечтаний), а сам факт ее пребывания в месте, где присутствовало сверхъестественное, ибо она, по его разумению, принадлежала другому, земному миру, радости которого покупались и продавались, как все прочие товары потребления. Он ожидал увидеть ее образ где угодно, только не здесь. Только не здесь.

Опустившись на колени рядом с ним, словно собираясь взять его на руки, она оросила его брызнувшими из глаз слезами.

— Прощай, — это было единственное слово из ее уст, которое за весь сон ему удалось разобрать.

Не поцеловав и даже не коснувшись его ласковой рукой, она встала и пошла прочь, оставив Гаррисона лежать одного на траве.

Он вновь начал кричать пронзительно и душераздирающе, но теперь его вопли обрели форму слов.

— Не бросай меня! — кричал он. — Мама! Мама! Не бросай меня!

Звук собственного голоса и заставил его проснуться. С колотящимся сердцем Гаррисон сел на кровати. Он ждал, пока видение исчезнет, но, несмотря на то, что его глаза были открыты и он ясно различал все предметы в своей спальне, картина, которую он только что увидел, и чувства, которые он только что испытал, продолжали довлеть над ним.

Возможно, это было одно из проявлений происходившего с ним преображения, нечто вроде ревизии, производимой его обновленным разумом над старыми страхами и страстями, дабы обнаружить их наличие и навсегда отбросить. Конечно, особо приятным этот опыт не назовешь, но всякие изменения, тем более столь сильные, как происходившие сейчас с ним, неизбежно привносят определенную дозу дискомфорта.

Он соскочил с кровати и подошел к окну, чтобы отдернуть шторы, но едва его пальцы коснулись занавесок, как неожиданное подозрение кольнуло его с такой силой, что к горлу подступила тошнота. Накинув халат, он ринулся в свой кабинет, где оставил лежать дневник Холта, который начал читать сразу, как только его принес Митчелл. Однако потом он был вынужден прерваться — за вчерашний день случилось столько всего… И вот теперь, пытаясь отыскать в дневнике необходимые сведения, Гаррисон принялся рыскать по рукописным строкам с собачей алчностью. Пролистав страницы, посвященные Бентонвилю, а также ту часть дневника, где говорилось о посещении Холтом своего разоренного дома, он пробежал глазами события на Ист-Бэттери и сцену последовавшего за ними отъезда Никельберри и Холта из Чарльстона. Сопровождаемые Галили, дезертиры отправились на север к дому Барбароссов. На четырех или пяти страницах приводилось подробное описание входа в их резиденцию: несколько схематических, напоминавших печатные оттиски, изображений, снабженных подробными комментариями, рассказывали о тайнах «L'Enfant», незнание которых могло стать губительным для всякого, дерзнувшего нарушить границы Барбароссов. Гаррисон задержался на этих страницах, дабы удостовериться, что все необходимые ему сведения содержатся именно здесь, после чего перешел к описанию самого дома.

И когда до конца дневника оставалось всего несколько страниц, его взгляд выхватил абзац, который вселил в него страх.

«Никогда в жизни мне не доводилось видеть столь удивительного дома, как тот, что открылся нашему взору, когда мы шли между деревьев, — писал Холт, — никогда я не ощущал присутствия чего-то невидимого, но столь сильного, что оно способно было мгновенно разделаться с нами, не окажись мы добрыми самаритянами, сопровождавшими блудного сына домой. Пусть я смешиваю два библейских сюжета в одном, и, может статься, это не вполне соответствует истине, в свое оправдание могу сказать следующее: место это было пронизано таким количеством тайн, что их хватило бы на добрую дюжину Заветов.

Итак, вот этот дом. Окрашенный в белый цвет, с классическим фасадом, присущим, многим большим домам плантаторов, он был увенчан до боли знакомыми формами куполов необыкновенной красоты и величественности, отливавшими в лучах солнца божественно белым цветом…»

Гаррисон отложил тетрадь в сторону. Ему не нужно было читать дальше, ибо дом, описанный в дневнике, он только что видел во сне. К тому же вскоре ему придется увидеть его воочию. Но не значит ли этот сон, что он там уже когда-то бывал? Как же ему удалось представить дом с такой точностью?

Тайна за тайной. Сначала смерть старика, разгром в его спальне, потом сила, открывшаяся ему в отражении в зеркале, а теперь еще новая загадка: привидевшаяся во сне мать, которая бросила его на подступах к дому Барбароссов.

Гаррисон был из тех людей, которые всегда полагаются на разум: как в денежных делах, так и в вопросах взаимоотношений людей он не придавал особо большого значения эмоциям. Но даже у самого мудрого интеллекта был свой предел — граница, за которой всякий аналитический ум становился бессильным, где он замолкал, заставляя разум искать иные пути постижения того, что ему оказалось недоступно.

Именно к той границе, за которой отступал разум, и подошел Гаррисон. Чтобы двигаться дальше к болотистому, заброшенному и полному опасных неожиданностей месту, ему нужно было обратиться к своим инстинктам, уповая на то, что они окажутся достаточно острыми, чтобы суметь его защитить.

Кое-кто уже совершил подобную экскурсию и, оставшись в живых, сложил о ней сказку. Одним из таких путешественников, написавшим тот самый дневник, что покоился на письменном столе Гаррисона, был капитан, жизнь и потомство которого по роковому стечению обстоятельств были тесно связаны с корнями семейного древа Гири.

Не исключено, что подобная участь ожидала и Гаррисона; не исключено, что, следуя примеру тех, кто ступил на путь этого опасного приключения, он станет родоначальником собственной династии. Любопытно, почему эта мысль никогда не приходила ему в голову прежде? Как верный пес, всю свою жизнь он служил клану Гири — бесплоднейшее из занятий даже при лучшем стечении обстоятельств. Но эта служба больше его не тяготила, равно как не тяготила его и маска, которую он был вынужден носить, а теперь сбросил с себя, словно старую кожу. Пора обстоятельно поразмыслить над смыслом своей жизни, пора отыскать достойное лоно и зачать своих детей, чтобы потом взять их, если понадобится, собственными руками и положить на траву в том месте, где во сне лежал он, взирая на колонны и купола дворца, который стал воплощением мечты Барбароссов, дворца, который в скором времени он у них отнимет и превратит в родной дом своих сыновей и дочерей.

Глава 7

На этот раз Рэйчел прибыла на остров уже не в роли избалованной миссис Митчелл Гири, и в аэропорту ее не встречал почтительный Джим Хорнбек, готовый выполнять все ее прихоти. Взяв напрокат машину и вооружившись картой, которую приобрела в том же офисе проката, она погрузила свои вещи и отправилась в Анахолу. День выдался пасмурный, темные, грозовые тучи, которые прежде скрывали лишь вершину Вайалиль, стелились столь низко над землей, что закрывали собой весь остров, но, несмотря на высокую влажность, было очень жарко. Желая насладиться благоуханием цветов и острым ароматом моря, Рэйчел отключила кондиционер и открыла окна, дабы во всей полноте предаться воспоминаниям о своем первом посещении острова, когда ей было еще неведомо, что уготовано ей впереди.

Вернуть прежнее состояние душевной невинности, разумеется, было невозможно, тем более теперь, когда ее потеря повлекла за собой столь далеко идущие последствия. Но, свернув с главного шоссе на извилистую и изрезанную колею, что вела к дому, она, к своему удивлению, легко заставила себя поверить, что трагедии недавнего прошлого не имели к ней никакого отношения, точно принадлежали другому, совершенно чуждому ей миру и потому никоим образом ее не касались.

Деревья и кустарники за время ее отсутствия разрослись и нуждались в хорошей стрижке. Вьющийся по стенам виноград прокладывал себе путь по крыше, его переспевшие гроздья беспорядочно свисали над верандой; проворные гекконы, казалось, были не столь сильно встревожены ее появлением, как в прошлый раз, будто успели вполне овладеть местностью и потому не собирались пугаться ее непрошеного вторжения.

Передняя дверь была заперта на ключ, что ничуть ее не удивило, и тогда Рэйчел направилась к заднему входу, вспомнив, что замок выдвижной двери был неисправен, и не без основания (судя по царящему здесь запустению) питая надежду на то, что его не успели починить.

Она оказалась права. Дверь с легкостью подалась, и едва Рэйчел ступила на порог дома, как ее обдало запахом затхлости, который тем не менее не был слишком неприятным, к тому же в доме оказалось прохладно, что после угнетающей уличной жары подействовало на нее весьма благоприятно. Закрыв за собой дверь, она пошла прямо на кухню и, наполнив стакан холодной водой, выпила его залпом. Не выпуская из рук стакана, она отправилась осматривать дом. Она не ожидала, что само по себе присутствие в этом доме доставит ей такое огромное удовольствие.

Должно быть, после ее отъезда с большой кровати была убрана постель, поэтому, достав из бельевого шкафа свежие простыни и наволочки, она вновь их расстелила, испытывая острое искушение погрузиться в сладостные объятия сна. Но, решительно поборов это желание, отправилась принять душ, после чего приготовила чашку горячего сладкого чая и вышла на веранду, чтобы, созерцая красоты уходящего дня, выкурить сигарету. Не успела она смахнуть сухие листья с поверхности антикварного столика и сесть за него, как из мрачных небес на землю обрушился ливень. Встревоженные гекконы начали выписывать зигзаги, пытаясь отыскать укрытие, куропатки, словно маленькие мячики, запаниковав, покатились по лужайке. Как ни странно, но барабанная дробь дождя пробудила в Рэйчел смех — она не стала ему противиться и, сидя на веранде, залилась безудержным хохотом. Она смеялась, точно обезумевшая женщина, потерявшая рассудок в ожидании своего возлюбленного, изрыгая раскаты хохота под стать грохоту дождя, густая пелена которого скрыла из виду океан, отчаянно отказывающийся уступать небесной стихии.

Глава 8

Галили не думал, что ему доведется проснуться — по крайней мере, в этом мире, но это случилось.

Его слипшиеся веки вновь открылись, доставив ему очередную порцию боли, и, подняв голову, он посмотрел на поверхность моря.

А потом он услышал, как кто-то произнес его имя. Не в первый раз его одиночество прерывал чей-то голос, слуховые галлюцинации наряду с прочими были частыми его посетителями. Но на сей раз все обстояло несколько иначе, ибо услышанный им голос заставил с отчаянием загнанного зверя содрогнуться его сердце. Он поднял глаза на небо, цвет которого напоминал раскаленный металл.

— Сядь, дитя мое.

Дитя мое? Кто мог его так назвать? Только одна женщина в мире.

— Сядь и слушай, что я тебе скажу.

Он открыл было рот, чтобы что-то промолвить, но не смог выдавить ничего, кроме жалкого нечленораздельного звука, смысл которого она тем не менее поняла.

— Нет, ты можешь, — произнесла она.

Вновь с его уст сорвался жалобный стон, ибо он был слишком слаб и близок к смерти.

— Поверь мне, я устала от жизни не меньше тебя, — продолжала его мать, — и так же, как ты, готова принять смерть. Да, я готова это сделать. Но раз я взяла на себя труд тебя разыскать, то собери, по крайней мере, остатки своих сил, чтобы сесть и взглянуть мне в глаза.

В том, что он слышит ее голос, у него не было никаких сомнений. Каким-то образом мать была с ним рядом. Та самая женщина, что согревала его в очаге своего лона, что вскормила его плоть и сформировала душу, женщина, которая, воспылав гневом на его юношеское безрассудство, сказала, что он для нее навсегда отрезанный ломоть, и это проклятие, безусловно, определило всю его дальнейшую жизнь и не принесло ему ничего, кроме бед и несчастий, — эта женщина нашла его здесь, посреди океана, где ему негде было спрятаться, разве что броситься в морскую пучину. Но мог ли он быть уверен, что она не последует на дно вслед за ним, ведь для нее это не составит никакого труда? Она никогда не знала страха смерти, что бы она ни говорила о своей готовности к этому акту.

— Я здесь не по собственной воле, — сказала она.

— Тогда почему?

— Я встретила эту женщину. Твою Рэйчел.

Наконец он поднял голову. Его мать, точнее, ее проекция стояла на корме «Самарканда», и, когда он на нее посмотрел, взор ее был устремлен не на него, а на садившееся солнце и на раскаленное жаром небо. Минул еще один день с тех пор, как он отсчитал себе последние мгновения жизни, прощаясь с заходящим солнцем, а стало быть, он и его лодка продержались на плаву еще двадцать четыре часа.

— Где вы с ней встретились? Ведь не пришла же она…

— Нет, нет, она не была в «L'Enfant». Я видела ее в Нью-Йорке.

— Ты ездила в Нью-Йорк? Зачем?

— Повидаться со стариком Гири. Он умирал, а я дала себе обещание, что последние минуты его жизни проведу рядом с ним.

— Ты поехала, чтобы его убить?

Цезария покачала головой.

— Нет. Я просто поехала, чтобы засвидетельствовать уход из жизни своего врага. Разумеется, раз уж я там оказалась, то не могла отказать себе в удовольствии немного покуражиться.

— И что ты натворила?

— Ничего особенного, — вновь покачала головой Цезария.

— Но он мертв?

— Да, он мертв, — закинув голову назад, она взглянула на небо прямо над своей головой, где появлялись первые звезды. — Но я пришла не за тем, чтобы говорить о нем. Я пришла ради Рэйчел.

Галили усмехнулся, вернее, попытался это сделать, что не слишком ему удалось, поскольку горло его пересохло.

— Что в этом смешного? — спросила Цезария.

Галили потянулся за бутылкой бренди, которая закатилась за планшир, и отхлебнул глоток.

— То, что ты способна сделать нечто ради кого-то, кроме самой себя, — ответил он.

Цезария пропустила его колкость мимо ушей.

— Тебе должно быть стыдно, — сказала она, — за то, что ты повернулся спиной к женщине, питающей к тебе такие чувства, как Рэйчел.

— С каких это пор, черт побери, тебя стало интересовать, какие чувства испытывают люди?

— Быть может, с годами я стала несколько сентиментальной. Но тебе встретилась необыкновенная женщина. И что ты сделал? Собрался покончить счеты с жизнью? Я в отчаянии, — ее голос сорвался, и в ответ ему затрепетали борта «Самарканда». — Я просто в отчаянии.

— Ну конечно, ты в отчаянии, — ответил он. — Только я ничем помочь не могу. Поэтому лучше оставь меня в покое и дай умереть с миром, — отмахнувшись от нее рукой, он уткнулся лицом в доски палубы.

И хотя он больше на нее не смотрел, в присутствии матери у него не оставалось никаких сомнений — он явственно ощущал эманации ее силы, легкие и ритмичные. Несмотря на то что она была обыкновенным видением, ее образ источал флюиды, свидетельствующие о физическом могуществе.

— Чего ты ждешь? — осведомился он, не поднимая головы.

— Даже не знаю, — ответила она. — Наверное, надеюсь образумить тебя. Чтобы ты наконец вспомнил, кто ты такой.

— Я знаю, кто я такой… — сказал он.

— ТОГДА ПОДНИМИ ГОЛОВУ, — при этих словах судно, от носа до кормы, содрогнулось, точно от землетрясения, так что даже рыбы на дне моря взволновались и бросились наутек. Меж тем на Галили ее слова не произвели никакого впечатления, по крайней мере, он продолжал лежать, как лежал, упорно отказываясь повиноваться ее воле.

— Ты негодяй, — сказала она.

— Не спорю.

— Эгоистичный, своенравный…

— Конечно, конечно, — вновь согласился он, — я последний кусок дерьма, что плавает в океане. А теперь будь любезна, оставь меня наконец в покое.

От его голоса судно вновь задрожало, хотя не так сильно, после чего на несколько минут наступила тишина.

— У тебя много других детей, — скосив на нее глаза, наконец сказал он. — Почему бы тебе их не помучить?

— Никто из них не значит для меня столько, сколько ты, — ответила Цезария. — Тебе это прекрасно известно. Мэддокс — полукровка, Люмен не в своем уме, остальные — женщины… — Она покачала головой. — Они обманули мои надежды и оказались не такими, какими мне хотелось бы их видеть.

— Бедная мама, — приподняв голову, произнес Галили. — Как мы тебя разочаровали! Ты хотела видеть нас совершенными, а погляди, что из этого вышло, — теперь он приподнялся и встал на колени. — Но разве ты в чем-то виновата? Нет, ты всегда была безупречна, всегда неуязвима.

— Будь я на самом деле безупречна, меня бы не было сейчас здесь, — ответила она. — Я тоже совершала ошибки. В особенности по отношению к тебе. Ты был моим первенцем, и это тебя испортило. Я слишком потворствовала твоим слабостям. Потому что слишком тебя любила.

— Слишком меня любила?

— Да. Слишком. Поэтому не сумела разглядеть, в какое ты превратился чудовище.

— Так, значит, теперь я стал чудовищем?

— Мне известно все, что ты натворил за эти годы…

— Ты не знаешь и половины. На моих руках гораздо больше невинной крови…

— Не это меня беспокоит! Меня страшит твое расточительство! То, что ты впустую тратишь свое время.

— И что же, по-твоему, мне надлежит делать вместо этого? Разводить лошадей?

— Только не вмешивай сюда отца. Он к этому не имеет никакого отношения…

— Он к этому имеет самое прямое отношение, — потянувшись, Галили ухватился рукой за низко наклонившуюся мачту, пытаясь встать. — Он разочаровал тебя больше других. Мы уже были потом. Так сказать, последствия землетрясения.

Теперь настала очередь Цезарии отвести глаза и устремить их в морскую гладь.

— Что, задел за больное? — спросил Галили и, не получив ответа, переспросил: — Угадал, да?

— Что бы ни случилось между твоим отцом и мной, все кануло в Лету. Бог свидетель, я его очень любила. И старалась изо всех сил сделать счастливым.

— Но тебе это не удалось.

Она прищурилась, и он приготовился к очередному сотрясению лодки, но, к его удивлению, ничего не последовало, и когда она заговорила, голос ее звучал столь тихо и мягко, что почти напоминал плеск волн о борт.

— Да, не удалось, — согласилась она. — И за это мне пришлось заплатить долгими годами одиночества. Годами, которые мог бы скрасить мой первенец, будь он со мной рядом.

— Ты сама меня прогнала, мама. Сказала, чтобы в твоем доме ноги моей не было. И что если я когда-нибудь осмелюсь переступить порог «L'Enfant», ты меня убьешь.

— Я никогда такого не говорила.

— Говорила. Ты сказала это Мариетте.

— Я никогда ей ни в чем не доверяла. Она столь же своенравна, сколь и ты. Будь моя воля, вырвала бы вас из своего лона собственными руками.

— О господи, мама, умоляю, давай обойдемся без пафоса. Все это я уже слышал! Ты жалеешь, что у тебя такой сын и что вообще произвела меня на свет. Ну и к чему это нас с тобой приведет?

— К чему приводило всегда, — помолчав мгновение, ответила Цезария. — Мы вцепимся друг другу в глотки, — она вздохнула, и море резко всколыхнулось. — Кажется, я зря трачу время. Вряд ли ты когда-нибудь поймешь. И может статься, это к лучшему. Ты причинил вред сотням людей…

— А я уж думал, тебе наплевать на кровь, которая пролилась по моей вине…

— Меня волнует не кровь, что пролилась по твоей вине. А разбитые сердца, — она замолкла, поглаживая рукой губы. — Она достойна того, чтобы о ней заботились. Достойна того, кто всегда будет с ней рядом. До самого конца. Ты же не способен этого сделать. Ты обыкновенный болтун. Точь-в-точь как твой отец.

Галили не нашелся, что на это ответить, ибо ее небольшая ремарка угодила в самое слабое место и возымела на него такое же действие, как и его недавнее замечание о последствиях землетрясения, выбившее Цезарию из седла. Заметив замешательство сына, она не замедлила этим воспользоваться и решила удалиться.

— Я оставляю тебя наедине с твоими муками, — сказала она, поворачиваясь к нему спиной, и ее образ, который доселе казался таким осязаемым, вдруг затрепетал, точно разорванный парус, — один порыв ветра, и он рассеялся бы в воздухе, как дым.

— Подожди, — сказал Галили.

Образ Цезарии продолжал дрожать, но острый взгляд впился в сына. Он знал, стоит ей отвернуться, и образ исчезнет, ибо его удерживал лишь испытующий взгляд матери.

— Что еще? — спросила она.

— Допустим, я захочу вернуться к ней…

— Ну?

— Это невозможно. Я уничтожил все снаряжение лодки.

— Выходит, у тебя остался только плот?

— Я не собирался менять свои планы.

Цезария слегка вздернула подбородок и устремила на сына властный взгляд:

— А теперь что, передумал?

Не в силах более выдерживать ее пристальный взор, Галили потупился.

— Мне кажется… если б я смог… — тихо вымолвил он, — то был бы не прочь увидеть Рэйчел еще раз…

— Она ждет тебя всего в шестистах милях отсюда.

— В шестистах милях?

— На острове.

— Что она там делает?

— Туда послала ее я. Я обещала ей постараться направить тебя к ней.

— И как же ты меня туда перенесешь?

— Я отнюдь не уверена, что мне это удастся. Но могу попытаться. Если у меня не получится, ты утонешь. Ты ведь все равно приготовился встретить эту участь, — она поймала встревоженный взгляд Галили. — Или ты не так уж к этому готов?

— Да, — признался он, — не так уж готов.

— Тебе захотелось жить.

— Пожалуй… что так…

— Но, Атва…

Впервые за время их разговора она назвала его по имени, которым нарекла при крещении и упоминание которого придало дальнейшей фразе звучание приговора:

— Допустим, я смогу это сделать, а тебе со временем она опять наскучит, и ты ее бросишь…

— Не брошу.

— Вот что я тебе скажу: если ты это сделаешь, Атва, и мне об этом станет известно, клянусь, я отыщу тебя, притащу в то самое место на берегу, где мы с отцом тебя крестили, и совершу то, что считаю своим долгом совершить: утоплю собственными руками. Ты понял меня? — Голос ее прозвучал совершенно безучастно, точно она довела до его сведения имевший место факт.

— Понял, — ответил он.

— Делаю я это вовсе не потому, что прониклась к Рэйчел столь большой любовью. Нет. Чертовски глупо с ее стороны питать к тебе такие сильные чувства. Просто я не желаю, чтобы любовь к тебе погубила еще одну душу. Я знаю, как это больно, и потому скорее умерщвлю собственного сына, чем позволю ему нанести эту боль другому сердцу.

Галили развел руки и, обратив кверху ладони, жестом праведника вознес их к небу.

— Что от меня требуется? — спросил он.

— Приготовься, — ответила Цезария.

— К чему?

— Я призову бурю, которая пригонит к берегу острова то, что осталось от твоего корабля.

— «Самарканд» не выдержит бури, — сказал Галили.

— У тебя есть идея получше?

— Нет.

— Тогда заткнись и благодари Бога за то, что тебе представилась возможность попытаться спастись.

— Ты не представляешь своей силы, когда делаешь эти штучки, мама.

— Поздно отступать, — отрезала Цезария, и Галили тотчас ощутил, как свежий ветер ударил ему лицо, резко сменив направление с юга на юго-восток.

Галили посмотрел в небо. Сгущавшиеся над «Самаркандом» тучи поразили его своим неожиданным, сверхъестественным появлением и, точно под властью некой невидимой руки, пришли в движение, закрыв собой недавно народившиеся звезды.

Кровь в его жилах потекла быстрее, что, несомненно, было проявлением божественной воли матери, которая на время взяла под контроль его жизненные силы.

«Самарканд» вздымался вверх и кренился на волнах, доски под ногами Галили скрипели и дрожали. Волосы у него на затылке встали дыбом, а в животе все переворачивалось. Это чувство было ему знакомо, хотя прошло много-много лет с тех пор, как он испытывал его в последний раз. Им овладел страх.

Однако ирония случившегося с нашим героем была за пределом его восприятия. Всего каких-то полчаса назад он был готов умереть и не только смирился с этим, но был счастлив приближению смерти, однако с появлением Цезарии все изменилось. Она дала ему надежду, будь она проклята. Несмотря на все ее угрозы (а возможно, отчасти благодаря им), ему захотелось вернуться к Рэйчел, и смерть, что казалась ему такой упоительной всего несколько минут назад, теперь его чертовски пугала.

Но Цезария не осталась безучастна к его положению и, поманив его рукой, произнесла:

— Иди сюда. Возьми ее у меня.

— Что?

— Чтобы продержаться следующие несколько часов, тебе потребуется сила. Возьми ее у меня.

Мерцающий свет молний время от времени выхватывал из мрака грозного неба ее образ, который теперь стал более отчетливым; она стояла на носу лодки и протягивала к сыну руки.

— Поторопись, Атва! — Она повысила голос, чтобы заглушить ветер, взбудораживший и вспенивший морскую стихию. — Я не могу здесь долго задерживаться.

Не дожидаясь очередного приглашения, он поковылял по накренившейся палубе к матери, пытаясь дотянуться до ее руки, чтобы за нее ухватиться.

Она обещала дать ему силу, и он ее получил, но столь своеобразным образом, что в какой-то миг у него даже закралось подозрение, будто его мать, неожиданно передумав, решилась на детоубийство. Казалось, огонь забрался в самый мозг его костей — всепроницающий и мучительный жар, поднимавшийся изнутри рук и ног и растекавшийся по жилам и нервам к поверхности его кожи. Галили не просто его ощущал, но видел — во всяком случае, в глаза ему бросилась необыкновенная желто-голубая яркость собственной плоти, которая распространялась по телу из глубины живота к конечностям, возвращая их к жизни. Однако это было не единственное видение, представшее его взору. Когда свечение добралось до его головы и заплескалось в черепе, точно вино в широком бокале, он узрел свою мать, но не рядом с собой на «Самарканде», а возлежавшую с закрытыми глазами на собственной королевской кровати, в изножье которой, склонив бритую голову, словно в молитве или медитации, сидел Зелим — тот самый преданный Зелим, который ненавидел Галили лютой ненавистью. Окна были распахнуты, и через них в комнату налетела мошкара — тысячи, сотни тысяч мошек облепили стены, кровать, одежду Цезарии, ее руки и лицо и даже гладкую макушку Зелима.

Домашняя сцена ненадолго задержала на себе его внимание и буквально в мгновение ока сменилась невероятно странным видением: растревоженная и засуетившаяся мошкара затмила собой всю комнату от пола до потолка, за исключением тела Цезарии, которое теперь, казалось, находилось не на кровати, а было подвешено в беспредельном и беспросветном пространстве.

Неожиданное одиночество пронзило сердце Галили: какой бы ни была та пустота — реальной или вымышленной, — он бы не желал в ней оказаться.

— Мама, — окликнул он.

Но видение не покидало его, и он продолжал витать взором над телом матери с такой нерешительностью, будто от одного его неверного движения тело Цезарии могло лишиться державшей ее в подвешенном состоянии силы, и они вместе полетели бы в темную пропасть.

Он вновь позвал мать, на этот раз по имени. Тогда мрачное пространство замерцало у него перед глазами, уступив место третьему и последнему видению. Но не темнота изменилась, а Цезария. Одежда, в которую она была облачена, потемнела, обветшала и спала, но не обнажила ее — во всяком случае, Галили не увидел ее обнаженной. Тело матери обмякло и расплавилось, и ее человечность или, вернее сказать, человеческое обличье растеклось в пространстве, обратившись в яркий свет. Во время этого превращения Галили успел заметить взгляд ее глаз, открытый и счастливый, увидел, как падает в бездну ее сердце, точно звезда, освещавшая собой все вокруг.

В этот миг чувство невыносимого одиночества сгорело в нем в мгновение ока, и страх упасть в неизвестность неожиданно показался смехотворным. Как он мог ощущать себя одиноким в окружении стольких чудес? Подумать только, она была светом! А мрак был только фоном, ее противоположностью и одновременно неотъемлемым спутником; она и он были неразлучными возлюбленными, дружной четой двух абсолютов.

Едва его постигло это откровение, как видение тотчас исчезло и Галили вновь обнаружил себя на борту «Самарканда».

Цезария ушла. Случилось ли это вследствие того, что передача силы существенно ее истощила и она отозвала свой дух в более спокойное место, возможно в спальню, в которой Галили только что ее видел, или же она ушла потому, что больше ничего не могла сделать и добавить к сказанному (что, впрочем, вполне отвечало ее характеру)? Он не знал. Но размышлять над этим вопросом не было времени, ибо на него со всей свирепостью надвигалась вызванная ею буря. Будь у него мачта, ее накрыли бы разбушевавшиеся волны — столь они были высоки, будь у него парус, их разорвал бы в клочья ветер — столь он был силен, но ни того ни другого у Галили не было, поскольку от них он избавился по собственной воле. Однако ум и конечности Галили более не томились в бездействии, а лодка вновь наполнилась раздирающими душу скрипами.

Этого оказалось достаточно. С диким ликованием он откинул голову и выкрикнул нависшим над ним тучам:

— Рэйчел! Жди меня!

После чего упал на колени и принялся молить своего отца на небесах помочь ему пережить бурю, которую вызвала его мать.

Глава 9

Несколько часов назад в нашем доме зазвучал смех. Последние несколько десятилетий в «L'Enfant» смех звучал не слишком часто, поэтому я встал из-за письменного стола и вышел в коридор, чтобы выяснить причину веселья. Там я встретился с Мариеттой, которая направлялась ко мне, держа за руку юную особу в футболке и джинсах. Лица обеих сияли.

— Эдди! — воскликнула сестра. — Мы как раз собирались зайти с тобой поздороваться.

— Это, надо полагать, Элис, — сказал я.

— Да, — сияя от гордости, ответила сестра.

И не без оснований. Девушка, несмотря на свой скромный наряд, была очень хороша. Стройная, узкобедрая и с маленькой грудью, Элис, в отличие от Мариетты, которая питала страсть к ярким краскам туши для век и губной помады, не пользовалась макияжем. Ресницы у нее, как и волосы, были светлые, молочно-белое лицо покрывали едва заметные веснушки. Обычно такие лица называют бесцветными, но не в этом случае. В ее серых глазах читалось своеволие, что, на мой взгляд, делало ее идеальной парой для Мариетты. Такая женщина вряд ли станет беспрекословно подчиняться приказам. Хотя она могла выглядеть мягкой, у нее была стальная душа. Когда Элис сжала мою руку, я еще больше утвердился в своем мнении. Моя рука словно попала в тиски.

— Эдди — наш семейный писатель, — с гордостью представила меня Мариетта.

— Мне нравится, как это звучит, — сказал я, высвобождая свою писательскую ладонь, пока в мертвой хватке Элис не хрустнули пальцы.

— А что вы пишете? — осведомилась та.

— Историю семьи Барбароссов.

— Теперь ты тоже в нее войдешь, — заметила Мариетта.

— Я?

— Конечно, — заверила ее сестра, после чего, обратившись ко мне, добавила: — Ведь она тоже попадет в книгу?

— Думаю, что да, — ответил я. — Если ты в самом деле намерена сделать ее членом нашей семьи.

— О да, мы собираемся пожениться, — сказала Элис, с довольным видом опуская голову Мариетте на плечо. — Для меня она просто находка. Я ее из своих рук ни за что не упущу. Никогда.

— Мы идем наверх, — сказала Мариетта. — Хочу представить Элис маме.

— Не думаю, что это хорошая идея, — предупредил ее я. — Мама долго путешествовала и слишком устала.

— Я не против отложить визит до следующего раза, радость моя, — сказала Элис Мариетте. — Тем более что скоро я буду проводить здесь почти все свое время.

— Значит, после свадьбы вы собираетесь жить в «L'Enfant»?

— Конечно, — ответила Мариетта, нежно касаясь лица своей возлюбленной. Когда кончики ее пальцев коснулись щеки Элис, та, всем своим видом излучая блаженство, томно закрыла глаза и еще глубже погрузилась в ямочку у шеи Мариетты. — Говорю же тебе, Эдди, — продолжала Мариетта, — на этот раз я крепко прикипела. Она та самая… ну, когда нет вопросов.

У меня в голове все еще звучали отголоски разговора Галили с Цезарией на палубе «Самарканда», его обещание, что Рэйчел станет единственной хозяйкой его сердца. Было ли это простое совпадение, либо влюбленные всегда говорят почти одни и те же слова? Однако я нахожу несколько странным, что накануне войны кланов, когда будущее нашей семьи стоит под вопросом, двое ее членов (причем и тот и другой в свое время весьма неразборчивые в связях), покончив со своим буйным прошлым, объявляют, что они наконец отыскали свои вторые половинки.

Так или иначе, непринужденный разговор с Мариеттой и Элис, не лишенный для меня приятности, в скором времени прекратился, поскольку Мариетта объявила, что желает сопроводить Элис в конюшню. Она предложила мне присоединиться к ним, но я вежливо отказался, с трудом поборов искушение предупредить ее о неразумности и преждевременности такого шага. Хотя, может, Мариетта была по-своему права. Если Элис суждено разделить с нами кров, рано или поздно ей придется узнать историю нашего дома — историю как всех живущих в нем, так и покинувших его душ. Посещение конюшни, должно быть, вызовет у нее множество вопросов. Например, почему это великолепное место такое заброшенное? Или почему там находится гробница? Намеренно пробуждая в своей подружке подобный интерес и проверив, как Элис отнесется к атмосфере вполне осязаемого, витавшего в конюшне ужаса, Мариетта, должно быть, рассчитывает выяснить, насколько та окажется готова воспринять наши темные тайны. Если Элис испытание выдержит и останется невозмутимой, то за пару дней Мариетта расскажет ей всю историю нашей семьи. И напротив, если девушкой овладеет страх, Мариетта будет потчевать свою подружку тайнами дома мелкими порциями, чтобы не напугать ее до смерти своей поспешностью. В общем, будет действовать по обстоятельствам.

Итак, возлюбленные отбыли на прогулку, а я направился к себе в кабинет, чтобы приступить к новой главе, о похоронах Кадма Гири. Но как я себя ни принуждал, я не мог найти подходящих слов, будто кто-то намеренно отводил мою руку от бумаги. Отложив ручку, я откинулся на спинку стула и попытался разобраться в причине происходящего. После недолгих раздумий мне стало очевидно, что нарушителями моего спокойствия были Мариетта и Элис, которые еще час назад ушли осматривать конюшню и до сих пор не вернулись. Вполне допуская, что их возвращение могло остаться мною не замеченным, я тем не менее решил не мучить себя напрасными подозрениями и пойти проведать, куда они подевались.

* * *

За окном уже сгустились сумерки, когда я отыскал на кухне Дуайта, который сидел перед экраном маленького черно-белого телевизора. На мой вопрос, не встречал ли он недавно Мариетту, он ответил отрицательно, после чего, очевидно обнаружив мое нервозное состояние, поинтересовался о причинах моего беспокойства. Я сообщил, что к Мариетте пришла гостья и они вдвоем отправились осматривать конюшню. Дуайт оказался умным малым и, схватив мысль, как говорится, на лету, после недолгих размышлений поднялся с места и, прихватив пиджак, произнес:

— Может, мне сходить проверить, не случилось ли чего?

— Вполне возможно, они уже вернулись, — сказал я. Дуайт вернулся через пару минут с фонарем в руках. Мариетты и Элис в доме не было, из чего следовало, что с прогулки влюбленные не возвращались.

Нам ничего не оставалось, как, прихватив с собой фонарь,отправиться на их поиски. Ночь выдалась сырой и мрачной.

— Боюсь, мы напрасно тратим время, — сказал я Дуайту, пробираясь сквозь густые заросли магнолий и азалий, преграждавших путь к конюшне и скрывавших ее от дома.

Я надеялся, что ничего особенного не случилось, но чем ближе мы подходили к конюшне, тем меньше оставалось поводов для оптимизма. Беспокойство, охватившее меня за письменным столом, нарастало с каждой минутой, дыхание участилось, я приготовился встретить самое худшее, хотя, что именно подразумевалось под этим худшим, не мог себе даже вообразить.

— У тебя есть оружие? — спросил я Дуайта.

— Как всегда, — ответил он. — А у вас?

Я достал револьвер работы Грисволда и Ганнисона, и Дуайт посветил на него фонарем.

— Бог мой! — воскликнул он. — Какая древность! Неужели он еще работает?

— Люмен уверил меня, что он в прекрасном состоянии.

— Хочется верить, что Люмен отвечает за свои слова.

В отблесках фонаря я разглядел выражение его лица: на нем было написано то же беспокойство, что все больше овладевало мной. К тому же, подвигнув Дуайта на это приключение, я не мог избавиться от чувства вины.

— Почему бы тебе не передать фонарь мне? — предложил я. — Я пойду первым.

Он не возражал, и я взял у него фонарь.

Идти оставалось недолго. Приблизительно через десять ярдов заросли кустарника расступились, и нам в полумраке предстало величественное сооружение из светлого кирпича, о котором я уже наверняка неоднократно упоминал прежде. Это элегантное здание, служившее нам конюшней, занимало добрых две тысячи квадратных футов и походило на классический храм с колоннами и портиком (а еще его украшал фриз с изображением наездников и диких лошадей). Залитое солнечным светом, в свои славные времена оно было преисполнено радостного ржания животных, теперь же, когда мы вошли в его тень, скорее напоминало огромную гробницу.

Мы остановились у входа, и я направил луч фонаря на высокую дверь, которая оказалась открыта, и свет с легкостью проник за ее порог.

— Мариетта? — позвал я сестру. (Кричать я не хотел — мало ли какие силы могли пробудиться от громкого голоса.)

Ответа не последовало. Я позвал ее еще раз, решив, что если и после третьего раза никто не откликнется, значит, Мариетты здесь нет и можно будет с чистой совестью удалиться. Но на этот раз внутри кто-то зашевелился, и почти сразу же послышалось чье-то тревожное «кто это?». Узнав голос Мариетты, я рискнул переступить порог и войти внутрь.

Даже по прошествии многих лет конюшня сохранила все запахи своих обитателей, начиная с лошадиного пота и кончая их испражнениями. Какая здесь кипела жизнь в прошлые времена! Сколько энергии скрывалось за гривами и рельефными мышцами коней!

Наконец во мраке помещения я различил приближавшуюся ко мне Мариетту, она застегивала пуговицы жилета, тем самым не оставляя ни малейших сомнений относительно того, чем они с Элис здесь занимались, о чем свидетельствовало и ее раскрасневшееся лицо, и распухшие от поцелуев губы.

— А где Элис? — спросил я.

— Спит, — ответила Мариетта. — Она очень устала. А что ты здесь делаешь?

Мне стало немного неловко, ибо моя извращенная склонность созерцать половые сношения сестры была хорошо известна Мариетте. Вероятно, эта страсть стала предметом ее подозрений и сейчас, но я не стал убеждать сестру в невинности своих намерений, а просто спросил:

— У вас все в порядке?

— Вполне, — несколько озадаченная моим вопросом, ответила она. — А кто там еще с тобой?

— Дуайт, — донеслось со двора.

— Эй, в чем дело?

— Да ни в чем, — заверил ее Дуайт.

— Извини, что потревожили тебя, — сказал я.

— Ладно, — сказала Мариетта. — Все равно пора возвращаться…

Отведя от нее взгляд, я впился глазами в темноту. Несмотря на всю непринужденность нашего разговора, меня не покидало беспокойство, которое и заставило меня вглядеться во мрак конюшни.

— В чем дело, Эдди? — спросила Мариетта.

— Не знаю, — покачав головой, ответил я. — Может, просто воспоминания.

— Пройди, если хочешь, — сказала она, отступая в сторону. — Но должна тебя разочаровать, Элис довольно скромная девушка.

Бросив взгляд назад, где стояли Мариетта и Дуайт, я направился в глубь конюшни. С каждым шагом во мне нарастало ощущение чьего-то призрачного присутствия. Я посветил фонарем сначала назад, затем вперед, после чего провел лучом по мраморному полу — по водостоку, водопроводу и замысловатым образом вмонтированным в пол дверцам — вверх до невысокого сводчатого потолка. Нигде не было слышно ни малейшего шороха, мне даже не удалось отыскать глазами Элис. Борясь с искушением оглянуться, чтобы заручиться поддержкой Мариетты и Дуайта, я осторожно продолжал двигаться вперед.

Место, где мы в свое время положили тело Никодима наряду с теми вещами, которые, по его настоянию, были захоронены вместе с ним (жадеитовый фаллос, маска из белого золота, мандолина, на которой он играл, как ангел), находилось в центре конюшни и, по всей вероятности, не далее чем в двадцати ярдах от меня. Мраморный пол в этом месте был приподнят и более не опускался, в результате чего за долгие годы образовавшаяся здесь грязь обильно поросла грибами. Я видел их светлевшие среди мрака шляпки, их было несколько сотен. Сотни маленьких фаллосов — не иначе как последняя шутка моего отца.

Справа я услышал шорох и, остановившись, обернулся. Это была Элис.

— Что случилось? — спросила она. — Почему здесь так холодно, радость моя?

Раньше я этого не замечал, но сейчас и сам обратил внимание: мое дыхание оставляло в воздухе плотные облачка.

— Это не Мариетта, это Мэддокс, — сказал ей я.

— Что вы здесь делаете?

— Все хорошо, — успокоил ее я. — Я пришел только за тем…

Но закончить я не успел, мне помешал звук, вырвавшийся из мрака отцовской могилы, — из-под мраморного пола до нас донесся стук копыт.

— О господи! — вскрикнула Элис.

Подобный звук не тревожил это место около полутора веков. Это был стук копыт Думуцци. Я узнал его, несмотря на темноту и разделявшее нас расстояние. Это не знавшее себе равных животное было настолько превосходно, насколько уверено в своем превосходстве. Я увидел, как он встал на дыбы, как под его напором полетели искры из мраморного пола, как в отблесках света заиграли его мышцы и загорелись глаза. Какие бы раны ни нанесла ему Цезария — хотя лично я не был свидетелем ее расправы, но был уверен, что по отношению к Думуцци, вожаку всех коней, она проявила величайшую жестокость, — от них не осталось и следа. Он выглядел великолепно.

Каким-то образом ему удалось воскреснуть, восстать из могилы, в которой было погребено его тело, и вернуться к жизни.

У меня не было сомнений, чьих рук это дело, как и в том, что Цезария Яос собственноручно погубила Думуцци. Очевидно, что конь был возрожден к жизни стараниями ее мужа, моего отца. Это было ясно как день.

Никогда в жизни меня не захватывали такие противоречивые чувства. Призрак Думуцци, существование которого было для меня бесспорным и неопровержимым, служил доказательством обитания в этом угрюмом месте еще большего по своей значимости привидения — должно быть, Никодим или, по крайней мере, какая-то его часть проникла через завесу, отделявшую этот мир от высших сфер. Какие же у меня при этом возникли чувства? Страх? Да, пожалуй, отчасти — первобытный страх, который неизбежно испытывают живые перед возвращением духа мертвых. Благоговение? Несомненно. Никогда прежде я не был столь твердо убежден в божественном происхождении моего отца. Благодарность? Да, конечно. Хотя у меня свело живот и тряслись поджилки, я был благодарен своим инстинктам за то, что они привели меня сюда и я увидел знамение, предваряющее возвращение Никодима.

Обернувшись к Элис, я хотел предложить ей удалиться, но к ней уже подошла Мариетта и крепко ее обняла. Элис смотрела на Думуцци, а Мариетта смотрела на меня. Ее глаза заволокли слезы.

Тем временем Думуцци доскакал до отцовской могилы и, став на нее, принялся бить копытами землю, под которой покоилось тело Никодима. Грибы на могиле превратились в расплющенные ошметки, разлетающиеся во все стороны.

Через полминуты конь успокоился и стал как вкопанный посреди сотворенного им месива; голова его была повернута в нашу сторону так, что мы оказались в поле его зрения.

— Думуцци? — произнес я.

Услышав свое имя, конь фыркнул.

— Ты знаешь этого коня? — удивилась Мариетта.

— Да, это любимец отца.

— Откуда, черт побери, он взялся?

— С того света.

— До чего он хорош! — сказала Элис с восхищением в голосе.

Казалось, наш диалог с Мариеттой никоим образом не отразился у нее в сознании. Очевидно, девушка была полностью заворожена представшим ее глазам зрелищем.

— Элис, — твердо произнесла Мариетта, взяв ее за руку. — Нам пора идти. Сейчас же.

Но не успела она увести Элис, как Думуцци вновь встал на дыбы, причем еще выше, чем прежде, и застучал копытами по земле с такой силой, что у нас чуть не лопнули барабанные перепонки. Потрясенные, мы все ахнули и в страхе уставились на коня, который вдруг направился в нашу сторону. Увидев перед собой его развевающуюся гриву и высоко вздымавшиеся копыта, я словно врос в землю, и в памяти у меня тотчас всплыла подобная сцена, которую я видел много лет назад, — последнее, что я успел увидеть перед тем, как пасть под копытами Думуцци и его товарищей. Это воспоминание повергло меня в такое оцепенение, что я замер на месте, словно был совершенно не властен над своими ногами. Не оттащи меня в сторону Дуайт, трагическая история, пожалуй, повторилась бы, разве что с той разницей, что Думуцци переломал бы мне кости не намеренно, как это сделал в прошлый раз, а просто потому, что я преграждал ему кратчайший путь к двери. Так или иначе, но, останься я у него на пути, церемониться со мной он бы наверняка не стал.

Я не видел, как конь выскочил из конюшни, ибо был ошеломлен случившимся, а когда немного пришел в себя, стук копыт доносился уже издалека. Постепенно затихая, он вскоре смолк совсем, и внезапно воцарившаяся в конюшне тишина столь же неожиданно была нарушена вздохом облегчения четырех людей.

— Думаю, нам лучше вернуться в дом, — сказала Мариетта. — Хватит с меня возбуждения на ближайшую ночь.

Как все изменилось! Кажется, я когда-то писал о том, что, окажись я свидетелем сцены, в которой Никодим неким образом проявит себя в этом мире, это зрелище, скорее всего, окажет на меня столь сокрушительное действие, что вряд ли я смогу его пережить. Теперь же, когда это случилось, мною овладело странное возбуждение. Я понял, что пришло время, когда наша семья должна вновь воссоединиться. Пришло время залечивать старые раны, заключать мир и получать ответы на многие вопросы.

Так, к примеру, я давно хотел узнать, что Чийодзё сказала отцу перед своей смертью. Знаю, между ними что-то произошло. Последнее, что я видел перед тем, как потерять сознание, был страшно ранивший себя Никодим; склонившись над моей женой, он пытался прислушаться к ее последним словам. Что же она ему сказала? Что любит его? Что будет его ждать? Сколько раз за все эти годы я задавал себе эти вопросы! Теперь, возможно, у меня появится возможность получить ответ из первых уст — от того единственного, кто знает правду.

Был еще вопрос, который мучил меня. И возможно, на него ему будет проще ответить. О чем он думал, когда создавал меня. Было ли мое появление в мире случайностью? Побочным продуктом его вожделения? Или же он сознательно решил произвести на свет полукровку, родившегося от союза бога и смертной женщины, ибо намеревался каким-то образом использовать это несчастное нелепое создание?

Ответ на этот вопрос, думаю, сделает меня самым счастливым человеком на свете. Мечтая его получить, я ожидаю возвращения Никодима скорее с радостью, нежели со страхом. С трепетным благоговением предвкушаю возможность предстать перед человеком, притянувшим в этот мир мою душу, чтобы задать ему древнейший из всех вопросов: «Отец, отец, зачем ты меня породил?»

Глава 10

Список приглашенных на похороны мужа Лоретта начала составлять в своей записной книжке еще год назад, постепенно пополняя его теми или иными именами по мере того, как они всплывали в памяти. Она, разумеется, понимала, что со временем этот список может претерпеть существенные изменения, но, будучи женщиной практичной и не видя ничего предосудительного о подготовке к событию, которому неизбежно предстояло случиться, полагала, что заблаговременно продуманный список гостей рано или поздно ей пригодится, пусть даже Кадм Гири проживет еще добрый десяток лет.

События той ночи, когда его постигла смерть, несомненно, глубоко потрясли Лоретту. В глубине души она всегда понимала, что правда о Барбароссах, если таковую ей когда-нибудь доведется узнать, повергнет ее в изумление, и, надо сказать, оказалась в этом совершенно права. Она отдавала себе отчет, что события, свидетельницей которых ей пришлось стать, приоткрыли завесу лишь над толикой тайны, постичь которую целиком вряд ли ей когда-нибудь удастся, что, возможно, только к лучшему. Тот самый прагматизм, который побудил ее начать составлять список приглашенных проститься с телом покойного супруга, а также тщательно спланировать собственное вступление во власть, делал ее крайне уязвимой в делах, не подчиняющихся обыкновенным определениям и классификациям. Одно дело — жизнь плоти, и совершенно другое — жизнь духа. Когда и то и другое смешивалось, когда невидимое стремилось утвердить себя в мире вещей, ее разум приходил в сильнейшее замешательство. Скажи ей, что разгром в особняке Гири произвели те же самые силы, что постоянно существуют и проявляют себя в мире, она ни на йоту этому не поверила бы, ибо это толкование лишено некой туманности или запредельности, которая могла бы ее утешить. Но с другой стороны, тот же прагматизм не давал ей лгать самой себе. Она видела то, что видела, и в свое время ей еще придется к этому вернуться. Когда-нибудь ей придется все разложить по полочкам.

Ближе к вечеру Лоретту посетил Митчелл, который хотел выяснить, не получала ли она каких-либо вестей от Рэйчел.

— Ничего о ней не слышала с тех пор, как она отсюда ушла. Это было вскоре после того, как не стало Кадма.

— И она тебе даже не звонила?

— Нет.

— Ты уверена? Может, трубку брала Джоселин и забыла сказать тебе о звонке?

— Она что, потерялась?

— У тебя есть сигареты?

— Нет, Митчелл. Можешь ты хоть на минуту перестать ходить туда-сюда и объяснить, что случилось?

— Да. Она потерялась. Мне надо с ней поговорить. У меня с ней… еще не все кончено.

— Неужели? Должно быть, тебе будет тяжело это услышать, но у нее с тобой кончено все. Забудь ее. У тебя много других дел, которыми ты должен сейчас заняться. В том числе, нужно уделить массу внимания прессе, к тому же многочисленные слухи…

— Да пошли они к чертям собачьим! Плевать мне на то, что болтают люди. Всю свою жизнь я только и делал, что пытался стать мистером Совершенство. Надоело. Сыт этим по горло. Сейчас я хочу вернуть свою жену! Слышишь? Сейчас или никогда! — Он внезапно приблизился к Лоретте, и, глядя на его лицо, трудно было представить, что он способен улыбаться. — Если тебе известно, где она, — процедил он, — лучше скажи мне.

— Иначе что, а, Митчелл?

— Просто скажи, и все.

— Нет, Митчелл. Ты уж договаривай до конца. Если я знаю, где она, и тебе не скажу, что будет? — Она пристально смотрела на него, и Митчелл отвел глаза. — Не становись таким, как твой брат. Это не метод решать вопросы. Угрожая людям, никогда не добьешься от них того, что хочешь. А сумеешь их убедить ласково — считай, они на твоей стороне.

— Допустим, я не прочь так поступить… — слегка смягчившись, сказал Митчелл. — Как мне перетащить тебя на свою сторону?

— Для начала ты мог бы пообещать, что отправишься в душ. Прямо сейчас. От тебя мерзко пахнет. И вид у тебя ужасный.

— Обещаю, — сказал Митчелл. — Это все? Ты права, мне следовало заставить себя это сделать. Но сейчас я не могу ни о чем думать, кроме нее.

— Ну допустим, ты ее найдешь, и что будет? — спросила Лоретта. — Она не захочет начать все сначала, Митч.

— Черт! Я знаю. У меня нет ни единого шанса. Но… ведь она еще моя жена. И кое-что для меня значит. Мне нужно удостовериться, что с ней все хорошо. Если она не пожелает со мной встретиться, я сумею с этим справиться.

— Уверен?

Митчелл включил ослепительную улыбку:

— Более чем уверен. Не скажу, что это будет легко, но я справлюсь.

— Тогда мы поступим так. Отправляйся наверх и прими душ. А я тем временем сделаю пару телефонных звонков.

— Спасибо.

— Захочешь надеть свежую сорочку — попроси Джоселин подобрать что-нибудь из гардероба Кадма. Она подыщет и брюки, если, конечно, они подойдут по размеру.

— Благодарю.

— Благодарности оставь при себе, Митчелл. Очень уж это становится подозрительным.

Когда он ушел, она налила себе в бокал бренди и села у камина, чтобы поразмыслить над тем, что говорил Митчелл. Ни на минуту не веря в представленный им маленький спектакль, в котором, изображая напускную веселость, он явно переигрывал, Лоретта также не могла смириться с мыслью, что, при всех ее дипломатических способностях, ей не удастся переманить его на свою сторону. К тому же Рэйчел практически вышла из игры. Никогда нельзя полагаться на женщину, столь одержимую любовью к мужчине, как Рэйчел, сердце которой безраздельно принадлежало Галили Барбароссе. Если она встретится со своим возлюбленным, у них возникнет прочный собственный союз. Если же ее поиски окажутся тщетными или она получит отказ, от нее вообще будет мало проку, поскольку в том расшатанном состоянии духа, в которое повергнут ее обманутые надежды, она станет скорее обузой, нежели поддержкой.

А Лоретта очень нуждалась в помощи, вернее сказать, в людях, которые работали бы в ее команде, и, хотя интеллектуальные способности Митчелла оставляли желать лучшего, более подходящей кандидатуры она перед собой не видела. Честно говоря, не такой уж богатый у нее был выбор. Да, Сесил всегда был верным ей человеком, но она также знала, что на его преданность можно рассчитывать лишь до поры до времени — окажись финансовое преимущество на другой стороне, он, не задумываясь, переметнется к тому же Гаррисону, который вполне в состоянии его купить. Иные же члены клана — Ричард и прочие — были слишком далеки от семейных дел и потому не смогли бы быстро вникнуть в суть. Она прекрасно сознавала, сколь важно для нее было время. Правда, у нее было одно преимущество. Кадм оставил ей в наследство расчеты и прогнозы относительно перемещения семейного капитала — куда следовало его вложить и где продать, — которые вел вплоть до последнего месяца жизни; другими словами, во все свои планы на будущее, которые он держал в строжайшей тайне от всех, даже от Гаррисона, он перед смертью посвятил только Лоретту. Да, она могла переманить на свою сторону Митчелла, но только в том случае, если ей удастся вернуть ему женщину, по которой он все еще сходил с ума.

При этой мысли она почти не испытала угрызений совести, несмотря на то что в последнее время, как ни странно, прониклась теплыми чувствами к Рэйчел. И хотя отказать ей в мужестве Лоретта никак не могла, в житейских делах она считала ее совершенно неискушенной, если не сказать, чересчур простодушной. Конечно, для человека, имеющего столь малообещающие корни, Рэйчел вполне преуспела в жизни, но стать той дамой, в которую при ином стечении обстоятельств могла бы превратиться Марджи, она не смогла бы никогда — подобных задатков у нее попросту не было. Другими словами, всякий раз, когда демократия не приносит желаемого результата, возникает извечный вопрос: какого цвета кровь течет в жилах.

Словом, в борьбе за Митчелла Лоретта предпочла пожертвовать Рэйчел: цель оправдывала средства. К тому же она как никто другой знала, с чего следовало начинать поиски. Позвав Джоселин, Лоретта попросила принести ей записную книжку. Служанка вернулась минут пять спустя, извинившись, что заставила себя долго ждать. Хотя преданная прислуга силилась ничем не выказывать глубокого внутреннего потрясения, Джоселин выдавали постоянно трясущиеся руки, а глядя на выражение ее лица, казалось, что еще немного, и она расплачется.

— Какие будут еще указания? — спросила Джоселин, отдавая хозяйке записную книжку.

— Только относительно Митчелла… — ответила Лоретта.

— Я уже нашла для него сорочку, — сообщила Джоселин. — И как раз собираюсь пойти поискать брюки. Потом, если я вам не нужна, я хотела бы ненадолго уйти.

— Да, да. Конечно. Ты свободна.

Когда Джоселин скрылась за дверью, Лоретта полистала книжку и, отыскав нужный ей номер, сразу же его набрала. Трубку взял Ниолопуа.

Глава 11

Когда Рэйчел открыла глаза, за окном светало и слышалось пение птиц. В доме оказалось на удивление холодно, и Рэйчел, еще не успев толком проснуться, завернулась в потертое стеганое одеяло и отправилась на кухню ставить чайник. Затем она вышла на веранду, чтобы встретить утро грядущего дня, который казался таким многообещающим. Дождевые тучи переместились на северо-восток, небо очистилось, по крайней мере на время. На горизонте уже появились первые признаки новой бури — еще более тяжелые и мрачные тучи, чем те, что принесли вчерашний дождь. Рэйчел вернулась на кухню, приготовила себе сладкий чай и вновь вышла на веранду, где просидела с четверть часа, созерцая пробуждавшуюся на ее глазах жизнь. Несколько птичек, спорхнув на землю, принялись клевать червяков, запивая их капельками росы. С пляжа забрела пятнистая собака, и, только когда она уперлась в ступеньки, ведущие на веранду, Рэйчел поняла, что та слепа или почти ничего не видит. Она позвала собаку, и та, приблизившись, ткнулась мордой в ее руку, после чего, вспомнив о своем собачьем достоинстве, начала ее обнюхивать.

Закончив пить чай, Рэйчел вернулась в дом, приняла душ и оделась. Этим утром она собиралась съездить на рынок в Ханалеи, чтобы купить свежие продукты и сигареты.

С большим удовольствием она предвкушала это путешествие, оно обещало быть легким и приятным хотя бы потому, что ей нужно было проехать по небольшому мостику, откуда открывался воистину божественный вид на долину реки, извивающейся среди буйной зелени кустарника, из которого местами вздымались вверх элегантные пальмы.

В Ханалеи было тихо. Рэйчел сделала все необходимые покупки и с полными продуктов сумками отправилась обратно в Анахолу, где ее уже ожидали. На ступеньках веранды, куря сигарету и отхлебывая пиво, сидел Ниолопуа. Поднявшись, он забрал у нее сумки и последовал за ней в дом.

— Откуда ты узнал, что я здесь? — спросила она, когда он доставил сумки на кухню.

— Вчера вечером я видел свет в окнах.

— Почему же ты не пришел со мной поздороваться?

— Я вернулся, чтобы сообщить об этом миссис Гири.

— Не понимаю.

— Вашей свекрови.

— Лоретте?

— Да. Если это та, которая старше. Да, Лоретте. Она просила меня выяснить, здесь вы или нет.

— Когда это было?

— Вчера вечером.

— Так вот зачем ты высматривал меня?

— Да. Я увидел свет. Поэтому перезвонил ей и сказал, что вы в целости и сохранности.

Из выражения его лица явствовало, что он находил странным появление Рэйчел на острове и звонок Лоретты.

— Что она тебе сказала? — поинтересовалась Рэйчел.

— Почти ничего. Велела вас не беспокоить. Просила ничего вам не говорить, если случайно придется вас встретить.

— Тогда почему ты решил мне рассказать?

— Не знаю, — Ниолопуа чувствовал себя неловко. — Наверное, хотел, чтобы вы знали, что вами интересуется еще одна миссис Гири.

— Я больше не миссис Гири, Ниолопуа. Пожалуйста, зови меня просто Рэйчел.

— Ладно, — он нервно улыбнулся. — Рэйчел.

— Спасибо за откровенность.

— Она не знала, что вы приедете сюда, да?

— Нет, не знала.

— Черт. Простите меня. Мне нужно было прежде поговорить с вами. Как я не подумал!

— Откуда тебе было знать? — сказала Рэйчел. — Ты хотел как лучше. — Несмотря на ее слова, он еще сильней разволновался. — Хочешь, останься. Сообразим что-нибудь поесть.

— Хорошо бы, но мне нужно кое-что подготовить в доме, пока не началась буря, — он взглянул за окно в сторону берега. — У меня есть всего несколько часов, — он указал рукой на клубы темных облаков, видневшихся на горизонте. — Непонятно, откуда они взялись, — сказал он, не спуская глаз с туч. — Идут прямо сюда.

— Что ж, Ниолопуа, я рада, что ты на моей стороне. У меня сейчас не так много друзей.

Оторвав взгляд от неба, Ниолопуа посмотрел на Рэйчел.

— Мне жаль, что я вас выдал. Если бы я знал, что вы хотите побыть наедине…

— Я приехала не загорать, — сказала Рэйчел. — Я здесь потому… — теперь она посмотрела на море, — потому что у меня есть основания думать, что он вернется.

— Кто вам сказал?

— Это длинная история. Боюсь, не смогу поведать ее тебе прямо сейчас. Нужно, чтобы у меня в голове все улеглось.

— А как быть с Лореттой?

— А что тебя тревожит?

— Она знает, почему вы здесь?

— Ей будет несложно догадаться.

— Знаете что? При желании вы всегда можете перебраться со мной в горы и пожить там несколько дней. Если она пошлет вас искать…

— Я не хочу покидать этот дом, — сказала Рэйчел. — Только здесь меня может найти Галили. И здесь я буду его ждать.

Глава 12

Если верить книгам об искусстве вызывать бури, подобных трактатов, кстати, не так и много, то даже при самом лучшем стечении обстоятельств это занятие весьма непредсказуемое. Стихия потому и стихия, что живет она сама по себе и, как истинный диктатор, являет себя миру, когда ей вздумается, что зачастую случается вопреки всяческим прогнозам. Она правит миром по собственной воле. Хотя наука изучает подобные явления именно для того, чтобы определить законы этого поведения, все расчеты ученых носят преимущественно экспериментальный характер, поскольку в них чересчур много переменных величин, которые попросту невозможно учесть. Будучи сама себе законом, буря подчиняется только себе, и, когда она вступает в свои права, никто, даже пророческая сила Цезарии, не способен прогнозировать ее характер и тем более не властен ею управлять.

Поэтому я могу только рассказать, что случилось после того, как произведенное Цезарией возмущение атмосферы или порожденное ее волей движение воздуха превратилось в упомянутую нами бурю.

Спустя час после того, как Цезария отбыла с палубы «Самарканда», яхта оказалась в настоящей беде. Корпус судна, который пережил невзгоды самых опасных морей, обогнул мыс Доброй Надежды и вышел невредимым из ледяных вод Арктики, в конце концов дал трещину, куда стала просачиваться вода. Поскольку насосы были выведены из строя, еще когда Галили решил покончить счеты с жизнью, то вычерпывать воду ему приходилось вручную, и хотя он это делал так быстро, как только мог, тщетность собственных усилий вскоре стала для него очевидной. Вопрос был уже не в том, выстоит ли «Самарканд» в этой битве или нет, а что именно ждет яхту: разобьется ли она в щепки под напором разбушевавшейся стихии или под тяжестью принятой воды пойдет ко дну.

Однако, разбирая судно на части, отрывая от него доску за доской, гвоздь за гвоздем, буря с не меньшим упорством мчала его к острову, время от времени вздымая на гребень огромной волны, с высоты которой, казалось, проглядывался вожделенный берег, и одновременно порождая в Галили такое сильное смятение чувств, которое лишало его всякой уверенности в том, что он видел.

Неожиданно ветер стих, ливень сменился моросью, наступила короткая, не более десяти минут, передышка, и движение «Самарканда» стало менее яростным, а Галили предоставилась возможность в более спокойной обстановке рассмотреть полученные яхтой повреждения — зрелище, прямо скажем, не внушавшее больших надежд. На правом борту обозначились три крупные трещины, на левом — еще две, сломанная мачта вместе с обрывками парусов полоскалась в воде за бортом и, будучи прикрепленной снастями к судну, придавала ему изрядный крен.

Зная строптивый характер морской стихии, Галили не надеялся, что она окончательно себя исчерпала, ибо временное затишье обыкновенно говорило о том, что буря собирает силы перед последним, решающим натиском.

И он не ошибся. В скором времени ветер задул сильнее, морские воды, казалось, взорвались и вспенились, подняв перед «Самаркандом» еще более крутые валы, за которыми следовали еще более глубокие бездны. Яхте в таком состоянии оставалось жить считанные минуты. Охваченная предсмертными судорогами, она затряслась и вскоре рассыпалась на части. Это произошло невероятно быстро, Галили лишь услышал страшный треск под ногами; не выдержав натиска взбунтовавшегося моря, борта сломались, и ворвавшаяся внутрь огромная пенистая волна накрыла рулевую рубку, которая развалилась со страшным скрежетом и тотчас была смыта водой.

Галили держался до последнего, не позволяя шторму брать над собой верх, он прижимался к единственному уцелевшему борту лодки и с удивлением и даже некоторым восхищением созерцал мощь стихии, столь долго позволявшей ему беззаботно бороздить моря и океаны. Созерцал, как в своей неустанной работе стихия эта нагнетала волну за волной, разрушая вновь и вновь то, что уже было давно разрушено, превращая доски в щепки и в конце концов унося их прочь.

Только когда от яхты не осталось практически ничего, Галили покинул останки лодки и позволил себя увлечь воде, которая в тот же миг отбросила его далеко от места, где исчез «Самарканд». Теперь для стихии он значил не больше, чем обломок кораблекрушения, и поэтому Галили даже не пытался противостоять течению — в этом не было ни малейшего смысла. Он находился всецело во власти своенравного моря, которое могло отпустить его лишь по собственному желанию.

Но едва он окунулся в воду, как его тело тотчас вспомнило тот миг, когда оказалось в ней впервые: еще младенцем приливная волна увлекла его за собой в Каспийское море, — теперь же он возлагал надежды на то, что эта же волна вынесет его обратно к берегу.

* * *

На острове готовились к буре все, начиная с самых дорогих отелей и кончая самыми нищими лачугами, — несмотря на то, что местные метеосводки утверждали, будто бы надвигающаяся буря никакой опасности для жизни людей и их имущества не представляет. Но это был не просто ураган, который их карты и спутники почему-то не сумели вовремя спрогнозировать, это был ураган, к которому нельзя было относиться легкомысленно. Островитяне уже не раз верили метеорологам, и совершенно напрасно. Это выливалось в сорванные крыши домов, сломанные деревья и затопленные дороги. Приготовления к шторму шли полным ходом по всему северо-восточному побережью: скот загоняли в хлев, детей забирали домой из школ раньше обычного, окна забивали гвоздями, крыши видавших виды хижин укрепляли бревнами, чтобы их не снесло.

С приближением бури прогнозы относительно ее масштаба становились все менее оптимистичными. По словам старожилов, она вела себя совершенно неожиданно и, вопреки их утверждениям, нарастала, вместо того чтобы постепенно угасать. Ее первый натиск достиг берега вскоре после полудня: деревья прогибались под резкими порывами ветра, принесшими с собой первые капли дождя. Прогулочные суда, не успевшие пристать к берегу, были атакованы разбушевавшимися водами океана. Три корабля потерпели крушение: один из них перевернулся, и команда, состоящая из двух человек, и семь пассажиров, очевидно, утонули; два других судна с трудом добрались до берега, причем меньшее получило столь сильные повреждения, что затонуло прямо в гавани.

После этого, пожалуй, ни у кого не осталось сомнений относительно непредсказуемости этой бури.

Глава 13

Узнав от Лоретты, где находится Рэйчел, Митчелл, не дожидаясь очередного рейса, решил арендовать самолет. Понимая, что Гаррисон не обрадуется его решению, он не стал сообщать брату о том, что собирается сделать, а позвонил ему прямо из аэропорта.

— Мы же договорились, что в свое время разберемся с твоей маленькой проблемой, — напомнил ему Гаррисон.

— Я всего лишь собираюсь съездить за ней, чтобы привезти обратно, — ответил Митчелл.

— Подожди, пока она вернется сама. Подожди, пока она приползет к тебе на коленях.

— А если я не дождусь? Если она не приползет?

— Приползет. Во-первых, ей нужно оформить развод. Она прекрасно понимает, что не получит от нас ни цента, если в руках у нее не будет нужной бумажки.

— Деньги ее не интересуют.

— Не будь дураком, Митч! — неожиданно взревел в трубке Гаррисон. — Деньги интересуют всех!

И немного подождав, чтобы спало раздражение, добавил:

— Послушай, Митч! С этим делом можно поступить иначе. Тихо, спокойно и рассудительно.

— Я совершенно спокоен, — ответил Митчелл. — И не собираюсь делать никаких глупостей. Я не хочу, чтобы она была там. С ним.

— Ты даже не знаешь…

— Хватит, Гаррисон. Я уже еду, и давай на этом закончим. Позвоню, когда прибуду на место.

Но Митчелл даже представить себе не мог, насколько трудно будет ему добраться до места, назначения. Арендованный им самолет долго не подавали на взлетную полосу из-за того, что радарная система аэропорта вышла из строя и все рейсы откладывались на полтора часа. В результате Митчеллу ничего не оставалось, кроме как смириться и ждать. Когда же неполадки были устранены и аэропорт наконец заработал, взлететь Митчеллу удалось далеко не сразу: сначала нужно было принять самолеты, а лишь потом разрешили взлет, причем первыми к отправлению были допущены более крупные коммерческие лайнеры. Митчелл просидел в кожаном кресле три с половиной часа, скрашивая ожидание в душной атмосфере с помощью виски и без особого удовольствия представляя себе следующие десять часов полета.

* * *

В этот вечер Гаррисон должен был присутствовать на встрече, где обсуждались последние приготовления к похоронам Кадма. Председательствующим был Карл Линвиль, и хотя как человек он был не слишком по душе Гаррисону, последние тридцать лет ему поручалась организация наиболее важных семейных событий. Избалованный на вид, Карл питал подозрительную слабость к шелковым галстукам пастельных тонов и, казалось, всегда знал, что в сложившихся обстоятельствах приличествует случаю, а что нет. Это качество вызывало у Гаррисона подспудную неприязнь, тем более сейчас, когда требовалось всего лишь опустить тело старика в землю и на этом поставить точку, а не рассуждать о таких, с точки зрения Гаррисона, совершенно неуместных мелочах, как цветы, музыка и молитвы.

Между тем он решил оставить свое мнение при себе, позволив словоохотливому Линвилю делиться своими размышлениями до позднего вечера. Надо сказать, аудитория у него была внушительная: в первую очередь, конечно, Лоретта, а также Джоселин и двое других слуг. Линвиль утверждал, что предстоящее событие нельзя пускать на самотек, что ради памяти Кадма похороны следует провести с должным достоинством и профессионализмом. Подчас прерываемый комментариями Лоретты, которая за все это время выкурила не одну сигарету, его монолог протекал в том же русле и лишь единожды коснулся темы, которая едва не привела к драматическим последствиям. Случилось это посреди обсуждения состава гостей, когда Лоретта представила собственный список, заметив Линвилю, что две-три дюжины включенных в него имен ему неизвестны, но их непременно следует пригласить.

— Могу я поинтересоваться, кто эти люди? — осведомился Карл.

— Если вам непременно нужно знать, — ответила Лоретта, — то некоторые из них — любовницы Кадма.

— Понятно, — должно быть, он сильно пожалел, что задал этот вопрос, на его лице явно читалось смущение.

— Он был из тех мужчин, которые питают слабость к женщинам, — слегка пожав плечами, сказала Лоретта. — Это ни для кого не секрет. И я уверена, многие из этих женщин любили его. Они имеют полное право проститься с ним.

— Все это… очень по-европейски, — заметил Карл.

— И вы считаете, что не вполне уместно…

— Честно говоря, да.

— Мне все равно, — отрезала Лоретта. — Пригласите их, и оставим эту тему.

— А остальные люди? — его голос стал прохладным.

— Некоторые из них были его партнерами по бизнесу еще с давних времен. Только не делайте такие страшные глаза, Карл. Никто из них не собирается наряжаться пасхальным кроликом. Каждому из них уже случалось бывать на похоронах.

Кое-кто невесело усмехнулся, после чего совещание продолжилось. Гаррисон пожирал глазами Лоретту. От его внимания не ускользнули происшедшие в ней перемены, которые заключались не только в том, что одета она была в черное, хотя траурный цвет особенно подчеркивал безукоризненность макияжа, но в странном блеске глаз, который не внушал ему доверия. В чем же причина ее самодовольства? И только когда вечер начал близиться к концу и Линвиль, упомянув об участии в церемонии Митчелла, поинтересовался, где тот находится, Гарри-сон понял, почему Лоретта так сияла: это она отправила брата на остров. Стало быть, Лоретта опять взялась за свои старые штучки и принялась манипулировать Митчеллом, ублажая и умасливая его, чтобы переманить на свою сторону. Теперь понятно, почему так самоуверенно звучал голос Митчелла по телефону, хотя всего несколько часов назад он распускал нюни, как последний идиот. Верно, разговор с Лореттой вдохнул в него свежие силы, поскольку она его убедила, что, следуя ее совету, он сумеет заполучить свою продавщицу обратно, на что Митчелл, конечно, купился. Что ни говори, Лоретта всегда умела обвести его вокруг пальца.

В конце встречи, когда Линвиль в витиеватых выражениях принялся обещать, что к утру следующего же дня предоставит каждому полный сценарий похоронной церемонии, Лоретта подошла к Гаррисону и сказала:

— После похорон я хочу, чтобы ты сходил в дом и посмотрел, не хочешь ли ты забрать что-нибудь из вещей, пока я не выставила их на аукцион.

— Очень мило с твоей стороны, — ответил он.

— Насколько я знаю, кое-что привезла еще твоя мать из Вены.

— У меня нет сентиментальной привязанности к этим вещам, — сказал Гаррисон.

— Не нахожу ничего дурного в том, чтобы иногда проявить немного сентиментальности.

— Что-то не замечаю ее в тебе.

— Она у меня в душе.

— Что ж, у тебя будет полная возможность погоревать в одиночестве, когда его похоронят. Странно только, что ты решила продать особняк. Где же ты собираешься жить?

— Я не собираюсь уходить в тень, как ты на то рассчитываешь, — сказала Лоретта. — На мне лежит большая ответственность.

— Не стоит так волноваться и взваливать на себя слишком много, — ответил Гаррисон. — Ты заслужила отдых.

— А я и не волнуюсь, — парировала Лоретта. — Я собираюсь поправить наши дела. А в последнее время от моего внимания ускользало слитком много мелочей. — При этих словах Гарри-сон выдавил из себя скупую улыбку. — Спокойной ночи, Гарри-сон.

Она холодно чмокнула его в щеку.

— Между прочим, тебе было бы неплохо выспаться, — уходя, бросила она. — Выглядишь ты хуже, чем Митчелл.

Вернувшись домой и погрузившись в любимое кресло, в котором он последнее время привык спать (в кровати ему почему-то стало неуютно), Гаррисон вновь вспомнил о предложении Лоретты. И хотя у него не было желания забрать какую-то конкретную вещь, ему вдруг захотелось оставить себе что-нибудь на память, а поскольку дом со всем содержимым Лоретта собиралась выставить на продажу, то стоило выкроить в своем расписании день, чтобы сходить туда. С этим местом у него были связаны счастливые воспоминания детства, когда знойными летними днями он играл в саду и голубая тень платанов обдавала приятной прохладой; этот дом встречал его теплом и гостеприимством на Рождество, позволяя ему хоть ненадолго, пусть всего на несколько часов, ощутить себя частью семьи — это никогда не длилось долго и всегда заканчивалось тем, что он опять становился отщепенцем. У него ушли долгие годы на то, чтобы разобраться в причине такого отчуждения, но он не сумел даже приблизиться к ответу на этот вопрос. Напрасно он тратил время, напрасно просиживал час за часом в обществе старых перечников, разглядывая свой пупок и пытаясь понять, почему он ощущает себя чужаком. Теперь он, конечно, знал ответ на столь долго мучивший его вопрос, поскольку наконец-то открыл себя. И понял, что всегда был чужим в этом гнезде, потому что изначально был птицей другого полета.

В таком вот блаженном и мечтательном настроении Гаррисона одолел сон, и, скрючившись в своем кресле, он проспал неподвижно до первых признаков наступающего дня.

Глава 14

Буря продолжалась далеко за полночь и, в последний момент сменив направление ветра, обрушилась на юго-восточное побережье острова. Больше всего пострадал городок Пуапу, хотя прилежащие к нему населенные пункты тоже подверглись значительным разрушениям. Из-за наводнения некоторые маленькие хижины были смыты водой, как и мост в окрестностях Калахео. Прежде чем принесенные ветром грозовые облака подступили к острову и, постепенно рассеиваясь, провисели над вершинами гор до самого утра, к числу погибших от стихийного бедствия, которых буря застала в море, прибавилось еще трое.

Рэйчел легла спать не раньше часа ночи, она с замиранием сердца прислушивалась к завываниям бури, которые отзывались шумом растущих вокруг дома деревьев; ветер так гнул пальмы, что своими ветвями, словно минными когтями, они скребли по крыше дома. Ей с детства нравились сильные ливни, ей казалось, что они приносят очищение, и этот шторм не был исключением. Рев, неистовство, величие — все было Рэйчел по душе. Даже когда погас свет и пришлось зажечь свечи, жалела она только о том, что у нее нет с собой дневника Холта, ибо для такого чтения трудно представить более подходящее время. Теперь, когда дневник попал в руки Митчелла или Гаррисона, рассчитывать на то, что ей удастся его вернуть, не приходилось. Меж тем ее это не очень тревожило. О судьбе Холта она спросит Галили. И может, в его устах рассказ о том, как он жил в обществе Никельберри и капитана, превратится в сказку, которую он ей поведает, держа в своих объятиях. Вряд ли уэтой истории будет счастливый конец, но сейчас, когда Рэйчел внимала буйной песне бури, это было совсем не важно. В такую ночь не могло быть счастливых развязок, этой ночью правили силы тьмы. Завтра, когда расчистится небо и взойдет солнце, ей будет радостно услышать о чудесном спасении людей, ибо Бог внял их молитвам. Но сейчас, посреди ночи, когда за окном стонал ветер и дождь яростно колотил по земле, ей почему-то очень хотелось, чтобы рядом был Галили, чтобы он рассказал ей о судьбе капитана Холта и о том, как призрак его сына — да, конечно, сына! — сел к нему в изножье кровати, призвал за собой, как некогда призвал его лошадь, и сопроводил отца в мир иной.

Свеча слегка замерцала, и Рэйчел вздрогнула. Кажется, она слишком размечталась. Взяв свечку, Рэйчел побрела на кухню и, поставив ее рядом с плитой, налила в чайник воды. Услышав странный звук, она подняла глаза и увидела геккона — такого крупного она никогда не видела, — он полз по балкам потолка. Казалось, он почувствовал ее пристальный взгляд и замер. Только когда она отвела глаза в сторону, шаркающий звук возобновился, и, вновь взглянув на потолок, Рэйчел уже никого там не обнаружила.

Пока Рэйчел глазела на геккона, у нее пропало желание пить чай. Так и не наполнив, она поставила чайник на плиту и, захватив свечу, отправилась спать. Скинув босоножки и джинсы, она юркнула под одеяло и уснула под аккомпанемент дождя.

* * *

Проснулась она от настойчивого стука в дверь спальни.

— Рэйчел? Вы здесь? — звал ее чей-то голос.

Она села на кровати, все еще не в силах отойти от сна — ей снилось что-то о Бостоне, где на Ньюбери-стрит она зарывала бриллианты.

— Кто это? — спросила она.

— Ниолопуа. Я стучал во входную дверь, но мне никто не ответил. Поэтому я вошел.

— Что-нибудь случилось? — Она выглянула в окно. Уже давно рассвело, и небо было кристально чистым.

— Пора вставать, — сказал Ниолопуа взволнованно. — Случилось кораблекрушение. И я думаю, это его яхта.

Все еще не понимая, о чем он говорит, Рэйчел встала и побрела к двери. Перед ней предстал Ниолопуа, весь забрызганный красноватой грязью.

— «Самарканд», — сказал он, — яхта Галили. Ее прибило к берегу.

Она вновь поглядела в окно.

— Не здесь, — продолжал Ниолопуа. — На другом конце острова. На побережье Напали.

— Ты уверен, что это его судно?

— Насколько я могу судить, да, — кивнул тот.

Ее сердце заколотилось.

— А он? Что с ним?

— О нем ничего не известно, — ответил Ниолопуа. — По крайней мере, час назад, когда я там был, не было никаких вестей.

— Сейчас я что-нибудь накину и присоединюсь к тебе, — сказала она.

— У вас есть какие-нибудь ботинки? — спросил он.

— Нет. А зачем?

— Потому что туда, куда мы идем, без них будет трудно добраться. Нам придется взбираться на гору.

— Я заберусь, — заверила его она. — В ботинках или без.

Последствия бури виднелись на каждом шагу. Вдоль дороги текли ярко-оранжевые ручьи, они несли сломанные ветки, доски, утонувшие птичьи тушки и даже небольшие деревья. К счастью, из-за раннего часа — было только семь утра — на шоссе было небольшое движение, и машина Ниолопуа уверенно преодолевала ручьи и прочие препятствия.

По дороге он рассказал в двух словах о месте, куда они направлялись. Побережье Напали считается самым опасным, хотя и самым живописным уголком острова. Там из моря вздымаются многочисленные скалы, подножия которых пестрят пляжами и пещерами, но добраться до них почти невозможно — разве только со стороны моря. Рэйчел были знакомы виды этого побережья из рекламной брошюрки, которую она листала во время экскурсии на вертолете над скалистыми вершинами и узкими, заросшими буйной зеленью ущельями, куда спускаться осмеливались только самые безрассудные смельчаки. Наградой за такое путешествие были виды красивейших и огромнейших водопадов и непроходимых девственных джунглей. До некоторых ущелий до последнего времени добраться было настолько трудно, что тамошнее немногочисленное население проживало в полной изоляции от остального мира.

— Чтобы попасть на пляж, который нам нужен, нужно держаться подножия скал, — сказал Ниолопуа. — Машину придется оставить в миле от места, где кончается дорога.

— Откуда ты узнал о кораблекрушении?

— Я был там во время шторма. Сам не знаю, что меня туда занесло. Просто мне показалось, я должен быть там, и все, — он бросил на нее мимолетный взгляд. — Наверное, он меня позвал.

Слезы подступили к глазам Рэйчел, и она безотчетно потянулась рукой к лицу. При одной мысли о том, что Галили находится в мрачных глубинах моря…

— Ты все еще слышишь его зов? — тихо спросила она.

Ниолопуа отрицательно закачал головой, и слезы хлынули у него из глаз.

— Но это еще ничего не значит, — не слишком уверенно сказал он. — Море — его стихия. Никто не знает море лучше, чем он. Столько лет…

— Но если яхта утонула…

— Тогда остается только надеяться, что прилив выбросит его на берег.

Рэйчел вдруг вспомнилась легенда о боге акул, который иногда помогает потерпевшим кораблекрушение морякам доплыть до берега, а иногда, непонятно почему, пожирает их. Вспомнилась ей также и то, как Галили той ночью в качестве жертвоприношения этому королю рыб выбросил в море свой ужин, что тогда показалось ей милой глупостью. Теперь же она была этому только рада. Там, где она жила прежде, не было места ни для морских божеств, ни для приношений им, но в последнее время она начала понимать, насколько ограниченным был ее взгляд на мир. Стала понимать, что в мире подчас властвуют силы, непостижимые умом и не вписывающиеся в рамки ее образования, силы, которые нельзя подчинить никаким приказам. Свободные и не видимые глазом, они живут сами по себе, своей дикой жизнью. Галили о них знал, потому что был их воплощением.

Теперь же она уповала на его нечеловеческую природу и боялась ее. Если он ощутит свою причастность к другой жизни, не увлечет ли она его к себе? Не растворится ли он в бескрайних просторах моря? Тогда Рэйчел никогда не сможет его найти, ибо он уйдет туда, куда ей дороги нет. С другой стороны, если он предан своей любви — если, сказав, что попусту тратил годы вместо того, чтобы искать ее, он действительно имел в виду то, что говорил, — возможно, именно те силы, которые могут призвать Галили к себе, в настоящее время являются ее союзниками, а его подарок богу акул станет еще одной сказкой, которую он ей расскажет, когда вернется.

* * *

На другой стороне Пуапу последствия урагана были еще заметнее; в некоторых местах, где дождевой поток раскидал большие булыжники, дорога казалась почти непроходимой. Но когда они выехали на прибрежную колею, что вела к подножию скал, стало и того хуже: извилистая и изрезанная ухабами, она утопала в темно-красной грязи, и хотя Ниолопуа вел машину очень осторожно, несколько раз, скользя по полужидкому месиву, он на пару секунд терял управление.

Берег находился слева от дороги, на другой оконечности черных шершавых скал. Там взорам Рэйчел и Ниолопуа предстали еще более красноречивые свидетельства разрушительной мощи бури. Песок на прибрежной полосе от основания скал до самой воды был устлан кусками древесины, от стекающей вниз грязи волны становились красными. Безупречной голубизны небо, багряное море и яркий, с черными вкраплениями, песок — такой пейзаж можно было увидеть разве что во сне, и при других обстоятельствах Рэйчел, возможно, сочла бы его неотразимо красивым, но теперь видела перед собой лишь мусор и кроваво-красную воду, что никак ее не радовало.

— Дальше придется пешком, — сказал Ниолопуа.

Оторвав взгляд от берега, Рэйчел посмотрела вперед. В нескольких ярдах от них, там, где начиналась скала, которая выдавалась стрелой далеко в море, о которую разбивались красноватые волны, грязная колея заканчивалась.

— Нам надо на другую сторону.

— Что ж, пошли, — с этими словами Рэйчел вышла из машины.

Несмотря на шум и волнение моря, у скалистого выступа не было ни одного дуновения ветерка. Едва Рэйчел начала взбираться на скалу, у нее застучало в висках, а тело покрылось обильной испариной. Оставив сандалии в машине, Ниолопуа проворно взбирался на скалу и не придавал должного значения тому факту, что Рэйчел была в этом деле новичком. Оглянуться назад и раз-другой подать ей руку он удосужился лишь на особо опасных участках, где склон был скользким и крутым. Наконец они выбрались на поверхность выступающей в море скалы; чем дальше они по ней продвигались, тем свежее становился воздух, и всякий раз, когда большая волна разбивалась вблизи спутников, их обдавало холодными брызгами. Очень скоро Рэйчел промокла, руки ее онемели, а грудь так замерзла, что соски заныли. Успокаивало только то, что вдали уже виднелось место их назначения — не будь там столько мусора, его вполне можно было бы назвать райским уголком: длинная, извилистая песчаная полоска граничила со стороны суши не со скалистыми горами, а с зеленой долиной, где тоже виднелись следы бури. Но, содрав ветви со многих деревьев и разбросав их повсюду, из-за пышной и густой растительности буря не сумела проникнуть внутрь, благодаря чему оказалась бессильна нанести природе более существенный вред: за сломанными пальмами виднелись не тронутые ураганом зеленые, пестреющие яркими цветами лужайки.

На берегу, который на добрые полмили простирался от одного скалистого выступа до другого, не было ни души. Издали второй выступ казался неприступным.

Спрыгнув на песок, Ниолопуа стал пристально вглядываться в море, а вслед за ним туда посмотрела и Рэйчел. Всего в нескольких сотнях ярдов от них, пуская фонтан белых брызг, плыл кит, он устремил свое могучее тело к небу, а затем необъятным черным столбом погрузился в воду. Рэйчел ждала, когда он появится вновь, но, видно, ему наскучила эта игра, его блестящая спина некоторое время еще мерцала в лучах солнца, затем на поверхности остался один спинной плавник, но вскоре исчез и он. Неожиданно охваченная волнением, Рэйчел посмотрела на берег. Галили нигде не было. Если разбившаяся яхта была и правда «Самаркандом», как полагал Ниолопуа, то капитана забрали глубокие воды залива, и никто, кроме китов, уже не сможет его найти.

Обессиленная, она присела на край скалы, пытаясь собрать остатки мужества, чтобы не поддаться жалости к самой себе. Она должна была закончить дело, ради которого сюда пришла, и какой бы горькой ни была правда, взглянуть ей в глаза. Раз здесь находятся обломки кораблекрушения, Рэйчел обязана на них посмотреть. Только тогда она сможет быть уверена. Она должна узнать то, что ей надлежит знать.

Глубоко вздохнув, она встала и, преодолев последний выступ, спрыгнула на песок.

Глава 15

Дорогу к дому, в котором остановилась Рэйчел, Митчелл знал, ибо на протяжении нескольких лет они с Гаррисоном говорили об этом острове не один раз. Но одно дело говорить, а другое — приехать сюда, наверное, именно поэтому на подступах к дому он все сильнее ощущал себя человеком, вторгавшимся в чужие владения, чего от себя никак не ожидал. Едва он вышел из такси, как его сердце заколотилось, а ладони стали мокрыми и липкими. Пытаясь совладать с собой, он на минуту замешкался у ворот, после чего рискнул наконец совершить ответственный шаг и, отодвинув деревянную задвижку, толкнул калитку.

Будучи не в силах справиться с охватившим его волнением, он то и дело напоминал себе: ничто в этом доме ему не угрожает, тут нет никого, кроме женщины, которую нужно спасти от собственной глупости.

Шагая по тропинке к дому, он позвал Рэйчел, и несколько голубей вспорхнули с крыши — других признаков жизни в доме не обнаружилось. Подойдя к входной двери, он вновь окликнул Рэйчел и вновь не получил ответа — либо она его не слышала, либо хотела незаметно скрыться. Не дождавшись приглашения, он открыл входную дверь и вошел; на него пахнуло затхлым постельным бельем и несвежей пищей. Дом, вопреки ожиданиям Митчелла, оказался довольно мрачным. Хотя на протяжении шестидесяти — семидесяти лет его время от времени посещали представительницы разных поколений семьи Гири, дом оставался весьма неуютным и явно нуждался в женской руке.

Однако от этого у Митчелла на сердце не стало спокойнее. Дом, в котором он находился, в свое время был тайным пристанищем женщин, куда, как он узнал еще юношей, не имел права входить никто из мужчин семьи Гири. На вопрос Митчелла «почему» отец, избегая прямого ответа, сказал, что отличительной особенностью Гири от прочих фамилий является почтительное отношение к своей истории, которую не всегда, можно понять, но которую всегда следует уважать. Думаю, излишне будет говорить, что такое объяснение никак не удовлетворяло юного Митчелла, который не имел ни малейшего желания продолжать туманную беседу об уважении к прошлому, а просто хотел узнать причину того, что казалось ему лишенным всякого смысла. Дом, в который допускались только женщины? Почему? Почему женщины заслужили право иметь этот дом (и на этом острове)? Ведь они не были финансовыми воротилами, не были крупными брокерами на бирже. Судя по распорядку дня его матери и ее приятельниц, они только и делали, что тратили заработанные мужчинами деньги. Поэтому он не мог понять, за какие такие заслуги им была оказана, подобная честь.

И не понял этого до сих пор. Конечно, ему подчас случалось видеть силу женщин Гири в действии, и это могло быть воистину впечатляющим зрелищем, но, будучи в полной зависимости от мужей, они, по сути, паразитировали на их труде, без которого были бы не способны вести столь роскошную и беззаботную жизнь. Если он прежде питал надежду, войдя в этот дом, найти ключик к мучившей его тайне, то его постигло глубокое разочарование. Пока он расхаживал по комнатам, волнение постепенно покинуло его, ибо он не нашел тут никаких тайн, никаких ответов на свои вопросы. Это был обыкновенный дом, немного запущенный, немного неухоженный, который было бы неплохо обновить, а лучше вообще снести.

Он поднялся наверх. Спальни второго этажа были столь же непривлекательны, что и гостиные внизу. Только раз он испытал чувство неловкости и стыда, подобное тому, что постигло его в окрестностях дома, — когда он вошел в самую большую спальню, где стояла разобранная кровать. Несомненно, прошлой ночью здесь спала его жена, но не столько этот факт вывел его из душевного равновесия, сколько неприглядный вид самой кровати — украшенная грубоватой резьбой, потертая и поблекшая, она показалась ему похожей на причудливый гроб. Он не мог даже вообразить, что вообще могло заставить женщину лечь в такую кровать. Нет, Рэйчел совершенно сошла с ума. Задержался он в спальне только затем, чтобы обыскать чемодан и дорожную сумку жены, но, не обнаружив ничего интересного, вышел в коридор, закрыв за собой дверь на ключ. Лишь вне спальни он осмелился задуматься об ином назначении кровати. Разумеется, это было брачное ложе, или, другими словами, место, где Галили посещал своих женщин, и когда Митчелла осенила эта мысль, он ощутил приступ тошноты, но так и не смог избавиться от неожиданно представшей его внутреннему взору сцены: все женщины Гири — Рэйчел, Дебора, Лоретта, Китти — возлежали в раскованной позе на этой кровати с одним и тем же любовником. Он ясно представил, как черные руки гладили белую кожу, как игривые мужские пальцы прикасались к тому, к чему не имели никакого права прикасаться, к тому, что ни по какому закону мира им не принадлежало — не принадлежало нигде, кроме этого злополучного, хмурого дома, где правили недоступные пониманию Митчелла принципы обладания. Ему хотелось только одного — схватить жену за плечи и хорошенько встряхнуть, и не просто встряхнуть, а трясти до тех пор, пока у нее не застучат зубы, — именно так он рисовал себе сцену их встречи. Может, ему все-таки удастся ее так напугать, что она наконец взмолится о пощаде и попросит у него прощения, а заодно и разрешения к нему вернуться. Возможно, он даже ее простит, — что вполне вероятно, если она сумеет тронуть его душу, — но беда была в том, что Рэйчел всегда была не слишком благодарной. Она никогда не вкусила бы роскоши высшего света и продолжала бы влачить заурядное существование, если бы он в свое время не изменил ее жизнь, а стало быть, она обязана ему всем, что у нее было. И чем же она ему отплатила? Неблагодарностью, предательством и изменой.

Но Митчелл знал, что ему следует проявить великодушие. В свое время отец сказал ему, что, когда судьба человеку благоволит, как благоволила она Митчеллу, во всех своих делах человеку этому надлежит проявлять особую щедрость и всячески избегать зависти и мелочности, двух неразлучных демонов, которые сопутствуют всякому, кто лишен дальновидности. Грешить надо, стоя на стороне ангелов, говорил ему отец.

Это было непросто понять, тем более что подобные примеры не часто встречаются в повседневной жизни. И вот Митчеллу выпал исключительный случай применить принципы, которым учил его отец, и, поборов в себе ревность и мстительность, стать другим человеком, лучшим человеком.

И все, что от него требовалось, — это трясти Рэйчел за плечи до тех пор, пока она не начнет умолять его о прощении.

Глава 16

— Это кусок корпуса «Самарканда», — сказал Ниолопуа, указывая на прибившийся к берегу кусок доски. — Вон там еще один. И еще несколько в бурунах.

Когда Рэйчел подошла к воде, то в самом деле обнаружила несколько раскачивающихся обломков досок, а чуть дальше, за бурунами, увидела два плавающих куска крашеной древесины более крупных размеров, что вполне могло быть частью мачты.

— Почему ты уверен, что это от «Самарканда»? — спросила она Ниолопуа, который тем временем приблизился к ней и остановился у самого края воды.

— Не знаю, — ответил он, глядя на свои ноги, скрюченные пальцы которых вонзились в грязный песок. — Просто у меня такое ощущение. Но я ему доверяю.

— А разве не может так быть, что обломки корабля прибило к берегу здесь, а Галили выбросило в каком-нибудь другом месте?

— Конечно, может, — ответил Ниолопуа. — Скажем, он мог проплыть вдоль берега. В конце концов, природа не обделила его силой.

— Но ты в это не веришь.

Ниолопуа пожал плечами.

— Видите ли, — начал он, — что касается его жизни и смерти, ваши инстинкты работают тут не хуже моих. Если не лучше. Вы все-таки были ему ближе, чем я.

Кивнув, она взглянула вдаль, пытаясь охватить глазом всю замусоренную отмель — вдруг ее возлюбленный лежит где-нибудь в тени в столь обессиленном состоянии, что без посторонней помощи даже не может одолеть нескольких последних ярдов до берега? При этой мысли внутри живота у нее как будто что-то перевернулось. Он мог находиться совсем рядом и нуждаться в помощи любящего человека, а она об этом не знала.

— Я пройдусь вдоль берега, — сказала она. — Посмотрю, может, что-нибудь найду…

— Хотите, я пойду с вами? — спросил Ниолопуа.

— Нет, — покачала головой Рэйчел. — Спасибо, не надо.

Ниолопуа достал из нагрудного кармана сорочки самокрутку и старомодную стальную зажигалку.

— Не хотите сначала попробовать лучшей в мире Мэри-Джейн? — предложил он. — Отличная штука.

Она кивнула, и он раскурил косячок, затянулся и передал его Рэйчел. Она наполнила легкие ароматным дымом и вернула сигарету Ниолопуа.

— Идите и не спешите, — сказал он. — Я никуда не уйду.

Медленно выдохнув из себя дым, она ощутила первые признаки легкого и приятного наркотического опьянения и отправилась вдоль берега. Не успела она пройти нескольких ярдов, как обнаружила на пути еще несколько обломков кораблекрушения — кусок веревки с привязанным к ней снаряжением, каркас рулевой рубки и панель с приборами. Присев, она стала исследовать свою находку, надеясь обнаружить какую-нибудь зацепку, которая смогла бы либо подтвердить предположения Ниолопуа, либо, что было бы несомненно лучше, опровергнуть их.

Рэйчел подняла панель, из нее полилась вода, и притаившийся под ней на мокром песке голубоватый крабик тотчас поспешил прочь. Ни на обратной стороне панели, ни на лицевой не было никаких опознавательных знаков и даже имени производителя. Разочарованная, она бросила ее обратно на песок, встала с колен и внезапно ощутила на себе действие наркотика, который сыграл с ее органами чувств странную шутку. Она вдруг поняла, что каждое ее ухо воспринимает различные звуки: слева она слышала шум плещущегося о берег моря, а справа, в мгновения тишины между плеском волн, улавливала всякое дуновение ветра, который начал сопровождать ее и Ниолопуа еще с начала восхождения, а теперь касался уже верхушек деревьев, приводя в трепет листок за листком, лепесток за лепестком.

Оглянувшись, она посмотрела на Ниолопуа, который сидел на песке глядя в море. На этот раз она не последовала за его взглядом, ибо море с его красотами уже ее не интересовало, но обратила свой взор на возвышающийся берег, где в нескольких ярдах от нее, извиваясь зигзагом среди деревьев, бежал по песку маленький ручеек. Рэйчел принялась взбираться к тому месту, где он брал начало, попутно изучая возвышавшуюся перед ней растительность. Ветер вновь взбудоражил верхушки деревьев, и вновь встрепенулись цветы, которые, когда она к ним приближалась, словно склоняли свои головки в поклоне.

Скинув босоножки, она ступила ногой в ручеек, вода в котором оказалась значительно холоднее, чем в море. Рэйчел наклонилась и, немного поиграв в воде руками, зачерпнула пригоршню и плеснула свежими брызгами в лицо, после чего провела мокрыми руками по волосам. Ледяные струйки, спустившись по шее, побежали вниз, и, чтобы преградить им дальнейший путь, она инстинктивно приложила руки к груди и почувствовала, как сильно бьется ее сердце. Почему оно бьется так отчаянно? Не может быть, чтобы причиной этому была холодная вода или марихуана, наверняка причина в чем-то ином, и когда она вновь погрузила руки в ручей, то ощутила, что пульс ускорился почти вдвое. Тогда Рэйчел исследовала русло ручья, насколько хватало глаз, пока ее взгляд не уперся в зеленую стену. Очередной порыв ветра всколыхнул большие и толстые листья, и те обернулись своей тыльной, более блеклой стороной, точно их яркость поглотили мрачные тени. Что кроется в этих тенях? Она явственно чувствовала чей-то безмолвный зов, исходивший из воды и через пальцы рук по нервам проникавший в ее сердце и голову.

Вновь выпрямившись, Рэйчел направилась вверх вдоль русла ручья к зеленым зарослям, от которых исходил удивительный букет ароматов, причем благоухали не только распустившиеся цветки, но с еще большей силой источали запах все прочие части растений — ростки, стебли, ветви и листья. Рэйчел остановилась, чтобы поглядеть, нет ли более простой дороги, чем идти вброд, но ее окружали непроходимые заросли, и у нее не оставалось иного выхода, кроме как продолжать дальнейший путь по воде.

Итак, выбор был сделан, и Рэйчел из полосы солнечного света вошла в густую тень. Через шесть-семь шагов она замерзла, от ледяной воды ноги стали неметь, а на лбу и над верхней губой выступили колючие капельки пота.

Она оглянулась через плечо и бросила взгляд на океан, он находился всего в пятидесяти ярдах, но тем не менее принадлежал иному миру, в котором на лазурном небе ярко светило солнце, тогда как она пребывала в царстве густой зелени и темных теней.

Отвернувшись, Рэйчел продолжила свой путь. Дно ручья теперь устилали камни и гнилые листья, оно стало скользким и с каждым шагом все круче забирало вверх; когда одолевать подъем становилось невозможным, ей приходилось вскарабкиваться на берег и, цепляясь руками за небольшие деревца и лианы, прокладывать путь через густой подлесок, после чего вновь возвращаться в ручей. Наконец она вышла на плоский участок земли, где уже не требовалась помощь рук.

Отсюда не было видно берега и не был слышен шум волн. Рэйчел оказалась в растительном царстве и среди его обитателей: вверху на деревьях громко щебетали птицы, повсюду бегали ящерицы, но самое потрясающее впечатление производили бесчисленные пауки. Эти черно-оранжевые создания, величиной с детский кулак, сидели в ожидании своей добычи посреди замысловатой паутины, которую плели везде, где только могли. Рэйчел изо всех сил старалась не задеть их узорчатых капканов, но их было так много, что это было просто невозможно, и ей не раз приходилось стряхивать пауков с лица, плеча или волос.

Подъем в гору не прошел для Рэйчел бесследно: уставшие от напряжения руки утратили ловкость и силу, а ноги дрожали, внезапно посетившее ее на берегу многообещающее любопытство бесследно испарилось. Она поняла, что можно потратить не один час на бесполезное хождение по лесу и ничего так и не найти. Пока она держалась русла ручья, ей не грозила опасность заблудиться, но чем круче он поднимался вверх, тем больше она рисковала сорваться и упасть вниз, на камни.

Наконец посреди ручья она отыскала большой плоский валун и, взобравшись на него, решила оценить свое положение. Часов у нее не было, но восхождение заняло у нее не менее двадцати пяти минут — вполне достаточно, чтобы заставить Ниолопуа взволноваться, куда это она запропастилась.

Взобравшись на выступающий из воды камень, Рэйчел окликнула своего проводника, но, судя по всему, ее зов не достиг адресата, что было неудивительно: когда вокруг расставлено столько всяких ловушек для звука, начиная с густой сети лиан и паутины и кончая сердцевиной пышных соцветий, человеческий голос не способен далеко уйти.

Теперь она даже пожалела о том, что позволила обнаружить себя звуком, и почему-то ощутила сильное волнение. Рэйчел огляделась, но ничего примечательного не обнаружила: все те же деревья, та же земля и тот же журчащий поток у ее ног.

«Пора возвращаться», — тихо сказала она себе и осторожно сделала первый шаг вниз со скользкого, покрытого мхом камня, но тут ее подошвы точно пронзила та же самая сила, что впервые посетила Рэйчел еще на берегу.

Она безотчетно оглянулась и уставилась на водный поток, спускавшийся к ней каскадом, однако никакого ключа к разгадке тайны не нашла. Все выглядело совершенно обычно, во всяком случае, так ей казалось, и тем не менее она продолжала, прищурив глаза, всматриваться в причудливые формы, что вырисовывались вдали благодаря обманчивой игре света и тени.

Но что это? В десяти или двенадцати ярдах от нее в воде что-то лежало. Что-то темное и бесформенное возвышалось на пути у журчащего потока.

Даже не смея надеяться, Рэйчел развернулась и вновь начала взбираться наверх. Один из валунов, похожий на огромное бревно, было невозможно обогнуть, и, чтобы его одолеть, ей пришлось карабкаться по нему, словно по скале, выискивая расщелины, за которые можно было уцепиться, а в лицо ей хлестала холодная вода. Задыхаясь от холода, Рэйчел забралась на валун и наконец отчетливо увидела то, что привлекло к себе ее внимание. Она так громко вскрикнула от радости, что все окрестные птицы взвились в воздух.

Это был он! В этом не было никаких сомнений. Ее молитвы услышаны. Он здесь.

Выкрикнув его имя, она бросилась вперед, разрывая лозу, что преграждала ей дорогу к нему. Его лицо было цвета мокрого пепла, но глаза Галили были открыты и устремлены на нее.

— О, милый мой! — воскликнула она, падая на колени рядом с ним, пытаясь его обнять и прижать к себе. — Мой любимый, самый красивый человек на свете!

Несмотря на то что она сама вся промерзла насквозь, его тело оказалось несравненно холодней даже той воды, в которой он лежал и посредством которой посылал ей весть о себе.

— Я знал, что ты меня найдешь, — тихо промолвил он, кладя голову ей на колени. — Цезария говорила, что ты найдешь…

— Нам нужно вытащить тебя на берег, — сказала она, на что он ответил призрачной улыбкой, будто воспринимал ее за сладостное видение. — Ты можешь встать?

— За мной уже приходили мертвецы, — произнес он, глядя в густые заросли, будто покойники по-прежнему сидели там в засаде. — Они преследовали меня еще в море. Те люди, которых я убил…

— Ты бредил…

— Нет-нет, — упорствовал он, качая головой, — они настоящие. Они пытались увлечь меня обратно в море.

— Ты наглотался морской воды…

— Говорю же тебе, они были здесь.

— Ладно, — мягко сказала она. — Но теперь они ушли. Может, это я их напугала.

— Да, — с той же призрачной улыбкой ответил он. — Возможно, это сделала ты.

Он смотрел на нее, как благодарный ребенок, которого спасли от ночного кошмара.

— Клянусь, они больше не вернутся. Как бы там ни было, радость моя, они ушли и больше никогда не вернутся. Ты в безопасности.

— Правда?

Она приподняла его голову и поцеловала его.

— О да, — сказала она с такой уверенностью, какую еще никогда не испытывала в своей жизни. — Я никому не позволю причинить тебе вред или отнять тебя у меня.

Глава 17

Его полуобнаженное тело было покрыто многочисленными ранами и ушибами, но когда ей наконец удалось поставить его на ноги — на это ушло добрых пять минут и еще столько же на то, чтобы с помощью массажа восстановить кровообращение в его ногах, — способность управлять своим телом постепенно стала к нему возвращаться. Рэйчел предложила пойти вперед и позвать на помощь Ниолопуа, но Галили не хотел об этом даже слышать, уверяя ее, что справится без посторонней помощи, только потребуется некоторое время.

Они начали спускаться, поначалу медленно и осторожно, но постепенно все быстрее и увереннее.

Только однажды они ненадолго прервали свой путь, но не потому, что тропа стала чересчур крутой и опасной, а потому, что Галили резко выдохнул:

— Там!

Он смотрел влево, где трепетала густая листва, точно в ней только что скрылся какой-то зверь.

— Что там? — спросила Рэйчел.

— Они все еще там, — сказал он. — Те, что пришли за мной, — он указал рукой на шевелящиеся кусты. — А вон тот все время следил за мной.

— Я не вижу, — призналась она.

— Сейчас он ушел… но они не оставят меня в покое.

— Это мы еще посмотрим, — ответила Рэйчел. — Если они желают иметь дело с тобой, им придется иметь дело и со мной тоже. А я уж постараюсь, чтобы их жалкие задницы убрались туда, откуда пришли, — последние слова она произнесла громче, будто хотела объявить преследовавшим ее возлюбленного призракам войну, и, кажется, ей удалось напугать их — во всяком случае, Галили ей поверил.

— Я никого больше не вижу, — сказал он.

Похоже, их недолгий разговор придал Галили свежих сил, и остаток пути они прошли быстрее, но когда они достигли берега, усталость все-таки взяла свое и заставила их сделать привал, дабы перевести дух. Как ни странно, Ниолопуа нигде не было видно.

— Я уверена, без меня он отсюда никуда не уедет, — покачала головой Рэйчел. — Неужели он отправился меня искать?.. — Она оглянулась в сторону зарослей, которые с приближением вечера становились все менее и менее привлекательными, ей вовсе не улыбалась идея снова подниматься на склон, только теперь в поисках Ниолопуа.

Но напрасно она переживала, ибо не просидели они на берегу и пяти минут, как из-за деревьев, что росли вдоль берега, появился Ниолопуа.

— Привет, — сказал он, склонив голову и всем телом выражая почтительность.

— Рад тебя видеть, — ответил Галили в свойственной ему несколько скованной манере. — Думал, что меня уже нет, да?

— Мы испугались за тебя, — кивнул Ниолопуа.

— Нет, просто так я вас не покину, — сказал Галили. — Ни ее, ни тебя.

Он перевел взгляд с Ниолопуа на Рэйчел, потом обратно на своего сына.

— Нам надо о многом поговорить, — сказал он, протягивая руку Ниолопуа.

Рэйчел думала, что они собираются обменяться рукопожатием, но Ниолопуа исполнил более необычный и в некотором роде более нежный ритуал приветствия. Взяв руку отца, он повернул ее ладонью вверх и поцеловал, ненадолго прижавшись лицом к складкам и бугоркам крупной отцовской руки.

* * *

Прошел уже не один час, но в доме до сих пор никого не было, кроме Митчелла. Чувствовал он себя далеко не лучшим образом, но, несмотря на усталость, не мог допустить даже мысли о том, чтобы прилечь на одну из кроватей и вздремнуть. Кроме того, что он не имел ни малейшего желания узнать, какие сны снятся спящему в этом доме мужчине, он не хотел ни к чему прикасаться на кухне. Опасаясь вести себя по-домашнему, Митчелл боялся, что дом усыпит его бдительность и заставит поверить в свою невинность. Но в этом доме все было далеко не невинно, а преступно и постыдно, как те женщины, что некогда бывали здесь.

Но чем дальше продвигались стрелки часов, тем сильнее его мучили усталость и голод, а кроме того, его стало покидать присутствие духа. В два часа дня, совершенно разбитый, он снова испугался, что не сможет уладить дело, ради которого сюда приехал. Пожалуй, было бы неплохо перекусить или, по крайней мере, выкурить сигарету и выпить крепкого кофе, решил он. Не беда, если сучка-жена заявится в его отсутствие, ведь он теперь знает, где находится дом, и сможет снова устроить засаду, если она не вернется к его возвращению. Хорошенько подкрепиться ему все равно не помешает — чего доброго ожидание затянется на целую ночь.

На часах было чуть больше половины третьего, когда он, покинув чужие владения, направился пешком в город. Оказавшись на свежем воздухе после долгого пребывания в стенах мрачного дома, Митчелл почувствовал большое облегчение. На шоссе, в полумиле от поворота, ведущего к злополучному дому, он приметил небольшой универсальный магазин, куда сейчас и направился. Путь туда подарил ему несколько приятных мгновений, как-то: лучезарная улыбка местной девушки, развешивающей выстиранное белье, ароматы доносившихся из-за живой изгороди цветов, звук реактивного двигателя, а затем и появление самого самолета, оставившего меловой след на голубом небе.

В такой погожий день хотелось только любить, и, как ни странно, именно влюбленным он себя и ощущал. Кто знает, может, конец его душевных страданий не за горами, и в конце концов после хорошей встряски и последующих слез Рэйчел образумится, и они заживут с ней той роскошной жизнью, которой Митчелл, несомненно, заслуживал. Ведь он не был плохим человеком и никогда никому не причинял зла, а к случившемуся за последнее время — к смерти Марджи, к истории с дневником Холта и, наконец, к кончине Кадма — не имел прямого отношения и потому снимал с себя всякую ответственность за последствия. Ему хотелось только, чтобы его замечали и воспринимали как принца, кем он себя искренне считал. Приближаясь к этой скромной цели, он связывал с ее достижением свои лучшие надежды на прекрасное будущее, которые непременно должны были осуществиться. Пройдет немного времени, и Гаррисон, сбросив с себя бремя депрессии, направит свою энергию в нужное русло, каковым для нее несомненно является семейный бизнес. Все прежние мечты сбудутся, и новое будущее займет в их жизни заслуженное место, меж тем как прошлому с его мрачными тайнами будет отведено скромное примечание в книге побед.

Чем больше размышлял Митчелл о радужных перспективах, тем больше вытесняли они глубокое беспокойство, овладевшее им во время посещения дома, поэтому в магазин он вошел в довольно приподнятом настроении и, тихо насвистывая, принялся прохаживаться по залу. Купив газированной воды, несколько пончиков и две пачки сигарет, он устроился на кирпичном ограждении парковки, чтобы перекусить и выкурить сигарету, а также насладиться теплом весеннего солнца, но потом вдруг вспомнил о злополучном доме и о том, что не позаботился о собственной безопасности. Он вернулся в магазин, купил там кухонный нож, который счел подходящим средством самозащиты, и только после этого приступил к своей трапезе. Казалось, после пончиков с содовой приятный сладкий осадок остался у него не только во рту, но и на душе, ибо, когда Митчелл пустился в обратный путь, ноги будто сами несли его.

Глава 18

Сил Галили хватило ровно на то, чтобы добраться до машины, куда его усадили Рэйчел с Ниолопуа, — тело его больше не слушалось, превратившись в бесполезный мешок с костями. Весь путь до Анахолы он отчаянно пытался оставаться в сознании: его голова ненадолго приподнималась, но тут же беспомощно падала; глаза приоткрывались, и он даже начинал что-то говорить, но вскоре речь обрывалась, и он впадал в долгое глубокое забытье. Однако, даже когда глаза его были открыты, разум Галили был помутнен, о чем свидетельствовали срывавшиеся с его уст бессвязные фразы, крики и страшные гримасы — наверное, он снова переживал крушение «Самарканда». Иногда Галили дико вскрикивал, после чего в течение долгих секунд неистово пытался глотнуть воздух, а его мускулы напрягались и становились точно каменные; потом так же внезапно приступ прекращался, его тело расслаблялось в объятиях Рэйчел, а дыхание становилось спокойным и ровным.

Когда все трое благополучно добрались до места, на дворе была почти ночь и дом был погружен в густой мрак, но Галили, несмотря на свое полусознательное состояние, казалось, его узнал. Ковыляя по тропинке — вес отцовского тела почти целиком принял на себя Ниолопуа, — Галили, подняв тяжелые веки, спросил:

— Они… там?

— Кто?

— Женщины.

— Нет, милый, — сказала Рэйчел. — Здесь мы одни.

На лице у Галили промелькнула едва заметная улыбка, но он не отрываясь смотрел на сумрачный дом.

— Я усну, — сказал он, — и они придут.

Она не стала с ним спорить. Если мысль о женщинах Гири доставляет ему удовольствие, почему бы этим не воспользоваться? Побуждаемый этой мыслью, Галили совершил героическое усилие и самостоятельно вошел в воздвигнутый собственными руками дом, как будто считал для себя делом чести переступить порог без посторонней помощи. Но едва он это сделал, как ему пришлось вновь воспользоваться поддержкой Рэйчел и Ниолопуа, ибо силы тотчас покинули его, голова Галили упала и глаза закрылись.

Ниолопуа предложил уложить его на кушетку, но Рэйчел почти наверняка знала, что наверху, на той самой резной кровати, Галили придет в себя гораздо быстрее. Однако перетащить его на второй этаж оказалось совсем непросто. Через десять минут Ниолопуа все же удалось поднять Галили по лестнице, после чего отнести его через лестничную площадку в спальню и положить на кровать уже не составило большого труда.

Рэйчел подсунула подушку под голову Галили и стала вытаскивать из-под него простыни, чтобы накрыть его. Про себя она с радостью отметила, что Галили стал выглядеть немного получше, цвет лица утратил пепельный оттенок, хотя тело оставалось очень холодным. Чтобы смягчить его пересохшие и потрескавшиеся губы, Рэйчел густо намазала их бальзамом, потом разорвала остатки того, что некогда было жилетом, и исследовала ушибы в верхней части тела. Не обнаружив нигде кровотечения, она стала промывать ранки, после чего при помощи Ниолопуа перевернула Галили на живот и проделала ту же процедуру с царапинами на спине. Расстегнув пояс, она сняла с него брюки, и его массивное обнаженное черное тело раскинулось на белых простынях, точно упало сюда с небес.

— Я лучше пойду? — сказал Ниолопуа, ощущая неловкость от своего присутствия в комнате, где лежал обнаженный Галили. — Я буду внизу. Если понадоблюсь, позовите меня.

И он ушел.

Рэйчел еще раз вышла в ванную, чтобы смочить тряпку, которой она промывала ранки, а когда вернулась в комнату, то невольно залюбовалась представшей перед ней картиной. Галили был вызывающе красив. Даже при том, что в глубоком сне Галили источал огромную силу, она ощущалась и в его больших, недавно беспомощно обнимавших ее руках, в мощной шее, в аристократическом лице, в его высоких скулах, в разрезе блестящего под слоем бальзама рта, в изборожденном морщинами лбе и тронутой сединой черной бороде. А чуть ниже его плоского живота, промеж бедер, скрывалась другая, дремлющая сейчас сила. Рэйчел вдруг поняла, что хочет от него ребенка, не важно какой опасностью это могло грозить ее собственному организму. Она хотела носить в себе часть Галили, как доказательство заключенного между ними союза.

Ласково и нежно обрабатывая влажной тканью его бедра, затем голени, Рэйчел все сильней ощущала магнетическую силу его обнаженного тела, которое в своей откровенной пассивности выглядело очень чувственно. Стоило ей представить, как она садится на него и скользит по его вялой плоти до тех пор, пока та не затвердеет, а затем погружает ее в себя, — стоило ей представить это, как Рэйчел сразу стала мокрой. И как ни пыталась она успокоить разыгравшееся воображение и сосредоточиться на очищении ранок, ее мысли и взор снова и снова возвращались к самому притягательному месту его тела, и, хотя ничто не указывало на пробуждение самого Галили, она чувствовала, что его мужское начало откликнулось на ее чувственный призыв. Конечно, ей этого очень хотелось. Галили блуждал в своих снах, но его член не спал. Когда она обтирала ступни, член Галили вдруг шевельнулся, крайняя плоть натянулась и головка налилась кровью.

Отложив тряпку, она опустила руку себе между ног. Его член знал, чего она хочет. Он смотрел на нее глазом своей сверкающей щелки и наслаждался теплом ее разгоряченного лица. Она коснулась рукой своей щели и погрузила пальцы внутрь. Смочив их, Рэйчел провела вверх-вниз по его члену, и он откликнулся на ее поглаживания, словно животное на ласку, прижавшись к ее пальцам своим черным хребтом, упиваясь их сладостной негой.

Рэйчел взглянула на лицо своего возлюбленного. Ей казалось, что все происходит не без участия самого Галили, и она ждала, что он вот-вот откроет глаза, улыбнется и пригласит ее сесть на него. Но ничего подобного не произошло, его тело оставалось неподвижным, за исключением его члена. Сейчас он ничем не напоминал того человека, который дарил ей такие изощренные ласки на борту «Самарканда», и того насильника, который так грубо трахнул ее в ванной, — ничем, кроме этого толстого пульсирующего, узловатого, как виноградная лоза, жезла теперь с полностью обнажившейся головкой.

Устоять против искушения Рэйчел была не в силах и, быстро раздевшись, забралась на кровать, все время глядя на его лицо, однако оно по-прежнему оставалось неподвижным, и дыхание Галили оставалось медленным и ровным. Он глубоко спал.

Ее собственные мышцы изнывали от усталости и отзывались болью на каждое движение бедер, но эти мелкие неудобства уходили на второй план, стоило ей представить, как она сливается с его телом. Поначалу ей казалось, чтоона не имеет права пользоваться его беспомощностью ради собственного наслаждения, но едва Рэйчел села на Галили верхом, как все сомнения испарились. Холод ушел прочь, его бедра, его пах, его член стали горячими, его тело знало, что делать, без всяких подсказок. Она почувствовала, что Галили стал двигаться в такт ее движениям, с каждым разом все глубже и глубже проникая в нее, пока наконец из ее уст не вырвался невольный стон, за которым еще один, и еще, и еще…

Она не слышала собственных криков и стонов, пока те громким эхом не отразились от стен небольшой спальни. Движения его бедер убыстрились, кровать заскрипела, Рэйчел наклонилась вперед и прижалась к груди Галили, которая пылала тем же огнем, что разгорался у него в паху. Она протянула руку к тому месту, где соединялись их тела. Там было мокро от ее влаги. Она источала запах, не изысканный, не благоухающий, это был запах зрелости, запах вытекающей из нее боли и одиночества, целебный запах. Никогда прежде ей не доводилось сливаться с мужчиной в столь простом и естественном акте. Ей не нужны были ни слова любви, ни обещания преданности; Галили проникал в нее и ее плоть обхватывала его — только это имело значение. Если бы кто-нибудь в этот момент спросил, как ее зовут, вряд ли она смогла бы вспомнить свое имя. Столь отчаянно стремившись обрести себя и наконец отыскав свой путь в лабиринте жизни, она подошла к той черте, за которой не было места прежней Рэйчел — диковатой и искушенной девушке из ювелирной лавки и женщине из высшего общества, — прошлое в эти мгновения стерлось из ее памяти.

Комната мелькала у нее перед глазами, оконное стекло дребезжало, а ее вздохи и вопли, казалось, пробуждали множество иных голосов, которые до этого ничем не обнаруживали своего присутствия. В глубине души она знала, что причина этой бесстыдной страсти крылась не только в ее желании своего возлюбленного, но сам акт их соития был вызовом.

Она вновь открыла глаза и взглянула на Галили. Если не считать едва заметной тени удовольствия, тронувшей его лицо, он по-прежнему оставался спокойным и бесстрастным, однако его глаза вдруг открылись, и он тоже посмотрел на нее.

— Мы не одни, — тихо сказал Галили.

Глава 19

Над морем уже сгущались сумерки, и серферы отправились в свой последний заплыв — их оживленные голоса были слышны на веранде, где сидел Ниолопуа и курил последний косяк. Вид обнаженного Галили, лежавшего на кровати, расстроил Ниолопуа — он никогда не видел отца в столь уязвимом положении. С одной стороны, он вполне доверял искренности чувств Рэйчел и не сомневался в ее благих намерениях, а с другой — хотел увести отца и от нее, и из этого злосчастного, полного печальных воспоминаний дома и спрятать далеко в горах, где ни она, ни прочие женщины Гири никогда не смогли бы предъявить на него свои права. Любовь, какой бы страстной она ни была, мало что значит в этом мире, рано или поздно она заканчивается предательством или смертью — это лишь вопрос времени.

Как ни старался Ниолопуа взбодрить себя, мрачные мысли не покидали его, и даже марихуана не подняла ему настроения. Да, он никогда не знал вкуса радости, но из этого еще не следовало, что счастью не суждено постучаться к нему в дом, а поддался он грустным настроениям только потому, что ему было очень трудно смириться с переменами, ожидавшими его впереди. В жизни ему выпала трудная доля — он жил один в горной хижине, чтобы местные жители не замечали, как он переживает одно поколение людей за другим, словно годы были не властны над ним, как над простыми смертными. Единственная цель, которой он себя посвятил, состояла в выполнении некоторых поручений отца, который время от времени навещал остров. Для него много десятилетий Ниолопуа служил своего рода связным или посредником, извещая Галили о том, что требуются его услуги, всячески содействуя его любовным связям и подчас даже утешая женщин, опечаленных его отъездом. Ниолопуа никогда не спрашивали, почему отец это делает и чего ему стоит исполнять свою роль. Между отцом и сыном существовала ментальная связь: чтобы Галили услышал сына, тому достаточно было уединиться в тишине в своей хижине и дважды произнести имя отца — Атва, Атва, — этого было достаточно. Обычно он звал его, когда об этом просили женщины Гири, и Галили всегда приходил на этот зов. Он так хорошо знал морское дело, ветра и течения, что подчас прибывал на остров раньше женщины, возжелавшей его. Не слишком достойному делу, с точки зрения Ниолопуа, посвятил свою жизнь его отец. Великий путешественник превратился в преданного пса, по первому зову мчавшегося исполнять чужие прихоти. Но бросить вызов заведенному отцом порядку Ниолопуа не мог. Однажды он попытался это сделать, но Галили недвусмысленно дал ему понять, что это не подлежит обсуждению. С тех пор Ниолопуа никогда не разговаривал на эту тему, и не из страха перед отцовским гневом — Галили всегда питал к сыну только любовь, — нет, его заставила замолчать отцовская боль, которую он так явно ощутил в тот миг. И хотя для него по-прежнему оставалось загадкой, почему Галили взял на себя роль любовника этих одиноких женщин, Ниолопуа вполне смирился со своим неведением и воспринимал происходящее как неотъемлемую часть своей и отцовской жизни.

Что же изменилось на этот раз? Неужели Галили в своей жалкой и беспорядочной жизни подошел к роковой черте? (Иначе Ниолопуа не мог объяснить, что происходило с его отцом, ибо существа, подобные Галили, только по собственной воле могут оказаться в таком состоянии, в каком Ниолопуа обнаружил своего отца.) И не означает ли его беспомощность, что в их жизни теперь начнутся серьезные перемены? Не станет ли Рэйчел последней из женщин, которую отцу надлежит обслуживать? Если так, то какую роль жизнь отведет ему, Ниолопуа? Скорее всего, никакую.

Сделав последнюю затяжку, Ниолопуа бросил окурок на лужайку, встал и посмотрел на дом. Здание уже окутала вечерняя мгла, лишив его последних признаков жизни. Рэйчел, должно быть, наверху ухаживала за отцом и более в его помощи не нуждалась, так что не было никакой нужды торчать всю ночь у порога, тем более что прийти попрощаться с ними он мог на следующее утро. Немного помешкав, Ниолопуа развернулся и, спустившись с веранды, побрел по лужайке прочь.

Он слишком поздно заметил подошедшего к нему мужчину. Ниолопуа не успел даже ничего сказать, не то чтобы позвать на помощь. Нож вошел в него так быстро и с такой силой, что вытеснил из его груди весь воздух. Когда Ниолопуа удалось все же отпрянуть от нападавшего и вздохнуть, из горла его вырвалось тихое бульканье — одно из легких заливала кровь, Ниолопуа хотел было поднять руку, чтобы защититься от второго удара, но тут мужчина вновь приблизился к нему и вонзил нож в его живот. От сильной боли Ниолопуа согнулся пополам, однако чья-то рука подхватила его за подбородок и откинула назад. Шатаясь, он попятился к дому, отчаянно пытаясь зажать рану руками, остановить кровотечение, пока не подоспеет помощь. Кричать у него не было сил, и ему оставалось лишь отступать к дому, хотя каждый шаг стоил ему невыразимых мучений. Краем глаза он видел мужчину с ножом, который молча наблюдал за ним, стоя в трех-четырех ярдах от него. Добравшись до веранды, Ниолопуа стал подниматься по лестнице, и на последней ступеньке он бросился всем телом вперед, надеясь, что произведенный им шум услышат в доме и кто-нибудь спустится к нему на помощь, что в свою очередь спугнет нападавшего, и тот убежит. Но его вновь подхватила рука убийцы, образ которого мелькнул перед взором Ниолопуа, словно размытая фотография.

Лишь когда мужчина подошел к нему вплотную и нанес третий и последний удар, Ниолопуа отчетливо разглядел его лицо. Он хорошо знал этого человека, но не лично, а по первым страницам журналов и газет. Это был один из сынов дома Гири, точеные черты лица которого ничего не выражали, и, как успел заметить Ниолопуа в течение тех нескольких секунд, пока безучастно смотрел на него, вид у мужчина был такой, словно тот пребывал в трансе: глаза блестели, рот был слегка приоткрыт, а лицо казалось вялым и обмякшим.

Убийца вырвал нож из тела Ниолопуа, шумно выдохнув от усилия, и Ниолопуа упал на веранду, чуть-чуть не дотянувшись рукой до двери. Гири больше не собирался наносить удары, он уже сделал свое черное дело и теперь просто стоял на ступеньках, молча глядя на свою жертву, а Ниолопуа лежал лицом вниз, истекая кровью, которая сочилась изо рта и расплывалась по дощатому полу. В последние секунды жизни его душа не воспарила над землей, чтобы понаблюдать за кончиной тела, а оставалась в его голове, устремив свой взор в волокнистую древесину пола, по которому медленно расползалась густая кровь. В последний миг Ниолопуа попытался вздохнуть, и это ему почти удалось, его тело содрогнулось в предсмертной конвульсии и умерло.

Глядя на свою жертву, Митчелл удивился силе своего гнева. Стоило ему увидеть Галили Барбароссу (он только потом понял, что ошибся), как Митчелла будто кто-то заставил схватить нож и вонзить его по рукоять в плоть своей жертвы. Надо сказать, вендетта доставила ему необычайное удовлетворение, словно он совершил настоящий подвиг, и, хотя минутой позже он, конечно, осознал, что совершил ошибку, те несколько секунд, когда он думал, что лишил жизни Галили, подарили ему столь сладостное блаженство, что он тотчас захотел испытать его вновь, только на сей раз направив свою месть по назначению.

Спустившись с веранды на лужайку, Митчелл воткнул нож в землю, чтобы очистить его от крови. Всего минуту назад это был обыкновенный кухонный инструмент, который в свое время мирно лежал на полке магазина, но теперь нож получил совершенно иное, куда более значительное посвящение и был готов исполнить свою историческую роль. Выпрямившись, Митчелл взглянул на дом, где царила полная тишина, однако он знал наверняка, что преступники по-прежнему скрываются в его стенах, — он слышал голос своей жены, которая стонала, как последняя шлюха.

Вспомнив о ее сладострастных воплях, Митчелл одним прыжком одолел ступеньки, перешагнул через убитого им человека и, проскользнув в дверь, вошел в дом.

Глава 20

Сознание лишь ненадолго вернулось к Галили, — только он произнес: «мы не одни», как его веки, задрожав, вновь смежились и он снова потерял сознание. Но этого оказалось достаточно, чтобы Рэйчел стало не по себе. Кто бы это мог быть? И почему Галили так сильно встревожило чье-то присутствие в доме? Неохотно оставив разгоряченное тело Галили, Рэйчел соскользнула с кровати и тут же ощутила озноб, в комнате оказалось на удивление холодно. Встав на колени, она принялась рыться в сумке, пытаясь отыскать что-нибудь теплое из одежды, наконец она выудила свитер и натянула его на себя. В этот миг скрипнула дверь, и Рэйчел оглянулась, однако никого не увидела — кроме промелькнувшей по комнате тени. Хотя, может, ей померещилось? Рэйчел еще раз обвела взглядом углы. Никого, пусто. И все же ей стало не по себе. Она вновь поглядела на кровать. Глаза Галили по-прежнему были закрыты, тело оставалось неподвижным, а член — возбужденным.

Не спуская глаз с места, где, как ей показалось, она увидела тень, Рэйчел подошла к прикроватному столику и зажгла ночник. Свет был достаточно ярким и осветил все уголки комнаты, которая оказалась пуста. Если тот, кто привлек взор Рэйчел, не был плодом ее возбужденного воображения, он, должно быть, каким-то образом выскользнул из спальни. Рэйчел подошла к двери и открыла ее. На лестничной площадке было темно, но свет ночника позволил ей добраться до края ступенек. Свитер не слишком помог — Рэйчел продолжала бить дрожь. Наверное, она просто устала, нужно сказать Ниолопуа, что она хочет спать, а потом вернуться, лечь рядом с Галили и не обращать внимания на его слова, ведь в доме никого, кроме них, нет.

Не успела она довести эту мысль до логического завершения, как ощутила чье-то легкое прикосновение к своему плечу, будто мимо нее проскользнул невидимый призрак. Обернувшись, она уставилась на открытую дверь спальни, но, как и прежде, никого не увидела. Должно быть, ей снова померещилось, чему виной наверняка была усталость. Внизу было темно, но лунный свет достаточно освещал лестницу, и Рэйчел без труда добралась до выключателя на кухне, однако не успела она его повернуть, как ее взгляд выхватил из темноты мужскую фигуру у входной двери. На этот раз это был не обман зрения и не игра ее разгоряченного воображения. Мужчина запер дверь и наконец повернулся к ней лицом. Но Рэйчел уже узнала его по очертаниям фигуры, и сердце сильно забилось у нее в груди.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— А как ты думаешь? — ответил он вопросом на вопрос. — По-моему, закрываю дверь.

— Зачем ты сюда явился? Я не хочу тебя видеть.

— Ты бываешь так неосторожна, крошка. А вокруг столько плохих людей.

— Послушай, Митчелл. Я хочу, чтобы ты ушел.

Спрятав ключ от входной двери в нагрудном кармане, он медленно направился к Рэйчел. Его белая сорочка, видневшаяся из-под пиджака, была испачкана кровью.

— Что ты натворил? — испугалась она.

— Ты об этом? — Он посмотрел на сорочку. — Пустяки. Выглядит страшнее, чем есть на самом деле.

Он посмотрел мимо нее наверх.

— Он там? Детка, я, кажется, задал тебе вопрос. Твой ниггер там, наверху? — Когда от лестницы его отделяло не более трех шагов, он остановился. — Милая, надеюсь, он не пытался сделать тебе больно?

— Митчелл…

— Да или нет?

— Нет. Он ничего плохого мне не делал. Никогда.

— Только не старайся его покрывать. Я знаю, как действуют эти подонки. Сначала положат глаз на кого-нибудь вроде тебя, кто ни сном ни духом не ведает об их намерениях, а потом начинают тобой манипулировать. Забираются к тебе в голову и усыпляют твою бдительность всякой ложью. А это все неправда, детка. Это все ложь.

— Ладно, — тихо согласилась она. — Пусть это все ложь.

— Видишь? Ты и сама все знаешь. Все сама знаешь… — Он попытался улыбнуться той своей улыбкой, которой обычно одаривал журналистов и конгрессменов. Но это ему не удалось, улыбка вышла слишком натянутой и холодной. — Я так и сказал Лоретте. Что еще могу тебя спасти, ведь в глубине души ты знаешь, что не должна этого делать. Ведь ты же знаешь, что не права. Ну признайся?

Не дождавшись ответа, он повторил вопрос громче:

— Знаешь или нет?

Каждое новое слово все сильнее выдавало его гнев, поэтому Рэйчел решила, что лучше не перечить мужу, и кивнула в знак согласия, что несколько смягчило Митчелла.

— Ты должна вернуться со мной, — сказал он. — Это плохое место, детка.

Тут Митчелл посмотрел на лестницу, и на его лице появилось некоторое замешательство.

— Все, что происходит здесь, — казалось, скользя глазами по ступенькам, он постепенно терял нить своей мысли, — то, что он делал… с невинными женщинами…

Митчелл медленно опустил руку в карман пиджака и достал нож, к лезвию которого прилипла грязь.

— Этому пора положить конец, — закончил он.

Его взгляд снова был устремлен на нее, и она прочла в нем ту же отрешенность, которую впервые заметила, когда Митчелл забрал у нее дневник Холта.

— Не бойся, детка, — сказал он. — Я знаю, что делаю.

Она взглянула наверх, опасаясь, что Галили мог сползти с кровати и добраться до лестничной площадки, но там никого не было; тем не менее струящийся из спальни свет слегка колыхнулся, как будто кто-то, чье присутствие оставалось невидимым, подошел к самому краю ступенек. Вряд ли Митчелл уловил содрогание света, но Рэйчел не стала его об этом спрашивать, ибо боялась, что он потеряет остатки самообладания, зная, что наверху лежит беззащитный человек, тем более что, судя по ножу и крови на сорочке, он уже кого-то…

Только сейчас она вспомнила о Ниолопуа. О господи, неужели Митчелл с ним что-то сделал? Точно громом пораженная, она вдруг поняла, что произошло. Так вот почему у него был такой безумный взгляд, стало быть, он уже вкусил прелесть кровопролития. Однако даже если ее безумное подозрение отразилось у нее на лице, Митчелл этого не заметил, ибо его взгляд был прикован к лестнице.

— Оставайся, где стоишь, — велел он.

— Почему бы нам не уйти отсюда? Вдвоем? — предложила она. — Только ты и я?

— Погоди минуту.

— Если это скверное место…

— Я же сказал: погоди минуту. Сначала дай мне подняться наверх.

— Не надо, Митчелл.

— Не надо что? — спросил он, взглянув на нее. Почувствовав, с какой силой его рука сжимает нож, Рэйчел затаила дыхание. — Не надо трогать его? Это ты хотела сказать?

Он направился к ней, и она невольно отпрянула назад.

— Значит, ты не хочешь, чтобы я трогал твоего любовника, да?

— Митч, я была в доме, когда его мать явилась к Кадму, и собственными глазами видела, на что она способна.

— Не боюсь я этих вшивых Барбароссов, — при этих словах Митчелл гордо вздернул подбородок. — Видишь ли, проблема в том…

Он повертел ножом.

— …Что еще никто не осмеливался дать им отпор, — наконец сказал он. — Мы просто бросали наших женщин на съедение этому негру, как будто они были его собственностью. Но мою жену он иметь не будет. Ты понимаешь, о чем я говорю, детка? Я не позволю ему забрать тебя у меня.

Протянув к ней пустую руку, он погладил ее по лицу.

— Бедняжка, — произнес он. — Я тебя не виню. Он трахал твой мозг. У тебя не было выбора. Но все будет хорошо. Я с этим разберусь. И сделаю то, что следует сделать порядочному мужу. Я должен защитить свою жену. Я был не слишком хорош в этом деле. Был не слишком хорошим мужем. Теперь я это знаю. Прости меня, милая. Прости.

Наклонившись к ней, Митчелл чмокнул ее в щеку, словно застенчивый подросток.

— Со мной все будет хорошо, — снова повторил он. — Я сделаю то, что должен сделать, и мы с тобой отсюда уйдем. Мы все начнем сначала. — Его пальцы коснулись ее щеки. — Потому что я люблю тебя, детка. Всегда любил и буду любить. Я не могу вынести разлуки с тобой.

Его голос сорвался и стал почти жалким.

— Я не вынесу этого, детка. Потерять тебя для меня все равно что сойти с ума. Понимаешь меня?

Она кивнула. Где-то в глубине ее сознания, позади страха за жизнь Галили, да и за себя тоже, существовал маленький уголок, где сохранились воспоминания о былых чувствах к мужу. Возможно, их нельзя было назвать любовью, но тем не менее они были красивой мечтой, и теперь, внимая его безумной речи, в ее памяти не без нежности всплыли первые месяцы их знакомства, когда она не смогла устоять перед его влюбленностью и элегантной обходительностью. Но все это ушло в прошлое — ушло без остатка, и то, что она видела перед собой сейчас, было лишь тусклым напоминанием о том мужчине, которого она некогда знала.

О господи…

Она погрустнела, и он, кажется, заметил, что на ее лицо легла печаль, ибо, когда Митчелл заговорил, его голос был начисто лишен гневных интонаций и уверенности.

— Я не хотел, чтобы так случилось, — сказал он. — Клянусь, не хотел.

— Понимаю.

— Не знаю… как я сюда попал…

— Не нужно было этого делать, — нежно и ласково произнесла она. — Не нужно было никого убивать, чтобы доказать, что ты меня любишь.

— Я действительно… тебя люблю.

— Тогда убери нож, Митч.

Рука, которая гладила ее щеку, замерла.

— Пожалуйста, Митч, — умоляла она. — Убери нож.

Он отдернул руку, и мягкое и доброжелательное выражение вдруг исчезло с его лица.

— О нет, — пробормотал он. — Я знаю, к чему ты клонишь…

— Митч…

— Думаешь усыпить меня сладкими речами и увести, — он покачал головой. — Не выйдет, детка. Извини, но этому не бывать.

Он отстранился от нее и повернулся к лестнице. Рэйчел вдруг ясно представила себе всю картину происходящего: человек с ножом, ее муж, бывший принц ее сердца, источая запах пота и ненависти, направлялся к спальне, где глубоким сном спал ее возлюбленный, а на темной лестничной площадке поджидали развязки призрачные существа, которым она не могла даже дать определенного имени.

Больше не сказав Рэйчел ни слова, Митчелл стал подниматься наверх, но она проскользнула вперед, преградив ему путь. Воздух на лестничной площадке задрожал, Рэйчел явственно почувствовала это. Но Митчелл не замечал ничего необычного, решимость расправиться с Галили его ослепила. Лицо Митчелла застыло, словно маска, оно было бледно и неумолимо. Рэйчел больше не тратила времени на пустые уговоры, он все равно не стал бы ее слушать. Она просто стояла у него на пути. Если он решил расправиться с Галили, сначала ему придется прикончить ее. Митчелл взглянул на нее, сверкнув глазами, на этом мертвенном лице только в них еще сохранилась жизнь.

— Прочь с дороги, — сказал он.

Рэйчел раскинула руки, ухватившись одной из них за перила, сознавая, насколько уязвимы ее живот и грудь, но у нее не было другого выхода, и к тому же в ней еще теплилась надежда, что, несмотря на охватившее мужа безумие, он не причинит ей вреда.

Он остановился на ступеньку ниже, и Рэйчел уже было решила, что еще не все потеряно, что она сумеет его образумить, но тут он схватил ее за волосы и, резко дернув, потянул вниз. Потеряв равновесие, Рэйчел стала падать вперед, тщетно пытаясь ухватиться рукой за балясины. Митчелл снова дернул ее за волосы, и она, инстинктивно стараясь перехватить его руку, взвыла от боли. Перед глазами у нее все закружилось. Притянув к себе жену, Митчелл вновь швырнул ее на перила и сильно ударил ладонью по лицу. У Рэйчел подкосились ноги, она отшатнулась. Последовал второй удар, затем еще один, и она покатилась с лестницы. Падая, Рэйчел слышала каждый хруст конечностей, каждый удар головы о ступеньки и перила. Наконец, сильно ударившись об пол, она на какое-то мгновение потеряла сознание. В голове у нее звенело, перед глазами плавали черные круги. Рэйчел пыталась собраться с мыслями, но это оказалось непосильной задачей. Когда ее зрение все же прояснилось, она увидела стоящего на лестнице Митчелла. Отсюда, снизу он выглядел крайне нелепо — голова его казалась непропорционально маленькой. Несколько секунд он смотрел на Рэйчел, после чего, убедившись, что она окончательно вышла из игры и больше не станет между ним и его целью, повернулся к ней спиной и стал подниматься по ступенькам.

Глава 21

Ей оставалось только безучастно наблюдать за происходящим, поскольку тело ее больше не слушалось. Она лежала, глядя, как Митчелл поднимается наверх, чтобы лишить жизни Галили, и не могла даже выкрикнуть имя своего любимого — язык и горло отказались ей повиноваться. Но даже сумей она выдавить из себя какой-нибудь звук, Галили вряд ли услышал бы ее, ибо пребывал сейчас в своем собственном мире, исцеляя себя глубочайшим сном, и Рэйчел была не в силах пробудить его.

От верха лестницы Митчелла отделяли всего три или четыре ступеньки; еще чуть-чуть, и он скроется из виду. От гнева и отчаяния Рэйчел готова была разрыдаться. Она через столько прошла, чтобы вернуть Галили, — неужели все это было впустую? Неужели какой-то жалкий человечек с мелкой душонкой способен разлучить их раз и навсегда?

Вдруг Рэйчел услышала голос Митчелла и попыталась найти своего бывшего мужа взглядом, но лестничная площадка утопала во тьме и наверху почти ничего не было видно. Она было оперлась на руку и чуть приподнялась, пытаясь все-таки разглядеть Митчелла, но тут снова раздался его голос.

— Кто вы? — со страхом воскликнул Митчелл, делая шаг назад и появляясь из теней.

Он резко взмахнул в воздухе ножом, как будто отбивался от кого-то, однако, судя по всему, противник не отступал, и Митчелл вонзал нож в воздух вновь и вновь, а кто-то невидимый, но живой и сильный продолжал на него нападать.

— О боже, что же это за чертовщина? — взвыл Митчелл.

Собрав все последние силы и оперевшись на ноющие от боли руки, Рэйчел приподнялась еще выше. Голова у нее закружилась, к горлу подступила тошнота, но она тотчас об этом позабыла, когда увидела, что происходит наверху лестницы. К Митчеллу приближались три или четыре человеческие фигуры. Они двигались довольно медленно, но неумолимо припирали его к стенке. Отчаянно отбиваясь, Митчелл продолжал размахивать ножом, что было совершенно бесполезно, поскольку тот никоим образом не мог повредить бесплотному противнику. Это были какие-то духи, некие волнообразные формы, сотканные из света и тени. Когда же один из призраков, приблизившись к Митчеллу, посмотрел вниз, Рэйчел наконец разглядела его, вернее, ее лицо — призраки оказались женщинами. Вид у этой бесполой дамы был такой, будто происходившие в доме события ее забавляли, а черты лица напоминали набросок портрета, который художнику еще надлежало дополнить необходимыми деталями. Но Рэйчел все равно узнала это лицо. Нет, они вовсе не были знакомы, но черты дамы — изгиб бровей, скулы, упрямая челюсть, а также пронзительный взгляд — передавались ее потомкам из поколения в поколение семьи Гири. И если эта особа была одной из женщин, которых Галили принимал в этом доме, стало быть, и прочие призраки также происходили из семьи Гири. Сохранив в памяти сладостные воспоминания о временах, проведенных под крышей этого жилища, женщины вернулись сюда и после смерти, ибо, испытав здесь самое большое счастье в жизни, оставили тут частицу своей души.

Голова у Рэйчел почти перестала кружиться, и теперь она смогла разглядеть других собравшихся вокруг Митчелла призраков. Как она и предполагала, одним из духов оказалась первая жена Кадма — Китти, чей портрет висел в столовой семейного особняка. Эта великолепная дама, само воплощение непререкаемого матриархата, сбросив корсет и светские манеры, излучала необыкновенную чувственность, несмотря на призрачность своего нынешнего обличия. Казалось, она вернулась сюда воплощением любви, которую некогда обрела под крышей этого дома, где провела несколько блаженных дней в успокаивающих объятиях Галили.

Любовь — вот что искали и нашли здесь эти женщины, любовь — вот что искала и нашла Рэйчел. То, что обрели эти женщины, было выше супружеского долга, выше обычного соглашения и тайной связи; проснувшаяся в них чувственность яркой искрой озарила их души, которые навечно сохранили в себе этот нетленный свет. Неудивительно, что и после смерти им удалось отыскать дорогу к этому дому и даже придать своему облику видимость, ведь они желали защитить человека, одарившего их частицей своей любви.

Понял ли это Митчелл? Вряд ли. Но, как заметила Рэйчел, дамы, постепенно к нему приближаясь, пытались ему что-то внушить — со стороны лестницы доносился их мягкий, мелодичный шепот. Однако Митчелл продолжал отмахиваться от них, как от надоедливых насекомых.

— Оставьте меня! — всхлипывая, умолял он. — Уйдите прочь!

Но призраки были настроены решительно и не собирались внимать мольбам своей жертвы. Они обступали его все плотнее, Митчелла уже не было видно за их прозрачными телами, будто он попал в пчелиный рой, который его жалил, жалил и жалил.

Тем временем Рэйчел дотянулась до начала ступенек и, ухватившись за перила, попыталась подняться. Она не была уверена, что сможет устоять на ногах, но понимала, что замешательством Митчелла необходимо воспользоваться, ведь более удобного случая совладать с ним может не представиться. Однако, пока она пыталась встать, наверху появился еще кто-то. Это был Галили. Обнаженный, он пробудился от глубокого сна и, с трудом передвигаясь, морщась от боли, приближался к лестнице.

Митчелл тоже заметил Галили. Нож он выронил и сейчас беспорядочно размахивал руками, изрыгая громкие проклятия и отбиваясь от наседавших от него призраков. Однако при виде Галили им вновь завладела решимость. Подобрав с половиц нож, Митчелл отважно ринулся сквозь завесу своих бестелесных мучителей, чтобы наконец добраться до своего самого главного врага.

Оттуда, где находилась Рэйчел, не было видно происходящего. Митчелл заслонил собой Галили, а Митчелла, в свою очередь, словно облаком, окутали со всех сторон призраки женщин. Воцарилась тишина, и все погрузилось во мрак, но мгновением спустя от чьего-то сильного удара Митчелл, громко вскрикнув, кубарем скатился по лестнице и упал на то же место, где только что лежала Рэйчел. Впрочем, он тут же вскочил на ноги, словно гимнаст после прыжка, и Рэйчел было отпрянула, опасаясь, что он снова на нее нападет, как вдруг увидела, что грудь ее бывшего мужа залита кровью и из нее торчит нож — тот самый кухонный нож. Скривив рот, Митчелл смотрел на Рэйчел широко раскрытыми, полными слез глазами.

— О, детка… — пробормотал он. — Как больно!

Это были его последние слова. Руки Митчелла задрожали, тело обмякло и упало, еще глубже, по самую рукоять, загоняя в себя нож. Однако, даже прощаясь с жизнью, Митчелл по-прежнему не сводил глаз с Рэйчел.

Она не плакала — слезы пришли позже, — но ощутила лишь облегчение оттого, что все наконец кончилось.

Рэйчел взглянула наверх, где, держась за перила, стоял Галили, на лице которого была написана такая горечь, словно Митчелл был его близким другом.

— Я не хотел… — начал он, но так и не смог закончить.

— Неважно, — сказала она.

Не отводя глаз от мертвого тела, он без сил опустился на пол, а женщины Гири выстроились в ряд как будто в траурном прощании.

Вдруг один из духов отделился и, проследовав мимо Галили, стал спускаться по лестнице; Рэйчел узнала эту женщину, лишь когда та одолела уже половину ступенек. Это была Марджи, вернее, смутная копия женщины, некогда носившей это имя. Черты ее лица были лишены завершенности, хотя, пожалуй, в меньшей степени, чем у остальных призраков, — но ее лукаво приподнятую бровь и хитрую усмешку на устах нельзя было не узнать.

Вернее, это была даже не усмешка, Марджи откровенно смеялась, хотя и не так громко и раскатисто, как хохотала в свои лучшие времена. Конечно, это была Марджи, кого еще мог так позабавить лежавший на полу и уткнувшийся лицом в лужу собственной крови труп Митчелла Гири? Кто еще мог взирать с лестницы на поверженного принца, содрогаясь от смеха?

Часть IX ПУТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Глава 1

— Я дурной человек, — сказал Галили. — На моей совести много ужасных дел. Очень много… очень страшных дел. И все-таки этого я не хотел. Поверь мне, пожалуйста.

Они сидели на берегу, он разводил собранный из плавника костер, такой же, как тот, что выманил Рэйчел из дома своим ароматом. Его озаренное пламенем костра лицо было так же исключительно красиво, как и лицо Цезарии. Красоты этой, удивительно обнажавшей его душу, было в таком избытке, что на него трудно было смотреть. Самообладание изменило ему лишь дважды. В первый раз, когда он, спустившись с лестницы и переступая через труп Митчелла, угодил босой ногой в лужу крови, а во второй — когда они нашли на веранде мертвого Ниолопуа. Горе охватило Галили с такой силой, что он разрыдался как ребенок, его плач было невыносимо слышать.

Скорбь Галили сделала Рэйчел сильной. Взяв любимого за руку, она вывела его на лужайку и направилась обратно в дом за бутылкой виски и сигаретами. Призраки женщин, которых она ожидала увидеть, вероятно, уже ушли по своим делам, чему она была весьма рада. Не желая знать, какая участь ждет ее мертвого мужа, Рэйчел старалась не думать о том, что дух, покинувший тело Митчелла, которое всегда служило ему предметом гордости, пребывает ныне в растерянности в преддверии ада.

Когда она вернулась к Галили, то уже знала, что ему скажет. Взяв его за руку, Рэйчел предложила спуститься на берег и развести там огонь, чтобы согреться.

С покорностью ребенка он молча отправился собирать плавник для костра, и когда тот был готов, она подала ему спички, чтобы развести огонь. Однако куски дерева после шторма были мокрыми и долго фырчали и шипели, не желая разгораться, но наконец их все же охватило пламя. Лишь после этого Галили заговорил, и начал он со слов: «Я плохой человек».

— Я не боюсь услышать то, что ты собираешься мне рассказать, — сказала Рэйчел.

— И не бросишь меня? — спросил он.

— Что может заставить меня это сделать?

— Я много плохого совершил в своей жизни.

— Не так это ужасно, — сказала она, на что он недоверчиво покачал головой, полагая, видимо, что ей неизвестны его поступки.

— Я знаю, что ты убил Джорджа Гири, — продолжала Рэйчел, — и сделал это по приказу Кадма Гири.

— Кто тебе сказал?

— Старик сам признался перед смертью.

— Не иначе как моя мать заставила его проболтаться.

— Она потребовала, чтобы он признался в этом Лоретте. А я оказалась в комнате случайно. — (Галили впился глазами в пламя костра.) — Не мог бы ты мне кое-что объяснить? Я хочу понять только одно: почему ты это делал.

— Почему я убивал?

— Нет. Почему ты приплывал сюда и проводил время с женщинами Гири? Почему ты ушел из семьи?

— О, — вздохнул он. — Ты хочешь услышать всю историю целиком?

— Да, — ответила она. — Именно так. Пожалуйста, расскажи.

— А можно узнать зачем?

— Потому что теперь я стала ее частью. Полагаю, мое участие началось с того незапамятного дня, как Митчелл посетил наш бостонский магазин. И я хочу узнать, насколько я справилась со своей ролью.

— Боюсь, я не смогу тебе в этом помочь, — сказал Галили. — Потому что сам далеко не уверен, что справился со своей.

— А ты просто рассказывай все по порядку, — предложила Рэйчел. — А в остальном я разберусь сама.

Он кивнул и, прежде чем начать рассказ, глубоко вздохнул. Дым от костра к этому времени развеялся, поленья высохли и полыхали сильным желто-белым пламенем, наполняя окружающее пространство теплыми трепещущими струями воздуха.

— Думаю, все началось с Цезарии… — начал он.

* * *

Разумеется, никто не может знать всей истории целиком, равно как в мире не существует ничего цельного, за исключением того монолитного камня, что прославил Геракла. В начале своего труда я самонадеянно заявлял, что воссоздам историю в целости, теперь же я убедился в тщетности своих намерений. Обещая Рэйчел сделать то же самое, Галили обрек себя на такую же неудачу. Однако, поскольку ничего нельзя выполнить без изъянов, я пришел к выводу, что всякий, отважившийся на такую попытку, должен помнить две вещи. Во-первых, провал заведомо неизбежен, поэтому не ругайте себя, а во-вторых, попытайтесь в своем несовершенстве узреть истину. Ведь именно благодаря нашему несовершенству становятся видны наши амбиции и дурные следствия этих амбиций. Постарайтесь понять, что всякий дикий зверь, преследующий прекрасную добычу, обладает собственной красотой.

Итак, Галили начал рассказ, но, хотя Рэйчел просила рассказать ей все от начала до конца и он искренне старался это сделать, история у него вышла отнюдь не цельная и состояла из разрозненных воспоминаний, которые ему удалось пробудить в своей памяти в тот день и час.

Как уже было сказано выше, свою историю Галили начал с Цезарии.

— Хотя ты встречалась с моей матерью, — промолвил он, — ты ничего о ней не знаешь. Все, что ты видела, ничего о ней не говорит. Люди вообще никогда не видели ее истинного лица. За исключением моего отца, Никодима.

— А как же Джефферсон?

— О, и о нем она успела тебе рассказать?

— В двух словах. Просто упомянула, что он построил ей дом.

— Верно. Один из самых красивых домов в мире.

— Покажешь мне его?

— Меня там не ждут.

— А если ты ошибаешься? — сказала Рэйчел.

— Ты этого хочешь? — Он сверкнул на нее глазами сквозь пламя костра. — Хочешь вернуть меня домой и познакомиться с моей семьей?

— Да. Очень хочу.

— Но они все чокнутые, — предупредил он.

— Уж наверняка не больше, чем Гири.

Не найдя что ответить, Галили пожал плечами.

— Что ж, давай вернемся к ним, раз ты так хочешь, — ответил он.

— Как легко ты согласился! — улыбнулась Рэйчел.

— А ты думала, я скажу «нет»?

— Я думала, ты начнешь упираться.

— Нет, — покачал он головой. — Мне пора смириться. Хотя бы попытаться это сделать. Никто из нас не собирается жить на этой земле вечно. Даже Цезария.

— Она говорила Кадму, что чувствует себя очень старой и уставшей.

— Думаю, какая-то часть ее всегда была старой и уставшей. Но другая каждый день заново рождалась.

Это явно привело Рэйчел в замешательство, поэтому Галили добавил:

— Лучше объяснить я, к сожалению, не могу. Для меня она остается такой же загадкой, как и для всех остальных, не исключая ее саму. В ней масса противоречий.

— Когда мы были в море, ты мне сказал, что у нее никогда не было родителей. Это правда?

— Насколько мне известно, да. Так же, как у моего отца.

— Но тогда каким образом они появились на свет?

— Из земли. Из звезд, — он пожал плечами, по выражению его лица было понятно, что на этот вопрос нет ответа, поэтому не стоит о нем даже размышлять.

— Но она очень стара, — не унималась Рэйчел — Ты знаешь, сколько ей лет?

— Ей поклонялись еще до рождения Христа и даже до того, как был основан Рим.

— Выходит, она своего рода богиня?

— Сейчас это уже не имеет никакого значения. В наши дни богинь производит на свет Голливуд. Это куда проще.

— Но ты сказал, что ее почитали.

— Наверное, где-то ее почитают до сих пор. Я знаю, у нее было много храмов в Африке. Правда, миссионеры частично уничтожили ее культ, но такие вещи никогда не исчезают бесследно. Однажды я видел ее статую на Мадагаскаре. Довольно странно, когда люди преклоняют голову перед каменным изваянием твоей матери. Меня так и подмывало сказать им: «Не расточайте попусту свои молитвы. Я точно знаю, она их не слышит. Потому что вообще никогда никого не слушала, кроме отца. И даже ему подложила такую свинью, что он предпочел умереть, лишь бы не жить вместе с ней». Или, по крайней мере, создать видимость смерти. Мне иногда кажется, что он инсценировал свою смерть. Для того, чтобы сбежать от нее.

— И где же он теперь?

— Должно быть, там, откуда он пришел. В земле. В звездах, — Галили глубоко вздохнул. — Знаю, тебе это трудно понять. Мне хотелось бы рассказать проще, но я не могу. Потому что сам не слишком большой знаток происхождения своей семьи. Мы принимаем его на веру, как вы принимаете на веру свое человеческое происхождение. И чем больше мы живем, тем меньше у нас с вами становится различий. Так же, как вы, мы едим, спим, мучаемся от тошноты, когда слишком много выпьем. По крайней мере, я.

— Но вам дано больше, чем нам, — сказала Рэйчел.

— Не намного, — он поднял руку, и, словно преданная собака, ее облизал язык пламени, — конечно, мы гораздо сильнее, когда мы вместе — ты и я. Но думаю, так происходит со всеми, кто по-настоящему любит.

Рэйчел не ответила и молча смотрела на лицо Галили сквозь завесу огня.

— Ну что еще тебе рассказать? — продолжал он. — Да… моя мать умеет вызывать бури. Это она подняла шторм, который пригнал меня к острову. Она также может посылать свой образ, куда захочет. Даже на Луну, если у нее будет настроение. Она вполне могла бы жить, как люди, — при этом он щелкнул пальцами, — и думаю, скорей всего, так и делала, несмотря на то что это не соответствовало ее природе. В свое время она была весьма опасной, можно сказать, роковой женщиной. Убить для нее было раз плюнуть.

— А для тебя нет?

— Для меня нет. Я это делал, если обстоятельства меня принуждали или этого требовало соглашение. Но никогда не находил в этом удовольствия. Так же, как мой отец. Ему нравился секс. Он был им одержим. Даже не любовью, а сексом. Он страсть как любил трахаться. В свое время я видел некоторые из его храмов, и, должен тебе заметить, это зрелище стоило того, чтобы на него посмотреть. Статуи отца во всей его мужской славе. А иногда люди ограничивались изваянием его члена.

— Значит, это ты унаследовал от него? — спросила Рэйчел.

— Что, член?

— Нет. Любовь к сексу.

— Я не слишком большой охотник до любовных связей, — покачал он головой. — По крайней мере, по сравнению с ним. Я могу месяцами находиться в море и ни разу не вспомнить о сексе, — он улыбнулся. — Правда, когда со мной кто-нибудь рядом, это уже совсем другая история.

— Нет, — на этот раз как-то по-особенному улыбнулась Рэйчел, — это все та же история.

Он нахмурился, очевидно, не поняв, к чему она клонит.

— Ты всегда рассказываешь одну и ту же историю о какой-то вымышленной стране…

— Откуда ты знаешь?

— Потому, что слышала ее не только от тебя.

— А от кого еще? От Лоретты?

— Нет.

— Тогда от кого же?

— От одного твоего старого знакомца, — сказала Рэйчел. — Капитана Холта.

— О… — выдохнул Галили. — Откуда тебе известно о Чарльзе?

— Из дневника.

— Неужели он до сих пор сохранился? Прошло столько лет!

— Да. Его отобрал у меня Митчелл. Думаю, теперь он у его брата.

— Жаль.

— Почему?

— Боюсь, они отыщут ключ к тому, как попасть в «L'Enfant». Перед тем как однажды отправиться в этот дом вместе с Чарльзом, я подробно рассказал ему, как туда добраться, и он старательно все записал в дневнике.

— Зачем ты это сделал?

— Я был очень слаб и боялся потерять сознание, не дойдя до места. Рискни они пойти туда, не зная точного описания дороги, их бы постигла смерть.

— Значит, теперь Гаррисону известно, как проникнуть в дом твоей матери?

— Ну да, — кивнул он. — С этим ничего не поделаешь. Ты до конца прочла тетрадь?

— Не совсем.

— Но ты уже знаешь, как мы познакомились с Чарльзом? Как Наб привел его ко мне?

— Да. Знаю.

В памяти Рэйчел одна за другой стали всплывать обрывчатые картины жизни капитана Холта: битва при Бентонвиле, явившийся ему призрак ребенка, руины Чарльстона и тот ужас в доме и в саду на Трэдд-стрит. Она многое повидала глазами Холта.

— У него был дар к сочинительству.

— В юности он хотел стать поэтом, — сказал Галили. — В это трудно поверить, но говорил он точно так же, как писал. Его речь воистину ласкала слух.

— Ты любил его?

Казалось, этот вопрос поставил Галили в тупик.

— Думаю, что по-своему любил, — наконец ответил он. — Холт был аристократом. По крайней мере, прежде. А когда я его встретил, его снедала щемящая тоска. Он потерял все.

— Но нашел тебя.

— Не слишком удачная замена, — Галили усмехнулся практичности собственного высказывания. — Я не мог восполнить ему жену, детей и многих вещей, которые отняла у него война. Хотя… Возможно, тогда мне казалось, что я смогу ему их заменить. Это всегда было моей самой большой ошибкой. Я любил благодетельствовать. Хотел делать людей счастливыми. Но это всегда кончалосьплохо.

— Почему?

— Потому что я не мог дать людям того, что они хотели. Я не мог подарить им жизнь. Рано или поздно они умирали, и смерть их была нелегкой. Люди вообще умирают тяжело. Они до конца цепляются за жизнь. И даже в предсмертной агонии силятся прожить лишние несколько минут или даже секунд…

— А что случилось с Холтом?

— Он умер в «L'Enfant». Там его и похоронили, — Галили вздохнул. — Нельзя мне было позволять им сопровождать меня домой. Это навлекло беду. Но я так долго не был дома. И к тому же был ранен и силы мои были на исходе. Словом, мне нужно было где-нибудь себя излечить.

— А как тебя ранили?

— Все дело в моей беспечности. Мне думалось, я недосягаем… но я был не прав, — безотчетно потянувшись к лицу, его рука коснулась шрамов на голове, делая это с такой осторожностью, будто они хранили в себе нечто важное о его прошлых страданиях. — Одна дама, по имени Катарина Морроу, была одной из моих… как это называется? Наложницей? Но прежде, чем прийти ко мне, она была благочестивой южной леди. А свои истинные чувства проявила только потом. Это была женщина, начисто лишенная стыда. Она делала все, что взбредет ей в голову. У нее было два брата, которые остались в живых после войны. И они приехали ее разыскать в Чарльстоне. Тем вечером я был пьян — и не просто пьян, я буквально не стоял на ногах. Я люблю бренди и знаю свою норму, но тогда я упился почти до потери сознания и опомнился, только когда оказался на улице в окружении дюжины молодчиков — ее братьев и их друзей, — которые начали меня бить. И не потому, что я соблазнил девушку, а потому, что я черный. Той весной все чернокожие в Америке получили свободу. Это пришлось не по вкусу молодым людям, поскольку означало конец их привычной жизни. И они решили излить на меня свою ненависть. Они били меня и били, а я от опьянения и отчаяния совсем оцепенел и не мог дать им отпор.

— Как же они не убили тебя?

— Никельберри пристрелил братьев. Вышел с двумя пистолетами и прострелил им головы. Как сейчас вижу, как расступилась перед ним толпа. Бум! Бум! И все! Потом Чарльз сказал, что пристрелит первого, кто попытается поднять на меня руку. Они не стали проверять и разбежались. А Чарльз с Набом подняли меня и унесли.

— В «L'Enfant»?

— В конечном счете, да.

— А что случилось с теми, кто был с тобой…

— Во дворце прелюбодеяний? Не знаю. Когда я вернулся в Чарльстон, чтобы встретиться с ними, оказалось, они все разъехались каждый своей дорогой. По слухам, мисс Морроу отправилась в Европу. А остальные… — он пожал плечами. — Столько людей приходило и уходило за эти годы! Столько мелькало лиц! Но я их никогда не забывал. И до сих пор помню. Порой они так ясно являются мне во снах, что, кажется, стоит мне открыть глаза, и я увижу их наяву, — его голос зазвучал совсем тихо. — Кто знает, может быть, так и будет… Огонь хорошо горит, — прервав недолгое молчание, сказал он, поднимаясь на ноги. — Пойдем пройдемся?

* * *

Они прогуливались вдоль берега, но не держались за руки, как в тот ясный день, когда он впервые повел ее на «Самарканд». Они шли немного поодаль друг от друга, ибо его тело еще хранило на себе свежие отпечатки недавних страданий, и Рэйчел не хотела прикасаться к нему, опасаясь ненароком причинить боль.

Он продолжал рассказывать ей историю своей долгой жизни, но ночная мгла то и дело отвлекала его мысли, и рассказ получался сбивчивый, словно состоял из не связанных между собой фрагментов воспоминаний. Среди прочего Галили ей вкратце рассказал, как добрался домой и как его возвращение потянуло за собой цепь катастроф, как лошади убили его отца, как Мариетта встала на его защиту от материнского гнева и как другая сестра вылечила его с помощью своих чудодейственных примочек и пилюль. О своем прошлом он говорил охотно, не дожидаясь вопросов со стороны Рэйчел, которая, в свою очередь, позволила ему беспрепятственно предаваться воспоминаниям и молча слушала все, что он рассказывал.

Хотя Галили никак не пытался выгородить себя в глазах Рэйчел и всю ответственность за последствия своих действий взял на себя, исключительно правды ради я считаю своим долгом внести ряд собственных замечаний, ибо, само собой разумеется, не все постигшие «L'Enfant» в те мрачные времена беды лежат на совести моего сводного брата. Так, например, он не имел никакого отношения к тому, что Чийодзё ушла от меня к Никодиму, не был повинен в охватившем Цезарию неистовом гневе, а также в смерти своего друга Чарльза Холта, который наложил на себя руки по собственной воле.

Меж тем в те злосчастные дни случились некоторые события, о которых Галили не упомянул, но которые явились следствием его необдуманных поступков. Дело в том, что, следуя в «L'Enfant» в сопровождении Холта и Наба, он привел за собой преследователей — шестерых бандитов во главе с отцом Катарины, Бенджамином Морроу, двух сыновей которого пристрелил Холт. Для того времени предводитель этой шайки был довольно преклонного возраста, хотя ему не было еще и шестидесяти, и, как подобает человеку в его годы, отличался осторожностью и предусмотрительностью. Хотя в погоне за Галили и его спутниками Морроу неоднократно их настигал, он не спешил с ними расправляться, потому что хотел добраться до самого сердца той нечестивой силы, что сбила с пути истинного его ненаглядную дочь, потерявшую свое состояние и превратившуюся в подстилку этого черномазого Галили. Поначалу осторожность и любопытство играли на руку Морроу и его банде и даже сохранили им жизнь: следуя по пятам за Галили и его спутниками, они невольно избегли расставленных на пути к «L'Enfant» ловушек, которые они вряд ли смогли бы обойти, случись им идти самостоятельно. Но едва Цезария обнаружила на своей территории непрошеных гостей, как обрушила на них весь свой гнев.

Когда я увидел их трупы в свежевырытых могилах, эти застывшие лица произвели на меня страшное впечатление. Лучше бы они свернули с дороги и угодили в какую-нибудь ловушку, тогда бы, по крайней мере, у них не было такого выражения лиц, словно их заживо бросили в клетку к голодным тиграм. Хотя, мне кажется, уж лучше стать добычей голодных тигров, чем жертвой гнева Цезарии.

Так или иначе, теперь вы все знаете. Должен сказать, что какой-то частью своего существа я понимаю, что все постигшие нас после смерти шести чарльстонцев беды не имели бы столь губительных последствий — и даже вообще не случились бы, — если бы вместо жестокой расправы Цезария проявила великодушие и отпустила их с миром. Кровь порождает кровь, а жестокость порождает жестокость. И смерть шестерых повлекла за собой все обрушившиеся на наши головы бури и ужасы, причиной которых был отнюдь не Галили, а Она, наша богиня. И хотя своему созданию «L'Enfant» был обязан только ей, в час безумия Цезария собственноручно открыла черную страницу истории нашего рода.

Глава 2

Рэйчел и Галили не вернулись к костру, а расположились на скалах в дальней оконечности пляжа. Море было спокойным, и мерный, ласкающий слух плеск волн помогал Галили исповедоваться в том, что отягощало его память.

— Из дома меня вытащил Наб, — начал он. — Он, наверное, думал, что Цезария хочет меня убить…

— Но ведь она ничего тебе не сделала? Никак тебе не повредила?

— Когда она входила в раж, никто ни от чего не был застрахован. С уверенностью могу сказать только то, что поскольку она меня сотворила, то считала себя вправе исправить эту ошибку и лишить меня жизни. Правда, этой возможностью ей воспользоваться не удалось, ее неожиданно отвлекла Мариетта, а Наб тайком вытащил меня из дома. Я был в бреду в ту ночь, но тем не менее хорошо все помню. Было так жутко брести по болоту и, едва заслышав за спиной какой-нибудь звук, в страхе озираться по сторонам, опасаясь, что она устроила за нами погоню!

— А как отнесся Никельберри ко всему, что увидел? Как ему удалось с этим справиться?

— О, Наб был крепким парнем. Другое дело Чарльз. Для него испытания оказались слишком тяжелы. А вот Наб… Я даже не знаю, как сказать… Он просто брал все, что попадалось ему на пути. А тогда он увидел силу, особенную силу. Ничего подобного он прежде никогда не встречал. И он подумал, что, заполучив меня, станет обладателем частицы этой силы. Словом, помогал он мне не из христианского милосердия. Ему выпала тяжелая жизнь. Он пришел в нее ни с чем. Из войны вышел ни с чем. И вдруг у него появился я. Моя жизнь была в его руках. Разве мог он упустить такую возможность?

— А вы обменивались с ним впечатлениями?

— Да, но позже. Несколько недель я не мог говорить, потому что был очень слаб. Он приносил мне лекарства, которые передавала ему Забрина, и обещал, что останется со мной, пока я не поправлюсь.

— А что он хотел взамен?

— Тогда ничего. Мы вышли на берег моря и прожили в дюнах несколько недель. Там нас не видела ни одна живая душа, поэтому мы были в безопасности. Он построил для нас укрытие. Я лежал там, слушая плеск волн, и силы постепенно ко мне возвращались. Он был моей нянькой. Заботился обо мне. Он меня кормил, обмывал морской водой и слушал мой бред, когда у меня был жар. Он уходил и приносил еду. Одному богу известно, где и как он ее добывал. Сам факт, что он заботился обо мне, уже приносил мне облегчение. Как ни странно, но вспоминать об этом времени мне гораздо приятнее, чем о весьма благополучной жизни в Чарльстоне. Мне казалось, что с моих плеч свалился огромный груз. Будто я излечился от какой-то болезни. У меня было все, что мог иметь человек. Я испытал интимную близость со многими людьми, держал в руках всякого рода красоту. Я так высоко забрался наверх, что, казалось, никогда не смогу спуститься вниз. И вдруг это все осталось позади. Я оказался под открытым небом и ничто не мог назвать своим. У меня не было ничего, кроме моря и времени, чтобы обо всем поразмыслить. Именно тогда я впервые задумался о том, чтобы построить лодку и отправиться в плаванье… Однажды Наб начал мечтать вслух, и я узнал, что у него на уме. И понял, что не все так просто. Что я для него стал другом. По крайней мере, он так думал. Мы собирались вместе работать, когда я поправлюсь.

«Сейчас самое лучшее время развернуться, — сказал он мне. — Если мы приступим к делу вместе, то сможем сколотить хорошее состояние».

— И что ты ему ответил? — спросила Рэйчел.

— Сказал, что не хочу больше иметь дело с людьми. Что сыт ими по горло. Сказал, что мечтаю построить лодку и уйти в море. Я думал, он рассмеется. Но он не рассмеялся, а даже одобрил мою идею. А потом сказал: «Но ты не можешь так просто уплыть и забыть, через что мы вместе прошли. Ты кое-чем мне обязан». Он был прав. Из-за меня он рисковал своей жизнью в Чарльстоне, когда стрелял в братьев Морроу. Рисковал своей жизнью, когда мы бежали из «L'Enfant». Одному богу известно, сколько ужасов ему довелось из-за меня пережить. А когда мы пришли на берег, он ухаживал за мной днем и ночью. Без него и снадобий Забрины я остался бы навсегда калекой, если бы вообще выжил. Что и говорить, конечно, я был у него в долгу. Поэтому я спросил, что бы он хотел от меня получить. И ответ был простым. Он хотел, чтобы я помог ему разбогатеть. Поскольку считал, что возможностей сделать состояние в то время было очень много. В стране шла глобальная реконструкция. Нужно было прокладывать дороги, перестраивать города и кормить народ. И те, кто оказался у истоков этой перестройки — люди, не лишенные ума и не слишком разборчивые в средствах достижения своих целей, — со временем могли превратиться в самых обеспеченных людей в истории Америки.

— И он оказался прав?

— Более или менее. Несколько нефтяных и железнодорожных магнатов к тому времени уже настолько разбогатели, что тягаться с ними никто не мог. Но Наб все продумал. Он был далеко не глупым парнем. И знал, что с его прагматизмом, знанием жизни и пониманием людских потребностей и моей способностью сметать с дороги все препятствия за очень короткое время мы сможем достичь большого могущества. Ему не терпелось взяться за дело. Долгое время он влачил жалкое существование. И жаждал лучшей жизни. Ему было не важно, каким путем он ее достигнет. Главное, что достигнет, — Галили замолчал, вперив взгляд в море. — Он говорил, что я смогу получить свою лодку. Что смогу уплыть в море. Что это будет здорово. Он даже поможет мне найти лодку, самую лучшую. Но прежде я должен был помочь ему. Он хотел иметь жену и детей. Хотел дать им достойную жизнь. И мне показалось это такой малостью, когда я соглашался. Да и вообще, как я мог отказаться после всего, что он для меня сделал? Мы заключили соглашение прямо там, на берегу. Я поклялся ему в честности, а также обещал не обманывать никого из его семьи. Поклялся, пока буду жить на свете, оставаться ему другом, а также другом его семьи.

Представив последствия этого необдуманного шага, Рэйчел ощутила приступ тошноты.

— Думаю, ты уже начала понимать… — сказал Галили.

— Он не сохранил своего прежнего имени…

— Нет, не сохранил. Через пару дней после нашего разговора он пришел на берег в приподнятом настроении. Как выяснилось, он нашел труп или, вернее, то, что от него осталось. Это был труп янки, погибшего далеко от дома. У него в ранце были все документы — все необходимое, чтобы Никельберри стал другим человеком. Сделать это в те времена было совсем не трудно. С того дня он перестал быть Набом. Он стал Гири.

Рэйчел никак не ожидала такого поворота событий, но, подумав, поняла, что все сходится. Корни семьи, с которой ее связывали брачные узы, глубоко увязли в крови и пороке, и неудивительно, что выросшая на такой почве династия отличалась лживостью и бесстыдством.

— Я не знал, на что я пошел, — продолжал Галили, — и к чему приведет наше соглашение. Правда открылась для меня гораздо позже, когда я осознал масштаб амбиций Наба, вернее, то, к чему он нас готовил.

— А если бы знал…

— Спрашиваешь, согласился бы я? Да, согласился бы. Мне это было бы не по душе, но я все равно согласился бы.

— Почему?

— А как иначе я мог бы от него освободиться?

— Ты мог бы просто повернуться и уйти.

— Я был у него в большом долгу. Обмани я его, история непременно повторилась бы. Меня бы втянули во что-нибудь еще. И я все равно стал бы жертвой очередного человеческого безрассудства и был бы вынужден пожинать его плоды. Так или иначе, но в любом случае мне пришлось бы расплачиваться. Единственный путь к свободе — по крайней мере, тогда я так думал, состоял в том, чтобы работать с Набом, пока не осуществится его мечта. Лишь после этого я мог рассчитывать на то, чтобы претворить в жизнь свои желания. А я мечтал о лодке, чтобы… покинуть ту проклятую жизнь навсегда, — Галили глубоко вздохнул. — Работать на него было гадко, очень гадко. Что же касается огромных возможностей разбогатеть, то он оказался прав. Они были повсюду. Конечно, чтобы идти впереди толпы, нужно было кое-что при себе иметь. А у Наба был я. Едва у него появлялись проблемы, как он вызывал меня, и я решал их так, чтобы они больше не повторялись. Мне это здорово удавалось. Когда я втянулся, то понял, что у меня талант терроризировать людей.

— Ты унаследовал его от Цезарии.

— Несомненно. И поверь мне, творя насилие, я чувствовал себя правым. Я был изгнанником. Поэтому считал, что могу делать все, что мне заблагорассудится. Пусть даже самое бесчеловечное. Я ненавидел весь мир, ненавидел всех живущих в нем людей. Поэтому быть преступником и проливать людскую кровь доставляло мне радость.

— А Наб…

— Гири. Теперь он был мистером Гири.

— Хорошо, пусть Гири. Он никогда не марал свои руки? Пока ты всех устрашал, он делал свое дело?

— Нет, он тоже приобщился к моим обязанностям. И они даже пришлись ему по вкусу. Ведь он был некогда поваром. Туши и ножи всегда были его слабостью. Подчас он меня поражал. Когда я видел, насколько хладнокровен и безразличен он к человеческому страданию, которое причинял, меня охватывал благоговейный ужас.

— Благоговейный ужас?

— Да. Потому что я всегда принимал свои поступки слишком близко к сердцу. Они буквально сводили меня с ума. Звучавшие в голове голоса твердили мне не делать того, не делать этого, да и вообще задуматься о последствиях. Поэтому я пристрастился к выпивке — иначе мне было от них не избавиться. Но когда я шел на дело вместе с Гири, голосов вообще не было. Никаких. Полная тишина. Это было приятно. Шли месяцы, я вновь стал здоровым и сильным. И к тому же приобрел репутацию человека, которого все боятся, что само по себе было не менее приятно. Чем больше росла моя репутация, тем больше крепчала во мне уверенность в том, что я этого достоин. Я становился зверем, когда требовалось кому-то преподать урок. Злоба и жестокость с легкостью овладевали мной. Ощущая их в моем взгляде или голосе, люди сразу становились покладистыми. Так что через некоторое время, за редким исключением, мне не приходилось их даже трогать. Стоило нам к кому-то прийти, как нас сразу спрашивали, чего мы желаем и нельзя ли нам чем-нибудь помочь.

— А что было с теми, кто вел себя иначе?

— Я их убивал. Обычно быстро. Но не всегда. Когда Гири хотел, чтобы я преподал какому-нибудь парню хороший урок, я делал нечто омерзительное.

Галили запнулся, и Рэйчел услышала тихое всхлипывание. В ночном мраке она не видела его лица, но по очертаниям его фигуры заметила, что он дрожит, однако, быстро справившись с собой, Галили тихо продолжил рассказ:

— Потом мы начали расширять свою территорию. Расширять сферу своего влияния от штата к штату. Сначала мы отправились в Вирджинию, потом в Оклахому, затем в Техас. И где бы мы ни появлялись, Гири скупал земли, причем большей частью за деньги, которых на самом деле у него не было. Он был тем самым парнем из Чарльстона, что умел очень практично вести дела и удивительно быстро добиваться желаемого. А если кто-то говорил ему «нет», то вскоре очень жалел об этом. Правда, со временем таких людей становилось все меньше и меньше.

Люди все чаще хотели иметь с ним дело. И неудивительно, ведь он был для них воплощением будущего. Глядя на то, как он держался, можно было подумать, что он чертовски богат и способен озолотить человека одним своим рукопожатием, — голос Галили зазвучал громче и увереннее. — И, что самое интересное, многие люди на нем действительно разбогатели. У него был нюх на богатство. Думаю, обнаружив его в себе, он сам был поражен.

Спустя три года он стал миллионером и решил завести семью. В жены он выбрал богатую даму из Джорджии — эта женщина еще до войны перевела свои деньги в северные штаты. Ее звали Беделия Таунсенд. Казалось, более идеальной пары было не найти. Она была красива, амбициозна и мечтала видеть весь мир у своих ног. Но возникла одна заминка. В постели он не мог дать того, что ей хотелось. Поэтому на помощь пришел я.

— У нее были от тебя дети?

— Нет. Отцом всех детей был он. К этому делу я относился очень строго. Одно дело — доставлять удовольствие, а другое — продолжить род Барбароссов.

— И тебе никогда не хотелось этого сделать?

— Сотворить вместе с ней полукровку? О да, хотелось. Но я боялся, что это испортит то, что было между нами. Мне очень нравилось просто ее любить. Большего счастья я не знал.

— А что по этому поводу думал Гири?

— Ему было все равно. Его волновали другие, более крупные проблемы. Беделия тем временем рожала ему детей, а я был всегда под рукой, чтобы расправиться с тем, кто его разозлит. Поэтому ему было не до того, чтобы разбираться в отношениях между мной и его женой. Для повара, который решил стать королем, это было не по силам. К тому же надо отдать ему должное, работал он день и ночь. Надо сказать, что семена всего, во что впоследствии превратилось семейство Гири, были посеяны в первое послевоенное десятилетие.

— Но ведь, в конечном счете, ты вернул ему свой долг?

— О да. Но идти мне было некуда. Возвратиться в «L'Enfant» я не мог. У меня не осталось никого и ничего, кроме Гири.

— Но ты же мог бы уйти в море.

— В конце концов я так и сделал, — он ненадолго замолчал. — Но ушел не один.

— Вместе с Беделией? — удивилась Рэйчел.

— Да. Вместе с Беделией. Она была первой женщиной, которая ступила на борт «Самарканда». Ты была второй. Мы отплыли, не поставив в известность Гири. Правда, она оставила письмо, в котором объяснила ему, что хочет большего, чем он может ей дать.

— Как она могла так поступить? Как могла оставить своих детей?

— А ты бы не смогла так поступить ради меня? — немного придвинувшись к ней, спросил он.

— Да, — тихо согласилась Рэйчел. — Конечно, смогла бы.

— Вот тебе и ответ.

— Она с ними еще виделась?

— Да. Позже. Но к тому времени у нее был другой ребенок…

— Полукровка?..

— Да.

— Ниолопуа?

— Да, мой Ниолопуа. Насколько я мог убедиться, он с самого начала ощутил в себе кровь Барбароссов. Поэтому смог избежать, по крайней мере, некоторых претензий времени. Отец как-то мне говорил, что некоторые из его отпрысков — те, что находились в неведении относительно своей истинной природы, — жили обыкновенной человеческой жизнью. И умирали, как правило, в свои семьдесят лет. Лишь те из детей, которые знали, кто они есть на самом деле, жили гораздо дольше.

— Не понимаю, — удивилась Рэйчел. — Если в тебе течет кровь Барбароссов, какая разница, знаешь ты об этом или нет?

— Дело вовсе не в крови. А в понимании того, кто ты есть. Не химический состав крови, а знание делает нас Барбароссами.

— А если бы ты ему не сказал?

— Он бы давно умер.

— Итак, вы с Беделией ушли в море на «Самарканде» и в конце концов прибыли сюда?

— Да, но сюда мы приплыли случайно. Когда нас ветром прибило к острову, он показался нам раем. В этой части он был необитаем. И сохранился в своем первозданном виде. Конечно, мы не были первопроходцами. В Пуапу уже обосновались миссионеры. Там же появился на свет Ниолопуа. И пока к Беделии возвращались силы, я достраивал этот дом, — его взгляд скользнул мимо Рэйчел вдоль берега. — Сейчас здесь почти так же, как в тот день, когда я впервые появился на острове вместе с ней. Во всяком случае, в воздухе витают те же ароматы.

Рэйчел задумалась о Ниолопуа. Сколько раз ей приходилось видеть странное, неприступное выражение его лица, словно он знал какую-то тайну! Теперь эта тайна стала ей известна. Он исправно исполнял свой сыновний долг: ухаживал за домом, много лет назад построенным для его матери, высматривал, когда на горизонте появятся паруса — паруса отцовской яхты. От переполнявшей боли утраты Рэйчел хотелось разрыдаться. Но не потому, что Ниолопуа стал ей близким другом, а потому, что он был той нитью, что связывала ее с прошлым — с женщиной, любовь которой так много способствовала тому, что ныне обрела Рэйчел. Не будь Беделии, не было бы никакого дома в этом райском уголке острова.

— Может, хватит рассказов? — спросил Галили.

В некотором смысле Рэйчел узнала более чем достаточно. Ей потребуется еще много дней, чтобы все переварить и свести воедино разные части истории Галили с тем, что уже было ей известно из дневника Холта, из уклончивых разговоров с Ниолопуа и Лореттой, а также из страшной сцены между Кадмом и Цезарией. Теперь известные ей события приобрели несколько иное звучание, и, как ни странно, еще более мрачное; боль и печаль, преданность и предательство она ощущала теперь гораздо острее, чем прежде. И хотя история Галили была сама по себе невероятной, для Рэйчел она значила во много раз больше, ибо повествовала о жизни любимого ей человека, частью которой она теперь стала.

— Можно мне задать всего один вопрос? — спросила она. — И мы оставим эту тему до следующего раза.

— Значит, еще не все кончено? — он дотронулся до ее руки.

— Что ты имеешь в виду?

— Между нами.

— О боже, милый… — Она подалась вперед, чтобы коснуться его лица, оно горело, словно у Галили был жар. — Конечно, не кончено. Я люблю тебя. Помнишь, я сказала, что не боюсь услышать то, что ты мне расскажешь. Так вот, я вполне отвечала за свои слова. Сейчас ничто меня не заставит уйти от тебя.

Он попытался улыбнуться, но глаза у него были полны слез. Рэйчел ласково провела рукой по его лбу.

— То, что ты мне рассказал, поможет мне во всем разобраться, — сказала она. — Я хотела этого с самого начала. Я хотела понять.

— Ты необыкновенная женщина. Я говорил тебе когда-нибудь это? Необыкновенная и удивительная. Жаль, что мы не встретились раньше.

— Раньше я была бы не готова тебя принять, — сказала Рэйчел. — Я бы сбежала от тебя. Не смогла бы вынести все это…

— Итак, у тебя был еще один вопрос.

— Да. Что случилось с Беделией? Она осталась здесь, на острове?

— Нет, она соскучилась по жизни большого города. И через три с половиной года вернулась домой.

— А как же Ниолопуа?

— Несколько лет он плавал со мной. Но море пришлось ему не по душе. Поэтому, когда ему исполнилось двенадцать, я оставил его здесь, как он просил.

— И ты больше ни разу не встречался с Беделией?

— Только раз, перед ее смертью. Что-то заставило меня поплыть в Нью-Йорк. Какой-то инстинкт — иначе не назовешь. Когда я вошел в особняк, она была при смерти. Увидев ее, я понял, что последние годы она жила только надеждой на мое возвращение. Умирала она от пневмонии. Господи, у меня разрывалось сердце, я не мог видеть ее… такой больной. Она сказала, что не сможет спокойно умереть, если мы с Гири не помиримся. Бог его знает, зачем ей это было нужно. В общем, она позвала его к себе в спальню…

— В ту самую большую комнату, что выходила окнами на улицу?

— Да.

— В которой умер Кадм?

— В этой комнате рождались и умирали многие Гири.

— И что она вам сказала?

— Сначала она потребовала, чтобы мы пожали друг другу руки. Потом сказала, что у нее есть последнее желание. Она хотела, чтобы я всегда скрашивал жизнь женщин Гири. Утешал их так, как утешал ее. Любил их так, как любил ее. Словом, она завещала мне исполнять эту единственную услугу для Гири. Никаких убийств. Никакого насилия. Единственный обет утешения и любви.

— И что ты на это ответил?

— Что я мог ответить? Я любил эту женщину всем сердцем. И не мог ей отказать в последней просьбе. Словом, мы с Гири согласились. И дали торжественную клятву у ее кровати. Он обещал защищать дом на Кауаи от мужской половины своего потомства и превратить его обитель женщин. А я обещал являться туда, когда женщины Гири захотят, чтобы я составил им компанию. Беделия продержалась еще два дня. Мы с Гири сидели рядом и ждали, он с одной стороны, я — с другой. Но она не сказала больше ни слова. Клянусь, она это сделала специально. Наверное, хотела, чтобы мы во всей полноте осознали последствия своего обещания. Когда она умерла, мы с Гири вместе скорбели по ней, между нами возникли почти те же теплые отношения, что и в старые добрые времена. Но на похороны я не пошел. Не хотел являться на глаза новоиспеченному благородному обществу, которым к тому времени себя окружил Наб, — Асторам, Ротшильдам и Карнеги. Они не слишком меня жаловали. А Наб не хотел, чтобы я стоял у края могилы его жены, возбуждая у людей всякие вопросы. Поэтому на рассвете с утренним отливом я отбыл в море. Наба я больше никогда не видел, но мы подписали с ним официальное соглашение, где были изложены наши обещания. Странно все как-то кончилось. Когда мы с ним встретились, я был королем Чарльстона, а он бродягой. А потом поменялись ролями.

— Тебя это волновало? Я имею в виду то, что у тебя ничего не было за душой?

Галили покачал головой.

— Я не желал иметь ничего из того, что было у Наба. Кроме Беделии. И был бы рад отобрать ее у него, чтобы похоронить здесь, на острове. Ей не место в этом нелепом склепе. Она должна быть там, откуда слышен шум моря.

Рэйчел вспомнила о церквушке, окруженной кольцом могил, которую она посетила во время своего первого пребывания на острове.

— Но дух ее здесь.

— Она была среди прочих женщин-призраков в доме?

Галили кивнул.

— Да. Хотя не знаю, видел ли я их во сне или наяву.

— Я видела их довольно отчетливо.

— Это еще не значит, что они не привиделись мне во сне, — возразил Галили.

— Значит, она была не призраком?

— Призрак. Память. Эхо прошлого. Я не знаю, как правильней это назвать. То была лишь часть прежней Беделии. А другая, лучшая часть ее души все же ушла. Теперь она далеко, среди звезд. А то, что ты видела, всегда находится рядом со мной, чтобы скрасить мое одиночество. Это память о Беделии, Китти, Марджи, — он вздохнул. — Я утешал их, когда они были живы. И теперь, когда их нет, частица их осталась со мной. Видишь, как все получается?

Он закрыл лицо руками.

— Теперь я тебе все рассказал, — сказал он. — И нам пора подумать о том, куда мы с тобой пойдем. Рано или поздно кто-нибудь хватится искать твоего мужа.

— Последний вопрос.

— Да?

— В один прекрасный день мне тоже уготована подобная участь? Стать одной из этих женщин в доме? Я умру, и ты в одиночестве будешь обо мне вспоминать?

— Нет, у нас с тобой все будет по-другому.

— Как?

— Я собираюсь ввести тебя в семью Барбароссов. Хочу сделать тебя такой, как мы. Чтобы смерть была над тобой не властна. Пока не знаю, как это осуществить. И даже не уверен, что мне это удастся. Но я буду к этому стремиться. А если у меня не получится… — Он взял ее за руки. — Если я не смогу сделать тебя одной из нас, я умру вместе с тобой, — он поцеловал ее и добавил: — Обещаю. Отныне и навсегда мы будем вместе. Либо вместе уйдем в могилу, либо проживем до скончания веков.

Глава 3

Хотя исповедь Галили я излагал на протяжении целой ночи, в некотором смысле это был благодарный труд, ибо он избавил меня от огромного груза, который меня здорово тяготил. К тому же мне было довольно приятно уступить место иному рассказчику, чтобы его уста изложили существенную часть истории, столь долго ожидавшую своего часа. Рассказ Галили о своем прошлом предваряет последние картины романа, которому надлежит завершиться в последующие несколько дней, и, что удивительно, именно этот факт к концу ночи наполнил мою душу унынием и грустью. Возможно, вы находите это несколько странным, зная, что этот роман дался мне ценой весьма болезненных усилий, но, должен признаться, несмотря на все жалобы, это приключение захватило меня и изменило мою жизнь, поэтому, вопреки моим ожиданиям, я без особой радости подхожу к его завершению, и если честно, то даже немного побаиваюсь. Меня пугает, что, когда я закончу и отложу перо, моя жизнь лишится смысла, ибо большая часть моего естества останется на бумаге, а достойно восполнить образовавшуюся в душе пустоту мне вряд ли скоро удастся.

Однако когда за окном занялся рассвет, настроение у меня прояснилось, а забравшись под одеяло, я и вовсе примирился со своей участью. По крайней мере, мои труды не пропали зря, думал я, и если даже мне никогда не придется проснуться, кое-что останется после моей смерти, помимо волос в раковине и пятен на подушке. Останется кое-что, порожденное моим умом и руками, и, если хотите, свидетельство моего искреннего желания упорядочить хаос.

Говоря о хаосе, я почти в полудреме вспомнил, что совсем упустил из виду свадьбу Мариетты. Нет, я вовсе не жажду удостоиться чести посетить это торжество, и более того, если сюжет книги не потребует моего непременного участия в бракосочетании сестры, я постараюсь найти повод от него отказаться. В конце концов, все, что происходит за пределами «L'Enfant», в своем пьяном неистовстве не слишком отличается от кабака, наводненного подружками-лесбиянками Мариетты.

Но с другой стороны, меня не покидает мысль, что ее свадьба — если, конечно, таковая состоится — станет лишним доказательством грядущих перемен, меж тем как я, предвидевший и старательно отразивший их на бумаге, останусь далеко позади. «Жалость к себе», — должно быть, скажете вы и, конечно, будете правы. Но уверяю вас, именно эта жалость подчас служит мне лучше всякой колыбельной. Словом, погрузившись в свои горестные раздумья, я вскоре уснул.

Мне вновь приснился сон, но на этот раз я увидел не море и не серый городской ландшафт, а ярко сияющее небо и безжизненную пустыню. Неподалеку шел караван верблюдов, поднимая облака желтой пыли. Я слышал, как ехавшие верхом люди кричали на своих животных и стегали их прутьями по бокам, ощущал исходящий от них едкий запах грязи и пота, несмотря на то, что те находились в полумиле от меня. Мне ничуть не хотелось присоединиться к ним, но, когда я огляделся, то увидел, что во всех направлениях простирается безлюдная местность.

Я пребываю в самом себе, подумал я, вокруг меня только пыль и пустота, вот что мне останется после того, как я закончу писать книгу.

Караван удалялся прочь. Я понимал: еще немного — и он скроется от моего взгляда. И что тогда делать? Умереть от одиночества или жажды — другого не дано. Как бы ни был я несчастен, но хладнокровно встретить смерть оказался еще не готов и потому направился в сторону каравана, сначала медленно, затем быстрее, и, наконец, побежал, стараясь не упустить его из виду.

Неожиданно я обнаружил себя среди путешественников, среди царивших там шума и зловония. Ощутил ритмичное покачивание верблюда под собой и взглянул вниз, чтобы удостовериться, что я в самом деле еду верхом на одном из животных. Вздымавшиеся путниками клубы пыли ныне закрывали от моего взора всю голую, выжженную солнцем пустошь, и единственное, что я мог видеть, были круп идущего впереди верблюда и голова следующего за мной.

Кто-то из каравана затянул песню, и голос его зазвучал не столько мелодичней, сколько уверенней и громче общего шума.

Это была совершенно бессвязная песня и вместе с тем очень знакомая, как обычно бывает во сне. И все-таки, что это было? Пытаясь вникнуть в суть слов и полагая, что, сосредоточившись, сумею ее постичь, я весь обратился в слух, однако, как ни старался, ничего не мог понять, несмотря на то что порой, казалось, я к этому очень близок.

Отчаявшись, я уже собрался отказаться от своего намерения, когда случайно обнаружил в ритмическом рисунке песни ключ к ее смыслу, и тотчас слова, прежде для меня совершенно бессмысленные, стали мне ясны.

Это была самая обыкновенная походная песня, знакомая мне с детства. Помнится, я напевал ее, сидя на сливовом дереве много-много лет назад.

Я стал подпевать, и стоило мне присоединиться к одинокому голосу, как песню подхватил целый хор голосов. Слова повторялись и повторялись, как колесо фортуны, как вереница сменяющих друг друга рождений.

Я ощутил прилив приятного душевного тепла и, хотя ложился спать едва ли не со слезами на глазах, больше не чувствовал себя опустошенным, ибо со мной были мои воспоминания, сладкие, как плоды сливового дерева, которые в случае острой нужды могли послужить мне пищей. Да, в каждом из этих плодов была косточка, твердая и горькая, но зато снаружи ее окружала сочная и питательная мякоть. Как бы там ни было, мне не придется остаться ни с чем.

Песня продолжала звучать, однако поющие ее голоса постепенно стихали. Я оглянулся: следующий за мной верблюд исчез, как и тот, что шел впереди. Должно быть, мои спутники сбились с пути, и я шел по пустыне один, напевая песню в ритм поступи своего животного.

Пыль осела, вокруг меня не осталось ни одного верблюда, и я увидел что-то мерцающее впереди.

Это была река. Я оказался в ее долине, покрытой роскошным травяным, усыпанным разноцветными цветами ковром, на котором, склоняя к земле тяжелые кроны, возвышались редкие деревья. А вдали, согретые теплом заходящего солнца, вздымались к небу городские стены.

Я знал, что это была за река. Это был Зарафшан. И знал этот город. Сливовое дерево и походная песня привели меня в Самарканд.

Такой вот сон. Увидеть город ближе мне не удалось, потому что я проснулся, но этого было достаточно, чтобы исцелить меня от меланхолии, с которой я ложился спать. Такова извечная мудрость сна.

* * *

День уже был в полном разгаре, когда я отправился на кухню заморить червячка. Я надеялся найти какую-нибудь еду и прошмыгнуть обратно к себе никем не замеченным, но в кухне оказались Забрина и Дуайт, и мое появление, очевидно, застало их врасплох.

— Вам не помешало бы побриться, — заметил Дуайт.

— И сменить одежду, — добавила Забрина. — Такое впечатление, что ты спал не раздеваясь.

— Так и было, — сказал я.

— Если хотите, можете поискать что-то у меня в шкафу, — предложил Дуайт. — Буду рад, если вам подойдет что-нибудь из моего гардероба.

Только тогда я обратил внимание на две странные вещи. Во-первых, рядом со столом, за которым сидели Дуайт и Забрина, стоял чемодан, а во-вторых, у Забрины были красные и мокрые глаза; похоже было, что я помешал им прощаться.

— Это все из-за тебя, — упрекнула она меня. — Он уходит из-за тебя.

У Дуайта вытянулось лицо.

— Это неправда, — запротестовал он.

— Сам сказал, не увидь ты эту проклятую лошадь… — начала Забрина.

— Но ведь он здесь совсем ни при чем, — перебил ее Дуайт. — Я сам вызвался пойти в конюшню вместе с ним. Не будь лошади, случилось бы что-нибудь еще. Чему быть — того не миновать.

— Насколько я понимаю, ты уезжаешь? — вмешался я.

— Собираюсь, — горестно произнес Дуайт. — Видите ли, если я не уйду сейчас….

— Ты не уйдешь никогда, — договорила вместо него Забрина. — Там, за пределами нашего дома, нет ничего, ради чего стоило бы уходить, — потянувшись через стол, она схватила за руку Дуайта. — Если ты был перегружен работой…

— Нет, вовсе нет, — возразил он. — Но с годами я не становлюсь моложе. И если не уйду в ближайшем времени, то не уйду совсем, — он осторожно высвободил свою ладонь из руки Забрины.

— Проклятая лошадь, — ворчливо сказала она.

— Какое отношение ко всему этому имеет лошадь? — спросил я.

— Никакого… — ответил Дуайт. — Просто я сказал За-За, — (За-За? Господи, да они гораздо ближе друг к другу, чем я себе представлял), — что, увидев коня…

— Думуцци.

— …Увидев Думуцци, я вдруг понял, что мне не хватает самых обыкновенных вещей внешнего мира. Кроме, конечно, этого, — кивком он указал на маленький телевизор, который Дуайт смотрел часами. Должно быть, всякий раз, всматриваясь в мерцающий экран, он жаждал покинуть «L'Enfant», но, очевидно, осознал он это желание, лишь когда появился Думуцци.

— Итак, — вздохнув, сказал Дуайт. — Мне пора.

Он встал из-за стола.

— Подожди хотя бы до завтра, — попросила Забрина. — Уже вечереет. Лучше отправиться в путь рано утром.

— Боюсь, ты что-нибудь подсыплешь мне в ужин, — уголки его губ чуть тронула печальная улыбка. — И я забуду, зачем собрал вещи.

— Ты ведь знаешь, ничего подобного я никогда не сделаю, — угрожающе улыбаясь, ответила она и громко фыркнула: — Хочешь уйти — скатертью дорога. Руки тебе никто выкручивать не станет.

Она опустила глаза.

— Но ты будешь по мне скучать, — тихо сказала она. — Вот увидишь.

— Я буду по тебе очень скучать. И возможно даже, не выдержу разлуки больше недели, — согласился он.

Плечи Забрины задрожали, и она разрыдалась горючими, величиной с серебряный доллар, слезами.

— Не надо… — срывающимся голосом сказал Дуайт. — Не выношу, когда ты плачешь.

— Тогда не заставляй меня плакать, — с обидой в голосе ответила Забрина, и, подняв полные слез глаза, добавила: — Знаю, тебе нужно идти. Я понимаю. Правда, понимаю. И знаю, что бы ты ни говорил, через неделю ты не вернешься. Стоит тебе попасть туда, как ты начисто забудешь о моем существовании.

— О, дорогая… — Дуайт подался вперед, чтобы прижать ее к себе, но объятие вышло неловким.

Отчаяние Забрины было слишком велико, и она вцепилась в Дуайта с такой силой, будто связывала с ним последнюю надежду удержаться от падения с большой высоты, и, уткнувшись ему в живот, зашлась долгими и громкими рыданиями. Глядя на меня, Дуайт нежно поглаживал ее по волосам, и я читал в его взоре невыразимую тоску, к которой, однако, примешивалось некоторое раздражение. Было вполне очевидно, что заставить его отступиться от принятого решения не могла никакая сила, а своими стенаниями и рыданиями Забрина лишь оттягивала то, что было неизбежно.

Судя по всему, он призывал на помощь меня.

— Успокойся, Забрина, — бодро сказал я. — Хватит, хватит. Не надо его хоронить. Он не умирает. А всего лишь хочет пойти посмотреть, что творится в большом и плохом мире.

— Это одно и то же, — ответила она.

— Какая же ты глупышка, — мягко продолжал я, подойдя к ее стулу и положив руки ей на плечи. Мой жест поначалу ее смутил, и это позволило Дуайту высвободиться из ее объятий, но она, похоже, уже смирилась с его отъездом и больше не пыталась его удержать.

— Береги себя, — сказал он ей. — И вы тоже, Мэддокс. По вам я тоже буду скучать.

Он поднял чемодан.

— Попрощайтесь за меня с Мариеттой, ладно? Передайте, что я желаю ей счастья с ее подружкой.

Он двинулся в сторону двери, но очень неуверенно, и я даже заподозрил, что он передумал, и, возможно, я оказался бы прав, не подними в этот миг Забрина глаза и не произнеси следующую фразу с такой яростью, которая никоим образом не вязалась с настроением момента:

— Ты все еще здесь?

Этого было достаточно, чтобы Дуайт повернулся и ушел.

Глава 4

Несколько минут после ухода Дуайта я пытался утешить Забрину, но безуспешно, и тогда я вспомнил, что ничто не оказывает на нее более успокаивающего действия, чем еда, поэтому предложил ей заесть свое горе сэндвичем. Поначалу мое предложение было воспринято без особого энтузиазма, но пока я суетился на кухне, нарезая и укладывая на ломтик хлеба ветчину, маринованные огурцы, спаржу и приправляя все горчицей и майонезом, ее страдания мало-помалу притупились, всхлипывания утихли, а слезы высохли, поэтому когда мое маленькое произведение искусства, как я вполне заслуженно имею право его назвать, подошло к своему торжественному завершению и я преподнес его сестре, лицо Забрины уже сияло от предвкушения удовольствия.

Когда она расправилась с сэндвичем, я поставил перед ней самый изысканный десерт, и она принялась за него с такой жадностью, что вряд ли заметила, как я вышел из кухни.

Себе я приготовил более скромный сэндвич, который съел междуделом, пока мылся, брился и приводил себя в более презентабельный вид, меняя помятое после сна одеяние на свежее.

Не успел я закончить свой туалет, как день стал клониться к вечеру, а за окном сгустились сумерки. Плеснув в бокал немного джина, я вышел на веранду, чтобы насладиться последними лучами уходящего дня. Вечер выдался на редкость восхитительным — ни облачка, ни дуновения ветерка, в кронах магнолий на все лады распевали птицы; белки, завершая свой трудовой день, деловито скакали по траве. Пригубив джин, я смотрел на окружавшую меня природу и, внимая ее голосам, думал: большая часть того, что создает красоту «L'Enfant», останется жить после разрушения самого дома. Долгое время здесь не перестанут петь птицы и шалить белки, и всякий раз на смену дню будет приходить ночь, обнажая на небе яркие звезды, — самое главное не прекратит своего существования.

Осушив бокал, я услышал доносившийся с лужайки смех, поначалу отдаленный, но постепенно приближавшийся, и хотя я по-прежнему никого не видел, не нужно было долго гадать, чтобы понять, кто был причиной этого веселья. Хриплый и грубый, смех принадлежал женщинам и, на мой взгляд, был порожден доброй дюжиной глоток. Должно быть, Мариетта решила привести в дом гостей на свадебное пиршество.

Я сошел с веранды на траву. Полная луна, круглая и яркая, уже вступила в свои права, заливая землю желто-маслянистым светом.

Теперь я отчетливо услышал голос Мариетты, который звучал громче всех.

— Эй, вы. Пошевеливайте своими задницами, — кричала она. — Не то кто-нибудь потеряется.

Вглядевшись туда, откуда раздавался голос, я вскоре увидел среди деревьев сестру, которая шла рука об руку с Элис. Потом показались еще три дамы, одна из которых обернулась, вероятно поджидая прочих приглашенных.

Случись подобное вторжение несколько месяцев назад, я был бы крайне возмущен поступком Мариетты, осмелившейся притащить столько народу в дом, расположение которого хранилось в строжайшей тайне. Тогда я расценил бы ее жест как попрание наших прав. Но какое теперь это имело значение? Чем больше людей смогут полюбоваться этим неповторимым шедевром Джефферсона, прежде чем он будет разрушен, тем лучше. А он был воистину хорош и, насколько я мог заметить даже на расстоянии, произвел должное впечатление на гостей Мариетты. Смех быстро стих, и, остановившись напротив дома, дамы замерли в немом восхищении.

— И здесь живут эти счастливые сучки? — воскликнула одна из них.

— Именно здесь мы и живем, — ответила Мариетта.

— Потрясающе… — сказала та женщина, что недавно оглядывалась через плечо, а теперь, позабыв про своих спутниц, направлялась к дому с изумленным видом.

Из-за деревьев послышался очередной всплеск смеха остальных участниц празднества, они наконец вступили в полосу лунного света. Одна из них была почти совсем раздета — блузка расстегнута, под ней ничего не было, другая, женщина постарше, с растрепанными русыми волосами, была более или менее одета, если не считать расстегнутой впереди застежки на платье, из которого вываливался наружу ее пышный бюст. Обеих женщин слегка покачивало при ходьбе, а когда младшая увидела дом, то перестала хохотать и от удивления села на траву.

— О черт, Люси! — воскликнула она. — Да она, похоже, не шутила.

Когда к ней подошла дама, что с виду казалась старше (полагаю, Люси), она прислонилась головой к ее бедрам.

— И как такое могло случиться, что я никогда не видела этого дома? — спросила Люси Мариетту.

— Это наш маленький секрет, — ответила та.

— Но теперь это уже не секрет, — вступила в разговор третья дама, которая недавно подошла к Мариетте. — Теперь мы будем без конца ходить к вам в гости.

— Это мне подходит, — сказала Мариетта и, обернувшись к Элис, чмокнула ее в губы. — Мы можем, — она поцеловала свою подружку еще раз, — делать все, — еще один поцелуй, — что нам захочется.

Когда Мариетта с Элис направились к дому, я решил, что мне настало время обнаружить свое присутствие, и, окликнув Мариетту, вышел на лунную дорожку и зашагал к дамам.

— Эдди! — Сестра широко распахнула руки, чтобы меня обнять. — Вот ты где! Погляди на нас! Мы поженились! Мы поженились!

И я очутился в ее объятиях.

— Вы и священника привели? — осведомился я.

— Не нужен нам никакой священник, — сказала Элис. — Мы дали клятву перед Богом и друзьями.

— А потом все напились, — добавила Мариетта. — Тот еще выдался денек, — она прильнула ко мне. — Я люблю тебя, Эдди. Знаю, не всегда это заметно, но…

Я прижал ее к себе.

— Ты настоящая леди, — сказал я ей. — Я горжусь тобой.

Мариетта повернулась лицом к дамам.

— Слушайте все! Я хочу вас всех познакомить с моим братом Эдди. Он единственный мужчина на земле, который того стоит, — она взяла, меня за руку и крепко ее стиснула. — Эдди, поздоровайся с моими девочками. Это Терри-Линн, — блондинка, стоявшая за Элис и Мариеттой, улыбнулась мне и сказала «привет». — А вон ту крупную девочку зовут Луиза. Но только не вздумай ее так называть, не то получишь пинка под зад. Она предпочитает имя Луи. В общем, я тебя предупредила.

Луи, которая телосложением напоминала тяжелоатлета, откинула с лица волосы и поприветствовала меня. Стоящая рядом с ней дама, черты лица которой были столь же мягкими и женственными, насколько у Луи они были грубыми и строгими, представилась без помощи Мариетты.

— А я Роланда, — сказала она.

— Очень рад познакомиться, — ответил я, после чего она протянула мне бутылку виски, которую держала в руке.

— Выпьешь?

Я взял бутылку и глотнул.

— А вон там, сзади, Ава и Люси, — Мариетта забрала у меня бутылку и, отпив из нее немного, передала Элис.

— Мне кажется, Аве нужно прилечь, — заметила Люси. — Она слегка перебрала.

— Элис проводит вас в дом, — сказала Мариетта. — Мне нужно перекинуться словечком с моим братом. Иди, радость моя! — Она развернула Элис лицом к дому и слегка шлепнула ее по мягкому месту. — Отведи их в дом. Я скоро буду.

— А куда нам лучше пойти? — спросила Элис.

— Куда вашей душе будет угодно, — махнув рукой, ответила Мариетта.

— Только не наверх, — предупредил их я.

— О, Эдди… Она никого не тронет.

— О ком это вы, интересно, говорите? — полюбопытствовала Роланда.

— О нашей маме.

— Луи быстро ее урезонит. Устроить хорошую драку — ее слабость.

— Цезария не из тех, кто пускает в ход кулаки, — сказал я. — Просто оставайтесь внизу, и все будет хорошо.

— Можно мне виски обратно? — обратилась Роланда к Мариетте.

— Нет, нельзя, — ответила Мариетта, и Роланда нахмурилась. — Ты свое уже выпила.

— А ты что, нет? — возмутившись, Роланда обернулась ко мне. — Знаю, что вы сейчас думаете, — с хитрой усмешкой проговорила она.

— И что же?

— Если бы я был женщиной, то оттянулся бы по полной. И знаешь? Ты прав. Вечер выдался что надо, — при этом она протянула руку и без всякого предупреждения взяла меня за гениталии. — Жаль, что тебе мешает эта штуковина, — улыбнувшись, она пошла прочь вслед за своими подружками, а я не нашелся, что ответить, а если бы и попытался, вряд ли смог бы выдавить из себя нечто вразумительное.

— Так, значит, это твои подружки… — сказал я Мариетте.

— Что, слишком буйные? Они не всегда такие. Просто сегодня особенный вечер.

— А что ты им рассказала?

— О чем?

— О доме. О нас. О маме.

— О, Эдди. Когда ты наконец прекратишь дрожать? Если хочешь знать, даже под страхом смерти они не смогут найти дорогу сюда. К тому же я им доверяю. Они мои друзья. И я хочу оказать им должное гостеприимство в своем доме.

— Почему бы нам не устроить день открытых дверей? — предложил я. — Пригласить в гости весь округ. Пусть приходят все, кому не лень.

— Знаешь, не такая уж плохая идея, — она ткнула пальцем мне в грудь. — Надо же когда-нибудь начинать.

Она оглянулась и увидела, что ее подружки уже зашли в дом.

— О чем ты хотела поговорить? — спросил я.

— Я просто хотела произнести тост, — поднимая бутылку, ответила она.

— За что-нибудь особенное?

— За тебя. Меня. Элис. И любовь, — ее лицо осветилось лучезарной улыбкой. — Жаль, что ты мужчина, Эдди. Не то я подыскала бы тебе хорошую девчонку, — она захохотала. — О, Эдди, жалко, нет фотоаппарата! Ты краснеешь!

— Ничего я не краснею.

— Радость моя, поверь мне на слово. Ты залился краской, — она чмокнула меня в щеку, которая, возможно, и вправду немного горела.

— Наверно, мне нужно еще немного пожить на свете, — сказал я.

— Вот за это мы сейчас и выпьем, — сказала Мариетта. — За то, чтобы мы выжили и еще немного пожили.

— За это стоит выпить.

— Чертовски долго это продолжается, — сделав несколько глотков, она передала бутылку мне, и я тоже отпил, подумав, что очень быстро смогу догнать ее подружек, ведь за весь день, кроме сэндвича, я ничего не ел, а за последние полчаса уже в третий раз прикладывался к спиртному. Но в чем, собственно говоря, проблема? В конце концов, не так уж часто мужчине доводится очутиться в компании буйных женщин.

— Пошли с нами, — предложила Мариетта, нащупывая мою ладонь, и, прильнув ко мне, направилась в дом. — Я так счастлива, — призналась она, когда мы подошли к двери.

— Надеюсь, не потому, что слишком много выпила виски? — спросил я.

— Нет, виски тут ни при чем. Я просто счастлива. Очень счастлива. До чего же сегодня дивная ночь! — она оглянулась через плечо. — О боже, — вдруг сказала она. — Посмотри.

Проследовав за ее взглядом, я увидел на лужайке направлявшихся в нашу сторону четырех гиен, и, хотя они взирали на нас отнюдь не плотоядным взором, мне показалось на редкость странным, что, вопреки своей природной боязливости, они расхрабрились и осмелились так близко подойти к дому. Когда наши глаза встретились, трое из гиен замерли на месте, но четвертая, самая большая, неустрашимо продолжала свой путь и остановилась лишь тогда, когда нас разделяло расстояние не более четырех-пяти ярдов.

— Думаю, она хочет зайти в дом, — сказала Мариетта.

— Откуда ты знаешь, что это «она»? — спросил я. — Мне казалось, ты не отличаешь самцов от самок.

— Чтобы узнать сучку, мне достаточно одного взгляда, — заметила Мариетта. — Эй, дорогая, — обратилась она к гиене, — желаешь присоединиться к нашей пирушке?

Гиена фыркнула и обернулась на своих сородичей, внимательно наблюдавших издалека и не решавшихся подойти ближе. Однако, прежде чем предпринять ответственный шаг и войти в дом, она, очевидно, решила более тщательно изучить обстановку, поэтому улеглась на траву и опустила голову на передние лапы.

Мы оставили ее, полагая, что гиена не заставит себя долго ждать и скоро переступит порог. Интересно, чем все это кончится? Сначала свадебная пирушка, потом гиены, так еще немного — и в дом заявятся лисы, а затем птицы, и «L'Enfant» в своем почтенном возрасте начнет кишеть зверями не только снаружи, но и внутри. Неужели после всех моих мрачных прогнозов он не погибнет насильственной смертью, а будет просто разрушен дикими животными, что обитают вокруг? Кажется, несколько месяцев назад меня уже посещала такая мысль, и то, что мое предсказание может сбыться, удивительно меня радовало.

Я оставил входную дверь открытой, давая тем самым гиене понять, что ее приглашают войти.

Глава 5

Почему описание веселья дается мне с большим трудом, чем описание грустных событий? Почему сцены, полные печали и страданий, занимавшие бог знает сколько страниц, я одолел без особых усилий, а ныне, когда мне выпала участь рассказать вам о каких-то трех-четырех восхитительных часах, проведенных в компании дорогой мне Мариетты и ее подружек, слова совершенно не идут мне на ум? Несмотря на то что их остроумие граничило с непристойностями и грубостью, а голоса — в особенности когда они не сходились во мнениях — оглашали весь дом, их общество оказало на меня самое благоприятное действие. Я уже не помню, что было предметом их споров, и, честно говоря, почти не принимал в них участия, но наблюдать за женщинами со стороны, клянусь, было для меня сущим отдохновением, добровольно отказаться от которого я не мог.

Но вскоре после полуночи, когда виски сделало свое дело, выбив из наших рядов даже самых крепких участников свадебного веселья, компания распалась, и мы разошлись по комнатам. Улучив момент, я успел сообщить Мариетте об отъезде Дуайта, и она предложила Роланде и Терри-Линн воспользоваться на ночь его спальным ложем. Ава с начала вечера обосновалась на диване, и Люси лишь оставалось присоединиться к ней. Луи осталась спать там, где ее сморил сон, положив голову на стол в столовой. Что же касается новобрачных, то они, разумеется, взявшись за руки, удалились в спальню Мариетты.

Направляясь в свой кабинет, я размышлял о том, что мне следует еще написать. Пожалуй, исключительно из соображений последовательности повествования я обязан рассказать вам об отъезде Галили и Рэйчел с острова, но поверьте, событие это было самое заурядное и не отмеченное ничем достопримечательным. А что касается оставшихся в доме Галили трупов, то им, пожалуй, стоит посвятить несколько строк, ибо, полагаю, узнать о том, как их обнаружили, вам будет гораздо интересней, чем вникать в подробности отъезда вышеупомянутой влюбленной парочки. По иронии судьбы тревогу подняла та слепая собака, что случайно наткнулась на Рэйчел в первый день ее приезда на остров. Только не подумайте, что она жалобно выла, сидя на веранде, наоборот: о трагедии сообщил в полицию ее хозяин, когда она принесла в зубах кусок человеческой ноги ниже лодыжки. Когда же трупы были обнаружены, что случилось довольно скоро, оказалось, что своей конечности лишилось тело Митчелла Гири; несмотря на то что оно находилось в доме, собака по какой-то непонятной причине не тронула труп на веранде, а решила пообедать тем, который лежал у подножия лестницы.

Как следовало из заключения экспертов, оба мужчины скончались не ранее чем двое суток назад, и хотя розыск был начат незамедлительно, было понятно, что убийца, скорее всего, покинул остров и, возможно, уже находился на большой земле. Конечно, против Рэйчел свидетельствовало множество улик: в спальне были найдены ее сумки, а на перилах, неподалеку от места, где лежал труп Митчелла, — отпечатки пальцев, но впоследствии полиции стали известны другие обстоятельства, которые заставили усомниться в виновности Рэйчел. Так, например, владелец магазина опознал в убитом человека, купившего кухонный нож, который и стал орудием убийства, кроме того, на ручке ножа были обнаружены отпечатки пальцев только одного человека — Митчелла. Но хотя Рэйчел собственноручно не наносила смертельных ран, из этого еще не следовало, что она не была причастна к убийству. Скоро газеты стали строить различные догадки об этом убийстве, а самые популярные из них взялись развивать наиболее удобоваримую версию: Митчелл приехал на остров, чтобы вернуть свою жену, но, заподозрив ее в сопричастности к угрожающим его жизни интригам, решил в целях самозащиты вооружиться. Сначала он убил человека, который по приказанию Рэйчел покушался на его жизнь, после чего у них с женой, по всей вероятности, завязалась борьба, вследствие которой он скатился с лестницы и по трагическому стечению обстоятельств пал жертвой собственного ножа.

Надо заметить, что данная теория не испытывала недостатка во всевозможных комментариях — те из них, что принадлежали наиболее чувствительной части журналистского круга, делали особый акцент на несостоятельных брачных взаимоотношениях семейства Гири. Иные журналисты даже взяли на себя смелость заявить, что давно предсказывали подобный исход событий, который в сущности был неизбежен. «Этот неравный брак был заключен в аду, — писал один из наиболее резких обозревателей. — Удивляет только то, что он не распался раньше. Однако его трагическое завершение отнюдь не вызвало удивления у прочих членов семьи Гири, в рядах которых любовь и брак редко протекают гладко. Ретроспективный взгляд на историю данной династии дает право утверждать, что мужчины данного семейства почти всегда расценивали брак как выгодную сделку и вкладывали капитал в лоно супруги с тем, чтобы впоследствии он возвратился к ним не столько деньгами, сколько потомством. Поэтому не трудно понять состояние Рэйчел, которая, должно быть, не смогла принять такую жизнь».

Что же касается клана Гири, то никто публичных заявлений не делал, если не считать Сесила, который, опираясь исключительно на имевшиеся в распоряжении полиции сведения, весьма кратко и осторожно осветил ход следствия.

Семейство ни разу не собралось за закрытыми дверьми, дабы обсудить сложившееся положение дел, и Лоретта не выступила со своей проникновенной и трогательной речью о навалившихся на них бедах и о том, что необходимо продемонстрировать сплоченность Гири. Три смерти за такой короткий срок повергли членов этой семьи в состояние глубокой депрессии, и те предались скорби и размышлениям каждый сам по себе. Похороны Кадма были отложены на несколько дней, пока с Гавайев не будет доставлено тело Митчелла, поскольку церемонии прощания с покойными дедом и внуком предполагалось провести одновременно. Что же касается траурных приготовлений, то Лоретта от них полностью устранилась и, целиком доверившись в этом вопросе Карлу Линвилю, удалилась вместе с Джоселин в дом Вашингтона, где, пребывая в затворничестве, никого не принимала и ни с кем не говорила, кроме Сесила. Со смертью принца она потеряла своего последнего союзника. Навсегда ли это лишило ее аппетита к власти в семье, покажет время, но пока, казалось, Лоретта истощила свой интерес к жизни внешнего мира и предоставила событиям течь своим чередом.

Только Гаррисон производил впечатление человека, безучастного к семейной трагедии. Не то чтобы он был к ней совершенно равнодушен, но общего отчаяния явно не разделял. Прибыв на Гавайи за телом покойного брата, он шел через шеренгу журналистов с таким видом, будто только что получил от жизни новый кредит. Конечно, он был не настолько дерзок и груб, чтобы улыбаться, но всякий, знавший его, его молчаливую скрытность на людях, не мог не заметить перемен в его облике. Казалось, в нем появились черты покойного брата, как будто тот после смерти передал Гаррисону уверенность в себе, составлявшую львиную долю очарования поверженного принца. Шествуя через море репортеров, расступавшихся перед его твердой поступью, он ничего не говорил, а лишь направо и налево раздавал поклоны, всем своим видом давая понять, что восходит к власти.

Прибыв на остров, он первым делом поехал в морг для опознания тела Митчелла, после чего, ссылаясь на искреннее желание воздать дань прошлому, отправился в Анахолу, дабы посетить небезызвестный дом, который ему было позволено без свидетелей осмотреть внутри. Сопровождавший его капитан полиции не имел ничего против такой невинной просьбы, но, когда прошло около получаса, а из дома никто не вышел, решил выяснить, не случилось ли чего. Дом оказался пуст, а Гаррисон, к тому времени давно завершивший осмотр, стоял на берегу моря. В черном костюме, с гладко зачесанными волосами и засунутыми глубоко в карманы руками, на фоне ослепительного солнца и белесо-бирюзового моря, он представлял собой весьма специфическое зрелище, его трудно было не узнать даже издалека. Взгляд его был прикован к морю, на которое он смотрел безотрывно по меньшей мере минут пятнадцать, а когда Гаррисон вернулся к дому, то лицо его сияло лучезарной улыбкой.

— Все складывается к лучшему, — сказал он.

* * *

У этого романа нет определенного завершения, ведь жизнь моих героев продолжается, несмотря на то, что книга подходит к концу, а стало быть, к сказанному о них всегда можно что-нибудь добавить. Как бы там ни было, но рано или поздно мне придется подвести черту, и я был бы не прочь это сделать сейчас, предоставив вам всего несколько зарисовок. Следуя данному намерению, я обязан напомнить читателю о тех сюжетных линиях, что я вскользь упомянул и которые так и не стал распутывать. Дело в том, что каждая из них является столь богатым писательским материалом, что я даже не осмеливаюсь к ним прикасаться.

Итак, позвольте рассказать вам о том, что произошло, когда я, без цели слоняясь по дому и обдумывая вышеизложенные мысли, оказался в прихожей.

Бросив взгляд на лестницу, я вдруг заметил наверху странное движение теней.

Поначалу я решил, что это Забрина, которая весь вечер не показывалась на глаза, хотя наверняка слышала шум свадебной пирушки. Я было окликнул ее по имени, но тут же сообразил, что обознался, ибо шевелившаяся тень была довольно маленькой.

— Зелим? — неуверенно позвал я.

Тот, кто скрывался в темноте, встал в полный рост и шаткой походкой спустился на несколько ступенек вниз, предоставив возможности разглядеть себя более отчетливо. Я не ошибся, это на самом деле оказался Зелим или, вернее, то, что от него осталось, ибо призрак довольно отдаленно напоминал былое воплощение, которое в свою очередь являло собой лишь отголоски внешних признаков рыбака, коему выпала честь засвидетельствовать рождение Атвы. Он стал призраком призрака, облачком дыма, его душой, которая была способна поддерживать форму лишь до первого дуновения ветерка. Я затаил дыхание, опасаясь, что его разреженное тело исчезнет от малейшего волнения воздуха.

Но у него хватило сил заговорить, и хотя голос его истощался с каждым слогом, тем не менее, он был преисполнен своеобразного красноречия и радости, которую я сразу уловил в его словах и которая сообщила мне о том, что его желание свершилось, прежде чем я услышал об этом из его уст.

— Она разрешила… мне уйти, — сказал он.

Я осмелился слегка вздохнуть.

— Очень за тебя рад, — кивнул я.

— Спасибо… — его глаза стали огромными, как глаза ребенка.

— Когда это случилось? — спросил я.

— Всего… несколько минут… назад, — его голос становился все тише и тише, и мне приходилось напрягаться, чтобы его услышать, — как только… как только… она узнала…

Последних слов разобрать я не смог, но решил не тратить время на расспросы, опасаясь, что Зелим может исчезнуть прежде времени, и молча внимал его хрупкому голосу. Можно сказать, Зелима уже почти не существовало, я имею в виду не столько его голос, сколько его очертания, которые с каждым ударом сердца становились все тоньше и прозрачней. Я не испытывал к нему жалости — да и с чего бы, ведь он так хотел покинуть этот мир? — тем не менее созерцать, как на ваших глазах гаснет человеческая душа, не слишком отрадное зрелище.

— Помню… — бормотал Зелим, — как он пришел ко мне… О чем это он? Я не понимал, о чем он говорит.

— …в Самарканд… — продолжал Зелим, и слоги последнего слова сплелись в воздухе, словно тонкая паутина. Кажется, теперь я понял. Упомянутый эпизод его жизни уже был мною освещен на страницах романа. Будучи философом почтенного возраста, Зелим сидел в окружении своих учеников и рассказывал им о сотворении Богом мира, а когда поднял глаза и увидел в комнате чужестранца, почувствовал, что умирает. Смерть его была своего рода призывом на службу к Цезарии Яос. И теперь эта служба подошла к концу, и он вспомнил — не без удовольствия, судя по его ласковому взгляду, — как некогда его призвал к себе… кто бы вы думали? Конечно, Галили.

Понимал ли Зелим, что его слова обескуражили меня, или он просто хотел подтвердить, что все возвращается на круги своя? Так или иначе, он сказал:

— Он здесь.

И с этими словами Зелим покинул свою потустороннюю жизнь и исчез.

«Он здесь».

Всего каких-то два слова, но если они окажутся правдой, то я буду воистину потрясен.

Неужели Галили в самом деле здесь? Боже милостивый, Галили здесь! Я даже не знал, орать мне во всю глотку или зарыть голову в песок. Я посмотрел наверх почти в полной уверенности, что увижу на лестничной площадке Цезарию, которая тотчас потребует, чтобы я доставил Галили к ней. Но наверху лестницы никого не было, а в доме царила такая же тишина, как в тот миг, когда Зелим произнес свои последние слова. Неужели ей неизвестно, что он вернулся? Этого не может быть. Она наверняка знает. Даром, что ли, она выстроила этот дом, который был пропитан ее духом от макушек куполов до основания фундамента? Едва переступив порог «L'Enfant», она только и делала, что прислушивалась к каждому дыханию своего первенца, к каждому биению его сердца и даже движению соков в его животе.

Она знала, что рано или поздно он вернется, и просто ждала, когда это свершится. После долгих лет в одиночестве Цезария вполне могла себе позволить проявить терпение.

Когда Зелима не стало, меня больше ничто не задерживало в коридоре, и я направился в свой кабинет, но уже на расстоянии учуял соблазнительный аромат гаванских сигар, а когда открыл дверь, то увидел, что за моим письменным столом, куря одну из моих сигар и листая мою книгу, собственной персоной сидит великий морской путешественник.

Когда я вошел, он оторвался от книги и посмотрел на меня.

— Прости, — виновато улыбаясь, произнес Галили. — Я не мог удержаться.

— Ты о чем? О книге или о сигаре? — спросил я.

— Конечно, о книге, — ответил он. — Весьма занятно. Любопытно, в ней есть хотя бы доля правды?

* * *

Я не спросил его, как много он успел прочесть, и не поинтересовался его мнением относительно манеры изложения, равно как не удосужился ответить на его провокационный вопрос о правдивости повествования, ибо ему больше, чем кому-либо, была известна правда.

Сначала мы обменялись объятиями, потом он предложил мне одну из моих сигар, от которой я отказался, после чего спросил, почему в доме так много женщин.

— Мы бродили по дому в поисках свободной комнаты, — сказал он. — Но…

— Кто это мы?

— О, пошли, братец, — улыбнулся Галили.

— Неужели Рэйчел? — удивился я, и он кивнул а ответ. — Она здесь?

— Конечно, здесь. Думаешь, я смог бы избавиться от этой женщины после всего, через что нам пришлось пройти?

— А где она?

— Спит, — он указал взглядом в сторону моей спальни.

— На моей кровати?

— Надеюсь, ты не возражаешь?

Я не мог сдержать довольной улыбки.

— О нет, конечно, нет.

— Рад, что смог доставить хоть кому-то удовольствие в этом проклятом доме, — сказал Галили.

— Можно я посмотрю на нее одним глазком?

— Зачем, черт побери?

— Последние девять месяцев я о ней писал. Хочу наконец на нее взглянуть.

Не знаю, что именно я хотел увидеть. Лицо? Волосы? Изгиб спины? Должно быть, меня внезапно охватило нечто вроде влечения к ней. Нечто такое, что я испытывал очень давно, но не отдавал себе в этом отчета.

— Просто хочу на нее посмотреть, — сказал я.

Не дожидаясь его разрешения, я встал и пошел к двери спальни. Купаясь в серебристых лучах лунного света, под старомодным стеганым одеялом лежала женщина моих грез. Я не мог поверить своим глазам, тем не менее это была она: Рэйчел Палленберг-Гири-Барбаросса. Ее нежные струящиеся волосы были раскиданы по той же подушке, на которой много ночей покоилась моя раскалывающаяся голова, день за днем рождавшая историю о ее жизни. Рэйчел в Бостоне, Рэйчел в Нью-Йорке, Рэйчел в Калебс-Крик… Рэйчел, прогуливающаяся по берегу в Анахоле. Рэйчел в отчаянии, Рэйчел в беде, влюбленная Рэйчел…

— Влюбленная Рэйчел, — пробормотал я.

— Что это значит?

Обернувшись к Галили, я сказал:

— Пожалуй, я был бы не прочь назвать книгу «Влюбленная Рэйчел».

— А что, ты разве об этом писал?

— Черт его знает, о чем я писал, — откровенно признался я. — Я думал, что пойму, когда напишу половину, но увы…

Я вновь взглянул на спящую красавицу.

— Боюсь, не пойму этого, пока не закончу писать.

— А ты еще не закончил?

— Еще нет, — ответил я.

— Надеюсь, ты не думаешь, что нас ждет какая-нибудь большая драма, — сказал Галили. — Это совершенно не вписывается в мои планы.

— Пусть будет, что будет. Я отвожу себе роль скромного наблюдателя.

— Ну уж нет, — возразил он, вставая из-за стола. — Я рассчитываю на твою помощь.

Я смотрел на него непонимающе.

— Я о ней, — он закатил глаза к потолку.

— Она твоя мать, а не моя.

— Но ты знаешь ее лучше, чем я. Все эти годы ты был с ней рядом, а меня здесь не было.

— Думаешь, я все это время только и делал, что распивал с ней мятную настойку? И вел беседы о магнолиях? Да я ее почти не видел. Все это время она провела у себя наверху, погруженная в свои размышления.

— Сто сорок лет размышлений?

— Ей было о чем поразмыслить. О тебе. О Никодиме. О Джефферсоне.

— О Джефферсоне? Но о нем она вряд ли еще вспоминает.

— О нет, еще как вспоминает. Она сама призналась в минуту откровения…

— Вот видишь? Значит, ты говорил с ней. Так что даже не пытайся отпираться. Ты с ней общаешься.

— Ладно, ладно. Иногда у нас случались беседы. Но я не собираюсь выступать в роли твоего адвоката.

Галили пожал плечами.

— Что ж, в таком случае тебе никогда не удастся заполучить концовку своего романа, — сказал он. — Все очень просто. Будешь долго мучиться в раздумьях, пытаясь догадаться, что происходит наверху, и никогда этого не узнаешь. Тебе не останется ничего, кроме как сочинить финал книги самому.

— О боже… — пробормотал я.

— Так ты поможешь мне или нет?

Он видел меня насквозь. Что могло быть хуже, чем притащить к Цезарии Галили и стать свидетелем их встречи? Пожалуй, только остаться внизу и никогда не узнать, что произошло между ними. Что бы ни случилось между матерью и сыном, представшими друг перед другом, мне надлежало увидеть это воочию, и если я пропущу это, то на мне как на писателе можно будет поставить крест. А этого я допустить никак не мог, ибо слишком много было поставлено на карту.

— Ладно, — согласился я. — Ты меня уговорил.

— Вот и отлично, — в порыве чувств он так сильно прижал меня к себе, что я ощутил себя несостоятельным писакой, ибо, по всей вероятности, не смог отразить даже на четверть силу его страсти, которую женщинам Гири, должно быть, не раз доводилось испытывать в его объятиях.

— Пойду разбужу Рэйчел, — сказал он, отпуская меня из своих объятий и направляясь в сторону спальни. Я ждал на пороге, наблюдая, как он, сидя на корточках у кровати, осторожно пытался растормошить Рэйчел.

Очевидно, она глубоко уснула, потому что Галили не сразу удалось ее разбудить, но когда она наконец открыла глаза и увидела Галили, ее лицо осветилось улыбкой. О, сколько в ней было любви! Сколько счастья от того, что он был рядом с ней!

— Пора вставать, красавица моя, — сказал Галили.

Ее взгляд упал на меня.

— Привет. А вы кто? — спросила она.

Ее вопрос меня немного удивил, ибо за долгие месяцы, пока я старательно описывал ее жизнь, Рэйчел мне стала очень близка, и поэтому факт того, что она видит меня в первый раз, оказался для меня неожиданным.

— Я Мэддокс, — ответил я.

— И ты спала на его кровати, — добавил Галили.

Она села, простыня сползла вниз, и Рэйчел поспешила натянуть ее на себя, чтобы прикрыть свою наготу.

— Галили мне много рассказывал о вас, — сказала она, чтобы нарушить неловкое молчание.

— Но я оказался не таким, как вы себе представляли?

— Не совсем.

— Сейчас ты выглядишь куда стройнее, чем тогда на болоте, — заметил Галили, похлопывая меня по животу.

— Я работал не покладая рук. И почти ничего не ел.

— Вы пишете книгу? — спросила Рэйчел.

Кивнув, я рассчитывал, что вопросов больше не последует, ибо мне никогда даже не приходило в голову, что она может захотеть прочесть то, что я о ней написал. При этой мысли у меня взмокли ладони.

— Знаешь, — обратился я к Галили, — если мы собираемся идти к Цезарии, то лучше поторопиться. Ведь она наверняка знает, что ты приехал.

— Думаешь, чем дольше мы тянем, тем больше она утверждается в подозрении, что я боюсь к ней идти? — спросил Галили.

Я с ним согласился.

— Мне хотелось бы, по крайней мере, умыться, — сказала Рэйчел.

— Ванная комната там, — с этими словами я удалился, предоставив ей возможность привести себя в порядок.

— Она такая красивая, — шепнул я Галили, когда он вслед за мной вышел из спальни. — Ты на редкость счастливый человек.

Вместо ответа Галили вновь закатил вверх глаза, как будто собирался с духом перед предстоящей ему встречей.

— Что ты надеешься от нее получить? — спросил я.

— Наверное, прощение. Хотя нет, не только, — он посмотрел мне в глаза. — Я хочу вернуться домой, Эдди. Хочу привести в «L'Enfant» любовь моей жизни. Хочу жить здесь с ней в любви и счастье до конца своих дней.

Теперь я не нашелся, что сказать.

— Ты не веришь в возможность счастливой жизни? — удивился он.

— Для нас?

— Вообще для людей.

— Но ведь мы не такие, как все. Мы Барбароссы. И живем по другим законам.

— Разве? — Он посмотрел на меня стеклянным взором. — Я в этом далеко не уверен. Боюсь, нами правят такие же глупые вещи, как всеми остальными. Мы ничем не лучше тех же Гири. Должны были стать лучше, но не стали. В минуты растерянности мы бываем такими же жалкими и беспомощными, как и они. К тому же пора задуматься о нашем будущем.

— Странно слышать от тебя такие речи.

— Я хочу детей от Рэйчел.

— Лично я этого делать не стал бы, — сказал я. — Полукровки самые никчемные люди на земле.

— Я тоже так раньше думал, — произнес он, положив руку мне на плечо. — К тому же какой из меня отец, говорил я себе. Но пришло время, Эдди, — улыбнулся он, — и мне захотелось наводнить этот старый дом детьми. Я хочу, чтобы они узнали о всех тех чудесных вещах, которыми нас наградила природа.

— Боюсь, в этом доме осталось не так уж много чудес, — возразил я. — Если вообще осталось.

— Осталось, — уверил меня он. — Чудеса всегда вокруг нас. Они у нас в крови. В земле. И даже там, рядом с ней.

— Возможно.

Взяв меня за подбородок, он слегка поднял мою голову.

— Посмотри на себя. И будь счастлив. Я вернулся домой.

Глава 6

Итак, мы втроем направились по тихому, погруженному в ночной сон дому в покои Цезарии. Пока я переходил от одной двери к другой, всякий раз осторожно стучась, прежде чем заглянуть внутрь, меня все сильней одолевало подозрение, что мачеху следует искать не здесь, а этажом выше в комнате под куполом. Круг неотвратимо замыкался — место, с которого все началось, где меня впервые посетили видения, ждало нас.

Едва мы собрались покинуть пустую спальню Цезарии, как меня привлек странный звук, напоминающий царапанье когтей по полу, и тотчас из-под кровати выскочил дикобраз, в котором я узнал Тэнси, любимца мачехи. Присев на корточки, я подхватил его на руки, и он не только не воспротивился, но отнесся к моему жесту не без удовольствия, как, впрочем, и я, ибо его присутствие, честно говоря, подействовало на меня успокаивающе.

— Куда мы идем? — спросил Галили, когда я, миновав его и Рэйчел, направился к выходу.

— Наверх, в комнату под куполом.

— Что она там делает? — взволнованно осведомился он.

— Сейчас узнаем, — ответил я, направляясь через коридор к узкой лестнице. Чем ближе мы подходили, тем большее беспокойство охватывало Тэнси, из чего явствовало, что мы на правильном пути и Цезария на самом деле ждет нас наверху.

У двери я остановился и, обернувшись, спросил у Галили:

— Ты когда-нибудь здесь был?

— Нет…

— Тогда вот что. Если мы потеряемся…

— Господи, о чем ты говоришь? Как это потеряемся? Не такая уж это большая комната.

— Это не комната, Галили, — сказал я. — Возможно, глядя снаружи, она может показаться обычной комнатой. Но стоит войти внутрь, как понимаешь, что ты попал в другой мир — мир Цезарии.

От моих слов Галили явно стало не по себе.

— И что нас там может ожидать? — поинтересовалась Рэйчел.

— Боюсь, что бы я вам ни сказал, все окажется совсем иначе. Поэтому просто позвольте случиться тому, что должно случиться. И ничего не бойтесь.

— Она не из робкого десятка, — заверил меня Галили, наградив Рэйчел неуверенной улыбкой.

— Итак. Как я сказал, если мы потеряемся….

— То пойдем сами по себе, — договорил вместо меня Галили. — Идет?

— Идет.

По-прежнему не выпуская из рук дикобраза, прильнувшего ко мне, я повернулся к двери и, взявшись за ручку — должен признать, не без осторожности, — повернул ее. В этот миг некой частицей своего существа я дерзнул предположить, что со мной может произойти еще одно чудо. Если мое первое посещение этой комнаты привело к тому, что я исцелился, то что же теперь может случиться? Как бы Галили ни превозносил достоинства полукровок, лично я ничего завидного в своем положении не находил, скорее наоборот, и поэтому в глубине души питал робкую надежду когда-нибудь избавиться от своего гибридного состояния. Не может ли произойти так, что, оказавшись в самом сердце мира Цезарии, я наконец обрету полностью божественную природу?

Подстрекаемый столь соблазнительной перспективой, я почувствовал себя храбрее и, мельком взглянув через плечо на своих спутников, вошел в комнату. Поначалу она производила впечатление совершенно пустой, но я знал, что это обманчивое ощущение, ибо был уверен, что Цезария внутри, а стало быть, в любой миг мы можем стать свидетелями видений и превращений. Это был лишь вопрос времени.

— Вот так комната! — воскликнул у меня за спиной Галили. — Хороша, нечего сказать!

Его замечание, вне всяких сомнений, прозвучало не без иронии. Очевидно, Галили решил, что я переоценил чудодейственную природу данного места, но я даже не попытался его переубедить и, не сказав ни слова, просто затаил дыхание, а дикобраз притих у меня на руках, словно зачарованный. Наконец я позволил себе осторожно впустить в легкие воздух, но вокруг по-прежнему ничего не происходило.

— Ты уверен… — начал Галили.

— Тише, — шикнула на него Рэйчел.

Я слышал ее шаги и краем глаза видел, как она вошла в комнату. В другой раз я обернулся бы и назвал Галили трусом, но, боясь отвлечься и пропустить что-нибудь важное, делать этого не стал, лишь безотрывно следил за Рэйчел, направившейся к центру комнаты. Ее обращенный к Галили возглас означал, что она что-то услышала, но что? До меня доносились только наше дыхание и стук шагов Рэйчел по голому полу. Но ведь что-то привлекло ее внимание? Слегка вскинув голову, будто желая удостовериться, не почудилось ли ей что, она вся обратилась в слух. И тут раздался едва различимый скрип, настолько тихий, что я мог бы принять его за удары собственного сердца, если бы помимо меня его не услышала Рэйчел.

Она посмотрела вниз, и я последовал за ее взглядом. Скрип усилился, половицы под ней стали смещаться, и Рэйчел, очевидно, ощутила кончиками пальцев ног некое движение, направленное к ней от центра комнаты. Теперь и я понял, что странный звук сопровождает происходившие у нас под ногами изменения: доски пола превращались в песок, который поднимался вверх под действием слабого, но беспрерывного тока воздуха.

Когда Рэйчел обернулась ко мне, то по выражению ее лица я понял, что происходящее не столько ее беспокоит, сколько забавляет.

— Смотрите! — воскликнула она и, обращаясь к Галили, добавила: — Все хорошо, милый.

Она протянула к нему руки, и он, взволнованно взглянув на меня, медленно приблизился к ней. Ветер усилился, и доски вскоре совсем исчезли из виду, уступив место песку, который, перекатываясь, поблескивал под нашими ногами.

Я посмотрел на Галили, который поспешил схватить Рэйчел за руку, и прочел в его глазах вопрос: что это еще за чертовщина и что Цезария собирается с нами сделать? Стены комнаты растворились, обратившись в серо-голубую дымку, а сводчатый потолок, несмотря на то что был сделан из толстых, покрытых слоем штукатурки досок, как будто испарился, и над нами появилось черное небо со звездами, свет которых становился все ярче и ярче. В какой-то миг мне показалось, что я лечу к ним с головокружительной быстротой, и, не дожидаясь, пока иллюзия полностью завладеет мной, я перевел взгляд на своих спутников, которые крепко держали друг друга за руки.

Внезапно я ощутил на себе легкий толчок, и Тэнси спрыгнул на песок. Встав на колени, я оглядел дикобраза, чтобы убедиться, что он не ушибся. Комната вокруг нас трансформировалась, и в заботе о животном я, как ни странно, находил для себя некоторое успокоение. Однако Тэнси, как оказалось, в опеке не нуждался и прежде, чем я успел к нему прикоснуться, стремительно заковылял прочь. Проводив дикобраза взглядом, я вновь посмотрел наверх и увиденное окончательно отвлекло меня от всего.

Нет, представшая моему взору сцена не была концом света — ни пылающего повсюду огня, ни мечущихся в панике зверей. Напротив, передо мной был удивительный и вместе с тем до боли знакомый пейзаж, который я никогда не видел воочию, но издавна рисовал в своем воображении, что, верно, делало, его еще более родным.

Справа от меня возвышался дремучий лес, слева шумели воды Каспийского моря.

Две старые как мир души прибыли к морю в ту далекую ночь…

Это было то самое место, откуда брала начало жизнь святого семейства и куда забрел после драки рыбак Зелим. Та встреча не только переменила всю его дальнейшую человеческую жизнь, но даже жизнь после смерти. С этого места все начиналось.

Тут мне ничто не угрожает, говорил я себе, ведь это просто ветер, песок и море. Я посмотрел на дверь, вернее, туда, где должна была находиться дверь, но ее уже не было, я не мог вернуться в дом. Цезарии также нигде не было видно. Оглядывая окрестности, я попытался отыскать среди дюн чьи-нибудь следы — например, нового или прежнего Атвы — и вдали обнаружил останки корпуса лодки, которые казались черными при свете звезд, но никаких признаков женщины, ради которой мы сюда пришли, не заметил.

— Куда, черт побери, нас занесло? — выругался Галили.

— В этом месте ты принял крещение, — пояснил ему я.

— Правда? — он окинул взглядом безмятежные воды Каспия. — Значит, именно здесь я пытался сбежать в море?

— Верно.

— И как далеко ты заплыл? — спросила его Рэйчел.

Ответа я не расслышал, ибо вновь увидел Тэнси, который к тому времени, очевидно взяв чей-то след, удалился на довольно большое расстояние и направлялся к лодке. Посреди пути дикобраз издал гортанный звук и, вздернув голову, уверенно устремился к лодке, где, как я заподозрил, учуял ту самую особу, что поджидала нас.

— Галили? — тихо обратился я кбрату.

Он оглянулся в мою сторону, и я указал ему в сторону берега. Укутав голову темным шелковым шарфом, в лодке сидела та самая женщина, что умела вызвать бури и сама была подобна им.

— Видишь ее? — спросил я.

— Вижу, — еле слышно ответил он и еще тише добавил: — Иди первым.

Я не стал спорить, ибо умиротворенность пейзажа не сулила ничего страшного и я окончательно успокоился. Хотя, с другой стороны, подобная безмятежность ставила крест на моих надеждах расстаться с моим полукровным состоянием, и мне ничего не оставалось, как утешать себя тем, что окружающая обстановка не чревата для меня опасностями.

Идя по следам Тэнси на песке, я направился к лодке. Свет звезд немного померк, но его было вполне достаточно, чтобы видеть, что Цезария, сидевшая на обломках лодки, словно посреди темного цветка, смотрит на меня.

— Дети мои, — обратилась она к нам, — настал ваш час.

Тем временем Тэнси доковылял до своей хозяйки, и Цезария, наклонившись, позволила ему взобраться на руки, где он сразу заурчал от удовольствия.

— Мы искали тебя внизу, — начал объяснять я.

— Туда я больше не вернусь, — сообщила она нам. — Там я выплакала слишком много слез. Теперь с этим покончено навсегда.

Все это время она не сводила с меня глаз, вероятно потому, что не могла осмелиться посмотреть на сына, опасаясь обнаружить те самые слезы, с которыми, как она только что нас заверила, было покончено навсегда. Но я видел, что Цезарию буквально обуревают чувства, казалось, еще немного — и слезы вырвутся наружу.

— От меня требуется что-нибудь еще? — спросил я у Цезарии.

— Нет, Мэддокс, — произнесла она торжественно. — Спасибо. Ты и так сделал больше чем достаточно, дитя мое.

Дитя. Помнится, в былые времена, обращаясь ко мне с этим словом, она вкладывала в него весь свой гнев. Но теперь оно прозвучало так восхитительно, что я снова ощутил себя ребенком, у которого впереди целая жизнь.

— Тебе пора идти, — сказала она.

— Куда?

— Той самой дорогой, которой шел Зелим.

Несмотря на то, что я явственно расслышал ее указания, с места я сдвинуться не мог. После всех предварявших эту встречу треволнений мне хотелось ее продлить на миг, два, три, дабы сполна насладиться ласковым взглядом Цезарии и изливающим бальзам на душу голосом. Наконец, не без усилий заставив ноги повиноваться себе, я направился в сторону леса.

— Счастливого пути, — пожелала она мне вслед.

Господи, с каким трудом мне давался каждый шаг! Несмотря на то что в некотором смысле я был слегка опьянен ощущением свободы, доставшейся мне ценой этой книги, в которой всякая изложенная мною мысль служила залогом будущего освобождения, уходить мне было очень и очень грустно.

Снедаемый любопытством, сделав десятка два шагов, я решился оглянуться. Держась за руки, Галили и Рэйчел приблизились к Цезарии.

— Теперь, чадо мое, твой черед, — слова Цезарии предназначались ее сыну.

— Я заблудился, мама, — начал он. — Заблудился в этом мире. Но теперь я вернулся домой.

— Тебе ничего другого не оставалось, кроме как вернуться домой, — сказала Цезария. — Все остальное ты разрушил.

— Тогда позволь мне построить все заново, — взмолился Галили.

— Тебе не достанет ума, дитя мое.

— Но я буду не один, — не унимался Галили, — а вместе с моей Рэйчел.

— С твоей Рэйчел… — голос Цезарии смягчился, и, поднявшись со своего места, она подала знак возлюбленной своего сына, чтобы та подошла ближе.

Отпустив руку Галили, Рэйчел приблизилась к лодке. Переступив через борт бывшего судна, Цезария шагнула ей навстречу и оглядела с ног до головы. Я был слишком далеко, чтобы рассмотреть выражение лица мачехи, но ясно представил, какое действие оказал на Рэйчел ее пронзительный взгляд, ибо не раз испытывал его на себе. Должно быть, Цезария хотела проникнуть в самую душу Рэйчел, чтобы в последний раз удостовериться в том, что она не ошиблась в этой особе.

— Ты уверена, что желаешь получить именно это? — наконец спросила Цезария.

— Это? — переспросила Рэйчел.

— Этот дом? Эту семью? Моего сына?

Рэйчел посмотрела через плечо на Галили, и воцарилась такая тишина, что мне почудилось, будто я слышу спокойное, уверенное движение звезд над головой.

— Да, — сказала Рэйчел. — Именно этого я и хочу.

— Тогда оно твое, — решительно заявила Цезария, распахнув свои объятия.

— Значит ли это, что я прощен? — спросил Галили.

— Если не сейчас, то когда еще? — рассмеялась она. — Иди же ко мне скорей, пока ты не успел в очередной раз разбить мне сердце.

— О, мама!

Подойдя к ней, он припал лицом к ее плечу, и она крепко прижала его к себе.

Глава 7

Отправляясь по стопам Зелима, я уже не рассчитывал, что мне когда-нибудь придется писать эти строки, но случилось вот что. После того как долгожданное примирение свершилось и счастливое семейство осталось позади изливать свои чувства, я вошел в такой густой и мрачный лес, что отчаялся следовать изначально избранному курсу и предоставил случаю вершить мою судьбу. То, что я помнил о путешествии Зелима, не слишком меня утешало, ибо тот, если вы не забыли, стал жертвой изнасиловавших его бандитов, но я все же надеялся, что мне посчастливится больше. Хотя Цезария давно скрылась из виду, я верил, что она наблюдает за каждым моим шагом, направляя его в нужную сторону.

Однако свое пристальное внимание ко мне она никак не обнаруживала. Я давно брел в беспросветной мгле леса, и с каждым шагом казалось, что она сгущается все больше и больше. Я шел, выставив руки вперед, чтобы не наткнуться на дерево, но это не спасало меня от терновых ветвей, нещадно царапавших мои лицо, руки и грудь, и от выступавших из земли корней. Спотыкаясь, я не раз падал лицом вниз, так что у меня перехватывало дыхание. Так вот, значит, какое благословение получил я от Цезарии, говорил про себя я, верно, не зря она пожелала мне счастливого пути. Если я не обманулся в своих предположениях и в самом деле пребывал в ее мире, тогда почему бы ей не устроить так, чтобы путь мне освещала какая-нибудь луна?

Но это было бы слишком просто. А Цезария отнюдь не имела обыкновения без особой надобности проявлять доброту даже к самой себе. Вернее сказать, особенно к самой себе, и само возвращение сына не могло заставить ее поступиться некогда заведенным порядком.

Я проделал длинный путь, и берег моря давно скрылся от моего взора, поэтому не могло идти и речи о том, чтобы повернуть назад. Не имея другого выхода, я продолжал следовать дорогой Зелима, утешая себя только тем, что рано или поздно мои мучения должны кончиться.

Спустя много-много времени мой путь наконец подошел к концу. Завидев вдали янтарный свет и стараясь не выпускать его из виду, я направился навстречу брезжившему рассвету. С каким восторгом я взирал на бледные слоистые облака, чуть тронутые первыми лучами восходящего солнца! С какой радостью приветствовал этот свет, приветствовал дружную толпу птиц, заполонивших кроны деревьев у меня над головой! И хотя к этому времени я уже едва волочил ноги и дрожал от усталости, открывшийся моему взору пейзаж вкупе с хором птичьих голосов оказали на меня исцеляющее действие. Не прошло и пяти минут, как я выбрался из леса.

Мое ночное путешествие оказалось гораздо более примитивным, чем мне представлялось. Как выяснилось, под действием чар Цезарии я вслепую вышел из дома и, прошествовав по лужайке, добрался через чащу до самой границы «L'Enfant». Очнулся как раз на том месте, где заканчивались священные земли Барбароссов и начинался остальной мир. Позади меня стеной стояли деревья, просветы меж которыми были заполнены столь густым подлеском, что ничего не было видно через три-четыре ярда. Впереди расстилался первозданный пейзаж: выступающие из болотистых топей холмы, островки деревьев и невозделанные поля. И никаких признаков жизни.

Покинув кроны деревьев, птицы вспорхнули ввысь, отправившись в свой высокий полет, и теперь кружили у меня над головой, избирая свой путь. Глядя, как они парят в ярком бездонном небе, я почувствовал себя ничтожным и уязвимым. Я не мог противостоять искушению вернуться в дом и в свое оправдание находил уйму веских причин — нужно было попрощаться с Мариеттой, Забриной и Люменом, дописать несколько заключительных страниц к этой книге, убрать в моем кабинете и, наконец, запереть на замок личные бумаги. Словом, требовалось сделать и то и это, что не позволяло мне уйти в другой мир и сменить привычный образ жизни, да и вообще принимать столь ответственное решение надлежало лишь после обстоятельных раздумий и подготовки.

Разумеется, все мои доводы были обыкновенными отговорками, и я попросту пытался найти повод, чтобы до лучших времен оттянуть тот страшный миг, когда мне придется вступить в большой мир. Я знал, Цезария неспроста так внезапно отправила меня в эту ссылку и, не дав мне возможности медлить, намеренно выставила под открытое небо.

Взирая на представший моим очам унылый пейзаж и оценивая безрадостную перспективу, открывавшуюся предо мной, я вдруг услышал шорох в кустах за своей спиной и, обернувшись, увидел Люмена, который, сыпля отборными ругательствами, прокладывал себе путь через подлесок. Когда наконец ему удалось выбраться из зарослей, он был похож на полоумного лешего, из бороды и волос которого торчали ветки и колючки.

— Мог бы быть и поблагодарней! — прорычал он, выплевывая изо рта листья и сопровождая свои слова гневным взглядом.

— За что? — удивился я.

Вместо ответа он поднял руки и показал мне два кожаных рюкзака, которые видали лучшие времена. Они были набиты так, что, казалось, вот-вот лопнут по швам.

— Я принес тебе кой-какие вещицы. В дороге могут пригодиться, — сказал он.

— Очень тебе благодарен.

Он швырнул мне меньший рюкзак. Тот оказался тяжелым, и от него исходил запах затхлости.

— Раскопал у себя очередной антиквариат? — полюбопытствовал я, увидев эмблему Конфедерации на клапане.

— Ну да, — признался он, — Я хранил их вместе с саблей. Я положил туда твой пистолет, немного денег, свежую сорочку и флягу бренди.

— А здесь что? — поинтересовался я, указывая на больший по размерам рюкзак.

— Еще кое-какая одежда. Пара ботинок, ну и сам знаешь что.

— Ты принес мою книгу, — улыбнулся я.

— Ну, конечно. Ведь знаю, сколько любви ты вложил в этот проклятый труд. Я завернул ее в старый выпуск «Звезд и решеток».

— Спасибо тебе, — поблагодарил его я, забирая второй рюкзак, который тоже был довольно увесистым, и вскоре мои плечи заставили меня пожалеть о своем многословии. Однако, заполучив рукопись, я обрадовался, как ребенок, которому вернули любимую игрушку.

— Ради моей книги тебе пришлось зайти в дом, — констатировал я. — Зная, как ты терпеть не можешь этого…

— Так было раньше, — оборвал меня он, отведя взгляд в сторону. — Но теперь там все по-другому. Звери гадят прямо на пол. Повсюду какие-то дамочки, — его лицо озарила шутливая улыбка. — Я уж думаю, может, мне тоже вернуться пожить в доме? Кое-кто из них, прямо скажем, что надо!

— Они лесбиянки, — предупредил я.

— Мне на это наплевать, — ответил он. — Они мне просто нравятся.

— Откуда ты узнал, где меня искать?

— Я слышал, как ты проходил мимо коптильни, разговаривая сам с собой.

— И о чем я говорил?

— Мне не удалось ничего разобрать. Когда я вышел из дома, ты просто шел вперед, как сомнамбула, и нес какой-то бред. Я сделал вывод, что тут не обошлось без ее участия. Без этой старой Повелительницы Любви.

— Ты имеешь в виду Цезарию?

Он кивнул.

— Помнится, так любил ее величать наш отец. Старая Повелительница Любви, вся изо льда и жимолости. Неужто ты никогда не слышал, чтобы он ее так называл?

— Нет, никогда.

— Хм. Ну, словом, я сделал вывод, что она решила от тебя избавиться. И подумал, что неплохо было бы что-нибудь прихватить тебе в дорогу.

— Спасибо. Ценю твое внимание, — моя откровенная благодарность несколько смутила Люмена.

— Ну да ладно… — сказал он, отплевываясь от прилипшего к уголку рта обрывка листка. — Ты всегда был ко мне добр, брат.

Наблюдая, как он выуживает листья из своей бороды, я задавал себе вопрос: не упустил ли я какой-нибудь важный штрих в исследовании этой семьи? И если он не был Паном и одновременно моим братом Дионисом, то…

Поймав себя на этом размышлении, я едва не завыл.

— В чем дело?

— Я до сих пор сочиняю эту проклятую книгу, — ответил я.

— Ты забудешь о ней, как только выберешься отсюда, — Люмен устремил задумчивый взгляд на раскинувшийся за моей спиной пейзаж.

Я вспомнил, как однажды он говорил, что ему нельзя возвращаться в большой мир, ибо это окончательно лишит его рассудка, но сейчас я видел, насколько сильно искушала его перспектива пуститься в данное путешествие, и потому решил взять на себя роль Мефистофеля.

— Хочешь составить мне компанию? — предложил я.

— Да, — пробасил он, не отводя взгляда от залитых солнцем холмов. — Хочу пойти с тобой. Но не пойду. По крайней мере, сейчас. У меня чертовски много дел, брат. Нужно вооружить всех этих дамочек.

— Вооружить?

— Да… если они тут останутся…

— Они не останутся.

— Мариетта сказала, что останутся.

— Правда?

— Она так сказала.

О господи, подумал я. Выходит, нашествие в конце концов состоялось, и «L'Enfant» пал, но не от рук Гири, а от стада лесбиянок.

— Помнишь, что ты обещал? — продолжал Люмен.

— Имеешь в виду твоих детей?

— Значит, помнишь.

— Конечно, помню.

Глаза у него просветлели, и он широко улыбнулся.

— Ты постараешься их разыскать.

— Я постараюсь их разыскать.

Неожиданно он приблизился ко мне и крепко обнял.

— Я знал, ты меня не подведешь, — он звучно чмокнул меня в щеку. — Я люблю тебя, Мэддокс. И хочу, чтобы моя любовь всегда была с тобой. Чтобы она хранила тебя в пути, — он еще сильней стиснул меня в объятиях. — Слышишь меня?

Я также попытался его обнять, хотя с двумя рюкзаками за спиной это не очень мне удалось.

— Уже знаешь, с чего начинать поиски? — спросил он, высвобождая меня из своих объятий.

— Не имею понятия, — признался я. — Буду следовать своим инстинктам.

— И вернешь мне моих детей?

— Раз ты этого хочешь.

— Да, я этого хочу… — признался он.

И посмотрел на меня долгим взглядом, в котором было столько любви, сколько я не испытывал на себе уже очень давно. Без долгих прощаний он повернулся и нырнул в густые заросли, которые через пять-шесть шагов поглотили его, а отделявшая меня от «L'Enfant» зеленая стена осталась стоять, не шелохнувшись.

* * *

Люмен позаботился обо мне гораздо больше, чем мне показалось вначале, и не только упаковал мою книгу, но также положил лист чистой бумаги, несколько ручек и даже чернила. Он знал, что мне захочется описать свой отъезд из «L'Enfant», что мое прощание с домом будет концом этой книги.

Отойдя от места нашего прощания не более чем на три мили, я устроился у дороги, чтобы изложить на бумаге наш последний с ним разговор, а также мои заключительные мысли. День ко мне благоволил. С утра дул легкий ветерок, и солнце согревало землю приятным теплом. Спустя несколько часов я вышел на дорогу, хотя не имел представления, куда она меня приведет. В некотором смысле я все еще иду по следам Зелима — несмотря на то что Каспийское море находится очень далеко, — иду вслепую, хотя в глубине души еще надеюсь. На что? Возможно, надеюсь найти крупицу истины, ключ к вопросу, который я хотел бы задать Никодиму: зачем он меня породил? Может статься, я хочу слишком многого и, скорее всего, не получу ответа на этот вопрос, а если и получу, то плата за него будет слишком высока. Древо познания своими корнями ведет к Голгофе.

Никакого ясного плана на будущую жизнь у меня нет. Побуждаемый собственными амбициями, я долгое время пребывал под их деспотическим гнетом, и теперь, когда его не стало, вкус свободы, можно сказать, принес мне достаточное удовлетворение. Так пусть отныне мир видит во мне обыкновенного человека, который, утоляя свою страсть к словоблудию, поведал ему историю о возвращении Галили и его возлюбленной туда, откуда могла начаться их совместная жизнь. Что ждет моих героев впереди, читателю остается только догадываться. И хотя я собираюсь наведываться к ним в будущем, все же не имею ни малейшего намерения сворачивать со своего нынешнего пути, по крайней мере на словах.

Все вышесказанное отнюдь не означает, что меня не интересует, как сложится жизнь героев моего романа и в этом, и в ином — лучшем — мире.

Я все еще вижу Гаррисона Гири. Похоронив деда и брата, он сидит в кабинете Кадма, который почитал за святая святых. На коленях у него дневник Чарльза Холта, перед ним на стене холст Бьерстадта. Гаррисон воображает себя тем одиноким первопроходцем, что изображен художником на скале, но мечтает завладеть не землями Среднего Запада, а заполучить в свои руки «L'Enfant», который намеревается взять силой. Он даже знает, что предпримет в первую очередь, когда станет хозяином этого дома, равно как уверен, что его действия изменят ход мировой истории.

Лоретта до сих пор живет в одиночестве в фамильном особняке и так же, как Гаррисон, размышляет о том, что ее ждет впереди. После того как двое мужчин из ее семьи были бок о бок похоронены в одной могиле, она стала задаваться вопросом, не слишком ли опрометчивый она сделала вывод, сказав Рэйчел, что им не дано постичь тайны, уходившие корнями в далекое прошлое истории семей Гири и Барбароссов. Мы люди маленькие, говорила она. У нас нет молитвы. Но теперь, пребывая в сумерках своего дома и вслушиваясь в шум города за окном, она вдруг подумала, что единственное, чего у нее никогда не отнять, это молитва и некто, к которому она могла ее обратить. Ей быстро удалось ухватить самую суть вещей, к тому же она была умной женщиной, и теперь ей нечего было терять, ибо ничто не могло умалить ее значительности.

Меж тем незаконнорожденные потомки Люмена влачили свое убогое существование в некоем городе, имени которого я назвать не могу; и тот, кто был самым мудрым из них, ничего от жизни не ждал, хотя все они, возможно, еще не оправились от постигшего их изумления.

И бог акул по-прежнему обитает в чистых водах у острова Кауаи.

И призраки женщин из рода Гири до сих пор смеются, сидя под карнизом дома в Анахоле.

И некоторые влиятельные люди, устав от своей политической деятельности, с угрюмой почтительностью и благоговейным трепетом все так же, как прежде, посещают некий храм, что находится неподалеку от Капитолийского холма.

И боги, несмотря ни на что, продолжают жить, а нас ждет впереди путь человечества, и мы идем по нему, словно раненые дети, которые мечтают обрести силу, дабы пуститься в бег.

КАНЬОН ХОЛОДНЫХ СЕРДЕЦ ⁽²⁰⁰¹⁾

Пролог КАНЬОН

Над каньоном Холодных Сердец сгустились ночные сумерки, и из пустыни подул ветер.

Санта Ана — так величают подобные ветры в народе. Они приходят из Мохаве и, как правило, сулят людям пожары и хворь. Кое-кто считает, что их нарекли в честь святой Анны, матери святой Марии; другие утверждают, что в названии увековечилось имя некоего Санта Ана, генерала мексиканской кавалерии, прослывшего большим мастаком пускать пыль в глаза; третьи же полагают, будто Санта Ана не что иное, как преобразованное santanta, что в переводе означает «дьявольский ветер».

От чего бы ни происходило это название, бесспорным остается то, что ветры Санта Ана всегда были жгучими и зачастую приносили с собой столь щедрый букет ароматов, словно собирали его с каждого встречавшегося на пути цветка. Дикорастущие лилии и розы, белый шалфей и необузданный дурман, гелиотроп и креозот — подхваченное жаркими объятиями ветра, их сладостное благоухание устремлялось в укромное ущелье, именуемое каньоном Холодных Сердец.

Что касается самого ущелья, то, разумеется, в нем тоже хватало цветущих растений. Более того, их буйство достигало фантастических размеров. Некоторые из них в свое время были занесены сюда теми же палящими ветрами Санта Ана, другие своим появлением обязаны бродячим животным — оленям, койотам, енотам, экскременты которых содержали семена; прочие же образчики флоры перекочевали из садов огромного сказочного дворца — единственного рукотворного строения, предъявляющего притязания на этот уголок Голливуда. Некогда таких чужестранцев, как редкие виды орхидеи и лотоса, садовники холили и лелеяли, точно самое дорогое сокровище, но эти времена ушли в далекое прошлое, и с тех пор диковинные питомцы, лишившиеся регулярных подрезки и полива, предались безудержному разрастанию.

Между тем каждый выросший в этом уголке природы цветок почему-то отдавал горечью. Забреди сюда ненароком голодная лань — пытаясь, к примеру, спрятаться от туристов, что прибыли осматривать Тинстаун, — в каньоне она бы не задержалась. Хотя ущелье и ограждали крутые горные склоны, нередко случалось, что животные, особенно молодые, подстрекаемые неуемным любопытством, успешно преодолевали прогнившие изгороди и покосившиеся заборы и попадали в святая святых этих садов, — но почти всегда свой интерес они утоляли довольно быстро.

Возможно, причиной тому был не только горький привкус листьев и лепестков. Возможно, все дело в том, что атмосферу вокруг бельведера наполнял странный шепот, который вызывал у зверей беспокойство. Возможно, пока они бродили по бывшим тропинкам сада, их дрожащих боков слишком часто касалось нечто незримое, нечто призрачное. Возможно, очутившись на заросших садовых лужайках, животные натыкались на ту или иную статую и, по ошибке приняв ее за нечто одушевленное, пугались и неслись вскачь.

Возможно, иногда это была вовсе и не ошибка.

Возможно…

В каньоне эти «возможно» — то, что здесь могло бы или не могло произойти, — водились с давних времен. Но, как никогда прежде, они обнаружили себя именно в ту ночь, когда воздух дышал пустынным, щедро напоенным цветочными ароматами ветром. Голоса призрачных хозяев каньона звучали в эту ночь так тихо и расплывчато, что их едва бы различил оказавшийся тут невзначай человек — чего, как правило, никогда не случалось.

Впрочем, всякое правило предполагает исключения. Чтобы попасть в эту долину роскоши и слез, нужно сильно постараться — и, тем не менее, турист или семья туристов, желая узнать, что находится за пределами предписанного им маршрута, подчас совершают столь неосмотрительный шаг по чистой случайности. Порой в ущелье забредают парочки, желающие отыскать укромное местечко для любовных утех, кого-то привлекает мелькнувшая среди листвы фигура знаменитого кумира, застигнутого врасплох на прогулке с собакой.

Однако целенаправленно на эту заповедную территорию ступали всего несколько человек, которые отыскали дорогу по весьма туманным описаниям, имевшимся в исторических документах Старого Голливуда. Эти люди входили в каньон Холодных Сердец весьма осторожно, можно сказать, с налетом благоговейной почтительности. Но каким бы образом непрошеные визитеры ни попадали в ущелье, покидали они его всегда одинаково — поспешно унося ноги и тревожно озираясь. В сильном замешательстве оказывались даже самые яростные безумцы, дерзко заявлявшие, что им чужды слабости плоти. Повинуясь шестому чувству, которое, на удивление, было куда проницательнее их самих, они улепетывали от пугающих теней каньона так, что сверкали пятки. Но даже вернувшись под спасительную сень вечернего бульвара Сансет и, наконец, обсушив взмокшие от страха ладони, они так и не могли понять, почему в столь безобидном месте им пришлось натерпеться такого ужаса.

Часть I ЦЕНА ОХОТЫ

Глава 1

— Вероятно, ваша супруга, мистер Зеффер, не желает гулять вблизи крепости? — сказал на второй день отец Сандру, когда мужчина средних лет с красивым, но печальным лицом явился к нему один.

— Она мне не жена, — заметил Зеффер.

— А-а… — понимающе кивнул монах. Сквозившее в его тоне сочувствие выказывало далеко не безразличное отношение к очарованию Кати. — О чем вы, должно быть, весьма сожалеете, да?

— Да, — признался тот, явно испытывая некоторую неловкость.

— Она очень красива.

Произнося эти слова, монах не сводил глаз с собеседника, однако тот, очевидно решив, что и так сказал более чем достаточно, не имел ни малейшего намерения исповедоваться святому отцу дальше.

— Я всего лишь ее импресарио, — пояснил Зеффер. — Это все, что нас связывает.

Между тем отец Сандру, по всей очевидности, не желал уходить от темы.

— После вашего вчерашнего визита, — проговорил он, изрядно сдабривая свой английский румынским акцентом, — один из братьев заметил, что такой красивой женщины он отроду не встречал… — Не закончив фразы, отец Сандру ненадолго замолчал, после чего добавил: — Во плоти, разумеется.

— Между прочим, ее зовут Катя, — заметил Зеффер.

— Да-да, я знаю. — Теребя спутанные пряди седой бороды, монах продолжал изучать взглядом Зеффера.

Эти двое собеседников являли собой яркий контраст. Весьма упитанный краснолицый Сандру в пыльной коричневой рясе — и сухопарый элегантный Зеффер в светлом льняном костюме.

— Это правда, что она кинозвезда?

— Вы видели ее в кино?

Сандру расплылся в широкой улыбке, обнажив на удивление кривые зубы.

— Нет-нет, — ответил он, — ничего такого я обычно не смотрю. По крайней мере, нечасто. Но в Равбаке есть маленький кинотеатр, и юные братья постоянно его посещают. От Чаплина они все, конечно, без ума. И еще… от этой соблазнительницы… если я правильно подобрал слово…

— Да, — подтвердил Зеффер, которого разговор с монахом начал забавлять, — «соблазнительница» — вполне подходящее слово.

— По имени Теда Бара.

— О да. Мы с ней знакомы.

В тот год, в 1920-й, Теду Бару знали все. Она была одной из известнейших звезд мирового экрана, к которым, разумеется, относилась и сама Катя. Обе актрисы пребывали в зените своей славы, окрашенной всеми изысками декадентской эпохи.

— В следующий раз нужно будет пойти в кино с кем-нибудь из братьев. Хочу взглянуть на нее собственными глазами, — произнес отец Сандру.

— Скажите, а вам известен тот тип женщин, который Теда Бара воплощает на экране? — поинтересовался Зеффер.

— Не вчера же я родился на свет, мистер Зеффер. — В недоумении Сандру поднял густую бровь. — Этим женщинам, так сказать соблазнительницам, в Библии отведено весьма определенное место. Это блудницы, вавилонские блудницы. Они притягивают к себе мужчин только затем, чтобы их уничтожить.

Зеффер невольно рассмеялся столь откровенной характеристике.

— Думаю, вы вполне правы, — сказал он.

— А кто она на самом деле? В реальной жизни?

— Ее настоящее имя Теодесия Гудмен. Родом из Огайо.

— И она тоже разрушительница мужских сердец?

— В реальной жизни? Нет, не думаю. Время от времени она, конечно, наносит удар по мужскому самолюбию, но не более того.

Казалось, отец Сандру был немного разочарован.

— Я передам братьям все, что вы мне рассказали. Им будет очень интересно это услышать. Итак… не пройдете ли со мной внутрь?

Биллем Матиас Зеффер был человеком культурным. За свои сорок три года он успел пожить в Париже, в Риме, в Лондоне и даже некоторое время в Каире. Но какие бы перспективы ни сулило ему искусство или, вернее сказать, амбиции относительно собственного слова в искусстве, он дал себе зарок, что уедет из Лос-Анджелеса, как только публике прискучит рукоплескать Кате или же самой звезде надоест отклонять его предложение руки и сердца. Едва это случится, они поженятся и отправятся в Европу, где подыщут себе дом с настоящей историей — в отличие от того жалкого подобия испанского замка, который Катя позволила себе построить в одном из каньонов Голливуда.

А пока это время не пришло, он довольствовался тем, что улещивал свой эстетический вкус всевозможными предметами искусства — мебелью, гобеленами, скульптурами, — которые приобретал, сопровождая Катю во всех заграничных поездках.

Пожалуй, их вполне бы устроил шато на Луаре или георгианский особняк в Лондоне — словом, нечто такое, что не нагоняло бы ужаса и не коробило бы вкуса скромного импресарио из Голливуда.

— Вам нравится Румыния? — осведомился отец Сандру, открывая большую дубовую дверь, что находилась внизу лестницы.

— Да, конечно, — ответил Зеффер.

— Только, пожалуйста, ради меня не ввергайте себя в грех, — мельком глянул на него Сандру.

— В грех?

— Ложь — это грех, мистер Зеффер. Пусть маленький, но все-таки грех.

«О господи, до чего ж я докатился, соблюдая обыкновенные приличия», — подумал Зеффер. В Лос-Анджелесе подобная маленькая ложь воспринималась как само собой разумеющееся — можно сказать, он грешил направо и налево, ежеденно и ежечасно. Жизнь, которую они с Катей вели, строилась на тысяче маленьких и глупых уловок и, по сути, являлась бесконечной ложью.

Но сейчас-то он был не в Голливуде. Почему же тогда он солгал?

— Вы правы. Я не слишком люблю эту страну. Сюда я приехал потому лишь, что так захотела Катя. Ее мать и отец, вернее отчим, живут в деревне.

— Да, мне это известно. Благочестием ее мать отнюдь не отличалась.

— Вы были ее духовником?

— Нет. Мы с братьями не проводим богослужения для прихожан. Орден святого Теодора существует только затем, чтобы охранять крепость. — Отец Сандру распахнул дверь, и из темноты на них пахнуло сыростью.

— Простите мне мое любопытство, — начал Зеффер, — но я хотел бы уточнить. Насколько я понял из нашего вчерашнего разговора, кроме вас и братьев, здесь больше никто не живет?

— Да, верно. Кроме братьев, тут никого нет.

— Тогда что же вы здесь охраняете?

— Сейчас увидите, — расплылся в улыбке Сандру. — Я покажу вам все, что вы захотите посмотреть.

Священник зажег свет, и перед гостем обнаружился коридор длиной примерно в десять ярдов. На стене висел большой гобелен, настолько потускневший от времени и пыли, что разглядеть на нем что-либо было почти невозможно.

Пройдя по коридору, отец Сандру повернул еще один выключатель.

— Я тешу себя надеждой, что сумею уговорить вас что-нибудь у нас приобрести, — произнес он.

— Что именно?

Увиденное Зеффером накануне не слишком его вдохновило. Те образчики мебели, которые предстали тогда его взору, в определенной степени восхитили Виллема своей наивной простотой, но он даже не допускал и мысли о том, чтобы пополнить ими свою коллекцию.

— Я не знал, что вы продаете содержимое крепости, — признался он.

— О-ох… — угрюмо протянул Сандру. — Далее страшно сказать. Но нам приходится это делать, чтобы выжить. И сейчас, на мой взгляд, самый подходящий случай. Потому что я хочу, чтобы наши замечательные вещицы попали в хорошие руки. К тому, кто смог бы достойно их содержать. Словом, к такому человеку, как вы.

Следуя впереди Зеффера, Сандру щелкнул третьим выключателем, потом четвертым. «Оказывается, крепость на этом уровне гораздо обширнее, чем этажом выше», — отметил про себя Зеффер. Во всяком случае, коридоры здесь расходились во все стороны.

— Но прежде, чем мы начнем осмотр, — повернулся к нему Сандру, — я хотел бы узнать: вы сегодня в настроении что-нибудь приобрести?

— Я американец, отец Сандру, — улыбнулся Зеффер. — А значит, всегда в настроении что-нибудь приобрести.

Днем раньше отец Сандру поведал Зефферу и Кате историю крепости. Поразмыслив над его рассказом обстоятельнее, Зеффер обнаружил некоторую фальшь. «Должно быть, орден святого Теодора что-то скрывает», — заключил он. Не зря Сандру говорил о крепости как о месте, окутанном тайной, хотя и не связанной с кровопролитием. Как утверждал священник, здесь не велось никаких сражений, не содержались узники под стражей, а внутренний двор не был свидетелем жестокостей и казней. Однако Катя со свойственной ей прямолинейностью заявила, что этому не верит.

— Когда я была маленькой, об этом месте ходили разные слухи. Я слышала, что здесь происходило нечто чудовищное. Будто бы тут каждый камень пропитан человеческой кровью. Кровью детей.

— Уверен, вас ввели в глубочайшее заблуждение, — изрек отец Сандру.

— Вовсе нет. В крепости жила сама жена дьявола. Ее звали Лилит. Она послала герцога на охоту — и больше его никто не видел.

Сандру тогда расхохотался, и если его смех являлся чистой маскировкой, то нельзя не признать, что она была исключительно искусной.

— И кто поведал вам эти сказки? — наконец спросил он.

— Мама.

— А-а, — покачал головой Сандру. — Я почти уверен, что она просто хотела вас урезонить, и уговаривала ложиться спать, пока за вами не явился дьявол и не отрезал вам голову. — Катя пропустила его слова мимо ушей. — Люди всегда рассказывают детишкам подобные истории. А как же иначе? Они были, есть и будут. Люди обожают сочинять сказки. Но поверьте, моя дорогая, крепость не может быть оскверненным местом. В противном случае здесь не могло бы жить братство.

Несмотря на то, что вчерашние слова Сандру прозвучали вполне убедительно, кое-что в них показалось Зефферу подозрительным и требовало разъяснений. Будучи слегка заинтригованным, он решил нанести святому отцу повторный визит. Если то, что говорил Сандру, было ложью (грехом, если пользоваться его же собственным определением) — то какой цели она служила? Что защищал этот человек? Уж наверняка не комнаты, полные грубо отесанной мебели и потертых гобеленов. Нет ли тут, в крепости, чего-нибудь такого, что заслуживало бы более пристального внимания? И если есть, то как уговорить отца Сандру признаться в этом?

Лучший способ, решил про себя Зеффер, — это использовать власть денег. Если отец Сандру вообще способен поддаться на уговоры и открыть ему истинные сокровища крепости, то склонить его на этот шаг мог разве что запах крупных купюр, а поскольку священник сам завел разговор о купле-продаже, это было уже половиной дела.

— Я знаю, что Катя была бы не прочь прихватить с собой в Голливуд что-нибудь на память о родине, — произнес Биллем — Она построила большой дом. В нем очень много комнат.

— Да ну?

— Правда. У нее есть кое-какие сбережения.

Заявление Зеффера было голословным, но он знал, что в делах такого рода подобные изречения почти всегда возымеют действие. Результат не заставил себя долго ждать и на этот раз.

— О какой же сумме идет речь? — мягко осведомился отец Сандру.

— Катя Люпи — одна из самых высокооплачиваемых актрис Голливуда Я же уполномочен покупать для нее все, что, на мой взгляд, может доставить ей удовольствие.

— Тогда позвольте спросить: что может доставить ей удовольствие?

— Ей доставляют удовольствие вещи, которых, скорее всего, или, вернее сказать, почти наверняка больше ни у кого нет, — ответил Зеффер. — Она обожает выставлять свою коллекцию. И желает, чтобы каждая вещь была по-своему уникальна.

— Здесь все уникально. — Разведя руки в стороны, Сандру широко улыбнулся.

— Отец, вы говорите так, будто готовы продать даже фундамент, если за него назначат достойную цену.

— В конце концов, все, что здесь имеется, всего лишь вещи, — философски заметил Сандру. — Вы со мной согласны? Обыкновенные камень и дерево, нитки и краски. Придет время — и вместо этих вещей люди сотворят другие.

— Но, должно быть, здешние вещи имеют некую священную ценность?

— В церкви наверху — да, — пожал плечами Сандру. — Но мне вовсе не хотелось бы продавать вам, скажем, алтарь. — Он многозначительно улыбнулся, словно давая понять, что при определенных обстоятельствах даже эта святыня будет иметь свою цену. — Однако почти все остальное в крепости предназначалось для мирской жизни, для увеселения герцогов и их дам. А поскольку этих предметов больше никто не видит — за исключением отдельных людей вроде вас, которые оказываются здесь проездом… то почему бы ордену не избавиться от ненужных вещей? Если они принесут солидный доход, его можно будет распределить среди бедных.

— Да, конечно. В ваших краях многие нуждаются в помощи.

Зеффера и вправду поразила убогость, в которой обретались здешние жители. Деревеньки представляли собой скопление жалких лачуг; каменистая земля вся была возделана, но давала скудные урожаи. С двух сторон возвышались горы: на востоке горная цепь Буседжи, на западе — Фагарас. Их серые, как пыль, склоны были начисто лишены растительности, а на вершинах белел снег. Одному богу было известно, какие суровые зимы обрушивались на эти края: земля становилась твердой, как камень, маленькая речушка замерзала, а стены жалких хижин не могли защитить от пронизывающего ветра, дующего с горных вершин.

В день их приезда Катя повела Виллема на кладбище, чтобы показать, где похоронены ее бабушка с дедушкой. Там он получил полное представление о том, в каких условиях жили и умерли ее родственники. Тяжелое и мрачное впечатление производили не столько могилы отживших свой век стариков, сколько бесконечные ряды маленьких крестов, обозначавших места погребения детей — тех, что умерли от пневмонии, голода или просто слабого здоровья. Зеффера глубоко тронуло горе, стоявшее за сотнями этих могил: боль матерей, невыплаканные слезы отцов и дедов. Ничего подобного увидеть он не ожидал, а потому был сильно потрясен.

Что же касается Кати, то на нее посещение кладбища как будто не оказало столь удручающего действия — во всяком случае, в разговоре она упоминала только своих прародителей и их странности. В этом мире она выросла, поэтому не было ничего удивительного в том, что подобные страдания она воспринимала как порядок вещей. Разве не рассказывала она Зефферу, что в семье у них народилось четырнадцать детей? И что только шестеро из них выжили. Остальные же восемь, очевидно, нашли себе пристанище здесь, среди могил, мимо которых они с Катей проходили. И, разумеется, ничего странного не виделось в том, что у нее такое холодное сердце. Именно это придавало ей силу, которая ощущалась в каждом взгляде, в каждом движении и которая внушала любовь ее зрителям и, в особенности, зрительницам.

Теперь, когда Зеффер больше узнал о Катином прошлом, он стал лучше понимать природу ее хладнокровия. Он увидел дом, где она родилась и воспитывалась, улицы, которые она ребенком исходила вдоль и поперек; он познакомился с ее матерью, которая, надо полагать, отнеслась к появлению на свет дочери как к некоему чуду: в самом деле, розовощекая, безукоризненной красоты девочка являла собой яркий контраст прочим деревенским ребятишкам. И мать не замедлила воспользоваться этим преимуществом. Когда дочери исполнилось двенадцать, мать стала возить ее по городам, заставляя танцевать на улицах, чтобы, как утверждала сама Катя, привлечь внимание мужчин, что возжелают ее нежной плотью согреть свою постель. Очень скоро девочка сбежала от материнского рабства, но, прекратив торговать своим телом ради семьи, она вынуждена была делать то же самое ради себя. К пятнадцати годам (в этом возрасте с ней и познакомился Зеффер — она пела тогда на улицах Будапешта, чтобы заработать на ужин) Катя уже была во всех отношениях взрослой женщиной, поражавшей своей цветущей красотой всякого, кто задерживал на ней взор. Три вечера подряд Зеффер приходил на площадь, чтобы, примкнув к толпе зевак, полюбоваться на девочку-чаровницу. Недолго думая, он решил увезти ее с собой в Америку. Хотя в те времена Зеффер был совершенно несведущим человеком в области киноискусства (тогда, в 1916 году, когда кинематограф еще пребывал в своем нежнейшем возрасте, опытных людей в этом деле можно было по пальцам пересчитать), инстинктивно он сумел различить в лице и осанке девушки нечто особенное. На Западном побережье у него были влиятельные друзья — в основном люди, которые устали от пошлости и грошовых доходов Бродвея и подыскивали себе новые горизонты для применения своих талантов и инвестиций. От них он прослышал, что кинематографу пророчат большое будущее, и что некоторые талантливые в этой сфере деятели не прочь найти лица, которые полюбились бы камере и публике. «Разве у этой маленькой женщины не такое лицо? — подумал Зеффер. — Разве камера не замрет в восхищении, увидев ее коварные и вместе с тем прекрасные глаза? А если удастся сразить камеру, значит, и публика тоже будет сражена».

Зеффер поинтересовался, как зовут девушку. Она оказалась Катей Лупеску из деревни Равбак. Биллем подошел к ней, заговорил и, пока новая его знакомая поглощала голубцы с сыром, поделился с ней своими размышлениями. Предложение Зеффера Катя встретила без особого энтузиазма, если не сказать, безучастно. «Да, — молвила она, — звучит заманчиво». Однако ей даже в мыслях не приходило когда-нибудь покинуть Румынию, и вообще она была далеко не уверена, что ей этого хочется. Уехав так далеко от дома, она будет скучать по родным.

Год или два спустя, когда ее известность в Америке стала расти — к тому времени она была уже не Катей Лупеску, а Катей Люпи, а сам Биллем сделался ее импресарио, — они вернулись к этому разговору, и Зеффер припомнил, как мало ее тогда заинтересовали предложенные им перспективы. Но Катя призналась, что ее холодность была напускной, чем-то вроде защитного инстинкта. С одной стороны, она не хотела выказывать перед ним свое смущение, а с другой — боялась слишком обольщаться.

Но и это еще не все. Казалось, безразличие, которое Катя продемонстрировала в первый день их знакомства (как и недавно на кладбище), было неотъемлемой составляющей ее характера. Оно взращивалось на протяжении многих поколений, на долю которых выпало столько страданий и потерь, что люди глубоко запрятывали свои чувства и никогда не позволяли себе проявлять ни большой радости, ни большого горя. Свои крайности, по ее собственному определению, Катя всегда держала под замком, а их отголоски выпускала на волю только для публики. Именно чтобы воззреть на отголоски бушующих в ней страстей, и собиралась каждый вечер толпа на площади, где Катя когда-то пела. Та же сила исходила из нее и тогда, когда она оказывалась перед кинокамерой.

Любопытно, почему накануне Катя никоим образом не проявила этого качества перед отцом Сандру?

Со стороны казалось, будто она исполняет роль ласковой богобоязненной девочки, встретившейся со своим возлюбленным пастырем. Большую часть времени ее взгляд был почтительно устремленвниз, голос звучал мягче обычного, а речь (Катя обычно не стеснялась крепких выражений) была на редкость нежной и кроткой.

Это представление показалось Зефферу комичным, слишком уж оно было наигранно, однако отец Сандру, очевидно, принял его за чистую монету. Один раз священник даже тронул Катю за подбородок и, приподняв его, сказал, что ей нет никакой причины стесняться.

«Стесняться!» — чуть было не возмутился вслух Зеффер. Если бы отец Сандру знал, на что только способна эта застенчивая красавица! Какие вечеринки она закатывает в своем каньоне, который в прессе окрестили каньоном Холодных Сердец! Какие пляски устраивает в стенах своих владений! То, что подчас ей приходит в голову, когда она в ударе, есть сущий разврат. Если бы маска, которую она надела перед отцом Сандру, на мгновение с нее слетела, и бедный обманутый монах мельком узрел истинное лицо этой особы, он тотчас заперся бы в келье, предварительно освятив дверь молитвами и окропив ее святой водой, дабы преградить путь злому духу, исходившему от этой с виду вполне добропорядочной девицы.

Но Катя была слишком хорошей актрисой, чтобы позволить святому отцу обнаружить правду.

Можно сказать, вся жизнь Кати в известном смысле превратилась в представление. Когда она впервые появилась на экране в роли поруганной сироты с притворной улыбкой на устах, очень многие зрители, тронутые искренностью ее образа, приписали характер героини самой актрисе. Между тем по уик-эндам она устраивала такие вечеринки для прочих идолов Голливуда — шлюх, клоунов и авантюристов, — что поклонники ее таланта схватились бы за голову, узнай они, что на этих сборищах происходит. Какова же на самом деле Катя Люпи? Жалкое рыдающее дитя, кумир миллионов зрителей — или женщина типа Скарлетт, хозяйка каньона Холодных Сердец? Сирота, потерявшая родных во время шторма, — или наркоманка в своем логове? Ни та, ни другая? Или та и другая одновременно?

Эти мысли вертелись у Зеффера в голове, пока Сандру водил его по разным помещениям крепости, показывая столы, стулья, ковры и даже обломки камина.

— Что-нибудь вам приглянулось? — наконец спросил его священник.

— Пожалуй, что нет, святой отец, — чистосердечно признался Биллем. — Подобные ковры я вполне могу купить в Америке. Стоит ли тащить эти вещи из такой дали?

— Да, конечно, — кивнул в ответ Сандру с несколько разочарованным видом.

Пользуясь его замешательством, Зеффер взглянул на часы.

— Боюсь, мне пора возвращаться к Кате, — сказал он.

На самом деле его не слишком привлекала перспектива ехать обратно в деревню и торчать в доме, где родилась Катя, поедая приторно-сладкие пироги и запивая их густым кофе, которыми их усиленно потчевали родственники кинозвезды, — те смотрели на американских гостей, как на восьмое чудо света, подчас даже касаясь их руками, будто не верили своим глазам. Однако чем дольше отец Сандру водил его по крепости, тем больше утверждался Зеффер в бесплодности нынешнего визита, особенно после того, как священник так просто, без тени стеснения открыл ему свои корыстные интересы. Словом, в крепости Биллем не нашел ничего такого, что стоило бы увезти в Лос-Анджелес.

Он достал из пиджака бумажник, выписал чек на сто долларов за причиненные священнику хлопоты — но, прежде чем успел передать тому заполненный листок, лицо Сандру обрело сосредоточенное выражение.

— Погодите, — произнес он. — Прежде чем мы расстанемся, позвольте кое-что вам рассказать. Мне кажется, мы понимаем друг друга. Вы не прочь купить нечто такое, чего ни у кого больше нет. Что-нибудь необычное в своем роде, да? А я был бы не прочь кое-что продать.

— Разве вы мне еще не все показали? — полюбопытствовал Зеффер. — У вас есть что-то особенное?

Сандру кивнул.

— Мы с вами еще не побывали в некоторых помещениях крепости, — пояснил он. — И не без причины, скажу я вам. Понимаете, есть люди, которым не следует видеть то, что я собираюсь вам показать. Но думаю, я вас вполне понял, мистер Зеффер. Вы человек опытный, умудренный жизненным опытом.

— То, что вы говорите, звучит очень таинственно, — заметил Зеффер.

— Не знаю, насколько это на самом деле таинственно. Все это, я бы сказал, очень печально. И слишком свойственно человеческой природе. Видите ли, герцог Гога, тот, что построил крепость, оказался падшей душой. Истории, которые слышала Катя в детстве…

— Правдивы?

— Если можно так выразиться. Гога был ярым охотником. Но он не всегда ограничивался животными.

— Боже милостивый! Выходит, она была права, когда говорила, что этого места следует остерегаться?

— Сказать по чести, все мы немного побаиваемся того, что здесь происходит, — ответил Сандру, — потому что никто из нас до конца не знает правды. Все, что мы можем делать, когда находимся здесь, — это молиться, полагаясь на защиту Господа.

Зеффер был искренне заинтригован.

— Расскажите же мне, — обратился он к священнику. — Я хочу знать, что здесь происходит.

— Прошу вас, поверьте, я действительно не знаю, с чего начать, — начал благочестивый отец. — Просто не нахожу слов.

— Правда?

— Правда.

Теперь Зеффер увидел священника совершенно в ином свете. Такое блаженное состояние, когда человек не в силах подыскать слова для описания чьих-то отвратительных подвигов, когда он словно немеет, если речь заходит о зверствах, вместо того чтобы словоохотливо предаться знакомой теме, было воистину достойно зависти. Биллем же не нашел своему любопытству никаких словесных аргументов, тем более что ему представлялось не только бесполезным, но и неприличным принуждать собеседника говорить больше, чем тот был способен сказать.

— Давайте побеседуем о чем-нибудь другом. Покажите мне что-нибудь из ряда вон выходящее. Чрезвычайно уникальное, — предложил Зеффер. — И я буду удовлетворен.

Сандру улыбнулся, но улыбка вышла не слишком веселой.

— Это нетрудно, — сказал он.

— Подчас красота нас поджидает в самом невероятном месте, — заметил Зеффер, вспомнив о юном личике Кати Лупеску, которое впервые проглянуло ему в голубоватых сумерках.

Глава 2

Отец Сандру направился по коридору к следующей двери — гораздо меньшей по размеру, чем та, через которую они спустились на этот этаж крепости. Священник вновь достал ключи, отпер дверь, и, к удивлению Зеффера, перед ними обнаружилась еще одна лестница, ведущая глубже в подземелье.

— Вы готовы? — спросил святой отец.

— Совершенно, — ответил Зеффер.

И они начали спускаться. Ступеньки были крутыми, и с каждым шагом воздух все сильнее отдавал сыростью. Пока они шли по лестнице, отец Сандру не проронил ни слова и только два-три раза оглянулся назад, желая удостовериться, что Зеффер идет за ним следом. Однако выражение его лица было далеко не радужным. Более того, казалось, он пожалел, что решил привести сюда Зеффера, и был бы рад уцепиться за любой повод, чтобы повернуть назад и укрыться в относительно спокойной обстановке верхнего этажа.

В конце лестницы он остановился и стал энергично потирать руки.

— Мне кажется, прежде чем идти дальше, нам следует выпить чего-нибудь горячительного, — заявил он. — Как вы считаете?

— Я не против, — согласился Зеффер.

Сандру юркнул в небольшую нишу в стене, находившуюся в нескольких ярдах от ступенек, и выудил оттуда бутылку и два бокала. Зеффер даже не заострил внимания на том, что алкоголь у священника находился, как говорится, под рукой. Разве мог он винить святых братьев за то, что без бокала бренди им не хватало духу спуститься вниз? Хотя нижний этаж крепости и освещался электричеством (на стенках висели гирлянды лампочек), их свет не прибавлял окружающей обстановке ни уюта, ни тепла.

Протянув Зефферу бокал, отец Сандру откупорил бутылку. Звук выскочившей пробки громким эхом отозвался от голых стен и пола. Монах плеснул щедрую порцию бренди в бокал Зефферу, еще более щедрую — в свой и осушил его прежде, чем Биллем успел пригубить напиток.

— Когда я впервые сюда спустился, — сказал священник, вновь наполняя свой бокал, — мы приготовляли собственный бренди. Из слив, которые росли у нас в саду.

— А сейчас не готовите?

— Нет. — При упоминании о том, что они перестали производить собственный алкоголь, лицо отца Сандру заметно погрустнело. — Земля теперь не та, что раньше. Поэтому сливы не вызревают. Остаются маленькими и зелеными. Изготовленный из них бренди всегда горчит. Его никто не хочет пить. Даже я. Можете себе представить, до чего же гадкий у него привкус? — Он расхохотался над порицанием своей же слабости и под собственный смех долил себе бокал. — Пейте, — сказал он Зефферу, чокаясь с ним так, будто они подняли бокалы впервые.

Зеффер выпил. Бренди оказался крепче, чем тот, который он пробовал в гостинице Браскова, однако влился в него мягко, согревая приятным теплом желудок.

— Неплох, верно? — произнес отец Сандру, расправившись со вторым бокалом.

— Очень даже неплох.

— Советую вам еще выпить, прежде чем мы двинемся дальше. — И не дожидаясь его согласия, вновь плеснул Виллему бренди. Нам долго придется спускаться вниз, а там воистину адский холод… — Они выпили еще по бокалу. — Когда орден поселился в этой крепости, мы собирались устроить здесь больницу. Дело в том, что на протяжении двух сотен миль в округе нет ни одной клиники. Так что наше намерение было вполне резонным. Но это место оказалось совершенно непригодным для больных. И уж тем более для умирающих.

— Поэтому открыть больницу не вышло?

— Мы все подготовили. Вчера вы видели одну из палат…

Зеффер вспомнил, что действительно через открытую дверь видел комнату, в которой в ряд стояли железные кровати с голыми матрасами.

— Я решил, это спальня ваших собратьев.

— Нет, у нас отдельные комнатушки. Ведь нас всего одиннадцать человек. Поэтому каждый может позволить себе уединенное местечко для молитв и медитаций, — улыбнувшись, он мельком глянул на Зеффера, — и для того, чтобы выпить.

— Меня такая жизнь вряд ли удовлетворила бы, — признался Зеффер.

— Не удовлетворила бы? — Эта мысль повергла Сандру в некоторое недоумение. — Что вы имеете в виду?

— Только то, что вам приходится жить вне общества. Что вы не можете помогать людям.

Тем временем они подошли к концу коридора, и Сандру начал искать в своей связке третий ключ, чтобы отпереть последнюю дверь.

— А кому вообще мы в состоянии помочь? — Его лицо обрело философское выражение. — Думаю, детей, когда им темно и страшно, еще можно успокоить. Иногда. Вы говорите им, что вы рядом, и они могут перестать плакать. А как быть всем остальным? Есть ли вообще на свете слова утешения? Лично я их не знаю. — Наконец священник нашел нужный ключ и, воткнув его в замочную скважину, оглянулся на Зеффера — Думаю, фильмы, в которых показывают красивых женщин, приносят гораздо большее утешение, чем молитва, А может, и наоборот. Не утешение, а разрушение.

И с этими словами он, наконец, повернул ключ.

— Немного отдает ересью… ну да ладно.

Сандру толкнул дверь. Из комнаты, погруженной в глухой мрак, пахнуло теплым воздухом Возможно, разница температур составляла не более двух-трех градусов, но она ощущалась очень резко.

— Подождите меня здесь, пожалуйста, — обратился и Зефферу святой отец. — Я сейчас принесу свет.

Биллем уставился во мрак комнаты, наслаждаясь тем незначительным повышением температуры воздуха, которым она его одарила. Благодаря струящемуся из коридора свету он сумел разглядеть порог, на котором у самых его ног была вырезана любопытная надпись: «Quamquam in fundis inferiorum sumus, oculos angelorum tenebrimus».

He долго раздумывая над ее смыслом, Зеффер перевел взгляд в глубь комнаты. Она была довольно обширной и в отличие от прочих помещений крепости, весьма скромных на вид, имела более замысловатый интерьер. Зефферу показалось, что он сумел различить даже колонны, поддерживающие несколько маленьких сводов, если, конечно, они ему не примерещились. В нескольких ярдах от него стояли стулья и столы, поверх которых громоздились какие-то предметы, похожие на лампы или что-то в этом роде.

Минутой позже, когда Сандру принес одну из голых лампочек, прикрепленных к длинному электрическому проводу, обстановка комнаты прояснилась.

— Здесь у нас склад, — сообщил священник. — Когда мы поселились в крепости, то многие вещи, чтоб не мешали ходить, вынесли сюда — Он приподнял лампочку, чтобы Зефферу было лучше видно.

Выяснилось, что первоначальное представление об этой комнате у Виллема сложилось весьма приблизительное. На самом деле она тянулась на добрых тридцать пять футов в длину и примерно на столько же простиралась в ширину, а потолок (он действительно разделялся колоннами на восемь сводчатых секций) начинался на высоте шести с лишним футов. На полу без разбору были свалены мебель и всякие ящики, что указывало на явно непочтительное отношение к вещам. Зефферу подумалось, что если в этой свалке и находится какое-нибудь сокровище, то возможность отыскать его весьма и весьма невелика. Однако отец Сандру, который привел его в этакую даль, не испытывал ни малейшего смущения на сей счет, а потому не проявить никакого интереса к содержимому комнаты со стороны Зеффера было бы по меньшей мере невежливо.

— Вы принимали участие в переноске этих вещей? — осведомился он у священника, но не из искреннего любопытства, а скорее затем, чтобы нарушить затянувшееся молчание.

— Да, — ответил тот, — тридцать два года назад. Тогда я был значительно моложе. Но все равно от этой работенки ныла спина. Ведь тогда мастерили высокие вещи. Помнится, я даже думал, что истории о них не врут…

— Истории о…

— А… всякие глупости. Байки о том, что вся эта мебель была построена для свиты супруги дьявола.

— Супруги дьявола?

— Лилит, или Лилиту. Которую иногда звали королевой Земаргада. Только не спрашивайте меня почему.

— Та самая, о которой говорила Катя?

Сандру кивнул.

— Поэтому местные жители и не верят, что в нашей обители можно выздороветь. Они думают, что на ней лежит проклятие Лилит. Но как я уже сказал, все это глупости. Чистой воды чепуха.

Чепуха или нет, однако это сообщение придало скучноватому приключению Зеффера некий аромат.

— Не позволите ли взглянуть на вещи поближе? — попросил Биллем.

— Для этого мы сюда и пришли, — ответил отец Сандру. — Надеюсь, кое-что здесь непременно вас заинтересует. Вы найдете то, что вам понравится. Ох уж эти лестницы и двери! Как давно это было…

— Вы спустились сюда только ради меня, — искренне сочувствуя, произнес Зеффер. — Если бы я знал, что это доставит вам столько хлопот, я бы…

— Нет-нет, — прервал его Сандру, — мне это вовсе не хлопотно. Я только подумал, что вам может приглянуться одна вещица. Но теперь, очутившись тут, я в этом засомневался. Если честно, то, на мой взгляд, весь этот хлам следует втащить на гору и скинуть в какое-нибудь глубокое ущелье.

— Так почему же вы так не поступили?

— Это зависело не от меня. В то время я был молодым монахом и делал то, что мне говорили. Таскал столы, стулья и гобелены, а свое мнение держал при себе. Настоятелем у нас тогда был отец Николай. Он всегда твердо знал, что лучше всего послужит спасению наших душ. Переубедить его было невозможно. Поэтому мы делали то, что он нам велел. Кстати сказать, у отца Николая был на редкость скверный характер. Мы все перед ним трепетали от страха.

— Вы не обидитесь, если я вам кое-что скажу?

— Не волнуйтесь, меня не так просто обидеть.

— Понимаете… чем больше я слушаю о вашем ордене, тем худшее у меня складывается о нем впечатление. Отец Николай с его дурным нравом, святые братья, которые знают Теду Бару. А потом еще этот бренди.

— Да, все это грехи плоти, — согласился отец Сандру. — Вам кажется, мы позволяем себе больше, чем нам положено Господом?

— Все ж таки я вас обидел.

— Нет. Просто вам открылась истина. И вообще, разве может слуга Господа обидеться на столь справедливое наблюдение? Вы ведь неспроста об этом заговорили. Дело в том, что мы все… как бы это сказать… не просто люди, у которых есть свои слабости. Некоторые из нас никогда не проводили служб для паствы. А другие, как отец Николай, проводили. Но его порядки, я бы сказал, оставляли желать лучшего.

— Вы имеете в виду его характер?

— Помнится, однажды он швырнул Библию в одного прихожанина, который уснул во время его замечательной проповеди. — Зеффер прыснул, но его смех тотчас оборвался. — И убил его насмерть.

— Убил?..

— Несчастный случай, но тем не менее…

— … Библией? Нет, не может быть.

— Во всяком случае, люди так говорят. Самого же отца Николая уже двадцать лет как нет в живых. Поэтому подтвердить или опровергнуть этот факт сейчас некому. Будем надеяться, что это неправда. А если правда, то пусть его душа покоится с миром. Что ж касается меня, то мне никогда не поручалось проводить службы для прихожан. Вероятно, я не способен был много для них сделать.

— Почему же? — Зеффер был несколько удивлен скептическим замечанием Сандру. — Неужели вам было сложно обрести Бога в подобном месте?

— Честно говоря, мистер Зеффер, с каждой неделей моей жизни, я бы даже сказал, с каждым ее часом мне все труднее удается отыскать знамения Божьи где бы то ни было. Порой мне кажется разумным попросить Его проявить себя в красоте. Возможно даже, в облике вашей дамы…

«Лик Кати как доказательство присутствия Бога? Пожалуй, не слишком удачный пример», — подумал Зеффер.

— Простите меня, — продолжал Сандру, — вы пришли сюда не затем, чтобы выслушивать мои исповеди о потере веры.

— Что вы, я вовсе не против.

— Слишком я разболтался. Бренди делает меня сентиментальным.

— Тогда позвольте, я посмотрю, что там есть, — предложил Зеффер.

— Разумеется, — ответил Сандру. — Жаль, что я не могу вам ничего подсказать, но… — отец Сандру пожал плечами, — можете начинать сами. А я тем временем, если не возражаете, пойду принесу нам выпить.

— Спасибо, но бренди я больше не хочу, — отказался Зеффер.

— Тогда принесу для себя. Я быстро. Если понадоблюсь — зовите. Я услышу.

Когда монах удалился, Зеффер на мгновение закрыл глаза, стараясь собраться с мыслями. Хотя Сандру говорил довольно медленно, его образ мышления отличался некоторой непоследовательностью. Сначала он завел речь о мебели, потом переключился на охотничьи пристрастия герцога, а спустя минуту поведал о том, что они не могли открыть в крепости больницу, потому что это место было проклято супругой дьявола.

Открыв глаза, Зеффер окинул взором громоздившуюся перед ним кучу мебели и ящиков, но ничто надолго не привлекло его внимания. Голые лампочки, конечно, не прибавляли достоинства окружающей обстановке, но даже при таком нещедром освещении Зеффер не нашел в комнате ничего для себя интересного. Хотя некоторые предметы интерьера были, безусловно, выкованы довольно искусно, чего-то необычного они собой не представляли.

Пока он стоял, ожидая возвращения Сандру, его взгляд, миновав груду мебели, вдруг уперся в стену. Помещение оказалось выложено не голым камнем, а красивыми изразцами. Более того, по всем признакам это была чрезвычайно редкая керамическая плитка. Хотя освещение было довольно слабым, а усталые глаза Зеффера утратили остроту зрения, было вполне очевидно, что стены отделаны с невероятной замысловатостью.

Не дожидаясь появления Сандру, он принялся расчищать дорогу через свалку мебели, чтобы поподробнее рассмотреть отделку стен. Обнаружилось, что подобным образом декорирован и пол, и потолок. Словом, комната являла собой единый изразцовый шедевр, то есть каждый квадратный дюйм в ней был выложен расписанной керамической плиткой.

За все время своих путешествий и коллекционирования Виллему Зефферу еще никогда не доводилось видеть ничего подобного. Невзирая на грязь и паутину, покрывавшую в комнате все и вся, он ринулся к ближайшей стенке, достал из кармана большой носовой платок и стал оттирать ее от вековой пыли. Даже на расстоянии было ясно, что у плиточной картины сложный рисунок, но теперь, очистив несколько плиток, Зеффер понял, что изображение на ней являет собой не какой-то абстрактный, а сюжетный декор. На одном из мозаичных фрагментов он увидел дерево, а на соседнем — мужчину на белом коне. Картина потрясла Зеффера яркостью и качеством исполнения. В особенности удачно был изображен конь, который, казалось, вот-вот начнет гарцевать по комнате.

— Это «Охота», — раздался у него за спиной голос священника.

От неожиданности Зеффер вздрогнул и отпрянул от стены с такой поспешностью, будто рвался на свободу из вакуумного плена. Тотчас он ощутил, как в уголке его глаза выступила слеза, которая, вопреки закону гравитации, полетела не на пол, а на очищенную им плитку и угодила аккурат на бок изображенного на ней коня.

Разумеется, это была иллюзия, тем не менее, Зефферу не сразу удалось опомниться от странности происходящего. Наконец Биллем обернулся к отцу Сандру, но образ священника расплылся у него перед взором, и потребовалось еще несколько секунд, чтобы глаза начали воспринимать окружающее. Когда же Зеффер оправился и увидел, что святой отец держит в руке бутылку бренди, то решил, что недооценил крепости этого напитка Очевидно, бренди оказался более крепким, чем он думал, и вкупе с пристальным разглядыванием стенки подействовал на него весьма странным образом: у него появилось ощущение, будто изображенный на плитке мир — этот скачущий мимо дерева всадник — более реален, нежели стоящий на пороге комнаты священник.

— Охота? — переспросил Биллем. — На кого же здесь охотятся?

— О, на всех и вся, — ответил Сандру. — На свиней, драконов, женщин…

— На женщин?

— Да, на женщин. — Рассмеявшись, Сандру указал на фрагмент стены, который находился в нескольких ярдах от Зеффера — Давайте посмотрим, — предложил он, — вы сами убедитесь, что все здесь пропитано непристойностью. Должен вам сказать, что люди, которые разрисовывали эту комнату, очевидно, видели странные сны. Иначе трудно объяснить, откуда к ним пришли эти образы.

Подвинув в сторону столик, Зеффер стал протискиваться между стеной и каким-то крупным деревянным сооружением, похожим на катафалк, сдвинуть который не представлялось возможным. Скользя по стене, его одеяния поработали не хуже носового платка, которым Биллем воспользовался вместо протирочной тряпки минутой раньше, и пыль ударила Зефферу в нос.

— Где же это место? — спросил Зеффер, оказавшись на другой стороне катафалка.

— Немного дальше. — Сандру откупорил бренди и беззастенчиво отхлебнул из бутылки.

— А можно немного посветить сюда? — сказал Зеффер. Сандру неохотно пошел за лампочкой. К этому времени она настолько накалилась, что обжигала ладонь, и священник, отыскав в соседнем ящике какую-то ветошь, обернул ею патрон, после чего, немного помешкав, направился через груду мебели к Зефферу.

Чем ближе подносил свет Сандру, тем ярче вырисовывалась перед Виллемом плиточная картина. Она простиралась направо и налево, вверх и вниз по всему полу. Несмотря на то что время оставило свой непоправимый след на стенах и в некоторых местах изображение было безвозвратно потеряно, а в других изрядно искажено трещинами, сюжет картины потрясал необыкновенной реальностью происходящего, словно жил собственной, независимой жизнью.

— Немного ближе, — попросил Зеффер священника, жертвуя рукавом мехового пальто, чтобы очистить оказавшийся перед ним участок изразцовой стенки.

Каждая плитка занимала площадь около шести квадратных дюймов и почти вплотную прилегала к соседней, что практически не нарушало целостности изображения. Хотя освещение оставляло желать лучшего, вполне можно было заключить, что краски картины от времени не утратили прежней яркости. Мастерство ее создателей было бесспорным. В изображении зелени Зеффер насчитал по меньшей мере дюжину разных тонов и еще множество переходных оттенков. Для воспроизведения цвета стволов и веток использовалась умбра, охра и сепия, причем столь искусно, что создавалось полное впечатление проникающего сквозь листву луча света, который выхватывал из тени древесную кору.

Правда, насколько Биллем успел заметить, далеко не все фрагменты картины были выписаны с такой тщательностью. Некоторые из них, разумеется, принадлежали кисти больших художников, другие явно были исполнены ремесленниками, а третьи — в особенности фрагменты, на которых изображалась зелень, — являлись творением учеников. Им было поручено расписывать те участки картины, к которым мастера либо не питали интереса, либо не имели времени посвятить себя целиком.

И все же это не умаляло силы воздействия картины, более того, множественность стилей наделяла ее невероятной энергией. На некоторых ее частях изображение было чрезвычайно ярким, словно находилось в фокусе зрения, на других — едва различимо; абстракции и образы соседствовали друг с другом, являясь частью единого сюжета.

Что же это был за сюжет? Как сказал отец Сандру, там изображалась своего рода охота — и не просто охота, ибо под ней подразумевалось нечто большее. Но что именно? Зеффер вперился глазами в плитки. Он застыл в нескольких дюймах от стены, пытаясь постичь смысл представшей перед ним картины.

— Прежде чем мы внесли сюда мебель, я имел возможность увидеть панораму целиком, — нарушил молчание Сандру. — Это вид с башни крепости.

— Но только не существующий в реальности.

— Смотря что вы вкладываете в это слово, — заметил Сандру. — Если посмотреть на противоположную стену, то можно увидеть дельту Дуная.

В сумерках Зеффер сперва различил лишь мерцание ее русла, а присмотревшись, увидел изображение болотистой местности, испещренной множеством извилистых протоков, что несли свои воды в море.

— А вон там, — продолжал Сандру, — слева, — Зеффер проследовал взглядом за его пальцем, — в углу комнаты — гора.

— Да, вижу.

Это была высокая, поросшая кустарником гора, которая, словно башня, вздымалась к небу из безбрежного океана деревьев.

— Ее называют Майской горой, — пояснил Сандру. — На шестой день мая селяне устраивают на горе танцы. Влюбленные пары, желающие зачать детей, остаются там на всю ночь. Согласно поверью женщины, которые провели со своими мужчинами ночь на Майской горе, обязательно понесут.

— Значит, она существует? Я имею в виду в реальной жизни.

— Да, и находится справа от крепости.

— Так же, как и все прочие детали картины? Дельта реки…

— В девяти милях отсюда в этом же направлении. — Сандру указал на стену, где была изображена дельта Дуная.

При мысли о том, что здесь, в самых недрах крепости, в красках и керамике ему открылся вид, обозреть который можно лишь с самой высокой ее точки, Зеффер невольно улыбнулся.

Теперь ему стало понятно, что означала надпись, которую он прочел на пороге: «Пусть пребываем мы на дне ада, видим мы глазами ангелов».

Комната, в которой они находились, и являлась дном ада. Но художники и их помощники, расписавшие плитки, воссоздали в ней такую обстановку, благодаря которой обитатели этой темницы обретали глаза ангелов. Намерение авторов картины было парадоксальным — ведь для того, чтобы увидеть истинный пейзаж, требовалось всего лишь взобраться на башню. Однако художники нередко оказываются подвластны подобным стремлениям, очевидно, движимые потребностью убедиться в возможности осуществления подобного замысла.

— Кому-то пришлось немало потрудиться, чтобы воссоздать этот пейзаж, — произнес Зеффер.

— О да. Это воистину потрясающая работа.

— Но вы ее скрыли от посторонних глаз, — Зеффер еще не понял, какое отношение имел священник к этой комнате, — завалили всякой рухлядью. По сути, испортили ее.

— А кому мы могли ее показать? — парировал Сандру. — Она слишком отвратительна…

— Я не заметил ничего…

Он не успел сказать «отвратительного», когда его взгляд упал на вытертую его же рукавом плитку, которую он не успел подробно разглядеть. Посреди леса была вырублена большая круглая площадка, вокруг нее размещались деревянные скамейки. Изображение давалось в перспективе. (Решение этой задачи менялось от плитки к плитке, очевидно, потому, что их также расписывали разные художники. Стадион был представлен приблизительно на двадцати плитках, над которыми трудились пять разных авторов.) Трибуны были заполнены зрителями, бурно выражавшими свои эмоции в жестах. Одни из них стояли, другие сидели. К стадиону приближались еще две группы зрителей, хотя все места были заняты.

Однако не зрители привлекли внимание Зеффера, а зрелище, на которое те собрались посмотреть; увидев, что происходит посреди стадиона, он понял, что вызвало у священника столь нелестное суждение об этом изразцовом шедевре. Стадион являл собой арену сексуальных состязаний. Одновременно развертывалось несколько представлений, каждое из которых было откровенно непристойным. На одной части арены обнаженная женщина спаривалась с существом, вдвое большим ее по размеру, со звериным телом и адской эрекцией, которого держали за веревки четверо мужчин, очевидно контролировавших приближение монстра к женщине. В другом месте три нагие женщины срывали кожу с мужчины. Четвертая стояла над ним, широко расставив ноги и взирая на то, как он утопает в луже собственной крови. Между тем три мучительницы облачались в лоскуты содранной кожи. Одна из них накинула на себя лицо и плечи, из-под ошметков которых торчали ее обнаженные груди. Другая, сидевшая на земле, натянула на себя руки и ноги бедняги — они сидели на ней, как болотные сапоги. Третья, королева этого квартета, водрузила на себя то, что, по-видимому, являлось ресе de resistance^[61] — плоть несчастного страдальца от середины грудины до коленей. В таком ужасном одеянии она извивалась, как танцовщица, и самым удивительным было то, что некая магическая сила, известная лишь создателю этого жуткого рисунка, беспрестанно поддерживала эрекцию изуродованного тела.

— О боже!.. — вырвалось у Зеффера.

— Я предупреждал вас, — молвил Сандру, самодовольно улыбнувшись. — И поверьте мне, это еще цветочки.

— Цветочки?

— Чем больше вы будете смотреть, тем больше будете видеть.

— А куда именно?

— Взгляните на Дикий лес. Вон туда, где деревья.

Зеффер направился вдоль стенки к месту, на которое указывал ему Сандру. Поначалу он не заметил ничего предосудительного, пока священник не подсказал:

— Отойдите на шаг или два назад.

Рассматривая отдельные фрагменты стадиона, Зеффер подошел слишком близко к стене, поэтому, как говорится, за деревьями не увидел леса. Теперь, отступив назад, он обнаружил, что заросли вокруг стадиона были живыми. Это были чудовищные фигуры всевозможных очертаний и откровенно сексуального содержания. Их восставшие органы торчали среди деревьев, словно увенчанные сливами ветви. Наверху с раскинутыми в стороны ногами виднелись фигуры женщин — из лона одной их них вылетали десятка три птичек, вагина другой источала яркий свет, который струился и падал на землю возле ствола дерева, кроваво-красное ущелье третьей служило убежищем змей, которых здесь оказалось видимо-невидимо.

— Все остальное исполнено в том же духе? — поинтересовался искренне пораженный Зеффер.

— Почти. Здесь всего три тысячи двести шестьдесят восемь плиток, и две тысячи семьсот девяносто восемь из них полны непристойного содержания.

— Надо полагать, вы их тщательно изучали, — съязвил Зеффер.

— Не я. Подсчеты делал один англичанин, который работал с отцом Николаем. Сам не знаю почему, но эти цифры запали мне в память. Должно быть, все дело в моем возрасте. То, что хочешь запомнить, не можешь, а то, что вовсе ни к чему запоминать, врезается в голову острым ножом.

— Да, такая метафора ничего хорошего не сулит.

— Честно говоря, мое состояние вообще ничего хорошего мне не сулит, — ответил Сандру. — Всем своим существом я ощущаю старость. По утрам даже в лучшие свои дни я с трудом поднимаюсь с постели. А в худшие — молю Бога о смерти.

— Господи!

— Такая участь уготована всякому, кто коротает век в подобном месте, — пожал плечами Сандру. — Со временем все, что в вас есть, истощается.

Зеффер его почти не слушал. Прикованный взором к стене, он не мог внимать душевным страданиям Сандру, ибо все его мысли были устремлены к изразцам.

— Скажите, не сохранились ли случайно какие-нибудь документы о том, как создавалась эта работа? Что ни говори, но это шедевр.

— Своего рода, — согласился Сандру.

— Разумеется, своего рода.

— Что же касается вашего вопроса, то никаких записей не сохранилось. Считается, что картину создали на средства герцога Гога, после того как тот вернулся из Крестовых походов с награбленным у язычников добром, что, как вы знаете, совершалось во имя Христа.

— Неужто он построил это на средства, которые ему принесли Крестовые походы?! — невольно поразился Зеффер.

— Понимаю вас, трудно поверить, что человек совершает подобные поступки во имя Господа. Должен заметить, это всего лишь предположения, которые ничем не доказаны. Некоторые считают, что Гога пропал без вести на охоте и что вовсе не он создал эту комнату.

— Но кто же тогда?

— Лилит, супруга дьявола, — сказал святой отец, приглушив голос до шепота, — вот почему это место превратилось в обитель дьявола.

— А кто-нибудь пытался исследовать эту работу?

— О да. Тот самый англичанин, о котором я уже вам говорил. Джордж Соме. Он утверждал, что обнаружил двадцать два различных стиля письма. Но это лишь то, что касается художников. А ведь были еще люди, которые создавали плитки — обжигали их, отсортировывали хорошие, готовили краску, чистили щетки. К тому же все это нужно было определенным образом расположить.

— Вы имеете в виду выкладывание плиток?

— Я имею в виду, скорее, соответствие изображения оригиналу.

— Очевидно, в первую очередь была построена эта комната.

— Напротив. Крепость на два с половиной столетия старше ее.

— Господи, как же им удалось так идеально все воссоздать?

— Это похоже на чудо. Соме нашел пятьдесят девять географических ориентиров — отдельные камни, деревья, шпиль древнего аббатства в Дарксусе, — которые видны с башни и соответственно отображены на стене. Он подсчитал, что все они — а их всего пятьдесят девять — расположены с точностью до половины градуса относительно друг друга.

— Кто-то был одержим идеей точности.

— Или пребывал в божественном вдохновении.

— Вы действительно в это верите?

— А почему бы и нет?

Зеффер оглянулся на стенку позади, которая являла собой образчик сладострастных крайностей.

— Неужели это похоже на работу человека, который творил во имя Бога?

— Как я уже сказал, — ответил Сандру, — теперь я не знаю, где есть Бог, а где его нет.

После его слов надолго воцарилось молчание, которым Зеффер воспользовался, чтобы продолжить осмотр комнаты. Наконец он произнес:

— Сколько вы за это хотите?

— Хочу за что?

— За эту комнату?

Сандру невольно хохотнул.

— Вы не ослышались, — продолжал Зеффер. — Сколько вы за это хотите?

— Это комната, мистер Зеффер, — попытался возразить ему Сандру. — Не можете же вы купить комнату.

— Значит, она не продается?

— Я бы так не ставил вопрос.

— Скажите мне одно: она продается или нет?

Сандру вновь прыснул, но на сей раз его смех был вызван скорее смущением, чем несуразностью предложения.

— Думаю, нам об этом даже не стоит говорить. — Приложив бутылку бренди к губам, он сделал несколько глотков.

— Ну, допустим, сто тысяч долларов. Сколько это будет в леях? Какой сейчас курс леи? Сто тридцать две с половиной за доллар?

— Вам виднее.

— И сколько это получится? Тринадцать миллионов двести пятьдесят тысяч лей.

— Надеюсь, вы шутите.

— Ничуть.

— Откуда у вас столько денег? — изумился Сандру и чуть погодя добавил: — Могу я вас об этом спросить?

— За долгие годы я сделал несколько выгодных вложений в интересах Кати. Мы приобрели внушительную долю земли в Лос-Анджелесе. Полмили бульвара Сансет принадлежит ей. Другая половина — мне.

— И вы все хотите продать, чтобы приобрести вот это?

— Небольшую часть бульвара Сансет за вашу великолепную «Охоту». Почему бы и нет?

— Потому что это всего лишь комната, покрытая испорченной плиткой.

— Видимо, денег у меня больше, чем здравого смысла. Однако какое это имеет для вас значение? Сто тысяч долларов — довольно крупная сумма денег.

— Да, вы правы.

— Итак, мы совершаем сделку или нет?

— Мистер Зеффер, все это для меня так неожиданно. Ведь мы говорим не о каком-то стуле. Не о каком-нибудь гобелене.

— Минуту назад вы доказывали, что это всего лишь комната, покрытая испорченной плиткой.

— Но эта испорченная плитка имеет огромное историческое значение. — Сандру позволил себе слегка улыбнуться.

— Вы имеете в виду, что мы не сможем договориться на условиях, которые бы нас обоих устраивали? Потому что, если вы…

— Нет-нет-нет. Я вовсе не это хотел сказать. Возможно, если мы немного поторгуемся, то сойдемся в цене. Но как вы собираетесь забрать ее к себе в Калифорнию?

— Это уже мои трудности. Мы живем в двадцатые годы, святой отец. Теперь все возможно.

— И что из этого получится? Допустим, вы переправите плитку в Голливуд…

— Будет другая комната, подобных же размеров.

— У вас есть она?

— Нет, но я ее построю. У нас есть особняк в горах Голливуда. Я устрою там для Кати сюрприз.

— Не поставив ее заранее в известность?

— Если я ей расскажу об этом заранее, то никакого сюрприза не выйдет.

— Просто не могу себе представить, чтобы подобное допустила такая женщина, как она.

— А какая она?

Вопрос застиг Сандру немного врасплох.

— Ну… такая.

— Красивая?

— Да.

— Кажется, в своем разговоре, святой отец, мы вернулись к тому, с чего начали.

Вместо ответа Сандру слегка кивнул, подняв в очередной раз бутылку.

— Выходит, внутри она не столь совершенна, сколь совершенна ее наружность? — наконец спросил он.

— Слава богу, нет.

— И это место со всеми его непристойностями могло бы прийтись ей по вкусу?

— Полагаю, что да. Почему вы спрашиваете? Это как-то связано с вашим желанием продать мне комнату?

— Даже не знаю… — Сандру нахмурился. — Весь наш разговор происходил совсем не так, как я его себе представлял. Дело в том, что я надеялся продать вам какой-нибудь стол или гобелен. А вместо этого вы пожелали приобрести стены! — Он вновь затряс головой. — Сколько раз меня предупреждали насчет вас, американцев!

— И о чем же вас предупреждали?

— О том, что вы считаете, будто вам подвластно все. Ну, или вашему кошельку.

— Выходит, денег вам недостаточно?

— Деньги, деньги… — Он испустил неприятный горловой звук. — Что вообще значат эти деньги? Вы хотите заплатить за это сто тысяч долларов? Платите. Я никогда не увижу ни лея — так нужно ли мне вообще беспокоиться, чего это будет вам стоить? С таким же успехом вы можете украсть эти плитки.

— Позвольте спросить: если я вас правильно понял, вы согласны продать комнату?

— Да, — ответил отец Сандру упавшим голосом, как будто предмет разговора внезапно потерял для него всякий смысл, — согласен.

— Отлично. Я очень рад.

Зеффер устремился через лабиринт мебели к двери, у которой стоял священник.

— С вами было чрезвычайно приятно иметь дело, отец Сандру. — Он протянул руку.

Ненадолго задержав взгляд на поданной ему руке, Сандру пожал ее. Ладонь священника была холодной и липкой.

— Не желаете ли остаться и посмотреть на то, что вы приобрели?

— Нет, думаю, ни к чему. Пожалуй, нам обоим пора подставить лицо солнцу.

Ничего не ответив, Сандру развернулся и направился по коридору к лестнице. Однако, когда священник оглянулся, по его лицу стало ясно: наверху, как и в холодном подземелье, для него теперь не было никакой радости, никакой надежды на лучшее будущее.

Глава 3

Оказалось, что за время своего недолгого пребывания в потайной комнате в недрах крепости Зеффер успел рассмотреть только некоторые подробности картины, а тысячи других деталей от него ускользнули. Лишь после того, как героические работы по отделению изразцов от стен и переправке их морем в Калифорнию подошли к концу, ему удалось познакомиться с картиной более тщательно.

Зеффер был человеком образованным, чем выгодно отличался от прочих представителей высшего общества Лос-Анджелеса — города еще молодого, переживавшего период бурного роста. Благодаря родителям его дом всегда был полон книг, хотя на обеденном столе зачастую стояла пусть изысканная, но отнюдь не обильная снедь. Он знал классиков и мифологию, из которой великие творцы древности черпали сюжеты для книг и пьес. Со временем он обнаружил на керамических плитках дюжину образов, вдохновленных известными ему мифами. Так, в одном месте изображенные женщины напоминали менад, которых увековечил древнегреческий поэт Еврипид, — это были обезумевшие души, находившиеся на службе у бога удовольствий Дионисия. Они бегали среди деревьев с окровавленными руками, разбрасывая по траве ошметки мужской плоти. На другом фрагменте в женских фигурах с одной обнаженной грудью нетрудно было распознать амазонок, которые выпускали из мощных луков шквал стрел.

Но также очень много оказалось других образов, основой которых послужили не известные Зефферу мифологические сюжеты. Так, неподалеку от дельты Дуная по лесу, изрыгая языки пламени, двигались мрачной толпой огромные рыбы с человеческими, но покрытыми золотой чешуей ногами. В лесу уже вовсю бушевал пожар, и птицы, спасаясь от огня, вздымались с крон деревьев в небо.

На болоте стоял небольшой городок с домами на тонких, длинных опорах — это указывало либо на некогда существовавшее в этом месте поселение, либо на пророчество о его появлении в будущем. За счет той вольности, какую позволили себе художники в решении перспективы — слишком крупные размеры людей в сравнении с величиной домов, — жители представали в ярких подробностях. Но и здесь не обошлось без крайностей, которыми так изобиловал Дикий лес. Так, через открытое окно одного из домов был виден стол с собравшимисявокруг него гостями, которые взирали на распростертого перед ними человека. Изо рта у несчастного вылезала голова огромного червя, а зад твари торчал из анального отверстия. Другая сцена оказалась не вполне доступной для толкования. Стая черных птиц с человеческими головами, вздыбившись вокруг маленькой девочки, то ли боготворила ее, то ли намеревалась принести в жертву. В другом доме на корточках сидела женщина, из вагины которой лилась кровь. Протекая через отверстие в полу на нижний этаж, она уже образовала довольно объемную лужу, и в ней плавали несколько мужчин, ростом вдвое ниже женщины. Очевидно, под действием этого они претерпевали отвратительные метаморфозы: головы мужчин обретали темные уродливые очертания, а из спин вырастали демонические хвосты.

Как и предупреждал Зеффера отец Сандру (уж не хвастался ли он?), на пейзаже не было ни единой сцены, которая не потрясала бы изощренностью замысла. Даже вроде бы совершенно невинные облака в одном месте изливались огненным дождем, а в другом — метали на землю черепа. В открытом небе, словно увлеченные божественной музыкой танцоры, самозабвенно плясали посреди падающих звезд демоны. И на том же небе, словно заявляя, что этот мир сумерек вечно пребывает на грани темноты и угасания, светило солнце; на три четверти его затмевала луна, написанная на редкость искусно: проплывая перед дневным светилом, она казалась настоящей, с идеально сферическим телом.

Еще на одном фрагменте картины был изображен некий род царствующих особ — очевидно, правившие с давних времен короли и королевы Румынии, — которые поочередно спускались в могилу. Чем глубже они входили в землю, тем больше искажались их благородные черты, становясь добычей стервятников — те без зазрения совести вырывали королевские глаза и языки, некогда вещавшие законы. Чуть дальше бесновались ведьмы: они выписывали спираль вокруг места, обозначенного камнями. Там, среди валунов, словно брошенные куклы, лежали их невинные жертвы — младенцы, из жира которых колдуньи готовили летучую мазь и обильно натирали ею свои тела.

И несмотря на то что изображенный на картине мир был преисполнен чудовищных и подчас совершенно невероятных явлений, основным сюжетом все же была Охота.

Многие сцены не претендовали на какой-либо особый подтекст, они просто подчеркивали редкостное великолепие этого творения; выполненные с величайшим мастерством, они казались настолько живыми, будто писались с натуры. Среди таковых была свора собак — белых, черных и пегих. Одна псина ласково обхаживала сосущих ее щенков; других стоявшие крестьяне придерживали в намордниках, третьи, ведомые на поводке, яростно рвались в бой, стремясь поскорее примкнуть к большому отряду охотников. Собаки сопровождали хозяев повсюду. Даже когда герцог, преклонив колена, молился, с ним рядом, низко опустив голову — точно выражая глубочайшую признательность за оказанное ему доверие, — сидел благородный белый пес. В другой сцене собаки плескались в реке, пытаясь поймать лосося, очертания которого виднелись в прозрачной голубой воде. В следующем фрагменте гончие и охотники поменялись ролями, что не имело никакого скрытого толкования — просто художники, очевидно, решили пошутить. Холеные породистые собаки сидели за длинным, красиво убранным столом, который расставили на опушке леса, а под их ногами, обутыми в сапоги, дрались за объедки и кости несколько голых мужчин. Однако когда Зеффер пригляделся, то увидел, что это сборище собак представляет собой еще более несуразное зрелище, чем ему показалось вначале. Во-первых, потому что псов было тринадцать, а во-вторых, потому что во главе стола восседала псина, уши которой пронизывал нимб. Это была собачья «Тайная вечеря». Тот, кто знал, в каком порядке традиционно размещались на картинах апостолы, мог без труда отыскать их в собачьем обличье. Авторы Евангелий сидели на своих привычных местах; Иоанн восседал рядом с мессией, Иуда — напротив, а Петр (сенбернар) примостился у самого края стола. Лоб Петра был нахмурен — очевидно, ученик уже знал, что к исходу ночи трижды отречется от своего учителя.

На прочих фрагментах картины собаки делались участниками куда более жестоких событий. То они разрывали на части кроликов, то сдирали шкуру с загнанного в тупик оленя, то сражались в неравной схватке со львом, которая для многих из них стала роковой. Кое-кто, волоча по земле рваное брюхо, покидал поле боя. Кому-то еще больше не поздоровилось — мертвый пес с высунутым языком висел на дереве, а другие собаки, истекая кровью, лежали на траве Находившиеся поодаль охотники ожидали, пока лев в схватке с псами истощит свои силы, чтобы приблизиться к нему и вступить в решающий бой.

Но наиболее отвратительными были сюжеты, в которых охота сочеталась с эротикой. Таковой, например, была сцена, в которой собаки загнали нескольких обнаженных мужчин и женщин в ущелье, где им повстречалась группа вооруженных копьями и сетями охотников. Перепуганные парочки прижались друг к другу. Между тем охотники знали свое дело. Мужчин насадили на копья, а женщин, опутав сетями, свалили на тележку и увезли. Их ожидала довольно своеобразная служба. Изучая плитки слева направо, Зеффер обнаружил, что в соседней долине высвобожденных из сетей женщин привязывали за ноги к огромным кентаврам, чтобы те могли удовлетворить свою похоть.

Очевидно, для художников оказалось нелегкой задачей отобразить в подробностях реакцию женщин на это жуткое действо. Одна из них, с разорванной плотью, откинув голову назад и истекая кровью, в дикой агонии визжала. Других этот зверский акт, напротив, ввергал в экстаз — во всяком случае, они в восторге прижимали лица к тушам своих насильников.

Но на этом история еще не заканчивалась. Последующие картинки повествовали о том, что некоторые из мужчин, претерпевших в ущелье страшную экзекуцию, сумели-таки выжить и вернулись, дабы уничтожить надругавшихся над их женами кентавров. Эти сцены были исполнены с наибольшим мастерством. Спасшиеся от гибели мужья, чтобы не уступать кентаврам в быстроте ног, явились пред ними верхом на конях. Кентавры же, отягощенные теми женщинами, которых таскали под брюхом для собственного удовольствия, не сумели спастись бегством и потерпели поражение. Некоторые из них попали в арканы и были задушены веревками, других пронзили копья. Однако не всем женщинам посчастливилось освободиться. Хотя мужья, безусловно, стремились их спасти, многие приняли смерть под телами своих насильников.

Возможно, в этом сюжете и прослеживалась некоторая мораль, напоминавшая о беззащитности невинных женщин, которые стали невольными жертвами ожесточенной борьбы двух племен. Тем не менее художники, казалось, изображали эти сцены не как возмущенные свидетели зверского надругательства над женской плотью, а с откровенным удовольствием. Из этого следовало, что запечатленные в изразцах сюжеты были призваны доставлять наслаждение тем, кто им подражает, кто возбуждает ими свое воображение или воспроизводит в красках на стене. Другими словами, весь воплощенный на плиточной картине мир был чужд всякой нравственности.

Можно было бы еще долго перечислять список ужасов и зрелищ, представленных на этой картине: площадки, на которых бесновались демоны и состязались меж собой гомосексуалисты; сидящие на крышах домов суккубы^[62], блаженные дурачки в одеянии из коровьего навоза, сатиры, могильные, придорожные и домовые духи; короли в обличье ласки и разжиревшие жабы. И так далее и так далее, за каждым деревом и на каждом облачке, скользя вниз по водопаду или выглядывая из-за горного выступа — повсюду виднелись, подчас в обличье зверей, похотливые образы мира, который человечество прятало в недрах своего подсознания и к которому в отчаянии взывало долгими ночами.

Хотя Голливуд еще в младенческие свои годы заявил о себе как о средоточии искусства воображения, перед его камерами никогда не происходило (и вообще не могло произойти) того, что хотя бы отдаленно напоминало сюжеты, воспроизведенные художниками и их подмастерьями на плиточном шедевре.

Как сказал Сандру, это была Страна дьявола.

Нанятым в Браскове людям Зеффер платил в пять-шесть раз больше, чем стоила подобная работа в этом городе. Он хотел, чтобы они выполнили свое дело качественно, а потому подыскивал таких мастеров, у которых голова работала лучше рук. Сумму расходов, необходимых для того, чтобы отодрать картину от стены, он определил для себя сам. Также Биллем нанял троих картографов, чтобы они записали, в каком порядке располагались плитки в картине. Тщательно пронумеровав изразцы на оборотной стороне, они подготовили обстоятельный отчет о том, как фрагменты картины были выложены на стене и по какому принципу им присваивались номера. Кроме того, картографы составили подробное предписание к упаковке и переправке груза, включая исчерпывающую характеристику тех плиток, которые были повреждены до упаковки или по невнимательности мастеров, отдиравших изразцы от стен, сложены неправильно (таковых насчиталось сто шестьдесят штук; большинство из них оказались перевернуты на девяносто или сто восемьдесят градусов, но уставшие, сбитые с толку, а то и просто пьяные мастеровые не могли понять, какой ужас охватил при этом Зеффера). Благодаря достаточно скрупулезной подготовке после распаковывания плиток в каньоне Холодных Сердец их без труда можно было бы разместить в первоначальном порядке.

Одиннадцать недель ушло только на то, чтобы подготовить картину к вывозу из крепости.

Разумеется, эти работы привлекли к себе немало внимания как со стороны братьев, которые были посвящены в происходящее отцом Сандру, так и со стороны селян, имевших о случившемся весьма смутное представление. Ходили слухи, что плитку увозят из крепости, потому как она подвергает опасности души святых отцов. Но какого рода была эта опасность, люди точно сказать не могли и поэтому строили всевозможные догадки.

Довольно крупная сумма денег, вырученная за продажу плитки и находившаяся теперь во владении ордена, оказалась слишком мала, чтобы изменить жизнь монахов, не говоря уже о том, чтобы провести какие-либо коренные преобразования в братстве. Некоторые священники придерживались мнения, что картину продавать не следовало — но не из-за ее художественных достоинств, а потому, что считали неблагоразумным выпускать в мирскую жизнь столь нечестивые образы. На это отец Сандру, который теперь все чаще на глазах у братьев прикладывался к бутылке, лишь насмешливо отмахивался рукой.

— Какое это имеет значение? — отвечал он на подобные сетования — Ведь это, слава богу, всего лишь плитки.

Многие святые братья отнеслись к его решению с неодобрением, ему даже пришлось выслушать весьма красноречивое порицание от одного пожилого монаха: упирая на то, что Бог доверил им охранять картину, брат назвал ее продажу циничным и легкомысленным поступком. Возможно, там, в мирской жизни, она никому не сослужит дурной службы, говорил он, но какой вред нанесет невинным душам.

Однако его слова оставили Сандру равнодушным. Он давно знал: в Голливуде нет невинных душ, равно как нет на картине ни одной греховной сцены, что могла бы стать откровением для обитателей этого американского местечка. Он говорил с уверенностью, которой на самом деле не ощущал, но которая произвела впечатление на собратьев, по крайней мере, на большинство из них, и заставила не согласных с ним членов ордена, наконец, замолчать.

Относительно использования денег у святых братьев также не было общего мнения. Представители старшего поколения и некоторые молодые монахи считали, что деньги получены сомнительным образом, поэтому нужно распределить их среди бедняков — по их разумению, это являлось единственно благочестивым выходом из создавшегося положения. Как ни странно, это предложение почти никто не поддержал. Хотя против того, чтобы часть денег передать нуждающимся, никто не высказывал возражений, существовало много других проблем, решение которых упиралось в недостаток средств. Кое-кто настаивал на том, что ордену необходимо оставить крепость и обосноваться в каком-нибудь другом месте, где тень дьявола не будет преграждать им путь, и они смогут найти дорогу к Богу. Но Сандру отклонил это предложение, подкрепив свое убеждение на редкость красноречивыми и убедительными доводами. Заплетающимся от алкоголя языком он сказал, что не испытывает никакого сожаления из-за продажи плитки, более того, безмерно рад, что не упустил возможности от нее избавиться — мол, это тот редкий случай, который выпадает лишь раз в жизни.

— Теперь, — сказал он, — у нас есть деньги, чтобы обновить это место. Открыть, наконец, больницу, как было задумано ранее. Подумать, что можно сделать, чтобы возродить эту землю, чтобы виноградники процветали, как в старые добрые времена. Наш путь совершенно ясен. Неважно, сохранилась наша вера в Бога или нет, лечить людей мы все равно можем. И можем растить виноград. Чтобы наша жизнь, наконец, могла вновь обрести смысл.

Сандру улыбался. Слово «смысл» не появлялось у него на устах уже много лет, поэтому он произнес его с явным удовольствием. Однако, пока он говорил, улыбка все больше угасала на его быстро бледнеющем лице.

— Прошу меня простить, — схватившись за живот, произнес священник. — Меня тошнит. Я выпил слишком много бренди.

С этими словами он достал из-под рясы бутылку, из которой пил с раннего утра, и неловким движением поставил ее перед собой на стол. Затем повернулся и поплелся на свежий воздух. Никто не встал, чтобы его сопроводить. В крепости больше не осталось близких ему людей. Старые друзья, смущенные безмерной тягой отца Сандру к спиртному, не решались поддерживать его вслух, опасаясь, что это может плохо отразиться на их дальнейшем продвижении. Поэтому, когда среди погибшего виноградника он почувствовал головокружение, рядом с ним никого не было.

Сгущались сумерки. Лето прошло, и в воздухе веяло прохладой. На чистом синем небе уже зародилась молодая луна, ее бледный серп едва показался из-за горных вершин.

Глядя на ночное небо и луну, Сандру старался успокоиться, надеясь, что ему удастся утихомирить боль в сердце и вернуть жизнь своим онемевшим пальцам. Но что за безобразие происходило с ними? Внезапно он осознал, что спазм пальцев случился вовсе не от излишне выпитого им алкоголя. Он умирал.

Он знал, что в монастыре имеется лекарство от сердечных болезней. Если удастся быстро добраться до братьев, он сможет оттянуть свой конец. Сандру развернулся лицом к крепости и попытался крикнуть кого-то на помощь, однако его грудь сковал такой страх, что священник не сумел извлечь из себя ни звука. Ноги подкосились, и он упал лицом прямо в грязь. Почувствовав во рту противный горький вкус, он из последних сил оттолкнулся от гадкого месива и кое-как перевернулся на спину. Больше шевельнуться он не мог, но это уже не имело никакого значения. Ведь небо над головой было таким красивым! В течение шести или семи коротких вздохов Сандру созерцал единственную звезду, что ярко зажглась на ночном небосклоне, после чего навеки простился с жизнью.

Братия обнаружила его тело лишь поздно ночью, когда старый двор с мертвой виноградной лозой тронуло первым морозцем. Тело святого отца заиндевело, в особенности его круглый нос и спутанные пряди бороды. Даже на неподвижных глазах старика мороз оставил свои филигранные узоры.

Глава 4

Никакой больницы в крепости так и не открыли — ни тогда, ни позже, — равно как не было приложено ни малейших усилий, чтобы возродить виноградник и вернуть процветание прилежащим землям. С уходом из жизни отца Сандру (в относительно молодом возрасте — шестидесяти двух лет) и без того незначительный запал к преобразованиям, которым братья загорелись вначале, быстро иссяк. Более молодые члены предпочли покинуть орден; трое из них примкнули к мирской общине. Не прошло и года, как один из них, молодой человек по имени Ян Валек, свел счеты с жизнью, оставив после себя длинное предсмертное послание, адресованное его бывшим собратьям. Он сообщал, что после смерти отца Сандру ему привиделся сон.

«Я видел отца в нашем винограднике, который был весь охвачен пламенем, — писал он. — Зрелище произвело на меня ужасное впечатление. Небо заполонил черный дым, из-под которого едва пробивалось солнце. Отец Сандру сказал мне, что наш мир — самый настоящий ад, избежать которого можно только расставшись с жизнью. Хотя вокруг царила мгла, лицо его было светлым и ясным. Он сожалел, что не умер раньше, а вместо этого столько лет страдал.

Я спросил его, разрешают ли ему в том месте, где он сейчас находится, пить бренди. И он ответил, что не имеет в том нужды, что он совершенно счастлив и не испытывает никакой потребности в том, чтобы выпивкой приглушать душевную боль.

Тогда я сказал ему, что он ушел из жизни пожилым человеком с больным сердцем, а у меня еще вся жизнь впереди. Я полон сил, говорил я ему, и если повезет, то проживу долгих тридцать, а то и сорок лет, которые для меня будут сущим адом. Так что же мне делать?

— Забери свою жизнь, — ответил он мне так, словно в этом ничего особенного не было. — Перережь себе горло. Бог поймет.

— Поймет? — засомневался я.

— Конечно, — подтвердил он. — Этот мир — сущий ад. Оглянись. Что ты видишь вокруг себя?

Я сказал, что вижу огонь, дым и черную землю.

— Ну вот, — произнес он, — это и есть ад.

Хотя, конечно, все это происходило во сне, я заверил отца Сандру, что собираюсь последовать его совету. Пойду в свою келью, достану острый нож и убью себя. Но, как обычно бывает во сне, по какой-то причине домой я не пошел. А направился в Бухарест. В кинотеатр, куда меня иногда водил отец Стефан. Мы зашли с ним внутрь. Нашли места, и Стефан велел мне садиться. Потом начался фильм. Эта картина была о некоем земном рае, увидев который я невольно прослезился. Музыка, внешний вид людей — в том месте все казалось совершенным. Мужчины и женщины там были такими красивыми, что, глядя на них, у меня перехватывало дыхание. Особенно меня потряс один молодой человек — мне немного стыдно об этом писать, но если я не сделаю этого признания сейчас, в своей последней исповеди, то другой возможности не будет. Этот юноша с темной шевелюрой и светящимися глазами был на экране совершенно обнажен. Протягивая ко мне руки, он приглашал меня в свои объятия. Я обернулся к отцу Стефану, и он сказал мне именно то, что в этот миг пронеслось у меня в голове:

— Он хочет забрать тебя с собой.

Я начал было отрицать, однако Стефан, прервав меня, заявил:

— Посмотри на него. Посмотри на его лицо. Оно безупречно. Взгляни на его тело. Оно совершенно. А вон там — между ног…

От стыда я закрыл лицо руками, но Стефан, оторвав мои ладони от лица, велел мне не смущаться, а просто смотреть и наслаждаться зрелищем.

— Бог создал все это для нашего удовольствия, — произнес он. — Разве бы он вложил в нас такую жажду созерцания наготы, если б не хотел, чтобы мы получали от этого удовольствие?

Я спросил Стефана, почему он считает, что эту страсть в нас вложил Господь, — возможно, это все происки дьявола, который хочет заманить нас в свои сети. Рассмеявшись, он обнял меня и поцеловал в щеку, как малое дитя.

— Никакие это не происки дьявола, — возразил он. — Для тебя это приглашение в рай.

Он еще раз меня чмокнул в щеку, и тогда я явственно ощутил на себе теплое дуновение весны, словно оказался в той стране, что жила своею жизнью на экране. Ветерок пробудил во мне желание умереть в радости, потому что в воздухе веяло запахом того времени, о котором я давно позабыл.

На этот раз я вернулся в свою келью. И нашел нож. Закончив писать и оставив письмо на столе, я пойду в поле и перережу себе вены на руках. Знаю, нам говорили, что самоубийство — большой грех и что Господь не хочет, чтобы мы причиняли себе вред. Но если Он и в самом деле не желает моей смерти — тогда почему нож оказался у меня под рукой. И почему мое сердце ныне преисполнено такого покоя и мира?»

Тело молодого монаха нашли примерно в ста ярдах от того места, где некогда был обнаружен окоченевший труп Сандру, последовавшая вскоре после смерти старого священника кончина Яна Валека нанесла решающий удар по братству. Из Бухареста вскоре прислали приказ о том, что орден святого Теодора расформирован, ибо, как отметил архиепископ, в крепости больше нечего охранять. Братия была в большей мере востребована в обычной церкви, чтобы помогать больным и умирающим и предлагать Божье утешение тем, кто в нем особенно нуждался. Не прошло и недели, как орден святого Теодора покинул крепость Гога.

У некоторых селян было подспудное чувство, будто крепость сама побуждала братьев к выселению, и, словно в подтверждение этого, вскоре после их отъезда в ней началось стремительное самоуничтожение. Возможно, то было обыкновенное суеверие, но, тем не менее, казалось довольно странным, что сооружение, на протяжении пяти столетий сохранявшее свой прочный вид, стало разрушаться чуть ли не на глазах, едва из него выехала община монахов.

К тому же наступившая вскоре зима выдалась на редкость суровой. И хотя в былые времена случалось, что снега выпадало еще больше, под его весом никогда не прогибались крыши домов. Бывало, дули и более сильные ветра, но окна при этом никогда не распахивались и не разбивались. И несмотря на то что во время наводнений первые этажи нередко затопляло, двери домов прежде никогда не срывались с ржавых петель.

Ко времени, когда весна вступила в свои права — в тот год это случилось в последних числах апреля, — крепость обрела совершенно необитаемый облик. Казалось, ее покинул некий дух, предоставив погоде довершить внешний распад, что, надо сказать, та делала совершенно простодушно. Летняя жара, в своей беспощадности не уступавшая лютой зиме, изничтожила тканые ценности здания, особенно пострадавшие от червей, мух и ос, которые там усердно прорывали ходы, откладывали яйца и сооружали гнезда. Если при постройке крепости деревянные балки с трудом могли втащить наверх десять дюжих мужиков, то теперь, высохнув и превратившись в пыльные, изъеденные насекомыми палки, эти элементы конструкции словно составляли хрупкий скелет громадной птицы. Не в силах выдержать давивший на них сверху груз, они обрушивались, увлекая за собой целые этажи.

К сентябрю крепость превратилась в груду развалин. Комната с кроватями, каковую братия некогда намеревалась превратить в больничную палату, теперь стояла под открытым небом. С первыми осенними дождями матрацы, на которых предполагалось разместить больных, покрылись грибком и плесенью, Словом то, что некогда было воистину крепостью, теперь стало зловонным кладбищем гниющих вещей.

И наконец, где-то в середине следующей зимы, когда морозец вполне устоялся, треснули и провалились перекрытия нижнего этажа крепости — того самого, куда отец Сандру некогда сопроводил Зеффера, чтобы показать ему изразцовую картину. Теперь комната, где она прежде находилась, была доступна всем ветрам и бурям. Окажись кто-нибудь в ней той зимой, он стал бы свидетелем удивительного зрелища: сквозь восемь куполов, которые потрескались, как яичная скорлупа, спиралевидными нитями струился снег. Комната была совершенно пуста. Прежде чем приступить к извлечению плиток, нанятым Зеффером рабочим пришлось освободить помещение от той мебели, что здесь складировали монахи. Кое-что украли, кое-что пошло на дрова, а прочее — примерно четверть от общего числа — осталось гнить в том месте, где было свалено. Падающий изящным серпантином снег покрывал пол комнаты островками снега, которые не только не таяли на протяжении четырех холодных месяцев, но с каждым новым снегопадом и бурей становились все выше и шире.

Накануне оттепели, наступившей в середине апреля, под грузом снега и льда сводчатый потолок окончательно проломился и рухнул вниз. Никто не видел и не слышал, как и когда это случилось. Комната, которая на протяжении нескольких веков хранила плиточный шедевр, была похоронена под грудой штукатурки, дерева и камня, заполнивших ее до половины. И в последующие годы никто из являвшихся сюда порой посетителей — каждое лето к крепости приезжали исследователи, которые подчас воображали себе, будто ступают на территорию некоего мрачного, но таинственного мира, очевидно принадлежавшего Владу Цепешу, чьи легендарные земли простирались в Трансильвании, расположенной всего в ста милях к западу, — никто особенно не стремился раскопать руины, равно как никто не задавался вопросом, какую роль исполняла на протяжении долгого времени погребенная под обломками комната. Но и прояви исследователи к ней искренний интерес, вряд ли даже самым умным из них удалось бы прийти к правильному заключению. Тайна разрушенной комнаты пребывала теперь на другом континенте и готовилась к тому, чтобы своим сомнительным содержанием усладить взор новой и притом весьма уязвимой аудитории. Эти мужчины и женщины, подобно изразцовому шедевру, совсем недавно покинули свою родину и в погоне за славой оставили домашний очаг и отвергли алтарь — единственные талисманы, способные защитить их от вероломства «Охоты».

Часть II ВОЛНЕНИЕ СЕРДЦА

Глава 1

Этим вечером в лос-анджелесском театре «Громэнс Чайниз» была премьера. Китайцы устраивали подобное с 1927 года, но тогда толпы народа, конечно, собирались гораздо больше, чем сейчас, а Голливудский бульвар наводняли тысячи, если не сотни тысяч людей, жаждущих увидеть звезду современности. Тем не менее, событие, которому предстояло нынче состояться, снискало почти такую же популярность. Хотя кинорепортеры, муссируя состоявшуюся премьеру, заявляли в ближайших утренних выпусках «Верайети» и «Холливуд репортер», что толпа поклонников, поджидавших промозглым вечером появления кинозвезды, Тодда Пикетта, составляла четыре тысячи человек, на самом деле их число было меньше чем вдвое.

И тем не менее, треть бульвара была забаррикадирована и для придания событию большего драматизма уставлена несколькими полицейскими машинами.

Когда к красному ковру подъехали лимузины, дверцы в них открыли капельдинеры, облаченные в черные кожаные костюмы, в которых орудовали отрицательные персонажи демонстрируемого фильма. Одновременно в толпе принялись за работу несколько «крикунов», нанятых служащими рекламного отдела киностудии, чтобы слегка подзадорить публику. Кричали они до тех пор, пока из лимузина не показалось лицо первого пассажира. В сегодняшнем списке гостей значилось много известных имен, и появление каждой звезды сопровождалось неистовым визгом поклонников. Хотя Круза среди них не было, зато ожидались Николь Кидман и Шварценеггер, который сыграл в картине небольшую роль — скромного и застенчивого Гэллоуза, в которого мстительный брутальный герой Тодда Пикетта должен был в свое время воплотиться добровольно или, в случае отказа, под давлением призраков прежних инкарнаций. Сигурни Уивер исполнила роль женщины, которой однажды удалось разрушить проклятие Гэллоуза, и к которой должен был направиться герой Пикетта, спасаясь от преследования призраков. Фанаты встретили ее появление у входа театра громким ревом восхищения. Улыбнувшись и помахав им рукой, она позволила фотографам запечатлеть себя на пленку, но приближаться к толпе не стала. У нее уже был опыт общения с настырными поклонниками, поэтому она стремительно зашагала по красному ковру прочь от их пальцев.

— Мы любим тебя, Рипли! — кричали ей вслед, обращаясь к ней по имени героини, которым ее будут называть поклонники вплоть до последних дней жизни. Даже услышав имя Рипли, она продолжала махать рукой, но ни на ком не останавливала свой взор.

Из следующего лимузина вышла Сьюзи Хенстелл, новая яркая звезда на кинематографическом небосклоне, также снявшаяся в фильме «Виселица», которую журнал «Вэнити фэйр» причислил к первой десятке самых популярных имен Голливуда. Эта блондинка очень маленького роста (чего на экране не было видно) все время хихикала: в лимузине на пару со своим дружком она подзаправилась небольшой порцией марихуаны, что сказалось на ней не лучшим образом. Когда звезда ступила на красный ковер, ноги у нее слегка заплетались. Тем не менее, толпа поклонников ожидала ее появления с вожделением, что, несомненно, явилось результатом рекламной кампании, которую на протяжении нескольких месяцев проводила пресса, подкрепляя популярность актрисы публикациями ее проникновенных интервью и фотографий. Благодаря усилиям журналистов публика восприняла эту особу как вполне состоявшуюся звезду, несмотря на то, что судить о ее актерских дарованиях имела возможность лишь по нескольким кадрам рекламного ролика. Разве могла озаботить разгоряченную толпу такая мелочь, что актриса не вполне отвечала созданному ею образу? В отличие от миссис Уивер, которая вела себя весьма разумно и, позволив фотографам сделать несколько снимков, через минуту удалилась прочь, Сьюзи Хенстелл оказалась весьма падкой до лести и почитания. Она направилась прямиком к баррикадам, где несколько женщин размахивали сувенирными программами. Подписав некоторые из них, она одарила своего спутника, шестифутового секс-символа фирмы «Келвин Кляйн», глуповатым, разбухающим от гордыни взглядом. Тот в свою очередь устремил на нее томный, отсутствующий взор — единственный в его репертуаре. Подобным образом он смотрел на всех женщин везде и всегда, даже когда приходил в движение знак его мужского достоинства или вылезала из трусов голая задница. Если не считать этой особенности, то во всем прочем он являл собой образ сногсшибательного, можно сказать, рокового красавца.

Внезапно на Голливудском бульваре поднялся порывистый ветер, и служба безопасности слегка обеспокоилась. Дело в том, что кому-то из организаторов пришла в голову блестящая идея: в качестве рекламы построить ворота в форме двух виселиц, чтобы под ними проходили явившиеся на премьеру фильма зрители. Однако, как оказалось, это было не слишком разумным решением. Поскольку на следующий день виселицы предполагалось сломать, их изготовили из пенопласта и выкрасили «под дерево», а потому ветер мог легко их повалить, даже, более того, поднять в воздух и обрушить сверху на толпу. Несмотря на относительно небольшой вес этих конструкций, их падение могло обернуться для людей серьезными травмами.

Четверо билетеров, снятые со своих рабочих мест и поставленные поддерживать виселицы с обеих сторон, прилагали все усилия, чтобы удержать шаткие конструкции в вертикальном положении. Охранникам, обеспечивающим у входа в театр безопасность, доложили, что осталось продержаться всего пять минут. Как только Сьюзи Хенслетт удастся уговорить, чтобы она покинула своих почитателей и прошла в здание театра (надо сказать, что в данный момент подобного намерения у нее явно не наблюдалось), к красной дорожке можно будет подать лимузин режиссера, Роба Нидермана, вслед за которым подъедет последний, самый важный участник церемонии Тодд Пикетт.

Усиливающийся ветер все сильнее раскачивал виселицы. Решили подавать лимузин Нидермана, махнув рукой на то, что в прессе на фотографиях Роба из-за его спины будут высовываться визжащие от восторга полоумные поклонники Сьюзи.

Однако, как говорится, не все совершенно в этом мире. Было уже тринадцать минут девятого. При таком развитии событий фильм мог начаться не раньше чем через полчаса. И все бы было хорошо, если бы эта чертовщина не тянулась слишком долго. Смонтированный Нидерманом фильм продолжался два часа сорок три минуты, и хотя киностудия обратилась через Пикетта к режиссеру с просьбой сократить ленту до двух часов, тот согласился урезать ее только на четыре минуты. Это означало, что закончиться ему надлежало в двенадцатом часу, а банкет в честь премьеры мог начаться лишь около полуночи. Так что предстоящая ночь обещала быть длинной.

Нидерману довольно быстро удалось отвлечь мисс Хенслетт от поклонников и направить к двери кинотеатра. Приближался самый важный момент вечера. Билетеры еще крепче схватились за виселицы, стараясь воспротивиться силе ветра. Наконец к тротуару подъехал длиннейший лимузин. И прежде чем в нем успела открыться дверца, фанаты — по преимуществу женщины — вошли в экстаз и на надрывной ноте принялись визжать:

— Тодд! Тодд! О боже! Тодд!

Замигали камеры — будто своеобразный семафор подавал сигнал о выходе человека из машины.

И он вышел.

Тодд Пикетт, звезда «Виселицы», тот, ради которого в первый день демонстрации фильма (это ожидалось в пятницу, а еще был понедельник) придет девяносто пять процентов зрителей. Тодд Пикетт, один из трех величайших звездных актеров в истории кинематографа. Тодд Пикетт, мальчик из Цинциннати, который плохо учился в школе, но закончил свою карьеру королем Голливуда.

Словно кандидат в президенты, он воздел руки в знак благодарности ликующей толпе. Затем вновь повернулся лицом к лимузину, чтобы подать руку сопровождавшей его в этот вечер даме, Вильгемине Бош. Бывшая официантка, затем модель, актриса и снова модель, она была той особой, вместе с которой последние четыре месяца Тодд посещал все вечеринки и премьеры, хотя, судя по слухам, их связывала только дружба.

Тодд обнял Вильгемину, чтобы на фотографии их запечатлели вместе, после чего, под вспышки огней и раскатистые выкрики «Тодд, я люблю тебя!», взяв свою спутницу под руку, направился к входу в кинотеатр. Поглотив наиболее важных гостей этого вечера, двери демонстративно закрылись, словно разделили людей на важных и неважных, на родовитых и тех, кому суждено остаться на уличном ветру.

О том, что «Виселица» оказалась порядочным дерьмом, знали все, начиная с продюсеров, которые влили в постановку этого фильма девяносто миллионов долларов и еще тридцать семь — в его рекламу, до самого скромного журналиста.

Как отметил Корлис в своей рецензии в «Тайм», это был «старомодный фильм ужасов, чуждый лучшим традициям этого великого жанра и просто логичному развитию событий, которое присуще стилю Джона By и которое ожидали от фильма зрители. Сначала в кадре появляется Шварценеггер, затем, в качестве его невольного преемника, Тодд Пикетт, исполнивший свою роль с драматизмом Гамлета в роковую для Дании ночь. «Виселица» от начала до конца — дурная ловушка».

Каждый из тех, кто в тот незапамятный вечер шел по красной ковровой дорожке в здание кинотеатра, знал, какую рецензию на следующий день опубликует «Тайм». Еще две недели назад Корлис написал статью о состоянии современного кино, в которой весьма откровенно выразил свое презрение к фильму. Не требовалось быть прорицателем, чтобы предвидеть, что найдутся и другие возмущенные картиной люди. Однако размах их недовольства превысил ожидания даже тех, кто готовился к самому худшему. В последовавшие после премьеры сорок восемь часов «Виселица» пожинала плоды наиболее отрицательных отзывов, увидевших свет в последние двенадцать месяцев, — ожесточенность их позволила нажать на спусковой крючок и малоизвестным журналистам. Помимо невнятного сюжета, как отметили все без исключения критики, картина в целом представлялась чрезвычайно блеклой, что явно обнаруживало безразличное отношение актеров к замыслу фильма. Их игра настолько разнилась по стилю, что казалось, будто их роли были написаны для совершенно разных картин. И кто же был в этом больше всех виноват? Такого вопроса даже не ставилось, поскольку все рецензенты единогласно сходились во мнении, что менее всего замыслу фильма соответствовала игра главной звезды, Тодда Пикетта.

Вот что писал о нем журнал «Пипл»: «В годах мистера Пикетта пора было бы знать, как надлежит исполнять подобные роли. Тридцатилетние актеры не имеют права играть так, как сыграл мистер Пикетт в этом фильме: когда его фирменный «двадцатилетний юноша с отметиной на плече и улыбкой на тысячу ватт» во второй раз (и даже в третий) появляется в кадре, мягко говоря, слегка несвежим, это никак не вяжется с сюжетом фильма. Хотя с тех пор, когда обаяние мистера Пикетта буквально зачаровывало публику, время пробежало слишком быстро, теперь он просто слишком стар, чтобы играть двадцатилетнего Винцента. Только Вильгемина Бош, поглощающая «Прозак» сестра Винцента, вышла из этой заварухи с достоинством. Эта элегантная актриса с удивительно красивыми и правильными чертами лица сумела хоть как-то исправить положение, с чрезвычайной достоверностью передав на экране страдания жизнерадостной девушки, жительницы Восточного побережья, а ля Кэтрин Хепберн. Однако все ее усилия потрачены впустую. Скажу даже больше, не будь этой героини в фильме, он превратился бы и для нас в пустое времяпрепровождение».

Публика, пришедшая на премьеру, казалось, была солидарна с автором рецензии. Хотя время от времени шутки на экране пробуждали в ней бурные возгласы и громкий смех (подчас чересчур громкий и несколько натужный), некоторые сцены второй части были столь затянутыми, что зрители теряли к фильму всякий интерес. Не добавила публике энтузиазма даже третья часть картины, когда действие перенеслось на орбитальную космическую станцию и количество спецэффектов изрядно возросло. Возмущенные действием злодеев, которые, вопреки всяким ожиданиям, направили на Вашингтон, округ Колумбия, оружие массового уничтожения, зрители исторгли несколько одиноких воплей и затихли. Когда же дым рассеялся и Тодд в роли новоиспеченного Гэллоуза собрался расправиться с дурными парнями, аудиторией вновь овладело беспокойство. Минут за пятнадцать до окончания фильма в крайнем ряду поднялся и направился по проходу в сторону уборной человек. Некоторые успели разглядеть его, когда он повернулся к экрану. Это был Тодд Пикетт, лицо которого озарилось светом от лица его героя. Никому даже не пришло в голову встать, чтобы попросить у него автограф.

На мгновение задержав взгляд на фильме, Тодд развернулся и побрел к выходу. В уборную он, впрочем, не пошел, а попросил билетера позволить ему пройти через задний выход. Тот ответил, что задняя часть здания не охраняется службой безопасности.

— Мне бы хотелось спокойно покурить, чтобы меня никто не видел, — пояснил Тодд.

— Почему бы и нет, — сказал служащий театра и повел Тодда по коридору, который тянулся вдоль тыльной стороны экрана, предоставив ему возможность обозревать свой образ в зеркальном отображении. Сцена, которая в это время разворачивалась в фильме, пробудила в памяти звезды единственное воспоминание — как чертовски неудобно он чувствовал себя в этом костюме.

— Вот сюда, пожалуйста, — сказал билетер, отпирая ключом дверь в конце коридора и пропуская Тодда в задний двор, освещенный фонарями близлежащего бульвара.

— Благодарю вас, — произнес Тодд, протянув своему провожатому купюру в двадцать долларов. — Я вернусь с главного входа еще до окончания фильма.

Поблагодарив его за чек, капельдинер удалился.

Тодд достал сигарету, но выкурить не успел. Тошнотная волна подкатила к его горлу с такой внезапностью и силой, что он едва сумел защитить смокинг. Среди рвотной массы были виски, которое он пил в лимузине, пицца, которой закусывал виски, а также изрядная порция сыра и анчоусов, добавленных к пицце. Когда первое извержение закончилось (внутреннее чувство подсказывало, что за ним последует и второе), Тодду хватило присутствия духа, чтобы осмотреться по сторонам. К счастью, на дворе он был совершенно один и отвратительной сцены никто не видел и, что еще важнее, не снимал на пленку. Ее единственными свидетелями были останки прошлых премьер, груда стендов и кричащих афиш, которые рекламировали некогда демонстрировавшиеся в кинотеатре фильмы: Мел Гибсон на фоне буровато-багрового пламени, глаз Годзиллы, нижняя часть туловища какой-то девицы в очень короткой юбке. Тодд выпрямился и пошел прочь от зловонной лужи, направляясь через кладбище прежних кумиров в самый темный закуток двора, где никто не потревожил бы его помутненную голову. Из кинотеатра до него до сих пор доносились оружейные хлопки и собственный приглушенный голос «Давай же, выходи, сукин сын», — кричал он кому-то на экране.

К этому моменту, если фильм удался, публика должна была войти в раж, вожделея увидеть долгожданную кровавую расправу. Однако, кроме оглушающей фонограммы, никаких криков не слышалось. Очевидно, зрителей фильм не захватил. Это был полный провал.

Тодд ощутил новый рвотный позыв. Он потянулся рукой вперед, пытаясь ухватиться за что-нибудь, чтобы не свалиться с ног, и наткнулся на рекламную доску с профилем Тома Круза, которая повалилась на стоявшую позади нее рекламу «Титаника», та в свою очередь плюхнулась на «Могучего Джо Янга» и так далее и так далее. Доски обрушивались друг на друга, как выстроенное в ряд домино. Кинозвезды падали на корабли, корабли — на монстров, после чего все исчезали в беспросветной мгле, среди которой отличить их друг от друга было уже невозможно.

Хорошо еще, что рвотное извержение приглушалось шумом его собственного голоса с экрана. Его вырвало дважды. Наконец желудок полностью опустел, и Пикетт, повернувшись спиной к отвратительной луже и поверженным идолам, пошел вдохнуть глоток свежего воздуха. Самое страшное было позади. Он зажег сигарету, которая помогла привести желудок в нормальное состояние, но вместо того, чтобы вернуться в зал, где шли завершающие сцены фильма, устремился вдоль торца здания к месту, мало-мальски освещенному с улицы. Тодду повезло, его костюм был ничуть не испачкан. Небольшое пятно на ботинке он вытер носовым платком, который тут же швырнул в сторону, после чего оросил рот «зимней свежестью» — баллончик с дезодорантом он всегда носил при себе. Волосы у него были коротко пострижены (такую прическу его герой носил в фильме, и с ней Тодд неизменно появлялся в обществе), поэтому Пикетт мог не волноваться, что они растреплются. Возможно, вид у него был слегка бледноватый. Но стоило ли из-за этого беспокоиться, когда на дворе была ночь?

Неподалеку от фасада здания Тодд приметил ворота, которые охраняла женщина-офицер службы безопасности. Сразу узнав Тодда, она открыла их.

— Спешите удалиться, пока толпа не накинулась? — осведомилась она. Улыбнувшись, Пикетт кивнул в ответ. — Вас проводить к машине?

— Да, пожалуйста.

Один из исполнительных продюсеров фильма, с которым Тодд прежде никогда не работал, энергичный англичанин по имени Джордж Диппер, стоял на краснойковровой дорожке рядом с группой журналистов, которые, не обращая на него никакого внимания, разговаривали между собой и проверяли работу кинокамер перед появлением на улице киносветил. Поймав на себе взгляд Тодда, Джордж кинулся к нему, с такой поспешностью вытаскивая из кармана сигарету, будто от нее зависела вся его жизнь.

В зале раздались жиденькие аплодисменты, которые вскоре оборвались. Картина подошла к концу.

— Надеюсь, все прошло на высшем уровне. — Взгляд Джорджа умолял Пикетта вымолвить хоть слово в знак согласия. — Зритель был зачарован. Или ты так не считаешь?

— Все нормально, — уклончиво ответил Тодд.

— Сорок миллионов за первый уик-энд.

— Не следует слишком обольщаться.

— Думаешь, мы не сделаем сорок миллионов?

— Думаю, все будет хорошо.

Лицо Джорджа просветлело. Тодд Пикетт, человек, которому платили двадцать миллионов долларов (плюс проценты со сборов сверху), заявил, что все будет хорошо. Все-таки есть Бог на свете! В какой-то миг Тодду показалось, что его собеседник от радости вот-вот разрыдается.

— По крайней мере, ни один крупный канал не выступил против, — произнес Тодд. — Так что этот уик-энд ничем не омрачен.

— И поклонники тебе преданы. — В глазах Джорджа вновь блеснуло отчаяние.

Тодд больше не мог вынести этого взгляда.

— Я собираюсь незаметно смыться, — сказал он, поглядывая на ворота.

Из кинотеатра начали выходить первые зрители. Если об общем мнении зала можно было судить по выражению лиц первых пяти человек, то инстинкт его не подвел: успех фильму явно не грозил. Попрощавшись с Джорджем, Пикетт повернулся спиной к кинотеатру.

— Приедешь на вечеринку? — спросил Джордж, настигнув его на ковровой дорожке, по которой Тодд спускался к машине.

Где же Марко? Верный и преданный Марко, который, когда нужно, всегда был рядом с Тоддом…

— Да, подъеду попозже, — бросив взгляд через плечо, заверил постановщика Тодд. Не успел он отвести взор от дверей кинотеатра, как народ оттуда повалил валом. Многие успели заметить Пикетта. Еще несколько мгновений — и они его обступят, начнут скандировать его фамилию, говорить, что именно им понравилось, а что — нет, трогать его руками, толкать.

— Сюда, босс.

Марко окликнул Тодда из салона лимузина, дверь в который была открыта. Слава богу! Прежде чем толпа стала выкрикивать его имя, и замигали вспышки камер, Тодд со всех ног ринулся к машине. Захлопнув за ним дверцу (которую Тодд сразу же защелкнул на замок) и довольно быстро для своей комплекции обогнув лимузин, Марко сел на водительское место.

— Куда едем?

— На Малхолланд.

Малхолланд-драйв ленивой змеей тянулся на много миль, однако Марко не требовалось уточнять, где именно его босс желает остановиться. Неподалеку от каньона Холодных Вод дорога забирала вверх, и сверху открывался великолепный обзор долины Сан-Фернандо. Днем обычно окрестности каньона были окутаны серо-коричневым смогом. Но ночью, особенно летней, вид был на редкость восхитительным: Бербэнк, Северный Голливуд и Пасадена, простиравшиеся до темной стены гор, утопали в море янтарного света. И если вглядеться в темноту, то можно было разглядеть мерцание огней самолетов, кружившихся перед посадкой над аэропортом Бербэнка, или вертолетов, что пролетали над светящимися белым сиянием городами.

Люди нередко приезжали сюда, чтобы полюбоваться раскинувшимся внизу видом. Но на этот раз, слава богу, никого не было. Когда Марко припарковал машину, Тодд вышел и направился в сторону обрыва, чтобы обозреть окрестности.

Марко тоже выбрался со своего места и принялся протирать ветровое стекло лимузина. Этот мужчина весьма крупных размеров, с бородатым лицом — точно медведь, недавно очнувшийся от зимней спячки, — носил в себе любопытный набор достоинств: некогда Марко был борцом и обладал черным поясом джиу-джитсу, ныне являлся первоклассным поваром (хотя вкус Тодда и не отличался излишней взыскательностью), кроме того, числился дважды разведенным отцом троих детей и чуть ли не наизусть знал всего Вагнера. Но самое главное, он был чрезвычайно предан Тодду и являлся его правой рукой. Марко Капуто был причастен ко всем сферам жизни своего босса Он нанимал и увольнял для него прислугу и садовников, приобретал и водил машины и, конечно же, выполнял все обязанности личного охранника.

— Дерьмовый фильм, да? — как бы между прочим заметил он.

— Даже хуже.

— Мне очень жаль.

— Ты-то тут при чем? Зря я за него взялся. Дрянной сценарий. А из дерьма конфетку не сделаешь.

— Не хочешь идти на вечеринку?

— Нет. Но должен. Обещал Вильгемине. И Джорджу.

— У тебя есть на нее виды?

— На Вильгемину? Пожалуй. Хотя пока с определенностью сказать не могу. Надо разобраться в своих чувствах. К тому же у нее есть приятель в Англии.

— Все англичане — страшные зануды.

— Это уж точно.

— Хочешь, я смотаюсь на вечеринку и привезу ее к тебе домой?

— А если она не захочет?

— О, прекрати. Когда это было, чтобы девица тебе отказывала?

Тодд ничего не сказал в ответ, вместо этого молча уставился на аллею огней. С долины потянуло благоуханием цветов и запахом китайской кухни. Санта Ана, жгучий ветер из Мохаве, дул ему в лицо. Чтобы насладиться прелестью мгновения, Пикетт закрыл глаза, но перед внутренним взором тут же возник образ его героя из фильма, с которого он сегодня сбежал. С минуту Тодд молча изучал себя со стороны, после чего произнес:

— Как же я устал!

Глава 2

Два из трех наиболее удачных фильмов Тодд Пикетт сделал под руководством продюсера Кивера Смозермана. Первый из них назывался «Стрелок». Эта картина, претендовавшая на высокую идею и сдобренная изрядной дозой тестостерона, не только принесла Смозерману большую славу, но всего за несколько недель превратила Тодда, тогда еще никому не известного парня из Огайо, в настоящую кинозвезду. Для фильмов Смозермана требовался не актерский талант, а образчик физических достоинств, при виде которых у зрителей захватывало бы дух. Тодд Пикетт оказался именно из такой породы людей. Когда бы он ни представал перед камерой — будь то в сцене с девушкой или на фоне военного самолета, — от него невозможно было отвести глаз. Камера придавала ему некое магическое очарование, а он, в свою очередь, оказывал колдовское действие на камеру.

В реальной жизни Тодд был привлекательным парнем, но не без изъянов: недостаточно высок, широкобедр и слегка кривоног. Однако на экране эти физические недостатки исчезали, и он становился воплощением мужского совершенства, с мужественной, как у истинного героя, формой скул, лучезарными глазами, чувственной и одновременно суровой линией рта. Его естественная красота соответствовала вкусам времени, и к концу первого лета, которое принесло Пикетту невероятную славу, образ его героя в белоснежной униформе, выгодно подчеркивавшей заманчивость ягодиц, оставил неизгладимый след в истории кинематографической иконографии.

Через несколько лет на кинонебосклоне взошли новые звезды, многие из них так же быстро, как и Тодд. Однако достойно воспринять неожиданно пришедшую к ним славу, как в свое время сделал Тодд Пикетт, сумели далеко не все. Он готовился к восхождению на Олимп чуть ли не с того дня, когда его мать, Патриция Донна Пикетт, впервые повезла его в кино в Цинциннати. Наблюдая за множеством мелькавших на экране лиц, он уже тогда подспудно ощущал (по крайней мере, так он заявил позже), что создан для этого мира и что если очень захочет и приложит старания, то примкнуть к параду кинозвезд для него будет лишь вопросом времени.

После успеха в фильме «Стрелок» он без особого труда включился в работу фабрики кинозвезд. Во время интервью Тодд всегда держался почтительно и скромно, беседовал с журналистами в такой непринужденной и веселой манере, что покорял даже отъявленнейших циников. Хотя он вполне сознавал действие собственных чар, ему было несвойственно самодовольство; несмотря ни на что, он никогда не забывал о своих корнях на Среднем Западе и оставался по-детски преданным матери. Но больше всего привлекало в его персоне то, что он всегда честно, без всякого притворства, признавал свои актерские недостатки, и это было совершенно новым явлением в кинематографе.

Через год после выхода в свет «Стрелка» Пикетт снялся подряд в двух картинах. Прежде всего это был очередной супербоевик Смозермана под названием «Молния», который был выпущен к Дню независимости и побил все прежние рекорды кассовых сборов. Второй фильм, «Уроки жизни», приуроченный к рождественским праздникам, представлял собой приятную сентиментальную историю; в ней Тодд снялся в паре с Шерон Кэмпбелл, бывшей моделью «Плейбоя» и нынешней актрисой, которая в свое время стала объектом пристального внимания бульварной прессы из-за развода с мужем, дебоширом и алкоголиком. Участие в фильме одновременно двух звезд было воспринято публикой самым благожелательным образом, и Тодд не встретил ни одной резкой рецензии в свой адрес. Хотя его популярность целиком и полностью зиждилась на внешних данных, критики отмечали, что в нем вполне определенно проявлялись признаки актера, который в своем стремлении завоевать зрителя обнажает в себе все новые и новые качества. Тодд никоим образом не стеснялся проявлять слабость характера и дважды в «Уроках жизни», согласно сценарию, рыдал, почти как дитя. Картина стала хитом сезона, и оба ее создателя сделали на имени Тодда большие деньги. Для театральных касс он стал воистину золотой находкой.

В последующее десятилетие слава работала на Тодда. Разумеется, некоторые роли ему удавались лучше других, но даже самые худшие из его актерских работ по сравнению с жалкими потугами большинства современных артистов, можно сказать, имели триумфальный успех.

Конечно, материал для съемок предоставлялся ему не по собственному усмотрению. С самого начала у него сложились тесные отношения с менеджером Максин Фрайзель. Это была невысокая стервозная дамочка сорока с лишним лет, которую некогда окрестили Самой Отвратительной Персоной Голливуда и которая, прослышав о какой-нибудь церемонии награждения, неизменно спрашивала, будет ли та совершаться достаточно торжественно. Когда Максин впервые взялась представлять Пикетта, у нее были и другие клиенты, но едва его карьера пошла в гору, она оставила всех и всецело посвятила себя Тодду. Вскоре эта особа вошла в плоть и кровь всех его дел, всех сфер его жизни — как личной, так и профессиональной. Цена, которую она требовала за услуги Пикетта, быстро достигла неслыханных высот, причем для совершения любой сделки она выезжала на дом. Свою точку зрения Максин Фрайзель навязывала буквально во всем: как в части изменения сценария, так и в подборе актеров, найме кинорежиссеров, операторов, декораторов и художников по костюмам. Главной ее заботой были интересы ее чудо-мальчика. Говоря языком прежней, феодальной системы, она правила из-за трона короля. Любой, кто работал вместе с Тоддом — от главы киностудии до незаметного стилиста, — рано или поздно с ней сталкивался, и на каждого эта встреча производила неизгладимое впечатление.

Безусловно, со временем очарование Пикетта не могло не потускнеть. Восходили одна звезда за другой, с каждым новым сезоном на экране появлялись все новые лица, и через десять лет публика, которая в восьмидесятые годы не давала Тодду прохода, начала искать себе иных кумиров. Вовсе не потому, что он теперь хуже играл, — просто другие стали играть лучше. У супербоевика появилось новое направление. Такие кассовые фильмы, как «День независимости» и «Титаник», за очень короткий срок принесли невероятный доход, и по сравнению с ними бывшие суперхиты кинематографа теперь имели весьма скромный успех.

Дабы удержать уходившую из-под ног почву, Пикетт решил вновь пойти на сотрудничество со Смозерманом, который тоже был бы не прочь вернуть их былую славу. Они решили создать картину под названием «Боец». В основе сюжета этого фильма лежала довольно примитивная история уличного драчуна из Бруклина, который со временем превратился в отчаянного защитника своей земли от мародерствующих врагов. Нелепый в своей неправдоподобности сценарий представлял собой заимствованные клише из модных в пятидесятых годах фантастических фильмов. Чтобы поставить и выпустить картину на экран, поначалу планировалось уложиться в сто миллионов долларов, однако Смозерман был убежден, что в случае надобности сумеет договориться с киностудиями «Фокс» или «Парамаунт».

У картины есть все необходимое для зрелищного фильма, говорил он, — легкодоступная идея (простой парень при помощи своей смекалки и грубой физической силы побеждает суперразвитую межгалактическую империю), дюжина сцен, которые можно украсить современными спецэффектами, и тот тип героя, который Тодд может сыграть даже во сне, а именно: обыкновенный парень при экстраординарных обстоятельствах. Если фильм, у которого есть все задатки будущего хита, не получит зеленый свет, киностудиям об этом придется горько пожалеть.

Ему было трудно что-либо возразить. Как человек, Смозерман являл собой некую пародию на беспрестанно тараторящего торговца, который в любую минуту мог взорваться. Поскольку кроме всего прочего он был весьма озабочен сексуально, в его непосредственном окружении постоянно обитало множество «крошек», как он сам их называл. Обыкновенно он обещал такой «крошке» дать главную роль, в случае если она сумеет достойно пройти пробу у него в будуаре, но в конечном счете отказывал, как только та ему наскучивала.

Подготовка к съемкам «Бойца» проходила довольно гладко, пока не случилось непредвиденное. Неделю спустя после своего сорокачетырехлетнего дня рождения Смозерман скончался. О неуемности его аппетитов всегда слагались легенды; в любом городе он умел отыскать злачное место, чтобы всласть ублажить свою ненасытную плоть. Обстоятельства смерти лишний раз подтвердили его репутацию: он умер за столиком в одном ночном клубе Нью-Йорка во время лесбийского шоу. Сердечный спазм, очевидно, оказался столь сильным и неожиданным, что лишил жизни Смозермана прежде, чем тот успел позвать на помощь. Когда обнаружили бездыханное тело продюсера, его лицо покоилось на кипе пакетиков с кокаином. В отличие от большинства своих современников, которые, щадя свои носовые пазухи, перешли на более усовершенствованную форму приема зелья, Смозерман продолжал потреблять его по старинке, но в лошадиных дозах. Это был один из тридцати пяти запрещенных препаратов, что обнаружились в его организме при вскрытии.

Согласно воле покойного, он был похоронен в Лас-Вегасе. Как Смозерман всегда утверждал, здесь он пережил самые счастливые дни своей жизни — все выиграл и все потерял.

Дважды упомянутая во время панихиды, эта фраза глубоко врезалась в память Тодда, и мурашки от мрачного предчувствия пробежали у него по спине. Смозерман всегда знал и вполне примирился с мыслью, что все происходящее в Голливуде — просто игра, а следовательно, можно потерять все, что имеешь, в мгновение ока. Он был азартным человеком и находил удовольствие в самой возможности провала, более того, она придавала особую пикантность успеху. Что же касается Тодда, то он никогда не изменял покеру и рулетке. Слушая хвалебные речи лицемеров, большинство из которых Смозермана откровенно ненавидели, Тодд понимал, что уход Кивера из жизни мрачной тенью ляжет на его, Пикетта, актерское будущее. Золотые деньки остались в прошлом, и уже недалек был тот день, когда его место под солнцем займут другие; если, конечно, этот день уже не наступил.

На следующий после похорон день Тодд поделился своими опасениями с Максин. Однако она, как всегда самоуверенная, поспешила его переубедить.

— Смозерман был динозавром, — сделав глоток водки, произнесла она. — Все эти годы люди носились с его дерьмом только потому, что буквально на всем он умел делать крупные деньги. Но, честно говоря, он был падшим человеком. А ты — классный актер. Так с какой стати тебе волноваться?

— Не знаю, — в голове Тодда гудело от выпитого спиртного, — порой погляжу на себя со стороны…

— И что?

— Я уже не тот парень, который снимался в «Стрелке».

— Конечно нет, черт тебя побери. Тогда ты был никто. А теперь один из известнейших актеров в истории кино.

— Теперь хватает других героев.

— Ну и что из этого? — парировала Максин, пытаясь развеять его сомнения.

— Не надо, слышишь! — отрезал Тодд» стукнув ладонью по столу. — Не делай этого! Оставь свои увещевания! Ладно? Смозерман хотел вернуть меня на пьедестал, но сыграл в ящик! Мы сели в лужу. И нам надо думать, как из нее выбраться.

— Ладно, успокойся. Я только хотела сказать, что Смозерман нам не нужен. Мы найдем кого-нибудь, чтобы переработать сценарий, если ты этого хочешь. Потом подыщем толкового режиссера, чтобы его поставить. Кого-нибудь, кто владел бы современным стилем. Смозерман был чересчур старомоден. Все у него делалось по-крупному. Большие сиськи. Большие автоматы. Но современного-то зрителя этим уже не возьмешь. Нужно все время держать нос по ветру, иначе можно опоздать. Знаешь, хоть мне и неприятно это говорить, но смерть Смозермана сыграла нам на руку. Тебе требуется нечто новое. Новый образ Тодда Пикетта.

— Думаешь, это так просто? — ухмыльнулся Тодд, хотя очень хотел верить, что Максин разрешит его проблему.

— А что в этом сложного? — возразила ему Фрайзель. — Ты крупная звезда. Нам лишь нужно вновь поместить тебя в центр зрительского внимания. — Поразмыслив с минуту, она добавила: — А знаешь что? Пожалуй, нам стоит пообедать с Гарри Эппштадтом.

— О боже, зачем? Ты же знаешь, как меня воротит от этого мерзкого говнюка.

— Может, он и говнюк. Но тебе же нужно, чтобы кто-то платил за съемки «Бойца». А ради того, чтобы этот сукин сын отвалил тебе за роль двадцать миллионов плюс хороший процент, ты вполне можешь побыть с ним часок-другой паинькой.

Глава 3

Столь нелестное мнение об Эппштадте сложилось у Тодда не только из-за личной неприязни. Гарри воистину был наиотвратительнейшим человеком во всем Лос-Анджелесе. Сказать, что глаза у него были змеиными, а губы — не созданными для поцелуев, пожалуй, для его наружности было бы большой лестью. Должно быть, слепо любившая его матушка некогда и намекала сыну на непропорциональность его сложения, тем не менее, он оставался нарциссом высшей марки, носил самые дорогие костюмы и тщательнейшим образом ухаживал за ногтями. Личный парикмахер каждое утро не только орудовал над его щетиной опасной бритвой, но также приводил в порядок крашеные волосы.

Сколько молитв было обращено к этой бритве, дабы она ненароком сорвалась из рук цирюльника! Однако Эппштадт, очевидно, родился в рубашке. Переходя из одной киностудии в другую и приписывая все успехи себе, а провалы — своим непосредственным подчиненным, которых незамедлительно увольнял, он лишь обретал все больший вес. Старый как мир прием, но работает безотказно. Когда власть начала переходить к крупным корпорациям, а киностудиями стали управлять советы бизнесменов и юристов, жаждущих приложиться к творческому пирогу, Эппштадт оказался единственным представителем старой школы. Он никогда не испытывал недостатка во власти, равно как в людях, нуждавшихся в его покровительстве, к которым всегда мог придраться, чтобы повесить на них всех собак. Для него это было удовольствием и своего рода местью. Зачем ему нужна была красота, когда он умел кого угодно заставить трепетать с помощью улыбки и многообещающего «возможно»?

В понедельник, когда Тодд в сопровождении Максин встретился с Эппштадтом на ланче, тот находился в весьма благодушном расположении духа. Последний уик-энд весь «Парамаунт» сотрясался от картины, к созданию которой Гарри приложил свою руку. После двух абсолютно провальных предварительных просмотров он уволил главного режиссера и нанял другого, чтобы достойно снять сцену изнасилования и концовку фильма, в которой потерпевшая женщина убивает своего обидчика с помощью садовых ножниц.

— Тридцать два целых и шесть десятых миллиона долларов за три дня, — разбухая от гордости, говорил он. — И не когда-нибудь, а в январе. Это же хит! И знаете, что еще? В картине нет ни одной звезды. Только мало-мальски знакомые по телесериалам лица. Вот это, я понимаю, маркетинг!

— А вообще в картине есть хоть что-нибудь стоящее? — осведомился Тодд.

— Ну, да. Это все тот же проклятый Гамлет, — с прежним энтузиазмом ответил Эппштадт. — Что-то ты неважно выглядишь, дружок, — продолжал он. — Тебе надо бы отдохнуть. Я тут провел несколько дней в мужском монастыре…

— В монастыре?

— Звучит несколько странно, да? Но до чего же там хорошо! Такая тишина, покой. К тому же у них там много евреев. Правда. Я встретил там больше евреев, чем в баре моего племянника. Поезжай туда, Тодд. Отдохнешь, не пожалеешь.

— Не хочу я отдыхать. Хочу работать. Нам пора начинать съемки «Бойца».

— О боже! — Жизнерадостное выражение вмиг сошло с лица Эппштадта. — Так вот, значит, зачем ты пригласила меня на ланч, Максин!

— Говори же, согласен ты или нет, — упорствовал Тодд. — Потому что найдется куча желающих за него взяться, в случае если ты откажешься.

— Тогда, может, вы лучше отдадите его кому-нибудь из этой кучи? — прищурился Эппштадт. — Если захотите, можно произвести в нем некоторые коррективы. Как раз сегодня я занимался делами такого рода.

— Если я правильно поняла, ты готов отказаться от своего шанса? — стараясь сохранять безразличный тон, спросила Максин.

— Готов без зазрения совести, если Тодд хочет услышать от меня конкретный ответ. Не испытываю ни малейшего желания стоять у вас на пути при создании этой картины. Кажется, тебя это удивляет, Максин?

— Да, удивляет. Такой материал… для «Парамаунт» мог бы стать грандиозным хитом.

— Честно говоря, не уверен, что сейчас стоит снимать картины такого плана, Максин. Стало слишком трудно ориентироваться в запросах времени. А ведь это дорогостоящие фильмы. Прежде чем мы доберемся до кинокопий и рекламы, расходы в лучшем случае перевалят за сто тридцать миллионов долларов. Нет, я не уверен, что с точки зрения капиталовложений это разумный проект. — Он выдавил из себя скупую улыбку, в которой сквозила ухмылка хищника, — Послушай, Тодд. Я не прочь иметь с тобой дело. «Парамаунт» готов с тобой сотрудничать. Господи, да ты же столько лет был для нас золотым прииском! Но за это время пришло другое поколение. Ты и сам об этом знаешь не хуже меня. А этим деткам подавай разнообразие. Они не желают преданно глазеть на вчерашний день.

Зная, какое действие возымеют на собеседника эти слова, Эппштадт испил чашу наслаждения до последней капли.

— Видишь ли, в старые добрые времена киностудии были вполне в состоянии поддерживать звезд на протяжении творческого простоя. Заключали со звездой семилетний контракт, платили еженедельное жалованье. Могли позволить себе год-другой снимать звезду во второстепенных ролях. Но ты же очень дорогой актер, Тодд. Катастрофически дорогой. А мне приходится отчитываться перед акционерами. И я отнюдь не уверен, что они захотят, чтобы я заплатил тебе двадцать миллионов долларов за картину, которая от силы может дать… Кстати, какой доход принесла твоя последняя картина? Сорок один с мелочью на местном рынке?

— Очень грустно слышать все это из твоих уст, Гарри, — произнесла Фрайзель, сделав театральный вздох.

— А мне очень жаль, Максин, что я вынужден говорить вам это. Поверь, искренне жаль. Но деньги любят счет. Я должен быть уверен, что кино принесет прибыль. Иначе зачем мне его снимать? Вы же понимаете, что мною движет. А эта затея просто не имеет смысла.

— Прошу меня простить. — Максин встала из-за стола. — Я отлучусь на минуту. Мне нужно позвонить.

В ее голосе Эппштадт уловил искру, грозившую разгореться пламенем.

— Только умоляю тебя, Максин, давай обойдемся без адвокатов. Ведь мы же цивилизованные люди.

Ничего не ответив, она прошествовала между столиками к официанту, который указал ей дорогу к телефону. Проглотив кусок свежепросоленного тунца, Эппштадт отложил в сторону вилку.

— В такие минуты я жалею, что бросил курить. — Откинувшись на спинку стула, он смерил тяжелым взглядом Тодда. — Не дай бог, она опять устроит свои любимые торги. Тодд, не позволяй ей это делать. Если меня загонят в угол, я буду вынужден встать и сказать все как есть. И тогда начнется такая катавасия, что мало никому из нас не покажется.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что хочу сказать? — Эппштадт поморщился так, будто под его креслом орудовал проктолог. — Не стоит тебе спекулировать цифрами, как будто ты стоишь тех денег, которых, мы все это знаем, ты не стоишь.

— Но ты же сам сказал, что я был золотым прииском для «Парамаунт». Сказал всего две минуты назад.

— Это было тогда. А теперь сейчас. Это был Кивер Смозерман, поздний Смозерман. Последний из могикан.

— Что ты имеешь в виду?

— Давай я лучше скажу, что я не имею в виду, — вкрадчиво промолвил Эппштадт. — Я не имею в виду, что ты не сделал карьеру.

— Приятно слышать, — резко бросил Тодд.

— Я не прочь найти для нас с тобой общее дело. Но…

— Но?

Казалось, Эппштадт глубоко задумался, прежде чем ответить.

— Ты талантлив, Тодд, — наконец произнес он — Вполне очевидно, что твоя слава строилась не на пустом месте. За многие годы ты это всем доказал. Но у тебя нет той притягательной силы, что была прежде. Эта участь неминуемо ждет всех дорогостоящих парней киноэкрана. Будь то Круз, Костнер или Сталлоне. — Помолчав немного, он наклонился к Тодду и, понизив голос до шепота, добавил: — Хочешь начистоту? Ты выглядишь усталым. Точнее сказать, подержанным. — Тодд резко выпрямился, словно ему в лицо плеснули холодной водой. — Прости за прямоту. Но не думаю, что для тебя это было откровением.

Тодд уставился на правую руку, представляя себе, с каким удовольствием он сжал бы ее в кулак и съездил несколько раз по физиономии Эппштадта.

— Конечно, ты можешь это дело уладить, — беззаботно продолжал Гарри. — Лично я знаю двоих ребят, которые обратились за помощью к Брюсу Берроузу. Когда он закончил с ними работать, они помолодели лет на десять.

— А кто такой Брюс Берроуз? — осведомился Тодд, продолжая созерцать правую руку.

— Многие считают, что он лучший пластический хирург в нашей стране. У него офис в Уилшире. Услуги его абсолютно конфиденциальные. И очень дорогие. Но ты вполне можешь себе их позволить. Он делает все: пересадку кожи, подтяжку, пилинг, удаление жировых отложений…

— А кто к нему обращался?

— Да почти все. Тут нечего стыдиться. Это неумолимый факт жизни. С годами становится все сложнее скрывать следы времени. От смеха начинает морщиться кожа под глазами, от мимики углубляются бороздки на лбу и образуются складки у рта.

— Но у меня нет никаких складок у рта.

— Погоди, скоро будут, — не без фамильярности заверил его Гарри.

— И сколько это займет времени?

— Этого я не знаю. Никогда ничего подобного не предпринимал. Уж если я туда попаду, то, боюсь, никогда не выберусь.

— Слишком много косметических проблем?

— Хочешь отыграться на мне? Я всегда считал это дурным тоном. Но я тебя прощаю. Знаю, больно услышать о себе горькую правду. Но все дело в том, что мне не нужно красоваться своим лицом на широком экране. А тебе нужно. Тебе за него платят. — И, ткнув в Пикетта пальцем, добавил: — За это вот лицо.

— Если я решусь что-то сделать… — осторожно начал Тодд, — я имею в виду морщины…

— Ну?

— Ты согласишься взяться за съемки «Бойца»?

— Возможно. — Эппштадт не преминул пустить в ход свое коронное слово. — Не знаю. Посмотрим. Но, судя по тому, как я себе представляю этот фильм, ты не много потеряешь, если он не выйдет на экран. Хоть ты и старомоден, у тебя есть свой зритель, который в тебе души не чает. Ему нравится видеть, как ты пинаешь в зад плохих мальчишек и получаешь в награду девушку. И он хочет, чтобы его кумир во всех отношениях был совершенным. — На мгновение Гарри остановил взгляд на Тодде. — Ты обязан быть совершенным. Берроуз может это сделать. Может вернуть тебе молодость. И ты вновь станешь королем Голливуда, Думаю, ты именно этого хочешь.

Тодд робко кивнул, будто речь шла о присущем только ему недостатке.

— Поверь, я глубоко тебе сочувствую, — продолжал Эппштадт, — мне довелось повидать много людей, которые буквально съедали себя, когда теряли популярность. Губили себя из-за каких-то морщин. С тобой этого не случилось. По крайней мере, пока — Он взял Тодда за локоть. — Отправляйся к доктору Берроузу. Узнай, что он сможет для тебя сделать. А через полгода мы с тобой поговорим.

Тодд не стал посвящать Максин в разговор о докторе Берроузе. Он не хотел, чтобы своим мнением она помешала ему самостоятельно принять решение. Это был как раз тот случай, когда посторонние советы могли только испортить дело.

Хотя имя доктора Тодд слышал впервые, он был совершенно уверен в том, что тот проживал в столице пластической хирургии, где выпрямляли носы, делали пухлыми губы, удаляли пигментацию, избавляли от лопоухости, разглаживали на лице морщинки, убирали складки на животе, поднимали ягодицы, увеличивали груди. Любая часть тела, если таковая создавала какие-то неудобства его обладателю, могла быть исправлена, причем нередко до неузнаваемости. Хотя обычно за такими услугами обращались женщины, всегда охотно прибегавшие к помощи подобного специалиста и являвшиеся его благодарными пациентами, в последнее время положение дел изменилось. Так, один из мускулистых мальчиков эпохи восьмидесятых, который на протяжении нескольких лет довольно успешно демонстрировал пропорции супермена, но в последнее время несколько пообвис, неожиданно появился на широком экране в еще более накачанной форме, чем прежде. Было вполне очевидно, что его безупречная мышечная система, вплоть до икр ног, была хирургически имплантирована. Учитывая количество преобразований, которым подверглось его тело, на лечение потребовалось немалое время. На протяжении пяти месяцев его никто не видел, и, судя по слухам, он скрывался в Тускани. Однако усилия его не пропали даром. Покинув экран, как драная боксерская перчатка, он вернулся на него, точно новая монетка.

Тодд начал окольными путями наводить справки, надеясь, что задаваемые им вопросы не навлекут на него подозрений.

Как выяснилось, косметические операции были далеко не безболезненными. Даже самые выносливые парни, метаясь в послеоперационном бреду, проклинали тот день и час, когда их угораздило пойти на такую жертву. К тому же, решившись на этот отчаянный шаг, некоторые оставались недовольны результатом. Зачастую им приходилось соглашаться на повторную операцию. И возможно, даже не одну. Словом, рана за раной, боль за болью.

Тем не менее, новости не обескуражили Тодда. Любопытно, что полученные им сведения о пластической хирургии возбудили в нем к этой области еще больший интерес, который он питал, с одной стороны, как представитель сильной половины человечества, а с другой — вследствие глубоко скрытой в подсознании склонности к мазохизму.

Кроме того, для него не существовало большего страдания на Богом созданной земле, чем листать в очередной раз «Дейли верайети» и не находить на его страницах ни единого упоминания о своей персоне. Другие актеры, чьих имен он подчас даже и не слышал, получая роли и сценарии, заключали контракты, которые в свое время могли сыпаться на него со всех сторон. Что могло быть хуже, чем каждый день читать об этом? Воистину нет на свете более страшной и острой боли, чем новости о чужом успехе. Когда речь шла об актере, старше Тодда по возрасту, это было еще полбеды. Но если таковым являлся его ровесник или, что еще хуже, кто-нибудь моложе или красивее, он начинал сходить с ума и впадал в такое мрачное состояние духа, что выбраться из него без таблетки транквилизатора был больше не в состоянии. Но теперь даже наркотики не помогали ему так, как прежде. Должно быть, организм к ним привык — уж слишком много Пикетт их принимал.

И что же делать, что делать?

Продолжать просиживать свою раздающуюся задницу, избегая собственного отражения в зеркале, — или брать быка за рога и идти на прием к доктору Берроузу?

Минула неделя, прежде чем он пришел к окончательному решению. Однажды вечером, переключая телеканалы на своем шестидюймовом экране и попивая виски, он случайно наткнулся на передачу, посвященную прошлогодней церемонии вручения «Оскара». Молодой актер, который, как известно, далеко не выделялся красотой, получил три премии за картину, в которой не только исполнил главную роль, но также — что, по крайней мере, делало ему честь — явился автором ее сценария и режиссером. Но что это была за игра? Безусловно, он блистал в золотом освещении чуть ли не в каждом кадре этой чертовой ленты, исполняя роль заикающегося, умственно неуравновешенного парня с далекого Юга, прототипом которого послужил брат его отца, якобы трагически погибший от рук линчевателей, которые по ошибке приняли его за насильника. Этот амбициозный молодой человек, покоривший фабрику звезд заимствованным из семейной истории рассказом о человеческом духе, оказался во всех отношениях идеальным номинантом на «Оскар».

Между тем истинная судьба дядюшки оказалась куда менее трогательной и притягательной. Помимо того, что он не подвергся линчеванию и был самым, что ни на есть, живым среди живых (во всяком случае, такие ходили слухи), ему пришлось отсидеть двадцать два года в тюрьме за изнасилование, которое он даже не пытался опротестовать. Выпускавшая этот фильм киностудия щедро заплатила ему, чтобы он помалкивал, пока история его жизни не выйдет на экран в интерпретации Голливуда, а «золотой мальчик» с ослепительной улыбкой на устах не получит за нее три «Оскара». Тодд имел все основания утверждать, что режиссерские способности этого актера ограничивались знаниями географии родных мест.

Но этот парень был не единственным претендентом на трон Тодда. Вокруг вилось и много других самонадеянных молокососов, метивших на роль короля Голливуда. Едва место Пикетга опустеет, к нему кинется много желающих.

Да пошли они все!.. В свое время он вышвырнет этих подонков с незаконно занятого пьедестала. В считанные дни вернет себе славу и любовь публики, а сукины дети с голой задницей покатятся туда, откуда пришли.

Неужто ради этого не стоит потерпеть в течение нескольких недель некоторые неудобства? Стоит! Хотя бы ради того, чтобы увидеть, как исказятся их смазливые физиономии, когда они поймут, что слишком рано прицелились на его место.

Что бы там ни говорили в недавнем прошлом, король людских сердец не умер. Он обязательно вернется и будет выглядеть на миллион долларов.

Глава 4

В тот день, когда Тодду была назначена первая консультация у доктора Берроуза, случилось непредвиденное, и ему пришлось отложить визит.

— Боюсь, вы не поверите моим оправданиям, — начал он, обращаясь к секретарю приемной Берроуза, — но, клянусь, это чистая правда.

— Я вас слушаю.

— У меня заболела собака.

— Подобными объяснениями нас кормят нечасто. Пятерка вам за оригинальность.

В то утро Демпси, пес Тодда, выглядел не лучшим образом: поднявшись, он собрался пойти во двор справить нужду, но вместо того странно заковылял, словно у него отнялась одна лапа. Пикетт спустился узнать, что с ним случилось. Хотя на хозяина и глядела счастливая собачья морда, но все же глаза у пса блуждали, будто ему было трудно сфокусировать взгляд.

— Что стряслось, парень?

Тодд опустился на колени и погладил своего питомца за ушами. В ответ Демпси одобрительно заурчал. Однако пес чувствовал себя неуютно и, казалось, в любую минуту мог упасть.

Позвонив Максин, Тодд сказал, что собирается ехать к ветеринару.

— Что-то стряслось с твоей четвероногой цацей?

— Доживешь до его лет — тоже станешь цацей, — отозвался Тодд. — Тем не менее, ты права. С ним что-то стряслось. Его не держат лапы.

Тодд приобрел пса одиннадцать лет назад, когда тот был еще щенком. Тогда Пикетт только-только приступил к съемкам в «Стрелке», и щенок, совсем недавно отнятый от материнской груди, повсюду сопровождал его, даже на съемочной площадке.

Тодд души не чаял в своем любимце, а Демпси воспринимал его любовь как дарованное ему Богом право. Они стали неразлучны. Тодд и Демпси. Демпси и Тодд. Благодаря всеобщему расположению, которым был наделен пес почти с первых дней жизни, он стал чересчур самоуверенным: никогда никого не боялся и неизменно проявлял дружелюбие к тем, кто не пугался его.

Ветеринара звали доктор Спенсер; эта энергичная чернокожая дама следила за здоровьем Демпси с самого его раннего возраста. Она провела осмотр, который подтвердил опасения Тодда: Демпси в самом деле был нездоров.

— Сколько ему сейчас лет?

— В марте будет двенадцать.

— Ну да, правильно. Мы не знали точной даты его рождения, поэтому написали…

— … Ночь «Оскара».

— В чем дело, парень? — обратилась доктор Спенсер к Демпси, почесывая ему подбородок. — Совершенно очевидно, что он не такой жизнерадостный, как обычно.

— Да.

— Я хотела бы оставить его здесь, в лечебнице, чтобы провести небольшое обследование.

— Я принес на анализ кал, как вы просили.

— Спасибо.

Тодд достал небольшой закрытый контейнер с испражнениями Демпси.

— Он подхватил какой-то вирус, — предположила доктор. — Мы дадим ему антибиотики, и он скоро будет здоров.

— Но у него что-то странное с глазами. Взгляните. Он не может сфокусировать на нас взгляд.

Демпси, который прекрасно понимал, что речь шла о нем, поднял голову, но было совершенно очевидно, что остановить на ком-нибудь из них глаза ему очень трудно.

— Ведь это не может быть от старости, правда же? — продолжал Тодд.

— Скорее всего, нет. Прежде он был очень здоровым псом и, насколько я могу судить по своему опыту, должен прожить гораздо дольше любой непородистой собаки. Оставьте его у меня. А в конце дня позвоните.

Тодд последовал ее совету. Ничего нового из посещения ветеринара он не вынес. Анализ направили в лабораторию, а Демпси по-прежнему выглядел больным и несколько растерянным, хотя заметного ухудшения его состояния не наблюдалось.

— Если хотите, можете вечером забрать его домой или оставить здесь. Ему у нас будет хорошо. Правда, с одиннадцати вечера до шести утра за состоянием собак у нас никто не присматривает, но беспокоиться…

— Я приеду и заберу его.

Несмотря на то, что доктор Спенсер утверждала, что состояние Демпси не ухудшилось, Тодд ей не поверил. Обычно, когда ему приходилось на пару часов оставлять своего питомца в ветеринарной клинике — на прививку или на профилактический осмотр, — пес всегда встречал его диким восторгом и всем своим видом давал понять, что не прочь поскорей вырваться на улицу, пока ему не всадили в бок очередную иглу. Сегодня же, показавшись из-за угла, Демпси, казалось, не сразу понял, что за ним приехал хозяин. И только подойдя ближе к двери, пес обнаружил некоторые признаки радости. Доктор Спенсер к этому времени уже уехала домой, и Тодд спросил у дежурной номер ее домашнего телефона, однако, как выяснилось, не все было подвластно даже такой знаменитости, как Тодд Пикетт.

— Ей нужно заботиться о своих детях, — сказала медсестра, — Она с любовью относится к своей работе, однако работа не должна мешать личной жизни.

— Но иногда ведь требуется неотложная помощь?

— Советую вам обратиться в круглосуточную ветеринарную больницу в Сепульведе. Там ночью всегда дежурят врачи. Но лично я считаю, что ваш пес на прогулке подхватил какой-то вирус. И нужно будет всего лишь пройти курс антибиотиков.

— Ну, тогда могу я хотя бы дать ему антибиотики? — осведомился Тодд, несколько раздраженный равнодушным отношением медсестры к болезни Демпси.

— Доктор Спенсер считает, что не следует ничего давать до тех пор, пока не будут готовы результаты анализа стула. Поэтому, боюсь, до завтра Демпси придется обойтись без лекарств.

Демпси ничего не ел. Поглядев на плошку с пищей, которую ему приготовил Марко, пес тотчас отвернулся. После этого, устроившись на пороге задней двери, провел в лежачем положении весь остаток вечера.

Посреди ночи Тодд проснулся от странного шума, напомнившего ему звуковые эффекты из фильма «Изгоняющий дьявола». Пикетт зажег свет в спальне и обнаружил у своей кровати Демпси. Тот стоял посреди желтой зловонной лужи и выглядел очень пристыженным из-за учиненного им безобразия. Когда же хозяин обнял пса, то понял, что дело плохо: холодное тело Демпси била сильная дрожь.

— Потерпи, мой хороший, — принялся успокаивать его Тодд. — Нам с тобой нужно найти хорошего доктора.

Марко, который проснулся от шума, быстро оделся и приготовился идти к машине. Тодд завернул своего питомца в любимое стеганое одеяло, которое сшила для внука собственными руками бабушка, и всю дорогу, пока машина неслась по пустынным улицам в направлении Сепульведы, пес лежал у хозяина на коленях.

Когда они прибыли в ветеринарную клинику, на часах было пять минут шестого утра. В приемной сидели два человека, ожидая, когда их больным питомцам окажут помощь, поэтому прошло двадцать пять минут, прежде чем доктор смог заняться Демпси. За это время, как показалось Тодду, состояние пса еще больше ухудшилось.

— Итак, — весело начал дежурный доктор, — что с ним произошло?

Тодд поведал ему грустную историю прошедшего дня, после чего врач попросил его положить Демпси на стол для осмотра, одновременно заметив, что является большим поклонником актерского таланта Пикетта, однако в тот волнительный миг его кумир плевать хотел на все и вся, кроме здоровья любимого пса.

Наконец доктор начал тщательно обследовать собаку, между делом продолжая разговор о фильмах с участием мистера Пикетта, которые ему и его жене пришлись по вкусу, а также о тех, что им не понравились. Спустя пять минут, заметив отчаяние на лице Тодда, Марко осторожно напомнил доктору, что мистера Пикетта в настоящее время интересует только состояние собаки. Рот у доктора замер на полуслове, как будто его жестоко обидели, а движения (по крайней мере, так показалось Тодду) стали резкими и грубыми.

— Да, ваш пес очень болен, —наконец заключил он. Пикетт сел на стол рядом с Демпси, чтобы обнять друга, и оказался аккурат в поле зрения ветеринара.

— Послушайте, — тихо начал Тодд. — Мне жаль, что я не вполне нормально отнесся… к вашему восхищению моими картинами, доктор. Не принимайте это на свой счет. Уверен, мы сможем продолжить этот разговор как-нибудь в другой раз. Все дело в том, что меня прежде всего волнует состояние Демпси. Ему плохо, и я хочу ему помочь.

Наконец улыбнувшись, доктор заговорил так же тихо, как Тодд:

— Я хочу поставить вашему псу капельницу, потому что он, вероятно, за последние сутки потерял много жидкости. Это немного улучшит его состояние. Вы говорили, доктор Спенсер направила его анализы в лабораторию?

— Да, Она подозревает у него вирус.

— Что ж… может быть. Но, судя по его глазам, мне кажется, все куда серьезнее. Так или иначе, мы разрешим все сомнения, когда получим результаты анализов.

— А что вы подозреваете еще?

— Я бы сказал с вероятностью пятьдесят на пятьдесят, — покачал головой доктор, — что у него опухоль. Опухоль мозга или позвоночника.

— И что же в этом случае можно сделать?

— У собак все происходит так же, как у людей. Можно попытаться сделать операцию…

В этот миг, как будто желая показать, что предпринимать что-либо уже поздно, Демпси сильно затрясся в руках Тодда и заскреб когтями по металлической поверхности стола, пытаясь встать.

— Все хорошо, парень! Все хорошо!

На минуту доктор вышел к медсестре и вернулся в кабинет со шприцем.

— А это зачем?

— Чтобы он успокоился и немного поспал.

— Вы уверены, что это нужно?

— Конечно уверен. Это мягкое успокоительное. Но если вы против, чтобы я делал Демпси укол, мистер Пикетт…

— Нет-нет. Делайте.

Лекарство на самом деле немного облегчило приступ. Вручив Тодду стеганое одеяло, доктор увез пса на каталке в соседнюю комнату, где тому поставили капельницу.

— Чертова псина! — пробормотал Тодд сквозь подступающие слезы, когда его питомец скрылся из виду. — Ну и возни с тобой…

— Может, нам выпить по чашечке кофе? — предложил Марко. — А потом еще разок поговорить с доктором?

На самой окраине Сепульведы, на огороженной для гуляния площадке, они нашли небольшое кафе, которое только открылось после ночного перерыва. Пикетт и Марко оказались там первыми посетителями. Тодд сообразил, что стоит ему войти внутрь, как обе официантки сразу его узнают, и пока этого не произошло, поспешно развернулся в дверях и вышел на улицу. Вскоре из кафе появился Марко с двумя чашками кофе и свежеиспеченными, еще горячими булочками. Хотя Тодд думал, что у него нет ни малейшего желания к еде, выпечка выглядела и пахла настолько аппетитно, что ее невозможно было не съесть, что он тут же и сделал. Взяв в руку кофе и направившись в сторону больницы, Тодд ощущал на себе взгляд официанток до тех пор, пока не скрылся из их поля зрения.

Они шли молча. На улице уже начало светать, и вместе с пробуждением дня оживало движение на дорогах Сепульведы — все больше и больше машин устремлялись к главной автостраде. В основном в них сидели люди, которым предстояла двухчасовая езда до рабочего места; люди, которые ненавидели свою работу и свои дома; люди, которые получали жалованье, но его не хватало даже на то, чтобы покрыть кредиты, расходы на машину и страховку.

— Сейчас, — молвил Тодд, — я бы с готовностью пожертвовал своим коренным зубом, чтобы оказаться на их месте. Лишь бы только не возвращаться в клинику.

— Хочешь, я зайду один?

— Нет, не надо.

— Демпси мне доверяет.

— Знаю. Но он мой пес.

Глава 5

Однако ничего нового они не узнали и на этот раз. К Демпси подключили капельницу, и успокоительное лекарство, казалось, начало на него действовать. Пес не то чтобы мирно спал, но пребывал в полудреме.

— Сегодня мы сделаем ему рентген, а там будет видно, — сказал доктор. — Результаты снимка будут готовы к концу дня. Поэтому можете спокойно отправляться домой. А мы тем временем займемся Демпси и посмотрим, чем можно ему помочь.

— Я хочу остаться.

— Хорошо. Но у нас вам будет очень неудобно, мистер Пикетт. Мы не можем предоставить вам отдельную комнату. А судя по тому, как вы оба выглядите, у вас была бессонная ночь. Демпси немного успокоился, и мы постараемся поддерживать его в таком состоянии. Но прежде чем можно будет поставить ему окончательный диагноз, пройдет не меньше шести часов. У нас один рентгенолог на две больницы. Раньше одиннадцати она не сможет даже осмотреть вашего пса.

— И все же я хочу остаться. Я видел, у вас за дверью стоит скамейка. Надеюсь, вы не вышвырнете меня вон, если я на ней посижу?

— Нет. Конечно нет.

— Тогда я там и расположусь.

Доктор взглянул на часы.

— Через полчаса у меня заканчивается смена и на мое место заступит доктор Отис. Она и займется Демпси. Конечно, я попрошу ее по возможности ускорить рентгеновское обследование. Если она сочтет нужным еще что-нибудь предпринять…

— Она знает, где меня найти.

— Вот и хорошо. — Доктор тускло улыбнулся, во второй и последний раз за эту ночь. — Что ж, я искренне надеюсь, что вы получите добрые вести относительно вашего Демпси и к тому времени, когда я заступлю на ночное дежурство, отправитесь вместе домой.

Тодд наотрез отказался покидать скамейку, хотя она стояла напротив входной двери, сразу за автоматом газированной воды, на виду у всех посетителей больницы. Марко отправился домой, чтобы привезти ему в термосе кофе и что-нибудь поесть.

Парад страждущих начался довольно рано. Минуты две спустя после ухода Марко в больнице появилась взволнованная дама, которая сбила своей машиной кота. Тот, еще живой, но насмерть перепуганный и израненный, находился у нее в салоне. К нему на помощь направились две медсестры в кожаных, плотно облегающих руки перчатках. Держа наготове шприц, они собирались ввести жертве успокоительное лекарство, однако обратно вернулись с рыдающей дамой и трупом кота. Горе женщины казалось безмерным. Она попыталась поблагодарить медсестер за помощь, но ее слова потонули в потоке слез. В этот роковой час произошло еще шесть несчастных случаев, каждый из которых закончился трагически. Недосыпание начало брать свое, и Тодд воспринимал все происходящее как во сне. Время от времени его веки на несколько секунд смыкались и полные драматизма сцены мелькали у него перед глазами, словно фильмы с вырезанными кадрами: люди резко перемещались из одного положения в другое. В первое мгновение человек входил в дверь, во второе (зачастую сквозь слезы или в резком обвинительном тоне) разговаривал с одной из медсестер, а в третье — либо его уже не было, либо он направлялся к выходу.

К великому удивлению Тодда, никто не останавливал на нем взгляда. Возможно, потому, что на покосившейся скамейке рядом со сломанным автоматом с газировкой в круглосуточной ветеринарной клинике менее всего ожидали увидеть Тодда Пикетта. Но было не исключено также и то, что его видели, узнавали, но не обращали на него никакого внимания. Очевидно, присутствие какой-то кинозвезды, сидящей на сломанной скамейке, для них было ничто по сравнению с теми делами, которые привели их в больницу: крыса, у которой начался абсцесс, или кошка, не сумевшая разрешиться седьмым котенком, или морская свинка, что встретила свой смертный час в обувной коробке, или пудель, постоянно кусавший сам себя. Кто-то страдал от блох, кто-то от чесотки, кто-то — как, например, две канарейки — от ненависти друг к другу, и этим драмам не было конца.

Марко доставил кофе и сэндвичи. Сделав несколько глотков бодрящего напитка, Тодд немного оживился.

Подойдя к передней стойке, он в очередной раз осведомился, нельзя ли ему увидеть дневного доктора. На этот раз ему повезло, и его удостоила вниманием доктор Отис, бледная, худощавая девушка на вид не старше восемнадцати лет, взгляд которой все время скользил мимо собеседника (по тому, как она смотрела на Марко и других посетителей, Тодд понял, что во время разговора отводить глаза в сторону было у нее в привычке). Из ее слов Тодд узнал, что рентген сделают Демпси через полчаса, а снимки, скорее всего, будут готовы только назавтра. Услышанное окончательно вывело Тодда из себя. Такое с ним случалось редко, но уж если случалось, то зрелище было впечатляющим. Шея его покрылась красными пятнами, желваки разбухли, глаза стали холоднее льда.

— Я привез свою собаку сюда в пять утра, — резко начал он, — и с тех пор сижу вот на этой самой скамейке. Видите вы эту скамейку, спрашиваю я вас, или нет?

— Да, я…

— Вот здесь, на этом самом месте, я торчу с шести часов утра. А сейчас уже почти одиннадцать. Несколько раз я просил вас хотя бы из элементарного уважения к посетителю выйти и сказать, в каком состоянии находится мой пес. Причем вежливо просил. И всякий раз мне повторяли одно и то же: что вы очень заняты.

— Сегодня было, как никогда, безумное утро, мистер…

— Пикетт. Меня зовут Пикетт.

— Да, мистер Пикетт. Боюсь, я не смогу…

— Ну хватит. Хватит твердить, что вы не сможете сделать рентген до завтра, потому что вы это сможете. И сделаете. Я хочу, чтобы о моей собаке позаботились. И если вы сейчас же не уделите ей внимание, я отвезу ее в другое место, где она получит соответствующий уход. И уж поверьте мне на слово, я постараюсь, чтобы в каждой газете штата Калифорния…

В этот момент в вестибюле появилась дама по возрасту старше доктора Отис — очевидно, директор клиники.

— Мистер Пикетт, — взяв руку Тодда, она крепко пожала ее, — меня зовут Корделия Симпсон. Все хорошо, Андрэ, мистером Пикеттом я займусь сама.

Молодая доктор ретировалась. Лицо у нее стало еще бледнее, чем было в начале разговора.

— Я слышала почти все, что вы говорили Андрэ.

— Послушайте, мне очень жаль. Это вообще не в моем стиле. Я не люблю говорить на повышенных тонах, но…

— Не волнуйтесь, все в порядке. Я все прекрасно понимаю. Вы устали и встревожены из-за..

— Демпси.

— Да, из-за Демпси.

— Мне сказали, что ему сделают рентген и результаты будут готовы сегодня днем.

— Понимаете, скорость изготовления снимков в таких случаях зависит от объема работы, мистер Пикетт, — произнесла Корделия сдержанным тоном, пытаясь сохранить маску благовоспитанности. Она была англичанкой, и выражение ее лица, а также манера говорить давали собеседнику понять, что в сердитом состоянии она не станет с ним любезничать. — В одном из номеров «Эл-Эй тайме» за прошлый год я читала о вас статью. Насколько я помню, на обложке журнала вы были сфотографированы вместе с Демпси. Вполне очевидно, вы очень привязаны к этой собаке. Словом, вот что я собираюсь сделать. — Она взглянула на часы. — Рентгенолог займется Демпси прямо сейчас, и я гарантирую, что результаты будут готовы… к шести вечера. Возможно, даже раньше, но не позже шести.

— А когда я смогу увезти его домой?

— Вы хотели бы забрать его сейчас?

— Да.

— Но он еще находится под действием лекарств. Боюсь, он не сможет передвигаться.

— Я отнесу его на руках.

Корделия кивнула. Очевидно, она поняла, что спорить бесполезно.

— Я пришлю за вами сестру, когда будет все сделано. А это его? — осведомилась она, указав на лежавшее на скамейке стеганое одеяло. Поджидая в вестибюле Демпси, Тодд безотчетно обнимал эту вещь. Неудивительно, что люди, мягко говоря, его сторонились.

— Да, — ответил он.

— Хотите, я заверну в него Демпси?

— Спасибо.

Корделия подхватила одеяло.

— Примите мои извинения, мистер Пикетт, — сказала она, — из-за причиненных вам неудобств. Наши врачи ужасно перегружены. И хоть это и неприятно говорить, но зачастую те, кто прекрасно ладит с животными, не умеют должным образом обращаться с людьми.

Через десять минут в вестибюле появился плотный латиноамериканец, который нес на руках завернутого в одеяло сонного Демпси. Уши пса слегка встрепенулись, и Тодд сразу почувствовал, как много значит для его питомца ощущать рядом хозяина, слышать его голос.

— Мы едем домой, старина, — тихо сказал ему Тодд, спускаясь по лестнице на улицу и поворачивая в сторону парковки, где Марко разогревал мотор.

Следующие несколько часов Демпси проспал в одеяле на большой кровати. Все это время Тодд не отходил от него ни на шаг, несмотря на то, что время от времени его одолевал сон, и перед его внутренним взором проплывали обрывки недавних событий, свидетелем которых он стал, пока сидел на скамейке в больнице. Когда же Пикетт просыпался, то начинал гладить Демпси, приговаривая, что все будет хорошо.

Около четырех часов дня — в это время его всегда кормили — Демпси неожиданно ощутил резкий прилив сил, и Тодд вместе с Марко приготовили ему еду, заменив рубленую конину (или что там кладут в эти собачьи консервы?) на цыпленка в сытном соусе. Демпси вылизал миску подчистую, а по окончании трапезы выпил большую плошку воды.

— Вот и хорошо, умница, — похвалил его Тодд. Демпси попытался вильнуть хвостом, но в том оказалось не больше силы, чем в его лапах.

Затем Тодд вынес пса на улицу, чтобы тот справил нужду. На улице моросил дождь, прохладный, освежающий. Пикетт поднял лицо к дождю, обратив к небу тихую молитву:

— Прошу, не забирай его у меня. Ведь он всего лишь старый вонючий пес. Тебе он не нужен, а мне нужен. Слышишь? Прошу тебя… услышь меня. Не забирай его.

Когда он обернулся, то встретил на себе взгляд Демпси, который с приподнятыми ушами и полуоткрытой пастью внимал каждому его слову.

— Думаешь, он нас слышит? — спросил Тодд. Вместо ответа Демпси весь изогнулся, и его громко вывернуло. После жуткого приступа рвоты пес так обессилел, что не мог даже скулить. Тодд завернул его в одеяло и отнес в дом.

— Вряд ли тебя интересует, что за сегодняшний день произошло в мире? — спросил его Марко.

— А случилось что-нибудь важное?

— Хорошие сборы от «Виселицы» за границей. Особенно во Франции. Очевидно, во Франции этот фильм станет крупным хитом. Максин спрашивает, не хочешь ли ты дать интервью о здоровье Демпси какому-нибудь женскому журналу.

— Нет.

— Так я ей и отвечу. Она сказала, это бы способствовало твоему положительному имиджу, но я ответил…

— Нет! Черт их побери. Угомонятся они когда-нибудь или нет?

— Тебе звонил Уолтер из «Дрим уоркс» насчет какой-то славной идеи, которую он хочет воплотить в жизнь. Я сказал ему, что завтра ты вернешься в строй.

— Телефон звонит.

— Да.

Марко направился к ближайшему аппарату, который находился в ванной хозяина, а Тодд вновь принялся сушить пса.

— Это Андрэ Отис. Из больницы. По-моему, та самая молодая особа, с которой ты повздорил утром.

— Побудь с ним, — попросил Тодд помощника.

Он направился в ванную, где оказалось довольно холодно, и взял трубку.

— Мистер Пикетт?

— Да.

— Прежде всего, я хочу попросить у вас прощения за сегодняшнее утро…

— Ничего, все утряслось.

— Я знала, кто вы, и это меня отвлекло от…

— Демпси.

— Да. Извините.

— Так что с Демпси?

— Мы получили результаты рентгена… и боюсь, новости не слишком утешительны.

— Почему? Что у него?

— У него рак.

Тодд не сразу сумел принять полученную весть.

— Этого не может быть, — наконец произнес он.

— Уже поражен позвоночник. Поражена толстая кишка…

— Но это ошибка. Этого не может быть.

— Сейчас опухоль распространяется в мозг, только поэтому мы сумели ее обнаружить. Нарушение моторики и проблемы пищеварения являются следствием этого процесса. Опухоль достигла черепа и давит на мозг.

— О боже… Сколько он еще протянет?

— Его теперешнее состояние зависит исключительно от того, насколько правильно мы будем действовать. — Она говорила так, будто читала слова с какой-то идиотской доски, тщательно стараясь не подпускать собеседника ближе отмеренного ею расстояния. — Вопрос в том, как быстро Демпси выйдет из строя.

Тодд увидел сквозь щелку в двери, как жалкая фигура пса содрогнулась в стеганом одеяле. Очевидно, Демпси уже достиг этой черты.

— Он испытывает боль? — осведомился он у врача.

— Ну, я бы сказала, дело не столько в боли, сколько в беспокойстве. Он не понимает, что с ним происходит. Не понимает, почему это происходит. Он просто страдает, мистер Пикетт. И чем дальше, тем будет хуже.

— Хотите сказать, мне следует его усыпить?

— Я не имею права говорить, что вам следует делать с вашей собакой, мистер Пикетт.

— Но как бы вы поступили, будь на моем месте?

— Если бы он был моим псом и я любила его так, как, по всей видимости, любите вы, мне бы не хотелось, чтобы он страдал… Вы слышите меня, мистер Пикетт?

— Да. — Тодд едва подавил подкатившиеся к горлу слезы.

— Все зависит от вашего решения.

Тодд вновь бросил взгляд на Демпси, который сквозь сон издал жалобный звук.

— Если я привезу его к вам в больницу…

— Да?

— Там будет кто-нибудь, чтобы его усыпить?

— Да, конечно. Здесь буду я.

— Тогда я хочу это сделать.

— Мне очень жаль, мистер Пикетт.

— Вы ни в чем не виноваты.

Когда Тодд подошел к кровати, Демпси слегка приподнялся, но вместо приветствия лишь слегка взмахнул хвостом и издал жалкий хрип.

— Ну, пошли, — сказал Тодд, туго заворачивая пса в одеяло и поднимая его с кровати, — чем быстрей мы это сделаем, тем скорее ты избавишься от страданий. Ты отвезешь нас, Марко?

На часах была половина пятого. Несмотря на то, что дождь усилился, дороги были запружены машинами, и до ветеринарной клиники Тодд с Марко добирались около часа. Доктор Отис, очевидно еще чувствуя вину после прошлого визита Пикетта, встретила его на этот раз в вестибюле и проводила через боковую дверь в пустую комнату.

— Мне зайти вместе с вами, босс? — осведомился Марко.

— Нет. Не волнуйся. Мы сами справимся.

— Вид у него такой, будто он уже невменяем, — заметила врач.

Услышав голос Тодда, Демпси едва сумел приоткрыть глаза.

— Знаю, возможно, это прозвучит странно, но в некотором смысле мы рады, что с ним все разрешилось так быстро. Некоторым собакам приходится страдать в течение долгих недель и даже месяцев…

— Здесь, в клинике?

— Да.

Доктор открыла дверь в комнату площадью не более восьми квадратных футов, выкрашенную в нежно-зеленый цвет. На одной стене висела репродукция картины Мане, на другой — листок с каким-то изречением в рамочке, которое Тодд не мог прочесть из-за заполнивших глаза слез.

— Я дам вам немного времени, чтобы проститься, — сказала доктор Отис. — Вернусь через несколько минут.

Тодд присел, не выпуская Демпси из рук.

— Черт, — выругался он, — это несправедливо.

Впервые за долгое время Демпси широко распахнул глаза, вероятно, потому, что он услышал, как Тодд плачет: это всегда приковывало внимание пса, даже если слезы были фальшивыми. Обычно, когда Пикетт репетировал какую-нибудь печальную сцену из фильма, пытаясь заучить текст, при первых грустных нотках в его голосе пес подбегал к нему и, в подтверждение своей готовности успокоить хозяина, ставил лапы ему на колени. Теперь же животное, будучи не в силах иначе утешить Тодда, глядело на него жалким, исполненным недоумения взором.

— Господи, надеюсь, я поступаю правильно. Если бы ты мог сказать, что согласен со мной… — Тодд поцеловал Демпси, и слезы полились у него из глаз, капая прямо на морду пса. — Я знаю только одно: себе я никогда не пожелал бы такой участи — быть все время прикованным к постели.

На протяжении одиннадцати лет — неважно, была у Тодда женщина или нет — Демпси спал с Тоддом на одной кровати и почти всегда будил его по утрам, прижимаясь холодным носом к лицу и потираясь шеей о грудь.

— Я люблю тебя, парень, — продолжал Тодд. — И когда пробьет мой час, я хочу, чтобы ты ждал меня там, на небесах. Ладно? Хочу, чтобы ты придержал для меня местечко. Окажешь мне такую услугу?

В дверь осторожно постучали, и у Тодда внутри все перевернулось.

— Пора, дружище, — произнес он, целуя пса в морду.

Тодд понимал, что еще не поздно сказать «нет» и отказаться от своего решения. Еще не поздно увезти Демпси домой, чтобы лишнюю ночь провести с ним на одной кровати. Но он также понимал, что пес уже достаточно настрадался. Нет, оттягивать дальше нельзя.

— Входите, — громко произнес он.

Пройдя в комнату, доктор Отис впервые внимательно взглянула Тодду в глаза.

— Я знаю, как вам тяжело, — Сказала она. — У меня тоже дома собаки. Такие же дворняжки, как Демпси. Они ведь лучше всех… Вы готовы?

Тодд кивнул, и доктор Отис все свое внимание переключила на пса. Взяв его из рук Пикетта, доктор Отис, ни на минуту не умолкая, перенесла Дэмпси на металлический стол в углу комнаты.

— Эй, Демпси. Это совсем не больно. Все равно что комар укусит…

Достав из кармана шприц, она вскрыла иглу. В голове Тодда вновь зазвучал искушающий голос «Скажи ей «нет», — настойчиво взывал он. — Выбей ты эту штуковину у нее из рук! Быстро! Быстро!» Отогнав от себя эти мысли, Пикетт вытер глаза тыльной стороной руки, дабы слезы не застили от него ответственного мига. Он хотел видеть все от начала до конца. Он положил руку псу на шею и почесал его так, как тот любил.

Шприц вонзился в лапу Демпси, и пес издал легкий жалобный стон.

— Вот и умница, — сказала доктор Отис — Вот и все. Самое страшное уже позади.

Тодд продолжал почесывать Демпси загривок. Доктор Отис спрятала шприц обратно в карман.

— Вот и славно, — произнесла она — Можете больше его не трогать. С ним уже все.

Неужели так быстро? Тодд утер слезы и уставился на неподвижное тело, лежащее на столе. Глаз Демпси по-прежнему был полуоткрытым, но уже не видел Тодда.

— Мне очень жаль, мистер Пикетт, — нарушила молчание доктор Отис, — я знаю, как он был вам дорог. Но как; врач хочу вас уверить: вы сделали правильный выбор.

Сильно шмыгнув носом, Тодд потянулся к коробке с носовыми платками.

— Что там написано? — спросил он, указывая на текст в рамочке на стене. Слезы безудержно хлынули у него из глаз.

— Это Роберт Льюис Стивенсон, — пояснила Андрэ. — Знаете, кто написал «Остров сокровищ»?

— Да, знаю…

— Там говорится: «Вы думаете, что собаки не попадают на небеса? Поверьте мне, они попадают туда раньше нас».

Глава 6

Справившись со слезами, Тодд решил перед уходом уладить все формальности, связанные с кремацией тела. Для этого он оставил заявку в фирму, которую ветеринарная клиника рекомендовала ему как наиболее подходящую для проведения такой процедуры. Ее работники должны были забрать тело Демпси из морга больницы, кремировать его и передать владельцу урну с прахом — причем, как его уверили, с прахом именно той собаки, которая некогда принадлежала данному хозяину. Кроме того, Тодд позвонил своему бухгалтеру и просил перевести на счет ветеринарной больницы десять тысяч долларов в качестве пожертвования — с единственным условием, чтобы пять сотен из них были потрачены на приобретение новой скамейки для вестибюля.

С помощью нескольких таблеток снотворного и изрядного количества виски Тодду удалось проспать до половины пятого утра. Когда он проснулся, ему почудилось, будто у него в ногах, как обычно, шевелится Демпси. Из-за спиртного в голове Тодда царила полная неразбериха. Лишь после того, как он привстал и обследовал со всех сторон кровать, к нему стал возвращаться рассудок. Демпси нигде не было.

Тем не менее, он мог поклясться на Библии, что ощущал присутствие своего любимца — как тот снует по кровати, пытаясь найти для себя место поудобнее.

Откинувшись на подушку, Тодд впал в полудрему, однако это был нездоровый сон. То и дело просыпаясь, он вглядывался сквозь темноту в то место, где имел обыкновение спать Демпси, и каждый раз задавал себе вопрос: не превратился ли Демпси в призрака, который теперь будет повсюду следовать за ним по пятам, пока в конце концов не образумится и не отправится на небеса?

В десять часов Тодда разбудил Марко, который принес ему телефонный аппарат. Звонила дама по имени Розалия из Службы кремации животных. Хотя она говорила с Пикеттом очень вежливо, ее любезность была несколько натужной. Наверняка она неоднократно нарывалась на истеричных клиентов, и профессия выработала у нее привычку держаться с ними несколько отстраненно. Утром она связалась с больницей, и ей сообщили, что при Демпси остались ошейник и одеяло, поэтому первым делом она хотела узнать, не желает ли Тодд забрать эти вещи, или их кремировать вместе с собакой.

— Это его вещи, — ответил Тодд, — пусть они и останутся с ним.

— Хорошо, — ответила Розалия. — Тогда остается только вопрос с урной. У нас есть три разных варианта…

— Выберите лучшую из них.

— Тогда это будет бронза в греческом стиле.

— Судя по названию, думаю, это подойдет.

— Теперь мне нужен номер вашей кредитной карты.

— Я передам трубку моему помощнику. Он вам все сообщит.

— Минуточку, еще один вопрос.

— Да?

— А вы… тот самый Тодд Пикетт?

Ну конечно, он был тот самый Тодд Пикетт. Но ему казалось, что это был не он, а какое-то жалкое подобие того человека, каким он был прежде. С Тоддом Пикеттом ничего подобного никогда не случалось. Тот, настоящий Тодд Пикетт всегда шел своей дорогой, и жизнь была к нему благосклонна.

Проспав до полудня, он встал с постели и пошел на кухню перекусить. Тело его ломало, как при сильном гриппе. Не справившись с едой, Пикетт уставился тупым взором в окно, за которым вырисовывались искусно высаженные растения внутреннего дворика — те самые, над которыми Демпси всегда мимоходом задирал лапу, и Тодд никогда его за это не журил.

— Пойду лягу в кровать, — сказал он Марко.

— Не хочешь сделать ответный звонок Максин? Она звонила девять раз за утро. У нее есть новости насчет продажи «Бойца» какому-то иностранному покупателю.

— Ты сообщил ей про Демпси?

— Да.

— И что она ответила?

— Сказала «ох». А потом сразу перешла к разговору о покупателе.

Обезоруженный ее бесчувственностью, Тодд глубоко вздохнул.

— Наверно, мне пора с этим делом кончать, — сказал он Марко. — У меня нет никаких шансов на успех. И сил тоже нет.

Марко не стал его разубеждать. Вопросы кинобизнеса всегда были ему не по нутру, он ненавидел в нем все и вся, кроме Тодда.

— А почему бы нам не махнуть в Ки-Уэст, как мы когда-то собирались? Откроем свой бар. Будем толстыми и пьяными.

— … И в пятьдесят лет нас хватит сердечный приступ.

— Ты сейчас в ужасном состоянии.

— Есть немного.

— Ничего, это скоро пройдет. И в один прекрасный день мы в честь Демпси назовем другую собаку.

— Это будет не в честь него, а вместо него. Его мне никто не сможет заменить. И знаешь почему?

— Почему?

— Потому что он был со мной рядом, когда я был никто.

— Вы с ним были как два щенка.

Впервые за последние сорок восемь часов Тодд улыбнулся.

— Да, — заговорил он срывающимся голосом, — мы с ним были щенками. — Пикетт старался удержать слезы, но они ему не повиновались. — Да что это я? Ведь он был всего лишь псом то есть… ну, ты понимаешь. Скажи мне честно, как ты думаешь, Том Круз стал бы так убиваться, если бы у него умерла собака?

— Боюсь, у него вообще нет собак.

— А Брэд Питт?

— Не знаю. Спроси их сам. Как только встретишь, сразу и спроси.

— Могу себе представить, какая славная выйдет сцена. Тодд Пикетт спрашивает Брэда Питта «Скажи мне, Брэд, когда умерла твоя собака, ты рыдал по ней два дня, как девчонка?»

— Рыдал, как девчонка? — На этот раз рассмеялся Марко.

— Именно так я себя сейчас ощущаю — девчонкой, распустившей нюни из какой-то слезливой мыльной оперы.

— Может, тебе стоит позвонить Вильгемине и трахнуться с ней?

— Вильгемина никогда не трахается. Она занимается любовью с кучей свечей и мочалок. Клянусь, она боится от меня что-нибудь подхватить.

— Например, блох?

— Да. Блох. Знаешь, в качестве последнего акта протеста в память о Демпси я был бы не прочь поделиться блохами с Вильгеминой, Максин и…

— Гарри Эппштадтом.

Теперь они расхохотались вдвоем, и смех этот исцелил боль, сделав ее частью окружающего мира.

Около шести часов вечера Тодду позвонила мать. Она находилась дома, в Кембридже, что в штате Массачусетс, но была готова в любую минуту прыгнуть в самолет и прилететь к сыну. Она пребывала в том состоянии духа, которое обычно называется «я сразу почувствовала что-то неладное».

— Что произошло? — заволновалась она, услышав голос Тодда.

— Ничего.

— Нет, что-то произошло.

Ей невозможно было возразить, поскольку она, как всегда, была права. Благодаря своему удивительному чутью мать всегда умела предугадать, когда стоит позвонить любимому сыну, а когда лучше держаться от него на расстоянии. Иногда он мог солгать ей, чтобы отделаться от лишних объяснений. Но сегодня был совсем другой случай.

— Так что стряслось?

— Демпси умер.

— Твоя старая дворняга?

— Никакая не старая дворняга. И вообще, будешь продолжать разговор в таком духе, он закончится, не начавшись.

— Сколько же ему было лет? — спросила Патриция.

— Одиннадцать, около двенадцати.

— Это преклонный возраст.

— Но не для такого пса, как он.

— А какой он был породы?

— Сама знаешь…

— Дворняжка. Да, дворняжки всегда живут дольше породистых собак. Этого от них не отнимешь.

— Но только не мой Демпси.

— Ты, наверно, слишком его избаловал. Покупал самое дорогое и калорийное питание.

— Ты не хочешь сказать мне что-нибудь еще, вместо того чтобы читать нотацию о том, как своей добротой я погубил собаку?

— Нет, я просто хотела поболтать. Но ты, очевидно, сейчас не в настроении разговаривать.

— Я любил Демпси, мама Ты хоть понимаешь, что для меня это значит?

— Позволь мне заметить только то, что…

— Да, тебя не остановить.

— … Самые серьезные отношения у тебя за всю твою жизнь были только с этой собакой. Пора бы повзрослеть, Тодд. С годами ты не становишься моложе. Подумай о том, как быстро состарился твой отец.

— Давай не будем об этом говорить, ладно?

— Послушай меня, Тодд.

— Мама, я не хочу…

— У тебя его гены, поэтому хоть разок послушай, что я тебе скажу. Твой отец был очень привлекательным мужчиной, пока ему не стукнуло тридцать четыре или тридцать пять. Довольный своей внешностью, он никогда не заботился о себе — так же как и ты. Я имею в виду, он курил и выпивал больше нормы. Он подурнел и состарился буквально за одну ночь.

— За одну ночь? Какие глупости. Никто не может состариться…

— Ну конечно, не за одну ночь. Но все происходило на моих глазах. Поверь, я лично была тому свидетелем. Это случилось очень быстро. Пять, может шесть, месяцев — и его прежней красоты как не бывало.

Хотя Патриция явно преувеличивала, Пикетт понимал, что в ее словах была доля истины. Отец и в самом деле на удивление быстро подурнел. Хотя, конечно, Тодд был слишком мал, чтобы подмечать такие перемены в своем родителе, у него имелись собственные свидетельства внезапного старения отца. Его лучший друг Дэнни, который воспитывался одинокой матерью, знал, что она питает страстные чувства к Мерику Пикетту. Слухи, конечно, не обошли Тодда стороной, тем более что рассказы о том, как у нее неожиданно сорвались планы соблазнить невольный предмет своих желаний, стали в городе расхожей сплетней.

Слушая мать, Тодд невольно вспомнил об этом факте отцовской биографии.

— Мама, — наконец прервал ее он, — меня ждут кой-какие дела. По части кремации.

— О боже, надеюсь, это пройдет тихо. Пресса не прочь раздуть вокруг тебя и твоей собаки большую шумиху.

— Именно по этой причине тебе лучше никому об этом не говорить, — предупредил он. — Если кто-нибудь будет звонить и выразит желание сослаться на тебя…

— То я ничего не знаю.

— Да, ты ничего не знаешь.

— Я же в курсе, как это делается, милый. Не волнуйся, твоя тайна не выплывет наружу.

— Не говори даже соседям.

— Ладно. Не буду.

— Пока, мама.

— Мне очень жаль Брюстера.

— Демпси.

— Не все ли равно?

Когда Тодд обстоятельней поразмыслил о Мерике Пикетте, то понял, что мать была права: свою былую привлекательность отец потерял с поразительной быстротой. Страховой агент, на которого заглядывались все горожанки Цинциннати, едва ли не в один день превратился в старика, которого все сторонились, даже некогда влюбленная в него мать Дэнни. А что, если отцовская особенность является наследственной? Пусть даже не на сто процентов, а только на пятьдесят?

Тодд позвонил в офис Эппштадта. Сукин сын перезвонил ему только через сорок восемь минут, причем начал разговор в довольно резкой форме:

— Надеюсь, речь пойдет не о «Бойце»?

— Нет.

— Мы не будем его делать, Тодд.

— Я уже понял, Гарри. Твой секретарь слушает наш разговор?

— Нет. А что?

— При нашей последней встрече ты рекомендовал мне одного человека, оказавшего ценную услугу некоторым известным людям.

— Брюса Берроуза?

— Да. Так вот, я звоню, чтобы сказать: я решил с ним встретиться.

— Очень мудрое решение.

— Спасибо.

— Правда, Тодд, ты меня очень порадовал. Когда поправишься, думаю, мы с тобой еще поработаем.

После этого Пикетт не стал откладывать звонок в долгий ящик, а сразу позвонил Берроузу. Записался к нему на консультацию и предварительно обговорил с ним дни, на которые могла бы быть назначена операция.

Но прежде нужно было завершить очень важное дело: попрощаться с Демпси. Несмотря на уверения Роберта Льюиса Стивенсона, Тодд не вполне отдавал себе отчет, что ожидает душу после смерти тела, неважно, кому она принадлежит — человеку или животному. Он знал только то, что хочет поместить останки Демпси туда, где пес был счастлив при жизни. Несомненно, это был задний дворик, в котором его питомец с самого раннего возраста стал полноправным хозяином; здесь была его школа, в которой Демпси поначалу учился ходить, а впоследствии обучался всяким собачьим навыкам. За день до того, как отдать себя на растерзание Брюсу Берроузу, Тодд принес сюда бронзовую урну, которую накануне получил в Службе кремации животных. В ней находился пластиковый пакет, в котором хранилось то, что осталось от верного пса. Пепла было довольно много, ведь Демпси был крупной собакой.

Раньше они с Демпси частенько сидели в этом дворике и любовались небом… Тодд насыпал в ладонь немного пепла. Интересно, какая часть — хвост, а какая — морда? А где загривок — Демпси просто обожал, когда ему чесали за ушами? Хотя какая разница? Все рано или поздно превращается в прах. И хвост, и голова — и пес, и человек.

Прощаясь со своим другом, Тодд приложил губы к пеплу. Очевидно, увидев эту сцену, его мать сказала бы, что это негигиенично. Словно назло ей, он поцеловал пепел еще раз, после чего встал и разбросал его, как семена по грядке. День был безветренный, поэтому пепел равномерно распределился по бывшим владениям Демпси.

— До встречи, пес, — сказал Тодд, удаляясь в дом, чтобы помянуть усопшего друга хорошей порцией спиртного.

Часть III МРАЧНЫЕ ВРЕМЕНА

Глава 1

Когда Тодду было семнадцать лет, в течение четырех летних месяцев ему довелось работать в доме престарелых под названием «Закат», который находился на окраине Орландо. На работу его устроил дядя Фрэнк, подвизавшийся в акционерном обществе «Закат» бухгалтером. Мало чем отличавшийся от приюта для умирающих, этот дом скорби оставил в памяти Тодда довольно тягостный след. По роду своих обязанностей юноша почти не общался с пациентами — у него не было навыков медбрата, да он и не стремился их получить. Однако Тодду поручили опекать некоего Дункана Макфарлейна на том основании, что пациент слишком буйствовал, когда его мыли медсестры. У Тодда с ним не было больших хлопот, однако старик оказался порядочным сукиным сыном. Особенно донимали Пикетта водные процедуры. Дело в том, что вид собственного тела вызывал в старике целую бурю отрицательных эмоций. Как оказалось, в свои молодые годы Дункан был атлетом, но теперь, когда ему было восемьдесят три, его тело не сохранило никаких следов прежней силы и красоты. Он походил на бесцветный мешок, полный дерьма и недовольства собой.

— Ну, посмотри же на меня, — ворчливо говорил старик, когда Тодд его раздевал. — Господи, посмотри же на меня, посмотри.

Каждый раз он повторял в ужасе одни и те же слова: «Посмотри на меня, Господи, посмотри».

По сей день Тодд помнил нагое тело Макфарлейна со всеми его старческими проявлениями. Маленькая белая бородка, свисающая с дряблой мошонки, усеянный темными бородавками левый сосок груди, сморщенные складки кожи подмышек. Тодд стыдился собственной брезгливости и скрывал ее от других до тех пор, пока однажды не стал свидетелем разговора на эту тему. Оказалось, что подобные чувства испытывал не только он, и особенно они были свойственны мужской части обслуживающего персонала. Помимо него в доме престарелых служили еще четверо молодых людей, которые постоянно говорили об отвратительной стороне своих обязанностей. Один из них, чернокожий парень по имени Остин Харпер из Нового Орлеана, в этом вопросе оказался особенно красноречив.

— Я не дам себе дожить до такого состояния, — любил повторять он. — Уж лучше пустить пулю в лоб, чем дойти до такого ничтожества.

— А тебе и не придется, — отвечал ему Тодд.

— Откуда тебе знать, парень? — удивлялся Остин, по обыкновению похлопав Тодда по ягодицам.

— К тому времени, как мы состаримся, люди научатся справляться с этими проблемами.

— Хочешь сказать, мы будем жить вечно? Чушь собачья. На эти фантастические штучки я никогда не куплюсь, парень.

— Я не говорю, что мы будем жить вечно. Но к тому времени узнают, почему образуются морщины, и научатся их разглаживать.

— Да неужто? И ты надеешься, что тебя всего разгладят?

— Да, черт побери, надеюсь.

— Выходит, ты все равно умрешь, но умрешь гладким и красивым? — И он в очередной раз игриво толкнул его в зад.

— Слушай, заканчивай с этими своими штучками! — возмутился Тодд.

— Только при условии, что ты прекратишь вилять своей попкой перед моим носом, — рассмеялся Остин и отвесил Тодду третий, самый крепкий шлепок.

— Как бы там ни было, — не унимался Тодд, — плевать мне на то, что ты думаешь. Лично я собираюсь умереть красивым.

Его последняя фраза повисла в воздухе. Умереть красивым. Не слишком ли многого он хотел? Умереть красивым и никогда не стать таким, как бедный старый Дункан Макфарлейн. Никогда с ужасом не глядеть на свое нагое тело, приговаривая: «Господи, посмотри на меня, Господи, посмотри на меня, Господи…»

Два месяца спустя, когда Тодд уезжал из Флориды в Лос-Анджелес на кинопробу, он получил записку от Остина Харпера, который, предчувствуя, что они больше никогда не увидятся, счел необходимым сообщить, что был бы не прочь хорошенько пройтись по заднице Тодда «до самого Ки-Уэста и обратно». «Тогда, малыш, ты точно стал бы гладеньким», — писал Харпер.

«Кстати сказать, — добавил он в конце послания, — этот старый хрыч Макфарлейн неделю назад помер. Пытался посреди ночи самостоятельно принять ванну и захлебнулся в трех дюймах воды. Вот я и говорю, что более глупой вещи, чем старость, не придумаешь.

Оставайся гладким, парень. Тебе светит большое будущее. Я это точно знаю. Только не забудь меня поблагодарить, когда будешь получать свой «Оскар»».

Глава 2

— Эй, малыш?

Тодд плыл в какой-то темной пустоте, не чувствуя своего тела, которое, казалось, жило собственной независимой жизнью.

— Малыш, слышишь меня?

Несмотря на царивший вокруг мрак, Тодду было чрезвычайно приятно. Мир, в котором он пребывал, был лишен как людей, так и зверей. Вокруг не крутились алчные акулы, жаждущие поживиться его плотью. Если не считать обратившегося к нему голоса, Тодд отстранился от всего мирского и находил в этом состоянии блаженство.

— Слышишь меня, малыш? Если слышишь, пошевели пальцем.

Тодд знал, что это маленькая хитрость. Ловушка, чтобы опять заманить его в тот мир, где он когда-то жил, дышал и был несчастлив. Но он не желал туда возвращаться. Очень уж он казался хрупким, этот мир, слишком хрупким и слишком ярким. Тодду хотелось продолжать парить в пустынном мраке.

— Малыш… очнись. Это Донни.

Донни? Такого не может быть. Неужели это его старший брат Донни? Тот самый, с которым Тодд не общался уже несколько месяцев. И зачем, собственно говоря, ему вздумалось вытаскивать Тодда из такого приятного укрытия? Но, с другой стороны, если это не Донни, то кто еще? Никто, кроме Донни, не называл его малышом.

Тодд ощутил легкое волнение. Донни, слава богу, жил в Техасе. Что его могло сюда привести?

— Поговори со мной, малыш.

Тодд с большой неохотой попытался извлечь из себя нечто вроде ответа, но, когда открыл рот, с его губ сорвался такой глухой звук, точно он доносился с другой планеты.

— Донни?

— Ну, здорово! Должен сказать, что очень рад твоему возвращению на грешную землю.

Тодд почувствовал прикосновение его руки — ощущение такое же слабое и отдаленное, как и голос брата.

— Ты заставил нас слегка потрепыхаться.

— Почему… здесь… так темно? — спросил Тодд. — Попроси кого-нибудь включить свет.

— Все будет хорошо, приятель.

— Донни. Пожалуйста. Включи свет.

— Он включен, малыш. Все дело в том, что лицо у тебя забинтовано. Но с тобой все будет хорошо.

Лицо забинтовано…

Память постепенно стала возвращаться к Тодду. Он вспомнил события последних дней. Вспомнил, что собирался лечь под нож доктора Берроуза, который должен был подвергнуть его большой операции.

Последнее, что запечатлелось у него в памяти, были слова хирурга, который попросил его сосчитать в обратном порядке от десяти до одного. Считая и одновременно разглядывая улыбающееся лицо Берроуза, олицетворявшее само спокойствие, Тодд пытался угадать, какую работу произвел над своей внешностью доктор. Несомненно, в первую очередь изменения претерпел нос. А также морщинки вокруг глаз, которые…

— Вы считаете, Тодд? — осведомился Берроуз.

— Десять, девять, восемь…

Должно быть, потом шло семь. Но этого Тодд уже не помнил. Лекарства увлекли его в своего рода райский утолок, опустошенный имрачный.

Теперь же он возвратился из этого странного, лишенного сновидений места. С ним рядом находился Донни, который прибыл из Техаса. Но почему? И почему — бинты? Зачем? Берроуз ничего не говорил о бинтах.

— У меня во рту пересохло, — шепнул Тодд.

— Погоди, парень, я мигом, — ласково ответил Донни. — Сейчас позову медсестру.

— Я был бы не прочь взбодриться… глоточком водки.

Донни тихонько прыснул.

— Попробуем организовать.

Тодд слышал, как брат встал и пошел к двери кликнуть сестру. Сознание в любую минуту могло его покинуть, и он ощущал, как вновь проваливается в пустоту, из которой его только что вытащил голос Донни, но теперь она не казалась ему такой благостной и приятной, как несколько минут назад. Тоддом овладело беспокойство; он пытался уцепиться за реальный мир, по крайней мере, до тех пор, пока не выяснит, что с ним произошло.

— Где ты? — крикнул он брату. — Донни? Куда ты подевался?

Раздались поспешные шаги в его направлении.

— Я здесь, малыш. — Донни говорил таким ласковым тоном, какого Тодд никогда прежде от брата не слышал.

— Берроуз не говорил мне, что будет вот так.

— Тебе не стоит волноваться, правда-правда, — ответил Донни. Хотя Тодд и находился в полусознательном состоянии, он все же был способен отличить ложь от правды.

— Ты не слишком хороший актер, — произнес он.

— Только для семейного просмотра, — увернулся от ответа Донни, сжав руку Тодда. — Шучу.

— Да… да… — Едва он произнес это, как его переносицу пронзил приступ боли, которая распространилась в обе стороны по всему лицу и мгновенно переросла в мучительную агонию. — Господи! — задыхаясь, выпалил он. — Господи, избавь меня от этого.

Он почувствовал, как рука Донни покинула его; похоже, брат бросился в коридор, потому что оттуда донесся его громкий, исполненный отчаяния крик:

— Кто-нибудь сюда! На помощь! Господи! Скорей!

Голос Донни несколько унял волну страха. Тодд поднял руку к лицу, но бинты обвивали его голову так туго и плотно, словно были к ней приклеены. Он стал жадно глотать ртом воздух. Ему казалось, он умрет, если сию же минуту не сорвет со своего лица проклятую повязку. Задыхаясь, Тодд принялся сдирать ее ногтями. Ему позарез нужен был воздух.

— Воздуха мне, господи, воздуха. Пожалуйста!

Медсестра схватила Тодда за руки, пытаясь их удержать, но боль была столь нестерпимой, что пробудила в пациенте невероятную мощь, которой женщина не смогла противостоять. Пробравшись пальцами под бинтовую повязку, Тодд с силой ее потянул.

В голове мелькнул свет, но Тодд понимал, что этот свет проник к нему вовсе не из внешнего мира. Мозг был не в силах справиться с охватившим человека ужасом, который, словно разразившийся внутри черепа гром, рвался наружу. Кровь молотом стучала в ушах у Тодда. Тело, будто в припадке, вертелось и билось на кровати.

— Спасибо, сестра. Я займусь им сам.

Неожиданно чьи-то руки, которые оказались сильнее рук медсестры, крепко сжали его кисти. Ласково, но в то же время уверенно они отстранили пальцы Тодда от лица, и тотчас сквозь собственные вопли Пикетт услышал голос доктора Берроуза.

— Тодд? — окликнул тот. — Все идет хорошо. Только, прошу вас, успокойтесь. Позвольте мне объяснить, что произошло. Вам совершенно незачем волноваться.

Он говорил с Тоддом спокойным, ровным и монотонным голосом — так обыкновенно обращается к пациентам гипнотизер. Пока он повторял разными словами, что все будет хорошо, Тодду ничего не оставалось делать, кроме как глубоко-глубоко дышать, — ведь доктор крепко прижал его руки к кровати.

Спустя несколько секунд яркие вспышки света в голове стали постепенно отступать, шум в ушах поутих. Охвативший Тодда испуг начал сдавать позиции.

— Вот и славно, — произнес наконец доктор Берроуз, когда приступ миновал. — Видите, как все хорошо и замечательно. А теперь давайте заменим вам подушку. Сестра Кэрин, будьте так любезны, принесите мистеру Пикетту хорошую свежую подушку.

Ни на секунду не прекращая своего монотонного монолога, он ласково приподнял верхнюю часть тела Тодда, который тотчас лишился всей силы сопротивления, потому что сопротивляться уже не было надобности, оставалось лишь молча подчиниться заботе доктора.

— Что… со мной… произошло? — наконец вымолвил Тодд.

— Для начала давайте устроимся поудобней на кровати, — произнес Берроуз, — а потом уже обо всем поговорим.

Тодд ощутил, как сестра сменила под ним подушку, после чего доктор Берроуз опустил его голову с той же осторожностью, что и приподнял.

— Вот так. Теперь удобнее? — спросил Берроуз.

Лишившись поддержки его ласковых рук, Тодд внезапно почувствовал себя осиротелым, словно ребенок, которого неожиданно оставили родители.

— Я хочу, чтобы вы немного отдохнули, — продолжал Берроуз. — А после того как вы немного поспите, мы поговорим.

— Нет… — сказал Тодд.

— С вами будет рядом ваш брат Дональд.

— Я здесь, Тодд.

— Я хочу поговорить сейчас, не откладывая. Сейчас. Донни! Задержи его.

— Хорошо, малыш, — произнес Донни тоном человека, который отвечает за свои слова. — Доктор Берроуз, не уходите. Прежде ответьте на его вопрос, док.

— Ну что ж, как говорится, дело прежде всего, — начал тот. — Если вы волнуетесь насчет своих глаз, уверяю, с ними все в полном порядке. Повязку вам придется носить, только пока не заживут веки.

— Но вы мне не говорили, что я проснусь в темноте, — возразил Тодд.

— Да, не говорил, — согласился Берроуз, — потому что операция прошла не совсем так, как мы планировали. Но если вы помните, я вам объяснял, что по ходу дела почти всегда приходится кое-что изменять. Жаль, что меня не было рядом, когда вы проснулись.

Теперь, успокоившись, Тодд вспомнил, что в докторе его что-то раздражало. Прежде всего, его голос: фальшивый basso profundo, с помощью которого тот тщательно старался скрыть свою изначально женственную стать и подчеркнуть атлетические пропорции тела — разумеется, искусственно созданного тела. Доктор являл собой ходячую рекламу собственного ремесла. Ему стукнуло по меньшей мере пятьдесят пять, но кожа у него была гладкая, как у ребенка, руки и грудь — накачанные, как у культуриста, а талия тонкая, как у стриптизерши.

— Просто скажите мне правду, — настаивал Тодд. — Что случилось? Я уже взрослый мальчик и смогу с этим справиться.

Наступила гнетущая тишина. Тодд ждал.

— У нас появились незначительные осложнения в связи с вашей операцией, — наконец признал доктор. — Вот и все. Я все уже объяснил вашему брату. У вас нет совершенно никакого повода для волнений. Просто вам придется несколько дольше…

— Какого рода осложнения?

— Думаю, пока не следует об этом говорить, Тодд.

— А я так не думаю, — отрезал Тодд. — Черт побери, в конце концов, это мое лицо. И я должен знать. Скажите же мне наконец, что происходит. Только не надо юлить. Я этого не люблю.

— Скажите ему, док, — тихо, но твердо произнес Донни. Прежде чем ответить, доктор глубоко вздохнул.

— Вы помните, — наконец заговорил он своим неестественным голосом, — во время предварительной консультации я вас предупреждал, что в редких случаях у пациентов возникает непредвиденная реакция на химические препараты. Боюсь, это имело место в вашем случае. Возникло критическое положение, как я уже говорил, совершенно непредсказуемое, что, очевидно, явилось реакцией организма на аллерген. Однако я нисколько не верю в то, что это может повлечь за собой далеко идущие последствия. Вы вполне здоровый человек. Мы надеемся на довольно быструю регенерацию эпидермиса…

— Что, черт возьми, это значит?

— То, что твоя кожа скоро зарастет, — раздался голос Донни, который своим протяжным техасским наречием внес теплую струю в разыгрываемый хладнокровный фарс.

— О чем вы говорите?

— О результате примененной нами процедуры. Я вам говорил об этом во время нашей предварительной беседы. Кроме того, это описано в литературе, которую я вам дал…

— Я ее не читал, — признался Тодд. — Я доверял вам.

— …Операции, которые мы применяем, можно сравнить с контролируемым процессом химического горения, в результате чего подвергаются изменениям соединительная ткань, или дерма, и эпидермис. В течение ближайших сорока восьми часов поврежденная старая кожа отторгается и естественным путем образуется новая, здоровая кожа с прекрасными характеристиками. Пациент становится, словно только что родившийся младе…

— Расскажите ему все, — на этот раз медоточивые излияния доктора прервал Донни; судя по его тону, он весь кипел от гнева. — А если не расскажете сами, это сделаю я. — И, не оставляя Берроузу выбора, добавил: — После операции ты отключился, малыш. Впал в кому. На целых три дня. Вот почему они послали за мной. Испугались. Я пытался переправить тебя в приличную клинику, но эта сучка Максин — так, кажется, ее зовут? — мне не позволила. Сказала, что ты должен остаться здесь. Сказала, будто боится, что пресса пронюхает насчет твоей операции.

— Мы прекрасно сможем позаботиться о мистере Пикетте сами, — заметил Берроуз. — Во всей Калифорнии вы не найдете больницы, которая предоставила бы ему лучший уход.

— Возможно, — согласился Донни. — Но мне думается, что он быстрее поправился бы в Сидар-Синае.

— Я нахожу глубоко возмутительным то, на что вы намекаете, — начал было Берроуз.

— Да заткнитесь же вы наконец! — вяло отмахнулся от него Донни. — Все ваши возмущения не стоят обезьяньей задницы. Меня интересует сейчас только состояние брата. Я хочу, чтобы он поправился и выбрался отсюда.

— И как я сказал…

— Именно, как вы сказали. Послушайте, не могли бы вы вместе с сестрой Кэрин на несколько минут удалиться? Я хочу переговорить с братом с глазу на глаз.

Берроуз больше не пытался оправдываться, и Тодд знал почему. Нетрудно было представить лицо Донни, которое так же, как у младшего брата, в минуты гнева багровело, а глаза становились холоднее льда. Очевидно, Берроуз счел за лучшее ретироваться, и был совершенно прав.

— Я хочу вытащить тебя отсюда, малыш, — заговорил Донни, когда медицинский персонал удалился из палаты. — Я не доверяю этим людям. Теперь, когда их здесь нет, я могу тебе это сказать. Они кусок дерьма.

— Прежде чем что-то предпринять, мне нужно поговорить с Максин.

— На кой черт тебе это? Я доверяю ей еще меньше, чем всем этим говнюкам.

Наступила долгая пауза. Тодд знал, что услышит дальше, и поэтому молча ждал.

— Теперь вот что я тебе скажу, — произнес Донни, — ты сделал наиглупейшую вещь в своей жизни. Более идиотской затеи я представить себе не могу. Черт тебя дернул пойти на эту проклятую подтяжку лица! Господи, даже не знаю, каким словом это называть. Мама хоть знает?

— Нет. Как ближайшего родственника я указал тебя. Думал, ты поймешь.

— Не могу сказать, что я тебя понимаю. Все это чушь собачья. Чистейший идиотизм. И я завтра же уезжаю в Техас.

— Так скоро?

— В четверг в восемь утра мне нужно быть в суде. Линда пытается лишить меня уик-эндов с Донни-младшим. Если я не появлюсь в суде, ее адвокат настроит против меня судью. Я встречался с ним пару раз, и он мне не понравился. Поэтому мне придется сказать тебе «прости-прощай» и покинуть тебя, как бы мне ни хотелось здесь остаться. Кстати, я могу позвонить маме и…

— Нет-нет, Донни. Пожалуйста, не делай этого. Я не хочу ее видеть здесь. — Тодд вслепую нащупал и схватил руку Донни. — Со мной все будет хорошо. Тебе незачем волноваться. Со мной все будет хорошо.

— Ну ладно, ладно. Я все понял. Я не буду звонить маме. Тем более что самое страшное позади. Я в этом уверен. Но послушай меня, тебе нужно выбираться из этой чертовщины. Нужно найти приличную клинику.

— Боюсь, об этом может узнать пресса. Если Максин считает…

— Ты разве не слышал, что я тебе говорил? — неожиданно взорвался Донни. — Этой сучке я не доверяю. Она всегда была себе на уме. Кроме собственной выгоды, ее ничто не интересует!

— Только не надо кричать.

— А что мне остается делать? Знаешь, о чем я думал все эти семьдесят два часа, пока сидел у твоей кровати? Я думал, как рассказать маме о том, что ты помер в результате какой-то пластической чертовщины, которую сотворил со своей сраной физиономией. — И немного переведя дух, добавил: — Господи, если бы отец был жив… он бы сгорел со стыда.

— Ладно, Донни. Ты меня убедил. Я засранец.

— Вокруг тебя толпы лизоблюдов. Неужели никто из них не мог дать тебе дельный совет? Меня воротит от всего этого. Я имею в виду этих людей. Ломают передо мной какую-то комедию — сначала говорят одно, потом другое. А ты тем временем чуть не отдал концы. Да разве они могут дать прямой ответ? Как же! Не дождешься от этих засранцев! — Донни на мгновение умолк, чтобы набрать воздуха для очередного залпа негодования. — Что с тобой происходит, малыш? Лет десять назад ты лопнул бы со смеху, если бы тебе предложили «немножко подтянуть лицо».

Отстранившись от руки Донни, Тодд сделал глубокий скорбный вздох.

— Это трудно объяснить, — признался он, — но мне нужно как-то удержаться наверху. Меня вытесняют более молодые парни…

— Ну и пусть. Зачем тебе там оставаться? Почему не уйти тихо? Ты взял от славы все, что можно. И даже больше. Неужели тебе этого мало? Чего еще ты хочешь? Зачем затеял все это дерьмо?

— Затем, что такая жизнь мне по душе, Донни. Я люблю славу. Люблю деньги.

— Черт возьми, сколько же тебе еще нужно денег? — фыркнул Донни. — Ты заработал больше, чем сможешь потратить, если…

— Только не говори мне о том, что у меня есть, а чего нет. Ты даже понятия не имеешь, сколько стоит эта жизнь. Во что выливается содержание домов и оплата налогов. — Внезапно он прекратил свою защитную речь и, сменив тактику, перешел в наступление: — Во всяком случае, я что-то не припомню, чтобы ты жаловался…

— Постой, — перебил Донни, очевидно догадавшийся, куда клонит его брат и чем это может закончиться, однако Тодд останавливаться не собирался.

— …Когда я посылал тебе денег.

— Не надо, не начинай.

— А почему? Ты тут сидишь и распинаешься о том, какой я засранец, но ты никогда не отказывался от моих денег, когда я тебе их подкидывал. И так было всегда. Кто оплачивал твои судебные издержки в последний раз? Кто выкупал закладную на дом, в котором вы с Линдой в очередной раз начинали новую жизнь? Кто платил за ваши ошибки?

Вопрос повис в воздухе без ответа.

— Все это так мерзко! — тихо произнес Донни. — Я приехал сюда…

— …Чтобы узнать, жив я или мертв.

— …Чтобы позаботиться о тебе.

— Что-то раньше ты никогда этого не делал, — напрямик резанул Тодд. — Разве нет? За все эти годы ты ни разу не приехал навестить меня.

— Меня тут не ждали.

— Тебя всегда ждали. А не приезжал ты только потому, что чертовски мне завидовал. Ну, скажи честно, между нами, разве я не прав? Признайся хоть раз в жизни, что тебя распирала зависть, поэтому сама возможность навестить меня казалась невыносимой.

— Знаешь что? Я не желаю этого больше слышать, — заявил Донни.

— Мне следовало высказать тебе все это много лет назад.

— Я ухожу.

— Валяй. Ты вдоволь позлорадствовал. Теперь отправляйся и расскажи всем, какой засранец у тебя брат.

— Не собираюсь я этого делать, — возразил Донни. — Что бы ты ни делал, ты все равно останешься мне братом. Но я не могу помочь тебе, когда ты окружил себя…

— … Лизоблюдами. Ну да. Ты это уже говорил.

Тодд услышал, что Донни встал и шаркающей походкой направился к двери.

— Что ты делаешь? — осведомился Тодд.

— Ухожу. Как и обещал. С тобой все будет хорошо. Этот гомик Берроуз будет тщательно тебя опекать.

— И даже не обнимешь меня на прощание?

— В другой раз. Когда ты мне будешь больше нравиться, — отозвался Донни.

— И когда же это? — крикнул ему вдогонку Тодд. Но вместо ответа услышал лишь собственный голос, эхом отразившийся от противоположной стенки.

Глава 3

Максин появилась в палате Тодда около семи вечера. Не проявив особого такта к его «возвращению из мертвых», как она сама выразилась, и отпустив в качестве утешения несколько небрежных фраз, она незамедлительно перешла к делу.

— У кого-то из здешнего персонала оказался слишком длинный язык, — начала излагать последние новости Максин. — Нынче мне позвонил редактор «Инквайрер», чтобы удостовериться в дошедших до него слухах, будто ты находишься в частной клинике. Я ответила, что это чистейшая ложь, грязные сплетни и так далее и так далее. Сказала, если он эту чушь вздумает опубликовать, то мы подадим на него и его паршивую макулатуру в суд. Не прошло и десяти секунд, как из «Верайети» позвонил Питер Барт и задал тот же проклятый вопрос. Пока я с ним говорила, стараясь как можно меньше лгать, потому что у него нюх на всякого рода дерьмо, по другому телефону с тем же вопросом ко мне обратилась редакция «Пипл». Что это? Совпадение? Лично я так не думаю.

Из-под бинтовой маски донесся тихий стон.

— Я уже предупредила Берроуза, что нам придется переправить тебя в другое место, — продолжала Максин.

— Погоди. Донни сказал, что вчера ты хотела, чтобы я остался здесь.

— Да, но так было до этих звонков. Теперь фотографы могут в любую минуту сюда нагрянуть. Это всего лишь вопрос времени.

— Будь они трижды прокляты!

— Представляю, какая чудненькая выйдет сценка, — вновь затараторила Максин, не успел Тодд даже нарисовать в своем воображении этот маленький спектакль. — Лежишь ты в постели с забинтованной головой…

— Погоди, — прервал ее Тодд— Но они же не смогут доказать, что это я.

— Беда в том, что это действительно ты, Тодд. Кто бы ни распустил о тебе сплетни, он находится в этом здании. Очевидно, у них есть доступ к твоим документам, к медицинской карте…

Тоддом вновь овладел тот же самый панический страх, который он пережил, когда вышел из комы. Ужас очутиться в ловушке. Но на этот раз Пикетт сумел с ним справиться. Ему определенно не хотелось в присутствии Максин терять над собой контроль.

— И когда ты собираешься меня отсюда вытащить? — осведомился он.

— Завтра в пять утра я возьму машину. Я уже сказала Берроузу, чтобы он обеспечил охрану этого места, пока ты не уедешь. На первое время я переправлю тебя в прибрежный особняк в Малибу. А потом мы найдем для тебя что-нибудь более подходящее.

— А я не могу вернуться домой? — спросил Тодд, прекрасно понимая безрассудность своего вопроса, потому что именно к нему домой в первую очередь и нагрянут журналисты.

— Возможно, когда ты немного оклемаешься, мы тебя переправим туда самолетом. Я позвоню Джону. Узнаю, сможет ли он тебя подбросить в Монтану.

— Я не хочу ехать в Монтану.

— Тебе там будет гораздо безопаснее, чем здесь. Мы организуем круглосуточный уход…

— Я сказал — нет. Не хочу находиться так далеко от цивилизации.

— Ладно. Постараемся подыскать местечко у нас в городе. А как быть с твоей подружкой мисс Бош? Ведь она будет задавать разные вопросы. Что прикажешь мне ей отвечать?

— Ее нет в городе. Она снимается где-то на Каймановых островах.

— Ее уволили, — сказала Максин, — очевидно, по причине «творческой несовместимости». Директор хотел обнажить ей грудь, а она отказалась. Тем не менее, ее ранние работы оставляют очень мало места для зрительского воображения. Не знаю, с чего это вдруг она решила корчить из себя скромницу. Но как бы там ни было, она желает говорить с тобой. Что ей ответить?

— Что угодно.

— Но ты же не хочешь, чтобы я посвящала ее в это дело?

— Черт, конечно нет. Вообще никого не хочу посвящать.

— Хорошо. Это будет не просто, но ладно. Я что-нибудь придумаю. Позвать сестру, чтобы она дала тебе какое-нибудь успокоительное?

— Да…

— Мы найдем тебе место, где укрыться, пока ты не поправишься. Я попрошу Джерри Брамса. Он знает весь город вдоль и поперек. Нам всего лишь нужен укромный утолок. Не обязательно шикарный.

— Главное убедись, чтобы он не распустил обо мне слухов, — предупредил Тодд. — Джерри слишком болтлив.

— Положись на меня, — ответила Максин. — Ну, до завтра. Тебе надо немного поспать. И не волнуйся, никто не узнает, где ты находишься и что с тобой происходит. Скорее эти журналюги умрут, чем что-то узнают.

— Обещай.

— Удавлю их собственными руками.

С этими словами Максин вышла из палаты, оставив Тодда одного в полной темноте.

Донни был прав. Несомненно, ничего глупее Тодд в своей жизни еще не делал. Но обратной дороги нет. В жизни, как в кино, имеет смысл двигаться только в одном направлении. И что он еще может предпринять, кроме как плыть по течению, надеясь, что у этого витка судьбы будет счастливое завершение?..

Посреди ночи на Тихом океане разыгрался шторм, седьмой и самый сильный за последнюю зиму. Сорок восемь часов лил дождь, вода на побережье от Монтевея до Сан-Диего поднялась на несколько дюймов, причинив кучу неприятностей. Переполненные водостоки превратили улицы Санта-Барбары в пенистые реки. Двое горожан и семь уличных работников утонули. Порывистый ветер повредил электропровода, особенно в Оранж-Кантри, где на три дня остались без света несколько районов. Вдоль Тихоокеанской автострады, где прошлой осенью лесные пожары на корню уничтожили всю горную растительность, голая земля превратилась в скользкую грязь, которая сползала на дорогу, что послужило причиной бесчисленных транспортных происшествий. Четырнадцать человек погибли, среди них семья из семи мексиканцев, нелегально перешедших границу и пробывших на вожделенной земле только четыре часа. Их грузовик перевернулся, и, не сумев из него выбраться, вся семья сгорела. В тихоокеанских бухтах были затоплены несколько домов общей стоимостью в миллион долларов. Такая же картина наблюдалась и в каньоне Топанга.

Разгул стихии, разумеется, не мог не отразиться на переезде Тодда из больницы в приморский домик Максин. При прочих обстоятельствах это заняло бы куда меньше времени, да и поволноваться пришлось, но, с другой стороны, тайну Тодда так никто и не раскрыл. Когда они покидали больницу, никаких фотографов, разумеется, у дверей не было, равно как никто не поджидал в окрестностях особняка. Однако это еще не означало, что опасность миновала Звонки в офис Максин, касавшиеся состояния Тодда, нарастали с каждым днем в геометрической прогрессии, причем последнее время они начали поступать из дальнего зарубежья — это, очевидно, было связано с быстротой распространения слухов, — в частности из Японии, где только что прошла премьера «Виселицы». Один немецкий журналист имел безрассудство предположить, что Тодд решил сделать пластическую операцию.

— Ну я ему покажу! Проклятый фриц.

— Разве ты сама не немка по материнской линии?

— Все равно он чертов фриц.

Тодд вместе с сестрой Кэрин — после тщательного изучения его менеджер пришла к заключению, что на эту особу можно положиться, — сидел на заднем сиденье принадлежавшего Максин «мерседеса». Медсестра была женщиной немногословной, но уж если открывала рот, то каждое слово произносила с особым ударением.

— Не понимаю, зачем было устраивать этот балаган. Что страшного в том, если даже кто-нибудь разнюхает правду? Подумаешь, сделал человек себе химический пиллинг и убрал несколько морщин. И что в этом такого?

— Фанаты Тодда не смогут принять такой новости о своем кумире, — ответила Максин. — У них сложилось некое незыблемое представление о Тодде Пикетте.

— По-ихнему, выходит, он совершил не слишком мужской поступок? — полюбопытствовала Кэрин.

— Может, мы все-таки перейдем к делу? — Бросив на медсестру выразительный взгляд через переднее зеркальце, Максин покачала головой, давая понять, что разговор, или по крайней мере эта его часть, закончен. Тодд, лицо которого было по-прежнему забинтовано, разумеется, ничего этого не видел.

— О чем задумался, Тодд? — обратилась к нему Максин.

— Интересно было бы знать, как скоро…

— Скоро, — не дав ему закончить, ответила Максин. — Очень скоро. Между прочим, я переговорила с Джерри Брамсом и передала ему слово в слово нашу просьбу. Через два часа он пришел ко мне и сказал, что у него есть как раз то, что нам нужно. Завтра утром я поеду посмотреть, что он хочет нам предложить.

— Он сказал тебе, где это находится?

— Где-то в горах. Очевидно, он отдыхал там в детстве. Думаю, это было в сороковых годах. Место совершенно безлюдное. Тебя там никто не потревожит.

— Да там же полно всякого дерьма. Автобусы, набитые экскурсантами. Там чуть ли не в каждом доме обреталась какая-нибудь знаменитость.

— Я тоже так считала. Но он поклялся, что этот дом в некотором смысле идеален. Никто даже не знает, как добраться до каньона, в котором он находится. Во всяком случае, так сказал Брамс. Но мы это еще проверим. Если дом тебе не подойдет, я продолжу поиски.

Днем в прибрежный домик Максин приехал доктор Берроуз, чтобы сделать Тодду перевязку. Это был воистину священный ритуал: Пикетт полулежал на дорогой софе, что стояла у выходящего на море окна, Максин поодаль готовила себе водку с содовой, а Берроуз — несмотря на возникшие трения минувшего дня, он вновь обрел былую самоуверенность — колдовал над бинтами, ведя ни к чему не обязывающий разговор о дожде и грязи на дороге.

— Сейчас веки будут немного слипаться, — предупредил Тодда доктор, — поэтому постарайтесь не открывать глаза, пока я их не промою.

Ничего ему не ответив, Тодд молча внимал стуку пульса в голове и шуму моря за окном.

— Будьте так любезны, — обратился Берроуз к Максин, — зашторьте слегка окна. Мне не хотелось бы, чтобы в глаза Тодда ударил яркий свет.

Тодд услышал, как Максин бросилась к окну, после чего раздался характерный шум опускающихся электрических жалюзи.

— Полагаю, так будет достаточно, — сказал Берроуз. Раздался щелчок, и гул прекратился. — А теперь мы посмотрим, как у нас дела Тодд, пожалуйста, не шевелитесь.

Затаив дыхание, Пикетт почувствовал, как доктор осторожно снял повязку с его лица. Тодду показалось, что вместе с марлей он лишился слоя кожи. Он услышал, как Максин слегка вздохнула.

— Что? — забеспокоился он.

— Вce хорошо, — успокоил его Берроуз. — Пожалуйста, не шевелитесь. Это очень тонкая процедура. Кстати сказать, в новой повязке я сделаю вам отверстия для глаз, поэтому вы сможете… Пожалуйста, спокойно… хорошо, хорошо… Вы сможете видеть.

— Максин?.

— Прошу вас, Тодд. Не шевелите мышцами.

— Я хочу, чтобы она сказала, как я выгляжу со стороны.

— Я пока ничего не вижу, Тодд.

Берроуз что-то шепнул сестре, но Тодд не сумел разобрать слов. Но он слышал, как повязка, от которой теперь его полностью освободили, упала в сосуд, издав влажный шлепок. Ему не составляло труда представить почему. Очевидно, она была пропитана его кровью и ошметками прилипшей к ней кожи. У Тодда свело в животе.

— Меня тошнит, — сказал он.

— Мне на минуту прерваться? — осведомился Берроуз.

— Нет, заканчивайте.

— Хорошо. Тогда я начинаю промывания, — произнес Берроуз. — Потом мы посмотрим, как заживает ваша кожа. Должен сказать, что на данном этапе она выглядит очень хорошо.

— Я хочу, чтобы на меня посмотрела Максин.

— Минуточку, — прервал его Берроуз. — Позвольте мне…

— Сейчас же, — упорствовал Тодд, подстегиваемый приступом тошноты. Подняв руку, он отстранил в сторону доктора, и тот покорно отступил. — Максин? — позвал ее Тодд.

— Я здесь.

Пикетт повернулся в сторону, откуда слышался ее голос.

— Подойди и взгляни на меня. Я хочу знать, как я выгляжу.

Раздался стук каблуков Максин по полированному полу.

— Быстрей. — Ее шаги ускорились, женщина подошла вплотную к Тодду. — Ну, что?

— Честно говоря, трудно сказать, пока не…

— Господи! Так я и знал! Так и знал, что он меня надует!

— Погоди, погоди, — затараторила менеджер. — Успокойся, все дело в том, что на тебе жутко много мази. Прежде чем впадать в панику, подожди, пока он обработает твою кожу. — Тодд потянулся к Максин, и она схватила его за руку. — Скорее всего, все будет хорошо, — сказала она, но ладонь у нее была липкой. — Просто нужно набраться терпения. Ну почему мужчины такие нетерпеливые?

— Ты сама нетерпелива, — напомнил ей Тодд.

— Пусть он доделает свое дело, Тодд.

— Ну что, признайся, что нетерпелива.

— Хорошо. Я тоже нетерпелива.

Принявшись за работу, Берроуз тщательно промыл веки и слипшиеся ресницы пациента. Резкий запах очистительного раствора ударил Тодду в нос, проникнув в самые пазухи.

— С возвращением, — произнесла Максин и высвободила свои пальцы из руки Тодда, словно смущенная его неожиданным порывом.

Минуты через две взгляд Тодда прояснился, а еще через две окончательно адаптировался к полумраку комнаты. Постепенно, шаг за шагом, к нему возвращалось привычное видение мира. Большое, наполовину зашторенное окно с защищавшим его снаружи от дождя козырьком; шикарная обстановка комнаты, индийский ковер, кожаная мебель; подвешенная под потолком абстрактная скульптура, выполненная в желтых, черных и белых тонах. Сросшиеся брови Берроуза и его застывшая нервная улыбка. Медсестра, которая оказалась хорошенькой блондинкой. И наконец, Максин с ее мертвенно-бледным лицом.

Берроуз отошел в сторону, словно портретист, представивший на суд публики результат своих трудов.

— Я хочу увидеть все сам, — сказал ему Тодд.

— Погоди минуту, — остановила его Максин. — Тебя все еще тошнит?

— Почему ты спрашиваешь? Боишься, что, увидев себя в зеркале, я не сдержу рвоты?

— Нет, — ответила она не слишком твердым голосом. — Вид у тебя немного припухший, вот и все. И слегка сыроватый. Но это вовсе не плохо.

— Ты всегда умела виртуозно лгать.

— Да нет же, правда, — упорствовала она. — Все не так плохо.

— Тогда дай мне посмотреть.

Никто в комнате не сдвинулся с места.

— Даст мне кто-нибудь зеркало или нет? — Пикетт собрался встать с кресла — Что ж, я возьму его сам.

— Сиди на месте, — воскликнула Максин. — Раз ты так настаиваешь. Сестра? Как вас зовут?

— Кэрин.

— Сходите в спальню и принесите оттуда небольшое зеркальце. Оно в карманном несессере.

Тодду показалось, что Кэрин не было целую вечность. Во всяком случае, минуты ожидания длились нескончаемо долго. Коротая их, Берроуз глядел на дождь за окном, а Максин взбодрила себя очередной порцией алкоголя.

Когда медсестра возвратилась, ее взгляд был устремлен на Берроуза, а не на Тодда.

— Скажите, чтобы она дала мне зеркало, — произнес Тодд.

— Отдайте, — покорно приказал ей доктор.

Кэрин вручила зеркало Тодду, и прежде чем в него взглянуть, он глубоко вздохнул.

На какое-то мгновение его взгляд неподвижно застыл на своем зеркальном двойнике. Действительность поплыла у Пикетта перед глазами, и он подумал: это все нереально. Комната, люди в ней, дождь за окном, его лицо в зеркале. Все это вымысел, видение, которое скоро исчезнет…

— Господи, — воскликнул Тодд, как некогда старик Дункан, — посмотри на меня!

Силы изменили ему, и он уронил зеркало на пол. Оно упало стеклом вниз. Медсестра собралась его поднять, но Тодд ее остановил:

— Нет. Пусть лежит.

Она отшатнулась, и он прочел ужас в ее глазах. Чего она испугалась? Его голоса? Или лица? Упаси господи, чтобы в этом было повинно его лицо!

— Откройте кто-нибудь жалюзи, — сказал он. — Впустите сюда немного света. В конце концов, мы не на похоронах.

Максин щелкнула выключателем, и механизм зажужжал, поднимая жалюзи. Взору открылась вымокшая под дождем открытая терраса с кое-какой мебелью, за ней тянулся пляж. Вдали в сопровождении двух телохранителей трусцой бежал вдоль берега какой-то человек — очевидно, такой же знаменитый глупец, как Тодд, который решил любой ценой сохранить свою красоту и следовал этому стремлению, невзирая на дождь. Поднявшись со стула, Тодд подошел к окну. Несмотря на присутствие посторонних, он оперся рукой о холодное оконное стекло и зарыдал.

Глава 4

Прописанные Берроузом болеутоляющие и успокоительные лекарства Тодд существенным образом пополнил другими, которые приобрел у Джерома Банни, одного ворчливого коротышки английского происхождения, который последние четыре года исправно снабжал Пикетта нелегальными препаратами. С их помощью последующие двадцать четыре часа он провел в сомнамбулическом состоянии.

Дождь за окном, казалось, утихать не собирался. Сидя перед необъятным экраном телевизора, Тодд взирал на череду бед, и несчастий, постигших других людей (кто-то из них лишился крова, кто-то — семьи), и задавал себе риторический вопрос: согласился бы кто-нибудь из них поменяться с ним своим горем? Образ, увиденный им в зеркале, — образ, который смутно напоминал ему кого-то знакомого, но ужасно изуродованного кровоточащими и гнойными ранами, — периодически всплывал у Тодда в памяти. В таких случаях он брал таблетку, другую, а иногда и третью, запивал их глотком пива и ждал, пока опиаты отстранят от него этот ужас на безопасное расстояние.

Хотя в новой повязке Берроуз, как и обещал, оставил отверстия для глаз, тем не менее, она по-прежнему действовала на Тодда угнетающе; его руки то и дело безотчетно тянулись к лицу и, потеряй он на мгновение бдительность, могли бы сорвать бинты к чертовой матери. Пикетт ощущал себя нелепым, кошмарным созданием, вышедшим из тех фильмов ужасов, которые обычно демонстрируют поздно вечером; его лицо, некогда принесшее ему славу, скрывало под бинтами жуткую тайну. Он даже спросил у Максин, как назывался тот слезливый фильм с Роком Хадсоном, в котором героя постигло подобное несчастье с лицом, но она не знала.

— Послушай, хоть ненадолго перестань думать о себе, — посоветовала она, — Подумай о чем-нибудь еще.

Легко сказать. Вся беда в том, что размышление о собственной персоне давно превратилось для него в естественное занятие, воистину стало второй натурой, ибо на протяжении долгих лет все прочее постепенно исчезло из сферы внимания. Единственной его заботой был Тодд Пикетт — если не считать тех немногочисленных случаев, когда он переключал свое внимание на Демпси. Не следуй он этому правилу, он тотчас же утратил бы власть в мире. Так или иначе, но Тодд был участником большой игры, выиграть которую мог только тот, кому никогда не изменяло самообладание. Все прочие были обречены на провал. Теперь же, когда Пикетту было бы куда полезнее обратиться к вещам посторонним, оказалось, что он разучился это делать. Ко всему прочему он лишился преданного четвероногого друга, который всегда видел в нем своего хозяина, как бы ужасно тот ни выглядел.

К концу дня Максин вернулась домой с добрыми новостями. Она ездила смотреть для Тодда будущий дом — Убежище, как она окрестила это местечко в горах. Не обманув ее ожиданий, поместье оказалось точь-в-точь таким, каким его описывал Джерри Брамс.

— Это единственный дом в каньоне, — сказала она.

— В каком каньоне?

— Боюсь, вряд ли у него есть название.

— Ну, ты и скажешь! У каждого каньона есть название.

— Единственное, что я могу сказать, он находится где-то между каньонами Холодных Вод и Почестей. Честно говоря, пока я ехала туда вслед за Джерри, я немного потеряла ориентиры. Он ведь мчится как дьявол. А ты же знаешь, я плохо ориентируюсь на местности.

— А кому принадлежит дом?

— В данный момент там практически никто не живет. Только старая прислуга. На первый взгляд кажется, что он построен в пятидесятые. Возможно, раньше. Но в нем нет ничего, к чему ты привык в быту. Я попрошу Марко перевезти туда кое-что из твоей мебели, чтобы ты чувствовал себя комфортно. С другой стороны, это именно то, что нам сейчас нужно. Кстати, мне в офис звонила мисс Бош. Она довольно дерзко говорила с Сойером. Эта дамочка вбила себе в голову, будто ты на Гавайях крутишь роман с какой-нибудь восходящей кинозвездой.

— Пусть думает, раз ей так хочется.

— И тебе все равно?

— Сейчас — да.

— Ты уверен, что не хочешь ее видеть?

— О боже! Ее? Нет, Максин. Я не хочу ее видеть.

— Она была очень огорчена.

— Потому что рассчитывала с моей помощью получить роль в «Бойце».

— Ладно, хватит об этом. А если она еще раз позвонит?

— Скажи ей, что она права. Что я действительно сейчас на Гавайях и трахаю в задницу какую-нибудь покладистую сучку. Имя выбери на свое усмотрение.

— А теперь загляни сюда, — Максин протянула ему конверт.

— Что это?

— Фотографии твоего Убежища.

Он взял их в руки.

— Думаю, это вполне подойдет, — произнес он, едва одаривая взглядом фотографии.

— Боюсь, они не слишком удачные, — начала Максин. — Такой поганый фотоаппарат. К тому же шел дождь. Но общее впечатление все-таки можно получить.

— С виду дом кажется большим.

— Как говорит Джерри, такие дома называли раньше «дворцами грез». Ими владели богатые кинозвезды. Хотя он довольно дешевый, в нем много пространства. Большая спальня хозяина выходит окнами на каньон. Ты сможешь из ее окон увидеть Сенчери-Сити, а в ясную погоду, возможно, даже океан. Гостиная размером чуть ли не с бальный зал. В каждый уголок интерьера вложено очень много любви. Все внутреннее убранство, вплоть до дверных ручек, когда-то было вершиной моды. Теперь, конечно, устарело. Потолок башенки расписан фресками. Как сказал Джерри, с него смотрят вниз лица известных кинозвезд. Я никого не узнала. Вероятно, они снимались в немом кино.

Максин замолчала, ожидая услышать, какое впечатление на Тодда оказали фотоснимки, но тот продолжал разглядывать их молча.

— Ну? — не выдержала Максин. — Что, приглянулся тебе Старый Голливуд?

— В принципе все нормально. Но тебе не кажется, что я похож на него?

— На кого?

— На Старый Голливуд.

Глава 5

Джерри Брамс снимался в детских ролях в кино в конце тридцатых годов, когда был еще ребенком, а с наступлением половой зрелости его артистическая карьера резко пошла на спад. «Наиболее выразительным», говоря его словами, Джерри был в возрасте девяти-десяти лет, после чего детское очарование постепенно угасло. Тодд всегда воспринимал Брамса с немалой долей иронии: чрезмерно вьющаяся белая шевелюра, неестественный английский выговор и откровенный цинизм по отношению к той профессии, к которой он некогда стремился.

Но Джерри, несомненно, знал Голливуд. Он жил и дышал его скандалами и грандиозными успехами, он больше, чем кто-либо другой, мог рассказать о Золотом веке Голливуда, который совпал — что было совсем не удивительно — с годами его артистической карьеры. Познания Брамса в области кино тех лет можно было назвать энциклопедическими, в чем Тодд имел возможность убедиться еще три года назад, когда с помощью Джерри подыскивал себе новый дом. Не прошло и двух недель, как Брамс, разведав обстановку, пригласил Тодда вместе с Максин на грандиозную экскурсию, с тем чтобы показать места, которые, на его взгляд, могли приглянуться кинозвезде. Тодд не выносил болтовни Джерри и поэтому не хотел ехать, но Максин настояла.

— Если ты откажешься, его удар хватит, — сказала она. — Ты же знаешь, как он тебя боготворит. Не говоря уже о том, что он, возможно, подыскал что-нибудь стоящее.

Словом, Тодд согласился. Организованная Брамсом поездка превратилась в развлекательное турне, которое обычно устраивают для высоких персон (хотя, если рассудить, именно таким и был Тодд Пикетт). Джерри даже нанял носильщика, который сопровождал их с корзинкой шампанского и икрой — на случай если кумиру захочется устроить по дороге пикник. Кроме того, он прихватил карту города, на которой тщательно вычертил предстоящий маршрут. Поначалу они спустились к Колонии Малибу, после чего сделали крюк к Бел-Эйр и Беверли-Хиллз, потом полюбовались прелестями Хенкок-Парка и Бренвуда. Джерри рассчитал путь таким образом, чтобы продемонстрировать свои познания по части мест проживания бывших светил Голливуда. Они проехали мимо Соколиного Логова на Белла-драйв, которое в зените своей славы построил Валентино. Посетили дом, стоявший на подъезде к каньону Бенедикт, где много лет жил Гарольд Ллойд. Проехали мимо Розового дворца Джейн Мэнсфилд, на редкость претенциозного и безвкусного, а также мимо дома, в котором во время медового месяца обитали Мэрилин Монро с Димаджио. Посетили бывшие гнездышки таких звезд, как Джон Бэрримор («В нем до сих пор пахнет алкоголем», — заметил при этом Тодд), Рональд Колман, возлюбленная Херста Мэрион Дэвис, Клара Боу, Люсиль Болл и Мэй Уэст. Далеко не все дома были выставлены на продажу и открыты для осмотра. Между тем Джерри пытался подыскать для Тодда жилище по соседству с домом знаменитости. Некоторые особняки внешним видом нисколько не соответствовали своей прославленной истории, однако Брамса, казалось, это обстоятельство совсем не смущало, возможно, он этого даже не замечал. Проживавшие в этих краях легендарные особы, чьи имена олицетворяли элегантную и роскошную жизнь, делали его слепым к зачастую царившей вокруг разрухе. Словно паломник, наделивший ореолом святости эти места, Джерри с такой нежностью говорил о некогда обитавших тут людях, что Тодд был чрезвычайно тронут.

Четыре или пять раз за экскурсию Джерри просил водителя подъехать к тому или иному месту, чтобы Максин и Тодд, выйдя из лимузина, могли полюбоваться открывающимся пейзажем, после чего вручал фотографию той же местности, но снятой шестьдесят или семьдесят лет назад, когда она смотрелась как песчаная, поросшая кактусами пустошь. Для Тодда поездка оказалась весьма познавательной. Прежде он никогда не задумывался над тем, насколько молодым городом был Лос-Анджелес и какой наносной была, по сути, его внешность. Зеленая растительность была столь же искусственной, как и штукатурка на стенах домов, а сам город представлял собой огромное скопище фальшивых и недолговечных строений. Стоило бы насосам прекратить подачу воды, как этот зеленый мир с его роскошными особняками и прочими изысками очень скоро бы вымер.

Тогда Тодд не сумел сделать выбор среди предложенных Джерри многочисленных вариантов, что, возможно, было к лучшему. В конце концов, он остановился на доме в Бел-Эйр, который впоследствии подверг существенной реконструкции. Как заметил Джерри, в данном особняке никогда еще не проживали легендарные личности — под этими словами Брамс явно подразумевал, что Тодд ужеприсоединился к легендарному пантеону.

Как только Пикетт одобрил предложенное ему прибежище в горах, Марко взял на себя основные хлопоты, связанные с переездом. На подготовку ушел целый день — все это время Тодд сидел в прибрежном доме в Малибу и созерцал отражение собственного забинтованного лица в оконном стекле, забрызганном каплями дождя. Благодаря обезболивающим лекарствам, которые прописал Берроуз, Тодд практически не ощущал физической боли, однако даже препараты из поставок Банни не могли избавить его от постоянного давления, которое он испытывал от марлевых повязок и бинтов на лице. Тодд содрогался при одной только мысли, что с отголосками этого чувства ему, возможно, придется жить до конца своих дней; во всяком случае, он неоднократно слышал, что некоторым жертвам пластической хирургии, которым не повезло куда сильнее, чем ему, так и не удалось вернуть утраченное. Пикетту казалось, что он совершил непоправимый поступок, и это повергало его в еще больший ужас. Однако жалеть о содеянном не имело никакого смысла. У него не было другого выхода, кроме как: положиться на Бога и молить его о том, чтобы поскорее вылечить «неизбежные осложнения после операции», как назвал это Берроуз, и чтобы лицо его вновь стало целым и невредимым, как прежде. Он уже не надеялся вернуть своему лицу молодость, а мечтал лишь о том, чтобы обрести прежний, знакомый облик Тодда Пикетта с его складками и мелкими морщинками.

Закончив основные приготовления к переезду в новый дом, Марко ранним вечером прибыл за Тоддом. Они поехали впереди на «седане», а вслед за ними отправились Максин и Джерри.

— Утром я дважды заблудился, — сказал Марко, — пока ездил туда и обратно. Черт его знает почему. Но дважды я разворачивался и вновь оказывался на бульваре Сансет.

— Прямо какой-то рок, — заметил Тодд. — Там нет никаких уличных указателей.

— Неужели?

— И вообще почти нет домов, что мне очень понравилось. Ни тебе соседей, ни туристических автобусов. Ни карабкающихся по стенам поклонников.

— Помнится, с ними ловко умел расправляться Демпси!

— Еще бы! Старик Демпси был молодцом. Помнишь того немца? Такой верзила! Он как раз перелезал через забор, когда Демпси вцепился ему в задницу, а потом…

— Он пытался возбудить против тебя уголовное дело.

— Да, хотел отдать меня под суд.

Посмеявшись над давним эпизодом, они вновь погрузились в свои мысли.

Глава 6

— Так что именно рассказывал Джерри об этом месте? — спросил Тодд, когда они с Максин остановились напротив Убежища.

— Не слишком много. Кажется, я говорила тебе, что он гостил в этих краях, когда был совсем мальчишкой. Поэтому у него сохранились самые удивительные воспоминания о доме. Вот, пожалуй, и все.

Когда Максин снимала окрестности на пленку, шел сильный дождь. Теперь же, в ясную погоду, дом показался Тодду совсем другим и вполне соответствовал своему титулу «дворца грез». Однако из-за того, что дом утопал в дикой зелени, оценить его истинные размеры было практически невозможно. Справа от главного входа на добрых тридцать футов в высоту вздымались заросли бамбука, местами даже выше дымовой трубы. Не меньшего буйства достиг плющ, представленный во всем цветовом многообразии — фиолетовый, красный, розовый и белый. Даже скромный папоротник, посаженный в тенистых местах вдоль забора, вымахал здесь до неузнаваемых размеров. Подчас он образовывал зеленый навес, под которым можно было стоять, подняв руки вверх и не касаясь шишковатых ответвлений.

Сам же дом был построен в стиле испанского дворца без всякого намека на голливудское воображение. Штукатурка от времени стала бледно-розовой, красная крыша выцвела. Подножие ступенек, а также наличники на окнах были декорированы на удивление яркой плиткой голубого, белого и бирюзового цветов, выложенной довольно замысловатым образом, что придавало фасаду налет мавританского очарования. Входная дверь выглядела так, словно ее похитили из какого-нибудь средневекового замка, — должно быть, именно такую дверь в свое время запирал на засов Дуглас Фэрбенкс-старший, защищаясь от армии злодеев. Во всяком случае, Максин пришлось приложить немалую силу, прежде чем дверь со скрипом и громким грохотом распахнулась — причем с таким размахом, словно в стене было встроено специальное противовесное устройство.

— Очень драматично, — наигранно отметил Тодд. На самом деле он был немало поражен масштабностью своего будущего жилища и его театральностью. Простодушный восторг давно уже был ему несвойственен. В той жизни, которую он вел, не следовало проявлять излишних эмоций к чему бы то ни было, помимо собственной персоны.

Максин повела Тодда в дом через башенку, по которой вверх поднималась винтовая лестница — ступеньки упирались в потолок своеобразной конструкцией, создающей впечатление иллюзии. Внутреннее убранство дома вполне отвечало тому впечатлению, что создалось у Пикетта по фотографиям. Несмотря на скромное количество мебели, большая часть которой нуждалась в починке, это не умаляло величественности строения. Все — начиная с деревянных полов и резных потолочных панелей и кончая симметричными каминными решетками и кованными филигранью перилами — свидетельствовало о ручной работе истинных мастеров своего дела. Очевидно, обитатели этого дворца, будь то он или она, питали слабость к произведениям искусства.

В гостиной Марко расставил кое-какую мебель из особняка Тодда, образовав маленький островок современности посреди древнего и таинственного мира. Поразмыслив, Пикетт пришел к выводу, что в будущем ему следует избавиться от своего бывшего имущества и впредь приобретать только антиквариат.

После Тодд с Максин прошли на кухню. Она была устроена с тем же размахом, что и все остальное: десять поваров могли бы запросто управляться там со своими обязанностями, не мешая при этом друг другу.

— Конечно, все это до смешного старомодно, — заметила Максин, — но на какое-то время вполне сгодится, верно?

— Это просто здорово, — ответил Тодд, все еще не придя в себя от восхищения. — А что находится с другой стороны?

— Да так, ничего особенного. Бассейн. Теннисные корты. И огромный пруд. Очевидно, для водного поло.

— В нем водится рыба?

— Нет. А ты хочешь ловить рыбу?

— Вообще-то это не столь важно.

— Если хочешь, могу устроить. Только скажи.

— Знаю, что можешь. Но думаю, не стоит. Я поживу здесь от силы месяц, а потом уеду.

— Ну и что? Возьмешь рыбу с собой.

— И где я буду ее держать?

— Да ладно, — пожала плечами Максин, — нет так нет. — Она подошла к кухонному окну, чтобы продолжить знакомить Тодда с его Убежищем. — Насколько я понимаю, весь каньон является собственностью владельца этого дома. Однако сады тянутся на полтора акра до подножия горы с одной стороны и вплоть до ее вершины — с другой. Где-то недалеко находится домик для гостей. А может, даже два. Но меня они не интересовали. Полагаю, гости тебе пока ни к чему.

— А Джерри что-нибудь знает об истории этого дома?

— Скорей всего, знает. Но я, честно говоря, его об этом не расспрашивала.

— А что ты ему сказала обо мне?

— Сказала, что тебя преследует поклонница-маньяк. Очень опасная дама. И тебе нужно на время съехать из своего дома в Бел-Эйр, пока ее не поймает полиция. Честно говоря, не думаю, что он на это клюнул. Наверняка до него дошли слухи. Мне кажется, было бы лучше сообщить ему правду.

— Мы это уже как-то обсуждали…

— Нет, погоди. Послушай меня. Если мы посвятим его в нашу тайну, он будет нем как рыба, потому что захочет тебе угодить. А если он решит, будто мы от него что-то скрываем, то, скорее всего, разболтает все, что знает.

— С какой стати ему мне угождать?

— Сам знаешь, Тодд. Он без ума от тебя.

Тодд в изумлении затряс головой, но тут же понял, что сделал это зря. Комната поплыла у него перед глазами, и ему пришлось ухватиться за стол, чтобы удержаться на ногах.

— Тебе нехорошо? — осведомилась Максин.

Тодд поднял руки ладонями вверх в жесте капитулянта.

— Все нормально, — произнес он. — Просто мне нужно принять таблетку и выпить.

— По-моему, ты злоупотребляешь таблетками. Ты не считаешь…

— Я послал Марко купить что-нибудь выпить.

— Тодд, но еще утро.

— Ну и что? Если я буду торчать здесь, кому какое дело до того, что я буду напиваться каждый божий день?

— А как быть с Джерри? Мы не решили…

— Поговорим о Джерри как-нибудь в другой раз.

— Так рассказать ему или нет?

— Говорю же тебе, я не желаю это больше обсуждать.

— Хорошо. Но если он пустит слух, пеняй на себя. Я тебя предупреждала.

— Если он сообщит обо мне в «Нэшнл инкуайер», это будет моя вина. Довольна?

Не дождавшись от Максин ответа и предоставив ей возможность незамедлительно приступить к поискам спиртного, Тодд направился к заднему выходу из дома. За длинной лестницей, поросшей с двух сторон густым плющом, раскинулась просторная лужайка, на которую отовсюду наступала всевозможная растительность — травы и цветы, поросль деревьев и цветущих кустарников. «Райская птица» двадцати футов высотой, платан и эвкалипт, наперстянка, ранний мак, атласом отливающий на траве, и зрелые лилии, ворсистая жимолость и дикий виноград, золотистый тысячелистник и красная гейлюссакия. И конечно, густые заросли вездесущей травы, мягкие, точно плюшевые, метелки которой, слегка покачиваясь, нежились в лучах яркого солнца. Это была необычная, можно сказать фантастическая, растительность.

Тодд прошел по лужайке, все еще мокрой от дождя, к пруду. Вокруг порхали стрекозы, деловито сновали собиравшие ароматный нектар пчелы. В отличие от дома, исполненного в довольно сдержанном стиле, пруд страдал излишней замысловатостью, граничащей с откровенной безвкусицей. В конце пруда возвышался бронзовый фонтан в виде морского бога в обществе нимф. Фигуры со сплетенными руками словно олицетворяли собой живую лозу — характерная особенность стиля барокко, несмотря на то, что по всем прочим признакам скульптурная группа была выполнена в подражание классике. Из большой раковины, которую держал в руках морской бог, когда-то давно в водоем поступала чистая вода. Теперь же, вместо того чтобы увидеть в пруду кристально голубую воду, Тодд, к своему великому разочарованию, обнаружил на дне лишь небольшую зеленую лужицу, не успевшую высохнуть после недавнего дождя.

Он повернулся и пошел обратно к дому. Отсюда здание произвело на Тодда гораздо большее впечатление, чем со стороны фасада. Поросшее местами плющом, оно походило на четырехслойный свадебный торт. За ним на горе, как и упоминала Максин, виднелся один из гостевых домиков. Несмотря на присутствие рукотворных строений, пейзаж был воистину впечатляющим. Если бы Джерри показал его Тодду во время их достопамятной экскурсии по выставленной на продажу недвижимости, Пикетт едва ли устоял бы перед искушением его приобрести. По всей очевидности, дом никогда не принадлежал какой-либо выдающейся личности, в противном случае Джерри ни за что не обошел бы его своим вниманием. Между тем эта резиденция определенно была не только далеко не заурядной достопримечательностью Голливуда, но являлась creme de la сretе^[63], а ее дизайн мог самым выгодным образом продемонстрировать богатство, могущество и вкус любой крупной кинозвезды.

К тому времени, как Тодд возвратился в дом, Марко уже вернулся из магазина с полной машиной съестных припасов и встретил своего хозяина привычной кривой улыбкой и щедрой порцией виски.

— Ну, что скажешь о Древнем Замке Мрака?

— Видишь ли… сам не знаю почему, но мне здесь нравится.

— Правда? — удивилась Максин. — Никогда бы не подумала, что тебе это придется по вкусу.

Максин была еще слегка раздражена, однако Тодд, побродив среди одичалой растительности, уже и позабыл о случившемся между ними неприятном споре.

— Никогда не чувствовал себя по-настоящему уютно в доме на Бел-Эйр, — признался Тодд. — Для меня он всегда был скорее гостиницей, чем постоянным жилищем.

— И все же исключительно уютным я бы это местечко не назвала, — заметила Максин.

— Не знаю, не знаю, — пригубив виски и не сводя глаз с бокала, Тодд улыбнулся какой-то своей мысли, — но Демпси оно наверняка пришлось бы по вкусу.

Глава 7

Во вторник, 18 марта, в офисе Максин раздался звонок, неизбежность которого она давно предчувствовала. Дама по имени Тэмми Лоупер, возглавлявшая Международное общество поклонников Тодда Пикетта (несмотря на столь громкое название, его правление размещалось в доме Лоуперов в Сакраменто), вожделела услышать ответ на один простой вопрос, который, как она заявила, была уполномочена передать от лица миллионов поклонников киноартиста, а именно: куда подевался Тодд Пикетт?

Максин неоднократно приходилось иметь дело с этой особой, и будь у нее сейчас малейшая возможность увернуться от назойливой поклонницы, она не преминула бы ею воспользоваться, предоставив вести с ней переговоры Сойеру. Однако от Тэмми не так-то просто было отделаться. Несмотря на то, что последние восемь лет, пока она возглавляла Общество (однажды она пожаловалась Максин, что терпеть не может, когда его называют фэн-клубом «Можно подумать, я какая-нибудь истеричная девчонка», — возмущалась она. И в самом деле, Тэмми была замужней, хотя и бездетной дамой тридцати с лишним лет и — по крайней мере когда Максин видела ее в последний раз — весьма раздавшейся комплекции), миссис Лоупер оказывала немалую поддержку фильмам Тодда, являясь полезным распространителем ложной информации, она была не тем человеком, на которого Максин считала нужным тратить свое драгоценное время. Ярая поклонница раздражала ее бесконечными вопросами о всяких пустяках, не говоря уже о том, что негласно давала понять, будто Тодд каким-то образом принадлежит ей. Общаясь с ней лично (зачастую это касалось весьма деликатных вопросов, когда требовалось осторожно пресечь распространение просочившихся слухов), Максин стремилась закончить разговор как можно быстрее. Но, будучи краткой, она никогда не выходила за рамки учтивости, опасаясь, как бы Тэмми не почувствовала, что с ней обошлись не должным образом.

Однако сегодня удовлетворить любопытство Тэмми оказалось не так-то просто. Миссис Лоупер вцепилась в Максин, словно терьер в крысу, выпаливая один вопрос за другим и не давая ей ни секунды передышки.

— Что-то здесь нечисто, — не унималась Тэмми, — Тодда никто не видел. Ни одна живая душа. Обычно, когда он куда-то уезжает, его обязательно встречает кто-нибудь из наших членов и докладывает об этом мне. Но на сей раз не было ни одного звонка. Что-то здесь не так. Ведь я всегда в курсе дела.

— В этом я не сомневаюсь.

— Поэтому вы обязаны мне ответить. Что случилось?

— А почему, собственно говоря, что-то должно случиться? — возразила Максин, изо всех сил пытаясь сохранить душевное равновесие. — Тодд устал. Ему нужно расслабиться. Вот он и уехал на недельку-другую отдохнуть.

— Из штата?

— Да. Из штата.

— И из страны?

— Мне очень жаль, но это он просил держать в секрете.

— Потому что представители нашего Общества есть по всему земному шару?

— Пожалуй, но…

— Когда он проводил свой медовый месяц в Марокко, — продолжала Тэмми, — я получила шесть сообщений от наших наблюдателей.

Речь шла о кратковременной женитьбе Тодда, которая обернулась публичной шумихой, и Максин пришлось немало потрудиться, чтобы ее замять. Его супруга, чрезвычайно эмансипированная модель Аврис Фокс, была уличена в таких неприглядных вещах, как супружеская неверность, menage-a-trois с участием собственной сестры Люси, а также в проявлениях жестокости на бытовой почве.

— Иногда, — в голос Максин закрались снисходительные нотки, — Тодд предпочитает быть на публике. А иногда — нет.

— А сейчас?

— Сейчас нет.

— А почему он не хочет, чтобы его видели? — настаивала Тэмми. — Если с ним ничего не случилось…

Максин колебалась, не зная, как: лучше рассеять подозрения, которые в ее собеседнице явно нарастали. Отделаться извинением и швырнуть трубку она не могла: такое поведение лишь подзадорило бы любопытство Тэмми. Нужно было срочно что-то придумать, чтобы как можно дальше удалиться от зоны повышенной опасности.

— Я скажу почему, — произнесла Максин, слегка понизив голос, словно собиралась сообщить что-то истинно важное. — У него есть одна идея, которую он пока держит в секрете.

— Да ну? — Казалось, объяснение не слишком убедило Тэмми. — Надеюсь, это не связано с «Бойцом»? Я читала сценарий, и…

— Нет, «Боец» тут ни при чем. Это сугубо личная вещь, которую Тодд пишет сам.

— Пишет сам? Тодд что-то пишет? Когда он давал интервью для «Пипл», то признался, что терпеть не может писать. Он сказал, что для него это непосильный труд.

— Ну ладно, сознаюсь, я немного преувеличила, — поправилась Максин. — Пишет он не сам, а в соавторстве с одним человеком. В самом деле, очень известным сценаристом. Но эта вещь для него очень дорога. Потому что он в нее вкладывает всю свою душу.

Максин замолчала, ожидая, клюнет ли Тэмми на эту наживку.

— Значит, фильм будет автобиографическим?

— Я не говорила, что речь идет о художественной киноленте. — Максин с радостью ухватилась за возможность сбить Тэмми с толку. — Возможно, сценарий когда-нибудь увидит свет, но пока Тодд усердно трудится над тем, чтобы просто излить свои чувства. Вернее сказать, трудится вместе с писателем-соавтором.

— А кто этот писатель?

— Не могу сказать.

— Знаете, если бы вы мне рассказали об этой затее в деталях, она бы выглядела куда правдоподобнее.

Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения Максин. Да как эта сучка осмелилась назвать ее ложь неправдоподобной?

— Послушайте, Тэмми, я и так сказала вам больше, чем следовало, — отрезала она — Меня ждут шесть телефонных звонков. Поэтому прошу меня извинить, но…

— Постойте. Что мне сказать членам нашего Общества?

— То, что я вам только что сообщила.

— Вы можете поклясться, что у Тодда все хорошо?

— О боже! Сколько можно повторять. Да. У Тодда все прекрасно. Лучше, чем когда-либо. — Она глубоко вздохнула, пытаясь немного успокоиться, чтобы по неосторожности не выпалить чего-нибудь такого, о чем впоследствии пришлось бы пожалеть — Послушайте, Тэмми, я искренне хотела бы сказать вам больше. Но вы ведь понимаете, это касается личной жизни Тодда. Ему нужно немного отстраниться от своей славы, чтобы поработать над новым проектом. А когда он его закончит, уверена, вы будете первой, кто об этом узнает. А теперь мне и вправду пора идти.

— Только один вопрос, — остановила ее Тэмми.

— Слушаю.

— Как это называется?

— Что называется? — переспросила Максин, чтобы потянуть время.

— Сценарий. Или книга. Словом, то, что он пишет. Как это будет называться?

Почувствовав, что влезла в дерьмо по самые уши, Максин про себя ругнулась. Теперь, когда она завралась до чертиков, лишняя ложь вряд ли могла бы испортить дело. Она нарисовала в своем воображении образ Тодда — эта картина неизгладимо врезалась в ее память в тот момент, когда Берроуз собирался разрезать и снять с него бинты. И название пришло само собой.

— «Слепой у слепого поводыря».

— Мне не нравится, — отрезала Тэмми таким тоном, будто имела право на обсуждение.

— Мне тоже, — ответила Максин, имея в виду отнюдь не название, а весь этот затянувшийся, утомительный разговор. — Честное слово, Тэмми. Мне тоже.

Тэмми Джейн Лоупер жила на Эльверта-роуд в Рио-Линда в одноэтажном доме типа ранчо, который находился в пятнадцати минутах езды от международного аэропорта Сакраменто, где уже восемь лет работал носильщиком ее муж. Детей у них не было, равно как не было никакой надежды их завести.

Почему так случилось, одному Богу было известно, но Арни оказался носителем бесплодной спермы. Тэмми, похоже, это обстоятельство не слишком тревожило. То, что Бог наделил ее грудью размером с дыню, отнюдь не означало, что она была предназначена для материнства. Между тем отсутствие детей для Тэмми вылилось в бездну нерастраченной энергии, которую она и направила на то, что Арни называл ее «маленьким фэн-клубом».

— Это вовсе не фэн-клуб, — бесконечно твердила она мужу. — А общество поклонников.

Однако Арни считал Тэмми не поклонницей, а ярой фанаткой, о чем ей со всей откровенностью заявлял. Он знал, что всякий раз, когда они спали на одной кровати, она воображала, будто не его, а Тодда Пикетта член прижимался сзади к ее толстой заднице, и это была самая что ни на есть чистая правда. Стоило Арни заговорить с супругой на эту тему, как Тэмми просто от него отмахивалась. Не находя с ее стороны отклика, он прекращал разговор и, вооружившись очередной банкой пива, возвращался к телевизору.

Главным штабом Международного общества поклонников Тодда Пикетта была большая комната в доме Лоуперов. Спальня супругов была размерами значительно меньше, но, как заметила Тэмми, это было совсем не важно, потому что они в ней только спали. У них по-прежнему была двуспальная кровать, хотя неизвестно, зачем это было нужно: муж уже давно не прикасался к Тэмми, да и она года два как полностью к нему охладела. Третья комната плюс все кладовки использовались для хранения подшивок газетных вырезок, фотографий и многочисленных экземпляров биографии Пикетта, которые следовало распространить среди новых членов Общества, а также отзывов на каждый фильм с участием Тодда на двадцати шести языках. Главная же коллекция хранилась внизу, в большой комнате. Ее образцы, в той или иной степени имевшие отношение к Тодду или его актерской карьере, были относительно редкими, а потому по-своему уникальными. В больших, закрытых на молнию пластиковых пакетах для прачечной висели отдельные предметы одежды съемочной группы и актеров, которые снимались вместе с Тоддом. В темной вакуумной упаковке находились несколько неиспользованных образцов грима, предназначенного для Тодда, когда он играл изуродованного пожарника в фильме «Горящий год», снискавшем номинацию на «Оскар». Тэмми никогда не вскрывала упаковку, поскольку ее предупредили, что на свету грим портится.

Коллекция также содержала библиотеку сценариев фильмов с участием Пикетта со всеми исправлениями, в том числе один сценарий с поправками, сделанными собственноручно Тоддом, а также полное собрание созданных на их основе романов в кожаных с золотыми буквами переплетах. В коллекции также имелись компьютерная распечатка доходов съемочной группы, которая работала с Тоддом, эскизы костюмов и списки телефонных звонков и, конечно же, всевозможные афиши на разных языках. Однажды не без хвастовства Тэмми заметила: захоти Смитсоновский институт когда-нибудь открыть у себя филиал музея, посвященный жизни и творчеству Тодда Пикетта, все необходимое для этого он нашел бы в ее большой комнате. Однажды миссис Лоупер решила пронумеровать свои образцы, и таковых насчиталось почти семь тысяч триста — причем без учета дубликатов.

Большая комната была для Тэмми святая святых. Туда она и направила свои стопы после разговора с Максин Фрайзель. Закрыв дверь на ключ (хотя Арни должен был вернуться домой после работы и очередной попойки с дружками не раньше чем через несколько часов), она погрузилась в раздумья. Перебирая в памяти недавний разговор с менеджером своего кумира, она устремилась в конец комнаты, где выудила из заветной сокровищницы коробку с фотографиями — эти четырнадцать снимков являлись предметом ее особой гордости. Ей удалось раздобыть их у одного человека, который был знаком с фотографом, снимавшим Тодда для рекламы в его четвертой работе «Уроки жизни». В этом фильме произошло становление Пикетта как мужчины — другими словами, за время съемок он превратился из юноши в мужчину. И хотя улыбка у артиста осталась по-прежнему детской — что придавало ему невыразимое очарование, — после этой картины он стал играть более грубые роли: вернувшийся домой солдат, пожарник, человек, ложно обвиненный в убийстве собственной жены. Однако на этих четырнадцати фотографиях Тодд был запечатлен как раз тогда, когда совершал свой последний шаг к кинематографической зрелости. Именно с этих снимков на Тэмми глядел юноша-мужчина ее мечты. Она сделала несколько копий с негативов, которые приобрела у своего доверенного лица, одновременно заручившись его словом, что является единственной обладательницей сокровища, таинственным образом «исчезнувшего» из производственного отдела киностудии, и никто — ни режиссер, ни продюсер, ни даже сам Тодд — его никогда не видел.

Однако вовсе не за исключительность обладания ими ценила она эти фотографии столь высоко. Главное их достоинство — то самое, которое заставляло Тэмми возвращаться к ним вновь и вновь, когда Арни был на работе и она могла всецело предаться своим мечтам, — заключалось в том, что фотограф сумел застигнуть Тодда врасплох. Да, именно так — без рубашки и врасплох. Тодд был далеко не мускулистым парнем с выпяченными венами, а худеньким, бледноватым, обыкновенным славным юношей, вроде тех, что живут по соседству — если, конечно, по соседству с вами вообще живут симпатичные парни. Никогда в жизни Тэмми не видела более совершенного мужского тела. Не говоря уже о лице. О, какое у него было лицо! Из нескольких тысяч фотографий Тодда, снятых за последние одиннадцать лет — хотя в ее любящих глазах он был красив на каждом снимке, — на этих четырнадцати фото он был не просто красив. В его взоре читалась некая растерянность; это позволяло поклоннице таить надежду на то, что, окажись Тэмми в тот миг с ним рядом и одари он ее тем же взглядом, исполненным глубокой печали, какую выражали на фотографии его глаза, жизнь ее могла бы сложиться совсем иначе — как, впрочем, и его тоже.

Начиная рассуждать здраво, Тэмми понимала, что это глупые романтические грезы, ведь она была самой заурядной женщиной, и хотя за последние два года сбросила тридцать два фута, все равно еще носила на себе лишних тридцать. Разве могла она сравниться с теми сногсшибательными красавицами, что были рядом с Тоддом как в кино, так и в жизни? И все же стоило ей вспомнить, что никому не ведомый образ Тодда надежно спрятан и ждет ее в тайнике, как жизнь в Сакраменто казалась ей чуточку краше. А еще сильнее согревало ей душу то обстоятельство, что эти снимки принадлежали ей и только ей.

Было у этих фотографий и еще одно достоинство. Они были сняты в такой быстрой последовательности, что при достаточно быстром перелистывании могли создать иллюзию движения. Именно за этим занятием Тэмми и предалась размышлениям о телефонном разговоре с Максин Фрайзель. Невозможно было поверить в ту чепуху, что Тодд удалился от общества, чтобы заняться какой-то писаниной. Что бы Максин ни утверждала, это выглядело неправдоподобным. Отстраниться от всех и вся было совершенно не в духе Тодда. Куда бы он ни ехал отдыхать, будь то Индия, Новая Гвинея или Амазонка, он всегда попадался кому-нибудь на глаза. Кто-либо из поклонников неизменно снимал его на пленку, чему Тодд никогда не противился, а наоборот, останавливался, улыбался, махал рукой, дурачился. Исчезнуть, как сейчас, было совершенно не в его стиле.

Но что, собственно говоря, Тэмми могла предпринять? Задавать вопросы кому-нибудь из ближайшего окружения Тодда не имело никакого смысла — они будут твердить одно и то же. И вообще, ей осточертело вести переговоры с киностудиями, где все подряд утверждали, что давно не видели Тодда. Даже в «Парамаунт», где, по слухам, Пикетт должен был сниматься в следующей картине, он уже много месяцев не появлялся. От своего самого надежного источника информации, секретаря помощника Шерри Ленсинг, Тэмми выяснила, что между Тоддом и их производственной группой не было никаких разговоров, связанных с публикацией книги. Все это, вместе взятое, насторожило миссис Лоупер и заставило еще больше обеспокоиться за своего кумира. А вдруг они что-то скрывают? Вдруг он попал в автокатастрофу или, став жертвой бандитского нападения, сильно пострадал? Вдруг он лежит в реанимации и жизнь с каждой минутой покидает его, а эти сволочи, которые сколотили на его таланте целое состояние, врут всем подряд с таким видом, будто ничего не произошло? Так было везде и всегда, особенно в Голливуде, где все и вся привыкли лгать, где ложь стала образом жизни.

Больше часа она разглядывала свои бесценные сокровища, и все это время ее съедали страшные подозрения. Наконец под действием минутного настроения Тэмми пришла к окончательному решению. Поскольку она не в силах разрешить тайну, сидя у себя в Сакраменто, ей необходимо отправиться в Лос-Анджелес и выяснить все посредством личной встречи. Солгать по телефону легко, но гораздо сложнее сделать это, когда говоришь с собеседником один на один и смотришь ему прямо в глаза.

В последний раз пересмотрев фотографии, женщина задержала взор на одной из них — на той, где взгляд Тодда был почти обращен к камере. Еще один кадр — и он взирал бы прямо на нее. Их глаза, как говорится, встретились бы. Улыбнувшись, она поцеловала фотокарточку и убрала драгоценные снимки в коробку, а коробку — в укромное место. Потом Тэмми направилась в кухню, чтобы позвонить Арни в аэропорт и сообщить о своем намерении. Он был как раз на смене и не смог подойти к телефону, поэтому она попросила передать, чтобы он ей перезвонил. После этого Тэмми заказала билет на рейс до Лос-Анджелеса и забронировала номер в небольшой гостинице на бульваре Уилшир, где уже однажды останавливалась, когда посещала съезд поклонников Тодда Пикетта.

Согласно расписанию самолет должен был отправиться в три десять того же дня, а прибыть в Лос-Анджелес — в четыре пятнадцать. Однако вылет задержали на целых два часа, и еще три четверти часа лайнер кружил перед посадкой, в результате чего в вожделенном городе, пропитанном теплым и сладковатым смогом, Тэмми оказалась только к половине восьмого.

Она пока не знала, что будет делать; главное, ей удалось сорваться с насиженного места и прибыть в Лос-Анджелес, а как и с чего начинать, она собиралась решить по ходу дела. Теперь Тэмми стала намного ближе к своему кумиру, и заверения Максин относительно его отъезда сразу показались ей далекими от истины и даже нереальными. Тэмми нутром чуяла, что это была ложь. Тодд находился здесь, в Лос-Анджелесе. И если ему на самом деле грозила опасность, видит бог, она сделала бы все, что в ее силах, чтобы ему помочь. Что бы там ни говорили, она знала: ни одна живая душа не сможет позаботиться о Тодде Пикетте лучше нее. Кроме того, в глубине сознания Тэмми питала скромную надежду на то, что исчезновение кумира, окутанное некой тайной, предоставит ей возможность вызволить его из беды и спасти от таких людей, как Фрайзель, а значит, продемонстрировать своему возлюбленному, кто в действительности печется о его благополучии. О, если бы только ей удалось это сделать! Она даже не смела надолго задумываться о возможном исходе событий: ей становилось дурно от предвкушения их встречи и от собственных греховных грез. Хотя она беспрестанно напоминала себе, что желает Тодду только самого лучшего, ее постоянно преследовала одна и та же мысль: где-то в этом городе находится тот, которого она должна спасти и утешить, пусть он об этом пока и не знает. И возможно, не просто утешить, а подкрепить свои чувства пылкостью плоти, как бы ей ни было страшно об этом даже подумать.

Глава 8

Тодд и Марко довольно легко и быстро пообвыклись в обстановке своего нового Убежища. Тодд расположился в большой хозяйской спальне, откуда, как не без гордости заметила Максин, открывался потрясающий вид на весь каньон. В ясные дни, каковых в начале того марта было довольно много, Тодд зачастую подолгу просиживал у окна, взирая на мерцающие меж башен Сенчери-Сити океанские воды. Иногда сквозь дымку можно было даже разглядеть очертания острова Каталина.

Марко занимал более скромную по размерам комнату, которая находилась этажом ниже и соседствовала с гостиной. В основном он выполнял ту же работу, что и в доме в Бел-Эйр, то есть с фантастической точностью предупреждал все потребности хозяина и, после того как выполнял его желания, удалялся в какое-нибудь невидимое, но непременно находившееся поблизости место.

В окрестностях этого дома было гораздо тише, чем в Бел-Эйр. Казалось, что по единственной, петляющей в каньоне дороге вообще никто не ездил, и, если не считать тех редких случаев, когда доносился гул полицейского вертолета или звук сирены с бульвара Сансет, трудно было поверить, что совсем рядом, внизу раскинулся крупный город. Однако по ночам каньон отнюдь не безмолвствовал — он наполнялся невообразимым воем койотов, которые, судя по всему, обитали на склонах ущелья в несметном количестве. Нередко вечерами, выйдя с бокалом виски и сигаретой на один из многочисленных балконов, Тодд слышал, как какой-нибудь зверь на противоположной стороне ущелья заводил свою зазывную песню и выл, и лаял до тех пор, пока ему не отвечал кто-то другой, потом третий, и спустя некоторое время оглашенный звериным хором каньон, казалось, пробуждался к жизни. Конечно, из дома в Бел-Эйр тоже слышались крики койотов, и когда этот вой раздавался неподалеку от дома, Демпси приходил в сущее неистовство — он заходился таким свирепым лаем, будто хотел изобразить из себя пса гораздо больших размеров, чем был на самом деле.

— Странно, что здесь водится так много койотов, — заметил Марко после особенно шумной ночи. — Можно подумать, здесь в округе множество помоек. Ведь они, насколько я знаю, питаются всякими отбросами.

— А может, им здесь нравится, — возразил Тодд.

— Да, пожалуй.

— Здесь нет людей, поэтому им тут полное раздолье.

— Нет, кроме нас.

— Надолго мы тут не задержимся.

— Но тебя, судя по всему, это не слишком радует.

— Я уже привязался к этому месту.

— Ты еще не взбирался на гору?

— Нет. Пока чувствую себя не вполне окрепшим.

— Очень советую это сделать. Там такой вид! Закачаешься.

После того короткого диалога Тодд дал себе зарок непременно совершить прогулку на хребет. Как заметила Максин, ему пора было приступать к физическим занятиям, не то не успеет он и оглянуться, как его лицо благополучно заживет, а сам он весь заплывет жиром. Хотя Пикетт ни на секунду не верил в свое скорое выздоровление, в остальном он был вполне с ней солидарен. Дело в том, что Тодд злоупотреблял не только спиртным но и так называемыми Ночными Наборами от Элвиса (ореховое масло, заливное, жареный бекон, сэндвичи из «чудо-хлебцев», обжаренных в масле с ломтиками банана), и это далеко не лучшим образом сказывалось на его фигуре. Брюки уже сидели на нем слишком плотно, а ягодицы, насколько он мог судить по мимолетным взглядам в зеркало, стали гораздо упитаннее.

Еще немного — и ему придется вернуться к серьезным тренировкам: начать по утрам бегать и, возможно, даже оборудовать один из гостевых домиков под гимнастический зал. А пока это время не наступило, он решил разнообразить свой привычный распорядок дня всевозможными прогулками — и прежде всего забраться на вершину горы, чтобы обозреть тот вид, который открывается оттуда.

Через день к Тому наведывались Берроуз или сестра Кэрин, чтобы сделать перевязку или проверить состояние лица. Хотя доктор и уверял Пикетта, что процесс заживления идет хорошо, вел он себя чересчур обходительно и осторожно. Очевидно, случившиеся неприятности нанесли весомый удар по самоуверенности Берроуза. Его искусственный загар не мог скрыть явной бледности лица, хирургически натянутая кожа вокруг глаз и рта казалась неестественно жесткой и походила на деревянную маску, под которой должен был скрываться другой, более хрупкий человек. Относительно будущего Тоддд он продолжал без всяких на то оснований делать самые оптимистические прогнозы и утверждать, что со временем на коже не останется никаких шрамов. Впрочем, доктор и в самом деле желал, чтобы по счастливому стечению обстоятельств все закончилось без эксцессов и чтобы Тодд, благополучно выбравшись из этой передряги, помолодел лет на десять.

— Сколько времени еще пройдет, прежде чем я смогу снять бинты?

— Полагаю, мы снимем их на следующей неделе.

— А что потом?.. Как долго мне придется ждать, пока лицо обретет нормальный вид?

— Мне бы не хотелось что-либо обещать, — развел руками Берроуз, — но думаю, это будет приблизительно через месяц. В этом есть какая-то срочность?

— Ну да. Я хочу показаться людям. Хочу, чтобы они не думали, будто я умер. Где эта желтая пресса, которую ты сегодня мне принес? — обратился Тодд к Марко. — Доктор, верно, давненько не просматривал журналы у себя в гостиной.

Ненадолго отлучившись, Марко принес пять журналов и бросил их на стол перед Берроузом. На обложке одного из них красовалась блеклая черно-белая фотография похоронной процессии, вероятно, сделанная с довольно большого расстояния. Заголовок гласил: «Тайная похоронная церемония суперзвезды Тодда Пикетта». Во втором журнале была изображена бывшая подружка Тодда, Вильгемина Бош, скорбящие уста которой будто говорили: «Мне даже не представилось случая сказать ему «прощай»». А третий образчик бульварной прессы имел смелость заявить, что перед смертью Тодд Пикетт изрек: «Я видел Христа на смертном одре. Он призывает нас к милосердию». Дальше просматривать журналы Берроуз не стал.

— Кто выдумал всю эту чушь?

— Вот вы мне и ответьте.

— Надеюсь, вы не считаете, что к этому причастны мои люди? Уверяю вас, мы решительно…

— Да, да, да, — перебил его Тодд, — знаю. Вы свято храните тайну клиента. Видите, какой я наконец стал сообразительный. Я теперь даже читаю всякие умные книжки.

— Честно говоря, я даже не понимаю, в чем ваша проблема. Нужно всего лишь поднять телефонную трубку и, представившись, положить конец этим слухам.

— И что же он, по-вашему, должен сказать? — осведомился Марко.

— То, что есть на самом деле. «Я Тодд Пикетт. Я жив и здоров, спасибо за внимание».

— И что мне потом делать? — спросил Тодд. — Потом, когда меня захотят сфотографировать, чтобы подтвердить мои слова? Или, скажем, взять у меня интервью, дабы убедиться, что у меня все хорошо? При личной встрече? Вот с этим лицом? — В эту минуту он рассматривал свое разбинтованное лицо в зеркале. — V меня такой вид, будто я провел десять раундов с тяжеловесом.

— Я могу лишь заверить, что опухоль непременно спадет. Это всего лишь вопрос времени. А новый эпидермис — первоклассного качества. Надеюсь, когда все будет позади, вы будете чрезвычайно довольны результатом.

Около минуты Тодд молча разглядывал свое изображение в зеркале, после чего наконец повернулся к доктору и с той непосредственной искренностью, которую редко ему удавалось, если вообще удавалось, изобразить перед камерой, произнес:

— Лучше бы глаза мои тебя, подонка, никогда не видели.

Глава 9

У Тэмми было несколько знакомых в Лос-Анджелесе, каждый из которых являлся членом Общества поклонников, однако она решила своим приездом никого из них не беспокоить. Все они с радостью ухватились бы за возможность принять деятельное участие в ее расследовании, но ей хотелось заняться этим самостоятельно, по крайней мере на первых порах.

Она остановилась в маленькой гостинице на бульваре Уилшир в нескольких сотнях ярдов от парка Вествуд Мемориал, где было похоронено множество состоявшихся и не совсем состоявшихся звезд экрана. Во время прошлого визита в Лос-Анджелес Тэмми почтила память кинознаменитостей, среди них были Донна Рид и Натали Вуд, а также Даррел Ф. Занук и Оскар Ливант. Но славился этот парк преимущественно тем, что в изящном бетонном склепе, который выделялся среди прочих большим количеством возложенных к нему цветов, покоилось тело Мэрилин Монро — ради того чтобы взглянуть на памятник, сюда съезжались люди со всего мира. Стоявший по соседству склеп все еще пустовал; как утверждала надпись, он был подготовлен для останков Хью Хефнера.

Посещение парка не доставило Тэмми удовольствия, более того, навеяло на нее легкую грусть. Во всяком случае, на этот раз у нее не возникло ни малейшего желания повторять экскурсию: она приехала исключительно затем, чтобы позаботиться о живущем, а не о мертвом Тодде Пикетте.

Устроившись в гостиничном номере, Тэмми позвонила Арни и оставила ему на всякий случай номер своего телефона, сообщив, что вернется самое позднее через два дня. На другой стороне трубки раздался легкий хлопок; очевидно, Арни открыл банку пива — судя по его заплетающемуся языку, далеко не первую за этот вечер. Ему совсем неплохо жилось бы одному, подумала Тэмми. Возможно, он даже стал бы чуточку счастливее.

Заказав себе в номер ужин, Тэмми принялась строить планы на будущий день. Перво-наперво она решила испробовать прямой путь к Тодду: отправиться в Бел-Эйр и выяснить, там он или нет. Его адрес был давно ей известен. Тэмми даже знала расположение апартаментов изнутри. В свое время, когда покупка дома еще не была оформлена, она раздобыла у агента по продаже недвижимости фотографии жилища, включая ванную со всеми ее атрибутами, хотя, конечно, после предпринятой Тоддом реконструкции все в доме могло измениться. Тэмми вполне отдавала себе отчет, что ей вряд ли удастся даже приблизиться к входной двери, не говоря уже о том, чтобы увидеть самого хозяина. Но не глупо ли было бы с ее стороны не испробовать эту возможность? Вдруг ей повезет и она застанет его как раз в ту минуту, когда он выйдет во двор подышать воздухом или будет стоять у окна. Убедившись, что Пикетт жив и здоров, она развеяла бы свои опасения и со спокойным сердцем вернулась домой в Сакраменто.

В аэропорту Тэмми взяла напрокат машину, намереваясь в тот же вечер отправиться в Бел-Эйр, но задержка рейса и прочие сложности перелета слишком утомили ее. Она легла спать в десять часов и проснулась ранним утром в бодром состоянии духа. Поскольку гостиничный сервис не мог предоставить ей ничего существенного из еды — а Тэмми любила по утрам хорошенько подзаправиться, — ей пришлось перебраться на другую сторону Уилшира и отыскать там небольшой ресторан, где она смогла от души позавтракать яичницей, беконом, мясным рагу с овощами и кофе с тостами. Во время еды она полистала «Пипл» и «Ю-Эс-Эй тудэй». И в том, и в другом журнале несколько статей былипосвящены приближавшимся номинациям на «Оскар», до вручения которого оставалось три дня. Тодд никогда не награждался этой премией (Тэмми считала это лишним подтверждением коррумпированности Академии), но четыре года назад был ее номинантом за роль в фильме «Горящий год» — одной из наименее популярных кинолент с его участием. Надо признать, он замечательно сыграл в этой картине, и миссис Лоупер испытывала за него большую гордость. Тэмми со страхом наблюдала за церемонией, боясь, что от волнения его может хватить удар. У нее так же сильно колотилось сердце, как у Сьюзан Сарандон тряслись руки, когда та открывала конверт, чтобы огласить победителя. Тэмми даже думала, что от напряженного ожидания упадет в обморок. И конечно же, награжденным оказался не Тодд. Во время этой изнурительной процедуры камеры не сводили своих объективов с Пикетта, и буквально перед тем, как было зачитано имя победителя, и раздался гром аплодисментов, Тэмми явственно прочла на лице своего кумира разочарование — во всяком случае, оно не укрылось от тех, кто знал его мимику так же хорошо, как она.

Из фильмов, выдвинутых на соискание премии «Оскар» этого года Тэмми смотрела только один и только потому, что в нем играл Том Хэнке, которого она находила весьма привлекательным мужчиной. Пробежав глазами по страницам журналов в надежде отыскать какие-нибудь утешительные новости относительно Пикетта, женщина разочарованно отложила прессу в сторону.

После завтрака Тэмми вернулась в гостиницу, отправила Арни короткое сообщение, в котором подтверждала, что у нее все хорошо, и, вооружившись картой, на случай если ее подведет чувство ориентации, направилась к дому Тодда.

После двадцати пяти минут езды по загруженным магистралям города она наконец выкатила на узкие, извилистые улочки Бел-Эйр. Смотреть здесь было почти не на что. Большинство особняков скрывались за высокими заборами, увенчанными многочисленными шпилями и видеокамерами. Тем не менее, Тэмми сразу почувствовала, что попала в район, где проживает элита. В узких проездах стояли исключительно дорогостоящие автомобили (разок ей даже пришлось притормозить, чтобы вписаться между «роллс-ройсом» цвета кофе со сливками и красным «порше»). На одной из улиц она заметила совершающую пробежку кинозвездочку в эффектной спортивной форме; за кинозвездочкой по пятам следовал лимузин, который, очевидно, вез питьевую воду и овсяные хлебцы.

Проезжая мимо бегуньи, Тэмми невольно ей позавидовала. Должно быть, это ужасно здорово, когда есть возможность себя холить и лелеять так, как эта кинозвезда, и всегда, когда в доме заканчивается туалетная бумага, а в холодильнике иссякает мороженое, знать, что об этом позаботится кто-то другой. Никогда не тревожить свой ум проклятыми налогами или арендной платой. Не просыпаться в три часа ночи, с ужасом думая: «Кто я такая? Никто. Если я завтра умру, никто этого не заметит. Всем будет все равно».

Конечно, она знала, что богатство и комфорт сопряжены с большой ответственностью, что на некоторых людей они накладывают нежелательный отпечаток, развивая у них пристрастие к выпивке и наркотикам и растлевая их нравственность. Довольно трудно оставаться идолом, беспрестанно находясь под пристальным взглядом публики, которая тебя боготворит. Но Тэмми никогда не испытывала симпатии к тем, кто роптал на свою судьбу. Уж если люди платят миллионы за твою улыбку, так, будь любезен, веди себя соответственно.

Тэмми почти сразу отыскала дом Тодда. Таблички с номером не было, но она узнала особняк по зубчатому забору и квадратным фонарям по обе стороны от ворот. Проехав по улице немного вперед, она припарковала машину и направилась к дому пешком, пытаясь выглядеть как можно более естественно, насколько ей позволяла фигура в две с лишним сотни фунтов веса, облаченная в брюки из оранжевого полиэстера. Подойдя к воротам, Тэмми увидела в двадцати ярдах от них машину с открытым багажником. Однако, судя по всему, никто ее не разгружал и не загружал. Пока женщина с минуту-другую осматривалась, мужество попеременно то прибывало в ней, то покидало ее. Не могла же она так просто подойти к воротам и нажать на звонок! Что она скажет? «Привет, я поклонница Тодда Пикетта номер один. Хочу узнать, как у него дела». Смешно, да и только! Чего доброго, подумают, что она какая-нибудь бродяжка и арестуют ее. И вообще, ее наверняка уже засекли через скрытые видеокамеры и, скорее всего, уже вызывают полицию.

Однако Тэмми продолжала стоять у забора, ругая себя за то, что заранее не продумала свой визит к дому Тодда. В растерянности она размышляла над тем, что ей делать: либо не сдавать позиций и постараться найти наилучший выход из своего кошмарного положения, либо попытаться незаметно улизнуть.

Вдруг хлопнула автомобильная дверца, и Тэмми чуть было не ринулась прочь, но вовремя остановилась: она слишком далеко находилась от своей машины, чтобы успеть ретироваться. Поэтому ей ничего не оставалось, как продолжать стоять на своем месте, моля Бога, чтобы в этот момент никто не смотрел в мониторы, установленные для охраны здания.

Тут раздался чей-то свист, а через несколько секунд появился и тот, от кого этот свист исходил. Тэмми сразу узнала этого человека: Марко Капуто, помощник и телохранитель Тодда. Ей доводилось встречаться с ним дважды: первый раз на премьере «Горящего года», а второй — в Лас-Вегасе, когда на «Шоу Весте» Тодда объявили «Актером года». Оба раза вежливо представившись президентом Международного общества поклонников, Тэмми не менее вежливо просила у Марко разрешения с минуту-другую поговорить с Тоддом, и оба раза он обошелся с ней достаточно грубо. А при второй встрече вообще обозвал ее сумасшедшей сучкой, о чем она не без укора сообщила Максин. Хотя та довольно искренне попросила у нее прощения, заверив, что впредь ничего подобного не повторится, Тэмми не хотела испытывать характер Марко в третий раз, тем более при столь сомнительных обстоятельствах.

Чтобы не попасться ему на глаза, она попятилась и скрылась в густых зарослях ежевики, которые дикарями разрослись на другой стороне дороги. Все это время Тэмми не сводила глаз с Марко, но тот, к счастью, был слишком занят, чтобы ее заметить.

Кусты ежевики оказались неплохим прикрытием, и оттуда Тэмми могла без боязни наблюдать за телохранителем Пикетта. Он курсировал между домом и машиной, загружая ее всякой всячиной, среди которой Тэмми узнала несколько присужденных Тодду наград. Кроме прочего он загрузил в машину уйму каких-то причудливых украшений, горшок с коноплей и несколько фотографий в рамках. Весь этот скарб плюс девять или десять запечатанных картонных коробок были аккуратно сложены в багажник и на заднее сиденье автомобиля. Пикетта поблизости видно не было — во всяком случае, Марко ни с кем не разговаривал. И хотя из этого отнюдь не следовало, что Тодда вообще нет в доме, тем не менее, Тэмми чуяла это нутром.

Добрых четверть часа она следила за Марко из своей засады, после чего, учитывая все имевшиеся улики, пришла к заключению, что стала невольной свидетельницей кражи. Разумеется, такому выводу в немалой степени способствовала ее личная неприязнь к вору, но, с другой стороны, иначе трудно было объяснить то обстоятельство, что Капуто выполнял свою работу украдкой, беспрестанно озираясь по сторонам, словно боялся, что за ним наблюдают (хотя не исключено было, что он и вправду чувствовал на себе чужой взгляд). Когда же он закончил загружать машину, Тэмми заметила, что у него довольно вялый вид — плохо выбритое лицо, сонные глаза. Видимо, последнее время Капуто плохо спал.

Задолго до того, как он завершил свое пакостное дельце, Тэмми уже знала, что предпримет дальше. Она поедет за Марко и проследит, куда он выгрузит награбленное добро. Потом вызовет полицию, и его арестуют. Может, этот поступок поднимет ее в глазах Максин, и Тэмми, войдя наконец в доверие менеджера, получит приглашение в избранный крут обожателей Тодда. Однако слишком обольщаться, пожалуй, не стоило. Хорошо было бы, по крайней мере, остановить Капуто, пока тот не успел нажиться на своей добыче.

Загрузив багажник доверху, Марко закрыл его и направился к дому — вероятно, затем, чтобы запереть дверь на замок. Воспользовавшись моментом, женщина выбралась из зарослей и поспешила к своей машине. На улице становилось жарко; Тэмми почувствовала, что изрядно взмокла: из-под лифчика текли струйки пота, а трусы скомкались между ягодицами. Включив кондиционер на полную мощность, она проехала по улице немного вперед, чтобы свободно развернуться, и приблизилась к дому Тодда как раз тогда, когда из него выезжал черный «лексус» Капуто. Пассажиров в машине не было.

Сохраняя дистанцию, миссис Лоупер направилась вслед за черным автомобилем через лабиринт заборов и видеокамер, которыми изобиловал Бел-Эйр, по направлению к бульвару Сансет. У светофоров она едва не потеряла Капуто из виду, но, на ее удачу, уличное движение было достаточно интенсивным, что позволяло ей все время держать преследуемую машину в поле зрения и, не слишком нарушая правила, в конце концов ее нагонять. Марко вел авто легко, но беспокойно — постоянно протискивался в узкие щели, чтобы объехать медлительных водителей, — и все же Тэмми от него не отставала. Куда бы ворюга ни сворачивал, она надежно сидела у него на хвосте.

Один раз Капуто остановился и оглянулся. Женщина вся напряглась, решив, что тот заметил преследование, и была уже готова встретиться с ним лицом к лицу. Но ошиблась: оказалось, он просто повернулся к заднему сиденью, чтобы поправить какие-то вещи, которые, очевидно, за время езды сдвинулись с места. Потом как ни в чем не бывало Марко продолжил свой путь, а она, держась на почтительном расстоянии от него, — свое преследование.

Забирая в гору, дорога стала так сильно петлять, что Тэмми, не желая подвергать себя риску быть обнаруженной, неоднократно теряла машину Марко из виду, впрочем ненадолго. В отличие от Бел-Эйр, который состоял из бесчисленного количества узких улочек, ущелье, по которому они сейчас пробирались, по всей видимости, имело всего одну дорогу, и они оба ехали по ней. Знаки человеческого присутствия попадались редко (иногда глухая стена и небольшие воротца в ней), что было весьма удивительно, учитывая, какие красивые места раскинулись по сторонам. Кроны деревьев свисали прямо над дорогой, подчас переплетавшиеся ветви образовывали над ней густой лиственный навес. Там, где у обочины росли высокие пальмы, их опавшие листья устилали землю хрупким ковром.

Тэмми охватило волнение. Хотя она и уверяла себя, что находится всего в двух минутах езды от Сансет, ей казалось, будто она попала совсем в другой мир — в тихую заводь, где бог знает кто водится. Неизвестность, конечно, навевала на нее дурные подозрения. Для незаконных делишек лучшего места не придумаешь: Капуто может совершать тут любые сделки без опасения быть пойманным. Никто его здесь не увидит. Разумеется, кроме нее.

Черный «лексус» ненадолго скрылся из ее поля зрения, но когда Тэмми выехала из-за поворота, то оказалось, что Марко остановился прямо посреди дороги; не сверни она вовремя вбок, столкновения было бы не избежать. Когда Тэмми мельком оглянулась через плечо, Капуто вручную открывал большие двустворчатые ворота; на какое-то мгновение он повернулся в ее сторону, но она тотчас нажала на газ и рванула вперед прежде, чем он успел ее разглядеть. Проехав для виду немного вперед, Тэмми обнаружила, что дорога подошла к концу. У нее было два выхода: либо повернуть назад и демонстративно проехать мимо ворот, чтобы убедить Марко в том, что она удалилась; либо положиться на то, что занятый своими темными делишками Капуто не обратил внимания на ее машину, и попробовать подкрасться к его воровскому логову.

Выйдя из машины, женщина прежде всего обратила внимание на царившее в каньоне безмолвие. Хотя в Бел-Эйр дом располагался весьма удобно и в то же время был отдален от шумных магистралей, там Тэмми ни на секунду не покидало ощущение, что она находится посреди крупного города. Здешнюю же тишину нарушали лишь пение птиц и жужжание насекомых. Не взяв с собой ключа от машины и оставив дверь приоткрытой, на случай если придется быстро уносить ноги, Тэмми устремилась к воротам.

Не обнаружив никаких видеокамер по периметру забора, она немного удивилась. Не исключено, что здесь свили гнездо какие-нибудь известные преступники, о которых знали все в округе и поэтому предпочитали держаться от них подальше. Если дело вправду обстоит таким образом, если люди, с которыми связан Марко, настоящие злодеи — Тэмми придется плохо. Ей стало страшно от мысли, что она оказалась в этом месте одна и никто, абсолютно никто не знает, куда она поехала.

«Это безумие», — говорила она себе, однако продолжала идти. Лавры героини, которые она рисовала в своем разыгравшемся воображении, были столь притягательны, что она не могла отступиться. Да, конечно, это был риск. Но, может быть, для нее настало время действовать, вместо того чтобы отсиживаться под крышей собственного дома, самозабвенно любуясь фотоколлекцией. Очутившись в самой гуще событий, Тэмми не могла лишить себя предстоящего приключения. Если она струсит, если сядет в машину и уедет, ее всю жизнь будет терзать вопрос: как сложились бы обстоятельства, если бы единственный раз в жизни она проявила мужество и преодолела свой страх?

Арни всегда называл ее фантазеркой. Возможно, он был в чем-то прав. Возможно, она слишком долго жила в мире своих фантазий, подпитывала их любовью к своей маленькой коллекции фото и надеялась — хотя, конечно, понимала, что это полный бред, — что в один прекрасный день, когда она будет в очередной раз их перелистывать, Тодд взглянет на нее и, улыбнувшись, пригласит ее войти в свой мир, чтобы остаться там навсегда. Она знала, что это глупая надежда. И тем не менее теперь, когда под палящим солнцем Тэмми шла по улице и слева от нее возвышался потрескавшийся забор, эта мечта могла обернуться самой что ни на есть явью. Возможно, сегодня был как раз тот самый день, когда фотографии могут ожить, когда ей наконец удастся проложить дорожку к человеку своих грез из плоти и крови, который, увидев ее, наконец одарит Тэмми таким же любящим взглядом, каким всегда смотрела на него она.

При этой мысли Тэмми ускорила шаг, дыхание у нее участилось. Риск посещения этого дома был сопряжен с тем, о чем она раньше не могла толком и помышлять (хотя одному богу известно, сколько раз она себе это представляла), — с возможностью лицезреть своего идола, который в любой момент мог явиться перед ней, лишив ее от волнения дара речи, но это придавало ей еще большую решимость.

Глава 10

Тэмми тщательно оглядела ворота (их прутья довольно замысловатым образом сплетались как с кованой лозой, так и с настоящей), пытаясь отыскать вмонтированные видеокамеры, без которых не могло обойтись мало-мальски достойное жилище. Однако вопреки своим ожиданиям ничего не нашла. Либо камеры были слишком хорошо спрятаны, либо владельцы особняка не имели в них никакой нужды, считая, что в каньон довольно трудно попасть посторонним. Но еще больше поражало то, что на воротах вообще не было замков; чтобы войти внутрь, достаточно было всего лишь открыть одну из створок.

Перед ней уже частично открылся вид на особняк; дом утопал в зелени растущих вдоль подъездной дорожки деревьев и кустарников. Припарковав машину у самого крыльца, Капуто разгружал багажник. Если бы Тэмми прихватила с собой фотоаппарат, то сейчас, в самом разгаре его незаконных делишек, она сняла бы Марко на пленку и, заручившись этой важной уликой, могла бы покинуть странное место. Однако ей оставалось только сетовать на свою непредусмотрительность. Тэмми понимала: чтобы увидеть, с кем Марко совершает свою сделку, ей нужно подойти к дому поближе, но это казалось чересчур рискованным. Поскольку у нее не было на руках никаких улик, все могло кончиться тем, что Капуто обвинит ее в нарушении прав частной собственности и будет, по сути, прав. Что бы она ни говорила, вряд ли ее заявление будет иметь достаточный вес, если она не запасется каким-нибудь неопровержимым свидетельством того, что видела.

Подождав, пока Капуто скроется за входной дверью, Тэмми устремилась по дорожке к дому, но не успела одолеть и половины расстояния, как Марко вновь появился на крыльце и пошел к машине. Прячась, Тэмми юркнула под одно из деревьев, а Капуто тем временем принялся выгружать из машины очередную порцию награбленного добра. Как раз в этот миг из дома его кто-то окликнул, но голос прозвучал как-то подозрительно глухо.

— Марко! Одна из рамок разбилась.

— Вот проклятье!

Поставив коробку, которую вытаскивал из багажника, Маркл поспешил обратно в дом. Как раз в этот момент неизвестный обладатель рамки и необычного голоса вышел ему навстречу. При виде его сердце Тэмми отчаянно забилось. Прежде всего потому, что на нем не было рубашки, а брюки были приспущены ниже бедер. Возможно, раньше этот человек тщательно следил за своим телом, но теперь, лишившись ухода, оно начало быстро терять свою привлекательность: бицепсы обмякли, у пояса появились первые складки.

Лицо мужчины: было забинтовано. В отличие от мумии, туго обмотанной полосками ткани, у незнакомца бинты были наложены слабее и не сплошняком, закрывая щеки, лоб, нижнюю часть челюсти и шею. Сбившись на затылке в большой колтун, роскошные черные волосы вылезали из-под бинтов и торчали, как хохолок на макушке у клоуна. Когда Тэмми увидела на незнакомце полуспущенные брюки и небольшое брюшко, это напомнило ей нечто из области цирка. Полуклоун, полуурод.

Мужчина поднял рамку, показывая ее Марко:

— Смотри.

— Всего лишь треснуло стекло. Это легко поправить.

— Какой ты небрежный!

— Я сказал, босс, что все исправлю.

— При чем тут это. Ты чертовски небрежен.

Лишь после того, как «клоун» наклонился, чтобы поставить рамку у дверного косяка, Тэмми наконец поняла, кого она видит перед собой.

Это был Тодд. О господи, на пороге дома с забинтованным лицом и упитанным брюшком стоял Тодд! От изумления Тэмми громко ахнула, но тут же заткнула рот, чтобы себя не выдать. Впрочем, беспокоилась она зря. Легкая перебранка мужчин переросла в громкую ссору, из-за которой они не услышали бы даже ее крика.

— Ты жутко неуклюж.

— Пapa-другая вещей свалились с заднего сиденья. Только всего. Что в этом страшного? Обыкновенная случайность.

— Слишком много случайностей падает на мою голову в последнее время.

— Эй… ну, я же извинился.

— На этой картине изображен дом, в котором я родился.

— Да? В понедельник я куплю для нее другую рамку.

На этом разговор о разбитом стекле, очевидно, подошел к концу. Тэмми видела, как Капуто, уставившись в проем двери, некоторое время стоял на ступеньках дома, что-то ворчливо бубня себе под нос. Но что бы он ни бормотал, это не было предназначено для ушей Тодда — просто он давал выход своему раздражению. Потом Марко спустился к машине и, прислонившись к ней, зажег сигарету; сигаретный дым подействовал на него благотворно, и он вскоре успокоился.

Тэмми не осмеливалась даже шевельнуться. Если бы она покинула свое укрытие, то сразу же попалась бы Капуто на глаза. Поэтому она оставалась на прежнем месте, лихорадочно пытаясь дать разумное объяснение тому, что минуту назад предстало ее взору.

Очевидно, с Тоддом стряслось что-то ужасное. Но что? Поначалу она предположила, что его изувечила одна из его бывших подружек (что касается женщин, то в них он всегда плохо разбирался). Не исключено также, что с ним произошел несчастный случай (возможно, упоминая «слишком много случайностей», он именно это имел в виду). Так или иначе, но в любом случае Тодд испытывал жуткую боль, иначе он вел бы себя совсем по-другому. Ее сердце разрывалось от сочувствия к кумиру. Быть принужденным торчать в этом богом забытом месте да еще один на один с кретином Капуто — такое любого может свести с ума.

Наконец Марко бросил сигарету и, затушив ее ногой, вновь взялся разгружать багажник. Подождав, пока он скроется в доме, Тэмми выбралась из зарослей. Что же теперь ей делать? Вернуться к машине, сесть в нее и уехать? Конечно, это было бы самое разумное из всего, что она могла предпринять. Но сбежать, не узнав, что же на самом деле случилось с ее бедным Тоддом, она не могла. Почему? Это было ясно как день. Просто не могла — и все.

Перво-наперво Тэмми решила каким-нибудь образом проникнуть в дом и, улучив минуту, попытаться переговорить с Тоддом наедине. Лучше всего было воспользоваться задней дверью — чтобы избежать встречи с этим хамом-телохранителем. Она вернулась по своим следам и повернула за угол. Вдоль торца дома была проложена узкая каменная дорожка, которая круто спускалась вниз и, очевидно, уже многие годы не использовалась — местами из ее трещин торчали пучки травы, а кое-где успел пробиться кустарник. Тэмми потребовалось добрых десять минут, чтобы добраться до конца дома, где, вопреки всяческим ожиданиям, ей открылся еще более замечательный вид, чем с фасада. В свое время кто-то обустроил здесь восхитительный сад, который теперь, с наступлением ранней весны, поражал своим великолепием. Там и тут порхали с ветки на ветку колибри и бабочки, крылья которых отливали на солнце всевозможными цветами.

Тэмми была настолько заворожена красотой пейзажа, что на некоторое время позабыла об опасности. Наконец она выбралась на большую лужайку, вернее сказать, на то место, которое некогда было лужайкой, — бордюрная трава и цветы так сильно разрослись, что превратились вместе с лужайкой в неразделимое целое. После этого Тэмми обернулась к дому — убедиться, что за ней никто не наблюдает. Окинув беглым взглядом окна и балконы и не обнаружив ничего подозрительного, она уверенно прошагала к центру лужайки, после чего принялась уже обстоятельнее изучать особняк. Дом оказался гораздо больше, чем выглядел с фасада, и, несмотря на явные признаки упадка, имел довольно изысканный вид, чему преимущественно способствовали завитки балконов и изящные чугунные перила.

Именно поэтому Тэмми еще больше настораживало то обстоятельство, что Тодд решил здесь поселиться. Она знала, сколько труда стоило Пикетту (четверо архитекторов, два дизайнера по интерьеру плюс миллионы долларов) довести до совершенства апартаменты в Бел-Эйр. Так что же заставило его перебраться в это странное место? Напрашивалось только одно объяснение: он прятался. И делал это потому, что не хотел показываться перед людьми в столь неказистом виде. Его логика была вполне понятна Тэмми. Для некоторых поклонников он олицетворял собой само совершенство, и они не желали видеть его другим. К счастью, миссис Лоупер к таковым не относилась. Более того, узнав, что он, раненный и раздраженный, прячется от людей в этакой глуши, она прониклась еще большей любовью к своему кумиру. Если ей представится случай, она непременно скажет Пикетту об этом. И, если он будет не против, сдерет с него проклятые бинты. Плевать ей на то, как он будет выглядеть без них. Какое бы лицо ни скрывала марлевая маска, он все равно останется ее Тоддом. Человеком, которому она всегда беззаветно поклонялась. В пользу того, что она послана ему Богом, говорил хотя бы тот факт, что у нее очень крупная грудь. Где, как не на ее пышных полушариях, было бы так уютно и покойно его больной голове? Кто лучше нее смог бы укачать его, вселив чувство уверенности и безопасности, какие только мать может внушить своему дитя?

Уголком глаза женщина заметила какое-то движение в листве, и все ее мечтания мгновенно развеялись. Медленно, очень медленно направилась она к тому месту, где шевелились кусты. Солнце светило ярко, а тени были густыми и темными. На легком ветерке слегка трепетала листва. Неужто ей померещилось? И вокруг никого не было, кроме дрожащей листвы? Очевидно, что так — по крайней мере, поблизости не было видно ни одной живой души.

Тэмми вновь посмотрела на дом, пытаясь отыскать, откуда можно в него проникнуть. Однако насколько она могла судить с первого взгляда, на нижнем этаже здания все окна были закрыты, а на дверях висели замки. Она начала пробираться через кустарниковое ограждение, чтобы посмотреть, нет ли какой-нибудь скрытой лазейки в дом. Но с каждым ее шагом заросли становились все гуще и гуще, и в конце концов женщина поняла, что заблудилась; во всяком случае, когда она собралась отыскать другой, более доступный подход к зданию, то потеряла из виду не только лужайку, но и сам дом. Ей показалось, что она, подобно Алисе, в мгновение ока уменьшилась в размере, а цветы вокруг нее, источавшие нестерпимо сладостное благоухание, вдруг стали большими, как подсолнухи, только красного и фиолетового цветов. Мало того что они вымахали выше человеческого роста, их было такое множество, что они полностью заслонили собой дом вместе с трубой и балконами.

Полагаясь на то, что она правильно запомнила направление, в котором находился дом, Тэмми вновь окунулась в цветущее море. Однако ее надежды не оправдались. Заросли становились все гуще и непроходимее, а «подсолнухи» уступили место кустам, усыпанным желтыми цветами в форме колокольчиков, каждый из которых был величиной с человеческую голову. Она даже не могла позвать на помощь, ведь на ее крик прибежал бы Капуто. Не зная, что делать, Тэмми продолжала беспомощно биться в листве, пока наконец кусты не расчистились и над головой вновь не появилось чистое небо.

Выбравшись из зарослей, миссис Лоупер снова насторожилась: вдруг ее заметят? Но ее опасения были напрасны, потому что она находилась внизу горы, и от дома ее отделяла стена кипарисов, мимо которых, насколько ей помнилось, она не проходила. Из всего, что представилось ее взору вокруг, Тэмми отметила только один надежный ориентир — такую же узкую и заросшую дорожку, как та, что привела ее на лужайку. Женщина и понятия не имела, куда вела тропинка, но резонно заключила, что здесь уже кто-то бывал прежде и, возможно, попадал в такое же затруднительное положение, как она, а следовательно, тропинка в траве должна указывать выход. Если она сослужила кому-то верную службу, то почему бы ею не воспользоваться Тэмми? Стряхнув обломки веточек и цветочные лепестки с волос и блузки, она устремилась вперед по тропе.

На какой-то миг Тэмми увидела себя со стороны. Можно было представить, какой вид она являла собой, бродя по зарослям, словно обезумевший геологоразведчик. О чем только она думала! Хотя за воротами не составило труда уговорить себя пуститься в это маленькое приключение, теперь эта затея казалась ей гораздо менее привлекательной. Не сказать, чтобы Тэмми пришла в сильное замешательство из-за долгого блуждания по незнакомому имению — ведь в конце концов она нашла дорогу назад. Также ее не слишком заботила угроза со стороны Капуто, тем более сейчас, когда она знала, что рядом с ним Тодд. Да и что, собственно говоря, этот Капуто мог ей сделать? Разве что начал бы на нее орать, возможно, даже вызвал бы полицию, в случае если бы она отказалась уехать подобру-поздорову. Но ведь не зря же говорят, что лающая собака редко кусает. И даже не чувство одиночества и незащищенности стало решающим в ее намерении остановиться. А ощущение чьего-то незримого присутствия, которое оказалось настолько сильным, что на него невозможно было просто махнуть рукой.

Медленно поворачиваясь вокруг своей оси, женщина обвела взглядом окружающую местность.

— Кто бы ты ни был, — произнесла она, изо всех сил стараясь говорить как можно тише и дружелюбнее, — пожалуйста, покажись мне.

В пяти-шести ярдах от нее в подлеске обозначилось какое-то движение. Кто-то зашевелился в своем укрытии. Причем, насколько она могла судить, этих «кого-то» оказалось довольно много, во всяком случае, шум листвы уже раздавался со всех сторон, словно те, кто прятался в кустах, готовились себя обнаружить.

Женщина быстрее прежнего направилась через кустарник в сторону улицы и вскоре вышла на открытое пространство, где увидела самое неожиданное. По обеим сторонам широкой, выстланной плитками дорожки стояли семь или восемь клеток. Они различались по размеру — в самой крупной из них могли свободно разместиться две лошади, а самая маленькая была приблизительно вдвое меньше. Вившийся по прутьям клеток дикий виноград, подобно изодранному покрывалу, свисал сверху, скрывая от постороннего взора тех, кто находился внутри. Хотя на самом деле прятать было некого: обитатели этого зверинца давно исчезли.

Тэмми осторожно шла по дорожке, все больше убеждаясь, что ее преследователи движутся позади зверинца, не отставая от нее ни на шаг. В некоторых клетках она обнаружила высоко прикрепленные деревянные перекладины — очевидно, для маленьких обезьян. В других, сделанных более прочно, оказались чрезвычайно толстые прутья. Интересно, какие тут жили звери? Для носорога, медведя или тигра клетки были чересчур малы. И само собой, напрашивался вопрос: что произошло с обитателями этого примитивного частного зоопарка? Были они погребены где-то в зарослях? Или хозяин выпустил их вольно бродить по каньону?

Тэмми уже почти подошла к концу дорожки, когда ее взор привлекла расположенная справа клетка, сохранившаяся лучше других. Листва так искусно переплелась с прутьями решетки что практически плотной стеной закрывала помещение со всех сторон. Дверца, также заросшая плющом, была слегка приоткрыта Тэмми заглянула внутрь. На нее пахнуло каким-то легким ароматом, источником которого оказались свечки, расположенные кучкой в дальнем конце клети. Справа у стенки Тэмми ожидало еще более невероятное: детская кроватка, довольно нелепо обустроенная из двух крупных подушек красного шелка и грязного желтого одеяла. На другой стороне стояли стул и маленький стол, а на столе лежали бумага и ручка. Рядом с кроватью виднелся перевернутый вверх дном деревянный короб, который тоже использовался как стол. На нем грудой громоздились книжки. Но не они приковали к себе внимание Тэмми, а свечки в дальнем конце клети, где располагался своеобразный алтарь, представлявший собой несколько грубо прикрепленных к камням досок. Посреди алтаря находилось то, что поначалу Тэмми приняла за скульптуру с изображением лица красивой молодой женщины. Однако когда подошла ближе, то увидела, что это слепок с живого лица. Рот был слегка растянут в едва заметной улыбке, а безукоризненный лоб запечатлел немного сердитое выражение. До чего же красиво было это лицо! Кто бы ни была эта женщина — пусть даже ее уже нет в живых, — нетрудно было понять, почему именно ее лик был помещен на самое почетное место и почему рядом с ним стояли свечи. При виде такого совершенства у любого человека невольно открывается рот. Именно такие лица любит снимать камера.

Тайны дома и его окрестностей стали понемногу приоткрываться Тэмми. Может быть, редкостная красавица, которую до сих пор почитает преданный ей поклонник, была некогда владелицей этого огромного дома? Может быть, столь необычное место поклонения специально обустроено в честь женщины, прежде гулявшей по этому саду?

Сделав еще один шаг в сторону алтаря, Тэмми увидела множество других, более мелких предметов. Клочок красного шелка с одним подрубленным краем; брошь-камея с профилем той же женщины, вырезанным на белом камне; небольшая деревянная шкатулка величиной не больше спичечного коробка, в которой, вероятно, тоже хранилось какое-то сокровище; и наконец, в самом низу лежала небольшая вырезанная из бумаги куколка, одетая в женское нижнее белье прошлого века. Бумага, из которой была сделана кукла, от времени пожелтела, а краски поблекли. Насколько Тэмми могла судить, подобные модели были в ходу в двадцатые годы. И хотя она была не слишком сильна в кинематографе того времени, ее заинтриговало лицо, воспроизведенное трижды — на картоне, в глине и в камне. Она уже видела женщину с таким лицом — черно-белый фильм с ее участием как-то транслировался по ночному каналу. Но сколько ни пыталась Тэмми припомнить ее имя, ничего из этого не выходило.

Отчаявшись разрешить загадку, Тэмми отступила на шаг от алтаря и в этот миг почувствовала, что ее затылок обдало струей холодного воздуха. Будучи совершенно не готовой к подобным неожиданностям, она обернулась и увидела мужчину, который стоял буквально у нее за спиной. Он так тихо вошел в клетку, что она даже не услышала его приближения. Проникшие сквозь листву солнечные лучи пятнами выхватывали его образ из тени, благодаря чему Тэмми частично разглядела лицо — глаза, почти весь нос и уголок рта. Она сразу поняла, что это не Капуто. Мужчина оказался гораздо старше Марко; несмотря на солнечную подсветку, его глаза были серыми, холодными и уставшими, а почти белые волосы, вернее то, что от них осталось, свисали до плеч. Лицо было худощавым, но, как ни странно, сухопарость ему шла. Тэмми показалось, что он похож на какого-то святого, которого она видела у своей матери в Библии, иллюстрированной картинами старинных мастеров. Этот человек был воистину создан для того, чтобы ему поклонялись.

Мужчина вставил в рот самокрутку и поджег ее, как-то по-старомодному щелкнув зажигалкой.

— И кто же вы будете? — глубоко затянувшись, осведомился он таким же холодным тоном, каким отливали его глаза.

— Прошу прощения, — начала Тэмми. — Мне не следовало бы находиться здесь.

— Будьте так любезны, — мягко заметил он, — предоставьте судить об этом мне. — Незнакомец еще раз затянулся сигаретным дымом, запах которого был необыкновенно пикантным, но ей не знакомым. — Я все же был бы не прочь узнать ваше имя.

— Тэмми Лоупер. Как я уже сказала…

— Вы просите прощения.

— Да.

— И утверждаете, что попали сюда случайно.

— Да.

— Осмелюсь предположить, что вы заблудились. Неудивительно. В саду легко заблудиться.

— Я искала Тодда.

— А-а, — выдохнул незнакомец, вскинув глаза к небу. Сигаретный дым в солнечном свете отливал голубизной. — Значит, вы из свиты мистера Пикетта.

— О нет. Не совсем так.

— А как?

— Видите ли… Ну конечно, он меня знает…

— Но не знает, что вы здесь.

— Верно.

Глаза незнакомца вновь устремились на Тэмми. Изучая ее, он смотрел настойчивым, но в то же время необычно почтительным взглядом.

— И кем вы приходитесь нашему мистеру Пикетту? — осведомился он. — Должно быть, одной из его фавориток?

Тэмми не могла сдержать улыбки. Сначала ее удивило такое предположение, а потом само слово. Фаворитка! Такое же старомодное, как щелканье его зажигалки, оно удивительно ласкало слух. И даже льстило самолюбию.

— Не думаю, что Тодд Пикетт захочет взглянуть на меня дважды. — Ей почему-то не хотелось кривить душой перед этим печальным человеком.

— Значит, он много потеряет. — Его комплимент был таким непринужденным, что, если бы он не подразумевал то, что подразумевал, все равно пролился бы, как бальзам на душу.

Тэмми почему-то сразу вспомнились слова матери, когда та описывала Джимми Маккинтоша — человека, с которым она в конечном счете разошлась, чтобы заняться вплотную отцом Тэмми: «Этот человек был способен зачаровать даже птиц на дереве». Тэмми никогда прежде не встречала такого рода харизмы у людей из плоти и крови. Но незнакомец явно ею владел. Хотя их беседа была пустой и краткой, она не сомневалась, что этот человек обладал неким магнетизмом.

— Могу я вас спросить…

— Спрашивайте.

— Кто вы?

— Конечно. Услуга за услуга. Меня зовут Биллем Зеффер.

— Очень приятно познакомиться, — сказала Тэмми. — И я вновь прошу прощения. — Она бросила робкий взгляд через плечо на алтарь. — Мне не следовало приходить сюда.

— Но вы же не знали. В этих джунглях легко заблудиться. Нам нужно было бы все здесь срубить, — он слегка улыбнулся, — но в наши дни было почти невозможно найти работников.

— А эта дама, которая в маске?..

— В маске? — удивился Зеффер. — Ох, ну да, конечно. В маске.

— Кто она?

Он отошел в сторону, чтобы лучше разглядеть алтарь и то, что находилось на нем.

— Она была актрисой, — пояснил он. — С тех пор минуло много-много лет.

— Кажется, я ее узнала.

— Ее зовут Катя Люпи.

— Да? — Имя женщины сразу отозвалось в памяти Тэмми, но она никак не могла припомнить ни одного фильма с участием этой актрисы.

— Она была очень известной?

— О да. Такой же, как Пикфорд, Свенсон и Теда Бара. Но все это в прошлом.

— Она умерла?

— Нет-нет. Просто о ней забыли. Во всяком случае, мне так кажется. Я давно потерял связь с внешним миром. Тем не менее, у меня такое ощущение, что имя Катя Люпи мало кому что-нибудь говорит.

— Вы правы.

— Но ей повезло. У нее до сих пор осталось это маленькое владение в каньоне Холодных Сердец.

— Холодных Сердец?

— Так называют это место. Видите ли, на ее совести много разбитых сердец. У нее было очень много любовников, особенно в молодые годы. Когда они ей надоедали, Катя просто убирала их со своей дороги.

— Вы были одним из них?

— Когда я только привез ее в Америку, мне посчастливилось делить с ней постель — но очень недолго. Я быстро ей наскучил.

— И что же было потом?

— Мне нашлось другое применение. Вот почему я остался с ней рядом. Однако многие мужчины, которые ее любили, закончили весьма плохо. Трое из них, после того как она их отвергла, пустили себе пулю в лоб. Другие просто спились. Некоторые покоятся здесь, пожелав остаться после смерти поближе к ней. В этом смысле я тоже не исключение, как это ни глупо. Ибо вернуть ее расположение невозможно.

— А почему вы хотите это сделать… я имею в виду, вернуть ее расположение? — полюбопытствовала Тэмми — Ведь она, должно быть, уже совсем стара.

— О, как сказал поэт, время не властно над ее бесконечными достоинствами. Она по-прежнему красива.

Тэмми понимала, что ее собеседник до сих пор без ума от дамы по имени Катя Люпи, которой, судя по всему, уже около ста лет. Трудно было представить, какую красоту могла сохранить богиня его сердца в таком возрасте, но возражать миссис Лоупер не стала.

— Что ж, боюсь, мне пора идти, — сказала она.

Аккуратно протиснувшись мимо Зеффера, который не выказал никакого сопротивления, женщина вышла из клети на дорожку. Вокруг царила такая тишина, что Тэмми даже слышала, как урчит в животе. Казалось, от завтрака ее отделяла целая вечность, да и от скромного обеда, который она съела, тоже.

Зеффер вышел за ней вслед на открытый воздух, и Тэмми впервые представилась возможность подробно его рассмотреть. Когда-то ее новый знакомый определенно был очень красивым мужчиной, теперь же его наружность вызывала лишь сострадание. Казалось, этого господина кто-то изрядно поколотил, после чего догнал и добавил тумаков. Лицо его местами было ободрано и кровоточило, местами — тщательно запудрено. В целом мистер Зеффер производил впечатление человека, которому случилось много выстрадать на своем веку и который имел обыкновение держать свои чувства при себе, что никогда не проходило даром. Когда Тэмми взглянула на него при свете, ей стало неловко оттого, что она так быстро хотела от него улизнуть. Словно почувствовав ее колебания, Биллем предложил ей остаться.

— Неужели вы и вправду так торопитесь?

С этими словами он огляделся, как будто пытался получить ответ из тишины окружающего пространства.

— Может, прогуляемся и поговорим? Бродить одной здесь не всегда безопасно.

Прежде чем Тэмми успела спросить его, что он имеет в виду, Зеффер повернулся спиной к дверце клетки и поднял большую палку. Когда он взял ее в руки, стало понятно, что та уже служила ему в качестве орудия защиты и, очевидно, могла пригодиться и на этот раз.

— Звери? — осведомилась она.

— Да, иногда звери, — кинул на нее свой печальный взгляд Биллем. — А иногда и того хуже.

— Не понимаю.

— Возможно, в данном случае лучше и не пытаться понять, — посоветовал он.

Казалось, тишина стала еще глубже, а отсутствие звуков, как ни странно, отдавало теперь чем-то зловещим. Зефферу не понадобилось уговаривать ее держаться к нему ближе. Что бы ни скрывалось за этим безмолвием, Тэмми не хотела встретить его в одиночку.

— Просто поверьте мне на слово. В каньоне Холодных Сердец есть некоторые малоприятные обитатели.

Внимание Зеффера привлекло что-то за клеткой. Тэмми проследила за его взглядом.

— А для чего эти клетки? — поинтересовалась она.

— У Кати одно время была склонность коллекционировать экзотических животных. Здесь у нас находился небольшой зверинец. Белый тигр из Индии — он прожил недолго. Потом носорог. Его постигла та же участь.

— Разве это не жестоко? Держать их здесь? Ведь клетки такие маленькие.

— Конечно жестоко. Она вообще жестокий человек. И я был жесток, исполняя ее прихоти. Насчет этого у меня нет никаких сомнений. Случалось, я был просто невыразимо жесток. Но стоило мне пожить жизнью зверя, — он вновь взглянул на клетку, — как я понял всю глубину постигших их страданий.

Тэмми заметила, что ее спутник внимательно изучает кустарник, растущий с другой стороны клетки.

— Что там? — спросила она. — Звери?

— Идите сюда, — совершенно неожиданно Зеффер перешел на шепот, — быстро.

Хотя она ничего необычного в кустах не заметила, тем не менее Тэмми повиновалась.

И едва она выполнила его приказание, как в узкий коридор между клетками ворвался ледяной ветер, и она увидела несколько странных движущихся фигур, которые резко надвигались на нее. По очертаниям они напоминали людей, но были странным образом искажены — словно находились под беспрестанным сквозняком. Рты их превратились в маленькие черные кружки, зубы в тонкие иголки, а глаза — в темные злобные точки.

— Не смейте, — услышала она рядом с собой возглас Зеффера и заметила, как тот поднял палку.

Однако нанес он удар или нет, увидеть ей не пришлось, потому что в следующий миг к Тэмми устремились двое призраков.

Один из них положил руку ей на лицо, и голову женщины пронзил сильнейший спазм. Такого ее мозг вынести не мог. Она увидела перед глазами вспышку белого света — подобно той, что возникает, когда при демонстрации фильма внезапно рвется лента.

Холодный ветер исчез так же стремительно, как и появился, а вместе с ним и все, что ему сопутствовало: звуки, видения, вызванное им смятение чувств.

Умирая, Тэмми различила голос Зеффера.

— Будьте вы все прокляты!!! — диким голосом возопил он.

А потом она провалилась в небытие.

В проходе напротив давно заброшенного зверинца Биллем Зеффер в отчаянии наблюдал, как беснуютсявырвавшиеся из потайных закоулков страшные тени. Они увлекли Тэмми в свое обиталище, в самую глубь каньона, оставив его беспомощно сокрушаться, что, надо сказать, с ним уже не раз случалось в этом богом забытом месте.

Швырнув палку на землю, он не смог сдержать слез и, будучи не в силах справиться с собой, упал на колени у порога своего жалкого жилища, проклиная Катю. Конечно, винить надо было не ее одну. Как он недавно признался случайной гостье, в этой трагической мелодраме он сыграл не менее пагубную роль. Но не проклинать Катю за то, что она сотворила — за смерть тигров и носорогов, за убийство невинных женщин, — он не мог. Биллем хотел, чтобы она была так же проклята, как и он сам.

Часть IV ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СЛАВЫ

Глава 1

Спустя три дня после того, как преследование Марко Капуто по бульвару Сансет так трагически закончилось для Тэмми в каньоне Холодных Сердец, наступил вечер вручения премий «Оскар». Ночь из ночей, знаменитейшее шоу года, когда взоры миллиардов людей по всему миру обращаются к Голливуду, который, в свою очередь, всячески изощряясь в пируэтах и реверансах, тщится показать, что является отнюдь не пятидолларовой шлюхой, а истинной леди.

Тодд с самого начала знал, что присутствовать на церемонии ему не придется. Даже если бы его лицо благополучно зажило, ему было бы еще рановато показываться перед публикой при ярком свете. Поначалу он даже собрался нанять одного именитого визажиста, чтобы загримировать те обесцвеченные части кожи, что наиболее бросались в глаза, но Максин поспешила его отговорить. Помимо того, что посвящать лишнего человека в секрет их предприятия было само по себе рискованно (гримеры всегда слыли большими сплетниками), даже самый совершенный макияж мог не выдержать испытания столь мощным освещением, каковое требуется перед камерой. Стоит хоть одному фотографу удачно поймать в объектив какой-нибудь дефект на его загримированном лице, как все их труды полетят в тартарары, запустив в очередной раз грандиозную сплетнемолку.

— Кроме всего прочего, — напомнила ему Максин, — эти церемонии всегда тебе стояли поперек горла.

Она была права. Спектакль самопоздравления всегда был Пикетту не по нутру. Сначала парад натужных улыбок звезд экрана, направлявшихся в павильон, пронзительный хохот, взмокшие лица с искрометными взглядами. Потом, когда все уже внутри, — просто настоящий цирк. Плоские шутки, пространные речи, слезы, амбиции. Посреди этого представления, как правило, наступает особо трогательный, заранее отрепетированный номер программы, когда на каталке вывозят какую-нибудь древнюю звезду, предоставляя ей последнюю возможность померцать на небосклоне славы.

Изредка, когда организаторам больше обычного отказывает чувство меры, в этой роли выступает некая многострадальная душа с явными признаками недавно перенесенного инсульта или стоящая на пороге маразма. После демонстрации нескольких фрагментов из фильмов с участием знаменитости ее с горем пополам выводят на середину сцены и оставляют наедине с заходящейся овациями публикой.

Показать миру лучшие, отданные киноэкрану минуты жизни некогда пышущей здоровьем и молодостью звезды и тут же выхватить светом прожекторов то, во что она превратилась на склоне лет, — такое любому покажется чем-то сродни аду, не говоря уже о тех бедолагах, которым выпало принять участие в этом спектакле.

— Ты права, Максин, — согласился Тодд. — Мне вовсе не хочется туда идти.

Если ему вправду не хотелось идти на церемонию, тогда почему, интересно знать, он весь вечер взирал из своей спальни на ненавистный ему Голливуд, так сильно жалея себя? Почему, начав нещадно пить с полудня, к двум тридцати — как раз к тому времени, когда к павильону, насколько ему было известно, стали подкатывать первые лимузины, — он погрузился в невыразимое отчаяние?

Почему, спрашивал он себя, ему хотелось оказаться в обществе этих недалеких и озлобленных людей? Ведь он уже штурмовал голливудские высоты и давно победил в этой борьбе. Его лицо украшало миллионы афиш как по всей Америке, так и за ее пределами. Ему был присвоен титул самого красивого мужчины в мире, и он в это верил. Когда он входил в залы размером с футбольное поле, взоры всех присутствующих устремлялись в его сторону, а сердца начинали биться чуточку быстрее, исключительно благодаря его появлению. Какого еще поклонения может желать человек?

Так в чем же дело?

А в том, что утолить его ненасытный голод не могли сотни и даже сотни сотен набитых отупевшими поклонниками комнат. Он жаждал видеть свое лицо повсюду, жаждал, чтобы его картины превозносились до небес, а его руки не могли унести все врученные ему «Оскары».

Его одолевала какая-то странная болезнь, но что он мог с собой поделать? Излечить его от пустоты могла только любовь, любовь в безграничных размерах — та, на которую скупился даже сам Творец.

По мере того как день клонился к вечеру, на темнеющем безоблачном небе стали вырисовываться пучки огней, но не от самого павильона (его не было видно из каньона), а оттуда, куда собирались направиться его собратья по ремеслу — как награжденные, так и нет — через несколько часов, чтобы продолжить веселье. В этих священных местах — «Мортонс», «Спагос», отель «Рузвельт» — уже были установлены камеры, готовые навести объектив как на самых изысканных красавцев, так и на тех, кто не слишком преуспел в вопросах стиля. Улыбки, остроты, радостные взгляды победителей — все это найдет отражение в утренних выпусках.

Рисуя в подробностях эту картину, Тодд понял, что не в силах ее вынести. Поэтому он встал и отправился на кухню восстановить присутствие духа с помощью очередной порции виски. Он уже подошел ко второй стадии интоксикации — то есть, благополучно преодолев к середине дня барьер тошноты, успешно приближался к состоянию глубокого и упоительного опьянения, когда все вокруг становится нипочем. Конечно, завтра, а возможно даже послезавтра, ему придется об этом горько пожалеть — ведь он уже не настолько молод и беспечен, чтобы просто махнуть рукой на последствия подобной попойки. Но сейчас ему на них было ровным счетом наплевать, потому что больше всего на свете хотелось заглушить раздирающую его душу боль.

Открывая огромный холодильник, чтобы достать из него лед, он вдруг услышал — или ему так только показалось, — будто какая-то женщина произнесла его имя.

Забыв про лед, он огляделся по сторонам. В кухне никого не было. Оставив дверцу холодильника открытой, Тодд вернулся к двери. В башенке также никого не было, в темной столовой вырисовывались силуэты пустого стола и стульев. Позвав Марко, Тодд направился в гостиную и нажал выключатель. Свет от пятидесятиламповой люстры разлился по пустой комнате. На полу по-прежнему стояли коробки с его вещами, перевезенные с Бел-Эйр, до сих пор не распакованные. Кроме них, ничего и никого в гостиной не было.

Он собрался было вернуться в кухню, почти убедив себя в том, что алкоголь сыграл с ним злую шутку, когда во второй раз услышал, как кто-то позвал его по имени. Пикетт вновь заглянул в столовую. Уж не сходит ли он с ума?

— Марко? — крикнул он.

Казалось, прошла целая вечность, пока он дождался ответа. Где-то вдалеке, во мраке каньона, слышалось одинокое завывание койота. Наконец дверь отворилась, и Тодд услышал знакомый голос телохранителя:

— Да, босс?

— Я слышал, будто меня кто-то позвал.

— Из дома?

— Да. Кажется. Женский голос.

На лестнице обрисовалась фигура Марко, и тот, глядя на своего хозяина сверху вниз, участливо спросил:

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да. Мне только немного не по себе.

— Хочешь, пойду проверю все вокруг?

— Думаю, да. Даже не могу себе представить, откуда этот голос доносился. Но клянусь, я его слышал.

Марко, который выскочил из своей спальни в одних трусах, отправился наверх, чтобы одеться. Тодд же, ощущая нелепость своего положения, вновь прошел на кухню. Вряд ли в доме или его окрестностях мог появиться кто-нибудь посторонний. Все бродяги, праздные соглядатаи и одержимые фанаты сегодня собрались у заветного павильона и теперь ожидают случая, чтобы воспользовавшись замешательством охраны, проникнуть в общество своих идолов. Никому из них даже в голову не придет бродить в темноте по каньону ради того, чтобы одним глазком взглянуть на Тодда Пикетта. Этого просто не может быть, хотя бы потому, что, слава богу, никто не знает, что он здесь… Но, что еще хуже, никому до него нет никакого дела.

Занявшись приготовлением напитка, Тодд услышал шаги Марко на лестнице, и чуть было не собрался дать ему отбой, но вовремя осекся. Что дурного в том, что одному из них найдется сегодня полезное применение? Бросив в бокал горсть ледяных кубиков, он влил туда виски. Сделал глоток. Долил бокал доверху. Еще глоток…

И вновь раздался тот же голос.

Если прежде Пикетт не мог с уверенностью сказать, слышал он его на самом деле или просто вообразил, на этот раз сомнений у него не было. Кроме него и Марко в доме определенно находился кто-то еще, и этот «кто-то» звал его по имени.

Звук, похоже, доносился с дальнего конца коридора. Поставив бокал на стойку, Тодд тихо вышел из кухни. Башенка по-прежнему пустовала. На лестнице — сверху донизу — также было безлюдно.

Он устремился по короткому коридору к большому, облицованному деревянными панелями залу, который Марко окрестил «казино». Освещенный многочисленными, низко свисающими лампами, он, казалось, был изначально задуман для того, чтобы здесь могли разместиться барабан рулетки и дюжина столов для игры в покер. Скорее всего, голос доносился именно отсюда — во всяком случае, если кто-то и скрывался в доме, то самым подходящим для этого местом было «казино». По дороге у Тодда мелькнула мысль, что без Марко обследовать комнату было несколько неосмотрительно. Но алкоголь придал ему смелости. К тому же он слышал женский голос — а уж с дамой он как-нибудь сумеет справиться.

Дверь в «казино» оказалась распахнута. Пикетт заглянул внутрь. Шторы на окнах были раздвинуты, и сочившийся сквозь стекла мягкий лунный свет вольготно разливался по обширному пространству комнаты. Никаких признаков вторжения Тодд не обнаружил. Но инстинктивно он понимал, что доверять глазам нельзя. В зале он был не один. Он ощущал это так же явно, как покалывание в ладонях. Как ни странно, он чуял это даже кожей своего забинтованного лица, как будто та в своем новом состоянии обрела особую чувствительность.

— Кто здесь? — произнес он с меньшей твердостью в голосе, чем бы ему хотелось.

В дальнем конце комнаты мелькнула чья-то тень. Кто-то, всколыхнув пыль, пересек островок света.

— Кто здесь? — повторил вопрос Тодд, нащупывая рукой выключатель.

Поборов в себе искушение включить свет, он выжидал, наблюдая за происходящим. Кто бы ни скрывался в темноте, он — или она? — находился на довольно большом расстоянии от Тодда, следовательно, не мог причинить ему вреда.

— Вы не имеете права находиться здесь, — мягким тоном произнес он, — и наверняка сами это знаете.

Вновь кто-то шевельнулся в дальнем конце зала. И опять он не смог никого рассмотреть: мрак за островком света был непроглядным.

— Может, вы все-таки выйдете и покажетесь мне? — предложил Тодд. На этот раз последовал ответ:

— Непременно… Потерпите минуту.

— Кто вы?

— Меня зовут Катя.

— Как вы сюда попали?

— Как все. Через дверь, — ответила она так, словно вела непринужденную светскую беседу. Этот ее тон вызвал бы у Тодда немалое раздражение, если бы в голосе незнакомки не звучала некоторая мягкость.

Он жаждал поскорее увидеть свою собеседницу и в то же время понимал: чем больше он будет на нее напирать, тем больше она будет сопротивляться. Поэтому Тодд решил сделать вид, что ему это безразлично, и, небрежно прохаживаясь по безукоризненно выложенному и отполированному полу, произнес: — Должно быть, трудно было меня найти.

— Вовсе нет, — ответила дама. — Я узнала о вашем приезде от Джерри.

— Вы знакомы с Джерри?

— О да. Когда-то еще ребенком он частенько здесь бывал. Вам с ним здорово повезло, Тодд. Он умеет хранить секреты.

— Неужели? А я всегда считал его болтуном.

— Все зависит от степени важности дела. Он никогда вам не упоминал обо мне?

— Нет.

— Вот видите. Знаете, а ведь он умирает. Полагаю, об этом он тоже никогда вам не говорил?

— Нет, не говорил.

— Тем не менее это так. У него рак. Неоперабельный.

— Кто бы мог подумать? — удивился Тодд, вспоминая не Джерри, а своего больного Демпси. — Ни разу даже словом не обмолвился.

— А зачем? Зачем ему посвящать вас в то, что никто не знает? Он вас боготворит.

То, что дама оказалась близко знакома с Джерри и даже осведомлена о его неизлечимой болезни, заинтриговало Тодда еще больше.

— Это он послал вас сюда? — осведомился он.

— Нет, глупенький, — ответила незнакомка — он вас послал сюда. А я здесь была всегда.

— Всегда? Где?

— В основном я обитаю в домике для гостей.

Катя говорила с такой уверенностью, что он ей едва не поверил. Если бы она и вправду занимала домик для гостей, Брамс должен был предупредить об этом Максин. Ведь он прекрасно знал, как важно было для Тодда соблюдать секретность. Почему же он не показал Максин все владения каньона, не говоря уже о том, что ни словом не обмолвился о других его обитателях?

Тодд одолел уже почти половину расстояния, отделявшего его от собеседницы, и мог разглядеть в темноте ее очертания. Он не обманулся в ожиданиях: дама оказалась весьма молодой особой в длинном элегантном платье серебристого цвета с расшитыми золотой ниткой волнистыми узорами. Переливаясь, ее одеяние, казалось, жило собственной жизнью.

— И долго вы уже здесь находитесь?

— Гораздо дольше, чем вы, — ответила она.

— Неужели?

— Представьте себе. Когда я познакомилась с Джерри, мне было… двадцать или двадцать пять.

Разумеется, это была полнейшая чушь. Даже не видя ее лица, Пикетт мог с уверенностью заявить, что этой особе меньше тридцати, возможно даже гораздо меньше.

— Но вы же сказали, что познакомились с ним, когда он был ребенком, — сказал Тодд, надеясь уличить ее во лжи.

— Верно.

— Значит, вы не могли его знать…

— Понимаю, это кажется неправдоподобным. Но здесь, в каньоне, все происходит не так, как в остальном мире. Скоро вы сами это поймете — если останетесь здесь. А я надеюсь, вы останетесь.

— Хотите сказать, я куплю этот дом?

— Нет, я имею в виду, что вы в нем останетесь.

— Зачем мне это делать? — удивился он.

Ненадолго воцарилось молчание, после чего незнакомка наконец вышла из тени.

— Потому что я этого хочу, — заявила она.

Это был точно выверенный ход, какой бывает только в профессиональном кино. Пауза, движение, поза.

А лицо! Казалось, оно тоже сошло с экрана, потому что было изумительным в своей красоте и совершенстве. У Кати оказались огромные светящиеся глаза цвета зелени и фиалок. Их яркость подчеркивали темные тени для век и густые ресницы. Нос и полные губы были весьма изящны, подбородок твердый, скулы высокие, можно сказать славянские. Лицо обрамляли темные прямые волосы. На женщине было множество украшений, причем весьма изысканных. К шее плотно прилегало одно ожерелье, значительно ниже, между грудей, свисало другое. В ушах сверкали золотые серьги, на запястьях поблескивали браслеты, причем по нескольку на каждой руке, и каждый был необыкновенной резной работы. Носила она их столь непринужденно, словно купалась в королевских украшениях всю свою жизнь.

— Уверен, что вы без труда могли бы найти мне замену, — сказал Тодд, — среди множества других молодых людей.

— Несомненно, могла бы, — ответила она, — но мне не нужны другие мужчины. Мне нужны вы.

Тодд был совершенно сбит с толку. Картинка никак не складывалась. С виду эта дама казалась уравновешенной и утонченной — между тем несла явную чушь. Она видела Тодда первый раз в жизни. Он не был ее выбором, а приехал в этот дом по собственному желанию, чтобы укрыться от людей. Она же пыталась ему внушить, будто он прибыл сюда по ее воле, да еще заявляет, что каким-то образом может заставить его остаться. Нет, все это сущая чепуха.

И все же выглядела она далеко не сумасшедшей. Более того, вид у Кати был такой, словно она только что вышла из припарковавшегося у павильона лимузина и под крик оголтелых поклонников собиралась ступить на красную ковровую дорожку. Пожалуй, в этом качестве Тодд был бы не прочь ее сопровождать. Вдвоем они составили бы потрясающую пару.

— Вы не слишком подробно изучили дом, — произнесла она.

— Откуда вы знаете?

— О… у меня повсюду глаза, — отшутилась она. — В какой бы комнате вы ни находились, мне об этом сразу становится известно. Уж поверьте на слово.

— Не скажу, что мне это слишком по душе, — признался Тодд. — Терпеть не могу, когда за мной шпионят.

— Я вовсе не шпионила. — В мгновение ока приятный тон ее речи сменился на рассерженный.

— Ну, а как называется то, что вы делали?

— Я бы назвала это гостеприимством. Следить за тем, чтобы твоему гостю было уютно…

— Не понимаю.

— Ну разумеется, — она немного смягчилась, — не понимаете. Но скоро поймете. Когда у нас появится возможность провести какое-то время вместе, вы сами поймете, что здесь происходит.

— И что же?

Дама почти отвернулась от него, как будто собралась уходить, но этого ему хотелось меньше всего.

— Думаю, лучше отложим объяснения до следующего раза, — произнесла она.

— Нет, — поспешно проговорил Тодд. Катя застыла, не оборачиваясь.

— Простите меня, — произнес он. Такие слова не часто срывались с его уст.

— Вы в самом деле раскаиваетесь? — переспросила она, по-прежнему стоя к нему спиной. Как бы ни было это глупо, но он жаждал поймать ее взгляд, будто тот был способен заполнить пустоту в его душе.

— Прошу вас, — повторил он, — простите меня.

— Ладно, — смилостивилась Катя, одарив наконец его взглядом — Прощаю. Пока.

— Только скажите: что же я упустил? В доме…

— О, это подождет.

— Хотя бы намекните.

— Вы спускались вниз? Я имею в виду, на самый нижний, подвальный этаж.

— Нет.

— Тогда и не делайте этого. — Она наклонила голову и лукаво посмотрела на него снизу вверх. — Я отведу вас туда сама.

— Отведите сейчас, — настаивал Тодд. не желая упускать случая проверить правдивость ее заявлений.

— Нет, только не сейчас.

— Но почему же?

— Сегодня вечер «Оскара».

— Ну и что?

— А то, что вы чересчур взвинчены. Взгляните на себя. Очевидно, вы вообразили, будто сможете потопить свою боль в алкоголе. Не выйдет. Все, кто бывал в этом доме, так или иначе пытались это сделать…

— Все?

— Да, все в этом каньоне. Здесь много бывало людей, которые испытывали те же чувства, что терзают сейчас вас.

— И какие же это чувства?

— Желание получить награды за свои труды.

— О, таким актерам, как я, «Оскаров» не дают.

— Ну почему же?

— Думаю, я недостаточно хорош.

— А сами как считаете?

— Полагаю, большую часть своей жизни, — немного поразмыслив, произнес он, — я всего лишь был самим собой.

— Это поистине подвиг, — заметила Катя. — Люди думают, это просто. Но это не просто. Оставаться собой… очень трудно.

Хотя разговор их принял весьма странный оборот, в сущности, она была права. До чего же сложно играть самого себя! Стоит на секунду утратить внимание, как камере нечего снимать. В глазах появляется пустота. Тодд неоднократно замечал это как на своих ролях, так и на чужих: едва актер на несколько секунд потеряет бдительность, тотчас неумолимая камера высвечивает всю его бессодержательность.

— Уж я-то знаю, как это больно, когда тебя не ценят, — сказала она.

— Видите ли, у меня есть кое-что другое.

— И это другое, очевидно, деньги.

— Да. И слава.

— Но вы часто думаете, что все это чепуха. Что эти невежды из Академии отдают голоса за своих друзей. Что с них взять? Тем не менее, вас продолжают глодать сомнения. В глубине души вы хотите получить эту никчемную маленькую награду. Хотите, чтобы они признали ваш титанический труд над собой во имя того, чтобы стать образцом совершенства.

Пикетт был потрясен. Она сумела так точно воспроизвести в словах все те чувства, что неизменно захлестывали его каждый раз в дни «Оскара» — эту глупейшую смесь презрения и зависти, — словно считывала их у него из головы.

— Как вы догадались?

— Все дело в том, что я сама это пережила. С одной стороны, хочется, чтобы тебя любили. С другой — ненавидишь себя за это желание. Ведь любовь толпы ровным счетом ничего не значит, и ты сама это знаешь.

— И все равно хочешь.

— Да, все равно хочешь.

— Сущее проклятие.

— Из-за того, что хочешь?

— Ну да. Ловко вы меня раскусили.

Быть понятым на редкость приятно. Это было не то привычное поддакивание, которым его кормили каждый день: «Хорошо, мистер Пикетт», «Как скажете, мистер Пикетт», — а загадочное проникновение в глубины его беспокойной души. Однако ее слова озадачили Тодда еще сильнее. То она говорит заведомую ложь (как она могла знать Брамса в его детские годы?), то видит Тодда насквозь.

— Если вы и вправду владелица этого дома, — спросил он, — тогда почему в нем не живете?

— С ним связано слишком много воспоминаний, — напрямик заявила она, — и хороших, и плохих. Стоит мне сюда зайти, — на ее губах заиграла едва заметная улыбка, — как он вновь наполняется призраками.

— Тогда почему бы вам отсюда не съехать?

— Из каньона Холодных Сердец? Нельзя.

— И вы не можете объяснить почему?

— Как-нибудь в другой раз. Не хочется портить настроение, вспоминая эту историю. — Катя провела изящной рукой по лицу, и на какое-то мгновение, пока ее черты были скрыты за пальцами, Тодд ощутил, что она отстранилась от своей красоты, как будто играть самое себя стало для нее непосильным трудом.

— Хотите меня о чем-нибудь спросить? — осведомился он. Ее рука опустилась, и лицо вновь озарилось светом.

— А вы клянетесь, что ответите мне правду?

— Конечно.

— Поклянитесь.

— Я же сказал.

— Скажите, вам больно там, под бинтами?

— О!

— Вы обещали ответить.

— Верно, обещал. И не отрицаю. Как бы это вам объяснить? У меня там не то чтобы болит. Во всяком случае, болит не так, как раньше. А создает какое-то неудобство. И вообще, я очень сожалею, что затеял весь этот бред. В самом деле, разве нельзя было радоваться жизни таким, каким я был?

— Этого еще никому не удавалось. Мы всегда вожделеем заполучить то, чего у нас нет. В противном случае мы не были бы людьми.

— Именно поэтому вы пришли за мной шпионить? — спросил он, полагая, что ее последние слова относятся в равной степени как к нему, так и к себе. — Ищете то, чего у вас еще не было?

— Простите. Это было очень грубо с моей стороны. Я имею в виду, следить за вами. Шпионить… Вы имеете такое же право на уединение, как и я. Хотя порой бывает трудно защитить себя. Никогда не знаешь, кто тебе друг, а кто — враг. И от этого сходишь с ума. — Ее глаза блеснули и вновь обрели игривое выражение. — И опять же, иногда безумие бывает очень кстати.

— В самом деле?

— Конечно. Случается, что это единственный способ не сойти с ума.

— Очевидно, вы это знаете по собственному опыту.

— Разумеется, я исхожу из личного опыта. Если вы разумеете то, что я сама иногда предавалась безумию.

— Не будете ли так любезны привести мне пример?

— Вряд ли вам будет приятно это услышать. Правда. То, что я проделывала в этой комнате…

— Расскажите мне.

— Даже не знаю, с чего начать.

Она обвела взглядом комнату, пытаясь найти зацепку к своим воспоминаниям. Если это был спектакль — то прекрасно разыгранный. В самом деле, с каждой минутой представление становилось все более интригующим.

— Здесь мы обычно играли в покер, — наконец произнесла она, — а иногда в рулетку.

— Мы с Марко так и подумали.

— Иногда, — при этом ее взор вновь устремился на Тодда, — в качестве приза выступала я.

— Вы?

— Да.

— Боюсь, я не понимаю.

— Все вы хорошо понимаете.

— Вы отдавались тому, кто выигрывал?

— Вот видите. Оказывается, все поняли. Это было не каждую ночь, не такая уж я развратница… — Она говорила с улыбкой, упиваясь его недоверием, и при этом медленно двигалась в его сторону, в такт своих шагов произнося слова — А только тогда, когда требовалось предаться безумию…

— И что вы им дарили? Поцелуи?

— Ха! Поцелуи! Если бы я могла довольствоваться такой малостью. Нет! Здесь, на полу, на глазах у всех проигравших я дарила победившему себя. Как последняя сучка, если мне этого хотелось.

Судя по тому, как она глядела на пол, очевидно, ей пришло на память нечто особенное. Ее тело слегка передернулось, как будто вспомнило ощущения, которые когда-то пробудил в Кате овладевший ею мужчина.

— А если выигрывал тот, кто был вам не по душе?

— Таких мужчин не было. Здесь, в моем доме, — никогда. Они все были божественно прекрасны. Красивы все до единого. Некоторые из них были поначалу грубы. Но я обучала их ласке. — Она внимательно наблюдала за Тоддом, следя за каждым его жестом — Вам понравился мой рассказ?

Он кивнул. И хотя Пикетт не ожидал, что их разговор примет такой оборот, ее исповедь ему понравилась. Он порадовался, что на нем были свободные брюки, — в противном случае, приблизившись к нему, Катя сама убедилась бы, сколь положительное действие оказало на него ее признание.

— Позвольте мне удостовериться, что я правильно вас понял. Победитель имел вас здесь, прямо на полу?

— Ну конечно, не на голых досках. Здесь были ковры. Красивые персидские ковры. И шелковые красные подушки, которые я всегда держала в кучке вон там. Я обожала заниматься любовью среди подушек. Такое ощущение, будто находишься в чьей-то руке, — в подтверждение своих слов она раскрыла ладонь кверху, — в руке Господа.

Приподняв кисть до уровня его глаз, она без всякого предупреждения прикоснулась к лицу Тодда. Через бинты он, конечно, не мог осязать ее пальцев, и тем не менее у него возникло иллюзорное чувство, будто из ее ладони на него излился бальзам, охладив воспаленную кожу.

— Больно?

— Нет.

— Хотите, чтобы я еще что-нибудь вам рассказала?

— Да, пожалуйста.

— Хотите узнать, что я вытворяла…

— … На подушках? Да. Но прежде я хочу знать…

— С кем?

— Нет, не с кем. А почему.

— Почему? О боже, почему я трахалась? Потому что мне это нравилось. Это доставляло мне удовольствие.

Прильнув к Тодду, женщина продолжала поглаживать его по щеке. Он ощутил запах ее дыхания. Казалось, будто оно неким образом обогащает воздух, удостоенный возможности, хотя и невидимой глазу, входить в Катино тело и выходить обратно. Тодд позавидовал тем мужчинам, которым выпадала участь так же свободно проникать в нее. Туда и обратно, туда и обратно. Что может быть восхитительнее!

— Люблю, когда мужчина наваливается на меня сверху всем своим весом, — продолжала она, — когда пришпиливает меня к полу, как бабочку. Все раскрывается. А потом, едва он решит, что я целиком в его власти, я переворачиваюсь и оседлываю его сверху. — Катя расхохоталась. — Жаль, что нельзя увидеть выражение вашего лица.

— Это не слишком приятное зрелище… — Он запнулся, ужаснувшись внезапно осенившей его догадке.

— Мой ответ — нет.

— Ответ на что?

— На вопрос подглядывала ли я, когда вам меняли бинты. Нет, не подглядывала.

— Хорошо, — облегченно вздохнул он, искренне желая отвести разговор от больной для него темы. — Давайте вернемся к игре.

— На чем я остановилась?

— На том, что вы оседлали какого-то жеребца.

— Лошади. Собаки. Обезьяны. Мужчинам удается неплохо их изображать. Женщинам иногда тоже.

— Стало быть, и женщины принимали участие в вашей игре?

— Только не здесь. В этих вопросах я слишком старомодна. В Румынии женщины никогда не играли в карты.

— В Румынии? Значит, вы родом из Румынии?

— Из маленькой деревушки под названием Равбак, в которой, насколько мне известно, ни одна женщина никогда не получала удовольствия от близости с мужчиной.

— Поэтому вы оттуда уехали?

— Это одна из причин. Я сбежала из дому, когда мне едва исполнилось двенадцать. В пятнадцать приехала в эту страну. Через год снялась в своей первой картине.

— Как она называлась?

— Мне не хотелось бы ворошить историю. Она в прошлом.

— Тогда расскажите до конца.

— О том, как я оседлывала мужчин? Что еще можно к этому прибавить? Это была лучшая в мире игра. Особенно для таких самовлюбленных натур, как я. Как, впрочем, и вы.

— А почему я?

— Вы обожаете выставляться перед публикой. Честно. И не отрицайте, я все равно не поверю.

Что за чертовщина! Эта женщина видит его насквозь. Он перед ней точно распростертая бабочка. Какой смысл ей возражать?

— Да, иногда я работал на публику. На приватных вечеринках.

— И имели успех?

— Это зависело от девушки.

— Полагаю, в достойном обществе вы неотразимы, — улыбнулась она.

Катя опустила руку и, продолжая рассказывать свою эротическую историю, стала прохаживаться по комнате, огибая воображаемые препятствия.

— Иногда я прогуливалась между столами полностью обнаженная. Игрокам не разрешалось смотреть на меня. Того, кто нарушал правило, я била. По-настоящему. У меня для этого был специальный кнут. Он до сих пор у меня сохранился — мой Мучитель. Для острастки. Итак… одно из правил заключалось в том, чтобы не глядеть на приз, как бы он тебя ни искушал. — Она рассмеялась. — Надо сказать, для этого у меня имелись сотни различных уловок. Так, например, я подвешивала к клитору маленький колокольчик, который позвякивал при ходьбе. Помнится, некоторые не выдерживали и оборачивались. Им приходилось за это горько страдать.

Катя подошла к каминной полке и выудила из находившегося под ней тайника длинный кнут с серебряной ручкой. Резко взмахнула им, и тот взвыл, как зловредный комар.

— Вот это и есть мой Мучитель. Его изготовил для меня один мастер в Париже, специалист по вещам подобного рода. На рукоятке выгравировано мое имя, — она провела большим пальцем по буквам, — Катя Лупеску. Но надпись сообщает нечто большее, чем принадлежность кнута. Она говорит о том, что мой кнут должен заставлять дураков страдать. Хотя я жалею о том, что написала это здесь. Честно.

— Почему?

— Потому что человек, который наслаждается болью, далеко не дурак. Он просто следует своим инстинктам. Что же в этом глупого?

— Вы большой знаток по части наслаждений, — заметил Тодд.

Не вполне поняв, что он имеет в виду, Катя в недоумении вздернула подбородок.

— Вы много о них говорите, — пояснил он.

— Я упомянула о них только дважды, — парировала она — впрочем, в мыслях я возвращаюсь к ним несколько чаще.

— Почему?

— Не стройте из себя скромника, — с некоторой укоризной произнесла она, — не то я вас побью.

— А если мне это не понравится?

— Понравится.

— Честно говоря… — В его голос закралось волнение. Он не мог даже представить себе, чтобы ее Мучитель, как бы ловко она им ни орудовала, доставил ему какое-то наслаждение.

— Он может быть ласковым, если я того захочу.

— Вот этот? — изумился Тодд. — Ласковым?

— Ну да. — Свободной рукой женщина провела по воздуху так, словно зачерпывала пригоршней воду. — Если мужской орган находится здесь, у меня в ладони.

Он тотчас представил жуткую по своей невероятности картину: жертва Кати, стоящая на четвереньках, с восставшей плотью, которая готова к действию и находится всецело в ее власти, — эта картина являла собой воплощение чрезвычайной уязвимости и унижения. Тодд ни за что не позволил бы женщине делать с собой что-нибудь подобное, сколько бы она ни утверждала, что это доставит ему удовольствие.

— Вижу, мне не удалось вас убедить, — сказала она. — Хотя от меня сокрыто выражение вашего лица. Значит, придется вам принять это на веру. Стоит мне прикоснуться к мужчинам вот так, и они начинают выстреливать с прытью шестнадцатилетнего юнца. Даже сам Валентино.

— Валентино?

— Он был голубым.

— Рудольф Валентино?

— Да. А вы разве не знали?

— Нет, просто… он давно умер.

— Да, очень печально, что он ушел из жизни так рано, — заметила она.

Судя по тому, с какой легкостью она произнесла последние слова, ее ничуть не смущало то обстоятельство, что Великий Любовник почил много лет тому назад. Однако, учитывая этот факт, вся ее история превращалась в полнейшую чушь.

— Мы устроили в честь него большой обед, прямо на лужайке. Но две недели спустя он нас покинул. — Катя повернулась ж лицом к камину и убрала кнут в тайник. — Знаю, вы не верите ни слову из того, что я вам рассказала. Произведя кой-какие вычисления, вы сочли это совершенно невозможным. — Облокотившись на каминную полку, она подперла кулаком подбородок. — И к какому же выводу вы пришли? Что я какая-то нимфоманка, вторгшаяся на чужую территорию? Помешанная на сексуальной почве, но в общем безобидная?

— Что-то в этом роде.

— Хмм… — Немного поразмыслив, она добавила. — Со временем вам придется существенно изменить свое мнение. Но не будем торопить события. Я так долго этого ждала.

— Этого?

— Да. Нас вдвоем.

Ее недоговоренность на мгновение озадачила Тодда, но Катя не дала ему развить свои подозрения и, стряхнув налет меланхолии, которая в последние минуты их беседы закралась в ее голос, с прежним энтузиазмом продолжила щекотливую тему:

— А вы когда-нибудь были с мужчиной?

— О боже!

— Значит, были.

Он попался. Отрицать не имело смысла.

— Только… два раза. Или три.

— Но точно не можете вспомнить.

— Ну ладно, три.

— Вам было хорошо?

— Впредь этого никогда не повторится. Если вы к этому клоните.

— Почему вы так уверены?

— Есть вещи, в которых человек всегда уверен, — заявил он, после чего с некоторым сомнением добавил: — Или нет?

— Даже гетеросексуальные мужчины подчас представляют себя в обществе себе подобных. Разве не так?

— Ну…

— Хотя, возможно, вы исключение из этого правила. Возможно, вы тот, на которого каньон не наложил своего отпечатка. — Она вновь направилась к Тодду. — Но не будьте так самоуверенны. Из всего можно получать наслаждение. Возможно, вам следует позволить, чтобы на какое-то время все взяла в свои руки женщина.

— Вы говорите о сексе?

— Валентино клялся, что он любит только мужчин, но когда я взяла в руки…

— Он вообще вел себя как озабоченный мальчишка.

— Скорее как младенец. — Она протянула руку к груди и стиснула кончиками пальцев сосок, будто предлагая Тодду пососать из него молоко.

Он знал, что разумнее было бы не показывать своих чувств перед этой женщиной. Если у нее и вправду было какое-то психическое отклонение, то всплеск эмоций лишь подзадорит ее. Однако сдержать себя Пикетт не мог. Представив, что ее сосок находится у него во рту, он тотчас ощутил, как рот наполняется слюной, и от этого невольно отшатнулся на полшага назад.

— Не следует допускать, чтобы разум стоял на пути между вами и вашим телом. — Она опустила руку. Набухший бутон ее груди ярко обрисовывался под тонкой тканью платья.

— Я лучше знаю, что нужно моему телу.

— В самом деле? — изобразив неподдельное удивление, переспросила она — Знаете, чего оно хочет? Вам известны все подспудные его желания? Вплоть до самых низменных?

Пикетт ничего не ответил.

Она нежно взяла его за руку; ее пальцы были холодными и сухими, а его — липкими.

— Чего вы боитесь? — спросила она. — Уж конечно, не меня.

— Я не боюсь, — заявил Тодд.

— Тогда идите ко мне, — сухим тоном произнесла она. — Я сама разберусь, чего вы хотите.

Не встретив сопротивления с его стороны, Катя притянула Тодда ближе к себе и медленно провела руками по его груди снизу вверх.

— Вы большой мужчина, — пробормотала она.

Ее пальцы уже достигли его шеи. Что бы эта женщина ни пыталась ему внушить насчет его желаний, Тодд знал, чего хотела она: увидеть его лицо. И хотя часть его сознания сопротивлялась этому ее желанию, другая, гораздо большая, жаждала уступить, к каким бы последствиям это ни привело. Тодд позволил Катиным рукам добраться до подбородка, позволил задержаться им на липкой ленте, которая поддерживала бинтовую маску, чтобы та не соскальзывала с пораженных мест.

— Можно? — спросила она.

— Именно за этим вы сюда пришли?

Губы ее чуть подернулись улыбкой — весьма двусмысленной улыбкой. Катя потянула за ленту, и та поддалась ей почти без усилий. Тодд почувствовал, что бинты ослабли. Еще одно движение — и уже ничего нельзя будет исправить. Уставившись на женщину во все глаза — в этот долгий миг, предваряющий ее решающий жест, — Пикетт задавал себе один вопрос: отвергнет она его или нет, когда увидит опухшее, с многочисленными шрамами лицо. На ум ему сразу пришла сцена тихого ужаса, которая не раз являлась его внутреннему взору с тех пор, как Берроуз закончил творить над ним свое грубое дело. Устрашившись видом его лица, Катя Лупеску — живое воплощение многократно представляемой им героини — в отвращении шарахается прочь от того, что некогда возбуждало ее любопытство. Он же, чудовище, будучи не в силах вынести презрение дамы и охватившую его ненависть к себе, приходит в неконтролируемое бешенство…

Но отступать было слишком поздно. Катя уже снимала бинтовую повязку, аккуратно отделяя ее от поврежденной кожи.

Его обнаженное лицо ощутило ночную прохладу воздуха, но еще большей прохладой повеяло от испытующего взгляда Кати. Бинты упали на пол. Теперь он чувствовал себя таким уязвимым, каким еще никогда не был в жизни, — куда уязвимее, чем в самых страшных кошмарах.

Она не ужаснулась. Не вскрикнула и даже не вздрогнула. А просто уставилась на него ничего не выражающим взглядом.

— Ну? — не выдержал он.

— Конечно, ваше лицо превратили в кашу. Но это заживет. И если для вас хоть что-то значит мое мнение, скажу, что все закончится хорошо. И далее очень хорошо.

Улучшив ракурс, Катя стала всматриваться в его лицо более подробно. Провела взором вдоль линии скул, потом по изгибу висков вверх.

— Но ваше лицо никогда не будет по-прежнему безупречным, — заявила она.

У Тодда свело в животе. Вот она, горькая правда, которую никто не хотел признавать, даже он сам. Его испортили — возможно, совсем чуть-чуть, но вполне достаточно, чтобы низвергнуть с пьедестала славы. Его замечательное, драгоценное лицо, красота которого превратила Тодда Пикетта в кумира миллионов людей, было непоправимо испорчено.

— Знаю, — заметила Катя, — вы сейчас думаете, что жизнь больше не имеет смысла. Но вы не правы.

— Откуда, черт побери, вам знать? — вскричал он, потрясенный открывшейся ему жуткой правдой и одновременно взбешенный откровенностью Кати.

— Потому что я видела всех великих звезд в мрачные минуты их жизни. Поверьте, даже самые сильные из них, когда их карьера подходила к концу, пожимали плечами и говорили: что ж, выходит, мое время прошло.

— И что с ними было потом?

— Прислушайтесь к себе! С потерей славы жизнь не кончается. Конечно, это будет другая жизнь, к которой нужно приспособиться. Но у людей всегда есть возможность обрести очень хорошую жизнь…

— Не желаю я этой хорошей жизни. Хочу жить, как жил.

— Увы, это невозможно, — просто ответила ему Катя. Слишком давно Тодду никто не говорил, будто бы что-то ему не по плечу. Очевидно, поэтому ее заявление возымело на него столь сокрушительное действие. Гнев охватил его внезапно. Схватив женщину за запястья, он резко отстранил ее руки от своего лица и едва поборол в себе желание ее ударить, чтобы навсегда выбить из Кати эти глупые слова.

— Вы сумасшедшая! — в ярости выкрикнул он.

— А разве я не предупреждала? — отозвалась она, больше не делая никаких поползновений, чтобы прикоснуться к нему еще раз. — Подчас по ночам на меня нападает такое безумие, что впору повеситься. Однако я этого не делаю. И знаете почему? Я сама создала для себя этот ад. Так кому, как не мне, в нем жить?

Тодд ничего не ответил, он все еще не мог прийти в себя от гнева, который пробудили в нем слова Кати.

— Понимаете, о чем я говорю?

— Думаю, я понял ваш совет на ближайшую ночь, — сказал он. — Только почему бы вам не убраться туда, откуда вы пришли…

В этот момент раздался голос Марко:

— Босс! С тобой все хорошо? Где ты, черт побери?

Тодд обернулся к двери, ожидая, что там увидит Марко — но его там не было. Тогда Тодд взглянул на Катю — или как там эту ненормальную звали. Едва заслышав голос Капуто, она ринулась в дальний конец комнаты, жестом веля не выдавать ее присутствия.

— Все нормально! — откликнулся Тодд. — Где ты?

— У меня все хорошо. Налей мне еще выпить. Я сейчас приду на кухню.

Катя уже успела раствориться во тьме дальней части зала, откуда она впервые появилась перед Тоддом.

— Стойте! — обратился к ней Пикетт, все еще не поборов в себе ярость.

Ему хотелось, чтобы эта дамочка зарубила себе на носу: вновь явиться к нему без предупреждения, подкрасться во время сна или выкинуть еще какую-нибудь чертовщину он ей не позволит. Но Катя молча повернулась к нему спиной, не обращая на его оклик никакого внимания, и Тодду ничего не оставалось, как броситься за ней вслед.

В глубине густого мрака растворилась дверь, и лицо Пикетта обдало ночным воздухом, напоенным прохладой и благоуханием. Он не знал, что в конце «казино» имелась наружная дверь. Не успел он и глазом моргнуть, как Катя, юркнув в нее, оказалась во дворе (он заметил, как мелькнул ее силуэт на залитой лунным светом тропинке), а к тому времени, когда сам он вышел на порог, ее и след простыл. Во всяком случае, кроме трепетавших кустов, в которых женщина скрылась, никаких напоминаний о ее недавнем присутствии не осталось.

Пикетт огляделся вокруг, пытаясь сориентироваться во тьме. Тропинка, по которой убегала Катя, петляя, уходила в гору. Куда она могла деться? Наверняка вернулась обратно в домик для гостей. Где, как не в нем, могла обитать эта сумасшедшая? Так или иначе, это легко проверить. Завтра же он пошлет туда Марко, и тот вышвырнет ее вон.

— Босс?

Он вернулся в «казино» и обвел взглядом комнату, в которой недавно рисовал в воображениикартины прелюбодеяний Кати. Как ни странно, отчасти он ей поверил. Во всяком случае, об этом свидетельствовало его мужское достоинство.

В конце зала стоял Марко.

— Что, черт побери, здесь происходит? — спросил он.

Не откладывая в долгий ящик, Тодд собрался было выложить ему все начистоту, чтобы тот лично разобрался с особой, вторгшейся на чужую территорию и скрывавшуюся где-то на горе. Однако внимание Марко неожиданно привлекло нечто, валявшееся на полу. Как оказалось, это были бинты с лица Тодда.

— Ты их снял? — удивился Марко.

— Да.

Тодд вспомнил, с какой нежностью Катя смотрела на него — просто и не давая никакой оценки, — и гнев его стал постепенно таять.

— В чем дело, босс?

— Я нашел еще один выход из дома, — не слишком твердым тоном сообщил тот.

— Там кто-то был? — спросил Марко.

— Не знаю, — ответил он. — Возможно. Я побродил вокруг и вернулся назад…

— Дверь была не заперта?

— Нет-нет, — поспешил разуверить его Тодд, громко хлопнув дверью. — Я надавил, и замок сам открылся.

— Нужно будет поставить новый, — недоверчивым тоном произнес Марко, будто чувствовал, что ему говорят неправду, но не желал подавать виду.

— Да, нужен новый замок.

— Хорошо. Сделаем.

На миг между ними воцарилось неловкое молчание.

— С тобой в самом деле ничего не случилось? — еще раз осведомился Марко.

— Да. Все нормально.

— Смотри, как бы алкоголь с наркотой тебя не погубили.

— Буду надеяться, — ответил он с напускной веселостью под стать Марко.

— Ладно. Раз говоришь, что все в порядке, — значит, все в порядке.

— Да, не волнуйся, все хорошо.

— А что с этим делать? — указал Марко на бинты.

— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Тодд, переходя на нормальный тон. Дверь была закрыта. Женщина и тропинка, по которой та улизнула от дома, находились вне поля его зрения. Что бы она ни говорила, он может не придавать ее словам никакого значения, по крайней мере пока. — Сожги их. Где мой бокал? Это нужно отпраздновать.

— Что именно?

— То, что я избавился от бинтов. А то я был похож бог знает на кого.

— А вдруг Берроуз скажет, что ты поторопился снять бинты?

— Да пошел он куда подальше! Это мое дело — носить бинты или нет.

— И это твое лицо.

— Вот именно… — Вперившись взглядом в пол, Тодд вновь представил себе все те картины, что рисовала ему Катя. — И это мое лицо.

Глава 2

На следующий день к Тодду приехала Максин, чтобы рассказать ему о прошедшем празднике «Оскара». Ничуть не считаясь с его уязвимым состоянием, менеджер поведала ему во всех подробностях как о самой церемонии, так и о последовавших за ней вечеринках. Несколько раз Тодд был готов заткнуть ее на полуслове, но любопытство брало верх. Что ни говори, но ему жутко хотелось узнать, кто победил на этом конкурсе славы, а кто — нет.

Разумеется, как обычно, было много огорчений, а также дешевых слез радости, на которые всегда щедры вечно удивленные и готовые рассыпаться в благодарностях инженю. В этом году не обошлось без мордобоя. Так, на парковке разразилась драка между молодым и многообещающим режиссером Квинзи Мартинаро, который создал две киноленты и всего за пятнадцать месяцев приобрел невероятную славу, и Винсентом Динни, порочно известным журналистом «Вэнити фэйр», который в своей статье изобразил Мартинаро самым нелестным образом. Между тем Динни сам далеко не являлся образцом совершенства. Более того, он был злым и язвительным типом, который в начале своей карьеры пришелся кинематографической аристократии не ко двору и, ступив на писательскую стезю, стяжал славу изобличением подноготной Голливуда. Никому до его трудов не было бы никакого дела, не будь в них изрядной доли горькой правды. Например, в портрете Мартинаро он упомянул его склонность к героину, что не лучшим образом характеризовало молодого режиссера.

— Ну, и кто же победил?

— Квинзи упал на капот своего автомобиля и сломал два пальца, а у Динни хлестала из носа кровь. Так что кто из них победил, я не знаю. Они вели себя как дети.

— И ты вправду видела, как они дрались?

— Нет, я встретила Динни только потом. С кровью на рубашке… — Она на мгновение запнулась. — Боюсь, он что-то пронюхал.

— Что?

— Он всегда человек довольно информированный. Ты же его знаешь. Сморщенная змея. Не стал ходить вокруг да около, а заявил напрямик: дескать, слышал я, у Тодда какие-то медицинские проблемы и ты его держишь под замком. Я посмотрела на него и ничего не сказала. Но он все понял.

— Хреново!

— Честно говоря, даже не знаю, как мы теперь выпутаемся. Рано или поздно он предложит статью в «Вэнити фэйр», и те за нее с радостью ухватятся.

— О проклятье! — тихо выругался Тодд. — И чем я только это заслужил?

— Между прочим, — заметила Максин, пропустив его восклицание мимо ушей, — ты помнишь Тэмми Лоупер?

— Нет.

— Ту, что возглавляет фэн-клуб.

— А, ну да.

— Такая толстушка.

— Разве она толстая?

— Еще какая! Буквально заплывшая жиром.

— Она приходила в офис?

— Нет, мне звонили из полиции Сакраменто. Интересовались, не видела ли я ее. Она пропала.

— И они думают, что ее скрываю я?

— Не знаю, что они думают. Вопрос только в том, видел ты ее здесь или нет.

— Нет.

— Может, где-нибудь в Бел-Эйр?

— Я не был в Бел-Эйр. Спроси Марко.

— Ну хорошо. Я обещала тебя спросить и спросила.

Тодд подошел к окну гостиной и вперил взгляд в деревья, называвшиеся «райскими птицами» и росшие по соседству с домом. Их обремененные цветами и порченой листвой кроны, которые давно никто не обстригал, вымахали так высоко, что заслоняли от взора близлежащую гору. Но представить, как выглядит каньон, Тодду было совсем не трудно. Пальмы, что окаймляли стоявший напротив горный хребет; тропинки и потайные рощицы; плавательный бассейн без воды; пустой пруд, статуи, возвышавшиеся из высокой травы. Пикетта охватило неодолимое желание оказаться среди этой природы под теплыми лучами солнца, подальше от Максин и ее злосчастных слухов.

— Я хочу выйти, — сказал он менеджеру.

— Куда ты?

— Просто хочу выйти, — ответил Тодд, направляясь к двери.

— Постой, — окликнула его Максин, — мы еще с тобой не все обговорили.

— Может, поговорим потом?

— Нет, этот вопрос не ждет.

Тодд тяжело вздохнул и, обернувшись к Максин, спросил:

— Ну, что еще?

— Последние дни я долго размышляла. О нашем с тобой сотрудничестве.

— Ну и что?

— Кажется, оно зашло в тупик. Думаю, нам пора расстаться.

Не проронив ни слова, Тодд с выражением полного недоумения на лице уставился на Максин, будто она внезапно заговорила на непонятном ему языке. Спустя несколько секунд он вновь перевел взгляд на окно.

— Ты не представляешь себе, как это утомительно, — продолжала Максин, — каждый день просыпаться и думать только о том, как идут дела у Тодда Пикетта, а вечером с этой же проклятой мыслью ложиться спать. Нет ни минуты в течение дня, когда я не думала бы о тебе. Больше я так не могу. У меня на это просто не хватает здоровья. У меня поднялось давление, высокий холестерин…

— Но ведь я тебе многие годы хорошо платил, — попытался возразить ей Тодд.

— И я заботилась о тебе. Мы с тобой были успешными партнерами. Ты сделал меня богатой, а я тебя — известным.

— Не ты меня сделала известным.

— А если не я, то кто, черт побери, кто?

— Я сам, — ответил Тодд» прибавив силы своему голосу. — Это на меня приходили смотреть люди. Это меня они любили. Я сам себя сделал известным.

— Не слишком-то обольщайся, — молвила она каменным тоном.

В воздухе надолго повисла тишина. Ветер сгреб листья «райских птиц» в кучу, и кроны деревьев стали походить на букеты из пластмассовых мечей.

— Постой, — произнес Тодд. — я понял, в чем дело. У тебя появился новый парень. Я прав? Начала трахаться с каким-то молодым говнюком, и…

— Ни с кем я не трахаюсь, Тодд.

— Но со мной ты же трахалась.

— Всего два раза. И это было давно. Теперь делать этого я бы не стала.

— Прошу заметить, я тоже.

— Вот и все, что я должна была тебе сказать, — одарив его ледяным взглядом, закончила Максин.

Она уже направлялась к выходу, когда Тодд ее окликнул:

— Но почему именно сейчас? Зачем было ждать, когда я стану таким беспомощным, что не смогу даже нормально соображать? — С каждым словом, если не с каждым слогом, его голос становился громче и громче.

— Ты не волнуйся! Я позабочусь о том, чтобы кто-нибудь за тобой присмотрел. У тебя будет прекрасный уход. Только не думай, что я от тебя решила отделаться.

— Именно это ты и решила.

Тодд повернулся, чтобы снова взглянуть на нее. Кровь ударила ему в голову, и все лицо сделалось ярко-пунцовым.

— Решила, что пора на мне ставить крест. Поэтому бросаешь меня на растерзание проклятым журналистам в этом проклятом месте.

Не обращая внимания на его гневное обвинение, Максин продолжала твердить свое:

— Я подыщу кого-нибудь, чтобы он позаботился о тебе. Он защитит тебя лучше, чем я. Потому что я так же устала, как и ты, Тодд. Я собираюсь устроить прощальный вечер в своем прибрежном доме, а потом послать этот город ко всем чертям, пока он окончательно меня не убил.

— А я не позволю тебе уйти.

— О, только не надо угроз…

— А я и не угрожаю, я просто напоминаю. У нас с тобой заключен контракт. Благодаря мне ты сколотила себе целое состояние, а когда наступили трудные времена, решила драпать. Учти, сделать это я тебе не позволю. Ты принадлежишь мне.

— Что?

— Так значится в контракте. В течение следующих двух лет.

— Я не могу. И не буду.

— Тогда я через суд вытряхну из твоей задницы все до последнего цента. Все, что ты заработала на мне.

— Попробуй.

— Суд будет на моей стороне.

— Говорю же, попробуй. Хочешь вынести наше грязное белье на люди — пожалуйста. Только имей в виду, ты будешь выглядеть не лучше меня. Вспомни, сколько раз я тебя покрывала, Тодд.

— К тому же ты подписала тайное соглашение. Если ты его нарушишь, я привлеку тебя к суду и за это.

— А кому до меня есть дело? Моя задница никого не интересует. Я всегда была паразитом по профессии. А вот ты — кинозвезда. Ты — первый американский парень. Тебе нужна репутация, а значит, есть что терять. — И, немного помолчав, уже гораздо тише, будто рассуждала сама с собой, она добавила: — Я могу порассказать такого…

— У меня тоже найдется что рассказать.

— Никто не может обозвать меня как-нибудь так, как меня не называли уже сотню раз. Я знаю, что за глаза все меня зовут сучкой. Разве не так? «Как ты можешь работать с этой паскудной бабой?» Я скорей соглашусь на то, чтобы лишний раз услышать подобный «комплимент» в какой-нибудь приемной, чем и дальше терпеть твои хныканья и жалобы.

— Ну ладно, хватит, — произнес Тодд, — раз дело принимает такой оборот…

— Если хочешь знать, — направилась к выходу Максин, — я могу прямо сейчас поехать и привезти целый лимузин парней в десять раз талантливее тебя. Они все околачиваются здесь в надежде обрести лавры новоиспеченного Тома Круза, или Леонардо ди Каприо, или Тодда Пикетта. Симпатичные парни с крепкими задницами и твердым прессом. Большинство из них закончат тем, что будут торговать своими задницами на бульваре Сайта Моника. В лучшем случае станут официантами. А если я захочу, то могу кого-нибудь из них сделать кинозвездой. Может, и не такой, как ты. А может, и еще лучше. Главное — подходящее лицо, подходящее время и подходящая картина. Отчасти успех диктуется удачей, а отчасти — умением преподнести материал. Все дело в том, как я тебя продавала, Тодд. Я говорила, что у тебя будет большое будущее. Я повторяла это так часто, что это стало правдой. А каким славным парнем ты тогда был! Таким… естественным. Ты был всегда у меня под рукой, и, если ты, конечно, хочешь знать, я была в тебя чуточку влюблена. Как, впрочем, и все остальные. Но продолжалось это недолго. Ты изменился. Я тоже. Мы оба разбогатели. И оба стали алчными. — Прикоснувшись рукой к губам, она легонько провела по ним пальцами. — А знаешь что, Тодд? Никто из нас никогда не был счастлив. Согласен? Ты не был счастлив даже тогда, когда получил все, о чем когда-либо мечтал.

— Как ты думаешь, почему?

— Я не знаю почему, — сухо произнесла она. — Думаю, в этом и есть вся проблема, если говорить в двух словах. Словом, я не знаю почему. — Максин на миг перевела взгляд вдаль. — С тобой все будет хорошо, Тодд. — наконец произнесла она — Без меня тебе будет даже лучше, чем со мной. Вот увидишь. Я подыщу кого-нибудь, чтобы позаботился о тебе. Эппштадт найдет для тебя подходящую картину, и через несколько месяцев твое безупречное лицо вновь замелькает перед кинокамерами. Если именно этого ты хочешь.

— А с чего бы мне не хотеть? — осведомился он.

— Потому что все это гроша ломаного не стоит, — вскинув на него уставшие глаза, ответила Максин.

С ней можно было поспорить, и Пикетт знал, что контраргументы у него найдутся — однако не сумел достаточно быстро их отыскать, а Максин, воспользовавшись его замешательством, повернулась и удалилась прочь.

Он не стал ее останавливать. Какой от междоусобиц толк? Пусть этим занимаются юристы. Кроме того, у него были дела поважнее, чем обмениваться оскорблениями со своим менеджером. Ему нужно было отыскать Катю.

День стоял в самом разгаре, и солнце было не просто теплым, а жарким; если не считать суетившихся в листве голодных колибри, то в каньоне царили тишина и гармония. Миновав разросшийся кустарник, теннисные корты и древние солнечные часы, Тодд взял курс в гору, к домику для гостей. Постепенно дорожка начала забирать все круче вверх, а на узкой, от времени обветшалой лестнице все чаще стали попадаться просевшие, а подчас и вовсе разрушенные ступеньки. Как вскоре выяснилось, там, где тропа разветвлялась, он выбрал неправильное направление. Тем не менее, Тодду не пришлось об этом пожалеть: экскурсия по живописным закоулкам сада стоила того, чтобы ее совершить. Сначала она привела путника в ореховую рощу, посреди которой высился полуразрушенный бельведер, потом — в небольшой сад, огражденный одичалой живой изгородью из бирючины. Здесь росли розы — вернее то, что осталось от их прошлогодней красы; борясь друг с другом за сферу обитания, кусты настолько густо переплелись меж собой ветвями, что не осталось никакой возможности протиснуться сквозь их тернии. Чтобы попасть на другую сторону дорожки, Тодд был вынужден обойти заросли вдоль наружной стороны изгороди. Но и это оказалось непросто: хотя растения, через которые он пробирался, не имели шипов, они одичали и разрослись до такого безобразия, что их старыми ветками он сразу исцарапал себе лицо, испачкал рубашку, а кроссовками изрядно начерпал сухой земли. Прежде чем Пикетту удалось обогнуть этот маленький сад и продолжить свой путь по тропинке, сил и терпения у него существенно поубавилось, а к уже имевшимся ранам на лице добавилась дюжина свежих.

Наконец он вышел на пятачок, с которого открывался потрясающий вид. Внизу, среди пальм и «райских птиц», возвышался большой особняк. Тодд сумел даже разглядеть флюгер в стиле барокко, установленный наверху бельведера, а также садовый домик, что он уже встречал во время одной из своих предыдущих прогулок по саду. Все утопало в теплых лучах калифорнийского солнца — именно этот кристально чистый свет привлек сюда создателей кино почти столетие назад. От приобщения к историческому прошлому Тодда в очередной раз посетило приятное чувство; ему стало в некотором смысле любопытно узнать, какие люди бывали здесь и разговаривали. Какие ими двигали амбиции, когда они прогуливались по этому саду? Были они людьми искушенными или простаками? То немногое что знал Пикетт о Старом Голливуде, он услышал из уст Джерри Брамса. Хотя Тодд прежде не слишком прислушивался к подобным рассказам, он твердо усвоил то, что начало двадцатого века было золотым временем, по крайней мере для таких людей, как он. Дуглас Фэрбенкс, Рудольф Валентино, Чарли Чаплин, клан Бэрриморов и прочие им подобные знаменитости жили как короли, господствуя в своем новом владении на Западе. Для таких скользких типов, как Эппштадт — с его происхождением, а также бесконечным маневрированием в различных корпорациях, — вряд ли нашлось бы место в том мире, который до сих пор олицетворял этот каньон.

Затаив дыхание, Пикетт продолжил восхождение. Чем ближе он подходил к домику для гостей, тем гуще становились заросли кустарника. Сейчас пригодился бы хороший тесак, но поскольку Тодд его не прихватил, то приходилось орудовать палкой, подобранной по дороге. Тодд раздвигал с ее помощью цветущие кусты, с наслаждением вдыхая их чудесный, уже знакомый ему аромат. Так пахла она. Точно такой запах исходил от тела Кати. Уж не бродит ли она по этим зарослям нагишом, впитывая кожей их цветочное благоухание? Если так, то на это зрелище стоило посмотреть.

На эту мысль Тодда тотчас откликнулся его приятель — не так, как обычно, а гораздо сильнее. Он уже не помнил, когда последний раз так неодолимо, буквально до боли, его тянуло к женщине, и это ощущение существенно укрепило в нем внутреннее состояние комфорта. Теперь, когда до гостевого домика было рукой подать, преисполненный любопытства, радости и юношеского энтузиазма, Пикетт прибавил шагу. Плевать он хотел на то, что Максин собралась его бросить. Плевать даже на то, что ему больше никогда не быть Золотым Парнем. Главное, что он жив и здоров, что в руках у него — палка, между ног — твердый член, а в мыслях — купающаяся в цветочной ванне Катя.

Наконец заросли расчистились, и Тодд вышел на небольшую неухоженную лужайку. Напротив него стоял двухэтажный дом, построенный в таком же стиле, что и основной особняк, только гораздо более скромных размеров. Над дверью в штукатурке красовалась единственная плитка с изображением всадника верхом на коне. Взглянув на нее мельком и поправив ладонью вышедшую из повиновения мужскую плоть, дабы она не слишком обращала на себя внимание со стороны, Пикетт постучался в дом, где обитала сумасшедшая дамочка.

Глава 3

На его стук никто не ответил, и вообще дом не подавал никаких признаков жизни. Тодд постучал во второй раз и спустя несколько секунд в третий. И вновь безуспешно. Тогда он толкнул дверь — она легко подалась, и Пикетт вошел в дом, который сразу же овеял его прохладой.

В первый миг он решил, что неверно истолковал слова Кати и что на самом деле дом не жилой, а используется как складское помещение. Комната, в которой он очутился, была загружена мебелью и всякой всячиной; достаточно больших размеров, с высокими потолками, она мало чем отличалась от обыкновенной кладовки. Однако, когда глаза привыкли к освещению в доме — довольно мрачному по сравнению с солнечным, — стала вырисовываться несколько иная картина. Хотя комната на самом деле была переполнена вещами, они представляли собой отнюдь не старый хлам. На одной стене висел огромный гобелен с изображением сцены средневекового застолья; на другой, напротив двери, красовались барельефы из белого мрамора, как будто вывезенные из какого-то римского храма. В дальнем углу, по соседству с большой дубовой дверью, разместились другие каменные плиты с вырезанными на них иероглифами. Перед массивным камином стоял элегантный фаэтон, а посреди комнаты — стол с ножками чересчур замысловатой формы в стиле барокко. По какой-то причине все это, судя по всему, перенесли сюда из большого дома. Еще сложнее было найти объяснение такому разнообразию стилей.

Пройдя в комнату, Тодд вновь громко заявил о своем присутствии, надеясь, что на его зов кто-нибудь да откликнется. И опять не последовало никакого ответа. Не долго мешкая, он прошествовал мимо мебели и прочего антиквариата к большой дубовой двери и вновь постучался. Опять безрезультатно. Тогда Пикетт повернул резную ручку, и дверь легко открылась. Несмотря на то, что с виду она выглядела тяжелой, это впечатление оказалось обманчивым.

За дверью находился широкий коридор, на стенах которого висели белые маски. Вернее сказать, не просто маски, а белые гипсовые слепки человеческих лиц, причем каждый запечатлел редкостно жуткое, натужное выражение спокойствия. Подобные штучки со своим лицом проделывал и сам Тодд с помощью специалистов по спецэффектам. Один раз, чтобы изобразить рану на лице при съемках «Стрелка», а второй раз — пулевое ранение. Когда он увидел себя со стороны, ему стало не по себе. «Именно так я буду выглядеть, когда умру», — подумалось Пикетту.

На стенах висело тридцать или сорок преимущественно мужских масок. Некоторые лица были смутно знакомы Тодду, однако ни одно из них он не мог связать с именем. Определенно оригиналы были очень хороши собой, а некоторые из них — почти безукоризненно красивы. Пикетт невольно вспомнил рассказ Кати о вечеринках, которые она будто бы устраивала в своем доме, в том числе о странном способе плотского удовлетворения, которому она якобы подвергла Валентино. Не эта ли коллекция пробудила в ней столь бурную фантазию? И не потому ли она воображала себя совокупляющейся с разными знаменитостями, что слепки их лиц были развешаны у нее по стенам?

Дверь в конце украшенного масками коридора тоже оказалась обманчиво легкой. На этот раз Тодд был озадачен: почему? Но, изучив ее более подробно, сразу все понял: это была подделка. Большие ржавые гвозди оказались не железными, а вырезанными из дерева и выкрашенными под цвет металла; налет старины был искусным образом наведен художником. Не иначе как эту дверь изготовили для какого-то фильма и она некогда являлась частью декораций. Теперь, узнав, что двери фальшивые, Тодд задался вполне резонным вопросом: а как же гобелен, барельефы и резной стол причудливой формы? Скорее всего, они также ненастоящие, а украдены или куплены на киностудии во время горящей распродажи. Не иначе как вся обстановка комнаты и коридора — обыкновенная бутафория.

Тодд открыл дверь и прошел в другую комнату — поменьше площадью, но так же беспорядочно заставленную вещами. На стене напротив висело большое зеркало; его оправу украшали резные фигурки обнаженных мужчин и женщин, замысловато сплетенных меж собой и запечатленных в столь пикантных позах, что невольно пробуждали до боли приятные, сладострастные ощущения. Обыкновенно Пикетт никогда не проходил мимо зеркала, не бросив на него взора; и даже сейчас, зная, что ему не понравится то, что он там увидит, Тодд не мог не взглянуть на свое изображение. Вид у него был на редкость безобразный: одежда после путешествия по каньону оказалась истерзана, не говоря уже о лице, которое знавало куда лучшие времена. А не дать ли ему задний ход, вместо того чтобы в таком виде предстать перед Катей? Едва эта мысль пронеслась у него в голове, как дверь, что находилась слева от зеркала, слегка скрипнула и — очевидно, от сквозняка — немного приоткрылась. Перестав разглядывать своего жалкого двойника, Тодд приблизился к двери и заглянул внутрь.

Когда он увидел огромную, размером в четыре афиши, кровать, столбики которой были декорированы в том же роскошно-эротическом духе, что и позолоченная рама зеркала, мысли о том, чтобы сбежать, тут же рассеялись. Сверху свисал балдахин из темно-пурпурного бархата с тяжелыми фалдами, слегка собранными в виде приподнятого занавеса. На постели вздымались большие красные подушки, щедро украшенные кремовым шелком и кружевной каймой. Шелковая простыня сползла вниз, и тот, кто под ней спал, уже лежал раскрытым.

Разумеется, это была Катя — она лежала на кровати лицом вниз, с разметанными волосами и полностью обнаженная.

Пикетт стоял у двери, завороженно уставившись на женщину. Ее голова покоилась на такой пышной и мягкой подушке, что почти утопала в ней, тем не менее Тодд разглядел край Катиной щеки и нежно-розовую кожу уха. Интересно, она спит или проснулась, но не открывает глаз? Так или иначе, ее нагота действовала на него чересчур провоцирующе.

Поразмыслив, он все же заключил, что женщина продолжает пребывать во власти сна. Уж очень естественно были раскиданы ее ноги и слишком по-детски заткнуты руки под грудь. И главное, что укрепило Тодда в этом подозрении: она посапывала. Если это и был спектакль, то в нем ощущалась печать гения. Только истинный талант способен внушить ощущение исключительной правдоподобности происходящего.

Пикетт впился глазами в щелку между задних ее полушарий, в темнеющий среди них островок волос. И вожделение вмиг помутило его рассудок.

Он сделал шаг в сторону кровати, на который тотчас отозвались скрипом половицы, но, к счастью, не настолько громко, чтобы разбудить женщину. Продолжая приближаться к ней, Тодд не сводил с Кати глаз, стараясь уловить мельчайшее подергивание ресниц. Но ничего подобного он не замечал. Красавица крепко спала, и ей снился сон. Тодд подошел к ней так близко, что мог разглядеть, как шевелятся под веками ее глаза, созерцая события, которые происходят где-то в другом месте.

Подойдя к кровати, Пикетт опустился на колени, одно из них при этом громко хрустнуло. Ее ноги и руки были покрыты мурашками, и Тодд не мог устоять перед искушением слегка провести по ним рукой, как будто собирался разгладить кожу кончиками пальцев. Теперь-то она точно проснется, подумал он, — но Катя по-прежнему спала. Единственное, что говорило в пользу ее пробуждения, было замедленное движение зрачков. Очевидно, сон покидал ее, или, вернее сказать, она высвобождалась из-под его власти.

Неожиданно Тоддом овладело беспокойство. Что она подумает, если, проснувшись, обнаружит его в непосредственной близости от своей кровати? Не иначе как заподозрит в беспардонном подглядывании. Может, ему лучше уйти — быстро, пока Катя не успела проснуться? Однако он оказался не в силах даже сдвинуться с места. Единственное, на что Тодд был способен, — это стоять в молитвенной позе перед ней на коленях с пылающим, как печка, лицом и сильно бьющимся сердцем, которое точно норовило вырваться из груди.

Вдруг она что-то пробормотала во сне. Пикетт затаил дыхание, пытаясь разобрать слова. Но говорила она не на английском, а на каком-то восточноевропейском языке, возможно на родном румынском. Конечно, он не уловил ни малейшего смысла из того, что молвила спящая, но в каждый произнесенный ею слог вкладывалось столько нежности, столько желания что-то заполучить, что это явственно указывало на обращенную к кому-то просьбу. Когда женщина повернулась к Тодду, он обнаружил на ее лице выражение беспокойства. Лоб хмурился, из-под ресниц выкатывались слезы. Ее печальный вид тронул Пикетта до глубины души. Он вспомнил, как часто плакала мать, когда он был еще ребенком и тихонько наблюдал со стороны. Это были слезы брошенной женщины, которую оставили одну растить свое дитя. Возможно, подчас это были слезы гнева и отчаяния, но чаще всего — слезы одиночества.

— Не надо… — ласково сказал он Кате.

Казалось, женщина услышала его голос, потому что сонная мольба стала утихать.

— Биллем? — произнесла она.

— Нет…

Ее брови еще сильнее нахмурились, веки задрожали. Она просыпалась — теперь в этом не было сомнений. Прикованный взглядом к ее лицу, Тодд встал на ноги и направился к двери. Только благополучно достигнув порога, он позволил себе отвести взор от Кати.

— Постой, — раздался ее голос за спиной у Тодда.

Он скорее предпочел бы уйти, чем встретиться с ней лицом к лицу, но, поборов в себе трусость, все же обернулся к кровати.

Катя успела натянуть на себя простыню, слегка прикрыв свою наготу. Глаза были открыты, и слезы, навеянные сновидением, теперь текли по щекам. Несмотря на это, она улыбалась.

— Прошу меня простить… — начал Тодд. — За что?

— За непрошеное вторжение.

— Нет-нет, — возразила она, — я хотела, чтобы вы пришли.

— Все равно… Мне не следовало стоять… и смотреть на вас. Вы только что говорили во сне.

— Мне приятно, что вы меня слушали, — призналась Катя. — Слишком давно я просыпаюсь в полном одиночестве. — Она стерла слезы со щек.

— Как вы себя чувствуете? — осведомился он.

— Неплохо.

— Приснился дурной сон?

— Не помню, — ответила женщина, отводя глаза в сторону. Из своей актерской практики Тодд усвоил, что за такими взглядами обычно скрывается ложь. Катя прекрасно знала, что ей привиделось во сне, но не желала его в это посвящать. Что ж, Бог дал право каждому иметь свои секреты.

— Который сейчас час? — спросила она.

— Почти половина пятого, — ответил Пикетт, взглянув на свои часы.

— Не хотите прогуляться, пока еще не стемнело?

— С удовольствием.

Скинув с себя простыню, она встала с постели, при этом несколько раз глянула на Тодда, словно желала удостовериться, что его взор крепко к ней прикован.

— Только сначала я приму ванну, — сказала Катя. — Не могли бы вы тем временем оказать мне небольшую услугу?

— Конечно.

— Пойдите в игровую комнату, где мы с вами встретились минувшей ночью, и…

— Позвольте мне угадать. И… принести ваш кнут, — закончил он за нее.

— Вы читаете мои мысли, — улыбнулась она.

— Только если вы пообещаете не бить им меня.

— Кто знает, что придет мне в голову…

— Ладно, принесу… Только, чур, не бить.

— Не торопитесь. Небо еще совсем светлое, и до вечера очень далеко.

Как ни странно, ему было очень приятно получить от Кати поручение; Тодд побежал исполнять приказ с такой поспешностью, будто только этого и ждал. «Интересно, что бы это значило?» — спрашивал он себя по дороге к большому дому. Какие складывались у них отношения, если он так запросто, по первому щелчку ее пальцев, превратился в раба, готового исполнить любое ее повеление? Ну и ну!

Проделать обратный путь для него не составило никакого труда. Услышав громкие шаги в «казино», Марко пошел узнать, что побудило босса учинить такой шум.

— У тебя все хорошо?

— Сколько можно твердить об одном и том же? «Все ли у тебя хорошо?» Да, у меня все хорошо.

— Ну и славно. Только я слыхал от Максин…

— А пошла она, эта Максин…

— Значит, тебя это совсем не волнует?

— Нет. У нас с ней была неплохая команда. Теперь это в прошлом.

Он достал из-за камина кнут.

— Это еще что за чертовщина? — осведомился Марко.

— А на что это, по-твоему, похоже?

Он хлестнул кнутом несколько раз по воздуху. Глядя на то, как красиво он извивается, Тодд попытался представить, что будет дальше. Возможно, Катя позволит ему пройтись кнутом по ее роскошному телу.

Внимательно изучив Тодда взглядом, Марко наконец произнес:

— Ты мне так и не сказал, почему решил снять свои бинты. Слишком стягивали лицо?

— Я не снимал их. Это сделала она.

— Кто она?

— Та, которой принадлежит этот дом. Катя Лупеску.

— Извини, но я ничего не понимаю.

Тодд улыбнулся.

— Больше ничего объяснить не могу, — ответил он. — Скоро ты сам ее увидишь. А мне пора.

Оставив Марко на пороге с выражением полного недоумения на лице, Тодд вновь устремился к влекущему его свету. Взбираясь на гору в направлении гостевого дома, он вполне сознавал, что ведет себя в точности как человек, которому жизнь выдала новый кредит.

На этот раз, входя в дом, он не стал звать хозяйку, а молча прошел через хранилище бутафорских реликвий.

Из комнаты, находившейся по соседству со спальней, доносился плеск воды. Очевидно, Катя еще принимала ванну.

В спальне Тодд остановился и огляделся. На стене, заключенные в рамки, висели несколько больших киноафиш, которых он прежде не заметил. Судя по стилю графики и пожелтевшей от времени бумаге, напечатаны они были несколько десятилетий назад. На всех афишах красовалось одно и то же женское лицо: на двух — в образе женщины-ребенка, беспризорного, заблудившегося в хищническом мире; на остальных — в более взрослом облике. И на всех афишах это лицо напоминало ему даму, которую он повстречал прошлой ночью. На Тодда смотрела изысканно женственная и, несомненно, роковая красавица, которая, казалось, строила планы очередной коварной интриги. Ее имя не представляло тайны — оно было выведено большими жирными буквами на каждой афише. ««Печали Федерика». В главной роли Катя Люпи», ««Невеста дьявола». В главной роли Катя Люпи», ««Разрушительница». В главной роли Катя Люпи».

«Что это еще за чертовщина?» — удивился про себя Тодд. будучи не в состоянии дать разумное толкование этому новому факту. Разумеется, при желании семь афиш, рекламирующих несуществующие фильмы, можно без особого труда отпечатать на «старинной» бумаге, после чего поместить в рамку и хранить у себя как антиквариат — и все же эта версия казалась ему маловероятной. Скорее всего, Катя, которую он знал, являлась вовсе не той Катей Люпи, что так поразительно походила на нее лицом, а приходилась ей, например, внучкой, унаследовавшей удивительное сходство со своей прародительницей. По крайней мере, более здравого объяснения Пикетт придумать не мог. Во всяком случае, та особа, которую он имел возможность лицезреть во всей наготе несколько минут назад, имела безупречную наружность без единой морщинки на лице, а следовательно, никоим образом не могла быть кинозвездой, снимавшейся во всех этих фильмах. Впрочем, не исключено, что этому нашлось бы какое-нибудь другое объяснение.

Он уже собирался голосом обнаружить свое присутствие, когда услышал томные вздохи, эхом отражавшиеся от стенок ванной. Он тихо приблизился к двери и заглянул внутрь. В большой старомодной ванне, наполовину заполненной водой, с закрытыми глазами лежала Катя; ноги ее были вытянуты, бедра слегка приподнимались под водой, давая возможность ему увидеть, как скользят между ними ее пальцы.

Уже не в первый раз за этот день Тодд почувствовал предательскую пульсацию в недрах своих брюк. Но прерывать игру Кати он не хотел. Ему было до боли приятно за ней наблюдать: за ее сладострастным выражением лица, за вздымавшейся из воды грудью, когда тело медленно изгибалось, за раскинутыми по обеим сторонам ванны ногами. И тайна ее происхождения в какой-то миг ему показалась до нелепости неуместной. В самом деле, какое это имело сейчас значение?

— Принесли? — спросила она.

Едва оторвав взгляд от ложбинки между ее бедер, Тодд посмотрел ей в глаза — они уже были устремлены на него и пылали яростным желанием.

— Вы принесли Мучителя?

От смущения Пикетт почти онемел, но именно на это женщина и рассчитывала. Преимущество было на ее стороне.

— Да, — с трудом вымолвил он, показывая ей кнут, — вот он.

— Ну, тогда пользуйтесь.

— Чем?

Женщина подняла бедра еще выше, предоставляя ему более полный обзор своего сокровища. Он знал, что, предвкушая его возвращение, Катя намеренно распалила себя.

— Коснитесь, — велела она, — слегка.

Его цель во всей своей красе была целиком в его распоряжении.

— Пожалуйста, — взмолилась Катя.

Не спуская с нее глаз, Тодд приблизился к ванне, ощущая, как отяжелел в его руке кнут. Прежде ему ни разу не приходилось делать ничего подобного, но что-то в ее откровенно изогнутом теле, выпятившем наружу женские прелести, придавало ему решимости и смелости.

— Вы готовы?

— Ну, давайте же!

Он приподнял Мучителя. Краснота клитора стала густой, как рубин. Тодд слегка ударил по нему кнутом, и женщина испустила легкий стон.

— Еще! — потребовала она. Рубиновый цвет стал еще темней.

— Еще!

Он хлестнул ее во второй раз, потом в третий, четвертый, пятый, шестой, пока каждый мускул ее тела не стал такого же багрового цвета, как его мишень.

— Еще! — не унималась она.

На глазах у Кати выступили слезы, однако она продолжала твердить сквозь стиснутые зубы что-то нечленораздельное, а он, воспринимая это как поощрение, продолжал ее бить до тех пор, пока на его лице и спине не выступил пот, а дыхание не стало резким и отрывистым. Но и тогда она не позволила ему остановиться. Ее взгляд, ее насмешка, ее снедаемое желанием тело говорили сами за себя, и он, как покорный исполнитель их воли, был вынужден подчиняться требованиям снова, снова и снова.

Наконец ее глаза закатились вверх. Рот приоткрылся. Тодд едва мог разобрать смысл слов — настолько они были преисполнены страсти.

— Еще, — ее зрачки почти скрылись из виду, — один раз.

Пикетт поднял кнут, который, несмотря на свою гибкость и легкость, неожиданно обрел странную грубость у него в руке. Ее тело затряслось. По Тодду тоже прокатилась волна дрожи. Но Мучитель оказался своеволен и опустился еще раз.

Она издала звук, который скорее походил на крик какой-то птицы, чем женщины. Ноги и руки Кати внезапно обмякли и грациозно погрузились в воду, окрасив ее небольшой красной струйкой.

Уронив кнут, Пикетт отпрянул к двери, как ужаснувшийся своей провинности ребенок; он был потрясен тем, сколь сильно ему удалось возбудиться. Выражение Катиного лица являло собой детскую безмятежность — ни дать ни взять спящее дитя в объятиях невинности.

Не в силах держаться на ногах, Тодд опустился на корточки и, истощенный напряжением последних минут, очевидно, на какой-то миг забылся сном, потому что, когда открыл глаза, вода в ванне еще колыхалась, но Кати в ней не было. Как, впрочем, не было и в ванной комнате. Но искать ее Тодду не пришлось. Достаточно было повернуть голову, чтобы увидеть, как она сидит на краю кровати и, широко расставив ноги, разглядывает себя в длинном овальном зеркале. Лицо ее хранило прежнее умиротворенное выражение, с той разницей, что на губах теперь играла легкая улыбка.

У нее был широкий репертуар улыбок, подумал Тодд; по крайней мере за то короткое время, что они были вместе, он имел возможность убедиться в их богатом разнообразии. Насмешливая, озорная, мрачная, сдержанная — на сей раз ее улыбка являла все эти оттенки разом. Катя знала, что он за ней наблюдает, поэтому в ее улыбке было нечто наигранное — но только не фальшивое. О каком обмане могла идти речь, когда человек позволил своему телу дойти до таких крайностей? Не иначе как Тодд оказался одним из немногих мужчин, которым она могла всецело себя доверить. Он вспомнил о струйке крови, сочившейся из ее женских прелестей, и им овладели противоречивые чувства: недавно испытанная тревога (о чем он думал, подвергая риску Катин нежнейший орган и руководствуясь только ее поощрительным взглядом?) и необыкновенное ощущение радости оттого, что их теперь связывает нечто общее — их первое совместное безумие. Кто бы она ни была; посторонняя, вторгшаяся в чужой дом, ненормальная, бродяга, кинозвезда — любое из этих и прочих определений меркло перед той, какой она явила себя пред ним сейчас, продемонстрировав, насколько мало значит то, что у него находится между ног, для получения женщиной удовольствия.

— Иди сюда, — позвала его Катя.

Опершись на дверь, Пикетт встал и направился к ней.

— Дай-ка мне посмотреть, — произнесла она, расстегивая его брюки.

— Я пришел…

— Знаю.

Он обычно носил довольно просторные брюки, это был его любимый стиль. Поэтому, как только она их расстегнула, брюки упали на пол. Тодд боялся ударить перед ней лицом в грязь, боялся, что знак его мужского достоинства превратится в сморщенный комок с засохшей спермой. Но его опасения оказались совершенно напрасными. Несмотря на то, что его пенис уже разрядил необычайный заряд, выглядел он довольно впечатляюще. Тодд не мог представить, чтобы какая-нибудь из бывших подружек, разглядывая его не вполне восставший член, получала бы такое откровенное удовольствие, какое при этом выражало лицо Кати. Равно как ни одна из них никогда не преклонила бы голову, чтобы его поцеловать, как это только что сделала она.

— Можно я на тебя посмотрю? — спросил он.

Сразу сообразив, что он имеет в виду, Катя развела в стороны ноги. Тодд, приподняв брюки, опустился перед ней на колени.

— Тебе больно?

— Да, — ответила Катя и, обхватив ладонью его затылок, ласково притянула к своему телу. — Посмотри глубже, — произнесла она, — не бойся. Ведь это ты сделал. Так взгляни на то, что ты сделал.

Тодд и так все хорошо видел, и ему не было никакой надобности прибегать к помощи рук. Вся ее лобковая область распухла и была воспалена.

— Смотри еще, — настаивала она, — наслаждайся тем, что видишь.

Катя слегка раздвинула створки губ, которые слипались под пальцами — но не от крови и не от пота, а от естественных выделений возбужденного тела.

— Видишь? — продолжала она, заставляя его пальцы проникать глубже и глубже, где она горела, как печь. — В голове у тебя появились мысли, о которых ты раньше и думать не мог. Разве не так?

Вместо ответа он зачерпнул пальцами ее выделения и засунул себе в рот.

— Хочешь меня вылизать?

Он затряс головой.

— Боюсь, я опять раздеру тебя до крови.

— А может, мне это понравится.

— Погоди. Дай мне время.

Катя вынула его пальцы изо рта, заменив их своим языком.

— Вот тут ты прав, — сказала она, когда они закончили целоваться, — времени у тебя хоть отбавляй.

Женщина поднялась на ноги, а он остался стоять на коленях у ее ног, до сих не веря тому, что за столь короткий срок они сумели так далеко зайти.

— Это не сон, — чтобы развеять его сомнения, сказала Катя, словно читала его мысли, в чем он уже неоднократно убеждался за последние двадцать четыре часа. — Это только кажется. Все дело в этом каньоне.

Тодд немного задержался на ее ноге, целуя тыльную поверхность бедра.

— Мы собирались прогуляться, помнишь? — произнесла она.

— А ты еще хочешь?

— О да. Я не прочь. Сегодня отличная ночь, чтобы познакомить тебя с каньоном.

Часть V СТРАСТЬ

Глава 1

Когда-то для Зеффера каньон являлся своего рода раем, уютным уголком природы, в котором он укрывался от суеты того мира, что слишком быстро обретал кричащую помпезность, оскорблявшую его утонченный вкус. Но это было много-много лет назад. Теперь он возненавидел свой прежний Эдем, ставший для него чем-то вроде тюремного заключения и наказания. Пребывание в этом роскошном аде доставляло ему еще большие муки потому, что за границами поместья, искусственно возведенными его любовницей, Катей Лупеску, находились улицы, по которым он некогда ездил как хозяин. Разумеется, череда лет изменила их почти до неузнаваемости. Семьдесят лет — немалый срок. И, забравшись по южному склону каньона на самый хребет, где проходила граница его законных владений, Биллем мог видетьбашни того, что представлялось ему «городом внутри города», — в его молодые годы, кроме грязной дороги и зарослей полыни, на том месте почти ничего не было. Тогда они с Катей были безраздельными владельцами этой земли. Вероятно, на их доходах сумели поживиться учредители прежних законов, которых теперь уж не было в живых. Но, насколько ему помнилось, Зеффер никогда не отписывал свои владения никаким другим собственникам, поэтому, если когда-нибудь кому-то вздумалось бы узнать, кому принадлежит земля, на которой стоит этот роскошный город, вполне возможно, что документы привели бы этого человека к Кате Лупеску и Виллему Матиасу Зефферу.

В свое время Катя безудержно предавалась стяжательству; разбогатев, она понуждала Зеффера вкладывать деньги в земельную собственность, скупая обширные участки, площадью исчислявшиеся в сотни акров. Этой идеей она заразилась от Дугласа Фэрбенкса и Мэри Пикфорд, которые также приобретали крупные земельные владения. Они как в воду глядели, утверждая, что со временем у людей появится острая потребность отстраниться от своих неприятностей и несчастий и укрыться в этом новом мире под названием Голливуд-ленд. Следовательно, земля, на которой он построен, будет только расти в цене.

Сколько раз Зеффер боролся с искушением спуститься со своей горы, чтобы посмотреть, как выглядит теперь внешний мир, но так и не осмелился этого сделать. Катя четко и ясно растолковала своему бывшему импресарио, какие его ждут последствия, рискни он когда-нибудь покинуть каньон. Решись он на этот шаг, то обратно вернуться уже бы не смог: его разорвали бы на части преданные ей местные хищники, или, как Катя их нарекла, los niflos, что в переводе означало «детки».

Удерживая его таким образом в своем плену, она не оставляла ему никаких сомнений в том, что не преминет привести приговор в исполнение. Катя вполне осознавала, какой обладала силой, и умела ею пользоваться. Его смерть послужила бы хорошим уроком здешним обитателям — в особенности тем, которые были еще недостаточно ей преданы и роптали на свою участь, рассказывая местным койотам всякие небылицы о своей повелительнице. Они давали ей разные имена на разных языках: прибывшие сюда из разных концов земного шара, эти мужчины и женщины в своей странной загробной жизни возвращались к тому языку, который лучше всего знали. Для одних она была La Catin — Сука, для других — герцогиня Скорби. Но никто не осмеливался дать ей отпор. О чем бы они ни перешептывались меж собой, какие бы ни выдумывали истории, открыто выступить против нее эти существа не решались, ибо в случае поражения боялись кое-что потерять. Они не только тешили себя надеждой добиться благосклонности Кати, но искренне молили ее позволить им вернуться в дом и еще разок спуститься в Страну дьявола, где однажды они испытали вкус чего-то такого, что по сей день пребывало у них в крови и не могло сравниться ни с чем другим.

Их голод был понятен Зефферу. Он и сам его испытывал. И если бы Катя позволила ему вернуться в дом, все мучения и душевная боль отшельнической жизни изгладились бы из его памяти, и он обрел бы внутренний покой. Но Зеффер даже не мечтал о таком великодушии с ее стороны. Катя всегда была безумной. В молодые годы это качество являлось средоточием ее очарования — возможно, поэтому она так сильно приковывала к себе взоры зрителей. Кого бы она ни изображала на экране, глаза ее героинь всегда светились какой-то сумасшедшинкой. Невинные дети были безумны в своей непорочности, развратные женщины — сумасбродны в своем грехе. Из всех прозвищ, которые ей когда-либо присваивали, самое подходящее дал Цезарь Ромеро: La Puta Enojada, или Сумасшедшая Сучка. Этим именем называл ее и Зеффер, когда упоминал о ней в разговоре: «Катя, эта Сумасшедшая Сучка». Сучка была она или нет, сумасшедшая или нет — но факт заключался в том, что волоки неизменно находились в ее руках. К тому же благодаря колдовскому действию проклятой комнаты старость в ближайшее время Кате не грозила, равно как не приходилось рассчитывать и на то, что в один прекрасный день она добровольно освободит от своей персоны их каньон, потому как внешнего мира Катя боялась не меньше, чем Зеффер. Несмотря на всю напыщенность и жестокость, жизнь этой женщины была соткана из страха.

Из страха жизни и страха смерти. Из страха стоять и страха идти. Из страха памяти и, конечно же, страха забвения.

Но время от времени далее в этом безумном рае мелькали искра надежды, намек на то, что в конце концов все может измениться к лучшему. Подобные искры и намеки возникали, как правило, тогда, когда в каньоне появлялся посторонний, присутствие которого несколько нарушало равновесие сил в феодальном господстве La Puta Enojada.

За время своего заточения в каньоне Биллем был свидетелем целой дюжины благоприятных возможностей, ставивших под угрозу статус-кво его хозяйки, — однако всякий раз ей удавалось справиться с ситуацией и тем самым предотвратить разрушение своей деспотической власти. Особенно примечателен был случай, когда в их доме неожиданно появился сбежавший от своих попечителей ребенок, некий Джерри Брамс. Прячась от людей, которым было поручено за ним приглядывать, мальчик ненароком оказался в каньоне. Не обратив никакого внимания на царившую здесь таинственность, он вошел в дом и совершил то, что никому не дозволено было делать, а именно: открыл двери заветной комнаты и позволил призракам вкусить запах «Охоты». Кате тогда чудом удалось спастись. Не будь он невинным ребенком, ему пришлось бы горько поплатиться за свою ошибку. Но вместо того чтобы его убить, Катя даровала ему жизнь, превратив Джерри в своего верного подданного.

Этот жест доверия по прошествии лет сослужил ей верную службу. Со временем Брамс-мальчик превратился в Брамса-мужчину, однако его преданность Кате оставалась неколебимой. Не зная точно, что между ними произошло, Зеффер подозревал, что Катя доставила юному Брамсу неописуемое наслаждение, которым привязала к себе навечно. Скорее всего, она взяла его с собой посмотреть на «Охоту». Тот, кто однажды попал в Страну дьявола и вкусил ее древний аромат, неким необъяснимым образом становился ее заложником! «Охота» овладевала им навечно. Чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на тело Зеффера. С тех пор как Катя запретила ему заходить в дом, он стал оглашать свой истинный возраст и выглядеть в соответствии с ним. Волосы у него поседели, кости и суставы деформировались. Правда, в этом не было ничего удивительного. Ведь никто не живет вечно — ни кинозвезды, ни те, кто им прислуживает. И уж наверняка не вечны дома, какие бы сокровища они в себе ни хранили. Рано или поздно их фасады начинают трескаться и осыпаться, постепенно превращаясь в пыль. Все это лишь вопрос времени.

Данная мысль напомнила Виллему о недавно появившейся в их закрытом мирке женщине, присутствие которой внушало надежду нарушить непреложные правила, царившие здесь много лет. Она была сильная и ширококостная, с большой грудью и грустными глазами и, как на счастье, принадлежала к тем самым особам, которые могут причинить крупные неприятности при удачном стечении обстоятельств, от нее можно было ожидать самого непредвиденного развития событий. Если, конечно эта дама была еще жива. Ее похитили los niflos, испорченные дети каньона, отпрыски отвратительного спаривания призраков со зверьми. За все эти годы Зеффер неоднократно становился свидетелем подобных сношений — порочных свадеб между женщинами-призраками и койотами, мужчинами-призраками и оленями или собаками, а однажды даже между женщиной и птицей. Как правило, их совокупления оказывались плодотворными, то есть приносили потомство. Прежде Зеффер даже представить себе не мог, откуда на свет появляются «детки», пока не увидел это собственными глазами. Животные, производившие на свет таких детенышей, почти всегда умирали во время родов. Время от времени натыкаясь на их полуразложившиеся трупы, Биллем про себя отмечал, что нечестивое племя пополнилось еще одним гибридным ребенком. У женщин-духов, позволивших себе вступить в такой союз (некоторые из них, в свое время весьма знаменитые личности, опустились до спаривания с дикими зверьми, после того как испытали полное крушение своих надежд), роды, казалось, проходили без каких-либо травматических последствий, поскольку их тела, представлявшие собой нечто среднее между плотью и эфиром, обладали необыкновенной пластичностью и способностью восстанавливаться. Но из этого отнюдь не следовало, что их спаривание не было чревато последствиями. Как подсказывал Зефферу его личный опыт, «детки» по сравнению с прочими призраками были наиболее дики и потому подвержены внезапным приступам насилия. Зверь вселялся в них не только посредством совокупления. Они изначально носили печать неистовства, составлявшего вопиющий контраст тому, что осталось от их былой элегантности. Их лоснящаяся кожа словно была натянута на некую грубую основу, так что даже их красота не могла поправить дело. Прежде воплощавшие собой изящество и утонченность, эти женщины, которых некогда величали ласковыми домашними именами, теперь перемещались исключительно на четвереньках, чиркая по земле когтями и развивая при этом невероятную скорость; оскалив свои точеные зубы, они визжали и лаяли, как койоты, набросившиеся на свежую добычу.

У Зеффера были все основания думать, что его новая знакомая могла не пережить случившегося с ней похищения. Схватив ее и немного подразнив, los niflos — существа чрезвычайно глупые и не умеющие долго сосредотачиваться на одном занятии — скорее всего, перешли к откровенной жестокости. При виде крови они всегда впадали в такое бешенство, что могли наброситься на свою жертву и разорвать ее в клочья.

Именно этого и боялся Зеффер.

Но почему-то ему все-таки казалось, что толстушка жива. Очевидно, потому, что с тех пор, как она повстречалась Виллему в каньоне, до него ни разу не доносились душераздирающие предсмертные крики. С этой женщиной он связывал надежду изменить свое существование к лучшему — надежду, способную хоть на время заполнить его жизнь. Поскольку никаких женских воплей он не слышал, то почти уверовал в то, что в каньоне появился-таки человек, способный разделаться с Катей Люпи.

Глава 2

Разумеется, Тэмми была жива. Сама она узнала об этом только потому, что у нее засосало в животе от голода — единственное достоверное чувство, в реальности которого при данных обстоятельствах она не сомневалась. Все прочее больше походило на ночной кошмар со всеми присущими ему атрибутами, возможно такими же реальными, хотя Тэмми склонна была верить в обратное.

Призрачные похитители затащили ее в дальний конец каньона, лишенный всяких признаков обитания. Это были почти джунгли: густой и колючий кустарник под сенью высоких, раскидистых пальм. Взобраться на деревья было совершенно немыслимо, равно как и сбежать от тех, кто ее сюда завел (если бы даже ей удалось это сделать, нечисть наверняка отыскала бы ее по следу, не говоря уже о том, что окружавшие ее непроходимые заросли не оставляли никакой возможности к бегству). Поэтому Тэмми пришлось глядеть своим мучителям прямо в глаза.

Надо сказать, что хладнокровия ей было не занимать — этот дар она унаследовала от матери. Тогда, когда менее выдержанные люди едва не впадали в истерику, Эдит Хаксли (или мама Эди, как величали ее все мало-мальски знакомые люди) всегда сохраняла завидное самообладание. Чем больше кипятились остальные, тем спокойнее становилась она. Это качество сделало женщину идеальной медсестрой, которой она и проработала всю свою жизнь. Больной, умирающий или просто несчастный человек всегда мог найти в ней изумительного утешителя. «Все хорошо», — говорила она ласковым голосом (еще один дар, переданный по наследству Тэмми). Все ей верили — и происходило чудо. Тех, кто начинал ей верить, постепенно покидало беспокойство, и все как-то образовывалось наилучшим образом. Это было нечто вроде самореализации пророчества.

И вот сейчас, когда Тэмми оказалась в гуще зарослей и бросающего в дрожь кошмара, с его мерзкими голосами, лицами и запахами, она неустанно продолжала твердить мантру мамы Эди: «Все хорошо, все хорошо, все хорошо», — надеясь, что желаемое в конце концов станет явью.

Ее голова до сих пор не оправилась от белой вспышки, ослепившей Тэмми во время похищения и затмившей весь прочий мир, а желудок определенно нуждался в подкреплении. Но, с другой стороны, она была благодарна Богу за то, что у нее остались целы руки и ноги и ей почти не изменил голос. Во всяком случае, когда ей удалось достаточно успокоиться, Тэмми обратилась к тем, кто притащил ее сюда (и до сих пор находился где-то поблизости), тихим, но вполне уверенным тоном, судя по которому, никто не мог бы сказать, что она до смерти перепугана.

— Я была бы не прочь попасть обратно в дом, — заявила она своим призракам-похитителям, — не мог бы кто-нибудь из вас проводить меня туда?

Тэмми внимательно вглядывалась в кусты, а призраки, в свою очередь, молча взирали на нее. Женщина видела, как сверкают их глаза, как отливают белизной их зубы. Кто они такие? У нее возникло впечатление, что их плоть не совсем материальна — вернее сказать, не настолько реальна, как у нее самой, хотя и существует вполне осязаемо и, ко всему прочему, обладает немалой силой. Достаточно было вспомнить, с каким остервенением они подхватили ее у клетки Зеффера и приволокли в этот богом заброшенный закоулок каньона, чтобы понять, что так просто от этих тварей не отделаешься.

— Вы меня понимаете? — все тем же твердым и выдержанным тоном продолжала Тэмми. — Мне нужно вернуться в дом.

Кусты слева зашевелились, и к ней подошла весьма странная особа, впервые предоставив Тэмми возможность подробно себя разглядеть. Несомненно, это существо, по очертаниям смутно напоминавшее человека, было женского рода. Ее обнаженное тело казалось на редкость костлявым, из-под плоти, покрытой каким-то серебристо-серым пушком, выпирали ребра. Передние конечности выглядели исключительно изящными, поэтому правильнее было бы назвать их руками с пальцами, а не лапами с когтями. Однако задние конечности, искривленные, как у собаки, по сравнению с туловищем были чересчур длинными, так что, садясь на корточки, странное создание походило на лягушку.

Но самое отвратительное зрелище являла собой голова твари. Рот у нее был почти такой, как у людей, но скулы, снизу изгибаясь, столь резко выпрямлялись кверху, что черные блестящие глаза, начисто лишенные белков, нелепо выпирали по обе стороны черепа.

Обернувшись к Тэмми, она вперила в пленницу пронзительный взгляд, а почти человеческие уста извлекли некое подобие голоса:

— Нечего нас умолять. Мы все равно тебя съедим.

Тэмми восприняла эти слова со свойственным ей хладнокровием; по крайней мере, со стороны создавалось впечатление, что она ничуть не испугалась.

— Во-первых, я ничего ни у кого не молю, — очень спокойно заявила женщина, — а во-вторых, есть вы меня вовсе не собираетесь.

— Да ну? — возмутился другой голос справа от пленницы.

Тэмми неспешно обернулась в сторону говорящего, как будто не видела никакой надобности торопиться. Второй собеседник, по всей очевидности принадлежавший к сильному полу, также приблизился к ней. Насколько Тэмми могла судить, он являлся одним из тех, кто рыскал меж клетей. У него были невообразимой формы и размеров голова, расплющенный, как у летучей мыши, нос и широкий безгубый рот. Одни лишь глаза были человеческими и на удивление ясно-голубого цвета.

— А что мы с тобой потом будем делать? — спросил он, принюхиваясь к запаху Тэмми; при этом щелки его ноздрей расширились.

— Поможете мне, — невозмутимо ответила она.

Чуть опустив тяжелую голову, призрак уставился на нее исподлобья.

— Мне нужно попасть обратно в дом, — продолжала настаивать Тэмми.

— Ты знакома с той женщиной? — осведомилась женская призрачная фигура.

— Какой женщиной?

— Которая живет в доме?

— Катька, — пропищал третий голос из-за спины женщины-призрака.

— С Катей? — переспросила Тэмми.

— Да, — подтвердил мужской призрак, — с Катей.

Он подошел к Тэмми вплотную и принялся обнюхивать ее волосы. Пленница не делала никаких попыток увернуться от его назойливого внимания, несмотря на то, что ее лицо и шея довольно болезненно восприняли прикосновения холодной склизкой кожи существа. Тэмми пыталась держать себя в руках настолько, насколько это было в ее власти, надеясь, что эти уродцы, при всей их эксцентричности, помогут пролить свет на причину появления в этих краях Тодда Пикетта. Раз уж она задалась целью его освободить, то нужно, по крайней мере, выяснить, от чего она собирается его спасать.

— А что вы хотите от Кати? — полюбопытствовала Тэмми, оставив открытым заданный ей вопрос.

При упоминании этого имени по телу женщины-призрака как будто пробежала легкая судорога. Откинув назад голову, она выставила напоказ прекрасную, как у самой Гарбо, шею. В следующее мгновение трепыхания ее тела прекратились, и существо сразу же дало Тэмми исчерпывающий ответ:

— Она та, которая владеет «Охотой».

Хотя этот ответ пролил не слишком много света на интересующую ее тему, Тэмми продолжала поддерживать беседу, почти ни на что не рассчитывая.

— Какой охотой? — понизив голос, спокойно осведомилась она.

— «Дьявольской охотой», — раздался у самого ее уха мужской голос.

— Ты ее видела? — поинтересовалась женщина-призрак.

— Нет, — ответила Тэмми.

— Врешь.

— Если бы видела, так бы и сказала. Но я ее не видела.

— А ты была в доме?

— Нет, не была. Выходит, «Охота», о которой вы говорите, находится в доме?

— Да, «Охота» находится в доме.

Это еще больше озадачило миссис Лоупер. Конечно, на сведения ее собеседников не следовало слишком полагаться. Однако не исключено, что так могла называться какая-нибудь игра, в которую играла Катя.

— А вы когда-нибудь были в доме? — в свою очередь, спросила Тэмми.

— Нет, — произнес женский голос.

— Но хотели бы увидеть эту самую «Охоту»?

— О да. Я не прочь на нее взглянуть.

— Ладно… — начала Тэмми. — Допустим, я помогу вам попасть… в дом.

Женщина-призрак настороженно на нее уставилась, вертя головой, чтобы разглядеть Тэмми обоими глазами.

— Это невозможно, — сказала она.

— Почему же?

Вместо нее ответил мужчина-призрак; произнесенная им фраза прозвучала довольно весомо, но для Тэмми совершенно непонятно:

— На пороге ждет Смерть.

При этих словах по подлеску, где скрывались многочисленные гибриды-призраки, прокатился рокот недовольства. Хотя эти существа были не лишены силы, Тэмми стало ясно, что дом, равно как и его хозяйка, наводит на них ужас.

— Наверно, эта женщина, которую зовут Катей, причинила вам какой-то вред? — предположила она.

— Убью ее когда-нибудь, — покачав уродливой головой, произнесла одна из собеседниц.

— Хочешь ее убить?

— Да.

— Почему?

Та ничего не ответила, а просто уставилась на пленницу недоверчивым взглядом. Вид у призрака был такой, будто каждый вздох ему давался с невыразимыми мучениями. Несмотря на отвратительную внешность этой уродливой особы, Тэмми прониклась к ней чем-то вроде сочувствия.

— А если мне удастся выманить Катю из дома? — осторожно спросила Тэмми.

— Ты вправду это сделаешь? — прорычал призрак-мужчина.

Чтобы только выпутаться из своего незавидного положения, Тэмми была готова пообещать все, что угодно.

В воздухе повисла тишина, которую не смел нарушить ни один призрачный обитатель сада. Наконец одна представительница этой братии, переглянувшись со своими приятелями и удостоверившись, что все они с ней согласны, взяла Тэмми за руку и куда-то потащила.

— Уже идем? — полюбопытствовала Тэмми.

— Да-да, — подтвердила та. — Только поторапливайся. Слышишь, шевели ногами.

Со стороны Тэмми не было никаких возражений, она была рада, что сумела склонить призраков на свою сторону. Какие бы опасности ни предвещал собой дом, вряд ли таковые могли сравниться с дикими зарослями каньона. День слишком быстро клонился к вечеру, еще немного — и над ущельем сгустится непроглядная мгла. Провожатая Тэмми, беспрестанно поглядывавшая на небо, вероятно, тоже была взволнована приближением темноты. Когда она вскинула глаза в третий или четвертый раз, пленница не удержалась и поинтересовалась причиной ее беспокойства.

— Павлин, — бросила та в ответ.

Павлин? Неужели здесь водятся павлины? Хотя почему бы и нет? Они вполне соответствуют экзотической атмосфере этого места. Правда, обычно они бродят по аккуратно выстриженным лужайкам, а не в джунглях среди колючего кустарника и цветов — пусть даже птица заберется-таки в эти заросли, не повредив при этом своего роскошного оперения. Что, собственно говоря, может случиться, если павлин повстречается им на пути? Помнится, Тэмми читала, что эти пернатые весьма своенравны, но тем не менее боязливы. Достаточно их шугнуть — и они уберутся прочь.

— Бояться ничего не следует, — заявила Тэмми.

Ее спутница вновь искоса бросила на нее взгляд, в котором читалось некоторое замешательство. Пока они обменивались мнениями, с другой стороны к Тэмми подошел мужчина-призрак и уставился на ее бюст. Ничуть не смутившись, женщина также стала внимательно его разглядывать. Что-то в его облике показалось ей ужасно знакомым, как будто своими чертами он отдаленно напоминал какую-то знаменитость. Но, черт возьми, кого именно? Очевидно, какую-то кинозвезду. Может, Виктора Мэйчера? Ну да, Виктора Мэйчера. Но это просто немыслимо.

Пока она думала, призрак наклонился вперед и, прежде чем Тэмми успела что-то сообразить, засунул свой длинный холодный палец в щелку над ее хлопчатобумажной блузкой и разорвал материю.

— Лучше держись от меня подальше, — твердо заявила она нахалу.

— Классные штучки, — осклабился он.

— Что?

— Сиськи. — Угрожающая гримаса на его лице сменилась своеобразной улыбкой.

Коснувшись ладонью боковой стороны груди, он принялся ее поглаживать, приговаривая:

— Кувшинки. Бубенчики…

— Детские рожки, — добавила она, сочтя за лучшее подыграть ему шуткой, как бы это ни казалось ей глупым.

— Потрясающие шары, — продолжал он все с той же идиотской улыбкой.

На мгновение Тэмми показалось, что разгадка тайны происхождения этих существ очень проста: эти жалкие человекоподобные создания были полудурками, недоумками и кретинами — словом, отпрысками неких жителей Голливуда, которые не могли смириться с мыслью, что произвели на свет подобных уродов и передали решить их судьбу тем, кто просто отнес несчастных погибать в безлюдный каньон. Однако в это было трудно поверить: столь невероятные проявления жестокости уже не случаются в наши дни. Тем не менее, подобная версия могла бы хоть как-то объяснить загадочное сходство несчастных существ с некоторыми известными людьми: женщина, линией шеи напоминавшая Гарбо, почитатель женской груди, чертами походивший на Виктора Мэйчера.

— Вымя, — между тем продолжал тот.

— Женские прелести, — подхватила она, — наливные яблочки. Секс-погремушки…

О, у нее в запасе было еще много разных определений, как, впрочем, у всякой американской женщины с размером бюста выше среднего. Тэмми было всего двенадцать, когда природа сыграла с ней злую шутку, одарив такой грудью, каковая могла бы стать предметом гордости женщины довольно крупных размеров и по меньшей мере двадцати лет от роду. Случилось так, что Тэмми почти внезапно превратилась в объект чрезмерного внимания мужчин, из уст которых все чаще поступали в ее адрес пошлые ремарки. В ее жизни наступил такой период, когда ей казалось, что все мужчины в Сакраменто сексуально озабочены — иначе было бы трудно объяснить, почему при виде роскошной груди двенадцатилетней девочки их пробирал настоящий словесный понос. Как только ни называли ее грудь: титьки, близняшки, подушки, кормушки, холмы, ракеты, дыни, молокофермы. Поначалу она считала эти замечания оскорбительными, но постепенно научилась пропускать все это мимо ушей, пока ее словарный арсенал не пополняло какое-нибудь неожиданное определение, как, например, «мощные суперзвезды» или «трудовые мозоли».

Спустя два года все ее подружки обзавелись собственной грудью…

— Стой! — Ее провожатая резко остановилась, по призрачному телу пробежала легкая судорога.

— Что случилось? — осведомилась Тэмми.

Справившись с нервной дрожью, женщина-призрак вся обратилась в слух, после чего, указав рукой вправо, бросилась удирать, увлекая за собой и Тэмми.

Пока они уносили ноги, пленница оглянулась и обнаружила, что за ними движется целая армия призраков, хотя и на весьма почтительном расстоянии. Тем не менее, было вполне очевидно, что приступ страха у спутницы Тэмми вызвали отнюдь не их преследователи, а нечто другое.

— Что? — задыхаясь, спрашивала ее женщина. — Что случилось?

— Павлин, — повторила та.

Будучи не в состоянии что-либо объяснить, она освободила руку Тэмми и бросилась прятаться в кусты. Вновь и вновь озираясь по сторонам, пленница пыталась отыскать причину столь дикого ужаса. Поначалу она ничего подозрительного не видела и никаких звуков не слышала, если не считать шуршания кустов, в которых растворилась ее призрачная провожатая.

Потом наступила почти гробовая тишина — ни единого шороха. В этом безмолвии был слышен даже шум реактивного самолета, летящего высоко в небе и оставляющего за собой белый, слегка позолоченный закатом след. Позабыв о голоде и ноющих от боли суставах, Тэмми уставилась на небо как завороженная.

— Красотища! — тихо восхитилась она.

Вдруг из-за кустов приблизительно в десяти ярдах от нее кто-то выскочил.

Когда возле клетей призраки застигли Тэмми врасплох, она стояла как заколдованная. Однако этот страшный урок не прошел для нее зря. На сей раз женщина, не долго думая, изо всех сил рванула прочь от приближавшегося к ней бесформенного существа. Такого причудливого призрака ей еще не доводилось видеть. У него имелись специфические особенности, роднившие его с прочими нелюдями каньона, но зверь, с которым он был скрещен — безусловно, это был павлин, — настолько отличался по своему строению от человека, что получившийся гибрид превзошел все ожидания Тэмми. Туловище и задние конечности, тонкие, словно палки, и покрытые чешуей, по форме были такими же, как у людей, но шея у него оказалась слишком длинная, можно сказать змеиная, а голова — величиной с кулак. Между крошечными, будто черные зернышки, глазами торчал клюв, внушавший большие опасения. Не найдя Тэмми во время своего первого налета, павлин развернулся и, издав утробный крик, вновь направился в ее сторону. Женщина отпрянула назад, намереваясь развернуться и бежать со всех ног, но в этот самый миг чудище приподнялось вверх, и она с отвращением заметила у него в паху мужской член, находившийся в полной боевой готовности. Ей пришлось дорого заплатить за свою неосмотрительность. Она внезапно споткнулась и упала назад прямо в заросли цветущего рододендрона, и ее ноги утонули в море розово-сиреневых лепестков. Выкрикивая громкие проклятия, Тэмми пыталась хоть за что-нибудь ухватиться — за цветок, прут или корень, — чтобы встать. При этом человек-павлин опустил свою гладкую черепашью головку к одной из передних конечностей — жалкое подобие человеческих рук — и начал лениво вычесывать из подбородка блоху.

Пока Тэмми безуспешно пыталась подняться на ноги, павлин выпятил нижнюю часть спины и раскрыл свой бесподобный хвост. Словно подарок судьбы, этот признак, во всем его великолепии, он унаследовал от пернатого родителя. Хвост раскрывался, как божественный веер, и в сравнении с ним можно было простить призраку все прочее уродство. Опахало было потрясающе красивым, и его обладатель это знал. Перестав сражаться с зарослями, Тэмми подумала, что было бы уместно сказать павлинообразной твари нечто разумное.

— Ты только посмотри на себя, какой ты красавец, — в восторге произнесла она.

«Хватит ли мозгов в его голове, чтобы оценить мое восхищение? Честно говоря, вряд ли».

Тем не менее призрак, слегка склонив голову набок, стал внимательно изучать женщину. Она продолжала говорить, продолжала осыпать его комплиментами — и одновременно пыталась нащупать ветку потолще, чтобы, ухватившись за нее, встать на ноги. Павлин тряхнул хвостом, его перья зашуршали, задевая друг о друга, а на черепашьей голове замерцали радужные глазки.

А в следующий миг без всякого предупреждения павлин набросился на нее сверху, и женщина опять упала в цветник. Это произошло так внезапно, что Тэмми не успела даже попытаться увернуться и, прежде чем подняла руки, чтобы отбиться от насильника, оказалась в крепких тисках павлиньих ног.

К ее телу прижался твердый член, морщинистые руки вцепились женщине в грудь, а перед ее глазами угрожающе защелкал острый клюв.

Какое-то время она лежала не шевелясь, опасаясь, что в случае сопротивления он может причинить ей вред. Но когда павлин начал прижиматься к ней бедрами, спазм отвращения лишил ее всякой рассудительности. Подавшись вперед, Тэмми вцепилась рукой ему в шею у самой головы с такой силой, что ее пальцы буквально вонзились в пятнистую гофрированную кожу. Тем не менее, этот жест чудовище не остановил. Тогда женщина подняла вторую руку и начала его душить. Однако павлин как ни в чем не бывало делал свое дело, будто вожделение начисто лишило его не только разума, но даже инстинкта самосохранения. Нащупав в павлиньем горле дыхательную трубку, Тэмми резко на нее надавила, но безуспешно: его прыть ничуть не стала меньше. Женщина давила сильней и сильней и в какой-то момент уже решила, что достигла крайней точки, когда спасти насильника уже ничто не сможет, но внезапно он забился в конвульсиях, оросив своей спермой ее оголенный живот в том месте, где задралась разорванная кофточка.

— О боже, — вымолвила она. — Ах ты, мерзкая дрянь…

Когда пик возбуждения остался позади, павлин, похоже, осознал что задыхается, и начал сражаться за жизнь. Его когти так сильно разодрали женщине грудь, что кожа горела огнем, тем не менее Тэмми не прекращала его душить. Ослабь она свою хватку хотя бы на миг, павлин наверняка бы ее прикончил. Она надеялась только на то, что в конце концов сумеет лишить его сознания.

Но не тут-то было. Павлиний оргазм, казалось, ничуть не истощил запаса своей энергии. Хлопая Тэмми крыльями по груди и вздымая, словно конфетти, цветочные лепестки в воздух, павлин продолжал отчаянно бороться за жизнь. Сжав изо всех сил руки и стиснув зубы, Тэмми ощущала, что с каждым мигом ее насильник все больше впадает в неистовство. Он уже высунул изо рта пятнистый язык и, издавая отвратительные утробные звуки, обрызгал ей лицо слюной, от которой у женщины больно зажгло глаза. Она закрыла их, но не отпустила рук, а павлин все бился, впивался в нее когтями, отмахивался крыльями.

Схватка продолжалась три или четыре минуты, когда Тэмми почувствовала, что ей стали изменять силы. У нее онемели руки и до невыносимости саднила грудь. Судя по всему, энергия у птицы тоже начала резко убывать, тем не менее, Тэмми не позволяла себе ослабить хватку, опасаясь, что у насильника может открыться второе дыхание и он возобновит атаку. Она крепко держала руками его шелковистую шею, пока он истерично не замахал крыльями. Лишь тогда позволила себе открыть глаза. Выражение лица получеловека-полупавлина говорило о том, что тварь уже на грани жизни и смерти. Вывалившийся изо рта язык почти касался кончика клюва, взгляд был бессмысленным и рассеянным, но наиболее красноречиво свидетельствовал о состоянии чудища его великолепный хвост, который к этому времени полностью опал и валялся в грязи.

Тэмми продолжала давить большими пальцами на дыхательное горло до тех пор, пока оттуда не вышел последний вздох. Только тогда женщина отпустила сначала одну руку, потом другую и начала выбираться из-под мертвого тела. Теперь, когда самое страшное было позади, Тэмми вновь ощутила холодную павлинью сперму у себя на животе и собственную горячую кровь на груди, и ее захлестнула новая волна отвращения. Но главное — она осталась жива. Несмотря на то, что павлин сделал-таки свое паскудное дело, Тэмми сумела справиться с этой тварью. Схватившись за сук, женщина поднялась на ноги, а поверженный насильник, зацепившийся головой за ее руку, раскинулся на ковре опавших цветочных лепестков. По его прекрасному хвосту пробежала предсмертная судорога, и жизнь навечно покинула тело.

Тэмми откинула в сторону его голову, и, упав на землю, та стала похожа на нескладную тряпичную куклу, которую кто-то бросил в траву. Все остальное напоминало груду нелепых форм.

— Я прикончила тебя, — тихо произнесла Тэмми, — проклятый сукин сын.

Она огляделась вокруг, почти не сомневаясь в том, что их битва происходила при свидетелях. Наверняка это зрелище привлекло внимание всех членов нечестивого племени. И хотя из-за листвы ей не было видно даже блеска их глаз, женщина знала, что преподнесла им хороший урок. Теперь каждый из тех, кто наблюдал за схваткой Тэмми с человеком-павлином из-за кустов, хорошо подумает, прежде чем вступить с ней в противоборство. Но, с другой стороны, ее силы изрядно истощились, и если бы кто-нибудь решился вдруг на нее наброситься, она не смогла бы оказать ему никакого сопротивления.

Тэмми взглянула на свою грудь. Блузка была разодрана в клочья, а кожа до крови исполосована когтями насильника. Она прикоснулась к груди рукой. Хотя кровь уже почти запеклась, раны отозвались жгучей болью. Кровотечение, к счастью, ей не грозило, однако нужно было промыть царапины, чтобы в них не попала инфекция, — одному богу известно, сколько всякого дерьма и грязи находилось у павлина под когтями. Следовательно, ей требовалось как можно скорее найти дорогу к дому, чтобы добраться до проточной воды и чистых бинтов.

Но прежде чем двинуться в путь, нужно было для начала немного привести себя в порядок. Сорвав пучок травы, Тэмми протерла ею живот, как можно тщательнее избавляясь от остатков павлиньей спермы. За один раз это сделать не удалось, поэтому женщина повторила процедуру дважды, потом третьим пучком очистила руки, лишь после этого наконец покинула злополучное место.

По дороге Тэмми изо всех сил прислушивалась к разным звукам — шуршанию листьев, потрескиванию веток, — но вокруг было тихо. Либо остальные члены нечестивого клана прекратили преследование, решив, что она для них слишком опасна, потому что убила одного из их наистрашнейших соплеменников, либо им наскучило это занятие и они вернулись к злодеяниям, которые обычно совершали в беспросветной темноте.

Однако это уже мало заботило Тэмми.

Пусть делают все, что им заблагорассудится, решила она. Главное, что они оставили ее в покое.

Глава 3

— Расскажи мне о тех вещах, что хранятся у тебя в домике для гостей, — обратился Тодд к Кате, когда они гуляли по саду. — Откуда это все?

— Большой гобелен в гостиной был изготовлен для «Скорби Фредерика». Жуткая была картина, хотя подготовка к ней потребовала существенных затрат. Чего стоил один замок, возведенный для сцены банкета! Столь грандиозного проекта ты наверняка никогда не видел. Прочая же бутафория досталась мне от «Нефертити».

— Ты играла Нефертити?

— Нет, ее играла Теда Бара. В администрации решили, что она более знаменита, чем я. Я же исполняла роль ее служанки. Но мне это было больше по душе, поэтому я не слишком возражала. Теда в фильме соблазняла мужчин на каждом шагу. Боже, какой же она была сукой! Но и у меня была возможность, хоть и небольшая, проявить себя. В самом конце, когда Нефертити убила моего возлюбленного за то, что он предпочел не ее, а меня, я выбросилась из лодки в Нил.

— И утонула?

— Скорее всего, да. Или была съедена крокодилами, — засмеялась она. — Точно не знаю. Так или иначе, но лучшие отзывы я получила именно за «Нефертити». Кто-то сказал, что я вышла прямо из истории…

Пока они гуляли по тропинке, которая вела кратчайшим путем к большому дому, и которой Тодд прежде не знал, день неминуемо клонился к вечеру. Впервые за долгое время Пикетт не коротал время у окна за бутылкой виски и не глотал таблеток, чтобы забыться от тягостных дум.

— А кровать? — спросил Тодд. — Откуда она тебе досталась?

— От «Невесты дьявола».

— Это фильм ужасов?

— Нет, но это была странная картина. Ее поставил Эдгар Копель. В свое время она произвела шокирующее впечатление. Видишь ли, по замыслу кровать принадлежала дьяволу. Об этом свидетельствует узор ее кованых частей. Но потом она досталась в наследство герою фильма, которого играл Рональд Колман. После того как он провел на ней свою брачную ночь, к его невесте явился дьявол, и начался сущий ад.

— И чем все это закончилось?

— Дьявол добился своего.

— Тебя?

— Да, меня.

— Боюсь, современную публику этим не возьмешь.

— Зато в тысяча девятьсот двадцать третьем году это прекрасно сработало. Очередям не было конца.

Какое-то время они шли молча.

— Что тебя так встревожило? — наконец осведомилась Катя.

— Никак не могу понять, что ты мне говоришь. Кое-что не вяжется…

— И это тебя расстраивает.

— Да.

— Может, лучше об этом просто не думать?

— Как я могу об этом не думать? — возразил он. — Само это место. Ты. Афиши. Кровать. Какой, по-твоему, я должен сделать вывод?

— Тот, который тебя устраивает, — посоветовала она — Почему тебе так важно всему давать объяснения? Помнишь, я тебя предупреждала: здесь все устроено по-другому.

Катя взяла его за руку, и они остановились. Из травы лилась привычная песнь кузнечиков и цикад, наверху выстроились знакомым узором звезды — но что-то в окружающем пространстве Тодду казалось странным. Словно его сомнения распространялись повсюду, как инфекция. Оттого, что он не мог понять, как умудрилась эта женщина прожить жизнь, о которой говорила, его видение мира превратилось в сущую неразбериху. Что он делал в этом месте, между шелестящей травой и сияющим звездами небом? Казалось, он внезапно перестал что-либо понимать. Кожа на лице вновь начала саднить, а глаза — жечь от боли.

— Успокойся, — ласково произнесла она, — не нужно ничего бояться.

— А я и не боюсь.

В некотором смысле это была правда. Его мучил не страх, а что-то более гнетущее. Пикетт чувствовал себя растерянным, лишенным всякой определенности.

Тогда он посмотрел на Катю, на ее безупречное лицо, и у него на душе сразу стало покойно. Что, если он немножко сошел с ума? Вернее сказать, они оба сошли с ума. Не лучше ли остаться с ней, разделив ее легкое помешательство, чем жить в одиночестве в жестоком и бескомпромиссном мире?

Приникнув к Катиным губам, Тодд запечатлел на них нежный поцелуй.

— За что? — улыбнулась она.

— За то, что мы здесь.

— Пусть даже ты считаешь меня немного не в себе?

— Этого я не говорил.

— Не говорил, но тем не менее считаешь. Думаешь, я живу в иллюзиях?

— Я просто следую твоему совету. Делаю то, что мне нравится. А сейчас мне нравится быть здесь, с тобой. На остальных же мне просто наплевать. Пусть катятся ко всем чертям!

— На остальных?

— Да, наплевать, — повторил он, махнув рукой в сторону города — Я имею в виду тех, кто прежде правил моей жизнью.

— Значит, ты посылаешь их ко всем чертям?

— Ко всем чертям!

— Мне это нравится. — Смеясь, Катя, в свою очередь, чмокнула его в губы.

— А теперь куда? — спросил Тодд.

— Вниз, к бассейну.

— Ты знаешь дорогу?

— Положись на меня. — И она еще раз его поцеловала. На этот раз Пикетт не позволил ей так легко оторваться от его рта. Скользнув под волосы, он обхватил ладонью ее шею; на это Катя ответила пылкими объятиями, прижавшись к Тодду с такой силой, будто собиралась проникнуть в него через кожу. Некоторое время после поцелуя они молча смотрели друг на друга, после чего Тодд наконец произнес:

— Кажется, мы собирались пройтись.

— Тогда пошли, — взяв его за руку, согласилась она. — К бассейну?

— Может, ты хочешь вернуться обратно?

— Для этого у нас будет уйма времени, — ответила Катя. — Давай сходим к бассейну, пока не стемнело.

Держась за руки, они спускались с горы в полной тишине — слова им были уже ни к чему.

На противоположной стороне каньона раздался одинокий лай койота — и сразу же был подхвачен другим сородичем, находившимся на той горе, что осталась позади Тодда и Кати. Тотчас к этому дуэту присоединились еще два койота, и через несколько секунд весь каньон залился многоголосым хором.

Когда Катя с Тоддом вышли на лужайку, по ней бежал тощий койот; направляясь к кустам, он устремил на людей виноватый взгляд. Стоило ему скрыться в подлеске, как звериный лай тотчас прекратился. На несколько секунд воцарилась тишина, которую нарушала лишь песнь насекомых.

— Как жаль, что все приходит в упадок, — посетовала Катя, глядя на открывшийся им вид. Несмотря на щадящий звездный свет, ничто не могло скрыть царившей здесь разрухи. Это поместье знавало куда лучшие времена: статуи с разрушенными руками и ногами, подчас упавшие или обросшие диким виноградом; треснутые и покрытые мхом плиточные дорожки; загаженный, разивший вонью бассейн.

— Что это? — спросил Тодд, указывая на одноэтажное сооружение в псевдоклассическом стиле, которое проглядывалось между растущими вокруг бассейна кипарисами.

— Это Бассейный дом. Давненько я туда не заходила.

— Мне бы хотелось на него взглянуть.

Здание оказалось гораздо крупнее и великолепнее, чем Тодду показалось с первого взгляда. В потолке были проделаны несколько стеклянных люков, и струившийся через них свет луны и звезд отражался от зеркальной поверхности мраморного пола. Посреди комнаты находился коктейль-бар с зеркалами из мраморного стекла и стеклянными полками. Несмотря на то, что бар давно был предан забвению, на полках до сих пор красовались бутылки бренди, виски и ликера.

— Вы часто пользовались бассейном? — поинтересовался Тодд.

— Здесь проходили лучшие вечеринки в Голливуде.

Их голоса эхом отражались от холодных стенок.

— И люди, которые здесь бывали, знали… — Катя на миг запнулась. — Они знали… — Не закончив фразы, она направилась к бару.

— О чем они знали? — спросил Тодд.

— Что нельзя ни о чем судить. — С этими словами она исчезлаза стойкой бара и принялась разглядывать бутылки.

— Мне кажется, не стоит прикасаться к этой коллекции напитков, — счел своим долгом предупредить ее Тодд. — Если хочешь, в доме полно свежих запасов спиртного.

Ничего не ответив, Катя продолжала обследовать содержимое бара. Наконец остановившись на бутылке бренди, взяла ее за горлышко и наклонила вперед. Из-за зеркала послышался скрежет, как будто пришел в действие какой-то механизм, и оно разъехалось на три-четыре дюйма в стороны, обнажив небольшой сейф.

Тодд был заинтригован. Перепрыгнув через стойку бара, он подошел к Кате, чтобы посмотреть, что она делает. Очевидно, она пыталась справиться с замком, который тихонько клацал, когда его переключали туда-сюда.

— А что там находится? — полюбопытствовал он.

— Там у нас хранилась записная книжка…

— У нас?

— У меня с Зеффером. Мы завели ее развлечения ради.

— И что же вы в ней записывали?

— Заметки о вечеринках, — слегка улыбнулась она. — Кто, что и для кого сделал. И сколько раз.

— Ты шутишь?

Она еще раз повернула замок и, когда он наконец подался, надавила на ручку. Прогнившая резиновая перемычка с треском порвалась, и дверца резко распахнулась.

— Посмотри, нет ли там свечей, — попросила она Тодда, — в буфете между колоннами.

Тодд отыскал на полках три коробки обыкновенных белых свечей. Одна из них оказалась открыта, вероятно, поэтому ее содержимое за несколько жарких сезонов превратилось в монолитную восковую массу. Однако две другие коробки не пострадали, и под слегка подпортившимся верхним рядом нашлись вполне пригодные к употреблению свечи. Шесть из них Тодд поставил на стойке бара, предварительно накапав расплавленного воска.

Мягкий желтый свет разлился по мраморному интерьеру комнаты. Благодаря особому устройству стен шуршание горящих фитилей, казалось, многократно усиливалось. Как ни странно, они издавали звуки, очень похожие на чьи-то голоса. Тодд даже огляделся вокруг, ожидая, что кто-нибудь вот-вот выпорхнет из-за колон.

— A, voila, — воскликнула Катя, погружая руку в глубину сейфа.

Выудив оттуда небольшую толстую тетрадь вместе со связкой фотографий, она положила, их на освещенную свечами стойку бара. Записная книжка, переплетенная темно-красной кожей, больше смахивала на дневник. Катя с интересом открыла ее.

— Взгляни, — сказала она, явно радуясь своей находке.

Тодд взял тетрадь и пролистал ее. Почти три четверти страниц оказались исписаны, причем некоторые из них были разбиты на две графы. Тодд открыл первую попавшуюся страницу, которая разделялась на колонки. В левой из них перечислялись имена, но разгадать значение правой ему оказалось не под силу. Иногда в ней значились чьи-то имена, но гораздо чаще фигурировали буквы и символы, порой напоминавшие странные математические записи. Его недоумение немало позабавило Катю.

— Относись к этому как к наследию истории, — не переставая дразнить его улыбкой, произнесла Катя.

— Какой такой истории?

— Истории лучших времен.

Тодд полистал страницы еще раз. Время от времени ему попадались на глаза знакомые имена: Норма Толмадж, Теда Бара, Джон Джилберт, Клара Боу. Все они были в свое время кинозвездами.

— Ты их всех знала? — спросил он Катю.

— Да, конечно. Тот, кто хотел поразвлечься, всегда приезжал ко мне в каньон. Каждый уик-энд мы устраивали вечеринки. Иногда у бассейна, иногда в доме. А иногда мы организовывали охоту по всему каньону.

— Охотились на зверей?

— Нет. На людей. Люди исполняли роли зверей. Мы их подстегивали кнутами, заковывали в цепи и… Ну, ты сам понимаешь.

— Кажется, начинаю понимать. Ну и ну. Как я погляжу, тут бывал даже Чарли Чаплин.

— Да, причем частенько. Обычно он приезжал со своими девчушками.

— Девчушками?

— Он любил совсем молоденьких.

Тодд в недоумении поднял бровь.

— И ты не возражала?

— Я противник всех «нельзя». Их исповедует тот, кто боится собственных инстинктов. Разумеется, когда живешь среди людей, приходится следовать общепринятым правилам. В противном случае рискуешь провести всю жизнь за решеткой. Тебя запрут на замок и выкинут ключ. Но здесь, в моем каньоне, жизнь течет совсем по-другому. Его назвали каньоном Холодных Сердец, потому что считали, что у меня душа как лед. Но какое мне дело до того, что болтают люди? Пусть говорят, что хотят, и платят деньги за маленькие радости в жизни. Я же хочу, чтобы в моем королевстве люди свободно предавались удовольствиям. Хочу, чтобы здесь никому не грозили осуждение и наказание. Видишь ли, это своего рода Эдем. Не хватает только змея. И ангела, чтобы тебя отсюда изгнать, когда ты сделаешь что-нибудь дурное. А почему? Потому что ничего дурного не существует.

— Так уж совсем ничего?

Когда Катя взглянула на него, в ее глазах играл огонек.

— О, ты, верно, имеешь в виду убийство? Один раз, а может, два у нас в гостях были и убийцы. А также сестры, принудившие к половой связи своих младших братьев. И сыновья, трахавшие своих матерей. И даже один мужчина, который заставлял детей сосать ему член.

— Что?!

— Ха! Что, потрясен? А между тем его звали Лоуренс Скимпелл. Красивее мужчины мне не довелось встречать в жизни. Он сошелся с «Уорнер Бразерс», где пообещали сделать его звездой. И не просто звездой, а суперзвездой. Но однажды на студию заявилась одна особа и заявила, что у нее от Скимпелла ребенок. Уорнеры, будучи людьми законопослушными, решили уладить дело полюбовно. Предложили ей деньги и заверили, что со временем оформят усыновление ребенка. Каково же было для них узнать, что на самом деле Скимпелл является не отцом ребенка, а его любовником!

— О боже!

— Больше о Лоуренсе Скимпелле мы никогда ничего не слышали.

— Занятно. Но я не верю ни единому слову из этой истории.

Она рассмеялась с таким видом, как будто и вправду в своем рассказе немного приврала.

— Оказывается, твое имя тоже здесь присутствует, — заметил Тодд. наткнувшись на упоминание Кати Люпи. — Рядом с большим списком мужских имен…

— О, это мы устраивали соревнование.

— И ты была с каждым из этих мужчин?

— Это был мой каньон. И сейчас он мой. Я делаю здесь все, что хочу.

— И позволяешь другим делать все, что они хотят?

— В той или иной степени. — Она вернула Тодду книгу. — Видишь символы рядом с именами?

Тодд кивнул, хотя и не слишком уверенно. Разговор принял такой оборот, который был ему не слишком по душе. Одно дело говорить о свободе в каньоне Холодных Сердец, но совсем другое — позволять Кате хвастаться рассказами о том, как дети сосут мужской член.

— Каждый из символов имеет свое значение, — произнесла она. — Посмотри вот сюда. Эта тильда означает змею. А вот эта узловатая веревка говорит, что кого-то связывали. Чем больше узлов на веревке, тем сильнее человек хотел быть связанным. Например, вот здесь… Бэрримор… у него на веревке шесть узлов. Значит, он хотел, чтобы его очень крепко связали. А здесь изображены язычки пламени. Это означает…

— …Что ему нравилось, когда его поджигали?

— Что он был слишком нетрезв. В последнее время я перестала его приглашать, потому что напивался он до неприличия. От его присутствия не было никакого удовольствия.

— Значит, ты все-таки вершила некоторое правосудие.

— Да, пожалуй, — немного поразмыслив, ответила Катя.

— А он не разболтал вашего секрета, другим? После того, как ты перестала его приглашать? Не стал трепаться направо и налево о том, что здесь происходило?

— Конечно нет. А о чем он мог порассказать? Даже у него были свои правила приличия. Кроме того, в этом бассейне в то или иное время побывала половина Голливуда. А другая половина была весьма не прочь последовать примеру первой. Никто ничего не говорил, но все всё знали.

— Что… именно? Что здесь устраивались оргии? Что женщины трахались со змеями?

— Да. Знали все, что здесь творилось. Но главное — из каньона Холодных Сердец люди возвращались совершенно в другом состоянии духа.

— Что ты имеешь в виду, говоря о состоянии духа?

— Только то, что это означает. И не делай такое удивленное лицо. Душа и тело между собою крепко связаны.

Между тем лицо Тодда выражало полное недоумение.

— Однажды Луиза Брук мне сказала; «Я ни на что не променяю свою свободу». Наряду с остальными она не раз бывала у нас на вечеринках, но в конце концов все бросила и уехала. Она утверждала, что мы пытались похитить у нее душу, и что ей до смерти это надоело.

— Поэтому она перестала сниматься?

— Да. Но Луиза была редким исключением. Кому как не тебе знать, как это происходит. Тебя затягивает слава, точно наркотик. Слава — весьма коварная особа. Киношники это знают и ловко этим пользуются. Каждые два года тебе позарез нужно сниматься в хитах, в противном случае ты начнешь страдать от никчемности. Не так ли? Поэтому, пока тебе отпускают твою порцию времени на съемочной площадке, ты находишься у них в кулаке.

Во время разговора Тодд безотрывно листал записную книжку — не потому, что проявлял к ней большой интерес, а потому, что не хотел встретиться взглядом с Катей. Все, что она говорила, являлось истинной правдой, но ему было больно это слышать. Особенно теперь, когда из-за жажды зрительского внимания он причинил себе непоправимый вред.

Позади Пикетта раздался какой-то звук. Тодд посмотрел в зеркало, ограждавшее полки бара. Но не задержал взгляда на собственном изуродованном лице, а устремил его к двери, мимо которой, как ему показалось, кто-то прошел.

— По-моему, там кто-то есть, — шепнул он. Однако хозяйка сохраняла невозмутимый вид.

— Конечно, — подтвердила она, — ведь они знают, что мы здесь. — Катя взяла у него из рук книгу и закрыла ее. — Позволь мне представить тебя им.

— Постой, — потянулся он к связке фотографий, которые женщина также достала из сейфа. Они по-прежнему лежали на стойке бара.

— Тебе не стоит пока смотреть их.

— Я только одним глазком.

Он принялся просматривать фотографии, которых насчитывалось около сорока. В большинстве своем они сохранились хуже, чем книжка. Снимки были сделаны наспех, поэтому изображения получились не в резкости и с плохой выдержкой; на многих фото к тому же имелись темно-коричневые пятна. Тем не менее, почти все фотографии вполне можно было разглядеть; снятые на них сцены красочно подтверждали непристойные и пикантные подробности Катиного рассказа Они запечатлели не просто акты соития мужчин и женщин, но наиболее изощренные формы получения сексуального наслаждения.

На одной из них Тодд увидел мужчину, так туго скованного металлической цепью, что она глубоко впивалась ему в кожу. Женщина в черном лифчике стегала его по груди и члену. Если это была не инсценировка (а качество фотографий говорило как раз об обратном), то последствия такого истязания для жертвы могли быть плачевны. Во всяком случае, от нанесенных ран мужчина истекал кровью. К тому же на бедрах и пенисе виднелись рубцы от старых побоев; из этого напрашивался вывод, что подобное обращение доставляло ему большое удовольствие. На другом снимке тот же самый мужчина (его лицо было как будто знакомо Тодду) хотя имени он вспомнить не мог), но уже освобожденный от цепей, лежал на плиточной дорожке около бассейна, а другая женщина (на этот раз полностью обнаженная), сидя над ним на корточках, мочилась на его свежие раны. Судя по выражению лица мазохиста, это занятие доставляло ему еще большее наслаждение, чем истязание кнутом. Зубы у извращенца были крепко стиснуты, а тело сильно напряжено, как будто из него рвался наружу нечеловеческий крик.

— Погоди. Я его узнал, — произнес Тодд. — О боже. Этого не может быть.

— Может.

— Ведь он всегда был «хорошим мальчиком».

— Но иногда «хорошие мальчики» любят, чтобы на них мочились.

— А она? Постоянно играла таких паинек. Как ее зовут? Вечная жертва.

— Кстати, это часть той игры, в которую приходится играть в моем каньоне. Здесь ты делаешь то, что тебе не позволяют делать на экране. Так сказать, слегка мараешь свое лицо. Ведь потом, в понедельник утром, можно почистить зубы, надеть на себя улыбку и продолжать корчить из себя добропорядочного американца. То есть принимать тот образ, который нравится людям, несмотря на то, что это чистой воды иллюзия. Когда тебя никто не видит, ты можешь быть самим собой. Делать все, что тебе по душе. А на людях нельзя позволять себе ничего такого, что может разрушить их мечту. Они должны верить в то, что ты само совершенство. Но если каждый божий день соответствовать идеалу, со временем можно сойти с ума. Все, кто побывал здесь, были далеко не совершенством, но их это не слишком заботило.

— Господи, — ужаснулся Тодд при виде грязной порнографии на одном из снимков. — А кто эта дуреха?

Катя повернула к себе снимок, чтобы лучше разглядеть женское лицо.

— Это Эдит Вайн. По крайней мере, это ее настоящее имя. Не помню, под каким именем она снималась. У нее был семилетний контракт с одной из киностудий, но звезду из нее так и не сделали.

— Может, боялись, что просочись дурные слухи — и плакали вложенные в нее денежки.

— Нет, просто она постоянно беременела. Эдит была из тех дам, что залетали от одного взгляда на мужчину. Ей приходилось делать по два-три аборта в год. К тому же она была неравнодушна к анчоусам и мороженому. Ее тело вскоре полетело ко всем чертям.

— И где же она пристроилась в конечном счете?

— О, она пристроилась здесь, — ответила Катя. — У нас в каньоне были не только известные люди. Но и неудачники тоже.

Не вполне уразумев, что она хотела этим сказать — а возможно, не очень-то и желая понимать, — Тодд перешел к другой картинке. Мужчина, всегда выступавший на экране в роли ковбоя, был так туго затянут в талии, что ее изяществу могла позавидовать любая стриптизерша.

— Эта фотография подошла бы для семейного альбома.

— Наряжаясь таким образом, он хотел, чтобы его называли Мартой. Так звали его мать. Подозреваю, это был ее корсет.

Тодд рассмеялся, про себя удивившись этой своей жуткой веселости. Но, очевидно, парад извращений оказал на него столь сильное действие, что смех явился обыкновенной защитной реакцией.

— Господи! Что это?

— Кружка пчел и грудь Клодетты.

— Ей нравилось, когда ее жалили пчелы?

— Она визжала так, как будто из нее вырывали легкие. А потом любила, чтобы кто-нибудь вытаскивал из нее жала зубами.

— Какая гадость!

— Она была такая мокрая, что ее выделениями можно было наполнить целый стакан.

Чаша терпения Тодда наполнилась до самых краев. Пчелы, моча, корсеты… Он отложил все в сторону. В конце концов, это были только фотографии, которые не содержали для него никакого смысла. Среди них имелись и те, которые нельзя было постичь здравым рассудком, — хитросплетения конечностей, лиц и всяких подсобных предметов, в которых он не чувствовал ни малейшего желания разбираться.

Когда он отложил снимки, его мучил только один вопрос, который он тут же задал Кате:

— И ты тоже в этом участвовала?

— Разве ты не встречал моего имени в книге?

— Значит, все, что ты рассказала мне в игровой комнате, не было вымыслом? И ты вправду предлагала себя победителю?

— Конечно.

— И как далеко ты заходила?

Она перевернула фотографии, скрывая сцены всевозможных извращений.

— Настолько, насколько мне этого хотелось, — улыбаясь, ответила она, — но об этом немного позже.

Катя чувствовала, что Тодд нервничает.

— Пошли, — взяла она его за руку, — пока совсем не стемнело.

Глава 4

Было уже поздно. Когда Тодд с Катей вошли в Бассейный дом, солнце только начинало садиться за горизонт. Теперь же в каньоне царила ночь. Но не только это изменилось за прошедшее время. Воздух, который Тодд, выйдя на улицу, жадно втянул в себя, оказался прохладнее и тяжелее, чем он ожидал. Хотя ветра не было (деревья, по крайней мере, стояли в полном покое), Пикетт ощущал какое-то движение вокруг себя, как будто кто-то слегка касался его руки, плеча, затылка. В недоумении он отыскал глазами Катю. Ее фигуру выхватывал из тьмы скудный пучок света, но, как ни странно, Тодд сумел разглядеть ее с подозрительной ясностью, как будто его спутница светилась изнутри. Выражение ее лица являло собой неподражаемое удовольствие.

— Поприветствуй их, Тодд, — сказала она.

— Кого их? — удивился он.

— О, не надо. Хватит притворяться. Ты же знаешь, что они здесь.

Пикетт почувствовал, как кто-то нежно провел кисточкой по его щеке. Он безотчетно коснулся рукой лица, будто хотел смахнуть мошку, хотя внутреннее чувство ему говорило, что сделать это ему не удастся.

— Не понимаю, что происходит, — почти жалобным тоном произнес он.

Раньше он думал, что может обойтись без ответов и достаточно того, что с ним рядом Катя. Но теперь им вновь овладело беспокойство. Ему требовались хоть какие-нибудь объяснения всем этим тайнам, которым, казалось, не было конца. Сначала Катя со своими историями в игровой комнате, потом домик для гостей с масками и афишами, затем ванная с Мучителем. А теперь еще Бассейный дом с хранившейся для потомства историей оргий. Мало того, когда они вышли в сад, начались еще более странные явления: словно мотыльки легко прикасались к его щеке, руке, паху. Пикетту не терпелось выяснить, что все это значит. Но он боялся ответа. Вернее, его пугало не то, каким будет ответ, а то, что он его уже знает.

— Мне нет никакой нужды рассказывать тебе то, что здесь происходит, — заявила Катя как будто в ответ на его тревожные мысли. — Разве ты сам не ощущаешь их присутствия?

О господи, конечно, он ощущал. Никакие это были не мошки и не комары — а люди. Растворенные в воздухе люди…

— Ну, говори.

— Призраки.

— Да, конечно, это призраки.

— О Господи Иисусе!

— В моем каньоне много призраков.

— Я не верю в них.

— И не надо верить, — сказала Катя. — Неважно, веришь ты в них или нет. Они все равно есть — вьются вокруг тебя. Ты сам можешь их увидеть. Потому что прекрасно знаешь, что они здесь.

Разумеется, он знал. В глубине души он чувствовал, что его поджидает встреча с очередной тайной. Катя была совершенно права, говоря о вере, которая сейчас ничего не значила. Верил он в загробную жизнь или нет, к делу это не имело никакого отношения. Призраки находились в непосредственной близости от него. Он ощущал их прикосновение, их дыхание, их взоры. А теперь, когда они подступили к нему еще ближе, — видел их воочию. В глотке у него пересохло, и Тодду пришлось сперва набрать во рту немного слюны, чтобы суметь что-то сказать.

— Почему же я с самого начала видел тебя, но до сих пор не видел их? — спросил он.

— Потому что я живая, Тодд. Будешь хорошо себя вести — скоро получишь ответ на свои «почему». Уверена, тебе это тоже придется по душе. У меня есть особая комната…

При упоминании комнаты в воздухе обозначилось какое-то движение, как будто тех, кто невидимо здесь обитал, внезапно охватило волнение. Вдвое, а то и втрое чаще стали касаться они Тодда. Катя, вероятно, тоже ощутила их беспокойство, потому что недовольно шикнула:

— Тише, успокойтесь.

Перед лицом Тодда замелькали пятна тусклого света: призраки, спровоцированные Катей на эмоциональный всплеск, были принуждены себя обнаружить. Тодду показалось, что он почти рассмотрел лицо одного из них, по крайней мере частично: ряд исключительно ровных зубов и сверкающий яркой голубизной глаз. Чем больше Пикетту мерещилось видений, тем больше у него возникало подозрений. Очертания призраков, становясь все более отчетливыми, обретали формы лиц, плеч и рук. Подобно резко взрывавшемуся и быстро гаснувшему фейерверку, призраки появлялись на несколько мгновений и вновь исчезали, однако с каждым разом их видимое существование длилось дольше и дольше, так что Тодд имел возможность более подробно их разглядеть.

Вокруг него было много людей. Не просто много, а десятки людей. Призраки бывших вечеринок выстроились в ряд, чтобы прикоснуться к живому человеку.

— Кажется, ты начинаешь их видеть? — осведомилась Катя.

— Да, — затаив дыхание, ответил он, — я… начинаю их видеть.

— Симпатичные люди.

Более чем симпатичные. Красивые и в большинстве своем знаменитые. Перед ним в блестящем платье, разорванном на груди и обнажавшем женские прелести, суетилась некая дама, весьма похожая на Джин Харлоу. Она так быстро сновала туда-сюда, что Тодд был не вполне уверен, на самом ли деле кожа вокруг сосков у нее искусана, либо ему это почудилось. Не успела она исчезнуть из виду, как на ее место заступили двое обнаженных мужчин, связанных за шеи одной веревкой. Их тела отливали странным блеском, как будто покрытые смесью пота и крови. Зрелище было довольно угнетающее, но еще больше ужаснули Тодда их улыбки.

— Сэл и Джимми, — представила их Катя. — Это дурачье так и ходит все время. Их забава называлась самобичеванием.

— С меня довольно, — вырвал Тодд из ее ладони свою руку.

— Не волнуйся, — попыталась успокоить его хозяйка. — Здесь нет ничего страшного.

Но Пикетт отмахивался от призраков как ребенок, который пытается отделаться от кошмара.

— Не желаю я на них смотреть.

В ответ на это призраки расхохотались — похоже, им было очень весело. От смеха сделались яснее лица, смотревшие на Тодда со всех сторон. Кое-кого он знал по имени. Это были знаменитые в свое время красавцы и красавицы, не утратившие своего совершенства в потустороннем облике, словно сохранили после смерти тот образ, в котором зрители желали их видеть. Ширли Обертон и Джордж Сандер, Мэри Пикфорд и Вероника Лейк.

Отмахиваясь, Тодд попятился назад. Но призраки настойчиво продолжали его преследовать.

— Ну ладно, хватит! — прикрикнула на них Катя. — Сказала же, хватит!

По всей очевидности, далее для такой звездной компании ее слово было законом. Призраки сразу угомонились, и божественной красоты лица перестали на него наступать.

Воспользовавшись случаем, Пикетт повернулся к звездному собранию спиной и быстро пошел прочь в том направлении, где, по его разумению, находился дом. В голове Тодда царила полная неразбериха. Казалось, что с тех пор, как над ним поработал Берроуз, жизнь превратилась в длинную череду событий, ведущих его к умопомешательству.

— Погоди, милый, — необычайно ласковым голосом окликнула Тодда Катя, бросившись его догонять.

— Я схожу с ума, — пробормотал он, впиваясь пальцами в кожу лица, как будто надеялся, что физическая боль поможет ему вернуть рассудок.

— Ты вовсе не сумасшедший. Просто ты впервые увидел жизнь такой, какова она есть.

— И я не хочу больше этого видеть.

— Но почему? Разве это не убеждает тебя в том, что смерть ничего не значит? Что жизнь продолжается после смерти. Что после смерти тебя ждет удовольствие.

— Удовольствие — вот как ты это называешь. — Он оглянулся на Бассейный дом, где хранились для потомков свидетельства извращений многих известных людей.

— Тогда мы ничего не стыдились. И еще меньше стыдимся сейчас.

Словно в подтверждение ее слов, неподалеку раздался взрыв сладострастного смеха, и Тодд, повернувшись, увидел подвешенную к дереву женщину. Кроме нитки жемчуга, которая двумя сходящимися ручейками ниспадала между ее грудей, на ней ничего не было. Руки ее были крепко стянуты за запястья и высоко воздеты над головой, большими пальцами ног женщина касалась земли, выгибая тело дутой. Несмотря на свое совершенно беспомощное положение, она хохотала. Внизу, у нее между ног, сидел мужчина, который лизал ей ступни; другой стоял за спиной и массировал ей грудь, впиваясь зубами в нежную кожу шеи и плеч. Постепенно его руки спускались все ниже и ниже и наконец, достигнув цели, раздвинули створки ее прелестей, из которых вылилась на сидящего внизу мужчину радужная струя мочи.

Тот, очевидно, доведенный этим душем до крайнего возбуждения, предался рукоблудию.

Чувствуя на себе пристальный взгляд Кати, Тодд посмотрел на нее через плечо.

— Хочешь ее трахнуть? — спросила она.

Девушка была красивой, с длинными рыжими волосами, и заливалась она таким простодушным смехом, что, не видя ее занятий, можно было бы причислить эту особу к самой невинности.

— Если хочешь — она твоя. Ава!

Девушка вскинула глаза.

— Это Тодд, — представила его Катя.

— Привет, Тодд.

— Приступай, — сказала Катя. — Только не волнуйся, я не собираюсь тебя ревновать. Мне хочется посмотреть, как ты доставляешь удовольствие женщине.

Несмотря на сквозившее в ее словах осуждение, Тодд, возможно, и воспользовался бы ее предложением, но тут мужчина, находившийся у ног Авы, вдруг застонал и, приподняв бедра с земли, начал извергать обильную струю спермы. Зрелище не оставило Тодду никакого выбора.

— В другой раз, — сказал он Аве и, повернувшись, пошел прочь.

Девушка окликнула его вслед, но Пикетт не обернулся.

— Там, откуда она явилась, таких еще очень много, — сказала Катя, поравнявшись с ним. Она медленно провела рукой по передней части его брюк, словно желая убедиться, сколь сильно он возбудился. — Советую тебе попробовать кого-нибудь из них.

— Зачем?

— Просто чтобы знать, как оно…

— Трахаться с призраком?

— Ну, если хочешь, называй это так.

— Не знаю. Это странно. Не думаю, что…

Взяв за руку, Катя увлекла Тодда подальше от Авы и повела в своеобразную беседку, образованную жимолостью и жасмином, — от сильного благоухания этих кустарников кружилась голова. Внутри беседки оказалось гораздо темнее, чем под деревьями, к которым была привязана Ава, но Тодд сумел разглядеть на земле клубок обнаженных тел. Сверху с ветки спустилась чья-то рука и принялась играть его волосами; из-за спины кто-то протянул руки к его брюкам и вытащил из них сорочку. Пикетт в недоумении поискал глазами Катю, и вновь она оказалась рядом с неизменной улыбкой на лице.

— Катя, — раздался женский голос справа от Тодда.

Оглянувшись, он увидел обнаженную молодую особу, которую несли на плечах трое мужчин; один из них поддерживал голову, а двое других — широко разведенные в стороны ноги. Несмотря на скудный свет, Тодд смог обозреть нежнейшие органы девушки, являвшие собой великолепный вид. Она была гладко выбрита между ног и выглядела даже более юной, чем казалось с первого взгляда, — он не дал бы ей больше двадцати.

— Полижи меня, Катя, — томным голосом проговорила девушка, — прошу тебя. Никто не умеет это делать так, как ты. Сделай это, как всегда, глубоко.

Катя бросила взгляд на Тодда.

— Не возражаешь?

— Ну что ты, пожалуйста, — произнес он таким тоном, как будто речь шла о каком-нибудь угощении.

Улыбнувшись, Катя провела руками по внутренней поверхности бедер девушки к тому месту, где они сходились, но прежде чем коснуться заветного пятачка и доставить той особое удовольствие, она отдернула пальцы. Это была возбуждающая игра, которая сводила девушку с ума от ожидания.

— Пожалуйста, — стонала она, — пожалуйста, Катя, умоляю тебя.

Тодд отступил на шаг в сторону, чтобы лучше видеть, что происходит. Катя быстро оголила себе грудь, так что, когда приблизилась к девушке вплотную, ее соски коснулись бедер партнерши, после чего, словно исследуя какой-то изысканный цветок, она осторожно раздвинула ей нежные губки.

Тодд почувствовал, как кровь взыграла у него в паху. Катя не переставала его изумлять. Интересно, истощится ли у нее когда-нибудь запас изощренных затей? Как только он начинал думать, что раскусил ее, хозяйка каньона незаметно меняла правила игры и находила новый способ его удивить. Неужели это та самая женщина с наружностью взъерошенного ангелочка, которую он недавно видел в постели?

Катя взглянула на Тодда через плечо, чтобы удостовериться, что он за ней наблюдает, после чего прильнула ртом к девичьей плоти.

От прикосновения Катиного языка девушка испустила долгий вздох и, потянувшись на своеобразной кровати из мужских рук, еще шире раздвинула ноги. Катя продолжала проникать в нее глубже и глубже, все страстнее облизывая и пощипывая ее губами; подчас даже казалось, что она ведет со священным местом партнерши какой-то таинственный разговор. Возбуждение той все больше нарастало. Вцепившись в волосы мужчин, поддерживавших ее под коленки, девица мелко-мелко задрожала, крошечные соски ее набухли, а на плоском животе заблестела испарина.

Благодаря действиям Кати чувствительность ее жертвы (более подходящее слово трудно было найти) достигла невообразимой степени — даже малейшее прикосновение пробуждало в ней невероятно бурные чувства и заставляло исторгать неистовые вопли.

Примерно посредине этого действа другая молодая особа, которая до сей поры скрывалась внизу, в тени от распростертой орлом девушки, протянула руки к Тодду и высвободила из его штанов твердый член. Даже не пытаясь противиться, он покорно позволил ей орудовать ртом. Зрелище, которое являла собой Катя, работающая над девушкой, вкупе с новыми ощущениями оказалось для Тодда слишком большим испытанием. Чтобы окончательно не потерять над собой контроль, ему пришлось аккуратно извлечь свой член из женского рта.

Как будто по чьему-то приказу, девица тотчас отползла в сторону, манящим жестом увлекая Пикетта за собой. Стащив с себя брюки и заодно носки с башмаками, он бросился за ней вслед. Вряд ли его видела в этот миг Катя — она была слишком занята своей партнершей, которая, возбудившись до умопомрачения, стонала от удовольствия громче всех в округе.

На земле, под тенью бьющейся в экстазе девушки, кипела жизнь других тел, полная сладострастного шепота и ласк, — причудливо сплетенных меж собою тел дюжины мужчин и женщин. Тодд почувствовал их прикосновения к своей спине, лицу, к восставшему органу; кто-то (судя по всему, мужчина, но Тодду было уже все равно) с возгласом восхищения начал ощупывать его драгоценные шарики, а та молодая особа, что приманила его сюда, принялась целовать его в губы, горячо шепча какие-то слова, которых Пикетт не мог разобрать.

На мгновение он потерял девушку из виду, потом услышал ее преисполненный восхищения голос где-то впереди — кто-то уже занялся ею вместо Тодда. В Пикетте тут же вскипела жажда собственника. Переползая через мокрые от пота тела, он возжелал во что бы то ни стало заполучить девицу назад. Вбив себе в голову, что на этот раз она принадлежит ему, Тодд был не намерен от нее отказываться.

Найти ее оказалось нетрудно. Вернее сказать, нашла его сама девица и, схватив за руку, притянула к себе. Хотя тень от Катиной жертвы почти закрывала тело его соблазнительницы, Тодд сумел разглядеть ее лицо с плотоядным взором; она показалась ему достаточно взрослой, чтобы отвечать за свои поступки. Чернокожая, черноволосая и черноглазая, девушка лежала на кровати, сплетенной из человеческих тел. Ухватив Тодда обеими руками за голову, девица приблизила ее к своему лицу. При этом лежавшие под ними призраки немного всполошились, но Тодд был слишком возбужден, чтобы обращать на такие мелочи внимание. Он прильнул к ней в поцелуе (при этом Пикетт втайне надеялся, что Катя, прервав исполнение своих обязанностей, видит эту сцену: он хотел пробудить в ней хотя бы искру ревности), и девушка щедро вознаградила его той же монетой. Было ли в ее поцелуе хоть что-нибудь необычное — странный привкус ее сладострастия или холодность губ, — что указывало бы на принадлежность ее к миру духов? Нет, никакого различия Пикетт ощутить не мог. Разве что девушка была более пылкой, более страстной по сравнению со всеми его прежними любовницами. И, несмотря на то, что духи каньона долгое время оставались для Тодда невидимы, соблазнявшая его юная особа — равно как все прочие окружавшие его мужчины и женщины, — казалось, имела настоящую плоть.

Этот факт не только не лишил его член былой твердости, но пробудил волну еще большего возбуждения — особенно когда Тодд заметил, что воздух над призраками пропитан едкими, как у настоящих людей, испарениями. Разговор с Катей об отсутствии стыдливости не прошел для него бесследно. Чернокожая девица вожделела его, он вожделел ее, а на остальное Пикетгу было ровным счетом наплевать.

Он направил в нее головку члена, и девица, чтобы ему помочь, слегка приподняла бедра. Несмотря на то что под ними копошились другие участники оргии, ни он, ни она не сознавали их присутствия — они были слишком увлечены собой.

— Еще глубже, — подстрекала его партнерша.

Войдя в нее, как она просила — целиком, по самый корень, — он начал ритмичные движения.

Как выяснилось, нижняя часть тела девушки оказалась не менее материальной, чем ее рот; Тодд даже чувствовал ее мерный пульс, входя и выходя из упругой пещерки. Прежде ему никогда не доводилось ощущать ничего подобного, и всего несколько движений довели Пикетта до крайности. Превозмогая себя, он медленно отстранился назад, желая продлить акт соития как можно дольше.

— Тебе нравится? — осведомилась чернокожая, положив руку между бедер жестом, призывающим его продолжать.

— Да, очень.

— Хорошо.

— Но, прошу тебя, немного помедленней. Пожалуйста.

Впустив его в себя вновь, девушка откинула назад голову и исторгла вздох наслаждения.

— Еще, — ее закрытые глаза трепетали, — еще глубже. Хочу вас обоих.

Обоих? В недоумении Тодд оторвался от ее груди.

И прежде чем у него в уме успел сложиться вопрос, Пикетт ощутил, как чья-то мускулистая рука, вдвое, даже втрое толще женской, ухватила его за шею.

Тодд приподнял голову настолько, насколько это оказалось возможно в его положении, и увидел лицо мужчины, выглядывающее из-за плеча партнерши. Очевидно, подружка целиком лежала на нем, спиной к его груди. Хотя разглядеть его в темноте было трудно, Тодд заметил, что мужчина был тоже чернокож и очень хорош собой.

— Она прелесть! — воскликнул тот, улыбаясь. — Не правда ли?

Возбужденный до невероятного предела, Тодд устремился во влажный туннель между их ног, и тут же через анус в девушку проник тот, кто лежал снизу. Пикетт ощутил в партнерше как будто мышечный спазм — это чернокожий мужчина проскользнул в нее через задний проход. При других обстоятельствах Тодд не позволил бы такому случиться. Но это был Каньон, Катин Эдем, в котором не хватало змея-искусителя. Возмущение Тодда царившим в этом мире безумием уже полностью истощилось. Теперь его мысли занимала только та женщина, что лежала прослойкой между двух мужчин, — ее мускульная оболочка оказалась так хороша, что сумела принять в себя обоих. Пропустив руку между влажных ног, Тодд схватил чернокожего мужчину за кисть, еще крепче стянув их тройной узел.

В ответ на этот жест чернокожий рассмеялся.

— Тебе нравится? — спросил он.

— Нравится.

— Здорово, — с восторгом произнес он, продолжая целовать женскую шею и не сводя при этом глаз с Тодда, — мы здесь обожаем сходить с ума.

Теперь ритм их движений стал одинаковым, и вскоре девица исторгла победный крик.

К тому времени девушка, которой занималась Катя, тоже начала издавать утробные вопли, а немного погодя они смолкли — должно быть, Катя, смилостивившись над ней, позволила ее унести. Во всяком случае, когда Тодд, находясь на грани экстаза (уже пятого или шестого), выглянул из-за блаженных физиономий лежавших рядом призраков, Катя уже сидела в кустах жасмина и жимолости рядом с молодым обнаженным мужчиной, который с благоговейной почтительностью целовал ей ноги.

Катя наблюдала за Пикеттом с непроницаемым выражением лица. Кто-то зажег ей сигарету. Тодд улыбнулся ей, и, прежде чем она успела решить, наградить его улыбкой в ответ или нет, его вновь увлекла очередная блаженная волна. «Если секс с покойными, — думал он, — может быть таким потрясающим, значит, у живых впереди еще большое поле для деятельности».

Глава 5

Сегодня была одна из тех ночей, когда Марко решил напиться, или, как говорил его отец, предаться «доблестному занятию». Делать это в компании Марко не любил, да и вообще голливудские обитатели были не слишком ему по нутру. В городе хватало порядочного дерьма (причем зачастую это относилось и к его боссу), и Марко не желал в этом лишний раз убеждаться. После того как его карьера борца преждевременно подошла к концу, он приехал в Лос-Анджелес, втайне лелея надежду добиться славы на актерском поприще, но был вынужден остановиться на должности личного охранника. Кто-то ему подсказал, что для таких людей, как он, — которые имеют не только устрашающую внешность, но и прочими своими качествами подтверждают это впечатление, — подобная работенка являет собой неплохую возможность заколотить деньжат. И Марко согласился. Проработав с несколькими кинозвездами, которые относились к нему как к чему-то, случайно прилипшему к их ботинку, он уже собрался вернуться домой, когда совершенно неожиданно судьба свела его с Тоддом Пикеттом.

У них образовался идеальный союз. Обнаружив схожие вкусы к девушкам, машинам и виски — чем практически ограничивался круг интересов Марко, — они сразу нашли общий язык.

Сегодня Марко так сильно захотелось подружку, что он не мог побороть в себе желания поехать в город и попытать счастья в каком-нибудь клубе. А в случае если оно ему так и не улыбнется, Марко готов был воспользоваться кредиткой: никаких предубеждений против платы за секс он не имел. Пусть подобное удовольствие стоит недешево, зато и не сравнится с тем, что может предоставить ему какая-нибудь несчастная вдовушка.

Перед тем как выйти в свет, он всегда предпочитал подзаправиться стаканчиком-другим виски — для улучшения общения и взаимопонимания. Кроме того, в доме сегодня творилось нечто странное, но что именно, Марко пока сказать не мог. Сначала ему хотелось выйти и проверить, не забрался ли на их территорию какой-нибудь посторонний, но, приняв изрядную дозу виски, он так расслабился, что позабыл о своих прежних тревогах. «Пусть заводит себе собаку», — решил про себя Марко. Демпси являл собой быстродействующую сигнальную систему. Стоило кому-нибудь приблизиться к дому, как пес заходился бешеным лаем. Направляясь на кухню за очередной порцией алкоголя, Марко дал себе слово на следующий же день поговорить с Тоддом о покупке щенка, упирая в этом вопросе на нежные чувства, которые босс питал к Демпси.

Отыскав на кухне бутылку виски, Капуто щедро плеснул себе в бокал и выпил залпом. Потом посмотрел на часы. Оказалось двадцать минут двенадцатого. Пора было выходить. Насколько ему было известно, в Лос-Анджелесе жизнь замирала рано, особенно по будням. Если он не поторопится, перед его носом могут закрыться двери всех увеселительных заведений.

Марко как раз возвращался к себе в комнату, чтобы прихватить бумажник, когда внизу лестничного колодца раздался какой-то странный шум, как будто от сквозняка где-то хлопала дверь.

— Босс? — крикнул он. — Это ты?

Ответа не последовало. Между тем дверь продолжала открываться и закрываться, хотя погода в тот день была безветренной.

— Хм, — буркнул Марко, направляясь в спальню за бумажником.

На обратном пути, проходя мимо кухни, он взял бокал виски и начал спускаться по лестнице.

Многих комнат в доме Марко еще не обследовал; к таковым относились помещения подвального этажа, в которых, как сообщил ему Джерри, хранилась всякая всячина. Утверждая, что в подвалах сыро и все там покрыто вездесущей плесенью, Брамс недвусмысленно дал понять, что соваться туда не стоит.

Посреди лестницы Капуто осушил свой бокал и поставил его на ступеньки, а когда выпрямился, то понял, что пьян. Но пьян не мертвецки — напротив, он вошел как раз в ту стадию опьянения, которую можно назвать блаженной. Слегка улыбнувшись, Марко поздравил себя с этим достижением, после чего продолжил спускаться вниз.

В подвале оказалось почти так же холодно, как бывало по ночам поздней осенью на родине Марко, в Чикаго, — однако, вопреки предостережению Брамса, отнюдь не сыро. Капуто направился по небольшому коридору к двери, которая сразу привлекла его внимание. Любопытно, что за чертовщина так манила его туда?

Приближаясь к двери, он вскоре получил ответ, вернее сказать, ощутил его кожей лица. На него дул ветерок, но вовсе не такой, какой мог исходить из пропахшей плесенью комнаты, а напоенный свежестью большого зеленого пространства.

— Хм, — хмыкнул во второй раз Марко.

Он толкнул дверь, но внутри оказалось совершенно темно. Марко нутром чуял, что этот мрак безграничен, а сквозящий ему в лицо ветер — хотя это невозможно было постичь — дует из открытого пространства.

Теперь Капуто пожалел, что много выпил виски. Чтобы разобраться в том, что происходит, нужно было отдавать отчет в своих ощущениях.

Запустив руку за край дверного косяка, Марко попытался нащупать выключатель. Которого там не оказалось — по крайней мере, найти что-либо в этом роде не удалось. «Ну и ладно», — махнул рукой Капуто и, решив отложить решение этой загадки до следующего дня, не нашел ничего лучшего, как вернуться к себе и продолжить пить.

Но как раз тогда, когда он потянулся к ручке, чтобы закрыть злополучную дверь, в глубине комнаты сверкнул свет. И не просто свет, а настоящая молния — кратковременная вспышка, за которой последовали три другие, более продолжительные, но просверкавшие так быстро, что казались слившимися воедино.

Молния осветила пространство, из которого на Марко дул ветер. Интуиция его не подвела: оно было действительно огромным — как в ширину, так и в высоту. Грозовой фронт находился на расстоянии нескольких миль, за простиравшимися вдалеке горами и лесами.

— О Господи Иисусе! — воскликнул Марко.

Схватив дверную ручку, Капуто громко захлопнул дверь. На ней висел замок, но без ключа. Марко успокоил себя мыслью, что она достаточно плотно закрыта — во всяком случае, не откроется до тех пор, пока он не найдет Тодда, чтобы показать ему это чудо.

Спешно взбираясь по лестнице, Капуто громко звал босса по имени, однако тот не откликался. Приблизившись к комнате хозяина, Марко постучался, вошел, но и там никого не оказалось. Балкон был открыт, и шторы развевались во все стороны.

Когда же Марко вышел на балкон, то ощутил, что дует калифорнийский ветер — теплый, нежный, ароматный, совсем не похожий на тот, что встретил его внизу, в подвальной комнате. Тот ветер прилетел совсем из другого края.

На балконе Пикетта также не оказалось. Однако Марко услышал доносившиеся издали голоса — как будто где-то в саду смеялись женщины. Меж деревьев мелькалсвет.

— Сукин сын, — ругнулся Марко.

Очевидно, его босс устроил вечеринку на свежем воздухе, но не удосужился пригласить на нее Капуто.

С каждой минутой этот вечер все больше поражал его неожиданностями. Марко спустился вниз и, пройдя через кухню, устремился к заднему выходу. От волнения содержимое его желудка взбунтовалось, и, едва охранник открыл дверь, к горлу подступила тошнотворная волна. Он даже не успел выскочить во двор. Его стошнило прямо на пороге, причем с такой силой, что у него подкосились коленки.

Стоя на четвереньках, он уставился на выблеванное им виски с мясными шариками, смутно различая перед собой сложную конфигурацию из пяти гвоздей, что торчали из полупрогнивших досок пола.

И вдруг из-за двери он услышал тихий, почти жалобный голос. Голос потерявшейся девушки.

— Можно мне войти? — молвила она.

Марко поднял глаза, голова у него еще кружилась. Желудок перед очередным извержением пищи снова свело спазмом тошноты. Будучи не в состоянии уразуметь, что понадобилось от него какой-то девице, жалобно молящей его пустить в дом, Капуто прищурился и уставился в темноту, стараясь отделить образ пришелицы от ночных теней.

Хотя его затуманенные глаза не сумели толком разглядеть лица незнакомки, тем не менее, она показалась ему молодой и более чем миловидной. У нее были длинные светлые волосы и почти белоснежная кожа; в дополнение к своему жалобному тону девушка стояла на четвереньках, являя своей позой зеркальное отражение положения Марко. Тело ее едва прикрывала расстегнутая мужская сорочка. Окажись охранник в более или менее приличном виде, то, прежде чем проявить к девушке милосердие, он постарался бы уговорить ее отделаться от этой лишней детали экипировки. Но тошнота поборола в нем все остальные инстинкты, а нагота гостьи лишь усугубила положение дел. Марко резко отвернулся от нее в сторону, надеясь отсрочить рвоту до того момента, когда незнакомки не будет рядом.

Однако та истолковала его отведенный в сторону взор как отказ.

— Пожалуйста, — продолжала умолять она, — я просто хочу попасть в дом. Вы должны мне помочь!

Отчаянная досада и ярость вырвались из нее столь пронзительным и громким криком, что Марко почувствовал, как содержимое желудка вновь направилось к горлу, а когда женский визг достиг наивысшей точки, из охранника вышел остаток обеда.

Верзиле казалось, что самое худшее позади, однако он еще не знал, что подготовила ему стоявшая за порогом особа. Почувствовав облегчение в желудке, Марко наконец поднял на нее глаза… И ужаснулся. Девица продолжала издавать пронзительно-завывающие звуки, но, главное, по крайней мере так виделось его затуманенному взору, этот всплеск дикого визга невероятным образом ее преобразил. Лицо пришелицы, еще несколько минут назад столь прекрасное, покрылось темными пятнами; глядя на ее распухший лоб, можно было подумать, что несчастная страдает кретинизмом; глаза так сильно ввалились, что казалось, на Марко глядят пустые глазницы; из опущенных уголков рта бежала слюна. Из разреза большой, не по размеру, сорочки торчала обнаженная грудь, которая более походила на ошметки мертвой плоти, висевшие на костлявой грудной клетке. Охраннику даже почудилось, будто сквозь кожу он узрел кишки, шевелившиеся так бойко, словно там находилось змеиное гнездо.

Большего Марко вынести не мог; его бедным чувствам слишком много досталось за этот день. Он уже не думал о том, чтобы отыскать босса. «Господи, да ведь Тодд, скорей всего, стал участником этого безумия!»

Скользя каблуками по блевотной массе, Капуто выпрямился, почти не сомневаясь в том, что гнусное недоразумение в женском обличье, находившееся по другую сторону порога, тоже поднялось на ноги. Однако эта особа почему-то держалась от него на почтительном расстоянии, а происходившие с ее телом трансформации изменили ее до такой неузнаваемости, что она стала совсем не похожа на ту изящную даму, которую он увидел вначале.

Устремляясь по коридору прочь, Марко был почти уверен, что кошмар продолжает его преследовать. Но вопреки его ожиданиям незнакомка ретировалась, растворившись среди ночных теней. И все же охранник отказывался верить, что все кончилось. «Наверняка она вернется и приведет с собой других», — думал Капуто, а ему меньше всего хотелось, чтобы подобная компания застала его в доме. Ворвавшись в кухню, Марко схватил ключи от машины, которые лежали на столе. Ему не помешало бы привести себя в порядок — вымыть руки и лицо, сменить испачканную зловонной массой сорочку, — однако, учитывая сложившиеся обстоятельства, он решил пожертвовать опрятным видом и поскорей унести ноги.

Промчавшись по серпантинной дороге каньона так, будто сам черт наступал ему на пятки, Марко безотчетно выкатился на ту автотрассу, которую они с Тоддом уже знали наизусть: вверх по Малхолланд-драйв. Чтобы прохладный ветер освежил ему лицо, Капуто открыл окно, впрочем, толку от этого было мало. Слишком много алкоголя набралось у него в крови и слишком сильная паника его охватила, хотя на дороге, печально известной своими затейливыми и опасными участками, следовало проявлять максимальную осторожность. Но трудные виражи сейчас его заботили меньше всего. Марко хотел как можно быстрее и дальше убраться от проклятого каньона.

На одном из крутых поворотов его липкие руки соскочили с руля, и машина сразу потеряла управление. Марко был хорошим водителем и, несмотря на свое состояние, скорее всего, быстро поправил бы дело, если бы из-за угла навстречу ему не вывернул другой охотник до больших скоростей. Увидев машину Марко, тот совершил ловкий маневр и благополучно одолел вираж. А Капуто тем временем окончательно потерял контроль над своим автомобилем. Руль бешено закрутился, а нога послушалась команды не сразу, поэтому слишком поздно нажала на тормоз, чтобы предотвратить самое страшное. Машина с громким скрипом развернулась и передней половиной повисла над пропастью, которая не отделялась от асфальтовой полосы никаким ограждением. Около минуты балансируя над обрывом, Марко тихо молился Богу, но тот его не услышал. Вскоре передние колеса перевесили и увлекли машину в мрачную бездну глубиной в пятьдесят футов.

Впрочем, приземлилась она не на твердую почву, а на сучья крупного платана, достаточно могучего, чтобы удержать в своей кроне целый автомобиль, вошедший в него носом вниз. Марко врезался лицом в ветровое стекло, через которое ему открылся вид на раскинувшийся под платаном ухоженный двор. Посреди участка находился бассейн, и зеленоватая вода его сияла в отражении многочисленных фонарей, что украшали растущий по кругу кустарник. Ветки раскачивались на легком ветру, и отблески света слегка мерцали. Марко успел оценить красоту находившегося внизу сада, прежде чем в моторе что-то воспламенилось и задымленный воздух салона превратился в огненно-оранжевую завесу. Окутав Марко целиком, пламя с первым же взрывом превратило в пепел его одежду и подпалило кожу и волосы.

Вслепую нащупав ручку, водитель надавил на дверь. Свежий воздух лишь сыграл на руку разбушевавшемуся пламени. Помимо бензина и горящего пластика Марко явственно ощутил тошнотворный запах собственной жженой плоти. Тем не менее он отчаянно пытался вырваться наружу. Земное притяжение теперь оказалось на его стороне: для того чтобы выпасть из машины, нужно было всего лишь немного податься вперед. Ветки платана замедлили его падение, но как только он вырвался из их плена, ему пришлось добрых восемнадцать футов лететь до гладкого камня, которым была вымощена дорожка вокруг бассейна.

Удара Марко почти не ощутил, потому что огонь лишил его нервные окончания всякой чувствительности. А также ничего и не увидел — его пропеченные насквозь веки были закрыты. Однако у него еще сохранился слух. Хотя верзила слышал, как кричат собравшиеся поглазеть на его предсмертную агонию люди, почти ничего из их воплей он не мог разобрать.

В толпе нашелся один человек, который в отличие от остальных счел своим долгом перейти к более решительным действиям Марко подхватили чьи-то руки, кто-то громко воззвал к Всевышнему, упомянув при этом бассейн, после чего тело бедняги вновь оказалось в свободном полете: его бросили в воду.

Пламя погасло мгновенно, однако плоть Марко Капуто была не в силах вынести такое лечение. Внезапный холодный шок после расплавляющей тело жары оказался последней каплей для его измученного тела. Испустив из своих раскаленных легких последний вздох, оно стало погружаться на дно бассейна.

Между тем вокруг царила настоящая суматоха. Трое из участников вечеринки нырнули в бассейн, вытащили оттуда почерневшее и изуродованное огнем тело и аккуратно положили его на ограждение бассейна, где одна из девушек принялась делать несчастному искусственное дыхание. Старания ее оказались совершенно напрасны. Человек, столь драматически прервавший их вечеринку, был мертв, и спасти его уже ничто не могло. Тем не менее, странные события на Малхолланд-драйв на этом не закончились.

Через несколько часов забрезжил рассвет, и на свою каждодневную, протяженностью в две мили пробежку по шоссе трусцой выбежал человек. Неподалеку от того места, где на асфальте отпечатались черные следы автомобильных шин Марко, он обнаружил странное свечение. Очевидно, почувствовав, что у него появился нежеланный свидетель, таинственный свет мгновенно взвился вверх и растворился в утреннем небе.

На следующий вечер Пол Бут — тот самый человек, который бросил горящее тело Марко Капуто в бассейн, — вышел прогуляться на задний двор. На душе у него было безрадостно. Вчерашнюю вечеринку он устроил в честь шестнадпатилетия своей сестренки. Хорошее же вышло празднество! С того времени Элис почти не прекращала плакать — даже теперь он слышал доносившиеся из дома всхлипывания.

Пол достал недокуренную сигарету с марихуаной, которую хранил до лучших времен, и зажег ее. Едва его легкие наполнились едким дымом, как он заметил островок яркого света, стелющегося по краю бассейна. Это явление не имело определенной формы и представляло собой мягкое свечение, которого еще час назад, когда светило солнце, просто не было видно. Понаблюдав за странным сиянием секунд десять или пятнадцать, Пол затушил сигарету и, сунув ее в карман, пошел в дом, чтобы кому-нибудь рассказать об увиденном. Отыскав отца, он вышел вместе с ним во двор.

Однако свечение к этому времени уже исчезло.

— Вон там! — выкрикнул Пол, указывая на то, что привлекло его внимание у бассейна и что теперь поднималось вверх к Малхолланд-драйв. Однако сейчас этот свет вполне мог исходить от фар одолевающей злополучный поворот машины. Так или иначе, но спустя мгновение он погас, оставив отцу с сыном строить одни лишь догадки.

Глава 6

Посреди каньона Холодных Сердец, где-то в полумиле от бассейна, а следовательно, и от лужайки, возле которой к дереву была привязана Ава, в ожидании своего смертного часа лежала в грязи Тэмми. Она сделала все возможное, чтобы выжить: ела ягоды, пила росу с листьев, сражалась с бредовыми видениями, покушавшимися на ее рассудок; изо всех сил заставляла себя идти, когда ее уставшие ноги наотрез отказывались это делать.

У каньона было много уловок. Он мог водить вас по кругу, и когда вы внезапно обнаруживали, что вернулись к тому самому месту, откуда ушли, ваши силы были уже на исходе. Каньон умел зачаровывать взор необыкновенными красками, так что, невольно следуя за ними взглядом, вы вертелись на одном месте, точно собака, пытающаяся поймать свой хвост. А подчас (это был самый хитрый трюк) дух каньона умудрялся воздействовать на ваше сознание, наполняя его голосами дорогих вашему сердцу людей и заставляя вас их звать. Для Тэмми это был в первую очередь Арни (Мистер Нулевая Сперма), затем — мистер О'Брайен, приемщик в прачечной Сакраменто, в которой она сдавала в стирку свои вещи, и, разумеется, — Тодд, ее прекрасный герой Тодд Пикетт, призывавший ее проковылять еще несколько шагов. Хотя Тэмми до конца не верила в реальность существования этих голосов, они наряду с восхитительными красками продолжали водить ее вперед и назад, вокруг да около до тех пор, пока она, совсем выбившись из сил, не рухнула наземь.

Упав, Тэмми оказалась слишком слаба, чтобы встать на ноги, и слишком тяжела, чтобы поднять свою толстую задницу и заставить себя двигаться дальше. В глубине сознания ее терзал страх перед тем, что призраки могут вернуться и найти ее. Но они не приходили — по крайней мере, пока было светло. Не исключено, что они просто ждали наступления темноты. Зато на рассвете ее навестили другие гости: мухи, стрекозы, птицы, весело порхавшие вокруг.

Что же касается призывов, якобы исходивших от Арни, мистера О'Брайена и Тодда, то таковые прекратились, как только обессиленное тело Тэмми распростерлось на земле. Каньон знал, что нанес ей сокрушительный удар, и оставалось только ждать, когда ее заберет смерть.

День медленно вступал в свои права. В самом его разгаре Тэмми ненадолго впала в беспамятство, а когда очнулась, то почувствовала на удивление сильный всплеск желания жить. Титаническими усилиями ей удалось-таки встать на ноги, и она направилась в ту сторону, где, по ее представлениям, должен был находиться дом (иногда ей казалось, что его крыша виднеется сквозь верхушки деревьев, а иногда — нет). Не прошло и десяти минут, как каньон, словно почувствовав, что она с новыми силами отправилась в путь, опять принялся искушать ее своими хитрыми уловками. Снова вернулись колдовские краски — а с ними и призрачные голоса.

Тэмми упала на колени и, рыдая, стала умолять каньон оставить ее в покое. Но он был беспощаден, и голоса зазвучали громче прежнего. Ее голова раскалывалась от бессвязных криков; небо полнилось всеми цветами радуги.

— Ладно, ладно, — произнесла она, — будь по-твоему, но только дай мне спокойно умереть. Я больше не встану. Обещаю. Клянусь. Только оставь меня.

Женщина легла спиной на листву и, глядя на небо, стала провожать уходящий день. На гаснущем небосклоне появились первые звезды. Над ее головой пролетали птицы, спешившие в свои гнезда до наступления ночи. Тэмми чуточку им завидовала — хотя что, собственно говоря, хорошего могло ожидать ее в том месте, которое служило ей домом? Скромное строение на самой окраине городка никогда ей не было по душе, равно как и ее муж. Господи, до чего ж никчемная у нее была жизнь! До смехотворности глупая и пустая безделица! Лучшее свое время она потратила на мужчину, которого видела на экране; часами рассматривала его драгоценные фотографии, предаваясь нереальным мечтам. Весь ужас заключался в том, что она никогда не жила по-настоящему. А теперь готовилась умереть, так и не успев вкусить реальной жизни.

Небо уже покинули последние лучи света. Тэмми едва различала в темноте поднесенные к лицу руки. Она позволила векам смежиться, и они заслонили собой звезды. Теперь ничто не отвлекало ее от мыслей — ничто, кроме колыбельной, которую завели неподалеку цикады.

Неожиданно тишину прорезал какой-то неприятный шум, исходивший, похоже, издалека, — нечто среднее между воем, визгом и смехом. Тэмми открыла глаза. Волосы у нее на затылке встали дыбом. Что это? Прощальный спектакль каньона? Последняя попытка лишить ее трезвости рассудка?

Нет-нет, к ней этот шум не имел никакого отношения. Он был слишком далеко от нее. Скорее всего, возле самого дома. Не иначе как кто-то устроил там очередную дьявольскую вечеринку.

Любопытство придало женщине сил. Перевернувшись, она встала на колени и прислушалась, пытаясь вычислить, откуда исходит безумная какофония. Между деревьями мерцал какой-то свет, но это было не пламя. Для живого огня он казался слишком холодным.

Возможно, это была вовсе не вечеринка. Голоса, будто охрипшие, звучали до чрезвычайности отвратительно. Кто, интересно, мог их издавать? Уж не сами ли призраки? На них это было очень похоже. Тэмми представила, как они укрылись в засаде…

«О господи, а вдруг они охотятся за Тоддом? И пользуясь его уязвимым положением, пытаются выманить его из дома, чтобы напасть?»

Даже сейчас мысль о возможной беде, грозящей Тодду, для Тэмми была невыносимой. Женщина поднялась на ноги — чего она не могла сделать ради себя — и несколько секунд стояла, широко расставив ступни, чтобы не свалиться наземь. Потом приказала себе идти — и, к немалому удивлению хозяйки, тело ей повиновалось. Ноги у Тэмми были словно налиты свинцом, а голова — легкая, как надутый гелием воздушный шар, но тем не менее ей удалось благополучно сделать пять или шесть шагов.

Дикий шум голосов немного стих, но в деревьях по-прежнему мелькал свет. Женщина остановилась на миг, чтобы перевести дух, и, пользуясь случаем, стала вглядываться в мерцающее свечение. Неужели те, кого она видела, были людьми? Неизвестно каким образом среди деревьев обрисовался долгожданный дом. От него отделились несколько фигур и направились в сторону Тэмми. Некоторые из них выписывали зигзаги между деревьями, как будто играя в какую-то игру, «Любопытно, кто они такие?» — подумала Тэмми, взирая на светившихся в темноте существ, которые забавлялись, точно дети.

С трудом одолев еще несколько шагов, Тэмми остановилась, в глубине души понимая, что долго ее тело в вертикальном положении не продержится. Пройдет немного времени, и она вновь свалится, но на этот раз ей уже не хватит сил подняться.

Вдруг где-то совсем рядом женщина услышала шорох в кустах, словно сквозь них кто-то пробирался. Она невольно обернулась, чтобы посмотреть, кто к ней на этот раз пожаловал. Возможно, какой-нибудь зверь? Койот или…

— Тэмми?

Она затаила дыхание, не веря своим ушам, потому что голос оказался ей знаком.

— Это Биллем, — произнес он.

От радости и благодарности у нее подкосились коленки, но Зеффер успел выскочить из кустов и подхватить Тэмми, пока она не упала.

— Я тяжелая, — предупредила она.

— А я сильный.

Позволив Зефферу поднять ее на руки, она прижалась головой к его груди. Стоило Тэмми уютно расположиться в его объятиях, как она услышала жалобные всхлипывания, которые могли принадлежать разве что маленькой девочке. Тэмми уже собиралась спросить, что за зверь издает такой противный звук, как поняла, что это ее собственный голос.

— Все хорошо, — успокоил ее Зеффер. — Все будет хорошо.

Вряд ли Тэмми поверила ему в тот миг — скорее всего, его заверения показались ей отрывком из дурного спектакля. Но делать выводы было по меньшей мере неуместно. Зеффер пришел к ней на помощь, и она была ему благодарна. Как героиня боевика, едва вырвавшаяся из лап смерти, Тэмми склонила голову к его груди и рассмеялась. Пока она давала выход накопившимся эмоциям, перемежая смех рыданиями, Биллем убаюкивал ее в своих объятиях, как ребенка.

Глава 7

В конце концов, первым потерял над собой контроль не Тодд, а второй партнер девушки.

— Я… не могу… больше держаться, — выдохнул он. Девушка была уже не в состоянии посоветовать что-либо вразумительное: подняв ноги и представив Тодду на обозрение их великолепно сработавшиеся половые органы, она пребывала в океане наслаждения.

— Ты готов? — спросил Тодда мужчина, лицо которого превратилось в мокрое темное пятно, а глаза стали обезумевшими.

— Слово за тобой.

— Задери ей ноги повыше.

Тодд сделал так, как его просили, и только тогда заметил, что все совокуплявшиеся по соседству призраки прекратили свое занятие и молча взирали на развернувшийся перед ними спектакль, пожирая его участников жадными глазами.

Веки девушки были сомкнуты, но она, безусловно, достигла пика блаженства и все еще пребывала в состоянии сексуальной нирваны. На ее губах застыла улыбка Джоконды, а в щелках между век виднелись только белки.

Одна рука находившегося под девицей мужчины покоилась на ее лице так, что большой палец был засунут между губ; вторая — до боли впилась в мышцу, шедшую от затылка Тодда к плечу. Но Пикетт был этому ощущению только рад — оно помогло ему на время отвлечься.

Наконец мужчина широко вылупил глаза.

— О да!!! — взвыл он, и Тодд очень явственно ощутил его оргазм.

Девушка открыла глаза и, посмотрев на Тодда, сказала:

— А теперь ты.

— Нет, — раздался чей-то голос.

Пикетт поднял взгляд. С поощрительной улыбкой на него смотрела Катя. Созерцание menage-a-trois доставило ей несказанное удовольствие, но она явно была настроена вывести Тодда из игры.

— Мне пора, — объяснил он девице.

Но та положила руку между ног, как будто хотела удержать партнера внутри себя.

— Прости, — сказал он, покидая ее теплое ущелье.

Когда он встал, все собравшиеся вокруг беседки призраки встретили его громкими аплодисментами.

— Как в настоящем спектакле, — заметила Катя, подавая ему брюки.

Пикетт начал их натягивать, старательно убирая с глаз долой все еще торчавший член.

— Если захочешь, вернешься сюда следующей ночью. Они всегда будут к твоим услугам. — И, взяв Тодда под руку, Катя повела его прочь.

Казалось, оргия, учиненная призраками в беседке под цветущим жасмином, цепной реакцией распространилась по всему каньону. Во всяком случае, пока Тодд с Катей шли к дому, чуть ли не на каждом шагу им попадались спаривавшиеся мужчины и женщины. Их одежда, как искусственные привидения на Хэллоуин, темными тенями висела на сучьях, а кусты издавали страстный шепот и жаркие поцелуи. Насколько Тодд мог заметить, смерть никоим образом не отразилась на половом влечении призраков, Несмотря на то, что их мощи хранились в холодных гробах и склепах, не утративший своей пылкости дух пребывал здесь, где, как утверждала Катя, не существовало никаких запретов и ограничений.

Особенно примечательным было то, что среди этих людей попадалось много известных лиц, знакомых Тодду по киноэкрану, — это были актеры, игравшие в комедийных, приключенческих и мелодраматических фильмах. Однако в подобном образе — голых и возбужденных — он их еще никогда не видел. То, от чего Пикетт брезгливо отвернулся бы в компании живых и чему безоглядно отдавался в беседке, вновь пробудило в нем интерес, превратив его тело в сгусток пламени. Вот, кажется, мелькнуло знакомое лицо. Неужели тот мужчина со спущенными до икр трусами — Кэри Грант? А тот, что свой вклад вносит снизу, — Рэндольф Скотт? Уж не Джин ли Харлоу, лежа на одном из нижних толстых сучьев, ступнями ног обхватила член стоящего рядом мужчины? Сколько здесь оказалось знакомых Тодду лиц! Сопровождая его к дому, Катя подчас называла их имена. Джилберт Роланд и Кэрол Ломбард, Фрэнсис Бушмен и Эррол Флинн. Дюжину раз Пикетта подмывало уточнить, не было ли мелькнувшее в кустах лицо некогда тем-то и тем-то, но, услышав три-четыре раза утвердительный ответ, он перестал задавать вопросы.

О том, до какой дикости может дойти человек, Тодд уже получил первое представление по фотографиям, хранившимся в Бассейном доме. Теперь же, созерцая жизнь ночного каньона, он воочию убедился в том, что под прикрытием темноты здесь нашли своеобразное воплощение все существующие в умах людей сексуальные извращения. Сцены соития, представшие взору Тодда, настолько сильно поразили его воображение, что строить иллюзии относительно мест, погруженных в более густой мрак, уже не приходилось. Судя по тому, чем закончилось его первое посещение ночного каньона, можно было представить, до какой изощренности докатились его обитатели, пребывавшие тут бесчисленное количество ночей, — те, которые знали, что они мертвы, но упорно отказывались покоиться в своей могиле.

Какие еще извращения измыслит человек, чтобы избавить себя от постоянно грозящей внутренней опустошенности?

Наконец сцены оргий остались позади, и по тропинке, которой Тодд прежде не замечал, потому что она вся поросла высокой травой, Катя вывела его к дому.

— То, что я собираюсь тебе показать, изменит всю твою жизнь, — предупредила она спутника, когда они подошли к дому. — Ты готов к этому?

— Это имеет отношение к вопросу, почему ты здесь?

— Да, почему я здесь. И почему здесь ты. И почему этот каньон — самое священное место в городе. Это даст ответы на все вопросы.

— Тогда покажи мне, — произнес Пикетт, — я готов.

Катя крепко сжала его руку.

— Имей в виду; — еще раз предупредила она, — обратной дороги нет. Я хочу, чтобы ты это понял.

Тодд обернулся, и его взгляд выхватил из темноты несколько совокупляющихся меж деревьями призраков.

— Думаю, обратной дороги уже давно нет, — сказал он.

— Возможно, ты прав, — качнула головой Катя и, слегка улыбаясь, повела его из мрачного сада во дворец своей мечты.

Глава 8

— Я умираю от голода, — сказала Тэмми Зефферу. — Может, нам все-таки удастся раздобыть какую-нибудь пищу, прежде чем мы уедем?

— Ты вправду хочешь найти Тодда? — поинтересовался Зеффер. — Признайся.

— Да нет, меня он совсем не интересует… — Женщина запнулась, поймав себя на лжи. — Разве что самую малость, — уточнила она. — Просто мне хотелось бы удостовериться, что с ним ничего не случилось.

— Думаю, я знаю ответ на этот вопрос. Боюсь только, он тебя не утешит. Тодд в беде. Потому что находится рядом с ней. Это значит, тебе можно ставить на нем крест. Если Катя надумает заполучить мужчину, она этого добьется.

— Вы были на ней женаты?

— Я был женат тогда, когда встретил Катю. Однако ее мужем так и не стал. Она всегда мне отказывала. Почти с самого начала я был ей верным слугой. Так сказать, облегчал ей жизнь. Другое дело — Тодд. Из него она хочет высосать все до последней капли.

— Хотите сказать, как вампир? — удивилась Тэмми, которая после всех своих приключений могла поверить в любую нелепость.

— Она не из тех, которые пьют кровь, а из тех, что похищают душу.

— Может, его душой она все-таки не успела овладеть? — с надеждой в голосе спросила Тэмми. — Ведь он еще сможет отсюда уехать, если захочет?

— Полагаю, сможет, — в голосе Зеффера сквозило глубокое сомнение, — но послушай, Тэмми. Я должен тебя спросить. Почему ты так заботишься об этом человеке? Что он для тебя сделал?

Тэмми ненадолго задумалась.

— Думаю, если ставить вопрос таким образом, то он мне ничего не сделал… — ответила она наконец. — Ничего реального, ничего ощутимого. Он звезда, а я всего лишь одна из его поклонниц. Но клянусь, Зеффер, если бы его не было на свете, последние несколько лет мне незачем было бы жить.

— У тебя своя собственная жизнь. Семья, муж. Ты же благоразумная женщина…

— Всегда ненавидела быть благоразумной. Да и женой мне особенно не хотелось быть. Конечно, я люблю Арни, и думаю, до сих пор люблю. Но это не великая страсть или что-то в этом роде. А скорее наиболее удобная форма существования. Так легче справиться с бременем трудных испытаний.

— А что ты хотела бы получить для себя?

— Для себя? А вы не будете смеяться? Я хотела стать такой женщиной, чье появление в комнате не осталось бы незамеченным. Чтобы каждый, кто меня видел, мог что-нибудь обо мне сказать. Вот чего я хочу.

— Значит, ты хотела бы прославиться?

— Думаю, отчасти это можно назвать славой.

— Тебе следовало бы расспросить Катю, что такое слава. Она всегда говорила, что люди переоценивают ее преимущества.

— Почему мы отошли от разговора о Тодде?

— Потому что помочь ему невозможно.

— Дайте мне только попасть в дом и немного поговорить с ним. А заодно, если удастся, немного перекусить.

— Неужели тебе не достаточно того, что ты здесь видела? — удивился Зеффер. — Неужели тебя это не насторожило?

— Мне кажется, я уже ничего не боюсь, — ответила Тэмми, ничуть не кривя душой. Да, за последние несколько часов ей довелось повидать немало ужасов — но ведь она всегда мечтала, чтобы о ее жизни слагались легенды.

Они стояли в двадцати ярдах от ступенек, ведущих из сада в дом.

— Пожалуйста, — умоляла она Зеффера, — я хочу попасть в дом и предупредить его. Если же у меня не получится — клянусь, я уеду и больше никогда не вернусь.

Зеффер почувствовал, что ее Тэмми исполнена абсолютной решимости, поэтому больше не делал попыток ее отговорить, а просто предупредил:

— Только имей в виду: если ты встанешь на пути у Кати, я не смогу прийти к тебе на помощь. Может, тебе покажется это глупым. Но у меня есть нечто вроде личной зависимости, которая налагает определенные запреты.

— Значит, я буду очень осторожной, чтобы не попасться ей на пути, — пообещала Тэмми.

— Ты не поверишь, но мне даже не дозволено входить в дом.

— И даже забираться на мягкую мебель?

— Намекаешь на то, что она относится ко мне как к собаке? Тем не менее, ты права. Но это моя жизнь. Я сделал свой выбор. Так же как ты сделала свой. — Он вздохнул. — Бывало время, когда я серьезно подумывал наложить на себя руки — лишь бы от нее освободиться. Но вряд ли это сработало бы. Допустим, перерезал бы я себе горло — а в результате вернулся бы к тому, от чего хотел убежать. Стал бы ее мертвым псом вместо живого.

Теперь взгляд Тэмми был устремлен не на Зеффера, а на заросли, среди которых мелькали светящиеся человеческие фигуры. Если бы на ее голову не свалились переживания последних нескольких часов, скорее всего, существа эти вызвали бы у женщины сильное изумление. А поскольку Тэмми уже видала и не такое, то восприняла оргию призраков как очередную тайну каньона.

— Они тоже мертвы? — осведомилась она у Зеффера, ничуть не утратив внутреннего спокойствия.

— Мертвы. Хочешь взглянуть на них поближе? — Биллем испытывал Тэмми взглядом, проверяя ее решимость. — Ничего страшного тебе не грозит. Если сама не захочешь вмешаться, никто тебя не заставит. В каждом человеке живет страсть к подглядыванию. Иначе не могло бы возникнуть кино. — Зеффер обернулся к бесновавшимся между деревьями фигурам. — В Золотой век она все время устраивала оргии, а я не находил ничего лучшего, как прохаживаться мимо совокуплявшихся в различных позах людей и наблюдать за ними со стороны.

— А сейчас?

— Сейчас все по-другому. Теперь можно увидеть только подобные оргии.

— А эти призраки страшные?

— О нет. Они выглядят так, как выглядели в пике своей славы — потому что мечтали оставить по себе такую память. Мечтали сохранить свое совершенство навечно — или по крайней мере на то время, которое этому месту отпущено Богом.

В последних словах Тэмми уловила апокалиптические нотки.

— Что вы имеете в виду? — спросила она.

— Рано или поздно этому беспределу придет конец. Судный день, если хочешь. И думаю, — Зеффер понизил голос до шепота, несмотря на то, что никого поблизости не было, — ты можешь стать Его посланником.

— Я? — Она тоже заговорила тихо. — Но почему я?

— Это всего лишь мое предчувствие. Отчасти порожденное собственными мыслями и желаниями. Их время прошло. Думаю, некоторые из них сами это знают. Они стали еще неистовее прежнего, еще развратнее.

— А почему они не покинули этот мир?

— Ах, Тэмми. В конце концов, мы все к этому должны прийти. Причина настолько сложна, что, по правде говоря, даже не знаю, как ее тебе объяснить. Поэтому скажу так: они боятся, что, покинув каньон, разрушат заклинание, которое поддерживает их совершенство в теперешнем своеобразном состоянии.

— И вы в это верите?

— Да, верю. Они пленники каньона. Прекрасные пленники.

Вскоре после того, как Тодд и Катя покинули компанию выходцев с того света, призраки один за другим прекратили свои развлечения на той стадии, на которой находились, и обратили пустые взоры в сторону дома.

Невозможно бесконечно предаваться старым как мир утехам плоти, не утрачивая со временем к ним интереса. Да, вы, конечно, можете придать им пикантности, если примените кнут или веревку; можете даже позволить себе сношение с представителем вашего пола (или, наоборот, с кем-нибудь из противоположного пола). Но чем больше вы будете этим заниматься, тем быстрее это вам наскучит. Привлекательность любого пиршества по мере трапезы постепенно исчерпывается. Рано или поздно даже самый отъявленный обжора под действием рвотного рефлекса отползет от стола.

То же самое происходило с призраками. Пребывая здесь на протяжении многих десятилетий, они сохраняли свою безукоризненную внешность — но она для них ничего не значила. Они обнаружили, что красота развращает и портит людей, увидели, что она может принять любую форму, какую только способно изобрести вожделение, — поэтому удивить их было невозможно. Присутствие живой плоти в лице Тодда Пикетта, очевидно, ненадолго воспламенило дремавшие в них искры, но едва он покинул их общество, как огонь тотчас угас.

Теперь глаза призраков были устремлены на дом, и хотя никто ничего не говорил, их головы посетила одна и та же мысль.

Может, именно сегодня что-нибудь изменится. Может, именно в эту ночь в обществе этого человека Королева Печали совершит какую-нибудь ошибку…

Несколько призраков направились в сторону дома. Стараясь внешне ничем не выдать своих намерений, они не сводили мерцающих серебром глаз с вожделенного места.

Ветер пригнал с Тихого океана облака, и они заволокли собой луну и звезды. С гор, расположенных на противоположной стороне ущелья, какой-то потомок пресытившихся собственной красотой призраков залился протяжным воем — достаточно громким, чтобы его могли услышать прохожие на бульваре Сансет и жители Беверли-Хиллз. Несколько служащих гостиницы, припарковав машины прибывших на банкет гостей, остановились, пытаясь дать объяснение этому странному звуку. Кое-кто из пациентов Сидар-Синая, услышав в этом вое приближение собственной смерти, позвали за священником. А один человек, живший в районе Ван-Найс по соседству с Лили и Эриком Мендесами — которые печально прославились убийством своих родителей, — когда услышал этот шум, решил покончить с написанием сценариев для фильмов и переехать обратно в Висконсин.

Конечно, его слышал и Тодд.

— Скажи, бога ради, что это такое?

Они с Катей уже спустились в самое подземелье и очутились в том месте, о существовании которого Пикетт даже не подозревал.

— Не обращай внимания, — вместо ответа бросила Катя, когда вой стал еще громче и заунывнее. — Что бы то ни было, это не здесь, а где-то там.

Взяв Тодда за руку, она чмокнула его в щеку. Он ощутил запах Авы, и его член вновь налился кровью.

— Ты готов? — спросила Катя.

— Готов к чему?

Они приближались к двери, которая была размером меньше, чем входная, но выполнена в том же средневековом стиле.

— По другую сторону двери находится то, что было мне передано много лет назад. Оно изменило мою жизнь. Как я уже сказала, оно также может изменить и твою. Когда человек впервые попадает туда, он приходит в сильное замешательство. Поэтому ты должен довериться мне. Я буду все время рядом, даже если ты не всегда будешь меня видеть. И обещаю, тебе никто не причинит вреда. Понимаешь, Тодд? Здесь мой дом. И это место, которое ничуть не похоже на то, что ты видел прежде, тоже принадлежит мне.

Пикетт даже не догадывался, что стоит за ее словами, которые изрядно раззадорили его любопытство.

— Словом, не бойся, — еще раз предупредила Катя.

— Хорошо, не буду, — ответил Тодд, пытаясь сообразить, какую игру затевала она на этот раз. Женщина, которая так много знала… Что еще она ему приготовила?

Как уже случалось не раз, Катя прочитала его мысли.

— Это не игра. А если даже и игра, то самая серьезная из тех, что создал Бог.

В ее словах явственно прослеживалась какая-то снисходительность, но почему?

— Я готов, — заявил Пикетт.

— Через полчаса ты поймешь, какую глупую вещь ты сейчас сказал, — улыбнулась она.

— Почему?

— Потому что к этому никто не может быть готов.

С этими словами она открыла дверь.

Прежде чем искать Тодда, Тэмми необходимо было поесть.

Поэтому, когда Пикетт переступил порог того места, которому было суждено изменить его жизнь, миссис Лоупер находилась на кухне тремя этажами выше и, роясь в холодильнике, поглощала все, что попадалось ей под руку. Холодный цыпленок, картофельный салат, остатки какого-то китайского блюда.

— Неужто нужно это делать прямо сейчас? — возмутился Зеффер. — Она может появиться в любую минуту.

— Да? Ну и пусть. Я хочу есть, Биллем. Можно сказать, умираю от голода. Можете мне помочь?

— А что ты хочешь?

— Чего-нибудь сладенького. Тогда я буду в норме.

Порывшись в глубине холодильника, он выудил почти непочатый вишневый пирог, при виде которого Тэмми заворковала, как мамочка над младенцем. На лице Зеффера застыло выражение откровенного недоумения. Но Тэмми была столь голодна, что, кроме еды, ее ничто не заботило. Она уже поднесла кусок пирога ко рту, но не успела положить его на язык, как Зеффер схватил ее за руку.

— Что еще? — возмутилась она.

— Слышишь?

Тэмми прислушалась, но, ничего не услышав, потрясла головой.

— Слушай, — вновь повторил Биллем, и на этот раз женщина поняла, что привлекло его внимание. Окна и двери дома дрожали. Висевшие над раковиной ножи и лопаточки звякали, тарелки в буфете зловеще дребезжали.

Тэмми внезапно изменил аппетит, и она выронила кусок пирога.

— Что это значит? — спросила она у Зеффера.

— Это значит, что сейчас они внизу. — В его голосе ощущался суеверный страх. — Тодд с Катей спустились вниз.

— И что они там делают?

— Лучше тебе этого не знать, — поспешно ответил Зеффер. — Пожалуйста, не спрашивай меня. Умоляю тебя. Нам пора уходить.

Окна тряслись с невообразимой яростью; половицы под ногами скрипели. Казалось, все здание восставало против того, что творилось в его глубинах.

Тэмми подошла к кухонной раковине и, включив кран, ополоснула рот от остатков пищи. Потом, пройдя мимо Виллема, направилась в сторону лестницы, которая находилась в башенке.

— Нет, не туда, — остановил ее Зеффер. — Этот путь безопасней, — указал он на другую дверь.

— Если Тодд сейчас внизу, то я хочу спуститься к нему, — ответила Тэмми.

Из подвала потянуло резким холодом, и Тэмми ощутила странный запах, ничуть не похожий на тот, что был в доме, равно как и на благоухание раскинувшегося за окном сада. Насторожившись, она почувствовала, что у нее зашевелились волосы на затылке.

Обернувшись, женщина вопросительно посмотрела на Зеффера.

— Думаю, мне все же придется тебе рассказать, что происходит внизу, прежде чем ты сделаешь следующий шаг.

За пределами дома призраки в молчании ожидали своего часа. Они тоже услышали, как открылась дверь в комнату, где находилась «Охота». Они знали, что какой-то счастливый дурак собирается ступить в Страну дьявола, и если бы могли пробраться в дом и проскользнуть в заветную дверь перед его носом, то сделали бы это любой ценой. Но Катя оказалась слишком предусмотрительной. Чтобы защитить себя от такой угрозы, хозяйка вбила в порог каждой из ведущих в дом дверей по пять икон — они могли предать мертвую душу забвению, в случае если та попыталась бы проникнуть внутрь. Поэтому призракам оставалось держаться от дома на почтительном расстоянии, уповая на то, что придет день, когда иконы потеряют свою страшную силу или когда Катя попросту объявит бывшим любовникам и друзьям амнистию и, вырвав иконы из половиц, разрешит гостям вернуться в дом.

А пока они просто ждали, слушая, что происходит в доме, и вспоминая давно минувшие времена, когда им позволялось входить в дом и покидать его по собственному желанию. Какое это было блаженство! Достаточно было ступить на территорию Страны дьявола, чтобы, подобно змеям, сбросить старую кожу. Они приходили туда снова и снова, и волшебная комната восстанавливала их былое очарование, исправно уничтожая изъяны, разглаживая морщины на руках и ногах и возвращая глазам блеск.

Тайна комнаты, разумеется, держалась в секрете от боссов кино, а когда кому-нибудь из них — Голдвину или Талбергу — совершенно случайно становилось о ней известно, Катя немедленно принимала меры, чтобы заставить любопытствующего держать язык за зубами. О том, что творилось в этом каньоне, никто никому не рассказывал. Гости Кати не обсуждали происходящее там даже друг с другом. Звезды по-прежнему вели на публике обычную жизнь, а по уик-эндам приезжали в каньон Холодных Сердец, где, выкурив сигарету с марихуаной или опиумом, спускались взглянуть на «Охоту» в полной уверенности, что она их омолодит.

Это был недолгий период Золотого века, когда цвет Америки жил жизнью, близкой к совершенству, и, сидя в своих дворцах, мечтал о бессмертии. А почему бы и нет? Им казалось, они нашли способ обновления своей красоты, в том случае если она слегка поблекнет. Разве было предосудительным то, что в погоне за внешним совершенством они вступали в связь со сверхъестественным? В конце концов, игра стоила свеч.

Но Золотой век неумолимо клонился к закату, и для большинства звезд это стало оборачиваться безжалостными ударами: морщины, которые им удавалось разгладить, вновь появлялись на их лицах, причем еще глубже, чем прежде; глаза начинали терять былой блеск. Эти люди продолжали посещать Страну дьявола, отчаянно взывая к ее целительной силе, однако время невозможно было повернуть вспять.

Страшные слухи поползли в высших кругах Голливуда. Рассказывали такое, что волосы вставали дыбом. То кто-то проснулся посреди ночи и обнаружил, что ослеп; то какая-то красавица, к ужасу своего молодого любовника, прямо на его глазах превратилась в старуху. Страх и гнев охватили представителей Золотого века. Они обвиняли Катю в том, что она предоставила им эту безбожную панацею, требовали позволить им в любое время навещать ее дом и «Охоту». Но хозяйка, разумеется, им отказала. Вскоре это повлекло за собой весьма неприглядные последствия: люди начали появляться в ущелье, когда им заблагорассудится, и, колотя ногами по двери, требовали, чтобы их впустили в дом.

Однако холодное сердце Кати оставалось неумолимым. Понимая, что скоро может оказаться в осаде, Катя наняла людей для круглосуточной охраны дома. Несколько месяцев на протяжении весны и лета 1926 года они с Зеффером жили почти в полной изоляции от общества, отстранившись от друзей, которые все же наведывались к ним в дом (нередко с щедрыми подарками) и умоляли Катю уделить им внимание и дать взглянуть хотя бы одним глазком на «Дьявольскую охоту». За редким исключением она почти всегда им отказывала.

Никто по-настоящему не понимал, что происходило в подземных глубинах дома. Инеудивительно — тайны комнаты оказались не подвластны даже мудрому отцу Сандру, который продал Зефферу плиточный шедевр. Но то, что было не под силу трезвому интеллекту метафизиков, довольно быстро прочувствовала на себе человеческая плоть. Как наркоманы, зависимые от дозы опиума, люди слепо стремились к тому, что избавляло их от душевной боли, даже не задумываясь о том, почему это целебное средство довело их до такого отчаяния.

Они помнили, что когда-то были счастливы в этом каньоне, что, пребывая в Катином доме и разглядывая сюжеты «Охоты» на изразцовых стенках, которые странным образом перемещались перед их изумленными взорами, они испытывали радость. Разве не следовало из этого, что, вернувшись в каньон и вновь ступив в эту диковинную страну плиточных картинок и иллюзий, они могли вернуть себе былое здоровье и счастье? Однако Катя не позволяла им этого делать и, лишая того единственного, что они так жаждали, заставляла их страдать.

Конечно, она гораздо лучше, чем кто-либо из ее приближенных, представляла себе природу действия дворца своей мечты. Она знала, что дар исцеления и как следствие острая, почти наркотическая зависимость от него объяснялись пребыванием в Стране дьявола. Однако каким образом это происходило, и сколь быстро могла истощиться магическая сила комнаты, Катя не имела ни малейшего представления. Знала только то, что являлась полноправной ее хозяйкой, поэтому могла по собственному усмотрению решать, кого в нее пускать, а кого — нет.

Стоит ли говорить, что чем больше плачущих визитеров стояло у ворот ее дома и чем больше она получала писем (все более сумбурных по своему содержанию), тем меньше Катя была склонна приглашать в дом тех, кто к ней обращался. Отчасти потому, что опасалась той глубинной зависимости, которую сама породила в этих людях. Отчасти же потому, что сила Страны дьявола могла оказаться не безграничной — и это вызывало у Кати очень большие опасения, потому что она нуждалась в ней так же, как и остальные.

Растрачивая чудодейственную силу комнаты на других, Катя боялась, что к тому времени, когда у нее самой возникнет острая необходимость воспользоваться ее целительным действием, таковая попросту иссякнет. Подобной расточительной щедрости Катя позволить себе не могла: речь шла о собственной жизни и о том, чтобы ее как можно дольше продлить. Нужно было сберегать силу, запертую под замком в подвале дома.

И хотя к тому времени еще ничего страшного не случилось, дела неожиданно приняли неприятный оборот.

Началось это в понедельник, 23 августа 1926 года, когда внезапно скончался Руди Валентино.

За три недели до этого, проскользнув мимо охранников, он умудрился пробраться в каньон Холодных Сердец (перелез через забор, подобно одному своему киногерою, который таким образом залез в комнату возлюбленной) и принялся умолять Катю позволить ему остаться в доме. Жалуясь на плохое самочувствие, Руди утверждал, что поправить его здоровье может только каньон, в котором он был так долго счастлив. Когда же Катя отказала просителю, он взбесился и, перейдя на смесь английского и итальянского, назвал ее эгоистичной стервой, которая забыла, что сама произошла от таких же крестьянских корней, как он сам, и начала строить из себя королеву, хотя на самом деле той в подметки не годилась. В ответ хозяйка сказала, что он не достоин даже такой похвалы, за что получила пощечину, однако в долгу не осталась и ответила ему ударом в два раза сильнее.

Всегда склонный к внезапным эмоциональным переменам, Валентино зарыдал, точно маленький ребенок, и сквозь всхлипывания принялся умолять Катю ради всего святого сжалиться над ним.

— Я умираю, — говорил он, стуча кулаком по животу. — Я чувствую это нутром!

Несмотря на то что Валентино оросил слезами чуть ли не весь ковер, Катя осталась непреклонна. И в конце концов с помощью двух нанятых ею тяжеловесов вышвырнула незваного гостя вон.

Со стороны все выглядело точь-в-точь как в наигранной мелодраме, одной из тех, где обычно снимался Руди: «Я умираю. Я умираю». Однако хозяйка каньона недооценила серьезности положения. Предчувствия не обманули Руди: спустя три недели после слезного разговора с Катей Валентино умер, став первым из тех, кто понес жестокую расплату за пребывание в Стране дьявола.

Шумиха, развернувшаяся вокруг его внезапной кончины, скрыла из виду менее значительные несчастные происшествия, которые являлись частью той же самой трагедии. Скоропостижно ушла из жизни восходящая звезда по имени Мириам Акер. Как отмечалось в прессе, причиной ее смерти послужила пневмония. Молодая актриса несколько раз приезжала в каньон в обществе Рамона Наварро. Спустя неделю после ее кончины тяжело заболела, а еще через несколько дней уже стояла одной ногой в могиле другая бывшая гостья каньона, Пола Негри. Ее хрупкое здоровье подорвалось из-за скорби по Валентино, с которым, как заявляли газеты, ее связывала страстная любовь, однако истинная причина была гораздо менее приглядной. Наряду с прочими Пола оказалась жертвой колдовства «Охоты», и жизнь в ней угасала с каждым днем.

На самом деле число голливудских знаменитостей, которых в последовавшие несколько месяцев постигла внезапная смерть, было невероятно большим. Кроме того, на каждого умершего приходилось по десять — двадцать тех, которые, заболев, сумели выкарабкаться, однако никто из них не смог вернуть себе прежних сил и безукоризненной красоты. Цепь «совпадений» не прошла незаметной ни для поклонников, ни для журналистов. «Смерть прошлась косой по Голливуду, — отмечал журнал «Филм фотоплэй», — после кончины Рудольфа Валентино в могилу стали сходить одна звезда за другой».

В широкой публике оказался весьма популярным слух о своего рода чуме, и его жадно подхватили те категории граждан, которые давно пророчили Голливуду жестокую расплату. У священников, обрушившихся на грешников Нового Содома, сразу нашлись аргументы к самым мрачным проповедям. А публика, которую совсем недавно забавляла коронация актеров на престол Америки, получала почти такое же удовольствие от спектакля низведения их с трона. Пресса на все лады развенчивала голливудскую славу, называя актеров чуть ли не куклами и упирая на их иностранное происхождение. «Их появление в Америке было подобно нашествию крыс, — писали газеты. — Так что же удивительного в том, что они дохнут как мухи?»

Отсиживаясь в своем каньоне, Катя почти не верила в то, что ей удастся выйти из этой переделки сухой, поэтому она укрепила охранявшую ее свиту тремя немецкими овчарками и наняла людей для круглосуточного патрулирования подступов к ущелью как со стороны гор, так и со стороны дорог. Все общество охватила смута. Поговаривали о странном свечении в небе, которое частенько наблюдалось в местах захоронений.

Возросла популярность всякого рода культовых организаций, которые для объяснения происходящего строили собственные теории. Те общества, что придерживались наиболее крайних взглядов, утверждали, будто небесный свет является предупреждением Бога о неминуемости конца света; их лидеры призывали людей готовиться к Апокалипсису. Другие интерпретировали странные явления более оптимистично. Они говорили, что Бог послал на землю своих ангелов, чтобы помочь обрести новую жизнь мертвым душам, которые заблудились в загробном мире. Очевидно, небесные посланники были недовольны тем, что каньон сделался оплотом ада. Хотя призраки мертвых уже являлись в эти края, свечения здесь доселе не наблюдалось. И вправду, как было неоднократно замечено, у подножия хребта появлялись три-четыре ярких огонька, которые упорно отказывались двигаться в сторону каньона.

Однако для Кати подобные сообщения служили лишним доказательством надежной зашиты рубежей. Никто не мог попасть в ее драгоценный каньон. Таково было ее твердое убеждение.

На самом же деле это чувство безопасности, как и все остальное в пошатнувшейся Катиной жизни, было чистой воды иллюзией.

Однажды вечером гулявшие по саду собаки внезапно зашлись бешеным лаем, когда из темноты показалась фигура Руди Валентино. Смерть ничуть не изменила его облик: кожа, как никогда, была гладкой, волосы, как обычно, уложены в великолепную прическу, одежда, как всегда, с иголочки.

Прежде чем обратиться к Кате, он ей низко поклонился.

— Прошу прощения, — произнес Валентино, — за мое непрошеное вторжение. Знаю, я здесь нежеланный гость. Но, честно говоря, мне некуда больше податься.

В словах Руди не было и намека на плутовство; судя по всему, он говорил чистую правду.

— Я ездил домой, — продолжал он. — Но там ошивается столько народа, что я не чувствую себя как дома. Пожалуйста… прошу тебя… не бойся меня.

— А я и не боюсь, — довольно искренне ответила Катя. — У нас в деревне всегда водились привидения. Мы постоянно их встречали. Моя бабушка, будучи десять лет как мертва, каждый день перед сном напевала мне песни. Но, Руди, давай не будем ходить вокруг да около. Я прекрасно знаю, почему ты сюда явился. Хочешь проникнуть в дом, чтобы взглянуть на «Охоту»?

— Хотя бы одним глазком.

— Нет.

— Пожалуйста.

— Нет! — махнув рукой, отрезала она. — Не хочу об этом больше слышать. Почему бы тебе не вернуться на свою Сицилию?

— В Костелланету.

— Да куда угодно. Уверена, там с радостью встретят призрака своего знаменитого сына.

Повернувшись к призраку спиной, Катя направилась в сторону дома, а он — за ней вслед. На удивление его шаги, хотя и легкие, достаточно громко отбивали ритм по траве.

— Правду о тебе люди говорят. У тебя холодное сердце.

— Тверди, что хочешь, Руди. Только оставь меня в покое.

Он остановился.

— Думаешь, я один? — Его вопрос заставил Катю замедлить шаг. — Скоро они все вернутся сюда. Каждый в свое время. Неважно, сколько ты заведешь и сколько наймешь охранников. Они все равно придут. Твой прекрасный каньон будет наводнен призраками.

— Не говори глупостей, Руди, — бросила она, вновь обернувшись к нему лицом.

— Тебя устроит такая жизнь, Катя? Жизнь узницы в окружении мертвецов? Разве о такой жизни ты мечтала?

— Я не узница. И могу жить, где хочу.

— И оставаться при этом великой звездой? Ну уж нет. Чтобы быть звездой, тебе придется жить здесь, в Голливуде.

— Ну и что?

— То, что днем и ночью ты будешь находиться в обществе. А рядом с тобой днем и ночью будут призраки. Ты не сможешь от нас так просто отделаться.

— Ты все еще говоришь «мы», Руди. Но, кроме тебя, я никого не вижу.

— Остальные придут. Всему свое время. Рано или поздно они найдут сюда дорогу. Ты, верно, уже слышала, что Вирджиния Мэйпл повесилась прошлой ночью? Помнишь Вирджинию? Она была…

— Помню. Но я не знала, что она повесилась. Хотя, честно говоря, мне на это наплевать.

— Она не смогла вынести боли.

— Боли?

— Боли того, что ее отлучили от твоего дома. Она умерла из-за того, что не смогла попасть в Страну дьявола.

— Это мой дом. И у меня есть полное право приглашать в него тех, кого я захочу.

— Кроме своей особы, как я погляжу, тебя ничего не волнует. Да?

— О, умоляю, Руди. Только избавь меня от своих нотаций. До смерти надоели лекции о самовлюбленности.

— Теперь я смотрю на вещи совсем другими глазами.

— Еще бы. Уверена, что теперь ты жалеешь о каждом миге жизни, который провел в самолюбовании. Но меня это ничуть не касается, тем более сейчас.

Призрак внезапно изменил окраску. Не успела хозяйка и глазом моргнуть, как он покрылся желто-серыми пятнами; было видно, как: его лицо излучает волны гнева.

— Я сделаю так, что это коснется и тебя, — возвысил он голос, направляясь в ее сторону. — Эгоистичная сучка.

— А знаешь, как тебя называли? — в свою очередь выпалила Катя. — Размазня.

Она знала, что такого удара он не выдержит. Год назад журналист-аноним из «Чикаго трибьюн», назвавший его «розовой размазней», написал: «Жаль, что этого Родольфо Гульельми, или Рудольфа Валентино, как его теперь величают, не утопили еще в детстве». Руди вызвал обидчика на боксерский ринг, чтобы выяснить, кто на самом деле из них сильнее. Журналист, разумеется, не только не откликнулся на его призыв, но даже не обнаружил своего лица. Однако нанесенный им удар все же достиг цели. Теперь, когда то же оскорбление нанесла ему Катя, Валентино не выдержал. Обуреваемый гневом, он накинулся на женщину и вцепился ей в глотку. Хозяйка была почти уверена, что его нематериальное тело не способно нанести какой-либо ощутимый вред. Но не тут-то было! Несмотря на то, что плоть и кровь Валентино превратились в урну пепла, духовная ипостась не утратила собственной силы. Его пальцы, почти как живые, стиснули Катину шею, перекрыв дыхание.

Однако сдаваться она не собиралась. Одной рукой оттолкнув призрака назад, другой Катя царапнула его ногтями по лицу. Из ран полилась кровь, запах которой отдавал гнилым мясом. Лицо Валентино исказилось в таком отвращении, будто он учуял вонь экскрементов. Он невольно ослабил хватку, и Катя, пользуясь его замешательством, тотчас вырвалась из его рук.

Валентино всегда был очень чувствителен к запахам — очевидно, потому что сам вырос в зловонной нищете. Он провел рукой по израненному лбу и щекам и, понюхав пальцы, жутко скривился.

Увидев выражение его лица, Катя громко расхохоталась. Ярость Валентино внезапно потеряла накал. Казалось, так же внезапно он осознал всю глубину несчастья, в которое ввергла его Страна дьявола.

— Что, черт побери, здесь происходит? — послышался из-за деревьев голос Зеффера.

Не закончив вопроса, он в недоумении уставился на Валентино.

— О Господи Всемогущий! — воскликнул Биллем. Услышав имя Господа, произнесенное всуе, Валентино как истинный католик перекрестился и исчез в темноте.

Злое пророчество Рудольфа Валентино сбылось с удивительной точностью: в последующие несколько недель на каньон Холодных Сердец началось нашествие призраков.

Поначалу ничего ужасного вроде бы не происходило. Только изменился лай койотов; как-то ночью с розовых кустов были сорваны все цветки, а на следующую ночь — все лепестки с плюща. Затем в ущелье прискакал перепуганный олень, который в ужасе оглядывался на оставшиеся позади заросли. Подобные знаки, как растолковал их Зеффер, призваны были заставить хозяев заключить мир с «непрошеными гостями», иначе последствия могли оказаться трагическими. Эти призраки, как; отмечал, в недоумении озираясь вокруг, Биллем, были отнюдь не эфирного происхождения, и если они состояли из той же субстанции, что и Валентино (чего вполне следовало ожидать), то могли представлять для них с Катей реальную физическую угрозу.

— Они могут нас прикончить, пока мы будем спать, — сказал он ей.

— Валентино не сможет…

— Пусть не Валентино, а кто-нибудь другой. Среди них немало найдется тех, кто из ненависти вполне способен на такое. Например, Вирджиния Мэйпл. Она всегда питала к тебе зависть. Помнишь? А потом, когда ты кое-что для нее сделала, взяла да и повесилась.

— Ничего я для нее не делала! Просто позволила поиграть в этой проклятой комнате. Кстати, в той самой, которую ты для нас приобрел.

— Так я и знал, что рано или поздно этим кончится, — закрыв лицо руками, произнес Биллем. — Да, это моя вина. Какой я был глупец, что позволил себе это сделать! Я думал, она тебя просто развлечет.

— А разве это не так? — недоверчиво взглянула на него Катя. — Разве можно это отрицать? «Охота» до сих пор доставляет мне удовольствие. Я обожаю те ощущения, которые у меня возникают, когда я нахожусь рядом с ней и касаюсь этих плиток. Я чувствую себя еще более живой.

Хозяйка двинулась к нему, и в какое-то мгновение Зеффер подумал, что она вот-вот одарит его каким-нибудь знаком внимания — лаской, пощечиной или поцелуем. Он был готов принять от нее все, что бы то ни было, только не безразличие. Однако Катя просто сказала:

— Во всем этом виноват ты, Биллем. И эту проблему должен решать ты.

— Но как? Может, мне удастся отыскать отца Сандру…

— Но он же не сможет забрать плитки назад.

— Интересно почему?

— Потому что я их ему не отдам. Господи, Биллем! С тех пор как ты мне дал ключ от этой комнаты, я посещаю ее каждый божий день. Она вошла в мою кровь и плоть. Потерять ее — все равно что обречь себя на смерть.

— Тогда давай переедем и заберем ее отсюда. Она уже претерпела один переезд. По крайней мере, мы оторвемся от призраков.

— Они будут преследовать нас до тех пор, пока существует «Охота». В конце концов, терпение у них кончится и они нас уничтожат.

Зеффер кивнул. В ее словах заключалась хоть и горькая, но правда.

— Что, скажи ради бога, мы такого сделали? — воскликнул он.

— Все равно исправить уже ничего нельзя, — ответила Катя. — Попробуй съездить в Румынию и найти отца Сандру. Может, он подскажет, как защититься от призраков.

— А где ты будешь жить, пока меня не будет?

— Я останусь здесь. Я не боюсь Руди Валентино, ни живого, ни мертвого. И стерву Вирджинию тоже не боюсь. Если я уеду, они проберутся в комнату.

— Может, в этом нет ничего страшного? Почему бы не предоставить им такую возможность? Мы можем превратить комнату в груду осколков и…

— Нет. Это моя комната. Только моя. Вся до последней плитки.

Эти слова она произнесла с такой яростью, что Биллем вынужден был замолчать. Ничего не говоря, он довольно долго смотрел на Катю, пока она дрожащими пальцами зажигала сигарету. Наконец, набравшись мужества, произнес:

— Ты боишься.

Женщина смотрела в окно с таким видом, будто не слышала Зеффера. А когда заговорила, ее голос сделался столь же нежен, сколь резок был всего минуту назад.

— Я боюсь не мертвых, Биллем, а того, что может случиться со мной, если я потеряю комнату. — Она с гордостью посмотрела на свою ладонь, как будто там было написано ее будущее, но восхищалась она не линиями руки, а гладкостью кожи. — Оставаясь в Стране дьявола, я чувствую себя моложе. Так было со всеми. Моложе, сексуальнее. Но как только этого лишаешься..

— Да. Начинаешь дряхлеть.

— Я не позволю себе одряхлеть. — Лицо Кати осветила легкая улыбка. — Кто знает, может, я даже никогда не умру.

— Не говори глупостей.

— Я серьезно.

— И я тоже. Ты несешь чушь. Что бы ты ни воображала насчет чудесных свойств комнаты, она не сделает тебя бессмертной.

Улыбка по-прежнему играла на ее лице.

— А разве тебе это не понравилось бы, Биллем?

— Нет.

— Ну, хоть чуточку?

— Сказал же, нет, — замотал он головой — и, понизив голос, добавил: — Ни капли.

— Что ты имеешь в виду?

— А что, как ты думаешь, я имею в виду? Наша жизнь… не стоит того, чтобы жить вечно.

Между ними воцарилась тишина. Она продолжалась две, три, четыре минуты. За окном припустил дождь, забарабанил крупными каплями по оконному стеклу.

— Я найду для тебя отца Сандру, — наконец произнес Биллем. — А если не его, то кого-нибудь другого, кто знает, как поступать в таких случаях. Я найду решение.

— Ищи, Биллем. А если не найдешь, то лучше не возвращайся.

Часть VI СТРАНА ДЬЯВОЛА

Глава 1

Тодд неплохо разбирался в механике различных кинематографических иллюзий. Он всегда любил наблюдать за работой мастеров по спецэффектам, за трюками каскадеров; впрочем, теперь появилось новое поколение, орудовавшее такими инструментами и приспособлениями, которые киношники прежних дней и вообразить себе не могли. В паре картин Тодду довелось играть несколько сцен на фоне глухих зеленых экранов. Впоследствии, просматривая готовый материал, он видел себя в окружении диковинных пейзажей, которые могли родиться лишь в железных мозгах компьютера.

Но здесь, в комнате Кати, он столкнулся с иллюзией совершенно иного порядка. Здесь властвовала некая неведомая сила, могущественная и древняя. Для того чтобы привести ее в действие, не требовалось электричество; ее невозможно было выразить при помощи формул и уравнений. Эту силу испускали сами стены, которые распоряжались ею с осторожностью собственников, и с каждой секундой она все полнее овладевала вниманием Тодда.

Поначалу он не мог разобраться в окруживших его образах. Ему казалось, что стены сплошь усеяны бесформенными пятнами и разводами. Потом, когда глаза его привыкли к странному зрелищу, Тодд осознал, что перед ним — изразцовая плитка, покрытая отнюдь не пятнами, а разноцветными картинами. Взору его открылся грандиозный пейзаж, и по мере того, как Тодд рассматривал его, видение становилось все более реалистичным и объемным. Пикетт видел уходящее вдаль лесное пространство, горную гряду, залитую ослепительно яркими солнечными лучами; гряда эта заканчивалась отвесными скалистыми стенами, где в расщелинах гнездились бесстрашные птицы. На глазах у Тодда прозрачные ручейки превращались сначала в могучие потоки, а потом в стремительные реки — блестящие серебряные ленты, спешившие за горизонт, туда, где их ожидала морская пучина. Картины были выполнены на редкость искусно, и для того, чтобы охватить замысел художника во всех подробностях, требовались часы, а может быть, и дни. Впрочем, в любом случае рассмотреть картины в деталях было бы возможно, оставайся они неподвижными, — а это, с изумлением заметил Тодд, оказалось совсем не так.

Повсюду он видел признаки движения. Порыв ветра шевелил верхушки деревьев; одна из птиц оставила свое гнездо в выступе скалы и поднялась в воздух, три охотничьи собаки, опустив чуткие носы, продирались сквозь густые заросли.

— Катя? — подал голос Тодд. В ответ не донеслось ни звука. Тогда Тодд оглянулся (ему казалось, что хозяйка по-прежнему стоит у него за спиной). Однако ее там не было. Исчезла не только Катя, но и дверь, сквозь которую он проник в этот неведомый мир. Его окружал лишь пейзаж, причем деревьев, скал и птиц, кружащих над их вершинами, становилось все больше.

С каждым мгновением движение на картинах усиливалось. Воды рек и ручьев подернулись рябью, над морем собрались тучи; гнавший их ветер наполнял паруса кораблей, появившихся из-за горизонта. Мало того, пейзаж, доселе безлюдный, вдруг оживился человеческим присутствием. Сквозь лес пробирались всадники — кто-то в одиночестве, кто-то по двое или по трое; самая большая процессия состояла из пяти человек в богатых одеяниях, которые с мрачной торжественностью восседали на лошадях. По берегам рек теперь копошились рыбаки, и утлые лодчонки качались на волнах; на выступе одной из скал Тодд различил двух обнаженных мужчин, непонятно чем занимавшихся. Два других нагих тела свисали с дерева, однако тут все было ясно — то были жертвы линчевателей; сами экзекуторы между тем отдыхали в тени деревьев после своего неправедного дела, передавали друг другу бутыль с пивом и удовлетворенно поглядывали по сторонам.

Но сколько ни всматривался Тодд, ему не удалось увидеть Катю. Впрочем, она ведь сказала, что все время будет поблизости, даже если он не сможет ее разглядеть. Теперь он начал понимать, что комната обладает способностью направлять его взгляд. Пикетт чувствовал, что некая сила постоянно отводит его глаза от того места, где могла бы находиться Катя, и заставляет глядеть вверх, в поднебесье, где носились птицы (он различал, что сводчатый потолок комнаты, как и стены, выложен плитками, и в то же время слышал шум птичьих крыльев). Взгляд его против воли устремлялся в лес, где некие неведомые ему животные описывали причудливые круги, словно совершая таинственный ритуал, другие в это время сражались, а третьи издыхали в лужах крови; были и такие, что как раз в это мгновение появлялись на свет. Надо сказать, в этом удивительном мире животные давали жизнь отнюдь не себе подобным. Тодд видел, как создание, размерами и формами напоминавшее тигра, породило полдюжины белых ящериц; в другом месте гигантская курица величиной с лошадь в ужасе бросилась от собственных потрескавшихся яиц, из которых вырвались тучи огромных синих мух.

Внимание Пикетта было неотрывно приковано к происходящему. Он не отводил глаз от открывшегося ему зрелища — и хотя картины эти то путали его, то внушали отвращение, менее всего ему хотелось, чтобы они исчезли.

Душу охватило состояние необъяснимого покоя; собственная участь его сейчас ничуть не волновала. Попытайся Тодд проанализировать свое душевное состояние, возможно, он пришел бы к выводу, что причина его спокойствия коренится в сознании нереальности происходящего. Однако в этот момент он был совершенно неспособен рассуждать и анализировать. Происходящее будто вознесло его над здравым смыслом. И не только над здравым смыслом, но и над всем прочим; сейчас он мог только видеть. Он превратился в некий живой инструмент, в камеру из плоти и крови, которая без устали запечатлевала видения чудной страны. Повинуясь таинственному велению, он вновь и вновь поворачивался против часовой стрелки.

Все вокруг испускало сияние, словно в распоряжении неведомого божества, сотворившего этот мир, имелась целая армия работников, без устали начищавших до блеска каждый листочек на дереве, каждую шерстинку зверя, каждую чешуйку змеи. Даже дерьмо, извергаемое искусанным блохами диким кабаном, сверкало словно драгоценность. Крыса, обнюхивавшая труп дохлой собаки, бросилась прочь, и капли крови на ее усах сияли, точно глаза счастливого любовника. Земля у Тодда под ногами (пол также был выложен плитками, расписанными так же тщательно и любовно, как на стенах и потолке) являла собой истинное пиршество для глаз; даже червяк, раздавленный его каблуком, был великолепен в своей агонии.

В этом мире не было ничего незначительного. Исключение, возможно, составлял лишь Тодд Пикетт. Но даже если это действительно было так, подобное положение его вполне устраивало. Тодд не желал ничего изменять и был вполне доволен всем, что видел здесь, включая — и это чувство он испытывал впервые в жизни — самого себя.

Сознание того, что он наконец обрел мир с самим собой, накатило на него, словно прохладная волна, погасившая долгую изнурительную лихорадку. Пусть в этом неведомом мире он ничто, пусть он всего лишь взгляд, в котором отражается окружающее его великолепие, — он счастлив подобной участи. И если в конце концов зрелище поглотит его без остатка, он не имеет ничего против подобного конца. Умереть здесь, среди этого дивного сияния, — что может быть прекраснее? Нет, случись это, Тодд не стал бы сетовать.

— Тебе здесь нравится?

А, вот она, Катя. Стоит справа, чуть поодаль от него, устремив взор в пленительную небесную высь.

Проследив за направлением ее взгляда, Тодд увидел нечто, прежде от него ускользнувшее, — солнечное затмение. Луна на три четверти закрывала солнце. Вот почему исходивший с неба свет казался таким необычным, слабым и рассеянным Этот мир пребывал в постоянной полутьме, и царивший здесь мрак побуждал все живое и неживое испускать собственное свечение, улавливать в воздухе малейший проблеск света и, многократно его усиливая, сиять во славу собственного бытия.

— Да, — произнес Тодд, с удивлением замечая, что голос его дрожит от подступивших слез. — Мне тут очень нравится.

— Разумеется, здесь нравится не всем, — изрекла Катя, по-прежнему глядя поверх его головы. — Некоторые из тех, кого я приводила сюда, были так испуганы, что пытались бежать. Без сомнения, поступать так было чрезвычайно неразумно.

— Но почему?

Катя сделала несколько шагов в сторону Тодда и уперлась в него взглядом, словно желая убедиться, что он говорит правду и все уведенное действительно пришлось ему по душе. Удовлетворившись увиденным, она слегка коснулась губами его щеки — будто поздравила с чем-то. Он понял, что, явившись сюда, подвергся испытанию, которое выдержал с честью.

— Посмотри вон туда, вверх над холмом. Видишь лесные заросли?

— Да.

— Значит, ты видишь и всадников между деревьями?

— Это из-за них мы не должны убегать?

— Из-за них.

— Но почему?

— Они охотники. Их предводитель, герцог Гога, считает все эти земли своими.

— Они приближаются к нам.

— Да, приближаются.

— Но разве это возможно?

— Что ты имеешь в виду?

Я хотел спросить: как это получается, что они приближаются к нам? Ведь они нарисованы на стенах.

— Ты так считаешь? — спросила Катя, вплотную подойдя к Пикетту. — Ты правда в это веришь?

На несколько мгновений Тодд замер, прислушиваясь к своему сердцу, пытаясь понять, что оно подсказывает. Дуновение ветра — холодного, не калифорнийского — коснулось его лица. Над головой он по-прежнему видел затененное луной солнце, хотя прекрасно понимал, что отсюда, из подвала, разглядеть небо невозможно.

— Я в ином мире, — наконец произнес Тодд.

— Верно, — кивнула Катя.

— И этот мир — реальный.

— Снова верно. Тебе страшно, что ты попал в этот чужой мир?

— Нет, — покачал головой Тодд. — Сам не знаю почему, но меня это ничуть не пугает.

Катя заключила его в объятия, крепко прижала к себе и заглянула в глаза — никогда прежде она не смотрела на него столь долгим, пристальным взором.

— Все это не имеет значения, любовь моя. Не имеет значения, в чьей голове существует этот мир — в твоей, моей или же голове Господа…

— Или дьявола?

— Или дьявола. Все это ничего не значит. Для нас с тобой.

Последние слова Катя произнесла полушепотом. Тодд впился губами в ее губы. Только теперь он осознал, как искусно она его подготовила, раздразнив диковинными видениями, призраками и картинами жутких утех, постепенно разрушив его представления о реальном и нереальном. Все это была лишь прелюдия, предшествовавшая чуду из чудес.

— Для нас ничто не имеет значения, правда? — выдохнул он между поцелуями.

— Мы выше всего, — откликнулась Катя, и рука ее скользнула вниз, между его ног. Там все уже затвердело, как камень. — Ты жаждешь меня? — прошептала она.

— Еще бы.

— Хочешь, вернемся наверх, в постель?

— Нет. Я хочу заняться этим прямо здесь, — указал он на землю под ногами.

Катя снова рассмеялась. Казалось, его новообретенная горячность немало ее забавляла. Она подняла платье, давая возможность полюбоваться своим телом. Под платьем женщина оказалась совершенно обнаженной.

— Ложись, — прошептал Тодд.

Катя не заставила себя упрашивать и послушно опустилась на землю, широко расставив ноги, так чтобы он мог видеть самые потаенные ее утолки. При этом она непрерывно действовала руками, лаская то свою истекающую влагой вагину, то анус.

Пикетт слышал, как земля под ногами сотрясается от топота лошадиных копыт. Герцог Гога и его всадники приближались. Тодд бросил взгляд вдаль, но лесные заросли стали такими густыми, что он не смог разглядеть охотников. Однако он чувствовал: они совсем рядом.

Ерунда, у него еще будет возможность посмотреть на них. А сейчас у него своя охота. Тодд торопливо расстегнул брюки и выпустил наружу свой затвердевший пенис. Катя тут же приподнялась и, взяв его в ладони, принялась нежно поглаживать.

— Какой красавец, — восхищенно протянула она.

Возможно, она говорила правду, возможно, кривила душой. Так или иначе, Тодду было приятно услышать эти слова, было приятно увидеть огонь желания, вспыхнувший в ее глазах, — никогда прежде он не видел подобного выражения на лице женщины. Катя тихонько потянула его член к себе — но то была уже не ласка. Она побуждала Пикетта войти внутрь.

Он опустился на колени между ее широко разведенными ногами. Платье Кати было таким тонким и воздушным, что он без труда поднял его до самой ее шеи, обнажив живот и груди. Припав лицом к плоскому шелковистому животу, Тодд принялся ласкать языком пупок, потом начал подниматься все выше, к напряженным, затвердевшим соскам. В своих фантазиях он не раз вылизывал языком женщину — всю целиком, от уголков глаз до расщелины между ягодицами. Он представлял себя слугой, который бережно моет свою госпожу. Тодд чувствовал, что теперь настало время претворить игру воображения в реальность. Он догадывался, что с этой женщиной он может осуществить любую, даже самую рискованную фантазию, что она позволит ему исполнить все заветнейшие желания своего сердца, абсолютно все.

— Все, — лишь одно слово сорвалось с губ впавшего в исступление Тодда Но Катя поняла, что с ним творится, и, взяв его голову ладонями, на миг оторвала любовника от своей груди.

— Да, ты можешь делать все, — с ласковой поощрительной улыбкой произнесла она. — Все, что хочешь. И все…

— Все, что хочешь ты, — перебил он.

— Да.

И, схватив Тодда за воротник рубашки, она вновь притянула его к себе. Они целовались, и тело ее трепетало под ним; казалось, ее ничуть не беспокоило, что жесткая грязная земля касается ее обнаженных ягодиц, ее нежной спины. Пикетт оперся руками о землю, поддерживая собственное тело. Все остальное она с непревзойденным мастерством сделала сама. Бедра ее чуть приподнялись, и головка его пениса оказалась в мягких объятиях вожделенной плоти. Слегка постанывая, женщина задвигалась под ним в сладостном упоительном ритме.

Потом руки ее обвились вокруг его шеи, а с губ сорвался громкий, пронзительный, полный наслаждения стон.

Тодд смотрел на ее лицо, ощущая, как его охватывает волна беспомощного, беззащитного обожания. Те невидимые мастера, что начистили до блеска окружавший его диковинный мир, превзошли самих себя, трудясь над этой женщиной. Линии ее щек, темные стрелы ресниц, дивные переливы сиреневого, голубого и бирюзового, мерцавшие в ее глазах, — все было восхитительно. Красота ее казалась почти непереносимой, она обжигала глаза.

— Я люблю тебя, — прошептал Тодд. Слова эти вырвались у него с такой легкостью, что он не успел испортить их, придав своему лицу и голосу соответствующее случаю выражение.

Конечно, он произносил подобное прежде, и не раз (по совести говоря, слишком много раз), но никогда раньше не происходило ничего подобного. Впервые эти слова прозвучали в его устах так естественно. Естественно и искренне. Катя приподняла голову, и губы ее почти соприкоснулись с его губами.

— Я тоже люблю тебя, — услышал Пикетт ее голос.

— Правда?

— Да, и ты это знаешь. Это тебя я ждала, Тодд. Ждала все эти годы. Ждала терпеливо, потому что знала: ты непременно придешь.

Катя сделала еще одно движение бедрами, и он полностью вошел в нее. Затем, по-прежнему удерживая его в себе, она слегка подалась вниз, и когда головка его члена уже готова была вырваться из сладостного плена, ее шелковистая вагина вновь поглотила его целиком.

Земля под ними содрогалась все сильнее. Тодд ощущал толчки под своими ладонями.

— Охотники, — пробормотал он.

— Да, — откликнулась она, словно речь шла о чем-то, не стоящем внимания. — Люди герцога Гога совсем близко. Нам лучше затаиться, пока они не проедут мимо.

И она вновь привлекла Тодда к себе. Он по-прежнему не видел охотников, однако усиливающийся шум достигал его ушей. Покрытые причудливыми узорами обломки скалы, среди которых возлежала Катя, подпрыгивали при каждом новом толчке сотрясаемой копытами земли.

Наконец охотники показались из-за гребня холма, примерно в тридцати ярдах от того места, где, сплетясь телами, лежали Тодд и Катя.

Отряд герцога состоял из пяти всадников. Судя по всему, им пришлось проделать нелегкий путь: бока лошадей лоснились от пота, а люди — все в потрепанных кафтанах — выглядели вконец изнуренными. Но даже их усталость была прекрасна и полна жизни. Кожа этих людей казалась такой же светлой, как и кости, которые она облекала; глубоко запавшие глаза лучились блеском. То, что охотники мчались сломя голову, не удивило Тодда — ведь он уже видел необычных животных, которых они преследовали. Да, в этом загадочном лесу водились дикие кабаны и олени, но не только; здесь обитали и другие неведомые животные, к созданию которых, судя по их виду, приложил руку сам дьявол. Без сомнения, то была нелегкая добыча. И, глядя на охотников, можно было предположить, что недавно они подверглись нападению опасного хищника. На крупе одной из лошадей виднелись глубокие раны, всадник ее тоже серьезно пострадал в схватке. Левая его рука безжизненно висела, и большое кровавое пятно расползалось по одежде. Он прикусил губу, сдерживая стон, и в изнеможении опустил веки.

Даже если бы Катя не сообщила ему титул предводителя охотников, Тодд наверняка сам понял бы, что тот занимает более высокое положение, нежели его спутники. Лошадь его отличалась изяществом, свидетельствовавшим о хорошей породе, грива и хвост были перевиты яркой тесьмой. Седок имел не менее холеный вид, чем конь, — его густая темная борода была тщательно подстрижена и расчесана, длинные волосы — в контраст свалявшимся шевелюрам прочих всадников — вымыты и ухожены. На этом, впрочем, отличия заканчивались; тяготы охоты отразились на герцоге ничуть не меньше, чем на его спутниках. Глаза также глубоко запали в потемневшие глазницы, и, несмотря на то, что он держался в седле чрезвычайно прямо, по телу пробегала легкая дрожь, словно ему было тесно в собственной коже. В левой руке он держал поводья, а правая замерла на золотой рукояти меча, готовая в мгновение ока выхватить оружие из ножен.

Тодду ни разу не довелось сыграть в фильме о средневековой жизни — лицо его казалось слишком современным, а приемы игры — очень уж примитивными; он был явно не способен убедить зрителей, что перед ними человек из далекой эпохи. Однако в свое время Пикетт пересмотрел немало историко-приключенческих фильмов, которые в пятидесятые и в начале шестидесятых так любил снимать Хестон; все это были напыщенные и претенциозные костюмные картины. Люди, которых он сейчас видел перед собой, не имели ничего общего с хорошо откормленными героями этих шедевров. Тела их иссохли от усталости и напряжения, взгляды светились тоской и страстью, и вообще они больше походили на сбежавших из клиники душевнобольных, нежели на охотников.

Герцог Гога поднял правую руку (на которой недоставало двух пальцев) и жестом приказал отряду остановиться. Всадники, почувствовав встревоженность своего предводителя, принялись пристально озирать окрестности, выглядывая неведомого врага.

Тодд, как и велела ему Катя, лежал недвижно и беззвучно. «Будь у этих людей ружья, они наверняка открывали бы пальбу по поводу и без повода», — пронеслось у него в голове. С такими измученными, нервными и усталыми охотниками лучше не связываться.

Но даже сейчас, замерев, затаив дыхание, Тодд ощущал, как женская рука, скользнув у него между ног, поглаживает яйца. Он бросил на Катю изумленный взгляд, и она ответила едва заметной лукавой усмешкой. Не прекращая ласк, она довела его член до полной боевой готовности, а потом слегка изменила положение своего тела, и он вновь вошел в нее полностью. Ощущение оказалось еще более восхитительным, чем несколько минут назад. Внешне бедра Кати оставались недвижными, однако своды ее вагины мягко сжимались, доставляя ему невыразимое наслаждение.

Между тем расстояние между лежащими любовниками и всадниками неуклонно сокращалось; вблизи охотники казались еще более измученными. Судя по их лицам, они влачили свои дни в неизбывном страхе. Один из четырех спутников герцога — самый старый, с изрезанным морщинами и шрамами лицом — тихонько бормотал молитву; в руках он сжимал простой деревянный крест, который то и дело подносил к губам, дабы укрепить свой дух.

Охваченный одновременно испугом и любовным экстазом, Тодд был не в состоянии пошевелиться. Меж тем Катя продолжала вытворять чудеса. Он даже не двигал бедрами — в этом не было нужды. Катя все делала сама. Ласки ее становились все более искусными, и Тодд стремительно приближался к моменту высшего исступления.

Тодд не привык заниматься любовью беззвучно, и подчас это даже влекло за собой не слишком приятные последствия. (Так, одна достопамятная ночь, которую он провел в «Шато Мармон» в обществе очаровательной девушки, была прервана на самом интересном месте, так как менеджер позвонил к ним в номер и после долгих извинений сообщил, что его стоны и вопли не дают уснуть соседям.) Теперь ему оставалось лишь до крови закусить губу, изо всех сил сдерживая рвущиеся наружу звуки.

Всадники были так близко, что Тодд не решался даже слегка повернуть голову, чтобы рассмотреть их получше. Однако краешком глаза он мог за ними наблюдать.

Герцог приказал по-румынски:

— Stai! Nauzi ceva?

Всадники остановили коней. Теперь герцога и лежавших на земле Тодда и Катю разделяло не более четырех ярдов. Если бы не солнечное затмение, благодаря которому свет здесь был тусклым и неверным, охотники непременно бы заметили притаившихся любовников и без промедления расправились с ними, пронзив обоих одним ударом меча. Однако, насколько мог судить Тодд из своей неудобной наблюдательной позиции, взоры охотников, выглядывавших добычу в обширном зеленом пространстве, были устремлены далеко вперед, а не под копыта лошадей.

Герцог бросил еще несколько слов по-румынски, и на этот раз один из спутников ему ответил. Тодду показалось, что охотники к чему-то прислушиваются, и он тоже напряг слух. Однако ему не удалось различить каких-либо необычных звуков. До него доносились лишь крики птиц, порхавших над скалами, тяжелое дыхание и всхрапывание лошадей да шлепанье поводьев по их мощным шеям. А еще, совсем близко, прямо под собой, он слышал дыхание женщины и едва различимое ритмичное пощелкивание крошечного жучка, устроившегося за камнем около его руки. Все это — птицы, лошади, жуки — представлялось ему лишь обрамлением дивного места, где слились их тела, того места, где он познал дотоле неведомое наслаждение.

На лице Кати мелькнула едва заметная улыбка, и, слегка сжав вульву, она мгновенно привела его в полный экстаз. Горячая волна, затопившая все его существо без остатка, смыла все прочие чувства. Выбравшись из пелены раскаленного тумана, Тодд увидел ее полузакрытые глаза; зрачки под приопущенными ресницами казались невероятно широкими, едва ли не шире белков. Потом Катины веки смежились, и он начал извергаться в ее восхитительные глубины. Тодду казалось, что, пусть даже от этого зависит его жизнь, в этот сладостный момент ему не сдержать стона наслаждения. И все же ему удалось оставаться почти беззвучным, лишь слабый вздох сорвался с его пересохших губ…

В ту же секунду раздался громкий отрывистый возглас. Герцог, судя по тону, снова что-то приказал своим спутникам. Тодд не мог понять смысла его слов, и все же, не нарушая упоительного ритма своих движений, он глянул вверх. Один извсадников спешился и шел прямо к ним, на ходу выхватывая меч из ножен.

Вновь раздался голос герцога:

— Cine sunt acesti oameni?

Несомненно, он желал узнать, что это за люди и какого дьявола они здесь оказались, ибо в ответ его спутники недоуменно пожали плечами. Сладкая судорога в последний раз пробежала по телу Тодда, и чувство собственной неуязвимости внезапно оставило его. Блаженство оказалось не безграничным. Теперь Пикегт ощущал себя опустошенным и совершенно беззащитным.

С размаху ударив Тодда ногой, обутой в тяжелый сапог, охотник отбросил его от Кати. Пикетт покатился по грязной земле, а самый молодой из охотников громко рассмеялся, как видно найдя весьма забавным разлучить любовников в такой момент.

Герцог опять что-то приказал, и еще один охотник послушно спрыгнул с лошади, держа наготове меч. Тодд выплюнул набившуюся в рот землю и поспешил спрятать в штаны свой поникший член, опасаясь, что тот станет мишенью для первого удара. Катя по-прежнему лежала на земле (ей тоже удалось прикрыть наготу, спустив платье); один из спешившихся охотников стоял над ней, и клинок его меча почти касался белоснежной точеной шеи.

Первое, что выдавил из себя Тодд, была мольба:

— Прошу вас.

Герцог пристально поглядел на Тодда; любопытство в его взгляде смешивалось с настороженностью.

— Я знаю, вы меня не понимаете, — медленно произнес Тодд. — Но поверьте, мы не собирались причинить вам вред.

Пикетт глянул вниз, на Катю, которая не сводила глаз с наставленного на нее клинка.

— Он в самом деле тебя не понимает, — одними губами прошептала она. — Давай я попробую.

И она заговорила, громко и отчетливо, на родном языке герцога:

— Doamne, eu si prietenul meu suntem vizitatori prin locurile astea. Nam strut ca este proprietatea domniei tale.

Тодд слушал, пытаясь по выражению ее липа разобрать смысл сказанного. Впрочем, что бы она там ни сказала, ее объяснения, судя по всему, ничуть не исправили положения. Наточенный клинок по-прежнему был нацелен на ее горло, а второй охотник угрожающе помахивал мечом в нескольких шагах от Пикетта.

Тодд перевел взгляд на герцога. Любопытство, несколько секунд назад мелькнувшее в глазах предводителя охотников, теперь исчезло без следа. Взор его стал подозрительным и грозным. «Возможно, Катя, заговорив на понятном герцогу языке, совершила ошибку, — подумал Тодд. — возможно, она лишь укрепила его в убеждении, что странная парочка — не просто одуревшие от страсти любовники, случайно забредшие на его земли, но опасные злоумышленники».

Тут он почувствовал, как ледяное острие меча коснулось его груди. Клинок проколол кожу, и небольшое кровавое пятно стремительно расползлось по рубашке Тодда.

Катя приумолкла — вероятно, тоже поняв, что слова ее принесли больше вреда, чем пользы. Однако через мгновение она заговорила вновь, стараясь придать своему голосу умоляющее выражение.

Человек, восседавший на лошади с заплетенной гривой, нетерпеливо вскинул руку.

— Liniste, — бросил он.

Несомненно, он приказал Кате заткнуться, потому что именно это она и сделала.

Тут ветер принес слабый звук, поглотивший все внимание герцога. Где-то недалеко плакал ребенок, и эти горестные всхлипывания — хотя их, несомненно, издавало человеческое существо — напомнили Тодду о ночных завываниях койотов в каньоне.

Несколько мгновений герцог молча вслушивался, а потом издал череду отрывистых приказов:

— Lasati-i! Pe cai! Ala-i copilul!

Двое охотников, наставивших мечи на Тодда и Катю, убрали оружие в ножны и поспешно вернулись к коням. В какое-то мгновение плач начал стихать, и Тодд испугался, что охотники вновь обратятся к своим жертвам; однако неведомым ребенком овладел новый приступ тоски, и он зарыдал горше и безутешнее прежнего.

Всадники, указывая в том направлении, откуда раздавался плач, обменялись встревоженными возгласами:

— Este acolo! Grabiti-va!

— In padure! Copilul este in padure!

Про Катю и Тодда они совершенно забыли. К тому времени, как все охотники вновь были в седлах, герцог уже несся вскачь, предоставив усталым спутникам догонять его в клубах пыли.

Как ни странно, Тодд ощущал себя обманутым; подобное чувство испытываешь, когда история внезапно завершается совершенно неожиданным финалом. Тодд знал, что, проникнув в этот таинственный мир, освещенный тусклым светом затененного луной солнца, он подвергает себя опасности. То, что клинок уперся в его грудь, до крови расцарапав кожу, было абсолютно закономерно. Но то, что человек, намеревавшийся его убить, вдруг сорвался с места и сломя голову помчался на детский крик, ни в какую закономерность не укладывалось.

— Что это с ними? — спросил он, наклоняясь к Кате и помогая ей подняться с земли.

— Они услышали голос Квафтзефони, сына дьявола, — последовал ответ.

— Чей-чей?

Катя проводила взглядом всадников. Они уже наполовину преодолели расстояние, отделявшее их от густых лесных зарослей, где, судя по всему, и скрывалось невидимое дитя. Плач его звучал теперь намного тише, словно ребенок отдалялся от своих преследователей.

— Это долгая история, — сказала Катя. — Впервые я услышала ее, когда была маленькой девочкой. И она до сих пор вселяет в меня ужас…

— Ужас?

— Да, ужас.

— Но ты расскажешь ее мне? — нетерпеливо спросил Тодд.

— Боюсь, она произведет на тебя тягостное впечатление.

Тыльной стороной ладони Тодд вытер кровь, струившуюся по груди. На коже осталась глубокая ссадина, которая мгновенно вновь наполнилась кровью.

— Все равно расскажи, — попросил он.

Глава 2

Хотя Зеффер вполне убедительно объяснил, что скрывается в подвалах дома, Тэмми все равно начала разговор с вопроса, который не давал ей покоя с тех пор, как она впервые здесь оказалась. Она вернулась к кухонному столу, за которым недавно ела пирог с вишнями, уселась и спросила:

— Так чего вы боитесь?

— Я уже устал повторять: мне нельзя здесь оставаться. Она разозлится. И тогда мне несдобровать.

— Это не ответ. В конце концов, Катя — всего лишь женщина. Пусть злится, сколько душе угодно.

— Ты не знаешь, на что она способна.

— Откуда мне знать, если никто ничего мне о ней не рассказывает! Расскажите — и возможно, я пойму.

— Рассказать о Кате… — процедил он с таким недоумением, словно Тэмми просила его о невозможном. — Как я могу рассказать о том, что видели эти стены, о том, что было со мной! И о том, что было с ней…

— Попробуйте, может, получится.

— Я не знаю, как к этому приступить, — едва слышно прошелестел Зеффер.

Голос его с каждым словом становился все более слабым и тусклым — Тэмми казалось, что ее собеседник вот-вот окончательно лишится дара речи. Он опустился на стул напротив нее и погрузился в молчание.

— Хорошо, давайте я попробую вам помочь, — предложила Тэмми. Минуту она помолчала, раздумывая, а потом заявила: — Начните с этого дома. Расскажите, кто его построил, зачем и когда. Как вы здесь оказались. И как здесь оказалась она.

— В те времена мы все делали вместе.

— Но кто она такая?

— Я уже говорил, кем она была в прошлом: Катей Люпи, кинозвездой. Некогда ее называли одной из ярчайших звезд на небосклоне Голливуда. В те дни этот дом был самым знаменитым в Лос-Анджелесе. Каждый мечтал попасть сюда.

— А весь остальной каньон тоже принадлежит ей?

— Да, конечно. Каньон Холодных Сердец. Именно поэтому его так и назвали. Катя, знаете ли, пользовалась репутацией бессердечной суки, — Зеффер улыбнулся, хотя улыбка у него вышла скорее жалкой, чем веселой, — должен признать, вполне заслуженной репутацией.

— А что за жуткие существа здесь обитают?

— Существа? Кого ты имеешь в виду?

— Неужели не ясно, кого я имею в виду? — В голосе Тэмми послышалось раздражение. — Монстров. Тех, что на меня набросились.

— А, вот ты о чем. Это отродья мертвецов.

— Вас послушать, так отродья мертвецов — это самое обычное дело, о котором и упоминать не стоит. Наверное, вы мне не поверите, но у нас в Сакраменто мертвецы не производят потомства. Они спокойно гниют в земле.

— Здесь все иначе.

— Биллем, объясните мне, ради бога, каким образом мертвецы могут иметь детей — здесь или в любом другом месте.

— Ты же сама их видела. Поверь своим глазам — вот и все, что я могу тебе посоветовать.

Тэмми сердито затрясла головой. Она пыталась ему поверить и все же ничего не могла понять. Неужели законы, по которым живет мир, не являются едиными и непреложными и существует место, где они не имеют никакой силы? Это не укладывалось у нее в сознании.

— Сказать по правде, я и сам ничего не знаю, — произнес Зеффер, словно услышав ее невысказанный вопрос. — В течение многих лет призраки совокуплялись с животными, и в результате появились создания, о которых ты спрашиваешь. Возможно, состояние, в котором пребывают мертвые, ближе к животному. Впрочем, объяснить это невозможно. Одно несомненно: они существуют. Мы видели их собственными глазами — и ты, и я. Это гибриды — вот и все, что можно о них сказать с уверенностью. Иногда они бывают не лишены своеобразной красоты. Но чаще уродливы… как смертный грех.

— Понятно. Гибриды так гибриды. Но откуда здесь взялись мертвецы? И почему они стали призраками? Из-за нее?

— Полагаю, все это можно истолковать по-разному…

Зеффер осекся, мгновение помолчал, размышляя о чем-то, затем поднялся на ноги с таким усилием, словно каждое движение доставляло ему неимоверные страдания. Он подошел к раковине, открыл кран на полную мощность и принялся пить пригоршнями, шумно втягивая воду. Утолив жажду, Биллем закрыл кран и через плечо бросил взгляд на Тэмми.

— Я чувствую, ты имеешь право знать все… после того, что тебе пришлось вынести. Ты заслужила правду. — Он повернулся и пристально взглянул на женщину. — Но прежде, чем я начну рассказывать, должен предупредить: не уверен, что разбираюсь во всем этом лучше тебя.

— Но я-то вообще ничего не понимаю, — пожала плечами Тэмми.

Он кивнул.

— Хорошо, начнем. Но с чего? Ах да, с Румынии. — Зеффер провел рукой по лицу, стряхивая капли воды. — При рождении эта женщина получила имя Катя Лупеску. Она появилась на свет в Румынии, в маленькой деревеньке под названием Равбак. Летом тысяча девятьсот двадцать первого года, вскоре после того, как мы построили этот дом, я вместе с ней совершил путешествие на ее родину. Мать Кати была тяжело больна, и предполагалось, что жить ей осталось не более года. Катя выросла в ужасающей бедности, — продолжал Зеффер. — В унизительной, беспросветной нищете. Но тогда, в тысяча девятьсот двадцать первом, она была уже кинозвездой первой величины, вернувшейся под родной кров. Произошедшая с ней перемена могла поразить кого угодно. Трудно было поверить, что оборванная девчонка превратилась в столь блистательную даму. Поблизости от деревни, где родилась Катя, располагалась старая крепость — в двадцатые годы там находился монастырь ордена святого Теодора. Нам с Катей было дозволено посетить крепость, но она не проявила особого интереса ни к обшарпанным стенам, ни к монахам, у которых скверно пахло изо рта. Откровенно говоря, меня все это тоже не слишком привлекало, но мне хотелось дать Кате возможность без посторонних ушей и глаз пообщаться со своими близкими, вспомнить о прошлом. Именно поэтому на следующий по приезду день я в одиночестве отправился в монастырь. Сопровождавший меня монах сообщил, что орден ныне переживает тяжелые времена и братия вынуждена распродавать свое имущество. Гобелены, мебель, утварь — все это можно было купить. Но мне вся эта рухлядь была совершенно ни к чему, и я уже собирался уйти. Тогда монах сказал: «Позвольте мне показать вам кое-что особенное. Кое-что необычное». «Ладно уж, потеряю лишних десять минут, — подумал я. — Спешить мне некуда». Вслед за монахом я спустился вниз по лестнице и оказался в удивительной комнате. Никогда прежде я не встречал ничего подобного.

— И что это была за комната?

— Стены ее были выложены плитками — тысячами плиток, — и все эти плитки покрывала затейливая роспись. Стоило войти в комнату, как мне показалось, будто я попал в иной мир. Впрочем, нет, не показалось. Я действительно попал в иной мир.

Зеффер смолк, погрузившись в воспоминания; теперь, много лет спустя, эти дивные изразцы по-прежнему внушали ему благоговейный ужас.

— И что это был за мир? — настаивала нетерпеливая Тэмми.

— Одновременно реальный и диковинный. Мир, который не могла бы породить даже самая причудливая фантазия. Он вмещал в себя небо и море, животных и птиц. Но он вмещал в себя также и ад — легкую примесь ада, которая заставляла людей воспринимать окружающее много острее.

— Каких людей?

— Точнее говоря, одного человека. Его звали герцог Гога. Он был там, на стенах. Предавался охоте, которой суждено было длиться до скончания времен.

— Предводитель всадников — герцог, — сообщила Катя.

— Это я понял, — кивнул Тодд.

— Он жил в стародавние времена. Не знаю точно, когда именно. В детстве, слушая подобные истории, не обращаешь внимания на подробности. Запоминаешь лишь суть. А суть эта состояла в следующем.

Однажды осенью герцог отправился на охоту — он делал это каждый день, ибо охота была его излюбленным занятием. В зарослях он увидел некое существо, которое принял за козла, запутавшегося в ветвях. Герцог соскочил с лошади и сказал своим людям, что сам прикончит животное. Он питал особую неприязнь к козлам и имел на то вескую причину: когда герцог был ребенком, козел лягнул его копытом. На лице герцога до сих пор сохранились шрамы, которые начинали ныть в непогоду и не давали ему забыть о своей ненависти. Возможно, он сам понимал, что ненавидеть козлов — смешно и недостойно столь славного мужа, но порой мы не властны в своих чувствах. Без сомнения, не нанеси один из представителей козлиного племени увечье малолетнему герцогу, у него вряд ли возникло бы желание собственноручно забить запутавшегося в зарослях козла. И, что самое ужасное, в тот день давняя история повторилась. Стоило герцогу приблизиться к животному, как оно, внезапно взбрыкнув, ударило его по лицу копытом. Из разбитого носа хлынула кровь, а козла меж тем и след простыл.

Герцог был в ярости. Никогда прежде он не впадал в подобный гнев. Во второй раз в жизни он не сумел совладать со столь жалкой тварью, как козел. Заливаясь кровью, он вскарабкался на лошадь и бросился в погоню, продираясь сквозь непроходимую чащобу. Его людям пришлось мчаться вслед за ним, ибо сопровождать герцога везде и всюду было их первейшей обязанностью. Вскоре они стали замечать, что лес вокруг становится все более странным и необычным. Все они чувствовали, что разумнее всего было бы повернуть коней и вернуться в крепость.

— Но Гога не имел ни малейшего намерения так поступать? — вставил Пикетт.

— Разумеется, нет. Он был одержим одним желанием: во что бы то ни стало догнать животное, дерзнувшее нанести ему удар. Жажда мести кипела в его крови. Он хотел вспороть козлиное брюхо мечом, извлечь сердце и съесть его сырым. Столь велика была овладевшая им ярость.

И герцог продолжил преследование. Спутники его, опасаясь возражать своему господину, послушно следовали за ним, отдаляясь от крепости и от знакомых троп, все дальше углубляясь в лесные дебри. Постепенно герцог начал прислушиваться к боязливому шепоту своих людей и понял, что страхи их обоснованны. В зарослях, куда завел их злополучный козел, встречались диковинные существа, отнюдь не похожие на создания Божьи. Меж деревьями мелькали удивительные твари, каких герцог, бывалый охотник, никогда прежде не видал в лесах вокруг крепости. Странные твари, смущавшие взор.

Слушая Катю, Тодд рассматривал темную чащу, где только что скрылись Гога и его свита. Возможно, это и есть тот таинственный лес, который она описывает? Наверняка это так. Те же самые всадники. Те же самые деревья. Иными словами, сейчас он пребывал в той самой истории, которую рассказывала Катя.

— …Но несмотря ни на что, герцог упорно пробирался через гущу деревьев, погоняя свою измученную лошадь. Проворный козел уводил его все дальше от дома. Наконец Гога и его свита оказались в глуши, где, судя по всему, никогда не ступала нога человеческая. Тут уж все спутники герцога, даже самые преданные и отважные, стали молить его повернуть назад. Воздух в том неведомом лесу был пропитан едким запахом серы, и сквозь топот копыт до всадников доносились приглушенные рыдания, словно под жесткой, пыльной землей таились живые души.

Но герцог не привык отказываться от своих намерений.

— Что вы за горе-охотники, если не можете догнать поганого козла? — насмешливо спросил он у своих людей. — Или вы не верите в милосердие Всевышнего? Тем, чьи сердца чисты, нечего опасаться.

И охотники продолжали путь, вполголоса шепча молитвы и умоляя Господа о помощи и защите.

Наконец, после долгого преследования, они вновь увидели свою добычу. Козел стоял в роще, в окружении деревьев — настолько старых, что они, вероятно, были посажены еще до Всемирного потопа. Грибы, росшие на их узловатых, спутанных корнях, распространяли запах гниющей плоти.

Герцог спрыгнул с лошади, выхватил меч и приблизился к козлу.

«Кем бы ты ни был, пришел твой смертный миг», — изрек он, обращаясь к животному.

— Эффектная реплика, — заметил Тодд.

— Козел взбрыкнул, явно намереваясь лягнуть герцога копытом в третий раз, но Гога был начеку. Он ловко вонзил меч в брюхо животного. Ощутив, как безжалостная сталь рассекает внутренности, козел издал жалобный плач…

Катя помедлила» ожидая, пока в голове Тодда разрозненные кусочки впечатлений сложатся воедино.

— О господи, — прошептал он. — Ты хочешь сказать, козел заплакал, как ребенок?

— Именно так. Он заплакал, как ребенок. Герцог, услышав столь горестный человеческий вопль, вырвавшийся из груди животного, попытался вытащить свой меч. Он чувствовал: здесь творится что-то нечестивое… Тебе случалось видеть, как убивают животное?

— Нет.

— При этом всегда бывает много крови. Очень много, куда больше, чем можно предположить.

— Так было и на этот раз?

— Да. Козел судорожно бился в луже крови, его задние ноги колотили о пропитанную кровью землю, и багровые брызги летели в лицо Гоге и его людям. А потом козел вдруг начал превращаться…

— Превращаться? В кого?

Катя одарила его загадочной улыбкой опытного рассказчика, намеревающегося поразить слушателей неожиданным поворотом событий.

— В малое дитя, — неторопливо произнесла она. — В крошечного мальчика с желтыми глазами, козлиными ушами и коротким хвостом. Герцог не отрываясь смотрел на жуткое создание, корчившееся перед ним в пропитанной кровью грязи. Ледяной ужас, который давно уже владел душами его спутников, сжал наконец и его бесстрашное сердце. Губы начали шептать молитву:

«Tatal Nostra care ne esti in Cerari, sfinteasca-se numele lau. Fie Imparatia Та, faca-se voia Та, precum in cer asa si pe pamant».

Тодд вслушивался в звучание незнакомых слов, понимая, что сейчас Катя повторяла какую-то необычную молитву.

— «…Painea noastra cea de toate zilele dane-o noua azi si ne iarta noua greselile noastre».

Слушая напевное бормотание Кати, Пикетт вновь оглядел раскинувшийся перед ним пейзаж; с тех пор как он увидел это место впервые, ничего не изменилось. Рассеянный свет прикрытого луной солнца по-прежнему делал размытыми и нечеткими контуры деревьев, кораблей, линчевателей, все так же отдыхавших под деревом».

По мере того как Катя продолжала свой рассказ, радость, которую Тодд испытал, проникнув сюда, неуклонно убывала. Теперь он чувствовал, что все в этом мире проникнуто тревогой, что она буквально витает в воздухе. Пикетту хотелось прервать Катин рассказ, но он понимал: попросить ее замолчать будет равнозначно признанию собственной трусости.

Между тем Катя заговорила вновь:

— Итак, герцог отступил, оставив свой меч в теле этого полукозла-полуребенка. Он хотел вскочить на лошадь и умчаться прочь, но конь его, перепугавшись, сорвался с места и ускакал, не дожидаясь всадника. Герцог приказал человеку из свиты спешиться, дабы на его лошади догнать свою, но, прежде чем тот успел повиноваться, земля под ногами охотников начала сотрясаться, и прямо перед ними разверзлась черная бездна.

Люди поняли, свидетелями чего довелось им стать. Перед ними раздвинулись врата ада. Расщелина была не менее тридцати футов шириной, и корни древних деревьев переплетались в ней, словно вены лишенного кожи тела. Из бездны исходил удушающий запах, омерзительнее которого невозможно себе представить. Тысячи гниющих существ не способны породить такое зловоние. Отвратительные миазмы разъедали глаза, так что герцог и его люди начали плакать, точно малые дети.

Гога, полуослепший от слез, лишившийся лошади, вынужден был оставаться на месте, у самых врат ада, рядом со своей жертвой. Сорвав с рук перчатки, он пытался вытереть слезы.

И пока он тер воспаленные глаза, из расщелины появилось еще одно существо. То была женщина с волосами столь длинными, что они покрывали ее всю и шестифутовым шлейфом волочились сзади. Наготу нарушало лишь ожерелье из белых блох, чьи крошечные глазки горели пронзительным огнем. Тысячи этих тварей ползали по шее и лицу женщины, составляя замысловатый узор.

Женщина не смотрела на герцога. Взор ее черных глаз под красными веками — глаз, не имевших ни бровей, ни ресниц, — был устремлен на диковинный гибрид козла и ребенка. За то время, что врата ада разверзались, остатки жизни покинули тело монстра, и теперь уродливый труп недвижно распростерся в луже крови.

«Ты убил мое дитя, — молвила женщина, по-прежнему не удостаивая герцога взглядом — Моего обожаемого, прекрасного Квафтзефони. Посмотри на него. Мир не видывал подобной красоты. Он был моим счастьем, моей радостью. Как мог ты совершить подобную жестокость?»

В этот момент один из охотников, стоявший поодаль, попытался спастись бегством и что было мочи пришпорил свою лошадь. Но мать убитого чудовища простерла руку, и, подчиняясь ее приказу, из глубин ада вырвался вихрь, такой сильный, что волосы женщины, дотоле лежавшие на земле, поднялись и устремились в сторону беглеца, словно тысячи извивающихся пальцев. Бедняге не суждено было скрыться. Порыв вызванного женщиной урагана был полон колючек, подобных крохотным злобным насекомым. Будто тысяча острых крючков, они впились в тело несчастного. Ослепленный, он упал с лошади и закрыл лицо руками, пытаясь защититься. Однако новые и новые смертоносные колючки вонзались в его кожу, вспарывая ее, и в мгновение ока человеческое тело было все испещрено багровыми ссадинами. Душераздирающие крики, вырвавшиеся из груди охотника при первом прикосновении колючек, быстро смолкли. Меж тем злобные твари, лишив его кожи и мускулов, описали вокруг своей жертвы еще одну спираль и впились в обнаженные кости. Окровавленный остов несчастного упал на груду искромсанной плоти и затих.

Над ним вились уже хищные птицы; предвкушая пиршество, они выжидали, пока убийцы покинут свою жертву.

«Этому человеку повезло больше, чем всем вам, — молвила женщина из ада. — Ему досталась легкая смерть. Всех прочих ждут долгие, неисчислимые страдания. Такова расплата за то, что ты совершил сегодня».

Женщина повернулась к распростертому на земле телу сына, и волосы ее принялись ласкать его, точно нежные материнские руки.

Герцог опустился на колени и, молитвенно сложив руки, обратился к женщине на своем родном языке.

«Госпожа, — сказал он. — Я не хотел убивать твоего ребенка. Я принял его за животное. Он убегал от меня, приняв облик козла».

«Это излюбленный облик его отца. Бывают ночи, когда он предстает в этом облике», — рекла женщина.

Гога понял, каков смысл этих слов, и похолодел. Представать в облике козла способен только дьявол. Значит, эта женщина — не кто иная, как Лилит, супруга дьявола, а убитое чудовище — дьявольское отродье. Сказать, что это открытие потрясло герцога, — значит не сказать ничего. Он пытался скрыть охвативший его ужас, для которого, надо признать, были все основания. Под ногами у герцога разверзлась адская бездна; он умертвил отпрыска самого дьявола, и его неминуемо ожидала страшная кара. Он боялся, что в качестве расплаты дьявол завладеет его бессмертной душой. Все, что оставалось герцогу, — это вновь повторить:

«Я принял твоего сына за козла. Конечно, это была непростительная ошибка, и я сожалею о ней всем сердцем».

Женщина подняла руку, повелевая ему замолчать.

«Я подарила своему супругу семьдесят семь детей. Но ни одного из них он не любил так, как Квафтзефони. Что я скажу ему, когда он пожелает увидеть своего возлюбленного сына, а тот не явится на зов?»

Во рту герцога пересохло, и онемевший язык не повиновался ему. Однако, сделав над собой усилие, он проронил:

«Я не знаю, что ты ему скажешь».

«Ты ведь догадался, кто мой супруг, не так ли? Не пытайся оскорбить меня, делая вид, что пребываешь в неведении».

«Я полагаю, твой супруг — не кто иной, как дьявол, госпожа», — с достоинством ответил герцог Гога.

«Ты прав, — кивнула головой женщина. — А я — Лилит, первая из его жен. Как ты думаешь, многого ли стоит твоя жизнь после того, что ты совершил?»

После минутного раздумья Гога произнес:

«Верю, что Господь спасет мою душу. Что до моей жизни, то, боюсь, она не стоит ничего».

— Так вот, — продолжал Зеффер свой рассказ, — на всех четырех стенах этой комнаты были изображены сцены охоты. И не только на стенах. Потолок и пол тоже были расписаны. Неведомый художник использовал каждый дюйм плитки. Я был потрясен, изумлен, восхищен. И тут же в голову мне пришла мысль…

— Подарить эту восхитительную комнату женщине, которую вы боготворили, — подсказала Тэмми.

— Да. Именно это я и подумал. К тому же я понимал, что передо мной уникальное творение. Удивительное, не знавшее себе равных. Впрочем, теперь, вспоминая тот день, я сознаю, что отнюдь не только эти соображения заставили меня купить картины из плиток. Эта комната уже имела надо мной власть. Переступив ее порог, я ощутил себя сильнее. Почувствовал прилив жизненной энергии, если можно так выразиться. Конечно, это произошло не случайно. Комната хотела, чтобы я ее освободил.

— Как может комната чего-то хотеть? — недоуменно пожала плечами Тэмми. — Стены не имеют желаний.

— Поверь мне, то была далеко не обычная комната, — возразил Зеффер. И добавил полушепотом, словно опасаясь, что дом может услышать его слова: — Думаю, некогда роспись была выполнена по приказу самой госпожи Лилит, супруги дьявола.

Тэмми, никак не ожидавшая подобного поворота, лишилась дара речи. У нее уже была возможность убедиться в том, что злополучный каньон является прибежищем всяческих диковин. Однако, сколь бы загадочным ни было их происхождение, у нее не возникало сомнений в том, что все это — творение рук человеческих. Но, оказывается, здесь не обошлось без дьявола. Это заставляло воспринимать происходящее совершенно в ином свете. И бесспорно, именно здесь присутствие дьявола более чем уместно. Не случайно его порой называют отцом лжи. И если такое имя заслуженно, Голливуд — вполне подходящее место для его обладателя.

— А когда вы покупали комнату, вы догадывались, что она собой представляет на самом деле? — спросила Тэмми.

— Возможно. Но то были лишь слабые догадки, и я сам не решался в них поверить. Отец Сандру упоминал о некоей женщине, которая жила в крепости как раз в те годы, когда расписывались стены.

— И вы думаете, это Лилит?

— Я полагаю, это именно она, — кивнул головой Зеффер. — Ты сама понимаешь, она приготовила эту ловушку, чтобы заманить в нее герцога.

— Пока что я абсолютно ничего не понимаю.

— Герцог убил ее любимого сына. Она хотела отомстить. Хотела, чтобы месть была долгой и мучительной. И в то же время Лилит понимала, что это вышло случайно. Герцог и в самом деле убил ее отродье по ошибке. И она знала: закон не позволяет ей завладеть его душой.

— А вы полагаете, она подчинялась законам?

— Речь ведь идет не о человеческом законе. Этот закон установил Господь, чья воля едина для земли, небес и ада. И она решила: чтобы обречь герцога и его людей на страдания, которые она им уготовила, необходимо найти потаенное место, скрытое от взора Господа. Необходимо сотворить внутри этого мира некий замкнутый мир, где герцог будет обречен вечно охотиться за ускользающей добычей, не зная ни отдыха, ни покоя…

Наконец Тэмми начала догадываться.

— Так вот для чего ей понадобилась комната, — пробормотала она.

— Да, она нашла выход. Хитроумный и коварный выход. Она прибыла в крепость, убедила всех, что является дальней родственницей пропавшего герцога…

— А где в это время был герцог?

— Об этом никто не знал. Возможно, он томился в своем подземелье, ожидая, пока для него приготовят новую, еще более страшную тюрьму.

Так вот, Лилит пригласила мастеров-плиточников со всей Европы — из Голландии, Португалии, Бельгии, даже из Англии. К тому же она наняла лучших художников. Днем и ночью они трудились в течение полугода и в результате создали то, что ты можешь увидеть внизу. На первый взгляд, их произведение изображает охотничьи угодья герцога. Там во всех подробностях воспроизведены леса и реки, море, сверкающее у горизонта. Но этим миром правит не Всевышний, а Лилит. Она населила этот мир существами, порожденными ее собственными чарами, — чудовищами и монстрами. Их уродливые формы, покорные ее воле, художники изображали с великим тщанием. А потом Лилит взяла души герцога и его людей — живые души, ибо она не хотела переступать закон — и поместила их в этот мир. Теперь они обречены вечно скакать под вечным солнечным затмением, одержимые вечным ужасом. Они не могут сомкнуть глаз, так как чудовищные звери угрожают сожрать их. Но разумеется, есть в этом мире и кое-что еще. Лилит подчинила себе работавших на нее людей и взамен предоставила им полную свободу воплотить на этих стенах свои самые сокровенные, самые греховные мечты и помыслы.

Для художников не существовало запретов. Рисуя, они получали возможность отомстить. Чаще всего жертвами этой мести становились женщины. Одна из их кошмарных фантазий до сих пор заставляет меня содрогаться, хотя я видел ее множество раз.

— А вы уверены, что все это правда?

— Я давно уже ни в чем не уверен. То, что я тебе рассказал, — всего лишь предположения. Долгие годы я пытался выяснить истину и складывал воедино разрозненные факты. Некоторые из них неопровержимы. Например, я знаю точно, что герцог Гога и его свита пропали во время солнечного затмения, которое произошло девятнадцатого апреля тысяча шестьсот восемьдесят первого года. Мне известно также, что в лесу было найдено тело с содранной кожей, в котором опознали одного из людей герцога. Тому существуют документальные свидетельства. Все прочие участники охоты исчезли бесследно. Герцог лишился жены и детей во время эпидемии чумы, так что прямых наследников после него не осталось. Впрочем, у него было три брата. Через полгода после исчезновения герцога, в сентябре, они собрались — и этому также есть документальные подтверждения, — дабы разделить имущество старшего брата. То было с их стороны прискорбной ошибкой. В ту самую ночь госпожа Лилит завладела крепостью герцога Гоги.

— Значит, она убила его братьев?

— Нет. Они добровольно отказались от причитавшегося им наследства, заявив, что не претендуют ни на крепость, ни на земли и передают все права некоей дальней родственнице, ибо таково было желание их брата. Дарственную они заверили собственноручными подписями. После этого братьям герцога позволено было отправиться восвояси. Однако в течение года все они при разных обстоятельствах умерли в своих владениях.

— И все это не возбудило никаких кривотолков?

— Не сомневаюсь, многие подозревали, что дело тут нечисто. И все же Лилит — или кем там она была на самом деле — стала полновластной хозяйкой крепости. У нее было много денег, и она сорила ими направо и налево. Если летописи правдивы, то благодаря ей местные купцы обогатились, а местные чиновники были осыпаны ее милостями…

— А где вы откопали эти летописи?

— Я купил у святых отцов все документы, имеющие отношение к крепости. Монастырю они были не нужны. Сомневаюсь, что монахи хоть раз в них заглядывали. И, сказать откровенно, по большей части документы эти не представляют ни малейшего интереса. Перечисляются цены на свинину, стоимость починки крыши… одним словом, речь идет о самых заурядных хозяйственных делах.

— Значит, Лилит была неплохой хозяйкой?

— Судя по всему, да. Думаю, она хотела превратить крепость в свой собственный дом. В неприступное убежище, куда никогда не явится ее супруг, куда он просто не сможет проникнуть. Мне удалось обнаружить черновик письма, которое, как я полагаю, Лилит писала ему…

— Самому дьяволу? — прошептала Тэмми, не верившая своим ушам.

— Своему супругу, — уклончиво ответил Зеффер, — кем бы он ни был. — Он похлопал себя по карману. — Кстати, это письмо у меня с собой. Хочешь, я прочту его?

— Оно что, написано по-английски?

— Нет, на латыни.

Зеффер сунул руку в карман и извлек сложенный кусок бумаги, истершийся по сгибам и пожелтевший от времени.

— Взгляни сама.

— Я не знаю латыни.

— Все равно взгляни. Потом будешь вспоминать, что тебе довелось держать письмо, написанное рукой супруги дьявола. Возьми, не бойся. Оно не кусается.

Женщина протянула руку и осторожно взяла письмо. Конечно, его нельзя было считать неопровержимым доказательством. Но и на грубую подделку оно тоже не походило. К тому же в каньоне Тэмми повидала уже достаточно, чтобы понять: то, с чем встречаешься здесь, не объяснить посредством заученных в школе правил.

Она развернула письмо. Оно было написано весьма изысканным почерком; чернила, хотя местами и выцвели, по-прежнему сохраняли сверхъестественный блеск, словно при изготовлении в них добавили растертый перламутр. Тэмми пробежала глазами по строчкам и уперлась взглядом в украшенную замысловатыми завитушками подпись: «Лилит».

Пальцы женщины слегка дрожали, когда она возвращала письмо Зефферу.

— И о чем же там говорится? — спросила она.

— Ты действительно хочешь знать?

— Конечно.

Зеффер принялся переводить, не глядя на листок. Несомненно он давно выучил содержание письма наизусть.

— «Супруг мой, я обосновалась в крепости герцога Гоги и намереваюсь остаться там до тех пор, пока возлюбленный сын наш вновь не пребудет со мной…»

— Значит, она не сказала ему, что их сын погиб?

— Судя по письму, нет. — Зеффер скользнул глазами по строчкам. — Потом она сообщает о работах, которые затеяла в крепости. Это все можно пропустить. А вот что она говорит напоследок: «Тебе не следует являться сюда, супруг мой, ибо объятия мои закрыты для тебя. Если мир между нами возможен, не думаю, что он наступит скоро. Нарушив клятву, ты нанес мне величайшее оскорбление. Я боле не верю, что ты любил меня все эти годы, и прошу тебя: не усугубляй моей обиды, пытаясь меня в этом разубедить».

— Ну и ну, — пробормотала Тэмми.

Кем бы ни являлась женщина, сочинившая это письмо, чувства ее были вполне понятны. Тэмми и сама могла бы написать нечто в этом роде — конечно, в менее высокопарном стиле, зато с большим количеством грубостей. Жизнь не раз давала ей повод для подобных упреков. Бог Свидетель, Арни, этот человек без стыда и совести, не единожды нарушал собственные клятвы.

Зеффер сложил письмо.

— Ты можешь думать об этом все, что хочешь. Но лично я уверен: письмо подлинное. Полагаю, его написала не кто иная, как Лилит. Она готовила в крепости месть и не желала, чтобы ей кто-либо мешал — ни Бог, ни ее супруг. Как бы то ни было, комната кем-то создана. И этот кто-то обладал силой, далеко выходящей за пределы человеческого понимания.

— А что произошло после того, как она наконец отомстила?

— Она собрала свои вещи и исчезла. Вероятно, жизнь в крепости ей наскучила. Может, она вернулась к мужу. А может, нашла любовника. Так или иначе, она скрылась в неизвестном направлении, оставив изразцовую комнату в целости и сохранности. А Гога и его люди по-прежнему были пленниками ловушки, созданной по ее злобному замыслу.

— И все это вы купили?

— И все это я купил. Конечно, лишь некоторое время спустя я понял, что приобрел маленький кусочек ада. И должен сказать, что перевезти его оказалось поистине адской работой. В комнате насчитывалось тридцать три тысячи двести шестьдесят восемь плиток. И каждую из них необходимо было снять, протереть, пронумеровать, запаковать, погрузить на корабль, а потом, по прибытии, поместить в точности на то место, где она находилась прежде. Я занимался всем этим в то время, пока Катя участвовала в мировом турне — она разъезжала по свету с одной из своих картин.

— Думаю, вы чуть с ума не сошли.

— Мне помогала только мысль о том, как обрадуется Катя, увидев мой подарок. О деньгах и усилиях, потраченных на эту комнату, я ничуть не сожалел. Мне хотелось одного: поразить Катю. Наверное, я надеялся, что после этого она иными глазами взглянет на меня — человека, преподнесшего ей такую необычную вещь. Я жаждал ее благодарности. Рассчитывал, что в порыве радости она бросится в мои объятия с криком: «Женись на мне». Я упивался этими мечтами.

— Но им не суждено было сбыться?

— Разумеется, нет.

— Но почему? Ей не понравилась комната?

— Напротив. Она с первого взгляда поняла, что это за комната. А комната поняла, что за женщина в ней оказалась. Катя начала водить в подвал своих друзей. Избранных друзей. Тех, кто ее обожал. Тех, кто сходил по ней с ума. Таких в ту пору хватало — и мужчин, и женщин. Они пропадали там часами.

— Вы думаете, они занимались там любовью?

— Именно это я и думаю.

— Но вы сказали, там были и женщины?

— Разумеется. Катя обожала разнообразие. Любила одновременно наслаждаться и мужской, и женской любовью.

— И все об этом знали?

— О ее пристрастиях? А как же иначе. Но это никого не шокировало. В те времена, знаешь ли, это было очень модно. По крайней мере для женщин. «Сладким мальчикам» вроде Наварро и Валентино приходилось действовать менее откровенно. Но Кате всегда было наплевать, что о ней думают люди. Особенно после того, как у нее появилась эта комната.

— Значит, комната ее изменила?

— Эта комната изменяет всех, кто переступает ее порог. Включая меня. Человек становится другим — и духовно, и физически.

— Но как это происходит?

— Посмотри на меня и поймешь сама. Да будет тебе известно, я родился в 1893 году. Как видишь, в это невозможно поверить. Все это благодаря колдовской комнате. Я думаю, плитки пропитаны особой энергией. Магия Лилит по-прежнему жива. Она использовала свои чары, чтобы превратить герцога и его людей в пленников иллюзорного мира. То были сильные чары. Монахи об этом знали. И у них хватало ума держаться от этой комнаты подальше.

— Значит, всякий, кто туда войдет, остается вечно молодым?

— Нет, все не так просто. На каждого комната воздействует по-разному. И не каждый может это выдержать. Многие, зайдя туда, выскакивают через мгновение.

— Но почему?

— Тэмми, это творение дьявола. Верь мне, так оно и есть.

Женщина в растерянности покачала головой.

— Значит, некоторые люди выбегают прочь, потому что ощущают присутствие нечистого?

— Да, ты угадала. Но по большей части люди, попав в эту комнату, испытывают мощный прилив энергии. Чувствуют, что помолодели, стали сильнее, красивее.

— И какова же расплата за это?

— Хороший вопрос, — проронил Зеффер. — Дело в том, что каждый платит свою цену. Некоторые сходят с ума, не в силах вынести увиденного. Некоторые кончают самоубийством. Но большей частью… продолжают жить и при этом довольны собой, как никогда раньше. По крайней мере, в течение некоторого времени. Ну, а потом эффект кончается, и они вынуждены приходить сюда за новой порцией… В своей жизни я встречал немало людей, попавших в зависимость от опиума. Одним из них был русский художник, Анатолий Василинский. Ты о нем никогда не слышала?

Тэмми молча покачала головой.

— Неудивительно. С тех пор как он умер, прошло много лет. Он работал у Дягилева, в «Русском балете». На редкость талантливый был человек. Но «маковая соломка», как он называл это зелье, полностью его поработила. Однажды он оказался здесь, и, конечно, Катя повела его смотреть комнату. Никогда не забуду, с каким лицом он оттуда вышел. Бледный, как мертвец, руки трясутся, на лбу испарина. Сказать, что он был в ужасе, — значит не сказать ничего. «Ноги моей больше здесь не будет, — заявил он. — Хватит с меня одного наркотика. Двух мне не вынести». И он был совершенно прав, — продолжал Зеффер. — Эта комната — действительно наркотик. Мощный наркотик. Она порабощает плоть, наделяя человека силой и красотой. Она порабощает дух, даруя ему видения, которые кажутся более реальными, чем сама реальность. Она порабощает душу, потому что тот, кто хоть раз здесь побывал, не желает уже никаких иных радостей. Тот, кто здесь побывал, забывает, что такое молитва. Забывает, что такое смех. Забывает о своих друзьях, об идеалах, стремлениях. В вечных сумерках, которые здесь царят, все это кажется таким незначительным. И, выходя в большой мир, человек думает лишь о том мире, что скрывается в стенах волшебной комнаты. И мечтает вновь попасть туда.

Тэмми снова недоуменно покачала головой. Она оставила всякие попытки объяснить услышанное с точки зрения здравого смысла. Рассудок ее признал свое полное бессилие.

— Теперь ты поняла, почему тебе следует бежать отсюда и забыть про Тодда? Он видел комнату. Катя увела его именно туда.

— Вы уверены?

— Сейчас он там, — кивнул Зеффер. — Ручаюсь, это так. А куда еще она могла его увести?

Женщина вскочила из-за стола. Еда определенно пошла ей на пользу. Хотя голова по-прежнему слегка кружилась, сил у Тэмми, несомненно, прибавилось.

— Ты, конечно, можешь принести себя в жертву, но, по-моему, в этом нет ничего героического, — изрек Зеффер. — К тому же Тодд наверняка не стал бы жертвовать собой ради тебя.

— Я это прекрасно знаю.

Зеффер вслед за ней подошел к дверям кухни.

— Раз так, значит, подумай о себе. Беги, пока есть возможность. Прошу тебя, Тэмми, не теряй времени. Я выведу тебя из каньона, и ты вернешься домой.

— Домой, — эхом повторила Тэмми.

Это слово показалось ей пустым и бессмысленным. После того, что произошло, у нее не осталось дома. А если иостался, это был совсем не тот дом, что прежде. Арни, маленький домик в Сакраменто… Сама мысль о том, чтобы вернуться туда, казалась ей невыносимой.

— Я должна найти Тодда, — заявила она. — Найти во что бы то ни стало. Именно за этим я сюда и явилась.

И, не оглядываясь на Зеффера, женщина выскочила из кухни и побежала к лестнице. Вслед ей летел встревоженный голос Виллема. Несомненно, старик хотел переубедить ее или рассказать новую невероятную историю. Но Тэмми было не до него; она торопливо устремилась вниз по ступенькам.

Глава 3

Катя продолжала свой рассказ:

«Жизнь моя не стоит ничего», — ответил герцог супруге дьявола.

Отважный воин, предводитель армий, некогда возглавлявший крестовые походы против неверных, он видел, что жизнь его подошла к концу. И что привело его к краю гибели? Нелепая ошибка. Жалкое существо, которое он принял за козла и умертвил.

«Это была случайность! — повторил герцог. Ярость, вызванная сознанием несправедливости происходящего, одержала в нем верх над всеми прочими чувствами. — Я хочу, чтобы меня выслушал иной, высший судья».

«Ты говоришь о моем супруге?» — осведомилась Лилит.

Герцог бросил на нее презрительный взгляд. Ужас, владевший им, был так глубок, что, как ни удивительно, придал Гоге мужества.

«Я говорю о Господе, — произнес он. — О том, кто взирает на нас с небес».

«Ты в этом уверен? — усмехнулась Лилит. — В том, что он по-прежнему на небесах? Что до меня, я видела Его всего один раз — в день, когда Он меня создал. И с тех пор Он более не являет нам своего лика. Ты в Стране дьявола, Гога. Здесь повелевает Люцифер, мой супруг. А в его отсутствие бразды правления принадлежат мне. Сомневаюсь, что Господь, на которого ты так рассчитываешь, протянет руку, дабы спасти твою душу».

«Значит, я спасусь бегством», — ответил Гога.

«Ты видел, что случилось с твоим товарищем. Прежде чем ты успеешь вскочить в седло, тебя ждет такой же удел. Тебе придется валяться у меня в ногах, заливаясь слезами».

Гога был отнюдь не глуп. Он понял, что спорить с этой женщиной не имеет смысла. Страшная смерть охотника, попытавшегося бежать, все еще стояла у него перед глазами, и он не сомневался, что Лилит выполнит свою угрозу. Все, что ему оставалось, — уповать на ее милосердие.

Герцог опустился на колени, принял самую что ни на есть смиренную позу и взмолился:

«Пожалуйста, милостивая госпожа, не откажись меня выслушать».

«Я слушаю тебя».

«Мне ведомо, что такое потерять ребенка. Чума отняла у меня шестерых детей и горячо любимую жену. Я знаю, что стал невольной причиной твоих страданий, и горько сожалею об этом. Но сделанного не исправишь. Да, я совершил ошибку, в которой буду раскаиваться до конца дней своих. Но поверь, я не имел злого умысла. Знай я, что эти земли принадлежат твоему супругу, я никогда не посмел бы здесь охотиться».

Лилит устремила на него пронзительный взор, словно пыталась понять, насколько искренни его слова.

«Но охота здесь доставляла тебе удовольствие, — наконец изрекла она — Так знай же, отныне ты и твои люди будете охотиться тут вечно. Это доставит мне удовольствие».

И, сопровождая ее слова, из разверстой пасти ада вновь вырвалось раскаленное дыхание. Волосы Лилит обвились вокруг ее обнаженного тела, а несколько жестких, как железо, прядей оцарапали лицо Гоги.

«Садитесь на коней, охотники, — приказала Лилит. — Вас ожидает любимая забава. В чащах бродят дикие вепри. На ветвях распевают птицы. Вы можете убивать их сколько угодно. Никто не будет чинить вам препятствий».

Герцог внимал ее словам, не доверяя собственным ушам. Неужели после всего, что случилось, она оказалась столь милостива к нему и его людям? Полагая, что, воззвав к снисходительности Лилит, он добился цели, Гога поднялся с колен и поблагодарил ее.

«Очень любезно с твоей стороны пригласить меня поохотиться на принадлежавших твоему супругу землях, — сказал он. — Возможно, когда-нибудь я воспользуюсь вашим приглашением. Но сегодня мне не до охоты. На сердце у меня слишком тяжело…»

«Иначе и быть не может», — кивнула женщина.

«Поэтому, я полагаю, нам лучше будет вернуться в крепость и…»

«Нет, — возразила она и вскинула руку. — Ты никогда не вернешься в крепость. Ты будешь охотиться».

«Но я не могу, милостивая госпожа. Поверь мне, я не в состоянии».

«Ты не понял меня, — проронила она, слегка покачав головой, у тебя нет выбора. Отныне ты будешь охотиться вечно. Точнее, до тех пор, пока не найдешь моего сына и не принесешь его мне».

«Но как я могу сделать это?»

«Ты найдешь его во второй раз».

И она указала на труп ребенка-козла, лежавший в луже остывшей крови. Волосы ее вновь коснулись окоченевшего тела, лаская его грудь, живот, конечности. К великому удивлению герцога, мертвый ребенок ответил на ласку матери. Из уст его вырвалось слабое дыхание, а пенис — чрезмерно крупный для его возраста — поднялся и напрягся.

«Выдерни свой меч», — приказала Лилит, обращаясь к герцогу.

Но зрелище дьявольского воскресения из мертвых так потрясло герцога, что ноги его словно приросли к земле. При всем своем мужестве он едва не намочил штаны.

«Все вы, мужчины, одинаковы, — пренебрежительно бросила Лилит. — Вонзаете меч без колебания, а когда дело доходит до того, чтобы его вытащить, у вас словно руки отсыхают».

И, омочив босые ноги в крови собственного сына, она взялась за рукоять меча. Почувствовав это, мальчик открыл глаза. Потом он медленно поднял руки и схватился за острое лезвие ладонями, словно пытаясь помешать матери извлечь меч наружу. Однако она решительно потянула за рукоять.

«Потише, мама, — попросил мальчик-козел, и в голосе его послышались сладострастные нотки. — Ты причиняешь мне боль».

«Тебе больно, дитя мое?» — нежно переспросила Лилит, поворачивая лезвие в ране, словно хотела усилить причиняемые сыну страдания. Он откинул голову, по-прежнему глядя на мать из-под полуопущенных век. Губы его приоткрылись, обнажая мелкие острые зубы.

«А так? — осведомилась она, поворачивая лезвие в другую сторону. — Это причиняет тебе невыносимую муку, не так ли, дорогой мой мальчик?»

«Да, мама».

Лилит вновь повернула меч в ране.

«А так?»

Мальчик не мог больше выдержать. Издав шипящий звук, он выпустил несколько зарядов спермы. Запах ее был таким едким, что у герцога защипало глаза. Лилит подождала, пока сын ее извергнет всю сперму, и одним движением выдернула меч.

Мальчик-козел растянулся на пропитанной кровью земле. На лице его застыло блаженство.

«Благодарю тебя, мама», — произнес он.

Герцог с удивлением увидел, как зияющая рана на животе мальчика мгновенно затянулась — словно чьи-то ловкие, проворные пальцы зашили ее невидимыми нитями. То же самое произошло с ранами на ладонях, которые монстр причинил себе, схватившись за лезвие. Не прошло и полминуты, а ребенок-козел вновь был цел и невредим…

— Но если ребенок не умер, почему герцога обвинили в убийстве? — подал голос Тодд.

— Так или иначе, герцог совершил преступление, — пожала плечами Катя. — Разумеется, сын дьявола бессмертен. Но герцог посягнул на его жизнь и должен был понести наказание за это.

Пикетт вновь взглянул на лесные заросли, в которых исчезли герцог и его свита. Он вспомнил, какой надеждой осветились изможденные лица охотников, когда они услышали детский плач. Теперь он понял, в чем дело. Неудивительно, что они в мгновение ока сорвались с места. Они по-прежнему надеялись отыскать мальчика и вырваться из Страны дьявола.

Внезапно на Тодда накатил острый приступ клаустрофобии. Теперь он чувствовал, что его окружает вовсе не бескрайний пейзаж, как это казалось вначале. Он очутился в тюрьме и должен был отсюда освободиться. Пикетт судорожно осматривался по сторонам в поисках выхода — пусть даже самой крошечной щели, позволяющей вырваться из этого иллюзорного мира. Но выхода не было. Перед ним расстилались леса, моря и долины, над ним сияли высокие небеса — и все же он ощущал себя запертым в тесной камере.

Ладони его увлажнились, а сердце лихорадочно заколотилось.

— Где дверь? — выдохнул он.

— Ты хочешь уйти? — с недоумением спросила Катя. — Прямо сейчас?

— Да, прямо сейчас.

— Но то, что я рассказала, — всего лишь легенда.

— Какая уж там легенда! Я только что видел герцога собственными глазами. И ты тоже.

— Это не более чем игра, — пояснила Катя, снисходительно пожимая плечами. — Успокойся. Тебе нечего бояться. Никто и ничто не причинит нам вреда. Я бывала здесь сотни раз и, как видишь, жива и здорова.

— Значит, ты и раньше видела герцога и его людей?

— Да, порой мне доводилось его увидеть. Правда, не так близко, как сегодня. Но они всегда охотились.

— Тогда ответь мне: почему они всегда охотились? Почему здесь всегда солнечное затмение?

— Не знаю. Почему всякий раз, когда крутят фильм с твоим участием, ты делаешь одно и то же?

— Значит, всякий раз, когда ты приходишь сюда, все повторяется в точности как в кино?

— Нет, не в точности. Но солнце здесь всегда на три четверти закрыто луной. И деревья, скалы… даже корабли там, вдали, — указала Катя рукой в сторону моря, — все остается неизменным. И корабли никогда не уходят далеко в море. И никогда не приближаются к берегу.

— Значит, это не похоже на кино, — заметил Том. — Судя по всему, время здесь остановилось. Оно словно заморожено.

Катя кивнула.

— Думаю, так оно и есть. Время здесь замуровано в четырех стенах.

— Но я не вижу никаких стен.

— Однако они окружают нас, — возразила Катя. — Все дело в том, куда смотреть. И как смотреть. Поверь мне на слово.

— Если хочешь, чтобы я тебе доверял, уведи меня отсюда, — попросил Тодд.

— По-моему, тебе здесь нравилось.

— Мне перестало здесь нравиться, — заявил Тодд и вцепился в Катину руку. — Пошли, — умоляюще повторил он. — Я хочу отсюда вырваться.

Хозяйка резко стряхнула его руку.

— Не смей меня хватать, — с неожиданной злобой прошипела она. — Я этого не люблю. — И Катя указала куда-то ему за спину. — Если хочешь уйти — вон она, дверь.

Тодд оглянулся, однако не увидел никаких признаков выхода. Его по-прежнему со всех сторон окружала Страна дьявола.

К тому же ситуация принимала еще более неприятный оборот: до слуха Тодда вновь донесся далекий топот копыт.

— О господи…

Бросив взгляд в сторону леса, Тодд увидел, как к ним мчатся герцог и его люди. Судя по всему, вожделенное дитя вновь ускользнуло от них.

— Они возвращаются и сейчас снова примутся за нас, — прошептал Тодд. — Катя, ты меня слышишь? Мы должны немедленно отсюда выбраться.

Катя тоже видела всадников, но, похоже, не испытывала ни малейшего страха. Она наблюдала за их приближением, не двигаясь с места. Тодд тем временем устремился к двери, точнее туда, где, по заверению Кати, должна была находиться дверь. Но напрасно он обшаривал глазами пространство в поисках хоть чего-то, говорившего о наличии двери, — ручки, замочной скважины, уголка косяка. Выхода не было.

Тодд упорно брел по каменистой земле, вытянув перед собой руки. Однако стоило ему сделать несколько шагов, воздух внезапно затвердел, и руки уперлись в холодную, жесткую плитку. И как только это произошло, иллюзия исчезла. Том не мог поверить, что так долго находился в ее власти. То, что мгновение назад казалось очевидной реальностью, превратилось в обман — перед ним была всего лишь стена, покрытая старинной, искусно расписанной изразцовой плиткой. Неужели собственные глаза ввели его в столь глубокое заблуждение?

Обернувшись, чтобы позвать Катю, Том увидел, что ее по-прежнему окружает иллюзорный мир: по бескрайней долине несутся всадники, вдали темнеет лес, с небес изливается рассеянный свет затененного луной солнца. «Все это обман, обман, обман», — несколько раз повторил про себя Том. Но раскинувшемуся перед ним миру не было дела до его слов. Пикетт понял, что ему не справиться с наваждением, и счел за благо отвернуться к стене. Руки его по-прежнему ощущали холодок гладких изразцов. Но где, спрашивается, могла быть дверь?

— Она справа или слева? — крикнул он, обращаясь к Кате.

— Что?

— Дверь! Справа или слева?

Катя нехотя отвела глаза от всадников и взглянула на стену, за которую цеплялся Тодд.

— Слева, — невозмутимо бросила она.

— Поспеши, иначе…

— Им опять не удалось найти сына дьявола.

— Плевать на них!

Если Катя пыталась поразить его своим бесстрашием, ее усилия пропали втуне. Все, что ей удалось, — вывести Тодда из себя. Она показала ему эту комнату, показала здешние чудеса. А теперь с него хватит. Пришло время уносить отсюда ноги.

— Идем! — крикнул Пикетт.

Не получив ответа, Тодд осторожно сделал шаг влево, потом еще один. При этом он не отрывал рук от стены, словно боялся, что комната выкинет какой-нибудь новый фокус. Ему казалось, пока он ощущает ладонями успокоительную прочность изразцовых плиток, никакие чары не смогут разуверить его в том, что перед ним — всего лишь расписные стены. Сделав три или четыре шага, Пикетт нащупал рукой дверной косяк. Из груди его невольно вырвался вздох облегчения. Ему удалось-таки найти выход! Тодд провел рукой по двери — она тоже была сплошь выложена плитками, чтобы не нарушать иллюзию. Тодд нащупал ручку, попытался ее повернуть…

Как раз в этот момент Тэмми добралась наконец до двери и тоже повернула ручку, но с другой стороны.

— О господи, — пробормотал Тодд. — Заперто.

— Это вы, Тодд? Вы меня слышите?

— Слышу. А кто вы такая?

— Тэмми. Тэмми Лоупер. Вы пытаетесь повернуть ручку?

— Да.

— Пока оставьте ее в покое. Дайте мне попробовать.

Тодд подчинился. Тэмми повернула ручку. Прежде чем распахнуть дверь, она оглянулась на Зеффера. Он по-прежнему стоял на лестнице пролетом выше и сосредоточенно смотрел в окно.

— Мертвецы, — донесся до Тэмми его приглушенный голос.

— Мертвецы? Где?

— Повсюду. Никогда прежде я не видел их так близко. Они знают, что люди входят в комнату и выходят из нее, и это их тревожит.

— Но я должна открыть дверь. Ведь там Тодд.

— Ты уверена, что это действительно Тодд?

— Уверена. Это Тодд, и никто другой.

Услышав свое имя, Пикетт нетерпеливо закричал:

— Это я, я! И тут со мной Катя. Открывайте наконец эту чертову дверь!

Руки у Тэмми тряслись, ладони взмокли от пота. Ей никак не удавалось совладать с ручкой.

— Ничего не получается. Попробуйте теперь вы, — крикнула она.

Тодд принялся сражаться с дверью, но то, что казалось самой легкой частью освобождения — простой поворот дверной ручки, — неожиданно превратилось в неодолимое препятствие. Создавалось впечатление, что комната не желает отпускать своего пленника, что она стремится задержать его как можно дольше, ибо каждое мгновение, проведенное здесь, усиливало ее магическое воздействие, ее власть.

Тодд беспомощно оглянулся. Катя стояла, устремив взгляд в небо; поза ее свидетельствовала о покое и невозмутимости, словно красота этого поразительного мира поглотила ее полностью. На мгновение он представил ее обнаженное тело, омываемое призрачным небесным свечением, но тут же оборвал собственные фантазии. Несомненно, все это происки комнаты, которая хочет удержать его всеми возможными способами. Наверняка это дьявольское место способно насылать тысячи видений — сексуальных, мистических, кровавых.

Тодд крепко зажмурил глаза, надеясь таким образом защититься от соблазнов Страны дьявола, и прижался лбом к двери. Плитки, казалось, тоже покрылись прохладной испариной, словно были живыми.

— Тэмми! — окликнул Тодд — Вы все еще здесь?

— Да.

— Когда я досчитаю до трех, толкните дверь изо всех сил. Понятно?

— Понятно.

— Отлично. Готовы?

— Готова.

— Раз. Два. Три!

Одновременно Тэмми налегла на дверь всем телом, а Тодд потянул ручку к себе. Когда дверь распахнулась, перед глазами Пикетта предстало не слишком привлекательное зрелище. Стоявшая за дверью женщина выглядела так, словно только что выдержала несколько раундов против боксера-тяжеловеса. Ее лицо, руки и шею покрывали глубокие ссадины, волосы растрепались, одежда пребывала в весьма плачевном состоянии. В довершение ко всему на лице ее застыл испуг.

Однако Тодд узнал ее в ту же секунду. Перед ним стояла дамочка по имени Тэмми Лоупер, лидер его фэн-клуба. Да, не кто иная, как Тэмми! Совершенно непонятно, откуда она здесь взялась. Впрочем, наплевать. Слава богу, что она здесь.

— Я думала, с вами случилось что-то ужасное, — сказала миссис Лоупер.

— Возможно, главные неприятности еще впереди, — усмехнулся Тодд.

Топот копыт за его спиной с каждой секундой становился все громче. Обернувшись, Пикетт опять позвал Катю.

— Скорее! Скорее!

Вновь взглянув на Тэмми, он понял, что открывшееся за дверью зрелище потрясло ее до глубины души, хотя ее рассудок наверняка изо всех сил противился этому. Глаза Тэмми округлились от изумления, рот приоткрылся.

— Так вот как все это выглядит, — прошептала она.

— Да, вот так все это выглядит, — эхом повторил Тодд. Тэмми бросила торопливый взгляд на сутулого пожилого мужчину, стоявшего на лестнице. Судя по его виду, этот человек был буквально парализован страхом. Однако в отличие от Тэмми, чье изумленное лицо недвусмысленно говорило о том, что она видит все это в первый раз, спутник ее, несомненно, был хорошо знаком со скрытым за дверью миром. Не вызывало сомнений и то, что больше всего он сейчас хотел повернуться и броситься наутек.

До Тодда донесся Катин голос; она звала незнакомца по имени.

— Зеффер, — окликнула женщина, и голос ее приковал стоявшего на лестнице мужчину к месту.

— Катя… — пролепетал он, понурив голову.

Хозяйка подошла к двери, бесцеремонно оттолкнув Тодда, переступила через порог и обвиняюще вытянула руку в сторону Зеффера.

— Я велела тебе никогда сюда не возвращаться! — процедила она. — Разве не так?

Тот испуганно вздрогнул, хотя трудно было поверить, что хрупкая Катя представляет для столь крупного мужчины серьезную угрозу.

Хозяйка поманила его пальцем.

— Иди сюда! — рявкнула она. — Иди сюда, старый ты кусок дерьма! Ты что, оглох?

Прежде чем Зеффер выполнил приказ, Тэмми решила вступиться за своего нового друга.

— Он ни в чем не виноват, — выпалила она. — Это я попросила его привести меня сюда.

Катя бросила на нее взгляд, полный невыразимого презрения. Она ясно давала понять, что Тэмми, по ее мнению, не способна изречь ничего, достойного внимания.

— Не знаю, кто вы такая, — процедила Катя, — но в любом случае не суйтесь не в свое дело.

И, оттолкнув Тэмми с дороги, она протянула руку, чтобы схватить Зеффера. Тот, хоть и спустился послушно по ступенькам, все-таки попытался увернуться. Однако попытка оказалась тщетной; Катя поймала его за шиворот и несколько раз крепко ударила кулаком по спине. При этом она приговаривала:

— Тебе было сказано не соваться сюда, так куда же ты лезешь?

Катя почти не прикладывала усилий, однако удары получались тяжеловесными. У Зеффера перехватило дух, а она все била и била его по спине, не давая отдышаться; бедняга слабел на глазах. Тэмми наблюдала за экзекуцией, оцепенев от страха, но не вмешивалась, поскольку опасалась навредить Виллему. Однако ни Тодд, ни избиваемый Зеффер не поглощали ее внимания полностью. Простиравшийся за дверью мир неодолимо приковывал взгляд Тэмми. То был изумительный мир. Хотя Зеффер предупредил ее, что все это не более чем иллюзия, и взор ее, и душа были очарованы открывшимся перед ней зрелищем: лесистыми холмами, скалами, поросшими колючим кустарником, поблескивавшим вдалеке морем. Все это казалось таким реальным, таким убедительным и прекрасным.

«А это что за тварь?» — с недоумением спросила себя Тэмми.

Какая-то странная, покрытая перьями ящерица с ярким желто-черным гребнем мелькнула на одной из скал и исчезла за камнями.

Потом неведомое создание выскочило вновь и замерло; казалось, взгляд неподвижных глаз был устремлен прямо на Тэмми. Она тоже не отрываясь смотрела на чудовище — нечто подобное ей доводилось прежде видеть на средневековых гравюрах, изображающих монстров.

Потом женщина оглянулась на Зеффера. Он по-прежнему безвольно мотался в безжалостных руках Кати.

Открытая дверь неодолимо манила Тэмми; она не видела причин, мешавших ей переступить через порог — пусть всего на несколько секунд, — и получше рассмотреть удивительный пейзаж и диковинных животных. В конце концов, она надежно защищена против пленительных обманов этого мира. Она знает, что все это — лишь красивая ложь. Следует помнить об этом, и тогда все ухищрения комнаты не причинят ей вреда.

Лишь Тодд был реальным в этом призрачном мире, и она направилась прямиком к нему, ступая по пыльной земле, по высокой, колеблемой ветром траве. Стоило Тэмми сделать первый шаг, как пернатая ящерица, опустив гребень, шмыгнула в щель меж двумя валунами и исчезла. Однако Тодда, судя по всему, ничуть не интересовали животные. Взор его был прикован к всадникам, которые двигались со стороны темневшего на горизонте леса и с каждым мгновением приближались. Они мчались на большой скорости, и копыта их лошадей вздымали клубы пыли. «Неужели эти люди — тоже иллюзия?» — удивилась про себя Тэмми. Но хотя этот вопрос чрезвычайно занимал ее, она отнюдь не горела желанием на собственном опыте убедиться в реальности или призрачности всадников.

Между тем с каждой секундой, проведенной Тэмми в иллюзорном мире, комната подчиняла ее своей власти; женщина чувствовала, как ее сомнения рассеиваются. Она физически ощущала, как некая неведомая сила проникает внутрь ее существа не только через глаза, но и сквозь поры кожи. Голова Тэмми закружилась, словно она один за другим осушила несколько бокалов вина.

Но это ощущение отнюдь не было неприятным — особенно по сравнению с волнениями и страхом, что терзали ее в предшествовавшие несколько часов. Как ни странно, войдя в комнату, Тэмми обрела покой; казалось, комната видела ее насквозь, со всеми ошибками и обидами, и готова была стереть даже память о былых обидах. Красота окружающего мира заставила женщину забыть обо всем, и теперь ей больше всего хотелось поверить в подлинность этой красоты.

— Тэмми, — донесся до нее голос Зеффера.

Голос был слабый, неуверенный, и неудивительно, что Тэмми оставила призыв без внимания. Она даже не посмотрела в ту сторону. Взор ее жадно блуждал по раскинувшейся перед ней картине — деревьям, скалам, дороге, всадникам.

Скоро, совсем скоро дорога, по которой мчатся всадники, сделает резкий поворот, и они поскачут прямо на Тэмми. Любопытно, думала она, будет увидеть их в новом ракурсе.

С усилием отведя глаза от всадников, женщина оглянулась. Выход оказался совсем близко, всего в нескольких ярдах от нее. Но она лишь равнодушно скользнула взглядом по двери, не успев даже рассмотреть, что делается в коридоре. Все происходящее за пределами комнаты казалось ей далеким и незначительным.

Тэмми вновь вперила взор во всадников. Они уже миновали поворот и теперь с бешеной скоростью летели прямо к тому месту, где стояли Тэмми и Тодд. Никогда прежде глазам ее не представало столь диковинное зрелище. С каждой секундой скачущие становились больше и объемнее, словно ожившая иллюстрация из книги. Окружающий пейзаж то удалялся, то приближался, словно выталкивая всадников вперед, а земля под копытами лошадей откатывалась, подобно волне отлива. Необъяснимая, загадочная красота этого движения окончательно пленила Тэмми. Она уже не слышала голоса Зеффера, не думала о собственной безопасности; теперь она была зрительницей невероятно увлекательного фильма, зрительницей, которая в любую секунду могла превратиться в участницу действия. Вдруг она ощутила на себе взгляд Тодда.

— Надо уходить, — произнес он.

Земля под ногами сотрясалась от ударов копыт. Не прошло и полминуты, как Тодд и Тэмми оказались у двери.

— Пошли, — приказал он.

— Да, — пробормотала женщина, — сейчас.

Однако она словно приросла к месту. Лишь когда Тодд схватил ее за рукав и потащил к двери, Тэмми неохотно повиновалась. Взгляд ее, полный изумления, по-прежнему был устремлен назад, в тот мир, который ей приходилось покинуть.

— Я глазам своим не верю, — прошептала она.

— Эти люди настоящие. Поверь мне на слово, — заявил Тодд. — И они способны причинить вам вред.

Они были уже у самого порога, и Тэмми покорно позволила Тодду вытащить себя в коридор. Легкость, с которой комната завладела всем ее вниманием, всеми ее помыслами, поразила женщину.

И даже теперь оставшаяся за дверью картина неодолимо притягивала ее взгляд. Наконец, сделав над собой усилие, она повернула голову и отыскала глазами Зеффера.

Учиненная Катей расправа между тем продолжалась. Зеффер стоял на коленях в нескольких ярдах от двери, даже не пытаясь защититься от града ударов.

— Я ведь предупреждала тебя, правда? — сквозь зубы цедила Катя, отвешивая Зефферу очередную затрещину. — Я ведь сказала тебе, чтобы ты никогда больше не смел появляться в этом доме! Никогда больше! Ты что, меня не понял?

— Прости, — пролепетал Зеффер, виновато склонив голову. — Я всего лишь привел…

— Мне плевать, кого ты привел. Этот дом для тебя — запретная территория.

— Да… я знаю.

Однако готовность, с которой Зеффер признавал свою вину, ничуть не умилостивила Катю. Напротив, его покорность, казалось, лишь сильнее распаляла ее гнев, и удары, которыми она его осыпала, становились все тяжелее.

— Ты мне отвратителен, — прошипела она.

Биллем скорчился, словно хотел превратиться в крошечный, незаметный комок. Катя с размаху пнула его ногой, и он упал. Но и этого ей показалось мало, и она приготовилась к новому удару, на этот раз целясь в лицо. И тут Тэмми издала громкий возмущенный вопль:

— Оставь его в покое!

Катя медленно повернулась к ней.

— Что?

— Ты меня прекрасно слышала. Оставь его в покое.

Выражение надменного презрения исказило Катины изящные черты. Щеки ее полыхали, грудь тяжело вздымалась.

— В своем собственном доме я делаю все, что мне угодно, — проронила она, изогнув губу, — и не позволю всяким жирным уродливым шлюхам меня учить.

Тэмми кое-что знала про Катю Люпи; ей довелось уже выслушать несколько жутких рассказов про эту женщину. Однако, увидев, как избитый в кровь Зеффер валяется на полу, услышав оскорбительные слова Кати, Тэмми так разозлилась, что позабыла обо всех своих страхах. Она позабыла даже о Стране дьявола, во власти которой находилась минуту назад.

Метнувшись к Кате, Тэмми изо всех сил толкнула ее в грудь. Хозяйка явно не собиралась терпеть подобное обращение и набросилась на Тэмми точно фурия.

— Как ты посмела меня коснуться, мерзкая толстуха! — издала она пронзительный визг и ударила Тэмми тыльной стороной ладони — умело, сокрушительно.

Тэмми покачнулась, ощущая во рту металлический привкус крови. В глазах потемнело, и несколько мучительных мгновений ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Собрав в кулак всю свою волю, Тэмми приказала себе не сдаваться. Нет, ее не свалить одним ударом, пусть даже нанесенным с нечеловеческой силой.

Тэмми протянула руку в поисках опоры и нащупала дверной косяк. Схватившись за него, она сразу вспомнила пленительную красоту Страны дьявола и бросила быстрый взгляд через плечо. Однако комната уже утратила власть над ней. Иллюзия рассеялась. Теперь взгляд женщины натыкался лишь на стены, покрытые изразцами. Она видела лес, скалы и реки, нарисованные на плитках, но изображения были вовсе не так искусны, чтобы принять их за реальность. Реальным оставался лишь Тодд, по-прежнему мешкавший у порога. По всей видимости, он увидел нечто, скрытое от глаз Тэмми, потому что перескочил через порог с внезапной резвостью, подобно человеку, гонимому страшным преследователем. Схватившись за ручку двери, он попытался ее захлопнуть, однако Катя, заметив это, моментально подскочила и уперлась в дверь ногой.

— Не закрывайте! — крикнула она.

Тодд повиновался и выпустил ручку. Дверь, ударив Катю по ноге, распахнулась вновь.

Тэмми с новой силой ощутила магическое воздействие комнаты. Она снова вдохнула прохладу сумеречного воздуха, увидела четырех всадников, скачущих по дороге прямиком к дверям.

Предводитель — Тэмми догадалась, что это герцог, — натянул поводья, приостанавливая своего скакуна. Лошадь испуганно заржала, словно примитивное животное сознание не в состоянии было осмыслить представшую взору картину. Она резко остановилась, вздымая клубы пыли. Гога спрыгнул на землю, выкрикнул несколько непонятных слов, обращаясь к своим людям, которые тоже придержали коней и спешились. До слуха Тэмми донесся встревоженный шепот, пронесшийся между охотниками; наверное, они, подобно лошадям, были совершенно сбиты с толку, увидев открытую дверь и коридор за ней. Растерянность, однако же, не помешала им выполнить волю своего господина. Обнажив мечи, они вслед за герцогом покорно направились к двери. К этому времени Тэмми опомнилась и, схватив Тодда за руку, потянула его прочь от порога.

— Идемте скорей, — взмолилась она.

Пикетт бросил на нее недоуменный взгляд. Разумеется, Тэмми до мельчайших подробностей изучила лицо своего кумира и знала все присущие ему выражения. Но никогда прежде женщина не видела его в подобном состоянии. На висках Тодда судорожно пульсировали вздувшиеся жилы, нижняя губа отвисла, а взгляд налитых кровью глаз словно застыл.

Она еще раз потянула Пикетта за руку, надеясь вывести из оцепенения. За его спиной она видела герцога Гогу со свитой — спешившиеся охотники шли к двери, и по мере того, как они приближались к порогу, шаги их становились все осторожнее. Катя, помешав захлопнуть дверь, отступила в сторону, и теперь ближе всех к порогу находился Тодд. Расстояние, отделявшее его от охотников, было столь ничтожным, что, будь на то желание герцога, он мог бы прикончить Тодда одним ударом меча.

Однако Гога не сделал этого. Не решаясь подойти к двери вплотную, он рассматривал ее с испугом и подозрением. Хотя горевшие в коридоре лампы были не в состоянии осветить мир, существовавший по ту сторону двери, Тэмми отчетливо видела лицо герцога: его резкие угловатые черты, длинную холеную бороду, черную с проседью, его темные глаза под тяжелыми веками. Он был далеко не так красив, как Тодд в свои лучшие годы, но при этом наделен внушительностью, которая не имела ничего общего с легковесным обаянием вскормленного кукурузными хлопьями актера. Без сомнения, на совести герцога лежало немало всякого рода кровавых деяний — в том мире, где он жил, убийство являлось обыденностью. И все же теперь миссис Лоупер, охваченная внезапным помрачением сознания, охотно предпочла бы это суровое выразительное лицо смазливой физиономии Тодда.

Если она когда-нибудь и была влюблена в Тодда Пикетта — а надо признать, что чувство, которое она к нему питала, имело много общего с влюбленностью, — в это мгновение Тэмми излечилась. По сравнению с лицом герцога Гоги лицо ее кумира выглядело каким-то невзрачным.

Однако это вовсе не означало, что она не желала спасти Тодда от этой комнаты, от этого злополучного дома и его обитателей — и в первую очередь от опасной женщины по имени Катя. И Тэмми вновь вцепилась в его руку и закричала, умоляя Пикетта отойти от двери. На этот раз ее слова, судя по всему, достигли его ушей.

Тодд сделал несколько шагов в сторону, а Катя меж тем схватила Зеффера за волосы и заставила подняться. Тэмми, охваченная беспокойством за Тодда, совсем позабыла о Виллеме. А тот ничего не делал для собственного спасения. Он смиренно позволял женщине, которую обожал, вытворять с ним все, что ей заблагорассудится; с той же самой нечеловеческой силой, воздействие которой Тэмми недавно ощутила на себе, Катя швырнула Зеффера в открытую дверь.

Герцог и его люди поджидали жертву с мечами наготове.

Очутившись по ту сторону двери, Зеффер поднял руки, пытаясь защититься от направленных на него клинков. Возможно, герцог принял этот безобидный жест за проявление агрессии, а возможно, рука его давно зудела от желания нанести удар — этого Тэмми не дано было знать. Так или иначе, меч со свистом описал дугу и рассек до мяса правую руку Зеффера, лишив его четырех пальцев и половины пятого. Из ран хлынули потоки крови, и Зеффер испустил пронзительный крик, полный боли, недоумения и ужаса. Несколько мгновений он смотрел на изувеченную руку, потом повернулся к своему мучителю спиной и заковылял к двери.

В это самое мгновение Зеффер поднял голову и встретился глазами с Тэмми. Однако они глядели друг на друга не более секунды. Герцог Гога с легкостью догнал Зеффера и вонзил меч ему в спину. Клинок с отвратительным хрустом разломал кости, и окровавленный его конец показался из груди несчастного. Но Зеффер, покачнувшись, все же протянул оставшуюся невредимой руку и вцепился в дверной косяк. Он по-прежнему не сводил глаз с Тэмми, словно черпал в ее взгляде силу и поддержку. Несколько томительных мгновений он, шатаясь, стоял на пороге; веки его бессильно опустились. Потом последним, героическим усилием воли Биллем слабо улыбнулся Тэмми и захлопнул дверь прямо перед ее носом.

Все это походило на внезапное пробуждение от кошмарного сна. Мгновение назад перед глазами Тэмми были искаженное болью лицо Зеффера, разъяренные охотники за его спиной, изливающее рассеянный тусклый свет небо. Секунду спустя жуткое видение исчезло; она вновь стояла в тесном коридоре, и рядом был Тодд.

Кровавая расправа над Зеффером на некоторое время завладела вниманием Кати. Она неотрывно смотрела на закрытую дверь, словно проникала взглядом сквозь нее и видела происходившую по ту сторону жестокую сцену.

Тэмми не стала ждать, пока Катя опомнится и решит разделаться с ними. Она бросилась к лестнице, волоча за собой Тодда.

— Господи Иисусе, — бормотала Тэмми. — Помоги нам, Господи Иисусе…

Поднявшись на пять ступенек, она оглянулась, однако Катя по-прежнему стояла неподвижно, уставившись на дверь.

«Интересно, о чем эта стерва сейчас думает? — недоумевала Тэмми. — Неужто она в ужасе спрашивает себя: «Что я натворила?». Нет, такие бессердечные суки никогда не сожалеют о содеянном. Теперь, после смерти Зеффера, Катя останется в каньоне Холодных Сердец одна. Точнее, наедине с мертвецами. Не слишком-то приятная перспектива. Возможно, она все же раскаивается. Слегка».

Пока Катя предавалась раскаянию (если именно этим она занималась, стоя у закрытой двери), Тэмми упорно тащила Пикетта вверх по ступенькам.

Позади осталось шесть ступенек, затем семь, восемь, девять.

Теперь беглецы оказались на лестничной площадке, и, мельком глянув в окно, Тэмми увидела, что же так занимало Зеффера несколько минут назад: к стеклу прижимались лица мертвых обитателей каньона Холодных Сердец.

«Почему они не вломятся внутрь? — удивилась про себя Тэмми. — В конце концов, их ведь не назовешь бесплотными созданиями. Они обладают весом, силой. Если им так хочется проникнуть в дом, они вполне могут разбить стекло или разнести дверь в щепки. Почему же они не делают этого?»

В следующее мгновение вопрос этот улетучился из головы Тэмми, потому что снизу раздался возглас:

— Тодд!

Катя наконец стряхнула с себя оцепенение и бросилась в погоню. Теперь голос ее казался ласковым и требовательным одновременно. Он манил, неодолимо притягивал:

— Тодд, куда же ты?

Внутри у Тэмми все болезненно сжалось. Катя могла сотворить с ними все, что ей вздумается. Тодд находился во власти очарования этой женщины, и та прекрасно знала это — потому и пустила в ход такой неясный, слегка обиженный голосок маленькой девочки.

— Тодд! Подожди меня, дорогой.

Тэмми чувствовала: стоит ей выпустить руку Пикетта, он бросится навстречу Кате — и тогда он пропал. Катя не даст ему уйти. Она скорее убьет его, чем позволит добыче ускользнуть от нее вторично.

Чем тут могла помочь Тэмми? Лишь умоляюще прошептать на ухо Тодду:

— Не оглядывайтесь.

Пикетт бросил на нее жалобный взгляд. Тэмми даже показалось, что она держит за руку ребенка, а не взрослого мужчину.

— Мы не можем бросить ее здесь, — прошептал Тодд.

— Вспомните, что она только что сделала!

— Не слушай ее! — снова раздался голос Кати. По-детски наивные нотки в нем исчезли бесследно, теперь это был голос сирены, пленительный и мелодичный. — Она сама хочет заполучить тебя!

Пикетт нахмурился.

— Не бросай меня, Тодд, — пропела Катя и добавила с невыразимой нежностью: — Я не позволю тебе меня бросить!

— Вспомните, что она сделала несколько минут назад, — как заклинание, твердила Тэмми.

— Бедняга Зеффер был для нас помехой, — продолжала Катя. Тэмми чувствовала, что преследовательница приближается; голос ее перешел в сладострастный шепот:

— Я никогда не любила его, Тодд. Ты это знаешь. Он доставлял мне одни неприятности. Послушай. Ты ведь не уйдешь от меня с этой женщиной. С этой жирной коровой. Ты этого не хочешь. Взгляни на нее, а потом взгляни на меня. И сделай выбор.

Тэмми замерла, ожидая, что Тодд последует Катиному совету. Однако Пикетт по-прежнему упорно смотрел себе под ноги, на ступеньки; в данных обстоятельствах это можно было счесть маленькой победой. «Возможно, он все же сохранил остатки воли, — пронеслось в голове Тэмми. — Катя не успела всецело подчинить его себе».

Однако эта кровожадная сука не собиралась сдаваться.

— Тодд! — вновь позвала она, на этот раз беззаботно, словно между ними не произошло ничего особенного. — Ты не мог бы на секунду повернуться? Всего лишь на секунду! Я хочу увидеть твое лицо, прежде чем ты уйдешь. Согласись, я прошу немногого. Позволь мне взглянуть на тебя в последний раз. Я не вынесу, если ты уйдешь вот так. Прошу тебя… Тодд, я не вынесу.

«О господи, теперь эта хитрая тварь ударилась в слезы», — отметила про себя Тэмми. Она знала по собственному опыту, что поток слез, пущенный в нужный момент, способен творить чудеса. Ее сестра, например, чрезвычайно ловко управляла своими слезными кранами и с их помощью всегда добивалась желаемого.

— Прошу тебя, любовь моя…

Тэмми едва сама не поверила в искренность этих рыданий: жалобные всхлипывания Кати были так непритворны.

— Не уходи, не покидай меня. Я не смогу без тебя жить.

От входной двери их отделяли несколько шагов. Потом, выбравшись отсюда, им надо будет пробежать по садовой дорожке и выскочить на дорогу. Тэмми надеялась, что сила Кати не простирается за пределы дома. Когда-то этой женщине принадлежал весь каньон, но лучшая ее пора осталась далеко позади, и она давно утратила господство над ним. Теперь в каньоне хозяйничали призраки и животные, а также их отвратительные отродья.

Не выпуская руки Тодда, Тэмми бросилась через холл к тяжелой входной двери.

Вслед им неслись слезные призывы Кати, прерываемые страстными заверениями в любви. Она снова и снова молила Тодда повернуться и взглянуть на нее.

— Ведь ты не хочешь уходить, — стонала она. — Я знаю, не хочешь. Неужели ты уйдешь с ней, Тодд? Посмотри на нее. Не верю, что ты предпочтешь ее мне. Ты не можешь этого сделать.

Наконец Тэмми не выдержала.

— Тебе-то, суке, откуда известно, чего он хочет, а чего — нет? — прошипела она, поворачиваясь к преследовательнице.

— У нас с Тоддом родственные души, — всхлипнула Катя.

Тэмми с удовлетворением заметила, что глаза соперницы распухли и покраснели, а по щекам струятся черные от туши ручьи слез.

— Он и сам знает, что это правда, — продолжала Катя. — Мы оба много страдали. Правда, Тодд? Помнишь, ты как-то сказал, что я словно читаю твои мысли? А я ответила: это потому, что по сути мы с тобой едины. Неужели ты все позабыл?

— Не обращайте на нее внимания, — бормотала Тэмми. От вожделенной двери их теперь отделяло не более трех шагов.

Но Катя — видя, что добыча от нее ускользает, — пустила в ход последнее, самое сильное средство.

— Если ты выйдешь из этого дома, Тодд, между нами все кончено, — заявила она. — Ты меня понял? А если останешься — о дорогой мой, я знаю, ты останешься! — я стану твоей. Ты завладеешь мной безраздельно. Я отдамся тебе и телом, и душой. Но если ты уйдешь, для меня ты больше не существуешь. Ты потеряешь меня навсегда.

Наконец ее посулы достигли цели: Тодд остановился как вкопанный.

— Не слушайте ее, — отчаянно повторяла Тэмми. — Прошу, не слушайте.

— Ты знаешь, я говорю правду, — манил бархатный голос Кати. — Тебя ожидает блаженство.

И тут Пикетт сделал то, чего так боялась Тэмми: он обернулся. Катя стояла почти на самом верху лестницы; даже царившая в доме темнота не могла скрыть ее сверкающего взора. Глаза хозяйки мерцали во мраке, словно в каждом из них горело по мощной лампочке.

Теперь, заставив Тодда обернуться, она заговорила еще неяснее, еще ласковее. «Да, — подумала Тэмми, — у этой дамочки обширный репертуар, ничего не скажешь. Она способна в мгновение ока переходить от злобы к нежности, от угроз к мольбам, от слез к страсти. Интересно, что у нее еще имеется в запасе?»

— Я знаю, о чем ты думаешь сейчас, любовь моя… — пропела Катя.

«Понятно, — вздохнула Тэмми. — Следующий фокус — чтение мыслей на расстоянии».

— Ты думаешь, что за стенами этого дома тебя ждет жизнь. А я хочу запереть тебя в четырех стенах.

Тэмми была сбита с толку. Она не ожидала от соперницы подобных саморазоблачений.

— Ты хочешь вернуться в свой мир. В мир, где светят прожектора и работают камеры…

Пока Катя говорила, Тэмми приняла решение и выпустила руку Пикетта. Она сделала для него все, что могла. И если после того, что было, Тодд повернется и бросится в объятия этой мерзкой лгуньи, Тэмми бессильна ему помочь. Значит, он пропал.

Тэмми стремительно преодолела расстояние, отделявшее ее от двери, и потянула за резную ручку. Сначала дверь показалась ей невероятно тяжелой, но вдруг она распахнулась — легко, словно по волшебству. На пороге не было никаких призраков; в лицо Тэмми пахнуло свежим ночным воздухом, пропитанным сладким ароматом цветущего жасмина.

За спиной ее раздавался голос Кати.

— На самом деле в этом мире нет ничего, о чем стоит жалеть, Тодд, — убеждала она. — Ты понимаешь меня? Ровным счетом ничего, о чем стоит жалеть!

Прежде чем переступить порог, Тэмми оглянулась и встретилась с жалким,смущенным взглядом Тодда. Судя по всему, он пребывал в полном смятении.

— Не смотрите на меня так, — отрезала Тэмми. — Вы сами должны сделать выбор.

На лице Тодда мелькнуло обиженное выражение. Он явно ожидал от нее совсем других слов.

— Тодд, вы взрослый мужчина, — произнесла Тэмми. — Вы своими глазами видели, на что она способна. Если после всего этого вы хотите остаться с ней, значит, так тому и быть. Надеюсь, вы найдете свое счастье.

— Тодд… — зазывно протянула Катя.

Она выступила из мрака, как и всегда выбрав для этого наиболее удачный момент. Злобная бестия, только что избившая Зеффера и бросившая его на расправу Гоге, исчезла бесследно.

Теперь Катя казалась воплощением мягкой грусти, заботы и ласки. Подобно любящей матери, она ждала Тодда, распахнув объятия.

— Иди ко мне, — звала она.

Он слегка качнул головой, и сердце Тэмми болезненно сжалось.

Тодд уже поворачивался спиной к двери, когда где-то в глубине дома внезапно раздался оглушительный шум. Кто-то из обитателей Страны дьявола разбушевался в своем подвале; и хотя он был всего лишь рисунком на стене, ярости ему не приходилось занимать.

Для Тодда это явилось спасением. Услышав шум, он словно стряхнул с себя наваждение и, вместо того чтобы броситься в объятия Кати, начал задом пятиться к выходу.

— Знаешь что? — бросил он на ходу. — Все здешние чудеса меня достали. Извини, но я должен идти.

Катя, протянув руки, бросилась за ним. Глаза ее чуть не вылезали из орбит.

— Нет! — крикнула она. — Ты должен остаться! Я хочу, чтобы ты остался!

Для Пикетта это было уже слишком. Повернувшись к Кате спиной, он спотыкаясь побежал через холл.

— Наконец-то, — пробормотала Тэмми. Тодд судорожно вцепился в ее руку.

— Выведите меня отсюда, — прошептал он.

В этот раз в его голосе не звучало ни сожаления, ни колебаний. Не теряя времени, они выскочили за дверь и ринулись через сад. Тэмми с шумом захлопнула железные ворота. Она вовсе не думала, что закрытые ворота помешают Кате, этой взбесившейся стерве, броситься за ними в погоню. Просто ей хотелось показать всем обитателям каньона, что они вырвались-таки из этого чертова дома.

— Моя машина стоит на дороге, — сообщила она Тодду. Впрочем, в том, что это действительно так, Тэмми очень и очень сомневалась — ведь с тех пор, как она оставила машину, прошло целых три дня. И ключи, куда подевались ключи? Неужели они по-прежнему торчат в замке зажигания? Скорее всего, так — но на этот счет у Тэмми тоже не было особой уверенности. Минувшие три дня были слишком насыщены невероятными событиями; неудивительно, что она позабыла про какие-то несчастные ключи.

— Я полагаю, вы поедете со мной, — обратилась она к Тодду. Он устремил на женщину недоумевающий взгляд.

— На машине, — уточнила она.

— Да, — проронил Пикетт.

— Машина стоит на дороге.

— Да. Я понял.

— Ну, тогда пошли.

Тодд кивнул, но не двинулся с места. Только что покинутый дом, казалось, притягивал его взор. Оставив его любоваться на обиталище покинутой Кати, Тэмми отправилась на поиски машины. Как назло, на небе не было ни луны, ни звезд; серо-желтые облака затянули его, подобно толстому одеялу. Шагая по дороге, погруженной во мрак, Тэмми вскоре потеряла Тодда из виду. Ее заняли воспоминания о недавнем ночном приключении и обо всех кошмарах и видениях, это приключение сопровождавших. Однако Тэмми строго приказала себе выбросить все эти ужасы из головы. Через несколько минут она выберется из проклятого каньона, не дав ему возможности сыграть над ней очередную шутку.

Наконец Тэмми увидела свою машину, стоявшую на обочине в целости и сохранности. Распахнув дверь, которая оказалась незапертой, она скользнула на водительское сиденье и протянула руку к замку зажигания. Ключи были на месте. «Благодарю тебя, Господи!» — прошептала женщина, охваченная запоздалым приступом благочестия.

Она завела мотор и включила фары, залившие светом всю улицу, после чего нажала на газ и с ревом свернула за угол. Тодд прохаживался по самой середине дороги, и она непременно сбила бы его (положив тем самым бесславный конец этой ночи приключений), не отскочи он неожиданно в сторону. Однако взгляд Пикетта стал уже более осмысленным, и в машину он уселся с обрадовавшей Тэмми поспешностью.

— Нам надо скорее отсюда выбраться, — заявил он.

— А я уж решила, что вы намерены остаться.

— Нет… Я просто думал о том, какой я дурак…

— Забудьте об этом, — улыбнулась Тэмми. — Сейчас нам надо не думать, а поскорее делать ноги.

Она нажала на педаль, и машина помчалась по извилистому шоссе.

После того как они проделали примерно половину пути, Тодд вновь подал голос:

— Как вы считаете, она гонится за нами?

— Нет, — покачала головой Тэмми. — По-моему, она слишком горда, чтобы за кем-нибудь гоняться.

Не успела она договорить, как свет фар выхватил из темноты некое диковинное создание. Тодд издал изумленный возглас, а Тэмми моментально поняла: это один из тех гибридов, с которыми она уже сталкивалась на склонах каньона. Он был чрезвычайно уродлив далее по меркам своего отнюдь не привлекательного племени — нижняя половина лица этого существа была лишена плоти и черная пасть зияла, как пещера.

Тэмми даже не попыталась избежать столкновения с чудовищем. Напротив, она направила машину прямиком на него. За миг до удара жуткое создание распахнуло свою безгубую пасть, словно хотело отпугнуть несущийся на него автомобиль. А в следующую секунду машина ударила его бампером — тестообразное тело взлетело на капот и размазалось по ветровому стеклу. Несколько мгновений Тэмми вела машину вслепую — перед ней была лишь кошмарная рожа, закрывавшая обзор. Затем, совершив рискованный вираж, она сбросила монстра с капота. Теперь от него остались лишь грязно-желтые потеки.

— Что за дьявол сунулся нам под колеса? — невозмутимо осведомился Тодд.

— Потом расскажу, — пообещала Тэмми. И, закончив на этом все объяснения, она продолжала гнать машину в полном молчании.

Извилистая дорога наконец вывела их на какую-то неизвестную, но ярко освещенную улицу. Они вырвались из каньона Холодных Сердец и вновь очутились в городе ангелов.

Часть VII ВЕЧЕРИНКА ВЫСШЕЙ КАТЕГОРИИ

Глава 1

В марте 1962 года Джерри Брамс приобрел небольшую квартиру с двумя спальнями. Дом располагался в пределах пресловутого священного леса, весь квартал был построен в двадцатые годы, и из окон квартиры открывался впечатляющий вид на сакраментальную надпись «Голливуд». Покупка обошлась Брамсу в девятнадцать тысяч семьсот долларов, что, учитывая столь удачное расположение дома, можно было счесть весьма скромной ценой. Джерри долго лелеял мечту встретить родственную душу и разделить с ней кров, однако все его романтические приключения заканчивались печально. Трижды он пытался изменить свой семейный статус, но это ему так и не удалось: всякий раз кто-то переходил ему дорогу, и Джерри вновь оставался один. Впрочем, теперь ему недолго предстояло томиться в одиночестве — даже наиболее оптимистично настроенные онкологи, к которым он обращался, давали ему не более года. Опухоль простаты была уже неоперабельна и стремительно разрасталась.

Несмотря на всю свою любовь к славному прошлому Голливуда, Джерри был человеком практического склада, чуждым всяких сантиментов — по крайней мере во всем, что касалось его самого. Перспектива скорой смерти ничуть его не изменила, он не боялся неизбежного конца, но и не ждал его как желанного избавления. Он знал, что всем без исключения людям суждено умереть, а ему предстоит отправиться в иной мир довольно скоро. Правда, у Джерри случались приступы черной меланхолии; в такие дни он подумывал о самоубийстве и даже приготовил изрядное количество снотворного, достаточного, по его убеждению, чтобы свести счеты с жизнью. Но хотя ему приходилось нелегко и боль (а также проблемы, связанные с расстройством мочеиспускания, особенно тягостные для столь утонченной натуры) порой почти сводила его с ума, что-то мешало ему развести таблетки в стакане с «Кровавой Мэри» и избавиться от мучений.

Джерри никак не мог отделаться от ощущения незавершенности. Ему казалось, он не закончил некое важное дело, хотя вряд ли смог бы объяснить, в чем это дело заключалось. Родители его давно умерли, единственная сестра — тоже, причем в прискорбно молодом возрасте. Друзей у него было немного, а таких, с которыми бы его связывала крепкая дружба, не имелось и вовсе. Он знал, что после его ухода некому будет проливать потоки слез и что его коллекция экспонатов, связанных с кинематографом, коллекция, которую он никогда не оценивал, но которая, возможно, принесла бы на аукционе примерно полмиллиона долларов, станет предметом бурных раздоров. Да еще завсегдатаи «Микки» (его любимого бара) отпустят несколько циничных, скабрезных замечаний, узнав, что старина Джерри больше никогда не появится у стойки. Господь свидетель, за свою жизнь он и сам наговорил немало непристойностей. В свои лучшие годы он считался непревзойденным мастером похабных шуток и хлестких ответов. Но теперь откровенный цинизм более не доставлял ему радости. Его стиль жизни давно вышел из моды. Он ощущал себя вымирающим динозавром.

В последнее время Брамс с удивлением обнаружил, что болезнь сделала его невероятно восприимчивым ко всем горестям и несчастьям этого мира. Узнав о смерти Демпси, собаки Тодда, он проплакал весь день, хотя видел покойного пса всего несколько раз. А потом пришло известие о смерти Марко Капуто, такой бессмысленной и нелепой. С Капуто они никогда не были приятелями, но при редких встречах Марко был неизменно вежлив, приветлив и удивлял Джерри своим профессионализмом, столь редким в нынешнюю эпоху господства посредственности.

Похороны, по мнению Джерри, отнюдь не воздали усопшему по заслугам. Они были скромными и малолюдными (из Чикаго, правда, прибыли несколько членов семьи Капуто, но нетрудно было заметить, что их интересует исключительно завещание, и они не считают нужным даже изображать скорбь). Тодд, разумеется, не явился, хотя и прислал Максин в качестве своей представительницы. Джерри воспользовался возможностью разузнать, как долго, по мнению Максин, будут продолжаться поиски. Предпринимает ли полиция хоть какие-то шаги, чтобы схватить эту женщину и предать ее суду, или бедному Тодду придется отсиживаться дома до бесконечности? Максин ответила, что она не в курсе дела и к тому же впредь не собирается заниматься делами Тодда — это, дескать, пустая трата времени и сил.

Разговор с Максин, жалкая, равнодушная похоронная процессия, гроб и размышления о его скрытом от глаз содержимом — все это привело Джерри в настроение еще более мрачное, чем то, в котором он пребывал постоянно. Но даже в тот день, когда ему казалось, что надежда и порядочность навсегда оставили этот мир, он не счел возможным использовать наконец свои таблетки и обрести вожделенный покой.

«Ради всего святого, почему я так цепляюсь за жизнь?» — спрашивал он себя и не находил ответа. Однако Брамс чувствовал: что-то его удерживает. Он словно слышал голос, твердивший: «Подожди, подожди еще немного».

— Нельзя расходиться по домам, пока примадонна не допоет свою арию, — говаривал один его приятель, оперный певец.

И в глубине сознания Джерри догадывался, что ему еще предстоит услышать арию примадонны.

Поэтому он продолжал тянуть свою лямку, хотя жизнь уже давно была ему в тягость; он ждал, когда то, что его удерживает, сделается явным.

Ночью 31 марта это, наконец, произошло. Джерри привиделся сон, до того яркий и отчетливый, что он проснулся. Обстоятельство само по себе странное, ибо, укладываясь в постель, он неизменно запивал снотворное изрядной порцией скотча и в результате спал как убитый.

Но этой ночью он пробудился, сохраняя ясное воспоминание о только что увиденном сне.

Брамсу снилось, будто он сидит в туалете, страдая от мучительного запора (который досаждал ему и наяву как побочное действие болеутоляющих, прописанных докторами). И вот, уставившись в пол, Джерри замечает, что тот выложен вовсе не кафельными плитками, как в реальности, а деревянными панелями, причем трещины между этими панелями достаточно велики и сквозь них видно, что происходит в квартире этажом ниже. Нет, не в квартире — согласно причудливой логике сна, в щели видно, что происходит в другом доме. И даже не в доме — Джерри видит «дворец мечты» Кати Люпи. Стоило Брамсу осознать это, как панели раздвинулись еще шире, и он проскользнул между ними и полетел вниз, медленно, словно был не тяжелее птичьего перышка.

Сомнений не было: он очутился в каньоне Холодных Сердец, в доме Кати. Торопливо подтянув штаны, Джерри осмотрелся по сторонам.

«Дворец мечты» пребывал в состоянии прискорбного запустения. Окна были разбиты, и птицы носились по комнатам, беззастенчиво гадя на изумительную мебель. По кухне в поисках добычи бродил койот. А в саду на деревьях сидели несколько десятков полосатых мартышек, оглушительно трещавших и визжавших. Впрочем, тому, кто, подобно Джерри в его лучшие дни, был частым посетителем дома, все это не казалось таким уж странным. Он действительно видел в саду мартышек, убежавших из Катиного зверинца. В течение какого-то времени казалось, что здешний климат прекрасно им подходит и они даже смогут размножаться, однако через пару лет какой-то неведомый вирус уничтожил всех мартышек до единой.

И все же нынешнее состояние дома было таким плачевным, что Джерри захотелось немедленно отсюда убраться. Однако он понимал, что это невозможно. Прежде всего, он обязан был засвидетельствовать свое почтение хозяйке. Решив не ждать, пока она соизволит появиться, Брамс отправился на поиски. Почему-то он был уверен, что их встреча поможет ему вырваться из власти тягостного сновидения.

Джерри стал подниматься вверх по лестнице. По ступенькам в неимоверном множестве ползали мухи, настолько вялые, что не желали взлетать в воздух, и ему приходилось давить их голыми ступнями.

Дверь в хозяйскую опочивальню была распахнута настежь. После секундного колебания Джерри вошел. Прежде ему довелось побывать в этой комнате всего лишь раз. Даже согласно его воспоминаниям, она была просторна, но сейчас, во сне, показалась ему поистине огромной. Шторы были задернуты, и солнечный свет, проникая между ними, приобретал причудливый лиловый оттенок.

Посреди комнаты возвышалась громадная, но на удивление простая, грубо сработанная кровать. И на этой кровати сидела Катя — единственная женщина, которую Джерри любил на протяжении всей своей жизни, за исключением, разумеется, собственной матери. Она была обнажена, или, выражаясь точнее, обходилась без одежды. Большую часть ее тела покрывали крупные улитки, те самые слизкие создания со скорлупой на спине, которых проклинает любой садовник. Они ползали по ее коже, по лицу, по ее грудям и животу, бедрам и ногам. На волосах у Кати блестели их серебристые следы, и несколько десятков улиток устроились на ее голове подобно короне. Катины ноги были широко раздвинуты, и улитки не оставили своим вниманием ее промежность. Как это нередко бывает во сне, Джерри видел все с пугающей достоверностью. Он видел, как слизкие серо-зеленые тела улиток высовываются из раковин, видел, как шевелятся чуткие рожки, когда улиткам случается столкнуться с препятствием — с соском, с ухом, с суставом пальца; как, удостоверившись, что опасности нет, они продолжают свой путь. Не произнося ни слова, Катя опустила глаза и очень осторожно сняла со своей груди одну из улиток. Потом она расставила ноги еще шире, так что теперь Джерри мог разглядеть самые интимные уголки ее тела. Он вовсе не являлся знатоком по части женских прелестей, однако даже он мог оценить по достоинству нежные изгибы ее вагины, которой позавидовала бы любая молодая девушка. Раздвинув руками складки атласной плоти, Катя поместила туда улитку.

Джерри, словно зачарованный, наблюдал, как крошечное животное, выставив рожки, принялось обследовать новую среду обитания.

С губ Кати сорвался тяжкий вздох. Веки ее утомленно опустились, но внезапно она вновь распахнула глаза. Теперь взгляд, полный страсти, был устремлен прямо на Джерри.

— Вот и ты, Джерри.

В голосе ее звучала музыка, которую он помнил с детства, музыка сладкая и пронзительная. Много лет он тщетно пытался расслышать эту музыку в голосе каждой женщины, с которой его сводила судьба.

Позднее он узнал, что звезды немого кино, как правило, обладали неблагозвучными голосами, помешавшими им сделать карьеру в звуковом кинематографе. Но Катя являла собой счастливое исключение из этого правила. Она обладала едва заметным акцентом (который лишь добавлял в ее речь пикантности). Несмотря на этот легчайший иностранный налет, она выговаривала каждое слово с неизменным изяществом.

— Мне нужна помощь, — произнесла она. — Войди в дом Джерри, прошу тебя. Я здесь одна. Совершенно одна.

— А что случилось с Тоддом? — спросил он.

— Он ушел. Ушел от меня.

— Я не могу в это поверить.

— Но это правда. Он ушел. Ты что, намерен выбирать между мною и Тоддом?

— Нет, разумеется нет.

— Тодд оказался очередной пустой раковиной, Джерри. Внутри этой раковины не было жемчужины. И теперь я совсем одна. Для меня это хуже смерти.

Даже во сне его разум встрепенулся при этих словах. Джерри уже собирался спросить, откуда ей известно, что такое смерть, но потом передумал. Возможно, этой женщине открыты все тайны бытия. Ведь ее жизнь не ограничена какими-либо рамками. Джерри никогда не понимал, каким законам подчиняется ее существование в каньоне, однако он не сомневался, что это место скрывает множество жутких тайн.

— Что ты хочешь от меня? — спросил он.

— Вернись в каньон, — последовал ответ.

На этом сон оборвался; по крайней мере, проснувшись, Джерри ничего более не мог припомнить. Стоявшая в воображении картина — тело, покрытое улитками, кишащие слизняками половые органы — внушала ему отвращение. Он не мог решить, наслала ли это видение Катя, прибегнув к своим чарам, или он сам вызвал его из глубин собственного подсознания. Так или иначе, сон сыграл важную роль. Теперь Джерри не сомневался, что Катя в беде.

Весь следующий день Джерри занимался привычными делами: сходил в супермаркет, вернулся, приготовил себе цыпленка, съел его, поболтал с Луи, соседом снизу, о том, что дом необходимо покрасить и что следует безотлагательно сказать об этом управляющему. Но что бы он ни делал, мысли его возвращались к удивительному сну. Сильнее всего его занимал вопрос: был ли этот сон вещим? Наконец, не удержавшись, он спросил у Луи:

— Вы верите снам?

Луи, толстый добродушный малый, был весьма озадачен.

— Смотря каким снам, — не сразу ответил он. — Приведите пример.

— Ну, вам никогда не случалось видеть сны, которые вам о чем-то говорили? Предостерегали вас или, наоборот, звали куда-то?

— Случалось, еще как случалось.

— И что это были за сны?

— Например, однажды мне приснилась мать — она просила меня порвать с одним парнем. Может, вы его тоже знали. Его звали Ронни.

— Ронни? Да, конечно, я его помню.

— Тот еще был сукин сын, доложу я вам. Избивал меня чуть не каждый вечер. Нажрется текилы и распускает руки.

— Да, ну так что же там было, во сне?

— Я же вам сказал: ко мне явилась мать и попросила его бросить. Так и сказала: бросай, мол, этого ублюдка, сынок, иначе он тебя прикончит.

— И как вы поступили?

— Последовал мамочкиному совету. Расстался Ронни. Он мне все равно порядком осточертел. И сон всего лишь подтвердил мои чувства.

— А Ронни принял это как должное?

— Как бы не так. Он просто взбесился, и дело кончилось дракой. Вот, посмотрите, это украшение у меня с тех пор.

Луи засучил рукав и обнажил шрам длиной примерно в шесть дюймов, бледневший на его кофейной коже.

— Мне здорово досталось.

— Это он вас поранил?

— Мы дрались, я же вам говорю. И я упал на стол, уставленный стаканами. Пришлось наложить шестнадцать швов. К тому времени, как я вышел из больницы, этот чертов ублюдок успел смыться. Представляете, он прихватил с собой всю мою обувь. А у нас даже размеры были разные.

— Значит, вы верите в сны?

— Пожалуй, да. А почему вы спрашиваете?

— Просто так. Мне надо кое-что решить.

— Ну, если вы желаете знать мое мнение, то я вот что скажу. Иногда сны бывают очень полезными. А иногда они яйца выеденного не стоят. Так что сон сну рознь. Порой они откровенно врут. Моя бедная мамочка, кстати, приснилась мне еще один раз. Тогда она была очень больна и лежала в клинике. А во сне она заявила, что поправляется, и мне нет необходимости тратить деньги и мчаться к ней на восток. Что у нее все хорошо. А на следующий день мне сообщили о ее смерти. Вот так-то.

Погруженный в размышления о собственном сне и о словах Луи, Джерри вернулся в свою квартиру. Постепенно он понял, отчего ему так трудно принять решение. Он боялся, что, стоит ему вернуться в каньон Холодных Сердец (вернуться к Кате, чью жестокую натуру он знал слишком хорошо), ему придет конец. Он видел так много фильмов, в которых герой погибал где-то в середине истории, более не нужный для развития основного сюжета. Разве это не про него? Разве он не провел свою жизнь на обочине Катиной жизни, яркой и насыщенной? Он так и не сумел стать важным действующим лицом в драме, которую разыгрывала Катя. И если события в каньоне Холодных Сердец стремительно катятся к развязке — а судя по всему, именно так оно и есть, — то какова вероятность, что он, Джерри, уцелеет к тому моменту, когда в аппарат вставят последнюю катушку ленты? Скажем прямо, ничтожна. Или вообще равняется нулю.

Но, с другой стороны, если конец неизбежен, стоит ли пытаться его предотвратить? Стоит ли запирать себя в этой маленькой квартирке, смотреть телевизор и готовить себе обеды из полуфабрикатов, тогда как в двадцати минутах езды от его дома разыгрывается захватывающая драма, участником которой он некогда был? Не обернется ли подобная попытка продлить свои дни пустой тратой времени, которого осталось так немного?

Черт побери, он знает, что делать. Послушный зову, услышанному во сне, он вернется в каньон Холодных Сердец.

Приняв решение, Джерри начал готовиться к предстоящей встрече с леди Катей. Перебрав весь свой гардероб в поисках чего-нибудь поэлегантнее (как-то она сказала, что предпочитает элегантных мужчин), он остановился на светлом льняном костюме, итальянских ботинках и шелковом галстуке, некогда купленном в Барселоне, — этот галстук был единственным ярким пятном в выдержанном в приглушенных тонах ансамбле. Покончив с выбором одежды, Джерри принял душ, тщательно побрился, а потом принял душ еще раз, так как, бреясь, немного вспотел.

Когда он закончил одеваться, перевалило далеко за полдень. Скоро в каньоне Холодных Сердец наступит время коктейлей. И сегодня Кате не придется пить в одиночестве.

Глава 2

Примерно в то же время, когда Джерри Брамс пробудился ото сна, в котором ему привиделась покрытая улитками Катя — то есть где-то за полчаса до рассвета, — Тодд и его спутница проскользнули («тихо-тихо», как без конца повторяла Тэмми) в маленький отель, где миссис Лоупер остановилась за несколько дней до этого. Хотя в последнее время женщине довелось увидеть много такого, о чем она раньше и понятия не имела, данное приключение было самым поразительным. Кто бы мог подумать, что она будет на цыпочках пробираться по коридору двухзвездочного отеля в компании одного из самых знаменитых актеров в мире и сердито шипеть, когда под его каблуком скрипнет половица?

— В комнате ужасный беспорядок, — предупредила она, открывая дверь. — Меня не назовешь слишком аккуратной…

— Мне на это наплевать, — процедил Тодд бесцветным от усталости голосом. — Все, что я хочу, — это помочиться и завалиться спать.

С этими словами он направился прямиком в ванную, где, не потрудившись даже закрыть дверь, расстегнул штаны и пустил мощную, как у лошади, струю. Сторонний наблюдатель мог бы решить, что эти двое женаты много лет и давно перестали обращать внимание на приличия. Приказав себе не смотреть в сторону Тодда, Тэмми все же не смогла удержаться. В конце концов, что в этом плохого? Член его был, пожалуй, вдвое больше, чем у Арни. Стряхнув последние капли и забрызгав унитаз (в точности как Арни), Тодд подошел к раковине и принялся умываться, вяло плеская водой себе в лицо.

— Мне все кажется… — крикнул он, не прерывая своего занятия… — Вы меня слышите?

— Слышу.

— Мне все кажется, я сплю и вот-вот должен проснуться.

Тодд закрыл кран и появился в дверях ванной с полотенцем в руках. Осторожными, мягкими движениями он вытер свое подпорченное шрамами лицо.

— А потом я спрашиваю себя: если это сон, то когда же он начался? Когда я впервые встретил Катю? Или когда впервые попал в каньон Холодных Сердец? Или когда я проснулся после этой проклятой операции и все пошло наперекосяк?

Закончив вытираться, Тодд бросил полотенце на пол в ванной — еще одна привычка, роднившая его с Арни. Привычка, доводившая до бешенства Тэмми, которой приходилось ходить за мужем по пятам и поднимать все, что тот небрежно швырял, — полотенца в ванной, носки, грязное белье в спальне. А еще он никогда не убирал продукты в холодильник, оставляя их на съедение мухам. И почему только у мужчин столько скверных привычек? Неужели им трудно класть вещи на свое место?

Тодд продолжал рассуждать о том, когда же начался его сон. Наконец он решил — с того момента, как доктор Берроуз поместил его в свою клинику.

— Вы это серьезно? — спросила Тэмми.

— Абсолютно серьезно. Все это, — Тодд сделал широкий жест, указывая на комнату и Тэмми, — всего лишь видения. Так сказать, глюки.

— И я в том числе?

— Конечно.

— Тодд, не смешите меня, — возразила Тэмми, которой было вовсе не до смеха. — Вы не спите. И я тоже. Все происходит наяву. Мы действительно здесь, в этой комнате.

— Хорошо, я не возражаю, — кивнул Тодд, озираясь по сторонам. — Я согласен с тем, что сейчас мы бодрствуем. Но, Тэмми, если эта комната существует наяву, значит, весь этот бред, который мы видели в доме Кати, — тоже явь. А в это я никак не могу поверить. — Тодд принялся расхаживать по комнате взад-вперед. — Вы видели, что происходило там, за дверью?

— Я не все успела рассмотреть. Но я видела человека, который убил Зеффера…

— И призраков. Живых мертвецов. Вы же видели призраков, не отпирайтесь.

— Я и не отпираюсь. Да, я их видела.

— И вы думаете, все это происходило наяву.

— А как же иначе?

— Я же вам сказал, это всего лишь сон. Глюки.

— Мне кажется, я способна отличить явь от галлюцинаций.

— А вы когда-нибудь пробовали ЛСД? Настоящий, хороший ЛСД? Или волшебные грибочки?

— Нет.

— Значит, вы не знаете, что они способны вытворять. Поверьте, после этого зелья перед вами открывается совершенно иной мир. Тот, кто не испытал этого сам, все равно не поймет. Вы попадаете в другую реальность.

— Не понимаю, что это за другая реальность.

— Так выражается агент, который снабжает меня этими снадобьями. Его, кстати, зовут Джером Банни. Настоящий философ, скажу я вам. И дело тут не только в наркотиках. Он иначе воспринимает мир. Так вот, он говорит, люди просто пришли к соглашению о том, что считать реальным, а что — нет. Для простоты и удобства.

— И все же я не совсем понимаю…

— У меня от усталости язык заплетается. Конечно, будь здесь Джером, он объяснил бы лучше.

— Наверное. Но, знаете, я не думала, что вы принимаете наркотики. Совсем недавно я читала ваше интервью в «Пипл». Вы там говорите о своих друзьях-наркоманах. О том, что их судьбы приводят вас в содрогание.

— Я что, и имена называл?

— Да. Например, Роберт Дауни-младший. Вы сказали, что, если б не наркотики, он стал бы великим актером.

— Ну, я же не Роберт. Он-то, бедняга, поджаривал свои мозги каждую ночь. А я свою норму знаю. Несколько таблеток… — Тодд осекся и бросил на Тэмми взгляд, полный досады. — А вообще-то я не понимаю, почему должен оправдываться перед вами.

— Разве я сказала, что вы должны передо мной оправдываться?

— Пристали ко мне с этим дурацким интервью…

— Я просто повторила то, что вы сами сказали.

— Ладно, все это ерунда. Забудем беднягу Роберта. У него своя жизнь, у меня своя. Давайте лучше подумаем, когда это все началось.

— Вы имеете в виду…

— Дураку ясно, нам с вами снится один и тот же сон. Этот проклятый каньон Холодных Сердец не существует. Не может существовать. Он не что иное, как игра воображения. Скажите сами, разве то, что мы видели, может быть реальным?

— Не знаю, — пожала плечами Тэмми. — Но что бы вы ни говорили о снах или о том, что реальность — это лишь выдумка, я видела собственными глазами: каньон этот существует, и дом тоже. Он там, наверху, в горах. И эта женщина — тоже далеко не игра воображения. К сожалению. Она реальна, и сейчас она как раз замышляет свой следующий шаг.

— Вы заявляете об этом так уверенно.

Пока Тэмми говорила, Тодд сокрушенно разглядывал свое отражение в зеркале.

— Потому что у меня нет никаких сомнений на этот счет. Эта женщина никогда вас не отпустит, Тодд. Она найдет способ вас вернуть.

— Поглядите на меня, — попросил Тодд. — Как по-вашему, меня можно узнать?

— По-моему, вы выглядите прекрасно.

— Как бы не так. Страшнее атомной войны. А все эта свинья Берроуз, будь он трижды проклят. — Тодд медленно поднял руки и провел по лицу. — Нет, это все же сон, — вновь завел он прежнюю песню. — Наяву я никогда не бываю таким страшилищем.

— А я бываю, — заверила Тэмми, уставившись на собственное отражение, растерянное и усталое. — Я всегда примерно так и выгляжу. — Ущипнув себя, она удовлетворенно добавила: — Я не сплю. И я самая что ни на есть реальная.

— Да? — слабо откликнулся Тодд.

— Конечно. Я помню, кто я такая. Помню, откуда я, как я сюда попала. Я даже помню, где работает мой муж.

— Муж?

— Да, муж. А почему вы так удивились? Не думали, что у женщины моих габаритов может быть муж? Однако я замужем. Зовут моего благоверного Арни, и он работает в аэропорту Сакраменто. Вы ведь впервые о нем слышите, правда? Я имею в виду своего дражайшего супруга.

— Впервые.

— Значит, он не может вам сниться.

— Не может.

— Правильно. Потому что это моя жизнь. Мои проблемы.

— Какие проблемы?

— Мой муж — это сплошные проблемы. Во-первых, он слишком много пьет, во-вторых, не любит меня, и в-третьих, у него роман с одной девицей из конторы «Федекс».

— Каков мерзавец. Но, полагаю, в постели он творит чудеса?

— Вытворял бы, если б я ему позволила.

— А вы не позволяете?

— В последний раз, когда он попробовал выкинуть очередной фокус, я сломала ему ребро. Он был пьян, как обычно. Но я не сочла это обстоятельство смягчающим.

— Зачем же вы с ним живете?

— Вы и правда хотите это знать?

— Правда.

— Судя по голосу, вы не кривите душой.

— И не думаю. Я сгораю от любопытства.

— Ладно, я скажу вам, но сначала вы должны мне кое-что пообещать.

— Что?

— Сначала пообещайте.

— Черт с вами. Даю слово скаута, я выполню все, что вы захотите. Так почему вы не уходите от мужа?

— Потому что нет ничего хуже одиночества. Особенно для женщины. Года два назад, узнав об очередном романе Арни, я попробовала уйти, но через месяц вернулась. Потому что чуть с ума не сошла от одиночества. Заставила его попросить прощения. Сказать, что он никогда больше не будет мне изменять. Но прекрасно знала: все это ложь. Мужчины — это похотливые павианы, и ничего тут не поделаешь. Такими уж их Господь сотворил.

— А что касается женщин, то они…

— В большинстве своем суки, — с готовностью подхватила Тэмми. — И я не исключение. Но дело в том, что быть суками нас вынуждает эта сучья жизнь.

— И Катю тоже?

— Странно, что вы так давно о ней не вспоминали, — усмехнулась Тэмми. — Хорошо, я кое-что о ней расскажу. Тогда вы поймете, что она — всем сукам сука. Помните человека, которого она швырнула в комнату? — Тодд молча кивнул. — Его звали Зеффер. И это он сделал из нее кинозвезду. Вы сами видели, как она его отблагодарила.

— Уверяю вас, она бывает совсем другой.

— Только не надо рассказывать о том, как она трогательно любит собак.

— Подождите… — перебил Пикетт, отмахиваясь рукой от ее циничного замечания. — Я пытаюсь вам объяснить, а вы меня не слушаете.

— И слушать не желаю про добрую, нежную Катю.

— Но почему?

— Потому что она сука. Сука с ледяным сердцем. Этот проклятый каньон назван в ее честь. Вы разве об это не догадывались? Ладно, как бы то ни было, никто из нас никогда туда не вернется. Или у вас другие намерения?

Тодд не ответил. Он уставился на висевшую над кроватью блеклую фотографию, на которой красовалась огромная надпись на холмах — «Голливуд».

— Интересно, никому не приходило в голову совершить самоубийство, бросившись с одной из этих букв? — задумчиво изрек он.

— Приходило. Именно так покончила с собой одна актриса-неудачница. Ее звали Пэг Эндвистл. Тодд, вы слышали, о чем я спросила?

— О чем?

— Я спросила, каковы ваши намерения? Надеюсь, вы не жаждете вновь встретиться с Катей? Или, стоит мне отвернуться, вы попытаетесь проскользнуть в ее дом?

— А какая вам разница, хочу я с ней встретиться или нет? — ответил Тодд вопросом на вопрос Его уверенность в том, что он видит сон, судя по всему, в последние несколько минут значительно поколебалась. — Ведь мы с вами все равно никогда больше не увидимся.

«Бесспорно, он прав», — вздохнула про себя Тэмми. Сегодня ей единственный раз за всю жизнь выпал случай насладиться обществом Тодда Пикетта. Случай, который никогда больше не повторится. Тэмми прекрасно это понимала, и все же слова, произнесенные вслух, задели ее за живое.

— Я просто беспокоюсь о вас, Тодд. И желаю вам добра, — пробормотала она с запинкой.

— Если это так, подвиньтесь, — заявил он. — И дайте мне возможность завалиться в постель и хорошенько выспаться. Никаких других желаний у меня сейчас нет.

Тэмми молча поднялась с кровати.

— Вы что, не будете ложиться? — удивился он.

— Здесь только одна кровать.

— Вижу, не слепой. Кровать широкая, места обоим хватит. Ложитесь, не дурите. Завтра, на свежую голову, продолжим нашу интересную беседу.

Тодд сбросил ботинки и улегся, устроив жалкие тонкие подушки так, чтобы Тэмми было куда приклонить голову.

— Давайте укладывайтесь побыстрее, — скомандовал он. — Не бойтесь, я не кусаюсь.

— Знаете, вот это мне действительно кажется невероятным.

— Вы о чем — о Кате, о доме, о супруге дьявола или…

— Нет. О том, что мне предстоит спать с вами в одной постели.

— Приставать не буду. Слово скаута.

— В этом я не сомневаюсь…

— Но выспаться нам обоим необходимо.

— Хорошо. Я сейчас лягу. Но все равно это невероятно. Знаете ведь вы были человеком, которого я боготворила. Моим кумиром. Моим идолом.

— Вы сделали особое ударение на слове «были», — обиженно заметил Тодд, открывая один глаз.

— Не надо придираться к словам.

— Я не придираюсь. Но я понятливый, — усмехнулся Тодд. — Со мной случилось нечто подобное, когда я встретил Пола Ньюмена так сказать, во плоти. Я всегда считал его крутейшим из крутых. Эти голубые глаза, холодные, как лед, и легкость, с которой он… — Тодд говорил все тише, явно засыпая. — И я думал… когда стану знаменитым…

Голос его прервался.

— Тодд? — окликнула Тэмми.

Пикетт чуть приоткрыл глаза и взглянул на нее сквозь ресницы.

— О чем это я?

— Ни о чем, — пробормотала Тэмми, присаживаясь на краешек постели. — Спите.

— Нет, я только что нес какую-то чушь. О чем? — настаивал он.

— Вы рассказывали о том, что хотели походить на Пола Ньюмена.

— Да-да, Я часами кривлялся перед зеркалом, стараясь его скопировать. Понимаете, он делал все без всякого напряжения. Трудно было поверить, что он играет. Это выглядело так… естественно.

Пока он говорил, Тэмми сняла туфли (ноги у нее ныли от усталости, к тому же оказалось, что они грязные, но у Тэмми не было сил отправиться в душ) и осторожно улеглась рядом с Тоддом. Он, похоже, не обратил на это ни малейшего внимания и продолжал свой рассказ. Однако с каждой секундой язык его заплетался все сильнее, и слова становились все более бессвязными.

— А потом я встретил его… и он был… такой маленький… такой обыкновенный…

Дойдя наконец до развязки, Пикетт тихонько захрапел.

Тэмми, приподнявшись на локте, не сводила с него глаз. Несколько дней назад она и мечтать не смела, что окажется в одной постели с Тоддом Пикеттом. При одной мысли об этом сердце ее наверняка выскочило бы из груди. И все же она здесь, лежит с ним бок о бок — и ничего, ровным счетом ничего не ощущает, лишь легкое раздражение по поводу того, что он развалился слишком вольготно, предоставив ей тесниться на краешке кровати. Впрочем, выбора у нее не оставалось. Если ей не нравится делить ложе с Мистером Покорителем Сердец, она может устроиться на полу.

Тэмми опустила тяжелые веки.

Она так устала, что через мгновение уже спала. И не видела никаких снов.

Глава 3

Пока два столь несхожих друг с другом искателя приключений спали в полумраке номера 131 отеля «Уилшир Плаза» и сон их был слишком крепок, слишком глубок и слишком подобен смерти, чтобы назвать его сладким, город ангелов пробудился и принялся за свои ежедневные дела. В этом городе делали деньги. В этом городе снимали фильмы. В обшарпанных мотелях стряпали тоскливое порно, в Калвер-Сити и Бербанке лепили занудные зрелища, бюджет которых мог бы вывести из кризиса небольшую страну; что касается малобюджетных картин о жизни проституток, сутенеров и безработных киношников — их выпекали везде и всюду, где находились свободный павильон и несколько готовых на все актеров. Некоторым из этих фильмов предстояло стяжать славу; даже для порнухи существовал теперь свой фестиваль, и победительница в номинации «Лучшая сосалка» имела возможность подняться на сцену и, краснея и смущаясь, в трогательных выражениях поблагодарить своего агента, мамочку и Господа Бога.

Однако в этом городе разыгрывались отнюдь не только кинодрамы, приправленные изрядной долей секса или же псевдонаучной фантастики. Здесь работала величайшая в мире фабрика грез, поэтому каждый день автобусы и самолеты доставляли сюда новые партии юных мечтательниц и мечтателей, решивших попытать счастья. И каждый день повзрослевшие мечтатели, прослонявшиеся на задворках фабрики грез месяцы, а иногда и годы, с горечью понимали, что прихотливую славу они привлекают не больше, чем завзятого гурмана — суши недельной давности. Им не суждено быть обласканными этой разборчивой дамой, не суждено стать такими, как Мерил Стрип, Тодд Пикетт или Джим Кэрри. Впрочем, не исключено, что слава смилуется и изольет на них свою благосклонность, но подобное произойдет лишь в следующей жизни, а может, и несколько жизней спустя. Однако это обстоятельство служило пасынкам славы слабым утешением, и они не слишком горели желанием уехать домой и забыть об актерской карьере. Куда лучше было купить пистолет (именно так поступил этим утром некто Райан Тайлер, в действительности Норман Майлс), вернуться в свою однокомнатную квартирку и вышибить себе мозги. Помянутому самоубийце посчастливилось сыграть эпизодическую роль (и даже произнести несколько слов) в одном из фильмов сериала «Смертельное оружие»; Норман не замедлил сообщить всем жителям городка Стокгольм в штате Огайо, откуда он пожаловал в Голливуд, что начало великой карьере положено. Увы, при монтаже его эпизод вырезали, и по каким-то неведомым причинам пронзительный взгляд режиссера уже более не останавливался на незадачливом искателе счастья. В течение шести лет, миновавших после съемки незабвенного эпизода, Райану Тайлеру так и не удалось вновь попасть в волшебные лучи прожекторов. Пуля оказалась милосерднее упорно молчавшего телефона. Однако смерть несостоявшейся кинозвезды не стала громкой новостью.

Самоубийство, совершенное неким Родом Макклаудом, наделало куда больше шума, но лишь благодаря тому, что бедолага бросился с моста и вследствие этого происшествия возникла огромная автомобильная пробка. Покойный Макклауд некогда сподобился получить «Оскара»; четырнадцать лет назад он вместе с четырьмя другими продюсерами был удостоен вожделенной статуэтки. Так как награждаемых оказалось слишком много, Макклауд не успел прорваться к микрофону и вознести хвалу своей мамочке и Господу Богу; прежде чем его более шустрый коллега закончил рассыпаться в благодарностях, оркестр грянул бодрый мотивчик, служивший сигналом к уходу со сцены.

Около полудня стало известно еще об одном самоубийце. На этот раз счеты с жизнью свел человек, который в отличие от шестидесятилетнего Макклауда находился в самом начале жизненного пути. Два года назад Джастин Тау был назван самым преуспевающим продюсером в номинации до двадцати пяти лет (ему в ту пору исполнилось двадцать два); величайший из голливудских воротил, почти что божество, взял его под свое крыло и объявил достойным преемником. Этим утром Джастин Тау повесился в гараже своего брата. Во избежание кривотолков он оставил предсмертное письмо, выдержанное в четком и ясном стиле, которому его учил бывший босс. Там он сообщал, что не в силах преодолеть губительное пристрастие к героину, из-за которого он ощущает себя неполноценным человеком. Далее он раскаивался в собственных жестоких словах и бессердечных поступках. Он причинил немало обид людям, которых любил, признавал Тау, но виной всему были наркотики — именно они разрушили его жизнь, с которой он ныне расставался без всяких сожалений. На самоубийце были костюм стоимостью десять тысяч долларов, сшитый на заказ в Милане, и безумно дорогие итальянские ботинки. Решив умереть не так, как жил, то есть достойно и аккуратно, он не забыл надеть подгузник для взрослых.

Новость о самоубийстве Джастина распространилась с быстротой молнии, и несколько преуспевающих кинодеятелей в тот день остались дома, вспоминая о наркотическом кайфе, которому они предавались в обществе покойного, и размышляя, не пришло ли им время обратиться в клинику анонимного лечения наркомании. Но вскоретелефонные звонки вновь призвали их к жизни, и заботы суетного дня заглушили печальные мысли. Пара щепоток кокаина помогла им окончательно позабыть беднягу Джастина и приняться за дела. У них будет время погоревать о нем позднее, на похоронах.

Кстати, говоря о похоронах: в этот день урна с прахом некоей Дженнифер Скарцеллы, уроженки Чикаго, была погружена в самолет, направлявшийся в вышеупомянутый город. Девица скончалась девять месяцев назад, но тело ее лишь недавно обнаружили, опознали, кремировали и теперь отсылали на родину, где ей предстояло обрести последнее пристанище. Дженнифер уехала из дома семь лет назад, не потрудившись сообщить родителям о своих планах. Впрочем, о честолюбивых намерениях своей дочери отец и мать могли догадаться без труда — с малых лет девочка грезила карьерой кинозвезды. В ходе разбирательства выяснилось, что Дженнифер застрелил любовник, рассерженный ее отказом принять участие в фильме категории X. Теперь парень находился под следствием, а девушка возвращалась домой — не изменив своим заветным мечтам, но поплатившись за них жизнью.

День продолжался, и тени медленно удлинялись, по мере того как солнце, достигнув высшей точки, начало путь к закату.

Вскоре после четырех на киностудии «Уорнер Бразерз» произошло неприятное происшествие: во время съемок вспыхнули декорации, и вскоре весь павильон сгорел до основания, а два близлежащих павильона получили серьезные повреждения. Обошлось без человеческих жертв, однако в совете директоров студии царило уныние. Никто не сомневался, что страховка покроет все расходы по восстановлению павильонов, но сгорели декорации картины «Обратная сторона справедливости», которую планировали непременно выпустить к Рождеству. Учитывая, что, согласно жесткому расписанию, съемки следовало закончить через месяц, гибель павильона существенно усложняла ситуацию. В свое время немало «творческих споров» вызвал сценарий картины, в написании которого участвовали аж четырнадцать тружеников пера. Обращение в Гильдию сценаристов за разрешением конфликта, возможно, несколько сократило бы количество претендентов на гонорар, однако ничто не могло уменьшить убытки, неминуемые в том случае, если фильм не поспеет к намеченной дате — а все шло именно к тому. Оба исполнительных продюсера уже получили телефонные выговоры от своих боссов в Нью-Йорке; им вменялись в вину затянувшиеся сценарные дебаты, замедлившие производство картины, которая, будь продюсеры посноровистее, ныне была бы уже благополучно закончена. А теперь от того павильона, где в течение двух ближайших дней предстояло отснять главные сцены, осталась лишь груда углей. В самом ближайшем будущем маячил призрак финансовой катастрофы, и некоторые деятели понимали, что вынуждены будут добровольно подать заявление об уходе — в противном случае им предстояла не слишком приятная процедура расследования, в ходе которой всплыли бы многие невыгодные для них обстоятельства. Прежде всего, им придется ответить на вопрос: почему так долго нельзя было прийти к согласию по поводу девяноста страниц сценария об отважном герое в пятнистой униформе, вступившем в сражение с некими фантастическими злодеями? Неужели за четыре с половиной миллиона долларов нельзя было найти подходящего писаку? Замечания типа «мы же снимаем настоящий фильм, а не какой-нибудь долбаный «Гражданин Кейн»» в тот день были в большом ходу; особенно часто об этом твердили люди, которые видеть не видели пресловутого «Кейна».

К пяти, когда сплошная полоса машин потянулась за город, количество неприятных происшествий увеличилось, однако среди них не было ни одного значительного. Все шло своим чередом. Сценарии спешно дописывались, чтобы продюсеры успели прочитать их за уик-энд; писатели надеялись, что их творения инициируют наконец чей-то творческий порыв; актеры планировали свидания и вечеринки, а секретари печатали уведомления об увольнении.

И все это время Тодд и женщина, некогда творившая из него кумира, спали бок о бок в полумраке номера 131.

Глава 4

Тэмми проснулась первой. Она стряхнула с себя остатки сна, в котором ей привиделась комната — точно такая же, как та, где она лежала, с одним лишь исключением: по каким-то непонятным причинам вся мебель, даже кровать, была сдвинута в дальний угол, и Тэмми пришлось устроиться на матрасе, брошенном прямо на пол. Так что, когда она открыла глаза, почти ничего не изменилось. Она по-прежнему находилась в самом заурядном номере самого заурядного отеля, и лишь одно обстоятельство можно было счесть чрезвычайным: рядом с ней мирно посапывал Тодд Пикетт. Во сне он разметался, заняв три четверти кровати, и зарылся головой в подушку. Но, судя по выражению лица — этого бедного, так пострадавшего от недавней операции лица, — кошмары его не мучили.

Были времена, когда Тэмми отдала бы жизнь, лишь бы ей представился случай склониться над спящим Тоддом и разбудить его поцелуем. Но потом она разуверилась в волшебных сказках. К ней чудесные истории неизменно поворачивались своей мрачной стороной, так что у нее пропала всякая охота принимать в них участие, и она уже не мечтала о возможности поцеловать принца. Уж пусть лучше эти принцы просыпаются от собственного звучного храпа.

Тэмми взглянула на дешевые электронные часы, стоявшие на столике у кровати. Они показывали пять часов двадцать одну минуту. Неужели день почти прошел? И они проспали почти одиннадцать часов? И Тодд до сих пор еще не проснулся?

Впрочем, в последнем обстоятельстве не было ничего удивительного. За годы, проведенные вместе с Арни, Тэмми убедилась, что мужчины обожают поспать. Что до ее супруга, то для него сон являлся наиглавнейшим удовольствием. Он предпочитал его еде, выпивке и, уж конечно, сексу.

Оставив Пикетта предаваться излюбленному мужскому занятию, Тэмми отправилась в крошечную ванную и включила свет. «Господи, какое жуткое зрелище», — вздохнула она, взглянув на себя в зеркало. И как только Тодд согласился дать такому страшилищу местечко возле себя!

Тэмми принялась энергично приводить себя в порядок. Первым делом она вычистила зубы, затем сделала воду погорячее — она любила принимать очень горячий душ, даже если чувствовала себя совершенно чистой — и вошла под обжигающие струи. Вот это было здорово! Мыло распространяло противный цветочный запах, и дешевый шампунь совершенно не подходил для ее типа волос, но Тэмми все равно ощущала себя счастливой. Впервые за последние несколько дней она отмылась дочиста, смыла всю налипшую гадость — грязь, темноту, призраков, монстров. К тому времени, когда она, насладившись душем сполна, отдернула пластиковую занавеску, ванную застилал такой густой пар, что Тэмми почти ничего не видела. Однако ей удалось различить, что в дверях стоит Тодд и смотрит на нее. Схватив полотенце, она без особого успеха попыталась прикрыть свое крупное обнаженное тело.

— Доброе утро, — изрек Тодд.

— Добрый день, — откликнулась Тэмми.

— Разве сейчас день?

— Скорее даже вечер. Почти половина шестого. Там, у кровати, есть часы. Идите взгляните сами. И закройте, пожалуйста, за собой дверь.

— Хорошо, но сначала мне надо отлить. Уж вы извините. Но я не могу терпеть.

— Подождите секунду, я сейчас выйду.

— Зачем спешить? Просто отвернитесь, — невозмутимо посоветовал он, расстегивая брюки.

Тэмми поспешно задернула занавеску и принялась вытираться, во второй раз за последние двенадцать часов слушая, как Тодд с шумом опорожняет мочевой пузырь. Казалось, он будет мочиться бесконечно. Когда он закончил, Тэмми уже успела вытереться.

— Все, порядок, — с явным облегчением сообщил он. — Интересно, в этой дыре подают еду в номера?

— Подают.

— Вы хотите перекусить?

«Сейчас не время строить из себя небесное создание», — решила Тэмми.

— Умираю с голоду, — призналась она.

— Что вам заказать?

— Просто что-нибудь поесть. Не надо никаких изысков.

— Надеюсь, если я закажу еду, это не навлечет на нас новых опасностей.

Тэмми подождала, пока раздастся щелчок захлопнувшейся двери, и принялась вытирать самые укромные уголки своего тела. До нее доносился голос Тодда, заказывавшего еду по телефону. Можно было подумать, что в комнате работает телевизор, по которому идет фильм с участием Тодда Пикетта.

Тэмми подошла к запотевшему зеркалу, протерла его ладонью и принялась мрачно изучать собственное отражение. Конечно, теперь ее лицо сияло чистотой, но это было единственной переменой к лучшему. Женщина слегка приоткрыла дверь.

— Мне нужна чистая одежда.

Тодд сидел на постели. Он уже положил телефонную трубкy, включил телевизор и смотрел какое-то ток-шоу.

— Так идите сюда и оденьтесь, — сказал он, не отрывая глаз от экрана. — Я не смотрю.

Ей ничего не оставалось, как последовать его совету; отбросив влажное полотенце, она начала рыться в скудном содержимом своего чемодана, надеясь отыскать что-нибудь приемлемое.

— Я заказал сэндвичи, — сообщил Тодд. — Ничего лучше у них все равно нет. И кофе.

Натянув белье, Тэмми взглянула на экран телевизора. Как раз в этот момент женщина в ярко-красной блузке, которая была ей мала размера на два, громогласно жаловалась ведущему на свою дочь. Паршивке едва исполнилось двенадцать, а она «каждый вечер смывается из дому, размалеванная и разряженная, словно дешевая шлюха».

— Обожаю подобное дерьмо, — довольно усмехнулся Тодд.

— Люди любят делиться своими проблемами, — пожала плечами Тэмми.

— И уж конечно, они писаются от счастья, что попали на экран. Пятнадцать минут на них глазеют миллионы.

— Вы тоже любите, когда на вас глазеют миллионы, разве нет?

— В моем распоряжении больше, чем пятнадцать минут.

— Я не хотела вас обидеть. Мне правда интересно, нравится ли вам быть в центре внимания.

— Конечно нравится. Покажите мне человека, который бы это не любил. Когда официант в ресторане впервые узнает тебя или кто-то за соседним столиком посылает тебе бутылку шампанского, чувствуешь себя на седьмом небе… Словно во всем мире ты — самая важная персона…

Тодд осекся. Теперь на экране блистала дочь, детская мордашка которой и в самом деле была отмечена явной печатью порока. Она сообщила, что одевалась и будет одеваться так, как ей хочется. И в конце концов, у кого она научилась наряжаться и краситься, как дешевая шлюха? С этими словами она простерла указующий перст в сторону своей мамаши. Та попыталась принять вид оскорбленной добродетели, однако ее прическа, макияж и наряд обрекли эти попытки на поражение. Тодд расхохотался и вернулся к прерванному разговору.

— Сначала ты готов кричать всем и каждому: «Взгляните на меня, я звезда». Но это быстро приедается. И вскоре только и мечтаешь о том, чтобы тебя не замечали и оставили в покое.

— В самом деле?

— В самом деле. Вот если бы известность, словно телевизор, можно было включать и выключать, когда тебе этого хочется. О черт, глядите, что вытворяют эти идиотки! Вот это класс!

Юная особа с наружностью шлюхи вскочила со своего стула и набросилась на мамашу с кулаками. К счастью, охранник был начеку — он подбежал к девчонке и схватил ее. Однако же она так разъярилась, что успела опрокинуть свою родительницу вместе со стулом; мужчина, сдерживавший маленькую фурию, тоже не удержался на ногах, и в результате все трое образовали на полу студии настоящую кучу малу. Тодд продолжал разглагольствовать, взирая на потасовку с нескрываемым удовольствием.

— Бывают дни, когда ты собой вполне доволен, и в такие дни ты вовсе не прочь, чтобы тебя узнавали. Тебе хочется, чтобы все вокруг твердили: «Я так люблю ваши фильмы, я смотрю их все по многу раз». А бывает, тебе хочется побыть самим собой, а все эти любопытные взгляды, будь они неладны, лишают тебя всякой возможности расслабиться. Превращают твою жизнь в дешевое представление. — Тодд указал на экран телевизора — Посмотрите только на этих дурех. Интересно, что они будут говорить своим знакомым, которые увидят этот паршивый балаган?

Несколько секунд Тодд размышлял над этим животрепещущим вопросом, а потом объявил:

— Я-то точно знаю, что они скажут. Они будут с гордостью спрашивать всех и каждого: «А вы видели меня по телеку?» Только это им и важно. Никому и в голову не приходит спросить: «Видели, как я была хороша или как я блистала умом». Их рожи показывали по телевизору — и это главное.

Некоторое время он наблюдал за выходками разошедшихся скандалисток, покачивая головой. Потом обернулся к Тэмми и произнес:

— Я все чаще думаю: может, мне пора покончить с кино? Или кино пора покончить со мной. Может, мне настало время купить ранчо в Монтане и заняться разведением лошадей?

— Правда? — Тэмми наконец оделась и опустилась на неубранную постель рядом с Тоддом: — Вы хотите уйти на покой?

Он рассмеялся.

— А что в этом смешного?

— Скажете тоже, на покой. В тридцать четыре года.

— Я думала, вам тридцать два. В вашей биографии говорится…

— Я скинул себе два года.

— Вот как…

— Но все равно для ухода на покой, как вы выразились, я слишком молод. Тридцать четыре года — еще не старость.

— Это просто щенячий возраст, — торопливо кивнула женщина.

— Просто иногда мне хочется послать весь этот цирк ко всем чертям, — вздохнул Тодд и выключил телевизор. В комнате неожиданно воцарилась тишина.

Через несколько долгих мгновений Тэмми произнесла:

— Так мы с вами будем обсуждать вчерашнее или нет?

Тодд уставился в погасший экран телевизора. Выражения его лица Тэмми не видела, но не сомневалась: сейчас взгляд так же пуст, как и экран.

— Я говорю о каньоне, Тодд, — вновь заговорила она. — Разве нам не надо обсудить то, что произошло в каньоне?

— Да, — проронил он. — Думаю, мы должны это обсудить.

— Вчера вы утверждали, что все происшедшее кажется вам сном.

— Вчера я валился с ног от усталости.

— А сегодня?

— А сегодня, на свежую голову, я понимаю, что каньон и все, что там было, — это реальность. Вчера я нес ерунду.

Он по-прежнему сидел, отвернувшись от Тэмми, словно не хотел, чтобы она видела его смущение; похоже, он чего-то стыдился.

— Вы видели больше, чем я, — продолжала Тэмми. — И, полагаю, вы лучше понимаете, что там творится. Вы ведь наверняка говорили с…

— Да. Я говорил с Катей.

— И что она вам сказала?

— Она сказала, что эту комнату в подвале ей подарили.

— Ей подарил ее Зеффер. Это я знаю.

— Так зачем вы пристаете с вопросами? Судя по всему, вы знаете не меньше моего.

— А Максин?

— Что Максин?

— Ведь это она выбирала для вас дом…

— Да. Она показывала мне фотографии.

— Может, ей тоже что-то известно?

— Максин? — Тодд встал, подошел к столу, взял пачку сигарет, закурил и жадно затянулся. — Максин запихнула меня в этот проклятый дом, а потом заявила, что больше не желает возиться со мной и с моими делами, — процедил он.

В дверь постучали.

— Примите заказ, — раздался голос.

Тэмми распахнула дверь, и в комнату проковылял пожилой коридорный с подносом. Он взглянул на них так гордо, словно раздобыть сэндвичи и кофе ему стоило неимоверных трудов.

— Я просил побольше майонеза, — заметил Тодд.

— Он здесь, сэр, — ответил коридорный и указал на маленький молочник.

— Прекрасно, спасибо, — кивнула головой Тэмми.

Тодд сунул руку в карман джинсов и извлек несколько смятых банкнот. Выбрав двадцатидолларовую, Пикетт, к немалой радости престарелого коридорного, вручил ему купюру.

— Очень вам признателен, — пробормотал тот и исчез в дверях с неожиданным проворством, как видно опасаясь, что этот странный тип в грязных джинсах раскается в своей щедрости.

Тодд и Тэмми набросились на еду.

— Знаете что? — буркнул Тодд с набитым ртом.

— Что?

— Я думаю, мне стоит увидеться с Максин. Поговорить с ней с глазу на глаз. Выведать все, что она знает. Вдруг все то, что мы видели, было подстроено…

— Так позвоните ей прямо сейчас!

— По телефону она не скажет правды.

— Вам лучше знать. Значит, уже были случаи, когда она вводила вас в заблуждение?

— Многократно.

— А где она живет?

— Вообще-то у нее три дома. В Эспене, в Хэмпстоне и в Малибу.

— Ах, она бедняжка, — насмешливо протянула Тэмми, вгрызаясь в кусочек жесткого, как резина, бекона. — Видно, стеснена в средствах. Всего только три дома. Неужели ей хватает?

— Давайте ешьте, а потом мы отправимся к ней.

— Вдвоем?

— Вдвоем. Если нас будет двое, она не сможет рассмеяться мне в лицо и заявить, что у меня крыша поехала. Ведь вы видели все то же самое, что и я.

— И кое-что такое, чего вы не видели.

— Так или иначе, мы заставим ее ответить на наши вопросы.

— А вы правда хотите, чтобы я поехала с вами?

— Я же сказал, так будет лучше, — кивнул Тодд. — Допивайте кофе и поедем.

Глава 5

Катя не стала даром тратить время, оплакивая уход Тодда. Что проку предаваться печали? За долгие годы она пролила немало слез из-за мужчин, которые ее предали. Таким образом она имела возможность убедиться на опыте, что слезами горю не поможешь.

К тому же, вполне возможно, Тодд еще не потерян для нее навсегда; он лишь уехал на несколько часов, вот и все. И вскоре он вернется, робкий, несчастный и виноватый, и будет на коленях умолять ее о прощении. В конце концов, разве она не подарила ему поцелуй? Разве она не занималась с ним любовью в Стране дьявола? Воспоминания об этом не отпустят его никогда.

Разумеется, Тодд попытается забыть ее. Но со сколькими бы женщинами он ни переспал — с сотней или с тысячей, — это не поможет. Рано или поздно он униженно приползет к ней, надеясь получить то, что способна дать только она, Катя Люпи. И как бы ни пыталась эта толстая, неуклюжая шлюха удержать Тодда, все ее усилия будут напрасны. Мужчины, подобные ему, не имеют ничего общего с жирными бабищами. Они воспринимают мир совсем иначе. А таких, как эта толстуха, они обычно в упор не видят. Так что у этой коровы нет никаких шансов. Тодд привык услаждать свой взор красотой, и присутствие такого страшилища непременно начнет его раздражать. После нескольких часов, проведенных в блистательном обществе уродливой толстухи, Тодд сочтет за благо смыться.

Лишь одно обстоятельство тревожило Катю: каньон так искусно спрятан от посторонних глаз, что Тодд не сумеет проникнуть сюда без ее помощи.

Этот город и раньше — еще в те годы, когда Катя жила здесь, — мог любого сбить с толку и обречь на бессмысленные плутания. А сейчас совладать с городом намного труднее — особенно человеку, который, подобно бедняге Тодду, пребывает в расстроенных чувствах. О, она прекрасно понимала, как горько тому, кто совсем недавно был окружен всеобщим обожанием, неожиданно обнаружить, что вчерашние поклонники сходят с ума по новым кумирам. Мир переворачивается с ног на голову, все теряет смысл. Ты начинаешь судорожно озираться в поисках опоры, чего-то прочного и надежного, не способного на предательство. Но в подобном отчаянном настроении так просто совершить ошибку, выбрать не тот путь, довериться не тому человеку. И теперь нелепая случайность могла отнять у нее Тодда.

Чем больше Катя размышляла над уделом несчастного Пикетта тем отчетливее понимала: ей необходимо самой отправиться к нему на помощь.

Мысль о том, чтобы покинуть каньон, наполнила ее смешанным чувством страха и радостного ожидания.

Она вновь увидит мир! Огромный безбрежный мир!

Три четвери века миновало с тех пор, как она безвылазно поселилась здесь, в этом ущелье. Конечно, она отнюдь не томилась в неведении и благодаря рассказам людей, которые являлись сюда после своей кончины, представляла, какие изменения произошли за это время за пределами каньона. Тем не менее, грядущая встреча с миром, куда она собиралась отправиться на поиски сбежавшего возлюбленного, пугала ее.

Однако выбора у Кати не было. Если ей не удастся вернуть Тодда, все ее надежды пойдут прахом. Поэтому, несмотря на все свои опасения, она должна поступить так, как решила. Возможно, на обратном пути, когда они вновь будут вместе, Катя найдет в себе силы посетить места, которые любила в юности, и своими глазами увидеть, как время изменило их. А может, подобная экскурсия не пойдет ей на пользу. Она и так расстраивается всякий раз, когда, выглянув из окна, видит башни из стекла и металла на месте прежних апельсиновых рощ, бедных селений и пыльных дорог. И конечно, если она увидит, что некогда любимые заветные утолки подверглись осквернению, это обернется для нее настоящим ударом. Хотя Катя и гордилась собственным бесстрашием, на самом деле прожитые годы сделали ее душу более уязвимой.

Одно бесспорно: предстоящий выход в мир станет испытанием ее могущества, а она, Катя Люпи, не привыкла уклоняться от испытаний.

Оказавшись за пределами своего каньона, где магическая власть дарует ей превосходство, она вступит в опасную игру. Катя не знала наверняка, однако предполагала: если ей придется долгое время пребывать вне каньона Холодных Сердец, вдали от дома и всего того, что в нем скрывается, ее истинный возраст может вступить в свои права. Ведь, хотя внешне она сохраняет свежесть и блеск юности, возраст ее близится к Мафусаилову. Удастся ли ей вернуться в свой каньон прежде, чем привлекательная оболочка даст трещину и старая карга, до поры скрываемая чарами Страны дьявола, предстанет на всеобщее обозрение?

Мысль об этом приводила Катю в ужас. Но если она найдет Тодда, то, как говорится, игра стоит свеч. Если все закончится благополучно, они вернутся в каньон и для них начнется новый Золотой век. Не имеющий ничего общего с прежним Золотым веком, изобилующим дурацкими губительными излишествами. Теперь чувства их станут глубже, и Страна дьявола будет уже не перекрестком, где бьющая ключом юность встречается с потрепанными призраками, а тайной, окруженной благоговением.

Несмотря на то, что Катя с особой гордостью показывала Тодду совершаемые в каньоне оргии и побуждала его принять в них участие, беззаботное жизнелюбие, присущее двадцатилетним, давно покинуло ее. Пикетт, конечно, с готовностью исполнял роль сластолюбца, однако Катя не сомневалась: подобные зрелища лишь утомляют его своим безвкусием. Теперь они будут вести себя именно так, как полагается обладателям истинного чуда, — они будут обращаться со своим достоянием бережно и уважительно. Вместе, рука об руку, они изведают мир, созданный Лилит. Кате никогда не хватало смелости исследовать неведомую страну с тщанием, которого та была достойна. Но теперь они познают все дороги Страны дьявола, все ее священные рощи. Конечно, долгие годы Катя видела здесь много такого, что распаляло ее женское естество (например, женщин, в экстазе отдающихся кентаврам); доведись ей увидеть нечто подобное вновь, она не стала бы отворачиваться с презрительной гримасой на лице. Однако этот мир способен был порождать и другие видения — возвышающие дух, а не разжигающие похоть; эти-то видения она и жаждала разделить с Тоддом.

В этом мире было достаточно прекрасного и изумительного; здесь десятилетия пролетали незаметно. Хотя солнце над Страной дьявола всегда находилось в одной и той же точке, существовало немало очевидных свидетельств тому, что земля здесь по-прежнему повиновалась некоему древнему ритму.

Например, среди болот имелось искусственное озеро шириной примерно в полмили; судя по всему, в течение многих лет там водились угри редкого вида — серебристо-голубые, с огромными золотистыми глазами. Каждый из них был длиной не более мизинца, но их было так много, что, когда они начинали метать икру, вода в озере буквально выходила из берегов. В те дни, когда из икринок появлялись мальки, Чаша Бытия, как Катя называла это озеро, превращалась в настоящий пиршественный стол для всякого рода птиц, которые расхаживали по блестящим рыбьим спинам и наедались так, что едва могли взлететь, после чего усаживались на ветви ближайших деревьев, переваривая обильную трапезу. На следующий день (если в Стране дьявола вообще существовали дни) Чаша Бытия пустовала, и дохлые мальки, не успевшие ее покинуть, становились добычей диких собак и ворон.

Катя хотела, чтобы Тодд увидел это впечатляющее зрелище собственными глазами; хотела вместе с ним войти в шевелящуюся массу мальков и всей кожей ощутить их скользкие прикосновения.

А потом они могли бы отправиться туда, где жило некое чудесное создание, изрекавшее загадки и пророчества. Дважды это существо вовлекало Катю в разговор, смысл которого так и остался для нее темным, ибо у нее не хватало знаний для толкования странной поэзии его слов. Диковинный пророк обладал телом огромной птицы и человеческой головой. Вокруг дерева, на ветвях которого он восседал, во множестве лежали сверкающие драгоценности, принесенные ему в дар. Год назад Катя явилась сюда и возложила к подножию дерева украшения, в которых снималась в «Нефертити».

— Твой подарок — настоящие драгоценности? — осведомилось таинственное создание, чье имя, кстати, было Иакаксис.

— Нет, — призналась Катя. — Я — актриса. И все эти безделушки — фальшивка. Они были сделаны для фильма.

— Тогда преврати их в настоящие, — приказал Иакаксис, приоткрыв клюв и показав кончик длинного серого языка. — Сыграй сцену, в которой ты носила эти украшения.

— Это немая сцена, — сказала Катя.

— Это хорошо, — заявил Иакаксис. — Ибо к старости я стал плохо слышать.

Катя сбросила с себя почти всю одежду и нацепила драгоценности. А потом она сыграла сцену, в которой Нефертити обнаруживает, что ее возлюбленный убит по приказу завистливой царицы, и, охваченная отчаянием, кончает жизнь самоубийством.

Человек-птица заливался слезами, наблюдая за ее игрой.

— Я рада, что сумела тебя тронуть, — сказала Катя, закончив сцену.

— Я принимаю твой дар, — изрекло странное создание. — И я дам тебе ответ.

— Но ты еще не слышал моего вопроса.

Иакаксис вновь щелкнул клювом и по-птичьи нахохлился.

— Твой вопрос мне известен. Ты хочешь знать, будет ли в твоей жизни любовь, за которую можно умереть. Я прав?

— Да, — кивнула головой Катя.

Возможно, она и спросила бы о чем-то другом, однако пророк терпеть не мог, когда его поправляли.

— Существуют два множества, — сообщил он. — Одно внутри тебя. Другое вне. Если любовь его сильна, он даст имя одному из этих легионов, и тогда ты вкусишь блаженство с другим.

Разумеется, Кате отчаянно хотелось проникнуть в смысл этого загадочного изречения, однако аудиенция была закончена — Иакаксис дал ей это понять, подняв свои черные крылья, украшенные локонами человеческих волос, каждый из которых был перевязан выцветшей лентой. Размах крыльев диковинного существа составлял не менее двадцати футов, и тут нашлось место тысячам локонов. Иакаксис не произнес более ни слова; его печальное лицо исчезло за крыльями, тени ветвей сгустились, и он словно растворился в них.

Возможно, Катя наберется смелости и они вместе с Тоддом посетят пророка и зададут ему еще один вопрос. На этот раз спрашивать будет Тодд. А потом, после того как они услышат ответ Иакаксиса и увидят множество других чудес Страны дьявола, Катя отведет Тодда на корабль, на котором ей уже доводилось бывать. Судя по изысканности и красоте отделки, корабль этот предназначался для короля.

Он напоролся на рифы неподалеку от берега, и долгие годы лежал там среди волн, одинокий, брошенный всеми. По непонятным причинам грабители не тревожили это величественное судно — возможно, они боялись мести короля. Так что корабль пребывал в целости и сохранности, за исключением пробоины, которую он получил, налетев днищем на подводные скалы, да того неизбежного вреда, что причинили ему дождь и ветер. Внутреннее же убранство корабля по-прежнему поражало роскошью. На шикарных резных кроватях красовались меховые покрывала, вино в бутылях сохраняло свой восхитительный вкус, дрова в камине ждали, когда их коснется огонь. Катя часто воображала, как придет на корабль с возлюбленным и займется с ним любовью на одном из мягких и пушистых меховых покрывал. Они будут укачивать друг друга в объятиях, и, если им повезет, поднимется ветер. Он засвистит среди снастей, наполнит алые паруса, и любовникам покажется, будто они совершают кругосветное путешествие.

Но, конечно же, было бы слишком наивно, восхищаясь красотами Страны дьявола, забыть, что она таит в себе много пугающего и ужасного. В лесу водятся жуткие звери, меж скал скрываются коварные ущелья и глухие черные озера — создания угрюмого, злобного воображения. Здесь чудовища совокупляются с женщинами, а порою похоть их услаждают мужчины и даже дети. Однако, не раз становясь свидетельницей подобных оргии, Катя не могла отрицать, что они возбуждают чувственность. Некоторые из них были не лишены мрачной торжественности, другие являли собой буйство необузданной жестокости, где тот, кто господствовал над ситуацией, мог потешить самые темные стороны своей души.

Катя понимала, что ей довелось увидеть лишь малую часть здешних диковин и ее ожидает множество открытий. Они с Тоддом смогут путешествовать по собственной стране чудес всякий раз, когда у них возникнет такое желание. Им предстоит исследовать этот таинственный мир дюйм за дюймом. Но если они устанут и захотят отдохнуть — достаточно только выйти за дверь и плотно закрыть ее за собой. После этого они, подобно всякой другой влюбленной парочке, могут отправиться в постель и мирно уснуть, нежно прижавшись друг к другу.

Но прежде всего Катя должна была разыскать Тодда, а для этою ей требовался шофер и помощник. На эту должность идеально подходил один-единственный человек — Джерри Брамс. Поэтому она и послала ему зовущий сон. В преданности Джерри можно было не сомневаться; Катя знала, он явится без промедления. Надо лишь немного подождать, и он будет здесь, готовый выполнить любой ее приказ. А сейчас он наверняка уже в пути.

Оделась Катя быстро. Гардероб буквально ломился от нарядов, созданных знаменитейшими дизайнерами Голливуда, однако для предстоящей вылазки все они были слишком экстравагантны. Поэтому она остановила свой выбор на традиционном черном платье безукоризненного фасона. Прическу она сделала самую простую и ограничилась минимумом косметики.

Теперь она была готова отправиться в путь, но от Джерри по-прежнему не было ни слуху ни духу. Подумав, что тот неправильно ее понял и счел, что она будет ждать его в большом доме, Катя решила прогуляться в рассеянном свете сгущавшихся сумерек и посмотреть, не появился ли Брамс. Если его до сих пор нет, она подождет его у главных ворот — так они не разминутся.

Этот путь она проделывала бессчетное множество раз; несмотря на то что садовая тропинка изобиловала поворотами, Катя могла бы пройти по ней с закрытыми глазами.

Ночь выдалась далеко не такая ясная, как та, когда они гуляли здесь с Тоддом; северный край неба затянули тучи, и в воздухе висела тяжелая духота. Катя с детства помнила такие ночи, когда все вокруг, казалось, замирает в предчувствии грозы, сотрясающей небо и землю. Однако в Лос-Анджелесе подобные бури были редкостью. Самые впечатляющие грозы, которые она здесь видела, являлись делом рук осветителей и мастеров по спецэффектам.

Катя знала, что за ней наблюдают. Стоило ей выйти на воздух, как призраки и их отродья-гибриды устремляли на нее свои взоры. Они даже проделали в стенах дома специальные отверстия, чтобы не пропустить ни единого движения хозяйки. На нее смотрели, когда она была в туалете, на нее смотрели, когда она читала, мечтала или спала.

Несколько раз Катя пыталась положить этому конец и пресечь назойливое любопытство; но стоило Зефферу заделать отверстия, как те появлялись вновь, и в конце концов Катя уступила, сочтя борьбу бессмысленной. Если призракам так нравится наблюдать, как она спит, — пусть любуются. До того, как в ее жизни появился Тодд, ей даже нравилось знать, что есть существа, чье внимание она поглощает полностью, хотя мотивы столь жадного любопытства все же оставались неясными.

Стоит ли говорить, что в близости подобных почитателей таилась определенная опасность. Катя не сомневалась, что некоторые из них с удовольствием полюбовались бы, как она умирает, ибо именно она, по мнению призраков, обрекла их на жалкое посмертное существование в каньоне Холодных Сердец. Сама же Катя считала, что ее вины тут нет. Если бы ее гости не вожделели столь жадно изведать все наслаждения Страны дьявола, то не впали бы в зависимость от пленительной комнаты. Но пока призраки держались от хозяйки дома на почтительном расстоянии (а иначе и быть не могло, ибо она контролировала все их желания), Катя воздерживалась от наказаний. Катя дошла до заросшей лужайки и остановилась, чтобы посмотреть на дом. На четырех или пяти балконах висели колокольчики, делавшие фасад еще красивее. Прислушиваясь к их мелодичному перезвону, она различила какой-то шум, доносившийся из зарослей на дальнем конце лужайки.

Катя обернулась. В тусклом сумеречном свете она сумела различить движение среди цветущих ветвей. Значит, кто-то из этих назойливых созданий последовал за ней.

Несколько секунд, пока ветки не перестали шевелиться, хозяйка наблюдала за кустами. В том, что на прогулке ее украдкой сопровождали невидимые спутники, не было ничего удивительного, однако на этот раз все было как-то иначе. Или это она сама изменилась? Сегодня вечером она впервые за много лет ощущала себя живой; любовь заставляла ее сердце биться быстрее и делала душу более ранимой и чуткой.

Все это ее отнюдь не радовало. Меньше всею ей хотелось дать призракам повод вообразить, будто они способны ее напугать, будто они обладают над ней хоть какой-то властью. Возможно, любовь сделала ее поступь легче и грациознее, но она по-прежнему оставалась королевой каньона Холодных Сердец. И если здешние обитатели этого не понимают, ей придется прибегнуть к суровым мерам.

Пока она приглядывалась, не пошевелятся ли вновь ветви, последние отблески заката погасли, и в вечерней мгле засветилось несколько ярких пятен — свет испускали ее соглядатаи. Несмотря на то, что у Кати было время привыкнуть к подобному зрелищу, оно по-прежнему приводило ее в некоторое замешательство; странно было сознавать, что она окружена огромным количеством мертвецов.

«Довольно», — сказала она себе и, резко повернувшись, направилась к лестнице, ведущей в дом.

Она слышала, как трава на лужайке зашуршала под множеством торопливых ног. Призраки пустились за ней вслед.

Катя ускорила шаг и, лишь оказавшись на лестнице, позволила себе остановиться.

За спиной ее раздался слабый, невнятный голос — казалось, у говорившего выпали все зубы, а язык покрыт язвами.

— Пусти нас.

После этого последовало молчание. Затем еще один голос произнес:

— Мы хотим войти в дом, только и всего.

— Мы не причиним никакого вреда, — добавил третий.

— Пожалуйста, пусти нас.

Катя поняла, что ошиблась относительно количества призраков. Их было не десять, как ей показалось, а в два, а то и в три раза больше. Несмотря на то, что их языки и глотки успели сгнить и разложиться, все они пытались произнести одни и те же слова:

— Пусти нас. Пусти нас. Пусти нас.

Прежде она не обратила бы на их мольбы ни малейшего внимания, повернулась бы к ним спиной и двинулась вверх по лестнице. Но что-то изменилось в ней. Роковая красавица, способная разбить любое сердце, злобная стерва, привыкшая потакать лишь собственным желаниям и прихотям, надменная гордячка, глухая к чужим просьбам, осталась в прошлом. Если Катя действительно вернется сюда с Тоддом, они не смогут наслаждаться безоблачной жизнью, которую она рисовала в мечтах, пока эти беспокойные души томятся у дверей. Конечно, то, что под каждой из дверей и над каждым окном, вплоть до самого маленького, было вмонтировано по пять железных икон, делало дом неприступным для мертвецов; однако обитателям дома придется жить в состоянии постоянной осады. А это не слишком-то способствует счастливому медовому месяцу.

Катя вскинула руку, призывая призраков к молчанию.

— Послушайте, — сказала она. Нестройный хор зазвучал тише.

— Я оставлю этот дом на несколько часов, — сообщила Катя. Голос ее поначалу дрожал, но постепенно обрел уверенность. — Но когда я вернусь, многое изменится. Я не хочу, чтобы вы страдали. Этому надо положить конец.

И она повернулась, намереваясь оставить за собой последнее слово. Но кое-кто из внимавших ей желал услышать более конкретные обещания.

— А что именно ты изменишь? — раздалось ей вслед.

— Это ты, Роман? — спросила Катя, оборачиваясь и вглядываясь в темноту.

Однако у говорившего не было времени представиться. На Катю обрушился целый шквал вопросов. Кто-то спрашивал, куда она собирается уехать, кого-то интересовало, долго ли им придется ждать ее возращения.

— Послушайте, послушайте, — возвысила она голос, пытаясь перекричать поднявшийся гам. — Я все понимаю. Понимаю, что вы хотите войти в дом. Но вы наверняка не знаете, какие последствия вас ожидают.

— Мы готовы ко всему. Нам больше нечего бояться, — заявил один из призраков, и слова его были встречены одобрительным ропотом.

— Значит, вы хотите попасть туда, во что бы то ни стало? — качнула головой Катя. — Я все хорошенько обдумаю. И по возращении…

— А что, если ты никогда не вернешься?

— Вы должны мне доверять. Я вернусь.

— Доверять тебе? Скажешь тоже, — насмешливо бросил один из призраков. Глянув в ту сторону, откуда раздавался голос, Катя увидела грубо размалеванное лицо, искаженное горькой гримасой. — Ты нас все время обманываешь. Почему же, черт побери, мы должны тебе доверять?

— Теда, сейчас мне некогда объяснять, — сказала Катя.

— И все-таки, лапочка, удели нам немного своего драгоценного времени. Мы хотим услышать ответы на наши вопросы. Слишком долго мы ждали, пока нам позволят вернуться в комнату…

— Да, вы ждали долго. И значит, можете подождать еще несколько часов, — отрезала Катя и, не дав своей оппонентке возможности ответить, резко повернулась и начала подниматься вверх по ступенькам.

В какой-то момент — всего один томительный момент, когда она была уже наверху, — Кате показалось, что она переоценила покорность призраков и они, утратив остатки терпения, следуют за ней. Но нет, все они остались внизу. Даже Теда Бара. Возможно, кто-то схватил ее за руку, удержав от опрометчивого поступка.

Катя открыла заднюю дверь и переступила через порог. В последние несколько десятилетий сборища призраков, постоянно околачивавшиеся у стен дома, служили серьезной проверкой могуществу икон, которые Зеффер привез из Румынии и собственноручно закрепил у каждого дверного или оконного проема. Комплект из пяти икон, как объяснил ей Зеффер, назывался «Железное заклятие». Он обладал магической силой, отгонявшей всякого, кто не имел права находиться в этих стенах. Кате ни разу не довелось увидеть, что происходит, когда какой-нибудь из призраков приближается к порогу. До нее доносились лишь отчаянные визги, а взглянув на тех, кто подстрекал несчастную жертву, хозяйка успевала только различить исказивший их лица безысходный страх. Что до самого нарушителя, он становился ничем — от него оставалось лишь легкое облачко, словно призрак превращался в пар. А через несколько мгновений и это облачко бесследно исчезало. И лишь гримасы ужаса, застывшие на лицах свидетелей, напоминали о произошедшем.

Катя не имела ни малейшего представления о том, как действует «Железное заклятие». Между тем Зеффер выложил целое состояние монахам обнищавшего ордена за то, что они открыли ему тайну. Не менее щедро заплатил он и за создание огромного количества икон, достаточного для охраны всех дверей и окон. Впрочем, «Железное заклятие» стоило вложенных в него денег — оно ни разу не подвело. Подобно своей матери, Катя могла похвастаться тем, что «содержит дом в чистоте».

Впрочем, представления о моральной чистоте у матушки Лупеску были весьма своеобразными. Она отнюдь не считала зазорным за сходную плату торговать своей двенадцатилетней дочерью. Но тот, кто, лаская крошечные груди малолетней любовницы или же извергая свой заряд, всуе упоминал имя Божье, не мог рассчитывать на снисхождение — матушка Лупеску без промедления вышвыривала его из дома.

Неудивительно, что, став взрослой, девочка выработала собственные правила поддержания чистоты в доме. Вкратце все эти правила сводились к одной нерушимой заповеди: не позволяй мертвецам переступать порог.

Необходимо провести ограничительную черту, иначе ад ворвется в твою жизнь. В этом мамаша Лупеску и ее дочь были полностью согласны.

Катя налила себе стакан холодного молока, чтобы успокоить желудок, который давал о себе знать всякий раз, когда по тем или иным причинам она утрачивала душевное равновесие. Потом женщина неторопливо прошлась по дому. Подходя к передней двери, она услышала шум мотора. Катя распахнула дверь и, сделав несколько шагов по дорожке, оказалась в свете фар.

— Это ты, Джерри?

Дверца машины открылась.

— Да, это я, — раздался знакомый голос. — Ты меня ждала?

— Ждала.

— Что ж, тем лучше.

Открыв калитку, она ступила на узкий тротуар. Джерри уже успел выбраться из машины. Он явно был поражен, впервые увидав, как Катя покидает свои владения, и тщетно пытался скрыть удивление.

— Мы что, куда-то едем? — осведомился он нарочито равнодушным тоном.

— Надеюсь, что едем, — откликнулась Катя с той же деланной беззаботностью. Но, как и Брамсу, ей не удалось скрыть своих истинных чувств. Тревога таилась в ее глазах.

И в то же время в Катином взгляде пряталось нечто иное, куда более удивительное. Посмотрев ей в глаза, Джерри различил в них нежность и даже чистоту. Она походила на юную девушку, которая собирается на выпускной бал, полная сознания своей едва распустившейся прелести.

«Поразительно!» — подумал Джерри. Он столько всего знал о Кате, о сотворенных ею злодеяниях, о бедах, которым она стала причиной… Как же ей удалось извлечь этот нежный, трепетный, невинный взгляд из глубин своей памяти? Как ей удалось добиться, чтобы взор этот казался таким естественным и убедительным? Да, это было необычное зрелище.

— Куда отвезти вас сегодня, мэм? — спросил Джерри.

— Я сама в точности не знаю. Видишь ли, нам надо кое-кого разыскать.

— Вот как? И кого же? Может, я самдогадаюсь?

— Догадаться нетрудно, — улыбнулась Катя.

— Не волнуйся, никуда он от нас не денется, твой ненаглядный Тодд.

— Ведь это ты привел его сюда в первый раз, Джерри. Ты нас познакомил. И я благодарна тебе за это. Думаю, он тоже благодарен. То, что я пережила, было замечательно. Я ведь уже не думала, что сумею влюбиться вновь. Да еще и в актера, — с грустной усмешкой добавила она. — Но выяснилось, что я ошиблась.

— К счастью для тебя.

— О да, Джерри. С ним было так чудесно. Он потрясающий. Он самый лучший.

— Правда?

— Да. Для меня. Самый лучший для меня.

— Я так понимаю, ты хочешь поехать к нему?

— Да.

— Но не знаешь, где он сейчас?

— Ты прав.

— Ну, эту загадку разгадать нетрудно. Уверен, он у Максин. Она сегодня устраивает шикарную вечеринку. Может, мне стоит позвонить ей и спросить, там ли предмет твоих вожделений? А заодно предупредить, что я приведу к ней необычную гостью.

— Нет, я думаю, лучше не поднимать лишнего шума — если это возможно, конечно.

— Как скажешь. Твои желания для меня — закон. Давай обойдемся без всякой кутерьмы. Все, что я хочу, — это найти его.

В это мгновение иллюзия, так поразившая Джерри, исчезла бесследно — перед ним была не робкая девочка, а страстная женщина, одержимая желанием вернуть утраченную любовь. Вернуть сейчас, немедленно, не откладывая исполнение желания до лучшей поры. Этой женщине приходилось спешить: у нее не осталось времени на промедление и ошибки.

— Едем? — спросила она.

— Едем, — откликнулся Брамс.

Катя подошла к машине и принялась неумело дергать за ручку дверцы.

— Позволь мне. — Джерри проворно обогнул машину и галантно распахнул перед Катей дверь.

— Спасибо, Джерри. Как это мило с твоей стороны. Меня всегда умиляла твоя старомодная любезность, — улыбнулась Катя и элегантным движением скользнула на сиденье.

Брамс захлопнул дверцу и уселся на водительское место. Он с удивлением заметил, что Катю бьет дрожь; тонкие пальцы ее слегка тряслись.

— Все будет хорошо, — успокоительно молвил он.

— Ты так думаешь? — спросила женщина, и неуверенная улыбка скользнула по ее безукоризненно изогнутым губам.

— Я уверен. Все будет просто превосходно.

— Он не такой, как все, Джерри. Мне никто не нужен, кроме него. И если он меня оставит…

— Он никогда этого не сделает, — убежденно заметил Джерри. — Он ведь не полный идиот. У Тодда хватает недостатков, но назвать его идиотом — вопиющая несправедливость.

— Найди его. Ты сделаешь это?

— Да, мэм.

— Тогда я начну жизнь заново.

Глава 6

Пикетту потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к рулю старого седана «линкольна». Много лет назад Марко выбрал эту машину, чтобы возить на ней Тодда, когда босс не желал быть узнанным. Устроившись на водительском сиденье, приспособленном для огромного тела Капуто, Тодд внезапно осознал, как сильно ему недостает этого человека; захваченный потоком трагических событий, которые после внезапной смерти Марко следовали одно за другим, он еще не успел ощутить всю горечь утраты.

В этом мире, который с каждым шагом становился все более шатким и непрочным, Марко Капуто воплощал собой надежность. Он был не просто телохранителем и шофером, он был другом Тодда. Он обладал безошибочным чутьем, позволяющим предотвратить многие неприятности, и никогда не боялся высказать свое мнение — особенно в тех случаях, когда оно помогало Тодду выпутаться из беды.

Потом, когда у него будет время, он непременно придумает, как увековечить славное имя Капуто, пообещал себе Тодд. Марко отнюдь не являлся интеллектуалом, поэтому вряд ли имеет смысл основать библиотеку его имени или учредить премию Капуто за научные достижения. Придется поломать себе голову, чтобы решить, какой проект не только будет напоминать потомкам о Марко, но и отразит его личность.

— Вы сейчас наверняка думаете о своем погибшем телохранителе. О Марко Капуто, — заметила Тэмми, наблюдая, как Том ерзает на просторном водительском сиденье.

— Судя по тому, каким тоном вы произнесли это имя, вы не слишком жаловали беднягу Марко.

— Несколько раз он обошелся со мной довольно грубо, — призналась Тэмми и небрежно добавила: — Но это все ерунда.

— Он был мне как брат. Больше чем брат, — проронил Том. — И только сейчас я понял, как много он для меня значил. Господи боже, в последнее время беды сыплются на меня дождем. Я потерял лучшего друга, а незадолго перед этим — собаку…

— Демпси?

— Да. Он умер в феврале. От рака.

— Мне очень жаль.

Том включил зажигание. Мысленно он по-прежнему был с Марко.

— Знаете, что я думаю? — спросил он.

— Что?

— Я думаю, в ту ночь, когда Марко убили, он был не просто пьян. Он был чем-то очень испуган и поэтому напился.

— Вы полагаете, он… что-то видел? Что-то страшное?

— Именно так. Он что-то видел в доме и пустился наутек. — Тодд испустил тяжкий вздох. — Ладно, хватит строить из себя детектива. Может, потом я сумею со всем этим разобраться. А сейчас мы едем в Малибу.

Пока они ехали вдоль океана, Тодд немного рассказал Тэмми о местечке, где обосновалась Максин. Разумеется, Тэмми знала о Колонии — охраняемом поселке, где суперзвезды обитали в громадных особняках, до отказа набитых подлинниками Пикассо, Мане и Миро. В нескольких ярдах от этих роскошных жилищ искрились волны непредсказуемого Тихого океана, а неподалеку, сразу за скоростным шоссе, возвышались холмы Малибу, где в жаркое время года сплетни распространялись со скоростью лесного пожара, а в сезон дождей — со скоростью селевого потока. Однако Тэмми не представляла, как трудно оказаться среди обитателей этого райского уголка — трудно даже тем, кто привык с легкостью удовлетворять все свои прихоти.

— Я собирался купить дом рядом с домом Максин, чуть подальше от берега, — сообщил Тодд. — Но мой адвокат, хитрый старый пердун по имени Лестер Мэйфилд меня отговорил. «Ведь наверняка вам захочется содрать эту дурацкую бетонную плиту и заменить крышу?» — спросил он. «Конечно», — ответил я. И тогда старый пройдоха заявил, что никто мне этого не позволит. Что ближайшие несколько лет мне придется сражаться с правлением поселка за право выбрать унитаз по собственному усмотрению.

И я плюнул на эту канитель с домом. Правда, с тех пор они малость облегчили свои идиотские правила. Думаю, кто-то дал им понять, что все их ограничения — полное дерьмо.

— А кто, в конце концов, купил тот дом по соседству с домом Максин?

— Один продюсер. Он работал с «Парамаунт», сделал для них несколько кассовых картин. А потом ребята из налоговой службы приперли его к стенке и пожелали узнать, почему в течение шести лет он не платил налоги. Так что бедолаге пришлось переселиться в тюрьму, а дом долго стоял пустой.

— И никто больше не захотел его купить?

— Нет. Да хозяину и ни к чему было его продавать. Он не собирался засиживаться в тюрьме долго. Знал, что скоро выйдет и вновь примется делать кино. Так оно и случилось. Он уже успел состряпать шесть новых больших картин. И по-прежнему балуется кокаином и путается со шлюхами. Кстати, его зовут Боб Грейдон.

— Это не про него писали, что ему пришлось сделать в носу искусственную перегородку, потому что настоящая была изъедена кокаином?

— Про него. А где вы об этом читали?

— Не помню точно. Но скорее всего, в «Нэшнл инкуайрер». Я читаю его от корки до корки — вдруг попадется что-нибудь про вас. Но не думайте, я знаю, что далеко не все написанное — правда, — поспешно добавила она.

— Чаще всего в этих журналах торгуют клубничкой. Переспелой клубничкой на потребу толпе.

— По-моему, я чувствую, когда про вас пишут правду, а когда — нет.

— Вот как? Любопытно. А вы не могли бы привести какой-нибудь пример?

— Нет.

— Ну пожалуйста. Прошу вас.

— Но сейчас я и в самом деле не помню. Хотя нет, подождите… Вот! Года два назад про вас писали, будто вы лежите в частной клинике, наращиваете свой… ну, в общем, свою штучку…

— Мою штучку?

— Вы поняли, о чем я.

— А Арни вы тоже говорите «штучка»? Ведь вашего мужа зовут Арни, я не ошибся?

— Вы не ошиблись. Но я никогда не говорю с ним о его штучке.

— Расскажите мне о нем.

— Было бы о ком рассказывать.

— А почему вы решили выйти за него замуж?

— Ну, уж точно не из-за размеров его хобота.

— Хобота! Еще один прелестный термин! Значит, у Арни целый хобот, а у меня какая-то штучка Это даже обидно, — веселился Тодд.

— Я не вижу здесь большой разницы, — пробормотала смущенная Тэмми. — И вообще, я хотела рассказать про историю, напечатанную в «Инквайрер». Там говорилось, что вы находитесь в Монреале, в клинике, и врачи увеличивают вашу штучку — или хобот, если вам так больше нравится. Но я сразу поняла, что это вранье.

— Почему?

— Потому что вам не было надобности на это идти. Учитывая все то, что я читала о вас раньше.

— Расскажите же, что вы читали, — попросил заинтригованный Тодд.

— Ну… вы ведь уже поняли, что я не пропускаю ни одной статьи о вас. Разумеется, из тех, что написаны по-английски. Хотя, конечно, если где-нибудь в «Пари матч» или «Штерне» появляется важное интервью с вами, я отношу его в бюро переводов.

— Неужели? Господи боже! Но зачем вам знать всю ту чушь, что я наговорил?

— Мне интересно, что вы думаете. И… иногда в иностранных журналах пишут про то, о чем американские умалчивают. Например, из одного такого журнала я много узнала… о вашей интимной жизни. О женщинах, с которыми вы встречались. Они там говорили о вас.

— О моей актерской игре, надеюсь?

— Нет… О других ваших… талантах.

— Вы шутите.

— И не думаю. А я была уверена, что все эти публикации вам известны. Мне даже казалось, что вы их просматриваете и даете добро на то, чтобы они появились в журналах.

— Если бы я читал всю дрянь, которой пичкают своих безмозглых читателей эти идиотские журналы…

— У вас не оставалось бы времени сниматься в кино.

— Видите, вы сами это понимаете… Но вернемся к статье. К той, где мои бывшие любовницы рассуждали о моих мужских талантах. Ведь именно на основании их слов вы решили, что история в «Инквайрер» лжива?

— Ну, они все рассказывали о том, что вы собой представляете в постели, и некоторые… некоторые остались не очень довольны… Однако ни одна из них и словом не обмолвилась, даже не намекнула на то, что…

— Что у меня маленький хобот.

— Да. Поэтому я и решила, что по этой части у вас все в порядке и у вас не было нужды отправляться в Монреаль и ложиться в эту клинику. Послушайте, может, оставим этот разговор? Или вы хотите, чтобы я, сгорая от смущения, выбросилась из окна?

Тодд расхохотался.

— А вы знаете, с вами очень поучительно беседовать.

— Поучительно? В каком смысле?

— В самом хорошем. От вас узнаешь много нового и интересного.

— Вы, конечно, понимаете, что все те выдумки, которые о вас распространяют сейчас, многих людей расстроили и встревожили.

— Почему?

— Потому что никто не знает, что происходит с вами в действительности. А ведь у вас пропасть фанатов вроде меня. И для них вы все равно что член семьи. Они только вами и дышат. От них только и слышишь: «Тодд сделал то, Тодд сделал это». И внезапно этот драгоценный Тодд исчезает в неизвестном направлении. И никто не знает, где он и что с ним. Люди начинают изводиться. Начинают воображать всякие ужасы. Я это по себе знаю. Конечно, каждый сходит с ума по-своему, но…

— Послушайте, я вовсе не считаю вас или кого-нибудь из своих фанатов сумасшедшими. А если вы и в самом деле свихнулись на моей персоне, подобное сумасшествие мне нравится. И я благодарен вам за то, что прошлой ночью вы пришли ко мне на помощь. Никто из моей семьи этого бы не сделал.

— Вы удивились бы, если б узнали, как много людей вас любит.

— Я верю, что они любят, Тэмми. Но я очень сомневаюсь, что объект их нежных чувств — это действительно я.

— Почему?

— Во-первых, если вы проникнете в душу некоего Тодда Пикетта, то убедитесь, что там нет ничего, достойного обожания. Увидите, что ваш кумир — самый заурядный человечишка, способный доставлять одни лишь проблемы и неприятности. Возьмите, к примеру, моего брата Донни — вот кем и вправду можно восхищаться. Он умен, он честен, он благороден. А я — всего лишь мастер эффектно скалить зубы.

Тодд растянул губы в ослепительной улыбке и, дав Тэмми вволю полюбоваться этим сиянием, вмиг погасил ее.

— Уверяю вас, этому нетрудно выучиться, — продолжал он. — В вашей голове словно появляется выключатель. Вы включаете улыбку и позволяете людям купаться в ее лучах, а потом выключаете и отправляетесь домой, недоумевая, почему вокруг вас поднимают такой шум. Нет, я не заслужил того, чтобы из меня делали идола. Играю я скверно. Кстати, вы наверняка читали об этом в куче рецензий. — Тодд, охваченный припадком внезапного самоуничижения, нервно рассмеялся. — Есть такой критик по имени Виктор Мэтью. Он вам очень убедительно объяснит, какой я хреновый актер.

— Хорошо, вы не самый лучший актер в Голливуде. Но ведь и не самый худший, согласны?

— Что нет, то нет. Без сомнения, есть еще хуже.

— И таких большинство.

— Снова должен с вами согласиться. Но от того, что много ублюдков совсем не умеют играть, я не становлюсь хорошим актером.

Мысль о собственной бездарности глубоко засела в голове Пикетта, и Тэмми оставила тщетные попытки его переубедить. Некоторое время они ехали в молчании. Потом Тодд повернул зеркальце и внимательно осмотрел свое лицо.

— Знаете, что меня тревожит?

— Нет.

— Боюсь, у Максин толчется куча народу.

Тодд отчаянно вертел головой, то изучая собственное отражение, то бросая взгляд на дорогу.

— Вы прекрасно выглядите, — заверила его Тэмми.

— Надеюсь, в ваших словах есть хоть малая толика правды, — хмыкнул Тодд.

— Правда, сейчас вы выглядите… немного иначе. Не так, как раньше.

— И как вы считаете, тот сброд, что тусуется у Максин, заметит эту разницу?

Тэмми не стала лгать:

— Конечно, люди заметят, что вы изменились. Но может ваш новый облик им даже понравится. Я имею в виду, после того как рубцы заживут и вы как следует отдохнете.

— Вы ведь пойдете со мной, правда?

— К Максин? С удовольствием.

— Вы не возражаете, если я закурю? — осведомился Тодд и, не дожидаясь ответа, опустил окно, выбросил смятую пачку и жадно затянулся. Первая же порция никотина изрядно его взбодрила. — Так-то лучше! Ладно. Мы вот как поступим… Зададим Максин несколько неприятных вопросов, а потом вместе решим, солгала она нам или сказала правду.

Между тем они оказались на скоростной автостраде, и рев множества машин, проникавший в салон через открытое окно, на какое-то время сделал разговор невозможным. Проехав около пяти миль на север, они свернули с магистрали и двинулись на запад. Окружавший их пейзаж далеко не соответствовал представлениям Тэмми о райском уголке. Она воображала, что Малибу — это маленький кусочек Гавайских островов. Но вокруг были многоэтажные особняки, зажатые между беспрестанно грохочущим шоссе и узкой полосой пляжа.

Проехав не более четверти мили, они оказались у ворот Колонии. В сторожевой будке охранник, вытянув ноги в высоких шнурованных ботинках, смотрел телевизор. Увидев прибывших, он расплылся в широкой радушной улыбке и распахнул ворота.

— Привет, мистер Пикетт. Давненько вас не было видно.

— Здорово, Рон, приятель. Как поживаешь?

— Неплохо, мистер Пикетт, очень даже неплохо.

Он явно был на седьмом небе от счастья, что Тодд вспомнил его имя.

— Вы на вечеринку к мисс Фрайзель?

— Д-да, — пробормотал Тодд, неуверенно обернувшись на Тэмми. — Мы к ней.

— Отлично. — Охранник перевел взгляд на Тэмми: — А это кто, можно узнать?

— О, это Тэмми. Тэмми, познакомься, это Рон. Рон, это Тэмми. Сегодня вечером Тэмми — моя девушка.

— Вам повезло, — вновь расплылся в улыбке Рон. — Сейчас я позвоню мисс Фрайзель и сообщу ей, что вы подъезжаете.

— Не надо, — возразил Тодд, поспешно сунув в руку Рона двадцатидолларовую банкноту. — Мы хотим сделать ей сюрприз.

— Не надо так не надо, — покладисто пожал широкими плечами Рон. — Рад был увидеть вас… — Тэмми не сразу поняла, что он обращается к ней. — Считаю за честь познакомиться с новой подругой мистера Пикетта, — заявил он без малейшей иронии в голосе. Судя по всему, говорил он вполне искренне.

— Спасибо, — важно кивнула не ожидавшая подобной любезности Тэмми.

— Черт побери. У нее вечеринка, — процедил Тодд, когда они наконец миновали сторожевую будку.

— Ну и что?

— То, что в доме, как я и ожидал, полно всякого сброда. И все они будут на меня пялиться.

— Рано или поздно вам все равно придется показаться на людях.

Тодд остановил машину прямо посреди улицы.

— Сейчас я не могу. Я еще не готов.

— Неправда. Вы вполне готовы. И чем дальше вы оттягиваете, тем труднее вам будет наконец прервать свое затворничество.

Тодд упрямо затряс головой, повторяя:

— Нет. Нет. Я не могу.

Тэмми накрыла его руку своей.

— Я нервничаю не меньше вашего, — призналась она. — Чувствуете, какая у меня холодная рука?

— Да.

— Но мы с вами решили получить ответы на свои вопросы. И сделать это нужно как можно быстрее. Иначе она придумает, как соврать нам поубедительнее.

— А вы что, ее знаете? — удивленно спросил Тодд.

— Максин? Можно сказать, знаю. Она являлась ко мне в кошмарных снах.

— Самое подходящее для нее место. Но вам-то она почему снилась?

— Потому что она стояла между мной и вами.

— Угу, — хмыкнул Тодд. Тэмми промолчала.

— Ну и что же вы решили? — наконец подала она голос.

— Ситуация дерьмовая. Мне вовсе не хочется ввалиться на эту чертову вечеринку.

— Мне тоже. Но…

— Знаю, знаю. Нельзя терять времени… Ладно. Будь по-вашему. Но первому, кто посмеет сказать хоть что-нибудь по поводу моей внешности, я закачу хорошую оплеуху.

Машина тронулась с места. Дома, мимо которых они проезжали, и по размерам, и по архитектуре были куда скромнее, чем ожидала Тэмми. Роскошная безвкусица, которой так славился Беверли-Хиллз, здесь отсутствовала полностью; не было ни фальшивых средневековых замков, ни поддельных особняков в стиле Тюдоров. Дома имели до крайности непритязательный вид и большей частью обходились почти без архитектурных изысков. К тому же они стояли слишком близко друг к другу.

— Здесь трудно сохранить тайну частной жизни, — заметила Тэмми.

— Здесь каждый притворяется, что не смотрит на соседа. Может, и на самом деле не смотрит. Потому что всем здесь наплевать друг на друга. Да, вот это больше похоже на правду.

— Я вдруг подумала, что у вас с Катей немало общего. Вы оба постоянно в центре внимания. Люди вечно глазеют на вас… и не догадываются, что вы при этом ощущаете.

— Ощущение странное. Словно кто-то каплю за каплей тянет из тебя кровь.

— Да, это не слишком приятно.

— Мягко говоря.

Они свернули за угол и увидели наконец цель своей поездки. В честь вечеринки дом был украшен гирляндами крошечных лампочек, а по обеим сторонам от входной двери, подобно часовым, стояли две пальмы.

— Похоже, Рождество пришло сюда раньше срока, — усмехнулась Тэмми.

— Да уж.

Перед домом сновали слуги, облаченные в униформу; они отгоняли машины гостей от ворот и парковали их в сторонке.

— Ну что, готовы? — спросил Тодд.

— Не слишком. Как, впрочем, и вы.

— Хотите сделать еще кружок по кварталу?

— Пожалуй.

— Нет уж. Слишком поздно.

Двое слуг, старательно растягивая губы в приветственной улыбке, уже направлялись к машине. Прежде чем дверца распахнулась, Тодд судорожно сжал руку Тэмми.

— Не оставляйте меня одного, — прошептал он. — Обещайте, что все время будете рядом.

— Обещаю, — шепнула Тэмми и, вскинув голову, попыталась придать своему лицу выражение, подходящее богатой и знаменитой женщине, достойной спутнице Тодда Пикетта. Последний меж тем отдал слуге ключи от машины.

— Я так полагаю, вы впервые присутствуете на настоящей, голливудской вечеринке высшей категории? — осведомился Тодд.

— Вы очень догадливы.

— Значит, вы неплохо позабавитесь. Наблюдать за акулами, резвящимися в плавательном бассейне, порой бывает любопытно.

Глава 7

Впервые за три четверти века страх одержал над ней верх. Это случилось, когда машина покидала каньон Холодных Сердец. Джерри, сидевший за рулем, услышал в темноте Катин голос, непривычно тусклый и хриплый:

— Я не знаю… не знаю, что мне делать… Не знаю, смогу ли я.

— Ты хочешь, чтобы я повернул назад? Тебе стоит только сказать мне об этом.

Ответа не последовало. В полумраке салона раздавались лишь приглушенные всхлипывания.

— Мне жаль, что Зеффера нет рядом, — наконец пробормотала Катя. — Почему я была так жестока с ним?

Судя по всему, она разговаривала сама с собой, не ожидая от Джерри никакой реакции.

— И почему только я уродилась такой сукой? Такой злобной сукой, — все сетовала женщина, — Господи, господи. Все, что я любила…

Она внезапно осеклась и поймала взгляд Джерри в зеркале.

— Не обращай внимания. Просто сумасшедшая старуха бормочет всякую ерунду…

— Может, нам лучше вернуться и найти мистера Зеффера? Он наверняка согласится поехать с тобой. Насколько я понял, у вас вышла небольшая размолвка, и…

— Зеффера больше нет, Джерри. Он вывел меня из терпения, и я…

— Убила его?

— Нет. Оставила его в Стране дьявола. И я видела, что один из охотников нанес ему рану. Смертельную рану.

— Господи Иисусе.

Джерри резко остановил машину. Охваченный ужасом, он молчал, уставившись в окно.

— Что ты от меня хочешь? — наконец выдавил он из себя. — Если ты не можешь обойтись без Зеффера, я тут ничем не могу помочь.

— Не обращай на меня внимания, — повторила Катя. — Могу я немного погрустить? Разумеется, я обойдусь без Зеффера. У меня просто нет другого выбора. — Она глянула в окно. — Давненько я не была в реальном мире. Вот и расклеилась.

— С каких это пор Лос-Анджелес стал реальным миром?

Катя рассмеялась, сочтя его слова шуткой, и Джерри с готовностью подхватил ее смех. Затем, все еще улыбаясь, он направил машину к подножию холма. Где-то на полпути между бульваром Сансет и тем местом, где Катя поддалась внезапной слабости, они пересекли границу каньона Холодных Сердец.

Они оба знали, куда ехать, поэтому разговаривать в дороге не было необходимости. Джерри не мешал Кате предаваться горьким мыслям. Он знал историю Голливуда как свои пять пальцев и не сомневался, что нынешний облик города поразит Катю. В ее времена бульвар Сансет представлял собой невзрачное шоссе, а Сенчери-Сити и вовсе не существовало. И конечно, четырехполосных скоростных магистралей, по которым сплошной лентой скользят автомобили, не было тогда и в помине — повсюду лишь грязь, жалкие домишки да апельсиновые рощи.

— Знаешь, я все думаю… — подала голос Катя где-то около Сепульведы.

— И о чем же?

— О себе. О том, какая я злая.

— С чего это вдруг тебя потянуло на подобные мысли?

— Не знаю. Но я не могу от них отделаться… Ведь во всех своих фильмах — стоящих фильмах — я играла отпетых злодеек. Отравительниц, предательниц, мерзавок, которые убивают своих же собственных детей. Короче, грешниц, которым нет прощения.

— Но мне казалось, актеры любят играть отрицательных персонажей. Утверждают, что они обаятельнее.

— Ты прав. К тому же у меня был богатый источник вдохновения.

— Источник вдохновения?

— В детстве я видела немало зла, И оно наложило на меня свой отпечаток. Или, говоря точнее, оно завладело мной. — Голос ее стал ледяным. — Не помню, рассказывала ли я тебе, что моя мать держала публичный дом? И когда мне исполнилось десять, она решила, что я вполне могу доставлять удовольствие клиентам.

— Господи Иисусе.

— То же самое говорила и я. Каждую ночь я молила: Господи Иисусе, помоги мне. Господи Иисусе, приди и забери меня от этой проклятой шлюхи, моей матери. Забери на небеса. Но Господь не пришел. И мне пришлось самой о себе позаботиться. Три раза я пыталась убежать, но всякий раз братья находили меня и возвращали матери. Однажды она даже позволила им со мной позабавиться — в качестве награды за то, что поймали беглянку.

— И твои родные братья…

— Да. Их было пятеро. И никто не отказался.

— Господи Иисусе.

— Наконец мне удалось убежать. Но тринадцатилетней девчонке, которая предоставлена самой себе, приходится сталкиваться с тем, что не предназначено для детских глаз.

— Представляю, сколько ты навидалась.

— И всем, что мне довелось увидеть, я наделяла своих героинь. Теперь ты понимаешь, почему я играла так убедительно? Почему зрители мне верили? Я всего лишь копировала реальность. — Катя подергала за ручку дверцы. — А окно открыть нельзя?

— Конечно можно. Видишь маленькую черную кнопку? Нажми на нее.

Катя чуть-чуть приоткрыла окно.

— Так намного лучше, — пробормотала она.

— Ты можешь опустить окно ниже.

— Нет, этого достаточно. Знаешь, возвращаясь к моим фильмам… Ты не окажешь мне одну услугу, когда мы вернемся домой?

— С великой радостью.

— В доме для гостей, в моей спальне, висят шесть или семь афиш моих ранних фильмов. Я так долго на них любовалась, что, думаю, настало время от них избавиться. Ты бы не мог их сжечь?

— Сжечь? Ты уверена, что хочешь этого? Ведь эти афиши стоят целое состояние.

— Тогда возьми их себе. Продашь с аукциона. И кровать тоже можешь взять. Хочешь?

— В моей квартире нет места для такой громадной кровати. Но если ты хочешь от нее избавиться…

— Да. Очень.

— Нет проблем. Я найду, куда ее пристроить.

— Если ты получишь за нее деньги, потрать их. Пусть они доставят тебе удовольствие.

— Спасибо.

— Не за что. Это я должна тебя благодарить. Ты меня так выручаешь.

— Могу я задать тебе один вопрос?

— Разумеется.

— С чего это тебе взбрело в голову избавиться от своих вещей? Чем тебе не угодили кровать и плакаты?

— Дело в том, что в моей жизни происходят большие перемены. Той женщины, которой я была раньше, больше нет. И мне не нужны вещи, которые она обожала.

— Поэтому ты возненавидела свои старые фильмы?

— Это не просто фильмы. Это мои воспоминания. Тяжелые воспоминания. А я хочу забыть прошлое. Хочу начать новую жизнь вместе с Тоддом.

Джерри глубоко вздохнул, собираясь ответить, но потом счел за благо промолчать. Однако Кате не изменила ее обычная проницательность.

— Говори, что у тебя на уме, — приказала она.

— Стоит ли? Ведь меня все это не касается.

— Все равно говори. Не тяни.

— Я не уверен, что Тодд Пикетт оправдает твои надежды. Ты же знаешь, на мужчин нельзя слишком полагаться. Все эти твои молодые друзья… они только болтать мастера.

— Он не такой, как все.

— Надеюсь, он тебя не подведет.

— Мы не знаем, почему между двумя людьми возникает нечто. Связующая нить. Однако если она возникла, остается лишь следовать своим инстинктам.

— Но если между вами возникла связующая нить — почему он от тебя сбежал?

— Это все моя вина, не его. Я поторопилась. Показала ему слишком много. Он еще не был к этому готов. Впредь я не повторю подобной ошибки. А тут еще эта проклятая толстуха подвернулась, Тэмми Как-ее-там. Она из кожи вон лезла, чтобы его увести. Ты ее знаешь?

— Тэмми? Нет. У меня нет знакомых по имени Тэмми. Хотя нет, подожди. Мне звонили из полиции Сакраменто. Сказали, что она исчезла.

— А ты-то тут при чем?

— Они обратились ко мне, потому что я знаю Тоддд. А эта женщина, Тэмми, возглавляет Общество поклонников Тодда Пикетта.

Катя расхохоталась.

— Так значит, она его главная фанатка? — спросила она сквозь смех.

— Похоже, что да.

— Лидер его фэн-клуба?

— Насколько я понял.

— И у нее не было с ним романа?

— Какой там роман. Я так полагаю, они никогда раньше не встречались.

— Значит, ее мне опасаться нечего.

— Это с какой стороны посмотреть, — осторожно заметил Джерри. — Не забывай, эта Тэмми все-таки сумела увезти его с собой.

— А теперь я сумею его вернуть, — промурлыкала Катя. Она нажала на кнопку и держала ее, пока окно не открылось полностью. Джерри поймал в зеркале сияющий Катин взгляд. Все ее страхи и тревоги развеялись без остатка. Закрыв глаза, женщина подставила лицо нежному теплому ветерку, позволив ему играть своими блестящими волосами.

— Скоро приедем? — спросила она, не открывая глаз.

— Минут через десять.

— Я чувствую запах океана.

— Мы сейчас на Четвертой улице. Пляж в четырех кварталах отсюда.

— Я люблю море.

— А тебе известно, что у Тодда есть яхта? Она стоит на якоре в Сан-Диего.

— Правда? Замечательно.

Катя подняла ресницы, и Джерри увидел в зеркале ее настойчивый, требовательный взгляд.

— Да, это замечательно, — подтвердил он.

— Я так тебе благодарна, — улыбнулась Катя.

— За что?

— За все. За то, что ты мне помогаешь. Слушаешь меня, понимаешь меня. Когда все устроится и мы с Тоддом превратим мой каньон в более или менее цивилизованное место, мы обязательно начнем приглашать гостей. Самых близких друзей, способных оценить прелесть нашего обиталища. Ты еще не видел дом во всей красе. Но непременно увидишь. Это великолепно.

— О, не сомневаюсь.

— С завтрашнего дня все будет именно так.

— Великолепно?

— Да. Великолепно.

Глава 8

Наконец-то Золушка Тэмми дождалась своего звездного часа: ее заветная мечта стала явью. Конечно, все шло не совсем так, как ей виделось в сладких снах. Было бы неплохо, если бы она выглядела поэффектнее, да и похудеть фунтов на двадцать пять ей бы тоже не помешало. И разумеется, ей хотелось бы гордо войти через парадную дверь рука об руку с Тоддом, а не проскользнуть в дом украдкой, стараясь не попасться на глаза вездесущим фотографам. Но, несмотря на все эти мелкие неурядицы, она была благодарна судьбе за чудесный подарок — возможность блеснуть на роскошной голливудской вечеринке в качестве подруги Тодда Пикетта.

Повсюду, куда ни бросишь взгляд, знаменитые лица сияли знаменитыми улыбками, а знаменитые фигуры демонстрировали наряды от знаменитых дизайнеров. Знаменитые комики сыпали шутками, от которых все вокруг покатывались со смеху, а знаменитые брокеры сообщали, каким образом им удается за минуту зарабатывать миллионы. Их жены, обойденные славой, внимали этим рассказам, утомленно опустив веки. Им приходилось так часто выслушивать подобные истории, что, получай они при этом всякий раз хотя бы по доллару, они давно могли бы развестись со своими постылыми мужьями.

А под ручку со всеми этими знаменитостями (цепляясь за них куда откровеннее, чем Тэмми осмеливалась цепляться за Тодда) прогуливались молодые мужчины и женщины, пожиравшие своих спутников жадными плотоядными взглядами. Да, в их глазах горел неугасимый голод. «Придет день, — словно говорили эти глаза, — и у меня будет все то, что сейчас имеешь ты. И яхты, и роскошные машины, и особняки. Виноградники в Тоскане и ранчо в стране Высоких Небес. Все двери будут распахнуты передо мной; стоит мне открыть рот, как все обратятся в слух. Если я уроню бумажник, множество рук протянется, чтобы его поднять. Если в моей машине кончится бензин, всякий будет счастлив отлить мне из своего бака. Пепельницы в моем доме будут опорожняться словно по волшебству. Если я осушу свой стакан, мне принесут новый, не дожидаясь, пока я попрошу об этом. Если я проголодаюсь, мне подадут кушанья столь изысканные, что каждый глоток будет истинным пиршеством вкуса…»

Откровенно говоря, угощение занимало Тэмми не меньше, чем знаменитости. Никогда раньше она не видела таких прелестных маленьких пирожных и таких замысловатых канапе, на которых деликатесы копченые соседствовали с деликатесами маринованными, и все это было приправлено непонятно чем…

Но какая разница? Она торопливо умяла два канапе. Пожалуй, и третий не помешает. Они такие крошечные, а она голодна как черт.

Как только Тэмми вошла, официант в безупречном смокинге предложил ей «Беллини», и теперь она залпом выпила три четверти бокала — сладкое вино казалось таким легким, что женщина не сразу ощутила, как сильно оно ударяет в голову. Впрочем, она могла бы без опаски осушить пять бокалов и растянуться прямо на полу — никто бы этого не заметил. Для всех этих людей Тэмми была все равно что невидимка. Надменные красавицы и их великолепные ухажеры, могущественные дилеры и блистательные острословы — никто из них не пожелал удостоить своим вниманием столь скромную особу. Правда, пару раз она поймала на себе любопытные взгляды, но бросали их новички, не искушенные в правилах игры. Истинные профессионалы — а таких на этом приеме было большинство — не позволяли себе подобных оплошностей. Даже когда Тэмми оказывалась прямо у них перед глазами, они смотрели мимо нее, поверх или даже сквозь нее, но ни разу не дали себе труда ее увидеть.

Тэмми судорожно вцепилась в руку Пикетта. Волшебная сказка оказалась не такой уж и приятной. Скорее она напоминала кошмар. К великой радости Тэмми, Тодд сжал ее руку в ответ. Ладонь его была влажной от пота.

— Все эти ублюдки только и делают, что на меня пялятся, — прошептал он, наклоняясь к ее уху.

— Да нет, вам это только кажется.

— Привет, Тодд.

— Привет, Джоди. Рад тебя…

Он не успел договорить: красотка уже исчезла.

— Привет, Стивен. Как ты…

Поздно. Стивен непостижимым образом растворился в толпе.

— А где Максин?

— Я ее пока не видел. Скорее всего, сидит где-нибудь в стороне и управляет всей этой канителью. Она всегда так делает. Говорит, что между гостями снуют только домохозяйки.

— А она разве здесь не хозяйка?

— Нет, черт возьми. Это все — вовсе не ее гости. Это толпа просителей.

Тэмми увидала, как мимо проплывает блюдо соблазнительных закусок.

— Я возьму это, — тронула она официанта за плечо. — В этом доме все приходится просить, — сообщила она Тодду, завладев добычей. — Иначе ничего не получишь.

— Вкусно? — осведомился Тодд.

— Не знаю, — пожала плечами Тэмми. — У меня в животе пропасть, и я ее наполняю. Пока без особого успеха. Знаете, мне кажется, у всех остальных нет ни малейшего аппетита.

— Просто они не проявляют его на публике.

Направившись в заднюю часть дома, они вошли в огромную комнату, в которой — несмотря на то что она была битком набита гостями — царила тишина, словно в библиотеке. Несколько человек взглянули на Тодда, некоторые даже позволили себе слегка улыбнуться, но, к немалому облегчению Тэмми, никто не приблизился и не сделал попытки вмешаться в их приглушенный разговор. Плотность знаменитостей тут была еще более высокой, чем в соседней комнате. Здесь собрались настоящие сливки общества — звезды, которым достаточно было лишь намекнуть на возможность своего участия в фильме, чтобы студия вложила миллионы долларов в съемки приглянувшегося им сценария; актеры, неизменно возглавлявшие титры, актеры столь любимые, что вся страна запросто называла их по именам, говоря о новой картине, где блеснули Брюс или Джулия, Брэд или Том. Пройдет совсем немного времени — и некоторые из этих идолов, претерпев чреду неудач, выйдут в тираж. Но сегодня они на вершине успеха; сегодня они — удачливые среди удачливых, знаменитые среди знаменитых. Сегодня студии готовы предложить им умопомрачительные контракты, а ведущие ночных ток-шоу душу готовы продать, чтобы залучить их к себе. Они — истинные правители Америки, они царствуют в той империи, где прежде царствовали Мэри Пикфорд и Дуглас Фэрбенкс. Конечно, теперь в этой империи стало гораздо больше коронованных особ, больше престолов. Но ведь и количество ее подданных увеличилось многократно; в самых отдаленных уголках света хватает ее верных вассалов. Иными словами, никто из собравшихся не испытывал недостатка в обожании и поклонении. Уж этого добра у них было в избытке, не меньше, чем у простых смертных — долгов по кредитным картам.

В этой комнате, где люди едва не наступали друг другу на ноги, не замечать присутствия Тодда и его спутницы было куда труднее. Ему пришлось пожать несколько рук, которые ему никто не протягивал, кого-то похлопать по плечу, кого-то бесцеремонно схватить за локоть, не дав возможности незаметно ускользнуть в сторону. И — стоило завязаться короткому обмену приветствиями — Тодд поспешно (и не слишком любезно) представлял собеседнику свою спутницу.

— Зря вы это делаете, — шепнула Тэмми, после того как третьей знаменитости волей-неволей пришлось подарить ей улыбку.

— Нет, не зря, — буркнул Тодд. — Эти сукины дети слишком много о себе воображают. Надо время от времени ставить их на место. С некоторыми из этих паршивцев мы вместе снимались. В дерьмовых фильмах, должен признать. Однако билеты на это дерьмо стоили по семь долларов. Не сомневаюсь, что вы эти семь долларов выложили. Так что они ваши должники: должны вам на семь долларов любезностей и рукопожатий.

Тэмми, которой еретические умозаключения Тодда показались весьма забавными, громко фыркнула. Чем бы это приключение ни завершилось (как известно, далеко не все сказки имеют счастливый финал), до конца дней ей будет что вспоминать: как она разгуливала под руку с единственной любовью своей жизни в блистательной, хотя и недружелюбной толпе. И пусть все эти придурки делают вид, что в упор ее не видят, — не заметить спутницу Тодда Пикетта невозможно. После этой вечеринки они будут ломать свои драгоценные головы над тем, кто она такая, — эта мысль нравилась Тэмми больше всего. Пусть гадают. По крайней мере, им будет над чем подумать на следующее утро, разглядывая в зеркале собственное опухшее отражение.

— Вон она, Максин, — удовлетворенно произнес Тодд, указав на внутренний дворик. — Что я тебе говорил? Она управляет всей этой канителью из-за кулис.

С тех пор как Тэмми последний раз видела Максин Фрайзель во плоти, прошло не меньше двух лет. В памяти ее Максин осталась необычайным созданием, окруженным мощной аурой притягательности. Теперь она с удивлением обнаружила, что Максин довольно-таки миниатюрна и выглядит усталой и раздраженной. Она свернулась клубочком в огромном кресле, поджав под себя ноги. По всей видимости, это должно было свидетельствовать о ее детской непосредственности, однако эффект производило совершенно иной. Поза Максин казалась неестественной и манерной, рассеянный взгляд отнюдь не лучился приветливостью и счастьем, а улыбка была безнадежно фальшивой.

Тодд выпустил руку Тэмми.

— Теперь вы намерены действовать в одиночку? — тихонько спросила она.

— Думаю, так будет лучше.

Тэмми пожала плечами.

— Как хотите.

— Я имел в виду… разговор будет не из приятных.

— Да… — кивнула Тэмми. Жесткий взгляд хозяйки, который она внезапно ощутила на себе, подтвердил правоту слов Тодда.

— Она нас увидела, — шепнула Тэмми и, повернувшись к Максин, натянуто улыбнулась.

Мисс Фрайзель поднялась с кресла. Судя по выражению лица, она скорее недоумевала, чем сердилась. Она прошептала что-то на ухо стоявшему поблизости молодому человеку. Тот понимающе кивнул и, ловко проталкиваясь через толпу, двинулся в сторону непрошеных гостей.

— Знаете что? — выдохнула Тэмми.

— Что?

— Вы ошиблись. Будет лучше, если в разговоре примем участие мы оба.

Глава 9

Пока слуга распахивал перед ней дверцу машины, Катя не сводила глаз с дома, куда ей предстояло войти через несколько секунд. Множество мыслей вихрем проносились в ее голове, и каждая из них настойчиво требовала внимания.

Интересно, узнают ли ее? Джерри утверждает, что фильмы с ее участием не только не забыты, но и по сей день пользуются успехом. И наверняка кто-то из присутствующих видел их и догадается, кто она такая. Хотя в дни расцвета ее актерской карьеры кинозвезды скрывали свое лицо под слоем грима и в действительности она не так уж похожа на свои экранные образы. К тому же никому и в голову не придет, что Катя Люпи, блиставшая в «Печалях Фредерика» или в «Нефертити», по-прежнему остается молодой цветущей женщиной. Так что ее страхи не имеют под собой основания. А если, вопреки вероятности, кто-нибудь ее все же узнает — она бросит несколько острых замечаний о достижениях современной косметологии и уйдет, оставив всех в недоумении. Пусть поклонники ее старых фильмов качают головами, потрясенные ее неувядающей красотой. В этом нет ничего плохого.

По крайней мере, бояться ей нечего.

Она красива. А красота — это единственное надежное оружие в мире, где царят идиотизм и грубые инстинкты. Неужели ей придется расстаться с этим оружием?..

Оглянувшись, Катя не увидела рядом Джерри, и ею немедленно овладел новый приступ паники.

— Я здесь, — услышала она спокойный голос Брамса. Он отошел от красавца-лакея, сунув тому в руку банкноту. — Я все разузнал. Тодд прибыл несколько минут назад.

Катя вспыхнула.

— Значит, он на вечеринке?

— Да.

Внезапно она подпрыгнула на месте, точно маленькая девочка.

— Вот видишь, я была права! Я знала, он поедет сюда! Знала!

Секунду спустя радость ее померкла.

— А эта жирная бабища? — с дрожью в голосе осведомилась Катя. — Она с ним?

— Тэмми Лоупер? Да.

— Я хочу, чтобы ты их разлучил.

— Любыми способами?

— Да, — ответила Катя с убийственной серьезностью. — Делай все, что хочешь, только помешай ей ошиваться возле Тодда. Мне нужно поговорить с ним наедине. И как только я это сделаю, мы уедем отсюда. Втроем — я, Тодд и ты.

— Но вдруг он захочет остаться?

— С этой толстой уродиной?

— Нет. Со своими друзьями. Их здесь немало.

— Не захочет, — покачала головой Катя. — Стоит ему взглянуть на меня — и он забудет весь этот сброд. И пойдет со мной. Ты сам увидишь.

Возможно, Катина самоуверенность была деланной, однако она передалась Брамсу. Взявшись за руки, они двинулись к дому. Джерри, ожидавший, что Катя растеряется, был приятно удивлен. Толпившихся у дверей фотографов она одарила ослепительной улыбкой, словно говорившей: «О, вот и вы, мои дорогие». У порога женщина выпустила его руку. Она напоминала корабль, ощутивший, что ветер вновь наполняет его паруса и он более ненуждается в буксире. Фотографы набросились на нее, как стая саранчи, вспышки сверкали тут и там, а она, казалось, купалась в этом море внимания.

Конечно, никто из папарацци не ведал, что это за красотка, и, нащелкавшись вволю, они вопросительно загалдели. Однако Катя знала свое дело. Она вновь одарила их обворожительной улыбкой, бросила несколько загадочных слов и, заинтриговав всех до предела, исчезла в дверях.

Разумеется, столь эффектное появление не могло остаться незамеченным. Половина находившихся в комнате обратили взгляды к дверям, гадая, что за важная персона удостоила вечеринку своим присутствием. Когда они убедились, что лицо новой гостьи не мелькает на журнальных обложках, по дому прокатился недоуменный шепот. Джерри следовал в нескольких шагах за Катей, наблюдая, какое впечатление она производит на окружающих. Несомненно, она возбуждала зависть. Лица женщин, считавших, что перед ними — их современница и соперница, искажались недовольными гримасами: «Что это за красотка, такая молодая и такая ослепительная, с легкостью приковавшая к себе все взоры?»

Сходные вопросы можно было прочесть и на лицах молодых мужчин. «Почему все пялятся на эту проклятую бабу, а не на меня? — говорили их недовольные мины. — Почему все раздевают ее глазами, позабыв про мои мужские достоинства?» Впрочем, имелась и другая категория мужчин — эти выжидали случая подвалить к прелестной незнакомке со стаканом в руке и завязать необременительную светскую беседу.

Катя исполнила свою роль безупречно. Ей удалось ни с кем не встретиться взглядом, не подпустить к себе любопытных, ускользнуть от сетей беседы. Оглянувшись на Джерри, она увидела, что он указывает на Тодда. Да, это был Тодд. Он стоял во внутреннем дворике рядом с Максин. Судя по выражению их лиц, между ними происходил не слишком приятный разговор. Максин сердито трясла головой, отворачиваясь от Пикетта, а тот бесцеремонно хватал ее за плечо, точно строгий отец, распекающий непослушную дочь.

Однако Максин не собиралась уступать и, резко стряхнув его руку, торопливо направилась к лестнице, ведущей на пляж.

Напряженный разговор между Тоддом и Максин не ускользнул и от внимания прочих гостей. С появлением Тодда все старые пересуды и сплетни были мгновенно забыты. Собравшиеся обсуждали исключительно особу мистера Пикетта. Но если несколько минут назад главным объектом возбужденных перешептываний являлась его пострадавшая наружность, то теперь всеобщий интерес вызвало его грубое обращение с Максин, а также предмет их ссоры. К немалому сожалению любопытных, после того как Тодд и Максин покинули внутренний дворик, услышать хоть что-нибудь из их разговора стало невозможно. Конечно, среди толпившихся в комнате гостей было немало желающих последовать вслед за ними, но осуществил это желание лишь один человек — Тэмми. Она растолкала преграждавших ей путь знаменитостей, обогнула официанта, протиснулась между диванами и подбежала к перилам, отделявшим патио от пляжа.

За время, прошедшее после их с Тоддом прибытия, поднялся ветер. Он дул со стороны океана, донося его шум и злобные голоса спорящих. Сначала Тэмми услышала голос Максин. Та раздраженно спрашивала, как Тодд осмелился сунуться сюда…

Тэмми сделала еще несколько шагов, пытаясь увидеть Пикетта. Как понять, нужна ли ему сейчас помощь? Когда женщина приблизилась к деревянным ступенькам, ведущим на песок пляжа, путь ей преградил элегантный маленький человечек с лицом злого тролля.

— Простите, могу я узнать, кто вы такая?

— Я подруга Тодда Пикетта. А вы что, метрдотель?

Со стороны патио донесся приглушенный взрыв хохота. Оглянувшись по сторонам, Тэмми увидела, как молодой человек, одетый почти так же шикарно, как и «тролль», состроил насмешливую гримасу.

— Меня зовут Гарри Эппштадт. Я председатель совета директоров студии «Парамаунт».

— О… — выдавила Тэмми, потрясенная столь громким титулом. — Вот оно что…

— Насколько я понимаю, вы не относитесь к числу приглашенных.

— Я думаю, она и в самом деле пришла сюда вместе с Тоддом, — заметила еще одна из любопытствующих, женщина в черном вечернем платье. Она лениво облокотилась на перила, потягивая коктейль.

Эппштадт смерил Тэмми оценивающим взором, словно перед ним была кобыла весьма сомнительных достоинств. Откровенное пренебрежение, сквозившее в этом взгляде, вывело ее из себя, и, бесцеремонно оттолкнув «тролля», Тэмми двинулась к ступенькам.

— Позовите охрану! — завизжал Эппштадт. — Пусть эту стерву вышвырнут отсюда прочь, или я предъявлю иск за оскорбление.

— Господи, Гарри, к чему поднимать шум, — примирительно заметила женщина в черном платье. — Не строй из себя придурка.

Только теперь Тэмми узнала этот мягкий, тягучий голос. Перед ней была Фэй Данауэй. Кинодива лениво скользнула глазами по Тэмми.

— Она никому не мешает, — изрекла Фэй. — Так что иди в Дом, Гарри, и выпей еще стаканчик.

Обернувшись, Тэмми увидела, что Эппштадт пребывает в нерешительности. Он попытался испепелить глазами Данауэй, но та ответила ему невозмутимо спокойным взглядом. Тогда он набросился на одного из троих молодых людей, которые, на свою беду, вышли в патио в столь неудачный момент.

— Кристиан?

— Да, сэр?

— Что я только что сказал?

— Вы хотите позвать охрану, сэр?

— Да, и как можно скорее. Вы долго собираетесь здесь торчать?

— Я как раз шел за охраной, сэр, — ответил молодой человек и поспешил унести ноги.

— Господи, — промурлыкала Данауэй. — Ты что, не слышал, что я сказала? Она приехала вместе с Тоддом. Я видела это собственными глазами.

— Так или иначе, ее сюда никто не звал, — отрезал Эппштадт. — И плевать, что она приехала с Тоддом. Ей нечего здесь делать. И ему тоже. Его, кстати, тоже никто не звал. Его бы надо вышвырнуть отсюда вслед за ней.

Тэмми, стоявшая у перил, решила, что настало время вмешаться.

— Не понимаю, что вы ко мне привязались? — спросила она, поворачиваясь к Эппштадту. — Я вам ничего плохого не сделала.

— Интересно, где он вас откопал? — прорычал Эппштадт. — Выглядите вы как продавщица в супермаркете. Вероятно, Тодду кажется, что это удачная шутка — явиться сюда в обществе продавщицы? Кто вы такая, черт вас возьми?

— Меня зовут Тэмми Лоупер. Я подруга Тодда.

— В каком смысле подруга? — рявкнул Эппштадт.

— В самом прямом. Точнее говоря, мы с ним друзья. В последнее время у Тодда были неприятности, и…

— Вот как? Расскажите-ка, что за неприятности.

— Боюсь, я не имею на это права…

— Не слушайте его, милочка, — бросила Фэй. — Он строит из себя дурака. На самом деле он прекрасно знает, какие неприятности могут быть связаны с пластической хирургией. В Голливуде это известно всем и каждому.

— Я сам предложил Тодду врача, — кивнул головой Эппштадт. — Отличного хирурга по имени Брюс Берроуз. Специалиста высокого класса. Ты ведь тоже к нему обращалась, а, Фэй?

— Нет — покачала головой мисс Данауэй. — Пока у меня нет в этом необходимости.

— Ах, извини.

— Но судя по тому, что этот хирург сотворил с Тоддом, от него следует держаться подальше. А ведь каким красавчиком был этот парень. Вылитый Уоррен пятьдесят лет назад. Я имею в виду, оба были чертовски хороши.

Тэмми не стала слушать их разглагольствования. Воспользовавшись тем, что Эппштадт про нее позабыл, она тихонько спустилась по деревянным ступенькам. Свет, лившийся из окон дома, освещал полосу пляжа и набегавшие на песок волны. Насколько Тэмми могла видеть, берег был безупречно чист. Вероятно, специальные служащие каждое утро убирали пляж, дабы никакой случайный предмет — бутылка из-под виски, использованный презерватив или дохлая рыба — не оскорбил взоры обитателей особняков.

Лишь две человеческие фигуры виднелись вдали.

Если Тодд и Максин заметили Тэмми, никто из них не подал виду. Они по-прежнему предавались делу, занимавшему их в течение последних десяти минут, — с упоением ругались.

Ветер относил их слова прочь, но иногда та или иная фраза достигала ушей Тэмми. Один раз она разобрала, как Максин заявила, что впустую потратила на Тодда «уйму времени». В другой раз она назвала его «безмозглым эгоистом». Пикетт тоже в долгу не остался, удостоив ее звания «бездарной суки» и «паразитки». В ответ на одно из оскорблений Максин произвела ловкий выпад, выпалив, что весь город уже говорит о том, как он «хреново подтянул свою обвисшую рожу».

— Мне на это наплевать, — рявкнул Тодд.

— Если тебе на это наплевать, значит, ты еще глупее, чем я думала, — парировала Максин. — Только полный идиот может плевать на свою репутацию.

— Слушай меня внимательно! — орал Тодд. — Мне на это наплевать, ясно? Пусть моя репутация катится к чертям!

Потом ветер подул в другую сторону, и какое-то время до Тэмми не доносилось ни слова. Она медленно приближалась к Тодду и Максин, каждую секунду ожидая, что кто-нибудь из них ее увидит. Но в пылу яростной перепалки они не замечали ничего вокруг.

Когда ветер вновь смилостивился над Тэмми, ссора переместилась в иное русло. От взаимных оскорблений они перешли к теме каньона. При этом Тодд по-прежнему надсадно орал.

— Это ты послала меня туда, стерва! Ты знала: там творится черт знает что — и все же послала меня туда!

Настал самый подходящий момент вмешаться в разговор, решила Тэмми и вошла в полосу света так, чтобы Максин ее увидела. Но та была слишком разъярена, чтобы обращать внимание на Тэмми.

— Не понимаю, с чего ты развопился, — процедила она, не сводя глаз с Тодда. — Да, у этого дома богатая история. Но разве из-за этого стоит поднимать шум?

— Мне не нравится водиться с подобным сбродом, Максин. С теми, кто там ошивается. Это может плохо кончиться.

— О каком таком сброде ты говоришь?

Тодд понизил неожиданно голос до шепота, но Тэмми подошла так близко, что расслышала его слова.

— В этом каньоне полным-полно мертвецов.

В ответ Максин расхохоталась, и смех ее казался неподдельным.

— Ты что, спятил? Или ты под кайфом?

— Нет.

— Значит, надрался?

— Нет.

Тодду, судя по голосу, было не до шуток.

— Я видел их собственными глазами, Максин. Я прикасался к ним.

— Ну, если тебе повезло познакомиться с живыми мертвецами, надо воспользоваться шансом и состряпать статью для «Нэшнл инкуайрер», а не хныкать здесь передо мной. Ты меня достал, Тодд! Надеюсь, это наш последний разговор.

— Нет, так просто ты от меня не отделаешься! Ты должна мне все объяснить!

— А я уже все объяснила, — усмехнулась Максин. — У тебя крыша поехала, только и делов.

— Джерри?

Катя, явно чем-то обеспокоенная, схватила Брамса за локоть.

— Можно как-нибудь спуститься на берег, обогнув дом?

— Не знаю точно. Думаю, можно. Но зачем тебе на берег?

— Тодд на пляже вместе с этой сукой, своим менеджером. Она набросилась на него как бешеная.

— Уверен, он способен сам за себя постоять.

— Я хочу увезти его отсюда, но когда мы будем возвращаться, нам не стоит протискиваться сквозь эту толпу.

— Хорошо, поищем другой путь, — пообещал Джерри. Рука об руку они направились к главной двери.

— До чего я ненавижу всех этих подонков, — сообщила Катя, когда они оказались в холле.

— Ты же никого из них не знаешь, — возразил Джерри.

— О, ты ошибаешься. Я знаю их как облупленных. Те же самые старые шлюхи, пройдохи, идиоты и мошенники, что были в мое время. Только имена изменились.

— Вы хотите уехать? — осведомился слуга, когда они вышли из дома.

— Нет, — покачал головой Джерри. — Мы просто хотим немного прогуляться. Не подскажете, как можно пройти на пляж?

— Да, конечно. Вам лучше вернуться в дом и…

— Мы бы предпочли не возвращаться.

— Тогда идите вон по той дорожке, она выведет вас прямо на берег. Но быстрее и проще…

— Спасибо, — отрезала Катя, поймав взгляд молодого человека и наградив его улыбкой. — Нам захотелось немного отдохнуть от шума и толкотни.

Вышколенный слуга счел за благо не возражать.

— Как вам будет угодно, — пробормотал он, вспыхнув под пристальным взором Кати.

Глава 10

Тодд обернулся в сторону дома. Ссора между ним и Максим возбудила столь жгучий интерес, что зрители теснились уже не только в патио, но беззастенчиво выглядывали из окон кухни и спален. Некоторые, особенно ретивые, отважились даже спуститься на песок. Гул голосов, обычный для многолюдного сборища, был теперь почти не слышен. Как видно, по дому пронесся слух о том, что на берегу происходит весьма занимательная перепалка и, если немного попридержать языки, можно услышать кое-что любопытное.

— Думаю, ты сам понимаешь, что поступил глупо, затеяв этот бессмысленный разговор, — процедила Максин.

— Все, что я хочу, — это получить ответы на несколько вопросов.

— Нет, Тодд, ты хочешь совсем другого. Ты хочешь поставить меня в идиотское положение перед моими знакомыми. Ты злишься, потому что я послала тебя к чертям. Отказалась с тобой возиться. Знаешь, Тодд, я сыта твоей персоной по горло. Все, что я хочу, — это отделаться от тебя и от твоих вечных претензий.

Говоря это, Максин утомленно прикрыла глаза; неожиданно для себя Тэмми почувствовала к этой женщине нечто вроде симпатии. Ни умелый макияж, ни безукоризненная прическа не могли скрыть ее привычной, застарелой усталости. И когда Максин сказала, что хочет отделаться от Тодда, Тэмми не усомнилась в искренности ее слов.

— Я устроила твой переезд в этот дом только потому, что думала: там, вдали от людей, тебе будет удобно. Я ведь только и делала, что заботилась о твоих удобствах. А в благодарность ты явился сюда, орешь, набрасываешься на меня как бешеный. Но мне наплевать. Пусть все узнают правду. Тебе же будет хуже.

— Не надо работать на публику, Максин.

— А почему нет? Ты приехал сюда, чтобы подстроить пакость. Так получай же эту пакость сам.

Максин так повысила голос, что можно было не сомневаться: слова ее достигли ушей тех, кто толпился в патио и замер у окон.

Под решительным натиском Максин Тодду пришлось отступить. Она вынуждала его двигаться в сторону дома, и с каждым шагом слова его становились все слышнее для любопытных зрителей.

— Тодд, хватит, — взмолилась Тэмми. — Попросите у нее прощения. И давайте отсюда сматываться. Мы выбрали неподходящее время для разговора. И неподходящее место.

Максин взглянула на Тэмми, вероятно, впервые заметив ее существование.

— Неужели ты думаешь, он способен попросить прощения? — усмехнулась она. — Да еще у меня? Он этого просто не умеет. И знаешь почему? Он никогда не бывает виноват. Во всяком случае, никогда не признает себя виноватым.

— Сегодня он сделает исключение из правила, правда, Тодд?

— Отвали, — буркнул Тодд.

— Я спрятала тебя в этом доме, потому что ты попросил отыскать для тебя укромное местечко, — продолжала Максин, делая все возможное, чтобы ее откровения не ускользнули от жадно настороженных ушей. — Тебе нужно было время, чтобы оправиться после операции. И я пошла тебе навстречу.

— Я тебя по-хорошему прошу, замолчи, — сквозь зубы проскрежетал Тодд.

— Насколько я помню, — ничуть не испугавшись, продолжала Максин, — твое хваленое лицо благодаря доброму доктору Берроузу напоминало сырую отбивную.

— Хорошо, твоя взяла, — выдохнул Тоддю. — Замолчи, прошу тебя.

— Зачем же мне молчать? Тем более все уже и так знают о твоей операции. Весь город только о тебе и говорит. О том, что тебе пришлось в жизни исполнить роль из «Призрака оперы».

— Максин, заткнись.

— Нет уж, Тодд, теперь я не заткнусь. Слишком долго я хранила твои долбаные секреты, будь они трижды прокляты. Мне это порядком осточертело.

— Тодд, давайте уйдем, — вновь осмелилась подать голос Тэмми.

— Напрасно ты теряешь с ним время, дорогуша, — обернулась к ней Максин. — Спать с тобой он не будет, поверь моему слову. А ты ведь в глубине души на это надеешься, правда?

— Господи, что вы такое говорите, — потупилась Тэмми.

— Не надо лукавить, — отрезала Максин.

— Мне незачем лукавить. Я ни о чем таком и не думала. Это вы считаете, что секс — самое главное в жизни. А мне это кажется абсурдным.

— Как бы то ни было, я с ней не спал, — заявил Тодд. явно не желая, чтобы Максин пребывала в заблуждении на сей счет.

Торопливость, с которой он постарался внести ясность в этот вопрос, больно задела Тэмми. Тодд стыдится ее, поняла она. Проклятый недоумок! Все катится в тартарары, а его, что бы он там ни говорил, больше всего на свете заботит собственная репутация.

По всей видимости, выражение обиды и разочарования, мелькнувшее на лице Тэмми, не ускользнуло от Максин. Когда она вновь заговорила, голос ее звучал куда мягче.

— Мой тебе совет, не позволяй ему вытирать о тебя ноги, — обратилась она к Тэмми. — Он этого не стоит. Уж я это знаю, как никто другой. Вот сейчас, например, его волнует одно: как бы все эти люди, — и Максин указала пальцем в сторону дома, — не решили, что он пал так низко, что спит с простушкой вроде тебя. Я угадала, Тодд? Ты ведь не хочешь, чтобы тебя сочли любителем невзрачных толстух?

За эти несколько минут Тэмми получила уже вторую рану. Ей хотелось заживо провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть свидетелей собственного унижения.

И все-таки уязвленное самолюбие не позволяло ей молча проглотить оскорбление. К тому же терять ей было нечего.

— Это правда, Тодд? — дрожащим голосом спросила она — Вы меня стыдитесь?

— О господи. — Тодд отчаянно затряс головой, затем украдкой взглянул в сторону дома. Во внутреннем дворике и на террасе собралось не менее шести десятков зрителей, захваченных увлекательным спектаклем.

— Знаете что? — рявкнул он. — Катитесь вы обе к чертям!

И, повернувшись к ним спиной, Пикетт торопливо зашагал по песку прочь от дома. Но Максин не собиралась отпустить его так просто.

— Мы не закончили разговор, Тодд! — крикнула она вслед. — Я как раз говорила о твоей операции и о том…

— Хватит, Максин, — бросил Тодд через плечо.

— Но почему ты не хочешь поговорить об операции? Это ведь так интересно. Конечно, подтяжка — это довольно болезненно, зато потом ты выглядишь как новенький, и…

— Я сказал, хватит об этом, или я отдам тебя под суд за клевету, — взревел Тодд, оборачиваясь.

— На каком основании? Я и не думала клеветать. Все, что я говорю, — чистейшая правда. А еще более чистая правда заключается в том, что ты капризный надменный бездарь.

Тодд замер. В неровных отсветах, которые бросали на берег окна дома, лицо его казалось невероятно бледным; утолок рта судорожно подергивался. Безграничное отчаяние, исказившее это лицо — которое и так немало пострадало, — заставило Максин замолчать. Взгляд Тодда был устремлен поверх голов обеих женщин на толпу, упивавшуюся его позором.

И вдруг он завизжал как резаный:

— Ну что, довольны?! Хорошо позабавились?! Эта дрянь не врет. Она говорила правду! Я действительно пошел на эту дерьмовую операцию! Которая мне на фиг была не нужна! И знаете почему? Меня подговорил этот гад! Эппштадт! Да-да, Квазимодо сраный, ты сам знаешь это!

Эппштадт наблюдал за разыгрываемым на песке спектаклем с весьма удобной позиции, и теперь десятки глаз обратились в его сторону. В эту минуту он так же мало желал находиться в центре внимания, как и Тодд. Он яростно замотал головой, словно отгоняя прочь обвинения, и попытался раствориться в толпе.

Пикетт стремглав бросился к патио и, просунув руку сквозь перила, успел схватить Эппштадта за штанину. Тот обернулся.

— Убери руки прочь, — взвыл он, отбиваясь от Тодда ногами, как от бешеной собаки.

Но Пикетт вцепился в него мертвой хваткой, и Эппштадту оставалось лишь хвататься руками за окружающих, чтобы не упасть. Лицо его побелело от ярости. То, что с ним теперь происходило, могло присниться лишь в кошмарном сне: взбесившийся актер рвал его брюки на глазах у довольной толпы, смаковавшей эту дурацкую ситуацию, словно изысканное шампанское. Сохранить в подобном положении чувство собственного достоинства было невозможно.

— Нет, недомерок поганый, ты от меня так легко не отделаешься! — рычал Тодд. — Придется тебе выкупаться в дерьме заодно со мной!

— Пикетт! Отпусти меня! — орал Эппштадт. Голос его дрожал от злости, по лицу градом катился пот. — Ты слышишь меня, придурок?! Убери руки! Ты об этом пожалеешь!

— Зря дерешь глотку, — изрек Тодд, притягивая Эппштадта ближе к себе. — Ах ты, паршивец! Скажи-ка лучше, скольких людей ты подговорил на эту проклятую операцию? Сколько по твоей милости стали уродами?

— Подтяжка была тебе необходима! Ты ужасно выглядел!

— Я ужасно выглядел? Ха! А себя ты в зеркале видел?

— Я не кинозвезда. Не претендую на звание красавца.

— И я тоже, черт возьми. Я завязал с кино. И знаешь почему, Эппштадт? Я видел, какой их ждет конец. Всех этих долбаных красавцев-кинозвезд. Видел, где они теперь.

— Ты имеешь в виду Форест-Лаун?

— Какой там к черту Форест-Лаун! Они не в могилах, Эппштадт! Это было бы слишком просто. Они все так же бродят по миру. Призраки — вот кто они. Духи, мечтающие, что какой-нибудь сраный ублюдок вроде тебя даст им еще один шанс.

— Кто-нибудь наконец поможет мне избавиться от этого спятившего сукиного сына? — заверещал Эппштадт.

Один из официантов, оставив свой поднос, подбежал к перилам, схватил Тодда за руку и принялся разгибать его судорожно сжатые пальцы.

— Лучше отпусти его, парень, — бормотал он. — Иначе я сделаю тебе больно. А я этого вовсе не хочу.

Но Тодд не внял предупреждению. Он по-прежнему изо всех сил тянул Гарри за штанину, и председатель совета директоров студии «Парамаунт» не удержался-таки на ногах. Женщина, за которую он цеплялся, тоже потеряла равновесие и непременно упала бы, если бы не зрители, окружившие ее плотным кольцом. Эппштадту повезло меньше. Как только Пикетт мертвой хваткой вцепился ему в ногу, толпа вокруг него расступилась. Он грохнулся на пол, по пути ударив официанта ногой по колену, так что тот полетел вслед за ним.

Тодд, не теряя времени даром, потащил не успевшего подняться Эппштадта в дальний угол патио. Среди зрителей, взиравших на этот фарс, не было ни одного, кто не пребывал бы на седьмом небе от удовольствия. Не было здесь и ни одного, кто в свое время не испытал бы от Эппштадта разного рода унижений. И теперь люди, некогда бывшие объектами его насмешек и издевательств, надеялись, что увлекательный спектакль не оборвется на самом интересном месте.

Гарри наконец понял, что ему придется самому за себя постоять. Изловчившись, он пихнул Тодда в плечо, а затем нанес неуклюжий, но сильный удар по лицу. Тодд выпустил свою жертву и рухнул на песок. Из разбитого носа ручьями хлестала кровь.

Эппштадт поднялся на ноги и заорал:

— Немедленно арестуйте этого подонка! Слышите?! Немедленно!!

Тодд, прижимая к разбитому лицу окровавленные руки, корчился на земле. Десятки глаз уставились на поверженного киногероя. И каждый из собравшихся — будь то гость, официант, лакей или бармен — благодарил судьбу за выпавшую на его долю возможность насладиться столь великолепным скандалом. Не каждый день удается полюбоваться расквашенной кинозвездной физиономией и увидеть, как глава студии «Парамаунт» ползает по песку. Теперь будет что порассказать на других, не столь удачных вечеринках.

Несколько человек подошли к Тодду, делая вид, что намерены ему помочь. На самом деле они хотели одного: рассмотреть получше его окровавленное лицо, чтобы потом, развлекая знакомых этой захватывающей историей, не упустить ни одной детали. Никто не протянул Тодду руки. Даже Тэмми словно приросла к месту, не желая подавать этому надменному сборищу новый повод для насмешек.

Тодд самостоятельно поднялся на ноги и инстинктивно повернулся к зрителям спиной. Они и так слишком много видели и слышали. У него сейчас было одно желание: скрыться от этих насмешливых любопытных взоров.

— Пошли вы все к черту, — буркнул он себе под нос, пытаясь сообразить, в какую сторону лучше идти, направо или налево.

И вдруг, прямо перед собой, он увидал ответ. У кромки воды стояла Катя. И она ждала его.

В первый момент Тодд не поверил собственным глазам. Что она могла делать здесь, вдали от своей заповедной обители? Но если это не она — кто же тогда принял ее обличье?

Тодд не стал ожидать, пока разум придет ему на помощь, и поступил так, как подсказывала ему интуиция. Не удостоив ни единым взглядом толпу равнодушных соглядатаев, он заковылял по песку к ожидавшей его женщине.

Несмотря на то, что с Катей у Тодда были связаны не только приятные воспоминания, ее улыбка притягивала его неодолимо; сейчас общество ее казалось куда более желанным, нежели компания Эппштадта и этой хохочущей, равнодушной банды. С ними Тодд покончил навсегда. Унижение, которое он только что пережил, стало последней каплей, переполнившей чашу. Последним доказательством того, что он больше не принадлежит к их звездной тусовке. На горе или на счастье, но он вернется в каньон Холодных Сердец, к этой женщине, что протягивает к нему руки.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он, приближаясь.

В ответ Катя улыбнулась. О, эта улыбка! Она по-прежнему приводила его в трепет.

— Я пришла за тобой.

— Я думал, ты никогда не покидаешь свой каньон.

— Я тоже так думала. Но порой я совершаю поступки, которых сама от себя не ожидаю.

Пикетт обнял ее за плечи. В это мгновение набежавшая волна достигла их ног, и ботинки Тодда наполнились холодной морской водой. Он рассмеялся, и кровь из разбитого носа забрызгала Катино лицо.

— Ох, прости. Я тебя испачкал.

Тодд опустился на корточки, зачерпнул воды и принялся смывать кровь с лица. Соленая вода щипала разбитые ноздри.

Катя, присев рядом с ним, бросила из-за его плеча взгляд в сторону дома.

— Они идут за тобой, — предупредила она.

— Плевать.

Для того чтобы удостовериться в правоте ее слов, ему не было нужды оглядываться. Конечно, Эппштадт не упустит возможности отомстить. Этот сукин сын непременно предъявит Тодду обвинение в оскорблении словом и действием и добьется, что до суда обидчика будут держать под стражей. Назавтра о случившемся будут кричать все газеты. Разумеется, все занимательные факты, которые сообщила своим гостям Максин, тоже будут опубликованы. Где бы ни скрывался сейчас доктор Берроуз, ушлые газетчики сумеют его обнаружить и вытянут из него все возможное. А если он сохранит верность клятве Гиппократа и будет нем как рыба, на помощь журналистам придет какая-нибудь словоохотливая медсестра или их собственное богатое воображение. Так или иначе, найдется кто-нибудь, кто подтвердит слова Максин (которые, впрочем, и не нуждаются в подтверждении). И тайна выйдет наружу.

Но история Тодда — лишь часть тайны. Есть еще и Катя. Как насчет ее секретов? Неужели загадки каньона Холодных Сердец тоже попадут на страницы прессы? Неужели журналисты и полицейские, а вслед за ними и просто любопытные вскоре наводнят святилище Кати?

— Мне этого не вынести, — простонал сраженный подобной мыслью Тодд.

Он был готов заплакать от жалости — и к Кате, и к самому себе.

Женщина сжала его руку.

— Ничего такого не будет, — пообещала она.

И, повернувшись к морю, она потянула его за собой, заставив повиноваться. В безбрежной темноте океана виднелись лишь несколько далеких огоньков. Небо и гладь воды сливались в непроглядном мраке.

— Пошли со мной.

Тодд бросил на нее взгляд, полный недоумения. Он не мог поверить, что она предлагает ему идти по воде.

Но это было именно так.

Катя решительно двинулась вперед, и он последовал за ней. Ему вовсе не хотелось шествовать по ледяной воде ревущего океана, однако выбора не было. Объяснения с гостями Максин и с полицейскими, неизбежный арест и допросы — все это прельщало его еще меньше. Надо было спасаться бегством, и единственно возможный путь вел в океан. Он ощущал, как рука Кати сжимает его руку. И больше ему ничего не требовалось. Впервые в жизни ему было нужно так мало — ощущать женскую руку в своей руке.

— Тут холодные течения, — предупредил Тодд.

— Я знаю.

— И акулы.

— Да, и акулы.

Тодд хотел оглянуться, но пересилил себя.

— Не волнуйся, — успокоительно заметила Катя. — Ты знаешь, что они сейчас делают.

— Да.

— Пялятся нам вслед. Указывают на нас пальцами.

— Они не бросятся за нами в погоню?

— Там, куда мы идем, нас никому не догнать.

Вода уже доставала Тодду до пояса, а Кате, которая была ниже его на добрых шесть дюймов, приходилось еще труднее. Море было неспокойно, и волны, хотя и не слишком сильные, все же отбрасывали их назад. Одна из особенно высоких волн заставила Катю выпустить руку Тодда и отнесла женщину на несколько ярдов к берегу. Пикетт бросился к ней на помощь и невольно скользнул глазами по пляжу. Хотя они успели отойти не больше чем на двадцать пять ярдов, песчаная полоса казалась невероятно далекой. Однако он прекрасно видел, как люди носятся вдоль кромки прибоя, пытаясь разглядеть, что происходит с беглецами. А выше, над пляжем, светились окна домов; особняк Максин был освещен особенно ярко. Неподалеку от дома сверкала желтыми и голубыми огнями полицейская машина. «Пожалуй, они вышлют в погоню за нами вертолет, снабженный поисковыми прожекторами», — пронеслось в голове у Тодда.

Увиденное наполнило Пикетта решимостью. Он схватил Катю за руку.

— Идем, — прошептал он. — Я понесу тебя.

Она не возражала; напротив, с готовностью обвила его шею руками, и они вновь двинулись в холодную ревущую темноту. Сейчас он походил на чудовище из старого фильма ужасов, подумалось Тодду, — на чудовище, схватившее красавицу и скрывшееся во мраке со своей драгоценной добычей. Правда, красавица сама потянула его в ночную мглу. Скорее всего, они оба — чудовища.

Катя меж тем опустила голову ему на плечо, нежно поглаживая по спине. Они зашли уже так далеко, что ноги Тодда более не касались дна. Поразительно, но он не испытывал ни малейшего страха. Вполне вероятно, они оба утонут — ну, так что с того? Тело его закоченело в ледяной воде, веки стали тяжелыми, как свинец.

— Держись… за… меня… крепче, — выдохнул он, еле ворочая языком.

Катя поцеловала его в шею. По каким-то необъяснимым причинам тело ее оставалось теплым. Женщина, которая жила так долго, была полна внутреннего огня. Ощутив жар ее тела, Пикетт заговорил вновь.

— Мы никогда… не занимались этим нормально… я имею в виду, в постели, — пробормотал он с сожалением.

— Еще займемся, — пообещала Катя, прижимаясь губами к его губам.

В это мгновение новая, небывало мощная волна накрыла их с головами.

Вода сомкнулась над ними, но они не прервали поцелуя.

Тэмми, не в силах оставаться в центре возбужденной толпы, металась по берегу. По мере того как Катя с Тоддом, удаляясь, становились все меньше и меньше, росла охватившая ее паника. Наконец они скрылись под водой. Тэмми убеждала себя, что ее подводит зрение, что они вот-вот появятся вновь, но в глубине души чувствовала: все ее надежды тщетны. Они удалились во тьму слишком решительно и бесповоротно, и было совсем не похоже, что они хотят всего лишь немного поплавать и, освежившись, выскочат обратно на берег. Они сбежали, сбежали вместе, использовав единственный путь, который у них оставался.

Внутри у Тэмми все болезненно сжалось — отчасти от ужаса, отчасти от зависти. Тодд все-таки сделал свой выбор. Выбор не в ее пользу. И ушел навсегда.

Женщина услышала шум винта и, вскинув голову, увидала, что в небе кружится полицейский вертолет. Он двигался в ту сторону, где исчезли сбежавшие любовники, его мощные поисковые прожектора рассекали темноту.

Тэмми окинула взглядом берег. Почти все гости покинули дом и теперь сновали туда-сюда по пляжу. Максин она не видела, но многие знаменитости были тут. Она узнала их по цвету одежды. Мадонна щеголяла в красном, Гленн Клоуз — в белом, Брэд Питт — в светло-голубом. Прожектора заливали берег сверхъестественно ярким светом. Затем вертолет, почти касаясь поверхности воды, полетел над океаном. Тэмми не сводила с него глаз. «Тодд с Катей не могли уйти далеко», — мысленно твердила она. Ведь прошло совсем немного времени. Даже если беглецов подхватило течение, за несколько минут их вряд ли унесло дальше чем на сотню-друтую ярдов.

«Но ведь несет их не только течение, — возражала себе Тэмми. — Ими движут их собственные устремления. Они вошли в воду, желая скрыться от всех. И добились своего».

Внезапно миссис Лоупер разрыдалась. Она всхлипывала, как ребенок, стоя в темноте, одинокая, продрогшая до костей, и рядом не было никого, кто мог бы ее утешить. Она и не пыталась сдержать слезы. «Горю надо дать выход», — часто повторяла ее мать, и Тэмми на собственном опыте не раз убеждалась в справедливости этих слов. Непролитые слезы застывают и ложатся на сердце камнем. А если дать им пролиться — с ними уйдет печаль.

И сейчас, рыдая и размазывая слезы по щекам, Тэмми ощущала, как печаль ее становится менее жгучей. Вертолет успел удалиться от берега на значительное расстояние. Теперь лучи прожекторов тщательно обшаривали лишь один участок океана. Тэмми попыталась понять, что это означает. Возможно, пилот обнаружил тела? Женщина вглядывалась в залитую светом поверхность воды, пока у нее не заболели глаза, однако так и не сумела ничего разглядеть — лишь волны, украшенные гребнями пены, белыми, точно снег.

Через несколько минут вертолет выключил огни и двинулся дальше. Когда прожекторы зажглись вновь, выяснилось, что поиски теперь ведутся на значительно большей глубине. Тэмми вновь вперилась взглядом вдаль, рассчитывая увидеть что-нибудь обнадеживающее. И вновь — никаких признаков беглецов, лишь равнодушные волны. Наконец Тэмми, уставшая от бесплодных надежд и разочарований, повернулась к океану спиной и, обогнув дом, оказалась на улице. Те же самые люди, которые совсем недавно, потягивая шампанское, наслаждались забавным спектаклем, теперь ожидали, пока им подадут машины. Почти все они подавленно молчали и старались не смотреть друг на друга, словно ощущая некоторую неловкость за то, что восприняли смерть себе подобного как любопытное зрелище.

Жгучий интерес, который всю жизнь возбуждали у Тэмми эти люди, теперь улетучился без остатка. То обстоятельство, что она совсем недавно находилась в блистательном обществе Брэда, Джулии и еще дюжины суперзвезд, ничуть ее не радовало и не волновало. Мысли ее по-прежнему метались над темными водами океана.

Наконец кто-то нарушил тишину, отпустив идиотское замечание по поводу обслуживающего персонала, который день ото дня становится все менее проворным. Этого оказалось достаточно, чтобы легкомысленная компания перестала изображать уныние. Вновь раздались оживленная болтовня, а затем и смех. К тому времени, как Тэмми подали ее машину, разъезжавшиеся гости уже опять пребывали в превосходном настроении. Они беззаботно обменивались шутками и телефонными номерами. Жуткая сцена на берегу, трагедия, свидетелями которой они были, осталась в прошлом.

Глава 11

Однако по берегу по-прежнему бродило немало людей, и все они, как недавно Тэмми, смотрели в море и в ярких полосах испускаемого прожекторами света различали лишь темные волны и пенные гребни.

Эппштадт, не привыкший терять время даром, говорил по мобильному телефону со своим адвокатом, Джейкобом Лазловым. Рядом с ним стояла Максин.

— Я хочу, Джейкоб, чтобы этот сукин сын получил по полной мере, — орал в трубку Эппштадт. — Идти на попятную я не намерен. Он едва не оторвал мне ногу — так пусть поплатится за это. Господи, Джейкоб, это было самое настоящее нападение с причинением физических повреждений. А теперь этот засранец пытается утопиться и уйти от ответственности.

— Тебе не кажется, что вести разговоры о возбуждении дела сейчас несколько преждевременно? — сухо заметила Максин. — Возможно, Тодд уже на дне морском и предъявлять иск будет некому.

— Тогда пусть мне выплатят компенсацию за причиненный моральный и физический ущерб из его дерьмового имущества. После него ведь останется кое-что? Да, Джейкоб. Говори громче, я ни черта не слышу. Этот проклятый вертолет…

— Да уж, Эппштадт, ты своего не упустишь, — заметила Максин.

— Я перезвоню тебе потом, Джейкоб.

Эппштадт сунул телефон в карман и вслед за хозяйкой направился к дому. На пути он столкнулся с официантом, который пришел к нему на выручку во время нападения Тодда.

— Как тебя зовут, парень?

— Джозеф Финли, сэр.

— Так вот, Джой, я хочу, чтобы ты оказал мне маленькую услугу. Будь другом, отирайся поблизости от меня, пока я не скажу, что в этом больше нет надобности. Ты понял? Я тебе хорошо заплачу, внакладе не останешься. И если ты увидишь что-нибудь подозрительное…

— Я все понял, сэр. Я буду рядом.

— Отлично, парень. А для начала принеси мне бренди. Да поскорее, — распорядился Эппштадт.

Джой поспешно удалился в сторону дома.

— Слушай, Максин, на этой твоей долбаной вечеринке была хоть какая-нибудь служба безопасности?

— А как же иначе?

— Хорошо же эти говнюки работали, ничего не скажешь! Как могло случиться, что мне едва не оторвали ногу, а никто из них даже не почесался? Предупреждаю, Максин, Джейкоб задаст тебе несколько вопросов, и в твоих интересах дать ему такие ответы, которые его удовлетворят.

— Тодд не нарушал неприкосновенности моего жилища если ты на это намекаешь, — бросила Максин, резко повернувшись к Эппштадту. В глазах ее стояли слезы. — Я не собираюсь заявлять, что он ворвался в дом без приглашения. Я знаю его десять лет. Его все здесь знают.

— Значит, никто из нас не представлял, на что он способен. Этот гад едва не убил меня.

— Ну, до убийства было далеко, — насмешливо заметила Максин, явно раздраженная попытками Эппштадта сгустить краски. Она опустилась в то самое кресло, где сидела, когда ее отыскал Тодд. Отсюда ей было видно все, что происходит на берегу.

— Ваш бренди, сэр.

Эппштадт взял стакан и опустился в кресло, которое подвинул ему Джой.

— Будь поблизости, — бросил он, обращаясь к официанту.

— Как скажете, сэр.

Официант отошел на несколько шагов, дав Эппштадту и Максин возможность поговорить без посторонних ушей. Гарри вытащил пачку сигарет и протянул ее хозяйке; та взяла сигарету трясущимися пальцами. Он дал ей прикурить, закурил сам и утомленно откинулся на спинку кресла.

— Сукин сын, — процедил он. — Кто бы мог подумать, что он вдруг как с цепи сорвется?

— На него навалилось слишком много неприятностей, — вздохнула Максин. — И он сломался.

— Похоже на то. А что он там болтал, я не понял? Про какой-то дом, куда ты его отправила? Дом, где якобы водятся ожившие мертвецы или что-то в этом роде?

— Да, про дом, — кивнула головой Максин. — Все началось с этого проклятого дома. Ты не знаешь, где Джерри Брамс?

— Кто?

Не отвечая, Максин огляделась по сторонам. Джерри нигде не было, однако она увидела своего помощника, Сойера, который, устроившись на диване, поспешно поглощал закуски. Хозяйка поманила его рукой, и он подошел, на ходу дожевывая тарталетку. Максин велела ему без промедления отыскать Джерри.

— Я думаю, их унесло течением, — изрек Эппштадт, проследив за устремленным в сторону океана взглядом Максин. — И поделом.

Вертолет удалялся все дальше и дальше от берега. Теперь к поискам присоединились два катера береговой охраны, также снабженные мощными прожекторами.

— Эти люди начисто лишены такта, — заметила Максин, вспомнив недавнее сборище на берегу.

Словно в подтверждение ее слов, оставшиеся гости вели себя так, будто ничто не омрачило атмосферу вечеринки. Официанты по-прежнему сновали с подносами, предлагая напитки и закуски, от которых никто не отказывался. Судя по жизнерадостным улыбкам гостей, они решили рассматривать только что разыгравшуюся драму как удачную шутку.

К Максин приблизился официант с большим блюдом.

— Суши? — предложил он.

Она с отвращением взглянула на затейливые сооружения из сырой рыбы.

— Почему бы нет? — пожал плечами Эппштадт. — Оставьте это здесь, — приказал он официанту.

— Неужели ты все это съешь?

— От пережитого стресса у меня разыгрался аппетит. И знаешь, на твоем месте я бы обращался со мной повежливее. Быть может, даже пустил бы в ход нежность. — Эппштадт принялся за еду. — Конечно, если порассуждать о том, чем эта рыба лакомилась, прежде чем ее выловили, это могло бы несколько испортить аппетит. Но не будем о грустном.

Максин поднялась и подошла к перилам.

— Мне всегда казалось, ты хорошо относишься к Тодду, — бросила она через плечо.

— Просто я до определенного времени считал его общество вполне приемлемым. А потом он слишком много возомнил о себе и стал невыносим. Не без твоего влияния, должен заметить.

— Что ты имеешь в виду?

— Сама знаешь. Это ты внушила ему, что он — венец творения, хотя единственное его достоинство — это смазливая рожа. Да и этого он лишился по милости доктора Берроуза. — И Эппштадт вновь принялся уписывать суши. — Я тебе вот что скажу, дорогая. Если Тодд и в самом деле утонул — это лучшее, что он мог сделать для спасения своей репутации. Понимаю, подобное заявление звучит кощунственно, однако это чистая правда. Умри он сейчас, он останется красивой легендой. А если Тодд проживет еще много лет, состарится — все поймут, какой он дерьмовый актер. Поймут, что он ни на что не годится. Кстати, наши с тобой репутации пострадают тоже. Ты, как идиотка, много лет возилась с этим ничтожеством, я вложил в него уйму денег…

— Максин?

Сойер тащил за собой растерянного Джерри. По каким-то неизвестным причинам парик у Брамса отклеился и сполз набок.

— Похоже, Тодду конец, — сказал он.

— Не будем хоронить его прежде времени, Джерри. Сойер, принесите, пожалуйста, мистеру Брамсу скотч и содовую. Джерри, это мистер Эппштадт из «Парамаунт Пикчерз».

— Я знаю, — кивнул головой Джерри и, торопливо скользнув взглядом по лицу Эппштадта, вновь повернулся к морю. — Все эти поиски бесполезны. Ясно, их уже унесло течением.

— Я хотела поговорить с тобой о доме, Джерри.

— О чем?

— О том самом загадочном доме, который находится в каньоне, — уточнил Эппштадт. — Я слышал о нем от Максин.

— А… понятно. Но, знаете ли, я не много могурассказать. Когда-то я часто там бывал, но с тех пор прошло много лет. Я был тогда мальчишкой. Поверите ли, в детстве я тоже пробовал себя на актерском поприще.

— И вы встречали там других гостей?

— Нет. По крайней мере, я не помню. Там жила женщина по имени Катя Люпи. Она и взяла меня под свое крылышко. Та самая, что… — махнул он рукой в сторону берега, — что увела Тодда.

— Да что ты такое несешь, Джерри?! — недоуменно воскликнула Максин. — Как это может быть та самая женщина? Кем бы ни была эта тварь, она молода, этого от нее не отнимешь.

— Катя молода. Молода по сей день.

— Но этой сучке на вид не больше двадцати пяти лет.

— На вид Кате не больше двадцати пяти. — Джерри взял у подошедшего Сойера стакан со скотчем. — На самом деле, конечно, ей намного больше. Возможно, около ста.

— Так как же ей удается выглядеть на двадцать пять? — В глазах Эппштадта вспыхнул жгучий интерес.

В ответ Джерри проронил всего три слова:

— Каньон Холодных Сердец.

Эппштадт не нашелся, что ответить, и лишь с изумлением глядел на этого странного человека в сбившемся набок парике.

— Она кажется молодой, — продолжал Джерри. — Но на самом деле она стара, очень стара. Она предчувствовала, что конец ее близок, в этом у меня нет сомнений. По-моему, сегодня эти двое совершили совместное самоубийство.

— Но это абсурд! — возмутилась Максин. — Она-то, может, и стара, но Тодд еще молод. У него вся жизнь впереди.

— Возможно, он пребывал на грани отчаяния, а вы этого не замечали, — пожал плечами Джерри. — Будь вы ему настоящими друзьями, он остался бы с нами.

— Полагаю, не стоит без толку обвинять друг друга, — отрезал Эппштадт. — К тому же пока мы не знаем, что произошло на самом деле.

— О, все произошедшее на редкость банально, — криво ухмыльнулся Джерри. — Я по-прежнему читаю «Верайети», так что в курсе дел Тодда. Вы, — указал он пальцем на Максин, — отказались заниматься его делами, как только у него возникли определенные трудности. Предоставили ему разбираться со своими неприятностями в одиночку. А вы, — он перевел обвиняющий перст на Эппштадта, — сняли с производства фильм, с которым он связывал большие надежды. Не говоря уж о том, что сегодня вы, — палец вновь уперся в Максин, — устроили здесь настоящее шоу и публично унизили его. Что же после этого удивляться, что он решил покончить с жизнью?

Никто из обвиняемых не сказал ни слова в свою защиту. Впрочем, оправдываться не имело смысла. Все, что говорил Джерри, уже стало достоянием гласности.

— Я хочу своими глазами увидеть этот чертов каньон, — после долгого молчания проронил Эппштадт. — И этот гребаный дом тоже.

— Дом не имеет ни малейшего отношения к тому, что произошло, — возразил Джерри. — И, если хотите знать мое мнение, думаю, вам стоит держаться от него подальше…

Эппштадт пропустил его слова мимо ушей.

— Где это? — обернулся он к Максин.

— Мне так и не удалось отыскать это место на карте, но тот каньон расположен параллельно каньону Лорель. Я даже не знаю, как он по-настоящему называется.

— Каньон Холодных Сердец, — уточнил Брамс — Это название он получил еще в эпоху немого кино. Тогда, видите ли, люди считали, что у нее холодное сердце. У Кати Люпи.

— Ты знаешь, как туда доехать? — Эппштадт, не удостоив Джерри взглядом, вновь обратился к Максин.

— Ну… я думаю, что смогла бы отыскать путь… — неуверенно пробормотала Максин. — Но лучше бы взять в провожатые того, кто хорошо знает дорогу.

— Вот его. — Теперь настал черед Эппштадта указывать пальцем.

Джерри яростно затряс головой.

— Вам придется отвезти нас, приятель, — непререкаемым тоном заявил Эппштадт. — Иначе это сделает полиция.

— А зачем вовлекать в это дело полицию?

— Затем, что, по-моему, здесь кроется какой-то хитрый план. И вы — его участник. Вместе с Пикеттом и той женщиной, которая утащила его в море. Вы что-то задумали.

— Господи, что мы могли задумать?

— Не знаю. Возможно, вы хотите раздуть историю, чтобы привлечь интерес к этому ходячему ничтожеству, Пикетту.

— Уверяю вас…

— Плевать я хотел на ваши уверения, — рявкнул Эппштадт. — Все, что от вас требуется, — доставить меня в этот ваш пресловутый каньон.

— Никакой он не мой. Он принадлежит этой женщине, Кате. И если мы ворвемся туда, это будет незаконным нарушением границ чужих владений.

— Что ж, придется рискнуть.

— Рискуйте. Но без меня.

— Максин, объясни ему, что упираться — не в его интересах.

— Не понимаю, почему вам взбрело в голову туда отправиться, — бубнил Джерри.

— Если мистеру Эппштадту так захотелось, давайте доставим ему удовольствие, — взмолилась Максин.

— Я не желаю вторгаться в чужие владения, — стоял на своем Джерри.

— Раз вы такой законопослушный тип, валите все на меня, — великодушно предложил Эппштадт. — Если вдруг мы столкнемся с этой дамой, Катей Люпи, — хотя я не представляю, каким образом она вынырнет, — скажите, что я заставил вас силой. Где мой официант? Джой!

Новоявленный телохранитель Эппштадта не замедлил явиться на зов.

— Мы собираемся совершить небольшую увеселительную поездку. Я хочу, чтобы ты поехал с нами, парень.

— Нет проблем.

— Максин, у тебя есть пистолет?

— Я с вами не поеду.

— Нет, дорогая, поедешь. Так как насчет пистолета? Есть у тебя такая игрушка?

— У меня их несколько. Но я сказала, я не поеду. На сегодня с меня хватит нервотрепки. Я смертельно устала и хочу спать.

— Хорошо, дорогая, поступай как знаешь. Хочешь — поехали с нами, вместе выясним, что это за дом и что за чертовщина там происходит. А хочешь — отправляйся в кроватку, а утром тебя разбудит звонок моего адвоката.

Максин молча бросила на него злобный взгляд.

— Я так понимаю, ты все же решила украсить нашу компанию своей очаровательной персоной, — изрек Эппштадт.

Таким образом, в путь двинулся отряд из пяти человек. В первой машине ехали Максин и Сойер, вооруженный пистолетом. Во второй разместились Джерри, Эппштадт и Джой. Эппштадт захватил с собой самый большой из пистолетов Максин. Он уверял, что умеет обращаться с револьвером сорок пятого калибра.

К тому времени, как экспедиция отбыла, почти все гости успели разойтись. Осталось лишь около трех десятков наиболее закаленных любителей вечеринок. Большинство их бродили по берегу, выглядывая, не произойдет ли что-нибудь еще, достойное внимания. Примерно через четверть часа после того, как две машины удалились в сторону холмов, береговая охрана отозвала вертолет. Где-то на побережье произошел несчастный случай: перевернулась лодка, и девять человек оказались в воде. Требовалась немедленная помощь с воздуха. Туда же направился один из катеров. Что же касается второго, он по-прежнему совершал круги по воде. И по мере того, как таяли последние надежды, круги эти становились все шире и шире.

Часть VIII ВЕТЕР ВЫРЫВАЕТСЯ ИЗ ДВЕРЕЙ

Глава 1

Ночь была почти на исходе, когда обе машины преодолели извилистую дорогу, ведущую в каньон Холодных Сердец. Небо на востоке начало светлеть, и хотя густые тучи предвещали тусклый рассвет, все вокруг казалось не таким уже унылым, как в полной темноте. Впрочем, в глубинах каньона день никогда не разгорался по-настоящему. Меж деревьями неизменно царили сумрачные тени, словно здесь притаились остатки ночи. Дневные цветы не спешили распускаться, и даже к полудню их бутоны оставались плотно сжатыми, в то время как растения, предпочитающие мглу, по-прежнему цвели и благоухали.

Впрочем, Эппштадту и его спутникам было не до наблюдений за природой. К тому же все они были не из тех людей, кто обращает внимание на подобные бесполезные вещи. Но даже они, выйдя из машин, не могли не заметить: что-то не так. Направляясь к дому, они невольно замедляли шаг и обменивались встревоженными взглядами. Эппштадт, который в Малибу столь решительно настаивал на посещении каньона, теперь явно сожалел о собственной непреклонности. Будь он один, то, без сомнения, повернул бы назад. Увы, потянув за собой четырех человек, Гарри отрезал себе все пути к бегству. Ему оставалось лишь надеяться, что какое-нибудь чрезвычайное (хотя и не слишком пугающее) событие заставит его дать команду к отступлению в интересах безопасности своих спутников. Неплохо было бы также пробраться в этот дом, быстренько осмотреть его, прийти к выводу, что с этим проклятым местечком должна разбираться полиция, и смыться отсюда ко всем чертям.

Приближаясь к дому, Эппштадт испытывал примерно такое же чувство, что порой охватывало его на пороге погруженного в полумрак съемочного павильона. В воздухе словно висело напряженное ожидание. Эппштадта мучил один лишь вопрос — какая драма вскоре развернется под этими сводами? Продолжение идиотского фарса, в который его против воли втянули на берегу у дома Максин? Нет, не похоже. Здешние декорации подразумевали спектакль совсем другого рода, и Гарри вовсе не хотелось стать его участником.

За годы своего руководства студией «Парамаунт» он совершенно не увлекался ни фильмами ужасов, ни всякого рода мистикой. Весь этот бред его раздражал. Однако при том, что Гарри считал подобные фильмы откровенной чушью, они неизменно вызывали у него нервную дрожь. Как он ни противился этому, они затрагивали некую потаенную, иррациональную область его души; ту область, о которой он всю жизнь пытался забыть. И теперь он чувствовал, что здесь, в каньоне, заглушить собственную мистическую струну будет невозможно. Да поможет ему Бог, но здесь его наверняка ожидало такое, чего не увидишь в сотне фильмов ужасов.

— Жутковатое местечко, правда? — повернулся к нему Джой.

Все-таки хорошо, что он захватил с собой этого парня, подумал Эппштадт. Такой невозмутимый и неунывающий игрок команде не помешает.

— А все же, что мы ищем? — спросил Джой, после того как все они вслед за Максин вошли в дом.

— Что-нибудь необычное, — пояснил Эппштадт. — Иными словами, какую-нибудь чертовщину.

— Мы не имеем права здесь находиться, — в очередной раз напомнила Максин. — Если Тодд действительно утонул, предстоит следствие. Боюсь, полиция будет очень недовольна, узнав, что мы самочинно проникли в дом и устроили здесь обыск.

— Хватит твердить одно и то же, Максин, — буркнул Эппштадт. — Я и без тебя это знаю. Мы будем осторожны.

— Здоровенный домина, — заметил Джой, разгуливая по холлу. — Вот бы где вечеринку устроить.

— Давайте-ка зажжем свет, — распорядился Эппштадт.

Сойер отыскал выключатель, и тридцать светильников, вспыхнув, разогнали мрак. Теперь комнаты предстали перед ними во всем своем потрясающем великолепии.

На протяжении долгих лет Джерри бессчетное число раз видел этот дом, но никогда, даже в прежние годы, когда краска на стенах была свежа, а позолота ослепительна, это здание не казалось ему столь изумительно красивым. Старый дом словно ощущал, что жить ему осталось недолго, и в оставшееся время старался произвести как; можно более сильное впечатление.

— Та женщина на берегу, — подал голос Эппштадт. — Это она построила этот дом?

— Да, — откликнулся Джерри. — Ее зовут Катя Люпи, и она…

— Я знаю, кто она такая, — перебил Эппштадт. — Видел ее фильмы. Редкая херня, должен сказать. Низкопробный китч, и ничего больше.

Трудно было поверить, что женщина, некогда построившая этот дворец в мавританском стиле, и прекрасная незнакомка, увлекшая в море Тодда Пикетта, — одно и то же лицо. «Скорее всего, та сумасшедшая на берегу — внучка, а то и правнучка первой хозяйки этого чертога», — предположил Эппштадт.

Он собирался проверить свою догадку, расспросив Брамса, как вдруг по каньону разнесся протяжный вой койотов. Это были именно койоты, Эппштадт не мог ошибиться. Немало его знакомых жили на холмах, и им приходилось частенько сталкиваться с койотами. Все они уверяли, что эти животные совершенно безобидны. По их словам, максимум, на что способны койоты, — разбросать содержимое мусорного бачка в поисках лакомых объедков или пообедать домашней кошкой. Но сейчас, вслушиваясь на восходе солнца в этот печальный вибрирующий звук, Эппштадт ощутил, как его желудок болезненно сжался, а по коже поползли мурашки. Все это напоминало саунд-трек к какому-нибудь долбаному фильму ужасов, из тех, что он частенько заворачивал.

Вдруг хор койотов смолк — так же внезапно, как и раздался. На несколько секунд в воздухе повисла полная тишина.

А потом все вокруг начало сотрясаться. Стены, светильники, старинные половицы под ногами незваных гостей.

— Землетрясение! — заорал Сойер.

Он схватил Максин за руку. Она с пронзительным визгом устремилась к кухонной двери.

— Надо выбраться отсюда! — кричала она. — Снаружи будет безопаснее.

Когда ее вынуждали к этому обстоятельства, Максин проявляла завидное проворство. Увлекая за собой Сойера, она бросилась к выходу. Джерри попытался последовать их примеру, но от нового, более мощного толчка потерял равновесие.

Джою, парню со Среднего Запада, еще не доводилось на собственной шкуре испытать, что такое землетрясение. Совершенно растерявшись, он неподвижно стоял на дрожащем полу, с жаром повторяя имя Спасителя.

«Сейчас это кончится», — твердил про себя Эппштадт. В отличие от Джоя он на своем веку пережил множество землетрясений, больших и малых. Но на этот раз стихия и не думала успокаиваться — напротив, бушевала сильнее и сильнее. Пол под ногами Гарри буквально ходил ходуном. Если бы он увидел нечто подобное в кино, мастера по спецэффектам, изобразившего землетрясение столь неправдоподобно, наверняка ожидало бы увольнение. Эппштадт решил бы, что тот излишне сгустил краски. Ведь гвозди и дерево — это прочные материалы, они не могут прогибаться и вздыматься волнами. Все это выглядит ужасно фальшиво.

По мере того как толчки усиливались, отчаянные призывы Джоя становились все громче.

— Господи Иисусе, помоги нам! Не оставь нас, Господи!

— Это когда-нибудь кончится? — выдохнул Джерри. Оставив тщетные попытки встать, он лежал на сотрясающемся полу.

Из соседней комнаты донесся оглушительный треск, словно там что-то взорвалось. Прошло несколько мгновений, и весь дом наполнился грохотом и тяжелыми раскатами. Похоже было, что во всех комнатах одновременно поломались шкафы и их содержимое обрушилось вниз. Огромный кусок штукатурки сорвался с потолка, грохнулся на пол у самых ног Эппштадта и разлетелся на мельчайшие частицы. Гарри вскинул голову, пытаясь понять, не угрожает ли ему новая опасность. Пыль от штукатурки обрушилась на него дождем, запорошив глаза. А дом продолжал стонать и трещать под новыми ударами землетрясения. Полуослепшему Эппштадту происходящее казалось концом света. Гарри бросился к Джою, ориентируясь на его охрипший от молитвы голос, и схватил парня за руку.

— Что это за скрежет? — спросил Джой, перекрикивая грохот.

Посреди оглушительной какофонии звуков подобный вопрос казался бессмысленным, но, как ни странно, Эппштадт сразу понял, что имеет в виду парень.

Сквозь ужасающую симфонию разрушения пробивался некий звук — более глубокий, чем остальные. Судя по всему, он рождался где-то в подвале, у них под ногами. Более всего он походил на скрежетание гигантских зубов, скрежетание столь яростное, как если бы зубы эти превращались в крошки.

— Не знаю, — прошептал Эппштадт. Слезы, хлынувшие из глаз, промыли их от пыли.

— Хотелось бы мне, чтобы этот чертов шум прекратился, — изрек Джой с трогательной прямотой, характерной для уроженцев Среднего Запада.

И стоило ему высказать это пожелание, как отвратительный зубовный скрежет начал стихать, а вслед за ним смолкли и все остальные звуки, дом перестал содрогаться.

— Кончено, — всхлипнул Джерри.

Однако он поторопился. Еще один, последний, толчок заставил дом вновь жалобно затрещать, а снизу раздалось громыхание, словно невероятных размеров дверь, распахнувшись, со всего маху ударилась о стену.

Но после этого подземные толчки наконец унялись, и сопровождавшие их жуткие звуки затихли. Теперь тишину нарушал лишь заливистый вой автомобильных сирен.

— Все живы? — огляделся по сторонам Эппштадт.

— К этим чертовым землетрясениям невозможно привыкнуть, — посетовал Джерри.

— Тряхануло как следует, — заявил Эппштадт. — Я думаю, не меньше шести с половиной баллов.

— И как долго-то продолжалось все это мракобесие. Я едва богу душу не отдал.

— Думаю, нам лучше отсюда выбраться, — предложил Джой.

— Нет, лучше остаться здесь, подождать, не будет ли еще толчков, — возразил Эппштадт, заглядывая в кухню. — Сейчас в доме безопаснее, чем на улице.

— Как вам это понравится? — присвистнул Джой, входя в кухню вслед за Эппштадтом.

Там царил полный хаос. Полки невероятным образом удержались на стенах, однако все их содержимое оказалось на кафельном полу. Шкаф, в котором хранилось спиртное, рухнул, несколько бутылок разлились, в воздухе стоял одуряющий запах, в котором смешивались терпкие ароматы различных крепких напитков. Эппштадт подошел к холодильнику — дверца которого отлетела и валялась на полу — и отыскал там жестянку с кока-колой. Открыв банку, он подождал, пока выйдет пена, потом вылил жидкость в чудом уцелевший стакан так бережно, словно это была не обычная шипучка, а бренди столетней выдержки, и осушил стакан залпом.

— Так-то лучше, — заключил он.

— Я тоже хочу колы, — сказал Джой.

— Интересно, какого я сейчас цвета? — спросил Эппштадт. — Меня осыпало этой гребаной штукатуркой с головы до ног.

Не отвечая, Джой пробрался к холодильнику и взял банку кока-колы.

— Что-то Максин не видно, — заметил Гарри.

— Она вместе с Сойером выбежала в сад, — сообщил Джой, открыв вожделенную банку и отвернув лицо от порскнувшей оттуда пены.

Расшвыривая ногами куски штукатурки, Эппштадт вышел в коридор, в конце которого виднелась распахнутая дверь.

— Максин! — крикнул он. — Где ты, Максин?

Ответа не последовало.

Не дожидаясь, пока кто-нибудь составит ему компанию, Эппштадт двинулся к задней двери. Пол в коридоре был сплошь покрыт известковой пылью, на стенах и на потолке виднелись несколько глубоких трещин. В отличие от всего дома этот закоулок показался Эппштадту не слишком прочным и не слишком элегантным. «Наверное, какая-то более поздняя пристройка, к тому же сделанная второпях, — догадался он. — Неудивительно, что именно здесь землетрясение повлекло за собой самые сильные разрушения». Эппштадт еще несколько раз позвал Максин, и снова безрезультатно. Впрочем, в том, что затаившаяся где-то в саду Фрайзель не отвечала, не было ничего удивительного. За дверью он увидел часть сада, пребывавшего в полном запустении; на заросших дорожках валялись гнилые плоды, распространявшие отвратительный запах. Кроны растущих здесь деревьев были чрезвычайно густы и почти сплетались, так что над этим уголком природы царил вечный полумрак.

Эппштадт приблизился к порогу, намереваясь еще раз позвать Максин, но, прежде чем он успел открыть рот, до слуха его донесся глубокий низкий смех. С детства Гарри пребывал в печальной уверенности: если рядом кто-то смеется, значит, смеются над ним. И хотя за последние шестнадцать лет он выложил немалые суммы психотерапевту, специалисту по подобным невротическим состояниям, эта уверенность осталась непоколебимой. Эппштадт прищурил глаза, пытаясь разглядеть, кто скрывается под деревьями, отличить человеческие очертания от игры теней. Несомненно, насмешник притаился там и, может статься, был не один. Но как Эппштадт ни напрягал зрение, он не сумел понять, кто это.

— Прекратите свое дурацкое хихиканье, — приказал он.

Однако смех не смолкал, и это вывело Гарри из себя. Конечно, эти ублюдки потешаются над ним — над кем же еще? Ведь больше здесь никого нет. Ну, сейчас он им покажет.

Он переступил через порог, готовый свершить праведное возмездие. Воздух был холоден и влажен. «Чертовски неприятный дом, — пронеслось у него в голове, — а сад так и вовсе гадость». Но смех раздавался все громче, и Гарри не мог повернуть назад, пока не заткнет весельчакам глотки.

— Кто вы такие? — взревел он. — Это частная собственность! Вы меня слышите? Вы не имеете права…

Тут он осекся, потому что под ветвями одного из деревьев увидел контуры человеческой фигуры. Нет, двух. И даже трех.

Он не мог как следует рассмотреть лица насмешников, но отчетливо ощущал на себе их наглые, издевательские взгляды.

Раздался новый взрыв смеха. Как видно, этих типов очень позабавил его гнев.

— Я вас предупреждаю, — прорычал Эппштадт, словно пугал непослушных детей. — Убирайтесь отсюда прочь! Живо!

Впрочем, насмешники оказались не робкого десятка. Хохот их становился все громче и откровеннее, более того, они решили выйти из своего укрытия. Теперь Эппштадт хорошо их видел. Похоже, они и в самом деле самовольно вторглись в чужой сад, решив устроить здесь нечто вроде пикника. Среди нарушителей он увидел прелестную юную девушку (судя по восхитительно нежной коже, ей было не более семнадцати лет) с обнаженной грудью и мокрыми темными волосами. Внешность ее показалась Эппштадту смутно знакомой; возможно, еще девочкой она снималась в одном из фильмов, где он был продюсером. Если это так, то из этой девочки получилась очаровательная женщина. Но в ее походке, в манере держаться — она наклонилась так низко, словно в любую минуту могла упасть, — было нечто, от чего Эппштадт насторожился. Ему вовсе не хотелось, чтобы эта красавица с упругой кожей, свежими бутонами сосков и пухлыми губами приближалась к нему. В глазах ее сверкал неутоленный голод, и, хотя Гарри понимал, что вовсе не является объектом ее вожделения, он не имел ни малейшего желания оказаться на ее пути.

Остальные двое все еще прятались под деревом. Нет, их было не двое. Теперь он видел, что их целое сонмище, — Эппштадт ощущал на себе множество любопытных взглядов. Люди таились повсюду, едва различимые в слабом рассеянном свете. Они скрывались в кучах сухих листьев. Сидели на ветвях и, срывая увядшие цветы, бросали их на покрытые гниющей травой дорожки.

Эппштадт осторожно попятился назад, кляня себя за то, что высунулся из дома. И не только за это. Вся затея с поездкой сюда была чистой воды безумием. Черт его дернул отправиться к Максин на эту долбаную вечеринку. Черт его дернул связаться с этим засранцем Пикеттом, а потом устроить дурацкий допрос Брамсу и вынудить его приехать в это проклятое место. Спору нет, он поступил как безнадежный идиот.

Эппштадт сделал еще один шаг назад. Тут глаза обнаженной девицы вспыхнули таким ярким светом, словно в каждом из них зажглось по лампочке. А потом, так и не сказав ни слова, она бросилась к Эппштадту. Он не стал ждать, пока она приблизится, и, быстро крутнувшись, пустился наутек. В это мгновение он увидел, как десяток — нет, пожалуй, два десятка существ, таившихся в полумраке, покинули свое укрытие и устремились к дверям дома, вслед за Эппштадтом и девушкой.

Всего шаг отделял Гарри от спасительного порога, когда молодая голая сучка нахально схватила его за руку.

— Прошу вас, — прошептала она, и пальцы ее впились в жирную мякоть, которой обросли руки Эппштадта в тех местах, где у мужчин покрепче находятся бицепсы.

— Пустите меня, — выдохнул он.

— Прошу вас, не уходите, — взмолилась она.

С неожиданной силой девушка притянула его к себе. Он попытался вырваться и вцепился в дверной косяк. Двадцать пять лет никто не смел так бесцеремонно хватать его руками — однако в последние двадцать четыре часа люди словно с ума посходили, и уже второй раз он сделался жертвой физического насилия.

Девушка не ослабляла железной хватки, явно не собираясь расставаться со своей добычей.

— Останьтесь здесь, — твердила она.

Эппштадт отчаянно дернулся. Тонкая рубашка от Армани треснула и порвалась, и Гарри, воспользовавшись моментом, освободился-таки от цепких пальцев. На бегу он успел увидеть множество устремленных на него сверкающих глаз.

Испуг придал Эппштадту проворства. Он давно не бегал так быстро, как сейчас. В два прыжка Гарри домчался до порога, перескочил через него и, едва оказавшись в доме, захлопнул дверь и навалился на нее всем телом. Запор защелкнулся. Дрожащими пальцами Эппштадт нащупал замок, ожидая, что в следующее мгновение дверь начнет сотрясаться под ударами множества кулаков.

Однако ничего подобного не произошло. Несмотря на то, что хулиганам не составило бы труда выломать дверь, видимо, они решили воздержаться от этого противозаконного деяния. Девушка ограничилась тем, что несколько раз окликнула его через дверь. У нее был звучный, хорошо поставленный голос, как у выпускницы школы актерского мастерства.

— Вам следует быть осторожнее, — предупредила она, нараспев растягивая слова. — Скоро этому дому конец. Вы слышите меня, мистер? Конец совсем близок.

Разумеется, Эппштадт ее слышал; у него не было проблем со слухом, а она говорила громко и отчетливо. По-прежнему не понимая, почему эта отчаянная банда побоялась взломать дверь, Гарри запер ее на засов и по коридору потрусил в кухню. Из-за угла вынырнул Джой, бежавший ему навстречу с пистолетом в руке.

— Где ты пропадал, черт тебя возьми? — взревел Эппштадт.

— Я хотел спросить вас о том же самом.

— Да будет тебе известно, мы попали в переплет. Дом окружен со всех сторон.

— Окружен? Кем?

— Какой-то бандой психов. Весьма многочисленной бандой, должен заметить.

— Где они?

— Прогуливаются по саду. Где им еще быть?

И Эппштадт махнул рукой в сторону двери. Сквозь стеклянную панель ничего не было видно. Вероятно, нарушители успели вновь скрыться в полумраке ветвей.

— Поверь мне на слово, — буркнул Эппштадт. — Там, за дверями, притаилось множество людей — два, а то и три десятка. Одна из них, молодая взбесившаяся шлюха, пыталась помешать мне войти в дом — Он предъявил в качестве неопровержимого доказательства порванный рукав рубашки и поцарапанную до крови руку. — Боюсь, она и в самом деле бешеная. Придется мне делать уколы.

— Если они там, почему их не слышно? — пожал плечами Джой.

— Они там, можешь не сомневаться. А шуметь им ни к чему.

С этими словами Эппштадт двинулся в кухню. Джой следовал за ним по пятам.

Там они нашли Джерри — тот смачивал макушку водой из-под крана. Джой сразу направился к окну и уставился в темный сад в поисках зримых подтверждений слов Эппштадта, в то время как сам Эппштадт подошел к раковине, зачерпнул воды и принялся промывать свою рану.

— Кстати, телефон молчит, — сообщил Джерри.

— Ничего, у меня с собой мобильник, — откликнулся Эппштадт.

— От него тоже мало проку, — возразил Джерри. — Боюсь, землетрясение вывело из строя всю систему связи.

— Вы ведь выходили в сад, если не ошибаюсь? Видели Максин или Сойера?

— Брамс, мне не удалось выйти в сад. Там какие-то люди…

— Я знаю.

— Подождите. И закройте этот чертов кран.

— Я еще не закончил умываться.

— Я сказал, закройте кран.

Брамс неохотно повиновался. И как только стих шум льющейся воды, они различили другой звук, идущий из недр дома.

— Похоже, внизу кто-то включил телевизор, — изрек Джой, невозмутимый в своем великолепном простодушии.

Эппштадт подошел к лестнице, ведущей в башню.

— Нет здесь никакого телевизора, — возразил он. — А если бы и был, то непременно сдох бы во время этой свистопляски.

— Тогда что это? — покачал головой Джой. — Я ясно слышу лошадиное ржание, топот копыт и вой ветра. А сейчас, заметьте, никакого ветра нет.

Он был совершенно прав. В воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения. И все же где-то раздавались завывания, чрезвычайно напоминающие саундтрек «Лоуренса Аравийского».

— Вскоре вы обнаружите, что здесь много обитателей, — бесстрастно сообщил Джерри. — Нам не следовало сюда приезжать. Я вам говорил об этом, — напомнил он.

— Обитателей? Каких обитателей? Кто они такие? — спросил окончательно сбитый с толку Эппштадт.

— По большей части кинозвезды прошлых лет. Бывшие любовники Кати, — пояснил Джерри.

Эппштадт раздраженно затряс головой.

— Все, что вы болтаете, — полная чушь. Бред и ахинея. Среди этих людей не было ни одного старика. Зато я заметил нескольких женщин.

— Иногда Катя была не прочь заняться любовью с женщинами, — ухмыльнулся Джерри. — Особенно если можно было затеять с ними увлекательную игру.

— Ради бога, объясните, о ком это вы тут говорите? — взмолился ничего не понимающий Джой.

— О Кате Люпи, женщине, которая построила этот дом и…

— Я же вам сказал, — перебил Эппштадт, — любовники этой вашей сучки Кати, черт ее побери, здесь ни при чем. Те люди, в саду, совсем молодые. По крайней мере, наглой стерве, вцепившейся мне в руку, на вид не дашь больше шестнадцати-семнадцати лет.

— Она всегда любила молодых. Очень молодых. И они любили ее. Особенно после того, как Катя отводила их туда, — указал Джерри на дверь в башню, откуда по-прежнему доносились завывания ветра. — Видите ли, там, внизу, скрывается иной мир. Мир, который подчиняет себе людей, который делает их своими рабами. И чтобы попасть туда еще раз, они были готовы на все.

— Ничего не понимаю, — молвил ошарашенный Джой.

— Тем лучше для вас, — заметил Джерри. — Нам надо бежать отсюда, пока не поздно. Дверь, ведущая в иной мир, распахнулась из-за землетрясения. Потому все эти звуки до нас и доносятся.

— Вы говорите, это звуки из потустороннего мира? — недоверчиво уточнил Джой.

— Да. Из Страны дьявола.

— Как?

— Так обычно называла этот мир Катя. Страна дьявола.

Джой перевел взгляд на Эппштадта, явно ожидая, что тот вместе с ним посмеется над подобной чушью. Но Гарри сосредоточенно вглядывался в темнеющий за окном сад, представляя искаженные неутолимым голодом лица незнакомцев, которых он там встретил. Ему очень хотелось бы поднять Джерри на смех, однако интуиция подсказывала ему, что следует быть осторожнее.

— Предположим, действительно существует дверь, которая… — неуверенно начал он.

— Существует, можете мне поверить.

— Хорошо. Предположим, я поверю вам. Предположим, из-за подземных толчков эта дверь открылась. Не будет ли разумнее кому-нибудь из нас спуститься вниз и закрыть ее?

— Ваше предложение не лишено смысла.

— Джой?

— Почему это сразу я?

— Потому что ты молодой, крепкий парень. И ты всю дорогу хвастал, что отлично стреляешь. К тому же Джерри не в состоянии идти.

— А вы что, тоже не в состоянии?

— Джой, — веско произнес Эппштадт, — не забывай, ты разговариваешь с председателем совета директоров студии «Парамаунт».

— Ну и что с того? Я так понимаю, здесь все ваши должности яйца выеденного не стоят.

— Правильно понимаешь, сынок. Но в нормальном мире, куда мы, надеюсь, вернемся, они стоят многого. Очень многого. — Он в упор уставился на Джоя, и губы его искривила усмешка. — Ты ведь не хочешь всю жизнь проработать официантом, не так ли?

— Конечно нет. Кто этого хочет?

— Ты приехал в Голливуд, чтобы блистать на экране, а не бегать с подносами. Я угадал?

— Угадали. И из меня действительно выйдет классный актер, можете не сомневаться. Если мне хоть чуточку повезет.

— Не сомневаюсь в твоих талантах. А ты представляешь, какую поддержку я смогу тебе оказать, если ты не будешь упрямиться и…

— Спущусь вниз?

— Да, и закроешь эту проклятую дверь, куда бы она ни вела.

— Тогда вы сделаете меня кинозвездой?

— Когда дело касается кино, невозможно давать гарантии. Но я сделаю все, что от меня зависит. У тебя будет отличный шанс стать вторым Брэдом Питтом…

— По-моему, я больше похож на Эда Нортона.

— Хорошо, становись вторым Эдом Нортоном. Тому, на чьей стороне играет глава «Парамаунт», нечего опасаться за свою судьбу. Ты меня понял?

Джой поверх плеча Эппштадта глядел на дверь, ведущую в башню. Судя по доносившимся оттуда звукам, буря ничуть не угомонилась. Напротив, ветер усилился и теперь отчаянно колотил распахнутой дверью по стене. Впрочем, если бы снизу доносились лишь завывания ветра, Джой, одержимый честолюбивыми мечтами, уже вприпрыжку спускался бы по лестнице. Однако ветер приносил иные звуки: некоторые из них казались знакомыми, другие — загадочными и необъяснимыми. Конечно, Джой был не из тех, кого пугает гомон встревоженных птиц. Но там, внизу, похоже, обитали какие-то неведомые животные, и он не представлял, чем грозит ему встреча с ними.

— Ну, так что, Джой, долго еще тебя упрашивать? — торопил Эппштадт. — Может, ты все же перестанешь ломаться, сбегаешь вниз и закроешь дверь? Или всю жизнь будешь предлагать чужим гостям выпивку со жратвой?

— Ладно, будь по-вашему.

— Джой, пистолет с тобой, я вижу. А патроны у тебя есть?

— А вы точно дадите мне роль? Настоящую роль, а не какой-нибудь жалкий эпизод, который потом вырежут?

— Я держу свое слово. Раз я сказал — значит, сделаю для тебя все, что возможно.

Джой вопросительно посмотрел на Джерри.

— А вы знаете, что там, за дверью?

— Тебе лучше туда не смотреть, — предостерег Джерри. — Закрой дверь и скорей возвращайся назад. Не пытайся заглянуть в комнату, даже если тебя будет терзать любопытство.

— Почему?

— Потому что за дверью и правда скрывается нечто очень любопытное. И стоит тебе заглянуть туда, ты уже не захочешь уходить.

— А если что-нибудь — или кто-нибудь — высунется из двери и захочет меня схватить?

— Застрели его.

— Кажется, все ясно, — подытожил Эппштадт. — Ты готов, парень?

Джой помедлил несколько секунд, взвешивая в руке пистолет.

— Я торчу в этом проклятом городе уже третий год, — пробурчал он себе под нос — И ни один долбаный агент мною не заинтересовался.

— Значит, сегодня тебе крупно повезло, — заявил Эппштадт.

— Не уверен, — протянул Джой.

И все же, испустив тяжкий вздох, он направился к дверям. Гарри попытался придать своему лицу ободряющее выражение, но, увы, его черты были плохо для этого приспособлены. Стоило Джою взглянуть на кривую ухмылку кинобосса, он едва не изменил своего отважного намерения. Однако мысль о собственном незавидном уделе — о жалкой участи официанта, подающего коктейли знаменитостям, — придала ему решимости. Парень вышел на лестничную площадку и прислушался. Как раз в этот момент дверь перестала хлопать, и это несколько взбодрило его дух. Еще раз вздохнув, Джой устремился вниз.

Эппштадт проводил его взглядом и вернулся к окну.

— Эти люди… там в саду… — пробормотал он, взглянув на Джерри.

— О чем вы?

— Они не причинят вреда Максин?

— Не думаю. Они не жаждут крови. У них у всех одно желание: снова проникнуть в дом.

— Почему же они не ворвались вслед за мной?

— Под порогом спрятано приспособление, которое не дает им войти внутрь.

— Тогда почему я вошел без всяких затруднений?

— Ну, вы ведь пока живой, если я не ошибаюсь. А это устройство отпугивает мертвых.

— Что?

— Вы прекрасно слышали, что я сказал.

— Брамс, хватит пороть несусветную чушь. У меня сейчас совсем не подходящее для этого настроение.

— У меня тоже, — усмехнулся Джерри. — Скажу откровенно, сейчас я вообще предпочел бы находиться подальше отсюда.

— А я так думал, это дворец вашей мечты?

— Будь здесь Катя, это все бы изменило.

— Но ведь та женщина, на берегу, не может быть Катей Люпи! Актрисой немого кино, которая снималась чуть ли не сто лет назад. Прошу вас, перестаньте пудрить мне мозги, скажите, что это не она.

— И все же это она Я это точно знаю. Я сам отвез ее в Малибу.

— Но зачем?

Джерри пожал плечами:

— Превратности любви.

— Катя Люпи влюблена в Тодда Пикетта? Но это же безумие. Самое настоящее безумие.

— Почему? Потому что вы отказываетесь верить в любовь? Как, впрочем, и в привидения?

— Я этого не говорил, — поспешно возразил Эппштадт. — Не то чтобы я совсем в них не верю, нет. Когда я был в Геттисберге, я ощущал, что духи убитых — здесь, что они буквально носятся в воздухе. Но одно дело — на поле битвы, и другое…

— И другое — в старом доме неподалеку от Голливуда. Но в чем же разница? Люди страдали в этих стенах, можете мне поверить. Некоторые покончили здесь жизнь самоубийством. И зачем я вам все это рассказываю? Вы лучше меня знаете, как Голливуд заставляет людей страдать. Вы сами — одна из причин этих страданий. Этот проклятый город до краев наполнен злобой и завистью. И он делает людей жестокими. Он пробуждает в них неутоленные желания.

Последние слова колокольным звоном отдались в мозгу Эппштадта. Мгновенно он вспомнил лицо девушки, которую встретил в саду. Вспомнил ее взгляд, горевший неутоленным желанием…

— Только это совсем не те привидения, стоны которых вам слышались в Геттисберге, — продолжал Джерри. — Однако не сомневайтесь, они мертвы, абсолютно и безнадежно мертвы и в то же время пребывают в глубочайшей тоске. Так что нам лучше всего побыстрее отыскать Максин и Сойера и убраться отсюда, покуда целы.

— О господи, — едва слышно прошептал Эппштадт.

— Что?

— Я начинаю вам верить.

— О, это уже успех.

— Почему вы не рассказали мне об этом, до того как мы отправились в это проклятое место?

— А разве возможно было заставить вас отказаться от поездки?

— Нет.

— То-то и оно. Вы должны были увидеть все собственными глазами.

— Да то, что я увидел, производит впечатление, — усмехнулся Эппштадт. — Полагаю, вы правы, и нам нечего здесь задерживаться. Как только Джой закроет эту чертову дверь, мы должны быстренько отыскать Максин и Сойера. А вы уверены, что эти твари…

— Какие твари? Называйте вещи своими именами, Эппштадт!

— Я не хочу произносить этого слова.

— И все же вам придется его произнести.

— Хорошо, будь по-вашему. Вы уверены, что… призраки не бросятся за нами в погоню? Вид у них ужасно злобный. По-моему, они опасны.

— Мы им не нужны. Они хотят проникнуть в дом, только и всего. Я же объяснил вам — у них одно-единственное желание. Вернуться в Страну дьявола.

— А вы знаете, почему они так хотят туда вернуться?

— У меня есть кое-какие соображения на этот счет, но я не собираюсь делиться этими мыслями с вами. И вообще, по-моему, нам не стоит попусту тратить время, гадая о желаниях мертвецов.

Взгляд Джерри вновь устремился в зеленые заросли за окном.

— Боюсь, о причинах, которые движут привидениями, мы узнаем скорее, чем нам хотелось бы, — заключил он.

Глава 2

В пять часов сорок девять минут утра, когда землетрясение силой шесть целых девять десятых балла (позднее выяснилось, что эпицентр его находился в Пасадене) пробудило Лос-Анджелес от предрассветной дремы, Тэмми стояла на безымянной дороге перед домом Кати Люпи в каньоне Холодных Сердец. Она вернулась сюда, уступив неодолимому влечению, которое, вероятно, проникло в саму ее кровь.

Особняк Максин в Малибу Тэмми покинула сразу после отбытия экспедиции Эппштадта. Она чувствовала, что дальнейшее ожидание на берегу не имеет смысла. Если Тодд и Катя все еще находятся в воде, они давно уже мертвы и течение относит их бездыханные тела к Гавайским островам или к берегам Японии. Если же случилось чудо, и они остались живы — к Максин они наверняка не вернутся. Они направятся к себе домой, в каньон.

Поначалу Тэмми решила выбросить все случившееся из головы, вернуться в отель, принять душ, переодеться и первым же рейсом улететь из Лос-Анджелеса. Она сделала для Тодда Пикетта все, что могла. Господь свидетель, она сделала даже больше, чем он заслужил. И что она получила за все свои заботы? В конце концов Тодд просто бросил ее, как ненужный старый башмак. Нет, больше такое не повторится. Ей ни к чему его презрение. Если ей захочется причинить себе боль — лучше с разбегу удариться головой о стену. Лететь для этого в Лос-Анджелес слишком хлопотно.

Но по пути в отель воспоминания о том, что она видела в каньоне и, позднее, в Катином доме, завладели душой Тэмми.

Перед ее внутренним взором возникали смутные образы, пробуждавшие скорее благоговейный трепет, чем ужас и отвращение. Уж конечно, думала она, в этой жизни ей больше не представится возможности увидеть нечто подобное. Не следует ли воспользоваться случаем и вернуться, чтобы посмотреть на все эти чудеса в последний раз? Если она не решится прямо сейчас, завтра будет слишком поздно. Каньон не впустит ее; он изобретет новые меры защиты против чужаков, новые чары оградят его от любопытных глаз.

И конечно, в душе ее еще теплилась слабая надежда, что Тодд не погиб в волнах океана и вернулся в каньон. И что бы Тэмми ни твердила себе, мысль об этом сильнее всего манила ее в дом Кати Люпи.

Приняв решение, Тэмми свернула на бульвар Сансет и, позабыв все свои благие намерения, двинулась в сторону каньона.

Несомненно, вернуться туда, где она натерпелась стольких страхов, было, мягко говоря, безрассудно. Но помимо неодолимого желания увидеть в последний раз все диковины каньона, помимо надежды на встречу с Тоддом Тэмми не могла отделаться от смутного чувства, что в этом доме ее ожидает какое-то важное дело. Никаких разумных оснований для подобного ощущения не было, однако оно укоренилось в глубине ее сознания. Тэмми чувствовала: в ее отношениях с домом существует некая незавершенность. И эта незавершенность не давала ей покоя.

То была странная поездка по извилистой дороге, повороты которой тонули в предрассветной мгле. Тэмми намеренно выключила фары, решив, что ей не стоит привлекать к себе внимания. Однако в этой тревожной темноте она ощущала себя еще более уязвимой; порой ей казалось, что, вновь попав сюда, в каньон Тысячи Иллюзий, она утратила реальность и тоже стала призраком.

Дважды какие-то существа пересекали дорогу прямо перед носом ее машины. Очертания их были неразличимы в утреннем тумане. Тэмми оба раза успела нажать на тормоза и избежала столкновения.

Оказавшись наконец около дома, женщина поняла, что здесь сегодня собралось много незваных гостей. На улице стояли две машины. Не успела Тэмми к ним приблизиться, как первый подземный толчок едва не сбил ее с ног.

За свою жизнь она была свидетельницей нескольких землетрясений, но ей никогда не доводилось оказаться во время подобного бедствия на улице, да еще в горах. Теперь ей пришлось в полной мере испытать весь кошмар разгуластихии. Тэмми едва не намочила штаны, когда дорога прогнулась у нее под ногами, а деревья принялись жалобно трещать, явно собираясь рухнуть. Казалось, целая вечность прошла, пока схлынула первая волна ужаса, почти парализовавшая Тэмми. Но как только ее замершее на несколько томительных мгновений сердце вновь заколотилось в груди, она со всех ног устремилась к «дворцу мечты» Кати Люпи.

Эппштадт вышел в коридор и заглянул в лестничный пролет. Внизу царил мрак, но Гарри показалось, что он различает в темноте какое-то движение — словно кто-то потревожил пыль и она взлетела вверх небольшими светлыми облачками.

— Джой? — окликнул Эппштадт. — Ты там? Ты меня слышишь?

Шум, доносившийся из подвала, стих, голоса неведомых животных были едва слышны. Теперь внизу раздавались лишь завывания ветра, по-прежнему громкие и пронзительные, — Эппштадту вновь представилось, что он слышит саунд-трек какого-то фильма ужасов.

«Черт возьми, куда запропастился Джой? — нервничал Гарри. — Уж пять минут прошло с тех пор, как он спустился по этой проклятой лестнице. Все, что от него требовалось, — закрыть эту долбаную дверь. Почему же парня и след простыл?»

— На вашем месте я не стал бы спускаться вниз.

Обернувшись, Эппштадт увидел Брамса, который оставил свой наблюдательный пост у окна и тоже вышел в коридор.

— Джой не отвечает, — сообщил Эппштадт. — Похоже, он упал или… Не представляю, что с ним могло случиться. Дверь по-прежнему хлопает о стену. Слышите?

— Еще бы.

— Насколько я понимаю, у вас нет ни малейшего желания спуститься и закрыть ее?

— Вы ведь у нас начальник поискового отряда или что-то в этом роде? Значит, должны показывать подчиненным положительный пример. Разве не так вас учили в бизнес-школе?

— Это всего лишь дверь.

— Вот и закройте ее сами.

Эппштадт одарил Брамса взглядом, полным укоризны.

— Или не закрывайте, — смилостивился Джерри. — Оставайтесь здесь, если так вам подсказывает инстинкт самосохранения. А парень пусть остается там. Навсегда.

— И все же, как лучше поступить?

— Как хотите. Только знайте — чем дольше вы медлите, тем меньше у вас шансов увидеть этого молодого человека.

— Зря я послал его туда, — вздохнул Эппштадт.

— Вот как? Не думал, что услышу от вас нечто подобное.

— Что именно?

— Признание своей ошибки. Сожаление. Этот дом изменил даже вас. Воистину его возможности безграничны.

Эппштадт счел за благо промолчать. Он неотрывно смотрел в глубину лестничного пролета, надеясь, что из темноты вот-вот появится симпатичная физиономия молодого официанта. Но внизу по-прежнему носились только клубы пыли, вздымаемые ветром.

— Джой!!! — что было мочи заорал Эппштадт.

Даже эхо не пожелало ему ответить. Казалось, недра дома поглотили звук его голоса.

— Я поднимусь наверх, — сказал Джерри. — Посмотрю, нет ли там кого.

— Вы думаете, Максин все еще в саду?

— Скорее всего. Насколько я помню, во время землетрясений она предпочитает находиться на воздухе. Боится, что на нее рухнет крыша. Полагаю, через некоторое время она придет в себя и вернется в дом.

— Спасибо за информацию, — с подчеркнутой любезностью сказал Эппштадт.

— Всегда рад служить, — еще любезнее откликнулся Джерри.

— Я вам не слишком нравлюсь, правда? — неожиданно выпалил Эппштадт.

— Маленькие Калигулы всегда были необходимы в Голливуде, — глубокомысленно изрек Джерри, пожав плечами.

И, оставив Эппштадта в полной растерянности, он двинулся вверх по лестнице. Расположение комнат в доме Брамс помнил отлично. На верхнюю площадку выходили три двери. Одна вела в коридор — тот, в свою очередь, вел в просторную спальню, с которой соседствовала ванная. До своей гибели эту спальню занимал Марко Капуто. За второй дверью находился небольшой кабинет. А за третьей — хозяйская опочивальня, поражавшая своими грандиозными размерами. К ней прилегала громадная гардеробная и роскошная, изысканно отделанная ванная.

За всю свою жизнь Джерри оказывался в этой комнате всего два или три раза, но сохранил об этих посещениях неизгладимые воспоминания. Воспоминания о своей юности, а точнее отрочестве (тогда ему было лет двенадцать, самое большее тринадцать). Воспоминания о лестном внимании Кати, которая пригласила его к себе. О, как она была прекрасна, как невыразимо прекрасна. Ему казалось, он очутился на ложе богини. Поначалу Джерри боялся даже дотронуться до нее пальцем, но она нежно и снисходительно помогла ему избавиться от всех страхов.

Жизнь его сложилась так, что Катя до сих пор оставалась единственной женщиной, которую он познал. Когда ему было двадцать, он не сомневался, что его гомосексуальные пристрастия — всего лишь следствие тех волшебных ночей. Ни одна женщина, говорил он себе, не может сравниться с Катей Люпи, и поэтому он не испытывает к ним влечения. Впрочем, потом он понял: это было лишь попыткой оправдаться в собственных глазах. Он был рожден гомосексуалистом, и Катя стала единственным исключением из правила. Потрясающим, изумительным исключением.

Когда Джерри взялся за ручку двери хозяйской опочивальни, по дому вновь пробежала дрожь. То было всего лишь легкое эхо стихнувшего землетрясения. Однако же этого слабого толчка оказалось достаточно, чтобы старинная люстра, свисавшая с потолка, принялась раскачиваться, мелодично звеня хрустальными подвесками. Схватившись за перила, Джерри замер, выжидая, не последует ли за этим запоздалым ударом второй. Однако все было тихо.

Джерри окинул взглядом лестницу. Никого не видно. Тогда он попытался открыть дверь, однако выяснилось, что комната заперта изнутри. Из этого следовал только один вывод: в спальне кто-то есть. И возможно, не один. Взглянув на полированные половицы под ногами, Джерри увидел на блестящем дереве несколько капель воды.

Теперь ему ничего не стоило сложить воедино разрозненные частицы головоломки; еще проще было представить, что сейчас происходит за запертой дверью. Непостижимым образом Тодд и Катя выдержали схватку с Тихим океаном Они остались живы и теперь, без сомнения, крепко спят в исполинской постели. Джерри мучительно хотелось проскользнуть сквозь дверь и увидеть, как они лежат, нежно прижавшись друг к другу. Оба обнаженные, Тодд уткнулся лицом в подушку, Катя обвила его рукой. Возможно, она слегка похрапывает — несколько раз, когда ей случалось задремать в присутствии Джерри, он слышал, как она уютно сопит носом.

Джерри далек был от того, чтобы упрекать Катю за неуемность в удовлетворении похоти. Он понимал, почему она так ненасытна: ночи, проведенные в объятиях влюбленных мужчин, позволяли ей ощущать вкус жизни и сознавать ее прелесть.

К тому же какая-то часть его существа упорно надеялась, что если он будет хранить верность Кате, если исполнит свою роль до конца, то однажды настанет вожделенный миг, когда она вновь позволит ему утолить любовный голод. Миг, когда она докажет, что годы не властны над их влечением друг к другу.

Брамс тихонько отошел от двери и бегом бросился вниз, оставив спящих во власти блаженного забытья.

Дойдя до площадки, на которой он оставил Эппштадта, Джерри обнаружил, что тот исчез. Как видно, могущественный кинобосс поборол-таки страх и отправился вниз на поиски молодого официанта. Брамс прислушался. Снизу не доносилось ни звука. Завывания ветра стихли. Дверь больше не хлопала.

Тогда он направился к парадной двери, которая была распахнута настежь.

Возможно, теперь было самое время покинуть этот дом. Ему здесь больше нечего делать. В помощи его никто не нуждался. Катя нашла своего мужчину. Тодд, переживший столько разочарований, обрел в ее объятиях вожделенный покой и безмятежность. Джерри оставалось лишь молча попрощаться с домом и исчезнуть.

Несколько минут Брамс стоял на пороге, не в силах сделать решающий шаг. И все же он надумал задержаться еще немного. Ему хотелось увидеть, какое лицо будет у Максин, когда та обнаружит, что Тодд жив и здоров. Джерри отправился в кухню, сел и исполнился ожиданием — наиболее привычным занятием для человека, предпочитавшего наблюдать за жизнью других, а не жить своею собственной.

Запоздалый удар землетрясения застал Эппштадта на предпоследней ступеньке лестницы. Хотя Гарри отнюдь не отличался проворством и ловкостью, две ступеньки, отделявшие его от двери в подвал, он преодолел одним прыжком. Стены издавали злобное рычание, словно там были замурованы голодные тигры. Эппштадт понимал, что подвал далеко не самое удачное место для того, чтобы переждать землетрясение — особенно если этот легкий толчок окажется не запоздалым эхом, а предвестием нового разгула стихии. Было бы разумнее — намного разумнее — подняться по лестнице и переждать, пока голодные тигры не успокоятся. Но Эппштадт не собирался подниматься обратно. Большую часть своей жизни он руководствовался исключительно соображениями разума, неизменно выбирал безопасную дорогу и проверенный маршрут. Теперь же ему вдруг захотелось поиграть с опасностью и посмотреть, каковы будут последствия.

Однако это вовсе не означало, что он намерен рисковать своей драгоценной жизнью попусту. Прямо перед ним виднелся дверной проем. Эппштадт решил, что здесь ему будет безопаснее, чем в коридоре. Он устремился к намеченному убежищу, но тут дрожь, сотрясавшая дом, внезапно стихла.

Эппштадт с облегчением перевел дух.

Он огляделся по сторонам. Скорее всего, Джой находился в загадочной комнате, что скрывалась за дверью; больше ему негде было прятаться.

Гарри приблизился к двери. Заглянул внутрь. Сначала он ничего не увидел, лишь кромешную тьму. Он протянул руку и принялся шарить по стене в поисках выключателя, как это делали многие до него. Так ничего и не обнаружив, он ощутил острый приступ любопытства. В конце концов, разве он не хотел приправить собственное пресное существование умеренной долей риска? Сейчас ему представилась для этого великолепная возможность. Войдя в эту пресловутую комнату, расположенную в подвале безумного дома, он, возможно, совершит самый безрассудный поступок в своей жизни.

Прохладный бриз коснулся его лица, словно в знак приветствия. А потом ветер будто подхватил его и перенес через порог в мир — да, несомненно, это был целый мир, а не просто комната, — раскинувшийся за дверью. Эппштадт поднял взгляд к небесам и увидал солнце, на три четверти закрытое луной, и легкие перистые облака, которые так занимали его воображение в детстве, — он гадал тогда, кто придал им такие изящные, такие затейливые очертания. На востоке с неба сорвалась звезда, и Эппштадт провожал ее глазами, пока она, вспыхнув напоследок, не погасла где-то за деревьями.

А вдалеке, за темной чащей леса, сверкала морская гладь. Эппштадт догадался, что это не Тихий океан. Корабли, скользившие по воде, напоминали шхуны и корветы из фильмов Эррола Флинна — «Морской ястреб» и тому подобное. В детстве Эппштадт обожал эти фильмы. Парусники же приводили его в неописуемый восторг.

Прошло двадцать шесть секунд с того момента, как руководитель студии «Парамаунт» — человек, который на протяжении всей своей профессиональной карьеры неизменно заглушал в себе голос мечтательного мальчишки и не расставался с маской надменного пренебрежения ко всякого рода чудесам и мистическим вывертам, — ступил в Страну дьявола. И страна эта завладела им без остатка.

— Иди и ничего не бойся, — ободряюще шептал ему на ухо морской ветер.

И Гарри пошел. Стоило ему увидеть парусники, несущиеся под голубыми небесами, как весь его цинизм улетучился без остатка. Эппштадт снова был юным и мечтал стать героем.

Глава 3

Тодд стряхнул с себя остатки сна, более напоминавшего кому. Оглядевшись вокруг, он обнаружил, что лежит на громадной кровати в хозяйской опочивальне дома Кати Люпи в каньоне Холодных Сердец. Рядом с ним, сжав свое изящное тело в комочек, спала сама Катя. Во сне она крепко обвила его руками, словно боялась, что он опять исчезнет. Женщина слегка похрапывала, как и в тот день, когда он нашел ее в домике для гостей. Такая человеческая, такая милая черта! После всех передряг, которые они пережили вместе, этот домашний звук показался ему особенно трогательным.

Последние несколько часов были насыщены кошмарами; обрывки жутких воспоминаний проносились в голове Тодда, когда он, осторожно высвободившись из Катиных объятий, тихонько соскользнул с кровати. У Пикетта вновь перехватило дыхание, стоило ему вспомнить, как он, повернувшись к берегу спиной, покорно последовал за Катей в темные воды океана. Никогда в жизни ему не было так страшно. Но подруга крепко сжала его руку; она неотрывно смотрела на него, волосы ее развевались, а лицо было невыразимо прекрасно. И он подумал: если ему суждено умереть сейчас, то будет смерть счастливейшего из людей. Эта женщина не расстанется с ним до последнего мгновения. Разве можно желать большего?

Но как ни велика была охватившая Тодда жгучая благодарность, в последующие ужасные минуты сохранить это чувство оказалось не просто. Когда дно ушло из-под ног, и океан принял их в свои ледяные объятия, инстинкт самосохранения пересилил его исступленный восторг. Более пятидесяти ярдов отделяло их от берега, и огромные безжалостные волны равнодушно играли с ними во мраке, бросая то вверх, то вниз. Было так темно, что Тодд не видел лица Кати; он слышал лишь, что она захлебывается соленой водой и жалобно кашляет, точно испуганная маленькая девочка.

Мысль о том, что они умрут вдвоем и океанская пучина скроет их навсегда уже не казалась Тодду столь привлекательной. «Зачем отказываться от жизни?» — твердил он про себя. Не от той жизни, которую Пикетт вел прежде (с ней он порвал навсегда), но от другой — совершенно новой, сулящей множество благ. Они с Катей могут путешествовать по всему миру под вымышленными именами; они станут жить лишь друг для друга. О, это будет замечательно! А устав от дальних странствий, они обоснуются где-нибудь на солнечном берегу Коста-Рики и будут проводить безмятежные, праздные, счастливые дни, потягивая коктейли в окружении пальм и попугаев. Так пройдут годы, и огромный блистающий мир, который он послал ко всем чертям, забудет о существовании Тодда Пикетта.

Все эти заманчивые картины пронеслись в его сознании с быстротой молнии. Тодд зацепился за одну лишь мысль — о том, как им выжить среди враждебных волн.

— Нам надо нырнуть! — крикнул он, обернувшись к Кате. — Набери в легкие побольше воздуха.

Он слышал, что женщина выполнила его приказ; и прежде чем очередная волна успела окатить их солеными брызгами, подхватить и утащить в водоворот, Тодд, увлекая за собой Катю, ринулся прямо в поднявшуюся перед ними водяную стену. Им пришлось проделать это не меньше сотни раз: устремляться под воду, выныривать, набирать в легкие воздуха и, заметив приближение новой волны, нырять снова. Конечно, то был опасный трюк, однако он сработал.

Ныряя, они сумели не наглотаться соленой воды и спастись от сокрушительных ударов волн, однако силы их стремительно шли на убыль. Тодд понимал, они не смогут долго противостоять разыгравшемуся океану. Мускулы сводила судорога, все чувства притупились от холода. Неотвратимо приближалась та минута, когда они окончательно ослабеют и новая волна, накрыв их с головой, уже не даст им подняться на поверхность.

Однако Тодд не принимал в расчет подводное течение, которое, смилостивившись над ними, медленно относило их к югу, одновременно прибивая к берегу. Разгул волн постепенно стихал, и через считанные минуты ноги их коснулись коралловых рифов, а еще несколько мгновений спустя — твердой земли. Едва живые, люди выползли на берег.

Минут пять оба лежали, растянувшись на влажном песке, отчаянно кашляя и отплевываясь. Отдышавшись, они взглянули друг на друга, внезапно расхохотались и схватились за руки.

Вопреки всем обстоятельствам они остались живы!

— Наверное, мы… мы… не были готовы к смерти, — сквозь смех выдохнул Тодд.

— Наверное, — кивнула Катя.

И, придвинувшись к Тодду, она коснулась его губ своими. То был не поцелуй, лишь дыхания их нежно переплелись. Они лежали, не разнимая губ, пока Катя не начала выбивать зубами дробь.

— Нам нужно вернуться в каньон, — сказал Тодд, с усилием поднимаясь на колени.

Огни набережной казались невероятно далекими.

— Я не могу идти, — прошептала Катя.

— Можешь. Мы возвращаемся домой. В твой каньон. Поднимайся скорее. Вот увидишь, ходьба тебя согреет. И ты почувствуешь прилив сил.

Пикетт помог ей подняться на колени и, подхватив под мышки, поставил на ноги. Обнявшись, они двинулись к набережной, где сверкали огнями многочисленные увеселительные заведения, рассчитанные на праздных туристов. Несмотря на поздний час, народу там было полно. Никем не узнанные, они прошли сквозь толпу. На ближайшей к берегу улице Тодд, увидав незнакомого парня в обшарпанном «пинто», предложил ему три сотни основательно промокших долларов, если тот отвезет их в каньон, и еще три сотни — уже в сухих банкнотах, — если тот пообещает держать рот на замке и молчать о необычных пассажирах, кто бы о них ни спрашивал.

— Я вас узнал, — сообщил парень.

— Ты ошибся, приятель, — отрезал Тодд и сунул ему в руку слипшиеся в мокрый комок деньги.

— Ладно, будь по-вашему, — согласился парень, бережно разглаживая банкноты. — Ошибся так ошибся.

Тодд прекрасно понимал, что случайный водитель вряд ли сдержит свое обещание, однако выбора у них не было. Они закрыли в машине все окна и попросили парня включить отопление, а затем устроились на заднем сиденье, тесно прижавшись друг к другу. Тодд велел шоферу выжимать из своей колымаги всю скорость, на которую она способна, и за двадцать минут они проделали извилистый путь, ведущий в каньон Холодных Сердец.

— Я никогда раньше здесь не был, — сказал парень, когда машина остановилась около дома.

Катя пристально взглянула на него.

— Не был, это верно, — проронила она — И тебе вряд ли представится случай побывать здесь еще раз.

Что-то в ее тоне заставило шофера насторожиться.

— Хорошо, хорошо, — торопливо пробормотал он. — Давайте мне остальные деньги, и я поехал.

Пикетт вошел в дом. Через несколько минут он появился и вручил парню триста долларов. Немало растерянный и разбогатевший на шесть сотен, тот отбыл восвояси. Тодд и Катя, шатаясь от усталости, побрели по лестнице в хозяйскую опочивальню. На ходу сбросив насквозь промокшую одежду, они рухнули на широченную кровать, где совсем недавно и не мечтали оказаться.

Едва передвигая ноги, Тодд добрел до гардероба; он ощущал себя совершенно разбитым, все его кости, все мышцы мучительно ныли, а ум пребывал в столь же плачевном состоянии, что и тело. Лишь натянув на себя чистые джинсы, он сообразил, что в доме раздаются голоса.

— Черт, — с досадой пробурчал Тодд. Он решил не будить Катю, которая незамедлительно обрушила бы на незваных гостей свой праведный гнев, и избавиться от чужаков самостоятельно.

Тодд подошел к кровати. Доносившийся снизу шум, судя по всему, ничуть не потревожил Катин сон. Тем лучше: после всего, пережитого за последние дни, она, несомненно, нуждалась в отдыхе. Склонившись над спящей, Тодд вгляделся в ее безмятежные черты. Морская вода без остатка смыла с лица Кати румяна и тушь, и теперь ей можно было дать лет пятнадцать; она казалась воплощением нежной невинности.

Тодд знал, что это всего лишь иллюзия. Он знал, на что способна Катя, знал, сколько жестокостей она совершила; какой-то укромный уголок сознания по-прежнему предостерегал его от сближения с этой женщиной. Но разве она не примчалась на берег, чтобы спасти его? Разве она не протянула ему руку помощи? Кто еще поступил бы так? Разве что Тэмми — да и то неизвестно. Все вокруг стремятся использовать его тем или иным способом и, получив желаемое, теряют к нему интерес. Но Катя доказала, что ей не чужды преданность и верность. Чтобы не расставаться с ним, она готова на все, даже на смерть.

Да, она жестока, но что с того? Да, она совершала преступления, за которые, выйди правда наружу, ее ожидала бы тюрьма. Но что за дело Тодду? Не ему судить ее грехи. Он не желает о них помнить. Он помнит лишь одно: как она взяла его за руку и повела навстречу волнам. Как она не выпускала его ладонь, несмотря на все усилия океана разлучить их.

Голоса внизу умолкли.

Тодд натянул футболку и пошел к двери. Тут дом дрогнул от легкого подземного толчка. Дверь задребезжала в петлях. Второго удара не последовало, и Тодд догадался, что это, скорее всего, запоздалое эхо землетрясения. Раз так, его, возможно, и разбудила недавняя встряска. Иначе, спрашивается, почему он проснулся? Бог свидетель, он еще не восстановил силы. И сейчас он не прочь был сбросить джинсы и футболку, вновь юркнуть в кровать, под бочок к Кате, и на несколько часов погрузиться в блаженное забытье.

Но он не имел права спать, когда в дом ворвались чужие. Внизу, похоже, снова разгорелась перепалка, и громче всех раздавался пронзительный голос Эппштадта. Чертов ублюдок! Вечно он сует свой паскудный нос в чужие дела. Тодд надеялся, что у них с Катей будет время прийти в себя и спокойно обдумать дальнейшие действия. Он хотел обыскать дом (и разумеется, Бассейный дом) и уничтожить все свидетельства разразившегося здесь скандала. Затем он предполагал затаиться и выждать, пока дознаватели не убедятся, что в доме нет ничего, достойного внимания, и не уберутся прочь, забрав с собой Эппштадта и всех, кого принесет сюда нелегкая (среди этих последних наверняка окажется Максин). Однако все расчеты Тодда пошли прахом. Эппштадт и его шайка не успокоятся, пока не обыщут весь дом, комнату за комнатой; и уж разумеется, они не обойдут своим вниманием хозяйскую опочивальню. И Тодду с Катей следовало во что бы то ни стало избежать ненужной встречи.

Тодд остановился, прислушиваясь, потом осторожно отпер дверь и чуть приоткрыл ее. Снизу доносились голоса; Эппштадт, верный своей привычке, руководил и раздавал ценные указания. Мистеру Гарри Эппштадту — этому ходячему здравому смыслу — все здешние чудеса, разумеется, нипочем. А голоса Максин не слыхать. Судя по всему, даже не пытается командовать. Странно, это на нее не похоже. Обычно она с пеной у рта отстаивает собственное мнение, даже если не имеет ни малейшего понятия о предмете спора. Потом Тодд вспомнил, что Максин до смерти боится землетрясений. При первом же толчке она имеет обыкновение стремглав выскакивать из дома; наверняка она сейчас прячется где-нибудь в саду. Пикетт поборол искушение выйти на балкон и отыскать глазами Максин, притаившуюся где-нибудь под кустом; приятно было бы посмотреть, как эта самодовольная стерва трясется от страха. Но сейчас ему не до того. Первым делом надо понять, что замышляют те, внизу. Тодд, перегнувшись через перила, устремил взгляд вниз и увидел какого-то юнца — то ли официанта, прихваченного с вечеринки, то ли нового дружка Максин (возможно, этот пройдоха успешно совмещал обе должности). Парень спускался по винтовой лестнице в темноту, откуда доносилось хлопанье открывшейся двери.

Потом Тодд услышал шаги и догадался, что сейчас из кухни появится Эппштадт собственной персоной. Не желая, чтобы его заметили, Пикетт проворно отступил назад в спальню и прикрыл за собой дверь. Как он ни старался проделать это бесшумно, замок слегка щелкнул; впрочем, вряд ли этот едва слышный звук достиг ушей тех, кто находился внизу. Тем более у них сейчас имелись другие заботы.

Тодд понимал, что означает доносившееся из подвала хлопанье. Из-за подземных толчков дверь в Страну дьявола распахнулась, и этот шельмец Эппштадт заставил несмышленого юнца пойти вниз и закрыть ее. Господи, вот идиоты! Неужели они напрочь лишены интуиции? Неужели внутренний голос не подсказывает им, что в этом доме ни во что нельзя вмешиваться и если дверь хлопает, разумнее всего — предоставить ей хлопать и дальше. А глупее всего — спуститься вниз, чтобы закрыть ее. Подобный поступок равносилен самоубийству.

Тодд бросил взгляд на кровать. Катя по-прежнему спала, сладко посапывая.

В какое-то мгновение Тодду захотелось разбудить ее, но он подавил в себе это желание. Всю жизнь Катю окружали мужчины, которые шагу не могли ступить без ее направляющей руки. Он докажет, что сделан из иного теста. Со всеми возникшими проблемами он разберется самостоятельно. Ведь этот дом теперь — не только Катин, но и его, Тодда. И его слово здесь — закон. Надо только сообразить, как лучше действовать, а без глотка крепкого кофе привести в порядок мысли будет трудновато. Ничего, так или иначе, он что-нибудь придумает.

Тодд опустился на корточки, привалившись спиной к стене, и попытался выбросить из головы безрассудного молодого парня, который направлялся к дверям Страны дьявола, не подозревая, чем ему это грозит.

Глава 4

Тодд просидел без движения несколько минут; мысли его вяло бродили по кругу. Откровенно говоря, в глубине души он все еще надеялся, что проблема как-нибудь разрешится без его участия. Было бы отлично, если б события сложились следующим образом: кто-нибудь (возможно, Максин, которая сейчас прячется в саду или на заднем дворе) увидит нечто пугающее. Нечто, леденящее кровь. Этот кто-нибудь поделится своим жутким открытием с остальными, и все незваные гости в панике бросятся наутек. Наверное, надеяться на это значило слишком полагаться на счастливое стечение обстоятельств. Но любой другой выход (например, отвлекающие маневры) потребовал бы от Тодда слишком много энергии и выдумки, а Пикетт сейчас чувствовал себя выжатым лимоном.

Наконец Тодд поднялся, пересек спальню, в очередной раз кинув взгляд на свою спящую красавицу, и вышел на балкон. Тусклый рассвет предвещал тусклый день. Позднее, возможно, несколько лучей солнца все же пробьются сквозь плотную завесу туч, но пока небо оставалось безрадостно серым. Тодд оглядел сад, надеясь увидеть Максин, однако заросли были так густы — ветви гигантских деревьев переплелись необычайно плотно, — что ему не удалось ничего разглядеть толком.

И вдруг Тодд уловил в зарослях какое-то движение. Кто-то отчаянно продирался сквозь густые джунгли, испуганно озираясь по сторонам. Однако это была не Максин. Тодд сразу узнал Сойера, помощника Максин, который отирался около нее в течение последних трех лет. Этому типу было не больше тридцати, но он уже успел основательно обрасти жиром. Конечно, виной тому были обеды, торопливо проглоченные на ходу, ибо Максин чрезмерно загружала своего помощника работой и ему вечно не хватало времени. Бесчисленные вечеринки и презентации новых фильмов, которые не обходятся без обильной закуски и выпивки, да и густо посыпанные сахарной пудрой пончики с кремом, которые Сойер наверняка приносил в свой офис целыми коробками, чтобы скрасить тяготы трудового дня, — все это сыграло свою печальную роль.

Благодаря всем этим пончикам, гамбургерам и сэндвичам бедолага Сойер был совершенно не в состоянии двигаться быстро. И уж конечно, он не мог на бегу позвать на помощь, так как едва переводил дыхание. Он лишь шумно хватал ртом воздух да бросал через плечо полные ужаса взгляды. Преследователи, похоже, уже настигали его. Тодд видел, как шевелятся кусты. И еще что-то — нечто совсем маленькое и проворное — перелетало с ветки на ветку над головой беглеца.

— Ма… Максин! — с трудом выдохнул запыхавшийся Сойер.

— Я здесь! — раздался голос Максин. — Сойер! Я здесь, на крыше клетки!

Тодд повернул голову на звук и увидал Максин. Та находилась от дома на значительном расстоянии и действительно взобралась на крышу одной из клеток. Сейчас она подошла к самому краю, сжимая в руке пистолет. Тодд знал, что в доме Максин полно пистолетов, но он впервые видел ее с оружием в руке.

— Иди на мой голос, Сойер! — кричала она. — Видишь дерево с большими желтыми цветами? Они похожи на огромные колокольчики.

— Ничего я не вижу… — всхлипнул злополучный Сойер.

Тодд, который удобно устроился на своей смотровой площадке, ощущал себя Цезарем, наблюдающим, как львы раздирают на части первых христиан. Несчастного страдальца он видел отчетливо, и теперь — по мере того как расстояние между преследователем и его жертвой неумолимо сокращалось — перед его взором предстал хищник.

Всего в паре ярдов от Сойера сквозь кусты продиралось одно из отродий здешних призраков — кошмарный гибрид женщины и ягуара. Последний, наверное, был одним из пленников Катиного зверинца. В результате невероятного совокупления прекрасные формы изящного животного превратились в нечто грубое, уродливое и отвратительное. Жуткий отпрыск не был лишен человеческих признаков и, судя по ним, принадлежал к женскому полу. Лицо его, точнее ее, на три четверти было человеческим. Высокие скулы, ледяной взгляд. Тодд с содроганием узнал черты Ланы Тернер. Но когда чудовище распахнуло рот, зверская его природа стала особенно очевидна: у него были огромные острые зубы, черный язык, испещренное крапинками небо. Испустив отнюдь не женственный рев, хищница бросилась на Сойера, который едва успел отскочить.

— С тобой все в порядке? — осведомилась Максин.

— Нет! — только и смог выдохнуть тот.

— Где ты? Близко от меня? — вновь подала голос Максин.

— Я тебя не вижу, — прорыдал Сойер. Ветки над его головой сотрясались.

— Я же тебе сказала, смотри на дерево с желтыми цветами.

— Дерево… с желтыми… цветами…

Пикетту не составило бы труда прийти на выручку Сойеру и провести его сквозь лабиринт зарослей. Однако он не хотел лишать себя занятного зрелища, а потому предпочел хранить молчание, предоставив бедолаге искать путь самостоятельно. Катя тоже обожала подобные игры. Тодд даже хотел разбудить ее, но потом сообразил, что потеха окончится прежде, чем она успеет проснуться. Лана, как Тодд про себя назвал хищницу, вовсе не желала упускать добычу и вновь пустилась вслед за Сойером. Тодд видел, как в листве мелькает ее пятнистая спина. Намерения Ланы были очевидны: она хотела преградить своей жертве дорогу к клеткам Максин меж тем продолжала обмениваться репликами со своим помощником, чтобы тот мог ориентироваться на ее голос.

— Теперь я слышу тебя лучше. Значит, ты приближаешься.

— Да?

— Наверняка. Ты видишь дерево с желтыми цветами?

— Да. Вижу.

— Значит, ты совсем близко.

— Я сейчас как раз под… — Парень осекся, услышав рычание чудовища. Тодд не видел хищницу, однако этот низкий утробный звук достиг и его ушей. Про себя он посоветовал Сойеру не делать резких движений. Если жертва замрет, не издавая ни звука, зверь, возможно, потеряет к ней интерес. Замереть Сойер, конечно, способен, но сможет ли он заткнуться? Мгновение спустя выяснилось, что он не умеет переносить опасность молча.

— Господи, Максин, — лепетал Сойер. — Господи, мне конец. Эта тварь уже рядом.

— Тише! — скомандовала Максин.

Сойер прикусил язык, но было уже поздно. Теперь Лана знала, где находится ее добыча. Она стремглав выпрыгнула из зарослей и повалила парня на землю, усыпанную теми самыми желтыми цветами, что служили ему путеводным маяком.

Максин наконец увидела своего помощника.

— Вставай, вставай быстрее! — что было мочи заорала она. Сойер попытался последовать ее приказу, однако от удара когтистых лап у него перехватило дыхание, и, прежде чем он успел подняться на колени, хищница набросилась на него вновь, глубоко вонзив клыки в жирную плоть.

Максин, выбрав удобную позицию на краю крыши, вскинула пистолет. Не всякий искусный стрелок сумел бы пустить пулю в зверя, не ранив при этом Сойера, Однако женщина была полна решимости испытать свою меткость. В течение нескольких месяцев она брала уроки стрельбы у отставного полицейского и знала: чтобы не промазать, надо всего лишь крепко держать пистолет и как следует прицелиться.

Сойер не смог бы двинуться, даже если бы от этого зависела его жизнь. Хищница держала его мертвой хваткой.

Максин нажала на курок. Грохот выстрела нарушил мертвую тишину, царившую над каньоном, эхом отдался от его стен. Хищница, сраженная пулей, разжала когтистые лапы. Она лежала рядом с Сойером, уткнувшись в траву лицом, столь напоминающим изящный облик мисс Тернер. Оба истекали кровью, пропитавшей всю землю вокруг.

— Вставай! — кричала Максин.

Это был разумный совет. Выстрел оказался не смертельным. Бока у Ланы ходили ходуном, она тяжело, прерывисто дышала.

Раны, полученные Сойером, были не настолько тяжелы, чтобы он потерял способность соображать. Увидев, что опасность все еще не миновала, парень кубарем откатился от хищницы и попытался встать на ноги. В это самое мгновение Лана внезапно потянулась, распахнула пасть и вцепилась зубами в ногу Сойера, вырвав внушительный кусок мяса из его лодыжки. С пронзительным воплем он вновь рухнул на землю.

Максин снова выстрелила, но на этот раз не слишком удачно. Пуля попала зверю в плечо и прошла сквозь мускулы, не причинив особого вреда, и не помешав Лане вновь наброситься на добычу.

Секунду спустя хищница, прижав свою жертву лапами к земле, вонзила клыки в череп Сойера. Вопли несчастного мгновенно смолкли, лишь конечности его судорожно подергивались. Потом глаза его остекленели, и жизнь оставила обмякшее тело.

— Господи боже… Господи… — донесся до Тодда прерывистый голос Максин.

Однако на этом охота не завершилась. Хищница, несомненно желала разделаться с обидчиком, ранившим ее. Выпустив Сойеру внутренности, она бросила безжизненное тело и направилась прямиком к клетке, на крыше которой притаилась Максин. Несмотря на полученные раны, Лана была полна сил. Несомненно, ей ничего не стоило вскочить на крышу и прикончить женщину. Судя по всему, раны не причиняли ей особых страданий. На диковинном лице застыла довольная гримаса — нечто среднее между звериным оскалом и человеческой ухмылкой. Максин не стала терять времени даром и выстрелила. Пуля угодила в голову чудовища, снесла половину носа и верхнюю губу.

В течение нескольких томительных мгновений казалось, что страшная рана не смертельна. По крайней мере, Лана не сознавала этого. Она подняла к лицу заднюю лапу, кончавшуюся пальцами с когтями вместо ногтей, словно хотела проверить, насколько серьезны причиненные ей повреждения. Но прежде чем лапа успела коснуться лица, по телу животного пробежала последняя судорога, и хищница испустила дух.

На протяжении всей этой сцены в ветвях деревьев было заметно большое оживление. Тодд не сомневался, что там притаилось немало других жутких тварей, желающих понаблюдать за охотой. Однако после гибели Ланы все стихло. Ни один лист более не двигался; до Тодда не доносилось ни единого звука.

Хотя нет, кое-что он все же слышал. Это был тихий голос Максин, без конца повторявший: «Господи боже». Впрочем, вскоре ей удалось взять себя в руки и побороть оцепенение. Женщина принялась осторожно спускаться с клетки.

Тодду хотелось окликнуть ее и хоть как-то ободрить, но он сдержался. Во-первых, она догадалась бы, что Пикетт выбрал не слишком благовидную роль любопытного зрителя разыгравшейся здесь кровавой драмы; во-вторых, он опасался отвлекать внимание Максин. Конечно, притаившиеся в зарослях монстры притихли, увидав, что пришелица убила представителя их племени. Однако это вовсе не означало, что они позволят добыче уйти. Они лишь выжидали удобного момента, и, стоило Максин совершить ошибку, вся злобная банда набросилась бы на нее и отомстила за смерть женщины-ягуара.

Поэтому Тодд в полном молчании наблюдал, как Максин пробирается между клеток, то и дело оглядываясь на дом. Казалось, она пытается решить, где скрыться от опасности, и не может найти другого убежища, кроме дома. Теперь от клеток ее отделяло около сорока ярдов, и, на свое счастье, женщина уже не видела, что происходит на прогулочной дорожке за ними.

Через минуту-другую после того, как Максин спустилась с крыши, собратья погибшей Ланы показались из укрытия. Их было шестеро. К трупу своей товарки они не проявили ни малейшего интереса. Их больше привлекал Сойер. Приблизившись к его телу, они начали играть с ним, точно с игрушкой. Разорвали на нем одежду, откусили сначала пенис и яйца, потом все пальцы, сустав за суставом. При этом откушенное они не поедали, а выплевывали. Мерзкая расправа над мертвым телом явно доставляла им огромное наслаждение. Несмотря на всю тошнотворность этого зрелища, Тодд досмотрел его до конца — точнее до тех пор, пока чудовища, покончив с пальцами, не принялись за внутренности покойника. Лишь тогда Пикетт оставил свой наблюдательный пост и вернулся в спальню.

«Максин будет не так-то просто вернуться в дом», — размышлял он. Тропинки в саду по большей части заросли, и Максин в ее нынешнем, весьма далеком от спокойствия состоянии вполне могла заплутать и пробродить по саду слишком долго. Пожалуй, ему стоило спуститься вниз и прийти на выручку одуревшей от страха женщине.

Катя все еще спала. Даже грохот выстрелов не потревожил ее покоя. Сон красавицы был так глубок, что она, похоже, за все это время ни разу не пошевелилась. Изящно изогнутая рука по-прежнему прикрывала нежный рот.

Тодд поцеловал ее, но поцелуй также не нарушил Катиного сна. Оставив ее в блаженном забытьи, он вышел из комнаты.

Глава 5

Эппштадт шагал по Стране дьявола. Плотные серые облака орошали землю мелким дождем, почти моросью; легкие капли охлаждали разгоряченное лицо. Если у Гарри еще оставались какие-то сомнения по поводу реальности окружавшего его мира, дождь смыл их без остатка.

Ему вовсе не хотелось признавать, что перед ним — реальность, а не галлюцинация, и тем самым подрывать собственную тщательно взращенную веру в незыблемость разума. Однако что оставалось делать? Убедить себя, что он упал со ступеньки, потерял сознание и теперь лежит на полу под лестницей и видит все это в бреду? Подобное объяснение вполне устраивало Эппштадта, но, не имея никакой возможности убедиться в его справедливости, Гарри чувствовал: лучше всего побыстрее отыскать Джоя и унести отсюда ноги, пока это странное местечко не выкинуло еще какой-нибудь фокус. Лучше поменьше узнать об этой диковинной стране и не дать ее чудесам проникнуть в душу. Тогда у него останется шанс вернуться к нормальной жизни.

Придя к такому выводу, Эппштадт принялся оглядывать раскинувшийся перед ним пейзаж и громко окликать по имени своего пропавшего телохранителя. От поднятого им шума (да и от самого присутствия чужака) оживились обитатели кустов и деревьев. Он ощущал на себе пристальные взгляды неведомых животных; их огромные глаза блестели, а в очертаниях голов и тел угадывалось нечто человеческое, словно в этом сумеречном мире происходили самые противоестественные совокупления.

Наконец Джой услышал его зов и подал голос.

— Кто здесь?

— Эппштадт, кто же еще.

— Идите сюда. Быстрее. Помогите мне.

Эппштадт пошел на голос и обнаружил Джоя в небольшой рощице. Парень сидел на дереве, на которое взобрался при помощи наспех сооруженной деревянной лестницы.

— Какого черта ты сюда залез? — возмущенно закричал Эппштадт. — Тебя за этим посылали?

— Помогите мне, — попросил Джой, словно не расслышав его гневной тирады.

— Джой, у нас нет времени, — процедил Эппштадт. — Нам надо уходить. Прямо сейчас. Господи, я же послал тебя закрыть дверь. Зачем ты вообще зашел внутрь?

— Затем же, зачем и вы, — отрезал Джой. — Я не мог поверить своим глазам. Вы поможете мне или нет?

Разговаривая с парнем, Эппштадт продирался сквозь заросли, и цепкие ветки кустарника уже успели порвать ему костюм. Внезапно перед Гарри открылось зрелище, заставившее его содрогнуться.

На верхних ветвях того самого дерева, на котором сидел Джой, при помощи гвоздей и веревок был распят человек. Молодому официанту уже удалось вынуть несколько гвоздей (лицо его и руки были забрызганы кровью), и теперь он пытался развязать узел на веревке, вцепившись в него зубами. Он изо всех сил старался освободить несчастного от пут и сбросить с дерева, и имел на то причины. На ветвях вокруг головы распятого во множестве галдели птицы. То была какая-то особая разновидность ворон, более крупных и, несомненно, более алчных, чем обычные представительницы этого племени. Они уже пытались выклевать страдальцу глаза — вокруг глазниц его краснели глубокие ссадины. Кровь ручьями стекала по бледным щекам. Распятый чрезвычайно походил на Христа, за одним лишь исключением — длинные волосы, спадающие на плечи грязными локонами, были белокурыми, а не темными.

— Мне нужен камень! — крикнул Джой.

— Для чего?

— Черт возьми, хватит вопросов! Просто найдите мне камень!

Эппштадт не привык выполнять приказы — в особенности приказы официантов, — однако, учитывая своеобразие момента, счел за благо повиноваться. Он огляделся по сторонам, отыскал продолговатый острый камень и протянул его Джою. Парень без промедления метнул этот снаряд в ближайшую ворону. Удар пришелся в цель. Джой сделал правильный выбор, поразив самую наглую тварь, которая явно намеревалась приняться за распятого. Камень снес мерзкой птице голову, однако товарки убитой, вопреки ожиданиям Джоя, и не подумали улететь. Они лишь подняли злобный перепуганный гам и переместились на несколько ветвей выше.

Казалось, шум пробудил распятого от спасительного забытья. Он поднял голову и приоткрыл рот. Черная змея, тонкая, как палец ребенка, выскользнула из его губ в потоках крови, слюны и желчи. Змея немного помедлила, зацепившись за верхнюю губу распятого, и упала на землю вблизи от Эппштадта.

Охваченный ужасом и отвращением, Гарри отскочил в сторону и бросил взгляд на дверь, желая удостовериться, что путь к отступлению по-прежнему открыт. Змея заставила его позабыть о милосердной миссии.

— Черт с ним, с этим парнем, — крикнул он. — Слезай, Джой. Ему уже ничем не поможешь.

— Надо спустить его на землю.

— Джой, я же сказал, ты уже ничем ему не поможешь. Ему конец.

Судя по виду распятого, усилия, направленные на его спасение, и в самом деле были тщетны. Белки потухших глаз выкатились из-под опущенных век. Бедняга пытался что-то сказать, но разум и язык отказывались ему повиноваться.

— Знаешь, что это такое? — изрек Эппштадт, оглядывая местность. — По-моему, это ловушка.

И впрямь, вокруг было полно укромных мест, где наверняка таились враги — как люди, так и животные. В любую минуту они могли выскочить из-за скал, показаться иззарослей, вылезти из пещер.

— Нам надо смываться отсюда поскорее. Иначе нас ждет такая же участь, как и этого парня.

— Вы хотите сказать, придется его бросить?

— Да. Именно это я и хочу сказать.

В ответ самаритянин Джой молча покачал головой. Он не собирался отказываться от своего намерения помочь распятому. Ему удалось развязать веревку, стягивавшую правую кисть несчастного, и освобожденная рука безжизненно повисла. Кровь брызнула с ветвей над головой Эппштадта подобно легкому дождю.

— Сейчас я сниму его, — сообщил Джой.

— Джой, я же сказал…

— Приготовьтесь, — скомандовал Джой, потянувшись ко второй руке жертвы. — Вам придется его поймать.

— Я не могу.

— Придется, — отрезал Джой. — Больше некому.

На этот раз Эппштадт пропустил приказ официанта мимо ушей.

Он услышал какой-то шум и, обернувшись, увидел, что на него пристально смотрит невесть откуда взявшийся ребенок, совершенно голый, маленький и уродливый.

— А это что еще за явление? — пробормотал он.

Джой, возившийся с левой рукой распятого, не обратил на ребенка внимания.

Уродец приблизился к Эппштадту на несколько шагов, и тот смог получше рассмотреть его. В облике странного мальчика было нечто козлиное. Глаза его имели необычный желто-зеленый оттенок, а кривые ноги поросли грязной шерстью. Внизу живота виднелся напряженный член, впечатляющие пропорции которого далеко не соответствовали детскому телу. Мальчик, не сводя глаз с незнакомцев, беспрестанно теребил свой пенис пальцами.

— Зачем вы его сняли? — произнес он, обращаясь к Джою. Затем, не получив ответа, повторил вопрос, в упор глядя на Эппштадта.

— Ему больно, — только и нашелся сказать Эппштадт, хотя эта обыденная фраза далеко не выражала ужасающего состояния жертвы.

— Моя мать хочет, чтобы ему было больно, — сообщил мальчик-козел.

— Твоя мать?

— Ли-лит, — по слогам произнес ребенок. — Так зовут мою мать. Она — королева ада. А я — ее сын.

— Если ты ее сын, — пробормотал Эппштадт, пытаясь выиграть время и решить, как лучше вести себя с этим странным существом, — значит, значит… она твоя мать?

— И она повесила его здесь, чтобы я на него смотрел! — сказал мальчик, яростно тряхнув головой и членом одновременно.

Чем сильнее становился гнев ребенка, тем настойчивее бросалось в глаза его уродство. У мальчика была заячья губа, делавшая его речь невнятной, а из носа — который, в сущности, представлял собой две черные дырки — беспрестанно сочилась слизь. Кривые зубы заходили один на другой, а глаза слегка косили. Короче говоря, он являл собой живое безобразие, за исключением одной лишь части тела — громадного члена, который теперь утратил напряженность и свисал между поросших шерстью ног, похожий на резиновую дубинку.

— Я расскажу про вас матери, — пригрозил мальчик, указав на Эппштадта коротким кривым пальцем. — Этот человек пронивился.

— Может, все-таки провинился? — поправил Эппштадт, не сумев сдержать презрительной усмешки. Этот маленький монстр был, судя по всему, полным кретином, не умеющим даже правильно произносить слова.

— Да, пронивился, — важно повторил мальчик-козел. — И он должен висеть здесь, пока птицы не выклюют его глаза, и собаки не съедят все его пороха.

— Ты хочешь сказать потроха?

— Пороха!

— Хорошо, будь по-твоему. Пороха так пороха.

Во время этой короткой содержательной беседы взгляд Эппштадта упал на левую ногу мальчика. Ноготь на среднем пальце, судя по всему, не подстригали с самого рождения, и теперь он превратился в устрашающий коготь — темно-коричневый, длиной не менее шести, а то и семи дюймов.

— С кем, черт побери, вы там болтаете? — крикнул Джой со своего дерева. Густая листва не давала ему возможности увидеть мальчика-козла.

— Знаешь, Джой, выяснилось, что этот тип наказан. Получил, так сказать, поделом. Так что лучше оставить его здесь.

— Кто это вам сказал?

Джой спустился по лестнице на несколько ступенек и наконец разглядел мальчика.

— Этот?

В ответ монструозное дитя оскалило зубы в ухмылке. Струйка темной слюны показалась из уголка его рта и потекла по груди.

— Я уверен, нам лучше уйти… — вновь начал Эппштадт.

— Я не уйду, пока не сниму этого бедолагу, — процедил Джой, вновь поднимаясь по лестнице. — А на то, что болтает это чучело, мне наплевать.

— Джой, не стоит вмешиваться не в свое дело, — взмолился Эппштадт. — Пойдем, прошу тебя!

В тяжелом, спертом воздухе, в тучах, проносившихся над их головами, оглушалось нечто тревожное. Эппштадт все больше убеждался, что последствия промедления могут быть губительными для них обоих. Он не знал и не хотел знать, что за мир его окружает и по чьей воле этот мир создан. В эту минуту у него осталось одно-единственное желание: выскочить отсюда через спасительную дверь.

— Помогите! — заорал сверху Джой.

Эппштадт подбежал к лестнице и вскинул голову. Джой наконец освободил распятого и перекинул его через свое широкое плечо. Несмотря на полубессознательное состояние несчастного, губы его шевелились. Он умолял кого-то о снисхождении.

— Пощадите… — шептал он. — Прошу вас. Я не хотел…

— Он отказался спать с моей матерью, — сообщил мальчик-козел, словно желая объяснить причины совершенной жестокости. Маленький уродец по-прежнему стоял в нескольких шагах от Эппштадта, не сводя глаз с Джоя и с человека, которого тот пытался спасти. Внезапно козлоподобное дитя повернулось и устремило взгляд в небо. Налетевший порыв ветра хлопнул дверью и широко распахнул ее.

— Она идет, — сообщил мальчик-козел. — Это ее запах. Горечь в воздухе. Чувствуете?

Эппштадт и в самом деле ощущал какой-то странный запах, такой резкий, что у него начали слезиться глаза.

— Это она, — продолжал уродец. — Ли-лит. Она горькая. Вся горькая. Даже ее молоко. — Он скорчил гримасу. — От него меня тянет блевать. Но что делать? Я люблю сосать. И я сосу.

Член его вновь напрягся, а мальчик-козел все продолжал распалять себя. Он сунул в рот большой палец и принялся сосать его, издавая громкие звуки. Отвратительный капризный ребенок причудливо сочетался в нем со взрослым похотливым мужчиной.

— На твоем месте я оставил бы его на дереве, — сказал он Джою, бесцеремонно оттолкнув Эппштадта от подножия лестницы.

Гарри взглянул на небо. Теперь оно приобрело свинцовый оттенок, и едкая горечь, которая, по признанию чудовищного дитяти, была характерным ароматом его матушки, с каждым новым дуновением ветра становилась все ощутимее. Эппштадт устремил взгляд вдаль, пытаясь различить, не приближается ли кто-нибудь по извилистой дороге. Но нигде не замечалось ни малейшего шевеления. Впрочем, на расстоянии примерно двух-трех миль Эппштадт увидал человека, лежавшего у обочины дороги головой на камне. Хотя для подобного умозаключения не было никаких оснований, Эппштадт сразу решил, что этот человек мертв. Ему казалось даже, он видит кровь и мозги, забрызгавшие камень.

За исключением лежавшего, пейзаж был совершенно безлюден.

Однако он вовсе не был безжизненным; в воздухе во множестве носились птицы, как видно, испуганные поднявшимся ветром; небольшие животные, кролики и прочая мелочь сновали в траве в поисках укрытия от надвигавшейся бури. Эппштадт никогда не интересовался жизнью природы, однако даже он знал: если кролики прячутся в норы, людям следует спешить по домам.

— Пойдем, — снова воззвал он к Джою. — Ты сделал все, что мог.

— Нет! — рявкнул упрямый парень.

Ветер был так силен, что даже самые толстые ветви отчаянно раскачивались. Сухие листья дождем сыпались на землю.

— Ради бога, Джой. Что на тебя нашло? Ты погубишь нас обоих.

Эппштадт поднялся по лестнице на несколько ступенек, схватил Джоя за пояс и потянул.

— Пошли, или я уйду без тебя!

— Как хотите, я…

Джой не успел договорить. Лестница, не выдержавшая веса Эппштадта, распятого мужчины и доброго самаритянина Джоя, обрушилась.

Эппштадт находился ниже всех и соответственно меньше пострадал. Он всего лишь ударился об острые камни, поросшие мхом и вереском. Поднявшись на ноги, он увидал, что двум другим пришлось куда хуже. Оба упали в колючие заросли, причем распятый придавил собой Джоя. Раны его — а помимо ссадин, причиненных птичьими клювами, у него оказались куда более глубокие повреждения на груди — начали кровоточить. Прежде чем распять этого человека, кто-то жестоко поглумился над ним, вырезав звезды вокруг его сосков. Джой тщетно пытался сбросить с себя безжизненное тело и с каждым движением лишь сильнее запутывался в колючих ветках.

— Помогите! — орал он. — Быстрее! Эти чертовы кусты раздерут меня до костей!

Эппштадт приблизился к зарослям и уже собирался протянуть Джою руку, как вдруг две самые большие раны на груди распятого раскрылись, и оттуда показались плоские черные головы змей — каждая гадина размерами в десяток раз превосходила ту, что выскользнула из его рта. Протиснувшись сквозь слои плоти и желтоватого жира, обе соскользнули вниз по недвижному телу. Одна змея оставляла за собой склизкий след — Эппштадт решил, что это яйца, которые обволакивала полупрозрачная студенистая масса.

Мерзкое зрелище заставило Эгшштадта отступить. Змеи свернулись кольцами на животе распятого. Их глазки-бусинки выискивали укромное местечко, подходящее для нового гнезда.

— Вы поможете мне или нет? — взревел Джой. Гарри, не произнося ни слова, покачал головой.

— Эппштадт, ради бога, помогите! — В голосе Джоя звенело отчаяние.

Эппштадт не имел ни малейшего желания приближаться к отвратительным змеям; однако мальчик-козел, судя по всему, ничуть не опасался этих тварей. Он подошел к Джою и схватил его протянутую руку. Сила, которой обладал этот уродливый ребенок, как и его член, далеко не соответствовала размерам низкорослого тела. Одним рывком он помог Джою частично высвободиться от цепких объятий колючего кустарника. Приподнявшись на ноги, Джой жалобно заохал — под тяжестью распятого колючки глубоко вонзились ему в спину.

— Заткнись! — прервал его стоны мальчик-козел.

Джой, все еще не отделавшийся от колючих ветвей, являл собой жалкое зрелище. От боли парня вырвало, и струйки блевотины еще вытекали из его рта. Через несколько секунд его мольбы о помощи перешли в слабые всхлипывания. Эппштадт, парализованный ужасом и сознанием собственной вины (ведь он не пришел Джою на помощь и теперь молча взирал на его страдания) не мог заставить себя вмешаться. Змеи, выискивающие новую жертву, словно приковали его к месту.

Не обращая внимания на слабые стоны Джоя, мальчик-козел дернул его за руку во второй раз, затем в третий. Этого оказалось достаточно. Джой, вырванный из цепких объятий колючих кустов, тяжело рухнул на израненную спину. Несмотря на свое плачевное состояние, парень нашел в себе силы перевернуться на живот. Рубашка, разорванная на спине в клочья, открывала глубокие раны. Джой лежал, уткнувшись лицом в грязь, и тело его сотрясали рвотные судороги.

— Я тебя хорошенько проучу! — наставительно пробурчал мальчик-козел. — Ты у меня узнаешь, как помогать преступникам. За это ты будешь наказан!

Пока злобный уродец твердил свои угрозы, Эппштадт перевел взгляд на снятого с распятия человека, который все еще лежал посреди колючих ветвей. Две змеи обвились теперь вокруг его шеи, но в своей предсмертной агонии несчастный не обращал на это внимания. Веки его подрагивали над незрячими глазами, и жизнь оставляла измученное тело.

— Видал? — спросил мальчик-козел. — Все из-за тебя. Из-за тебя я лишился забавы. Твой приятель умер. Кто тебя просил вмешиваться? Он мой! — Отвратительное создание буквально подпрыгивало на месте от ярости. — Мой! Мой! Мой!

Внезапно он вскочил на спину Джоя и принялся отплясывать изуверский танец посреди этого кровавого, утыканного колючками месива.

— Мой! Мой! Мой!

То была настоящая вспышка садистского безумия. Джой повернулся, сбросил с себя разбушевавшегося монстра и попытался встать на ноги. Но мальчик-козел, по-прежнему приплясывая, снова набросился на него.

— Вставай!!! — во всю глотку заорал Эппштадт.

Он не знал, что замыслил козлоподобный выродок, но не сомневался: пощады от него можно не ждать.

— Вставай быстрее!

Джой, преодолевая боль, поднялся на колени. В это самое мгновение мальчик-козел нанес ему сокрушительный удар. Схватившись руками за шею, Джой повалился навзничь.

Уродец ударил его ногой, и длинный загнутый коготь, на который с таким ужасом взирал Эппштадт, вспорол Джою горло.

Кровь и воздух с бульканьем и свистом вырывались из смертельной раны. Глаза умирающего на мгновение остановились на лице Эппштадта, словно глава студии «Парамаунт» мог объяснить, почему Джой, вместо того чтобы блистать на экране, валяется в пыли, в каком-то неведомом месте, и жизнь утекает у него меж пальцев.

Потом недоуменный взгляд потух, глаза остекленели. Окровавленные руки, только что судорожно сжимавшие шею, повисли как плети. Кошмарный свист прекратился, последняя дрожь пробежала по телу. Козлоподобное дитя меж тем продолжало отплясывать, теперь уже от удовольствия.

Эппштадт словно прирос к месту. Он боялся, что любое движение может привлечь внимание убийцы. Но, как видно, уродец решил, что Эппштадт не годится на роль новой игрушки. Даже не взглянув на него, страшный мальчик умчался прочь, оставив в сгущавшихся сумерках мертвое тело молодого официанта и охваченного жутким оцепенением человека, так и не сумевшего никого спасти.

Глава 6

Сама еще не зная, какова цель ее поисков, Тэмми осторожно проникла в дом. Первой ее находкой оказался Джерри Брамс. Он стоял на лестничной площадке и неотрывно глядел вниз, в темноту пролета. Лицо его было пепельно-серым — за исключением кровавых следов недавнего падения, — а руки тряслись мелкой дрожью. Прежде чем он успел открыть рот, снизу донеслись пронзительные крики.

— Там кто-нибудь есть? — спросила Тэмми, не тратя времени на приветствия.

— Сначала туда отправился парень, которого мы захватили с собой. Официант. Потом за ним пошел Эппштадт. И бог знает, кто там есть еще.

— А где Максин?

— Наверное, прячется где-нибудь в саду. Когда началось землетрясение, она пулей выскочила на задний двор.

Крики внизу становились все громче; потом по лестнице пронесся порыв холодного ветра. Тэмми уставилась в темноту. Там, внизу, у самых дверей, кто-то лежал. Женщина как могла напрягла зрение. То был человек, и он двигался.

— Господи помилуй, — прошептала она себе под нос. — Это же Зеффер!

Глаза ее не обманули. Это был Биллем, причем живой. Окровавленный, израненный, он, как ни странно, дышал и шевелился. Тэмми опрометью бросилась к лестнице. Услышав, как она зовет его по имени, Зеффер отыскал ее взглядом, и в глазах его вспыхнула радость. Тэмми устремилась вниз.

— Спускаться вниз опасно, — крикнул ей вслед Джерри.

— Я знаю, — бросила на ходу Тэмми. — Но там мой друг.

Обернувшись, она увидела, что Джерри взирает на нее с недоумением, причина которого была ей непонятна. Может, ему показалось странным, что в этом покинутом богом доме у кого-то есть друзья? А может, его поразила решимость женщины спуститься туда, откуда долетали леденящие дуновения ветра?

Зеффер судорожно пытался перевернуться на спину, но у него не хватало сил.

— Потерпите! — крикнула Тэмми. — Сейчас я вам помогу.

Перескакивая через ступеньки, она спустилась вниз. Оказавшись рядом с Зеффером, она старательно отводила взгляд от двери, через которую выполз Биллем, но все равно ощущала холодные прикосновения вырывавшегося оттуда ветра. Он приносил с собой дождевые брызги, жесткие и острые, как иголки.

— Послушай… — выдохнул Зеффер.

Тэмми опустилась на колени рядом с ним.

— Сейчас. Сейчас я вас переверну.

Отчаянным усилием она приподняла лежавшего навзничь Зеффера и устроила его голову у себя на коленях. Нижнюю часть его тела ей не удалось перевернуть, и Биллем оказался в довольно неудобной позе. Однако Зеффер, казалось, не замечал этого. В его нынешнем, полубессознательном состоянии ему было не до удобств, у него словно была предсмертная агония. Учитывая полученные им кошмарные раны, можно было только удивляться, что он протянул так долго. Возможно, причиной подобной живучести оказалась особая энергия, которой наделила его Страна дьявола.

— Я слушаю вас, — пролепетала Тэмми. — Что вы хотели мне сказать?

— Всадники, — едва слышно шепнул Зеффер. — Они ищут сына дьявола.

— Всадники?

— Да. Люди герцога. Герцога Гоги.

Тэмми вся превратилась в слух. Зеффер был прав — из-за дверей доносилось цоканье копыт. И, к немалой тревоге Тэмми, звук этот приближался.

— Они могут выбраться оттуда? — спросила она.

— Не знаю. Возможно, да.

Умирающий опустил веки, и томительно долгое мгновение Тэмми казалось, что жизнь оставила измученное тело. Но Зеффер вновь открыл глаза и взглянул в склоненное над ним лицо женщины. Слабеющая рука Виллема сжала ее руку.

— Думаю, настало время впустить мертвецов. Понимаешь меня? — прошелестел он одними губами.

Тихий голос его то и дело прерывался, и Тэмми подумала, что ослышалась.

— Мертвецов? — недоуменно переспросила она. Биллем кивнул.

— Да. Мертвецов, которые слоняются здесь по каньону. Они хотят проникнуть в дом. Все эти годы мы не позволяли им сделать это.

— Да, но…

Зеффер покачал головой, словно хотел сказать: «Не перебивай, у меня мало времени».

— Тебе придется впустить их.

— Но они чего-то боятся, — возразила Тэмми. — Они не могут войти.

— Да. Порог их отпугивает. Помнишь, я рассказывал, как ездил в Румынию?

— Конечно.

— Я отыскал там одного монаха из братства. Друга отца Сандру. И он научил меня, как охранить дом от вторжения мертвецов. Теперь тебе придется разрушить то, что я устроил. И они войдут. Поверь, войдут сразу.

— Как это сделать? — спросила Тэмми.

Подвергать слова Зеффера сомнению не имело смысла; на споры у них не было времени, к тому же в его едва слышном голосе звучала неколебимая уверенность.

— Возьми на кухне нож, — продолжал Зеффер. — Крепкий острый нож, не такой, что сломается в руках. А потом отправляйся к задней двери и расковыряй ножом порог.

— Порог?

— Да, деревянную перекладину, через которую переступаешь, когда входишь в дверь. Внутри ты найдешь пять икон. Это древние румынские символы.

— И все, что мне надо сделать, — вытащить их оттуда?

— Да. Как только мертвые почувствуют, что на пороге их ничто больше не держит, они войдут. Они долго, очень долго ждали этого часа. Мертвецы — терпеливый народ. — При этих словах губы Зеффера тронула едва заметная улыбка. Несомненно, сознание того, что призраки вскоре окажутся в доме, скрашивало его последние минуты. — Ты ведь сделаешь это для меня, правда Тэмми?

— Конечно сделаю. Раз вы этого хотите.

— Это будет справедливо. По отношению к ним. К мертвым.

— Я сделаю все, как вы сказали. Обязательно сделаю.

— Достаточно открыть только одну дверь. Им этого хватит. Лучше всего заднюю, потому что порог там сильно подгнил. И будет нетрудно…

Зеффер замолчал и закусил губу. Смертельная рана делала свое дело. Меж пальцев умирающего выступила свежая кровь.

— Я все поняла. Ничего больше не говорите. Лежите спокойно, — всполошилась Тэмми. — А я пойду и позову кого-нибудь на помощь.

— Нет, — отрезал Зеффер.

— Но вам необходима помощь.

— Нет, — повторил Зеффер и из последних сил затряс головой. — Сделай то, что я сказал.

— Вы уверены?

— Да. Сейчас это самое важное.

— Хорошо, я непременно…

Она собиралась вновь заверить умирающего, что выполнит его просьбу, как вдруг поняла: Зеффер уже не дышит. Глаза его были по-прежнему открыты и даже сохранили живой блеск — но то был обман. Долгая и тяжкая жизнь Виллема Зеффера завершилась.

Этажом выше Джерри увидел, как дверь хозяйской опочивальни открылась и оттуда появился Тодд.

— Привет, Джерри, — сказал он, направляясь вниз по лестнице. — Я вижу, тебе досталось. Откуда эти ссадины?

— Упал во время землетрясения.

— Нам надо выйти из дома и отыскать Максин.

— Да?

— Боюсь, она заблудилась в саду. А Сойер погиб. Если мы не отыщем ее, кто-нибудь…

— Я слышал крики, — равнодушно сообщил Джерри. У него был скучающий вид зрителя, утратившего всякий интерес к чрезмерно затянувшемуся спектаклю.

— В доме есть кто-нибудь еще? — спросил Тодд.

— Эппштадт. Он пошел вниз вместе с одним парнем, официантом, который…

— Видел я этого парня. Это что, новая пассия Максин?

— Нет. Всего лишь официант, который работал на вечеринке, — пожал плечами Джерри.

Тодд заглянул вниз, в лестничный пролет. У подножия лестницы лежал человек, и какая-то женщина, склонившись над ним, гладила его по щеке. Потом она с величайшей осторожностью закрыла ему глаза. Судя по всему, лежащий был мертв. После чего женщина подняла голову и посмотрела наверх.

— Привет, Тодд.

— Привет, Тэмми.

— Я думала, ты утонул.

— Мне жаль тебя разочаровывать, но, как видишь, это не так.

Тодд принялся спускаться вниз по лестнице. Тэмми, отвернувшись от него, грустно глядела на покойника.

— Ты видела Эппштадта? — спросил Тодд, оказавшись рядом с ней.

— Кто это? Тот сукин сын, который твердит всем и каждому, что он самый главный на студии «Парамаунт»?

— Да, именно тот сукин сын. Шишка на ровном месте.

— Его-то я видела.

Тэмми вновь встретилась взглядом с Пикеттом. Глаза ее застилали слезы, но женщина сдерживалась, не желая расплакаться при нем. После того, что произошло на берегу. После того, как она убедилась: ему плевать на нее. Плевать на нее и ее чувства. Нет, теперь ей вовсе не хотелось, чтобы Тодд видел, как она слаба и уязвима.

— А куда он пошел — я имею в виду эту скотину Эппштадта? — спросил Тодд, словно у того, кто оказался возле заветной двери, был какой-то выбор.

Тэмми кивнула в сторону двери, ведущей в Страну дьявола.

— Думаю, туда. Правда, я сама этого не видела. Мне сказал Джерри.

— Давно он вошел?

— Не знаю, — пожала плечами Тэмми. — И, говоря откровенно, сейчас мне не до него.

Тодд положил руку ей на плечо.

— Прости меня. У меня сейчас тяжелый период. Я совсем запутался. И я никогда не умел выражать свои чувства.

— Ты хочешь сказать, что виноват передо мной?

— Да, — скорее выдохнул, чем произнес Тодд. Тэмми слегка дернула плечом, словно желая стряхнуть его руку, которую он незамедлительно убрал. Ей многое хотелось сказать ему, но сейчас было неподходящее время. И неподходящее место.

Тодд понял ее без слов. Тэмми не понадобилось оборачиваться, чтобы увидеть, как он уходит. Она слышала удалявшиеся по коридору шаги. Лишь через несколько секунд она подняла голову. Пикетт был уже в дверях.

Внезапно Тэмми разрыдалась; слезы, которые она так долго сдерживала, хлынули ручьями. В душе ее царило полное смятение: она одновременно радовалась, что Тодд остался жив, и досадовала, что он, после всего пережитого, не нашел для нее подходящих слов. Неужели он не понимает, какую боль ей причинил?

— Возьмите, — раздался за плечом Тэмми голос Джерри Брамса. Он протягивал ей безупречно чистый носовой платок; в данный момент этот жест, полный старомодной любезности, оказался весьма уместен.

— Могу я узнать, кто стал причиной ваших слез?

Тэмми, не отвечая, вытерла глаза.

— Если Тодд, то он не стоит переживаний, — невозмутимо продолжал Джерри. — Уверяю вас, он способен вытерпеть и позабыть любую передрягу. И всех нас позабыть тоже. Я хорошо знаю эту породу людей.

— Думаете, Тодду все нипочем?

— Я в этом уверен.

Тэмми шумно высморкалась.

— О чем он говорил с вами? — осведомился Джерри.

— Хотел узнать, куда ушел Эппштадт.

— Я имел в виду не Тодда. О чем с вами говорил Зеффер?

— Он… он хотел… просил меня кое-что сделать.

Тэмми отнюдь не была уверена, что о просьбе Зеффера стоит сообщать Брамсу. В этом сумасшедшем мире не знаешь, чего ждать от людей. Вполне возможно, Джерри попытается помешать ей, защищая интересы Кати, которой он предан, несмотря ни на что. Скорее всего, так оно и будет. Но теперь, когда она должна подняться наверх и выполнить свое обещание, — как ей избавиться от ненужного соглядатая?

В голову пришел один лишь способ. Конечно, подобный поступок — настоящая игра с огнем, но, похоже, ей придется рискнуть. Если она сейчас войдет в Страну дьявола, то Джерри, скорее всего, последует за ней. Тэмми знала, что мир, раскинувшийся за дверью, неодолимо притягивает и поглощает внимание всякого кто там оказался. Наверняка Брамс забудет о ней на какое-то время. И тогда она сможет беспрепятственно выскользнуть за дверь, подняться на кухню, найти нож и расковырять чертов порог.

Этот план, разумеется, пугал Тэмми (она предпочла бы держаться от двери как можно дальше), но другого выхода не представлялось. Надо было действовать не откладывая.

Не говоря ни слова, она решительно направилась к двери. Ветер подул ей в лицо — словно гостеприимный хозяин, распахивающий объятия перед желанной гостьей. Тэмми ни разу не оглянулась, однако она чувствовала: Джерри следует за ней по пятам. У самого порога он попытался ее остановить:

— Думаю, вам не стоит идти дальше.

— Почему? Я хочу своими глазами увидеть, что там, внутри. Здесь все свихнулись на этой загадочной комнате. Только о ней и говорят. По-моему, я единственная, кто толком не видал, что за чудеса там творятся.

Произнося эти слова, Тэмми внезапно поняла, что в них куда больше правды, чем она готова была признать. Разумеется, ей мучительно хотелось увидеть, что же скрывается за пресловутой дверью. Трюк, который она якобы изобрела для того, чтобы избавиться от назойливого Джерри, на самом деле являлся лишь оправданием сжигающего ее любопытства. В конце концов, она была ничуть не хуже других. И сейчас ей больше всего хотелось хотя бы одним глазком взглянуть на этот таинственный мир.

— Помните: что бы вы там ни увидели, на это нельзя смотреть долго, — предостерег Джерри.

— Знаю. — В голосе Тэмми послышалось раздражение. — Я уже там была. Думаю, если я загляну за дверь еще разок, это не причинит мне вреда. Или вы считаете иначе?

С этими словами Тэмми распахнула дверь и, не тратя больше времени на пререкания с Брамсом, устремила еще не просохшие от слез глаза на раскинувшийся перед ней пейзаж. Ничто не мешало ей любоваться; и все вокруг было так прекрасно. Спорить с кем бы то ни было — с Брамсом, с Господом Богом или с самой собой — не имело смысла. Тэмми просто переступила через порог, повторяя путь, который несколько минут назад проделал Тодд.

Глава 7

Пикетту не составило труда отыскать Эппштадта. В отличие от первого визита в этот утолок ада, когда глазам Тодда потребовалось время, чтобы привыкнуть к пленительной иллюзии изразцов, теперь он вошел в иной мир без всяких усилий. Стоило ему заглянуть за дверь — и мир этот предстал перед ним во всем блеске. Взгляду его открылось все сразу: от закрытого луной солнца до тонкой травинки под ботинком — травинки, по которой деловито полз черный жук.

А посреди всей этой красоты стоял Эппштадт; выглядел он здесь не более уместно, чем стриптизерша в Ватикане. Судя по виду преуспевающего кинобосса, за время своего пребывания здесь он успел попасть в серьезную передрягу. Человек, которого газеты несколько раз объявляли «лучше всех одетым мужчиной в Лос-Анджелесе», ныне далеко не являл собой образец элегантности. Висевшую клочьями рубашку покрывали бурые пятна — скорее всего крови; лоб был усеян бисеринками пота, а волосы, всегда тщательно зачесанные назад, смехотворно топорщились бахромой вокруг лысой розовой макушки.

— Вот ты где, гад! — издалека завопил Эппштадт, простирая к Тодду руки. — Маньяк ты долбаный! Ты нарочно все это подстроил. По твоей милости погибли люди, Пикетт. Живые люди. Они погибли из-за тебя и твоих треклятых фокусов.

— Спокойнее, старина! Какие фокусы? И кто погиб по моей милости?

— Ох, как я мог клюнуть на твою удочку, мразь! Ты нарочно затащил нас в это… в этот непотребный притон!

Тодд с недоумением огляделся. Непотребный притон? Он не видел здесь ничего непотребного. Хотя его знакомство с этим миром было весьма кратким, он успел испытать тут множество разнообразнейших чувств. Он пребывал во власти очарования; его охватывал ужас столь пронзительный, что сердце едва не выскакивало из груди; он переживал невероятное возбуждение и вплотную приближался к смерти. О каком непотребстве твердит Эппштадт? В Стране дьявола подобному нет места.

— Если тебе здесь не нравится, — перебил он Эппштадта, все еще извергавшего проклятия, — так какого черта ты сюда приперся?

— Хотел отыскать Джоя. Но я не смог его спасти. Он мертв.

— Что с ним случилось?

Эппштадт боязливо огляделся по сторонам и понизил голос до шепота:

— Здесь бродит какой-то ублюдок. На вид не то мальчишка, не то козел.

— Ты говоришь о сыне дьявола?

— Хватит с меня всей этой дьявольской ахинеи! Я даже фильмов про эту херню никогда не снимал…

— Мы с тобой не в кино, Эппштадт.

— Да, к сожалению, ты прав. Это не кино. Это чертов…

— Притон, — подсказал Тодд. — Именно так ты выразился.

— Нечего строить из себя крутого супермена! — вновь завопил Эппштадт, приближаясь к Тодду. — Если бы ты видел то, что видел я, с тебя мигом соскочило бы твое гребаное спокойствие! Если бы на твоих глазах прикончили человека…

— Что все-таки здесь произошло?

— Этот поганый козел убил Джоя. Вспорол ему глотку. И виной всему — ты. Твои идиотские игры.

Эппштадт между тем подошел к Пикетту вплотную. Тодд подозревал, что глава студии «Парамаунт» намерен наброситься на него с кулаками. Ужас, который только что пережил Гарри, требовал разрядки. И хотя бывали времена (тот давний-предавний завтрак, во время которого подавали тунца), когда Тодду безумно хотелось выбить из Эппштадта всю дурь, сейчас случай был совершенно неподходящим для драки.

— Хочешь посмотреть, что натворил? — процедил Эппштадт.

— Не особенно, — пожал плечами Тодд.

— И все же тебе придется это сделать, засранец.

И Эппштадт схватил Тодда за футболку.

— Убери руки, Гарри. Не сходи с ума.

Эппштадт пропустил эти слова мимо ушей. Не ослабляя хватки, он потащил Тодда за собой. Смесь страха и ярости придавала ему столько сил, что сопротивляться было бесполезно. Тодд даже и не пытался этого делать. Катя научила его, как вести себя в этом мире. Надо держаться как можно тише, не привлекать к себе внимания. К тому же он чувствовал, что не только Эппштадт пребывает в столь разгоряченном состоянии. Нарисованный на изразцовых плитках мир был взбудоражен до предела, и это ощущалось во всем — в том, как ветер дул со всех четырех сторон сразу, в том, как испуганно шелестела под ногами трава, как тревожно шумели деревья.

Возможно, охотничьи псы учуяли запах чужаков и герцог со свитой уже в пути.

— Успокойся, приятель, — вновь воззвал Тодд к разуму Эппштадта. — Я не собираюсь вступать с тобой врукопашную. Если ты хочешь показать мне что-нибудь, так и быть, покажи. А тащить меня не надо, я сам пойду. Понял?

Гарри выпустил наконец футболку Тодда. Нижняя его губа дрожала, словно он едва сдерживал рыдания. «Подобное зрелище стоит того, чтобы проникнуть в Страну дьявола и подвергнуть себя опасности», — пронеслось в голове Тодда.

— Иди за мной, придурок, — рявкнул Эппштадт. — Ты сам все увидишь.

— Не стоит так кричать. Здесь вокруг полно людей, с которыми нам лучше не встречаться.

— Одного я уже встретил, — буркнул Эппштадт, направляясь к небольшой рощице. — И меньше всего мне хотелось бы еще раз увидеть подобного ублюдка.

— Так давай уйдем отсюда.

— Нет. Я хочу, чтобы ты увидел. И понял наконец, что ты натворил.

— Но при чем здесь я? Ведь не я создал этот мир.

— Но ты же знал, что за чертовщина тут происходит. Ты и эта маленькая дрянь, твоя любовница. Теперь-то весь ваш замысел у меня как на ладони. Я понял все, абсолютно все.

— Говоря откровенно, на этот счет у меня остаются некоторые сомнения.

Эппштадт принялся сосредоточенно шарить глазами по земле. Он передвигал ноги очень осторожно, словно боялся на что-то наступить.

— Что ты ищешь? — спросил Тодд. Эппштадт на мгновение поднял голову.

— Труп Джоя, — сообщил он и вновь уперся взглядом в землю. — Вот, — сказал он через секунду и злобно процедил: — Смотри. Любуйся. И знай, что этот парень погиб по твоей вине.

— Кто он такой? — спросил Тодд, тупо уставившись на распростертое израненное тело мужчины с перерезанным горлом.

— Его звали Джой, и он работал официантом на вечеринке у Максин. Вот все, что я о нем знаю.

— И этот козлоподобный пацан убил его?

— Да.

— Но почему, господи помилуй?

— Я так думаю, просто хотел позабавиться.

Тодд провел по лицу влажной холодной рукой.

— Все. Теперь я его увидел. Ты доволен? Может, выберемся отсюда и отыщем Максин?

— Максин?

— Да. Она выбежала из дома вместе с Сойером.

— Я видел.

— Сойер погиб.

— Господи боже! Нас всех здесь перебьют, как мух. Кто его убил?

— Э… зверь… хищник. В общем, какое-то невероятное животное.

— Хорошо, идем, — кивнул головой Эппштадт. — Но вот что я тебе скажу, Пикетт. Если нам удастся выбраться отсюда живыми, твои выходки не сойдут тебе с рук. Тебе придется ответить за все, что вы со своей шлюхой натворили.

— Тебе тоже.

— Мне? А я-то тут при чем?

— Могу объяснить, если ты настаиваешь.

— Сделай милость.

— Ни я, ни Максин, ни этот бедолага, — Тодд показал взглядом на труп Джоя, — никогда не оказались бы здесь, если бы не ты. Это ты поднял шум на берегу. Ты затеял эту идиотскую поездку. А уж если, как говорится, смотреть в корень — помнишь нашу задушевную беседу, во время которой ты предложил мне малость подправить мою обрюзгшую физиономию?

— Ах вот ты о чем.

— Да, именно об этом.

— Возможно, я ошибся. Тебе не стоило делать операцию. Пожалуй, я дал тебе плохой совет.

— Этот совет стоил мне слишком многого. Моего лица и…

Тодд осекся, заметив какое-то животное, выскочившее из-под камня. Оно отдаленно напоминало ящерицу, однако было более толстым и коротким; вместо длинного гибкого хвоста пониже спины у него красовался шишковатый обрубок. Диковинная тварь направлялась прямиком к останкам Джоя.

— Нет, нет, нет, — едва слышно выдохнул Эппштадт. Потом он попытался отогнать животное, словно то была бродячая собака, обнюхивавшая его ворота. — Пошла прочь! — заорал он. — Сказано тебе, пошла прочь!

Однако на ящерицу его крики не произвели ни малейшего впечатления; скользнув по Эппштадту равнодушным взглядом желтовато-голубых глаз, она продолжала исследовать кровавую рану, зиявшую на горле покойника. Потом, высунув длинный раздвоенный язык, принялась лизать кровь.

— Господи, господи, — стонал Эппштадт.

Схватив камень, он запустил его в диковинную рептилию. Ящерица вновь устремила на него ледяной неподвижный взгляд, открыла рот и испустила угрожающее шипение.

Тодд бросился к Эппштадту и обхватил его руками, не давая возможности продолжить военные действия против ящерицы. На их счастье, животное слишком занимали останки бедного официанта, иначе им пришлось бы не сладко.

Отвернувшись от Эппштадта, ящерица вновь принялась терзать рану Джоя, отрывая куски плоти, так что голова несчастного парня моталась туда-сюда.

Эппштадт затих, уже не пытаясь освободиться от объятий Пикетта, и тот немного ослабил хватку, но в ту же секунду Эппштадт извернулся и что было мочи ударил Тодда кулаком в плечо.

— Лучше бы ты был на месте этого парня, гад! — ревел Эппштадт, нанося Тодду удар за ударом.

Пикетт даже не пытался сопротивляться. Из-за спины Гарри он видел, как ящерица направилась в сторону леса, волоча за собой истерзанный труп Джоя.

— Ты меня слышишь, Пикетт? — продолжал бушевать Эппштадт.

— Слышу, не глухой, — устало ответил Тодд.

— Лучше бы тебя сожрала эта тварь! Вместе с твоими гнилыми потрохами! Ты это заслужил! Заслужил!

Удары становились все яростнее и ощутимее. Тодд едва сдерживался, чтобы не дать сдачи, и они оба знали, что терпение его на исходе. Обоим отчаянно хотелось затеять настоящую драку. Настало время выяснить отношения при помощи кулаков, а не при помощи адвокатов.

— Хорошо, — процедил Тодд, с размаху наподдав Эппштадту под дых. — Будь по-твоему, приятель. Хочешь драться — так получай.

За первым ударом последовал второй, потом третий; кулак Тодда рассек Эппштадту губу, и из раны хлынула кровь.

Противники дали волю своей злобе. Они не обменивались эффектными точными ударами, как это делают дерущиеся в кино, но сплелись в один комок, колотя друг друга, куда придется. Взаимная неприязнь, зависть, раздражение, копившиеся годами, вырвались наружу в несколько секунд. Время и место для сведения счетов они выбрали самое неподходящее, но сейчас обоим было не до разумных решений. Каждый хотел лишь одного: проучить негодяя — этого зарвавшегося ублюдка, этого сукиного сына. Наконец оба не удержались на ногах и кубарем покатились по земле, сцепившись, как мальчишки.

Тэмми видела, как они упали.

— Господи, — пробормотала она про себя. — Что они делают? Совсем спятили.

— На вашем месте я не шел бы дальше, — предостерег ее Брамс.

— Вам и нечего делать на моем месте, — отрезала Тэмми. — Стойте на своем, а я пойду, куда хочу.

И, не дожидаясь новых советов, она бросилась к дерущимся. Крики птиц над головой заставили Тэмми поднять глаза к небу. Открывшееся ей зрелище было так красиво, что на несколько секунд женщина позабыла обо всем, любуясь наполовину скрытым луной солнцем и нежными перистыми облаками. Царивший повсюду мягкий сумрак позволял разглядеть звезды, что сияли за легкой дымкой облаков.

Когда Тэмми вновь посмотрела на дерущихся, оба так вывалялись в грязи, что невозможно было понять, где Тодд, а где Эппштадт. Впрочем, через секунду Тэмми сообразила, что тот из бойцов, кто извергает бесконечный поток ругательств, является главой студии «Парамаунт». Смысл его бессвязного монолога сводился к тому, что Тодд — наглый кретин, сукин сын и самодовольный бездарь, которому зря платят деньги. Как только весь этот бред закончится, он, Эппштадт, позаботится, чтобы все узнали: по милости этого кинокрасавчика Тодда Пикетта несколько человек отправились на тот свет.

Подойдя ближе к дерущимся, женщина поняла, что на скорое завершение схватки рассчитывать не приходится. Противники слишком распалились, и ни один не собирался уступать. Тэмми надеялась лишь, что усталость заставит их утихомириться прежде, чем они привлекут к себе внимание какого-нибудь опасного обитателя нарисованного на стенах мира.

Судя по всему, эта надежда была близка к осуществлению. Хотя дерущиеся вновь поднялись на ноги, им становилось все труднее сохранять равновесие в жидкой грязи, одновременно нанося друг другу удары. Наконец Эппштадт не удержался и тяжело рухнул. Бешено колотя по грязи кулаками, он пытался подняться, но Тодд проворно уселся поверженному сопернику на грудь и сжал его горло. У Гарри не осталось сил сопротивляться. Он лишь отчаянно тряс головой и тяжело дышал.

— Проклятый подонок, — рычал Тодд. — Все было бы иначе… все… если б ты не зарубил тот фильм.

Эппштадт немного отдышался и вновь обрел голос.

— Никогда бы я не дал добро на тот паскудный фильм. Никогда… Даже если бы от него зависела моя жизнь.

Тэмми решила, что пора дать о себе знать.

— Тодд! — окликнула она. Первым ее заметил Эппштадт.

— Господи, я надеялся, что хотя бы здесь не увижу эту корову с ее жирной задницей, — выдавил он.

Тэмми не сочла нужным отвечать на идиотский выпад.

— Тодд, бросай этот мешок с дерьмом и пойдем отсюда, — сказала она.

На измазанном грязью лице Тодда блеснула его знаменитая обворожительная улыбка.

— С превеликим удовольствием, — откликнулся он.

Пикетт встал и подошел к Тэмми. Эппштадт, с трудом передвигая свою неуклюжую тушу, поднялся на колени. Во время драки с его ноги слетел шикарный итальянский ботинок, и теперь Гарри беспомощно шарил по грязи в поисках пропажи. Ботинок же, отлетев далеко от хозяина, валялся у самых ног Тэмми.

— Ваша обувь? — спросила она.

— Да, — обрадовался Эппштадт и протянул руку.

В то же мгновение Тэмми швырнула ботинок в колючие кусты.

— Чертова сука.

— Пидор долбаный.

— Ну уж нет. Я все, что угодно, только не пидор. Правда, Брамс? Скажи ей, что я не принадлежу к вашей братии.

— Не вмешивайте меня в свои разборки, — процедил Джерри. — Я хочу одного: чтобы все мы убрались отсюда.

— Ты иди, Джерри, и забери Тэмми. А мы вас догоним, — пообещал Тодд.

— Я никуда не пойду без тебя, — заявила Тэмми.

— О, какая трогательная сцена, прямо слезу выбивает, — глумливо осклабился Эппштадт. — Невзрачная толстуха остается верна своему возлюбленному до конца, хотя надежды на то, что он пожелает однажды ее трахнуть, прямо скажем, маловато.

Зашвырнув в кусты ботинок Эппштадта, Тэмми несколько облегчила душу, но тут ее вновь захлестнула горячая волна ненависти. Ненависти к Эппштадту и ему подобным, ко всем этим надменным подонкам, для которых пышные женщины — излюбленный объект насмешек.

— Заткни свою мерзкую пасть! — завизжала она — Похоже, ты слишком много о себе воображаешь, вонючий кусок дерьма.

С самым угрожающим видом она сделала несколько шагов по направлению к Эппштадту. Однако глава студии «Парамаунт», и без того утомленный схваткой с Тоддом, меньше всего хотел пускаться врукопашную с разъяренной женщиной.

— Убери от меня эту суку, Джерри, — взмолился он, вскидывая руки и торопливо отступая. — Джерри! Ты что, оглох?

— Оставьте его, Тэмми.

— Хорошо. Не хочется пачкать руки о такую дрянь.

— И скажи ей, чтобы одернула юбку, — не удержался от новой пакости Эппштадт. — А то меня тошнит при виде ее целлюлитных ляжек.

Джерри крепко вцепился в руку Тэмми.

К счастью для Эппштадта, женщина внезапно потеряла к нему всякий интерес. Внимание ее привлекла группа всадников, которые мчались по извилистой дороге, ведущей, как ссодроганием осознала Тэмми, к тому месту, где все они стояли.

— Тодд, — выдохнула она.

— Да, я вижу, — откликнулся Тодд. — Это люди герцога.

— Вот мы и дождались.

Герцог Гога вместе со своей свитой стремительно приближался.

Однако, сообразила Тэмми, у компании чужаков было достаточно времени, чтобы добежать до дверей. Судя по всему, всадники еще не заметили незваных гостей. Джерри уже двигался к выходу. Тодд, отыскавший небольшой ручей, промывал полученные в драке ссадины, однако и он мог добраться до дверей за несколько секунд.

В наименее выгодном положении находился Эппштадт, который, не желая расставаться со своим драгоценным итальянским ботинком, отправился за ним в заросли. Поглощенный поисками, он не сразу заметил, что слева от него колючие ветви подозрительно зашевелились.

Наконец он поднял голову от земли и вгляделся в странную тень, видневшуюся меж ветвями. Кто бы это ни был, судя по всему, он зацепился за колючки и теперь никак не мог освободиться. Издав какое-то нечленораздельное мычание, существо вновь дернулось, пытаясь вырваться из колючего плена кустов. На сей раз это ему удалось. Теперь Эппштадт получил возможность увидеть, кто же скрывался в зарослях. Это был его давний знакомый — мальчик-козел. Громко хныкая от боли, малолетнее чудовище принялось выковыривать многочисленные колючки, вонзившиеся в его тело.

Эппштадт собственными глазами видел, на что способен этот монстр, и не имел ни малейшего желания продолжать знакомство. Позабыв о ботинке, он устремил тоскливый взгляд на дверь. Джерри Брамс был совершенно прав: настало время убираться из этого проклятого места.

Козлоподобное дитя меж тем перестало плакать; его блуждающий взгляд упал на Тэмми. Или, точнее говоря, на ее груди. Глаза мальчишки наполнились откровенной, ничем не замаскированной похотью. Он пожирал глазами пышный бюст Тэмми и плотоядно облизывал губы.

Женщина неотрывно смотрела на странное существо. Тодд тоже бросил на него взгляд, полный страха и отвращения.

— Пойдем, Тэмми, — поторопил он.

Тэмми перевела взгляд с козлоподобного ребенка на приближающихся всадников. Скорее всего, громкие завывания сына дьявола достигли их ушей, потому что они подхлестнули коней и теперь неслись рысью.

Итак, перед ней стояло отродье Люцифера во всей своей козлиной красе. Слезы на его раскосых глазах успели высохнуть, и он, казалось, позабыл о колючках. Тэмми заметила, что шипы повредили его кожу, по которой стекали многочисленные ручейки темно-красной крови. Из чувствительного места глубоко в паху тоже торчали шипы, однако мальчик-козел, более не обращая на них внимания, неотрывно взирал на соблазнявший его предмет. На всадников он даже не смотрел, хотя, несомненно, слышал топот копыт так же хорошо, как и Тэмми. Вероятно, он знал, как ускользнуть от охотников. Он успешно проделывал это на протяжении веков. В его распоряжении был целый лабиринт потайных ходов и надежных укрытий.

Тэмми подняла глаза к небу; положение луны и солнца не изменилось. Потом она обвела взглядом пейзаж, освещенный тусклым рассеянным светом; дорогу, по которой летели всадники; нагромождение серых валунов, у которых стоял Тодд в разодранной футболке, пытаясь смыть кровь водой бьющего из-под земли ручья.

Тэмми знала, что через несколько секунд отродье сатаны исчезнет и измученные охотники вновь останутся ни с чем. Так, по словам Зеффера, происходило уже многие века.

Возможно, настало время раз и навсегда положить конец этой нескончаемой истории? Что, если именно она, ничем не примечательная Тэмми Лоупер из Сакраменто, поможет герцогу поймать порождение дьявола? Тогда он передаст козлоподобное дитя тоскующей матери, и затянувшаяся на века изнурительная охота прекратится.

Тэмми знала лишь один способ, рискованный, безрассудный способ, при помощи которого можно было задержать маленького похотливого монстра. Не теряя времени, она приступила к действиям — принялась медленно расстегивать свою грязную, изорванную блузку. Как только пальцы ее коснулись первой пуговицы, мальчик-козел уставился на нее, перестав замечать что-либо вокруг. Позабыв о колючках, терзающих его кожу, о приближающихся всадниках, он не сводил глаз с груди Тэмми.

— Нравится? — спросила она одними губами, так, чтобы никто из стоявших рядом не услышал ее слов.

За исключением мальчика-козла. Тэмми догадывалась, что тот наделен звериным слухом.

В ответ он кивнул — медленно, почти благоговейно.

Осталось расстегнуть всего две пуговицы — и блузка упадет на землю, а мальчик-козел в полной мере насладится впечатляющим зрелищем. Пальцы Тэмми замерли. Из груди чудовища вырвалось сдавленное рычание. Улыбка, перекосившая рот, исчезла. Тэмми показалось, что в глазах его вспыхнул огонь ярости.

Она сочла за благо не дразнить его и вновь принялась за пуговицы. Сын дьявола одобрительно улыбнулся, и она увидела кое-что, чего не замечала прежде. Мелкие его зубы были острыми, как иглы. Улыбка мальчика-козла напоминала улыбку пираньи. Стоило Тэмми представить, как эти кошмарные зубы-иглы коснутся кожи, по всему ее телу побежали мурашки.

Она бросила торопливый взгляд в сторону всадников, но в этот момент они исчезли из виду, скрывшись в небольшом сосновом лесу. Тэмми перевела глаза на мальчика-козла. Он нетерпеливо притопывал левой ногой, на пальце которой красовался загнутый коготь, сделавший бы честь лапе любого хищника. Несомненно, приближение герцога и его людей не слишком нравилось мальчику — он вовсе не хотел оказаться в их руках. Но еще меньше он хотел скрыться, так и не увидев всех прелестей Тэмми.

Он указал на нее пальцем и распорядился:

— Покажи.

Женщина наградила его самой пленительной из всех своих улыбок, однако не спешила повиноваться.

— Покажи, — вновь приказал он.

Тэмми продолжала улыбаться, подсчитывая про себя, сколько шагов их разделяет. Если он таки решит на нее наброситься, ему достаточно будет сделать всего пять шагов, решила она. Или даже четыре.

Тэмми расстегнула еще одну пуговицу. Теперь взору мальчика-козла открылся ее левый сосок. Внезапно Тэмми с потрясающей отчетливостью вспомнила жаркий летний день много лет назад. Ей было тогда четырнадцать, и она, украдкой пробравшись в спальню родителей, принялась кривляться перед большим зеркалом, изображая из себя стриптизершу. В ту пору она выглядела куда взрослее и соблазнительнее, чем большинство ее одноклассниц. Крепкие груди стояли торчком, а меж ее ног уже курчавились волосы. О, если бы ее груди перестали расти в тот день, жизнь ее сложилась бы куда счастливее. Но они решили побить все рекорды: к пятнадцати годам Тэмми уже походила на молодую Шелли Уинтерс и при этом продолжала пухнуть как на дрожжах.

Странно, что все в этом мире идет по кругу. И жгучий стыд, испытанный когда-то, внезапно вспыхивает вновь. Пальцы Тэмми скользнули к последней пуговице. Она знала, что взгляд мальчика опустится вслед за ее рукой и она сможет, заглянув через его плечо, увидеть, где сейчас всадники.

То, что она увидела, заставило ее похолодеть. Охотники так и не показались из леса. Неужели они сбились с пути, свернув не на ту дорогу? Вряд ли. Несомненно, они как свои пять пальцев знают местность, где провели столетия.

— Покажи мне свои сиськи, — вновь потребовал мальчик-козел.

С этими словами он ударил загнутым когтем по лежавшему рядом камню. Из-под когтя вырвался целый сноп ярких искр, разлетевшихся по жухлой траве. Трава мгновенно вспыхнула. Огонь быстро сожрал сухие стебли и потух, однако в те несколько секунд, пока искры не угасли, Тэмми услышала топот лошадиных копыт и краешком глаза увидала всадников, показавшихся из-за деревьев.

Сын дьявола хищно прищурил свои золотистые глаза. Уголки его рта опустились, обнажив нижний ряд зубов, таких же острых, как и верхние.

— Покажи сиськи, — угрожающе прорычал он. Затянувшаяся игра ему определенно надоела. Он хотел увидеть наконец все то, чем обладала Тэмми, и увидеть немедленно.

Тэмми уже не притворялась, будто приближающиеся всадники совершенно ее не интересуют. В этом больше не было надобности. Все они, включая мальчика-козла, стали участниками дикой потехи. Отродье дьявола слегка склонило голову; Тэмми могла бы догадаться о его намерениях, но в этот момент она прикидывала про себя, сколько времени потребуется герцогу и его людям, чтобы спешиться. Когда она поняла, что пышущий вожделением монстр более не желает медлить, их разделяла всего пара шагов. И лишь молитва могла оградить ее от мерзкого слюнявого рта, острых зубов и кривых пальцев.

Глава 8

Предчувствуя самое худшее, Тодд испустил отчаянный вопль и по скользкой, пропитанной кровью земле бросился на помощь Тэмми. Но прежде чем он успел добежать, женщина сама сообразила, что делать. Расстегнув последнюю пуговицу, она сбросила блузку. Груди ее наконец открылись взору дьявольского отродья во всей своей арбузной прелести. Зачарованный этим зрелищем, мальчик-козел буквально прирос к месту. Нижняя губа его отвисла, изо рта потекла струйка слюны.

У Тэмми хватило выдержки подавить в себе отвращение. Она распахнула руки, приглашая маленького монстра в свои объятия. Впрочем, Тодду подобный жест показался не слишком разумным. Пикетт догадывался, что мальчик-козел — не любитель сентиментальных нежностей и предпочитает грубые игры. Однако мгновение спустя выяснилось, что Тодд ошибался.

Мальчик-козел с хохотом рухнул на колени. А потом он пополз — именно пополз — в объятия Тэмми. Его трясущиеся руки жадно потянулись к ее обнаженной груди, крючковатые пальцы заскользили по коже. Глаза чудовища затуманила похоть, зубы обнажились в сладострастной ухмылке.

— Господи помилуй, — пробормотал потрясенный Тодд.

Тэмми ощутила, как слюнявые губы сатанинского отродья коснулись ее левого соска. Это было самое странное ощущение, которое она испытала за тридцать четыре года своей жизни. В тот момент, когда жуткий острозубый рот приблизился к ее телу вплотную, она сообразила, что должна испугаться. Эта тварь способна запросто откусить ей грудь. Но интуиция подсказывала Тэмми: ничего подобного не случится. Ее груди привели сына дьявола в неописуемый восторг, и он не причинит им вреда. Скорее, он будет им поклоняться — разумеется, по-своему. Влажные губы сомкнулись вокруг соска, но женщина не ощутила боли; острые зубы лишь слегка оцарапали ей кожу. Тэмми даже предположила, что он каким-то непостижимым образом ухитрился их втянуть — умеют же змеи прятать свои ядовитые зубы. Он сосал, сосал и сосал; это вызвало прилив крови к соску, сделало особенно чувствительной кожу, и Тэмми со стыдом ощутила жаркий приступ наслаждения.

Затем, словно желая придать действу еще более мирный и домашний характер, сын сатаны закрыл глаза, подобно сосущему младенцу, сжал грудь Тэмми своими маленькими пухлыми руками, и она принялась тихонько укачивать его в своих объятиях.

Многие века герцог Гога преследовал сына дьявола и Лилит. Порой небо над его головой было ясным, порой его затягивали тучи — но солнечное затмение не кончалось никогда. Герцог не имел даже отдаленного понятия о том, как долго продолжается его заточение в Стране дьявола. Рассудок давно уже утратил всякое представление о времени. Век за веком он и его люди проводили словно в амнезии. Впрочем, иной раз на привале, когда охотники подкрепляли силы, изжарив на костре свою добычу — обычно то был кролик, кабан или олень, — им случалось припомнить день роковой встречи с Лилит и порассуждать о том, где они теперь. Герцог полагал, что ныне они пребывают отнюдь не в реальном мире, но в фантазиях дьявола, что все они пленники этих фантазий. Как иначе объяснить, что вокруг них ничего не меняется? Те же самые корабли виднеются на горизонте, те же самые звери бродят по лесным тропам, и в небесах тускло светит солнце, наполовину закрытое луной.

Но в последние несколько дней — если только здесь вообще существовали дни и ночи — появились некие признаки того, что в этом мире, доселе неизменном, происходят перемены. В Стране дьявола и раньше появлялись чужаки (такие же пленники сатанинских козней, по мнению проницательного Гоги). Однако в прошлом те люди, что проникали сюда, не имели возможности воздействовать на мир, их окружавший. Недавние же гости на свою беду оказались не столь безобидны и беспомощны. Визит в фантазии дьявола не для всех окончился удачно. Кое-кто из пришельцев погиб на опушке леса.

Все это само по себе было достаточно странно, но теперь глазам герцога открылось еще более удивительное зрелище.

На обочине дороги сидела женщина с обнаженной грудью и, словно самое обычное дитя, баюкала на руках того, за кем они так долго и безуспешно охотились.

Герцог спешился в нескольких ярдах от Тэмми. Охотники последовали его примеру и, обнажив мечи, стали тихонько подбираться к женщине с дьявольским отродьем на руках.

Тэмми все это видела, но не проронила ни звука, даже пальцем не шевельнула, опасаясь потревожить покой пребывавшего в блаженной дреме сына сатаны.

Герцог бесшумно приблизился к ней и сделал своим людям знак отступить. Один из охотников достал грубо сколоченную деревянную клетку и теперь держал ее наготове.

Мальчик-козел, не открывая глаз, выпустил изо рта грудь Тэмми и произнес:

— Зря вы шныряете вокруг нас. Я вас вижу. И знаю, что вы задумали.

Сказав это, он тут же забыл о герцоге и его людях и вновь принялся за сосок.

— У тебя красивые сиськи, — снова оторвался он от Тэмми. — У них есть имена?

— Имена? — переспросила изумленная Тэмми. — Конечно нет. Разве у сисек бывают имена?

— Ты должна дать им имена. Они такие сладкие.

И он принялся целовать груди Тэмми, сначала левую, потом правую, потом снова левую. То были нежные, легкие, осторожные поцелуи.

— Хочешь, я сам назову их?

Предложил он это робко, неуверенно, далее с некоторой запинкой. Несомненно, меньше всего мальчик хотел нанести Тэмми оскорбление.

— Конечно хочу, — откликнулась она.

— Ты мне разрешаешь? О, спасибо. Тогда та, что я сосал, пусть зовется Хелена, а вторая пусть будет Беатрис.

Он вскинул глаза на лицо Тэмми.

— А ты? Как тебя зовут?

— Тэмми.

— Просто Тэмми?

— Тэмми Джейн Лоупер.

— А меня зовут Квафтзефони, — сообщил сын дьявола. — Скажи, Тэмми, ты тоже от кого-нибудь убегаешь?

— Можно сказать, да.

— От кого?

— От Арни, моего мужа.

— Он не ценил тебя?

— Нет.

Мальчик-козел начал поочередно лизать Хелену и Беатрис. Движения его шершавого влажного языка, вновь вызвали у Тэмми дрожь наслаждения.

— А детей у вас нет? — спросил он, на секунду оторвавшись от своего занятия.

— Нет. Арни бесплоден.

— Но ведь ты-то можешь иметь детей, Тэмми. — Квафтзефони прижался головой к ее груди. — Поверь мне, уж я-то разбираюсь в таких вещах. Ты плодородна, как долина Нила. Когда понадобится, эти прекрасные груди начнут истекать молоком. Все твои дети вырастут крепкими и здоровыми. У них будут сильные, отважные сердца. Такие, как у тебя.

Чуть приоткрыв глаза, мальчик вновь посмотрел ей в лицо, потом скосил взгляд чуть в сторону, на деревянную клетку.

— Так какого ты мнения?

— О чем?

— Что мне лучше сделать — сдаться или заставить этих недоумков продолжать охоту?

— А что с тобой будет, если ты сдашься?

— Я вернусь домой, к своей матери Лилит. Назад в ад.

— Но ведь там тебе и следует находиться.

— Ты права. Однако если я скажу, что тебе следует вернуться к Арни, тебе это не понравится, правда?

— Нет.

— Значит, ты меня понимаешь.

Он ласково провел ладонью по мощным полушариям ее грудей, потом устроил между ними голову, опустив подбородок в глубокую выемку.

— Иногда, понимаешь ли, надо убежать, хотя бы на какое-то время. Но когда я вот так лежу, то чувствую: наверное, настало время сдаваться. Много-много лет я скрывался от преследователей. Никому не позволял пальцем к себе прикоснуться. Кроме тебя.

Голос его, и без того тихий, перешел в едва слышный шепот, почти шипение.

— Они уже близко? — спросил он.

— Да, — ответила Тэмми. — Совсем близко.

Квафтзефони поиграл с ее затвердевшим соском.

— Если я позволю им поймать себя, что случится с тобой и людьми, которые пришли сюда?

— Думаю, мы все покинем эту страну, так или иначе.

— И как ты считаешь, это ведь будет не так плохо?

— Я считаю, это будет очень хорошо, — убежденно заявила Тэмми.

— И они не причинят мне вреда? Не сделают больно?

— Нет. Они не причинят тебе ни малейшего вреда.

— Ты обещаешь?

Тэмми взглянула в его золотисто-карие глаза.

— Обещаю, — непререкаемым тоном сказала она — Тебе не будет больно. Ни капельки.

— Хорошо, — вздохнул мальчик-козел, обвивая ее шею руками. — Настало время положить этому конец. Но прежде ты должна поцеловать меня.

— Но почему должна?

— Потому что я этого хочу.

Тэмми поцеловала сына дьявола в капризно изогнутые губы. Сразу после этого он выскользнул из ее объятий и подпрыгнул, взлетев в воздух на несколько футов над ее головой.

— Prindei! — закричал герцог.

Люди его, наученные горьким опытом, на этот раз сделали все, чтобы не упустить вожделенную добычу. Они схватили сына дьявола — который издавал пронзительные звуки, больше напоминавшие свинячий визг, чем козлиное блеянье, — за руки и за ноги и понесли его к деревянной клетке.

Однако, прежде чем им удалось засунуть чудище в клетку и запереть, раздался сварливый голос Эппштадта:

— Что они намерены сделать с этой тварью?

— Думаю, они его увезут, — пояснил Тодд.

— Ну уж нет. Я этого не допущу. Этот ублюдок, кем бы он ни был, совершил убийство. И должен ответить по всей строгости закона.

И он побежал к охотникам, намереваясь помешать им. Герцог, обнажив меч, бросился ему наперерез.

Тэмми, еще не успевшая застегнуть блузку, попыталась остановить Эппштадта.

— Не вмешивайтесь, — взмолилась она. — Иначе вы все испортите.

— Ты что, с ума сошла? Впрочем, и спрашивать нечего. Только сумасшедшая могла позволить этому поганому уроду сосать свою грудь. Ты просто извращенка.

— Несите его в клетку! Не обращайте внимания на этого идиота! — заорал Тодд охотникам, стараясь жестами передать смысл своих слов.

Это ему удалось. Герцог угрожающе наставил на Эппштадта острие меча, а люди его тем временем поместили мальчика-козла в деревянную клетку, к прутьям которой были прибиты маленькие железные иконки. Неизвестно, в чем заключалась их сила, но в том, что ею иконки обладали, не было сомнений. Хотя сыну дьявола ничего не стоило разломать клетку в щепки, он не сделал этого, а спокойно усевшись на пол, стал ждать, что будет дальше.

Герцог выкрикнул несколько новых приказов, и его люди принялись устраивать клетку на спине одной из лошадей.

Тем временем герцог обратился к Тэмми с короткой, но весьма горячей речью; как она предполагала, он благодарил ее за помощь, которую женщина оказала им, подвергая себя неимоверному риску. При этом Гога по-прежнему не спускал глаз с Эппштадта, и меч его был готов пронзить наглеца, пытавшегося помешать благополучному завершению охоты. Гарри, несомненно, понял, что с герцогом шутки плохи, ибо держал рот на замке, а руки вскинул вверх, словно умоляя о пощаде.

Тодд, стоя поодаль, поднял глаза к небу. Он заметил, что во взаимном расположении светил произошли некоторые перемены. Луна медленно отодвигалась, открывая солнце.

Внезапно один из людей герцога испустил пронзительный крик. Сын дьявола отыскал место, где ему удалось просунуть свою короткопалую руку сквозь прутья, не коснувшись иконок. Воспользовавшись тем, что один из охотников зазевался, он мертвой хваткой вцепился ему в щеку, оторвал свою жертву от земли и принялся раскачивать туда-сюда, словно марионетку. Из-под пальцев сатанинского отродья захлестала кровь, обагрившая лицо злополучного охотника.

Лошадь, на спине которой стояла клетка, взвилась в испуге. Клетку еще не успели как следует закрепить, и она соскользнула на землю. Но сын дьявола и не думал разжимать свои цепкие пальцы, видимо, надеясь, что, ударившись о землю, клетка разлетится на куски, однако этого не случилось. Увидев, что расчеты его не оправдались, мальчик-козел пришел в ярость и принялся раздирать когтями лицо своей жертвы.

Тут на помощь охотнику подоспел герцог. Один взмах меча — и кисть сатанинского отродья отделилась от запястья. Мальчик-козел издал душераздирающий вопль, полный боли и отчаяния.

Тэмми, в недоуменном оцепенении наблюдавшая за жуткой сценой (ей трудно было поверить, что нежное дитя, которое она недавно баюкала в своих объятиях, внезапно превратилось в злобное чудовище), заткнула уши, не в силах слышать крики обоих раненых, мужчины и мальчика. Однако, как ни ужасно было происходящее, она не могла отвести взгляд в сторону. Она видела, как охотник, истекая кровью, упал на колени, как страшная рука по-прежнему цепляется за его щеку, подобно огромному насекомому. Она видела, как мальчик-козел корчится в своей клетке, зажимая кровоточащий обрубок другой, здоровой рукой. Видела, как герцог вытирает окровавленный клинок.

На какое-то время стенания раненых смолкли — мальчик-козел утих в своей клетке, а охотник, освободившись наконец от хватки крючковатых пальцев, перевязал рваную рану обрывком какой-то ткани.

Однако период затишья длился недолго. Донесшиеся из-под земли громовые раскаты нарушили тишину. Казалось, где-то в глубине движется огромный механизм, сделанный из железа и камня.

— Что еще за новая чертовщина на наши головы? — пробормотал Джерри.

Тэмми не сводила глаз с пленника. Слезы на глазах мальчика-козла высохли. Позабыв о своей ране, он смотрел сквозь прутья куда-то вдаль. Несомненно, он прекрасно знал, что сейчас произойдет.

— Опять землетрясение? — подал голос Эппштадт.

— Нет, — покачала головой Тэмми, догадавшаяся обо всем по лицу отродья сатаны. — Это не землетрясение. Это Лилит.

Часть IX КОРОЛЕВА АДА

Глава 1

Земля разверзлась, и, словно с приходом фантастической весны, десятки тысяч багровых побегов, острых, как иглы, пронзили ее поверхность. Изломанная глубокая расщелина разрезала землю неподалеку от того места, где стояла клетка с сыном дьявола.

Гудение громадного механизма нарастало, и вскоре стало понятно, что источник мощного звука приближается к поверхности земли. В расщелине показалась голова огромной змеи. Острые багровые побеги продолжали расти с потрясающей быстротой, и с каждой секундой земля рождала все новые; особенно густо они опутали пространство вокруг расщелины. Когда высота неведомых растений достигала примерно фута, они на глазах покрывались бесчисленными пунцово-черными цветами, испускавшими резкий запах, не известный никому из ошеломленных очевидцев происходящего (за исключением, разумеется, Квафтзефони). Подобно запаху специй, аромат этот был терпким и пряным — но ни один повар на свете не решился бы его использовать; столь сильный и едкий запах заглушил бы вкус самого изысканного блюда. Он был таким назойливым, что вызывал у всех присутствующих легкую тошноту.

Эппштадт, обладатель наиболее слабого нутра, не сумел удержаться от рвоты. К тому времени, как он извергнул из себя вчерашний ужин, стремительный рост диковинных растений прекратился. Пунцово-черные цветы моментально увяли, лепестки их пожухли. Чудовищно бурная весна сменилась осенью. Запах, испускаемый растениями, стал иным. Он уже не казался ни тошнотворным, ни едким, ни навязчивым.

Теперь этот аромат проникал в сознание каждого из присутствующих, пробуждая самые сладостные, самые упоительные воспоминания о том, что утрачено навсегда. Пребывая в пленительной власти этих воспоминаний, никто не мог сказать, что именно ему грезится. Видения, вызываемые чудесным ароматом, были слишком мимолетны, слишком неуловимы. Но всякий, кого они посетили, ощущал, что чувства его становятся особенно пронзительными, а душа — впечатлительной и ранимой. К тому времени, как «пасть ада» разверзлась окончательно и из длинных остроконечных теней появилась Лилит, диковинные растения успели проникнуть в душу каждого, кто с содроганием ждал появления супруги дьявола. Отныне все, что они когда-либо увидали, сказали и сделали, было пропитано чудодейственным благовонием.

Была ли жена дьявола красива? Возможно, да. Всепроникающий аромат был прекрасен. Тело ее в клубах благовонного дыма восхищало совершенством форм; что же касается лица, то бесстрастный наблюдатель мог бы заметить, что своим оттенком и расплывчатыми чертами оно напоминает гниющие цветы.

Голос Лилит — как опять-таки мог заметить лишь тот, кто не пребывал во власти магического аромата, — отличался резкостью и неблагозвучностью, а платье, весьма длинное, просторное и потребовавшее немалого труда (на нем миллионы раз повторялся один и тот же узор, вышитый вручную), свидетельствовало о навязчивой идее, даже о безумии, охватившем его владелицу, но уж, никак не о хорошем вкусе.

Несмотря на то, что потрясенные свидетели явления супруги дьявола не обладали возможностью трезво и здраво судить о внешних и внутренних качествах Лилит, кое-что можно было сказать о ней со всей определенностью. Во-первых, она пребывала в превосходном настроении. Увидев свое дитя, заключенное в клетку, она разразилась громким раскатистым смехом, хотя от взора ее не могло ускользнуть, что у мальчика-козла отрублена рука. Насмотревшись вдоволь на обожаемого сына, Лилит обратилась к герцогу, и речь ее полилась плавно и изысканно.

— Ты немало пострадал за злодеяние, совершенное против меня и моей семьи, — изрекла она на безупречно правильном английском языке, который герцог непостижимым образом понял. — Имеешь ли ты представление о том, сколько лет провел, преследуя это несмышленое дитя, моего сына?

И Лилит указала пальцем на мальчика-козла, который вновь принялся хныкать и стонать, так что ей пришлось успокоить его, похлопав ладонью по прутьям клетки.

Герцог ответил, что не имеет ни малейшего понятия о том, сколько времени длилась изнурительная охота.

— Что ж, тем лучше для тебя, — заявила Лилит. — Но кое-что тебе все же следует открыть, ибо иначе ты не поймешь, что случится после того, как я заберу своего сына. Так знай же, что реальная твоя жизнь — те семь десятилетий, что отпущены человеку на земле, — закончилась много веков назад.

Герцог устремил на Лилит взгляд, полный тягостного недоумения, но мгновение спустя до него дошло значение слов, и в глазах его мелькнул ужас. Он понял, что он и его люди провели жизнь в тщетной погоне за дьявольским ребенком, который за все время преследования едва ли повзрослел на два года.

— Мой отец, — прошептал герцог. — Мои братья. Что с ними?

— Они давно мертвы, — сообщила Лилит, и во взоре ее мелькнула тень сочувствия. — Все, кого ты некогда знал, умерли.

Лицо герцога словно окаменело, но слезы наполнили его глаза и потекли по впалым щекам.

— Если бы ты и твои люди не поддались власти низменных инстинктов, все было бы иначе, — продолжала Лилит. — Вы бы нашли себе достойных жен и провели бы свой век в любви и счастье. Но вам нравилось убивать, не так ли? Лишать жизни ни в чем не повинных кабанов и оленей. Поэтому вы и оказались здесь. На краю собственной могилы.

Смысл этих слов, по-видимому, состоял в том, что время герцога истекло и сейчас, когда охота завершилась и он искупил свою вину, его ожидает награда Смерть, обычная смерть без всяких прикрас.

— А теперь отдай мне моего сына, — изрекла Лилит. — И мы покончим с этим злополучным делом раз и навсегда.

Однако Эппштадт вновь подал голос. До поры до времени он наблюдал за происходившим с кривой, но довольной ухмылкой. Причины подобной радости были просты. Эффектный спектакль, разыгравшийся на глазах у Гарри — разверзшаяся земля, диковинные цветы, чудный запах, пробуждающий воспоминания, — окончательно убедил председателя совета директоров студии «Парамаунт» в справедливости собственных догадок. Теперь Эппштадт окончательно убедился, что на самом деле лежит без сознания где-нибудь в доме (скорее всего, оглушенный тяжелым предметом, свалившимся ему на голову во время землетрясения), а все эти чудеса являются плодом его разыгравшегося от удара воображения. Правда, в этих бредовых видениях он проявлял недюжинную волю и настойчивость, что редко случалось с ним во сне; впрочем, он и сны-то видел крайне редко, а проснувшись, тут же забывал. Уверившись в собственной способности направлять эти невероятные фантазии по своему усмотрению, Гарри не собирался позволять событиям развиваться по нежелательному сценарию. К тому же роль посредника была для него привычной. А потому Эппштадт сделал шаг вперед и протянул руку, явно намереваясь помешать герцогу подойти к клетке с пленником.

— Я думаю, вам не стоит этого делать, — произнес он, помогая себе жестами, поскольку далеко не был уверен в том, что этот странный тип в диком костюме его понимает. — Как только вы прикоснетесь к этому ублюдку, вы умрете. Поняли?

— Заткнись, Эппштадт, — предостерег Тодд. — Не вмешивайся.

— Но почему? Чего мне бояться? Это всего лишь сон…

— Это не сон, — возразил Джерри. — Это явь. Все здесь так же реально, как и…

— О господи, Брамс, хватит пороть чушь. Знаешь, что я сделаю, когда разберусь со всем этим бредом и наконец очнусь? Дам тебе хорошего пинка под задницу.

И Эппштадт осклабился, явно довольный, что так лихо отшил собеседника.

— Если ты будешь лезть не в свое дело, придурок, тебе придется сильно пожалеть, — процедил Тодд. — Джерри прав. Это не сон.

— Что за хреновину вы оба несете! — скорчил пренебрежительную гримасу Эппштадт. — Посмотрите только вокруг! Разве вся эта чертовщина может быть реальной? Все это я вообразил — я, и никто другой! Уверен, вы все считали, что фантазия у меня бедная, как у учительницы начальных классов. Как бы не так!

— Эппштадт, — перебил его Тод, — твоя долбаная фантазия здесь совершенно ни при чем.

Тут Гарри издал что-то вроде ослиного крика, который обычно сопровождает неправильный ответ в телевикторинах. Он буквально упивался сознанием своей правоты и превосходства над остальными, над этими тупоголовыми кретинами.

— Ошибаешься, мой мальчик! Самым прискорбным образом ошибаешься. Вижу, ты никак не можешь врубиться в ситуацию. Хочешь, я тебе кое-что скажу, пока этот гребаный сон не прервался? Тем более и момент сейчас подходящий. Так вот, Голливуд давно не видал такого дрянного актеришки, как ты. Честно говоря, когда смотришь фильмы с твоим участием, хочется рыдать. Рыдать оттого, что такой безнадежный бездарь ухитрился пролезть на экран. Мы в «Парамаунт» просто слезами горючими заливаемся, когда ты пытаешься от страсти разорваться в клочки.

— А ты просто старая, облезлая паскуда.

— Возможно, ты прав, мой милый. Только ты в миллион раз хуже. Ты — пустое место, и ничего больше. И не забывай, это ведь я убеждал шайку идиотов, привыкших думать задницами, а не головами, выложить тебе кругленькую сумму. За демонстрацию смазливой физиономии весьма сомнительных достоинств, которой наградил тебя Бог.

Эппштадт повернулся к Лилит, которая наблюдала за перепалкой с таким любопытством, словно перед ней проделывала забавные штучки дрессированная собака редкой породы.

— Простите мою бестактность, мадам, — галантно произнес он. — Наверное, мне не следовало упоминать Бога в вашем присутствии. Полагаю, это слово вас коробит.

— Бог? — произнесла Лилит. — Я ничего не имею против Бога.

Эппштадт собирался продолжить упражнения в остроумии, но Лилит, внезапно потеряв к нему всякий интерес, отвернулась.

Она издала мелодичный свист, и из темной пасти земли на зов явились две женщины. Груди их были обнажены, на головах — ни единого волоска. При виде женских лиц и грудей, а может, и того и другого, мальчик-козел вновь пришел в возбуждение, захныкал и заметался по своей клетке.

— Это конец, — обратилась Лилит к герцогу. — Я забираю его. Хочешь сказать что-нибудь на прощание?

Герцог покачал головой и сделал выпад мечом в сторону Эппштадта, предостерегая того от вмешательства. Гарри не двигался с места, пока острие меча не коснулось его заляпанной грязью рубашки. Лишь тогда он с пронзительным воплем отскочил в сторону.

— Он вас задел? — участливо осведомился Джерри.

— Заткнись, задница, — огрызнулся Эппштадт.

Однако он счел за благо отказаться от дальнейших попыток встревать в разговор герцога с супругой дьявола. Клетку открыли, и Лилит, ухватив своего изувеченного отпрыска за член и яйца, извлекла его на свободу.

— Возьмите его, — обратилась она к своими лысым прислужницам и без всякой материнской нежности швырнула им мальчика-козла. Они подхватили мальчонку на лету и направились к зияющему отверстию.

— С этим покончено, — кивнула головой Лилит.

Она резко повернулась и чуть приподняла подол своего украшенного диковинной вышивкой одеяния, чтобы оно не путалось под ногами.

— У тебя были дети? — взглянула она на герцога. Он молча покачал головой.

— Тогда ты будешь лежать с теми, кто жил до тебя, а не с теми, кто пришел после. Это хорошо. По-моему, очень печально — встретиться в могиле со своими же собственными детьми. — Лилит склонила голову. — Настал момент прощания. Я знаю, ты заслужил отдых.

Лилит сказала все, что намеревалась сказать, и сделала шаг к бездонной расщелине. Однако выяснилось, что Эппштадт еще не успокоился.

— Примите мое восхищение, мадам, — начал он рассыпаться в любезностях. — Должен сообщить, такие женщины, как вы, встречаются нечасто. Знаете, обычно бывает так — или сиськи, или мозги. А вам природа подарила и то, и другое. Мне даже немного жаль, что это только сон. С такой женщиной я не прочь познакомиться и наяву.

Лилит бросила на него холодный взгляд, который менее самодовольного человека обратил бы в бегство. Но Эппштадт, по-прежнему воображавший себя непререкаемым властелином собственных фантазий, остался нечувствителен к ледяному гневу, которым окатила его супруга дьявола.

— Возможно, мы с вами уже встречались? — светским тоном осведомился он. — Я в этом почти уверен. Наверняка я извлек ваш прелестный образ из богатых запасников своей памяти.

— Прекрати, — прошептал Тодд.

— Что прекратить?

— Свои дурацкие игры. Сейчас не время. И не место.

— Мой сон — что хочу, то и делаю, — отрезал Эппштадт. — А вы все можете отсюда убираться ко всем чертям. И ты, пидор долбаный, и ты, Пикетт, и эта твоя толстозадая подружка. — Он махнул рукой в сторону Тэмми. — Убирайтесь все! Надоели до коликов! Не желаю вас больше видеть.

Тодд взглянул на Лилит, словно спрашивая у нее разрешения уйти. Она медленно кивнула — сначала Тодду, потом Тэмми и, наконец, Джерри.

— Ты уверен, что не желаешь составить нам компанию и уйти отсюда, пока не поздно? — обратился Тодд к Эппштадту.

— Пошел в задницу.

Джерри уже повернулся спиной к «пасти ада» и торопливыми шагами направился к спасительному порогу. Тэмми собиралась последовать его примеру, однако замешкалась, увидав герцога и двух его охотников, лежавших в траве на опушке леса. Как они там оказались, из каких соображений улеглись на земле, Тэмми не знала.

Но вдруг она заметила, что тела их уже разлагаются — притом что все трое были живы и пристально смотрели в небеса, где взаимное расположение светил продолжало меняться. Казалось, этих людей ничуть не тревожило то, что происходит с их телами; они радовались покою, обретенному после стольких томительных лет, за время которых они никак не могли разорвать замкнутый круг. Все трое лежали недвижно, и кожа их оползала с костей, в ушах копошились жуки-могильщики, а в ноздрях — мухи.

Тэмми не стала ждать, чем все это кончится. У нее не хватило смелости. Торопливо повернувшись, она бросилась вслед за Джерри.

Когда она поравнялась с Брамсом, тот сказал:

— Погляди.

— Я видела.

— Я не про это, — покачал головой Джерри. — Погляди в небо. Конец близок. Это так грустно, что не выразишь словами.

Глава 2

Да, конец был близок.

Луна отодвигалась, открывая солнце, и с каждой минутой его лучи, которые вот уже несколько сотен лет скупо освещали раскинувшийся под тусклыми небесами пейзаж, становились все горячее и ярче. Легкие перистые облака уже рассеялись бесследно. Теперь очередь была за плотными свинцовыми тучами; они тоже таяли на глазах, открывая голубые просторы, по которым одна за другой, подобно праздничному фейерверку в честь окончания охоты, проносились падающие звезды. Наиболее смелые обитатели этого мира — животные, привыкшие к рассеянному свету вечных сумерек, — подстрекаемые любопытством, оставили свои пещеры и норы и наблюдали за переменами, что творило повсюду солнце. Лев, снабженный крыльями столь мощными, что они давали ему возможность летать, покинул свой трон меж ветвями древнего дуба и взмыл в воздух, словно бросая вызов самому солнцу. Однако жар, изливающийся с небес, оказался непереносим для могучего зверя, и он рухнул наземь, теряя перья, каждое из которых своими размерами не уступало мечу.

Джерри моментально уловил смысл происходящего.

— Сейчас начнется светопреставление, — сообщил он.

И действительно, паника охватила дотоле невозмутимый мир и всех его жителей. Животные, еще недавно благоденствовавшие в серебристом сумраке, ныне были охвачены ужасом; они чувствовали, что небесное светило, несущее свет и зной, грозит им погибелью. Тут и там звери, птицы и гады носились в поисках тени и отчаянно сражались за каждый утолок, откуда вездесущие солнечные лучи еще не успели изгнать полумрак. Не только крылатый лев был сражен яростным натиском солнца. Птицы, испуганные небесным сиянием, стаями поднимались в воздух и тут же опускались, оглашая пространство растерянными криками. По дорогам метались обезумевшие дикие собаки; в приступе отчаяния они вцеплялись друг другу в глотки. Воздух внезапно наполнился мириадами мошек и стрекоз; все новые тучи только что вылупившихся букашек поднимались из травы, где яйца насекомых, спокойно ждавшие своего часа, внезапно трескались под влиянием резкого подъема температуры. Вслед за мошкарой появились и охотники, для которых она являлась самой лакомой добычей. Всевозможные грызуны сновали в траве, торопливо набивая желудки. Земля кишмя кишела ящерицами и змеями.

Преображение, которое претерпел этот мир, оказалось стремительным и невероятным. Прошло не более пяти минут с тех пор, как Лилит вновь обрела своего возлюбленного сына и проклятие, тяготевшее над герцогом, было снято; и за эти несколько минут необозримые пространства, по которым на протяжении веков носились Гога и его охотники (их гниющая плоть уже слилась с болотистой почвой), изменились до неузнаваемости: падающие звезды и падающие львы, мириады насекомых и дикий вой ослепленных солнцем зверей. Деревья внезапно покрылись цветами, и все новые почки, набухшие и сочные, взрывались, подобно маленьким бомбам, наполняя воздух терпкими ароматами.

И хотя все новые цветы покрывали ветви и все новые стрекозы взмывали в воздух, Смерть, эта беспощадная жница, не теряя времени, собирала богатый урожай. Не обращая внимания на пронзительные визги, душераздирающие крики и судорожные конвульсии, она расправлялась как с обычными животными, так и с причудливыми тварями, созданными изощренной фантазией Лилит. Птицы несли яйца, из которых немедленно вылуплялись змеи, пожирающие своих родителей. Ящерица, не успевшая проглотить стрекозу, сама была проглочена жутким существом, которое могла измыслить лишь супруга дьявола: в сущности, существо это представляло собой огромное влагалище, в глубине которого хищно посверкивал единственный глаз.

То, что происходило со Страной дьявола в эти трагические минуты, невозможно было ни описать, ни охватить взглядом. Рождения и смерти сливались в безумном, непостижимом круговороте.

«Возможно, нечто подобное происходило в Эдеме», — сказала себе Тэмми, стоявшая у дверей. Возможно, и там вовсе не безмятежный Творец простер спокойную руку над благоуханными травами, над тиграми и ланями, мирно пасущимися под фруктовыми деревьями. Нет, раскаленное солнце, точно сумасшедший повар, в несколько мгновений выжгло дотла цветущую землю, не пощадив ни одно из живых существ — ни самых совершенных и изысканных, ни самых грубых и низменных. В этом мире ничто уже не имело значения — ни красота, ни поэзия, ни разум. Смерть, не рассуждая и не мешкая, следовала сразу за рождением; поражающие взор создания умирали, не успев сделать первый вздох, и мухи, роями опускаясь на землю, усеивали гниющие трупы своими личинками.

Неудивительно, что Лилит столь уверенно заявила: она ничего не имеет против Бога. Разве она не являлась первой женщиной, вышедшей из рук Творца, невестой Адама, отвергнутой Иеговой. Лилит — это первая на земле матка, первое влагалище, первая кровь, пролитая потому, что мужчина вошел в женщину.

Пораженная этой мыслью, Тэмми вгляделась вдаль, надеясь в последний раз увидеть ту, что стала супругой сатаны.

Однако целые тучи насекомых, птиц, цветочных лепестков, семян, чешуек носились в воздухе, закрывая обзор. Тэмми не смогла увидеть Лилит; в глубине души она чувствовала, что это к лучшему. Судьба оказалась к ней милосердна, не дав вновь заглянуть в бездонные глаза супруги дьявола.

Глава 3

А наверху, в хозяйской опочивальне, на исполинской кровати Катя очнулась от забытья. Уже многие годы она не знала такого глубокого, такого целительного сна. Сегодня ее не посещали ни кошмары, ни даже обычные сновидения. Но пока она спала, ее не оставляло счастливое чувство, сознание того, что она обрела наконец того единственного мужчину, о котором мечтала всю жизнь. Мужчину, с которым она разделит свое тягостное уединение в каньоне.

Но стоило Кате стряхнуть с себя остатки сна, как блаженство внезапно растаяло. Постель рядом с ней была пуста и холодна, а внизу раздавались возбужденные голоса; женщина поняла, что в дом проникли чужие. Если бы посторонние просто бродили по кухне и столовой, это обстоятельство не слишком обрадовало бы хозяйку дома — однако дело обстояло еще хуже. Интуиция сразу подсказала Кате, откудадоносятся голоса. Чужие осмелились войти в заветную комнату, ее святая святых.

И так как Тодда не оказалось рядом, он, скорее всего, был с ними. Мысль об этом заставила Катю содрогнуться.

Она слишком хорошо понимала, каким неодолимым притяжением обладает Страна дьявола. Власть комнаты распространялась отнюдь не только на избранных. С одинаковой силой она манила гения и тупицу, живущего разумом прагматика и романтика, питающегося чувствами. В течение многих лет Катя имела возможность наблюдать, как это происходит. Бог свидетель, за эти годы она получила от магической комнаты немало. Благодаря неведомой силе, испускаемой стенами, женщина сохранила красоту, молодость и привлекательность, и для Кати посещение Страны дьявола немногим отличалось от посещения косметического салона: она приходила туда, чтобы стереть следы прожитых лет. Возможно, мир, который располагался за заветной дверью, и в самом деле был созданием дьявола, однако Катя не задумывалась над подобными мистическими вопросами. Благодаря комнате она оставалась молодой и красивой, вот и все. А теперь туда пробрались какие-то люди, которые, как видно, тоже пожелали воспользоваться благами, неумолимо идущими на убыль. Ничего, Катя сумеет с ними справиться. Она прогонит их прочь! Прочь!

Катя поднялась и начала одеваться, прокручивая в памяти события минувшего вечера. Почему Тодда не оказалось рядом, когда она проснулась? Она знала лишь одну женщину, способную увести Тодда из ее, Катиной, постели, и эту женщину звали Тэмми. Толстая невзрачная сука, которой однажды уже удалось сманить его. По каким-то непонятным причинам Тодд питал к этой уродине нечто вроде привязанности. В сущности, тут не было ничего плохого. Подобные чувства делали ему честь. Доказывали, что у него есть сердце. Однако в той жизни, что ожидала Тодда и Катю, его жирной приятельнице не было места. Она сделала свое дело — и теперь настало время избавиться от нее.

Одевшись, Катя подошла к зеркалу. Длительный сон, несомненно, пошел ей на пользу. Давно уже ее глаза не сияли так ярко. Ей даже удалось улыбнуться собственному отражению.

Как печально, размышляла Катя, выходя на лестничную площадку, что мелкие, но досадные неприятности преследуют ее с детства, отравляя ей всю жизнь. Впрочем, теперь никто и ничто не помешает ей наслаждаться своим маленьким раем. Зеффер устал, Зеффер превратился в помеху — и он умер. Соперницу, которая стоит у нее поперек дороги, ожидает такой же удел. И если все сложится так, как замыслила Катя, смертельный удар нанесет не кто иной, как Тодд. Да, это будет замечательно — он сам возьмет и покончит с этой надоедливой сукой. Необходимо, чтобы он уяснил: всякого, кто осмелится проникнуть в обитель Кати Люпи, неизбежно ожидает смерть. К тому же одна непререкаемая истина гласит: ничто не сплачивает людей так крепко, как пролитая вместе кровь.

Эппштадту наконец удалось прогнать из своего сна изрядно надоевших ему Пикетта, Брамса и эту толстуху. Они пустились наутек, а Гарри, стоя поодаль, с гордостью разглядывал изумительную женщину, созданную его воображением.

Ему нечасто доводилось иметь дело с женщинами, наделенными незаурядным умом. Некоторое время одна из таких женщин, Даун Стал, возглавляла студию «Коламбия Пикчерз», и общение с ней неизменно доставляло Эппштадту удовольствие. Но в прискорбно молодом возрасте она умерла от рака мозга, и это стало для Эппштадта чувствительной потерей. Откровенно говоря, среди актрис тоже порой встречались неглупые особы, способные при случае ввернуть несколько хлестких фраз, — так, Джеми Ли Кертис обладала на удивление острым языком, да и Сьюзан Сарандон и Джоди Фостер тоже за словом в карман не лезли. Но по большей части смазливая мордашка была их главным и единственным козырем. Из каких же запасников, с недоумением спрашивал себя Эппштадт, фантазия его добыла материал для этого причудливого образа, называемого Лилит? Как сумел он создать не только женщину, поражающую красотой тела и выразительностью речи, но и окружающий ее мир, загадочный и странный, как картины Иеронима Босха.

— На что ты смотришь? — спросила Лилит.

Она начала уже неспешно спускаться в подземный мир, однако, поймав пристальный взгляд Эппштадта, остановилась и вновь обратила к нему лицо.

— На тебя, — откровенно признался он.

— Не смотри так.

Сказав это, Лилит повернулась к нему спиной и продолжила спуск.

— Подожди! — закричал он. — Я хочу поговорить с тобой! — И бесцеремонно схватил ее за подол длинного развевающегося одеяния. — Ты что, не слышишь? Я сказал, подожди.

Снисходительность, за миг до этого светившаяся в глазах Лилит, исчезла без следа. Она окинула наглеца уничтожающим взглядом.

— Подождать? — ледяным тоном изрекла она. — Но почему ты решил, что я должна повиноваться твоим приказам?

Сказав это, она глянула вниз, и Эппштадт с удивлением ощутил какое-то шевеление у себя под ногами. «Что еще за чертовщина?» — подумал он. Отступив на несколько шагов, он увидел, что несколько новых побегов пробили землю около самой «пасти ада». Теперь они проросли более плотно и быстро захватили пространство рядом с Эппштадтом.

— Что это? — недоуменно спросил он.

Гарри чувствовал, как острые побеги впиваются ему в лодыжки, однако пока это легкое покалывание не слишком его беспокоило. Впрочем, когда он попытался поднять ногу, это причинило ему жгучую боль. Эппштадт пронзительно вскрикнул. Прыгая на одной ноге, он задрал штанину. На лодыжке он заметил не меньше дюжины глубоких ранок, все они кровоточили.

— Черт, — пробормотал Эппштадт.

Этот затянувшийся сон окончательно перестал ему нравиться. Теперь Гарри хотел только одного — очнуться. К тому же проклятые растения принялись за другую его ногу. Чтобы не повторять собственную ошибку, Эппштадт, не двигаясь с места, попытался затоптать побеги. Однако, осторожно приподняв вторую штанину, с ужасом убедился, что тонкие стебли успели врасти в его плоть и мускулы. Он видел, как красные ростки извиваются под кожей; они росли и становились все более разветвленными, опутывая его ноги сетью. Эппштадт схватился за лодыжку в том месте, где стебель вошел в кожу. Побег был не толще волоса, но извивался между пальцами Эппштадта, полный решимости проникать все глубже. Гарри попытался извлечь злостное растение из-под кожи, но его пронзил приступ дикой боли. Меж тем побеги, разветвляясь, достигли колена.

Из глаз Эппштадта хлынули слезы. Тщетно пытаясь сморгнуть их, он испуганно взглянул на Лилит. Та невозмутимо наблюдала за происходящим.

— Твоя взяла, — простонал Эппштадт. — Вижу, на что ты способна.

Ответа не последовало.

— Прекрати это, — простонал он.

Лилит, слегка прикусив верхнюю губу, казалось, задумалась о том, как поступить дальше. Эппштадт не сводил глаз со своих ног. Побеги, которые ему удалось затоптать, сменились новыми, и те уже достигли нескольких дюймов высоты и опять проникли ему под кожу.

— Господи, нет, — прошептал он, умоляюще глядя на свою мучительницу. — Прошу тебя, не надо. Я ошибался.

Боль была так сильна, что Гарри едва ворочал языком.

— Прошу, прекрати. Я не заслужил такой пытки.

Хотя перед глазами Эппштадта все расплывалось от слез, он разглядел, как Лилит ответила на его мольбу. Она медленно покачала головой.

— Ты что, спятила?! — завопил он из последних сил. — Положим, я был не прав. Но я ведь попросил прощения. Какого черта тебе еще надо?

Новый, еще более сильный приступ боли пронзил его колено. Он рванул штанину с таким отчаянием, что ткань треснула по шву и нога обнажилась до самого паха. Колено Эппштадта превратилось в подобие клумбы — там распустились несколько маленьких цветочков, испускавших запах настолько едкий, что у бедняги закружилась голова. Он бросил полный укоризны взгляд на женщину, так жестоко наказавшую его за дерзость. Казалось, Эппштадт все еще надеялся, что язык его сумеет найти слова, способные смягчить сердце супруги дьявола. Однако участь его была решена. Лилит равнодушно повернулась к нему спиной и продолжила свой путь вниз, в подземный мир.

Эппштадт ощущал, как безжалостные растения проворно карабкаются от его коленей к паху. Теперь зацвели не только его колени, но и бедра — там, прорвав кожу, распустилось не меньше двух десятков цветов. Кровь, хлеставшая из ран, ручьями стекала по ногам и насквозь пропитала остатки брюк. Едкий запах все усиливался, и наконец Эппштадт потерял сознание. Он рухнул на спину, прямо на поджидавшие его острые побеги, которые стали смертным ложем для председателя совета директоров студии «Парамаунт».

— Что, черт побери, случилось с этим кретином Эппштадтом? — спросил Тодд, оглядываясь назад. — Почему он валяется на траве?

Благодаря влажным испарениям, идущим от нагреваемой солнцем земли, туманная дымка повисла в воздухе между «пастью ада» и дверью, к которой стремились участники экспедиции. Подробности расправы над Эппштадтом ускользнули от них. Они видели лишь, что по непонятным причинам тот опустился на землю и теперь возлежит среди цветов.

— По-моему, с ним что-то неладно, — заметил Джерри. — Несколько секунд назад я слышал какой-то крик.

— Но сейчас-то он не кричит, — возразила Тэмми. — Похоже, он прилег отдохнуть.

— Совсем свихнулся, — процедил Тодд. — Впрочем, он никогда не отличался умом.

— Что ж, его дело, — подытожил Джерри. — Если он хочет остаться здесь, пусть остается.

Оба его спутника не стали возражать.

— После вас, — галантно произнес Джерри, предоставляя Тэмми право первой переступить через порог.

Она не заставила себя упрашивать, и Джерри с Тоддом поспешно тронулись за ней.

Напоследок Тодд обернулся, чтобы взглянуть на изменившийся до неузнаваемости пейзаж. Корабли, неизменно видневшиеся на горизонте, исчезли, словно ветер, которого они так долго ожидали, наполнил наконец их паруса. Небольшое селение за рекой, через которую были перекинуты два моста, испепеляющий солнечный свет выжег дочиста, а река, судя по всему, высохла. Прежде рассказы Зеффера не внушали Тодду доверия, но теперь он убедился в их правоте. Этот таинственный и пленительный мир представлял собой тюрьму, в которой несколько веков томился герцог. Теперь, когда охота завершилась, и сын сатаны вернулся к своим родителям, мир этот стал ненужным и прекращал свое существование.

Время Страны дьявола кончилось. Жар нарисованного на потолке солнца разрушал ее — плитку за плиткой, образ за образом.

— Эппштадт! — что есть мочи закричал Тодд. — Ты идешь или нет, идиот несчастный?

Но человек, лежавший среди цветов, не двинулся с места, и Тодд не стал больше звать. В конце концов, Эппштадт всю жизнь поступал по-своему, ни с кем никогда не считаясь.

Между тем Эппштадт, распростертый на земле, слышал голос Тодда и даже хотел ответить, но язык более не повиновался ему. Несколько побегов пронзили его позвоночник и основание черепа, вызвав полный паралич.

Стебли прорастали в его мозгу, изглаживая воспоминания. Однако сознание Гарри еще не угасло полностью, и он понимал: ему пришел конец. Он ощущал, как растения-убийцы пронзают горло, как подбираются к глазам, чтобы навсегда лишить его зрения. Но все это пугало его куда меньше, чем мысли о смерти, которым он порой предавался в часы праздности.

Думая о смерти, Эппштадт никогда не предполагал, что его ожидает подобный конец; но ведь и жизнь его сложилась совсем не так, как он рассчитывал. В молодости он мечтал стать художником. Однако выяснилось, что он лишен и малейшего проблеска таланта. Профессор в художественной школе заявил, что никогда не встречал молодого человека, столь мало одаренного чувством прекрасного. Интересно, что бы он сказал сейчас, этот старый осел? Ему пришлось бы признать, что Эппштадт красиво обставил собственную кончину, — что может быть прекраснее, чем напоследок превратиться в роскошную клумбу и…

Эппштадт не успел закончить свою последнюю мысль. Один из цветов Лилит распустился в его мозгу, вызвав сильнейшее кровотечение и положив конец всем мыслям, чувствам и воспоминаниям, когда-либо жившим в этом теле.

Растения, равнодушные к смерти, продолжали пробивать уже бездыханную плоть, выбрасывая все новые побеги и бутоны, и вскоре никто бы не догадался, что на земле лежит труп человека. Со стороны его можно было принять за гниющее полено, увитое цветами, которые жадно впитывали лучи необычайно яркого солнца.

Глава 4

Стоило Тэмми увидеть Катю, она сразу поняла: надо ждать новой беды. Стоя на лестнице, хозяйка глядела на них сверху вниз; на губах ее играла ослепительная улыбка, но в глазах не светилось ни малейшей искорки теплоты. Напротив, в них таились подозрительность и откровенная злоба.

— Что случилось? — с наигранной беззаботностью спросила она.

— Все кончено, — ответил Тодд и направился к Кате, явно намереваясь заключить ее в объятия. Без сомнения, он тоже заметил ее злобный взгляд, но, судя по всему, не поверил своим глазам.

— Пойдем, — сказал он, обнимая ее за талию и пытаясь увлечь за собой вверх по лестнице.

— Нет, — возразила Катя, мягко отведя его руку и вновь направляясь вниз. — Я хочу посмотреть сама.

— Там больше не на что смотреть, — сообщил Джерри. Увидев Брамса, Катя не стала утруждать себя улыбкой. Для нее он был всего лишь слугой, покорным и на все готовым.

— Что это значит — не на что больше смотреть?

— Все исчезло, — произнес он так печально, словно сообщал Кате о смерти близкого человека.

— Этот мир не может исчезнуть, — отрезала Катя и, оттолкнув Джерри и Тэмми, побежала по ступенькам. — Охота должна длиться вечно, — бросила она на ходу. — Гога никогда не настигнет свою добычу. — В самом низу она обернулась и заявила непререкаемым тоном: — Ни одному охотнику не под силу поймать сына дьявола.

— Охотники тут ни при чем, — подала голос Тэмми. — Сына дьявола поймала я.

Лицо Кати исказила гримаса недоверия. Мысль о том, что кто-то сумеет положить конец охоте, сама по себе казалась ей нелепой; но представить, что это совершила женщина — да еще столь заурядная и невзрачная, — было выше ее сил.

— Этого не может быть, — презрительно пожала она плечами и, повернувшись к Тэмми спиной, двинулась по коридору к заветной двери.

Она скрылась из поля зрения Тэмми, и та слышала, как босые ступни Кати шлепают по коридору, слышала, как повернулась ручка… Тодд и Джерри, стоявшие на лестнице, тоже превратились в слух.

— Нет!!! — повис в воздухе пронзительный крик, почти визг. Джерри придержал Тэмми за локоть.

— Думаю, нам не стоит вмешиваться.

— Нет! Нет! Нет!

— Дело в том, что эта комната имела для Кати особое значение. Только благодаря комнате она сохраняла молодость.

«Это обстоятельство на многое проливает свет», — подумала Тэмми. Вот почему Джерри сообщил Кате о конце Страны дьявола с таким прискорбием, словно речь шла о смерти. Конец комнаты предвещал конец Кати. Что будет с ней теперь, когда она лишилась своего источника вечной юности? Если события будут развиваться как в кино, то, когда Катя вновь появится в коридоре, вся тяжесть прожитых лет ляжет ей на плечи — тело ее в мгновение ока иссохнет, спина согнется, лицо избороздят морщины.

Но все случилось совершенно не так, как в кино. Женщина, представшая перед ними через несколько мгновений, по-прежнему ослепляла красотой. На дряхлость и угасание не было даже намека — по крайней мере сейчас.

— Во всем виновата эта гадина! — завизжала она, указывая на Тэмми. — Она должна умереть, Тодд! Ты меня слышишь? Убей ее! Я прошу тебя. Сделай это для меня.

Тодд стоял несколькими ступеньками выше Тэмми, и, вскинув глаза, она не могла рассмотреть выражение его лица. Катя меж тем продолжала бушевать.

— Эта дрянь все испортила! — вопила она. — Но ничего, она за это заплатит! Своей поганой жизнью!

— Конец был неизбежен, — едва слышно возразил Тодд. Тэмми ощутила, как Джерри подталкивает ее под локоть, словно предлагая, пока не поздно, уносить отсюда ноги. И женщина двинулась по ступенькам, не сводя глаз с лица Тодда. Если бы понять, что творится сейчас у него на душе. Этот вопрос волновал Тэмми сильнее всего.

«Погляди на меня, — мысленно умоляла она. — Это же я, твоя Тэмми. Погляди на меня».

Но Тодд старательно отводил глаза в сторону. Несомненно, это являлось дурным знаком. Выполнить приказ Кати было намного проще, позабыв о том, что Тэмми — живое существо, женщина, которая много раз приходила ему на выручку. Женщина, которая его любит. Трудно убить человека, посмотрев ему в глаза и ощутив его страх.

— Не дай ей уйти! — закричала Катя. — Прикончи ее!

Тэмми поднималась все медленнее, шаги ее становились все более неуверенными.

Тодд замер, словно прирос к полу. Воспользовавшись его нерешительностью, Тэмми проскользнула мимо и устремилась к верхней площадке.

— Тодд!

Сердитый окрик издал Джерри, не Катя. Обернувшись, Тэмми увидела, что Тодд зачем-то схватил того за руку и не дает ему подниматься вслед за ней. Судя по выражению лица Брамса, поступок Пикетта ему вовсе не нравился. Он отчаянно пытался вырвать руку, однако силы были слишком неравны.

— Я всегда тебе помогала, правда? — с укором спросила Катя, обращаясь к Джерри. — Я была рядом, когда все отвернулись от тебя. И в благодарность за все мои заботы ты меня предал. Как ты мог допустить такое…

— Я тут ни при чем. Ничего нельзя было поделать.

Катя приблизилась к Джерри вплотную и положила ладонь ему на грудь. Она даже не стала его толкать, но сила, исходившая от ее руки, была так велика, что Джерри пошатнулся и, привалившись к стене, медленно сполз вниз.

— Как это — ничего нельзя было поделать? — процедила Катя. — Ты мог убить эту стерву. Не дать ей вмешаться.

— Убить? — прошептал Джерри с таким испугом, словно лишь в это мгновение осознал, сколь серьезна их игра и реальна перспектива убийства — или нескольких убийств. Словно лишь теперь увидел, что женщина, которую он так долго и преданно любил, по бессердечию и жестокости не уступит королеве ада.

— Ах ты пидор долбаный! Вижу, от тебя никакого проку! — взревела Катя, сдирая парик с головы Джерри. Накладка оторвалась вместе с куском кожи, и по лицу Брамса заструилась кровь.

— Господи, Катя, — пробормотал Тодд. — Может, не стоит…

— Что не стоит? — рявкнула она. Лицо ее было прекрасно в гневе. Этим изящно очерченным скулам, этим тонким чертам выражение злобы шло, как никакое другое. — Не стоит наказывать этого никчемного подонка? Он сам знает, что заслужил наказание.

Отбросив прочь парик, она с размаху ударила Джерри по лицу. Тэмми уже видела подобный приступ ярости, только тогда он обрушился на Зеффера. Подобно Зефферу, Джерри замер, как загипнотизированный, не делая ни малейших попыток защититься.

Джерри Брамс был готов безропотно повторить удел Зеффера, но Тэмми не собиралась наблюдать за тем, как разошедшаяся сука забьет до полусмерти новую жертву.

— Я смотрю, у тебя оригинальные привычки, — громко произнесла она, обращаясь к Кате. — Любишь избивать стариков? Мило, ничего не скажешь. Только Джерри тут ни при чем. Все сделала я. Скажи ей, Тодд.

— Джерри ни в чем не виноват, — пробормотал Тодд. — И Тэмми тоже.

— А кто виноват? Может, ты? — усмехнулась Катя, переводя на Тодда горящий злобой взгляд.

С этими словами она изо всех сил толкнула Джерри. Тот сделал неловкое движение, пытаясь за что-нибудь зацепиться, но руки его схватили лишь воздух, и он кувырком полетел вниз по лестнице.

Тэмми взглянула в пролет. Джерри беспомощно растянулся у нижней ступеньки. Он еще дышал, но явно был без сознания. «Что ж, может, это и к лучшему», — решила она. По крайней мере, теперь Катя оставит его в покое и займется ею, Тэмми. А она уж способна за себя постоять — или на худой конец спастись бегством. И взгляд этой стервы никогда не превратит ее в безропотного кролика, с благоговейным ужасом взирающего на удава.

Ждать, когда Катя преодолеет разделявший их лестничный пролет, Тэмми не стала и со всех ног кинулась в кухню.

— Она сошла с ума, — донесся сзади голос Тодда. Он шел за ней по пятам, сокрушенно качая головой. — Тебе надо уходить, Тэмми! Беги отсюда!

— Хватай ее! — услышала Тэмми Катин визг. Эта злобная тварь поднималась по лестнице. Даже сейчас она не сомневалась, что Тодд готов выполнять все ее приказы. — Тодд! Ты что, оглох?! Хватай ее!

— Она, кажется, принимает тебя за собаку, — усмехнулась Тэмми. — И ты ничего не имеешь против.

— Уходи, прошу тебя. Катя — это все, что у меня осталось.

— Если ты ей чем-то не угодишь, она убьет и тебя, — сказала Тэмми. — Впрочем, ты сам это знаешь не хуже моего.

— Не говори так, — умоляюще выдохнул Тодд. — Я должен остаться. У меня просто нет другого выбора. Если я уйду отсюда, что меня ждет? Ты ведь была на той проклятой вечеринке. Слышала, что обо мне болтают. С моей актерской карьерой покончено. У меня не осталось ничего, кроме этой женщины. Она любит меня, Тэмми.

— Нет.

— Любит.

— Нет! Она никого не любит. Тебя она просто использует. А любовь здесь ни при чем.

— Да кто ты такая, чтобы…

— То, что твоя Катя — бессердечная сука, понятно каждому. А я — не каждый. Я потеряла годы в пустых мечтах. В мечтах о тебе.

— Потеряла?

— Именно потеряла. Я мечтала о твоей любви. И, как выяснилось, напрасно. Это были пустые грезы. А теперь ты мечтаешь о ее любви. И это тоже впустую. Она никогда тебя не полюбит. И никого другого тоже. Она не способна любить.

Тэмми видела, что ее слова причинили ему боль. Тодд отчаянно не хотел ей верить и в то же время чувствовал: она говорит правду. Катя не способна любить. Судя по безнадежному выражению его глаз, Пикетт понимал это так же хорошо, как и сама Тэмми. Он отвернулся к окну и смолк, внимательно вглядываясь в сад.

— Ты думаешь, они все еще там? — спросил он наконец.

— Кто? Мертвецы? Да, конечно… Куда они денутся?

Стоило Тэмми упомянуть мертвецов, как в памяти у нее всплыла последняя просьба Зеффера. С этими похождениями в Стране дьявола она совсем позабыла о данном ему обещании.

— А что, если позволить им проникнуть в дом? — осторожно спросила Тэмми.

— Разве это возможно?

— Возможно.

Тодд вернулся к дверям кухни.

— Но как? — прошептал он одними губами.

Тэмми все еще не была уверена, что Тодд заслуживает доверия. У нее имелись все основания бояться, что, действуя по Катиной указке, он обернет все сказанное против нее. Но, с другой стороны, ей трудно будет обойтись без его помощи.

— Кое-кто рассказал мне, — не спешила открывать свои карты Тэмми, желая убедиться, что Тодд на ее стороне, — рассказал кое-что интересное.

— Тодд! Ты поймал ее? — раздался с лестницы недовольный голос Кати.

— Запри дверь, — распорядилась Тэмми. — Она не должна войти сюда.

Женщина торопливо оглядела кухню. В каком из этих бесчисленных ящиков хранятся ножи? Ей нужен хороший, крепкий нож для мяса. А еще лучше — нож для резки овощей, с плоским широким лезвием. Такой, что не погнется и не сломается.

— Тодд? — Судя по голосу, Катя была совсем близко.

— Запри дверь, — повторила Тэмми. — Запри, прошу тебя.

Тодд бросил тоскливый взгляд в ту сторону, откуда раздавался голос Кати. Немного поколебавшись, он захлопнул дверь и повернул ручку замка.

— Что ты делаешь? — с недоумением вопросила Катя.

— Все в порядке! — через дверь крикнул Тодд. — Сейчас я с ней расправлюсь!

Тэмми принялась торопливо рыться в ящиках. Как назло, все они были набиты совершенно ненужными вещами. К черту фольгу и пластиковые коробки! К черту ложки и поварешки! Вот, серебряные столовые приборы. Тут есть несколько ножей, но, увы, все они слишком тонкие. Ей нужен широкий прочный нож, которым можно подкопаться под порог. Если она не достанет оттуда магические иконки, призраки никогда не войдут в дом.

— Тодд! Пусти меня! — надрывалась за дверью Катя.

— Тебе надо уходить, — бросил Тодд, повернувшись к Тэмми.

— Я не уйду, пока…

Нашла! Вот то, что ей надо! В очередном ящике оказался целый склад всевозможных ножей — больших, маленьких, средних. Понимая, что в распоряжении у нее всего пара секунд и Катя вот-вот ворвется в кухню, Тэмми схватила сразу несколько ножей и бросилась в коридор.

Не успела она добежать до дверей, как за спиной у нее раздался голос Кати.

— Думаешь, это подходящее оружие? Вряд ли нож тебя защитит!

Обернувшись, женщина увидела, что дверь открыта нараспашку. Катя оттолкнула Тодда и теперь приближалась к Тэмми, вытянув руки и явно намереваясь схватить ее за горло.

Однако Тодд успел встать между ними.

— Зачем спешить? — примирительно сказал он. — Успокойся, дорогая. Давай обойдемся без кровопролития.

Как ни странно, его слова оказали нужное действие на Катю. Ярость, сверкавшая в ее глазах, потухла. Они вновь стали томными и пленительными.

— Хорошо, — пропела она, взглянув на Тодда. — Что ты предлагаешь, любимый?

Произошедшая с Катей метаморфоза отнюдь не внушала Тэмми доверия, однако это маленькое представление дало ей возможность отступить на несколько шагов. Она была уже у самой двери, когда один из ножей выскользнул у нее из рук. Нагнувшись, чтобы поднять его, Тэмми выронила все остальные. Они со звоном разлетелись по кафельным плиткам пола. Тэмми оставалось лишь чертыхаться.

— Подбери ножи, Тодд, — приказала Катя.

— Успеется, дорогая, — по-прежнему медоточивым голосом проворковал Пикетт.

В ответ она залепила ему затрещину, так что кровь выступила из незаживших еще шрамов.

— Делай то, что я сказала.

Несколько мгновений Тодд не сводил с Кати пристального, изучающего взгляда. Затем он крепко окал ее запястье и произнес спокойно и неторопливо:

— Не надо распускать руки, любовь моя.

— Ты хочешь дать мне сдачи? — усмехнулась Катя. — Что ж, попытайся. Вмажь мне как следует! Но ты ведь не способен это сделать, правда? У тебя кишка тонка. Как и у всех вас, мужиков. Все вы слабаки.

В доказательство своих слов Катя вырвала запястье из его пальцев, оттолкнула Тодда и вновь бросилась к толстухе.

Тэмми очутилась перед выбором. Она могла помедлить и узнать, придет ли Тодд ей на помощь, — или, не теряя времени, пуститься наутек. Отдав предпочтение второму варианту, Тэмми схватила с пола первый попавшийся нож — далеко не самый большой и крепкий — и побежала к дверям.

Злодейка кинулась за ней. Как назло, Тэмми споткнулась, и Катя наверняка схватила бы соперницу, не подоспей Тодд. Он наконец нашел в себе мужество вмешаться, в два прыжка настиг хозяйку и сгреб ее в охапку.

— Я ее задержу, — крикнул он. — Беги, Тэмми!

Совет был дельным, но излишним. Тэмми выскользнула в дверь и с силой захлопнула ее. Замок не защелкнулся, и, к сожалению, у Тэмми не было ключа.

Она взглянула на видневшуюся в конце коридора стеклянную заднюю дверь. Стекло не отличалось особой прозрачностью, однако Тэмми смогла различить очертания призраков, которые толпились у порога, точно стая голодных собак. Она слышала даже их однозвучное заунывное бормотание — казалось, произносимые ими слова стерлись от частого употребления и потеряли всякий смысл.

Возможно, они догадывались, что она намерена сделать. Возможно, именно поэтому, стоило ей открыть дверь, бормотание их стало более громким, а в глазах загорелись серебристые огоньки.

— Подождите, — сказала Тэмми. — Я вам помогу. Потерпите еще немного.

В кухне раздавался шум драки. Несомненно, Катя пыталась вырваться из рук Тодда, чтобы разделаться, наконец, с Тэмми. До женщины доносились злобные выкрики, однако она не могла разобрать слов. Возможно, это было к лучшему. Поджилки у нее и без того дрожали, и новый приступ паники окончательно лишил бы ее сил.

Убедившись, что Катя пока не сумела справиться с Тоддом и выскочить в коридор, Тэмми опустилась на колени и стала изучать порог. Дерево, уже начавшее гнить под влиянием лет, было мягким и рыхлым. Она смахнула с порога пыль. От древесины исходил запах блевотины, но Тэмми решила, что это следствие гниения. По всей длине порога на расстоянии трех-четырех дюймов друг от друга располагались металлические метки — нечто вроде гвоздей с крупными шляпками затейливой формы. Женщина попыталась вытащить один такой гвоздь, однако он был плотно вбит в древесину. И все же, судя по всему, Тэмми была на верном пути. Как только она взялась за гвоздь, бормотание призраков стало почтительным, даже благоговейным.

— Это то, что мешает вам войти? — не оборачиваясь, спросила Тэмми.

Призраки ответили единственно возможным для себя способом — погрузились в полное безмолвие, словно не желая, чтобы малейший звук отвлекал ее от столь важного занятия.

Наконец Тэмми обнаружила пять иконок — та, что располагалась посередине, оказалась несколько больше остальных четырех. В верхней ее части был изображен циферблат с двумя стрелками неправильной формы и всего двумя числами — двенадцать и семь.

Тэмми вонзила нож в самый центр циферблата.

— Давайте вылезайте, — пробурчала она себе под нос. Трухлявое дерево раскрошилось под острием ножа. Тэмми подкопалась глубже и теперь увидела всю икону целиком. Она испускала легкое свечение, подобно перламутру. Теперь Тэмми убедилась окончательно: это именно то, о чем говорил Зеффер. Она расковыряла ножом рыхлую древесину вокруг иконки, затем подсунула нож под ее край и попыталась извлечь ее при помощи этого рычага. К немалому разочарованию Тэмми, иконка не поддалась — даже не сдвинулась с места.

— Черт, — прошептала Тэмми.

Она еще немного повозилась с самой большой иконкой, но потом вспомнила старую школьную мудрость, что повторяла перед каждой контрольной: «Если ты не можешь ответить на первый вопрос, не теряй времени. Переходи к следующим».

Именно так Тэмми и поступила. Она подвинулась влево и принялась за самую крайнюю иконку. Здесь дерево подгнило сильнее, чем в центре, и под ударами отделялось крупными кусками.

Крики, раздававшиеся в кухне, становились все громче, но Тэмми не обращала на них внимания. Щепки из-под ножа летели во все стороны, и уверенность ее росла. Она уже не сомневалась, что сумеет выполнить предсмертную просьбу Зеффера. Подсунув нож под край иконки, Тэмми что было сил надавила на лезвие. При этом она зажала себе какой-то нерв и вскрикнула от боли, внезапно пронзившей руку. И в это самое мгновение иконка вылетела прочь и упала на плитки пола.

И тут же доносившиеся из кухни слова стали более отчетливыми.

— Не делай этого, — услышала Тэмми.

Никогда прежде, даже в самом душераздирающем из всех фильмов с участием Тодда, в голосе его не звучало такого страха. Катя собиралась совершить нечто такое, что приводило его в ужас. Ничего хорошего для Тэмми это не предвещало.

И все же она не стала мешкать и оглядывать коридор в поисках приближающегося врага. Проворно переместившись в другой конец порога, Тэмми принялась ковырять ножом там. Хотя сквозь деревья сада проглядывали солнечные лучи, Тэмми трясло, как в лихорадке. По позвоночнику ее ручьями стекал, холодный пот, а зубы выбивали дробь.

На этот раз ей снова сопутствовала удача. Дерево вокруг иконки опять оказалось трухлявым и податливым, и Тэмми без труда удалось подсунуть нож под край магического предмета. Стоило ей хорошенько надавить на лезвие, иконка выскочила из своего гнезда, но руку Тэмми вновь пронзила острая боль. Она догадалась, что зажатый нерв здесь ни при чем. Ей нанесла удар исходившая от магического приспособления энергия. Боль была столь сильна, что Тэмми выпустила нож, чтобы помассировать онемевшие пальцы.

Призраки в молчании наблюдали за ее действиями.

— Знаю, знаю, — кивнула она им. — Надо спешить. Сейчас.

Женщина вновь взялась за нож и приступила к следующей иконке. Она уже изрядно расковыряла порог, так что теперь дело пошло легче. К тому же Тэмми теперь уже освоила технику извлечения иконок. Она отодрала несколько крупных щепок, выискивая наиболее удобное место для подкопа, и вновь воспользовалась ножом как рычагом. Третья иконка выскочила еще быстрее, чем две предыдущие, однако на этот раз боль оказалась особенно сильной. Она пронзила руку Тэмми до самого плеча. Онемевшие пальцы едва повиновались ей. Впрочем, оставалось вытащить всего две иконки, и Тэмми не сомневалась, что в состоянии сделать это.

Интуиция подсказала ей, что настало время разделаться со средней, самой большой иконкой. Однако усилия Тэмми вновь оказались тщетными. Проклятая железяка и не думала двигаться с места. Оставив ее, женщина принялась за другую иконку. Подгнившая древесина вокруг нее тоже была мягкой и рыхлой, однако онемевшие мускулы Тэмми слабели с каждой минутой. Ей пришлось надавить на лезвие ножа обеими руками, но от ослабевшей левой толку было совсем мало. Тэмми тяжело дышала; недавняя ее уверенность уступила место растерянности и досаде.

Женщина оглянулась на безмолвную толпу призраков, словно ища у них поддержки. Она надеялась, их страстное желание войти в дом придаст ей сил. К немалому своему удивлению, Тэмми обнаружила, что один из призраков приблизился к порогу и, опустившись на четвереньки, бесстрашно рассматривает иконку. Не являясь более частью магического устройства, иконка уже не отпугивала обитателей сада. Как одна из букв, составляющих бранное слово, не может оскорбить, так и этот маленький кусок железа был неспособен причинить вред призракам. Мертвец был так близко от Тэмми, что она могла коснуться его рукой.

Вдруг она услышала его голос — тихий, почти беззвучный голос.

— Эта сука близко, — предупредил он.

Тэмми оглянулась. В коридоре никого не было, и шум, минуту назад доносившийся из кухни, стих. Однако она не сомневалась, что призрак сказал правду.

Отчаянным усилием воли Тэмми приказала рукам нажать на нож сильнее; они повиновались, хотя и неохотно. Очередная иконка вылетела под действием рычага. Женщина ощутила знакомый приступ боли. На этот раз ей скрутило обе руки. Но дело было сделано — четвертая иконка лежала на полу.

Впрочем, радоваться было рано. Руки окончательно отказались ее слушаться, нож выпал из ослабевших пальцев. Правая рука полностью утратила чувствительность, а при помощи одной левой Тэмми никак не могла справиться с последней, самой упорной иконкой.

И все же она решила попытаться. Схватив нож левой рукой и помогая онемевшим запястьем правой, женщина исследовала углубление, которое успела вырыть вокруг центральной иконки. Трухлявое дерево так раскрошилось, что, возможно, ей не понадобится особой силы. Тэмми наклонилась вперед, налегая на нож всем своим весом.

— Давай, давай вылезай, чертова железяка, — бормотала она, — Не заставляй себя упрашивать.

За спиной у нее раздался едва слышный звук. Тяжелый вздох. Или стон.

Тэмми быстро обернулась, опасаясь худшего. Опасения ее подтвердились.

В дверном проеме, пошатываясь, стоял Тодд. Он прижимал руки к животу, и кровь струилась у него между пальцами. Брюки были уже насквозь пропитаны кровью.

— Она ударила меня ножом, — произнес он растерянно, будто сам не верил случившемуся. При этом он неотрывно смотрел на Тэмми. Вид кровоточащей раны явно был для него невыносим. — Господи, она меня зарезала.

Пикетт качнулся вперед, и Тэмми подумала, что сейчас он упадет замертво. Но Тодд схватился за выступ стены и удержался на ногах.

— Беги отсюда, — прошептал он.

Женщина вскочила, готовая броситься ему на помощь, однако он махнул рукой, словно отгоняя ее прочь.

— Беги! — повторил он. — Она уже…

«Идет», — хотел он сказать. Но в этом не было надобности. Катя собственной персоной появилась из-за угла. В руках она держала нож, обагренный кровью Тодда. Пикетт повернулся и устремил на нее скорбный, укоризненный взгляд.

Катя шла неспешной, ленивой походкой. Она знала — у нее предостаточно времени для того, чтобы разыграть последний акт трагедии. Или, точнее, прокрутить последнюю часть фильма ужасов.

Тодд добрался до одной из четырех ниш, выдолбленных в стенах коридора, и схватил стоявший там старинный кувшин. Катя не видела, что он делает. Впрочем, знай эта стерва о его намерениях, решила Тэмми, она все равно не остановилась бы. Ведь у нее есть нож. А Тодду бежать некуда. Все, что он может сделать, — упасть в ее объятия, прямо на острое лезвие. Да, возлюбленного Кати ожидала смерть в ее объятиях, и именно об этом свидетельствовало торжествующее выражение ее лица.

Тодд швырнул в Катю кувшин. Сосуд ударился об ее плечо и разбился, осколки керамики полетели ей в лицо.

Удар был так силен, что Катя пошатнулась и выронила из рук нож. Однако Тодду бросок стоил последних сил. Он сделал несколько нетвердых шагов, вытянув перед собой руки, и сполз вниз по стене.

Лицо его приобрело пепельно-серый оттенок, глаза помутнели от боли, зубы были плотно сжаты.

— Впусти их, — выдохнул он. — Чего ты ждешь? Впусти… их…

Тэмми ощущала на себе тяжелый ненавидящий взгляд, который с другого конца коридора устремила на нее Катя. Осколок кувшина поцарапал хозяйке кожу, и капля крови скатилась по нежной, бархатистой щеке. Катя не стала ее вытирать. Она опустилась на корточки и осторожно подняла нож.

Несмотря на страх, царивший в душе, Тэмми отметила про себя, что они втроем создают симметричную и многозначительную мизансцену. Две соперницы сходятся для смертельной схватки, и у каждой в руках нож. А между ними — умирающий герой, которого они обе любили. Или воображали, что любили.

Как частенько повторяла мать Тэмми, когда разговор заходил о любви: «Это дело обычно кончается слезами».

Что ж, мама, как всегда, оказалась права. Но на этот раз крови, похоже, будет даже больше, чем слез. Намного больше.

Сделав над собой усилие, Тэмми отвела взгляд от Кати, взяла нож в левую руку и, помогая себе онемевшей правой, вновь принялась ковырять древесину вокруг последней иконки.

Что бы там ни было, ей следовало выполнить свое обещание. Женщина вновь налегла на нож всем телом и слегка повернула его влево. Ей удалось отделить лишь несколько небольших щепок. Тогда она передвинула нож влево и снова надавила на него изо всех сил. Больше всего на свете ей сейчас хотелось, чтобы руки ее опять пронзила дикая, жгучая боль. Теперь Тэмми видела, что центральная иконка ушла в дерево намного глубже, чем все остальные. Она была не только шире, но и длиннее. Поэтому ее так трудно оказалось вытащить.

Тэмми посмотрела на призраков. Все, происходившее в коридоре, не ускользнуло от их сверкающих взоров. Они приблизились к порогу, ожидая, что последняя преграда вот-вот рухнет.

— Тэмми?.. — подал голос Тодд. Он сидел, прислонившись к стене, и не сводил с Тэмми глаз. Судя по всему, Катя нанесла ему еще один удар, однако не пожелала тратить время на то, чтобы добить его и избавить от мучений. Оставив Тодда, она приближалась к противнице.

— Это всегда кончается слезами, — пробормотала Тэмми себе под нос и вновь принялась за упрямую иконку.

Она в очередной раз сжала нож непослушными руками, нащупала удобную выемку под металлическим краем иконки и всем своим весом навалилась на рычаг.

И вновь — никакого движения. Лишь несколько гнилых щепок отделились от порога.

— Прошу тебя, вылезай, — шептала она. — Господи, помоги мне. Вылезай же.

Катя теперь стояла прямо у нее за спиной. Тэмми кожей ощущала ее присутствие. Конечно, сопернице ничего не стоило вонзить нож в ее согнутую спину… Но Тэмми некогда было защищаться. Ей приходилось вновь и вновь налегать на нож в отчаянной надежде, что проклятая железяка наконец…

Есть!

Слава богу, иконка немного подвинулась вверх. Совсем чуть-чуть, сказать по правде, — но все же Тэмми удалось сдвинуть проклятую штуковину с мертвой точки.

Собрав жалкие остатки сил, Тэмми вновь навалилась на нож. И тут иконка нанесла ей столь мощный болевой удар, что Тэмми отлетела назад и распласталась прямо перед Катей, подобно жертвенному агнцу.

Боль была такой острой, что Тэмми едва не потеряла сознание. Когда в глазах прояснилось, женщина увидела, что Катя склоняется к ней с ножом в руках. Голова Тэмми кружилась, боль по-прежнему прожигала все тело. И все же она неимоверным напряжением воли приподнялась. Она вовсе не собиралась безропотно ждать, пока Катя перережет ей глотку.

— Ты мерзкая шлюха, и ты заслужила, наказание, — назидательно изрекла Катя, занося нож. — Ты слишком любила лезть не в свои дела.

С этими словами она сгребла Тэмми за волосы и оттянула ее голову назад, так, чтобы удобнее было полоснуть ножом по беззащитной шее.

Но прежде, чем Катя успела нанести смертельный удар, что-то отвлекло ее внимание. Похоже, до этого мгновения хозяйка дома не понимала, что магическое устройство, охранявшее ее владения, уничтожено.

— Господи боже, — потрясению прошептала она. Тэмми, обессиленная, перепугавшаяся до полусмерти, все же ощутила жгучий приступ радости, наблюдая, как изменяется выражение лица ненавистной соперницы: жестокая решимость вдруг сменилась недоумением, а недоумение — страхом.

— Что ты натворила, гадина? — проскрежетала Катя.

У Тэмми не осталось ни сил, ни остроумия на хлесткий ответ. Впрочем, в словах не было нужды. События говорили сами за себя.

Дверь была открыта, и порог уже не служил магической преградой.

Гости, которыми хозяйка «дворца мечты» так долго помыкала, изгнанники, проведшие долгие годы в тоске и печали, — теперь они входили в дом, чтобы вновь приобщиться ко всем чудесам Страны дьявола.

Часть X МЕРТВЫЕ ВХОДЯТ В ДОМ

Глава 1

Поначалу они пересекали порог в молчании, очень осторожно, словно опасаясь, что за дверью их поджидают новые ловушки, приготовленные Катей. Но как только первые несколько призраков благополучно оказались в коридоре, молчание сменилось торжествующим гулом; если раньше они боязливо уступали друг другу дорогу, то теперь отчаянно толкались, стремясь попасть внутрь как можно быстрее.

Хотя голова Тэмми по-прежнему кружилась, у нее хватило сообразительности свернуться калачиком, приняв позу эмбриона, — иначе призраки просто затоптали бы ее насмерть.

Желающих попасть в дом было так много, а дверь так узка, что толпу вскоре охватило нетерпение. Толчки, которыми награждали друг друга мертвецы, становились все ощутимее, более сильные беззастенчиво оттеснялислабых. Каждый хотел первым сбежать вниз по лестнице, первым оказаться у заветной двери, ведущей в Страну дьявола. Тэмми предусмотрительно закрыла лицо руками, однако сквозь пальцы она видела, что Катя безуспешно пытается помешать вторжению. Хозяйка что-то кричала, однако голос ее терялся в радостном гуле и злобных выкриках толкающихся у дверей мертвецов. Мгновение спустя Катя исчезла из поля зрения Тэмми — вероятно, толпа увлекла ее вслед за собой. Но голос хозяйки Тэмми по-прежнему слышала; впрочем, это был уже не голос, а дикий, безумный визг.

Призраки ворвались во дворец ее мечты…

Эти существа некогда были ее друзьями, ее закадычными друзьями, живыми символами красоты и мужественности, божествами безвозвратно ушедшего Золотого века кинематографа. Затем неудовлетворенные желания, безнадежность и отчаяние превратили их в гнусных, презренных изгоев. А теперь они одержали над своей мучительницей победу.

Никогда прежде Тэмми не доводилось слышать звуков, которые резали бы уши сильнее, чем голоса этих идущих бесконечным потоком призраков. Они издавали кровожадные вопли и страдальческие стоны, изрыгали хулу и проклятия — можно было подумать, что находишься среди пациентов психиатрической больницы, а не среди душ, некогда принадлежавших утонченным и воспитанным людям.

Наконец шум стих.

Поток призраков унесся по коридору в глубину дома. Для того чтобы войти, им понадобилось около пяти минут. Теперь коридор был пуст. Точнее, в нем оставались Тэмми и Тодд. Несколько минут Тэмми собиралась с силами, чтобы распрямиться и разогнуть непослушные конечности. Мысленно она поблагодарила свою мамочку, которая, как говорится, была не очень ладно скроена, зато крепко сшита. Телосложением дочь пошла в нее и за счет этого выжила. Большинство изысканных стройных красоток не вынесли бы такой встряски. Спасибо маме, толстуха Тэмми жива и почти невредима!

Она отыскала глазами Тодда; как ни странно, он тоже сумел выдержать и нападение Кати, и прокатившуюся по нему волну мертвецов.

Пикетт сидел, прислонившись к стене, в дальнем конце коридора. Голова его бессильно склонилась набок, взгляд был устремлен в ту самую нишу, откуда он несколько минут назад выхватил кувшин. Дыхание с хрипом вырвалось из его груди, но все же он был жив. На машине они быстро доберутся до клиники в Сидар-Синае, и там ему непременно помогут. Если только она сумеет дотащить Тодда до машины.

Покачиваясь на ватных ногах, Тэмми бросилась к Пикетту. Он не пытался остановить хлеставшую из ран кровь (Катя ударила его ножом два, а то и три раза). Увидев Тэмми, он медленно, очень медленно повернул к ней голову.

— Ты их впустила, — прошептал он.

— Да. Я их впустила.

— Ты… ты с самого начала хотела их впустить?

— Нет. Зеффер перед смертью попросил меня об этом.

Тодд испустил тихий, жалобный стон, постигая смысл произошедшего. Зеффер, первый изгнанник из «дворца мечты», Зеффер, сторожевой пес жестокой и прекрасной хозяйки, — он в конце концов разрушил ее заповедный мир. И сделал это руками Тэмми.

— Значит, ты выполнила его просьбу.

— Я расскажу обо всем потом. А сейчас нам надо выбраться отсюда. Немедленно.

Тодд едва заметно мотнул головой.

— Со мной все кончено. Скоро я выберусь отсюда так или иначе. Вот только не знаю, где окажусь. Она хотела меня убить… И кажется, ей это удалось. Она знала, что я — заодно с тобой. Значит, я предал ее.

— Ты никого не предавал.

— Нет, предал. Я знал, больше всего на свете она боится, что призраки проникнут в дом. — Тодд покачал головой, утомленно опустив веки. — Но я не стал тебе мешать. Ты поступила правильно. По справедливости. — Он открыл глаза и посмотрел на струившуюся из ран кровь. — И она тоже поступила правильно, убив меня.

— Господи, нет… Ты не умрешь!

— Все кончилось так… как и должно было кончиться.

— Не говори так, — пробормотала Тэмми. — Еще ничего не кончено.

Женщина сделала несколько резких движений, разминая затекшие руки и ноги. Онемение прошло, ощущалось только легкое покалывание, словно она долго спала в неудобной позе.

Тэмми услышала шаги и, вскинув голову, увидала, что на крыльцо поднимается Максин. Вид у нее был более чем плачевный: одежда порвана в клочья, лицо исцарапано и заляпано грязью. В других обстоятельствах Тэмми, возможно, позабавилась бы, увидев еще одну свою соперницу в столь жалком положении. Но теперь она лишь пожалела Максин — очередную жертву Кати, этого жуткого дома, этого проклятого каньона.

— Боже мой, — простонала Максин, увидев сидящего в луже крови Тодда. — Что с ним такое?

— Катя… — вымолвила Тэмми. На более подробное объяснение у нее не хватило сил.

Войдя в холл, Максин закрыла за собой дверь и трясущимися руками заперла ее на замок.

— Там, в саду, бродят какие-то кошмарные твари… — сообщила она.

— Я знаю.

— Они убили Сойера.

Губы Максин искривились, словно она собиралась разрыдаться. Однако она сдержалась и сделала несколько шагов по направлению к Тодду. Стоило ей рассмотреть умирающего, как слезы на ее глазах мгновенно высохли, сменившись выражением ужаса.

— Подождите… Это ведь Тодд? — растерянно пробормотала она.

«Неужели Тодд стал неузнаваемым?» — пронеслось в голове Тэмми. Похоже, так оно и было. С того времени, как Максин в последний раз видела Тодда, ему пришлось перенести слишком много испытаний. Купание в ледяном океане, стычку с Эппштадтом и, наконец, смертельные удары женщины, в любви которой он не сомневался. Неудивительно, что он выглядел как боксер, выдержавший двадцать раундов против более мощного противника. Глаза его заплыли, распухшая нижняя губа отвисла, лицо было сплошь в синяках и ссадинах.

Посмотрев на Тодда со стороны, испуганными глазами Максин, Тэмми догадалась, что и сама выглядит не лучше. Предстань она сейчас перед членами Общества поклонников Тодда Пикетта, никто из них не узнал бы свою руководительницу в этой избитой, измученной женщине. Наверное, она и сама не узнала бы себя, взглянув в зеркало. Ох, как сильно досталось им обоим — и кумиру, и поклоннице.

— Надо немедленно вызвать «скорую», — заявила Максин. — Она наклонилась над Тоддом и повторила: — Не беспокойся. Сейчас мы вызовем «скорую». Тебе помогут.

— Не надо, — слабо махнул он рукой. — Останься со мной.

Максин бросила взгляд на Тэмми, словно спрашивая у нее разрешения. Та кивнула, и Максин опустилась на колени рядом с Тоддом, взяла его за руку.

— Что случилось с Эппштадтом? — спросила она.

— В последний раз, когда мы его видели, он пребывал в аду, — ответила Тэмми.

Сообщить о прискорбной участи Эппштадта было приятно. Впрочем, Тэмми сама не знала, что представляет собой мир, в котором они побывали, и справедливо ли назвать его адом. Он был реален, тот мир, — уж это она могла сказать с уверенностью. Груди, которые сосал мальчик-козел, до сих пор покалывало.

— А где эта чертова стерва? Катя, или как ее там?

— Не знаю. Но, если вы позаботитесь о Тодде, я попробую ее найти.

— Будь… осторожна… — выдохнул Тодд, услышав ее слова. Свободной рукой он сделал предостерегающий жест в сторону Тэмми. По выражению застывшего лица Тодда невозможно было судить о его чувствах, но то, что он боялся за нее, говорило о многом. И Тэмми тоже боялась — боялась, что не сумеет придумать убедительного повода, чтобы уйти, и ей придется наблюдать, как умирает ее божество.

Она пожала его окровавленные пальцы, и Пикетт ответил на пожатие.

— Берегись ее, — вновь шевельнулись его губы. — Этой суки.

Тэмми кивнула и, торопливо отвернувшись, побежала по коридору. Она слышала, как Максин набирает 911 по своему мобильному телефону, который, как ни странно, пережил все передряги, уготованные им в этом доме.

В глубине дома раздавался зловещий шум, словно заблудившийся ураган, с каждой минутой становясь все сильнее, носился из комнаты в комнату.

Тэмми несколько минут постояла на лестничной площадке, вцепившись в перила. По щекам ее текли слезы, и она даже не пыталась их сдерживать. В самом деле, почему бы ей не поплакать? У нее имелся серьезный повод. Надо быть из камня, чтобы не плакать, увидев и пережив все то, что довелось увидеть и пережить ей.

Она скорбела не только об умирающем Тодде, но обо всех, кого когда-либо знала. Об Арни, который однажды ночью в приступе откровенности рассказал ей, как его дедушка Отис, будучи навеселе, «забавы ради» прижег ему, тогда восьмилетнему, ладонь сигаретой. Хорошо, что у них нет детей, добавил тогда Арни. Как знать, может, и сам он начал бы забавляться с ними подобным образом.

Тэмми сожалела о мертвецах, которые так долго, томительно долго ожидали у порога этого безумного дома — и теперь, оказавшись внутри, должны испытать самое жестокое из всех разочарований, ибо то, к чему они стремились, исчезло навсегда. Они кружили там, внизу, все еще отказываясь верить своим глазам, и отчаяние их росло.

И конечно, ей было мучительно жаль Тодда и всех тех несчастных людей, которые боготворили его, полагая, что он сделан из иного теста, чем они сами. О фанатках, которые засыпали его письмами, мечтая поймать его взгляд, услышать от него хоть слово, убедиться в том, что он знает об их существовании.

Когда-то Тэмми была одной из них. Теперь ей казалось, что с тех пор прошли годы.

Откровенно говоря, она была наихудшей, наиглупейшей в этой толпе обезумевших поклонниц. Ведь она понимала, что Голливуд — это царство грез — зиждется на лжи и обмане. Но вместо того чтобы разорвать в клочки портреты кумира и жить собственной жизнью, она предпочла стать одной из жриц Великой Иллюзии. Спрашивается почему? Во-первых, преданно служа своему божеству, она ощущала себя более значительной и важной персоной. Но это было далеко не единственной причиной. Она мучительно хотела, чтобы мечта стала явью, чтоб экранный образ обрел объем, вошел в ее скучный, ничтожный мир и освятил его своим присутствием. Внушив себе, что кумир ее достоин поклонения, она ревниво оберегала свою веру, ибо, стоило Тодду низвергнуться с пьедестала, в жизни ее не осталось бы ни радостей, ни смысла.

«Любовь всегда кончается слезами», — часто повторяла ее мать, но Тэмми не желала признавать справедливость этих слов; не желала разделять тоскливой уверенности в том, что все радости неизменно оборачиваются печалью. И все же мать оказалась права. Тэмми стояла сейчас посреди обломков этой печальной правды, и слезы, слезы сожаления о безвозвратно утерянном струились по ее щекам.

Наконец женщина вытерла глаза и взглянула вниз, в лестничный пролет. Совсем недавно там, внизу, лежал без сознания Джерри — еще одна жертва Катиной жестокости. Однако теперь он исчез. Тэмми хотела окликнуть его, но передумала. «Если Катя где-нибудь поблизости, не стоит привлекать ее внимания», — решила она. Тэмми по горло была сыта обществом любезной хозяйки.

Держась за перила обеими руками, она начала осторожно спускаться вниз. Деревянные перекладины, словно напуганные воплями призраков, дрожали под ее пальцами.

Где-то на полпути ее внезапно обдало потоком ледяного воздуха, и мгновение спустя из коридора, ведущего в Страну дьявола, вырвались несколько призраков. Разочарованные, одержимые яростью, они возвращались, так и не найдя того, о чем так долго мечтали.

Тэмми выпустила перила и прижалась к стене. Не меньше дюжины мертвецов со злобным ревом вбежали на ступеньки.

— Все исчезло… — услышала она голос одного из них, голос, более похожий на скорбный вой. — Исчезло.

Из-за дверей, где прежде находилась Страна дьявола, появлялись все новые призраки, охваченные тоской и гневом. Один из них в припадке безумного отчаяния принялся голыми руками разрывать землю у подножия лестницы. Он с исступлением колотил по половицам, разбивая их в щепки и отбрасывая прочь, в бесплодных попытках найти то, что более не существовало.

Тэмми, по-прежнему прижимаясь к стене, соскользнула вниз по лестнице и осмотрелась по сторонам в поисках Джерри. Тело Зеффера, отброшенное в сторону мощным потоком призраков, лежало в углу лицом вниз. Дверь в Страну дьявола шумно хлопала, открываясь и закрываясь с такой силой, что косяк треснул. Стала осыпаться штукатурка на потолке. Лампочка вылетела из своего гнезда и теперь раскачивалась на проводе, описывая спирали в облаках известковой пыли.

Тэмми совершенно не хотелось приближаться к хлопающей двери; но, оставив умирающего Тодда на попечение Максин, она чувствовала, что обязана позаботиться о Джерри.

Если она не будет мешать призракам, то они ее не тронут, надеялась Тэмми. Ведь она не причинила им зла. Наоборот, она сделала для них все, что могла. Хотя теперь, разъяренные, отчаявшиеся, они вряд ли понимают, кто на их стороне, а кто — против них. Они одержимы одним желанием: вновь обрести потерянный рай, в который они стремились все эти мучительно долгие годы. Наверняка некоторые из мертвецов вообразили, что чудесную комнату спрятали от них в другой части дома; именно поэтому они готовы разнести стены и разобрать полы. Они не сомневаются: Страна дьявола где-то здесь, и в поисках ее они способны разрушить дом до основания.

Еще два призрака с искаженными гневом лицами появились из-за дверей и, не заметив Тэмми, бросились вверх по лестнице. Женщина подождала, пока они скроются из виду, и подошла к двери. Неровные блики света, испускаемого качающейся лампочкой, мешали Тэмми сосредоточиться. Она зажмурилась, собираясь с духом, потом резко открыла глаза; не дожидаясь, пока дверь прекратит свое безумное хлопанье, перешагнула через порог — и оказалась там, где совсем недавно находился таинственный и пленительный мир, называемый Страной дьявола.

Максин проработала вместе с Тоддом не один год, и за это время ей подворачивалось немало случаев обвести его вокруг пальца. Но никогда она не обманывала его так грубо, как в тот день, когда объявила, что больше не желает возиться с таким жалким актеришкой.

Таких, как Тодд Пикетт, тринадцать на дюжину, сказала она. Стоит только свистнуть — и их сбежится целая толпа. Самолеты сотнями доставляют в Лос-Анджелес смазливых парней, желающих попытать счастья, и почти каждый из них способен с успехом заменить Тодда. Все это было наглой и откровенной ложью. Конечно, привлекательный мужчина — отнюдь не редкость, да и настоящего красавца можно найти в любой компании. Иногда — хотя это встречается значительно реже — обладатели эффектной внешности не лишены проблеска актерского таланта. Но мало кто из ловцов счастья, обивающих пороги киностудий, наделен тем даром, которым природа щедро наградила Тодда, — врожденным обаянием, способностью влюблять в себя как мужчин, так и женщин. Это редкий, бесценный дар, и тот, кто им владеет, воистину создан для экрана.

Конечно, подобный естественный шарм легко утратить. Но Тодд оказался счастливчиком. В частной жизни он нередко бывал невыносим, груб и завистлив, но отталкивающие стороны его личности оставались для поклонников тайной — и в первую очередь благодаря усилиям Максин. Экранный же его образ сохранял безупречность и чертовскую притягательность. У него имелся лишь один серьезный враг — годы.

В конце концов, и с этим противником удалось бы сладить, если бы Тодд понял, что следы прожитых лет способны придать ему новое очарование. Взял бы за пример Пола Ньюмена, который и в семьдесят по-прежнему пленяет сердца. Подобный счастливый удел мог бы ждать и Тодда. Он старел бы вместе со своими поклонниками, и они любили бы его все крепче и преданнее, как любят старые песни, напоминающие о счастливых днях молодости.

Все это Максин могла бы объяснить ему на берегу. Но для этого ей пришлось бы смирить гордость. Она могла бы удержать его, не дать войти в воду вслед за Катей — и тогда они избежали бы многих бед.

Но она упорствовала в своей гордыне и стояла на своей лжи. И в результате куда же завела их борьба самолюбий? О, Максин дорого бы отдала, чтобы повернуть все по-другому. Не затевать на пляже идиотской перепалки. Не прятаться в саду, кишевшем призраками и монстрами, которые едва не свели ее с ума. Не видеть, как гнусные твари разорвали на куски тело бедняги Сойера, — Максин знала, что эта жуткая картина будет преследовать ее до конца дней. А еще — воспоминание о том, как она пробиралась к дому сквозь заросли, а призраки крались за ней по пятам и принюхивались, словно разгоряченные кобели, преследующие суку.

Наконец она попала в дом — и сразу увидела умирающего, истекающего кровью Тодда. Конечно, «скорая» уже в пути, но даже если они сумеют быстро найти этот каньон — в чем Максин очень и очень сомневалась, — вряд ли человек, получивший такие ранения, способен выжить.

Тодд слабо застонал, ресницы его дрогнули.

— Ты меня слышишь, Тодд? — нагнулась к нему Максин. — Потерпи немного. Сейчас приедет «скорая».

Тодд приоткрыл глаза и уставился на нее, словно силясь вспомнить, кто она такая.

— Это я, Максин, — пролепетала она. — Ты что, меня не узнаешь?

Однако в мутных глазах Тодда так и не мелькнуло узнавание. Дыхание его, слабевшее с каждой секундой, теперь стало таким поверхностным, что Максин с трудом различала, как вздымается его грудь.

Она прижалась щекой к его щеке и ласково зашептала, касаясь губами его уха.

— Пожалуйста, не умирай, Тодд, — умоляла она — Ты же сильный. Не сдавайся. Ты не умрешь, если сам этого не захочешь.

Тодд слегка приоткрыл рот; дыхание его приобрело металлический привкус, словно он проглотил пригоршню монет. Максин показалось, он хочет ей что-то сказать, и она приблизила ухо к его губам. Губы продолжали шевелиться, но с них не слетело ни слова, лишь слабый, едва слышный стон. Женщина подождала еще немного, но от неудобного положения у нее разболелась спина, и она выпрямилась.

В эти несколько секунд человек, голова которого лежала у нее на коленях, умер.

Максин вновь заговорила с ним, окликая по имени и надеясь получить хоть какой-то ответ, — и вдруг осознала, что он больше не подает признаков жизни.

Медленно, нежно провела она рукой по измученному, изрезанному шрамами лицу Тодда, по его окровавленной щеке. Она нередко видела, как он появлялся на съемочной площадке, покрытый шрамами и рубцами, — благодаря усилиям гримеров они выглядели чертовски убедительно. Но то были «киношные» раны, и хотя кровь хлестала из них ручьями, а сам Тодд изображал адские страдания, по окончании съемки он вновь был цел и невредим. Он становился прежним Тоддом Пикеттом, темноволосым красавцем с зелено-голубыми глазами и неотразимой улыбкой.

Но человек, умерший у нее на руках, уже никогда не воскреснет. Максин закрыла ему глаза, и лицо Тодда Пикетта — киногероя, по которому сходил с ума весь мир, — исчезло под маской смерти.

С усилием сняв с колен его мертвую голову, Максин встала на ноги. Ей тяжело было видеть, как тело Тодда валяется на полу, в жалком положении, которое ему вовсе не пристало, но она не знала, что делать. «Пожалуй, неплохо бы отыскать Тэмми, Джерри и бутылку водки, — решила она — Возможно, даже лучше начать с водки. В конце концов, Тодду теперь ровным счетом наплевать, где он лежит и как он лежит. Он умер, и остается надеяться, что его не постигнет печальная участь призраков, что шатаются по этому проклятому дому».

Мысль о призраках — существование которых невозможно было отрицать, ибо она видела их собственными глазами — заставила Максин вздрогнуть. Если мертвые оживают здесь после своей кончины, не означает ли это, что сейчас дух Тодда витает над его бренным телом, решая, куда ему направиться.

Максин невольно вспыхнула, смущенно припоминая, не совершила ли она за те несколько минут, что прошли после его смерти, чего-нибудь такого, что не принято делать при свидетелях? Вдруг она на нервной почве выпустила газы или вслух сморозила откровенную глупость?

Она чувствовала себя полной идиоткой, и в то же время искушение заговорить с умершим было слишком велико.

— Тодд? — тихонько окликнула она. — Ты здесь, Тодд? Ты слышишь меня?

На несколько мгновений Максин замерла в напряженном ожидании, потом огляделась по сторонам.

Со двора через открытую дверь влетела муха, опустилась в лужу крови, натекшую из ран Тодда, и принялась жадно насыщаться.

Максин прогнала муху ногой. Та, нехотя оставив свое пиршество, с жужжанием поднялась в воздух. Женщина замахнулась на наглую муху рукой и, к собственному удивлению, прихлопнула ее. Муха упала кверху лапками и затихла на кафельных плитках рядом с Тоддом.

Не будь Максин столь легкомысленна, она, возможно, поостереглась бы убивать насекомое. Но, увы, ее никогда не интересовали вопросы метафизики. Ей доводилось слышать, что в некоторых культурах к мухам, садящимся на труп, относятся благоговейно, считая, что именно они уносят душу умершего. Однако Максин, как видно, начисто позабыла о подобных рассказах или просто не принимала их на веру.

Так или иначе, она без всякого сожаления придавила мертвую муху ногой и отправилась на поиски спиртного.

Глава 2

Выложенная плитками комната тонула в туманной дымке. Хотя теперь стены ее стали различимы для глаз — Тэмми видела и замазку между плитками, и трещины на их поверхности, — плотный холодный туман, неизвестно откуда исходивший, мешал дышать и не позволял рассмотреть что-либо вдали.

В воздухе стоял горький запах, напоминающий плесень. Несомненно, комната обладала способностью создавать различные иллюзии, в том числе иллюзию запаха. В прошлый раз, стоило Тэмми войти сюда, в ноздри ей ударило благоухание свежей травы, влажной земли и омытых дождем листьев, к которому примешивался запах конского навоза, что исходил от кучи, наваленной одной из лошадей герцога. Но выяснилось, что вся эта симфония ароматов маскировала истинный запах комнаты — запах плесени и гниения.

Тэмми робко продвигалась вперед, опасаясь, что, внезапно столкнувшись с кем-нибудь в тумане, не успеет спастись бегством. Судя по доносившимся до нее звукам, в комнате было полно призраков; однако густая пелена приглушала их горестные вопли и стенания, и трудно было понять, далеко они или близко. На всякий случай Тэмми не выпускала из виду одну из стен, надеясь, что это послужит ей надежным ориентиром.

Комната еще сохраняла остатки своей магической силы, но то было лишь жалкое напоминание о прежнем волшебстве. Пейзаж, некогда казавшийся столь реальным, ныне был намечен лишь контурно. Некоторые его детали превратились в абстрактные наброски, другие исчезли бесследно. Но в тех местах, где значительные куски мозаики сохранились нетронутыми, фрагменты картины по-прежнему обладали объемностью и убедительностью. Так, Тэмми увидела мягкие кочки, поросшие травой и белыми цветами, и иллюзия того, что все это живое, была столь же полной, как и несколько часов назад. В другом месте возвышались целые горы валунов, и на них росли тонкие, слабые деревца, семена которых некогда попали в расщелины между камнями. Вдали сквозь клубы тумана виднелись остатки рощ и лесов, рек и дорог; звери там по-прежнему охотились, а люди жили и умирали.

Однако все эти фрагменты исчезающего мира на глазах блекли и выцветали под лучами беспощадно яркого солнца. Игра оттенков, изящество исполнения — все было утрачено безвозвратно. Остатки волшебной картины все больше напоминали графику в детской книжке-раскраске.

В какой-то момент плотная дымка над головой Тэмми слегка развеялась, и ей удалось увидеть кусочек потолка. С ним произошло то же самое, что со стенами и полом. Очертания туч и облаков еще можно было различить, но, лишенные цвета и объема, они выглядели даже более безжизненно, чем наземный пейзаж, и производили впечатление бессмысленного абстрактного рисунка.

И только солнце, с появления которого начался процесс разрушения, обладало реальным жаром и не позволяло забыть о своем присутствии. Впрочем, в испускаемом им невыносимо ярком свете ощущалось нечто болезненное; это ослепительное свечение не могло продолжаться долго и неминуемо должно было испепелить самоё светило.

Тэмми продолжала идти вдоль стены, рассчитывая таким образом добраться до угла комнаты. Но, к великому ее удивлению, она шла и шла, а стена не кончалась. Зеффер был прав, когда утверждал, что комната имеет воистину гигантские размеры. Тэмми вспомнила, какой гордостью светилось его лицо, когда он описывал все сложности, связанные с перевозом комнаты из древнего румынского монастыря сюда, во «дворец мечты» Кати Люпи. По рассказам Зеффера, все плитки пришлось пронумеровать, чтобы потом поместить в точности на то место, где они находились прежде. Лишь теперь, когда иллюзия истаяла, Тэмми поняла, чем так гордился Зеффер. Разместить такое неимоверное количество плиток в надлежащем порядке было настоящим подвигом. Безумным, но все-таки подвигом.

Наконец Тэмми добралась до угла, и тут стена, немало ее озадачив, скрылась из виду. Тэмми начала подозревать, что ее поиски обречены на неудачу. Сколько она может бродить здесь, все больше отдаляясь от двери? Возможно, ей следует набраться смелости и окунуться в непроглядный туман, надеясь лишь на свою интуицию, которая в случае необходимости выведет ее куда надо? Нет, рисковать так — чистой воды безрассудство.

Тэмми решила действовать осмотрительнее. Повернувшись кругом, так, чтобы стена оказалась справа от нее, женщина двинулась назад. Она отважилась отступить от стены лишь на шесть-семь ярдов; стоило сделать еще несколько шагов в сторону, и стена терялась в густой мгле. Медленно, опасливо ступая, Тэмми повторила путь, который проделала только что.

Однако на этот раз не обошлось без происшествий. Не успела женщина отойти от утла на несколько шагов, как совсем рядом раздались горестные завывания призраков, и они появились из тумана — казалось, тела их переплелись и сами они, объединенные общей печалью, слились в единое существо. Лица их выражали безысходное горе — рты были скорбно изогнуты, а голубые глаза светились холодным огнем, точно глаза глубоководных рыб.

Столкнувшись с мертвецами у порога, Тэмми не испугалась, но сейчас ее охватил ужас. Она понимала: если они увидят ее и узнают, ей не поздоровится. Призраки вполне способны выместить на ней свои ярость и разочарование. Вдруг они решат, будто именно она виновата в том, что, попав наконец в дом, они не могут обрести вожделенное утешение? Если они схватят ее и утащат с собой — ей конец. Инстинкт самосохранения заставил Тэмми упасть на землю и затаиться; призраки, стеная и сыпля проклятиями, прошли мимо. Их движение сопровождал какой-то треск — подняв голову, женщина заметила, что плитки, по которым они ступали, раскололись.

Она долго лежала, окутанная туманом, опасаясь, что призраки вернутся. Слава богу, они бесследно исчезли в густой дымке. Однако Тэмми поняла, что, находясь здесь, в комнате, подвергается серьезному риску. Она слышала, как во мгле призраки бродят стаями, издавая леденящие кровь вопли. Вероятно, непроглядный туман мешал им в полной мере осознать, что от Страны дьявола осталась лишь блеклая тень. И они продолжали поиски, надеясь, что колдовская сила, которой они упивались в старые добрые времена, сохранилась хоть в каком-нибудь из закоулков разрушенного мира. Увы, они питали тщетные надежды. И, как ни велика эта комната, вскоре горькая правда откроется призракам во всей своей полноте. И тогда они окончательно низвергнутся в пучину безумия.

— Тэмми?

Женщина подняла голову. У самой земли дымка была менее плотной, и, лежа, Тэмми видела значительно дальше, чем стоя. А потому, хорошенько вглядевшись, она различила, что вдали, припав к земле точно так же, как и она сама (и возможно, по той же самой причине), лежит Джерри Брамс.

— Слава богу… — прошептала Тэмми.

Лицо Джерри покрывали какие-то темные разводы; женщина догадалась, что это кровь. Однако он, похоже, чувствовал себя не так уж плохо. Заметив Тэмми, он проворно пополз к ней по-пластунски, словно солдат под огнем. Когда он приблизился, Тэмми увидела, что кровь сочится из небольшой раны на голове — Катя сорвала с него парик вместе с кусочком кожи.

Добравшись до Тэмми, Джерри с горячностью схватил ее за руку.

— Моя дорогая, слава богу, ты жива. Честно говоря, я опасался самого худшего. Кто-то впустил призраков в дом.

— Это сделала я.

— Господи спаси, но зачем?

— Тодд хотел, чтобы я их впустила, — сообщила Тэмми. Это не вполне соответствовало истине, но сейчас ей не хотелось пускаться в долгие объяснения.

— А где Тодд?

Тэмми на мгновение отвернулась. Этого оказалось достаточно, чтобы Джерри все понял.

— Господи, нет. Неужели Тодд…

— Она убила его. Заколола ножом.

— Катя? Но почему, почему? Зачем ей его убивать?

— Так сразу не объяснишь.

— Хорошо, об этом потом. Где же сейчас Катя?

— Думаю, где-нибудь здесь, поблизости.

— А ты зачем спустилась?

— Не догадываешься? Отыскать тебя.

— О милая, милая…

Брамс крепче сжал ее руку.

— Может, пойдем отсюда? — предложила Тэмми.

— А ты знаешь, как добраться до двери?

Тэмми бросила взгляд через плечо. К счастью, стена, служившая ей ориентиром, никуда не исчезла.

— Думаю, я знаю, где дверь. Надо идти вдоль стены. Вот она, справа. Она и приведет нас к выходу. Если я не ошибаюсь, дверь должна быть где-то слева.

— Вижу, ты прекрасно здесь ориентируешься.

— Надеюсь, я не ошиблась, — повторила Тэмми.

Она хотела подняться на ноги, но Джерри попытался удержать ее.

— Нет, чтобы ползти по земле, как червяк, я слишком толста, — возразила Тэмми.

— Пожалуй, я тоже не гожусь для подобных упражнений, — кивнул головой Джерри. — Годы уже не те. Пойдем на двух ногах, как положено людям. Если Катя нас увидит, так тому и быть.

Брамс тоже встал, и они двинулись вдоль стены, чувствуя себя в относительной безопасности. Со всех сторон до них доносились самые разнообразные звуки. То были горестные вопли мертвецов, к которым они уже успели привыкнуть, а также треск и гул, сопровождающие процесс разрушения. Призраки дали выход своей ярости, круша и ломая все, что попадалось им на пути. Тэмми догадалась, что в приступе безудержной злобы они выламывают плитки из стен и разбивают их вдребезги. Вскоре к звону разбиваемых плиток присоединился еще один, более глухой звук — призраки разносили в щепу деревянные балки.

Тэмми и Джерри старались держаться поближе к стене. Воздух стремительно наполнялся облаками пыли, и они знали, что разбушевавшиеся призраки совсем близко. Трудно было понять, где именно мертвецы громят комнату; возможно, это происходило повсюду.

— Не возражаешь? — Тэмми сунула в руку Джерри свою влажную ладонь.

— Почту за честь.

Теперь они видели дверь, и, хотя зловещий шум усиливался, Тэмми надеялась, что им удастся выбраться отсюда живыми. Конечно, если удача от них не отвернется.

Но стоило этой приятной мысли прийти в голову, как особенно мощный толчок сотряс серую мглу; сила его была так велика, что туман разлетелся на две части, словно раздвинутый театральный занавес.

Тэмми потянула Джерри за руку, и они отступили на несколько шагов.

Из образовавшейся в тумане дыры немедленно появились призраки и набросились на стену около двери. Они терзали ее с таким неистовством, что потолок над дверью треснул и плитки, куски дерева и штукатурки полетели во все стороны. Тэмми и Джерри поспешно отвернулись и закрыли лица руками. Спины их в мгновение ока побелели от известки.

Когда шум стих, Тэмми обернулась, но ничего не сумела толком разглядеть в облаке пыли, сменившем темное марево. Пыль попала ей в легкие, и она закашлялась, да так сильно, что на глазах выступили слезы. Джерри пребывал в еще более плачевном состоянии.

Наконец Тэмми сплюнула вязкую белую массу, забившую ей рот, и вытерла глаза тыльной стороной ладони. Это было серьезной оплошностью. В ту же секунду она ощутила, что мельчайшие частички известки царапают ей веки, и слезы вновь хлынули потоком. Женщина ничего не видела, лишь чувствовала, как Джерри отчаянно вцепился ей в руку. Хватка его была столь сильной, что Тэмми перестала кашлять и, сморгнув слезы, огляделась по сторонам.

Призраки, только что разделавшиеся со стеной, теперь громили какое-то толстое деревянное перекрытие. Однако Джерри не волновал учиняемый мертвецами разгром. Брамс неотрывно смотрел прямо перед собой, в центр комнаты.

— Она всегда умела эффектно обставить свое появление, — прошептал он одними губами.

Тэмми проследила за направлением его взгляда.

Туманная завеса вновь начала медленно сдвигаться. Но меж двумя ее кусками торжественно и важно, подобно оперной диве, готовой занять свое место на авансцене, шествовала Катя Люпи. В руках у нее был нож — тот самый нож, которым она убила Тодда.

Глава 3

— Привет, Тэмми, — небрежно бросила она. — Думаю, ты уже вообразила, что выберешься отсюда живой? Рано радовалась, дорогуша. К сожалению, мне придется тебя разочаровать.

— Хватит дурить, Катя, — предостерегающе произнес Брамс, стараясь, чтобы голос его звучал как можно весомее и убедительнее. — Пора остановиться.

— Ты ведь хорошо меня знаешь, Джерри, — обернулась к нему Катя. — Я никогда не останавливаюсь на полдороге. — Она вновь устремила взгляд на Тэмми. — Кстати, он не рассказывал тебе, как я лишила его девственности? Неужели нет? Надо исправить этот досадный пробел. Представь только, он был тогда тринадцатилетним несмышленышем, и член у него был едва ли больше моего мизинца. Или даже меньше, да, Джерри?

Тот не проронил ни слова. Между тем Катя продолжала, и голос ее становился все более грозным и зловещим:

— И после всего, что я для тебя сделала, Джерри, ты хочешь улизнуть, и бросить меня в одиночестве. Все вы, мужчины, предатели, не так ли? Только и смотрите, как бы улизнуть.

— Тодд не такой, — возразила Тэмми. — Он доверял тебе. Или хотел доверять.

— Заткнись, идиотка, — рявкнула Катя. — Где тебе понять, что было между нами, что нас связывало. — Она указала на Джерри окровавленным кончиком ножа, — А вот ты, ты это понимаешь. Ты знаешь, что всю свою жизнь я страдала от одиночества. Знаешь, как часто меня бросали.

«Эффектная сцена, ничего не скажешь, — с неожиданной иронией подумала Тэмми. — И Катя, спору нет, играет очень проникновенно. Судя по вступительной части ее монолога, она собирается отомстить за весь обманутый и попранный женский род».

— Слушай, хватит ломать трагедию! — решила Тэмми подать реплику не в тон. — Если тебе так уж хочется пустить этот чертов нож в дело, можешь вскрыть себе вены.

— О нет. Для меня конец еще не наступил, — покачала головой Катя. — Конец наступил для него. И для тебя тоже. — Окровавленное лезвие указало на Тэмми. — Сейчас вы оба расстанетесь со своей жалкой жизнью. А я не собираюсь умирать. Я всегда умела преображаться. Не так ли, Джерри? Правда, я менялась до неузнаваемости в каждом своем фильме?

Брамс хранил молчание, но Катя не отступала, словно получить подтверждение из его уст было для нее чрезвычайно важно.

— Скажи, я ведь умела изменяться? — повторила она с угрозой в голосе.

— Умела… — нехотя проронил Джерри, явно желая от нее отвязаться.

— И сейчас я изменюсь вновь. Я отправлюсь в мир в прекрасном, никому не известном обличье. Меня ждет новая, совсем другая жизнь.

— Тебя ждут адские сковородки, — не удержалась Тэмми.

— Тэмми, не спорь с ней, — остановил ее Джерри.

— Нет, пусть уж ваша разлюбезная Катя послушает, — отмахнулась Тэмми. — Она выглядит на миллион долларов — и все равно остается куском протухшей ветчины. Знаешь, я ведь обожаю кино, — обратилась она к Кате. — И старые немые фильмы тоже. Например, «Надломленные цветы». О, я без ума от этого фильма. Всякий раз заливаюсь слезами, когда его смотрю. Да, в этом фильме есть душа. В нем есть правда. Не то, что во всех этих жалких поделках с твоим участием. — Она рассмеялась и покачала головой. — От них разит мертвечиной. Вот ведь какой парадокс, — задумчиво продолжала Тэмми. — Мэри Пикфорд давно нет, и Фэрбенкса, и Бэрримора. Все они умерли. Но их фильмы по-прежнему заставляют людей смеяться и плакать, а значит, они живы. А ты? Ты жива — но какой от этого прок? Ты дерьмовая актриса и всегда была такой.

— Это ложь, — взорвалась Катя. — Скажи ей, Джерри.

— Да, скажи ей, Джерри, — невозмутимо повторила Тэмми. — Скажи, что это правда.

— Правда в том, что Тэмми не может помнить всего, что помню я, и…

— Не надо вилять, — угрюмо перебила его Тэмми. Она пристально посмотрела на Катю. — Тебя все забыли. Твои фильмы давно не смотрят. Никто и не помнит, что была такая актриса.

Катя исподлобья глянула на Тэмми и быстро перевела взгляд на Джерри — тот отрицательно покачал головой.

— Иначе неужели никто не узнал бы тебя, когда ты приперлась к Максин за Тоддом? — усмехнулась Тэмми. — А ведь там собрались не люди с улицы. Все ее гости на кино собаку съели.

Катя, потупив голову, уставилась на потрескавшиеся плитки пола. Она не двигалась, и лишь правая ее рука беспрестанно поглаживала лезвие ножа. Когда же она вновь подняла голову, на лице ее сияла ослепительная улыбка.

— Ладно, хватит, — елейным голоском пропела Катя. — Довольно взаимных оскорблений. Мы наговорили немало жестоких слов. И теперь должны простить друг друга.

Тэмми посмотрела на нее с недоверием. «Похоже, эта стерва надела очередную маску», — подумала она.

— Вряд ли наше примирение возможно, — сказала Тэмми.

— Заткнешься ты когда-нибудь, жирная гусыня? — процедила Катя, потерев рукой лоб. Улыбка ее мгновенно померкла, и взгляд Кати стал пустым и холодным, а лицо исказила злоба. Несомненно, масок в ее распоряжении было достаточно, однако ни одна не могла скрыть ее истинных чувств.

Однако Катя, сделав над собой усилие, вновь растянула губы в улыбке.

— Мне необходима ваша помощь, — проворковала она — Ваша помощь и ваше прощение. — И она раскрыла объятия. — Иди ко мне, Джерри. Прости меня, хотя бы в память о прошлом. Ведь я так много дала тебе, разве нет? Согласись, часы, проведенные здесь со мной, были лучшими в твоей жизни!

Брамс долго молчал, прежде чем ответить.

— От тебя пахнет смертью, Катя, — произнес он наконец.

— Прошу тебя, Джерри, не будь таким жестоким. Да, я причинила вред множеству людей. И я это прекрасно понимаю. Но поверь, меня вынудила к этому необходимость, о которой я горько сожалею. Все дело в том, что я попала в ловушку. Эту комнату купил и привез Зеффер. Я тут ни при чем, я даже ничего не знала. Почему же ты обвиняешь меня?

— Не я тебя обвиняю, а они. — И Джерри указал рукой на густое марево, точнее, на тех, кто в нем скрывался.

В какой-то момент призраки, до которых донесся этот разговор, перестали крушить стены; ярость их моментально утихла, стоило им услышать оправдания Кати. Тела мертвецов, точно переплетенные воедино, теперь отделились друг от друга, и, скрытые от говоривших туманом, они внимали тому, как Катя исполняет свою партию.

— Все они — твои гости, — заметил Джерри. — И некоторые из них в свое время были замечательными актерами.

— Если они такие замечательные, то почему так легко потеряли себя? — усмехнулась Катя. — Почему стали рабами этой комнаты?

— То же самое произошло и с тобой, — напомнил Джерри.

— Но эта комната принадлежала мне. А им, гостям, было позволено лишь заглянуть в нее. Да, одни из них считались моими друзьями — случайными приятелями. А некоторые даже становились моими любовниками. Но ведь они все умерли, правда? И теперь они никто и ничто.

— Так и знала, что она заявит что-нибудь в этом роде, — подала голос Тэмми. — Чего еще ожидать от этой самовлюбленной суки?

— Господи, — испустила тяжкий вздох Катя, — как она мне надоела.

И, угрожающе подняв нож, она двинулась к Тэмми. Через пару секунд острое лезвие вонзилось бы в сердце несчастной жертвы, но, прежде чем Катя успела нанести смертельный удар, кто-то выступил из тумана и выбил нож из ее рук. Клинок со звоном упал на плитки пола. Катя проворно нагнулась и снова схватила клинок. Но тут взгляд ее натолкнулся на фигуру, преградившую ей путь.

Призрак, вышедший из тумана приветственно распахнул объятия.

— Руди? — прошептала она.

Призрак галантно склонил голову, испускавшую легкое свечение.

— К твоим услугам, Катя, — откликнулся он.

Тэмми не видела его лица, однако голос мертвеца был полон печали; трудно было сказать, о ком он сожалел — о Кате или о самом себе.

Призрак смолк, но тут из дальнего утла комнаты кто-то вновь окликнул Катю по имени. Голос у этого призрака был более низким, чем у Валентино, и в нем звучал скорее гнев, чем грусть.

— Помнишь меня? — произнес он. — Дата Фэрбенкса?

Катя повернулась к говорившему.

— Дат? Я и не думала, что ты тоже здесь.

— А меня ты помнишь? — раздался еще один голос, на этот раз женский.

— Клара? — неуверенно произнесла Катя.

— Кто же еще?

С этими словами Клара вышла из мглы и уверенной упругой походкой направилась к Кате. Конечно, то был лишь призрак, однако Тэмми сразу узнала знаменитую Клару Боу. Припухшие, словно искусанные губы. Брови, выгнутые удивленной дугой. Огромные, широко распахнутые глаза, некогда такие невинные и одновременно страстные — но не теперь. Ныне взгляд Клары горел холодным злобным огнем.

— Прошу тебя, Клара не подходи так близко, — взмолилась Катя, посмотрев на свою прежнюю подругу.

— А какая тебе разница, далеко мы или близко? — возразила Клара.

— Да, — раздался четвертый голос. — Ты ведь ни в чем не виновата. Ты сама об этом только что сказала.

— К тому же, — подхватил пятый голос, — все мы умерли. И теперь мы никто и ничто.

— Ничто, — повторил шестой голос. Ему вторил седьмой.

Катя резко повернулась, сделав широкий взмах ножом. Однако ей никого не удалось задеть. Призраки были слишком проворны и неуловимы; она не могла с ними соперничать. «К тому же с подобными созданиями не сражаются кухонным ножом», — усмехнулась про себя Тэмми. Несомненно, у них есть тела, осязаемые и видимые глазом. Но эти тела неуязвимы, ибо состоят не из плоти и крови, а из грез и воспоминаний. Этих людей невозможно убить. Они уже мертвы, давным-давно мертвы.

Их становилось все больше и больше; призраки собирались вокруг Кати, бросив бесплодные поиски вожделенной Страны дьявола.

Между тем Страна дьявола исчезла безвозвратно — лишь блеклые контуры рисунков на покрытых изразцамистенах свидетельствовали о том, что она когда-то существовала. Обманутым в своих сокровенных ожиданиях призракам оставалось лишь одно утешение, если только это можно считать утешением — отомстить женщине, по вине которой они так долго томились в этом мрачном каньоне, мечтая о том, чтобы вновь попасть в мир, навеки их пленивший.

Катя поняла, что жизнь ее повисла на волоске и силы слишком неравны. Не выпуская ножа, она подняла обе руки вверх, словно умоляя о пощаде.

Однако мертвые не собирались ее щадить. Их бледные лица, обычно с размытыми и обезличенными чертами, сейчас, в присутствии женщины, с которой призраки некогда были близки, вновь стали выразительными. Словно больные склерозом, внезапно обретшие память, они сделались самими собой. Глаза, прежде напоминавшие лампочки, обрели цвет и форму, рты, к которым вернулась чувственность, уже не казались узкими прорезями.

«Вряд ли подобное преображение понравится хозяйке», — подумала Тэмми. На всякий случай она схватила Джерри за рубашку и оттащила его подальше от Кати.

Как выяснилось, она сделала это как раз вовремя.

В следующий момент один из призраков схватил Катю за руку. Тэмми не видела лица нападавшего; до нее донесся лишь утробный гортанный крик, с которым он утащил свою пленницу в туман.

Катя пыталась вырваться, но, несмотря на ее незаурядную силу, ей не удалось совладать с призраком, который не давал ей двинуть ни рукой, ни ногой.

— Пошел к черту, Рамон! — завизжала она.

Извиваясь как уж, Катя вновь попыталась выскользнуть из железной хватки Наварро; на этот раз ей удалось освободить руку — как раз ту, в которой она до сих пор сжимала нож. Не теряя времени, она нанесла удар своему противнику — Рамону Наварро. Нож вонзился ему в бок и там застрял.

И пока Катя не успела вытащить свое оружие, Наварро вновь заломил ей руки за спину. Она продолжала яростно извиваться, осыпая его проклятиями — сначала английскими, потом румынскими. Однако через несколько минут женщина утомилась и затихла.

Катя погрузилась в молчание так внезапно, что Тэмми даже решила, что Наварро убил свою пленницу. Но — как и всегда в этом доме — оказалось, что все не так просто.

Туманная завеса внезапно развеялась, словно унесенная мощными порывами резко поднявшегося ветра. И, подобно актерам, вышедшим на авансцену для финального поклона, из серого марева один за другим начали появляться призраки — четвертый, пятый, шестой, десятый, двенадцатый…

И все они смотрели в одну сторону; десятки полных ненависти глаз были устремлены на Катю.

Точно пойманное животное, она вновь начала судорожно дергаться, пытаясь вырваться из цепких рук Наварро. К немалому удивлению Тэмми, призрак выпустил свою пленницу. Она тут же потянулась к ножу, все еще торчавшему у него в боку. Но прежде чем она успела ухватить клинок, Наварро изо всех сил дернул ее за платье. Легкая розовая ткань треснула, явив на всеобщее обозрение восхитительные Катины груди.

Выражение ее лица мгновенно изменилось, ярость, сверкавшая во взоре, погасла. Наварро нагнулся и прижался лицом к ложбинке между ее грудями.

Катя засмеялась легким серебристым смехом; несомненно, то был искусственный смех — однако он сделал свое дело. Наварро принялся лизать ее шелковистую кожу, поднимаясь все выше, к стройной, точеной шее. Тело Кати блестело, соски, возбужденные его прикосновениями, затвердели. В упоении прикрыв глаза, она промурлыкала что-то по-румынски. Судя по ее тону, то были слова ободрения и восторга. Наварро оставил ее шею и принялся ласкать губами левую грудь; руками он обвил ноги Кати и приподнял ее.

Призраки, обступившие их плотным кольцом, внимательно наблюдали, как Катя тает от наслаждения.

Смех ее уже не был искусственным, она в изнеможении откинула голову назад. Наварро между тем перестал лизать ее; он поднимал ее все выше, выше, выше, пока Катя, со своей сверкающей грудью и заливистым смехом, не оказалась в воздухе у него над головой.

Лишь тогда она открыла глаза, и смех ее внезапно оборвался. Она вновь заговорила по-румынски, но на этот раз голос ее звучал раздраженно и испуганно. Впрочем, говорить долго ей не пришлось — Наварро с размаху бросил ее в толпу мертвецов.

Казалось, на несколько мгновений Катя зависла в воздухе, прежде чем попасть в руки тех, кто так давно хотел завладеть ею.

Наконец она упала. И очутилась в объятиях призраков, своих давних друзей, которые так терпеливо ждали, когда она вновь распахнет перед ними двери «дворца мечты», и были так горько разочарованы.

И после всех этих лет — тоскливых лет, когда они страдали от ее холодности, ее безразличия, ее жестоких игр, — призраки получили возможность отомстить.

Катя испустила пронзительный вопль, когда ледяные пальцы мертвецов коснулись ее кожи; она визжала и билась, словно маленькая девочка, попавшая в руки насильника. Но призраки внимали ее воплям с тем же равнодушием, с которым она все эти годы внимала их горестным стонам.

Они вцеплялись ей в волосы, вырывая их с корнем. Раздирали гладкую, безупречную кожу, на которой не оставило следов время. Рвали зубами соски, они выдирали куски плоти из ее влагалища и засовывали ей в рот, чтобы заставить ее молчать.

Собственная смерть, которую пришлось пережить этим людям, ожесточила их. Но еще сильнее их ожесточило время — время, проведенное в каньоне, под проливным дождем или палящим зноем. И теперь они не знали снисхождения.

Они тянули Катю в разные стороны, словно дети, которые не могут поделить куклу. Но ее непрочная плоть не была предназначена для столь грубого обращения. Призраки слишком быстро разорвали свою игрушку на части.

Нескольких секунд хватило, чтобы превратить в окровавленные клочья то, что совсем недавно было Катей Люпи; обломки костей торчали из ее изувеченных рук и ног, влагалище было разодрано до середины живота. Но в изуродованном теле по-прежнему теплились остатки жизни; Катя все еще стонала, умоляя своих мучителей о пощаде.

Однако они оставались глухи к ее мольбам. Мечты об этой расправе они лелеяли годами; каждый с наслаждением представлял, как доберется до ненавистного тела. И вот теперь самые жуткие их фантазии осуществились. Кто-то медленно сдирал кожу с ее лица, превращая бархатистые щеки в окровавленную массу. Две женщины-призрака, действуя дружно и согласованно, оторвали ей груди, превратив эти соблазнительные выпуклости в два наполненных жиром мешка.

Но жизнь оставила истерзанное тело быстрее, чем того хотели мучители.

Катины крики стихли. Конвульсивные подергивания прекратились. Она бессильно повисла на их руках — поломанная кукла, которую уже невозможно починить.

Желая удостовериться в том, что жертва мертва и забава окончилась, Вирджиния Мэйпл, вторая жертва звездного мора, начавшегося смертью Рудольфа Валентино, просунула руку в рот убитой. Добравшись до черепной коробки, Вирджиния загребла целую пригоршню мозгов и швырнула их на пол.

Тем временем кто-то другой, запустив пятерню в разодранное влагалище, принялся извлекать наружу внутренности Кати. Ее органы — свитки кишок, печень, желудок — появлялись один за другим, разноцветные, как платки в ящике фокусника.

И за всем этим, оцепенев, наблюдала Тэмми.

Она вовсе не хотела этого видеть, и в то же время жуткое зрелище неодолимо приковывало ее взор. Все время, пока продолжалась расправа, она ни разу не отвернулась, хотя постоянно твердила себе о том, что не должна смотреть на подобный разгул жестокости. Подобный садизм не доставлял ей удовлетворения, пусть даже жертвой безумного изуверства стал ее злейший враг.

И все же, когда призраки утащили жалкие останки Кати в туман, чтобы там, возможно, продолжить глумиться над ними, Тэмми вздохнула с облегчением. По крайней мере, теперь эта сука точно была мертва. Данную фразу Тэмми произнесла вслух. Однако Джерри, убежденный пессимист, не разделял ее уверенности.

— Здесь, в каньоне Холодных Сердец, очевидное часто оказывается обманчивым, — заметил он. — Требуется время, чтобы узнать, мертва ли она на самом деле.

Поднявшись наверх, Джерри и Тэмми обнаружили на кухне забившуюся в угол Максин. Взгляд ее был пустым и отрешенным, а лицо — таким усталым и поблекшим, словно недавние события состарили ее лет на пятнадцать. Заметив вошедших, Максин даже не поднялась, и Джерри, опустившись на корточки рядом с ней, попытался ее разговорить.

Наконец Максин подала голос. Заливаясь слезами, она сообщила, что очень хотела прийти к ним на помощь. Но когда снизу донеслись эти звуки, эти ужасные звуки, она не смогла заставить себя спуститься туда. Она множество раз повторяла одно и то же, вздрагивая всем телом и заламывая руки.

— Попробуй привести ее в чувство, — сказала Тэмми.

А сама она отправилась взглянуть на то, что прежде было Тоддом.

Самый красивый мужчина Голливуда лежал там, где она его оставила; лицо Тодда казалось спокойным и безмятежным, или почти безмятежным. Веки были опущены, как у спящего, губы приоткрыты. Вокруг головы натекла лужа крови, сиявшая, точно нимб.

На заре увлечения Тоддом Тэмми часто снилось, будто она прикасается к нему. В этих снах не было ничего сексуального, или, по крайней мере, откровенно сексуального. Ей представлялось, как он стоит рядом с ней в самой обычной комнате и говорит: «Подойди, прикоснись ко мне», — или что-то вроде этого. И ничего больше.

От этих снов она всегда пробуждалась, охваченная одним страстным желанием. Желанием убедиться в том, что Тодд существует в реальном мире и когда-нибудь ей представится возможность прикоснуться к нему наяву. Убедиться в том, что ее кумир — не фигурка на экране, но человек из плоти и крови.

И теперь она была с ним рядом, совсем рядом, и могла трогать его сколько угодно — но никакая сила не заставила бы ее коснуться мертвого тела.

Тот, о ком она так долго мечтала, более не существовал. Он ушел навсегда, и бездыханные останки, столь похожие на груду плоти, которую она только что видела внизу, не имели с ним ничего общего. Тэмми отвернулась; ей мучительно хотелось сказать покойнику «прощай», и в конце концов, не совладав со своим бессмысленным желанием, она все же сделала это. После чего она вернулась в кухню и обнаружила, что Джерри удалось-таки заставить Максин встать. Теперь он обшаривал полки холодильника в поисках какого-нибудь освежающего напитка для нее.

— По-моему, здесь только пиво, — сообщил он. — Хотя нет, подожди, Еще есть молоко. Хочешь молока?

— Молоко, — повторила Максин, и лицо ее внезапно просветлело, как у ребенка. — Да. Я с удовольствием выпью молока.

Джерри бережно подал ей полный стакан, и она осушила его несколькими глотками, не отводя глаз от окна.

— Если тебе лучше, нам надо уходить, — сказал Джерри, когда Максин поставила пустой стакан на стол. — Не стоит здесь оставаться.

Та молча кивнула.

Снизу опять донесся шум. По всей видимости, призраки вновь принялись громить обманувшую их ожидания комнату. Все понимали, что вскоре там не останется ни одной целой плитки и тогда мертвецы поднимутся наверх, а встреча с ними была весьма нежелательна.

— А где Эппштадт? — неожиданно спросила Максин, сознание которой, похоже, несколько прояснилось. — Что с ним произошло?

— Я тебе уже говорила, — напомнила Тэмми.

— Ах, да. Он мертв, так ведь?

— Мертв.

— А официант?

— Джой?

— Да. Джой.

— Он тоже мертв.

В комнате повисло молчание. Максин вертела в руках пустой стакан, а Тэмми невольно представляла трупы, которых так много оказалось в этом доме. В холле лежал зарезанный Тодд, а где-то в саду — растерзанный Сойер. Официант Джой, фамилии которого так никто и не узнал, и Эппштадт остались где-то внизу, в подвале. А Катя? Скорее всего, ее бренные останки разбросаны повсюду.

— Нам еще повезло, — заявил Джерри.

— Повезло? — недоуменно переспросила Максин.

— Конечно. Мы ведь остались живы.

— Вот когда увидим бульвар Сансет, тогда и будем говорить о везении, — сказала Максин, и на лице ее мелькнуло прежнее ироничное выражение. — А пока что нам надо сматываться отсюда.

Они торопливо выбрались из дома, провожаемые зловещим гулом, который усиливался с каждой секундой. Оглянувшись, Тэмми увидела на входной двери трещину шириной примерно в два дюйма. Черным зловещим зигзагом, напоминающим молнию, трещина эта поднималась к самой притолоке.

Беглецы торопливо уселись в машину Тэмми и двинулись по дороге вниз. Где-то на полпути присутствие духа вновь оставило Максин, и она разрыдалась, жалобно всхлипывая. Тэмми не проронила ни слезинки.

— Тише, — снисходительно и в то же время сурово приказала она. — О том, что было, надо забыть, Максин. Все позади. Все позади.

Разумеется, это не вполне соответствовало истине. Тэмми вспомнила о существах, с которыми она столкнулась в каньоне прошлой ночью, — об отродьях призраков. Интересно, что с ними теперь будет? А что, если Страна дьявола обладает способностью превращать в мутантов всех, кто когда-либо там побывал? Ведь они с Джерри провели в этом сатанинском месте немало времени. Вдруг это скажется на их внешнем и внутреннем облике? Теперь ей придется постоянно следить, не происходит ли с ней каких-нибудь жутких перемен. Наконец они оказались у подножия холма.

— Мы должны сообщить обо всем в полицию, — сказала Тэмми. — Должны пойти туда все вместе.

— Прямо сейчас? — вздохнула Максин. — У меня нет сил.

— Но это необходимо, Максин. Там, в доме, остались трупы. Если мы не пойдем сейчас в полицию, в убийстве могут обвинить нас.

— А если мы обо всем расскажем, то в полиции решат, что мы свихнулись, — возразила Максин. — Подумают, что мы сбежали из психушки.

— Убедить полицейских в нашей правоте будет нетрудно, — заметил Джерри. — Отвезем их туда, и они увидят все собственными глазами. Тогда и поймут, сумасшедшие мы или нет.

— А если они все же решат повесить это дело на нас? — предположила Максин. — Знаю я этих доблестных сыщиков. Им лишь бы найти виноватого.

— Но как они смогут свалить все на нас? — пожала плечами Тэмми. — Мы ведь объясним, что произошло.

— Объясним? — усмехнулась Максин. — Хорошенькое выйдет объяснение, ничего не скажешь. Главное, очень убедительное. И правдоподобное.

— Нам поверят, если мы начнем с самого начала и расскажем все по порядку. И ничего не будем утаивать.

— Объяснением с полицией дело не закончится, — сказала Максин. — Когда станет известно о смерти Тодда, журналисты налетят на нас, как мухи на мед. Они носами будут землю рыть в поисках разных пикантных подробностей, а правда это или нет — им ровным счетом наплевать. И все свои гнусные домыслы они непременно напечатают. Вся эта шумиха затянется на несколько месяцев, можете мне поверить. И никого не будет интересовать, что произошло на самом деле. Вот увидите, из смерти Тодда устроят настоящий балаган.

— Но тебе ни к чему принимать участие в этом балагане, — заметил Джерри. — И нам с Тэмми тоже. Мы просто откажемся разговаривать с журналистами, только и всего. Пусть пишут что угодно — бумага все стерпит. Мы не сможем им помешать. Но и помогать не будем.

— Так-то оно так, — вздохнула Максин. — Но мне все же не хотелось бы отдавать Тодда на потеху журналюгам. Даже после смерти. Я привыкла защищать его репутацию.

— Если бы ты получше защищала его при жизни, сейчас он был бы с нами, — бросила Тэмми. В зеркале она увидела отражение Максин — утолки рта у той поползли вниз, словно она вновь собиралась заплакать. — Прости, — торопливо пошла на попятную Тэмми, — я погорячилась.

— Нет, ты права, — пробормотала Максин. — Я его предала. Оставила как раз тогда, когда он больше всего нуждался в моей помощи. Меа culpa.

— Что это значит?

— Моя вина. Не думай, что я этого не знаю. Его смерть на моей совести.

Слова Максин положили конец разговору. Все трое погрузились в молчание. Наконец они выехали на Лэнгли-роуд, потом свернули на Догени-драйв и вскоре оказались на бульваре Сансет.

На бульваре было полно транспорта. Несколько раз они застревали в пробках, однако всем троим было даже приятно сидеть в машине, наблюдая за стоящими рядом автобусами, велосипедами и шикарными «роллс-ройсами» обитателей Беверли-Хиллз. Здесь, на улицах, кипела жизнь, самая обычная жизнь. Люди торопились по делам и знать не знали о том, что совсем неподалеку от шумного и суетливого города ангелов среди скал есть глубокая расщелина, скрывающая непостижимые разумом тайны.

Часть XI ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА

Глава 1

Новости, подобно представителям животного мира, разделяются на отряды, виды и подвиды. Некоторые новости «Верайети» упоминает лишь вскользь, другие считает достойными более широкого освещения. (Впрочем, там появились четыре последние фотографии Тодда Пикетта, сообщение о том, что менеджер Тодда, Максин Фрайзель, присутствовала при его кончине, и несколько туманных намеков на странную историю дома в каньоне.) «Лос-Анджелес таймс» уделила смерти Тодда Пикетта еще больше внимания. Этому прискорбному событию была отдана вся первая полоса газеты — помимо всего прочего там сообщалось, что на месте преступления обнаружили еще несколько тел, а также выдвигалось несколько версий произошедшей трагедии. Согласно одной из них, убийства в каньоне были неким странным образом связаны с резней, учиненной Чарльзом Мэнсоном. К тому же «Лос-Анджелес тайме» поместила краткий биографический очерк о Тодде и рассказ об основных вехах его блистательной карьеры. Автор упомянутого очерка с несколько излишней торопливостью попытался оценить вклад покойного в кинематограф. «Нэшнл инкуайрер» пошел дольше, посвятив специальный выпуск гибели Тодда Пикетта, Гарри Эппштадта и, как гласила одна из статей, «тем несчастным безымянным жертвам, которые по непонятным причинам разделили печальную участь светил Голливуда». Выпуск, однако, был до отказа напичкан набившими оскомину легендами, о чем свидетельствовали даже названия статей: «Трагический звездопад», «Смерть на взлете» (автор этой публикации сетовал о безвременном уходе великих предшественников Тодда — Мэрилин, Джеймса Дина, Джейн Мэнсфилд), «Страшная цена славы». Однако все упомянутые изыски желтой прессы можно было счесть настоящими блестками пера по сравнению с шедеврами авторов «Глоуб». И все же именно эти мастера копаться в канализационных стоках, наряду с откровенным и наглым вымыслом, явившимся плодом их игривого воображения, поделились с доверчивыми читателями некоторыми предположениями, что парадоксальным образом оказались близки к истине. Однако, учитывая, что «Глоуб» был скандально знаменит своим наплевательским отношением к достоверности, ни одно уважающее себя издание не дало себе труда проверить эти догадки. Все знали: то, что напечатано в «Глоуб», не может быть правдой. Таким образом, наиболее правдивую часть истории никто не принял на веру.

Из издания в издание кочевали самые противоречивые факты, связанные со смертью в Тинзелтауне.

Авторы почти всех статей сходились лишь в том, что карьера покойного Тодда Пикетта последнее время шла под уклон. Разумеется, тут можно было поспорить, однако он, несомненно, уже не являлся «Самым красивым мужчиной в мире» (такой титул в январе 1993 года присудил ему журнал «Пипл»), равно как и «Лучшим актером года» (этим званием пять лет подряд награждал его «Шо Вест»). Неутомимо карабкаясь вверх по лестнице, Тодд Пикетт достиг самой вершины. А путь с вершины возможен лишь в одном направлении — вниз.

Поэтому, согласно всеобщему убеждению, Тодд поступил весьма разумно, умерев молодым, да еще и при столь загадочных обстоятельствах. Никакой другой шаг не мог бы сильнее поддержать его угасающую славу. Он выбрал наилучшее время для ухода и обставил собственную кончину так, что он надолго останется в памяти потомков.

«Всех бесчисленных почитателей таланта Тодда Пикетта, — вещала «Верайети», — его трагическая смерть заставила вспомнить славные этапы звездной карьеры этого актера, изобилующей воистину блистательными моментами истинного волшебства в кинематографе. Но многие поклонники, пожалуй, испытывают невольное облегчение при мысли, что их кумир лишен теперь возможности разочаровать их. Период его расцвета (напомним, что продюсером наиболее успешных фильмов с его участием выступал Кивер Смозерман, скончавшийся около года назад в возрасте сорока одного года) близился к неизбежному концу. И, как ни горько говорить об этом, проживи Тодд дольше, нам пришлось бы наблюдать печально знакомую картину затмения некогда яркой звезды».

Глава 2

Затмение. Теперь это слово мерещилось Тэмми повсюду. Оно вертелось у нее на языке, оно слышалось ей в самых невинных разговорах. И стоило ей услыхать это слово или увидеть его напечатанным, она вновь возвращалась мысленно в Страну дьявола, поднимала голову к тусклым небесам и видела там солнце, на три четверти закрытое луной. Она ощущала на своем лице дуновение прохладного ветра. Слышала стук лошадиных копыт или, что было куда мучительнее, жалобный плач Квафтзефони.

Разумеется, она пыталась совладать с собой; пыталась выбросить из головы опасное слово, прогнать навеваемые им видения и вернуться в реальный мир — вновь оказаться в своей комнате, вглядеться в открывающийся из окна вид, ощутить немалый вес собственной плоти.

Впрочем, слово «затмение» было далеко не единственной ловушкой. Хотя Тэмми опять жила в своем доме на Элверта-роуд и старательно пыталась вновь втянуться в размеренный ритм жизни, некогда такой привычный, она знала: ей не скоро удастся прийти в себя. Слишком многое ей довелось увидеть, и слишком многое из увиденного назойливо проникало в обыденный мир, в котором она жила теперь. Правда, она первым делом убрала прочь фотографии Тодда и все, хоть как-то о нем напоминавшее, — а подобных сувениров в доме имелось немало. Но пословица «с глаз долой — из сердца вон» на этот раз не оправдала себя. Тэмми чувствовала: воспоминания о пережитом не отпустят ее так просто, еще долго они будут лежать на ее душе тяжелым грузом.

К тому же она осталась в полном одиночестве. Где-то через три недели после ее возвращения в Сакраменто Арни сообщил, что намерен расстаться с ней и соединить свою жизнь с некоей Мэрии Джиннис, крашеной блондинкой, которая работала диспетчером в аэропорту. Отчасти Тэмми была даже рада этому. Она немного знала Мэрии, и та ей всегда нравилась; несомненно, эта женщина намного лучше подходила Арни, чем сама Тэмми. Ей, пожалуй, нравилось жить одной, знать, что утром не придется вымучивать слова, если нет желания разговаривать — а подобное теперь случалось с Тэмми нередко. Иногда несколько дней подряд она ощущала такую апатию, что вовсе не желала по утрам открывать глаза, а иногда становилась болезненно восприимчивой, и какое-нибудь дурацкое телешоу вызывало у нее бурные рыдания. Одинокая жизнь позволяла Тэмми легче мириться с безумием, которое притаилось где-то в глубине ее сознания. Никто не мешал ей запереть дверь, отключить телефон, задернуть шторы и предаться тихому помешательству.

Вскоре после ухода Арни Тэмми сильно простудилась и накупила кучу лекарств — от насморка, кашля и температуры. Обычно все эти чудодейственные средства вызывали у нее вялость и сонливость, так что она старалась принимать их как можно реже. Но в нынешнем состоянии побочный эффект лекарств мало ее беспокоил. Тэмми до отказа напичкала себя разноцветными сиропами и таблетками и улеглась в постель посреди дня. Однако выяснилось, что поступила она опрометчиво. Где-то в час ночи она проснулась вся в поту. Ей снилось, будто рядом лежит мальчик-козел и сосет ее грудь. Она даже ощущала запах грудного молока, струйкой стекающего из уголка, его рта, и слышала, как Квафтзефони в блаженстве скребет длинным когтем по шелковому одеялу.

Не лишившись во сне способности рассуждать разумно, Тэмми сказала отпрыску дьявола, что плохо себя чувствует и что ему лучше прекратить сосать. Однако он не выпустил сосок, и она лишь с большим усилием оторвала мальчишку от груди. Тогда он вцепился ей в руку, прижав острым ногтем большого пальца пульсирующую вену у нее на запястье. Потом он опустил ее ладонь на свой поросший жесткой шерстью живот, в самый низ, туда, где из складок младенческого жира выступал напряженный член. Скользнув по нему рукой, Тэмми ощутила под пальцами множество крошечных округлых выпуклостей.

— Это черные жемчужины, — сообщил мальчик-козел прежде, чем она успела задать вопрос. — Они сделают твое наслаждение более полным.

Тэмми еще не успела сообразить, к чему клонит сын дьявола, а уродец уже взгромоздился на нее, зажав одну ее грудь в кулаке так, словно собирался подоить. Женщина испуганно закричала, но он остался глух к ее мольбам. В комнате стояла адская жара, и молоко, проливаясь на простыни, моментально скисало. От него исходил одуряющий запах блевотины, и запах этот обволакивал Тэмми, мешая дышать.

Она умоляла мальчика-козла оставить ее в покое, но тот лишь крепче стискивал ее запястье. Тэмми боялась, что, посмей она ослушаться, Квафтзефони сломает ей кость. И она покорно взяла в руку его унизанный жемчугами жезл и принялась ласкать его.

— Хочешь, чтобы все прошло побыстрее? — спросило сатанинское отродье.

— Да, — всхлипнула Тэмми, все еще надеясь, что он ее отпустит. Как: бы то ни было, мужчинам в таких случаях бывает трудно угодить. Арни всякий раз гордо отвергал все ее попытки помочь ему руками. «Ты все только портишь, — заявлял он. — Уж лучше я сам». Впрочем, ее нынешний партнер — совсем другое дело.

— Тогда лежи тихо! — скомандовал мальчик-козел, откидываясь назад, но не выпуская из своих цепких пальцев ее истекающую молоком грудь.

Забавы с членом уступили место иной, более грубой игре. Теперь он почти взгромоздился женщине на голову, расставив свои толстые волосатые ноги так, чтобы его задний проход находился в нескольких дюймах от ее носа. Жесткая шерсть щекотала ей лицо. На ягодицах поросль была особенно густой, и он явно не пытался содержать ее в чистоте. Тэмми замутило от невыносимой вони.

— Открой рот, — распорядилось маленькое чудовище. — Высунь язык.

Этого Тэмми уже не могла вынести. Схватив козлоподобного монстра за яйца, она резко отшвырнула его, так что он растянулся на пропитанных скисшим молоком простынях, а потом принялась шлепать ладонью по его волосатым ягодицам — как это обычно делают матери, наказывая непослушных детей. Квафтзефони сразу начал хныкать и одновременно испражняться, извергая зловонный кал, которым, предоставься ему такая возможность, наверняка с удовольствием измазал бы ей лицо. Тэмми испачкала руки, но ей было наплевать. Она лупила его и лупила, пока уродец не выплакал все слезы и не стал икать.

Нет, догадалась Тэмми, это не мальчик-козел икает, а она сама.

Она открыла глаза. Температура спала, и женщина лежала в постели одна, на пропитанных потом простынях. На кровати не было ни шерсти, ни дерьма; кошмар, прилетевший из Страны дьявола, развеялся.

Тэмми встала и первым делом спустила в туалет все лекарства. Пусть организм справляется с простудой собственными силами. У нее и так крыша едет, и ей ни к чему снадобья, усугубляющие безумие.

Глава 3

— Джерри?

— Тэмми, дорогая моя. Куда ты пропала? Я все ждал, когда ты наконец позвонишь.

— Ты мог бы и сам позвонить.

— Откровенно говоря, я боялся быть навязчивым, — признался Джерри. — У тебя своя жизнь. И в отличие от меня ты не прозябаешь в одиночестве.

— Ну, тут ты ошибаешься. Мы с Арни расстались.

— О, мне очень жаль.

— Жалеть тут не о чем. Так будет лучше для нас обоих.

— Ты и в самом деле так считаешь?

— В самом деле. Мы друг другу не подходим. И сейчас мы оба это поняли. Ладно, хватит обо мне. Как ты поживаешь?

— Ну, с тех пор как наша история попала в газеты, я стал популярной личностью. Меня чуть ли не каждый день приглашают на обеды и вечеринки. Люди ведь чертовски любопытны. Готовы поить меня и кормить, лишь бы выведать какую-нибудь невероятную подробность. Честно говоря, я ничего не имею против. Несколько человек, по большей части молодые парни, делали вид, что интересуются моей скромной персоной, а на самом деле их занимал исключительно каньон. Но я им подыгрывал. И в результате неплохо провел время. Видишь ли, в моем возрасте привередничать не приходится. Уж лучше притворный интерес, чем искреннее равнодушие.

— И что же ты им рассказываешь?

— В основном отделываюсь загадочными намеками и недомолвками. Я уже наловчился с первого взгляда определять, кому что можно рассказать. Те, кто умоляет открыть все без утайки, поднимут меня на смех, вздумай я действительно это сделать.

— Значит, всю правду ты никому не выложил?

— Конечно нет. Я же говорю, никто из моих знакомых к этому не готов.

— А как люди реагируют на твои рассказы?

— Как правило, они жаждут услышать нечто вроде страшной сказки. Они ведь и приглашают меня потому, что уже сумели кое-что пронюхать. По городу ходят самые невероятные слухи. Разные обрывки сплетен. А мои знакомые жаждут их проверить. Вот, собственно, и все обо мне. А теперь расскажи, как у тебя дела. Ты ведь наверняка тоже поделилась с кем-нибудь впечатлениями от своей увеселительной поездки в каньон?

— Нет.

— Неужели?

— Я никому не сказала ни слова.

— Напрасно, уверяю тебя. Такое не следует держать в себе. Иначе и свихнуться недолго.

— Джерри, ты забыл, что я живу не в Голливуде, а в Сакраменто, в Рио-Линда. Если я начну распространяться о Стране дьявола и о том, что там видела, люди решат, что я свихнулась.

— А тебе разве не наплевать на то, что о тебе думают? Скажи честно.

— Не уверена, что мне хочется прослыть сумасшедшей.

— Слушай, а Руни тебя больше не беспокоил?

— Кто? — нахмурилась Тэмми.

— Руни. Ты что, забыла? Это же детектив, который с нами беседовал. Причем много раз.

— Разве его фамилия Руни? Мне казалось, Пельтцер.

— Нет, Лестер Пельтцер — это один из адвокатов Максин.

— Хорошо, Пельтцер — адвокат. А кто такой Руни?

— Да он же тысячу раз представлялся. Я смотрю, у тебя провалы в памяти. Он — детектив полицейского управления Беверли-Хиллз. Именно он первым нас допрашивал. И наверняка пытался с тобой связаться. Ты вообще прослушиваешь сообщения на своем автоответчике?

Тэмми давным-давно этого не делала, однако ответила утвердительно.

— С этим Руни вышла странная штука, — продолжал Джерри. — Он много раз звонил мне на автоответчик, говорил, что ему необходимо расспросить меня о каких-то деталях. Наконец я решил ему перезвонить. И знаешь, что мне ответили в управлении? Что Руни уволен две недели назад.

— Что же ему было от тебя нужно?

— Не иначе как этот сукин сын задумал написать книгу.

— О наших увлекательных приключениях?

— Боюсь, о сюжете и достоинствах его творения мы узнаем, лишь когда оно выйдет из печати.

— И этот детектив имеет право воспользоваться нашими показаниями? По-моему, это противозаконно.

— Он изменит имена. Или кое-какие обстоятельства. На этот счет существует много уловок.

— Но то, что случилось в каньоне, — наше частное дело. Он узнал о некоторых фактах благодаря своему служебному положению. И не имеет права растрепать об этом всему миру.

— Думаю, нам стоит поговорить с Пельтцером. Возможно, он придумает способ запретить этому пройдохе использовать наши показания.

— Господи, сколько проблем, — вздохнула Тэмми. — Раньше, до каньона, жизнь была куда проще.

— А сейчас тебе приходится нелегко?

— Да, не сладко. Хотя зачем кривить душой? У меня сейчас тяжелое время, очень тяжелое. Меня замучили кошмарные сны.

— Сны? Значит, все дело только в ночных кошмарах? Или в чем-то еще?

Тэмми помолчала, решая, стоит ли делиться с Джерри своими неприятностями. Не обернется ли излишняя откровенность против нее? Да, они вместе прошли через множество опасных передряг — но ведь, в сущности, она совсем не знает этого человека. Вдруг он тоже собирается писать книгу? Все эти соображения пронеслись в голове Тэмми, и она ответила:

— Да нет, на самом деле у меня все в порядке.

— Рад слышать. — В голосе Джерри звучало искреннее облегчение. — А репортеры оставили тебя в покое?

— Иногда кто-нибудь из этой братии пытается ко мне проникнуть. Но у меня в двери глазок, и если мне кажется, что незваный гость подозрительно напоминает журналиста, я просто не открываю дверь.

— Я так понимаю, ты теперь узница в собственном доме?

— Господи, конечно нет, — солгала Тэмми. — Неужели я буду сидеть взаперти?

— Рад слышать, — повторил Брамс.

— К сожалению, Джерри, сейчас мне придется с тобой проститься. У меня тысяча дел и…

— Понял, понял. И все же удели мне еще минуту.

— Да, разумеется.

— Возможно, то, что я тебе скажу, прозвучит немного… странно.

— Ничего, я привыкла к странностям.

— И все же мне необходимо рассказать тебе от этом.

— Джерри, я вся внимание.

— Мы с тобой никогда не обсуждали то, что произошло там, в этом доме.

— Нет. Но я думаю, мы все и так понимаем…

— Я сейчас говорю не обо всех. Только о нас с тобой. О том, что случилось с нами в той комнате. Ты же знаешь, она обладала особой силой. Благодаря ей Катя долгие годы сохраняла молодость и красоту.

— К чему ты клонишь?

— Я предупредил, что собираюсь сказать нечто странное. Но ты права, странностями нас с тобой не удивишь… — Джерри глубоко вздохнул, словно набираясь смелости. — Ты ведь знаешь, что я был болен раком? Доктора давали мне год жизни. Операция была бесполезна. Я узнал об этом в прошлом году. В декабре. Неплохой рождественский подарок, правда?

— Джерри, у меня нет слов, чтобы выразить тебе свое сочувствие.

— Подожди, Тэмми, ты не дослушала. Я сказал, что был болен раком.

— А теперь?

— Теперь опухоль исчезла.

— Полностью?

— Бесследно. Доктора глазам своим не поверили. Они заставили меня пять раз пройти сканирование — думали, тут какая-то ошибка. Но все исследования показали, что я здоров. Свершилось чудо. Подобного излечения, по словам докторов, просто не может быть.

— И все же это случилось.

— Да.

— И ты думаешь, тебе помогла комната?

— А как я могу думать иначе? Я вошел туда с неоперабельной опухолью, а когда вышел — опухоль исчезла. Трудно поверить, что это простое совпадение.

— Ты думаешь, комната сжалилась на тобой? Решила тебя спасти?

— Знаешь, что я думаю? — Джерри помедлил, — Наверное, это прозвучит еще более странно, чем все предыдущее, но я думаю, мне помогла Катя. Это ее последний подарок.

— Мне она вовсе не показалась любительницей делать подарки.

— Ты узнала лишь ее темную сторону, Тэмми. Но у нее была и светлая сторона. Как и у всех нас. В самых мрачных потемках всегда брезжит свет, поверь мне.

— Ты так думаешь? — усмехнулась Тэмми. — Что-то я не вижу никакого света впереди.

Глава 4

Тэмми всеми фибрами души стремилась поверить, что путешествие в каньон Холодных Сердец, едва не стоившее ей жизни и рассудка, в результате пошло ей на пользу. Она, конечно, даже не мечтала о чуде, подобном исцелению Джерри, и все ж надеялась увидеть хоть какой-то признак, который свидетельствовал бы, что выпавшие на ее долю страхи и страдания оказались благотворными.

Мысли ее неустанно возвращались к пережитому. О, как бы ей хотелось увидеть слабый проблеск надежды. Лучик света, развеявший бы тьму. Это придало бы смысл всей ее жизни. Однако ожидания Тэмми оставались тщетными. Никаких благих перемен с нею не происходило.

Здравый смысл подсказывал миссис Лоупер, что самое разумное в ее положении — позабыть о тайнах каньона и поскорее вернуться к обычной жизни. Возможно, ей следовало бы записаться в несколько женских клубов, а еще лучше — завести любовника. Иными словами, придумать себе занятие, которое отвлекло бы ее от тяжелых воспоминаний и помогло вновь ощутить себя обычной женщиной. Но как только дело доходило до решительного шага, Тэмми непременно изыскивала причину, чтобы от него отказаться. Казалось, опасности, пережитые в каньоне, полностью исчерпали отпущенный ей лимит смелости и решительности. Ее вылазки на территорию, раскинувшуюся за пределами дома, день ото дня становились короче. Стоило Тэмми опуститься на сиденье собственной машины, как ее охватывала паника, а к тому времени, как женщина добиралась до конца квартала, приступ тревоги становился столь невыносимым, что приходилось резко разворачиваться и возвращаться домой. Посещение магазинов превратилось для нее в пытку; теперь она заказывала продукты по телефону, а когда посыльный доставлял покупки, Тэмми старалась сократить общение с ним до минимума. Она торопливо хватала пакеты, протягивала посыльному деньги и захлопывала дверь прямо перед его носом, зачастую не дожидаясь сдачи.

Тэмми отдавала себе отчет в том, что странности ее не укрылись от внимания соседей. Нередко, выглянув в щель меж задернутыми шторами, она видела, как вокруг ее дома слоняются любопытные, причем некоторые даже указывают на ее окна пальцами. Тэмми догадывалась, что о ней ходит слава как о местной чудачке, о бедняжке, которая повредилась в рассудке, окунувшись в безумный мир Голливуда.

Разумеется, это обстоятельство немало усиливало ее тревогу, которая постепенно перерастала в настоящую манию преследования. Если, открыв дверь посыльному, Тэмми замечала на улице случайного прохожего, ее сразу же охватывало подозрение. Наверняка это шпион, ужасалась она про себя. Не раз она просыпалась по ночам, разбуженная непонятным шумом на крыше, и дрожала в темноте, уверенная, что это призраки добрались наконец до Рио-Линда и теперь пытаются проникнуть в окно ее спальни.

Периодически сознание Тэмми прояснялось (правда, такие моменты случались все реже и реже), и тогда она понимала, что все ее страхи — не более чем игра воспаленного воображения. И сопоставление редких светлых минут с той беспросветностью, в которой она пребывала постоянно, лишь подтверждало, что она неотвратимо скатывается в пучину безумия. Возможно, Джерри Брамс действительно излечился в той проклятой комнате от рака (она вполне допускала такую возможность); сама же Тэмми ощущала, что пребывание в каньоне повлияло лишь на ее душу, а не на тело, и влияние это было далеко не целительным. Напротив, в результате пережитых там потрясений она постепенно утрачивала чувство реальности. Бывали дни, когда, открыв утром глаза, Тэмми не могла отделаться от назойливых сновидений, которые застревали у нее в мозгу, словно занозы. Тогда она бродила по комнатам как сомнамбула, забывая, где она и что здесь делает.

При том, что Тэмми проводила время в совершенной праздности, она постоянно ощущала смертельную усталость. Собственные руки и ноги казались ей свинцовыми. Однажды, очнувшись от очередного забытья, она обнаружила, что стоит на четвереньках в ванной и ощупывает кафельные плитки, надеясь обнаружить в них картину, подобную той, магической, что некогда так поразила ее. В другой раз женщина вошла в кухню, где из открытого крана бежала вода, и игра теней в раковине напомнила ей чудовище, встреченное на дороге: чешуйчатая шкура, два ряда острых зубов меж толстыми, мясистыми губами. Тэмми сунула руки под горячую воду, и призрак ожившего мертвеца постепенно растаял, уступив место уродливой голове какого-то монстра, — его она тоже видела прежде, не то в каньоне, не то в своих кошмарных снах.

Тэмми открыла кран на полную мощность. Поток воды вырвался изо рта жуткого создания, точно горячее дыхание. А потом оно растворилось: шкура, зубы, пасть — все исчезло в сливном отверстии.

— Всего и делов, — равнодушно пробормотала Тэмми.

Эта отвратительная галлюцинация не произвела на нее особого впечатления. Ей всегда казалось, что сумасшествие — это нечто более эффектное и увлекательное. По крайней мере, таким оно представало в кино. Ее любимые фильмы в очередной раз наврали. В видениях, порождаемых безумием, нет ничего величественного и необычного — просто клочья грязной шкуры и острые желтые зубы в раковине.

Тэмми понимала, что рассудок ее слабеет с ужасающей скоростью. Понимала, что необходимо принять срочные меры, иначе возврат к самой себе будет невозможен. Она навсегда превратится в существо с пустыми глазами и каменным лицом, без единой здравой мысли в голове.

Глава 5

В то время как Джерри радовался чудесному исцелению, а Тэмми сражалась с обступившими ее мрачными призраками, Максин пыталась решить свои проблемы. Последствия пережитых потрясений оказались для нее не слишком значительными. Уже через неделю она смогла вернуться в офис и приняться за дела. Телефон в ее конторе буквально раскалился от звонков, однако в первую неделю Максин почти не вела деловых переговоров. Большинство ее собеседников, осведомившись о самочувствии мисс Фрайзель, поспешно переводили разговор на события в каньоне Холодных Сердец. Казалось, это все, что сейчас интересовало обитателей Голливуда.

Откровенно говоря, Максин не имела ни малейшего желания рассказывать о развернувшейся на ее глазах трагедии кому бы то ни было, даже ближайшим знакомым. Призраки давно умерших актеров, монстры, комната, наполненная таинственными видениями, — ее подняли бы на смех, заикнись она только о подобных чудесах. Но отделываться молчанием тоже не годилось — так Максин могла нажить себе новых врагов, а этого добра у нее и без того хватало. В результате она измыслила свою, вполне правдоподобную версию случившегося, лишенную даже намека на мистический элемент. Согласно этой версии, Пикетт, перенесший неудачную пластическую операцию, был вынужден скрываться в некоем уединенном доме (молчать об операции, после того как Тодд во все горло кричал о ней на вечеринке, не имело смысла). Там его выследил и убил какой-то неизвестный злоумышленник — возможно, сумасшедший поклонник. Большинство тех, кому Максин поведала эту историю, нашли ее вполне убедительной. По крайней мере, никто не позволил себе даже отдаленных намеков на скрытность и неискренность рассказчицы. Однако Фрайзель располагала несколькими надежными источниками информации и благодаря им знала, что на самом деле ее знакомые далеко не так; доверчивы и простодушны. Каждый, кто подступал к нейс расспросами, имел собственную версию произошедшего. Таким образом, версий, от самых нелепых до весьма правдоподобных, набралось множество, и распространялись они с поразительной быстротой. Кто-то настаивал на том, что в каньоне имело место самое заурядное убийство, кто-то полагал, что тут не обошлось без черной магии, духов и привидений. Однако все сходились в одном: в смерти Тодда виновата Максин.

Ведь это она направила своего несчастного подопечного в зловещий дом, где его подстерегала опасность; это она не предупредила Тодда о том, что некто, принадлежавший к его ближайшему окружению, замыслил покончить с ним. (Согласно версии, выдвинутой «Инквайрер», убийцей Пикетта являлась некая довольно яркая кинозвезда. Об имени злоумышленника (или злоумышленницы) «Инквайрер» умалчивал, равно как и о том, к какому полу он принадлежал. Однако автор статьи клялся, что имя это ему известно и настанет день, когда он откроет общественности всю правду. А пока он имеет веские основания утверждать, что Максин Фрайзель была прекрасно осведомлена о готовящемся преступлении, однако не приняла планов убийцы всерьез.) Таким образом, именно ее пагубное легкомыслие стало причиной смерти Тодда. В это охотно все поверили, и никакие слова и поступки Максин не могли убедить людей в обратном. Копившаяся в них годами неприязнь вышла наружу теперь, когда недруги Максин с упоением придумывали бесчисленные сценарии разыгравшейся в каньоне трагедии. И все эти сценарии выставляли менеджера Тодда в самом неблаговидном свете.

Вскоре Максин поняла, что сопротивление бесполезно, и оставила всякие поползновения защитить свою подмоченную репутацию. Все равно люди будут верить в то, во что им хочется верить. Это она знала по опыту, приобретенному за те двадцать два года, которые она занималась кинобизнесом. Иногда, конечно, общественное мнение удается направить в нужное русло — но если люди не желают покупать то, что вы им предлагаете, никакие ухищрения не помогут исправить дело.

После нескольких дней, проведенных в бесплодных попытках оправдаться, Максин неожиданно исполнилась непробиваемым равнодушием к оскорбительным сплетням и полностью посвятила себя поискам новых талантов. Положение менеджера, не имеющего в качестве клиента никакой звезды, ее отнюдь не устраивало; это означало, что сейчас она пустое место — по крайней мере, пока не пожелает открыть истинную подоплеку событий в каньоне Холодных Сердец.

О том, что произошло в «самом таинственном доме в окрестностях Голливуда» (так окрестил его один из корреспондентов канала «Фокс»), многочисленные потребители желтой прессы, несмотря на скудость и противоречивость сведений, имели весьма подробное представление. Требовалось лишь время, чтобы кто-то создал вариант истории, этим представлениям отвечающий.

Этот «кто-то» не заставил себя ждать. Им оказался Мартин Руни, детектив полицейского управления Беверли-Хиллз, который проводил первоначальное расследование по делу Пикетта. Руни уже исполнилось пятьдесят восемь, так что отставка его была не за горами, и в недалеком будущем Мартина ожидало весьма скромное существование на пенсию детектива. Подобная перспектива ничуть не привлекала Руни. Конечно, он никогда не купался в роскоши, однако расходов у него было предостаточно — алименты, выплаты по закладной и за машину (машины являлись его главной слабостью, и у Мартина их насчитывалось три). К тому же он имел некоторые дорогостоящие привычки: например, любил посидеть в хорошем баре и выкуривал в день от сорока до пятидесяти сигарет. Руни уже подсчитал, сколь сильно ему придется урезать себя после отставки, и выяснилось, что от большинства маленьких удовольствий надо будет отказаться.

И вдруг судьба послала ему неожиданный подарок, который позволил бы не думать о деньгах весь остаток жизни. Рассказ о смерти Тодда Пикетта и сопутствовавших ей событиях он услышал сначала от фанатки покойного актера, женщины по фамилии Лоупер, а потом от его менеджера, Максин Фрайзель. История показалась ему совершенно неправдоподобной и в то же время на редкость убедительной и захватывающей. В этом каньоне явно творилась какая-то чертовщина. Какова была истинная подоплека произошедшего, Руни ничуть не волновало. Он знал: люди обожают подобные сюжеты, и он сможет неплохо заработать на всем этом. Достаточно, чтобы обеспечить себе безбедную старость.

Решив ступить на писательскую стезю, Руни принялся тайком делать копии допросов и дома обрабатывать содержавшиеся там сведения, придавая им форму повествования. Работа продвигалась без затруднений; Мартин имел доступ ко всем материалам дела, и, если он требовал копии некоторых протоколов для более полного ознакомления с тем или иным аспектом преступления, ему охотно шли навстречу. В результате в его домашнем компьютере накопилось одиннадцать больших файлов. Новоявленному автору уже виделась книга в яркой глянцевой обложке.

Однако он чувствовал: для того чтобы придать этому скопищу ужасов живость и остроту, необходимо выбрать нужный ракурс обзора. Вести рассказ от собственного лица не годилось. В конце концов, он ведь не был в сердце событий, а лишь судил о них с чужих слов. Повествование должно было вестись с точки зрения очевидца. И на роль такого очевидца он избрал Максин Фрайзель.

— Так все-таки чего вы от меня хотите, детектив?

— Я уже сказал вам, мисс Фрайзель, что собираюсь написать книгу о трагедии, случившейся в каньоне Холодных Сердец — так все почему-то называют это место. Ваш подробный рассказ оказал бы мне неоценимую помощь.

— Мой подробный рассказ? А как насчет моих показаний? Я уже сообщила вам все, что мне известно.

— Подождите, подождите! — взмолился Руни. — Прошу вас, не вешайте трубку. Подумайте хорошенько над моим предложением. Уверяю, вы не прогадаете, если его примете. Сколько лет вы занимались делами Тодда Пикетта?

— Одиннадцать.

— И сейчас у вас есть возможность доказать, что вы до последнего защищали его интересы. Опровергнуть все идиотские слухи.

— Мистер Руни, если бы я, как вы выражаетесь, решила опровергнуть все идиотские слухи и заняться писательством, мне не понадобился бы полицейский в качестве соавтора.

— Неужели вы думали, что я собираюсь сам писать? Для этой работы я найму какого-нибудь сочинителя, набившего руку на историях с привидениями.

— Вы окончательно сбили меня с толку, Руни, — ледяным тоном произнесла Максин. — Я не понимаю, в чем будет состоять ваш вклад в этот, с позволения сказать, литературный шедевр.

— Я сорок лет работал в полицейском управлении, это что-нибудь да значит. Кстати, я имел самое непосредственное отношение к делу Мэнсона…

— Я не вижу здесь ни малейшей связи с…

— Пожалуйста, позвольте мне договорить. Я вовсе не имел в виду, что эти случаи похожи. И все же между подобными убийствами можно провести параллели. И тут, и там погибают несколько светил Голливуда — при таинственных обстоятельствах, связанных с черной магией.

— Тодд никогда не занимался черной магией. Это я вам говорю со всей определенностью. Можете в своей книге сослаться на мои слова.

— Да, но все же без магии тут не обошлось. Кто-то из обитателей дома был крупным специалистом по этой части. В моем распоряжении множество фотографий. Вы знаете, что под порогами всех дверей скрывались оккультные символы? Незадолго до того, как погиб мистер Пикетт, из-под одного из этих порогов были извлечены несколько магических изображений, скорее всего восточноевропейского происхождения. Не исключено, что именно мистер Пикетт вытащил их с неизвестной целью. Что вы на это скажете?

— Скажу, что все это чушь, бред и ахинея. А еще скажу, что, если вы попытаетесь впутать имя Тодда в свои идиотские измышления, вам не миновать неприятностей. Это я вам гарантирую.

— Я так понимаю, вы мне угрожаете. Что ж, значит, придется пойти на риск. С вашей помощью или без, мисс Фрайзель, я все равно напишу книгу.

— Завидная самоуверенность, Руни. Увы, должна вас огорчить. Вы не имеете права предавать огласке информацию, которая стала вам доступна вследствие вашего служебного положения. И тем более использовать ее в коммерческих целях.

— Не мне вам говорить, что подобное использование происходит сплошь да рядом. Так что не я буду первым, не я последним, — усмехнулся Руни. — Сказать по чести, я совершенно не понимаю, почему вы не хотите со мной сотрудничать. Может, вы намерены сами написать книгу? Пожалуй, это похоже на правду. Сознайтесь, я перебежал вам дорогу?

— Ошибаетесь. У меня нет ни страсти к бумагомарательству, ни желания вновь окунаться в этот кошмар.

— Тогда помогите мне окунуться в него поглубже, — сказал Руни, стараясь, чтобы голос его звучал как можно убедительнее. — Вы, наверное, догадываетесь, что ваша помощь не останется безвозмездной. Как насчет пяти процентов с продаж?

— Руни, нам лучше прервать этот бессмысленный разговор. Вы и так наговорили много ерунды. Не усугубляйте дело новыми дурацкими предложениями. Не нужны мне ваши грязные деньги. Неужели вам неведома элементарная порядочность? Тодд погиб, и вместе с ним — еще несколько человек. Я не собираюсь извлекать выгоду из их смертей.

— А я не собираюсь чернить его имя. Можете быть спокойны за репутацию вашего покойного клиента. Она не пострадает. Конечно, мне известно немало пикантных фактов. Например, я знаю, что он питал пристрастие к наркотикам. Дня не мог прожить без кокаина, особенно когда работал со Смозерманом. Да, и еще история с пластической операцией. Но меня все это не волнует. Конечно, я упомяну о некоторых любопытных деталях, но порочить вашего Тодда мне ни к чему. Обещаю, его образ будет на редкость привлекательным. Благородным, трогательным и милым.

— Господи, Руни, да все ваши обещания яйца выеденного не стоят!

В трубке повисло молчание.

— Значит, ваш ответ — «нет»? — произнес наконец Руни.

— Именно. Огромное, жирное и непререкаемое «нет».

— Что ж, как говорится, потом пеняйте на себя.

— То же самое могу сказать и вам, мистер Руни. Если вы намерены использовать служебную информацию — рискните. Увидите, во что это выльется. Я напущу на вас целую стаю адвокатов, и они в клочки разорвут вашу жирную задницу.

— Слова, достойные истинной леди.

— Вот на что я никогда не претендовала, так это на звание леди. А теперь прошу вас, положите трубку. Мне необходимо срочно позвонить своему адвокату.

Глава 6

Разговор с Руни не на шутку обеспокоил Максин. Она не только без промедления связалась со своим адвокатом, Лестером Пельтцером, но и устроила целую конференцию, пригласив на нее самых уважаемых и дорогостоящих юристов Лос-Анджелеса. К несчастью, все они сошлись в одном: нет никакой возможности помешать Руни. Вот когда книга будет написана и опубликована, тогда автор подставит себя под удар. Если он исказит факты, против него можно будет возбудить судебное дело, а если к тому же выяснится, что он использовал служебную информацию, не исключено, что полицейский департамент Лос-Анджелеса сочтет необходимым провести служебное расследование. Но ручаться за подобный поворот событий невозможно. Нередко руководство департамента сквозь пальцы смотрит на подобные прегрешения своих сотрудников.

— Значит, этот засранец волен писать, что ему в голову взбредет? — процедила разъяренная Максин. — Использовать нашу беду для своей выгоды?

— Конституцией это не возбраняется, — пожал плечами один из юристов.

— В получении выгоды нет ничего противозаконного, Максин, — слегка улыбнулся Пельтцер. — Вы сами на протяжении многих лет занимались именно получением выгоды.

— Но я никогда не пускалась на такие мерзкие авантюры, Лестер, — отрезала она.

— Не надо нервничать, Максин. От этого поднимается давление. Я просто хотел напомнить, что мы в Америке. В стране, где господствует Маммона, — Пельтцер перевел дух и заговорил подчеркнуто деловым тоном: — Подумайте, Максин, стоит ли тратить время и силы, чтобы привлечь к суду автора какой-то книжонки, которую через несколько месяцев все забудут.

Процесс и связанная с ним шумиха только пойдут этому пройдохе на пользу. Привлекут внимание к нему и его проклятой писанине. В результате люди набросятся на его книгу, как на горячие пирожки, и мигом раскупят весь тираж до последнего экземпляра. Вы сами устроите ему отличную рекламу. Я не раз сталкивался с подобными случаями.

— Значит, по-вашему, я должна сидеть сложа руки? — буркнула Максин. — А этот сукин сын пусть мешает с дерьмом Тодда и…

— Подождите, подождите, — перебил Лестер. — Во-первых, почему вы так уверены, что он собирается мешать Тодда с дерьмом? Скорее всего, он не осмелится. Тодд — один из самых популярных актеров Америки. Нечто вроде национальной святыни. А к святыням принято относиться уважительно.

— Элвис тоже был национальной святыней, — возразила Максин. — Однако нашлись ублюдки, которые вытащили наружу все его нечистые секреты. Я лично читала такие опусы.

— Сами знаете, это в порядке вещей. Так чего же вы боитесь?

— Как чего? Что с Тоддом произойдет то же самое. Люди глотают всю эту чепуху, и в результате — это единственное, что остается у них в памяти. О творчестве своих кумиров они забывают.

Лестер обычно за словом в карман не лез, но тут он не нашелся, что возразить.

— Позвольте мне задать вам один вопрос, Максин, — наконец осторожно произнес он. — Вы уверены, что Руни действительно располагает фактами, которые способны опорочить посмертную репутацию Тодда?

— Да. Уверена. Я полагаю…

— Прошу вас, не продолжайте, — не дал ей договорить Лестер. — Думаю, мне, как и всем, здесь присутствующим, не стоит знать этих фактов. Это намного упростит дело.

— Хорошо.

— Мы все подумаем, что тут можно предпринять, Максин, — пообещал Лестер. — И вы тоже подумайте. Мне понятна ваша тревога. Вы хотите защитить память близкого вам человека. Вопрос состоит в том, как это лучше сделать — затеяв громкий процесс, который привлечет к Руни всеобщее внимание, или послав этого горе-писателя к дьяволу вместе с его книжонкой.

Максин слушала Лестера вполуха, но последние слова адвоката заставили ее встрепенуться. Разумеется, она много раз слышала выражение «послать к дьяволу», но никогда не придавала ему буквального значения. Теперь же она с удивительной отчетливостью представила, как Руни в наказание за свою дурацкую книгу становится пленником Страны дьявола.

— Послать к дьяволу, — повторила она. — Пожалуй, это наиболее разумный выход.

В течение четырех дней Тэмми не видела ни одного человеческого лица, не слышала человеческого голоса; она не выходила из дому и даже не включала телевизор. Джексоны, ее ближайшие соседи, отбыли на уик-энд еще в четверг — до Тэмми доносились крики их детей и хлопанье дверей машины. Теперь было воскресенье. По воскресеньям на улице обычно царила тишина — но сегодня тишина была какой-то особой. Ее не нарушало даже стрекотание газонокосилки. Казалось, мир за стенами дома миссис Лоупер исчез.

Тэмми сидела в потемках; образы и видения, которые преследовали ее так упорно, беспрестанно крутились в голове, подобно грязному белью в стиральной машине. «Значит, вот оно какое, безумие, — думала Тэмми, — оно похоже на серую воду в клочьях мыльной пены и пахнет несвежим бельем». Ей мучительно хотелось прекратить страшную стирку, но вода, плескавшаяся в ее мозгу, становилась все темнее, и когда Тэмми вставала и бродила по комнатам или поднималась по лестнице, то слышала, как мокрые обрывки воспоминаний хлопают прямо у нее над ухом.

Теперь Тэмми знала, как ведут себя сумасшедшие. Сумасшедшие сидят во тьме, прислушиваясь к царящему вокруг безмолвию и всматриваясь в порождаемые их воспаленным сознанием образы. Время от времени сумасшедшие бредут на кухню, открывают холодильник, тупо шарят взглядом по полкам, уставленным протухшими продуктами, а потом захлопывают дверцу, так ничего и не взяв. Иногда сумасшедшие принимаются яростно тереть пол в ванной. А еще они ужасно много спят — по десять, двенадцать, четырнадцать часов подряд, не просыпаясь даже, чтобы опорожнить мочевой пузырь. Именно такой стала теперь ее жизнь. Тэмми чувствовала, что вскоре сама она превратится в одно из видений собственного кошмара, в еще одну рваную тряпку, которая безостановочно крутится в адской стиральной машине.

В темной, темной воде…

В тишине раздался звонок телефона. Звук был так пронзителен, что Тэмми подпрыгнула на месте, и из глаз у нее брызнули слезы. Господи, вздохнула она про себя, что же с ней творится, если она плачет от телефонного звонка. Однако нелепые слезы лились и лились, и она не могла остановить их.

Тэмми уже давно отключила автоответчик (слишком много было дурацких сообщений, в особенности от журналистов), так что телефон продолжал настойчиво трезвонить. Наконец, чтобы избавиться от несносного шума, женщина вынуждена была взять трубку, хотя ей ни с кем не хотелось разговаривать. Впрочем, разговаривать Тэмми и не собиралась, решив просто приподнять трубку и опустить ее вновь. Но прежде, чем она успела выполнить свое намерение, до нее донесся женский голос, назвавший ее по имени. После секундного замешательства Тэмми неуверенно прижала трубку к уху.

— Тэмми, ты там? — повторял голос на другом конце провода. Тэмми по-прежнему хранила молчание. — Я же слышу, как ты дышишь в трубку, — не унималась настырная женщина. — Скажите, пожалуйста, это дом Тэмми Лоупер, или я ошиблась номером?

— Ошиблись, — буркнула Тэмми и, пораженная звуком собственного голоса, торопливо бросила трубку.

Через несколько секунд телефон зазвонит вновь — в этом Тэмми не сомневалась. Она узнала говорившую. Это была Максин Фрайзель, а Максин не привыкла легко сдаваться.

Тэмми не сводила с телефона глаз, словно пытаясь взглядом лишить проклятую дребезжалку голоса. Поначалу ей показалось, что она в этом преуспела. Но тут звонок раздался вновь.

— Убирайся, — пробормотала Тэмми, не снимая трубки. Голос ее напоминал шуршание промываемого в решете гравия.

Телефон продолжал звонить.

— Пожалуйста, оставь меня в покое, — упрашивала Тэмми.

Прикрыв глаза, женщина попыталась расставить по порядку слова, которые придется сказать, если она все-таки отважится взять трубку. Однако в голове царил полный сумбур. В таком состоянии лучше и не пытаться разговаривать. Иначе Максин догадается о жуткой стиральной машине, в которой кружатся обрывки воспоминаний. О темной воде, которая поднимается все выше, угрожая затопить душу Тэмми.

Надо просто немного подождать. Не будет же телефон надрываться вечно. Может быть, он позвонит всего только пять раз… Или четыре… Или три…

В последнюю секунду инстинкт самосохранения, укоренившийся в самых глубинах ее существа, заставил Тэмми взять трубку.

— Привет, — сказала она.

— Тэмми? Это ты, Тэмми?

— Да, это я. Здравствуй, Максин.

— Слава богу. У тебя какой-то странный голос, Тэмми. Ты что, больна?

— Я только что перенесла грипп. Очень тяжелый. И еще не совсем оправилась.

— Я тебе звонила пару минут назад. Кто-то поднял трубку, помолчал и опустил. Это ведь была ты?

— Да. Извини, Максин. Я только что проснулась и плохо соображала. Дело в том, что я правда чувствую себя не лучшим образом и…

— То, что ты себя хреново чувствуешь, я поняла по голосу, — заявила Максин своим обычным непререкаемым тоном. — Тем не менее, Тэмми, мне необходимо срочно с тобой поговорить.

— Только не сегодня. Я не в состоянии, Максин. Честное слово, я еле языком ворочаю.

— Но этот разговор нельзя откладывать, Тэмми. Прошу тебя, соберись с силами и выслушай меня. Ведь ты же не оглохла от гриппа, правда?

Губы Тэмми тронула легкая улыбка — первая улыбка за много дней. Максин все та же — тактична и вежлива, как кузнечный молот.

— Хорошо, — вздохнула Тэмми. — Я слушаю.

К немалому ее удивлению, беседа по телефону оказалась не таким уж тяжким испытанием. Впрочем, для миссис Лоупер в ее нынешнем состоянии Максин оказалась самой что ни на есть подходящей собеседницей. Тэмми и в самом деле пришлось только слушать непрерывный поток ее слов, изредка вставляя односложные реплики.

— Ты помнишь этого паршивца, Руни?

— Смутно.

— Судя по твоему неуверенному тону, ты имела счастье его забыть. Он полицейский детектив. Это с ним мы говорили, когда явились в полицию. Вспомнила теперь? Круглая морда, лысый как колено. И от него еще ужасно разило одеколоном.

Именно воспоминание о приторно-сладком запахе одеколона вызвало в сознании Тэмми образ дотошного детектива.

— Теперь вспомнила, — сообщила она.

— На днях он мне звонил. Тебя он не беспокоил?

— Нет.

— Сукин сын.

— Чем он провинился?

— Тем, что опять взбудоражил мне все нервы как раз в тот момент, когда я начала немного приходить в себя.

В голосе Максин послышалась искренняя досада. Изумленная Тэмми узнала отголосок того безумия, что терзало ее днем и ночью, во сне и наяву. Неужели у нее есть нечто общее с этой женщиной, к которой она в течение многих лет питала лишь ненависть, приправленную толикой зависти? В это верилось с трудом.

— И что же хотел от тебя этот сукин сын? — с удивлением услышала Тэмми собственный голос. Еще одна неожиданность: без всякого усилия ей удалось не только произнести довольно длинную фразу, но и расположить слова в нужном порядке.

— Сказал, что пишет книгу. О том, что с нами случилось. Представляешь, какая наглость…

— Про книгу я знаю, — перебила Тэмми.

— Знаешь? Так он все же с тобой разговаривал?

— Нет. Со мной разговаривал Джерри Брамс. Он и рассказал мне о намерениях этого… детектива.

Разговор с Джерри казался Тэмми таким далеким, словно произошел несколько месяцев назад.

— Хорошо, значит, мне не придется долго объяснять, — сказала Максин. — Перехожу сразу к делу. Я наняла целую банду адвокатов, чтобы выяснить, имеет ли этот гад право использовать наши показания для своей долбаной писанины. И представь себе, адвокаты в один голос утверждают, что имеет. Он может написать о каждом из нас все, что в его дурную голову взбредет. Закон ему в этом не препятствует. Конечно, мы можем возбудить против паршивца судебное преследование, но это…

— Создаст вокруг него шум и послужит рекламой его книге, — подсказала Тэмми.

— Именно так считает мой адвокат, Пельтцер. Он утверждает, нам лучше сидеть и не рыпаться. Переждать, пока книгу прочтут и благополучно забудут.

— Скорее всего, он прав. Но, как бы то ни было, я не собираюсь помогать этому Руни, или как его там.

— Никто из нас не собирается. Но, боюсь, засранец прекрасно обойдется и без нашей помощи. Материала у него достаточно.

— Да, конечно, — протянула Тэмми. — Но, говоря откровенно…

— Тебе на это ровным счетом наплевать.

— Ты угадала.

Обе собеседницы смолкли. Разговор, похоже, исчерпал себя. Наконец Максин произнесла тихим и нарочито равнодушным голосом:

— Послушай, Тэмми, а у тебя никогда не возникает желания вернуться назад, в каньон?

В трубке вновь повисло молчание.

— Это желание меня совсем истерзало, — неожиданно для себя самой выпалила Тэмми.

То был не просто откровенный ответ — Тэмми казалось, что она призналась в тайном грехе, постыдном и тяжком. Но солгать она не могла: она постоянно ощущала, как это запретное желание шевелится в глубинах ее взбудораженного сознания.

— Я тоже часто думаю о каньоне. Об этом жутком доме и о том, что мы там видели, — призналась Максин. — Понимаю, что это нелепо. После всех тех кошмаров, которых мы там натерпелись…

— Да… это нелепо.

— Но я ничего не могу с собой поделать…

— Меня все время томит какое-то странное чувство… Пожалуй, его можно назвать ощущением незавершенности.

— Да. Именно так, ощущение незавершенности, — с радостью подхватила Максин. — И почему только я не позвонила тебе раньше, Тэмми? Я знала, ты сразу меня поймешь. Мне тоже кажется, я оставила там незаконченное дело. Некое важное дело.

Тэмми внезапно открылась истинная суть их разговора. Значит, не одна она переживает тяжелые времена. Максин тоже страдает — Максин, которую Тэмми всегда считала железной женщиной. Деловой, самоуверенной и непробиваемой. В том, что Максин разделяла ее чувства, было нечто весьма утешительное.

— Дело в том, что я не хочу отправляться туда одна, — продолжала Максин.

— Но я не уверена, что готова вернуться.

— Я тоже. Зато я уверена в другом — чем дольше мы будем оттягивать поездку, тем сильнее будем себя изводить. А нам и так приходится нелегко, правда?

— Правда, — выдохнула Тэмми, позволив наконец своему отчаянию выплеснуться наружу. — Нелегко — это слишком мягко сказано. Я живу в состоянии постоянного кошмара, Максин. Порой мне кажется… Впрочем, словами этого не опишешь.

— То же происходит и со мной, — поняла ее без слов Максин. — Я по четыре раза в неделю таскаюсь к психотерапевту, слушаю его болтовню, чуть ли не каждый вечер напиваюсь вдрызг — и все без толку.

— А я никого не могу видеть. Целыми днями сижу в четырех стенах.

— И помогает? — с интересом осведомилась Максин.

— Нет. Ничуть не помогает.

— Значит, мы с тобой — товарищи по несчастью. Спрашивается, что делать? Я понимаю, Тэмми, у нас с тобой мало общего. Спору нет, иногда я бываю законченной стервой. Знаешь, когда я увидела эту проклятую Катю во всей красе, то поняла, что со временем могу стать точно такой же. Честное слово, я содрогнулась. Черт возьми, подумала я, вот мой живой портрет.

— Это неправда. Ты ведь защищала его. Мы обе пытались его защитить.

— Верно, пытались. Только вот толку от наших попыток оказалось мало. Знаешь, я все время думаю: удалось ли нам сделать все возможное? Или мы сбежали, бросив его?

Тэмми испустила приглушенный стон.

— Ты имеешь в виду, что… — дрожащим голосом произнесла она.

— Называй вещи своими именами, Тэмми. Ты ведь отлично знаешь, что я имею в виду.

— Что Тодд все еще там, в каньоне? Что он жив?

— Господи, я сама не знаю. Одно могу сказать: у меня никак не получается выбросить его из головы. — Тут Максин глубоко вздохнула и выпалила то, что давно вертелось у нее на языке: — Возможно, я окончательно свихнулась. Но мне кажется, ему нужна наша помощь. Он ждет нас.

— Не говори так, прошу.

— Может, не нас обеих, — продолжала Максин. — Может, только тебя, Тэмми. Он ведь очень привязался к тебе. Ты сама это знаешь.

— Если при помощи этой нехитрой уловки ты рассчитываешь уломать меня вернуться в каньон, говорю сразу — этот номер не пройдет.

— Значит, ты со мной не поедешь?

— Этого я не сказала.

— Милая, тебе стоит решить, чего ты на самом деле хочешь. — В голосе Максин послышалось легкое раздражение. — Ты едешь со мной или нет?

Внезапно Тэмми ощутила страшную усталость. За несколько недель она ни с кем словом не обмолвилась, и этот разговор, хотя и благотворный, порядком изнурил ее.

В самом деле, хочет ли она вернуться в каньон? На этот простой вопрос невозможно было дать простой ответ. Не кривя душой, Тэмми могла признать, что нет на земле места, где бы ей хотелось оказаться меньше, чем в этом полном кошмаров ущелье. Когда они с Максин и Джерри вырвались оттуда, она была на седьмом небе от счастья; ей казалось, она чудом вырвалась из лап погибели. Почему же, господи помилуй, ее вновь тянет туда, где на каждом шагу подстерегает смертельная опасность?

Впрочем, она же сама сказала: ее томило чувство незавершенности. Ощущение того, что она не закончила какое-то очень важное дело. И в таком случае самый разумный выход — вернуться и завершить начатое. В течение долгих дней Тэмми тщетно заглушала в себе это чувство, гнала его прочь, внушала себе, что о каньоне Холодных Сердец следует забыть раз и навсегда. Звонок Максин положил конец этому тягостному самообману. Наверное, они обе помогли друг другу — подчас постороннему человеку легче открыть то, в чем боишься признаться себе самой.

— Хорошо, — наконец произнесла Тэмми.

— Что хорошо?

— Я поеду с тобой.

Максин испустила неприкрытый вздох облегчения.

— Слава богу. Я так боялась, что ты откажешься и мне придется тащиться туда одной.

— И когда же мы отправимся?

— Завтра, если ты не возражаешь, — предложила Максин. — Зачем тянуть? Приезжай завтра в мой офис. Оттуда и двинем в каньон.

— А ты не хочешь позвать Джерри?

— Это невозможно.

— Он умер?

— Нет, уехал. Вдруг продал квартиру и сорвался с места. Заявил, что жизнь слишком коротка и надо использовать каждое ее мгновение.

— Значит, нас будет двое.

— Поедем мы вдвоем. А вот сколько нас будет, не знаю. Неизвестно, кого мы там найдем.

Глава 7

В течение последовавших за разговором двенадцати часов решимость Тэмми значительно ослабла; несколько раз ей даже хотелось позвонить Максин и сказать, что она не может поехать. И все же, в конце концов, Тэмми не дала малодушию одержать над собой верх и прибыла в офис мисс Фрайзель за двадцать минут до назначенного времени. В результате она застала хозяйку в совершенно ужасном виде. Странно было видеть, что волосы Максин, обычно безупречно причесанные, пребывают в полном беспорядке, а лицо еще не тронуто косметикой.

Тэмми заметила также, что Максин похудела. Поездка в каньон стоила ей фунтов пятнадцать живого веса. Впрочем, сама Тэмми сбросила не меньше. Как говорится, нет худа без добра.

— Выглядишь ты совсем не так плохо, как можно было вообразить по твоему умирающему голосу, — бодро заявила Максин. — Когда я впервые услышала тебя в трубке, то подумала, что ты одной ногой стоишь в могиле.

— Иногда мне кажется, что это и вправду так.

— И как же ты довела себя до этого?

— Я целыми днями сидела дома. Никуда не выходила. Ни с кем не разговаривала. А ты можешь разговаривать с людьми?

— Пытаюсь. Но люди слишком любопытны. Сразу сводят разговор на наши приключения. Несколько человек, которых я считала своими друзьями, доказали, что им на меня ровным счетом наплевать. И на Тодда тоже. Говоришь с человеком, думаешь, он сочувствует тебе, жалеет Тодда, горюет о его смерти, — и вдруг он задает какой-нибудь идиотский вопрос. Например: «А крови много было? Наверное, везде лужи стояли?» Или что-нибудь в этом роде.

— Возможно, я поступила разумно, запершись в четырех стенах.

— Зато я расширила свои познания о человеческой природе. Выяснила, что люди обожают трепаться о смерти. О чужой смерти.

Пока они болтали, Тэмми оглядела офис Максин. Он был выдержан в темных, мрачноватых тонах: антикварная европейская мебель, тяжелые персидские ковры — и начисто лишен каких-либо женственных примет. На стенах красовались фотографии Максин в компании знаменитостей и сильных мира сего. Вот Максин с Тоддом на презентации очередного фильма с его участием, вот Максин с Клинтоном и Гором на благотворительном вечере Демократической партии (шевелюра президента еще не утратила цвет, а сам он — репутацию примерного семьянина). Бесчисленное количество фото изображали Максин в обществе кинозвезд первой величины; впрочем, с тех пор как были сделаны эти снимки, некоторые из них успели скатиться с небосвода. Тут были и Круз, и Ван Дамм, и Костнер, и Деми Мур, и Майкл Дуглас (почему-то имевший чрезвычайно угрюмый и недовольный вид), Мел Гибсон, Анжелика Хьюстон, Дензел Вашингтон и Бетт Мидлер. В шкафу, в изящных серебряных рамочках, помещались фотографии, которыми Максин явно дорожила больше, чем всеми прочими. Одна из них особенно заинтересовала Тэмми — на ней Тодд стоял рядом с очень старой и очень печальной женщиной, которая картинно курила сигарету.

— Это ведь Бетт Дейвис? — уточнила Тэмми.

— Да. Фотография сделана за пять месяцев до ее смерти. Мой первый босс, Лео Вассерман, был ее менеджером.

— Может, сейчас она тоже там, в каньоне?

— Не думаю. У Бетт был свой круг общения. Как и у всех звезд такой величины. Очень замкнутый круг, надо сказать. Что же касается гостей Кати, то, как я полагаю, почти все они увлекались оккультизмом. Я, например, точно знаю, что Валентино очень интересовался черной магией и тому подобными вещами. Это-то и привело их в ее дом. Уверена, прежде чем отвести их в колдовскую комнату, Катя устраивала каждому нечто вроде проверки. Например, гадание на картах Таро. И решала, кто достоин войти в комнату, а у кого кишка тонка.

— Разумно.

— О, она была на редкость умна. От нее никто не мог ускользнуть. Подумать только, в таком городе, как Лос-Анджелес, в городе, где полным-полно своих грез и иллюзий, она устроила собственную Страну Чудес. И одному Богу известно, скольких ей удалось заманить туда.

— По-моему, Максин, ты ею восхищаешься.

— Ничего не могу с собой поделать. Такие люди, как Катя, и правда неотразимы. Она нарушала все заповеди — и ничуть об этом не сожалела. Она знала, что обладает сокровищем. Комната, которую она скрывала в своем доме, делала людей сильнее, сексуальнее, красивее. Неудивительно, что они так хотели вернуться туда вновь.

— Но в конце концов эта комната обрекала на безумие всех, кто туда однажды попал. Даже тех, кто не сомневался в надежности собственного рассудка.

— Думаю, что на каждого человека комната воздействовала по-разному. Возьмем, к примеру, хоть нас с тобой. Нас туда тянет, хотя нам обеим эта комната не принесла ни малейшей пользы.

— Знаешь, все эти дни я не сомневалась, что кончу свои дни в психушке.

— Напрасно ты не позвонила мне. Славно бы поболтали. Сравнили бы ощущения.

— Мне казалось, что мысли мои бродят по кругу. По замкнутому кругу. То, чем я жила раньше, потеряло всякий смысл. Иногда мне ужасно хотелось покончить с собой.

— Я не люблю подобных разговоров, — перебила Максин. — Нечего копаться в своей душе и возиться с собственными переживаниями. Главное — ты осталась жива. И я тоже. И у нас есть одно чрезвычайно важное дело.

— А если мы ничего не найдем там? Ничего и никого?

— Значит, вернемся домой и будем жить, как жили. Забудем о каньоне Холодных Сердец. Забудем обо всем, что там видели.

— Боюсь, мне это вряд ли удастся.

— Честно говоря, я тоже этого опасаюсь.

День выдался на редкость жаркий. Уже к полудню температура в долине, побив многолетние рекорды, поднялась до сорока градусов, и можно было ожидать, что через несколько часов пекло еще усилится. Десятая скоростная автострада была забита машинами на протяжении нескольких миль; люди стремились прочь из раскаленного города, в аквапарк, который казался вожделенным, но недостижимым раем.

В тот же день произошло событие, ставшее жутким зеркальным отражением пожара в студии «Уорнер Бразерс». Вспыхнул склад в Бербанке, переделанный в мини-студию для съемки сериалов категории X. К тому времени, как пожарные машины, пробившись сквозь пробки, прибыли на место происшествия, пять человек погибли. Оператор, исполнители трех главных ролей и ошивавшаяся в студии поклонница одного из актеров сгорели заживо. Ветра почти не было, и тошнотворный запах обгорелой плоти и силикона висел над пожарищем несколько часов.

Хотя этот страшный смрад и не проник в ущелье, воздух там был пропитан чудовищной смесью ароматов. Казалось, за недели, прошедшие с тех пор, как каньон внезапно обрел дурную славу, он превратился в хранилище отвратительных запахов. Начавшийся здесь процесс гниения словно притягивал зловоние, что царило в изнывающем от зноя городе. Сюда проникал не только удушающий смог, но и запах никем не обнаруженных трупов, разлагающихся в одиноких квартирах и запертых гаражах, запах гниющих венков и цветов, собранных с могил на Мемориальном кладбище Голливуда и сваленных в кучу; смрад висел в воздухе как проклятие, и от него бессильно поникали ветви деревьев.

— Как здесь тихо, — сказала Тэмми, когда они с Максин выбрались из машины напротив дома, некогда бывшего «дворцом мечты» Кати Люпи.

В саду раздавались голоса птиц, однако в их трелях не слышалось ни радости, ни оживления. Птицы, устроившись в тени густых ветвей, сидели недвижно. Исключение составляли только соколы, которые с широко распростертыми крыльями парили над каньоном в волнах горячего воздуха, и вороны, с шумом носившиеся друг за другом над высокими стенами вокруг дома.

Сам «дворец мечты» пребывал в ужасающем состоянии. Погром, учиненный призраками в подвале, положил начало разрушению всего здания. Разноцветная марокканская плитка, которой был выложен некогда великолепный фасад, не только потрескалась, но и осыпалась во многих местах, обнажив серые стены. Исполинская дверь, напоминавшая Тэмми фильмы Эррола Флинна, раскололась на три части. Металлический засов, такой же массивный и «средневековый», как и сама дверь, исчез. Как видно, на него позарился какой-то пройдоха, вооруженный электрической пилой. Похититель посягал и на старинные железные петли, однако справиться с ними оказалось труднее.

Тэмми и Максин с трудом продрались сквозь заросли сада. Башня, куда они направились первым делом, пострадала меньше всего. Своды ее по-прежнему покрывали изображения знаменитостей прошлых лет, которые сверху пристально глядели на вошедших. Однако штукатурка во многих местах потрескалась, и целые фрагменты изображений отвалились, так что свод напоминал незавершенную мозаичную картину. Отвалившиеся куски штукатурки, на которых можно было различить плечо Мэри Пикфорд или кривую усмешку Лона Чейни, валялись под ногами.

— Интересно, это все натворило землетрясение? — спросила Максин, оглядываясь по сторонам. В некоторых местах крыша была проломлена, и сквозь нее проглядывало ярко-голубое калифорнийское небо.

— Вряд ли, — возразила Тэмми. — Этот дом стоял здесь много лет и выдержал десятки землетрясений. С чего бы ему разрушиться из-за какого-то жалкого толчка силой всего в шесть и девять десятых балла?

— Да, это странно, — согласилась Максин.

— Скорее, виной всему призраки. Их буйство, — предположила Тэмми.

— Но как им удалось забраться на такую высоту? — указала на свод Максин.

— Я не сомневаюсь, что они способны забраться, куда им угодно. Особенно в ярости.

Когда отважные исследовательницы вошли в кухню, правота слов Тэмми стала очевидной. Призраки перевернули здесь все вверх дном: полки были сорваны со стен, ящики вывернуты и разломаны, ножи и вилки валялись на полу вместе с осколками разбитых тарелок. По всей видимости, призраки в исступлении лупили по стенам железными сковородками, переколотив почти все кафельные плитки. Они вытащили продукты из холодильника и морозилки, и теперь гниющие фрукты соседствовали на грязном полу с тухлыми отбивными, лужами пива и скисшего молока. Все, что можно было разбить, разломать или разорвать, не избежало этой печальной участи. Даже краны были сорваны, и вода, переполнив засорившуюся раковину, текла на пол.

Но все это были лишь мелкие неприятности. Как видно, мертвецы задались целью разрушить весь дом до основания и благодаря своей сверхъестественной силе успели причинить ему серьезный ущерб. В потолке зияли дыры, обнажавшие перекрытия, причем некоторые мощные балки совместными усилиями призрачной бригады были сдвинуты с места и торчали из стен, точно переломанные кости великана.

Тэмми, пробираясь между кучами гниющих продуктов и битой посуды, дошла по мокрому полу до второй двери и открыла ее. Поток грязной воды вместе с ней вырвался в коридор, в котором умер Тодд. Здесь было намного темнее, чем в кухне. Тэмми пошарила по стене в поисках выключателя. Как ни странно, выключатель был цел, но свет, вспыхнув на мгновение, замигал и снова погас. Потом раздался какой-то щелчок, и одна из люстр испустила целый сноп искр. Тэмми решила больше не трогать выключатель: иметь дело с испорченной проводкой поблизости от воды было слишком опасно. Она предпочла двигаться в темноте.

Собственно говоря, ее привело сюда желание еще раз взглянуть на место, где лежал умирающий Тодд. Удивительно, но с момента его смерти все здесь сохранилось в неприкосновенности. Вода, сочившаяся из-под дверей, еще не добралась до середины коридора, и на полу по-прежнему темнели пятна засохшей крови. На том месте, где лежало тело, тоже виднелись какие-то пятна, но Тэмми не хотела задумываться об их происхождении.

В дальнем конце коридора просматривались задняя дверь и порог, из-под которого она с таким трудом извлекла магические иконки. Пальцы Тэмми затряслись, по позвоночнику побежали мурашки, когда она вспомнила те ужасные мгновения: призраки, в напряженном молчании наблюдавшие за ее работой, доносившийся из кухни шум смертельной схватки между Тоддом и Катей. Сердце сжалось при мысли о том, что, оказавшись втянутой в рискованную игру, Тэмми была на волосок от проигрыша.

Под каблуком женщины раздался треск, и, глянув вниз, она обнаружила, что наступила на одну из иконок. Нагнувшись, Тэмми подняла некогда могущественный предмет. Иконка полностью утратила свою магическую силу, и Тэмми сунула ее в карман — небрежно, словно пустячный сувенир. В это мгновение взгляд ее упал за окно, и она увидела мертвое тело, лежавшее в саду в тени деревьев.

— Максин! — испуганно крикнула Тэмми.

— Иду, — отозвалась Максин.

— Будь осторожна. Не трогай выключатель.

Услышав, как Максин шлепает по мокрому полу кухни, Тэмми направилась к задней двери и переступила через порог. Растения в саду испускали едкий, удушливый аромат. Тэмми вспомнила темные болотистые дебри, где она едва не лишилась жизни в ту ночь, когда впервые проникла в злосчастный каньон. Похоже, болото подползало все ближе к дому. Стены поросли губчатыми грибами, а плитки, которыми была выложена садовая дорожка, покрывал склизкий зеленый мох.

— Что случилось? — раздался голос Максин.

— Погляди.

Тэмми указала на труп, уткнувшийся лицом в землю, точнее, в целую плантацию грибов. Она даже подумала, что покойный хотел утолить ими голод и умер с полным ртом, мгновенно отравленный их смертоносным ядом.

— Давай перевернем его, — предложила Тэмми.

— У меня нет ни малейшего желания к нему приближаться, — покачала головой Максин.

Неустрашимая Тэмми опустилась на корточки около мертвого тела и решительно подсунула под него руки. Труп оказался ледяным. Она немного приподняла его, пытаясь рассмотреть лицо мертвеца. Но для этого надо было перевернуть труп.Поднатужившись, Тэмми перевалила его на бок. Из складок подгнившей кожи потоками хлынули какие-то белые личинки, а тело мертвеца тяжело шлепнулось на спину.

Тэмми с удивлением увидела, что это не только не мужчина, но, строго говоря, вообще не человек. Существ, подобных тому, что лежало перед ней, Зеффер называл отродьями. Да, несомненно, то был жуткий плод совокупления призрака и животного. Судя по всему, этот гибрид принадлежал к женскому полу — признаки койота причудливо сочетались в нем с чертами сексуального божества. У покойницы было шесть грудей, как и положено животному, но две из них успели полностью разложиться. Четыре сохранившиеся были роскошными, как у восходящей кинозвезды. Они все еще поражали красотой, придавая отвратительному зрелищу несколько сюрреалистический оттенок. Труп кишмя кишел червями, и лишь губы — пухлые, сочные, красные — почему-то оставались нетронутыми.

— Кто это? — крикнула Максин, по-прежнему стоявшая на пороге.

— Всего-навсего несчастное животное, — пояснила Тэмми. — Точнее, нечто вроде животного. Призраки, видишь ли, имели обыкновение трахаться со всяким зверьем. И связи эти, как говорится, не оставались без последствий.

Как видно, Максин ничего не знала о сексуальных развлечениях призраков, так как лицо ее исказила гримаса омерзения.

— Господи, — прошептала она — Каких гадостей здесь только…

И, не закончив фразы, она осуждающе покачала головой. Тэмми вытерла руки о джинсы и внимательно осмотрела ступеньки, ведущие в сад.

— Здесь полно мертвецов, — сообщила она, обернувшись к Максин.

К этому времени любопытство пересилило отвращение, и Максин приблизилась к первому трупу. Тэмми меж тем обнаружила второй, затем третий, четвертый труп, потом целую группу из нескольких мертвых тел. Все они лежали на ступеньках в одном и том же положении — лицом вниз, словно просто споткнулись и упали. Картина была не только грустной, но и занятной, ибо мертвые существа поражали разнообразием: тут были животные мелкие и крупные, полосатые и пятнистые, мохнатые и гладкошерстные.

— Похоже на Джонстоун, — заметила Максин, окинув взглядом печальное зрелище.

Она была недалека от истины. Судя по тому, как тела лежали на траве, можно было подумать, что смерть наступила для них одновременно. Все это чрезвычайно походило на групповое самоубийство. Если бы солнце припекало сильнее, бесспорно, от трупов исходил бы невыносимый смрад. Но здесь, под густыми кронами деревьев, царила прохлада, и запах напоминал скорее гнилую капусту, чем тошнотворное зловоние разлагающейся плоти.

— Интересно, почему почти не видно мух? — спросила Максин. — Им же здесь раздолье.

Тэмми думала о том же самом.

— Не знаю, — неуверенно ответила она. — Возможно, потому, что эти отродья никогда не были по-настоящему живыми. Не забывай, их отцы — призраки. А может, наоборот, матери. Как бы то ни было, не думаю, что их можно назвать созданиями из плоти и крови.

— Но я все равно совершенно не понимаю, почему они все разом передохли.

— Возможно, их питала та же самая сила, что Катю и призраков, — предположила Тэмми. — И после того, как источник этой силы иссяк…

— Они приблизились к дому и умерли?

— Именно так.

— А призраки? — спросила Максин. — Все эти мертвые актеры? Куда они подевались?

— Не знаю, — пожала плечами Тэмми. — Одно могу сказать: здесь их больше ничто не удерживает.

— Так может, они отправились в город и теперь бродят по улицам? — усмехнулась Максин. — Не слишком приятная мысль.

Тэмми сорвала несколько крупных листьев и принялась бережно накрывать ими лица мертвецов.

Максин наблюдала за ее действиями со смешанным чувством непонимания и благоговейного страха. Ей бы никогда в жизни не пришло в голову совершить нечто подобное. Но, глядя на Тэмми, она внезапно ощутила приступ острой симпатии к ней. Эта женщина вынесла многое — и все же сердце ее не очерствело. Она нашла в себе силы думать не только о себе, но и о тех, для кого все неприятности остались позади. Похоже, под этой вполне обычной внешней оболочкой скрывалась незаурядная натура.

— Готово? — крикнула она, когда Тэмми почти закончила с листьями.

— Осталось совсем немного, — откликнулась Тэмми. — Ты знаешь какую-нибудь молитву?

— Когда-то знала, но теперь… — Максин беспомощно развела руками.

— Значит, мне придется придумать подходящие слова самой, — вздохнула Тэмми. — Не годится оставлять их без погребального обряда.

— Хорошо. Я, пожалуй, не буду тебе мешать. — И Максин повернулась, чтобы уйти.

— Нет-нет, — возразила Тэмми. — Не уходи, прошу тебя Я хочу, чтобы ты осталась здесь, со мной.

— Ты уверена?

— Уверена.

— Ладно, будь по-твоему, — кивнула Максин.

Тэмми помолчала, собираясь с мыслями, и начала говорить — негромко, но проникновенно.

— Господи, я не знаю, зачем эти создания появились на свет и почему они умерли. — И она покачала головой, то ли в знак сочувствия, то ли от собственного бессилия подобрать нужные слова. — Мы, живущие на этой земле, все время ощущаем близость смерти, и когда она забирает тех, кто рядом с нами, мы неизбежно задаемся вопросом: для чего мы родились? И сейчас я думаю о том, для чего родились эти несчастные. Они провели свою жизнь в горестях, тоске и страданиях. А теперь они мертвы. Прошу Тебя, Господи, не оставь их своими попечениями, будь к ним снисходителен и милосерден. Земной их путь не был освещен даже малейшим проблеском радости. Подари же им хоть немного счастья после смерти. Вот и все. Аминь.

— Аминь, — эхом повторила Максин, и это слово, сорвавшееся с губ, столь непривычных к молитве, неожиданно заставило ее залиться слезами.

Тэмми обняла спутницу за плечи.

— Все хорошо, — шепнула она.

— Сама не знаю, что со мной, — пробормотала Максин и, всхлипывая, уткнулась лицом в плечо Тэмми. — Не помню, когда я так плакала. По-настоящему плакала, со слезами.

— Поплакать бывает очень полезно. Пусть все слезы выльются. На душе станет легче.

— Правда? — спросила Максин, вытирая глаза. — Я всегда удивлялась, когда слышала от людей, что слезы им помогают.

— Но это и вправду так. Можешь поверить моему богатому опыту.

— Не знаю, Тэмми, говорил ли тебе кто-нибудь об этом, но ты — потрясающая женщина.

— Приятно слышать. Честно говоря, мне никто и никогда об этом не говорил. Арни, мой бывший муж, не находил во мне ровным счетом ничего потрясающего.

— Значит, твой Арни — безмозглый кретин, — непререкаемым тоном заявила Максин, к которой начал возвращаться прежний апломб.

— Может, вернемся в дом? — предложила Тэмми, все еще немного смущенная неожиданным комплиментом Максин.

— Да, пожалуй, нам стоит вернуться.

Осторожно огибая распростертые на ступеньках тела, они двинулись наверх. Тут Максин пришло в голову, что Тэмми, прикрыв лица мертвых и прочитав над ними поминальную молитву, попыталась возродить идею милосердия и всепрощения во владениях Кати Люпи, где неизменно царили жестокость и бессердечие. Возможно, слова сочувствия и сострадания прозвучали здесь впервые за три четверти века. Катя Люпи не умела прощать: всякий, кто осмеливался ее прогневить, должен был за это жестоко поплатиться.

— О чем ты задумалась, Максин?

— О том, что здесь творилось. — Мисс Фрайзель посмотрела на дом, потом, обернувшись, обвела глазами каньон. — Возможно, все эти газетенки правы.

— Правы? Что ты имеешь в виду?

— Ты ведь знаешь, что желтая пресса окрестила этот дом «сатанинским притоном в окрестностях Голливуда».

— Ерунда, — возразила Тэмми. — Эти журналисты чего только не наплетут.

— Значит, ты не веришь, что комната в подвале — дело рук дьявола или его милой женушки?

— Я не знаю, кто создал эту комнату, да и знать не хочу, — заявила Тэмми. — Я знаю лишь, кто на протяжении многих лет придавал ей столь важное значение. Для кого она стала объектом самых жгучих желаний. Сюда стремились люди. Простые смертные, такие как я или ты. Люди, которые не могли без этой комнаты обходиться.

— Твое замечание не лишено смысла.

— Комнаты, дома и каньоны не могут быть хорошими или плохими, злыми или добрыми, — продолжала Тэмми. — Подобными качествами наделены только люди. Я в этом не сомневаюсь.

— Скажи, а то, что ты сделала с этими… покойниками в саду… помогло тебе? Ты чувствуешь, что исполнила свой долг?

— Вижу, ты решила, что я совсем свихнулась, правда? — улыбнулась Тэмми.

— Вот уж нет. Скорее наоборот.

— Откровенно говоря, я рада, что помолилась за них. У этих несчастных была беспросветная жизнь. Жизнь, лишенная надежды.

— Наверное, сейчас нам стоит поискать Тодда, — сменила тему Максин.

— Да. Стоит. Ведь мы за этим сюда приехали. Но давай договоримся так: если мы не найдем его, скажем, через пятнадцать минут, — Тэмми взглянула на часы, — то бросаем поиски и уезжаем. Согласна?

— Согласна.

— Куда пойдем прежде всего?

— Думаю, в хозяйскую опочивальню. Насколько я знаю, всякий раз, когда ситуация складывалась для него не лучшим образом, наш общий друг предпочитал запереться в спальне.

— Смешно, но Арни тоже всегда так делал. Предпочитал переждать неприятности, валяясь на кровати носом к стенке.

— Ты ничего не рассказывала мне о своем муже, — молвила Максин, когда они, миновав разгромленную кухню, вышли в коридор.

— Было бы о ком рассказывать. Особенно теперь, когда он ушел.

— Как ты думаешь, он вернется?

— Понятия не имею, — равнодушно пожала плечами Тэмми. — Все зависит от того, как он поладит со своей новой возлюбленной.

— Тогда я задам вопрос по-другому: ты хочешь, чтобы он вернулся?

— Ни капельки. И если он когда-нибудь явится, я пошлю его в задницу. Или еще дальше. Уж прости за грубость.

Между тем они подошли к лестнице.

— Может, ты пойдешь наверх одна? — предложила Тэмми. — В конце концов, ты лучше его знала. Он много лет был твоим подопечным, или кем там еще…

Фрайзель, судя по нерешительному взгляду, колебалась.

— Иди, иди, — подбодрила ее Тэмми. — Ты поднимайся наверх, а я поищу внизу.

— Хорошо, — согласилась та. — Только не уходи слишком далеко. Надо, чтобы мы в любой момент могли друг до друга докричаться.

— Я буду поблизости, — пообещала Тэмми. — И если ничего не найду, поднимусь к тебе.

Максин двинулась вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.

— У меня нет ни малейшего желания оставаться в этом проклятом каньоне после наступления темноты, — проговорила она на ходу.

— У меня тоже, — подхватила Тэмми и поспешила вниз. Максин проводила ее глазами и, когда спутница скрылась из виду, перевела взгляд на дверь хозяйской опочивальни. Половицы лестничной площадки пронзительно скрипели под ногами — несомненно, призраки учинили наверху такой же погром, как и внизу. Неизвестно, насколько серьезны оказались повреждения, которые получил дом. Вполне возможно, что вскоре он вообще должен был рухнуть. Это еще одна причина, заставлявшая их с Тэмми спешить. Максин читала По и знала, какой удел ожидает прибежища духов и привидений, подобные этому дому. Все они в финале превращались в груду обломков. Не выдержав груза совершенных здесь злодеяний, приюты не нашедших успокоения мертвецов падали, словно карточные домики, погребая под своими обломками всех, кто не успел вовремя унести ноги.

— Тэмми!

— Я слышу тебя, Максин!

— Здесь, наверху, все ужасно скрипит. А как внизу?

— Скрипа и треска тоже хватает.

— По-моему, нам надо поторопиться.

— Мы же договорились. Пятнадцать минут — и уходим.

— Уверяю тебя, этот срок стоит сократить.

Подойдя к двери в спальню, Максин тихонько постучала. Затем окликнула Тодда по имени. Ответа не последовало, и тогда она потянула за ручку. Дверь оказалась незапертой. Максин рывком распахнула ее. В воздухе поднялись клубы пыли, и под дверью что-то треснуло и зашуршало. Нагнувшись, Максин обнаружила на полу за порогом несколько камней и крупных комьев земли, поросших травой. Судя по всему, кто-то набрал в саду целый мешок земли и рассыпал ее по полу.

— Тодд! — вновь позвала Максин.

На этот раз в ответ раздалось какое-то невнятное бормотание. Женщина отважно вошла в комнату.

Шторы были плотно задернуты, и сквозь узкие щели проникали лишь слабые проблески солнечного света Спертый воздух свидетельствовал о том, что никто уже давно не открывал ни окна, ни дверь; однако к запаху затхлости примешивался запах свежей грязи. Оглядевшись в полумраке, Максин различила на кровати темный силуэт. Кто-то сидел там, подняв колени под одеялом. В следующее мгновение она узнала Тодда. Да, это был он, голый до пояса.

— Привет, Максин, — произнес он. В голосе его не слышалось ни радости, ни досады.

— Привет, Тодд.

— Вижу, тебя вновь потянуло сюда?

— Я приехала с Тэмми, — торопливо сообщила Максин, словно пытаясь свалить вину на другого.

— Да, я слышал ее голос. Я ее ждал. Хотя и не был уверен, что она вернется. А вот тебя я не ждал совсем. Думал, теперь, когда я мертв, между нами все кончено. Думал, ты обо мне и не вспомнишь. Знаешь, как говорится, с глаз долой…

— Все не так просто.

— Неужели? А по-моему, это очень справедливая пословица.

— А ты… ты вспоминал обо мне?

— И о тебе. И о Тэмми. И о том, что со мной было. Да, все это время я только и делал, что прокручивал в памяти всю свою жизнь. Здесь, знаешь ли, не так много других занятий.

— Но что тебя тут удерживает?

Тодд пошевелился, и несколько комьев земли скатились с кровати на пол. Максин увидела, что нижнюю часть его тела укрывает вовсе не одеяло, а куча влажной земли. Стоило Пикетту двинуться, и куча эта начала разваливаться. Он протянул руку и принялся сгребать землю, не давая ей просыпаться через край кровати.

Максин с удивлением заметила, что тело Тодда находится в прекрасной форме. Давно он уже не выглядел так хорошо. Живот казался подтянутым, мускулистым и плоским, грудные мышцы, в меру накачанные, рельефно выступали под кожей. Шрамы зажили, и лицо его вновь обрело прежнюю красоту. Следы, нанесенные временем, разными излишествами и скальпелем доктора Берроуза, исчезли без следа.

— Ты прекрасно выглядишь, — заметила Максин.

— Только чувствую себя далеко не лучшим образом, — откликнулся он.

— Правда?

— Правда. Ты ведь знаешь меня как облупленного, Максин. Я ненавижу быть самим собой. Это сводит меня с ума.

Тодд отвел взгляд от бывшего менеджера и вновь принялся поправлять кучу земли у себя на коленях. Максин увидела, что из влажных комьев торчит его возбужденный член.

— Когда я проснулся, он уже стоял, — сообщил Том, поймав ее взгляд, и слегка потеребил член рукой. — И с тех пор он не желает опускаться.

Судя по голосу, он ничуть не гордился этим фактом, но и не был им огорчен; упорно стоявший пенис лишь забавлял его — точно так же как и куча земли, что скрывала нижнюю часть его тела.

— Слушай, а зачем ты устроил на кровати газон?

— Просто для развлечения. Сам не знаю для чего.

— Нет, знаешь, — непререкаемым тоном возразила Максин.

— Ты права, знаю. Я ведь мертв, не так ли?

— Да.

— И я это понимаю, — кивнул Том с угрюмым видом человека, только что получившего подтверждение плохой новости. — Прекрасно понимаю. Стоило мне взглянуть в зеркало и увидеть, что все мои шрамы исчезли, я понял: теперь я стал таким же, как и вся эта дохлая братия в каньоне. И я отправился их искать.

— Зачем?

— Мне надо было с кем-нибудь поговорить. С кем-нибудь из товарищей по несчастью. Узнать, как вести себя в подобных обстоятельствах. Когда ты мертв — и в то же время пребываешь на земле и имеешь тело. Так сказать, плоть. Я думал, может, существуют какие-то правила на этот счет. Но все мертвецы — такие как я — исчезли.

Том оставил в покое свой член и уставился на сверкающую полоску света, что проникала сквозь плотные занавеси.

— Остались лишь те, другие…

— Отродья?

— Да. Но все они передохли, словно мухи.

— Мы их видели. Точнее, их трупы. Там, в саду.

— Мерзкая падаль, — пробормотал Тодд. — Я знаю почему.

— Что почему?

— Почему они все померли.

— И почему же?

Тодд облизнул губы и нахмурился. Взгляд его стал непроницаемым.

— Тут есть нечто, Максин, — сказал Тодд. — Оно выходит по ночам.

Голос его сорвался до хриплого шепота:

— Оно сидит на крыше.

— Ради бога, о чем ты говоришь? — недоуменно вопросила Максин.

— Сам не знаю о чем. Знаю только, что чуть не наложил в штаны, когда увидел его в первый раз. Оно сидело на крыше и сияло.

— Сияло?

— Да, сияло, словно кусочек солнца.

Тодд вдруг принялся торопливо заваливать возбужденный член землей, словно мальчик, которого застали за позорным занятием; он сыпал землю пригоршнями, надеясь скрыть свою эрекцию. Однако усилия его оказались тщетными. Напряженная красная плоть по-прежнему торчала из земли.

— Мне бы не хотелось, чтобы оно увидело меня, Максин, — едва слышно прошептал Тодд. — То, что сидит на крыше. Оно не должно меня увидеть. Ты не можешь сказать ему, чтобы оно убиралось прочь?

Максин не смогла сдержать смех.

— Не смейся, прошу тебя, — с досадой оборвал ее Тодд.

— Ничего не могу с собой поделать, — сквозь хохот сказала она. — Видел бы ты себя со стороны. Сидишь посреди кучи грязи, играешь со своим петухом и рассуждаешь про какой-то страшный свет…

— Я не знаю, что это такое, — повторил Тодд. — Но оно меня пугает.

Максин продолжала бороться с приступами смеха — таким абсурдным казалось ей все происходящее.

— Я попрошу Тэмми прогнать его, — обиженно буркнул Тодд. — Уж она-то не откажется мне помочь. Я знаю, не откажется.

Он по-прежнему неотрывно смотрел на сверкающий луч, пробившийся в щель между шторами.

— Иди и приведи Тэмми, — распорядился Тодд. — Я хочу ее видеть.

— А меня ты больше не желаешь видеть — так это надо понимать?

— Почему же, — покачал головой Тодд. — Если хочешь, можешь остаться. А хочешь, можешь уйти. Ты ведь убедилась, что со мной все в порядке. Живым меня не назовешь, но я вполне здоров.

— Если не считать, что тебя беспокоит какой-то странный свет.

— Да. Свет. Именно свет. Я не свихнулся, Максин. Он там, на крыше.

— Я не сомневаюсь, что ты в здравом уме, — примирительно заметила Максин.

Впервые за все время разговора Тодд пристально взглянул на нее. Луч, на который Пикетт так долго смотрел, каким-то образом проник в его глаза и теперь скользнул по ее лицу. «Наверное, все призраки так смотрят», — пронеслось в голове Максин. Серебристое сияние, испускаемое его глазами, было очень красиво. Но в нем чувствовалось что-то нечеловеческое.

— А что, если нам с тобой все это снится? — предположил Тодд. — В таком доме, как этот, может присниться все, что угодно. Я ведь умер, правда? Я прекрасно помню, что умер. Меня убила эта чертова сука, Катя. Заколола ножом.

Голос Тодда стал мрачным, стоило ему вспомнить о муках, сопровождавших его последние минуты, — не только о физической боли, но и о нравственных страданиях, которые Катя причинила ему своим предательством.

— Знаешь, я должна сказать тебе, что очень сожалею о случившемся, — смущенно пробормотала Максин.

— О чем именно?

— О многом. Прежде всего о том, что в тяжелый момент я оставила тебя без поддержки. Тэмми обвиняла меня в твоей смерти, и она права. Если бы я по-прежнему занималась твоими делами, возможно, всего этого кошмара не случилось бы.

— Так сказала Тэмми?

— Да.

— Она еще не то способна наговорить. Когда ей волока под хвост попадет, она готова обвинить всех в любых смертных грехах.

— Дело в том, что я с ней полностью согласна.

Улыбка сползла с лица Тодда.

— Да, то было самое тяжелое время в моей жизни, — тихо сказал он.

— И своим уходом я нанесла тебе еще один удар.

— Что толку копаться в прошлом? — вздохнул Тодд. — Все кончено.

— Ты думаешь?

— А как же иначе. Все это давняя история.

— Я чувствовала себя такой усталой, — виновато призналась Максин, — такой измотанной.

— Я понимаю. Ты устала от меня. И от себя тоже.

— Да.

— Я ни в чем тебя не упрекаю. Этот чертов город ангелов — настоящий вампир. Он высасывает из людей последние силы.

Сверкающий взгляд Тодда был устремлен на Максин, но она догадывалась, что мысли его далеко.

— Где же Тэмми? — нетерпеливо спросил он.

— Пошла вниз.

— Ты бы не могла привести ее сюда? Сделай мне такое одолжение, если это тебя не затруднит.

— Господи, какая изысканная любезность, — усмехнулась Максин. — Тебя прямо не узнать.

— Как знать, что случится с тобой, если ты задержишься здесь надолго? Возможно, ты тоже себя не узнаешь, — загадочно произнес Тодд.

— О чем ты?

— О том, что здесь к человеку возвращается прошлое. По крайней мере, вернулось ко мне. Иногда я сижу здесь, и мне кажется, будто я в горах.

— В горах?

— Да, в горах. Взбираюсь на отвесную вершину.

— В твоем прошлом не было ничего подобного, Тодд. Ты не можешь вспоминать о горах. Я имею в виду, о настоящих горах. Ты же всегда чертовски боялся высоты. А к отвесным вершинам и близко не подходил.

Тодд отвел от нее взгляд и вновь уставился на щель между занавесями. Сообщение о том, что при жизни он боялся высоты, явно произвело на него удручающее впечатление и заставило задуматься о природе собственных воспоминаний.

— Но если это не настоящие горы, тогда какие же? — растерянно спросил он.

— Скорее всего, это декорация, построенная в одном из павильонов «Юниверсал», — с готовностью пояснила Максин. — Для фильма «Долгое падение».

— Для фильма? И я снимался в этом фильме?

— Разумеется, снимался. У тебя была там большая роль, очень выигрышная. Неужели ты забыл?

— Ив этом фильме я погиб?

— Нет, остался живехонек. Почему ты спрашиваешь?

— Прошлой ночью я пытался припомнить все свои фильмы. Думал, вдруг этот свет заберет меня и мне придется рассказать о том, чем я занимался в этой жизни…

Тодд взглянул на стену над кроватью. Проследив направление его взгляда, Максин увидела, что он нацарапал там — огромными корявыми буквами — несколько названий картин со своим участием Список был далеко не полным и служил несомненным доказательством того, что в сознании Тодда царил полный сумбур. Даже те названия, которые ему удалось вспомнить, были приведены неточно. Так, «Стрелок» превратился в «Убийцу», а «Долгое падение» в «Упавшего». Тодд вставил в этот список и фильм «Боец», сняться в котором ему так и не удалось.

— А ты не помнишь, в скольких картинах я умираю?

— В двух.

— Всего-то? Как мало. Почему?

— Потому что ты обычно играл благородных героев.

— Хороший ответ. Благородные герои ведь не умирают. Никогда не умирают, правда?

— Ну, я бы не сказала, что никогда. Смерть героя бывает очень эффектным концом.

— Где, например?

— Например, в «Истории двух городов».

— Это старый фильм. Ладно, все это не так важно. Главное вот что: мне наплевать на этот проклятый свет. Пусть себе торчит на крыше. Я — благородный герой.

— Значит, ты не хочешь идти за ним?

— Нет, Максин.

— А вдруг он отведет тебя туда, где тебе будет лучше?

— Куда бы это?

— Не знаю.

— Вот видишь. Такого места нет. Ты ничего не можешь придумать.

— Нет, могу. Небеса. Рай.

— Ты думаешь, рай существует? И свет хочет отвести меня туда?

— Я не знаю, Тодд. Я ничего не знаю.

— И я тоже никогда этого не узнаю. Потому что я за ним не пойду. Я герой. Я никуда не должен идти. Поняла?

Что Максин могла на это возразить? Нелепая идея так крепко застряла у Тодда в мозгу, что его невозможно было переубедить.

— Разумеется, ты не должен идти туда, куда тебе не хочется, — осторожно заметила она.

Тодд взял пригоршню земли и сбросил ее с кровати. Влажные комья рассыпались по голым доскам пола.

— Все это ерунда, — изрек он.

— О чем ты?

— О фильмах. Мне жаль, что я потратил жизнь на такую чушь. Лучше бы занялся чем-нибудь полезным. Донни был прав.

— Донни?

— Да.

Неожиданно он устремил на Максин пронзительный холодный взгляд.

— Донни — ведь это реальность, не так ли? Он был моим братом. Или он мне приснился? Скажи, где сон, а где явь?

— Нет, он тебе не приснился. Донни — это реальность.

— Хорошо, если так. За всю свою жизнь я не встречал человека лучше. Прости, если тебе неприятно это слышать.

— Почему мне должно быть неприятно? Он был твоим братом. Я рада, что ты любил его.

— Хм, — буркнул Тодд. В воздухе повисло молчание, долгое молчание. А потом тишину нарушил голос Тодда:

— И правда, если Донни — всего лишь сон, значит, жизнь — полное дерьмо.

Глава 8

Спустившись вниз по лестнице, Тэмми обнаружила новые следы разрушения. Пол в комнате, некогда вмещавшей Страну дьявола, превратился в груду обломков, и лишь кое-где сохранившиеся перекрытия поддерживали потолок, не позволяя ему обвалиться. Убедившись, что дом вот-вот рухнет, Тэмми хотела немедленно подняться наверх и сказать Максин, что надо поскорее уезжать. Однако потом она решила не отказываться от своих первоначальных намерений. «С тех пор как призраки предались здесь неистовому буйству, прошло несколько недель, а дом до сих пор стоит, — подумала она. — Вряд ли он развалится в ближайшие несколько минут». Так что, прежде чем покинуть этот дом навсегда, можно было рискнуть и осмотреть то, что от него осталось. Возможно, это помогло бы Тэмми убедиться в том, что она постигла тайну Катиного обиталища — по крайней мере, ту ее часть, которая доступна человеческому постижению.

Призраки разнесли в щепу последние несколько ступенек лестницы, однако груда обломков внизу была так высока, что Тэмми не понадобилось спрыгивать. Тем не менее она спустилась не слишком удачно, поцарапав лодыжки об острые края досок.

Прихрамывая, Тэмми направилась к двери, точнее к дверному проему, зиявшему в конце коридора. Как ни странно, проем этот сохранился, хотя стены вокруг были полностью разрушены и целые куски потолка обвалились, обнажив сложное переплетение труб и проводов. Из верхнего окна башни проникал слабый свет, освещавший женщине путь. Дальние концы коридора тонули во мраке. Тэмми все время смотрела себе под ноги, опасаясь споткнуться о выбитый из стены кирпич и растянуться на полу.

На верхнем этаже что-то постоянно скрежетало и трещало, а из темноты, сгустившейся за спиной Тэмми, то и дело доносилось какое-то мягкое шлепанье — вероятно, это падали новые куски известки. Эти звуки действовали пришелице на нервы; ей казалось, смолкни они — и сердце ее перестанет бешено колотиться.

В одном Тэмми не сомневалась: призраки покинули дом. Они обрушили на него всю силу своего гнева и исчезли, зная, что проклятое место, где они испытали так много страданий, обречено на разрушение.

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что внизу никого нет, Тэмми вернулась к лестнице. Чтобы добраться до первой ступеньки, ей пришлось вскарабкаться на кучу обломков. Когда женщина ступила на лестницу, та угрожающе закачалась. Приглядевшись, Тэмми заметила, что лестница отделилась от стены на несколько дюймов и держится буквально на честном слове. Спускаясь, она не обратила на это обстоятельство внимания. Осторожно переставляя дрожащие ноги, Тэмми стала подниматься и, оказавшись наконец на относительно прочной площадке, мысленно возблагодарила Господа.

Дверь в хозяйскую опочивальню была открыта. Не успела Тэмми перевести дух, как оттуда выглянула Максин и сделала ей знак войти.

— Тодд здесь. Он хочет тебя увидеть, — шепотом пояснила она.

— Он жив? — спросила Тэмми, мгновенно осознав, что вопрос этот прозвучал по-идиотски. Как может быть жив человек, которого убили на ее глазах?

Вместо ответа Максин состроила странную гримасу, как видно желая показать, что не имеет ни малейшего понятия об истинном состоянии и настроении Тодда.

— Сейчас сама увидишь, — буркнула она.

Прежде чем они вошли в спальню, Максин успела прошептать:

— Надеюсь, ты лучше поймешь, что с ним происходит. Меня он окончательно сбил с толку.

— Привет, Тэмми.

Тодд лежал на кровати. Нижнюю половину его туловища скрывала куча влажной земли. Немало комьев валялось на полу, и руки Тодда были перепачканы до локтя.

— Ну и грязищу ты развел, — бодрым голосом изрекла Тэмми.

— Я играю с землей. Мне это нравится.

— Может, раздернем немного шторы или зажжем лампу? Здесь слишком темно.

— Если хочешь, зажги лампу.

Тэмми подошла к столику, стоявшему в углу, с опаской взглянула на розетку, вспомнив о фейерверке внизу, но все же включила старинную лампу. Затем она приблизилась к окну и выглянула в щель между шторами. Максин была права — наступали сумерки. Заходящее солнце бросало багровые отсветы на противоположный склон каньона, и небо приобрело холодный оттенок. Звезды еще не зажглись, но на северо-востоке уже появилась луна.

— Не смотри туда, — окликнул ее Тодд.

— Но почему?

— Прошу тебя, задерни шторы плотнее.

И, очевидно, не надеясь, что она выполнит его просьбу, Тодд быстро соскочил с кровати. Комья земли полетели во все стороны. Это неожиданное проворство мертвеца заставило Тэмми вздрогнуть. Нельзя сказать, чтобы она боялась Тодда; но смерть усиливала природные склонности людей, и вполне возможно, что после собственной гибели Тодд стал более вспыльчивым и раздражительным, чем был при жизни. Он грубо вырвал шторы у нее из рук и плотно задернул их.

— Я не хочу видеть, что творится там, за окном, — заявил он. — И тебе тоже нечего на это пялиться.

Взгляд Тэмми невольно скользнул по обнаженным чреслам Пикетта. Даже когда Тодд стоял недвижно, его напряженный член двигался, подрагивая в ритме его пульса.

«Если сделать вид, что я не обратила внимания на его эрекцию, это будет нелепо, — пронеслось в голове у Тэмми. — Это все равно что не заметить вбежавшую в комнату свинью».

— С чего это твой хобот так возбудился? — спросила она — Неужели из-за меня? Не ожидала подобной чести.

— Тебе нравится?

— Слишком грязный.

— Да, ты права.

И Тодд принялся старательно счищать налипшую землю, бесцеремонно поворачивая своего приятеля. Тэмми казалось, что подобные манипуляции должны причинять ему боль, однако Пикетт не подавал виду.

— Вот уж не думал, что мы с тобой встретимся вновь, — заметил Тодд, не отрывая взгляда от предмета своих забот.

Наконец Пикетт выпустил член из рук, и тот, ударив его по животу, вновь принял боевую позицию.

— Я уж думал, это мой единственный друг, — усмехнулся Тодд и погладил свою пушку.

— К сожалению, я не могла приехать раньше, — сказала Тэмми. — Я себя очень скверно чувствовала.

Мертвец вернулся к кровати и уселся на край матраса. Земля опять посыпалась на пол. Тодд картинным жестом скрестил руки, так что мускулы у него на плечах и груди стали еще более рельефными.

— Ты сердишься на меня? — робко осведомилась Тэмми.

— Немного.

— Потому что я так долго не приходила?

— Да.

— Вряд ли мое общество доставило бы тебе радость. В эти дни я едва с ума не сошла.

— Правда? — В голосе Тодда послышался неподдельный интерес. — Что же с тобой творилось?

— Я не выходила из дома. Никого не желала видеть. И никак не могла отделаться от мыслей о самоубийстве.

— Глупости, — перебил Тодд. — У тебя нет никаких причин для отчаяния, Тэмми. Все плохое осталось в прошлом. И ничто не мешает тебе наслаждаться жизнью.

— Какой жизнью? У меня нет никакой жизни, — вздохнула Тэмми. — Ты же знаешь, смысл моему существованию придавал исключительно Тодд Пикетт. Все, что у меня осталось, — это его фотографии.

— Тебе стоит выбросить весь этот хлам.

— Возможно, именно так я и сделаю. А еще я подумываю о кругосветном путешествии.

— Полагаю, самое лучшее для тебя — остаться здесь, со мной.

— Не думаю, что…

— Уверен, это наиболее разумный выход. Оставайся, не пожалеешь.

— Ты был внизу?

— Я давно уже не выходил отсюда. Зачем?

— Дело в том, что этот дом скоро рухнет, Тодд. Очень скоро.

— Не рухнет, — покачал головой Тодд. — В Калифорнии землетрясения — привычное дело, а этот дом построен на совесть. Наверняка на своем веку он выдержал сотни подобных толчков. И до сих пор стоит.

— Дело не в землетрясении, Тодд. Здесь почти не осталось фундамента. Мертвецы… то есть гости Кати разбили балки и уничтожили перекрытия.

Не отвечая ни слова, Тодд принялся сосредоточенно сбрасывать с кровати землю.

— Что ты делаешь?

— Пытаюсь убедить тебя остаться, — ответил Тодд, не прерывая своего занятия. Очистив кровать от земли, он сорвал с нее простыню и завязал ее узлом вместе с остатками грязи. Потом он отбросил узел прочь и улегся на матрасе, скрестив ноги, и прислонив голову к спинке кровати. Яйца его блестели, словно начищенные, член по-прежнему пребывал в возбуждении. Взгляд, устремленный на Тэмми, был полон откровенной похоти.

— Иди ко мне, — позвал он.

Давно ли она жизнь была готова отдать за подобное приглашение, вздохнула про себя Тэмми. Давно ли она не решалась вообразить себе такое даже в самых смелых мечтах…

— Тебе лучше одеться, — доброжелательным, но непререкаемым тоном заявила она вслух. — У тебя что, нет здесь ни одних штанов?

— Значит, ты не хочешь? — спросил он, играя с головкой члена.

— Нет, — решительно ответила она. — Не хочу.

— Потому что я мертвый, да? Ты не трахаешься с покойниками?

Не отвечая, женщина направилась в гардеробную и принялась изучать ее содержимое. Хотя громадные шкафы на три четверти были пусты, там нашлось множество брюк и джинсов. Тэмми выбрала старые залатанные джинсы. Судя по тому, что они так потрепаны, Тодд их любил, решила она.

В это мгновение до нее донесся странный шум. Казалось, кто-то расхаживает по крыше, скрипя черепицей.

— Ты слышал? — крикнула она, повернувшись к двери в спальню.

В соседней комнате царила полная тишина. Тэмми стащила джинсы с вешалки и вернулась в спальню. Тодда на кровати не оказалось. Развязав грязную простыню, он завернулся в нее и в этом костюме, напоминающем одновременно римскую тогу и саван, забился в дальний угол комнаты. Полный ужаса взгляд его был устремлен наверх. Заметив Тэмми, он предостерегающе приложил палец к губам. Шум на крыше усилился. Если там расхаживало животное, то, судя по тяжести шагов, оно обладало немалым весом.

— Что это? — спросила Тэмми. — На птицу не похоже.

Тодд покачал головой, по-прежнему не отрывая взгляда от потолка.

— Что же это может быть? — повторила Тэмми.

— Я не могу разглядеть. Он слишком яркий. И он меня ослепляет.

— Значит, ты все же вылезал из комнаты?

— Конечно вылезал, — едва слышно произнес Тодд. — Черт побери, опять началось. Его всегда сопровождает этот проклятый хор.

Он говорил о койотах, чьи заунывные пронзительные завывания раздавались на дальнем склоне каньона.

— Как только оно появляется, чертовы зверюги сразу же заводят свою песню.

Тело Тодда сотрясала крупная дрожь. Тэмми понимала, что дрожит он не от холода, а от страха. Внезапно ей пришло в голову, что ее покойный кумир до смешного не соответствует расхожим представлениям о привидениях. Подумать только — голый, испуганный призрак; призрак, которому она принесла джинсы.

— Оно пришло сюда за мной, — не разжимая зубов, сообщил Тодд. — Ты сама это знаешь.

— Почему ты так уверен?

— Я чувствую. Нутром. Яйцами. В первый раз, когда оно явилось, ему удалось проникнуть в дом. Я спал и проснулся от боли в яйцах. А этот, — он указал на свой член, — стал твердым, как дубина. Я испугался и заорал благим матом. И оно ушло. Наверное, тоже меня испугалось.

— И сколько раз оно возвращалось с тех пор?

— Не помню точно. Шесть или семь. Нет, больше. Наверное, девять или десять. Иногда оно просто караулит меня в саду. Иногда сидит на крыше. А один раз даже залезло в бассейн.

— Но в бассейне нет воды.

— А ему и не нужна вода. Оно просто лежало на дне и не двигалось.

— И ты не разглядел, как оно выглядит?

— Нет. У него какие-то расплывчатые очертания. Как и у всех ангелов.

— Так значит, ты думаешь, это ангел?

— А кто же еще? Кто еще может явиться сюда, чтобы меня забрать? Я мертв. И поэтому ангел здесь шатается. Он пришел по мою душу. Однажды ему почти удалось меня поймать.

— Как же это случилось?

— Я засмотрелся на него. И в голове у меня пробудилось множество воспоминаний. О том, что я, казалось, забыл навсегда. О детстве. О Донни. О Цинциннати. Ничего особенного в этих воспоминаниях не было. Просто видения прошлого. И тут ангел говорит мне…

— Подожди. Он что, разговаривает?

— Конечно. Разговаривает. А почему ты решила, что ангелы немые?

— А по голосу нельзя определить, какого он пола, твой ангел?

Тодд пожал плечами.

— Трудно сказать. Вообще-то голос скорее мужской. Но я не уверен.

— Я тебя перебила, прости. И что же он тебе поведал?

— Он произнес всего одну фразу: «Все это ждет тебя».

— И что он, по-твоему, подразумевал под «всем этим»?

— Думаю, мои воспоминания. Мое прошлое. Людей, которых я знал. Места, где я побывал. Запахи, которые я ощущал. Знаешь, иногда сны бывают такими яркими, такими осязаемыми, что, проснувшись, трудно поверить в реальность окружающего мира. То же и с моими воспоминаниями. Они для меня реальнее, чем то, что я вижу вокруг.

— Почему же ты тогда боишься этого… ангела? Почему прячешься от него? По-моему, он совершенно не желает причинить тебе вреда.

— Я тебе объясню, Тэмми. Он зовет меня в путь, но это путь в одну сторону. Если я уйду вслед за светом, я уже никогда не вернусь.

— А тебе что, так уж здесь нравится?

— Прошу тебя, не надо…

— И все-таки ответь.

— Не надо со мной спорить, — с неожиданным раздражением огрызнулся Тодд. — Я много об этом думал. И ты должна поверить мне на слово. Поверить, что я поступаю правильно.

— И что же ты намерен делать дальше?

— Пока что я собираюсь остаться здесь. И хочу, чтобы ты осталась со мной. Пока ты здесь, он не будет меня трогать, не будет донимать своими фокусами.

— Какими еще фокусами? Ты имеешь в виду, он не будет посылать тебе воспоминания?

— У него в запасе много трюков. Как-то раз он прогуливался на лужайке, прикинувшись Патрицией, моей матерью. Я понимал, что это не она, и все же фокус почти сработал. Я видел свою мать, слышал, как она зовет меня, и в какое-то мгновение…

— Тебе захотелось к ней подойти?

— Да. Захотелось. Но я поборол это… наваждение.

Тут кто-то тихонько постучал в дверь. Тодд буквально подпрыгнул на месте.

— Это всего лишь Максин, — успокоительно заметила Тэмми и сделала шаг к двери.

Тодд вцепился в джинсы, которые женщина держала в руках, — чтобы удержать Тэмми, а не потому, что решил наконец прикрыть наготу.

— Не открывай дверь, — взмолился он. — Не отвечай. Останься со мной. Прошу тебя, останься со мной.

На несколько мгновений Тэмми затаила дыхание, прислушиваясь к тому, что происходит на крыше. Шум прекратился. Кем бы ни было существо, которое там расхаживало, оно, возможно, исчезло. А может быть, оно просто затихло, выжидая. Или, вполне вероятно — Тэмми допускала и такое, — неведомое создание являлось плодом смятенного воображения Тодда. И там, на крыше, всего-навсего разгуливали птицы. А она, Тэмми, пошла на поводу у сумасшедшего призрака и позволила ему себя запугать.

— Надень-ка штаны, — сказала она, протягивая Тодду джинсы.

— Тэмми, послушай меня. Прошу…

— Я вся превратилась в слух, — сказала она, направляясь к дверям. — А ты говори и одевайся.

Стук повторился. Тэмми поняла, что ошиблась. Это была не Максин. И стучали вовсе не в дверь спальни, а в парадную дверь дома.

Осторожно приоткрыв дверь спальни, Тэмми увидела Максин, идущую по коридору прочь от входных дверей.

— Максин! — окликнула ее Тэмми. — Что это было, ты не знаешь?

Та вскинула голову; судя по выражению лица, мисс Фрайзель была встревожена не на шутку.

— Я услышала стук. Подошла к двери. Ты можешь мне не верить, Тэмми, но там, снаружи, был свет. Он проникал во все щели.

— Значит, это не бред. И не игра воображения, — качнула головой Тэмми.

Спустившись к Максин, она сбивчиво пересказала ей все, что слышала от Тодда.

— Тодд уверен, что его кто-то ждет. Он так и сказал. И сейчас тот, кто его ждет, сидит на крыше.

Тэмми опустила руку на дрожащее плечо Максин.

— Ты, я смотрю, ужасно перепуталась?

— Еще бы. Я едва в обморок не грохнулась, когда увидала это.

— Но ты не стала открывать дверь?

— А ее и нет надобности открывать. Там ведь такие огромные щели, что всякий может войти. И вряд ли эта дверь послужит нам надежной защитой.

— Оставайся здесь.

С этими словами Тэмми пересекла холл, протиснулась в одну из щелей, расколовших дверь, и остановилась на крыльце.

— Господи, осторожнее! — крикнула ей вслед Максин.

— Здесь никого нет, — сообщила Тэмми.

— Ты уверена?

Максин тоже проскользнула в широкую щель и встала рядом с Тэмми.

Последние лучи заката уже погасли, но луна, сиявшая высоко в небе, бросала свои серебристые отсветы на верхушки деревьев.

— Что ж, по крайней мере, вечер прекрасный, — заметила Максин, окинув взглядом притихший сад.

Тэмми, отчаянно напрягая зрение, вглядывалась в сгущавшуюся темноту, в заросли кустов, скользила глазами по дорожкам, по крыше. Она пыталась различить хоть какие-то признаки присутствия существа, которое недавно подняло шум, так напутавший Тодда. Однако в саду никого не было, и на крыше тоже.

— Пусто, — пробормотала она себе под нос. Оглянувшись на Максин, она увидела, что та неотрывно смотрит на луну. По щекам менеджера ручьями струились слезы.

— Что случилось? — обеспокоенно спросила Тэмми. Максин не ответила, лишь отвела от луны зачарованный взгляд и устремила его на деревья.

Несколько листьев сорвались с тех веток, на которые упал лунный отблеск. Тэмми, к немалому своему изумлению, заметила, что серебристый луч стал снижаться.

— Господи, — потрясенно выдохнула она, догадавшись, что источником света была вовсе не луна.

Тодд оказался прав. Теперь Тэмми явственно ощущала присутствие некоего существа, лишенного форм и очертаний, состоящего из одного лишь света.Однако же у него были глаза, потому что оно видело их с Максин — в этом Тэмми не сомневалась. Женщина чувствовала, как по ней скользит пронзительный взгляд. Нет, не скользит, а проникает внутрь, сквозь кожу. Под этим взглядом Тэмми становилась прозрачной.

И, проникнув в глубь ее сознания, луч породил там множество образов и картин. Тэмми увидела дом, где прошло ее детство. Видения были не настолько навязчивы, чтобы заслонить окружающий мир; нет, обе реальности мирно существовали рядом, ничуть не мешая друг другу. Дверь дома отворилась, и перед взором Тэмми предстала тетя Джессика, сестра отца. Тетя Джессика, старая дева, о которой Тэмми не вспоминала целую вечность. Она прищурилась, словно от яркого солнца, и поманила Тэмми к себе.

А потом тетя Джессика заговорила.

— Папа на пожарной станции, — сообщила она. — Иди быстрее домой, Тэмми. Иди быстрее.

В детстве Тэмми была не особенно привязана к тете Джессике и совершенно не боялась отца. В том, что тетя Джессика стояла в дверях их дома, не было ничего удивительного — по вторникам, четвергам и субботам она неизменно ужинала у них, а потом оставалась присмотреть за Тэмми и ее братьями. Родители тем временем отправлялись в кино или на танцы — они обожали подобные развлечения. Сообщение о том, что папа на пожарной станции, тоже не удивило Тэмми. Отец ее пропадал там целыми днями — он ведь был не простым пожарником, а руководителем профсоюза и вечно добивался повышения заработной платы и улучшения условий труда. Так что помимо дежурств он чуть не каждый день ходил на какие-то митинги и собрания.

Воспоминание можно было бы счесть самым что ни на есть заурядным — и лишь одно было поразительно. Картину из детства вызвало перед внутренним взором Тэмми это неведомое существо — возможно, и в самом деле ангел, — каким-то непостижимым способом проникшее в глубины ее памяти. Зачем оно это сделало? Возможно, хотело усыпить ее бдительность? Тэмми поддалась его чарам без всякого сопротивления, потому что воспоминание не пробуждало в ее душе ни боли, ни радости. Это было всего лишь видение из прошлого, яркое и убедительное.

Она вспомнила рассказ Тодда о том, как ангел принял обличье его матери.

По описанию Тодда трюк этот был намного коварнее и куда сильнее напоминал ловушку для доверчивой души, чем то, что сейчас предстало перед ней.

— Тэмми? — окликнула ее Максин.

— Да-да, я все вижу, — кивнула головой Тэмми.

— Что ты видишь? — удивилась Максин.

— Ничего особенного. Всего-навсего свою тетю Джессику.

— На твоем месте я бы отвернулась, — посоветовала Максин.

Но Тэмми не видела в этом никакой надобности.

— Что плохого в том, что я немного посмотрю на свою тетушку? — пожала она плечами.

Однако Максин думала иначе. Вцепившись в руку Тэмми, она попыталась заставить ее отвернуться, но сделать это оказалось нелегко. Тетя Джессика и родной дом Тэмми неодолимо притягивали ее взор. Видение никуда не исчезало, словно кто-то прокручивал снова и снова один и тот же кусок киноленты. Дверь в очередной раз отворялась, тетя Джессика выходила на порог, манила Тэмми и произносила свою реплику:

— Папа на пожарной станции. Иди домой, Тэмми. Иди скорей домой.

Затем, вновь поманив Тэмми, она поворачивалась и уходила в дом. Дверь захлопывалась за ее спиной. Солнечный свет, проникая сквозь крону старого сикамора, росшего во дворе, бросал на землю резные блики; теплый летний ветерок слегка шевелил листья дерева. А потом, через несколько мгновений, дверь отворялась опять, тетя Джессика появлялась на крыльце и, сияя в точности такой же улыбкой, что и в прошлый раз, повторяла те же самые слова.

— Отвернись, — прошипела Максин, теперь уже приказным тоном.

И ее голос наконец дошел до сознания Тэмми. «Возможно, мне следует поступить так, как: сказала Максин, — пронеслось у нее в голове. — Возможно, этот коротенький фильм далеко не так безобиден, как кажется. Не исключено, что этот дом, и тетя Джессика, и кружевная тень старого сикамора — приманка, которая завлечет меня в капкан».

В душе Тэмми мгновенно всколыхнулась волна паники. Сделав над собой отчаянное усилие, женщина попыталась отвести глаза. Однако перед внутренним взором по-прежнему стояла сцена, извлеченная коварным ангелом из недр ее памяти, и Тэмми не могла освободиться от наваждения. Она плотно закрыла глаза — но назойливое видение проникало под веки. Теперь оно стало еще реальнее, так как окружающий мир исчез. Тэмми яростно затрясла головой.

— Помоги мне… — пробормотала она, не открывая глаз. Но ответа не последовало.

— Максин! Где ты?

На картине, по-прежнему стоявшей перед ее внутренним взором, появились какие-то светящиеся точки. С каждой секундой они становились все больше и ярче. Тэмми, несмотря на охватившую ее панику, сразу же поняла, что они означают.

Ангел приближался к ней. Под прикрытием заворожившего ее видения он подошел совсем близко.

— Максин! — заорала женщина во все горло. — Где ты, черт побери?

А зеленая дверь маленького дома распахнулась вновь, уже в одиннадцатый или двенадцатый раз. И снова улыбающаяся тетя Джессика поманила Тэмми.

— Максин!

— Твой папа на пожарной станции…

— Максин!

До Тэмми дошло, что Максин рядом нет. Завидев приближающегося ангела, она поняла, что Тэмми ничем не поможешь, и совершила наиболее разумный в данной ситуации поступок: спаслась бегством.

Свет, заливавший картину из детства Тэмми, становился все более ярким, почти ослепительным. Женщина ощущала, как он жжет ее кожу. Что же будет, если ангел коснется ее своей сияющей дланью? Скорее всего, она вспыхнет, как сухая щепка. Кровь моментально закипит у нее в жилах. О Господь милосердный. Это уже не игра. Речь идет о жизни и смерти. Она должна вырваться из капкана, прежде чем свет ангельского прожектора испепелит ее заживо.

Максин бросила ее на произвол судьбы, это очевидно, но, может быть, на помощь ей придет Тодд? Когда она видела его в последний раз? В голове Тэмми царил такой сумбур, что ей ничего не удавалось вспомнить.

Наконец что-то всплыло в ее памяти. Кажется, она оставила Тодда наверху. Образ его расплывался (стоявшее перед глазами видение было слишком навязчивым и рельефным, и мучительно яркий свет изгонял из ее сознания все прочие картины). Однако теперь она точно помнила: Тодд в хозяйской опочивальне.

Да, и он совершенно голый. Это Тэмми тоже удалось вспомнить. Ее кумир превратился в голого призрака. И он постоянно возится со своим возбужденным членом, словно ребенок, которому подарили новую игрушку. Тэмми почти удалось представить это — и в то же мгновение образ стоявшей на пороге тети Джессики словно подернулся легкой рябью. Наконец-то Тэмми удалось найти средство, позволяющее нарушить работу ангельского кинопроектора. Надо как можно отчетливее вообразить себе Тодда: вот он сидит на кровати, совершенно голый, и теребит свой красный напряженный член…

Есть! Она видит его!

Улыбающаяся тетя Джессика вновь подернулась рябью, а в глазах ее вспыхнул огонь — тот самый, что заливал всю картину. Огонь расплавил ее зрачки, и во взгляде появилось нечто демоническое.

— Твоооой пааа… пааа нааа… — завыла она.

А потом тетя Джессика стала судорожно дергаться, точно марионетка в руках неумелого кукольника. Будто кусок ленты застрял в кинопроекторе и она никак не могла произнести первые слова своей реплики.

Тэмми не обращала на нее внимания. Перед глазами стояла готовая к бою пушка Тодда — оружие достаточно мощное, чтобы сразиться даже с ангелом.

— Убирайся, — обратилась она к тете Джессике.

— Твооой пааа… — не унималась та.

— Я же сказала — убирайся.

Теперь Тэмми видела возбужденный член Тодда с потрясающей отчетливостью. Для того чтобы закрепить это видение, женщина принялась мысленно его описывать. В длину член был не менее восьми дюймов, обрезанный, немного скошенный влево.

Тем временем свет, что заливал стоявшую на пороге тетю Джессику, расплавил ее без остатка и теперь подбирался к стволу старого дерева. Мужское же достоинство Тодда с каждой секундой обретало осязаемость, словно бешено колотившееся сердце Тэмми накачивало кровью его пенис.

Сияние ангела по-прежнему жгло ей кожу, однако жар неуклонно слабел. Еще две, три секунды — и дом ее детства исчезнет, вытесненный видением победоносного жезла Тодда.

— Максин! — позвала Тэмми.

Ответом ей вновь было молчание. Опустив голову — так, чтобы испускаемое ангелом свечение не могло ослепить ее, — Тэмми осторожно приоткрыла глаза. Больше всего она опасалась, что увидит Максин, беспомощно распростертую на земле, сраженную ангельской силой. Но нет, перед ней желтели лишь потрескавшиеся плитки садовой дорожки.

Женщина повернулась и слегка подняла голову. Парадная дверь была открыта; свет, испускаемый ангелом, теперь исходил из-за спины Тэмми и бросал на стену ее темную тень.

Тэмми мучительно хотелось обернуться и испробовать в открытой схватке только что изобретенное оружие, однако она подавила в себе это безрассудное желание. Не поднимая головы, она сделала несколько шагов по направлению к дому.

Еще не дойдя до ступенек крыльца, Тэмми услышала всхлипывания своей спутницы. Злость на предательницу, бросившую ее на произвол судьбы, смешивалась с радостью. Как бы то ни было, Максин жива. Они обе живы. Тэмми торопливо вбежала на крыльцо и, приоткрыв расколотую дверь, скользнула в дом.

Дрожащая и плачущая Максин сидела на ступеньках лестницы.

А на площадке верхнего этажа стоял Тодд, решившийся наконец оставить спальню. Он даже надел принесенные Тэмми джинсы. В руках он держал пистолет.

— Эта штука тебе вряд ли поможет, — сказала Тэмми, захлопнув за собой дверь.

— Прости меня, — пролепетала Максин. — Мне так стыдно. Я ужасно испугалась. И я тебя бросила.

— Я это заметила.

— А что я могла поделать? Я кричала, тянула тебя за руку, но ты словно к земле приросла. А оно все приближалось и приближалось.

— Ему нужен я. Один лишь я. Никого из вас он бы не тронул, — подал голос Тодд.

— Не исключено, что так оно и есть, — согласилась Тэмми, скользнув взглядом по джинсам Тодда и мысленно возблагодарив орган, который под ними скрывался, за чудесное спасение. — Тогда у нас есть выбор. Мы можем отдать тебя ангелу, и пусть он поступает с тобой по собственному усмотрению, или…

— О нет, — перебил Тодд. — Прошу, не отдавайте меня этому… ангелу. Я не хочу уходить с ним.

— Тодд, перестань, пожалуйста, размахивать пистолетом и дай мне договорить. Я же сказала, у нас есть выбор. Мы можем поступить иначе. Что, если…

— Говори!

— Что, если попробовать убежать от него?

Глава 9

Откровенно говоря, иного выхода у них и не было.

Учитывая сложившиеся обстоятельства, у них оставался единственный выход — спасаться бегством. И, по мнению Тэмми, им следовало сматываться как можно быстрее: ангел мог вернуться в любую минуту. Возможно, он и сейчас здесь и, затаившись, выжидает удобного момента. Наверняка он может позволить себе ждать сколько угодно. Нуждается ли ангел в пище? Скорее всего нет. Спит ли он когда-нибудь, ищет ли уединения, чтобы справить естественные потребности? Опять-таки нет. Поэтому он будет караулить дом в течение многих дней, недель, даже месяцев, пока его жертвы, окончательно лишившись сил, не потеряют всякую способность к сопротивлению.

Максин отправилась в ванную, чтобы умыться. Ей удалось стереть грязь, и все же, вернувшись, она по-прежнему выглядела далеко не лучшим образом. Лицо ее покрывала мертвенная бледность, руки тряслись. Однако обычная резкость и прямолинейность суждений не изменили ей. Прежде всего, она потребовала от Тодда и Тэмми, чтобы они толком определили, кем был неведомый пришелец.

— Давайте называть вещи своими именами, — заявила Максин. — Несомненно, это ангел. Или, иначе говоря, посланец какой-то неведомой силы. Так?

— Так, — согласился Тодд. Он сидел на верхней ступеньке лестницы, едва различимый в слабом свете, что падал из окна столовой. Другого освещения здесь не было.

— И зачем же он явился? Давайте четко ответим на этот вопрос. Чтобы не оставлять никаких недомолвок.

— Мы все знаем, зачем он явился, Максин, — заметила Тэмми.

— Так давайте скажем об этом вслух. Потому что, мне кажется, мы играем с огнем, сами не ведая, что творим. Этот… свет пришел…

— Ангел пришел за моей душой, — перебил Тодд. — Думаю, тебе самой это ясно.

— И, несмотря на все это, — повернулась Максин к Тэмми, наблюдая за ее реакцией, — ты утверждаешь, что мы способны от него убежать? Завидная самоуверенность.

— Мы должны от него убежать. Иначе нам конец.

— Бред сумасшедшего.

Прежде чем Тэмми успела возразить, раздался умоляющий голос Тодда:

— Давайте попробуем. Если нам не удастся, значит, так тому и быть. Тогда я пойду с ним.

— Насколько я понимаю, я оказалась в меньшинстве, — усмехнулась Максин. — И все равно, по-моему, вы оба свихнулись. Тодд, если ты веришь в бессмертие души — чего ты боишься? Пусть этот посланник забирает тебя, тебе ведь ничего не грозит. Самое худшее с тобой уже случилось.

— Да, я верю в бессмертие души. Клянусь, это так. Но вот этот посланник… Так сказать, агент неведомой силы — он не внушает мне доверия. Ты же знаешь, Максин, я никогда не доверял всякого рода агентам, — хихикнул Тодд и поспешно добавил: — Шутка. Не сердись, Максин. Это всего лишь шутка.

Однако бывшему менеджеру его шутка отнюдь не показалась забавной.

— Этот ангел — реальность, — продолжала она. — Возможно, это Господь, который смотрит на нас. На тебя, Тодд.

— Может, ты права, а может, нет. В этом каньоне ничему нельзя верить, даже своим глазам. Очевидное здесь может оказаться обманом. Ты сама имела возможность убедиться, что этот дом полон иллюзий и призраков.

— И ты думаешь, твой ангел — иллюзия? Обман зрения?

— Ничего я не думаю. Просто я ему не доверяю, вот и все. Уж лучше мне вечно болтаться здесь, чем уйти с ним.

— Здесь? Ты предпочитаешь остаться тут, среди этой разрухи? Тодд, уверяю тебя, ты не сможешь болтаться здесь вечно. Этот дом не простоит больше недели.

— Значит, я отправлюсь в путешествие по Америке. Или по всему свету. Или еще что-нибудь придумаю. Я хочу жить, понимаешь? Даже сейчас, после того как умер.

— А ты не боишься противиться воле высших сил? — спросила Максин. — Или ты об этом не задумывался?

— Ты хочешь сказать, что нельзя идти против промысла Господня? Конечно, если Бог разгневается на меня и захочет проучить, он найдет способ сделать это. Может, за мной и в самом деле приходил посланец небес. Но если… если я могу ускользнуть и пожить еще несколько лет в свое удовольствие…

Максин, нахмурившись, перевела взгляд на Тэмми:

— А ты согласна с этим бредом?

— Мне кажется, если Тодд ощущает…

— Ты тоже готова противиться воле небес? По-моему, ты совсем недавно возносила молитвы.

— Дай мне договорить. Если Тодд ощущает, что жизнь его не закончена, пусть поступает так, как ему хочется.

— Значит, если ты не получил от жизни сполна, попробуй дожить после смерти. Соблазнительная философия, — усмехнулась Максин, глядя на Тодда. Затем она вновь обернулась к Тэмми: — Между прочим, милая, мы с тобой беседуем с мертвецом. За пределами каньона нам бы это вряд ли понравилось.

— Здесь все по-другому, — пробормотал Тодд, вспомнив слова Кати.

— В этом никто не сомневается, — отрезала Максин. — Здесь действуют одни правила, а на бульваре Сансет — совсем другие. И только потому, что этот дом обладал дьявольской силой, у тебя появилась возможность после смерти затеять игру с Богом.

— Игру с Богом, — одними губами повторила Тэмми, однако Максин все же ее услышала.

— Что ты сказала?

— Я просто повторила твои слова. Странно, что ты так много говоришь о Боге. Мне казалось, ты убежденная атеистка и богобоязненность не относится к числу твоих добродетелей.

— Это не совсем так, я…

— Тише, — вдруг приподнялся со ступеньки Тодд. — Тише.

Женщины моментально умолкли. Пикетт смотрел вверх, на свод башни, в отверстиях которого чернело ночное небо.

— Не двигайтесь, — приказал Тодд. В это мгновение в небе над башней вспыхнул свет, мягкий, безмолвный. Три сверкающих серебряных луча проникли сквозь дыры в крыше. Они скользили по стенам подобно прожекторам, выхватывающим кинозвезду из темноты павильона. Казалось, таинственное существо устроилось прямо на верхушке башни и оттуда направляет свои отсветы в подвал, обследуя его темные закоулки. Потом, немного помедлив, лучи начали стремительно подниматься.

Лишь когда они исчезли, потрясенные очевидцы обрели дар речи. Первой опомнилась Максин.

— Интересно, если ты ему так нужен, почему он медлит? Почему до сих пор не забрал тебя? — спросила она, пристально глядя на Тодда. — Вот чего я никак не могу объяснить. Насколько я поняла, он состоит из света. И может беспрепятственно проникать, куда ему вздумается. Проскальзывать под дверь, пролезать в любую дырку. — Максин указала вверх, на крышу башни. — Чего-чего, а дыр в этом доме хватает. Так что здесь нам от него никак не спрятаться.

Тэмми пыталась ответить на тот же самый вопрос — почему неведомый посланец до сих пор не забрал Тодда.

— Думаю, это проклятое место его отпугивает, — предположила она. — Здесь свершилось слишком много зла.

— По-моему, ангелы не способны испытывать страх, — возразила Максин.

— И все же что-то не дает ему войти и завладеть добычей. А может, он просто принюхивается к душам, как собака к лакомому куску? Вдруг у ангелов тоже острое чутье? А этот дом наверняка смердит хуже всякой помойки. — Тэмми посмотрела вниз, туда, где несколько минут назад скользил серебристый луч. — Там, внизу, в Стране дьявола, люди томились и умирали. Ужасной, мучительной смертью. Будь я ангелом, я держалась бы от такого места подальше.

— Будь ты ангелом, милочка, ты бы здорово достала Господа, — заявила Максин. — И он сам послал бы тебя подальше.

Несмотря на трагизм ситуации, Тэмми не смогла удержаться от смеха.

— Ладно, это всего лишь мои предположения, — фыркнула она. — Не исключено, что на самом деле все обстоит совершенно иначе.

— Думаю, вы обе правы, — изрек Тодд. — Если бы свет хотел войти в дом, он давно бы это сделал. Один раз он уже проникал в дом, помните? Возможно, дело тут действительно в отвратительном запахе злодеяний. А может, в моем нежелании идти с ним. Так или иначе, он решил выждать время. Он же знает, что скоро этот дом рухнет. И тогда он заберет меня без всяких проблем.

— Значит, мы должны его перехитрить, — предложила Тэмми. — Уйдем сейчас, пока он этого от нас не ожидает.

— Откуда тебе знать, чего он ожидает, а чего — нет, — перебила Максин. — Скорее всего, он слышит каждое наше слово.

— И все же попробовать стоит, — произнес Тодд, засовывая револьвер в джинсы, так что одна пушка теперь соседствовала с другой. — Если ты не хочешь уйти с нами, Максин, тем лучше. Оставайся здесь. Может, тебе удастся его отвлечь. Дай мне только возможность добраться до машины.

— Нет, мы пойдем все вместе, — заявила Тэмми, взглянув на Максин, которая в ответ лишь равнодушно пожала плечами.

— Делайте что хотите, — вздохнула она. — Хотя, по-моему, пытаться убежать от ангела — это чистой воды безумие.

— Как знать? — вздохнул Тодд. — А что, если люди постоянно этим занимаются? И на самом деле в мире полным-полно душ, которым удалось сбежать от ангелов?

Минут двадцать они молча стояли в дверях, вслушиваясь в царившую вокруг тишину, всматриваясь в ночное небо. За это время неведомый луч дважды спускался на крышу и один раз облетел вокруг дома, а затем, по неизвестным причинам, скрылся из виду. Все свои манипуляции он проделывал совершенно беззвучно. Интенсивность света тоже не изменилась. Сияние его было спокойным и ровным, и сам он напоминал охотника, терпеливо сидящего в засаде у логова зверя.

Примерно в девять пятнадцать Тэмми поднялась в хозяйскую опочивальню, чтобы из окна оглядеть каньон и дорогу, ведущую в город. По пути заглянула в кухню, надеясь найти там какие-нибудь продукты, уцелевшие во время учиненного призраками погрома. Хотя по большей части консервные банки были покорежены или вскрыты и содержимое их протухло, Тэмми повезло: она обнаружила несколько неповрежденных жестянок с фасолью, абрикосовым компотом и сосисками в соусе. Порывшись в развороченных ящиках буфета, она сумела даже найти открывалку. Сложив всю эту снедь на поднос, женщина поднялась наверх и вышла на балкон.

В каньоне стояло не нарушаемое ни единым звуком безмолвие. Если бы Тэмми не знала, что где-то поблизости притаился посланник Творца всего сущего, то молчание цикад, койотов и ночных птиц заставило бы ее насторожиться. Сидеть здесь, вглядываться в темную пропасть ущелья, над которым сияло лишь несколько звезд, вслушиваться в мертвую тишину было жутковато. Чтобы обрести присутствие духа, Тэмми принялась за еду. Она слышала даже постукивание вилки, которой отправляла в рот бобы и кусочки сосисок.

— Я всегда обожал сосиски, — раздался в темноте чей-то голос. Это был Тодд, завернувшийся в банную простыню. — По-моему, чем проще еда, тем лучше. Все эти суши, канапе и прочая ерунда — не для меня.

— Хочешь? — спросила Тэмми, подвигая ему тарелку.

— Нет, спасибо, — покачал он головой. — К сожалению, после смерти у меня совершенно пропал аппетит.

— Наверное, призракам не положено есть.

— Похоже, что так, — согласился Тодд, выходя на балкон. — А как ты думаешь, трахаться призракам положено? Потому что, если нет, я не представляю, каким образом опустить эту штуковину.

И он указал на вздымавшуюся под простыней выпуклость.

— Говорят, в таких случаях хорошо помогает холодный душ.

— Возможно, — фыркнул Тодд. — Все возвращается на круги своя, замечаешь? Тебе — холодные сосиски. Мне — холодный душ. Все как обычно.

— Я бы так не сказала, — возразила Тэмми. — По-моему, все более чем необычно. По крайней мере, до сих пор мне ни разу не доводилось разговаривать с… прости за выражение, с мертвой кинозвездой в полуразрушенном дворце мечты…

— У дверей которого ангел сторожит заблудшую душу, — подсказал Тодд.

— Да, именно так.

Она покончила с едой и вошла в спальню, чтобы поставить на стол поднос. Не успела Тэмми сделать это, как до нее донесся приглушенный голос Тодда, окликавшего ее по имени.

Женщина торопливо вернулась на балкон.

— Что случилось?

— Смотри, — прошептал Тодд. Проследив за направлением его взгляда, Тэмми увидела крут света на лесистом склоне каньона. Казалось, источник сияния устроился в развилке меж ветвей дерева.

— По-моему, Рафаэль немного утомился, — заметил Тодд.

— Рафаэль? А почему ты решил, что его зовут Рафаэль?

— Просто это единственное ангельское имя, которое я знаю. Честно говоря, в ангелах я разбираюсь неважно. Очень может быть, на самом деле этого парня зовут не Рафаэль, а Мириголд или как-нибудь еще. Но дело не в имени. Ты видишь, сейчас он далеко. Мы должны воспользоваться возможностью. Вряд ли он позволит себе долго отдыхать.

— Ты прав. Я пойду позову Максин.

— Подожди, — схватил ее Тодд за рукав. — Прежде чем ты уйдешь, я хочу тебя кое о чем спросить…

— О чем?

— Как ты думаешь, Максин права? Помнишь, она сказала, что, убегая от ангела, я противлюсь воле Господа? И тем самым гублю свою бессмертную душу?

— Ты знаешь, я только что об этом думала. И мне на ум опять пришла тетя Джессика. Она была очень набожна, три раза в неделю ходила в церковь и украшала алтарь зелеными ветвями. И она частенько повторяла: «Господь все видит. Ему известен каждый наш шаг». Так она говорила, когда я пыталась скрыть свои проказы. Так что спрятаться от Него невозможно. Сейчас, в это самое мгновение, Он слышит наш разговор. По крайней мере, так считала моя тетя Джессика.

— А ты? Как считаешь ты?

— Сама не знаю. В детстве я не сомневалась в истинности ее слов. И до сих пор где-то в глубине моей души живет уверенность: что бы я ни делала, дурное или хорошее, Он смотрит на меня. И все видит.

— Значит?

— Значит, поступить против Его воли невозможно. Если Он чего-то не желает, он не даст этому произойти.

— Ты имеешь в виду, если он не желает, чтобы я отсюда ушел, он меня не выпустит?

— Да.

Губы Тодда тронула неуверенная улыбка, которая придала ему сходство с мальчишкой, замышляющим рискованную шалость.

— И если Он позволил нам увидеть это… свечение вдали, возможно, сам Он подал нам знак… Хотел, чтобы мы поняли: ангел сейчас смотрит в другую сторону.

Теперь настал черед Тэмми улыбаться.

— Наверное, так оно и есть, — кивнула она головой. — Думаю, Бог говорит нам: «Я даю вам шанс. Попытайтесь его использовать».

Тодд наклонился и поцеловал Тэмми в щеку.

— Уверен, что ты права. И надеюсь, мы используем свой шанс.

— Это всего лишь мое предположение.

— Мне нравится это предположение.

— Значит, уходим прямо сейчас?

Несколько мгновений Тодд рассматривал свет на дальнем склоне каньона. Несомненно, ангел устроился там на отдых — то ли решил немного поспать, то ли спокойно поразмышлять о милосердии и мудрости Создателя. Как бы то ни было, он оставил свой сторожевой пост.

— Если мы намерены бежать, лучше времени не выбрать, — заявил Тодд. — Согласна?

— Согласна.

— Я пойду оденусь.

Отыскав Максин, они выяснили, что та, в свою очередь, отыскала бутылку водки и успела опорожнить ее на три четверти, причем на пустой желудок. Возможно, это пошло ей на пользу, возможно, нет. Так или иначе, дело было сделано. Тэмми торопливо рассказала ей о том, что они с Тоддом видели с балкона, и объяснила, что наступил самый подходящий момент для побега. Максин, благодаря водке пребывавшая в благодушном настроении, была на все согласна. Заявив, что чем скорее они покинут этот долбаный дом, тем лучше будет для всех, она незамедлительно направилась к двери, не забыв прихватить с собой недопитую бутылку.

Тэмми шла первой. Ключи от машины Максин она зажала в ладони, чтобы их едва слышное позвякивание не достигло чуткого слуха ангела. Каньон полностью утонул в темноте. Даже звезды, недавно сиявшие в небе, скрылись за пеленой туч. «Наверное, ангел погасил их», — подумала Тэмми. Никогда прежде подобная мысль не пришла бы ей в голову; но в такую ночь, в таком месте исчезали все границы между реальным и нереальным. Разумеется, странно было представлять себе ангела, задувающего звезды. Но еще более странно — идти по саду в обществе мертвеца, решившего избежать Царствия Небесного. Здесь, в каньоне, один сверхъестественный случай следовал за другим, чудо сменялось новым чудом, и приключения, подстерегавшие Тэмми, становились все более невероятными — однако по сравнению с сегодняшней ночью пережитое раньше казалось лишь прелюдией. Сначала встреча с призраками и их жутким потомством; потом Страна дьявола, скрывающаяся в подвале; теперь это рискованное бегство.

До ворот они добрались без всяких происшествий. Там они помедлили, убедились, что путь свободен, и беспрепятственно вышли на дорогу. За все это время никто не проронил ни слова.

Если царившее в природе безмолвие казалось Тодду и Тэмми неестественным даже тогда, когда они стояли на балконе, сейчас оно поражало куда сильнее. Обычно в темноте беспрестанно раздавалось какое-то шуршание и потрескивание, из зарослей доносились голоса ночных птиц. Но не сегодня. Стоявшая вокруг тишина делала события этой ночи еще более диковинными. Создавалось впечатление, что некая неведомая сила нагнала страху на всех живых тварей — от злобного койота до крошечной букашки, — заставила их затихнуть, затаиться. И лишь люди имели безрассудство противиться этой силе и двигались в темноте.

Все шло хорошо до того момента, пока Тэмми, попав ногой в какую-то рытвину на дороге, не растянулась во весь рост. Тодд немедленно подбежал, чтобы помочь ей подняться, однако, падая, она не смогла удержаться от короткого испуганного вскрика. Резкий звук разбил настороженную тишину, и эхо повторило его многократно.

Тэмми, проглотив проклятия, готовые сорваться с губ, глубоко вздохнула и направилась к машине. Избыток адреналина в крови делал ее движения более ловкими и слаженными, чем обычно. Она без труда открыла дверцу, и машина сразу же откликнулась пронзительной трелью. «Уже не имеет значения», — подумала Тэмми. Они все равно себя выдали. Без сомнения, ангел навострил уши, как только она заорала.

— Садитесь, — прошипела Тэмми, обернувшись к своим спутникам.

Тодд юркнул на заднее сиденье. Максин тяжеловесно плюхнулась на место рядом с водителем. Она так хлопнула дверцей, что грохот наверняка долетел до Санта-Барбары.

— Ох, простите, — пробормотала она. — Привычка.

Тодд положил руку на плечо Тэмми.

— Постарайся, — шепнул он. — Теперь все в твоих руках.

— Сделаю все, что смогу, — ответила она и сунула ключ в зажигание.

В то самое мгновение, как она начала поворачивать ключ, в небе над каньоном Холодных Сердец появилась луна. Впрочем, скорее всего, то была не просто луна, но посланник Всевышнего, прервавший свои глубокомысленные размышления и по бесконечной лестнице вскарабкавшийся в небеса.

— Черт побери, — буркнул Тодд. Луна стремительно двигалась к дому, и — возможно, потому, что воздух был влажен и с океана дул легкий бриз, — ее окутывала прозрачная туманная дымка. Благодаря этому луна казалась хвостатой кометой, горящей холодным белым огнем.

Однако явление небесного светила ничуть не устрашило Тэмми. Она включила зажигание. Машина издала пронзительный рев.

— Ручной тормоз! — завопила Максин. — Ручной тормоз!

— Знаю, знаю, — процедила Тэмми. Она нажала на ручной тормоз, затем на педаль, и машина двинулась с места.

— Тодд! — крикнула Тэмми, обернувшись через плечо. — Ты давай следи за ним… за нашим приятелем.

Пикетт не нуждался в указаниях. Он и так неотрывно глядел в окно, на светящийся в небе шар.

— Он по-прежнему висит над домом, — сообщил Тодд. — Наверное, думает, мы все еще там.

— Вряд ли он настолько туп, — изрекла Максин.

Тэмми пришлось довольно долго ехать вдоль по дороге, прежде чем она нашла место, где можно было развернуться. Этот маневр она проделала не очень ловко, задняя часть машины смяла кусты, росшие на обочине. Тэмми было на это наплевать. Она яростно вывернула руль и поддала газу. Тодд при этом не сводил глаз с зависшей над домом луны.

— Черт, — пробормотал он.

— В чем дело?

— Хотел бы я знать, почему эта проклятая штуковина не двигается?

— Может, ангел потерял к нам интерес? — предположила Тэмми. — Решил отпустить нас с миром?

На столь благоприятный поворот событий вряд ли стоило рассчитывать. Но, пока ангел не обнаружил их исчезновение, каждая секунда работала на беглецов.

— Кстати, — заметила Тэмми, когда дорога сделала очередной вираж, — этот твой ангел проделал со мной тот же самый трюк, что и с тобой.

— Ты хочешь сказать, он оживил твои воспоминания?

— Да.

— Ну и как? Здорово тебя пробрало?

— Не очень-то. Откровенно говоря, ничего особенного в этих воспоминаниях не было. Я всего лишь увидела свою тетю Джессику, которая…

— Он приближается! — испуганно перебил Тодд.

— Черт возьми!

Тэмми взглянула в зеркало заднего вида, однако ей ничего не удалось разглядеть. Оглянулась через плечо — опять ничего.

— Я его не вижу.

— Он гонится за нами.

— Но почему я его не вижу?

В зеркале мелькнуло испуганное лицо Тодда; Тэмми заметила, как он указывает глазами наверх, и поняла, что преследователь уже над крышей машины. В следующее мгновение дорогу залил ослепительно яркий свет, словно зависший в воздухе полицейский вертолет направил на них прожектор.

Впереди поджидал очередной поворот. Тэмми шла со скоростью шестьдесят пять миль в час и не стала сбавлять хода. Колеса пронзительно завизжали; в какое-то мгновение над дорогой повисла туча, и Тэмми пришлось вести машину в полной темноте. Внезапно оставшись без освещения, женщина растерялась, и следующий поворот совершила так неловко, что едва не вылетела с дороги. Ветви росших на обочине деревьев оцарапали левый бок машины. Тодд испустил громкий вопль.

— Ну ты даешь! Водитель хренов! Почему ты не сказала, что толком не умеешь водить машину?

— Ты никогда не спрашивал! — огрызнулась Тэмми, выруливая на середину дороги.

— Нам с тобой надо вместе участвовать в гонках. Отличный получится экипаж. Я всегда мечтал стать гонщиком. Носиться по трассе в компании какой-нибудь дамочки.

— Теперь эта дамочка найдена.

Следующий вираж, не менее крутой, чем предыдущие, Тэмми преодолела без всяких проблем. Не меньше половины пути осталось позади, и возможность того, что они в конце концов уйдут от своего преследователя и доберутся до бульвара Сансет, казалась уже более вероятной.

— А что будет после того, как мы окажемся в городе? — спросила она, обернувшись к Тодду. — Неужели ты думаешь, этот твой ангел смирится с поражением и оставит тебя в покое?

Не успела она договорить, как дорогу вновь залил свет. Только теперь он исходил не сверху, а с обочины; серебристый луч перегородил дорогу поперек, как шлагбаум.

Тэмми поспешно нажала на тормоза, и в ту же секунду свет, проникнув сквозь ветровое стекло, вошел в ее сознание и немедленно принялся за старые штуки. Дорога внезапно растворилась в воздухе, и перед Тэмми вновь предстал дом, в котором прошло ее детство. Она слышала, как Максин, сидевшая справа, испуганно завопила; ощущала, как чужие руки пытаются вырвать у нее руль. В какое-то мгновение Тэмми овладел приступ паники, и волна страха едва не смыла созданную ангелом картину. Вместо двери родного дома Тэмми увидела, как машина, съехав с дороги, устремилась в заросли кустов, за которыми сплошной стеной возвышались деревья. Но это длилось всего лишь секунду. Затем все исчезло — надвигающаяся стена деревьев, дрожащие пальцы Максин, ее полный ужаса голос.

Тэмми вновь стояла во дворе, испещренном ажурными тенями, и тетя Джессика, выйдя на порог, сообщала, что папа отправился на пожарную станцию.

Машина врезалась в дерево, и ветровое стекло разлетелось на множество кусков, но тетя Джессика продолжала безмятежно улыбаться. За первым деревом последовало второе, затем — третье. Щепки и осколки стекол летели во все стороны, Максин визжала без умолку, но Тэмми ничего не видела и не слышала. Даже когда дверца с грохотом отлетела, она и бровью не повела. Нога ее по-прежнему нажимала на бесполезный тормоз. Машина остановилась, лишь налетев на огромный валун.

Встретившись со столь серьезной преградой, она подпрыгнула и перевернулась набок.

Мощный удар разогнал наваждение, и Тэмми вновь увидела реальный мир — месиво сломанных деревьев, искореженного железа и разбитого стекла. Она увидела собственные руки с побелевшими от напряжения суставами, руки, все еще судорожно сжимавшие руль. Она увидела кровь на этих руках, но тут вихрь сухих листьев, ворвавшийся сквозь разбитое окно, напомнил женщине об иных, более счастливых временах. О запахе свежескошенной травы на лужайке перед домом — они играли там с Сандрой Мосс, соседкой, и в волосах Тэмми запутались травинки. Видения из детства снова ожили перед ее глазами, вытесняя тягостное зрелище, открывшееся из разбитого окна машины. Тетя Джессика опять вышла на порог.

Она знала, что это в последний раз. Теперь, когда машина остановилась и Тэмми бессильно откинулась на спинку кресла, сознание ее пыталось защититься от боли в переломанных костях (а таких у нее имелось немало), от невыносимо громкого визга Максин и укрыться в уютном полумраке дома, на пороге которого все еще стояла тетя Джессика.

— Почему ты так долго не возвращалась домой, Тэмми? Я уже давно зову тебя! Где ты пропадала?

Тетушка начинала сердиться. При всей своей доброте она не любила, когда дети ее не слушались.

Тэмми, ощущая себя одиннадцатилетней девочкой, смотрела на тетю Джессику во все глаза и придумывала, что сказать в свое оправдание. Она чувствовала, что все ее объяснения вряд ли удовлетворят тетушку. Каньон, машина, ангел, авария… Тетя Джессика решит, что Тэмми с ума сошла.

Впрочем, тетя Джессика не нуждалась в ответе. Племянница была теперь дома, а больше ее ничто не волновало. Тэмми пересекла холл, все глубже погружаясь в уютное тепло воспоминаний, и тетя Джессика закрыла за ней дверь. Мир, где пронзительно скрипели тормоза и сыпалось битое стекло, более не существовал; теперь Тэмми могла вымыть руки и сесть за стол, где уже дымилась тарелка с едой.

Глава 10

В ту ночь над каньоном дул теплый ветер Санта Ана, который редко прилетал в эти края ранней весной. Он развеял запах горящей резины, пролитого бензина и даже отдающей водкой блевотины, извергнутой Максин. Освободив свой организм от спиртного, Максин начала лучше соображать. Трясущимися пальцами она расстегнула ремень безопасности и через открытую дверцу вывалилась на траву.

Максин долго лежала, горестно всхлипывая и мысленно упрекая себя за то, что ввязалась в эту идиотскую авантюру. К счастью — если только подобное обстоятельство можно назвать счастливым, — Максин имела некоторый опыт по части автомобильных катастроф. Ей уже довелось попасть в них дважды, причем вторая авария была намного серьезнее нынешней. Тогда на загруженном утреннем шоссе столкнулись девятнадцать машин, большинство из которых шли на скорости около ста миль в час; катастрофа повлекла за собой восемь смертей, причем погиб и пассажир, ехавший в одном лимузине с Максин. Сама она отделалась сотрясением мозга, вывихнутым плечом и повреждением позвоночника, которое, как радостно заявил мануальный терапевт, будет беспокоить ее до конца жизни.

Если только собственные ощущения не ввели Максин в заблуждение, последствия сегодняшней автомобильной поездки оказались для нее вовсе не такими тяжелыми. Конечно, руки у нее дрожали, голова кружилась, ее тошнило, и после пережитого шока она пребывала на грани истерики. Однако, решившись наконец встать, женщина, к немалому своему удовольствию, обнаружила, что стоит на ногах вполне твердо и даже способна передвигаться. Нигде не чувствовалось резкой пронзительной боли, свидетельствующей о переломе или трещине в кости.

— Похоже, твой ангел тоже не дремлет. Он вовремя пришел к тебе на помощь, — раздался голос у нее за спиной.

Обернувшись, Максин увидала Тодда. Он стоял у машины и пытался открыть перекосившуюся дверцу со стороны водительского места.

— Тэмми в машине? — спросила Максин.

— Да.

— Она жива? Ранена?

— Откуда мне знать? — процедил Тодд. — В такой темноте поди разберись.

И действительно, их окружала кромешная тьма. Конечно, это обстоятельство не позволяло рассмотреть, в каком состоянии находится Тэмми. Но, с другой стороны, полное отсутствие света говорило о том, что упорный преследователь оставил их в покое.

— Он здесь, — сообщил Тодд, словно прочитав мысли Максин.

— Где?

Тодд указал наверх. Взглянув по направлению его пальца, Максин увидела, что ангел устроился на верхних ветвях росшей неподалеку сосны. Испускаемый им свет был совсем не таким ровным и уверенным, как в доме Кати; блики его нервно перепархивали с ветки на ветку, напомнив Максин стаю испуганных птиц.

— Эй, ты! — крикнула Максин, задрав голову вверх. Она была слишком измучена и испугана, чтобы воздержаться от безрассудных действий. — Что это ты там уселся? И почему притушил свой фонарь? Тэмми может умереть от потери крови. Спустись и посвети нам.

— Не думаю, что он намерен кому-либо помогать. Ему никто не нужен, кроме меня. А я уже говорил с ним. Просил позволить мне спасти вас обеих прежде… ну, прежде чем он меня заберет.

— Когда это ты с ним разговаривал?

— Пока ты была без сознания.

— И ты обещал ему…

— Да. Обещал уйти с ним, как только вы обе будете в безопасности. Так мы договорились.

— Подумать только, ты заключил соглашение с ангелом?

— А что мне оставалось делать? Это же по моей милости вы обе влипли в переделку. Всему виной моя глупость.

Тодд просунулся в разбитое окно машины и попытался дотянуться до Тэмми.

— Я вижу, что она дышит, — сообщил он. — Но кровь так и хлещет.

И он показал Максин окровавленные ладони.

— Господи боже!

— Знаешь что?

— Что?

— Тебе придется идти за помощью. Меня этот долбаный ангел не выпустит из виду. Ты в состоянии ходить?

— Передвигать ноги я, конечно, в состоянии, но вот смогу ли я дотопать пешком до бульвара Сансет? — Максин тяжело вздохнула. — Не уверена. Но попробую.

— Попробуй. И постарайся идти побыстрее. Боюсь, Тэмми долго не протянет. А я останусь здесь, с ней. Другого выхода у нас нет.

— Да, ты ведь заключил соглашение.

— А соглашение нельзя нарушать. Тем более соглашение с ангелом.

— У тебя есть сигарета?

Тодд встал и принялся рыться в карманах джинсов.

— Вот. — Он извлек измятую пачку «Мальборо» и проверил ее содержимое. — Как раз две осталось. Каждому по одной.

— Может, у тебя и зажигалка найдется?

— Непременно.

Тодд подошел к Максин и протянул ей менее измятую из двух оставшихся в пачке сигарет.

— Зажги, — попросила она.

Тодд сунул обе сигареты в рот, закурил их и вручил одну Максин.

— По-моему, это похоже на сцену из какого-то фильма. Вот только не могу вспомнить из какого, — заметил он.

— Господи, Тодд, какая у тебя дырявая память. Конечно, это эпизод из фильма. Я тебе много раз его показывала. «Поспеши, мореплаватель». Там еще играл Пол Хенрид.

— Да, теперь вспомнил, — улыбнулся Тодд. — Десять любимых эпизодов Максин Фрайзель.

Затянувшись сигаретой, она двинулась в сторону шоссе, осторожно ступая по следу, пробитому в зарослях машиной.

— Поспеши, — крикнул ей вслед Тодд.

Тэмми поглотила свой обед в молчании, ни о чем особенно не думая. Тетя Джессика то выходила из кухни, то входила опять, чтобы убедиться, что Тэмми не оставила овощи на тарелке. Если Тэмми не доедала все до конца, тетя имела обыкновение наказывать ее, лишая десерта. Не давала ни пирога, ни торта. Тетя Джессика не была особенно искусной поварихой, но выпечка ей удавалась неплохо, и она знала: больше всего ее племянница обожаетпироги и торты. Особенно со сливками.

— Похоже, из тебя выйдет крупная девочка, Тэмми, — изрекла она, когда племянница жадно набросилась на увенчанный сбитыми сливками кусок яблочного пирога. — Ты так быстро растешь, просто ужас. А когда девочка вырастает раньше времени, от этого куча проблем.

— Да, тетя.

— Особенно с мальчиками. Мальчикам нравятся крупные девочки. Девочки, которые выглядят взрослыми. Они вечно не дают таким девочкам проходу. А потом… В общем, я не хочу, чтобы тебе причинили боль и…

— Кто, мальчишки? Ничего они мне не сделают, тетя. И вообще я их в упор не вижу.

— Хорошо, если так, — вздохнула тетя Джессика, хотя в голосе ее не слышалось особой уверенности. И она вышла из кухни, оставив Тэмми без помех наслаждаться пирогом.

Первые два куска показались ей чрезвычайно вкусными. Она проглотила их, блаженно прикрыв глаза. На каминной полке мирно тикали часы. Канарейка тети Джессики щебетала в клетке.

Но третий кусок почему-то оказался не таким вкусным Возможно, в пирог попала долька гнилого яблока. Не проглотив, Тэмми выплюнула его в салфетку, но во рту по-прежнему сохранился какой-то несвежий, гнилостный привкус.

Отложив вилку, Тэмми полезла в рот рукой.

— Подожди-ка, — раздался чей-то голос у нее за спиной.

Голос этот никак не мог принадлежать тете Джессике. То был мужской голос, мягкий и звучный.

— Мне что-то попало в рот, — сообщила Тэмми неизвестному собеседнику.

— Это всего лишь грязь, — ответил он. — Выплюнь ее прочь. Сплюнь хорошенько.

Тэмми бросила взгляд в сторону кухни. Тетя Джессика, склонившись над раковиной, мыла посуду. Несомненно, ей не понравилось бы, что племянница плюется в комнате.

— Я должна выйти из дома, — сказала она.

— Ты уже вышла, — возразил невидимый мужчина.

Тут она ощутила, что комната — стол, камин, клетка с канарейкой — слегка накренилась.

— Ой, что это? — испугалась Тэмми. — Что происходит?

— Все в порядке, — успокоил ее мужчина. Голос его по-прежнему был мягок и ласков.

— Тетя! — крикнула Тэмми.

— Ты ошиблась, детка. Это не тетя. Это Тодд. А теперь сплюнь. У тебя грязь во рту.

Комната вновь накренилась, но на этот раз чьи-то сильные руки подхватили Тэмми. Открыв глаза, она увидела самого красивого мужчину на свете, который склонился над ней. Он радостно улыбался.

— Очнулась, — произнес он. — Слава богу. Я уж думал, тебе крышка.

Последний кусок пирога тети Джессики растаял во рту Тэмми. Она вспомнила все, что с ней произошло. Ангел на дороге, светящийся шлагбаум, деревья, летящие навстречу машине, брызги стекла, скрежет металла…

— Где Максин?

— Цела и невредима. Она отправилась за помощью. Ушла и пропала. Так что мне пришлось самому вытащить тебя из машины. А потом перевязать. В машине, к счастью, оказалась аптечка. И мне удалось остановить кровь.

— Я ела яблочный пирог. Со сливками.

— Я рад, что ты так приятно проводила время в беспамятстве.

— Не слишком. В пироге оказалась какая-то грязь.

Тэмми смачно сплюнула. И тут же все ее тело пронзила боль, желудок мучительно сжался, и голова закружилась. Тэмми страдальчески поморщилась.

— Тебе еще повезло, — сказал Тодд. — А Максин — та вообще отделалась царапинами и легким испугом.

— Да уж, повезло, — вздохнула Тэмми. — Удивительно, что мы остались живы. Я ехала слишком быстро, когда этот проклятый ангел преградил нам путь. Кстати, где он? — добавила она, понизив голос. — Неужели убрался восвояси?

Тодд покачал головой и молча указал на дерево, меж ветвей которого по-прежнему пробивался свет. Теперь ангел устроился поудобнее. Он уже не скакал с ветки на ветку, а спокойно ждал.

— Боюсь, очень скоро мне придется уйти с ним, — сообщил Тодд. — Я дал ему обещание.

— Обещание? Но почему? Ты же хотел убежать от него! Почему же ты не попытался это сделать?

— Как я мог бежать? Вы обе лежали без сознания. Я не решился вас бросить.

— Но ты мог бы спастись!

— Знаешь… мне кажется, я уже спасен, — произнес Тодд.

— Ничего не понимаю.

— Я спасен… хотя и не совсем так, как думал… и не совсем от того… Спасен от самовлюбленного эгоиста, которым был всю жизнь. — Тодд пристально взглянул в глаза Тэмми. — Думаешь, умри я до встречи с тобой — по мою душу явился бы ангел? Ничего подобного. Хвостатые черти утащили бы великого грешника Тодда Пикетта прямиком в ад.

Голос Тодда звучал шутливо, но Тэмми, неотрывно смотревшая ему в глаза, чувствовала: сейчас он говорит о самом сокровенном.

— Я должен тебя поблагодарить, — прошептал он, наклонившись к ней и коснувшись губами ее щеки. — И знаешь, я все думаю, вдруг в следующей жизни нам с тобой повезет больше?

— Повезет?

— Да. Вдруг мы с тобой родимся в домах по соседству. Будем вместе играть, ходить в школу. И с детства поймем, что предназначены друг для друга.

— Прекрати, — выдохнула Тэмми. Слезы застилали ей глаза, и лицо Тодда расплывалось. Это ее никак не устраивало. Скоро, совсем скоро он уйдет от нее навсегда, и ей хотелось наглядеться на него напоследок.

Тодд поднял голову.

— По-моему, помощь уже близка, — заметил он. Тэмми тоже слышала гудки сирен, раздававшиеся у подножия холма.

— Это сигнал. Мне пора уходить. — Тодд вздохнул. Сирены становились все громче. — Черт возьми, почему они так быстро прибыли?

Тодд тоже плакал; горячая капля упала на щеку Тэмми.

— Господи, Тэмми, знала бы ты, как мне не хочется уходить. Как не хочется покидать этот мир.

— Нам всем придется покинуть его, рано или поздно. — Тэмми нащупала руку Тодда и крепко сжала ее. — В твоей жизни было много хорошего. Ты сам это знаешь.

— Да. Да. Я знал хорошие времена.

— Тебе повезло. Ты прожил свою жизнь лучше многих.

— Да. Да.

Источник света начал спускаться с дерева, и впервые — потому ли, что ангел был близок к выполнению своей цели, потому ли, что сама Тэмми балансировала на грани между жизнью и смертью, — ей удалось разглядеть то, что находилось внутри луча. Ангел уже не пытался одурманить ее при помощи видений, и она различила в круге света человеческие очертания — не женские и не мужские. Ангел встал за спиной Тодда, и на мгновение Тэмми показалось, что это и есть Тодд. Тодд Пикетт в новом, доселе невиданном, невыразимо прекрасном облике, красоту которого не способны уловить кинокамеры и бессильны передать слова.

Тодд нежно провел рукой по ее щеке и выпрямился.

— Мы встретимся в следующей жизни, — прошептал он.

— Я верю в это.

Пикетт улыбнулся своей знаменитой улыбкой, той самой, что некогда пленила Тэмми; а потом улыбка его померкла, но лицо вовсе не стало печальным. Напротив, взгляд его исполнился безмятежного покоя. Ему больше не надо было притворяться. Не надо было очаровывать и влюблять в себя.

Тэмми попыталась в последний раз встретиться с Тоддом глазами. Она все никак не могла вдоволь на него насмотреться. Но взгляд его был устремлен вдаль, в неведомую даль, куда ему предстояло отправиться.

А когда он заговорил, в голосе его слышалось такое счастье, что Тэмми не удержалась от рыданий.

— Демпси? — воскликнул Тодд. — Ко мне, мальчик! Ко мне!

Тэмми повернула голову к серебристому лучу, все еще надеясь в последний раз взглянуть на Тодда, но тут ангел заговорил — или ей показалось, что он говорит. Он проронил одно-единственное слово — словно лентой увязал потуже все ее мечты и желания. То было тихое слово, но оно на мгновение заглушило вой сирен. А потом свет начал растворяться во тьме каньона.

Тэмми знала, что теперь о ней позаботятся; знала, что скоро рядом с ней будет Максин, которая не даст ей умереть. Она выпустила конец ленты и позволила ей улететь, едва касаясь земли.

И когда слово, пророненное ангелом, растаяло в воздухе, все обитатели каньона забыли свой страх. Животные вновь обрели голоса; цикады застрекотали в траве, ночные птицы защебетали на ветвях, а на дальнем склоне раздался ликующий хор койотов. Они радовались не добыче, но тому, что им дарована возможность жить.

Эпилог И СНОВА ЛЮБОВЬ

Глава 1

Многие недели Тэмми находилась в руках медиков, и все они — ортопеды, нейрохирурги, гастроэнтерологи и старые опытные медсестры — в один голос утверждали, что ей невероятно повезло и что она «родилась в сорочке». Несмотря на это, изнывая от боли томительно долгими днями и ночами, Тэмми отнюдь не ощущала себя везучей.

Скорее наоборот. Нередко ночью, в часы бессонницы, ей казалось, что она никогда не встанет на ноги. Разумеется, ее пичкали болеутоляющими, из-за которых она постоянно пребывала в состоянии легкого дурмана, но даже после укола или приема таблетки, когда боль немного затихала, Тэмми чувствовала ее присутствие. Боль таилась здесь, в ее израненном теле, и лишь выжидала удобного момента, чтобы вновь воспрянуть и продолжить свою мучительную работу.

В течение первых трех суток после катастрофы Тэмми лежала в отделении интенсивной терапии госпиталя в Сидар-Синае. Но как только непосредственная угроза ее жизни миновала, страховая компания потребовала перевода Тэмми в окружной госпиталь Лос-Анджелеса, где она могла получать лечение со скидкой в пятьдесят процентов. Так как сама Тэмми была совершенно неспособна возражать, ее бы, вне всякого сомнения, туда перевели, не вмешайся тут Максин. Выяснилось, что у мисс Фрайзель есть близкие знакомые в Совете госпиталя, и она недвусмысленно дала им понять, что миссис Лоупер лучше не беспокоить и в противном случае их ожидают весьма серьезные неприятности. Руководство госпиталя сочло за благо не перечить Максин. Тэмми оставили в Сидар-Синае — более того, перевели в отдельную палату. Максин заботилась о том, чтобы каждое утро в палату доставляли свежие орхидеи в огромном количестве, а в три часа дня — шоколадный торт из магазина «Леди Джейн».

— Поправляйся побыстрей, — приказала она Тэмми в одно из своих первых посещений; Тэмми тогда только что перевели из отделения интенсивной терапии. — У меня уже составлен длиннющий список обедов и вечеринок, на которые нас пригласили. Боюсь, на ближайший год ни одного свободного уик-энда не предвидится. Мне уже звонила Ширли Маклейн. Сообщила, что ей привиделся Тодд, отлетающий на небеса. На нем была светло-голубая рубашка. Я не стала огорчать старую перечницу и заверила ее, что именно в такой рубашке он и отбыл в лучший мир. Кстати, ты не помнишь, как он был одет в действительности?

— На нем были потрепанные джинсы и никакой рубашки, — улыбнулась Тэмми. — Футболку он разорвал, чтобы сделать мне перевязку.

Голос ее все еще был слаб, но в нем постепенно оживали прежние интонации.

— Об этом ты сама расскажешь старушке Ширли. И всем прочим друзьям Тодда, которые сгорают от желания с тобой познакомиться…

— Со мной? Но почему?

— Потому что я рассказала им, что ты — совершенно потрясающая особа, — заявила Максин. — Так что залеживаться на больничной койке тебе некогда. Как только разрешат врачи, я отвезу тебя к себе, в Малибу.

— Господи, зачем тебе столько хлопот?

— Думаю, хлопоты — это как раз то, что мне сейчас нужно, — с неожиданной серьезностью ответила Максин. — И чем больше хлопот, тем лучше. Надеюсь, это поможет мне забыть… о том, что с нами произошло.

К счастью, Тэмми не мучили тяжелые воспоминания. Помимо болеутоляющих ей давали и транквилизаторы, так что большую часть времени мысли ее текли вяло и лениво, и все случившееся казалось всего лишь странным сном.

— Вы очень выносливая женщина, — заявил как-то во время утреннего обхода лечащий врач Тэмми, слегка лысеющий молодой человек по имени Мартин Зондл. — Да, организм у вас на редкость крепкий, — покивал он головой, листая историю болезни миссис Лоупер. — Обычно людям требуется в два раза больше времени, чтобы оправиться после подобных ранений.

— А я разве оправилась? Что-то я не чувствую себя здоровой.

— Возможно, говорить о том, что вы уже оправились, преждевременно. Но вы на пути к выздоровлению. Дела у вас идут наилучшим образом, поверьте мне на слово.

То был период, когда Тэмми приходилось многому учиться заново. Учиться без посторонней помощи вставать с кровати, делать первые шаги. Наступил день, когда она впервые добралась до окна. Потом дошла до дверей палаты. А вскоре ей удалось самостоятельно посетить туалет. И наконец настал торжественный момент, когда Тэмми в сопровождении Максин впервые вышла на прогулку по больничному двору. Они немного постояли, наблюдая за работой строителей, возводивших новый корпус.

— Мне бы стоило выйти замуж за славного рабочего парня, — заявила Максин, когда они вернулись в палату. — За человека, умеющего ценить незамысловатые радости жизни. Гамбургеры, пиво, а в ночь с субботы на воскресенье — хорошую порцию супружеского секса. А то я слишком усложняю жизнь. И меня всегда окружают какие-то утонченные паршивцы с извращенными вкусами.

— Арни, моего бывшего мужа, вполне можно считать простым незамысловатым парнем. Вот только в постели от него было мало радости.

— О, хорошо, что ты вспомнила об Арни. Нам как раз надо поговорить о нем.

— Что с ним такое?

— Честно говоря, ничего хорошего. Он оказался довольно гнусным типом, твой разлюбезный Арни…

— Говори быстрее, не тяни. Что он натворил?

— Ну, если без предисловий… Короче, он… продал трогательную историю вашей семейной жизни. Так сказать, сделал ее достоянием гласности.

— Что?!

— Что слышала. Ты теперь — самая модная персона. Все только о тебе и говорят. Мне уже звонили из «Фокс», спрашивали, не могу ли я уговорить тебя дать разрешение на съемку фильма.

— Надеюсь, ты шутишь.

— Ничуть. Я сказала, что при случае непременно с тобой поговорю. Честно говоря, Тэмми, на этом можно заработать неплохие деньги.

— На чем? На торговле собственной жизнью? Ну уж уволь! К тому же, по-моему, наша с Арни семейная история — это откровенная и безнадежная скука. Кому она может быть интересна?

— А все эти ублюдки думают иначе. На погляди.

И Максин извлекла из сумки целую пачку иллюстрированных журналов. Тут, разумеется, были знаменитейшие сплетники, «Нэшнл инкуайрер» и «Стар», а также несколько изданий, не столь проворных по части раздутых сенсаций. Руки все еще плохо слушались Тэмми, и Максин пришлось самой перелистывать страницы в поисках нужных статей. Некоторые из них были украшены фотографиями Тодда в расцвете славы. Заголовки были полны дешевого мелодраматизма «Великий покоритель сердец устал от славы», — сообщал один из них. «Каньон Смерти скрыл все его тайны», — вторил другой. Но все это казалось образчиком хорошего вкуса по сравнению с измышлениями «Глоуб». Здесь целый раздел был посвящен «трагедии в Голливуде», или, выражаясь цветистым языком журналистов, «привидениям, призракам, демонам и служителям сатаны, превратившим Тинзелтаун в излюбленное прибежище дьявола».

Помимо снимков Тодда страницы пестрели фотографиями Максин и Гарри Эппштадта, а «Инквайрер» и «Глоуб» поместили даже изображения Тэмми. Одна из статей, вышедшая в сопровождении весьма неудачной фотографии, была полностью посвящена ее скромной персоне. Автор этого опуса заявлял, что, «по словам мужа Тэмми Джейн Лоупер, Арнольда, его жена в течение многих лет являлась страстной поклонницей Тодда Пикетта. Не исключено, ей больше, чем кому-либо другому, известно о последних часах погибшей суперзвезды. Но она упорно хранит молчание. Спрашивается почему? Дело в том, что тридцатишестилетняя Лоупер является главой таинственной колдовской секты. Эта секта включает в себя тысячи фанатов покойного Тодда Пикетта, проживающих в разных уголках мира. Используя средства черной магии, члены секты пытались управлять жизнью своего кумира, однако их рискованные эксперименты привели к трагедии».

— Я не знала, стоит ли тебе все это показывать, — заметила Максин. — Боялась, что ты расстроишься из-за этой ерунды.

— Но как они могут писать такую чушь? Тут ведь только идиотские выдумки и ни слова правды.

— Журналюги и не на такое способны. С тобой еще обошлись достаточно мягко. А про меня состряпали статейку, которой займется мой адвокат. Но больше всего досталось доктору Берроузу. Теперь его карьере крышка.

— Неужели?

— Да, в одном из журналов привели длиннющий список… как-то они там ехидно выразились? Забыла. А, вот. Список его «не слишком удачливых пациентов».

— Значит, Тодд не был первым?

— Разумеется, нет. Но Берроуз умел прятать концы в воду. К тому же люди не слишком любят распространяться о своих неудачных пластических операциях, согласна?

Максин собрала журналы и сунула их в ящик прикроватного столика.

— Я гляжу, подобное чтиво тебе на пользу, — сказала она — Ты даже порозовела.

— Это от злости, — возразила Тэмми. — Весь этот дикий бред занятно читать, пока врут про других, а не про тебя.

— Значит, не приносить тебе новой порции?

— Нет, что ты, принеси обязательно. Надо знать, что они про меня напридумывали. Любопытно, как им удаюсь добыть мои фотографии. Да еще такие отвратительные. Особенно одна хороша. Там я похожа на перезрелую свеклу весом примерно в центнер.

Максин расхохоталась.

— Ну, ты уж слишком сурова к себе. Хотя фотография действительно дерьмовая. Думаю, они раздобыли ее у фотографа. Ты помнишь, кто тебя снимал?

— Конечно помню. Арни, кто ж еще. Прошлым летом.

— Да уж, наверняка из всех ваших семейных фотографий он выбрал самую неудачную. Впрочем, наплюй на своего дражайшего муженька. Он не лучше и не хуже, чем многие другие. Уж я-то много раз сталкивалась с подобными штуками. Когда речь идет о деньгах — пусть всего лишь о нескольких сотнях баксов, — люди готовы на все и при этом вовсе не считают себя подлецами. «Америка должна знать правду», — вот что они твердят в свое оправдание.

— Думаю, Арни обошелся без подобных громких фраз, — усмехнулась Тэмми. — У него были другие оправдания. Наверняка он сказал себе: «Я столько лет был женат на толстой корове, что заслужил вознаграждение. И теперь имею право заработать на ней немного денег». Или что-то вроде этого.

На этот раз Максин не рассмеялась; во взгляде ее мелькнула горечь.

— Мне очень жаль, что я принесла тебе эти дурацкие журналы, — вздохнула она. — Сейчас тебе не стоило их читать.

— Пожалуйста, не надо извиняться. Ты поступила совершенно правильно. На самом деле я ждала чего-то подобного. Кстати, что пишут о тебе? Или тебе неприятно об этом говорить?

— Почему же неприятно, — вновь испустила тяжелый вздох Максин. — Я человек закаленный, всякое про себя слыхала. Пишут, что я эксплуатировала Тодда. Вертела им, как хотела. Думала только о собственной выгоде и пренебрегала его интересами. И так далее, и тому подобное.

— И как ты к этому относишься?

— Иронически. Меня это уже не задевает. Привычка, знаешь ли. Меня в каких только грехах не обвиняли. Но когда Тодд был жив… — Максин внезапно осеклась и поднялась со стула. — Ладно, хватит об этом. Все равно мы не можем им помешать. Желтая пресса будет обливать нас грязью сколько угодно, и люди будут в это верить. Или не верить, если им так заблагорассудится. — Максин наклонилась и поцеловала Тэмми в щеку. — Думай только о своем здоровье. Доктор Зондл… Ведь его фамилия Зондл?

— По-моему, да.

— Странная фамилия. Похожа на название дешевого белого вина. Так вот, доктор, как бы там его ни звали, считает, что ты — поразительная пациентка. На это я ему сказала: «Я всегда знала, что Тэмми — поразительная».

Тэмми крепко сжала руку Максин.

— Спасибо тебе, Максин. Спасибо за все.

— Не благодари, — покачала та головой. — После того, что мы пережили вместе, нам надо держаться друг за друга. Ладно, до завтра, И еще, хочу тебя предупредить. Теперь, когда ты стала знаменитостью, медсестры и сиделки наверняка начнут засыпать тебя вопросами. А потом продавать твои ответы журналистам. Так что держи рот на замке. И не верь никому. Помни: самое искреннее участие может обернуться обманом.

Максин навещала Тэмми каждый день и всякий раз приносила новые журналы. Но как-то раз, недели через три после того, как Тэмми пришла в себя, Максин извлекла из сумки нечто более увесистое, чем глянцевые журналы.

— Помнишь нашего Нормана Мейлера?

— Детектива Руни?

— Его, паршивца. Правда, теперь он детектив в отставке, Мартин Рэй Руни. Так или иначе, он завершил свой труд, и нашелся подонок издатель, который счел его писанину пригодной для публикации и выпустил книгу со сверхъестественной скоростью — всего за три недели. Новоиспеченный шедевр перед тобой.

— О господи!

— Взгляни. Вот оно, создание коповского пера. Так сказать, во всей красе и славе.

Книга была невелика — не более трехсот страниц толщиной, — однако недостаток объема щедро возмещался бьющей в глаза амбициозностью. На спинке обложки сообщалось, что ни один из голливудских триллеров не идет в сравнение с рассказанной здесь историей. На лицевой стороне красовалась фотография дома в каньоне Холодных Сердец, а над ним, меж облаками, парил демон.

— Этот гад утверждает, что я, ты и женщина по имени Катя Лупеску действовали заодно, — сообщила Максин. — Как три ведьмы из «Макбета».

— Ты хочешь сказать, что уже прочитала это?

— Так, пролистала. Кстати говоря, не самая плохая книга из тех, что попадали мне в руки. И наши имена написаны правильно. Что же касается всего прочего… Господи боже! Даже не знаю, как тебе это описать. Какая-то мешанина из заплесневелых голливудских мифов, параллелей с делом Мэнсона и зануднейших описаний детективного расследования. Главная фишка состоит в том, что все мы, по убеждению проницательного автора, участники заговора.

— Какого еще заговора?

— Вот этого наш милейший коп не объясняет. Утверждает только, что Тодд узнал о заговоре и был убит. Такая же участь постигла официанта Джоя и Гарри Эппштадта. Правда, насчет последнего он замечает, что у многих в Голливуде были причины желать его смерти.

— Я и не знала, что книгу можно выпустить так быстро. А главное, так быстро написать.

— Дурное дело не хитрое. А ты можешь себе представить, что Руни уже получил за нее аванс в двести пятьдесят тысяч долларов? Неплохо этот мерзавец на нас нажился, правда?

Тэмми взяла книгу — которая называлась «Адский каньон» — и принялась медленно ее листать.

— Ты не знаешь, ему удалось поговорить с Арни?

— При беглом просмотре славное имя Арни мне не встретилось. Но может, я что-то пропустила.

— О, да тут и картинки есть, — заметила Тэмми.

Действительно, в середине книги была помещена небольшая подборка фотографий. Вероятно, Руни — или тому, кто на него работал, — пришлось приложить немало усилий, чтобы добыть эти снимки из архивов любителей немого кино. На одном из них была изображена Катя Люпи в вечернем платье, столь прозрачном, что оно казалось сделанным из воздуха. Другая запечатлела целую группу — Катя, Мэри Пикфорд, Дуглас Фэрбенкс, Теда Бара, Рамон Наварро и множество прочих знаменитостей на пикнике в саду, в каньоне Холодных Сердец. На заднем плане, отделенный от Кати несколькими рядами улыбающихся гостей, стоял Биллем Зеффер.

Тэмми захлопнула книгу.

— Что, больше не хочешь смотреть?

— Я почитаю ее потом. Не сегодня.

— Я вот что думаю. Доктор Зинфэндель, или как его там, — Тэмми улыбнулась намеренной оговорке Максин, — сказал мне, что ты сможешь выйти отсюда через неделю, самое большее через десять дней. По-моему, тебе не стоит сейчас возвращаться домой. Может, ты пока поживешь у меня в Малибу? Конечно, если это место не пробуждает в тебе горьких воспоминаний.

Тэмми уже не раз с тревогой задумывалась о том, как будет жить, когда выйдет из госпиталя; услышав предложение Максин, она от облегчения залилась слезами.

— Господи, я не думала, что тебе так тяжело даже слышать о Малибу, — испугалась Максин.

Тэмми улыбалась сквозь слезы.

— Нет, что ты, я очень рада Я с удовольствием поживу у тебя.

— Вот и отлично. Тогда я пошлю Даниель — это моя новая помощница — в Сакраменто за твоими вещами. Не возражаешь?

— Не возражаю. Это будет здорово.

Девять дней спустя Тэмми выписалась из госпиталя, и Максин отвезла ее в Малибу, в свой особняк на берегу океана. На этот раз дом Максин показался Тэмми не таким уж большим и роскошным; теперь, когда в саду не горели разноцветные лампочки, а вокруг не сновали роскошные машины, битком набитые знаменитостями, дом выглядел ничем не примечательным богатым жилищем. Возможно, потому, что за время, прошедшее после первого визита сюда, Тэмми успела близко узнать Максин (да, это было очень странно — привязаться к женщине, которую она ненавидела долгие годы, и ощущать, что привязанность эта взаимна). Атмосфера враждебности, витавшая здесь прежде, развеялась без остатка. Конечно, архитектура и убранство виллы не вполне отвечали вкусам Тэмми (точнее, ее материальным возможностям), однако она не могла не признать, что все вокруг современно, стильно и элегантно. На второй или на третий вечер, когда они с Максин сидели в патио, обдуваемом ласковым морским бризом, и попивали вермут, Тэмми спросила, кто оформлял дом — сама хозяйка или профессиональный дизайнер.

— О, обычно я говорю, что сама купила и расставила все до последней вазы. Но это наглая ложь. Все тут сделано чужими руками. Кстати, картины выбирал Джерри. Он знаток по этой части. Почти все голубые хорошо разбираются в живописи. И вообще в искусстве. Кстати, о Джерри, — продолжала Максин. — В следующий уик-энд он намерен прилететь в Калифорнию повидать приятеля, который лежит в больнице. Наверняка он позвонит мне. Как ты к этому относишься? Если не хочешь, можешь с ним не встречаться.

— Нет, что ты, Максин. Я уже совсем здорова. Чувствую себя отлично. И ничего не имею против встречи с Джерри.

Глава 2

Однако вышло так, что в следующую субботу, когда прибыл Джерри, Тэмми чувствовала себя далеко не лучшим образом. Доктор Зондл предупредил ее, что в какие-то дни последствия травмы могут сказываться сильнее, и этот день явно оказался одним из неудачных. Впрочем, виной тому была сама Тэмми. Как раз накануне она решила совершить небольшую прогулку по берегу. Солнце светило так ярко, а ветер был так свеж, что она утратила счет времени и вместо двадцати минут бродила по песку больше часа. В результате женщина совершенно выбилась из сил, а назавтра все ее кости и суставы мучительно ныли. Поэтому Тэмми была не слишком настроена беседовать с приехавшим Джерри. Однако он даже не обратил на это внимания. Джерри болтал без умолку, совершенно не нуждаясь в ответных репликах собеседника; главной и излюбленной темой разговора были удивительные перемены, произошедшие в его здоровье.

— Я остерегаюсь подолгу бывать на солнце — боюсь себе навредить. Но, слава богу, пока не похоже, что болезнь собирается вернуться. Чувствую я себя просто замечательно. А ты, лапочка?

— Иногда хорошо, иногда не слишком, — осторожно ответила Тэмми.

— И сегодня, судя по твоему виду, не слишком, — заметила Максин и пощекотала Тэмми под подбородком, заставив ее улыбнуться.

— Ты очень изменилась, Максин, — усмехнулся Джерри. — Если бы я не знал тебя так хорошо, я бы предположил… предположил, что в тебе бродят мужские гены.

Максин ответила ему надменной улыбкой.

— Какие бы гены во мне ни бродили, тебя это не касается, — отрезала она. — И свои предположения можешь оставить при себе. А не болтать о них направо и налево.

— Ты полагаешь, я сплетник?

— Полагаешь — не совсем подходящее слово, — с бесстрастным видом процедила Максин. — Я в этом уверена.

— Клянусь, что буду держать рот на замке, — торжественно изрек Джерри, и в глазах его вспыхнул насмешливый огонек. — Но ты-то, Тэмми! Если я не ошибаюсь, у тебя был муж?

— Был, да сплыл, — сообщила Тэмми, не вдаваясь в подробности.

— Хорошо, я больше не буду касаться этой темы. Не хочу вас смущать, девочки. Но знайте: я вполне вас понимаю. Мужчины подчас бывают настоящими свиньями.

Максин бросила на нею злобный взгляд. Сквозь толстый слой тонального крема, покрывающий ее щеки, пробился румянец.

— Ты сказал, что привез с собой фотографии, — резко изменила Максин направление разговора, — Разве ты не хочешь нам их показать?

— Конечно хочу. Сейчас принесу.

— Какие фотографии? — спросила Тэмми.

Мысли ее все еще вертелись вокруг небольшой перепалки, только что произошедшей между Джерри и Максин. Хотя сегодня Тэмми не отличалась сообразительностью, она поняла, куда клонит Джерри, тем более что его намеки были достаточно прозрачны. До сих пор ей никогда не приходило в голову, что нежные отношения, внезапно связавшие ее с Максин, имеют чувственную подоплеку. Однако теперь она сознавала: со стороны они, несомненно, похожи на парочку воркующих лесбиянок.

Кроме того, Джерри был прав: мужчины действительно ужасные свиньи. По крайней мере, почти все мужчины из тех, к кому она имела несчастье привязаться.

Джерри тем временем принес фотографии, и Максин принялась их рассматривать.

— Господи Боже, — сокрушенно прошептала она, взглянув на последнюю фотографию, и передала всю пачку Тэмми.

— Я снимал это старым аппаратом, так что фотки не лучшего качества, — сообщил Джерри. — Но я провел там целый день и отщелкал все мероприятие от начала до конца.

«Мероприятием», которое запечатлел Джерри, оказался снос «дворца мечты» Кати Люпи, организованный муниципальным советом Лос-Анджелеса.

— Я и не знала, что они решили снести этот дом, — вздохнула Максин.

— Твоя банда, Тэмми, была очень недовольна этим решением и даже устроила митинг в защиту здания…

— Моя банда? О чем ты?

— Об Обществе поклонников Тодда Пикетта, о чем же еще.

— А…

— Так вот, твои подружки-фанатки хотели устроить там нечто вроде святилища, посвященного своему почившему кумиру. Неужели ты ничего об этом не слышала?

Тэмми молча покачала головой.

— Я смотрю, вы так упиваетесь обществом друг друга, девочки, что полностью отгородились от мира, — усмехнулся Джерри. — Так вот, фанатки Тодда Пикетта требовали сохранить дом, где погиб их кумир. Однако власти ответили отказом. К тому же дом мог рухнуть в любую минуту. Все его перекрытия и фундамент получили серьезные повреждения. Мы-то, конечно, знаем, в чем дело, а специалисты никак не могли понять, почему это произошло. Так или иначе, в каньон пригнали бульдозеры. И через шесть часов дом превратился в груду развалин. А еще через шесть часов грузовики увезли его обломки прочь.

— И много было желающих посмотреть на все это? — спросила Тэмми.

— Не слишком-то. Думаю, человек двадцать, не больше. И конечно, от начала до конца там не торчал никто. Кроме меня, разумеется. И по соображениям безопасности нас не подпускали близко. Поэтому фотографии и получились такие размытые.

Тэмми молча вернула снимки Брамсу.

— Таким образом, еще одна веха истории Голливуда превратилась в пыль, — с пафосом изрек Джерри. — Воистину, мы сами не ведаем, что творим. Вместо того чтобы беречь свидетельства истории как зеницу ока, мы уничтожаем их бульдозерами. Есть ли пределы человеческой глупости?

— Лично я рада, что этот проклятый дом снесли с лица земли, — возразила Тэмми.

Просмотр фотографий лишил ее последних сил, и она чувствовала, что ей лучше уйти в свою комнату.

— Выглядишь ты неважно, — заметила Максин.

— И чувствую себя соответственно, — призналась Тэмми. — Вы не возражаете, если я пойду к себе и прилягу?

— Иди, дорогая, — милостиво разрешил Джерри. Тэмми чмокнула его в щеку и направилась к лестнице.

— А ты что сидишь, Максин? Разве ты не хочешь уложить свою цыпочку и подоткнуть одеяло? — раздался ей вслед насмешливый голос Джерри.

— Именно так я и сделаю, — невозмутимо произнесла Максин, поднялась и последовала за Тэмми.

— У Джерри язык без костей, — сказала она, когда Тэмми уже лежала в постели. — Он вечно несет ерунду. Не обращай внимания.

— Я и не обращаю.

— Вообще-то он совершенно безвредный тип. И не хотел обидеть ни тебя, ни меня, — добавила Максин, разглаживая складки на подушке.

— Я знаю. — Тэмми пристально взглянула в серые глаза Максин. — И все же я хотела… хотела кое-что…

— Прекрати, Тэмми. Нам с тобой ни к чему об этом говорить. Я прекрасно знаю, что ты не создана для однополой любви.

— Нет, не создана.

— Что до меня… если во мне и дремлет лесбиянка, то она до сих пор еще не проснулась. Но, раз уж мы затронули эту тему, я могу признаться: мне приятно о тебе заботиться. И мне приятно твое общество.

— А мне твое.

— Вот и отлично. А на все остальное нам наплевать, правда? Пусть люди болтают все, что захотят.

— Пусть болтают, — кивнула головой Тэмми, и губы ее тронула слабая улыбка, немедленно отразившаяся на лице Максин.

— Хорошо, что мы с тобой смотрим на вещи одинаково, — проворковала она, наклонилась и поцеловала Тэмми в щеку. — Отдыхай, дорогая. Тебе нужно поспать.

Когда Максин вышла из комнаты, Тэмми еще долго лежала без сна, прислушиваясь к успокоительному шуму океанских волн и доносившимся снизу голосам Джерри и Максин.

Разве могла она ожидать, что Максин Фрайзель станет для нее самым близким человеком на земле? Что ни говори, жизнь ее совершила довольно крутой вираж.

Но, как ни странно, сложившееся положение вещей вполне устраивало Тэмми. Она ощущала, что после всех передряг, которые выпали на ее долю, после всех ужасов, опасностей и страданий ей наконец дарована награда, и эта награда — Максин. Она, Тэмми, проявила стойкость и мужество и обрела близкую душу.

— Мы с тобой смотрим на вещи одинаково, — шепотом повторила она слова Максин.

Отяжелевшие веки Тэмми опустились, и она уснула.

— Мне надо съездить на Рио-Линда, — объявила Тэмми два дня спустя.

Они с Максин сидели в своем любимом внутреннем дворике, и на этот раз в их стаканах плескалась водка, смешанная с томатным соком.

— Ты намерена вернуться домой? — всполошилась Максин.

— Нет-нет, что ты, — покачала головой Тэмми. — У меня больше нет дома.

— Тогда почему ты хочешь уехать?

— У меня там пропасть вещей, связанных с Тоддом Пикеттом. Я хочу от них избавиться. Да и сам дом, наверное, стоит продать.

— Надеюсь, это означает, что ты решила перебраться ко мне?

— А такое решение не будет слишком внезапным?

— В нашем возрасте тянуть некогда, — глубокомысленно изрекла Максин. — А ты сумеешь сама управиться? Может, лучше пригласить кого-нибудь из фанаток Тодда, чтобы помочь тебе разобраться с твоей… коллекцией?

— Я сама прекрасно разберусь, — возразила Тэмми.

— Тогда давай поедем вместе. Я помогу.

— Боюсь, тебе будет скучно. Там у меня столько всякой всячины! К тому же Арни наверняка наезжал время от времени и успел превратить дом в настоящий свинарник.

— Ну, беспорядком меня не напутаешь. Когда ты хочешь поехать?

— Чем скорее, тем лучше. Хочется быстрее со всем этим разделаться.

Тэмми попыталась дозвониться до Арни, предупредить его о своем приезде в Сакраменто. Однако его не удалось найти ни в аэропорту, ни у новой подруги. С одной стороны, Тэмми радовалась, что с ней поедет Максин и поможет разрешить те непредвиденные трудности, которые наверняка ждут ее дома. С другой стороны, она не могла избавиться от тревоги. Максин привыкла к роскоши, изысканности и хорошему вкусу. Что она подумает, увидав невзрачный захламленный домишко, где Тэмми и Арни провели четырнадцать лет безрадостной супружеской жизни?

Первым рейсом они вылетели из Лос-Анджелеса и в девять тридцать утра совершили посадку в Сакраменто. Максин позаботилась о том, чтобы в аэропорту их ожидала машина с шофером. Шофер по имени Джеральд сообщил, что находится в их полном распоряжении, и осведомился, куда они желают отправиться. Тэмми бросила на Максин встревоженный взгляд. Необходимость переступить порог собственного дома вдруг показалась ей ужасающей.

— Поехали, — сказала Максин и назвала шоферу адрес. — Вместе мы быстро покончим с твоими экспонатами. Уже сегодня освободимся.

Как и следовало ожидать, Арни не утруждал себя заботами о доме. Лужайка перед домом заросла травой, и высоченные сорняки почти задушили два розовых куста — предмет забот и попечений Тэмми. Кусты еще не засохли, но были чуть живы.

— Боюсь, он сменил замок, — сказала Тэмми, подходя к двери.

— Не беда. Попросим Джеральда выломать дверь, только и всего, — заметила практичная Максин. — В этом не будет ничего незаконного. Это ведь твой дом, дорогая.

Однако ключ вошел в замок и повернулся там без всяких проблем. Стоило подругам войти в дом, как по царившему везде запустению они поняли: Арни появлялся здесь нечасто. Но отопление было включено, так что в комнатах стояла удушающая жара, а в спертом воздухе витала пыль. В кухне валялись заплесневелые остатки пищи: недоеденный гамбургер, две тарелки с крошками от пиццы, гниющие фрукты. В носы вошедшим ударила невыносимая вонь, и Тэмми немедленно принялась за уборку. Максин тем временем распахнула окна во всем доме и отключила отопление. После того как Тэмми сгребла в мешок и выбросила все испорченные продукты и залила в вонючую раковину моющее средство, дышать в доме стало намного легче. Однако Тэмми понимала, что пребывание здесь лучше сократить до минимума. А потому они с Максин, не откладывая, принялись за работу. Коллекция, связанная с Тоддом Пикеттом, была так велика, что разобраться с ней за один день не представлялось возможным. Поэтому Тэмми решила лишь отобрать и уничтожить вещи, с которыми у нее были связаны особенные воспоминания. Все остальное она решила передать в дар Обществу поклонников Тодда Пикетта. Пусть фанатки приходят сюда без нее и дерутся из-за драгоценных экземпляров. Тэмми знала, что именно этим все кончится, и не желала присутствовать при безобразной сцене.

— Я думать не думала, что здесь у тебя целый музей, — сказала Максин, когда они осмотрели содержимое всех комнат.

— Наверное, весь запас страстности, отпущенный мне природой, ушел на поклонение Тодду, — усмехнулась Тэмми. — Как видишь, я умела предаваться своей страсти.

Один за другим она открывала ящики стола и торопливо рылась в них. Наконец ей удалось обнаружить папку, которую она искала.

— А здесь что? — поинтересовалась Максин.

— Твои письма ко мне. Видишь, сколько их.

— Я была ужасной стервой. Но поверь, я делала это ради Тодда. Хотела его защитить.

— И тебе это удалось. Я не осмеливалась к нему приближаться. И никто другой тоже.

— Я все время думаю о том, что совершила ошибку. Зря я дергалась сама и его дергала. Если бы только я не попыталась его спрятать, ничего…

— Не надо об этом, — поспешно перебила ее Тэмми. — Давай-ка лучше разложим на заднем дворе славный веселый костерок.

— Костерок? Но для чего?

— Предадим огню драгоценные экспонаты вроде этого. — Она указала на папку с письмами Максин. — Сожжем все то, что не предназначено для чужих глаз.

— И у тебя здесь много такого?

— Достаточно. Для того чтобы разложить костер, тебе хватит бумаг, которые мы уже отобрали. А я потом поднесу еще топлива.

— Значит, мне идти на задний двор?

— Да. Арни устроил там яму для барбекю. Справа от задней двери. Правда, барбекю он так ни разу и не сделал. Зато нам эта яма пригодится.

— Что ж, отлично.

И Максин потащила на задний двор кипу бумаг, оставив подругу разбирать свое достояние и решать, что стоит предать огню, а что можно отдать в чужие руки. Тэмми не хотелось, чтобы кто-то копался в ее чувствах или смеялся над ними; настало время навести порядок в своем прошлом. Впрочем, разобраться с коллекцией ее заставила не только забота о потомках, которые, возможно, будут изучать историю Голливуда по тем материалам, что она решит сохранить. Женщину неотступно грызла мысль о товарках по фэн-клубу, которые, несомненно, спят и видят, как бы заполучить ее сокровища. Документы, характеризующие Тэмми с нелестной или смешной стороны, не должны попасть в их жадные руки.

Выйдя на задний двор с новой кипой бумаг в руках, она обнаружила, что Максин успела разложить костер и сжечь свои письма.

— Это все? — спросила она, когда Тэмми подбросила в огонь очередную порцию бумаг.

— Нет, — покачала головой Тэмми, любуясь языками пламени. — Так быстро с моей коллекцией не справишься. Знаешь, я раньше думала, что призраки похожи на огонь, — добавила она, по-прежнему не отводя глаз от весело потрескивающего костра. — На огонь, горящий на поверхности солнца. Его невозможно увидеть, но он есть.

Максин палкой помешала тлеющие бумаги.

— Неужели никто никогда не узнает о том, что с нами случилось? — неожиданно спросила Тэмми.

— Каким образом об этом может кто-то узнать?

— Давай тоже напишем книгу.

— «Увлекательные приключения Лоупер и Фрайзель в «Стране дьявола»»?

— Да, что-то в этом роде.

— Хотя мы с тобой и очевидцы событий, к нашей книге отнесутся как к очередной выдумке, — пожала плечами Максин. — Люди верят лишь в то, во что хотят верить. И не желают расставаться со своими излюбленными заблуждениями.

— Ты так думаешь?

— Я в этом уверена. Если уж люди вбили себе что-то в головы, переубедить их невозможно. Приведи хоть тысячи фактов и опровержений.

— Ладно, пойду посмотрю, что еще нужно сжечь.

— А ты не боишься, что будущие историки кинематографа предадут наши имена анафеме?

— Возможно, так оно и будет. Но меня это не слишком беспокоит, — улыбнулась Тэмми, глядя, как то, чем она столь дорожила, превращалось в горстку пепла. Потом она резко повернулась и пошла в дом.

Ей понадобилось сделать четыре рейса из дома на задний двор и обратно, прежде чем с архивом было покончено. Наконец Тэмми вошла в спальню, где хранила самые драгоценные сокровища, и огляделась по сторонам. Она представляла, как отчаянно будут сражаться поклонницы Тодда за право обладать этими экспонатами; наверняка не обойдется без ругани, слез и даже потасовок. Взгляд ее скользнул по шкафу, где в потайном местечке, скрытом рядами видеокассет, хранилась самая главная ее святыня — коробка с фотографиями Тодда, фотографиями, которых не видел никто, кроме нее самой. Мысль о том, что эти фотографии тоже станут предметом раздора, показалась Тэмми невыносимой. Пожалуй, этим идиоткам, еебывшим товаркам по фэн-клубу, хватит обрывков костюмов Пикетта и его автографов. Фотографий им не видать.

Тэмми медленно приблизилась к шкафу — сегодня ей пришлось так много хлопотать, что у нее начали болеть ноги — и, привычным движением отодвинув кассеты, засунула руку в тайник и бережно извлекла коробку с фотографиями.

Все прочее пусть станет добычей огня или фанаток, но эту свою святыню она сохранит, решила Тэмми. Зажав коробку под мышкой, она вышла во двор посмотреть, как дела у ее верного кострового.

— Что, это тоже в огонь? — спросила Максин, указав на коробку.

— Нет, это я возьму с собой.

— Значит, в твоей коллекции есть раритеты, с которыми ты все же не можешь расстаться?

— Это всего лишь фотографии Тодда.

Костер горел вовсю, над ямой ходили прозрачные волны горячего воздуха. Стоило Тэмми выйти во двор — и пламя вновь приковало ее взор. Наблюдая за пляской огненных языков, она открыла коробку… И вдруг какой-то внезапный импульс — возможно, приступ стыда за те блаженные минуты, что она провела, любуясь этими фотографиями, — заставил ее одним резким движением швырнуть содержимое коробки в огонь.

— Ты на редкость непоследовательна в своих решениях, — ухмыльнулась Максин.

— Есть такой грех.

Языки пламени жадно лизали фотографии, но Максин удалось рассмотреть некоторые из них.

— Здесь он такой молодой.

— Да. Это он на съемках «Уроков жизни».

— А негативы ты тоже бросила в огонь?

— Не спрашивай.

— Наверняка за эти снимки ты выложила целое состояние. Но он здесь чертовски хорош, что правда, то правда.

Наконец почти все из четырнадцати фотографий постигла та же печальная участь, что и прочие экспонаты коллекции. Тэмми испустила тяжкий вздох.

— Уж теперь-то точно все? — спросила Максин.

— Думаю, да. Остальное пусть достанется членам Общества поклонников Тодда Пикетта.

— Я умираю от жажды. Почему-то, когда смотришь на огонь, ужасно пересыхает во рту.

— Принести тебе пива или кока-колы?

— Не надо. Давай лучше сядем в машину и поедем домой.

— Домой, — эхом повторила Тэмми. Женщина в последний раз взглянула на горстку черной золы, оставшуюся от ее сокровищ.

— Да, домой, — сказала Максин, взяла руку Тэмми и коснулась ее губами. — У нас с тобой есть дом.

Огонь принялся пожирать последнюю фотографию, лежавшую на самом дне коробки. Тэмми особенно любила этот снимок. Взгляд Тодда был настолько живым и подвижным, что ей всегда казалось, будто актер смотрит не в камеру, а прямо на нее. Уголки фотографии уже почернели и обуглились. Еще секунда — и изображенный на ней человек исчезнет навсегда.

Так же стремительно, как она швырнула коробку в костер, Тэмми нагнулась и выхватила из огня снимок. Она попыталась задуть пламя, уже охватившее фотографию, но оно вспыхнуло лишь сильнее.

— Дай сюда, — буркнула Максин, вырвала у нее фотографию, бросила на землю и затоптала пламя. — Я же говорю, ты ужасно непоследовательна, дорогая, — с понимающей ухмылкой повторила она.

Тэмми бережно подняла снимок и стряхнула с него последние искорки, похожие на крошечных оранжевых червячков. Огонь успел на три четверти уничтожить изображение, а на оставшейся почерневшей части красовался отпечаток подошвы Максин. Но лицо, плечи и грудь Тодда уцелели. Глаза его по-прежнему смотрели не в камеру, а на нее, на Тэмми. Такие близкие и такие чужие глаза.

— Ты хочешь сохранить этот снимок? — спросила Максин.

— Да. Если не возражаешь, давай вставим его в рамочку и найдем для него в доме подходящее место. Так чтобы время от времени мы могли подойти и сказать Тодду: «Привет».

— Так и сделаем.

Максин направилась к дому.

— Я сейчас позвоню в аэропорт, узнаю, когда следующий рейс на Лос-Анджелес Мы покончили с твоими делами?

— Полностью.

Максин ушла, а Тэмми впилась взглядом в фотографию, которую все еще держала в руке. Подруга была права: она спохватилась слишком поздно. Но наверняка им обеим еще не раз захочется взглянуть на это лицо. А когда наступит старость, этот пристальный взгляд будет дарить им надежду на желанную встречу в другом, лучшем мире.

Обернувшись, Тэмми удостоверилась, что Максин скрылась в доме, и быстро поцеловала потемневшие, остро пахнущие гарью остатки фотографии. Потом она улыбнулась изображенному там человеку, словно прощаясь с годами, наполненными сладостной и безнадежной любовью. Как бы то ни было, теперь она в мире со своим прошлым. Тэмми сунула фотографию в карман и ушла в дом, а огонь продолжал полыхать в яме для барбекю, в которую Арни вложил столько труда.

Глава 3

На каньон Холодных Сердец опустилась ночь, и из пустыни прилетел ветер.

Этот ветер зовут Санта Ана. Он дует из Мохаве, порой принося с собой болезни и угрозу пожара.

Однако нынешней ночью Санта Ана не дышал иссушающим жаром. Дуновения его были полны легким, нежным благоуханием. Ароматом неведомых, дивных цветов.

Под ласковыми прикосновениями ветра молодые пальмы, росшие на склонах каньона, тихонько качали резными листьями, и облачка пыли вздымались над извилистыми дорогами, ведущими к разрушенному дому.

Люди еще долго поднимались по этим дорогам, чтобы взглянуть на место, некогда служившее пристанищем загадок, чудес и ужасов. Но природа не терпит пустоты, и зеленое покрывало молодой поросли быстро затянуло огромную яму, оставшуюся от «дворца мечты» Кати Люпи. Посетителей, что являлись сюда в надежде обнаружить пятна крови или сатанинские знаки, нацарапанные на камнях, ожидало горькое разочарование. Их встречали лишь горячее солнце, цветы и бабочки. Все усилия обнаружить хоть какие-то следы недавнего кошмара оказывались тщетными. Чувствуя себя обманутыми и ругая того, кто подбил их на эту дурацкую затею, любопытные возвращались к своим машинам и отправлялись на поиски иных, более сильных впечатлений. На поиски зрелищ, способных вызвать дрожь и дать повод для бесконечных рассказов.

А когда знакомые спрашивали их, стоит ли ехать в пресловутый каньон Холодных Сердец, где погибло столько голливудских знаменитостей, они отвечали «нет». Мол, это пустая трата времени и бензина. Смотреть там не на что. Абсолютно не на что.

Однако на следующее лето туристы опять потянулись в каньон Холодных Сердец — и снова были разочарованы. И постепенно люди уверились в том, что раздутая слава этого вместилища ужасов — чистой воды обман.

Поток посетителей неуклонно уменьшался. И настал день, когда желающих посетить каньон Холодных Сердец почти не осталось.

И однако же по-прежнему находились люди, которые, не побоявшись трудностей, проделывали путь к тому месту, где некогда стоял «дворец мечты» Кати Люпи, и этим гостям каньон готовил впечатляющее зрелище.

Обычно такие посетители приезжали на дорогих автомобилях, предназначенных для езды по ухабистым, труднопроходимым дорогам. С собой они привозили географические карты и топографическое оборудование. Разговоры их вертелись вокруг многоэтажного пятизвездочного отеля с тремя плавательными бассейнами, который якобы вскоре вырастет в каньоне. Отель этот окружат шикарные бунгало, причем каждое будет иметь свой участок территории, свой маленький уютный мир — настоящий рай земной в нескольких минутах езды от бульвара Сансет.

Каньону уже доводилось слышать подобные вздорные речи. И он давно пообещал себе, что такому не бывать.

Внимая самодовольной болтовне этих людей, с упоением подсчитывающих, какую прибыль принесет осуществление их идиотского плана, каньон выходил из себя и откровенно выражал свое неудовольствие. Даже земля и камни здесь обладали способностью чувствовать — ведь совсем недавно в самом сердце каньона жила магия.

Поначалу каньон лишь слегка встряхивал землю и скидывал со своих склонов несколько камней, разбивая ветровые стекла машин. Нередко подобной вспышки раздражения оказывалось достаточно — непрошеные гости торопливо убирались восвояси. Но порой находились такие, кого не просто было испугать, и тогда каньон давал волю своему гневу.

Склоны его сотрясались, земля разверзалась, открывая взорам жуткие останки несчастных детей призраков и животных, совокуплявшихся здесь в дни мрачного и жестокого прошлого.

Смысл этого леденящего душу зрелища был понятен всякому. «Это всего лишь начало, друзья мои, — словно говорил каньон. — Никто не может нарушать мой покой безнаказанно. И если вы дерзнете сделать это, вам придется раскаиваться всю жизнь».

И не было случая, чтобы каньону не удалось добиться своего.

Даже самые прагматичные люди, вознамерившиеся построить здесь отель, ощущали, что воздух в ущелье пропитан чем-то сверхъестественным и жутким. И место это уже не казалось им подходящим для земного рая. В панике они бросались к машинам и, позабыв стряхнуть с сидений осколки стекла, укатывали прочь, оставляя тут не только свои карты и приборы, но и сулившие грандиозную прибыль намерения.

По сей день каньон Холодных Сердец пребывает нетронутым островком дикой природы посреди разросшегося города. Никто более не осмеливается посягнуть на его неприкосновенность. Каньон погружен в ожидание. Он ждет, когда в тишине прозвучит новый призыв.

Неизвестно, когда это произойдет. Возможно, через несколько сотен лет. А может быть, завтра.

Одно каньон знает несомненно: рано или поздно настанет момент, когда таинственный шепот пронесется по всем его расщелинам и оврагам и один-единственный мощный рывок вздернет на дыбы все холмы, равнины и морские берега. Тогда все многоэтажные башни, дома и дворцы вместе со своими обитателями обрушатся в темную пучину океана.

Земля будет содрогаться целый год. Наконец конвульсии, нервно пробегающие по ее поверхности, станут все более редкими. И постепенно все вернется на круги своя. Ветер Санта Ана вновь будет прилетать в определенное время года, приносить с собой семена благоуханных растений и беззаботно бросать их в подернутую свежими трещинами землю.

А зимой пойдут теплые дожди — они пробудят спящие семена к жизни, и сквозь толщу земли пробьются свежая травка, цветы и даже тонкие побеги молодых пальм и бамбука. А еще через несколько месяцев настанет пора буйного цветения и сделает эти места неузнаваемыми.

И с течением времени все здесь обретет первозданный вид, словно нога человеческая никогда не ступала в этот дивный уголок мира, словно никто и никогда не называл его земным раем, не строил здесь «фабрики грез». В сияющий летний полдень тут будет царить блаженная тишина, нарушаемая лишь стрекотанием стрекозьих крылышек и щебетанием колибри, что беззаботно порхают с ветки на ветку в поисках цветов, полных сладкого нектара.

КНИГА ДЕМОНА, ИЛИ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МИСТЕРА «Б» ⁽²⁰⁰⁷⁾

«Сожгите эту книгу!» — сначала требует, потом вопит, и, в итоге, молит демон, поселившийся на страницах романа. Все, чего он хочет — это отправиться в небытие. Как он попал в эту книгу, почему он так сильно жаждет превратиться в кучку пепла? Игнорируйте просьбы демона и заставьте рассказать вам его историю. Поверьте, мистер Би, этот самый демон, очень остроумный, шутливый и умеющий захватить ваше внимание рассказчик.

СОЖГИТЕ ЭТУ КНИГУ.

Скорее. Пока не поздно. Сожгите книгу. Не читайте больше ни слова. Слышите? Больше. Ни. Единого. Слова.

Чего вы ждете? Это не так уж трудно. Просто закройте книгу и сожгите ее. Ради вашего блага, поверьте. Нет, я не могу объяснить почему. Нет времени на объяснения. С каждым прочитанным слогом вы все ближе и ближе к беде. Когда я говорю «беда», я имею в виду нечто настолько ужасное, что ваш разум этого не вынесет. Вы сойдете с ума. Вы станете пустым, вся ваша сущность будет стерта, а все оттого, что вы не сделали одну простую вещь: не сожгли эту книгу.

Даже если вы купили ее на последние деньги. Даже если это подарок любимого человека. Поверьте мне, друг, вы должны сжечь эту книгу прямо сейчас, или вы пожалеете о последствиях.

* * *

Ну, вперед. Чего вы ждете? У вас нет ни спичек, ни зажигалки? Так попросите у кого-нибудь огня. Умоляйте. Поймите, выбор у вас такой — огонь или смерть. Пожалуйста, послушайте меня! Эта маленькая книжка не стоит того, чтобы из-за нее обречь себя на безумие и вечное проклятие. Или, по-вашему, стоит? Нет, конечно. Тогда сожгите ее. Сейчас же! Не смотрите на эти буквы. Остановитесь прямо ЗДЕСЬ.

* * *

О боже! Вы до сих пор читаете? Что же это такое? Думаете, я шутки шучу? Уверяю вас, нет. Знаю, знаю, вы полагаете, что это обычная книжка, составленная из слов, как любая другая. А что такое слова? Черные буквы на белой бумаге. Разве в простых черных буквах может скрываться истинное зло? Будь у меня десять тысяч лет для ответа на этот вопрос, я успел бы коснуться только поверхности ужасных деяний, искрой для которых могут послужить слова из этой книги. Но у нас нет десяти тысяч лет. У нас нет даже десяти часов, десяти минут. Вам придется поверить мне. Что ж, скажу совсем просто:

«Если вы не послушаетесь меня, эта книга причинит вам непоправимый вред».

Вы можете этого избежать. Если прекратите читать.

Сейчас же.

* * *

В чем дело? Почему вы не остановились? Потому что не знаете, кто я такой? Что ж, я вас понимаю. Если бы мне попалась книга, из которой кто-то говорит со мной вот так, как я с вами, я бы тоже насторожился.

Как же мне убедить вас? Я не мастер уговаривать. Знаете, есть такие типы, они находят нужные слова в любой ситуации. Я слушал их, когда был начинающим демоном, и…

О, ад и демонация! Нечаянно проговорился. Ну, о том, что я демон. Но сказанного не воротишь. Рано или поздно вы все равно вывели бы меня на чистую воду.

Да, я демон. Мое полное имя — Джакабок Ботч. Раньше я знал, что оно означает, но позабыл. Я стал узником этих страниц, меня заточили в слова — те, что вы сейчас читаете. Много веков я прозябал в темноте, пока книга пылилась в стопке других нечитаных томов. И все время думал о том, как буду счастлив и благодарен, когда книгу наконец кто-то откроет. Ведь это мои мемуары. Или моя исповедь. Портрет Джакабока Ботча.

Портрета в прямом смысле слова здесь нет. Книжка без картинок, и это к лучшему, потому что мой вид — не самое прекрасное зрелище. По крайней мере, так было, когда я видел себя в последний раз.

А было это давным-давно. Я был молод и запуган. Кто меня запугал, хотите вы спросить? Мой отец, папаша Гатмусс. Он работал в аду у печей и порой, вернувшись с ночной смены, набрасывался на меня и мою сестру Шарьят так, что нам приходилось прятаться. Сестра была на год и два месяца младше меня, и если отцу удавалось поймать ее, он колотил Шарьят, пока та не начинала рыдать и молить о пощаде. Поэтому в час возвращения папаши я взбирался по водосточной трубе на крышу дома и ждал, когда он появится. Я узнавал его шаги (точнее, шарканье и шатание, когда он был пьян), едва он выворачивал из-за угла на нашу улицу. После чего я успевал слезть по трубе, найти Шарьят, укрыться в тихом местечке и переждать то, чем отец всегда занимался дома, трезвый или пьяный. Он бил нашу мать. Сначала голыми руками, потом начал использовать инструменты из своей рабочей сумки. Мать никогда не кричала и не плакала, отчего папаша зверел еще пуще.

Однажды я спросил ее очень тихо, почему она молчит, когда он ее бьет. Мать подняла на меня глаза. В тот момент она стояла на коленях, пытаясь прочистить засор в туалете; вонь была жуткая, на радость слетевшимся в крошечное помещение мухам. Мать сказала:

— Я не доставлю ему этого удовольствия. Не покажу, что мне больно.

Одиннадцать слов, вот и весь ответ. Но слова были наполнены такой ненавистью и яростью, что стены дома едва не обрушились прямо на наши головы. Отец услышал это.

Как он разнюхал, о чем мы говорили, я не понимаю до сих пор. Подозреваю, что у него имелись шпионы среди мух. Я уже забыл подробности расправы, помню только, как отец пихал меня головой в непрочищенный туалет. Лицо его тоже отпечаталось в моей памяти.

Демонация свидетель, он был настоящий урод! И в лучшие времена детишки убегали с криками, едва завидев его, а старые демоны хватались за сердце и падали замертво. Казалось, все существующие грехи оставили метки на его лице. Маленькие глазки заплыли, окруженные синими кругами. Рот был широкий, как у жабы, зубы желтовато-коричневые, заостренные, словно клыки дикого зверя. И воняло от него, как от дохлого старого зверя.

Вот такая семейка — мама, папаша Гатмусс, Шарьят и я. Друзей у меня не было. Демоны-ровесники не хотели водиться со мной. Они меня стыдились, для острастки кидали в меня камни или какашки. Чтобы не сойти с ума, я записывал свои горести на любых подходящих поверхностях — на бумаге, на деревяшках, на обрывках простыней — и прятал записки под шаткой доской пола у себя в комнате. Я изливал душу в этих записках. Тогда я впервые осознал силу того, на что вы сейчас смотрите, — силу слов. Со временем я понял: если записывать все, что я хочу сотворить с унижавшими меня детьми или с папашей Гатмуссом (моя фантазия подсказывала, как заставить его пожалеть о своей жестокости), то гнев не будет душить меня так мучительно. Когда я повзрослел, девочки, которые мне нравились, стали кидать в меня камни точно так же, как их братья несколько лет назад. Я возвращался домой и полночи писал о том, как отомщу им. Мои планы и замыслы заняли так много страниц, что записки едва влезали в тайник под половицей.

Стоило найти другой тайник, больше и безопаснее, но я так долго пользовался этим хранилищем, что перестал беспокоиться. Глупец, глупец! Однажды я вернулся из школы, взбежал наверх и увидел, что все мои тайны вышли наружу, летопись отмщения раскрыта. Исписанные листы были свалены в центре комнаты. Я никогда не осмеливался вынуть из тайника все записки разом, поэтому впервые оценил, сколько их. Очень много. Сотни. На миг я застыл в изумлении и даже возгордился оттого, что написал так много.

Потом появилась мать. На ее лице застыла такая ярость, что я понял: грандиозной порки не избежать.

— Ты эгоистичное, злобное, мерзкое чудовище, — сказала она. — Жалею, что родила тебя.

Я попытался вывернуться и соврать.

— Я просто сочиняю рассказ, — ответил я. — Пока там использованы знакомые имена, но я найду им подходящую замену.

— Беру свои слова обратно, — сказала мать, и я на секунду поверил, что вранье сработало. Но нет. — Ты лживое, эгоистичное, злобное, мерзкое чудовище — Мать вытащила из-за спины большую стальную поварешку. — Я изобью тебя так, что ты больше никогда — никогда, слышишь меня?!! — не осмелишься тратить время на выдумывание подобных зверств.

Ее слова подсказали мне новую ложь. Я решил: попытаю счастья, все равно меня ждет порка, чего же терять? И сказал:

— Я знаю, какой я, мама. Я — исчадие преисподней. Маленький, но все же демон. Я не прав?

Мать не ответила, и я продолжил:

— Я думал, что нам положено быть эгоистичными, злобными и все прочее, как ты сказала. Об этом всегда говорят другие дети. Они рассказывают, какими ужасными делами будут заниматься после школы. Об оружии, которое изобретут и продадут человечеству. О приспособлениях для казней. И я тоже хочу этим заниматься. Хочу создать лучшую машину для казней, которая когда-либо…

Я умолк. Мама смотрела на меня озадаченно.

— Что-то не так?

— Гадаю, долго ли еще ты будешь нести чушь. Машины для казней! Тебе ума не хватит, чтобы придумать что-то подобное! Вытащи концы хвостов изо рта, пока не уколол язык.

Я вынул из щелей между зубами кончики хвостов, которые всегда жевал от волнения. Мне очень хотелось вспомнить, что говорили другие дети-демоны про искусство убивать людей.

— Я собираюсь изобрести первую в мире механическую потрошилку.

Мать широко раскрыла глаза. Скорее всего, ее изумила не сама идея, а сложные слова, которые я осилил.

— У машины будет огромное колесо, чтобы разматывать кишки обреченных людей. Я продам ее самым продвинутым королям и правителям Европы. И знаешь что еще?

Выражение лица матери не изменилось. Она и глазом не моргнула, и не улыбнулась. Только бесстрастно произнесла:

— Я слушаю.

— Да! Вот именно! Ты слушаешь!

— Что?

— Если люди хотят наблюдать за казнью и платят за лучшие места, они заслуживают чего-то поинтереснее, чем вопли человека во время потрошения. Им нужна музыка!

— Музыка?

— Да, музыка! — воскликнул я. Меня опьянил звук собственного голоса, я отдался внезапному вдохновению и даже не знал, какое слово следующим вылетит из моих уст. — Внутри огромного колеса можно устроить еще один механизм, играющий благозвучные мелодии, приятные дамам. Чем громче будет кричать казнимый, тем громче будет играть музыка.

Она по-прежнему смотрела на меня невозмутимо.

— Ты правда думал об этом?

— Да.

— А эта твоя писанина?

— Я записывал все свои ужасающие мысли. Ради вдохновения.

Мама изучала меня бесконечно долго, испытующе разглядывая каждую черточку моего лица, будто знала, что в одной из них скрывается слово «ложь». Наконец она завершила свой тщательный осмотр и сказала:

— Ты странный, Джакабок.

— Это хорошо или плохо? — спросил я.

— Зависит от того, нравятся ли тебе странные дети, — ответила она.

— Тебе нравятся?

— Нет.

— А-а.

— Но я тебя родила, так что часть ответственности лежит и на мне.

Это были самые ласковые слова, какие я от нее слышал. Будь у меня время, я бы расплакался, но мать уже отдавала распоряжения.

— Собери всю свою писанину и сожги во дворе.

— Я не могу это сделать.

— Можешь и сделаешь!

— Но я записывал это годами!

— А сгорит все минуты за две, что преподаст тебе урок о нашем мире, Джакабок.

— Какой урок? — спросил я с кислой миной.

— В нашем мире все, ради чего ты живешь и работаешь, у тебя рано или поздно отнимут, и ничего ты тут не поделаешь.

Впервые с той минуты, как начался этот допрос, мать отвела от меня глаза.

— Когда-то я была красавицей, — сказала она — Знаю, сейчас тебе в это трудно поверить, но так и было. А потом я вышла замуж за твоего отца, и все, что было во мне прекрасного, все, что окружало меня, пошло прахом.

Она надолго замолчала. Затем снова посмотрела на меня.

— Точно так же сгорят твои записи.

Я знал, что не смогу разубедить маму и она не позволит мне сохранить мои сокровища. Еще я знал, что папаша Г. скоро вернется домой после смены у адских печей и мое положение сильно осложнится, если мои записки попадутся ему на глаза. Ведь самые жуткие кары я сочинил для него.

Поэтому я стал складывать свои прекрасные бесценные записки в большой мешок, приготовленный мамой. Мой взгляд то и дело выхватывал части написанных фраз, и я сразу вспоминал обстоятельства, при которых родились эти строчки, и чувства, вызвавшие их к жизни. Порой это был гнев — такой, что под нажимом пальцев трещала ручка, или унижение, доводившее меня почти до слез. Слова были частью меня, моего разума и памяти, и теперь я бросал все это — мои бесценные слова, а вместе с ними себя самого, неотделимого от слов, — в мешок, подобно куче мусора.

Я все еще надеялся припрятать особо дорогие записки в карман. Но мать слишком хорошо знала меня и пристально следила за мной. Она наблюдала, как я набиваю мешок, провожала меня во двор и стояла рядом, когда я вытряхивал бумаги на землю, подбирая разлетавшиеся листы и подбрасывая их в общую кучу.

— У меня нет спичек.

— Отойди, дитя, — сказала она.

Я знал, что сейчас произойдет, и быстро отошел от кучи бумаг. Ретировался я вовремя, потому что буквально на втором шаге услышал, как мать шумно отхаркивает сгусток слизи. Я обернулся и увидел, как она выплюнула этот сгусток на мои драгоценные дневники. Если бы она просто плюнула, было бы полбеды, но среди предков моей матери было множество могучих пирофантов. Слизь вылетела из ее рта, воспламенилась, разгорелась и с ужасающей точностью упала прямо на кучу бумаг.

Если бы на ворох трудов моей юности бросили спичку, она просто сгорела бы дочерна и не подожгла ни листочка. Но пламя моей матери приземлилось на дневники и распространило языки огня, побежавшие во все стороны. Только что я смотрел на страницы, вместившие весь мой гнев и всю мою жестокость. В следующий миг эти страницы пожирало пламя моей матери, прогрызавшее листы насквозь.

Я стоял в полутора шагах от костра и чувствовал его неистовый жар, но не хотел отступать, хотя мои маленькие усы, за которыми я бережно ухаживал (ведь они были первыми), скрутились от жара в спиральки, дым выедал ноздри, в глазах стояли слезы. Ни за какие демонские блага я не позволил бы матери увидеть мои слезы. Я поднял руку, чтобы быстро стереть их, но в этом не было нужды. От жара слезы испарились.

Конечно, если бы мое лицо — как у вас — было обтянуто не чешуей, а нежной кожей, она покрылась бы волдырями, пока я смотрел, как огонь пожирает мои дневники. Чешуя же хоть ненадолго, но защитила меня. Потом возникло ощущение, что мое лицо поджаривают на сковороде. Но я все равно не двинулся. Я хотел быть как можно ближе к моим любимым, выстраданным словам. Я стоял на месте и смотрел, как огонь делает свое дело. Пламя методично уничтожало страницу за страницей: сжигало одну и открывало под ней следующую, чтобы быстро пожрать и эту. Перед глазами на миг появлялись строки про машины смерти или планы мести, и огонь тут же изничтожал их.

Я замер, вдыхая обжигающий воздух, и разум мой наполнился видениями ужасов, которые мое воображение запечатлело на тех листках. Там были грандиозные изобретения, призванные уничтожить моих врагов (то есть всех, кого я знал, потому что я никого не любил) настолько мучительно и люто, насколько хватало моего воображения. Я даже забыл о присутствии матери. Я просто таращился на огонь, и сердце тяжело стучало в груди из-за близкого жара; моя голова, несмотря на груз наполнявших ее мерзостей, была необычайно легкой.

И тут послышалось:

— Джакабок!

Я в достаточной мере контролировал себя, чтобы узнать собственное имя и окликнувший меня голос. Я неохотно оторвался от зрелища кремации и сквозь искаженный маревом воздух увидел папашу Гатмусса. По движениям двух его хвостов было ясно, что он не в лучшем настроении: хвосты торчали вверх над папашиным задом, то сплетаясь друг с другом, то расплетаясь с дикой скоростью и такой силой, будто один хвост хотел задушить другой.

Кстати, я унаследовал этот редкий двойной хвост, один из двух папашиных даров. Но я не чувствовал за это никакой благодарности, пока Гатмусс шел тяжелой поступью к костру и кричал на мою мать: какого рожна она разожгла костер и что это ей вздумалось сжигать? Я не разобрал ее ответа. Кровь у меня в голове гудела так громко, что я слышал только этот гул. Ссоры и стычки родителей иногда длились часами, поэтому я снова уставился на пламя. Благодаря огромной кипе пожираемой огнем бумаги костер все еще полыхал с неукротимой яростью.

Я уже дышал неглубоко и часто, а мое сердце безумно билось. Сознание трепетало, как огонек свечи на ветру, и в любой момент могло отключиться. Я понимал это, и мне было наплевать. Я чувствовал себя до странности отчужденно, будто со мной ничего не происходило.

Потом, внезапно, мои ноги подкосились, и я упал в обморок —

лицом…

прямо…

в огонь.

* * *

Вот так. Вы удовлетворены? Я не рассказывал этого никому сотни лет с тех пор, как все случилось. Но сейчас рассказал вам, чтобы вы знали, как я отношусь к книгам. Почему мне нужно видеть, как их сжигают.

Ведь это не сложно понять? Я был маленьким демоном, когда мои записки спалили на моих глазах. Со мной поступили несправедливо. Почему у меня отняли возможность рассказать свою историю, а сотням других, куда менее интересных рассказчиков позволяют издавать книги? Я знаю, как живут писатели. Они просыпаются, когда захотят, и топают к столу, даже не заходя в ванную, усаживаются, закуривают сигару, пьют сладкий чай и пишут всякую чушь, что приходит им в голову. Вот это жизнь! И я бы мог так жить, если бы мое первое творение не сожгли. А ведь во мне живут великие шедевры. Шедевры, от которых зарыдает небо и раскается ад. Но разве мне позволили написать их, излить душу на страницы? Нет.

Вместо этого меня заточили в переплет этой убогой книжонки, и я прошу сочувствующую душу об одном:

— Сожгите эту книгу.

* * *

Нет, нет, все еще нет.

Почему вы медлите? Думаете, что найдете здесь возбуждающие подробности о демонации? Что-нибудь извращенное и непристойное, как в других книгах о подземном мире (или об аде, если хотите)? Большая часть таких писаний — выдумка. Ведь вы и сами это знаете. Всего лишь старые сплетни, замешанные на глупых байках алчным писакой, не знающим о демонации ничего.

Вам любопытно, откуда я знаю, что нынче выдается за правду? Не все старые друзья покинули меня. Мы переговариваемся мысленно, когда позволяют обстоятельства. Как узник в одиночном заключении, я умудряюсь получать весточки из большого мира. Не много, но хватает, чтобы не сойти с ума.

Видите ли, я настоящий. В отличие от самозванцев, выдающих себя за воплощение тьмы, я и есть та самая тьма. Если бы у меня появился шанс сбежать из бумажного плена, я бы причинил людям столько страданий и пролил такие моря крови, что само имя Джакабока Ботча стало бы олицетворением зла.

Я был… нет, я был и есть заклятый враг человечества. И я воспринимаю эту вражду всерьез. Когда я жил на воле, я делал все возможное, чтобы причинить боль моей жертве, независимо от ее невинности или греховности. Чего я только не делал! Понадобилась бы еще одна книга, чтобы перечислить все зверства, изобретенные мной, — и я ими горжусь. Я осквернял святые места и учинял насилие над их обитателями. Бедные обманутые фанатики думали, что образ страдающего Спасителя может отвратить меня. Они размахивали распятием и приказывали мне убираться.

Конечно, это ни разу не сработало. И как же они кричали, как просили пощады, когда я привлекал их к своей груди! Стоит ли упоминать, что я — создание на редкость уродливое. Спереди от макушки до бесценных органов между ног все мое тело жутко обожжено костром, в который я упал (папаша Гатмусс оставил меня там пожариться минутку-другую, пока угощал тумаками мою мать), — обожжено настолько, что ящероподобное туловище превратилось в месиво ярких келоидных рубцов. Мое лицо было — и остается — хаотичным нагромождением красных упругих волдырей из мяса, поджаренного в собственном соку. Глазницы — две пустые дыры, ни бровей, ни ресниц, та же история с носом. Из глаз и ноздрей сочится серо-зеленая слизь, по щекам днем и ночью стекают ручейки мерзкой жижи.

Что касается рта — из всех черт моего лица только его я хотел бы вернуть таким, каким он был до костра. От мамы я унаследовал пухлые губы, и те поцелуи, что выпали на мою долю — хотя бы с собственной рукой или отбившейся от стада свиньей, — убедили меня, что с такими губами мне должно повезти. Этими губами я мог бы целовать и лгать. Я превратил бы любого в своего добровольного раба: стоило мне побеседовать с ним, а потом поцеловать, и я стал бы его господином. Все без исключения таяли бы от желания подчиниться и с удовольствием вершили самые унизительные деяния за один мой долгий нежный поцелуй.

Но огонь не пожалел моих губ. Он пожрал их, полностью стер. Теперь мой рот — узкая щель, которую я могу открыть на считаные сантиметры, насколько позволяет иссеченная шрамами затвердевшая плоть.

Странно ли, что я устал от такой жизни? Что я хочу скормить ее огню? Вы хотели бы того же. Тогда во имя сочувствия — сожгите эту книгу. Ради сострадания, если у вас есть сердце или если вы почувствовали мой гнев. Мне нет спасения. Я проклят, я навеки заточен между страниц этой книги. Покончите со мной.

* * *

Почему вы медлите? Ведь я сделал, что обещал. Я рассказал вам о себе. Не все, конечно. Кто мог бы рассказать все? Но я рассказал достаточно, чтобы вы поняли: я нечто большее, чем слова на странице, отдающие вам приказы. Ах да, пока не забыл пожалуйста, позвольте мне извиниться за грубое и напористое начало моей книги. Это наследие папаши Г., и я не очень-то горжусь. Мне неймется увидеть, как пламя охватит эти страницы и пожрет эту книгу. Я не учел вашего истинно человеческого любопытства. Но я надеюсь, что теперь оно удовлетворено.

Вам остается только найти огоньку и покончить с этим мерзким делом. Уверен, это принесет вам большое облегчение, а еще большее облегчение почувствую я. Самое трудное позади. Все, что нам нужно, это немного огня.

* * *

Вперед, приятель! Я избавился от тяжкой ноши, моя исповедь закончена. Дело за вами.

* * *

Я жду. Очень стараюсь быть терпеливым

* * *

Даже осмелюсь сказать: сейчас я так терпелив, как никогда в жизни. Мы дошли до двадцать пятой страницы, и я доверил вам самые сокровенные тайны, сделал самые болезненные признания — просто чтобы вы знали, что это не уловка. Это истинное и правдивое описание того, что случилось со мной. Если бы вы увидели меня во плоти, вы бы сразу в этом убедились. Я сожжен. Сожжен дотла.

Я надеюсь на ваше милосердие. А смелость, которую я почуял с самого начала, свойственна вам не меньше, чем милосердие. Чтобы впервые сжечь книгу, нужна смелость, способная попрать вредную мудрость предков, оберегавших слова как некую ценность.

Подумайте, какой абсурд! Есть ли в мире — вашем или моем, поднебесном или подземном — хоть что-нибудь более доступное, чем слова? Если ценность вещей соотносится с их редкостью, то какую цену могут иметь слова, которые мы бормочем во время прогулки или во сне, в младенчестве или в дряхлой старости, в здравом уме или в безумии, а то и просто во время примерки шляп? Их слишком много. Миллиарды слов ежедневно льются из уст и из-под шариковых ручек. Подумайте обо всем, что выражают слова. Это соблазны, угрозы, требования, просьбы, мольбы, проклятия, предсказания, воззвания, диагнозы, обвинения, инсинуации, доказательства, приговоры, помилования, предательства, законы, лжесвидетельства, свободы. И так далее, и так далее, без конца и края. Когда прозвучит самый последний слог последнего слова, будь то радостное «аллилуйя!» или обычная жалоба на боль в животе, у нас будут основания разумно предположить, что миру приходит конец. Сотворенный с помощью слова, он и разрушится — кто знает? — от слова. О разрушении я знаю все, приятель. Больше, чем хотелось бы рассказывать. Я видел такие неописуемые, омерзительные вещи…

* * *

Но это неважно. Просто поднесите огоньку, пожалуйста

* * *

Отчего же мы медлим? А, понимаю. Я сказал, что хорошо изучил разрушение, и это заставило вас задергаться? Похоже, именно так. Вы хотите узнать, что я видел

* * *

Ну почему, во имя демонации, вам мало того, что у вас есть? Зачем все время стремиться узнать еще больше?

Ведь мы договорились. Или мне показалось, что договорились. Я думал, что вам нужна моя исповедь, а взамен вы кремируете меня, и краску, бумагу, клей поглотит одна милосердная вспышка.

Но этого пока не будет, я правильно понимаю?

Какой же я глупец. Не надо было упоминать о том, что я мастер разрушения. Вы это услышали, и ваша кровь побежала быстрее.

* * *

Что ж…

Полагаю, вам можно узнать чуть больше, но при одном условии. Я расскажу вам еще о своей жизни, а потом мы поджарим эту книжонку.

Хорошо?

* * *

Ладно, раз мы договорились. Надо положить этому конец, а не то я рассержусь. Вам не поздоровится, если до этого дойдет. Я могу заставить эту книгу вылететь из ваших рук и долбить вас по голове, пока вы не истечете кровью из дыр в собственном черепе. Думаете, я блефую? Лучше не подначивайте меня. Я не так глуп. Я, в общем-то, ожидал, что вы захотите узнать побольше о моей жизни. Но не рассчитывайте на красочную счастливую сказку. В моей жизни не найдется ни одного счастливого дня.

Нет, вру. Я был счастлив, когда бродил по дорогам вместе с Квитуном Но это было так давно, что я с трудом припоминаю, куда мы шли, не говоря уж о наших беседах. Почему память так несовершенна? Я помню каждое слово дурацкой колыбельной, которую мне пели в младенчестве, но забыл все, что было вчера. Однако самые тяжелые и судьбоносные события остаются неприкосновенными, как бы я ни старался стереть их из памяти.

* * *

Ладно. Сдаюсь, но ненадолго. Я расскажу вам, как попал оттуда сюда. Не слишком красивая история, поверьте. Но как только я выложу вам ее, вас покинут малейшие сомнения и вы выполните мою просьбу. Вы избавите меня от страданий.

Итак…

Само по себе очевидно, что я пережил падение в костер и те несколько минут, когда папаша Гатмусс дал мне пожариться на угольной жаровне. Моя кожа, несмотря на всю твердую чешую, пузырилась и плавилась, пока я пытался выбраться из огня. Папаша Г. схватил меня за хвосты, бесцеремонно выволок из пламени и пинком отшвырнул прочь, когда во мне едва теплилась жизнь. (Все это я узнал позже от мамы. В тот момент сознание милосердно покинуло меня.)

Правда, папаша Гатмусс привел меня в чувство — принес бадью ледяной воды и окатил меня. Вода загасила пламя и прервала мой обморок. Я сел, хватая ртом воздух.

— Поглядите на него, люди добрые, — сказал папаша Гатмусс — При виде тебя любой отец разревелся бы.

Я посмотрел на свое тело, на свежие волдыри, на обожженные до черноты грудь и живот.

Мать кричала на папашу. Я не все разобрал, но, кажется, она обвиняла его в том, что он нарочно бросил меня в огонь. Я оставил их ругаться и пополз к дому, прихватив по пути из кухни большой зазубренный нож на случай, если позже придется защищаться от Гатмусса Потом поднялся по лестнице к зеркалу в маминой комнате и посмотрел в лицо своему отражению. Нужно было подготовиться к тому, что предстало передо мной, но я поспешил. Узрел плавящееся и пузырящееся месиво ожогов вместо лица, и внезапно меня вырвало на собственное отражение.

Я очень осторожно стирал рвоту с подбородка, когда услышал рев Гатмусса с нижнего этажа.

— Слова, шкет? — орал он. — Ты писал слова обо мне?

Я поглядел поверх перил и увидел разгневанное чудовище. В его лапе было зажато несколько полусгоревших листков, исписанных моими каракулями. Очевидно, папаша выхватил их из огня и нашел там упоминание о себе. Я слишком хорошо помнил свой шедевр, чтобы не сомневаться: записки о Гатмуссе расцвечены множеством оскорбительных эпитетов. Папаша был слишком глуп, чтобы понять значение слов «тлетворный» или «скаредный», но он уловил главный смысл моих чувств. Я ненавидел его всем сердцем, и эта ненависть сочилась со страниц в его руке. Папаша тащил свою грузную тушу по лестнице, вопя:

— Я не идиот, шкет! Я знаю, про что тут написано. И я заставлю тебя помучиться за это, слышишь? Разведу новый костерок и поджарю тебя на нем, по минуте за каждое гадкое слово, что ты про меня накорябал. А ты накорябал много слов, шкет. Ох и пожарю я тебя! Станешь черным, как головешка, шкет!

Я решил не тратить силы и время на ответ. Мне надо было выбраться из дома и затеряться на темных улочках нашего района, звавшегося Девятым кругом. Самые пропащие из проклятых, чьи души не подчинялись ни кнуту ни прянику, хитростью и выдумкой кормились в этом кишащем бездельниками разоренном краю.

Они промышляли в помойном лабиринте позади нашего дома. В качестве платы за проживание в этом доме — полуистлевшей развалине — папаша Г. следил за грудами мусора и усмирял те души, которые, по его мнению, заслуживали наказания. Эта дозволенная жестокость подходила папаше Г. как нельзя лучше. Он выходил из дома еженощно, вооруженный мачете и ружьем, готовый увечить и калечить во имя закона. Теперь он взбирался по лестнице с теми же мачете и ружьем по мою душу. Я не сомневался, что он убьет меня, если (точнее, когда) доберется до меня. Я знал, что спастись от него на улице нет шансов, так что мне оставалось лишь выпрыгнуть из окна (мое тело совсем не чувствовало боли, онемев от шока) и бежать к крутым мусорным холмам. Я знал, что там можно оторваться от погони среди бесчисленных гнилых каньонов.

Папаша Г. выстрелил в окно, откуда я выпрыгнул, как только начал карабкаться на гору мусора. Он выстрелил еще раз, когда я добрался до вершины. Обе пули просвистели мимо, но совсем близко. Если он выпрыгнет и нагонит меня, он прострелит мне спину, причем не раздумывая. И пока я пробирался, спотыкаясь и скользя, по дальнему склону вонючего мусорного холма, я думал если выбирать между смертью здесь, от пули папаши Г., и возвращением домой к новым побоям и издевательствам, я предпочту смерть.

Но пока было рановато тешиться мыслями о смерти. Мое обожженное тело уже оправлялось от шока, навалилась боль, но я был достаточно шустрым, чтобы резво продвигаться по грудам гниющих объедков и ломаной мебели. А вот для огромной неуклюжей туши папаши Г. кучи мусора были коварной почвой. Два-три раза я терял его из виду, и мне очень хотелось верить, что я оторвался. Но Гатмусса вел охотничий инстинкт. Он преследовал меня среди хаоса, вверх и вниз по холмам. Мусорные ущелья становились все глубже, горы все выше, а я уходил все дальше от дома.

И двигался все медленнее. Усилия, потраченные на преодоление этих холмов, уже сказывались на мне, и мусор разъезжался под ногами, когда я пытался взбираться на крутые склоны.

Мне было ясно, что конец близок. Я решил остановиться на вершине холма, на который я взбирался, и стать удобной мишенью для папаши Г. Мое тело стремительно слабело, икроножные мышцы сводила судорога, я громко стонал от боли, мои обожженные руки были сплошь в порезах — в поисках опоры я натыкался на осколки стекла и рваные края жестяных банок.

И я решился. Как только долезу до вершины холма, перестану убегать от погони, повернусь спиной к Гатмуссу, чтобы он не мог увидеть отчаяния на моем лице и насладиться им, и буду ждать пули. Приняв это решение, я почувствовал себя на удивление свободным и легко взобрался к намеченному месту гибели.

Оставалось только…

Стоп! Что такое висело в воздухе поперек канавы, между этой вершиной и следующей горой? Моим утомленным глазам померещились два сочных куска сырого мяса, и возле каждого — верить ли глазам? — по бутылке пива.

Я слышал, что заблудившиеся в пустыне путники видят то, о чем больше всего мечтают: мерцающее озеро прохладной воды, окруженное финиковыми пальмами, ломящимися от плодов. Эти миражи — первый признак того, что путник теряет ощущение реальности. Чем быстрее он бежит к озеру-фантому идолгожданной тени фруктовых пальм, тем стремительнее они от него удаляются.

Неужели я окончательно спятил? Надо было выяснить это. Покинув то место, где я намеревался расстаться с жизнью, я соскользнул по склону туда, где висели куски мяса и пиво, слегка покачиваясь на поскрипывающей веревке, пропадавшей во тьме надо мной. Чем ближе я подбирался, тем более крепла уверенность, что это, вопреки моим страхам, не иллюзия, а реальность. Очень скоро я убедился в этом, когда в мой наполнившийся слюной рот попал чудесный постный стейк. Это было необыкновенно вкусно, мясо просто таяло во рту. Я открыл бутылку холодного пива и поднес ее к безгубому рту, который отлично справился с разгрызанием мяса. Мои раны омыло прохладное пиво.

Я молча возносил благодарность доброй душе, оставившей здесь угощение для заблудшего путника, когда услышал рев папаши Г. и краем глаза увидел его на том месте, где я собирался умереть.

— Оставь мне, шкет! — проорал он.

Похоже, он забыл о нашей вражде, так потряс его вид стейка и пива. Папаша огромными шагами помчался с крутого холма. На бегу он вопил:

— Если ты притронешься ко второму стейку и пиву, шкет, я пристрелю тебя трижды, клянусь!

По правде говоря, я и не собирался есть второй стейк. Я был счастлив, обгладывая косточку на крюке. Крюк был соединен с одной из двух веревок, висевших так близко друг от друга, что они показались мне единым целым.

Я наелся и теперь мог полюбопытствовать. Бутылки висели на одной веревке, но там была и вторая, гораздо темнее ярко-желтого троса для стейков, невинно тянувшегося рядом. Со второй веревки ничто не свисало. Мой взгляд скользнул по ней — за мое плечо, вниз по руке, по ноге, к стопе, — и я разглядел, что веревка исчезает в куче мусора, на которой я стоял.

Я наклонился вперед так, что мой обожженный негнущийся торс почти коснулся колен, и стал искать, где веревка исчезла среди отбросов.

— Ты выкинул кость, идиот? — прорычал папаша Гатмусс, выплевывая слюну, пиво и хрящи. — Не смей там копаться, слышишь? Если ты заказал мне стейк и пиво, это еще не значит… А, стой! Ха! Стой там, где стоишь, шкет. Я не буду приставлять тебе дуло к уху, чтобы разнести башку. Я вставлю его тебе в зад и снесу…

— Это ловушка, — тихо сказал я.

— Что ты там бормочешь?

— Еда. Это приманка. Кто-то хочет поймать…

Я не успел договорить, как мое пророчество сбылось.

Вторую веревку, странно темную на фоне ярко-желтой первой и почти незаметную в темноте, внезапно вздернули в воздух метра на три, туго натянув два темных троса, и извлекли из тьмы две сети подходящего размера и ширины, что доказывало: кем бы ни был небесный рыбак, его знаний о подземном мире хватало, чтобы угадать присутствие остатков демонации.

Увидев эти огромные сети, я утешил себя одной мыслью: даже если бы я увидел ловушку раньше, мы не сумели бы выпутаться из нее, пока поднебесные рыбаки не заметили, как дергаются крючки с наживкой, и не выловили добычу.

Ячейки сети были достаточно велики, чтобы одна моя нога нелепо и неудобно повисла в воздухе, болтаясь над хаосом внизу. Но неудобство ничего не значило в сравнении с тем, как затягивалась сеть вокруг папаши Гатмусса. Его тоже подняли в воздух, но Гатмусс ругался и бился, безуспешно пытаясь прорвать дыру в сетке, а я был необычайно спокоен. Ведь жизнь в поднебесном мире вряд ли может быть хуже, чем в подземном, где у меня не было ни уюта, ни любви, ни будущего — ничего, кроме унылого существования, какое влачили мама и папаша Г.

Нас тащили вверх с приличной скоростью, и я смотрел вниз на ландшафт своей юности. Я видел наш дом, миниатюрную фигурку мамы на крыльце; она не услышит моих криков, даже если я попытаюсь закричать, а я не пытался. Дальше во все концы, насколько я мог видеть, простиралась унылая заброшенная пустыня с пиками отбросов. Они казались огромными, пока я находился рядом, а теперь стали незначительными даже по краям, где возвышались горы мусора, ограничивая пределы Девятого круга. За этими пределами не было ничего. Только вакуум, бескрайняя пустота, ни черная, ни белая, неизмеримая серость.

— Джакабок! Ты слушаешь меня?

Гатмусс окликнул меня из своей сети. Огромная папашина туша сплющилась в весьма неловкой позе — его же собственными усилиями. Колени подпирали голову, руки торчали сквозь сеть под странными углами.

— Да, слушаю, — ответил я.

— Это ты подстроил? Хочешь выставить меня дураком?

— Для этого не надо сильно стараться, — сказал я. — К тому же это не я. Какой скудоумный вопрос.

— Чего это за «скудоумный»?

— Я не буду ничего объяснять тебе, это гиблое дело. Ты родился животным, животным и помрешь, и, кроме еды, волновать тебя ничто не будет.

— Думаешь, ты очень умный, шкет? Умные слова говоришь, сам такой манерный. Ну, меня тебе не сразить. У меня есть мачете и ружье. Как только мы выберемся из этой идиотской штуковины, я сцапаю тебя быстрее, чем ты успеешь пересчитать свои пальцы. И я их оттяпаю, твои пальцы. На руках или на ногах. Или нос.

— Я вряд ли могу сосчитать свой нос, дурак. У меня он один.

— Ага, снова заговорил как высокородный могущественный господин. Ты никто, шкет. Погоди! Сейчас возьму ружье. Я все могу с моим ружьишком! Отстрелю тебе, скажем, остатки детородной пипки. Начисто оттяпаю!

Гатмусс продолжал в том же духе, изливая бесконечный поток оскорблений и жалоб, приправленных угрозами. Он ненавидел меня, потому что после моего рождения мама утратила к нему всякий интерес. Прежде, говорил папаша, если мама вдруг отворачивалась, у него имелся простой способ привлечь ее внимание. Но теперь он не хочет пользоваться этим способом, потому что новая дочь ему бы не помешала, но еще один случайно заделанный сын — нет, это пустая трата сил и времени на порку. Хватит и одной ошибки, более чем достаточно, заявил он и снова принялся поносить мою непроходимую глупость.

Тем временем мы продолжали возноситься, и наш полет, начавшийся рывками, стал плавным и быстрым. Мы проплыли через темный облачный слой на Восьмой круг, вырвавшись из зазубренного кратера на его скалистые пустоши. Я никогда не отходил от родительского дома больше чем на полмили и почти не знал, как устроена жизнь в других кругах. Мне хотелось поподробнее изучить Восьмой круг, но мы летели слишком быстро. Я составил лишь мимолетное представление о нем: тысячи проклятых с голыми спинами, согнувшиеся от напряжения, с трудом тащили какую-то безликую громаду по неровной земле. Потом я снова на время ослеп, на этот раз во тьме Восьмого неба, и тут же вынырнул, отфыркиваясь и отплевываясь от какой-то зловонной жижи, наполнявшей забитый водорослями канал в заболоченном краю Седьмого круга. Тут папаша Гатмусс стал поносить меня распоследними словами как виновника того, что мы очутились в столь бедственном положении; то ли купание в болотной воде разъярило его, то ли твердолобая башка наконец усвоила, что с нами происходит.

— Ты растрата моего семени, безмозглый идиот, тупоголовый болван, маленький вонючий придурок! Я должен был придушить тебя много лет назад, чертов тупица. Если б мне дотянуться до мачете, клянусь, я искромсал бы тебя на куски прямо здесь и сейчас.

Он бился в сети, выкрикивая оскорбления, пытался высвободить руки и достать мачете. Но сеть держала его крепко, не позволяя ни до чего дотянуться. Он застрял.

Но я-то мог двигаться. У меня по-прежнему был нож, который я взял на кухне. Не самый большой нож, но с зазубринами. Такой нож справится с задачей.

Я потянулся и стал пилить веревку, державшую сеть, в которой брыкался папаша Г. Я знал, что надо спешить. Мы уже прошли Шестой круг и поднимались сквозь Пятый. Я больше не рассматривал топографические подробности, только отмечал в уме числа. Я полностью сосредоточился на веревке.

Изливавшиеся из папашиного рта ругательства сделались еще грязнее, когда мой небольшой нож наконец стал перепиливать веревку. В тот момент мы проходили сквозь Четвертый круг, но я ничего не могу рассказать о нем. Я пилил не за страх, а за совесть, в буквальном смысле слова. Если не перепилить веревку до того, как мы прибудем к месту назначения — как я подозревал, в поднебесный мир — и рыбаки освободят Гатмусса, он убьет меня и без мачете или ружья. Просто разорвет на части. Я видел, как он проделывал такое с демонами гораздо крупнее меня.

Угрозы и ругань отца, неразборчивые от ярости, постепенно перешли в бессвязный ненавидящий хрип. Это подгоняло меня, не сомневайтесь. Временами я посматривал на лицо папаши, плотно прижатое к путам сети. Поросячьи глазки глядели на меня.

В этих глазах была смерть. Моя смерть — стоит ли уточнять — была многократно отрепетирована в его крохотном мозгу размером с яйцо. Он заметил, что привлек мое внимание, и перестал нагромождать оскорбления, как будто я не слышал всех его мерзостей. Папаша попытался тронуть меня нелепицей.

— Я люблю тебя, сынок.

Это было смешно. Никогда и ничто так не забавляло меня за всю мою жизнь. Дальше пошли новые бесценные образчики идиотизма.

— Мы, конечно, разные. Ну, ты мелкий шкет, а я…

— А ты нет? — предположил я.

Он ухмыльнулся. Мы явно понимали друг друга.

— Точно. А когда ты вот такой, как я, а сын у тебя — вот такой, как ты, разве не естественно лупить его день и ночь?

Я решил запутать его, сыграв в адвоката демона.

— Ты уверен? — спросил я его.

Его улыбка немного поблекла, паника мелькнула в крошечных блестящих глазках.

— Почему бы нет? — спросил он.

— Не спрашивай меня. Сейчас не я рассказываю о том, о чем думаю.

— А! — перебил он меня, чтобы высказать мысль, пока та не канула в небытие, — вот оно что! Это ведь неправильно?

— Неправильно что? — спросил я, перепиливая веревку, пока дружеская пикировка продолжалась.

— Вот это, — ответил папаша Г. — Это неправильно. Сын не должен убивать собственного отца.

— Почему же, если отец пытался убить его?

— Не пытался он убить. Никогда. Может, закалить чуток. Но убить — нет, никогда. Никогда.

— Ну, папаша, тогда из тебя лучший отец, чем из меня сын, — сказал я. — Но меня это не остановит, и веревку я все равно перережу, а падать отсюда далеко. Ты разобьешься вдребезги, если тебе повезет.

— Если мне повезет?

— Да. Я не хотел бы, чтобы ты лежал там на помойке живой с перебитым хребтом. Особенно если учесть, сколько голодных демонов и проклятых бродит в тех краях. Они сожрут тебя, а это слишком ужасно, даже для тебя. Пора смириться и молить о смерти, потому что так умирать гораздо легче. Долгое падение, и все. Чернота. Конец папаши Гатмусса, раз и навсегда.

За разговором мы миновали несколько кругов. Если честно, я потерял им счет и не знал, сколько осталось до поднебесного мира. Наверное, три. Мой нож затупился, так много ему пришлось пилить, но веревка была уже перерезана на две трети, а вес сети натягивал оставшиеся нити, и они лопались от малейшего прикосновения моего лезвия.

Теперь я знал, что мы близки к поверхности, потому что слышал голоса где-то над собой. Вернее, один-единственный голос. Он кричал.

— Тащите же! Все вы, и ты тоже! Работайте! Нам попалось что-то крупное. Это не великан, но что-то большое!

Я глянул вверх. Над нами в сотне метров был слой камня с расселиной, расширявшейся с одного конца. И в этой широкой трещине исчезали четыре веревки — две, державшие папашу Г. и меня, и пара других, на которой висела приманка. Яркий свет, рвавшийся сквозь расселину, был мощнее всего, что я когда-либо видел внизу. Он щипал мне глаза, поэтому я отвел взгляд и приложил все усилия к перепиливанию последних упрямых нитей веревки. Однако вид расселины остался выжженным в моем мозгу, как после удара молнии.

В последние две-три минуты папаша Г. оставил и бесконечный речитатив оскорблений, и абсурдные попытки воззвать к моей сыновней любви. Он просто смотрел прямо в дыру в небесах Первого круга, и ее вид рождал в нем первобытный страх. Папаша выплевывал мольбы, вскоре сменившиеся звуками, которых я никак не ожидал от него услышать: Гатмусс всхлипывал и рыдал от ужаса.

— Нет, я не могу подняться в поднебесье, не могу, не могу…

Сопли, как слезы, бежали из его ноздрей, а сами ноздри, как я впервые понял, были огромные, больше глаз.

— Во тьму, вглубь, нам туда, вы не можете, не должны!

Он как будто взбесился, он бился в истерике.

— ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ТАМ, НАВЕРХУ, ШКЕТ? НА СВЕТУ, ШКЕТ? ЭТО БОЖИЙ СВЕТ НА НЕБЕСАХ ЭТОТ СВЕТ ВЫЖЖЕТ МНЕ ГЛАЗА. Я НЕ БУДУ СМОТРЕТЬ! НЕ ХОЧУ ЕГО ВИДЕТЬ!

Он кричал и метался в ужасе, он пытался закрыть руками глаза, хотя это было невозможно. Папаша корчился в путах, а его перепуганные вопли звучали так громко, что когда он на миг замолк, я услышал чей-то голос в наземном мире:

— Послушайте эту тварь! Что она говорит?

И другой голос:

— Нет, не слушайте. Не хватало нам забивать голову речами демонов. Закройте уши, отец О'Брайен, не то эти крики сведут вас с ума.

Это все, что я расслышал, потому что папаша Г. снова начал биться и рыдать. Сеть затрещала под напором, но порвалась не она, а последние нити веревки, которая держала Гатмусса Она лопнула с удивительно громким треском, эхом отразившимся от скального потолка над нами.

Лицо папаши изменилось, выражение метафизического ужаса уступило место чему-то более простому. Гатмусс падал. Падал, падал…

Перед тем как коснуться поросшей лишайником земли Первого круга, он дал выход примитивному гневу, отразившемуся на его лице, и исторгнул отчаянный рев. Похоже, ни подъем, ни спуск не порадовали его. Он упал в слой мха и исчез.

Рев не умолкал, понемногу сходя на нет, пока папаша падал сквозь Второй круг, еще тише звучал на Третьем круге и угас совсем, как только Гатмусс прошел круг Четвертый.

* * *

Он исчез. Папаша Г. наконец-то исчез из моей жизни! Сколько лет я боялся его осуждения, его побоев, а теперь он исчез и приближался к смерти, пробивая за кругом круг. Я надеялся на это. Его конечности и хребет сломаются, а череп размозжится, как разбитое яйцо, задолго до приземления в каньоне отбросов, где нас поймали на крючок. Я не сочинял страшных сказок, когда говорил, как жутко оказаться в том месте беспомощным, подобно самым жалким и безнадежным созданиям нашего мира. Я немало таких знаю. Некоторые из них были демонами, причем самыми учеными и просвещенными, но в процессе научных дискуссий они узнали, что мы ничего не значим в системе мироздания. Мы парим в вакууме вне сути и смысла. Знание плохо подействовало на этих демонов — гораздо хуже, чем на других моих знакомцев, с давних пор переставших размышлять о высоких материях и занятых лишь поисками снадобья от геморроя среди лишайников в сумеречном Девятом круге.

Но отчаяние не избавляло ученых мужей от голода. За годы, прожитые в доме на мусорных дюнах, я вдоволь наслушался историй о путниках, канувших в Девятом кругу. Их кости находили обглоданными дочиста, если находили вообще. Такая же участь, вероятно, ждет и папашу Г.: его сожрут заживо, высосут мозг из каждой косточки.

Я сосредоточился, чтобы уловить хоть какой-то звук из подземного мира — последний крик моего убитого отца, — но ничего не услышал. Внимания теперь требовали голоса из поднебесья. Веревку, державшую сеть папаши Г., вытянули в тот же миг, когда он упал. Я сунул свой маленький нож в карманчик плоти, который я медленно и мучительно расковыривал в себе много месяцев, чтобы прятать в нем оружие.

Те, кто тянул меня вверх, явно испытали огромное разочарование и досаду.

— Тот, который сорвался, был раз в пять больше этого, — сказал один голос.

— Похоже, он перегрыз веревку, — рассудил второй, уже знакомый мне как отец О'Брайен. — Они изворотливы, эти демоны.

— Почему бы вам не заткнуться и не помолиться? — встрял третий голос. — Для чего вы здесь? Чтобы защитить наши бессмертные души от того, что мы тянем кверху.

Они напуганы, подумал я, и мне это на руку. От страха люди делают много глупостей. Значит, мне нужно и дальше держать их в страхе. Может, удастся смутить их моим уродливым сложением, обожженным лицом и изуродованным телом? Но я сомневался. Надо пошевелить мозгами.

Теперь я яснее видел небо. Его голубизна была безоблачна, но ее прочерчивали несколько столбов рассеивающегося черного дыма, и за внимание моих ноздрей боролись два запаха. Один был тошнотворным сладковатым ароматом ладана, а второй — дух горящей плоти.

Пока я вдыхал их, в моем спутанном сознании всплыло воспоминание о детской игре, которая могла бы помочь мне защититься от поймавших меня людей. Когда папаша Гатмусс приходил домой с женщиной, он сгонял маму с супружеской постели, и она спала в моей кровати, укладывая меня на пол с подушкой (если бывала щедра) и грязноватой простыней. Так было с самого моего рождения и до двенадцати лет. Мама засыпала, едва донеся голову до подушки, так ее изматывало житье с папашей.

А потом она начинала говорить во сне. Ее слова — ужасающие, обдуманные проклятия в адрес папаши Г. — заставляли мое сердце биться быстрее от страха. Но особенно мне запомнился голос, каким мама произносила их.

То говорила другая мама, и ее голос был глубоким грубым рыком, исполненным убийственной ярости. За годы я слышал этот голос множество раз и никогда сознательно не пытался имитировать его. Но однажды, в укромном месте, я дал волю своему гневу на папашу Г., и голос появился сам. Это была не имитация. Я унаследовал от матери дефект горла, позволявший мне воспроизводить такой звук. У меня был случай убедиться в этом.

Через несколько недель после открытия наследственного дара я сдуру срезал путь к дому и прошел по земле, которую объявила своим владением шайка молодых демонов, имевших обыкновение убивать всех, кто не платил им дань. Оглядываясь назад, я не могу сказать, было ли мое появление там случайным, как я считал тогда, или это было испытание. Вот иду я, Джакабок, несчастный коротышка, обижаемый всеми кому не лень, и напрашиваюсь на столкновение с шайкой головорезов, готовых пришить меня на крыльце родного дома.

Вкратце расскажу, как было дело. Я заговорил маминым «голосом ночных кошмаров», излив на противника поток самых злобных и ядовитых проклятий, какие нашлись в моей памяти.

На троих из шайки это подействовало моментально. Четвертый, самый здоровый, оказался глух как пробка. Он наблюдал за бегством своих товарищей, а потом, увидев мой широко открытый рот, понял, что я издаю какой-то звук, отпугнувший остальных. Громила тут же бросился ко мне, ухватил меня пониже затылка одной невероятной ручищей, а другую запустил мне в рот, чтобы вырвать мой опасный язык. Он вцепился в самый корень языка, вонзив ногти во влажную мышцу, и оставил бы меня настолько же немым, насколько сам был глухим, если бы мои хвосты — инстинктивно, сами по себе — не пришли мне на помощь. Они взвились вверх, потом разошлись в стороны и устремились вперед на уровне моих ушей, целясь кончиками в глаза нападавшего. Им не хватило твердости, чтобы совсем ослепить моего противника, но хрящи поранили его. Демон отпустил меня, и я отошел, шатающийся и сплевывающий кровь, но в целом невредимый.

Теперь вы знаете весь мой арсенал, захваченный с собой в поднебесье: один маленький затупившийся нож, «голос ночных кошмаров» моей матушки и сдвоенный хвост, унаследованный от поглощенного бездной отца.

Негусто, но придется обойтись этим.

Ну, вот вам история. Отныне вы знаете, как я поднялся из подземного мира и как начались мои приключения. Конечно же, вы удовлетворены. Я рассказал вам то, чего не рассказывал никому, даже тем, кого собирался выпотрошить. О гибели папаши Г., например. До сих пор я в этом не признавался. Ни разу. И, доложу вам, это нелегкое признание, даже много веков спустя. Отцеубийство — особенно когда сбрасываешь отца в пасть голодных безумцев — тяжкий грех. Но вы хотели, чтоб я песнями и плясками заработал ужин, так вот моя песнь.

Вам не нужно знать больше, поверьте мне. Меня вытащили наверх через дыру в скале, до этого вы и сами додумаетесь. Очевидно и то, что меня не порешили сразу, иначе не сидеть бы мне на этой странице и не беседовать с вами. Подробности несущественны. Все это — вехи истории.

Нет, нет. Постойте. Беру свои слова обратно. Это не вехи истории. Это не занесено в летопись. А история — лишь то, что написано в учебниках. До страданий таких существ, как я, обожженных и страшных, как грех демонов, чья жизнь никчемна, истории нет никакого дела.

Я — Джакабок Никто. Для вас я Джакабок Невидимый.

Но вы не правы. Вы ошибаетесь. Я здесь.

Я прямо здесь, на странице перед вами. Я пристально смотрю на вас из каждого слова, перемещаюсь по строкам, когда вы пробегаете их глазами.

Видите легкую рябь между строками? Это я.

Чувствуете, что книга немного дрожит? Да ладно, не бойтесь. Вы это ощутили. Признайтесь.

Признайтесь.

* * *

Знаете что, друг мой?

Думаю, стоит рассказать вам еще немножко, ради истины. Пусть будет хоть одна летопись, пусть несчастья малолетнего демона облекутся в слова и попадут в анналы истории.

Можете пока отвести зажженную лучину. Я расскажу вам, что произошло со мной в поднебесье. Тогда вы сожжете книгу, но хотя бы узнаете мою историю. И сможете рассказать о ней остальным, как передают друг другу стоящие вести. Возможно, когда-нибудь вы напишете собственную книгу о том, как однажды познакомились с демоном по имени Джакабок, и обо всем, что он рассказал вам про демонов, историю и огонь. Такая книга могла бы прославить вас. Ведь вас, людей, больше интересует зло, чем добро. Вы можете выдумать любые отвратительные подробности и выдать их за мой рассказ. Почему бы нет? Вы хорошо заработаете, рассказывая историю Джакабока Если вы побаиваетесь последствий, отдайте часть прибыли Ватикану в обмен на круглосуточную охрану из священников, а то вдруг какой-нибудь бешеный демон заявится к вам домой.

Подумайте. Почему бы нет? Почему бы вам не извлечь выгоду из нашей маленькой сделки? А пока вы это обдумываете, я расскажу вам, что случилось, когда меня вытащили из-под земли и я наконец увидел солнце.

Вы должны внимательно слушать меня, друг, потому что в моей истории много темного, но каждое слово в ней — правда, клянусь маминым голосом. Вам с лихвой хватит материала на книгу, поверьте. Запоминайте подробности, потому что именно им верят люди.

И не забывайте вот что: люди хотят верить. Не всему, конечно. Земля на трех китах, к примеру, вышла из моды. Но в мою ядовитую историйку они захотят поверить… Нет, не так. Они не просто хотят верить. Им необходимо верить. Что нужно существам, живущим в мире зла, как не откреститься от ответственности за зло? Для этого и служат демоны и их демонации.

Не сомневаюсь, вы сами такое испытывали. Вы тоже становились свидетелями омерзительных деяний. Уверен, они сводили вас с ума — будь то мальчишка, отрывающий лапки мухе, или диктатор, подвергший целый народ геноциду. Вы даже можете сказать — о, это отличный поворот сюжета! — что сохранили рассудок по единственной причине: потому что записали все это дословно и страницы стали орудием экзорцизма. Вы очищались от увиденного, выплескивая слова на бумагу. Удачно сказано, хоть хвастаться и нехорошо. Очищение от увиденного. Очень метко.

Конечно, найдется немало ханжей, которые фыркнут и манерно заявят, что не хотят марать руки демонской книгой. Но это вранье. Все любят читать про страшное и испытывать отвращение, после которого еще слаще вернуться к любви. Вам нужно только слушать меня внимательно и запоминать ужасы на будущее. Потом вы сможете поклясться, что у вас сведения из достоверного источника. Назовите мое имя, если хотите. Мне все равно.

Но я должен предупредить вас, друг. То, что я увидел в небесах и о чем сейчас расскажу вам, — не для слабонервных.

Это тошнотворная история. Не позволяйте леденящим душу подробностям огорчать вас. Отнеситесь к жутким эпизодам, как к деньгам в банке. Это мой дар в обмен на сожжение книги — солидный капиталец из ужасов. Теперь вы видите, что это выгодная сделка?

Да, я не сомневался. Теперь позвольте мне продолжить рассказ с того места, на котором я остановился. Итак, я впервые в жизни поднимался из подземного мира.

Это не самый достойный выход в свет — когда тебя тащат через расселину в скале, поймав в сеть.

— Во имя Христа, что это? — воскликнул человек с пышной бородой и еще более пышным пузом, сидевший в отдалении на валуне.

У этого большого человека была большая собака, которую он держал на коротком поводке, за что я был ему признателен, потому что злобной псине я явно не понравился. Она ощерила зубы, открыв пятнистые десны, и зарычала.

— Ну, отец О'Брайен? — спросил куда более худощавый мужчина с длинными светлыми волосами. На нем был передник, запятнанный кровью. — Ответить можете?

Отец О'Брайен подошел к сети с бутылью вина в руке и, посмотрев на меня несколько секунд, провозгласил:

— Это всего лишь маленький демон, мистер Коули!

— Еще один! О нет! — отозвался здоровяк.

— Хотите, чтобы мы сбросили его вниз? — задал вопрос светловолосый и глянул на троих мужчин, тянувших веревку, на конце которой висел я.

Все они выбились из сил и обливались потом. Между жерлом расселины и изможденным трио стояла четырехметровая башня из дерева и железа. К ее основанию были привалены несколько больших валунов, чтобы она не опрокинулась. Две металлические стрелы отходили от верхушки башни, словно это была виселица для двоих преступников. Веревка, державшая мою сеть, взбегала вверх и пряталась в желобе большого колеса на конце одной из стрел, потом тянулась вдоль стрелы вниз к троим верзилам, державшим эту веревку (и мою жизнь) в своих огромных лапах.

— Ты говорил, что там водятся великаны, О'Брайен?

— Да, водятся. Великаны нам еще попадутся, клянусь. Но они встречаются нечасто, Коули.

— Есть хоть одна причина, чтобы оставить вот этого?

Священник оглядел меня.

— Он не годится даже на корм собакам.

— Почему? — спросил Коули.

— Он весь в шрамах. Самый уродливый демон из всех, кого я когда-либо видел.

— Дайте-ка я погляжу, — сказал Коули, поднимая обширный зад с большого валуна.

Они направлялись ко мне — сначала живот, потом его обладатель.

— Шамит, — обратился Коули к человеку с соломенными волосами. — Возьми Глотку на поводок.

— В прошлый раз она меня укусила.

— Не рассуждай, кретин! — заорал Коули. — Знаешь сам, я не люблю повторять.

— Да, Коули. Простите, Коули.

Желтоволосый Шамит взял поводок Глотки, явно опасаясь, что его снова укусят. Но у псины были другие соблазны: я. Она ни на миг не отводила от меня больших черных глаз, слюна потоком бежала из ее пасти. Ее горящий взгляд подсказал мне, что в жилах этой собаки, возможно, течет кровь адских псов.

— Ты чего уставился на мою собаку, демон? — спросил Коули.

Видимо, это всерьез рассердило его, потому что он вынул из-за пояса железный прут и ударил им меня два-три раза. Бил он больно, и впервые за много лет я забыл о силе слов и просто завизжал, как разъяренный гиббон.

Мой вопль раззадорил псину, и она залаяла, содрогаясь всем своим огромным телом при каждом звуке.

— Немедленно утихни, демон! — закричал Коули. — И ты, Глотка!

Собака тут же замолчала. Я же умерил свои вопли до едва слышных стонов.

— Что нам с ним делать? — спросил Шамит. Он вытащил небольшой деревянный гребень и расчесывал им свои золотистые кудри снова и снова, едва ли осознавая, что делает. — С него даже шкуру сдирать бесполезно, вон сколько шрамов.

— Это ожоги, — сказал священник.

— Еще один образчик ирландского юмора, О'Брайен?

— Я не шучу.

— Боже правый, О'Брайен, хватит дуть вино, подумайте лучше, что за чушь вы городите! Это демон. Мы вытянули его из вечного пламени ада. Откуда взяться ожогам у твари, живущей в таком месте?

— Я не знаю. Просто хотел сказать…

— Ну…

Глаза О'Брайена переместились с лица Коули на металлический прут и обратно к лицу Коули. Кажется, я был не единственным, кто терпел боль от этой штуковины.

— Нет-нет, Коули, я ничего. Это все пьяная болтовня. Наверное, вы правы. Надо бы мне на время завязать с вином.

Закончив говорить, он поступил как раз наоборот: повернулся спиной к Коули, поднес к губам бутыль и тяжело пошел прочь.

— Вокруг меня одни пьяницы, идиоты и…

Его взгляд случайно остановился на Шамите. Тот водил и водил гребнем по волосам, глядя в пространство широко открытыми глазами, будто ритуал причесывания ввел его в некое подобие транса.

— И вот такие типы.

— Простите. — Шамит мигом вышел из этого полубессознательного состояния. — Вы о чем-то меня спросили?

— Да нет, ты все равно отвечать не горазд, — отрезал Коули. Бросив на меня неприязненный взгляд, он приказал: — Ладно, поднимайте его и вынимайте из сети. Но будьте осторожны. Вы же знаете, что бывает, когда спешишь и даешь демонам возможность навредить нам?

Тишина была ему ответом. Ее нарушал только скрип веревки, опять тащившей меня вверх.

— Мистер К. задал вам вопрос, безмозглые головорезы! — закричал Коули.

Приглушенные голоса со всех сторон отозвались невнятным бормотанием Коули этим не удовлетворился.

— Ну, о чем я говорил?

Каждый из пятерых промычал собственную версию полузабытого вопроса Коули.

— И каков ответ?

— Можно кое-что потерять, — ответил отец О'Брайен.

Он поднял руки в доказательство своих слов. Его правая кисть была откушена подчистую — по-видимому, очень давно, — осталась лишь подушечка ладони под большим пальцем и сам большой палец, продетый в ручку винной бутыли. Левая кисть полностью отсутствовала, а также запястье и две трети руки до локтя. Кость сантиметров на пятнадцать торчала из культи у локтя. Она была коричнево-желтой, кроме недавно заточенного белого конца.

— Правильно, — сказал Коули. — Можно многое потерять — руки, глаза, губы. Иногда голову.

— Голову? — переспросил священник. — Я никогда не видел, чтобы теряли…

— Во Франции. Когда мы вытащили из расселины вроде этой, только с водой, демона-волка…

— Ах да, он выпрыгнул из скалы. Теперь вспомнил. Такого монстра мне нипочем не забыть. У него были громадные челюсти. Он разом откусил голову тому студенту. Как его звали?

— Неважно.

— Но мы с ним путешествовали целый год, а я даже имя вспомнить не могу.

— Не надо сантиментов.

— Иван! — воскликнул О'Брайен. — Его звали Иван.

— Хватит, священник. У нас много работы.

— С этим-то? — Шамит глянул на меня, задрав тонкий прыщавый нос.

Я ответил ему таким же упорным взглядом, готовый сказать что-нибудь презрительное самым снисходительным тоном. Но по какой-то причине мои голосовые связки отказывались превращать мысли в слова. Мне удалось выдавить из себя только непотребную помесь рыка и бормотания.

И тут Коули поинтересовался:

— Когда будут сжигать архиепископа с его содомитами?

— Завтра, — сказал О'Брайен.

— Тогда нам надо пошевеливаться, если мы хотим заработать денег на этом жалком подобии монстра. О'Брайен, подкинь-ка кандалы для демона. Те, что потяжелее, шипами внутрь.

— И для рук, и для ног?

— Конечно. Шамит, хватит с ним кокетничать.

— Я не кокетничаю.

— Что бы ты ни делал, прекрати это и иди к телеге. Принеси старый шлем.

Шамит ушел, не сказав больше ни слова, а я все уговаривал свой язык произнести хоть один членораздельный звук, приемлемый в обществе, а не то, что с ревом вырывалось из моего горла. Мне казалось, что, если дар речи ко мне вернется, я сумею убедить этих людей вступить в диалог. Тогда Коули увидит, что я не пожиратель потрохов и собиратель скальпов, а мирное создание. Когда он это поймет, не понадобятся кандалы и шлем. Но я опять потерпел неудачу. Слова ясно звучали в моем мозгу, но рот упорно отказывался произнести их. Вид и запах поднебесного мира заставили меня онеметь.

— Можешь плеваться и рычать на меня сколько хочешь, — сказал Коули, — но ты не причинишь вреда ни мне, ни другим членам моей маленькой семьи. Слышишь, демон?

Я кивнул. Хотя бы это я мог сделать.

— Посмотрите-ка! — Коули, похоже, искренне удивился. — Эта тварь меня понимает.

— Это она хитрит, чтобы вы так подумали, — заявил священник. — Верьте мне, в его голове пусто, там одна только голодная мысль: как бы спровадить вашу душу в мир демонации.

— Зачем же он так качает головой? Что это означает?

— Ничего не означает. Может, у него в ушах блохи, сосущие черную кровь, и он пытается их вытряхнуть.

Самоуверенность и чистой воды глупость его ответа переполнили меня грозовой яростью. Для О'Брайена я значил не больше, чем те блохи, которыми он объяснил мой кивок, и он с радостью раздавил бы каблуком грязного паразита, будь я поменьше. Меня одолевал гнев — неукротимый, но бессильный в теперешнем моем состоянии, когда я не мог дать ему выхода.

— Я принес… принес шлем, — задыхаясь, выговорил Шамит, волоча что-то по черной слякоти.

— Ну так подними его! — пожал плечами Коули. — Дай я осмотрю эту чертову штуковину.

— Она тяжелая.

— Ты! — Коули указал на одного из троих мужчин, стоявших без дела возле лебедки.

Они переглядывались, и каждый старался выпихнуть другого вперед. У Коули не хватило терпения вынести эту идиотскую заминку.

— Ты, одноглазый! — крикнул он. — Как тебя зовут?

— Хакер.

— Давай, Хакер, подойди и помоги этому полоумному выродку.

— Чего?

— Я хочу, чтобы шлем надели на демона, да побыстрее. Давай, хватит креститься, как юная напуганная девственница. Демон не причинит тебе никакого вреда.

— Вы точно знаете?

— Посмотри на него, Хакер. Это никудышные ошметки, а не существо.

Я зарычал от нового оскорбления, но мой протест пропал втуне.

— Просто набросьте шлем ему на голову, — повторил Коули.

— А потом?

— Потом получите столько пива, сколько сможете выпить, и столько свинины, сколько сможете съесть.

От такой сделки на грязном лице Хакера расцвела кривая улыбка.

— Мы быстро с этим покончим, — заявил он. — Где шлем?

— Я на нем сижу, — ответил Шамит.

— Ну так шевелись! Я голоден!

Шамит поднялся, и двое мужчин вытащили шлем из грязи, дав мне как следует его рассмотреть. Я понял, отчего Шамит так запыхался, пока нес его. Шлем был не из кожи или мешковины, как я себе представлял, а из чугуна. Он был грубо сработан в виде короба со стенками в два пальца толщиной, с квадратной дверцей спереди.

— Если выкинешь какой-нибудь демонический фокус, — упредил меня Коули, — я принесу дров и сожгу тебя прямо тут. Ты меня слышишь?

Я кивнул.

— Он понял, — сказал Коули. — Ладно, теперь шевелитесь. О'Брайен, где кандалы?

— В телеге.

— Там мне от них мало проку. Ты! — Он выбрал из двоих оставшихся того, что помоложе. — Как тебя зовут?

— Уильям Никросс.

Никросс был что твой бегемот — бедра как стволы деревьев, мощный торс. Только голова у него была крохотная, круглая и красная, без волос, ресниц и бровей.

Коули велел ему:

— Иди с О'Брайеном Помоги ему нести кандалы. У тебя ловкие руки?

— Ловкие, — повторил Никросс, словно вопрос напряг его умственные способности до предела, — у меня руки…

— Да или нет?

Священник, стоявший за спиной Коули вне поля его зрения, но на виду у наивного Никросса, закивал, подсказывая дурачку ответ. Дитя-переросток повторило его кивок.

— Ну, тогда ладно, — сказал Коули.

Я уже понял, что не смогу произнести ничего связного, чтобы вызвать сочувствие Коули. Чтобы спастись, мне оставалось одно: придется вести себя как звероподобный демон, каким меня и провозгласили.

Я издал низкий рык, прозвучавший громче, чем я намеревался. Коули инстинктивно отступил на несколько шагов и уцепился за одного из своих людей. Лицо этого человека было гротескно украшено следами заживших сифилитических язв, о пережитой болезни красноречиво свидетельствовало отсутствие носа. Коули впихнул этого типа между мной и собой, тыкая Сифилитика в спину острием ножа, дабы тот добросовестно исполнял свои обязанности.

— Держись от меня подальше, демон! У меня при себе святая вода, освященная Папой. Больше двух галлонов! Я могу утопить тебя в ней, если захочу.

Я ответил все тем же вялым рыком. Коули наконец понял, что этот звук — единственное оружие в моем арсенале, и засмеялся.

— Я испугался до смерти, — сказал он. — Шамит! Хакер! Шлем! — Он отцепил от ремня на своем поясе железный прут и в нетерпении постукивал им по ладони, отдавая приказы. — Пошевеливайтесь! Вам еще осталось освежевать тех троих и выварить до костей десять хвостов!

Мне не понравилось последнее замечание — в этой компании я был единственным хвостатым, да не с одним хвостом, а с двумя. И если они искали наживы, то мое исключительное многохвостие давало им повод поскорее развести костер под кипящим котлом.

Страх скрутил мои внутренности. Я отчаянно забился в сети, но только запутался в ней еще сильнее.

А мое бессловесное горло издавало новые диковинные звуки, так что прежний ревущий зверь теперь казался смирным домашним животным по контрасту с этим неукротимым буйным воплем. Однако моих тюремщиков не устрашили эти звуки.

— Надень на него шлем, Шамит! — настаивал Коули. — Чего ты ждешь, во имя Господа?

— А если он меня укусит? — заныл Шамит.

— Ты умрешь жуткой смертью, с пеной у рта, как бешеный пес, — ответил Коули. — Так что надень на него этот клятый шлем по-быстрому!

Внезапно все засуетились. Священник наставлял неумеху Никросса, готовившего кандалы для моих запястий и щиколоток, а Коули отдавал приказы, не приближаясь ко мне.

— Первым делом шлем! Следи за его руками, О'Брайен! Он может дотянуться до тебя сквозь сетку! Этот гад коварный, не сомневайся!

Как только Шамит и Хакер водрузили шлем мне на голову, Коули подошел ко мне и врезал по шлему своим прутом, металлом по металлу. От звона череп у меня завибрировал, а мысли смешались.

— Давай, Сифилитик! — как в тумане, услышал я окрик Коули. — Выпутывай его из сети, пока он оглушен.

И чтобы мало не показалось, он врезал по чугунному шлему еще раз. Новое эхо побежало по металлу и по моему черепу, догоняя отзвуки первого удара.

Взвыл ли я или мне только показалось? Шум в голове был таким ошеломляющим, что я не был уверен ни в чем, кроме собственной беспомощности. Когда вибрации от ударов стихли, я осознал, что уже выпутан из сети. Коули снова отдавал распоряжения.

— Сначала надень кандалы на ноги, Сифилитик. Ты меня слышишь? На ноги!

«На мои ноги, — подумал я. — Он опасается, что я убегу».

Я не стал раздумывать — просто ударил вправо и влево от себя. Мой взгляд был слишком сужен щелью шлема, чтобы я мог быть уверен, что в кого-то попал, но было приятно ощутить, как разжались державшие меня жирные руки. А потом я сделал именно то, что подсказал Коули. Я побежал.

Я отбежал от своих противников на добрых десять шагов. И запаниковал. Почему? Из-за ночного неба.

Вскоре после того, как Коули вытянул меня из расселины, день начал угасать и небо заблестело слезами звезд. Надо мной впервые в жизни простирались непостижимо бескрайние небеса. Угроза, которую представляли собой Коули и его головорезы, казалась незначительной рядом с ужасающей темной бездной над моей головой. Как ни пытались звезды озарить ее, их старания были тщетны. Воистину, ни один адский палач не изобретал ужаса большего, чем ужас пространства.

Голос Коули вывел меня из благоговейного оцепенения.

— Бегите за ним, идиоты! Он всего лишь маленький демон. Он не сможет ранить вас!

Это была неприятная, но правда. Если они меня догонят, я пропал. Они больше не допустят, чтобы я сбежал. Я наклонился вперед, и чугунный шлем под собственной тяжестью соскользнул с моей головы. Я выпрямился и более трезво оценил ситуацию.

Слева от меня был крутой склон, и отблески костра освещали клубящиеся возле его вершины облака. Справа и передо мной простиралась бахрома леса, и силуэты деревьев вырисовывались на фоне какого-то другого костра, видимо горевшего в лесу.

За спиной, совсем близко, был Коули со своими людьми.

Я побежал к деревьям, не решившись взобраться на склон — вдруг один из моих мучителей окажется проворнее и догонит меня прежде, чем я доберусь до гребня горы. За несколько секунд я добежал до тонкой молодой поросли на краю леса и стал лавировать между деревцами. Хвосты мои на бегу яростно лупили по стволам.

С удовлетворением я расслышал нотку недоверчивого изумления в голосе Коули, когда он заорал:

— Нет, нет! Нельзя упустить его сейчас! Нельзя! Нельзя! Бегом, кретины, или я вам головы порасшибаю!

Я уже миновал молодую рощицу и бежал между старыми деревьями. Их широкие стволы и непролазный кустарник хорошо прикрывали меня. Если я еще не оторвался от погони, то скоро должен был преуспеть в этом. Только нельзя забывать об осторожности.

Я нашел дерево с необычайно широким стволом, чьи ветви склонялись так низко от обилия летней листвы и цвета, что внизу соприкасались с зарослями кустов. Я укрылся за деревом и прислушался. Преследователи внезапно притихли, и это настораживало. Затаив дыхание, я прислушивался к малейшему отзвуку, чтобы понять, где они.

Голоса раздавались как минимум с двух сторон, и мне это не понравилось. Похоже, Коули разделил свою банду, чтобы наброситься на меня слева и справа. Я глотнул воздуха и снова побежал, останавливаясь каждые несколько шагов, чтобы прислушаться. Меня не нагоняли, но и оторваться мне не удалось. Уверенный, что я никуда не убегу, Коули принялся выкликать меня.

— Куда ты бежишь, грязная тварь? От меня тебе не скрыться. Я учую вонь твоего адского дерьма за целую милю. Слышишь? Тебе некуда бежать, я везде выслежу тебя, пойду за твоими двумя хвостами, маленький уродец. У меня есть покупатели, готовые выложить деньжат за скелет с двойным хвостом. Твои косточки оплетут проволокой, чтобы хвосты гордо торчали вверх. Я получу хорошую прибыль, когда поймаю тебя.

Голос Коули слышался очень ясно, и я легкомысленно решил, что знаю, откуда ждать погони. Но я упустил из виду остальных, подобравшихся с другой стороны, и тут внезапно из тени выпрыгнул Сифилитик. Если бы он не оплошал и не закричал от радости заранее, когда огромные руки еще не сомкнулись вокруг меня, я стал бы его узником. Но победный клич прозвучал на пару драгоценных секунд раньше, и я успел поднырнуть под изъеденную язвами руку и убежать в кусты.

Я мог отступить только в одном направлении. Однако я был меньше и ловчее Сифилитика, и я нырял между деревьев, протискивался в узкие щелки, куда больной гигант не пролезал.

К несчастью, прорываясь через заросли,я производил много шума. Вскоре раздались голоса священника и Коули — они отдавали распоряжения Хакеру и Шамиту:

— Загоняйте его! Загоняйте! Шлем у тебя, Шамит?

— Да, сэр, мистер Коули, он у меня в руках.

— А лицевая пластина?

— И она тоже, мистер Коули. И молоток, чтобы скрепить заклепки.

— Так ловите его! Замыкайте круг!

Я прикинул, не взобраться ли мне по толстым веткам и не спрятаться ли наверху. Но, судя по треску раздвигаемого кустарника, преследователи были близко, и я боялся, что они заметят меня, окружат и затравят на дереве.

* * *

Наверное, вы удивляетесь, почему я не использовал никаких демонических уловок, никакой нечистой силы, унаследованной от Люцифера, чтобы убить врагов или сделаться невидимкой? Ответ прост: у меня нет таких способностей. У меня отец-недоделок и шлюха мать. Таким тварям, как я, не дарованы сверхъестественные силы. У нас есть лишь способность освобождаться. Но я чаще всего умнее своих врагов и могу причинить больше вреда, используя ум и воображение, чем с помощью кулаков и хвостов. И все же я слишком уязвим. Пора, решил я, научиться волшебным хитростям. Ими обладали лучшие из наших, не прилагая к тому ни малейших усилий.

«Если ускользну от этой погони, я положу все силы на изучение магии. И чем чернее она будет, тем лучше».

Но это дело будущего, а в тот момент я был нагим бескрылым демоном, отчаянно пытавшимся не дать Коули себя изловить.

Я заметил отблеск костра между деревьями где-то впереди, и мое сердце ушло в пятки. Они загнали меня назад, к их лагерю. У меня еще был шанс рвануть направо и углубиться в лес, но любопытство пересилило. Я хотел увидеть, какие злодейства творили эти люди.

И я побежал вперед к костру, хотя понимал, что это глупый, самоубийственный поступок. Я не справился с желанием узнать худшее. Полагаю, таково определяющее свойство демонации — возможно, это извращенная форма ангельского стремления к великой мудрости. Мне необходимо было узнать, какие зверства изобрел Коули, и я рисковал своим единственным достоянием, лишь бы увидеть это.

Сначала я увидел пламя между деревьев. Костер не оставили без присмотра — еще один член шайки Коули кормил его хворостом, когда я вступил в освещенный огнем подлесок.

Там был сущий ад.

С ветвей вокруг костра свисали растянутые шкуры нескольких демонов — таких же, как я, только необгорелых. Их лица были аккуратно освежеваны и расправлены, чтобы высохнуть, подобно маскам. Сходство с живыми было отдаленным, но мне показалось, что я знал одного из них или двоих. Плоть демонов рубила на куски последняя из убийц Коули — миловидная девушка лет семнадцати. Она свежевала мертвецов, рубила их мясо и бросала куски в самый большой из двух огромнейших черных котлов, а лицо ее было невинным, как у младенца. Время от времени девушка проверяла, как продвигается дело с хвостами, варившимися в другом котле. Еще несколько хвостов были развешаны на ветках, их уже зачистили и приготовили на продажу. Их было девять, и один из них, судя по длине и утонченному рисунку наростов на позвонках, принадлежал древнему и высокопоставленному демону.

Когда девушка подняла глаза и увидела меня, я ожидал, что она закричит и позовет на помощь. Но нет. Она просто улыбнулась.

Смогу ли я описать, как эта улыбка на безупречном лице подействовала на меня? Господи, эта девушка была прекрасна. Первое воистину прекрасное существо, которое мне довелось увидеть. В тот момент я хотел одного: увести ее из этого леса-склепа, от рагу из мяса демонов в одном котле и вареных хвостов в другом.

Коули заставил ее делать эту жуткую работу, на этот счет у меня не было сомнений. К чему мне иные доказательства, если она улыбнулась, отвлекшись от ужасного труда? Она увидела во мне спасителя, освободителя.

— Быстро! — сказал я. С проворством, неожиданным для самого себя, я перепрыгнул кучу костей, лежавшую между нами, и схватил девушку за руку. — Пойдем со мной, пока они меня не догнали.

Ее улыбка не померкла.

— Ты хорошо говоришь по-английски, — заметила она.

— Да… Наверное, — ответил я, пораженный тем, что любовь справилась с недавним напряжением, превращавшим мои слова в рык. Какое блаженство — снова получить возможность выражать свои мысли!

— Как тебя зовут? — спросила девушка.

— Джакабок Ботч. А тебя?

— Кэролайн, — сказала она — У тебя два хвоста. Ты, должно быть, ими гордишься. Можно мне их потрогать?

— Позже, когда у нас будет побольше времени.

— Я не могу пойти с тобой, Джакабок. Прости.

— Я хочу спасти тебя.

— Я так и думала, — кивнула она.

Она отложила нож и взяла меня за другую руку. Так мы и стояли вдвоем, лицом к лицу, рука об руку, и нас разделял стол с выскобленными костями.

— Отец не позволит.

— Твой отец — Коули?

— Нет. Он мой… он не мой отец. Мой отец — тот, с израненным лицом.

— Со следами сифилиса, ты имеешь в виду?

Она перестала улыбаться и попыталась отнять у меня руки, но я не отпустил ее.

— Прости меня, — сказал я. — Ляпнул не подумав. Не стоило так говорить.

— С чего бы тебе думать? — холодно ответила Кэролайн. — Ты демон. Вы не славитесь интеллектом.

— А чем же мы славимся, если не силой ума?

— Ты прекрасно знаешь.

— Честное слово, не знаю.

— Жестокостью. Безбожием. Страхом.

— Мы испытываем страх? Нет, Кэролайн. Все наоборот. Мы, детища демонации, внушаем страх человечеству.

— А что я вижу сейчас в твоих глазах?

Тут она меня поймала. Пришлось сказать правду.

— Ты видишь страх, — согласился я.

— Чего же ты боишься?

— Потерять тебя.

Да, сам понимаю, как это звучит. Мягко выражаясь, это смешно, ближе к правде — тошнотворно. Но именно так я ей сказал. И если вы сомневались в моей искренности, отбросьте сомнения — если бы я вас обманывал, разве я признался бы в этом?

Каким же жалким я, наверное, выглядел, играя в любовь. Но у меня не осталось выбора. Я полностью принадлежал ей в тот момент, я был ее рабом. Я перепрыгнул через стол и, пока она не успела возразить, поцеловал ее. Я умел целоваться, несмотря на отсутствие губ. Я годами тренировался на шлюхах, слонявшихся возле нашего дома. Они обучили меня всем премудростям поцелуев.

Сначала мне казалось, что мой ловкий язык очаровал ее. Руки Кэролайн гладили мое тело, позволяя мне ответить ей тем же.

Вам интересно, что сталось с Коули, Сифилитиком, Никроссом, О'Брайеном, Шамитом и Хакером? Конечно. Если бы я не помешался на Кэролайн, я бы тоже этим интересовался. Но я слишком увлекся демонстрацией своего поцелуйного мастерства.

Ее рука скользнула по моей спине, медленно и нежно прошлась пальчиками по позвоночнику, пока не остановилась на затылке. По моему телу пробежала дрожь удовольствия. Я поцеловал ее еще жарче, хотя раскрывать рот мне было больно до слез. Ее рука напряглась и сжала мою шею. Я прижался к ней крепко-крепко, а она вцепилась пальцами в мой загривок.

Я хотел поцеловать ее еще искуснее в ответ на это прикосновение, но Кэролайн больше не хотела поцелуев. Ее пальцы с силой оплели мою шею, и она оттянула мою голову назад, заставив меня вынуть язык из ее рта.

Я посмотрел в лицо Кэролайн. Оно совсем не казалось мечтательным, как у других, которых я целовал. Улыбка, покорившая меня с первого взгляда, погасла. Это идеальное лицо было красивым, но холодной красотой.

— Да ты настоящий Казанова, — сказала она.

— Тебе понравилось? Я только начал. Могу…

— Нет, хватит.

— Но есть еще столько…

Она развернула меня к чану, где вываривались хвосты.

— Подожди! — попросил я. — Я пришел освободить тебя.

— Не будь идиотом, дорогой, — ответила она — Я и так свободна.

— Давай, Кэролайн. — Я услышал эти слова, поднял глаза и увидел отца своей возлюбленной — Сифилитика выходящего из тени деревьев. — Свари это страшилище!

— Но ведь Коули хотел продать его в цирк уродов?

— Ну, он станет еще уродливее, когда кожа сойдет с костей. Давай вари!

Если бы она послушалась, я попал бы лицом в кипящий чан. Но Кэролайн не решилась. Я не знаю почему — надеюсь, из-за моих поцелуев. Так или иначе, но она выполнила приказ отца сразу, и хватка ее пальцев на моей шее чуточку ослабла. Мне только это и требовалось. Я вырвался, быстро высвободился и отпрыгнул за ее спину. Потом я сильно толкнул Кэролайн, предоставив судьбе решать, куда она упадет.

Судьба была немилосердна к ней, как прежде ко мне, хотя это слабое утешение. Я видел, как ноги девушки подкосились, и услышал, как она выкрикивает мое имя:

— Джакабок!

А потом:

— Спаси меня!

Но было слишком поздно. Я отступил и позволил ей рухнуть лицом в котел с кипящими хвостами. Он был огромным и тяжелым, ничто не могло опрокинуть бы его: ни вес упавшей в него девушки, ни то, как неистово она молотила руками и ногами, когда ее длинный, пропитанный кровью передник задел пламя и занялся огнем.

Я остановился, чтобы насладиться этим зрелищем, несмотря на подступающих преследователей. Я не хотел упустить ни единой конвульсии этой Лилит: как огонь между ее ног превратился в пар, когда она потеряла контроль над мочевым пузырем; как ее омывала кипящая вода, вываривавшая демонские кости, пока она тщетно пыталась выбраться наружу; каким аппетитным был запах ее рук, поджарившихся на раскаленных бортах котла; какой жалостный, рвущий душу крик раздался, когда ее изъязвленный отец наконец подбежал к ней и ее кисти оторвались, как только он потянул дочь из котла.

О, какое зрелище! Моя Кэролайн, моя некогда прекрасная Кэролайн! Точно так же, как моя любовь превратилась в ненависть за считаные мгновения, ее совершенная красота превратилась в отвратительное уродство, подобное моему собственному. Сифилитик отнес ее прочь от костра и на пару секунд опустил на землю, чтобы затушить остатки тлеющего передника. Потом он опять подхватил дочь на руки, и тут серое переваренное мясо ее лба, щек, носа и губ сползло, открыв сверкающую молодую кость. Только сварившиеся вкрутую глаза, лишенные век, слепо глядели из глазниц.

— Хватит, — сказал я себе.

Я отплатил за боль, которую Кэролайн мне причинила. Было приятно смотреть на муки Сифилитика, но я не посмел продлевать извращенное наслаждение. Пора было уходить.

* * *

Теперь вы знаете историю моей любви. Она была краткой и горькой, но тем лучше для нее.

Любовь — это ложь. Любая любовь, кроме любви младенца к матери. Эта любовь настоящая. Хотя бы до тех пор, пока молоко не иссякнет.

Освободившись от любви к прекрасным женщинам, я побежал еще быстрее и без труда обогнал Шамита и Хакера, пытавшихся перехватить меня в глубине леса. Мне было легко, словно я сбросил вес сразу двух сердец — моего собственного и Кэролайн. Я мчался сквозь лесную поросль, перепрыгивал через поваленные древние стволы, от ветки к ветке, от дерева к дереву и вскоре окончательно оторвался от своих озадаченных преследователей.

Было бы мудрее, если бы я сразу ушел подальше от тех мест под покровом ночи. Но я не мог это сделать. Слишком соблазнительно звучали намеки Коули на то, что должно произойти здесь, на поле Иешуа, с рассветом. Он говорил о сожжении какого-то архиепископа и его, если я правильно понял, питомцев-содомитов. По всей видимости, они признаны виновными перед законом Всевышнего в том, что пассивно предавались извращениям. Зрелище такого рода непременно привлечет множество людей, а я смогу укрыться в толпе и познакомиться с местными нравами.

Я провел остаток ночи на дереве, в отдалении от пролеска, где встретил бедную Кэролайн. Я вытянулся вдоль ветки, скрип старого сука и мягкий шелест ветра в листве убаюкали меня. Проснулся я от дробного перестука и гулких ударов барабанов. Я спрыгнул со своей постели, на миг задержался, чтобы поблагодарить дерево за гостеприимство, и обильно полил ядовитой струей мочи соседние молодые побеги, чтобы они не соперничали со старым деревом за место под солнцем. Потом пошел на звук барабанного боя. Когда деревья поредели, я вышел к самому краю усыпанного валунами горного склона. Внизу раскинулось широкое поле, освещенное багрово-серым светом, плавно нарастающим в такт энергичной дроби барабанов. Вскоре взошло солнце, и я увидел, что на поле собралось великое множество народу. Многие поднимались с затянутой туманом земли после проведенной там ночи, подобно воскресшему Лазарю, — потягивались, зевали, почесывались и обращали лица к светлеющему небу.

Конечно, я не мог смешаться с ними. По крайней мере, пока оставался обнаженным. Они увидели бы странные очертания моих ступней и, что более важно, мои хвосты. Тогда мне несдобровать. Но я надеялся, что смогу сойти за обезображенного ожогами человека, если измажу ноги в грязи и оденусь. Чтобы рискнуть спуститься на поле и познакомиться с человеческим родом, мне требовалась одежда.

В сумраке тусклого рассвета я осторожно спустился по склону, перебегая от валуна к валуну, и приблизился к полю. Спрятался от посторонних глаз за камнем в два раза выше и в три раза длиннее меня и тут же обнаружил, что место уже занято, да не одним, а сразу двумя людьми. Они растянулись на земле, но не потому, что сравнивали длину камня и свой рост.

Они были молоды, эти двое; достаточно молоды, чтобы хотеть любви в столь ранний час и не обращать внимания на неудобства своего прибежища — травы, усеянной каменными обломками и мокрой от росы.

Я скорчился в трех шагах от них, но ни девушка (судя по одежде, она была либо хорошей воровкой, либо из богатой семьи), ни ее любовник (а он был либо плохим вором, либо из бедной семьи) не заметили меня. Они увлеченно срывали с себя внешние признаки достатка и положения и, равные в своей наготе, играли в отрадную игру совмещения тел.

Они быстро нашли наилучшее положение. Смех уступил место шепоту и торжественной тишине, будто предавались священнодействию, будто соединение плоти было неким благочестивым ритуалом.

Их страсть возмутила меня, тем более что мне пришлось смотреть на них после фиаско с Кэролайн. И все же, уверяю вас, у меня не было намерения их убивать. Мне нужна была только одежда юной парочки, чтобы прикрыть явные признаки собственного происхождения. Но любовники подстелили все свои вещи под себя, на неровную землю, и было ясно, что лежать на земле они собираются довольно долго. Если мне нужна одежда, то придется вытащить ее из-под них.

Я подполз к ним, вытянув руки. Клянусь, я очень надеялся, что мне удастся вытащить вещички из-под обнявшейся парочки и удрать, прежде чем..

Да что говорить. Мой план, конечно же, провалился. Вечно со мной так. Ни разу в жизни не получилось так, как я задумал.

Девушка, безмозглая красотка, прошептала что-то юноше на ухо, и они перекатились в сторону от камня, скрывавшего нас троих, и от подстилки из одежды. Я тут же стал медленно, осторожно тянуть вещи на себя. В тот же миг девушка сделала то, что, без сомнения, шепотом обещала своему любовнику: перекатилась обратно и уселась верхом на его бедра. Пока она устраивалась, ее взгляд упал на меня. Девушка открыла рот, чтобы закричать, но вовремя вспомнила, что они здесь прячутся.

Герой любовник почувствовал, как напряглось тело девушки. Он понял, что не все в порядке, открыл глаза и воззрился прямо на меня.

Если бы я сумел схватить одежду юноши и убежать, я бы так и сделал. Но нет. Ничто в жизни не доставалось мне легко, и это дело не стало исключением. Дурачок хотел выглядеть героем перед девушкой, поэтому он выскользнул из-под нее и потянулся к ножу, лежавшему среди вороха одежды.

— Не стоит! — сказал я.

Клянусь всеми грехами мира, я предупредил его.

Он не послушался, конечно. Он геройствовал перед своей любимой. Он хотел быть смелым, чего бы это ни стоило.

Юноша вытащил нож из ножен. Лезвие было коротким, как его болтающееся мужское достоинство.

Даже тогда я произнес:

— Не надо драться. Мне нужны только ваши штаны и рубашка.

— Добраться до них ты не сможешь.

— Осторожнее, Мартин! — воскликнула девушка, глядя на меня. — Это не человек.

— Нет, это человек, — возразил ее любовник, указывая на меня ножом. — Он просто обгорел.

— Нет, Мартин! Гляди! У него хвосты! У него два хвоста.

Видимо, герой упустил это из виду. Для ясности я задрал хвосты вверх по обе стороны головы и направил кончики прямо на него.

— Господи Иисусе, защити меня! — сказал он и бросился на меня, пока отвага не покинула его.

К моему великому удивлению, он умудрился всадить ножичек мне в грудь по самую рукоятку да еще повернуть лезвие, прежде чем вынуть его. Я закричал от боли, а юноша засмеялся.

Это было слишком. Я мог бы стерпеть удар ножом, но смеяться? Надо мной? О нет. Он нанес мне непростительное оскорбление. Я выбросил руку и ухватился за лезвие, сжав его со всей силы. Оно стало влажным от моей крови, но я резко вывернул его и отнял. Это было не труднее, чем затянуть веревку на горле ребенка.

Я взглянул мельком на короткий клинок и отбросил его. Юноша растерялся.

— Мне не нужен этот ножик, чтобы убить тебя. Мне даже руки не понадобятся. Мои хвосты способны задушить вас обоих, пока я грызу ногти.

Услышав это, юноша поступил разумно: он пал на колени и еще более здраво стал молить о пощаде.

— Пожалуйста сэр, — сказал он, — смилуйтесь! Я понял, как я ошибался. Признаю это! Мы оба признаем! Не стоило нам прелюбодействовать, к тому же в святой день!

— Отчего же этот день свят?

— Новый архиепископ провозгласил этот день священным в честь больших костров, что озарят поле в восемь утра и поглотят двадцать девять грешников, в том числе…

— И бывшего архиепископа — предположил я.

— Он мой отец, — сообщила девушка и постаралась прикрыться, видимо, из чувства запоздалого уважения к родителю.

— Не утруждайтесь, — сказал я ей. — Мне до вас нет никакого дела.

— Все демоны — содомиты? Так говорит мой отец.

— Он ошибается. А как получилось, что у церковника есть дочь?

— У него много детей. А я самая любимая. — Она задумалась ненадолго, будто вспоминала, как отец ее баловал. — Так вы не содомит?

— Нет. Я потерял свою суженую всего несколько часов назад, в этом лесу. Пройдут дни или даже недели, прежде чем я снова с вожделением посмотрю на женщину.

— Мой отец отдал бы тебя на растерзание детям. Так он поступил с последним демоном, появившимся здесь.

— Детям?

— Да. Малышам лет трех-четырех. Он давал им маленькие ножички и говорил, что угостит леденцами того, кто будет самым жестоким.

— Какой он изобретательный!

— О да, он гений. Папа его очень любит. Его ожидает высокий пост в Риме. Я так хочу, чтобы это поскорее произошло и я могла бы поехать вместе с отцом.

— Почему же вы сейчас не в церкви? Надо молиться о божественном заступничестве, а не прятаться за камнем с таким…

Я глянул на юношу в поисках уничижительного эпитета. Но не успел я закончить предложение, как этот идиот бросился на меня головой вперед и боднул в живот. Ловко, ничего не скажешь. Он застиг меня врасплох и сшиб наземь.

Не успел я подняться, как он ударил меня пяткой по ране, которую нанес своим коротеньким клинком. Было очень больно, и мой вопль вызвал у него новый приступ смеха.

— Что, больно, ничтожный демон? — возликовал он. — Посмотрим, понравится ли тебе вот это?

Он наступил ногой на мое лицо, и я снова закричал. Ему это явно нравилось. Девушка же стала призывать на свою сторону всех подряд небесных заступников:

— Милосердные ангелы, Пречистая Матерь, святые мученики, защитите меня! Господь всемогущий, прости мне мои грехи, я не хочу гореть в аду!

— Заткнись! — крикнул я ей из-под пяты ее любовника.

Но она твердила свое:

— Я десять тысяч раз прочту «Богородице Дева радуйся»! Я заплачу сотню флагеллантов, чтобы ползли на коленях в Рим! Но прошу, не допусти моей смерти, не отдавай мою душу этой омерзительной твари!

Этого я вынести не мог. Пусть я не был красавцем, но назвать меня омерзительной тварью? Нет уж.

Обозленный, я ухватил юношу за ногу и рывком отпихнул его. Он ударился головой о камень, я услышал хруст костей и быстро вскочил на ноги, готовый обменяться с ним ударами. Но это не понадобилось. Мой противник сползал по поверхности валуна, его затылок прочертил кровавую дорожку от того места, где треснул его череп. Глаза юноши были открыты, но он уже не видел ни меня, ни своей любовницы — вообще ничего больше не видел в этом мире.

Я быстро подхватил его одежду, пока кровь не залила ее.

Девушка прекратила взывать к небесам и уставилась на мертвого юношу.

— Это был несчастный случай, — сказал я ей. — Я не собирался…

Она открыла рот.

— Не кричи, — предупредил я.

Она закричала. Боже, как она кричала! Странно, что птицы не попадали с неба от этого вопля. Я не пытался ее остановить. Иначе мне пришлось бы ее убить, а она была слишком прелестна, даже в истерике, чтобы отдать свою юную жизнь.

Я быстро нацепил одежду мертвого юноши. От нее несло его человечностью, его сомнением, его похотью, его глупостью; все это вплелось в ткань его рубахи. Даже не хочу говорить, чем воняли его штаны. Он был крупнее меня, что оказалось очень кстати: я сумел свернуть свои хвосты и спрятать их в штаны, на ягодицах. Одежда была мне слишком велика, а обувь, наоборот, мала, так что мне пришлось ее бросить и пойти босиком. Чешуйчатые ступни о трех когтях выдавали мою демоническую природу, но пришлось пойти на риск.

Девушка — стоит ли об этом упоминать? — все еще вопила, хотя я не пугал ее, разве что пообещал задушить хвостами и случайно расшиб голову ее любовника о валун. Она замолчала, только когда я приблизился к ней.

— Если вы будете меня мучить…

— Придется.

— Мой отец пошлет за вами убийц, и они дойдут хоть до самого ада. Они распнут вас вверх ногами и поджарят на медленном огне.

— Мне не страшны гвозди, — ответил я. — Или пламя. Убийцы не найдут меня в аду, так что не трудитесь отправлять их на поиски. Их там съедят заживо. Или того хуже.

— А что может быть хуже, чем съедение заживо? — спросила девушка, и глаза ее широко раскрылись, но не от страха, а от удивления.

Вопрос воззвал к моей памяти, и память откликнулась с готовностью. В детстве все сорок семь мук ада у меня от зубов отскакивали, в порядке возрастания мучительности и без ошибок. Меня считали очень одаренным. Но теперь я едва мог вспомнить с десяток мучений из списка.

— Просто поверь, — сказал я, — есть участь похуже, чем быть съеденным. И если ты хочешь спасти невинных от страданий, держи рот на замке и сделай вид, что никогда меня не видела.

Она смотрела на меня, и в этом взгляде я увидел всю силу ее ума — не больше, чем у личинки. Мне стало ясно, что не надо терять с ней время. Я подобрал с земли ее одежду.

— Забираю это с собой, — сказал я.

— Я замерзну насмерть.

— Нет, не замерзнешь. Солнце уже пригревает.

— Но я голая!

— Да, ты голая. И если не хочешь пройтись перед толпой в таком виде, останешься здесь, пока кто-нибудь не придет за тобой.

— Никто за мной не придет!

— Придет, — заверил я. — Через полчаса я пошлю кого-нибудь сюда, когда дойду до дальнего конца поля.

— Обещаешь?

— Демоны не дают обещаний. А если дают, то не держат слово.

— Ну хоть раз пообещай! Ради меня.

— Ладно, обещаю. Оставайся здесь и жди, пока принесут твою одежду. — Я показал на платье, которое она так охотно сняла несколько минут назад. — А пока почему бы тебе не пролить бальзам на собственную душу, вознося молитвы святым мученикам и милосердным ангелам?

К моему изумлению, она тут же повалилась на колени, сложила руки, закрыла глаза и сделала, как я посоветовал.

— О ангелы, внемлите мне! Душа моя в опасности…

Я оставил ее за этим занятием и, одетый в краденую одежду, выбрался из-за камня и пошел вниз по склону на поле.

Итак, теперь вы знаете, как я оказался на поверхности земли. Некрасивая история, но каждое слово — правда.

Теперь-то вы удовлетворены? Достаточно выпытали признаний? Я сознался в отцеубийстве. Я рассказал вам о том, как влюбился, как быстро и драматично разбились мои мечты о пылкой любви. И о том, как удержался от убийства дочки архиепископа хотя большинство моих соплеменников прикончили бы ее на месте. И были бы правы, как оказалось. Но этого вам слышать не нужно. Я рассказал достаточно. А про архиепископа и костры на поле Иешуа вам слышать не стоит. Поверьте, это не доставит вам удовольствия. Почему? Весьма неприглядная картинка для вас, людей.

С другой стороны… может быть, именно поэтому я и должен все рассказать. Почему бы нет? Вы вынудили меня раскрыть тайны моей души. Возможно, теперь стоит услышать чистую правду о ваших собратьях. И прежде чем возражать и напоминать мне, что речь идет о давних временах, когда люди были куда более грубыми и жестокими, — задумайтесь.

Вспомните, что геноцид вершится в разных местах вашей планеты и сейчас, пока вы читаете это. Деревни, племена, целые нации стираются с лица земли. Хорошо. Слушайте, я расскажу вам о достославных ужасах поля Иешуа. С меня причитается.

Спускаясь по холму, я рассматривал открывающийся внизу вид. К восьмичасовому костру собрались сотни людей. Их сдерживала шеренга солдат, направивших алебарды на толпу, словно обещая вспороть от пупка до горла любого, кто сдуру дерзнет подобраться поближе. На обширном открытом пространстве под охраной солдат полукругом возвышались груды хвороста — вдвое выше тех, кто их сложил. Три кучи хвороста в центре были отмечены перевернутыми крестами на верхушках.

Перед этой мрачной шеренгой стояли две трибуны для зрителей. Та, что побольше, была простой конструкции — как пролет лестницы с высокими и широкими ступенями. Она уже заполнилась богобоязненными лордами и леди, хорошо заплатившими за право посмотреть на казнь с комфортом. Другая конструкция была поменьше, с драпировками и балдахином из роскошного красного бархата, защищавшим тех, кто будет там восседать, от дождя и ветра. Над балдахином водрузили высокий крест, дабы никто не усомнился, что именно здесь расположится новый архиепископ со своей свитой.

Когда я спустился к подножию холма, я перестал что-либо видеть. Почему? Потому что, как ни противно это признавать, ростом я был ниже всех окружавших меня крестьян. И пострадало не только мое зрение, но и обоняние: со всех сторон меня подпирали грязные завшивевшие тела. Дыхание людей было тошнотворным, а газы — к их источникам я, увы, был очень близко — казались ядовитыми.

На меня накатила паника, как будто змея ползла по позвоночнику из живота в мозг, превращая мои мысли в испражнения. Я дико забился, и с моих уст сорвался вопль — пронзительный, как крик зарезанного ребенка. Так кричала моя мать в ночных кошмарах. От этого вопля грязь под моими ногами пошла трещинами.

Мой крик неизбежно привлек нежелательное внимание тех, кто стоял неподалеку и знал, откуда исходит звук. Люди отшатнулись от меня. В их глазах, где до этого момента светился лишь тусклый отблеск невежества и вырождения, засверкал суеверный ужас.

— Гляньте, земля трескается у него под ногами! — взвыла какая-то женщина.

— Его ноги! Боже милосердный, поглядите на его ноги! — завопила другая.

Грязь густо облепила мои ноги, но все-таки не могла скрыть правду.

— Это не человек!

— Ад! Это тварь из ада!

Отчаянный страх обуял толпу. Женщина, с которой началась суматоха, снова и снова выкрикивала одно и то же слово: «Демон! Демон! Демон!» — а другие бормотали молитвы и крестились.

Воспользовавшись их оцепенением, я испустил еще один вопль из маминых кошмаров, такой громкий, что из ушей близко стоявших крестьян заструилась кровь. Потом я устремился к той женщине, которая все это начала. Она все еще голосила про демона, когда я подбежал к ней. Я схватил эту женщину за шею и бросил на растрескавшуюся землю, поставил облепленную грязью когтистую ногу на ее лицо, чтобы утихомирить и удушить. Она уже задыхалась, потратив слишком много сил на свои обличительные выкрики. Жизнь покинула ее за полминуты.

Сделав дело, я углубился в толпу. На моих устах еще не замер разрывавший уши крик, и люди расступались передо мной. Я шел, опустив голову и не разбирая дороги, я не сомневался, что если двигаться вперед, неизбежно доберешься до открытого пространства перед зрителями. Когда гул голосов вокруг меня внезапно стих, я решил, что толпа осталась позади. Но народ рассеялся не потому, что я выбрался из его гущи, а потому что два солдата, в шлемах и при оружии, подошли и направили на меня алебарды. Я поскользнулся и резко затормозил в грязи, в считаных сантиметрах от клинков. Последний отголосок крика моей матери захрипел и смолк.

Первый солдат был почти на полметра выше своего товарища. Он поднял забрало шлема, чтобы получше меня рассмотреть. Лицо солдата было таким же тупым, как у окружавших меня крестьян. В его глазах я видел только одно: как он собирается сбить меня с ног, пригвоздить к земле и оставить на растерзание толпе.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Джакабок Ботч, — ответил я. — Пожалуйста, поверьте мне…

— Ты демон?

Чернь разразилась обличительными криками: я убил невинную женщину, из-за меня ей уготована дорога в ад! А еще я издавал звуки, от которых многие люди оглохли!

— А ну все заткнитесь! — рявкнул солдат.

Шум утих, и он повторил вопрос. Нелепо было отрицать то, что стало бы явным, если бы он заставил меня раздеться. Поэтому я признался.

— Да. — Я поднял руки, словно решил сдаться. — Я демон. Но меня выволокли сюда обманом.

— Ох, бедненький, — отозвался солдат. — Несчастного маленького дьявола обманули.

Он ткнул в меня концом алебарды, целясь в кровавое пятно над раной, нанесенной прежним хозяином моей одежды. Рана была невелика, но от удара снова открылась. Я не издал ни единого стона. Из подслушанных досужих разговоров папаши Г. и его друзей я знал ничто не приносит палачу большего удовлетворения, чем крики и мольбы тех, чьи нервные окончания они терзают тупыми клинками и раскаленным металлом.

К сожалению, мое молчание подвигло солдата на поиск новых способов добиться ответа. Он вонзил алебарду поглубже и повернул клинок. Кровь хлынула потоком, но я сдержался и не вымолвил ни слова.

Солдат снова ткнул и повернул лезвие; снова полилась кровь; снова я молчал. Мое тело сотрясала дрожь, так упорно я подавлял в себе желание закричать. Люди из толпы, по большей части ведьмы лет двадцати и моложе, приняли эти спазмы за агонию и осмелели. Они приблизились ко мне и вцепились в мою одежду, чтобы сорвать ее.

— Давай-ка посмотрим на тебя, демон! — завопила одна из женщин. Она ухватилась за мой воротник и оторвала его.

Шрамы от ожогов на моей груди были неотличимы от таких же на человеческом теле; но моя спина выдавала истину рядами желтых и матово-алых чешуек, посреди которых вдоль позвоночника до самого затылка тянулся черный гребень.

Вид чешуи и гребня вызвал у людей крики отвращения. На этот раз солдат уперся кончиком алебарды мне в горло, откуда тоже потекла кровь.

— Убей эту тварь! — заорал кто-то из толпы. — Отпили ему голову!

Призывы казнить меня множились, и солдат перерезал бы мне глотку на месте, если бы другой стражник, пониже ростом, не подошел к нему и не прошептал что-то на ухо. Видимо, он взял верх, потому что мой мучитель поднял руку с оружием и прокричал толпе:

— Тихо! Я говорю, замолчите, или мы арестуем всех!

Угроза подействовала. Все мужчины и женщины, кольцом окружавшие меня, закрыли рты.

— Так-то лучше, — сказал солдат. — Теперь отойдите все назад и освободите место, потому что мы отведем демона к его преосвященству архиепископу, а он сам решит, каким способом казнить это существо.

Другой солдат, чье лицо скрывало забрало, подтолкнул товарища. Тот на пару секунд умолк, слушая его слова, а потом ответил достаточно громко, чтобы я расслышал.

— Я как раз к этому подхожу, — сказал он. — Я знаю, что делаю!

Потом он снова обратился к толпе:

— Мы официально арестовали этого демона именем его преосвященства. Если кто-нибудь встанет у нас на пути, он будет противостоять воле архиепископа, а значит, и воле самого Господа. Вы поняли? Будете гореть в вечном адском пламени, если помешаете нам отвести эту тварь к его преосвященству.

Толпа разорвала бы мой труп после казни на мельчайшие кусочки, и каждый взял бы с собой лоскуток в качестве сувенира, если б им дали волю. Но они поняли стражника и стихли. Родители закрывали рты детям, чтобы никто не издал ни единого лишнего звука.

Нелепо гордый после этой жалкой демонстрации силы, солдат оглянулся на товарища. Они обменялись кивками, после чего второй стражник вытащил меч (явно краденый, потому что клинок был необычайной величины и красоты), обошел меня с тыла и ткнул острием меча в спину, прямо над луковицей моих хвостов. Ему не нужно было приказывать — я шагнул вперед, едва не упав, и пошел за первым солдатом. Тот сначала пятился, не отворачиваясь от меня, все еще держа оружие у моей шеи. Чернь притихла, было слышно лишь шарканье ног, когда люди отступали, чтобы пропустить стражников. Самодовольно радуясь тому, что его угрозы подействовали, и убежденный в том, что бояться теперь нечего, мой мучитель развернулся и двинулся сквозь толпу.

Он вышагивал уверенно, не сомневаясь, что выбрал правильную дорогу. Но он ошибся, и вскоре, когда толпа поредела, мы вышли по другую сторону поля Иешуа. Там возвышался еще один холм, пониже того, с которого я спустился. Он так же густо порос лесом, как и на другой стороне долины.

Наш предводитель замер, обдумывая свою ошибку, а я почувствовал, что второй солдат уколол меня несколько раз в спину, но не больно, а чтобы привлечь внимание. Я повернулся. Солдат поднял забрало, чтобы я мог разглядеть часть его лица. Потом, опустив меч, так что клинок едва не уткнулся в грязь, он кивнул в сторону холма.

Я понял намек и в третий раз за день бросился бежать. Задержался я лишь на миг, чтобы ткнуть своего мучителя его же алебардой. Он потерял равновесие и со всего маху шлепнулся в грязь.

Тогда я помчался по краю поля и вверх по склону к деревьям.

Всплеск криков донесся из толпы позади меня, но их перекрыл голос моего спасителя, приказавшего простолюдинам не вмешиваться.

— Это дело архиепископа — крикнул он. — Не вмешивайтесь!

Почти добравшись до вершины холма, я обернулся и увидел, что не все люди выполнили приказ. Несколько мужчин и женщин бросились за мной по склону, на пару-тройку шагов отставая от солдат.

Я добежал, до деревьев и нырнул в чащу. Перепуганные птицы, тревожно крича, снимались с ветвей над моей головой, чтобы укрыться в глубине леса, а грызуны и змеи прятались в норы. Даже дикие кабаны с визгом разбежались.

Теперь слышался только шум моего хриплого натужного дыхания и треск выдираемых из земли кустов — тех, что вставали у меня на пути.

Но в тот день я слишком много бегал, при этом ничего не ел и не выпил даже пригоршни дождевой воды. В голове у меня было пусто, в глазах темнело. Я больше не мог бежать. Пора было обернуться и встретиться с преследователями лицом к лицу.

Так я и поступил. Остановился посреди небольшой прогалины, освещенной светлеющим небом. Сделав последние несколько шагов по усыпанной цветами траве, я прислонился усталым телом к древнему-древнему дереву, наверняка помнившему времена Великого потопа. Я с достоинством ждал того, что уготовили мне солдаты и идущая по их стопам толпа линчевателей.

Первым появился солдат, в грязи и в доспехах. Он снял шлем, чтобы лучше меня разглядеть, и открыл свою грязную, потную и свирепую физиономию. Волосы его были сострижены настолько, что от них осталась лишь тень; темной бороде было позволено прорасти.

— Ну, ты преподал мне урок, демон, — сказал он. — Я ничего не знал о твоем народе.

— Демонация.

— Чего?

— Мой народ. Мы — демонация.

— По названию больше похоже на болезнь, чем на народ — Он презрительно скривил губы. — К счастью, у меня есть от этого средство. — Направив на меня алебарду, он отшвырнул шлем и вынул меч из ножен. — Даже два средства. Чем тебя пронзить сначала?

Я поднял взгляд от корней деревьев, отвлеченно размышляя о том, глубоко ли они уходят в землю, достигают ли до самого ада. Солдат прошел половину прогалины.

— Чем же тебя пронзить, демон?

Мой усталый взгляд скользнул от одного оружия к другому.

— Твой меч…

— Ладно. Ты сделал выбор.

— Нет, твой меч… он выглядит совсем дешево. У твоего друга клинок гораздо лучше. Лезвие почти вдвое длиннее, и он такой тяжелый, такой огромный! Наверное, этот меч может поразить тебя со спины насквозь, прорубить доспехи, выйти наружу, и даже его конец будет длиннее твоего нелепейшего обрубка.

— Я тебе покажу обрубок! — вспылил солдат. — Я тебя раз…

Он умолк на полуслове и забился в конвульсиях — мое пророчество внезапно сбылось, и клинок его товарища прошел сквозь доспехи, прикрывавшие живот. Лезвие пламенело от крови. Раненый солдат уронил алебарду, но не выпустил меч из трясущейся руки.

Лицо его побелело, и вместе с румянцем ушла его ярость. Он даже не попытался оглянуться на своего палача. Просто поднял свой игрушечный меч, будто сравнивал его по длине с видимой частью пронзившего тело клинка. В последний раз глубоко вдохнул, захлебываясь кровью, и еще несколько секунд держал одно лезвие возле другого.

Потом он поднял взгляд и, едва удерживая налившиеся свинцовой тяжестью веки, сказал мне:

— Я бы убил тебя, демон, будь у меня меч побольше.

Его рука упала и выронила короткий клинок.

Стоявший за его спиной второй солдат вытащил свое мощное оружие, и труп рухнул вперед, причем голова оказалась в метре от моих покрытых грязевой коркой ног.

— Как тебя зовут? — спросил меня солдат.

— Джакабок Ботч. Но все зовут меня мистер Б.

— А меня — Квитун Патеа. Все зовут меня сэр.

— Я запомню это, сэр.

— Тебя выловил Рыбак, могу поспорить.

— Рыбак?

— На самом деле его зовут Коули.

— Ах, этот. Да. Как вы догадались?

— Ну, ты явно не из свиты архиепископа.

Я не успел расспросить его подробнее, потому что он прижал палец к губам, заставляя меня умолкнуть, и прислушался. Чернь, бросившаяся за мной в погоню, не повернула назад у опушки леса. Судя по голосам, они сбились в небольшую толпу, одержимую единственной мыслью:

— Убить демона! Убить демона!

— Плохо дело, Ботч. Я здесь не для того, чтобы спасать твой хвост.

— Хвосты.

— Хвосты?

— У меня их два, — сказал я, сорвал штаны мертвого героя любовника и расправил хвосты.

Квитун засмеялся.

— Это самая чудная пара хвостов, какую мне доводилось видеть, мистер Б.! — сказал он с искренним восхищением — Я почти решил позволить им прикончить тебя, но теперь…

Он оглянулся на переломанные деревца подлеска, где вот-вот должна была появиться чернь. Потом обернулся ко мне.

— На. — Он небрежно бросил мне свой великолепный меч.

Я поймал его. Вернее сказать, меч поймал меня. Он пролетел по воздуху от уверенной руки своего владельца до моих дрожащих пальцев и угодил прямо в мою ладонь. Солдат уже отвернулся.

— Куда вы уходите?

— Распалить вот это, — сказал он, стукнув кулаком по нагрудной планке своих доспехов.

— Я не понимаю.

— Просто спрячься, когда я назову твое имя.

— Подождите! — крикнул я. — Пожалуйста. Подождите! Что мне делать с вашим мечом?

— Драться, мистер Б. Драться за свою жизнь, за свои хвосты и за демонацию!

— Но…

Солдат поднял руку. Я заткнулся. И Квитун исчез в тени деревьев слева от пролеска, оставив меня, меч, труп, уже привлекший жадных до крови мух, и шум приближавшейся толпы.

Дайте мне немного передохнуть. Мне нужно набраться сил и описать все дальнейшие события. К тому же, вспоминая эти события, я вижу все яснее, как тогдашние слова и действия изменили меня.

Я был существом очень незначительным, даже для себя самого. В моей жизни не было ничего примечательного (кроме разве что отцеубийства). Но внезапно я понял, что не собираюсь так же бессмысленно умирать.

В том самом месте, в тот самый миг изменилось мое представление о мироздании. Мир всегда казался мне дворцом, в который я не могу войти, потому что причислен к париям еще во чреве матери. Но я ошибался, ошибался! Я сам был дворцом, и каждая моя зала была полна неисчислимых сокровищ, известных лишь мне одному.

Это откровение снизошло на меня в краткий промежуток времени между уходом Квитуна Патеа и появлением банды преследователей. Даже сейчас, обдумав эти события бессчетное количество раз, я не знаю, почему это произошло. В тот день я столько раз чудом избежал смерти: я мог погибнуть в лапах шайки Коули, мог умереть от ножа мальчишки-любовника или от рук черни на поле Иешуа; теперь у меня было оружие, но я не владел им и потому снова готовился умереть. Возможно, именно поэтому я впервые позволил себе свободно и ясно взглянуть на собственную жизнь.

Я помню, как затрепетал от утонченного удовольствия, когда новое видение мира расцвело в моем мозгу. Этот трепет не спугнуло даже появление моих врагов. Они появились и впереди на прогалине, и с обеих сторон. Их было одиннадцать, все с оружием. У нескольких человек были ножи, а у остальных самодельные деревянные дубины, только что выломанные.

— Я дворец, — сказал я им, улыбаясь.

Мои палачи озадаченно уставились на меня.

— Этот демон сошел с ума, — заметил один из них.

— У меня есть для него лекарство, — сказал другой, размахивая длинным зазубренным лезвием.

— Лекарство, лекарство, — повторил я, вспомнив хвастовство покойного солдата — У всех сегодня есть лекарство от болезней. Знаете, что я вам скажу?

— Что? — спросил человек с зазубренным лезвием.

— Не думаю, что мне нужно лечиться.

Беззубая мегера выхватила клинок из рук мужчины.

— Болтовня! Одна болтовня! — бормотала она, подходя ко мне.

Женщина остановилась, чтобы подобрать маленький меч, выпавший из руки мертвого солдата. Она подняла и алебарду, а затем перекинула оружие назад в толпу, где его поймали двое из квартета, только что присоединившегося к банде: Коули, Сифилитик, Шамит и отец О'Брайен. Сифилитик схватил алебарду и очень обрадовался такой удаче.

— Эта тварь убила мою дочь! — воскликнул он.

— Я хочу, чтобы его взяли живым, — заявил Коули. — Щедро заплачу любому, кто поймает его.

— Забудь о деньгах, Коули! — заорал Сифилитик. — Я хочу, чтоб он сдох!

— Подумай о цене…

— К черту цену, — сказал Сифилитик и пихнул Коули в грудь с такой силой, что тот упал спиной в колючий кустарник, обильно росший в подлеске.

Священник попытался поднять Коули с этого ложа из терний. Пока он тянул, Сифилитик бросился ко мне, нацелив алебарду, которой меня сегодня уже кололи.

Я посмотрел на меч Квитуна. Мое усталое тело позволило ему упасть так низко, что клинок спрятался в траве. Я поднял глаза на Сифилитика, потом снова посмотрел на меч и пробормотал слова из явленного мне откровения:

— Я дворец.

Разбуженный этими словами, меч поднялся из травы. Клинок, вошедший в сырую землю, очистился от крови. Солнце появилось над деревьями и заиграло на острие меча, в то время как мои мускулы выполняли свой долг — поднимали оружие. Каким-то чудом, известным лишь мечу, солнечный свет отразился от него и пронзил весь лес ослепительной вспышкой. Она заставила всех замереть на несколько секунд, и я увидел происходящее с такой ясностью, что ей позавидовал бы сам Создатель.

Я увидел все — небо, деревья, траву, цветы, кровь, меч, копье, толпу — как единый вид из окна моих глаз. Глядя на эту картину как на единое целое, я различал и каждую деталь, даже самую незначительную. Видение было столь ясным, что я мог бы составить его опись. Каждая часть была прекрасна. Каждый листок, идеальный или объеденный, каждый цветок, нетронутый или растоптанный, каждая мокнущая рана на лице Сифилитика, каждая ресница над его заплывшими глазками — мой пробудившийся от сна взгляд не делал между ними различий. Все они были совершенны, все были абсолютно самими собой.

Видение продлилось недолго — несколько ударов сердца, и оно исчезло. Но это неважно. Мне оно принадлежало навеки, и с радостным криком влюбленного в смерть я бросился на Сифилитика, подняв над головой меч Квитуна Сифилитик встретил меня клинком, выдвинутым вперед. Я описал мечом великолепную дугу и отсек почти полметра его копья. Сифилитик замедлил бег и отступил бы, если бы ему представился шанс, но у нас с мечом были другие планы. Я поднял меч и опустил его снова, вдвое сократив длину алебарды, которую все еще держал Сифилитик. Он не успел отбросить останки оружия, когда я сделал третий выпад и отрубил его кисти.

О демонация, что за вопль он издал! Его цвета — синий и черный, подернутые оранжевой рябью, — были яркими, как кровь, бившая из обрубков рук. Его агония была прекрасна, она доставила мне безграничное наслаждение. В толпе поднялись мстительные разъяренные крики, и я нашел еще большую прелесть в колорите их злобы — зелень незрелого яблока, желчная желтизна, — и опасность показалась мне отдаленной, несущественной. Когда угроза станет неминуемой, она тоже, я знал, будет прекрасна.

Великолепный меч Квитуна не отвлекали эти видения. Он выстрелил мне в руку и плечо сильнейшим разрядом, дошедшим до моей замечтавшейся головы. Было так больно, что я очнулся от задумчивости. Цвета, которыми я упивался, поблекли, и я остался один во лжи этой жизни, растерянный и расстроенный. Я попытался глубоко вдохнуть, но у воздуха был привкус мертвечины, он свинцовой тяжестью отзывался в легких.

Сморщенная, но настойчивая карга подстрекала мужчин.

— Чего вы боитесь? — кричала она — Он один! Нас много! Неужто вы позволите ему вернуться в ад и похваляться, как вы тут стояли перед ним, перепуганные до смерти? Гляньте на него! Он маленький уродец! Он ничто! Он никто!

Ее обличения звучали смело, нужно это признать. Не дожидаясь, пока остальные послушаются и перейдут к действиям, она сама двинулась ко мне, размахивая кривой веткой. Старуха явно была безумной, но ее слова, унижающие меня — я ничто, я никто! — подействовали на чернь как новый глоток ярости. Они пошли за ней, все до единого. Только Сифилитик стоял между злобной шайкой и мной, протягивая к людям свои истекающие кровью руки, будто кто-то мог его исцелить.

— Прочь с дороги! — заорала старая ведьма и врезала ему суком прямо в широкую грудь.

Этого удара хватило, чтобы ослабевший раненый споткнулся и зашатался, заливая кровью тех, кто оказался рядом с ним. Еще одна женщина из шайки разозлилась, когда Сифилитик запачкал ее кровью, обложила его последними словами и ударила. На этот раз он упал, и я его больше не видел. Я вообще больше ничего не видел, кроме злобных лиц, выкрикивавших то молитвы, то ругательства, пока они окружали меня со всех сторон.

Я обеими руками поднял меч Квитуна, чтобы не подпустить этот сброд ближе чем на расстояние длины клинка. Но у меча были более амбициозные планы. Он вытянулся у меня над головой, хотя мои мышцы с трудом удерживали его вес. В таком виде, с высоко поднятыми руками, я стал идеальной мишенью для нападения, и люди немедленно воспользовались этой возможностью.

Удар за ударом обрушились на мое тело. Нападавшие молотили меня так яростно, что суковатые дубины ломались; ножи рассекали мой живот и чресла.

Я хотел защититься с помощью меча, но у него была собственная воля — он отказался подчиниться. Порезы и удары множились, мне приходилось терпеть.

Внезапно, без предупреждения, меч вывернулся у меня из рук и начал стремительное падение. Будь на то моя воля, я бы нацелился на толпу сбоку и прорезал их всех насквозь. Но меч сверхъестественно точно выбрал момент для атаки: сейчас передо мной стоял Коули с двумя сверкающими клинками, наверняка украденными у какого-то богатого убийцы. К моему изумлению, он улыбнулся мне, показав два ряда пятнистых десен. После чего вонзил оба клинка мне в грудь, дважды пронзив мое сердце.

Это было его предпоследнее земное деяние. Меч Квитуна, более озабоченный совершенством своих действий, чем здоровьем своего хозяина, сделал последнее элегантное движение, быстрое как молния, так что Коули даже не перестал улыбаться. Клинок вошел в его череп точно посередине, ни на волос не отклонившись в сторону, и рассек все его тело донизу: разрезал голову, шею, туловище, таз и мужское достоинство. Коули распался на две части, каждая с половиной улыбки, и упал на землю. В пылу атаки на рассечение Коули никто не обратил внимания. Все были слишком заняты — пинали, кололи и терзали меня.

Но мы, дети демонации, выносливая порода. Да, наши тела истекают кровью точно так же, как ваши, и раны болят, как у вас. Разница в том, что мы выживаем, изувеченные и искалеченные — как было со мной и в детстве, и после сожжения на костре слов, — а вы сгинете, если вас раз пырнут в нужное место. Однако меня утомили бесконечные атаки. Я превысил свою порцию порезов и ударов.

— Хватит, — пробормотал я про себя.

Битва заканчивалась, и я угасал вместе с ней. Я хотел бы схватить меч Квитуна и порубить всех нападавших на куски, но мои руки были изранены в мясо, они не могли управлять чудесным оружием Квитуна Меч как будто понимал, насколько я изможден, и не рвался в бой. Я позволил ему выпасть из моих окровавленных дрожащих пальцев. Никто из шайки не пытался подобрать его. Эти люди были вполне довольны, разрушая мою жизнь медленно и постепенно, ударами, порезами, пинками, проклятиями и плевками.

Кто-то вцепился в мое правое ухо и стал отрезать его тупым лезвием. Я поднял руку, чтобы отвести толстые пальцы, но другой нападавший поймал меня за запястье. Я мог лишь корчиться от боли и истекать кровью, пока палач отпиливал мое ухо, желая забрать его на память.

Все поняли, что я ослабел и потерял способность защищаться, и воодушевились. Они стали высматривать, что бы отрезать от меня в качестве трофея: соски, пальцы на руках и ногах, половые органы или даже хвосты.

Нет, нет, молча взмолился я, только не хвосты!

Возьмите мои уши, мои лишенные ресниц веки, мой пупок, но, пожалуйста, не трогайте хвосты! Это абсурдное и иррациональное проявление тщеславия, но пускай — мне не было жалко своего лица и даже тех частей тела, которые делали меня мужчиной, я хотел умереть, сохранив свои хвосты. Разве я просил слишком многого?

Судя по всему, да. Я не мешал охотникам за трофеями кромсать самые чувствительные места моего тела, сквозь боль умоляя их удовлетвориться тем, что они уже забирали, но мои мольбы пропали втуне. И неудивительно: мое горло, несколько раз выплеснувшее всю мощь маминого голоса ночных кошмаров, теперь не могло изречь ничего, кроме едва слышного бормотания. Уже не один, а два ножа пилили репицу моих хвостов, вгрызаясь в мышцы. Кровь хлестала из ширившегося пореза.

— Довольно!

Команда прозвучала достаточно громко, чтобы прорваться сквозь крики и смех шайки и заставить сброд стихнуть. Впервые за долгое время люди отвернулись от меня. Они озирались в поисках источника этого командного голоса, приготовив ножи и дубинки.

Приказ отдал Квитун. Он выступил из тени, где исчез совсем недавно. Как и прежде, в доспехах, с опущенным забралом, скрывавшим его демонические черты.

Нападавших было не меньше дюжины, а он один, но шайка отнеслась к нему с уважением. Или не к нему самому, а к силе, которую, по их мнению, он олицетворял: к власти архиепископа.

— Вы двое, — Квитун указал на парочку, пытавшуюся отделить меня от моих хвостов, — отойдите от него.

— Но он демон, — тихо возразил один.

— Я вижу, что он такое, — ответил Квитун. — У меня есть глаза.

Его голос звучал необычно, отметил я. Казалось, что он едва сдерживает какое-то сильное переживание, будто готов разрыдаться или зайтись от смеха.

— Руки… прочь… от… него… — сказал Квитун.

Мои мучители послушались и отступили назад по траве, которая уже стала не зеленой, а красной. Я осторожно завел руку за спину, опасаясь того, что мог обнаружить, но с облегчением понял: они пропилили чешуйки до мышц, но далее не продвинулись. Если мне повезет и я переживу свою первую встречу с человечеством, хвосты останутся при мне.

Квитун вышел из тени деревьев и зашагал к центру прогалины. Он дрожал, но не от слабости. В этом я был совершенно уверен.

Но шайка решила, что он ранен и ослабел. Люди самодовольно переглянулись исподтишка и как будто невзначай стали окружать его. Они не выпускали из рук оружие, которым меня ранили.

Вскоре они встали по местам и сомкнули круг. Квитун медленно повернулся и оглядел их, словно подтверждал этот факт. Такое простое действие далось ему нелегко. Его дрожь усиливалась. Еще несколько секунд, и его ноги подогнутся, он упадет на землю, и чернь…

Не успел я додумать эту мысль, как меня прервал Квитун.

— Мистер Б.? — Его голос прерывался, но в нем еще была сила.

— Я здесь.

— Исчезни.

Я уставился на Квитуна (все остальные тоже), пытаясь понять, что он задумал. Предлагал ли он себя в качестве мишени, чтобы я мог ускользнуть, пока шайка будет срывать с него латы и забивать его до смерти? И что это за неестественная дрожь?

Он опять приказал, и в его голосе звучало нечто вроде паники:

— Исчезни, мистер Б.!

На этот раз его тон вывел меня из ступора. Я вспомнил, как Квитун учил меня: «Спрячься, когда я назову твое имя».

Потеряв полминуты, я попытался отыграть потерянное время, насколько позволяло мое израненное тело. Отступил на пять или шесть шагов, пока не почувствовал спиной заросли. Дальше идти было некуда. Я поднял пульсирующую от боли голову и посмотрел на Квитуна Он по-прежнему стоял посреди прогалины, и его тело под латами содрогалось неистовее, чем прежде. Под забралом разрастался крик, становился все громче и пронзительнее, все выше и выше. Этот крик мало походил на обычный голос, рожденный человеческими легкими и горлом, — как и тот вопль, что я перенял у мамы. Наивысшие из слышимых нот напоминали птичьи крики, а низшие сотрясали землю под ногами, от крика ныли зубы, живот и все внутренности.

Но мне недолго пришлось страдать от его воздействия. За считаные секунды крик Квитуна достиг предела высоты и глубины, и в момент кульминации внутри лат вспыхнуло сильное пламя, выплеснувшее языки огня сквозь каждый стык и шов.

И тогда — слишком поздно, конечно, — я понял, почему он хотел, чтобы я исчез. Я попытался протиснуться в густые заросли и искал лазейку среди колючих ветвей, когда Квитун взорвался.

Его латы разлетелись, как скорлупа яйца от удара молота, и на кратчайший миг я уловил пламенеющие очертания его тела. Потом волна силы, разорвавшей доспехи в клочья, дошла до меня и ударила так мощно, что я перелетел через густые заросли и приземлился среди вереска в паре метров от подлеска. В воздухе висел плотный едкий дым, не позволявший мне видеть прогалину. Я попытался подняться с колючей травяной подстилки и пополз к прогалине. Моя голова кружилась, я был избит и окровавлен, но жив. Шайке моих противников повезло меньше — они лежали на траве, все до одного мертвые. Кто-то был обезглавлен, другие свисали с ветвей, израненные и растерзанные. Кроме целых трупов имелась коллекция запасных частей — ноги, руки, клубки кишок и прочие внутренности празднично украшали деревья вокруг поляны.

Посреди этого странного сада стоял Квитун. Голубоватый дымок поднимался от его нагого тела, пока плоть скрепляли сияющие швы. Они медленно гасли и пропадали. Лишь глаза Квитуна горели неизменно ярко, как две лампады под сводом черепа.

Осторожно пробираясь среди свалки тел, я содрогался от омерзения. Меня отвращали не кровь и оторванные конечности, а паразиты, тучами кишевшие на телах и одежде отребья. Они спешили покинуть мертвецов в поисках живых хозяев. Я не собирался помогать им и все время стряхивал наглых блох, взбиравшихся по мне.

На мой оклик Квитун не ответил. Я остановился поодаль от него и попытался вывести его из оцепенения. Мне было тревожно смотреть в его огненные очи. Пока не явлен знак, что сам Квитун вернулся и готов погасить этот огонь, меня пугала сила, которую он призвал. Поэтому я выжидал. На прогалине было тихо, если не считать стука капель крови, стекавших с листвы на промокшую землю.

Однако за пределами леса слышался шум, оттуда же шел и запах, хорошо знакомый мне с детства; вонь паленой плоти. Этот запах вполне объяснял два вида звуков, сопровождавших его: вопли поджариваемых мужчин и женщин и одобрительный гул толпы, собравшейся поглазеть на казнь. Мне никогда не нравилось человеческое мясо, оно кисловатое и жирное, но я ничего не ел с тех пор, как заглотил приманку Коули, и от духа жареных содомитов с поля Иешуа мой рот заполнился слюной. Слюна потекла из углов рта вниз по подбородку. Я поднял руку, чтобы вытереться — нелепо утонченный жест, учитывая мое общее состояние, — а Квитун спросил.

— Проголодался?

Я взглянул на него. Сияние в его черепе угасло, пока я мысленно перенесся на поле Иешуа Я очнулся, и Квитун тоже.

Его зрачки, как у каждого отпрыска демонации, были узкими и вертикальными, лучики роговицы цвета жженой умбры с золотыми крапинками. Золото поблескивало и в симметричном узоре бирюзовых и фиолетовых оттенков, расцвечивавших его тело. Эту безупречную симметрию нарушали шрамы, приобретенные за много лет.

— Ты так и будешь таращиться или ответишь на мой вопрос?

— Прости.

— Ты проголодался? Я так голоден, что готов съесть даже рыбу.

Рыба. Мерзость. Рыба — христианская тварь. «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков», — сказано в Писании. Брр. Неудивительно, что я подавился костью оба раза, когда пытался ее есть.

— Ну ладно, не рыбу. Хлеб и мясо. Как насчет этого?

— Это получше.

Квитун встряхнулся, как мокрый пес. Крупицы сияния, остатки призванной силы, застрявшие между его чешуйками, разлетались в разные стороны и гасли в солнечном свете.

— Так-то лучше, — заметил он.

— Я… должен… ну, в смысле… я очень…

— Что?

— Благодарен.

— А. Пожалуйста. Нельзя позволять человеческому отребью нас шпынять.

— Они не оставили на мне живого места.

— Все заживет, — спокойно ответил Квитун.

— Даже при том, что мое сердце пронзили два кинжала?

— Да. Вот если бы они расчленили тебя, было бы сложнее. Даже Люцифер вряд ли способен отрастить себе новую голову. — Он ненадолго задумался. — Хотя мне уже кажется, что ничего невозможного нет. Если о чем-то можно мечтать, можно это и сделать. — Он вгляделся в меня. — У тебя хватит сил идти?

Я попытался ответить таким же небрежным тоном, как его собственный:

— Конечно. Без вопросов.

— Тогда пойдем посмотрим на архиепископское жаркое.

Костры. Они отмечали каждый важный момент моей жизни.

Ну, готовы ли вы зажечь мой последний костер?

Вы же понимаете, что я помню об этом. Я увлекся повествованием, но все время думал о том, что буду чувствовать, когда вы исполните свое обещание.

Вы обещали, не отпирайтесь.

И не говорите, что забыли. Это меня только разозлит. И я имею право злиться — после всего, что я сделал, после погружения в болезненные воспоминания и рассказа о моих переживаниях. Я не сделал бы этого для первого встречного. Только для вас.

Знаю, знаю, что говорить легко.

Но я открыл вам свое сердце. Мне непросто было признаться, как я был изранен, как я был глуп и легковерен. Но я рассказал вам об этом, потому что вы открыли двери моей темницы, я увидел ваше лицо, и оно заставило меня довериться вам. Я до сих пор вам доверяю.

И очень скоро вы разведете под этой книгой костер.

* * *

Я принимаю ваше молчание как знак согласия.

* * *

У вас озадаченный вид. Почему? А, погодите, понимаю. Вы ожидаете, что все будет изложено четко и ясно, как в повести. Но это не повесть. У повестей есть начало, середина и конец.

Здесь у нас все не так. Это просто обрывки памяти. Впрочем, нет, не верно. Я рассказал о самом важном для меня, именно эти эпизоды я вспоминаю: «Костер», «Ловушка», «Убийство папаши», «Моя первая любовь» (хотя и не последняя), «Что произошло на поле Иешуа», «Встреча с Квитуном» и «Как он спас мою жизнь». Вот, кажется, и все.

Но по вашему лицу я вижу, что вы ожидали чего-то другого. Неужели вы ждете, что я поведаю вам о великой войне между раем и адом? Это легко: такой войны не было. Сплошная папская пропаганда.

А я? Что ж, я выжил после ранений, это понятно. Иначе не сидел бы между этих страниц и не беседовал с вами.

Хм. Это заставляет задуматься… Мысль о том, что я беседую с вами, заставляет меня задуматься: чей голос звучит у вас в голове? Голос того, кого вы всю жизнь ненавидели, или, наоборот, голос вашей любви?

Или, возможно, вы слышите свой собственный голос? Это было бы странно, очень странно. Как будто я не существую на самом деле, а только живу в вашем воображении.

Я, мистер Джакабок Ботч, ныне пребывающий внутри вашего черепа..

Нет, мне это не нравится. Мне это совсем не нравится по очевидным причинам.

По каким? Ну, догадайтесь сами, не разжевывать же мне для вас все, мой друг. Иначе придется сказать правду, которая не всегда привлекательна Я могу ранить ваши нежные человеческие чувства, а нам это ни к чему.

Однако я не собираюсь лгать вам сейчас, когда мы почти готовы сжечь эту книгу.

Ладно, я скажу. Дело в том, что никто в здравом уме не сочтет вашу голову наилучшим местом жительства. Вот и все.

Ваш мозг — настоящая помойка Я пробыл здесь достаточно долго, чтобы убедиться в этом. Ваш череп по макушку полон грязи и отчаяния. О, я уверен, вы можете обмануть легковерных родных и друзей. Я видел это по вашему лицу, не пытайтесь отрицать. Не представляете, сколько всего я узнал, глядя на вас с этих страниц. Вы притворно улыбаетесь, когда в чем-то сомневаетесь. Вы не хотите признаваться в своем невежестве, и вот на ваших губах появляется глупая улыбка, прикрывающая смущение. Вы улыбаетесь так даже тогда, когда читаете о чем-то, что вызывает ваши сомнения. Ручаюсь, вы этого не знали. Вы натягиваете эту улыбочку ради какой-то книги.

Но меня вам не провести. Я вижу все ваши тайны с оттенком вины: они мелькают в глубине ваших глаз, отчаянно пытаясь скрыться. Поэтому ваши глаза бегают. Взгляд начинает метаться, едва разговор заходит о том, о чем вам неудобно говорить. Когда я впервые это заметил? Кажется, когда рассказывал о ссорах в семье и о том как я взял кухонный нож, чтобы защититься от отца. Или когда я впервые упомянул о продажном священнике, отце О'Брайане? Не могу припомнить, мы о многом успели поговорить. Поверьте, ваши глаза устраивают целое представление, когда вы нервничаете.

Я вижу вас насквозь. Вы ничего не скроете от меня. Каждая злобная порочная идейка, родившаяся в вашем мозгу, отражается на лице напоказ всему миру. Нет, не стоит говорить про мир — это видно мне одному. Мне открывается свой, отдельный вид. Лучше меня вас знает только ваше зеркало.

Подождите-ка. С чего я вдруг заговорил о вашем разуме? Ах да, ведь я обитатель вашего черепа, вашего захламленного черепа.

Найдется ли в нем еще местечко? Во имя демонации, я рассказал вам очень много. Конечно, некоторые детали я опустил. Многое понятно само собой: ясно, что я не умер даже от двух ударов в сердце. Как и предсказал Квитун, все ножевые раны зажили, сломанные кости срослись, и созвездие мелких шрамов дополнило мой большой ожог.

Кстати, об ожогах. Когда мы, Квитун и я, посмотрели на поле Иешуа, мы выяснили, что большинство приговоренных уже погибли в огне, но трое грешников, прибитые вверх ногами к крестам, еще ждали казни в полукружье костров. Архиепископ обращался к ним, перечисляя их грехи перед законом небесным. Там были двое мужчин и женщина, очень молодая и беременная. Ее раздутый живот, туго обтянутый гладкой кожей, украшали ручейки крови, сбегавшие с прибитых гвоздями ног. Только когда архиепископ закончил свою речь и три палача подожгли три кучи хвороста, кресты начали медленно поворачивать и опускать вниз.

— Умно, — заметил я.

Квитун пожал плечами.

— Я видел и получше.

— Где?

— Везде, где они стремятся друг друга извести. Вот там действительно виден человеческий гений; военные махины, инструменты для пыток, приспособления для экзекуций. Они невероятно изобретательны. Вращающиеся кресты придумали в прошлом октябре, для казни прошлого архиепископа.

— Его женщин тоже прибили к крестам?

— Нет, только самого архиепископа. Но тогда все прошло неудачно. Крест вращался рывками, а на полпути остановился. Но умельцы решили проблему за несколько месяцев. Эти кресты вращаются безупречно. — Он улыбнулся. — Посмотри на них.

— Я смотрю.

— Машины, Ботч, сделают за людей то, что им самим не под силу! Готов поклясться, человечество создаст машину для полета, если достаточно долго проживет.

— У людей есть враги?

— Только один враг — сам человек. Но машины, которые он придумывает, умнее изобретателей. Обожаю механизмы, для чего бы они ни были предназначены. Никогда не устану изучать их. О демонация, только послушай эти вопли! — Его улыбка стала еще шире.

— Это девушка.

— Само собой. Она кричит за двоих. — Он хмыкнул — И все же у меня от этого зубы сводит. Думаю, мне пора. Денек удался, мистер Б. Спасибо тебе.

— Куда ты пойдешь?

— Сейчас — подальше отсюда.

— А потом?

— У меня нет определенных планов. Если услышу про интересное изобретение — все равно, усовершенствованную мышеловку или механизм для порки непочтительных жен, — то отправлюсь посмотреть на него. У меня полно времени. Вчера, например, прошел слух, что в Нижних землях^[64] поймали ангела, помогавшего кому-то изобрести цветок.

— А ты знаешь, как выглядит ангел?

— Не имею понятия. А ты? Когда-нибудь видел ангела?

Я покачал головой.

— Хочешь посмотреть на него? — спросил Квитун.

— Что ты имеешь в виду?

— Демонация, ну ты и тупица! Я спрашиваю тебя, хочешь ли ты пойти со мной. Нас ждет кочевая жизнь, зато время от времени будем встречать тех, кто работает над изобретениями. Над тайными изобретениями.

Слово прозвучало странно. Квитун осознал это и произнес:

— На самом деле это неважно. Тайны, тайны! Я интересуюсь не тайнами, а изобретениями.

— Нет, не изобретениями, — ответил я. — Ты интересуешься одним-единственным изобретением. Меня не обманешь.

Квитун был явно впечатлен.

— Да, — признался он. — Это единственная тайна, о которой все шепчутся. Кто-то работает над тайным изобретением, которое…

Он оборвал фразу.

— Которое?.. — Я ожидал продолжения.

— Ты идешь со мной или остаешься? Мне нужен ответ, Ботч!

— Которое что?..

— Которое изменит природу человечества навсегда.

Теперь я был заинтригован. Квитун знал тайну. Очень важную тайну.

— Это самая великая тайна после той истории с Христом, — продолжал Квитун. — Я не шучу.

Я обернулся и посмотрел на лес на том краю поля. Я знал, что легко отыщу среди деревьев дорогу к той расселине в скалах, откуда Коули и его шайка вытащили меня. Спуститься вниз тоже будет нетрудно. Через пару часов я бы оказался в родном подземном мире.

— Ну, Ботч?

— Ты вправду думаешь, что в Нижних землях есть ангел?

— Кто знает? Неизвестность — это само по себе забавно.

— Мне нужно время, чтобы переварить это.

— Тогда я оставлю тебя переваривать это, Джакабок Ботч. Кстати, ты знаешь, что твое имя трудно выговорить?

Я собирался ответить, что он не первый говорит мне об этом, но Квитун не стал ждать. Он повернулся спиной к полю и сказал, что больше не может слушать вопли девушки.

— Ее волосы загорелись.

— Это ее не извиняет, — отозвался Квитун и направился в лес.

Настал важный момент, я понимал это. Если выбрать неверный путь, всю оставшуюся жизнь будешь жалеть о решении, принятом здесь и сейчас Я снова посмотрел вниз на поле, а потом в сторону деревьев. Чешуя Квитуна была ярко окрашена, и все же тени скрывали ее. Еще несколько шагов, и он пропадет из вида, а я упущу шанс на приключение.

— Постой! — закричал я. — Я иду с тобой!

* * *

Теперь вы знаете, как я отправился в путь с Квитуном. В последующие годы мы замечательно проводили время, путешествовали и занимались тем, что он называл «старыми играми»: заставляли мертвых говорить, а грудных младенцев — превращаться в пыль у материнской груди; искушали святош, мужчин и женщин (чаще всего сексом); даже забирались в Ватикан по сточным трубам и мазали экскрементами новые фрески, при написании которых художник использовал новое приспособление, позволявшее добиться иллюзии глубины. Квитун не видел, как действует это приспособление, и в раздражении кидался дерьмом с особым жаром.

Я многому научился у него. Не только «старым играм», но и тому, что погоня за изобретениями становится гораздо интереснее, если у человека есть шанс — пусть крохотный, но все же реальный шанс — перехитрить тебя. Квитун всегда говорил об этом.

— Но тогда, в лесу, ты оставил людям мало шансов на победу, — напомнил я. — Вообще-то ни единого шанса не оставил.

— Потому что они превосходили нас числом. У меня не было выбора. Если бы мы могли сойтись с каждым один на один, вышла бы совсем другая история.

Это был единственный раз, когда я настойчиво расспрашивал его о важных материях. Оказалось, что мы очень подходим друг другу. Как два разлученных брата, которые наконец-то сошлись.

Ну вот и конец. Не моей жизни, но моей исповеди. Я не собирался рассказывать вам так много, но дело сделано, и я не жалею об этом. Мне стало легче, будто сбросил груз с плеч — так вы говорите?

Наверное, я должен поблагодарить вас. Если бы вы не пялились на меня с озадаченным лицом, я бы никогда не выдал вам один из моих маленьких грешных секретов. Не самую главную тайну, конечно. Главную тайну я открыл во время странствий с Квитуном, и если я ее выдам, то выдал и его самого. Или большую часть его.

Нет, эту тайну вы не узнаете. Не надейтесь. Я не обещал вам ее и не упоминал бы о ней, если бы речь ни зашла о словах Квитуна.

Хорошо? Все понятно? Никакой тайны. Просто сожгите книгу.

Пожалуйста

* * *

Пожалейте меня.

* * *

Будьте вы прокляты! Прокляты!

Чего вы хотите от меня?

* * *

ЧЕГО, ВО ИМЯ ДЕМОНАЦИИ, ВЫ ХОТИТЕ?

* * *

Остановитесь, перестаньте читать. Разве я слишком многого прошу? Я заплатил сполна за то, чтобы попасть в эту адскую книгу. Вы извели меня, требуя признаний.

Не говорите, что вы их не требовали. Вы читали без остановки, и что мне было делать? Я мог бы стереть слова. Или, того хуже, я мог бы стереть слова частично, чтобы_______ не смогли__________ что_______ хотел______ вам________ только________ вы______ будете_________ чтобы______ была______игра_________ бы_________ понравился_________. Он________ так______ справедлив__________ отношению человечеству шанс ________ победить__________ склонил___________ к_________ армадиллов.

Видите, как легко вывести вас из себя? Надо было так сделать, когда вы начали читать. Но слова поймали меня на крючок, я начал говорить правду и не мог остановиться. Перед моими глазами плыли очертания историй. Не только большие события — «Как я обгорел», «Как я выбрался из ада», «Как я встретил Квитуна», — но и мелкие анекдоты, и второстепенные герои, которые появлялись по ходу действия, совершали какие-то дела, добрые или кровавые, и отправлялись жить своей жизнью. Если я был настоящим рассказчиком, профессионалом, я придумал бы какой-нибудь хитрый поворот сюжета, чтобы закончить все линии. Вам бы не пришлось гадать, что случилось с тем или иным персонажем. Например, с Шамитом. Или с архиепископом, который сжег своего предшественника. Но я не умею выдумывать события. Я говорю только о том, что видел и чувствовал сам. Что бы ни случилось с Коули или архиепископом, отцом той девушки за камнем, я этого не знаю. И не могу вам рассказать.

А вы опять смотрите на меня. Вы водите глазами по строчкам, словно надеетесь, что я внезапно превращусь в заправского сочинителя и выдумаю какой-то ловкий ход, чтобы связать все сюжетные линии и привести их к развязке. Но вы же знаете, что я весь выжжен, если можно так сказать. Во мне ничего не осталось.

Почему бы вам не облегчить мое положение. Пожалейте меня, умоляю. Стою на коленях прямо здесь, в переплете, и прошу вас.

Сожгите книгу, пожалуйста! Просто сожгите книгу. Я устал Я хочу в последний раз раствориться во тьме, и только вы можете преподнести мне этот дар. Я слишком много плакал я видел слишком много я устал я потерян готов идти к смерти так пожалуйста, пожалуйста, дайте мне сгореть.

Пожалуйста…

дайте…

мне…

сгореть…

* * *

Нет?

Понятно. Ладно, вы выиграли.

Я знаю, чего вы хотите. Вы хотите знать, как после странствий с Квитуном я попал на страницы этой книги. Да? Именно этого вы ждете? Мне не надо было говорить об этой проклятой тайне. Но я сказал. И вот мы опять смотрим друг на друга.

Что ж, вас можно понять. Если бы мы поменялись местами, если бы я взял в руки книгу и обнаружил, что кто-то ею овладел, я захотел бы узнать все — почему, когда, где и кто.

Где — в Германии, в маленьком городке под названием Майнц. Кто — парень по имени Иоганн Гутенберг. Когда — на этот счет я не совсем уверен, у меня плоховато с датами. Помню, было лето, стояла неприятная духота. Что касается года, то предположу, что это 1439-й, но могу промахнуться на пару лет. Вот они — где, кто и когда. Что еще осталось? Ах да — почему. Конечно. Самое главное. Почему.

Это просто. Мы отправились туда, поскольку Квитун прослышал, что этот Гутенберг создал какую-то новую машину. Он захотел увидеть ее, и мы пошли. Как я уже сказал, у меня всегда было плоховато с датами, но предположу, что к тому времени мы с Квитуном пропутешествовали около сотни лет. Это недолго, по меркам жизни демона. Некоторые из нас почти бессмертны, потому что происходят от слияния Люцифера и Первых Падших. Я, к сожалению, не такой чистой породы. Моя мать всегда гордилась тем, что ее бабка была одной из Первых Падших. Если это правда, то я мог бы прожить пять тысячелетий, если бы не втянулся в месиво слов. Так или иначе, но ни я, ни Квитун не старились. Наши мышцы не болели и не атрофировались, глаза нас не подводили, на слух мы не жаловались. Мы прожили век, наслаждаясь всеми излишествами, доступными в подлунном мире, ни в чем себе не отказывая.

За первые месяцы Квитун научил меня, как избегать неприятностей. Мы путешествовали ночью, на краденых лошадях, меняя их каждые несколько дней. Я не очень-то люблю животных. Не знаю демона, который бы их любил. Наверное, мы боимся того, что их положение слишком близко к нашему, и по прихоти грозного Бога из Книги Бытия и Апокалипсиса, творца и разрушителя, нас тоже могут поставить на четыре конечности, повесить нам на шею хомут и запрячь нас, как лошадей. Постепенно я стал чувствовать некую симпатию к этим животным, которые были чуть больше, чем рабами, но в своей бессловесности не могли протестовать против рабства или хотя бы рассказать свою историю. Историю скотины, которая тянет плуг по неподатливой земле; историю ослепленных птиц, которые поют до изнеможения в маленьких клетках и верят, что услаждают голосом бесконечную ночь; историю нежеланных отпрысков собак или кошек, которых отбирают у матерей и убивают на их глазах, а те не в силах постичь смысл этого ужасного приговора.

К людям жизнь была не менее жестока: они устало тащились за запряженной скотиной, ловили певчих птиц и выкалывали им глаза, вышибали мозги из новорожденных котят и думали лишь о предстоящих трудах, бросая трупики свиньям.

Единственная разница между представителями вашего вида и животными, чьи страдания я видел каждый день на протяжении сотни лет, заключалась в том, что у людей, хотя они были крестьянами и не знали грамоты, имелось очень ясное понятие о рае и аде, о грехах, навеки лишающих их милости Создателя. Обо всем этом они узнавали по воскресеньям, когда колокольный звон собирал их в церкви. Квитун и я по возможности приходили на службу, прятались в укромном месте и слушали речения местного священника. Если он внушал пастве, что они бессовестные грешники, и рассказывал, какие бесконечные муки ожидают людей за их преступления, мы считали своим долгом тайно понаблюдать за этим священником день-другой. Если ко вторнику он не впадал ни в одно из преступлений, которые клеймил в воскресенье, мы отправлялись дальше. Но если священник предавался обжорству за закрытыми дверьми и пил вино, какое его пастве не достанется вовек, если он совращал детей на исповеди и запугивал обесчещенных девочек или мальчиков вечным проклятием и геенной огненной, то мы считали своим долгом избавить его от дальнейшего лицемерия.

Убивали ли мы таких священников? Иногда, но мы так диковинно запутывали обстоятельства убийства, что ни один из прихожан не мог быть обвинен в этом преступлении. Наше умение мучить и отправлять на тот свет священников за десятилетия поднялось на высочайший уровень и приблизилось к гениальности.

Помню, мы прибили одного особенно развратного и зажравшегося святого отца к потолку его церкви — так высоко, что никто не мог понять, каким образом это проделано. Другого, удовлетворявшего свой извращенный голод за счет крошечных детей, мы разрезали на сто три части. Квитун справился с этим делом — его жертва оставалась живой (и молила о смерти), пока он не отделил от нее семьдесят девятый кусок.

Квитун хорошо знал мир. Не только человечество и его деяния, но и вещи иного рода, без явной связи между ними. Он разбирался в пряностях, парламентах, саламандрах, колыбельных, проклятиях, ораторском искусстве и болезнях; в загадках, цепях и вменяемости; в способах изготовления леденцов, в любви и вдовах; в сказках, которые рассказывают детям, в сказках, которые рассказывают родителям, и в сказках, которые человек рассказывает самому себе, когда все, что он знал прежде, теряет смысл. Кажется, не было такой темы, в которой Квитун был бы несведущ. А если он все-таки оказывался несведущим, то лгал так непринужденно, что я верил каждому слову, как Писанию.

Больше всего он любил руины, разоренные места, опустошенные войнами и забвением. Со временем я стал разделять его вкусы. Для нас такие места очень подходили, поскольку ваша братия избегала руин, веруя, что их населяют злые духи. Порой суеверия недалеки от истины.

То, что привлекало нас в разоренных местах, подчас влекло и других ночных бродяг, которых не пустили бы на порог христианского дома. Там собирались шайки злодеев и кровопийц. Мы без труда прогоняли их, очищая для себя облюбованное место.

Странно об этом говорить, но когда я вспоминаю ту нашу жизнь в разоренных домах, она напоминает мне семейную жизнь. Наша дружба длиной в век и стала неосвященным браком на середине отпущенного ей срока

* * *

Другого счастья я не знал

* * *

Когда я говорил о кратких и тяжких годах тех, кто пахал поля и ослеплял певчих птиц, мне казалось, что жизнь — любая жизнь — не так уж отличается от книги. Например, у нее тоже есть пустые страницы в начале и в конце.

В начале их не много. Через какое-то время появляются слова «В начале было Слово», — например. Хотя бы в этом мы согласны с Писанием.

Короткую историю моей длинной жизни я начал с мольбы о пламени и скором конце. Но я просил слишком многого. Теперь я это понимаю. Не стоило надеяться, что вы выполните мою просьбу. Зачем вам уничтожать то, чего вы еще не видели?

Вам нужно попробовать на вкус кислую мочу, прежде чем разбить горшок. Вам нужно увидеть язвы на теле женщины, прежде чем прогнать ее из вашей постели. Теперь я это понимаю.

Но всепожирающее пламя не может гореть вечно. Я расскажу вам еще одну историйку, чтобы заслужить этот огонь. Она не похожа, поверьте мне, на предшествующие рассказы. Мое последнее откровение — ни от кого больше вы такого не услышите. Единственная, уникальная история закончит эту книгу. И я расскажу вам — если будете хорошо себя вести — о природе великой тайны, о которой я говорил ранее.

Итак, однажды — точную дату я, как уже сказано, позабыл — Квитун сообщил мне:

— Мы должны отправиться в Майнц.

Я никогда не слышал про Майнц, а в тот момент вообще не горел желанием куда-либо идти. Я отмокал в ванне, наполненной кровью младенцев. На ее наполнение я потратил немало времени, поскольку ванна была немаленькая, а младенцев нелегко добыть (и сохранить живыми, чтобы ванна была горячей) в необходимом количестве. Мне понадобилось полдня, чтобы найти тридцать одного младенца, и еще час или более, чтобы перерезать их пищащие глотки и сцедить кровь. Справившись с этим делом, я наконец уселся в смягчающую влагу, вдыхая медово-медный аромат младенческой крови, и тут появился Квитун.

Он отшвырнул ногой останки тех, кто стал источником моего удовольствия, подошел ко мне и велел одеваться. Мы отправляемся в Майнц.

— К чему такая срочность? — возразил я. — Этот дом подходит нам как нельзя лучше — в лесу, далеко от людских глаз. Когда нам в последний раз удавалось прожить столько времени на одном месте, чтобы нас не потревожили?

— Так ты представляешь себе жизнь, Джакабок? — (Он называл меня Джакабоком, только когда напрашивался на спор; в приливе теплых чувств он звал меня мистером Б.) — Сидеть на месте, где никто не тревожит?

— А что в этом ужасного?

— Демонация стыдилась бы тебя.

— Мне дела нет до демонации! Мне есть дело только… — Я посмотрел на него, зная, что он может закончить эту фразу сам. — Мне нравится это место. Здесь тихо. Я подумывал, не купить ли козу.

— Зачем?

— Будет молоко. Сыр. С ней веселее.

Он поднялся и пошел назад к двери, пиная перед собой обескровленные трупики.

— Твоя коза подождет.

— Потому что тебе вдруг понадобилось тащиться в какой-то Майнц и смотреть, как очередной урод изобретет очередную уродскую машину?

— Нет. Потому что один из этих обескровленных недоносков под моими ногами — внук лорда Людвига фон Берга, который собрал небольшую армию мамаш, потерявших своих детей, плюс сотню мужчин и семерых священников. И они сейчас идут прямо сюда.

— Откуда они знают, что мы здесь?

— Один из твоих мешков дырявый. Ты оставлял след из плачущих детей на всем пути от города до леса.

Проклиная свою неудачливость, я вылез из ванны.

— Итак, козы не будет, — произнес я. — Может, в следующий раз?

— Смой кровь.

— Это необходимо?

— Да, мистер Б., — ответил он, снисходительно улыбаясь. — Необходимо. Я не хочу, чтобы по нашему следу пустили собак, потому что от нас разит…

— Мертвыми младенцами.

— Так мы пойдем в Майнц или нет? — спросил Квитун.

— Если ты хочешь пойти.

— Хочу.

— Почему?

— Там есть машина, которую мне нужно увидеть. Если она может делать то, о чем говорят, то она изменит мир.

— Правда?

— Правда.

— Ну, говори скорей, — попросил я. — Что за машина?

Квитун лишь улыбнулся.

— Мойся скорее, мистер Б., — сказал он. — Нас ждут новые места и новые зрелища.

— Что-то вроде конца света?

Квитун оглядел груды невинных детей вокруг ванны.

— Я говорю об изменении, не о конце.

— Каждое изменение — это конец, — сказал я.

— Вы только послушайте его. Голый философ.

— Ты насмехаешься надо мной, мистер К.?

— А тебя это обижает, мистер Б.?

— Только если ты хочешь меня обидеть.

Он оторвал взгляд от мертвых детей. Золотые искорки в его глазах сияли, как солнце, высветляя темные зрачки. Все было золотым — в его глазах и в его мире.

— Обидеть тебя? — повторил он. — Никогда. Я готов мучить кого угодно — хоть Папу, хоть святых, хоть мессию, пока мозг не взорвется. Но тебя — никогда, мистер Б., никогда.

* * *

Мы вышли из дома через заднюю дверь, когда фон Бергов легион солдат, священников и одержимых мщением мамаш входил в парадную. Если бы я не изучил чащу леса во время долгих блужданий по ней, наивно мечтая об идиллической жизни с Квитуном и козой, нас бы непременно поймали и изрезали на куски. Но я знал лабиринт лесных троп даже лучше, чем сам предполагал, и вскоре мы оторвались от легиона фон Берга на безопасное расстояние. Мы немного замедлили шаг, но не остановились, пока последний крик преследователей не замер вдали.

Мы немного передохнули, не говоря ни слова. Я слушал голоса птиц, чьи мелодии сейчас были более замысловатыми, чем простые ясные ноты, выпеваемые в залитых солнцем рощицах у опушки леса. Тьма изменяет все. Квитун, видимо, думал о Майнце. Позже, когда мы вышли из леса с другой стороны, за тридцать миль от того места, где вошли в чащу, он высмотрел троих охотников на лошадях и сразу предложил поохотиться на охотников, забрать их одежду, оружие, хлеб и вино, а также лошадей.

Мы сделали это и уселись среди голых мертвецов поесть и выпить.

— Наверное, надо их похоронить, — предложил я.

Я знал, Квитун не захочет тратить время попусту на рытье могил. Но я не ожидал того, что пришло ему в голову. Впечатляющая идея, я признаю. Мы протащили мертвецов метров на пятнадцать в глубь леса, где росли высокие деревья с плотным пологом листвы, после чего, к моему изумлению, Квитун подхватил один из трупов на руки, присел на корточки, потом внезапно подскочил и подбросил тело кверху с такой силой, чтооно пролетело сквозь густую крону. Труп пропал из виду, но я слышал, что он продолжал лететь вверх еще несколько секунд, пока не застрял на какой-то высокой ветке. Птицы побольше и поголоднее тех, что пели внизу, быстро склюют его плоть.

Квитун проделал то же самое с двумя другими телами, выбрав для каждого свое место. Он слегка запыхался, но был явно доволен собой.

— Когда их найдут, будут долго искать причину смерти, — сказал он. — Что означает это выражение лица, мистер В.?

— Просто я изумлен, — ответил я. — Мы уже сто лет вместе, а ты все время выдумываешь новые фокусы.

Квитун не скрыл своего удовлетворения и самодовольно улыбнулся.

— Что бы ты без меня делал, — произнес он.

— Умер бы.

— От голода?

— Нет. От жажды твоего общества.

— Если бы ты не был знаком со мной, у тебя не было бы причин оплакивать мое отсутствие.

— Но мы встретились, и теперь причина есть, — сказал я, отворачиваясь.

Мои и без того обгоревшие щеки вспыхнули от таких вопросов, и я пошел обратно к лошадям.

* * *

Мы забрали всех троих лошадей, что позволяло каждой отдыхать от всадника в пути и ускоряло наш путь. Был конец июля, и мы путешествовали ночью не только из осторожности, но и ради того, чтобы делать остановки в потаенных местах днем, когда недвижимый воздух становился неистово жарким.

Оттого что наше путешествие ограничивалось короткими летними ночами, у Квитуна портилось настроение, и я согласился ехать и днем и ночью, чтобы скорее добраться до Майнца. Лошади вскоре выбились из сил, и одна буквально пала подо мной. Мы оставили двоих живых рядом с мертвой (к трупу они не проявили ни малейшего интереса) и, взяв оружие и то немногое, что осталось от украденной вчера еды, побрели дальше пешком.

Лошадь пала сразу после рассвета. Пока мы шли, жар восходящего солнца, поначалу мягкий, становился все более гнетущим. Пустая дорога, простиравшаяся перед нами, не обещала никакой тени под крышей или деревом. По обочинам тянулись поля недвижных колосьев.

Одежда, взятая у охотников, богатая и подходящая по размеру, душила меня. Я хотел сорвать ее и идти нагишом, как в подземном мире. Впервые после того, как мы с Квитуном покинули пропитанную кровью лесную поляну, я захотел вернуться в Девятый круг, вновь очутиться среди мусорных гор и долин.

— Ты так же себя чувствовал? — спросил Квитун.

Я бросил на него озадаченный взгляд.

— В огне, — пояснил он, — где ты получил свои шрамы.

Я покачал головой, в которой словно стучал молот.

— Глупо, — пробормотал я.

— Что?

В его голосе звучала угроза. Мы с ним бесконечно спорили, зачастую неистово, но наши перепалки никогда не доходили до насилия. Я слишком преклонялся перед ним, чтобы дойти до этого. Целое столетие мы воровали, убивали, путешествовали, ели и спали вместе, но этот век не изменил моей горькой уверенности в том, что если звезды расположатся нужным образом, Квитун без колебаний убьет меня. Сегодня в небе была всего одна звезда, но как же она пылала! Она была подобна сияющему немигающему глазу, поджаривавшему ярость в котелках наших мозгов, пока мы шли по пустой дороге.

Если бы я не чувствовал на себе огненного взгляда, если бы в этом взгляде не было осуждения, я бы унял свой гнев и извинился перед Квитуном. Но не сегодня. Сегодня я ответил честно.

— Я сказал «глупо».

— Ты говоришь обо мне?

— А как ты думаешь? Глупый вопрос, глупая голова.

— Кажется, ты сошел с ума от перегрева, Ботч.

Мы уже стояли лицом друг к другу на расстоянии вытянутой руки.

— Я не безумен, — сказал я.

— Тогда зачем ты поступаешь как идиот, называя меня глупым? — Его голос понизился до шепота — Или ты так устал от пыли и жары, что хочешь разом избавиться от всех невзгод. Да, Ботч? Ты устал от жизни?

— Нет. Только от тебя, — сказал я. — От тебя и твоих вечных скучных разговоров о машинах. Машины, машины! Кому интересно, что изобретают люди? Мне — нет!

— Даже если машина изменит мир?

Я засмеялся.

— Ничто не изменит это, — сказал я. — Звезды. Солнце. Дороги. Поля. И многое, многое другое. Мир без конца.

Мы пристально посмотрели друг другу в глаза, но мне больше не нужно было ловить его взгляд, даже во всем его золотом сиянии. Я повернулся назад, туда, откуда мы пришли, хотя дорога в ту сторону тоже была пуста и неприветлива. Мне было все равно. Мне совершенно не хотелось идти в Майнц и смотреть на то, что Квитун считал таким интересным.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— Куда угодно. Главное — подальше от тебя.

— Ты умрешь.

— Нет, не умру. Я жил до того, как узнал тебя, проживу и дальше, когда тебя забуду.

— Нет, Ботч. Ты умрешь.

Я был от него в шести или семи шагах, когда внезапно почувствовал страх и осознал, что значат его слова. Я уронил мешок с едой и, даже не поглядев на Квитуна, чтобы подтвердить свои страхи, бросился к единственному укрытию — к зарослям пшеницы. За спиной я услышал звук:, похожий на щелканье бича, и почувствовал волну жара, догнавшую меня. Она была достаточно сильна, чтобы подтолкнуть меня вперед. Мои ноги, закованные в эти чертовы модные сапоги, запнулись друг о друга, и я упал в мелкую канаву между дорогой и полем. В этом было мое спасение. Если бы я остался стоять, меня бы снесло волной жара, которую Квитун изрыгнул в моем направлении.

Жар миновал меня и дошел до колосьев. Они почернели в один миг, а после расцвели огнем, роскошным оранжевым пламенем, поднимавшимся на фоне безупречно синего неба. Если бы у огня было больше добычи, чем пожухлые стебли, я бы сгорел дотла в той самой канаве. Но огонь пожрал их за половину удара сердца, и пламя в поисках пищи побежало по краям поля в обе стороны. Завеса дыма поднялась от почерневшего жнивья, и под ее прикрытием я пополз по канаве.

— Я думал, что ты демон, Ботч, — сказал Квитун. — Посмотри на себя. Ты всего лишь червь.

Я замер, оглянулся и сквозь разрыв в пелене дыма увидел, что Квитун стоит в канаве и наблюдает за мной. На его лице застыла гримаса отвращения. Я видел такое выражение его лица, но нечасто. Он приберегал его для самой низкой и безнадежной мрази, которую мы встречали на пути. Теперь и я был причислен к ней, и этот факт жалил больнее, чем то, что он мог убить меня взглядом, а я не успею напоследок вздохнуть.

— Червь! — призвал он меня. — Готовься сгореть.

В следующий миг должен был вырваться убивающий огонь, но две случайности спасли меня. Во-первых, со стороны поля раздались крики — скорей всего, хозяева бежали сюда в надежде затушить пламя. Во-вторых, совсем неожиданно внезапно сгустившийся дым от горевших колосьев полностью закрыл просвет, в который Квитун смотрел на меня.

Я не стал дожидаться второго шанса. Выбрался из канавы под покровом сгущавшегося дыма и побежал по дороге, чтобы уйти от Майнца как можно дальше и как можно быстрее. Я не оглядывался, пока меня и Квитуна не разделило полмили, на каждом шагу опасаясь его преследования.

Но нет. Когда я наконец дал отдохнуть своим разрывающимся легким и остановился, чтобы посмотреть назад на дорогу, Квитуна и след пропал. Только клякса дыма скрывала место нашего безрадостного прощания. Насколько я мог видеть, крестьянам не удавалось справиться с пламенем Квитуна уничтожавшим иссушенный урожай. Пламя перекинулось через дорогу и пожирало колосья на другой стороне.

Я побежал, дальше, уже в более спокойном темпе. Задержался лишь для того, чтобы снять эти пыточные сапоги, после чего швырнул их в канаву и позволил своим демоническим ногам вольготно понежиться на воздухе. Сначала казалось странным идти по дороге вот так, босиком, после многих лет стреноженного ковыляния в обуви. Но самые большие удовольствия всегда просты. Даже проще, чем ходить босиком.

Когда расстояние между мной и Квитуном увеличилось еще на четверть мили, я снова остановился и оглянулся. Поля по обе стороны дороги неистово пылали, ничто не сдерживало огонь, и с обеих сторон валили столбы черного дыма. Однако дорога не была задымленной — ее освещали снопы солнечного света, пробивавшиеся сквозь дым В одном из снопов стоял Квитун, глядя прямо на меня. Ноги его были широко расставлены, руки сложены за спиной. Он откинул капюшон, обычно скрывавший его демонические черты, и сила моего инфернального взгляда, а также яркое солнце позволяли мне рассмотреть выражение его лица, несмотря на приличное расстояние. Точнее, отсутствие всякого выражения. В его взгляде больше не было ненависти или неодобрения, и я заметил — или хотел бы заметить — тень озадаченности, как будто он не понимал, почему после стольких лет, прожитых вместе, мы расстались так быстро и так нелепо.

Тут сноп света погас, и Квитун пропал из виду.

* * *

Возможно, будь я посмелее, я бы тут же вернулся. Я бы бросился к нему, призывая по имени, рискуя получить новый огненный заряд или прощение.

Слишком поздно! Солнце скрылось, и дым заволок все в том направлении, включая Квитуна.

Я стоял посреди дороги добрых полчаса, надеясь, что он появится из дымной тучи и пойдет прямо ко мне, оставив позади все наши вздорные перепалки.

Но нет. К тому времени, когда дым рассеялся, открыв вид на дорогу до самого ускользающего горизонта, Квитун ушел. То ли он ускорил шаг и быстро вышел из поля моего зрения, то ли предпочел добраться до Майнца извилистыми полевыми тропами, но он исчез, поставив меня перед горчайшей дилеммой. Если я побегу туда, куда собрался бежать, я вернусь в мир, где за сотню лет не встретил ни одного сородича-демона, которому мог бы доверять. С другой стороны, если я развернусь и пойду в Майнц в надежде помириться с Квитуном, я поставлю на карту свою жизнь. С рациональной точки зрения мое будущее зависело от того, действительно ли он собирался сжечь меня волной огня или всего лишь хотел напугать в отместку за то, что я назвал его глупым В пылу ссоры мне показалось, что он решил убить меня, но теперь я отважился думать иначе. Ведь я видел его лицо в солнечном свете, и на этом лице не было ни тени отвращения и гнева.

На самом деле не имело значения, простил он меня или нет. У меня была одна простая причина не выяснять истинные намерения Квитуна. Я просто не мог представить себе жизни на земле без него.

Так был ли у меня выбор? Мы оба вели себя так, будто нам солнце голову напекло: сначала Квитун задал глупый вопрос, потом мне не хватило здравого смысла пропустить это мимо ушей и идти дальше. После первой перепалки события развивались с безумной скоростью и яростью, чему способствовал тот факт, что занявшаяся пламенем пшеница за считаные секунды превратилась в апокалипсическую преисподнюю.

Так или иначе, все уже случилось. А теперь, как я глубине души понимал, предстоит это исправить. Мне нужно пойти за ним и с готовностью принять любые последствия нашего воссоединения.

* * *

Итак, в Майнц.

Но сначала надо разобраться с вопросом, наверняка возникшим у вас по поводу происшествия на дороге. Почему Квитун мог изрыгать огонь или изобразить разорвавшуюся топку, как он сделал сотню лет назад, истребив банду моих преследователей, а я был способен только на урчание в животе?

Все дело в породе. У Квитуна она была, а у меня нет. Он вел свою родословную от Первых Падших, а высшая каста ада от рождения обладает особыми силами, недоступными остальным. Мы не можем овладеть тем, чего не дала нам природа.

Это не зависит ни от желания, ни от старания. На тридцать восьмом (или около того) году нашего совместного путешествия, посреди беседы о растущей как на дрожжах численности человечества и об угрозе, которую оно для нас представляло, Квитун вдруг спросил, не пора ли поучить меня «огненным фокусам», как он это называл.

— Ведь не предскажешь, когда тебе захочется кого-нибудь быстро сжечь.

— Ты говоришь о человечестве?

— Я говорю о любом живом существе, которое встанет у тебя на пути, мистер Б. Человеческом, демоническом, ангельском.

— Ты сказал «ангельском».

— Правда?

— Да. Оговорился?

— Почему?

— Тебе же не приходилось убивать ангелов?

— Троих. Ну, двоих точно, а одного — почти наверняка. Он остался наполовину парализованным.

Он не лгал. К тому времени я уже изучил признаки — опущенные глаза, чуть прижатые красные чешуйки вокруг его шеи, — подтверждавшие, что он не лукавит.

Да, Квитун убил одного, двоих или троих ангелов своим немилосердным огнем. И ничто не воодушевляло меня больше, чем перспектива научиться убивать так, как убивал он. Демонация знает, как он старался! Лет пять он пытался научить меня изрыгать огонь. Но навык не давался мне, и чем настойчивее я заставлял свое тело подчиняться новым командам, тем сильнее оно сопротивлялось. Вместо умения рождать убийственный огонь в лимфе и внутренностях я получил камни в почках и язву. Камни я вывел за день-два ослепляющей боли несколько месяцев спустя. А язва со мной по сей день.

Вот и все обучение «огненным трюкам». Мое генеалогическое древо, со временем решил мой учитель, настолько отдалено от чистокровной породы, что приемы Квитуна неприменимы к моему строению и происхождению. Я до сих пор помню его слова, когда мы наконец пришли к выводу, что понапрасну стараемся передать мне зажигательный талант.

— Ничего, — сказал Квитун. — Тебе ведь и не нужно учинять пожары. У тебя всегда есть я.

— Всегда?

— Я сказал не так?

— Так.

— Или я лгун?

— Нет, — солгал я.

— Значит, ты всегда будешь в безопасности. Если не сумеешь сам зажечь огонь, стоит лишь позвать меня — я встану на твою сторону и испепелю твоих врагов, не спрашивая о причинах размолвки.

* * *

Итак, в Майнц. Найти дорогу было легко: Квитун оставил след из пожарищ, и идти за ним было проще, чем прокладывать путь по карте. Я потерял счет разрушенным деревням и обезлюдевшим селениям. С той же дотошностью он стирал с лица земли одинокие фермы и церкви.

Что до людей, то они либо грудами валялись на улицах выжженных деревень, либо — так было на фермах — лежали возле почерневших домов, притянув руки и ноги к телу, как обугленные эмбрионы. В двух церквях он сумел уговорить паству собраться на улице и сжег всех вместе, так что прихожане полегли рядами, протягивая руки к родным и близким — особенно к детям, — пока огонь изничтожал их тела.

Это неистовство опустошило земли, по которым я шел. Если там и остались выжившие, они предпочли бежать, а не хоронить мертвых.

Потом пепелища стали встречаться реже, вдали замелькали фигуры, и я услышал звуки марширующих ног. Я спрятался за обгорелыми руинами каменной стены и смотрел на батальон военных под предводительством командира сидевшего верхом на лошади. Его лицо, невидимое для солдат, выдавало сильную тревогу. Он обозревал задымленное небо и вдыхал, как и я, вонь поджаренной человечины.

Когда батальон мрачных солдат под командованием встревоженного капитана протопал мимо, я вышел из укрытия и вернулся на дорогу. Впереди виднелся клочок леса, и те, кто прокладывал дорогу, решили не продираться сквозь неподатливые заросли. Дорога шла в обход непринужденными изгибами. Я не видел больше никаких следов фейерверков Квитуна и понял почему, когда обогнул лес. Окраины Майнца находились в сотне метров от меня. Этот городок ничем не отличался от великого множества других городков, которые мы с Квитуном уже повидали. Не было ни единого признака, что здесь задумано нечто способное изменить мир, а тем более что это нечто уже создано. Но о Вифлееме в свое время можно было сказать то же самое.

Я не торопился, а наоборот, замедлил шаг и едва ковылял по улицам, всем своим видом убеждая любого жителя Майнца что мое тело изранено под стать обожженному лицу. У ваших сородичей уродливое и изломанное вызывает суеверный ужас; вы боитесь, что это плачевное состояние заразно. Богобоязненные граждане Майнца не были исключением из общего правила. Они звали детей с улиц, когда я ковылял мимо, и натравливали на меня собак. Правда, я не видел ни одной такой послушной собаки, чтобы она повиновалась приказу и кинулась на меня.

А если кто-то из людей оказывался слишком близко, когда мои своенравные хвосты начинали шевелиться в штанах, у меня был ряд гротескных причуд, чтобы отвадить любопытных. Я разевал рот, как безумец, и оттуда капала слюна, а серо-зеленые сопли пузырились в запаршивевших дырах посреди моего лица, где когда-то, много-много пожаров тому назад, был нос.

Ха! Вам противно? Я уловил тень отвращения на вашем лице. Вы пытаетесь это скрыть, но ваш самоуверенный вид меня не обманет — будто вам известны все тайны под луной. Вам не провести меня. Я изучаю вас очень давно. Я чувствую запах вашего дыхания, нажим ваших пальцев, когда вы переворачиваете страницы. Я знаю больше, чем вы когда-либо сможете себе представить, и гораздо больше, чем вы хотели бы мне показать. Могу описать одну за другой все маски, которые вы надеваете, чтобы скрыть от меня то, что я, по-вашему, не должен видеть. Но поверьте, я все равно все вижу. И ложь, и гадкую правду под нею.

Раз уж мы говорим по душам, я должен сообщить вам: это последняя часть истории, больше я вам ничего не расскажу. Почему? Потому что больше мне нечего рассказывать. Дальше история будет в ваших руках, буквально. Вы подарите мне огонь. Последний из многочисленных костров моей жизни. И все закончится, для нас обоих.

Мистер Б. исчезнет.

Но сначала мне нужно поведать о секретах дома Гутенберга — секретах, спрятанных за несколькими крепкими деревянными дверьми. А за другой дверкой, сотканной из света, скрывалась тайна более великая, чем все, что мог изобрести Гутенберг.

* * *

Я надеюсь, вы не подведете меня после того, как я выложу вам всю правду. Понимаете, о чем я? Демон, рожденный в низших кругах, не имеет склонности к великим магическим деяниям, но время, одиночество и гнев дают силу даже самой ничтожной твари. Эта сила накапливается за долгую жизнь, а вместе с ней увеличиваются вред и боль, которые она способна причинить. Адские профессора мучений называли эти пытки «пятью муками»: боль, скорбь, отчаяние, сумасшествие и опустошение.

Прожив века, я накопил достаточно сил, чтобы познакомить вас с любой из пяти мук, если вы пожалеете для меня обещанного огня.

Воздух между этими словами и вашими глазами опасно затрепетал В начале нашей беседы вы искренне верили, что вам уготовано место в раю и никто из демонации не доберется до вас, однако теперь вся уверенность улетучилась, забрав с собой и ваши мечты о непорочности.

Я вижу по вашим глазам — у вас не осталось и следа чистой радости. Лучшая пора жизни прожита. Дни, когда божественное прозрение внезапно снисходило на вас, открывая вам справедливость мироздания и ваше собственное место в нем, — те дни уже в прошлом. Они канули во тьму, которую вы сами выбрали, а вместе с вами и я — мелкий демон со шрамами вместо лица и тошнотворным телом, убивавший вашего брата бессчетное количество раз и готовый убить снова, если представится возможность. Подумайте об этом. Не странно ли, что ваша душа — та самая, знавшая моменты прозрения, облегчавшие унизительную скуку вашей жизни, — ушла в небытие? Когда вы были невинны, вы не стали бы продираться сквозь байки об отцеубийстве, пытках и побоищах. Вы отмахнулись бы от этого, решительно отвергнув такую безнравственность и распутство.

Ваш разум — сточная труба куда стекают грязь, боль и гнев. В ваших глазах, в вашем поту, в вашем дыхании сквозит злоба. Вы так же испорчены, как я, но вы тайно гордитесь этим безграничным запасом злобы.

Не смотрите на меня так, будто не понимаете, о чем я. Вы знаете свои грехи наперечет. Вы знаете свои желания и знаете, на что пойдете ради их утоления. Вы грешник. И если по несчастливому стечению обстоятельств вы умрете раньше, чем сумеете искупить всю причиненную вами боль и выплеснутую ярость, если вы при жизни не расплатитесь за собственное зло, то вам уготовано место в подземном мире, а не пристанище в раю.

Я говорю об этом сейчас, чтобы вы не подумали, будто это игра — закончил играть и забыл. Все происходит всерьез с самого начала и, поверьте мне, до конца.

Я начал мысленный отсчет. Позже объясню вам зачем.

Пока просто знайте, что я считаю, и конец близится. Я говорю не о конце книги, а о КОНЦЕ всего, что вы знаете. Иными словами — о вашем собственном конце. Ведь это и есть все, что мы знаем. Когда замирает ритм танца, мы остаемся одни; все мы, и проклятое человечество, и демоны, без различий. Объекты наших желаний давно отошли в иные миры. Мы один на один с пустыней, где бушует ветер и звонит мощный колокол, призывая на Страшный суд.

Ну, хватит бреда. Вы хотите знать, что случилось дальше? Конечно, конечно. Расскажу с удовольствием.

Я еще не говорил вам, что Майнц, где жил Гутенберг, был построен на берегу реки. Город располагался по обоим берегам, соединенным деревянным мостом, на вид довольно хлипким. Если бы река разбушевалась, течение смыло бы мост.

Я не пошел через мост сразу, хотя после быстрого осмотра понял, что большая часть города находится на другом берегу. Сначала я обежал улочки и аллеи по эту сторону реки, стараясь остаться в тени и держать ухо востро. Я услышал обрывки слухов, бессвязное испуганное бормотание — явные признаки того, что Квитун здесь уже потрудился. Я искал кого-нибудь, кто был в курсе событий, чтобы выследить его на тихой улочке, прижать к стенке и выпытать все подробности. Люди быстро выкладывали свои секреты, если я обещал оставить их в покое после исповеди.

Но поиски не увенчались успехом Я подслушал кое-какие сплетни, но это были обычные злобно-тоскливые пересуды, составляющие суть жизни кумушек везде и всюду: толки об изменах, жестокости и болезнях. Я не услышал ничего, что намекало бы на меняющее мир открытие, сделанное в этом убогом городишке.

Я решил перейти через реку, задержавшись на пути к мосту только затем, чтобы взять пирожков с мясом у пирожника и пива у местного лоточника. Пиво оказалось скверным, а пироги мне понравились, мясо в них — собачье или крысиное, мне показалось — было не пресное, а сочное и вкусное. Я пошел обратно к лоточнику и сказал ему, что пиво омерзительно и мне очень хочется убить торговца за то, что он позволил мне взять такую дрянь. Торговец пришел в ужас и отдал мне все свои деньги, которых хватило, чтобы купить еще три пирога с мясом у пирожника, явно озадаченного тем, что разбойник и грабитель вернулся к нему как законопослушный покупатель да еще заплатил за отнятый пирог.

Он был рад получить деньги, но как только я с ним расплатился, велел мне идти своей дорогой.

— Может, ты и честный, — сказал, он, — но от тебя разит чем-то скверным.

— Насколько это скверное скверно? — спросил я, набив рот мясом и тестом.

— Ты не обидишься?

— Клянусь.

— Ладно, скажу так: у меня достаточно всякого в пирогах, от чего моих покупателей вывернуло бы наизнанку, узнай они об этом. Но если бы ты был последним куском мяса в христианском мире и без тебя моему делу настал бы конец, я бы лучше подался в мусорщики, чем попытался бы сделать что-то вкусное из тебя.

— Интересно, я должен обидеться? — спросил я. — Потому что если да, то…

— Ты обещал, что не станешь, — напомнил пирожник.

— Правда, правда — Я откусил еще пирога и произнес: — Гутенберг.

— Что с ними?

— С ними?

— Это большая семья. Я мало что о них знаю, только обрывки сплетен от жены. Она говорила что старше Гутенберг при смерти, если ты за этим пришел.

Я бросил на него озадаченный взгляд, хотя был менее озадачен, чем делал вид.

— Почему ты решил, что я пришел в Майнц к умирающему?

— Ну, я просто предположил, поскольку раз ты демон, а у старика Гутенберга та еще репутация… Не поручусь, что это правда, просто повторяю то, о чем твердит Марта, моя жена, а она говорит, что он…

— Погоди, — прервал его я. — Ты сказал «демон».

— Не думаю, что старик Гутенберг демон.

— Господь всемогущий! Нет. Я не утверждаю, что кто-либо из клана Гутенбергов — демон. Это я демон.

— Знаю.

— Вот и я к тому. Откуда ты знаешь?

— А, все из-за твоего хвоста.

Я обернулся за спину, чтобы посмотреть на то, что видел он. Пирожник был прав. Один из моих хвостов выбился из штанины.

Я приказал хвосту вернуться в укрытие, и он насмешливо удалился. Тем временем дурень пирожник искренне веселился над тем, какой у меня послушный хвост.

— Разве ты совсем не боишься того, что увидел?

— Нет, не боюсь. Марта, моя жена, говорила, что на прошлой неделе видела в городе много небесных и адовых существ.

— А с головой у нее все в порядке?

— Она вышла за меня замуж, так что сам посуди.

— Значит, не все, — решил я.

Пирожник выглядел озадаченным.

— Ты что, оскорбил меня? — спросил он.

— Цыц, я думаю! — шикнул я на него.

— Тогда можно мне идти?

— Нет, нельзя. Сначала отведешь меня к дому Гутенбергов.

— Но я весь в грязи и в крошках пирогов.

— Значит, будет что рассказать детям, — отрезал я. — Как ты вел через весь город самого ангела смерти — господина Джакабока Ботча, или мистера Б.

— Нет, нет, нет. Умоляю вас, мистер Б., мне недостанет сил. Меня это доконает. Мои дети осиротеют. Моя жена, моя бедная жена..

— Марта.

— Я знаю, как ее зовут!

— Она овдовеет.

— Понятно. Значит, у меня нет выбора.

— Ни малейшего.

Тогда он пожал плечами и повел меня по улицам Я шагал вслед за пирожником, положив руку ему на плечо, как слепой.

— Расскажи мне кое-что, — сказал пирожник как бы между прочим. — Настал тот самый конец света, о котором нам читает священник? Из Откровения?

— О демонация! Нет!

— Откуда тогда взялись существа небесные и адовы?

— Если подумать, это оттого, что сделано очень важное открытие. Оно изменит мир навсегда.

— Как?

— Я не знаю. Чем занимается этот Гутенберг?

— Он золотых дел мастер, мне кажется.

* * *

Хорошо, что он меня проводил, но лучше было бы обойтись без разговоров. Все улицы городка были похожи одна на другую — грязь, народ, черно-серые дома, подчас более убогие, чем развалины, в которых мы с Квитуном ночевали во время странствий.

Квитун! Квитун! Почему я все время помнил о нем и о том, что его нет рядом? Вместо того чтобы освободиться от этой одержимости, я превратил ее в игру, перечисляя пирожнику самые примечательные кушанья, какие мы с Квитуном попробовали в пути: акула, сом, рыба-пузырь, кроваво-картофельный суп, суп из святой воды с вафлями, крапивно-игольный суп, тюря из мертвеца, приправленная прахом сожженного епископа, и так далее. Память подбрасывала мне новые воспоминания, больше, чем я ожидал.

Я наслаждался воспоминаниями и с радостью поделился бы и другими незабываемыми сценами, если бы меня не прервал нарастающий страдальческий вой, донесшийся с улиц. Он сопровождался ни с чем не сравнимым запахом горящей человеческой плоти.

Мгновение спустя источники шума и тошнотворного запаха появились перед нами: мужчина и женщина, над чьими пышными прическами пламя поднималось почти на метр, с энтузиазмом пожирая их волосы, спины, ягодицы и ноги. Я отступил, но пирожник стоял посреди дороги и пялился на них, пока я не потянул его за руку и не отодвинул в сторону.

Я посмотрел на него и понял, что он уставился на узкую полоску небес между карнизами крыш по обеим сторонам улицы. Я проследил за его взглядом и увидел, что там двигались какие-то фигуры, сияющие даже на фоне яркой голубизны летнего неба. Это были не облака, хотя по чистоте и непредсказуемости они не уступали облакам и стайкой бесформенных очертаний плыли в одном направлении с нами.

— Ангелы, — сказал пирожник.

Я был искренне изумлен тем, что он знает о таких вещах.

— Ты уверен?

— Конечно уверен, — ответил он, и в его голосе послышалось легкое раздражение. — Гляди. Сейчас они проделают то, что всегда делают.

Я поглядел. И увидел, к своему изумлению, что все бесформенные массы сошлись в одну точку, превратились в единую сияющую фигуру и стали вращаться против часовой стрелки по спирали. Центр фигуры разгорался все ярче, а потом взорвался, выплевывая пятна света, как лопнувший стручок. Горошины опустились, вращаясь, вниз на крыши домов и растаяли без следа, как снег ранней весной.

— Должно быть, происходит что-то очень важное, — сказал я себе. — Квитун был прав.

— Уже недалеко, — сообщил пирожник. — Можно, я отсюда покажу вам, куда идти?

— Нет. Доведи меня до самой двери.

Без лишних слов мы двинулись дальше. Вокруг было много народу, но я больше не добавлял к своему обычному облику гротескные штрихи, такие как вывалившийся язык и сопли, бегущие из ноздрей. Не было нужды. Передо мной шел измазанный навозом пирожник, и мы вместе представляли собой достаточно отвратительную пару, чтобы горожане держались от нас подальше и отводили взгляд, когда проходили мимо.

Люди чувствовали смутное беспокойство, и вовсе не из-за нашего вида. Даже те, кто еще не заметил нас, опускали глаза и смотрели себе под ноги. Казалось, все знали, что ангелы и демоны посетили здешние улицы, и спешили по делам, не желая замечать солдат этих двух армий.

Мы свернули за угол, потом еще раз, и после каждого поворота прохожих становилось все меньше. Наконец мы вышли на улицу, где было полно мелких лавок и мастерских: заведение сапожника, лавка мясника, торговля мануфактурой. Все было закрыто, кроме лавки мясника, что оказалось кстати, потому что мой желудок требовал съестного. Пирожник пошел со мной, но вряд ли его интересовал ассортимент лавки мясника. Он как будто боялся остаться в одиночестве на этой зловеще пустынной улице.

В лавке было не убрано, опилки на полу впитывали кровь, а в воздухе роились мухи.

И тут из-за прилавка послышался сдавленный от боли голос.

— Берите что угодно… — хрипло сказал этот голос — Мне все это… уже… не нужно.

Мы с пирожником заглянули за прилавок. Мясник лежал на опилках по другую сторону прилавка, все его тело было сплошь исколото и изрезано. Вокруг него разлилась широкая лужа крови. Смерть смотрела на нас из его маленьких голубых глазок.

— Кто это сделал? — спросил я.

— Один из ваших, — ответил пирожник. — Видишь, как его мучили.

— Не стоит судить скоропалительно, — парировал я. — У ангелов прескверный характер. Особенно в приступе праведности.

— Оба… ошибаетесь… — выговорил умирающий.

Пирожник обошел прилавок и подобрал два ножа, валявшиеся возле тела мясника.

— От них, нету толка, — сказал мясник. — Я думал, одного хорошего удара в сердце хватит. Но нет. Я истекал кровью, но не умирал, поэтому исколол себя всего. С женой, надо сказать, было проще. Пырнул хорошенько…

— Вы убили вашу жену? — спросил я.

— Она вон там — Пирожник кивнул на дверь, ведущую в глубь помещения. Он подошел туда и, застыв на пороге, присмотрелся. — Он вырезал ей сердце.

— Я не хотел, — сказал мясник. — Я хотел, чтобы она умерла и ее охраняли ангелы. Но я не хотел рубить ее на куски, как свиную тушу.

— Почему же вы это сделали? — спросил его пирожник.

— Так захотел демон. У меня не было выбора.

— Здесь был демон? — сказал я. — Как его звали?

— Ее звали Мариаморта. Она приходила сюда, потому что настал конец света.

— Сегодня?

— Да. Сегодня.

— Ты не сказал об этом, — обратился ко мне пирожник. — Если бы я знал, я бы пошел к своей семье.

— Если самоубийца-мясник утверждает, что наступил конец света это не означает, что мы должны ему верить.

— Но мы верим, поскольку это правда, — произнес кто-то у двери.

Это был Квитун. Какой-то знатный человек лежал сейчас где-то мертвый и раздетый, потому что Квитун нарядился в богатый костюм алого, золотого и черного цвета, явно с чужого плеча. Его облик стал еще более впечатляющим оттого, что длинные черные волосы были уложены в тугие блестящие локоны, а усы и бородка подстрижены.

Его новый облик выбил меня из колеи. Он снился мне несколько ночей назад как раз таким, до последней черточки, до мельчайшего камушка на ножнах кинжала. Во сне у него была причина так разодеться, но сейчас мне отвратительно говорить об этом. Мне стыдно. Но почему бы нет? Мы зашли так далеко, вы и я, и я скажу правду. Он так разоделся в моем сне, потому что мы собирались пожениться. Какие лакомые сны создает наш разум! Это бессмысленный вздор, конечно. Но он волновал меня, даже когда я проснулся.

Теперь я обнаружил, что сон был вещим. Квитун из плоти и крови стоял в дверях, одетый точь-в-точь как тогда, перед заключением нашего союза. Было лишь одно отличие — он совершенно не интересовался женитьбой. У него были апокалипсические замыслы.

— Разве я не говорил тебе, мистер Б.? — злорадно спросил он. — Разве я не говорил тебе, что в Майнце происходят события, приближающие конец света?

— Видите? — простонал мясник у моих ног.

— Стихни, — приказал я ему.

Он поймал меня на слове и умер. Я был рад. Мне не нравилось, когда рядом со мной кто-то страдал от боли, а теперь все кончилось. Больше не нужно о нем думать.

— Кто твой новый друг? — лениво спросил Квитун.

— Он просто продавал пироги. Не надо его обижать.

— Нынче конец света, каким мы его знаем, мистер Б. Разве имеет значение, умрет пирожник или нет?

— Нет. Тем более если он останется жить.

Квитун улыбнулся своей свирепой сияющей улыбкой и пожал плечами.

— Ты прав. Не имеет значения.

Он отвел злобный взгляд от пирожника и обратил его на меня.

— Что заставило тебя пойти за мной? — поинтересовался он. — Я думал, мы расстались на дороге и все между нами кончено.

— И я так думал.

— Что же произошло?

— Я ошибся.

— Когда?

— Когда решил идти дальше без тебя. В этом… нет… никакого смысла.

— Я тронут.

— А по твоему тону не скажешь.

— Я разочаровал тебя. Бедный Джакабок. Ты уповал на великий миг воссоединения? Может, ты надеялся, что мы бросимся, рыдая, в объятия друг друга? И я скажу тебе все нежные слова, которые говорю тебе во сне?

— Что ты знаешь про мои сны?

— О, гораздо больше, чем ты предполагаешь.

«Он был в моих снах, — подумал я. — Он прочел книгу моих ночных дум».

Он даже вписывал туда себя, если это его забавляло. Может быть, это подстроил он сам — нашу странную свадьбу во сне. Может быть, это не мое противоестественное желание, а его.

В этой догадке заключалось странное успокоение. Если наша идиллическая свадьба придумана Квитуном, то я, возможно, надежнее защищен от его гнева, чем мне представлялось. Только влюбленный может вместить в себя ту радость, которая мне приснилась: деревья, окаймлявшие аллею к алтарю, пышно цвели, ветер колыхал благоухающие ветви, и в воздухе, подобно однокрылым бабочкам, кружился вихрь осыпающихся лепестков.

Надо напомнить Квитуну об этом видении, когда мы останемся вдвоем. Как бы он ни сопротивлялся, я вытащу его из убежища, где он маскируется и прячется; из того места, где он старался обрести власть надо мною.

Но пока у меня имелось другое неотложное дело: отвлечь моего недавнего приятеля от намерения испепелить меня прямо здесь и сейчас. Я не мог забыть, как он глядел на меня, лежавшего в грязной канаве. На его губах не было и тени улыбки, только четыре холодных слова.

— Червь, — сказал он, — приготовься к сожжению.

Не об этом ли он сейчас думал? Не разгоралось ли в его внутренней топке убийственное пламя, готовое извергнуться, как только Квитун решит, что время пришло?

— Ты, кажется, нервничаешь, мистер Б.

— Не нервничаю, просто удивлен.

— Что тебя удивляет?

— Ты. Здесь. Я не ожидал увидеть тебя так скоро.

— Тогда я опять спрошу тебя, зачем ты пошел за мной?

— Я не шел.

— Ты лжец. Закоренелый лжец. Ужасный лжец — Квитун покачал головой. — Похоже, ты безнадежен. Ничему не научился за годы?' Если не можешь нормально соврать, говори правду. — Он кивнул на пирожника — Или ты пытаешься сохранить достоинство ради этого недоумка?

— Он не недоумок. Он печет пироги.

— Ах да — Квитун засмеялся, искренне развеселившись. — Если он печет пироги, тебе точно не стоит раскрывать ему свои секреты.

— У него вкусные пироги, — сказал я.

— Наверное, раз он все распродал. Пора напечь новых.

В этот момент пирожник заговорил и, на беду, привлек к себе взгляд Квитуна.

— Я испеку пирогов для вас, — сказал он. — Я могу напечь пирогов с мясом, но все любят мои сладкие пироги. Особенно тот, что с медом и абрикосами.

— Но как же ты их печешь? — спросил Квитун.

Я знал этот певучий насмешливо-восхищенный тон, он был дурным признаком.

— Оставь его в покое, — попросил я Квитуна.

— Нет, — возразил он, не отводя глаз от человека. — Вряд ли я оставлю его в покое. Даже точно не оставлю. Ты говорил, — обратился он к пирожнику, — про свои пироги.

— Про сладкие пироги, они мне больше удаются.

— А прямо здесь ты их испечь не можешь?

Пирожник растерялся — ответ на вопрос казался очевидным. Я молча желал, чтобы оторопь сковала ему язык и смертельная игра, затеянная Квитуном, закончилась бескровно.

Но нет. Квитун начал игру и не успокоится, пока сам не захочет ее прекратить.

— Я имею в виду, можно ли печь холодные пироги?

— Боже правый, нет! — засмеялся пирожник. — Мне понадобится печка.

Если бы он на этом остановился, худшего можно было бы избежать. Но он еще не закончил. Ему понадобится печка и…

— И жаркий огонь, — добавил он.

— Огонь, говоришь?

— Квитун, прошу тебя! — взмолился я. — Пусть живет.

— Но ты слышал, чего он хочет, — ответил Квитун. — Из его собственных уст.

Я оставил уговоры. Они были бесцельны, я знал. Странная волна, похожая на легкую дрожь, уже прошла по телу Квитуна.

— Он хотел огня, — сказал он мне. — Да будет огонь.

В тот момент, когда пламя вырвалось из его рта, я вдруг сделал нечто нелепое. Я бросился между пламенем и его жертвой.

Мне уже случалось гореть. Я знал, что даже в такой день, как сегодня, когда вокруг происходит много маленьких апокалипсисов, огонь не причинит мне особого вреда. Но пламя Квитуна обладало собственным разумом, и оно сразу устремилось туда, где могло причинить мне наибольший ущерб, — к тем участкам моего тела, которые не тронул первый костер. Я повернулся спиной, крикнул пирожнику, чтобы он бежал, бежал отсюда, и бросился за прилавок, где лужа крови вокруг мясника увеличилась в три раза Я кинулся в эту лужу, как в родник чистой воды, и стал в ней кататься. Вонь стояла ужасная, но мне было все равно. Я услышал удовлетворенное шипение собственной обгорелой плоти, затушенной даром доброго мясника, и через несколько секунд поднялся, дымящийся и окровавленный, из-за прилавка.

Я не успел вступиться за пирожника — Квитун настиг его в дверях. Пирожника охватило пламя, голова его запрокинулась назад, рот широко раскрылся, но голос был задушен на корню, потому что он вдохнул пламя. Квитун невозмутимо расхаживал вокруг горящего человека, выхватывая самые ярые языки пламени, позволял им поплясать на ладони, а потом тушил в кулаке. Пока он так развлекался, пирожник пылал, и Квитун задавал ему вопросы, суля в качестве награды за ответ (один кивок — да, два — нет) скорое окончание мучений. Сначала он захотел знать, подгорали ли когда-нибудь у пирожника пироги.

Один кивок.

— Дочерна сгорели?

Еще кивок.

— Но они не мучились. Уверен, именно на это ты надеялся, как добрый христианин.

Снова утвердительный кивок, хотя пламя быстро пожирало способность пирожника управлять собой.

— Но ты и ошибался, — продолжал Квитун. — Все на свете страдает. Все в мире. Так что будь счастлив на этом костре, пирожник, ибо…

Квитун умолк, на его лице отразилось недоумение. Он склонил голову, как будто прислушивался к чему-то сквозь треск огня. Но даже если он уловил не всю мысль, а только общий смысл, он был потрясен.

— Проклятье! — прорычал он, небрежно оттолкнул пылающего человека и пошел к двери.

Но когда он добрался до порога, дверь озарилась ослепительным светом, ярче солнца. Я видел, как Квитун отступил, а потом прикрыл голову руками, как будто защищался от града камней, и выбежал на улицу.

Я не мог пойти за ним. Было слишком поздно. Ангелы входили в эту убогую маленькую лавку, и все мысли о Квитуне вылетели у меня из головы. Небесные духи были со мной не телесно и говорили не такими словами, которые можно записать.

Они двигались, словно поле бессчетных цветов, где каждый цветок освещали огни тысячи свечей. Их голоса многократно отражались в воздухе, когда они призвали к себе душу пирожника. Я увидела, как тот поднялся, стряхнул черные останки своего тела — его душа хранила облик младенца, мальчика, юноши и мужчины, которыми он был, всех разом — и пошел к ним, светлым и любящим.

Стоит ли говорить, что я не мог пойти с ними? Я был экскрементом там, где вращались лучезарные, и среди них пирожник. Его сияющая душа сразу узнала тот танец смерти, в который он призван. Он был не единственным человеческим существом среди них. Те, кого жена пирожника Марта называла небесными существами, собрали и других, в том числе двух прежних жертв Квитуна, которых я видел в пламени на улице, и мясника с супругой. Они плясали повсюду вокруг меня, равнодушные к законам материального мира, поднимались ввысь сквозь потолок, устремлялись вниз, как ликующие птицы, грациозно проплывали внизу, где в грязи разлагались тела мертвецов.

Даже теперь, по прошествии столетий, я вспоминаю их блаженный свет, их танец, их песню без слов — этот свет, этот танец и эта песнь каким-то утонченным способом неразрывно связаны друг с другом, — и мой желудок корчится от боли, я едва сдерживаю позывы рвоты. В вибрирующем воздухе разливалось горькое красноречие, а в ангельском свете смешались нежность и ярость. Как хирурги с лучами вместо скальпелей, они прорезали дверку из плоти и костей в середине моей груди, чтобы духи проникли внутрь и изучили напластования грехов, накопившихся во мне. Я не был готов к этому тщательному изучению и к приговору по его результатам. Я хотел уйти оттуда — и отовсюду, где они могли бы найти меня. Возможно, я хотел умереть, потому что понял, узнав их голоса и свет, что в мире для меня больше нет безопасного места, только в объятиях забвения.

А потом они сделали нечто худшее, чем просто прикоснулись ко мне своей сущностью. Они удалились и оставили меня одного. Это было самое ужасное. Нет тьмы мрачнее, чем дневной свет, в котором они бросили меня, и нет звука более убийственного для души, чем тишина после их исчезновения.

Я ощутил гнев. Господи! Такого гнева я не чувствовал никогда, да и ни один демон, клянусь, с самого момента Падения не знал ярости, равной той, что обуяла меня после уходаангелов.

Я осмотрелся. Мой взор, заостренный ангельским сиянием, увидел лавку мясника во всей отвратительной ясности. Мириады крошечных деталей, прежде не привлекавшие моего взгляда, потребовали своей дани уважения, и мне пришлось их изучить. Каждая трещина в стене или на потолке мечтала соблазнить меня своим милым своеобразием. Каждая капля крови мясника, разлитая на полу, просила меня подождать, покуда она не свернется. А мухи! Прожорливые полчища, слетевшиеся на запах смерти, кружили по комнате, преисполненные собственной разновидностью той же ярости, что обуяла меня. Их мозаичные глаза требовали уважительного внимания, с каким они сами меня разглядывали.

Все, что осталось от пирожника, — дымящееся обугленное тело с конечностями, прижатыми к груди силой огня, сократившего мускулы. Его сущность, конечно, отправилась с гостеприимным ангелом смотреть на неземную красоту, коей мне не увидеть, и пребывать в радости, коей мне не испробовать.

Пока я стоял там, полубезумный, меня настигло внезапное озарение, более болезненное, чем любая рана Я никогда не присоединюсь к ангельскому сословию. Меня никогда не будут обожать и прославлять. А раз так, раз я не могу избегнуть своей мерзкой уродливой сути, я решил стать самым жутким существом, когда-либо исторгнутым адом. Я буду тем, чем был Квитун, но в тысячу раз страшнее. Я буду разрушителем, мучителем, гласом смерти в чертогах величайших и лучших. Я буду убивать всех, кто воплощает любовь и невинность: младенцев, девственниц, любящих матерей, благочестивых отцов, верных псов, воспевающих новый день птиц. Все они падут предо мною.

Если ангелам сопутствовал свет, то со мной будет его отсутствие. Я буду тем, что воображают, но не видят; голосом, у которого вместо слов — узор теней. Мои руки, те самые, что я протягиваю к вам, будут с радостью творить простые жестокости: выдавливать глаза, щипать ногтями нервы, словно струны, сплющивать сердца между ладонями. Они не дадут мне забыть, кем я был до того, как стал воплощением тьмы.

Я увидел все это не так, как записал, не одно прозрение за другим, но все разом, поэтому был одновременно и тем Джакабоком Ботчем, который вошел в лавку мясника несколько минут назад, и совершенно другим. Я был убийством и предательством; я был обманом, нетерпимостью и добровольным невежеством; я был виной, я был стяжательством, я был местью; я был отчаянием, ненавистью и гниением. Со временем я стану подстрекать людей забивать жертв камнями в разгар дня и линчевать в полночь. Я научу детей выискивать острейшие камни, а юношей — затягивать медленно захлестывающиеся петли. Я усядусь рядом со старухами у очага и, глядя на пламя, умолю их рассказать мне, какие обличья принимал Старик^[65] в стародавние времена, чтобы выбрать самую кошмарную личину и вселить ужас в сердца нерожденных.

И когда я наконец стану Богом — когда вечно вращающееся колесо бытия исчерпает все души, превосходящие мою, и наступит мой день обожествления, — я буду знать, как свести вашего брата с ума призраками ужасов, с которыми они не в силах примириться.

Неужели в тот краткий миг, когда тошнотворное воинство ангелов вступило в лавку мясника, отодвинув с порога Квитуна, истребовало душу пирожника и вместе с нею отбыло в неведомые прекрасные выси, я изжил в себе прежнюю жалкую тварь, вялого труса, увязшего в грезах неразделенной любви, и стал вместилищем безграничных мерзостей?

Нет. Конечно нет. Джакабок Ботч, только что появившийся на свет, рос в утробе моего гнева почти век, как дитя, которое я вынашивал вопреки всем законам природы. В этом убогом месте, под взглядами мух, я позволил отвратительному дитяти убить своего отца, как я убил своего. И он освободился, безжалостный и неумолимый.

Сейчас вы говорите с тем самым существом — кровожадным, испорченным, мстительным, исполненным ненависти зачинщиком кровавых побоищ и семейных убийств; насильником, душителем, вместилищем трупных мух и их личинок, подлейшим среди самых подлых. Новое младенчество излечило меня от усталой мудрости возраста. Я никогда не зачахну, как дряхлый усталый старик, я поклялся себе. Я навсегда останусь сморщенным мокрым младенцем, ядовитым источником, чьи воды текут медленно, но постоянно, пока не отравят все живое в пределах досягаемости.

Теперь-то вы видите, почему для всех будет лучше, если вы сделаете то, о чем я просил вас в самом начале?

СОЖГИТЕ эту книгу.

О, я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете: он почти закончил свою идиотскую исповедь. Что изменится от нескольких оставшихся страниц?

Я вам кое-что расскажу. Помните, как я просил вас вести счет страницам? Я отсчитал, сколько страниц осталось до конца этого завещания, и сейчас стою за столько же шагов от вас, за вашей спиной. Сейчас, когда вы читаете эти самые слова. Да. Я сейчас прямо за вами.

Я чувствую, что ваши пальцы сжали книгу покрепче. Да или нет?

Вы не хотите мне верить, но у вас есть суеверие, которое старше человека внутри вас и старше обезьяны внутри вас. Сколько ни повторяйте себе, что я лишь лгун демон, а все мои слова — вранье, суеверие нашептывает вам в ухо совсем иное:

— Он здесь. Будь очень осторожен. Он давно преследует тебя.

Этот голос знает правду.

Если вы хотите доказательств, нужно просто игнорировать меня и дальше, переворачивая страницы. За каждую страницу, которую вы перевернете, отрицая меня, я буду приближаться к вам на один шаг. Вы понимаете?

Одна страница — один шаг. Пока не дойдете до конца.

Что будет тогда?

Тогда я подойду достаточно близко, чтобы перерезать ваше отрицающее горло.

Так

я

и

сделаю.

Не обольщайтесь ни на минуту, что я передумаю.

Я завел вас так далеко, чтобы вы поняли: я потерял последние крохи надежды и стал противоположностью всему, что обращено к добру и свету; всему, как вы сказали бы в своей идиотской манере, что свято.

Я завел вас так далеко, чтобы вы увидели, как часть меня, желавшая любить — нет, любившая! — была убита в лавке мясника в Майнце, а когда она исчезла, я осознал, кем был на самом деле. Кто я есть на самом деле.

Доверяйте голосу, который шепчет от страха внутри вас. Он знает правду. Если вы не хотите, чтобы я приблизился к вам еще на шаг, даже не думайте переворачивать страницу. Сделайте то, что должны.

Сожгите книгу.

Вперед.

СОЖГИТЕ ЭТУ ПРОКЛЯТУЮ КНИГУ!

* * *

Что с вами? Вы хотите умереть? Неужели? Смерть — это ответ? На какой же вопрос, обезьяна? Или дела так плохи, что вы не хотите просыпаться завтра? Да, понимаю. Все мы цепляемся за эту древнюю землю, когда падаем в пропасть. Я понимаю это лучше, чем вы думаете. Все понимаю. Вы хотели бы избавиться от нависшей над вашей жизнью тени; от тьмы, подбирающейся к вам как раз в тот момент, когда вы считаете, что все идет хорошо.

Вы хотите счастья.

Конечно хотите. Конечно. И вы его заслуживаете.

Итак…

Никому не рассказывайте, что я вам об этом рассказал, потому что я не должен говорить. Но мы уже так много пережили вместе, и я знаю, как больно вам было, как вы страдали. Я видел это по вашему лицу, по вашим глазам, по тому, как опускаются уголки вашего рта, когда вы это читаете.

Представьте, что я могу это исправить. Представьте, что я могу обеспечить вам долгую здоровую жизнь в доме на высоком холме с растущим рядом высоким деревом. Дому не меньше тысячи лет, и когда дует ветер с юга, напоенный ароматом апельсинов, дерево шелестит, как зеленое грозовое облако, но молния в нем не сверкает, только блистают цветы.

Представьте, что я могу подсказать, где вас дожидаются ключи от этого дома и документы, конечно, тоже. Вам надо только подписать. Я могу подсказать.

Как я уже говорил, вы это заслужили. Да, заслужили. Вы страдали. Вы видели чужую боль, и вам самому бывало больно. Очень больно, так что не корите себя за то, что взяли в руки безумную книгу.

Это было маленькое испытание. Вы сможете меня понять, я уверен. Когда награда — жизнь без боли в доме, которому позавидовали бы ангелы, нужно быть осторожным в выборе. Я не могу подарить это первому встречному.

Но вы… о, вы — совершенство. Дом откроется перед вами, и вы подумаете: а этот мистер Б. оказался не таким уж человеконенавистником. Ладно, он заставил меня прыгнуть через пару обручей и сжечь ту маленькую книжку, но разве это имеет значение теперь? У меня есть такой дом, что мне позавидуют ангелы.

Я уже говорил вам об этом? Говорил или нет? Простите, я всегда чересчур увлекаюсь, когда речь заходит о доме.

Никаких слов не хватит, чтобы описать красоту того места. Там вы будете защищены от всего, даже от Бога. Подумайте над этим. Защищены даже от Бога, который жесток так, как были бы жестоки мы сами, будь мы богами, избавленными от страха смерти и осуждения.

В этом доме вы неуязвимы. Никто не приказывает вам, нет никаких заповедей, никаких горящих, но неопалимых кустов за окном. Только вы и ваши любимые, и в вашей жизни больше нет места боли. За очень умеренную плату — за огонь. Огонь, который сожжет эти страницы навсегда.

Ведь именно этого вы сами захотите, когда поселитесь в доме на холме.

К чему вам эта грязная старая книжонка, что запугивала и терроризировала вас? Лучше избавиться от нее навсегда. К чему вам лишние напоминания?

Дом ваш. Клянусь утренней зарей. Ваш.

Нужно сделать только одно — сжечь эти слова и меня вместе с ними, навеки стереть нас с лица земли.

* * *

Не могу понять, вы самоубийца, идиот или то и другое разом? Вы знаете, что я совсем рядом. Вы хотите, чтобы я приставил нож к вашему горлу? Нет. Вы хотите жить. Без сомнений.

Так берите дом на холме и будьте счастливы. Забудьте, что когда-либо слышали имя Джакабока Ботча. Забудьте, что я рассказал вам свою историю и… О!

Моя история. Все из-за нее? Из-за тени моей жалкой жизни, мерцающей в пещере вашего черепа? Вам не терпится узнать, как я перебрался из лавки мясника в Майнце в те слова, что вы сейчас читаете, и ради этого вы готовы отказаться и от дома на холме, и от скрипучего дерева, и от жизни без боли, которой даже ангелы…

Ах, да о чем я беспокоюсь!

Я предлагаю вам уголок рая на земле и жизнь, за которую большинство людей отдали бы свои души, а вы продолжаете читать слова да переворачивать страницы, читать слова да переворачивать страницы.

Меня от вас тошнит. Вы тупая, эгоистичная, неблагодарная мразь. Ладно, читай эти проклятые слова! Давай. Переворачивай страницы, а мы посмотрим, куда это тебя заведет. Не в дом на холме, а в деревянный ящик и в яму под грязными комьями. Хотите такого? Пора бы понять, что дважды я предлагать не буду.

Этот дом — исключительное, единожды выпавшее вам предложение. Вы понимаете? Конечно да. Зачем я переспрашиваю? Все мои слова абсолютно ясны, до последнего слога. Так вы согласны или нет? Решайтесь. Мое терпение вот-вот лопнет. Уговаривать я больше не могу. Вы слышите?

Дом ждет вас. Еще три слова, и он исчезнет.

Перестаньте.

Это.

Читать.

Знаете что? Я вижу этот дом прямо отсюда. Боже, какой сегодня ветер! Листья на дереве колышутся, точно как я описал. Порывы ветра очень сильны. Не помню, чтобы раньше здесь поднимался такой ветер.

Дерево стонет и ломается. Не верю глазам! Какая буря! Сколько снега! Ветви пригнулись к земле. Дерево не выдерживает, корни выворачивает из земли. Господи милосердный, неужели никто ничего не сделает, ведь дерево сейчас упадет на дом!

Ах, конечно. Там никого нет. Дом пуст. Защитить его некому.

Боже, какая жалость! Смотрите, дерево падает, падает…

Вот и стена дома треснула, как яйцо под ударом молота. Настоящая трагедия. Такая красота не должна погибать в одиночестве, без любви. О, теперь крыша не устояла. На нее навалились ветви, обремененные веками и болью, и все здание обрушилось под упавшим деревом. Стены, и окна, и дверь. Завеса пыли скрыла все.

Что ж. Теперь и смотреть не на что. Дома больше нет.

Как я уже сказал, это был исключительный, единожды представившийся вам шанс. Так можно сказать о каждом из нас, если вы сентиментальны. Но не обо мне.

В любом случае дома больше нет. Мне больше нечем вас соблазнять. Отныне, боюсь, нас не ждет ничего, кроме слез.

Это все, о чем мне осталось вам рассказать: слезы, слезы, слезы.

Когда я уходил из лавки мясника, небо разукрасилось странными цветами. Словно северное сияние поймали и потащили к югу, пока оно не повисло над обшарпанным городком, как обещание чего-то большего, что скоро наступит.

Я сразу его возненавидел. Можно было бы об этом не говорить — вы меня уже знаете. Разумеется, я возненавидел его красоту, но еще сильнее я возненавидел его безмятежность. Мне хотелось залезть на ближайшую колокольню и попытаться стащить его вниз. Но у меня не было времени. Нужно было найти Квитуна и показать ему, в кого я превратился после посещения ангелов. Ведь я не сбежал от них, в отличие от него. Я стал гением жестокости и божественных мук; во мне могла отложить личинки любая муха, чье потомство питалось пороком и разрушением; под сводом моего черепа таились скорпионы, я испражнялся змеями и змеиным ядом Я шагал, и воздух вокруг меня пронизывали осколки ярости.

Мне хотелось, чтобы он увидел мое преображение. Чтобы он понял кем бы он ни был для меня прежде, теперь я вырвал из сердца эту любовь (если это была любовь) и скормил жестоким детям Майнца.

Идти по его следам было легко. Я с ходу замечал все тайные знаки мира, как никогда раньше. Казалось, я вижу перед собой его фантом он оглядывался через плечо на бегу, словно боялся, что ангелы догоняют его.

Постепенно этот страх утих, призрак уже не бежал, а спокойно шагал. Наконец он остановился, чтобы отдышаться. Дальше я пошел один, не нуждаясь в призрачном провожатом. Я знал дорогу.

Не только я — многие другие тоже отправились в путь и сошлись в том месте, куда меня привел инстинкт. Я видел, как они то тут, то там пробивались сквозь людскую толпу. За головами одних летели целые рои пчел, другие бесстыдно обнажились, бросая вызов праведным богобоязненным жителям Майнца не желавшим признавать их присутствие. Некоторые избирали необычные способы передвижения: искорками огней проносились в густой грязи под ногами и внутри стен домов или летели, почти невидимые, то взвиваясь к крышам, то ныряя к самой земле. Были и такие, чьи кости светились сквозь колышущиеся одеяния прозрачной плоти. Были существа без голов и конечностей, пробивавшие кирпич и древесину на пути к тому, что созывало нас всех. Откуда они, я не мог достоверно судить. Я никогда не видел подобных существ в кругах ада, но это ни о чем не говорило, поскольку я плохо знал области преисподней. Возможно, это были высшие формы демонов или низшие формы ангелов — или и то и другое одновременно. Это не казалось невероятным. В тот день ничто не казалось невероятным.

Итак, я сделал последний поворот и вступил на ту улицу, где располагалась мастерская Иоганна Гутенберга, лучшего в Майнце золотых дел мастера.

Это было обычное здание на обычной улице, и если бы вокруг не собирались такие силы, оно не привлекло бы моего внимания. Но не осталось никаких сомнений, что в этом непримечательном месте таится что-то очень важное. Иначе зачем воины неба и ада сошлись бы в жестокой битве на крышах и в воздухе над этим местом? Они перемешались, дети солнца и тьмы, и это были не шуточные бои, но битва не на жизнь, а на смерть. Я видел, как величественный демон упал с небес — макушка его черепа была снесена ангельским мечом; еще одного разорвала на части банда небесных духов, каждому из которых досталось по конечности. Другие силы сражались на огромной высоте, пронзая облака молниями; оторванные части тел падали вниз дождем из экскрементов и золота. Граждане Майнца упорно не желали замечать то, что происходило в вышине. Единственным признаком того, что день выдался необычный, было молчание горожан, обходивших мастерскую Гутенберга Они изучали свои облепленные грязью ноги, шагая мимо с выражением фальшивой решимости на лицах, как будто эта сосредоточенность могла защитить их от любого дождя, хоть серного, хоть ангельского.

Я интересовался сражением не больше, чем жители Майнца Для меня не имело значения, кто одержит верх — небо или ад. На этом переполненном поле брани я выступал за самого себя: капитан, солдат и мальчишка-барабанщик, целая армия в одном.

Но я воспользовался возможностями, которые подарила мне битва. Первая из них представилась, когда я поднялся по трем каменным ступеням от грязной мостовой к двери мастерской. Я трижды легонько стукнул в дверь костяшками пальцев. Дверь осталась закрытой. Меня подмывало применить к ней силы, зревшие во мне; они удваивались с каждым поворотом на пути к этой двери. Но если я это сделаю, воюющие стороны поймут, что я из их числа, и меня заставят присоединиться к армии ада или убьют воины неба. Лучше уж пусть принимают меня за обгоревшую человеческую развалину, выпрашивающую милостыню у дверей золотых дел мастера.

Немного погодя я постучал еще, на этот раз не костяшками пальцев, а кулаком. Я стучал, пока не услышал звук отодвигаемых засовов, внизу и вверху. Дверь открылась ровно настолько, чтобы мужчина лет двадцати пяти увидел меня; на его бледном веснушчатом лице я заметил черные потеки. Несмотря на свою боевую раскраску, он глядел на мое изувеченное лицо с явным ужасом.

— Мы не подаем нищим, — сказал он.

В ответ я произнес три слова:

— Я не нищий.

Эти слова прозвучали так властно, что изумили меня самого, их сказавшего. Если они поразили меня, то какое потрясение должен был испытать человек по другую сторону двери? Его рука, вцепившаяся в дверную коробку, преграждая мне путь, упала, а серые глаза наполнились скорбью.

— Это конец? — спросил он.

— Конец?

— Да или нет? — сказал человек.

Он отступил от двери, и она распахнулась, как будто на нее подействовало само мое присутствие на пороге. Я увидел удалявшегося молодого человека; он выронил нож, который держал в руке, не видной мне из-за двери, и пошел по коридору в хорошо освещенную комнату, где трудились несколько человек.

— Иоганн! — позвал он одного из них. — Иоганн! Твой сон! О боже! Твой сон!

По всей видимости, меня здесь ожидали.

Не стану обманывать вас и говорить, что я не удивился. Удивился, даже очень. Но я уже научился притворяться человеком и поэтому стал вести себя как желанный гость — неважно, человека они ждали или нет.

— Закрой дверь, — велел я юноше.

В моем голосе прозвучала повелительная интонация, которой нельзя было ослушаться. Юноша опустился на четвереньки и прополз мимо меня с низко опущенной головой, потупив глаза, чтобы закрыть дверь.

Я не осознал, пока дверь не захлопнулась, каким значимым стал этот дом, где Гутенберг работал над своим тайным изобретением. Возможно, здесь я узнаю ответ на вопрос, волнующий каждого, если он честен сам с собой: «Зачем я живу?» Пока у меня не было ответа, но после нескольких прозвучавших слов меня переполняло легкомысленное чувство радости. Путь сюда был долог, я много раз терял веру и отчаивался достигнуть цели, но в этом доме находился человек, способный освободить меня от разлагающего душу страшного подозрения, что никакой цели у меня вообще нет: я снился Иоганну Гутенбергу.

— Кто из вас Иоганн Гутенберг? — спросил я. — Мне кажется, у нас есть общее дело.

В ответ на мой призыв поднялся впечатляюще высокий широкоплечий человек с крупной головой и волосами цвета соли с перцем. Он смотрел на меня покрасневшими и припухшими изумленными глазами.

— Вы говорите те самые слова, — сказал он, — которые говорили в моем сне. Я уверен, потому что проснулся и спросил жену, что вы могли иметь в виду, когда сказали про наше дело. Я подумал, что мы забыли оплатить какие-то счета. Она ответила, что лучше мне заснуть и забыть об этом. Но я не мог заснуть. Я пришел сюда, в то самое место, где я встретил вас во сне и где вижу вас теперь.

— И что вы ответили мне во сне?

— Я сказал: добро пожаловать в мою мастерскую, мистер Б.

Я наклонил голову в легчайшем из поклонов.

— Я Джакабок Ботч.

— А я…

— Иоганн Гутенберг.

Человек на миг улыбнулся. Он явно нервничал в моем присутствии, что было естественно. Ведь перед ним стоял не один из купцов города Майнца, зашедший в гости посплетничать и выпить пива. Это был сон, пробравшийся из мира снов в мир яви.

— Я не причиню вам вреда, сэр, — заверил я.

— Легко сказать, — ответил Гутенберг, — но трудно доказать.

Я поразмыслил немного, потом медленно, чтобы никого не напугать, наклонился и поднял нож, оброненный молодым человеком. И подал нож ему, ручкой вперед.

— Вот, — предложил я, — возьмите. Если мои слова или действия встревожат вас, отрежьте мне язык и выколите глаза.

Юноша не шевельнулся.

— Возьми нож, Питер, — сказал Гутенберг. — Но тебе не понадобится ни резать, ни колоть.

Юноша взял свой нож.

— Я умею им пользоваться, — предупредил он. — Мне уже случалось убивать людей.

— Питер!

— Я говорю правду, Иоганн. Именно ты хотел превратить этот дом в крепость.

— Да, я хотел этого, — отозвался Гутенберг почти виновато. — Но мне есть что защищать.

— Я знаю, — кивнул Питер. — Так почему ты впускаешь это… это существо?

— Не будь жестоким, Питер.

— Разве убить его — жестокость?

— Нет, если бы я заслужил, — вмешался я. — Если бы я хотел причинить вред кому-то или чему-то под этой крышей, вы были бы вправе вспороть меня от паха до глотки.

Юный Питер смотрел на меня потрясенно. Он открывал и закрывал рот, словно хотел ответить, но не издавал ни звука.

А у Гутенберга было что сказать.

— Давайте не будем говорить о смерти, когда то, о чем мы мечтали, наконец-то близится.

Он улыбался, и я увидел его молодым и счастливым — таким он когда-то был, пока изобретение и необходимость охранять его от хищения или копирования не превратили его в недосыпающего и вечно настороженного усталого человека.

— Пожалуйста, друг мой, — произнес я, подходя ближе, — считайте меня выходцем из ваших грез, где вас впервые посетило видение.

— Вы знаете о видении, из которого родился мой станок?

— Конечно.

Я ступил на зыбкую почву, поскольку не знал, что за станок придумал Гутенберг: то ли машинку для ловли вшей, то ли механизм для разглаживания стрелок на брюках. Но в его доме я оказался не случайно, это уж точно. Я снился Гутенбергу. Ему снились слова, которые он говорил мне, и мои ответы.

— Я буду весьма польщен, — продолжал я, — если смогу увидеть тайну крепости Гутенберга.

Я говорил так, как на моей памяти говорили знатные люди, — отстранение, будто ничто не имело для них особого значения.

— Это честь для меня, мистер Ботч.

— Просто мистер Б., этого достаточно. А я буду звать вас Иоганн, потому что мы уже встречались.

— Уже встречались? — переспросил Гутенберг, проводя меня через первую комнату мастерской. — Я вам тоже снился, как вы мне?

— К превеликому сожалению, мне редко снятся сны, — ответил я. — Опыт мирской жизни с ее жестокостью и разочарованием истребил мою веру в подобные вещи. Я скитаюсь по миру, скрываясь за этим обожженным лицом, чтобы испытать человеческое милосердие.

— Отсутствие милосердия, хотели вы сказать.

— Это еще мягко сказано.

— Но, сэр, — заговорил Гутенберг неожиданно страстно, — скоро начнется новая эпоха. Можно избавить мир от жестокости, если дать людям лекарство от невежества, потому что с невежества и начинается жестокость.

— Смелое утверждение, Иоганн.

— Но ведь вы знаете, почему я так говорю? Вас бы здесь не было, если бы вы не знали.

— Все здесь, — сказал очень грубый голос.

Он принадлежал невероятно тучному человеку — архиепископу, если судить по роскошному облачению и инкрустированному драгоценными камнями кресту. Крест висел на толстой шее с жирными складками, усеянными пятнами от неумеренного употребления вина. Но его аппетит к еде и выпивке не утолил иного голода, призвавшего его служить Отцу, и Сыну, и Святому Духу. Глаза под тяжелыми веками лихорадочно блестели. Этот человек болен больной властью. Его плоть была белой, как обескровленное мясо, лицо покрывала пленка пота, оставившего темные пятна на алой ермолке. В одной руке он держал посох из чистого золота, изогнутый сверху наподобие пастушьего, украшенный множеством рубинов и изумрудов. На их стоимость можно было бы купить десять тысяч овец. В другой руке, благоразумно опущенной вниз, архиепископ держал большую свиную кость с ломтем недоеденного окорока.

— Итак, — продолжал он, — неизбежно следует вопрос: на чьей вы стороне?

Я, должно быть, выглядел ошеломленным, но лишь одно мгновение. Я тут же ответил, и в моих словах опять слышалась неоспоримая властность.

— Конечно, на вашей, ваше преосвященство.

Мой голос источал такой избыток преданности, что архиепископ должен был понять мою издевку. В довершение шутки я бросился на колени и потянулся к руке со свиной костью (я притворился, что не замечаю эту кость и испытываю непреодолимое желание простереться перед ним). Не зная, какое из многочисленных колец надо целовать по церковному обычаю, я перецеловал их все, а самое крупное — дважды. После этого я отпустил руку архиепископа, чтобы она смогла поднести свинину ко рту. Не вставая с колен, я поднял свое изуродованное лицо и сказал:

— Я счастлив сослужить вам любую службу, ваше преосвященство.

— Ну, во-первых, встаньте, мистер Ботч, — ответил архиепископ. — Вы уже доказали свою преданность. У меня есть только один вопрос.

— Да?

— Ваше изуродованное тело…

— Несчастный случай, еще в младенчестве. Мать купала меня, двухнедельного, стоя на коленях. Я родился в сочельник, стояли ужасные холода, и она боялась, что я простужусь. Поэтому она разожгла посильнее огонь в очаге, чтобы я не замерз. От мыла я стал скользким, как рыба, и выскользнул у нее из рук.

— Нет! — воскликнул Иоганн.

Я поднялся и повернулся к нему со словами:

— Это правда. Я упал в огонь и, прежде чем мать выхватила меня, успел обгореть.

— Полностью?

— Полностью, ваша милость. Вся кожа сошла.

— Какой ужас!

— Моей матери это дорого стоило. Я выжил, но она не могла смотреть на меня. И умерла, чтобы не видеть такого. Когда мне исполнилось одиннадцать, я оставил отчий дом, потому что братья были жестоки ко мне, и отправился искать хоть кого-то, кто увидит не мои раны — отвратительные, я знаю, — а мою душу.

— Какая история! — воскликнул другой голос.

На этот раз он принадлежал весьма пышной женщине, приблизившейся ко мне сзади во время беседы с Гутенбергом. Я обернулся и поклонился ей.

— Это моя жена Ханна. Ханна, это мистер Б.

— Тот человек, который тебе приснился, — откликнулась Ханна.

— С точностью до последнего… — Казалось, Гутенберг не находит подходящего слова — Последнего…

— Шрама, — подсказал я ему, улыбкой умеряя ужас своего обличья.

— Он много выстрадал, — сообщил Гутенберг жене. — Его рассказ стоит услышать. Пусть Питер принесет вина.

— Не мог бы я нижайше попросить еще и хлеба? — обратился я к Гутенбергу. — Я не ел с тех пор, как пробудился от сна об этом доме.

— И не только хлеба, — ответила Ханна — Я принесу остатки свинины. — Тут она окинула архиепископа совсем не любящим взглядом. — Еще сыра, к хлебу и вину.

— Более чем щедро, — проговорил я.

Благодарность была не наигранной: я страдал от жажды и зверского голода.

— Я вернусь через несколько минут, — сказала Ханна.

Было заметно, что она очень неловко чувствует себя в моем присутствии. Жена Гутенберга быстро удалилась, тихо бормоча молитву.

— Боюсь, моей жене немного не по себе, — произнес Гутенберг.

— Из-за меня?

— Ну… из-за вас тоже, если честно. Я описал вас ей, когда пробудился от сна, и вот вы в моей мастерской.

— Я говорил, что бояться нечего, — вставил архиепископ. — Я здесь, чтобы защитить этот дом от происков сатаны. Конечно, у него свои хитрости, но я вижу адские маски так же ясно, как вижу вас перед собой, мистер Б.

— Это утешает, — отозвался я.

Разговор на время увял и я услышал, как за дальней дверью кто-то шепотом переговаривается.

— Я слышал, вы золотых дел мастер, — заметил я.

— Был им. Пока не понял, что мне предстоит более значительная работа.

— И что это за значительная работа, если мне позволено спросить?

Гутенберг выглядел встревоженным. Он поглядел на архиепископа, потом снова на меня, потом уставился в пол между нами.

— Понимаю, — сказал я, — вы изобрели что-то очень важное. И это нужно хранить в тайне.

Гутенберг оторвал глаза от пола и посмотрел мне в глаза.

— Думаю, это изменит все, — произнес он очень тихо.

— Уверен, так и будет, — ответил я, вторя его спокойному тону утешительным спокойствием своего. — Мир никогда уже не будет прежним.

— Но повсюду шпионы, вы же знаете.

— Да.

— И воры.

— Конечно. Везде. Нечто подобное, столь же важное, выманивает хищников наружу. Так и должно быть. Но у вас есть друзья.

— Меньше, чем я думал — Гутенберг помрачнел, его лицо напряженно застыло. — Все продается, куда ни посмотри.

— Небо вам помогает, — сказал я. — Я видел оба воинства. Они сейчас на вашей крыше.

— Оба воинства, хм.. — Его взгляд ненадолго поднялся к потолку.

— Да, оба, клянусь вам. Вы не одиноки.

— Вы клянетесь?

— Я уже поклялся. А другие воины бьются на улицах. Они движутся в земле, под людскими ногами.

— Он говорит правду? — спросил Гутенберг у архиепископа.

Чтобы ответить на вопрос, его преосвященству пришлось прожевать и проглотить изрядный кусок свинины, от которой он все время тайком откусывал. Он попытался заговорить с наполовину набитым ртом, но слов было не разобрать. Мы ждали еще с минуту, пока он не прожует. Архиепископ положил свиную кость на тарелку, вытер руки и рот тонкой льняной салфеткой, лежавшей возле тарелки, и завершил все хорошим глотком вина. Потом он провозгласил:

— Несмотря на свое ужасное обличье, твой гость говорит правду. И я знаю достоверно, что ангельские силы с нами. Они собрались вследствие моего обращения к Папе. Их присутствие неизбежно возбудило интерес Падших. Нас это не должно удивлять. Не стоит удивляться и тому, что адский сброд вступил в бой с теми, кого Папа послал защитить тебя.

— И теперь они бьются на крыше моей мастерской, — молвил Гутенберг, недоверчиво качая головой.

— И на улицах, — добавил архиепископ, используя деталь из моего рассказа, дабы оживить свой.

По правде говоря, я сомневался, что его взгляд мог задержаться на каком-либо существе, если оно не было предварительно замариновано и поджарено по его вкусу. Но словам священнослужителя придавала вес тяжесть его одеяния, крестов и колец.

— Мы окружены солдатами Господа, — сказал он Гутенбергу. — Единственная цель ангельских воинств, Иоганн, — защитить тебя и то, что ты создал.

— Кстати…

— Я не закончил! — одернул меня архиепископ.

Волокно жирной свинины вылетело у него изо рта и приземлилось на мою щеку. Это заставило меня пересмотреть мой список ожидавших казни: плюющееся свининой преосвященство поднялось на второе место, сразу после Квитуна.

Квитун. Ха! Я пришел сюда, преследуя его, но столько всего уже произошло или происходило в тот самый момент, когда я на время забыл о нем. Это стало приятным отдохновением. Слишком много лет подряд я думал о Квитуне и только о нем: вечно заботился о его удобстве, тушевался во время приступов его ярости, мучился, когда он разыгрывал расставание, и был самым жалким образом благодарен ему, когда он возвращался. Но вот парадокс: последняя погоня за Квитуном вывела меня на сцену, где разыгрывалась драма посерьезнее, чем любовь. Адепт разрушения, коего создала из меня моя скорбь, занял там идеальное место для причинения наибольшего вреда. Если хотя бы часть того, что говорили о творении Гутенберга, окажется правдой, то уничтожение этого творения — боже, как странно облекать это в слова, не говоря уж о реальности, — позволит мне причинить боль миру.

Какая сладкая мысль.

— Что вы думаете, мистер Б.?

Я ненадолго потерял нить разговора, замечтавшись о любви и разрушении. Чтобы выиграть время, я повторил вопрос:

— Что я думаю? Раз вы спрашиваете, что же я и вправду думаю?

— Какие могут быть сомнения? — воскликнул архиепископ, стукнув пастушьим посохом в голые доски пола мастерской, дабы подчеркнуть свои чувства. — Дьяволу не одержать победы.

Теперь я понял, что пропустил Гутенберг высказал сомнения по поводу того, чем окончится битва, разгоревшаяся вокруг его дома, на крыше до самого неба и в подвале до самого ада. Судя по его взволнованному лицу, он не был безусловно убежден, что ангельский легион одержит верх. Архиепископ ответил без колебаний.

— Не сомневайся в силе Господа, Иоганн, — выдохнул он.

Гутенберг не ответил, что лишь распалило архиепископа, снова застучавшего по половицам своим великолепным посохом.

— Вы! — Он повернулся в мою сторону и стукнул посохом в третий раз, напоминая, что на меня снизошла благодать его внимания. — Да, мистер Б., вы! Каково ваше мнение по этому поводу?

— Мы в полной безопасности, ваше преосвященство. Да, битва идет жесточайшая. Но она снаружи. Внутри нас защищает ваше присутствие. Ни один солдат ада не дерзнет войти в эту крепость, их отпугнет священное присутствие вашего преосвященства.

— Видишь? — сказал архиепископ. — Даже гость из твоего сна понимает это.

— Кроме того, — добавил я, не в силах отказать себе в удовольствии, — как бы он вошел? Просто постучался бы в дверь?

Гутенберг нашел это разумным и успокоился.

— Значит, ничто не сможет уничтожить то, что я сделал?

— Ничто, — подтвердил архиепископ.

Гутенберг посмотрел на меня.

— Ничто, — согласился я.

— Наверное, стоит показать это вам, — предложил он.

— Да, если вы хотите, — ответил я небрежно.

Он улыбнулся.

— Хочу.

Он повел мня к тяжелой двери с вырезанными на ней словами: «НЕ ВХОДИТЬ». Постучал условным стуком, и дверь — вдвое толще любой двери, какую я когда-либо видел, — открылась. Я не мог разглядеть, что там внутри, Гутенберг стоял у меня на пути. Но я уловил маслянистый горьковатый запах, хлынувший из комнаты, как густая волна.

— Чем это пахнет?

— Краской, конечно, — ответил Гутенберг. — Чтобы печатать слова.

Стоило прислушаться к предупреждению, таившемуся в этом «конечно»: он ожидал, что мне известно нечто большее, чем сведения об обычном переписывании книг. Но я по глупости грубо просчитался.

— Так вы копируете книги? — ляпнул я. — Что вы изобрели? Новое перо?

Предполагалось, что это шутка, но Гутенберг не уловил моего юмора. Он застыл на нижней ступеньке, не давая мне ступить ни шагу дальше.

— Мы не копируем книги, — сказал он совсем не дружелюбным тоном.

Я почувствовал на своем плече вес длани архиепископа со всеми ее кольцами. Он стоял за мной, отрезая путь к отступлению посохом и огромным телом.

— К чему столько вопросов, Ботч? — молвил он.

— Мне нравится узнавать новое.

— Но вы являлись Гутенбергу во сне. Или смеете заявлять, что являлись. Как вы могли пройти сквозь разум человека, занятого великим творением, и не увидеть это творение?

Я был в ловушке: его преосвященство за спиной, гений впереди, а посередине — мой болтливый язык.

Именно язык завел меня в эту неразбериху, и я умолял его вывести меня оттуда.

— Полагаю, вы говорите о своем репродукографе, — сказал я и заметил, что эта нелепица из шести слогов, нечаянно вырвавшаяся из моих уст, вызвала потрясение.

— Так вот как нужно называть это? — сказал. Гутенберг, и лед, звучавший в его голосе мгновением раньше, растаял без следа. Он перешагнул порог мастерской и повернулся ко мне. — А я думал назвать его печатным прессом.

— Ну, можно и так, — ответил я, оглядываясь на архиепископа с видом вельможного негодования. — Не будете ли вы любезны убрать руку с моего плеча, ваша разукрашенность?

Из огромной комнаты за спиной Гутенберга раздались едва сдерживаемые смешки работников, и даже глаза сурового гения повеселели, когда он услышал, как я обращаюсь к архиепископу. Его преосвященство послушно убрал руку, но сначала больно стиснул пальцами мое плечо, давая знать, что не спустит с меня глаз. Гутенберг повернулся на нижней площадке лестницы, приглашая меня следовать за ним. Так я и сделал — спустился в мастерскую и наконец-то увидел машину, ставшую причиной баталий над и под домом Гутенберга.

Изобретение отдаленно напоминало виноградный пресс, изобретательно дополненный множеством новых деталей. Я смотрел, как один из работников, обслуживающих пресс, взял лист бумаги и аккуратно положил его на покрытую краской деревяшку.

— Что вы сейчас печатаете? — спросил я гения.

Он наугад выбрал страницу из дюжины других, развешанных на просушку над нашими головами.

— Я хотел начать с Библии…

— «В начале было Слово», — сказал я.

К счастью для меня, Гутенберг знал окончание стиха, потому что я помнил только лишь первые шесть слов из Евангелия от Иоанна Прочитав их, я швырнул книгу в груды мусора Девятого круга, где ее и нашел

— «И Слово было у Бога», — продолжил Гутенберг.

— Слово, — пробормотал я. Потом посмотрел на архиепископа и спросил: — Вы думаете, это было какое-то определенное слово?

Он молча фыркнул, как будто отвечать мне было ниже его достоинства.

— Я просто спросил, — пожал я плечами.

— Это мой старший мастер Дитер. Поздоровайся с мистером Б., Дитер.

Молодой лысый человек, работавший с прессом, в фартуке и с руками, щедро разукрашенными пятнами краски и отпечатками, поднял глаза и помахал мне рукой.

— Дитер убедил меня, что начать нужно с чего-то поскромнее. Поэтому я испытываю пресс, печатая школьный учебник грамматики…

— Это «Ars Grammatica»?^[66] — спросил я, прочитав название на титульном листе, сохнувшем в другом конце комнаты. (Своим демоническим зрением я видел то, чего человеческим глазам ни за что не прочитать, а Гутенберг пришел в восторг, оттого что я угадал книгу.)

— Вы знаете ее?

— Я учился по ней, когда был помоложе. Копия, которая была у моего учителя, была очень ценной. И дорогой.

— Мой печатный пресс положит конец этой ужасной дороговизне книг. Он печатает много одинаковых копий с пластинки, на которой набраны буквы. Перевернутые, конечно.

— Перевернутые! Ха! — Это меня почему-то порадовало.

Гутенберг потянулся и снял с веревки еще один сохнущий лист.

— Я убедил Дитера, что мы можем напечатать что-нибудь повеселее, чем учебник грамматики. И мы выбрали стих из «Сивиллиных пророчеств».

Дитер слушал наш разговор. Он бросил мимолетный взгляд на Гутенберга и улыбнулся ему любящей братской улыбкой. Было видно, что работники обожают своего хозяина.

— Это прекрасно, — сказал я, посмотрев на поданную Гутенбергом страницу.

Строки были ровными и четкими. Первая буква не была украшена рисунками, подобно тем, что месяцами выписывали монахи на манускриптах. Но у печатной страницы имелись другие достоинства: промежутки между словами были абсолютно равными, а вид букв делал стих изумительно легкочитаемым.

— Бумага на ощупь чуть влажная, — заметил я.

Гутенберг выглядел довольным.

— Меня научили этому фокусу, — сказал он. — Слегка увлажнить бумагу перед тем, как на ней печатать. Но вы-то сами все знаете. Вы говорили мне об этом во сне.

— И я оказался прав?

— О да, сэр. Вы правы. Не знаю, что бы я делал без ваших подсказок.

— Я с удовольствием вам помог, — сказал, я и отдал лист со стихом обратно Гутенбергу.

Потом и пошел в глубь комнаты, где двое мужчин лихорадочно работали, собирая на деревянных досках строчки текста. Все составные части — буквы строчные и заглавные, промежутки между буквами, цифры и, конечно же, знаки препинания — были разложены на четырех столах, так, чтобы мастера могли работать, не мешая друг другу. Если Дитер и его товарищи у пресса отвлеклись от дела, чтобы посмотреть на нас и посмеяться, когда я поддразнил архиепископа, эти двое были полностью погружены в работу. Они сверяли набираемый текст с рукописной копией и даже не подняли глаз. Их занятие завораживало, потому что требовало сосредоточения. Я почти впал в транс, наблюдая за ними.

— Все работники дали обет молчания, — сказал Гутенберг, — поэтому никто, кроме нас, не знает возможностей этой машины.

— Это правильно, — ответил я.

* * *

Кажется, все или почти все откровения позади; осталось рассказать лишь об одной более-менее значимой тайне. Учитывая это, такой мудрый человек, как вы, уставший от игрищ и детских страшилок, — да, я вовлекал вас в эти игры, mea culpa, mea maxima culpa! — может решить, что пора наконец избавиться от этой книги.

Я даю вам последний шанс, мой друг. Назовите меня сентиментальным, но у меня нет желания убивать вас, хотя мне придется это сделать, если вы доберетесь до последней страницы. Сейчас я ближе к вам, чем был тогда, когда рассказал о совпадении числа шагов и перевернутых вами страниц. Я слышу, как вы бормочете про себя, переворачивая страницу, чувствую ваш запах и вкус вашего пота. Вам тревожно. В глубине души вы хотите послушаться меня и сжечь книгу.

Я дам вам один совет, а вы задумайтесь. Та часть вашей личности, которая не желает покоряться и рискует жизнью ради того, чтобы проверить себя «на слабо», — это своенравное дитя, оно капризничает и требует внимания. Это можно понять. Внутри нас навсегда остаются части того, кем мы были в очень ранней молодости.

Но, пожалуйста, не слушайте этот голос. На этих страницах не осталось ничего, что могло бы вас сильно заинтересовать. Дальше будет про политику небесную и адскую.

История человека завершена. Теперь вы знаете загадку мастерской Гутенберга и наверняка думаете (я вас за это не виню): неужто вся суета поднялась из-за печатного пресса? Нелепо. Нет, я не буду винить вас, если вы в ярости сожжете проклятую книжку с такой ничтожной концовкой. Но я вас предупреждал. Одному Богу известно, сколько раз я просил вас поступить разумно и расстаться с книгой, а вы настойчиво ждали чего-то. Вы принудили меня болтать о всякой всячине — например, о странном клубке моих чувств к Квитуну. Я предпочел бы об этом умолчать, но все-таки рассказал из уважения к истине как чему-то целому, не склеенному из обрывков.

Ну, теперь все кончено. Вы еще можете сжечь книгу и удовлетвориться тем, что прочли большую часть. Пора. Остается немного, но к чему тратить драгоценное время? Вы уже знаете,какое таинственное изобретение искал Квитун — то самое, что делает возможным существование вот этой книги.

Все в конце концов замыкается. Вы познакомились со мной на этих страницах. Мы стали понимать друг друга по пути из мусорных куч Девятого круга в поднебесный мир, потом по длинной дороге от поля Иешуа, где мы шли с Квитуном. Я не утомлял вас перечислением всех мест, куда мы заходили в поисках новых изобретений, которыми интересовался Квитун. Чаще всего это были военные орудия: пушки и длинные луки, осадные башни и стенобитные тараны. Иногда мы находили прекрасное произведение искусства. Кажется, в 1309 году я слышал музыку, сыгранную на первом в мире клавесине. События путаются у меня в голове; так много мест, так много изобретений.

Но суть в том, что путешествие закончилось. Больше не нужно отправляться в путь, не нужно искать изобретения.

Мы вернулись на те страницы, где встретились; или к устройству, впервые напечатавшему эти страницы. Получился небольшой замкнутый круг — в него попал я. Не вы.

Уходите. Уходите, пока можете. Ведь вы увидели больше, чем ожидали увидеть.

А перед уходом вырвите эти страницы, разожгите костер и бросьте их туда. Потом займитесь своими делами и забудьте обо мне.

* * *

Я очень старался быть щедрым. Но это непросто. Вы отвергли все мои предложения. Вас не волнует, что я открываю перед вами сердце и душу, вам этого мало. Больше, больше — вы все время хотите больше! До вас только Квитун мог причинить мне такую боль. Вы изменили меня, я едва узнаю себя. Когда-то во мне жили доброта и безграничная любовь, но они исчезли навсегда. Вы убили всю мою радость, все мои надежды. Все пропало, пропало.

Однако я нахожу силы, один дьявол знает как, обратиться к вам с этих мучительных страниц в последней попытке тронуть ваше сердце.

Фейерверк отгремел. Больше зрелищ не будет. Вы можете идти. Найдите себе другую жертву и расчленяйте ее, как расчленяли меня. Нет, нет, беру свои слова обратно. Вы не могли знать, как сильно это меня ранит, насколько углубляется мое отчаяние, когда мне приходится снова идти по пути, который привел меня сюда, и рассказывать о чувствах, которые мне сопутствовали, пока я путешествовал по миру.

Мой путь закончился в тюрьме, откуда я говорю с вами. Я рассказал вам много историй, и вы можете пересказывать их в подходящих ситуациях. Ах эти байки проклятых душ и воплощенной тьмы!

У меня больше ничего не осталось. Кончайте с этим, ладно? Мне не хочется причинять вам вред, но если вы будете и дальше забавляться моими горестями, я не ограничусь одним ударом ножа по вашей яремной вене. О нет. Я вас искромсаю. Первым делом отрежу вам веки, чтобы вы не могли закрыть глаза, а до конца смотрели на то, как я вас терзаю.

Наибольшее число ножевых ударов, которые я нанес человеку до того, как он умер, — две тысячи девять; жертвой была женщина. Что касается мужчин — тысяча восемьсот девяносто четыре удара. Очень трудно судить, сколько ударов понадобится вам Я уверен в одном: вы будете умолять меня убить вас, вы предложите мне все, что угодно, вплоть до душ ваших любимых. Что угодно, что угодно, будете умолять вы, только убей меня скорее! Дай мне забвение, будете молить вы, любой ценой. Вы готовы на все, лишь бы мне не пришлось видеть ваши внутренности, фиолетовые, в венах, блестяще-влажные, проглядывающие в разрезах в нижней части вашего живота. Это обычная человеческая ошибка — думать, что когда внутренности вывалились на пол, счастливая смерть уже не за горами. Это часто бывает неправдой, даже с хилыми представителями вашего вида Я убил двух пап, чьи грехи довели их до идиотизма (но они продолжали внушать своей пастве догмата святой матери-церкви), и оба умирали необычайно долго, хотя были хилыми.

Вы готовы терпеть муки из-за того, что вовремя не дали мне огня?

Ничего, кроме страданий, вы не получите, мой друг, если прочтете следующее слово.

* * *

Тем не менее вы читаете.

Что же мне делать? Я думал, вы хотите жить и после того, как мы покончим с этой книгой. Я думал, в мире есть люди, которые любят вас и будут скорбеть по вам, если я заберу вашу жизнь. Видимо, я ошибался. Вы предпочитаете прожить со мной эту ущербную жизнь еще на нескольких страницах, а после заплатить мне смертью.

Правильно я вас понял? Вы можете сойти с поезда-призрака даже сейчас. Подумайте хорошенько. Полночный час близится. Неважно, читаете вы это в восемь утра по пути на работу или в полдень, лежа на залитом солнцем пляже. На самом деле сейчас гораздо позже, чем вы думаете, и темнее, чем вам кажется.

Но вас не трогает мое желание быть милосердным. Вы не боитесь, что скоро станет совсем поздно. Вам все равно. У вас есть какая-то метафизическая причина? Или вы глупее, чем я думал?

Единственный ответ, который я слышу, это тишина.

Я сам отвечу на свои вопросы, раз от вас ответа не добиться. И я выбираю…

Глупость.

Вы просто упрямый глупец.

Ну ладно, вот и весь мой дар милосердия. Больше не буду попусту тратить время на жесты сочувствия. Не вините меня, когда содержимое вашего мочевого пузыря брызнет наружу или когда будете жевать одну из ваших почек, пока я вытаскиваю вторую.

* * *

Вы даже не представляете, какие звуки могут вылетать из вашего горла. Когда вас тяжело ранит кто-то вроде меня, знающий свое дело, ваши крики звучат весьма неожиданно. Одни люди пронзительно визжат, как недорезанные свиньи. Другие, как бешеные собаки, издают хриплое рычание и режущий ухо вой.

Как только начнется глубокая проработка ножом, будет любопытно узнать, какое вы животное.

Наверное, тут нечему удивляться. Вы, люди, любите истории. Вы живете ради них. И вы готовы — о мой нездоровый, мой упрямый друг-самоубийца — умереть, лишь бы узнать, что же случилось по окончании осады дома Гутенберга.

Разве это не абсурдно? Что вы надеетесь найти? Может быть, вы ждете историю, где действуете сами?

О боже, все именно так! Вы думаете, что в этой книге есть ответ на вопрос, зачем вы родились. И от чего вы умрете.

Из-за этой книги, раз вам надо знать.

Я прав? В конце концов, вы тоже на этих страницах. Без вас эти слова были бы черными значками на белой бумаге, скрытыми во тьме. Я был бы заточен в одиночестве, говорил бы сам с собой, повторяя снова и снова одно и то же:

— Сожгите эту книгу. Сожгите эту книгу. Сожгите эту книгу.

Но как только вы открыли эту книгу, мое безумие прошло. Видения поднялись над переплетенными страницами, будто духи слетелись на призыв, подпитанные и моим желанием быть услышанным (его испытывают все исповедующиеся, даже если они каются в самых ничтожных грехах, как я), и вашим влечением ко всему сверхъестественному и еретическому.

Наслаждайтесь этим, пока можете. Вы знаете цену, которую придется заплатить.

Вернемся в мастерскую Гутенберга и посмотрим, какое последнее видение я отыщу для вас там, где воздух насыщен едким запахом типографской краски.

В каждой битве между силами неба и ада неизбежно наступает миг, когда солдат становится так много, что действительность, как ее понимает человечество, не выдерживает напора этого бурлящего внутри ее водоворота. Фасад реальности дает трещину, и как бы человечество ни старалось не видеть происходящего рядом, эти усилия несоразмерны задаче. Правду услышат, какой бы резкой она ни была. Правду увидят, какой бы грубой она ни была.

Первым признаком наступления момента стал внезапный взрыв криков на улице. Жители Майнца — мужчины и женщины, младенцы и старики — разом увидели, что покров, скрывавший небесную битву, сорван, и истерия распространилась мгновенно. Я радовался тому, что в это время находился внутри мастерской, хоть мне и составляли компанию его нелепое преосвященство, Гутенберг и его работники.

Как только разразилась какофония на улицах, Гутенберг-гений со вкрадчивым голосом исчез и его место занял другой Гутенберг — заботливый муж и друг.

— Я думаю, мы в беде, — сказал он. — Ханна? Ханна! С тобой все в порядке? — Он обернулся к рабочим — Если кто-то из вас опасается за себя или за жизнь своих близких, я призываю вас уходить сейчас, пока не стало хуже.

— Там же никто не бунтует, — сказал архиепископ. Люди в мастерской уже развязывали свои испачканные краской фартуки. — Нет никакой нужды беспокоиться за ваших жен и детей.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— У меня свои источники, — заявил архиепископ.

Меня тошнило от его самодовольства Я страстно хотел сбросить свою человеческую личину и выпустить на волю Джакабока Ботча, демона Девятого круга. Возможно, я так и сделал бы, но в этот миг голос Ханны ответил на призыв мужа:

— Иоганн! Помоги мне!

Она вошла в мастерскую не с той стороны, откуда пришли мы с архиепископом и Гутенбергом, а через маленькую дверку в конце комнаты.

— Иоганн! Иоганн! О боже!

— Я здесь, жена. — Гутенберг бросился к запыхавшейся и напуганной супруге.

Ее ужас при виде мужа не отступил. Наоборот, она впала в еще большее отчаяние.

— Мы прокляты, Иоганн!

— Нет, дорогая. Это богобоязненный дом.

— Иоганн, подумай! Если здесь демоны, это все из-за них!

Она подошла к столу с разложенными буквами и изо всех своих немалых сил, навалившись тучным телом, толкнула и перевернула стол, рассыпав лотки и тщательно разложенный алфавит по полу.

— Ханна, остановись! — закричал Гутенберг.

— Это работа дьявола, Иоганн! — ответила она, заливаясь слезами. — Я должна уничтожить ее, или нас всех заберут в ад.

— Кто вбил тебе в голову эту блажь? — спросил Гутенберг.

— Я, — произнес знакомый мне голос.

И с полутемной лестницы, откуда пришла Ханна, спустился не кто иной, как Квитун, скрывший свои демонические черты под капюшоном.

— Зачем вы пугаете мою жену? — обратился к нему Гутенберг. — Она и так всего боится.

— Мне это не привиделось! — закричала Ханна, хватаясь за другой стол, где разместились цифры, пустые клеточки и знаки препинания.

Она перевернула его с той же легкостью, что и первый.

— Она переутомилась, — предположил Квитун, шагая наперерез Гутенбергу, который мягко звал жену и приближался к ней.

— Ханна., дорогая моя… пожалуйста, не плачь… Ты знаешь, я не могу видеть, как ты плачешь.

Квитун откинул капюшон, показывая всем свое демоническое обличье. Никто ничего не сказал. Да и к чему? Подобные ему существа бились в жесточайшей схватке с ангелами прямо за окном.

Там были такие легионеры, каких я раньше не видел даже в манускриптах, где монахи запечатлели неведомые обличья ангелов и демонов.

Крупные создания, крылатые и бескрылые, но все выведенные, выращенные и обученные именно для того, что происходило сейчас: для сражений. Прямо на моих глазах демон-воитель, сойдясь в смертельном бою с ангелом, вцепился в голову врага обеими руками и раздавил ее, как яйцо. Крови в божественном анатомическом устройстве небесного существа не обнаружилось. Только свет излился из обломков черепа.

Тут демон-воитель повернулся и посмотрел в окно мастерской. Я видел множество диковинных тварей, рыскавших по Девятому кругу, но даже мне этот демон показался отвратительным. Его глаза размером с апельсин выпячивались из красных, как сырое мясо, складок мягкой плоти. Разверстый рот был как туннель, окруженный игольчатыми зубами, откуда высовывался и лизал оконное стекло черный змееподобный язык. Огромные скрюченные когти, с которых капал свет последнего убитого ангела, скребли стекло.

Рабочие Гутенберга больше не могли сдерживать страх. Некоторые пали на колени, вознося молитвы, другие вооружились инструментами, предназначенными для укрощения пресса, если он вел себя своенравно.

Но ни молитвы, ни оружие не могли отвратить взгляд этой твари или отогнать ее от окна. Она прижала лицо к окну и издала такой вопль, что стекло задрожало. Потом оно треснуло и внезапно осыпалось, забросав осколками мастерскую. Несколько осколков, запятнанных слюной демона и подвластных его воле, с безошибочной точностью направились проливать кровь внутри мастерской. Один узкий осколок впился в глаз лысому мастеру, другие два перерезали горло работникам, набиравшим шрифт. Я видел столько смертей за последние годы, что меня не тронуло это зрелище. Но люди закричали от горя и бесплодной ярости, потому что ужас вторгся на территорию, где они были счастливы. Один из уцелевших решил помочь первой жертве демона — тому, чей глаз пронзил осколок. Невзирая на опасность и близость убийцы, рабочий присел и уложил голову раненого себе на колени. Он бормотал обычную молитву, а умирающий, сотрясаемый судорогами и спазмами, пытался повторить ее за своим другом. Нежная печаль этого зрелища разъярила демона, он вылупил свои глаза-шары, чтобы обозреть осколки стекла, остановленные в полете его волей, и выбрал не самый крупный, но самый разрушительный на вид.

Своей сверхъестественной силой он направил осколок к потолку, и тот послушно взлетел. Стекло повернулось, и острейший конец обратился вниз. Я знал, что последует дальше, и хотел в этом поучаствовать. Осколок завис прямо над человеком, баюкавшим голову раненого товарища на своих коленях. Ему предстояло умереть. Я шагнул туда, ухватил плачущего человека за волосы и повернул его лицо кверху как раз в тот миг, чтобы он успел увидеть устремившуюся к нему смерть. У него не осталось времени и сил вырваться из моих рук. Стеклянный клинок вонзился в его исчерченную слезами щеку под левым глазом.

Демон не сумел вонзить оружие глубоко, и я понял: вот самый подходящий момент, чтобы выказать себя нераскаявшимся злодеем. Нужно действовать здесь и сейчас. Я крепко прижал голову раненого к своему животу, схватился за полоску стекла, хотя она разрезала мне ладонь, и вонзил ее поглубже. Жалобные всхлипы сменились хрипами агонии, пока я всаживал толстое стекло под глазницу и кверху, выдавливая глаз изнутри наружу. Он свисал из кровавой пустой глазницы, лениво покачиваясь на сплетении нервов. Я втолкнул лезвие в средоточие человеческих мыслей, от души наслаждаясь музыкой мучений: всхлипами, обрывками молитвы, мольбами о пощаде. Стоит ли упоминать, что мольбам не внял ни я, ни его мучитель, ни любящий Бог, в которого этот человек верил.

Я склонился над ним, поворачивая лезвие в котелке его черепа, и заговорил. Стоны стихли. Невзирая на мучительную боль, он все же обратил на меня внимание.

— Я дитя демонации, — сказал я ему. — Я заклятый враг жизни, любви и невинности. Со мной нельзя договориться и нет надежды на надежду.

Человек умудрился совладать с конвульсиями своего изуродованного лица и спросил:

— Кто?

— Я? Все знают меня как мистера..

Меня прервал архиепископ.

— Ботч, — произнес он. — Вас зовут Ботч. Это английское слово. Оно означает беспорядок. Неразбериху. Что-то совершенно бесполезное.

— Вы бы поаккуратнее, священник, — сказал я, вытаскивая хорошую порцию мозгового вещества и размазывая его по полу мастерской. — Вы говорите с демоном Девятого круга.

— Я трепещу, — ответил архиепископ, совершенно равнодушный к моему предупреждению. — Ты способен на что-то еще, кроме мучения мертвецов?

— Мертвецов?

Я глянул вниз и обнаружил, что скорбевший человек действительно умер, пока я говорил с архиепископом. Я отпустил труп, и он соскользнул на плитки пола.

— Это твое представление об удовольствии, демон?

Я поднялся, вытирая кровь об одежду.

— С чего бы вам интересны мои удовольствия? — спросил я архиепископа.

— Я должен знать все уловки ада, чтобы защитить мою паству от ваших бесчинств.

— Бесчинств? — переспросил я, бросив взгляд на Квитуна — Что он наговорил вам?

— Что ты проникал в утробы женщин, которым оставались считаные часы до родов, и запугивал младенцев до смерти, хотя те еще даже ни разу не видели света Божьего.

Я улыбнулся.

— Ты вытворял это, демон?

— Да, ваше преосвященство, — ответил я, широко улыбаясь, насколько позволяло мне изрытое шрамами лицо. — Мой друг-содомит Квитун предложил мне это. Он сказал, что стоит побывать внутри женщины хотя бы раз в жизни. Но это мелочи. Однажды с помощью древнего гримуара, владелец которого был выпотрошен для пользы дела, мы оживили все трупы на церковном кладбище в Гамбурге, а потом посетили каждого из мертвецов в могиле. Мы говорили им, что конец света близок, что им нужно без промедления выбраться из могил — мы раскопали землю, чтобы облегчить им задачу, — и танцевать. Всем танцевать и петь, даже самым истлевшим.

— Так гамбургский танец мертвых устроили вы?

— Да. Конечно! — Я улыбался так, что челюсти сводило. — Ты слышал, Квитун? Он знает про Гамбург! Ха!

— Эти отвратительные мерзости — не повод для ликования, — вышел из себя архиепископ. — Твоя душонка так же омерзительна, как и твоя плоть! Невероятная мразь! Вот что ты есть. Хуже глиста в собачьих кишках.

Он негодовал с таким жаром, что забрызгал слюной все вокруг. Но в его речах звучала фальшь. Я посмотрел на Ханну, потом на Гутенберга и, наконец, на Квитуна Из них троих только Гутенберг, похоже, поверил священнику.

— Молись, Ханна! — сказал он. — И поблагодари Господа нашего за то, что здесь архиепископ. Он защитит нас.

Гутенберг отвернулся от разбитого окна, возле которого завис демон, — по всей видимости, войти ему мешало присутствие архиепископа — и пошел к дальней стене за прессом. Он снял со стены простой деревянный крест. Если крест должен был защитить рабочих, то он не справился с задачей: доказательство лежало ничком в луже крови у ног печатника. Но Гутенберг еще верил в его силу.

Когда он снял крест, отовсюду послышался грохот разрушения: звук: бьющегося стекла, треск дерева и петель, срываемых вместе с дверьми, стук задвижек, выдираемых вместе с оконными рамами. Дом сотрясался, фундамент гудел. За моей спиной раздался гром, как во время летней грозы, и я увидел, обернувшись, как неровная черная трещина, напоминающая молнию, перерезала стену за прессом. От нее сразу ответвилось еще несколько таких же: дети молнии бежали во всех направлениях, к потолку и полу, обрушивая известковую пыль в процессе уничтожения мастерской.

Пыль ощущалась под веками, как стеклянные крошки, она жгла мне глаза вызывала слезы. Я попытался справиться с ними, но тщетно. Слезы побежали по щекам и, как всегда, насмешили Квитуна.

— С вами все нормально, мистер Б.? — спросил он, как будто искренне заботился о моем благополучии.

— Лучше не бывает! — огрызнулся я.

— Но отчего же вы плачете, мистер Б.? Смотрите, слезы катятся градом!

— Из-за пыли, Квитун, — отрезал я. — Как тебе прекрасно известно.

И тут заговорила Ханна. Это она, посланная мужем за едой и напитками, вернулась с пустыми руками, но привела Квитуна. Однако теперь ее голос ничем не походил на голос растерянной и послушной домохозяйки, какой она представлялась мне сначала.

Ханна предстала совсем другой. Ее глубоко посаженные глаза сосредоточились на гении, которого надо было защитить, и она широко раскинула руки. На один чудесный миг мне показалось, что все в комнате — каждая известковая снежинка, слетавшая с потолка, каждая пылинка, поднимавшаяся от пола, каждый взгляд и биение сердца, каждый отблеск света от разбросанных букв или пресса — собралось в водовороте вокруг нее.

Крылья! У нее были крылья — идеальные дуги света и пыли, поднимавшиеся ввысь за ее головой. Ангел-хранитель человека, занятого делом исключительной важности, избрал идеальную маскировку. Она вышла за него замуж, чтобы спокойно присматривать за гением Гутенберга хотя бы до тех пор, пока его великий труд не будет завершен, пока не повернется ключ в двери истории.

Я сомневался, что кто-либо из присутствующих видит Ханну такой, какой видел ее я. Никто не шевельнулся, ни единого шепотка не раздалось среди тех, чьи сердца еще бились.

— Квитун! — крикнул я. — Ты ее видишь?

Как только звуки слетели с моих губ, сущность ангела Ханны изъяла мои неуклюжие слова и превратила их в жемчужные раскаленные нити, заплясавшие по мере удаления от меня. То был шаманский танец, празднующий освобождение от свинцового груза индивидуальности в пользу космического единства.

Демонация! Как бедны средства языка, не способного описать собственную гибель. Не подобрать слов, когда нужно высказать их бессвязность. Я готов умолкнуть, не найдя подходящих выражений.

Умолкнуть. Ха! Возможно, это ответ. Может, пора прекратить насыщать эфир вонючими стайками тухлых, как гнилая рыба, слов, которые невозможно ни прожевать, ни понять. Может, молчание и есть наивысшая форма бунта, истинный знак нашего презрения к лживому герою преданий. В конце концов, разве слова не принадлежат Ему? Апостол Иоанн (ему я верю больше, чем остальным; мне кажется, он относился к Господу так же, как я к моему Квитуну) в самом начале жизнеописания своего возлюбленного говорит:

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».

Слово было Бог.

Вы понимаете? Все, что нам остается, это тишина. Наш последний отчаянный шанс взбунтоваться против Того, у Кого есть Слово.

Но владеет Бог Словами или нет, а без них я не смогу рассказать вам то, что мне еще осталось рассказать. Есть тайна, и она ждет, чтобы ее раскрыли, а молчанием ее не поведать. Мы стоим на пороге этого открытия. Еще несколько страниц для вас и несколько шагов для меня.

Вы думали, я забыл свои угрозы?

О нет, нет, нет; я постоянно приближаюсь к вам Я мог бы покончить со всем этим прямо сейчас — один прыжок и…

Я бы справился быстро. Видите, у меня длинные костлявые пальцы, а когти острые, как сама боль. Я собираюсь вонзить их вам в шею — десять длинных пальцев — так глубоко, что они пересекутся в глубине вашего горла.

Конечно, вы будете сопротивляться. Любое животное противится гибели. Поглядите, как крокодил ловит бизона. Это животное со стальными копытами будет брыкаться и биться, закатив глаза. Он будет брыкаться и биться даже тогда когда рептилия прикусит его во второй раз, так, что вся шея зверя окажется в его челюстях. Когда надежды больше не останется.

Как будто у вас она была.

Бедный маленький переворачиватель страниц!

Отчасти я рад, что вы решили читать дальше и сгинуть, потому что мне хотелось снять с души груз всего, что я знаю, и разделаться с этим раз и навсегда. Тогда я смогу улечься где-нибудь с удобством и мечтать о том, что я снова вернулся на поле Иешуа, но все люди оттуда исчезли, а вместе с ними исчез страх и запах горящих тел. И Квитун ляжет рядом со мной, и новая трава вырастет из грязи вокруг нас, пока гаснут звезды.

* * *

Но сначала — тайна Я говорю вам о важных вещах, способных изменить мир, если мир прислушается.

Но нет. Время идет, кольца на руках пап становятся все массивнее и дороже, а ядовитая слюна на губах людей, целующих эти кольца, — они правят миром на виду у всех, но их дергают за ниточки невидимые руки — превращается в чистую отраву из-за их лжи и лицемерия.

Поэтому неважно, кто будет владеть тайной, я или вы. Это ничего не изменит. Просто позвольте мне освободиться от ее груза, а потом можете сжечь книгу, чтобы мы познали лучшее в обоих мирах.

Но сейчас помолчите, пожалуйста. Тайна остается тайной, даже если никто не хочет о ней слышать. У нее все равно есть сила. Может быть, время для нее пока не пришло. Ха! Это возможно. Это вполне вероятно. Да, думаю, вполне вероятно. Ее время пока не пришло.

Но когда оно придет, у вас появится кое-что, ради чего стоит жить. Представьте себе! Как приятно будет просыпаться по утрам и думать: «Я знаю, зачем живу; у меня есть цель, причина, чтобы жить и дышать».

Представьте себе это.

Представьте и задумайтесь, а пока представляете, послушайте:

— У меня есть тайна, которая однажды понадобится всему миру.

Демонация! Как мне повезло, что мой отец меня ненавидел. Отец, бросивший меня гореть на том исповедальном костре, после чего я превратился в сплошной ходячий шрам. Если бы этого не случилось, я не смог бы проходить сквозь людские толпы так, как мне это удавалось потом. Никогда не посмел бы пойти на поле Иешуа, не будь я изуродован. А без поля Иешуа я не встретил бы своего…

…своего…

…учителя, или кем он был для меня?

.. любимого, или кем он был для меня?

… мучителя, или кем он был для меня?

Да, мучителем он точно был. Вне всякого сомнения. Он создал пять новых мук, изобрел их специально для меня, и все были созданы из любви.

Конечно, я говорю о Квитуне. До него я не знал, что можно иметь своего личного Бога в своих личных небесах; или любить и ненавидеть его с такой силой. Порой мне так хотелось быть ближе к нему, что я мучительно пытался сказать ему об этом и желал раствориться в нем, чтобы нас никогда не могли разделить. А потом он говорил что-то, и его слова больно ранили меня. То были глубокие раны, горькие раны, какие наносит только тот, кто знает тебя лучше, чем ты сам.

Даже сейчас, размышляя об этом, я осознаю, что тайна, сокрытая в доме Гутенберга, была со мной все время.

Я ее не видел, потому что был очень занят жалостью к себе. Мне казалось, я единственный, кто одновременно любит и ненавидит любимого. До мастерской Гутенберга я не понимал, что каракули противоречия, сжигавшего мой ум и мое сердце в ревущем пламени, начертаны в самих основах мира.

Все в мире вращалось вокруг любви. Точнее, все в мире вращалось вокруг любви, и ее похитителя, и ее гибели, и ее молчания. От великой полноты — ощущения, все вокруг правильно и будет так, стоит лишь добавить немножко любви — до полнейшего опустошения, так что в полых костях начинал гулять ветер: путь между этими двумя крайностями и есть двигатель всех вещей и процессов. Вы понимаете это — не просто слова, но и чувства, и истину? Истину, которую нельзя отрицать, которой нельзя сопротивляться. Я смотрю, как ваши глаза скользят по строчкам моих воспоминаний и размышлений, и гадаю: связаны ли мы с вами, вы и я?

Мы можем понять друг друга только сейчас. Вы согласны? У вас могут быть друзья, которые рассказывают вам о своих мелких горестях и боли, но у вас никогда не было близкого друга-демона Я никогда не обращался ни к кому из людей так, как обращаюсь к вам. Никогда ни о чем не просил, даже о такой ничтожной подачке, как пламя.

Ладно, пора в мастерскую. Точнее, к архиепископу (у него, кстати, был самый мерзкий запах изо рта какой мне когда-либо доводилось вдыхать), приказавшему мне:

— Убирайся. Немедленно! Тебе здесь нечего делать.

— Вот мое дело. — Я указал на Квитуна — А женщина рядом с ним, она вообще не женщина, она…

— В нее вселился ангел, — сказал архиепископ. — Да, я вижу. Еще один стоит за тобой, демон, если тебе интересно.

Я повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть свет, исходящий от одного из рабочих около печатного пресса. Свет изливался из его глаз, изо рта, из кончиков пальцев. Пока я смотрел на него, он поднял с пола простой металлический прут и замахнулся им, намереваясь, я уверен, выбить из меня мозги. Но как только прут оказался высоко в воздухе, он поймал луч света из глаз ангела и стал длинной спиралью огня, от которой повсюду заплясали языки пламени, подобные огромному облаку пылающих бабочек.

Эти странные бабочки немедленно привлекли мое внимание, и в тот же миг человек-ставший-ангелом поразил меня своим мечом.

Опять огонь. Всегда огонь. Огнем ознаменовано каждое перепутье моей жизни. И муки, и очищение, и превращения. Все это были дары огня.

А теперь еще и рана, которую нанес мне человек-ставший-ангелом, причем не из самой лучшей позиции, стоя на полшага дальше, чем нужно. Это меня и спасло. Будь он поближе, лезвие разрубило бы меня от плеча до правого бедра и мое существование закончилось бы. Вместо этого клинок прочертил линию на моей покрытой шрамами коже и вошел в тело всего на пару сантиметров. Тем не менее это была тяжелая рана, потому что пламя пожирало не только мою плоть, но и некую бесплотную часть меня. Эта боль была сильнее, чем боль от самой раны, так что мне хотелось кричать.

И моя плоть, и моя душа были располосованы, я не мог отразить удар или ответить на него. Я отшатнулся и согнулся пополам от боли, слепо спотыкался о неровные доски пола, пока не уперся рукой в стену. Она была приятно холодной. Я прижался к ней лицом, пытаясь совладать с желанием зарыдать, как дитя. Чем это поможет, уговаривал я себя. Никто не откликнется. Никто не придет. Моя боль владела мной, а я — ею. Мы были самыми близкими друзьями в этой комнате. Боль — мой самый верный товарищ.

Темнота поглотила мое зрение, и сознание погасло, как свеча. Потом оно зажглось неровным крошечным огоньком, и опять погасло, и снова зажглось, и на этот раз огонь продолжал гореть.

А я сползал по стене вниз: ноги подогнулись, лицо прижато к стене. Я взглянул на пол. Сине-черная и алая струи текли из меня, сбегая вниз по ногам Я оторвал лицо от стены и увидел, что два цвета, не желая смешиваться, стекались вокруг меня в лужу с мраморными разводами.

Я подумал о Квитуне. Он стоял возле Ханны, когда я последний раз видел его. Удушил ли его ангел своим ярким светом или я, сплошь израненный, все еще мог ему чем-то помочь?

Силой воли я заставил свои руки подняться, приказал ладоням раскрыться и оттолкнуть меня от стены. Это был тяжкий труд. Ни один мускул моего тела не хотел ввязываться в эту глупую игру. Мое тело сотрясалось так сильно, что я сомневался, смогу ли встать, не говоря уж о том, чтобы идти.

Но сначала нужно было осмотреть поле битвы.

Я повернул непослушную голову в сторону мастерской, надеясь, что я быстро отыщу Квитуна и он окажется живым.

Но я не увидел ни его, ни кого-либо другого, кроме мертвецов. Квитун, Ханна, Гутенберг, архиепископ и даже демон, пролезший через окно, исчезли. Исчезли и несколько рабочих, переживших нападение демона. Остались только мертвецы да я. А я остался только потому, что и меня приняли за труп. Выживший демон среди мертвых людей.

Куда они исчезли? Я обратил свой затуманенный взор к парадной двери, в которую вошел, но не услышал ни стонов раненых, ни голосов демонов или ангелов. Потом я посмотрел на другую дверь, откуда пришли Ханна и Квитун. Она вела, как я подозревал, на кухню, но и там я не заметил ни единого признака жизни, естественной или сверхъестественной.

Чистейшее любопытство неожиданно придало мне сил, притупляя боль и обостряя чувства Я не обманывался насчет того, что это облегчение будет долгим, но собирался воспользоваться им В конце концов, здесь всего два входа и выхода, и какой из них я ни выберу, у меня будет полшанса найти тех, кто был здесь еще минуту назад.

Впрочем, постойте. Возможно, прошла вовсе не минута. И даже не две. Мухи тысячами слетелись к лужам крови вокруг человека, которого я убил, и еще столько же слетелось к другому, убитому осколком стекла. На каждый десяток мух у кормушки приходилось еще двадцать, барражировавших в воздухе в поисках места, где можно приземлиться и поесть.

При виде их я понял, что напрасно предположил, будто мое сознание угасло на миг. Было ясно, что времени прошло гораздо больше. Достаточно, чтобы человеческая кровь успела свернуться и ее запах привлек голодных мух. Достаточно, чтобы все, кто играл роль в драме вокруг печатного пресса Иоганна Гутенберга, позабыли меня и ушли. То, что исчезли эмиссары Люцифера и Господа Бога, ничуть меня не волновало. Но Квитун, единственное существо, о чьей любви я грезил, кого я даже здесь, где у меня были веские причины верить в отсутствие всякой надежды, мечтал убедить в моей преданности и верил, что он меня за это полюбит, — ушел.

— Ботч, — пробормотал я про себя, вспоминая определения архиепископа — Беспорядок. Неразбериха…

Я прекратил самобичевание на полпути. Почему? Потому что, даже будучи беспорядком и неразберихой, я все же умудрился заметить очертания третьей двери мастерской. Я заметил эту дверь лишь потому, что кто-то оставил ее открытой на полпальца. Другие, менее сведущие в таинствах, не разглядели бы там открытую дверь, приняв ее за игру света: казалось, она висит в воздухе, как узкий лучик солнца, возникавший сантиметрах в сорока от земли и пропадавший чуть меньше чем в двух метрах от этой точки.

Нельзя было тратить время зря, учитывая мои раны. Я сразу пошел к этой двери. Меня окатили волны сверхъестественных сил, открывших ее — и создавших то, что лежало за ней. Их прикосновения не были болезненны. Они как будто понимали, как мне больно, и милосердно омывали мои раны, словно бальзам. Они помогли мне найти силы и волю дойти до узкой полоски света и растворить дверь. Не во всю ширину, а настолько, чтобы перенести через порог ногу и самому протиснуться в проем — очень осторожно, не имея понятия, что находится по другую сторону.

Я вошел в просторную залу вдвое больше мастерской. Что это за пространство, если комната, из которой я вышел сюда через дверь, была меньше этой залы, я не имел понятия, но таких парадоксов полно повсюду, поверьте. Они — правило, а не исключение. Вы их не видите, потому что не ждете такого от мира, только и всего.

Зала, хоть и существовала в непостижимом пространстве, выглядела достаточно основательно. Ее стены, пол и потолок были сделаны из какого-то молочно-белого камня, сложенного опытными мастерами, потому что огромные глыбы совпадали безупречно. На стенах я не видел ни украшений, ни окон. Никаких ковров на полу.

Зато там стоял стол. Большой длинный стол с хронометром или песочными часами посередине, как в судах, где с их помощью отмеряют время для каждого оратора. Вокруг стола на массивных, но мягких креслах сидели те, кто бросил меня среди мертвых. Архиепископ расположился на ближайшем от меня конце стола, лица его не было видно, а ангел Ханна сидела на другом конце. Она обрела новое сияние от идеального камня и выглядела почти так же, как знакомая мне Ханна Гутенберг, только в одеянии из ниспадающих складок света, струившихся вокруг нее медленно и торжественно.

За столом сидели и пятеро других. Сам Гутенберг — примерно в полуметре от стола, двое ангелов и двое демонов, неизвестные мне, по обеим сторонам в шахматном порядке, так что напротив ангела сидел демон и напротив демона — ангел. В конце залы, спиной к стене, стояли несколько наблюдателей, в том числе участники событий в мастерской. Там был Квитун рядом с архиепископом; там были Питер (еще один ангел из помощников Гутенберга) и демон, смертоносно повелевавший битым стеклом. Там был рабочий-ставший-ангелом, который нанес мне рану. Там были еще четверо или пятеро незнакомцев — возможно, актеры, чей выход на сцену я пропустил.

Я вошел в потайную залу на середине речи архиепископа.

— Нелепость! — сказал он, указывая через стол на Ханну. — Вы можете себе хоть на миг представить, что я поверю, будто вы действительно собирались уничтожить пресс после того, как старательно его оберегали?

Послышалось одобрительное бормотание.

— Мы не знали, позволить этому устройству существовать или нет, — ответила ангел Ханна.

— Вы потратили — сколько? — тридцать лет жизни, притворяясь его женой.

— Я не притворялась. Я была, есть и буду его женой, я поклялась…

— По-человечески.

— Что?

— Вы клялись в верности мужу как женщина. Но вы не человек, а ваш истинный пол будет предметом долгого и неразрешимого спора.

— Как вы смеете! — взорвался Гутенберг и вскочил с кресла так стремительно, что оно опрокинулось. — Я не хочу делать вид, будто понимаю, что здесь происходит, но…

— О, прошу вас, — прорычал архиепископ, — избавьте нас от утомительного спектакля на тему вашего фальшивого неведения. Как вы могли жить с этим, — он ткнул унизанным драгоценностями пальцем в ангела Ханну, — существом и ни разу не увидеть ее истинного обличья? — Голос его дрожал от отвращения. — Да у нее из всех пор сочится свет.

Ханна встала. Струящиеся волны света, одевавшие ее, перетекали как волны.

— Он ничего не знал, — сказала она. — Я вышла за него замуж в обличье женщины и ни разу не сбросила этого облика до сегодняшнего дня, когда я увидела, что конец неотвратим. Мы были мужем и женой.

— Дело не в этом, — возразил архиепископ. — Как бы реалистично ни обвисли ваши груди за прошедшие годы, вы были посланником Бога, вы блюли интересы вашего небесного Господа. Вы будете это отрицать?

— Я была его женой.

— Вы. Будете. Это. Отрицать.

Повисла тишина. Потом ангел Ханна ответила:

— Нет.

— Хорошо. Вот мы и сдвинулись с мертвой точки.

Архиепископ попытался ослабить ворот указательным пальцем:

— Душно только мне или тут и вправду жарко? Разве нельзя было прорубить окна, чтобы был свежий воздух.

Я замер при этих словах, до смерти испугавшись, что кто-то воспримет его слова как призыв к действию, пойдет открывать дверь и обнаружит меня.

Но архиепископ не настолько мучился от жары, чтобы упустить инициативу. Не дав никому шанса проветрить залу, он подошел к проблеме более радикально.

— Долой эти проклятые одеяния, — сказал он.

Он рванул свое церковное одеяние, а материя с готовностью подалась под грузом богатого шитья. Потом он снял с шеи золотые кресты, а с пальцев — кольца, бессчетные кольца. Бросил все это на пол, где их поглотил огонь. Пламя пробивалось повсюду, куда бы я ни кинул взгляд. Огонь распространялся быстро и, как тлен, пожирал поддельные священные артефакты, разлагал их с той же легкостью, с какой актер избавляется от костюма из крашеной мешковины.

И это еще не вся добыча, доставшаяся огню. Пожрав облачение, пламя принялось за кожу на лице и руках архиепископа и волосы на его черепе. Под ними — стоило ли удивляться? — открылась чешуйчатая кожа вроде моей собственной, а у основания шишковатого позвоночника рос толстый хвост, сила которого говорила о том, что в качестве демона его хозяин прожил гораздо дольше, чем в качестве архиепископа. Хвост бился взад-вперед, полосы на чешуйках были окрашены в кровавый, желчный и костяной цвета.

Такое превращение не стало откровением для сидящих за этим столом. Лишь во взглядах ангелов сверкнуло подавленное отвращение при виде обнаженного демона. Никто ничего не сказал., только один из служек произнес:

— Ваша светлость, одежда.

— Что с ней?

— От нее ничего не осталось.

— Она меня утомила.

— Но как вы уйдете?

— Ты пойдешь и принесешь мне новую, идиот! И пока ты не спросил — да, я снова собираюсь надеть человеческую личину, до последнего карбункула на носу. Хотя, ради демонации, как же приятно избавиться от этой жалкой одежонки! Особенно душит кожа. Как они в ней ходят?

Окружающие сочли вопрос риторическим.

— Ну, идите же, — приказал архиепископ своим взволнованным прихвостням — Принесите мне новое облачение!

— А если спросят, куда подевалось старое, ваше преосвященство?

Выведенный из терпения тупостью слуги, он откинул голову назад и резко наклонил ее вперед. Плевок вылетел у него изо рта, не угодил в цель, врезался в стену в полутора метрах от моего укрытия и стал разъедать камень. В тот момент все глаза в зале были обращены к архиепископу.

— Скажи им, что я отдал одежду болезным из числа моей паствы, а если кто-то усомнится, скажи им, чтобы шли в чумные дома вниз по реке.

Он издал горький смешок, хриплый и невеселый. Этот звук заставил меня возненавидеть его всей душой, как папашу Гатмусса.

Старая злоба, однако, не позволила мне забыть, в какое опасное положение я попал. Я знал, что нужно отступить от двери раньше, чем лакеи архиепископа соберутся уходить, иначе меня обнаружат. Но я до самого последнего момента не мог заставить себя отойти от дверного проема, боясь упустить хоть что-то, что поможет мне понять истинную природу этого столкновения демонических и божественных сил. Служка отодвинул свое кресло и поднялся, но голый архиепископ жестом велел ему сидеть.

— Но я думал, вы хотите…

— Позже, — ответило его нечистое святейшество. — Потому что теперь нам стоит быть в равной численности, если мы хотим поиграть.

Поиграть. Да, именно так он и сказал, клянусь. В каком-то смысле вся печальная история выражается одним этим словом. Ах, слова! Их долг — запутать нас. Вот, к примеру, «печатный пресс». Вы можете себе представить два менее воодушевляющих слова? Сомневаюсь. И все же…

— Это не игра, — мрачно изрекла ангел Ханна. Цвета ее колышущихся одежд потускнели, отразив перемену настроения. Голубой стал фиолетовым, золотой превратился в пурпурный. — Ты знаешь, как это важно. Иначе зачем твои повелители послали тебя сюда?

— Не только повелители, — ответил архиепископ издевательским тоном — У меня есть и повелительницы. О, они жестоки!

Его руки прикрыли пах. Я не видел, что он делает, но понял, что это оскорбило всех небесных представителей. Но архиепископ еще не закончил.

— Иногда я намеренно совершаю наказуемую ошибку, чтобы заслужить для себя эту пытку как награду. Они теперь об этом знают, конечно. Это их обязанность. Но это игра. Как любовь. Как… — Он понизил голос до едва слышного шепота. — Война.

— Если именно этого ты хочешь, демон, тебе воздастся по желанию твоему.

— О, ты только послушай себя! — усмехнулся архиепископ. — Ты не чувствуешь, где главное? Пока ты над этим размышляешь, спроси себя, почему мы, дети демонации, должны беспокоиться об устройстве, делающем мертвые копии книг, чья единственная претензия на значимость изначально заключалась в их редкости? Не могу представить более бессмысленного повода для войны между нашими разделенными народами. — Он взглянул на Гутенберга. — Как эта штука называется?

— Печатный пресс, — сказала Ханна. — Как — будто ты не знаешь. Ты никого не проведешь, демон.

— Я говорю правду.

— Мертвые копии!

— А чем еще они могут стать? — мягко запротестовал архиепископ.

— По твоему тону можно понять, что ты все же о них беспокоишься, — заметила Ханна.

— Это не так.

— Почему же ты готов вступить в войну за штуку, даже названия которой не помнишь?

— Повторяю: мы не должны вцепляться друг другу в глотки из-за изобретения Гутенберга. За него не стоит воевать, мы оба это знаем.

— И все же ты не собираешься возвращаться в свой уютный дворец.

— Это не дворец.

— Это не меньше чем дворец.

— Ну, я не унижусь до препирательств, — сказал архиепископ, уклоняясь от бесплодного спора — Признаю, что явился сюда, потому что сначала мне было любопытно. Я ожидал какого-то чудесного механизма. Но я его увидел и ничего чудесного в нем не нашел. Не принимайте близко к сердцу, герр Гутенберг.

— Так вы отбываете? — спросила ангел Ханна.

— Да. Мы отбываем. У нас здесь больше нет дел. А вы?

— И мы отбываем.

— А!

— У нас дела наверху.

— Срочные?

— Очень.

— Ну ладно.

— Ну ладно.

— Мы пришли к соглашению.

— Мы действительно пришли к соглашению.

После этих слов все замерло. Архиепископ уставился на бородавчатые суставы своих пальцев. Ханна глядела в пространство отсутствующим взглядом. Единственным звуком, который я слышал, было легкое шуршание ее одеяния.

Звук; привлек мое внимание, и я с удивлением увидел, что красные и черные нити пробегают по спокойным цветам одеяния Ханны. Был ли я единственным в зале, кто заметил их? Это было свидетельством того, что, несмотря на спокойствие и самообладание, ангел не могла скрыть истинного положения вещей.

Я услышал другой звук — возможно, из мастерской за моей спиной. Тиканье часов.

Никто не пошевелился.

Тик-так. Тик-так.

И тогда одновременно, не сговариваясь — будто они были схожи во всем, что касалось выдержки и политики, — архиепископ и Ханна встали. Оба уперлись в стол кулаками, подались вперед и разом заговорили. Их голоса были так схожи в своем праведном гневе, что сначала я не мог отличить один от другого, слова сливались в бесконечное непостижимое предложение:

— …так почему ты не был священный о да ты можешь не прав ли ты с мечами и их дело пожнут не книги мы не будем напрасны кровь на всем этом уйдут навсегда…

Они говорили и говорили, а все остальные в зале делали то же, что и я: пытались сосредоточиться либо на архиепископе, либо на Ханне, чтобы расшифровать и осознать эту безумную речь. Если кто-то и сумел что-то разобрать, то не выдавал этого. Все лица остались озадаченными и разочарованными.

А демон архиепископ и ангел Ханна не успокаивались. Их ярость все возрастала, сила их гнева и подозрения изменила геометрические формы помещения, которые изначально казались мне безупречными, а теперь покоробились. Это звучит безумно, но я по возможности подробно рассказываю о том, что видел своими глазами, и надеюсь, что мои слова не рассыплются в прах под грузом заключенных в них парадоксов.

Они тянулись друг к другу, дьявол и ангел. Их головы непомерно росли по мере приближения, расстояние между линией волос и подбородком уже составляло метр или больше, а они все продолжали расти. Мало того что их головы доросли до гротескного размера — они еще и сузились до сантиметров пяти — семи, а кончики носов приблизились один к другому на расстояние вытянутого пальца. Слова, которые они продолжали выплевывать, вырывались из гротескно искривленных ртов облачками дыма. Цвет каждого облачка отличался от предыдущего, они поднимались к потолку, образуя там осадок мертвых слов. И пока игрался этот нелепый спектакль — я предупреждал, что отдельные детали истории покажутся вам опасно близкими к бреду сумасшедшего, — мои глаза говорили мне, что Ханна и архиепископ по-прежнему сидят на месте, каждый в своем кресле.

Не могу объяснить, что это было. Я слушал их страстный спор минуты три, не разбирая ни единого аргумента сторон, и вдруг мой мозг начал различать реплики их разговора. Стоит ли уточнять, что это не походило на обычную беседу, но это не был и обмен угрозами. Постепенно я понял, что слышал наисекретнейшие переговоры. Их вели ангелы и демоны — два племени, некогда соединившиеся в небесной любви, но ставшие врагами. Во всяком случае, именно так я считал. Меня учили, что их ненависть друг к другу так глубока, что о мире никто не помышляет. И вот они сидели рядом — противники настолько давние, что стали почти друзьями, — и пытались поделить власть над новой силой, вопреки утверждениям демона, будто изобретение Гутенберга не имеет никакого значения. Новая машина действительно изменит очертания мира, и каждая сторона хотела завладеть львиной долей его произведений и их влияния. Ханна настаивала, чтобы все священные книги выпускались под ангельской лицензией, но архиепископ готов был потворствовать этому не больше, чем ангел — эротическим изданиям на потребу человечества.

То, о чем они спорили, по большей части было мне неведомо: литературные жанры, романы и газеты, политические журналы и научные трактаты, руководства по эксплуатации, путеводители и энциклопедии. Они торговались, как двое из вашего племени торгуются за коня на ярмарке; дело шло быстрее и заключение великого договора приближалось, когда им удавалось поделить очередной кусок добычи. Та часть мира слов, за которую боролась Ханна, вовсе не определялась непоколебимой системой высоких принципов, а архиепископ яростно отвоевывал для своих не только труды, принадлежавшие, по моему мнению, аду: речи адвокатов, записки ученых или убийц, сеявших зло. Ангел отвоевывал исповеди проституток, мужчин и женщин и любые другие произведения, призванные воспламенить читателя. Демон с тем же жаром бился за контроль над выпуском и распространением всех выдумок, написанных так, будто авторы рассказывали правду. Но как же быть, вопрошал ад, если сочинителем окажется проститутка?

Спор продолжался без конца. Пара советников, призванных высшими силами за стол переговоров, вставляли собственные суждения или словесные манипуляции в спор своих доверителей. Упоминались давние прецеденты — например, «вопрос колеса» и «переговоры о молотилке». Что касается великого изобретения Гутенберга, потенциальной причины войны между небом и адом, то его бесстрастно называли «предметом рассмотрения».

По мере усложнения спора странное зрелище трансформации ангела и демона стало еще более причудливым из их голов вытянулись дюжины щупальцев, похожих на тонкие сплетающиеся пальцы. По-видимому, это изящное переплетение отражало запутанность дебатов.

Собравшиеся наблюдали, как они определяют будущее человечества, но слишком многое в их речах ускользало от моего понимания, и это Действо Великой Важности и т. д. и т. п. меня утомило. Роскошное зрелище сложного переплетения их голов — совсем другое дело: это превосходило любые создания моего воображения. Щупальца причудливо извивались, стараясь поточнее изобразить каждое высказанное предложение или контрпредложение, каждый успешный обмен или безуспешный натиск. Аргументы были так замысловаты, тела ангела и демона так изысканно переплетались, что их головы напоминали гобелен «Аллегорическое изображение спора между раем и адом во имя предотвращения войны».

Это была тайна, делавшая сам Гутенбергов пресс второстепенным. Я смотрел, как действуют силы за спиной мира. То, что я всегда считал губительной невидимой войной, возникавшей в небесах и иногда вторгавшейся в ваш человеческий мир, оказалось не кровавой битвой, в которой легионы воинов изничтожают друг друга, но бесконечным базарным торжищем. А почему? Потому что это изобретение сулило прибыль. Ангела Ханну совершенно не волновало, что этот «печатный материал», как она выражалась, может отравить или подорвать духовную жизнь человечества. Демону-архиепископу и его советникам также не было дела до того, что мир может использовать печатное слово для совращения невинных. Обе стороны стремились овладеть силой слова, полученной из множества слов, а для этого требовались маневры такой сложности, что поведение каждой составной части этого узла соглашений и договоренностей зависело от любой другой части. Они не походили на врагов — они просто заключали очередной брачный контракт между противоборствующими кланами, поводом к чему послужило создание Гутенберговой машины. Она будет делать деньги, эта машина. И в то же время контролировать умы. Хотя бы это я понял из их витиеватого разговора.

Мой утомленный взгляд перешел на Квитуна как раз в тот момент, когда его блуждающий взгляд нашел меня.

Судя по его потрясению, он считал меня мертвым. Но то, что я оказался жив, обрадовало его, и я преисполнился надежды. На что я надеялся, не могу объяснить.

Нет. Все же попытаюсь разобраться. Возможно, я думал так: раз мы оба оказались здесь, в конце старого мира и в начале нового, изменившегося благодаря Иоганну Гутенбергу, это событие свяжет нас друг с другом в богатстве и в бедности, в болезни и здравии…

Я и успел произнести про себя этот обет, потому что один из советников Ханны, сидящий рядом с ней за столом напротив Квитуна, заметил подозрительно счастливое выражение его лица.

Ангел приподнялся в кресле, чтобы получше разглядеть, на что это Квитун уставился с таким довольным видом.

Квитун, конечно, смотрел на меня и улыбался так же, как я сам позволял себе улыбаться, глядя на него.

И тогда ангел закричал.

В начале было Слово, говорит Христов возлюбленный Иоанн, и Слово было не только у Бога — оно было Бог. Так почему нет слова или предложения в тысячу слов, способного хотя бы приблизительно описать крик ангела?

Вам придется просто поверить, что ангел кричал, и исторгаемый им звук заставил каждую крупицу материи в зале вибрировать и биться в конвульсиях. Глаза собравшихся, до сего момента, как заколдованные, не отрывавшиеся от главных действующих лиц, внезапно освободились от чар. И заметили меня.

Времени на бегство у меня не было. Те, кто собрался в этой зале (вполне вероятно, что и сама материя залы), были бесконечно более сложными существами, чем я. Когда они посмотрели на меня, я ощутил их изучающие взгляды как сильнейшие удары по каждой части моего тела, даже по подошвам ступней. Жестокие взоры отвратились так же быстро, и должно было наступить облегчение, но, в соответствии с парадоксальной природой этого места, отсутствие внимания принесло особую боль: когда страдание, причиняемое высшим существом, прекращается, ты чувствуешь, что всякая связь с этим существом потеряна.

Но факт моего присутствия оказался не таким уж незначительным, как могло показаться по краткости их взглядов. За столом разгорелась ссора по поводу того, не свидетельствует ли мое появление о существовании некоего тайного сговора против Гутенберга и его изобретения, а если так, то с чьей стороны. Никто даже не пытался спросить меня. Их заботило только то, что я стал свидетелем сообщничества рая и ада. Неважно, видел ли я тайну (они знали, что видел) или был частью заговора, призванного раскрыть ее. Меня нужно было заставить молчать. Разногласия вызывало лишь одно: что со мной сделать.

Я знал, что они обсуждали, потому что до меня долетали обрывки слов.

— Здесь не должна проливаться кровь, — провозгласила ангел Ханна.

Потом кто-то — кажется, демон, которого я знал в обличье Питера, — возразил:

— Ничто не оправдывает казнь. Он ничего не сделал.

Посыпались возражения, и со всех сторон звучало одно слово: «Пресс! Пресс! Пресс!» По мере повторения слова страсти накалялись, и способы выражения чувств становились все более чудовищными. Стоял невообразимый шум, от этой какофонии мой мозг бился о черепную коробку.

Среди рева слышался один человеческий голос, и он звучал яснее оглушительных криков просто потому, что был человеческим, ранимым и беззащитным. Это говорил Гутенберг. Только позже я осознал его слова: он протестовал против того, как предполагали использовать его пресс, созданный для распространения вести о спасении.

Но его речь никак не повлияла на шумное обсуждение за столом. Все продолжали яростно и бурно спорить, пока внезапно не умолкли. Кто-то внес предложение, его поддержали и приняли решение. Моя судьба была решена.

Не имело смысла просить суд о снисхождении. Меня судили существа, не интересовавшиеся ни мной самим, ни моей точкой зрения. Они хотели только избавиться от меня без крови и без чувства вины.

Было странное движение в самом сердце переплетения переговоров: что-то собралось, вспыхнуло. У меня не было причин так думать, но я все же подумал: возможно, это последний огонь в моей жизни, который скоро…

или уже…

разгорается.

Пока разгорался огонь, я глянул на Квитуна Его лицо больше не выражало радости по поводу моего спасения, исчезла нежная улыбка, что была мне лучшей наградой. Я перенес бы десять ран, подобных моей последней ране, лишь бы он улыбнулся мне снова.

Но было слишком поздно для улыбок, слишком поздно для прощения. Сплетенные реплики переговорщиков почти растворились друг в друге, а пламя внутри их все усиливалось, забирая крупицы тепла у других ангелов и демонов в зале.

И тут оно вырвалось и бросилось на меня.

В тот же миг дверь, за которой я прятался, растворилась в огне вместе с коробкой и несколькими идеально ровными каменными глыбами, оставив меня без защиты перед судным пламенем, что вырвалось из сердца переговоров.

Оно настигло и окружило меня пылающей завесой, не позволившей мне даже попытаться бежать — если предположить, что у меня были силы или желание бежать. Я просто ждал исполнения приговора, отдав себя смерти. Внезапно раздался чей-то крик. Это опять был Иоганн Гутенберг, его голос стал хриплым от гнева. Он снова возражал, и снова его не услышали.

У меня было время подумать, пока пламя окружало меня.

«Разве я недостаточно наказан?»

Я задаю вам сейчас тот же вопрос:

«Разве я недостаточно наказан?»

Вы видите меня своим мысленным взором? Видите? Я окружен огнем демоническим и священным, танцующие завитки жара пробираются сквозь прорезь моей раны, доходят до горла и лица, изменяют природу моей плоти, крови и костей.

И снова я спрашиваю вас:

«Разве я недостаточно наказан?»

Пожалуйста, ответьте «да». Во имя милосердия, скажите, что вы наконец поняли, какие ужасные страдания я перенес. Скажите, что я заслужил избавление.

Нет, даже не говорите этого. К чему тратить силы на разговоры, когда вы можете потратить ее на единственное, чего заслуживает эта обожженная, изрезанная клинками и истерзанная когтями тварь в ваших руках.

* * *

Сожгите эту книгу.

Если это будет единственное проявление сочувствия в вашей жизни, вам все равно откроются врата рая.

Я знаю, вам не хочется об этом думать. Ни одно живое существо не желает думать о смерти. Ho она придет. Вы умрете, и это так же неизбежно, как неизбежно ночь сменяет день. Вы будете бродить по серой местности, далекой и от ада, и от рая, и от любого места на этой планете, которую человечество считает своей собственностью, и тогда некое существо с едва различимым лицом, в одеянии из дыма и звездного света приблизится к вам, и раздастся голос, подобный свисту ветра в разбитом окне:

— Что ж… Мы в затруднительном положении. По всем правилам ты должен отправиться в ад за шашни с демоном по имени Джакабок Ботч. Но мне говорят, что есть смягчающие обстоятельства, и я хочу, чтобы ты рассказал о них своими словами.

Что вы скажете?

— О да, у меня была книга, в которую вселился демон, но я передал ее другим.

Так вы не заслужите пропуска к дверям рая. И не тратьте время на ложь. Они знают все, эти духи у врат. Они задают вам вопросы, но ответы им уже известны. Они хотят услышать, как вы скажете:

— У меня была книга, в которую вселился один из жесточайших демонов в истории мира, и я ее сжег. Я жег ее, пока она не превратилась в хлопья серого пепла. Потом я растер пепел в пыль и развеял по ветру.

Вот вам и ключ к вратам рая.

Я клянусь, ради всего святого и нечестивого, ибо они части великой тайны: Бог и Дьявол, Свет и Тьма — это одна неразделимая мистерия. Я клянусь, что это правда.

* * *

Что?

Даже после всего этого я не дождался огня? Открыл вам тайну тайн, а моя темница по-прежнему холодна. Холодна, как вы, переворачиватель страниц. Вы холодны до мозга костей. Я вас ненавижу. Снова не могу найти слов. У меня есть вся моя ненависть, но нет средств выразить ярость и отвращение. Если я назову вас дерьмом, я оскорблю содержимое моего кишечника.

Я думал, что научил вас кое-чему о путях зла, но я теперь вижу: вам были не нужны мои поучения. Вы сами знаете зло, более того, вы воплощаете его. Вы тот, кто стоит рядом, пока другие страдают. Вы либо примкнете к толпе линчевателей, либо будете наблюдать медленную смерть безымянного приговоренного.

Я убью вас. Вы это знаете. Я хотел рассечь вас одним взмахом лезвия, от уха до уха. Но теперь понимаю, что это слишком милосердно. Мой нож пройдется по вам так же, как ваши безжалостные глаза бегали по этим строчкам. Взад-вперед, взад-вперед. Убийство это или чтение, движения одни.

Когда дело будет сделано на славу, ваша жизнь вытечет наружу. Горячая, кипучая жизнь выплеснется на пол у ваших ног. Можете себе представить, как это выглядит, переворачиватель страниц? Как сосуд красных чернил, оброненный неловким творцом.

И не найдется никого, кто попросит пощадить вас. Никого в пределах освещенной страницы — здесь всегда день, когда книга открыта, и всегда ночь, когда она закрыта. Никто не станет молить о милосердии, когда вас разденут догола — голым и окровавленным вы пришли в мир, голым и окровавленным покинете его, — и я буду упиваться зрелищем вашей гусиной кожи и ужасом в ваших глазах.

О, мой переворачиватель страниц, зачем вы позволили так далеко зайти, когда столько раз вы могли бы чиркнуть спичкой?

Остались только порезы. Взад-вперед, поперек живота и груди, по органу любви; сзади, по ягодицам, пока ярко-желтый жир не вывалится под собственным весом, пока кровь не потечет по поверхности вашего бедра. Я подрежу ваши поджилки. Демонация, как это больно! И как вы кричите, как вопите и всхлипываете! До тех пор, пока я снова не подойду спереди и не закончу трудиться над вашим лицом. Глаза — взад-вперед. Нос — долой одним ударом. Рот — взад-вперед, и он разверзся, как рот дурачка, когда несчастное существо молит о чем-то.

Этого вы хотите? Такая извращенная, лживая, бессердечная свинья, как вы, не заслуживает ничего другого. Только медленная мучительная смерть и скорое забвение в самом дешевом ящике, какой отыщут ваши любимые люди.

Я прав?

Нет? Кажется, вы возражаете?

Если вам не нравится, используйте последний шанс. Хватайтесь за него, вот он — самый последний шанс изменить свою судьбу. Нет ничего невозможного, даже сейчас и даже для извращенной, лживой, бессердечной свиньи. Нужно просто прекратить водить глазами, и я не буду также водить ножом.

* * *

Ну же?

* * *

Нет. Все мои разговоры о ножах и глазах вас не трогают? Я буду сулить вам мрачную жестокую участь, пока горло не запершит до крови, а вам и дела нет.

Вы хотите только, чтобы я закончил этот проклятый рассказ. Как будто это придаст смысл вашей бессмысленной жизни.

Позвольте мне сказать: нет, не придаст. Но я расскажу вам, чем все завершилось, а вы за это заплатите.

Предпоследний огонь.

Он захватил меня снаружи и изнутри, заполонил мою кожу, мышцы, кости и спинной мозг. Ему принадлежали мои чувства и память. Ему принадлежали мое дыхание и экскременты. И он превращал их все в общепонятный язык. Это ощущалось как чесотка глубоко-глубоко внутри. Я поднял правую руку и увидел, что с ней происходит, свет прочерчивал линии на ладонях и освещал слой плоти под замысловатым узором моих вен и нервов, будто карты какой-то тайной страны, спрятанной в моем теле.

Но сила, что осветила их, продолжала их разрушать. Дороги, что были проложены на этих картах, стирались с ландшафта моего тела, линии на ладони расплетались, узор пульсирующих вен под ними распускался. Если мое тело было когда-то страной, а я — ее королем-деспотом, то меня низвергли объединенные силы небес и ада.

Кричал ли я, сопротивлялся ли этому мятежу? Я попытался. О демонация, как я старался! Но те же преобразующие силы, что трудились над разложением моих рук, похитили слова с моих губ и превратили их в значки яркою пламени. Они упали на мое поднятое кверху лицо, тоже разлагавшееся на знаки.

У меня ничего не похитили. Сама моя природа изменялась под влиянием приговоривших меня сил.

Спотыкаясь, я побрел из залы переговоров в мастерскую. Но что было вверху, то и внизу. Мои ноги уже не могли касаться земли. Вслед за ладонями, руками и лицом они трансформировались в световые знаки.

Нет, не просто знаки. Буквы.

Из букв, переставленных в определенном порядке, складывались слова.

Меня превращали в слова.

Бог мог быть Словом в начале. Но в конце — я о моем конце (кого заботит чей-то еще? важен только наш собственный) — Слово было у мистера Б., и мистер Б. был Словом.

Такой способ избрали переговорщики, чтобы избавиться от меня, не проливая кровь в том месте, где в самый благоприятный из дней встретились святое и нечестивое.

Мне уже не требовались ноги для передвижения. Силы, разлагавшие мое тело, влекли меня к печатному станку, который, судя по звукам, работал за моей спиной. Примитивным механизмом владели те же самые силы, демонические и небесные, что несли меня к нему.

Я видел пресс глазами-словами и слышал его ритмичный шум под сводами черепа-слова. Машина готовилась напечатать свою первую книгу.

Я вспомнил, что Гутенберг выбрал для испытания своего творения экземпляр «Ars Grammatica». И еще стихотворения, о да «Сивиллины пророчества». Но его скромный эксперимент окончился смертью или бегством работников. Листок, который я видел раньше, лежал сейчас на полу, его вытащили из пресса и отбросили в сторону. Предстояло напечатать гораздо более странную книгу.

Ту, что у вас в руках.

Это моя жизнь, рассказанная мной самим, моей собственной плотью, кровью и сутью. И моей смертью, хотя это была вовсе не смерть, а заточение в темнице, где вы меня и обнаружили, когда открыли эту книгу.

Я на миг увидел клише, что получились из меня: они зависли в воздухе вокруг пресса, как спелые яркие плоды, величаво покачивающиеся на невидимой ветке. И пресс начал работать, начал печатать мою жизнь. Я скажу в последний раз: демонация! Что за ощущения! Нет слов — и откуда бы они взялись? — чтобы описать, какие чувства испытываешь, когда превращаешься в слова, когда твою жизнь кодируют и печатают черной краской на белой бумаге. Моя любовь, мои потери и ненависть переплавлялись в слова.

Это похоже на конец света.

И все-таки я жив. Эта единственная в своем роде книга, не похожая ни на какую другую, напечатанную гутенберговским прессом или бесчисленными прессами, сделанными после него. Поскольку я вошел и в типографскую краску, и в бумагу, ее страницы изменчивы.

* * *

Нет. Простите. Это была опечатка. Этого предложения выше, начиная с «Поскольку я…», не должно быть. Я заговорил прежде времени.

Я вошел в типографскую краску и бумагу? Нет-нет. Это неверно. Вы знаете, что это не так. Я за вашей спиной, вы не забыли? Я на шаг приближаюсь к вам с каждой перевернутой страницей. В моей руке зажат нож, готовый порезать вас так же, как…

как вы читаете страницы…

взад-вперед…

О, как польется кровь! Вы будете молить меня остановиться, но я не…

я не…

я…

не…

* * *

ДЕМОНАЦИЯ!

Хватит! Хватит! Больше нет причин убеждать вас в том, во что я сам хотел бы верить, ради жалкой попытки заставить вас сжечь эту книгу. Ведь вы знали (я вижу это по выражению вашего лица), что я все время лгал вам.

Я не стою за вами с ножом, не собираюсь вас зарезать. Меня там никогда не было и не могло быть. Я здесь и только здесь. В словах.

Но не все было ложью. Страницы изменчивы. Я мог переставлять слова на тех страницах, которые вам предстояло прочитать. Теперь это моя единственная сущность. Посредством слов я могу говорить с вами, как говорю сейчас.

Я хотел только одного — чтобы вы сожгли книгу. Разве это слишком много? Можете не отвечать, я и сам знаю: я был своим злейшим врагом, рассказывая вам истории. Нужно было просто рассыпать слова, чтобы все предложения, кроме мольбы о сожжении книги, обессмыслились. Тогда вы могли бы это сделать.

Но так давно никто не смотрел на меня с желанием выслушать мой рассказ. У меня он всегда наготове, это жизнь, которую я прожил. Мне некому ее рассказать, кроме вас. И чем дальше, тем сильнее мне хотелось продолжать, тем сильнее хотелось рассказать все.

Я разрывался на части: одна часть хотела рассказывать о своей жизни, а другая хотела освободиться.

О да, освободиться.

Именно свободу я мог выиграть, будь я похитрее и уговори вас поджечь эти изменчивые страницы, чтобы они исчезли в клубах дыма.

В этом дыму я воспарил бы, освобожденный от слов, в которые был заключен. У меня нет иллюзий, что где-то меня дожидается тело из плоти и костей. Оно исчезло навсегда. Но я говорил себе, что я мог бы постичь смысл жизни. Все, что угодно, предпочтительнее темницы этих страниц.

Но нет. Вы так и не купились на мои уловки. Я использовал в книге все возможные обманы и ухищрения. Все известные мне военные хитрости.

Хотите познать пути зла? Опишите все способы, какими я пытался заставить вас сжечь книгу. Искушение (дом и старое дерево); угрозы (мое приближение к вам с каждой перевернутой страницей); взывание к состраданию, к вашему отзывчивому сердцу. Все бесполезно, конечно же. Если бы хоть один способ сработал, нас бы здесь уже не было.

Но я там же, где вы меня нашли, и жить мне незачем. Разве что когда-нибудь кто-то другой откроет эту книгу и начнет читать.

Может быть, к тому времени я придумаю ловушку получше. Что-то надежное. Что-то, гарантирующее спасение.

Может, вы поможете мне хоть немного? Я развлек вас, так сделайте для меня доброе дело. Не бросайте меня на полке собирать пыль, ведь вы знаете, что я внутри, заперт во тьме.

Пожалуйста, передайте меня кому-то. Это такая малость! Отдайте меня кому-то, кого ненавидите, и вас порадует весть о том, что его изрезали на куски. Взад-вперед, как глаза бегут по странице.

* * *

А пока позвольте дать вам совет. То, что вы узнали о тайном сговоре между силами небесными и силами адовыми, лучше держать при себе. Их агенты повсюду, а их способы слежения за еретиками и нечестивцами постоянно совершенствуются. Мудрее всего будет помолчать. Поверьте мне. А если не верите мне, прислушайтесь к своему инстинкту. Ходите с опаской по темным местам, не доверяйтесь никому, кто обещает вам Господне прощение и место в раю.

Наверное, и этот совет не стоит того, чтобы даровать мне право на сожжение?

Так я и думал.

Тогда вперед. Закройте дверь темницы и живите своей жизнью. Мой час придет. Бумага горит легко.

А слова умеют ждать.

Скачать книги

Скачивать книги популярных «крупноплодных» серий одним архивом или раздельно Вы можете на этих страницах:

sites.google.com/view/proekt-mbk

proekt-mbk.nethouse.ru

«Proekt-MBK» — группа энтузиастов, занимающаяся сбором, классификацией и вычиткой самых «нашумевших» в интернете литературных серий, циклов и т. д.. Результаты этой работы будут публиковаться для общего доступа на указанных выше страницах.

Серия «Мои большие книги».

Скачать новинки: boosty.to/mbk

Примечания

1

Перевод В. Жуковского.

(обратно)

2

Менструум (в алхимии) — универсальный растворитель.

(обратно)

3

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

4

Сэвил-роу — лондонская улица, где расположены ателье самых дорогих портных.

(обратно)

5

«Удар милосердия», последний добивающий удар (фр.).

(обратно)

6

Полицейская машина для перевозки арестантов.

(обратно)

7

Удачи! (фр.)

(обратно)

8

Перевод А. Сергеева.

(обратно)

9

По моде (фр.).

(обратно)

10

Moon (англ.) — Луна.

(обратно)

11

Перевод Г. Кружкова.

(обратно)

12

Малый эпилептический припадок (фр., мед.).

(обратно)

13

Начала — один из девяти ангельских чинов.

(обратно)

14

Перевод А. Ситницкого.

(обратно)

15

Специально, применимо только для этого, для специальной цели (лат.).

(обратно)

16

Баптистерий — один из церковных приделов.

(обратно)

17

Перевод Г. Кружкова.

(обратно)

18

Область на севере Англии. (Здесь и далее примечания переводчика.)

(обратно)

19

Намек на известную песню «The Beatles» «Lucy in the Sky with Diamonds», в которой зашифровано название наркотика ЛСД.

(обратно)

20

Район в Сан-Франциско, известный тем, что там самое крупное гей-сообщество в мире.

(обратно)

21

Я не жалею ни о чем (фр.). Слова из песни Эдит Пиаф, шлягера 1960 года.

(обратно)

22

От лат. bestia (зверь) — средневековый иллюстрированный сборник, где в стихах и прозе рассказывается о животных (часто несуществующих, таких как дракон, василиск и др.), главным образом с аллегорическими и нравоучительными целями.

(обратно)

23

Индейское имя Гоятлай («Тот, кто зевает», 1829–1909) — военный предводитель чирикауа-апачей, 25 лет возглавлял борьбу против вторжения армии США на земли своего племени. В 1886-м был вынужден сдаться.

(обратно)

24

Имеется в виду притча, рассказанная в Книге пророка Даниила (см. гл. 3).

(обратно)

25

На месте преступления (лат.).

(обратно)

26

Горы на границе Уганды и Конго, с уникальной для Экваториальной Африки флорой и фауной.

(обратно)

27

Так на сленге называют женоподобных гомосексуалистов.

(обратно)

28

Субкультура в гей-сообществе, представители которой внешне напоминают байкеров: носят одежду и украшения из черной кожи — атрибуты «кожаного мужчины», который любит сильные ощущения (связывание, порку, опасный секс и т. п.)

(обратно)

29

Название района в Бостоне, где находится увеселительный центр для взрослых.

(обратно)

30

Бейсбольный парк в Бостоне.

(обратно)

31

Итальянский холодный десерт.

(обратно)

32

Последователь учения, согласно которому наряду с материальным миром признается существование совершенно независимою от него мира духовного.

(обратно)

33

В оккультизме и парапсихологии — вязкая (как правило, светлая) субстанция загадочного происхождения, которая якобы выделяется (через нос, уши и т. д.) организмом медиума и служит основой для дальнейшего процесса материализации (конечностей, лиц, фигур).

(обратно)

34

Марди Гра, или «жирный вторник» (фр.), — вторник на Масленой неделе, последний день перед началом Великого поста у католиков, народный праздник в ряде стран.

(обратно)

35

Представитель рабочего класса.

(обратно)

36

Последний крик моды (фр.).

(обратно)

37

Роман Уильяма Берроуза (1959), запрещенный к публикации в США до 1962 года, поскольку его содержание по тогдашним меркам считалось неприличным.

(обратно)

38

Одна из частей «Махабхараты», памятника древнеиндийской культуры. Считается, что «Бхагавадгита» может служить практическим руководством как в духовной, так и в материальной сфере.

(обратно)

39

Острых словечек (фр.).

(обратно)

40

Запрещено (нем.).

(обратно)

41

Система национальных парков в Восточной Африке.

(обратно)

42

Религиозно-философское течение, первоисточниками которого являются труды, приписываемые Гермесу Трисмегисту, древнеегипетскому жрецу. Сторонники герметизма полагают, что понимание той или иной причинной связи может дополняться магическим воздействием на желания адепта тайного учения.

(обратно)

43

Альфред Джулс Айер (1910–1989) — английский философ-неопозитивист.

(обратно)

44

Симона де Бовуар (1908–1986) — французская писательница и философ, спутница жизни Жана Поля Сартра (оба выступали против института брака).

(обратно)

45

Любовные записки (фр.).

(обратно)

46

Слова из стихотворения Уильяма Йейтса «Второе пришествие».

(обратно)

47

Якоб Бёме (1575–1624) — немецкий теософ, христианский мистик.

(обратно)

48

Уильям Ленгленд (ок. 1330 — ок. 1400) — английский поэт XIV века, автор поэмы «Видение о Петре-пахаре».

(обратно)

49

Роуланд Тейлор (1510–1555) — английский священник, сожженный на костре во время так называемых Марианских гонений — преследований протестантов.

(обратно)

50

Или, в переводе с гэльского, остров Святого Колумбы, один из Гебридских островов.

(обратно)

51

Бытие, 1:28.

(обратно)

52

Государственный переворот (фр.).

(обратно)

53

Лисица обыкновенная (лат.).

(обратно)

54

Удар милосердия (фр.), при котором смертельно или тяжело раненного и не оказывающею сопротивления противника добивают, чтобы прекратить его мучения.

(обратно)

55

Ох (англ.) — бык.

(обратно)

56

Здесь и далее стихи в переводе Б. М. Жужунавы

(обратно)

57

Услуга за услугу.

(обратно)

58

Временное жилище, пристанище (фр).

(обратно)

59

Помни о смерти (лат.)

(обратно)

60

Любовь втроем (фр.)

(обратно)

61

Главное блюдо, самое существенное. (Прим. перев.)

(обратно)

62

Дьявол в обличье женщины, приходящий ночью к спящим мужчинам. (Прим. перед.)

(обратно)

63

Лучшее из лучших (фр.). (Прим. перев.)

(обратно)

64

Нижние земли — по историческим причинам этим термином принято называть территорию, примерно соответствующую сегодняшним Нидерландам, Бельгии и Люксембургу (Бенилюкс).

(обратно)

65

Одно из имен дьявола.

(обратно)

66

«Искусство грамматики» (л<гт.) — общее название книг о грамматике латинского языка.

(обратно)

Оглавление

ПРОКЛЯТАЯ ИГРА (1985)

  Часть I TERRA INCOGNITA

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Часть II ПРИЮТ

    I Провидение

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

    II Лиса

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

      Глава 15

      Глава 16

      Глава 17

    III Последний Европеец

      Глава 18

      Глава 19

      Глава 20

    IV Танец скелета

      Глава 21

      Глава 22

      Глава 23

      Глава 24

      Глава 25

      Глава 26

      Глава 27

      Глава 28

  Часть III DEUCE

    V Суеверие

      Глава 29

      Глава 30

      Глава 31

      Глава 32

      Глава 33

    VI Дерево

      Глава 34

      Глава 35

      Глава 36

      Глава 37

      Глава 38

      Глава 39

    VII Беспредел

      Глава 40

      Глава 41

      Глава 42

      Глава 43

      Глава 44

    VIII Скандал

      Глава 45

      Глава 46

      Глава 47

  Часть IV РАССКАЗ ВОРА

    Глава 48

  Часть V ВСЕМИРНЫЙ ПОТОП

    IX Дурная верность

      Глава 49

      Глава 50

      Глава 51

      Глава 52

      Глава 53

    Х Ничего и после

      Глава 54

      Глава 55

    XI Наступление царства

      Глава 56

      Глава 57

      Глава 58

      Глава 59

      Глава 60

      Глава 61

      Глава 62

      Глава 63

    XII Танцы толстяков

      Глава 64

      Глава 65

      Глава 66

    XIII В отеле «Обитель демонов»

      Глава 67

      Глава 68

      Глава 69

      Глава 70

      Глава 71

      Глава 72

    XIV После волны

      Глава 73

      Глава 74

ВОССТАВШИЙ ИЗ АДА (1986)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

СОТКАННЫЙ МИР (1987)

  Предисловие

  КНИГА I В королевстве чокнутых

    Часть I БЕЗУМНОЕ ДАЛЁКО

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

    Часть II РОЖДЕНИЯ, СМЕРТИ И ЖЕНИТЬБЫ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

    Часть III ИЗГНАННИКИ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

    Часть IV ПОЧЁМ СТРАНА ЧУДЕС?

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

  КНИГА II Фуга

    Часть V ПРАЗДНИК

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

    Часть VI СНОВА СРЕДИ СЛЕПЫХ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

    Часть VII ЛЖЕПРОРОК

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

    Часть VIII ВОЗВРАЩЕНИЕ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

    Часть IX В ВИХРЕ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

  КНИГА III Возвращение из Пустой четверти

    Часть X В ПОИСКАХ БИЧА

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

    Часть XI ВРЕМЯ СНОВ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

    Часть XII ОСАЖДЁННЫЙ РАЙ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

    Часть XIV ВОЛШЕБНАЯ НОЧЬ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

ПЛЕМЯ ТЬМЫ (1988)

  Часть I ДУРАЧОК

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть II В ЦАРСТВЕ МЁРТВЫХ

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Часть III ТЬМА

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Часть IV СВЯТЫЕ И ГРЕШНИКИ

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

  Часть V СПАСИТЕЛЬНАЯ ТЬМА

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

ВЕЧНЫЙ ПОХИТИТЕЛЬ (1992)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

ТАИНСТВО (1995)

  Часть I ОН СТОИТ ПЕРЕД ЗАПЕРТОЙ ДВЕРЬЮ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Часть II ЕМУ СНИТСЯ, ЧТО ЕГО ЛЮБЯТ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  Часть III ОН ПОТЕРЯЛСЯ. ОН НАШЕЛСЯ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

  Часть IV ОН ВСТРЕЧАЕТ НЕЗНАКОМЦА В СВОЕЙ ШКУРЕ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  Часть V ОН НАЗЫВАЕТ ТАЙНУ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

  Часть VI ОН ВХОДИТ В ДОМ МИРА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

ГАЛИЛИ (1998)

  Часть I ОСТАВШЕЕСЯ ВРЕМЯ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть II СВЯТОЕ СЕМЕЙСТВО

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Часть III РОСКОШНАЯ ЖИЗНЬ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  Часть IV ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Часть V ЛЮБОВНОЕ СОИТИЕ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть VI ВОДА И ЧЕРНИЛА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

  Часть VII КОЛЕСО ЗВЁЗД

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть VIII ОБОЛЬСТИТЕЛЬ ЖЕНЩИН

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

  Часть IX ПУТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

КАНЬОН ХОЛОДНЫХ СЕРДЕЦ (2001)

  Пролог КАНЬОН

  Часть I ЦЕНА ОХОТЫ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Часть II ВОЛНЕНИЕ СЕРДЦА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть III МРАЧНЫЕ ВРЕМЕНА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Часть IV ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СЛАВЫ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть V СТРАСТЬ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

  Часть VI СТРАНА ДЬЯВОЛА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть VII ВЕЧЕРИНКА ВЫСШЕЙ КАТЕГОРИИ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Часть VIII ВЕТЕР ВЫРЫВАЕТСЯ ИЗ ДВЕРЕЙ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

  Часть IX КОРОЛЕВА АДА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Часть X МЕРТВЫЕ ВХОДЯТ В ДОМ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть XI ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Эпилог И СНОВА ЛЮБОВЬ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

КНИГА ДЕМОНА, ИЛИ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МИСТЕРА «Б» (2007)

Скачать книги

*** Примечания ***