Былины [Коллектив авторов] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Былины Русский народный эпос

Русский народный эпос

В сокровищнице устного героического эпоса народы пронесли через века поэтически обработанные, отшлифованные многими поколениями певцов алмазы своей исторической памяти. Великий русский народ создал былины - замечательные творения национального гения, более тысячи лет передававшиеся изустно народными сказителями, от которых ученые успели записать несколько десятков произведений русского эпоса.

Былинный эпос посвящен главным образом временам Киевской Руси - мощной европейской державы раннего средневековья, создавшей чрезвычайно высокую самобытную культуру. В отдаленную от нас многими веками эпоху Древнерусского государства предки великороссов, украинцев и белорусов, будучи еще единым народом, осваивали огромные территории Восточной Европы, пахали землю, строили города и успешно обороняли свою Родину от грабительских набегов степных кочевников. Три столетия героических деяний наших далеких предков составили «эпическое время» былин, о котором повествует большинство дошедших до нас произведений русского народного эпоса. В эту эпоху жили исторические прототипы главных былинных героев; именно тогда были совершены подвиги, воспевавшиеся на протяжении ряда столетий. Позже в былинный эпос влились повествования о героической борьбе против Татаро-монгольского ига и о некоторых других событиях последующего времени.

Былины донесли до нас народную оценку исторических событий. Былинный эпос демонстрирует слияние в народном сознании идеи защиты Родины с темой мирного труда. В центре былин образы богатырей - защитников Русской земли, совершающих не только воинские, но и трудовые подвиги. Главные богатыри наделены лучшими чертами русского национального характера. Герои были противостоят захватчикам и насильникам - врагам Русской земли. Но былинам чужда идея превосходства над другими народами. Военная борьба, которую ведут богатыри, - всегда борьба оборонительная.

Междоусобные войны феодалов былинами не воспевались. Нет в них и выраженной идеи предпочтения одного княжества другому^[1].

Киев как общерусский государственный центр и Владимир как общерусский князь идейно противопоставлены в былинах той исторической реальности, какая возобладала перед вторжением полчищ Батыя, - раздробленности русских земель, управляемых враждующими между собой князьями, которые не сумели по-настоящему сплотиться для отпора вражескому нашествию. Былины проводят идею объединения всех сил для борьбы с внешними врагами Руси

Помимо былин, посвященных воинским подвигам, есть и так называемые новеллистические былины. В них описываются примечательные события, запомнившиеся, главным образом, благодаря их этической значимости для современников и для потомков. Главные идеи таких былин - это прославление крестьянского труда, осуждение княжеского произвола, утверждение нравственного превосходства простых людей, порицание заносчивости, самонадеянности прославление героизма в испытаниях истинной дружбы и супружеской верности.

Былины - это не только народная память о значительных событиях, но и художественные обобщения. Почти в каждой былине на воспоминания об ее исходных фактах наслоились народные впечатления еще о нескольких, иногда - о многих похожих событиях о связанных с ними устойчивых явлениях народной жизни. Это нередко осложняет ученым определение того, когда создалась отдельная былина и на основе какого именно факта, но помогает яснее увидеть, как осмыслял народ свое историческое прошлое.

Само название «былина» - от слова «быль». «По былинам сего времени» слагал «Слово о полку Игореве» гениальный певец XII века. В XIX столетии народ называл свои эпические песни «старинами». Былины-старины - это торжественные песнопения о славных былях старых времен^[2].

Всего в науке существует более трех тысяч записей былин, некоторые особенно полюбившиеся народу произведения былинного эпоса оказались записаны более сотни раз. Но тексты эти между собой различаются: разные певцы обычно не передавали былину стабильно, а варьировали ее, иногда опускали либо добавляли отдельные детали из других былин, порой присоединяли одну былину к другой. Спетые подряд былины об одном богатыре составляли как бы эпопею его подвигов.

Способ воспевания героических дел в былине неприменим к событиям недавнего времени, а о деяниях далекого прошлого было уже трудно создавать новые былины в близкую нам историческую эпоху. Сложение былин совсем прекратилось в нашем столетии, а изредка создававшиеся былины уже не получали в народе распространения, оставаясь лишь достоянием самих слагателей. Несколько былин, появившихся в XVIII-XIX столетиях на основе народных преданий, книжных источников и сказок, получили очень ограниченное распространение в среде народных певцов.

Полноценная жизнь былинного эпоса относится к предшествующим векам. Последнее историческое событие, с достаточной определенностью отразившееся в былине, - это гибель в 1610 году русского воеводы М В. Скопниа-Шуйского - героя борьбы против иностранной интервенции, возглавившего русское войско, собранное им в новгородских землях. Былины ХV-ХVI веков, посвященные победоносной борьбе за уничтожение татаро-монгольского ига, отразили несколько важных исторических фактов: первую крупную победу русских над Ордынцами - бой на реке Воже в 1378 году, имевшую огромное историческое значение славную победу на Куликовом поле (1380 г), последовавшее вскоре за ней нашествие войск Тохтамыша (1382 г.), окончательное освобождение Руси от ордынской зависимости в 1480 году.

Героические сказания, исторические песни и предания об этих событиях использованы в былинах, которые часто создавались путем переработки былин более древних, отражавших борьбу с кочевниками во времена Киевской Руси. Творческая работа велась, очевидно, в Новгороде и Новгородской земле. Только эта часть русских земель не была опустошена войсками Батыя и полностью сохранила, конечно, богатую эпическую традицию.

Новгородская республика, существовавшая до конца XV века, простирала свои владения от Пскова до Северного Урала, от верховьев Волги до Ледовитого океана. Правители Новгорода несколько столетий враждовали с князьями центральной Руси, часты были военные столкновения. Однако в грозную годину Мамаева нашествия новгородские полки прибыли на помощь москвичам и сражались под знаменами Дмитрия Донского на Куликовом поле. Но вскоре отношения опять ухудшились, и почти весь XV век продолжалась вражда, окончившаяся поражением новгородских войск в Шелонской битве 1471 года.

Включение Новгорода в единое Русское государство было прогрессивным событием большой исторической значимости. Необходимость объединения Руси уже тогда ощущали простые люди и в Новгородской земле. Но связанные с этим военные события (и позднейшие жестокости, совершенные в Новгородчине опричниками Ивана Грозного) повлияли на отношение к московским историческим деятелям того времени: упоминаний о них нет в героических былинах. Борьба с войском Мамая отнесена к эпическому времени киевского князя Владимира, победа приписывается, в основном, древним богатырям, которые избавляют от Мамаева нашествия не Москву, а Киев. Из деятелей XIV-XV веков героями былин о борьбе с ордынскими завоевателями стали только новгородский воевода Василий. Казимир (реально участвовавший, по-видимому, в событиях 1480 года - окончательном свержении татаро-монгольского ига) и рязанский юноша Ермак, бывший, по народному преданию, героем битвы на реке Воже вблизи Рязани в 1378 году^[3].

В самые тяжкие времена ордынского ига народные сказители Новгородской земли были не только главными хранителями эпического богатства Древней Руси, Здесь завершалась переработка и циклизация в былинном эпосе героических сказаний и исторических песен, созданных до ордынского нашествия. Эти песни и сказания отражали подлинные исторические события, воспевали действовавших в Х-XIII веках «храбров»^[4] Киевщины, Черниговщины, Волыни, Рязанщины и других земель Древнерусского государства. Имена отдельных героев древних исторических сказаний нередко забывались, но сохранялась намять о самих подвигах. Эти подвиги стали восприниматься как совершенные более популярными персонажами народных сказаний и песен. Особую известность в сонме богатырей древнерусского эпоса со временем приобрели Илья Муромец (или Муровлин), Добрыня Никитич и Алеша (Александр) Попович.

В большинстве былин русские богатыри служат киевскому князю Владимиру. В этом эпическом образе постепенно объединились воспоминания прежде всего о двух особенно популярных и особенно близких древним новгородцам князьях древнего Киева; знаменитом Владимире Святославиче (умер в 1015 г.), который до того как стал великим князем Киевским, правил в Новгороде, и Владимире Всеволодовиче Мономахе (1053-1125 гг.), сын и внук которого княжили в Новгороде 40 лет (с 1095 по 1136 г.). При них связи древнего Новгорода с Киевом были особенно тесными. Многие из дошедших до нас былин восходят к историческим песням и сказаниям о подвигах, совершенных при этих князьях, главным образом на логе Русской земли, при отражении набегов печенегов, половцев и при других обстоятельствах.

Некоторые из таких деяний, как сообщают летописи, были совершены Добрыней - воеводой князя Владимира Святославича (он приходился Добрыне племянником) и жившим позже ростовским «храбром» Александром Поповичем. К числу реальных прототипов былинных героев принадлежал, вероятно, происходивший из-под Мурома (или Моровска) Илья, о котором в русской летописи записей не сохранялось, но есть сведения в средневековых письменных фиксациях германских сказаний. Из них видно, что о деяниях знаменитого русского витязя Ильи, совершенных им при князе Владимире, повествовалось даже за пределами Руси еще в XII столетии. Гробницу богатыря Ильи Муромца особо упоминают в своих записках путешественники, посещавшие Киев уже в XVI-XVIII веках.

Несомненно, что на Руси существовало множество сказаний и несен об этих «храбрах», как и о многих других. Часть песен и сказаний со временем превратилась в былины, но, конечно, далеко не все былины остались в устном бытовании ко времени, когда ученые их стали записывать. С другой стороны, записанные былины передают, несомненно, и переработанные повествования о тех «храбрах», имена которых народным эпосом впоследствии оказались забыты, а подвиги приписаны более известным богатырям, причем большинство богатырских дел отнесено к одной эпической эпохе условного князя Владимира,

Для былины важнее всего сама сущность подвига, его нравственный и общеисторический смысл. Правильно передать имя героя очень важно было для тех, кому он был хорошо известен. Но для новгородских слагателей былин о деяниях, совершенных давно вдали от Новгородской земли выходцами из других княжеств, не было нужды всегда точно передавать имя героя, а тем более - конкретные обстоятельства отдельного исторического факта.

Народ воспевал в своих былевых песнях и героических сказаниях реальные подвиги и подлинные события. Однако дошедшие до нас былины часто полны бросающегося в глаза несомненного вымысла, наслоившегося на их древнюю фактическую основу. Это во многом объясняется тем, что в эпоху, когда былины создавались, в среде народных сказителей исполнялись еще более древние эпические произведения, имевшие мифологические корни.

Повествования о реальном факте сначала передавались певцами близко к действительности. Но когда проходило много времени, а сама песня оказывалась занесена в другую область, - например, из Киевской земли в Новгородскую, - утрачивался интерес к конкретным деталям и частностям, однако оставалась убежденность в значительности самого подвига, оставались привлекательная фабула, имена главных героев, бытовые подробности.

В обширной Новгородской земле, слабее охваченной процессами феодализации и христианизации, расположенной вдали от областей, втянутых в интенсивную политическую деятельность, лучше, очевидно, сохранялся древнеславянский эпос, создававшийся при господстве мифологических представлений. Он был богато насыщен плодами народной фантазий, включал повествования о столкновениях с мифическими персонажами, отражал первобытные представления об огромной физической силе древних героев, иногда приписывал им волшебство, общение с потусторонним миром и т. д.; к мифологическим истокам восходили образы огнедышащего змея, героя-оборотня и некоторые другие.

Если общий характер подвига, воспетого таким эпическим сказанием, оказывался сходен с подвигом героя Киевской Руси, песня о нем могла соединиться с этим древним сказанием при создании дошедшей до нас былины. При этом могли изменяться не только некоторые имена, но в еще большей степени многое другое; историческую реальность замещал стихийный художественный вымысел.

Получалось, например, что Добрыня Никитич, посланный князем Владимиром, убивает летающего многоголового змея и освобождает от него русских пленников. Между тем реальный Добрыня при князе Владимире Святославиче в X веке воевал, конечно, не со змеем, а с реальными противниками (хотя на миниатюрах древних русских рукописей иногда вместо степных кочевников рисовали змея). Освобождение же захваченных врагами пленников бывало обычным результатом успешных русских походов в печенежскую степь.

Сходным образом Тугоркан - половецкий хан, убитый русскими в 1096 году, - превращен былиной в огромного Тугарина Змеевича, который тоже способен летать, хотя и имеет человеческий облик. Но побеждает его вполне реальный человек-Алеша Попович, хотя исторический его прототип, Александр Попович, жил на полтора столетия позже. В этой былине образ Алеши Поповича заместил другого героя, подлинное имя которого (может быть, близкое по созвучию) в народном эпосе не сохранилось.

Некоторые былины могли дойти до нас от «доисторических» времен, не испытав существенного воздействия на их содержание со стороны песен и сказаний о событиях Киевской Руси. Это же относится и к самим героям некоторых былин; таков, например, образ богатыря Святогора. К весьма давней эпохе восходят в своей основе былины, повествующие о встречах с поляницами - богатырями-женщинами. Славяне длительное время соприкасались с народами, у которых воинами бывали и женщины, - сарматами и некоторыми другими. Возникшие тогда сюжеты затем соединились с отзвуками позднейших исторических впечатлений.

Такова былина о женитьбе Добрыни Никитича, где архаический мотив перенесен на героя Киевской Руси.

Примером более сложной эволюции может служить былина «Дунай Иванович - сват». Древнее эпическое повествование о столкновении славянского воина с девушкой-поляницей позже слилось, по-видимому, со сказанием о воеводе Дунае, современнике князя Владимира Волынского (XIII в.), и оказалось соединено с былиной о женитьбе князя Владимира Святославича, в свою очередь, вероятно, основанной на слиянии сказания об историческом событии X века с каким-то более древним эпическим памятником. В результате Дунай стал главным героем обеих частей объединенной былины, оттеснив на второй план Добрыню, который, согласно рассказу летописи, играл весьма важную роль в добывании невесты князю Владимиру Святославичу.

Созвучие имен иногда способствовало присоединению сказочного или легендарного повествования к устному произведению о реальных событиях. Так, например, к песне о новгородском богаче по имени Сотко, который в XII веке построил в Новгороде знаменитую церковь, добавилась передача занесенного в Новгород из-за моря сюжета о герое по имени Садок, который отправился на морское дно, чтобы утишить бурю, и чудесным образом остался жив. В былине о Садке после такого рода присоединений и переработок главный интерес переместился с реальности на занимательную фантастику.

Постепенно в среде народных певцов и в сознании их слушателей образовались ряды былин, посвященных одному богатырю. При этом создавалась как бы эпическая биография его: из содержания былин нередко бывало видно, какая из них должна следовать за какой. Сформировались достаточно отчетливые образы самих героев этих былин, хотя подвиги, в них воспеваемые, на самом деле нередко совершены другими лицами и не в то время, когда жил исторический прототип этого былинного героя.

Однако сами характеры былинных богатырей, очевидно, не являются только результатом художественного творчества, хотя позднейшие наслоения в содержании былин и оказываются весьма значительны. Особенности темперамента, склонностей, иногда даже воспитания, прослеживаемые у одного богатыря в разных былинах, ему посвященных, не могут быть только результатом многовекового коллективного творчества певцов, сформировавших его «эпический тип». По-видимому, реальные люди, опоэтизированные образы которых постепенно превратились в «эпические типы», действительно обладали в той или иной мере теми индивидуальными особенностями, какие позже легли в основу различий их былинных образов.

Наиболее запомнившиеся черты народных героев впоследствии диктовали присоединение к «эпической биографии» богатыря именно тех, а не иных былинных сюжетов. Многочисленные героические песни и сказания о реальных подвигах, совершенных еще до татарского нашествия, в большинстве своем, очевидно, забылись уже давно. Однако характер героя запомнился исполнителям эпоса по первоначальному кругу произведений, отражавших его реальные подвиги.

Таковы, вероятно, в своей основе былинные образы Ильи Муромца и Добрыни Никитича, хотя кое-что, конечно, за прошедшие века изменилось в трактовке характеров этих богатырей. К тому же в образе былинного Добрыни слились, как видно, два исторических прототипа: дядя князя Владимира Святославича и рязанский богатырь Добрыня, живший позднее.

Наибольшее изменение претерпел, по-видимому, былинный образ Алеши Поповича. Как считают исследователи, здесь проявилось отношение певцов к сельским священнослужителям. Героические черты Алеши Поповича, сохранившиеся заметнее всего в древних редакциях былин, в позднейшее время ослабились, а иногда и заместились качествами иного рода. Особенно разительный пример этого дает былина «Добрыня Никитич и Алеша Попович». Хотя и связанная, может быть, с каким-нибудь реальным случаем подобного рода, в средневековой Руси, былина представляет собой обработку международно распространенного сюжета «Муж на свадьбе своей жены».

Среди наиболее популярных в XIX-XX веках былин об Алеше Поповиче, может быть, почти не сохранилось произведений, изначально связанных с реальным Александром Поповичем. Героическая былина об Алеше и Тугарине, восходящая к соединению сказания о подвиге другого лица (см. Примечания) с более древним эпическим наследием, привязана к имени Алеши Поповича вследствие его большой популярности. То, что именно он стал героем былины, где русский богатырь побеждает страшного врага, прибегнув к военной хитрости, соответствует общим представлениям о богатыре, который «напуском смел», но уступает в силе другим главным героям русского эпоса.

Гораздо большие изменения претерпели образы персонажей, которые в былинах не действуют активно. Таков, прежде всего, князь Владимир. Былины оказались объединены вокруг этого имени благодаря историческим воспоминаниям о прогрессивной роли Владимира I и Владимира II, которые были выдающимися политическими и военными деятелями. Но на них очень мало похож былинный киевский князь. В общественной жизни средневекового Новгорода его князь, как правило, заметной роли не играл, и свои привычные представления о политической пассивности князя новгородские слагатели и переработчики былин постепенно перенесли на эпического Владимира, поскольку о его исторических деяниях в былинах не было речи. Кроме того, на этот образ впоследствии повлияли общее оппозиционное отношение жителей Новгородской республики к князьям, воспоминания об Иване Грозном и вообще о тех венценосных владыках, которые способны совершить несправедливость, могут беспрепятственно казнить и миловать любого героя ^[5].

Ученые много сделали для выяснения исторической основы былин. Но конкретные события, которые воспеты в них, далеко не всегда можно установить. Дело в том, что составители письменных исторических источников средневековья - летописей - имели свой взгляд на историю, они отмечали только те факты, которые были важны по их представлениям. Кроме того, очень многие летописи до нас не дошли, а те, которые известны, сохранились в позднейших переработках. Народные певцы воспевали и то, что вообще не привлекало внимания летописцев или даже тенденциозно ими замалчивалось.

Так, например, можно предполагать, что отсутствие в летописях упоминаний об Илье Муромце объясняется самим характером этого героя, насколько он известен по былинам: в былинах Илья независим, ссорится с князем, выказывает презрение к окружающим его боярам, симпатии к городским низам (вероятно,- отчасти потому, что сам происходит, согласно былине, из простых крестьян - в отличие от Добрыни и от Алеши). Правда, такие черты в образе Ильи, может быть, усилились со временем - вследствие особой расположенности к нему крестьянских певцов, от которых записаны былины. Но раз именно Илья Муромец оказался устойчивым носителем этих черт, которых совсем нет ни у Добрыни, ни у Алеши, можно предположить, что ими обладал и его исторический прототип. Летописцы же вели свои записи, как правило, при дворах князей и обычно выражали интересы князя и его ближайшего окружения.

Былинный Илья Муромец замечателен во многих отношениях. Его первым воинским подвигам предшествует подвиг в мирном труде, получив силу, Илья прежде всего идет в поле «на тую работу на крестьянскую» и очищает один место для пашни своим родителям:

Он дубье-колодье всё повырубил,

В глубоку реку повыгрузил.

В былинах подчеркивается, что Илья - глава всех богатырей. Они признают его главенство не только на поле боя с врагами Руси, но и в отношениях между собою. Илья Муромец всегда на стороне правды и справедливости, он прям и бескорыстен, у него нет других интересов, кроме забот о свободе Родины и благе людей. Воинская мощь Ильи неотделима от его нравственного величия. А как воин Илья превосходит всех богатырей князя Владимира ^[6].

У Ильи Муромца есть близкие черты с богатырем-крестьянином Микулой Селяниновичем: тот тоже работает на пашне, превосходя один силой целую дружину князя Вольги.

В летописях есть более или менее подробные записи о «храбре» Александре Поповиче, сообщено о тех его воинских подвигах, которые совершены до перехода на службу к киевскому князю. Прямо говорится, что Александр Попович не захотел больше служить удельным князьям, враждующим между собою и склонил к тому других богатырей. Сообщено, что позднее он погиб вместе с семьюдестью богатырями в битве с полчищами татар на реке Калке. Эти записи попали в летописи из народных сказаний. Из таких же сказаний попали туда и краткие записи о его современнике Добрыне Рязаниче и о тех богатырях, былины о которых, до нас не дошли и имен которых вообще нет в записанных учеными былинах.

Но упоминания о некоторых героях дошедших до нac былин и об их делах в летописях сохранились. Сохранились сведения и о многих событиях, которые можно соотнести с содержанием былин, - без упоминаний о самих героях былин, отразивших эти события. Подобного рода сведения не всегда обязаны народным сказаниям или песням: о многом летописец сообщал как современник или даже как очевидец. Однако отрывочность этих известии и особенно изменения, которые произошли за века в самом народном эпосе, далеко не всегда позволяют уверенно соотносить содержание былин с событиями, отмеченными в летописях и других письменных источниках. Учёными ведется в этом направлении сложная, трудоемкая работа.

Мы знаем, что главные герои былин - это киевские и черниговские, галицкие и рязанские, новгородские и ростовские, «храбры» X-XIII столетий, что их ратный труд был по достоинству оценен народом. Знаем, что дошедшая до нас часть русского героического эпоса сформировалась в том приблизительно виде, какой нам известен, в XIV-XV столетиях, когда Русь еще была под татаро-монгольским игом и вела борьбу за освобождение и за национальное единство. Былины группировались вокруг Киева, ставшего символом единой Руси, вокруг воспоминаний о князе Владимире как правителе единой могущественной Русской державы, успешно, противостоявшей набегам кочевников. В былинах народ отразил не только воспоминания о славном прошлом, но и мечты о светлом будущем.

Создававшиеся, в основном, в самую трудную пору истории средневековой Руси, былины привлекают своим высоким патриотизмом, верным пониманием народных стремлений и идеалов, демократизмом общественной позиции, высокими художественными достоинствами.

В древности былины пелись под аккомпанемент гуслей - русского музыкального инструмента. Позже их пели без музыкального сопровождения. Стиховой ритм былин связан с напевом. При пении в строке обычно четыре главных ударения, четвертое падает на последний слог.^[7] Число же слогов в строке, как и место в ней первых двух главных ударений, менее устойчиво. Слоги при пении могут протягиваться, а недостающие часто восполняются дополнительными предлогами и частицами^[8]. Напевы былин отличает торжественность и и величавость. Пение былины было прославлением её героев. Недаром сами тексты многих былин оканчиваются утверждением славы, которую поют самому герою или тому, о чем повествует былина.

Воспринимая теперь былины с исторических и художественных позиций нашего времени, необходимо учитывать особенности не только исторических представлений, отразившихся в былинном эпосе, но и своеобразие их художественного мира.

Одна из самых заметных черт поэтического языка былин - гиперболизация. Как правило, непомерно преувеличиваются, по нашим понятиям, численность врагов, вес богатырского оружия, продолжительность битвы, легкость победы, длительность (или, наоборот, краткость) пути, возможности богатырского коня, размеры выпиваемой чаши, богатство одежды и многое другое. Надо иметь в виду, что в сознании древних певцов и их слушателей гиперболы воспринимались как свидетельства наивысшей степени реальных качеств, которыми обладает герой (или его противник), поскольку другими средствами эпическая поэзия не располагала. Несмотря на гиперболы, сказители и их слушатели верили в истинность всего, о чем поется в былине; верили, что в далекое время, о котором в ней идет речь, все происходило именно так.

Другая важная особенность былинного повествования - устойчивость выработанных на протяжении веков описаний и характеристик. Таковы, например, картины нашествия вражеского войска, сборов богатыря в дорогу, княжеского пира и целый ряд других. В почти одинаковом изложении они переносятся из одной былины в другую. Эти повторения нельзя воспринимать как недостаток творческого метода: поэтическая традиция требовала, чтобы народный певец, повествуя о типовых явлениях действительности, пользовался традиционными изобразительными приемами и формулами. Постоянное употребление традиционных оборотов - таких, как «добрый молодец», «борзый конь», «острая сабля», «поганые^[9] татары», - на современный взгляд не всегда оказывается уместным. Например, иногда в былинах вражеский царь называет своих татар погаными или они называют своего царя собакой. Однако для сказителем и слушателей былин это вполне закономерно: постоянные эпитеты (определения) в таких понятиях воспринимались как их неотъемлемая часть.

Народные певцы былин бережно сохраняли не только их напевы, но и само их содержание. Правда, в былины со временем проникли отдельные упоминания не свойственных Древней Руси предметов и понятий. Но в целом былины точно передают бытовую обстановку времен Киевской Руси. Северные крестьяне, никогда не видевшие дубов или раздольного чистого поля, веками сохраняли в былинах картины южной лесостепной природы, передавали, в неприкосновенности ставшие им уже непонятными названия вещей, вышедших из обихода несколько веков назад, употребляли термины, которые мы можем встретить только в средневековых летописях, наименования давно исчезнувших с лица земли народов, давно разрушенных городов.

Но многое, конечно, сместилось в народной памяти: географические расстояния часто неверны, названия древних стран и городов иногда искажены или помещены не там, где им следовало бы быть. Исторически сложившееся представление о татарах как главном враге Руси вытеснило в большинстве былин упоминания половцев и печенегов, литовские князья, от которых Русь оборонялась несколько веков, часто смешиваются в былинах с ордынскими владыками, а Литва - с Ордой. Имена вражеских предводителей разных эпох часто оказываются не в тех произведениях, где им следует находиться, и т. д.

Все это не удивительно, так как, во-первых, былина, записанная в XIX или XX веке, сохраняясь только в памяти, прошла через уста нескольких десятков поколений певцов; во-вторых, потому, что народный сказитель - это не переписчик летописи: певца заботила, прежде всего, сущность деяния, которое он воспевает, его нравственная оценка, а лишь во вторую очередь точность передачи самого текста.

Первые дошедшие до нас записи былин сделаны в XVII столетии. Во многих случаях это еще записи-пересказы, передававшие содержание былины, но не фиксировавшие с полной точностью ее текст. Более совершенные записи относятся к XVIII веку. От этого времени сохранился знаменитый сборник Кирши Данилова: здесь среди, прочих фольклорных произведений записано довольно, точно (впервые с нотами) около двадцати былин, которые пел, очевидно, cам составитель сборника. Широкий интерес ученых к записыванию былин пробудился после того, как в 60-х годах XIX века политический ссыльный П. Н. Рыбников открыл богатую эпическую традицию в тогдашней Олонецкой губернии (вокруг Онежского озера) и привез оттуда в Петербург много своих записей превосходных былин. Около десяти лет спустя по его следам отправился видный русский славист А. Ф. Гильфердинг, записавший на более обширной территории и более точно свыше трехсот вариантов многих былин.

В конце XIX - начале ХХ века высококвалифицированные фольклористы А. Д. Григорьев, А. В. Марков и Н. Е. Ончуков объехали огромные пространства Русского Севера и произвели около семисот записей на берегах Белого моря, по рекам Пинеге, Кулою, Мезени, Печоре (ранее были записи и в некоторых других, местах). Интенсивное записывание в 20-е и 30-е годы нашего столетия велось там же рядом советских ученых, среди которых особенно много сделала А. М. Астахова, а также братья Б. М. и Ю. М. Соколовы, которые начали свою собирательскую деятельности еще до Октябрьской революции. Работа вновь развернулась в 1950-е-1970-е годы, главным образом, силами преподавателей и студентов Московского университета. Но это была уже фиксация затухания былинной традиции и исчезновения былин из живого исполнения.

В Сибири былины, записывали в прошлом и в нынешнем столетиях. Ценные записи на Алтае сделал в середине XIX века местный краевед С. И. Гуляев. Другие собиратели нашли былины в Прибайкалье, в нижнем течении Колымы и Индигирки и еще в некоторых местностях - там, куда русские переселенцы прибыли еще в XVII веке с Европейского Севера. Особые песни, близкие былинам по содержанию, обнаружились у казаков Дона, нижней Волги, нижнего Урала и Терека. Там их иногда записывают и теперь.

Наиболее полные и художественно совершенные варианты былин записаны преимущественно в селах северо-западной части древней Новгородской земли. Вблизи этих мест известный финский ученый Э. Лённрот записывал в XIX веке карельские и финские Руны, а затем создал и опубликовал сводный литературно обработанный эпос - «Калевалу». В нем эпические произведения рунопевцев соединены с текстами иных жанров устной поэзии, а кое-что присочинено самим публикатором, который основывался на представлениях о былом единстве древнего эпоса, позже будто бы распавшегося на отдельные песни.

Текст «Калевалы» заметно отличается от подлинных рун народных сказителей. Аналогичный характер имеют своды эпических произведений некоторых других народов, известные по массовым изданиям. Собиратели русского эпоса не производили литературного препарирования устно-поэтических материалов, относились весьма бережно к народной эпической традиции и печатали без изменений тексты своих записей. Былины, помещенные в настоящем издании, - подлинный народный эпос.

Лучшие тексты и напевы былин нам известны от сравнительно небольшого числа наиболее талантливых сказителей из нескольких местностей. Это, прежде всего, знаменитые певцы былин из Западного Прионежья: в XIX веке - Трофим Григорьевич Рябинин и его сын Иван, а также Василий Петрович Щеголенок и Иван Аникиевич Касьянов; после Октябрьской революции-Настасья Степановна Богданова, пасынок Ивана Рябинина - Иван Герасимович Рябинин-Андреев и сын его Петр. На восток от Онежского озера - Никифор Прохоров и Андрей Пантелеймонович Сорокин в XIX столетии, Григорий Алексеевич Якушов и Федор Андреевич Конашков в 20-е и 30-е годы XX века. На берегах Белого моря на рубеже двух веков отличные записи сделаны от Гаврилы Леонтьевича Крюкова, Федора Тимофеевича Пономарева и Аграфены Матвеевны Крюковой; известна также дочь ее Марфа Семеновна, от которой особенно много записывали в 30-е годы. На реке Пинеге выдающейся сказительницей была Марья Дмитриевна Кривополенова, на Алтае - Леонтий Гаврилович Тупицын.

Более восьмисот записей былин остаются пока неизданными и хранятся в архивах, но большая часть напечатана в научных сборниках, первые из которых появились в начале прошлого века. Особое внимание обратил на былины уже Белинский: «Нельзя не признать, - писал он, - необыкновенной исполинской силы заключающейся в них жизни… Русская народная поэзия кипит богатырями… Эта отвага, это удальство и молодечество… являются в таких широких размерах, в такой несокрушимой исполинской силе, что перед ними невольно преклоняешься». Исследованием былин в XIX и в начале XX века занимались многие деятели русской науки: Ф. И. Буслаев, Орест Миллер, Л. Н. Майков, Александр Веселовский, Н. П. Дашкевич, М. Г. Халанский, Всеволод Миллер,, И. Н. Жданов, А. В. Марков и др. Былины уже более шестидесяти лет привлекают пристальное внимание советской науки, о них написано немало специальных книг (см. Примечания).

Величие образов былин, выражение ими народных нравственных идеалов, патриотизм и гуманизм былинного эпоса высоко оценили крупнейшие деятели нашей культуры. Все знают знаменитую картину В. М. Васнецова «Богатыри», оперу Н. А. Римского-Корсакова «Садко». Былинные темы отразились в произведениях И. Е. Репина, М. В. Нестерова, А. К. Толстого, А. П. Бородина и многих других русских писателей, художников, композиторов. Былины как словесный памятник многовековой художественной традиции и народной культуры стали неотъемлемой частью общенародного духовного богатства. О произведениях эпоса К. Маркс писал, что они «продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном смысле сохраняют значение нормы и недосягаемого образца». Ныне мы являемся современниками второй жизни былинного эпоса, занявшего по праву принадлежащее ему место рядом с великими творениями русской литературной классики.

С. Н. Азбелев

ОБРЕТЕНИЕ СИЛЫ ИЛЬЕЙ МУРОМЦЕМ

В славном городе во Муромле,

Во селе было Карачарове,

Сиднем сидел Илья Муромец, крестьянский сын,

Сиднем сидел цело тридцать лет.

Уходил государь его батюшка

Со родителем со матушкою

На работушку на крестьянскую.

Как приходили две калики перехожие

Под тое окошечко косящато,

Говорят калики таковы слова:

«Ай же ты, Илья Муромец, крестьянский сын!

Отворяй каликам ворота широкие,

Пусти-ка калик к себе в дом».

Ответ держит Илья Муромец:

«Ай же вы, калики перехожие!

Не могу отворить ворот широкиих,

Сиднем сижу цело тридцать лет,

Не владаю ни руками, ни ногами»;

Опять говорят калики перехожие:

«Выставай-ка, Илья, на резвы ноги,

Отворяй-ка ворота - широкие,

Пускай-ка калик к себе в дом».

Выставал Илья на резвы ноги,

Отворял ворота широкие

И пускал калик к себе в дом.

Приходили калики перехожие,

Они крест кладут по-писаному,

Поклон ведут по-ученому,

Наливают чарочку питьица медвяного,

Подносят-то Илье Муромцу.

Как выпил-то чару питьица медвяного,

Богатырско его сердце разгорелося,

Его белое тело распотелося.

Воспроговорят калики таковы слова:

«Что чувствуешь в себе, Илья?»

Бил челом Илья, калик поздравствовал:

«Слышу в себе силушку великую».

Говорят калики перехожие:

«Будешь ты, Илья, великий богатырь,

И смерть тебе на бою не писана:

Бейся-ратися со всяким богатырем

И со всею поляницею удалою;

А только не выходи драться

С Святогором-богатырем:

Его и земля на себе через силу носит;

Не ходи драться с Самсоном-богатырем:

У него на голове семь власов ангельских;

Не бейся и с родом Микуловым:

Его любит матушка сыра земля;

Не ходи еще на Вольгу Всеславьича:

Он не силою возьмет,

Так хитростью-мудростью.

Доставай, Илья, коня себе богатырского,

Выходи в раздольице чисто поле,

Покупай первого жеребчика.

Станови его в срубу на три месяца,

Корми его пшеном белояровым,

А пройдет поры-времени три месяца,

Ты по три ночи жеребчика в саду поваживай

И в три росы жеребчика выкатывай,

Подводи его к тыну ко высокому:

Как станет жеребчик через тын перескакивать,

И в ту сторону, и в другую сторону,

Поезжай на нем, куда хочешь,

Будет носить тебя».

Тут калики потерялися.

Пошел Илья ко родителю ко батюшку

На тую работу на крестьянскую,

Очистить надо пал от дубья-колодья:

Он дубье-колодье всё повырубил,

В глубоку реку повыгрузил,

А сам и сшел домой.

Выстали отец с матерью от крепкого сна -

Испужалися: «Что это за чудо подеялось?

Кто бы нам это сработал работушку?»

Работа-то была поделана, и пошли они домой.

Как пришли домой, видят:

Илья Муромец ходит по избы.

Стали его спрашивать, как он выздоровел.

Илья и рассказал им, как приходили калики перехожие,

Поили его питьицем медвяныим:

И с того он стал владать руками и ногами

И силушку получил великую.

Пошел Илья в раздольице чисто поле.

Видит: мужик ведет жеребчика немудрого,

Бурого жеребчика косматенького.

Покупал Илья того жеребчика,

Что запросил мужик, то и дал;

Становил жеребчика в сруб на три месяца,

Кормил его пшеном белояровым,

Поил свежей ключевой водой;

И прошло поры-времени три месяца,

Стал Илья жеребчика по три ночи в саду поваживать;

В три росы его выкатывал,

Подводил ко тыну ко высокому,

И стал бурушко через тын перескакивать,

И в ту сторону, и в другую сторону.

Тут Илья Муромец седлал добра коня, зауздывал,

Брал у батюшка, у матушки

Прощеньице-благословеньице,

И поехал в раздольице чисто поле.

ПЕРВЫЕ ПОДВИГИ ИЛЬИ МУРОМЦА

Из того ли-то из города из Муромля,

Из того села да с Карачарова

Выезжал удаленький дородный добрый молодец;

Он стоял заутреню во Муромли,

А и к обеденке поспеть хотел он в стольный Киев-град,

Да и подъехал он ко славному ко городу к Чернигову.

У того ли города Чернигова

Нагнано-то силушки черным-чернб,

А и черным-черно, как черна ворона;

Так пехотою никто тут не похаживат,

На добром кони никто тут не проезживат,

Птица черный ворон не пролетыват,

Серый зверь да не прорыскиват.

А подъехал как ко силушке великоей,

Он как стал-то эту силушку великую,

Стал конем топтать да стал копьем колоть,

А и побил он эту силу всю великую.

Он подъехал-то под славный под Чернигов-град.

Выходили мужички да тут черниговски

И отворяли-то ворота во Чериигов-град,

А и зовут его в Чернигов воеводою.

Говорит-то им Илья да таковы слова:

«Ай же мужички да вы черниговски!

Я нейду к вам во Чернигов воеводою.

Укажите мне дорожку прямоезжую,

Прямоезжую да в стольный Киев-град».

Говорили мужички ему черниговски:

«Ты удаленький дородный добрый молодец,

А и ты славныя богатырь святорусский!

Прямоезжая дорожка заколодела,

Захолодела дорожка, замуравела;

А и по той ли по дорожке прямоезжею

Да и пехотою никто да не прохаживал,

На добром кони никто да не проезживал:

Как у той ли-то у грязи-то у черноей,

Да у той ли у березы у покляпые,

Да у той ли речки у Смородины,

У того креста у Леванидова

Сиди Соловей-разбойник во сыром дубу,

Сиди Соловей-разбойник Одихмантьев сын;

А то свищет Соловей да по-солбвьему,

Он кричит, злодей-разбойник, по-звериному,

И от его ли-то, от посвисту соловьего,

И от его ли-то, от покрику звериного,

То все травушки-муравы уплетаются,

Все лазуревы цветочки отсыпаются,

Темны лесушки к земливси приклоняются,

А что есть людей, то все мертвы лежат.

Прямоезжею дороженькой пятьсот есть верст,

А и окольноёй дорожкой цела тысяща».

Он пустил добра коня да и богатырского.

Он поехал-то дорожкой прямоезжею.

Его добрый конь да богатырский

С горы на гору стал перескакивать,

С холмы на холму стал перемахивать,

Мелки реченьки, озерка промеж ног спущал.

Подъезжает он ко речке ко Смородинке,

Да ко тоей он ко грязи он ко черноей,

Да ко тое ко березе ко покляпые,

К тому славному кресту ко Леванидову.

Засвистал-то Соловей да и по-соловьему,

Закричал злодей-разбойник по-звериному,

Так все травушки-муравы уплеталися,

Да и лазуревы цветочки отсыпалися,

Темны лесушки к земле вси приклонилися.

Его добрый конь да богатырский,

А он на корзни да потыкается;

А и как старый-от казак да Илья Муромец

Берет плеточку шелковую в белу руку,

А он бил коня а по крутым ребрам;

Говорил-то он, Илья, да таковы слова:

«Ах ты, волчья сыть да и травяной мешок!

Али ты идти не хошь, али нести не мошь?

Что ты на корзни, собака, потыкаешься?

Не слыхал ли посвисту соловьего,

Не слыхал ли покрику звериного,

Не видал ли ты ударов богатырскиих?»

А и тут старый казак да Илья Муромец,

Да берет-то он свой тугой лук разрывчатый.

Во свой берет во белы, он во ручушки,

Он тетивочку шелковеньку натягивал,

А он стрелочку каленую накладывал,

То он стрелил в того Соловья-разбойника,

Ему выбил право око со косицею.

Он спустил-то Соловья да на сыру землю,

Пристегнул его ко правому ко стремечку булатному,

Он повез его по славну по чисту полю,

Мимо гнездышко повез да соловьиное.

В том гнездышке да соловьиноем

А случилось быть да и три дочери,

А и три дочери его любимыих;

Больша дочка эта смотрит во окошечко косящато,

Говорит она да таковы слова:

«Едет-то наш батюшка чистым, полем,

А сидит-то на добром кони,

Да везёт он мужичища-деревенщину,

Да у правого стремени прикована».

Поглядела его друга дочь любимая,

Говорила-то она да таковы слова:

«Едет батюшко раздольицем чистым полем,

Да и везёт он мужичища-деревенщину,

Да и ко правому ко стремени прикована».

Поглядела его меньша дочь любимая,

Говорила-то она да таковы слова:

«Едет мужичищо-деревенщина,

Да и сидит, мужик, он на добром кони,

Да и везет-то наша батюшка у стремени,

У булатного у стремени прикована.

Ему выбито-то право око со косицею».

Говорила-то и она да таковы слова:

«Ай же мужевья наши любимые!

Вы берите-тко рогатины звериные,

Да бегите-тко в раздольице чисто поле,

Да вы бейте мужичища-деревенщину!»

Эти мужевья да их любимые,

Зятевья то есть да соловьиные,

Похватали как рогатины звериные

Да и бежали-то они да и во чисто поле

К тому ли мужичищу-деревенщине,

Да хотят убить-то мужичища-деревенщину.

Говорит им Соловей-разбойник Одихмантьев сын:

«Ай же зятевья мои любимые!

Побросайте-тко рогатины звериные,

Вы зовите мужика да деревенщину,

В свое гнездышко зовите соловьиное,

Да кормите его ествушкой сахарною,

Да вы пойте его питьицем медвяныим,

Да и дарите ему дары драгоценные».

Эти зятевья да соловьиные

Побросали-то рогатины звериные

А и зовут-то мужика да и деревенщину

Во то гнездышко во соловьиное;

Да и мужик-от-деревенщин а не слушатся,

А он едет-то по славному чисту полю,

Прямоезжею дорожкой в стольный Киев-град.

Он приехал-то во славный стольный Киев-град

А ко славному ко князю на широкий двор.

А и Владимир-князь он вышел со божьей церкви,

Он пришел в палату белокаменну,

Во столовую свою во горенку.

Они сели есть да пить да хлеба кушати,

Хлеба кушати да пообедаги.

А и тут старыя казак да Илья Муромец

Становил коня да посередь двора,

Сам идет он во палаты белокаменны,

Проходил он во столовую во горенку,

На пяту он дверь-ту поразмахивал,

Крест-от клал он по-писаному,

Вел поклоны по-ученому,

На все на три, на четыре на сторонки низко кланялся,

Самому князю Владимиру в особину,

Ещё всем его князьям он подколенныим.

Тут Владимир-князь стал молодца выспрашивать:

«Ты скажи-тко, ты откулешный,

Дородный добрый молодец,

Тобе как-то молодца да именем зовут,

Величают удалого по отечеству?»

Говорил-то старыя казак да Илья Муромец:

«Есть я с славного из города из Муромля,

Из того села да с Карачарова,

Есть я старыя казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович!»

Говорит ему Владимир таковы слова:

«Ай же ты, старыя казак да Илья Муромец!

Да и давно ли ты повыехал из Муромля,

И которою дороженькой ты ехал в стольный Киев-град?»

Говорил Илья он таковы слова:

«Ай ты, славныя Владимир стольно-киевский!

Я стоял заутреню христовскую во Муромле,

А и к обеденке поспеть хотел я в стольный Киев-град,

То моя дорожка призамешкалась;

А я ехал-то дорожкой прямоезжею,

Прямоезжею дороженькой я ехал мимо-то Чернигов-град.

Ехал мимо эту грязь да мимо черную,

Мимо славну реченьку Смородину,

Мимо славную березу-ту покляпую,

Мимо славный ехал Леванидов крест».

Говорил ему Владимир таковы слова:

«Ай же мужичищо-деревенщина!

Во глазах, мужик, да подлыгаешься,

Во глазах, мужик, да насмехаешься!

Как у славного у города Чернигова

Нагнано тут силы много-множество,

То пехотою никто да не прохаживал,

И на добром коне никто да не проезживал,

Туды серый зверь да не прорыскивал,

Птица черный ворон не пролетывал;

А у той ли-то у грязи-то у черноей;

Да у славноей у речки у Смородины,

А и у той ли у березы у покляпые,

У того креста у Леванидова

Соловей сидит разбойник Одихмантьев сын;

То как свищет Соловей да по-соловьему,

Как кричит злодей-разбойник по-звериному,

То все травушки-муравы уплетаются,

А лазуревы цветки прочь отсыпаются,

Темны лесушки к земли вси приклоняются,

А что есть людей, то вси мертво лежат».

Говорил ему Илья да таковы слова:

«Ты, Владимир-князь да стольно-киевский!

Соловей-разбойник на твоем дворе,

Ему выбито ведь право око со косицею,

И он к стремени булатному прикованный».

То Владимир князь-от стольно-киевский,

Он скорешенько ставал да на резвы ножки,

Кунью шубоньку накинул на одно плечко,

То он шапочку соболью на одно ушко,

Он выходит-то на свой-то на широкий двор

Посмотреть, на Соловья-разбойника.

Говорил-то ведь Владимир-князь да таковы слова:

«Засвищи-тко, Соловей, ты по-соловьему,

Закричи-тко, собака, по-звериному».

Говорил-то Соловей ему разбойник Одихмантьев сын:

«Не у вас-то я сегодня, князь, обедаю,

А не вас-то я хочу да и послушати,

Я обедал-то у старого казака Ильи Муромца,

Да его хочу-то я послушати».

Говорил-то как Владимир-князь да стольно-киевский:

«Ай же старыя казак ты, Илья Муромец!

Прикажи-тко засвистать ты Соловью да и по-соловьему,

Прикажи-тко закричать да по-звериному».

Говорил Илья да таковы слова:

«Ай же Соловей-разбойник Одихмантьев сын!

Засвищи-тко ты в пол-свисту соловьего,

Закричи-тко ты во пол-крику звериного».

Говорил-то ему Соловей-разбойник Одихмантьев сын:

«Ай же старыя казак ты, Илья Муромец,

Мои раночки кровавы запечатались,

Да не ходят-то мои уста сахарные:

Не могу засвистать да и по-соловьему,

Закричать-то не могу я по-звериному,

А и вели-тко князю ты Владимиру

Налить чару мни да зелена вина,

Я повыпью-то как чару зелена вина,

Мои раночки кровавы поразаидутся,

Да уста мои сахарни порасходятся,

Да тогда я засвищу да по-соловьему,

Да тогда я закричу да по-звериному».

Говорил Илья тот князю он Владимиру:

«Ты, Владимир-князь да стольно-киевский!

Ты поди в свою столовую во горенку,

Наливай-ко чару зелена вина,

Ты не малую стопу да полтора ведра,

Подноси-ко к Соловью к разбойнику».

То Владимир-князь да стольно-киевский,

Он скоренько шел в столову свою горенку,

Наливал он чару зелена вина,

Да не малу он стопу да полтора ведра,

Разводил медами он стоялыми,

Приносил-то он ко Соловью-разбойнику.

Соловей-разбойник Одихмантьев сын,

Принял чарочку от князя он одной ручкой,

Выпил чарочку-то Соловей одным духом.

Засвистал как Соловей тут по-соловьему,

Закричал разбойник по-звериному,

Маковки на теремах покривились:

А околенки во теремах рассыпались

От его от посвисту соловьего,

А что есть-то людюшек, так все мертвы лежат;

А Владимир-князь-от стольно-киевский,

Куньей шубонькой он укрывается.

А и тут старый-от казак да Илья Муромец,

Он скорешенько садился на добра коня,

А и он вез-то Соловья да во чисто поле,

И он срубил ему да буйну голову.

Говорил Илья да таковы слова:

«Тебе полно-тко свистать да по-соловьему,

Тебе полно-тко кричать да по-звериному,

Тебе полно-тко слезить да отцей-матерей,

Тебе полно-тко вдовить да жен молбдыих,

Тебе полно-тко спущать-то сиротать да малых детушек».

А тут, Соловью, ему и славу поют,

А и славу поют ему век по веку.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И ИДОЛИЩЕ

А и татарин да поганый,

Что ль Идолище великое,

Набрал силы он татарский,

Набрал силы много тысящей;

Он поехал нунь, татарин да поганый,

А Идолище великое,

А великое да страшное,

А и ко солнышку Владимиру,

А и ко князю стольно-киевску.

Приезжает тут татарин да поганый,

А Идолище великое,

А великое да страшное;

Ставил силушку вкруг Киева,

Ставил силушки на много верст,

Сам поехал он к Владимиру.

Убоялся наш Владимир стольно-киевский,

Что ль татарина да он было поганого,

Что ль Идолища да он было великого.

Не случилося да у Владимира

Дома русских могучиих богатырей, -

Уехали богатыри в чисто поле,

Во чисто поле уехали поликовать:

А и ни старого казака Ильи Муромца,

А и ни молода Добрынюшки Никитича,

Ни Михайлы было Потыка Иванова.

Был один Алешенька Левонтьевич,

Хоть бы смелый Алешка - не удалый.

А не смел же ехать в супротивности,

А против было поганого татарина,

А против того Идолища великого.

Уж как солнышко Владимир стольно-киевский

Что ль татарину да кланялся,

Звал он тут в великое гостебище,

На свое было велико пированьице,

Во свои было палаты белокаменны.

Тут же ездит Илья Муромец да у Царя-града,

Он незгодушку про Киев да проведает,

Как приправит Илья Муромец да коня доброго

От Царя-града приправит же до Киева;

Тут поехал Илья Муромец в чисто поле

А под тую было силу под татарскую.

Попадает ему старец пилигримище,

Пилигримище да тут могучий Иванище;

Говорит ему казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович:

«Ты, Иванище да е могучий!

Не очистишь что же нунчу града Киева,

Ты не убьешь нунь поганыих татаровей?»

Говорит ему Иванище могучее:

«Там татарин е великии,

А великии Идолище да страшный;

Он по кулю да хлеба к выти ест,

По ведру вина да он на раз-то пьет,

Так не смею я идти туды к татарину».

Говорит ему казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович:

«Ай же ты, Иванище могучее!

Дай-ка мне-ка платьицев нунь старческих,

Да лаптёв же мне-ка нунчу старческих,

Своей шляпы нунь же мне-ка-ва да старческой;

Дай клюки же мне-ка сорока пудов, -

Не узнал бы нунь татарин да поганый,

Что меня же нунь, казака Илья Муромца,

А Илья сына Иванова». -

«А не дал бы я ти платьицев да старческих,

А не смею не дать платьицев тут старческих:

С чести ти не дать, так возьмешь не с чести,

Не с чести возьмешь - уж мне-ка бок набьешь!»

Отдавае ему платьица-те старчески,

Лапти тут давае он же старчески,

Шляпу он давае тут же старческу,

А клюку ту он давае сорока пудов;

Принимает тут же платья богатырские,

А садился на коня да богатырского,

Он поехал Ильей Муромцем.

А идет тут Илья Муромец,

Что идет же к солнышку Владимиру,

Что идет Иванище могучее

В платьях тут же старческих;

Он идет мимо палаты белокаменны,

Мимо ты косящаты окошечки,

Гди сидит было Идолище поганое,

Гди татарин да неверный.

А взглянул было татарин во окошечко,

Сам татарин испроговорит,

Говорит же тут татарин да поганый:

«А по платьицам да иде старчище,

По походочке так Илья Муромец».

Он приходит тут, казак да Илья Муромец,

А во тыи во палаты белокаменны

И во тых было во платьях да во старческих

Того старца пилигримища,

Пилигримища да тут Иванища.

Говорит же тут Идолище поганое:

«Ай же старчище да пилигримище!

А и велик у вас казак да Илья Муромец?»

Отвечае ему старец пилигримище:

«Не огромный наш казак да Илья Муромец,

Уж он толь велик, как я же есть». -

«А помногу ли ваш ест да Илья Муромец?»

Отвечае ему старец пилигримище:

«Не помногу ест казак да Илья Муромец, -

По три он калачика крупивчатых». -

«Он помногу же ли к выти да вина-то пьет?»

Отвечае ему старец пилигримище:

«Он один же пьет да нунь стаканец ли».

Отвечает тут Идолище поганое;

«Это что же есть да нунчу за богатырь ли!

Как нашии татарские богатыри

По кулю да хлеба к выти кушают,

На раз же по ведру вина да выпьют ли».

Отвечает тут казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович:

«Как у нашего пода да у Левонтья у Ростовского

Как бывала тут коровища обжорища,

По кубоче соломы да на раз ела,

По лохани да питья е да на раз пила,

Ела, ела, пила, пила, сама лопнула!»

Тут Идолищу поганому не кажется, -

Как ухвати! он ножище да кинжалище,

Да как махне он в казака Илью Муромца,

Во того, было Илью Иванова.

А казак тот был на ножки еще поверток,

А на печку Илья Муромец выскакивал,

На лету он ножичек нодхватывал,

А назад да к нему носом поворачивал;

Как подскочит тут казак да Илья Муромец

Со своей было клюкою сорочинскою,

Как ударит он его да в буйну голову, -

Отлетела голова да будто пугвица.

А как выскочит он да на широк двор,

Взял же он клюкой было помахивать,

А поганыих татаровей охаживать, -

А прибил же всих поганыих татаровей,

А очистил Илья Муромец да Киев-град,

Збавил он же солнышка Владимира

Из того же было полону великого.

Тут же Илье Муромцу да е славу поют.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ НА СОКОЛЕ-КОРАБЛЕ

По морю, морю синему,

По синему, по Хвалунскому

Ходил-гулял Сокол-корабль

Немного-немало двенадцать лет.

На якорях Сокол-корабль не стаивал,

Ко крутым берегам не приваливал,

Желтых песков не хватывал.

Хорошо Сокол-корабль изукрашен был:

Нос, корма - по-звериному,

А бока зведены по-змеиному,

Да еще было на Соколе на корабле;

Еще вместо очей было вставлено

Два камня, два яхонта;

Да еще было на Соколе на корабле;

Еще вместо бровей было повешено

Два соболя, два борзые;

Да еще было на Соколе на корабле:

Еще вместо очей было повешено

Две куницы мамурские;

Да еще было на Соколе на корабле:

Еще три церкви соборные;

Да еще было на Соколе на корабле:

Еще три монастыря, три почестные;

Да еще было на Соколе на корабле:

Три торговища немецкие;

Да еще было на Соколе на корабле:

Еще три кабака государевы;

Да еще было на Соколе на корабле:

Три люди незнаемые,

Незнаемые, незнакомые,

Промежду собою языка не ведали.

Хозяин-от был Илья Муромец,

Илья Муромец сын Иванов,

Его, верный слуга - Добрынюшка,

Добрынюшка Никитин сын,

Пятьсот гребцов, удалых молодцов.

Как издалече-далече, из чиста поля

Зазрил, засмотрел турецкой пан,

Турецкой пан, большой Салтан,

Большой Салтан Салтанович.

Он сам говорит таково слово:

«Ай вы гой еси, ребята, добры молодцы,

Добры молодцы, донские казаки!

Что у вас на синем море деется?

Что чернеется, что белеется?

Чернеется Сокол-корабль,

Белеются тонки парусы.

Вы бежите-ко, ребята, ко синю морю,

Вы садитесь, ребята, во легки струги,

Нагребайте поскорее на Сокол-корабль,

Илью Муромца в полон бери;

Добрынюшку под меч клони!»

Таки слова заслышал Илья Муромец,

Тако слово Добрыне выговаривал:

«Ты, Добрынюшка Никитин сын,

Скоро-борзо походи на Сокол-корабль,

Скоро-борзо выноси мой тугой лук,

Мой тугой лук в двенадцать пуд,

Калену стрелу в косы сажень!»

Илья Муромец по кораблю похаживает,

Свой тугой лук натягивает,

Калену стрелу накладывает,

Ко стрелочке приговаривает:

«Полети, моя каленая стрела,

Выше лесу, выше лесу по поднебесью»

Не пади, моя каленая стрела,

Ни на воду, ни на землю,

А пади, моя каленая стрела,

В турецкой град, в зелен сад,

В зеленой сад, во бел шатер,

Во бел шатер, за золот стол,

За золот стол, на ременчат стул,

Самому Салтану в белу грудь;

Распори ему турецкую грудь,

Расшиби ему ретиво сердце!»

Ах тут Салтан покаялся:

«Не подай, боже, водиться с Ильей Муромцем,

Ни детям нашим, ни внучатам,

Ни внучатам, ни правнучатам,

Ни правнучатам, ни пращурятам!»

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ В ССОРЕ С КНЯЗЕМ ВЛАДИМИРОМ

Ездит Илья во чистом поле.

Говорит себе таково слово:

«Побывал я, Илья, во всех городах,

Не бывал я давно во Киеве;

Я пойду в Киев, попроведаю,

Что такое деется во Киеве».

Приходил Илья в стольный Киев-град.

У князя Владимира пир на весело.

Походит Илейко во княжой терем,

Остоялся Илейко у ободверины.

Не опознал его Владимир-князь,

Князь Владимир стольный киевский:

«Ты откуль родом, откуль племенем,

Как тебя именем величать,

Именем величать, отцем чествовать?»

Отвечает Илья Муромец:

«Свет Владимир, красное солнышко!

Я Никита Заолешанин».

Не садил его Владимир со боярами,

Садил его Владимир с детьми боярскими.

Говорит Илья таково слово:

«Уж ты, батюшка Владимир-князь,

Князь Владимир стольный киевский!

Не по чину место, не по силе честь:

Сам ты, князь, сидишь со воронами;

А меня садишь с воронятами»…

Князю Владимиру за беду пало:

«Есть у меня, Никита, три богатыря;

Выходите-ка вы, самолучшие,

Возьмите Никиту Заолешанина,

Выкиньте вон из гридницы!»

Выходили три богатыря,

Стали Никитушку попёхивать,

Стали Никитушку поталкивать:

Никита стоит - не шатнется,

На буйной главе колпак не тряхнется.

«Ежели хошь, князь Владимир, позабавиться,

Подавай еще трех богатырей!»

Выходило еще три богатыря.

Стали они Никитушку попёхивать,

Стали они Никитушку поталкивать.

Никита стоит - не шатнется,

На буйной главе колпак не тряхнется.

«Ежели хошь, князь Владимир, потешиться,

Посылай еще трех богатырей?»

Выходили третьи три богатыря:

Ничего не могли упахать с Никитушкой.

При том пиру при беседушке

Тут сидел да посидел Добрынюшка,

Добрынюшка Никитич млад;

Говорил он князю Владимиру:

«Князь Владимир, красное солнышко!

Не умел ты гостя на приезде учёствовать,

На отъезде гостя не учёствуешь;

Не Никитушка пришел Заолешанин,

Пришел стар казак Илья Муромец!»

Говорит Илья таково слово:

«Князь Владимир, стольный киевский!

Тебе охота попотешиться?

Ты теперь на меня гляди:

Глядючи, снимешь охоту тешиться!»

Стал он, Илейко, потешиться,

Стал он богатырей попихивать.

Сильных-могучих учал попинывать:

Богатыри по гриднице ползают,

Ни один на ноги не может встать.

Говорит Владимир стольный киевский:

«Ой ты гой еси, стар казак Илья Муромец!

Вот тебе место подле меня,

Хоть по правую руку аль по левую,

А третье тебе место - куда хошь садись!»

Отвечает Илья Муромец:

«Володимир, князь земли Святорусския!

Правду сказывал Добрынюшка,

Добрынюшка Никитич млад:

Не умел ты гостя на приезде учёствовать,

На отъезде гостя не участвуешь!

Сам ты сидел со воронами,

А меня садил с воронятами!»

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И СВЯТОГОР

Ездил-то стар да по чисту полю,

Въехал стар да на Святые горы,

Да наехал стар да на богатыря.

А богатырь едет на кони, да дремлет он.

«Что это за чудо есть?

Сильные могучие богатыре

Мог бы выспаться да во белом шатри».

Да разъехался Илья Муромец,

Да ударил богатыря крепко-накрепко.

Богатырь еде всё вперед.

«Ах да что я за сильный богатыре,

От моей руки никакой богатырь не мог на кони усидеть,

Дай-ка разъедусь во вторые раз».

Как разъехался Илья Муромец

Да как ударил крепко-накрепко,

Богатырь еде всё вперед.

«Что это за чудо есть?

Видно, я ударил худо его».

Как разъехался Илья да он ведь в третий раз,

Как ударил богатыря крепко-накрепко,

Да ударил его плотно-наплотно,

Тут-то богатырь пробудился ото сна.

Хватил-то Илью да своей правою рукой,

Положил-то Илью да к себе в карман.

Возил-то Илью да двои суточки,

Да на третьи сутки конь и стал потыкатися,

У коня-то стали ножки подгибаться.

Как ударил Святогор да своего доброго коня:

«Что ты, конь, спотыкаешься?»

Говорил-то конь таково слово:

«Как мне-ка-ва да не поткнутися?

Вожу я третьи суточки

Двух сильныех могучиех богатырей,

Третьего вожу коня, да богатырского».

Тут Святогор вынимал Илью да из кармана вон.

Но раздёрнули шатер белополотняный,

Стали с Ильёй да опочив держать.

А побратались они крестами с Ильей Муромцем

Назвались они крестовыми братьями.

Но ездили-гуляли по Святым горам,

Съезжали-то они да со Святых ведь гор

На те ли на площади широкие,

На те ли лужки они зеленые.

Как увидели-то они чудо-чудное,

Чудо-чудное да диво-дивное:

Как состроен стоит да ведь белый гроб.

Говорил-то Илья да таково слово:

«Ты послушай-ко, крестовый ты мой брателко,

Для кого ж этот гроб состроен есть?»

Соходили они да с коней добры их,

Ложился-то Илья да во сей-от гроб,

А Святогор-от говорил да таково слово:

«Ты послушай-ко, крестовый ты мой брателко,

Не для тебя сей гроб состроен есть,

Дай-ко я ведь лягу да во сей-от гроб».

Дак лег Святогор во сей гроб спать,

Говорил Святогор да таково слово:

«Ты послушай-ко, крестовый мой да брателко,

Да закрой-ко меня дощечками дубовыми».

Говорил-то Святогор Да таково слово:

«Ты послушай-ко, крестовый мой ты брателко,

Хорошо здесь во гробе жить,

Ну-тко, крестовый мой ты брателко,

Отокрой-то дощечки дубовые».

Как Илья Муромец стал открывать дощечки дубовые,

Да не может оторвать никакой доски.

«Да ты послушай-ко, крестовый ты мой брателко,

Не могу я открыть никакой доски». -

«Ты послушай-ко, крестовый ты мой брателко,

Да Илья ведь Муромец?

Бей-ко своей боевою-то палицею».

Илья-то начал палицей бить:

Куды ударит - туды обручи железные.

Говорил-то Илья-да таково слово:

«Да ты послушай-ко, крестовый ты мои брателко!

Куды ударю-туды обручи железные».

Говорил-то Святогор да таково слово:

«Ты послушай-ко, крестовый ты мой брателко!

Видно, мне-ка туто бог и смерть судил».

Тут Святогор и помирать он стал,

Да пошла из него да пена вон,

Говорил Святогор да таково слово:

«Ты послушай-ко, крестовый ты мой брателко.

Да лижи ты возьми ведь пену мою,

Дак ты будешь ездить по Святым горам,

А не будешь ты бояться богатырей,

Никакого сильного могучего богатыря».

БОЙ ИЛЬИ МУРОМЦА С ПОДСОКОЛЬНИКОМ

На горах, горах дак было на высокиих,

Не на шоломя было окатистых

Там стоял-де ноне да тонкий бел шатер.

Во шатри-то удаленьки добры молодцы:

Во-первых-то, стары казак Илья Муромец,

Во-вторых, Добрынюшка Никитич млад,

Во-третьих-то, Алешенька Попович-от.

Эх, стояли на заставе они на крепкое,

Стерегли-берегли они красен Киев-град.

Стояли за веру християнскую,

Стояли за церкви всё за божии,

Как стояли за честные монастыри.

Как по утречку было по раннему,

А на заре-то было на раноутренней,

А и как выходит стары казак из бела шатра.

Он смотрел-де во трубочку подзорную

На все же на четыре кругом стороны.

Он завидел-де: во поли не дым стоит, -

Кабы едет удалой да добрый молодец;

Он прямо-де едет в красен Киев-град,

А не приворачиват на заставу на крепкую;

Он едет, молодец, дак потешается:

Он востро копье мечет да по поднебесью,

Он одной рукой мечет, другой схватыват;

А впереди его бежит да два серы волка,

Два серых бежит волка да серы выжлоки;

А на правом плечи сидел млад ясен сокол;

На левом плечи сидел да млад бел кречет.

А заходил стары казак во бел шатер,

Говорит-то стары казак да таковы слова:

«Уж вы ой еси, удалы вы добры молодцы!

Уж что же вы спите да что вы думаете?

Да наехал на вас супостат велик,

Супостат да велик да добрый молодец.

Он прямо-де едет в красен Киев-град,

А не приворачивает на заставу на крепкую».

Ото сну-де ребятушки пробуждалися,

Ключевою водой они умывалися,

Они белым полотенцем да утиралися,

Они господу богу помолилися,

А посылали Алешеньку Поповича.

Как выходит Алешенька из бела шатра,

Засвистел он коня да из чиста поля:

А бежит его конь, дак мать-земля дрожит.

Как крутешенько Алешенька седлал коня,

Он седлал-де, уздал да коня доброго:

Он накладывал уздиченьку тесмяную,

Он накладывал седелышко черкасское;

Он двенадцать подпруг да шелку белого,

Еще белого шелку шемахинского;

Он тринадцату подпругу - через хребетну кость,

А не ради басы, дак ради крепости,

Еще ради окрепы да богатырское,

Еще ради поездки да молодецкое,

А не оставил бы конь, дак на,чистом поле

Еще черным-то воронам на пограянье,

Еще серыем волкам на потарзанье.

Только видели, молодец на коня скочил;

А не видели поездки да богатырское;

Только видели в поли курева стоит.

А выезжал-то Алешенька на чисто ноле,

Он завидел молодца-то во чистом поли,

А ревел-то. Алешенька по-звериному,

Засвистел-то Алеша по-соловьиному,

Зашипел-то Алеша по-змеиному:

А кабы едет-от мододец, не оглянется.

Как подумал Алешенька Попович-от:

«А кабы едет мододец-от не моя чета,

Не моя едет чета да не моя не моя верета».

Повернул он коня да ко белу шатру,

Приезжает Алешенька ко белу шатру.

А встречает стары казак Илья Муромец.

Говорит тут Алешенька Попович-от:

«Уж ты ой еси, стары казак Илья Муромец!

Кабы едет богатырь, дак не моя, чета,

Не моя едет чета да не моя верста».

Посылали тут Добрынюшку Никитича:

Ах кабы вежливый Добрынюшка, очесливый;

Он спросил бы о роде и о племени,

Он спросил бы отечество-молодечество,

Он спросил, куда едет да куда путь держит.

А как выходит Добрынюшка из бела шатра.

Засвистел он коня да из чиста поля;

А бежит его конь, дак мать сыра земля дрожит.

А крутешенько Добрынюшка седлал коня,

Он седлал-уздал себе коня доброго:

Он накладывал уздиченьку тесмяную;

Он накладывал седелышко черкасское;

А он вязал-де подпруги шелку белого,

Еще белого шелку шемахинского;

Он застегивал пряжечки серебрины,

Он серебрины пряжечки, позолочены;

Он двенадцать подпруг шелку белого,

А тринадцату подпругу-через хребетну кость:

«А нам не ради басы, ради крепости,

А еще ради окрепы да богатырское,

Еще ради поездки да молодецкое:

А нам придется-де съехаться с неприятелем».

А как крутешенько Добрынюшка на коня вскочил,

А не видели поездки богатырское;

Только видели, во поле курева стоит,

Курева-де стоит, дак дым столбом валит.

А выезжал-де Добрынюшка на чисто поде,

Он на то же на раздольице на широкое.

Он завидел молодца-та во чистом поли:

Заехал он к молодцу спереди-де, с глаз;

А еще слез-де Добрыня со добра коня;

Он снял-де шляпу так земли греческой,

Он не малу не велику, да во сорок пудов;

Он низко молодцу да поклоняется:

«Уж ты здравствуй, удаленький добрый молодец!

Уж ты коего города, коей земли?

Еще коего отца-матери?

А куда же ты едешь да куда путь держишь?».

А отвечает удалый да добрый молодец:

Не сказал он роду своего племени,

Не сказал он отечество-молодечество;

А он сказал, куда еду да куда путь держу:

«Еща прямо я еду в красен Киев-град,

А еща стольн-ет град да во полон возьму,

А еща князя-то Владимира живком схвачу,

Я княгинюшку Апраксию за себя взамуж возьму».

А надевал-то Добрыня да шляпу земли греческой,

Он не мал у не велику, да во сорок пудов;

Он и быстро скочил на добра коня;

Он прямо поехал ко белу шатру.

Ах встречает стары казак Илья Муромец.

Говорит тут Добрынюшка Никитич млад:

«Уж ты ой еси, стары, казак Илья Муромец!

Абы едет богатырь не моя чета,

Не моя едет чета и не моя верста;

А не сказал он роду своего племени,

Не сказал он отечество-молодечество;

А он сказал, куда еду да куда путь держу;

А он прямо-де едет да в красен Киев-град,

А он стольне-от град да во полон хочет взять,

А он князя-то Владимира живком схватить,

А он княгинюшку Апраксию за себя взамуж взять».

А загорело у стары казака ретиво сердцо,

Закипела во старом кровь горючая,

Расходилися его да могучи плеча.

Засвистел он коня да из чиста поля;

А бежит его конь, дак мать-земля дрожит.

В теменях-то стары казак седлал коня,

Он седлал-уздал себе коня доброго:

Он накладывал уздиченьку тесмяную;

Он накладывал седелышко черкасское;

Он вязал-де подпруги шелку белого,

Еще белого Шелку шемахинского;

Он двенадцать подпруг да все шелковые,

Он тринадцату подпругу - через хребетну кость;

Он застегивал пряжечки серебрины,

И серебряны пряжечки, позолочены,

А не ради басы, а ради крепости,

Не оставил бы конь дак на чистом поли:

«А мне придется-де съехаться на поле с неприятелем».

А в теменях-то стары казак на коня скакал.

И не видели поездки богатырское;

Только видели, во поле курева стоит,

Курева-де стоит, да дым столбом валит.

Выезжат стары казак на поле на чистое,

Он на то жа на раздольице на широкое;

Он завидел молодца во чистом поли.

Заревел-то стары казак по-звериному,

Засвистел-то стары казак по-соловьиному,

А зашипел-то стары казак по-змеиному.

Кабы едет молодец-от, не оглянется.

А говорит молодец-от таковы слова:

«А уж вы ой еси, мои вы два серы волка,

Два серы мои волки да серы выжлоки!

Побегите вы-ко тепере во темны леса,

А тепере мне-ка не до вас стало:

Как наехал на меня супостат велик,

Супостат-де велик дак добрый молодец.

А уж ты ой еси, мой да млад ясен сокол!

Уж ты ой еси, мой да млад бел кречет!

Полетите-ко теперь во темны леса,

А теперь мне-ка не до вас стало».

А как не две горы вместе сотолкалося,

Не две тучи вместе сокаталося, -

А как съезжаются стары казак с Подсокольником.

А они билися палочками буёвыми:

А рукояточки у палочек отвернулися;

Они тем боем друг дружку не ранили.

А они съезжаются, ребятушки, во второй након,

Они секлися сабельками вострыми:

И у них востры ти сабельки исщербалися;

А они тем боем друг дружку не ранили.

А съезжаются ребятушки по третий раз,

А кололися копьями-де вострыми

(Долгомерные ратовища по семь сажбн):

По насадочкам копьица свернулися;

Они тем боем друг дружку не ранили.

А соскочили ребятушки со добрых коней,

А схватилися плотным боем, рукопашною.

А кабы борются удалы да добрые молодцы;

А Подсокольничек кричит, да мать-земля дрожит;

А старый казак скричит, да лесы ломятся.

А как по счастьицу было да Подсокольника,

По злочастьицу было Ильи Муромца:

А как-де правая рука да приокомбала,

А как-де левая йога его приокользела,

А как падал стары казак на сыру землю.

Еще сплыл-то Подсокольничек на белы груди;

Он не спрашивал ни роду и ни племени,

Он не спрашивал отечество-молодечество;

Он расстегивал латы его кольчужные,

Он вымал из нагалшца чинжалый нож;

Он хочет пороть его белы груди,

Он и хочет смотреть дак ретиво сердцо.

И еще тут-то стары казак возмолится:

«Уж ты, спае, спае многомилостив,

Пресвята ты мати божия, богородица.

Как стоял я за веру христианскую,

И стоял я за церкви за божии,

И стоял я за честные монастыри».

У стары казака силы вдвое прибыло.

Он смахнул Подсокольника со белых грудей,

А он сплыл Подсокольнику на белы груди,

А он расстегивал даты его кольчужные,

Он вымал из нагалища чинжалыи нож;

Он и хочет пороть его белы груди.

Он и хочет смотреть и ретиво сердцо.

А еще сам старой что-то по и раздумался:

«А не спросил я ни роду и ни племени.

Не спросил я отечество-молодечество».

А говорыт-то старый казак таковы слова:

«А уж ты ой еси, удалый добрый молодец!

Еще коего города, ты коей земли?

И еще коего ты отца-матери?

И еще как, молодец, тебя именем зовут?»

И отвечает удаленький добрый молодец:

«А когда я у тебя был на белых грудях;-

А я не спрашивал ни роду и ни племени,

Я не спрашивал отечество-молодечество;

Уж я прямо порол бы я - белы груди,

И смотрел бы я да ретиво сердце».

А спросил же стары да по второй на кон.

Отвечает удаленький добрый молодец:

«Я от моря-моря, я от синего,

От того же от камешка от латыря,

А я от той же от бабы да от Салыгорки;

Уж я ездил удалый да добрый молодец;

Еща есть я ей сын да Подсокольничек,

По всему я свету есть наездичек»:

А вставает стары казак на резвы ноги,

Становит Подсокольника на резвы ноги,

А целует в уста его сахарные;

А называт Подсокольника своим сыном,

Называт-то своим сыном любимыим.

(Говорила Подсокольнику матушка родимая:

«Не дошедши до стaрогo, слезывай с коня,

Слезывай-де с коня да низко кланяйся».)

А и побратался стары казак со своим сыном.

А поехал старый казак во чисто поле

Он во тонкий шатер да бел полотняный.

А и спит-де стары казак он ведь су точки,

А спит-де стары казак он двое суточки.

Еще это Подсокольнику за беду стало,

За великую досадушку показалося:

«Я стару казаку так унижался же».

Поехал Подсокольничек ко белу шатру:

«А старого казака а Илью Муромца

Еще прямо его я копьем сколю».

А и приехал Подсокольничек ко белу шатру;

Он и ткнул-де стары казака дак во белы груди.

У стара казака было на белых грудях

Еще чуден крест был господен,

Не мал, не велик, дак полтора пуда:

А скользёнуло копьё Подсокольника.

Ото сну тут старой казак пробуждается,

А он схватил Подсокольника во белы руки;

Вышибал он выше лесу стоячего,

Ниже облака он ходячего.

Еща падал Подсокольничек на сыру землю,

И разбился Подсокольничек во крошечки.

Еще тут Подсокольничку славы поют,

А славы-де поют да старину скажут.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ, ЕРМАК И КАЛИН-ЦАРЬ

Отсылал татарин туриц на святую Русь,

Отсылал он туриц и наказывал:

«Поезжайте-ка, турицы, на святую Русь

И ко славному ко городу ко Киеву,

Что-нибудь вы там да попроведайте,

Что деется на матушке святой Руси».

И съехались турицы на Святую Русь,

Хоть отдали-то турицы поганые

Посмотрели на князя на Владимира

И приехали к татарину поганому.

Стал татарин у них спрашивать:

«Где же вы, мои турицы, были побыли,

Что же вы, мои турицы, видели?»

Говорят ему турицы таковы слова:

«То мы побыли на матушке святой Руси

Во славном во городе во Киеве,

То мы видели во городе во Киеве,

Как со матушки с божьей церкви

Шла девица душа красная,

На руках книгу несла во Евангелье.

Причитаючись она да слезно плакала».

Говорил татарин таковы слова:

«Ай вы глупые турицы, неразумные!

Не девица тут шла душа красная,

А тут шла мать пресвятая богородица:

На руках книгу несла во-Евангелье:

Она ведала над Киевом невзгодушку,

Ту она и слёзно плакала».

Снаряжается царь Калин со своею силушкой великою,

Посылает он посла в стольно-Киев-град,

Ко ласкову ко князю ко Владимиру;

Посылал посла, ему наказывал:

«Поезжай-ка ты, посол, в стольно-Киев-град,

Ко ласкову князю ко Владимиру на широкий, двор.

И спущай-ка ты коня на посыльный двор.

Сам поди в палату белокаменну,

Креста не клади по-писаному,

Поклонов не веди по-ученому

И не бей челом на всё стороны,

Ни самому-то князю Владимиру,

Ни его князьям подколенныим,

И полагай-то ты грамоту посыльную на золот стул,

И пословечно князю выговаривай:

Очистил бы он улицы стрелецкие

И все большие дворы княженецкие,

Чтобы было где стоять царю Калину

Со своею силушкой великою».

Приезжал посол в стольно-Киев-град,

Ко князю Владимиру на широкий двор,

Спускает коня на посыльный двор,

Сам идет в палату белокаменну;

На пяту он дверь поразмахивал,

Креста он не клал по-писаному

И не вел поклонов по-ученому,

Ни самому-то князю Владимиру

И ни его князьямподколенныим,

Полагал он грамоту посыльную на золот стул,

И пословечно он, собака, выговаривал:

«Ты, Владимир, князь стольно-киевский!

Приочисти-тко улицы стрелецкие

И все дворы княженецкие;

Чтобы было где жить царю Калину

Со своею силушкой великою».

Поскорешенько посол поворот держал,

Садился он скорехонько на добра коня,

И он поехал по раздольицу чисту полю.

А Владимир-князь, в палатах княженецкиих

Он сидит да приужахнулся;

Говорит Владимир таковы слова:

«Как на почестный пир-пированьице

Съезжаются многие русские могучие богатыри

Ко славному ко князю ко Владимиру;

Как теперь ведают на Киеве невзгодушку,

Так не едут они ко князю ко Владимиру,

Сидят в своих палатах белокаменных,

Во комнатах во богаты рек и их!»

На пяту тут двери растворилися,

Приходит молодец в палату белокаменну,

Крест он кладет по-писаному,

Поклон ведет по-ученому,

На все на три, на четыре на сторонки поклоняется,

Самому князю Владимиру в особицу

И всем его князьям подколенныим.

Сам он пословечно выговариват:

«Ласковый Владимир, князь стольно-киевский!

Послан я из заставы Московскоей

У русских у могучиих богатырей.

Есть подогнано литвы много поганы я

Ко славному ко городу ко Киеву.

Так ты накладывай нервы мисы чиста серебра,

Другие мисы красна золота,

Третьи мисы скатна жемчуга,

Отошли-тко эти мисы во чисто поле

Ко тому татарину поганому,

Чтобы дал нам поры-времени на три месяца.

Очистить улицы стрелецкие

И все великие дворы княженецкие».

Тут Владимир князь стольно-киевский

Шел скорешенько на погреба глубокие,

Накладывал первы мисы чиста серебра,

А другие мисы красна золота,

И повез тихий Дунаюшка Иванович

Эти мисы ко татарину поганому.

Дал-то им татарин поры-времени,

Поры-времени дал на три месяца

Приочистить улицы стрелецкие

И все великие дворы княженецкие.

В тую норушку, в то времечко

Ко славному ко князю ко Владимиру

Приходит еще молодец в палату белокаменну,

На пяту он дверь поразмахиват,

Крест он кладет по-писаному,

Поклон ведет по-ученому,

На все три-четыре на сторонки поклоняется,

Самому князю Владимиру в особину

И всем его князьям подколенныим.

Сам он пословечно выговариват:

«Дядюшка Владимир, князь стольно-киевский!

Дай-ка мне прощеньице-благословленьице

Повыехать в раздольице чисто поле,

Поотведать мне-ка силушки поганого».

Говорил ему Владимир, князь стольно-киевский:

«Ай же ты, любимый мой племничек,

Молодой Ермак Тимофеевич!

Не дам тебе прощеньица-благословленьица

Повыехать в раздольице чисто поле,

Поотведать силушки поганого:

Ты, Ермак, младёшенек, Младешенек,

Ермак, глупешенек.

Молодой Ермак, ты лет двенадцати,

На добром коне-то ты не езживал,

В кованом седле, ты не сиживал

Да и палицы в руках не держивал,

Ты не знаешь, споноровки богатырский:

Тебя побьет литва, поганая;

И не будет-то у нас богатыря,

То нам не на кого будет понадеяться».

Говорит Ермак, поклоняется:

«Ай же ты, дядюшка мой родныий,

Владимир, князь стольно-киевский!

Когда не дашь мне прощеньица-благословленьица

Повыехать в раздольице чисто поле,

Поотведать силушки поганого,

Так дай-ка мне прощеньице-благословленьице

Повыехать в раздольице чисто поле,

Посмотреть столько на силушку поганую».

Дал ему дядюшка прощеньице-благословленьице

Повыехать в раздольице чисто, поле,

Посмотреть на силушку поганую.

Шел он во свою палату, бедокаменну,

Одевал-то одежину забранную;

И шел он, Ермак, на широкий двор:

Седлал добра коня богатырского,

Заседлывал коня, улаживал,

Подкладал он потничек шелковенький,

Подклад ал на потничек седелышко черкасское,

Подтянул подпружики шелковые,

Полагал стремяночки железа булатного,

Пряжечки полагал чиста золота,

Не для красы, Ермак, для угожества,

А для ради укрепы богатырский:

Подпруги шелковые тянутся, - они не рвутся,

Стремяночки железа булатного гнутся, - они не ломятся,

Пряжечки красна золота, они мокнут, - не ржавеют.

Садился Ермак на добра коня,

Берет с собой палицу булатную,

Берет вострое копье он мурзамецкое;

Он повыехал в раздольице чисто поле,

Посмотрел на силушку поганого:

Нагнано-то силушки черным-черно,

Черным-черно, как черного ворона;

И не может пропекать красное солнышко

Между паром лошадиныим и человеческим;

Вёшниим долгиим денечком

Серому зверю вокруг не обрыскати,

Меженныим долгиим денёчком

Чёрну ворону этой силы не обграяти,

Осенниим долгиим денечком

Серой птице вокруг не облететь.

Посмотрел Ермак на силушку великую:

Его сердце богатырско не ужахнулось.

Он зовет себе бога на помочь,

Въехал-то он в силушку великую,

Стал он эту силушку конем топтать,

Конем топтать, копьем колоть.

Бьет он эту силушку, как траву косит,

И бился целые с уточки,

Не едаючись и не пиваючись,

И добру коню отдуху не даваючись;

А в нем силушка велика не уменьшилась,

И в нем сердце богатырско не ужахнулось;

В двадцать четыре часика положеныих

Побил он эту силушку великую;

Этой силы стало в поле мало ставится.

На той Московской на заставы,

На славной на Скат-горы на высокия,

Стояло двенадцать богатырей без единого.

Говорил тут старый казак Илья Муромец:

«Ай же, братьица мои крестовые,

Славные богатыри святорусские!

Мы стоим на славной Московской на заставы,

Думаем мы думушку великую,

Как нам приступить к эвтой силушке поганого;

А молодой Ермак Тимофеевич

Бьется он целые суточки,

Не едаючись и не пиваючись,

И добру коню отдуху не даваючись.

Поезжай-ка ты, Алешенька Попович,

Во чисто поле

Наложит-ко храпы крепкие

На его на плечики могучие,

Окрепи-тко его силушку великую,

Говори-тко ты ему таковы слова:

«Ты, Ермак, позавтракал,

Оставь-ка нам пообедати».

Выехал Алеша Попович в чисто поле

Ко славному богатырю святорусскому.

Наложил он храпы крепкие

На его на плечики могучие:

Он первые храпы пооборвал;

Налагал Алешенька Попович храпы другие:

Он другие храпы пооборвал;

Налагал Алеша храпы третьим:

Он и третьи храпы пооборвал.

Поскорешенько Алеша поворот держал,

Приезжал на Скат-гору высокую,

Говорил Алеша таковы слова:

«Ай же, старый казак Илья Муромец!

Хоть-то был я во раздольице - чистом поле,

То я не мог приунять богатыря святорусского

И не мог укротить его силушки великия;

Он трои храпы мои пооборвал».

Говорил Илья Муромец таковы слова:

«Поезжай-ка ты, Добрынюшка Никитинич,

Поскорешенько в раздольице чисто поле,

Наложи-тко храпы крепкие

На его на плечики могучие,

Окрепи-тко его силушку великую,

Говори-тка ему таковы слова:

«Ты, Ермак, позавтракал,

Оставь-ка нам пообедати».

Выезжал Добрыня во чисто поле

Ко славному богатырю святорусскому,

Наложил он храпы крепкие

На его на плечики могучие:

Он первые храпы пооборвал;

Налагал Добрыня храпы другие:

Он другие храпы пооборвал;

И налагал Добрыня храпы третьи:

Он и третьи храпы пооборвал.

Поскорешенько Добрыня поворот держал;

Приезжал на Скат-гору высокую;

Говорил Добрыня таковы слова:

«Ай же, старый казак Илья Муромец!

Хоть-то был я во раздольице чистом поле,

То не мог я приунять богатыря: святорусского

И не мог укротить его силушки великия:

Он трои храпы мои пооборвал».

Тут старый казак Илья Муромец

Сам скорешенько садился на добра коня,

Он ехал скоро-наскоро в раздольице чисто поле,

Подъехал к богатырю святорусскому,

Наложил он свой храпы крепкие.

На его на плечики могучие.

Прижимал его к своему ретивому сердечушку,

Говорил он ему таковы слова:

«Ай же, млад Ермак Тимофеевич!

Ты, Ермак, позавтракал,

Оставь-ка нам пообедати,

Прикроти-тки свою силушку великую».

Тут молодой Ермак Тимофеевич,

Со этыих побоев со великиих,

Со этыих с ударов со тяжелы их,

Кровь-то в нем была очень младая,

Тут молодой Ермак он преставился.

Тут старый казак Илья?

Муромец; Ехал он на Скат-гору высокую,

Брал свою дружинушку хоробрую,

Двенадцать богатырей без единого,

Сам-то Илья во двенадцатых.

Поехали раздольицем чистым полем:

От них литва поганая в побег пошла.

Тут они скрятали татарина поганого.

Этот-то татарин поганыий

Давает им заповедь великую;

И пишет с ними заповедь он крепкую:

Будет платить дани-выходы

Князю Владимиру искон до веку.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И КАЛИН-ЦАРЬ

Как Владимир-князь да стольно-киевский

Поразгневался на старого казака Илью Муромца,

Засадил его во погреб во глубокий,

Во глубокий погреб во холодный

Да на три-то года поры-времени.

А у славного у князя у Владимира

Была дочь да одинакая;

Она видит: это дело есть не малое,

А что посадил Владимир-князь да стольно-киевский

Старого казака Илью Муромца

В тот во погреб во холодный;

А он мог бы постоять один за веру, за отечество,

Мог бы постоять один за Киев-град,

Мог бы постоять один за церкви за соборные,

Мог бы поберечь он князя да Владимира,

Мог бы поберечь Апраксу-королевичну.

Приказала сделать да ключи поддельные,

Положила-то людей да потаенныих,

Приказала-то на погреб на холодный

Да снести перины да подушечки пуховые,

Одеяла приказала снести теплые,

Она ествушку поставить да хорошую

И одежду сменять с. нова на ново

Тому старому казаку Илье Муромцу.

А Владимир-князь про то не ведает.

И воспылал-то тут собака Калин-царь на Киев-град,

И хотит он розорить да стольный Киев-град,

Чернедь-мужиков он всех повырубить,

Божьи церкви все на дым спустить,

Князю-то Владимиру да голова срубить

Да со той Апраксой-королевичной.

Посылает-то собака Калин-царь посланника,

А посланника во стольный Киев-град,

И дает он грамоту посыльную,

И посланнику-то он наказывал:

«Как поедешь ты во стольный Киев-град,

Будешь ты, посланник, в стольнеем во Киеве

Да у славного у князя у Владимира,

Будешь на его широком дворе,

И сойдешь как тут ты со добра коня,

Да и спутай коня ты на посыльный двор;

Сам поди-ко во палату белок а мен ну;

Да пройдешь палатой белокаменной,

Да и войдешь в его столовую во горенку.

На пяту ты дверь, да поразмахивай,

Не снимай-ко кивера с головушки,

Подходи-ко ты ко столику к дубовому,

Становись-ко супротив князя Владимира,

Полагай-ко грамоту на золот стол,

Говори-тко князю ты Владимиру:

«Ты, Владимир-князь да стольно-киевский,

Ты бери-тко грамоту посыльную

Да смотри, что в грамоте написано,

Да гляди, что в грамоте да напечатано;

Очищай-ко ты все улички стрелецкие,

Все великие дворы да княженецкие,

По всему-то городу по Киеву,

А по всем - по улицам широкиим

Да по всем-то переулкам княженецкиим

Наставь сладкиих хмельных напиточек,

Чтоб стояли бочка о бочку близко-поблизку,

Чтобы было у чего стоять собаке царю Калину

Со своими-то войсками со великими

Во твоем во городе во Киеве».

То Владимир-князь да стольно-киевский,

Брал-то книгу он посыльную,

Да и грамоту ту распечатывал,

И смотрел, что в грамоте написано,

И смотрел, что в грамоте да напечатано,

А что велено очистить улицы стрелецкие

И большие дворы княженецкие,

Да наставить сладкиих хмельных напиточек

А по всем по улицам широкиим

А по всем-то переулкам княженецкиим.

Тут Владимир-князь да стольно-киевский

Видит: есть это дело не малое,

А не мало дело-то, великое,

А садился-то Владимир-князь да на черленый стул,

Да писал-то ведь он грамоту повинную:

«Ай же ты, собака, да и Калин-царь!

Дай-ко мне ты поры-времечки на три году,

На три году дай и на три месяца,

На три месяца да еще на три дня,

Мне очистить улицы стрелецкие,

Все великие дворы да княженецкие,

Накурить мне сладкиих хмельных напиточек

Да и наставить по всему-то городу по Киеву

Да и по всем по улицам широкиим,

По всим славным переулкам княженецкиим».

Отсылает эту грамоту повинную,

Отсылает ко собаке царю Калину;

А и собака тот да Калин-царь

Дал ему он поры-времечки на три году,

На три году дал и на три месяца,

На три месяца да еще на три дня.

Еще день за день ведь как и дождь дождит,

А неделя за неделей как река бежит.

Прошло поры-времечки да на три году,

А три году да три месяца,

А три месяца и еще три-то дня;

Тут подъехал ведь собака Калин-царь,

Он подъехал ведь под Киев-град

Со своими со войсками со великими.

Тут Владимир-князь да стольно-киевский,

Он по горенке да стал похаживать,

С ясных очушек он ронит слезы ведь горючие,

Шелковым платком князь утирается,

Говорит Владимир-князь да таковы слова.

«Нет жива-то старого казака Ильи Муромца:

Некому стоять теперь за веру, за отечество,

Некому стоять за церкви ведь за божии,

Некому стоять-то ведь за Киев-град,

Да ведь некому сберечь князя Владимира

Да и той Апраксы-королевичной!»

Говорит ему любима дочь да таковы слова:

«Ай ты, батюшко Владимир-князь наш стольно - киевский!

Ведь есть жив-то старыя казак, да Илья Муромец;

Ведь он жив на погребе на холодноем».

Тут Владимир-князь-от стольно-киевскии,

Он скорешенько берет да золоты ключи

Да идет на погреб на холодный,

Отмыкает он скоренько погреб да холодный

Да подходит ко решеткам ко железныим,

Растворил-то он решетки да железные.

Да там старый казак, да Илья Муромец.

Он во погребе сидит-то, сам не старится;

Там перинушки, подушечки пуховые,

Одеяла снесены там теплые,

Ествушка поставлена хорошая,

А одежица на нем да живет сменная.

Он берет его за ручушки за белые.

За его за перстни за злаченые,

Выводил его со погреба холодного,

Приводил его в палату белокаменну.

Становил-то он Илью да супротив себя,

Целовал в уста его сахарные,

Заводил его за столики дубовые,

Да садил Илью-то он подли себя,

И кормил его да ествушкой сахарною,

Да поил-то пить идем да медвяныйм,

И говорил-то он Илье да таковы слова:

«Ай же, старый казак да Илья Муромец!

Наш-то Киев-град нынь в полону стоит,

Обошел собака Калин-царь наш Киев-град

Со своими со войсками со великими.

А постой-ко ты за веру, за отечество,

И постой-ко ты за славный Киев-град,

Да постой за матушки божья церкви,

Да постой-ко ты за князя за Владимира,

Да постой-ко за Апраксу-королевичну!»

Так тут старыя казак да Илья Муромец,

Выходил он со палаты белокаменной,

Шел по городу он да по Киеву,

Заходил в свою палату белокаменну,

Да спросил-то как он паробка любимого,

Шел со паробком да со любимыим

А на свой на славный на широкий двор,

Заходил он во конюшенку в стоялую,

Посмотрел добра коня он богатырского.

Говорил Илья да таковы слова:

«Ай же ты, мой паробок любимый,

Верный ты слуга мой безызменный,

Хорошо держал моего коня ты богатырского!»

Целовал он его в уста сахарные,

Выводил добра коня с конюшенки стоялый

А и на тот на славный на широкий двор.

А и тут старыя казак да Илья Муромец,

Стал добра коня он заседлывать:

На коня накладывает потничек,

А на потничек накладывает войлочек,

Потничек он клал да ведь шелковенький,

А на потничек подкладывал подпотничек,

На подпотничек седелко клал черкасское,

А черкасское седелышко недержано,

И подтягивал двенадцать под прутов шелковыих,

И шпилечики он втягивал булатные,

А стремяночки покладывал булатные,

Пряжечки покладывал он красна золота, -

Да не для красы-угожества,

Вади крепости все богатырскоей:

Еще подпруги шелковы тянутся, да оны не рвутся,

Да булат-железо гнется, не ломается,

Пряжечки-ты красна золота,

Они мокнут, да не ржавеют.

И садился тут Илья да на добра коня,

Брал с собой доспехи крепки богатырские:

Во-первых, брал палицу булатную,

Во-вторых, брал копье мурзамецкое,

А еще брал свою саблю вострую,

А еще брал шалыгу подорожную.

И поехал он из города из Киева,

Выехал Илья да во чисто поле,

И подъехал он ко войскам ко татарскиим

Посмотреть на войска на татарские:

Нагнано-то силы много-множество,

Как от покрику от человечьего,

Как от ржанья лошадиного

Унывает сердце человеческо.

Тут старый казак да Илья Муромец,

Он поехал по раздольицу чисту полю,

Не мог конца-краю силушке наехати,

Он повыскочил на гору на высокую,

Посмотрел на все на три-четыре стороны,

Посмотрел на силушку татарскую,

Конца-краю силы насмотреть не мог.

И повыскочил он на гору на другую,

Посмотрел на все на три-четыре стороны,

Конца-краю силы насмотреть не мог.

Он спустился с той со горы со высокий,

Да он ехал по раздольицу чисту полю

И повыскочил на третью гору на высокую,

Посмотрел-то под восточную ведь сторону,

Насмотрел, он под восточной стороной,

Насмотрел он там шатры белы

И у белыйх шатров-то кони богатырские.

Он спустился с той горы высокии

И поехал по раздольицу чисту полю.

Приезжал Илья ко шатрам ко белыим,

Как сходил Илья да со добра коня

Да у тех шатров у белыих.

А там стоят кони богатырские,

У того ли полотна стоят у белого,

Они зоблют-то пшену да белоярову.

Говорит Илья да таковы слова:

«Поотведатъ мне-ка счастия великого».

Он накинул поводы шелковые

На добра коня да и богатырского

Да спустил коня ко полотну ко белому:

«А и допустят ли-то кони богатырские

Моего коня-де богатырского

Ко тому ли полотну ко белому

Позобать пшену да белоярову?»

Его добрый конь идет-то грудью к полотну,

А идет зобать пшену да белоярову;

Старыя казак да Илья Муромец,

А идет он да во бел шатер.

Приходит Илья Муромец во бел шатер;

В том белом шатри двенадцать-то богатырей,

И богатыри всё святорусские,

Они сели хлеба-соли кушати,

А и сели-то они да пообедати.

Говорит Илья да таковы слова:

«Хлеб да соль, богатыри да святорусские!

А и крестный ты мой батюшка,

А и Самсон да ты Самойлович?»

Говорит ему да крестный батюшка:

«А и поди ты, крестничек любимыи,

Старыя казак да Илья Муромец,

А садись-ко с нами пообедати».

И он выстал ли да на резвы ноги,

С Ильей Муромцем да поздоровкались,

Поздоровкались они да целовалися,

Посадили Илью Муромца да за единый стол

Хлеба-соли да покушати -

Их двенадцать-то богатырей,

Илья Муромец да он тринадцатый.

Они поели-попил и, пообедали,

Выходили из-за стола из-за дубового,

Они господу-богу помолилися.

Говорил им старыя казак да Илья Муромец

«Крестный ты мой батюшка, Самсон Самойлович

И вы, русские могучие богатыри!

Вы седлайте-ко добрых коней,

А и садитесь вы на добрых коней,

Поезжайте-тко да во раздольицо чисто поле,

А и под тот под славный стольный Киев-град.

Как под нашим-то под городом иод Киевом

А стоит собака Калин-царь,

А стоит со войсками великими,

Разорить хотит он стольный Киев-град,

Чернедь-мужиков он всех повырубить,

Божьи церкви все на дым спустить,

Князю-то Владимиру да со Апраксой-королевичной

Он срубить хочет буйны головы.

Вы постойте-тко за веру, за отечество,

Вы постойте-тко за славный стольный Киев-град,

Вы постойте-тко за церквы-ты за божии,

Вы поберегите-ко князя Владимира

И со той Апраксой-королевичной!»

Говорит ему Самсон Самойлович:

«Ай же, крестничек ты мой любимыий,

Старыя казак да Илья Муромец!

А и не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добрых коней,

Не поедем мы во славно во чисто поле,

Да не будем мы стоять за веру, за отечество,

Да не будем мы стоять за стольный Киев-град,

Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви

Да не будем мы беречь князя Владимира

Да еще с Апраксой-королевичной:

У него ведь есте много да князей-бояр,

Кормит их и поит да и жалует,

Ничего нам нет от князя от Владимира».

Говорит-то старыя казак да Илья Муромец:

«Ай же ты, мой крестный батюшка,

А и Самсон да ты Самойлович!

Это дело у нас будет нехорошее,

Как собака Калин-царь, он разорит да Киев-град,

Да он чернедь-мужиков-то всех повырубит,

Да он божьи церкви все на дым спустит,

Да князю Владимиру с Апраксой-королевичной,

А он срубит им да буйные головушки.

Вы седлайте-тко добрых коней,

И садитесь-ко вы на добрых коней,

Поезжайте-тко в чисто поле под Киев-град

И постойте вы за веру, за отечество,

И постойте вы за славный стольный Киев-град,

И постойте вы за церквы-ты за божии,

Вы поберегите-тко князя Владимира

И со той с Апраксой-королевичной».

Говорит Самсон Самойлович да таковы слова:

«Ай же, крестничек ты мой любимыий,

Старыя казак да Илья Муромец!

А и не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добрых коней.

Не поедем мы во славно во чисто поле,

Да не будем мы стоять за веру, за отечество,

Да не будем мы стоять за стольный Киев-град,

Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви,

Да не будем-мы беречь князя Владимира

Да еще с Апраксой-королевичной:

У него ведь есте много да князей-бояр,

Кормит их и поит да и жалует,

Ничего нам нет от князя от Владимира».

Говорит-то старый казак да Илья Муромец:

«Ай же ты, мой крестный батюшка,

А и Самсон да ты Самойлович!

Это дело у нас будет нехорошее!

Вы седлайте-тко добрых коней

И садитесь-ко вы на добрых коней,

Поезжайте-тко в чисто - поле под Киев-град,

И постойте вы за веру, за отечество,

И постойте вы за славный стольный Киев-град,

И постойте вы за церквы-ты за божии,

Вы поберегите-тко князя Владимира

И со той с Апраксой-королевичной».

Говорит ему Самсон Самойлович:

«Ай же ты, крестничек ты мой любимыми,

Старый казак да Илья Муромец!

А и не будем мы да и коней седлать.

И не будем мы садиться на добрых коней,

И не поедем мы во славно во чисто поле,

Да не будем мы стоять за веру, за отечество,

Да не будем мы стоять за стольный Киев-град,

Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви,

Да не будем мы беречь князя Владимира

Да еще с Апраксой-королевичной:

У него ведь есте много да князей-бояр,

Кормит их я поит да и жалует,

Ничего нам нет от князя от Владимира».

А и тут старый казак да Илья. Муромец,

Он как видит, что дело ему не полюби,

А и выходит-то Илья да со бела шатра,

Приходил к Добру коню да богатырскому,

Брал его за поводы шелковые,

Отводил от полотна от белого,

А от той пшены от белояровой;

Да садился Илья на добра коня,

То он ехал; по раздольицу чисту полю,

И подъехал он ко войскам - ко татарскиим.

Не ясен сокол да напущает на гусей, на лебедей

Да на малых перелетных на серых утушек, -

Напущает-то богатырь святорусский

А на тую ли на силу на татарскую.

Он спустил коня да богатырского,

Да поехал ли по той по силушке татарскоей,

Стал он силушку конем топтать,

Стал конем топтать, копьем колоть,

Стал он бить ту силушку великую,

А он силу бьет, будто траву косит.

Его добрый конь да богатырский

Испровещился языком человеческим:

«Ай же, славный богатырь святорусский!

Хоть ты наступил на силу на великую,

Не побить тоби той силушки великии:

Нагнано у собаки царя Калина,

Нагнано той силы много-множество,

И у него есте сильные богатыри,

Поляницы есте да удалые.

У него, собаки царя Калина,

Сделаны-то трое ведь подкопы да глубокие

Да во славноем раздольице чистом поле.

Когда будешь ездить по тому раздольицу чисту полю,

Будешь бить-то силу ту великую,

Как просядем мы в подкопы во глубокие,

Так из первыих подкопов я повыскочу,

Да тебя оттуль-то я повыздыну;

Как просядем мы в подкопы-ты во другие,

И оттуль-то я повыскочу,

И тебя оттуль-то я повыздыну;

Еще в третьи подкопы во глубокие,

А ведь тут-то я повыскочу,

Да оттуль тебя-то не повыздыну.

Ты останешься в подкопах во глубокий».

Ай ще старый казак да Илья Муромец,

Ему дело-то ведь не слюбилося,

И берет он плетку шелкову в белы руки,

А он бьет коня да по крутым ребрам,

Говорил он коню таковы слова:

«Ай же ты, собачище изменное!

Я тебя кормлю, пою да и улаживаю,

А ты хочешь меня оставить во чистом поле

Да во тех подкопах во глубокиих!»

И поехал Илья по раздольицу чисту полю

Во тую во силушку великую,

Стал конем топтать да и копьем колоть,

И он бьет-то силу, как траву косит;

У Ильи - то сила не уменьшится.

И он просел в подкопы во глубокие.

Его добрый конь оттуль повыскочил,

Он повыскочил, Илью оттуль повыздынул.

И он спустил коня да богатырского

По тому раздольицу чисту полю

Во тую во силушку великую,

Стал конем топтать да и копьем колоть,

И он бьет-то силу, как траву косит;

У Ильи-то сила меньше ведь не ставится.

На добром коне сидит Илья, не старится.

И он просел с конем да богатырскиим,

И он попал в подкопы-то во другие;

Его добрый, конь оттуль повыскочил

Да Илью оттуль повыздынул.

И он спустил коня да богатырского

По тому раздольицу чисту полю

Во тую во силушку великую,

Стал конем топтать да и копьем колоть,

И он бьет-то силу, как траву косит;

У Ильи-то сила меньше ведь не ставится,

На добром коне сидит Илья, не старится.

И он попал в подкопы-то во третий,

Он просел с конем в подкопы-то глубокие;

Его добрый конь да богатырский

Еще с третьих подкопов он повыскочил,

Да оттуль Ильи он не повыздынул.

Скользанул Илья да со добра коня,

И остался он в подкопе во глубокоем.

Да пришли татары-то поганые,

Да хотели захватить они добра коня:

Его конь-то богатырский

Не сдался им во белы руки,

Убежал-то добрый конь во чисто поле.

Тут пришли татары-ты поганые

А нападали на старого казака Илью Муромца,

А и сковали ему ножки резвые,

И связали ему ручки белые.

Говорили-то татары таковы слова:

«Отрубить ему да буйную головушку!»

Говорят ины татары таковы слова:

«А и не надо рубить ему буйной головы,

Мы сведем Илью к собаке царю Калину,

Что он хочет, то над ним да сделает».

Повели Илью да по чисту полю

А ко тым палаткам полотняныим,

Приводили ко палатке полотняноей,

Привели его к собаке царю Калину,

Становили супротив собаки царя Калина,

Говорили татары таковы слова:

«Ай же ты, собака да наш Калин-царь!

Захватили мы да старого казака Илью Муромца

Да во тых-то во подкопах во глубок них

И привели к тебе, к собаке царю Калину;

Что ты знаешь, то над ним и делаешь».

Тут собака Калин-царь говорил Илье да таковы слова:

«Ай ты, старый казак да Илья Муромец!

Молодой щенок да напустил на силу на великую,

Тебе где-то одному побить моя сила великая!

Вы раскуйте-тко Илье да ножки резвые,

Развяжите-тко Илье да ручки белые».

И расковали ему ножки резвые,

Развязали ему ручки белые.

Говорил собака Калин-царь да таковы слова:

«Ай же, старый казак да Илья Муромец!

Да садись-ко ты со мной а за единый стол,

Ешь-ко ествушку мою сахарную

Да и пей мои питьица медвяные:

И одежь-ко ты мою одежу драгоценную,

И держи-тко мою золоту казну,

Золоту казну держи по надобью:

Не служи-тко ты Князю Владимиру,

Да служи-тко ты собаке царю Калину».

Говорил Илья да таковы слова:

«Ай не сяду я с тобой да за единый, стол,

Не буду есть твоих яствушек сахарниих,

Не буду пить твоих питьицев медвяныих,

Не буду носить твоей одежи драгоценный,

Не буду держать твоей бессчетной золотой казны,

Не буду служить тебе, собаке царю Калину,

Еще буду служить я за веру, за отечество,

А и буду стоять за стольный Киев-град,

А буду стоять за церкви за господний,

А буду стоять за князя за Владимира

И со той Апраксой-королевичной».

Тут старый казак да Илья Муромец,

Он выходит со палатки полотняноей

Да ушел в раздольицо в чисто поле;

Да теснить стали его татары-ты поганые,

Хотят обневолить старого казака Илью Муромца.

А у старого казака Ильи Муромца

При соби да не случилось-то доспехов крепкиих,

Нечем-то ему с татарами да попротивиться.

Старый казак да Илья Муромец,

Видит он - дело не малое;

Да схватил татарина он за ноги,

Тако стал татарином помахивать,

Стал он бить татар татарином,

И от него татары стали бегати,

И прошел он сквозь всю силушку татарскую,

Вышел он в раздольицо чисто поле,

Да он бросил-то татарина да в сторону,

То идет он по раздольицу чисту полю.

При соби-то нет коня да богатырского,

При соби-то нет доспехов крепкиих.

Засвистал в свисток, Илья, он богатырский,

Услыхал его добрый конь да во чистом поле,

Прибежал он к старому казаку Илье Муромцу.

Еще старый казак да Илья Муромец,

Как садился он да на добра коня

И поехал по раздольицу чисту полю,

Выскочил он да на гору на высокую,

Посмотрел-то под восточную он сторону,

А и под той - ли под восточной под сторонушкой

А и у тех ли у шатров у белыих

Стоят добры кони богатырские.

А тут старый-от казак да Илья Муромец,

Опустился он да со добра коня,

Брал свой тугой лук разрывчатый в белы ручки,

Натянул тетивочку шелковеньку,

Наложил он стрелочку каленую,

И он спущал ту стрелочку во бел шатер,

Говорил Илья да таковы слова:

«А лети-тко, стрелочка каленая,

А лети-тко, стрелочка, во бел шатер,

Да сыми-тко крышу со бела шатра,

Да пади-тко, стрелка, на белы груди

К моему ко батюшке ко крестному,

И проголзни-ко гю груди ты по белые,

Сделай-ко ты сцапину да маленьку,

Маленьку сцапинку да невеликую,

Он и спит там, прохлаждается,

А мне здесь-то одному да мало можется».

И он спустил как эту тетивочку шелковую,

Да спустил он эту стрелочку каленую,

Да просвиснула как эта стрелочка каленая

Да во тот во славныи во бел шатер,

Она сняла крышу со бела шатра,

Пала она, стрелка, на белы груди

К тому ли-то Самсону ко Самойловичу,

По белой груди ведь стрелочка проголзнула,

Сделала она да сцапинку-то маленькую

А и тут славный богатырь святорусский,

А и Самсон-то ведь Самойлович,

Пробудился-то Самсон от крепка сна,

Пораскинул свои очи ясные;

Да как снята крыша со бела шатра,

Пролетела стрелка шо белой труди.

Она сцапиночку сделала да на белой груди,

И он скорешенько стал на резвы ноги,

Говорит Самсон да таковы слова;

«Ай же, славные мои богатыри вы святорусские!

Вы скорешенько седлайте-тко добрых коней,

Да садитесь-тко вы на добрых коней!

Мне от крестничка да от любимого

Прилетели-то подарочки да нелюбимые:

Долетела стрелочка каленая

Через мой-то славный бел шатер,

Она крышу сняла ведь да со бела шатра,

Да проголзнула-то стрелка - но белой груди,

Она сцапинку-то дала по белой груди,

Только мал у сцапинку-то дала невеликую;

Погодился мне, Самсону, крест на вороте,

Крест на вороте шести пудов;

Есть бы не был крест да на моей груди,

Оторвало бы мне буйну голову».

Тут богатыри все святорусские

Скоро ведь седлали да добрых коней,

И садились молодцы да на добрых коней,

И поехали раздольицем чистым полем

Ко тому ко городу ко Киеву,

Ко тым они силам ко татарскиим.

А со той горы да со высокие

Усмотрел-то старыя казак да Илья Муромец:

А то едут ведь богатыри чистым полем

А то, едут ведь на добрых конях.

Испустился он с горы высокий,

И подъехал он, к богатырям ко святорусским, -

Их двенадцать-то богатырей, Илья тринадцатый.

И приехали они ко силушке татарскоей,

Прицустили коней бргатырскиих,

Стали бить-то силушку татарскую,

Притоптали тут всю силушку великую.

И приехали к палатке полотняноей,

А сидит собака Калин-царь в палатке полотняноей.

Говорят-то как богатыри да святорусские:

«А срубить-то буйную головушку

А тому собаке царю Калину».

Говорил старый казак да Илья Муромец:

«А почто рубить ему да буйная головушка?

Мы свеземте-тко его во стольный Киев-град

Да и ко славному ко князю ко Владимиру».

Привезли его, собаку царя Калина,

А во тот во славный Киев-град

Да ко славному ко князю ко Владимиру.

Привели его в палату белокаменну

Да ко славному ко князю ко Владимиру.

То Владимир-князь да стольно-киевский,

Он берет собаку за белы руки

И садил его за столики дубовые,

Кормил его ествушкой сахарною

Да поил питьецем медвяныим.

Говорил ему собака Калин-царь да таковы слова:

«Ай же ты, Владимир-князь да стольно-киевский!

Не сруби-тко мне да буйной головы.

Мы напишем промеж собой записи великие:

Буду тебе платить дани век и по веку,

А тебе-то, князю я Владимиру!»

А тут той старинке и славу поют,

А по ты их мест старинка и покончилась.

МАМАЕВО ПОБОИЩЕ

Из-за моря, моря синего,

Из-за тех же гор из-за высоких,

Из-за тех же лесов темных,

Из-за той же сторонушки восточный

Не темная туча поднималася -

С силой Мамай соряжается

На тот же на красен Киев-град

И, хочет красен Киев в полон взять.

И брал он себе силы много-множество -

Сорок царей и сорок царевичей,

Сорок королей и сорок королевичей,

И за всяким визирем по сту тысячей,

Да брал своего зятя любимого,

Своего Василия Прекрасного,

И брал за ним силы-войска триста тысячей,

А за самим за собой войска счету не было.

И не матушка ли орда подымалася,

Мать сыра земля от войска потрясалася;

В конном топище красного солнца не видать было,

А светлый - месяц от пару конского померкнул весь, -

Заметно было - в городе во Киеве.

Дошла до Мамая славушка немалая,

Будто в том же городе во Киеве

Будто не стало Ильи Муромца,

Будто все сильные богатыри

Во чисто поле разъехались.

И подходила сила Мамаева

Ко тому же ко чисту полю,

Ко тому ли раздольицу широкому.

Не дошедши они до города до Киева в двухстах верстах,

Развернули шатры белополотняные,

Разостали они войском в лагере,

И поставили они кругом, войска стражу строгую.

И говорил тут Мамай таково слово:

«Уж ты гой еси, любимый зять Василий Прекрасный!

Ты садись-ка, Василий, на ременчат стул

И пиши-тко, дитятко, ты ярлыки скорописные,

Не на бумаге пиши, не пером, не чернилами,

А пиши-тко-ся ты на красном бархате,

Ты печатай-ка заголовья красн золотом,

А по самой середке Чистым серебром,

А уж мы высадим, подпишем скатным жемчугом,

А на углах-то посадим по камню самоцветному,

Чтобы тем камням цены не было;

А пиши ты на бархате не ласково,

Со угрозами пиши с великими,

Пиши, не давай сроку ни на время ни на малое».

И писал тут ярлыки любимый зять.

И говорил тут любимый зять таково слово:

«Уж ты гой еси, батюшка Мамай, строгий царь!

Мы кого пошлем посла во Киев-град?»

Говорил Мамай таково слово:

«Уж ты гой еси; любимый зять!

Тебе-ка ехать во красен Киев-град,

А самому остаться в белополотняном шатре

Со своим войском с любимыим».

Садился тут Василий на добра коня,

Поехал Василий во Киев-град,

Не дорогой ехал, не воротам и,

Через стены скакал городовые,

Мимо башенки те наугольный,

Подъезжает ко двору, ко княжескому,

И соскакивал с добра коня удалой,

Заходил же он на красно крыльцо,

Заходил же он во светлу гридню,

И подходил он к столам дубовыим

И клал ярлыки те скорописчатые.

И подходил тут Владимир стольно-киевский

И брал ярлыки скорописчатые.

Как в ту пору да во то время

Не ясен сокол да подымается,

А приехал старый во Киев-град;

Забегает старый на красно крыльцо,

Заходит старый во светлу, гридню,

А Владимир стольно-киевский

Горючьми слезами уливается;

Не подымаются у его белы руки,

Не глядят у его очи ясные;

Говорил же он тут таково слово:

«Ты бери-тко-ся, старый, ярлыки скорописчатые,

Ты читай-ка их скоро-наскоро -

И что в ярлыках тех написано,

И что на бархате напечатано».

И начал старый читать скоро-наскоро,

Сам читал, а головушкой поматывал,

Даже горючи слезы покатилися.

И вслух читал, все слышали,

А что же в ярлыках написано,

И сроку в ярлыках не дано:

«Не спущу из Киева ни старого, ни малого,

А самого Владимира будут тянуть очи косицами,

А язык-то теменем, - с живого кожу драть буду;

А княгинюшку Апраксию возьму за Василия Прекрасного».

Тогда говорил стар казак таково слово:

«Уж ты гой еси, посланник, строгий царь!

Уж ты дай-ка-ся мне сроку на три года». -

«А не дам я вам сроку на три года». -

«А дай-ка ты нам хошь на два года». -

«А не дам я вам сроку на два года». -

«Дайте сроку хошь на полгода,

А бессрочных и на земле нету».

Давает Василий сроку на полгода,

И угощать стали Василия Прекрасного

Зеленым вином, пивом пьяны им,

Пивом пьяныим, медом сладкиим,

И начали дарить золотой казной:

Подарили один кубчик чиста золота,

А другой-от подарили скатна жемчуга,

Да дарили еще червонцев хорощиих,

Дарили еще соболями сибирскими,

Да еще дарили кречетами заморскими,

Да еще дарили блюдами однозолбтными,

Да бархатом дарили красныим.

Принимал Василий подарки великие

И вез к Мамаю в белополотняный шатер.

Во ту пору, во то времечко

Пошел старый по Киеву-граду,

Нашел дружинушку хорошую,

Того ли Потанюшку Хроменького;

Писал ярлыки скоропнсчатые

Ко своим ко братьицам ко названым:

Во первых-то, к Самсону Колувану,

Во вторых-то, к Дунаю Ивановичу,

Во третьих-то, к Василию Касимерову,

Во четвертых-то, к Михайлушке

Игнатьеву с племянником,

Во пятых-то, к Потоку Ивановичу,

Во шестых-то, к Добрынюшке Никитичу,

Во семых-то, к Алеше Поповичу,

В восьмых-то, к двум братьям Иванам,

Да ещё к двум братьям, двум Суздальцам.

Поехал Потанюшка во чисто поле,

Собрал всех удалых добрых молодцев,

Русских могучих всех богатырей.

Не ясны соколы солеталися,

Не славны добры молодцы, соезжалися,

Ко тому ли Владимиру собиралися

И почали думу думати, совет советовать,

И начал старый у них спрашивати:

«Уж вы, удалы добры молодцы!

Постоим-ка мы за веру христианскую

И за те же за храмы за божие,

И за те же честные монастыри,

И своею мы кровью горячею,

И поедем мы в далече чисто поле на рать - силу великую.

Поедем мы все, покаемся.

А и ты, Владимир стольно-киевский,

Ты пошли-ко нам да во чисто поле

Сорок возов хлеба белого,

Да сорок сороков зелена вина,

Да сорок возов хлеба черного.

Уж как мы живы приедем из рать - силы великия,

Тогда вздумам позабавиться,

И тогда, не дошедши, моим ребятам низко кланяйся

А не приедем из того побоища Мамаева, -

Похорони наши тела мертвые

И помяни русских богатырей,

И пройдет славушка про нас немалая».

Садились добры молодцы на добрых коней,

Поехали добры молодцы во чисто поле,

И расставили они шатры белополотняные,

Гуляли они трои суточки,

А на четвертые сутки протрезвилися,

И начали они думу думати, совет советовать,

И стал старый у них спрашивати:

«Уж вы гой еси, сильные русские богатыри!

Кому же из вас съездить в рать - силу великую,

Ко тому же Мамаю богатому,

Посмотреть войско изрядное,

Со которой стороны начинать нам будет?» -

«На волю мы даем тебе,

Кого пошлешь в рать - силу великую».

И на то старому слово понравилось.

«Еще Самсона послать, - силой силен, да неповоротливый.

Потеряет он у Мамая буйну голову;

А если Дуная послать, - Дунай он эадорливыи,

Позадорится заехать во рать - силу великую,

Есть во рати три переката глубокиих,

А наставлены в перекатах копья вострые:

Во-первых, он потеряет добра коня,

А во-вторых, потеряет буйну голову;

Не приехать ко мне Дунаю с весточкой.

Если Добрыню мне послать,

Добрыня все не высмотрит,

И не узнать Добрыне силы Мамаевой;

Если Василия послать, - не сосчитает он силу,

И не пересмотрит ее со краю на край.

Потеряет Василий буйну голову долой;

Больше мне послать и некого.

Будет мне-ко, старому, самому идти.

Вы гуляйте-ко суточки теперь первые,

И гуляйте вы други сутки,

На третьи сутки соряжайтеся

И к ратному делу поезжайте, -

Как зазвенит палица боевая,

И зачивкает моя сабля вострая,

И затрублю я во турий рог,

И во середку в силу не ездите,

А рубите силу со краю на край,

И не оставляйте силы ни старого, ни малого,

И никого не оставляйте Мамаю на семя».

И все стали удалы добры молодцы на резвы ноги,

И поклонилися все низко старому.

И поехал стар во рать - силу великую,

И пробивался старый до бела шатра до Мамаева,

Соскакивал тут старый со добра коня,

И заходил старый во шатер белополотняный;

Идет старый казак, низко не кланяется.

Увидал тут Мамай в шатре человека странного,

Говорил же Мамай таково слово:

«Уж ты гой еси, Личарда, слуга верная!

И зачем ты ходишь, и что тебе надобно,

И откуль ты идешь, и откуль путь держишь,

Из Киева идешь али из Чернигова?» -

«Иду же я из города из Киева». -

«А и что же ноне во Киеве-то деется,

Не знаешь ли ты то, добрый молодец,

И не слыхал ли ты да про старого?

Расскажи-ка ты мне, какой он ростом

И сколь широк он плечьми?»

Отвечает тут калика переходная:

«Уж ты гой еси, Мамай, богатый царь!

Довольно видел я Илью Муромца.

Ты гляди на его все равно как на меня же,

Ростом он умеренный, в плечах не широк был,

Лицо у него постное, пиво пьет он по стаканчику,

А вино-то пьет он всего по рюмочке,

А закусывает да по калачику.

У старого-то бородушка сивая,

Сивая бородушка да красивая».

А и тут Мамай да прирасхонулся:

«Напрасно же шла славушка великая про старого,

От востоку шла и до запада, До той орды до великой,

До меня ли, Мамая грозного;

Лучше меньше гонить бы силы-войска.

Еще есть-ка при мне Рославней Рославнеевич, -

Приготовь-ка для него говядины - быка зараз,

А зелена вина - пивной котел;

А промеж глаз у него калена стрела,

А промеж плечами две сажени печатных».

Ответ держит тут старый казак:

«Ты, безумный богатый царь!

Как у нас-то во городе во Киеве

Собирался у князя Владимира почестей пир,

А была у Владимира собака обжорлива

По подстолью собака водилася,

Костьем та собака подавилася;

Тут собаке и смерть пришла.

Не уехать тебе, Мамаи, от города от Киева,

Срубит у тебя стар казак буйну голову».

Тут Мамаю за беду стало,

За великую досаду показалося,

И хватил-то Мамаи чинжалище - вострый нож,

И шиб в старого вострым ножом,

А на то старый увертлив был, ухватку знал,

И ухватил старый вострый нож в белы руки,

И обратил старый вострый нож,

И заколол старый Мамая, и срубил ему буйну голову,

И разбил палачей много множество,

И добрался до своего добра коня.

Скоро старый на коня вскочил,

И затрубил старый во турий рог,

И сомутилися у старого очи ясные,

И разгорелось у старого ретиво сердце;

Не увидел старый свету белого,

Не узнал старый ночи темные,

И расходились у него плечи могучие,

И размахнулись руки белые,

И засвистела у него палица боевая,

И зачивкала его сабелька вострая,

И наехали удалы добры молодцы,

Те же во поле быки кормленые,

Те же сильные могучие богатыри,

И начали силу рубить со краю на край.

Не оставляли они ни старого, ни малого,

И рубили они силу сутки пятеро,

И не оставили они ни единого на семена,

И протекала тут кровь горячая,

И пар шел от трупья по облака.

Оставалися только во лагерях у старого

Два брата - два Суздальца,

Чтобы встретить с приезду богатырей кому быть.

Не утерпели тут два брата Суздальца

И поехали во ту рать - силу великую.

А и приехал тут стар казак со другом,

А встретить-то у лагерей и некому.

И ехали от рать - сиды великия

Те два брата, два Суздальца, и сами они похваляются:

«Кабы была теперь сила небесная,

И все бы мы побили ею по полю».

Вдруг от их слова сделалось чудо великое:

Восстала сила Мамаева, и стало силы больше впятеро.

И приехали они ко старому

И ко тем дружинушкам хоробрыим,

И начали они рассказывать,

Что мы ехали дорогой, похвалялися,

И восстало силы впятеро,

И сами им во всем повинилися.

Тут поехала дружинушка хоробрая

Во ту рать - силу великую,

И начали бить с краю на край,

И рубили они сутки шестеро,

А вставит силы больше прежнего.

Узнал старый пред собой вину,

И покаялся старый спасу пречистому:

«Ты прости нас в первой вине,

За те же слова глупые,

За тех же братов Суздальцей».

И повалилась тут: сила кроволитная,

И начали копать мать сыру землю

И хоронить тело да во сыру землю,

И протекала река кровью горячею.

Садились тут удалы на добрых коней,

Поехали удалы, ко городу ко Киеву,

Заехали они в красен Киев-град,

Во те же во честны монастыри,

Во те же пещеры во Киевски;

Там все они и преставилися.

Тут старому славу поют.

ТРИ ПОЕЗДКИ ИЛЬИ МУРОМЦА

Да ездил там стар по чисту полю,

Ото младости ездил до старости.

Да хорош был у старого добрый конь,

За реку-то перевозу мало спрашивал.

Да едет-де старый чистым полем

Да большой-то дорогою Латынскою,

Да наехал на дороге горюч камень.

Да на камешке подпись подписана:

«Старому-де казаку да Илье Муромцу.

Три пути пришло дорожки широкие:

А во дороженьку ту ехать, убиту быть

Во другую-ту ехать, жен ату быть,

Да во третью-ту ехать, богату быть».

Да сидит-де старик на добром коне,

Головой-то качат, проговариват:

«Да я колькя по святой Руси ни езживал,

Такова-то чуда век не видывал.

Да на что мне-ка, старому, богачество,

Своего-де у меня много злата-серебра,

Да и много у меня скатного жемчугу.

Да на что мне-ка, старому, женитися,

Да женитися мне, не нажитися:

Молодую-то жену взять - чужа корысть,

Да мне-ка старой жены взять не хочется».

Да поехал в ту дорогу, где убиту быть.

Да наехал на дороге-то станицу разбойников;

Да разбойников стоит до пяти их сот,

Да хотят они у старого коня отнять,

Да сидит-де старик на добром коне,

Да головой-то качат, проговариват:

«Да вы разбойники, братцы, станичники!

Вам убити-де старика меня некого,

Да отняти у старого нечего,

Да с собой у меня денег семь тысячей,

Да тесмяна узда в делу тысячу,

Да ковано мое седло во девять тысячей,

Своему-де я добру коню цены не знай,

Да я цены не знай Бурку, не ведаю:

Да меж, ушми у мня у коня скатён жемчуг,

Драгое самоцветное каменьё,

Да не для ради красы-басы молодецкие, -

Для ради темной ночки осенние,

Чтобы видно, где ходит мой добрый конь».

Да говорят ему разбойники-станичники:

«Да ты, старая собака, седатый пёс!

Да и долго ты стал разговаривать».

Да скочил-де старик со добра коня,

Да хватил-де он шапку со буйной головы,

Да и начал он шапкой помахивать.

Дак куда-де махнет - туда улицы,

Да назад отмахнет - переулочки.

Да разбил он станицу разбойников,

Да разбойников разбил подорожников.

Да садился старик на добра коня,

Да поехал он ко латырю-камешку,

Да на камени подпись поднавливал:

«Да старому-де казаку, а Илье Муромцу,

На бою старику смерть не писана,

Да и та была дорожка прочищена».

Да от стольного города от Киева,

Да от Киева лежит а ко Чернигову.

Да еще было дорожка изведати:

«Отчего старику буде женитися,

Да женитися мне, не нажитися,

Да молодую жену взять - чужа корысть,

Да мне старой жены взяти не хочется».

Да поехал большою дорогою.

Да наехал на дороге крепость богатырскую;

Да стоит туто церковь соборная,

Да соборная богомольная,

От тоё-де обедни полудённые

Идет двенадцать прекрасные девицы,

Да посереде-то их идёт королевична.

Говорила королевна таково слово:

«Ты, удалый дородный добрый молодец!

Да пожалуй ко мне во высок терём,

Да напою-накормлю хлебом-солью».

Да сходил-де старик со добра коня,

Да останавливал он добра коня

Не прикована да не привязана.

Да пошел-де старик во высок терём;

Да мосты-то под старым качаются,

Переводинки перегибаются.

Да зашел-де старик во высок терём,

Да садился за столы за белодубовы;

Да он ест-де-пьёт, проклажается

Да весь долог день да до вечера.

Да выходил из-за стола из-за дубового,

Да и сам говорил таково слово:

«Ты ли, душечка, красная девушка!

Да где-ка твои ложни тёплые,

Да и где твои кровати тесовые,

Где-ка мягкие перины пуховые?

Да мне на старость, старику, бы опочинуться».

Да привела его-де в ложни теплые;

Да стоит старый у кровати, головой качат,

Головой-то качат, проговариват:

«Да я кольки по святой Руси ни езживал,

Такова-де я-то чуда век не видывал:

Да видно, эта кроватка подложная».

Да хватил королевну за белы руки,

Да шибал ее ко стены кирпичные.

Обвернулася кроватка тесовая,

Да увалялась королевна во глубок погрёб.

Да выходил старик на улицу парадную

Да нашел двери глубокого погреба,

Да колодьем-то были призавалены,

Да пескамы-ты были призасыпаны.

Да он колодья ногами распихивал,

Да пески-ты руками распорхивал.

Да нашел двери глубокого погреба,

Да пинал ворота ногой вальячные,

Да с крюков, с замков двери вон выставливал,

Да выпутал сорок царей, сорок царевичев,

Да и сорок королей-королевичев.

Сорок сильных могучих богатырев.

Да и сам говорил таково слово:

«Да вы подьте, цари, по своим землям,

Да вы, короли, по своим Литвам,

Да вы, богатыри, по своим местам».

Да идет душечка красная девушка,

Да он выдергивает саблю вострую,

Да срубил ей по плеч буйну голову,

Да рассек, разрубил тело женское,

Да куски-ты разметал по чисту полю,

Да серым-то волкам на съёдениё,

Да черным воронам на пограяньё.

Да садился старик на добра коня,

Да приехал он ко латырю-каменю,

Да на камешке подпись поднавливал:

«Старому-де казаку да Илье Муромцу,

Да и та была дорожка прочищена».

Да от стольнего от города от Киева,

Да от Киева лежит, а ко Царю-граду.

Да ещё было дорожка изведати,

Да отчего-де старику будё богачество.

Да поехалюн большою дорогою.

Да наехал на дороге пречудный крест;

Да стоит у креста, головой качат,

Головой-то качат, проговариват:

«Да я кольки по святой Роси ни езживал,

Такова-то-де я чуда век не видывал.

Да этот крест есть не прост стоит,

Да стоит он на глубоком на погребе,

Да есть несметное злато-серебро».

Да сходил-де Илья со добра коня,

Да и брал крест он на руки на белые,

Да снимал со глубокого со погреба,

Да воздвигнул живот в славный Киев-град.

Да построил он церковь соборную,

Соборную да богомольную.

Да и тут ведь Илья-то окаменел.

Да поныне его мощи нетленные.

РОЖДЕНИЕ ДОБРЫМИ НИКИТИЧА

Как из далеча, далача, из чиста поля,

Изо того было раздольна из широкого,

Что не грозная бы туча накаталася,

Что не буйные бы ветры подымалися,

Выбегало бы там стадечко змеиное;

Не змеиное бы стад ецко - звериное.

Наперед-то выбегает лютый Скимен-зверь.

Как на Скимене-то шерсточка буланая,

Не буланая-то шерсточка - булатная,

Не булатна нa нем шерсточка - серебряна,

Не серебряная шерсточка - золотая,

Что на каждой на шерстинке по жемчужинке.

Наперед-то его шерсточка опрокинулась,

У того у Скимена рыло, как востро копье,

У того у Скимена уши - калены стрелы,

А глаза у зверя Скимена, как ясны звезды.

Прибегает лютой Скимен ко Днепру-реке;

Становился он, собака, на задние лапы,

Зашипел он, вор-собака, по-змеиному,

Засвистал он, вор-собака, по-соловьему,

Заревел он, вор-собака, по-звериному.

От того было от шипу от змеиного

Зелена трава в чистом поле повянула;

От того было от свисту от Соловьева

Темны лесы ко сырой земле клонилися;

От того было от рева от звериного

Быстрый Днепр-река сколыбалася,

С крутым берегом река Днепр поравнялася,

Желты мелкие песочки осыпалися.

Со песком вода возмутилася,

В зеленых лугах разливалася,

С крутых гор камни повалилися,

Крупны каменья по дну катятся,

Мелки каменья по верху несет.

Как заслышал Скимен-зверь невзгодушку:

Уж как на небе родился светел месяц, -

На земле-то народился могуч богатырь.

ПОЕДИНОК ДОБРЫНИ НИКИТИЧА С ИЛЬЕЙ МУРОМЦЕМ

Ай во том во городи во Рязанюшки,

Доселева Рязань-то слободой слыла,

Нонече Рязань-то слове городом.

В той-то Рязанюшке во городе

Жил-был Никитушка Романович.

Живучись, братцы, Никитушка состарился,

Состарился Никитушка, сам преставился.

Еще жил-то Никита шестьдесят годов,

Снес-де Никита шестьдесят боев,

Еще срывочных, урывочных числа-смету нет.

Оставалась у Никиты любима семья,

Ай любима семья-та - молода жена,

Молодыя Амельфа Тимофеевна;

Оставалось у Никиты чадо милое,

Милое чадушко, любимое,

Молодыя Добрынюшка Никитич сын.

Остался Добрыня не на возрасте,

Ка-быть ясный-от сокол не на возлете,

И остался Добрынюшка пяти-шти лет.

Да воз рос-де Добрыня-та двенадцать лет.

Изучился Добрынюшка вострой грамоте,

Научился Добрынюшка да боротися,

Еще мастер Никитич а крутой метать,

На белы-ти ручки не прихватывать.

Что пошла про его слава великая,

Великая эта славушка немалая

По всим городам, по всим украинам,

По тем-то ордам по татаровям;

Доходила эта славушка великая

Ай до славного города до Мурома,

До стары казака-та Ильи Муромца, -

Что мастер Добрынюшка боротися,

А крутой-де метать на сыру землю;

Еще нету такова борца по всей земли.

Стал тогды Илеюшка собиратися,

Еще стал тогды. Илеюшка собронятися

Ай на ту-эту на славушку великую,

На того же на борца на приудалого.

Он седлал, уздал тогда коня доброго,

Ай накладывал уздицу-ту тесмяную,

Ай наметывал седелышко черкасское,

Да застегивал двенадцать вси подпружины,

Застегивал двенадцать вси спенёчики:

Ай подпружины-ти были чиста серебра.

Да спенёчки-ти были красного золота.

И сам тогды стал сбруе приговаривать!

«Булат-железо не погнется,

Самохйнский-о щелк сам не порвется,

Еще красно-то золото в грязи не ржавеет».

Только видели Илеюшку собираючись,

Не видели поездочки Ильи Муромца;

Только видели - во поле куревушка вьёт.

Он здраво-то ехал поле чистое,

И здраво-то ехал лесы темные,

И здраво-то ехал грязи чёрные.

Еще едет ко Рязанюшке ко городу;

Ко городу ехал не дорогою,

Во город заезжаё не воротами, -

Конь скакал же через стену городовую,

Мимо ту же кругл у башню наугольную,

Еще сам же говорил тогда таково слово:

«Ай доселева Рязань-то слободой слыла,

И нонече Рязань-то слывет городом».

Увидал-то он маленьких ребятушек,

И сам говорил им таково слово:

«И скажите вы, живёт где-ка Добрынюшка?»

Доводили до Добрынина широка вора:

У Добрынюшки двор был неогромистый,

Ай подворьице-то было необширное,

Да кричал-то он, зычал зычным голосом.

Ай во всю жа богатырску буйну головушку;

Еще мать сыра земля под ним потрясалася,

Ай Добрынина избушка пошатилася,

Ставники в его окошках помитусились,

Стеколенки в окошках пощербалися.

«Э ли в доме Добрынюшка Никитич сын?»

Услыхала-де Амельфа Тимофеевна,

Отпирала-де окошочко косищато

И речь говорила потихошеньку,

Да сама же говорила таково слово:

«Уж и здравствуй, восударь ты, да Илья Муромец!

Добро жаловать ко мне-ка хлеба-соли исть,

Хлеба-соли ко мне исть, вина с медом пить».

Говорил восударь тогды Илья Муромец:

«Еще как меня знать, вдова, ты именем зовешь,

Почему же ты меня знать из отечества?»

Говорила Амельфа Тимофеевна:

«И знать-то ведь сокола по вылету,

Еще знать-то богатыря по выезду,

Еще знать молодца ли по поступочки».

Да немного-де Илеюшка разговаривал:

Еще речь говорит - коня поворачцват.

Говорила-де Амельфа Тимофеевна:

«Уж ты гой есть, восударь ты, Илья Муромец!

Ты не буди ты спальчив, буди милослив:

Ты наедешь как Добрынюшку на чистом поли.

Не сруби-тко Добрый юшке буйной головушки;

Добрынюшка у меня ведь молодёшенек,

На речах у мня Добрынюшка зашибчивый,

На делах у мня Добрынюшка неуступчивый».

Да поехал восударь тогда во чисто поле.

Он выехал на шоломя на окатисто,

На окатисто-то шоломя, на угор исто,

Да увидел под восточной под стороночкой -

Еще ездит дородный добрый молодец,

Потешается потехами веселыми:

Еще мечет свою палицу боёвую,

Да на белы-ти рученьки прихватывал,

Ай ко палице своей сам приговаривал:

«Уж ты палица, палица боевая!

Еще нету мне тепере поединщика,

Еще русского могучего богатыря».

Говорил восударь тогды Илья Муромец:

«Уж те полно, молодец, ездить, потешатися,

Небылыми словами похвалятися!

Уж мы съедемся с тобой на поле, побратаемся,

Ай кому-то-де на поле будё божья помощь».

Услыхал во Добрынюшка Никитич сын,

Ото сна будто Добрынюшка пробуждается,

Поворачивал своёго коня доброго.

А как съехались богатыри на чистом поли,

Ай ударились они палицами боёвыми,

И друг дружки сами они не ранили

И не дали раны, к ретиву сердцу.

Как тут съехались во второй након,

Ай ударились они саблями-ти вострыми

Они друг дружки сами не ран или,

Еще не дали раны к ретиву сердцу.

А как съехались богатыри во третьей након,

Ударились ведь копьями мурзамецкими,

Еще друг-то дружки сами не ранили,

Еще не дали раны к ретиву сердцу,

Только сабли у них в руках поломалися.

Да скакали через гривы-ти лошадиные,

Ай схватилися богатыри большим боем,

Ай большим-то боём да рукопашосным.

Да водилися богатыри по первый час,

Да водилися богатыри по второй час,

Ай водилися богатыри ровно три часа.

Да по божьей было всё по милости,

По Добрынюшкиной было да по участи:

Подвернулась у Илеюшки права ножечка.

Ослабла у Илеюшки лева ручушка;

Еща пал-то Илеюшка на сыру землю;

Еще сел тогды Добрыня на белы груди,

Сам он говорил ёму таково слово:

«Уж ты вой еси, дородный добрый молодец!

Уж ты коего города, какой земли,

Какого сын отца ты, какой матери,

И как, молодца, тебя именем зовут,

Еще как звеличают из отечества?»

Говорит восударь-о Илья Муромец:

«Ай сидел-от кабы я утя на белых грудях,

Не спросил бы я ни родины, ни вотчины,

А спорол бы я тавои да груди белые.

Досмотрил бы я твоего ретива сердца».

Говорил-то Добрынюшка во второй након;

Говорил тогды Никитич во третей након;

Говорил же восударь тогды Илья Муромец:

«Уж как езжу я из города из Киева,

Ай старый-де я казак-тот Илья Муромец,

Илья Муромец я ведь сын Иванович».

Да скакал тогда Добрынюшка со белых грудей,

Берё-де Илеюшку за белы руки,

Ай целуё в уста-ти во сахарные:

«Ты прости меня, Илеюшка, в таковой вины,

Что сидел у тебя да на белых грудях!».

Еще тут-де братаны-ти поназванелись:

Ай крестами-ти сами они покрестовались;

Ай Ильюшка-то был тогды ведь больший брат,

Ай Добрынюшка-то был тогды а меньший брат.

Да скакали ведь они на добрых коней,

Ай поехали, братаны, они в Рязань-город

Ай ко той они ко Добрыниной родной матушке.

Да стречает их Амельфа Тимофеевна.

Приехали братаны из чиста поля,

Они пьют-то тогда сами, проклаждаются.

Говорил же восударь тогды Илья Муромец:

«Уж ты гой еси, Амельфа Тимофеевна!

Ты спусти-тко-се Добрынюшку Никитича,

Ты спусти-тко его ты да в красен Киев-град».

Да поехали братаны в красен Киев-град,

А к тому же-де князю ко Владимиру.

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ И ЗМЕЙ

Как во стольном во городе во Киеве

Жил-был там удалый добрый молодец,

Молодой Добрынюшка Никитинич;

Пожелал-то идти он за охвотою.

Обувает он сапожки на ножки зелен сафьян,

Одевает он, Добрыня, платье цветное,

Налагает он ведь шапку во пятьсот рублей,

А и берет-то ведь Добрыня да свой тугой лук,

Этот тугой лук, Добрынюшка, разрывчатый,

А и берет-то ведь он стрелочки каленые,

А и приходит-то Добрыня ко синю морю,

А и приходит-то Добрыня к первой заводи;

Не попало тут ни гуся, ни лебедя,

А и не серого-то малого утеныша.

А и приходит-то Добрыня к другой заводи,

Не находит он ни гуся, да ни лебедя,

А и ми серого-то малого утеныша.

А и приходит-то Добрыня к третьей заводи,

Не находит он ни гуся, да ни лебедя,

А и ни серого-то малого утеныша.

Разгорелось у Добрыни ретиво сердца,

Скоро тут Добрыня поворот держал,

А и приходит-то Добрынюшка во свой-от дом,

Во свой дом приходит к своей матушке,

А и садился он на лавочку брусовую,

Утопил он очи во дубовый мост.

А и подходит-то к Добрыне роди а матушка,

А сама-то говорит да таково слово:

«А и ты, молодой Добрынюшка Никитинич!

Что же, Добрыня, не весел пришел?»

А и говорит-то ведь Добрыня своей матушке?

«Ай же ты родитель, моя матушка!

Дай-ко ты, Добрыне, мне прошеньице,

Дай-ко ты Добрыне бласловленьице,

Ехать мне, Добрыне, ко Пучай-реки».

Говорит-то ведь Добрыне род на матушка!

«Молодой Добрыня сын Никитинич!

А не дам я ти прощенья-бласловленьица

Ехать ти Добрыне ко Пучай-реки.

Кто к Пучай-реки на сем свети да езживал,

А счастлив-то оттуль да не приезживал».

Говорит Добрыня своей матушке:

«Ай же ты родитель, моя матушка!

А даешь мне-ка прощение - поеду я,

Не даешь мне-ка прощения - поеду я».

А и дала мать прощение Добрынюшке

Ехать-то Добрыне ко Пучай-реки.

Скидывает-то Добрыня платье цветное,

Одевает-то он платьице дорожное,

Налагал-то на головку шляпу земли греческой,

Он уздал-седлал да ведь добра коня,

Налагает ведь он уздицу тесмяную,

Налагает ведь он потники на потники,

Налагает ведь он войлоки на войлоки,

На верёх-то он седелышко черкасское,

А и туго ведь он подпруги подтягивал,

Сам ли-то Добрыня выговаривал:

«Не для ради красы-басы, братцы, молодецкие,

Для укренушки-то было богатырские».

А и берет-то ведь Добрыня да свой тугой лук,

А и берет-то ведь Добрыня калены стрелы,

А и берет-то ведь Добрыня саблю вострую,

А и берет копьё да долгомерное,

А и берет-то он ведь палицу военную,

А и берет-то Добрыня слугу младого.

А поедучи Добрыне родна матушка наказывать

«Ай же ты, молодой Добрынюшка Никитинич!

Съедешь ты, Добрыня, ко Пучай-реки,

Одолят тебя жары да непомерные, -

Не куплись-ко ты, Добрыня, во Пучай-реки».

Видли-то да добра молодца ведь сядучись;

Не видали тут удалого поедучись.

А приеэжает-то Добрыня ко Пучай-реки,

Одолили ты жары да непомерные,

Не попомнил он наказанья родительска.

Он снимает со головки шляпу земли греческой,

Раздевает ведь он платьица дорожные,

Разувает ведь Добрыня черны чоботы,

Скидывает он порточики семи шелков,

Раздевает он рубашку миткалиную,

Начал тут Добрыня во Пучай-реки купатися.

Через перву-то струю да нырком пронырнул,

Через другую струю да он повынырнул, -

А не темныя ли темени затемнели,

А не черный тут облаци попадали,

А летит ко Добрынюшке люта змея,

А лютая-то змея да печерская.

Увидал Добрыня поганую змею,

Через перву-то струю да нырком пронырнул,-

Через другую струю да он повынырнул,

Млад-то слуга да был он торопок,

А угнал-то у Добрынюшки добра коня,

А увез-то у Добрынюшки он тугой лук,

А увез-то у Добрыни саблю вострую,

А увез копьё да долгомерное,

А увез-то он палицу военную,

Стольки он оставил одну шляпоньку,

Одну шляпу-то оставил, земли греческой.

Хватил-то Добрыня свою шляпоньку,

А ударил он змею да тут поганую,

А отбил, он у змей да ведь три хобота,

А три хобота - отбил да что ни лучшиих,

А змея тогда Добрынюшке смолилася:

«Ах ты, молодой Добрыня сын Никитинич!

Не предай ты мне смерети напрасный,

Не пролей ты моей крови бесповинныи.

А не буду я летать да по святой Руси,

А не буду я пленить больше богатырей,

А не буду я давить да мблодыих жен,

А не буду сиротать да малых детушек,

А ты будь-ко мне, Добрыня, даты большой брат,

Я буду, змея, да сестрой меньшою».

А на ты лясы Добрыня приукинулся,

А спустил-то он змею да на свою волю;

А и пошел Добрынюшка во свой-от дом,

А и во свой-от дом Добрыня к своей матушке.

Настигает ведь Добрыню во чистом поле,

Во чистом поле Добрынюшку да тёмна ночь.

А тут столбики Добрынюшка расставливал,

Белополотняный шатер да он раздергивал,

А тут-то Добрыня опочив держал.

А встает-то Добрыня поутру рано,

Умывался ключевой водой белешенько,

Утирался в полотно-то миткалиное,

Господу богу да он молится,

Чтобы спас меня господь, помиловал.

А и выходит-то Добрыня со бела шатра,

А не темные ли темени затемнели,

А не черные тут облаци попадали,

Летит но воздуху люта змея,

А и несет змея да дочку царскую,

Царскую-то дочку, княженецкую,

Молоду Марфаду Всеславьевну.

А и пошел Добрыня да во свой от дом,

Приходил Добрыня к своей матушке,

Во свою-ту он гридню во столовую,

А садился он на лавочку брусовую.

А Владямир-князь да стольно-киевский,

Начинает-то Владимир да почестный пир

А на мнения на князи да на бояры,

А на сильнних могучинх богатырей,

На тых паляниц да на удалыих,

На всех зашлых да добрых молодцов.

А и говорит-то ведь Добрыня своей матушке:

«Ай же ты родитель, моя матушка!

Дай-ко ты, Добрыне, мне прошеньице,

Дай-ко мне, Добрыне, бласловленьице,

А поеду я, Добрыня, на почестный пир

Ко ласкову князю ко Владимиру».

А и говорила-то Добрыне родна матушка:

«А не дам я ти, Добрынюшке, прошеньица,

А не дам я ти, Добрыне, бласловленьица,

Ехать ти, Добрыне, на почестный пир

Ко ласкову князю ко Владимиру.

А и живи-тко ты, Добрыня, во своём дому,

Во своем дому, Добрыня, своей матушки,

Ешь ты хлеба-соли досыта,

Пей зелена вина ты допьяна,

Носи-тко золотой казны ты долюби».

А и говорит-то ведь Добрыня родной матушке!

«Ай же ты родитель, моя матушка!

А даешь мне-ка прощение - поеду я.

Не даешь мне-ка прощения - поеду я».

Дала мать Добрынюшке прошеньице,

Дала мать Добрыне бласловленьице.

А справляется Добрыня, снаряжается,

Обувает он сапожики на ноженки зелен сафьян;

Одевает-то Добрыня платье цветное,

Налагает ведь он шапку во пятьсот рублей,

А и выходит-то Добрыня на широкий двор,

Он уздае-седлае коня доброго,

Налагает ведь он уздиду тесмяную,

Налагает ведь он потнички на потнички,

Налагает ведь он войлоки на войлоки,

На верёх-то он седелышко черкасское.

А и крепко ведь он подпруги подтягивал,

А и подпруги шелку заморского,

А и заморского шелку шолпанского,

Пряжки славныя меди бы казанские,

Шпенечки-то булат-железа да сибирского,

Не для красы-басы, братцы, молодецкия,

А для укрепушки-то было богатырский.

Садился ведь Добрыня на добра коня,

Приезжает-то Добрыня на широкий двор,

Становил коня-то посреди двора,

Он вязал коня к столбу точеному,

Ко тому ли-то колечку золоченому.

А и приходит он во гридню во столовую,

А глаза-то он крестит да пб-писаному,

А и поклон тот ведет да по-ученому,

На все стороны Добрыня поклоняется,

А и князю со княгинею в особину.

А и проводили-то Добрыню во большо место,

А за ты за эти столы за дубовые,

А за тыи ли за ества за сахарные,

А за тыи ли за питья за медвяные.

Наливали ему чару зелена вина,

Наливали-то вторую пива пьяного,

Изливали ему третью меду сладкого.

Слили эти чары в едино место, -

Стала мерой эта чара полтора ведра,

Стала весом эта чара полтора пуда.

А и принимал Добрыня единой рукой,

Выпивает-то Добрыня на единый дух.

А и Владимир-то князь да стольно-киевский

А по гридне по столовой он похаживать,

Сам он на богатырей посматриват,

Говорит да таково слово:

«Ай же сильные могучие богатыри!

А накину на вас службу я великую:

Съездить надо во Туги-горы,

А и во Тугии-горы съездить ко лютой змеи,

А за нашею за дочкою за царскою,

А за царскою за дочкой, княженецкою».

Большой-от гуляется за среднего,

Средний-то скрывается за меньшего,

А от меньшего от чину им ответу нет.

3-за того ли з-за стола за среднего

А выходит-то Семен тот барин

Карамыщецкой,

Сам он зговорит да таково слово:

«Ах ты батюшка, Владимир стольно-киевский!

А был-то я вчерась да во чистом поли,

Видел я Добрыню у Пучай-реки, -

Со змеёю-то Добрыня дрался-ратился,

А змея-то ведь Добрыне извинялася,

Называла-то Добрыню братом большиим,

А нарекала-то себя да сестрой меньшою.

Посылай-ко ты Добрыню во Туги-горы

А за вашею за дочкою за царскою,

А за царскою-то дочкой, княженецкою».

Воспроговорит-то князь Владимир-от да стольно-киевский:

«Ах ты, молодой Добрынюшка Никитинич!

Отправляйся ты, Добрыня, во Туги-горы,

А и во Туги-горы, Добрыня, ко лютой змеи

А за нашею за дочкою за царскою,

А за царскою-то дочкой, княженецкою».

Закручинился Добрыня, запечалился,

А и скочил-то тут Добрыня на резвы ноги,

А и топнул-то Добрыня во дубовый мост,

А и стулья-ты дубовы зашаталися,

А со стульев все бояре повалялися.

Выбегает тут Добрыня на широкий двор,

Отвязал ли-то коня да от столба,

От того ли-то столба да от точеного,

От того ли-то колечка золоченого;

А и садился-то Добрыня на добра коня,

Приезжает-то Добрынюшка на свой-от двор,

Спущается Добрыня со добра коня,

А и вязал коня-то ко столбу точеному,

Ко тому ли-то колечку к золоченому,

Насыпал-то он пшены да белояровой.

А и заходит он, Добрыня, да во свой-от дом,

А и во свой-от дом, Добрыня, своей матушки.

А и садился-то, Добрыня, он на лавочку,

Повесил-то Добрыня буйну голову,

Утопил-то очи во дубовый мост.

А к Добрынюшке подходит его матушка,

А сама ли говорила таково слово:

«Что же ты, Добрыня, не весел пришел?

Место ли в пиру да не по розуму,

Али чарой ли тебя в пиру да обнесли

Али пьяница-дурак да в глаза наплевал.

Али красные девицы обсмеялисе».

Восспроговорит Добрыня своей матушке:

«А место во пиру мне боле большое,

А большое-то место, не меньшее,

А и чарой во пиру меня, не обнесли

А пьяница-дурак да в глаза не плевал

Красные девицы не обсмеялисе;

А Владимир-князь да стольно-киевский

А накинул-то он службу ведь великую:

А надо мне-ка ехать во Туги-горы

А и во Туги-горы ехать ко лютой змеи

А за ихнею за дочкой княженецкою».

А и справляется Добрыня, снаряжается

А во дальнюю да в путь-дороженьку,

Обувал Добрыня черны чоботы,

Одевал он платьица дорожные,

Налагал он шляпу земли греческой

А он уздал-седлал коня доброго,

Налагал он уздицу тесмяную,

Налагал он потнички на потнички,

Налагал он войлоки на войлоки,

На верёх-то он седелышко черкасское

А и да туго подпруги подтягивал,

А и да сам Добрыня выговаривал:

«А не для красы-басы, братцы, молодецкия,

Для укрепушки-то было богатырския».

А и приходит до Добрыни родна матушка

Подает Добрыне свой шелковый плат

Говорит она да таково слово:

«Ах ты, молодой Добрынюшка Никитинич!

А и съедешь, Добрыня, во Туги-горы,

Во Туги-горы, Добрыня, ко лютой змеи,

А и ты будешь со змеей, Добрыня, драться-ратиться;

А а тогда змея да побивать будет, -

Вынимай-ко ты с карманца свой шелковый плат,

Утирай-ко ты, Добрыня, очи ясные,

Утирай-ко ты, Добрыня, личко белое,

А уж ты бей коня по тучным ребрам».

Это тут ли-то Добрынюшка Никитинич

А и заходит он, Добрыня, да во свой от дом,

А и берет-то ведь Добрынюшка свой тугой лук,

А и берет-то ведь Добрыня калены стрелы,

А и берет-то ведь Добрыня саблю вострую,

А и берет-то он копьё да долгомерное,

А и берет-то ведь он палицу военную,

А он господу-то богу да он молится,

А и да молится Николе да святителю,

А и чтоб спас господь меня, помиловал.

А и выходит-то Добрыня на широкий двор,

Провожает-то Добрыню родна матушка,

Подает-то ведь Добрыне шелковую плеть,

Сама-то зговорит да таково слово:

«А и съедешь ты, Добрыня, во Туги-горы,

Во Туги-горы, Добрыня, ко лютой змеи,

Станешь со змеей да драться-ратиться,

А и ты бей змею да плёткой шелковой,

Покоришь змею да как скотинину,

Как скотинину да ведь крестьянскую».

А и садился-то Добрыня на добра коня

Этта видли добра молодца ведь сядучись,

А и не видли ведь удалого поедучись.

Проезжает он дорожку ту ведь дальнюю,

Приезжает-то Добрынюшка скорым-скоро,

Становил коня да во чистом поле,

И он вязал коня да ко сыру дубу,

Сам он выходил на тое ли на место на условное

А ко той пещеры ко змеиный.

Постоял тут ведь Добрыня мало времечки,

А не темные ли темени затемнели,

Да не черные-то облаки попадали,

А и летит-то летит погана змея,

А и несет змея да тело мёртвое,

Тело мертвое да богатырское.

А и увидала-то Добрынюшку Никитича,

А и спускала тело на сыру землю,

Этта начала с Добрыней драться-ратиться.

А и дрался Добрыня со змеею день до вечера,

А и змея-то ведь Добрыню побивать стала;

А и напомнил он наказанье родительско,

А и вынимал платок да из карманчика,

А и приобтер-то Добрыня очи ясные,

Поприобтер-то Добрыня личко белое,

И уж бьет коня да по тучным ребрам:

«А ты, волчья выть да травяной мешок!

Что ли ты по темну лесу да ведь не хаживал,

Аль змеинаго ты свисту да не слыхивал?»

А и его добрый конь да стал поскакивать,

Стал поскакивать да стал помахивать

Лучше старого да лучше прежнего.

Этта дрался тут Добрыня на другой-от день,

А идругой-от день да он до вечера,

А и проклятая змея да побивать стала.

А и напомнил он наказанье родительско,

Вынимал-то плетку из карманчика,

Бьет змею да своей плеточкой, -

Укротил змею, аки скотинину,

А и аки скотинину да крестиянскую.

Отрубил змеи да он вси хоботы.

Разрубил змею да на мелки части,

Распинал змею да по чисту полю.

А и заходит он в пещеры во змеиные,

А во тех ли во пещерах во змеиныих

А раскована там дочка княженецкая,

В ручки, в ножки вбиты гвоздия железные.

А там во печерах во змеиныих

А не много ли не мало да двенадцать всех змеенышов:

А и прибил-то ведь Добрыня всех змеенышов,

А и снимал он со стены да красну девушку,

Приходил Добрыня на зеленый луг,

К своему Добрыня коню доброму.

А и садился ведь Добрыня на добра коня,

Приезжает-то Добрынюшка ко стольнему ко городу ко Киеву

А и ко ласкову ко князю ко Владимиру,

А и привозит князю дочику любимую.

А и за тую-то за выслугу великую

Князь его нечим не жаловал;

Приезжает-то Добрынюшка во свой-от дом,

А застал коня во стойлу лошадиную,

Насыпал коню пшены да белояровой.

А и заходит-то Добрыня в нову горницу,

Этта тут Добрыня опочив держал.

Этта тым поездка та решилася.

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ И КАЛИН-ЦАРЬ

У той ли у царицы златорогоей

Были у ней дети малые.

Выходят дети вон на улицу,

Выходят они из черна шатра.

Скоро они заходят во черной шатер,

Говорят своей матери родимоей:

«Уж ты ой еси, мать наша родимая,

Уж и та турица златорогая,

Над Стольным заря зачинается,

Восходно красно солнце подымается».

«Врите, мой дети любимые,

То не утренняя заря начинается,

Не восходно красно солнце подымается,

То выходит пресвята мать-богородица,

Она слышит над городом невзгодушку,

Видит - будет над стольным безвременьице».

И немного поры-время миновалося,

Подступал нонче собака Калин-царь,

Он одиннадцать прошел земель сильныих,

Под двенадцатой подходит стольный Киев-град.

Не видно восходи а красна солнышка

От ихна от пару от поганого -

Ясну соколу в вешний день не облететь,

Рыскучу зверю в осенню ночь не обрыскать,

Ни часту дождю эту силушку не примочить.

Был у него богатырь Игнатий сын Иванович.

Он призвал его во черный шатер,

Написал ему ярлык - скору грамоту,

Он не красками печатал, не печатями,

Он печатал, собака, красным золотом.

Поехал Игнатий дорогой прямоезжеей,

Прямоезжей дорогой, малоезжей,

Едет Игнатий и раздумыват:

«Мне дорогой ехать - мне не честь-хвала,

Мне не выслуга будет богатырская».

Он ехал стороной - не дорогою,

Он в ограду заезжал не воротами,

Он скакал через стену городецкую,

Через высоку ту башню наугольную.

Скакал тогда он со добра коня,

Он оставил коня неприказана,

Неприказана коня, непривязана:

«Никому до моего коня дела нет».

Идет Игнатий на красно крыльцо,

Его лесенки дубовые сгибаются,

Вереющки точеные шатаются.

Заходил Игнатий в гридню светлую,

Во те палаты княженецкие,

Он и богу не молится и челом не бьет,

Кланяется он на все четыре стороны,

Владимиру с княгиней - на особину,

Он мечет ярлык на дубовый стол,

Поклон тогда вывел и скоро вон пошел.

Говорил тогда солнышко.

Владимир-князь: «Уж ты ой еси,

Добрынюшка Никитич млад,

Ты ломай-ко печати все поганые,

Читай-ко ярлык - скору грамотку,

Ты читай, Добрыня, не упадывай,

Ни единого словечка не утаивай!»

Он сломал все печати поганые,

Стал читать он ярлык - скору грамотку:

«Подошел к нам собака Калин-царь,

Он одиннадцать прошел земель сильныих,

Под двенадцатой подходит стольный Киев-град.

У нас ладит все монастыри под дым пустить,

Пресвяту мать-богородицу в ногах стоптать.

Вседержителя-спаса - на поплав реки.

Ладит худшую силушку повырубить,

Ладит лучшую силушку всю повыгонять.

Еще просит от нас собака сто возов:

«Помрет, говорит, - моей силы много с голоду».

Ладит князя Владимира в котле сварить,

А княгиню, мать Апраксию, взять в супружество».

Тогда упал Владимир на кирпичат пол,

Лежит Владимир три часа мертов.

Проснулся солнышко Владимир-князь,

Стал писать Владимир скору грамотку:

«Пусть он даст нам сроку хоть на три годика,

На три годика не даст, так хоть на три месяца,

На три месяца не даст, так хоть на трои суточки,

Нам покаяться в городе да подладиться».

Старого тогда дома не случилося.

«Кабы был, - говорит, - был у меня старый - так

Кабы был у меня старый - так шуба теплая,

Дабы был у меня старый - так рука правая».

Приготовил ярлык - скору грамотку,

Отправил Добрынюшку Никитича

Ко тому ли собаке царю Калину.

Седлал Добрынюшка Никитич млад,

Седлал своего коня доброго.

Берет с собой палицу буёвую,

Берет с собой саблю вострую,

Новую саблю, необновлену,

Берет свое копейцо мурзамецкое.

Садился Добрыня на добра коня,

Повез он ярлык - скору грамотку.

Выезжал он на горы на великие,

На те ли на щели неукатисты,

Смотрит он в трубочку подзорную,

Он смотрит на силу - рать великую.

Сидит Добрыня, прираздумыват,

На своем Добрыня на добром коне:

«Не думой было это нашей принадумано,

Не белыми руками приобделано».

Приезжат близко к силушке великоей

И говорит Добрыня таковы слова:

«Уж вы ой еси, татары немилостливы,

Дайте мне дорожку до черна шатра.

У меня, - говорит, - конёчек молоденький,

Первопутная лошадка, неученая,

Погубит много вас, душ безвинныих».

Не дают ему дорожку до черна шатра.

Тогда берет он палицу буевую,

И поехал он по силушке великоей:

Во праву руку махнет - так лежат улицей,

Во леву повернет - переулками.

Добрался Добрыня до черна шатра,

Скакал со своего коня доброго,

Он берет с собой саблю вострую,

Распахнул у шатра полу правую,

Заходит Добрыня во черный шатер:

«Уж ты здравствуешь, батюшка наш Калин-царь!

Я привез тебе хлеба сто возов

И закуски тебе - друга сто возов».

Он махнул своей саблей востроей,

Саблей новоей, необновленой

И ссек у него со плеч голову.

Поехал он назад в стольный Киев-град

По той ли по силе по великоей:

Во праву руку махнет - лежат улицей,

Во леву повернет - переулками.

Он увидел своих русских богатырей -

Секут они рать - силу великую:

Секли они трои суточки,

Не пиваючи, не едаючи,

Своим добрым коням отдоху не даваючи.

Они вырубили рать - силу великую,

Не оставили живой души на семена.

И поехали тогда в стольный Киев-град,

Столов али они трои суточки

И трои же сутки просыпалися.

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ И ВАСИЛИЙ КАЗИМИРОВИЧ

У ласкова князя Владимира

У солнышка у Сеславьича

Было столованье - почестный пир

На многих князей, бояров

И на всю поляницу богатую,

И на всю дружину на храбрую.

Он всех поит и всех чествует,

Он-де всем-де, князь, поклоняется;

И в полупиру бояре напивалися,

И в полукушаньях наедалися.

Князь по гриднице похаживат,

Белыми руками помахиват,

И могучими плечами поворачиват,

И сам говорит таковы слова:

«Ой вы гой еси, мои князья и бояре,

Ой ты, вся поляница богатая,

И вся моя дружина храбрая!

Кто бы послужил мне, князю, верой-правдою,

Верой-правдою неизменною?

Кто бы съездил в землю дальнюю,

В землю дальнюю, Поленецкую,

К царю Батуру Батвесову?

Кто бы свез ему дани-пошлины

За те годы за прошлые,

И за те времена за двенадцать лет?

Кто бы свез сорок телег чиста серебра?

Кто бы свез сорок телег красна золота?

Кто бы свез сорок телег скатна жемчуга?

Кто бы свез сорок сороков ясных соколов?

Кто бы свез сорок сороков черных соболей?

Кто бы свез сорок сороков черных выжлоков?

Кто бы свез сорок сивых жеребцов?»

Тут больший за меньшего хоронится,

Ни от большего, ни от меньшего ответа нет.

Из того только из места из середнего

И со той скамейки белодубовой

Выступал удалой добрый молодец

На свои на ноженьки на резвые,

На те ли на сапожки зелен сафьян,

На те ли каблучки на серебряны,

На те ли гвоздички золочены,

По имени Василий сын Казимерский.

Отошедши Василий поклоняется,

Говорит он таковы слова:

«Ой ты гой еси, наш батюшко Владимир-князь!

Послужу я тебе верой-правдою,

Позаочи-в-очи не изменою;

Я-де съезжу в землю дальнюю,

В дальнюю землю Поленецкую

Ко тому царю Батуру ко Батвесову;

Я свезу твои дани-пошлины

За те годы, годы прошлые,

За те времена - за двенадцать лет.

Я свезу твое золото и серебро,

Я свезу твой скатной жемчуг,

Свезу сорок сороков ясных соколов,

Свезу сорок сороков черных соболей,

Свезу сорок сороков черных выжлоков,

Я свезу сорок сивых, жеребцов».

Тут Василий закручинился

И повесил свою буйну голову,

И потупил Василий очи ясные

Во батюшко во кирпищат пол.

Надевал он черну шляпу, вон пошел

Из того из терема высокого.

Выходил он на улицу на широку,

Идет по улице по широкой;

Навстречу ему удалый добрый молодец,

По имени Добрыня Никитич млад.

Пухову шляпу снимал, низко кланялся:

«Здравствуешь, удалый добрый молодец,

По имени Василий сын Казимерский!

Что идешь ты с пиру невеселый?

Не дошло тебе от князя место доброе?

Не дошла ли тебе чара зелена вина?

Или кто тебя, Василий, избесчествовал?

Или ты захвастался куда ехати?»

И тут Василий ровно бык прошел.

Забегат Добрынюшка во второй раз;

Пухову шляпу снимал, низко кланялся:

«Здравствуешь, удалый добрый молодец,

Ты по имени Василий сын Казимерский!

Что идешь ты с пиру невёселый,

И невесел идешь ты, нерадошен?

Не дошло ль те, Василий, место доброе?

Не дошла, ль от князя - чара зелена вина?

Али ты захвастался, Василий, куда ехати?»

И тут Василий ровно бык прошел.

Забегат Добрынюшка в третий-де раз;

Пухову шляпу снимат, низко кланется:

«Здравствуешь, удалый добрый молодец,

По имени Василий сын Казимерский!

Что ты идешь с пиру невеселый,

Невесел ты идёшь с пиру, нерадошен?.

Не дошло ль тебе, Василий, место доброе?

Не дошла ль тебе чара зелена вина?

Али кто тебя, Василий, избесчествовал?

Али ты захвастался куда ехати?

Я не выдам тебя у дела ратного

И у того часу скоро-смертного!»

И тут Василий возрадуется:

Сохватал Добрыню он в берёмячко,

Прижимат Добрынюшку к сердечушку

И сам говорит таковы слова:

«Гой еси, удалой добрый молодец,

По имени Добрыня Никитич млад!

Ты, Добрыня, будь большой мне брат,

А я, Василий, буду мёньшой брат:

Я у ласкова князя Владимира

На беседе на почестныя,

На почестныя, на большом пиру

Я захвастался от князя съездити

Во ту во землю во дальнюю

Ко царю Батуру ко Батвесову,

Свезти ему дани-выходы

За те годы - за двенадцать лет:

Свезти туда злато, серебро,

Свезти туда скатный жемчуг.

Свезти сорок сороков ясных соколов,

Свезти сорок сороков черных соболей,

Свезти сорок сороков черных выжлоков,

Свезти сорок сивых жеребцов».

И проговорит Добрыня Никитич млад:

«Не возьмем везти от князя от Владимира,

Не возьмем от него дани-пошлины;

Мы попросим от собаки Батура Батвесова,

Мы попросим от него дани-пошлины».

И тут молодцы побратались,

Воротились назад ко князю Владимиру,

Идут они в палаты белокаменны;

Крест кладут по-писаному,

Поклон ведут по-ученому,

Поклоняются на все стороны:

«Здравствуешь, Владимир-князь,

И со душечкой со княгинею!»

Князьям-боярам на особицу.

И проговорит ласковый Владимир-князь:

«Добро пожаловать, удалы добры молодцы,

Ты, Василий сын Казимерский,

Со Добрый юшкой со Никитичем!

За один бы стол хлеб-соль кушати!»

Наливает князь чары зелена вина,

Не малы чары - в полтора ведра,

Подает удалым добрым молодцам.

Принимают молодцы единой рукой,

Выпивают чары единым духом;

И садятся на скамеечки дубовые,

Сами говорят таковы слова:

«Гой еси, ласковый Владимир-князь!

Не желаем мы везти от тебя дани-пошлины;

Мы желаем взять от Батура от Батвесова,

Привезти от него дани-пошлины

Ласкову князю Владимиру.

И садись ты, ласковый Владимир-князь,

Садись ты за дубовый стол,

И пиши ты ярлыки скорописчаты:

«Дай ты мне, собака, дани-пошлины

За те годы за прошлые,

И за те времена - за двенадцать лет,

И дай ты нам злата-серебра,

И дай ты нам скатна жемчуга,

И дай ты нам ясных соколов,

И дай ты нам черных соболей,

И дай ты нам черных выжлоков,

И дай ты нам сивых жеребцов».

Подает ласковый Владимир-князь

Удалым молодцам ярлыки скорописчаты;

И берет Василий Казимерский

И кладет ярлыки во карманчики;

И встают молодцы на резвы ноги,

Сами говорят таковы слова:

«Благослови нас, ласковый Владимир-князь,

Нам съездить в землю Поленецкую».

И выходили молодцы на красно крыльцо,

Засвистали молодцы по-соловьиному,

Заревели молодцы по-звериному.

Как из далеча, далеча, из чиста поля

Два коня бегут, да два могучие

Со всею сбруею богатырскою.

Брали молодцы коней за шелков повод

И вставали в стременушки гольяшные,

И садились во седелышки черкасские.

Только от князя и видели,

Как удалы молодцы садилися,

Не видали, куда уехали:

Первый скок нашли за три версты,

Другой скок нашли за двенадцать верст,

Третий скок не могли найти.

Подбегают они в землю дальнюю,

В землю дальнюю, Поленецкую,

Ко тому царю Батуру ко Батвесову,

Ко тому ко терему высокому.

Становилися на улицу на шйроку,

Скоро скакивали со добрых коней;

Ни к чему коней не привязывали,

Никому коней не приказывали,

Не спрашивали они у ворог приворотников.

Не спрашивали они у дверей придверников,

Отворяли они двери на пяту,

Заходили во палату белокаменную

Богу молодцы не молятся,

Собаке Батуру не кланяются,

Сами говорят таковы слова:

«Здравствуешь, собака, царь Батур!

Привезли мы тебе дани-пошлины

От ласкова князя Владимира».

И вынимат Василий Казимерский,

Вынимат ярлыки скорописчаты

Из того карману шелкового

И кладет на дубовый стол:

«Получай, собака, дани-пошлины

От ласкова князя Владимира».

Распечатывал собака Батур Батвесов,

Распечатывал ярлыки скорописчаты,

А сам говорил таковы слова:

«Гой еси, Василий сын Казимерский,

Отсель тебе не уехати!»

Отвечал Василий сын Казимерский:

«Я надеюсь на мати чудную пресвятую богородицу,

Надеюсь на родимого на брателка,

На того ли братца на названого,

На Добрыню ли на Никитича».

Говорит собака Батур таковы слова:

«Поиграем-те-ко, добры молодцы, костью-картами!»

Проговорит Василий сын Казимерский:

«Таковой игры, я у те не знал здесь,

И таковых людей из Киева не брал я».

И стал Батур играть костью-картами

Со младым Добрынею Никитичем:

Первый раз собака не мог обыграть,

Обыграл Добрыня Никитич млад.

И второй раз собака не мог обыграть,

Обыграл его Добрыня Никитич млад.

И в третий раз собака не мог обыграть,

Обыграл его Добрыня Никитич млад.

Тут собаке за беду стало,

Говорит Батур, собака, таковы слова:

«Что отсель тебе, Василий, не уехати?»

Проговорит Василий сын Казимерский:

«Я надеюся на мати пресвятую богородицу

Да надеюсь на родимого на брателка,

На того на братца названого,

На того Добрыню Никитича!»

Говорит собака таковы слова:

«Ой ты гой еси, Василий сын Казимерский,

Станем мы стрелять за три версты,

За три версты пятисотные,

В тот сырой дуб кряковистый,

Попадать в колечко золоченое».

И проговорит Василий сын Казимерский:

«А такой стрельбы я у тебя не знал,

И таковых - людей не брал из Киева».

Выходил собака на красно крыльцо,

Зычал-кричал зычным голосом:

«Гой еси вы, слуги мои верные!

Несите мне-ка тугой лук

И несите калену стрелу!»

Его тугой лук несут девять Татаринов,

Калену стрелу несут шесть Татаринов.

Берет собака свой тугой лук

И берет калену стрелу;

Натягает собака свой тугой лук

И кладет стрелу на тетивочку;

И стреляет он за три версты,

За три версты пятисотные?

Первый раз стрелил - не дострелил,

Второй раз стрелил - перестрелял,

Третий раз стрелил - не мог попасть.

И подает Свой тугой Лук Добрынюшке,

Добрынюшке Никитичу,

И подает калену стрелу.

Стал натягивать Добрыня тугой лук,

И заревел тугой лук, как лютые звери,

И переламывал Добрыня тугой лук надвое.

И бросил он тугой лук о сыру землю,

Направлял он калену стрелу наперёд жалом.

И бросал он стрелу за три версты,

«За три версты пятисотные,

И попадал в сырой дуб кряковистый,

В то колечко золочено:

Разлетался сырой Дуб на драночки,

И тут собаке за беду стало.

За великую досаду показалося;

Говорит собака таковы слова:

«Ой ты гой еси, Василий сын Казимёрский,

Что отсель тебе не уехати!»

Проговорит Василий сын Казимерский:

«Я надеюсь на пречистую богородицу

Да надеюсь на родимого на брателка,

Да на того братца названого,

На того Добрыню Никитича».

Проговорит собака царь Батур:

«Да нельзя ли с вами, молодцы, побороться?»

Проговорит Василий сын Казимерский;

«Я такой борьбы, собака, не знавывал,

Таковых людей не брал из Киева».

И тут собаке за беду стало;

Он кричал, зычал, собака, зычным голосом,

Набежало татар и силы-сметы нет.

И выходил Добрыня на улицу на широку,

И стал он по улочке похаживать»

Схватились за Добрыню три татарина:

Он первого татарина взял - разорвал,

Другого татарина взял - растоптал,

А третьего татарина взял за ноги,

Стал он по сиде похаживать,

Зачал белыми руками помахивать,

Зачал татар поколачивать:

В одну сторону идет - делат улицу,

Вбок повернет переулочек.

Стоял Василий на красном крыльце,

Не попало Насилью палицы боевыя,

Не попало Василию сабли вострыя,

Не попало ему копья мурзамецкого -

Попала ему ось белодубова,

Ось белодубова семи сажен;

Сохватал он ось белодубову,

Зачал он по силе похаживать

И зачал татар поколачивать.

Тут собака испужается,

По подлавке наваляется;

Выбегал собака на красно крыльцо,

Зычал, кричал зычным голосом:

«Гой еси, удалы добры молодцы!

Вы оставьте мне хоть на приплод татар,

Вы оставьте мне татар хоть на племена!»

Тут его голосу молодцы не слушают.

Зычит, кричит собака зычным голосом:

«Я отдам ласкову князю Владимиру,

Отдам ему дани и пошлины

За те годы за прошлые,

За те времена - за двенадцать лет,

Отдам сорок телег красна золота,

Отдам сорок телег скатна жемчуга,

Отдам сорок телег чиста серебра,

Отдам сорок сороков ясных соколов,

Отдам сорок сороков черных соболей,

Отдам сорок сороков черных выжлоков,

Отдам сорок сивых жеребцов».

Тут его молодцы послушались,

Бросали худой бой о сыру землю;

Идут они ко высоку нову терему,

Выдает им собака дани-пошлины,

Насыпает тележки златокованые,

Отправляет в стольный Киев-град

Ко ласкову князю Владимиру,

И ко солнышку ко Сеславьеву.

Тут садились добры молодцы на добрых коней,

Вставали в стременышки гольяшные

И садились в седелышки черкасские.

И поехали молодцы в свою сторону,

Ко ласкову князю Владимиру.

Едут ко высоку нову терему,

Становятся на улицу на широку;

Воходят во палату белокаменну,

Крест кладут по-писаному,

Поклон ведут по-ученому:

«Здравствуешь, ласковый Владимир-князь!» -

«Добро жаловать, удалы добры молодцы!»

Он садит их на скамейки на дубовые,

Наливает чары зелена вина,

Не малые чары - в полтора ведра,

Подает удалым добрым молодцам.

Принимают добры молодцы единой рукой,

Выпивают добры молодцы единым духом.

На резвы ноги стают, низко кланяются:

«Ой ты гой еси, ласковый Владимир-князь,

Привезли мы тебе дани-пошлины,

От собаки Батура Батвесова!»

Кланяется им ласковый Владимир-князь,

Кланяется до сырой земли:

«Спасибо вам, удалы добры молодцы,

Послужили вы мне верой-правдою,

Верой-правдою неизменною!»

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ И МАРИНКА

По три года Добрынюшка-то стольничал.

По три года Добрынюшка да чашничал,

По три года Добрыня у ворот стоял.

Того стольничал-чашничал он девять лет.

На десятые Добрынюшка гулять пошел,

Гулять пошел по городу по Киеву,

А Добрынюшке ли матушка наказывает,

Государыня Добрыне наговаривает:

«Ты пойдешь гулять по городу по Киеву,

Не ходи-тко ты, Добрыня, на царев кабак,

Не пей-ко ты допьяна зелена вина.

Не ходи-ко ты во улицы Игнатьевски,

Во те переулки во Маринкины.

Та ли б… Маринка да потравница,

Потравила та Маринка девяти ли молодцов,

Девяти ли молодцов да будто ясных соколов,

Потравит тебя, Добрынюшку, в десятые.

А Добрынюшка-то матушки не слушался,

Заходит ли Добрыня на царев кабак,

Напивается допьяна зелена вина.

Сам пошел гулять по городу по Киеву,

А заходит ли во улицы в Игнатьевски,

А во те ли переулки во Маринкины.

У той у б… Маринки у Игнатьевной

Хорошо ли терема были раскрашены,

У ней терем-от со теремом свивается,

Однем-то жемчугом пересыпается.

В теремах сидели два сизыих два голубя

Носок-то ко носку они целуются,

Правильными крылами обнимаются,

Разгорелось у Добрыни ретиво сердцо,

Натягает Добрынюшка свой тугой лук,

Накладает Добрыня калену стрелу,

Стреляет ли Добрыня во сизых голубей.

По грехам ли над Добрыней состоя лося,

Его правая-то ноженка поглёзнула,

Его левая-та рученка подрогнула,

А не мог згодить Добрыня во сизых голубей,

Едва згодил к Маринке во красно окно.

Он вышиб причилину серебряную,

Разбил-то околенку стекольчатую,

Убил-то у Маринки друга милого,

Милого Тугарина Змеёвича.

Стоит-то ли Добрыня пораздумался:

«В терем-от идти, так голова пропадет,

А в терем-от нейти, так стрела пропадет».

Зашел-то ли Добрыня во высок терем,

Крест-от он кладет по-писаному,

А поклон-от он ведет по-ученому.

Сел он во большой угол на лавицу,

А Маринка та сидит да б… за завесою.

Посидели они летний день до вечера,

Они друг-то с другом слова не промолвили,

Взял-то ли Добрыня калену стрелу,

Пошел-то ли Добрыня из высока терема.

Ставала ли Маринка из-за завесы,

А берет-то ли Маринка булатный нож,

Она резала следочики Добрынюшкины,

Сама крепкой приговор да приговаривала:

«Как я режу эти следикй Добрынюшкины,

Так бы резало Добрыни ретиво сердце

По мне ли, по Маринке по Игнатьевной».

Она скоро затопляла печь кирпичную,

Как метала эти следики Добрынюшкины,

Сама крепкой приговор да приговаривала:

«Как горят-то эти следики Добрынюшкины,

Так горело бы Добрыни ретиво сердце

По мне ли, по Маринке по Игнатьевне.

Не мог-то бы Добрынюшка ни жить, ни быть,

Ни дни бы не дневать, ни часу бы часовать».

Как вышел ли Добрыня на широкий двор,

Разгорелось у Добрыни ретиво сердце

По той Ли по Маринке по Игнатьевной,

Назад-то ли Добрыня ворочается.

Этая Маринка Игнатьевна

Обвернула-то Добрынюшку гнедым туром,

Послала-то ко морю ко Турецкому:

«Поди-ко ты, Добрынюшка, ко морю ко Турецкому,

Где ходят там гуляют девять туров,

Поди-ко ты, Добрынюшка, десятыим туром».

Как проведала Добрынющкина матушка,

Сама-то ли старуха подымалася,

Пришла она к Маринке ко Игнатьевной

Села-то на печку на кирпичную,

Сама ди говорила таково слово:

«Хочешь ли, Маринка, б… потравница,

Обверну я тя собакой подоконною,

Ты будешь ли ходить да по подоконью».

Этая Маринка Игнатьевна

Видит ли она да неминучую,

Обвернулася Маринка серой ласточкою,

Полетела-то ко морю ко Турецкому,

Села ли Добрыне на могучи плеча,

Говорила ли она да таково слово:

«Возьмешь ли ты, Добрыня, за себя меня замуж,

Отверну я тя, Добрыня, добрым молодцем». -

«Возьму я тя, Маринка, за себя замуж».

Повернула-то его да добрьнм молодцем.

Взял-то он Маринку Игнатьевну,

Посадил он - на ворота на широкие,

Всю он расстрелял из туга лука,

Рассек он, распластал тело белое,

Все ли разметал по чисту полю.

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ И НАСТАСЬЯ НИКУЛИЧНА

Что во стольном городе во Киеве

Еще жил молодой боец Добрынюшка,

Свет Добрынюшка Никитич млад

Со своею родимою со матушкой

Да со Айною верно Александровной.

Было в пору-времечко во летнее,

Что во летнее времечко да во жаркое;

Как задумал удалый добрый молодец

Погулять-то в чистом поле да потешиться.

Как седлает он да коня доброго,

Надевает он доспехи да богатырские,

И поехал он гулять да в чисто полюшко.

Выезжаючи Добрыня во чисто поле,

Он увидел да ископыть великую.

Ой поехал по следу да богатырскому,

На своем ли Добрыня на добром коне.

Видит - едет богатырь да по чисту полю,

На нем платье на богатыре да женское.

Тут Добрынюшка выхватывал свою палицу,

Свою палицу буёву - шестьдесят пудов,

И разъехался - ударил богатыря сзади палицей.

Не дрогнул богатырь да не овёрнулся.

Говорит себе Добрынюшка Никитич же:

«Видно, сила у Добрыни да всё по-старому,

Только смелость у Добрыни да не по-старому».

Как разъехался Добрынюшка во второй раз,

И ударил он богатыря по головы.

Не овернулся богатырь, не сворохнулся.

Тут разъехался Добрыня ко сыру дубу,

Он ударил его палицей буёвою.

Сырой дуб тут на ластенья рассыпался.

Говорит себе Добрынюшка Никитич млад:

«Видно, сила у Добрыни всё по-старому,

Только смелость у Добрыни да не по-старому».

Наезжает он, Добрыня, да во третий раз

И ударил своей палицей богатыря великого.

Тут богатырь обернулся к Добры не же,

Он берет тут Добрыню за честны кудри,

Он кладет Добрыню в мешок кожаный.

Еще едет богатырь на добром коне,

Говорит он сам с собою таковы слова:

«Коли молод в мешке - будет брат родной,

Коли старый в мешке - да голову сниму,

Коли ровня мне, так я замуж пойду».

(Ишь, не разглядела, кого хватит!)

Вынимает из мешка удала добра молодца:

«Еще как тебя звать, да добрый молодец,

Как зовут тебя да всё по имени,

Величают тебя да по отечеству?» -

«Я Добрыня есть да стольно-киевский,

По отечеству да всё Никитьевич». -

«Ты возьмешь меня замуж, так не сниму головы».

Тут Добрынюшка с ей да обручился же,

Они кольцами да поменялись же.

«Хочешь знать мое имя женское?

Я Настасия да дочь Никулична.

Ты бери своего коня доброго

И поедем с тобою в стольный Киев-град

Ко твоей ли родимоей ко матушке,

Повенчаемся с тобой да в церкви божией».

Приезжают они да в стольный Киев-град,

Зрадовалася тут да его матушка,

Свет Анна да верно Александровна:

Сын приехал домой да с молодою женой.

На другой же день гостили они свадебку.

Собиралися на свадьбу да все богатыри,

Приезжал-то старой казак Илья Муромец,

Приходил князь Владимир со княгинею Апраксией.

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ И АЛЕША ПОПОВИЧ

Добрынюшка-тот матушке говаривал

Да Никитинич-от матушке наказывал:

«Ты, свет, государыня да родна матушка,

Честна вдова Офимья Александровна!

Ты зачем меня, Добрынюшку, несчастного спорбдила?

Породила, государыня бы родна матушка,

Ты бы беленьким горючим меня камешком,

Завернула, государыня да родна матушка,

В тонкольняный было белый во рукавчичек

Да вздынула, государыня да родна матушка,

Ты на высоку на гору сорочинскую

И спустила, государыня да родна матушка,

Меня в Черное бы море, во турецкое, -

Я бы век бы там, Добрыня, во мори лежал,

Я отныне бы лежал да я бы до веку,

Я не ездил бы, Добрыня, по чисту полю.

Я не убивал, Добрыня, неповинных душ,

Не пролил бы крови я напрасная,

Не слезил, Добрыня, отцов, матерей,

Не вдовил бы я, Добрынюшка, молодых жен,

Не спущал бы сиротать да малых детушек»,

Ответ держит государыня да родна матушка,

Та честна вдова Офимья Александровна:

«Я бы рада бы тя, дитятко, спородити:

Я талантом-участью в Илью Муромца,

Я бы силой в Святогора да богатыря,

Я бы смелостью во смелого Алешу во Поповича

Я походкою тебя щапливою

Во того Чурилу во Пленковича,

Я бы вежеством в Добрыню во Никитича,

Только тыи статьи есть, а других бог не дал,

Других бог статьей не дал да не пожаловал».

Скоро-наскоро, Добрыня, он коня седлал,

Садился он скоро на добра коня,

Как он потнички да клал да на потнички,

А на потнички клал войлочки,

Клал на войлочки черкасское седелышко,

Всех подтягивал двенадцать тугих подпругов,

Он тринадцатый-от клал да ради крепости,

Чтобы добрый конь-от с-под седла не выскочил,

Добра молодца в чистом поле не вырушил.

Подпруги были шелковые,

А спеньки у подпруг все булатные,

Пряжи у седла да красна золота.

Тот да шелк не рвется, да булат не трется,

Красно золото не ржавеет.

Молодец-то на кони сидит, да сам не стареет.

Провожала-то Добрыню родна матушка.

Простилася и воротилася, Домой пошла, сама заплакала.

А у тыя было у стремины у правый,

Провожала-то Добрыню любима семья,

Молода Настасья дочь Никулична,

Она была взята из земли Политовския,

Сама говорит да таково солово:

«Ты, душка, Добрынюшка Никитинич!

Ты когда, Добрынюшка, домой будешь?

Когда ожидать Добрыню из чиста поля?»

Ответ держит Добрынюшка Никитинич:

«Когда меня ты стала спрашивать,

Так теперича тебе я стану сказывать:

Ожидай меня, Добрынюшку, по три года.

Если в три года не буду, жди по друго три,

А как сполнится то время шесть годов,

Как не буду я, Добрыня, из чиста поля,

Поминай меня, Добрынюшку, убитого.

А тебе-ка-ва, Настасья, воля вольная:

Хоть вдовой живи да хоть замуж поди,

Хоть ты за князя поди, хоть за боярина,

А хоть за русского могучего богатыря,

Столько не ходи за моего за брата за названого,

Ты за смелого Алешу за Поповича»,

Его государыня-то родна матушка,

Она учала как по полати-то похаживать,

Она учала как голосом поваживать,

И сама говорит да таково слово:

«Единое ж было да солнце красное,

Нонь тепере за темны леса да закатилося,

Стольки оставлялся млад светел месяц.

Как единое ж было да чадо милое,

Молодой Добрыня сын Никитинич,

Он во далече, далече, во чистом поле,

Судит ли бог на веку хоть раз видать?»

Еще стольки оставлялась любима семья,

Молода Настасья дочь Никулична,

На роздей тоски великоя кручинушки.

Стали сожидать Добрыню из чиста поля по три года,

А и по три года, еще по три дня,

Сполнилось времени цело три года.

Не бывал Добрыня из чиста поля.

Стали сожидать Добрыню по другое три,

Тут как день за днем да будто дождь дожжит,

А неделя за неделей как трава растет,

Год тот за годом да как река бежит.

Прошло тому времени другое три.

Да как сполнилось времени да целых шесть годов,

Не бывал Добрыня из чиста поля.

Как во тую пору, да во то время

Приезжал Алеша из чиста поля.

Привозил им весточку нерадостну,

Что нет жива Добрынюшки Никитича,

Он убит лежит да на чистом поле:

Буйна голова да испроломана,

Могучи плеча да испрострелены.

Головой лежит да в чает ракитов куст.

Как тогда-то государыня да родна матушка

Слезила-то свои да очи ясные,

Скорбила-то свое да лицо белое

По своем рожоноем по дитятке,

А по молодом Добрыне по Никитичу.

Тут стал солнышко Владимир-то похаживать,

Да Настасью-то Никуличну посватывать,

Посватывать да подговаривать:

«Что как тебе жить да молодой вдовой,

А и молодый век да свой коротати,

Ты поди замуж хоть за князя, хоть за боярина,

Хоть за русского могучего богатыря,

Хоть за смелого Алешу за Поповича».

Говорит Настасья дочь Никулична:

«Ах ты, солнышко Владимир стольно-киевский!

Я исполнила заповедь ту мужнюю -

Я ждала Добрыню цело шесть годов,

Я исполню заповедь да свою женскую;

Я прожду Добрынюшку друго шесть лет.

Как исполнится времени двенадцать лет,

Да успею я в те поры замуж пойти».

Опять день за днем да будто дождь дожжит,

А неделя за неделей как трава растет,

Год тот за годом да как река бежит.

А прошло тому времени двенадцать лет,

Не бывал Добрыня из чиста поля.

Тут стал солнышко Владимир тут похаживать,

Он Настасьи-той Никуличной посватывать,

Посватывать да подговаривать:

«Ты эй, молода Настасья дочь Никулична!

Как тебе жить да молодой вдовой,

А молодый век да свой коротати.

Ты поди замуж хоть за князя, хоть за боярина,

Хоть за русского могучего богатыря,

А хоть за смелого Алешу да Поповича».

Не пошла замуж ни за князя, ни за боярина,

Ни за русского могучего богатыря,

А пошла замуж за смелого Алешу за Поповича.

Пир идет у них по третий день,

А сегодня им идти да ко божьей церкви,

Принимать с Алешей по злату венцу.

В тую ль было пору, а в то время,

А Добрыня-то случился у Царя-града,

У Добрыни конь да подтыкается.

Говорил Добрыня сын Никитинич:

«Ах ты, волчья сыть да ты медвежья шерсть!

Ты чего сегодня подтыкаешься?»

Испровещится как ему добрый конь,

Ему голосом да человеческим:

«Ах ты эй, хозяин мой любимыя!

Над собой невзгодушки не ведаешь:

А твоя Настасья-королевична,

Королевична - она замуж пошла

За смелого Алешу за Поповича.

Как пир идет у них по третий день,

Сегодня им идти да ко божьей церкви,

Принимать с Алешей по злату венцу».

Тут молодой Добрыня сын Никитинич,

Он бьет бурка промежду уши,

Промежду уши да промежду ноги,

Что стал его бурушка поскакивать,

С горы на горы да с холма на холму,

Он реки и озера перескакивал,

Где широкие раздолья - между ног пущал.

Буде во граде во Киеве,

Как не ясный сокол в перелёт летел,

Добрый молодец да в перегон гонит,

Не воротми ехал он - через стену,

Через тую стену городовую,

Мимо тую башню наугольную,

Ко тому придворью ко вдовиному;

Он на двор заехал безобсылочно,

А в палаты идет да бездокладочно,

Он не спрашивал у ворот да приворотников,

У дверей не спрашивал придверников;

Всех он взашей прочь отталкивал,

Смело проходил в палаты во вдовиные,

Крест кладет да по-писаному,

Он поклон ведет да по-ученому,

На все три, четыре да на стороны,

А честной вдове Офимье Александровне да в особину!

«Здравствуешь, честная вдова, Офимья Александровна!»

Как вслед идут придверники да приворотники,

Вслед идут, все жалобу творят:

Сами говорят да такова слово:

«Ах ты эй, Офимья Александровна!

Как этот-то удалый добрый молодец,

Он наехал с поля да скорым гонцом,

Да на двор заехал безобсылочно,

В палаты-ты идет да бездокладочно,

Нас не спрашивал у ворот да приворотников,

У дверей не спрашивал придверников,

Да всех взашей прочь отталкивал,

Смело проходил в палаты во вдовиные».

Говорит Офимья Александровна:

«Ты эй, удалый добрый молодец!»

Ты зачем же ехал на сиротский двор да безобсылочно,

А в палаты ты идешь да бездокладочно,

Ты не спрашивать у ворот да приворотников,

У дверей не спрашивать придверников.

Всех ты взашей прочь отталкиваешь?

Кабы было живо мое чадо милое,

Молодой Добрыня сын Никитинич,

Отрубил бы он тебе-ка буйну голову

За твои поступки неумильные».

Говорил удалый добрый молодец:

«Я вчера с Добрыней поразъехался,

А Добрыня поехал ко Царю-граду,

Я поехал да ко Киеву»,

Говорит честна вдова Офимья Александровна:

«Во тую ли было пору, во перво шесть лет

Приезжал Алеша из чиста поля,

Привозил нам весточку нерадостну,

Что нет жива Добрынюшки Никитича,

Он убит лежит да во чистом поле:

Буйна голова его испролрмлена,

Могучи плеча да испрострелены,

Головой лежит да в част ракитов куст.

Я жалешенько тогда ведь по нем плакала,

Я слезила-то свои да очи ясные,

Я скорбила-то свое да лицо белое

По своем роженоем по дитятке,

Я по молодом Добрыне по Никитичу».

Говорил удалый добрый молодец:

«Что наказывал мне братец-от названия,

Молодой Добрыня сын Никитинич,

Спросить про него, про любиму семью,

А про мблоду Настасью про Никуличну».

Говорит Офимья Александровна:

«А Добрынина любима семья замуж пошла

За смелого Алешу за Поповича.

Пир идет у них по третий день,

А сегодня им идти да ко божьей церкви,

Принимать с Алешкой по злату венцу».

Говорил удалой добрый молодец:

«А наказывал мне братец-от названия,

Молодой Добрыня сын Никитинич:

«Если случит бог быть, на пору тебе во Киеве,

До возьми мое платье скоморошское,

Да возьми мои гуселышкияровчаты

В новой горенке-да все на стопочке».

Как бежала тут Офимья Александровна,

Подавала ему платье скоморошское,

Да гуселышки ему яровчаты.

Накрутился молодец как скоморошиной,

Да пошел он на хорош поместный пир.

Идет как он да на княженецкий двор,

Не спрашивал у ворот да приворотников,

У дверей не спрашивал придверников,

Да всех взашей прочь отталкивал,

Смело проходил во палаты княженецкие;

Дут он крест кладёт да по-писаному,

А поклон ведёт да по-ученому,

На все три, четыре да на стороны,

Солнышку Владимиру да в особину:

«Здравствуй, солнышко Владимир стольный киевский

С молодой княгиней со Апраксией!»

Вслед идут придверники да приворотники,

Вслед идут, все жалобу творят,

Сами говорят да таково слово:

«Здравствуй, солнышко Владимир стольный киевской!

Как этая удала скоморошина

Наехал из чиста поля скорым гонцом,

А теперича идет да скоморошиной,

Нас не спрашивал у ворот да приворотников,

У дверей он нас не спрашивал, придверников,

Да всех нас взашей прочь отталкивал.

Смело проходил в палаты княженецкие».

Говорил Владимир стольный киевский!

«Ах ты эй, удала скоморошина!

Зачем идешь на княженецкий двор да безобсылочно,

А и в палаты идешь бездокладочно,

Ты не спрашивать у ворот да приворотников,

У дверей не спрашивать придверников,

А всех ты взашей прочь отталкивал?»

Скоморошина к речам да не вчуется,

Скоморошина к речам не примется,

Говорит удала скоморошина:

«Солнышко Владимир стольный киевский!

Скажи, где есть наше место скоморошское?»

Говорит Владимир стольно-киевский;

«Что ваше место скоморошское

А на той на печке на муравленой,

На муравленой на печке да на запечке».

Он вскочил скоро на место на показано,

На тую на печку на муравлену.

Он натягивал тетивочки шелковые,

Тыи струночки да золоченые,

Он учал по стрункам похаживать,

Да он учал голосом поваживать.

Играет-то он ведь во Киеве,

А на выигрыш берет во Цари-граде.

Он повыиграл во ограде во Киеве,

Он во Киеве да всех поимянно,

Он от старого да всех до малого.

Тут все на пиру игры заслушались,

И все на пиру призамолкнулись,

Сами доверят да таково слово:

«Солнышко Владимир стольно-киевский!

Не быть этой удалой скоморошине,

А какому ни быть надо русскому,

Быть удалому да добру молодцу».

Говорит Владимир стольно-киевский:

«Ах ты эй, удала скоморошина!

За твою игру да за веселую,

Опущайся-ко из печи из-запечка,

А садись-ко с нами да за дубов стол,

А за дубов стол да хлеба кушати.

Теперь дам я ти три места три любимыих:

Перво место сядь подлй меня,

Друго место сопротив меня,

Третье место куда сам захошь,

Куда сам захошь, еще пожалуешь».

О пущалась скоморошина из печи из муравленой,

Да не села скоморошина подле князя,

Да не села скоморошина да сопротив князя,

А садилась на скамеечку

Сопротив княгини-то обручныя,

Против молодой Настасьи да Никуличны.

Говорит удала скоморошина:

«Ах ты, солнышко Владимир стольно-киевский!

Бласлови-ко налить чару зелена вина,

Под нести-то эту чару кому я знаю

Кому я знаю, еще пожалую».

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Ай ты эй, удала скоморошина!

Была дана ти повблька да великая

Что захочешь, так ты то делай,

Что ты вздумаешь, да еще и то твори».

Как тая удала скоморошина

Наливала чару зелена вина,

Да опустит в чару свой злачён перстень,

Да подносит-то княгине поручёныя,

Сам говорил да таково слово:

«Ты эй, молода Настасья, дочь Никулична!

Прими-ко сию чару единой рукой,

Да ты выпей-ко всю чару единым духом.

Как ты пьешь до дна, так ты ведать добра,

А не пьешь до дна, так не видашь добра».

Она приняла чару единой рукой,

Да и выпила всю чару единым духом,

Да обсмотрит в чаре свой злачен перстень,

А которыми с Добрыней обручалась

Сама говорит таково слово:

«Вы эй же, вы, князи, да вы, бояра,

Вы все же, князи вы и дворяна!

Ведь не тот мой муж, да кой подли меня,

А тот мой муж, кой супротив меня:

Сидит мой муж да на скамеечке,

Он подносит мне-то чару зелена вина».

Сама выскочит из стола да из-за дубова,

Да и упала Добрыне во резвы ноги,

Сама говорит да таково слово:

«Ты эй, молодой Добрыня сын Никитинич!

Ты прости, прости, Добрынюшка Никитинич,

Что не по-твоему наказу да я сделала,

Я за смелого Алешеньку замуж пошла.

У нас волос долог, да ум короток,

Нас куда ведут, да мы туда идём,

Нас куда везут, да мы туда едем».

Говорил Добрыня сын Никитинич:

«Не дивую разуму я женскому:

Муж-от в лес, жена и замуж пойдет,

У них волос долог, да ум короток.

А дивую я солнышку Владимиру

Со своей княгиней со Апраксией,

Что солнышко Владимир тот сватом был,

А княгиня-то Апраксия да была свахою,

Они у жива мужа жону да просватали».

Тут солнышку Владимиру к стыду пришло,

Он повесил свою буйну голову,

Утопил ясны очи во сыру землю.

Говорит Алешенька Левонтьевич:

«Ты прости, прости, братец мои названыя,

Молодой Добрыня сын Никитинич!

Ты в той вине прости меня во глупости,

Что я посидел подли твоей любимой семьи,

Подле молодой Настасий да Никуличной».

Говорил Добрыня сын Никитинич:

«А в той вины, братец, тебя бог простит,

Что ты посидел поДли моей да любимой семьи,

Подле молодой Настасий Никуличны.

А в другой вине, братец, тебя не прощу,

Когда приезжал из чиста поля во перво шесть лет,

Привозил ты весточку нерадостну,

Что нет жива Добрынюшки Никитича:

Убит лежит да на чистом поле.

А тогда-то государыня да моя родна матушка,

А жалешенько она да по мне плакала.

Слезила-то она свои да очи ясные,

А скорбила-то свое да лицо белое, -

Так во этой вине, братец, тебя не прощу».

Как ухватит он Алешу за желты кудри,

Да он выдернет Алешку через дубов стол,

Как он бросит Алешку о кирпичен мост,

Да повыдернет шалыгу подорожную,

Да он учал шалыгищем охаживать,

Что в хлопанье-то охканья не слышно ведь;

Да только-то Алешенька и женат бывал,

Ну столько-то Алешенька с женой сыпал.

Всяк-то, братцы, на веку ведь женится,

И всякому женитьба удавается,

А не дай бог женитьбы той Алешиной.

Тут он взял свою да любиму семью,

Молоду Настасью да Никуличну,

И пошел к государыне да и родной матушке,

Да он здыял доброе здоровьице.

Тут век про Добрыню старину скажут,

А синему морю на тишину,

А всем добрым людям на послушанье.

ЮНОСТЬ АЛЕШИ ПОПОВИЧА

Что не стук-то стучит во тереме,

Что не гром-то гремит во высоком, -

Подымается чадо милое,

Чадо милое, порождёное,

Свет Алешенька чудородыч млад.

«Ах ты, мать моя, родна матушка,

Свет Амир фа Тимофеевна!

Дай ты мне благословеньице,

Благословеньице позаочное,

Погулять мне по белу свету». -

«Ах ты гой еси, чадо милое,

Чадо милое, порожденое,

Порржденое однокровное,

Свет Алешенька чудородович!

Ты не можешь, Алёша, на коне сидеть,

Ты не можешь, Алеша, конем владеть,

Булатная сабелька тебе вбтяжела,

Златая колчуга тебе вбдолга». -

«Ах ты гой еси, мать родимая,

Свет Амирфа Тимофеевна!

Я Могу, Алеша, на коне сидеть,

Я могу, Алеша, конем владеть,

Я могу, Алеша, копьем шурмовать,

Булатная сабелька мне вблегка,

Златая колчуга мне вокоротка».

Что не белая береза к земле клонится

Приклоняется Алеша к своей матушке

Приклоняется Алеша ко родимоей,

Он и просит у се благословеньипа.

Он и просит у ее, он великого:

«Благослови-ка ты меня, матушка,

Благослови меня ты, родимая,

Да со Скимом-зверем поборотися,

Да со Скимом-зверем порататися».

А дала же ему матушка благое ловеньице,

А дала же ему родимая великое.

Он садился же, Алеша, на добра коня,

На добра коня богатырского.

Он поехал же, Алеша, во чисто поле,

Он поехал же, Алеша, во раздольице.

Выезжал-то Алеша на долинушку,

Выезжал-то Алеша на широкую.

Увидал же Алешу сам-от Ским-от зверь,

Он вставал, вор-собака, на задни ноги,

На задни ноги, на остры когти,

Наперед на нем шерстка перепрокинулась.

Закричал же вор-собака по-звериному,

Засвистал же вор-собака по-змеиному.

Да дрались они, рубились трое суточки,

Не пиваючи, не едаючи,

Со добра коня не слезаючи.

Порубил его Алеша на мелки части,

Раскидал его Алеша по чисту полю,

По чисту полю, по раздольицу.

Выезжал же Алеша на дороженьку,

Выезжал же Алеша на широкую,

Он поехал же Алеша к своей матушке.

АЛЕША ПОПОВИЧ И ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

Во славном было во городе во Ростове,

У того попа ростовского

Едино было чадо милое,

Удал добрый молодец на возрасте

По имени Алешенька млад.

И стал Алешенька конем владеть,

И стал Алешенька мечом владеть,

Приходит Алешенька ко своему родителю,

К тому попу ростовскому,

И падает ему во резвы ноги,

И просит у него благословеньица

Ехать да во чисто поле во раздольице

Ко тому ли ко синю морю,

На те же тихи заводьи,

Стрелять гусей, белых лебедей,

Перистых, пушистых серых утицей,

И стрелять во мерочки во польские,

Во то ли вострие ножевое.

И просил он себе у родного батюшки,

У того ли попа ростовского,

Себе дружинушку хорошую,

Хорошую да хоробрую.

И дал ему ростовский поп,

Своему чаду милому,

Благословенье с буйной головы до резвых ног,

И пошел же Алешенька на конюшен двор

Со своей дружиною хороброю,

И брали они коней добры их,

Надевали они на коней седелушки черкасские,

И затягивали подпруги шелковые,

И застегивали костылечки булатные

Во ту ли кость лошадиную,

И сами коню приговаривают:

«Уж ты конь, ты конь, лошадь добрая!

Не оставь ты, конь, во чистом поле

Серым волкам на растерзанье,

Мерным воронам на возграенье,

А сильным поляницам на восхваленье».

Надевали на коней узду тесмяную,

И сами коню приговаривают:

«То не для-ради басы-гради крепости,

А не для-ради поездки богатырские,

Для-ради выслуги молодецкие».

Надевал Алешенька латы кольчужные,

Застегивал пуговки жемчужные

И нагрудничек булатный,

И брал свою сбрую богатырскую:

Во-первых, копье долгомерное,

Во-вторых, саблю острую,

Во-третьих, палицу боевую,

В налучничек тугой лук

Да двенадцать стрелочек каленыих;

Не забыл чинжалище, свой острый нож.

Только видели удала, как в стремена вступил,

А не видели поездки богатырские,

Только видели - в чистом поле курево стоит.

Курево стоит, да дым столбом валит.

У рек молодцы не стаивали,

Перевоза молодцы не крикивали.

Они ехали из утра день до вечера

И доехали до разстаньюшка великого

На три дорожечки широкие:

Первая дорожечка во Киев-град,

Друга дорожечка во Чернигов-град,

Третья дорожечка ко синю морю,

Ко тому ко камешку ко серому,

Ко тому ко бережку ко крутому,

На те же тихи вешни заводьи.

И говорил тут Алеша Попович млад:

«Уж ты гой еси, дружина добрая,

В котору дорожку наш путь лежит,

В Киев ли ехать, аль в Чернигов,

Аль к тому морю синему?»

И говорит дружина хоробрая:

«Уж ты гой еси, Алеша Попович млад!

Если ехать нам да во Чернигов-град,

Есть во Чернигове вина заморские,

Вина заморские да заборчивые,

По стаканчику выпьем, по другому хочется,

А по третьему выпьешь, душа горит;

Есть там калашницы хорошие,

По калачику съедим, по другому хочется,

По другому съедим, по третьему душа горит.

Есть там девушки хорошие,

Если на девушку взглянешь, так загуляешься,

И пройдет про нас славушка немалая,

Ото востока слава до запада,

До того города до Ростовского,

До того ли попа до ростовского,

До твоего батюшки-родителя.

Поедем-ко мы, Алешенька, в Киев-град

Божьим церквам помолитися,

Честным монастырям поклонитися».

И поехали они ко городу ко Киеву.

Под тем под городом под Киевом

Солучилося несчастьице великое:

Обостала его сила неверная

Из той орды да великие,

По имени Василий Прекрасный,

И страшно, грозно подымается,

Нехорошими словами похваляется:

Хочет красен Киев в полон взять,

Святые церкви в огонь спустить,

А силу киевску с собою взять,

А князя Владимира повесить,

Евпраксию Никитичну взамуж взять.

И говорил-то тут Алеша Попович млад:

«Уж ты гой еси, дружинушка хоробрая!

Не поедем-ко мы теперича во Киев-град,

А напустимся на рать - силу великую,

На того ли Василия Прекрасного,

И слободим от беды красен Киев-град;

Выслуга наша не забыдется,

А пройдет про нас слава великая -

Про выслугу нашу богатырскую,

И узнат про нас старый казак Илья Муромец,

Илья Муромец сын Иванович,

Не дошедши, старик нам поклонится».

И попускал он с дружинушкой хороброю

На ту силу - рать великую,

На того Василия Прекрасного,

И прибил тое силу - рать великую,

Кое сами, кое кони топчут,

И разбежалась рать - сила великая

По тому полю широкому,

По тем кустам ракитовым,

Очистила дорожку прямоезжую.

Заезжали они тогда во красен Киев-град

Ко тем же ко честным монастырям.

И спросил-то их Владимир-князь:

«И откуль таки вы, добры молодцы,

И коими дорогами, каким путем?» -

«Заехали мы дорожкой прямоезжею».

И не просил их князь на почестей стол,

И садились тут добры моодцы на добрых коней,

И поехали они во чисто поле

Ко тому, ли городу Ростовскому,

Ко тому ли попу ростовскому.

Прошла славушка немалая

От того ли города Ростовского

До того ли до города до Киева,

До тое ли до горы до Черниговки,

До того ли шеломя окатистого,

До тое ли березоньки кудрявые,

До того ли шатра белополотняного,

До того ли удала добра молодца,

А по имени Ильи Муромца,

Что очистилась дорожка прямоезжая

От того ли Алешеньки Поповича:

И сам же старый да удивляется,

Уж как ездили добры молодцы да по чисту полю,

А не заехали удалы добры молодцы ко старому

Хлеба-соли есть да пива с медом пить.

Садится стар да на добра коня,

Приезжает стар да в красен Киев-град

Ко тому ли ко столбу точеному,

Ко тому ли колечку ко витому,

Ко тому ли дворцу княжескому,

Ко тому крылечику прекрасному.

Не ясен сокол да опускается,

А то стар казак с коня соскакивает,

Оставляет коня не приказана, не привязана,

Забегает стар на красно крыльцо

И проходит новы сени,

И заходит во светлу гридню,

И приходит старый, богу молится,

На все стороны поклоняется.

Челом бьет ниже пояса:

«Уж ты здравствуешь, князь стольно-киевский,

Уж ты здравствуешь, Апраксия-королевична!

Поздравляем вас с победою немалою.

Залетались сюды добры молодцы,

По имени Алешенька Попович млад

Со своей дружинушкой хороброю?»

Отвечает ему князь стольно-киевский:

«Заезжали добры молодцы ко тем честным пастырям,

Уж я их к себе в дом да не принял,

И уехали они во далечо чисто поле».

И сказал тут стар казак:

«Собери-тко-ся, князь Владимир, почестей пир,

Позови-тко-ся Алешу Поповича на почестей пир,

Посади-тко-ся Алешу во большо место,

И уподчуй-ко-ся Алешу зеленым вином,

Зеленым вином да медом сладкиим,

И подари-тко-ся Алешу подарочком великиим.

И прошла уже славушка немалая

Про того Алешеньку Поповича

До той орды до великие, До той Литвы да поганые -

До того Батея Батеевича». -

«Да кого же нам послать за Алешенькой,

Да попросить его на почестен пир?

И послать нам Добрынюшку Никитича».

И поехал Добрынюшка Никитич млад,

Не дошедши, Добрынюшка низко кланялся:

«Уж ты гой еси, Алеша Попович млад!

Поедем-ко-ся во красен Киев-град

Ко ласкову князю ко Владимиру

Хлеба-соли есть да пиво с медом пить,

И хочет тебя князь пожаловать».

Ответ держит Алеша Попович млад:

«На приезде гостя не употчивал,

На отъезде гостя не употчивать».

Говорит тут Добрынюшка во второй након:

«Поедем, Алёшенька, во красен Киев-град

Хлеба-соли есть, пиво с медом пить,

И подарит тебя князь подарочком хорошим.

Да еще звал тебя старой казак

Илья Муромец сын Иванович,

Да звал тебя Дунаюшко Иванович,

Да звал тебя Василий Касимеров,

Да звал тебя Потанюшко хроменький,

Да звал тебя Михайлушко Игнатьевич».

Тогда садился: Алеша на добра коня

С той дружинушкой хороброю,

Поехали они во далече чисто поле

Ко тому ко граду ко Киеву.

И заезжают они не дорожкой, не воротами,

А скакали через стены городовые,

Мимо тое башенки наугольные

Ко тому же ко двору княженецкому.

Не ясен сокол с воздуху спускается,

А удалы добры молодцы

Со своих коней соскакивают;

У того же столба у точеного,

У того же колечка золоченого,

А оставили коней неприказаных, непривязаных.

Выходил тут на крыльцо старый казак

Со князем со Владимиром,

Со княгинюшкой Апраксиею;

По колено-то у Апраксии наряжены ноги в золоте

А по локоть-то руки в скатном жемчуге,

На груди у Апраксий камень и цены ему нет.

Не дошедши, Апраксия низко поклонилася

И тому же Алешеньке Поповичу:

«Уж многодетно здравствуй, ясен сокол,

А по имени Алешенька Попович млад!

Победил ты немало силы нонь,

И слободил ты наш красен Киев-град

От того ли Василия Прекрасного;

Чем тебя мы станем теперь, Алешу, жаловать?

Пожаловать нам сёла с присёлками,

А города с пригородками.

И тебе будет казна не затворена,

И пожалуй-ко-ся ты к нам на почестей стол».

И брала Алешеньку за белу руку

И вела его в гридни столовые,

Садила за столы дубовые,

За скатерти перчатные,

За кушанья сахарные,

За напитки розналивчатые,

За тую же за матушку белу лебедь.

Да сказал же тут Владимир стольно-киевский:

«Слуги верные, наливайте-тко-сь зелена вина,

А не малую чарочку - в полтора ведра;

Наливайте-тко-сь еще меду сладкого,

Наливайте-тко-сь еще пива пьяного,

А всего четыре ведра с половиною».

А принимает Алешенька одною рукой

И отдает чело на все четыре стороны,

И выпивал Алешенька чары досуха;

А особенно поклонился старику Илье Муромцу,

И тут-то добры молодцы поназванились:

Назвался старый братом старшиим,

А середниим Добрынюшка Никитич млад,

А в третьих Алешенька Попович млад,

И стали Алешеньку тут жаловать:

Села с приселками, города с пригородками,

А казна-то была ему не закрыта.

АЛЕША ПОПОВИЧ И ТУГАРИН

Да и едет Тугарин-то да Змеёвич же,

Да и едет Тугарин да забавляется;

Впереди-то бежит да два серых волка,

Два серых-то волка да два как выжлока;

Нозади-то летят да два черных ворона,

Да и едет Тугарин да похвяляется:

Я город-от Киев да во полон возьму,

Уж я божьи-ти церкви да все под дым спущу,

Уж я русских богатырей повышиблю,

Да и князя-та Владимира в полон возьму,

Да княгиню Апраксию с собой возьму».

Приезжал-то Тугарин да в стольный Киев-град,

Приезжал-то ко князю да ко Владимиру.

Да встречат-то его батюшка Владимир да стольно, киевский

Да со матушкой княгиней Апраксией-королевичной.

Заводилось пированье да тут почестей стол,

Да собиралися все князьй и все бояра.

Тут несли как Тугарина за дубовый стол,

Да несло двенадцать слуг да ведь уж Князевых

Да на той же доски да раззолоченой.

Да садился Тугарин да за дубовый стол,

Да садилася матушка княгиня Апраксия - королевична.

Да принесли-то ведь как да лебедь белую.

Она рушала, матушка Апраксия, лебедь белую

Да урезала да руку правую;

Тот же Тугарин-от Змеевич же

Да целиком-то сглонул да лебедь белую.

Да сидел-то Алешенька Попович же,

Он сидел-то на печке да на муравчатой,

Он играл-то во гусли да яровчатые;

Да и еам-то Алешенька да надсмехается

Да над тем над Тугарином Змеевичем:

«Еще у нас-то, у дядюшки, была корова старая,

Да и охоча корова да по поварням ходить,

Да и охоча корова ёловину исть;

Да ёловины корова да обожралася.

Да тебе-то, Тугарин, будет така же смерть».

Да уж тут-то Тугарину за беду пришло,

За великую досаду да показалося.

Алешу стрелял он вилочкой серебряной.

Да на ту пору Алешенька ухватчив был,

Да ухватил-то он вилочку серебряну.

Да и говорит-то Тугарин-от Змеевич же:

«Еще хошь ли, Алешенька, я живком схвачу,

Еще хошь ли, Алешенька, я конем стопчу,

Я конем-то стопчу, да я копьем сколю?»

Да по целой-то ковриге да кладет на щеку.

Да сидит-то Алешенька Попович же,

Да сидит-то на печке да на муравленой,

Да играт-то во гусельцы в яровчатые,

Да сидит, над Тугарином насмехается:

«У нас, у дядюшки, была собака старая,

Да охоча собака да по пирам ходить;

Да и костью собака да задавилася,

Да тебе-то, Тугарин, будет така же смерть»,

Да и тут-то Тугарину за беду пришло,

Да за великую досаду да показалося;

Да ухватил-то он ножичек булатный же,

Да он стрелял Алешеньку Поповича.

Да на ту пору Алешенька ухватчив был,

Да ухватил-то он ножичек булатный же.

Да говорит ему Тугарин-от да Змеевич же:

«Еще хошь-то, Алешенька, живком схвачу,

А хошь-то, Алешенька, конем стопчу,

Да конем-то стопчу, да я копьем сколю?»

Да сидит-то Алешенька Попович же,

Да сидит-то на печке да на муравленой,

Он играт-то во гусли да яровчатые,

Да сидит-то, над Тугарином насмехается.

Да тут-то Тугарину за беду пришлось,

За великую досаду да показалося.

Да бежал тут Тугарин да ведь вихрем вон,

С за тех же столов да он дубовых же,

Из-за тех же напиток да разноличныих,

Из-за тех же ествов сахарных же,

Еще звал-то Алешу да ехать во чисто поле.

Еще тут Алешенька не трусливый был,

Да и брал-то коня да лошадь добрую,

Да взял-то он сабельку ту вострую,

Еще взял-то он палицу буёвую,

Да брал он копье да долгомерное.

Выезжали с Тугарином на чисто поле.

У Тугаринова коня да крыльё огненно,

Да летает-то конь да по поднебесью.

Говорит тут Алешенька Попович же:

«Нанеси, бог, бурсачка да часта дожжичка».

Нанесло тут бурсачка да часта дожжичка.

Тут спускался у Тугарина конь да из поднебесья

Да на матушку да на сыру землю.

Говорит-то Алешенька Попович млад;

«Уж ты ой еси, Тугарин да Змеевич же!

Оглянись-ка назад: там стоит полк богатырей».

Оглянулся Тугарин Змеевич же.

Да на ту пору Алешенька ухватчив был,

Ухватил-то он сабельку ту вострую,

Да и сек у Тугарина буйну голову.

Да тут-то Тугарину славы поют.

Он рассек-то его на мелки речеки,

Он рассеял-развеял да по чисту полю.

Да черным воронам да на пограянье,

Да птичкам-пташицам да на потарзанье.

Да Тугаринову голову да на копье садил

Да повез-то ей да в стольный Киев-град -

А и князю Владимиру в подарочки.

Да привез он ко князю да ко Владимиру,

Да говорит тут Алешенька Попович млад:

«Да уж ты ой еси, Владимир-князь стольно-киевский!

Ты возьми-тко Тугаринову голову да и в подарочки;

Да хошь рубахи бучь да и пиво вари».

Уж тут-то князь Владимир да возрадовался,

Дарил-то Алешеньку подарочками,

Да подарками дарил его великими,

Еще взял-то Алешеньку во служеньице.

АЛЕША ПОПОВИЧ И НАХВАЛЬЩИК

Еще было во городе Киеве,

Ше у ласкового князя у Владимира

Еще было на дворе ведь три богатыря;

Проживали всё у князя у Владимира,

Сберегатели были красну Киеву,

Щe тому ли князю всё Владимиру,

Апраксии-то же были королевичне,

Как любимой-то ведь Князевой племяненки,

Еще душечки-то были Марфы Митревны.

Говорил-то тут казак да Илья Муромец,

Илья Муромец, казак, да сын Иванович:

«Нам ведь полно этта жить в красном Киеве!

Мы поедем-ко, братцы, во чисто полё».

Они скоро же тут да собиралися,

Еще скоро они тут да отправлялися,

Еще садились на добрых же на своих коней,

На своих же коней на богатырскиих;

Приезжали они да во чисто полё,

Разоставили шатры белополотняны;

Они стали по чисту полю поезживать, -

Ничего же во чистом поле не наехали:

Ни гусей-то, ни лебедей,

Ни пернясчатых-то мелких они уточек.

Пристигала их-то в поле ночка темная,

Ночка темна пристигала, ночь осённая.

Ще по утру-ту было, утру раннему,

По восходу-ту было солнца красного,

По закату-ту было луны светлые:

У того ли у старого стариньшины,

У того ли всё у Ильи, Ильи Муромца,

Как забил-то его конь да правой ножечкой

Що о ту ли о матушку сыру землю,

Що о те ли всё о камешки о серые.

Пробужается Илья ведь от крепкого сну;

Он свежой водой ключевой умывается,

Тонким, белым полотенцем утирается,

Он ведь смотрит во трубочку подзорную.

Там ведь ездит татарин на добром кони,

Величиной-то ведь татарин как сильнёй бугор!

Он ведь ездит, собака, похваляется:

«Я приеду же, приеду ко белым шатрам,

Отрублю я, отсеку я буйны головы,

Раскинаю, размечу я по чисту полю.

Я ведь только боюсь же старого стариньшины,

Я того ли ведь Ильи да боюсь Муромца:

Що гремит-то про него слава великая,

Разошлась же эта славушка по всей земли,

Що ведь силой же Илья да весьма сильный есть,

Во чистом же поли ему смерть была не писана».

Говорит-то тут Илья, да Илья Муромец!

«Проезжайте-ко вы, братцы, попроведайте.

Я пошлю разве Алешеньку Поповича:

Еще сила у ёго да не против людей,

Не против будет Добрынюшки Никитича»,

Тут ведь скоро как Алешенька собирается,

Как садится он-ведь всё да на добра коня.

Они съехались с татарином, ударились,

Еще друг друга до-болька не ранили,

Еще съехались они да во второй же раз;

Победил-то тут Алешенька Попович млад.

Как упал-то тут татарин на сыру землю, -

Не доехал же до города до Киева,

Не доехал же, собака, он до князя до Владимира,

Как до душечки ведь Марфы, Марфы Митревны«

И скоро же они да собиралися,

Как поехали они да в красен Киев-град

Що ко ласковому князю ко Владимиру.

Как встречает, князь Владимир, он богатырей,

Собирает он, на радости почесён пир.

Повелась ведь тут да славушка великая.

Как его-то честь-хвала да богатырская

О том об Алешеньке Поповиче.

АЛЕША ПОПОВИЧ И ЕКИМ ИВАНОВИЧ

Ай во славном-то было-то в прекрасном Острове

Во прекрасном-то было, славном городе,

Там два ясного два сокола вылетыват,

Выезжают два дородна добра молодца,

Во два русского могучего богатыря:

Во-перьвых-то, всё Алешенька Левонтьевич,

Да Левонтьевич Алешенька Попович млад,

Во вторых-то, ведь крестовый его брателко,

Еще тот ли Еким да все Иванович.

Они едут, едут братьица крестовые,

Они бок ведь о бок едут, плечо о плечо,

Нога о ногу гуляют, стремя о стремя;

Да поехали они-то в три дорожки прямоезжие,

В ту дорожечку поехали, к чисту полю.

Они ехали по полю, полю чистому,

Ничего совсем во поле не наехали,

Что ни гуся-та они, ни белой лебеди,

Никакого они зверя-та рысучего,

Да рысучего зверя, все бегучего,

Только наехали два брателка крестовые

Во чистом они поли всё сер горюч камень.

Говорил-то Алешенька Попович млад,

Что Попович млад Алешенька Левонтьевич,

Говорил своёму брателку крестовому,

Что крестовому он брателку, названому,

Ай тому ли он Екиму всё Ивановичу:

«Уж ты гой еси, крестовый ты мой брателко!

Ты смотри-ко, смотри грамоту, прочитывай».

Он смотрел-то скоро грамотку, прочитывал;

Как написана была-то грамотка словами золотыми

Всё говорил-то он крестовому все брателку,

Богатырю Алешеньке Поповичу:

«Прочитал я, рассмотрел всё эту грамоту;

Всё расписаны дорожечки да прямоезжие:

Как перва лежит дорожка прямоезжая,

Что во тот она лежит, лежит во Муром-град,

Как втора лежит дорожка прямоезжая,

Что во тот лежит она Чернигов-град,

Что третья лежит дорожка прямоезжая,

Она прямо во славен красен Киев-град,

Ко тому ли всё ко князю ко Владимиру».

Говорил-то тут Еким да всё Иванович:

«Ты подумай-ко, крестовый ты мой брателко,

Нам куда-то теперь ехать, куда путь держать?»

Говорит ему Алешенька Левонтьевич:

«Мы поедем, брателко, теперече в чисто поле,

Из чиста поля поедем в красен Киев-град».

Недалече во чисто поле подъехали, -

Соходили добры молодцы да со добрых коней,

Что спускали своих-то коней добрых тут,

Что спустили они коничков да в зелена луга,

В зелены они в луга, хоть ко Офрак-реки;

Еще сами они ставили белы шатры полотняны,

Повалились во белы шатры, да всяк во свой шатер,

Тут не спится-то Алешеньке Поповичу,

Он не спит, всё не спит, сам больше так лежит;

Пробужается поутру он ранешенько,

Он свежой водой ключовой умывается,

Тонким белым полотенцем утирается,

Он ведь молится на всток сам богу-господу,

Сам пошел же в ту он сторону, всё ко Офрак-реки.

Тут идет к нему калика перехожая,

Перехожа-то калика, переброжая;

Говорит ему калика перехожая:

«Уж ты здравствуй-ко, дородный добрый молодец,

Еще русский сильный ты, могучий же богатырь ты!»

Говорит-то тут Алешенька Попович млад:

«Уж ты здравствуй-ко, калика перехожая,

Перехожа ты калика, переброжая!»

Удивляется Алешенька тому диву:

На калике-то ведь на ногах полапотки

Как расшиты, всё сплетены из семи шелков,

На калике-то всё шуба соболиная,

Соболиная шуба, долгополая,

На головушке шляпа сорочинская,

Сорочинская шляпа, земли греческой,

Как ведь маленько личе его да с чистым серебром,

Подбородок с бородой-то у его увито красным золотом,

Шепалыга подорожная у его в руках еще в тридцать пуд,

Как облита у его да свинцом, греческим,

Говорил-то он таковы речи:

«Что не ты ли, добрый молодец,

Что не ты ли ведь Алешенька Попович млад?

Я ведь шел-то как сегодня по чисту полю,

Я ведь видел-то сегодня чудо чудное.

Чудо чудное сегодня, диво дивное:

Еще ездит по чисту полю змеище всё Тугарище;

Еще конь-от под им да будто зверь страшной;

Он ведь змеище-то Тугарище -

Три сажени-то больших печатныих,

Как переносье его будто палка дровокольная;

Как ведь у его на себе-то платья было цветного,

Еще платьица на ём да на сто тысячей,

На добром кони убор - дак цены не было;

У коня-та ведь из ноздрей да искры сыплются,

Еще из роту ведь у коня дак пламя пашет тут».

Говорил-то тут Алешенька Попович млад,

Что Попович млад, Алешенька Левонтьевич:

«Уж ты дай-ко, дай мне-ко, калика перехожая,

Перехожа ты калика, переброжая,

Мне-ка дай-ко ты каличье платье цветное,

Надевай-ко ты мое-то всё ведь платьице». -

Они скоро тут с каликой-то переменилися.

Говорит еще калика-та Алешеньке Поповичу:

«Ведь крычит еще змеище-то да во всю голову:

«Этот где же есть Алешенька Попович млад?

Я его буду не бить его, не учити,

Разорву его возьму я скоро надвое».

Нарядился он в каличье платье в черное,

Взял он в руки шепалыгу подорожную,

Он приходит ко змеищу-ту близехонько.

Он кричит ему, змеище, во всю голову, -

Мать сыра-та ведь земля да всё колыблется:

«Не видал ли ты, калика перехожая,

Тут не ездит ли Алешенька Попович млад?»

Говорит-то тут калика перехожая:

«Не видал ведь я Алешеньки Поповича;

Ты крычи мне-ка, змей, пуще, чтобы слышал я, -

Ничего-то я теперь да всё не слышу ведь,

Я не слышу-то, не вижу я речей твоих».

Тут поверил-то змеище калике, что таки речи;

Он походит-то к калике он близёхонько.

Он ведь хлопнул шепалыгой подорожною,

Он по той-ли по его-то все по головы;

Тут свалился змей Тугарин со добра коня.

Он садился-то ему всё на черны груди.

Тут Тугарин ведь ему, змеище, взмолится:

«Уж ты гой еси, калика перехожая,

Перехожа ты калика, переброжая!

Что не сам ли ты - Алеша всё Попович млад?

Ты опусти меня, спусти да ты живого всё». -

«Не спущу-то я тебя на свет живого тут».

Отрубил он взял, отсек да буйну голову.

Нарядился всё Тугарина да в платье, в цветное,

Он садился на его всё на добра коня;

Еще платье у его ведь было на сто тысячей,

Ай убор-то у коня-то - цены не было.

Он поехал тут ко брателку крестовому,

Ай к тому-ли он к Екиму-ту Ивановичу.

Тут увидел его брателко крестовый-от;

Он ведь думат - едет змей Тугарин сам;

Он наладил всё свою да стрелочку каленую,

Он стрелял-то всё в Алешеньку Поповича.

Он свалился тут, Алешенька, с добра коня;

Он отсек взял у его всё буйну голову,

Отдирал-то он с его да платье цветное,

Он увидел на грудях его да золотой-от крест;

«Охте мне-ценько теперече. тошнешенько!

Я убил-то своего брата крестового»,

Говорил-то тут калика перехожая:

«Ты не плачь, не плачь, Еким да ты Иванович,

Не груби своего сердца богатырского:

У мне есть-то ведь с собой жива вода и мертвая;

Оживлю тебе я брателка крестового,

Я того тебе Алешеньку Поповича.

Избрызгал-то он ведь тело всё Алешеньки.

Что збрызгал-то ведь калика водой мертвою,

Поливал-то он да всё живой водой;

Ото сну как будто молодец да пробудился тут.

Они сели на добрых коней, поехали,

Как поехали они да в красен в Киев-град;

А Алешенька поехал на кони да на змеёвом-то.

Ай калике отдавал он своего коня.

А приехали они да в красен Киев-град

Что ко ласковому князю ко Владимиру,

Навезли они от змея злата-сёребра.

АЛЕША ПОПОВИЧ И СЕСТРА ПЕТРОВИЧЕЙ

A вo стольном во городе во Киеве,

Вот у ласкова князя да у Владимира,

Тут и было пированье-столованье,

Тут про русских могучих про богатырей,

Вот про думных-то бояр да толстобрюхиих,

Вот про дальних-то купцей-гостей торговыих,

Да про злых-де полянин да преудалыих,

Да про всех-де хрестьян да православныих,

Да про честных-де жен да про купеческих.

Кабы день-от у нас идет нынче ко вечеру,

Кабы солнышко катятся ко западу,

А столы-те стоят у нас полустолом,

Да и пир-от идет у нас полупиром;

Кабы вси ле на пиру да напивалися,

Кабы вси-то на честном да пьяны-веселы,

Да и вси ле на пиру нынь прирасхвастались,

Кабы вси-то-де тут да приразляпались;

Как иной-от-де хвастат своей силою,

А иной-от-де хвастат своей сметкою,

А иной-от-де хвастат золотой казной,

А иной-от-де хвастат чистым серебром,

А иной-от-де хвастат скатным жемчугом,

И иной-от-де домом, высоким теремом,

А иной-от-де хвастат нынь добрым конем,

Уж как умной-от хвастат старой матерью,

Как глупой-от хвастат молодой женой.

Кабы князь-от стал по полу похаживать,

Кабы с ножки на ножку переступывать,

А сапог о сапог сам поколачиват,

А гвоздёк о гвоздёк да сам пощалкиват,

А белыми-ти руками да сам размахиват,

А злачными-то перстнеми да принабрякиват,

А буйной головой да сам прикачиват,

А желтыми-то кудрями да принатряхиват,

А ясными-то очами да приразглядыват,

Тихо-смирную речь сам выговариват;

Кабы вси-ту-де тут нонь приумолкнули,

Кабы вси-ту-де тут нонь приудрогнули:

«Ох вы ой есь, два брата родимые,

Вы Лука-де, Матвей, дети Петровичи!

Уж вы что сидите будто не веселы?

Повеся вы держите да буйны головы,

Потупя вы держите да очи ясные,

Потупя вы держите да в мать сыру землю.

Разве пир-от ле для вас да всё нечестен был?

Да подносчички для вас были невежливы,

А невежливы были, да не очестливы?

Уж как винны-то стаканы да не доходили,

Али пивны-то чары да не доносили?

Золота ле казна у вас потратилась?

Али добры-ти кони да приуезжены?»

Говорят два брата, два родимые:

«Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь?

А пир-от для нас право честен был,

А подносчички для нас да были вежливы,

Уж как вежливы были и очестливы,

Кабы винны стаканы да нам доносили,

Кабы пивные-ти чары да к нам доходили.

Золотая казна у нас да не потратилась,

Как и добрых нам коней не заездити,

Как скачен нам жемчуг да все не выслуга,

Кабы чистое серебро - не похвальба,

Кабы есть у нас дума да в ретивом сердце;

Кабы есть у нас сестра да все родимая,

Кабы та же Анастасья да дочь Петровична,

А никто про нее не знат, право, не ведает,

За семима-те стенами да городовыми,

За семима-ти дверьми да за железными,

За семима-те замками да за немецкими».

А учуло тут ведь ухо да богатырское,

А завидело око да молодецкое,

Тут ставает удалый да добрый молодец

Из того же из угла да из переднего,

Из того же порядку да богатырского,

Из-за того же из-за стола середнего,

Как со той же со лавки, да с дубовой доски,

Молодые Алешенька Попович млад;.

Он выходит на середу кирпищат пол,

Становился ко князю, да ко Владимиру:

«Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь!

Ты позволь-ко, позволь мне слово вымолвить,

Не позволишь ле за слово ты сказнить меня,

Ты казнить, засудить, да голову сложить,

Голову-де сложить, да ты под меч склонить».

Говорит-то-де тут нынче Владимир-князь:

«Говори ты, Алеша, да не упадывай,

Не единого ты слова да не уранивай».

Говорит тут Алешенька Попович млад:

«Ох вы ой есь, два брата, два родимые!

Вы Лука-де, Матвей, дети Петровичи!

Уж я знаю про вашу сестру родимую, -

А видал я, видал да на руки сыпал.

На руки я сыпал, уста целовывал».

Говорят-то два брата, два родимые:

«Не пустым ли ты, Алеша, да похваляешься?»

Говорит тут Алешенька Попович млад:

«Ох вы ой еси, два брата, два родимые!

Вы бежите-ко нынь да вон на улицу,

Вы бежите-ко скоре да ко свою двору,

Ко свою вы двору, к высоку терему,

Закатайте вы ком да снегу белого,

Уж вы бросьте-ткось в окошечко косящато,

Припадите вы ухом да ко окошечку, -

Уж как чё ваша сестра тут говорить станет».

А на то-де ребята не ослушались,

Побежали они да вон на улицу,

Прибежали они да ко свою двору,

Закатали они ком да снегу белого,

Они бросили Настасье да во окошечко,

Как припали они ухом да ко окошечку,

Говорит тут Настасья да дочь Петровична:

«Ох гы ой еси, Алешенька Попович млад!

Уж ты что рано идешь да с весела пиру?

Разве пир-от ле для те право не честен был?

Разве подносчички тебе были не вежливы?

А невежливы были да не очестливы?»

Кабы тут-де ребятам за беду стало,

За великую досаду показалося,

А хочут они вести ее во чисто поле.

Кабы тут-де Алешеньке за беду стало,

За великую досаду показалося.

«Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь!

Ты позволь мне, позволь сходить посвататься,

Ты позволь мне позвать да стара казака,

Ты позволь мне - Добрынюшку Никитича,

А ребята-ти ведь роду-ту ведь вольного,

Уж как вольного роду-то, смиренного».

Уж позволил им солнышко Владимир-князь,

Побежали тут ребята скоро-наскоро,

Они честным порядком да стали свататься.

Подошли тут и русски да три богатыря,

А заходят во гридню да во столовую,

Они богу-то молятся по-ученому,

Они крест-от кладут да по-писаному.

Как молитву говорят полну Исусову,

Кабы кланяются да на вси стороны,

А Луки да Матвею на особицу:

«Мы пришли нынь, ребята, к вам посвататься,

Кабы с честным порядком, с весела пиру,

А не можно ле как да дело сделати?

А не можно ле отдать сестра родимая?»

Говорит тут стар казак Илья Муромец:

«Не про нас была пословица положена,

А и нам, молодцам, да пригодилася:

Кабы в первой вины да, быват, бог простят,

А в другой-то вины да можно вам простить,

А третья-то вина не надлежит еще».

Подавал тут он ведь чару зелена вина,

Не великую, не мал у - полтора ведра,

Да припалнивал меду тут да сладкого,

На закуску калач да бел крупищатый;

Подавают они чару да обема. рукмй,

Поближешенько они к има да придвигаются,

Понижешёнько они им да поклоняются,

А берут-то-де чару единой рукой,

А как пьют-ту-де чару к едину духу,

Кабы сами они за чарой выговаривают:

«А оммыло-де наше да ретиво сердце,

Звеселило у нас да буйну голову».

Веселым-де пирком да они свадебкой

Как повыдали сестру свою родимую

За того же Алешеньку Поповича.

ДУНАЙ ИВАНОВИЧ И НАСТАСЬЯ

Ходил Дунаюшко да из орды в орду,

Из орды в орду да из земли в землю;

Пришел Дунай к королю в орду.

Уж он три года служил да во конюшниках,

Уж он друго три служил да он во ключниках.

Уж он третье три служил да на новых сенях.

Уж он день стоит да на новых сенях,

Ночку спит да в новой спаленке,

Он на той кроваточке тесовый,

Он на той периночке пуховый,

Спит со душенькой с Настасьей-королевичной,

У того ли короля да шаховинского

Заводилось пированьице, почестей пир.

Не зовут Дуная на почестей пир,

Он походит, Дунай, да на почестей пир.

Унимат его Настасья-королевична:

«Не ходи, Дунай, да на почестей пир;

Не ровно, Дунаюшко, похвастаешь,

Не ровно словечико вымолвишь».

Не слушал Дунай Настасьи-королевичной,

Он походит, да Дунай, на почестей пир,

Он садился, Дунай, да за средни столы,

Еще вси на пиру да напивалися,

Еще вси-ты на честном да пьяные-вёселы,

Еще вси на пиру да прирасхвастались:

Иной - тот ведь хвастат золотой казной,

А иной - тот ведь хвастат добрым конем,

А иной - тот ведь хвастат вострым копьем,

А и умной - тот хвастат отцом-матушкой,

Да безумный - тот хвастат молодой женой,

Неразумный - тот хвастат родимой сестрой.

Тут сидит Дунаюшко, не ест, не пьет,

Он не ест, не пьет, да и не кушает,

Он ничем, Дунай, да не похвастает.

Тут спроговорил король да шаховинские:

«Уж ты что же, Дунаюшко, не ешь, не пьешь,

Ты не ешь, не пьешь, не кушаешь?» -

«Еще нечем мне, Дунаюшку, похвастати:

У мня нету, Дуная, золотой казны,

У мня нету, Дунаюшка, добра коня,

У мня нету, Дунаюшка, востра копья,

У мня нету, Дуная, отца-матушки,

У мня нету, Дуная, молодой жены,

У мня нету, Дуная, родимой сестры.

Уж я столько, Дунаюшко, похвастаю:

Я ходил-гулял да из орды в орду,

Из орды в орду да из земли в землю;

Я пришел, Дунай, к королю в Литву.

Уж я три года служил у вас в конюшниках,

Уж я друго три служил у вас во ключниках,

Уж я третье три служил да на новых сенях.

Уж я день стою да на новых сенях,

Уж я ночку да в новой спаленке,

Я на той кроваточке тесовый,

Я на той периночке пуховый

Сплю со душенькой с Настасьюшкой с королевичной».

Тут не синее море сколыбалося -

Королевское сердце разгорелося,

Тут скричал король во первой након:

«Уж вы ой еси, пановья-улановья,

Вы такие злы поганые татарина!

Вы берите Дуная да за белы руки,

Вы ведите Дуная во чисто поле,

Отрубите у Дуная буйну голову».

Тута брали его панове-уланове,

И таки злы поганы татарины,

Поводили Дуная во чисто поле,

Приводили Дуная на широкий двор:

Тут спроговорил Дунай да таково слово:

«Уж вы ой еси, панове-уланове,

Вы такие злы поганы татарины!

Проводите тут Дуная вдоль по улице».

Проводили тут Дуная вдоль по улице.

Тут скричал Дунай во первой након:

«Ты прости, прости, вольный белый свет,

Прости, душенька Настасья-королевична!

Приупито было, приуедено,

В красни, в хороши да приухожено,

На белой груди да приулёжано».

Во первой након Настасьюшка не слышала.

Он скричал, Дунай, да во второй након:

«Ты прости, прости, да вольный белый свет,

Прости, душенька Настасья-королевична!

Приупито было, приуедено,

В красни, в хороши да приухожено,

На белой груди было улёжано».

Во второй након Настасьюшка услышала,

Бросалася Настасьюшка по плеч в окно:

«Уж вы ой еси, панове-уланове,

Вы таки злы поганы татарины!

Вы ведите Дуная на широкий двор,

Вы возьмите со конюшна двора конюха.

Вы сведите ёго да во чисто поле,

Отрубите у ёго да буйну голову».

Приводили Дуная да на широкий двор.

Надавала она злата, много серебра,

Отпустила Дуная на свою волю,

Сама уехала да во чисто поле.

ПОЕДИНОК ДУНАЯ ИВАНОВИЧА С ДОБРЫНИН НИКИТИЧЕМ

Еще ездил Добрынюшка во всей земли,

Еще ездил Добрынюшка по всей страны;

А искал собе Добрынюшка наездника,

А искал собе Добрыня супротивника;

Он не мог же найти себе наездничка,

Он не мог же найти себе сопротивничка.

Он поехал во далече во чисто поле.

Он завидял, где во поле шатер стоит.

А шатер-де стоял рытого бархата;

На шатри-то-де подпись была подписана,

А подписано было со угрозою:

«А еще кто к шатру приедет, - дак живому не быть,

А живому тому не быть, прочь не уехати».

А стояла в шатре бочка с зеленым вином;

А на бочке-то чарочка серебряна,

А серебряна чарочка позолочена,

А не мала, не велика, полтора ведра.

Да стоит в шатри кроваточка тесовая;

На кроваточке перинушка пуховая.

А слезывал-де Добрынюшка со добра коня,

Наливал-де он чару зелена вина.

Он перву-ту выпил чару для здоровьица,

Он втору-ту выпил для весельица,

А он третью-ту выпил чару для безумьица.

Сомутились у Добрынюшки очи ясные,

Расходились у Добрынюшки могучи плеча.

Он разорвал шатер дак рытого бархату,

Раскинал он-де по полю по чистому,

По тому же по раздольицу широкому;

Распинал-де он бочку с зеленым вином,

Растоптал же он чарочку серебряну;

Оставил кроваточку только тесовую,

А и сам он на кроваточку спать-де лег.

Да и спит-то Добрынюшка нонче суточки,

Да и спит-де Добрыня двои суточки,

Да и спит-де Добрынюшка трои суточки,

Кабы едет Дунай сын Иванович,

Он и сам говорыт дак таковы слова:

«Кажись, не было не бури и не падеры, -

А все мое шатрышко развоеванок

А распинана бочка с зеленым вином,

И растоптана чарочка серебряна,

А серебряна чарочка позолочена,

А оставлена кроваточка только тесовая,

На кроваточке спит удалой добрый молодец».

Сомутились у Дунаюшки очи ясные,

Разгорело у Дуная да ретиво сердцо,

Закипела во Дунае кровь горючая,

Расходилися его дак могучи плеча.

Он берет же свою дак сабельку вострую,

Замахнулся на молодца удалого;

А и сам же Дунаюшко що-то прираздумался;

«А мне соннбго-то убить на место мертвого;

А не честь моя хвала будет богатырская,

А не выслуга будет молодецкая».

Закричал-то Дунаюшко громким голосом.

Ото сну-де Добрынюшка пробужается,

Со великого похмельица просыпается.

А говорыт тут Дунаюшко сын Иванович:

«Уж ты ой еси, удаленький добрый молодец!

Ты зачем же разорвал шатер дак рыта бархата;

Распинал ты мою боченьку с зеленым вином;

Растоптал же ты чарочку мою серебряну,

А серебряну чарочку позолочену,

Подаренья была короля ляховинского?»

Говорыт тут Добрынюшка Никитич млад:

«Уж ты ой еси, Дунаюшко сын ты Иванович!

А вы зачем же пишете со угрозами,

Со угрозами пишете со великими?

Нам бояться угроз дак богатырскиех,

Нам нечего ездить во поле поликовать».

Еще тут, молодцы, они прирасспорили,

А скочили, молодцы, они на добрых коней,

Как съезжаются удаленьки добры молодцы;

А они билися ведь палочками буёвыми,

Рукояточки у палочек отвернулися,

Они тем боем друг дружку не ранили.

Как съезжаются ребятушки по второй-де раз;

Они секлися сабельками вострыми,

У них вострые сабельки исщербалися,

Они тем боем друг дружку не ранили.

А съезжаются ребятушки во третий раз;

А кололися копьям и-де вострыми -

Долгомерные ратовища по семь сажен,

По насадочкам копьица свернулися,

Они тем боем друг дружку не ранили.

А тянулися тягами железными

Через те же через гривы лошадиные,

А железные тяги да изорвалися,

Они тем боем друг дружку не ранили.

Соскочили ребятушки со добрых коней

А схватилися плотным боем, рукопашною,

А еще борются удаленьки добрые молодцы,

А еще борются ребятушки двои с уточни,

А и борются ребятушки трои Суточки;

По колен они в землю да утопталися,

Не которой один друга не переборет.

Там ездил стары казак по чисту полю;

А и был с им Алешенька Попович-от,

Да и был с им Пбтык Михайло Долгополович.

Говорыт тут стары казак Илья Муромец:

«Мать сыра да земля дак потряхается,

Где-то борются удалы есть добрые молодцы».

Говорыт тут стары казак Илья Муромец:

«Нам Алешеньку послать - дак тот силой лёгок;

А Михайла послать - дак неповоротливый,

А во полах-де Михайло заплетется же;

А и ехать будет мне самому, старому;

Как два русских-де борются, надо разговаривать,

А и русский с неверным, дак надо помощь дать,

А два же нерусских, дак надо прочь ехать».

А поехал стары казак Илья Муромец;

Он завидел-де на поле на чистоем

Еще борются удалы-то добры молодцы.

А подъезжает стары казак Илья Муромец,

Говорит тут Дунаюшко сын Иванович:

«Воно едет стары казак Илья Муромец,

А стары-то казак мне-ка приятель-друг,

А он пособит убить в поле неприятеля».

А говорит-то Добрынюшка Никитич млад:

«А евоно едет стары казак Илья Муромец;

А стары-то казак мне как крестовый брат,

А мне пособит убить в поле, татарина».

А приезжает стары казак Илья Муромец,

Говорыт-то стары казак таковы слова:

«Уж вы ой еси, удаленьки добрые молодцы!

Вы об чем же бьитесь, да об чем вы боретесь?».

Говорит-то Дунаюшко сын Иванович:

«Уж ты ой еси, стары казак Илья Муромец!

Как стоял у меня шатер в поле рытого бархату

А стояла в шатри бочка с зеленым вином;

А на бочке-то чарочка серебрина,

И серебряна чарочка позолочена,

И не мала, не велика - полтора ведра,

Подареньице короля было ляховинского.

Он разорвал шатер мой рытого бархату,

А раскинал-де по полю по чистому,

По тому же по раздольицу широкому;

Распинал он-де бочку с зеленым вином;

Растоптал он же чарочку серебряну,

А серебряную чарочку позолочену».

А говорит-то стары казак Илья Муромец;

«Ты за это, Добрынюшка, не прав будешь».

Говорит-то Добрынюшка. таковы слова:

«Уж ты ой еси, старый казак Илья Муромец!

Как стоял у него шатер в поле рытого бархата;

А на шатри-то-де подпись была подписана,

И подписана подрезь была подрезана,

И подрезано было со угрозою:

«Еще хто к шатру приедет, - живому тому не быть,

Живому-де не быть, прочь не уехати», -

Нам боеться угроз дак богатырскиех,

Нечего ездить-делать во поле поликовать».

А говорыт тут стары казак Ильи Муромец:

«Ты за это, Дунаюшко, не прав будешь;

А ты зачем же ведь пишешь со угрозами.

А мы поедем-ко тепериче в красен Киев-град.

А мы поедем ко князю ко Владимиру,

А поедем мы тепере на великий суд».

Скочили ребятушки на добрых коней,

И поехали ребята в красен Киев-град,

А ко тому, они ко князю ко Владимиру.

Приезжали ребятушки в красен Киев-град,

Заходили ко князю ко Владимиру.

Говорил тут Дунаюшко сын Иванович:

«Уж ты, солнышко Владимир стольно-киевский!

Как стоял у мня шатер во поле рыта бархату;

Во шатри была боченька с зеленым вином;

А на бочке и была чарочка серебряна,

И серебряная чарочка позолочена,

Подаренья короля было ляховинского,

Он разорвал шатер мой рытого бархату,

Распинал он-де боченьку с зеленым вином,

Растоптал же он чарочку серебряну,

А серебряну чарочку позолочену».

Говорит тут Владимир стольно-киевский:

«И за это, Добрынюшка, ты не прав будешь».

А говорыт тут Добрынюшка таковы слова:

«Уж ты, солнышко Владимир стольно-киевский!

И стоял у его в поле черлен шатер;

А на шатри-то-де подпись была подписана,

И подписано-то было со угрозою:

«А еще хто к шатру приедет, - дак живому не быть

А живому тому не быть, прочь не уехати»;

А нам бояться угроз дак богатырские,

Нам нечего ездить во поле поликовать».

А говорыт тут Владимир таковы слова:

«И за это Дунаюшко ты не прав будешь;

И зачем же ты пишешь со угрозами?»

А посадили Дуная во темный погреб же

А за те же за двери за железные,

А за те же замочики задвижные.

ДУНАЙ ИВАНОВИЧ - СВАТ

Во стольном-то городе во Киеве

Да у ласкового князя да у Владимира,

У его было пированье, да был почестей пир.

А и было на пиру у его собрано:

Князья и ббяра, купцы-гости торговы

И сильны могучи богатыри,

Да все поляницы да преудалые.

Владимир-от князь ходит весел-радостен,

По светдой-то гридне да он похаживает,

Да сам из речей да выговаривает:

«Уж вы ой еси, князи да нонче бояра,

Да все же купцы-гости торговые,

Вы не знаете ли где-ка да мне обручницы,

Обручницы мне-ка да супротивницы,

Супротивницы мне-ка да красной девицы:

Красотой бы красна да ростом высока,

Лицо-то у ней да было б белый снег,

Очи у ней да быв у сокола,

Брови черны у ей да быв два соболя,

А реснички у ей да два чистых бобра?»

Тут и больш-от хоронится за среднего,

Да средн-ёт хоронится за меньшего:

От меньших, сидят, долго ответу нет.

А из-за того стола из-за среднего,

Из-за той же скамейки да белодубовой

Выстават тут удалый да добрый молодец,

А не провелик детинушка, плечми широк,

А по имени Добрынюшка Никитич млад.

Выстават уж он да низко кланяется,

Он и сам говорит да таково слово:

«Государь ты, князь Владимир да стольно-киевский!

А позволь-ко-се мне-ка да слово молвити:

Не вели меня за слово скоро сказнить,

А скоро меня сказнить, скоре того повесити,

Не ссылай меня во ссылочку во дальнюю,

Не сади во глубоки да темны погребы.

У тя есть нонь двенадцать да тюрем темныих;

У тя есть там сидит как потюрёмщичек,

Потюрёмщичек сидит есть да добрый молодец,

А по имени Дунай да сын Иванович;

Уж он много бывал да по другим землям,

Уж он много служил да нонь многим царям,

А царям он служил, много царевичам,

Королям он служил да королевичам.

А не знат ли ведь он тебе обручницы,

А обручницы тебе да супротивницы,

Противницы тебе да красной девицы?»

Говорит тут князь Владимир да стольно-киевский:

«Уж вы, слуги, мои слуги да слуги верные!

Вы сходите-тко ведь нонче да в темны погребы,

Приведите вы Дуная сына Ивановича».

Тут и скоро сходили да в темны погребы,

Привели тут Дуная сына Ивановича,

Говорит тут князь Владимир да стольно-киевский:

«Уж ты ой еси, Дунай ты да сын Иванович!

Скажут, много ты бывал, Дунай, по всем землям,

Скажут, много живал, Дунай, по украинам,

Скажут, много ты служил, Дунай, многим царям,

А царям ты служил, много царевичам,

Королям ты служил да королевичам.

Ты не знаешь ли ведь где-ка да мне обручницы,

Обручницы мне да супротивницы,

Супротивницы мне-ка да красной девицы?»

Говорит тут Дунай как да сын Иванович:

«Уж я где не бывал, да нонче все забыл:

Уж я долго сидел нонь да в тёмной темнице».

Еще в та поре Владимир да стольно-киевский

Наливал ему чару да зелена вина,

А котораго-де чара да полтора ведра;

Подносил он Дунаю сыну Ивановичу,

Принимал тут Дунай чару да единой рукой.

Выпивал он ведь чару да к едину духу;

Он и сам говорит да таково слово:

«Государь ты, князь Владимир да стольно-киевский!

Уж я много нонь жил, Дунай, по всем землям,

Уж я много нонь жил да по украинам,

Много служивал царям да я царевичам,

Много служивал королям я да королевичам.

Я уж жил-де-был в земли, да в земли в дальнее,

Я во дальней жил в земли да ляховинское,

Я у стремена у короля Данила сына Манойловича;

Я не много поры-времени, двенадцать лёт.

Еще есть у его да как две дочери.

А больша-то ведь дочи да то Настасий,

Еще та же Настасья да королевичи а;

Еще та же Настасья да не твоя чета,

Не твоя чета Настасья и не тебе жена:

Еще зла полянина да преудалая.

А мала-то дочи да то - Апраксия,

Еще та Апраксия да королевична;

Красотой она красива да ростом высока,

А лицо-то у ей дак ровно белый снег,

У ней ягодницы быв красные мазовицы,

Ясны очи у ей да быв у сокола,

Брови черны у ей быв два соболя,

А реснички у ей быв два чистых бобра;

Еще есть-де кого дак уж княгиней назвать,

Еще есть-де кому да поклонитися».

Говорит тут князь Владимир да стольно-киевский:

«Уж ты ой, тихой Дунай да сын Иванович!

Послужи ты мне нонче да верой-правдою;

Ты уж силы-то бери да сколько тебе надобно,

Поезжайте за Апраксией, да королевичной:

А добром король дает, дак вы и добром берите;

А добром-то не даст, - берите силою,

А силой возьмите да богатырскою,

А грозою увезите да княженецкою».

Говорит тихой Дунай да сын-Иванович:

«Государь ты, князь Владимир да стольно-киевский,

Мне-ка силы твоей много не надобно,

Только дай ты мне старого казака,

А второго Добрыню сына Никитича:

Мы поедем за Апраксией да королевичной».

То и будут богатыри на конюшен двор;

А седлали-уздали да коней добрыих;

И подвязывали седелышки черкасские;

И подвязывали подпруги да шелку белого,

Двенадцать подпруг да шелку белого,

Тринадцата подпруга через хребетну кость:

«То не ради басы, да ради крепости,

А все ради храбрости молодецкие,

Да для ради опору да богатырского,

Не оставил бы конь да во чистом поли,

Не заставил бы конь меня пешом ходить».

Тут стоели-смотрели бояра со стены да городовые,

А смотрели поездку да богатырскую;

И не видели поездки да богатырское,

А только они видели, как на коней садились!

Из города поехали не воротами, - ыни через ту стену да городовую,

А через те башни да наугольные;

Только видели: в поле да курева стоит,

Курева та стоит да дым столбом валит.

Здраво стали они да полем чистыим;

Здраво стали они да реки быстрые;

Здраво стали они да в землю в дальнюю,

А во дальнюю землю да в Ляховинскую

А ко стремену ко королю ко красну крыльцу.

Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:

«Уж вы ой еси два брата названые,

А старый казак да Илья Муромец,

А второй-де Добрынюшка Никитич млад!

Я пойду нонь к королю как на красно крыльцо,

Я зайду к королю нонь на новы сени,

Я зайду к королю как в светлу да светлицу;

А що не тихо, не гладко учинится с королем да на новых сенях, -

Затопчу я во середы кирпичные,

Поезжайте вы по городу ляховинскому,

Вы бейте татаровен со старого,

А со старого бейте да вы до малого,

Не оставляйте на семена татарские».

Тут пошел тихой Дунай как на красно крыльцо, -

Под ним лисвенки-то да изгибаются.

Заходил тихой Дунай да на новы сени;

Отворят он у гридни да широки двери;

Наперед он ступат да ногой правою,

Позади он ступат да ногой левою;

Он крест-от кладет как по-писаному,

Поклон-от ведет он да по-ученому;

Поклоняется на все на четыре да кругом стороны,

Он во-первых-то королю ляховинскому:

«Уж ты здравствуешь, стремян король Данило да сын Манойлович!»-

«Уж ты здравствуешь, тихой Дунай да сын Иванович!

Уж ты ко мне приехал да на пиры пировать,

Али ты ко мне приехал да нонь по-старому служить?»

Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:

«Уж ты, стремян король Данило да сын Манойлович!

Еще я к тебе приехал да не пиры пировать,

Еще я к тебе приехал да не столы столовать,

Еще я к тебе приехал да не по-старому служить.

Мы уж ездим от стольного города от Киева,

Мы от ласкового князя да от Владимира;

Мы о добром деле ездим да все о сватовстве

На твоей на любимой да нонь на дочери,

На молодой Апраксии да королевичне.

Уж ты дашь, ли не дашь, или откажешь-то?»

Говорит стремян король Данило Манойлович:

«У вас стольн-ёт ведь город да быв холопской дом,

А князь-рт Владимир да быв холопищо;

Я не дам нонь своей дочери любимое,

Молодой Апраксии да королевичны».

Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:

«Уж ты ой, стремян король Данило да сын Манойлович!

А добром ты даешь, дак мы и добром возьмем;

А добром-то не дашь, - дак возьмем силою,

А силой возьмем мы да богатырскою,

Грозой увезем мы да княженецкою».

Пошел тут Дунай да вон из горенки,

Он стукнул дверьми да в ободверины, -

Ободверины-ти вон да обе вылетели,

Кирпичны-ти печки да рассыпалися,

Выходил тут Дунай как да на новы сени,

Заревел-закричел да громким голосом,

Затоптал он во середы кирпичные:

«Уж вы ой еси, два брата названые!

Поезжайте вы по городу ляховинскому;

Вы бейте татаровей со старого,

Со старого вы бейте да и до малого;

Не оставляйте на семена татарские».

Сам пошел тихой Дунай тут да по новым сеням,

По новым сеням пошел да ко третьим дверям;

Он замки-ти срывал да будто пуговки.

Он дошел до Апраксии да королевичны;

Апраксеюшка сидит да ведь красенца ткет,

А ткет она сидит да золоты красна.

Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:

«Уж ты ой, Апраксия да королевична!

Ты получше которо, дак нонь с собой возьми,

Ты похуже которо, да то ты здесь оставь;

Мы возьмем-увезем да тебя за князя,

А за князя да за Владимира».

Говорит Апраксия да королевична:

«А нету у меня нонь да крыла правого,

А правого крылышка правильного;

А нету сестрицы у мня родимые,

Молодой-де Настасьи да королевичны;

Она-то бы с вами да приуправилась».

Еще в та поре Дунай тут да сын Иванович

Он брал Апраксию да за белы руки,

За ее же за перстни да за злаченые;

Повел Апраксёю да вон из горенки.

Она будет супротив как да дверей батюшковых,

А сама говорит да таково слово:

«Государь ты, родитель да мой батюшка!

Ты по що же меня нонь да не добром отдаешь,

А не добром ты отдаешь, да ведь уж силою;

Не из-за хлеба давашь ты да не из-за соли,

Со великого давашь ты да кроволития?

Еще есть где ведь где-ле да у других царей,

А есть-де у их да ведь и дочери,

Все из-за хлеба давают да из-за соли».

Говорит тут король да ляховинские:

«Уж ты, тихой Дунай, ты да сын Иванович!

Тя покорно-де просим хлеба-соли кушати».

Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович!

«На приезда нах гостя не употчевал,

На поездив ах гостя да не учёствовать».

Выходил тут Дунай да на красно крыльцо;

Он спускался с Апраксией да с королевичной;

На добра коня садил да впереди себя.

Вопил он, кричел своим громким голосом:

«Вы ой еси, два брата названые!

Мы пойдем же вонь да в стольно-Киев-град».

Тут поехали они да в стольно-Киев-град,

А едут-де они да ведь чистым полем, -

Через дорогу тут лошадь да переехала,

А на ископытях у ней подпись подписана;

«Хто-де за мной в сутон погонится,

А тому от меня да живому - не быть».

Говорит тихой Дунай тут да - сын Иванович:

«Уж ты ой, старой казак ты, да Илья Муромец!

Ты возьми у меня Апраксию да на своя коня,

На своя коня возьми ты да впереди себя;

А хоша ведь уж мне-ка да живому не быть,

Не поступлюсь я полянице да на чистом поли».

А сам он старику да наговаривает:

«Уж ты ой, старой казак да Илья Муромец!

Ты уж честно довези до князя до Владимира

Еще ту Апраксию да королевичну».

А тут-то они да и разъехались;

Поехал Дунай за полян идею,

А богатыри поехали в стольно-Киев-град»

Он сустиг поляницу да на чистом поли.

А стали они да тут стрелетися.

Как устрелила поляница Дуная сына Ивановича,

А выстрелила у его да она правый глаз;

А стрелял Дунай да поляницу опять, -

А выстрелил ей - да из седёлка вон,

Тут и падала поляница да на сыру землю.

А на ту пору Дунаюшко ухватчив был;

Он и падал полянице да на белы груди,

Из-за налучья выхватил булатный нож,

Он хочет пороть да груди белые,

Он хочет смотреть да ретиво сердцо,

Он сам говорит да таково слово:

«Уж ты ой, поляница да преудалая!

Ты уж коего города, коей земли,

Ты уж коее дальнее, украины?

Тебя как, поляница, да именем зовут,

Тебя как величают да из отечества?»

Лежочись поляница да на сырой земле,

А сама говорит да - таково слово:

«Кабы я была у тя на белых грудях, -

Не спросила бы ни имени, ни вотчины,

Ни отечества я, ни молодечества,

Я бы скоро порола да груди белые,

Я бы скоро смотрела да ретиво сердцо».

Замахнулся тут Дунай да во второй након:

А застоялась у его да рука правая;

Он и сам говорит да таково слово:

«Уж ты ой, поляница да преудалая,

Ты уж коего города, коей земли,

Ты уж коее дальнее украины?

Тебя как, поляница, да именем зовут,

Тебя как величают да из отечества?»

Лежочись поляница да на сырой земле,

А сама говорит да таково слово:

«Уж ты ой еси, тихой Дунай сын Иванович!

А помнишь ли ты, али не помнишь ли?

Похожено было с тобой, наезжено,

По тихим-то вёшным да все по заводям,

А постреляно гусей у нас, белых лебедей,

Переперистых серых да малых утицей».

Говорит тут тихой Дунай сын Иванович:

«А помню-супомю да я супа мятую;

Похожено было у нас с тобой, поезжено,

На белых твоих грудях да приулёжано.

Уж ты ой еси, Настасья да королевична!

Увезли ведь вас мы ионь родну сестру,

Еще ту Апраксию да королевичну,

А за князя да за Владимира.

А поедем мы о тобой в стольно-Киев-град».

Тут поехали они как да в стольно-Киев-град

А ко князю Владимиру на свадебку.

А приехали они тут да в стольно-Киев-град,

Пировали-столовали да они у князя.

Говорит тут ведь тихой Дунай сын Иванович:

«Государь ты, князь Владимир да стольно-киевский!

Ты позволь-ко-ся мне-ка да слово молвити;

Хошь ты взял нониче меньшу сестру, -

Благослови ты мне нонче большу сестру,

Еще ту же Настасью да королевичну».

Говорит тут князь Владимир да стольно-киевский:

«Тебе бог бласловит, Дунай, женитися».

Веселым-де пирком да то и свадебкой

Поженился тут Дунай да сын Иванович.

То и сколько-ли времени они пожили,

Опеть делал Владимир да князь почестей пир.

А Дунай на пиру да прирасхвастался:

«У нас нет нонь в городе сильне меня,

У нас нету нонь в Киеве горазне меня».

Говорила тут Настасья да королевична:

«Уж ты ой, тихой Дунай да сын Иванович!

А старый казак будет сильне тебя,

Горазне тебя дак-то и я буду».

А тут-то Дунаю да не зандравилось;

А тут-то Дунаю да за беду пришло,

За велику досаду да показалося.

Говорит тут Дунай да сын Иванович:

«Уж ты ой еси, Настасья да королевична:

Мы пойдем-ка с тобой нонь да во чисто, поле;

Мы уж станем с тобой да нонь стрелятися,

Мы во дальнюю, примету да во злачень перстень».

И пошли-де они да во чисто поле.

И положила Настасья перстень да на буйну главу

А тому же Дунаю сыну Ивановичу;

Отошла-де она да за три поприща;

А и стреляла она да луком ярым-е, -

Еще надвое перстень да расколупится,

Половинка половиночки не убьет же.

Тут и стал-де стрелять опеть Дунаюшко:

А перв-от раз стрелял, дак он не дострелил,

А втор-от раз стрелял, дак он перестрелял.

А и тут-то Дунаю да за беду пришло,

За велику досаду да показа лося;

А метит-де Настасью да он уж третий раз.

Говорила Настасья да королевична:

«Уж ты ой, тихой Дунай, ты да сын Иванович!

А и не жаль мне князя да со княгинею,

И не жаль сёго мне да свету белого:

Только жаль мне в утробе да млада отрока».

А тому-то Дунай да не поверовал;

Он прямо спустил Настасье во белы груди, -

Тут и падала Настасья да на сыру землю.

Он уж скоро-де падал Настасье на белы груди, -

Он уж скоро порол да груди белые;

Он и Скоро смотрел да ретиво сердцо;

Он нашел во утробы да млада отрока:

На лбу у него подпись-то подписана:

«А был бы младень этот силен на земли».

А тут-то Дунаю да за беду стало,

За велику досаду да показ а лося;

Становия ведь уж он свое, востро копье

Тупым-де концом да во сыру землю,

Он и сам говорил да таково слово:

«Протеки от меня и от жены моей,

Протеки от меня, да славный тихой Дон».

Подпирался ведь он да на востро копье, -

Еще тут-то Дунаю да смерть случилася.

А затем-то Дунаю да нонь славы поют,

А славы-то поют да старины скажут.

МИХАИЛ ДАНИЛОВИЧ

Во стольном было городе во Киеве,

У ласкова князя у Владимира

Завелося столованьице, почестей пир,

На многих князей, на бояров

И насильных могучиих богатырей.

Много на пиру есть князей-бояр,

И сильных могучиих богатырей,

И много поляниц удалыих.

Светлый день идет ко вечеру,

Почестей пир идет навеселе,

Красно солнышко катилося ко западу.

Все на пиру наедалися,

Все на честном напивалися,-

Все на пиру сидят хвастают;

Иный хвастает золотой казной,

Иный хвастает молодой женой,

Иный хвалится своим добрым конем,

Иный хвалится своей силой богатырскою.

На том на честном пиру

Выставал удалый добрый молодец,

Старый Данила Игнатьевич,

Скидывал с буйной головы своей пухов колпак

И клонил голову князю Владимиру,

Сам говорит таково слово:

«Ай же ты, Владимир-князь стольно-киевский!

Благослови меня во старцы постричься

И во схимию посхимиться».

Говорит ему Владимир-князь стольно-киевский:

«Ай же ты, старый Данила Игнатьевич!

Не благословлю тебя в старцы постричься

И во схимию посхимиться:

Как проведают все орды неверные

И все короли нечестивые,

Что на Руси богатыри во старцы постригаются,

Станут на нас они накалиться».

Говорит ему старый Данила Игнатьевич:

«Ай же ты, Владимир-князь стольно-киевский!

Теперичу есть у меня молодой сын,

Молодой сын Михаила Данильевич,

Михайла Данильевич шести годов;

Ай докуль не проведают короли нечестивые,

Той поры будет девяти годов;

А докуль они снаряжаются,

Той поры будет двенадцати;

Так будет сильнее меня и могутнее».

И благословил его Владимир-князь

В старцы постричься и схимию посхимиться.

Еще прошло времени три года,

И наполнилось времени девять лет;

Докуда снаряжались цари и орды неверные,

Опять прошло времени три года,

И наполнилось всего времени двенадцать лет.

Тут собиралася сила несчетная и несметная

У того короля нечестивого:

Черну ворону в вешний день не облетать,

А серу волку в осенню ночьне обрыскати,

Пятьсот у него полканов-богатырей,

И четыре старосты думныих,

И два палача немилосливых.

Кукуются воры и ликуются:

Они дубья рвут с кореньями,

И мечут высоко под облако,

И подхватывают взад единой рукой.

А сам, собака, похваляется.

И на Киев-град вооружается:

Хочет Киев-град со щитом он взять,

А князей-бояр всех повырубить,

Владимира-князя хочет под меч склонить, -

Под меч склонить и голову срубить,

А княгиню Апраксию хочет за себя он взять;

И хочет голову князя Владимира

Левой ногой своей попинывать,

А правой ручкой княгиню Апраксию

По белым грудям подранивать.

Проведал Владимир-князь стольно-киевский,

Собирал он в Киеве почестей пир.

И много на пиру князей собиралося,

И много сильных могучих богатырей,

И все на пиру пьяны-веселы;

Всё на пиру наедалися,

Все на пиру напивалися,

Все на пиру сидят-хвастают:

Иный хвастает золотой казной,

Иный хвастает своей силой богатырскою.

Говорит Владимир-князь стольно-киевский:

«Ай же вы, князи-бояры!

Кто бы ехать мог во чисто поле,

Ко тому ко войску нечестивому,

Переписывать силу, пересметывать

И пометочку привезти мне на золот стол?»

Тут больший гуляется за среднего,

А средний туляется за меньшего,

А от меньшего и ответу нет.

А вставал удалый добрый молодец

Из-за стола не из большего и не из меньшего.

Из того стола из окольного,

Молодой Михайла Данильевич;

Скидывал с буйной головы пухов колпак,

Поклонился свету князю Владимиру.

Говорил ему таково слово:

«Ай же ты, Владимир-князь стольно-киевский!

Благослови меня ехать во чисто поле

Ко тому ко войску нечестивому,

Переписывать силу, пересметывать

И пометочку привезти тебе на золот стол».

Говорит Владимир-князь стольно-киевский:

«Ты смолода, глуздырь, не попурхивай,

А есть сильнее тебя и могутнее».

И говорит Владимир второй након:

«Ай же вы, могучие богатыри и поляницы удалые!

Кто у вас может ехать ко войску нечестивому,

Переписывать силу, пересметывать

И пометочку привезти на золот стол ко мне?»

Тут больший туляется за среднего,

А средний гуляется за меньшего,

А от меньшего и ответу нет.

Выставал тут удалый добрый молодец,

Молодой Михайла Данильевич,

Говорил он таково слово:

«Благослови меня ехать во-чисто поле;

Ко тому ко войску нечестивому,

Переписывать силу, пересметывать

И пометочку привезти к тебе на золот стол».

И благословил его Владимир столыго-киевский

Ко войску нечестивому поехати.

Стал Михаила Данильевич во чисто поле справляться:

Взял из погреба коня батюшкова,

И катал-валял его по три росы вечерниих

И по три росы раноутрепниих,

Кормил коня пшеною белояровой,

И поил изварою медвяною,

И стал крутиться во платьице родительско -

Ехать далече во чисто поле;

Надевал он латы родительски, -

Латы ему были тесноваты;

И саблю брал родительску, -

Сабля ему была легковата;

Обседлыв коня он и обуздывал,

И садился он на добра коня,

И поехал он во чисто поле,

Не путями он поехал, не воротами,

А поехал он через стену городовую,

И поехал мимо пустыни родителя,

В которой родитель богу молится,

Получить благословение родителя

Ехать во чисто поле ко войску нечестивому.

И выходил его родитель из пустыни,

Старый Данила Игнатьевич,

И плечом подымал он под тую грудь,

Под тую грудь лошадиную,

И остановил ее с ходу быстрого.

И говорит ему Михаила Данильевич:

«Свет государь мои батюшке!

Благослови меня поехать во чисто поле,

Ко тому ко войску нечестивому,

Переписывать силу, пересметывать

И пометочку привезти ко князю Владимиру».

И говорил ему Данила Игнатьевич:

«Ты послушай, дорого мое чадо любимое!

Ты послушай наказаньице родителя:

Будешь как у войска нечестивого,

Не давай своему сердцу воли вольный,

Не заезжай в середку в матицу

А руби ты силу с одного края».

Тут поехал Михаила Данильевич

Во чисто поле ко войску нечестивому,

И стал рубить он с одного края,

Сек-рубил силу, три дни и три ночи,

Хлеба-соли не едаючи,

Ключевой воды не пиваючи

И себе отдыху не даваючи.

Воспроговорит его добрый конь:

«Мой ты, хозяин любимыий!

Ты отъедь от войска нечестивого,

Затекли мои очи ясные

Поганою кровью татарскою,

И не могу носить тебя, богатыря,

По тому ли по войску нечестивому».

И отъехал Михаила Данильевич

От того ли войска нечестивого под Бугру-гору,

И сам он стал есть и пить,

Насыпал коню пшены белояровой,

И накрошил ему калачиков крупивчатых,

И сам он стал опочев держать,

И заспал Михайла Данильевич во крепкий сон,

И спал Михайла Данильевич

Три дня и три ночи.

А той поры его добрый коны

Ходил-скакал на Бугру-гору

И глядел-смотрел на войско нечестивое,

Что поганые татарове делали.

А поганые татарове делали:

Копали три рва, три погреба глубокиих,

И ставили рогатины звериные,

И поверху затягивали полотнами холщовыми,

И засыпали песками рудо-желтыми.

Тут скочил Михайла со крепкого сна,

И стоит его добрый конь прикручинившись:

Уши у него были повешены,

Глаза его были в земь потуплены.

Воспроговорит Михайла Данильевич:

«Ох ты, волчья сыть, травяной мешок!

Ты чего стоишь прикручинившись,

Пшеница у тебя не зобана

И калачики у тебя не едены?»

Говорит ему его добрый конь:

Недосуг мне было ни есть, ни пить,

И смотрел на войско, нечестивое,

Что поганые татарове делали:

Копали они три рва, три погреба глубокиих,

Ставили рогатины звериные.

И затягивали полотнами холщовыми,

И засыпали песками рудо-желтыми,

А ловить станут удалых добрых молодцев

И сильныих могучих богатырей».

Тут у Михайлы сердце разгорелося,

Он оседлывал добра коня и обуздывал,

И вскочил Михаила на добра коня,

И подъехал под войско нечестивое,

И начал он рубить с одного края,

Сам он бьет коня шелковой плетью,

Шелковой плетью по тучным бедрам.

Воспровещится ему его добрый

«Ай ты, молодой Михайла Данильевич!

Ты не бей меня, добра коня, по тучным бедрам,

А и дай волю мне углядывать,

Куда надобно ускакивать».

А той порой Михайла не послушался

А добрый конь его заупрямился,

Захватил узду его тесмяную,

И понес Михайлу неволею,

И занес его в середку, силу-матицу;

Первый подкоп он перескочил,

И другой подкоп он перескочил,

А на третий подкоп конь обрушился;

По божьей по милости

И по Михайлиной по участи,

И падал конь меж рогатины.

А тут поганыих татаровей,

Будто черного ворона, слеталося,

И сметали багры они польские,

И поднимали добра молодца из погреба глубокого.

А той норы его добрый конь

Скочил из погреба глубокого,

И пронесся он на Бугру-гору,

И глядел-смотрел он с Бугры-горы,

Что татарове с хозяином его делали.

А поганые татарове делали:

Связали Михайле ручки белые во путыни шелковые,

И сковали ему ножки резвые во железа булатные,

И проводили ко королю неверному.

А неверный царище поганое говорит таково слово.

«Ай же ты, молодой Михайла Данильевич!

Послужи-ко мне верой-правдою,

Как служил ты князю Владимиру:

Награжу тебя золотой казной несчетною». -

«Ай же, царище поганое!

Как-была бы у меня сабля вострая,

Так служил бы я на твоей шее татарской

Со своей саблей вострою».

Вскричал тут царище поганое

Своим слугам верныим и палачам немилосливы

«Сведите вы ко плахе ко липовой,

Отрубите вы голову молодецкую».

Тут взяли Михайлу слуги верные

И повели ко плахе ко липовой.

Тут-то Михайла расплакался

И вздохнул ко господу всевышнему:

«Выдал меня, господи, поганым на поруганье?

Ведь то-то не стоял за веру христианскую,

За церкви божьи и за вдов и сирот!»

С небес тут Михайле глас гласит:

«Порастяни, Михайла, ручки белые

И порасправь, Михаила, ножки резвые!»

Как расправил Михайла ручки белые,

Поразлопали путыни шелковые,

Порастянул Михайла ножки резвые,

Поразлопали железа булатные.

И хватил Михайла татарина за резвы ноги

И начал татарином помахивать;

Куда махнет Михаила, туда улками,

А назад перемахнет, переулками,

Сам он говорит таково слово:

«Гнется татарин - не сломится,

На жилы, собака, подавается».

И увидал его добрый конь с Бугры-горы,

Прибежал к хозяину любимому;

Вскочил хозяин на добра коня,

Молодой Михайла Данильевич,

И стал сечь силу с одного края;

Сек-рубил силу три дня и три ночи,

Три ночи с половиною,

Переписал всю силу несметную

И повез пометочку на золот стол Владимиру.

Он ехал далече во чисто поле,

Глядел-смотрел во все стороны,

Увидел далече во чистом поле:

Не черный ворон вперед летит,

Не белый кречет вон выпурхивает,

Идет-ступает старый Данила Игнатьевич:

Платье у него черна бархату,

Шляпа у него земли греческой,

И клюка у него сорока пудов,

Той клюкой идет-подпирается;

И под тую грудь лошадиную плечом подпал, -

И на ходу коня он плечом удержал,

Сам говорит таково слово:

«Что же ты, мой любезный сын,

Долго ко мне не являешься?

Я состарился, тебе дожидаючись,

Я пошел уже искать тебя,

Я думал, что доканали татарове неверные,

Я хотел обкровавить свои платьица,

Старческие платьица, пустынные,

И хотел пройти всю землю из края в край,

Хотел вырубить поганых до единого,

Не оставить больше поганых на семена».

Тут приехал Михайла Данильевич

Ко ласкову князю ко Владимиру

И привез пометочку на золотой стол.

Тут Владимир-князь стольно-киевский

Пожаловал его золотой казной,

Золотой казной пожаловал несчетною.

СУХМАНТИЙ

У ласкова у князя у Владимира

Было пированьице, почестей пир,

На многих князей, на бояр,

На русских могучих богатырей

И на всю полиницу удалую.

Красное солнышко на вечере,

Почестный пир идет на вёселе;

Все на пиру пьяны-веселы,

Все на пиру порасхвастались:

Глупый хвастает молодой женой,

Безумный хвастает золотой казной,

И умный хвастает старой матерью,

Сильный хвастает своей силою,

Силою, ухваткой богатырскою.

За тым за столом за дубовыим

Сидит богатырь Сухмантий Одихмантьевич,

Ничем-то он, молодец, не хвастает.

Солнышко Владимир стольно-киевский

По гридне столовой, похаживает,

Желтыми кудерьками потряхивает,

Сам говорит таковы слова:

«Ай же ты, Сухмантий Одихмантьевич!

Что же ты ничем не хвастаешь,

Не ешь, не пьешь и не кушаешь,

Белыя лебеди не рушаешь?

Али чара ти шла не рядобная,

Или место было не по отчине,

Али пьяница надсмеялся ти?»

Воспроговорит Сухман Одихмантьевич:

«Солнышко Владимир стольно-киевский!

Чара-то мне-ка шла рядобная,

А и место было по отчине,

Да и пьяница не надсмеялся мне.

Похвастать - не похвастать добру молодцу:

Привезу тебе лебедь белую,

Белу лебедь живьем в руках,

Не ранену лебедку, не кровавлену».

Тогда Сухмантий Одихмантьевич

Скоро вставает на резвы ноги,

Приходит из гридни из столовый

Во тую конюшенку стоялую,

Седлает он своего добра коня,

Взимает палицу воинскую,

Взимает для пути, для дороженьки

Одно свое ножигце-кинжалище.

Садился Сухмантий на добра коня,

Уезжал Сухмантий ко синю морю,

Ко тоя ко тихия ко заводи.

Как приехал ко первый тихия заводи, -

Не плавают ни гуси, ни лебеди,

Ни серые малые утеныши.

Ехал ко другия ко тихия - ко заводи, -

У тоя у тихия у заводи

Не плавают ни гуси, ни лебеди,

Ни серые малые утеныши.

Ехал ко третия ко тихия ко заводи, -

У тоя у тихия у заводи

Не плавают ни гуси, ни лебеди,

Ни серые малые утеныши.

Тут-то Сухмантий пораздумался:

«Как поехать мне ко славному городу ко Киеву,

Ко ласкову ко князю ко Владимиру,

Поехать мне - живу не бывать;

А поеду я ко матушке Непры-реке!»

Приезжает ко матушке Непры-реке,

Матушка Непра-река текет не по-старому,

Не по-старому текст, не по-прежнему,

А вода с песком помутилася.

Стал Сухмантыошка выспрашивати:

«Что же ты, матушка Непра-река,

Что же ты текешь не по-старому,

Не по-старому текешь, не по-прежнему,

А вода с песком по мутилася?»

Испроговорит матушка Непра-река:

«Как же мне течи было по-старому,

По-старому течи, по-прежнему,

Как за мной за матушкой Непрой-рекои,

Стоит сила татарская неверная,

Сорок тысячей татаровей поганыих?

Мостят они мосты калиновы;

Днем мостят, а ночью я повырою, -

Из сил матушка Непра-река повыбилась».

Раздумался Сухмантий Одихмантьевич:

«Не честь-хвала мне молодецкая

Неотведать силы-татарския,

Татарския силы, неверный».

Направил своего добра коня

Через тую матушку Непру-реку;

Его добрый конь перескочил.

Приезжает Сухмантий ко сыру дубу,

Ко сыру дубу крякновисту,

Выдергивал дуб со кореньями,

За вершинку брал, а с комля сок бежал,

И поехал Сухмантьюшка с дубиночкой.

Напустил он своего добра коня

На тую ли на силу на татарскую,

И начал он дубиночкой помахивати,

Начал татар поколачивати:

Махнет Сухмантьюшка - улица,

Отмахнет назад - промежуточек,

И вперед просунет - переулочек.

Убил он всех татар поганыих.

Бежало три татарина поганыих,

Бежали ко матушке Непры-реке,

Садились под кусточки под ракитовы,

Направили стрелочки каленые.

Приехал Сухмантий Одихмантьевич

Ко той ко матушке Непры-реке, -

Пустили три татарина поганыих

Тыя стрелочки каленые

Во его в бока во белые;

Тут Сухмантий Одихмантьевич

Стрелочки каленые выдергивал,

Совал в раны кровавые листочики маковы,

А трех татаровей погаиыих

Убил своим ножищем-кинжалищем.

Садился Сухмантий на добра коня,

Припустил ко матушке Непры-реке,

Приезжал ко городу ко Киеву,

Ко тому двору княженецкому.

Привязал коня ко столбу ко точеному,

Ко тому кольцу ко золоченому,

Сам бежал во гридню во столовую.

Князь Владимир стольно-киевский

По гридне столовыя похаживает,

Желтыма кудерьками потряхивает,

Сам говорит таковы слова:

«Ай же ты, Сухмантий Одихмантьевич!

Привез ли ты мне лебедь белую,

Белу лебедь живьем в руках,

Не ранену лебедку, не кровавлену?»

Говорит Сухмантий Одихмаатьевяч:

«Солнышко князь стольно-киевский!

Мне, мол, было не до лебедушки:

А за той за матушкой Непрой-рекой

Стояла сила татарская неверная,

Сорок тысячей татаровей погаиыих;

Шла же эта сила во Киев-град,

Мостила мосточки калиновы;

А матушка Непра-река ночью повыроет.

Напустил я своего добра коня

На тую на силу на татарскую,

Побил всех татар погаиыих».

Солнышко Владимир стольно-киевский

Приказал своим слугам верныим

Взять Сухмантья за белы руки,

Посадить молодца в глубок погреб,

А послать Добрый юшку Никитинца

За тую за матушку Непру-реку-

Проведать заработки Сухмантьевы.

Седлал Добрыня добра коня,

И поехал молодец во чисто поле.

Приезжает ко матушке Непры-реке

И видит Добрынюшка Никитинец -

Побита сила татарская;

И видит дубиночку-вязиночку,

У тоя реки разбитую на лозиночки.

Привозит дубиночку в Киев-град,

Ко ласкову князю ко Владимиру,

Сам говорит таково слово:

«Правдой хвастал Сухман Одихмантьевич:

За той за матушкой Непрой-рекой

Есть сила татарская побитая,

Сорок тысячей татаровей поганыих;

И привез я дубиночку Сухмантьеву,

На лозиночки дубиночка облочкана».

Потянула дубина девяносто пуд.

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Ай же, слуги мои верные!

Скоро идите в глубок погреб,

Взимайте Сухмантья Одихмантьезича,

Приводите ко мне на ясны очи:

Буду его, молодца, жаловать-миловать,

За его услугу за великую,

Городами его с пригородками,

Али селами со приселками,

Аль бессчетной золотой казной долюби».

Приходят его слуги верные.

Ко тому ко погребу глубокому,

Сами говорят таковы слова:

«Ай же ты, Сухмантий Одихмантьевич!

Выходи со погреба со глубокого:

Хочет тебя солнышко жаловать,

Хочет тебя солнышко миловать

За твою услугу великую».

Выходил Сухмантий с погреба глубокого,

Выходил на далече-далече чисто поле,

И говорил молодец таковы слова:

«Не умел меня солнышко миловать,

Не умел меня солнышко жаловать,

А теперь не видать меня во ясны очи!»

Выдергивал листочки маковые

Со тыих с ран со кровавыих,

Сам Сухмантий приговаривал:

«Потеки, Сухман-река,

От моя от крови от горючия,

От горючня крови, от напрасныя!»

ВАСИЛИЙ ИГНАТЬЕВИЧ

Как из далеча было из чиста поля,

Из-под белые березки кудревастыи,

Из-под того, ли с-под кустичка ракитова,

А и выходила-то турица златорогая,

И выходил а-то турица со турятами,

А и расходил вся туры да во чистом поли,

Во чистом поле туры да со турицею.

А и лучилося турам да мимо Киев-град идти,

А и видели над Киевом чудным-чудно,

Видели над Киевом дивным-дивно:

По той по стене по дородовый

Ходит девица-душа красная,

А на руках носит книгу Леванидову,

А не только читае, да вдвои плаче.

А тому чуду туры удивилися,

В чистое поле возвратилися,

Сошлися, со турицей поздоровкалися:

«А ты здравствуешь, турица, наша матушка!» -

«Ай здравствуйте, туры да малы детушки!

А где вы, туры, были, что вы видели?» -

«Ай же ты, турица, наша матушка!

А и были мы, туры, да во чистом поли,

А лучилося нам, турам, да мимо Киев-град идти,

А и видели над Киевом чудным-чудно,

А и видели над Киевом дивным-дивно:

А по той стене по городовый

Ходит-то девица-душа красная,

А на руках носит книгу Леванидову,

А не столько читае, да вдвой плаче».

Говорит-то ведь турица, родна матушка:

«Ай же вы, туры да малы детушки!

А и не девица плаче, - да стена плаче,

А и стена та плаче городовая,

А она ведает незгодушку над Киевом,

А и она ведает незгодушку великую».

А из-под той ли страны да с-под восточныя

А наезжал ли Батыга сын Сергеевич,

А он с сыном со Батыгой со Батыговичем,

А он с зятем Тараканчиком Корабликовым,

А он со черным дьячком да со выдумщичком.

А и у Батыги-то силы сорок тысячей,

А у сына у Батыгина силы сорок тысячей,

А у зятя Тараканчика силы сорок тысячей,

А у черного дьячка, дьячка-выдумщичка,

А той ли той да силы счету нет,

А той ли той да силы да ведь смету нет:

Соколу будет лететь да на меженный долгий день,

А малою-то птичике не облететь.

Становилась тая сила во чистом поли.

А по греху ли то тогда да учинилося,

А и богатырей во Киеве не лучилося:

Святополк-богатырь на Святыих на горах,

А и молодой Добрыня во чистом поли,

А Алешка Попович в богомольной стороны

А Самсон да Илья у синя моря.

А случилася во Киеве голь кабацкая,

А по имени Василий сын Игнатьевич.

А двенадцать, годов по кабакам он гулял

Пропил, промотал все житье-бытье свое,

А и пропил Василий коня доброго

А с той ли-то уздицей тесмяною,

С тем седлом да со черкасскиим,

А триста он стрелочек в залог отдал.

А со похмелья у Василья головка болит,

С перепою у Василья ретиво сердцо щемит,

И нечим у Василья опохмелиться

А берет-то Василий да свой тугой лук

Этот тугой лук, Васильюшко, разрывчатый,

Налагает ведь он стрелочку каленую

А и выходит-то Василий вон из Киева;

А стрелил-то Василий да по тем шатрам,

А и потем шатрам Василий по полотняным,

А и убил-то Василии три головушки

Три головушки Василий, три хорошеньких:

А убил сына Батыгу Батыговича,

А убил зятя Тараканчика Корабликова,

А убил черного дьячка, дьячка-выдумщика.

И это скоро-то Василии поворот держал

А и во стольный во славный во Киев град.

А это тут Батыга сын Сергиевич,

А посылает-то Батыга да скорых послов,

Скорых послов Батыга виноватого искать,

А и приходили-то солдаты каравульные,

Находили-то Василья в кабаки на печи,

Проводили-то Василья ко Батыге извиняется,

Низко Василий-от Батыге извиняется,

Низко Василии поклоняется:

«Ай прости меня, Батыга, во такой большой вины!

А убил я три головки хорошеньких,

Хорошеньких головки, что ни луишеиьких:

Убил сына Батыгу Батыговича,

Убил зятя Тараканчика Корабликова,

Убил черного дьячка, дьячка-выдумщичка.

А со похмелья у меня теперь головка болит,

А с перепою у меня да ретиво сердцо щемит,

А опохмель-ка меня да чарой винною,

А выкупи-к а мне да коня доброго -

С той ли-то уздидей тесмяною,

А с тем седлом да со черкасскиим,

А триста еще стрелочек каленыих;

Еще дай-ка мне-ка силы сорок тысячей,

Пособлю взять-пленить да теперь Киев-град»

А знаю я воротца незаперты,

А незаперты воротца, незаложеные

А во славный во стольный во Киев-град».

А на те лясы Батыга приукинулся,

А выкупил ему да коня доброго,

А с той ли-то уздицей тесмяною,

А с тем седлом да со черкасскиим,

А триста-то стрелочек каленыих.

А наливает ему чару зелена вина,

А наливает-то другую пива пьяного,

А наливает-то он третью меду сладкого;

А слил-то эти чары в едино место, -

Стала мерой эта чара полтора ведра,

Стала весом эта чара полтора пуда.

А принимал Василий единою рукой,

Выпивает-то Василий на единый дух,

А крутешенько Василий поворачивалсе,

Веселешенько Василий поговаривай:

«Я могу теперь, Батыга, да добрым конем владать,

Я могу теперь, Батыга, во чистом поле гулять,

Я могу теперь, Батыга, вострой сабелькой махать»

И дал ему силы сорок тысящей.

А выезжал Василий во чисто полё,

А за ты-эты за лесушки за темные,

А за ты-эты за горы за высокие,

А это начал он по силушке поезживати,

И это начал ведь он силушку порубливати,

И он прибил, прирубил до единой головы:

Скоро тут Василий поворот держал.

А приезжает тут Василий ко Батыге на лицо,

А и с добр а коня Васильюшка с пущается,

А низко Василий поклоняется,

Сам же он Батыге извиняется:

«Ай, прости-ко ты, Батыга, во такой большой вины!

Потерял я ведь силы сорок тысящей.

А со похмелья у меня теперь головка болит;

С перепою у меня да ретиво сердцо щемит,

Помутились у меня да очи ясные,

А подрожало у меня да ретиво сердцо.

А опохмель-ка ты меня да чарой винною,

А дай-ка ты силы сорок тысящей,

Пособлю взять-пленить да я Киев-град».

А на ты лясы Батыга приукинулся,

Наливает ведь он чару зелена вина,

Наливает он другую пива пьяного,

Наливает ведь он третью меду сладкого;

Слил эти чары в едино место, -

Стала мерой эта чара полтора ведра,

Стала весом эта чара полтора пуда.

А принимал Василий единою рукой,

А выпивал Василий на единый дух,

А и крутешенько Василий поворачивалсе,

Веселешенько Василий поговаривав:

«Ай же ты, Батыга сын Сергиевич!

Я могу теперь, Батыга, да добрым конем владать,

Я могу теперь, Батыга, во чистом поле гулять,

Я могу теперь, Батыга, острой сабелькой махать».

А дал ему силы сорок тысящей.

А садился Василий на добра коня,

А выезжал Василий во чисто поле,

А за ты-эты за лесушки за темные,

А за ты-эты за горы за высокие,

И это начал он по силушке поезживати,

И это начал ведь он силушки порубливати,

И он прибил, прирубил до единой головы.

А разгорелось у Насилья ретиво сердцо,

А и размахалась у Василия ручка правая,

А и приезжает-то Василий ко Батыге на лицо,

И это начал он по силушке поезживати,

И это начал ведь он силушку порубливати,

А он прибил, прирубил до единой головы.

А и тот ли Батыга на уход пошел,

А и бежит-то Батыга, запинается.

Запинается Батыга, заклинается:

«Не дай боже, не дай бог да не дай детям моим,

Не дай дитям моим да моим внучатам

А во Киеве бывать да ведь Киева видать!»

Ай чистые поля были ко Опскову,

А широки раздольица ко Киеву,

А высокие-ты горы Сорочинские,

А церковно-то строенье в каменной Москвы,

Колокольный-от звон да в Нове-городе.

А и тертые калачики валдайские,

А щапливы щеголихи в Ярославе-городи,

А дешёвы поцелуи в Белозерской стороне,

А сладки напитки во Питере.

А мхи-ты, болота ко синю морю,

А щельё-каменьё ко сиверику.

А широки иодолы пудожаночки,

А и дублёны сарафаны во Онеге по реки,

Толстобрюхие бабенки лешмозерочки,

А и пучеглазые бабенки пошозёрочки.

А Дунай, Дунай, Дунай,

Да боле петь вперед не знай.

СУРОВЕЦ-СУЗДАЛЕЦ

В старые веки, прежние,

Не в нынешние времена, последние,

Как жил на Руси Суровей молодец,

Суровей богатырь, он Суроженин,

По роду города Суздаля,

Сын отца - гостя богатого.

Охочь он ездить, за охотою,

За гусями, за лебедями,

За серыми за утицами.

Ездит день до вечера,

А покушать молодцу нечего.

Как наехал во чистом поле на сырой дуб,

Сырой дуб, еще не простой,

Не простой, - корокольчестой:

Что на том дубу сидит черный вран.

Черный вран, птица вещая;

Он снимает с себя крепкий лук,

Крепкий лук и калену стрелу,

Он накладвает на тетивочку шелковую,

Хочет стрелить по верх дерева,

Хочет убить черна ворона,

Черна ворона, птицу вещую и

Что возговорит ему черный вран,

Черный вран, птица вещая:

«Гой еси ты, Суровей молодец,

Суровей богатырь, еще Суроженин.

Тебе меня убить, - не корысть получить:

Мясом моим не накушаться,

Кровью моей не напитися,

Перьям моим, не тешиться.

Ин я тебе вестку скажу,

Вестку скажу, вестку радостную:

Как далече-далече во чистом поле,

А дале того во зеленых лугах,

Как стоит тамо Курбан-царь,

Еще Курбан-царь да и Курбанович,

Со всею силою могучею,

Что со всей ли поляницею удалою;

Что стоит он широкими рвами окопавшися,

Земляным валом оградившися».

Молодецкое сердце не утерпчивое,

Разгоралася кровь богатырская,

Он бьет коня по крутым бедрам, -

Подымается его добрый, конь

Выше дерев а стоячего,

Ниже облака ходячего,

Горы и долы между ног пускает.

Быстрые реки перепрыгивает,

Широкие раздолья хвостом устилает,

По земле бежит - земля дрожит,

В лесу раздается, на нивах чуть.

Он взял-поскакал во чистые поля,

Во чистые поля, еще к Курбану-царю,

Еще к Курбану-царю да и к Курбановичу.

Первый ров его бог перенес,

Другой ров его конь перескочил,

В третий ров он обрушился,

Его добрый конь набрюшился:

Ай что взяли-прискакали удалы молодцы,

Под леву руку, взяли двадцать человек,

Под праву руку взяли его сорок человек.

Поперек подхватили - еще сметы нет.

Взяли - повели еще к Курбану-царю,

Еще к Курбану-царю да и Курбановичу.

Молодецкое сердце разъярилося,

Богатырская кровь разыгралася,

Как взял он татарина за волосы,

Да как учал татарином помахивати,

Как куда побежит, тамо улица лежит,

Где повернется, тамо площадью:

И где пробился, молодец, он до белого шатра.

Что до белого шатра и до Курбана-царя.

Как возмолится ему Курбан-царь:

«Ты гои еси, Суровец молодец,

Суровец богатырь и Суроженин!

Погляди-ко ты, что в книге написано:

Что не велено вам князей казнить,

Что князей казнить и царей убивать».

КОНСТАНТИН САУЛОВИЧ

Царь Саул Леванидович

Поехал за море синее,

В дальну орду, в Половецку землю,

Брать дани и невыплаты.

А царица его проводила

От первого стану до второго,

От второго стану до третьего;

От третьего стану воротилася,

А сама она царю поклонилася:

«Гой еси ты есми, царь Саул,

Царь Саул Леванидович!

А кому мене, царицу, приказываешь,

А кому мене, царицу, наказываешь?

Я остаюсь, царица, черевоста,

Черевоста осталась-на тех порах».

А и только царь слово выговорил,

Царь Сдул Леванидович:

«А и гой еси, царица Азвяковна,

Молода Елена Александровна!

Никому я тебя, царицу, не приказываю,

Не приказываю и не наказываю;

А то коли тебе господи сына даст,

Вспой-вскорми и за мной его пошли,

А то коли тебе господи дочеря даст,

Вспой-вскорми, замуж отдай,

А любимого зятя за мной пошли:

Поеду я на двенадцать лет».

Вскоре после его царице бог сына даст,

Поп приходил со молитвою,

Имя дает Костентинушком Сауловичем,

А и царское дитя не по годам расчет,

А и царско дитя не по месяцам,

А который ребенок двадцати годов.

Он, Костентинушка, семи годков.

Присадила его матушка грамоте учиться:

Скоро ему грамота далася и писать научился.

Будет он, Костентинушка, десяти годов,

Стал-та по улицам похаживати,

Стал с ребятами шутку шутить,

С усатыми, с бородатыми,

А которые ребята двадцати годов

И которые во полутридцати;

А все ведь дети Княженецкие,

А все-та ведь дети боярские,

И все-та ведь дети дворянские,

Еще ли дети купецкие.

Он шутки шутит не по-ребячьи,

Он творки творил не по маленьким:

Которого возьмет за руку,

Из плеча тому руку выломит;

И которого заденет за ногу,

По гузна ногу оторвет прочь;

И которого хватит поперек хребта.

Тот кричит-ревет, окорачь ползет,

Без головы домой придет.

Князи-бояра дивуются

И все Купцы богатые:

«А что это у нас за урод растет?

Что это у нас за вы…?»

Доносили оне жалобу великую

Как бы той царице Азвяковне,

Молоды Елены Александровне.

В та поры скоро завела его матушка во теремы свои,

Того ли млада Костентинушка Сауловича,

Стала его журить-бранить,

А журить-бранить, на ум учить,

На ум учить смиренно жить.

А млад Костентин сын Саулович

Только у матушки выспросил:

«Гой еси, матушка, молоды Елена Александровна,

Есть ли у мене, на роду батюшка?»

Говорила царица Азвяковна,

Молоды Елена Александровна:

«Гой еси, мое чадо милоя,

А и ты, младой Костентинушка Саулович!

Есть у тебе на роду батюшка,

Царь Саул Леванидович;

Поехал он за море синея,

В дальну орду, в Половецку землю,

Брать дани-невыплаты,

А поехал он на двенадцать лет;

Я осталася черевоста,

А черевоста; осталась на тех порах.

Только ему, царю, слово выговорила:

«А кому меня, царицу, приказываешь и наказываешь?»

Только лишь царь слово выговорил:

«Никому я тебе, царицу, не приказываю и не наказываю:

А то коли тебе господь сына даст,

Ты де вспой-вскорми, сына за мной пошли;

А то коли тебе господи дочеря даст,

Вспой-вскорми, замуж отдай,

А любимого зятя за мной пошли ».

Много царевич не спрашивает,

Выходил на крылечко на красное:

«Конюхи-приспешники!

Оседлайте скоро мне добра коня.

Под то седелечко черкасское,

А в задней луке и в передней луке

По тирону по каменю,

По дорогу по самоцветному;

А не для ради меня, молодца, басы, -

Для-ради богатырские крепости,

Для-ради пути, для дороженьки.

Для-ради темной ночи осенней,

Чтобы видеть при пути-дороженьки

Темна ночь до бела света».

А й только ведь матушка видела:

Ставал во стремя вальящатое,

Садился во седелечко черкасское;

Только он в ворота выехал, -

В чистом поле дым столбом;

А и только с собою ружье везет,

А везет он палицу тяжкую,

А и медну литу в триста пуд.

И наехал часовню, зашел богу молитися;

А от той часовни три дороги лежат:

А и перва дорога написана,

А написана дорога вправо,

Кто этой дорогой поедет,

Конь будет сыт, самому - смерть;

А другою крайнею дорогою левою,

Кто этой дорогой поедет,

Молодец сам будет сыт, конь голоден;

А середнею дорогой поедет -

Убит будет смертью напрасною.

В та поры богатырское сердце разъярилося,

Могучи плечи расходилися,

Молодой Костентинушка Саулович,

Поехал он дорогою среднею,

Доезжать до реки Смородины.

А в та поры Кунгур-царь перевозится

Со темя ли татары погаными,

Тут Костентинушка Саулович

Зачал татаров с краю бить

Тою палицею тяжкою,

Он бьется-дерется целый день,

Не пиваючи, не едаючи,

Ни на малый час отдыхаючи.

День к вечеру вечеряется,

Уж красное солнце закатается,

Молодой Костентинушка Саулович

Отъехал от татар прочь,

Где бы молодцу опочив держать,

Опочив держать и коня кормить.

А ко утру заря занимается,

А и младой Костентинушка Саулович,

Он, молодец, ото сна подымается,

Утренней росой умывается,

Белым полотном утирается,

На восток он богу молится.

Скоро-де садится на добра коня,

Поехал он ко Смородине-реки.

А и туто татары догадалися,

Они к Кунгуру-царю пометалися:

«Гой еси ты, Кунгур-царь,

Кунгур-царь Самородович!

Как нам будет детину ловить,

Силы мало осталося у нас?»

А и Кунгур-царь Самородович

Научил тех ли татар поганыих

Копати ровы глубокие:

«Заплетайте вы туры высокие,

А ставьте поторчины дубовые,

Колотите вы надолбы железные».

А и тут татары поганые

И копали они ровы глубокие,

Заплетали туры высокие,

Ставили поторчины дубовые,

Колотили надолбы железные.

А поутру рано-ранешенько,

На светлой заре, рано-утренней,

На всходе красного солнышка,

Выезжал удалой добрый молодец,

Младый Костентинушка Саулович.

А и бегает-скачет с одной стороны

И завернется на другу сторону,

Усмотрел их татарские вымыслы,

Тамо татар а просто стоят;

И которых вислоухих - всех прибил,

И которых висячих - всех оборвал.

И приехал к шатру, к Кунгуру царю,

Разбил его в крохи…

А достальных татар домой отпустил.

И поехал Константинушка - ко городу Угличу;

Он бегае-скачет по чисту полю,

Хоботы метал по темным лесам,

Спрашивает себе сопротивника,

Сильна-могуча богатыря,

С кем побиться - подраться и порататься.

А углицки мужики были лукавые,

Город Углич крепко заперли

И взбегали на стену белокаменну,

Сами оне его обманывают:

«Гой еси, удалой добрый молодец!

Поезжай ты под стену белокаменну,

А и нету у нас царя в Орде, короля в Литве,

Мы тебя поставим царем в Орду, королем в Литву».

У Костентинушки умок молодешенек,

Молодешенек умок, зеленешенек.

И сдавался на их слова прелестные,

Подъезжал под стену белокаменну;

Оне крюки-багры заметывали,

Подымали его на стену высокую,

Со его добрым конем.

Мало время замешкавши,

И связал и ему руки белые

В крепки чембуры шелковые:

Взяли у него добра коня;

И взяли палицу медную,

А и тяжку литу в триста пуд;

Сняли с него платье цветное царское

И надевали на него платье опальное, будто тюремное;

Повели его в погреби глубокие,

Место темной темницы;

Только его посадили, молодца,

Запирали дверями железными

И засыпали хрящом, пески мелким.

Тут десятники засовалися,

Бегают оне по Угличу,

Спрашивают подводы под царя Саула Леванидовича,

И которые под царя пригодилися.

Царица его, царя, стретила,

А и молоды Елена Александровна!

За первым поклоном царь поздравствовал:

«Здравствуй ты, царица Азвяковна,

А и ты, молода Елена Александровна!

Ты осталася черевоста,

Что после мене тебе бог дал?»

В та поры царица заплакала,

Сквозь слезы едва слова выговорила:

«Гой еси, царь Саул Леванидович!

Вскоре после тебя бог сына дал,

Поп приходил со молитвою,

Имя давал Костентинушком».

Царь Саул Леванидович

Много ли царицу не спрашивает,

А и только он слово выговорил:

«Конюхи вы мои, приспешники!

Седлайте скоро мне добра коня,

Который жеребец стоит тридцать лет».

Скоро тут конюхи металися,

Оседлали ему того добра коня;

И берет он, царь, свою сбрую богатырскую,

Берет он сабельку вострую, и копье мурзамецкое.

Поехал он скоро ко городу: Угличу.

А те же мужики-угличи, извозчики,

С ним ехавши, рассказывают,

Какого молодца посадили в погребы глубокие,

И сказывают, каковы коня приметы,

И каков был молодец сам.

В та поры царь Саул догадается,

Сам говорил таково слово:

«Глупы вы, мужики, неразумные!

Не спросили удала добра молодца его дедины-отчины,

Что он прежде того немало у Кунгура-царя силы порубил.

Можно за то вам его благодарити и пожаловати;

А вы его назвали вором-разбойником,

И оборвали с него платье цветное,

И посадили в погреба глубокие,

Место темной темницы».

И мало время поизойдучи

Подъезжал он, царь, ко городу Угличу,

Просил у мужиков-угличев,

Чтобы выдали такого удала добра молодца,

Который сидит в погребах глубокиих.

С ним, со царем, заздорили,

Не пускают его во Углич-град

И не сказывают про того удала добра молодца:

Что-де у нас нет такого и не бывало.

Старики тут вместе соходилися,

Они думали думу единую,

Выводили тут удала добра молодца

Из того-ли погреба глубокого,

И снимали железа с резвых ног,

Развязали чемьуры шёлковые,

Приводили ему добра коня,

А и отдали палицу тяжкую,

А медну литу в триста пуд,

И его платьице царское цветное.

Наряжался он, младой Костентинушка Саулович,

В тое свое платье царское цветное;

Подошёл Костентинушка Саулович

Ко царю Саулу Леванидовичу,

Стал свою родину рассказывати.

А и царь Саул спохватается,

А берет его за руку за правую,

И целует его во уста сахарные:

«Здравствуй, мое чадо милое,

Младый Костентинушка Саулович!»

А и в та поры царь Саул Леванидович

Спрашивает мужиков-угличев:

«Есть ли у вас мастер заплечный с подмастерьями?»

И тут скоро таковых сыскали и ко царю привели.

Царь Саул Леванидович

Приказал казнить и вешати,

Которые мужики были главные во Угличе.

И садилися тут на свои добры кони,

Поехали во свое царство в Алыберское.

И будет он, царь Саул Леванидович,

Во своем царстве в Алыберском

Со своим сыном, младым Костентинушком Сауловичем.

И съехалися со царицею, обрадовалися:

Не пива у царя варить, не вина курить,

Пир пошел на радостях!

А и пили да ели, потешалися.

А и день к вечеру вечеряется,

Красное солнце закатается,

И гости от царя разъехалися.

Тем старина и кончилася.

КАЛИКА-БОГАТЫРЬ

А и с-под ельничка, с-под березничка,

Из-под часта молодого орешничка,

Выходила калика перехожая,

Перехожая калика переезжая,

У Калики костыль дорог рыбий зуб,

Дорог рыбий зуб да в девяносто пуд.

О костыль калика подпирается,

Высоко калика поднимается,

Как повыше лесу да стоячего,

А пониже облачка ходячего,

Опустилася калика на тыи поля,

На тыи поля на широкие,

На тыи лужка на зеленые,

А и о матушку ль о Почай-реку.

Тут стоит ли силушка несметная,

А несметна сила непомерная,

В три часа серу волку да не обскакати,

В три часу ясну соколу да не облетети.

Посередь-то силы той неверной,

Сидит Турченко да богатырченко.

Он хватил Турку да за желты кудри,

Опустил Турку да о сыру землю.

Говорит калика таково слово:

«Скажи, Турченко да богатырченко!

Много ль вашей силы соскопилося,

Куда эта сила снарядилася?»

Отвечает Турченко да богатырченко:

«Я бы рад сказать, да не могу стерпеть,

Не могу стерпеть, да голова болит,

А и уста мои да запечалились,

Есть сорок царей, сорок царевичев,

Сорок королей да королевичев.

Как у кажного царя, царевича,

А и у короля да королевича,

А и по три тмы силы, по три тысячи,

Снарядилася уж силушка под Киев-град,

Хочут Киев-град да головнёй катить,

Добрых молодцов ставить ширинками,

А и добрых коней да табунами гнать,

А и живот со града вон телегами».

О костыль калика подпирается,

Высоко ль калика поднимается,

А и повыше лесу стоячего,

А и пониже облачка ходячего.

Прискакала каликушка ко городу,

А и ко славному ко городу ко Киеву,

Она в город шла да не воротами,

Она прямо через стену городовую,

Нечто лучшу башню наугольную,

Становилася калика середь города,

Закричала калика во всю голову,

С теремов вершочики посыпались,

Ай околенки да повалялися,

На столах питья да поплескалися.

Выходил Алешенька поповский сын,

Берет палицу булатную,

Не грузную палицу, да в девяносто пуд,

Он бьет калику по головушке,

Каликушка стоит не стряхнется,

Его жёлты кудри не сворохнутся.

Выходил Добрынюшка Никитинич,

Как берет Добрынюшка черлёный вяз,

Не грузныя вяз, да в девяносто пуд.

Он бьет калику по головушке,

Каликушка стоит не стряхнется,

Его желты кудры не сворохнутся.

Выходил казак Илья Муромец,

Говорит казак таково слово:

«Уж вы, глупы русские богатыри!

Почто бьете калику по головушке?

Еще наб у калики вистей спрашивать:

Куды шла калика, а что видела?»

Говорит каликатаково слово:

«Уж я шла, калика, по тыим полям.

По тыим полям по широкиим,

По тыим лужкам по зелёныим,

А и о матушку ли о Почай-реку.

Уж я видела тут силушку великую

В три часу волку не обскакати,

В три ясну соколу не облетети.

О середке силы великии

Сидит Турченко-богатырченко.

Я хватил Турку за желты кудри,

Опущал Турку о сыру землю.

Скажи, Турченко-богатырченко:

Много ль вашой силы соскопилося,

Куда эта сила снарядилася? -

«Уж бы рад сказать, да не могу стерпеть,

Не могу стерпеть, да голова болит

Ай уста мои да запечалились”».

Говорит казак таково слово:

«Ай, калика перехожая?

А идешь ли с нами во товарищи,

Ко тыи ли силы ко великии?»

Отвечат калика перехожая

Старому казаку Илью Муромцу:

«Я иду со вами во товарищи».

Садились богатыри на добрых конях!

Во-первых, казак Илья Муромец,

Во-других, Добрынюшка Никитииич.

Оны с города ехали да не воротами,

Прямо через стену городовую,

Нечто лучшу башню наугольную.

А и каликушка не осталася,

О костыль она да подпиралася,

А скочила стену городовую.

Поезжат казак Илья Муромец

Во тую ли силу в великую,

Во тую ли силу правой рукой,

Добрыня Никитинич левой рукой,

Калика шла серёдочкой.

Стал он своею дубиною помахивать,

Как куды махнул, дак пала улица,

Отмахивал - переулочок,

Прибили всю силу неверному.

Обращались к славному городу,

Ко тому ли городу ко Киеву.

Скакали через стену городовую,

Отдавали честь князю Владимиру:

«Мы прибили силу всю неверную».

ПОБЕДА НАД ВОЙСКОМ ТУГАРИНА

Как было то к князю ко Володимиру

Князья-бояре собиралися,

Собирались, низко кланялись,

Становились в победный круг,

Речи слушали княженецкие.

Молвил слово Володимир-князь:

«Князья-бояре вы мои верные,

И головы у вас разумные, -

Изберите вы молодца из-промеж себя,

А я дам ему рать мою сильную;

А кто похочет, тот с ним пойдет,

А кто с ним нейдет - тот останется

Берегчи князя со княгинею».

Князья-бояре слово слушали:

Слово выслушав, поклонилися,

Стали думу думати крепкую.

Надумали, говорили таково слово:

«Гой еси ты, ласков Володимир-князь.

Мы все с тобой, со княгинею,

За тебя мы положим наши головы.

А рать поведет Илья Муромец:

Мы дадим ему наших детушек,

Коней смелыих, сабли острые,

Стрелы меткие со туга лука».

На том дело и порешилося.

Слали гонца к Илье Муромцу:

«Спехом спеши, рать в поле веди

На того ли ворога на Загорского,

На Тугарина на Белевича».

В те поры Ильи Муромца дома не случилося

Полевал он далече во чистом поле,

Зверя лютого на копье ловил,

Соболей, куниц на низок низал.

Во дворе была токмо Савишна,

Молода жена Ильи Муромца.

Слышит слово молода жена Савишна -

Грозен наказ княжецкой-ат, -

Молодое сердце надорвалося.

«Добро, - молвит, - ты, гонец, назад беги,

А Илья за тобой не замешкает».

Проводила она гонца ласково,

Наказала коня седлать-доброго,

Одевалась в платье богатырское,

Не забыла колчан каленых стрел,

Тугой лук, саблю острую;

Как села в седло, только и видели.

И поехала ко городу Киеву,

К великому князю к Володимиру.

Как завидели князья-бояре богатырский скок,

Как заслышали князья-бояре богатырский свист, -

Не дивилися долго скоку, посвисту,

Высылали спешно всю рать могучую,

Сами к ласкову князю воротилися:

«Пошла-де рать с Ильей Муромцем,

А Тугарину-де с ним не сдобровать».

Далеко в чистом поле рати встретились.

У Тугарина рать - туча черная,

Княженецкая рать; - молонья светлая

Как сошлися, не взвиделись.

А и Тугарин не взвидел бела дня.

Убежал он в свои улусы Загорские,

Проклинаючи богатыря Илью Муромца

А богатырь Илья Муромец;

Знать не знал, ведать не ведал,

Кто за него бился с Тугарином

(Служил службу царскую, государскую).

ИДОЙЛО СВАТАЕТ ПЛЕМЯННИЦУ ВЛАДИМИРА

Как во той ли то земли да во Турецкоей

У Василия-то было у турецкого,

Пированье-то шло да шел почестей пир.

Говорил тут Василий, сын турецкий же:

«Уж ты гой еси, Идойло Сын Идбйлович,

Уж ты съезди-ко, Идойло, в стольный Киев-град

Уж ты сватай-ко, Идойло, Анну дочи Путятичну,

За меня-то есть в законное супружество».

Говорит тут Идойло сын Идойлович:

«Уж вы гой еси, колдуны да колдуницы же,

Вы сколдуйте-ко Идойлу вы во первый раз,

И какая мне ведь путь будет счастливая,

А счастливая бы путь да несчастливая».

Околдовали и сказали скоро-наскоро:

Как вперед-то Идойлу путь счастливая,

А назад-то Идойлу несчастливая.

Говорит тут Идойло сын Идойлович:

«Уж вы гой еси, колдуны да колдуницы же,

Вы сколдуйте-ко, Идойле, мне да во второй раз»,

Околдовали и сказали скоро-наскоро:

Как вперед-то Идойлу путь счастливая,

А назад-то Идойлу несчастливая.

Как садился тут Идойло на черлен кораб,

И поехал тут Идойло да в стольный Киев-град.

Приезжает он-ы да верно в стольный Киев-град.

Еще кладут-то ведь сходни да верно на берег,

И идет-то он ко князю ко Владимиру.

Как заходит тут Идойло в гридни светлые,

Богу русскому Идойло вот не кланятся,

И челом-то не бьет да он Владимиру.

Говорит тот Идойло таковы слова:

«Уж ты гой еси, Владимир стольно-киевский,

Я не гость-то пришел, да не гостити зашел,

Я пришел-то к тебе да вот-ы за сватовством,

Как на Анне-то верно на Путятичне:

Как отдашь-то ли честью-возьмем с радостью,

Не отдашь-то ведь честью - возьмем нечестью».

Как запечалился Владимир стольно-киевский,

На одно-то плечо надел он шубочку,

На одно-то ухо надел он шапочку

И пошел ко своей к любимоей племяннице,

Как к Анне-то верно ко Путятичне.

Увидала-то его да вот племянница,

Говорит-то ему да таковы слова:

«Еще три года солнце не каталося,

На четвертый-от год закатилося». -

«Уж ты той еси, любимая племянница,

Еще Анна ты верно дочь Путятична,

Как пришел-то слуга да непрошоный к нам

От Василия-то сына от турецкого,

Еще сватает тебя Василий он турецкий же».

Говорила-то ему да дочь, Путягична:

«Уж ты ой еси, любимый мой да дядюшка,

Ты сряжайка-ко ты да три корабля:

Еще первый-от кораблик свинцу-пороху,

Еще второй-от корабль вина заморского,

Как вина-то заморского, зелья, лютого,

Еще третий-от кораблик силы ратноей.

Еще дай-ко Добрынюшку Никитича,

Еще дай-ко мне Алешеньку Поповича».

Как садилася она да на кораблики.

Выходил я-то она да в море синее,

Побросал и-то они якоря булатные,

Побросали они да якоря булатные.

Говорив тут ведь Анна дочь Путятична:

«Уж ты гой еси, Алешенька Попович млад,

Ты сними-ко-се верно шлюпку белую,

Поезжай-ко ты к Идойлу на черлен кораб,

Ты скажи-ко Идойлу таковы слова:

Как у нас-то рули верно не правятся,

Паруса-ти у нас не надуваются,

Как у Анны-то сегодня именинный день,

Еще милости-де просим хлеба кушати».

Поезжает тут Алеша на черлен кораб,

Говорит тут Алеша таковы слова:

«Уж ты гой еси, Идойло сын Идойлович,

Как у нас-то рули да новь не правятся,

Паруса-ти у нас не надуваются,

Как у Анны-то сегодня именинный день,

Еще милости-де просим хлеба кушати».

Как на это Идойло не соглашается.

Как приехал тут Алеша на черлен кораб

Говорила тут ведь Анна дочь Путятична:

«Уж ты гой еси, Добрынюшка Никитич млад,

Уж ты съезди-ко к Идойлу на черлен кораб

Ты зови-ко Идойла на честной-от пир».

Как поехал тут Добрыня на черлен кораб,

Говорит тут Добрынюшка Никитич млад:

«Уж ты гой еси, Идойло сын Идойлович,

Еще милости-де просим к нам хлеба кушати,

Хлеба кушати, вина заморского пробовати».

Как на это Идойло соглашается.

И спускает тут Идойло шлюпку черную.

И отправился Идойло на черлен кораб;

Как заходит тут Идойло в гридню светлую,

И садился-то он верно за стол дубовый же.

Как подносят тут Идойлу чару зелена вина,

Как не малу, не велику - в полтора ведра.

Берет тут Идойло единой рукой,

Как выпивает тут Идойло единым духом,

Как подносят тут Идойлу втору чарочку,

Как не мал у, не велику - вполтора ведра,

Полтора ведра да зелья лютого.

Говорит тут Идойло сын Идойлович:

«По середочке чарочки огонь горит,

По краям-то ведь чарки струйки струятся».

Как от чары тут Идойло не отказьгвается.

Как берет-то он чару единой рукой,

Как выходит тут Идойло на черлен кораб,

Еще стало тут Идойлушку помётывать,

Еще стало тут Идойлушку посвистывать,

Еще стал тут Идойло за снасточки похватываться.

За какую снастку схватится - снастка порвется.

Говорит тут Алешенька Попович млад:

«Уж ты гой еси, поганое Идойлище,

Не тобой-то были ведь снасти снащены,

Не тобой-то были деревца ставлены,

Не тебе-то, проклятому, обрывати же».

Еще стало тут Идойлушку помётывать,

Еще стало его ведь пуще посвистывать,

За каку снастку схватится - снастка порвется,

Говорит тут Добрынюшка Никитич млад:

«Уж ты гой еси, поганое Идойлище,

Не тобою-то были ведь снасти снащены,

Не тобою-то были деревца ставлены».

Вынимает тут Добрыня саблю вострую,

Отрубает тут Идойле буйну голову.

Как оттуда-то ведь Анна поворот держит,

Поворот-то держит да в стольный Киев-град.

КНЯЗЬ РОМАН И БРАТЬЯ ЛИВИЕЙ

На паневе было, на уланеве,

Жило-было два брата, два Ливика,

Королевских два племянника.

Воспроговорят два брата, два Ливика,

Королевских два племянника:

«Ах ты, дядюшка наш, Чимбал-король,

Чимбал, король земли Литовския!

Дай-ка нам силы сорок тысячей,

Дай-ка нам казны сто тысячей:

Поедем мы на святую Русь

Ко князю Роману Митриевичу на почестный пир».

Воспроговорит Чимбал, король земли Литовския:

«Ай же вы, два брата, два Ливика,

Королевских два племянника!

Не дам я вам силы сорок тысячей

И не дам прощеньица-благословеньица,

Чтобы ехать вам на святую Русь,

Ко князю Роману Митриевичу на почестный пир:

Сколько я на Русь ни езживал,

А счастлив с Руси не выезживал.

Поезжайте вы во землю во Ливонскую,

Ко тому ко городу ко Красному,

Ко тому селу-то ко Высокому:

Там молодцы по спальным засыпалися,

А добры кони по стойлам застоялися,

Цветно платьице по вышкам залежалося,

Золота казна по погребам запасена.

Там получите удалых добрых молодцев,

Там получите добрых коней,

Там получите цветно платьице,

Там получите бессчетну золоту казну».

Тут-то два братца, два Ливика

Скоро седлали добрых коней,

Скорее того оны поезд чинят

Во тую ли землю во Ливонскую,

Ко тому ко городу ко Красному,

Ко тому селу-то ко Высокому.

Получили оны добрых коней,

Получили оны добрых молодцев,

Получили оны цветно платьице,

Получили оны бессчетну золоту казну.

И выехали два брата, два Ливика

Во далече-далече чисто поле,

Раздернули шатры полотняные,

Начали есть, пить, веселитися

На той на великой на радости;

Сами говорят таково слово:

«Не честь-хвала молодецкая

Не съездить нам на святую Русь

Ко князю Роману Митриевичу на почестный пир».

Тут два брата, два Ливика

Скоро седлали добрых коней,

Брали свою дружину хоробрую,

Стрельцов удалыих, добрых молодцев;

Не доедучись до князя Романа Митриевича,

Приехали ко перву селу ко Славскому:

В том селе было три церкви,

Три церкви было соборниих;

Оны то село, огнем сожгли,

Разорили те церкви соборние,

Черных мужичков повырубили.

Ехали оны ко второму селу Корачаеву;

В том селе было шесть церквей, -

Шесть церквей было соборниих;

Оны то село огнем сожгли,

Разорили ты церкви соборние,

Черных мужичков повырубили.

Ехали оны ко третьему селу самолучшему,

Самолучшему селу Переславскому:

Во том селе было девять церквей;

Оны то село огнем сожгли.

Разорили те церкви соборние,

Черных мужиков повырубили,

Полонили они полоняночку,

Молод у Настасью Митриевичну

Сотым со младенцем со двумесячным.

А на той ли на великой на радости

Выезжали во далече-далече чисто поле,

На тое раздольице широкое,

Раздернули шатры полотняные,

Они начали есть, пить, прохлаждатися.

А в ты поры, в то время

Князя Романа Митрйевича при доме не случилося:

А был-то князь за утехою,

За утехою был во чистом поле,

Опочивал князь в белом шатре.

Прилетела пташечка со чиста поля,

Она села, пташица, на белый шатер,

На белой шатер полотняненький;

Она почала, пташица, петь-жупеть,

Петь-жупеть, выговаривать:

«Ай же ты, князь Роман Митриевич!

Спишь ты, князь, не пробудишься,

Над собой невзгодушки не ведаешь:

Приехали два брата, два Ливика,

Королевскиих два племянника,

Разорили оны твоих три села:

Во первом селе было три церкви, -

Оны ты церкви огнем сожгли,

Черных мужичков-то повырубили;

В другом селе было шесть церквей, -

Оны ты церкви огнем сожгли,

Черных мужичков-то повырубили;

Во третьем селе было девять церквей, -

Оны ты церкви огнем сожгли,

Черных мужичков-то повырубил

Полонили они полоняночку,

Молоду Настасью Митриевичну

Со тым со младенцем со двумесячным,

А на той ли на великой на радости

Выезжали во далече-далече чисто поле,

На тое раздольице широкое,

Раздернули шатры полотняные,

Едят оны, пьют, прохлаждаются».

А тут князь Роман Митриевич,

Скоро вставал он на резвы ноги,

Хватал он ножище-кинжалище,

Бросал он о дубовый стол,

О дубовый стол, о кирпичей мост,

Сквозь кирпичен мост о сыру землю,

Сам говорил таковы слова:

«Ах ты тварь, ты тварь поганая,

Ты поганая тварь, нечистая!

Вам ли, щенкам, насмехатися?

Я хочу с вами, со щенками, управиться!»

Собирал он силы девять тысячей,

Приходил он ко реке ко Смородине,

Сам говорил таково слово:

«Ай же вы, дружинушка хоробрая!

Делайте дело повеленое:

Режьте жеребья липовы,

Кидайте на реку на Смородину,

Всяк на своем жеребье подписывай».

Делали дело повеленое,

Резали жеребья липовы,

Кидали на реку на Смородину,

Всяк на своем жеребье подписывал.

Которой силе быть убиты,

Тыя жеребья каменем ко дну;

Которой силе быть зранены,

Тыя жеребья против быстрины пошли;

Которой силе быть не раненой,

Тыя жеребья по воды пошли…

Вставал князь Роман Митриевич,

Сам говорил таковы слова:

«Которы жеребья каменем ко дну,

Тая сила будет убитая;

Которы жеребья против быстрины пошли,

Тая сила будет поранена;

Которы жеребья по воды пошли,

Тая сила будет здравая;

Не надобно мне силы девять тысячей,

А надобно столько три тысячи».

Еще Роман силушке-наказывал:

«Ай же вы, дружинушка хоробрая!

Как заграю во первый након

На сыром дубу черным вороном,

Вы седлайте скоро добрых коней;

Как заграю я во второй након

На сыром дубу черным вороном,

Вы садитесь скоро на добрых коней;

Как заграю я в третий након,

Вы будьте на месте на порядноем

Во далече-далече во чистом поле».

Сам князь обвернется серым волком,

Побежал-то князь во чисто поле

Ко тым ко шатрам полотняныим;

Забежал он и в конюшни во стоялые,

У добрых коней глоточки повыхватал,

По чисту полю поразметал;

Забежал он скоро в оружейную,

У оружьицев замочки повывертел,

По чисту полю замочки поразметал;

У тугих луков тетивочки повыкусал,

По чисту полю тетивочки поразметал.

Обвернулся тонким белыим горносталем,

Прибегал он скоро во белой шатер.

Как скоро забегает в белой шатер,

И увидел младенчик двумесячный,

Сам говорил таково слово:

«Ах ты свет, государыня матушка.

Молода Настасья Митриевична!

Мой-то дядюшка, князь Роман Митриевич,

Он бегает по белу шатру

Тонким белыим горносталем».

Тут-то два брата, два Лирика

Начали горносталя поганивать

По белу шатру по полотняному,

Соболиной шубой приокидывать.

Тут-то ему не к суду пришло,

Не к суду пришло, да не к скорой смерти:

Выскакивал из шубы в тонкий рукав,

В тонкий рукав на окошечко,

Со окошечка да на чисто поле;

Обвернулся горносталь черным вороном,

Садился черный ворон на сырой дуб,

Заграял ворон-во первый након.

Тут-то два брата, два Ливика

Говорят ему таковы слова:

«Ай же ты, ворон, ворон черныий,

Черный ворон, усталыий,

Усталый ворон, упалыий!

Скоро возьмем мы туги луки;

Скоро накладем калены стрелы,

Застрелим ти, черного ворона,

Кровь твою прольем по сыру дубу,

Перье твое распустим по чисту полю».

Заграял ворон во второй након.

Воспроговорят два брата, два Ливика:

«Ай же ты, ворон, ворон черныий,

Черный ворон, усталыий!

Усталый ворон, упалыий!

Скоро возьмем мы туги луки,

Скоро, накладем калены стрелы,

Застрелим тя, черного ворона,

Кровь твою прольем по сыру дубу,

Перье твоё распустим по чисту полю».

Заграял ворон в третий након.

Тут-то два брата, два Ливика

Скоро скочил и оны на резвы ноги,

Приходили оны в оружейную,

Схватились юны за туги луки:

У тугих луков тетивочки повырублены,

По чисту полю тетивочки размётаны;

Хватились они за оружьица:

У оружьицев замочки повывёрчены,

По чисту полю замочки разметаны;

Хватились оны за добрых коней:

У добрых коней глоточки повыхватаны,

По чисту полю разметаны.

Тут-то два брата, два Ливика,

Выбегали они скоро на чисто поле.

Как наехала силушка Романова,

Большому брату глаза выкопали,

А меньшему брату ноги выломали,

И посадили меньшего на большего,

И послали к дядюшке,

Чимбал-королю земли Литовская.

Сам же князь-то приговаривал:

«Ты, безглазый, неси безногого,

А ты ему дорогу показывай».

КНЯЗЬ РОМАН И МАРЬЯ ЮРЬЕВНА

Жил князь Роман Васильевич.

И стават-то по утру-то по раннему,

Он пошел во чисто поле гулятися,

Он со Марьей-то со Юрьевной.

Как во ту пору да и во то время

Подхватил Возьяк да Котобрульевич,

Подхватил он Марью-то дочь Юрьевну,

Он увез-увел да во свою землю,

Во свою землю да во Литовскую,

Во Литовскую да во Ножовскую.

Он привез ко матушки Оруды Бородуковны:

«Уж ты ой еси, матушка Оруда Бородуковна!

Я слугу привел тебе, работницу,

Я работницу тебе, пособницу».

Говорит тут матушка Оруда Бородуковна:

«Не слугу привел мне, не работницу,

Ты привел себе да сопротивницу;

Она сидять будет у тя во горнице

Сопротив твоего лица белого».

Тому Возьяк да не ослышался.

Он заходит во гринюшку столовую,

Он берет ей за белы руки,

Еще хочет целовать да в сахарны уста.

Говорит тут Марья-то дочь Юрьевна.

«Уж ты ой еси, Возьяк да Котобрульевич.

Не бери меня да за белы руки,

Не целуй меня да в сахарны уста.

Еще греют ле у вас да по два солнышка,

Ещё светят ле у вас да по два месяца,

Еще есть ли у одной жены по два мужа?

Ты сходи-съезди ты во ту землю,

Ты во ту землю да во Литовскую,

Во Литовскую да во Ножовскую;

Ты не увидишь ле там князя Романа Васильевича?

Ты ссеки у его да буйну голову,

Я тогда тебе буду молода жена».

Тому Возьяк да не ослышался,

Он ушел во ту землю да во Литовскую,

Во Литовскую да во Ножовскую.

Как во ту пору да и во время вздумала

Оруда себе бал собрать.

Наварила она да пива пьяного,

Накурила она да зелена вина,

Назвала себе татарочек-углавночек,

Посадила татарочек тут всех за стол

И тут садила Марью ту дочь Юрьевну,

Еще все на пиру да напивалися,

Еще все на честном да наедалися,

Еще все на пиру да пьяны-веселы,

Как одна сидит Марья да невесела,

Буйну голову сидит повесила.

«Уж ты ой еси, Марья, ты дочь Юрьевна!

Уж ты шо сидишь, наша, невесела,

Буйну голову сидишь повесила?

Еще рюмою ле те обнесла.

Еще чарою ле те обделила?» -

«Ты ни рюмою меня не обнесла,

Ты ни чарою ты не обделила;

Ещё нет у вас да зеленых садов,

Еще негде мне да прогулятися».

Говорит тут матушка Оруда Бородуковна:

«Уж ты ой еси ты, Марья дочь Юрьевна!

Ты поди-гуляй да сколько хочется,

Сколько хочется да сколько можется,

Сколько можется да докуль я велю».

Тут брала ведь Марья золоты ключи,

Отмыкала тут Марья золоти замки,

Вынимала пёрлышки жемчужные,

Рассыпала эти пёрлышки-ти по полу,

Тут ведь стали татарочки сбиратися;

Котора посбирает, та и ослепнет,

Тут ведь все татарочки-ти ослепли.

Тут и стала Марья думу думати,

Еще как попасть дана святую Русь.

И пошла тут Марья дочь Юрьевна,

Дошла до лесов да до дремучиих;

От земли стоят лесы-ти ведь до неба;

Не можно Марье умом подумати,

А не то попасть да на святую Русь.

Поклонилась лесам она низешенько:

«Уж вы ой еси, лесы дремучие!

Разодвиньтесь вы, лесы-ти, надвое,

Пропустите меня да на святую Русь,

Еще за труды-ти я вам заплачу».

Говорят тут лесы-ти дремучие:

«Уж ты ой еси, Марья ты дочь Юрьевна!

Ты стояла, Марья, за закон божий,

Не сронила ты с главы да златых венцей».

Разодвинулись лесы-ти ведь надвое;

Тут прошла Марья-та дочь Юрьевна,

Положила шапочку-ту золоту,

И поклонилась лесам она низешенько:

«Уж вы ой еси, лесы дремучие!

Вы задвиньтесь, лесы, пуще старого,

Пуще старого да пуще прежнего;

Чтобы не прошел Возьяк да Котобрульевич»,

И пошла тут Марья дочь Юрьевна,

Дошла до гор да до высокиих;

От земли тут стоят горы-ти до неба;

Не можно Марьи умом подумати,

А и не то попасть да на святую Русь.

Поклонилась горам она низешенько:

«Уж вы ой еси, торы вы высокие!

Разодвиньтесь вы, горы-ти, надвое,

Пропустите вы меня да на святую Русь;

Еще за труды-ти я вам заплачу».

Говорят тут горы-ти высокие:

«Уж ты ой еси, Марья-та дочь Юрьевна!

Ты стояла, Марья, за закон божий,

Не сронила ты с главы да золоты венцы».

Пропустили тут Марью-ту дочь Юрьевну.

Она положила тут платьице им за труды,

Поклон ил ася горам она низешенько:

«Уж вы ой еси, горы вы высокие!

Вы задвиньтесь, горы, пуще старого

И пуще старого да пуще прежнего,

Чтобы не прошел Возьяк да Котобрульевич».

Тут пошла тут Марья-та дочь Юрьевна,

Она дошла до матушки Бузынь-реки.

Течет матушка Бузынь-река,

Круты бережки да урываются,

А желты пески да унываются,

Со дна каменье да поворачиват;

Не можно Марьи умом подумати,

Не то попасть да на святую Русь.

Поклонилась тут Марья-та дочь Юрьевна:

«Уж ты ой еси, Бузынь-река!

Становись ты, матушка Бузынь-река,

Переходами-ти частыми,

Перебродами-ти мелкими,

Пропусти меня да на святую Русь;

Еще за труды-ти те заплачу».

Говорит тут матушка Бузынь-река:

«Уж ты ой еси, Марья ты дочь Юрьевна!

Ты стояла, Марья, за закон божий,

Не сронила ты с главы да золотых венцей».

И становилась матушка Бузынь-река,

Переходами-ти она частыми,

Перебродами-ти она мелкими.

Тут прошла ведь Марья-та дочь Юрьевна;

Поклонилась она матушке Бузынь-реке:

«Ты тецы-тецы, матушка Бузынь-река,

Пуще старого да пуще прежнего:

Круты бережки да урываются,

А желты пески да унываются,

Со дна каменье да поворачиват».

Она скинула рубашечку бумажную.

Тут пошла ведь Марья-та дочь Юрьевна,

Она дошла до батюшка синя моря, -

На синем-то море плават тут колодника.

«Уж ты ой еси, гнила колодинка?

Приплыви ко мне да ты ко бережку,

Перевези меня да на ту сторону».

Как приплыла гнила колодинка,

Она села, Марья-та дочь Юрьевна,

Она села тут да на колодинку.

Перевезла да ей колодинка

На свою да ей ведь тут на сторону.

Как по утречку тут по раннему

Тут вставит ведь князь Роман Васильевич,

Умывается да ключевой водой,

Утирается да полотенышком;

Говорит тут ведь нянюшкам ведь,

Он ведь верным-то своим служаночкам:

«Уж вы ой еси, вы, нянюшки, вы, манюшки,

Уж вы, верные мои служаночки?

Я поймал будто оленя златорогого,

Златорогого да златошерстного».

Говорят ему нянюшки-ти, манюшки,

Еще верны-ти его служаночки:

«Уж ты ой есь, князь Роман Васильевич?

Не придет ле у нас Марья-та дочь Юрьевна?»

Он пошел тут, князь Роман Васильевич,

Во чисто поле да за охотами.

Он приходит тут ко батюшку синю морю, -

На синём тут море плават ведь колодинка,

На колодинке сидит ведь Марья-та дочь Юрьевна,

Тут берет ведь князь Роман Васильевич,

Он берет ведь ей да за белы руки,

Еще хочет целовать да в сахарны уста.

Говорит тут Марья-та дочь Юрьевна:

«Не бери меня да за белы руки,

Не целуй меня да в сахарны уста;

Я была во той земли да во проклятоей,

Во проклятой и б… безбожноей,

Еще всякой-то я погани наелася,

Я поганого-то духу нахваталася.

Уж ты ой еси, князь Роман Васильевич?

Если я тебе да во люби пришла, -

Ты неси ты платьице тригневное,

Ты тригневное, необновленое.

Если я тебе да не в любви пришла, -

Принеси ты платьице мне черное».

Тому ведь князь Роман Васильевич,

Он тому да не ослышался,

Он пошел ведь к нянюшкам, тут к манюшкам,

Он принес тут платьице тригневное,

Он тригневное, необновленое.

«Ты своди меня да во божью церкву,

Я тогда тебе буду молода жена».

МИХАЙЛО КАЗАРИН

Как из далеча было, из Галичья,

Из Волынца-города из Галичья,

Как ясен сокол вон вылетывал,

Как бы белый кречет вон выпархивал,

Выезжал удача добрый молодец,

Молодой Михайла Казаренин;

А и как конь под ним - как бы лютой зверь,

Он сам на коне - как ясен сокол;

Крепки доспехи на могучих плечах:

Куяк и панцирь - чиста серебра,

А кольчуга на нем красна золота,

А куяку и панцирю цена стоит на сто тысячей;

А кольчуга на нем красна золота -

Кольчуге цена сорок тысячей;

Шелом на буйной голове замычется,

Шелому цена три тысячи;

Копье в руках мурзамецкое, как свеча горит;

Ко левой бедре припоясана сабля вострая,

В долину сабля сажень печатная,

В ширину сабля осьми вершков;

Еще с ним тугой лук разрывчатой,

А цена тому луку три тысячи,

Потому цена луку три тысячи:

Полосы были булатные,

А жилы слоны сохатные,

И рога красна золота,

И тетивочка шелковая,

Белого шелку шемаханского.

И колчан с ним каленых стрел,

А во колчане было полтораста стрел,

Всякая стрела по пяти рублев;

А конь под ним как лютой зверь,

Цены коню сметы нет;

Почему коню цены-сметы нет?

Потому ему цены-сметы нет:

За реку броду не спрашивает,

Он скачет, конь, с берегу на берег,

Котора река шириною пятнадцать верст.

А и едет ко городу Киеву,

Что ко ласкову князю Владимиру,

Чудотворцам в Киеве молитися

И Владимиру-князю поклонитися,

Послужить верою и правдою,

По заочью князю не изменою.

Как и будет он в городе Киеве

Среди двора княженецкого,

Скочил Казаренин со добра коня,

Привязал коня к дубову столбу,

К дубову столбу, к кольцу булатному,

Походил во гридню во светлую,

Ко великому князю Владимиру,

Молился спасу со пречистою,

Поклонился князю со княгинею

И на все четыре стороны.

Говорил ему ласковой Владимир-князь:

«Гой еси, удача доброй молодец!

Откуль приехал, откуль тебя бог принес?

Еще как тебя, молодца, именем зовут?

А по имени тебе можно место дать,

По изотчеству можно пожаловати».

И сказал удалой доброй молодец:

«А зовут меня Михайло Казаренин,

А Казаренин душа Петрович млад».

А в та поры стольный Владимир-князь

Не имел у себя стольников и чашников,

Наливал сам чару зелена вина,

Не велика мера - в полтора ведра,

И проведывает могучего богатыря,

Чтобы выпил чару зелена вина

И турий рог меду сладкого в полтретья ведра.

Принимает Казаренин единой рукой

А и выпил единым духом

И турий рог меду сладкого.

Говорил ему ласковой Владимир-князь:

«Гой еси ты, молоды Михайло Казаренин!

Сослужи ты мне службу заочную:

Съезди ко морю синему,

Настреляй гусей, белых лебедей,

Перелетных серых малых уточек

К моему столу княженецкому.

Долюби я молодца пожалую».

Молоды Михайло Казаренин

Великого князя не ослушался,

Помолился богу, сам и вон пошел;

И садился он на добра коня,

И поехал ко морю синему,

Что на теплы, тихи заводи.

Как и будет у моря синего,

На его счастки великие

Привалила птица к берегу:

Настрелял он гусей, лебедей,

Перелетных серых малых уточек,

Ко его столу княженецкому,

Обвязал он своего добра коня

По могучим плечам до сырой земли

И поехал от моря от синего

Ко стольному городу Киеву,

Ко ласкову князю Владимиру.

Наехал в поле сыр кряковистой дуб,

На дубу сидит тут черны ворон,

С йоги на ногу переступывает,

Он правильна перушка поправливает,

А и ноги, нос, что огонь горят.

А и тут Казаренину за беду стало,

За великую досаду показалося,

Он, Казаренин, дивуется,

Говорил таково слово:

«Сколько по полю я езживал,

По его государевой вотчине,

Такого чуда не наезживал -

И наехал ныне черна ворона».

В та поры Казаренин

Вынимал из налушна

Свой тугой лук,

Из колчана калену стрелу,

Хочет застрелить чёрна ворона.

А и тугой лук свой потягивает,

Калену стрелу поправливает,

И потянул свой тугой лук за ухо,

Калену стрелу семи четвертей.

И завыли рога у туга лука,

Заскрипели полосы булатные.

Чуть было спустит калену стрелу,

Провещится ему черны ворон:

«Гой еси ты, удача доброй молодец!

Не стреляй меня ты, черна ворона,

Моей крови тебе не пить будет,

Моего мяса не есть будет,

Надо мною сердце не изнести,

Скажу я тебе добычу богатырскую:

Поезжай на тору высокую,

Посмотри в раздолья широкие

И увидишь в поле три бела шатра,

И стоит беседа - дорог рыбий зуб;

На беседе сидят три татарина,

Как бы три собаки-наездники.

Перед ними ходит красна девица,

Русская девица-полоняночка,

Молода. Марфа Петровична».

И за то слово Казаренин спохватается,

Не стрелял на дубу черна ворона,

Поехал на гору высокую, -

Смотрел раздолья широкие

И увидел в поле три бела шатра,

Стоит беседа - дорог рыбий зуб:

На беседе сидят три татарина,

Три собаки-наездники,

Перед ними ходит красна девица,

Русская девица-полоняночка,

Молода Марфа Петровична,

Во слезах не может слово молвити,

Добре жалобно причитаючи:

«О злочастная моя буйна голова!

Горе-горькая моя русая коса!

А вечер тебя матушка расчесывала,

Расчесала матушка, заплетала;

Я сама, девица, знаю, ведаю,

Расплетать будет моя руса коса

Трем татарам-наездникам».

Они те-та речи, татары, договаривают,

А первой татарин проговорит:

«Не плачь, девица, душа красная,

Не скорби, девица, лица белого!

Азделу-татарину достанешься.

Не продам тебе, девицу, дешево,

Отдам за сына любимого,

За мирного сына в Золотой Орде».

Со тыя горы со высокия,

Как ясен сокол напущается

На синем море на гуси и лебеди,

Во чистом поле напущается

Молодой Михайло Казаренин,

А Казаренин душа Петрович млад:

Приправил он своего добра коня,

Принастегивал богатырского,

И в руке копье мурзамецкое:

Первого татарина копьем сколол,

Другого собаку конем стоптал,

Третьего - о сыру землю.

Скочил Казаренин с добра коня,

Сохватил девицу за белы ручки,

Русску девицу-полоняночку,

Повел девицу во бел шатер.

Как чуть с девицею ему грех творить,

А грех творить, с ней блуд блудить.

Расплачется красная девица:

«А не честь твоя молодецкая, богатырская

Не спросил ни дядины, ни вотчины;

Княженецкая ль дочь и боярская,

Была я дочи гостиная,

Из Волынца-города из Галичья,

Молода Марфа Петровична».

И за то слово Казаренин спохватается;

«Гой еси, душа, красная девица,

Молода Марфа Петровична!

А ты по роду мне родна сестра.

И ты как татарам досталася,

Ты как трем собакам-наездникам?»

Говорит ему родная сестра:

«Я вечер гуляла в зеленом саду

Со своей сударынею-матушкою.

Как из далеча, из чиста поля,.

Как черны вороны налетывали,

Набегали тут три татарина-наездники,

Полонили меня, красну девицу,

Повезли меня во чисто поле:

А я так татарам досталася,

Трем собакам-наездникам».

Молоды Михайло Казаренин

Собирает в шатрах злата-серебра,

Он кладет в те сумы переметные,

Переметные сыромятные,

И берет беседу - дорог рыбий зуб;

Посадил девицу на добра коня,

На русского богатырского,

Сам садился на татарского,

Как бы двух коней в поводу повел

И поехал к городу Киеву.

Въезжает в стольный Киев-град,

А и стольники, приворотники

Доложили князю Владимиру,

Что приехал Михайло Казаренин.

Поколь Михайло снял со добра коня

Свою сестрицу родимую

И привязал четырех коней к дубову столбу,

Идут послы от князя Владимира,

Велят идти Михайле во светлу гридню.

Приходил Казаренин во светлу гридню

Со своею сестрицею родимою,

Молится спасову образу,

Кланяется князю Владимиру и княгине Апраксевне:

«Здравствуй ты, ласковой сударь Владимир-князь,

Со душою княгинею Апраксевною!

Куда ты мене послал, то сослужил:

Настрелял гусей, белых лебедей

И перелетных серых малых уточек.

А и сам в добыче богатырский:

Убил в поле трех Татаринов,

Трех собак-наездников,

И сестру родную у них выручил,

Молоду Марфу Петровичну».

Владимир-князь стольной киевской

Стал о том светел-радошен;

Наливал чару зелёна вина в полтора ведра

И турий рог меду сладкого в полтретья ведра,

Подносил Михайле Казаренину;

Принимает он, Михайло, единой рукой

И выпил единым духом.

В та поры пошли о, ни на широкой двор,

Пошел князь и со княгинею,

Смотрел его добрых коней,

Добрых коней татарскиих;

Велел тут князь со добра коня птиц обрать,

И велел снимать сумы сыромятные,

Относить во светлы гридни,

Берет беседу - дорог рыбий зуб,

А и коней поставить велел по стойлам своим;

Говорит тут ласковый Владимир-князь:

«Гой еси ты, удача: доброй молодец.

Молодой Михайло Казаренин,

А Казаренин, душа Петрович млад!

У мене есть три ста жеребцов,

И три любимы жеребца,

А нет такова единого жеребца.

Исполать тебе, добру молодцу,

Что служишь князю верою и правдою!»

КОРОЛЕВИЧИ ИЗ КРЯКОВА

Из того было из города, из Крякова,

С того славного села да со Березова,

А со тою ли со улицы Рогатицы,

Из того подворья богатырского

Охоч ездить молодец был за охоткою;

А и стрелял-то да и гусей-лёбедей,

Стрелял малых перелетных серых утушек.

То он ездил по раздольицу чисту полю

Целый день с утра ездил - до вечера,

Да и не наехал он ни гуся он, ни лебедя,

Да и ни малого да перелетного утенушка.

Он по другой день ездил с утра до пабедья

Он подъехал-то ко синему ко морюшку,

Насмотрел две белых две лебедушки:

Да на той ли как на тихоей забереге,

Да на том зёленоем на затресье

Плавают две лебеди, колыблются.

Становил-то он коня да богатырского,

А свой тугой лук разрывчатой отстегивал

От того от правого от стремечка булатного;

Наложил-то он и стрелочку каленую,

Натянул тетивочку шелковеньку,

Хотит подстрелить двух белыих лебедушек.

Воспроговорили белые лебедушки,

Проязычили языком человеческим:

«Ты удаленькой дородный добрый молодец,

Ай ты, славный богатырь святорусский!

Хоть нас подстрелишь, двух белыих лебедушек,

Не укрятаешь плеча могучего,

Не утешишь сердца молодецкого.

Не дви лебеди мы есть да не дви белыих;

Есть две девушки да есть две красныих,

Две прекрасныих Настасьи Митриевичны.

Мы летаем-то от пана от поганого,

Мы летаем поры-времени по три году,

Улетели мы за синее за морюшко.

Поезжай-ка ты в раздольице чисто поле,

Да и ко славному ко городу ко Киеву,

Да и ко ласкову князю ко Владимиру:

А и Владимир-князь, он ест-то, пьет и прохлаждается,

И над собой невзгодушки не ведает.

Как поедешь ты раздольицем чистым полем,

Да приедешь ты к сыру дубу крякновисту,

Насмотри-ка птицу во сыром дубе;

Сидит птица черной ворон во сыром дубе,

Перьицо у ворона черным-черно,

Крыльицо у ворона белым-бело,

Перьица распущены до матушки сырой земли».

Молодой Петрой Петрович, королевский сын,

На коне сидит, сам пораздумался:

«Хоть-то подстрелю двух белыих лебедушек,

Да и побью я две головки бесповинныих,

Не укрятаю плеча могучего,

Не утешу сердца молодецкого».

Он сымает эту стрелочку каленую,

Отпустил тетивочку шелковеньку,

А и свой тугой лук разрывчатый пристегивал

А и ко правому ко стремечку булатному,

Да и поехал он раздольицем чистым полем

А и ко славному ко городу ко Киеву.

Подъезжал он ко сыру дубу крякновисту,

Насмотрел он птицу черна ворона;

Сидит птица черный ворон во сыром дубе,

Перьицо у ворона черным-черно,

Крыльицо у ворона белым-бело,

А и распущены перьица до матушки сырой земли:

Эдакою птицы на свете не видано,

А и на белоем да и не слыхано.

Молодой Петрой Петрович, королевской сын,

Он от правого от стремечка булатного

Отстегнул свой тугой лук разрывчатой,

Наложил он стрелочку каленую,

Натянул тетивочку шелковеньку,

Говорил-то молодец да и таковы слова:

«Я подстрелю эту птицу черна ворона,

Его кровь-то расточу да по сыру дубу,

Его тушицу спущу я на сыру землю,

Перьицо я распущу да по чисту полю,

Да по тою долинушке широкою».

Воспроговорил-то ворон, птица черная,

Испровещил да языком человеческим:

«Ты, удаленькой дородный добрый молодец,

Славныя богатырь святорусския!

Ты слыхал ли поговорю на святой Руси:

В кельи старца-то убить - так то не спасенье,

Черна ворона подстрелить - то не корысть получить?

Хоть подстрелишь меня, птицу черна ворона,

И порасточишь мою кровь ты по сыру дубу,

Спустишь тушицу на матушку сыру землю, -

Не укрятаешь плеча да ты могучего,

Не утешишь сердца молодецкого.

Поезжай-ко ты во славный стольный Киев-град,

Да и ко славному ко князю ко Владимиру.

А и у славного-то князя у Владимира

Есть почестен пир да и пированьице,

То он ест да пьет да и прохлаждается,

Над собою князь незгодушки не ведает -

То ведь ездит поляничищо в чистом поле,

Она кличет, выкликает поединщика,

Супротив себя да и супротивника,

Из чиста поля да что наездника:

«Он не даст ли мне-ка если поединщика,

Супротив меня да и супротивника,

Из чиста поля да что наездника, -

Разорю я славной стольной Киев-град,

А ще чернедь мужичков-то всех повырублю,

Все божьи церквы-то я на дым спущу,

Самому князю Владимиру я голову срублю

Со Апраксией да королевичной».

Молодой Петрой Петрович, королевский сын,

На добром коне сидит, сам пораздумался:

«То слыхал я поговорю на святой Руси:

В кельи старца-то убить - так то не спасенье,

Черна ворона подстрелить - то не корысть получить.

Хоть я подстрелю-то птицу черна ворона,

Расточу-то его кровь да по сыру дубу,

Его тушицу спущу да и на сыру землю,

Распущу-то его перьице да и по чисту полю,

Да по тою по долинушке широкою, -

Не укрятаю плеча-то я могучего

И не утешу сердца молодецкого».

Он сымает эту стрелочку каленую,

Отпустил тетивочку шел новую,

А свой тугой лук разрывчатой пристегивал

А и ко правому ко стремечку к булатному,

На кони сидит да и призадумался:

«Прямоезжею дороженькой поехать в стольный Киев-град, -

То не честь мне-ка хвала да и от богатырей,

А и не выслуга от князя от Владимира;

А поехать мне дорожкой во чисто поле,

А и ко тою поляничищу удалою, -

И убьет-то поляница во чистом поле,

Не бывать-то мни да на святой Руси,

И не видать-то, молодцу, мне свету белого».

Он спустил коня да и богатырского,

Он поехал по раздольицу чисту полю,

Он подъехал к полянице ко удалою.

Они съехалися, добры молодцы, да и поздоровкались,

Они делали сговор да и промежду собой:

«Как друг у друга нам силушки отведати?

Нам разъехаться с раздольица чиста поля

На своих на конях богатырскиих,

Приударить надо в палицы булатные -

Тут мы силушки у друг друга отведаем».

Поразъехались они да на добрых конях

По славному раздольицу листу полю,

Они съехались с раздольица чиста поля

На своих на добрых конях богатырскиих,

Приударили во палицы булатные;

Они друг друга-то биди не жалухою,

Со всей сйлушки да-богатырский

Били палицми булатными да по белым грудям,

И у них палицы в руках да погибалися,

А и по маковкам да и отломилися;

А и под нима как доспехи были крепкие,

Они друг друга да не сшибли со добрых коней,

Да и не били оны друг друга, не ранили,

Никоторого местечка не кровавили.

Становили, молодцы, оны добрых коней,

И оны делали сговор да промежду собой -

Поразъехаться с раздольица чиста поля

На своих на добрых конях богатырскиих,

Приударить надо в копья мурзамецкие,

Надо силушки у друг друга отведати.

Поразъехались с раздольица чиста поля

На своих на добрых конях богатырскиих,

Приударили во копья мурзамецкие;

Оны друг друга-то били не жалухою,

Не жалухою-то били по белым грудям.

У них копья-ты в руках да погибалися.

А и по маковкам да и отломилися;

А и под нима как доспехи были крепкие,

Оны друг друга не сшибли со добрых коней,

То не били оны друг друга, не ранили,

Никоторого местечка не кровавили.

Становили добрых коней богатырскиих,

Говорили молодцы-то промежду собой:

«Опуститься надо со добрых коней

А и на матушку да и на сыру землю,

Надо биться-то нам боем-рукопашкою,

Тут у друг друга мы силушку отведаем».

Выходили, молодцы, оны с добрых коней,

Становилися на матушку сыру землю

Да и пошли-то биться - боем-рукопашкою.

Молодой Петрой Петрович, королевский сын,

Он весьма был обучен бороться об одной ручке,

Подошел он к поляничищу удалою,

Да и схватил он полянину на косу бедру,

Да и спустил на матушку сыру землю,

Вынимал-то свой он нож булатнюю,

Заносил свою да ручку правую,

Заносил он ручку выше головы,

Да и спустить хотел ю ниже пояса, -

Права ручушка в плечах да застоялася,

В ясных очушках да и помутился свет.

То он стал у поляницы повыспрашивать:

«Ты скажи-тко, поляница, мне поведай-ко,

Ты с коей Литвы да тыс коёй земли,

Тебе как-то, поляничку, именем зовут

И удалую звеличают по отечеству?»

Говорила поляница и горько плакала:

«Ай ты, старая базыка новодревная!

Тоби просто надо мною насмехатися,

Как стоишь ты на моей белой груди,

И в руках ты держишь свой булатный нож.

Ты хотишь пластать мои да груди белые,

Доставать хотишь мое сердцё со печеней.

Есть стояла я бы на твоей белой груди,

Да пластала бы твои я груди белые,

Доставала бы твое да сердце с печеней,

Не спросила б я отца твоёго, матери,

А ни твоего ни роду я, ни племени».

Разгорелось сердце у богатыря,

А у молода Петроя у Петровича.

Он занес свою да ручку правую,

Ручку правую занес он выше головы,

Опустить ю хочет ниже пояса, -

Права ручушка в плечи да застоялася,

В ясных очушках да помутился свет.

То он стал у поляницы повыспрашивать:

«Ты скажи-гко, поляница, мне поведай-ко,

Ты коёй земли да ты коёй Литвы,

Тебя как-то, гюляничку, именем зовут,

Тобя как-то звеличают по отечеству?»

Говорила поляница таковы слова:

Ай ты, славныя богатырь святорусския!

А и ты когда стал у меня выспрашивать,

Я стану про то тобе высказывать:

Родом есть из города из Кракова,

Из того села да со Березова,

А и сотою ли со улицы Рогатицы,

Со того подворья богатырского,

Молодой Лука Петрович, королевской сын.

Увезен был маленьким робеночком,

Увезли меня татары-ты поганые

Да и во - ту во славну в хоробру Литву,

То возростили до полного до возраста;

Во плечах стал я иметь-то силушку великую,

Избрал коня себе я богатырского,

Я повыехал на матушку святую Русь -

Поискать себе я отца-матушки,

Поотведать своего да роду-племени».

Молодой Петрой Петрович, королевской сын,

Он скорешенько соскочит со белой груди,

То и берет его за ручушки за белые,

За его берет за перстни за злаченые,

То здымал его со матушки сырой земли,

Становил он молодца да и на резвы ноги,

На резвы ноги да и супротив себя,

Целовал его в уста он во сахарные,

Называл-то братцем соби родныим.

Оны сели на добрых коней, поехали

Ко тому ко городу ко Кракову,

Ко тому селу да ко Березову,

Да ко тою улицы Рогатицы,

К тому славному к подворью богатырскому.

Приезжали-то оны да и на широкий двор,

Как сходили, молодцы, оны с добрых коней,

Молодой Петрой Петрович, королевской сын,

Он бежал скоро в палату белокаменну;

Молодой Лука Петрович, королевской сын,

А и стал по двору Лука похаживать,

За собою стал добра коня поваживать.

Молодой Петрой Петрович, королевской сын,

Он скоренько шел палатой белокаменной,

Проходил он во столову свою горенку.

Ко своей ко родной пришел матушке:

«Ай ты, свет моя да и род на матушка!

Как-то был я во раздольице в чистом поли,

Да и наехал я в чистом поли татарина,

А кормил я его ествушкой сахарною,

Да и поил я его питьицем медвяныим».

Говорит ему тут родна матушка:

«Ай же, свет, мое чадо любимое,

Молодой Петрой Петрович, королевской сын!

Как наехал ты в чистом поли татарина,

То не ествушкой кормил, бы ты сахарною,

То не питьицем поил бы ты медвяныим,

А и то бил бы его палицей булатною,

Да и колол бы ты его да копьем вострыим.

Увезли у тобя братца они, родного,

Увезли-то оны малыим робеночком,

Увезли его татары-ты поганые!»

Говорил, Петрой Петрович таковы слова:

«Ай ты, свет моя да родна матушка!

Не татарина наехал я в чистом поле,

А и наехал братца соби родного,

Молодца Луку да я Петровича.

А и Лука Петрович по двору похаживат,

За собой: добра коня поваживал».

То честна вдова Настасья-то Васильевна

Как скорешенько бежала на широкой двор.

Да и в одной тонкой рубашечке без пояса,

В одних тонкиих чулочиках без чоботов,

Приходила к своему да к сыну родному,

К молодцу Луки да и ко Петровичу,

Она брала-то за ручушки - за беленьки,

За его-то перстни за злаченые,

Целовала во уста его в сахарные,

Называла-то соби да сыном родныим;

Да и вела его в палату белокаменну,

Да вела в столову свою горенку,

Да и садил а-то за столики дубовые.

Их кормила ествушкой сахарною,

Да и поила-то их питьицем медвяныим.

Они стали жить-быть, век коротати.

БРАТЬЯ ДОРОДОВИЧИ

Поехал Михайло Дородович,

Поехал гулять во чисто поле,

И выехал на гору высокую,

Развертывал трубку подзорную,

Глядел-смотрел во чисто поле.

Увидел он там три знаменья:

Первое знамя белым-бело,

Другое знамя красным-красно,

Да и третье-то знамя черным-черно.

Как поехал Михайло Дородович

Ко тем-то ко трем он ко знамечкам,

Начал его бурушко поскакивать,

Из-под копыт-то он долы выметывать

По целой овчины барановой.

Приехал ко тем ко трем ко знамениям:

И первое знамя стоит - бел шатёр,

А другое знамя - на шатри маковка,

А третье-то знамя стоит - ворон конь.

И соходил Михайло со добра коня,

И надавал коню пшена белоярова,

А сам он зашел во белой шатер…

Во белом шатри удалой добрый молодец,

Уж он многими ранами раненой.

И как спросил он удала добра молодца:

«И ты, удалой дородный добрый молодец!

Уж ты где-ка бит, где-ка раненой?»

Как сказал ему удалой добрый молодец:

«Уж был я во лугах во Кургановых,

Ино я бился с погаными татарами,

И наконец мне-ка измена состоялася,

И у туга лука тетивка порывалася,

Булатная палица поломалася,

Копье в череню порасшаталося,

И востра сабля пополам переломалася.

Тут обступили поганые татарове,

Тут меня били да ранили».

Как выходит Михайло из бела шатра,

Садился Михайло на добра коня,

Развертывал трубку подзорную,

Он смотрел во луга во Кургановы.

Уже столько стоит лесу темного -

Да и столько поганых татаровей;

Да и сколько в чистом поли ковыль-травы

А того боле поганых татаровей.

И тут-то молодца страх-от взял:

«Как куда мне-ка ехать, куда коня мне гнать?

Как ехать мне в луга, так убиту быть,

А домой мне-ка ехать-нечем хвастати».

И как поехал он в луга во Кургановы,

И уж он луком перебил силы - сметы нет,

Копьем переколол силы - сметы нет,

Да и палицей прибил силы - сметы нет,

Да и саблей перерубил силы-сметы нет,

И наконец того измена состоялася,

И у туга лука тетивка порвалася,

Булатная палица поломалася,

Копье в череню расшаталося,

Востра сабелька пополам переломилася.

И обступили поганые татарове,

Да и хочут добра молодца с коня стащить.

Ино его была головушка удалая,

Да и вся была натура молодецкая.

Как скочил Михайло с добра коня,

А хватал он поганого татарина

За его ли за поганые за ноги,

Начал он татарином помахивать:

Куда махнет - туда улица,

Назад отмахнет - переулочек.

И то оружье по плечу пришло,

Прибил он татар до единого,

И уж он сам сказал таково слово:

«И ты родись-ка, головушка удалая,

А худа голова бы лучше, не была».

Садился Михайло на добра коня,

Поехал Михайло ко белу шатру;

И как приехал Михайло ко белу шатру

Надавал коню пшена белоярова.

И заходит Михайло во бел шатер,

И спросил Михайло добра молодца:

«Ты, удалой дородный добрый молодец!

Ты которого отца, которой матери?

Я твому бы отцу ведь поклон отвез».

И как сказал ему удалой добрый молодец:

«Как по имени зовут меня Федором,

А по отечеству Федор Дородович,

А больше я с тобой говорить не могу».

И как того часу молодцу смерть пришла,

А сказал тут Михайло Дородович:

«Да и видно, ты родимый мне брателко,

Да и старшой-от Федор Дородович».

Да и предал он его тело сырой земле,

А своим он родителям поклон отвёз.

СКОПИН

Во стольном во городе во Киеве,

У ласкова князя у Владимира,

Заводился пир, право, почестей стол;

Разоставили столики дубовые,

Настелили тонки новобраны скатерти,

Разоставили питья-ества сахарные;

Собиралися все они, съезжалися

Да к солнышку-батюшку на почестей пир.

Они пьют ле, пируют трои суточки,

Да все на пиру стали пьянёшеньки,

Да все на честном стали веселёшеньки,

Да все на пиру да прирасхвастались:

Первой-от ле хвастат золотой казной,

Другой-от ле хвастат чистым серебром,

Умной-от ле хвастат старым отцом,

Старым ле отцом, старой матушкой,

Безумный ле хвастат молодой женой

И иной удачей молодецкоей.

А да хвастал Скопин да добрый молодец:

«Уж я много, Скопин, да по землям бывал.

Уж я много, Скопин, да городов бирал,

Я не бравши ле города не проезживал,

А Малюту-короля да во полон его взял,

У Малютных дочерей на грудях лежал,

Опускал я руки ниже до пуповья,

А еще того пониже - ведь до черева».

Услыхала тут ведь зла дочка Малютична,

А эти ей речи да не по разуму,

За велику ей досаду показалося,

Как выходит на гридню на столовую,

Подходит она солнышку Владимиру,

Близешенько она солнышку подвигается,

Низешенько она солнышку поклоняется,

Тихо-смирну свою речь она выговариват:

«Уж ты ой еси, солнышко Владимир-князь!

Ты позволь же мне-ка да слово вымолвить,

Ты не будешь ле меня за слово казнить,

Отсылати ле меня в ссылки дальние?»

Говорит ей ведь солнышко Владимир-князь:

«Говори же ты нонь да что те надобно,

Я не буду тебя да за слово казнить,

Отсылать я не стану в ссылки дальние».

Говорит тут Малютична таково слово:

«Ты позволь же мне отмерять чару зелена вина,

А поздравить надо нынь да люба крестника».

Говорит ей ведь солнышко Владимир-князь:

«Ты меряй же чару-зелена вина».

А брала она чашечку серебряну,

А спускалася во погреби глубокие,

Да намерила она чару зелена вина,

Невелику-немалу - полтора ведра,

Еще клала коренья да зелья лютого:

Загорелося во чаре да во серебряной,

Середи-то есть чары да есть пламя мечет,

По бокам-то есть чары да искры сыплются;

Выходит на гридню да на столовую,

Выносит она чару да зелена вина,

Выносит она чару правой рукой,

Во левой руке выносит свое чадо милое,

Подходит она ко столикам дубовыим,

Подходит Скопину сыну Михайлову,

Близешенько она к нему подвигается,

Низешенько сама ему поклоняется:

«Уж ту ой есь, Скопин да сын Михайлов!

Поздравить надо нам любима крестника».

Говорит тут Скопин да сын Михайлович:

«А выпить мне та чара - живому не быть,

А не выпить мне чара - виновату быть».

А глядят ле, смотрят все русски богатыри,

Среди-то есть чары да то пламя мечет,

По бокам-то есть чары искры сыплются;

Он понадеялся на силу на могучую,

На свою ле удачу да богатырскую,

Он пьет эту чару да за единый дух.

Сидит тут Скопин скоро не по-старому,

Не по-старому Скопин сидит, не по-прежнему,

Повеся он свою держит буйну голову;

Скакал ле со лавки, с дубовой доски,

Через ти еще столики дубовые,

Он падал на середу кирпищат пол;

Да на то были русски-те богатыри,

Скочил еще стар казак Илья Муромец,

Подхватил он Скопина да за праву руку,

А скочил тут Добрынюшка Никитич млад,

А Добрыня-то хватил его за леву руку,

Поставили они его на резвы ноги,

Надевали на него его шубу куньюю,

Они клали его, право, пухов колпак,

Выводили Скопина да вон на улицу;

Его добрый-от конь стоит обузданой,

Он обузданой, конь его, обседланный;

Посадили его да на добра коня,

Отправили его да во свое место.

Поехал Скопин да не по-старому,

Не по-старому едет, не по-прежнему,

Доезжает до своего высока терема;

Увидала его матушка родимая:

«Да едет дате мое не по-старому,

Едва ле он, видно, на кони сидит».

Металася она вон на улицу,

Стречала она удала добра молодца,

Сымала его да со добра коня,

Уж стала у его она ведь спрашивать:

«Уж ты ой еси, мое дорого дитя!

Что же ты приехал не по-старому?

Але пир-от тебе, бывал, не по уму?

Подносчики были, быват, невежливы?

А винны-те чары да не доходили?

Али пивны стаканы да не доносили?»

Говорит ей Скопин да таково слово:

«Ой еси, родима моя матушка!

Поди-ко за попами да причетниками,

Да надо мне скоре нынче покаяться!»

Да скоро привели попов, причетников,

Да покаялся Скопин сын Михайлович,

Повалили его на лавку на брусчатую,

Повалили под иконы под святы его.

Немножко прошло да тут времечка,

Преставился Скопин сын Михайлович,

Да сделали ему гроб да, право, вечный дом,

Наверх обтянули да хрущатой камкой,

Да хоронили Скопина сына Михайловича,

Погребли, похоронили да добра молодца.

Брала мати книжечку волховную,

Посмотрела она книгу волховную, да шубу куньюю,

Отправлялась она солнышку Владимиру,

Доезжает она до солнышка Владимира,

Говорит она солнышку Владимиру:

«Уж ты ой есь, солнышко Владимир-князь!

Не на пир зовешь, да не столовать, право,

Зовешь да ле ты нынче все опаивашь,

Опоил ты у меня да чадо милое,

Как того ле Скопина сына Михайловича».

ГЛЕБ ВОЛОДЬЕВИЧ

А как падала погодушка да со синя моря,

А со синя морюшка с Корсуньского

А со дожжами-то, с туманами.

А в ту-ту погоду синеморскую

Заносила тут неволя три чернёных три-то карабля.

Что под тот под славен городок под Корсунь жа,

А во ту-то всё гавань всё в Корсуньскую.

А во том-то городе во Корсуни

Ни царя-то не было, ни царевича,

А ни короля-то не было и ни королевича,

Как ни князя не было и ни княжевича;

Тут жила-была Маринка дочь Кайдаловна

Она, б…, еретица была, безбожница.

Они как ведь в гавни заходили, брала пошлину

Паруса роняли - брала пошлину,

Якори-ти бросали - брала пошлину,

Шлюпки на воду спускали - брала пошлину

А как в шлюпочки садились - брала пошлину

А к мосту приставали - мостову брала,

А как по мосту шли, да мостову брала,

Как в таможню заходили, не протаможила;

Набирала она дани-пошлины немножко-немало - сорок тысячей,

А да взяла она трои рукавочки;

Что да те трои рукавочки, трои перчаточки;

А как эти перчаточки а не сшиты были, не вязаны,

А вышиваны-то были красным золотом,

А высаживаны дорогим-то скатным жемчугом,

А как всажено было каменье самоцветное;

А как первы-то перчатки во пятьсот рублей

А други-то перчатки в целу тысячу,

А как третьим перчаткам цены не было.

Везены эти перчатки подареньице

А тому жо ведь князю, всё Волбдьему.

Отбирала эти чёрны карабли она начисто,

Разгоняла она трех младых корабельщиков

А как с тех с черных с трех-то караблей,

Она ставила своих да крепких сторожов.

А как корабельщички ходят по городу по Корсуню,

Они думают-то думушку за единую,

За едину-ту думу промежду собой.

А да что купили они чернил, бумаг,

А писали они да ярлыки-ти скорописчаты

Что тому же князю Глебову Володьему:

«Уж ты гой, ты князь да Глеб ты сын Володьевич!

Уж как падала погодушка со синя моря;

Заметало нас под тот жо городок под Корсунь жо.

А во том жо было городе во Корсуни

Ни царя не было, ни царевича,

Ни короля-то не было и ни королевича,

А ни князя не было, и ни княжевича;

Как княжила Маринка дочь Кайдаловна;

Она, б… еретица была, безбожница.

А мы как ведь в гавань заходили, брала с нас пошлины,

А ведь как паруса ронили, брала пошлину,

Якори-ти бросали - брала пошлину,

Шлюпки на воду спускали - брала пошлину,

Уж мы в шлюпочки садились - брала с нас ведь пошлину,

А как к плоту приставали, плотово брала,

А ведь как по мосту шли, дак мостово брала,

А в таможню заходили - не протаможила;

Да взяла она дани-пошлины сорок тысячей,

Да взяла у нас трои перчаточки -

Везены были, тебе, князю, в подареньице:

А как первы-то перчатки во пятьсот рублей,

А вторы-то перчатки в делу тысячу,

А третьим перчаткам цены не было».

Они скоро писали, запечатали,

Отослали князю Глебову Володьеву.

А тут скоро пришли ярлыки к ему,

Он их скоро распечатывал, просматривал.

Как его жо сердце было неуступчиво;

Разъярилось его сердце богатырское,

А он скоро брал свою-то золоту трубу разрывчату,

Выходил-то скоро на красно крыльцо косищато,

Он кричал-то, зычал зычным голосом,

Зычным голосом да во всю голову:

«Уж вы гой еси, дружины мои хоробрые!

Уж вы скоро вы седлайте-уздайте добрых коней,

Уж вы скоро-легко скачите на добрых коней,

Выезжайте вы скоро да на чисто поле».

А как услыхала его дружья-братья-товарищи,

Они скоро-то добрых коней да собирали же,

Выседлали-уздали они добрых коней

Да скоро садились на добрых коней,

А из города поехали не воротами,

Не воротами-то ехали, не широкими,

А скакали через стену городовую.

Выезжала-се дружина на чисто поле,

А как съехались дружины тридцать тысячей.

Выезжал-то князь Глеб-сударь Володьевич,

Со своей дружиночками хоробрыми;

Прибирал он дружью-ту, дружины все хоробрые.

Чтобы были всё да одного росту,

А да голос к голосу да волос к волосу;

А из тридцать тысяч только выбрал триста добрых молодцов,

Их-то голос к голосу да волос к волосу…

«Уж вы поедемте, дружина моя хоробрая,

А ко тому-то славну городу ко Корсуню,

А ко той жо ти Марине дочери Кайдаловне

А ко той Маринке, еретице, б…, все безбожнице».

А как садились они скоро на добрых коней

А поехали они путем-дорогою.

Как доехали они до города до Корсуня,

Становил-то Глеб своего добра коня:

«Уж вы гой еси, дружина моя хоробрая!

Сходите вы скоро со добрых коней

Становите вы шатры полотняны,

А да спите-тко, лежите во белых шатрах

А держите караулы крепкие и строгие;

Уж вы слушайте - неровно-то зазвенит да моя сабля,

Заскрипят да мои плечи богатырские, -

Поезжайте-тко ко городу ко Корсуню

А скачите вы через стену городовую

Уж вы бейте-ко по городу старого и малого,

Ни единого не оставляйте вы на семена.

Я как поеду теперече ко городу ко Корсуню,

К той Маринке дочери Кайдаловне».

Подъезжает Глеб под стену ту

Да под ту жа башню наугольную;

Закричал-то он зычным голосом:

«Уж ты гой еси, Маринка дочь Кайдаловна!

А зачем ты брала у мня да черны карабли,

Ты зачем жа у мня сгонила с караблей моих трех-то корабельщиков,

А на что поставила да своих караульщиков?»

Скоро ей Маринка дочь Кайдаловна;

Выезжала на ту же стену городовую:

«Здравствуй-ко, Глеб, ты князь да сын Володьевич!» -

«Уж ты здравствуй-ко Маринка дочь Кайдаловна!

А зачем ты у мня взяла мои-то три-то карабля,

А сгноила моих трех-то корабельщичков со караблей?» -

«Уж ты гой еси, ты князь да сын Володьевич!

Я отдам тебе три черненых корабля;

А да только отгани-тко три мои загадки хитромудрые, -

Я отдам тебе-то три черненых корабля». -

«Только загадывай ты загадки хитромудрые;

А как буду я твои загадочки отгадывать». -

«А как перва-та у меня загадка хитромудрая:

Еще что же в лете бело, да в зимы зелено?»

Говорит-то Глеб да таковы речи:

«Не хитра твоя мудра загадка хитромудрая,

А твоей глупе загадки на свете нет:

А как в лете-то бело - господь хлеб дает,

А в зимы-то зелено - да тут ведь ель цветет». -

«А загану тебе втору загадку хитромудрую:

А что без кореньица растет да без лыж катится?»-

«Без кореньица растут белы снеги,

А без лыж-то катятся быстры ручьи». -

«Загану тебе третью загадку хитромудрую:

А как есть у вас да в каменной Москвы,

В каменной Москвы да есть мясна гора.

А на той на мясной горе да кипарис растет,

А на той парисе-дереве сокол сидит».

«Уж ты гой еси, Маринка дочь Каидаловна!

Не хитра твоя загадка хитромудрая,

А твоей загадочки глупе на свете нет:

Как мясна-то гора - да мои ведь добрый конь,

Кипарисово дерево мое седелышко,

А как соловей сидит - то я, удалой добрый молодец». -

«Я теперече отсыплю от ворот да пески, камешки,

А сама-то я красна девица, за тебя замуж иду».

Как поехала Маринка с той стены да белокаменной,

Приезжала к себе да на широкий двор,

Наливала чару зелена вина да в полтора ведра,

А да насыпала в чару зелья лютого,

Выезжала на ту жо стену городовую,

Подавала Глебушку она чару зелена вина;

«Уж ты на-тко на приезд-от чару зелена вина!»

А как принимается-то Глеб да единой рукой,

Еще хочет он пить да зелена вина;

А споткнулся его конь на ножечку на правую,

А сплескал-то чару зелена вина

А да за тою да гриву лошадиную.

Загорелась у добра коня да грива лошадиная.

А как тут да Глеб испугался жа,

А бросал-то чару на сыру землю;

Еще как тут мать сыра земля да загорелася.

А как разъярилось его сердце богатырское,

А стегал он добра коня да по крутым бедрам;

А как поскочит его конь во всю ту прыть лошадиную

А как скакал с прыти его добрый конь да через стену городовую,

А состиг-то ей, Маринку, середи двора,

А отсек тут ей; Маринке, буйну голову,

А как тут Маринке и смерть пришла.

Смерть пришла ей да середи двора.

ВОЛХ ВСЕСЛАВЬЕВИЧ

По саду, саду по зеленому,

Ходила-гуляла молода княжна

Марфа Всеславьевна,

Она с камени скочил а на лютого на змея-

Обвивается лютый змей

Около чебота зелен сафьян,

Около чулочика шелкова,

Хоботом бьет по белу стегну.

А в та поры княгиня понос понесла,

А понос понесла, и дитя родила.

А и на небе просветя светел месяц,

А в Киеве родился могуч богатырь.

Как бы молоды Волх Всеславьевич:

Подрожала сыра земля,

Стряслося славно царство Индейское,

А и синее море сколебалося

Для ради рожденья богатырского

Молода Волха Всеславьевича;

Рыба пошла в морскую глубину,

Птица полетела высоко в небеса,

Туры да олени за горы пошли,

Зайцы, лисицы по чащицам,

А волки, медведи по ельникам,

Соболи, куницы по островам.

А и будет Волх в полтора часа,

Волх говорит, как гром гремит:

«А и гой еси, сударыня матушка»,

«Молода Марфа Всеславьевна!

А не пеленай во пелену червчатую,

А не в поясай в поесья шелковые,

Пеленай меня, матушка,

В крепки латы булатные,

А на буйну голову клади злат шелом,

По праву руку палицу,

А и тяжку палицу свинцовую,

А весом та палица в триста пуд».

А и будет Волх семи годов,

Отдавала его матушка грамоте учиться,

А грамота Волху в наук пошла;

Посадила его уж пером писать,

Письмо ему в наук пошло.

А и будет Волх десяти годов,

В та поры поучился Волх ко премудростям:

А и первой мудрости учился

Обвертываться ясным соколом;

Ко другой-та мудрости учился он, Волх,

Обвертываться серым волком;

Ко третьей-та мудрости-то учился Волх,

Обвертываться гнедым туром - золотые рога.

А и будет Волх во двенадцать лет,

Стал себе Волх он дружину прибирать:

Дружину прибирал в три года,

Он набрал дружину себе семь тысячей;

Сам он, Волх; в пятнадцать лет,

И вся его дружина по пятнадцати лет.

Прошла та слава великая

Ко стольному городу Киеву:

Индейский царь наряжается,

А хвалится-похваляется,

Хочет Киев-град за щитом весь взять,

А божьи церкви на дым спустить

И почестны монастыри розорить.

А в та поры, Волх, он догадлив был:

Со всею дружиною хораброю

Ко славному царству Индейскому

Тут же с ними во поход пошел.

Дружина спит, так Волх не спит:

Он обвернется серым волком,

Бегал, скакал по темным по лесам и по раменью,

А бьет он звери сохатые,

А и волку, медведю спуску нет,

А и соболи, барсы - любимый кус,

Он зайцам, лисицам не брезговал;

Волх поил-кормил дружину хоробрую,

Обувал-одевал добрых молодцев, -

Носили они шубы соболиные,

Переменный шубы-то барсовые:

Дружина спит, так Волх не спит:

Он обвернется ясным соколом,

Полетел он далече на синё море,

А бьет он гусей, белых лебедей.

А и серым, малым уткам спуску нет;

А поил, кормил дружинушку хоробрую,

А все у него были ества переменные, -

Переменные ества сахарные.

А стал он, Волх, вражбу чинить:

«А и гой еси вы, удалы добры молодцы!

Не много, не мало вас - семь тысячей.

А и есть ли у вас, братцы, таков человек,

Кто бы обвернулся гнедым туром,

А сбегал бы ко царству Индейскому,

Проведал бы про царство Индейское,

Про царя Салтыка Ставрульевича,

Про его буйну голову Батыевичу?»

Дак бы лист со травою присылается,

А вся его дружина приклоняется,

Отвечают ему удалы добры молодцы:

«Нет у нас такого молодца,

Опричь тебя, Волха Всеславьевича».

А тут таковой Всеславьевич,

Он обвернулся гнедым туром - золотые рога,

Побежал он ко царству Индейскому,

Он первый скок за целу версту скочил,

А другой скок не могли найти.

Он обвернется ясным соколом,

Полетел он ко царству Индейскому.

И будет он во царстве Индейском,

И сел он в палаты белокаменны,

На те на палаты царские,

Ко тому царю Индейскому

И на то окошечко косящатое.

А и буйны ветры по насту тянут,

Царь со царицею в разговоры говорит;

Говорила царица Азвяковна,

Молода Елена Александровна:

«А и гой еси ты, славный Индейский царь!

Изволишь ты наряжаться на Русь воевать,

Про то не знаешь, не ведаешь:

А на небе просветя светел месяц,

А в Киеве родился могуч богатырь,

Тебе, царю, сопротивничек».

А в та поры, Волх, он догадлив был:

Сидючи на окошке косящатом,

Он те-то-де речи повыслушал;

Он обвернулся горносталем,

Бегал по подвалам, по погребам,

По тем высоким теремам.

У тугих луков тетивки накусывал,

У каленых стрел железцы повынимал,

У того ружья ведь у огненного

Кременья и шомполы повыдергал,

А все он в землю закапывал.

Обвернется Волх ясным соколом,

Взвился он высоко по поднебесью,

Полетел он далече во чисто поле,

Полетел ко своей ко дружине, хоробрый.

Дружина спит, так Волх не спит,

Разбудил он удалых добрых молодцев:

«Гой еси вы, дружина хоробрая!

Не время спать, пора вставать:»

Пойдем мы ко царству - Индейскому».

И пришли они ко стене белокаменной;

Крепка стена белокаменна.

Ворота у города железные,

Крюки, засовы все медные,

Стоят караулы денны-нощны,

Стоит подворотня - дорог рыбий зуб,

Мудрены вырезы вырезано,

А и только в вырезу мурашу пройти,

И все молодцы закручинилися,

Закручинилися и запечалилися,

Говорят таково слово:

«Потерять будет головки напрасные!

А и как нам будет стену, пройти?»

Молоды Волх, он догадлив был:

Сам обвернулся мурашиком

И всех добрых молодцов мурашками,

Прошли они стену белокаменну,

И стали молодцы уж на другой стороне,

В славном царстве Индейскием;

Всех обвернул добрыми молодцами,

Со своею стали сбруею со ратною.

А всем молодцам он приказ отдает:

«Гой еси вы, дружина хоробрая!

Ходите по царству Индейскому,

Рубите старого, малого,

Не оставьте в царстве на семена;

Оставьте только вы по выбору;

Ни много ни мало-семь тысячей

Душечки, красны девицы».

А и ходит его дружина по царству Индейскому,

А и рубит старого, малого,

А и только оставляют по выбору

Душечки красны девицы.

А сам он, Волх, во палаты пошел,

Во те палаты царские,

Ко тому царю ко Индейскому.

Двери были у палат железные,

Крюки, пробои по булату злачены.

Говорит тут Волх Всеславьевич:

«Хотя нога изломить, а двери выставить!»

Пнет ногой во двери железные -

Изломал всё пробои булатные.

Он берет царя за белы руки,

А славного цари Индейского

Салтыка Ставрульевича,

Говорит тут Волх таково слово:

«А и вас-то царей, не бьют, не казнят».

Ухватя его, ударил о кирпищатый пол,

Расшиб его в кроки г…

И тут-Волх сам царем насел,

Взявши царицу Азвяковну,

А молоду Елену Александровну,

А и та его дружина хоробрая

И на тех девицах переженилися;

А и молодой Волх тут царем насел,

А то стали люди посадские;

Он злата-серебра выкатил,

А и коней, коров табуном делил,

А на всякого брата по сту тысячей.

ВОЛЬГА И МИКУЛА СЕЛЯНИНОВИЧ

Когда воссияло солнце красное

На тое ли на небушко на ясное,

Тогда зарождался молодой Вольга,

Молодой Вольга Святославович.

Как стал тут Вольга ростеть-матереть,

Похотелося Вольги много мудрости:

Щукой-рыбою ходить ему в глубоких морях,

Птицей-соколом летать, ему под оболока,

Серым волком рыскать да по чистыим полям.

Уходили все рыбы во синие моря,

Улетали все птицы за оболока,

Ускакали все звери во темные леса.

Как стал тут Вольга ростеть-матереть,

Собирал себе дружинушку хоробрую:

Тридцать молодцов да без единого,

А сам-то был Вольга во тридцатыих.

Собирал себе жеребчиков темно-кариих,

Темно-кариих жеребчиков, нелегченыих.

Вот посели на добрых коней, поехали,

Поехали к городам да за получкою.

Повыехали в раздольице чисто поле,

Услыхали в чистом поле оратая,

Как орет в поле оратай посвистывает,

Сошка у оратая поскрипливает,

Омешки по камешкам почиркивают.

Ехали-то день ведь с утра до вечера,

Не могли до оратая доехати.

Они ехали да ведь и другой день,

Другой день ведь с утра до вечера,

Не могли до оратая доехати.

Как орет в поле оратаи, посвистывает,

Сошка у оратая поскрипливает,

А омешки по камешкам почиркивают.

Тут ехали они третий день,

А третий день еще до победья,

А наехали в чистом поле оратая.

Как орет в поле оратай, посвистывает,

А бороздочки он да пометывает,

А пенье-коренья вывертывает,

А большие-то каменья в борозду валит.

У оратая кобылка соловая,

Гужики у нее да шелковые,

Сошка у оратая кленовая,

Омешки на сошке булатнии,

Присошечек у сошки серебряный,

А рогачик-то у сошки красна золота,

А у оратая кудри качаются,

Что не скатен ли жемчуг рассыпаются.

У оратая глаза да ясна сокола,

А брови у него да черна соболя.

У оратая сапожки зелен сафьян:

Вот шилом пяты, носы востры,

Вот под пяту-пяту воробей пролетит,

Около носа хоть яйцо прокати.

У оратая шляпа пуховая,

А кафтанчик у него да черна бархата.

Говорит-то Вольга таковы слова:

«Божья помочь тебе, оратай-оратаюшко!

Орать да пахать, да крестьяновати,

А бороздки тебе пометывати,

А пенья-коренья вывертывати,

А большие-то каменья в борозду валить!»

Говорит оратай таковы слова:

«Поди-ка ты, Вольга Святославович!

Мне-ка надобна божья помочь крестьяновати.

А куда ты, Вольга, едешь, куда путь держишь?»

Тут проговорил Вольга Святославович:

«Как пожаловал меня да родной дядюшка,

Родной дядюшка да крестный батюшка,

Ласковый Владимир стольно-киевский,

Тремя ли городами со крестьянами:

Первым городом Курцевцем,

Другим городом Ореховцем,

Третьим городом Крестьяновцем;

Теперь еду к городам за получкою».

Тут проговорил оратай-оратаюшко:

«Ай же ты, Вольга Святославович!

Там живут-то мужичкида все разбойнички,

Они подрубят-то сляги калиновы,

Да потопят тя в реку да во Смородину!

Я недавно там был в городе, третьего дни,

Закупил я соли цело три меха,

Каждый мех-то был ведь по сту пуд,

А сам я сидел-то сорок пуд.

А тут стали мужички с меня грошов просить.

Я им стал-то ведь грошов делить,

А грошов-то стало мало ставиться,

Мужичков-то ведь да больше ставится.

Потом стал-то я их ведь отталкивать,

Стал отталкивать да кулаком грозить,

Положил тут их я ведь до тысячи:

Который стоя стоит, тот сидя сидит.

Который сидя сидит, тот и лежа лежит».

Тут проговорил ведь Вольга Святославович:

«Ай же ты, оратай-оратаюшко!

Ты поедем-ка со мною во товарищах».

А тут ли оратай-оратаюшко

Гужики шелковые повыстегнул,

Кобылу из сошки повывернул;

Они сели на дебрых коней, поехали.

Как хвост-то у ней расстилается,

А грива-то у нее да завивается,

У оратая кобыла ступью пошла,

А Вольгин конь да ведь поскакивает.

У оратая кобыла грудью пошла,

А Вольгин конь да оставается.

Говорит оратай таковы слова:

«Я оставил сошку в бороздочке

Не для-ради прохожего-проезжего:

Маломожный-то наедет - взять нечего,

А богатый-то наедет - не позарится,

А для ради мужичка да деревенщины.

Как бы сошку из земельки повывернути,

Из омешков земельку повытряхнути,

Да бросить сошку за ракитов куст».

Тут ведь Вольга Святославович

Посылает он дружинушку хоробрую,

Пять молодцов да ведь могучиих,

Как бы сошку из земли да повыдернули,

Из омешков земельку повытряхнули,

Бросили бы сошку за ракитов куст.

Приезжает дружинушка хоробрая,

Пять молодцов да ведь могучиих,

Ко той ли ко сошке кленовенькой:

Оны сошку за обжи вокруг вертят,

А не могут сошки из земли поднять,

Из омешков земельки повытряхнуть,

Бросить сошки за ракитов куст,

Тут молодой Вольга Святославович

Посылает он дружинушку хоробрую,

Целыим он да ведь десяточком.

Оны сошку за обжи вокруг вертят,

А не могут сошки из земли выдернуть,

Из омешков земельки повытряхнуть,

Бросить сошки за ракитов куст.

А тут ведь Вольга, Святославович

Посылает всю свою дружинушку хоробрую,

Чтобы сошку из земли повыдернули,

Из омешков земельку повытряхнули,

Бросили бы сошку за ракитов куст.

Оны сошку за обжи вокруг вертят,

А не могут сошки из земли выдернуть,

Из омешков земельки повытряхнуть,

Бросить сошки за ракитов куст,

Тут оратай-оратаюшка

На своей ли кобыле соловенькой

Приехал ко сошке кленовенькой.

Он брал-то ведь сошку одной рукой,

Сошку из земли он повыдернул,

Из омешков земельку повытряхнул,

Бросил сошку за ракитов куст.

А тут сели на добрых коней, поехали

Как хвост-то у ней расстилается,

А грива-то у ней да завивается.

У оратая кобыла ступью пошла,

А Вольгин конь да ведь поскакивает.

У оратая кобыла грудью пошла,

А Вольгин конь да оставается.

Тут Вольга стал да он покрикивать,

Колпаком он стал да ведь помахивать».

«Ты постой-ко ведь, оратай-оратаюшко!

Как бы этая кобыла коньком бы, была,

За этую кобылу пятьсот бы дали».

Тут проговорил оратай-оратаюшко;

«Ай же глупый ты, Вольга Святославович!

Я купил эту кобылу жеребеночком,

Жеребеночком да из-под матушки.

Заплатил за кобылу пятьсот рублей.

Как бы этая кобыла коньком бы была

За этую кобылу цены не было бы!»

Тут проговорил Вольга Святославович;

«Ай же ты, оратай-оратаюшко!

Как-то тебя да именем зовут,

Нарекают тебя да по отечеству?»

Тут проговорил оратай-оратаюшко:

«Ай же ты, Вольга Святославович!

Я как ржи-то напашу да во скирды сложу,

Я во скирды сложу да домой выволочу,

Домой выволочу да дома вымолочу,

А я пива наварю да мужичков напою,

Станут мужички меня похваливатм:

«Молодой Микула Селянйнович!»

Тут приехали ко городу ко Курцевцу,

Стали по городу похаживатй;

Стали города рассматриватй;

А ребята-то стали поговаривати:

«Как этот третьяго дни был, да мужичков он бил!»

А мужички-то стали собиратися,

Собиратися они да думу думати,

Как бы прийти да извинитися,

А им низко бы да поклонитися.

Тут проговорил Вольга Святославович:

«Ай же ты, Микула Селянинович!

Я жалую от себя трема городами со крестьянами.

Оставайся здесь да ведь наместником,

Получай-ка ты дань да ведь грошовую!»

СВЯТОГОР И ТЯГА ЗЕМНАЯ

Снарядился Святогор во чисто поле гуляти,

Заседлает своего добра коня

И едет по чисту полю.

Не с кем Святогору силой померяться.

А сила-то по жилочкам

Так живчиком и переливается.

Грузно от силушки, как от тяжелого беремени.

Вот и говорит Святогор:

«Как бы я тяги нашел,

Так я бы всю землю поднял!»

Наезжает Святогор в степи

На маленькую сумочку переметную;

Берет погонялку, пощупает сумочку, - она не скрянется,

Двинет перстом ее - не сворохнется,

Хватит с коня рукою - не подымется.

«Много годов я по свету езживал,

А эдакого чуда не наезживал,

Маленькая сумочка переметная

Не скрянется, не сворохнется, не подымется!»

Слезает Святогор с добра коня,

Ухватил сумочку обема рукама,

Поднял сумочку повыше колен:

И по колена Святогор в землю угряз,

А по белу лицу не слезы, а кровь течет.

Где Святогор увяз, тут и встать не мог,

Тут ему было и конченые.

МИХАЙЛО ПОТЫК

А и старый казак он, Илья Муромец,

А говорит Ильюша таково слово:

«Да ай же, мои братьица крестовые,

Крестовые-то братьица названые,

А молодой Михайло Потык сын Иванович,

Молодой Добрынюшка Никитинич.

А едь-ко ты, Добрыня, за синё морё,

Кори-тко ты языки там неверные,

Прибавляв земельки святорусские.

А ты-то едь еще, Михайлушка,

Ко тыи ко корбы ко темный,

Ко тыи ко грязи ко черный,

Кори ты там языки все неверные,

Прибавляй земельки святорусские.

А я-то ведь, старик, да постарше вас,

Поеду я во далечо еще во чисто поле,

Корить-то я языки там неверные,

Стану прибавлять земельки святорусские».

Как тут-то молодцы да поразъехались.

Добрынюшка уехал за сине море,

Михайло, он уехал ко корбы ко темный,

А ко тыи ко грязи ко черный,

К царю он к Вахрамею к Вахрамееву.

Ильюшенька уехал во чисто поле

Корить-то там языки всё неверные,

А прибавлять земельки святорусские.

Приехал тут Михайло, сын Иванов он,

А на тоё на далечо на чисто полё,

Раздернул тут Михайлушка свой бел шатер,

А бел шатер еще белополотняный.

Тут-то он, Михайлушка, раздумался:

«Не честь-то мне хвала молодецкая

Ехать молодцу мне-ка томному,

А томному молодцу мне, голодному;

А лучше, молодец, я поем-попью».

Как тут-то ведь Михайло сын Иванович

Поел, попил Михайлушка, покушал он,

Сам он, молодец, тут да спать-то лег.

Как у того царя Вахрамея Вахрамеева

А была-жила там да любезна дочь,

А тая-эта Марья - лебедь белая;

Взимала она трубоньку подзорную,

Выходит что на выходы высокие,

А смотрит как во трубоньку подзорную

Во далече она во чисто поле;

Углядела-усмотрела во чистом поли:

Стоит-то там шатер белополотняный,

Стоит там шатер, еще смахнется,

Стоит шатер там, еще размахнется,

Стоит шатер, еще ведь уж сойдется,

Стоит шатер, там еще разойдется.

Как смотрит эта Марья - лебедь белая,

А смотрит что она, еще думу думает:

«А это есте зде да русский богатырь же».

Как бросила тут трубоньку подзорную,

Приходит тут ко родному ко батюшку:

«Да ай же ты, да мой родной батюшка,

А царь ты, Вахрамей Вахрамеевич!

А дал ты мне прощенья-благословленьица

Летать-то мне по тихиим заводям,

А по тым по зеленыим по затресьям

А белой лебедью три году.

А там я налеталась, нагулялася,

Еще ведь я наволевалася

По тыим по тихиим по заводям,

А по тым по зеленыим по затресьям.

А нунчу ведь ты да позволь-ка мне,

А друго ты мне-ка три году,

Ходить-гулять-то во далечем мни во чистом поли,

А красной мне гулять ещё девушкой».

Как он опять на то ей ответ держит:

«Да ах же ты, да Марья - лебедь белая,

Ай же ты, да дочка та царская мудреная!

Когда плавала по тихиим по заводям,

По тым по зеленыим по затресьям,

А белой ты лебедушкой три году,

Ходи же ты, гуляй красной девушкой

А друго-то еще три да три году,

А тожно тут я тебя замуж отдам».

Как тут она еще поворотилася,

Батюшке она да поклонилася.

Как батюшка да давает ей нянек-мамок тых,

Ах тых ли, этих верных служаночек.

Как тут она пошла, красна девушка.

Во далече она во чисто поле

Скорым-скоро, скоро да скорешенько;

Не могут за ней там гнаться няньки ты,

Не могут за ней гнаться служаночки.

Как смотрит тут она, красна девушка,

А няньки эты все да оставаются,

Как говорит она тут таково слово:

«Да ай же вы, мои ли вы нянюшки!

А вы назад теперь воротитесь-ко,

Не нагоняться вам со мной, красной девушкой»,

Как нянюшки ведь ей поклонилися,

Назад оны обратно воротилися.

Как этая тут Марья - лебедь белая,

Выходит она ко белу шатру.

Как у того шатра белополотняна

Стоит-то тут увидел ю добрый конь,

Как начал ржать да еще копьём-то мять

Во матушку-ту во сыру землю,

А стала мать-землюшка продрагивать.

Как ото сну богатырь пробуждается,

На улицу он сам помечается,

Выскакал он в тонкиих белых чулочках без чоботов,

В тонкой белой рубашке без пояса.

Смотрит тут Михайло на вси стороны;

А никого он не наглядел тут был.

Как говорит коню таково слово:

«Да эй ты, волчья сыть, травяной мешок!

А что же ржешь ты да копьём-то мнешь

А вот тую во матушку сыру землю,

Тревожишь ты русийского богатыря!»

Как взглянет на другую шатра еще другу сторону.

Ажно там-то ведь стоит красна девушка,

Как тут-то он, Михайлушка, подскакивал,

А хочет целовать, миловать-то ю,

Как тут она ему воспроговорит:

«Ай же ты, удалый добрый молодец!

Не знаю я теби да ни имени,

Не знаю я теби ни изотчины.

А царь ли ты есте, ли царевич был,

Король ли ты, да королевич есть?

Только знаю, да ты русский-то богатырь здесь.

А не целуй меня, красной девушки:

А у меня уста были поганые,

А есть-то ведь уж веры я не вашии,

Не вашей-то ведь веры есть, поганая.

А лучше-то возьми ты меня к себе еще,

Ты возьми, сади на добра коня,

А ты вези меня да во Киев-град,

А проведи во веру во крещеную,

А тожно ты возьми-тко меня за себя замуж».

Как тут-то ведь Михайло сын Иванов был;

Садил он-то к себе на добра коня,

Повез-то ведь уж ю тут во Киев-град.

А привозил Михайлушка во Киев-град,

А проводил во веру во крещеную,

А приняли, оны тут златы венцы.

Как клали оны заповедь великую:

Который-то у их да наперед умрет,

Тому идти во матушку сыру землю на три году

С тыим со телом со мертвыим.

Ино оны ведь стали жить-то быть,

Жить-то быть да семью сводить,

Как стали-то они детей наживать.

Да тут затым князь тот стольно-киевский,

Как сделал он, задёрнул свой почестный пир

Для князей, бояр да для киевских,

А для русийских всих могучиих богатырей.

Как вси-то оны на пир собираются,

А вси тут на пиру наедаются,

А вси тут на пиру напиваются,

Стали вси оны там пьянешеньки,

А стали вси оны веселешеньки;

Стало красно солнышко при вечере,

Да, почестный пир, братцы, при веселе

Как тут-то ведь не ясные соколы

Во чистом поле еще разлеталися,

Так русийские могучие богатыри-

В одно место съезжалися

А на тот-то на почестный пир.

Ильюшенька приехал из чиста поля,

Хвастает Ильюшенька, спроговорит:

«А был-то я еще во чистом поли,

Корил-то я языки все неверные,

А прибавлял земельки святорусские».

Как хвастает-то тут Добры нюшка:

«А был-то я за славным за синим морем,

Корил там я языки все неверные,

А прибавлял земельки святорусские».

Как ино что Михайлушке да чим будет повыхвастать?

Сидит-то тут Михайло, думу думает:

«Как я, у меня, у молодца

Получена стольки есть молода жена.

Безумный-от как хвастат молодой женой,

А умный-от как хвастат старой матушкой».

Как тут-то он, Михайлушка, повыдумал:

«Как был-то я у корбы у темный,

А у тыи у грязи я у черный,

А у того царя я Вахрамея Вахрамеева.

Корил-то я языкушки неверные,

А прибавлял земельки святорусские.

Еще-то я с царем там во другиих,

Играл-то я во доски там во шахматны,

А в дороги тавлеи золоченые;

Как я у его еще там повыиграл

Бессчетной-то еще-то золотой казны,

А сорок-то телег я ордынскиих;

Повез-то я казну да во Киев-град,

Как отвозил я ю на чисто поле,

Как оси-ты тележные железны подломилися;

Копал-то тут я потребы глубокие,

Спустил казну во потребы глубокие».

На ту пору еще, на то времячко

Из Киева тут дань попросилася

К царю тут к Вахрамею к Вахрамееву,

За двенадцать лет, за прошлые годы, что за нунешний.

Как князи тут-то киевски, все бояра,

А тот ли этот князь стольно-киевский

Как говорит-промолвит таково слово:

«Да ей же вы, бояра вы мои все киевски,

Русийски всё могучие богатыри!

Когда нунь у Михайлушки казна еще повыиграна

С царя с Вахрамея Вахрамеева, -

Да нунечку еще да теперечку

Из Киева нунь дань поспросилася

Царю тут Вахрамею Вахрамееву, -

Пошлем-то мы его да туды-ка-ва

Отдать назад бессчетна золота казна,

А за двенадцать лет за прошлые годы, что за нунешний».

Накинули тут службу великую

А на того Михайлу на Потыка

Вси князи тут, бояра киевски,

Все российские могучие богатыри.

Как тут-то ведь Михайло отряжается,

Как тут-то он, Михайло, снаряжается

Опять назад ко корбы ко темный,

А ко тыи ко грязи ко черный,

К царю он к Вахрамею Вахрамееву.

А ехал он туды да три месяца.

Как приезжал он тут во царство то,

К царю он к Вахрамею Вахрамееву;

А заезжал на его да на широк двор,

А становил он добра коня ведь середь широка двора

К тому столбу ко точеному,

А привязал к кольцу к золоченому,

Насыпал коню он пшены белояровой.

Сам он шел тут по новым сеням,

А заходил в палату во царскую

К царю он к Вахрамею Вахрамееву.

Как скоро он, Михайлушка, доклад держал,

Клонится Михайло на вси стороны,

А клонится на четыре сторонушки,

Царю да Вахрамею в особину:

«Здравствуй, царь ты, Вахрамей Вахрамеевич!» -

«Ах, здравствуй-ко, удалый добрый молодец!

Не знаю я тебе да ни имени,

Не знаю я тебе ни изотчины.

А царь ли ты ведь есть, ли царевич зде,

Ли король, ли ты королевич есть,

Али с тиха Дону ты донской казак,

Аль грозный есть посол ляховитскии,

Аль старый казак ты Илья Муромец?»

Как говорит Михайло таково слово:

«Не царь-то ведь уж я, не царевич есть,

А не король-то я, не королевич есть,

Не из тиха Дону не донской казак,

Не грозный я посол ляховитскии был,

Не старый я казак Илья Муромец, -

А есть-то я из города из Киева

Молодой Михайло Потык сын Иванович». -

«Зачим же ты, Михайло, заезжал сюда?» -

«Зашел-то я сюда, заезжал к тебе,

А царь ты, Вахрамей Вахрамеевич,

А я слыхал - скажут, ты охвоч играть

Да, в доски-ты шахматны,

А в дороги тавлеи золоченыя,

А я-то ведь еще уж также бы.

Поиграем-ка во доски мы шахматны,

В дороги тавлеи золочёные.

Да ах же ты, царь Вахрамей Вахрамеевич!

Насыпь-ко ты да бессчетной золотой казны

А сорок-то телег да ордынскиих».

Как ино тут Михайлушка спроговорит:

«Ах ты, царь же Вахрамей Вахрамеевич!

А бью я о головке молодецкий:

Как я теби буду служить да слугою верною

А сорок-то годов тебе с годичном

За сорок-то телег за ордынскиих».

Как этот-то царь Вахрамей Вахрамеев был

Охвоч играть во доски-ты шахматны,

А в дороги тавлеи золоченыя,

Всякого-то ведь он да поиграл,

Как тут-то себе да ведь думает:

А наб мне молодца да повыиграть.

Как тут они наставили дощечку ту шахматну,

Начали они по дощечке ходить-гулять.

А тут Михайлушка ступень ступил - не доступил,

А другой как ступил, сам призаступил,

А третий что ступил, его, поиграл,

А выиграл бессчетну золоту казну -

А сорок-то телег тых ордынскиих.

Говорит-промолвит таково слово:

«Да ах ты, царь Вахрамей Вахрамеевич!

Теперечку еще было нунечку

Дань из города из Киева спросилася:

Тебе-то ведь нунь она назад пойдет,

Как эта бессчетна золота казна,

А за двенадцать год - за прошлые что годы, что за нунешний,

Назад-то ведь тут дань поворотилася».

Как тут-то ведь царю да Вахрамею Вахрамееву

А стало зарко есть, раззадорило,

Стало жаль бессчетной золотой казны.

Как говорит Михайле таково слово:

«А молодой Михайло Потык сын Иванович!

А поиграем еще со мной ты другой-от раз.

Насыплю я бессчетной золотой казны,

А сорок я телег да ордынскиих,

А ты-то мне служить да слугой будь верною

А сорок-то годов еще с годичном».

Как бьет опять Михайлушка о своей головке молодецкий.

Наставили тут доску-то шахматну,

Как начали они тут ходить-гулять

По той дощечке по шахматной.

Как тут Михайлушка ступень ступил - не доступил,

А другой ступил, сам призаступил,

А третий-то ступил, его и поиграл,

Как выиграл бессчетной золотой казны -

Сорок-то телег да ордынскиих.

Как тут-то ведь царь Вахрамей Вахрамеевич,

Воспроговорит опять он таково слово:

«Молодой, Михайло Потык сын Иванович!

Сыграем-ко мы еще остатний раз

В тыи во дощечки во шахматные.

Как я-то ведь уж, царь Вахрамей Вахрамеевич,

Я бью с тобой, Михайло сын Иванович,

А о тоём, о том велик залог:

А буду я платить дань во Киев-град,

А за тыйх двенадцать лет - за прошлые что годы, что за нунешний,

А сорок я телег да ордынскиих;

А ты бей-ко головки молодецкии:

Служить-то мне слугой да верною,

А будь ты мне служить да до смерти-то».

Как тут-то он, Михайлушка,

А бьет-то он о головке молодецкий,

Служить-то царю до смерти-то.

Остатний раз наставили дощечку тут шахматну.

А и тут Михайлушка ступень ступил - не доступил,

А другой-то ступил, сам призаступил,

А третий как ступил, его и поиграл,

Выиграл бессчетну золоту казну:

А дань платить во Киев-град великую,

На ту пору было, на то времячко

А налетел тут голубь на окошечко,

Садился-то тут голубь со голубкою,

Начал по окошечку похаживать,

А начал он затым выговаривать

А тым, а тым языком человеческим:

«Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Ты играешь, молодец, прохлаждаешься,

А над собой незгодушки не ведаешь:

Твоя-то есть ведь молода жена,

А та я-то ведь Марья - лебедь белая, преставилась».

Скочил тут как Михайло на резвы ноги,

Хватил он эту доску тут шахматну,

Как бросил эту доску о кирпичный мост

А во палаты тут во царские.

А терема вси тут пошаталися,

Хрустальные оконницы посыпались,

Да князи тут, бояра все мертвы лежат,

А царь тот Вахрамей Вахрамеевич,

А ходит-то ведь он раскорякою,

Как сам он говорит таково слово:

«А молодой Михайло Потык сын Иванович!

Оставь ты мне бояр хоть на семена,

Не стукай-ко доской ты во кирпичный мост».

Как говорит Михайло таково слово:

«Ах же ты царь, Вахрамей Вахрамеевич был!

А скоро же ты вези-тко бессчётну золоту казну

Во стольнёй-от город да во Киев-град».

Как скоро сам бежал на широкий двор.

Как ино ведь седлает он своего добра коня,

Седлат, сам приговариват:

«Да ах же ты, мой-то ведь уж добрый конь!

А нёс-то ты сюды меня три месяца,

Неси-тко нуль домой меня во три часу».

Приправливал Михайлушка добра коня.

Пошёл он, поскакал его добрый конь

Реки-то, озера перескакивать,

А темный-от лес промеж ног пустил:

Пришел он, прискакал да во Киев-град,

Пришел он, прискакал ведь уж в три часу.

Расседлывал коня тут, разуздывал,

А насыпал пшены белояровой,

А скоро сам бежал он на выходы высокие,

Закричал Михайло во всю голову:

«Да ай же мой братьица крестовые,

Крестовые вы братьица, названые,

Ай старый казак ты, Илья Муромец,

А молодой Добрынюшка Никитинич!

А подьте-ко вы к брату крестовому

А на тую на думушку великую».

Как тут-то ведь уж братьица справлялися,

Тут-то оны удалы снаряжалися,

Приходят оны к брату крестовому,

К молоду Михайле да к Потыку:

«Ай же брат крестовый, наш названый!

А ты чего же кричишь, нас тревожишь ты,

Русинских могучих нас богатырёв?»

Как он на то ведь им ответ держит:

«Да ай же, мои братьица крестовые,

Крестовые вы братьица, названые!

Стройте вы колоду белодубову:

Идти-то мне во матушку во сыру землю

А со тыим со телом со мертвыим,

Идти-то мне туды да на три году, -

Чтобы можно класть-то хлеба-соли, воды да туда-ка-ва,

Чтобы было там мни на три году запасу-то».

Как этыи тут братьица крестовые

Скорым-скоро, скоро да скорешенько

Как строили колоду белодубову.

Как тот-этот Михайло сын Иванов был,

Как скоро сам бежал Он во кузницу,

Сковал там он трои-ты клеща-ты,

А трои прутья еще да железные,

А трои еще прутья оловянные,

А третьи напослед еще медные.

Как заходил в колоду белодубову

А со тыим со телом со мертвыим.

Как братьица крестовы тут названые,

Да набили они обручи железные

На тую колоду белодубову.

А это тут ведь дело не деется

А во тую во субботу во христовскую;

Как тут это старый казак и да Илья Муромец

Молодой Добрынюшка Никитинич,

А братья что крестовые, названые,

Копали погреб тут оны глубокий,

Спустили их во матушку во сыру землю,

Зарыли-то их в желты пески.

Как там была змея подземельная,

Ходила там змея по подземелью.

Приходит ко той колоде белодубовой;

Как раз она, змея, тут да дернула,

А обручи на колоде тут лопнули;

Другой-то раз еще она и дернула,

А ряд-то она тёсу тут сдернула

А со тыи колоды белодубовой.

Как тут-то ведь Михайле не дойдет сидеть,

А скоро как скочил он тут на ноги,

Хватил-то он тут клещи железные.

Как этая змея тут подземельная,

Третий еще раз она дернула,

Остатний-то ряд она сдернула.

Как тут Михайло с женой споказалися,

Да тут тая змея зрадовалася:

«А буду-то я нунчу сытая,

Сытая змея, не голодная!

Одно есте тело да мертвое,

Друга жива головка человеческа».

Как скоро тут Михайло сын Иванович

Захватил змею ю во клещи-то,

Хватил он тут-то прутья железные,

А почал бить поганую ю в одноконечную.

Как молится змея тут, поклоняется:

«Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

А принесу я ти живу воду да в три году».

Как бьет-то змею в одноконечную.

Как молится змея тут, поклоняется:

«Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

А я принесу я-то живу воду да в два году». -

«Да нет мне, окаянна, все так долго ждать».

Как бьет-то он змею в одноконечную.

Как молится змея тут, поклоняется:

«Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

Принесу-то я тебе живу воду в один-то год».

А расхлыстал он прутья-то железные

О тую змею о проклятую,

Хватил он тут-то прутья оловянные,

А бьет-то он змею в одноконечную.

Как молится змея тут, поклоняется:

«Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

Принесу тебе живу воду я в полгоду». -

«А нет мне, окаянна, все так долго ждать».

А бьет-то он змею в одноконечную.

Как молится змея тут, поклоняется:

«Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

А принесу живу воду в три месяца». -

«А нет-то мне, поганая, все долго ждать»

А бьет-то он змею в одноконечную.

Как молится змея тут, поклоняется:

«Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

А принесу живу воду в два месяца» -

«А нет-то мне, поганая, все долго ждать».

А бьет-то он змею в одноконечную.

А расхлыстал он прутья оловянные,

Хватил-то он прутья да медные,

А бьет-то он змею в одноконечную.

Как молится змея тут, поклоняется:

«Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змей, не кровавь меня,

А принесу я ти живу воду а в месяц-то». -

«А нет мне, окаянна, все так долго ждать».

А бьет-то он змею в одноконечную.

Как молится змея тут, поклоняется:

«Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

Принесу я ти живу воду в неделю-то». -

«А нет мне, окаянна, все так долго ждать».

А бьет-то он змею в одноконечную.

Молится змея тут, поклоняется:

«Молодой Михайло Потык сын Иванович!

А принесу я те живу воду в три-то дни». -

«А нет, мне, окаянна, все так долго ждать».

А бьет-то он змею в одноконечную.

Молится змея тут, поклоняется:

«Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Принесу я ти живу воду в два-то дни». -

«А нет мне, окаянна, все так долго ждать».

А бьет-то он змею в одноконечную.

Молится, змея тут, поклоняется,

А говорит змея да таково слово:

«А принесу живу воду в один-то день». -

«А нет, мне, окаянна, все так долго ждать».

Как бьет-то он змею в одноконечную.

А молится змея тут, поклоняется:

«Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей больше змеи, не кровавь меня,

Принесу я те живу воду в три часу».

Как отпускал Михайло сын Иванов был,

Как эту змею он поганую,

Как взял в заклад себи змеенышов,

Не пустил их со змеей со поганою.

Полетела та змея по подземелью,

Принесла она живу воду в три часу.

Как скоро тут Михайло сын Иваной был,

Взял он тут да ведь змееныша:

Ступил-то он змеенышу на ногу,

А как раздернул-то змееныша надвое,

Приклал-то ведь по-старому в одно место,

Помазал-то живой водой змееныша,

Как сросся-то змееныш, стал по-старому;

А в другиих помазал - шевелился он,

А в третьих-то сбрызнул - побежал-то как,

Как говорит Михайло таково слово:

«Ай же ты, змея да поганая!

Клади же ты да заповедь великую,

Чтобы те не ходить по подземелью,

А не съедать-то бы тел ти мертвыих».

Как клала она заповедь, поганая, великую:

А не ходить больше по подземелью,

А не съедать бы тел да ведь мертвыих.

Спустил-то он поганую, не ранил ли.

Как скоро тут Михайло сын Иванов был,

Сбрызнул эту Марью - лебедь белую

Живой водой да ю да ведь этою,

Как тут она ещё да ведь вздрогнула;

Как другой раз сбрызнул, она сидя сёла-то;

А в третьих-то он сбрызнул, она повыстала;

А дал воды-то в рот, она заговорила-то:

«Ах молодой Михайло Потык сын Иванович!

А долго-то я нунечу спала-то». -

«Кабы не я, так ты ведь век бы спала-то,

А ты ведь да Марья - лебедь белая».

Как тут-то ведь Михайл ушка раздумался,

А как бы им повыйти со сырой земли.

Как думал-то Михайлушка, удумал он,

А закричал Михайло во всю голову.

Как этое дело-то ведь деется.

Выходит что народ тут от заутренки христосския

На тую на буевку да на ту сырую землю.

Как ино ведь народ еще приуслыхались:

А что это за чудо за диво есть,

Мертвые в земле закричали все?

Как этыи тут братьица крестовые,

Молодой Добрынюшка Никитинич,

В одно место оны сходилися,

Сами тут оны ведь уж думу думают:

«А видно, наш есть братец был крестовый,

А стало душно-то ему во матушке сырой земли,

А со тыим со телом со мертвыим,

А он кричит ведь там громким голосом».

Как скоро взымали лопаты железные,

Бежали тут оны да на яму ту,

Разрыли как оны тут желты пески, -

Ажно там оны да обы живы.

Как тут выходил Михайло из матушки сырой земли,

Скоро он тут с братцами христоскался.

Как начал тут Михайлушка жить да быть,

Тут пошла ведь славушка великая

По всей орды, по всёй земли, по всей да селенный,

Как есть-то есте Марья - лебедь белая,

Лебедушка там белая, дочь царская,

А царская там дочка мудреная,

Мудрена она дочка, бессмертная.

Как на эту на славушку великую

Приезжает тут этот прекрасный царь Иван Окульевич

А со своей со силою великою

А на тот-то да на Киев-град.

Как на ту пору было, на то времячко

Богатырей, тут дома не случилося,

Стольки тут дома да случился

Молодой Михайло Потык сын Иванович.

Как тут-то ведь Михайлушка сряжается,

А тут-то ведь Михайло снаряжается

Во далече еще во чисто поле

А драться с той со силою великою.

Подъехал тут Михайло сын Иванов был.

Прибил он эту и силу всю в три часу,

Воротился тут, Михайлушка, домой он во Киев-град,

Да тут-то ведь, Михайлушка, он спать-то лег.

Как спит он, молодец, прохлаждается,

А над собой незгодушки не ведает.

Опять-то приезжает тот прекрасный царь Иван Окульевич,

Больше того он со силой с войском был,

А во тот-то, во тот да во Киев-град.

А начал он тут Марьюшку подсватывать,

А начал он тут Марью подговаривать:

«Да ай же ты, да Марья - лебедь белая!

А ты поди-ка, Марья, за меня замуж,

А за царя ты за Ивана за Окульева».

Как начал улещать ю, уговаривать:

«А ты поди, поди за меня замуж,

А будешь слыть за мной ты царицею,

А за Михайлом будешь слыть не царицею,

А будешь-станешь слыть портомойница

У стольного у князя у Владимира».

Как тут она еще да подумала:

«А что-то мне-ка слыть портомойница?

Лучше буде слыть мне царицею

А за тем за Иваном за Окульевым».

Как ино тут она еще на то укидалася,

Позвалась, пошла за его замуж.

Как спит-то тут Михайло прохлаждается,

А ничего Михайлушка не ведает.

А тут-то есть его молода жена,

А тая-то ведь было любима семья,

А еще она, Марья - лебедь белая,

Замуж пошла за прекрасного царя-то за Окульева.

Поехал тут-то царь в свою сторону.

Как ото сну богатырь пробуждается,

Молодой Михайло Потык сын Иванович.

Как тут-то его братьица приехали,

Старый казак да Илья Муромец,

А молодой Добрынюшка Никитинич.

Как начал он у их тут доспрашивать,

Начал он у их тут доведывать:

«Да ай же мои братьица крестовые,

Крестовые вы братьица названые!

А где-то есть моя молода жена,

А тая-то ведь Марья - лебедь белая?»

Как тут ему оны воспроговорят:

«Как слышали от князя от Владимира,

Твоя-то там есте молода жена,

Она была ведь нынечку замуж: пошла

А за царя-то за Ивана за Окульева».

Как он на то ведь им ответ держит:

«Ай же мои братьица крестовые!

Поидемте мы, братьица, за им след с угоною».

Говорят ему таково слово:

«Да ай же ты, наш братец крестовый был!

Не честь-то нам хвала, молодцам,

А ехать за чужой женой еще - след с угоною.

Кабы ехать нам-то ведь уж след тебя,

Дак ехали бы мы след с угоною.

А едь-ко ты один, добрый молодец,

А едь-ко ничего да не спрашивай;

А отсеки ты ведь их на чистом поли,

А отсеки ты там царю да головушку».

Поехал тут Михайло след с угоною,

Застал-то ведь уж их на чистом поли.

Как этая тут Марья - лебедь белая

Увидала тут Михайлушка Потыка,

Как тут скоро наливала питей она,

А питей напивала да сонныих.

Подходит тут к Михайле да к Потыку:

«Ах молод-то ты, Михайло Потык сын Иванович!

Меня силом везет да прекрасный царь Иван Окульевич,

Как выпей-ко ты чару зелена вина

С тоски-досады со великии».

Как тут этот Михайло сын Иванович,

Выпивал он чару зелена вина,

А по другой да тут душа горит;

Другую-то он выпил, да ведь третью вслед.

Напился тут, Михайло, он допьяна,

Пал-то на матушку на сыру землю.

Как этая тут Марья - лебедь белая

А говорит Ивану таково слово:

«Прекрасный ты царь Иван Окульевич!

А отсеки Михайле ты головушку».

Как говорит Иван тут таково слово:

«Да ай же ты, да Марья - лебедь белая!

Не честь-то мне хвала молодецкая

А сонного-то бить, что мне мертвого.

А лучше он проспится, протверезится,

Дак буду я бить-то его силою,

Силою, я войском великиим:

А будет молодцу мне честь-хвала».

Как тут она еще да скорым-скоро,

Приказала-то слугам она верныим

А выкопать что яму глубокую.

Как слуги ей тут да верные,

Копали они яму глубокую,

Взимала тут Михайлу под пазухи,

Как бросила Михайла во сыру землю,

А приказала-то зарыть его в песочки желтые.

Как ино тут вперед оны поехали,

Оставался тут Михайло на чистом поли.

Как тут-то у Михайлы ведь добрый конь

А побежал ко городу ко Киеву,

А прибегал тут конь да во Киев-град,

А начал он тут бегать да по Киеву.

Увидали-то как братья тут крестовые,

Молодой Добрынюшка Никитинич

А старый казак тут Илья Муромец,

Сами как говорят промежду собой:

«А нет жива-то братца же крестового,

Крестового-то братца, названого,

Молода Михайлушки Потыка».

Садились тут оны на добрых коней,

Поехали они след с угодою.

А едут тут оны по чисту поли,

Михайлин еще конь наперед бежит.

А прибегал на яму на глубокую,

Как начал тут он ржать да копьём-то мять

Во матушку во ту во сыру землю.

Как смотрят эти братьица крестовые:

«А видно этта братец наш крестовый был,

А молодой Михаило Потык сын Иванович».

Как тут-то ведь они да скорым-скоро

Копали эту яму глубокую.

А он-то там проспался, прохмелился, протверезился.

Скочил-то тут Михайло на резвы ноги,

Как говорит Михайло таково слово:

«Ай же мои братьица крестовые!

А где-то есте Марья - лебедь белая?»

Говорят тут братья таково слово:

«А тая-та ведь Марья - лебедь белая,

Она-то ведь уж нунечку замуж пошла

А за прекрасного царя да за Окульева». -

«Поедемте мы, братьица, с угоною».

Как говорят оны тут таково слово:

«Не честь-то нам хвала молодецкая

А ехать нам за бабой след с угоною,

А стыдно нам будет да похабно е.

А едь-ко ты один, добрый молодец,

Застанешь-то ведь их ты на чистом поли,

А ничего больше ты не следуй-ко,

А отсеки царю ты буйну голову,

Возьми к себе ты Марью - лебедь белую».

Как тут-то он, Михайлушка, справляется,

Как скоро след с угоной снаряжается,

Застал-то их опять на чистом поли,

А у тых расстанок у крестовскиих,

А у того креста Леванидова.

Увидала тая Марья - лебедь белая

Молода Михайлу тут Потыка,

Как говорит она таково слово:

«Ай же ты, прекрасный царь, Иван Окульев ты!

А не отсек Михайле буйной головы,

А отсекет Михайло ти головушку».

Как тут она опять скорым-скоро

А налила питей еще сонныих,

Подносит-то Михайлушке Потыку,

Подносит, сама уговариват:

«А как меженный день не может жив-то быть,

Не может жив-то быть да без красного солнышка,

А так я без тебя, молодой Михайло Потык сын Иванович,

А не могу-то я ни есть, ни пить,

Ни есть, ни пить, не могу больше жива быть

А без тебя, молодой Михайло Потык сын Иванович!

А выпей-ка с тоски, нунь с кручинушки,

А выпей-ка ты чару зелена вина».

Как тут-то ведь Михайлушка на то да укидается,

А выпил-то он чару зелена вина,

А выпил - по другой душа горит;

А третью-то он выпил, сам пьян-то стал,

А нал на матушку на сыру землю.

Как тая-эта Марья - лебедь белая

А говорит-промолвит таково слово:

«Прекрасный ты царь Иван Окульевич!

А отсеки Михайле буйну голову:

Полно тут Михайле след гонятися».

А говорит тут он таково слово:

«Ай же ты, Марья - лебедь белая!

А сонного-то бить, что мне мертвого.

А пусть-ко он проспится, прохмелится, протверезится,

А буду ведь я его бить войском-то,

А рать-то я ведь силушкой великою».

Она ему на то ответ держит:

«Прибьет-то ведь силу-ту великую».

Опять-то царь на то не слагается,

А поезжат-то царь да вперед опять.

Как этая тут Марья лебедь белая

Взимала тут Михайлушку Потыка,

Как бросила Михайлу через плечо,

А бросила, сама выговариват:

«А где-то был удалый добрый молодец,

А стань-то бел горючии камешек,

А этот камешек пролежи да на верх земли три году,

А через три году пройди-ка он скрозь матушку, скрозь сыру землю».

Поехали оны тут вперед опять,

А приезжали в эту землю Сарацинскую.

Как познали тут братьица крестовые,

Старый казак тут Илья Муромец

А молодой Добрынюшка Никитинич,

А не видать что братца есть крестового,

Молода Михайлы Потыка Иванова,

Сами тут говорят промежу собой:

«А наб искать-то братца нам крестового,

А молода Михайлу Потыка Иванова».

Как справились они тут каликами,

Идут они путем да дорожкою.

Выходит старичок со сторонушки:

«А здравствуйте-тко, братцы, добры молодцы,

А старый казак ты Илья Муромец,

А молодой Добрынюшка Никитинич!»

А он-то их знает, да оны не знают, кто:

«А здравствуй-ка ты еще, дедушка». -

«А бог вам на пути, добрым молодцам.

А возьте-ка вы, братцы, во товарищи,

Во товарищи вы возьте, в атаманы вы».

Как тут-то оны ведь думу думают,

Сами-то говорят промежу собой:

«Какой-то есть товарищ еще нам-то был,

А где ему да гнаться за нами-то!…

А рады мы ведь, дедушка, товарищу».

Пошел рядом с нима тут дедушка,

Пошел рядом, еще наперед-то их.

А стали как оны оставляться бы,

Едва-то старичка на виду его держат-то.

Кактут пришли в землю Сарацинскую,

К прекрасному к царю да к Ивану Окульеву,

Ко тыи ко Марье Вахрамеевной,

Как стали тут оны да рядом еще,

Закричали тут оны во всю голову:

«Ах же ты, да Марья - лебедь белая,

Прекрасный ты царь Иван Окульев был!

А дайте нам злату милостыню спасеную».

Как тут-то в земли Сарацинский

Теремы во царствии пошаталися,

Хрустальные оконницы посыпались

А от того от крику от каличьего.

Как тут она в окошко по поясу бросалася,

А этая-то Марья - лебедь белая,

А смотреть-то калик что перехожиих

А смотрит, что сама воспроговорит:

«Прекрасный ты царь Иван Окульевич!

А это не калики, есте русские богатыри;

Старый казак Илья Муромец,

А молодой Добрынюшка Никитич-он,

А третий, я не знаю, какой-то е.

Возьми калик к себи, ты корми, пои».

Взимали тут калик да к себе оны

А во тую палату во царскую,

Кормили-то, поили калик оны досыта.

А досыта кормили их да допьяна,

А падали им злата тут, серебра,

Насыпали-то им да по подсумку.

Как тут они пошли назад еще, добры молодцы,

К стольному ко городу ко Киеву.

А отошли от царства ровно три версты,

Забыли они братца что крестового,

А молода Михайлу Потыка Иванова.

Как пошли они, затым вспомнили:

«Зачим-то мы пошли, а не то сделали,

Забыли-то мы братца-то крестового,

Молода Михайлу Потыка Иванова».

Как тут скоро назад ворочалися,

Сами тут говорят таково слово:

«Ай же ты, да Марья - лебедь белая!

Куда девала ты да братца-то крестового,

А молода Михайлушку Потыка?»

Как тут она по поясу в окошко-то бросалася,

Отвечат-то им таково слово:

«А ваш-то есте братец крестовый -

Лежит он у расстанок у крестовскиих,

А у того креста Леванидова,

А белыим горючиим камешком».

Как тут оны поклонились, воротилися,

Как тут пошли путем да дорогою;

Смотрят, ищут братца-то крестового,

Проходят оны братца тут крестового;

Как этая калика перехожая

А говорит тут им таково слово:

«Ай же вы, да братья все крестовые!

Прошли да вы что братца есть крестового,

А молода Михайлу Потыка Иванова».

Как тут-то воротился старичок тот был,

Приводит этих братьицев крестовыих

К тому горючему ко камешку,

Да говорит тут старичок таково слово:

«А скидывайте-ка вы, братцы, с плеч подсумки,

А кладьте вы еще на сыру землю,

А высыпайте вы да злато-серебро,

А сыпьте-тко все вы в одно место».

Как высыпали злато они, серебро

А со тыих, со тых да со подсумков,

А сыпали оны тут, в одно место.

Как начал старичок тут живота делить:

Делит он на четыре на части бы.

Как тут-то говорят они таково слово:

«Ай же ты, да дедушко древний был!

А что же ты живот делишь не ладно бы,

А на четыре-то части не ровно-то бы?»

Как говорит старик тут таково слово:

«А кто-то этот здынет да камешек,

А кинет этот камень через плечо,

Тому две кучи да злата, серебра».

А посыл ат Ильюшенька Добрынюшку

А приздынуть тут камешек горючии.

Скочил-то тут Добрынюшка Никитич-он,

Хватил он этот камень, здынул его,

Здынул-то столько до колен-то он,

А больше-то Добрынюшка не мог здынуть,

А бросил этот камень на сыру землю.

Подскакивал ведь тут Илья Муромец,

Здынул он этот камень до пояса,

Как больше-то Ильюшенька не мог здынуть.

Как этот старичок тут подхаживал

А этот-то он камешек покатывал,

А сам он камешку выговаривал:

«А где-то был горючий белый камешек,

А стань-ко тут удалый добрый молодец,

А молодой Михайло Потык сын Иванович.

Подлегчись-то, Михайл ушка, легким-легко!»

Взимал-то он да кинул через плечо,

А назади там стал удалый добрый молодец,

Молодой Михайло Потык сын Иванович.

Как тут-то старичок им спроговорит:

«Ай же вы, богатыри русские!

А я-то есть Никола Можайскии,

А я вам пособлю за веру-отечество,

А я-то вам есть русскиим богатырям».

Да столько они видели старичка тут бы.

Как строили оны тут часовенку,

Тому оны Николе Можайскому.

Как тут этот Михайло сын Иванович

А говорит-то им таково слово:

«Ах же мои братьица крестовые!

А где-то есть моя молода жена,

А тая-то ведь Марья - лебедь белая?»

Как говорят оны таково слово:

«Твоя-та еще есть молода жена

Замуж пошла за царя за Ивана за Окульева».

Как говорит он им таково слово:

«Поедемте-ко мы, братцы, след с угоною».

Как говорят оны таково слово:

«Не честь-то нам хвала молодецкая

Идти нам за чужой-то женой, ведь за бабою.

Как мы-то за тобой, добрый молодец,

Идем-то мы да след-то с угоною.

Поди-тка ты один, добрый молодец,

А ничего не следуй-ко, не спрашивай,

А Отсеки царю ты буйку голову,

Тут возьми ты Марью - лебедь белую».

Как скоро шел Михайло, он Потык тот,

А приходил в землю Сарацинскую;

Идет-то он к палаты ко царский.

Увидла тая Марья - лебедь белая,

Как налила питей она сонныих

А тую эту чару зелена вина,

Сама тут говорит таково слово:

«Прекрасный ты царь Иван Окульев был!

А не отсек Михайле буйной головы,

А он-то нонь, Михайлушка, живой-то стал».

Как тут она подходит близёшенько,

А клонится Михайле понизёшенько:

«А ты, молодой Михайла Потык сын Иванович!

Силом увез прекрасный царь Иван Окульевич,

Как нунечку еще было теперечку

Меженный день не может жив-то быть

А без того без красного без солнышка,

А так я без тебя, молодой Михайло Потык сын Иванович,

А не могу-то я да ведь жива быть,

А жива быть, не могу-то есть, ни пить.

Теперь твои уста были печальные,

А ты-то ведь в великой во кручинушке:

А выпей-ко с тоски ты, со досадушки

А нынечку как чару зелена вина».

Как выпил-то он чару, по другой душа горит,

А другу выпил, еще третью след.

Напился тут Михайлушка допьяна,

Пал он тут на матушку на сыру землю.

Как этая тут Марья - лебедь белая

А говорит-промолвит таково слово:

«Прекрасный ты царь Иван Окульевич!

А отсеки Михайле буйну голову».

А говорит-то царь таково слово:

«Да ай же ты, да Марья - лебедь белая!

Не честь-то мне хвала молодецкая

А бить-то мне-ка сонного, что мертвого,

А лучше пусть проспится, прохмелится, протверезится,

А буду бить его я ведь войском тым,

А силушкой своёй я великою.

Как я его побью, а мне-ка будет тут честь-хвала

По всёй орды еще да селённый».

Как тут-то эта Марья - лебедь белая

Бежала ведь как скоро в кузницу,

Сковала тут она да ведь пять гвоздов,

Взимала она молот три пуда тут,

Хватила тут Михайлу как под пазухи,

Стащила что к стены-то городовыи,

Распялила Михайлу она на стену,

Забила ему в ногу да гвоздь она,

А в другую забила другой она,

А в руку-то забила она, в другу так,

А пятой-от гвоздь она оборонила-то.

Как тут она еще да Михайлушку

Ударила ведь молотом в бело лицо,

Облился-то он кровью тут горючею.

Как ино тут у того прекрасного царя Ивана да Окульева

А была-то сестрица да родная,

А та эта Настасья Окульевна;

Пошла она гулять по городу,

Приходит ко стене к городовыи,

А смотрит тут задернута черная завеса:

Завешан тут Михайлушко Потык-он.

Как тут она ведь завесы отдёрнула,

А смотрит на Михайлушку Потыка.

Как тут он прохмелился, добрый молодец,

Как тут она ему воспроговорит:

«Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Возьмешь ли ты меня за себя замуж?

А я бы-то тебя да избавила

А от тыи от смерти безнапрасныи». -

«Да ай же ты, Настасья Окульевна!

А я тебя возьму за себя замуж».

А клал-то он тут заповедь великую.

Как этая Настасья тут Окульевна

Скорым-скоро бежала в кузницу,

Взимала она клещи там железные,

Отдирала от стены городовыи

А молода Михайлушку Потыка,

Взимала там она с тюрьмы грешника,

На место да прибила на стену городовую,

Где висел Михайлушка Потык тот,

А утащила тут Михайл ушку Потыка

В особой-то покои да в потайныи.

Как взяла она снадобей здравыих,

Скорым-скоро излечила тут Михайлушку.

Сама тут говорит таково слово:

«Ай же ты, Михайло сын Иванов был!

А наб-то теби латы и кольчуги нунь,

А наб-то теби сабля-то вострая,

А палица еще богатырская,

А наб-то теби да добра коня?» -

«Ай же ты, Настасья Окульевна!

А надо, нужно, мне-ка-ва надо ведь».

Как тут она да хкорым-скоро-скорешенько

Приходит да ко родному братцу-то:

«Ай же ты, мой братец родимый.

Прекрасный ты царь Иван Окульевич!

А я-то, красна девушка, нездрава е.

Ночесь мне во сне-виденье казалось ли,

Как дал ты уж мне бы добра коня,

А латы-ты уж мне-ка, кольчуги-ты,

А палицу еще богатырскую,

Саблю да, во-третьиих, вострую,

Да здрава-то бы стала красна девушка».

Как он ей давал латы еще да кольчуги-ты,

А палицу еще богатырскую,

Давает, в-третьиих, саблю-ту вострую,

Давал он ей еще тут добра коня.

Доброго коня богатырского.

Как тут она сокрутилась, обладилась,

Обседлала коня богатырского,

Как отъезжала тут она на чисто поле,

Говорила-то Михайлушке Потыку,

Как говорила там она ему в потай ещё:

«Приди-ко ты, Михайло, на чисто поле,

А дам я теби тут добра коня,

А дам я теби латы, кольчуги вси,

А палицу еще богатырскую,

А саблю еще дам я ти вострую»,

А отходил Михайло на чисто поле,

А приезжат Настасья-то Окульевна

На тое, на то на чисто поле

А ко тому Михайлушке к Потыку,

А подават скоро ему тут добра коня.

Палицу свою богатырскую,

А латы-ты, кольчуги богатырские,

А саблю-ту еще она вострую.

Сокрутился тут Михайлушка богатырем.

Как тут эта Настасья Окульевна,

Бежала-то она назад домой скорым-скоро,

Приходит-то ко родному брату-то:

«Благодарим-те тебя, братец мой родимый!

А дал-то ведь как ты мне добра коня,

А палицу ты мни богатырскую,

А саблю ты мне-ка да вострую,

А съездил а я ведь, прогуляласе,

Стала здрава я ведь нунчу, красна девушка».

Сама она подвыстала на печку тут.

Как едет молодой Михайло Потык сын Иванович

Как на тоем на том добром кони.

Увидала тая Марья - лебедь белая,

Как ино тут подъезжат Михайло сын Иванович

Ко тыи палате ко царскии;

Как говорит-то Марья-лебедь белая:

«Прекрасный ты царь Иван Окульевич!

Сгубила нас сестра твоя родная,

А та-эта Настасья Окульевна!»

Как тут эта Настасья Окульевна,

Скоро она с печки опушалася

Как тая-эта Марья - лебедь белая

А налила питей опять сонныих,

А налила она тут, подходит-то

А ко тому Михайлушке Потыку:

«Ах молодой Михайло Потык сын Иванович!

Теперь-то нунчу, нунчу теперичку,

Не может-то меженный день а жить-то-быть,

А жить-то-быть без красного без солнышка,

А так я без тебя, а молодой Михайло сын Иванович,

Не могу-то я ведь жива быть,

Ни есть, ни пить, ни жива быть.

Как теперь твой уста нунь печальные,

Печальные уста да кручинные;

А выпей-ко ты чару зелена вина

Со тыи тоски, со досадушки,

А со досады с той со великии».

А просит-то она во слезах его,

А во тых во слезах во великиих.

Как тут-то ведь Михайлушка Потык-он

Занес-то он праву руку за чару-то,

Как тут эта Настасья Окульевна,

А голкнула она его под руку, -

Улетела тая чара далечохонько

Как тут молодой Михайло Потык сын Иванович

Наперед отсек-то Марье буйку голову,

Потом отсек царю да прекрасному Ивану Окульеву.

А только-то ведь нм тут славы поют:

А придал-то он им да горькую смерть.

Как скоро взял Настасью Окульевну,

А взял он ведь ю за себя замуж;

Пошли оны во церковь во божию,

Как приняли оны тут златы венцы.

Придался тут Михайлушко на царство-то,

А стал-то тут Михайлушко царить-то-жить

А лучше-то он старого да лучше прежнего.

ИВАН ГОДИНОВИЧ

Заводился у Владимира почестей пир,

Все на пиру пьяны-вёселы,

Все на пиру прирасхвастались.

Иной-то хвастает золотой казной,

Другой хвастает широким двором,

Новой хвастает добрым конем,

Новой хвастает сбруей лошадиною.

Владимир ходит по гридне княженецкия,

Белыми руками приразмахивает,

Сам говорит таковы речи:

«Уж что же ты, Иванушко, не пьешь, не ешь,

Не пьешь ты, не ешь, не кушаешь?»

Выходит Иванушко Годинович

Из того из-за стола дубового,

Сам говорит таковы речи:

«Благослови-то-се мне, Владимир, женитися».

Говорит Владимир стольно-киевский:

«Тебя бог благословит, Иван, женитися,

Хошь ты в Киеве женись, хошь в Чернигове,

Хошь у князя женись, хошь у боярина».

Говорит-то Иванушко Годинович:

«Не хочу я женитися во Киеве,

Не хочу я женитися во Чернигове,

Только дай мне-ка благословеиьице великое.

Есть у короля ляховинского,

Есть Авдотья - лебедь белая.

Сидит-то Авдотья в новой горнице,

Чтобы буйны ветры не завеяли,

Чтобы лишни-то люди не зазрили,

Благослови мне-ка туда ехаги». -

«Бог благословит, Иванушко, женитися,

Бери ты силы, сколько надобно,

Бери ты золотой казны, сколько надобно».

Говорит Иванушко Годинович:

«Уж я с силой пойду, не воевать стану,

С золотой казной - не торговать стану;

Уж я силой своей возьму богатырскою,

А грозой возьму княженецкою».

Пошел-то Иванушко Годинович,

Пошел-то Иван на широкий двор.

Он берет коня, лошадь добрую.

Поехал Иванушко из Киева,

Провожают Ивана с чести, с радости.

Поехал Иванушко по чисту полю.

Едет Иван по чисту полю,

Приезжает к царству Ляховинскому,

Ко тому королю ляховинскому.

Заезжает Иван на широкий двор,

Он мечет коня на широком дворе,

Не приказана мечет, не привязана,

Не разнуздана мечет, не расседлана.

Пошел-то Иванушко Годинович,

Зашел Иван во гридню княженецкую,

Крест-от кладет по-писаному,

Поклон-то ведет по-ученому,

Кланяется чудным образам,

Бьет челом королю ляховинскому?

«Уж ты здравствуй, король земли Ляховинския»!

Отвечает король земли Ляховинския:

«Уж ты здравствуй, Иванушко Годинович!

За чем Иванушко приехал,

Или приехал с данью с пошлиной,

Или приехал послом пословать?»

Говорит-то Иванушко Годинович:

«Я приехал к тебе не послом пословать,

А приехал сватом свататься,

Что на душечке Авдотье - лебедь белые».

Говорит король земли Ляховинския:

«У меня, право, Авдотьюшка засватана,

У меня, право, запоручена

За того короля Вахрамеища».

Говорит-то Иван во второй након?

«Отдай дочку за меня замуж».

Говорит король земли Ляховинския:

«У меня дочка просватана,

Просватана, запоручена,

Белый ручки исподаваны,

Злачеными перстнями не поменянось».

Говорит Иван во третий након.

Говорит король земли Ляховинския:

«У меня нельзя тебе Авдотьи взять:

Сидит Авдотья в новом тереме

За тридевять замочками висучими,

За тридевять сторожами крепкими».

Горяча кровь в Иване раскипелася

Лепота в лице переменилася:

Хватил он поганого татарина, -

Татарина хватил за ноги.

Стал татарином помахивать:

Куда махнет, там и улица,

Отмахнет назад, - переулочки;

Прибил-то всех пановей-улановей.

Пошел Иван на новы сени,

Сдернул Иван двенадцать замочиков,

Прибил-то двенадцать крепких сторожев.

Зашел-то во высок терем

Ко той к Авдотье - лебедь белая.

Сидит Авдотья в новом тереме,

Вышивает Авдотья ширинку красна золота

Тому-то царищу Вахрамеищу.

Скакала Авдотья на резвы ноги,

Говорила Авдотья таковы речи:

«Уж мне ждать-то гостя, не дождатися,

Звать-то мне гостя, не дозватися,

Теперь ко мне гость сам пришел».

Берет-то Авдотью Иванушко за белы руки,

Целовал Авдотью во уста сахарные,

Повел-то Иванушко Годинович,

Повел он из того терема высокого;

Вывел Иван на новы сени;

На новых-то сенях все мертвы лежат.

Тут-то Авдотья прирасплакалась:

«Охти-хти мне тошнехонько!

Ты умел меня, батюшко, вспоить-вскормить,

Не умел меня, батюшко, замуж отдать».

Повел Иван на широкий двор.

Выходит король земли Ляховинския:

«Добро пожаловать, Иван, хлеба-соли есть,

Хлеба-соли есть, чару с медом пить!»

Говорит Иванушко Годинович:

«На приезде гостя не учествовал,

На отъезде гостя не учествовать».

Садился Иванушко Годинович,

Садился Иван на добра коня,

Авдотьюшку садил позади себя.

Поехал Иван из царства Ляховинского

Едет Иван по листу полю;

Состигла Ивана темная ночь.

Он расставил белой шатер полотняный

С Авдотьюшкой лег под белой шатер.

Тот король земли Ляховинския

Посылает гонца скоро-наскоре

К королю Вахрамею земли поганыя

Что был-то Иванушко Годинович

Увез-то Авдотью - лебедь белую.

Господь ночь-то проносит, господь день дает:

Спит-то Иван во белом шатре.

Немного тому времени миновалося,

Наехал поганое идолище,

Кричит-то, рычит зычным голосом:

«Тебе полно, богатырь, спать-прохлаждатися,

Пора нам с тобой поборотися!»

Встает-то Иванушко Годинович,

Выходит Иван из бела шатра,

Умывается Иванушко свежой водой,

Утирается тонким полотенышком,

Он молится спасу пречистому,

Матери божьей богородице.

Садился Иван на добра коня.

Разъехались богатыри по чисту полю,

Ударились палицами тяжелыми;

У них палицы поломалися,

Они друг друга, богатыри, не ранили.

Разьехались богатыри во второй након,

Ударились сабельками вострыми;

У них сабельки пощербалися,

Они друг друга, богатыри, не ранили.

Разъехались богатыри во третий након,

Дарились копьицами вострыми;

У них копница по яблокам ломалися,

Друга богатыри не ранили.

Скакали через гривы лошадиные,

Брали за ременье, за подбрудное,

По колен в сыру землю втопталися.

По Иванушкову было по счастьицу,

По Иванушковой по участи:

Как татарина ножка подвернулася,

Права ручка оскользнулася.

Сшиб как Иванушко Годинович,

Сшиб татарина поганого,

Сшиб царища на сыру землю,

Сел-то царищу на черны груди.

Забыл-то Иванушко Годинович свой булатен нож,

Забыл свой булатен нож во белом шатре.

Кричит-то, зычит зычным голосом:

«Уж ты душечка, Авдотья - лебедь белая,

Неси-тко мой булатен нож,

Забыл-то я свой булатен нож,

Забыл во белом шатре!»

Бежит-то Авдотья - лебедь белая,

Несет-то Авдотья булатен нож,

Подошла Авдотья - лебедь белая близехонько,

Говорит царище Вахрамеище:

«Уж ты душечка, Авдотья - лебедь белая,

Спихни-тко Ивана со моих грудей.

За Иванушкой ты будешь жить служаночкой,

За мной будешь царицею;

Будут те люди поклонятися».

Тут Авдотья призадумалась;

У бабы волосы долги, а ум коротенькой;

Спихнула Иванушку Годинова.

Скакал-то царище Вахрамеище,

Хочет у Иванушки спороть груди белые.

Говорит Авдотья - лебедь белая:

«Уж ты гой еси, царище Вахрамеище,

Ты опутай его в опутыни шелковые,

Броси ты его под сырой дуб».

Опутал Иванушку опутами шелковыми,

Бросил его под сырой дуб.

Сам лег опочив держать

Со того со устатку со великого.

Лишь тут-то спит царище Вахрамеище

Темну ноченьку осеннюю.

Господь ночь проносит, господь, день дает.

Выходит Авдотья - лебедь белая

Поутру раным-ранешенько,

Увидала Авдотья: два голубя

Сидит над Иваном Годиновым,

Не два голубя сидит - два ангела.

Говорит-то Авдотья-лебедь белая:

«Уж ты гой еси, царище Вахрамеище!

Уж ты выйди-ко, царище, из бела шатра,

Затяни-тко свой лук разрывистый,

Подстрели-ко-се мне-ка голубятнику.

Захотелось мне-ка голубятники».

Выходит поганое царище Вахрамеище

Выходит из бела шатра,

Затягивает свой лук разрывистый,

Кладет стрелочку каленую,

Спустил как свой лук разрывистый,

Полетела стрелочка каленая,

Падала царищу в груди черные,

Порола царищу груди черные.

Стоит-то Авдотьюшка - лебедь белая.

Стоит Авдотья прираздумалась,

Тут-то Авдотья прирасплакалась:

«Охти мне, ахти мне тошнехонько!

От того бережку откачнулася,

Ко другому бережку не прикачнулася».

Еще слышит Иванушко Годинович,

Сам говорит таковы речи:

«Уж ты душечка, Авдотья - лебедь белая,

Ты распутай путни шелковые,

А не положу на тебя таковой вины.

Только дам поученьице по-женскому».

Лише хватила Авдотья саблю вострую,

Хочет у Ивана отсечь буйну голову.

Как тюкнула Авдотья - лебедь белая,

Пересекла Авдотья путни шелковые.

Скакал Иванушко на резвы ноги,

Пошел Иван ко добру коню,

Ко добру коню, ко белу шатру,

Он Авдотьюшку ведет позади себя.

Садился Иван на добра коня,

Авдотьюшку садил позади себя.

Поехал Иван по чисту полю;

Не доехавши Иван до города Киева,

Сам говорит таковы речи;

«Уж ты душечка, Авдотья - лебедь белая!

Сойди-ко, Авдотья, со добра коня,

Разуй-ко у меня сафьян сапог,

Захотелось мне напитися».

Уж тут-то Авдотья прирасплакалась;

«Не пить-то ты хочешь - кровь пролить».

Сошла-то Авдотья со добра коня;

Соходит и Иванушко Годинович.

Махнул-то Иванушко саблей вострой по белой шее,

Он отсек у Авдотьи буйну голову,

Разметал он Авдотью по чисту полю.

Пошел-то Иванушко Годинович,

Пошёл Иван на Пучай-реку

Омывать саблю вострую.

Садился Иван на добра коня,

Поехал ко городу ко Киеву.

Заезжает во город во Киев,

Встречают его русские богатыри.

Во глаза Алеша насмехается:

«Здорово женился, тебе не с кем жить!»

Говорит-то Иванушко Годинович:

«Я женил-то свою саблю вострую».

СОЛОМАН И ВАСИЛИЙ ОКУЛЬЕВИЧ

Было поганое царство Кудриянское,

Жил прекрасный король Василий Окульевич,

Не женат-то он, холост был.

Набирал к себе почестный пир,

Всех своих пановьев-улановьев, бурзов - поганых тотаров,

Всех своих князей-бояринов, сенаторов думныих,

Вельмож своих, купцов богатыих.

Как тут пошел у них столованье - почестный пир.

Было красно солнце на вечере,

Почестей пир был на веселе,

Все на пиру напивалися,

Все на пиру наедалися,

Все на пиру порасхвастались.

Кто чем хвастает, кто чём похваляется:

Иной хвастат несчетной золотой казной;

Иной хвастат силой-удачей молодецкою,

Иной хвастат добрым конем,

Иной хвастат славным отечеством,

Иной хвастат молодым молодечеством,

Умный-разумный старым батюшком,

Старым батюшком и старой матушкой,

Безумный дурак хвастат молодой женой.

Король по полатушке похаживает,

Король выговаривает:

«Ай же вы, князья-бояра, сенаторы думные;

Вельможи, купцы богатые,

Все мои бурзы - поганы тотары!

Все у меня на честном пиру,

Все вы у меня стали веселы.

Знаете ли вы по моему плечу и по моей храбрости

Мне-ка царицу благоверную,

В которой-нибудь сторонушке,

Или за славным синим морем,

Чтобы она была на лицо бела и румяна,

Ягодицы как маковицы,

Поскок был бы заюшка,

Поворот горностаюшка,

Походка лани белой златорогие,

Очи ясные ясного сокола,

Пролетного сокола заморского,

Брови черные как черного соболя заморского,

Как будто колесом брови проведены,

Чтобы было вам кому клонитися,

В иннойорды хвалитися?»

Как они друг за друга туляются и окунаются,

Больший за середнего,

Середний за меньшего,

От меньшего ответу нет.

Говорит король второй након:

«Ай же, князья-бояра,

Все бурзы - поганы тотары!

Что же вы ответу не держите?

Знаете либо не знаете.

Держите мне такой ответ:

Знаете ли царицу благоверную

По моему плечу да по храброму,

В которой-нибудь сторонушке,

Хоть за славным синим морем,

Чтобы она была на лицо бела и румяна,

Ягодицы как маковицы,

Поскок был бы заюшка,

Поворот горностаюшка,

Походка лани белой златорогие,

Очи ясные ясного сокола;

Пролетного сокола заморского,

Брови черные как черного соболя заморского,

Как будто колесом брови проведены,

Чтобы было бы вам кому клонитися,

В иннойорды хвалитися? »

Как они друг за друга туляются-окучаются,

Большой за среднего,

Средний за меньшего,

От меньшего ответу нет.

За теми столами дубовыми,

За скамейками окольными,

На том конце на нижнеем,

Сидел детина черный весь,

Как будто детина повареный,

Повареный, помараный,

Сидел бурза - погана татарина,

Говорил сам таковы слова:

«Ай же ты, наш батюшка,

Прекрасный король Василий Окульевич!

Знаю я тебе царицу благоверную,

Что на лице она бела и румяна,

Ягодицы как маковицы,

Поскок у ее заюшка,

Поворот у ней горностаюшка,

Походка лани белой-златорогие.

Очи ясные ясного сокола,

Пролетного сокола заморского,

Брови черные черного соболя заморского,

Как будто колесом брови проведены;

Есть кому нам да клонитися,

В инной орды есть кем хвалитися:

За тем как за славным синим морем.

Во том во граде Ерусолиме,

У премудрого царя у Соломана,

Есть прекрасная царица Соломонида».

Как говорил тут прекрасный король,

Говорил Василий Окульевич:

«Ай же ты, детина повареный,

Повареный и поваленый!

Глупу ты речь, детина, говоришь:

Как можно от жива мужа да жена увезть,

Не без чего от премудраго царя да от Соломана?»

Кай говорит детина повареный таковы слова:

«Ай же ты, наш батюшка,

Прекрасный король, Василий Окульевич!

Наложи-тка ты мне имечко другое,

Наложи-тка ты мне имя Ивашко,

Ивашко-Торокашко, гость заморскиий;

Построй-ка три карабля, три черные,

Исправные карабли, снарядные,

Опуши-ка эти карабли лисицами,

Лисицами-куницами заморскими,

Нагружай-ка эти карабли товарами,

Неоценными камешками драгоценными:

Поеду я за славное сине море

Привезу тебе царицу Соломанию».

Как он наложил ему другое имечко -

Ивашко-Торокашко Замбрянин,

Построил три карабля, три черные,

Исправные всим карабли, снарядные

Опушил эти карабли лисицами,

Лисицами-куницами ззаморскими,

Нагружал эти карабли товарами,

Неоценными камешками - драгоценными,

Отпущал Ивашка-Торокашка за сине море

За сине море во град во Еросолим.

Скоро скажется, да по успеху дело делается.

Будет Ивашко-Торокашко за синем морем,

За синем морем во граде Еросолиме,

Становил свои черные карабли

Во пристань во купеческу,

Брал он дороги подарочки заморские,

Он доклад держал ко царю ко Соломану.

Царя да Соломана дома не случилося:

Уехано за охотой во чисто поле.

Он доклад держал царице благоверные,

Дарил ей дороги подарочки,

Сам говорил да таковы слова:

«Ай же ты, благоверная царица Соломанья!

Прими-ко ты мои дороги подарочки,

Дороги подарочки заморские,

Позволь поторговать во граде Еросолиме

Товарами заморскими,

Посылай-ка ты оценить обценщиков,

Оценщиков, ребят да молодыих

Оценить мои черные карабли,

Черные карабли и товары заморские».

Она посылала ребят да молодыих

Оценить карабли черные и товары заморские.

Как приходили оценщики на черные на карабли,

Они корабль ценили, они другой ценили,

На третий карабль да ценить пришли, -

Как он стал убаивать, он стал уговаривать,

Уговаривать, около обхаживать:

«Ай же вы, ребята молоды обценщики!

Выпейте-ка наших напиточков заморскиих - непьяныих, сладкиих:

Во вашем Еросолиме нет таковых и не водится».

Им как захотелося напиточков откушати,

Как поднес он по чарочке напиточек сонныих,

И поднес им по другие, и поднес им по третие, -

Только едва успели выйти со караблей,

На крутом кряжу сонны лежат.

Он опять доклад держал царице Соломаньи:

«Ай же ты, царица благоверная Соломания!

Послала ты ребят все молодыих:

Они не могли оценить моих караблей,

Напилися зелена вина

И на крутом кряжу сонны лежат.

Посылай-ка ты молодых ребят,

Которые не пьют да зелена вина,

Не играют костьми-картами».

Она выбирала таких да обценщиков,

Ребят да молодыих,

Которые не пьют да зелена вина,

Не играют костьми-картами,

Посылала таких да обценщиков,

Оценивать его карабли черные,

Черные карабли, товары заморские.

Как пришли ребята на эти на черные на карабли,

Начали товары и карабли оценивать,

Как карабль ценили и другой ценили,

И на третий пришли оценивать, -

Как он стал их убаивать,

Стал да уговаривать,

Вокруг их да обхаживать:

«Ай же, ребята, молодые обценщики!

Выпейте-ка вы наших напиточков заморскиих - сладкиих, непьяныих:

Во вашем Еросолиме нет таковых и не водится».

Как им захотелося откущати,

Он поднес-то им напиточков сонныих по чарочке,

Он поднес-то им по другоя,

И он поднес-то им по третьей чарочке, -

Опять едва вышли со караблей

И на крутом кряжу сонны лежат.

Он опять доклад держал царице благоверные:

«Ай же ты, царица благоверная Соломания!

Не посылай больше обценщиков

Ребят да молодыих:

Не могут оценить моих караблей,

Напьются зелена вина

И сонны лежат на крутом кряжу.

Ты сама поди - оцени мои черные карабли».

Она сама, да поднималася,

Приходила на черные на карабли,

Стала товаров оценивать,

Товаров и черных караблей;

Карабль ценила она, другой ценила

На третий карабль оценить пришла. -

Как он стал убаивать,

И стал он уговаривать

И около обхаживать:

Же ты, царица благоверная Соломанья!

Выпеи-ка наших напиточков сладкиих,

Сладкиих заморских, непьяныих,

За ту за выслугу великую,

Что оценила мои черные карабли».

Поддергивал ей столик дубовыий,

Ко столику поддергивал золотой он стул;

Садилася она на золот стул,

Садилася ко столику дубовому;

Как становил он напиточков

Сладких заморских на дубовый стол. -

Все напиточки сонные, -

Как начала пить она напиточков заморскиих,

Чарочку пить за чарочкой,

И напилась она допьяна,

Обвалилася на черноем на карабли,

Обвалилася, сонна лежит.

Он приказал отвалить черные карабли

От берегов да во сине море,

Поехал он славным синем морем,

Она синем море просыпалася,

Сама говорит да таковы слова:

«Ай же ты, Ивашко-Торокашко, гость заморский!

Про себя везешь или про друга?»

Он отвечал ей таковы слова:

«Ай же ты, царица благоверная!

Как можно нам держать роды царские!

Царя к королю везу,

К королю везу - ко прекрасному Василью Окульевичу».

Как привозил он во царство Кудриянское,

Как привозил он во царство Кудринское,

Как тут прекрасный Василий Окульевич

Как встречал Ивашка-Торошка,

Гостя из-за синя моря,

Встречала с честью великою,

Сам радовался радостью великою,

Что «теперь у меня жена да прекрасная!»

Тут как прекрасный король Василий Окульевич,

Повенчался он по-своему;

Тут как пошел у них столованье - почестный пир,

Теперь как пир на радости,

На весели пир на великие,

Радуются все князи и бояре, сенаторы думные.

Вельможи, купцы богатые,

Бурзы - поганы тотары.

А как во граде во Еросолиме,

Наехал Соломан-царь да из чиста поля,

Доклад держали ему да слуги верные:

«Ай же, батюшка, премудрый Соломан-царь!

Как наезжал из-за синя моря,

С того ли царства Кудриянского,

Ивашко-Торокашко, гость Заморянин,

Увез твою царицу Соломанью

За славное за сине море,

Во то ли царство Кудриянское».

Тот Соломан-царь да пораздумался:

«Как можно от жива мужа да жена увезть,

Не без чего от меня, от премудраго царя от Соломана!

Ежели мне поддаться, так будут надо мной смеяться

За славноем синем морем,

Во царстве Кудриянскоем».

Как сам тут взимал пастуший рог,

Выходил как сам на крутой крылец,

Заиграл как он да во пастуший рог,

Сам в рожку да выговаривал:

«Ай же, сила моя - войско сорок тысячей!

Все седлайте-уздайте добрых коней.

Поедем мы сугоною во славное сине море,

Под то да царство Кудриянское!»

Сила услышала, начала седлать,

Седлать да уздать добрых коней.

Он опять заиграл во второй након,

Заиграл во пастуший рог,

Сам в рожку да выговаривал:

«Ай же вы, князи-бояре!

Все уздайте-седлайте добрых коней!»

Они да услышали, начали седлать,

Седлать да уздать добрых коней,

Как все они приготовляются.

Как тут-то царь да приготовился,

Опять заиграл во пастуший рог,

В рожку ли сам да выговаривать

«Ай же, князи-бояра все

И все войско сорок тысячей!

Отправляйтесь-ка во сине море,

Во поганое царство Кудриянское,

Ко поганому царству Кудриянскому!»

Все они отправились-поехали,

И поехал Соломан-царь,

Все село войско на добрых конях,

И отправился Соломан-царь,

Как поехали все во славное сине море.

Скоро скажется, по успеху дело делается.

Как будут под тем царством Кудриянскиим,

Не доехал он до царства за три поприща,

Становил он свою силушку в чистом поли,

Сам да своей силушке наказывать

«Ай же, моя сила любезная,

Сила-войско сорок тысячей!

Вы кормите-тко добрых коней,

Вы кормите, а сами слушайте:

А заиграю я во первой након во пастуший рог,

Так вы седлайте-уздайте добрых коней;

Как заиграю я во второй након во пастуший рог.

Так вы садитесь на добрых коней,

Садитесь, приготовляйтесь-ко;

Как заиграю я в третий након во пастуший рог

Так видьте скорым-скоро,

Скорым-скоро, скоро-наскоро,

Заставайте-тко меня во живности».

Как сам-то брал под полу под правую,

Брал пастуший рог,

А в руки брал дубину подорожную,

Пошел пешо во царство Кудриянское.

Стал подходить ко палатам королевским.

Как подошел ко палатам королевским,

Увидала царица Соломанья

Идучи царя Соломана,

Сама скоро бежала на широк двор,

Брала царя Соломана за белы руки,

Целовала во уста во сахарные,

Называла мужем любезныим,

Любезниим мужем, царем Соломаном,

Проводила в палаты белокаменны,

Садила за те столы за дубовые,

Подносила яства сахарные,

Напиток медвяныих:

«Ай же, батюшко Соломан-царь!

Ивашко-Торокашко 3аморянин,

Увез он меня с обману великого.

Прекрасна короля Василья Окульевича,

Дома его не случилося:

Уехано за охотою во чисто поле.

Ай же ты, батюшко Соломан-царь!

Дай ты мне проспать остатьню ночь

С королем Васильем Окульевичем:

Он охотник ездить во чисто поле, Во чисто поле за охотою,

Он завтра опять уедет во чисто поле,

Мы с тобой сядем на добрых коней

Да уедем во свой град Еросолим».

Так он говорит: «Я куда пойду?»

Она говорит: «Ты зайди-ка в сундук да в окованый».

Как он зашел в сундук да в окованый,

Она замыкала его в сундук окованый.

По вечеру да по позднему,

Как наезжал прекрасный король из чиста поля,

Приходил в свои палаты белокаменны,

Как стал разговаривать со своей женой с любезные, -

Она сидит на том сундуке,

На цари да на Соломине, -

Сама говорит таковы слова:

«Ай же, батюшка, прекрасный король Василий

Окульевич!

Я на цари сижу да с королем говорю».

Он же говорит: «На каком ты сидишь царе?» -

«А сижу я на царе на Соломине».

Как взяла - выпущала царя да Соломина;

Как говорил прекрасный король, таковы слова:

«Ай же ты, назван премудрый Соломан-царь!

Ты зашел под ж… под бабьину!»

Говорит царица Соломанья:

«Ай же, ты, прекрасный король Василий Окульевич!

Надо казнить царя Соломана скорым-наскоро».

Говорит царь Соломан таковы слова:

«Ай же, батюшко, прекрасный король Василий Окульевич!

Ты казни-тко меня не по-каличьему,

Ты казни меня по-царскому:

Как у нас на святой Руси

Царей казнят да вещают;

Ведь я теперь да никуда не уйду;

А прикажи-ка ты в чистом поле,

Вкопать два столбика дубовые,

Класть грядочку кленовую,

Ко грядочки привязать три петелки шелковые,

Первую петелку красную шелковую -

Класть буйная, головушка;

Другую петелку шелку да белого -

Класть белые рученьки;

Третью петелку шелку да черного -

Класть резвые ноженьки».

Королю да речи прилюбилися;

Посылал как слуг да верных во чисто поле,

Закопать два столбика дубовые,

Во столбики дубовые класть грядочка кленовая,

Ко грядочке привязать три петелки шелковые,

Первую петелку шелку да красного,

Вторую петелку шелку да белого,

Третью да петелку шелку да черного:

Ко петел кам сделали три ступенчика розкрашены.

Как повели туды царя Соломана казнить да вешати.

Во первую карету садилися прекрасный король Василий Окульевич,

Во другую карету царица Соломания,

Во третью карету Ивашко-Торокашко,

Ивашко-Торокашко, гость Заморянин.

Тут-то говорит прекрасный король Василий Окульевич:

«Ай ты, премудрый Соломан-царь!

Знашь ли, кто едет в трех каретах опальныих?»

Он как говорит таковы слова:

«Ай же ты, батюшка, прекрасный король Василий Окульевич!

Перву карету кони везут,

Другая карета сама идет,

Третью карету черт несет

На казень на смертную».

Тому того хотелося.

Как приезжали к тем петелкам шелковыим,

Как выходили все с карет да сопальниих,

Как становился Соломан-царь на первой ступень,

Говорил царь Соломан таковы слова:

«Ай же ты, батюшка, прекрасный король Василий Окульевич!

Как был-то ведь маленький, -

Как коров-то я попасывал,

Я охвочь в рожка поигрывать:

Позволь-ко мне сыграть в остатьниих,

В остатьниих, во последниих?»

Говорит царица таковы слова:

«Ай же ты, прекрасный король Василий Окульевич!

Ты казни царя Соломана скорым-наскоро:

Скорым-скоро, скорым-наскоро:

Царь Соломан хитер-то есть».

Как он говорит таковы слова:

«Ай же ты, жена моя любезная!

Одно ли дерево в лисе не темный лес.

Не темный лес, не шумячиий.

Один человек да не рать в поли.

Играй-ка ты, играй ты, Соломан-царь!»

Как заиграл-то он в первой након во пастуший рог,

Сам в рожку ли выговариват:

«Приходит казень смертная царю Соломану

Во том во городе да Кудриянскоем,

А казнит его прекрасный король Василий Окульевич,

Казнит не по-каличьему, а казнит его по-царскому,

Как на святой Руси казнят царей да вешают!»

Игра ему да прилюбилася.

Как сила там его да услышала,

Начали седлать-уздать да добрых коней.

Только начала дрожать мать сыра земля.

Говорит как тут прекрасный король.

Прекрасный король Василий Окульевич:

«Ай же ты, Соломан-царь!

Мне как будто чудится,

Что дрожит мать сыра земля?»

Говорит как Соломан-царь таковы слова:

«Прекрасный король Василий Окульевич!

От моего от рожка пастушьего

Идет отзыв за славное сине море,

Во град да во Еросолим-то;

У меня там гусей-лебедей сорок тысячей,

Были кормленые-ученые,

Языкам человечьим приученые;

Услышали мою игру из-за синя моря,

Они вылетели на славное сине море,

Они говорят сами промеж собою:

«Не стало у нас старого царя Соломина,

Приходит ему казень смертная

Во той земли Кудриянские,

Казнит его король не по-каличьему,

А казнит его король все по-царскому!» -

Бьют они крыльями об воду.

Волну они сделали да на синем мори,

Волна сходилась во береги:

От того дрожит мать сыра-земля».

Как вступил-то он на другой ступень,

Говорил опять да таковы слова:

«Ай же ты, прекрасный король Василий Окульевич!

Позволь-ко ты сыграть да мне второй након:

Уж как был-то я маленький,

Охвочь в рожка поигрывать,

Тошнешенько еще сыграть мне хочется»

Говорит царица таковы слова:

«Ай же ты, прекрасный король Василий Окульевич!

Казни скорей царя Соломана,

Скорым-скоро, скорым-наскоро:

Царь Соломин хитер-мудёр».

Обговорит таковы слова:

«Ай же ты, жена моя любезная!

Одно ли дерево не темен лес:

Один человек с нами не рать в поли.

Играй-ка ты, играй, Соломан-царь!»

Как заиграл-то он во второй након,

В рожку ли сам да выговариват:

«Приходит казень смертная царю Соломану

Во том во царстве Кудриянскоем,

Казнит его прекрасный король,

Не по-каличьему казнит его, по-царскому!»

Сила его да услышала,

Как начали садиться на добрых коней,

Начала дрожать да мать сыра земля.

Говорит прекрасный король да таковы слова:

«Ай же ты, премудрый Соломан-царь!

Мне как будто чудится,

Что дрожит мать сыра земля?»

Говорит опять Соломан-царь да таковы слова:

«Ай же ты, прекрасный король Василий Окульевич

От моего рожка от пастушьего

Идет гул по синю морю

Во град во Еросолим-от;

У меня как во граде Еросолиме

Добрых коней сорок тысячей

Были кормленые-ученые,

К языкам человеческим приученые;

Услышали тую игру из-за синя моря;

Выскочили во далече-далече во чисто поле,

Говорят они промеж собой:

«Что не стало у нас старого царя Соломана!»-

Бьют они копытами о матушку сыру землю,

От того дрожит да мать сыра земля».

Ступил да он ступень на остатний-то,

Говорил как сам да таковы слова:

«Ай же ты, прекрасный король Василий Окульевич!

Как был-то я маленький,

Коровушек попасывал,

Охвочь в рожка поигрывать:

Позволь-ко ты мне сыграть да в последним.

Ты позволь мне сыграть в остатниих?

Мне-ка больше да не игрывать!»

Говорит царица таковы слова:

«Ай же ты, прекрасный король Василий Окульевич!

Казни царя Соломана скорым-скоро,

Скорым-скоро, скорым-наскоро:

Царь Соломин, смотри, хитер-мудёр!»

Как он говорит таковы слова:

«Ай же ты, жена моя любезная!

Одно лишь дерево не темно в лесу,

Не темно-в лесу, не шумящее:

Один человек не рать в поли.

Играй-ка ты, играй, Соломан-царь!»

Как заиграл тут Соломан-царь во пастуший рог,

Как сила тут услышала, сейчас сила наехала.

Говорит тут Соломан-царь да таковы слова:

«Ай же ты, прекрасный король-Василий Окульевич!

Гляди-ка ты на все четыре стороны:

Почто ты посеял пшеницу белояровую,

Посеял по чисту полю?

Налетели мои гуси-лебеди,

Гуси-лебеди да черные вороны,

Клюют твою пшеницу белоярову!»

Ино наскакали ко петелкам шелковым,

Во петелку в красную

Клали прекрасного короля Василья Окульевича;

Во петелку белую

Клали царицу Соломанью;

Во петелку во чёрную

Клали Ивашка-Торокашка, гостя заморского;

Остальную силу всю присекли на чистом поле.

Тут-то в, царстви Кудриянскоем

Любое именьице свалили на черные на карабли,

Добрых коней погнали об сине море

Стады-стадами в Еросолим град,

Любое именьице отпустили прямо на караблях

Через сине море в Еросолим-град.

Toe царство огнем сожгли:

Тому лишь царству славы поют.

Дунай, Дунай,

Боле век не знай!

ДАНИЛА ЛОВЧАНИН

У князя, было у Владимира,

У киевского солнышка, Сеславина

Было пированьице почестное,

Честно и хвально, больно радышно

На многи князья и бояра,

На сильных могучих богатырей.

В полсыта бояра наедалися,

В полпьяна бояра напивалися,

Промеж себя бояра похвалялися:

Сильн-ат хвалится силою,

Богатый хвалится богатеством;

Купцы-те хвалятся товарами,

Товарами хвалятся заморскими;

Бояра-та хвалятся поместьями,

Они хвалятся вотчинами.

Один только не хвалится Данила Денисьевич.

Тут возговорит сам Володимир-князь:

«Ой ты гой еси, Данилушка Денисьевич!

Еще что ты у меня ничем не хвалишься?

Али нечем те похвалитися?

Али нету у тебя золотой казны?

Али нету у тебя молодой жены?

Али нету у тебя платья светного?»

Ответ держитДанила Денисьевич:

«Уж ты батюшка наш, Володимир-князь!

Есть у меня золота казна,

Еще есть у меня молода жена,

Еще есть у меня и платье светное;

Нешто так я это призадумался».

Тут пошел Данила с широка двора.

Тут возговорит сам Володимир-князь:

«Ох вы гой есте, мои князья-бояра!

Уж вы все у меня переженены,

Только я один холост хожу;

Вы ищите мне невестушку хорошую,

Вы хорошую и пригожую,

Чтоб лицом красна и умом сверстна:

Чтоб умела русскую грамоту

И четью-петью церковному,

Чтобы было кого назвать вам матушкой,

Величать бы государыней».

Из-за левой было из-за сторонушки

Гут возговорит Мишатычка Путятин сын:

«Уж ты батюшка, Володимир-князь!

Много я езжал по иным землям,

Много видал я королевишен,

Много видал и из ума пытал:

Котора лицом красна - умом не сверстна,

Котора умом сверстна - лицом не красна.

Не нахаживал я такой красавицы,

Не видывал я эдакой пригожицы.

У того ли у Данилы у Денисьича,

Еще та ли Василиса Никулична:

И лицом она красна, и умом сверстна,

И русскую умеет больно грамоту,

И четью-петью горазда церковному;

Еще было бы кого назвать нам матушкой,

Величать нам государыней!»

Это слово больно князю не показалося,

Володимиру словечко не полюбилося.

Тут возговорит сам батюшка Володи мир-князь:

«Еще где это видано, где слыхано:

От живого мужа жену отнять!»

Приказал Мишатычку казнить-вешати.

А Мишатычка Путятин приметлив был,

На иную на сторону перекинулся:

«Уж ты батюшка, Володимир-князь!

Погоди меня скоро казнить-вешати,

Прикажи, государь, слово молвити».

Приказал ему Володимир слово молвити:

«Мы Данилушку пошлем во чисто поле,

Во те ли луга Леванидовы,

Мы ко ключику пошлем ко гремячему.

Велим пымать птичку белогорлицу,

Принести ее к обеду княженецкому;

Что еще убить ему льва лютого,

Принести его к обеду княженецкому».

Это слово князю больно показалося,

Володимиру словечко полюбилося.

Тут возговорит старой казак,

Старой казак Илья Муромец:

«Уж ты батюшка, Володимир-князь!

Изведешь ты ясного сокола -

Не пымать тебе белой лебеди!»

Это слово князю не показалося,

Посадил Илью Муромца во погреб.

Садился сам во золот стул,

Он писал ярлыки скорописные,

Посылал их с Мишатычкой в Чернигов-град.

Тут поехал Мишатычка в Чернигов-град

Прямо ко двору ко Данилину и ко терему Василисину,

На двор-ат въезжает безопасочно,

Во палатушку входит безобсылочно.

Тут возговорит Василиса Никулична:

«Ты невежа, ты невежа, неотецкий сын!

Для чего ты, невежа, эдак делаешь:

Ты на двор-ат въезжаешь безопасочно,

В палатушку входишь безобсылочно?»

Ответ держит Мишатычка Путятин сын?

«Ох ты гой еси, Василиса Никулична!

Не своей я волей к вам в гости зашел,

Прислал меня сам батюшка Володимир-князь

Со теми ярлыками скорописными».

Положил ярлычки, сам вон пошел.

Стала Василиса ярлыки пересматривать:

Заливалася она горючими слезми.

Скидывала с себя платье светное,

Надевает на себя платье молодецкое,

Села на добра коня, поехала во чисто поле

Искать мила дружка своего Данилушка.

Нашла она Данилу свет Денисьича;

Возговорит ему таково слово:

«Ты надежинька, надежа, мой сердечный друг,

Да уж молодой Данила Денисьевич!

Что оста иное нам с тобой свиданьице!

Поедем-ка с тобою к широку двору».

Тут возговорит Данила Денисьевич:

«Ох ты гой еси, Василисушка Никулична!

Погуляем-ка в остатки по чисту полю,

Побьем с тобой гуськов да лебедушек!»

Погулямши, поехали к широку двору.

Возговорит Данила свет Денисьевич:

«Внеси-ка мне малой колчан каленых стрел».

Несет она большой колчан каленых стрел.

Возговорит Данилушка Денисьевич:

«Ты невежа, ты невежа, неотецка дочь!

Чего ради, ты, невежа, ослушаешься?

Аль не чаешь над собою большего?»

Василисушка на это не прогневалась,

И возговорит ему таково слово:

«Ты надежинька, мой сердечный друг,

Да уж молодой Данилушка Денисьевич!

Лишняя стрелочка тебе пригодится:

Пойдет она ни по князе, ни по барине,

А по свым брате богатыре».

Поехал Данила во чисто поле,

Что во те луга Леванидовы,

Что ко ключику ко гремячему,

И к колодезю приехал ко студеному.

Берет Данила трубоньку подзорную

Глядит ко городу ко Киеву:

Не белы снеги забелелися,

Не черные грязи зачернелися.

Забелелася, зачернелася сила русская

На того ли на Данилу на Денисьича.

Тут заплакал Данила горючьми слезми,

Возговорит он таково слово:

«Знать, гораздо я князю стал ненадобен,

Знать, Володимиру не слуга я был!»

Берет Данила саблю боевую,

Прирубил Денисьич силу русскую.

Погодя того времечко манёшенько,

Берег Данила трубочку подзорную,

Глядит ко городу ко Киеву:

Не два слона в чистым поле слонятся,

Не два сыры дуба шатаются:

Слонятся-шатаются два богатыря

На того ли на Данилу на Денисьича:

Его родной брат Никита Денисьевич

И названый брат Добрыня Никитович.

Тут заплакал Данила горючьми слезми:

«Уж и в правду, знать, на меня господь прогневался,

Володимир-князь на удалого осердился!»

Тут возговорит Данила Денисьевич:

«Еще где это слыхано, где видано:

Брат на брата со боём идет?»

Берет Данила сво востро копье,

Тупым концом втыкат во сыру землю,

А на острый конец сам упал;

Спорол себе Данила груди белый,

Покрыл себе Денисьич очи ясныя.

Подъезжали к нему два богатыря,

Заплакали об нем горючьми слезми.

Поплакамши, назад воротилися,

Сказали князю Володимиру:

«Не стало Данилы,

Что того ли удалого Денисьича!»

(Тут собирает Володимир поезд-ат.

Садился в колясочку во золоту,

Поехали ко городу Чернигову.

Приехали ко двору ко Данилину;

Восходят во терем Василисин-ат.

Целовал ее Володимир во сахарные уста.

Возговорит Василиса Никулична:

«Уж ты батюшка, Володимир-князь!

Не целуй меня в уста во кровавы,

Без мово друга Данилы Денисьича».

Тут возговорит Володимир-князь:

«Ох ты гой еси, Василиса Никулична!

Наряжайся ты в платье светное,

В платье светное, подвенечное».

Наряжалась она в платье светное,

Взяла с собой булатный нож.

Поехали ко городу ко Киеву.

Поверсталися супротив лугов Леванидовых;

Тут возговорит: Василиса Никулична:

«Уж ты батюшка, Володимир-князь!

Пусти меня проститься с милым дружком,

Со тем ли Данилой Дениевичем».

Посылал он с ней двух, богатырей

Подходила Василиса ко милу дружку,

Поклонилась она Даниле Денисьичу:

Поклонилась она, да восклонилася,

Возговорит она двум богатырям:

«Ох вы гой есте, мои вы два богатыря!

Вы подите, скажите князю Володимиру,

Чтобы не дал нам валяться, по чисту полю,

По чисту полю со милым дружком,

Со тем ли Данилой Денисьичем».

Берет Василиса свой булатный нож,

Спорола себе Василисушка груди белые,

Покрыла себе Василиса очи ясные.

Заплакали по ней два богатыря.

Пошли они ко князю Володимиру:

«Уж ты батюшка, Володимир-князь!

Не стало нашей матушки Василисы Никуличны,

Перед смертью она нам промолвила:

«Ох вы гой есте, мои два богатыря!

Вы подите, скажите князю Володимиру,

Чтобы не дал нам валяться по чисту полю,

По чисту полю со милым дружком,

Со тем ли Данилой Денисьичем».

Приехал Володимир во Киев-град,

Выпущал Илью Муромца из погреба,

Целовал его в головку, во темечко:

«Правду сказал ты, старой казак,

Старой казак Илья Муромец!»

Жаловал его шубой соболиною,

А Мишатке пожаловал смолы котел.

ХОТЕН БЛУДОВИЧ

Во стольном-то городе во Киеве

У ласкова князя у Владимира

Его было пированье, был почестей пир.

Да и было на пиру у его две вдовы:

Да одна была Офимья Чусова жена,

А друга была Авдотья Блудова жена.

Еще в ту пору Авдотья Блудова жена

Наливала чару зелена вина,

Подносила Офимьи Чусовой жены,

А сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена!

Ты прими у мня чару зелена вина

Да выпей чарочку всю досуха.

У меня есть Хотенушко сын Блудович,

У тебя есть Чейна прекрасная.

Ты дашь ли, не дашь, или откажешь-то?»

Еще в ту пору Офимья Чусова жена

Приняла у ей чару зелена вина,

Сама вылила ей да на белы груди,

Облила у ей портище во пятьсот рублей,

А сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Авдотья Блудова жена!

А муж-то был да у тя Блудище,

Да и сын-от родился уродище,

Он уродище, куря подслепое:

На коей день гренёт, дак зерна найдет,

А на тот-де день да куря сыт живет;

На коей день не гренёт, зёрна не найдет,

А на тот-де день да куря голодно».

Еще в ту пору Авдотье за беду стало,

За велику досаду показ а лося.

Пошла Авдотья со честна пиру,

Со честна пиру да княженецкого,

И повеся идет да буйну голову,

Потопя идет да очи ясные

И во мамушку и во сыру землю.

А настрету ей Хотенушко сын Блудович,

Он и сам говорит да таково слово:

«Уж ты мать, моя мать и государыня!

Ты что идешь со честна пиру не весела,

Со честна пиру да княженецкого?

Ты повеся идешь да буйну голову,

Потопя идешь да очи ясные

И во матушку да во сыру землю.

Али место тебе было от князя не по вотчины?

Али стольники до тебя не ласковы

Али чашники да не приятливы?

Али пивным стаканом тя обносили,

Али чары с зеленым вином да не в доход дошли?

Али пьяница да надсмеялася,

И безумница ле навалилася,

Ле невежа нашла да небылым словом?»

Говорит ему Авдотья Блудова жена:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Мне-ка место от князя все было по вотчины;

Меня пивным стаканом не обносили,

И чары с зеленым вином да всё в доход дошли;

И не пьяница и не надсмеялася,

Ни безумница не навалилася,

Ни невежа не нашла и небылым словом.

Нас было на пиру да только две вдовы:

Я одна была Авдотья Блудова жена,

А друга была Офимья Чусова жена.

Наливала я чару зелена вина,

Подносила Офимьи Чусовой жены;

Я сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена!

Ты прими у мня чару зелена вина,

Да ты выпей чарочку всю досуха.

У меня есть Хотенушко сын Блудович,

У тебя есть Чейна прекрасная.

Ты уж дашь, ле не дашь, или откажешь-то?»

Еще в та поре Офимья Чусова жена

Приняла у мня чару зелена вина,

Сама вылила мне да на белы груди,

А облила у мня портище во пятьсот рублей;

Да сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Авдотья Блудова жена!

Да муж-от был да у тя Блудище,

Да и сын-от родилося уродище,

Уродище, куря подслепое:

На коей день гренёт, дак зерна найдет,

А на тот-де день да куря сыт живет;

На коей день не гренёт, зерна не найдет

А на тот-де день да куря голодно».

Еще в ту пору Хотенушко сын Блудович,

Воротя-де он своя добра коня,

Он поехал по стольному по городу.

Он доехал до терема Чусовьина.

Он ткнул копьем да в широки ворота,

На копьи вынес ворота середи двора, -

Тут столбики да помитусились,

Часты мелки перила приосыпались.

Тут выглядывала Чейна прекрасная

И выглядывала да за окошечко,

А сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Отец-от был да у тя Блудище,

Да и ты родилося уродище,

Ты уродище, куря подслепоё:

Ты уж ездишь по стольному-ту городу,

Ты уж ездишь по городу, уродуешь,

Ты уродуешь домы-ти вдовиные;

На коей день гренёшь, дак зерна найдешь,

Ты на тот-де день да, куря, сыт живешь;

На коей день не гренёшь, зерна не найдешь,

А на тот-де день да, куря, голодно».

Он и шиб как палицей в высок терем, -

Он и сшиб терем да по окошкам здолой,

Едва чуть она за лавку увалилася.

Еще в та поре Офимья Чусова жена.

Идет Офимья со честна пиру,

Со честна пиру да княженецкого,

А сама говорит да таково слово:

«Кажись, не было ни бури и ни падёры,

Моё домишко всё да развоёвано».

Как стречат ей Чейна прекрасная,

А сама говорит да таково слово:

«Уж ты мать, моя мать и восударыня!

Наезжало этта Хотенушко сын Блудович;

Он ткнул копьем да в широки ворота,

На копьи вынес ворота середи двора, -

Тут столбики да помитусились,

Часты мелки перила да приосыпались.

Я выглядывала да за окошечко

И сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Отец-от был да у тя Блудище,

И ты родилось уродище,

Ты уродище, куря подслепое:

Ты уж ездишь по стольному-ту городу,

Ты уж ездишь по городу, уродуешь,

Ты уродуешь домы-ти вдовиные».

Он и шиб как палицей в высок терем, -

Он сшиб терем да по окошкам здолой,

Едва чуть я за лавку увалилася».

Ещё тут Офимьи за беду стадо,

За велику досаду показалося.

Ушла Офимья ко князю ко Владимиру

Сама говорила таково слово:

«Государь князь Владимир стольно-киевский!

Уж ты, дай мне суправы на Хотенушка

На Хотенушка да сына Блудова».

Говорит князь Владимир стольно-киевский:

«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена!

Ты, хошь, и тысячу бери, да хошь, и две бери;

А сверх-де того да сколько надобно.

Отшибите у Хотенка буйну голову:

По Хотенки отыску не будет же».

Еще в ту пору Офимья Чусова жена

Пошла-понесла силы три тысячи,

Посылат трех сынов да воеводами.

Поезжают дети, сами плачут-то,

Они сами говорят да таково слово;

«Уж ты мать, наша мать и восударыня!

Не побить нам Хотенка на чистом поли,

Потерять нам свои да буйны головы.

Ведь когда был обсажен да стольный Киев-град

И той неволею великою,

И злыми погаными татарами, -

Он повыкупил да и повыручил

Из той из неволи из великое,

Из злых из поганых из татаровей».

Пошла тут сила-та Чусовина,

Пошла тут сила на чисто полё;

Поехали дети, сами плачут-то.

Еще в та поре Хотенушко сын Блудович,

Он завидел силу на чистом поли,

Он поехал к силе сам и спрашиват:

«Уж вы ой еси, сила вся Чусовина!

Вы охвоча сила, ли невольная?»

Отвечат тут сила все Чусовина:

«Мы охвоча сила все наемная».

Он и учал тут по силе как поезживать;

Он куда приворотит, улицей валит;

Назад отмахнет, дак целой площадью.

Он прибил тут всю силу до едного,

Он и трех-то братей тех живьем схватал,

Живьем-то схватал да волосами связал,

Волосами-то связал да через конь сметал,

Через конь сметал и ко шатру привез.

Ждала Офимья силу из чиста поля,

Не могла она силы дождатися.

Пошла наняла опять силы три тысячи,

Посылат трех сынов да воеводами.

Поезжают дети, сами плачут-то:

«Уж ты мать, наша мать и восударыня?

Не побить нам Хотенка на чистом поли,

Потерять нам свои да буйны головы».

Говорит тут Офимья Чусова жена:

«Уж вы дети, мои дети всё роженые!

Я бы лучше вас родила девять каменей,

Снесла каменье во быстру реку, -

То бы мелким судам да ходу не было,

Больши суда да всё разбивало».

Поехали дети на чисто поле.

Завидел Хотенушко сын Блудович,

Поехал к силе он к Чусовиной,

Он у силы-то да и сам спрашиват:

«Вы охвоча сила, ли невольная?»

Отвечат тут сила всё Чусовина:

«Мы охвоча сила всё наемная».

Он и учал тут по силе-то поезживать:

Он куда приворотит, улицей валит,

А назад отмахнет, дак целой площадью.

Он прибил тут всю силу до едного;

Он трех-то братей тех живьем схватал,

Живьем-то схватал да волосами связал,

Волосами-то связал и через конь сметал,

Через конь сметал и ко шатру привез.

Ждала Офимья силу из чиста поля,

Не могла опять силы дождатися.

Опеть пошла наняла силы три тысячи,

Посылат трех сынов да воеводами.

Поезжают дети, сами плачут-то:

«Уж ты мать, наша мать и восударыня!

Не побить нам Хотенка и на чистом поли,

Потерять нам свои да буйны головы.

Ведь когда был обсажен да стольный Киев-град

И той неволею великою,

И злыми погаными татарами, -

Он повыкупил да и повыручил

Из той из неволи из великое,

Из злых из поганых из татаровей». -

«Уж вы дети, мои дети роженые!

Я бы лучше вас родила девять каменей,

Снесла каменье во быстру реку, -

То бы мелким судам да ходу не было

Больши-ти суда да всё разбивало».

Пошла тут сила всё Чусовина,

Поехали дети, сами плачут-то.

Еще в та поре Хотенушко сын Блудович

Завидел силу на чистом поли,

Он приехал к силе-то к Чусовиной,

Он у силы-то да и сам спрашиват:

«Вы охвоча сила или невольная?»

Говорит тут сила всё Чусовина:

«Мы охвоча сила всё наемная».

Он и учал тут по силе-то поезживать:

Он куда приворотит, улицей валит,

Назад отмахнет, дак целой площадью.

Он прибил тут всю силу до единого,

Он и трех-то братей тех живьем схватал,

Живьем схватал да волосами связал,

Волосами-та связал да через конь сметал,

Через конь сметал да ко шатру привез.

Ждала Офимья силу из чиста поля,

Не могла она силы дождатися.

Пошла она к Хотенку сыну Блудову,

А сама говорит да таково слово:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Ты возьми мою Чейну прекрасную,

Ты отдай мне девять сынов на выкуп всех».

Говорит тут Хотенушко сын Блудович;

«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена!

Мне не нать твоя Чейна прекрасная.

Ты обсыпь мое востро копье,

Ты обсыпь возьми да златом-серебром -

Долможано его ратовище семи сажен

От насадочек до присадочек,

Ты обсыпь возьми да златом-серебром,

Златом-серебром да скатным жемчугом.

Я отдам те девять сынов на выкуп всех».

Еще в та поре Офимья Чусова жена

Покатила чисто серебро телегами,

Красно золото да то ордынскою,

Обсыпала она у ёго востро копье,

Обсыпала она да златом-серебром,

Златом-серебром да скатным жемчугом, -

Не хватило у ей да одной четверти.

Говорит тут Офимья Чусова жена:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Ты возьми мою Чейну прекрасную,

Ты отдай мне девять сынов на выкуп всех».

Говорит тут Хотенушко: сын Блудович:

«Мне не нать твоя Чейна прекрасная,

Уж ты всё обсыпь да златом-серебром,

Златом-серебром да скатным жемчугом,

Я отдам те девять сынов на выкуп всех».

Говорит князь Владимир столько-киевский;

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Ты возьми у ей Чейну прекрасную».

Говорит тут Хотенушко сын Блудович:

«Я возьму у ей Чейну, прекрасную,

Я возьму ею не за себя замуж,

Я за своего да слугу верного

А за того же за Мишку всё за паробка».

Говорит князь Владимир стольно-киевский:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Ты возьми ею да за себя замуж:

Еще, право, она да не худых родов,

Она ведь уж да роду царского».

Тут и взял Хотенко за себя взамуж,

Ей отдал девять сынов на выкуп всех,

Затем-то Хотенушку славы поют,

Славы поют да старину скажут.

СОЛОВЕЙ БУДИМИРОВИЧ

Высота ли, высота поднебесная,

Глубота, глубота, окиян-море,

Широко раздолье по всей земли,

Глубоки омуты днепровские.

Из-за моря, моря синего,

Из глухоморья зеленого,

От славного города Леденца,

От того-де царя ведь заморского

Выбегали-выгребали тридцать кораблей,

Тридцать кораблей - един корабль

Славного гостя, богатого,

Молода Соловья сына Будимировича.

Хорошо корабли изукрашены,

Один корабль полутче всех:

У того было Сокол а у карабля

Вместо очей было вставлено

По дорогу каменю, по яхонту;

Вместо бровей было прибивано

По черному соболю якутскому

И якутскому ведь, сибирскому;

Вместо уса было воткнуто

Два острые ножика булатные;

Вместо ушей было воткнуто

Два востра колья мурзамецкие

И два горносталя повешены,

И два горносталя, два зимние.

У того было Сокола у карабля

Вместо гривы прибивано

Две лисицы бурнастые;

Вместо хвоста повешено

На том было Соколе-корабле

Два медведя белые заморские.

Нос, корма - по-туриному,

Вока взведены по-звериному.

Бегут ко городу Киеву,

К ласкову князю Владимиру.

На том Соколе-корабле

Сделан муравлен чердак,

В чердаке была 6еседа - дорог рыбий зуб,

Подернута беседа рытым бархатом;

На беседе-то сидел купав молодец,

Молодой Соловей сын Будимирович;

Говорил Соловей таково слово:

«Гои еси вы, гости-корабельщики

И все целовальники любимые!

Как буду я в городе Киеве

У ласкова князя Владимира,

Чем мне-ка будет князя дарить,

Чем света жаловати?»

Отвечают гости-корабельщики

И все целовальники любимые:

«Ты славный, богатый гость,

Молодой Соловей сын Будимирович!

Есть, сударь, у вас золота казна,

Сорок сороков черных соболей,

Вторая сорок бурнастых лисиц;

Есть, сударь, дорога камка,

Что не дорога комочка - узор хитер.

Хитрости были Царя-града

А и мудрости Иерусалима,

Замыслы Соловья Будимировича;

На злате, на серебре - не погнется».

Прибежали корабли под славной Киев-град,

Якори метали в Днепр-реку,

Сходни бросали на крут бережок,

Товарную пошлину в таможне платили

Со всех кораблей семь тысячей,

Со всех кораблей, со всего живота.

Брал Соловей свою золоту казну, -

Сорок сороков черных соболей,

Второе сорок бурнастых лисиц,

Пошел он ко ласкову князю Владимиру.

Идет во гридню во светлую,

Как бы на пяту двери отворялися,

Идет во гридню купав молодец,

Молодой Соловей сын Будимирович,

Спасову образу молится, Владимиру-князю кланяется,

Княгине Апраксеевной на особицу.

И подносит князю свое дороги подарочки:

Сорок сороков черных соболей,

Второе сорок бурнастых лисиц;

Княгине поднес камку белохрущетую,

Не дорога камочка - узор хитер:

Хитрости Царя-града, мудрости Иерусалима,

Замыслы Соловья сына Будимировича;

На злате и серебре - не погнется.

Князю дары полюбилися,

А княгине наипаче того.

Говорил ласковой Владимир-князь:

«Гой еси ты, богатой гость,

Соловей сын Будимирович!

Займуй дворы княженецкие,

Займуй ты боярские,

Займуй дворы и дворянские».

Отвечает Соловей сын Будимирович:

«Не надо мне дворы княженецкие,

И не надо дворы боярские,

И не надо дворы дворянские,

Только ты дай мне загон земли,

Непаханые и неораные,

У своей, осударь, княженецкой племяннице,

У молодой Забавы Путятичной,

В ее, осударь, зеленом саду,

В вишенье, в орешенье,

Построить мне, Соловыо, снаряден двор».

Говорил сударь, ласковой Владимир-князь:

«На то тебе с княгинею подумаю».

А подумавши, отдавал Соловью загон земли,

Непаханые и неораные.

Походи Соловей на свой червлен корабль,

Говорил Соловей сын Будимирович:

«Гои еси вы, мои люди работные!

Берите вы топорики булатные,

Подите к Забаве в зеленой сад,

Построите мне снаряден двор,

В вишенье, в орешенье».

С вечера поздым-поздо,

Будто дятлы в дерево пощёлкивали,

Работали его дружина хорабрая.

Ко полуночи и двор поспел:

Три терема златовёрховаты,

Да трои сени косящатые,

Да трои сени решетчатые.

Хорошо в теремах изукрашено:

На небе солнце - в тереме солнце,

На небе месяц - в тереме месяц,

На небе звезды - в тереме звезды,

На небе заря - в тереме заря

И вся красота поднебесная.

Рано зазвонили к заутрене,

Ото сна-та Забава пробужалася,

Посмотрела сама в окошечко косящатое,

В вишенья, в орешенья,

Во свой ведь хороший во зеленой сад;

Чудо Забаве показалося:

В ее хорошем зеленом саду

Что стоят три терема златовёрховаты.

Говорила Забава Путятична:

«Гой еси, нянюшки и мамушки,

Красные сенные девушки!

Подьте-тка, посмотрите-тка,

Что мне за чудо показалося

В вишенье, в орешенье».

Отвечают нянюшки-мамушки

И сенные красные девушки:

«Матушка Забава Путятична!

Изволь-ко сама посмотреть -

Счастье твое на двор к тебе пришло!»

Скоро-де Забава наряжается,

Надевала шубу соболиную,

Цена-та шубе три тысячи,

А пуговки в семь тысячей.

Пошла она в вишенье, в орешенье,

Во свой во хорош во зеленой сад.

У первого терема послушала -

Тут в терему щелчит-молчит:

Лежит Соловьева золота казна;

Во втором терему послушала -

Тут в терему потихоньку говорят,

Помаленьку говорят, всё молитву-творят;

Молится Соловьева матушка

Со вдовы честны многоразумными.

У третьего терема послушала-

Тут в терему музыка гремит.

Входила Забава в сени косящатые,

Отворила двери на пяту -

Больно Забава испугалася,

Резвы ноги подломилися.

Чудо в тереме показалося;

На небе солнце - в тереме солнце,

На небе месяц в тереме месяц,

На небе звезды - в тереме звезды,

На небе заря - в тереме заря

И вся красота поднебесная.

Подломились ее ноженьки резвые,

В та поры Соловей, он догадлив был,

Бросил свои звончаты гусли,

Подхватывал девицу за белы ручки,

Клал на кровать слоновых костей,

Да на те ли перины пуховые: «Чего-де ты, Забава, испужалася,

Мы-де оба на возрасте».-

«А и я-де, девица, на выданье,

Пришла-де сама за тебя скататься».

Тут оне и помолвили,

Целовалися оне, миловалися,

Золотыми перстнями поменялися.

Проведала его, Соловьева, матушка,

Честна вдова Амелфа Тимофеевна,

Свадьбу кончати посрочила:

«Съезди-де за моря синие,

И когда-де там расторгуешься,

Тогда и на Забаве женишься».

Отъезжал Соловей за моря синие.

В та поры поехал и голый щап Давыд Попов,

Скоро за морями исторгуется,

А скоре того назад в Киев прибежал;

Приходил ко ласкову князю с подарками,

Принёс сукно смурое,

Да крашенину печатную.

В та поры князь стал спрашивати:

«Гой еси ты, голый щап Давыд Попов!

Где ты слыхал, где видывал

Про гостя богатого,

Про молода Соловья сына Будимировича?»

Отвечал ему голый щап:

«Я-де об нем слышел,

Да и сам подлинно видел в городе Леденце,

У того царя заморского;

Соловей у царя в протаможье попал,

И за то посажон в тюрьму,

А карабли его отобраны

На его ж царское величество».

Тут ласковой Владимир-князь закручинился,

Скоро вздумал о свадьбе,

Что отдать Забаву за голого щапа Давыда Попова.

Тысяцкой - ласковой Владимир-князь,

Свашела - княгиня Апраксевна,

В поезду - князи и бояра,

Поезжали ко церкви божии.

В та поры в Киев флот пришел богатого гостя,

Молода Соловья сына Будимировича,

Ко городу ко Киеву.

Якори метали во быстрой Днепр,

Сходни бросали на крут красен бёрежек.

Выходил Соловей со дружиною,

Из Сокола-корабля, с каликами,

Во белом платье сорок калик со каликою.

Походили оне ко честной вдове Амелфе Тимофеевне,

Правят челобитье от сына ее, гостя богатого,

От молода Соловья Будимировича,

Что прибыл флот в девяносте караблях

И стоит на быстром Днепре, под городом Киевом.

А оттуда пошли ко ласкову князю Владимиру

На княженецкой двор,

И стали во единой круг.

В та поры следовал со свадьбою Владимир-князь в дом свой.

И пошли во гридни светлые,

Садилися за столы белодубовые,

За ества сахарные,

И позвали на свадьбу сорок калик со каликою,

Тогда ласковой Владимир-князь

Велел подносить вина им заморские и меда сладкие.

Тотчас по поступкам Соловья опазновали,

Приводили его ко княженецкому столу.

Сперва говорила Забава Путятитична:

«Гой еси мой сударь дядюшка,

Ласковой сударь Владимир-князь!

Тот-то мой-прежний обрученной жених,

Молоды Соловей сын Будимирович,

Прямо, сударь, скачу - обесчестю столы».

Говорил ей ласковой Владимир-князь:

«А ты гой еси, Забава Путятична!

А ты прямо не скачи - не бесчести столы!»

Выпускали ее из-за дубовых столов,

Пришла она к Соловью, поздоровалась,

Взяла его за рученьку белую

И пошла за столы белодубовы,

И сели они за ества сахарные, на большб место.

Говорила Забава таково слово

Голому щапу Давыду Попову:

«Здравствуй женимши, да не с кем спать!»

В та поры ласковой Владимир-князь весел стал,

А княгиня наипаче того,

Поднимали пирушку великую.

СТАВР ГОДИНОВИЧ

Во стольном было городе во Киеве,

У ласкова князя у Владимира,

Как было пированье - почестный пир

На многие князи, на бояры,

На всех тых гостей званых-браныих,

Званых-браных гостей, приходящиих.

Все на пиру наедалися,

Все на честном напивалися,

Все на пиру порасхвастались:

Инной хвалится добрым конем,

Инной хвалится шелковым портом,

Инной хвалится селами со присёлками,

Инной хвалится городами с пригородками,

Инной хвалится родной матушкой,

А безумный хвастает молодой женой.

Из тоя из земли Ляховицкия

Сидел молодой Ставер сын Годинович:

Он сидит за столом - да сам не хвастает.

Испроговорил Владимир стольно-киевский:

«Ай же ты, Ставер сын Годинович!

Ты что сидишь - сам да не хвастаешь?

Аль нет у тебя села со приселками,

Аль нет городов с пригородками,

Аль нет у тебя добрых комоней,

Аль не славна твоя родна матушка,

Аль не хороша твоя молода жена?»

Говорит Ставер сын Годинович:

«Хотя есть у меня села со приселками,

Хотя есть города с пригородками,

Да то мне, молодцу, не похвальба;

Хотя есть у меня добрых комоней,

Добры комони стоят - все не ездятся,

Да и то мне, молодцу, не похвальба;

Хоть славна моя родна матушка,

Да и то мне, молодцу, не похвальба;

Хоть хороша моя молода жена, -

Так и то мне, молодцу, не похвальба:

Она всех князей-бояр да всех повыманит,

Тебя, солнышка Владимира, с ума сведет».

Все на пиру призамолкнули,

Сами говорят таково слово:

«Ты солнышко, Владимир стольно-киевский!

Засадим-ка Ставра в погреба глубокие:

Так пущай-ка Ставрова молода жена

Нас князей-бояр всех повыманит,

Тебя, солнышка Владимира, с ума сведет,

А Ставра она из погреба повыручит!»

А и был у Ставра тут свой человек.

Садился на Ставрова на добра коня,

Уезжал во землю Ляховицкую

Ко той Василисе Микуличной:

«Ах ты ей, Василиса дочь Микулична!

Сидишь ты - пьешь да прохлаждаешься,

Над собой невзгодушки не ведаешь:

Как твой Ставер да сын Годинович

Посажен в погреба глубокие;

Похвастал он тобой, молодой женой,

Что «князей-бояр всех повыманит,

А солнышка Владимира с ума сведет”».

Говорит Василиса дочь Микулична:

«Мне-ка деньгами выкупать Ставра - не выкупить;

Мне-ка силойвыручать Ставра - не выручить;

Я могу ли, нет, Ставра повыручить

Своей дога дочкою женскою!»

Скорешенько бежала она к фельшерам,

Подрубила волоса по-молодецки-де,

Накрутилася Василием Микуличем,

Брала дружинушки хоробрыя,

Сорок молодцов - удалых стрельцов,

Сорок молодцов - удалых борцов,

Поехала ко граду ко Киеву.

Не доедучи до града до Киева,

Пораздернула она хорош-бел шатер,

Оставила дружину у бела шатра,

Сама поехала ко солнышку Владимиру.

Бьет челом, поклоняется:

«Здравствуй, солнышко Владимир стольно-киевский

С молодой княгиней со Апраксией!»

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Ты откудашной, удалый добрый молодец,

Ты коей орды, ты коей земли, -

Как тебя именем зовут,

Нарекают тебя по отчеству?»

Отвечал удалый добрый молодец,

Что «я есть из земли Ляховицкия,

Того короля сын ляховицкого,

Молодой Василий Микулич-де;

Я приехал к вам о добром деле - о сватовстве

На твоей любимыя на дочери».

Говорил Владимир стольно-киевский;

«Я схожу-дочерью подумаю».

Приходит он ко дочери возлюбленной:

«Ах ты ей же, дочь моя возлюбленна!

Приехал к нам посол из земли Ляховицкия,

Того короля сын ляховицкого,

Молодой Василий Микулич-де,

Об добром деле - об сватовстве

На тебе, любимыя на дочери:

Что же мне с послом будет делати?»

Говорила дочь ему возлюбленна:

«Ты ей, государь родной батюшка!

Что у тебя теперь на разуми:

Выдаешь девчину сам за женщину!

Речь-поговбря - все по-женскому;

Перестки тоненьки - все по-женскому;

Где жуковинья были - тут место знать;

Стерна жмет - все добра бережет».

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Я схожу посла поотведаю».

Приходит к послу земли Ляховицкия,

Молоду Василью Микуличу:

«Уж ты молодой Василий сын Микулич-де!

Не угодно ли с пути, со дороженьки

Сходить тебе во парную во баенку?»

Говорил Василий Микулич-де:

«Это с дороги не худо бы!»

Стопили ему парну баенку.

Покуда Владимир снаряжается,

Посол той поры во баенке испарился,

С байны идет - ему честь отдает:

«Благодарствуй на парной на баенке!»

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Что же меня в баенку не подождал?

Я бы в байну пришел - тебе жару поддал,

Я бы жару поддал, и тебя обдал?»

Говорил Василий Микулич-де,

Что «ваше дело домашнее,

Домашнее дело, княженецкое;

А наше дело посольское, -

Недосуг нам долго чваниться,

Во баенке долго нам париться;

Я приехал об добром деле - об сватовстве

На твоей любимыя на дочери».

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Я схожу - с дочерью подумаю».

Приходит он ко дочери возлюбленной:

«Ты ей же, дочь моя возлюбленна!

Приехал есть посол земли Ляховицкия

Об добром деле - об сватовстве

На тебе, любимыя на дочери;

Что же мне с послом будет делати?»

Говорит как дочь ему возлюбленна:

«Ты ей, государь мой родной батюшко!

Что у тебя теперь на разуми:

Выдаешь девчину за женщину!

Речь-поговоря - все по-женскому;

Перестки тоненьки - все по-женскому;

Где жуковинья были - тут место знать».

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Я схожу посла да поотведаю».

Приходит ко Василью Микуличу,

Сам говорил таково слово:

«Молодой Василий Микулич-де!

Не угодно ль после парной тебе баенки

Отдохнуть во ложни во теплыя?» -

«Это после байны не худо бы!»

Как шел он во ложню во теплую,

Ложился на кровать на тесовую,

Головой-то ложился, где ногами быть,

А ногами ложился на подушечку,

Как шел туда Владимир стольно-киевский,

Посмотрел во ложню во теплую:

Есть широкия плеча богатырския.

Говорит посол земли Ляховицкия,

Молодой Василий Микулич-де:

«Я приехал о добром деле - об сватовстве

На твоей любимыя на дочери;

Что же ты со мной будешь делати?»

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Я пойду - с дочерью подумаю».

Приходит ко дочери возлюбленной:

«Ай же, дочь моя возлюбленна!

Приехал посол земли Ляховицкия,

Молодой Василий Микулич-де,

За добрым делом - за сватовством

На тебе, любимыя на дочери;

Что же мне с послом будет делати?»

Говорила дочь ему возлюбленна:

«Ты ей, государь родной батюшке!

Что у тебя теперь на разуми:

Выдаешь девчину сам за женщину!»

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Я схожу посла да поотведаю…

Ах ты, молодой Василий Микулич-де!

Не угодно ли с моими дворянами потешиться,

Сходить с ними на широкий двор,

Стрелять в колечко золоченое,

Во тоя в острии ножевыя,

Расколоть-то стрелочка надвое,

Чтоб были мерою равнёньки и весом равны».

Стал стрелять стрелок перво князевый:

Первый раз стрелил - он не дострелил,

Другой раз стрелял - он перестрелил,

Третий раз стрелил - он не попал,

Как стал стрелять Василий Микулич-де,

Натягивал скоренько свой тугой лук,

Налагает стрелочку каленую,

Стрелял в колечко золоченое,

Во тоя острей во ножевая, -

Расколол он стрелочку надвое,

Они мерою равненьки и весом равны.

Сам говорит таково слово:

«Солнышко Владимир стольно-киевский!

Я приехал об добром деле - об сватовстве

На твоей на любимыя на дочери;

Что же ты со мной будешь делати?»

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Я схожу-пойду - с дочерью подумаю».

Приходит к дочери возлюбленной:

«Аи же ты, дочь моя возлюбленна!

Приехал есть посол земли Ляховицкия

Молодой Василий Микулич-де,

Об добром деле - об сватовстве

На тебе, любимыя на дочери;

Что же мне с послом будет делати?»

Говорила дочь ему возлюбленна:

«Что у тебя, батюшко, на разуми:

Выдаваешь ты девчину за женщину!

Речь-поговори - все по-женскому,

Перестки тоненьки - все по-женскому;

Где жуковинья были - тут место знать» -

«Я схожу посла поотведаю».

Он приходит к Василию Микуличу,

Сам говорил таково слово:

«Молодой Василий Микулич-де,

Не угодно ли тебе с моими боярами потешиться

На широком дворе поборотися?»

Как вышли они на широкий двор,

Как молодой Василий Микулич-де,

Того схватил в руку, того в другую,

Третьего склеснет в середочку,

По трою за раз он на зень ложил,

Которых положит - тыи с места не стают,

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Ты, молодой Василий Микулич-де!

Укроти-ко свое сердце богатырское,

Оставь людей хоть нам на семена!»

Говорил Василий Микулич-де:

«Я приехал о добром деле - об сватовстве

На твоей любимыя на дочери;

Буде с чести нё дашь, - возьму не с чести,

А не с чести возьму - тебе бок набью!»

Не пошел больше к дочери спрашивать,

Стал он дочь свою просватывать.

Пир идет у них по третий день,

Сегодня им идти к божьей церкви:

Закручинился Василий, запечалился.

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Что же ты, Василий, не весел есть?»

Говорит Василий Микулич-де:

«Что буде на разуме не весело:

Либо батюшко мой помер есть,

Либо матушка моя померла.

Нет ли у тебя загусельщиков,

Поиграть во гуселышка яровчаты?»

Как повыпустили они загусельщиков,

Все они играют, - все не весело.

«Нет ли у тя молодых затюремщичков?»

Повыпустили молодых затюремщичков,

Все они играют, - все не весело.

Говорит Василий Микулич-де:

«Я слыхал от родителя от батюшка,

Что посажен наш Ставер сын Годинович

У тебя во погреба глубокие:

Он горазд играть в гуселышки яровчаты».

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Мне повыпустить Ставра - мне не видеть Ставра,

А не выпустить Ставра, - так разгневить поела!»

А не смет посла он поразгневати, -

Повыпустил Ставра он из погреба.

Он стал играть в гуселышка яровчаты, -

Развеселился Василий Микулич-де,

Сам говорил таково слово:

«Помнишь, Ставер, памятуешь ли,

Как мы маленьки на улицу похаживали,

Мы с тобой сваечкой поигрывали:

Твоя-то была сваечка серебряная,

А мое было колечко позолоченое?

Я-то попадывал тогды-сёгды,

А ты-то попадывал всегды-всегды?»

Говорит Ставер сын Годинович,

Что «я с тобой сваечкой не игрывал!»

Говорит Василий Микулич-де:

«Ты помнишь ли, Ставер, да памятуешь ли,

Мы ведь вместе с тобой в грамоты училися:

Моя была чернильница серебряная,

А твое было перо позолочено?

А я-то поманивал тогды-сёгды,

А ты-то поманивал всегды-всегды?»

Говорит Ставер сын Годинович,

Что «я с тобой в грамоты не учивался!»

Говорил Василий Микулич-де:

«Солнышко Владимир, стольно-киевский!

Спусти-ко Ставра съездить до бела шатра,

Посмотреть дружинушки хоробрые?»

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Мне спустить Ставра, - не видать Ставра,

Не спустить Ставра, - разгневить посла!»

А не смеет он посла да поразгневати:

Он спустил Ставра съездить до бела шатра

Посмотреть дружинушки хоробрый,

Приехали они ко белу шатру,

Зашел Василии в хорош-бел шатер,

Снимал с себя платье молодецкое.

Одел на себя платье женское,

Сам говорил таково слово:

«Теперича, Ставер, меня знаешь ли?»

Говорит Ставер сын Годинович:

«Молода Василиса дочь Микулична!

Уедем мы во землю Политовскую!»

Говорит Василиса дочь Микулична:

«Не есть хвала добру молодцу,

Тебе воровски из Киева уехати:

Поедем-ко свадьбы доигрывать!»

Приехали ко солнышку Владимиру,

Сели за столы за дубовые.

Говорил Василий Микулич-де:

«Солнышко Владимир стольно-киевский!

За что был засажен Ставер сын Годинович

У тебя во погреба глубокие?»

Говорил Владимир стольно-киевский:

«Похвастал он своей молодой женой.

Что князей-бояр всех повыманит,

Меня, солнышка Владимира, с ума сведет». -

«Ай ты ей, Владимир стольно-киевский!

А нынче что у тебя теперь на разуми:

Выдаешь девчину сам за женщину,

За меня, Василису за Микуличну?»

Тут солнышку Владимиру к стыду пришло;

Повесил свою буйку голову,

Сам говорил таково слово:

«Молодой Ставер сын Годинович!

За твою великую за похвальбу

Торгуй во нашем городе во Киеве,

Во Киеве во граде век беспошлинно!»

Поехали во землю Ляховицкую,

Ко тому королю ляхоцицкому.

Тут век про Ставра старину поют,

Синему морю на тишину,

Вам всем, добрым людям, на послушанье.

ЧУРИЛО ПЛЕНКОВИЧ И КНЯЗЬ ВЛАДИМИР

В стольном городе во Киеве

У ласкова князя у Владимира

Хороший заведен был почестный пир

На многие на князи да на бояра,

Да на сильны могучие богатыри.

Белый день идет ко вечеру,

Да почестный-от пир идет навеселе.

Хорошо государь распотешился

Да выходил на крылечко перёное,

Зрел-смотрел во чисто поле.

Да из далеча-далеча поля чистого

Толпа мужиков да появилася, -

Да идут мужики да все киевляна,

Да бьют оны князю, жалобу кладут:

«Да солнышко Владимир-князь!

Дай, государь, свой праведные суд,

Да дай-ко на Чурила сына Плёнковича:

Да сегодня у нас на Сароге на реки

Да неведомые люди появилися.

Да наехала дружина та Чурилова;

Шелковы неводы заметывали,

Да тетивки были семи шелков,

Да плутивца у сеток-то серебряные,

Камешки позолоченые.

А рыбу сарогу повыловили;

Нам, государь-свет, улову нет,

Тебе, государь, свежа куса нет,

Да нам от тебя нету жалованья.

Скажутся, называются

Всё оны дружиною Чуриловою».

Та толпа на двор прошла,

Новая из поля появилася, -

Да идут мужики да все киевляна,

Да бьют оны челом, жалобу кладут:

«Да солнышко да наш Владимир-князь!

Дай, государь, свой праведные суд,

Дай-ко на Чурила сына Плёнковича;

Сегодня у нас на тихих заводях

Да неведомые люди появляемся,

Гуся да лебедя да повыстреляли,

Серу пернату малу утицу;

Нам, государь-свет, улову нет,

Тебе, государь, свежа куса нет,

Нам от тебя да нету жалованья.

Скажутся, а называются

Всё оны дружиною Чуриловою».

Та толпа на двор прошла,

Новая из поля появилася, -

Идут мужики да все киевляне,

Бьют оны челом, жалобу кладут:

«Солнышко да наш Владимир-князь!

Дай, государь, свой праведные суд,

Дай да на Чурила сына Плёнковича:

Да сегодня у нас во темных во лесах

Неведомые люди появилися,

Шелковы тенета заметывали,

Кунок да лисок повыловили,

Черного сибирского соболя;

Нам, государь-свет, улову нет,

Да тебе, государь-свет, корысти нет,

Нам от тебя да нету жалованья.

Скажутся, а называются

Всё оны дружиною Чуриловою».

Та толпа на двор прошла,

Новая из поля появилася, -

А иде молодцов до пяти их сот,

Молодцы на конях одноличные,

Кони под нима да однокарие были,

Жеребцы всё латынские,

Узды, повода у них а сорочинские,

Седёлышка были на золоте,

Сапожки на ножках зелен сафьян,

Зелена сафьяну-то турецкого,

Славного покрою-то немецкого,

Да крепкого шитья-де ярославского.

Скобы, гвоздьё-де были на золоте.

Да кожаны на молодцах лосиные,

Да кафтаны на молодцах - голуб скурлат.

Да источниками подпоясаносе,

Колпачки - золотые верхи.

Да молодцы на конях быв свечи-де горят,

А кони под нима быв соколы-де летят,

Доехали-приехали во Киев-град,

Да стали по Киеву уродствовати,

Да лук-чеснок весь повырвали,

Белую капусту повыломали,

Да старых-то старух обезвичили,

Молодых молодиц в соромы-де довели,

Красных девиц а опозорили.

Да бьют челом князю всем Киевом,

Да князи-ты просят со княгинями,

Да бояра-ты просят со боярынями,

Да все мужики-огородники:

«Да дай, государь, свой праведные суд,…

Да дай-ка на Чурила сына Плёнковича:

Да сегодня у нас во городе во Киеве

Да неведомые люди появилися,

Да наехала дружина та Чурилова,

Да лук-чеснок весь повырвали,

Да белую капусту повыломали,

Да старых-то старух обезвичили,

Молодых молодиц в соромы-де довели,

Красных девиц а опозорили».

Да говорил туто солнышко Владимир-князь:

«Да глупые вы князи да бояра,

Неразумные гости торговые!

Да я не знаю Чуриловой поселичи,

Да я не знаю, Чурило где двором стоит».

Да говорят ему князи и бояра:

«Свет-государь ты, Владимир-князь!

Да мы знаем Чурилову поселичу,

Да мы знаем, Чурило где двором стоит.

Да двор у Чурилы ведь не в Киеве стоит,

Да двор у Чурилы не за Киевом стоит,

Двор у Чурилы на Почай на реки,

У чудна креста-де Мендалидова,

У святых мощей а у Борисовых,

Да около двора да всё булатный тын,

Да вереи были всё точеные».

Да поднялся князь на Почай на реку,

Да со князьями-то поехал, со боярами,

Со купцами, со гостями со торговыми.

Да будет князь на Почай на реки,

У чудна креста-де Мендалидова,

У святых мощей да у Борисовых,

Да головой-то кача, сам приговариват:

«Да, право, мне не пролгали мне».

Да двор у Чурила на Почай на реки,

Да у чудна креста-де Мендалидова,

У святых мощей да у Борисовых;

Да около двора все булатный тын,

Да вереи-ты были все точеные,

Воротика-ты всё были все стекольчатые,

Подворотники-да дорог рыбий зуб.

Да на том дворе-де на Чуриловом

Да стояло теремов до семи, до десяти.

Да во которых теремах Чурил сам живет, -

Да трои сени у Чурила-де косящатые,

Трои сени у Чурила-де решетчатые,

Да трои сени у Чурила-де стекольчатые.

Да из тех-де из высоких изт теремов

Да на ту ли на улицу падовую

Да выходил туто старый матёрый человек.

На старом шуба-то соболья была

Да под дорогим под зеленым под стаметом,

Да пугвицы были вальячные

Да вальяк-от литый красна золота.

Да кланяется, поклоняется,

Да сам говорит и таково слово:

«Да свет-государь ты, Владимир-князь!

Да пожалуй-ка, Владимир, во высок терем,

Во высок терем хлеба кушати».

Да говорил Владимир таково слово:

«Да скажи-ка мне старый матёрый человек,

Да как тебя да именем зовут,

Хотя знал, у кого бы хлеба кушати?» -

«Да я Пленко да гость сарожанин,

Да я ведь Чурилов-от есть батюшко».

Да пошел-де Владимир во высок терем.

Да в терем-то идет да все дивуется,

Да хорошо-де теремы да изукрашены были;

Пол-середа одного серебра,

Печки-те были всё муравленые,

Да потики-ты были всё серебряные,

Да потолок у Чурила из черных соболей,

На стены сукна навиваны,

На сукна-ты стекла набиваны.

Да все в терему-де по-небесному,

Да вся небесная луна-де принаведена была,

Ино всякие утехи несказанные.

Да пир-от идет о полупиру,

Да стол-от идет о полустоле;

Владимир-князь распотешился,

Да вскрыл он окошечка немножечко,

Да поглядел-де во далече чисто полё:

Да из далеча-далёча чиста поля

Да толпа молодцов появилася,

Да еде молодцов а боле тысящи,

Да середи-то силы ездит купав молодец,

Да на молодце шуба-то соболья была,

Под дорогим под зеленым под стаметом,

Пугвицы были вальячные,

Да вальяк-от литый красна золота,

Да по дорогу яблоку свирскому.

Да еде молодец, да и сам тешится,

Да с коня-де на коня перескакивает,

Из седла в седло перемахивает,

Через третьего да на четвертого,

Да вверх копье побрасывает,

Из ручки в ручку подхватывает.

Да ехали-приехали на Почай на реку,

Да сила та ушла-де по своим теремам.

Да сказали Чурилы по незнаемых гостей,

Да брал-де Чурило золоты ключи,

Да ходил в амбары мугазенные,

Да брал он сорок сброков черных сбболёв

Да и многие пары лисиц да куниц,

Подарил-де он князю Владимиру.

Говорит-де Владимир таково слово:

«Да хоша много было на Чурила жалобщиков

Да побольше того-де челомбитчиков, -

Да я теперь на Чурила да суда-де не дам».

Да говорил-де Владимир таково слово:

«Да ты, премладыи Чурилушко сын Плёнкович!

Да хошь ли идти ко мне во стольники,

Да во стольники ко мне, во чашники?»

Да иной от беды дак откупается,

А Чурило на беду и нарывается.

Да пошел ко Владимиру во стольники,

Да во стольники к ему, во чашники.

Приехали они ужо во Киев-град,

Да свет-государь да Владимир-князь,

На хороша на нового на стольника

Да завел государь-де да почестный пир.

Да премладыи Чурило-то сын Плёнкович

Да ходит-де ставит дубовы столы,

Да желтыми кудрями сам потряхивает,

Да желтые кудри рассыпаются,

А быв скатен жемчуг раскатается.

Прекрасная княгиня та Апраксия

Да рушала мясо лебединое;

Смотрячись-де на красоту Чурилову,

Обрезала да руку белу правую.

Сама говорила таково слово:

«Да не дивуйте-ка вы, жены господские,

Да что обрезала я руку белу правую:

Да помешался у мня разум во буйной голове,

Да помутилися у мня-де очи ясные,

Да смотрячись-де на красоту Чурилову,

Да на его-то на кудри на желтые,

Да на его-де на перстни злаченые.

Помешался у мня разум во буйной голове,

Да помутились у меня да очи ясные».

Да сама говорила таково слово:

«Свет-государь ты, Владимир-князь!

Да премладому Чурилу сыну Плёнковичу

Не на этой а ему службы быть,

Да быть ему-де во постельниках,

Да стлати ковры да под нас мягкие».

Говорил Владимир таково слово:

«Да суди те бог, княгиня, что в любовь ты мне пришла

Да кабы ты, княгиня, не в любовь пришла, -

Да я срубил бы те по плеч да буйну голову.

Что при всех ты господах обесчестила».

Да снял-де Чурилу с этой большины,

Да поставил на большину на ийную,

Да во ласковые зазыватели, -

Да ходить-де по городу по Киеву,

Да зазывати гостей во почестной пир.

Да премладыи Чурило-то сын Плёнкович

Да улицми идет да переулками,

Да желтыми кудрями потряхивает.

А желтые-ты кудри рассыпаются.

Да смотрячись-де на красоту Чурилову,

Да старицы по кельям онати они дерут,

А молодые молодицы в голенища с…,

А красные девки-отселья дерут.

Да смотрячись-де на красоту Чурилову,

Да прекрасная княгиня та Апраксия

Да еще говорила таково слово:

«Свет-государь ты, Владимир-князь!

Да тебе-де не любить, а пришло мне говорить.

Да премладому Чурилу сыну Плёнковичу

Да не на этой а ёму службы быть,

Да быти ему во постельниках,

Да стлати ковры под нас мягкие».

Да видит Владимир, что беда пришла,

Да говорил-де Чуриле таково слово:

«Да премладыи Чурило ты сын Плёнкович!

Да больше в дом ты мне не надобно.

Да хоша в Киеве живи, да хоть домой поди»,

Да поклон отдал Чурила да и вон пошел.

Да вышел-то Чурило-то на Киев-град,

Да нанял Чурило там извозчика,

Да уехал Чурило на Почай реку,

Да и стал жить-быть а век коротати.

Да мы с той поры Чурилу в старинах скажем,

Да отныне сказать, а будем до веку.

А и диди, диди, дудай,

Боле вперед не знай!

ДЮК СТЕПАНОВИЧ И ЧУРИЛО ПЛЕНКОВИЧ

Из Волынца-города, из Галича,

Из гой Волынь-земли богатыя,

Из той Корелы из проклятый,

Да не бел кречетушко выпорхивал,

Не бел горносталюшко проскакивал,

Не ясен соколик здесь пролётывал,

Проезжал удалой добрый молодец,

Молодой боярской Дюк Степанович,

Ездил Дюк да ко синю морю,

К синю морю ездил за охотами,

Охотник стрелять был гусей-лебедей

А серых пернатых малых утушек.

Он днем стрелял, ночью стрелы собирал,

Где стрела лежит, дак будто жар горит.

А выстрелял Дюк ровно триста стрел,

А и триста стрел да ровно три стрелы,

Не убил ни гуся и ни лебедя,

Ни серой пернатой малой утушки.

Собирал он стрелочки в одно место,

Нашел-то Дюк да ровно триста стрел,

Не мог найти он ровно трех-то стрел.

Отошел-то Дюк, а сам дивуется:

«Всем тремстам стрелам да цену ведаю

А и трем стрелам цены не ведаю.

Которые стрелки потерялися».

А точёны стрелки на двенадцать гран,

Да точёны стрелки позолочены,

Перены были перьями сиза орла,

Не тот орел, кой по полям летат,

А тот орел, кой по морям летат,

Летал орел да за синим морем,

Детей выводит на синим мори,

На белом Латыре на камени.

Ехали гости корабельщики,

Нашли три перышка орлиные,

Приносили Дюку перышки во даровях.

Садился Дюк да на добра коня,

Поехал Дюк да в свою сторону.

Он ехал путем-дорожкою широкою,

Настиг тридцать калик да со каликою,

Кричит он, вопит зычным голосом:

«Али воры вы, али-разбойники,

Али вы ночные подорожники,

Али вы церковные грабители?»

Говоря калики перехожие:

«Молодой ты, боярской Дюк Степанович!

Мы не воры идем, да не разбойники,

А и мы не ночные подорожники,

Да мы не церковные грабители.

Идем мы, калики перехожие,

Идем, калики, мы из Киева,

Идем мы, калики, в славный Галич-град,

Во ту Индерию широкую».

Говорит-то Дюк да таково слово:

«Ай вы, ай, калики перехожие!

Скажите вы да мне поведайте:

А много ли от Галича до Киева да расстояньица?»

Говоря калики перехожие:

«Молодой ты, боярской. Дюк Степанович!

А от Киева до Галича да расстояньица:

Пешо идти будё на целый год,

А конем-то ехать на три месяца,

Чтобы кони были переменные,

А прямой дорожкой, дак проезду нет.

На прямой дорожке три заставушки:

Первая заставушка - Горынь-змея,

Горынь-змея да змея

Змея лютая, змея пещерская.

Другая заставушка великая -

Стоит-то стадушко лютых грачёв,

По-русски назвать дак черных воронов.

А третья заставушка великая -

Стоит-то стадушко лютых гонцов,

По-русски-то назвать дак серых волков.

Четверта заставушка великая -

Стоит шатер да во чистом поли,

Стоит богатырь во белом шатре».

Говорил - то Дюк да таково слово:

«Спасибо, калики перехожие!»

Поехал Дюк во славный Галич-град,

Приехал Дюк во славный Галич-град,

Простоял христосскую вечеренку.

Приходил-то Дюк да к родной матушке,

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Ты свет, государынь моя матушка!

Мне-ка дай прощеньице-благословленьице,

Мне-ка ехать, Дюку, во столен Киев-град».

Говорила Дюку родна матушка:

«Да ай ты, дитя ты моё милое,

Молодой ты, боярской Дюк Степанович!

Я не дам прощеньица-благословленьица

Тебе ехать, Дюку, в столен Киев-град,

Не поспеть к христосскии заутрени,

Пешо идти буде на целый год,

Конем-то ехать на три месяца,

Чтобы кони были переменные,

А прямой дорожкой дак проезду нет.

На прямой дорожке три заставушки,

Три заставы ведь великие:

Первая заставушка - Горынь-змея,

Горынь-змея да змея лютая,

Змея лютая, змея пещерская.

Другая заставушка великая -

Стоит-то стадушко лютых грачёв,

По-русски назвать дак черных воронов.

А третья заставушка великая -

Стоит-то стадушко лютых гонцов,

По-русски-то назвать дак серых волков,

Четверта заставушка великая -

Да той заставушки минуть нельзя:

Стоит шатер да во чистом поли,

Стоит богатырь во белом шатре».

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Ты свет, государынь моя матушка!

Мне-ка дай прощеньице-благословленьице;

Мне-ка ехать, Дюку, в столен Киев-град.

Во всех градах у мня побывано,

А всех князьёв да перевидано,

Да всем княгиням-то послужено, -

В одном во Киеве не бывано,

Киевского князя-то не видано,

Киевской княгине-то не служено».

Говорила Дюку родна матушка:

«Я не дам прощеньица-благословленьица -

Тебе ехать, Дюку, в столен Киев-град,

Как ведь ты, дитя мое, заносливо,

А заносливо да хвастоватоё,

Похвасташь, Дюк, ты родной матушкой;

Похвасташь, Дюк, ты добрым конем,

Похвасташь, Дюк, да золотой казной

Похвасташь, Дюк, да платьем цветныим.

А во Киеве люди все лукавые

Изведут тебя, Дюка, не за денежку».

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Ты свет, государынь моя матушка!

Тем меня ты не уграживай.

Даси прощеньице - поеду я.

Не даси прошеньица - поеду я».

Говорила Дюку родна матушка:

«Ай ты, дитя ты мое милое,

Молодой ты боярской Дюк Степанович!

Тебя бог простит, господь помилует».

Выходил-то Дюк да на широкий двор,

На ту конюшню на стоялую.

Выбирал коня да себе доброго,

Коня доброго да не езжалого,

Выбирал он бурушка косматого,

Да шерсть у бурушка по три пяды,

А грива у бурушка да трёх локот,

А хвост у бурушка да трех сажон,

А хвост и грива до сырой земли,

Хвостом следы да он запахиват.

Выводил коня да на широкий двор,

Катал-валял бурушка косматого

Во той росы да во вечернии,

А брал часту рыбью ту гребёночку,

Расчесал он бурушка косматого,

Наклал он попону пестрядиную,

В три строки попона была строчена:

Перва строка да красным золотом,

Друга строка да скатным жемчугом,

А третья строка медью казанскою.

Не тем попона была дорога,

Что в три строки попона была строчена,

А тем попона была дорога,

Что всякими манерами выплётана,

По денежку места дак рублем купить.

А не тем попона была дорога,

Что всякими манерами была выплётана,

Да и тем попона была дорога:

Во ту попону пестрядиную,

Вплётано по камешку по яхонту,

По яхонту по самоцветному.

Пекут лучи да солнопечные,

Не ради красы-басы да молодецкие,

А ради поездки богатырские,

Чтобы днем и ночью видно ехати.

Накинул Дюк на подседельники,

Наклал седелышко черкасское,

Подпрягал подпруги богатырские,

Подпруги были из семи шелков,

А пряжицы были серебряны.

Шпенечки были все булатные,

Да шелк не трется и булат не гнется,

Красное золото не ломится.

Подвязал торока-ты он великие,

Нагружал торока-ты золотой казны,

Золотой казны да платья цветного.

Отошел-то Дюк, а сам дивуется:

«Али добрый конь, али ты лютый зверь,

Из-под наряду добра коня не видети».

Садился Дюк на добра коня,

Простился Дюк да со всем Галичем,

С родителью-матушкой в особинку.

А видели Дюка, на коня где сел,

Не видели Дюковой поездочки,

Только дым стоит да во чистом поли.

А едет Дюк тут-то и в пол-травы,

А едет Дюк тут-то поверх травы,

Да едет Дюк тут-то и в пол-лесу,

А едет Дюк тут-то поверх лесу,

Повыше лесу-то стоячего,

Пониже облака ходячего.

Налегала на молодца Горынь-змея,

Горынь-змея да змея лютая,

Она ладит молодца с конем пожрать.

От змеи-то добрый конь ускакивал,

Добра молодца у смерти унашивал.

Налегало на молодца стадо грачёв,

По-русски назвать да к черных воронов.

От грачёв-то добрый конь ускакивал,

Добра молодца у смерти унашивал.

Налегало на молодца стадо гонцов,

По-русски назвать дак то серых волков.

От гонцов-то добрый конь ускакивал,

Добра молодца у смерти унашивал,

Да те три заставушки проехано,

Четвертой заставушки минуть нельзя.

Доезжал до шатра белополотняна,

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Еще что в шатре да за невежа спит?

А идет ли с Дюком ведь побитися

Да побитися с ним поборотися?»

Говорит в шатре да не уступыват:

«А я с-то с Дюком ведь побитися,

Да я с-то с Дюком поборотися,

Я отведаю Дюковой-то храбрости».

Тут-то видит Дюк да что беда пришла,

А беда пришла, беда не маленька.

Соходил-то Дюк да со добра коня,

Он снимав шляпу с буйной головы,

Да он бьет челом да до сырой земли.

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Да едино солнышко на небеси,

Един богатырь на святой Руси,

Един Илья, да Илья Муромец!»

Ильи те речи прилюбились,

Да то брал он Дюка за белы руки,

Да заводил он Дюка во белой шатёр,

Говорил он Дюку таково слово:

«Молодой ты, боярской Дюк Степанович!

Как будешь ты, Дюк, теперь во Киеве,

На тебя как будет ведь незгодушка,

Незгодушка-безвременьице,

Тебя некому, молодца, повыручить,

Дак стреляй-ка ты стрелочки каленые,

Ко стрелам ты ярлычки припечатывай.

У меня летает ведь сизой орел,

Сизой орел да по чисту полю,

Приносит он стрелочки в белой шатер,

А тут я наеду из чиста поля,

А тут тебя, молодца, повыручу».

Дюк да на добра коня,

Уехал Дюк да в столён Киев-град.

Приехал Дюк во столен Киев-град,

А еде прешпехтами торговыми,

А все тут купцы да и дивуются:

«Век-то этого молодца не видано».

Ины говорят: «Так ведь и видано.

И наш Чурилушко щапливее,

Наш Чурило щегольливее».

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Да ай вы, купцы да вы торговые!

А и где ваш солнышко Владимир-князь?»

Говорят купцы да все торговые:

«Да наш-от солнышко Владимир-князь,

А ушел Владимир во божью церковь,

Ко собору пресвятые богородицы».

Соходил-то Дюк да со добра коня,

Пошел-то Дюк да во божью церковь,

Поставил коня своего доброго,

Не привязана да не прикована.

Приступили голи тут кабацкие,

Да ладя с коня они попону снять,

А добрый конь голям не давается,

Со голями конь да отдирается,

Не давает конь с себя попоны снять.

Заходил-то Дюк да во божью церковь,

Он крест кладет да по-писаному,

Поклон ведет да по-ученому.

Бьет челом да на все стороны,

Владимиру-князю-то в особинку:

«Здравствуй, солнышко Владимир-князь!»

Говорил Владимир таково слово:

«Ты здравствуй, удалый добрый молодец!

Ты коей земли, да ты коей орды,

Коего отца да чьей матери?»

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Из Волынца я города, из Галича,

Я из той Волын-земли богатыя,

Из той Корелы из проклятый,

Молодой боярской Дюк Степанович».

Отстояли христовскую обеденку,

Пошли как они да из божьей церквы,

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Владимир ты, князь да столен-киевский!

А слава велика есть на Киев-град,

На тебя-де, солнышко Владимир-князь,

Как у вас ведь всё да не по-нашему,

Как у нас во городе во Галиче,

У моей государыни у матушки,

У собора пресвятые богородицы,

Мощены мосточки всё калиновы,

А вбиты гвоздочки шеломчатые,

Расстиланы сукна багрецовые.

А у вас во городе во Киеве,

У собора пресвятые богородицы

Мощены мостишка все сосновые,

Худые мостишка, креневатые,

Креневаты мостишка, виловатые,

А вбиты гвоздишка деревянные».

А и то ли князю за бедно стало.

Да идут по пришпехту по торговому,

А и добрый конь идет да на широкий двор,

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Ты, мой маленький бурушко косматенький!

Помрешь ты, добрый конь, да здеся с голоду.

Как ведь брошено овсишка тебе зяблого.

Во своем ты городе во Галиче,

У моей государыни у матушки,

Не хотел есть пшена да белоярова».

А и то ли князю за бедно стало.

Заходил тут Дюк да во высок терем,

Садился Дюк да за дубовый стол.

Понесли как по чары пива пьяного,

Чару в руку взял, да он и в рот не взял.

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Владимир ты, князь да столен-киевский!

А слава велика есть на Киев-град,

На тебя-де, солнышко Владимир-князь,

Как у вас ведь всё да не по-нашему.

А у нас во городе во Галиче,

У моей государыни у матушки,

Да то копаны погребы глубокие,

На цепях-то бочки туды спусканы,

Проведены трубы подземельные.

Как повеют ветры по чисту полю

Во те ли трубы подземельные,

Во те ли потребы глубокие,

На цепях-то бочки зашатаются,

В бочках пиво-то да сколыбается,

Оттого пива не затыкаются.

Да чарку пьешь, а другой хочется,

По третьей-то так ведь душа горит.

У вас в городе во Киеве,

Да копаны погребы глубокие,

А спущены бочки-ты да на землю,

Вы пива пьете да ведь всё затхлые,

Не могу я пива-то ведь в рот-от взять».

Да и то ли князю за бедно стало.

Понесли калачиков круписчатых,

Калач в руку взял, да он и в рот не взял.

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Владимир ты, князь да столен-киевский!

А слава велика есть на Киев-град,

На тебя-де, солнышко Владимир-князь,

Как у вас ведь всё да не по-нашему.

Как у нас во городе во Галиче,

У моей государыни у матушки,

Да то печки были все муравленки,

А поды-ты были всё серебряны,

Да помяла были всё шелковые,

Калачики да все круписчаты.

Калачик съешь, другого хочется,

По третьем-то да к ведь душа норит.

А у вас во городе во Киеве

А то печки были все кирпичные,

Поды-ты были ведь все гниляны,

Помяла были всё сосновые.

Калачики да ведь круписчаты,

А калачики да пахнут на хвою,

Не могу калачика я в рот-от взять».

Да и то ли князю за бедно стало.

Из-за того стола из-за дубового,

Выставал Чурилушко сын Плёнкович.

Говорил Чурило таково слово:

«Владимир ты, князь да столен-киевский!

К нам не Дюк Степанович наехал-то,

Налетела ворона погумённая.

Да он у крестьянина да в казаках живёт,

Да он у крестьянина коня угнал,

А и он у крестьянина живота накрал,

А тем животом он похваляется».

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Да ай ты, Чурило сухоногоё,

Сухоного Чурило, грабоногоё!

Я своим именьицем-богачеством

Да и ваш-от весь я столен Киев-град

Я продам именьем да и выкуплю».

Говорил Чурило таково слово:

«Владимир ты, князь да столен-киевский!

Посадим-ко мы Дюка во глубок погрёб.

А пошлем-ко Алешу мы Поповича,

Ко Дюку Именьица описывать».

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Владимир ты, князь да столен-киевский!

Не посылай-ко Алешеньки Поповича,

А Алешино дело ведь поповское,

Поповско дело не отважноё,

Не описать именья будет в три годы.

Во тех межах ему числа не дать.

Пошли-ко Добрынюшку Никитича.

Добрынине дело ведь купецкое,

Купецко дело всё отважноё,

Опишё именье он в три часа».

Посылали Добрынюшку Никитича.

Садился Добрыня на добра коня,

Поехал Добрыня в славный Галич-град.

Приехал Добрыня в славный Галич-град,

Находил терема-ты самолучшие.

Соходил Добрыня со добра коня,

Заходил Добрыня во высок терём,

Он крест кладёт да по-писаному,

Поклон ведёт да по-ученому,

А бьет челом да на вси стороны.

Тут сидит жена да старо-матерна,

Не много шелку, ведь, вся в золоте.

Говорил Добрыня таково слово:

«Да ты здравствуй, Дюкова ты матушка!»

Говорит жена да старо-матерна:

«А яз-то Дюку ведь не матушка,

А яз-то Дюкова калачница».

Да и то ли Добрыне за бедно стало.

Выходил Добрыня на широкий двор.

Садился Добрыня на добра коня,

Отъезжал Добрыня во чисто поле,

Раздернул шатер белополотняный,

И спал он долог день до вечера,

А темную ночь да и до бела свету.

Поутру вставает он ранешенько,

Садился Добрыня на добра коня,

Приезжал Добрыня в славный Галич-град,

Забирается да дальше прежнего.

Тут сидит жена да старо-матерна,

Не много шелку ведь, вся в золоте.

Говорил Добрыня таково слово:

«Да ты здравствуй, Дюкова ты матушка!»

Говорит жена да старо-матерна:

«Да ты здравствуй, удалый добрый молодец!

А яз-то Дюку ведь не матушка,

Да яз-то Дюкова божатушка».

Говорил Добрыня таково слово:

«Да и ай ты, Дюкова божатушка!

Скажи мне про Дюкову-ту матушку».

Говорит жена да старо-матерна:

«Да и ай ты, удалой добрый молодец!

Да ты в утри стань-ко ты ранешенько,

Да и стань в церкви нищею каликою.

Как первая толпа пройде метельщиков,

Друга толпа пройде лопатников,

Третья толпа пройде подстельщиков,

Расстилают сукна багрецовые,

Идут как тутов а три женщины,

Несут подзонтик-от подсолнечный,

Умей-ко ты тут с ней поздороваться».

Выходил Добрыня на широкий двор,

Садился Добрыня на добра коня,

Отъезжал Добрыня во чисто поле,

Раздернул шатер белополотняный,

Да спал он долог день до вечера,

А темную ночь да до бела свету.

Поутру ставае он ранёшенько,

Садился Добрыня на добра коня,

Приезжал Добрыня в славный Галич-град

Становился в церкви нищею каликою.

Перва толпа прошла метельщиков,

Друга толпа прошла лопатников,

Третья толпа прошла подстельщиков,

Расстилают сукна багрецовые,

Идут как тутова три женщины,

Несут подзонтик-от подсолнечный.

Заходил Добрынюшка на супротивочку,

Говорил Добрыня таково слово:

«Да ты здравствуй, Дюкова ты матушка!

Послал вам Дюк по челомбитьицу,

И всем по поклону вам поставити».

Говорила Дюкова-то матушка:

«Да ты здравствуй, удалой добрый молодец!

Ты коей земли, да ты коей орды,

Коего отца да чьей матери?»

Говорил Добрыня таково слово:

«Я из славного города из Киева,

Молодой Добрынюшка Никитьевич».

Отстояли соборную обеденку,

Пошли как оны да из божьей церквы,

Говорил Добрыня таково слово:

«Да ты ай-те, Дюкова ты матушка!

Послал-то Дюк да сын Степанович

Своего именьица описывать».

Дак-то тут-то Дюкова-та матушка

Завела во клетку во сапожную,

Не мог Добрыня сапогов-то он пересчитать,

Не то что пересчитать, глазами переглядеть,

А и всё сапоги да не держамые.

Завела во клетку во седельнюю,

Не мог Добрыня седел-то пересчитать,

Не то что пересчитать, глазами-то переглядеть

Да всё эти седла не держамые,

А кажно седло стоит пятьсот рублей.

Завела в конюшню во стоялую,

Не мог Добрыня жеребцов-то он пересчитать,

Не то что пересчитать, глазами-то переглядеть

Не какому жеребцу дак он цены не знат,

Завела во погреб сорока сажон.

Не мог-то бочек он пересчитать,

Не то что пересчитать, глазами-то переглядеть,

Да полные бочки красна золота,

А все это злато не держамое.

Дак-то тут Добрыня пораздумался,

Списал он грамоту посольнюю:

«Владимир ты, князь да столен-киевский!

Пошли-тко бумаги сюда три воза,

А пошли сюда да тридцать писчиков,

Не описать именья будет в три года,

Во тех межах буде числа не дать».

Выпущали Дюка тут из погреба,

Да и тут Дюк с Чурилом прирасхвастались,

Ударили да о велик заклад,

О велик заклад, да о пятьсот рублей,-

Щапить-басить да им по три года,

На кажный день да платья сменные.

Поручились по Чурилушке всем Киевом,

Никто по Дюке не ручается.

А то ли Дюку за бедно стало.

Выходил-то Дюк да на царев кабак,

А и брал он три бочки зелена вина,

Говорил-то Дюк да таково слово:

«А и ай вы, голи кабацкие!

Да и пейте вино да вы безденежно,

Ручайтесь по Дюке по Степанове».

Дак-то тут-то голи поручилися.

И они стали щапить-басить по три года,

Прощапили-пробасили они три года,

Пошли к остатнии христосскии заутрены,

Снаряжают Чур и лушку всем Киевом.

Обувал сапожки он зелен сафьян,

Да нос-от шилом и пята востра,

С носу к пяты хоть яйцо кати.

И надевал кафтан он с позументами,

А да пуговки были вольячные,

А лит-то вольяг да красна золота,

По тому лк яблоку по любскому,

А петельки да из семи шелков,

Накладал шляпу с полимажами.

Пошел Чурило во божью церковь,

Все Чурилу поклоняются.

Один-то Дюк да снаряжается,

Обувал он лапти из семи шелков;

Таки были лапти востроносые,

Что ведь нос-от шилом и пята востра,

С носу к пяты хоть яйцо кати;

Во те во носы во лапотные,

Вплётано по камешку по яхонту,

По яхонту по самоцветному,

Пекут лучи да солнопечные,

Не ради красы-басы да молодецкие,

А ради поездки богатырские,

Чтобы днем и ночью видно ехати.

Надел Дюк шубу соболиную,

Под дорогим под зеленым под знаметом,

А пуговки были вольячные,

А лит-то вольяг да красна золота,

Петельки да из семи шелков,

Да и в пуговках были левы-звери,

А петельках были люты змей.

Накладывал он шляпу, семигрянчату,

Пошел-то Дюк Да во божью церковь.

Зарыкали у Дюка тут левы-звери,

Засвистали у Дюка Тут люты змеи,

Да всё тут в Киеве заслушались,

А все тут-то Дюку поклонилися.

«Спасибо ты, Дюк да сын Степанович!

Перещапил Чурилушку ты Пленкова».

Отстояли христосскую заутрену,

Пошли как оне да из божьей церквы,

Да отобрал Дюк с Чурила тут велик заклад,

Велик заклад да ведь пятьсот рублей.

«Да ай ты, Чурило сухоногое!

Сухоного Чурило, грабоногое!

Баси ты, Чурило, веред бабами,

Перед бабами да перед девками, -

А и с нами, с молодцами, ты я в кон нейди».

Говорил Чурило таково слово:

«Молодой ты, боярской Дюк Степанович!

Ударим с тобой мы о велик заклад,

О велик заклад да о пятьсот рублей -

Скакать-то нам да на добрых конях,

Через ту ли скакать через Пучай-реку,

А Пучай-река да ровно три версты».

Поручились по Чурилушке всем Киевом,

А никто-то по Дюке не ручается.

Да голям-то боле не поверили,

А и то ли Дюку за бедно стало.

Выходил-то Дюк да на широкий двор.

Стрелял, он стрелочки каленые,

Ко стрелам ярлычки припечатывал.

Из того ли поля-то из чистого,

Наезжал старые казак да Илья Муромец,

Поручился по Дюке по Степанове.

Выбирал Чурилушко добра коня,

А добра коня да улетуника

По чисту полю да стал разганивать,

А разганивал да он разъезживал,

Приправил Чурилущка через Пучай-реку,

Скочил Чурила за Пучай-реку,

Назад Чурйло стал отскакивать,

Упал Чурило о полу реки.

Молодой боярской Дюк Степанович,

Садился Дюк на добра коня,

Не разганивал да не разъезживал.

Приправил Дюк через Пучай-реку,

Перескочил-то Дюк через Пучай-реку,

Назад-то Дюк да стал отскакивать,

Хватил Чурила за желты кудри,

А сшиб Чурила на крут бережок.

Да и брал с Чурила он велик заклад,

Велик заклад, да он пятьсот рублей,

И стал под ж…-ту попинывать.

«Да ай ты, Чурило сухоногой,

Сухоного Чурило, грабоногое!

Баси ты, Чурило, перед бабами,

Перед бабами да перед девками,

А с нами, с молодцами, ты и в кон нейди».

Говорил Владимир таково слово:

«Молодой ты, боярской Дюк Степанович!

Гости-тко, пожалуй во высок терем

А хлеба-соли ты покушати,

А белого лебедя порушати».

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Владимир ты, князь да столен-киевский!

Как ведь с утра солнышко не опекло,

Под вечер солнышко не огреет.

На Приезде молодца ты не учоствовал,

А теперь на поезде не учоствовать.

А будь-ко свинья да ты бесшорстная».

Скоренько садился на добра коня,

А видели Дюка, на коня где сел,

Не видели Дюковой поездочки.

А с той поры да с того времени,

А стали Дюка стариной сказать,

Отнынь сказать да его до веку.

ЧУРИЛО ПЛЕНКОВИЧ И КАТЕРИНА

Накануне было праздника Христова дни,

Канун-де честнаго благовещенья,

Выпадала порошица-де, снег а молодой.

По той-де порохе, по белому по снежку,

Да не белый горносталь следы прометывал, -

Ходил-де-гулял ужо купав молодец,

Да на имя Чурйло сын Плёнкович,

Да ронил он гвоздочки серебряные,

Скобочки позолоченные.

Да, вслед ходя, малые ребятушки

Да собирали гвоздочки серебряные,

Да тем-де ребята головы кормят.

Да загулял-де Чурило ко Бермяты ко высоку терему.

Да Бермяты во дому да не случилося,

Да одна Катерина прилучилася.

Отворялось окошечко косящатое,

Не белая лебёдушка прокычала, -

Говорила Катерина таково слово:

«Да удалый дородный добрый молодец.

Да премладыи Чурило, ты сын Плёнкович!

Пожалуй-ко мне во высок терем».

Пришел-де Чурйло во высок терем,

Крест кладет по-писаному,

Да поклон-от ведет по-ученому,

Кланяется да поклоняется

На все четыре на сторонушки, Катерины

Чурило и в особину.

Да брала Катерина-та доску хрустальную,

Шахматы брала серебряные,

Да начали играть а с им во шахматы.

Говорит Катерина та Микулична:

«Да премладыи Чурила, ты сын Плёнкович!

Да я тя поиграю - тебя бог простит,

А ты меня поиграешь - тебе сто рублей».

Да первый раз играл Чурило - ею мат давал,

Да взял с Катерины денег сто рублей.

На другой-де раз играл - да ей другой-де мат давал,

Да взял с Катерины денег двести рублей.

Да третеи-де раз играл - да ей третей-де мат давал,

Да взял с Катерины денег триста рублей.

Да бросал а-де Катерина доску хрустальную,

Да шахматы бросила-де серебряные,

Да брала-де Чурилу за руки за белые,

Да сама говорила таково слово:

«Да ты, премладыи Чурилушко сын Плёнкович!

Да я не знаю - играть с тобой во шахматы,

Да я не знаю - глядеть на твою красоту,

Да на твои-ты на кудри на желтые,

Да твои-ты на перстни злаченые.

Да помешался у мня разум во буйной голове,

Да помутились у меня-де очи ясные,

Смотрячись-де, Чурйло, на твою на красоту».

Да вела его во ложню во теплую,

Да ложились спати во ложни теплые,

Да на мягку перину на пуховую,

Да начали с Чурилом забавлятися.

Да была у Бермяты-де девка-чернавка его,

Да ходит она по терему, шурчит да бурчит:

«Хороша ты, Катерина дочь Микулична!

Еще я пойду к Бермяты, накучу да намучу».

Да того Катерина не пытаючи

Да во ложне с Чурилом забавляется.

Да пошла-де девка во божью церковь.

Приходит-де девка во божью церковь,

Крест-от кладет и по-писаному,

Да поклон-от ведет по-ученому,

На все стороны девка поклоняется,

Да хозяину Бермяты-де в особину:

«Ласковый мой хозяйнушко,

Да старый Бермята сын Васильевич!

Да стоишь ты во церкви богу молишься,

Над собой ты невзгоды-то не ведаешь.

Да у тебя в терему есть ужо гость гостит,

Да незваный-де гость, а не приказываной,

Да с твоею-то женою забавляется».

Да говорил-де Бермята таково слово:

«Да правду говоришь, девка, - пожалую,

А нет, - тебе, дуры, срублю голову».

Говорила-де девка таково слово:

«Да мне, сударь, не веришь, - поди сам а досмотри»,

Да пошел-де Бермята из божьей церквы,

Да пришел ко высокому ко терему,

Да застучал во кольцо-де во серебряное.

Спит Катерина, не пробудится.

Да застучал-де Бермята во второй након,

Да спит Катерина, не пробудится.

Да застучал-де Бермята во второй након,

Да из-за всей могуты-де богатырские;

Теремы-ты все да пошаталися,

Маковки поломалися.

Услышала Катерина та Микулична,

Да выбегала в одной тоненькой рубашечке без пояса,

В однех тоненьких чулочиках без чоботов,

Отпирала Катерина широкие ворота,

3апущала Бермяту Васильевича.

Говорил-де Бермята таково слово:

«Что, Катерина, не снарядна идешь?

Сегодня у нас ведь честной праздничек,

Честное Христово благовещенье».

Да умнее Катерина, как ответ держать:

«Да ласковый мой хозяйнушко,

Да старый Бермята сын Васильевич!

Да болит у мня буйная голова,

Опушалась болесница ниже пупа и до пояса,

Да во те ли во нижние черева,

Не могу хорошо я обрядитися».

Да пришел-де Бермята да во высок терем,

Да увидел-де платье всё Чурилово,

Да шапка, сапоги, да всё Чурилово.

Говорил-де Бермята да таково слово:

«Да хороша ты, Катерина дочь Микулична!

Да я этоё платье на Чуриле всё видал».

Да умеет Катерина, как ответ держать:

«Ласковый мой хозяйнушко,

Старый Бермята сын Васильевич!

Да у моего родимого у брателка

Да конями с Чурилом-то помёняносе,

Да цветными-то платьями побратаносе».

Да того-де Бермята не пытаючи,

Да берёт-де со стопки саблю вострую,

Да идет-де Бермята в ложню теплую.

Да увидел Чурилу на кровати слоновых костей

На мягкой перины на пуховые.

Да не лучная зорюшка промахнула,

Да острая сабелька промахнула,

Да не крущатая жемчужинка скатилася, -

Да Чурилова головушка свалилася,

Да белые горох а расстилается,

Да Чурилова кровь и проливается,

Да по той-де по середы кирпичные

Да Чуриловы кудри валяются.

Да услышала Катерина та Микулична,

Да брала два ножа она, два вострые,

Становила ножи черенем во сыру землю,

Да разбегалась на ножики на вострые

Да своею, она грудью белою.

Да подрезала жилие ходячее,

Да выпустила кровь и ту горячую.

Да погинуло две головушки,

Да что хорошие головы, не лучшие.

Да старые Бермята сын Васильевич

Да дождался Христова воскресенья,

Да пропустил-де он неделю ту он светлую;

Старую девку-чернавушку

Да берет ею за правую за рученьку,

Да сводил-де девку во божью церковь,

Да принял с девкой золотые венцы,

Да стал жить-быть да век коротати.

Да мы с той поры Бермяту в старинах скажем,

Да премладого Чурилу сына Плёнковича.

СОРОК КАЛИК СО КАЛИКОЮ

А из пустыни было Ефимьевы,

Из монастыря из Боголюбова,

Начинали калики наряжатися

Ко святому граду Ерусалиму,

Сорок калик их со каликою.

Становилися во единый круг,

Они думали думушку единую,

А едину думушку крепкую:

Выбирали большего атамана

Молоды Касьяна сына Михайлыча.

А и молоды Касьян сын Михайлович,

Кладет он заповедь великую

На всех тех дородных молодцев:

«А итить нам, братцы, дорога неближняя,

Идти будет ко городу Ерусалиму,

Святой святыне помолитися,

Господню гробу приложитися,

Во Ердань-реке искупатися,

Нетленною ризой утеретися;

Идти селами и деревнями,

Городами теми с пригородками;

А в том-та ведь заповедь положена:

Кто украдет или кто солжет,

Али кто пустится на женский блуд,

Не скажет большему атаману,

Атаман про то дело проведает, -

Едина оставить во чистом поле

И копать по плечи во сыру землю».

И в том-та ведь заповедь подписана,

Белые рученьки исприложены:

Атаман Касьян сын Михайлович

Податаманье - брат его родной,

Молоды Михайла Михайлович.

Пошли калики в Ерусалим-град.

А идут неделю уже споряду,

Идут уже время немалое,

Подходят уже они под Киев-град.

Сверх тое реки Череги,

На его потешных на островах,

У великого князя Владимира.

А и вышли они из раменья,

Встречу им-та Владимир-князь,

Ездит он за охотою,

Стреляет гусей, белых лебедей,

Перелетных малых уточек,

Лисиц, зайцев всех поганивает.

Пригодилося ему ехати поблизости,

Завидели его калики тут перехожие,

Становилися во единый круг,

Клюки-посох и в землю потыкали,

А и сумочки исповесили;

Скричат калики зычным голосом:

Дрогнет матушка сыра земля,

С дерев вершины попадали,

Под князем конь окорачился,

А богатыри с коней попадали,

А Спиря стал постыривать,

Сёма стал пересёмывать.

Едва пробудится Владимир-князь,

Рассмотрил удалых добрых молодцев,

Оне-та ему поклонилися,

Великому князю Владимиру;

Прошают у него святую милостыню,

А и чем бы молодцам душа спасти.

Отвечает им ласковый Владимир-князь:

«Гой вы еси, калики перехожие!

Хлебы с нами завозные,

А и денег со мною не годилося,

А и езжу я, князь, за охотою,

За зайцами и за лисицами,

За соболи и за куницами,

И стреляю гусей, белых лебедей,

Перелетных малых уточек.

Изволите вы идти во Киев-град

Ко душе княгине Апраксевне;

Честна роду дочь королевична,

Напоит, накормит вас добрых молодцев,

Наделит вам в дорогу злата-серебра».

Недолго калики думу думали,

Пошли ко городу ко Киеву,

А и будут в городе Киеве,

Среди двора княженецкого,

Клюки-посохи в землю потыкали,

А и сумочки исподвесили,

Подсумочья рыта бархата.

Скричат калики зычным голосом;

С теремов верхи повалялися,

А с горниц охлупья попадали,

В погребах питья с колебалися.

Становилися во единый круг,

Прошают святую милостыню

У молоды княгини Апраксевны.

Молода княгиня испужалася,

А и больно она передрогнула;

Посылает стольников и чашников

Звать калик во светлу гридню.

Пришли тут стольники и чашники,

Бьют челом - поклоняются

Молоду Касьяну Михайлову

Со своими его товарищами:

Хлеба есть во светлу гридню

К молодой княгине Апраксевне.

А и тут Касьян не ослушался,

Походил во гридню, во светлую;

Спасову образу молятся,

Молодой княгине поклоняются.

Молода княгиня Апраксевна,

Поджав ручки, будто турчаночки,

Со своими нянюшки и мамушки,

С красными сенными деушки.

Молодой Касьян сын Михайлович

Садился в место большее.

От лица его молодецкого,

Как бы от солнышка от красного,

Лучи стоят великие.

Убирались тут все добры молодцы,

А и те калики перехожие

За те столы убраные.

А и стольники-чашники

Поворачивают-пошевеливают,

Своих они приспешников,

Понесли-та ества сахарные,

Понесли питья медвяные.

А и те калики перехожие

Сидят за столами у браными,

Убирают ества сахарные,

А и те ведь пьют питья медвяные

И сидят оне время, час-другой;

Во третьем часу подымалися,

Подымавши, оне богу молятся,

За хлеб, за соль бьют челом

Молодой княгине Апраксевне

И всем стольникам и чашникам;

И того оне еще ожидаючи

У молодой княгине Апраксевны,

Наделила б на дорогу златом-серебром,

Сходить бы во град Ерусалим.

А у молодой княгини Апраксевны

Не то в уме, не то в разуме:

Пошлет Алешеньку Поповича.

Атамана их уговаривати

И всех калик перехожиих,

Чтоб не идти бы им сего дня и сего числа.

И стал Алеша уговаривати

Молода Касьяна Михайловича,

Зовет к княгине Апраксевне

На долгие вечеры посидети,

Забавные речи побаити,

А сидеть бы наедине во спальне с ней.

Молоды Касьян сын Михайлович,

Замутилось его сердце молодецкое,

Отказал он Алеше Поповичу,

Не идет на долгие вечеры

К молодой княгине Апраксевне,

Забавные речи баити.

На то княгиня осердилася,

Посылает Алешеньку Поповича,

Прорезать бы его суму рыта бархата,

Запихать бы чарочку серебряну,

Которой чарочкой князь на приезде пьет.

Алеша-та догадлив был,

Распорол суму рыта бархата,

Запихал чарочку серебряну

И зашивал ее гладехонько,

Что познать было не можно-то.

С тем калики и в путь пошли,

Калики с широка двора;

С молодой княгиней не прощаются,

А идут калики не оглянутся.

И верст десяток отошли оне

От стольного города Киева,

Молода княгиня Апраксевна

Посылает Алешу во погон за ним;

Молодой Алеша Попович млад.

Настиг калик во чистом поле,

У Алеши вежество нерожденое,

Он стал с каликами вздорити,

Обличает ворами,разбойниками:

«Вы-то, калики, бродите по миру по крещеному,

Кого окрадите, своем зовете,

Покрали княгиню Апраксевну,

Унесли вы чарочку серебряну,

Которой чарочкой князь на приезде пьет!»

А в том калики не даются ему,

Молоду Алеше Поповичу,

Не давались ему на обыск себе.

Поворчал Алешенька Попович млад,

Поехал ко городу Киеву,

И так приехал во стольный Киев-град.

Во то же время и во тот же час

Приехал князь из чиста поля,

И с ним Добрынюшка Никитич млад.

Молода княгиня Апраксевна

Позовет Добрынюшку Никитича,

Посылает за каликами,

За Касьяном Михайловичем.

В та поры Добрынюшка не ослушался,

Скоро поехал во чисто поле.

У Добрыни вежество рожденое и ученое:

Настиг он калик во чистом поле;

Скочил с коня, сам бьет челом:

«Гой еси, Касьян Михайлович!

Не наведи на гнев князя Владимира;

Прикажи обыскать калики перехожие,

Нет ли промежу вас глупого».

Молоды Касьян сын Михайлович

Становил калик во единый круг,

И велел он друг друга обыскавать

От малого до старого,

От старого и до больша лица,

До себя, млада Касьяна Михайловича.

Нигде-та чарочка не явилася,

У млада Касьяна пригодилася.

Брат его молоды Михаила Михайлович

Принимался за заповедь великую:

Закопали атамана по плеча во сыру землю,

Едина оставили во чистом поле

Молода Касьяна Михайловича.

Отдавали чарочку серебряну

Молоду Добрынюшке Никитичу,

И с ним написан виноватый тут,

Молоды Касьян Михайлович.

Добрыня поехал он во Киев-град,

А и те калики во Ерусалим-град;

Молоды Касьян Михайлович

С ними, калики, прощается.

И будет Добрынюшка в Киеве

У млады княгини Апраксевны,

Привез он чарочку серебряну,

Виноватого назначено -

Молода Касьяна сына Михайлова.

А с того время, часу захворала она скорбью недоброю;

Слегла княгиня в великое во огноище.

Ходили калики в Ерусалим-град,

Вперед шли три месяца.

А и будут в граде Ерусалиме,

Святой святыне помолилися,

Господню гробу приложилися,

Во Ердане-реке искупалися,

Нетленною ризою утиралися.

А всё-та молодцы отправили:

Служили обедни с молебнами

За свое здравие молодецкое,

По поклону положили за Касьяна Михайловича,

А и тут калики не замешкались,

Пошли ко городу Киеву

И ко ласкову князю Владимиру:

А идут назад уже месяца два,

На то место не угодили они,

Обошли маленькой сторонкою.

Его, молода Касьяна Михайловича,

Голосок наносит помалехоньку,

А и тут калики остоялися,

А и место стали опознавать,

Подалися малехонько и увидели

Молода Касьяна сын Михайлович:

Он ручкой машет, голосом кричит.

Подошли удалы добры молодцы,

Вначале атаман, родный брат его,

Михаила Михайлович;

Пришли все они, поклонилися,

Стали здравствовать,

Подает он, Касьян, ручку правую,

А они-то к ручке приложилися,

С ним поцеловалися,

И все к нему переходили.

Молоды Касьян сын Михайлович

Выскакивал из сырой земли,

Как ясен сокол из тепла гнезда,

А все они, молодцы, дивуются

На его лицо молодецкое,

Не могут зрить добры молодцы,

А и кудри на нем молодецкие до самого пояса.

И стоял Касьян немало число,

Стоял в земле шесть месяцев,

А шесть месяцев будет полгода.

В та поры пошли калики ко городу Киеву,

Ко ласковому князю Владимиру,

Дошли они до чудна креста Леванидова,

Становилися во единый круг,

Клюки-посохи в землю потыкали,

И стоят калики потихохуньку.

Молоды Михайла Михайлович

Атаманом еще правил у них.

Посылает легкого молодчика

Доложиться князю Владимиру:

Прикажет ли идти нам пообедати?

Владимир-князь пригодился в доме,

Посылал он своих клюшников-ларешников,

Побить челом и поклонитися им-то, каликам,

Каликам пообедати,

И молоду Касьяну на особицу.

И тут клюшники-ларешникн,

Пришли они к каликам, поклонилися,

Бьют челом к князю пообедати.

Пришли калики на широкой двор.

Среди двора княженецкого

Поздравствовал ему Владимир-князь,

Молоду Касьяну Михайловичу;

Взял его за белы руки,

Повел во светлу гридню.

А в та поры молодой Касьян Михайлович

Спросил князя Владимира

Про молоду княгиню Апраксевну:

«Гой еси, сударь Владимир-князь!

Здравствует ли твоя княгиня Апраксевна?»

Владимир-князь едва речи выговорил:

«Мы-де уже неделю-другу не ходим к ней!»

Молодой Касьян тому не брезгует,

Пошел со князем во спальну к ней,

А и князь идет, свой нос зажал,

Молоду Касьяну-то нечто ему,

Никакого духу он не верует.

Отворяли двери, у светлы гридни,

Раскрывали окошечки косящатые.

В та поры княгиня прощалася,

Что нанесла речь напрасную.

Молоды Касьян сын Михайлович

А и дунул духом святым своим

На младу княгиню Апраксевну,

Не стало у ней того духу, пропасти;

Оградил, ее святой рукой;

Прощает ее плоть женскую:

Захотелось ей - и пострада она,

Лежала в страму полгода.

Молодой Касьян сын Михайлович

Пошел ко князю Владимиру во светлу гридню,

Помолился Спасу образу,

Со своими каликами перехожими,

И сажалися за убраны столы,

Стали пить-есть, потешатися,

Как будет день в половина дня

А и те калики напивалися,

Напивалися и наедалися.

Владимир-князь убивается,

А калики-то в путь наряжаются,

Просит их тут Владимир-князь

Пожить-побыть тот денек у себе.

Молода княгиня Апраксевна

Вышла из кожуха, как из пропасти

Скоро она убиралася,

Убиралася и наряжалася,

Тут же к ним к столу пришла

С няньками, с мамками

И с сенными красными девицами.

Молоду Касьяну поклоняется

Без стыда, без сорому,

А грех, свой на уме держит.

Молоды Касьян сын Михайлович

Тою рученькой правою размахивает

По тем ествам сахарныим,

Крестом ограждает и благословляет,

Пьют-едят, потешаются.

В та поры молодой Касьян сын Михайлович

Вынимал из сумы книжку свою,

Посмотрел и число показал,

Что «много мы, братцы, пьем-едим, прохлажаемся,

Уже третий день в доходе идет,

И пора нам, молодцы, в путь идти».

Вставали калики на резвы ноги,

Спасову образу молятся

И бьют челом князю Владимиру

С молодой княгиней Апраксевной

За хлеб, за соль его.

И прощаются калики с князем Владимиром

И молодой княгинею Апраксевною.

Собрались оне и в путь пошли.

До своего монастыря Боголюбова,

И до пустыни Ефимьевы.

То старина, то и деянье.

ИВАН ГОСТИНЫЙ СЫН

В стольном в городе во Киеве,

У славного князя Владимира

Было пированье - почестный, пир.

Было столованье - почести ый стол

На многи князи, бояра

И на русские могучие богатыри,

И гости богатые.

Будет день в половину дня,

Будет пир во полупире,

Владимир-князь распотешился,

По светлой гридне похаживает, Таковы слова поговаривает:

«Гой еси, князи и бояра,

И все русские могучие богатыри!

Есть ли в Киеве таков человек,

Кто б похвалился на три ста жеребцов,

На три ста жеребцов и на три жеребца похваленые:

Сив жеребец, да кологрив жеребец,

И который полонён Воронко во Большой орде, -

Полонил Илья Муромец, сын Иванович,

Как у молода Тугарина Змеёвича, -

Из Киева бежать до Чернигова

Два девяносто-то мерных верст,

Промеж обедней и заутренею?»

Как бы большой за меньшого хоронится,

От меньшого ему тут, князю, ответу нету.

Из того стола княженецкого,

Из той скамьи богатырския,

Выступается Иван Гостиный сын

И скочил на свое место богатырское,

Да кричит он, Иван, зычным голосом:

«Гой еси ты, сударь, ласковый Владимир-князь!

Нет у тебя в Киеве охотников,

А и быть перед князем невольником!

Я похвалюсь на три ста жеребцов,

И на три жеребца похваленые:

А сив жеребец, да кологрив жеребец,

Да третий жеребец - полонен Воронко,

Да который полонен во Большой орде,

Полонил Илья Муромец, сын Иванович,

Как у молода Тугарина Змеевича;

Ехать дорога не ближняя,

И скакать из Киева до Чернигова

Два девяносто-то мерных верст,

Промежду обедни и заутрени,

Ускоки давать кониные,

Что выметывать раздолья широкие,

А бьюсь я, Иван, о велик заклад,

Не о сте рублях, не о тысячу -

О своей буйной голове».

За князя Владимира держат поруки крепкие

Все тут князи и бояра,

Тута-де гости-корабельщики.

Закладу оне за князя кладут на сто тысячей;

А никто-де тут за Ивана поруки не держит, -

Пригодился тут владыка черниговский:

А и он-то за Ивана поруку держит,

Те он поруки крепкие.

Крепкие на сто тысячей.

Подписался молодой Иван Гостиный сын,

Он выпил чару зелена вина в полтора ведра,

Походил он на конюшну белодубову

Ко своему доброму коню,

К бурочку-косматочку, троелеточку

Падал ему в правое копытечко,

Плачет Иван, что река течет:

«Гой еси ты, мой добрый конь,

Бурочко - косматочко, троелеточко!

Про то ты ведь не знаешь, не ведаешь

А пробил я, Иван, буйну голову свою,

Со тобою, добрым конем;

Бился с князем о велик заклад:

А не о сте рублях, не о тысячу,

Бился с ним о сте тысячей,

Захвастался на три ста жеребцов,

И на три жеребца похваленые:

Сив жеребец да кологрив жеребец,

И третий жеребец - полонен Воронко, -

Бегати-скакать на добрых конях,

Из Киева скакать до Чернигова

Промежду обедни, заутрени,

Ускоки давать кониные,

Что выметывать раздолья широкие».

Провещится ему добрый конь,

Бурочко-косматочко, троелеуочко,

Человеческим русским языком:

«Гой еси, хозяин ласковый мой!

Ни о чем ты, Иван, не печалуйся:

Сива жеребца того не боюсь,

Кологрива жеребца того не блюдусь,

В задор войду - у Воронка уйду.

Только меня води по три зори,

Медвяною сытою пои

И сорочинским пшеном корми.

И пройдут те дни срочные,

И те часы урочные,

Придет от князя грозен посол

По тебя-та, Ивана Гостиного;

Чтобы бегати-скакати на добрых на конях;

Не седлай ты меня, Иван, добра коня,

Только берись за шелков поводок;

Поведешь по двору княженецкому,

Вздень на себя шубу соболиную,

Да котора шуба в три тысячи,

Пуговки в пять тысячей;

Поведешь по двору княженецкому,

А стану-де я, бурко, передом ходить,

Копытами за шубу посапывати

И по черному соболю выхватывати,

На все стороны побрасывати, -

Князи-бояра подивуются;

И ты будешь жив - шубу наживешь,

А не будешь жив - будто нашивал».

По сказанному и по писаному:

От великого князя посол пришел,

А зовет-то Ивана на княженецкий двор,

Скоро-де Иван наряжается

И вздевал на себя шубу соболиную,

Которой шубе цена три тысячи,

А пуговки вольящатые в пять тысячей;

И повел он коня за шелков поводок.

Он будет-де, Иван, середи двора княженецкого,

Стал его бурко передом ходить,

И копытами он за шубу посапывати

И по черному соболю выхватывати,

Он на все стороны побрасывати;

Князи и бояра дивуются,

Купецкие люди засмотрелися.

Зрявкает бурко по-туриному,

Он шип пустил по-змеиному,

Три ста жеребцов испужалися,

С княженецкого двора разбежалися,

Сив жеребец две ноги изломил,

Кологрив жеребец тот и голову сломил,

Полонен Воронко в Золоту Орду бежит,

Он, хвост подняв, сам всхрапывает.

А князи-то и бояра испужалися,

Все тут люди купецкие,

Окарачь оне по двору наползалися,

А Владимир-князь со княгинею печален стал,

По подполью наползалися.

Кричит сам в окошечко косящатое:

«Гой еси ты, Иван Гостиный сын!

Уведи ты уродья со двора долой,

Просты поруки крепкие,

Записи все изодраные».

В та поры владыка черниговский

У великого князя на почестном пиру

Велел захватить три корабля на быстром Непру,

Велел похватить карабли

С теми товары заморскими:

«А князи-де и бояра никуда от нас не уйдут».

ВАСИЛИЙ БУСЛАЕВ И НОВГОРОДЦЫ

В славном великом Нове-граде,

А и жил Буслай до девяноста лет;

С Новым-городом жил, не перечился,

Со мужики новгородскими

Поперек словечка не говаривал.

Живучи Буслай состарился,

Состарился и переставился,

После его веку долгого

Оставалося его житье-бытье

И все имение дворянское;

Осталася матера вдова,

Матера Амелфа Тимофеевна,

И оставалося чадо милое,

Молодой сын Василий Буслаевич.

Будет Васенька семи годов,

Отдавала матушка родимая,

Матера вдова Амелфа Тимофеевна,

Учить его во грамоте,

А грамота ему в наук пошла;

Присадила пером его писать,

Письмо Василью в наук пошло:

Отдавала петью учить церковному,

Пенье Василью в наук пошло,

А и нет у нас такова певца

Во славном Нове - городе

Супротив Василья Буслаева!

Поводился ведь Васька Буслаевич

Со пьяницы, со безумницы,

С веселыми, удалами добрыми молодцы,

Допьяна уж стал напиватися,

А и ходя в городе, уродует:

Которого возьмет он за руку,

Из плеча тому руку выдернет;

Которого заденет за ногу,

То из гузна ногу выломит;

Которого хватит поперек хребта,

Тот кричит-ревет, окарачь ползет;

Пошла-то жалоба великая.

А и мужики новгородские, посадские, богатые,

Приносили жалобу оне великую

Матерой вдове Амелфе Тимофеевне

На того на Василья Буслаева;

А и мать-то стала его журить-бранить,

Журить-бранить, его на ум учить.

Журьба Ваське невзлюбилася,

Пошел он, Васька, во высок терем,

Садился Васька на ременчатый стул,

Писал ярлыки скорописчаты,

От мудрости слово поставлено:

«Кто хочет пить и есть из готового,

Валися к Ваське на широкой двор -

Тот пей и ешь готовое

И носи платье разноцветное».

Рассылал те ярлыки со слугой своей

На те вулицы широкие.

И на те частые переулочки.

В то время поставил Васька чаи середи двора,

Наливал чан полон зелена вина,

Опускал он чару в полтора ведра.

Во славном было во Нове-граде

Грамотны люди шли,

Прочитали те ярлыки скорописчаты.

Пошли к Ваське на широкой двор

К тому чану - зелену вину;

Вначале был Костя Новоторженин,

Пришел он, Костя, на широкой двор;

Василий тут его опробовал:

Стал его бити червленым вязом -

В половину было налито

Тяжела свинцу чебурацкого,

Весом тот вяз был во двенадцать пуд, -

А бьет-он Костю по буйной голове,

Стоит тут Костя не шевельнется,

И на буйной голове кудри не тряхнутся.

Говорил Василий сын Буслаевич:

«Гой еси ты, Костя Новоторженин!

А и будь ты мне названый брат,

А и паче мне брата родимого».

А и мало время позамешкавши,

Пришли два брата боярченка,

Лука и Мосей, дети боярские,

Пришли к Ваське на широкой двор;

Молоды Василий сын Буслаевич

Тем молодцам стал радошен и веселешенек.

Пришли тут мужики Залешена:

И не смел Василий показатися к ним.

Еще тут пришло семь братов Сбродовичи;

Собиралися-соходилися тридцать молодцев без единого,

Он сам, Василий, тридцатый стал;

Какой зайдет - убьют его,

Убьют его, за ворота бросят.

Послышал Васенька Буслаевич,

У мужиков новогородскиих

Канун варен, пива ячные;

Пошел Василий со дружиною,

Пришел во братчину в Никольщину:

«Не малу мы тебе сыпь платим:

За всякого брата по пяти рублев».

А за себя-то Василий дает пятьдесят рублев,

А и тот-та староста церковный

Принимал их во братчину в Никольщину;

А и зачали они тут канун варен, пить,

А и те-та пива ячные.

Молоды Василий сын Буслаевич

Бросился на царев кабак

Со своею дружиною хороброю;

Напилися оне тут зелена вина,

И пришли во братчину в Никольщину.

А и будет день ко вечеру,

От малого до старого начали уж ребята боротися,

А в ином кругу в кулаки битися;

От тое борьбы от ребячия,

От того бою от кулачного

Началася драка великая.

Молоды Василий стал драку разнимать.

А иной дурак зашел с носка - его по уху оплел;

А и тут Василий закричал громким голосом:

«Гой еси ты, Костя Новоторженин,

И Лука, Мосей, дети боярские!

Уже, Ваську, меня бьют».

Поскакали удалы добры молодцы,

Скоро они улицу очистили,

Прибили уже много до смерти,

Вдвое-втрое перековеркали,

Руки-ноги переломали, -

Кричат-ревут мужики посадские.

Говорит тут Василий Буслаевич:

«Гой еси вы, мужики новогородские!

Бьюсь с вами о велик заклад;

Напущаюсь я на весь Нов-город битися-дратися

Со всею дружиною хороброю;

Тако вы мене с дружиною побьете Новым-городом,

Буду вам платить дани-выходы по смерть свою,

На всякой год по три тысячи;

А буде же я вас побью, и вы мне покоритеся,

То вам платить мне такову же дань!»

И в том-та договору руки оне подписали.

Началась у них драка-бой великая.

А мужики новгородские и все купцы богатые,

Все они вместе сходилися,

На млада Васютку напущалися,

И дерутся оне день до вечера.

Молоды Василий сын Буслаевич

Со своею дружиною хороброю,

Прибили они во Нове-граде,

Прибили уже много до смерти.

А и мужики новгородские догадалися,

Пошли они с дорогими подарки

К матерой вдове Амелфе Тимофеевне:

«Матера вдова Амелфа Тимофеевна!

Прими у нас дороги подарочки,

Уйми свое чадо милоя Василья Буславича».

Матера вдова Амелфа Тимофеевна

Принимала у них дороги подарочки,

Посылала девушку-чернавушку

По того Василья Буслаева.

Прибежала девушка-чернавушка,

Сохватала Ваську во белы руки,

Потащила к матушке родимыя.

Притащила Ваську на широкой двор.

А и та старуха неразмышлена

Посадила в погреба глубокие

Молода Василья Буслаева,

Затворяла дверьми железными,

Запирала замки булатными.

А его дружина хоробрая

Со теми мужики новгородскими

Дерутся-бьются день до вечера;

А и та-та девушка-чернавушка

На Волх-реку ходила по воду,

А взмолятся ей тут добры молодцы:

«Гой еси ты, девушка-чернавушка!

Не подай нас у дела ратного,

У того часу смертного».

И тут девушка-чернавушка,

Бросала она ведро кленовое,

Брала коромысло кипарисово,

Коромыслом тем стала она помахивати

По тем мужикам новгородскием,

Прибила уж много до смерти;

И тут девка запыхалася,

Побежала к Василью Буслаеву,

Срывала замки булатные,

Отворяла двери железные:

«А и спишь ли, Василий, или так лежишь?

Твою дружину хоробраю

Мужики новгородские всех прибили-переранили,

Булавами буйны головы пробиваны».

Ото сна Василий пробужается,

Он выскочил на широкой двор.

Не попала палица железная,

Что попала ему ось тележная, -

Побежал Василий по Нову-городу,

По тем по широким улицам.

Стоит тут старец-пилигримища,

На могучих плечах держит колокол,

А весом тот колокол во триста пуд;

Кричит тот старец-пилигримища:

«А стой ты, Васька, не попорхивай,

Молоды глуздырь, не полетывай!

Из Волхова воды не выпити,

Во Нове-граде людей не выбити:

Есть молодцов супротив тебе,

Стоим молодцы, не хвастаем».

Говорил Василий таково слово:

«А и гой еси, старец-пилигримища!

А и бился я о велик заклад

Со мужики новгородскими,

Опричь почестного монастыря,

Опричь тебе, старца-пилигримища,

Во задор войду - тебе убью».

Ударил он старца во колокол

А и той-та осью тележною, -

Качается старец, не шевельнется;

Заглянул он, Василий, старца под колоколом -

А и во лбе глаз уж веку нету.

Пошел Василий по Волх-реке,

А идет В ас и л ий по Волх-реке,

По той Волховом по улице;

Завидели добрые молодцы,

А его дружина хоробрая,

Молода Василия Буслаева -

У ясных соколов крылья отросли,

У их-та, молодцов, думушки прибыло:

Молодой Василий Буслаевич

Пришел-то молодцам на выручку.

Со темя мужики новогородскими

Он дёрется-бьется день до вечера.

А уж мужики покорилися,

Покорилися и помирилися:

Понесли оне записи крепкие

К матерой вдове Амелфе Тимофеевне,

Насыпали чашу чистого серебра,

А другую Чашу красного золота;

Пришли ко двору дворянскому,

Бьют челом поклоняются:

«Осударыня-матушка!

Принимай ты дороги подарочки,

А уйми свое чадо милая,

Молода Насилья со дружиною;

А и ради мы платить на всякой год по три тысячи,

На всякой год будем тебе носить:

С хлебников по хлебику,

С калачников по калачику,

С молодиц повенечное,

С девиц повалечное,

Со всех людей со ремесленых,

Оприч попов и дьяконов».

В та поры матера вдова Амелфа Тимофеевна

Посылала девушка-чернавушка

Привести Насилья со дружиною.

Пошла та девушка-чернавушка;

Бежавши та девка запыхалася,

Нельзя пройти девке по улице:

Что полтей ио улице валяется

Тех мужиков новгородскиех.

Прибежала девушка-чернавушка,

Схватила Насилья за белы руки,

А стала ему рассказывати:

«Мужики пришли новгородские,

Принесли оне дороги подарочки,

И принесли записи заручные

Ко твоей сударыне-матушке,

К матерой вдове Амелфе Тимофеевне».

Повела девка Василья со дружиною

На тот на широкий двор

Привела-та их к зелену вину;

А сели оне, молодцы, во единый круг,

Выпили ведь по чарочке зелена вина,

Со того уразу молодецкого

От мужиков новгородских;

Скричат тут ребята зычным голосом:

«У мота и у пьяницы, у млада Васютки Буславича,

Не упито, не уедено, в красне хорошо не ухожено,

А цветного платья не уношено,

А увечье на век залезено».

И повел их Василий обедати

К матерой вдове Амелфе Тимофеевне.

В та поры мужики новгородские

Приносили Василью подарочки - вдруг сто тысячей.

И за тем у них мирова пошла,

А и мужики новгородские

Покорилися и сами поклонилися.

ПОЕЗДКА ВАСИЛИЯ БУСЛАЕВА

Под славным великим Новым-городом,

По славному озеру по Ильменю

Плавает-поплавает сер селезень,

Как бы ярой гоголь поныривает;

А плавает-поплавает червлен корабль

Как бы молода Василья Буслаевича,

А и молода Василья со его дружиною хороброю,

Тридцать удалых молодцев:

Костя Никитин корму держит,

Маленькой Потаня на носу стоит,

А Василей-ет до кораблю похаживает,

Таковы, слова поговаривает:

«Свет, моя дружина хоробрая,

Тридцать удалых добрых молодцев!

Ставьте корабль поперек Ильменя,

Приставайте, молодцы, ко Нову-городу».

А и тычками к берегу притыкалися,

Сходни бросали на крутой бережок.

Походил тут, Василий, ко своему он двору дворянскому,

И за ним идет дружинушка хоробрая,

Только караулы оставили.

Приходит Василий Буслаевич

Ко своему двору дворянскому,

Ко своей сударыне-матушке,

Матерой вдове Амелфе Тимофеевне,

Как вьюн около ее увивается,

Просит благословение великое:

«А и свет ты, моя сударыня-матушка,

Матера вдова Амелфа Тимофеевна!

Дай мне благословение великое:

Идти мне, Васильку в Ерусалим-град

Со всею дружиною хороброю,

Мне-ка господу помолитися,

Святой святыне приложитися,

Во Ердане-реке искупатися».

Что взговорит матера Амелфа Тимофеевна:

«Гой еси ты, мое чадо милая,

Молодой Василий Буслаевич!

То коли ты пойдешь на добрые дела,

Тебе дам благословение великое;

То коли ты, дитя, на разбой пойдешь,

И не дам благословения великого,

А и не носи Василья сыра земля».

Камень от огня разгорается,

А булат от жару растопляется,

Материно сердце распушается;

И дает она много свинцу, пороху,

И дает Василью запасы хлебные,

И дает оружье долгомерное:

«Побереги ты, Василий, буйну голову свою».

Скоро молодцы собираются

И с матерой вдовой прощаются.

Походили оне на червлен корабль,

Подымали тонки паруса полотняные,

Побежали по озеру Ильменю.

Бегут оне уж сутки-другие,

А бегут уже неделю-другую, -

Встречу им гости-корабельщики:

«Здравствуй, Василий Буслаевич!

Куда, молодец, поизволил погулять?»

Отвечает Василий Буслаевич:

«Гой еси вы, гости-корабельщики!

А мое-то ведь гулянье неохотное:

Смолода бито много, граблено,

Под старость надо душа спасти.

А скажите вы, молодцы, мне прямого путя

Ко святому граду Ерусалиму».

Отвечают ему гости-корабельщики:

«А и гой еси, Василий Буслаевич!

Прямым путем в Ерусалим-град бежать семь недель,

А окольной дорогой - полтора года.

На славном море Каспийскием,

На том острову на Куминскием

Стоит застава крепкая,

Стоят атаманы казачие:

Не много, не мало их - три тысячи;

Грабят бусы-галеры, разбивают червлены корабли».

Говорит тут Василий Буслаевич:

«А не верую я, Васенька, ни в сон, ни в чох,

А и верую в свои червленый вяз.

А бегите-ка-тя, ребята, вы прямым путем»,

И завидел Василий гору высокую,

Приставал скоро ко круту берегу;

Походил-су Василий сын Буслаевич,

На ту ли гору Сорочинскую,

И за ним летят дружина хоробрая.

Будет Василий в полугоре,

Тут лежит пуста голова,

Пуста голова, человечья кость.

Пнул Василий тое голову с дороги прочь!

Провещится пуста голова человеческая:

«Гой еси ты, Василий Буслаевич!

Ты к чему меня, голову, побрасоваешь?

Я молодец не хуже тебя был;

Умею я, молодец, валятися

А на той горе Сорочинския;

Где лежит пуста голова,

Пуста голова молодецкая,

И лежать будет голове Васильевой».

Плюнул Василий, прочь пошел:

«Али, голова, в тебе враг говорит или нечистой дух».

Пошел на гору высокую -

На самой сопке тут камень стоит,

В вышину три сажени печатные,

А и через его только топор подать,

В долину три аршина с четвертью;

И в том-то подпись подписана:

«А кто-де станет у каменя тешиться,

А и тешиться-забавлятися,

Вдоль скакать по каменю, -

Сломить будет буйну голову».

Василий тому не верует,

Приходил со дружиною хороброю;

Стали молодцы забавлятися,

Поперек того каменю доскакивали,

А вдоль-та его не смеют скакать.

Пошли со горы Сорочинския,

Сходят оне на червлен корабль,

Подымали тонки парусы полотняны,

Побежали по морю Каспийскому

На ту на заставу корабельную,

Где-то стоят казаки-разбойники,

А стары атаманы казачие.

На пристани их стоят сто человек,

А и молоды Василий на пристань стань,

Сходни бросали на крут бережок.

И скочил-та Буслай на крут бережок,

Червленым вязом попирается.

Тут караульщики, удалы добры молодцы,

Все на карауле испужалися,

Много его не дожидаются,

Побежали с пристани корабельныя

К тем атаманам казачиям.

Атаманы сидят не дивуются,

Сами говорят таково слово:

«Стоим мы на острову тридцать лет,

Не видали страху великого.

Это-де идет Василий Буслаевич:

Знать-де полетка соколиная,

Видеть-де поступка молодецкая».

Пошагал-та Василий со дружиною,

Где стоят атаманы казачие;

Пришли оне, стали во единой круг.

Тут Василий им поклоняется,

Сам говорит таково слово:

«Вздравствуйте, атаманы казачие!

А скажите вы мне прямого путя

Ко святому граду Ерусалиму».

Говорят атаманы казачие:

«Гой еси, Василий Буслаевич!

Милости тебе просим за единой стол хлеба кушати»,

В та поры Василий не ослушался,

Садился с ними за единой стол;

Наливали ему чару зелена вина в полтора ведра;

Принимает Василий единой рукой

И выпил чару единым духом;

И только атаманы тому дивуются,

А сами не могут и по полуведру пить.

И хлеба с солью откушали,

Собирается Василий Буслаевич

На свой червлен корабль,

Дают ему атаманы казачие подарки свои,

Первую мису чиста серебра

И другую - красна золота,

Третью - скатного жемчуга;

За то Василий благодарит и кланяется,

Просит у них до Ерусалима провожатого.

Тут атаманы Василью не отказывали,

Дали ему молодца провожатого

И сами с ним прощалися.

Собрался Василий на свой червлен корабль

Со своей дружиною хороброю;

Подымали тонки парусы полотняные,

Побежали по морю Каспийскому,

Будут оне во Ердань-реке,

Бросали якори крепкие,

Сходни бросали на крут бережок.

Походил тут Василий Буслаевич

Со своею дружиною хороброю в Ерусалим-град,

Пришел во церкву соборную,

Служил обедни за здравие матушки

И за себя, Василия Буслаевича;

И обедню с панихидою служил

Пр родимом своем батюшке

И по всему роду своему.

На другой день служил обедни с молебнами

Про удалых добрых молодцов,

Что смолоду бито много, граблено;

И ко святой святыне приложился он,

И в Ердане-реке искупался;

И расплатился Василий с попами и с дьяконами,

И которые старцы при церквй живут, -

Дает золотой казны не считаючи.

И походит Василий ко дружине

Из Ерусалима на свой червлен корабль

В та поры его дружина хоробрая

Купалися во Ердане-реке;

Приходила к ним баба залесная,

Говорила таково слово:

«Почто вы купаетесь во Ердане-реке?

А некому купатися, опричь Василья Буслаевича:

Во Ердане-реке крестился сам господь Исус Христос;

Потерять его вам будет,

Большого атамана Василья Буслаевича».

И они говорят таково слово:

«Наш Василий тому не верует, ни в сон ни в чох».

И мало время поизойдучи,

Пришел Василий ко дружине своей,

Приказал выводить корабль из устья Ердань-реки.

Поднели тонки парусы полотняны,

Побежали по морю Каспийскому,

Приставали у острова Куминского.

Приходили тут атаманы казачие,

И стоят все на пристани корабельные.

А и выскочил Василий Буслаевич

Из своего червленого карабля,

Поклонились ему атаманы казачие:

«Здравствуй, Василий Буслаевич!

Здорово ли съездил в Ерусалим-град?»

Много Василий не бает с ними,

Подал письмо в руку им,

Что много трудов за их положил,

Служил обедни с молебнами за их молодцов.

В та поры атаманы казачие

Звали Василия обедати,

И он не пошел к ним;

Прощался со всеми теми атаманы казачьими,

Подымали тонки парусы полотняные,

Побежали по морю Каспийскому к Нову-городу.

А и едут неделю споряду,

А едут уже другую.

И завидел Василий гору высокую Сорочинскую;

Захотелось Василию на горе побывать,

Приставали к той Сорочинской горе,

Сходни бросали на ту гору,

Пошел Василий со дружиною.

И будет он в полгоры,

И на пути лежит пуста голова, человечья кость,

Пнул Василий тое голову с дороги прочь,

Провещится пуста голова:

«Гой еси ты, Василий Буслаевич!

К чему меня, голову, попиноваешь

И к чему побрасоваешь?

Я молодец не хуже тебя был,

Да умею валятися на той горе Сорочинския.

Где лежит пуста голова,

Лежать будет и Васильевой голове».

Плюнул Василий, прочь пошел.

Взошел на гору высокую,

На ту гору Сорочинскую,

Где стоит высокой камень,

В вышину три сажени печатные,

А через его только топором подать,

В долину три аршина с четвертью;

И в том-та подпись подписана:

«А и кто-де у каменя станет тешиться

А и тешиться-забавлятися,

Вдоль скакать по каменю,

Сломить будет буйну голову». Василии тому не верует:

Стал со дружиною тешиться и забавлятися,

Поперек каменю поскакивати;

Захотелось Василью вдоль скакать:

Разбежался, скочил вдоль по каменю, -

И не доскочил только четверти

И тут убился под каменем.

Где лежит пуста голова,

Там Василья схоронили,

Побежали дружинушка с той Сорочинской горы

На свои червлен корабль,

Подымали тонки паруси полотняные.

Побежали ко Нову-городу.

И будут у Нова-города,

Бросали с носу якорь и с кормы - другой,

Чтобы крепко стоял и не шатался он;

Пошли к матерной вдове, к Амелфе Тимофеевне,

Пришли и поклонилися все,

Письмо в руки подали.

Прочитала письмо матера вдова. сама заплакала,

Говорила таковы слова:

«Гой вы еси, удалы добры молодцы!

У меня ныне вам делать нечего;

Подите в подвалы глубокие, -

Берите золотой казны, не считаючи».

Повела их девушка-чернавушка

К тем подвалам глубокиям,

Брали оне казны по малу числу;

Пришли оне к матерой вдове,

Взговорили таковы слова:

«Спасибо, матушка Амелфа Тимофеевна!

Что поила, кормила, обувала и одевала добрых молодцов».

В та поры матера вдова Амелфа Тимофеевна

Приказала наливать по чаре зелена вина;

Подносит девушка-чернавушка

Тем удалым добрым молодцам;

А и выпили оне, сами поклонилися,

И пошли добры молодцы, кому иуды захотелося.

САДКО

А как ведь во славноем в Нове-градё

А и как был Садко да гусёльщик-от,

А и как не было много несчётной золотой казны,

А и как только он ходил по честным пирам,

Спотешал как он да купцей, бояр,

Веселил как он их на честных пирах.

А и как тут над Садком топерь да случилосе:

Не зовут Садка уж целый день да на почестей пир,

А и не зовут как другой день на почестей пир,

А и как третий день не зовут да на почестей пир.

А и как Садку теперь да соскучилось,

А и пошел Садко да ко Ильмень он ко озеру,

А и садился он на синь на горюч камень,

А и как начал играть он во гусли яровчаты,

А играл с утра как день топерь до вечера.

А и по вечеру как по поздному

А и волна уж в озере как сходиласе,

А как ведь вода с песком топерь смутиласе;

А и устрашился Садко топеречку да сидети он.

Одолел как Садка страх топерь великии,

А и пошел вон Садко да от озера,

А и пошел Садко как во Нов-город.

А опять как прошла топерь темна ночь,

А и опять как на другой день

Не зовут Садка да на почестей пир,

А другой-то да не зовут его на почестей пир,

А и как третий-то день не зовут на почестей пир.

А и как опять Садку топерь да соскучилось,

А пошел Садко ко Ильмень да он ко озеру,

А и садился он опять на синь да на горюч камень,

У Ильмень да он у озера.

А и как начал играть он опять во гусли во яровчаты,

А играл уж как с утра день до вечера.

А и как по вечеру опять как по поздному

А и волна как в озере сходиласе,

А и как вода с песком теперь смутиласе;

А и устрашился опять Садко да новгородский,

Одолел Садка уж как страх теперь великии.

А как пошел опять как от Ильмень да от озера,

А как он пошел во свой да он во Нов-город.

А и как тут опять над ним да случилосе:

Не зовут Садка да на почестей пир,

А и как тут опять другой день не зовут Садка да на почестей пир,

А и как третий день не зовут Садка да на почестей пир.

А и опять Садку теперь да соскучилось,

А и пошел Садко ко Ильмень да ко озеру,

А и как он садился на синь горюч камень да об озеро,

А и как начал играть во гусли во яровчаты,

А и как ведь опять играл он с утра до вечера,

А волна уж как в озере сходиласе,

А вода ли с песком да смутил асе;

А тут осмелился как Садко да новгородский,

А сидеть играть как он об озеро.

А и как тут вышел царь водяной топерь со озера,

А и как сам говорит царь водяной да таковы слова:

«Благодарим-ка, Садко да новгородский!

А спотешил нас топерь да ты во озери:

А у мня было да как во озери,

А и как у мня столованье да почестей пир,

А и как всех развеселил у мня да на честном пиру

А и любезных да гостей моих.

А и как я не знаю топерь, Садка, тебя да чем пожаловать:

А ступай, Садко, топеря да во свой во Нов-город;

А и как завтра позовут тебя да на почестей пир,

А и как будет у купца столованье почестей пир,

А и как много будет купцей на пиру, много новгородскиих;

А и как будут все на пиру да напиватисе,

Будут все на пиру да наедатисе,

А и как будут все похвальбами теперь да похвалятисе,

А и кто чим будет теперь да хвастати,

А и кто чим будет теперь да похвалятисе:

А иной как будет хвастати да несчетной золотой казной,

А как иной будет хвастать добрым конем,

Иной буде хвастать силой, удачей молодецкою,

А иной буде хвастать молодый молодечеством,

А как умной-разумной да буде хвастати

Старым батюшком, старой матушкой,

А и безумный дурак да буде хвастати,

А и своей он как молодой женой.

А ты, Садко, да похвастай-ко:

«А я знаю, что во Ильмень да во озери

А что есте рыба-то - перья золотые ведь».

А как будут купцы да богатый

А с тобой да будут спбровать,

А что нету рыбы такою ведь

А что топерь да золотые ведь;

А ты с ними бей о залог топерь великии;

Залагай свою буйну да голову,

А как с них выряжай топерь

А как лавки во ряду да во гостиноем

С дорогими да товарамы.

А потом свяжите невод да шелковой,

Приезжайте вы ловить да во Ильмень во озеро,

А закиньте три тони во Ильмень да во озери,

А я кажну тоню дам топерь по рыбины,

Уж как перья золотые ведь.

А и получишь лавки во ряду да во гостиноем

С дорогима ведь товарамы.

А и потом будешь ты, купец, Садко, как новгородскии,

А купец будешь богатый».

А и пошел Садко во свой да как во Нов-город.

А и как ведь да на другой день

А как позвали Садка да на почестей пир

А и к купцу да богатому.

А и как тут да много собиралосе

Айк купцу да на почестей пир

А купцей как богатыих новгородскиих;

А и как все теперь на пиру напивалися,

А и как все на пиру да наедалисе,

А и похвальбами все похвалялисе.

А кто чем уж как теперь да хвастает,

А кто чем на пиру да похваляется:

А иной хвастае как несчетной золотой казной,

А иной хвастае да добрым конем,

А иной хвастае силой, удачей молодецкою;

А и как умной топерь уж как хвастает

А и старым батюшком, старой матушкой,

А и безумный дурак уж как хвастает,

А и как хвастае да как своей молодой женой.

А сидит Садко, как ничем да он не хвастает,

А сидит Садко, как ничем он не похваляется;

А и как тут сидят купцы богатые новгородский,

А и как говорят Садку таковы слова:

«А что же, Садко, сидишь, ничем же ты не хвастаешь,

Что ничем, Садко, да ты не похваляешься?»

А и говорит Садко таковы слова:

«Ай же вы, купцы богатые новгородскии!

А и как чем мне, Садку, топерь хвастати,

А как чем-то, Садку, похвалятися?

А нету у мня много несчетной золотой казны,

А нету у мня как прекрасной молодой жены,

А как мне, Садку, только есть одным да мне похвастати.

Во Ильмень да как во озери

А есте рыба как перья золотые ведь».

А и как тут купцы богатые новгородский,

А и начали с ним да оны споровать:

Во Ильмень да что во озери

А нету рыбы такою что,

Чтобы были перья золотые ведь.

А и как говорил Садко новгородский:

«Дак заложу я свою буйную головушку,

Боле заложить да у мня нечего».

А оны говоря: «Мы заложим в ряду да во гостиноем

Шесть купцей, шесть богатыих».

А залагали ведь как по лавочке,

С дорогим да с товарамы.

А и тут после этого

А связали невод шелковой,

А и поехали ловить как в Ильмень да как во озеро,

А и закидывали тоню во Ильмень да ведь во озери,

А рыбу уж как добыли перья золотые ведь;

А и закинули другу тоню во Ильмень да ведь во озери,

А и как добыли другую рыбину - перья золотые ведь,

А и закинули третью тоню во Ильмень да ведь во озери,

А и как добыли уж как рыбинку перья золотые ведь.

А теперь как купцы да новгородские богатыи

А и как видят, делать да нечего,

А и как вышло правильно, как говорил Садко да новгородский,

А и как отперлись оны да от лавочек,

А в ряду да во гостиноем,

А и с дорогима ведь с товарамы.

А и как тут получил Садко да новгородский,

А и в ряду во гостиноём

А шесть уж как лавочек с дорогима он товарамы,

А и записался Садко в купцы да в новгородский,

А и как стал топерь Садко купец богатыи.

А как стал торговать Садко да топеричку,

В своем да он во городи,

А и как стал ездить Садко торговать да по всем местам,

А и по прочим городам да он по дальними,

А и как стал получать барыши да он великии.

А и как тут да после этого

А женился как Садко купец новгородский богатый,

А еще как, Садко, после этого,

А и как выстроил он палаты белокаменны,

А и как сделал, Садко, да в своих он палатушках,

А и как обделал в теремах все да по-небесному.

А и как на небе пекет да красное уж солнышко, -

В теремах у его пекет да красно солнышко;

А и как на небе светит млад да светел месяц,

У его в теремах да млад светел месяц;

А и как на небе пекут да звезды частый,--

А у его в теремах пекут да звезды частый;

А и как всем изукрасил Садко свои палаты белокаменны.

А и топерь как ведь после этого

А и собирал Садко столованье до почестей пир,

А и как всех своих купцей богатыих новгородскиих,

А и как всех-то господ он своих новгородскиих,

А и как он еще настоятелей своих да новгородскиих,

А и как были настоятели новгородские:

А и Лука Зиновьев ведь да Фома да Назарьев ведь;

А еще как сбирал-то он всих мужиков новгородскиих

А и как повел Садко столованье - почестей пир богатый.

А топерь как все у Садка на честном пиру,

А и как все у Садка да напивалисе,

А и как все у Садка теперь да наедалисе,

А и похвальбами-то все да похвалялисе.

А и кто чем на пиру уж как хвастает,

А и кто чим на пиру похваляется:

А иной как хвастае несчетной золотой казной,

А иной хвастае как добрым конем,

А иной хвастае силой могучею богатырскою,

А иной хвастае славным отечеством,

А иной хвастат молодым да молодечеством,

А как умной-разумной как хвастает

Старым батюшком да старой матушкой,

А и безумный дурак уж как хвастает

А и своей да молодой женой.

А и как ведь Садко по палатушкам он похаживат,

А и Садко ли-то сам да выговариват:

«Ай же вы, купцы новгородские, вы богатый,

Ай же все господа новгородский,

Ай же все настоятели новгородский,

Мужики как вы да новгородский!

А у меня как вси вы на честном пиру,

А вси вы у меня как пьяны, веселы,

А как вси на пиру напивалисе,

А и как все на пиру да наедалисе,

А и похвальбами все вы похвалялисе.

А и кто чим у вас теперь хвастает:

А иной хвастае как былицею,

А иной хвастае у вас да небылицею.

А как чем буде мне, Садку, теперь похвастати?

А и у мня, у Садка новгородского,

А золота казна у мня топерь не тощится,

А цветное платьице у мня топерь не держится,

А и дружинушка хоробрая не изменяется;

А столько мне, Садку, буде похвастати

А и своей мне несчетной золотой казной:

А и на свою я несчетну золоту казну,

А и повыкуплю я как все товары новгородский,

А и как все худы товары я, добрые,

А что не буде боле товаров в продаже во городи».

А и как ставали тут настоятели ведь новгородский,

А и Фома да Назарьев ведь,

А Лука да Зиновьев ведь,

А и как тут вставали да на резвы ноги

А и как говорили сами ведь да таковы слова:

«Ай же ты, Садко, купец богатый новгородский!

А о чем ли о многом бьешь с нами о велик заклад,

Ежели выкупишь товары новгородский,

А и худы товары все, добрый,

Чтобы не было в продаже товаров да во городи?»

А и говорит Садко им наместо таковы слова:

«Ай же вы, настоятели новгородски!

А сколько угодно у мня хватит заложить бессчетной золотой казны».

А и говоря настоятели наместо новгородский:

«Ай же ты, Садко да новгородский!

А хоть ударь с намы ты о тридцати о тысячах».

А ударил Садко о тридцати да ведь о тысячах.

А и как все со честного пиру разъезжалисе,

А и как все со честного пиру разбиралисе

А и как по своим домам, по своим местам.

А и как тут Садко, купец богатый новгородскиий,

А и как он на другой день вставал по утру да по раному,

А и как ведь будил ой свою дружинушку хоробрую,

А и давал как он да дружинушки,

А и как долюби он бессчетный золоты казны;

А как спущал он по улицам торговыим.

А и как сам прямо шел во гостиной ряд,

А и как тут повыкупил он товары новгородский,

А и худы товары все, добрые.

А и ставал как на другой день Садко, купец богатый новгородскиий,

А и как он будил дружинушку хоробрую,

А и давал уж как долюби бессчетный золоты казны,

А и как сам прямо шел во гостиный ряд, -

А и как тут много товаров принавезено,

А и как много товаров принаполнено

А и на ту на славу великую новгородскую.

Он повыкупил еще товары новгородский,

А и худы товары все, добрый.

А и на третий день вставал Садко, купец богатый новгородскиий,

А и будил как он да дружинушку хоробрую,

А и давал уж как долюби дружинушки

А и как много несчетной золотой казны,

А и как распущал он дружинушку по улицам торговыим,

А и как сам он прямо шел во гостиный ряд,

А и как тут на славу великую новгородскую

А и подоспели как товары ведь московский,

А и как тут принаполнился как гостиной ряд

А и дорогими товарамы ведь московскими.

А и как тут Садко топерь да пораздумался:

«А и как я повыкуплю еще товары все московский,

А и на тую на славу великую новгородскую,

А и подоспеют ведь как товары заморский:

А и как ведь топерь уж как мне, Садку,

А и не выкупить как товаров ведь Со всего да со бела свету.

А и как лучше пусть не я да богатее,

А Садко купец да новгородскиий,

А и как пусть побогатее меня славный Нов-город,

Что не мог-не я да повыкупить

А и товаров новгородскиих,

Чтобы не было продажи да во городи;

А лучше отдам я денежок тридцать тысячей,

Залог свой великиий!»

А отдавал уж как денежок тридцать тысячей,

Отпирался от залогу да великого.

А потом как построил тридцать караблей,

Тридцать караблей, тридцать черныих,

А и как ведь свалил он товары новгородский

А и на черные на карабли,

А и поехал торговать купец богатый новгородскиий

А и как на своих на черных на караблях.

А поехал он да по Волхову,

А и со Волхова он во Ладожско,

А со Ладожского выплывал да во Неву-реку,

А и как со Невы-реки как выехал на синё море.

А и как ехал он по синю морю,

А и как тут воротил он в Золоту Орду.

А и как там продавал он товары да ведь новгородский,

А и получал он барыши топерь великии,

А и как насыпал он бочки ведь сороковки-ты

А и как красного золота;

А и насыпал он много бочек да чистого серебра,

А еще насыпал он много бочек мелкого, он крупного скатняго жемчугу.

А как потом поехал он з-за Золотой Орды,

А и как выехал топеричку опять да на сине море.

А и как на синем море устоялисе да черны карабли,

А и как волной-то бьет и паруса-то рвет,

А и как ломат черны карабли,

А все с места нейдут черны карабли.

А и воспроговорил Садко, купец богатый новгородскиий,

А и ко своей он дружинушки хоробрый:

«Ай же ты, дружина хоробрая!

А и как сколько ни по морю ездили,

А мы морскому царю дани да не плачивали.

А топерь-то дани требует морской-то царь в сине море».

А и тут говорит Садко, купец богатый новгородскиий:

«Ай же ты, дружина хоробрая!

А и возьмите-тко вы, мечи-тко в сине море

А и как бочку-сороковку красного золота».

А и как тут дружина да хоробрая

А и как брали бочку-сороковку красного золота,

А метали, бочку в сине море.

А и как все ярлной-то бьет, паруса-то рвет,

А и ломат черны карабли да на синём мори, -

Всё нейдут с места карабли да на синем мори.

А и опять воспроговорил Садко, купец богатый новгородскиий

А и своей Как дружинушки хоробрый;

«Ай же ты, дружинушка моя ты хоробрая!

А видно мало этой дани царю морскому в сине море:

А и возьмите-тко вы, мечи-тко в сине море

А и как другую ведь бочку чистого серебра».

А и как тут дружинушка хоробрая

А кидали как другую бочку в сине море

А как чистого да серебра.

А и как все волной-то бьет, паруса-то рвет,

А и ломат черны карабли да на синем мори,

А все нейдут с места карабли да на синем мори.

А и как тут говорил Садко, купец богатый новгородскиий,

А и как своей он дружинушке хоробрый:

«Ай же ты, дружина хоробрая!

А видно, этой мало как дани в сине море:

А берите-тко третью бочку да крупного, мелкого скатного жемчугу,

А кидайте-тко бочку в сине море».

А как тут дружина хоробрая

А и как брали бочку крупного, мелкого скатного жемчугу,

А кидали бочку в сине море.

А и как все на синем море стоят да черны карабли.

А волной-то бьет, паруса-то рвет,

А и как все ломат черны карабли, -

А и все с места нейдут да черны карабли.

А и как тут говорил Садко, купец богатый новгородскиий,

А своей как дружинушке он хоробрый:

«Ай же ты, любезная как дружинушка да хоробрая!

А видно, морской-то царь требуе как живой головы у нас в сине море.

Ай же ты, дружина хоробрая!

А и возьмите-тко, уж как делайте

А и да жеребья да себе волжаны,

А и как всяк свои имена вы пишите на жеребьи,

А спущайте жеребья на сине море;

А я сделаю себе-то жеребий на красное-то на золото.

А и как спустим жеребья топерь мы на сине море:

А и как чей у нас жеребий топерь да ко дну пойдет,

А тому идти как у нас да в сине море».

А у всёй как у дружины хоробрый

А и жеребья топерь гоголем плывут,

А и у Садка купца, гостя богатого, да ключом на дно.

Ай говорит Садко таковы слова:

«А и как эти жеребьи есть неправильни;

А и вы сделайте жеребьи как на красное да золото,

А я сделаю жеребий да дубовый.

А и как вы пишите всяк свои имена да на жеребьи,

А и спущайте-тко жеребьи на сине море:

А и как чей у нас жеребий да ко дну пойдет,

А тому как у нас идти да в сине море».

А и как вся тут дружинушка хоробрая

А и спущали жеребья на сине море;

А и у всей как у дружинушки хоробрый

А и как все жеребья как теперь да гоголем плывут,

А Садков как жеребий да теперь ключом на дно.

А и опять говорил Садко да таковы слова:

«А как эти жеребьи есть неправильни.

Ай же ты, дружина хоробрая!

А и как делайте вы как жеребьи дубовый,

А и как сделаю я жеребий липовой,

А как будем писать мы имена все на жеребьи,

А спущать уж как будем жеребья мы на сине море,

А топерь как в остатниих:

Как чей топерь жеребий ко дну пойдет,

А и тому как идти у нас да в сине море».

А и как тут вся дружина хоробрая

А и как делали жеребьи все дубовые,

А он делал уж как жеребий себе липовой,

А и как всяк свои имена да писали на жеребьи,

А и спущали жеребья на сине море.

А у всей дружинушки ведь хоробрыей

А и жеребья теперь гоголем плывут да на синем мори,

А и у Садка, купца богатого новгородского, ключом на дно.

А как тут говорил Садко таковы слова:

«А и как видно, Садку да делать топерь нечего,

А и самого Садка требует царь морской да в сине море.

Ай же ты, дружинушка моя да хоробрая, любезная!

А и возьмите-тко вы, несите-тко

А и мою как чернильницу вы вальячную,

А и неси-тко как перо лебединое,

А и несите-тко вы бумаги топерь вы мне гербовый».

А и как тут как дружинушка ведь хоробрая

А несли ему как чернильницу да вальячную,

А и несли как перо лебединое,

А и несли как лист-бумагу как гербовую.

А и как тут Садко, купец богатый новгородскиий,

А садился он на ременчат стул

А к тому он к столику ко дубовому,

А и как начал он именьица своего да он отписывать:

А как отписывал он именья по божьим церквам,

А и как много отписывал он именья нищей братии,

А как ино именьицо он отписывал да молодой жены,

А и достальнёё именье отписывал дружине он хоробрыей.

А и как сам потом заплакал он,

Говорил он как дружинушке хоробрыей:

«Ай же ты, дружина хоробрая да любезная!

А и полагайте вы доску дубовую на сине море,

А что мне свалиться, Садку, мне-ка на доску,

А не то как страшно мне принять смерть во синем мори».

А и как тут он еще взимал с собой свои гусёлка яровчаты,

А и заплакал горько, прощался он с дружинушкой хороброю,

А и прощался он теперичку со всим да со белым светом,

А и как он теперичку прощался ведь

А со своим он со Новым со городом.

А потом свалился на доску он на дубовую,

А и понесло как Садка на доски да по синю морю.

А и как тут побежали черны-ты карабли,

А и как будто полетели черны вороны;

А и как тут остался теперь Садко да на синем мори.

А и как ведь со страху великого

А заснул Садко на той доске на дубовый.

А как ведь проснулся Садко, купец богатый новгородскиий.

А и в Окиян-мори да на самом дни,

А увидел - сквозь воду пекет красно солнышко,

А как ведь очутилась возле палата белокаменна.

А заходил как он в палату белокаменну:

А и сидит теперь как во палатушках

А и как царь-то морской теперь на стуле ведь.

А и говорит царь-то морской таковы слова:

«А и как здравствуйте, купец богатый, Садко да новгородскиий!

А и как сколько ни по морю ездил ты,

А и как морскому царю дани не плачивал в сине море,

А и теперь уж сам весь пришел ко мне да во подарочках.

Ах, скажут, ты мастер играть во гусли во яровчаты:

А поиграй-ко мне как в гусли во яровчаты».

А как тут Садко видит, в синем море делать нечего:

Принужон он играть как во гусли во яровчаты.

А и как начал играть Садко как во гусли во яровчаты,

А как начал плясать царь морской теперь в синем мори,

А от него сколебалосе все сине море,

А сходилася волна да на синем мори,

А и как стал он разбивать много черных караблеи да на синем мори,

А и как много стало ведь тонуть народу да в сине море,

А и как много стало гинуть именьица да в сине море,

А как теперь на синем мори многи люди добрый,

А и как многи ведь да люди православные

От желаньица как молятея Николы да Можайскому,

А и чтоб повынес Николай их угодник из синя моря.

А как тут Садка новгородского как чеснуло в плечо да во правое,

А и как обвернулся назад Садко, купец богатый новгородскиий-

А стоит как теперь старичок да назади уж как белый, седатыи,

А и как говорил да старичок таковы слова:

«А и как полно те играть, Садко, во гусли во яровчаты в синем мори!»

А и говорит Садко как наместо таковы слова:

«А и теперь у меня не своя воля да в синем мори,

Заставлят как играть меня царь морской».

А и говорил опять старичок наместо таковы слова:

«А и как ты, Садко, купец богатый новгородскиий!

А и как ты струночки повырви-ко,

Как шпенёчики повыломай,

А и как ты скажи теперь царю морскому ведь:

А и у мня струн не случилосе,

Шпенёчиков у мня не пригодилосе,

А и как боле играть у мня не во что.

А тебе скажет как царь морской:

А и не угодно ли тебе, Садко, женитися в синем мори

А и на душечке как на красной девушке?

А и как ты скажи ему топерь да в синем мори,

А и скажи: царь морской, как воля твоя топерь в синем мори,

А и как что ты знать, то и делай-ко.

А и как он скажет тебе да топеречку:

А и заутра ты приготовляйся-тко,

А и Садко, купец богатый новгородскиий,

А и выбирай, как скажет, ты девицу себе по уму, по разуму,

Так ты смотри, перво три ста девиц ты стадо пропусти,

А ты другое три ста девиц ты стадо пропусти,

А как третье три ста девиц ты стадо пропусти,

А в том стаде на конци на остатнием

А и идет как девица-красавица,

А по фамилии как Чернава-то:

Так ты эту Чернаву-то бери в замужество -

А и тогда ты, Садко, да счастлив будешь?

А и как лягешь спать первой ночи ведь,

А смотри, не твори блуда никакого-то

С той девицей со Чернавою.

Как проснешься тут ты в синем мори,

Так будешь в Нове-граде на крутом кряжу,

А о ту о реченку о Чернаву-то.

А ежели сотворишь как блуд ты в синем мори,

Так ты останешься навеки да всинем мори.

А когда ты будешь ведь на святой Руси,

Да во своем да ты да во городи,

А и тогда построй ты церковь соборную.

Да Николы да Можайскому,

А и как есть я Никола Можайскиий».

А как тут потерялся топерь старичок да седатыи.

Ай как тут Садко, купец богатый новгородский, в синем мори,

А и как струночки он повырывал,

Шпенечики у гуселышек повыломал,

А не стал ведь он боле играти во гусли во яровчаты.

А и остоялся как царь морской,

Не стал плясать он топерь в синем мори,

А и как сам говорил уж царь таковы слова:

«А что же не играшь, Садко, купец богатый новгородскиий,

А и во гусли ведь да во яровчаты?»

А и говорил Садко таковы слова:

«А и топерь струночки как я повырывал,

Шпенечики я повыломал,

А у меня боле с собой ничего да не случилосе»,

А и как говорил царь морской:

«Не угодно ли тебе жениться, Садко, в синем мори,

А и как ведь на душечке на красной да ид девушке?»

А и как он наместо говорил ему:

«А и теперь как волюшка твоя надо мной в синем мори».

А и как тут говорил уж царь морской:

«Ай же ты, Садко, купец богатый новгородскиий!

А и заутра выбирай себе девицу да красавицу

По уму себе да по разуму».

А и как дошло дело до утра ведь до ранняго,

А и как стал Садко, купец богатый новгородскиий,

А и как пошел выбирать себе девицы-красавицы,

А и посмотрит, стоит уж как царь морской.

А и как три ста девиц повели мимо их-то ведь,

А он-то перво три ста девиц да стадо пропустил,

А друго он три ста девиц да стадо пропустил,

А и третье он три ста девиц да стадо пропустил.

А посмотрит, позади идет девица-красавица,

А и по фамилии что как зовут Чернавою.

А он ту Чернаву любовал, брал за себя во замужество.

А и как тут говорил царь морской таковы слова?

«А и как ты умел да женитися, Садко, в синем мори».

А теперь как пошло у них столованье да почестей пир в синем мори;

А и как тут прошло у них столованье да почестей пир,

А и как тут ложился спать Садко, купец богатый новгородскиий,

А в синем мори он с девицею с красавицей,

А во спальней он да во теплоей;

А и не творил с ней блуда никакого, да заснул в сон во крепкий.

А и как он проснулся, Садко, купец богатый новгородскиии,

Ажно очутился Садко во своем да во городи,

О реку о Чернаву на крутом кряжу.

А и как тут увидел - бежат по Волхову

А свои да черные да карабли,

А как ведь дружинушка как хоробрая

А поминают ведь Садка в синем мори,

А и Садка, купца богатого, да жена его

А поминат Садка со своей дружиною хороброю.

А как тут увидала дружинушка,

Что стоит Садко на крутом кряжу да о Волхово,

А и как тут дружинушка вся она расчудоваласе,

А и как тому чуду ведь сдивоваласе,

Что оставили мы Садка да на синем мори,

А Садко впереди нас да во своем во городи.

А и как встретил ведь Садко дружинушку хоробрую,

Все черные тут карабли.

А как теперь поздоровкались,

Пошли во палаты Садка, купца богатого.

А как он топеречку здоровался со своей с молодой женой.

А и теперь как он после этого

А и повыгрузил он со караблей

А как все свое да он именьицо,

А и повыкатил как он всю свою да несчетну золоту казну.

А и теперь как на свою он несчетну золоту казну

А и как сделал церковь соборную

Николы да Можайскому,

А и как другую церковь сделал пресвятый богородицы.

А и топерь как ведь да после этого

А и как начал господу богу он да молитися,

А и о своих грехах да он прощатися.

А как боле не стал выезжать да на сине море,

А и как стал проживать во своем да он во городи.

А и теперь как ведь да после этого

А и тому да всему да славы поют.

РАХТА РАГНОЗЕРСКИЙ

Как во той ли губернии во Олонецкой,

А и во том уезде во Пудожском,

В глухой деревне в Рагнозере,

Во той ли семье у Прокина

Как родился удалый добрый молодец,

Росту он был аршинного,

А весу был пудового,

Именем его назвали Иванушкой,

Неизвестный был его батюшка.

А стал тут молодец растеть-матереть,

И занялся он промыслом крестьянскиим.

И была у него сила необыкновенная:

Для двенадцати дровень приправы принашивал,

И на лыжах зимой к дому он прихаживал,

Он правой рукой дом поднимал,

А левой лыжи под угол совал.

И много он рыбы налавливал,

И рыбы мужикам он раздаривал.

А те мужики рагнозерские,

Отправлялись они с рыбой в Каргополь;

В Каргополе их рыбы не приняли,

И поехали они тогда на Вологду;

А и в Вологде у их рыбы не приняли,

И поехали они в каменну Москву,

И приезжали они в каменну Москву.

А в те поры да в тое времечко

Во тую ли каменну Москву

Приезжал борец неверный,

И говорит он князю московскому:

«Уж ты ладь мне, князь, поединщика,

Чтобы мог он со мной справиться,

А не даешь мне поединщика,

Дак вашу ли каменну Москву я огнем сожгу».

И много тут находилось удалых добрых молодцев,

Борцов сильных матерыих;

Всех борол борец неверный,

А других и насмерть валил.

Как из-под той-то стороны, а из-под сиверской,

Как стоят тут мужички рагнозерские,

А сами говорят таково слово:

«Ну уж наш-то бы Рахта этого борца в кучу смял».

И приходит человек к ним неизвестный и их спрашивает:

«Кто есть у вас Рахта Рагнозерский?» -

«А наш-то Рахта Рагнозерский этого борца в кучу сомнет».

И садили тут мужиков рагнозерскиих

А во те ли погреба глубокие,

И посылали они скора гонца

Во ту деревню Рагнозерскую.

И приезжает скорый гонец

Он в ту деревню Рагнозерскую,

И говорит гонец московский:

«Здесь ли живет Рахта Рагнозерский?»

И отвечает ему женщина,

Что «здесь живет Рахта Рагнозерский,

Но ушел он в лес за вязями.

Но только ты послушай, добрый молодец,

Когда придет он с работушки,

Не серди ты его, голодного,

И не спрашивай холодного».

И сидит тут гонец под окошечком,

И смотрит он в леса дикие

Иль на тое на озёрушко,

И видит он на озерушки -

Как остров с места движется.

И говорит он тут этой женщине:

«А скажи ты мне правду, женщина,

Что я вижу здесь на вашем озере

Будто остров с места движется».

И отвечает ему женщина:

«Посмотри-ка ты внимательно -

Это Рахта идет с вязями,

Идет с вязями, со полозьями,

А с полозьями, с копыльями».

И приходил тут добрый молодец

А к своему дому старому,

И скидал он с плеч свою ношицу,

Правой рукой он хату поднимал,

А левой рукой лыжи под пол подсовывал.

И приходит он в свою хату теплую,

И собирала ему обед женщина,

И наелся тут Рахта досыта.

И вставает тут гонец московский,

И говорит он тут Рахте таковы слова:

«Ой же ты, Рахта Рагнозерский,

А послушай-ка ты князя московского,

А сходи-ка ты в Москву на бореньице,

А со неверным сходи на состязаньице».

И говорит тут Рахта Рагнозерский:

«Я послушаю князя московского,

Я схожу в Москву на бореньице,

Со неверным на состязаньице,

И скажи - когда буду я в каменной Москве,

То где мне искать князя московского?»

И говорит тут гонец московский:

«Когда будешь ты в каменной Москве,

То спроси ты князя московского,

И скажут тебе все доподлинно».

И гонец на коня садится,

А Рахта на лыжах становится

И попереди гонца в Москву ставится.

И вот искал он князя московского.

И кормили, поили тут его, молодца.

И приезжает тут гонец московский

Во тую ли каменну Москву,

И говорит он таковы слова:

«Есть ли здесь Рахта Рагнозерский?» -

«Есть таков, Рахта называется».

И говорит тут гонец московский:

«Держите его сутки голодного,

Голодного и холодного,

А потом спущайте на бореньице,

А со неверным на состязаньице».

И держали его сутки голодного,

И спущали его на бореньице,

А со неверным на состязаньице.

И выходит тут добрый молодец,

А тут ли Рахта Рагнозерский,

Со борцом на бореньице,

Со неверныим на состязаньице.

И говорит тут Рахта Рагнозерский:

«А боротися-то не знаю я,

А состязаться не умею я,

А привычка-то у нас женская».

И захватил он борца за могучи плечи

И смял его в кучу.

И говорит тут князь московский:

«Чем мне тебя, молодец, жаловать

За твою услугу за великую,

Иль пожаловать той золотой казной?»

И говорит тут Рахта Рагнозерский:

«Уж ты, великий князь московский,

А не жалуй ты меня золотой казной,

А поставь ты меня главнокомандующим

А над тем озером Рагнозерским,

Чтобы без моего да разрешения

А не ловили бы мелкой рыбушки».

И на это князь дал соглашение

И дает ему изволеньице.

А как приезжает он в деревню Рагнозерскую

И подъезжает к деревне Рагнозеро -

И попадает ему стрету родна доченька:

«Уж ты здравствуй, моя доченька!»

И на это дочь осердилася:

«У меня ведь есть другой папенька».

Тут ведь Рахта опечалился,

Подъезжает близко ко дому,

Попадает ему родно дитятко,

Молодой сынок да возлюбленный:

«Уж ты здравствуй, чадо милое,

Молодой сынок мой возлюбленный!»

И говорит сынок таковы слова:

«Уж ты здравствуй, родной папенька!» -

«Как живет теперь твоя маменька?»

И говорит ему родно дитятко:

«Ох ты, папенька мой возлюбленный!

Моя матушка, а твоя жена,

Загуляла она со езжалыим,

С неизвестным мне мужиком».

И говорит тут ему батюшка:

«А ты молчи, сынок, до время,

А мы пойдем теперь к твоей матушке,

А пойдём теперь к молодцу ее».

И приходит он к молодой жене,

А жена ему лукаво засмеялася:

«А ты долго ли был в каменной Москве,

А и как там тебе поборолося?»

И говорит тут Рахта Рагнозерский:

«Эх ты, женушка моя милая,

Как сходил я в каменну Москву,

Всю потратил свою силушку,

Изломал меня неверный друг,

Мои кости все повыломал,

Все бока мои повыщипал,

И теперь ты, молода жена,

Ты прими меня калекою,

Ты прими меня в дом ради нищего,

Ты напой и накорми меня».

И говорит тут ему женщина,

А его-то молода жена:

«А догулял ты нынче, молодец».

И на это Рахта не ревнуется,

Он жене своей повинуется,

Он заходит в свою хату теплую,

И накормила его женщина,

А что тая ли молода жена,

И валился Рахта на лавочку,

И немножко Рахта приправляется,

Ноет, стонет лежит все до вечера.

И как той порой, да порой-времечком

Как в его квартиру заявляется,

Своей силой похваляется

Тут удалый добрый молодец,

Атаман он шайки разбойников.

И садился он да хлеба кушать,

Рагнозерских рябчиков стали кушати;

Этот молодец стал похвалятися:

«А ты где гулял, добрый молодец?»

И говорит тут Рахта Рагнозерский:

«А я был во матушке каменной Москве,

Я боролся там с борцом неверныим,

Издержал я тут свою силушку;

А ты будь тогда мне другом верныим,

А ты корми меня до смерти,

Как моей жене полюбовничек».

И отвечает ему добрый молодец:

«А об этом - ты не печалуйся;

Мы кормить тебя будем досыта

И вином поить тебя до смерти,

А смерть твоя будет быстрая».

И наливали зелена вина,

И походил спать он во спаленку

А с его-то молодой женой.

Тут как Рахта с постели поднимается,

Как идет он тут к своей баенке,

А байня людьми переполнена,

А разбойников сила там не считана.

И разгорелось сердце Рахтино,

Как он размахнул руками могучими,

Он раздернул стены баенки,

И потолок упал во баенке,

И раздавило там разбойников,

А хоть добрых удалых молодцев.

И приходит Рахта в свою хижину

И валится на лавочку

Старо-по-старому и небывалому.

И прошла-то ночь осенняя,

И настало утро ясное,

И пробудилися все от того сна

И садилися за дубовы столы;

Они стали тут похмелятися,

Между другом другу похвалятися.

И говорит тут добрый молодец,

А по-нашему - вор-разбойничек:

«Как тебе сегодня, Рахта, спалося,

Что тебе сновиденьем видёлося?»

И говорит Рахта Рагнозерский:

«А в ноче что мне крепко спалося,

В сновиденье мне что-то видёлося,

Быдто в нашей байне рагнозерской

Находилися там разбойники,

Да в байне стены пораздвинулись.

Потолок в байне расшатался,

И разбойников всех придавило».

Эти речи тому не слюбилися:

«Не напрасно ли тебе твой сон кажется?

А ты выпей, друг, зелена вина

От моего ли ты от имени.

Атаман я есть шайки разбойников,

А теперь тебе супротивничек,

А жене твоей полюбовничек»

И говорит тут Рахта Рагнозерский:

«Если было б во мне силушки,

Силы старой, старопрежнией,

Тебя, молодца, я погубливал».

И говорит тут ему разбойничек:

«А ты вспомни силу старую,

А мы выпьем рюмку новую».

И наливает ему тут стопку вина:

«На-ка, выпей на здоровьице

А насчет ли своей молодой жены».

И принимал тут Рахта зелена вина,

И выпивал тут Рахта без отдыха,

И разгорелось его сердце молодецкое,

И говорит он таковы слова:

«Моя силушка не утрачена,

Я не буду вам повиноватися,

Я сумел в Москве состязатися

С неверными братьями, недругами,

А теперь пойду со разбойником».

И поднимается он с постелюшки,

И зазывает он разбойников,

Он за загривок брал - с пяток сок бежал,

И давно души у него уж не было.

И как ту жену он неверную

Он ножом ее в грудь пронизывал,

Да и тут свою дочь непокорную

Он с матерью тут улаживал.

И забрал он тут свое детище,

Своего сына любимого,

И походил он дорожкой дальняя,

И неизвестно пропал тут наш молодец,

Что Рахта Рагнозерский он без вести.

ЛУКА СТЕПАНОВИЧ

Уж ли было у детины да у возлюбленна,

Он наделся нынь перёд да в цветно платьице

И пошел он, Лука, да во божью церкву,

И подходит к алтарю да нынь подслушиват,

Да каки же ныне поют пенья церковные?

Да поют бы нынь пеньё последнее.

Ему совестно бы стало да добру молодцу,

Он бы проспал обедню да воскресенскую:

Он пошел бы, Лука, да вдоль бы о море,

Он ходил бы, Лука, да вдоль о моря.

Тут летит-то змея да лютоедная,

Лютоедная змея да всё сорокопеяя:

«Я хочу тебя, Лука, да бы силком сглотну,

Да хочу тебя, Лука, да в хобота складу».

И схватила бы Луку да Степановича,

Забрала бы нынь во хоботы широкие,

Унесла нынь Луку да за синё море,

Как на те же бы горы на высокие,

Да на ту же земельку на Турецкую.

Тут разоспалася бы змея да серопёрая,

Тут распахнула хобота свои, большие хобота.

Выходил-то Лука нынь сын Степанович,

Он смотрел бы он теперь да во все стороны,

Да в одной бы стороны да море синее,

Во другой бы стороны да поля чистые,

Да по третьей стороны горы высокие,

Во четвертой стороны ой да лесы темные.

Он подыскивал себе ныне поленичко,

Вот полено бы оно да бы теперь бревно,

Он бы взял то бровешко да во белы руки,

Воздымал бы то бровешко да выше головы,

Опускал то бровешко да во люту змею,

Он разбил бы, разломил ей телечь голову.

Тут пропала так змея ныне лютоедная.

Он отправился, детинка да добрый молодец,

Не долго ли он шел, не коротко ли -

Он сам всё, детинка, да прирасплакался.

Он и сел тогда, детинка, да на сыру землю:

«Привязалось, верно, горюшко ко добру,

Да ко доброму всё да к добру молодцу,

Да который он бы может да горе мыкает,

Горе мыкати и детина да слёзно плакати».

Он выходит бы, детина, да на круты горы,

Он и смотрит, детина, да во все стороны.

Да в одной бы стороны горы высокие,

Да в другой стороны там поля чистые,

Во третьёй стороны море синее.

Там и видит - впереди сила стоит,

Стоит силушка великая.

Сосчитал он, сосметкал всех бы до единого,

Их немножко тут стоит, да тридцать тысячей.

Тут пошел бы Лука да сын Степанович

Да на эту бы ныне силушку великую:

«Еще что стоите, удалы да добры молодцы?

Вы какой же земли, какого царства вы?» -

«Мы того же турецкого, мы того царя,

Мы из той же земли со всё Турецкоей». -

«Каковой же ваш-от царь ле нынь приимчивый,

Он приимчивый ле царь ай ле хороший той?» -

«Да приимчивый царь наш бы хороший той,

Он примат таких людей да заходящиих,

Заходящиих людей да заблудящиих».

Распростился Лука дак с силой великоей,

Он держит еще бы тут путь, вперед идет.

Он долго ли тут шел ли, не коротко ли,

Завидел нынче силушку великую.

Сосметал он, сосчитал всех до единого.

Он подходит нынь ко той силы великоей,

Он здоровается со силоей великоей:

«Уж вы здравствуйте тут, удалы добры молодцы,

Вас немного стоит - двадцать тысячей,

Сосметал я теперича до единого.

А каков же бы ваш теперя ваш-от царь?

Принимает ли таких людей заходящиих,

Заходящиих бы людей, заблудящиих?» -

«Наш хорошой бы царь, нам бы нравится,

Принимат бы таких людей, ему надобны».

И распростился Лука, он пошел вперед.

Он и долго шел теперь, коротко ли,

Он ведь вышел на горы да на высокие,

Тут завидел теперь бы ихний стольный град

И кругом его силы-то много-множество.

И подходит нонь ко силушке великоей,

И здоровается со силой со великоей:

«Вы примаете ли таких людей заходящиих,

Заходящиих людей бы, заблудящиих?» -

«Принимают у нас всех людей хороших,

Заблудящиих людей да заходящиих», -

«Запустите-ко, ребята, мня во ваш-от град,

Да спустите вы меня да к самому царю».

И тут бы взяли тут ребята да добра молодца

И вели его теперь да к самому царю.

Как бы царь бы он тут нынь взрадовался же:

«Да такого бы сынка да принимать можно».

И говорил бы Лука да сын Степанович:

«Да прими хошь ты меня во стольнички».

Принимал-то тогда его царь во стольнички.

Он и долго ли тут жил да не коротко, ли,

На честных бы он пирах он все бы стольничал.

Тут с царевною они все соглашались бы.

Как царевна тут его нынь возлюбила она.

Как бы ложечку хошь сронит - она тут кланяется.

Вот они тут, бат, да согласилися.

Вот и стали тут бояра жалиться,

Тут и стали на его всё да возноситься:

«Как бы все у нас служат ды службу царскую,

Еще нет только службы ему царскоей».

Да удумали они бы нынь царю соврать,

Чтоб послать его бы в земли во дальние,

Сослужить бы ему службу царскую

Да во том бы царстве да во дальныем:

Как бы есть там бы хитрости-мудрости,

Разузнати бы ему хитрости-мудрости, -

Не убьют ли его тут бы, не уходят ли,

Не воротится он да бы назад потом.

Призывал бы царь его да нынь турецкий же,

Он и сказыват ему бы службу царскую,

Поезжать бы ему во земли дальние,

Там узнать бы все хитрости-мудрости:

«Сосходить бы тебе в землю дальнюю,

Разузнать бы тебе хитрости да мудрости».

Отправлялся детина да суряжался он,

Отправлялся детина да в землю в дальнюю,

Распознати те хитрости бы, мудрости

Как к тому бы царю да земли дальноей.

Он приехал во земли во дальние,

Показали ему все хитрости-мудрости:

Там накопаны копы да земли медныей,

Там отправлены мины нынче с порохом.

Не спускают к этим минам бы с порохом

И направляют эти мины да с порохом.

Это списал он все эти хитрости-мудрости,

Все бы эти нынче мины бы с порохом,

И узнал бы, как ныне снаряжают их,

Еще как бы эти мины их спущают их.

Обратиться нынь теперича назад ему.

И приехал нынь к царю да ко турецкому:

«Сослужил я те нынче службу верную,

Тебе верную службу да неизменную,

Я смотрел все эти хитрости-мудрости:

Там заряжены бочки нынь бы с порохом,

Разрывают нынче землю да они всё поверхнюю»,

Опять дал ему царь волю вольнюю.

Тогды взял он царевну себе взамуж же.

Долго-ли он жил да не коротко ли,

Его стала жена нынче беременна.

Принесла ему, детинушке бы, двух сынов.

Долго ли он жил тут, не коротко ли,

Его стали нынче дети да дивны умницы.

И накинули опять на его служебку.

Как несутся бояра кособрюхие:

«Он живет у царя во чужом царстве же,

Он хозяином живет нынь, не работает.

Он пущай-ко съездит во земли во дальние,

Он изведает пущай да хитрости-мудрости,

Привезет пущай птичку заморскую».

И вернулся нынь Лука да сын Степанович

Он к тому ли ко царю да ко турецкому,

Говорит ему тогда да таковы слова:

«Сослужил-то бы теперь я службу верную,

Сослужил я теперь да неизменную,

Я привез тебе, чего ныне надобно».

Тогда жил он теперь долго ли, коротко ли,

Тут бы стал он с женою соглашатися,

Они зачали промеж собой разговаривати,

Да ко своей ли стороны домой идти:

«И над нами бы бояр а все выгаляются,

Выгаляются они да нынче зуб грызут,

Все они бы нонь царю да нынче кляузят

И хотят-то упекчи-то нас до смерти же.

Мы направим-ко теперича черлен кораб,

И отправимся теперь мы во свою землю,

Ко тому бы ко князю ко Степанову».

И суряжался, снаряжался добрый молодец,

Он забрал жену да чадов милыих,

Распрощался бы теперь нынь с родом-племенем,

Распрощался с царем да всё турецким же

И отправился детина да о синё морё.

Тут бежал он долго ли, коротко ли,

Он бежит о горы да всё высокие,

Тут играют богатыри всё могучие,

Они играют нонь как бы мячиком.

Как бы старшему сыну захотелося

С богатырями бы поиграть бы нынь,

А этого бы мячика похватать бы нынь.

Соскочил он с кораблика же наземь нынь,

Он скочил бы на гору да на высокую.

Тут бы зачали играть они ныне мячиком.

Как бы кинул бы Илья да во первой након -

Тут схватил его мальчик во белы руки.

Во другой раз теперь да перекинулся.

Осердился тут бы Илья да Муромец:

«Да какой же мальчишка нынь играт со мной,

Да кака же у мальчишки нынче сила же,

Да не подхватыват нынь мальчишка мячика».

Со сноровки он кинул нож во белу грудь.

Тут и пал его сынок бы на сыру землю.

Пристал ко горы Лука да сын Степанович:

«Ой ты ой еси, Илья, да Илья Муромец,

Помешал у мня дитяти на сырой земле.

На что ж было тебе грудь ножом садить,

Ножом садить со сноровкою?»

И тогда бы нонь Илья да извиняется:

«Есть же у тебя тут чадо милое,

Чадо милое твое да одинакое,

Тебе можно на него бы насмотретися».

И отправился Лука да сын Степанович,

Да оставил тут дитя-чада милого.

Он отправился теперь к себе домой,

Да приехал бы Лука да к своему отцу.

Он стал бы жить тут веки вечные

И княжить теперь да нонь с княгинею.

ВАНЬКА УДОВКИН СЫН

Народился Ванька Удовкин сын,

Приходил он к царю Волшану Волшанскому,

А бьет-то Ванька Удовкин сын

О той о залоге о великия:

«Ай же ты, царь Волшан Волшанович!

А есть у тебя любимая дочь,

А тая Марья есть Волшановна.

А отдай-повыдай за меня замуж,

А бью я с тобой о велик заклад:

Буду я от тебя обряжатися;

Если я не обряжуся зде -

Тожно секи буйну головушку;

А если я обряжуся зде -

Так отдать тебе любиму дочь за меня замуж».

Ударили они о велик заклад.

Пошел-то Ванька Удовкин сын,

Пошел Ванька обряжатися,

Не дойдет Ваньке сидеть-то тут,

Сидеть Ваньке, усиживать.

Вставает Ванька поутру ранешенько,

Умывается Ванюшка белешенько,

Трется в миткалиново полотенышко,

Молится Николы Можайскому,

Еще пресвятой богородицы,

Самому Христу, царю небесному:

«Вы храните меня, милуйте».

Да тут опять Ваньке не дойдет сидеть,

Сидеть Ванюшке, усиживать;

Обвернулся Ванька горносталем,

Сманул Ванька в подворотенку,

Заходил в палату во царскую,

В палаты обвернулся добрым молодцем,

Целовал-миловал он Марью Волшановну;

Целует он, сам прощается:

«Прощай, свет, моя любезная!

Смогу ли я обрядитися?»

Обвернулся Ванька горносталем,

Опять сманул в подворотенку,

Пошел-поскакал по чисту полю;

Прошел-проскакал тридевять вязов,

Тридевять вязов, тридевять цветов,

Зашел за тый ли за единый вяз,

И сидит там, добрый молодец.

Вставает царь Волшан Волшанович,

Поутру вставает ранешенько,

Взимает в руки книгу волшанскую.

Начала ему книга волховать и высказывать?

«Вставал-то Ванька Удовкин сын,

Вставал поутру ранешенько,

Умывался Ванюшка белешенько,

Утирался в миткалиново полотенышко,

Молился Николы Можайскому,

Еще пресвятой богородицы,

Самому Христу, царю небесному:

«Вы храните меня, молодца, милуйте».

Обвернулся Ванька горносталем,

Сманул Ванюшка в подворотенку,

Заходил в палату во царскую,

Во палаты обвернулся добрым молодцем,

Целовал он, миловал Марью Волшановну;

Целует он, сам прощается:

«Прощай, свет, моя любезная!

Смогу ли я обрядитися?»

Обвернулся Ванька горносталем,

Опять сманул он в подворотенку,

Пошел-поскакал по чисту полю;

Прошел-проскакал тридевять вязов,

Тридевять вязов, тридевять цветов,

Зашел за тый ли за единый вяз,

И сидит там, добрый молодец».

Проговорил царь Волшан Волшанович:

«Подите, слуги, возьмите его».

Пошли слуги и взяли его,

Привели к царю Волшану Волшановичу.

Смолился Ванька Удовкин сын,

Поклонился царю Волшану Волшановичу:

«Ай же ты, царь Волшан Волшанович!

Есть ли грешному прошеньице?

Прости-тко в этой вины великоей».

Тут-то царь Волшан Волшанович,

Тут он и сам пораздумался.

Простил он Ваньке сыну Удовкину.

Говорит Ванька Удовкин сын:

«Ай же ты, царь Волшан Волшанович!

Ударим опять о велик заклад:

Буду еще от тебя обряжатися». -

«Ступай, Ванька Удовкин сын,

Обряжайся еще другой раз».

Ушел Ванька Удовкин сын.

Вставал поутру он ранешенько,

Умывался Ванюшка белешенько,

Утирался в миткалиново полотенышко,

Молится Николы Можайскому,

Еще пресвятой богородицы,

Самому Христу, царю небесному:

«Вы храните меня, милуйте».

Да тут опять Ваньке не дойдет сидеть,

Сидеть Ваньке, усиживать;

Обвернулся Ванька горносталем,

Сманул Ванька в подворотенку,

Заходил в палату во царскую,

В палаты обвернулся добрым молодцем,

Целовал-миловал он Марью Волшановну?

Целует он, сам прощается:

«Прощай, свет, моя любезная!

Смогу ли я обрядитися?»

Обвернулся Ванька горносталем,

Опять он сманул в подворотенку,

Пошел-поскакал по чисту полю;

Прошел-проскакал тридевять вязов,

Тридевять вязов, тридевять цветов,

Тридевять цветов, тридевять дубов,

Зашел за тый ли за единый дуб,

И сидит там, добрый молодец.

Встает царь Волшан Волшанович,

Поутру вставает ранешенько,

Взимает в руки книгу волшанскую.

Начала ему книга волховать и высказывать;

«Вставал-то Ванька Удовкин сын,

Вставал поутру ранешенько,

Умывался Ванюшка белешенько,

Утирался в миткалиново полотенышко,

Молился Николы Можайскому,

Еще пресвятой богородицы,

Самому Христу, царю небесному:

«Вы храните меня, молодца, милуите».

Обвернулся Ванька горносталем,

Сманул Ванюшка в подворотенку,

Заходил в палату во царскую,

Во палаты обвернулся добрым молодцем,

Целовал он, миловал Марью Волшановну,

Целует он, сам прощается:

«Прощай, свет, моя любезная!

Смогу ли я обрядитися?»

Обвернулся Ванька горносталем,

Опять сманул он в подворотенку,

Пошел-поскакал по чисту полю;

Прошел-проскакал тридевять вязов,

Тридевять вязов, тридевять цветов,

Тридевять цветов, тридевять дубов,

Зашел за тый ли за единый дуб,

И сидит там, добрый молодец».

Проговорит царь Волшан Волшанович.

«Подите, слуги, возьмите его».

Пошли слуги и взяли его,

Привели к царю Волшану Волшановичу.

Смолился Ванька Удовкин сын,

Поклонился царю Волшану Волшановичу.

«Ай же ты, царь Волшан Волшанович!

Есть ли грешному прошеньице?

Прости-тко в этой вины великоей»,

Тут-то царь Волшан Волшанович,

Тут-то он и сам пораздумался.

Простил он Ваньке сыну Удовкину.

Говорит Ванька Удовкин сын:

«Ай же ты, царь Волшан Волшанович!

Если не обряжуся в третий раз, -

Ничего у меня не спрашивай,

А прямо секи буйну голову».

Отпустил царь Ваньку сына Удовкина,

Дал ему срока-времечка третий раз,

Еще третий раз обрядитися.

Опять Ванька сряжается,

Опять Ванюшка обряжается.

Обряжается Ванюшка третий раз.

Обвернулся Ванька Горносталем,

Сманул Ванюшка в подворотенку,

Заходил в палату во царскую,

Во палаты обвернулся добрым молодцем,

Целовал он, миловал Марью Волшановну;

Целуется он, сам прощается:

«Прощай, свет, моя любезная!

Смогу ли я обрядитися?»

Обвернулся Ванька горносталем,

Опять он сманул в подворотенку,

Пошел-поскакал по чисту полю;

Прошел-проскакал тридевять вязов,

Тридевять вязов, тридевять цветов,

И выскочил Ванька на крут бережок,

Пошел-поскакал о сине море,

По этому по крутому по бережку,

Пришел-прискакал к сыру дубу.

Сидят птицы, дети Могуль-птицы;

Сидят они - все перезябнули,

Сидят они - все перемокнули,

Сидят они - все перехолоднули.

Тут-то Ванька Удовкин сын

Видит, что им беда пришла, -

Перемокнут, перезябнут, перехолодуют, -

Скидывал с себя цветной кафтан,

Покрывал этих детей птицы Могуль-птицы.

Налетела тут птица Могуль-птица,

Отворила органу великую,

Хочет сглонуть-съесть Ваньку Удовкина.

Смолилися же дети ейнины:

«Ай же ты, родна наша матушка!

Не тронь удала добра молодца:

Это пришел к нам батюшка,

Слободил от смерти от напрасный, -

Все бы мы перезябнули,

Все бы мы перемокнули,

Ни одного жива не было».

Тут-то птица Могуль-птица

Говорит-промолвит таковы слова:

«Ай же ты, Ванька Удовкин сын!

Почему же ты зашел-загулял сюда,

А кто тебя занео сюда?»

Тут-то Ванька,смолился ей:

«Ай же ты, птица Могуль-птица!

Не можешь ли слободить от смерти напрасный,

Обрядить от царя Волшана Волшанского.»

Проговорит птица Могуль-птица:

«Могу обрядить от царя Волшана Волшанского».

И вырвала птица из правого из крылышка,

Из крылышка из правого три пёрышка,

И вырвала она, подавает ему,

Давает огнйвце, во-третьиих:

«Поди-ка ты, Ванька Удовкин сын,

Заходи-ка во палату во царскую

И помазуй перышками моими птичьими

Того ли царя Волшана Волшанского;

Помазуй, а сам выговаривай:

«Помазую я, заклинаю все твои книги волшанские

И все твои слова проклятые».

Еще секи ты огнивце птичие

Над верхом над царем Волшаном Волшанскиим,

Секи, а сам выговаривай:

«Засекаю я, заклинаю все твои книги волшанские

И все твои слова проклятые,

Чтобы та книга не волховала, не просказывала

Про меня, про добра молодца».

Обрядись-ка ты под кровать ему,

Не найти ему тебя, добра молодца».

Тут-то Ваньке не дойдет сидеть,

Сидеть Ванюшке, усиживать,

Опять он бежал скорым-скоро;

Обвернулся Ванька горносталем,

Заходил во палату во царскую

И помазывал перышками птичьими

Того ле царя Волшана Волшанского;

Помазует, а сам выговаривает:

«Помазую я, заклинаю все твои книги волшанские

И все твои слова проклятые».

И начал сечь огнивце птичие

Над верхом над царем Волшаном Волшанскиим;

Сечет, а сам выговаривает:

«Засекаю я, заклинаю все твои книги волшанские

И все твои слова проклятые,

Чтобы та книга не волховала, не предсказывала

Про меня, про добра молодца».

Сказал и сел под кровать ему.

Вставает царь Волшан Волшанович,

Поутру вставает ранешенько,

Взимает в руки книгу волшанскую.

И начала книга волховать и высказывать:

«Вставал Ванька ранешенько.

Умывался Ванька белешенько,

Утирался в миткалиново полотенышко;

Обвернулся Ванька горносталем,

Сманул Ванюшка в подворотенку,

Заходил в палату во царскую,

Во палаты обвернулся добрым молодцем,

Целовал он, миловал Марью Волшановну;

Целуется он, сам прощается:

«Прощай, свет, моя любезная!

Смогу ли я обрядитися?»

Обвернулся Ванька горносталем,

Опять он сманул в подворотенку,

Пошел-поскакал по чисту полю;

Прошел-проскакал тридевять вязов,

Тридевять вязов, тридевять цветов,

И выскочил Ванька на крут бережок;

Пошел-поскакал о сине море,

По этому по крутому по бережку,

Пришел-прискакал ко сыру дубу.

Сидят птицы, дети Могуль-птицы;

Сидят они - все перезябнули,

Сидят они - все перемокнули,

Сидят они - все перехолоднули.

Тут-то Ванька Удовкин сын

Видит, что им беда пришла, -

Перемокнут, перезябнут, перехолодуют, -

Скидывал с себя цветной кафтан,

Покрывал этых детей птицы Могуль-птицы.

Налетела тут птица Могуль-птица,

Отворила ортину великую,

Хочет сглонуть-съесть Ваньку Удовкина.

Смолилися же дети ейные:

«Ай же ты, родна наша матушка!

Не тронь удала добра молодца:

Это пришел к нам батюшка,

Слободил от смерти от напрасный, -

Все бы мы перезябнули,

Все бы мы перемокнули,

Ни одного жива не было».

Тут вышел Ванька с сыра дуба,

Обвернулся Ванька горносталем,

Вошел в палату во царскую».

Говорит царь Волшан Волшанович:

«Подите, слуги, ищите Ваньку Удовкина,

Есть Ванька в моей палаты во царския».

Искали, искали - не могли найти.

Разгорелося сердце царское,

Он взял эту книгу волшанскую,

Растопил печь докрасна.

Бросил в печь книгу волшанскую.

Сам говорил таковы слова:

«Ну, Ванька Удовкин сын!

Как………

Так выдам за тебя любезную дочь».

Выскакал тут Ванька Удовкин сын

Из-под той с-под кроваточки царския.

Говорил царь Волшан Волшанович:

«Обрядился ты от царя Волшана Волшанского,

От той от книги волшанския, -

Пора честным пирком и за свадебку».

И выдал свою любезную дочь

За того за Ваньку сына Удовкина.

Стал тут Ванька жить да быть,

Жить да быть, семью сводить.

Как преставился царь Волшан Волшанович,

Попрошают его, Ваньку, на место царское,

И почал Ванюшка царствовать.

ПРИМЕЧАНИЯ

Тексты былин, опубликованных в этой книге, взяты из следующих научных собраний, перечисляемых соответственно времени их создания (в скобках указаны краткие обозначения, использованные ниже, в примечаниях к отдельным былинам): Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М., 1977 (Кирша Данилов); Песни, собранные П. В. Киреевским, т. 3. М., 1861; т. 4. М.» 1879 (Киреевский); Былины и песни из Южной Сибири. Собрание С. И. Гуляева. Новосибирск, 1952 (Гуляев); Песни, собранные П. Н. Рыбниковым, т. 1-2. М., 1909-1910 (Рыбников); Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 года, т. 1-3. М. - Л., 1949-1951 (Гильфердинг); Русские былины старой и новой записи. Под ред. Н. С. Тихонравова и В. Ф. Миллера. М., 1894 (Тихонравов-Миллер); Беломорские былины, записанные А. Марковым. М., 1901 (Марков); Ончуков Н. Е. Печорские былины. СПб., 1904 (Ончуков); Архангельские былины и исторические песни, собранные А. Д. Григорьевым в 1899-1901 гг., т. 1. М., 1904; т. 2. Прага, 1939; т. 3. СПб., 1910 (Григорьев); Материалы, собранные в Архангельской губернии летом 1901 года А. В. Марковым, А. Л. Масловым и Б. А. Богословским, ч. 1. М., 1905 (Марков-Маслов); Печорские былины и песни. Зап. и сост. Н. П. Леонтьев. Архангельск, 1979 (Леонтьев); Былины Пудожского края. Подг. текстов, статья и примеч. Г. Н. Париловой и А. Д. Соймонова. Петрозаводск, 1941 (Парилова - Соймонов); Былины Печоры и Зимнего берега (новые записи). Изд. подгот. А. М. Астахова, Э, Г. Бородина-Морозова, Н. П. Колпакова, Н. К. Митрольская, Ф. В. Соколов. М. - Л., 1961 (Былины Печоры). При отсылках к этим сборникам указан порядковый номер текста, а если единой нумерации в сборнике нет, то номер тома и номер страницы, на которой начинается текст.

Из ряда вариантов одной былины для данного издания выбирался тот, где, на наш взгляд, наиболее удачно сочетаются полнота текста, степень его поэтического совершенства и степень сохранности исторических реалий. Названия былин в записях неустойчивы; в настоящем издании даются в основном традиционные научные названия.

Разные собиратели былин передавали диалектные особенности их языка с разной степенью точности. Чтобы не затруднять читателей и не вносить большого разнобоя в печатаемые здесь тексты, в них устранена фонетическая транскрипция, написания слов приближены, насколько это возможно, к обычным орфографическим - без того, чтобы изменился ритм текста и стилистический облик его. Сняты местные особенности фонетики, которые представляют лингвистический интерес, но затрудняют чтение и художественное восприятие былин (например, случаи употребления ц вместо ч и ч вместо ц).

По возможности соблюдено единообразное написание личных имен и часто встречающихся названий. Проставленные знаки ударения фиксируют его отличие от литературной нормы (при первом употреблении данного слова в тексте) или его неустойчивость в одном тексте, а также ударения в редких, малоупотребительных словах (в случаях, когда знак ударения выставлялся не собирателем, а издателем, иногда возможна и иная акцентировка). Знаки препинания проставлены по современным правилам, но с учетом особенностей устно-поэтического текста.

В изучении былин, как и других памятников народного эпоса, есть много спорного, в науке о них ведутся дискуссии. Из книг, выходивших за последние тридцать лет и отразивших разные научные взгляды, можно посоветовать прочесть следующие: Русское народное поэтическое творчество, т. 1. М.-- Л., 1953; Пропп В. Я. Русский героический эпос. М., 1958; Лихачев Д. С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого. М. - Л., 1962; Плисецкий М. М. Взаимосвязи русского и украинского героического эпоса. М., 1963; Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963; Аникин В. П. Русскийбогатырский эпос. М., 1964; Астахова А. М. Былины. Итоги и проблемы изучения. М. - Л., 1966; Липец Р. С. Эпос и Древняя Русь. М., 1969; Дмитриева С. И. Географическое распространение русских былин. М., 1975; Селиванов Ф. М. Поэтика былин. М., 1977; Аникин В. П. Теоретические проблемы историзма былин в науке советского времени, вып. 1-3. М., 1978 1980; Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII - XIII вв, М., 1982; Азбелев С. Н. Историзм былин и специфика фольклора. Л., 1982; Калугин В. И. Герои русского эпоса. Очерки о русском фольклоре. М., 1983.

Существует ряд антологических сборников, заключающих в себе все или почти все основные произведения былинного эпоса с примечаниями, например: Былины. Русский героический эпос. Вступ. статья, ред. и примеч. Н. П. Андреева. Л.,- 1938; Былины. Вступ. статья, подбор текстов и примеч. П. Д. Ухова. Под общей ред. В. И. Чичерова. М., 1957; Былины в двух томах. Подг. текста, вступ. статья и коммент. В. Я. Проппа и Б. Н. Путилова. М., 1.958. примечаниях ко второму из этих сборников есть краткие сведения об историй изучения каждой былины. Примечания к третьему посвящены художественным особенностям былин, но не дают результатов исследований по выяснению исходных исторических фактов. Поэтому краткие примечания, помещенные ниже, сосредоточены в основном на сведениях этого рода, которые в предшествующих антологиях почти не приводились, либо сообщались давно, до появления новых трудов. Если в науке есть разные гипотезы об исторической основе былины, сообщается о той, какая на сегодняшний день представляется более убедительной. Сведения иного рода даются только в тех случаях, когда они особенно важны для понимания былины или когда достаточных данных о ее отправных фактах в науке нет.

Обретение силы Ильей Муромцем (Рыбников, № 51). Повествования о тридцатилетней немощи богатыря и исцелении его посредством чудесного напитка известны и у других народов. Здесь напечатана первая половина сводной былины; вторая посвящена встрече Ильи со Святогором.

Первые подвиги Ильи Муромца (Гильфердинг, № 74). Первоначальная историческая основа былины может относиться к 90-м гг. X в. Это решительная борьба с разбойниками, узаконенная постановлением 996 г., нашествия печенегов в 996 и 997 гг., привлечение князем Владимиром для оборонительных мероприятий на юге населения и других областей Руси. Былина соотносилась сказителями и со сходными событиями другого времени, что отразилось в различиях ее записанных текстов.

Илья Муромец и Идолище ( Гильфердинг,№ 4). В этой былине к эпической биографии Ильи Муромца, очевидно, отнесен подвиг,ранее приписывавшийся Алеше Поповичу. Но подлинным героем исходного события был, возможно, Ольбег Ратиборич: из летописи известно, что в 1095 г. он застрелил ханского посла Итларя во время завтрака во дворце. Это привело к перелому в русско-половецких отношениях, переходу к активному противодействию набегам половцев.

Илья Муромец на Соколе-корабле (Тихонравов-Миллер, № 16). Есть предположение, что отправной факт связан с охраной русских морских путей в конце X в. Деятельность на Волге казака Илейки Муромца, который стал затем одним из самозванцев «смутного времени», и другие события XVII в., вероятно, повлияли на эту былину, определив различия ее версий.

Илья Муромец в ссоре с князем Владимиром (Киреевский, 4, с. 46) Проявления неприязненного отношения независимого богатыря к князю, а особенно к его приближенным, устойчиво связаны в русском эпосе именно с Ильей Муромцем (не только в этой былине), что может отражать в той или иной мере реальные черты исторического прототипа.

Илья Муромец и Святогор (Гильфердинг, № 273). Примеривание гроба и передача силы - мотивы, известные с глубокой древности у ряда народов. Лишь в одной из записей былины есть соотнесения с реальной историей Руси, но происхождение этого текста пока неясно.

Бой Ильи Муромца с Подсокольником (Григорьев, № 308).Военные заставы были построены на южном рубеже Руси с печенежской степью еще в конце X в. князем Владимиром Святославичем. Поединки русских воинов со степняками - реалия пограничного боевого быта на протяжении ряда столетии. Поединок отца с неузнанным сыном - один из древнейших эпических мотивов, известный многим народам.

Илья Муромец, Ермак и Калин-царь (Рыбников № 7). По народному преданию, Юноша Ермак сыграл важную роль в победе русских на реке Воже в 1378 г. над войском ордынского воеводы Бегича, но сам при этом погиб. Отчество былинного героя появилось, очевидно, впоследствии под влиянием песен и преданий о другом Ермаке, известном своими походами в Сибири в XVI в. При сложении былины использована более ранняя былина о Михаиле Даниловиче.

Илья Муромец и Калин-царь (Гильфердинг, № 75). Сложная по составу и происхождению былина, ряд эпизодов которой передает сущность реальных событий 1380 г.: трудности сбора воинских дружин, сыгравших потом важную роль в разгроме татарского войска; удар одной из них в критический момент боя, решивший исход Куликовской битвы, и др. Известны сказания об этих событиях, использованные, очевидно, былиной. Ее более древними источниками являлись недошедшие эпические произведения об избавлениях от вражеских нашествий (таков например, первый приход татар к Киеву в 1239 г., для них неуспешный). К другим сохранившимся былинам восходят эпизоды падения богатыря с его конем в ров и некоторые другие.

Мамаево побоище (Тихонравов - Миллер, № 8). Последовательность и идейное содержание главных эпизодов былины соответствуют ходу исторических событий 1380-1382 гг. (борьба с войсками Мамая и других врагов Руси); повествования о них в устных героических сказаниях (частично сохранившихся в записях) переведены на традиционный язык былинного эпоса. Использующий былину об Илье и Идолище эпизод, в котором герой убивает вражеского царя в его шатре, навеян реальным фактом Косовской битвы 1389 г. между сербами и турецкими завоевателями. Древней основой произведения послужила, очевидно, несохранившаяся былина о Калкской битве 1223 г. Мотив гибели богатырей известен в эпосе ряда народов.

Три поездки Ильи Муромца (Гильфердинг, № 221). Первая поездка соотносится с реальной борьбой против разбойничества, важной не только в конце X в. Неизвестность реальной основы повествования о второй поездке позволяет считать его заимствованным из сказок. Третья поездка, возможно, отражает в какой-то мере подлинный эпизод биографии героя: гроб Ильи Муромца, сохранявшийся в Киево-Печерском монастыре, ранее находился в приделе киевского Софийского собора, где могли быть погребены почитаемые жертвователи на церковное строительство.

Рождение Добрыни Никитича (Гуляев, № 21). Вероятно, это начало былины, которая в полном отдельном виде до нас не дошла. Хотя имя родившегося богатыря здесь не названо, из других записей ясно, что речь идет о Добрыне.

Поединок Добрыни Никитича с Ильей Муромцем (Марков - Маслов, № 11). Текст этой былины (и некоторых других - по отдельным записям), а также упоминания в летописях свидетельствуют, что в образе Добрыни Никитича слились воспоминания о двух героях, носивших это имя; второй из них, уроженец Рязани, действовал в ХIII в.

Добрыня Никитич и змей (Гильфердинг, № 59). Помимо отзвуков борьбы с внешними врагами, угонявшими русских пленников (см. вступительную статью), былина, возможно, отразила переосмысленные припоминания об утверждении христианства в Киевской Руси при активной роли исторического Добрыни. В Днепре и реке Почайне крестили киевлян в 988 г.; Добрыня был организатором крещения новгородцев в 989 г., при этом был свергнут в реку Волхов идол громовержца Перуна, с которым народная легенда впоследствии связала образ змея. Мотив борьбы героя со змеем восходит к глубокой древности и присутствует в фольклоре многих народов.

Добрыня Никитич и Калин-царь (Леонтьев, № 12). Здесь Добрыня - герой былины, представляющей другую версию былины «Илья Муромец и Калин-царь» (см. примеч. к ней).

Добрыня Никитич и Василий Казимирович (Гуляев, № 10). Былина отражает народные впечатления от свержения татаро-монгольского ига в 1480 г. и передает вместе с тем исторический эпизод 1380 г., известный по записи устного сказания (см. также вступ. статью). Создана, очевидно, на основе переделки не дошедшей более ранней былины о поездке Добрыни за данью, откликавшейся на исторические события 80-х гг. X в.

Добрыня Никитич и Маринка (Гильфердинг, № 267). Разработка этой былиной международного сюжета в приложении к образу Добрыни испытала, очевидно, воздействие фольклорных отражений народного представления о Марине Мнишек (жене царей-самозванцев Лжедимитрия I, затем - Лжедимитрия II), которое повлияло и на некоторые другие былины.

Добрыня Никитич и Настасья Никулична (Былины Печоры, № 81). В некоторых записях этой былины нет гиперболизации внешнего облика Настасьи. Иногда она названа дочерью богатыря Микулы Селяниновича (ср. былину «Вольта и Минула Селянинович»). См. также вступ. статью.

Добрыня Никитич и Алеша Попович (Гильфердинг, № 149). Приурочение этого международного сюжета к имени Добрыни Никитича, может быть, навеяно преданием о какой-либо семейной неудаче реального Добрыни. Согласно не дошедшей до нас летописи, пересказанной В. Н. Татищевым, жену Добрыни убили язычники-новгородцы.

Юность Алеши Поповича (Гуляев, № 12; Тихонравов-Миллер, № 20). Первый отрывок может быть началом не дошедшей в полном виде былины об Алеше. Второй отрывок связан содержанием с помещенным выше былинным текстом о рождении Добрыни.

Алеша Попович и Илья Муромец (Тихонравов - Миллер № 31) Историческая основа начальной части былины отражена сказанием, попавшим в летопись под 1224 г.: Александр Попович после смерти ростовского князя, которому он служил, созвал других «храбров», и они постановили больше не служить враждующим меж собой местными князьям, приняв решение: «служити им единому великому князю в матери градом Киеве». Отъезд богатырей в Киев знаменовал торжество общерусского самосознания во времена феодальной раздробленности. Напечатанный здесь текст - первая половина сводной былины; вторая посвящена бою Ильи Муромца с сыном.

Алеша Попович и Тугарин (Григорьев, № 334). Былина отразила в переоформленном виде событие 1096 г.: под Киевом был убит возглавлявший половецкое войско князь Тугоркан, тесть русского князя; тело привезли в Киев и затем погребли вблизи него (см. также всуп. статью.) Описание конфликта в княжеских палатах, возможно, перенесено сюда из не дошедшей былины об Алеше переделанной в былину «Илья Муромец и Идолище». См. также примеч. к былине «Алеша Попович и Еким Иванович».

Алеша Попович и нахвальщик (Марков - Маслов, № 6). Былина может расцениваться как эпическое отражение «типовой» исторической ситуации - столкновений со степными наездниками во времена Киевской Руси и позднее.

Алеша Попович и Еким Иванович (Марков, № 47). Эта былина представляет собой иную обработку сведений о смерти Тугоркана в 1096 г. ( ср. примеч. к былине «Алеша Попович и Тугарин»). Здесь сюжет отчасти ближе к исторической реальности: русский богатырь встречает врага в поле, а не в Киеве. Сведений, кто реальный герой подвига, позже отнесенного к Алеше Поповичу, летописи не содержат. Есть основания предполагать, что это был Ольбег Ратиборич (см. примеч. к былине «Илья Муромец и Идолище»).

Алеша Попович и сестра Петровичей (Ончуков, № 3). Можно полагать, что популярное имя Алеши введено в былинную версию сюжета, не имевшего отношения к жизни реального Александра Поповича.

Дунай Иванович и Настасья (Григорьев, № 17). Содержание былины перекликается с двумя следующими, составляя как бы начальное звено эпической биографии этого богатыря.

Поединок Дуная Ивановича с Добрыней Никитичем (Григорьев, № 310). Есть предположение, что в первооснове былины - столкновение, имевшее отношение к войне с дунайскими болгарами (или с черными болгарами в низовьях Днепра) в 985 г., когда Добрыня, вместе с Владимиром, возглавлял русское войско.

Дунай Иванович - сват (Григорьев, № 377), Первая часть былины отразила исторические события X в.: при содействии своего дяди воеводы Добрыни и войска князь Владимир Святославич насильно взял в жены дочь полоцкого князя, причем был совершен ряд жестокостей; по сведениям летописи, отказ идти за Владимира мотивировался тем, что он - «робичич», т. е. сын рабыни (мать его была не женой, а наложницей князя Святослава). Позже, в результате военных действий, Владимир получил в жены сестру византийских императоров. О воеводе Дунае в летописи сообщено, что он в 80-х гг. XIII в., служа князю Владимиру Волынскому, ездил к литовцам и к полякам как с мирными, так и с военными целями, причем пользовался исключительным доверием своего князя. См. также вступ. статью. Участие в сватовстве Ильи Муромца - особенность печатаемого варианта. Чаше всего Дунаю сопутствует лишь Добрыня, роль которого иногда предстает весьма значительной.

Михаил Данилович (Рыбников, № 104). Есть данные для соотнесения отца героя с русским паломником игуменом Даниилом; совершившим и описавшим знаменитое путешествие в Палестину в начале XII в. Былинный Михаил Данилович (в некоторых записях названный Иваном Даниловичем) может быть сопоставлен с реальным богатырем Иваном Даниловичем, о котором известно, что он погиб в битве с половцами в 1136 г.

Сухмантий (Рыбников, № 148). Первоначальной основой былины, возможно, послужило повествование б тороцком князе Кунтувдее, который, служа киевскому князю, побеждал половцев в 1183 и 1184 гг., после чего был несправедливо взят под стражу, а впоследствии. пожалован городом, очевидно - перед самой своей смертью.

Василий Игнатьевич (Гильфердинг, № 60). Былина по происхождению сложна, это сравнительно поздняя обработка (вероятно, XVII в.) древнего эпического произведения, в котором наслоились впечатления от нескольких исторических событий. Есть предположения, что самым древним из них была борьба за Киев с войском польского короля Болеслава I в 1018 г. или отражение половецкого нападения в 1068 г. Последнее историческое наслоение относится, возможно, к обороне Москвы от войск Тохтамыша в 1382 г., когда с городской стены был застрелен один из предводителей татарского войска.

Суровец-суздалец (Киреевский, 3, с. 110). Былина отразила борьбу со степняками, вероятно, еще до ордынского нашествия, когда Русь уже вела торговлю с городом Сурожем (Судаком) в Крыму.

Константин Саулович (Кирша Данилов, № 26). Есть предположение, что былина отражает события 1170-1183 г.: поход на половцев, победу над ними, пленение половцами Константина Хотовича, который мог находиться в плену до 1183 г.; город Углич здесь может соответствовать местечку на реке Угол в половецкой степи.

Калика-богатырь (Гильфердинг, № 207). О богатыре-калике говорится и в других былинах, но роль его там оказывается второстепенной. Паломничество в средние века было сопряжено с множеством опасностей; паломник-воин - фигура реальная.

Победа над войском Тугарина (Гуляев, № 6). Эта былина известна только в одной записи. По другим былинам Илья Муромец не женат, упоминается лишь о его недолгом браке в «чужой земле», от которого родился Подсокольник.

Идойло сватает племянницу Владимира (Былины Печоры, №83). В основе былины, вероятно, реальное событие, но относилось ли оно к кому-либо из прототипов ее персонажей, судить трудно.

Князь Роман и братья Ливики (Рыбников, № 152) Историческая основа былины - успешная борьба с литовскими князьями знаменитого русского князя Романа Мстиславича Волынского во второй половине XII в. и князя Романа Михайловича Брянского XIII в.; каждый из них имел двух противников. Былинные имена последних неисторичны. Мотив оборотничества перенесен из былины «Волх Всеславьевич».

Князь Роман и Марья Юрьевна (Григорьев, № 421) В основе былины, возможно, реальный эпизод из жизни жены князя Романа Мстиславича Волынского, предание о котором осложнено позднейшими событиями и влиянием других устных произведений.

Михаило Казарин (Кирша Данилов, № 22). Освобождение русских пленников, угнанных татарами, а ранее половцами или печенегами - популярная тема народных песен на протяжении ряда веков. Имя героя былины позволяет считать первоосновой ее исторический факт 1106 г.: в этом году русский воевода Козарин отбил русский полон, захваченный половцами.

Королевичи из Крякова (Гильфердинг, № 87). В течение столетий героической борьбы со степными кочевниками русские люди нередко еще детьми попадали в неволю. Некоторым удавалось впоследствии вернуться к родным, не видевшим их много лет. Эта реальная ситуация отражена в былине.

Братья Дородовичи (Гильфердинг, № 247). Подобные жизненные ситуации вполне могли возникать во времена борьбы со степняками, угрожавшими Русской земле.

Скопин (Ончуков № 60). Основа былины-смерть в 1610 г. героя освободительной борьбы князя М. В. Скопина-Шуйского. Бояре, завидовавшие его военным успехам, и царь Василий Шуйский, неосновательно подозревавший, что Скопин намеревается отнять у него престол, пригласили его в Москву где на пиру по случаю крестин жена неудачливого воеводы Дмитрия Шуйского (дочь известного опричника Малюты Скуратова) поднесла Скопину чару, выпив которую, он скончался. Близкие Скопина предупреждали его об опасности, но он поехал, оставив свое войско, в Москву так как понимал, что в противном случае даст повод обвинять его в намерении захватить власть.

Глеб Володьевич (Марков, №80). Историческая основа былины - поход князя Глеба Святославича из Новгорода на Корсунь в 1073 или 1076 г. (о дате существует спор); большие пошлины в Корсуни в то время - историческая реальность. Вместе с Глебом в походе участвовал Владимир Всеволодович Мономах. В былине очевидно, отразились и припоминания о более давнем походе на Корсунь Владимира Святославовича в конце X в. См. также примеч. к былине «Добрыня Никитич и Маринка».

Волх Всеславьевич (Кирша Данилов, М. 6). Былина представляет собой соединение древних мифологических мотивов, отразившихся также в сказках, с историческими воспоминаниями о некоторых русских князьях, в особенности - о Всеславе Полоцком. Есть предположение, что историческая основа былины - стремительный поход в 1068 г. на город Тмутаракань ( у Керченского пролива на Таманском полуострове) Всеслава (в то время - князя киевского), которому письменные источники приписывали оборотничество и рождение «от волхвования».

Вольга и Микула Селянинович (Гильфердинг, № 156). Есть предположение, что историческая первооснова деятельность древлянского князя Олега Святославича в 70-х гг. X в., возможно, привлекавшего в свою дружину выходцев из крестьян. Не исключено, что в былине отразились и древние мифологические представления. Сказители нередко отождествляли Вольгу с героем предыдущей былины, о чем свидетельствует начало печатаемого текста.

Святогор и тяга земная (Рыбников, № 86). В основе былины - древний мотив, известный эпосу некоторых народов. Особенно близкое по содержанию произведение есть в болгарском фольклоре. В русской былине иногда говорится, что сумочку оставил Микула Селянинович.

Михайло Потык (Гильфердинг, № 52). Исторической основой былины, очевидно, послужили какие-то события борьбы христианства с язычеством в IX в. Насыщенное легендарными, мифологическими и сказочными мотивами, известными у ряда народов, повествование о них было позже приурочено к эпическому времени Владимира, а его богатыри введены в былину как второстепенные персонажи (может быть, на место других, бывших в ее более древнем источнике). В ряде записей былина отличается от печатаемого здесь текста более простым построением.

Иван Годинович (Тихонравов - Миллер, с. 283). Предполагаемая первоначальная историческая основа - победа под Черниговом в IX-X вв. над печенегами, пытавшимися угнать русских полонянок. Возможно также наслоение впечатлений от иных фактов времени Киевской Руси, в связи с чем былина оказалась в цикле Владимира. Присутствуют мотивы, традиционные для свадебных песен и сказок.

Соломан и Василий Окульевич (Рыбников, № 137). Один из международных сюжетов о мудром царе Соломоне оригинально разработан былиной, по-видимому, в некотором соотнесении с исторической обстановкой первой трети XVI в., отражавшем оппозицию великокняжеской власти в Новгородской земле: введенные в былину имена царицы, Василия Окульевича и гостя Таракашки ассоциируются с именами Соломониды - жены Василия III, его самого и известного купца Тараканова - проводника великокняжеской политики в Новгороде.

Данила Ловчанин (Киреевский, 3, с. 32). Есть предположение, что основа былины отражала исторический факт начала XV в.: князь Юрий Святославич убил служившего ему князя Симеона Мстиславича Вяземского, домогаясь его верной жены, которая также оказалась погублена.

Хотен Блудович (Григорьев, № 373). Не исключено, что в основе былины - ироническая песня о сыне реального воеводы Блуда, предавшего князя Ярополка, которому служил, его врагу князю Владимиру в обмен на обещание последнего возвысить Блуда при своем дворе в Киеве.

Соловей Будимирович (Кирша Данилов, № 1). Возможно, что былина переосмыслила исторический факт 40-х гг. XI в.: женитьбу приплывшего в Киев норвежского короля Гаральда на дочери Ярослава Мудрого Елизавете. Гаральд был известен как отважный мореплаватель и как певец (отсюда, вероятно, прозвище героя - Соловей Будимирович), он жил некоторое время в Киеве. Есть предположение, что песня, легшая в основу этой былины, сложена знаменитым певцом Бояном, о котором говорится в «Слове о полку Игореве».

Ставр Годинович (Рыбников, № 30). Былина связана с историческим событием 1118 г.: по летописи Владимир Мономах разгневался на прибывшего из Новгорода с боярами сотского Ставра (отчество Ставра - Городятинич - известно по надписи того времени в киевском Софийском соборе) и заточил его. О роли жены в освобождении Ставра в письменных источниках сведений нет; есть сказки на подобный сюжет.

Чурило Пленкович и князь Владимир (Гильфердинг, № 223). Возможно, что былина восходит к произведению о молодости князя Кирилла (Всеволода) Ольговича, двор которого находился в нескольких верстах от Киева, где правил Владимир Мономах. Характер этого Кирилла и его действия, известные по летописи, похожи на то, что говорится в былине о Чуриле.

Дюк Степанович и Чурила Пленкович (Гильфердинг, № 230). Есть предположение, что основа былины повествовала о приезде дукса Стефана (сына венгерского короля). В 1151 г. венгры, союзники киевского князя, были в Киеве и участвовали в конных состязаниях. Сказание, переосмыслившее эти события, могло быть создано в Галицко-Волынской земле, соперничавшей с Киевом.

Чурила Пленкович и Катерина (Гильфердинг, № 224). Сюжет относится к широко распространенным у разных народов, что, конечно, не исключает восхождения этой былины к реальному факту.

Сорок калик со каликою (Кирша Данилов, № 24). В основе былины - предание о реальном путешествии 40 паломников из Новгорода в Иерусалим в XII в., соединенное с пересказом литературных произведений легендарного характера. О княгине Апраксии см. вступ. статью.

Иван Гостиный сын (Кирша Данилов, № 8). Есть предположение, что основа былины передает реальное событие при дворе Владимира Мономаха, который сам часто совершал поездки за один день в Киев из Чернигова, где жил с 1078 по 1094 г., до того, как стал киевским князем.

Василий Буслаев и новгородцы (Кирша Данилов, № 10). Былина отразила некоторые4 стороны общественного быта независимого Новгорода в период боярского правления и вечевых порядков (преимущественно XIII-XIV вв.).

Поездка Василия Буслаева (Кирша Данилов, № 19). Походы новгородских удальцов - «ушкуйников» на юг от Новгорода известны по летописям с 1365 по 1409 г. В это время были и паломничества новгородцев в Палестину. Былинное повествование объединяет одно с другим.

Садко (Гильфердинг, №70). Историческая основа былины - деятельность новгородца Сотка Сытинича, о котором известно, что он построил в 1167 г. в Новгороде знаменитую церковь, простоявшую более 500 лет. Эпизод с погружением в воду - разработка международного сюжета о персонаже с весьма близким именем.

Рахта Рагнозерский (Парилова - Соймонов, № 42). Былинная обработка существующего поныне местного исторического предания о силаче. Сведений о нем в письменных источниках, по-видимому, не сохранилось.

Лука Степанович (Былины Печоры, № 72). Былина включает сказочные мотивы. Существовала ли у нее фактическая основа, судить трудно.

Ванька Удовкин сын (Рыбников, № 126). Переработка народной сказки талантливым певцом былин.

СЛОВАРЬ СТАРИННЫХ И ОБЛАСТНЫХ СЛОВ

Багрецовое сукно - багряного цвета.

Базыка старая - старый хрыч.

Баса - краса, красота, украшение.

Бат - говорят.

Белояровое пшено (пшеница) - светлая, отборная.

Беседа - дорог рыбий зуб - скамейка, сиденье из моржовой кости.

Божатушка - крестная мать.

Братчина Николыцина - праздник на общий счет в честь Николы.

Буевка - кладбище.

Бурзы - мурзы (татарские князьки).

Бурнастая лисица - рыжая.

Буса - большое судно, большая лодка.

Вальячный (вольячный) - литой, чеканный, точеный, резной,

Верея - столб, на который навешиваются ворота.

Волжаны жеребья - из таволги (дерево).

Волховать - колдовать.

Волховная, волшанская книга - колдовская.

Вражба - ворожба, колдовство.

Выжлок - охотничья собака.

Выть - время еды.

Галера - парусное или гребное судно.

Глуздырь - птенец, который еще не может летать.

Гольяшные стремена - см. вальячный.

Горючий камень - твердый, дающий искры при высекании огня.

Гренуть - добыть сгребанием, выгребанием.

Гридня - комната, покой.

Грядочка кленовая - перекладина.

Долможано ратовище - долгое, длинное древко.

Дородный молодец - рослый, статный.

Живот - достояние, добро, богатство.

Жуковинье - перстень.

Забранная одежда - бранная, военные доспехи.

Задернуть - приготовить, собрать.

Заколодела - завалена деревьями.

Замуравлела - заросла травой.

Замычется - запирается.

Застояться - остановиться.

Затресье - вода, заросшая тростником.

Здынуть - поднять.

Зобать - есть (о животных).

Ископыть - след от копыта.

Источенка - разноцветный, струйчатый пояс.

Казак (в казаках живет) - работник, батрак.

Калена стрела - закаленная.

Калика - странник, паломник.

Камка - шелковая ткань.

Канун - пиво или брага, сваренные к празднику.

Кологрив жеребец - с большой гривой.

Комонь - конь.

Копылья - части саней, соединяющие полозья с верхом.

Копьем мять - бить землю копытом.

Корба - трущоба в лесу.

Корзни - неровности почвы.

Корокольчестой дуб - кряжистый, толстый.

Косица - висок.

Косящатый - сделанный из косяков, гладко тесанных брусьев.

Красно, красеньце - полотно, ткань.

Крестовый брат - обменявшийся нательным крестом, побратим.

Крущатый жемчуг - крупный, тяжелый.

Кряковистый дуб - кряжистый, крепкий.

Курева, курево - пыль в воздухе.

Купав молодец - красивый.

Куяк - военный доспех из пластин, нашитых на ткань.

Ластенья - щепки.

Латырь камень - алатырь, легендарный камень.

Леванидова книга - синоним понятия «священная книга».

Ляховинская земля литовская, польская.

Мазовицы красные - румяна.

Мамурская куница - с Амура.

Муравленый - расписанный травами (обычно с глазурью).

Матица - средняя балка в потолке, вообще - середина.

Меженный день - летний (межень - середина лета).

Мост - пол.

Мурзамецкое копье - татарское, восточное.

Нагалище - ножны.

Након - раз.

Налучье - футляр для боевого лука.

Насадочка - соединение наконечника копья с древком.

Начаяться - ожидать, полагать.

Обезвичить (обезвечить) - искалечить.

Обжи - оглобли у сохи.

Ободверина - притолока, косяки у двери.

Одноконечная (в одноконечную) - без перерыва.

Околенки - оконные рамы, стекла.

Омешик - лемех.

Онати - мантии (монашеские одежды).

Оратай - пахарь (орать - пахать).

Ортина - пасть.

Охлупень - конек крыши.

Очесливый - обходительный.

Пабедье - время около полудня.

Падера - сильный ветер.

Пал - выжженное место в лесу.

Палочка буевая - палица.

Паневе, уланеве - вместо: пановья, улановья.

Паробок - слуга.

Переставиться, преставиться - умереть.

Перёное крыльцо - огражденное перилами.

Перёная стрела - оперенная.

Печатная сажень - проверенная, на концах которой оттиснуты печати.

Печерская змея - пещерная.

Плутовица - поплавок.

Поваленное - сбор (с валька) за мытье белья на плоту.

Подколенные князья - подвластные.

Подлыгаться - лгать.

Покляпый - кривой, наклоненный.

Полевать - ездить в поле.

Поленица, поляница - богатырь, богатырка, богатыри.

Полтея - половина туши.

Полустол, полупир - середина пира (по времени),

Помитуситься - покривиться.

Попурхнуть - вспорхнуть.

Порты, портище - одежда.

Поселича - поселение.

Постричься во старцы - в монахи.

Посыльный - посольский.

Потай (в потай) - тайно.

Потики - поды печей.

Поторчи - торчащие колья.

Похабно - оскорбительно, позорно.

Правильное перо - крайнее в птичьем крыле.

Пригородки - пригороды, в Древней Руси - небольшие города, подчиненные главному городу.

Примета - цель для стрельбы.

Приокомбала рука - одеревянела (объяснение певца).

Прирасхонуться - расхохотаться.

Присошек - у сохи лопатка для отворота земли.

Причелина, причилина - оконная петля.

Протаможье - штраф за продажу товаров, не предъявленных в таможне.

Пустынь - монастырь.

Пята - нижний шип двери (на пяту - настежь).

Разрывчатый лук - тугой.

Раменье - лес, прилегающий к полю; плечи.

Ратовище - древко копья.

Рога (у лука) - концы.

Рогач - рукоятка сохи.

Рудо-желтый - красно-желтый.

Рыбий зуб - моржовая кость.

Рысучий зверь - рыскающий.

Рытый бархат - с узорами, тисненными по ворсу,

Рядобная чара - передаваемая по ряду, по очереди.

Самохиньский шелк - см. шемахинский.

Сароженин, суроженин - из города Сурожа в Крыму.

Середа - пол.

Сиверик - северный, ветер.

Скатен жемчуг - круглый, ровный.

Скрянуться - сдвинуться.

Скурлат - сорт дорогого сукна.

Слона сохатная - см. сохатый зверь.

Сляга (слега) - бревно, перекладина.

Смурый - темно-серый.

Сорочинский - сарацинский, восточный.

Сохатый зверь - лось, олень.

Стамет - шерстянай ткань.

Стегно - бедро.

Стопка - вешалка.

Стремян - храбрый, смелый.

Сугон (сугонь) - погоня.

Супамятоватъ - вспоминать.

Супротивница - невеста, жена.

Сустигнуть - догнать.

Схимия - схима, монашество высшей ступени.

Сыпь - доля в складчине.

Сыть - корм, еда.

Тавлеи - настольная игра (также - в значениях «шахматы», «шашки»).

Татарочки-углавночки - от «уланы» (см. улановья).

Тетивка - тетива у лука; веревка у основания невода.

Тирон камень - яхонт.

Тоня - сеть.

Торока - дорожные сумки, ремни у седла.

Туляться - прятаться.

Тур - дикий бык.

Туры - корзины с землей (военное укрепление).

Тын-забор.

Тяга железная - боевой крюк

Украина - дальняя, окраинная страна, местность.

Укрятать - укротить, утомить.

Улановья - уланы, ханские чиновники.

Ураз - бой, драка, поражение.

Хобот - хвост; шея.

Хоботы метать - плутать.

Храпы - путы.

Хрущатая камка - с узорами из кругов (или - хрустящая).

Чеботы, чоботы - башмаки.

Чебурацкий свинец - от «чебурак» (тяжелая гиря)

Чембур - повод, за который привязывают коня.

Червленый, черленый - красный.

Черевоста - беременна.

Черевчатый - багряный, пурпурный.

Черень - черенок, ручка, древко.

Черкасское седло-черкесское.

Чинжалый нож - кинжал.

Шалыга, шелыга, шепалыга - плеть, кнут; посох, дубина.

Шемахинский шелк - из Шемахи, восточный.

Шелом - шлем; холм.

Шеломчатый гвоздь - с украшенной шляпкой.

Шуломя - холм.

Ширинка - шеренга, ряд; полотенце.

Шпенечки - шпильки пряжек; колки гуслей.

Щап - щеголь, франт.

Щапить-басить - щеголять, красоваться.

Щель неукатиста - крутая гора на берегу.

Ягодицы, ягодницы - щеки.

Язык неверный - нехристианский народ.

Ярлык - грамота, письмо, указ.

Яровчаты гусли - из явора.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Древнерусское государство разделилось на самостоятельные княжества во второй четверти XII в.

(обратно)

2

Судя по «Слову о полку Игореве», в Древней Руси былинами могли называть лиро-эпические песни-сказания, конкретно повествовавшие о недавних событиях. Вероятно, они были отчасти похожи на само «Слово», отчасти - на позднейшие украинские думы, тоже отзывавшиеся на события недавнего прошлого. По форме эти первоначальные былины, до нас не дошедшие, очевидно, отличались от произведений, которые напечатаны в этой книге и которые в науке принято называть былинами, а в среде народных исполнителей старинами. Древние былины послужили источниками дошедших старин.

(обратно)

3

Отнесению всех этих былин ко временам эпического князя Владимира отчасти способствовало, может быть, и то, что наиболее лояльные отношения с новгородцами были тогда у князя Владимира Храброго - героя Куликовской битвы, двоюродного брата Дмитрия Донского.

(обратно)

4

«Храбрами» в Древней Руси называли героев, которые в дошедших до нас текстах былин именуются богатырями.

(обратно)

5

Эпическая княгиня Апраксия отчасти имеет, по-видимому, прототипом не жену кого-либо русского князя, а сестру Владимира Мономаха - Евпраксию Всеволодовну, судьба которой оказалась трагической. Рано выданная за немецкого маркграфа и скоро овдовевшая, она затем была женой германского императора Генриха IV; порвав с ним, Евпраксия на многолюдном церковном соборе сообщила, что муж принуждал ее к разврату, после чего вернулась в Киев. Отголоски порожденных этим сообщением тенденциозных слухов о ней отразились в отдельных былинах.

(обратно)

6

В былинах Илья Муромец часто именуется казаком; как полагают ученые, это наименование проникло в эпос в конце XVI или начале XVII столетия, когда казаки играли особенно активную роль почти повсеместно и слово «казак» могло восприниматься как указание на независимость, свободолюбие и воинственность не только в тех местах, где казачество существовало еще с XV века, но и на Севере России.

(обратно)

7

При чтении былинного текста это ударение ощущается, когда последнее слово строки ,содержит менее трех слогов («Пошел Илья в раздольицо чисто поле»), но оно уступает по силе предшествующим ударениям; если же в последнем слове - три слога или более, то при чтении последним ударением строки оказывается ее третье главное ударение - на третьем (иногда - четвертом) слоге от конца («Во славном городе во Муромле»).

(обратно)

8

Эти частицы и дополнительные предлоги обычно не фиксировались в тех случаях, когда запись производилась не с пения, а под диктовку или по памяти ( последнее - у Кирши Данилова, который иногда опускал, по-видимому, слова, не обязательные по смыслу). При диктовке былин исполнители их иногда сбивались на прозу. Поэтому даже лучшие варианты былин, напечатанные в этой книге, местами выглядят небезупречными в отношении ритма, но это - обманчивое впечатление, полностью исчезающее при прослушивании звукозаписей былин.

(обратно)

9

Слово «поганый» означало «язычник, иноверец».

(обратно)